Снег в июле [Лев Израилевич Лондон] (fb2) читать онлайн

Снег в июле

СНЕГ В ИЮЛЕ Роман

Часть первая

Глава первая. Алешка Кусачкин

Это мои записки бывалого прораба. Прежде всего, наверное, следует представиться. Пожалуйста! Алексей Васильевич Кусачкин (или — как звали меня до прорабства — Алешка Кусачкин), двадцать семь, холост, образование среднее — техникум. Вроде все?.. Нет! Нужно еще объяснить, что означает слово «бывалый» по отношению к прорабу.

Как вам сказать? Вообще выражение бывалый прораб — все равно что «масляное масло». Прораб может быть небывалым только первые три месяца. А как только в СУ, то есть в стройуправлении, напишут приказ на серой бумаге (почему-то в СУ бумага всегда серая, вот в тресте — белая), приказ о взыскании… Вижу, уважаемый, вы сразу хотите спросить: за что? Признайтесь, вы, наверное, не строитель — такие тоже бывают… Если б я тут взялся перечислять «за что», то места в записках уже не осталось бы.

Коротко: за перерасход зарплаты, за то, что на десятом этаже не повесил два огнетушителя, а из пожарного ящика песок забрал на штукатурку. Главный инженер у нас маленький, толстенький, бегает по площадке и все кричит таким писклявым голоском: кирпич, мол, не сложен. Я ему толком объясняю: кирпич завтра в дело пойдет, чего его складывать. Он свое: тут, мол, побито полкуба. Снова объясняю: половинки в забутовку пойдут. А он мчится в свой кабинет (тоже кабинет — два на два метра! Только стол помещается, а стул уже на пороге стоит) и строчит приказ: так, мол, и так, за бой кирпича при разгрузке вычесть из зарплаты прораба — то есть моей! — восемь рублей пятьдесят копеек.

Тут же секретарша Ангелина (называет она себя как-то иначе — забыл) командируется ко мне на площадку, чтобы вручить свежий, как блин, приказ. Секретарша рада-радешенька такому поручению. Прыг, скок, первым делом в магазин комиссионный, что напротив нашего СУ. Там она целый год серьги выбирает. Потом в одну очередь, другую…

Звонит главный инженер:

— Алексей Васильевич, приказ получили? — Проверка у него на первом плане.

— О чем приказ, Руслан Олегович? — Смех и слезы! Такая коротышка, и Руслан, да еще Олегович! — Может, премия какая?

Даже по телефону чувствую, как он закипает.

— Приказ об удержании с вас за бой кирпича восьми рублей пятидесяти копеек.

— Вроде дороговато, Руслан Игоревич.

— Олегович, — поправляет он и кричит: — Получили или не получили? Отвечайте: да или нет?

— Нет, не получил. Кладка из-за этого задерживается. — Так уже принято у прорабов: если чего не получил, кричи изо всех сил: «Кладка задерживается».

— При чем здесь кладка?! Я о приказе спрашиваю. — От негодования он уже не кричит, а едва шепчет.

— А-а, ну да, не получил, Олег Русланович.

Он в сердцах бросает трубку.

Уже под вечер ко мне прибегает секретарша Ангелина.

— Ух, запарилась я! Получайте, Алексей Васильевич, приказ… Тут вот распишитесь.

Я расписываюсь. Лицо у нее красное, волосы растрепаны.

— Снова комиссионный? — спрашиваю я.

Она только руками машет и убегает.

Приказ есть приказ, тут уже ничего не поделаешь. Звоню главному инженеру.

— Докладываю, Руслан Олегович, получил ваш приказ. Только должен доложить, много вы с меня содрали.

— Вот и будет наука.

— Будет, — соглашаюсь я. И сразу перехожу в наступление. Бывалый прораб знает, как это делается. — Работа, — говорю, — остановилась.

Он пугается:

— Как так?! Почему остановилась? Ведь утром я у вас был…

— Чертежей нет, Олег Русланович.

— Как так! Ведь все чертежи по вашему списку вчера выдали. Выдали или нет?

— Выдали. А вот как покрывать карниз железом, не знаю.

— Чепуха сущая, — кипятится он. — Чепуха! Так вам на укладку каждого кирпича чертеж нужно выдавать?

— Как знаете, Игорь Олегович, только стои́м, — твердо говорю я. Дорого обойдутся ему эти восемь руб. пятьдесят коп., которые он вычитает из моей зарплаты.

Начальником в стройуправлении у нас Потапов Роман Гаврилович. Тот от прораба две вещи требует: срок и сводку. Помню, на пятый день моего прорабства он на легковушке прибыл на объект, прямо к прорабской подкатил. Из машины не вышел, только стекло боковое опустил, спрашивает:

— Ты что, Кусачкин, не видишь — начальник СУ приехал?

— Извините, — отвечаю, — Роман Гаврилович, вот по телефону закончу разговор.

— Бросай!

— Так ведь из проектной спрашивают…

— Бросай, говорю!

Положил я трубку, выскочил из прорабской. Он все так же через окошко машины спрашивает:

— Когда монтаж закончишь?

— По графику мне через неделю…

— Чтобы через три дня закончил. Ясно?

Это позже, став уже бывалым прорабом, я вытягивался и бодро отвечал: «Есть через три дня!» Он только усмехался: «Молодец, Кусачкин, хорошо трудишься» — и, подняв стекло, уезжал. Ну, а вначале я еще ничего не смыслил.

— Как же, — говорю, — Роман Гаврилович? Ведь в графике только через неделю?

А для него график — словно красный цвет для быка.

— Выбрось, — кричит, — свой график знаешь куда! Чтобы через три дня!

Я по зелености своей в спор вступил.

— Ладно, — говорит, — ты еще перечить? — Поднял стекло и уехал.

Через двадцать минут прибывает на легковой Ангелина.

— Получайте приказ, Алексей Васильевич. Только от дела отрываете. — Недовольная такая. Позже я сообразил, что не любит она приказ на машине привозить, никакого у нее маневра тогда нет. — Сказали бы «будет сделано», и делу конец.

— Так как же, товарищ Ангелина, — возражал я. — Ведь не смонтирую за три дня.

Она смеется. И шофер Жора — пижон такой, в полосатых брюках — тоже смеется.

— Нет у тебя, друг, никакой легкости, — сказал он.

И вы, я вижу, уважаемый, тоже удивляетесь, как я тогда. А ларчик просто открывается: за день нашего начальника на различных совещаниях так заморочат, что к вечеру он совсем голову теряет. Может, только через неделю вспомнит и позвонит:

— Кусачкин?

— Так точно, Роман Гаврилович!

— Я тебе наказывал монтаж закончить. Закончил?

— Так точно, Роман Гаврилович!

— Молодец!

Вот и весь разговор. Понимаете, уважаемый?

Бывалым прораб становится и после того, как административный инспектор выпишет ему первую квитанцию о штрафе… За что? Очень трудно с вами, уважаемый, все спрашиваете. Этак я из объяснений никогда не выберусь, закончатся мои записки на одном предисловии… Административный инспектор есть первый и главный враг прораба. Захочешь, к примеру, выбросить мусор из окна десятого этажа. Это только в ППР (объясняю, объясняю! ППР — это проект производства работ — целая куча бумаги, для прораба совсем пустая) предусмотрено ставить специальные трубы для сброса мусора. Толку от них никакого, забиваются на второй день. А выбрасывать мусор очень удобно из окон. Правда, ветер разносит мусор по всему микрорайону, и, хотя сбрасывают мусор вечером, все равно инспектор тут как тут. Когда он только отдыхает!

— Пожалуйста, Алексей Васильевич, актик о штрафе. Распишитесь.

— За что?

— Жильцам всего микрорайона глаза запорошили.

— Сколько, — спрашиваю, — штраф?

— Двадцать рублей. Можно было бы и десятку выписать, но вы уже в третий раз нарушаете.

Был у нас раньше инспектор Савушкин, тот — одно удовольствие. Крупный такой мужчина, знаков у него разных юбилейных видимо-невидимо, где он только их набрал! Ходит, а они постукивают — звон на всю площадку. Так вот с ним всегда договаривались. А с этим, черт его побери, худой, тощий, никак не получается — штрафы так и летят.

Раньше, когда я еще не был бывалым прорабом, очень возмущался.

— Как, — кричу, — двадцать рублей! Не согласен.

— Правильно, — говорит инспектор. — По инструкции имеете право не соглашаться. Вот на обороте акта свое несогласие напишите.

— А что же, и напишу!

Потом эти штучки понял: достаточно прорабу в акте одну буквочку написать, штраф сразу с зарплаты снимают. Сейчас ничего не подписываю.

Как видите, много «врагов» у прораба. Что, что? Зачем я тогда прорабом работаю?.. Эх, ува-жа-а-емый, не знаете вы стройки! Как схватит она человека и уже всю жизнь не отпускает… Не буду врать — свихнулся я один раз. Надоела мне эта канитель на стройке до чертиков. Пришел к главному инженеру, сидит он в своем кабинетике, стул на пороге. Я за его спиной остановился.

— Вот, — говорю, — заявление примите, Олег Русланович! — Никак не могу запомнить его имя-отчество, говорю наугад.

— Руслан Олегович, — поправляет он меня. — О чем заявление?

Как прочел, так сразу вскочил.

— Вы что, Кусачкин! Да знаете, что такое строитель?!

Полчаса говорил, большей частью все на зеленую траву нажимал. Сначала я не понял, при чем тут трава? А он все заливается: мол, приходит строитель, перед ним поле гладкое-гладкое, только трава зеленая растет. А уходит тот строитель, а на поле здание стоит…

— Так как же, — говорю, — Руслан Олегович, разве может одно здание стоять? А коммуникации где? Дорога еще полагается.

Он выпучил на меня глаза и закачал головой:

— Знаешь что, с тобой с ума сойти можно. Где твое заявление?

— Да перед вами оно лежит.

— Вот тебе, пожалуйста, пишу: «Уво-лить». Доволен? У-во-лить!

Потом зашел к Роману Гавриловичу, начальнику, значит. Так, мол, и так, решил на бумажную работу переходить, надоело прорабом. Все тычки, попреки. Да что я — каторжный? И заявление ему протягиваю.

Посмотрел он заявление.

— Ты, — говорит, — Кусачкин, сколько прорабом работаешь?

— Год, — отвечаю.

— Ну, тогда все правильно.

Довольный такой, только, посмеивается и полотенцем обтирается (дело было в мае, двадцатого числа). Написал свою резолюцию, протягивает:

— К кадровику иди, оформляйся.

Посмотрел я резолюцию, даже обидно стало: «Уволить с двадцать первого».

— Почему, — спрашиваю, — спешите вы так, Роман Гаврилович? Ведь прошу через две недели. И работал у вас вроде как полагается.

Смеется.

— Кому дела сдавать? — спрашиваю.

— А зачем дела сдавать, канитель разводить? Через месяц сам у себя примешь.

Ничего я тогда не понял. Дальше все как по зеленой улице пошло: через полчаса приказ, еще через час — деньги. Вышел я на улицу свободным человеком. Ни тебе инспекторов, ни водителей, ни начальства. Хорошо!

Зашел в кафе «Голубой залив», что напротив стройки. Взял пива бутылочку, шашлычок. Сижу себе, наслаждаюсь. Тихо, спокойно. Через окно этого самого «Залива» стройка моя бывшая видна. Кран работает, машин с плитами, панелями наехало видимо-невидимо. У машин какая-то девушка бегает. А водители знаете какой народ — на сдельщине, гудят на всю улицу.

«Эх, — думаю, — растяпы вы, растяпы! Разгрузить машины не можете». Вскочил было со стула… Но все же заставил себя, правда с трудом, вернуться к шашлыку. И все уговариваю так потихоньку:

«Ведь для тебя, Алексей Васильевич, гудки эти закончились. Ты человек свободный». Успокоился немного.

Вдруг внизу телефон зазвонил. Я вскочил, вилку, нож бросил — и вниз… На пятой ступеньке остановился.

«Да что ты, Алексей Васильевич! — говорю себе. — Чего разволновался?»

Ну ладно, доел я наконец тот шашлык. Спускаюсь на первый этаж, смотрю, Василий Иванович обедает. Неприятно мне так стало: бригадир, а трудовую дисциплину нарушает. К нему:

— Ты почему, Василий Иванович, со стройки сбежал? Прохлаждаешься? Только шестнадцать часов сейчас!

Он улыбнулся.

— Вроде, — говорит, — сбежал не я, а кто-то другой. А обедаю сейчас, потому… на разгрузке занят был.

Поговорили. Под конец он:

— Ждем тебя, Алексей Васильевич, через месяц.

— Нет, я насовсем ушел.

Он, как и начальник, посмеивается, спрашивает:

— Год уже прорабом работаешь?

— Работаю. Ну и что?

— Ничего, — говорит. — Ждем, значит.

Я ушел. Чего с бестолковыми людьми спорить.

Небольшой перерыв был. Устал, трудное это дело — записки писать. Наверное, интересует вас, уважаемый, что дальше было: что это за «год прорабский» и почему все смеются, когда я говорю, что увольняюсь? Расскажу, всему свое время. На следующий день утром пошел я на работу устраиваться, к заказчику нашему. Мирон Владимирович уже два раза тихонько меня приглашал. «Ты, — говорит, — Кусачкин, нравишься мне: молодой, по этажам хорошо бегаешь. Мне кадры свои омолаживать нужно, у всех сердце никуда. А у нас, — добавляет, — это только по секрету, главное — ноги и сердце».

Прихожу к нему. Так, мол, и так, Мирон Владимирович, сердце мое и ноги передаю в ваше распоряжение. При случае я пошутить могу, Нина Петровна Кругликова меня этому делу обучала.

Он писал что-то, строгий на вид такой, лысина блестит.

— Вы ко мне, товарищ?

— Ну да, Мирон Владимирович, Кусачкин я, не узнали, что ли?

— Кусачкин?.. Да-да, припоминается.

— Как же «припоминается», Мирон Владимирович? Ведь вы только третьего дня меня к себе переманивали!

Он ручку в сторону отложил.

— Запомните, товарищ Кусачкин, первое: никого никуда я не переманиваю. Ясно?

— Ясно.

— Второе: мне ваши ноги и сердце ни к чему. Мне голова в работнике важна. Го-ло-ва!

— Так как же, Мирон Владимирович! Вы ведь сами говорили, что у вас по этажам бегать нужно.

— Эх, прост ты, Кусачкин! Облапошат тебя прорабы, они знаешь какие ушлые! Подсунут на подпись липовые процентовки.

— Ну что ж, — говорю, — Мирон Владимирович, очень приятно было с вами поговорить… — Встал, иду к двери.

Тут он спохватился. Подскочил ко мне, в кресло усадил и тоже, как мой главный инженер, начал речь держать, какая это важная должность — заказчик. Вроде он, заказчик, от государства к строительству приставлен. И деньги государственные должен беречь, и высокое качество отстаивать.

— Если хочешь знать, Кусачкин, то мы должны даже за правильной технологией следить.

В общем, назначил он меня инженером по технадзору и зарплаты сто сорок рублей выделил. Маловато, конечно. Но работа бумажная, ничего не поделаешь. Пятнадцать домов передал в мое ведение. Тут же Мирон Владимирович кнопку нажал (у него на столе кнопок двенадцать или даже больше вмонтировано. Как я позже узнал, по числу инженеров. На этих кнопках, как на гармошке, он целый день наигрывает).

Быстро пришел Поляков, тот, что у нас от заказчика технадзор вел. К нам он приезжал как высокое начальство. Все покрикивал, а когда акт-процентовку нужно было подписать, куражился. Тут так почтительно:

— Слушаю вас, Мирон Владимирович.

Тот на меня показывает:

— Кусачкина знаешь?

Поляков нахмурился:

— Жаловаться, наверное, прибежал. Он всегда жалуется. Должен прямо вам сказать, Мирон Владимирович, склочник он первой статьи. Гоните его в шею…

Мирон Владимирович засмеялся:

— Кусачкин отныне наш новый сотрудник. Объясни ему, Поляков, все как полагается, и про качество, и про технологию не забудь.

Мы вышли.

— Слушаю ваши объяснения, — говорю я Полякову.

Он рассмеялся:

— Да ты что, Кусачкин! Вот чудак! Какие там объяснения?! Приезжай раз в месяц на стройку и покричи на прораба.

— О чем?

— Пробеги пару этажей. На каждом тык пальцем и грозно так спроси: «Это что?» Запомнил?

— Ясно! А как насчет технологии?

Тут Поляков за бока взялся, смеется. Вот-вот сейчас лопнет.

— Технологии? Послушай, Кусачкин, ты и впрямь, я вижу, простак из простаков. Тебя же любой прораб сразу облапошит. Наше дело — процентовки, а технология — это дело строителей. Только попробуй нос туда сунуть, прищемят сразу.

— Но ведь Мирон Владимирович…

— Нашему Мирону Владимировичу на пенсию пора. Ясно тебе? А сейчас иди, пожалуйста!

— Куда?

Он что-то пробормотал про себя, махнул рукой и ушел.

Побыл я еще немного в этом бюро. Стол мне указали, бумаги пачку дали, три скоросшивателя и проект типового дома для ознакомления. А чего мне знакомиться? Я его, этот домик, наизусть знаю.

Зашел Мирон Владимирович.

— Объяснил тебе Поляков?

— Объяснил.

— Ну тогда поедем. Подкину я тебя на дом номер четырнадцать, с него и начнешь.

Ну что вам сказать, уважаемый? Прибыл я на тот дом. Прорабом старшим там Круглов. Заметил я, фамилия обычно редко подходит к человеку. Был у меня знакомый мастер Страшнов — милый человек, тихий. Муха к нему сядет на чертеж, как раз деталь стыка закрывает, так он, когда ее сгоняет, чуть ли не «извините» говорит. Был прораб по фамилии Беленький, а весь черный: и волосы, и глаза, и лицо темное; был начальник СУ Тишин — этот с утра до вечера кричал. А вот фамилия Круглов к прорабу дома № 14 очень подходит. Лицо у него круглое, словно по циркулю сделано, и живот подходящий — круглый.

Посмотрел я сначала, как идут работы, потом в прорабскую зашел. Там прораб и нормировщица Маргарита сидят.

— Здравствуйте, Семен Семенович, — говорю.

— Ах, Кусачкин явился! Мое тебе почтение… Прослышали мы, начальством над нами стал.

Я на подначку ноль внимания.

— Там смотрел я у вас качество, — говорю, — стык бетона сделали не по техническим условиям.

— Ай, ай, как нехорошо! — А сам улыбается. — Что же тебе, Алешенька, не понравилось?

— Доску нужно ставить, чтобы стык получался вертикальный, а у вас бетон расплылся на полметра.

— Видишь, Маргарита, сидим мы тут, лопоухие, ничего не видим, а пришли Алексей… как его, все забываю, ага — Васильевич. Верно! Значит, пришли Алексей Васильевич и сразу недостатки заметили.

А Маргарита (знаете вы ее? Крупная такая девица — по перекрытию идет, так плиты, верите, прогибаются) смехом залилась:

— Они, — говорит, — всегда такие, очень примечательные.

И начали они обо мне… Разозлился я, но держусь вежливо.

— Книгу технадзора прошу. Запись хочу сделать.

— Видишь, Маргарита, — прораб сделал вид, что испугался, — тут шутки плохи… Придется его, как Полякова, в «Залив» пригласить.

— Они не пьют, — возразила Маргарита.

— Ну какой инспектор не пьет. Не может этого быть. Пошли, Алешенька!

Если честно говорить, совсем я не против «Голубого залива», тем более время обеденное. Но нельзя — работа!

— Спасибо, — говорю, — Семен Семенович, спешу я. Будьте добры книгу.

— Ты смотри, Маргарита! — Круглов встал. — Обижают они нас, смотрят на нас, прорабов, как на черную кость… Не пойдешь с нами в «Залив», Алешенька, я стык вертикальным делать не стану и книгу не дам.

Так несолоно хлебавши я ушел. Проводили меня прораб и Маргарита до ворот и все так серьезно между собой: какие, мол, сейчас заказчики строгие пошли. Вышел я с площадки, обернулся, а они смеются.

Поехал к Мирону Владимировичу: так, мол, и так, не слушает меня прораб четырнадцатого.

Насупился он.

— Ты что же думаешь, я за тебя работать буду? У меня одних заседаний десяток в день.

— Так как же, — говорю, — Мирон Владимирович, вы как начальство обязаны меня обеспечить.

— Чем обеспечить?! — закричал он.

— Ну, раствором… то есть, извините, это я по прорабской привычке… Чтобы слушались меня…

Тут телефон позвонил, его на одиннадцатое совещание потребовали. Вскочил он, вызвал Полякова, приказал помочь мне и умчался.

— Советовал я тебе, чудачок ты мой?

— Советовали.

— Ты почему не выполняешь мое указание и к начальству жаловаться бегаешь?

— Так как же, товарищ Поляков, извините, не знаю ваше имя-отчество, не слушают они меня.

— Действуй как я тебе приказал! Ясно?

— Яс… но.

Поехал я на вторую стройку — универмаг. Прорабом там совсем молодой паренек, видно, из института. Худенький, в пиджачке и при галстуке. Пошли мы на стройку.

— Это что? — закричал я по совету Полякова.

— Это? — удивился паренек. — Ящик для раствора.

— А это что? — снова закричал я.

— Плита железобетонная номер четыре.

Так ходили мы по перекрытию. Надоело мне страшно. И ему, видно, надоело. Посмотрел он на меня странно, извинился, сказал — к бригаде нужно идти. А какие еще будут вопросы, так чтобы я написал и главному инженеру СУ представил.

Снова я к Мирону Владимировичу. Так, мол, и так, приказал мне Поляков пальцем тыкать куда попало и спрашивать прораба: «Это что?» Спрашивал я на универмаге. Ничего не выходит: то ящик раствора попадается, то плита железобетонная.

Мирон Владимирович аж затрясся весь:

— Ты, Кусачкин, видно, меня до инфаркта довести хочешь! Не ходи больше ко мне.

Потом минут десять, а то и пятнадцать говорил, что работу заказчика никто не понимает, что все думают, мол, легкая это работа, а на самом деле трудная она.

— Иди, — сказал он под конец, — на третью стройку. Если и там не получится, уходи, не подходишь ты нам.

На третьей стройке прорабом старшим Иван Иванович Супонин. Уже в летах, въедливый.

Монтируется девятый этаж крупноблочного дома. Пошел я сразу наверх. Походил, все посмотрел. Вижу — навстречу мне Супонин. Спрашивает:

— Ты что, Кусачкин, в гости ко мне иль комиссия какая?

— Я с сегодняшнего дня, Иван Иванович, заказчиком работаю.

— А, ну да, слыхал я, будто ты сбежал… Так что?

— У вас, Иван Иванович, на лестничной клетке швы толстые — это раз. Потом, на старом растворе, негодном, блоки уложены. Сделайте одолжение, переложите. — Так все вежливо говорю.

А он тоже вежливо:

— Очень, — говорит, — приятно с вами, товарищ Кусачкин, в новой должности познакомиться. Только не пойдете ли вы для начала к кузькиной матери?

— Кроме того, — продолжаю я, — технология у вас неправильная. На восьмом перекрытие сделали, а дверные блоки не поставили. Придется потом их на пузе тащить.

Тут Супонин аж лицом потемнел.

— Мне, — говорит, — целый день с шоферами спорить приходится, к тому же инспектор по кранам только что был, всю душу вытряс. Было сегодня всякого начальства видимо-невидимо, а тут еще ты, беглец паршивый, прискочил. Учить меня собрался?

— Вы напрасно, — говорю, — Иван Иванович, волнуетесь. Мне мой начальник Мирон Владимирович приказал.

Супонин никак успокоиться не может.

— Вон отсюда, паршивец, — кричит, — вместе с твоим Мироном.

Я держусь.

— Позвольте тогда, Иван Иванович, книгу для записей технадзора или строительный журнальчик, мне все равно.

— Не дам.

— Не имеете права, Иван Иванович. Это все равно как жалобную книгу в магазине не давать.

Так и не дал он мне книги. Еще пригрозил, что, если сейчас же не уберусь, меня, по старому обычаю, на тачке со стройки вывезут.

Что тут делать, к кому за помощью обратиться? Вспомнил я, как Нина Петровна всегда говорила: «Слушай, Алешка (тогда я еще бригадиром был и все меня по имени почему-то звали), если хочешь чего добиться, обращайся сразу к самому высокому начальству». Ну а в нашем деле самое высокое начальство — главк. На нем вроде весь мир держится.

Вышел я от Супонина и по автомату к начальнику главка звоню. Секретарь очень вежливо спрашивает:

— Кто, извините, звонит?

— Передайте, — говорю, — начальнику главка Сергею Сергеевичу, что спрашивает его бывший бригадир Алешка… То есть Алексей Васильевич Кусачкин, с которым он два года назад встречался по вопросу жалобы летчика, который мировой рекорд установил, а теперь я представитель заказчика, звоню на предмет того, что прораб товарищ Супонин меня подальше посылает, книгу жалобную не дает, а на лестничной клетке у него швы толстые и дверные блоки на этажи на пузе тащат, то есть вручную… — Фу, еле отдышался.

Секретарь все выслушала и говорит:

— Может, вы с этим вопросом к заместителю обратитесь? Его телефон…

Помню, Нина Петровна и на этот случай совет давала: «Секретари, Алешка, будут от тебя отбиваться. Мол, занято начальство; с твоим, мол, вопросом нужно к заму обратиться, но ты стой на своем: нужен, мол, тебе только главный начальник».

— Нет, — говорю я секретарю, — мне только Сергей Сергеевич нужен.

— Сейчас.

А у автомата очередь собралась, в стекло стучат. Жду минуту, две. Очередь грозится меня из кабины вытащить. Наконец секретарша ответила, что Сергей Сергеевич ждет меня.

Примчался я в главк. Секретарша важная. Прическа высотой самое меньшее сантиметров семьдесят.

— Прибыл, — говорю, — я Алексей…

— Знаю, вы будете Алексей Васильевич Кусачкин, который два года назад… — Смотрит в бумажку и слово в слово повторила все, что я ей по телефону сказал. — Может, — говорит, — все же к заместителю?

— Нет!

— Ну что ж, заходите.

Зашел я в кабинет. Все там по-прежнему, как когда-то… Вот тут Петр Иванович сидел, тут Нина Петровна… Только Сергей Сергеевич еще постарел, седой совсем стал.

Подхожу к нему.

— Я, — говорю, — Алексей Васильевич Кусачкин, который…

— Очень приятно. Это тот самый, что «два года назад»… — Вышел из-за стола, руку подает, смеется.

— Так точно, Сергей Сергеевич.

— Слушаю тебя, Алексей Васильевич.

Рассказал я ему все: как на бумажную работу перешел, непорядки нашел у прораба, а прораб мне жалобную книгу отказался выдать. Правда, что ругал меня Супонин, не сказал. Ни к чему это.

Потемнел Сергей Сергеевич лицом.

— Спускайся, — говорит, — Алексей Васильевич, вниз. Там машина стоит 33-54, садись и на стройку езжай. Будет все в порядке.

— Спасибо.

Только я к двери подошел, окликает:

— Постой, ты почему с прорабства ушел?

Объяснил я.

— Ага, — говорит, — понятно. А сколько прорабом проработал?

— Год.

— Ну, тогда хорошо. А то жалко, что ушел, парень ты хороший. (Может, не надо «парень хороший» в записки помещать, вроде похвальба какая? Но слов из песни не выбросишь. Так?)

Вышел я. Секретарше руку: до свидания, мол, очень приятно было познакомиться. Она так приветливо говорит:

— Заходите почаще.

— К заместителю? — Я тоже при случае пошутить могу. Нина Петровна меня этому делу обучала.

Смеется.

— Нет, к Сергею Сергеевичу.

Спустился я вниз. Машина 33-54 в самом деле стоит, вся блестит. «Ни к чему, — подумал я, — мне в такой машине разъезжать». Сел в свой троллейбус, потом в свой автобус — минут через сорок на стройку попал.

Захожу в прорабскую, а там народу видимо-невидимо. Бывшие мои начальники Роман Гаврилович и Руслан Олегович, теперешний мой начальник Мирон Владимирович, прораб Супонин. Огляделся. Бог ты мой! Главный инженер треста Лисогорский, представительный, вежливый такой мужчина, я его раньше только на собраниях в президиуме видел, и еще человека три незнакомых мне.

— Здравствуйте, — говорю. Все молчат. Я прохожу, на стул сажусь. — О чем разговор будет?

Мирон Владимирович, лицо у него строгое, спрашивает:

— Ты где шатался? Мы тебя уже полчаса ждем. И почему, скажи, к начальнику главка жаловаться побежал? Что, больше не к кому? Вот главный инженер СУ, начальник, вот, наконец, главный инженер треста. Мало тебе?

Тут и моего бывшего начальника Романа Гавриловича прорвало — как закричит:

— Я, — кричит, — в СУ из тебя монтажника сделал! Так или не так?

— Так, — отвечаю.

— Потом бригадиром. Так или не так?

— Так.

— Учиться послал. Прорабом назначил. А ты, сутяжная твоя душа, как в заказчики перешел, сразу на меня жаловаться побежал? И к кому? К начальнику главка! Пошли, — кричит он, — швы на лестничной клетке посмотрим. Я тебя сейчас заставлю Сергею Сергеевичу позвонить, что соврал ты.

На лестничной клетке как раз блок ставили. Смерил начальник толщину шва.

— Ну, видишь, кляузная твоя душа?! Сколько?

— Два сантиметра, Роман Гаврилович. Правильно. А вот пониже сколько?

Он смерил. Кричать сразу перестал, почесал затылок.

— Да. Тут многовато. — Говорит прорабу: — Чтобы больше такого не допускать. Ясно?

Прораб побожился, что впредь до самой его смерти швы будут в норме. Вернулись мы в прорабскую. Начальник приказал мне книгу жалобную выдать.

— Пиши! — приказал он мне.

Я записал, что швы второго блока не по техническим условиям и что блоки нужно переложить.

— Доволен, кляузная твоя душа?

— Так точно, Роман Гаврилович.

— Ну вот, звони начальнику главка, что доволен. Начальник главка приказал никому со стройки не уезжать, пока ты не позвонишь.

— Могу позвонить или заехать даже. Секретарша меня просила к ним заглядывать. Только сперва переложите блоки. Осадка может быть большая.

Как закричали они все хором, что сумасшедший я, что никто этого никогда не делает, что строители потребуют выгнать меня. Я молчу. Откричались. Тут уже главный инженер треста вежливо так просит позвонить в главк.

— Переложить блоки нужно, товарищ Лисогорский.

Они снова кричать. Мирон Владимирович почесал лысину.

— Ладно, — говорит, — Кусачкин. Звони в главк, к Сергею Сергеевичу, простим их на первый раз. Ну чего ты?

Я ни в какую.

— Вы ведь сами, Мирон Владимирович, мне сегодня утром качество наказывали блюсти. Вот я и выполняю ваш приказ.

Так и настоял на своем, переложили блоки. Потом включил микрофон, так, чтобы всем было слышно, и звоню в главк. Трубку сняла секретарь.

— Это, — говорю, — снова Кусачкин.

— А, Алексей Васильевич!

— Да, — говорю, — тот, что «пять лет назад», простите, не знаю ваше имя-отчество.

— А вы, — говорит, — и шутить умеете! Тамарой Ивановной меня звать.

Тут Роман Гаврилович не выдержал.

— Долго ты еще, окаянный, любезничать будешь? Мне уезжать срочно нужно, — зашипел он.

— Соедините меня, Тамара Ивановна, с Сергеем Сергеевичем, — спокойно говорю я. — Сергей Сергеевич? Это Кусачкин Алексей Васильевич… тот, который два года назад… Все сделали: и жалобную книгу дали, и блоки переложили. Спасибо за помощь!

— Нет, это тебе спасибо. — Так и сказал начальник главка. — Сразу они все сделали или кочевряжились?

Посмотрел я на Романа Гавриловича. Он уши навострил: что, мол, я отвечу. А чего я буду своего брата строителя подводить?

— Сразу, Сергей Сергеевич.

— Ну что ж, и хорошо. До свидания. Если потребуюсь (так и сказал — «если потребуюсь»), звони, Алексей.

Роман Гаврилович только затылок почесал, говорит прорабу:

— Черт с ним, ты исправь все, что тут он долдонил, а то опять кляузничать станет. Видишь, он уже с начальником главка подружился, скоро на «ты» перейдет.

— Будет сделано, — говорит прораб. — Я до конца жизни технологию нарушать не буду.

— Что ты с «концом жизни» заладил? — рассердился Роман Гаврилович. — Ты хоть до конца дня не нарушай. — Посмотрел на меня: — Ты ведь год прорабом проработал. Так?

— Так, — подтверждаю.

— Ага, хорошо! Через месяц мне на глаза не попадайся, я из тебя котлету сделаю. Тебе и твой дружок начальник главка не поможет.

— Почему, — спрашиваю, — через месяц?

А они только друг на друга поглядывают, смеются. Никак я их всех не пойму. При чем здесь год моего прорабства и что должно через месяц случиться? Вышли все, остался только наш главный инженер. Смотрит задумчиво на меня и тихо так говорит:

— Вы поняли, что сейчас сделали?

— Как не понять. Руслан… простите, все ваше отчество забываю. Блок один переложили.

Он смотрит, вроде чего-то ждет.

— …Новый блок правильно поставили… Ну, двери на пузе больше таскать не будут.

Молчит, смотрит.

— …Что еще? Вроде все, — говорю я. — Чего вы на меня, Руслан… смотрите?

— Вы, — говорит он, — правду только что отстояли. Великую правду!

Понял я, конечно, о чем он говорит. Только всегда в таких случаях на меня озорство нападает и я чудачком прикидываюсь.

— Какую же правду, Руслан Олегович? Я технические условия отстаивал.

Он посмотрел на меня печально так, толкнул дверь изо всех сил и выскочил на площадку. Побежал, что-то бормочет про себя и руками размахивает.

Небольшой перерыв сделаем. Потом расскажу, как дальше события пошли.

К концу дня вызвал меня к себе Мирон Владимирович.

— Садись, Алексей Васильевич. Садись, дорогой, — на стул показал. Лысину шариковой ручкой почесал. — Хочу поговорить с тобой. Только не обижайся. Хорошо?

— Какой разговор, Мирон Владимирович, — отвечаю я. — Раз вы есть начальство, не имею я права на вас обижаться. Еще Нина Петровна мне наказывала: «Алешка, приказ начальника — закон».

— А кто такая Нина Петровна? — спрашивает Мирон Владимирович.

— Вы что, ее не знаете? — удивился я.

— Представь себе, Алексей Васильевич, не знаю. Вина моя большая, но не знаю.

— Да-а! Кругликова ее фамилия.

— Ах, Кругликова! Нет, извини, не знаю… Так вот, Алексей Васильевич, полегче бы нужно. Знаешь, очень строители обижаются на тебя.

— Как хотите, — говорю, — Мирон Владимирович, полегче не могу. Вы, Мирон Владимирович, тащили когда дверной блок?

— Нет.

— Вот попробуйте, тогда поймете. Как хотите, могу уйти с работы.

Мирон Владимирович только руками замахал:

— Ладно, ладно, делай, Кусачкин, что хочешь. Черт с тобой!

День мой рабочий кончился. Вспомнил я, что за весь этот суматошный день ничего не ел… Куда? Ноги сами повернули в «Голубой залив». Привык я, уважаемый, к «Заливу», а то, что сел у окна, напротив своей бывшей стройки, случайно получилось — все столики заняты. Заказал у официантки Генриетты (маленькая такая, зубы все золотые) шашлык и пиво. Жду. А на стройке моей бывшей, напротив, бетон, видно, пошел, машина за машиной подъезжает к котловану.

Только я принялся за шашлык, входит бригадир — и сразу ко мне.

— Ты почему, Алексей Васильевич, не приходил? Ждали тебя.

— Ждали?

— Разбивку анкеров для колонн нужно сделать.

— А я при чем?

— Так как же… прораб ты.

Рассердился я. Вроде ушел со стройки. Нет, не дает она мне жить спокойно, щупальца свои протягивает. Начал кричать.

А бригадир только улыбается.

— Откричался? — спрашивает.

— Откричался.

— Вот и хорошо. Кончишь этот свой шашлык, заходи. А то пропустим анкера, что потом делать будем.

Записки я пишу, не сводку о монтаже. В сводке иногда и приврать можно, потом нагоним. Записки — дело совести. Поэтому честно вам скажу, уважаемый, не пошел я на стройку. Доел шашлык и поехал домой. Рассказывал ли, что человек я холостой? Сейчас проверю… Ну да, в самом начале представился. Может, кто поинтересуется: почему? Есть причина. Не буду подробно говорить, дело в Кругликовой Нине Петровне. Пришла она к нам на стройку мастером — это еще когда Самотаскин старшим был — проработала у нас год и ушла. Только вот забыть ее не могу…

Привел я себя в порядок и за… думаете — телевизор? Э, нет! За книгу взялся, классиков одолеть обещал ей.

Было это на ночной смене. Стоим мы на перекрытии, а она все на луну смотрит.

— Не кажется ли тебе, Алешка, что луна за нами подглядывает?

— Нет, — отвечаю, — не кажется. А вот нужно, товарищ мастер, о растворе побеспокоиться.

Нина как посмотрела на меня! Вот честное слово, уважаемый, до сих пор забыть не могу. Только махнула рукой: «Эх, Алешка!» — и ушла в прорабскую.

Поработал я. Мы с напарником Мишкой тогда блоки устанавливали.

— Ты чего, — говорит он мне, — все на небо смотришь? Так и вниз полететь можно.

— Посмотри, Миша, на луну.

— Смотрю.

— Как она? Подглядывает за нами?

Мишка только плечами пожал:

— Спокойная.

Когда через час Нина Петровна снова пришла на монтаж, я сказал ей:

— Напрасно, товарищ мастер, обиделись на меня. Вон Миша Стронин в вузе заочном учится, тоже на луну смотрел, не подглядывает она.

Нина Петровна помолчала, ну, минуту, не меньше!

— Алешка! Я от вас скоро ухожу. Знаешь?

— Знаю.

— Хороший ты парень, только культуры маловато. Если я тебя о чем-то попрошу, выполнишь?

— Обязательно, Нина Петровна. Стыки блоков хорошо заполнять…

— Нет, Алешка, не то. Ты что по вечерам делаешь?

Понравился мне вопрос: интересуется, значит, мною. Объяснил: в кино хожу, телевизор смотрю… Она все на меня смотрит. Ну, говорю, бывает и другое, не без этого…

Рассмеялась. Потом снова серьезно:

— А книги, Алешка?…

— Врать не хочу.

— Обещай вечером книги читать — классиков. Очень прошу тебя, Алешка.

Не видели вы, уважаемый, Нину Петровну Кругликову? Нет?.. Жалко. Эх, глаза у нее голубые, большие. Как посмотрит!.. Обещал я. Только попросил ее, так сказать, руководить мною.

Она рассмеялась:

— Нет, свет мой, Алешенька, руководить тобою не буду. Сам читай, когда прочтешь Толстого, Чехова, Алексея Толстого, Куприна, позвони.

Вот так, уважаемый, читаю. Сегодня у меня А. Толстой «Хромой барин». Читали?

Ночью снилась мне стройка. Будто пропустил бригадир эти самые проклятые анкера. Привезли на стройку колонны, монтировать нельзя. И все так ясно, как наяву: прибежал главный инженер наш, за голову схватился, кричит тонким голосом. Бригадир стоит, чуть ли не плачет…

Проснулся, глянул на часы — только пять. Во дворе еще тихо, все спят. И вдруг вскочил с постели, быстро по лестнице вниз. На улицу бегу.

«Куда ты бежишь, Алексей Васильевич?» — на ходу спрашиваю себя.

И словно другой человек во мне сердито отвечает: «Нужно». А ноги на стройку заворачивают.

«Постой, — говорю себе, — при чем тут стройка? Ты ведь там уже не работаешь». «Не лезь не в свое дело».

«Как это не лезь? — возмущаюсь я. — На стройке тебе делать нечего».

Тот, сердитый, во мне молчит, только бегу я все быстрее. Собака какая-то увязалась за мною. Вот уже «Голубой залив» показался, лужа на мостовой, она никогда почему-то не просыхает, ворота стройки. Осторожно вхожу. Тихо, никого нет. Сняли, наверное, третью смену. Бегу к фундаментам: подготовку сделали, уже и сетку арматурную поставили. Значит, утром бетонировать будут, а анкеров нет. Заволновался я очень, к прорабской — дверь на замке. Что делать? Тут вспомнил, что ключ раньше клали мы под нижнюю ступеньку. Просунул руку — есть! Ну что вы думаете? Лежит чертеж на столе, стоит у стола теодолит, и записка приколота: «Алексей Васильевич! Бетонировать начнем в 8 утра. Разбивку сделай до 7.45. Бригадир Волошин В. И.» И все. Никаких просьб, никаких подхалимных обращений. Ведь могли бы написать так: «Уважаемый А. В.! Не оставьте нас в беде, сделайте, пожалуйста, разбивку анкеров. Век будем вам благодарны» — и прочая, и прочая. А тут — «сделай до 7.45».

Почему так? Не знаете? Эх, уважаемый, не строитель вы. Если б были прорабом, монтажником или бригадиром да поработали бы в жару, ветер, дождь, в мороз — все бы поняли. Народ у нас подбирается особый: если вы склочник или бузотер какой, вмиг вас стройка выгонит; если трудностей боитесь, сами уйдете. Ну, а если человек вы стоящий, закалит она вас и поймете ее главный закон: «Нужно — значит, должно быть сделано, и никаких антимоний».

Несведущие люди говорят, что грубая она, специальность строительная, что лучше на автозаводе, к примеру, работать. Был я там. Стоят у конвейера девушки и парни, целый день гайки крутят. И крыша над ними от дождя, и стены от ветра, и отопление, и вентиляция, и чего только нет! Художники и психологи — есть и такая специальность — месяцами, да что месяцами, годами думают, в какой цвет стены и потолок раскрасить, чтобы девушкам этим и парням веселее, приятнее, значит, было работать. Смех один! А у нас потолок всех цветов: и голубой, заглядение одно, как глаза у Нины Петровны, и белый, и серый, и черный бывает. Пусть они, психологи, нам цвет неба запроектируют…

Спросил я на конвейере у одного парня, здоровый такой, крепкий:

— Ты что же, милый, целый день так шарики крутишь?

Он удивился:

— Какие шарики?

— Простите, — говорю, — верно, не шарики, а гаечки?

Он вежливо так:

— Да, кручу. Если б вы не экскурсантом были, я бы ответил, как полагается. Но раз к нам в гости пришли, то помолчу для начала. Разве вам экскурсовод не объяснил: для того чтобы мы «шарики», как вы говорите, крутили, семьдесят тысяч рабочих в других цехах на прессах штампуют кабины, варят сталь, на автоматических линиях изготовляют двигатели… Понял ли ты, дубина, то есть, простите, товарищ экскурсант, что это и есть техническая революция: мы шарики крутим, а в конце конвейера готовый автомобиль сходит.

Тут звонок раздался — обеденный перерыв. Пригласил меня парень в столовую. Там тоже конвейер, за двадцать минут пообедали.

— Что сейчас? — спросил я.

— Книжку почитаю, — отвечает парень.

Вернулся в цех, сел за столик и книжку вынул.

У нас на стройке все по-другому. Как говорила Нина Петровна, мы на передовой. А тот, кто на передовой, имеет право требовать… Вот почему бригадир Волошин В. И. и писал мне не слезные просьбы, а по-деловому: «Разбей анкера!» — и все. Вижу, хотите вы спросить, почему тогда ты, товарищ Кусачкин, ушел со стройки? Не спешите, уважаемый, в конце записок все станет ясно.

Провозился я на стройке часика полтора, не меньше. Дело это не простое, с теодолитом работать. Его устанавливать в рабочее положение минут двадцать нужно. Наметил места анкеров, металлические штыри забил. А к последнему штырю записку вязальной проволокой прикрепил такого содержания:

«Бригадиру Волошину В. И.

Согласно Вашей просьбе сделал разбивку. И больше ко мне не приставайте. Потому как сейчас я заказчиком работаю. Не забудь, Василий Иванович, вверху анкера не добетонировать, чтобы игра была.

Бывший прораб Кусачкин».

Приехал к себе на работу с небольшим опозданием. Ну, минут пятнадцать, не больше. Сразу на меня все набросились: мол, Мирон Владимирович уже пять раз меня вызывал. Я к нему, что, думаю, случилось? Мирон Владимирович встретил меня грозно:

— Почему опоздал?

— Виноват, — говорю, — Петр Ива… то есть, простите, Мирон Владимирович (это я Петра Ивановича, своего бывшего прораба, вспомнил, он меня за опоздания жучил), разбивал анкера на своей стройке…

Сколько, вы думаете, уважаемый, Мирон Владимирович говорил? Полчаса, не меньше. Главным образом арифметические действия производил: помножил мои пятнадцать минут на число работающих в стране, разделил на шестьдесят, потом на восемь — получил, значит, количество потерянных человеко-дней. Для точности помножил на 0,88, так как часть людей в отпуске, сбросил процент на больных и все разделил на двенадцать. В общем, получил цифру потерянных годо-человеков. Затем высчитал, сколько требуется затратить на строительство двенадцатиэтажного панельного дома и сколько домов могли бы построитьэти самые годо-человеки…

Когда Мирон Владимирович уже собирался предъявить мне обвинение в срыве строительства по меньшей мере пяти домов, к моему счастью, позвонил телефон. Говорил мой бывший начальник СУ Роман Гаврилович. Из разговора я понял, что звонит он уже третий раз, хочет узнать, на какие стройки я сегодня поеду. Мирон Владимирович подвинул ко мне микрофон.

— Слушаю вас, Роман Гаврилович!

— А, это ты, Алешка! Ты почему на работу опаздываешь? Всех учишь, а сам порядок нарушаешь?

— Извините, — отвечаю, — Роман Гаврилович, не подчинен я вам сейчас, поэтому и об опозданиях разговор ни к чему. — Он начал вспоминать всех чертей, и тогда, чтобы успокоить его, я сказал: — Если уж хотите знать, я с шести утра разбивку анкеров производил на вашем объекте номер семнадцать.

— А не врешь? — голос его стал помягче. — Сейчас проверю по диспетчерской… Несколько минут мы с Мироном Владимировичем молчим, он от нетерпения шариковой ручкой по лысине постукивает. Зашел Поляков, что-то хотел сказать, но снова забасил Роман Гаврилович: — Верно!.. Ты, Алешка, всегда выкрутишься (тут он два слова еще добавил. Их, как я думаю, в записки вставлять нельзя). Бригадир подтвердил и просит приехать сегодня вечером проверить, как анкера поставлены… Чего молчишь? Слышишь меня?.. Мирон Владимирович, Кусачкин что, ушел?

Разозлил меня этот разговор страшно, но держусь: раз перешел на бумажную работу, всякие словечки нужно бросать. Молчу.

Мирон Владимирович ответил за меня. Сказал, что я никуда не уходил, тут на месте, что просьбу слышал и выполню, что хотя за пятнадцать минут опоздания, если взять в масштабе всей страны, можно построить микрорайон среднего размера, опоздание вроде по уважительной причине и, наконец, что заказчик всегда готов помогать генеральному подрядчику. Но тут у начальника СУ, видно, терпение кончилось, он перебил Мирона Владимировича, попросил, чтобы я взял трубку. Взял.

— Ты что ж, — снова закричал Роман Гаврилович, — два дня заказчиком поработал и уже нос задрал? Не хочешь разговаривать, молокосос?

Я помолчал немного. Очень это хорошо действует на таких горлопанов, как мой бывший начальник. Еще Петр Иванович практиковал это. Потом я спокойно разъяснил начальнику СУ, что сейчас нахожусь на бумажной работе и должен быть вежливым, а словечки могут сбить меня.

— Ах ты боже мой, — перебил меня начальник СУ, — какой недотрогой стал! Ты на какой объект сегодня едешь?

— К Круглову Семену Семеновичу.

— Я ему позвоню, чтобы тебя встретил и все замечания выполнил. Если будет артачиться, звони ко мне. Слышишь?

— Хорошо.

— Ну, будь здоров, — снова закричал он. — Через месяц я тебе все твои штучки припомню.

Круглов встретил меня со своей Маргаритой у ворот стройки. В руках у него преогромный блокнот (впервые такой увидел!). Ходит за мной, все, что скажу, записывает, и Маргарита записывает. При этом оба кланяются. Даже неудобно как-то.

— Зачем, — говорю, — Семен Семенович, вы записываете? Будто я начальство большое. Сами вы все знаете не хуже меня, только не выполняете.

Он еще старательнее записывать начал, но не сдержался:

— Потому, Кусачкин, записываю, что приказал мне начальник СУ, а ему приказал начальник главка. Не то я бы тебя, ябеду проклятую, так расчихвостил… Ах, простите, Алексей Васильевич, не то сказал. Какие еще будут от вас замечания?

— Больше замечаний не будет. Время, — говорю, — обеденное подошло. Может, в «Залив» зайдем, пообедаем? Вы меня вроде в прошлый раз приглашали туда.

У Круглова лицо потемнело, но сдержался.

— Нет, уж извините, Лексей (это он, чтобы позлить, так мое имя выговаривал) Васильевич, с начальством не обедаем. Куда нам, грешным.

Маргарита, видно, не прочь была в «Залив» пойти, но Круглов ее за руку схватил.

— И Маргарита не пойдет с вами.

Вот так, уважаемый, получилось. Нехорошо! Обидел я Круглова, пожаловался на него. Бывалые прорабы этого не любят. Ты его, прораба, ругай сколько хочешь, но напрямую. А если к начальству побежал — все! Больше ты ему не товарищ.

Поехал в трест № 23.

Глава вторая. Нина Кругликова

Боже мой, как мчится время! Вчера меня назвали «бывалым прорабом»… Бывалым?! Ведь, кажется, совсем недавно с направлением из института, принарядившись, я пришла на стройку. Как ясно видится эта встреча! Он сидел за столом прорабской, что-то писал. Когда узнал, что я назначаюсь мастером, с недоумением посмотрел на меня. Серо-желтое худое лицо, тонкие губы, которые он еще больше сжал, резкие печальные морщины у рта. Старик, сущий старик! Но вот мы встретились взглядом… Никогда в жизни я не видела таких глаз — в глубине их искры. В этот момент лицо его показалось совсем молодым.

Потом он отвел глаза. В течение получаса делал все, чтобы отбиться от меня. Повел в котлован, куда я с трудом спустилась по крутому откосу (сломала каблук!), на высоту — на перекрытие четырнадцатого этажа, страшно было с непривычки (тут ветер унес мою шляпку!), в низкий подвал, где идти нужно согнувшись (испачкала известью новый костюм).

Когда мы вернулись в прорабскую, он молча вернул мне направление и принялся что-то писать, словно считал разговор исчерпанным.

Но я была готова. Меня еще в тресте предупредили, что старший прораб Петр Иванович Самотаскин — «зубр», «кремень» и что-то еще в этом роде… не помню. Мне это даже понравилось. Все наши выпускники боялись стройки, как черт ладана. На комиссии по распределению специалистов я первая попросилась на стройку.

«Там знаешь что?!» — пугали меня. «Что?» — «Там грязь, пыль! Летом — жара, зимой — жестяный холод, а осенью — дожди, грязь непролазная». — «Ну и что?» — «Как что! — удивлялись мои друзья. — Как что! Там народ знаешь какой!» — «Какой?» — «Трудный, грубый!» — «Ну и что? — возражала я, чтобы позлить друзей. — Надоело мне пять с половиной лет в институте быть словно под стеклянным колпаком. А теперь на проектную работу? Снова постукивать карандашиком?» — «Ах вот как, карандашиком! Ну, иди-иди, когда поймешь, будет поздно. Три годика, милая, придется отрабатывать».

И вот когда в тресте заговорили о трудном прорабе, мне показалось, что снова пугают меня. «Что оно такое, — думала я, — «зубр», «кремень»? Уверена, что на поверку прораб окажется таким, как все». Я попросилась к нему.

Чтобы сразу произвести впечатление, принарядилась. В этой сумрачной, серой прорабской я, наверное, казалась какой-то заморской птицей, случайно залетевшей сюда. Возможно, он и обратил внимание на мой наряд, но яркая одежда только заставила его отбиваться с удвоенной энергией.

Я снова положила перед ним направление и спросила, в какую смену мне выходить на монтаж. Наверное, очень удивила его. Но он виду не подал. Помолчав минуту, не поднимая головы, сказал, что свободной должности мастера на стройке нет. Есть должность хоздесятника. И хотя из его разъяснений я поняла, что хоздесятник — это, по сути, кладовщик, к его удивлению, согласилась.

Чтобы как-то объяснить, почему я так настойчива, придумала мифического «Олега Лазаревича», который якобы в институте рекомендовал его, как лучшего прораба. Он хмуро выслушал мои комплименты и сделал еще одну попытку избавиться от меня, напомнив, что после института полагается месячный отпуск. Поняв, что это его последний козырь, я уже чуть насмешливо сказала, что мечтаю наконец работать. Свой отпуск не буду использовать.

Прораб молчал так долго, что я уже начала беспокоиться, может, у него припасены еще какие-нибудь козыри. Потом он коротко сказал:

— Завтра в восемь.

Прихрамывая, я ушла. Хотя я испортила свои лучшие туфли, потеряла шляпку Анюты (теперь придется выслушивать долгие попреки), но я была довольна. Сухарь (да-да, я вспомнила, третье его прозвище — «сухарь») был посрамлен.

Придираться он начал с первого дня. Почему я опоздала на «целых» пятнадцать минут, почему плохо убрана строительная площадка? (А площадка «плохо убрана» — это когда валяется хоть половинка кирпича!) Почему железобетонная плита — одна штука всего! — лежит без деревянных прокладок? Почему… Боже мой, как он мне надоел! Анюта все советовала уйти со стройки. Но какое-то странное чувство, сама не знаю, как его назвать — упрямство, что ли? — овладело мною. «Не уйду!» — решила я.

Каждый вечер, возвращаясь с работы, сидя в вагоне метро, я думала о том, как завтра ему отомстить. «За что?» Ответить было трудно. Ведь он никогда не грубил мне, требовал все законно. За что?.. А за то, что он не смотрел на меня… Да-да, если по-честному, именно за это.

Каждое утро в 7.50 я встречалась с ним, теперь стала точной. Он сухо отвечал на мое приветствие. В его взгляде был вопрос: не хватит ли, не уйду ли я?

Тут появился мой рыцарь — Алешка Кусачкин. Рыцарь в желтом шлеме — защитная каска с надписью: «СУ-112» (то есть строительное управление № 112), из-под каски — длинные пыльные локоны, в порыжевшей черной спецовке. Смешной, смешной! Как все рыцари, он сразу и безоговорочно влюбился. Но правда, я была его второй любовью, первой была — стройка, вернее, монтаж. Алешка был бригадиром. Сначала он делал неуклюжие попытки своей лихостью на монтаже покорить мое сердце: ходил запросто на высоте пятьдесят — шестьдесят метров по балочке шириной десять сантиметров и все поглядывал на меня — как? Недельки через две, посчитав, очевидно, что подготовительный период закончен, Алешка перешел к прямой атаке и, конечно, погорел.

Но что я тогда заметила, что я заметила! Мой прораб Петр Иванович вроде приревновал меня. Потом появился еще один поклонник — наш новый начальник СУ Игорь Николаевич Важин.

О-о! Рост сто девяносто, плечи широченные, молодой, решительный, профиль так и просится на медаль. Куда нашему серенькому сухарю Петру Ивановичу! Образовался эдакий четырехугольник: Важин, Петр Иванович, Алешка и я.

К тому времени я уже перешла на монтаж. Случилось это в результате «несчастного случая» — водитель Абрашков «наехал» мне на ногу. Кладовщица Маша, которая тоже участвовала в этом мероприятии, доложила Петру Ивановичу. Он выскочил из прорабской, лицо белое, губы трясутся. Тогда я подумала, что он просто испугался ответственности: ведь за несчастный случай строго спрашивают.

Монтаж! Если говорить честно, на стройку я пошла из любопытства. Что это за работа такая, которой все выпускники боятся?! Что это за работа, на которую женщины-инженеры вообще не идут. Почему?.. Но вдруг полюбилась стройка. Особенно вечером… Вот рядом шумит город, правильно было бы сказать — гудит. Ибо шум многих машин, говор людей, постукивание трамвайных колес на рельсах — все это сливается. А площадка тихая-тихая, вся залита белым светом прожекторов. Бесшумно ходит кран: остановился, клюнул стрелой, и вот уже вверх пошла панель, плоская и невесомая. Ночью Москва затихает, темнеют окна. И тогда несколько монтажников, кран, свет прожекторов, вся площадка кажутся необычными, словно из другого мира.

И вдруг я заметила «пятна на солнце»; мой такой дотошный, такой скрупулезный и правильный прораб строит, в общем, плохо. Как говорят, нарушает технические условия. Мы поспорили… Да, мы по-спо-ри-ли. Почему-то я посчитала его трусом. Это было так мучительно приятно — разрушить образ, который создавался помимо моей воли. Да ведь подумать только, серенький, сухонький, невзрачный, и еще трус. А рядом Важин, настоящий мужчина! Да-а, на-сто-я-щий муж-чи-на! Потом все завертелось, закрутилось, за-кру-ти-лось!..

А не пора ли, товарищ прораб Нина Петровна, как называл меня когда-то Алешка, вставать? А?.. Ну почему?! Ведь воскресенье, еще полежу.

Как это мы тогда расположились у начальника главка? В начале длинного стола, конечно, Сергей Сергеевич, начальник главка; по правую его руку… Кто?.. Летчик? Нет, летчик сидел слева, справа — управляющий. Потом… потом Важин, а напротив Петр Иванович. В конце стола — я и Алешка. Еще сидели люди, но ясно помнится наш четырехугольник: Важин, Петр Иванович, Алешка и я.

Летчик жаловался. Он получил квартиру в доме, который строил Петр Иванович. Жить в квартире трудно — большая звукопроводность. Управляющий трестом и Важин отбивались, Петр Иванович молчал. «Что же ты, трусишка, молчишь?» Я смотрела пристально на него. «Чего же ты молчишь?» Под глазами у него тени. Старик, сущий старик! Да еще трус к тому же…

И вдруг, когда Важин уже отбился, летчик вроде уразумел, что стены квартир и должны быть звукопроводны, что виноваты все: и проектировщики, и заводы, изготавливающие конструкции, и даже транспортники виноваты, а строители чуть ли не святые, — Петр Иванович попросил слова. Сказал, что ходил в дома, которые строил, и убедился, что виноват только он один.

В кабинете словно бомба разорвалась. Первым оправился управляющий, пристально глядя на Петра Ивановича, он гневно спросил, отдает ли прораб себе отчет о последствиях такого признания.

«Да», — тихо ответил Петр Иванович.

Ведь в первую очередь за все отвечать будет прораб, кричал управляющий.

«И это мне ясно», — ответил Петр Иванович.

Помнится, Важин начал выкручиваться. Хитро, умно, но не очень достойно. Что-то в защиту Петра Ивановича говорил Алешка, кажется, что «Петр Ива — прораб хоть куда»…

Это была моя последняя встреча с Петром Ивановичем. Через два дня с этой стройки я ушла.

Вставать не хочется. Встать — это значит действовать, решать. А что я могу решить, что?!

Как это все случилось? Почему я попала в зависимость к человеку, которого не люблю и не уважаю? С Минска, что ли, началось? Меня с группой московских строителей послали туда для обмена опытом. Конечно, нас сразу повезли в проектный институт. Здесь на больших планшетах мы увидели новые районы. Высокие дома, широкие улицы — все было правильно, сделано с размахом, но мне вдруг показалось, что в таких домах, на таких улицах неуютно жить. Руководитель мастерской говорил, а целый выводок молодых архитекторов подносил новые планшеты, на которых были все те же высокие плоские дома и улицы, похожие на пустыри.

— Почему такие широкие улицы? — вдруг вырвалось у меня.

Руководитель мастерской не удивился вопросу. Он обстоятельно объяснил, что через много лет по этой магистрали будет ездить много машин и, чтобы не было автомобильных заторов, нужна широкая магистраль. «Ведь потом дома не подвинешь», — сказал он.

Он был прав, цифры — упрямая вещь. Число машин такое-то, скорость такая-то, интервал между машинами тоже установлен, если помножить и разделить — получится потребная ширина улицы. Потребная ширина! А то, что она, эта самая ширина, будет удручать человека, давить на него, то, что на такой улице пешеход будет казаться себе песчинкой, — это уже из другой области, главное, пропустить транспорт.

Я сказала, что через много лет водители машин, возможно, и будут благодарны архитекторам, но людям на таких улицах тягостно и неуютно.

Мои товарищи пробовали замять спор, неудобно как-то, нам оказывают гостеприимство, а я критикую. Но, как часто бывало, я заупрямилась.

— Вот посмотрите, дорогие товарищи, — горячилась я. — Невский проспект был когда построен? Двести лет назад, верно? Возможно, очень возможно, что сейчас он уже узковат для прохода транспорта, но миллионы людей из нашей страны, из других стран приезжают, чтобы полюбоваться им. Сколько радости, настоящего эстетического удовольствия приносит Невский людям! И никто не осуждает строителей Невского за то, что они плохо множили-делили и транспорту сейчас трудно, наоборот — хвалят!

— Ладно, — примирительно сказал кто-то из нашей группы, — будем на Невском считать спор законченным.

Большинство рассмеялось, но архитектор серьезно заметил:

— Нет, почему же? Тема интересная, можно ответить.

Он снова обстоятельно разъяснил, что, во-первых, на Невском каждое здание строилось по особому проекту, а у нас дома изготовляются на заводах, и, как ни крути, они похожи друг на друга. «Люди хотят жить сейчас», — повторил он формулу, которую я много раз слышала. Во-вторых, если бы сейчас строили такие дома, как на Невском, то это было бы странно, как странно сейчас выпускать старинную дворцовую мебель, хотя в музеях мы ею любуемся. И в-третьих, он сам очень любит Ленинград, Невский, но… но вот сейчас так проектируют все, как в его институте, и в Москве, и в Ленинграде, и в других городах.

Я молчала, не зная, что ему ответить.

— Десять ноль в пользу архитектора! — закричал кто-то из нашей группы. — Поехали, товарищи, дома смотреть. — Все поднялись и, оживленно разговаривая, пошли на улицу. Внизу нас уже ждал большой автобус.

Долго еще моя неловкость мучила меня. Потом, как мне кажется, я нашла ответ. Если бы сейчас я приехала снова в Минск, то пошла бы в проектный институт и сказала руководителю мастерской:

— Я хотела бы продолжить наш спор о Невском. Во-первых, — сказала бы я, — понятие «Второй Невский» не означает, что нужно сейчас строить точно такие же дома, как в Ленинграде. Это прежде всего значит, что талантливые архитекторы, а их у нас немало, должны проектировать по-новому настоящие художественные ансамбли. Это значит, во-вторых, что формула: «люди хотят хорошо жить сейчас, потому давайте строить стандартные коробки, а там посмотрим» — убогая и никчемная формула. Да, людям дома нужны сейчас, но пришло уже время, когда продукция домостроительных комбинатов позволяет проектировать интересные, своеобразные здания; это значит, в-третьих, что пора уже вернуть архитекторам былой авторитет и создать условия для работы… Но начинать должны сами архитекторы. Разве среди них нет смелых людей?! — Так бы я ответила руководителю мастерской.

Тогда нас повезли на ту магистраль, о которой шел спор. Фасады новых домов были сделаны аккуратно. Когда мы сказали это нашим хозяевам, они заулыбались.

И снова — вот стала въедливой! — я попросила показать нам квартиры, уже заселенные. Улыбки исчезли. Все же меня вежливо повели в гости к жильцам.

Я и представитель домостроительного комбината, не то завлабораторией, не то начальник технического отдела, поднялись на пятый этаж.

— Может быть, вы хотели бы посмотреть другой этаж? — холодно-вежливо спросил мой спутник.

— Все равно, — ответила я.

— А какую квартиру вы хотели бы посетить? Тут их четыре, — язвил завлабораторией — начальник технического отдела.

— Все равно.

Он подошел к квартире с круглым номером 30, остановился и спросил:

— Надеюсь, вы потом не будете говорить, что я повел вас в особую, показную квартиру.

— Не буду.

Тогда он нажал пуговку звонка. Дверь открылась — перед нами стоял очень пожилой человек.

— Вы к нам?

— Да. Мы… — начал было мой спутник.

— Проходите! — приветливо сказал старик. — Будем рады. Когда достигаешь определенного возраста, знакомые куда-то исчезают. Вдруг замечаешь, что остался один… — Он пропустил нас в большую комнату и добавил: — С женой.

Он представил нас жене, которая, сидя в кресле, что-то шила.

— Михаил Семенович, яблоки в серванте, — сказала она и извинилась, что не встает: ей трудно подниматься — ревматизм.

Михаил Семенович поставил на стол яблоки, тарелочки, положил ножи и только тогда, улыбаясь, спросил:

— Чем обязаны столь приятному визиту?

— Мы строители. Хотели посмотреть, как отделана ваша квартира, — сказал мой спутник.

— Строители? — переспросила старушка. — Ах, строители! — Она пробовала подняться. — Миша, помоги же мне!

Хозяин заботливо помог ей, они вышли из комнаты. Несколько минут мы сидели молча, никто не появлялся.

— Да! — протянул мой спутник. — Может быть, сами посмотрим?

Но я уже все увидела: большие пузыри вздувшегося линолеума на полу, безвкусные зеленые обои, серые пятна на потолке. Подошла к балконной двери, но открыть не смогла: ручка безжизненно висела на одном шурупе.

Мы побыли еще немного в надежде, что придут хозяева.

— Пойдемте? — несколько смущенно предложил мне спутник.

В передней он громко сказал:

— Мы уходим!

Ни звука. Мы вышли на площадку.

— Может, заглянем в другую квартиру? — спросила я.

— Нет, не нужно. — Завлабораторией (или начальник технического отдела) вызвал лифт. Мы спустились вниз.

На улице нас встретили вопросами:

— Ну как?.. Ну как?.. Хорошо?

Я молчала.

Мы пробыли в Минске еще несколько дней. Посетили стройку. Тут с нами ходил молодой высокий прораб Винин. На зеленой доске мелом были выписаны показатели выполнения норм: 112 %, 119 %, 123 %. Монтаж действительно шел быстро. Во время обеденного перерыва нас познакомили с бригадиром монтажников. Он, чуть насмешливо поглядывая на нас, отвечал на вопросы. В уверенных его ответах, в усмешке чувствовалось, что бригадир знает свое дело и совсем не робеет перед столичными строителями. Но, глядя в окошко на зеленую доску показателей, я все время видела несуразные обои, пузыри на полу… и двух стариков, которые не пожелали разговаривать со строителями.

Перед отъездом я позвонила в три места: на домостроительный комбинат, в райисполком и жэк. Нет, жалоб новоселов из квартиры № 30, которую мы посетили, не поступило.

Жалоб не было! Это, может быть, было обиднее всего. Чего, мол, жаловаться, наверное, рассудили Михаил Семенович и его жена, ведь так теперь всюду строят.

Вернувшись в Москву, я стала присматриваться к отделочным работам. Если говорить честно, на прорабов-отделочников я всегда смотрела свысока. Маляры! Пришли, кистями помазали, краскопультом побрызгали, и до свиданьица. То ли дело монтаж! Краны, большие панели, сварка, высота — настоящая индустрия.

Кажется, через неделю после приезда из Минска ко мне и зашел прораб по отделочным работам Кудреватый, молодой человек, чистенький, с аккуратной улыбкой. В разговоре он часто применял уменьшительные слова и всем был так доволен: своей работенкой, погодкой, всей Вселенной (правда, все же была одна неприятность: слово «Вселенная» нельзя было употребить в уменьшительной форме. Ведь не скажешь — «Вселенка» или «Вселеночка»).

Кудреватый аккуратно постелил газету на табуретку, сел и ласково сказал:

— Вот, Нина Петровна, завизируйте, пожалуйста, процентовочку. Знаете, вчера мы сдали домик в эксплуатацию. Вас почему-то не было. На госкомиссии все были довольны и вашим монтажом, и отделкой! А в обои все влюбились. Санврач ручками всплеснула: «Какие цветочки!»

Он был мне неприятен. Почему он всегда доволен?! Я понимала, что, может быть, не права, что, может, у него такая натура, характер, но ничего с собой не могла поделать.

— Довольны монтажом? — язвительно переспросила я. — А как комиссия могла увидеть монтаж?

— Ну, Ни-ноч-ка Петровна, — протянул он, сложив губы трубочкой. — Ну как же!

— Что как же? Ведь ваши обойчики с цветочками все закрыли. Как выполнен монтажик, не видно!

Он примирительно рассмеялся.

— Ну, не нужно так, Нина Петровна. Приняли… — Тут он остановился, сказать «домик» побоялся. — Приняли дом на «хорошо». Вот мы с вами поработали, Нина Петровна! И мы довольны, и комиссия…

— А скажите, Кудреватый, жильцы тоже будут довольны?

— Жильцы? — удивился он. — Ведь дом… дом принимает комиссия. — Потом спохватился: — Ну конечно, и жильцы будут довольны. Ведь оценка «хорошо».

— Ладно, с вами не договоришься. Давайте процентовку. — Я подписала ее.

— Вот и хорошо-о-о! — Он потянул к себе процентовку, но я положила на нее локоть.

— Ох-ох, порвем, Ниночка!

Я вдруг вспомнила Минск, стариков, пузыри на линолеуме. Собственно говоря, о них не забывала.

— Послушайте, Кудреватый, давайте пойдем посмотрим домик. Только не тот, что вы вчера сдали, а уже заселенный. Вон, напротив.

Он снова осторожно потянул к себе процентовку.

— Не дам, Кудреватый. Пока не сходим в корпусик напротив.

Он удивленно посмотрел на меня, мягко возразил:

— Но ведь это неправильно, Нина Петровна.

— Да, неправильно.

Любой человек на месте Кудреватого вспылил бы. Возможно, начал бы шуметь. Признаться, мне хотелось увидеть его сердитым. Какой он? Но Кудреватый только вздохнул:

— Хорошо, пойдем. Только процентовочку мне, пожалуйста, а то кончится тем, что мы ее порвем.

— А не обманете?

— Ну что вы, Нина Петровна?! — Показалось, что он вот-вот перекрестится.

Я сняла руку. Кудреватый бережно взял процентовку и положил ее в папку.

— Пошли! — я встала.

По дороге он все-таки попробовал улизнуть.

— Знаете что, Нина Петровна, давайте на завтра отложим. А?

— Ну, нет! — Я крепко схватила его за руку. — Пошли! Мы вошли в подъезд.

— Пятый этаж, квартирочка тридцать! — приказала я.

Мне показалось, что в таких делах он был человек опытный, потому что на площадке пятого этажа первым делом внимательно посмотрел в дверцу электрошкафа.

— В тридцатой никого нет, Нина Петровна. Вот смотрите, электросчетчик не работает.

— Жалко! — Как было бы здорово, если бы можно было сравнить две квартиры под одним номером в Минске и в Москве. — Ладно, давайте тридцать первую. Там счетчик работает?

— Работает.

Мы подошли к квартире номер 31. Кудреватый легонько нажал кнопку звонка. Дверь открыла молодая женщина в спортивном костюме, который безжалостно подчеркивал ее полноту. Несколько секунд она вопрошающе смотрела на нас. Наконец Кудреватый ласково сказал:

— К вам в гости, если позволите. Хотим посмотреть квартирку вашу. Мы ее месячишко назад отделывали…

И вдруг женщина заплакала. Навзрыд, горько, крупные слезы обильно текли по ее лицу.

Кудреватый опешил.

— Извините… может быть, у вас неприятности?

…Через пятнадцать минут мы вышли из квартиры. На улице он, несмело улыбаясь, спросил:

— Я свободен, Нина Петровна? Мне еще две процентовочки оформлять!

— Видели?

— Но, Нина Петровна, я-то при чем?

— Как при чем? Щели в полу ваши? Снизу из-под арки дует, маленькие дети все время простужаются и болеют… А обои?! Это же страх божий!.. Вы бракодел, Кудреватый!

Он стал серьезен. От этого его лицо, волосы, глаза — все в желтом тоне — поблекли. Я вдруг поняла, что его улыбки, губки трубочкой наиграны и, наверное, даже отрепетированы дома перед зеркалом.

— Мне несколько непонятно, почему я должен от вас такие слова выслушивать? — медленно произнес он.

— А потому, что я генподрядчик и принимаю от вас работу, кстати, плохо принимаю. Вы бракодел! — еще резче, уже не владея собой, закричала я. — Видели, как плакала женщина? Видели?.. Ладно, можете идти подписывать свои процентовки. Действительно, жалко, что вчера я не была на комиссии. Дом бы не сдали. Заставила бы вас переделать работу. Ну!.. Идите, пожалуйста, а то наговорю вам дерзостей.

Но он не ушел. Мы молча пошли к прорабской.

— Посидим тут, — он показал на скамейку, — объяснимся.

Мы сели. Мимо нас по шоссе одна за другой шли машины. Большей частью грузовые. «Молоко», «Мебель», «Цемент» — было написано на их кузовах.

— Пожалуйста, не думайте, — вдруг сказала я, хоть и не хотела первой начинать разговор, — не думайте, что уж так хорошо отношусь к работе. И я порой… Но понимаете, это же страшная вещь! Вон идут машины, неужели все, что они перевозят — молоко, мебель, цемент, — тоже брак, халтура? Я не хочу читать вам мораль, пустая вещь, все равно вы будете работать по-прежнему, но разве вы никогда не задумывались, что на работе нужна хотя бы элементарная порядочность? Понимаете — элементарная!

Он молчал.

Я рассказала ему о стариках, которых посетила в Минске. Он все молчал.

Подошел мастер Семен, длинный, несуразный, похожий на циркуль. Он работал моим помощником.

— Ни-на Петровна, — как всегда в начале фразы заикаясь, сказал он, — привезли наружные панели. В углах кое-где облицовка отлетела. Я все же приказал панели принять.

Кудреватый оживился:

— Вот-вот, Нина Петровна. Вот так и я принимаю паркетную клепку повышенной влажности. А попробуйте из нее сделать хороший пол. Принимаю мрачные обои. Если не приму, совсем ничего не дадут…

Теперь уже молчала я.

— Строители зачастую делают неровную стяжку для линолеума. Не принимать? — дожимал Кудреватый. — Почему вы молчите, Нина Петровна?

Семен озабоченно посмотрел на меня.

— Я пойду, — сказал он.

— Сидите, Семен!.. Ну, а стены на кухнях почему в пятнах? — спросила я Кудреватого.

— Снова вы, строители, виноваты, не высушили стены. И потом — сроки…

Есть ли в жизни нечестная правота? Кажется, эти два слова несовместимы, но другого определения я подобрать не могу. Да, он был прав: ему привозили материалы низкого качества, строители зачастую плохо готовили поверхности, но разве можно оправдать то, что он сознательно делал брак.

— Ах, бедненький, бедненький, — сказала я как можно презрительнее, — влажность, строители, сроки. Просто — недобросовестно относитесь к делу. Так, порхаете с улыбочкой, именно с улыбочкой. Дикая вещь получается, дикая! Мы строим дома со всеми мыслимыми удобствами; и бесплатно, слышите, Кудреватый, бесплатно государство дает их людям. А они, новоселы, вместо того чтобы радоваться, быть счастливыми, плачут, огорчаются. В чем тогда смысл нашей работы?.. Знаете ли вы, что слово «строитель» уже употребляют иронически. Еще немного, и оно станет, равнозначно слову «халтурщик». Знаете вы это?

Наконец-то я добилась своего — Кудреватый рассердился.

— Слушайте, Семен, — резко сказал он, — Нина Петровна, пользуясь уж не знаю какими правами, позволяет себе черт знает что. Будьте вы судьей в этом споре! Чего она требует от меня? Чтобы я не принимал паркет повышенной влажности? Предположим — не принял; темные некрасивые обои — не принял; непросушенные плоскости от строителей — не принял. Но что от этого изменится? Паркет и плохие обои повезут на другую стройку, там их все равно пустят в дело. Спросите работников фабрики, выпускающих обои, и они вам расскажут о нехватке хороших красителей; пойдите на завод, выпускающий красители, там вам расскажут о плохом сырье… Круг! А она хочет, чтобы я, букашка, изменил что-то. Права она?

Семен молчал. Снова вроде был прав Кудреватый, но опять это была «нечестная» правота.

Помнится, я тогда закричала:

— Вы не букашка, мой миленький Кудреватый! Вы просто халтурщик! Извините, не могу в вашем стиле сказать это слово — уменьшительным. Если так будет рассуждать каждый, то, конечно, ничего не получится. Мы все обязаны, понимаете, Кудреватенький, обязаны именно на своей работе не допускать халтуры. Да, не принимать плохие материалы, неподготовленные поверхности… Не принимать!

Кудреватый встал. Сейчас он снова был спокоен и доволен собой, погладил папку.

— Семен, — медленно начал он, — пока Нина Петровна кричала, я, кажется, что-то интересное придумал.

— Что? Что вы могли придумать? Говорите мне, а не Семену. Спор ведем мы.

— Хорошо, Нина Петровна, мне в голову пришла неплохая мыслишка. — Он рассмеялся. — Переходите на отделку. Хоть на годик. Вот тогда встретимся с вами, посмотрим ваши квартиры.

— И перейду! — закричала я.

— Поклонимся вам в ноженьки, милая Нина Петровна. Ждем.

Ночью я долго не могла заснуть. Все пилила себя. Да что я, с ума сошла? Как же мне бросить монтаж и перейти на отделку. Ведь на монтаже все живет. Каждый день, уходя с работы, ты оглядываешься на Свой Дом. Ого, поднялся на три метра! Каждый день, приходя на работу, еще издали пристально смотришь на него: по темным окнам определяешь — ночью сделали перекрытие. И как о малом ребенке, все думаешь о Своем Доме. А отделка, это что? Кисти, ведра и краска. Краска!..

Дня через два успокоилась. Ну что там, в пылу спора пообещала перейти на отделку. Да он уже, наверное, забыл. Занят своими процентовочками. Ему наплевать на наш разговор.

Но когда утром, в понедельник, на Моем Доме выросли еще два этажа — это значило, что прошла неделя, — раздался телефонный звонок. Я сняла трубку:

— Слушаю.

— Это я, Нина Петровна, Кудреватый… — Он сделал паузу, я тоже помолчала, но не выдержала:

— Ну, слушаю вас.

— Вы знаете, Нина Петровна, должен перед вами извиниться, — сладким голосом сказал он и снова замолчал.

Уже предчувствуя беду, я строго сказала:

— У меня много дел, Кудреватый. Может, мы на этом закончим разговор. Вы подумайте, а завтра снова позвоните.

— Понимаете, сначала я думал, что вы просто не любите меня, потому стыдите. Как это вы сказали? Ага, бракодел… нет, кажется, халтурщик. Но когда вы заявили, что перейдете на отделку и покажете всем нам, как нужно работать, я понял, что вы действительно болеете за дело… Я не ошибся, Нина Петровна? — Его голос стал насмешлив. — Почему вы молчите? Такой деловой товарищ и вдруг теряет драгоценные секунды рабочего времени!.. Ну что же, позвоню вам через пару деньков… И запомните, родная, я не отстану. Или вы извинитесь передо мной, или перейдете на отделку. — В трубке послышались короткие гудки.

М-да! Кажется, шах и мат. Или есть еще лазейка?

Сколько времени? Ого, начало одиннадцатого…

Итак, вчера меня назвали «бывалым прорабом». Я была на десятом этаже, когда ни жива ни мертва прибежала Василина, мой мастер, очень юная девица, совсем еще тепленький выпускник моссоветовского техникума, которая способна удивляться даже тому, что сварку закладных деталей ведут только электродами марки Э-42.

— Нина Петровна!.. Ох, Нина Петровна, знаете… — Она перевела дыхание, длинные черные ресницы ее затрепетали.

— Ну что, Василина, давай выговаривай, — нарочито грубовато ответила я. В ее присутствии я всегда чувствую себя опытной женщиной, познавшей все в жизни, вроде без пяти минут мне уже на пенсию. — Выкладывай, что случилось?

— Прибыл начальник! Еще молодой, Нина Петровна, строгий. Сел за ваш стол, показал на бумаги и громко так: «Это что?..» — «Бумаги, — отвечаю я, — старший прораб отчет месячный пишет…» — «Так, — говорит он, — а ну, найди своего старшего прораба. Мигом, одна нога тут, другая там». — «Это что значит?» — спрашиваю его. Он как посмотрел на меня, Нина Петровна, и говорит: «О, поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями!» Я совсем ничего не поняла. «При чем тут кости?» — спрашиваю его. Он немного мягче стал. «Вот-вот, — говорит, — я тоже не знаю. Об этом надо спросить нашего главного инженера Руслана Олеговича. Знаешь такого? И вот что: катай, — говорит, — девочка, за прорабом. Времени у меня мало». Вот я и прибежала к вам.

Чем-то очень знакомым повеяло на меня от этого «начальника». Но нет, не может быть!

Мы спустились на второй этаж, вошли в прорабскую. За столом сидел «начальник», что-то писал.

— Вот он! — прошептала Василина.

Он поднял голову, и я увидела Алешку.

— Нина… Нина Петровна! — закричал он, вскочил со стула, бросился ко мне.

— Алешка! — тоже закричала я. — Куда же ты, мой дорогой, подевался? — Я обняла его и поцеловала в щеку.

Василина от ужаса забилась в угол и мелко дрожала.

— Так как же, Нина Петровна, ведь вы наказали мне читать классиков. И пока не прочту, на глаза не являться, — удивился Алешка.

Я все, не выпуская его, повторяла:

— Куда же ты подевался? Ах, Алешка, Алешка!

— Уже взялся за Алексея Толстого. «Хромой барин» читали? Вещь, скажу вам, замечательная. Барин, чтобы доказать свою любовь, пять километров полз на коленях. Это все равно как от Курского вокзала до Колхозной площади по Садовому кольцу. Честное слово, такое расстояние!

— Ах, Алешка, ты Алешка! Василина, да вылезь ты из своего угла. Какой же это начальник?! Это Алешка Кусачкин. Самый что ни на есть отчаянный монтажник. Хочешь, он на самом верху по балке пройдет. Это тот самый Алешка, что объяснялся мне в любви… Объяснялся или нет, подтверди Василине. — Мне было радостно и немного больно. Вот из былого, что так дорого, пришел бригадир. Сейчас он скажет, что раствор не завезли вовремя, а его, Алешкина, бригада соревнуется с бригадой (дай бог памяти, как фамилия того бригадира? Кажется, Коротков), и он, Алешка, не собирается ей уступать.

— Давай, Алешенька, про раствор! Да?.. Простой. Да? А где, Алешенька, Петр Иванович? Твой Петр Ива. Он ведь разрешил брать старый раствор…

Алешка широко улыбнулся. Ему была приятна моя радость.

— Нина Петровна, я уже не бригадир, ушел со стройки, — наконец солидно произнес он.

Дальше Алексей Васильевич — об Алешке сейчас не могло быть и речи — рассказал, что работает техническим надзором от заказчика, то есть одной из семи нянек, которые опекают стройку.

— Заказчиком? Да не может этого быть!

— Да-да, Нина Петровна, перешел на письменную работу. Ну а вы как?

Мы пошли по этажам. Алешка все пробовал найти промахи, но это ему не удавалось.

Внешне он остался таким, как был, но что-то неуловимое подсказывало, что это уже не прежний Алешка. Возмужал, что ли? Я сказала ему об этом. Алешка покровительственно улыбнулся.

— Вы, Нина Петровна, тоже словно прежняя и не прежняя. Одним словом, прорабом стали. Бывалым!

Вскоре он начал прощаться:

— Нина Петровна, пойду я, а то Мирон мой уже, наверное, волнуется. Классиков мне чтобы дочитать, полгода еще нужно, не меньше.

— Так что же, Алексей Васильевич, вы предлагаете? — рассмеялась я.

— «Посекционную» читку классиков.

Из угла, вдруг набравшись храбрости, вышла Василина. Села за свой столик и начала быстро крутить ручку арифмометра.

— Василина против, — все так же смеясь, ответила я Алешке. — Но больно я по тебе заскучала, Алексей Васильевич. Приходи ко мне, когда хочешь.

Арифмометр негодующе визжал…

Вечером я поехала к своей подруге Анюте. Она вышла замуж, что придало ей еще большую уверенность.

— Ты совсем сдурела, Нинка! Первый раз это случилось, когда ты пошла на стройку, второй раз — сейчас… Послушай, Жора! — позвала она мужа.

— Кто пришел? — закричал из ванной Жора.

— Нина пришла. Она совсем сдурела!

— Если Нина, то иду… лечу! — Он вышел из ванной в халате. — Ниночка! Как я рад. — При этом он поцеловал меня в щеку, чего никогда не делал, и покровительственно похлопал рукой по спине.

— Вы с ума сошли, Жора!

— А что? — невинно улыбнулся он. — Я думал, что мы сейчас вроде бы родственники… Ну ладно-ладно, не сердись. Обещаю, да-да, обещаю, что больше ни-ни. — Он приложил руку к сердцу. — Садитесь, пожалуйста, маркиза. Специально для вас вчера купили кресло.

— Анюта, как ты ему разрешаешь так себя вести, да еще в твоем присутствии?

— А мне уже все равно, — она пожала плечами. — Устала я… Железный он какой-то.

— Вот видишь, маркиза! — Жора пристально оглядел меня. — А знаешь, маркиза, я раньше не замечал, все на Анюту смотрел, фигурка-то у тебя замечательная.

Где-то я читала, что женщины не обижаются в таком случае. Не знаю, но помнится, мне стало противно.

— Немедленно пойдите переоденьтесь, — закричала я. — И если еще хоть раз…

Жора поднял руки вверх:

— Сдаюсь, маркиза. Все! Повинуюсь! Вот если б Анюта так со мной обращалась, я бы сразу перевоспитался… Все, все, исчезаю.

Через несколько минут он снова вышел, уже в костюме и даже при галстуке, смирненький, скромненький. Тихо сел в кресло.

— Послушай, Жора, что она придумала, — обратилась к нему Анюта. — Перейти на отделочные работы. И из-за чего? Из-за какого-то спора с прорабом… Расскажи снова, Нина.

Я рассказала. Жора глубокомысленно смотрел в потолок.

— Есть только один выход, — изрек он. — Хороший, безотказный.

— Ну говори же, говори! Боже, Нина, как он мне надоел! Еще немного, и подам на развод.

— Не выйдет, — все так же глядя вверх, парировал Жора. — Сейчас мы вместе до гроба… А выход, маркиза, такой. Разреши мне с ним поговорить. Ручаюсь — все! Он отстанет от тебя на веки вечные.

Итак, встаем… Зарядку? Э, нет! Но как же, ведь ре-ко-мен-ду-ет-ся каждое утро делать гигиеническую гимнастику? Одно время я записывала, что полагается делать каждому смертному. Назвала эти записи «Сводом законов». Странная вещь, позвольте вам сказать, получилась. «Свод законов» прежде всего рекомендует воздержание — во всем. Ин-те-рес-но! Значит, почти не пить вина, а еще лучше, по «Своду», вообще его не употреблять; не есть сладкие вещи: торты, пирожные, конфеты; нажимать на овощи и молочные продукты, а мяса — самую малость. Ну а если я люблю вино, пирожные и мясо? Люблю! Что тогда?

По «Своду законов» нужно соблюдать строгий распорядок дня: вставать, есть, ложиться, засыпать в одно и то же время. Пробовала, честное слово! Но ведь это просто невозможно! Вставать еще так сяк, прозвенит будильник, ты уж, хочешь не хочешь, встаешь, к восьми на работу. Но ложиться?! А если интересная книга, если хорошая музыка?.. Или «Свод» требует завтракать и обедать в строго определенное время. Да боже мой, завтраки вообще для меня роскошь, не хватает времени, а обедать просто забываю.

Третье правило «Свода» — быть спокойной, не нервничать. Хотелось бы мне повидать всех товарищей, которые в журнале «Здоровье», в разных газетах помещают статьи на тему, как правильно жить. Думаю, если б они собрали все советы, как сделала я в «Своде», и прочли их, то просто извинились бы перед читателями. Ведь так жить невозможно!

Встаю, встаю! Совсем это невежливо — так часто напоминать, что уже целых пол-одиннадцатого! Ведь сегодня — воскресенье!

— Эх-эх-эх! — Наконец я сползаю с постели, подхожу к окну. Далеко-далеко видны крыши домов… Вспоминается песня из фильма «Под крышами Парижа». Вот бы фильм «Под крышами Москвы»!..

Над деревьями, площадками, где играет детвора, над улицами и этими самыми крышами почти осязаемо висит летний жаркий воздух. Кажется, тронь его, и он будет звенеть долго-долго.

Кто же мне сейчас позвонит? Алешка, Анюта, Важин, в конце концов?

И вдруг действительно звонок, только не телефонный.

— Сейчас, сейчас! — радостно кричу я и бегу, застегивая халатик.

Быстро открываю дверь… Кудреватый!

Глава третья. Петр Иванович Самотаскин

Только что прошел дождь. Все было черным: асфальт, небо, еще затянутое облаками, здание вокзала. Странное дело — свет фонарей, освещенные окна вокзала тоже казались черными. Ибо все было для него нехорошо, беспросветно…

Они стояли у вагона, предстояло еще выдержать трудных пятнадцать минут до отхода поезда. Но она вдруг решительно сказала:

— Я пойду, Петр. Не люблю этой игры в молчанку. Да и о чем говорить, все ясно. Так? Я пойду? — Она вопросительно посмотрела.

Эти минуты принадлежат ему: если он попросит, она останется. Что-то он еще может сделать или долженсделать, что-то сказать, и все изменится… Это его минуты. Если он сейчас промолчит, она уйдет. Он останется наедине с чернотой. Пойдет в купе, где все отмечено фальшивым уютом, где даже маленькая занавесочка, подстаканник, крючок на стенке, в конце концов, — все записано в табель… Табель-табель!.. Скажи сейчас, скажи! Ты больше не можешь выносить одиноких вечеров, мыслей, жжения в груди. Главное — мыслей…

— Я пойду, — уже утвердительно сказала она. — Прощай! Всего тебе лучшего. — Она повернулась и быстро пошла по перрону.

Он упорно стоял у вагона все десять своих минут, ведь она еще тут, рядом, может вернуться. Это когда он сядет в вагон, все будет отрезано. А сейчас еще…

— Гражданин, — строго сказала проводник, — поезд отправляется.

Петр Иванович вошел в вагон.

Ночь не уходила, казалось, она вечна. Вагон, словно в лихорадке, трясся, гремел неисправными дверями, стучал на стыках рельсов колесами. Петр Иванович стоял в проходе; навстречу ему мчалась ночь, темная, злая.

«Кто мчится, кто скачет под хладною мглой? Ездок запоздалый…» — пела она.

Когда поезд прибывал на станцию, ночь на десяток-другой минут оставляла Петра Ивановича. Холодно светили заспанные фонари, откуда-то издалека, может быть даже с другой планеты, слышался голос: «Поезд Воронеж — Москва прибыл на первый путь…» «Пу-у-уть!», — откликалась ночь, и снова тишина.

Кто-то, может, ждал этого оповещения и сейчас суетится, хватает вещи и бежит к поезду. Еще раз прозвучало громко и одиноко: «Поезд Воронеж — Москва…»

Поезд трогался. Мелькали огни, сначала часто, потом реже… исчезали. И снова ночь под перестук колес начинала:

«Кто мчится, кто скачет под хладною мглой…»

Все же к трем начало сереть. Ночь еще не уходила, пряталась в лесах, но в четыре стало светло. И побежали, помчались навстречу Петру Ивановичу лески, перелески, деревья, станционные желтые постройки с зелеными огородами и остроконечными стогами сена, болотца, картофельные поля, дорога пошире, дорога поуже и совсем узкая — тропинка и конечно же столбы, серые, настойчивые, вездесущие, с проводами на белых изоляторах, на перекладинах. И еще — поля… Деревушки пошли!

Ушла ночь.

Чемодан и плащ, такие привычные в поезде, на улице мешали ему. И идти было трудно, и в телефонную будку еле втиснулся, пришлось чемодан поставить на попа. Петр Иванович позвонил в главк.

Конечно, проще всего было бы поехать домой, начать все завтра, но прожить целый день без работы он не мог.

Улица Горького ко всему привычна: и к людям, одетым в летний день в овчинные полушубки, и к пешеходам в шортах, к модницам, любящим легчайшие платья, вообще говоря, самые настоящие ночные рубашки. Она спокойно приняла и Петра Ивановича — небритого, сумрачного, с большим облезлым чемоданом. Только уже в главке, от дежурного у входа, он получил длинный выговор. Да и Наседкин, начальник отдела руководящих кадров, слушая Петра Ивановича, все косился на чемодан.

— Так, понятно, — задумчиво проговорил он. — Значит, сбежали от нас в Воронеж. Там были два года. Так? А сейчас вернулись и так заспешили, что даже чемодан притащили с собой. Так? — Начальник ожидал, что ранний посетитель виновато улыбнется, как обычно улыбаются все просители. Но Петр Иванович никак не реагировал на шутку.

«Послал бог на мою голову этого типа», — досадливо подумал Наседкин. И еще он думал, что в армии, где он недавно служил, все было проще, яснее, разумнее. Если б такой вот тип явился к нему, он сделал бы ему выговор и прежде всего послал в парикмахерскую.

— Так кем вы хотели бы работать? — спросил Наседкин.

Посетитель молчал.

— Я спрашиваю вас, кем вы хотите работать? В Воронеже вы работали и. о. начальника управления. У нас такой должности свободной нет. Требуется управляющий трестом… — Наседкин иронически посмотрел на Петра Ивановича. — Надеюсь, вы на эту должность не претендуете?

— Нет.

— Может быть, снова старшим прорабом? — осторожно предложил Наседкин.

— Мне все равно.

— Как это все равно? — Наседкин строго оглядел посетителя. — Работник, не имеющий честолюбия, вообще говоря, мало стоит. — Наседкин хотел было развить эту тему, но, посмотрев на безучастное, как ему показалось, лицо Петра Ивановича, только коротко сказал: — Зайдите завтра, я подготовлю приказ. Все!

Но Петр Иванович еще сидел.

— Прошу оформить меня сейчас. Хочу сегодня выйти на работу, — тихо сказал он.

— Сегодня на работу? — Наседкин аккуратно закрыл папку. (Очень, очень странный тип… Но личное дело вроде в порядке. Во всяком случае, на старшего прораба годится.) — Ладно. Погуляйте!

Петр Иванович встал.

— Чемоданчик не забудьте!

Коридор был узкий, чемодан никак не размещался, пришлось поставить рядом на стул. Мимо быстро проходили работники главка. Иронически косились на странную пару. Вышел Наседкин, пожал плечами.

— Вы бы погуляли, — сказал он. — Часика два пройдет.

— Посижу.

Через пятнадцать минут Петра Ивановича вызвали к начальнику главка.

Петр Иванович помнит: вон за тем длинным столом два года назад обсуждался вопрос. Стол остался прежним, но начальник главка Сергей Сергеевич как-то изменился, потускнел, что ли.

Начальник главка закончил разговор по телефону.

— Садись, Петр Иванович. Где был два года? Наседкин говорит, что в Воронеже. Хороший город.

Петр Иванович сел в кресло, Наседкин остался стоять. Снова позвонил телефон. Начальник главка снял трубку. Послушал, лицо его помрачнело.

— Хорошо. — Медленно опустил трубку, рукой сжал лоб, так сидел несколько секунд. Потом расположился в кресле напротив Петра Ивановича. Внимательно посмотрел на него, участливо спросил: — У тебя что, неприятности? Да?

Петр Иванович хотел по-обычному промолчать, но не выдержал. Может быть, впервые за долгое время так по-хорошему его спросили. Тяжелый ком подступил к горлу.

— Да, — тихо сказал он.

— Понимаю. Помочь нельзя? Или можно?.. Наседкин говорил, что ты просишься поскорее на работу. Все равно какую, но чтобы побыстрее.

— Да.

— У меня тоже к тебе просьба. Выполнишь?

Петр Иванович промолчал. Наседкин возмутился:

— Чего вы молчите, Самотаскин? Вас спрашивает начальник главка. Просто ничего не понимаю!

— Подожди, Наседкин, — прервал его Сергей Сергеевич. — Ты действительно ничего не понимаешь. Помолчи!.. Я хочу предложить тебе, Петр Иванович, на некоторое время, ну, месяца на два, не более, пойти управляющим трестом. Не удивляйся. Понимаю, что работа не по тебе. Но положение там такое создалось… Очень уж спешит уйти теперешний управляющий. Он на выдвижение идет и некрасиво спешит. Именно поэтому хочется его отпустить. Главный инженер в отпуске.

Петру Ивановичу вдруг послышался ночной перестук колес, и в такт им — «Кто мчится, кто скачет под хладною мглой…»

— Вы не бойтесь. Обязательно за это время найдем человека, — пояснил Наседкин, думая, что Петр Иванович колеблется. Он подошел ближе и положил по-приятельски руку на плечо Петра Ивановича.

Перестук колес прекратился.

Петр Иванович встал, отчего рука Наседкина соскользнула с его плеча. Конечно, он сразу решил отказаться, но уж слишком откровенно Наседкин намекал, что с работой ему не справиться. И вообще кадровик был ему неприятен. Чем? Да всем: насмешками, разговорами о честолюбии, начищенными до блеска сапогами…

— Ну, а вдруг я привыкну и не захочу уйти.

Начальник главка рассмеялся:

— Видишь, Наседкин, оказывается, товарищ не так прост, как ты его хотел представить. — Он тоже поднялся, протянул Петру Ивановичу руку: — Спасибо! Так вот, если даешь согласие, тебя подкинут сейчас в трест. А я позвоню туда…

Петр Иванович попрощался и пошел к двери.

— Чемоданчик не забудьте! — громко сказал Наседкин.

В углу приемной стояли большие часы в футляре из красного дерева. Медленно, как бы нехотя двигался тяжелый маятник. Было такое впечатление, что не быстролетные секунды отсчитывает он, а делает трудную непосильную работу, вот-вот остановится.

Посетитель сидел под пристальным наблюдением Аглаи Федоровны, секретарши, пожилой, худощавой женщины с испуганным лицом. Чемодан стоял рядом.

Часы били через каждые пятнадцать минут. Но еще задолго до положенного времени они начинали готовиться: по-старчески кряхтели, вздыхали и, прокашлявшись, наконец с натугой выжимали из себя: «Бом-м-м». Медленно, облегченно затихали — теперь, мол, можно и подремать.

Посетитель шелохнулся. Секретарша чуть привстала, готовясь к бою. Аглая Федоровна хорошо знала таких молчаливых посетителей: посидят-посидят смирно, а потом вдруг встанут и, не ожидая разрешения, пройдут в кабинет. Сколько уже раз управляющий делал ей замечания, неодобрительно посматривая на ее испуганное некрасивое лицо и серое, старомодное платье. Говорят, он уходит, на повышение, конечно. Разве таких счастливчиков снимают! Кто-то новый придет и тоже, наверное, будет коситься на нее. Она не так уж глупа, понимает, что в тресте секретарше полагается приодеться. А как это сделать? Всего девяносто пять рублей. Сережка только в шестой класс ходит…

Петр Иванович кашлянул… Вот и этот посетитель из неудачников, вернее всего, проситель. О, она их знает, просителей! Ничего у него не получится. Это точно. Как приходит небритый человек, в помятом костюме, так всегда уходит ни с чем. Просить нужно приятно, весело. Управляющий любит удачливых, веселых… И лицо у него серое, губы сжаты. Горе у него, видно. Аглаю Федоровну не проведешь, понимает. Следовало бы помочь ему, пропустить к управляющему, вот уж полчаса ждет. Но она имеет строгий приказ на совещание никого не пускать и не пустит.

Посетитель замер. Это хорошо. Аглая Федоровна может спокойно подкалывать бумажки в скоросшиватель и думать. О чем? Боже мой, конечно, о вечерней работе дома. Не повезло ей: платит Писарев по двадцать копеек за страницу, а почерк у него… Какой неразборчивый почерк! За вечер она успевает отпечатать только шестнадцать страниц — три рубля двадцать копеек. Конечно, можно было бы пропустить неразборчивые слова, но Аглая Федоровна никогда на это не пойдет. Это ее радость, если хотите. Да, радость! Могут, конечно, иронически смотреть на ее постное лицо, старое платье, на тусклые редковатые волосы, но уж что касается работы, тут она даст фору самой старательной секретарше. Писарев, тот месяц к ней в очереди стоял со своей повестью.

Ох, чудак, чудак! Хороший инженер, старательный. В производственном отделе о нем все хорошо отзываются. Вдруг вбил себе в голову, что он писатель. Написал за полгода повесть. Триста страниц! Где-то там, на востоке, стройка большая… И вот на этой стройке все переругались. «Для чего это, Павел Николаевич, у вас все ссорятся?» — спросила она его, после того как отпечатала тридцать две страницы. «Это конфликт такой драматический, Аглая Федоровна. Понимаете, производственная вещь. Читать о производстве не любят. Если еще действующие лица ругаться не будут, то, считай, повесть совсем забракуют!»

Посетитель закурил и вышел. Это еще лучше. Пусть по коридору погуляет.

Дверь кабинета открылась, показалась голова Писарева.

— Тут, Аглая Федоровна, никто из главка не приезжал?

— Из главка? Нет.

Аглая Федоровна плату Писареву с лихвой отрабатывает. Мало, что почерк у него никудышный, еще и текст приходится править. Этот Писарев не понимает, что такое прилагательное, причастие, где ставит две буквы «н», а где одну. О запятых вообще не думает… Последние страницы в повести еще не дописаны.

Писарев забежал к ней сегодня в 8.40 (она всегда приходит на двадцать минут раньше). Лицо его скуластенькое, молодое.

— Ну как, Аглая Федоровна?!

— Напечатала.

— Все?

— Сто пятьдесят страниц.

— Ого, хорошо!

Тут она спросила, как Писарев хочет закончить свою повесть. Он на секунду задумался:

— Не знаю, Аглая Федоровна. Злодеев, вредителей сейчас на стройке не бывает. Может, аварию какую придумать?

И такая радость на личике написана, что она от замечаний воздержалась. Триста страниц по двадцать копеек — это будет шестьдесят рублей. Лучше сберег бы парень деньги к отпуску, погулял бы. Или куртку какую купил. Она прикидывает, что еще можно приобрести за шестьдесят рублей… Сорочек пять, если хлопок с лавсаном.

Микрофон на столе зашипел. Аглая Федоровна насторожилась, это управляющий.

— Аглая Федоровна…

— Слушаю-слушаю вас, — с почтительным придыханием ответила секретарша.

— Да не перебивайте вы меня.

— Слу…

— Из главка никто не приезжал?

— Нет-нет!.. Извините, тут вас посетитель один ожидает, я его, как вы приказали, не пропускаю.

Микрофон невнятно выругался.

— Я… я… — испуганно произнесла Аглая Федоровна.

— Ну что с вами делать! А? Мы тут полчаса его ждем.

— Я… я! Думала, чтобы вас не беспокоили…

Микрофон язвительно засмеялся:

— Вы, милая, басню Крылова «Пустынник и медведь» помните?

— Да-да, помню.

— Эх!.. Зовите его скорее.

— Сейчас-сейчас, он в коридоре… Сейчас-сейчас!

Первого, кого Петр Иванович увидел, когда вошел в кабинет, был Важин… То, что люди называют случайностью, а на самом деле закономерность, преследовало его. Надо же было через два года снова встретиться, да еще при таких обстоятельствах!

В кабинете за длинным столом — по современной моде он стоял отдельно от письменного — расположилось еще человек десять, но Петр Иванович видел только Важина. Так он и остановился в дверях.

Важин тоже несколько секунд насмешливо рассматривал его.

— Заждались мы вас, Самотаскин… Видите, — сдерживая улыбку, обратился Важин к присутствующим, — вот что значит блюсти интересы дела. Прямо с поезда — и в главк. Из главка тоже… не теряя времени, к нам. Так сказать, с корабля на бал. А вы, Федоров, все недовольны… Сюда, пожалуйста.

Петр Иванович подошел к столу.

— Рекомендую, товарищи. Самотаскин, кажется, Петр Иванович. Назначен управляющим трестом, вместо меня. Садитесь, Самотаскин.

Петр Иванович сел.

— Какие вопросы будут? — спросил Важин.

— Есть вопрос, — начальник СУ-30 Федоров слегка приподнял руку. — Надолго к нам товарищ?

— К чему вы, Федоров, задаете этот вопрос? Ведь я уже вам говорил: на полтора-два месяца, пока подыщут человека.

— Так, понятно… А кем раньше работал товарищ Самотаскин?

— У меня старшим прорабом, когда я был начальником СУ, — нетерпеливо ответил Важин. — Последний год и. о. начальника СУ. Так, Самотаскин? Кажется, в Воронеже?

— Да.

— Понятно. Значит, был и. о. начальника СУ, сейчас и. о. управляющего трестом… А все-таки кто эти два месяца будет работать? — спросил Федоров.

Зазвонил телефон. Важин снял трубку. Несколько раз почтительно сказал: «Есть» — и торопливо встал.

— Меня срочно вызывает председатель райисполкома. — Повернувшись к Федорову, резко сказал: — Что вы тут комедию разыгрываете? Ведь я разъяснил: как зампред, я отвечаю за строительство в районе. Фактически буду… Короче: буду помогать. Вас устраивает это?

— Вполне. — Федоров демонстративно пожал плечами. — Значит, можно быть свободным?

— А это вы спросите у Самотаскина. — Важин быстро вышел из кабинета.

Несколько минут все сидели молча.

— Ну что, так и будем играть в молчанку? — насмешливо спросил Федоров.

Петр Иванович вздрогнул — те же слова сказала жена при прощании. Он еще не пришел в себя; конечно, было ошибкой после бессонной ночи ехать сюда, на совещание. Что он может сейчас сказать, что вообще говорят в таких случаях? Он посмотрел на Федорова. Молодой, энергичное, волевое лицо. У такого, наверное, все ладно.

— Вы можете идти, если спешите, — тихо сказал Петр Иванович.

— Вот хорошо! — Федоров кинул в портфель свои бумаги и быстро вышел.

— И вообще совещание закончим, — вдруг предложил новый управляющий. — Это единственное полезное дело, которое сейчас я могу сделать.

— Э, нет, Петр Иванович, так не выйдет. Нужно сейчас решить несколько вопросов. Гуров Алексей Матвеевич, заместитель управляющего, сейчас ваш зам. — Пожилой мужчина с приятным и уверенным лицом человека, давно решившего для себя все жизненные вопросы, раскрыл папку.

Он сидел около Петра Ивановича.

— Так разрешите? — спросил Гуров, рассматривая нового управляющего. — Тут Федоров не хочет принимать детали двенадцатиэтажного дома.

— Почему?

— Площадка не готова. — Гуров подождал еще вопроса, но его не последовало. Тогда он объяснил: — Пропадет дом, завод грозится передать его другому тресту. Как будем решать? Игорь Николаевич сказал, что решать будете вы.

Петр Иванович помолчал. Очень тихо ответил:

— Я сегодня выеду на площадку и посмотрю.

— Э, нет! Завод ждет решения. Я должен ему позвонить сейчас.

В кабинете стояли большие часы. По форме такие же, как в приемной, но шли они, так в тишине показалось Петру Ивановичу, энергичнее и чем-то напоминали Гурова: такие же солидные, приятные и неумолимые.

— Вот что, Писарев, пойдите от секретаря позвоните на завод. Дом будем принимать, — вдруг решительно сказал Гуров. — Так, Петр Иванович?

Только второй раз за все эти трудные дни к Петру Ивановичу доброжелательно обратился человек. И хотя он понимал, что поступает неправильно, обязательно нужно сперва посмотреть площадку, ему вдруг захотелось согласиться с Гуровым, опереться на него. Наверное, после этого все разойдутся.

— Хорошо.

Писарев поднялся.

— Будет шум большой, Алексей Матвеевич, — с сомнением сказал он. — Вы ведь знаете Федорова.

— Ничего, ничего, звоните! Только прямо директору. — Гуров быстро написал на листке и протянул его Писареву. — Вот прямой телефон директора.

— У меня тоже вопрос, — небольшой кругленький человек — из-за стола торчала только одна его голова — вдруг поднял руку. — Я о сдаче дома номер четырнадцать. Меня заставляют сдавать через две недели. Он не будет готов. Не может быть готов.

На часах висят две медные гири. Кажется, что они неподвижны, но Петр Иванович знает, что гири незаметно ползут вниз. Если б не они, все застыло бы. Может быть, и это совещание наконец прекратится, но, пока часы идут, совещание тянется.

— Если дом не готов, не сдавайте.

Гуров с удивлением посмотрел на него.

— Вот спасибо! — кругленький человек вскочил. — Вы знаете, что вы только что сделали? Знаете?

В кабинет быстро вошел Федоров. Он остановился посередине комнаты:

— Слушайте, вы… и. о.! Какое вы имеете право? — Он на миг задохнулся, красные пятна пошли по его лицу. — Какое право! Мне некуда принимать дом. Понимаете, не-ку-да! Ну чего вы молчите? Что, пришли в трест, чтобы за два месяца его угробить? Но это не выйдет! Я сейчас…

Он быстро подошел к столику, где стояли телефоны. Снял трубку и набрал номер.

— Игорь Николаевич уже приехал?.. Соедините, пожалуйста… Федоров. — Пока его соединяли, Федоров нетерпеливо постукивал пальцами по столу. — Игорь Николаевич, прошу вашего вмешательства… Новый товарищ… Да-да, и. о., приказал принимать детали дома. Вы ведь знаете, у меня площадка не подготовлена. Позвать его?.. Сейчас. — Федоров положил трубку на стол, иронически глядя на Петра Ивановича, сказал: — Игорь Николаевич просит к телефону…

Петр Иванович приподнялся.

— Нет, не вас… Гурова.

Гуров нехотя подошел к телефону.

— Слушаю, Игорь Николаевич… Да, мы решили с Петром Ивановичем принять детали, иначе дом отдадут другому тресту… Но… но… Ясно!.. Хорошо. — Он положил трубку.

— Ну что? — иронически спросил Федоров. Он снова вышел на середину комнаты. Был виден всем: ладный, хорошо и по-модному одетый; красные пятна сошли с его лица.

Гуров ничего не ответил. Подошел к двери, чуть приоткрыв ее, негромко сказал:

— Писарев! Отставить… не звоните на завод.

В комнате стало совсем тихо. Только громко и уверенно стучали часы. Петр Иванович сознавал, сейчас многое решается. Он должен (и это понимали все участники совещания, с любопытством глядя на него) что-то сказать, сделать. Может быть, позвонить Важину, который оскорбительно, минуя его, дал указание Гурову; может быть, одернуть Федорова? Но в это время Гуров, тяжело опустившись на свой стул, сказал:

— Руслан Олегович, Важин просил вас позвонить.

Маленький человечек быстро пошел-покатился к телефону.

— Игорь Николаевич, — встревоженно сказал он. — Гуров говорит, вы просили… Нет, комиссию я не вызывал… Дом не готов… Да, я главный инженер СУ, но, Игорь Николаевич, мы с Петром Ивановичем решили… Я сейчас его позову… Пожалуйста, сейчас позову… — человечек растерянно посмотрел на Петра Ивановича и повесил трубку. — Приказал сдавать корпус, — упавшим голосом пояснил он.

— М-да, — со стула поднялся большой плотный человек. — Думаю, на этом действительно совещание пора кончать.

Из кабинета начали выходить. Только у противоположного торца стола продолжал сидеть пожилой человек с округлым лицом. Глаза у него были закрыты.

Когда все вышли, веки на его лице дрогнули.

— Вот так! — негромко произнес он. — Северов я, Леонид Сергеевич, начальник планового отдела, он же секретарь парткома треста… — Северов медленно, как будто с трудом приоткрыл глаза.

Петр Иванович молчал.

Северов встал и уже у двери, очень четко выговаривая слова, сказал:

— Так, уважаемый, вы не только два месяца, но и двух дней тут не продержитесь…

Один из телефонов на столе требовательно зазвонил. Аглая Федоровна знала, белый аппарат соединялся напрямую с управляющим, а когда тот уезжал, телефон переключался на секретаря. Часто по белому звонило большое начальство, даже выше управляющего, и Аглая Федоровна относилась к этому телефону с превеликим уважением. Она осторожно сняла трубку, но не сразу поднесла ее к уху. В трубке кто-то грозно зарокотал, Аглая Федоровна испуганно прислушалась.

— Аглая Федоровна?

— Слушаю-слушаю вас, Игорь Николаевич, — быстро, с почтительным придыханием проговорила она, узнав голос Важина.

— Почему там в кабинете никто не отвечает? Ушел новый, что ли?

— Да-да, Игорь Николаевич…

— Ушел?

— Нет-нет, Игорь Николаевич!

— Ничего не понимаю: «да-да» — ушел или «нет-нет» — не ушел?

— В кабинете он, Игорь Николаевич…

— Почему же не отвечает на звонки?

— Я-я… сейчас, Игорь Николаевич… пойду в кабинет… — Аглая Федоровна очень испугалась, Важин мог спросить о приказе. Она положила на стол трубку и побежала в кабинет, прихватив папку с приказом.

Новый управляющий сидел за столом совещания, опустив голову. Аглая Федоровна удивилась — Важин, закончив совещание, всегда переходил к письменному столу. Она, наверное, ушла бы — зачем беспокоить человека, думает он, что ли? Но на проводе был Важин, это побудило ее к действию. Она подошла ближе и слегка кашлянула.

Новый управляющий удивленно поднял голову. Аглая Федоровна хорошо разглядела его, пока он сидел в приемной. Складки у рта еще больше обозначились. Кажется, — она это слышала — посмеялись над ним. В самом деле, разве после Важина сможет тут кто усидеть? На два месяца он, это она тоже слышала, значит, с ним можно посмелее.

— Петр Иванович, — начала она без обычного почтительного придыхания, — Игорь Николаевич просит, чтобы вы трубку взяли. — Она быстро принесла с письменного стола микрофон и поставила перед управляющим. — Сначала, пожалуйста, приказ подпишите.

Но Петр Иванович уже нажал кнопку микрофона.

— Слушаю, — сухо сказал он.

— Вы приказ подписали, Самотаскин?

Аглая Федоровна от ужаса даже побледнела. Что сейчас будет, когда новый управляющий ответит отрицательно? Петр Иванович придвинул к себе листок, в котором коротко говорилось, что Важин сдал дела, а Самотаскин принял, подписал его и протянул Аглае Федоровне.

— Да, подписал.

Аглае Федоровне показалось, что в глазах нового управляющего мелькнула искра усмешки. Но тут же она усомнилась, выражение лица Петра Ивановича снова стало сухим.

— Значит, сейчас отвечаешь за трест, — насмешливо сказал Важин.

Петр Иванович промолчал. Аглая Федоровна подумала, что ему не следует молчать, Важин может рассердиться. А ведь он сейчас первый (именно первый! — она это запомнила) заместитель председателя исполкома того района, где работает трест.

— По-прежнему молчите, как когда-то. Но сейчас это не выйдет. Придется стать разговорчивым… Так вот, дом номер четырнадцать сдается в эксплуатацию через две недели. Не хотел с вами браниться при всех. Вы запомнили, через две недели!

Аглая Федоровна испуганно посмотрела на нового управляющего. Неужели и сейчас промолчит?

— Запомнили?

— Да.

— Ну вот и хорошо, — голос Важина смягчился. — Займитесь этим домом, иначе район не выполнит план сдачи, да и трест не выполнит… Что нужно — ко мне, помогу. Ясно?

— Да.

— Сейчас же выезжайте на сдаточный.

Послышались короткие гудки.

Аглая Федоровна снова подумала, что не удержится у них новый. Разве можно так сухо разговаривать с Игорем Николаевичем. Конечно, скоро пришлют другого. Кто он будет? Сможет ли Аглая Федоровна при том, неизвестном, работать секретарем?.. А с этим — нужно ли быть почтительной? Но непроизвольно она вдруг искренне, как давно уже не говорила с начальством, сказала:

— Спасибо вам, Петр Иванович.

Новый управляющий ничего не сказал. Только в его глазах, сейчас в этом она уже была полностью уверена, появилась усмешка.

Аглае Федоровне почему-то не хотелось уходить. Она положила приказ в папку, отнесла микрофон на письменный стол. У дверей еще помедлила, может быть, он все же что-нибудь скажет. Но управляющий молчал.

В этот день он еще успел сделать две поездки: к Федорову и к маленькому инженеру, на «сдаточный» дом.

…Федоров увидел синюю трестовскую «Волгу». По привычке поспешил к ней, Важин не любил ждать, все это знали. Дверцы машины открылись, и показался новый управляющий. Федоров остановился. Чем ему неприятен этот и. о.? Да всем! Внешним видом: неаккуратен, брюки на коленях висят пузырями, постное желтое лицо; второе — глуп. Конечно, глуп! Кто же это, не разобравшись, не посоветовавшись с начальником СУ, с ходу принимает решение завозить на площадку детали дома. А если уже принял решение, отстаивай его. Трус еще, наверное, к тому же. Важин смел, ярок, все в нем в избытке. Этот скучен, посмотреть только на его постное лицо, противно становится. Федоров повернулся спиной к машине.

Сейчас этот и. о. сам подойдет. Федоров подождал минуту-две. Но новый управляющий шел не к нему, а в противоположную сторону, к котловану. Ого, они, оказывается, еще с норовом.

— Алло, послушайте! — вдруг крикнул Федоров. Управляющий остановился и посмотрел в сторону Федорова. — Вы… вы, приезжая на площадку, могли бы подойти к начальнику СУ.

Новый управляющий подошел к Федорову.

— Я не узнал вас, — спокойно ответил он.

— Теперь, надеюсь, вы понимаете, что ошиблись… или вам нужно это еще доказывать? — громко спросил Федоров.

Петр Иванович промолчал.

— Ясно вам или не ясно? — Федоров кричал. «Почему это в жизни так часто люди занимают должности не по своим качествам, возможностям, а случайно. Вот подвернулся в главке под руку этот чудак, другого нет. Ага, иди в управляющие. Правда, на два месяца, но и за это время сколько можно накостылять…»

— Да, ясно, — тихо ответил управляющий.

— Ошиблись?.. Говорите яснее, это будет вам уроком.

— Ошибся.

— То-то же, впредь будете поосторожнее принимать решения. — Лицо Федорова покраснело. — И вообще, как-нибудь обойдусь без вас. («Ага, ну хоть тут этот и. о. взорвется».)

Но Самотаскин был спокоен.

— Хорошо, я исполню вашу просьбу. Но если вы через несколько дней придете ко мне и скажете, что ошиблись, я не буду куражиться, напоминать вам об ошибке, кричать и дерзить.

И. о. медленно пошел к машине. Брюки пузырями на коленях, пиджак помят. Федоров хотел ответить как следует, но что-то в осанке нового управляющего или то, как он себя держал, заставило Федорова промолчать. «Пожалел я его», — решил позже Федоров, вспомнив встречу и сутулую спину этого и. о.

Маленький инженер не смотрел в глаза новому управляющему. Ему было неловко за всех. За себя прежде всего, что он такой размазня, потом, неудобно было за этого престранного нового, который вначале отказался сдавать дом, а вскоре уступил, и, наконец, за Важина, который не захотел даже разговаривать с новым управляющим.

Они вошли в прорабскую. За большим столом сидел прораб Круглов, полный, крепкий человек в ярко-зеленой тонкой рубашке. Он вскочил и стал по стойке «смирно», показывая крайний испуг.

— Полно дурака валять, Круглов, — нервно, но несколько смущенно сказал маленький инженер.

— Я правда испугался, Руслан Олегович. Честное слово. Никого не боюсь, а вот вас, да еще появился у нас новый заказчик, как увижу — дрожь берет. — Прораб перевел свой взгляд на Петра Ивановича. — А это кто, начальство иль инспекция какая?

— Это новый управляющий трестом… Пожалуйста, садитесь. — Маленький инженер почтительно придвинул Самотаскину стул и положил перед ним листок. — Петр Иванович, Важин вот требует подписать.

Управляющий наклонился и подписал.

Прораб посмотрел листок, снисходительно улыбнулся. Такая улыбка обычно появляется у зрителей, когда они смотрят жонглеров, — улыбка то ли одобрения, то ли осуждения их, в сущности, бессмысленной работы.

— Ого, Маргарита, — обратился он к рослой девушке, сидящей за другим столом. — Знаешь, о чем тут?

— Нет, Семен Семенович, — она лениво улыбнулась.

— Тут, оказывается, инженер и вот новый управляющий только что клятвенно удостоверили, что наш корпус, на котором еще нет крыши, полностью закончен. И не только закончен, а даже готов к заселению.

— Прекратите, Круглов, паясничать. Я уже вам говорил, — вскипел инженер, — Поедем, Петр Иванович?

— Э, нет! — прораб протестующе поднял руку. — Куда вы, Руслан Олегович? Как кирпичик, скажем, или даже четвертушка валяются, то вы лекцию нам, грешным, по часу читаете. А тут такой вопрос: назначается рабочая комиссия по приемке дома в эксплуатацию! На какое число?

— На завтра.

— Ясненько. А госкомиссия?

— Через две недели.

— Тоже ясно. Только тут еще работать месяц.

— Может, у вас, Круглов, есть другое предложение?

— Есть, — ответил прораб. — Честное слово, хорошее предложение. Рассказать им, Маргарита?

— Можно, — не поднимая головы, ответила нормировщица.

— Извините, не осведомлен, как вас величать? — спросил Самотаскина прораб.

— Петр Иванович.

— Ясно. Присаживайтесь все же.

Петр Иванович сел, маленький инженер остался стоять. Прораб улыбнулся.

— Вы, Руслан Олегович, тоже садитесь. Ей-богу, не вырастете. Природа у вас такая… Ладно, ладно — мое предложение. Вот сколько помню себя, Петр Иванович, не хватает времени для сдачи домов… Простите, вопросик: вы как, по письменной части раньше работали?

— Управляющий раньше работал начальником СУ, а еще раньше прорабом, — нетерпеливо сказал маленький инженер. — У нас времени нет!

— Не спешите, не спешите, Руслан Олегович. Нужно же знать, как рассказывать: коротко или длинно.

— Коротко-коротко!

— Раз был прорабом, то, конечно, сразу поймет. Можно коротко. Все дело в том, Петр Иванович, что не хватает нам всегда месяца. Хвосты у нас всегда остаются от сданных корпусов. Вместо того чтобы всех рабочих держать вот на этом корпусе, я доделываю дома, которые сдал раньше. Круг получается пакостный. Вот и сейчас дом сей засчитают, а после тоже месячишко буду его дорабатывать. И никак выбраться из этих хвостов не могу. Так вот надумал я такое…

— Поскорее можно?! — перебил его Руслан Олегович. От нетерпения он даже пританцовывал.

— Видишь, Маргарита, все торопят нас — поскорее.

— Придется, — согласилась Маргарита, не отрываясь от бумаг. — Для нашего инженера…

— Так вот, — продолжал прораб, — если б собрались вместе заказчик, самый главный по стране, и подрядчик, тоже самый главный. Сели бы они рядышком, не всегда же им ссориться, и спросил бы главный заказчик главного подрядчика: «Сколько вам, любезный, нужно времени, чтобы разделаться по всей стране с недоделками, хвостами и прочей дрянью?» Подрядчик тот задумался: не подвох ли какой в вопросе кроется? На всякий случай назвал время с запасом: «Два месяца!»

«Многовато, — возразит заказчик. — Но даю. Ни новых объектов, ни плана — ничего от вас требовать не будем. Но через два месяца чтобы все тресты и СУ чистенькие-чистенькие стали, без долгов, без хвостов. И потом, чтобы все дома подчистую сдавались».

Куда деваться главному подрядчику, примет он это предложение. Правда, Маргарита?

— Примет.

— Ну вот, видите? И настанет у нас время золотое. Как в раю! Срок подойдет — пожалуйста вам готовый домик. Приедет комиссия, а за ней сразу жильцы. Не успела комиссия акт подписать, а уже новоселы мебель на лифте поднимают. На лифте, слышите, Руслан Олегович?!

Было уже пять часов, но зной не спадал. Через окно виднелся щит с многочисленными жестяными плакатиками, которые требовали обязательно что-то соблюдать: там не ходить, тут не стоять, это не поднимать. Плакатики нестерпимо блестели на солнце. Оттого что были подвешены вплотную друг к другу, Петру Ивановичу казалось, что они крикливо спорят между собой.

Он отвел глаза от окна, по лицу прораба понял, что тот что-то его спросил.

— Извините, не расслышал.

Прораб встал, его плотная фигура заполнила вагончик.

— Я спросил, как вам нравится мое предложение?

— Ничего из этого не выйдет, — вдруг спокойно сказал Руслан Олегович. Он подошел к прорабу и снизу вверх посмотрел на него. — Хвосты не главное. Если вам дадут два месяца, очистим все недоделки, согласен. А через полгода снова будем сдавать незаконченные дома. — Он повернулся к нормировщице: — Правда, Маргарита?

— Почему? — спросила она.

— А потому, что я, вы, ваш прораб знаем: все равно, подойдет срок, и в каком бы состоянии дом ни был, его примут.

— Когда же это кончится? — Маргарита выпрямилась, сейчас стало видно, что она затянута в желтый свитер с головой пантеры на груди.

— Кончится тогда, Маргарита, когда мы все станем посмелее. Председатель райисполкома наберется смелости и не будет принимать недостроенные дома, хотя у него могут быть неприятности, ведь не выдержан срок. Я не буду подписывать этой бумажки о созыве комиссии, а ваш прораб, который тут так красиво выступал, откажется сдавать дом без крыши. Правильно я говорю, Петр Иванович?

— Не совсем.

— Как? — Руслан Олегович смотрел с недоумением.

— Вы забыли назвать еще одну фигуру, которая тоже обычно трусит.

— Кого?

— Управляющего трестом.

Водитель машины, молодой человек с нагловатыми, навыкате, глазами, которые странным образом притягивали к себе, изложил Петру Ивановичу все сокровенные тайны треста и приступил к допросу:

— Вы к нам, говорят, ненадолго?

— Впереди машина, — предупредил Петр Иванович.

— Ага, вижу… слыхал, вроде на два месяца?..

— В какой мере это вас интересует? — холодно спросил Петр Иванович.

Водитель спокойно улыбнулся:

— Ну как же. Шофер персональной машины должен все знать, но при этом, конечно, помалкивать. Например, должен я знать, куда перешел Важин… Вот нахал! — Машина впереди резко затормозила. — Чуть не наехал!.. Но это все знают — первым заместителем в райисполком. А вот что он на днях женится — это мало кто знает. Вы, например, знаете?

— Нет.

— Вот видите! А как зовут невесту?.. Тоже не знаете?

Слева, в просвете между зданиями, на линии горизонта тяжело садилось багровое солнце, но когда они нырнули в туннель — стали видны только контуры машин и красные точки стоп-сигналов. Тут была уже ночь. Может быть, продолжение трудной поездной ночи…

— Невесту звать Нина Петровна Кругликова, — усмехаясь, сказал шофер.

Петр Иванович вздрогнул.

— Вот видите? Говорят, она у вас работала. Интересная?

Несколько раз она писала ему в Воронеж. Письма были о знакомых: Алешка приступил к дипломному проекту… Кладовщица Маша собирается уходить… Сосед Миша с отъездом Петра Ивановича зачастил к ней на стройку, наверное, собирается стать строителем… В письмах вспоминались субподрядчики, конторские, даже водитель Барашков и административный инспектор. Только об одном человеке она почему-то не писала — о Важине.

Но именно Важин больше всего интересовал его. Трудно сказать — почему. Может быть, потому, что они стали противниками, а скорее всего, потому, что были такие разные. Важин внешне очень привлекателен, элегантен, даже блестящ… Сам-то Петр Иванович мешковат, в те редкие минуты, когда смотрел в зеркало, видел желтое худое лицо с печальными морщинами у рта. Важин, когда хотел, мог быть обаятелен, завоевывал сердца и начальства и подчиненных… его же, он это знал, называли «сухарем», «кремнем». Важин легко шагал вверх по служебной лестнице… он застрял старшим прорабом и если назначался на должность повыше, то обязательно с приставкой «и. о.», что означало: в любой момент его снова могут вернуть на прорабство. Наконец, Важин нравился женщинам… От него же, Самотаскина, ушла любимая жена…

Петр Иванович не отвечал на письма. Потом они перестали приходить. Он отметил это с озлобленным удовлетворением. Все так складывалось, что чем больше эта самая капризная особа Судьба преподносила ему неприятности, тем было легче. Наоборот, всякие там просветы, которые иногда появлялись в его жизни, только подчеркивали его неудачу. Месяц назад снова пришло письмо, очень короткое, Нина прощалась с ним, вроде уезжала очень далеко. Он помнит письмо:

«Петр Иванович, вы не ответили на мои письма. Понимаю, это значит, не следовало сейчас писать, но нужно попрощаться. Я теперь буду очень далеко от вас. Всего вам хорошего, прощайте.

Нина».

Машина остановилась у его дома.

— За мной утром не заезжайте, — сухо сказал Петр Иванович.

Ночь. Бродят тени по квартире, бродит лунный свет. Коридор, на вешалке одинокий плащ; кухня, полки на стене в ряд, на столе посредине коробка спичек; комната, он лежит на диване, глаза открыты… Бродят тени по квартире, бродит лунный свет.

Глава четвертая. Алешка Кусачкин

Я иду не спеша, разглядываю прохожих, витрины. Времени много, явиться к моему начальству Мирону Владимировичу должен точно в 17.30. Если прийти раньше, Мирон Владимирович многозначительно скажет: «Спешим, все спешим! А известна ли тебе, Кусачкин, пословица: «Поспешишь — людей насмешишь»? Если прийти попозже, то мой начальник начнет выговаривать. Ну, а если явиться совершенно точно, минута в минуту? Что тогда? Все равно получу замечание. Мирон Владимирович, насмешливо улыбаясь, заметит: «Ты что, за дверью стоял, точность демонстрируешь?»

В 17.30 собираются на пятиминутку все кураторы. Мы подробно рассказываем Мирону Владимировичу, что делается на объектах. Он все записывает в разные блокноты. Для чего? А вот позвонит Начальство:

«Мирон Владимирович, там управляющий трестом № 27 заедается. Как на его объектах? Нельзя ли… Ну, сам понимаешь».

Мирон Владимирович не долго думая берет блокнотик с надписью «№ 27» — и в телефонную трубку:

«В тресте № 27 на объекте 137 деталь № 54 установлена криво, а деталь № 55 — косо».

«Это ты, Мирон, за прошлый год сведения даешь?» — спрашивает Начальство.

«Никак нет! — С Начальством Мирон Владимирович всегда бодро разговаривает. — Докладываю по состоянию сорок пять минут назад».

«Хорошо, Мирон!» И едет Начальство на совещание. Сидит, молчит. Но как только управляющий трестом № 27 начинает «заедаться», то есть о чертежах спрашивать, которые еще не выпущены, или оборудование просить, которое еще не поступило, начальство сразу вспоминает деталь № 54, деталь № 55.

На каждой пятиминутке Мирон Владимирович ставит меня в пример:

— Вот смотрите, орлы, — назидательно говорит он. — Вот видите, Кусачкин сидит. Видите?

— Видим, — отвечает за всех Поляков.

— Нет, вы посмотрите на него повнимательнее… Видите, вроде ничего интересного? Так?

— Так, — подтверждает Поляков. — Ничего интересного. — И с особым удовлетворением добавляет: — Так себе, деревня!

— Но-но! — останавливает его Мирон Владимирович. — Не лезь поперед батька в пекло. Значит, простенький себе человек. Пришел к нам и говорит: ноги у меня здоровые, передаю, мол, их в ваше распоряжение. А я что ему? — Мирон Владимирович тут обычно незачиненной стороной карандаша чешет лысину.

— Вы говорите, что не ноги вам нужны, а ум, голова.

— Правильно, Поляков! Так я и сказал. И подумал: лезут к нам всякие, наплачешься с ними. И вдруг орел оказался. Как что — прямо в главк к начальнику прет.

Наверное, вы, уважаемый, когда прочтете эти записки, спросите себя: а что же Кусачкин в это время делает? Скромно сидит и ест глазами начальство или, наоборот, головой крутит, торжествующе на всех поглядывает? Нет, уважаемый, пишу письмо.

В первый раз Мирон Владимирович прервал свою речь и строго спросил:

— Ты что пишешь, Кусачкин?

Я встал и громко так:

— Ход совещания, Мирон Владимирович, пишу.

Он почесал карандашом голову. Помнится, читал я книгу об одном римском императоре, тот спину все время себе чесал. Так была у него для этого специальная лопатка из слоновой кости. А тут карандаш!.. Очень прошу, уважаемый, не удивляться моим отступлениям. Ведь записки пишу, а не доклад. Записки — это, как вам сказать, от души, значит, что думаешь.

…Понравился Мирону Владимировичу мой ответ. С тех пор уже не спрашивает.

— Так вот, — продолжил он, — пришла самая ответственная пора. Жатва, так сказать. Это тебе понятно, Кусачкин?

— Никак нет, Мирон Владимирович, — я встаю. — Ответственная пора — это понятно. У прораба к концу месяца и наряды закрыть надо, и всякая там отчетность. Дел полмиллиона. А вот «жатва» — не понимаю.

— Во! — Мирон Владимирович даже обрадовался. И все кругом засмеялись! — Не понимает. А ну, Поляков, объясни.

— А чего тут объяснять? Прорабик, он как был, так и остался… Наряды! Эх ты, деревня-я. «Жатва» — это значит принимать дома в эксплуатацию нужно. До государственной комиссии обязана собратьсярабочая. А председатель рабочей комиссии кто? Заказчик, то есть ты. Ясно тебе?

— Теперь ясно, — отвечаю.

— Ну вот, — Мирон Владимирович взял со стола письмо. — Вот, Кусачкин, письмо управляющего трестом. Просит рабочую комиссию провести завтра в десять ноль-ноль.

— Какой корпус? — спрашиваю.

— Спешишь все, Кусачкин. Я бы и сам сказал, без твоего вопроса. Корпус номер четырнадцать.

Я даже обрадовался:

— Напутали вы, Мирон Владимирович. Вот всем замечания делаете, а сами напутали. Там ведь, на четырнадцатом, еще работать месяц нужно.

Мирон Владимирович покачал головой:

— Эх, Кусачкин! Сколько тебе еще учиться нашему заказчицкому делу? Ай-я-я! После совещания подойдешь к Полякову, он тебе объяснит… Нет, не годится, наделаешь на стройке делов… Поляков! Поедешь завтра с ним на стройку, покажешь все на месте.

— Ясненько. Только помяните мое слово, Мирон Владимирович, не будет с него толку. — Это Поляков про меня сказал. — Одним словом — прорабик.

Мирон Владимирович рассердился да так карандашом прошел по лысине, что красная полоса осталась. Поляков встал:

— Будет сделано!

Дома я открыл почтовый ящик: там газеты и записка. Бригадир Василий Иванович, черт бы его побрал, сообщает, что колонны установили благополучно, просит вертикальность их проверить, потому что башмаки колонн обетонировать нужно.

Рассердился я страшно, чего он покоя мне не дает? Не буду проверять, надоело. Не буду, и все!

Поел, как говорится, чем бог послал. А что он может послать? Уже девять вечера, магазины все позакрывали, и ни бог, ни черт не поможет. Открыл какие-то консервы, давно в холодильнике стоят. Не разобрал что: мясо, рыба, а может, борщ… Поел.

Хотел взяться за А. Толстого; хромой барин уже на коленях последний километр ползет, а сейчас мчится ему навстречу Катенька, жена его. Вот осталось конец прочесть. Только не взял я книгу.

Почему, спрашиваете? Эх, уважаемый, надоело мне холостяцкое житье. Никакого разделения труда. Это все равно как если б крановщик панель поднял и на этажи побежал принять ее и сварить закладные детали. Нет, конечно, я понимаю, что жена друг там и «единомышленник» (слово такое я на одной лекции слышал), но только как ни крути, а без разделения труда не обойтись.

Лег спать я, а в дремоте все у меня переплелось, только на первом плане бригадир Василий Иванович показывается. Кричит дурным голосом, почему я колонны не проверил…

Утром встал с восходом солнца, в шесть. Привычка она прорабская. Прав Поляков, трудно ее вытравить. Вышел во двор. Тихо, ласково все: и машины еще не гудят, и солнце мягкое, чуть греет, а небо синее, высокое… Говорят, что в большом городе природы не видно. Она, природа, мол, только в деревнях. Неправильно, считаю, говорят. Прошелся я, хоть и на голодный желудок, а все же хорошо, мирно мне стало.

В 9.00, как и полагается человеку, который бумажными делами занимается, приехал на корпус 14, обошел его этаж за этажом. Ну что вам сказать? Ошибся наш Мирон Владимирович. Это уже точно. Работы еще уйма, только-только кровельные плиты уложили. А отделка — второй этаж ведут. Ошибся!

Прихожу в прорабскую. Семен Семенович за большим столом сидит, рядом товарищ какой-то, за маленьким столиком Маргарита.

Круглов на меня не смотрит, наряды листает.

— Поляков звонил. Передал, что не приедет. Наказал тебе самому акт подписать… А вот и архитектор, знакомься, что ли.

— Очень приятно, — говорю.

Архитектор встал. Если б было время, я бы о нем в записках целую страницу написал. Высокий, лицо крупное, с улыбочкой, воло́с — целая грива, как у льва. Костюм тоже интересный: желтый-желтый и полосочка вертикальная черная. В глазах рябит. Читал я где-то, что такие цвета вместе — желтый с черным — видны за километр.

— И мне, — говорит он, — очень приятно с заказчиком познакомиться. Хоть опекаем мы с вами этот дом, но не встречались.

Я руки прижал вдоль тела, голову вверх-вниз (это такому политесу меня Нина Петровна обучала) — поклонился, значит.

Маргарита тоже встала, вроде ей бумажка нужна. К шкафу подошла. Это она свою фигуру, как я появляюсь, показывает. Прорабская, домик-то на колесах, от ее шагов ходуном пошла.

— Ну что ж, — говорит архитектор и любезно улыбается, — я уже актик рабочей комиссии подписал. Принял, значит, корпус в эксплуатацию. Вам теперь.

Взял я акт. На четырех страницах написано, что все закончено: и отделка, и сантехника, и электрика. А принимается это все на «хорошо». В том числе лифт, который еще на стройку не завезли.

— Вот ручка лежит, — Круглов показал на стол.

— Ясно.

— Так вот если тебе ясно, подписывай. И до свидания. Раз все принято с оценкой «хорошо», нечего тебе тут околачиваться. — Посмотрел он так строго на Маргариту. — А ты чего вскочила? Как Кусачкин приходит…

Тут в прорабскую вкатился инженер наш (собственно, уже бывший «наш») Руслан Олегович.

— А, и заказчик тут! — начал он сладким голоском. — Подписал уже актик?

«Почему они все акт на четырех листах «актиком» зовут?»

— Нет еще, кочевряжится. — Круглов подвинул мне ручку. — Может, ручка не нравится. По его теперешнему положению особой ручкой подписывать нужно… Только что тут особого: кровельные плиты на дом уже кладем, значит, корпус готов. Вот, Кусачкин, видишь, посмотри в окошко — это пятнадцатый корпус. Шесть этажей из шестнадцати только смонтировали. Вот если б его ты принял в эксплуатацию, я бы тебе особую ручку приготовил. А этот четырнадцатый!

Архитектор улыбнулся. У него все время на лице улыбка. Интересно, а если он кого подальше послать захочет, тоже улыбаться будет?

— Странно вы себя ведете, — говорит он, — Семен Семенович. Сами вызвали на приемку, а еще иронизируете.

Круглов в сердцах бросил ручку на стол, поднялся и вышел из прорабской. Хлопнул дверью так, что домик задрожал.

Тут Маргарита от шкафа обернулась:

— Вы на него не обижайтесь, Алексей Васильевич. Характер у него такой. — И улыбается мне.

Ух и крепкая девка! Только я серьезный. Меня Поляков обучал: «Заказчик всегда должен быть серьезным. На шутки, улыбки разные не отвечать. Нас к тому положение обязывает». Так и сказал — «положение».

— Не могу, — говорю нашему инженеру, — Руслан Игоревич, акт подписать.

— Олегович, — поправляет он. — А почему, позвольте узнать? Ведь заказчик всегда такие акты подписывает?

— Потому, что не готово ваше здание. Если б было готово, я бы с превеликим удовольствием подписал. А смотрите: кровли нет, отделка сделана только на двух этажах, сантехника, электрика — не закончены, а лифт на стройку даже не завезен. Да что, вы сами не видите?

Инженер поежился:

— Вижу. Но ведь всегда так делается. До государственной комиссии все закончим.

— А когда государственная, Руслан Олегович?

— Через две недели.

Тут я архитектора, члена комиссии, решил на свою сторону перетянуть. Спрашиваю его:

— Закончат все за две недели?

Он только гривой своей тряхнул. Смотрит так, вроде меня подальше хочет послать, но морщины у рта на улыбку показывают.

— Не знаю.

Инженер через силу говорит:

— Нам управляющий трестом приказал, иначе план по тресту не будет выполнен.

— Ну что ж, — говорю, — могу и управляющему трестом это самое сказать.

— Скажете? — обрадовался инженер. — Сейчас поедете к нему?

— Могу подъехать, — отвечаю.

— У меня машина, я вас подброшу.

— Нет, спасибо, — говорю, — у меня своя.

Выходя из прорабской, на архитектора посмотрел. Тот стоит и все улыбается — есть такая книга Гюго «Человек, который смеется», она у меня в Нинином списке для чтения числится. И на Маргариту, не буду в записках скрывать, посмотрел.

У ворот стройки Круглов стоит. Вроде меня не замечает, повернулся спиной. Но когда я уже вышел на улицу, окликнул:

— Скапустился? Дожал тебя инженер?

— Дожал.

— Так я и знал. Неприятный стал ты для меня человек, Кусачкин.

Тут мы подходим к самому главному: как я со своим бывшим прорабом встретился… Улыбаетесь вы. Мол, что тут особенного? Эх, уважаемый, не работали вы на стройке. Попал я туда еще совсем зеленым. Привел меня Николай, сосед наш по квартире. Не скажу чтобы стройке я очень удивился — у нас в Москве, можно сказать, башенные краны всюду. Если образно, а без выражений какие это записки, то башенные крана во все окна москвичей заглядывают. Даже в Кремле, видел я, кран работает.

Так вот, подводит меня Николай к старшему прорабу (справочку даю вам, уважаемый: просто прораб, не старший, на стройке редко бывает) и говорит:

— Вот Петр Иванович, Алешка. Закончил восемь классов, вон какой вымахал, а его на чертежную работу определяют. Хочет к вам монтажником. Очень просится, нравится ему дело строительное…

Посмотрел я на прораба (для краткости слово «старший» писать не буду): лицо желтое, сам худой, в чем только у него прорабство держится? Он одно слово сказал:

— Делайте!

Николай засомневался:

— Что делать, Петр Иванович? В бригаду учеником?

А прораб уже пошел. Постоял Николай, подумал:

— Ну, значит, так и есть. Считай, что ты на работе. — Вечером взяли у меня заявление и оформили.

Что вам сказать, уважаемый? Драил меня этот прораб, как говорится, в хвост и в гриву. Опоздал, к примеру, я минут на пять, не больше, думаю пройти, авось никто не заметит, а он тут как тут.

— Алексей, подойди! (Меня все Алешкой звали, прораб — только Алексеем. И вообще, не было у него такого, чтобы кричать на людей, ругать их — уважительно ко всем относился.)

Подхожу:

— Здравствуйте, Петр Иванович!

— Здравствуй. Ты почему опаздываешь? Четвертый раз уже в этот месяц.

— Второй, — говорю, — Петр Иванович. Ей-богу!

Он блокнот вынимает:

— Два раза утром опоздал и после обеденного перерыва два раза. Дни назвать?

Что тут сказать? Стою молчу.

— Еще раз — отправлю в отдел кадров.

И довел он меня до такого состояния, что я среди ночи вскакивал на работу бежать. Смотрю на часы: еще только четыре…

Дожал он, перестал я опаздывать. Потом за технику безопасности взялся. Каску чтобы я носил на работе не снимая; чтобы со страховочным тросиком работал; книжку дал по технике безопасности, чтобы я наизусть выучил…

Что вам сказать? Привык я без головного убора ходить. Так у нас все: и молодые, и постарше ходят (читал я, правда, что в Англии принято в шляпах и кепках ходить). А тут целых восемь часов в каске. Ловчусь: как наверху работаю, у всех на виду, в каске, как на этаже — каску снимаю.

Э, нет! Только каску снял, полчаса, не больше, проработал, скажем, на стяжке под полы, смотрю — прораб.

— Почему, Алексей, без каски?

— Так я, Петр Иванович, только снял. Неужто и пот со лба уже нельзя вытереть?

— Полчаса уже пот вытираешь…

Дожал он меня и тут. Один раз дома нужно было пол подмести, так я каску бросился искать. А правила по технике безопасности вызубрил как «отче наш» (слышал, говорят так, а что оно такое, не знаю. В толковый словарь заглянул — «молитва Господня», оказывается).

После этого принялся он меня монтажному делу обучать: как правильно блок или панель ставить, как стык делать в панелях, в блоках, чтобы вода через швы не затекала, как плиты укладывать. Покажет — уйдет. Через час снова около меня, и все ему не так… Эх, тошно было! А как освоил я монтаж, за секунды взялся. Значит, чтобы быстро и в ритме работал. Довел он меня до такого состояния, что похудел я килограмм на пять. Все спрашивают меня, не болен ли.

Решил я на монтажное дело плюнуть. В самом деле, другие поработали, скажем, на поточной линии или у станка, вечером на гулянку или в кино, а я, как проклятый, все зубрю строительное дело. Решился. Пришел к нему с заявлением:

— Вот, уходить от вас хочу, нет уж сил ваши попреки выслушивать.

Он только посмотрел на меня. А знаете, уважаемый, какие у него глаза? Яркие, такого синего цвета. Смотреть в них хочется без конца, словно рассказывают что-то тебе. Как посмотрел он на меня, я сразу:

— Ладно, Петр Иванович, считайте, не давал я вам заявления.

Так работал я на стройке под надзором прораба три месяца. А потом приехала комиссия по разрядам. Председателем главный инженер, я уже о нем рассказывал, Руслан Олегович. Посмотрела комиссия, как я работаю, вечером приказал прораб мне в СУ явиться. Собралось в красном уголке нас человек двадцать, разряды получать. Между прочим, никак не могу понять, почему это такой зал — в нем метров восемьдесят квадратных, не меньше, — почему он «уголком» называется? Вот много у нас такой словесной ерунды. За техникой, технологией — все следят, чтобы она была новой, а вот названия многие устарели… На сцене комиссия во главе с инженером. Он вызывает по одному и вопросы задает. Только плохо товарищи наши дорогие отвечают. Видно, не драили их прорабы.

Вдруг машина зашумела. Подъехала «Волга» к самому окну, боковое стекло наполовину опустилось, и высунулась голова нашего начальника СУ Романа Гавриловича. Он никогда из своей машины не выходил. То ли боялся, что его место начальническое займут, или что другое, не могу сказать.

Поздоровался и спрашивает инженера: что, мол, тут за сборище? Инженер покривился. Видно, не понравилось ему слово это, но вежливо ответил: «Тут комиссия по разрядам работает».

Заинтересовался начальник.

— Это, — говорит, — чтобы денег им больше платить? Понимаю. А что они знают?

Инженер так туманно отвечает:

— Вот спрашиваем.

— Ну-ка, — говорит начальник, — и я кое-что спрошу. — Стекло машины совсем опустил. — Кто там на очереди?

— Сергеев у меня по списку.

— Давай Сергеева! — У начальника лицо напряглось, как у футбольного болельщика. Но из машины не выходит.

Не хочу о Сергееве плохое писать, сейчас он уже прорабом работает, только слабо он отвечал. За ним еще двое, и все режутся на вопросе Романа Гавриловича: сколько часов годен раствор после приготовления? Один говорит — смену, другой — две смены. Они из практики все отвечают.

Смотрит начальник на нас.

— Эх вы, — говорит, — ничего не знаете. Ну вот еще одного спрошу. Если не ответит, не видать вам разрядов как своих ушей, — Посмотрел кругом. — Ну ты, патлатый, ответь.

Я поднялся.

— Сорок минут, — говорю.

— Ты что, сдурел? — закричал начальник. — По-твоему выходит, что мы все бракованным раствором работаем?

— Так точно, — рапортую я, — товарищ начальник. «Технические условия на монтаж», страница пятнадцатая, пятая строка сверху.

Посмотрел я на своего прораба, а он сидит, улыбается. Ну, скажу я вам, долго еще потом с ним работал, а ни разу не видел у него улыбки. Удивился я очень.

А начальник как загремит:

— Дайте мне «Технические условия», сейчас я его на чистую воду выведу. Ему за такой ответ разряда как своих ушей не видать.

Передали ему в машину «Технические условия». Листает, посмотрел.

— Да, — удивляется, — тут так написано. Опечатка, наверное.

— Никак нет, — рапортую я. — В «Памятке монтажника», страница восемь, третья строка сверху, то же самое стоит, — правда, не сорок, а пятьдесят минут.

Тут начальник вышел из машины. Дверцу на всякий случай открытой оставил, подошел ко мне:

— Так что же прикажешь, на стройке работу прекратить? У нас ведь раствор часами лежит.

— Не нужно, — говорю, — Роман Гаврилович, работу прекращать. Все строят таким раствором. Только по правилу — сорок минут… (После Нина Петровна доказала мне, что и фактически прочность раствора теряется.) Или вот, — говорю, — товарищ начальник, ответьте на вопрос: какие трубы требуются для водопровода?

— Это кто из нас на разряд сдает? Ты или я? Мальчишка, я институт закончил!

— На разряд сдаю я, товарищ начальник. Но спорим мы с вами, ответьте, пожалуйста.

— Ну какие? Конечно, водопроводные, трубы из черного металла. Мы всюду так ставим.

Я встал и вежливо говорю:

— «Технические условия», страница сто пятнадцатая, требуют, чтобы в жилых домах для водопровода применялись оцинкованные трубы.

Слово за слово, принялся он меня экзаменовать по всем статьям. А мне это словно семечки лузгать, прораб не такие вопросики задавал. Устал начальник, вспотел и в сердцах говорит:

— Он, проклятый, все назубок вызубрил. — Спрашивает у инженера: — А работает как? Или языком только треплет?

— Отлично работает.

Начальник рукой махнул. Залез в свою машину.

— Поезжай, — говорит водителю. А когда машина начала задний ход давать, закричал: — Пятый разряд ему, не меньше!

Машина загудела и исчезла. Инженерик смотрит на меня, вот-вот прослезится:

— Знаете, Кусачкин, что вы сейчас сделали?

— Ответил на вопросы, Руслан Олегович.

— Нет, Кусачкин, вы за правду постояли!

Пятый разряд на комиссии мне, конечно, не дали. Молод еще был. У нас с пятым разрядом к сорока пяти годам ходят. Четвертый я получил. Все остальные — кто второй, кто третий. Но начальник, как приказ стал подписывать, все равно пятый поставил. Упрямый он у нас. Как что скажет, так тому и быть. После много начальников было у меня в жизни, и вежливых — все по имени-отчеству обращались, и ласковых — те меня только Алешенькой называли, и начальники «душа нараспашку», вроде они тебе родные. Как на стройку придет, так кричит во все горло, где, мол, звеньевой Алешка, я без него, подлеца, жить не могу. Только знаете что рабочий в первую очередь ценит?.. Думаете? А тут думать нечего — три вещи: чтобы начальник справедливым был, дело знал и слово держал. А как он меня назовет — Алексей Васильевич, Алешенька или Алешка, — это особого значения не имеет.

Признал на комиссии Роман Гаврилович, что неправ был в споре, и пятый разряд пообещал. И хоть неловко парню в восемнадцать лет пятый давать, а дал. Это начальник! Правда, по секрету вам, уважаемый, скажу, не хотели меня с таким разрядом в бригаде оставлять.

— Вот, — сказал Николай (он у нас бригадиром был), — привел тебя на свою голову. На черта ты нам с пятым разрядом сдался. Чтобы из общего заработка бригадного деньги выбирать?

Пришлось — это, пожалуйста, по секрету — заявление писать: так, мол, и так, хоть дали мне по приказу пятый разряд, но согласен я временно работать по четвертому. Это, уважаемый, условным разрядом называется.

…Прочел, что в дневнике записал. Ух! Куда занесло. Не знаю, как других, а меня — только сяду за стол, бумагу перед собой положу, перо в руку — все почему-то в сторону заносит…

Так вот, пришел я утром на стройку уже с разрядом. Вроде все как прежде: и кран тот же, и бригада, и корпус. Но чего-то мне не хватает. Все не пойму. Только к обеденному сообразил: свободу я получил. Никто меня не попрекает за то, что я каску на тридцать минут снял, что на три минуты опоздал, что страховочный тросик, будь он проклят, не люблю я его, не сразу нацепил. Никто, понимаете, не спрашивает меня по технике безопасности, самой въедливой штуке на стройке — прораба не видно моего. Вообще говоря, на стройке он, вон внизу с шоферами разговаривает, только ко мне не подходит, как бы подчеркивая этим: ты, мол, Алексей, разряд получил, значит, самостоятельный человек, выученный. Поэтому не буду я к тебе больше по мелочам приставать.

Проработал я так дня три, прихожу в прорабскую, как смена закончилась, в семнадцать часов двадцать минут.

Сидит он за столом, бумагу какую-то пишет.

— Тебе что нужно, Алексей?

— Нет, Петр Иванович, ничего особенного.

— Отдыхай, значит.

— Петр Иванович, вроде обходите вы меня специально. Замечаний не делаете…

Молчит, пишет что-то.

— Вы мне, Петр Иванович, хоть какое задание дайте, что ли, — прошу я его.

Молчит, пишет.

— Так нельзя, Петр Иванович.

Тут он ручку отложил. Посмотрел на меня. Рассказывал я уже, глаза какие у него особенные, все смотреть в них хочется. Недаром Нина Петровна… ну, об этом молчок! Спрашивает он:

— Задание?

— Так точно, Петр Иванович. И потруднее, чтобы интересно было!

— Хорошо. Вот тебе задание: техникум.

Ух и обидно мне стало! Дома ко мне столько приставали с этим техникумом, а тут еще на работе. Как закричу:

— Да что я, каторжный? Вон сколько книг вызубрил, чтобы на разряд сдать, погулять вечером хочется. А вы — техникум?! Не пойду!

Молчит, пишет.

Так я и ушел. Помню, тот вечер славно провел. Да и другие вечера хороши были: то в кино, то прогулка какая, то, признаться, выпивка в компании (знаю-знаю, нехорошо это. Но ведь не роман пишу, а записки — тут только правда). Петр Иванович и виду не подает, как со всеми, так и со мной.

И пошли денечки стучать. Все один на один похожие, только что время по этажам различаю. Вот на десятом работал, сейчас на одиннадцатом. Эге, значит, шесть дней прошло, а с выходным — неделя.

Начал я уже привыкать к тому, что Петр Иванович заданий мне не дает. Вдруг прибегает в обеденный перерыв Маша, она у нас кладовщицей работала, испуганно так говорит: прораб, мол, тебя требует, и поскорее.

Я для виду пофорсил, хотя у самого сердечко застучало.

— Чего, — говорю, — спешить мне, Маша? Сейчас обеденный. Время мое. — А сам, когда она ушла, второе блюдо отставил и к прорабу.

У двери отдышался и так медленно-медленно вхожу. Прораб чертеж какой-то смотрит…

Не хочу вам долго рассказывать. Скажу коротко: дал мне прораб программу вступительных экзаменов в техникум, приказал заявление подать и готовиться.

Я начал было возражать. Он только посмотрел на меня и одно слово сказал: «Делайте». Значит, все, разговор закончен.

Вот, уважаемый, что значит настоящий человек. Другой бы после моего первого отказа обиделся, плюнул бы, забыл и обо мне, и о техникуме! А он…

В техникум я поступил. В заочный или вечерний, до сих пор, честное слово, не разобрал: назывался он заочным, а три вечера в неделю приходи на занятия. Эх, времени нету, а то написал бы я, как учился, какие науки проходил. Скажу только, что спорил много. Ну, к примеру, на лекции по железобетону объясняет нам учитель Анатолий Иванович, молодой такой, хлипкий, видно, никогда на стройке не был, как рассчитывать железобетонную плиту. Два часа объяснял, потом спрашивает: «Понятно?» Молчим. Он еще раз: «Вопросы есть?» Молчим. «Значит, — говорит, — все ясно?» Тут я руку поднял, он обрадовался:

— У вас, Кусачкин, вопрос?

— Вопрос, Анатолий Иванович… Вроде понятно мне: нагрузки на один квадратный метр собираю, потом перевожу на погонный метр. В одну таблицу посмотрел, вот в эту, в другую, вон в ту, площадь железа узнал, число стержней, и готово.

Он обрадовался:

— Правильно, Кусачкин. Молодец! Все понял. А какой вопрос у тебя?

— Вопрос такой: а зачем мне все это знать?

— Как так? — лицо у него вытянулось.

Тут все студенты (вот написал это слово с разгона, и вроде неловко стало. Какие мы студенты? Большинству в классе уже за сорок перевалило, прорабы они, практики, а остальные, моего возраста, на монтаже или на кирпичной кладке работают. Прямо с первой смены пришли) оживились. На задних партах дремали — туда всегда садятся, чтобы отдохнуть после работы, — так и там головы подняли.

— А просто, — говорю, — зачем на это время терять?. Ведь как были мы на стройке, так и останемся. На стройку, это каждому известно, готовые плиты с завода завозят. С номером плита, а на плане перекрытия показано, куда ее класть. Значит, никогда нам плиты считать не придется.

Учитель прямо расстроился:

— Вот не ожидал я от вас такого, Кусачкин.

— А вы спросите остальных. — Я поворачиваюсь к классу. — А ну, друзья, поднимите руку, кому после техникума считать плиту придется?

Живо так стало в классе. Смеются.

— Вот видите, — говорю, — Анатолий Иванович. Ни один руку не поднял. Лучше бы вы нас бухгалтерии поучили, очень наука нужная.

Тут звонок. Через две минуты вызывают меня к директору. Тот толковый был, из производственников. Рассказал я ему, как все было. Он подумал, подумал:

— Может, ты и прав, Кусачкин. Только по программе у нас расчет железобетонных конструкций полагается. Отменить не могу. А вот бухгалтерию… несколько лекций дам обязательно.

Много у нас еще формального в жизни. Она, эта формальность, как ржавчина. Если б меня спросили, сделал бы я для производственников специальный класс и назвал бы его «прорабским», просто, без фокусов — прорабским. И учил бы там только тем предметам, которые действительно нужны на стройке. Может, и годишко сбросил бы в этом классе за счет сокращения ненужных предметов…

Эх, снова отвлекся! Закончил я техникум и диплом защитил на тему «Монтаж двадцатиэтажного дома». Стал техником, многое начал понимать, многое увидел, на что раньше не обращал внимания… И все мой прораб! Вот почему, уважаемый, встречу с Петром Ивановичем, который меня человеком сделал, событием считаю. Понятно это вам?

В приемной треста сидела секретарша, худая, серая какая-то. Лицо у нее испуганное, волосы кое-как закручены сзади в узел. Увидела меня, вскочила, решила, что я без спроса пойду к управляющему.

Э, нет, миленькая, я, как перешел на бумажную работу, приемы все изучил. Первым делом нужно успокоить секретаршу, мол, у меня и в мыслях нет нарушать порядок; потом, заметьте это обязательно, пошутить следует. Секретарша будет внутренне сопротивляться, но ты не спеши, подбери еще шутку по ее характеру. Вот когда она не выдержит, рассмеется, тогда иди в кабинет смело — секретарша не задержит.

Сейчас я так повел дело:

Я. Ну что, мамаша, занят управляющий?

ОНА (волнуясь). Да-да, занят!..

Я. Ясненько! Значит, так: сейчас занят, потом сразу обедать пойдет, после обеда в главк вызывают. Так?

ОНА (такое начало сразу сбило ее с толку, каким-то странным шепотом, уважительно). Да-да. Только обедать он не пойдет…

Я. Значит, сразу в главк?

ОНА (не замечая подвоха). Да-да, уезжает…

Я (подпуская улыбочку). А завтра целый день оперативные совещания? Так, мамаша?

ОНА. Да-да, совещания!

Я. А послезавтра…

Секретарша, видно, из всех сил пробовала удержаться, но тихонько-тихонько засмеялась. Все! Можно считать, что дверь кабинета управляющего разминирована.

Но я ошибся: когда уверенно шагнул к кабинету, она выскочила из-за стола и, встав перед дверью, волнуясь, заговорила:

— Постойте… боже мой!.. как же вы! Разве можно без доклада?

Редкий случай! Видно, этот проклятый Поляков, когда наставлял меня, как вести себя с секретаршами, скрыл такой вариант. Ну, ничего, это и еще многое другое ему припомнится.

Несколько секунд мы стоим друг против друга. Наконец я нашелся, сделал шаг назад и в том же уверенном тоне сказал:

— На посту значит, мамаша. Ясненько! Тогда вот что, скажите вашему управляющему, что, мол, я, заказчик, отказываюсь принимать его корпус номер четырнадцать… Запомните? Четырнадцать. Мол, он, заказчик, то есть я, считает, что на корпусе сдачей и не пахнет. На крыше плиты только-только положили, отделка дошла лишь до второго этажа, сантехники…

Мне вдруг стало ее жалко — такой она показалась перепуганной, я снисходительно сказал:

— Ладно, не буду перечислять, все равно забудете. Только передайте, что он, ваш управляющий, мне-то не очень нужен. Потому что корпус сдает он, а я принимаю…

Я отошел от двери и про себя рассмеялся, представив, как управляющий, бросив все дела, ни жив ни мертв выскочит в приемную; как упрашивать меня станет, а когда я откажу, будет звонить Мирону Владимировичу; и как мое начальство на очередной оперативке поставит меня в пример остальным, а этот пижон Поляков будет губы кусать, криво улыбаться: «Вот ведь прорабишка несчастный, снова выскочил вперед».

— Ладно, мамаша, докладывайте! — Я изобразил на своем лице заключительную и самую насмешливую улыбку. — Служба, понимаю. Только ругать вас будет управляющий. Ух, жучить будет!..

Секретарша, вконец обеспокоенная, открыла дверь и тихонько проскользнула в кабинет. Жалко, конечно, — управляющий выругает ее. Но что я могу сделать?

В углу приемной стояли большие часы. Таких я еще не видел. Маятник длиной метра полтора двигался медленно, словно нехотя. Часы, как я понял, были старинные. Да, когда-то не спешили (это я в приемной так подумал, а теперь вот, вечером, когда пишу записки, рассмеялся: секунда-то есть секунда — и сейчас, и в старину).

Под стать часам на стене висел большой календарь. С тех пор как на свою работу бумажную перешел, заметил я, что такие календари во всех приемных, начиная от управляющего трестом и выше, висят. Мода такая стала, что ли? На нем рисунок огромный, а циферки, то есть для чего, собственно, и создан календарь, маленькие-маленькие, прямо через лупу рассматривать нужно. Рисунок чудной какой-то: престарая извозчицкая коляска, лошади нет, а рядом с колесом мопс кудлатый сидит и смотрит так жалобно, даже за сердце хватает. Что оно значит, эта покинутая коляска с собакой?..

Секретарши все нет. Подошел к окну, выглянул на улицу. Матка-боска! Как говорит при прощании моя знакомая Лина, удивленно разглядывая меня. У нее в пятом колене прапрапрадед поляк. Так она слов десять польских выучила и козыряет ими… Было двенадцать часов, время «пик», когда командированные, а их в Москве миллион, в ожидании вечернего приема у начальства (почему-то командированных принимают только вечером) вышли размяться на улицу. Просто приезжие, а их в Москве, считай, еще миллион, вышли на рекогносцировку: что в магазинах, можно ли приобрести билетик в Большой, на Таганку или хотя бы в Оружейную палату; рабочие-отделочники, ремонтирующие дома, а в центре всегда ремонтируют, в спецовках, испачканных краской, бегут, прижимая к груди буханки хлеба; в это время на улицах особенно много машин…

Не знаю, как вы, только люблю я братию приезжую. Человек, не скрою, я не очень воспитанный, но вот спросит меня приезжий, как пройти на Красную площадь, к Большому или ГУМу, — готов я все бросить и показывать, объяснять ему, любезному. Слышу я, не так уж редко, вот только вчера от Полякова, что из-за этих двух миллионов приезжих в магазинах создаются очереди, а в транспорте тесновато, что, если б приезжих не было…

Но ведь Москва — столица, значит, она родной город для каждого! И никакой он не приезжий, а тот же москвич, только на неделю, на три дня, а может, всего на день. Будь на то моя власть, я бы устроил при вокзалах «Бюро по приему временных москвичей». Дал бы этому бюро транспорт, пятьдесят процентов всех театральных билетов (не меньше!), гостиницы, конечно, средства; посадил бы в бюро самых красивых и любезных девушек, самых расторопных парней, и встречали бы они временных москвичей, помогали им во всем…

Глядя в окно, впервые подумал, что раньше строил я Москву, росла она, украшалась и моим трудом прорабским… Сейчас тоже, конечно, работаю. Но, крути, не крути, не то, даже колонны не проверил, как просил бригадир.

Скрипнула дверь. Я обернулся, увидел секретаршу.

— Ну что, мамаша?

Она помолчала, наклонив голову, прошла к своему столику.

— Что сказал управляющий?

Я видел, как трудно ей начать разговор. Конечно, сейчас будет извиняться. Видно, влетело ей по первой совести.

— Управляющий сказал, что если он вам не нужен, как вы просили ему передать, — она неловко кашлянула, — то можете себя не утруждать… Ехать по своим делам.

— Что-что? — закричал я. — Да понял ли он, что дом, его дом номер четырнадцать я не принимаю. Не при-ни-ма-ю. Понял?

— Я сказала управляющему…

— Ну и что, что он ответил? — перебил я ее.

— Он сказал: вы правильно делаете, что не принимаете дом.

— С ума он сошел, что ли? — Я толкнул дверь в коридор. — Ладно! Он еще попляшет. — Потом взял себя в руки, я ведь на бумажной работе, должен быть вежливым. — Передайте, был, мол, заказчик Кусачкин Алексей Васильевич и кланялся…

Уже в коридоре услышал ее голос, мягкий, с почтительным пришептыванием:

— До свидания, Алексей Васильевич. А меня зовут Аглаей Федоровной…

В 18.30 на пятиминутке у моего начальника Мирона Владимировича я доложил, что дом номер четырнадцать не готов, что я акт не подписал и не подпишу, даже если мне прикажет Совет Министров, и что управляющий трестом, как мне кажется, не совсем в своем уме…

Мирон Владимирович нервно провел карандашом по лысине, так что остался красный след.

— Кто не в уме? — перебил он меня.

— Управляющий.

— Поляков, — обратился Мирон Владимирович к моему «приятелю», — как ты считаешь, кто не в уме?

— Конечно, прорабик Кусачкин, — злорадно улыбаясь, ответил Поляков.

— Почему, Поляков? Разъясни ему.

— Потому что, если генподрядчик просит подписать акт рабочей комиссии, мы, заказчики, обязаны подписать немедленно во всех случаях.

— Во-о! — назидательно воскликнул Мирон Владимирович.

— Тем более управляющий новый. Слышишь, Кусачкин, новый!

— А мне все равно, новый он или старый, — закричал я. — Дом не готов: плиты кровельные только положили, отделка на втором этаже… сантехники…

Мирон Владимирович взял в руки бумажку.

— Вот посмотри письмо. Со штампом и, как полагается, с подписью управляющего, который удостоверяет — дом готов. Посмотри, мой милый мальчик!

— А мне все равно. — Я взял письмо и вдруг увидел столь знакомую мне подпись: «П. Самотаскин». Подпись моего бывшего прораба, который сделал из меня человека.

— Где акт? — хрипло спросил я.

— Вот он, — Мирон Владимирович пощелкал пальцем по акту.

Я быстро подошел к столу, схватил акт.

— Ты что? — завизжал Мирон Владимирович. — Поляков, забери у него акт, еще порвет.

Не читая, я подписал акт и быстро вышел из комнаты.

Глава пятая. Нина Кругликова

Поздний вечер. Не спится. Понемногу темнеют окна в доме напротив. Гаснут, гаснут, и кажется, что за ними гаснет жизнь. В самом деле, люди уснули, перестали думать, двигаться, а какая может быть жизнь без мыслей, без движений! Идет дождь… Не сильно, медленно; капли, падая на листья, издают приглушенный звук, будто кто-то тихо жалуется…

Я встаю с дивана — все равно не засну. Минута колебания, подхожу к полке, где в совершенной тайне, за двумя большими справочниками по строительству, спрятан мой фолиант-записки. Милый бесценный друг, внимательный и молчаливый. Он разрешает делать с ним все, что хочу, а чего еще желать от друзей?

Ого, сколько страниц уже написано, и все «переживания, переживания». Ах, милая моя, не кажется ли тебе, что начинает сказываться возраст?.. Возраст?.. Да-да, двадцать семь для незамужней — это уже многовато! Во всяком случае, дядя Василий перед отъездом на дачу настоятельно потребовал предъявить ему к осени мужа или, на худой конец, хотя бы женишка… Ну что ж, дядюшка, предъявим запросто, это можно. Важин-то хоть завтра…

Дождь вроде перестал, выглянули звезды, маленькие, вездесущие и любопытные. Придвигаю к себе мой фолиант. Итак, прежде всего нужна дата. Какие же это записки без даты? Поставим — 23 июня.

Я прервала записки на том, что в выходной в 12.00 в моей квартире раздался звонок. Открыла дверь. Кудреватый!

Удивилась я очень. Он, очевидно, по моему лицу это понял и торопливо разъяснил:

— Извините, Нина Петровна. Вот уже несколько дней звоню вам на работу, все не застаю.

— Сегодня у меня выходной, — заметила я.

— Дело срочное.

Наверное, минуту, не меньше, я нарочно задерживала ответ, уж очень он мне неприятен.

— Ну что ж, заходите.

Я провела его в столовую. Показала на стул.

— Разбудил вас? — сладко начал он.

— Это уже не имеет значения.

— Понимаю, вы хотите, Нина Петровна, чтобы я сразу приступил к делу. Так? А потом быстро ретировался.

Я молчала. Из соседней комнаты вышел наш кот Лаврушка. Огромный, пушистый и отчаянно ленивый. Он, как вежливый хозяин, в первую очередь подошел к Кудреватому, потерся о его ногу.

Кудреватый продолжал:

— Ну что ж, к делу. Надеюсь, вы помните, что обругали меня халтурщиком, пообещали сами перейти на отделку, чтобы показать нам, халтурщикам, как нужно работать. Помните?

Говорят, что дети и животные быстро распознают людей, кот Лаврушка, дав, очевидно, должную оценку Кудреватому, презрительно отошел от него и прыгнул мне на колени.

— В чем ваше дело, Кудреватый?

— Я говорил с нашим начальником СУ. Он знает вас и готов принять на работу старшим прорабом…

— Ну?

Кудреватый любезно улыбнулся:

— Есть такой сдаточный корпус номер четырнадцать. Мы пока сделали только несколько этажей. Он предлагает принять этот корпус. Приходите, командуйте, я этот корпус вам уступлю.

Я так вцепилась в шубку Лаврушки, что он жалобно мяукнул.

— Сейчас я уйду, — Кудреватый встал. — Сергей Петрович ждет вас завтра в СУ. Конечно, вы можете отказаться. Но тогда… Нет, после всего, что вы наговорили мне, у вас нет другого выхода. Разве только извиниться передо мной…

Я тоже встала. Кудреватый не стал задерживаться. Как-то очень ловко открыл многочисленные замки, которые тетка устроила на дверях, вышел на площадку:

— Всего вам хорошего, Нина Петровна. А халатик этот вам к лицу. Жаль, что приходится уходить… может быть, другим разом вы будете любезнее. До свиданьица, миленькая.

Этот проклятый Кудреватый испортил мне выходной. Я вдруг без особой причины отказалась от запланированной прогулки с Важиным, когда он позвонил и тоже назвал меня миленькой. «Миленькая, — сказал он, — так я заеду за вами». Мне показалось, что это говорит Кудреватый…

— Я не поеду.

— Почему? — удивился Важин. — Ведь мы договорились?

Я промолчала.

— Алло, алло! — повторил он. — Вы меня слышите?

Чтобы позлить его, я не ответила. Тогда Важин совсем разволновался, начал громко повторять свое «алло!».

— Ну что вы шумите? — не выдержала я. — Разве можно кричать на беззащитную женщину?

— Ниночка! — обрадовался он. А мне от этого «чка» снова стало тошно.

— Ну что с вами, Важенчик? Не хочется мне ехать, и все. Нашу договоренность я отменяю.

Теперь уже промолчал он. Тогда я поднесла трубку к носику Лаврушки, который мурлыкал и урчал во всю ивановскую.

— Пожалуйста, передайте привет Лаврушке, — вежливо сказал Важин. — Я по нему очень скучаю.

Намек был довольно прозрачный.

— Нет, мы с Лаврушкой не можем вас сегодня принять.

Важин снова помолчал и наконец холодно сказал:

— Ну что ж, ладно. Поеду один, но я надеюсь, что от основной нашей договоренности вы так легко не откажетесь?

— Что вы! Что вы! — деланно испугалась я.

Он успокоенно засмеялся:

— До свидания, Ниночка!

Опять это «чка» Кудреватого.

— До свидания.

Вот, милый дядюшка, мой женишок. И не к осени, а к концу месяца мы договорились пожениться. Я надеюсь, вы одобрите мой выбор. Чего еще хотеть? Здоров, красив, с положением, как говорили когда-то. Был управляющим треста, стал первым (это он мне подчеркнул) замом председателя райисполкома… Ну что еще? Любит меня. Это он доказывает ежедневно, безропотно терпя мои капризы. Да, совсем забыла: еще у него большая квартира и машина.

Милый дядя Василий, только, пожалуйста, по своей дотошности не задавайте мне обычного вопроса… Все равно не отвечу — не знаю. Не знает никто, как определять, любишь ли ты, и прибора такого нет… Вы хотите сказать, что это нужно знать наперед, до замужества. Возможно. Но сколько людей выходят замуж, женятся вообще без любви? Просто человек нравится.

Это все я сказала бы дяде Василию. Но тебе, мой друг записки, я должна сказать правду: во мне какое-то странное чувство тревоги от уходящей в небытие мечты или, вернее, исчезающей мечты; человек будет неплохо работать, дома выполнять все, что требуется, жить как полагается, но внутри у него станет пусто — ушли мечты.

Весь остаток выходного я решала, как быть с Кудреватым.

Подруга Анюта сказала: «Шли его подальше». Ее муж Жора предложил свои услуги — разделаться с Кудреватым так, что тот на веки вечные забудет, как приставать к такой симпатичной особе, которая в последнее время очень строга к нему, Жоре. Дядя Василий сказал: «Не мудрствовать лукаво» — и повесил трубку. Что это такое, я не поняла. Пять или шесть знакомых сказали то же, что и Анюта, но в более вежливой форме. Итак, подавляющее большинство знакомых (дядя под знаком вопроса) посоветовало никуда не переходить. Так решила и я… А на следующий день утром я, все бросив, поехала в отделочное управление.

Мне хотелось бы разъяснить тебе, мой друг записки, свой на первый взгляд неожиданный поступок. Еще два года назад, когда мы закончили институт, мои сокурсники живо обсуждали, куда пойти работать. Большинство пришло к решению: куда угодно, только не на стройку. «Почему? — спрашивала я. — Ведь стройка — это конечная ступень деятельности инженера-строителя. И научно-исследовательские институты, и проектные организации, и всякие строительные ведомства существуют именно для стройки». — «Смотрите, девочки и мальчики, — возмущенно говорила моя подруга Анюта, — смотрите, перед вами сумасшедшая особа… Ты что, не знаешь, что такое стройка? Это же… это же пыль, грязь, ругань! Там же работают одни грубияны». — «Предположим, что это так. Но ведь не могут все только проектировать. Кто-то же должен осуществлять проекты», — возражала я. Мне казалось постыдным, закончив институт, прятаться от жизни. Если там, на стройке, много плохого, то именно молодые инженеры должны исправить положение…

И вот, проработав два года на монтаже, полюбив его, я снова столкнулась с той же проблемой. «Монтаж? Тут что-то есть, — в конце концов согласились мои друзья. — Приходишь, трава зеленеет (все почему-то говорили о траве, и в книгах из жизни строителей тоже эту самую траву обязательно вспоминают), уходишь — стоит здание, собственно говоря, тебе памятник — ты уже не такая сумасшедшая, как мы думали раньше… Но отделка здания?! Ходить с ведрами, красками, краскопультами и мазать. Стоило для этого заканчивать институт. Зачем ты учила сопромат, статику сооружений, корпела над проектами мостов?»

Снова тот же мотив: там плохо, пусть туда идут другие. А ты? Ты, мол, избранная… Именно утром, когда я должна была принять решение переходить на отделку или нет, мне вдруг вспомнилась экскурсия в Минск, старики новоселы, которые не пожелали разговаривать со строителями, и тут пришло вдруг в голову: ведь конечная деятельность строителя не монтаж, а отделка. И новоселов именно она в первую очередь интересует. «Если ты не пряталась от жизни, пошла на монтаж, то неужели ты испугаешься сделать еще один шаг?» — сказала я себе.

Вот, мой друг, почему я поехала в отделочное управление.

Начальник СУ Гаритов высок, представителен, но показался мне каким-то ненастоящим, будто собранным из отдельных деталей, которые случайно завалялись на складе всевышнего. Было такое впечатление, что детали эти не очень хорошо пригнаны и если Гаритов сделает резкое движение, он в тот же миг рассыплется. Может быть, именно поэтому жесты его осторожны и округлы.

Принял он меня хорошо.

— Мне Кудреватый все рассказал. Я, например, на его месте не обижался бы, а согласился, что мы халтурщики. Очень правильно сказано, Нина Петровна. Что касается вашего перехода к нам, то готов хоть сейчас подписать приказ о вашем зачислении…

— Пишите! — прервала я его.

Он мягко улыбнулся. Через день, оформив перевод и сдав дела Семену, я с Василиной перешла в отделочное управление. (Сия девица насмерть перепугалась, когда узнала, что я ухожу, и слезно упрашивала взять ее с собой. Взяла!)

Напротив моего окна березка, милая и изящная. Ствол ее белый-белый! Рядом — фонарь, освещает ее. И когда я в окно смотрю, березка передо мной кокетливо кланяется-здоровается, встряхивая длинными, зелеными серьгами. Вот и сейчас она что-то ласково нашептывает. Что, березка, что?.. Не понимаю.

И вот мы на корпусе четырнадцать. Раньше я работала в ярко-желтом домике на колесах. Непрерывно хлопали дверью, то и дело входили люди: многочисленные инспекторы от Гостехнадзора, от пожарного надзора, по технике безопасности; представители проектной организации — конструктор, архитектор, которые были ласковы, но записывали в строительный журнал неприятные вещи; начальство всех рангов: от главного инженера СУ, всегда озабоченного, отмечавшего в своей толстой записной книжке что-то, до барственного зама из главка, который вечно боялся испачкать свой светлый пиджак; врывались взбудораженные шоферы, еще с порога они начинали кричать о простое машин (не дай бог вступить с ними в спор!), приходил заказчик Поляков, молодой человек с круглым полным лицом, на котором застыла негодующая усмешка («Это что?» — кричал он, показывая пальцем в окно. Дальше прорабской он вообще не ходил), прибегали субподрядчики в ранге прорабов по сантехнике, по электромонтажным делам, по лифтам, по устройству кровли, по наружному водопроводу и канализации, по кабельным работам; приезжали не так уж редко корреспонденты из газет, радио — народ шустрый, палец в рот не клади; приходили бригадиры, непрерывно звонили два телефона… И всем был нужен старший прораб Нина Петровна (дожила, по отчеству стали звать!) Кругликова, чтобы ткнуть носом ее, Кругликову, в разные неполадки, оштрафовать, подстегнуть, укорить, просить, восхищаться ею, превозносить, стегануть выговором.

Рядом работали бесшумные башенные краны и молчаливые монтажные пятерки, которые требовали неусыпного внимания. Но как это ни странно, прораб никогда не хныкал, был бодр и свеж. Казалось мне, не лекарства следует назначать слабосильным, не модный бег трусцой, не лечение в санаториях, а прорабство.

Тут, у отделочников, все было по-другому. Начать с того, что никто вообще не знал, где находится прорабская. Небольшого роста крепкий парень, как потом я узнала, бригадир штукатуров Шустик, с интересом рассматривая Василину, сказал, что вчера вечером прорабская была на третьем этаже в двухкомнатной квартире; где она сейчас, знает только сам бог и его заместитель по отделочным работам Кудреватый.

— А он заместитель самого бога? — переспросила я.

— Наряды выписывает, наряды закрывает, — ответил Шустик, считая это лучшим доказательством божественного происхождения Кудреватого. — А вы откуда? — любезно спросил он Василину.

На меня он не обратил внимания. Дожила, а? На меня уже не смотрят. Вот что значит стать «бывалым прорабом»!

Василина оценила обстановку:

— Может, вы поищете прорабскую? — попросила она Шустика.

— Не выйдет.

— Почему?

— Пока я вернусь к вам, прорабская перейдет в другое место. — Шустик громко рассмеялся, за ним рассмеялись я и Василина.

Вообще, Василина следила за каждым моим шагом, речью, за настроением. Я улыбаюсь, улыбается и она; хмурюсь — она страдальчески опускает бровки; спорю — она забивается куда-то в угол и пугливо ждет, чем кончится спор.

— Василина, — спрашиваю я ее, когда у меня появляется прежнее ироническое отношение к жизни, студенческое, — милая Василина, что же ты будешь делать, если мы расстанемся?

— Мы никогда не расстанемся.

— Ну, предположим, Василина, ты выйдешь замуж?

— Я никогда не выйду замуж.

— Так… Ну, а если я выйду замуж?

— Все равно, — Василина хмурит бровки, — все равно будем вместе.

Прорабскую мы нашли на четвертом этаже в однокомнатной квартире. Комната с серыми стенами, еще не оклеенными обоями, очевидно, служила приемной. Тут сидела плотная женщина — уже под сорок, как потом я узнала, совмещавшая обязанности кладовщицы, нормировщицы, табельщицы и адъютанта старшего прораба. Наверное, она была в курсе моего назначения, потому что встала и представилась: «Тамара Ивановна». Я сказала, как меня звать, представила Василину.

В этой прорабской, в отличие от моей бывшей, было совсем тихо. Ни водителей, требующих разгрузку машин, ни разных инспекторов, ни архитектора-конструктора… Молчал и телефон. Только на этажах слышались приглушенные голоса, изредка гремели ведрами…

— Тихо у вас как! — невольно произнесла я.

— Так всегда.

— Сам, грозный-то, у себя? — спросила я.

Мне понравилась улыбка Тамары Ивановны, понравилось, что она назвала себя по имени-отчеству. Терпеть не могу, когда взрослые женщины, чтобы казаться моложе, представляются по имени.

— Он в кухне кабинет устроил. Любит полки посудные для папок приспосабливать, — разъяснила Тамара Ивановна.

Я постучалась. Тихо, никто не отзывался. Толкнула дверь. Кудреватый спал, положив голову на кучу нарядов.

— Алло! — громко произнесла я.

Кудреватый вскочил. Он тупо смотрел, но вот прошла секунда, другая, очнулся, узнал меня, и тут же его лицо приняло обычное выражение любезной наглости.

— Ах, Нина Петровна, как я рад! Наконец-то свершилось, и вы наша. Да! И пришли у меня принимать делишки. Молодчина! Ну и характерец у вас! Другая бы плюнула на всю эту историю. Извинилась бы или послала подальше…

— Мне так и советовали. Ну да ладно, сдавайте дела, Кудреватый, и поскорее выматывайтесь отсюда… Это что, наряды? Ясно! Приняла… Дела? — я взяла несколько пыльных папок, которые лежали на полках. — Дела. Приняла. Кухню — ваш кабинет — тоже приняла. Что еще?

— Я хотел вам рассказать…

— Рассказать? Нет уж, извините, не хочется вас слушать. Наслушалась!

В тот момент мне хотелось воздать ему сторицей за все: за то, что бросила монтаж и перешла на «малярные» дела, за то, что так настойчиво-нагло он донимал меня телефонными звонками, за испорченный выходной день и, самое главное, за его любезную улыбочку.

— Ну что ж, ну что ж! — он начал складывать какие-то бумажки в желтый портфель-коробку. — Ну что ж! Ну что ж! — повторял он. — С удовольствием, с большим удовольствием… Только вам начальник СУ ничего не говорил: когда нужно закончить этот дом, и…

— Это не имеет значения. Тамара Ивановна, дайте, пожалуйста, список рабочих.

Кудреватый раз-другой, больше для вида, провел щеткой по пиджаку:

— Ну, засим, Нина Петровна…

— Идите, идите, Кудреватый!

Он взял портфель-коробку, шагнул к двери, я посторонилась.

— Все же, думается, вам полезно будет знать две вещи. — Его лицо вдруг стало серьезным. Это было так необычно, что я не оборвала его, как делала все время. — Первое: дом четырнадцать, в котором мы находимся, по плану сдается к концу месяца…

— Глупости вы говорите! — снова сорвалась я. — Тут работы!..

— И второе, — твердо отчеканил он, — с сегодняшнего дня я назначен главным инженером этого СУ.

Он вышел.

Где-то наверху или за перегородкой часы ударили два раза — два часа ночи. Дождь перестал. Высоко в чистом небе открылась луна, большая, ленивая и почему-то багровая. Все науки, в том числе и астрономия, безапелляционно утверждают, что она мертва, нет на ней жизни, нет воздуха. Ладно, понимаю и не спорю, а все-таки втайне от всех луну я считаю живой и даже мудрой. Подумать, сколько миллионов, миллиардов лет она смотрит на землю! Чего только не перевидела!.. Почему-то, глядя на луну, я всегда думаю о своем обещании Важину. Вот еще две недели, четырнадцать дней — боже мой, всего! — и чужой, совсем чужой человек войдет в мою жизнь, мысли, чувства… Милая, милая луна, ведь ты так много знаешь! Что ты скажешь?.. Мне вдруг показалось, что она сердито посмотрела своими черными глазницами, которые глупые, совсем глупые люди назвали «морями». Глаза, а не моря!

…Почему Петр Иванович не ответил из Воронежа? Не любит, да? Любит другую, да? О, если б он написал письмо, хотя бы маленькое, всего несколько слов, я бы ждала… Что-то говорит, говорит мне березка — не понимаю. Ждала бы…

Кот Лаврушка мягко посапывает на моих коленях, мне спать все не хочется. Что ж, продолжим записки.

После отъезда Кудреватого мы с Василиной несколько минут сидели молча: пытались сообразить, что произошло.

— Так что же получается, Нина Петровна? — по тому, как нахмурила бровки Василина, я без зеркала поняла, что мое лицо тоже не выражало особой радости. — Выходит, — продолжала Василина, — этот Кудреватый, с которым вы все время спорили, он сейчас наш главный инженер?

— Да, Василина.

— Выходит, мы ему подчинены?

— Да, Василина.

— К тому же дом еще только начат… только начат, а мы должны закончить через две недели. Но ведь это невозможно!

— Да, Василина.

— Мы очень влипли с вами, Нина Петровна.

— Хорошее слово ты освоила на стройке. Ты уже становишься заправским мастером. «Влипли»! Именно так, моя Василина. — Я попыталась улыбнуться, но, глядя на свою помощницу, поняла, что улыбка мне не удалась.

— Что же мы будем делать? — спросила Василина.

Я снова попыталась подбодрить ее, ну и, конечно, себя:

— Прежде всего возьмем у Тамары Ивановны тряпку. Вытрем стол, подоконник, полки. Он неряха, наш главный инженер. Потом… что потом, моя милая, я пока не знаю, но что-нибудь придумаем.

Василина за тряпкой не пошла. Наверное, впервые за год ослушалась меня.

— Может быть, Нина Петровна, вернемся на прежнюю работу? — Она оглядела кухню и убогую меблировку прорабской: письменный стол со следами масляной краски разных оттенков — очевидно, он по совместительству служил местом для подбора колера — кресло с изодранной клеенкой, телефонный аппарат, оклеенный кругом голубой изоляционной лентой, — при частом перемещении прорабской его, видно, не уберегли, — серые стены…

Вошла Тамара Ивановна.

— Все будет хорошо, — сказала она и улыбаясь предложила: — Может, перейдем в двухкомнатную? Выберем уже с обоями. Пойдемте, Василина.

Я осталась одна. В институте наша группа тоже перемещалась из одной аудитории в другую… Институт! Пора мечтаний, когда каждый студент думает стать крупным конструктором или построить по меньшей мере тоннель под Атлантическим океаном, как в книге Келлермана, или… да боже мой, ведь вся жизнь перед тобой! Приходил в аудиторию преподаватель сопромата. Тихий, сумрачный. Аккуратно выводил на доске формулы, которые открывали нам новый мир в напряженном материале при изгибе, сжатии, ударе. Он уходил, и весь перерыв до следующей лекции доска была покрыта латинскими буквами, круглыми, странными; приходил другой профессор — в элегантном костюме, с неизменной улыбкой. Он с ходу проводил по доске ломаную линию: «Ну что это? Кто нарисует эпюру моментов? …Молчите? Кругликова, к доске!» Я выходила, провожаемая сочувствующими взглядами товарищей. Но почему-то у доски с помощью легкой, почти незаметной подсказки профессора задача решалась быстро. «Вот видите, как просто! — с той же неизменной улыбкой говорил нарядный профессор. — Кругликова, все, садитесь… Будет из вас большой инженер. Я уже старенький, — рисуясь, продолжал он, — возьму газетку, а там Кругликова… Как вас по отчеству?» — «Нина Петровна», — подсказывал кто-то из студентов… «Вот-вот, Кругликова Нина Петровна награждается Государственной премией». — «За что?» — спрашивал кто-нибудь. «А не все ли равно? — улыбался профессор. — Ну хотя бы за новую конструкцию эллинга. Она будет такой легкой, что эллинги смогут летать вместо дирижаблей. Так, Кругликова?» — «Так, профессор». — «И вот протяну я дрожащей рукой газету своей жене: «Прочти, — скажу я, — это та самая Кругликова. У меня училась». Очень, очень мне будет приятно… Вы ведь мне позвоните тогда, Кругликова?» — «Позвоню, профессор». — «Смотрите!»

Я усмехнулась: нет, уважаемый профессор, не позвоню я вам. О чем рассказать? Нет ни легчайших конструкций эллинга, ни тоннеля под океаном. Вот сижу я в захламленной кухне — прорабской. Сейчас придут ко мне несколько бригадиров, и мы будем решать «сложнейшую» задачу: как отмалярить стандартный домишко… Нинка, Нинка! Куда тебя занесла судьбина? Как опростоволосилась! Уходить отсюда, уходить! Пока не поздно.

Пришла Тамара Ивановна и Василина.

— Нашли квартирку на третьем этаже, — бодро доложила Тамара Ивановна. — Паркет уже уложен, потолки побелили. Столик я вам свой отдам, он только немного краской испачкан.

— Немного? — переспросила я. — Это очень важно.

Василина посмотрела на меня, лицо ее помрачнело. «Вот так, моя милая, улыбаться нечему».

Когда на следующий день в обеденный перерыв я созвала бригадиров, с некоторыми из них я уже была знакома. С бригадиром штукатуров Николаем Шустиком мы разыскивали прорабскую. Он рассказал мне, что сам из Прикарпатья. Там и дом его родителей («большой дом» — сказал он). Хорошо, зажиточно живут крестьяне, но вот захотелось увидеть свет. Три года назад приехал в Москву, обучился штукатурному ремеслу. Холост. А как Василина, замужем уже? «Очень приятно», — сказал он, когда Василина отрицательно покачала головой. Сказал, что на его бригаду, все двадцать человек, можно рассчитывать. Если потребуется, они и воскресенье прихватят.

Севин, тоже Николай, по отчеству Васильевич. Как легко запомнить, само выговаривается: «Николай Васильевич». Лет под сорок, а может, сорок пять. Бригадир плиточников, маг и волшебник. Удивительно талантливый человек! Что-то не получилось с дверным замком у столяра. Тот, как водится, вовсю клял и замок, и завод, который изготовил замок, и работу свою столярную. Подошел Николай Васильевич, постоял немного: «Дай-ка, Анатолий, и не ругайся, видишь, женщины у нас прорабы. Еще перепугаются и уйдут. Что мы тогда без начальства будем делать? А? Ну-ка, подвинься». Поколдовал, ну минут пять, не больше, — замок работает. «Как это у тебя все получается?» — спросил Анатолий. Николай Васильевич только посмеялся… Машина паркетная испортилась. Исправил. Плитку кладет на пол или на стену — залюбуешься. Меня принял хорошо. Как-то даже по-джентльменски, если это слово можно применить в малярном деле. Взялась я с Василиной столик письменный переносить. Он увидел, отнял, понес сам. «Да что вы, — недовольно сказала Василина, — мы и сами можем». — «Э, нет, милая, у нас тут свои законы». Только вот попахивает от него спиртным. Это плохо!

Шалимов Андрей Михайлович — паркетчик. Небольшого роста, очень, видно, крепок. Целый день стучит и стучит — паркет стелет. Когда подошла к нему, головы не поднял, только на миг молоток задержал. И снова стучит. Мне Тамара Ивановна по секрету сказала: «Деньги он копит, жениться задумал».

Пять бригадиров по малярному делу. Все молодые девушки. Первое впечатление, что они похожи друг на друга. Но к концу дня я уже их различала. В общем, по табелю двести десять рабочих. На совещание пригласила только бригадиров.

— Вот что, друзья, — сказала я. — Меня назначили к вам старшим прорабом. Как звать? Нина Петровна. Где работала? На монтаже домов. Подробнее познакомимся позже. Собрала вас, чтобы сказать, что качеством вашей работы не удовлетворена. Спешка!.. А известно, она к добру не приводит. Примеры? Пожалуйста: бригада Николая Шустика штукатурит первый этаж. Штукатурка неровная, прикладывала рейку к стене, перепады три сантиметра. Откосы оконные не вертикальны…

— Можно мне? — Шустик поднял руку.

— Нет, нельзя. Вот когда закончу, каждый сможет сказать. Плитку Николай Васильевич кладет любо-дорого посмотреть, но в его бригаде молодые рабочие допускают неровные швы, отклонения от вертикали. Пробовала я простучать стенку, несколько плиток отвалилось. Паркетчики Андрея Михайловича Шалимова стелют полы со щелями, клепка не подбирается. Линолеум положен небрежно. Малярные работы тоже местами плохо выполнены, поверхности как следует не подготовлены, число операций сокращено. Обои не подбираются: полагается рисунок потемнее делать в передних, а в комнатах светлее — зачастую делается наоборот. Часть обоев негодная, их вообще клеить нельзя. Вот моя тезка — Нина Соколова. Мы с вами смотрели трехкомнатную квартиру на втором этаже. Скажите честно, если б вам дали эту квартиру, довольны были бы обоями?

— Нет, Нина Петровна, мрачные они.

— Вот видите. Значит, так, разговор короткий. Что сделано плохо — я бригадирам показывала, — переделать. С завтрашнего дня на стене дома будет висеть доска с оценкой качества работы каждой бригады за день. Будем халтурить — будем переделывать! Это ясно?.. Я закончила. Кто хочет сказать — пожалуйста.

Помолчали. Я не торопила. Наконец поднялся Николай Васильевич. Он было начал мямлить, что вот как хорошо, наконец-то пришел к ним настоящий прораб, что его бригада обязуется… но его прервал Шалимов. Поблескивая узкими, черными глазами, он зло сказал:

— Помолчи, Николай Васильевич. Ты всегда со всем соглашаешься. А вот я и моя бригада с товарищ Кругликовой не согласны! Что же мы, сами паркет делаем? Поставляют нам его повышенной влажности. Постоит на жаре неделю — рассыхается. Про обои тоже прямо слушать дивно. Что ж, Нина Соколова сама их изготовляет? Так большинство материалов. Раствор, к примеру, для плитки завозят раз в день, он к вечеру силу теряет, поэтому плитка отваливается. Так вот, думается мне, что плохое качество в первую очередь от прораба идет. Он сам принимает никудышные материалы. Вашу песню, товарищ Кругликова, мы уже слышали. И доски разные перевидели. Вот у меня к вам вопрос: если паркетная клепка плохого качества, не класть ее?

— Нет.

— Хорошо… Хорошо! Половина обоев темная, никудышная. Не клеить их?

— Нет.

Шалимов встал:

— Раствор, который наполовину схватился, плохо держит, — не пускать его в дело?

— Нет.

— Значит, завтра всем на простой? Так, что ли, товарищ Кругликова? Вы что, за простой по среднесдельному заработку будете платить?.. И дом — сдаточный, известно это вам? То как быть?

— Отвечу, — медленно сказала я. — Сегодня пересмотрю все материалы, плохие отошлю обратно в СУ. Пусть куда хотят девают. Обещаю, что добьюсь хороших материалов.

— Хорошо… хорошо! Значит, так сделаем: на доске еще одну графу — для прораба. Как он обеспечивает: хорошие материалы дает или плохие. Согласны?

— Да!

— Кто будет отмечать работу прораба? — Шалимов выжидающе посмотрел на меня.

— Вы.

Его лицо немного смягчилось. Он посмотрел на часы:

— Перерыв кончился. На том и решили, Нина Петровна.

Через два часа все материалы низкого качества были погружены на машину и отправлены в СУ. Была повешена «доска», пока на листе ватмана. Там после фамилий бригадиров была и моя. Так и написано: «Ст. прораб Кругликова Н. П. (качество завезенных материалов)».

В конце дня я отправилась к генподрядчику, старшему прорабу Круглову. Как водится в высших сферах, сначала туда в качестве полномочного и чрезвычайного посла явилась кладовщица Тамара Ивановна. Она вернулась скоро.

— Вас ждут, Нина Петровна.

Когда я вошла в прорабскую, кроме Круглова, крупного мужчины с внушительным животом — как он только его приобрел на прорабской работе! — тут были еще тоже довольно крупная девица, не то нормировщица, не то табельщица (звали ее Маргарита), и маленький круглый человек, несмотря на жару, он был в пиджаке и при галстуке. Круглов стоял посередине комнаты, Маргарита сидела за столиком, маленький человечек был у окна.

— Здравствуйте, — приветствовала я их.

— Здравствуйте, — ответил Круглов. Он, видно, только что на высоких тонах вел разговор, потому что не очень любезно сказал: — Квартиру смотреть приехали? Рановато! Правда, Маргарита?

Она улыбнулась, но ничего не ответила.

— Квартиры я уже смотрела, — ответила я.

— Иль какое еще начальство на мою бедную голову пожаловало? — деланно испугался Круглов.

— Начальство, — подтвердила я.

— Вот-вот, так я и знал. Тут его сейчас видимо-невидимо ездит. Наверное, о сдаче этого проклятого корпуса? Так?

— Так.

— Ну давайте, выкладывайте, что у вас. Наверное, еще срок сокращается?

— Нина Петровна, — представилась я, — старший прораб по отделочным работам.

Круглов оглушительно рассмеялся:

— Так это вы новый прораб-отделочник? Здорово! — Он оглядел меня с ног до головы. — А ничего! Семен Семенович я. Это, — он показал на девицу, — мой помощник по всем линиям…

— Руслан Олегович, — коротко представился кругленький человечек. — Главный инженер СУ.

— Значит, отделочник? — все рассматривал меня Круглов. — Очень приятно… Тогда позвольте вам задать вопрос: когда на этом корпусе могут быть закончены ваши работы?

«Когда могут быть закончены ваши работы?» — вот оно, началось. Это первый экзамен. Для того чтобы сделать хорошо, нужен еще месяц, не меньше. Но ведь вчера Кудреватый сказал, что корпус надо сдать к первому… К первому, к первому!.. И снова, как в Минске, новоселы будут отказываться разговаривать со строителями?..»

— Нужен еще месяц, — ответила я.

— Правильно! — закричал Круглов. — Вот это молодец! Смелая! Вот видишь, Маргарита! Будем ее любить, правда?

— Конечно, Семен Семенович, — улыбаясь подтвердила Маргарита.

— Извините, — вмешался маленький инженер. — А вы отдаете себе отчет, какую ответственность берете на себя? Он, — инженер показал на Круглова, — хоть и кричал очень, но подчинился. Все субподрядчики дали согласие. А вы одна… одна говорите, что не закончите к первому… Значит, именно вы срываете срок сдачи дома.

— Я тоже возражаю, — закричал Круглов.

— Нет, вы не можете возражать, — тихо сказал маленький инженер. — Тут был новый управляющий. Вы не отказались при нем… Он уехал с тем, что корпус сдается. Новый человек, мы не вправе подводить его… И кажется, порядочный…

— Сколько в доме квартир? — спросила я.

— Сто четыре. — Круглов с мрачным лицом сел за стол.

— Это значит, что в доме будет жить человек триста. Так? — спросила я у маленького инженера. — Выходит, мы боимся подвести одного человека, вашего управляющего, а подводим триста…

Он несколько растерянно посмотрел на меня:

— Почему подводим?.. Наоборот, они раньше получат квартиры… Почему подводим?

Я молча смотрю на него.

— Ну конечно, качество от спешки будет не то, — пробормотал он. — Вы правы. Но понимаете, это порядок такой. Если уж на то пошло, то я вам расскажу… Я тоже возражал, и управляющий возражал. Но ничего сделать нельзя: дом нужен району, чтобы выполнить план. Если честно… если честно, то я вас за все это уважаю. Но дом будет сдан, с нами или без нас. А человека подведем… — Он схватил портфель, который стоял у его ног, и быстро вышел.

Я протянула Круглову листок:

— Тут кое-что нужно сделать, Семен Семенович.

Не глядя на листок, Круглов передал его Маргарите:

— Пойди к бригадиру, пусть немедленно сделает, — приказал он.

— Спасибо. — Я взялась за ручку двери. — А между прочим, кто новый управляющий трестом? Кого я собираюсь подвести?

Круглов молча что-то писал. Вместо него ответила Маргарита:

— Самотаскин Петр Иванович, говорят, из Воронежа приехал.

— Кто-кто? — только и могла вымолвить я.

Темная, длинная ночь. Это неправда, что летом ночи короткие. Длинная! Лаврушка дремлет на столе, рядом с дневником. Через щелочки глаз наблюдает за мной. Лаврушка, Лаврушка, значит, он приехал! Как же так?!

Глава шестая. Петр Иванович Самотаскин

Восемь утра. Аглая Федоровна любит это время. Во-первых, закончены сборы Сережки в школу — его так трудно поднять с постели. В кого он, такой лентяй, пошел… Сережка уже по дороге в школу. Во-вторых, закончено путешествие в автобусе номер восемь, где всегда давка. Боже, неужели не могут пустить дополнительно несколько машин! И в-третьих, в тресте еще никого нет, тихо, даже телефонных звонков не слышно.

Аглая Федоровна положила небольшую сумочку и сумку побольше в шкаф. Вообще говоря, две сумки носить ни к чему. Можно было бы деньги и гребень положить в большую сумку, но такова мода. Ничего не поделаешь. Она посмотрела на себя в зеркало, тихонько вздохнула. Да, неважно выглядит. Какие воротники к этому серому платью ни пришивай, а на этот раз она пришила большущий белый воротник, все равно плохо. А может быть, платье тут ни при чем? Лицо, волосы! Аглая Федоровна еще раз вздохнула…

Открыла ключом шкаф, вынула синюю папку, в которой лежала повесть Писарева. Она прочла последние страницы, напечатанные вчера. Ни одной ошибки. Но повесть плохая. Что заставляет Писарева писать? Она уже приготовилась печатать, но вдруг из кабинета послышалось покашливание. Кто бы это мог быть? Не может быть, чтобы новый управляющий приехал так рано, Важин приезжал к девяти.

Аглая Федоровна осторожно подошла к двери кабинета. Прислушалась — тихо. Тогда она резко открыла дверь… За столом сидел новый управляющий, что-то писал. От неожиданности Аглая Федоровна не знала, что сказать, потом промолвила:

— Доброе утро, Петр Иванович.

Новый управляющий поднял голову:

— Доброе утро.

Его взгляд скользнул по большому белому воротнику, который она так некстати прицепила, и ей показалось, что управляющий улыбнулся.

— Может, отпечатать, что нужно, Петр Иванович? — Аглая Федоровна подошла к столу. — Я это быстро сделаю.

— Нет, спасибо.

Да, конечно, он снова улыбнулся. И вдруг так ясно она увидела себя со стороны: неловкой, в старом платье с огромным белым воротником. Какой смешной она кажется со своим испуганным лицом, почтительным придыханием. Неожиданно она горько расплакалась. Крупные слезы катились по ее некрасивому лицу. Плакала она потому, что жизнь у нее такая же тусклая, как это проклятое серое платье, от которого ей никак не удается избавиться, что жизнь уже прошла, что вчера Сережка где-то сильно порвал брюки, придется покупать новые, что вот прислали нового управляющего, хороший человек, но по лицу видно — горе у него большое, плакала из-за того, что скуластенький Писарев впустую тратит время и деньги на никудышную повесть. Слезы все катились по лицу. В ее сердце, казалось, вмещалась жалость ко всему миру.

Она увидела, как стало растерянным лицо нового управляющего.

— Что вы, что вы, Аглая Федоровна?.. Я вас чем-нибудь обидел? — Он вскочил, налил из графина стакан воды и протянул ей. — Выпейте, пожалуйста… Знаете, как раз мне нужно отпечатать этот листок… Очень срочно, Аглая Федоровна, и аккуратно… Это в главк.

Одной рукой она взяла стакан воды, другой листок бумаги. И пока пила воду, сквозь слезы читала. Сейчас-сейчас она отпечатает, очень быстро и без единой ошибки. Что-что, но печатать она умеет. У нее остались еще несколько бланков на белейшей бумаге, она берегла их, но теперь она не будет их жалеть, это будет очень красивое письмо. Сейчас-сейчас, она быстро…

Петр Иванович проводил ее до двери.

Через десять минут в кабинет снова вошла Аглая Федоровна. Глаза ее еще были красные. Немного торжественно она положила новому управляющему на стол напечатанное письмо.

— О, Аглая Федоровна! Да вы самый быстрый секретарь, которого я в жизни встречал. — Петр Иванович взял письмо. — И на каком бланке!

Аглая Федоровна заулыбалась. Она постояла несколько лишних секунд, чем это требовалось, тихо сказала:

— Петр Иванович, не уходите от нас.

— Спасибо. — Новый управляющий быстро взглянул на нее. Сейчас он уже открыто улыбнулся.

Вошел Северов, поздоровался, грузно уселся в кресло. За ним один за другим стали заходить работники на еженедельную оперативку. Пришел главный инженер СУ-32 Руслан Олегович, хороший малый, но неустойчивый, приходящий в панику от трудностей. Он начал выбирать место получше. Пришел начальник СУ-31 Степан Григорьевич Потапов, высокий, костлявый, всегда чем-то недовольный. Он согнал с кресла маленького инженера, заявив, что тот занял его постоянное место. Руслан Олегович пересел на другой стул. Но тут же пришел начальник СУ-34 Москалев, тоже небольшого роста, корректный и себе на уме. Он извинился и попросил маленького инженера пересесть. Сдерживая улыбку, Северов видел, как Руслан Олегович снова искал себе место; пришел начальник производственного отдела СУ Костин, худой, длинный, очень аккуратный человек, удивляющий всех способностью печатать на машинке с невиданной быстротой одним указательным пальцем, с феноменальной памятью (Потапов брал его всегда на подмогу); пришли зам. управляющего трестом Алексей Матвеевич Гуров, маг и волшебник по делам обеспечения, и его главный помощник — начальник конторы снабжения Рыбаков, молодой человек спортивного типа, с зачесанными на пробор иссиня-черными волосами. Он был хорош собою, но его портил низкий лоб; подхрамывая, опираясь на палку, проследовал главный диспетчер треста Коровин, еще с порога начав кричать на Костина за задержку какой-то сводки, демонстрируя свою неустанную заботу о делах треста; тихо сел на свое место главный механик, обычно спокойный и молчаливый, но, когда кто-либо требовал дополнительно механизмы, он отбивался, кричал тонким голосом. Пришли сегодня все главные инженеры стройуправлений, которых обычно не приглашали.

Всех и все знал Северов. Знал он, почему не пришел на оперативку начальник СУ-30 Федоров. Когда Северов слегка пожурил его, Федоров распетушился, заявив, что ему противно смотреть на постное лицо нового управляющего (Федоров так и сказал — «постное»). Но тут же спохватился и разъяснил, что, как это стало ясно на первой оперативке, и. о. управляющего принимает скоропалительные, неправильные решения, и он, Федоров, как-нибудь два месяца проживет без и. о.

Вообще говоря, после первой оперативки и Северов тоже так думал. Но вот прошли две недели, и Северов пожалел о своих словах. Необдуманно он сказал. Странный человек новый управляющий, может быть, «странный» — это не то слово? Скорее — «необычный»?.. Никак Северов не может его понять. Корректен, со всеми на «вы», сух, молчалив, лишнего слова не скажет, очень деловит. Бывший управляющий Важин был тоже деловит. Но совсем они не похожи друг на друга. Важин за день бывал на пяти-шести объектах, всех заражал своей энергией. Все увидит, все узнает. Этот, когда приезжает на строительную площадку, проводит там полдня. Не кричит и не дает указаний, а работает с прорабом. Странно звучит, но именно — «работает».

Ворчлив и язвителен старый прораб Супонин. Не любит он начальство, утверждая, что, если б оно, начальство, давало не указания, а детали, краны, раствор, дома росли бы как грибы и наступил бы в строительстве «золотой век». Но как-то приехал Супонин в трест по своим делам, зашел к Северову. «Вы откуда взяли такого чудака?» — спросил про нового управляющего Супонин… «А что, не годится?» Супонин усмехнулся: «Да нет, вроде ничего, только странно как-то, указаний не дает! Прошел со мной дом снизу доверху. Молчит. И я молчу. Прошел всю площадку, посмотрел чертежи. Все молча. Потом тихо так спрашивает мое мнение: не лучше ли будет траншеи для водопровода отдельно не копать, а пустить его вместе с теплосетью? А я и сам об этом думал, только канитель большая — проект изменить. Потом опять тихо спрашивает: не лучше ли дорогу продолжить, чтобы кольцо получилось, машинам удобнее будет? И тут я думал, только плит дорожных не достанешь. Так проработали мы с ним полдня. Чего он только не приметил, даже то, что в кране ограничитель стрелы неправильно поставлен… Попрощались. Через два дня мне измененный проект на водопровод прислали, плиты дорожные завезли, ограничитель исправили и еще много чего сделали. Так что целый месяц у меня, наверное, особых вопросов не будет. Другой бы позвонил, покуражился: мол, видишь, как я, управляющий, тебе помогаю. Он — молчок».

Северов помнит, как Супонин, уже уходя, ворчливо сказал: «Не удержится он в тресте. Заклюют его». А Федоров, когда услышал эту историю, долго смеялся: «Вот-вот, как был наш и. о. управляющего старшим прорабом, так им и остался».

Северов сидит в привычной позе, словно расплылся в кресле, глаза у него прикрыты веками, большие пухлые руки неподвижно лежат на столе. Трудное это дело — секретарское. Ответственность перед людьми большая. Просился он в третий раз его не выбирать — куда там! Вчера в райком вызывали: мнение о новом управляющем. А какое мнение он может высказать? Не знает. Одно просил в райкоме: не спешить…

В кабинете вдруг стало тихо. Посередине комнаты стоял только что вошедший Федоров. Высокий, статный, молодец молодцом. Но Северов сразу увидел, что Федорову не по себе. Именно поэтому вел он себя вызывающе дерзко.

— Прошу извинить меня, товарищ и. о. управляющего. Хочу спросить: почему вы не изволите вызывать меня на оперативки?

Управляющий помолчал. В кабинете неловко повисла пауза. Наконец он тихо ответил:

— Насколько мне помнится, вы сами просили вас не беспокоить.

— Да, но вы вызвали моего инженера. Для чего? Почему я не осведомлен?

— Вы хотите сказать, — так же тихо продолжал управляющий, — что дело есть дело и оно требует, чтобы вы посещали оперативки?

— Да, но…

— Я согласен с вами. Садитесь, пожалуйста, Геннадии Иванович, — просто сказал управляющий.

Федоров свой, новый управляющий — чужак, к тому же присланный в трест временно. Конечно, большинство присутствующих на стороне Федорова, но Северов видел, что простота управляющего пришлась всем по душе.

Федоров осмотрелся. Маленький инженер по привычке приподнялся, почему-то так получалось, что он всегда занимал чужие места. Но управляющий показал на стул рядом с собой, на котором обычно сидел главный инженер треста:

— Садитесь, пожалуйста, сюда.

— Неудобно как-то, — хрипло сказал Федоров, — чужое место занимать.

— Ничего-ничего, садитесь. Я ведь вроде тоже чужое место занимаю.

Северов снова заметил, что большинство улыбнулось, оценив шутку. Но по этой реплике он понял, что управляющий ничего не простил Федорову, и ему, Северову, тоже, наверное, никогда не простит. Как он тогда опростоволосился! Пришел в трест новый человек, с поезда, еще и не проспался, принял неправильное решение. Вместо того чтобы спокойно поговорить, Северов: «Вы так и двух дней не продержитесь». Растерянный какой-то был новый управляющий тогда, на первой оперативке. Поддержать нужно было, ну, уж во всяком случае, не добивать… Неправильно поступил, не по-партийному. Северов усмехнулся — не «по-партийному». Что оно такое происходит, когда тебя выбирают секретарем партийной организации? Что меняется, изменяется в тебе, Леонид Сергеевич Северов? Внешний вид? Ничего подобного, такой же расплывшийся толстяк. Внутренние качества? Вроде ничего за собой особенного не заметил… Должность? Не изменилась: был плановиком треста, так и остался. Какой-то значок тебе особый дали, как дают депутату? Нет, не дали. Зарплату увеличили? Ну, это уже совсем глупый вопрос, конечно, зарплата прежняя… Значит, все по-прежнему? Нет. Изменились границы твоей ответственности. Люди проголосовали за тебя. Они не дали тебе ничего — ни новой должности, ни звания, ни дополнительных благ, только — доверие. И оно, доверие людей, ни прибавив, ни убавив в тебе ничего, изменило тебя. Если ты был заботлив к своему плановому отделу, к семье, то сейчас обязан заботиться о двухтысячном коллективе треста, и если на то пошло — и о семье каждого; если раньше ты воспитывал пять человек своего отдела (всего пять!), то сейчас ты обязан создать хороший моральный климат во всем тресте, во всех его подразделениях… Легко сказать — воспитать занозистого Федорова. Легко, трудно — сумей! Конечно, ты не можешь изменить себя в пятьдесят лет. Но заглушить нервозность, торопливость, некоторое самомнение — это ты обязан. И вот первый пример: новый управляющий — крепкий орешек, тебе с ним будет трудно, ты его обидел, он запомнил. И плановик Северов будет доволен, если новый управляющий уйдет, но секретарь партийной организации Северов обязан трезво оценить нового управляющего и сказать свое слово, не считаясь с личными интересами. Может быть, действительно Федоров прав: новый управляющий только добросовестный прораб? Разберись!

— Леонид Сергеевич, о чем задумался? — Северов услышал насмешливый голос Гурова. — Управляющий просит тебя доложить результаты работ.

— Сейчас. — Северов открыл папку. Сводка уже давно подготовлена и отпечатана. Северов передал один экземпляр управляющему, остальные экземпляры взяли участники совещания.

Несколько минут все просматривали сводку. Потом Северов-плановик бесстрастным голосом доложил, что трест, как и в прошлом месяце, выполнил план по всем показателям и, как в прошлый месяц, лучшие показатели в СУ-30, где начальником Федоров. Сданы в эксплуатацию два дома, оба с оценкой «хорошо». А Северов — секретарь партийной организации тепло поздравил присутствующих и выразил надежду, что сейчас коллектив треста наконец завоюет переходящее Красное знамя.

— Я и вас поздравляю, Петр Иванович, — обратился он к управляющему. — Эти две недели трест работал под вашим руководством.

— Ну вот, наконец закончили, — ворчливо произнес Потапов. Он поднялся, боясь, что, по обыкновению, начнут отмечать худшее стройуправление, а в его СУ показатели были ниже, чем у остальных.

В кабинет вошла Аглая Федоровна — большой белый воротник она сняла, почтительно наклонив голову, спросила:

— Звонил Александр Александрович Лисогорский, он только что прибыл из отпуска. Спрашивает вас, Петр Иванович, приезжать ему на оперативку?

— Да. Пошлите, пожалуйста, за ним машину… Перерыв десять минут, потом продолжим.

Главный инженер треста Лисогорский, оживленный, загоревший, в светлом летнем костюме, вошел в кабинет, когда совещание после перерыва снова началось. К неудовольствию Потапова, пришлось ему услышать, что его стройуправление на последнем месте.

Лисогорский подошел к Петру Ивановичу, представился, потом, сделав общий поклон, сел. Посмотрел сводку:

— О, трест снова с хорошими показателями!

Кто-то ответил шуткой, но встал управляющий:

— Товарищ Северов упомянул и меня в связи с результатами работы треста. Вряд ли это следовало делать: во-первых, работа шла по заведенному ранее порядку, а во-вторых, тут деловое совещание, комплименты ни к чему. — Петр Иванович сделал паузу. Было тихо, только слышно, как большие часы в углу кабинета отбивали свои «тик-так»; прошла секунда и уже не вернется — «тик-так». — Поскольку в данное время я выполняю обязанности управляющего, считаю необходимым сказать вам кое-что о наших делах. Они никак не согласовываются с большими цифрами, которые мы сейчас услышали. Я имею в виду качество продукции треста — дома. Два дома, которые сдал трест, уже заселены. Я был там. Паркетные полы настланы плохо, с большими щелями, столярные изделия окрашены небрежно, линолеум местами вздулся, лифты работают с перебоями…

— Петр Иванович, извините, конечно, но ведь все, что вы перечисляете, не наша работа, а субподрядчиков, — мягко сказал Лисогорский.

Петр Иванович помедлил:

— Скажите, товарищ Лисогорский, вы когда-нибудь заходили в заселенные дома? — спросил он.

— В заселенные? — Лисогорский улыбнулся. — Нет. Это для чего?

— А вы, товарищ Федоров? Ведь эти два дома строило ваше СУ?

— Я?.. Не был, конечно. — Лицо Федорова покраснело. Он вызывающе сказал: — У меня других дел много. И может быть, потому, что управляющий свое время тратит попусту…

— Нужно зайти, — спокойно сказал Петр Иванович. — Послушаете, что говорят новоселы. Они называют строителей халтурщиками. К чему тогда большие цифры, если люди, для которых мы работаем, недовольны?.. Я знаю, что некоторые работники критикуют меня. Они говорят, что я веду себя не как управляющий, а был и остался прорабом… Не буду спорить, может быть, это и так. Но уж поверьте, прорабское дело знаю. За эти две недели я изучил стройки треста. О качестве ни прорабы, ни начальники СУ, ни главные инженеры не думают. И со стороны треста контроля нет…

— Извините, но я никак не могу с этим согласиться. Государственная комиссия, такой трудный барьер, поставила нам оценку «хорошо», — снова вежливо возразил Лисогорский.

— Барьер? — переспросил Петр Иванович. — Мы все хорошо знаем, что барьер этот дырявый. Комиссия зачастую принимает и незаконченные здания… Есть только одна действительно справедливая оценка — мнение людей, которые поселились в этих домах. Они заявили: дома сделаны халтурно. Другой оценки нет.

«Так-так» — ушла секунда, «так-так» — ушла секунда, в тишине отбивали часы.

— Но она будет, — не повышая голоса, продолжал Петр Иванович. — Обязываю вас, товарищ Федоров, завтра лично обойти эти два дома и исправить все по замечаниям жильцов. Срок две недели. Обязываю главного инженера треста разработать и представить мне мероприятия по улучшению качества. Срок три дня.

— Я… вы… вы… — Федоров вскочил. — Хотите из меня сделать управдома?.. Этого не будет!.. Этого никогда не будет!

— Совещание закончено, — спокойно сказал Петр Иванович.

Не спеша, почему-то молча выходили из кабинета. Петр Иванович подошел к раскрытому окну. Над городом висела еле заметная дымка летнего дня. В городе было все: огромные заводские корпуса и лучшие в мире театры, министерские здания и больницы, многоэтажные универмаги, школы, парки, музеи… Все это сделали строители. Они возвели высотные здания, создающие архитектурный силуэт города: старые — из камня, новые — из алюминия и стекла, легкие, прозрачные; прорезали прямые, как лучи, шоссе, которые теперь стали называтьпроспектами… Но самое главное, строители возвели жилые дома, первое, что нужно людям. На всех собраниях, во всех газетах говорилось, писалось, требовалось экономить. Все: труд, средства, материалы. Но на строительство жилья государство ничего не жалело, бери, сколько можешь освоить. Были первые пятилетки, война, восстановление, когда люди мало думали о себе, трудно жили. Сейчас государство в силах было дать людям радость — отдельные благоустроенные квартиры, дать бесплатно, практически на всю жизнь. И строители не жалели себя: в лютую стужу, жару, дождь, при ветрах день и ночь возводили дом за домом, целые улицы, районы. Миллионы людей переезжали в новые дома.

Радость? Да! Но почему же ее омрачают сами строители? Почему новоселы называют строителей халтурщиками? Почему это слово мало-помалу становится привычным, когда говорят о строителях?..

Он помнит, как два года назад впервые посетил заселенные дома. Ему раньше казалось, что если дом приняла госкомиссия и въехали люди, то — все! Раз и навсегда дом закончен и для строителей больше не существует. Но вдруг увидел, что даже небольшие ошибки прораба, незаметные раньше, при эксплуатации вдруг проявляются вовсю, и не один раз, не два, а сколько будет стоять дом — восемьдесят, сто лет — столько они будут терзать людей… Он не может, не имеет права от этого отмахнуться.

Получилось так, что именно в это время он с экскурсией поехал на КамАЗ… Из сборочного завода один за другим выходили мощные, отличные автомобили. Уж тут, казалось, не придерешься: десять процентов от числа всех работающих занимались проверкой качества. Проверялась каждая деталь, каждый агрегат и в целом уже готовая машина. Экскурсантов принял генеральный директор. Петра Ивановича глубоко поразили его слова. «Можно выполнять задание по выпуску машин, — сказал директор, — числиться в передовиках, получать знамена, но если машины не будут работать, даже не по вине завода, мы не выполнили своей задачи. Мало выпускать машины, работающий автомобиль — вот наша задача». И завод за тысячи километров контролировал эксплуатацию машин, учил, помогал…

Почему же строители, построив дом, который намного сложнее автомобиля, сразу забывают о своей продукции, так пренебрежительно относятся к требованиям новоселов?

Те два года, которые он жил в Воронеже, были трудные и тягостные, не сложилась личная жизнь, но работа давала радость. Он помнит, как первый раз пришел там к новоселам. Его встретили враждебно. «Строитель? А ну-ка, пойдем», — плотный, крепкий мужчина, назвался он Загребельным, показал плохо побеленные потолки, упавшую плитку в ванной комнате, кран, из которого непрерывно лилась вода. «Ты начальник стройуправления?» — спросил он. «Да». — «Сейчас будешь заливать мне, что потолки и панели делало не твое СУ, а отделочное. Так?» — «Да». — «Вот видишь, я знаю. А кран на кухне тоже изготовлял не ты, а завод. Верно?» — «Да». — «Так вот, милый мой, хороший, меня это не касается. Ты сдавал дом, ты за него и отвечаешь. Требуй с отделочников, требуй с завода, а мне дай хорошую квартиру. Будешь спорить?» — «Нет».

Загребельному ответ понравился: «Коротко отвечаешь, по-военному. Исправишь?» — «Да». — «Слушай, а почему ты в выходной пришел?» — «Чтобы застать всех жильцов». — «Красиво. Завтракал уже?» И когда Петр Иванович замялся, Загребельный схватил его за руку и потащил к столу. «Маша! — закричал он. — Давай, что есть лучшего, у нас гость».

Тогда Самотаскин прошел все квартиры. Переписал недоделки и с великой дотошностью проследил за исправлением.

После, в других домах, ходил уже с тремя прорабами: строителем, отделочником и сантехником. Прорабы ворчали: «Что оно такое, другие отдыхают, а мы что, каторжные! В выходной по квартирам ходим?» Но ничего не поделаешь, был только один выход: строить так, чтобы не было жалоб… Вскоре он понял, однако: чтобы совсем жалоб не было — такого невозможно добиться, мелочи всегда будут. Поэтому посещение жильцов после заселения нового дома — обязательно. По сути — эта мысль только что возникла у него, — нужно хотя бы полгода помогать эксплуатировать дом, как это делал КамАЗ со своими автомобилями.

Из Воронежа пришлось уезжать. Отпускать не хотели — куда-то ходил Загребельный с письмом, которое подписало много новоселов, — но поняли, отпустили. Теперь он тут управляющим трестом, на птичьих правах…

— Петр Иванович, — послышался за его спиной почтительный голос.

Он обернулся. Аглая Федоровна была взволнованна, даже побледнела:

— Я хотела зам сказать…

— Попросите зайти ко мне главного инженера и Северова, сейчас.

— Я хотела вам сказать, что они сразу после совещания взяли вашу машину и уехали… к Важину и в райком. Что будет, Петр Иванович?

В этот момент Самотаскин впервые пожалел, что уходит из треста. Еще бы недельки две, не больше, и он заставил бы Федорова все исправить в заселенных домах. Но Аглаю Федоровну он успокоил:

— Все будет хорошо. Садитесь, Аглая Федоровна, пишите, пожалуйста, приказ. Готовы? Пишите: «Личной проверкой установлено, что…» Написали? «…что качество сданных в эксплуатацию домов номера два и три по Зеленой улице неудовлетворительное…» Написали? О, вы быстро пишете! Дальше: «Обязать начальника стройуправления номер тридцать Федорова Гэ И… в двухнедельный срок исправить брак по замечаниям жильцов. Точка»… Написали? Да, так и пишите: «брак». «Главному инженеру…» — Петр Иванович помедлил… «Считаешь, что борешься с ветряными мельницами? — мысленно спросил он себя. — Ничего, ничего — кто-то и когда-то должен начать… Должен начать!»

Через десять минут он подписал приказ.

Александр Александрович Лисогорский отворил дверь в кабинет Важина:

— Можно, Игорь Николаевич?

— А-а, это ты? Уже из отпуска? Быстро!.. Да заходи, чего в дверях стал?

Важин чуть приподнялся со стула, протягивая руку.

— Чего-то ты вроде робеешь, — удивился он. Но по всему было видно, что подчеркнутая уважительность Лисогорского была ему приятна.

— С назначением вас, Игорь Николаевич. Первым (Лисогорский подчеркнул это слово) заместителем председателя райисполкома.

— Спасибо. Садись, чего стоишь?

Лисогорский оглянулся:

— Да-а… Кабинет-то какой!

— Ну чего ты! — не выдержав, рассмеялся Важин.

Действительно, кабинет, рассчитанный на проведение в нем совещаний, был велик и хорошо обставлен. Он нравился Важину так же, как и новая должность.

— Ну как, был уже в тресте?

— Был на оперативке, Игорь Николаевич. Результаты за месяц отличные. Но конечно, прав новый управляющий: сказал, что он к результатам не имеет отношения. Это ваши труды, Игорь Николаевич.

— А как Самотаскин, какое на тебя впечатление произвел?

Лисогорский замялся. Ему хотелось по тону разговора, по выражению лица Важина определить, что тот хотел бы услышать, но, как всегда, угадать было нелегко. Поэтому Лисогорский уклончиво ответил:

— Говорят, его к нам в трест временно прислали.

Важин усмехнулся: настоящий главный инженер этот Лисогорский, — осторожен и, самое главное, не перечит начальству. С таким легко. Что Важин говорил, так и было. Будет и сейчас, когда он перешел на работу в райисполком. Может быть, стоит предложить Лисогорского на управляющего? Важин оценивающе посмотрел на Лисогорского, он хорошо знал его слабые стороны, особенно легковесность, и сразу отверг эту мысль. Правда, очень часто бывает, что положение, новая должность меняют человека. Но нужно сперва посмотреть, кого предложит главк. Ему вдруг захотелось заставить этого чересчур осторожного человека высказаться.

— Да, — неопределенно сказал Важин. — А все-таки какое твое впечатление? Может, оставить его?

Лисогорский снова уклонился от прямого ответа.

— Управляющий большую речь держал на оперативке, — сказал он.

— Да? — удивился Важин. — Помню, когда он был у меня прорабом, слово от него не вытянешь. О чем была речь?

— О качестве. Новый управляющий заявил, что качество работ у нас низкое. Показатели, мол, цифры высокие, а дома, как он выразился, не дают новоселам особой радости.

— На какую оценку сданы дома?

— На «хорошо», Игорь Николаевич. Но Петр Иванович ходил в заселенные дома…

— Это еще для чего? — быстро спросил Важин.

— Новоселы заявили, что они недовольны. Они якобы назвали наших рабочих, ну и конечно, руководителей портачами и халтурщиками.

— Что-что? — грозно произнес Важин. — Как смеет Самотаскин клеветать на коллектив, который выдвинут на переходящее Красное знамя? — Он взволнованно встал, подошел к окну. Что-то рассматривая, не поворачиваясь, спросил: — Вы, наверное, дали ему должную отповедь?

— Я было начал говорить, но он оборвал меня… Хотел бы ответить теперь на ваш вопрос: оставлять ли Самотаскина?

Но Важин уже справился со своим волнением.

— Нет, не нужно, Александр Александрович. Вы всегда любили загребать жар чужими руками, — холодно сказал он. — Я рад был повидать вас. — Когда Лисогорский быстро встал, Важин строго добавил: — Корпус номер четырнадцать должен быть сдан до первого. Это вам задание… Личное!

Через час, когда пришла машина, Петр Иванович поехал на стройку шестнадцатиэтажного дома, куда до сих пор ему не удавалось попасть. Все тот же водитель Костя стал обстоятельно докладывать, куда он возил Лисогорского и Северова.

— Знаю, — прервал его управляющий.

Костя только плечами пожал. Он думал рассказать, о чем Лисогорский и Северов говорили в машине. Не хочет управляющий — не надо. И вообще, сейчас Костя решил окончательно: он попросится на другую машину. Слова не скажет этот чудак, новый управляющий. Прав, наверное, Лисогорский, когда возмущался тут в машине. Вроде приказал ему новый управляющий посещать уже заселенные дома. Костя тоже понимает, что это смешно. Разве людям угодишь? Это какой народ! Получил квартиру, так ты молись на строителей, на колени стань. А они вместо благодарности ворчат: то паркет неровный (а чего много говорить, возьми и переложи), то плитка отвалилась (пригласи плиточника, тот тебе за двадцатку все исправит), то стяжка на балконе потрескалась (исправь!). Да если б Косте дали квартиру, он бы в ней все сделал как хочется. Эх, народ-народ! Как ни старайся, всегда недоволен, совсем обнаглел.

Северов, тот молчал: не хотел в машине откровенный разговор вести или, может быть, не знал о чем. Когда подъехали к райкому, Лисогорский сказал:

— Вы, Леонид Сергеевич, там все расскажите.

— Хорошо, расскажу.

— Ну, а я Важину. Он трест в обиду не даст. Никогда не даст!

Когда Северов вышел, Лисогорский предупредил Костю, чтобы о разговоре помалкивал. Костя обиделся: водитель персональной машины — да чтобы рассказывать! Если б он этим занимался, давно бы на самосвал пересадили… А все-таки интересно, что за человек такой управляющий? Неужели правда — интересы жильцов блюдет? Может, калым какой получает? Костя посмотрел в зеркало на замкнутое лицо управляющего. Нет, такой не берет. Значит, в самом деле за людей болеет. И Косте, который в свои двадцать пять лет считал, что знает всех как облупленных (всяк только о себе думает, как бы побольше урвать или взять что плохо лежит), вдруг стал интересен новый управляющий. Почему он так себя ведет? Если бы Костю назначили на два месяца, ну, к примеру, начальником гаража, он бы… Ого! Ни с кем бы не спорил, старался бы показать, что с ним будет легко. Глянь, пройдет два месяца, спросят у того, другого, как он, Костя, работал? «Отлично», — скажут. Снова спросят: «Может, оставить его?» — «Конечно!»

А этот не успел прийти, поссорился с главным инженером, с Федоровым. Костя все знает. Слышал — когда выходил из кабинета, специально щель в двери оставил, — как новый управляющий и Северова отчитывал. Тот сразу в райком жаловаться поехал. Конечно, после этого не удержишься… А все-таки интересно, почему он так себя ведет? Почему за жильцов сражается?.. Может, кто переехал в эти дома из родных управляющего? Или бабенка, скажем, его (говорят, управляющего жена покинула)? Может быть… Но почему тогда сразу за два дома болеет?.. Черт его знает, маскировка, что ли…

Косте так хочется все узнать.

— Петр Иванович, — вдруг спрашивает он. — Можно вопросик задать?

— Да.

— Говорят, что теперь строители вроде каждую квартиру жильцам сдавать будут?.. Разъясните мне, что-то не пойму.

Петру Ивановичу не хочется вступать в разговор. Но водитель поворачивает голову, от его нагловатых всезнающих глаз никуда не спрячешься.

— Нет.

— Все как раньше, Петр Иванович? Государственной комиссии?

— Да.

«Да», «нет», «да» — вот заладил. Но Костя еще не сдается, надо подыграть управляющему, может, он тогда клюнет:

— А было бы правильно, если б строители дом сдавали жильцам.

— Вам сейчас поворачивать.

— Да-да, вы не беспокойтесь… А жалко, что не жильцам, правда?

Машина подъезжает к воротам стройки. Костя останавливается в стороне, он знает, что новый управляющий не любит, когда подъезжают прямо к прорабской. Управляющий выходит.

— Мне за папиросами можно съездить?

— Да.

Вот заладил свое «да». Костя с шиком разворачивает машину. Ничего, он еще выведет нового управляющего на чистую воду. Выведет, выведет! Костя уверен, что рано или поздно новый управляющий попросит его съездить на дачу, или привезти с вокзала знакомую, или доставить домой продукты. Костя тоже тогда односложно ответит: «Нет». И объяснит: правилами, мол, запрещено машину в личных целях использовать. «Так что извините, не можем». Нет значит.

В прорабской тихо и сумрачно, на столах пыль. Такое впечатление, что сюда давно никто не заходил. Петр Иванович вышел на стройку. Материалы тут были сложены в порядке, на одиннадцатом этаже шел монтаж. Красивое зрелище! Подъезжал панелевоз, несколько минут, и панель на крюке крана быстро шла вверх. Машина выезжала, а на смену ей появлялась другая, сразу, будто она притаилась за воротами, ожидая своей очереди.

Но Петр Иванович знал, что панели возили с завода за двадцать километров. Поднялся по приставному лифту на одиннадцатый. Здесь трое монтажников принимали панели, ставили их на место, закрепляли подкосами. Стена росла быстро.

На миг Петр Иванович снова почувствовал себя прорабом, участником сложного процесса, который начинался с добычи камня для щебня, с плавки стали и прокатки арматуры, изготовления цемента, керамзита, керамической плитки, труб, проводов и еще тысяч других материалов, пока весь этот поток не достигал завода, где прокатывались панели, собственно говоря, уже части дома. А десятки панелевозов по минутному графику доставляли панели сюда, чтобы они без перегрузки шли сразу в дело. Это был монтаж с колес, самый рациональный способ возведения зданий.

Петр Иванович почувствовал острую зависть к прорабу этой стройки. Кто он? И почему за две недели о нем ничего не слышал. Он подошел к краю перекрытия и посмотрел вниз. Свободно, будто не связанные ни с чем, отрешенные от всего, колебались верхушки деревьев: влево — вправо, влево — вправо… Призывно, как когда-то в прорабские времена, потянула к себе земля. Влево — вправо, заколебалась она, маня к себе, суля вечное успокоение…

— Здравствуйте.

Петр Иванович обернулся. Рядом с ним стоял невысокого роста молодой человек в синем комбинезоне.

— Наверное, новый управляющий? — спросил он. — Я Волошин, бригадир.

— Здравствуйте. А где прораб?

— Прораб у нас стал работать заказчиком.

— Значит, ушел от вас?

Волошин улыбнулся:

— Вроде так. Но мы считаем его своим.

— Не понимаю.

— Видите ли, говорят, кто проработал прорабом год, не может совсем уйти со стройки. Самое большее, через месяц он должен вернуться. Вы не согласны?

— Это он организовал работу «с колес»?

— Он у нас бывает почти каждый день. Мы его вызываем. Ругается очень, говорит, что не имеет никакого отношения к стройке. Но ходит…

— Как его фамилия?

— Его звать Алексей Васильевич Кусачкин. — Алешка!

— Да, Петр Иванович, ваш бывший бригадир, — все так же улыбаясь и уважительно рассматривая управляющего, подтвердил Волошин. — Он нам много о вас рассказывал. Как что не так на стройке, он сразу: «Вот увидел бы Петр Ива, — он вас так называет, — вы бы такого перцу получили».

«Петр Ива!..» Стройка, с которой все у него началось. Его отпуск, первые посещения жильцов: старого композитора, который из-за шума через перекрытие не мог работать; редактора какого-то издательства, в квартире которого заклинило двери, — там его приняли за вора; летчика-испытателя и незадачливого конструктора… Где они все? Как сейчас живут? Из прошлого вдруг раздался звонкий девичий голос: «Петр Ивано-ВИЧ!», с почтительным ударением на последнем слоге. Его мастер Нина Кругликова… Был ли он тогда прав, когда уехал в Воронеж, не отвечал на ее письма?.. Где она? Всезнающий водитель сказал, что выходит замуж за Важина…

— Вы чем-то обеспокоены, Петр Иванович? Техника безопасности? Да? Не полагается работать без прораба? Так я ведь недавно закончил техникум, у меня право производства работ есть… Только не захотелось покидать бригаду. Вы не беспокойтесь, вот и телефон мы взяли сюда из прорабской, — виновато говорил бригадир.

— Как твое имя, Волошин?

— Василий…

— Спасибо тебе за все, Василий. Отогрелся я у тебя.

— В трест? — спросил водитель.

— Да.

«Опять он свое «да-нет» заладил», — Костя резко тронул машину.

Ехали, как всегда, молча.

— Вы знакомы с бригадиром Волошиным? — вдруг услышал Костя за спиной голос управляющего. Это было так неожиданно, что он даже притормозил машину…

— Нет, — удивленно ответил Костя, может быть, впервые так коротко, с тех пор как стал водителем персональной машины.

И снова ехали молча. Костя обгонял другие машины, останавливался у светофоров, включал сигнал поворотов. Все это делал механически, он был классным водителем. Наконец у Кости появилась возможность начать разговор, но он почему-то молчал.

— Познакомьтесь обязательно. Будет для вас очень полезно.

«Очень полезно», — значит, управляющий думал о нем. Костя вдруг увидел в зеркале лицо управляющего. Черты его лица утратили свою жесткость, глаза блестели. В этот момент он показался Косте совсем молодым. «С чего бы это? Что произошло на стройке? Спросить?»

— Хорошо, — все так же коротко ответил Костя.

В тресте было тихо. Петр Иванович прошел по длинному коридору, который в это время, когда люди ушли, почему-то казался незнакомым и загадочным. По обе стороны коридора на закрытых дверях холодно блестели черные таблички. На них золотом было начертано, кому, какому чину сидеть в кабинете. Но фамилии были написаны от руки на белых полосках бумаги. Верх экономии: если лет через пятнадцать — двадцать работник уходил на пенсию, табличку не переделывали, а наклеивали новую полоску бумаги с другой фамилией.

Только уже в конце коридора, где находилась приемная, висела большая табличка, на которой стояли и должность, и фамилия: «Управляющий трестом Игорь Николаевич Важин». Словно предполагалось, что Игорь Николаевич будет сидеть тут вечно. Но вот прошло всего два года, и Важин шагнул дальше. Табличку, однако, не переделали. Какой смысл писать новую, когда всем известно: новый управляющий пришел только на два месяца…

Петр Иванович зашел в приемную, здесь тоже было пусто, но, когда он открыл дверь кабинета, увидел, что за длинным столом сидели Лисогорский, Северов и Гуров.

Лисогорский поднялся, улыбаясь пояснил:

— Тут, Петр Иванович, бумажку одну нужно подписать. Приятную на этот раз. Срочная она…

Петр Иванович молча сел напротив них.

— Час назад, — продолжал Лисогорский, — позвонили из главка. Оказывается, в нашем тресте лучшие показатели. Выдвигают на переходящее Красное знамя. Ну, и премия, конечно… Требуют официальную справку.

Лисогорский положил перед Петром Ивановичем сколотые листки.

— Все цифры тут, конечно, точные. Северов Леонид Сергеевич если уж составит, то комар носа не подточит, все в ажуре. В справку включен новый пункт: качество сданных домов; раньше о качестве я, как главный инженер, писал отдельно. Тут тоже все точно, оценку поставили по актам госкомиссий… Мы все уже подписали… Леонид Сергеевич, — Лисогорский снова улыбнулся, пытаясь перевести разговор в простую беседу, — как плановик и как секретарь парторганизации, один в двух лицах.

Петр Иванович медленно прочел справку, аккуратно сложил листки и подвинул Лисогорскому.

— Не могу ее подписать, — тихо сказал он.

— Почему? — Худощавое лицо Лисогорского помрачнело. Он выразительно посмотрел на Гурова.

— Тут написано, что качество построенных домов хорошее…

— Но это же подтверждается актами госкомиссии. Смотрите вот… вот акт… вот акт.

— Вижу. Но в справке, на мой взгляд, совершенно правильно вопрос не об актах, а о качестве…

— Ничего не понимаю, — Лисогорский сдерживался. — У нас нет другого объективного показателя.

— Есть такой показатель: мнение жильцов. Я об этом говорил на оперативке.

— Извините, Петр Иванович, — мягко вмешался Гуров. — Мнение жильцов может быть разное. Вы, наверное, встречали в жизни людей, которые всегда недовольны.

— Встречал.

— Вот видите. Значит, объективным может быть только официальный документ. Госкомиссия выдала его. — Гуров всегда считал, что со всеми можно договориться. Он знал: особо на упрямцев действует ссылка на коллектив — и решил сейчас пустить в ход этот довод. — Ведь знамя получит не Лисогорский, не я. Его получит коллектив. Зачем же нам обижать две тысячи людей, которые так много поработали?

Снова, как в первый раз, Петру Ивановичу захотелось согласиться с Гуровым. Мерно и успокаивающе звучал его голос. Да, конечно, есть официальные документы, подтверждающие, что качество хорошее. Чего еще? Но он знал, как развращает людей незаслуженная награда, посмотрел на Северова.

— Оставьте справку. Я подумаю. — Петр Иванович поднялся. — Поздно уже.

Лисогорский и Гуров тоже поднялись. Когда они вышли, Северов приоткрыл глаза:

— Вы уже все решили. Подпишете?

— Нет.

— Можно так им и сказать?

— Да, пожалуйста.

— Тогда готовьтесь, — Северов тяжело встал. — Завтра за вас возьмется сам Важин.

Когда он вышел из треста, у тротуара стояла машина. Шофер открыл дверцу:

— Садитесь, Петр Иванович.

Он остановился, сухо заметил:

— Я ведь вам сказал — не ожидать. Мало ли… Я мог задержаться в тресте.

— Садитесь, Петр Иванович, — мягко повторил Костя. — Может, мне приятно отвезти вас домой…

Ехали молча. Продолжения разговора, на который рассчитывал Костя, не получилось, а начать первым он почему-то не решался. Выходя из машины, управляющий только коротко сказал:

— Спасибо.

И все! Что за человек странный, ведь Костя ждал его два часа! Два часа своего личного времени, которое Костя так ценил. Ого что можно было бы сделать за это время! Нет, все! Сейчас приедет в гараж, обязательно попросится на другую машину. Вот есть у Кости кореш, возит директора какого-то научно-исследовательского института. Так они словно товарищи, директор рассказывает корешу такие вещи… Все! Завтра утром этого чудака-молчальника будет возить другой водитель.

Пока Петр Иванович поднимался по лестнице, его назойливо сопровождали звуки: лай собаки из квартиры семнадцать, где-то, захлебываясь, дико кричал телевизор, наверху непрерывно стучали… Он открыл дверь квартиры, сразу все звуки слились, слышался только однообразный гул.

Петр Иванович сел на диван. Как всегда, началось самое трудное время, одинокое Послеработы. Он закурил, взял со стола открытую книгу.

И вдруг ему в голову пришла мысль — как это странно, все в жизни движется: и время неумолимо отсчитывает секунды, и Земля мчится по своей орбите, и люди рождаются, стареют… Все! Только вот книги, а вернее, герои книг, однажды созданные, не стареют, не исчезают, остаются неизменными. Еще мальчиком он прочел «Войну и мир». Сколько людей ушло из жизни, давно ушел автор, а Пьер все так же здравствует, толстый, добрый, открытый Пьер.

Он откладывает книгу, задумывается. Медленно наплывает вторая мысль-вопрос. Почему он всю жизнь находится в глухой обороне? Был прорабом — оборонялся от начальства стройуправления, когда его заставляли устраивать на стройке аврал; после, в Воронеже, уже как начальник СУ оборонялся от треста, когда ему приказывали сдавать неоконченные дома; сейчас, работая управляющим трестом, он тоже обороняется — не подписывает справку для получения переходящего Красного знамени. И всегда, когда заставляют его делать что-то нехорошее, он только сопротивляется. Почему он сам не переходит в наступление? Наступление?.. Ну да. Чего ему сидеть и ждать, пока завтра на него накинется Важин? Почему самому не пойти в главк, райком?

Нужно бы, конечно.

Или — вот в «глухой обороне» сидит вечерами и ждет звонка. Звонка?.. Конечно. Разве ему не хочется, чтобы позвонила Кругликова?.. Кругликова? Э, милый, себя, не обманешь!

Хочется.

Так почему нужно ждать? Вот телефон, набрать только номер. Ведь она писала в Воронеж.

Да, писала.

Он встает, но идет не к телефону, а открывает окна, балконную дверь. Сотни звуков снова набрасываются на него. «Миша! Миша!» — кричит кто-то непрерывно и настойчиво; сердито пыхтит грузовик с огромной надписью «Молоко»; звонко лает маленькая собачка, прыгая около высокого мужчины. Все во дворе знают, что он закоренелый пьяница, не любят его, а вот с собачкой у него любовь. Чаще всего он носит ее на руках, прижимая к груди, а когда опускает собачку на землю, та лает, просится на руки. Сотни звуков! Шурша шинами, въехала легковая машина; удары по мячу… «А-ля-ля!» — кричит кто-то.

Да-да, он должен выйти из окопов глухой обороны. Активнее! Надо начать с чего-то, а потом пойдет… Ну! Вот телефон, позвони!

Он умывается, потом пьет чай, читает. Несколько раз проходит мимо телефона, но трубки не берет. Ложится спать. Снится ему… Ах, как лихо можно было бы описать его сон: и окопы, и черные птицы, расправив широкие крылья, идут на него, и падает он куда-то, падает!..

Он приехал в трест рано. Сторож-старичок, одуревший от бессонницы и скуки, принялся с пристрастием допрашивать Петра Ивановича: кто он есть, почему приехал так рано, есть ли пропуск? Петр Иванович показал какую-то книжечку, которую нашел в кармане, — кажется, записную. Сторож покачал головой, но пропустил. И пока Петр Иванович поднимался по широкой лестнице, старичок, покинув пост, семенил сзади, все спрашивал: что управляющему не дает спать, поясница или, может, ноги болят?

Он открыл дверь своего кабинета и остановился. За письменным столом сидел Важин, подальше Северов, Лисогорский, начальник стройуправления Федоров и еще один человек, которого он не знал, молодой, с большой красной папкой.

— Проходите, Самотаскин, проходите! — сказал Важин точно таким тоном, как при первой встрече, приказывающе и чуть пренебрежительно. — Если не возражаете, я посижу за этим столом. Заскучал по нем.

Это объяснение вызвало улыбки, а молодой человек с папкой засмеялся, деликатно прикрывая рот рукой.

Петр Иванович молча сел у письменного стола.

— Ну вот, — Важин взял со стола ручку, покрутил ее двумя пальцами, — Приехали мы пораньше, чтобы никто не мешал. У меня к вам несколько вопросов. Первый вопрос: вот начальник СУ Федоров пришел ко мне с жалобой… Вы обязали строителей, даже приказ написали, пройти по сданным домам и встретиться с новоселами.

— Он меня лично обязал, — возмущенно добавил Федоров.

— Помолчите, Федоров, — спокойно приказал Важин. — Я говорю сейчас с управляющим трестом. Так, Петр Иванович? Обязали?

— Да.

— Как бывший управляющий скажу вам прямо, мне нравится ваш приказ, но как заместитель председателя райисполкома не могу с ним согласиться. Не имеют права строители ходить по квартирам, жильцы могут их просто не пустить, поэтому от имени райисполкома я запретил Федорову это делать. Вам придется отменить свой приказ.

Важин перегнулся через стол и положил перед Петром Ивановичем листок:

— Вот первое, что вам нужно подписать: приказ отменяется. — Он улыбнулся. — Вижу, вы не спешите подписывать. Понимаю, вас беспокоят недоделки в домах. Резонно. Но не только вы думаете о жильцах. Райисполком обязал начальника жэка, тот прошел по всем квартирам и записал жалобы. Костин!

Молодой человек вскочил и положил перед Петром Ивановичем папку:

— Пожалуйста, тут собраны жалобы всех жильцов. Распишитесь в получении.

— Вот, Самотаскин, — насмешливо улыбаясь, продолжил Важин. — Исправляйте на здоровье. Больше того, я приказал Костину проверять, как идут исправления, и информировать меня. Так что? Довольны? — Он встал и не спеша прошелся по кабинету.

Петр Иванович молчал. Его вчерашние благие намерения неосуществимы, он снова в глухой обороне. А как ловко все это сделал Важин, комар носа не подточит. И все же Важин не прав. Конечно, пройдет ли по квартирам управдом или начальник стройуправления, это вроде все равно, главное исправить. Но он по себе знал, как важно начальнику СУ лично послушать новоселов, увидеть, сколько неприятностей приносят жильцам даже небольшие ошибки строителей. Может быть, если эти встречи станут правилом, строители совсем по-другому начнут относиться к своей работе.

Важин еще раз прошелся по комнате, аккуратно ставя ступни ровно по середине дорожки.

— Ну что ж, с этим вопросом покончено.

— Я могу идти? — спросил Федоров.

— Да. Петр Иванович отменит свой приказ. — Теперь, когда Петр Иванович молча согласился, Важин изменил ток, исчезли пренебрежительные нотки. — Теперь о справке в главк. Как мне сказали, вы отказываетесь ее подписывать. Думаю, что это какое-то недоразумение. Правда, Петр Иванович?.. Коллектив заслужил переходящее Красное знамя, было бы несправедливо его этой награды лишить. Вас, как я понял, беспокоят недоделки в домах, но я надеюсь, что к моменту награждения вы же сами все исправите…

Чуть заметная улыбка проступила на губах Важина. Этот простак совсем запутался — ведь, приняв папку, он теперь лично отвечает за исправление. Через несколько дней с него уже можно будет строго спросить.

— Я думаю, что это не так, — тихо сказал Петр Иванович.

Северов чуть приоткрыл веки. Лисогорский, рисовавший на бумаге какие-то буквы, положил ручку и удивленно пожал плечами:

— Кажется, все ясно. Почему же «не так»?

— Потому что переходящее Красное знамя присуждают не за исправление дефектов, а за хорошее качество, без брака.

— Ясно… ясно… — Важин прошел к письменному столу и сел в кресло. — Это ваше окончательное решение?

— Да.

— Очень хорошо… хорошо. Ну-ка, Лисогорский, дайте справку! — Важин придвинул к себе листки и размашисто подписал. — Отсылайте в главк!

«Тик-так» — стучали проклятые часы, «тик-так» — прошла секунда. Нет, он больше не будет в глухой обороне. Петр Иванович встал, тихо, но твердо сказал:

— Я возражаю. Как управляющий вынужден буду обратиться в главк.

Лицо Важина побледнело.

— Вы… вы обратитесь в главк? Вот как! Вы изволили назвать себя управляющим, но разве до сих пор не поняли, что прислали вас сюда случайно, потому что подвернулись под руку… Так, значит, мы, кто сделал этот трест передовым, мы бракоделы, а вы… Ну что ж, я думал повременить, может, из вас что-то получится, но видно, действительно нужно обратиться в главк. Только сейчас, не откладывая. Вы сейчас послушайте… послушайте!

Важин быстро снял трубку и начал набирать номер телефона:

— Алло! Сергей Сергеевич?.. Это Важин докладывает… Это неважно, что я перешел в райисполком. Вам, Сергей Сергеевич, я всегда буду докладывать… Вот какое дело, вы интересовались мнением райисполкома о новом управляющем?.. Да, Самотаскин. Так вот, я уполномочен сообщить о его полной непригодности… Да, полной… К сожалению, ничего не выйдет… Когда?.. Очень хорошо. Спасибо, Сергей Сергеевич… Справку сейчас высылаем. — Важин медленно положил трубку. — Вот так, уважаемый Петр Иванович. Вот так!

Глава седьмая. Алешка Кусачкин

Ну вот, закончил «Хромого барина» А. Толстого. Это я понимаю: Любовь с большой буквы. Он ползет к ней на коленях несколько километров, а она мчится навстречу, погоняя лошадей и рискуя сломать себе шею.

Ну, а у тебя, Алексей Васильевич, как дела по этой части? Чем можешь похвастаться?.. Лина? Нет, ради нее не буду я на коленях ползти. Так, неплохо проводим время… Маргарита, нормировщица на стройке? Не скрою, думаю иногда, крепкая девица, но… Кто же? Или совсем у тебя сердце свободно? Нет, занято. Вот послушайте…

Позавчера Полякова и меня вызвал Мирон.

— Вот что, витязи, — начал он не совсем уверенно, почесав карандашом лысину. — Тут, понимаете, дело какое неприятное…

— Статья? — вежливо привстав, подсказал Поляков.

— Во-во! — обрадовался Мирон Владимирович. — Значит, уже знаете?

— Знаю, — ответил Поляков. И тут же, как бы между прочим, спросил меня: — А ты, Кусачкин, знаешь?

— Нет.

— Почему он знает, а ты нет? — спросил Мирон Владимирович, начав вскипать.

Я пожал плечами.

— Вы не нервничайте, Мирон Владимирович, — сказал Поляков. — Вам ведь это вредно… Что с него спросишь? (Это он про меня.) Как прорабиком был, так и остался. Деревня, одним словом!

Мирон Владимирович почему-то не любил, когда Поляков посмеивался надо мною.

— Но-но! — строго предупредил он Полякова. — Вот что. Нужно сейчас подъехать на сдаточные объекты. Тебе, Кусачкин, на четырнадцатый корпус. Посмотри то да се, пошуми, если отстают.

— Так шуми не шуми, Мирон Владимирович, — возразил я, — акт рабочей комиссии уже подписан. Не пойму, для чего ехать?

Поляков рассмеялся:

— Вот видите, Мирон Владимирович?! Не любите вы, когда я ему правду в глаза говорю. Совсем он темный!

— Пошуметь нужно обязательно. — Мирон Владимирович протянул длинную руку через стол и по-приятельски похлопал меня по плечу. — Статья, понимаешь? В ней говорится, что мы с тобой и вся рабочая комиссия есть дырявый барьер. Понимаешь — дырявый!

— Правильно говорится, — сказал я. — Не готов дом.

Поляков встал.

— Ну, я поеду. Как у вас, Мирон Владимирович, только терпения хватает с ним разговаривать?

Не знаю почему, но наскоки Полякова не задевали меня. Была у него с Мироном какая-то чудна́я политика. Вроде двойное дно чемодана в романах про сыщиков и разбойников. Говорят одно, делают другое, а чтобы не было видно «другого», придумывают третье. И так запутывают все, что ничего не разберешь. А они понимают, вроде каким-то шифром пользуются. Вот взять их (нет, только Полякова, Мирон Владимирович староват) и заставить пройти по балке на высоте пятнадцатого этажа. Испугается Поляков, не пойдет. Тут ему и «шифр» не поможет. Или определить его прорабом хоть на месячишко. Куда там! На второй день сбежит… А здесь он все понимает и все делает. Поэтому, когда обзывает Поляков меня деревней, или прорабишком, или темным, мне только смешно. Да, еще интересно, что они вдвоем придумают, как самое простое дело закрутят? Прикидываюсь я обычно простачком.

— Нет, — говорю, — товарищ Поляков и вы, Мирон Владимирович, понял я наконец.

Мирон Владимирович даже улыбку на лице изобразил:

— Ну-ну, что же ты понял, Кусачкин?

— По-тройному закручивать я должен.

— Ну-ну…

— Осмотрел корпус номер четырнадцатый, вижу — не готов и к концу месяца готов не будет — это первое; подписываю акт рабочей комиссии, что все сделано и дом к приемке готов — это второе. А третье, чтобы не было нашей ответственности, должен я сейчас поехать на корпус и шуметь: медленно, мол, идет работа, если так будет дальше, от приемки откажусь.

Мирон Владимирович аж привстал от изумления:

— Молодец, Кусачкин! Видишь, Поляков, все как есть он понял.

Поляков, тот попрозорливее был.

— Это ты так про «первое», «второе» и «третье» всюду рассказывать будешь? — спросил он.

— Да. А что тут такого? Пусть все знают, как мы, заказчики, за дело болеем.

Поляков многозначительно посмотрел на Мирона.

— Так я поехал. Нравится вам или нет, скажу прямо: выгоняйте Кусачкина, пока не поздно. Этот прорабик наделает нам хлопот. — Он вышел, хлопнув дверью.

Мы сидели молча. Молчали и четыре телефона, которые в ряд выстроились на столике. Мирон Владимирович задумался, крупное лицо его, всегда такое бравое, обмякло, у рта легли морщины. Он по привычке взял карандаш, но сразу с досадой бросил его.

Я поднялся.

— Пойду я, что ли?

— Подожди, сядь! Вот что, Алексей Васильевич (это впервые назвал он меня по имени-отчеству), не знаю, нарочно ты это сказал про «первое», «второе», «третье»… — Он пристально посмотрел на меня. — Или так, случайно оно вышло, только, наверное, прав ты. Нам действительно государство деньги платит, чтобы мы интересы жильцов блюли. А мы… — он махнул рукой. — Но скажу тебе прямо: стар я уже в спор вступать.

— С кем? — спросил я. Мирон Владимирович вздохнул:

— С кем? Даже сам не знаю. Порядок этот со сдачей домов установился раз и навсегда. Понимаешь — раз и навсегда! Готово здание, не готово, а срок подошел — мы обязаны подписать акт. Если не подпишем, уходить надо… Уходить трудно, уже шестьдесят. Кто меня, возьмет?.. Но самое главное, знаешь, что самое главное?

— Что?

— Уйду я — посадят сюда другого. Он все равно будет принимать незаконченные дома.

Тихо заурчал телефон. Мирон Владимирович поднял руку, прислушался. По какой-то особой примете (мне всегда казалось, что все его телефоны звонят одинаково) снял трубку с черного аппарата:

— Слушаю… Здравствуйте, здравствуйте!.. Нет, я здоров… Не устал… Нет-нет! — Лицо у Мирона Владимировича подобралось, он даже чуть приподнялся со стула. — Понимаю, понимаю… Корпус номер четырнадцать?.. Мы акт рабочей комиссии подписали… Государственная комиссия?.. Конечно, мы будем за приемку корпуса… Поляков?.. Поляков ошибается. Наш новый сотрудник сделает то, что я ему скажу… Кусачкин его фамилия… Нет, все будет в порядке… Слушаюсь!

Мирон Владимирович медленно положил трубку. Энергично почесал лысину.

— Так вот, Кусачкин, поезжай на корпус четырнадцать. Подгони там, подгони. Через неделю там госкомиссия. Поезжай!

Когда я встал, он строго заметил:

— А на госкомиссии без фокусов. Я за тебя только что поручился. Ясно тебе? — Он нажал сразу несколько кнопок.

— Вопрос только, с кем вы говорили по телефону?

— Важин! Говорил с Важиным. Первый зампред райисполкома.

В кабинет торопливо входили сотрудники.

Хорошо, когда троллейбус полупустой и ты можешь выбрать местечко у окна, еще лучше, когда при этом окошко открыто, ветерок обдувает, и совсем хорошо, когда сходить тебе на последней остановке — сиди себе спокойно, думай.

О чем я думал в то летнее утро? Конечно, о Важине. Итак, мою жизненную дорожку снова перешел Важин.

Здрасьте, Игорь Николаевич! Помните, первый раз встретились мы с вами на стройке, тоже летом. Вас только-только назначили начальником нашего стройуправления, и вы приехали на площадку. Новенький костюмчик, кожаная папка в руке, волосы аккуратно подстрижены, сзади чуть длиннее, самую малость, как полагается интеллигентному человеку. Не то что Алешка Кусачкин, невоспитанный малый, который по своей глупости носит длиннющие волосы, всегда запыленные то ли цементом, то ли известью.

Мы стоим у прорабской: прораб Петр Иванович, тот самый, кто сделал из меня человека, Нина Кругликова, свежеиспеченный инженер, которая прибыла к нам мастером, умеет пока только стрелять во все стороны глазками, кладовщица Маша и я, бригадир Кусачкин, целую ночь вкалывавший на монтаже. Как и полагается толковому начальству, вы вперед прошлись по корпусу, заметили недостатки и сейчас, конечно, скажете о них. Да, вы уже говорите: то не так, это не так. Петр Ива молчит. Он тоже не лыком шит, наш прораб: помолчал, помолчал и вдруг тихо так говорит, что устал. От этого все недостатки, отпуск ему нужен. Знает Петр Ива: очень боится начальство остаться в это время без прораба, некем заменить. И я вмешался: мол, напрасно нашего прораба пилить. У Петра Ива всегда дома на «хорошо» принимаются.

Эх, Алешка, Алешка, куда тебе, глупому, спорить! Поставили вы тогда, Игорь Николаевич, всех на место: прораба — хочешь в отпуск? — иди; меня, бригадира, к порядку: мол, недостатки были на моей смене, повторится — снимут разряд… Словом, сыграли вы с нами один ноль, а может быть, и больше.

Хоть и просил вас на другой день Петр Ива отпуск отменить, некуда, мол, ему ехать, но вы ни в какую: требовал отпуск — иди! С характером вы, Игорь Николаевич!

И вот остались вдвоем мы с Ниной. Она за прораба, я за бригадира. Думал, пропадем, опыта у нее никакого. А нет, взялась за работу, особо за качество. Я вначале артачился, глуп был, потом понял, что дело она предлагает. Работа пошла.

А встречу в главке помните, Игорь Николаевич? Новоселы приехали жаловаться. Летчик-майор, фамилия его Король… Королев… нет, не помню, заявил, что через перегородки в квартире слышимость большая. Вы было на стол бумажечку: объясняете начальнику главка, виноват во всем конструктор. Тем дело бы и кончилось. Вдруг подымается Петр Ива и заявляет, что во время отпуска ходил он по своим домам и всюду жалобы от новоселов. Показал себя Петр Ива настоящим человеком, не побоялся правду сказать, хоть она и была ему невыгодна… И начался тогда разговор о качестве на полную железку.

Вроде потускнели вы тогда, Игорь Николаевич. А у Нины аж глаза загорелись, смотрит на Петра Ива, оторваться не может.

Вышли мы из главка втроем: я, Петр Ива и Нина. Подошли вы и ласково так к Нине обращаетесь: «Поехали, Нина. Вон машина моя стоит».

Петр Ива отвернулся. Вид сделал, что ему, мол, все равно, с кем поедет Нина. Точно не помню, что Нина сказала, но если перевести ее ответ на мой прежний язык, то звучал он примерно так: «Катитесь вы, Игорь Николаевич Важин, с вашей машиной подальше! Меня отвезут и без вас».

Подмигнула она мне: действуй, мол, Алешка. Никогда я еще не был таким отчаянным. Выскочил на середину мостовой и чуть ли не лег под колеса такси, что мчалось со скоростью километров восемьдесят, не меньше. Таксист затормозил, выскочил и как закричит:

— Ты что, совсем сдурел?

— Друг, друг! — что-то я ему тогда говорил, кажется,объяснял, что мою невесту один пижон хочет увезти.

— Невесту?! — Таксист немного помягчел, молодой он был. — А не врешь?

— Честное слово! Вон смотри, на тротуаре стоит.

Таксист посмотрел, покрутил так головой:

— Хороша! Сейчас верю, ради такой можно и под машину броситься. Садись… только поскорее, а то на милицию нарвемся.

У тротуара я выскочил и широко открыл дверцу:

— Садитесь, Петр Ива и Нина.

Эх, как тогда она на меня посмотрела!

— Я всегда, Алешка, считала, что расторопнее тебя нет парня во всей Российской Федерации, что касается других республик, то не знаю, не была там.

Петр Иванович молча сел в машину, за ним Нина, а я рядом с водителем примостился. Тот меня локтем толкнул и шепотом спрашивает:

— Этот, что ли, хотел ее увезти?

Я было начал шептать ответ, но тут Нина коснулась рукой плеча водителя, он заулыбался и тронул машину.

— Куда? — только и спросил он.

Нина посмотрела на Петра Ива, тот молчал.

— Может, в «Голубой залив»? — предложил было я. Но Нина прервала меня.

— Ко мне домой! — твердо приказала она.

Хорошим парнем оказался таксист, до чего ловкий и ушлый. Помнится, как он здорово сказал:

— Конечно, с такой девушкой можно и на край света ехать; где это, таксистам известно, но если вы предложили «домой», то позвольте узнать ваш почтовый адрес, номер квартиры называть необязательно.

Даже Петр Ива усмехнулся, а Нина рассмеялась и назвала адрес.

Мы вошли в квартиру. Нина пригласила нас в свою комнату и усадила в кресла перед низким столиком. Не люблю я эти столики, пригодны они, по-моему, только в кино, когда хотят показать больно современную квартиру. А так — что хорошего? У всех колени торчат чуть ли не в уровне лица. Чтобы взять, например, рюмку со столика, нужно обязательно приподняться.

Нина вмиг постелила салфетку, поставила бутылку вина и три бокала, аж дрожь по спине прошла. Как-то пил уже это вино, кислое оно, как уксус!

Нина заметила:

— Ничего, ничего, свет мой Алешенька, привыкай. Это вино сухим называется, его поэты пьют.

Хотел я ответить, что стихи не пишу, но Нина налила бокалы и к Петру Ива:

— Ну, Петр Ива, как вас Алешка называет, за что выпьем? — глаза у нее так блестят, и вообще, какой-то странной и возбужденной она мне показалась.

А Петр Ива, наоборот, замкнулся, молчит.

— Ну ладно, раз вы молчите, я тост скажу сама. За вас, Петр Иванович, за вашу смелость, за правду, которую вы в главке не побоялись отстоять.

— За такой тост, племянница, кислятину не пьют.

Я обернулся. В дверях стоял большой, видно, еще крепкий мужчина, хоть волосы у него совсем седые. Он подошел к столу:

— Прораб Петр Иванович, как я понимаю? Очень рад с вами познакомиться. Нина мне о вас все уши прожужжала…

— Дядя Василий! — укоризненно заметила Нина.

— Ничего, ничего — ты ведь тост за правду поднимала. Я, Петр Иванович, тоже на строительстве работал, но, на свою беду, чем-то понравился высокому начальству. Забрали меня, и вот уже пять лет сижу на стуле в качестве директора научно-исследовательского института помощи строительству. Если спросите, в чем она, помощь, ей-богу, не знаю. На второй год своей работы пришел к начальству, говорю: есть у меня рационализаторское предложение. Улыбнулось начальство: «Давай-давай, Василий Николаевич!» — «Предложение такое: восемьсот инженеров у меня. Если закрыть институт и всех послать прорабами, вот, — говорю, — помощь строительству будет, настоящая!..» Поверите, потом полгода меня прорабатывали. Сейчас молчу.

Петр Ива встал, лицо его смягчилось, видно, по душе ему хозяин пришелся:

— Садитесь, — предложил он.

Тут и я сообразил, вскочил с кресла:

— Садитесь, дядя Василий!

Он улыбнулся:

— А ты есмь Алешка. Да? Лихой монтажник и гроза всех молодых мастеров, которые из института прямо на стройку идут и по наивности своей думают сделать там революцию.

Мне тоже дядя Василий понравился, сразу видно — строителем был. Вытянулся я, руки по швам:

— Так точно, Алешка я.

— Садитесь, садитесь! — Он пододвинул еще одно кресло и уселся, сели и мы.

— Ну-ка, племянница, там в холодильнике кое-что покрепче стоит, принеси и стопочки чистые захвати. Тут, я думаю, интересный разговор у нас будет.

Нина выскочила из комнаты.

— Обещал я Нине, что из тебя, Алешка, выйдет министр, — продолжил разговор дядя Василий. — Как считаешь, я не ошибся?

— Ошиблись! — Я снова хотел встать, но дядя Василий положил мне руку на плечо.

— Почему?

— Не гожусь я к бумажной работе.

— Интересное у тебя выражение: «бумажная работа», — сказал он серьезно. — Что сие значит?

Тут Нина прискочила. В левой руке бутылка «Сибирской», а на четырех пальцах правой надеты стопочки. Так я понял: не впервые ей дядины специальные задания выполнять.

Выпили мы. Я разъяснил дяде Василию, что «бумажная работа» — это когда панели не монтируешь, кирпич в стены не кладешь, с нивелиром не работаешь, а целехонький день бумажки из одной папки в другую перекладываешь. Со своей стороны спросил:

— Интересует меня, дядя Василий, почему вы меня агитируете стать министром.

Он засмеялся:

— У меня, Алексей, такая теория. Если человек дерзкий, спорит, мнение свое отстаивает, значит, сил у него много, способный он человек, а министры должны быть способными. Ведь правда?

Предложил он тост за будущего министра. Мы снова выпили, дядя Василий встал:

— Пойдем, Алексей, я тебе мою библиотеку покажу.

Библиотека у него в самом деле была классная. Полки сделаны от пола до потолка, книги разные: технические, и художественная литература, и на иностранных языках много. Все это так. Но меня, признаться, больше интересовало, что там Петр Ива и Нина делают. Поэтому комплимент я подпустил: мол, здорово все тут, даже о полках сказал, что сделаны они качественно, и к двери потихоньку продвигаться стал. Но дядя Василий меня задержал:

— Посидим еще тут, «министр», не спеши. Там, наверное, разговор сейчас серьезный идет.

Когда я наконец вернулся в комнату, Петр Ива уже собрался уходить. Нина стояла опустив голову:

— Иначе никак нельзя, Петр Иванович?

— Нет.

Она, казалось, вот-вот расплачется.

— Хорошо, я уйду.

Через два дня Нина перешла на другую работу.

И еще одна встреча с вами, Игорь Николаевич, помнится.

К тому времени Петр Ива в Воронеж уехал, говорили — там у него любимая женщина живет, жена, что ли. Ну а вы, Игорь Николаевич, по служебной зашагали: главный инженер треста, управляющий! В этом чине мы с вами встретились, помните, в «Голубом заливе».

Было это так. Ходил я, ходил в свой техникум, думал, никогда его не закончу. А нет, подошла наконец защита дипломного проекта — дом двадцать этажей. «Может быть, Кусачкин, сбросим несколько этажей? Ну, на шестнадцати остановимся», — предложил мой руководитель проекта. «Нет, — говорю, — двадцать хочется». — «Не поместится на листе ватмана». — «Подклею». — «Ну ладно, — согласился он. — Двадцать так двадцать». Свойский был у меня руководитель, тоже на стройке работал, главным инженером.

И вот защита. Наколол я свои восемь листов на стенку. Комиссия напротив сидит.

— Начинайте, — говорит председатель комиссии, старичок такой сухонький. (Ребята говорили, что он из министерства приехал, чин у него большой.)

— А что мне начинать? — говорю. — Вот все перед вами, а пояснительная записка на столе, я ее специально в переплетную мастерскую носил.

— Вам полагается рассказать идею проекта и как вы его делали.

— Пожалуйста, — отвечаю, — раз полагается, расскажу… Взял я, значит, типовой проект шестнадцатиэтажного дома, план этажа оставил без изменения, а к фасаду еще четыре этажа пририсовал. Детали стыков — вот они: вертикальный стык, горизонтальный — тоже из типового проекта перечертил. Так архитектурная часть проекта получилась. Ясно вам?

— Ясно, — старичок спокойно себя ведет, а директор техникума разволновался:

— Ты, Кусачкин, не дури. Диплом защищаешь!

— Так, Михаил Михайлович, председатель меня спрашивает, как я делал проект. Что я, врать ему буду, мол, план и фасад сам придумал? Он все равно не поверит.

— Пусть говорит как хочет, — сказал директору старичок. И ко мне: — Продолжайте, пожалуйста.

— Перейдем, — говорю, — к конструкциям. Вот он, план перекрытия, тоже его с типового проекта взял. Думал хоть другую раскладку плит сделать, ничего не вышло — плиты тоже ведь типовые и по ширине, и по длине… Расчет плиты сделал — он в пояснительной записке, арматура уже давно подобрана, на заводе ее никто менять не будет. Так что пришлось принять и арматуру, как в типовом проекте. Есть, — спрашиваю, — вопросы?.. Ну, раз нет, тогда я к технологии перейду. Тут пришлось поработать, я уже, признаться, не рад был, что четыре этажа добавил.

Рассказал я, как кран подбирал, как график делал.

— Какие вопросы будут? — спросил старичок.

Все молчат.

— Ну, тогда мне позвольте.

Вышел старичок из-за стола и начал гонять меня по всему проекту. Как стыки делаются? Как плиты укладываются? Почему между паркетом и перегородкой зазор делают. Почему — то, почему — это…

А я таких домов штук десять уже построил, правда, шестнадцатиэтажных. Но разницы большой нет. На все его вопросы ответил запросто. Он было не согласился со мною со сроком годности раствора, но на этом я, как говорится, зубы съел, доказал ему.

— Какие вопросы еще будут? — старичок, видно, устал, вытащил платочек и лоб утирает.

— У меня, — говорю, — вопрос.

Тут директор техникума вмешался:

— Ты, Кусачкин, не на собрании, вопросы на защите дипломного проекта тебе задают, а ты не имеешь права.

Старичок за столом немного отдышался.

— Уморил он меня, — усмехнулся. — Ладно, — говорит, — пусть задает свой вопрос. Может быть, и мы, неучи, как-нибудь ответим.

— Вопрос у меня вот какой, — вежливо я ему так поклонился: — Простите, не знаю ваше имя-отчество?

Директор техникума снова не выдержал:

— Снимай, Кусачкин, свой проект и уходи! Мы уже на тебя лишних полчаса потратили.

Но старичок, председатель комиссии, ответил:

— Звать меня, — говорит, — Андрей Николаевич.

Я посмотрел на директора техникума, тот рукой машет: уходи, мол. А я стою.

— Очень приятно. Хотел вас спросить, почему программу в техникуме неправильно составляют. Бригадирам и прорабам фасады чертить ни к чему и рассчитывать плиты не нужно, им экономика и технология — вот на что время нужно тратить. Я директору техникума уже говорил, чтобы специально группу для нас сделал, он ответил, что это от министерства зависит. А вы, извините, говорят, из министерства?

— Да, из министерства.

— Ну так ответьте мне на вопрос: зачем мы, бригадиры, прорабы, время даром тратим, почему предметы, нужные нам в работе, не преподают как следует?

Старичок задумался:

— Не могу вам, Кусачкин, так сразу ответить, разберусь. — И спрашивает: — Какие предложения по оценке дипломного проекта будут?

Тут директор Михаил Михайлович решил, так сказать, реванш взять:

— Поскольку сам дипломант заявил, что он архитектурную часть и конструкции с типового проекта перечертил, то предлагаю ему за черчение пятерку поставить, а вот дипломный проект оценить едва удовлетворительно. Или, может быть, вообще заставить переделать.

— Неправильно, — говорю я, — Михаил Михайлович. Очень это обидно вы говорите. Ведь все с типовых проектов передирают.

— Может быть, и так, но у них хватает ума не говорить об этом на защите.

Старичок-председатель спрашивает:

— Еще какие предложения будут?

Все члены комиссии молчат, интерес им большой из-за меня перечить директору техникума.

— Тогда позвольте мне, — говорит старичок-председатель. — За отличное знание типового проекта, за хорошо разработанную технологию и еще за то, что дипломант — человек думающий, предлагаю поставить пятерку. Будет из него хороший прораб.

Старичок-председатель, видно, большой шишкой был, потому что директор техникума помялся-помялся, но спорить не стал. В конце старичок руку мне протянул, говорит:

— Если вы номер телефона свой дадите, я вам сообщу в отношении вашего предложения по организации специальной группы бригадиров и прорабов.

— Какой вам телефон дать, — спрашиваю, — служебный или домашний?

Он улыбнулся:

— Давайте тот и другой.

— Пожалуйста, — говорю, — секретов у меня нет. — И назвал телефоны.

Отвлекся я немного от главного — встречи с Игорем Николаевичем Важиным, но интересная история получилась. Через неделю позвонила мне секретарша старичка, сообщила, что мое предложение принято, если какая нужда будет, Андрей Николаевич просит звонить. И назвала номера телефонов — тоже служебного и домашнего.

Перехожу к встрече. После защиты собрались мы, выпускники; председательское место, где только что сидел старичок, занял Лазарев, худой, с длинным крючковатым носом, еле-еле на троечку сдавший проект.

— Так, — начал он, — только что была бумага, а сейчас к делу приступаем. Никто не возражает, чтобы я за председателя был, или, может, кто думает, что главным нужно назначить пятерочника какого — к примеру, Алешку Кусачкина? А? — Он оглядел всех. — Кусачкин только спорить мастак, а поручи ему организовать встречу выпускников, так он ее засыплет.

Порешили, что лучше Лазарева для этого дела никого нет.

— Так, — распорядился он. — Значит, встреча будет в «Заливе» — это первое; а второе: каждый приглашает одну жену или ее заместительницу. И кладите на стол по четвертной.

Я было заявил, что нет у меня ни жены, ни ее заместительницы. Но Лазарев отмахнулся:

— Это меня не касается. Выделяется тебе, Кусачкин, два места. Хоть приводи кого, хоть сам на двух стульях сиди.

И в самом деле, когда мы собрались в «Заливе», на праздничном столе рядом с карточкой «А. В. Кусачкин» лежала еще одна — «Кусачкина».

Лазарев поднялся, взял листок и начал по алфавиту перечислять всех выпускников, которые присутствуют на вечере, тут же объявлял имя жены или подруги. Меня, хоть я на букву «К», то есть где-то посередине, назвал последним и усмехаясь добавил!

— Хоть Алешка Кусачкин и на пятерку вроде диплом защитил, но тут у него прорыв. Один он пришел.

Все на меня так жалостливо посмотрели! Обидно, скажу я вам, стало. Первую рюмку я выпил вместе со всеми, а потом тихонько встал и подошел к окну. Падал снег, крупный, лохматый какой-то, и все, куда ни посмотришь, бело. Улицы уже пустынны. Вдруг вижу, к «Заливу» подъехало такси, выскочила женщина. И кто вы думаете? Наверное, уже догадались. Да, точно — Нина Кругликова.

Нужно ли рассказывать, как я обрадовался, как сломя голову помчался вниз. Эх, уважаемый, хороша была в тот вечер Нина! Когда я вошел с ней в зал, Лазарев сразу заметил. Постучал ножом по бутылке:

— Внимание, друзи мои! А Алешка Кусачкин нас обманул, посмотрите, какая царевна к нему приехала. — И к Нине: — Позвольте узнать, как вас зовут, как фамилия, чтобы в ведомость нашу историческую вписать?

— Нина Петровна я, — ответила она улыбаясь.

— А фамилию позвольте?

Тут Нина посмотрела на записку, которая лежала у прибора, рассмеялась.

— Кусачкина я. На сегодняшний вечер Кусачкина.

— А нас сегодняшний вечер только и интересует, — так почтительно сказал Лазарев. Он снова несколько раз ударил по бутылке. — Так вот, слово для тоста имеет Нина Петровна Кусачкина.

— Так сразу? — спросила Нина.

— А чего нам ждать, очень рады вам.

Нина встала, оглядела всех, подняла рюмку. В зале стало тихо.

— Дорогие мои бригадиры, мастера, прорабы и просто монтажники. Рада я очень, что попала к вам на выпускной вечер. Открою вам секрет: когда закончила я институт, все мои знакомые не советовали идти на стройку. Там, говорили они, народ грубый и работа грубая. Неправда это! Лучше людей, чем строители, нет, и лучшей работы, чем строительная, нет. Полюбила я вас. Поднимаю я рюмку за вас, родные мои, за жен и подруг ваших. Радостей вам!

Тут все поднялись и к Нине рюмки протягивают, кто далеко сидел, подошел к ней. И каждого она так по-хорошему приветствовала! Потом повернулась ко мне, глаза ее лукаво заблестели:

— А поскольку я сегодня Кусачкина, то разрешите, товарищ тамада, его по-родственному поприветствовать.

— Разрешается, — согласился Лазарев.

Именно тут появился Важин, словно стоял за дверью и следил, чтобы Нина, не дай бог, не совершила ошибку.

Конечно, сразу ему — внимание, пришел же не какой-нибудь маленький работничек, а управляющий трестом. Нина, правда, повела себя молодцом, поцеловала меня в щеку и что-то преподнесла. Куда-то я сунул ее пакетик, так до сих пор не знаю, что в нем было. А когда Важин подошел, она громко сказала:

— Я ведь запретила за мной ехать. Мы поссоримся!

Не знаю, если б мне так сказали, я повернулся бы и ушел; Важин только улыбнулся:

— Я не за вами приехал, Нина Петровна. Отмечается окончание техникума нашим бригадиром, я приехал его поздравить.

— Ну предположим, что так. Вы приехали поздравить Алешку. Пред-по-ло-жим. Но тогда, уважаемый товарищ, и подарок должен быть, — озорно блестя глазами, заявила Нина. — Но где вам о подарке подумать!

Важин чуть приподнял рюмку, и, хотя он не стучал по бутылке, не призывал к тишине, в зале сразу стало тихо. Он не спеша вынул из кармана пиджака листок.

— Вы что, два слова не можете сказать без бумаги? — наступала Нина. — Заготовил выступление. Эх, начальство, начальство!

— Поздравляю вас, товарищи, с окончанием техникума. А особенно поздравляю бригадира нашего треста Алексея Кусачкина! Разрешите прочесть приказ по тресту:

«За хорошую работу и в связи с окончанием бригадиром Кусачкиным А. В. строительного техникума имени Моссовета, приказываю: первое — премировать товарища Кусачкина А. В. месячным заработком…»

— Ура! Ура! — закричали за столом.

— «…второе — назначить товарища Кусачкина А. В. производителем работ с окладом по штатному расписанию»..

— Ура! Качать управляющего! — К Важину бросилось несколько человек, но он только слегка приподнял руку, и они остановились.

Вот какая сложная штука — жизнь: хотел я, конечно, работать прорабом, и против премии возражений не было, но мне был неприятен этот приказ именно потому, что его отдал Важин.

Наверное, нужно было что-то ответить ему, поблагодарить, но я молчал. Нина же откровенно обрадовалась, она приподняла рюмку, чокнулась с Важиным.

— Меняю гнев на милость, — заявила она.

Они отошли к окну. Я для вида затеял о чем-то разговор с соседом по столу, а когда обернулся, их уже не было…

Потом, ночью, возвращаясь домой, я поклялся страшной клятвой отомстить Важину и все придумывал месть. Подвыпивший, я горазд на выдумки, но сейчас ничего у меня не получалось. Слишком далеко или высоко был он от меня… Я шел долго, никак не мог добраться домой. Почему-то справа от меня все время возникали многочисленные стройки, залитые светом прожекторов, работали башенные краны. «Откуда их столько, — думал я, — и почему на всех зданиях монтируются двенадцатые этажи?» Только когда рассвело, я наконец понял, что строек-то одна, а кружил я все время вокруг своей площадки.

Единственное, что я придумал, — не брать премию, которую выделил мне Важин. В конторе смеялись. Позвонила по телефону Нина, тоже лукаво посмеялась:

— Правильно, Алешка, пусть Важин не задается. Но честно говоря, жалко денег, можно было бы еще раз кутнуть.

Вот так последний раз я встретился с Игорем Николаевичем Важиным.

Троллейбус сделал лихой разворот и затих. Все, конечная. Я вышел. Вон уже этот распроклятый корпус № 14 показался. Машина «Волга» стоит, значит, начальство приехало. Я иду не спеша. Так меня учил Поляков: «Ты, Кусачкин, хоть чин у тебя небольшой, а деньги платишь. А кто деньги платит, тот музыку заказывает. Ясно тебе?» Я не понял, о какой музыке он говорит. Что-то не помню, чтобы на стройке оркестры играли. Так и сказал ему. На этот раз Поляков не отмахнулся, долго смотрел на меня. «Черт тебя знает, — сказал он, — придуриваешься ты или действительно слабоват котелком».

Я иду не спеша. Ладно, понял я, что и «кости», о которых говорил наш инженерик, и «музыка» Полякова — это все образы. Только кажется мне, что на работе нужно прямее говорить и короче, жалко времени.

Обошел корпус. Что тут делалось?! Отделочники закончили только четыре этажа. Почему-то на первом этаже в уже готовых квартирах переклеивались обои, переделывалась плитка и паркет… Я спросил у девушек-маляров, почему клеят новые обои? Они рассмеялись: «Спросите у нашего нового прораба». Рассердился я вконец. Что он, с ума сошел, этот новый прораб?

В прорабской Круглова кроме него и Маргариты, которая, увидев меня, заулыбалась и привстала, отчего домик заколебался, были еще Руслан Олегович и какой-то пожилой гражданин.

О чем-то они разговаривали, но я, памятуя наказ Мирона Владимировича, а особо рекомендации Полякова, сразу взял быка за рога: закричал, что тут на стройке все спят, что, если так будет продолжаться, я как представитель заказчика, который платит деньги, приму меры.

Мне не ответили. Только пожилой гражданин с трудом приоткрыл глаза и тут же снова их закрыл.

— Безобразие! Что тут на стройке делается?! — вовсю кричал я. — Отделочные работы топчутся на месте, переделываются. Какой-то новый прораб…

— Маргарита, — тихо сказал пожилой гражданин, — попросите еще раз зайти сюда прораба-отделочника. Скажите, что пришел товарищ, который деньги платит… Так, кажется?

— Да, плачу, — строго подтвердил я.

— Ага!.. Значит, товарищ этот и имеет что-то сказать. Так?

— И скажу. Еще как скажу!

Маргарита встала, отчего прорабская снова содрогнулась.

— Вы бы присели, товарищ, — как мне показалось, заискивающе сказал пожилой гражданин. — В ногах правды нет.

В это время раздались быстрые шаги, дверь распахнулась:

— Где он, этот друг, что деньги платит?

В комнату вошла Нина.

— Алешка?!

— Нина!

Глава восьмая. Нина Кругликова

Вот наконец добралась домой. В кресло, в кресло! Ничего, ничегошеньки не буду делать, так вот посижу полчаса. Да, целых полчаса, и думать даже не буду, Ах, какой у меня был трудный день!.. Мой взгляд скользит по комнате, задерживается на столе. Боже мой, вчера забыла спрятать записки, они раскрытые лежат на столе… Хорошо, что все родные уехали, вот молодцы, что уехали. Я поднимаюсь и беру мой фолиант… Что это?! Снизу страницы крупно, как обычно пишет дядя, резолюция: «Думать надо!!!»

О чем думать, дядя Василий? Я писала о Важине… Значит, ты рекомендуешь подумать о замужестве? Поздно, уже дала слово. Не люблю его? Ну и что же? Сколько женщин выходят замуж без любви, человек нравится, и достаточно. Ты ведь сам меня пилил: «Двадцать семь лет, двадцать семь лет! Пора, пора!» Или, может быть, речь идет о приезде Петра Ивановича? Да, приехал. Ну и что с того? Два года не отвечал. В какой мере его приезд может отразиться на моем решении? Если б он хоть немного, ну самую капельку, интересовался мною, мог бы написать несколько слов… Мог или не мог, дядя? Если хочешь знать, я его ненавижу, да, ненавижу. Элементарная вежливость говорит: тебе пишут — ответь. Предположим, ты очень занят, нет времени (абсолютно нет времени!), пожалуйста, черкни несколько слов, ведь больше от тебя ничего не требуется.

Ну скажи, дядя Василий, ты их видел: разве можно сравнить? Один высокий, молодой, плечи-то чего стоят! Любит меня. Другой — сухонький, серенький, уже сорок два. Одни только глаза у него — ясные-ясные. Как посмотрит… Да ерунду я пишу про глаза, скучный он, неинтересный.

Или ты имел в виду работу? Вот это правильно! Ох, думаю я, думаю о ней. Сегодня был трудный день, с самого утра трудный. По дороге, когда я ехала на стройку, крупно поспорила… с собой. Я говорю себе: «Ну-с, милая, значит, малярить едешь? Малярить?» Отвечаю себе: «Как видишь, еду. Зачем эти глупые вопросы?» Говорю себе: «Значит, училась-училась, милая, мечтала-мечтала и кончила краскопультом и ведерочком с побелкой?» Отвечаю: «Да-да, ведерочком! Ну и что? Кто-то же должен побелкой заниматься! Помнишь, в Минске старики даже не хотели разговаривать со строителями из-за плохой отделки». Кричу на себя: «В Минске, в Минске! Глупая, взялась за самую черную работу на своей распрекрасной стройке. Скоро на тебя, старую деву, и смотреть никто не станет».

Когда в споре один горячится, другой должен быть спокоен, поэтому насмешливо отвечаю: «А вон напротив парень сидит, все время глаза пялит, вот-вот заговорит. Интересно, с чего начнет? О погоде, наверное. И рядом тоже мужчина все поглядывает».

Остановка автобуса. Напоследок говорю себе: «Собственно, о чем дальше говорить? Начала гордиться вниманием случайных людей, дошла до ручки».

Дорога к стройке шумная, веселая, залита мягким утренним солнцем. Если бы не спор, я бы тоже влилась в поток счастливых (так мне кажется) людей, что бегут на свою интересную (так мне тоже кажется) работу. Говорят, что, когда человеку нехорошо, все окружающее кажется ему в темном свете. Не согласна! Наоборот: если человек болен, то все остальные кажутся ему крепкими, здоровыми; если он несчастен — все встречные выглядят счастливыми; если у человека дурное настроение, то, как назло, солнце радостно светит вовсю… Только кому оно светит? Всем этим крепким, здоровым, счастливым, а тебе — больному, или несчастному, или дурно настроенному — вдвойне тяжело. Может быть, я не права? Может быть, но так мне кажется.

Длинные тени ложатся на тротуар, на дорогу. Ага, видишь, есть же и «тени», то есть плохое. Ничего подобного! Это игра теней и солнечных бликов, именно они создают впечатление полноты, объема, жизни.

Я подхожу к стройке. Идет монтаж, высоко-высоко, так, что приходится задирать голову. На крюке крана висит колонна. Я знаю, что сейчас ее поставят в кондуктор, несколько минут, и начнется сварка, потом вверх пойдет вторая колонна — дом растет, тянется вверх. Красиво как! Но это не мой дом. Вон видите, стоит угрюмая громадина, закрытая со всех сторон, без кранов и, кажется, без людей? Это мое. Сейчас я зайду туда, за мной захлопнется дверь, и целый день буду, как белка в колесе, бегать с этажа на этаж.

Я подхожу к своей громадине, толкаю дверь, она за мной с резким стуком захлопывается. Все! Белка в клетке, сейчас-сейчас закрутится колесо…

У доски, где я отмечаю качество работ, стоит паркетчик Шалимов.

— Здравствуйте! — не очень любезно, еще под впечатлением своих мыслей, бросаю я. — Вы чего тут околачиваетесь?

— Отметить нужно. — В его руке ручка.

— После! Приму работу — и отмечу. — Конечно, по всем статьям нельзя быть резкой с подчиненными. Но человек я, или меня уже на этой распроклятой стройке превратили в машину: чего он с утра у доски? — Идите работайте! Он смотрит в сторону:

— Вчера завезли негодный паркет.

— Как так? — взрываюсь я. — Ведь я специально оставила Василину.

— Паркет приняли…

— Не может этого быть! Пойдемте! — Я быстро иду к прорабской. Навстречу Василина.

— Василина, — почти кричу я. — Вот Шалимов говорит, что ты приняла плохой паркет?

— Они, Нина Петровна… они…

— Что они? Говори толком. Кончится наконец этот детский сад? Надоело! — Я впервые говорю с ней так. Она смотрит на меня почти с ужасом.

Паркет аккуратными стопками лежит тут же, в вестибюле. Я подхожу, беру одну пачку и снимаю проволоку, клепка рассылается. Ну что он выдумывает, паркет как паркет.

— Не понимаю, Шалимов. Что вам еще нужно? Смотрите: клепка вся одного размера и по цвету подобрана.

Шалимов молчит.

— Ну что, так и будем в молчанку играть?

— Клепка повышенной влажности, — наконец угрюмо произносит он. — Через месяц в полах будут щели.

— Откуда вы знаете?.. Василина, ну-ка дай паспорт на паркет.

В общем, выясняется, что, несмотря на мое категорическое запрещение принимать материалы без паспорта, она вчера вечером приняла паркет.

— Почему, почему ты приняла? — Кажется, всю свою злость за неудачи, опрометчивые решения, даже за то, что Петр Иванович мне не отвечал, я вкладываю в этот вопрос.

— Они крича-а-ли…

Все-все! На этом надо кончать. Еще немного, и Василина расплачется. Но я не могу удержаться, чтобы напоследок ядовито не заметить:

— Значит, ты слушаешь того, кто громче кричит? Так? Хорошо, я буду это помнить.

В прорабской по телефону я узнаю, что в отделе снабжения паспорта не было и на базе паспорта нет. Пришли по железной дороге три вагона, их разгрузили, и паркет развезли по стройкам… Ну хорошо, мои милые. Значит, вам наплевать на мои просьбы. Наплевать, да? Хо-ро-шо!

Через час машина, груженная паркетом, пошла в управление. Еще через час на стройку прибыл Кудреватый. На этот раз чело его было мрачно. Он зашел в прорабскую, сел на мое место и молча принялся барабанить пальцами по столу.

— Здравствуйте, товарищ Кудреватый, — торжественно произнесла я. — Давно вас не видела. Где же ваша знаменитая улыбочка? Где ласковые словечки?

Он молчит.

— Вот видишь, Василина, видишь, как на глазах испортился человек. Был такой милый, ходил с процентовочками… Чего вы молчите, Кудреватенький?

Ему я тоже мстила за неудачи, постылую, неинтересную работу. И снова, уже в который раз, я увидела институт, нашу аудиторию. За окном дождь перемежается со снегом, кажется, поздняя осень, ветер-ветер клонит голые деревья. Но у нас тепло и спокойно, размеренно звучит голос преподавателя. И все так раз навсегда установлено в формулах, все доказано. Медленно течет жизнь. Потребуется ли когда-нибудь дифференциальное исчисление, мы не знаем, но истово учим его, и даже проходим специальный курс высшей математики, настолько сложный, что преподаватель читает его с бумажки.

— Придется стоимость транспорта отнести за ваш счет, — спокойно говорит Кудреватый. — Можно было бы еще понять, если б вы сразу не приняли паркет, но ведь вы его разгрузили, расписались в получении. Это обойдется вам не так уж дорого — сто рублей.

— Сколько? — переспрашиваю я.

— Сто рублей и еще какие-то копейки. Там подсчитают.

…«Зачем нам еще специальный курс математики?» — как-то спросила преподавателя моя подруга Анюта. «В жизни всякое бывает. — Преподаватель, видно, был готов к ответу. — Еще неизвестно, на какую работу вы попадете». Он не очень ошибся, наш преподаватель. Ведь правда: для того чтобы рассчитать побелку, укладку паркета или штраф за непослушание, без высшей математики не обойтись?

— Да, подсчитают, — соглашаюсь я.

Кудреватый недоверчиво смотрит на меня. С чего бы это дерзкий прораб вдруг стала смирной, но ничего подозрительного не замечает. Он позволяет себе даже быть великодушным.

— Удержание не сразу… Но вот что, немедленно прекратите всякие переделки, нужно спешить к сроку сдать дом. Не вылизывайте каждую мелочь!

Наверное, если послушать Кудреватого со стороны, он может показаться правым. Поэтому я говорю, будто в комнате кроме нас да еще Василины — она в углу ожесточенно крутит ручку арифмометра, — есть кто-то еще, посторонний. Кто? Не знаю… Ну хотя бы мое второе «я», которое так зло спорило в автобусе.

— У вас железная логика, Кудреватый. Но прекратить переделки я не могу и халтурить не могу. Ведь помните, все началось с нашего спора: можно ли отделку квартир выполнять хорошо. Или щели в паркете, мрачные обои, небрежная окраска — обязательны и тут ничего не поделаешь? Помните?.. Вы ведь сами сказали, что у меня только один путь — доказать лично. Это я делаю.

Он тоже осторожно подбирает слова:

— Ну, а если… если считать, что спора не было. Мы оба забыли о нем. Может быть… Я ведь знаю: вам отделка не по душе. Так?

— Да.

— Может быть, вы вернетесь на монтаж?

Боже мой, я могу уйти от этих проклятых гремящих ведер, противно-сладковатого запаха олифы, от Шалимова с его красным, неподвижным лицом. Я больше не буду видеть Кудреватого, не буду сражаться с «ветряными мельницами», не буду, как белка в колесе, безостановочно бегать по этажам! Клетку открыли!.. Это просто здорово — вернуться на монтаж: с площадок верхних этажей смотреть на подернутые дымкой просторы города, видеть краны, повисшие в воздухе панели, огненную россыпь сварки, видеть, как растет дом. Знать, что это — Мой Дом… Это просто здорово — дружить с капризной высотой, рисуясь, пройти по узкой балке или у самого края перекрытия, разговаривать с мудрыми верхушками деревьев — медленно раскачиваются они, во всем соглашаясь с тобой, или ночью смотреть, как нехотя засыпает город, или рано утром первой во всем мире здороваться с солнцем. Вот и Василина перестала вертеть ручку арифмометра, с надеждой смотрит на меня. Да, конечно, надо возвращаться на монтаж.

— Ну что ж…

Я не заметила насмешки на лице Кудреватого, наоборот, оно серьезно и даже вроде почтительно. Но я знала: в мыслях у него нет и следа уважения ко мне: «Хотела сделать у отделочников революцию? Эх, милая! Ты такая, как все… такая, как все»… Ну и черт с тобой, думай что хочешь. Потом я представила себе, что скажет мой небольшой коллектив: посмеются, наверное, а Шалимов, тот обязательно выразится энергичнее. Неприятно, но что поделаешь, переживу. Ведь я работаю с ними только несколько дней. Потом… Что потом? А, ну да — старички из Минска, которые не хотели разговаривать, узнав, что я строитель… Что же я, должна отдуваться за всю строительную братию? Кто вообще знает о стариках?.. Я — знаю. Я знаю, и этого достаточно, чтобы в те редкие минуты, когда буду гордиться собой, счастливые редкие минуты, когда все будет получаться, они вспомнятся: маленькие, вот они тихо выходят из комнаты… Они не предлагали лазеек, как Кудреватый, не смеялись над тобой, как будут смеяться девушки-маляры, не ругали, как будет ругать Шалимов, они тихо ушли… Не могу! Не мо-гу!

— Ну что ж… готова обсудить ваше предложение, Кудреватый. Но этот дом я должна закончить.

— Придется вам выдержать большой бой.

— Придется, — согласилась я.

Он искоса злобно посмотрел на меня и пошел к двери.

Даю честное слово, если б не этот взгляд, я бы не «жгла корабли», но тут уже не могла сдержаться:

— Одну минуту, Кудреватенький! Хотела покорнейше спросить: на кого сделать начет за брак? Стоимость переделок составляет… Ты уже подсчитала, Василина?

— Две тысячи сто рублей, — удрученно ответила она.

— Не так уж много, — я мило улыбаюсь. — Если не возражаете, Кудреватый, пошлю этот расчет в бухгалтерию. Уверена, что вам тоже пойдут навстречу, разрешат выплатить в рассрочку.

Он вспыхнул, резко сделал шаг ко мне.

— Что, Кудреватенький?

— Придется за вас взяться как следует…

Тот, кто прочтет записки, наверное, не поверит, но, честное слово, когда через несколько минут я вышла из прорабской, все уже знали, что был Кудреватый, предлагал работать, вернее халтурить, по-старому, я отказалась; что предлагал он мне совсем уйти — я тоже отказалась; и что уехал он, грозясь меня изничтожить… Как они узнали? Ведь Василина никуда не выходила, а Кудреватый сразу укатил на своих «Жигулях».

Никто об этом ничего не говорил, но каждый старался оказать мне внимание. Бригадир плиточников Николай Васильевич, здороваясь, отвесил нижайший поклон, как показалось, даже хотел галантно поцеловать мне руку, бригадир маляров Соколова — та без особых церемоний заявила, что отныне будет работать только с прорабами-женщинами («мужики, те только выпивать горазды»), даже Шалимов, когда я зашла проверить полы, отложил деревянный молоток и поднялся — верх внимания!

Но доску я заполнила по всем правилам: галантный Николай Васильевич получил «неуд». Хотя качество облицовки было отличное, бригада не выполнила задания. Соколова — «удовлетворительно». И только Шалимов вот уже пятый день подряд получает «отлично»…

У доски, это было в 12.00, собрались бригадиры и немало рабочих, в основном девушки. Я никого не вызывала, но вот уже образовалась небольшая традиция — встречаться в обеденный перерыв. Никаких совещаний, я молча заполняю доску, и каждый бригадир или просто рабочий может потребовать разъяснения.

Вот и сейчас Николай Васильевич, неловко улыбаясь, спрашивает:

— Разве вам, Нина Петровна, не понравилось, как уложена плитка?

— Понравилось.

— Почему же… этот «неуд»?

— Бригада не выполнила задания.

Один парень из его бригады затевает было спор, почему да отчего, ведь отмечается качество. Я терпеливо слушаю, улыбаясь слушают и остальные. Может быть, именно чтобы послушать спор, они приходят сюда. Когда парень замолкает, я говорю, что, если за смену уложить только одну плитку, тогда качество всегда будет отличное. Парень сначала обиженно смотрит на меня, но сразу вместе со всеми смеется.

Потом графу «работа прораба» заполняет Шалимов. Против моей фамилии он ставит «неуд».

— Как так? — теперь уже обижаюсь я. — Ведь паркет я отослала?

Он только пожимает плечами. Я ошиблась: девушки приходят, чтобы посмотреть, как Шалимов заполняет графу прораба, а еще точнее — как я буду на это реагировать.

Ну как? Это черт знает что позволяет себе Шалимов, но если я хочу, чтобы «Доска качества» жила, нужно держаться, и я улыбаясь говорю:

— Правильно, Шалимов, ведь паркет вначале приняли.

Но он не идет на мировую.

— Не принимать плохой паркет или отослать его — это полдела. «Неуд» поставлен за то, что нет хорошего паркета.

Да, трудно с ним. В тот момент я не нахожу что ответить, но, оказывается, у меня есть защитники.

— Ты чего пристал, Шалимов? — вдруг строго говорит Соколова. — У нее и без тебя сегодня неприятностей целая корзина. Не пиши больше на доске свои «неуды»!

К моему удивлению, Шалимов смолчал, но я уже сообразила, как нужно сказать.

— Нет, Шалимов прав, такая у нас была договоренность. (Теперь — улыбка!) Единственно, что я могу делать — еще строже принимать у него работу. (Шутку — обязательно!) — Я нащупываю в кармане копейку, вынимаю ее. — Вот только казначейство толстые копейки выпускает, никак в щелку между паркетинами не проходят.

Все знают, что так обычно принимают паркетные полы, смеются. Фу, кажется, выскочила из неловкого положения. А Соколова молодец, помогла.

Я медленно поднимаюсь по лестнице. Какого черта я вечно усложняю себе жизнь! Вот придумала эту «Доску качества», теперь, крути не крути, каждый день я отчитываюсь перед бригадами за свою работу… А Шалимов трудный, его ничем не проймешь. Он как ломовая лошадь упорно тянет свое, тянет. И лицо у него под стать характеру — медное, неподвижное… Сбагрить бы его. Вчера из отдела кадров звонили, требовали паркетчиков. Вот, пожалуйста. А?.. Нет, этого от меня никто не дождется: именно потому, что Шалимов ставит мне «неуды», он будет здесь работать. За два года на стройке я научилась кривить душой, к слову, не так уж редко, но всегда для пользы дела. Отослать Шалимова — во вред стройке, просто подленько.

Поднимаясь по лестнице, еще я думала над «технологией брака», если вообще можно соединить эти два слова. Как он возникает, брак? Ведь вот те же люди, которые раньше очень плохо сделали два этажа, сейчас работают хорошо. В чем дело? Я остановилась на площадке, надо додумать до конца… Выходит, ерунду это говорят, что сейчас рабочие любят халтурить. Никогда человек, который своими руками делает какие-то ценности, не будет их поганить… Постой, постой. Так что же, кто, выходит, виноват в браке?..

Остаток дня я в бригаде плиточников. Боже, как это трудно — убедить людей, что нужно работать по-другому, не так, как они привыкли! Часто говорят: «хорошие привычки», «дурные привычки». Неправильно это, привычка сама по себе не может быть хорошей. Ибо все движется, рано или поздно нужно что-то менять, и тогда привычка становится препятствием.

— Ну попробуйте, Николай Васильевич, шаблон. Он ведь ускоряет работу, — прошу я бригадира.

Он вежливо, чуть ли не кланяясь, объясняет, что вот уже двадцать лет работает и обходится без выдумок-шаблонов и вроде работает неплохо.

— Но ведь ваша бригада вчера не выполнила задания.

Ну что ж, он один поработает сегодня вечером и выполнит не одно, а два задания вперед, чтобы Нина Петровна не волновалась. Тогда я, мило улыбаясь, про себя кляня его, прошу попробовать шаблон лично для меня.

На секунду Николай Васильевич застывает… Лично для прораба он готов на все и в порядке большого одолжения — почему-то на этом корпусе мне все делают одолжения! — берет шаблон. Второе одолжение он делает, применяя клеящую мастику вместо раствора.

На подоконник моей комнаты прилетел воробей. Прыг-скок, повертел головкой, рассматривая меня. «Пи… пишешь?» — подмигнул он. «Ну, пишу, а что?» — «Чирк… чиркаешь?» — «Не чиркаешь, а черкаешь».

Воробей улетел. Вот так, обидела и его. Звонит телефон. Не хочется подниматься, а настойчивый кто-то: пять гудков услышал — все, клади трубку. Нет, звонит. Не пойду!

Продолжим.

Элегантный товарищ наш главный инженер треста Александр Александрович Лисогорский. Светлый костюмчик, белый свитерок, волосы пострижены по последней моде, чуть длиннее сзади. И манеры красивые. Иное начальство, приходя в прорабскую, долго рассматривает стул, перед тем как сесть; некоторые даже требуют газету, чтобы, не дай бог, не испачкать брюки. Лисогорский, тот сразу сел, словно знал, что краска просто не может пристать к нему, такому милому, симпатичному товарищу.

Я чувствую себя не очень твердо. Что и говорить, женщине трудно на отделочных работах держать себя в форме: волосы и лицо в пыли, на спецовке пятна от краски, словно маляры подбирали на мне колер. В таких случаях выручает насмешливый тон:

— Нехорошо, Александр Александрович, нужно звонить перед приездом.

— Почему?

— Я бы приоделась. Все-таки главный инженер треста!.. Извините, я сейчас вытру стол, вы вот локотком оперлись, рукав запачкаете.

У него в глазах, нужно сказать весьма недурных, появляются любезные искорки. Очень мило говорит он то, что всегда в таких случаях говорят мужчины: мол, вы, Нина Петровна Кругликова, хороша в любой одежде. И хотя я уже привыкла к этим ничего не значащим комплиментам, если честно — мне приятно. Я уже наполовину прощаю ему, ведь сейчас он будет пытать меня со сдачей корпуса.

— Видите, — назидательно говорю я Кудреватому, который тоже приехал и скромно сидит у стенки. — Видите, как нужно начинать разговор, а вы начали сразу с угроз.

Лисогорский смеется изамечает, что кроме всего прочего я еще и остра на язык: одной репликой убиваю сразу двух человек. На мою просьбу разъяснить, что означает выражение: «кроме всего прочего», он все так же любезно говорит, что давно не встречал такого высокого качества отделочных работ.

— Значит, все в порядке. Видите, Кудреватый. Только стоило ли, Александр Александрович, для того чтобы сказать несколько комплиментов, подниматься на пятый этаж?

Кудреватый обиженно помалкивает, а Лисогорский снова смеется.

— Ну ладно, Александр Александрович, не буду отнимать у вас драгоценное время, — говорю я. — Начинайте! Наверное, вы сейчас скажете, что все это хорошо: полы без щелей, светлые обои, ровные швы в плитке, но дом нужно сдавать, поэтому, милая Нина Петровна, не соблаговолите ли вы кончать шуточки и приняться халтурить, как это полагается на сдаточном доме. Так?

Как быстро меняется выражение его лица, сейчас оно серьезно и уважительно.

— Если прямо, то я действительно с этим ехал к вам. Но теперь, когда посмотрел квартиры, не скажу.

— Значит, вам понравилось?

— Очень!

— Значит, вы заставите так работать всюду?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Наверное, нужно было бы сказать: «Да, заставлю». Но не хочется говорить неправду: нет, так работать всюду мы не сможем.

Кудреватый открыл свой портфель-коробку и что-то ищет в нем или делает вид, что ищет.

— Я знаю о вашем споре с Кудреватым… — Лисогорский встал и подошел к Василине: — Что вы так энергично считаете на арифмометре? Ах, наряды. Очень энергично считаете. — Потом вернулся ко мне. — Мы не готовы, нужно трезво смотреть на вещи.

Я вдруг поняла, что вот наконец встретилась с настоящим противником, умным, изворотливым и облеченным властью. Кудреватый только исполнитель его воли. Я тоже встала:

— Вы, Александр Александрович, несколько раз тут говорили, что не хотите неправды, что говорите прямо. Вы позволите и мне напрямую?

— Нам нужно ехать, — напомнил Лисогорскому Кудреватый. — Кроме того, мне кажется, тут не профсоюзное собрание, а прорабская, тут отдают и получают приказания.

— Нет, мы задержимся. Присядьте, Нина Петровна, и не волнуйтесь, я постараюсь благожелательно отнестись к тому, что вы скажете.

Он присел, на этот раз рядом с Кудреватым. Я помедлила, нужно собраться и, конечно, быть вежливой, тут резкостью ничего не возьмешь.

— Спасибо. Так вот, я поспорила с Кудреватым, сейчас понимаю, что спорила с ним напрасно.

Лисогорский улыбнулся:

— Ну что ж, это хорошо, что вы признались. Конечно, он не во всем прав, но стоит он на земле.

— Спорить нужно с вами. — Я подошла к окну. — Как известно, в главке главного инженера нет, значит, главный инженер треста является высшей инженерной инстанцией. Так?

Лисогорский пожал плечами.

— Ну, предположим.

— «Стоять на земле» — это, как я понимаю, ваша установка? — Он что-то хотел ответить, но я быстро продолжила: — Вы знаете, Александр Александрович, перед вашим приездом я думала о «технологии брака». Позвольте, я расскажу о ней. Позволите?.. Благодарю вас. Что нужно сделать, чтобы возник брак?

В комнате вдруг стало тихо. С чего это? А, Василина перестала вертеть ручку арифмометра…

— Существуют три способа, Александр Александрович. Все они были применены на этом корпусе. Конечно, достаточно было и одного, но товарищ Кудреватый для большей гарантии применил сразу три. Первый — это сокращение срока… но не за счет загрузки рабочего времени, или рационализации, или, наконец, высокой квалификации. Нет, Кудреватый просто начал работы на месяц позже, пришлось устроить аврал. Извините за надоевшее, набившее оскомину слово. В результате — брак. Второй способ — тоже безотказный — не контролировать работы: самый квалифицированный рабочий через неделю начнет халтурить, если работу пустить на самотек. Так было здесь. Третий способ…

— Я знаю третий, можете не говорить, — Лисогорский поднял руку. — Принять паркет повышенной влажности, темные некрасивые обои, серую масляную краску и пустить их в дело…

— Совершенно точно. А все это вместе называется «стоять на земле», как вы выразились.

— Нам пора. — Кудреватый захлопнул коробку. — Ведь вызывает райисполком, Важин!

— Сейчас поедем. Послушайте, Нина Петровна, вы всерьез думаете, что от меня зависит выпуск на фабриках красивых обоев, белой краски, сухого паркета?

Я хотела ответить, но Лисогорский продолжил:

— Вы всерьез думаете, что срок зависит от нас? Ведь на этом объекте Кудреватый начал работу позже потому, что задержался на другом корпусе. Что касается контроля за работами, тут спора нет. Но от контроля краски не станут белее, рисунок обоев тоже не изменится. И когда я говорю «стоять на земле», это значит — в наших земных, не лунных, условиях отделывать здания и сдавать их в срок. — Он встал. — К сожалению, мне действительно нужно ехать.

— А как же…

— Работайте, Нина Петровна, как работали. На одном корпусе мы можем себе это позволить. Уже есть договоренность, что госкомиссия примет его незаконченным. Еще вы спрашивали, зачем я поднялся сюда, отвечу: мне кое-что было не совсем понятно. Сейчас понял.

— Что?

— А вот этого я вам не скажу.

Через окно я вижу, как они усаживаются в машину. Не оборачиваясь, спрашиваю Василину:

— Что он понял, как, по-твоему, Василина?

— Устала я с этим арифмометром. Пора уже приобрести электронную машинку… Он, по-моему, ничего не понял.

Я оборачиваюсь, вопросительно смотрю на Василину. Она потягивается.

— Дом не будет сдан, — говорит она.

— Почему?

— Тогда все, что вы тут делаете, ни к чему. Как я понимаю, ваша идея: отделка отличного качества, которая полностью закончена к госкомиссии…

— У меня не хватает духу идти одной против всех.

— Почему одной, Нина Петровна? Ведь и я с вами. — Василина заразительно смеется.

Я тоже понуждаю себя смеяться. Мои шансы совсем невелики; я, маленький прорабишка, должна доказывать всем, убедить всех, что принять в эксплуатацию дом № 14 нельзя, что это обман и, вообще говоря, уголовное преступление… Я смеюсь вместе с Василиной, мучительно думая: нужны союзники. И поскорее, осталось два дня. Где их взять?

Опять телефонные звонки! Боже, кто это такой настойчивый?! Иду, иду!.. Вот только спрячу записки.

Мне звонил Важин. Сначала хотел зайти, потом, когда я отказала, потребовал, чтобы вышла в парк около моего дома. Ему, конечно, нужно сообщить мне нечто важное.

— Устала я, Игорь Николаевич.

Он был настойчив, и я скрепя сердце — странное выражение, правда? — даже не одевшись толком, вышла в парк.

Он ходил по главной аллее взад и вперед.

— Ну, что у вас, Игорь? Что случилось? — Почему-то — честное слово, подсознательно — я приняла этакий легкий, насмешливый тон. — Разве можно так пытать беззащитную женщину! Не дать отдохнуть. Вы уже, наверное, забыли, что такое прораб. Признавайтесь, забыли?

Он молча пошел рядом со мной.

— Посмотрите, Игорь, — продолжала я, — оказывается, кроме «сдаточных» домов, кроме башенных кранов, ведер с краской, шаблонов, паркета, плитки есть еще небо, деревья… Смотрите, белка! Самая настоящая, живая… Мы куда идем?

Он угрюмо молчал.

— Куда вы меня ведете, Важин? Истинное слово, я боюсь, у вас такой угрюмый вид.

— Нина!

— Да-да, вот наконец вы сказали слово. Фу-у, даже легче стало…

— Почему, не посоветовавшись со мною, ты перешла на отделку и почему именно на корпус четырнадцать, который нужно вот-вот сдавать?

— Не понимаю.

— Мне рассказал Лисогорский, что ты отказываешься ускорить отделочные работы и, по сути, срываешь сдачу корпуса.

— Ах вот оно что!

— Мне кажется, Нина, что тебе уже пора бросить разные фантазии и работать, как работают все… Хватит мне возни с Петром Ивановичем Самотаскиным. Тот придумал, что после сдачи корпуса строители должны обходить новоселов и допытываться, нет ли у них каких-либо пожеланий.

— Вот как? Это интересно.

— Да, страшно интересно. Он, кроме того, отказался подписать справку, что дома построены хорошо. Переходящее Красное знамя могло попасть другому тресту.

— Молодец!

Важин удивленно посмотрел на меня.

— Кто молодец?

— Петр Иванович.

— Мы этого «молодца» снимаем сейчас с работы.

— И меня, наверное, снимете. Да?

Мы шли по дорожке. Неправдоподобно большой диск солнца висел впереди, казалось, он угасал, — алел горизонт. Вправо, влево — старые дубы с огромными дуплами, с темной корой; близко к ним прижимались тонкие белые березки, дальше видны рыжеватые сосны. Стучал дятел, о чем-то перекликались неведомые птицы… Жил себе лес-лесок, жил своей жизнью. Конечно, мог человек уничтожить его, запросто. Или — тоже запросто — сделать посадки и расширить лесок. И потому людям казалось, что деревья эти, птицы, трава — все преходящее, слабое, не заслуживающее большого внимания. Но это было не так. Наоборот, потуги человека бывают жалкими перед мудрой целесообразностью природы.

— Посидим, Нина, — вдруг устало сказал Важин. Он опустился на скамейку. Я осталась стоять. — Ты разве не знаешь, что мой авторитет на новой работе зависит от того, как будет выполнена сдача жилья в районе? Если ты близкий мне человек, то должна помочь, а ты как будто нарочно вредишь мне. В чем дело, Нина?

— Пойдемте! — я потянула его за руку.

Он встал, и мы снова пошли рядом. Теперь молчала уже я.

— В чем дело? — повторил он, взяв меня за руку.

— Я помогаю. Это будет первый дом в районе с хорошей отделкой. — Пока мы разговаривали, солнце куда-то спряталось, на дорогу легли длинные тени. Мне вдруг стало скучно и тоскливо. — Послушайте, Игорь, вы действительно думаете, что во всем этом деле главное ваш авторитет?

Он хотел ответить, но я перебила его. Я рассказала о стариках в Минске, о споре с Кудреватым, о том, как работает на доме мой небольшой коллектив, как скучаю я по монтажу.

— Понимаете, Игорь, вы это или не понимаете? При чем здесь ваш авторитет?.. Ну а если это действительно так важно, то вы сможете возить начальство, разных людей, нужных вам, на дом и говорить им… Ну что говорят в таких случаях? Скажете: вот, мол, в нашем районе какой мы дом сделали! «Мы»! Да, вы сможете говорить «мы». Сможете сказать, что для вас забота о людях, будущих жильцах — главное, хотя они вас совсем не интересуют. И все будут смотреть на вас с уважением: вот какой в нашем районе хороший заместитель председателя! Извините, кажется, первый заместитель председателя…

Темнело. В аллеях зажглись фонари. Лицо Важина выглядело мрачным.

— Ну что ж, — медленно сказал он, — вы меня не щадите. Почему я должен щадить вас? Послушайте, Нина, неужели вы всерьез думаете, что один дом, даже с отличной отделкой, имеет какое-либо значение?

— Мне кажется, что в каждом деле должен быть почин.

— Нет, вы обманываете себя и, кажется, других. Сейчас еще нет возможности с такой тщательностью делать дома. Нет хороших материалов, поджимают сроки. Вся ваша работа впустую… И потом, — он взял меня за руку и усмехаясь спросил: — А вы-то, милая, разве ничего не собираетесь получить для себя?

— Что вы имеете в виду?

— Ну что? — Он осторожно подбирал слова. — Авторитет, может быть, немного славы… Или все это просто так?

Я высвободила руку. «Только не обижаться, спокойно-спокойно! — сказала я себе. — И правду нужно».

— Я уже рассказывала, что на отделку пошла вынужденно. Не люблю ее. Но… помните, два года назад у нас уже был примерно такой разговор. Тогда вы согласились: каждый человек должен прежде всего сам себя уважать. Помните? Халтурить — это себя не уважать, уподобиться Кудреватому. Этого не будет, Игорь.

Мы подошли к моему дому и остановились.

— Я вам скажу еще что-то, Игорь. Если вы попробуете принять этот дом незаконченным, я вас перестану уважать. И еще: если вы уволите Петра Ивановича за то, что он отстаивал свое мнение, это тоже будет недостойно. — Я протянула ему руку. — Извините, не приглашаю вас, поздно уже, устала.

— Старая любовь? — улыбаясь спросил он.

— Кто? Петр Иванович?.. Может быть, вполне может быть, Игорь. Только безответная.

Мы встретились взглядами. Он держался мужественно, был в тот момент очень хорош.

…Дома кот Лаврушка уселся на стол возле меня. Очень он чувствует настроение людей. Вчера, например, даже ко мне не подошел. Сегодня, когда я вернулась с работы, все время ходит за мной… Что, Лаврушка? Заглядываешь в записки? Все равно не поймешь… И березки за окном кланяются. Что, милые? Может быть, жалуетесь, что начал облетать ваш наряд? Какие вы стали худенькие!.. Ну ладно, спать.

Утром я искала союзников. Нет, если быть точной, сначала работала в бригаде штукатуров Шустика. Внедряла растворонасос и затирочную машину. Какое затасканное слово «внедрять»! Чем его можно заменить? Может быть, «применять» или «употреблять»? Нет, не то, не знаю. А что это слово означает, могу сказать: вот когда люди не хотят применять новое и всеми силами сопротивляются, как, например, бригада Шустика, а кто-то, как, например, я, заставляет их, то я «внедряю».

Нужно сказать, что механизация у моего друга Кудреватого была в самом зачаточном состоянии. И так все привыкли к ручной работе, что сейчас не очень любезно встречают мои потуги. Ничего, миленькие, переживу!

Вот после того как я «внедрила», совсем охрипла от споров и, до отказа взвинченная, пришла в прорабскую, вспомнила о союзниках. И тут же сразу — есть еще бог на земле, есть, есть! — один кандидат в союзники явился в образе элегантного сорокадевятилетнего, а может быть и старше (не хочется говорить пятидесятилетний — за этой гранью уже трудно к нему приставить эпитет «элегантный»), мужчины с львиной гривой сероватых волос, крупным лицом, на котором умещалось большое число складок (по той же причине не говорю — морщин). Позже я заметила: что бы он ни говорил — плохое, хорошее, грустное, веселое, — в каком бы настроении ни был, улыбка, мягкая, просящая о снисхождении и в то же время отпускающая вам грехи, постоянно присутствовала на его лице. Словно раз навсегда была отлита из гипса, и даже если бы он захотел согнать ее с лица, все равно не смог бы этого сделать.

Он одернул на себе пиджак, желтый, с черной полоской, и представился:

— Архитектор Романов Роман Павлович.

— Очень, очень приятно, — обрадовалась я.

Ему бы удивиться такой радостной встрече, может быть, он внутренне и удивился, но согнать с лица гипсовую улыбку не смог. Незаметно положил на табуретку газетку, уселся.

— Вы знаете, Нина Петровна, уже давно не видал такой хорошей отделки. Буду на госкомиссии требовать для вас «отлично».

— «Отлично»?

— Да-да, — подтвердил он.

В это время вошла Василина, архитектор вежливо встал и поклонился. Василина густо покраснела и спряталась в свой угол. Наверное, впервые в жизни ей кланялся такой представительный мужчина.

— Но, Роман Павлович, вы ведь знаете, восемь этажей не закончены.

— О-о! — воскликнул он. Как мне показалось, он сделал потуги шире улыбнуться, но из этого ничего не вышло, застывшая улыбка не поддавалась. — О-о-о! Это не имеет никакого значения. Мы примем дом и так.

Вот тебе раз! Союзничек-то ускользал.

— Вы меня не поняли, Роман Павлович.

Кажется, это было на первом курсе института… Да, на первом, тогда Анюта обучала меня очень тонкой и многозначительной улыбке. Хоть прошло уже семь лет, но я постаралась ее изобразить. Архитектор обеспокоенно задвигался на стуле.

— Я считаю, Роман Павлович, — все время держа его под прицелом, продолжала я, — мы не должны сдавать дом незаконченным. Ваш дом должен быть во всей красе… Василина, подойди сюда! — приказала я. В последнее время я начала ставить под сомнение силу своих чар и все чаще стала обращаться за помощью к Василине.

Она подошла и села рядом со мной, напротив архитектора.

— Но… но… как? Я ведь уже подписал акт рабочей комиссии.

Я подтолкнула Василину, и мы уже на пару заулыбались пуще прежнего.

— Но… но… — мялся архитектор.

Наши улыбки разгорались. Он вдруг вскочил и, слегка прихлопнув большой рукой по столу, решительно сказал:

— Хватит! Больше не буду принимать незаконченные дома. Не буду, и все!.. Ваш телефон. — Я назвала. — Домашний? — Я ответила, что не работает. — Так, хорошо! Госкомиссия послезавтра? — Я подтвердила. — Я им дам бой!

Наверное, в этот момент он сам верил тому, что говорил. Стоял решительный, мужественный, откинув назад гриву седоватых волос.

Он попрощался, величественно направился к двери.

— Газетку возьмите, — вдруг сказала Василина.

— А? Что? — Архитектор остановился. Но было совершенно очевидно, что после столь впечатляющего выступления никак нельзя было вернуться за помятой газетой. Махнув рукой, он вышел.

— Зачем это ты? — давясь от смеха, спросила я.

— А пусть не думает, Нина Петровна, что вы ему чего-то обещали, — ревниво сказала Василина. — Он не для вас…

— А кто, кто для меня? Ведь уже двадцать семь!.. Ты знаешь, я выхожу замуж за Важина.

— Нет! — Василина отрицательно качнула головой. — Не годится. А что касается двадцати семи, то вы фору дадите всем и в тридцать пять.

Я все смеялась. Давно уже мне не было так весело.

В 12.00 я спустилась на первый этаж, чтобы, как обычно, отметить «Доску качества». Через открытую дверь вдруг услышала громкий спор. Говорила бригадир маляров Соколова:

— Слушай, Шалимов, ты какую оценку ставишь прорабу?

— Удовлетворительно.

— Почему удовлетворительно, Шалимов?

— Потому, что… — медленно начал он.

— Потому, что ты дуб, Шалимов, возишься со своим паркетом и сам стал таким. Неужели ты не видишь, как работает Нина Петровна? Всю душу в работу вкладывает.

— Я…

— Что «я», Шалимов! Разве ты не понимаешь, люди, когда видят эту «удочку», считают, что она относится ко всей работе прораба. Ставь «отлично»!

— Так паркет же привезли с опозданием.

— Девушки, а ну-ка давайте его оттащим от доски. — Послышалась веселая возня, потом снова голос Соколовой: — Вот сейчас напишем оценку. Вот!.. Николай Васильевич, твоя бригада за «отлично».

— Понимаете…

— Мы еще не обедали, Николай Васильевич. Отвечай коротко: «за» или «против».

— «За».

— Вот это ответ. Шустик, ты как?

— Ему вчера влетело от Нины Петровны за соплование и затирку. Он будет против.

— Шустик, твоя бригада штукатуров как?

— «За».

— Настя, Зина, ваши бригады?

— Конечно, «за»!

— «За»!

— Так. И моя бригада за эту оценку. Значит…

Раздался голос Шалимова:

— Неправильно это. Прораб дала согласие, чтобы оценку ставил я, за обеспечение материалами.

— Ой какой ты чурбан, Шалимов. Разве ты не знаешь, что на нее все ополчились. За то, что требует она калиброванный паркет для тебя, хорошую плитку для Николая Васильевича, для нас, маляров, хорошие краски и обои; за то, что отказывается спешить, халтурить. Ей помочь надо!

«Вот как, помочь? Это еще что за новости?» Я стукнула дверью и решительно вошла. Тут было много людей, буфетчица уже начала выдавать обед. Подошла к доске. Расступились, с интересом поглядывая на меня. В графе «Работа прораба» стояла оценка «отлично».

— Шалимов, — строго спросила я. — Это не ваш почерк. Вы какую оценку ставите?

В комнате стало тихо. Шалимов молчал.

— Ну?! — грозно произнесла Соколова.

— «Отлично».

Все засмеялись, захлопали в ладоши, а Соколова подбежала к Шалимову и поцеловала его в щеку.

— Молодец, чурбанчик!

Я рассердилась. Ах вот как — жалеют! Не люблю этого. Молча заполнила доску и вышла из комнаты. Еще минуту, и эта бесцеремонная Соколова поцеловала бы и меня.

Снова вечер… Лаврушка щурит глаза, неодобрительно посматривая на меня.

Да, да! Согласна, нехорошо все получилось. Что это со мной стало? Что со мной?! «Завтра все поправишь, слышишь?» — «Слышу». — «Подойдешь сразу утром к Соколовой и при всех, слышишь, при всех, поблагодаришь ее!» — «Хорошо, поблагодарю». — «Только так, с мягкой шуткой. А то привыкла последнее время «дрова рубить». Ведь они твои союзники, настоящие».

Лаврушка соскочил со стула. Исчез… Вечер. Тонкий серп луны, точки звезд, далекие звуки не то музыки, не то пения. Фонари освещают листву. Все приглушено, просто и понятно, буднично. То ли дело юг — резкие силуэты кипарисов, всегда необычный шум моря, крики ночных птиц и небо, темное, низкое, испятненное большими звездами. Все там необычно, интересно. Но почему ровно через две недели так начинает тянуть тебя к будничному московскому лету; вспоминается вдруг острый, дразнящий запах скошенной травы в скверах, гладь Москвы-реки? Что это такое? В чем прелесть сотен светящихся напротив окон — чужих, далеких и по-своему близких? Москва!.. Да-да, шум машин — согласна, нехорошо, и движение вечное — тоже нехорошо. А все равно через две недели тянет к тебе, Москва. Но любить мало, любить мало… Нет, не так — любить, это всегда много. Но любовь доказывают… Чем? Чем я могу доказать? Вон какой маленький мой участок работ: из тысячи домов — один, из десятков специальностей — одна… Винтик! Все это чепуха — поэмы о винтике. Он всегда остается маленьким, сереньким и, самое главное, никому не нужным. Весь этот огромный, запущенный механизм сдачи в эксплуатацию незаконченных домов не нуждается во мне… Надо уходить!

Снова утро. Утро… НЕ УЙДУ!

Глава девятая. Петр Иванович Самотаскин

Он вышел из дому пораньше, знал, как это все делается: конечно, шофер уже прослышал, что его снимают с работы, решил не приезжать. Направился, наверное, прямо в трест или к главному инженеру, чтобы подчеркнуть свою лояльность к тем, кто остается. Ушлый человек!

Но машина, как всегда, стояла у подъезда. Петр Иванович не спеша открыл дверцу, поздоровался. Костя коротко ответил. Машина тронулась.

Сначала ехали молча, но Петр Иванович знал, что Костя не удержится, обязательно затеет разговор. Так и случилось.

— Петр Иванович, там слушок прошел по тресту… — Водитель посмотрел в зеркальце, и Петр Иванович снова увидел всезнающие глаза.

Петр Иванович промолчал.

— Будто вы уходите? — Водитель небрежно одной рукой правил рулем.

Петр Иванович уже приготовился ответить свое обычное «да-нет», но вдруг, словно не он, а кто-то другой, начал рассказывать. Конечно, не следовало откровенничать, но эта одинокая бессонная ночь, когда лежишь с открытыми глазами, стрелки часов словно застыли и рассвет все не приходит; когда думаешь, что рассвет и не придет, навсегда останется ночь; когда в сотый раз уже изничтожил себя за то, что так прост и неловок был с Важиным, и начал уже сомневаться во всем, что поддерживало в это трудное время…

Костя молчал, только когда уже подъехали к тресту и Петр Иванович открыл дверцу, он тихо, без нажима сказал:

— Я тут постою… может быть, вы захотите поехать в главк.

Странно, почему ему все казалось, что у Кости нагловатые глаза, ничего подобного, всезнающие — это точно.

Костя видел, как управляющий медленно поднялся по ступенькам, вошел в трест. Вот и все! Еще вчера Костя был готов признать, что он ошибался: есть стоящие люди, которые думают не только о личной выгоде, а вкладывают в работу душу, и новый управляющий именно такой человек. В конце концов не так уж важно, много таких людей или мало, главное, что они есть… И что же — выгнали! То есть, если стоящие люди и появляются, им сразу дают от ворот поворот. Не засоряйте, милые, нам мозги, уходите подобру-поздорову.

Вот так!

Два года возил Костя прежнего управляющего Игоря Николаевича Важина. Ничего не скажешь, работал тот много: в восемь утра был уже на стройках, только в восемь вечера собирался домой. Балл ему за это? Да, первый балл! Но можно целый день мотаться по стройкам и ничего путного не сделать. Важин способный человек, он много делал, при нем дома росли быстро. Второй балл ему. Еще дальше. Была у Кости своего рода «лакмусовая бумажка» для определения чистоплотности руководителя — как он использует персональную машину. Знал Костя одного товарища, это было еще до Важина, так у того зуд, что ли, был. Не мог терпеть, чтобы машина стояла без дела. Уже привезен этот товарищ в трест, привезена жена на работу, знакомая тоже привезена, мать жены проехала по трем магазинам, закупки на обед сделала. Заходит Костя к этому товарищу и докладывает: все, мол, сделал. «Поезжай, милый Костя, в Дом книги. Пожалуйста, родной, там подписка на Дюма идет». И стоит Костя в длинной очереди за подпиской, а рядом на улице припухает машина. Костя любит цифры: шестьдесят рублей (стоимость машино-дня) помножить на тридцать (число дней в месяце, включая выходные, потому что и по субботам-воскресеньям зуд у товарища не проходил), сколько это будет? — 1800 рублей в месяц. То есть не крадет этот товарищ ни кирпич, ни блоки железобетонные, а шесть (целых шесть!) дополнительных окладов тянет с государства. И с Кости, извините, тянет. Ибо что такое государство, имеет ли оно свои собственные средства? Нет! Государство — это люди.

Важин — тот ни-ни! Один раз, правда, в выходной день выехал в Голицыно отдохнуть, но Костя точно знает, что Важин машину оплатил. Третий балл Важину за это…

Дверцу машины кто-то открыл. А-а, Аглая Федоровна.

— Здравствуйте, Костенька, здравствуйте, — с почтительным придыханием, так, на всякий случай, говорит секретарша.

Костя и ее видит как облупленную. Конечно, с такой постной физиономией, редкими пегими волосами да серым вылинявшим платьем приходится кланяться всем и каждому. Сейчас про своего Лешку начнет рассказывать, не любит этого Костя. Или расспрашивать будет, и это Костя не любит.

— Здравствуйте, Аглая Федоровна, — отвечает он. — Как дела? — Эх, ошибку спорол, зачем спросил о делах. Тут же Аглая Федоровна быстро-быстро, чтобы успеть к 8.45 за стол попасть, принялась рассказывать о Лешке. Кто он такой секретарше, Костя никак не поймет. Сын — не может быть, вряд ли кто заинтересуется секретаршей. Когда уже совсем у Кости терпение лопнуло, она вдруг спросила, остается ли у них в тресте Петр Иванович. Хотя Костя относился к секретарше неплохо и даже с жалостью, он по части служебных секретов всегда был строг:

— Не знаю, Аглая Федоровна, спросите у него. А времени уже-е!

Секретарша испуганно посмотрела на часы.

— Ох, бежать мне надо, бежать! До свидания, Костенька.

Костя снисходительно кивнул головой. Аглая Федоровна старательно засеменила по ступенькам…

Так вот, много еще баллов можно было поставить Важину, но, как говорится, было тут большое НО — все это делал Важин для своей выгоды. Что же тут плохого, ведь и общество, так сказать, от работы Важина тоже получало выгоду? Все так, но хорошо, когда личная выгода Важина совпадала с общественной, а если не совпадала? Если Важину, для того чтобы доказать, какой он хороший руководитель, выгодно сдавать незаконченные дома, спешить, портачить — что тогда? Тогда все его качества: и работоспособность, и талант — все оборачивается во вред людям. Но этого не видно или, что еще хуже, не хотят замечать. И важины процветают, а настоящие люди, как Петр Иванович, вынуждены уходить…

На лице Кости появляется ленивая усмешка. Выходит, правильна его жизненная идейка… Был Костя в бригаде Волошина (о нем ему говорил управляющий), видел он, видел, как работает Волошин. Хорошо, ничего не скажешь. И быстро и качественно. Только, если б захотел Костя, и он мог бы так работать, не хуже! А для чего это нужно ему в мороз, ветры, дождь вкалывать, да еще на высоте, неосторожный шаг — и вниз загремишь… Чтобы такие, как Важин, скакали вверх по служебной лестнице? Э-э, дураков нет, ищите в другом месте. Правильно он облюбовал себе легковушку: ни ветра, ни дождя. А деньги, если дополнительно потребуются, он на ремонте частных машин заработает. Ага, бежит вон Писарев. Опоздал? Нет, еще десять минут до девяти. Чудаковатый парень, говорят, что-то пишет. Муравей он, как и бригадир Волошин.

— Здравствуй, Костя!

— Здравствуйте, Павел Николаевич! — Хотя они примерно одного возраста, но так уж принято: водителей легковых машин до пятидесяти лет, а то и больше, по имени называть. Костя не обижается. — Как ваша драма подвигается?

Писарев останавливается:

— Повесть, Костя, а не драма. А откуда ты знаешь?

Костя усмехается, любит удивлять «муравьев».

— Аглая Федоровна печатает, Костя. — Писарев в очередной раз рассказывает, как трудно писать производственную повесть. — Нет там ни злодеев, ни сыщиков, и убийств нет. А заинтересовать читателя нужно. Понимаешь, Костя, в начале повести следует схватить читателя за горло и не выпускать до самого конца.

У Кости другое мнение. Он много читает, уверен: если хорошо написано, то необязательны убийства, но спорить с Писаревым не хочется, поэтому снисходительно советует:

— Понимаю. Только бегите в трест, четыре минуты осталось.

— Бегу! — Писарев мчится вверх по ступенькам.

Костя выходит из машины. Сейчас пижон, наверное, подъедет. Так и есть. Подкатили «Жигули», не спеша выбрался главный инженер треста. Закрывая дверцу ключом, Лисогорский улыбаясь кивнул Косте:

— Возил кого, Костя?

— Возил.

Лисогорский, все так же улыбаясь, ждет. Костя знает, что Лисогорского интересует — возил ли он управляющего, но пусть спросит.

— Кого, Костя?

Вот сейчас можно ответить:

— Управляющего.

— Так!.. Ты, наверное, знаешь, что Петра Ивановича снимают. Завтра ко мне в восемь тридцать, поедем по стройкам.

Этот тоже принадлежит к отряду важиных: ласков со всеми, предупредителен, но своего не упустит. Косте вдруг делается противно:

— У вас же своя есть машина, а управляющий, — Костя подчеркивает это слово, — далеко живет.

Улыбка не сходит с лица Лисогорского, но глаза холоднеют:

— Я свою машину ставлю на профилактику. — Лисогорский делает паузу. — Ну, как знаешь. Может, у тебя вообще нет желания работать в тресте?

Это уже прямая угроза, но Костя не из пугливых, он только широко улыбается. Ему кое-что известно о главном инженере — за это обычно по головке не гладят. Лисогорский отводит глаза.

— Ну ладно, Костя, будем дружить.

Костя пожимает плечами. Лисогорский старательно запирает свою машину, потом легко взбегает по ступенькам.

А управляющий тяжело шел. Костя пробует разобраться. Наверное, ему все же жаль не управляющего, не надо лопоухим быть. Что-то чистое, словно крылом, коснулось его в эти дни, и жизнь, необычная, чудная, увиделась ему. Интересно было критиковать, спорить, сомневаться, но хоть издалека быть приобщенным к этой жизни… Теперь конец! Сядет в машину подобный Важину, и уйдет, завянет все.

Может быть, может быть, и ему чем-то чудны́м заняться? Пойти на стройку, как Волошин, или… в институт поступить — вот бы все удивились! Но Костя снисходительно улыбается. Зачем ему это? У него своя позиция, твердая. И то, что делают сейчас с управляющим, только укрепляет ее.

Северов проснулся в семь. Это по-новому, а вообще в шесть. С трудом поднялся: руки, а особенно ноги, так сразу не действовали, нужно было их разминать… Включил радио. Ах ты черт, снова попал на радиофизкультурника, который таким бодрым голосом, что становится тоскливо, убеждает делать зарядку. И мир изменится: все боли, болезни, дурное настроение — все пройдет… Ерунда это, сущая ерунда! Пятьдесят пять есть пятьдесят пять… Не будет он делать зарядку. Сегодня — это наверняка — нужно в трест пораньше. Он выпил чай, со злорадством приглушил физкультурника и тихонько, чтобы никого не разбудить, вышел.

Было как раз время бегущих людей: мчались служащие, которые жили далеко от контор, учреждений, министерств; мчались рабочие, живущие близко от заводов, фабрик, строек; лихо трусили студенты, у них вообще нельзя было разобрать, когда начинаются занятия. Северов попробовал включиться в бег, но ноги пока еще не приобрели гибкости. Это после, в середине дня, он тоже сможет бежать, а пока с некоторой досадой замечал, что все его обгоняют. Пятьдесят пять!

Он пробовал сосредоточиться на своих делах, но куда там! Все мелькало перед глазами: люди, машины, вагоны метро, снова люди, снова машины.

Конечно, где-то было солнце, мягкое, утреннее, ветерок был, и он, ветерок, ласково заигрывал с машинами, людьми, с деревьями, покорно растущими среди асфальта. Но всего этого никто не замечал, всем командовали часы, стрелки часов.

Так пронесся он всю дорогу, очнулся только у входа в трест. Было такое впечатление, что его прогнали по трубе пневмотранспорта. Уже девять. У трестовской «Волги» какого-то пегого цвета, покручивая в руке цепочку с ключиками, стоял шофер. Северов не любил его: нагловатый парень, и притом всюду сует свой нос.

— Здравствуйте, Леонид Сергеевич, — поклонился шофер, включая Северова в орбиту своих всезнающих глаз.

— Здравствуйте. — Северов ни разу за все время не назвал шофера по имени. Не нравилось ему: человеку уже двадцать пять, взрослый, а его, как мальца, называют Костей.

— Управляющий уже приехал, — сообщил шофер.

Северов остановился.

— Это к чему вы мне говорите? — холодно спросил он. — Замечание?

— Что вы, Леонид Сергеевич! — шофер улыбнулся, — Чтобы я, маленький человечек, секретарю парторганизации замечание делал? А ни-ни!.. Просто думал, что вы захотите поговорить с управляющим…

— Встретиться с управляющим? — с интересом спросил Северов. — Возможно. — Ему действительно хотелось увидеть Петра Ивановича. Последняя встреча с Важиным оставила неприятный осадок. — А может быть, вы еще знаете, о чем мне нужно с ним говорить?

— Знаю.

— Окажите любезность.

Костя отрицательно покачал головой. Северов не настаивал, повернулся и пошел по ступенькам. Много раз стоял так Костя перед трестом, смотрел, как шагают по ступенькам люди. Ступенек было двенадцать. Косте казалось, что по тому, как поднимаются люди, можно определить их характер, во всяком случае настроение. Управляющий шел тяжело, Писарев взбегал вверх через две ступеньки, секретарша шла неуверенно и торопливо, Лисогорский — энергично, красуясь собою… а Северов — Костя посмотрел ему вслед — пойдет, наверное, очень уверенно. Он ошибся, Северов шел задумавшись, медленно.

Костя снова сел в машину, хотел взять газетку, но в это время подъехало такси. Из него вышли молодая женщина, как определил Костя, «весьма высокой категории», за ней выскочил парень, ладный, высокий, но видно, не очень воспитанный.

— Слушай, друг, — закричал он Косте, — Петр Ива в тресте?

Костя не ответил, углубившись в газету.

— Эй, друг, я тебя спрашиваю! — снова крикнул парень.

Костя лениво отложил газету:

— У меня среди друзей грубиянов нет…

— Ты что? — удивился парень.

Молодая женщина «весьма высокой категории» засмеялась, с интересом посмотрела на Костю.

— Постой, Алешка! — Она подошла к машине. — Извините, товарищ водитель, это, наверно, трестовская машина. Скажите, Петр Иванович, управляющий, уже приехал?

Для начала Костя представился:

— Константин Велихов!.. Управляющий уже полчаса как приехал. — Костя решил обязательно узнать, что это за особа.

Молодая женщина «весьма высокой категории» улыбнулась:

— Ах, извините, Константин Велихов, я нарушила политес. Меня звать Нина Петровна Кругликова. Спасибо!.. Пошли, Алешка!

Она быстро побежала вверх по ступенькам, за ней парень. Он грозно оглянулся на Костю.

«Вон оно что! — Костя высунулся из окошечка машины, глядя им вслед. — Наверное, это краля Важина. Отхватил, ничего не скажешь». И тут Костя снова подумал, как верна его теория. Усмехнувшись, Костя хотел мысленно поставить кралю рядом с Важиным, но это как-то не получалось.

Странно. Все это требовало срочного прояснения.

Парень и молодая женщина «весьма высокой категории» (Костя мысленно опять назвал ее так, а не по имени) сидели в приемной под бдительным оком Аглаи Федоровны. Парень возмущался:

— Второй раз у вас и никак не могу попасть к Петру Ива. Первый раз вижу такую секретаршу.

— Но Алексей Васильевич, — вежливо, хотя и без почтительного придыхания, говорила Аглая Федоровна. — У Петра Ивановича Северов. У них важное дело.

— Ну и что? У нас тоже важное. Уж важнее нет. Вы зайдите и скажите: мол, Алешка Кусачкин и Нина Кругликова, те, кто когда-то вкалывали у него, хотят срочно поговорить. А то вызовут его куда…

Кругликова сидела молча, опустив голову. На улице она показалась Косте не из робкого десятка, тут вроде даже побледнела. Ему вдруг захотелось помочь ей или, если разобраться поглубже, покрасоваться перед ней. Он подошел к столу секретарши, небрежно, как это всегда делал Важин, отчего Аглая Федоровна обычно терялась, сказал:

— Вы их пропустите! Я знаю, они по важному делу.

— Ох, не могу, Костенька, — затрепетала Аглая Федоровна. — Ей-богу, не могу. Северов, когда заходил, просил никого не пускать. Я бы…

Кругликова подняла голову. Косте показалось — позже правда, он за это поручиться не мог, — что в ее глазах была просьба. Э-э-э, для такой все можно сделать, он решительно шагнул к двери.

Аглая Федоровна не успела еще и руками всплеснуть, как Костя уже открыл дверь. Все было бы хорошо, мужественно, даже по-рыцарски, если бы он в очередной раз не запутался между дверьми. Дело в том, что вход, как это сейчас модно у начальства средней руки, имел серьезное препятствие — тамбур. Обе двери открывались вовнутрь тамбура, и обычно, если посетитель забывал об этом, он попадал в ловушку. Позади раздался звонкий смех. Аглая Федоровна не могла так смеяться, выходит… Выходит, смеялась Она. Наказать! Следовало наказать, но, уже сладив с дверьми и прорвавшись в кабинет, Костя понял: спасти лицо он мог, только доведя дело до конца, добившись приема.

В кабинете действительно был Северов, и у него с управляющим шел разговор, вернее, как всегда, Петр Иванович молчал, говорил Северов. Эти несколько дней, после того как управляющий отказался подписать справку, а Важин в отместку так бесцеремонно потребовал снятия Петра Ивановича с работы, были для Северова трудными. Что он должен был делать?.. Что? Да ничего. Все шло нормально: начальник главка обещал через несколько дней прислать другого работника. И правильно! Невозможно работать с этим странным человеком — так думал Северов вначале.

И еще он вспомнил, как в тресте к нему зашел старый прораб Супонин: «Съели», — ехидно сказал он. «Что съели? — не сразу понял Северов. — Да вы садитесь, Иван Иванович». Но Супонин садиться отказался и все с той же ехидной усмешечкой добавил: «Так я и знал: не лебезит, имеет свое мнение — такие не держатся». И еще — поведение Важина… Все, в общем, правильно, но зачем добивать лежачего, позорить перед главком, и, главное, с такой злобой, будто шел не деловой спор, а примешивалось что-то глубоко личное. В третий день — это вот сейчас — он затеял разговор по душам с управляющим. Для чего? Что могла дать эта беседа, Северов не знал…

Управляющий молчал, когда Северов сказал, что за справкой был коллектив, коллектив, мол, не виноват, что начальство между собой не поладило; Самотаскин молчал и когда Леонид Сергеевич косвенно осудил поведение Важина. Но когда Северов предложил снова встретиться с Важиным — может быть, возможен компромисс, — управляющий, чуть приподняв руку, что-то хотел возразить. Позвонил телефон, управляющий нагнулся к микрофону:

— Слушаю.

Раздался резкий голос начальника СУ Федорова:

— Вы что, оставили в силе свой знаменитый приказ?

— Да, он в силе.

— Ведь Важин обязал вас приказ отменить?.. Значит, я все-таки должен бегать по квартирам новоселов, беседовать с бабушками, унижаться перед ними, просить справки?

— Справки не нужны.

— А как же?

— Достаточно вашего слова.

Голос Федорова набрал самые высокие ноты:

— Не будет этого, слышите? Не будет! Мне наплевать, не подписывайте премии. Ходить, как нищий, по квартирам я не буду… — В микрофоне раздался щелчок — очевидно, Федоров в сердцах бросил трубку.

Именно тут очутился в кабинете Костя. Одного взгляда Косте было достаточно, чтобы понять — сейчас его выдворят из кабинета. Главное тут — кто первый заговорит.

— В приемной два посетителя, — быстро доложил он. — Дело крайне важное. Звать их: Нина Кругликова… — Костя вдруг заметил, как вздрогнул, управляющий (ах вот оно что!). — И парень с ней какой-то, — уже не спеша продолжил он. — Парень, как он выразился, где-то «вкалывал» с вами.

Управляющий зачем-то открыл папку и тут же закрыл ее.

— Я сейчас занят, — тихо сказал он.

Все это было очень интересно, Костя, многозначительно улыбаясь, смотрел на управляющего.

— Может быть… — начал он.

— Пусть зайдут, Петр Иванович, — поддержал Костю Северов.

Управляющий чуть помедлил и в знак согласия наклонил голову. Но Костю провести трудно: а руки? В таких случаях нужно смотреть на руки, они были судорожно сжаты. Теперь можно не спешить, он спокойно прошел в приемную и небрежно бросил Кругликовой:

— Можете пройти.

Она вскочила. Косте показалось, что она еще больше побледнела.

— Ну что же вы? Заходите! — повторил Костя, многозначительно глядя на Кругликову. Он явно брал реванш за ее смех.

Встал парень, взял Кругликову за руку:

— Пошли, Нина Петровна.

Они зашли в кабинет. Много бы дал сейчас Костя, чтобы снова очутиться в кабинете, но повода не было.

— Это кто, Костенька? — испуганно спросила Аглая Федоровна. Хоть и хороший человек новый управляющий, но как бы ей от всех этих хождений не влетело.

— Кто? — Конечно, следовало бы разыграть, как полагается, секретаршу, но уж больно она проста. — Невеста Важина, вот кто!

Аглая Федоровна очень всполошилась, даже вскочила:

— Невеста?! А я ее не пускала!

— И правильно делали, Важин, многоуважаемая Аглая Федоровна, будет вам за это очень благодарен. Как бы тут, знаете… — Костя приставил указательные пальцы ко лбу, — как бы тут рожки у вашего Важина не выросли.

Петр Иванович встал и вышел из-за стола навстречу. Как ни странно, глядя на Нину, он вспомнил не первый ее приход на стройку, не странные отношения, которые возникли между ними, даже не прощание у нее на квартире — он снова увидел Воронежский вокзал, тусклые фонари, беспомощно подчеркивающие темноту ночи, вагон. А когда она сказала: «Здравствуйте, Петр ИваноВИЧ!» с прежним почтительным ударениемна последнем слоге, он услышал мрачный ночной перестук колес поезда, твердящий: «Кто ска-чет, кто мчит-ся под хлад-ною мглой, ез-док за-поз-да-лый…» Уже поздоровавшись, усадив их и возвращаясь к своему столу, он все слышал: «Кто ска-чет, кто мчит-ся…» Может быть, поэтому он сразу не мог сообразить, о чем идет речь.

— Петр Ива, — Алешка говорил стоя, — я не хотел подписывать, а как узнал, что вы подписали, сразу, не задумываясь, подписал, но Нина Петровна говорит, что не нужно было подписывать. А я ей говорю, что раз вы подписали, то я всегда подпишу, потому, что Петр Ива есть мой первейший и главный прораб, который поставил меня на правильный прорабский путь, с которого я, конечно, теперь свихнулся, так как переметнулся к Мирону на бумажную работу и сейчас есть заказчик, можно сказать, строитель без стройки… — Алешка внезапно остановился, набрав воздуха, продолжил: — Вот гражданин, что у вас сейчас сидит… простите, не знаю, как ваше имя-отчество?..

— Леонид Сергеевич, — ответил Северов.

— Очень приятно. С этим гражданином мы, Петр Ива, встретились на четырнадцатом. Так он посоветовал мне и Нине Петровне подъехать к вам. Вроде все, Петр Ива. — Алешка присел.

Теперь перестук колес исчез. Перед глазами Петра Ивановича возникла строительная площадка. Он невольно насторожился: вот сейчас бригадир Алешка Кусачкин скажет, что куда-то затерялась деталь В-26. Но деталь эта лежит у всех на виду, Алешка ведь спустился с монтажа, чтобы посмотреть на нового мастера Кругликову. «Что ты, не видишь, вон В-26 лежит» — так ответил ему прораб Петр Иванович… Разве два года, что пробежали, это большой срок? Нет, не большой, но как изменилось все: нет детали В-26, нет площадки, и Алешка уже не бригадир, а Нина — не выпускник института, не мастер, а старший прораб и, как сообщил всезнающий водитель, собирается замуж за Важина… О чем же говорил Алешка?

— Прости, Алексей, но я ничего не понял.

— Не понял, Петр Ива? — покровительственно ухмыльнулся Алешка. — Это бывает. Я тоже, например, не понимал, что говорил Мирон, мой начальник, их тарабарщину с Поляковым, потом начал соображать… Ну, пусть Нина Петровна объяснит, — великодушно предложил Алешка.

Кругликова выпрямилась в кресле, но Алешка не дал ей начать.

— Да, Петр Ива, ты, наверное, не знаешь, я ведь техникум закончил.

— Поздравляю.

— А помнишь, как ты, можно сказать, силком заставлял, а я артачился. Если бы не ты, Петр Ива, так бы неуком и остался. На «отлично» закончил.

— Поздравляю, Алексей.

— Выпускной вечер мы сварганили какой! Нина Петровна была, даже Важин приехал (лицо Петра Ивановича стало суше). Правда, они недолго были. Куда вы потом уехали, Нина Петровна, все собирался вас спросить?

— Я поехала домой. — Кругликова покраснела.

— Предположим, — Алешка насмешливо улыбнулся. — И тебя, Петр Ива, искал, очень хотелось, чтобы ты был на вечере.

Петр Иванович не ответил. Сейчас, после напоминания о Важине, ему стал неприятен этот визит, разглагольствование Алешки и враждебное, как ему казалось, молчание Нины. Не пора ли приступить к делу?

Алешка, очевидно, понял.

— Ты извини, Петр Ива, — Алешка уселся в кресло. — Я вроде много говорю, но очень по тебе соскучился. Думал, что тебе интересно будет узнать о техникуме.

— Интересно, но…

— Разрешите мне? — Кругликова по давнишней привычке чуть приподняла руку. — Не беспокойтесь, Петр Иванович, — почтительное ударение на последнем слоге улетучилось, — я не буду утруждать вас рассказами о себе, приступлю сразу к делу. Вы подписали письмо с просьбой назначить государственную комиссию на корпус номер четырнадцать. Почему вы это сделали? Ведь дом не готов к сдаче, еще месяц нужно работать. — Кругликова говорила резко. Дура она, дура! Еще и волновалась, когда ехала сюда. Остался он таким же сухарем, как два года назад. Алешка перед ним всю душу открывает, а он… Видите ли, не понравилось ему, что за ней заезжал Важин. Ну, заезжал и будет заезжать! И замуж она за Важина пойдет, теперь уже решила твердо.

Петр Иванович молчал.

— Я просила Алешку… Алексея Васильевича как заказчика снять свою подпись с акта рабочей комиссии, но он из уважения к вам, которое осталось от прежних времен, отказался. Вот мы и приехали сюда, чтобы вы, кто первый предложил сдать в эксплуатацию этот дом, отказались от своего предложения. Сейчас вам понятно?.. Мне, по правде говоря, не хотелось сюда ехать, но вот товарищ Северов рекомендовал… Леонид Сергеевич, я ясно все изложила?

— По-моему, ясно. Правда, не совсем точно: первым предложил сдавать дом Важин. Насколько я помню, Петр Иванович возражал, — спокойно ответил Северов.

— Возражал, но все-таки согласился, так было и раньше. — Кругликова вскочила. — Поехали, Алешка! Как и следовало ожидать, ничего тут не получится!

Она быстро шла по длиннющему коридору. «Так вам… Так вам», — громко стучали каблуки. Никогда больше не придет она сюда и вообще не захочет его видеть… Кажется, он что-то сказал ей вслед. Сказал? Глупая, трижды глупая старая дева! Что он мог сказать? Молчал, конечно. Он же трус. Она давно это знает. Важин приказал, и он как маленький согласился, хотя и «возражал». Потому что… по-то-му что Важин настоящий человек, мужчина и все ему подчиняются. В этот момент от негодования она забыла, что только недавно обвиняла Важина и даже заступалась за Петра Ивановича. Как он смел так сухо и холодно отнестись к ним! Молчал — мол, я занят, идите себе поскорее отсюда… Как он смел! Ничего, ничего! Она им всем покажет.

На улице Костя предложил отвезти ее, но она пробежала мимо. Как он смел! Как он смел!.. А чем она может их наказать? Слабая она, винтик! Слезы помимо ее воля застлали глаза, она остановилась… Все, что ее окружало, вдруг начало раскалываться: солнце разделилось на две половины, и они раздвинулись; сейчас по-прежнему жгла только одна, а другая повисла и вот-вот упадет; улица, покрытая серым асфальтом, как пластырем, вдруг встала на дыбы, смешно, право: автомашины ползли по ней вверх как муравьи и не срывались; одно из зданий, что стоит на углу, оно всегда казалось ей таким прочным, рассыпалось на куски… на куски… А она раскована, нет незаконченного дома, который люди-людишки хотят провозгласить готовым к заселению, нет давней муки — любви к Петру Ивановичу, и слова, которое она дала Важину, тоже нет. Холодная чистая пустота в ее душе, она свободна…

— Нина Петровна, — кричал кто-то сзади, — Нина Петровна!

Ее, кажется, зовут? Да какая разница!..

— Нина Петровна, куда вы побежали?! Петр Иванович ведь просил вас остаться. Он вызвал секретаршу и продиктовал письмо. Петр Ива возражает против государственной комиссии. Теперь мы втроем.

Она посмотрела невидящими глазами — Алешка!

— Что ты болтаешь, Алешка? — не веря ему, не веря себе, что она это слышит, проговорила. Нина. — Что ты болтаешь! — Но расколотый мир вдруг начал собираться: половины солнца сошлись вместе, сейчас уже ни одна из них не упадет; улица опустилась, и машины, как обычно, мчатся по ней, а куски здания вот прямо на глазах соединяются — как это странно, что каждый обломок знает свое место! Может быть, жалко, может быть, жалко, что исчез расколотый мир? Нет холодной пустоты, раскованности, все возвращается на свое место: предметы, люди… и ей нужно вернуться на свою стройку.

— Я слышу, Алешка. Не кричи, вон на нас уже поглядывают люди. Слышу!

Она, конечно, вернется, другого пути нет, но на всю жизнь запомнит она видение расколотого мира…

В 14.00 Северову позвонили из главка, просит срочно приехать начальник. Он быстро начал собираться. Что брать? Конечно, все материалы за первый квартал, может быть, возникли сомнения и требуется что-то уточнить. Ну что ж, все давно собрано в старой папке (счастливой), которая с ним уже десяток лет или даже больше. Он положил папку в портфель и бодро вышел. Он готов все доложить — цифры! — тут все ясно. С ними всегда ясно, а вот… он чувствовал, что дело тут не в цифрах, будет разговор об управляющем. Если честно, он не хотел этого разговора, не готов. Пора, конечно, уже давно пора иметь свое мнение, но вот не имеет…

На улице его ждала машина.

— Садитесь, Леонид Сергеевич, приказано доставить вас одним духом, — сказал, многозначительно улыбаясь, Костя.

Машина сразу набрала скорость. Справа, слева мелькали дома окраин. «Наивных», — как окрестил их Важин. «Почему вы их так называете?» — как-то спросил Северов. «А вы посмотрите: дома, магазины, асфальт — все вроде как в центре, а нет, вон бурьян растет, во дворе белье сушится, деревья тут косматые, не подстриженные, и сколько ни заливай все асфальтом, ни повышай этажность домов, все равно это не город».

Важин не переносит отступлений от правил: «бурьян растет», «белье сушится»! Не положено в городе, ну а если все-таки бурьян и белье — значит, это не город.

Северов вдруг подумал, что, может быть, огромная махина машин, созданная революцией в технике — НТР, как ее назойливо называют, требует для себя именно таких управляющих, жестких, без «фантазий». Ибо какие фантазии возможны с машиной, которая работает с определенной оптимальной нагрузкой, меньше нельзя — она не будет использована, больше нельзя — она быстро износится; какие фантазии возможны со зданием, когда все его части типизированы и изготовлены на заводе с миллиметровой точностью; наконец, о каких фантазиях может идти речь, когда детали для дома поступают с десятков заводов в определенном ритме, не зависящем ни от прораба, ни от управляющего трестом. Она, научно-техническая революция, требует именно таких руководителей, ибо люди, сами создавшие машины, не хотят им подчиняться — трудно работать постоянно в одном ритме, на одном процессе, людей нужно заставлять. Так рождается жесткость Управляющих техникой.

Но ведь холодность, жесткость сами по себе противны человеческой природе, человек должен быть человечен. Как же тут? Очень просто: управляющие техникой будут мягки, нежны в своей семье, с друзьями… Но тогда что же, управляющие эту самую жесткость будут, как спецовку, «надевать» на работе?..

— Леонид Сергеевич, — не поворачивая головы, вдруг спросил Костя, — Петра Ивановича снимают? Жалко, с ним интересно.

…Почему это самые разные люди так хорошо отзываются о Петре Ивановиче: прораб Супонин, много повидавший, на своем веку, любящий поворчать, покритиковать всех, и бригадир Василий Волошин, только вступивший в жизнь; разбитной Алешка Кусачкин, работавший с Петром Ивановичем давно, и главный инженер СУ Руслан Олегович. И вот сейчас — всезнающий шофер. Ведь Петр Иванович тоже сух, немногословен. Чем он привлекает к себе людей? И Северов вдруг с такой ясностью понял, что ему не хотелось бы снова работать с Важиным, несмотря на все его деловые качества. Очень уж Важин похож на машину.

В кабинете были еще Важин, Лисогорский, Петр Иванович и кадровик главка. Когда Северов зашел, начальник главка показал на стул:

— Мы тут уже заканчиваем разговор. Игорь Николаевич Важин доказывает, что теперешний управляющий не справляется с работой, главный инженер Лисогорский подтверждает это. Важин говорит, что и вы, секретарь партбюро, такого же мнения. Так это?

Знакомые повелительные нотки послышались Северову в голосе Важина:

— Леонид Сергеевич, вы ведь говорили мне, что Самотаскин не годится на управляющего?

— Да, говорил.

— Ну вот, Сергей Сергеевич, Северов подтверждает мои слова.

Начальник главка посмотрел на Петра Ивановича: Тот сидел в кресле, свободно откинувшись на спинку, то выражение отчаяния, которое было на его лице в первую встречу и так поразило тогда начальника главка, исчезло. Теперь лицо его было спокойно. Сговорились ли эти трое, что так согласно выступают против него. Знание людей, приобретенное за долгие годы руководящей работы, подсказывало начальнику главка, что не все тут ладно. Ему с самого начала понравился Петр Иванович, такой не подведет. Может быть, он действительно не годится на должность управляющего, кажется, слишком прямолинеен, но именно на таких людях держится строительство. Начальник главка решил дать ему последний шанс.

— Ну, а вы, Петр Иванович, что-нибудь еще хотите сказать?

— Нет. Я ничего не могу добавить к тому, что говорил.

Кадровик, вежливо привстав, положил на стол проект приказа.

Северов понимал: если сейчас не вмешаться, совершится неправедное дело, но должен ли он высказаться против Важина, Лисогорского, уверен ли он, что Петр Иванович сможет потянуть трест. Когда Северов ехал сюда, все было ясно, сейчас он вспомнил начальника СУ Федорова, который был против Петра Ивановича, вспомнились ошибки управляющего. Эх, тяжел груз секретаря парторганизации! Он, мирный, уже пожилой человек, должен выступать против Важина. Почему должен, ведь… Не крутить, он не имеет права стать в сторону!

— Сергей Сергеевич!

— Да, — начальник главка, читавший проект приказа, поднял голову.

— Я хотел бы еще сказать: многие в тресте не считают Петра Ивановича плохим управляющим. — Северов помедлил, как хорошо бы сейчас прикрыть глаза, чтобы сформулировать мысль. — Я тоже переменил о нем мнение. Мне думается, что в другом тресте он мог бы работать… — Как уничтожающе смотрит Важин.

Начальник главка отложил ручку. Когда он обратился к Важину, на его лице появилась любезная улыбка.

— Может, действительно так сделать?

Важин пожал плечами:

— Мое мнение вы знаете. Самотаскин был и остался прорабом. Но… — Важин тоже любезно улыбнулся, — но главком командуете вы.

— Ну что ж, если никто не возражает…

— Я возражаю, — негромко произнес Петр Иванович.

— Вы, почему?

— Мы не должны все время уступать таким людям, как Важин… Когда вы снимаете меня с работы, я спорить не могу, значит, не справился. Но если вы переводите меня на ту же должность управляющего в другой трест, это значит — уступить Важину тогда, когда он ведет себя недостойно.

Важин вскочил.

— Как вы смеете так говорить! — закричал он.

— Сядьте, пожалуйста, и не кричите. Я отвечаю на вопрос Сергея Сергеевича, — спокойно сказал Петр Иванович.

Начальник главка с интересом посмотрел на него.

— Действительно, не стоит шуметь… Это ваше окончательное решение, Петр Иванович?

— Да.

— Хорошо, я посоветуюсь. Завтра сообщу.

Глава десятая. Государственная комиссия

Государственная комиссия но приемке в эксплуатацию корпуса № 14 назначена на 30 июня в четыре часа дня.

Член государственной комиссии представитель райисполкома Анатолий Иванович Рюмин выехал в три часа. Сел в троллейбус, потом еще пробился в трамвай, переполненный людьми. Его прижали к билетной кассе, и всю дорогу, которая продолжалась двадцать одну минуту, ему пришлось опускать мелочь в кассу и отрывать билеты. Сухощавый, несколько желчный Анатолий Иванович Рюмин мысленно посылал всех к черту, но обязанности кондуктора выполнял исправно. На остановке «Аптека» он сошел и дальше уже добирался пешком, тщательно обдумывая свою линию поведения. Сегодня утром он был вызван к первому заместителю председателя райисполкома Важину, у которого получил следующую установку:

— Дом номер четырнадцать должен быть сегодня принят государственной комиссией, — строго сказал Важин.

— Но, Игорь Николаевич, — позволил себе заметить Рюмин, — дом не готов к приемке.

Вообще говоря, Важин мог повторить приказание, и на этом разговор бы закончился, но он счел необходимым разъяснить своему работнику: первое — район не выполнит план квартала и полугодия без корпуса № 14; второе — государственная комиссия уже назначена, перенос ее произведет плохое впечатление. Важин просил это учесть и обеспечить приемку корпуса.

Рюмин согласился. Единственно только, что он оговорил, если не будет получаться — позвонит. В этом случае Важин немедленно приедет.

У входа в дом Рюмин остановился, настраивая себя, как это обычно делает атлет перед поднятием штанги, и решительно открыл дверь. Было без пятнадцати четыре.

Член государственной комиссии архитектор Романов в три часа зашел к руководителю мастерской.

— Я хотел… — начал было Романов, улыбаясь своей гипсовой улыбкой.

Руководитель мастерской остановил его:

— Вы читали?

— Читал, конечно, читал, но я хотел…

Напрасно говорят, что настоящая дисциплина только в армии. У врачей, в научном мире, в архитектурных мастерских отношения маститых с подчиненными зиждутся на строжайшей дисциплине. Романов вздохнул и взял со стола вырезку из газеты, уже изрядно затертую. Статья называлась «Дырявый барьер», и говорилось в ней о неправильных действиях государственных комиссий — каждый архитектор, идя на комиссию, обязан был перечесть эту статью.

— Прочел, — через три минуты сказал Романов, положив статью на стол.

— Прочли или только пробежали? — недоверчиво спросил руководитель мастерской.

— Прочел. А вообще, я уже знаю ее наизусть. — Романов это сказал в сердцах, но на губах его была все та же застывшая улыбка. — Теперь я могу сказать?

Руководитель мастерской утвердительно наклонил голову.

— Я все равно решил акт государственной комиссии не подписывать, корпус не готов.

— Ну что ж, очень хорошо…

Романов выехал в полчетвертого. Автобус шел из центра, пассажиров было мало, и Романов, примостившись на мягком сиденье, с удовольствием представлял, как председатель комиссии будет опрашивать всех. А он так прямо и заявит: акт, мол, подписывать отказываюсь, потому что дом не готов. Это будет впервые за многие годы его работы архитектором. Сколько раз он кривил душой, принимал незаконченные дома и ставил оценку «хорошо»!.. Помнится, один раз попал к своей знакомой на новоселье. Знакомая, счастливая, что получила отдельную квартиру, все благодарила Романова за отличный дом. Романов соглашался (как не согласиться, когда тебя хвалят), хотя видел много огрехов и недоделок. Когда он уже уходил, Катя, так звали знакомую, смущенно спросила:

— Роман, это твой дом, но не обижайся, так у всех, я пригласила столяров, чтобы переделать паркет, укрепить дверь, и тут вот… — Она показала на оторванную ручку. — Как ты думаешь, сто рублей не будет много?

Тогда он еще умел краснеть, позже привык. Это порядок такой, механизм… ну, вроде шагающего экскаватора. Подходит срок, готов дом, не готов, а должен быть подписан акт о приемке его в эксплуатацию. Теперь все! Отныне он будет тверд.

Он вышел из автобуса у остановки «Аптека» и пошел к корпусу. Конечно, прежде всего приятно выполнить свой долг, но… но попутно тоже очень приятно сдержать свое слово, данное столь очаровательным девушкам.

Романов вошел в корпус. Было без десяти четыре.

Член государственной комиссии лейтенант Ковярин, молодой, бравый, в новенькой форме, в 15.30 прибыл к своему начальнику майору Новикову.

— Ты уже на четырнадцатый? — спросил Новиков и, не ожидая ответа, разъяснил: — Твое дело — пожарный водопровод, автоматика наша. Ясно?

— Ясно, товарищ майор. Только своим делом и займусь. — Лейтенант хотел идти, но был задержан.

— Ты ведь первый раз на приемке корпуса?

— Так точно, товарищ майор, в первый раз.

— Так вот, Ковярин, — майор помялся, — будут к тебе приставать на госкомиссии, чтобы ты подписал акт о приемке корпуса в эксплуатацию…

— Не подпишу. В акте только укажу: «Пожарный водопровод и автоматику принял».

— Подожди, очень спешишь. Ты член государственной комиссии, поэтому тебе полагается подписать весь акт.

— Понятно, товарищ майор. Мы в училище неплохо проходили строительное дело; осмотрю корпус, если все будет готово — подпишу акт.

— А если не будет готово?

— Не подпишу.

— М-да!.. Присядь, пожалуйста. — Майор нажал клавишу телефона. — Миронов, ты чем занят?.. Вот какое дело, к тебе зайдет Ковярин… Да, наш новый лейтенант. Он идет на государственную комиссию… Да, корпус четырнадцать. Ты объясни ему, как и что…

В 15.40 лейтенант Ковярин вышел из районного управления пожарной охраны. Как проходил инструктаж, неизвестно, но лицо лейтенанта было задумчиво. В 15.57 он зашел в корпус.

Член государственной комиссии заказчик Алексей Васильевич (Алешка) Кусачкин сел в троллейбус в три часа. Расчет был прост: ехать тридцать минут, идти — десять минут, поболтать с Ниной Петровной — остальное время до четырех. Вчера он с Ниной Петровной решил ничего к госкомиссии не готовить: ни стола для заседаний, который обычно устраивался из двух полотен дверей, уложенных на козлы, и покрывался белой бумагой; ни стульев для членов комиссии — строганых досок, уложенных на табуретки (если доски были нестроганые, они тоже покрывались бумагой), ни кресла для председателя комиссии, приобретаемого неизвестно какими путями. Ведь государственная комиссия не состоится: Петр Ива послал председателю госкомиссии официальное письмо с просьбой отложить комиссию — это первое; он, Алешка Кусачкин, позвонил председателю комиссии и авторитетно заявил, что заказчик против приемки незаконченного корпуса; автор проекта архитектор Романов, этот глупый баран, который строит глазки Нине Петровне, также по ее просьбе позвонил председателю. Итак, строители, которые предъявляют дом, заказчик, который официально является хозяином дома, и автор проекта, который проектировал дом, — все «против». Железно? Совершенно железно, государственная комиссия не состоится.

Нина Петровна — странно, почему-то Алешка даже в мыслях называет ее по имени-отчеству — повеселела, а когда она в духе, лучшей девушки на свете нет. По-старому стала звать его «мой свет Алешенька». Алешка так до сих пор и не знает, как она относится к нему: ласкова, приветлива, интересуется его делами, но… но он даже представить себе не может дальнейших шагов… Ладно, пока все идет хорошо, там будет видно.

Но вот, как это не так уж редко случается, в троллейбусе что-то испортилось, и простоял он целых двадцать минут. К корпусу Алешка, нарушая все правила, которые преподал ему Поляков, трусил рысцой.

Без одной минуты четыре он вбежал в корпус.

Член государственной комиссии главный врач санэпидстанции Ветрова Иринида Александровна отказалась ехать на комиссию.

— Хватит, Семен Владимирович! Не говорите мне ничего. — Она стояла посреди кабинета главного врача, боясь приблизиться, чтобы не попасть в орбиту его черных умоляющих глаз. — Не говорите мне ничего. Не поеду!

— Но почему?

— Не хочу… не хочу, не хочу!

— Но Иринида Александровна, так же нельзя, вы ведь врач.

— Именно потому, что я врач, не поеду. Не хочу подписываться на акте с гербом, что дом принимается в эксплуатацию, когда он недостроен.

— Ну, закончат его, ведь не будут въезжать жильцы в недостроенный дом.

— Мне все вчера рассказала Нина Петровна.

— Нина Петровна?

— Да-да, старший прораб, милая такая девушка. Оказывается, после официальной сдачи дома не дают времени на окончание. Спешат, халтурят. Дом заселяется, а в нем полно недоделок… Не поеду! — Ветрова повернулась и пошла к двери.

— Но Иринида Александровна…

Дверь захлопнулась.

Главный врач вздохнул: трудное это дело — командовать женщинами, а у него на станции мужчин, с которыми обычно легче ладить, он один.

Так получилось, что на приемку корпуса № 14 членом государственной комиссии приехал главный врач санэпидстанции Семен Владимирович Юрский. Было уже пять минут пятого, когда он вошел в корпус.

Председатель государственной комиссии Леонид Николаевич Возников ехал на корпус № 14 в легковой машине, предоставленной ему рыбокомбинатом (комбинат тоже скоро сдает дом).

О чем думал председатель, пока неизвестно, также неизвестно, что предшествовало его поездке. В четверть пятого Возников вошел в корпус.

Он не спеша поднялся на второй этаж, где обычно одну из квартир оборудовали для комиссии. Но здесь почему-то было тихо. «На третьем, наверное», — решил председатель. Там тоже было тихо. На промежуточной площадке к четвертому этажу он встретился с лейтенантом пожарной охраны.

— Вы куда? — строго спросил председатель.

— Нам Нина Петровна сказала, что госкомиссии не будет.

— Пошли! — приказал председатель так повелительно, что инспектор молча подчинился.

Когда председатель подошел к прорабской, он услышал громкие голоса. Председатель открыл дверь и прошел к столу, вытащил из портфеля листок бумаги, негромко спросил:

— Члены комиссии на месте? Представитель райисполкома?

— На месте.

— Фамилия, имя, отчество?

— Вы ведь меня знаете, Леонид Николаевич, — удивился Рюмин.

— Фамилия, имя, отчество?

Рюмин пожал плечами:

— Рюмин. Мы ведь с вами уже раз десять на комиссиях встречались.

— Имя, отчество?

— Анатолий Иванович.

Несмотря на то что председатель не призывал к тишине, спор как-то сразу угас. Слышны стали только негромкие вопросы председателя и ответы членов комиссии.

— Представитель проектной организации?

— На месте.

— Фамилия, имя, отчество?

— Моя фамилия Романов… Роман Павлович. Разве вы не знаете? Зачем этот допрос? — архитектор посмотрел на Нину, ожидая одобрения. Нина молчала.

— Представитель санэпидстанции?

— Есть. Юрский Семен Владимирович.

— Представитель пожохраны?

— Я. Лейтенант Ковярин.

— Заказчик?

— Здесь. Я хотел сказать… — начал было Алешка, но председатель прервал его:

— Фамилия, имя, отчество?

— Да вы не беспокойтесь, товарищ председатель. Скажу вам свою фамилию. Но хотел еще раз…

— Фамилия, имя, отчество? — невозмутимо повторил председатель.

— Ладно, пишите: Кусачкин Алексей Васильевич.

— От строителей?

— Тут, — главный инженер СУ-32 Руслан Олегович привстал.

— Фамилия, имя, отчество?

— Мы же, Леонид Николаевич, уже с вами беседовали. Я передал вам письмо управляющего трестом комиссию не собирать. Почему вы дали телефонограммы прибыть сегодня?

— Фамилия, имя, отчество?

Руслан Олегович несколько секунд ошалело смотрел на председателя.

— Суров я. Суров Руслан Олегович.

— Кто прораб?

Нина встала:

— Я.

— Подписку за корпус давали не вы.

— Круглов болен… — Нина преданно и честно смотрела в глаза председателя. Только она да еще Алешка знали, сколько пришлось уговаривать Круглова, чтобы он не вышел сегодня на работу. — Выполняю отделочные работы, я — Кругликова Нина Петровна.

Председатель аккуратно сложил листок и спрятал его в портфель. Встал, не глядя ни на кого, сказал:

— Приступаем к осмотру дома. Члены комиссии обязаны отметить недостатки и недоделки, прораб пойдет со мною.

— Минутку, уважаемый! — Алешка вскочил.

— Все заявления после осмотра корпуса, — невозмутимо произнес председатель и толкнул дверь.

Полтора часа ушло на осмотр корпуса, еще час на составление перечня недоделок, которые со слов членов комиссии записала Нина.

Председатель комиссии придвинул к себе ведомость: четыре листка, убористо исписанные с двух сторон. Не глядя ни на кого, спросил:

— Есть еще замечания?

Замечаний не было. Председатель подписал последний листок, за ним подписали члены комиссии и строители. Проверив подписи, он отложил листки в сторону, на всякий случай прижав их локтем. Потом заглянул в портфель и не спеша, с некоторой торжественностью вынул бланк акта государственной комиссии с большим гербом. Сейчас предстояло главное.

…Утром председатель комиссии, еще не будучи в этом высоком звании, а просто стройконтролер Возников, зашел к начальнику отдела. Состоялся весьма простой разговор.

— Дом не готов, — доложил Возников.

— Мало принимал ты незаконченных домов, — усмехнулся начальник, разглядывая постное лицо Возникова.

— Получил письмо от строителей, просят отложить комиссию.

— Считай, что письмо опоздало, — лениво сказал начальник.

— Звонил заказчик Кусачкин, требовал перенести комиссию.

— Телефонный звонок не является документом, — сказал начальник.

— И архитектор Романов звонил, он против приемки корпуса.

Начальник не спеша закурил сигаретку, все так же рассматривая Возникова и усмехаясь, отчего Возников, как всегда, почувствовал себя неуютно.

— Послушай, Возников, мы зря теряем время. Корпус номер четырнадцать включен в список уже принятых в эксплуатацию домов. Собери комиссию, главное, не давай никому разглагольствовать. Ясно?

Возников встал.

— Важин обещал помочь. Акт чтобы у меня был в девятнадцать часов. Ясно?

— Ясно, — мрачно ответил Возников.

Начальник посмотрел ему вслед: «Экий неряха. Ну, предположим, не может приобрести новый костюм, но прогладить брюки можно? Черт знает как ходит».

…Да, сейчас предстояло главное. Возников еще попробовал уйти от грозы, он как бы между прочем положил акт перед прорабом:

— У вас хороший почерк, заполняйте. Дату сначала…

Но прорабша, как показалось Возникову, дьявольски улыбаясь, отложила акт в сторону.

— Если помните, Леонид Николаевич, вы обещали после осмотра дать высказаться. Алексей Васильевич, вы хотели сделать заявление?

Лицо председателя оставалось невозмутимым, но он уже знал, что эта милая особа, которая всем строит глазки, в том числе и ему, сейчас угробит приемку корпуса по первой статье.

И в самом деле, к заказчику, архитектору, которые требовали отложить приемку корпуса, присоединился санврач, вот уже поднял руку пожарный лейтенант. Председатель по лицу лейтенанта видит, что он берет сторону прорабши. И чего они взбеленились? До сих пор строители всегда канючили, чтобы поскорее принимали дома, а тут… и представитель райисполкома куда-то отлучился.

После выступления лейтенанта прорабша взяла листик бумаги, очень мило и доброжелательно спросила:

— Разрешите написать небольшой акт, что комиссия не смогла принять корпус.

Председатель молчал. Его начальник, внешне такой милый и приветливый, а на самом деле холодный и жесткий, изничтожит его, если дом не примут. Но выхода не было.

— Пишите, — хрипло сказал он.

Проклятая прорабша ко всем своим улыбочкам добавила еще одну, специально для него. Она взяла листок. Быть бы ему, Возникову, опозоренным на вечные времена, но тут дверь распахнулась и в комнату быстро вошел Важин, за ним Алешкино начальство, Мирон Владимирович, и Лисогорский. Они поместились на скамейке у стены, Важин остался стоять посередине комнаты.

— Ну, что у вас тут? — недовольно спросил Важин. — Оформили уже акт государственной комиссии?

— Нет, — председатель комиссии привстал.

— Что же вы тянете? Заполняйте!

Председатель комиссии придвинул к себе акт.

— Корпус вроде хорошо сделан? — уже мягче спросил Важин. — Рюмин, чего вы там прячетесь? Как вы считаете?

Рюмин появился в дверях.

— Вроде…

— Что «вроде»?

— Хорошо.

— А отделка отлично, — добавил Лисогорский.

Важин подошел к окну и заглянул на улицу.

— Пекло-то сегодня какое, а вы тут сидите, дискуссии развели. — Он улыбнулся. — Ну, кто хотел сказать? Давайте, только коротко.

Алешка встал.

— Я хочу сказать. — Вот когда пришло время рассчитаться; как ни ловок Важин, но сейчас никуда он не денется. — Дом не закончен, вон на четырех страницах, председатель локотком прижал, недоделки записаны. Я тут уже говорил и сейчас повторю: на акте госкомиссии свою подпись не поставлю и всякий нажим считаю незаконным. Вот так! — Алешка сел.

Важин прошелся по комнате, остановился напротив Алешки.

— Нажим? Почему на вас будут нажимать? Кто вы такой?

— Я член государственной комиссии. А вот кто вы, позвольте узнать?

— Мирон Владимирович, разъясните кое-что товарищу Кусачкину.

Мирон Владимирович почесал лысину. Ему, видно, было очень неловко, но под настойчивым взглядом Важина он чуть приподнял пухлую руку:

— Тут, Алексей Васильевич, недоразумение получилось. Вы где были утром?

— Я? У Петра Ива. А что?

— Петр Ива — это, наверное, управляющий трестом?

— Ну да.

— Не знаю, какие дела заставили вас к нему ехать, но утром я подписал приказ: представителем заказчика сюда назначен Поляков.

— Почему вдруг? — возмутился Алешка.

— Видите ли, вы еще домов не принимали, можете наделать ошибок. Поляков человек опытный, его не проведешь; он, правда, опоздал, сейчас осматривает дом…

— Но… но… — от возмущения Алешка утратил речь.

Мирон Владимирович почувствовал себя увереннее. Он даже улыбнулся:

— Вот так, мой друг, ничего не поделаешь. Государственная комиссия — дело серьезное… Леонид Николаевич, прошу вас это учесть.

— Ясно. — Председатель комиссии вынул из портфеля список.

— Фамилия? — спросил он.

Мирон Владимирович покровительственно улыбнулся:

— Я же говорил — Поляков.

— Имя, отчество?

— Вы ведь его знаете.

— Имя, отчество?

— Георгий Дмитриевич.

— Так! — Важин снова подошел к окну. — Жара, я вам скажу… Ну, кто еще хочет выступить?

— Позволите?

— Конечно, Роман Павлович.

Архитектор встал.

— Понимаете, — начал он, улыбаясь своей гипсовой улыбкой. — Никогда я еще не видел такой хорошей отделки, как на этом доме. Думается, когда корпус будет закончен…

— А вы сомневаетесь в этом? — прервал его Важин.

— Нет, конечно… не сомневаюсь. Но… если бы отделка была закончена, можно было бы принять дом на «отлично».

— А не много? — спросил Важин.

— Во всяком случае, я предлагаю за отделочные работы поставить «отлично». — Архитектор явно избегал смотреть на Нину.

— Ну что ж, может быть, и так… А вы как считаете? — Важин вдруг повернулся к санитарному врачу.

— Я?.. Я проверил вентиляцию в кухнях и ванных — работает.

— Значит, вы за приемку корпуса? — санэпидстанция района находилась в ведении Важина. Тут он мог не церемониться.

— Послушайте, как вам не стыдно! — вдруг негромко произнесла Нина.

Важин обернулся.

— Это вы мне, Нина Петровна?

— Ведь единогласно было решено: государственную комиссию отложить. А вы ловчите, заставляете людей отказаться от принятого решения.

Очень все это было неприятно. В другой раз Важин, может быть, и уступил бы, ведь он хорошо помнил разговор в парке. Но сейчас решалось выполнение квартального плана района, по сути, это был экзамен ему, новому заместителю председателя райисполкома, отвечающему за строительство. Приходилось принимать бой, но, уже решив это, он понял, что только очень откровенный разговор может его выручить.

— Да, Нина Петровна, вы правы, я хочу изменить ранее принятое решение, — сказал он серьезно.

— Но ведь это незаконно — принимать недостроенный дом. Да еще составлять акт государственной комиссии. Так или нет?

— Вообще говоря…

— Отвечайте прямо, — прервала его Нина.

Важин прошелся по комнате, остановился напротив Нины.

— Да, незаконно.

— Какое же право имеете вы, руководитель, призванный оберегать законы, первым нарушать их? Кто вам дал это право?

В комнате стало очень тихо, даже председатель комиссии перестал заполнять бланк.

Важин не спеша заглянул на улицу и, когда обернулся, уже улыбался.

— Я мог бы, Нина Петровна, прекратить этот разговор, особенно если учесть, в каком тоне вы его ведете, но, так уж и быть, доведем его до конца. Скажите, а разве вам не приходилось для пользы дела нарушать правила?

— Приходилось.

— Вот и я нарушаю их, для пользы района. Сейчас заканчивается полугодие, если мы не зафиксируем, что дом принят, он перейдет на следующий квартал и жители района потеряют восемь тысяч метров жилья. Минутку! — Важин поднял руку, предупреждая реплику Нины. — Позвольте досказать до конца. Подписав сейчас акт, мы спасем площадь для района. Кроме того, может быть, вам неизвестно, акт государственной комиссии председатель не выдаст до тех пор, пока дом не будет закончен. Так, Леонид Николаевич?

— Совершенно верно.

— Выходит, есть серьезная гарантия.

— Я думаю, Нине Петровне сейчас все должно быть понятно. Ну, а если не ясно, — Лисогорский развел руками, — тут уж ничего не поделаешь.

— Нет, все это не так. Все не так! — оставив без внимания реплику Лисогорского, Нина обращалась только к Важину. Еще совсем недавно она думала, что главный противник — Лисогорский. Сейчас поняла: именно важины возвели в систему приемку незаконченных домов. Она должна раскрыть все эти махинации, повлиять на комиссию. Только спокойно, главное спокойно.

— Игорь Николаевич, зачем вы тут стараетесь прикрыть интересами жителей района вашу личную заинтересованность любыми путями, даже незаконными, выполнить план? Ведь интересы новоселов заключаются именно в том, чтобы получить квартиры высокого качества, без недоделок. Вы же толкаете комиссию принять неоконченный дом, а потом, когда акт будет подписан, в спешке кое-как закончить, оставляя скрытые и явные недоделки.

Она несколько секунд помедлила.

— Я прораб. Мне и моим рабочим больно на все это смотреть. Обращаюсь к членам комиссии, к председателю, посмотрите, что получается: миллионы людей, и в том числе жители нашего района, получают от государства отдельные квартиры, бесплатно и практически пожизненно. Им бы радоваться, быть счастливыми, а из-за недоделок, брака они огорчаются. А строители? В каких трудных условиях они возводят дома? Им бы получать за свой труд благодарность, а они слышат попреки. Уже все чаще слово «строитель» ассоциируется со словом «халтурщик». Разве все это не ясно? Так неужели один человек, даже облеченный властью, может заставить вас совершить неправедное дело! — Она вдруг улыбнулась. — Семен Владимирович, ведь когда в районе случилось тяжелое инфекционное заболевание, вы не побоялись лично изолировать больного. Ведь так, все это знают.

Санитарный врач улыбнулся:

— Кажется, так.

— А вы, лейтенант Ковярин, ведь до училища были простым пожарным. Говорят, лихим были, не боялись огня?

Лейтенант тоже улыбнулся:

— У вас вроде на каждого члена комиссии заведено досье.

— Вы, Роман Павлович, я открою тут секрет, ведь вы дали слово не принимать незаконченный дом. Так или нет?

— Ы-м-м! — промычал архитектор, что можно было понять и как подтверждение, и как отрицание.

— Вы, Анатолий Иванович, занимаетесь в райисполкоме жалобами. Что же их, мало? Нужно еще, чтобы жильцы этого дома засыпали вас заявлениями. Так что, товарищи? Я не верю, что вы боитесь…

Быстро вошел Поляков. Мирон Владимирович встрепенулся:

— Ну как?

— Корпус в приличном состоянии. Будем принимать, — бодро сказал Поляков.

— Молодец! — одобрил Мирон Владимирович.

Поляков взял со стола акт государственной комиссии, пробежал его глазами.

— Ну что, будем подписывать? — спросил он Важина.

— Да, подписывайте! — глухо сказал Важин.

Поляков не спешил. Этот момент Важин должен запомнить. Наверное, не так уж далеко то время, когда Мирон уйдет на пенсию, ему уже шестьдесят, тогда Важин вспомнит, кто так решительно помог ему в трудный момент.

Поляков нагнулся над столом и подписал акт.

— Почин дороже денег, — многозначительно сказал он и подул, чтобы просохли чернила.

Вторым подписал представитель райисполкома Рюмин. Акт несколько секунд лежал на столе, никто его не брал.

— Кто там следующий? — спросил Важин.

— Представитель проектной организации. — Поляков положил акт перед архитектором.

— Но… э-м-м! — Архитектор пожал плечами, силясь придать своему лицу недоумевающее выражение, но улыбка так и осталась на его лице. — Я бы… но руководитель мастерской запретил принимать незаконченные дома.

— Если б не запрет, вы, как я понимаю, подписали бы акт? — спросил Важин. Он уже справился со своим волнением, и голос его звучал, как всегда, холодно, с оттенком угрозы.

— Ну-у-у! — уклончиво произнес архитектор.

— Хорошо! — Важин подошел к телефону, набрал номер. — Борис Борисович?.. Здравствуй, Важин говорит… Твой архитектор не подписывает акт госкомиссии… Да, четырнадцатый… Ерунда все это. Прикажи ему подписать!

Несколько секунд Романов, которому Важин передал трубку, произносил свое: «Э-м-м», «Ну-у-у», даже пробовал что-то сказать о статье, но положив трубку, придвинул к себе акт. Гипсовая улыбка исчезла, оказалось, что именно она скрепляла черты его лица. Сейчас многочисленные морщины, ямки, линии расплылись в разные стороны, лицо постарело, обрюзгло. Он подписал акт, что-то хотел сказать Нине, но, глядя на ее отчужденное лицо, только махнул рукой и быстро вышел из комнаты.

К столу подошел санитарный врач.

— Вы уж не ругайте меня, Нина Петровна. Все, что вы говорили, правильно и умно, но быть белой вороной не могу… Одно обещаю: если снова нужно будет изолировать тяжелых больных, я не испугаюсь.

Нина слабо улыбнулась. Санврач подписал акт.

Дальше дело пошло быстро: лейтенант хоть и не подписал акт, но написал справку; установили срок ликвидации недоделок — семь дней. Председатель деревянным голосом благодарил строителей… Комиссия закончила работу.

Близился вечер. Низкое небо покрыто тучами, откуда-то доносится печальная песня. Подул ветер…

— Наверное, скоро дождь. Идите, друзья, я еще посижу.

Алешка, конечно, не согласен — зачем Нине Петровне оставаться одной. Лучше всего сейчас пойти в «Голубой залив», взять шашлычки и бутылку вина, он даже согласен на сухое вино, которое уважает Нина Петровна. За ужином можно все обсудить: как и что… Ведь из каждого положения обязательно должен быть выход. И Нине Петровне не нужно так переживать: если уж на то пошло, Алешка вместе с ней готов поехать к начальнику главка Сергею Сергеевичу, с которым лично знаком. Начальник главка просил во всех трудных случаях, даже очень трудных, обращаться к нему…

И Василина не согласна уходить: дождя она не боится и спешить ей некуда. Она сейчас позвонит домой и предупредит, что ночевать будет у Нины Петровны. Они зайдут в гастроном и купят, как на Восьмое марта, и пирожные, и сладкое узбекское — Нина Петровна его любит. Устроят девичник…

— Идите, я сказала!

У Алешки есть еще другие предложения, но, глядя на холодное, отчужденное лицо Нины, он в сердцах машет рукой и быстро выходит. За ним тихо идет Василина.

Она остается одна в этом большом, мрачном доме, над которым люди только что посмеялись… Над домом ли? Разве можно смеятьсянад панелями и плитами, оконными переплетами, составленными в определенном порядке? Нет, люди посмеялись над высоким понятием — гражданственность, ведь комиссия называется «государственная». Посмеялись над будущими жильцами этого дома, годами ждавшими, когда можно будет въехать в новые квартиры… Так! Ладно, пора уходить, но она почему-то медлит.

Нет, конечно, уже не на что надеяться, ничего не может случиться, даже чудо бессильно, когда подписан акт. Но она сидит. Если сейчас выйти из дома, придется решать, что делать, как быть дальше. А что она может решить?

Сегодня утром к ней пришла молодая женщина, просила показать квартиру номер двадцать. В другой раз Нина бы, конечно, отказала, не разрешается показывать новоселам незаконченный дом, но на руках у женщины был ребенок, завернутый в одеяльце. Он премило таращил на Нину голубые бусинки глаз. Нина рассмеялась и сама пошла с женщиной.

Женщина ходила по комнатам, зашла в кухню, ванную, провела рукой по стене.

— Это все вы? — спросила она.

— Нет, конечно, все строители.

Женщина подошла к Нине, приподнялась на носки и поцеловала ее.

Радость женщины передалась Нине. Может быть, впервые за много дней исчезли постылые мысли о высшей математике, которую она бесцельно изучала в институте, о гремящих ведрах, краскопультах. Именно теперь вдруг пришла мысль, что есть другая, действительно высшая математика жизни — дарить людям радость.

Теперь, наверное, ее отсюда переведут, кто-то другой наскоро закончит дом за семь дней, и все новоселы верхних этажей будут клясть строителей.

Она подошла к окну и раскрыла его. Пошел дождь, застучал по окнам, зашумел в листве. Печальная песня угасла, а вместо нее где-то громко и вызывающе заиграл джаз.

Нужно идти… Вдруг возникает еще одна мысль: те, кто подписали акт, посмеялись не только над законом и над будущими новоселами, они посмеялись над собой. Ведь члены комиссии сначала отказались принять незаконченный дом, а потом засвидетельствовали, что дом готов к заселению и даже построен «хорошо». Что же заставило их изменить свое решение?.. Важин? Да, конечно, заставил Важин. Что же они, струсили? Нет, главный врач санэпидстанции смелый человек, он рисковал жизнью, когда изолировал очаг эпидемии; лейтенант в мирное время получил боевой орден Красной Звезды за смелость при тушении пожара. Архитектор? Что ему терять, рядовому работнику? Тут было что-то другое, может быть, привычка подчиняться…

Внизу хлопнула дверь, кто-то вошел в здание. На лестнице — тяжелые шаги. Шаги уже у дверей, Нина вскочила… В дверях стоял старший прораб Круглов.

— Здрасте. — Он прошел в комнату и грузно опустился в кресло, в котором сидел председатель. Насмешливо оглядев поле битвы, спросил: — Ну, чего добились?

Нина молчала.

— А ведь я вам сразу сказал, ничего не выйдет. Сказал?..

Ей неприятен сейчас Круглов. Чего он пришел, отдохнувший, спокойный, уверенный в себе? Она разозлилась. Позже, когда вспомнила эту встречу, поняла, что Круглов был ни при чем, она зла на всех: на комиссию, Важина, на саму себя… Да, на себя, такую беспомощную и никчемную. Резко спросила:

— О чем вы говорите?

— Запланировано сдать в квартале столько-то тысяч квадратных метров. И скажу я вам — верно запланировано, с учетом возможностей заводов и строителей. — Круглов помедлил. — Но вот произошло это еще в доисторические времена: как-то раз не успели строители закончить домик. Что тут было делать? А? Как вы считаете?.. Молчите. Ну ладно, отвечу за вас: нужно было выяснить причины, вздрючить как следует виновника. В следующий раз не повторилось бы. Так? — строго спросил Круглов. Нина молчала. — Так?

— Ну так, так! Говорите, если хотите, спрашивать я сама умею.

— Сердимся. Ну ладно, продолжу. Но ведь хочется управляющему трестом или, к примеру, председателю райисполкома в передовиках ходить. Верно? Опять будете кричать на меня, снова спрашиваю?

— Буду.

— Конечно, хочется. Так вот составили липовый акт. В первый раз! Может, сидели, как мыши, и ждали: вот-вот застукают и дадут по шее. Не застукали. Прошло! Готовы дома, не готовы — теперь подходит по плану срок, дома принимаются. И все об этом знают… — Круглов встал и прошелся по комнате. — Будете говорить, что после акта уже на качество не смотрят, спешат? Правильно! Новоселы, мол, въезжают в квартиры и сразу начинают исправлять дефекты. Так?

— Да.

— Ну вот видите?! Знаю я, милая девушка, чем вы дышите. Еще, наверное, будете говорить, что жильцы строителей плохо обзывают. Так? Но главное для меня другое…

Лицо Круглова помрачнело. Он подошел к балкону и, не глядя на Нину, продолжал:

— Главное: развращает это строителей. И рабочих учит халтурить, и прорабов…

— Понимаю, — устало ответила Нина. Она стояла у окна. — Что же делать?

Дождь перестал, ушли тучи, и высоко в небе уверенно зажглись звезды. Круглов аккуратно закрыл балконные двери.

— А черт его знает! Я вот струсил один раз, когда подписал акт рабочей комиссии, струсил второй раз — не явился на государственную комиссию… Думаете, сейчас пришел, чтобы покаяться, ударить себя в грудь: «Мы, мол, наведем порядок!» Нет, милая девушка, пришел я по другой причине — проверить краны, как бы ночью не залило здание. У меня уже было так после госкомиссии.

Нина взяла со стола сумку и направилась к двери.

— Я пошла. Значит, все, что вы сейчас говорили, все одни слова.

Нина пошла медленно вниз по лестнице. Если разобраться, то все надоело. В общем, она одна, все толкают ее тоже подключиться к этому порядку.

У входа ее ждал Алешка.

— Ты чего вернулся, милый? — насмешливо и резко спросила она. — Между прочим, можешь подняться наверх, там наш друг Круглов. У него интересные мысли насчет комиссии.

Алешка молча пошел рядом.

Они шли долго. Мимо ярко освещенных магазинов, где кассиры уже подсчитывали выручку, а продавцы были не за прилавками, а вольно расхаживали по торговому залу; мимо темных окон учреждений, наверное, шумных и полных жизни днем, а сейчас вызывающих тоску, будто все и навсегда кончилось; мимо небольших скверов, ограниченных глухими стенами домов, несмотря на то что тут стояли удобные скамейки, на них никто не сидел; мимо перекрестков улиц, где, уж наверное, полагалось быть толпе, но и тут было пустынно, людей отсасывали подземные переходы.

— Ну что, Алексей, завтра пойдешь к своему Мирону, подашь заявление? Да?

— Это уже ваш дом, Нина Петровна?

— Да, мой… А в заявлении напишешь, что уходишь на стройку. Потом спрячешься на своем монтаже, будешь ходить по балкам, красоваться… Будешь рассказывать друзьям, что ушел по принципиальным мотивам?

— Этот подъезд?

— Да, этот… Все будут считать тебя смелым парнем, и ты себя таким будешь считать. А ты… ты такой же трусишка, как и все… Ну что? Наверное, скажешь, что прочел классиков и попросишься ко мне?

— До свидания, Нина Петровна.

Она ничего не ответила, быстро вошла в подъезд.

Часть вторая

Глава первая. Алексей Кусачкин

Что-то изменилось в нем после того, как комиссия приняла дом, с того вечера, как он молча шел рядом с Ниной Петровной, с прощания у ее дома, когда она назвала его трусом. Вроде глаза открылись. Он вдруг увидел, что рядом с лихими парнями-монтажниками бригады Волошина, которые, никогда не жалуясь, в жару, непогоду, холод, принимают и ставят панели; рядом с прорабами, которые день-деньской пекутся о стройке, иногда ловчат, хитрят и даже лгут, но почти всегда для пользы дела; рядом с руководителями строительных управлений, начальством, как их насмешливо называли, но которые (это грешно скрывать) работали не меньше, а, может быть, больше, чем монтажники и прорабы, — рядом с ними были другие люди: Важин, Мирон, Поляков, Лисогорский, и они очень зорко следили за всем.

Когда он работал на стройке, то называл своими врагами водителей. Они доставляли на стройку панели, плиты, материалы, всегда спешили. Шуметь о простое начинали в воротах стройки, грозились больше ничего не привозить, а когда он пробовал их урезонить, жаловались начальству. Сыпались выговоры. Он называл врагами разного рода инспекторов за излишнюю требовательность, которая, как ему казалось, не нужна и отвлекает от дела; врагами были субподрядчики — отделочники, сантехники, лифтовики… Да боже мой, разве их всех перечислишь! Они требовали сушки стен для малярных работ, пробивки отверстий для труб, подготовки шахт для монтажа лифтов.

Он спорил, зачастую противоборствовал, потому что их требования не совпадали с его желанием — скорее смонтировать здание. Но вот сейчас он вдруг понял, что никакие они не враги, просто каждый хотел лучше сделать свое дело: водитель быстрее разгрузиться, сделать больше ездок; инспектора — обеспечить безопасную работу; субподрядчики пеклись о фронте работы для своих бригад.

Раньше Алешка жил как в большой семье. Были друзья, были наставники, наконец, «враги», с которыми до хрипа спорил, чтобы отстоять свое. Но какие это были споры — все равно семья! Жил свободно; особо не задумываясь, шутил, поругивался, строил из себя простоватого парня. Это было так интересно — посмеиваться над людьми, которые из кожи лезут, чтобы разъяснить то, что ты уже давно понял.

И все ему было доступно, открыто: работа, техникум. Надоело на стройке — приподнял кепочку (адью!) и пошел себе на бумажную работу заказчиком. Хочешь вернуться — пожалуйста! Все было так ясно! Теперь, глядя на этих людей, возглавляемых Важиным, он насторожился. Кто они такие, эти люди, настоящие враги?.. Да не может этого быть! Какой враг из чудаковатого Мирона, который только и думает, как бы удержаться на своем кресле? Или Поляков? Какой он враг? Просто лодырь, самый настоящий, ищет себе легкую работу. Или Лисогорский? Говорят, хороший инженер. Наконец — Важин? Важин враг? Даже смешно. Ведь он с утра до вечера работает, с утра до позднего вечера! Сейчас вот заместитель председателя райисполкома, собственно говоря, представитель Советской власти… Да, конечно, глупо их называть врагами. Но кто же они в конце концов? И что их заставило так повести себя на комиссии?

Утром к нему подошел Поляков:

— Ну как, Алексей Васильевич, очнулся уже после госкомиссии? — Поляков уселся напротив, весело, по-дружески улыбнулся. — Кажется, тебе что-то не понравилось? Да?.. Что-то молчаливым ты, Алеша, стал. Раньше — ого! — как что, сразу в спор вступаешь, сейчас молчишь. Неужели эта самая государственная произвела на тебя такое впечатление? — Поляков взял с письменного стола пепельницу, повертел в руках. — А я, если хочешь знать, не придаю комиссии никакого значения. Смотрю как на пустую формальность. Подпишут акт, не подпишут — какая разница! Все равно дом закончат и людей вселят. — Поляков поставил пепельницу на место, доверительно понизил голос: — Ты знаешь, Алеша, я вот даже с Мироном говорил: тебе действительно, наверное, трудно у нас. Посмотришь со стороны, и вроде работы никакой нет. А ты привык, чтобы дом каждый день рос. Верно?

— Скажите, дом действительно считается принятым?

— Ну конечно.

— Но он ведь не закончен. Это же… У меня все время такое чувство, что вот подойдут ко мне и скажут: «Ошибка вчера вышла, приемку отменили».

Поляков рассмеялся:

— Нет, Алеша, этому не бывать, как снегу в июле. Знаешь что, пойдем к Мирону. Поговорим.

Они поднялись вверх по внутренней деревянной лестнице. Ступени, как всегда, скрипели.

— Я зайду первым, хорошо? — остановился перед дверью Поляков. — Может, он занят.

— Ладно.

Алексей подошел к окну. Небольшой дворик так похож на его родной двор. Такая же скамейка под невысоким деревом, несколько грядок цветов, кто-то ревниво отгородил их заборчиком, покосившиеся ступени входа. Старое все! И он раньше жил в деревянном доме на первом этаже. Сейчас на двенадцатом, далеко видно. И вдруг ему захотелось снова в свой старый дом. Да, конечно, квартира была тесновата, но ведь был двор — какая большая жилплощадь для мальчишек!..

— Заходи, Алеша. — Поляков приоткрыл дверь.

Он прошел в кабинет. Можно было ожидать, что Мирону Владимировичу будет неловко, что он попытается оправдаться, что он, уж во всяком случае, выслушает Алексея. Но этого не случилось.

— Чтоб не было лишних разговоров, Кусачкин, — строго встретил его Мирон Владимирович. — Садись, выслушай меня… Мы тут с Поляковым советовались… Да, о тебе. Ты, наверное, считаешь себя обиженным. Все это ни к чему. Дом сдан, запомни, пожалуйста, и больше обсуждению не подлежит.

— Ему не нравится все, — словно защищая Алексея, мягко сказал Поляков. — Он привык к стройке, к монтажу.

— Ничего не могу сделать, — так же строго сказал Мирон Владимирович. — У нас такая работа.

— Конечно, если не нравится, — подхватил Поляков, — тут уже ничего не поделаешь.

Они разыгрывали все как по нотам, он был уже лишним, мешал. Наверное, нужно было сказать, что он о них думает, хлопнуть дверью и уйти на стройку. Но вдруг увидел Нину Петровну, какой она была вчера вечером: злой, ожесточенной и какой-то беспомощной. «Спрячешься на своем монтаже, будешь ходить наверху по балкам, красоваться, рассказывать всем, что ушел по принципиальным мотивам».

— Ему, наверное, нужно подумать, — сказал Поляков.

«Ты такой же трус, как и все» — вчера Нина так сказала. Теперь, выходит, он должен доказывать обратное. Остаться в этой «шарашкиной конторе» и драться за каждый дом, спорить с Мироном, спорить с Поляковым и с Важиным тоже. Нет уж, пусть его извинят, он не хочет превращать свою жизнь в сплошную грызню. Конечно, он вернется на стройку. Теперь он понимает, почему смеялись все. Да, это закон: кто работал на стройке, уже не сможет уйти, самое большее через месяц должен вернуться. Снова его, прораба, будут все драить: сверху — начальство за срыв графика, снизу — бригада за срыв поставок. Но он знал, что, попрекая, они будут его уважать. И сам он будет себя уважать. Ведь Нина Петровна когда-то все трубила, что каждый человек должен так жить, чтобы себя уважать. А теперь хочет… Нет, он решил твердо — вернуться на стройку. Вот прикинуться простачком и раскрыть этих ловкачей — это нужно.

Поляков положил ладонь на его руку:

— Иди, Алеша, подумай.

— Я уже подумал, — он слегка отстранил руку Полякова. — Вроде так я понимаю: мне у вас тут делать нечего? Так, Мирон Владимирович? Так, товарищ Поляков? Извините, до сих пор не запомнил ваше имя-отчество.

— Георгий Дмитриевич.

— Понятно. Так вот я готов уйти.

— Пиши! — Мирон Владимирович протянул листок бумаги.

— Значит, по собственному желанию писать?

Мирон Владимирович снял телефонную трубку, показывая, что разговор закончен.

— Ну что ж, напишу по собственному желанию, чтобы все было шито-крыто. Только вчерашнюю комиссию вы аннулируйте. По рукам!

— Он совсем сдурел, — Мирон Владимирович бросил трубку на аппарат. — Забери его, Поляков. У меня нет времени.

Алексей поднялся:

— Ну что ж…

— Значит, ты остаешься? — закричал Мирон Владимирович. — Но имей в виду, за тебя никто больше работать не будет.

— Зачем? Я сам за себя.

— Тогда… чтобы без фокусов! Будет сказано принимать дом — принимай!

— А если снова дом не готов?

Поляков опередил своего шефа:

— По инструкции, по инструкции, дорогой Алеша!

Но Мирон Владимирович уже вошел в раж:

— Готов не готов, прикажут — примешь как миленький!

Позже Мирон Владимирович пожалеет: этот Кусачкин не так прост, как вначале казался, — черт его знает куда может побежать жаловаться. Но сейчас он кричал:

— Скажут принять дом без крыши — примешь. Слышишь? Ясно тебе?

Кусачкин поднялся.

— Все ясно.

Он шел вниз. Старая лестница стонала и на все лады скрипела, словно силилась что-то рассказать: может быть, как тут, наверху, было много лет назад. — Или даже что-то советовала. Но Алексей не прислушивался, он знал, что ему делать: когда не сладится, нужно ехать к самому большому начальнику — так всегда советовала Нина Петровна. А кто был самым большим? Это известно даже выпускнику ремесленного — конечно, Сергей Сергеевич, начальник главка.

Было очень жарко, тридцать, что ли. Казалось, все вокруг: нестерпимо сверкающие витрины, бегущие машины, асфальт — все начинает плавиться; голуби потерянно бродили по тротуарам. Кусачкин шел быстро. Сегодня обязательно надо увидеть Сергея Сергеевича; завтра, самое позднее послезавтра, на стройку.

…Центральный телеграф… Моссовет… Подземный переход… Вот уже памятник Юрию Долгорукому и… Но он ошибся. На этот раз так легко пройти к начальнику главка не удалось: секретарь, оказывается, могла быть неприступной.

Да, она помнит — Кусачкин, кажется. Да, Сергей Сергеевич приглашал заходить, но понимает ли он, что такое конец полугодия? Сколько объектов у Кусачкина?.. Десять?.. А у начальника главка более тысячи, может ли Сергей Сергеевич заниматься сейчас мелочами, когда трещит план. Нужно и совесть иметь! Да, она обязана доложить, но и беречь время Сергея Сергеевича тоже обязана. Она никак не может понять, почему бы ему не обратиться к заместителю.

Так бы и ушел он несолоно хлебавши, если б в это время из кабинета не вышел Сергей Сергеевич.

Алексей встал. Начальник главка скользнул по его лицу отсутствующим взглядом, на ходу протянул секретарше записку:

— Вызовите, пожалуйста. На восемнадцать!

Алексей догнал начальника главка уже внизу, у машины:

— Сергей Сергеевич!

Начальник главка обернулся:

— Ну, что произошло? — недовольно спросил он.

— Может, помните, Сергей Сергеевич, был я у вас по качеству строительства….

— Кусачкин?.. Постой, постой… Алеша?

— Да-да, Сергей Сергеевич, я самый. Память у вас какая хорошая!

Сам того не зная, Алексей очень польстил начальнику главка. Когда число лет переваливает за цифру «60», к работнику, будь он прорабом или начальником главка, начинают присматриваться. А не пора ли ему уже на пенсию, на этот проклятый «заслуженный отдых»? Ну, а если дело идет к семидесяти?! Тут уже все берется на учет. Начальник главка знал, что кое-где уже начали прохаживаться насчет его памяти. Нет, не говорили, что плохая память не дает ему работать, а как бы с сожалением восклицали: «Ах, какая у него была прекрасная память!»

— У меня, Алеша, сдача полугодовая, — уже мягче сказал он.

— Я как раз по этому вопросу и приехал.

— Ну садись тогда. По дороге поговорим. — Начальник главка пропустил его вперед, сел рядом и захлопнул дверцу машины. — К Седову, Иван Прокофьевич. — Видно, по укоренившейся привычке устало и облегченно закрыл глаза, но тут же с трудом открыл их.

— Ну давай, Кусачкин, времени у тебя десять минут. Хватит, надеюсь?

Алешка почувствовал себя обиженным. После этой проклятой сдачи дома все над ним измываются: сначала Нина Петровна обозвала его, потом Мирон корил, секретарша из себя черт знает что строила, сейчас, когда он наконец добрался до начальника главка… попробуй все изложи за десять минут, из которых уже две прошли. Ладно, обойдется!

— Нет, не хватит! Высадите меня, вот тут. Я пешком пойду.

Водитель, пожилой человек, несмотря на жару при галстуке, посмотрел в зеркальце и улыбнулся, а начальник главка тихо рассмеялся:

— Правильно! Так нашего брата… Иван Прокофьевич, ты где-нибудь в тени останови машину… Ну, теперь, Алеша, говори. Только все же покороче.

Что-то у него не ладилось с рассказом. Почему-то Алексей все говорил о прорабе, который сделал его человеком. Как этот прораб научил его специальности, как определил в техникум. Но начальник главка не перебивал, только раз спросил:

— А как фамилия твоего прораба?

— Самотаскин.

— Петр Иванович? — удивился начальник главка. — Это тот, что сейчас временно управляющим работает?

— Да. Большой он человек!

Начальник главка слегка побарабанил пальцами по папке, которая лежала у него на коленях.

— Ясно… дальше!

Алексей рассказал, как он перешел на бумажную работу, как сначала подписал предварительный акт о приемке дома, но Нина Петровна заставила его, и главного инженера Руслана Олеговича, и чудака архитектора, что все время улыбается, и врача, и пожарника с орденом отказаться от приемки дома. Собственно говоря, не заставила, а доказала, что незаконченный дом принимать — это преступление. И как потом приехал Игорь Николаевич и все перевернул.

— Это Важин, что ли?

— Да, Важин.

— Ясно… дальше!

А что дальше, о чем ему говорить. Все сказал. Вот приехал он к самому главному начальнику, который уже один раз доказал, что для него первое — интерес дела, пусть начальник отменит сдачу дома.

— Как это я могу отменить? Ведь дом приняла государственная комиссия.

А он, Алексей, и знать ничего не знает. Раз несправедливо все это, против закона, пусть начальник главка отменит. На то он самый большой начальник.

Начальник главка поежился.

— Ты понимаешь, Кусачкин, что говоришь? Чтобы я, строитель, отказался от приемки дома? Да меня сумасшедшим сочтут. Кроме того… — начальник главка открыл папку. — Постой, какой твой корпус?

— Четырнадцатый.

— Десять тысяч квадратных метров?

— Да, вроде.

— Так вот смотри, план за полугодие выполнен прямо в обрез. Всего две тысячи метров лишних. Если я, как ты требуешь, сниму со сдачи этот дом, главк не выполнит план.

— Снимать дом со сдачи не следует…

— Вот видишь!

— Его нет в плане, Сергей Сергеевич. Просто ошибка случилась… Все равно, если б ваши плановики складывали квадратные метры и ошиблись на десять тысяч. Вот если б вы узнали об арифметической ошибке, исправили бы?

— Исправил.

— Поедем сейчас на дом, Сергей Сергеевич, увидите сами, дом не готов. Ошибка в вашей сводке.

По тому, как озабоченно посмотрел Сергей Сергеевич на часы, каким вдруг холодным, строгим стало его лицо, Алексей понял, что никуда с ним начальник главка не поедет и сводку исправлять не будет, а повезет ее прямехонько к какому-то товарищу Седову. Оставаться дальше в машине не было никакого смысла.

— Извините, Сергей Сергеевич, время у вас забрал. — Он нажал на ручку дверцы.

Начальник главка молчал.

Алексей неловко выбрался из машины, но, когда он хотел закрыть дверцу, начальник главка придержал ее.

— Слушай, Кусачкин, возвращайся-ка ты на стройку. Там твое место. А я, может быть, заеду…

Дальше Алексей не расслышал. Машина тронулась, и он уже на ходу захлопнул дверцу. Посмотрел ей вслед, задумчиво пошел по бульвару.

Много еще людей в этот час идут по дорожкам: задумавшись, или посматривая на встречных, или улыбаясь чему-то. Если б прочитать их мысли! Да, прочитать и выписать, ничего не придумывая, только выписать! Какая интересная была бы книга! Может быть… может быть, настанет когда-нибудь время, когда люди смогут читать мысли друг друга. Страшно это будет?! Не знаю, смотря кому. Но тот, кто следит в этом повествовании за Алексеем Кусачкиным, может уже сейчас, без ошибки, прочитать его мысли: наверное, думает Алексей — пора к Мирону, заявление подавать. И ничего в этих мыслях нет страшного. Идет себе по бульвару статный молодой человек, ладно одетый во все светлое, чистенький, и хочет он с бумажной своей работы перейти на стройку. Советует ему это и Поляков, и Мирон (то есть Мирон Владимирович), и самый главный строительный начальник Сергей Сергеевич. И еще думает Алексей, что первым делом, как придет на стройку, проверит: поливает ли бригадир Волошин Василий Иванович монолитный бетон? Страшное это дело, что может стать в такую жару с бетоном.

Он уже чувствует себя прорабом и невольно ускоряет шаг: медленно ходят только на бумажной работе, а на стройке каждая минута дорога.

Бульвар заканчивается, прямо перед ним райисполком. Старый знакомый! На нем впервые Алексей был прорабом, сколько навозился он тут с облицовкой пилястр… Здесь сейчас Важин. Трудится! Снова приходят в голову мысли: кто же все-таки Важин? А вот если зайти к нему сейчас да прямо, по-прорабски, в лицо: ты, мол, Важин, неправильно работаешь. Ого, выгнал, наверное бы, сразу. Но чем ближе подходит Алексей к райисполкому, тем заманчивее становится мысль встретиться с Важиным. А что тут такого особенного? Зайти и прямо: так, мол, и так, уважаемый товарищ, заставили вы всех дом незаконченный принять. Почему? Цель у вас какая?

Уже рядом вход в райисполком. Алексей колеблется: пройти мимо или зайти? Не знает. И вдруг в последнюю секунду решается.

Он быстро поднимается по лестнице. Важин на каком? На третьем вроде кабинеты… Так и есть, большая табличка: «Первый заместитель председателя…» Ну, теперь — вперед! Но он останавливается перед дверью. Страшно! Сергей Сергеевич — начальник побольше, всего главка, перед ним Алексей не робел, а вот тут…

— Вам куда, товарищ?

За столиком девушка… Секретарь, наверное… Не заметил. Что он должен сказать?.. Ну да, о вчерашней приемке. Так, мол, и так — нужно еще раз поговорить о вчерашней приемке дома. Заказчик, мол, он. Кусачкиным звать.

— Вы договаривались о встрече?

Пичужка какая, а как холодно разговаривает! Ну да — школа Важина… Нет, он не договаривался, но Важин нужен ему по срочному делу.

— Может, вы зайдете к другому заместителю? Игорь Николаевич сейчас занят.

Самая что ни на есть пичужка, а, гляди, тоже к заместителям направляет. Странная робость проходит. Он довольно развязно говорит, что если секретарю так трудно подняться со стула и доложить, то он сам о себе доложит.

— Совсем это мне не трудно.

По тому, как пичужка осматривает себя, перед тем как идти в кабинет, он злорадно думает, что она тоже робеет. Он ждет минут десять. Что они там делают, в кабинете?

Наконец она появляется. Молча проходит к своему столу, садится, расправляя платье.

— Можете зайти.

Алексея не было, когда отделывали этот кабинет, перевели на другую стройку.

«Здорово сделали! — Он с интересом рассматривал деревянные панели, на минуту забыв о цели своего прихода. — Просто здорово!»

— Ну что, рассмотрел уже? — далеко у окна письменный стол, за столом Важин. Алексей молча подходит.

— Садись!

Алексей садится.

— Ну что скажешь? — Важин насмешливо улыбается.

Черт его знает, как ловко он все мог выложить, когда шел сюда, сейчас выветрилось из головы. Но суть дела он все равно скажет: Важин вчера незаконно на всех нажал, незаконченный дом приняли. Важин сейчас представляет народную власть, он не имеет права так поступать…

— Это все?

Он, Алексей, мог бы многое еще добавить, но и этого достаточно.

Важин все так же насмешливо смотрит, словно ждет, что еще Алешка учудит. Потом улыбка исчезает. Алексей впервые видит на лице Важина усталость.

— Хорошо, тогда слушай. Только времени у меня совсем в обрез. Слушай внимательно, повторять не буду. — Важин вынимает листок из папки. — Больница номер шестьдесят девять, три корпуса. Два ввели в эксплуатацию в начале прошлого года, третий корпус, детский, застрял. Полтора года не могли закончить. Сейчас закончили за три недели. Уже приняли больных детей… Прачечная-автомат, полгода не могли пустить оборудование, прачечная не работала. Обратился к министру, приехала бригада с завода. Прачечная работает. Можешь пойти посмотреть… Жара, люди хотят попить квасу. Завод может прислать цистерны с квасом в любом количестве, не хватает воды для мытья стаканов. Неделя — сделаны подводки водопровода, квас на каждом шагу…

Важин смотрит в листок:

— Магазины продуктовые номер сто двадцать один, номер сто двадцать восемь — задерживалось окончание ремонта, Три месяца задерживалось. Магазины работают!.. Дом двенадцатиэтажный на улице Видной, номер восемь, полгода не заселялся, нужно через шоссе провести канализацию. Не давали разрешение на раскопку. Поехал в Главподземстрой, там мой друг заместителем начальника — продавили под шоссе трубу и за декаду проложили канализацию… Овощехранилище плохо строили, осень на носу, район мог остаться без овощей. Поезжай посмотри, триста человек работают… Вот так, мой милый, вот так! Это все и еще многое другое я сделал за три недели. Это тебе ясно? Ясно, я спрашиваю?.. Молчишь. Вот, пожалуйста, тебе второй листок, третий, четвертый. — Важин положил перед Алешкой листки. — Читай сам…

Важин встал и подошел к окну, привычно заглянув в него. Не оборачиваясь, стоя спиной к Алексею, холодно сказал:

— Вообще говоря, не знаю, почему веду этот разговор… Принял вас, думал услышать что-то путное, а вы, любезный, политграмоту мне читаете.

— Я о доме номер четырнадцать…

Важин обернулся, быстро прошел к маленькому столику, сел напротив Алексея, дружески улыбнулся:

— Да, дом номер четырнадцать не был готов. По закону нельзя было принимать. Нажал на всех, дом приняли. Неправильно я поступил? Может быть. Но скажи, пожалуйста, могу я, работая для района день и ночь, подумать и о себе?.. Нужно было выполнить план, обязательно выполнить!.. Понимаешь, уже все забыли, что я работаю в райисполкоме всего три недели, не учитывается и то, что сделал я за это время по своей инициативе. Судить обо мне будут только по цифрам, выполнению плана, по количеству сданных квадратных метров…

Очень это сильная вещь, когда человек не виляет, говорит прямо, хотя, быть может, ему это невыгодно. Невольно начинаешь симпатизировать такому человеку. Когда Алексей уходил, он больше понимал Важина.

— И еще я тебе скажу, Кусачкин, — напутствовал его Важин. — По старой памяти скажу, ведь мы как-никак вместе работали: возвращайся ты на свою стройку. Все эти дела не твоего ума, будешь все время тыкаться лбом в глухую стенку.

…Алексей снова идет по бульвару. Так же, без всякой совести, палит солнце, даже птицы попрятались. Но город живет: бегут по мостовой машины, на тротуарах полно людей. Люди все могут выдержать. Все ли? Он снова возвращается к мысли о корпусе № 14. Круг замкнулся, те, кто мог аннулировать приемку дома — Мирон, Важин, даже начальник главка, не захотели этого сделать. Дом, в котором не закончена отделка, нет воды, не пущен лифт, — официально принят.

Алексей вдруг мысленно увидел счетные машины, ленты и бесконечные ряды цифр… Числа становятся в очередь. Вот и его число — 10 000 — тихонько, скромненько стало в ряд. Пока оно еще не обезличено: так и написано: «Улица Зеленая, корпус № 14…» Но нажали кнопку, лента двинулась медленно, потом быстрее… И нет уже улицы, нет номера дома, нет даже цифры 10 000. По району — столько-то, по городу… по республике… Пошли 10 000 квадратных метров корпуса № 14 гулять по сводкам. И никто сейчас уже не знает, никого не интересует номер дома, улицы… Сводка!

Куда ему сейчас, Алексею? Ждет бригада на стройке, ждет Руслан Олегович… И Мирон, и Поляков, и Важин — все хотят, чтобы он вернулся на стройку…

Бульвар закончился, он идет сейчас по теневой стороне улицы. Есть в городе такое понятие. В поле нет теневой стороны и на монтаже нет. Сейчас его бригада, наверное, уже шестнадцатый монтирует, не обращая внимания на каверзы солнца, хотя ей труднее — все же поднялась она ближе к солнцу на целых 50 метров.

Будет, конечно, язвить Нина… Петровна (даже в мыслях он теперь боится назвать ее Ниной!): «Трусишка, мол, испугался!..» — «А что, Нина Петровна, — скажет он, — что могу сделать, когда вот все начальство клятвенно утверждает, что дом № 14 годится для заселения? И не только, — скажет он, — утверждает, но даже подписалось».

Нина Петровна шутку любит, и, чтобы не смотрела на него так грозно, он добавит: «А что, может быть, действительно люди могут жить без воды и станут ходить пешком на семнадцатый?»

Он не слышит ее, только видит большие гневные голубые глаза. «Да-да, Нина Петровна, — защищается он, — вот так! Не смотрите на меня грозно, ходил я всюду: и у Мирона был, и у вашего Важина, даже к начальнику главка не побоялся пойти». Сделал, мол, все, что мог.

В этом мысленном споре с Ниной, а скорее всего с собой, Алексей впервые чувствует себя маленьким-маленьким. Но что он может сделать? Вот вечером придет домой, откроет свои записки, может быть, уважаемый будущий читатель его записок, к которому он все время обращается, что-нибудь посоветует… Алексей от этой мысли даже усмехается: этот уважаемый, наверное, от испуга в штанишки…

Шагает себе по теневой стороне улицы бравый на вид парень и всем встречным кажется уверенным в себе, с ясной дорогой. Вот он подходит к остановке восемнадцатого, ждет немного, закуривает сигаретку. Когда подходит восемнадцатый, садится в автобус…

А вы знаете, уважаемый, куда едет парень? На стройку свою едет. Хватит ему бумажными делами заниматься, строить надо. Там, на верхотуре, где печет вовсю солнце, иль дождь, иль морозы зимой, забудет он, что один раз в жизни сдался. Будет казаться себе сильным и смелым. Только иногда, вспоминая этот день, поежится. В жизни, уважаемый, ничего не забывается.

Два квартала от остановки автобуса до стройки Василина бежала; в который раз кляла себя, что вот какая она никудышная, все опаздывает. Сейчас Нина Петровна стоит у входа в четырнадцатый (будь он проклят во веки веков, как он надоел Василине!). Ничего не скажет, вроде не придаст значения опозданию, но Василина и все рабочие участка готовы провалиться сквозь землю, если опоздают. Самое неприятное — это бывает иногда — Нина Петровна еще и дверь откроет: «Пожалуйста».

Ах, черт побери! Василина бежит быстрее, уже и дышать нечем. «Купи себе будильник», — как-то посоветовала ей кладовщица Тамара Ивановна. Купила. Никакого результата, даже наоборот, когда будильник начинает звонить, вспоминается детство: уходят на работу родители, ей разрешается еще полчаса поспать. Каждый раз ложится она спать взрослой и приказывает себе: «Звонок будильника, немедленно вставать!» Утром она снова маленькая — семь лет!

Стройка… наконец-то! Она бежит из последних сил. Сейчас ее встретит Нина Петровна, любезно откроет дверь… Ну, наконец!.. А где же прораб? Василина быстро толкает дверь — никого!

…Нина Петровна не вышла на работу. Василина, волнуясь, прождала полчаса и в 8.40 позвонила ей домой по телефону. Никто не ответил. В 8.50 Василина снова позвонила, и потом звонила через каждую четверть часа. Никто не снимал трубку.

В 10.00 на экстренное совещание Василина вызвала кладовщицу Тамару Ивановну. Обсуждалось два вопроса: первый — звонить ли в СУ? Принято решение не звонить, можно подвести Нину Петровну. Тамара Ивановна высказала предположение, что прораб могла просто заспать, особенно после госкомиссии… А телефон? Телефон находится в другой комнате. Второй вопрос: как отвечать посторонним, где находится прораб? Решили отвечать, что прораб находится на двенадцатом этаже с каким-нибудь инспектором.

С 10.30 телефон начал беспрерывно звонить — все спрашивали Нину Петровну. Звонил Анатолий Иванович Рюмин, представитель райисполкома на государственной комиссии. Василина ответила, что Нина Петровна на двенадцатом этаже с пожарником; звонил пожарный инспектор лейтенант Ковярин, Василина ответила, что прораб на двенадцатом с представителем райисполкома. Звонили санврач, председатель госкомиссии, архитектор, симпатичный заказчик Алешка; звонил этот очень страшный Важин — всем Василина упорно отвечала: «на двенадцатом с председателем госкомиссии», «на двенадцатом с санврачом». Чтобы не напутать, Василина выписала фамилии инспекторов и ставила крестики.

Правда, с Важиным, когда он позвонил второй раз и спросил прораба, вышла промашка. Василина заявила, что Нина Петровна на двенадцатом с санврачом.

— Что вы такое мне говорите? — возмутился Важин. — Санврач сейчас звонил мне. Кто говорит?

— Мастер, — прошептала в трубку Василина. — Не слышу, громче!

— Ма…стер.

— Фамилия?

— Василина.

— Подымитесь на двенадцатый этаж и позовите прораба! Я подожду.

После консультации с Тамарой Ивановной было принято решение сказать, что Нина Петровна ходит с каким-то важным лицом. Председатель госкомиссии как раз удовлетворял этому требованию. Поэтому через пять минут, время достаточное, чтобы пробежать на двенадцатый и обратно, Василина ни жива ни мертва взяла трубку. Слышно было, как Важин кому-то громко выговаривал.

Василина кашлянула.

— Алло-алло! Это вы, Нина Петровна?

— Нет, это… мастер.

— Вы ходили на двенадцатый?

— Да, хо-дила.

— Ну, что? Где прораб?

Василина молчала.

— Алло-алло! Что вы там? Почему молчите?

— Она за-нята, ходит с пред-седателем гос-комиссии.

— Ничего не понимаю! Откуда он там взялся? Ведь только что он звонил мне от себя.

Василина умоляюще посмотрела на Тамару Ивановну.

— А ну ка дай мне трубку!.. Товарищ Важин, говорит кладовщица, — бойко начала Тамара Ивановна.

— Ну?!

— На двенадцатый ходила я. Мне, наверное, показалось, что это председатель комиссии. Похож очень. Видно, начальство какое, Нина Петровна сказала, что сейчас идти не может, а позвонит вам позже.

— Позвонит? Это точно?

— Ну да, так она сказала.

— Хорошо! — В трубке раздались короткие гудки.

Потом еще звонил телефон. Требовали Нину Петровну; почему-то особенно добивался ее пожарный лейтенант. Но после Важина они были уже не страшны.

В 12.00 на стройку приехал главный инженер СУ Кудреватый. Он зашел в прорабскую, сел за стол Нины Петровны и, пристально глядя на Василину, спросил:

— Ну так что?

Почему-то она всегда смущалась, когда к ней обращался Кудреватый.

— Ни-на Петровна на двенадцатом, — забормотала она, — с пожарным…

— С пожарником? — насмешливо спросил Кудреватый.

— Да-да, пришел пожарный. Она… она с ним.

— Я только что пожарника встретил внизу.

— Вни… внизу? Значит, она сама на двенадцатом.

— Нина Петровна полчаса назад звонила в контору. Она сегодня работать не будет. Взяла отгул.

Василина застыла. В голове у нее мелькали обрывки фраз: «Да, знаю, она звонила вам отсюда»… «Я пришла позже»… «Мне сказала Тамара Ивановна». Чего он так смотрит?

— Вот, моя миленькая! Так всегда получается, когда птенчик хочет обмануть начальство. Правда?

Кудреватый встал и подошел к Василине.

— Правда? — Он мягко положил руку на ее плечо. — Правда? — Его голос стал приглушеннее.

Василина вскочила.

— Я… я сейчас. — Она выбежала на лестницу и громко позвала: — Тамара Ивановна!.. Тамара Ивановна!

Из соседней квартиры вышла кладовщица. Когда они вдвоем зашли в прорабскую, Кудреватый снова сидел за столом. Все так же бесцеремонно разглядывая Василину, он приказал всех рабочих немедленно перевести на корпус № 8.

— А как же? А Нина Петровна? Я без нее не имею права. Кто же будет заканчивать тут? — пробовала сопротивляться Василина.

— Да! — Кудреватый оперся руками на стол так, что передние ножки стула приподнялись, качнулся раза два. — Да!

— Когда тут был главный инженер треста, он пообещал Нине Петровне, что она спокойно закончит отделку. Кажется, так? — осторожно заметила кладовщица.

— Да! — Кудреватый еще раз качнулся на стуле. — Да!.. Вот! — Он вытащил из кармана бумажку и бросил на стол. — Вот телефонограмма за подписью главного инженера треста о переводе людей. Еще будут вопросы, замечания, может быть, реплики?

Тамара Ивановна молчала.

— Ну вот что, Тамара Ивановна, вы идите собирать людей. А мы с Василиной еще потолкуем.

Ехать бы Алексею еще две остановки, и все, наверное, закончилось бы так, как было задумано вначале — блудный сын вернулся в родное лоно, на стройку. Как часто мелочи вторгаются в нашу жизнь и толкают нас на неожиданные поступки: почему водитель автобуса, молчавший всю дорогу, вдруг произнес название остановки: «Аптека»?

«Аптека!» — Алексей вскочил. Три дня подряд он выходил на этой остановке и шел к корпусу № 14. Алексей пробовал урезонить себя: выходить не следует, снова получит от Нины Петровны кучу попреков и насмешек. Но когда автобус, тяжело дыша от жары, остановился, Алексей вышел.

Почему-то корпус показался ему странным, только уже на четвертом этаже понял — нет рабочих. Куда же они подевались? Что тут случилось? Он толкнул дверь и быстро вошел в прорабскую. Нины Петровны не было, в углу кто-то, согнувшись за столиком, всхлипывал.

— Что у вас тут? Где Нина Петровна?.. Василина!.. Кто тебя обидел?

Василина подняла голову. Увидев Алексея, вскочила и, подбежав, уткнулась ему в грудь, продолжая рыдать.

— Ну что ты, Василина? — он гладил ее по голове, чувствуя непонятную нежность к этой наивной, слабой девушке. — Что ты? — повторял он.

Глава вторая. Нина Кругликова

Снилось ей… да, собственно говоря, ничего ей не снилось. Мысленно она видела все ту же прорабскую; все милы, все улыбаются, даже председатель государственной комиссии кривит рот; что это означает, она не знает, но согласна считать и это улыбкой. Она берет листок бумаги, начинает писать. Сверху большими буквами выводит: «Протокол», ниже, уже чуть поменьше: «Мы, нижеподписавшиеся, члены комиссии…»

Нина их видит — вот они, члены комиссии. Прежде всего, ее славный рыцарь Алешка. Рослый, крепкий, желтые волосы торчат во все стороны. Ее веселый, никогда не унывающий Алешка! Что он ни делал со своими волосами! В первый год влюбленности отрастил их, они виднелись из-под каски и придавали ему вид этакого древнерусского витязя. Но так он выглядел только по утрам — час, ну, самое большее, два часа; затем вездесущая строительная пыль, тонкая, въедливая, покрывала Алешкины кудри. Потом произошла у них первая ссора (поспешил немного рыцарь!) и Алешка в отместку постриг волосы. Голова его, странно маленькая, на мальчишеской тонкой шее, совсем потонула в каске. Нине стало жалко его, от этого волосы стали снова быстро расти. Через квартал (три месяца — срок сдачи дома) он уже носил прическу на косой пробор. И еще были различные прически: на прямой пробор, зачесанные назад, чубчиком, короткий ежик… Все остальное время между влюбленностью, когда Алешка особенно следил за прической, и отречением от любви, когда он ходил стриженым, волосы на его голове росли буйно, в разные стороны.

Вторым был… доктор? Ну конечно, доктор! После Алешки он тут симпатичнее всех. Вот он сидит у окна… Она знает, что окно прорабской и окно ее комнаты не то же самое, но сейчас они сливаются — доктор сидит у окна. Он неприметен, худощав, средних лет, покладист — во всяком случае, на комиссии. Но глаза его — цвет она не может определить — смотрят испытующе, словно он знает что-то главное. Иэто знание делает необязательным и приемку дома, и споры, и саму комиссию. Когда за несколько дней до приемки дома к ней приехала санитарный врач Иринида Александровна, Нина долго рассказывала ей о доме. По тому, как врач согласно наклоняла голову, Нина уже посчитала ее союзницей. Но видно, перестаралась — Иринида Александровна сказала, что вообще отказывается от участия в комиссии. «Только очень смелый человек может быть членом комиссии, — сказала санврач, — и вы знаете — кто?» — «Кто?» — «Семен Владимирович, наш главный врач. Он…» Тут санврач поведала историю — это было в Крыму, — как Семен Владимирович лично изолировал несколько больных холерой, ухаживал за ними и вообще вел себя по-геройски…

Вот он сидит рядом с Алешкой. Дальше архитектор: боже мой, боже мой, как он смешон со своей величественной, застывшей улыбкой, желанием нравиться! Еще дальше — лейтенант пожарной охраны, молодой, чем-то напоминающий Алешку, но постарше. У него на груди орден Красной Звезды. Нина уже знает всю историю, как лейтенант отличился на пожаре и за это в мирное время получил боевой орден. В торце стола — председатель госкомиссии, высокий, тощий, в брюках, которые на коленях висят пузырями; рядом представитель райисполкома…

Так сон это или не сон? Никак она не поймет: то, что она лежит в своей комнате на диване, это точно. Но позвольте, она же одновременно пишет: «Мы, нижеподписавшиеся, установили, что дом к приемке не готов. Комиссия прекращает работу…» Разве она так написала?.. Написала. Значит, дом не принят? Она несколько минут лежит с закрытыми глазами, соображает: конечно, дом не принят. Нина тихо смеется и открывает глаза, члены комиссии еще сидят. Но вот они начинают расплываться, исчезают один за другим, только доктор… все так же мудро, всезнающе смотрит на нее. Она лежит с открытыми глазами… Ах да, Важин! Она не успела дописать протокол… Дом принят — Важин! Он заставил сдаться доктора с глазами мудреца, пожарного лейтенанта, хитро, ловко поставил в сторону Алешку… и архитектора заставил… Они подписали акт приемки корпуса.

Нина сжимается. Ее все обманули: Кудреватый, когда скинул на нее сдаточный корпус; Лисогорский, он ведь обещал дать время, чтобы как следует выполнить работу; Алешка, утверждая, что комиссия не состоится; Важин — о, этот больше всех обманул! А самое главное, она сама себя обманула, когда пошла на стройку. О-на се-бя об-ма-ну-ла!

Она долго еще лежит съежившись. Ходит кот, мурлычет: ему, Лаврушке, все это чепуха. Звонит телефон в девять, девять пятнадцать… звонит почти непрерывно. Конечно, звонки все одинаковы, но она-то знает: это Василина перепугалась насмерть: как же, как же, нет Нины Петровны! Это Кудреватый, а это Важин (кто он ей сейчас?). Снова Важин… Важин!.. Потом телефон перестает звонить. Тихо. Она встает, умывается, на ходу заглядывает в зеркало и удивленно останавливается. Впервые увидела: на лице уже морщины. Она опускается на стул и теперь внимательно рассматривает себя. Да, в жизни ничего не проходит даром: морщинки, что удлиняют глаза, наверное, первые, еще когда мастером работала на стройке (ночные смены, споры с Алешкой, с Самотаскиным); морщины под глазами — когда впервые начала работать прорабом (споры с водителями, зимние ветры на высоте, когда по теодолиту проверяешь, как установлены колонны); у рта — фу, какие нехорошие! Уже настоящие морщины! — возникли, когда она сделалась бывалым прорабом.

Нина встала. Глаза еще ничего, и волосы, и фигура, но морщины!.. Когда человек поступает противоестественно, природа этого не прощает. Природа не шумит, как водители, приехавшие со срочным рейсом, не выговаривает, как это делают инспектора, не язвит, как высокое начальство, — природа тихо, но неумолимо наказывает. Она поступила противоестественно — пошла на стройку прорабом. За это она несет сейчас расплату своей личной неустроенностью, морщинами, неудовлетворенностью. Ей казалось, что она победила жизнь, а жизнь вроде сразу поддалась — хочешь на мужскую работу, иди, — а потом посмеялась над ней.

Машинально идет на кухню, кормит Лаврушку. Что ж ей сейчас делать?.. Что? Решение приходит само собой: ничего не поделаешь — все! Нужно уходить.

Она медленно и почему-то очень тщательно одевается. Может быть, в противовес морщинкам? Может быть. Выходит на улицу.

Улицы, улицы, московские улицы! О, если б проследить за судьбами людей, которые, вдруг приняв решение, шагают по тротуарам, на перекрестках бегут через дорогу, спускаются в метро или, пританцовывая, ждут на остановках транспорт; проследить за судьбой каждого человека… Улицы, московские улицы!

Но прежде чем оформить свой уход, ей захотелось еще раз повидать членов комиссии, которые вчера так поганенько струсили. «Зачем? — спросила она себя. — Ведь совершенно ясно, что акт никто не аннулирует». Это ясно, но она желает посмотреть каждому из них в глаза. Имеет ли она в конце концов право сделать не то, что нужно стройке, не то, что нужно тысячам людей, интересы которых вчера отстаивала, а что хочется ей. Имеет? Или эта проклятая стройка высосала из нее все силы и у нее даже нет никаких желаний?

Она садится в автобус, потом спускается в метро. Прежде всего — к доктору. Почему первым — доктор? Так ей хочется. Она злорадно обрывает в себе мысли, как быстрее объехать всех. Она не хочет быстрее! К пожарному тут недалеко — ей потом придется возвращаться. Ну что ж, вернется!..

Последняя станция метро, она выходит. Вот здорово, самый настоящий лес! Деревья, трава, кусты. Мерно качаются ветви. Здравствуй, здравствуй, заходи-заходи! Лучи солнца лижут листву, блики танцуют по стволам, траве, узеньким, еле заметным тропинкам, зовущим в глубину и что-то обещающим; пряный запах травы, неярких цветов и нагретых листьев будит воспоминания… Маленькая она, совсем маленькая, нет ни строек, ни кранов, ни комиссий; побежать-побежать, как когда-то, по дорожке, упасть на траву и пристально наблюдать за крошечным миром жуков, муравьев, а потом лечь на спину — видеть другой, огромный мир синевы неба, облаков…

Из леса выходит старик, лицо у него цвета морковки. Никогда раньше она не видела такого красного лица.

— Извините! Тут где-то должна быть санитарная инспекция?

Прохожий останавливается, сосредоточенно смотрит перед собой, а может быть, в глубь себя. Ей становится неловко от этого взгляда; еще раз извинившись, хочет продолжать путь, но в этот момент старик говорит:

— Санэпидстанция?

— Да-да, именно, санэпидстанция.

Старик снова что-то изучает впереди себя, но сейчас ей уже интересно, сколько он будет думать.

Через несколько минут она идет по дороге вправо. Вон в том трехэтажном белом доме сидит ее доктор. Старик удаляется. Странный какой! Она входит в белый дом. Всюду на дверях таблички: лаборатория, отделы… Почему-то, никого не спрашивая, идет на второй этаж, и именно тут висит табличка: «Главный врач».

Так все же что она скажет доктору? Так и скажет: ей захотелось прийти. Она толкает дверь, но сначала попадает в маленькую приемную. Сегодня приемный день, приходится назвать себя и ждать — перед ней еще два посетителя, женщины. И секретарь тоже, конечно, женщина, сухонькая, уже в летах, в белом халате. Пока за дверью по очереди исчезают посетительницы, она упорно думает, почему секретарь в белом халате. Может быть несколько объяснений: так полагается в санитарном учреждении или так не полагается, но секретарь бережет свою одежду, третье… В этот момент секретарь просит Иванову Ивону Ивановну пройти к главному врачу.

Она быстро встает, толкает дверь. Ее доктор стоит спиной к двери, что-то ищет в шкафу:

— Ну, Ивона Ивановна, что у вас? — не оборачиваясь, спрашивает доктор.

Он тоже в белом халате, что делает его более представительным, — не такой замухрышка, как показался вчера на комиссии… Ага, третье, что, возможно, побудило секретаря надеть халат, — это желание быть представительнее.

— Что у вас? — снова спрашивает ее доктор, вытаскивая какую-то папку.

Она молчит.

Тогда доктор удивленно оборачивается.

— Нина Петровна! Нина Петровна… — взволнованно повторяет он и роняет папку на пол.

Она видит его глаза, и хотя он очень удивлен, глаза все так же, как вчера, спокойны, что-то знают свое. Да, это ее доктор. Ну вот сейчас она посмотрит ему в глаза и… Посмотрела. Вроде все! Она поворачивается и идет к двери.

— Нина Петровна! — он бросается за ней. Берет за руку и усаживает на стул. — Пожалуйста, не уходите, расскажите, что случилось?

— Ничего, абсолютно ничего! — Она все же объясняет ему, как погрешила перед жизнью и собирается уйти со стройки. Но вот перед тем как поехать увольняться, ей захотелось заглянуть каждому члену комиссии в глаза и, хотя лейтенант-пожарный был по дороге первым, теперь нужно к лейтенанту возвращаться, почему-то захотелось сначала поехать к доктору. Конечно, она не назвала его «своим доктором», он только мысленно был «свой». Врач не выпускает ее руку. Странно. Пульс считает или ему вообще приятна ее рука? Все-таки пульс, потому что вот он из какого-то пузырька отсчитывает капли, доливает воды и привычным жестом протягивает ей.

— Это, Нина Петровна, чтобы было спокойно и весело.

Если весело, то возражений нет. Она проглатывает лекарство. Заботливый ее доктор! Недаром она поехала к нему первому. Ну что ж, сейчас выполнена программа. На всякий случай она еще раз смотрит ему в глаза. Встает… Действительно, после капель вроде веселее. Конечно, нужно было бы для полноты картины спросить, почему он вчера струсил? Но ладно, пусть живет. Она слегка поднимает вверх руку — до свидания, мол… Нет, прощайте… Конечно, она уже больше его не увидит, больше у нее не будет госкомиссий. Выходит.

Медленно идет по лесу. Эх, люди, люди! Даже лес не пожалели, уложили асфальт и тротуары сделали с бордюрным камнем. К тому же бетонным — вон уже камень побит… вон, вон… Сзади машина. Обязательно если дорога, то должна быть и машина. Машина останавливается около нее, кто-то выскакивает.

— Нина Петровна!

Это кто? Подумать только, ее доктор! Уже без халата, видны его кривые ножки. Ах-ах, бедные ножки!

— Садитесь, пожалуйста.

Хотя ей действительно после лекарства спокойно и весело, она строго спрашивает, для чего это он собирается возить ее в служебное время на служебной машине.

— Сейчас обеденный перерыв, Нина Петровна. А машина моя, личная.

Вот как, у ее доктора есть машина! Откуда? На какие средства? Может быть… Но тут она вспомнила, что он работал за границей… Ясно! Ну что ж, она не возражает.

Они сидят рядом. Доктор уверенно и быстро ведет машину. Сейчас не видно его кривых ножек. Вполне, вполне пристойный мужчина! Только вот начинает расспрашивать, как она себя сейчас чувствует, как чувствовала ночью, вечером… Фу! Это неприятно. У нее пропадает веселое настроение, и в отместку она спрашивает, почему все же он вчера струсил?

— Видите ли, Нина Петровна, это сложный вопрос…

Нина перебивает. Конечно, он может и не рассказывать, хотя она все поведала ему «как на духу» — специально употребляет это выражение, нужно вывести его из равновесия. Почему он так спокоен?.. А-а, понимает: наверное, часто пьет свои капли…

— Я, Нина Петровна, обязательно все расскажу вам «как на духу», но сначала… как вы себя вчера чувствовали?

Ему не следовало быть таким настойчивым. Когда машина перед светофором останавливается, она вдруг открывает дверцу и выскальзывает. Улыбаясь смотрит — на светофоре появился зеленый свет. Доктор вынужден ехать вперед. Конечно, если б он не был трусишкой, плюнул бы на штраф, различные там проколы в удостоверении и пошел бы за ней. Она осматривается: вот здорово! совсем рядом управление пожарной охраны, где обитает лейтенант.

Она начинает подниматься по ступенькам, вдруг останавливается. Странно, весьма странно, но к лейтенанту идти не хочется. Что она ему скажет? Нет, она сейчас поедет к председателю комиссии. Он главный, приемка зданий — его основная работа. С ним и нужно встретиться.

Нина идет по тротуару, жарко как сегодня!.. Может быть, напрасно вышла из машины, доктор завез бы ее в стройконтроль. «Напрасно-напрасно!..» — чего это она все время себя критикует? Вышла — значит, правильно.

В большой комнате, заставленной шкафами самого различного вида, за письменными столами, тоже разными, от современного серповидного желтого стола до массивных темных с ножками в виде львиных лап, сидели стройконтролеры. У каждого по два-три посетителя, только Леонид Николаевич Возников сидел одиноко, просматривая какую-то бумагу. Наверное, инструкцию о том, как ловче принимать незаконченные дома. Она села на стул напротив Возникова.

Он еще несколько секунд читал листок, потом вяло отложил его в сторону.

— Вы ко мне?

По тому, как в его тусклых глазах мелькнуло удивление, Нина поняла: Возников узнал ее.

— Слушаю вас.

Казалось, он не испытывал никакого неудобства оттого, что посетительница молча и пристально смотрела на него. Нине вдруг показалось, что он, как вчера на государственной комиссии, спросит: «Фамилия?.. Имя-отчество?» Она непроизвольно сказала:

— Кругликова Нина Петровна.

— Слушаю вас. — Он спокойно выдержал ее взгляд и сухо добавил: — Жалобы на действия стройконтролеров принимает начальник отдела.

— Я не думала жаловаться. Просто хотела спросить: стыдно ли вам?

— Нет.

— Почему же?! — она начала нервничать.

Возников снова взял листок, тихо сказал:

— Начальник отдела в комнате тридцать пять, третий этаж.

Нина вскочила:

— Теперь уж я пойду, обязательно пойду!

Через десять минут его вызвал начальник отдела. Возников нехотя поднялся по лестнице. Пиджак на нем серый, невзрачный, к тому же помят, брюки на коленях пузырями. Худой, небритый, вялый, он резко отличался от посетителей, которые энергично вверх-вниз мчались по лестнице. Возников не ожидал ничего хорошего от этого вызова. Конечно, будут обычные насмешки, и отвечать он должен не так, как хочет, а как требует начальник отдела. Иначе… Возников уже давно наблюдает, как тихонько, но настойчиво подбираются к нему. И вообще, ему не хочется никуда идти, нравится сидеть за своим большим старым столом, в углу за простенком. Здесь всегда полумрак, так что часто приходится зажигать настольную лампу. Он и лампу свою любит, хотя шелковый абажур ее износился. Но как ни медли, вот и комната № 35.

Начальник отдела, насмешливо рассматривая его помятый костюм и одновременно улыбаясь посетительнице, сказал:

— Вот сия очаровательная девушка, прораб кажется… Прораб, да?

— Прораб, — подтвердила Нина.

— Вот видите, Возников, товарищ приехал прямо со строительной площадки. Она заявляет, что вы вчера приняли незаконченный дом и подписали акт. Больше всего наша посетительница упирает на то, что акт был с гербом. Почему это так важно, не знаю. Еще она говорит, что вам не стыдно. Так это?

Возников знал, что в таких случаях он должен ответить: дом, мол, к приемке был готов, а мелкие недоделки будут устранены. Так он говорил всегда. Дальше обычно возникал спор о том, что такое «мелкие недоделки», и начальник отдела вежливо просил Возникова и посетителя закончить спор в другом месте, потому что в приемной еще много людей. Но ему вдруг стали противны и насмешливый, довольный собою начальник, и эта молодая красивая женщина, которая сейчас чего-то добивается, а чего, он так и не может понять; противны даже солнечные блики на открытом окне, на стеклах шкафа, в котором видны аккуратные корешки книг (он уверен, что книги эти никогда из шкафа не вынимались).

— Да, — вдруг неожиданно для самого себя ответил он.

— Что «да»? — вежливо осведомился начальник.

— Я принял вчера незаконченный дом, подписал акт с гербом, и мне не стыдно.

— Вот как! — начальник отдела язвительно рассмеялся. — Чистосердечное признание! Но вы ведь знаете, любезный, знаете, что контролер, нарушивший инструкции… Словом, акт с гербом вы действительно подписали, и вам не стыдно — это я согласен. Но то, что дом был принят незаконченным… Вы, мой друг, не так выразились. Очевидно, вы хотели сказать, что в доме небольшие недоделки. Так?

— Нет.

— Что «нет»?

— Я выразился правильно.

Нина видела, как с лица начальника сошла улыбка.

— Тут находится свидетель ваших странных заявлений, придется ответить, — холодно сказал он. — Надеюсь, вы не станете утверждать, что вас заставляли принять незаконченный дом?

— Письменного распоряжения у меня не было.

— Вы намекаете, что у вас было устное указание?

— Я могу идти? — устало спросил Возников.

— Да, вы можете идти… или уйти, как вам больше нравится, любезный.

Когда Возников вышел, начальник отдела, привычно улыбаясь, сказал Нине:

— Вас следует поздравить. Только такая очаровательная девушка могла заставить этого чудака сделать признание.

Но тут уже Нина начала выходить из странного, непривычного для себя состояния, в котором она находилась с утра. Появился проблеск надежды:

— Может быть, — начала она осторожно, — раз так… Может быть, приемка будет отменена?

Улыбка на лице начальника стала еще ярче.

— Обязательно! — быстро ответил начальник. — Если б не полугодовой отчет, мы немедленно аннулировали бы акт. Но понимаете, милая девушка…

— Меня зовут Нина Петровна, фамилия — Кругликова.

Начальник подчеркнуто уважительно наклонил голову.

— Но дом уже включен в сводку. Сводка пошла по всем каналам. И сейчас никто, подчеркиваю — никто не может ничего изменить.

— Значит, вы считаете, что Возников правильно подписал акт? — машинально спросила она.

Начальник отдела снова усмехнулся:

— Вот этого я как раз не говорил. Возников за свое поведение будет наказан.

— За вчерашнее поведение или сегодняшнее?

— Всего вам хорошего, Нина Петровна. Приятно было с вами познакомиться.

Когда Нина снова подошла к Возникову, ей показалось, что ой читал все тот же листок. Горела настольная лампа, лицо Возникова, ярко освещенное, казалось безжизненным.

— Леонид Николаевич, я сожалею, что пошла к начальнику отдела. Ваш начальник, не решив ничего по сути, сказал, что привлечет вас к ответственности. Я поняла…

Возников опустил листок. Чего она снова пришла сюда? Чего она вообще приехала? Что она может понять?.. Глядя сейчас на нее, Возникову вдруг вспомнился другой мир — его юности, надежд. Но ведь все уже давно кончилось.

— Леонид Николаевич, вы сейчас вели себя достойно.

Ему неприятны ее слова: возмущение вначале, похвала сейчас. К чему все это? Звонит телефон, он берет трубку.

— Вынужден прервать нашу беседу, просят наверх.

— Начальник отдела?

Возников аккуратно кладет листок в папку, медленно запирает ящик и тушит свет. Нине видно, как не хочется Возникову идти наверх. Наконец он все собрал, задвинул стул.

— Может, пойти с вами? — участливо говорит Нина.

Она еще стоит у стола. Довольно назойливая девица! Весьма назойливая! Красивые, они все такие. Им кажется, что весь мир должен лечь у их ног. Вчера она старалась всех обворожить и сорвать работу комиссии; сегодня побежала к начальнику отдела жаловаться, а теперь, когда добилась своего — его выгоняют с работы, — проявляет участие.

— Нет, не стоит. Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться.

Он подождал, пока девица ушла, и стал медленно подниматься на третий этаж.

Нина выходит на улицу. Яркая, высокая синева неба, поток людей на тротуарах, зеленые шары деревьев, бегут машины — катится, катится неудержимо Жизнь, а за спиной сумрачная комната, старинный, отживший свое стол, слабый свет лампы и такой же сумрачный человек…

«Мавр сделал свое дело» — ах, черт побери, что она натворила! Но Нина еще поборется. Где, куда она сунула этот чертов кусочек картона, визитную карточку. Нина нетерпеливо роется в сумке… Ага, есть! Как его? Кононов… Игорь Михайлович… Она бежит к телефонной будке, быстро набирает номер.

Кононов снимает трубку, но не отвечает. Она слышит, как он говорит:

— Ну что ж, любезнейший, значит, решили: пишите заявление. — И потом в трубку: — Кононов слушает.

— Игорь Михайлович, извините, это снова Кругликова.

— Да.

— Игорь Михайлович, я хотела все-таки узнать, будете ли вы наказывать Возникова?.. Конечно, понимаю… Но, право, была бы очень вам обязана… Как я понимаю, — настойчиво продолжала Нина, — Возников может быть наказан за приемку незаконченного дома, но никак не за то, что правдиво оценил свои действия.

— Вы уверены, что имеете право обсуждать этот вопрос? — холодно спросил начальник отдела.

— Наверное, нет. Но я хотела бы вас предупредить, если сейчас не получу заверение, что Возников остается на работе, я пойду в Моссовет к заместителю председателя и расскажу все, как было. Надеюсь, вы верите, что я это сделаю?

— Да, верю.

— Так вот, жду вашего заверения.

Несколько секунд трубка молчала, потом послышался любезный голос начальника отдела:

— Откуда вы взяли, Нина Петровна, что Возникова собираются снимать с работы?

В стекло кабины энергично застучали. Нина оглянулась, стучал какой-то старик, она приоткрыла дверь:

— Вы уж извините, пожалуйста! Важный разговор.

Старик кивнул головой.

— Ну, может быть, не снимать, Игорь Михайлович, так выталкивать на пенсию.

— Этого мы никогда не делаем.

Нина рассмеялась:

— Ну вот и хорошо! Вы умный человек, Игорь Михайлович.

Она вышла из кабины и, пока туда забирался старик, придержала дверь. Он внимательно посмотрел на нее и чуть кивнул головой.

А день катился своей дорогой. Ах, какой это был сейчас хороший день! Все было приятно и немного смешно: вывеска на дверях сапожной мастерской — «Работа без перерыва», и тут же листок с надписью: «Перерыв на обед»; толстые голуби, переваливаясь, чинно шествовали по тротуару; бегущие люди (куда они? Откуда их столько?); парень, дико заросший волосами, стоял, опираясь на металлический поручень витрины, и меланхолично что-то жевал; продавщица в окне — она продавала не воду, не мороженое, перед ней на лотке лежали бутербродики с черной икрой, такие маленькие, что Нина могла бы, наверное, съесть их штук десять, не меньше; театральные киоски, цветочные киоски, киоски с вывеской «Пирожки», в которых не было ни театральных билетов, ни цветов, ни пирожков; полупустой троллейбус на остановке у магазина «Подарки» (правда, это очень смешно — полупустой троллейбус?)… И солнце, солнце всюду. Оно, конечно, не было смешным, но тоже веселило.

Она шла медленно, улыбаясь, и, наверное, поэтому ее все время останавливали и спрашивали: где Красная площадь, где ГУМ, где можно быстро и недорого поесть, где женская парикмахерская, где МХАТ? Спросили даже, где можно почистить туфли? Она отвечала подробно, с улыбкой, вдребезги разбивая мнение, которое сложилось о москвичах, что они, москвичи, всегда бегут и на вопросы приезжих отвечают нехотя.

В кафе, куда она вошла, было тихо и мало людей. Это тоже могло показаться смешным, если б официантка сразу не сообщила, что, кроме пирожных и шампанского, ничего нет. Нина заказала два пирожных и, улыбаясь, зная, что официантки ей никогда не отказывают, попросила стакан холодной воды. Официантка, очень элегантная, мило кивнула головой, вроде ей абсолютно все равно — принести шампанского или воды из водопроводного крана, и вмиг все доставила.

Напротив за свободным столиком сидел молодой человек. На столе у него — бутылка шампанского и горка пирожных. Никогда в жизни Нина не видела такого ухоженного мужского лица. Широкое, плоское, оно не было красиво, но буквально светилось молодостью, здоровьем и довольствием. Несколько минут он наблюдал, как Нина ела пирожные, запивая их водой, потом слегка поклонился ей и очень вежливо спросил, не возражает ли она, если он пересядет за ее столик.

— Нет, пожалуйста. Но с одним условием, что вы не будете предлагать мне шампанского.

Он взял с собой только тарелку с пирожными, оставив бутылку и недопитый бокал.

— Это, наверное, очень вкусно… пирожные и холодная вода?

— Очень, — улыбнулась Нина. — Особенно когда хорошее настроение.

Он ничего больше не спросил, не представился, не пытался узнать ее имя, и от этого его общество Нине было приятным. Вроде встретила она старого знакомого, с которым можно и помолчать.

Подошла официантка, улыбаясь спросила, не перенести ли шампанское.

— Нет, спасибо, запрещено. А вот если вы мне принесете стакан воды, буду благодарен.

Так они сидели друг против друга — пирожные запивали водой, рассматривая через окно улицу.

Нина встала, случайный знакомый тоже поднялся. На улице он поклонился:

— Спасибо вам.

— За что? — улыбнулась Нина.

— Приятно было с вами… Королев Юрий Николаевич.

Нина еще несколько секунд видела, как он спускался по лестнице подземного перехода и исчез в туннеле. Потом Нина вспоминала эту встречу. Не жалела, что больше никогда не увидит случайного знакомого, но его необычное поведение, внешность вызывали острое любопытство. Кто он? Странный какой.

Она пошла дальше по улице, уже привычно быстро. Радостное настроение стало улетучиваться. Ну что ж, посидит еще Возников за своим письменным столом с львиными лапами. Хоть и правильно она за Возникова заступилась, но факт фактом — пособник он бракодельству.

«Бракодельству… бракодельству!» Сейчас уже улица выглядит по-другому. То, что час назад казалось смешным, теперь вызывает досаду. Во-первых, магазин книжный. Ну что это такое? Длиннющий магазин, забит книгами, но никто их не покупает. Два-три скучающих посетителя и десяток скучающих продавцов. Она просматривает несколько книг. Боже ты мой, кто издал такую скучищу, безжалостно-холодно наплевал на труд людей, работающих на фабриках бумаги и в типографиях. Лучше, определенно лучше, если б вместо этих ненужных, бесталанных книг росли деревья; во-вторых, когда она вышла из магазина, солнце исступленно набросилось именно на нее, будто нет на улице других людей; в-третьих, надумала она какую-то ерунду — посмотреть членам комиссии в глаза. Ерунда это сущая, ехать нужно в контору и поскорее увольняться… А кто еще остался? Остались пожарный лейтенант и архитектор. Ну ладно, чтоб себя потом не пилить, поедет в проектную, а пожарник пусть живет.

Архитектора Романова на работе не было. Оказывается, он заболел. Ах ты боже мой, разволновался вчера, бедненький. Уже у выхода табличка: «Руководитель мастерской Борис Борисович Незнамов». Чтобы хоть как-то выполнить намеченное, она толкает дверь.

Два стола. За одним — худощавый, пожилой человек, за другим — худощавый, пожилой человек. Нина знает, что начальство можно определить по величине стола, но столы одинаковы; по числу телефонов, но на каждом столе стоит по зеленому телефону…

— Борис Борисович! — она подходит к столу, который стоит справа. — Вчера ваш архитектор Романов участвовал в комиссии по приемке дома номер четырнадцать…

— Ну! — произнес товарищ, все так же смотря в окно.

— Дом был незакончен.

— Ну!

Нина пожала плечами:

— Признаться, я не понимаю, что значит ваше «ну»? Кроме того, разве у зодчих не принято предлагать посетителям стул?

— Садитесь! — товарищ, что писал, показал ручкой на стул.

— Пожалуйста, — добавила Нина.

— Пожалуйста, — произнес пишущий товарищ. На этот раз он посмотрел на Нину.

Взгляд его был острым. Нина аккуратно села на стул, ей почему-то показалось, что она уже уволилась из мира гремящих ведер и краскопультов и вот пришла наниматься на работу. Пересилив себя, спросила:

— Так это бы Борис Борисович? — Так как он не ответил, продолжал писать, Нина решила перейти в наступление. — Я бы не сказала, что у меня много времени.

— С кем имею честь? — спросил он, отложив в сторону ручку.

— Прораб того самого дома, который вчера принял ваш Романов. Кругликова Ника Петровна.

— Ах вот как!

— Да, вот так!

— Наверное, моему, как вы выразились, Романову было вчера нелегко.

— Думаю, что вашему Романову нелегко работать в мастерской, если вы — Борис Борисович.

Он усмехнулся:

— Сейчас мы все установим. — Он нажал на клавишу репродуктора. — Попросите ко мне Романова.

— Мне сказали, что Романов болен, — предупредила Нина.

Руководитель снова взялся за ручку. Минуты через три в дверь постучали, в комнату вошел Романов.

— Звали, Борис Борисович? — на его лице была привычная улыбка, утверждавшая, что все в мире хорошо, точнее в мастерской, еще точнее — у него, Романова. Но тут он увидел Нину. — Вы?.. Э-э-э!

— Вы знакомы? — усмехнулся Борис Борисович. Он показал на Нину очень маленькой, сухонькой рукой.

— Э-э… очень приятно…

— Нина Петровна утверждает, что вы вчера приняли незаконченный дом.

— Да-а-а, но я…

— Ведь вчера я давал вам читать статью? Давал или не давал?

— Э-э-э, давали, но…

— Вы заявили, что дом не примете. Так или не так?

— Э-э-э, заявил, но…

Нине вдруг становится жалко Романова точно так же, как перед этим Возникова. Конечно, они трусы, самые настоящие, но пойди вон поборись с этим сухоньким руководителем мастерской.

— Насколько мне помнится, Романов отказывался подписать акт о приемке дома. Но вам позвонил Важин… — Фу, как трудно смотреть в глаза руководителю мастерской! Чего он все время усмехается. Бедный Романов! — И вы приказали Романову принять дом.

Руководитель мастерской ничуть не смущается. Э, сколько раз в жизни его так припирали к стенке! Кажется, вот-вот он уже не главный тут и вообще уже не архитектор. На пенсию его! Много людей, его знакомых архитекторов и строителей, еще жаждущих работать, ибо в работе была их вся жизнь, вынуждены были уйти. Их провожали цветами, милыми улыбками, подарками, но боже, как это все было горестно для них. Он выстоял перед всеми наскоками, а сейчас эта пичужка… Смешно, право! Но в чем дело? Первый раз в его очень длинной жизни прораб восставал против приемки дома. Это просто интересно.

— Да, я дал такое приказание Романову. — Руководитель мастерской, все так же усмехаясь, смотрит на Нину. Ну, что пичужка сейчас скажет?

Она молчит. Если б этот сухой старикан вилял, можно было бы его уличить и потом с честью выйти из комнаты, может быть, даже хлопнув дверью (слегка!), но он и не думает вилять. Может быть, пожать плечами (мол, о чем тут с вами говорить) и тоже выйти из комнаты, конечно, хлопать дверьми уже не придется. И вдруг она вспоминает свой спор с архитекторами в Минске. Именно вот такие, как этот Незнамов, виноваты в том, что и снаружи, и внутри дома плохие. И она говорит ему это прямо в лицо: о Невском проспекте, о стариках в Минске, которые не пожелали разговаривать со строителями. Нина с радостью видит, как на его худом лице исчезает усмешка. Тогда она в завершение рассказывает о молодой женщине, которая пришла к ней с ребенком вчера утром, как эта женщина была счастлива, получив ордер на квартиру, и как будут клясть строителей новоселы выше четвертого этажа, где отделку схалтурят. И еще что-то очень злое она говорила, что накопилось за все трудные дни.

Прервал ее смех — смеялся другой старикан, которого она вначале приняла за руководителя мастерской.

— Да-а… а-ха-ха… а-ха-ха!.. Кто же тебя так драил, Борис Борисович, в последний раз? Даже не припомню. Кажется, еще до войны Щербаков за твои модные дома.

Руководитель мастерской молчал, застыл Романов, кашлял от смеха старикан у окна.

Нина поднялась.

— Пошла я, — мирно произнесла она. — Всего вам. Если что лишнее сказала, извините.

Когда она уже взялась за ручку двери, руководитель мастерской сказал:

— Я у вас сегодня буду.

Она остановилась, ответила снова резко:

— Зачем? Это нужно было делать вчера. Дом уже принят и засчитан. Кроме того… я ухожу с прорабской работы.

Руководитель мастерской помедлил.

— Стоило тогда громы и молнии метать, если уходите, — тихо сказал он.

Она вышла на улицу. Все так же палило солнце, бежали машины, шли люди, но день уже был не приятный и немного смешной, как раньше, а тягостный, тягучий какой-то… Так, ну ладно, куда ей сейчас? Куда, куда? Зачем это все время задавать один и тот же вопрос? Решила она к пожарному не ехать? Решила. Значит, остается что? Остается ехать в контору — заявление подавать… А потом она вольная птица. Вот жизнь начнется: тихонькая-тихонькая работка «от — до», театры, компания, мысли… да — мысли! Эта проклятая стройка въелась в нее, как ржавчина: она, даже когда уходит с работы, все равно, где бы ни находилась, думает о стройке. Пишут, долдонят по радио, в кино превозносят цельного человека, который весь отдается своей работе. Но ведь это ерунда! Что же это, молотобоец должен бахать-бахать; рабочий на конвейере крутить гайки, крутить; прораб — не знать покоя ни днем, ни ночью! Где же гармоническое развитие человека?! Это журналисты и киношники выдумали такого человека. Они, когда собираются в своей компании, смеются, наверное, над своей выдумкой. И никогда, ни за какие блага не станут они сами на конвейер, не пойдут работать прорабом, хотя при этом, как они утверждают, есть возможность стать настоящим человеком. Цельным!

…Мчится тягач, тянет платформу, на ней чинно «сидят» легковые автомашины — кажется, «Жигули»… По этой улице часто ходила студенческая компания: она, Катя, Жора и молчаливый Олег. Сзади еще шла шеренга, смеялись, кажется, громче, чем следует. Олег всегда шел справа от нее… Где он сейчас? Почему исчез?.. Как-то он пришел к ней один, произошел мрачно-серьезный разговор о цели жизни, об их отношениях. Она по привычке смеялась, хотя понимала, что ни к чему этот смех, но не могла остановиться. Олег исчез. Жалеет ли она? Не знает, не знает… Потом Самотаскин… Важин…

Боже мой, боже мой, почему она за все эти тяжкие дни не вспомнила о Самотаскине? Эта проклятая прорабская работа заглатывает человека, и он обо всем забывает. Конечно — Петр Иванович! Он поможет, должен помочь… Нина спешит к телефонной будке.

Глава третья. Петр Иванович Самотаскин

Управляющий сказал Косте тот самый минимум слов, без которых уж никак нельзя обойтись:

— Здравствуйте! В трест.

Костя тронул машину. Из книг и кино Костя знал много самых изощренных способов пыток людей: электрическим светом, жаждой, очень эффективный способ — капли воды, падающие на голову. Но все бледнело перед пыткой, которую учинил ему управляющий. Вот уже сутки он никак не может узнать, снимают ли управляющего или он остается работать. Даже во сне Косте привиделось сегодняшнее утро: управляющий сел рядом, посмотрел на Костю и рассказал все, что произошло в главке. У начальника главка кроме управляющего были: Важин, главный инженер треста — эта хитрющая лиса Лисогорский и партийный секретарь Северов, единственный человек в Москве, с кем Костя всегда чувствовал себя неловко (правда, если быть точным, о том, кто там присутствовал, Косте сообщила секретарша Аглая Федоровна). Во сне управляющий жаловался Косте на Важина, на Лисогорского, который подыгрывал Важину, и только приготовился сообщить, какое решение принял главк, как Костя проснулся… Но ничего, ехать он будет медленнее, поиграется со светофорами, а за это время обязательно все узнает.

— Петр Иванович, — начал Костя выполнять намеченный план, — Важин тоже вчера был в главке?

— Да, — обронил управляющий.

— И Лисогорский был?

— Был.

Костя на первых порах доволен: хоть и коротко, но управляющий отвечает. Все шло правильно. Они подъехали к светофору, и Костя, рискуя наскочить на штраф, задержал машину перед зеленым светом (не сиди с закрытыми глазами!).

— Важин уже вроде освоился с новой работой, — не то спросил, не то просто сказал Костя. Управляющий никак не среагировал. Костя понял, что сделал промашку. Черт побери, нужно было начинать все сначала.

— Петр Иванович…

— Я буду обязан, если вы перестанете останавливаться перед зеленым светом…

Это уже был нокаут! Теперь Косте, чтобы спасти лицо, нужно придумать что-то экстраординарное. Что это могло быть? Он быстро перебирал в уме новости, которые могли заинтересовать управляющего… Не было таких! Дорожные происшествия?.. Тоже не интересуют Самотаскина. Осталось всего восемь минут, когда ему в голову пришла мысль: управляющий рекомендовал побывать у бригадира Волошина, посмотреть, как тот работает. Безусловно, Самотаскину будет приятно узнать, что он выполнил совет.

— Петр Иванович, знаете, я был у Волошина. — Ага, наконец-то Самотаскин заинтересовался.

— Ну? — произнес управляющий.

— Неплохо работает.

— Ну?

Что, собственно говоря, означает это «ну»? Костя остановил машину, но на этот раз по закону — на светофоре горел красный свет. Он посмотрел в зеркальце — по лицу управляющего было видно, что тот ждал ответа. Косте вдруг очень захотелось удивить управляющего, показать, что он, Костя, не лыком шит. И, уже не думая о последствиях, лениво, как бы между прочим сказал:

— Пойду я, наверное, на монтаж. Не век же баранку крутить.

Он увидел, как оживилось лицо управляющего. Но, сказав это, Костя сразу пожалел. В таких вещах, а особенно такому человеку, как Самотаскин, авансы давать опасно. С чего он так разошелся? Монтаж! Ничего себе. Это что — в мороз, дожди, жару вкалывать на открытой площадке, гнать из себя душу?..

— Правильно поступаете, — одобрительно заметил управляющий. — Я помогу вам.

Костя подкатил к тресту. Именно сейчас ему представилась возможность все узнать. Он мог запросто спросить, остается ли управляющий в тресте или уходит, и Самотаскин просто обязан будет ответить.

Управляющий открыл дверцу машины. «Ну что ж ты, лопух эдакий! — говорил себе Костя. — Спрашивай скорее!»

Самотаскин пошел не сразу, как делал обычно, наклонился к открытому ветровому оконцу:

— Зайдите ко мне через час, оформим переход на монтаж.

— Хоро…шо, — только и мог вымолвить Костя.

Северов не спешил. Чего спешить? Вчера он работал допоздна, готовил отчет. Значит, имеет право утром немного задержаться, а оперативки с субподрядчиками — они обычно проводились первого числа каждого месяца — не будет. Хоть никак не предугадаешь поступки Самотаскина, но совершенно ясно, что тот не будет проводить ответственное совещание, ведь в любой момент может позвонить начальник главка и сказать, что Самотаскин уже не управляющий.

Северов даже помирился с Бодрячком, сделал под его команду несколько взмахов руками. Правда, когда Бодрячок потребовал «десять раз руками коснуться пола», Северов только усмехнулся, пригрозил вслух: «Будешь надоедать — выключу!»

Испугался ли Бодрячок или зарядка уже заканчивалась, но он примирительно скомандовал перейти на медленную ходьбу.

— Вот это другое дело! — Северов стал неторопливо шагать вокруг стола.

Со столом у них тоже вышел конфликт. Бодрячок требовал на время зарядки освободить центр комнаты, но Северов заявил, что не будет каждое утро переставлять тяжелый стол, а сдвинуть его к стене напостоянно не хотелось, привык, когда стол находится под люстрой. Ясновидящий Бодрячок, что ли? Вот сейчас напомнил — Северову показалось, именно ему — обязательно освободить центр комнаты.

В заключение Бодрячок предложил медленно поднять руки вверх (это пожалуйста!) и сладко попрощался, заявив, что очередной урок гимнастики в десять утра.

Северов только усмехнулся. Забыв, что ставил под сомнение оперативку, он разъяснил радиофизкультурнику: на совещании кричат и радио не будет слышно.

По дороге Северов не спешил. Он еще раз обстоятельно обсудил сам с собой встречу в главке. Мог он промолчать, когда судьба Самотаскина, как говорится, повисла на ниточке (между прочим, довольно странное выражение, как эта самая ниточка крепится к судьбе?). Мог, запросто. Но он, рискуя пойти на конфронтацию (тоже странное слово, но заменить его обычным «обострение» — не то!) со всемогущим Важиным, вступился за Самотаскина. И совесть у него чиста, и не пилит он себя, как обычно в последнее время, что не выполнил свой секретарский долг. Выполнил, Леонид Сергеевич, выполнил! Правда… Что правда? Снова начинаешь? Конечно, немного вильнул в сторону, заявив, что Самотаскин свободно может работать управляющим, но… но, в другом месте.

Ага, уже метро!

…Так что? Очередное обвинение? Он как секретарь не был полностью принципиален. Что это значит? Почему? Разве люди, даже на больших постах, так уж всегда идут напролом, не должны быть гибкими?

Подошел вагон. Он входит и боязливо посматривает на сидящих. Опять кто-нибудь вскочит, уступит ему место, и он, стыдясь, вынужден бормотать благодарность, в то время как ему очень не хочется быть на положении немощного старичка. Ага, вон юнец черноволосенький, уже спрятал в портфель книгу, сейчас вскочит… Э, нет, батенька! Мы в сторону-сторону, к двери, нам вроде нужно выходить. Северов косится на черноволосенького, тот успокоился, снова взялся за книгу.

Так о чем мысли-то? Ага, вильнул, значит, он немного в сторону не потому, что побоялся Важина, дело тут совсем в другом, в «гибкости»… Ох и стервой он стал! Мало что ведет себя трусовато, еще хочет себя оправдать.

— Вы выходите? — Сзади резкий женский голос.

— Да-да! Ах, нет-нет, пожалуйста!

Он уступает дорогу и снова боязливо косится на черноволосенького. Тот кладет книгу в портфель. Северов пугливо, бормоча извинения, снова проталкивается к двери.

— Вы выходите? — Снова резкий голос.

— Да-да… Ах, нет-нет!

— Не понимаю: «да-да» или «нет-нет»?

Северов поворачивает голову. Молодая женщина, совсем молодая! Откуда эта резкость? И тут он замечает: в каждой руке она держит по авоське, килограммов по шесть. Мешочки, правда, модные, авоськами не назовешь, один рекламирует автомашины «Мерседес», на другом какая-то компания выпивает в лесу. Но женщине, видно, от этого не легче. Вот так утром, по дороге на работу, она закупает продукты, а вечером с тяжелыми сумками едет домой.

— Выхожу, — мягко говорит Северов, хотя ему ехать дальше.

Женщина бросает на него ледяной взгляд. Он выходит, садится на другой поезд и два перегона думает о женской судьбе. Что-то тут не так. Конечно, равноправие вещь хорошая, но оно должно сочетаться с равными обязанностями. Он весьма охотно обдумывает вопрос со всех сторон, тем более что тут его, секретарской, вины вроде нет.

Но когда выходит из метро, снова в голову тихонько забирается мысль о «гибкости». М-да! Он должен был по-настоящемуподдержать Самотаскина, сказать, что Самотаскин годится на управляющего не в другом тресте, а в их…

Уже трест.

— Мое почтение, Леонид Сергеевич! — приветствует его водитель. Костя стоит, опираясь на машину, поигрывая цепочкой с ключами.

— Здравствуйте, — холодно отвечает Северов.

— Леонид Сергеевич…

— Снова вопросы на международную тематику? — насмешливо спрашивает Северов.

Костя принимает смущенный вид.

— Нет, что вы. Зачем отвлекать вас от дел. Извините, конечно, я хотел только сказать, что оперативка уже заканчивается.

— Не может быть! — Северов быстро поднимается по лестнице.

Костя только усмехается, поддел-таки он секретаря. Кто следующий? Костя поигрывает ключиками. Потом вспоминает разговор с управляющим и с досадой сует ключи в карман. Какого черта он сунулся с монтажом. Как тут быть? И еще думает, что если бы все же сделался монтажником, этот чванливый секретарь начал бы его уважать. Как же, ведь Костя стал бы рабочим «от станка», а не каким-то шофером персональной машины, то есть «обслуживающим персоналом». Но дураков нет! Сказал он управляющему, не сказал — это не имеет значения — конечно, он остается шофером.

Северов быстро идет по коридору. Вот если бы его сейчас увидел Бодрячок, тот был бы доволен. Ведь радиофизкультурник всегда требует от Северова ходить быстрее.

В кабинете полно людей: начальники стройуправлений Федоров, Потапов, Москалев; от СУ-32 Руслан Олегович, замуправляющего Гуров, главный инженер Лисогорский и субподрядчики, в еще невиданном, на таком сравнительно скромном совещании, ранге управляющих трестами; каждый с плановиком и помощником.

Северов, бормоча извинения, неловко пробирается на свое место, наступая на ноги, толкая портфели, которые, по современным обычаям, открытые стоят на полу (стоит только опустить руку, и вытащишь нужную бумажку).

Говорит управляющий электромонтажным трестом Борис Александрович Морозов, моложавый элегантный мужчина. Его уже года три прочат на выдвижение, кажется, заместителем в главк. И хотя он все еще работает в тресте, ожидаемое выдвижение придает Морозову уверенность: обращается он ко всем на «ты» и в голосе его нотки снисходительности.

— Так я, Самотаскин, все твои просьбы или, если хочешь, предложения принимаю. Шестой корпус начинаем десятого, седьмой — через декаду. Кабель проложим, — он смотрит на бумажку, — десятого и две подстанции смонтируем в срок… Пиши, пиши, Малинин, — приказывает он своему плановику, — и не удивляйся. Все его сроки, — он показывает на Самотаскина, — считай, согласованы. По правде говоря, нам надоело слушать крики и угрозы его предшественника. Вроде наконец среди генподрядчиков и приличные люди начали появляться… Вопрос только к тебе, Самотаскин, если разрешишь, каверзный.

— Пожалуйста.

— Остаешься ты тут или я для кого другого стараюсь? — Морозов снисходительно оглядел присутствующих. Вот, мол, какой скоро будет у вас заместитель начальника главка. Рубаха-парень!

Северов видит, как неприятен этот вопрос Самотаскину. Тот несколько минут молчит.

— Не знаю.

— Как так не знаешь? Да ты не скрытничай, тут же все свои. Разве Сергей Сергеевич еще не решил? Странно… Совещание проводишь. Я бы на твоем месте сейчас на солнышке грелся, ждал звонка.

Самотаскин поднимается:

— Совещание закончено. Благодарю управляющих трестов за помощь.

Все встают, кто с любопытством смотрит на Самотаскина, кто с сочувствием, кто со скрытым злорадством.

Морозов подходит к Самотаскину.

— Съел, значит, тебя Важин с потрохами. — Он протягивает руку. — Тот кого угодно съест. Да ты, я вижу, спокоен, не переживаешь. Молодец!

Морозов, словно позируя перед телекамерой, дольше, чем следует, жмет руку Самотаскину. Наверное, все же придет день, когда он сядет в главке. Пусть все эти работнички, они ведь будут ему подчинены, знают, что Морозов смелый человек.

— Ну, бывай, — Морозов наконец отпускает руку. Он пристально смотрит на Самотаскина. Что тут еще следует сказать? Ага! — Жалко. Мы с тобою хорошо работали.

Самотаскин садится за письменный стол и спокойно берет бумаги. Но когда все выходят и Северов подходит ближе, он замечает, как трудно сейчас Самотаскину. Большие жилистые руки бессильно лежат на столе, под глазами тени, очень похудел… Северову вдруг становится жалко управляющего — говорят, одинок, ушла жена. Что он делает длинными вечерами, кто помогает ему?

— Петр Иванович! — мягко говорит Северов. — Что нужно сделать?

Самотаскину неприятно и показное удивление Морозова, а сейчас этот Северов, с его жалостливыми глазами, с запоздалым вопросом. Что сделать? Об этом нужно было думать раньше, на встрече у начальника главка. Сейчас ему хочется побыть одному, и он сухо произносит:

— Я был бы обязан, если б впредь вы не опаздывали на совещания.

Северов бледнеет, быстро выходит.

Сквозь высокие окна кабинета не видно улицы, домов, несущихся машин, светофоров, у которых с каждым годом увеличивается число глаз, проводов, подвешенных над улицами для троллейбусов, освещения, для реклам, лозунгов; не видно деревьев, втиснутых в асфальт и оконтуренных железными решетками, чтобы, не дай бог, был заметен пятачок голой земли; вывесок не видно скучных-прескучных: «Продукты», «Хлеб», «Ремонт аппаратуры»; реклам не видно — молодой человек со стыдливой улыбкой уверяет об интересной профессии вагоновожатого… Кого еще не видно? Ну, голубей, они уже вроде не птицы, ходят себе, бродят вперевалочку. И наконец, людей не видно: сотен, тысяч, десятков тысяч…

А что видно? Небо голубое-голубое, виден башенный кран, высокий и мощный. Он врезается в голубизну неба — мудрость и бесстрашие человека… Его робот! Только не тот, что с выпученными стеклянными глазами демонстрируется на выставках, не тот, что металлическими пальцами берет и переносит склянку. Чепуха все это! Башенный кран — вот настоящий робот. Он движется, берет пальцем-крюком, тащит вверх восьмитонную панель и ставит ее на место так мягко и плавно, как не снится выставочному роботу.

Правда, высоко в стеклянной кабине Маша, или Нина, или еще кто-нибудь нажимают клавиши, рычажки — немного, совсем немного, помогают крану разобраться. Но разве пучеглазому роботу на выставке не помогает целая орава инженеров, настраивая его на определенную программу, проверяя, не спуская с него глаз; если подсчитать, то для крана нужно во много раз меньше людей.

Самотаскин любит башенный кран искренно и глубоко, он давно бы ушел из этого кабинета, не ожидая окончательного решения начальника главка. Зачем ему кресло управляющего, если он любит стройку, лихие монтажные бригады, башенный кран.

Хотя через открытые окна доносится шум улиц, можно считать, что в кабинете тихо — не слышно телефонных звонков. Это секретарша Аглая Федоровна насмерть сражается со всеми, кто звонит ему. Очень вежливо, с почтительным придыханием, так, на всякий случай, уверяет, что управляющего нет.

«Куда, черт побери, он делся?!» — кричат телефонные трубки. Бедная Аглая Федоровна мнется: что бы такое ей ответить?.. «На стройки он поехал», — все так же вежливо отвечает она. Спасительные стройки! Тут уж ничего не поделаешь, трубки, еще раз выругавшись, затихают. Самотаскин может быть спокойным, Аглая Федоровна знает, что ему нужно сейчас все обдумать, и конечно же полчаса она отобьется.

…Так почему же он еще сидит в этом кабинете, где все вызывает раздражение: старинные часы с огромным маятником, важно отсчитывающим секунды, глубокие черные кресла, дорогие и очень неудобные; панели почти до потолка, и не какие-нибудь, а из красного дерева; план района, закрытый специальной шторкой, будто он очень секретный? Эта шторка особенно раздражала Самотаскина. Зачем она? Ведь вон на площади выставлен, для всеобщего обозрения, точно такой план, да еще увеличенный раз в пять. Кабинет с его назойливой солидностью и красивостью, казалось, олицетворял своего бывшего хозяина… Важин! Он ненавидит Важина, пробует проанализировать: может, завидует, как уверенно Важин шагает по служебной лестнице? Нет, не завидует… Сейчас серьезный разговор!.. Да, наверное, завидует немного, самую малость, легкости, с которой у Важина все получается. Но не в этом причина ненависти. Может быть, он Важина боится? Это было бы очень неприятно. А ну, проверить себя!.. Нет, не боится, с облегчением решает Самотаскин. Так в чем же дело?

— Мне можно? — Костя улыбаясь заглядывает в кабинет, пробуя оценить, в каком сейчас настроении управляющий.

— Заходите.

Костя проходит и садится в одно из черных кресел, поглубже, аккуратно кладет руки на борта кресла. Спешить некуда. Если уж сам управляющий пригласил его, то пусть уделит ему внимание.

— Удобное кресло, — говорит Костя для начала. Управляющий молчит. Вроде смотрит на него, но Костя видит, что мысли Самотаскина далеко. Это смущает. — Вы сказали зайти через час… Вот я весь перед вами. — Собственно говоря, Костя уже принял решение, следовало не рассусоливать, а просто сказать.

— Сейчас. — Управляющий нажимает клавишу коммутатора. — Иван Семенович, к вам зайдет водитель нашей легковой. Нужно оформить его монтажником… Да, к Волошину в бригаду. — Он выключает коммутатор и говорит Косте: — Пройдите в отдел кадров.

— Вы даже не спросили окончательное мое решение. Раз, и готово! А между прочим, я решил остаться шофером. — Костя встает и идет к двери. — И между прочим, — обиженно говорит он, берясь за ручку, — если я вам не подхожу, то завтра у вас будет другой шофер. — Как выйти из неприятного положения, Костя придумал в машине. Вроде совсем неплохо получается.

Управляющий недоуменно смотрит на него.

— Но вы ведь сами сказали…

— Да, сказал. Не отрицаю. Но почему такая спешка, ведь решается судьба человека. — «Судьба человека» — это тоже придумано заранее, так сказать, домашняя заготовка.

В кабинет быстро входит Аглая Федоровна.

— Петр Иванович, только что звонили из главка, — очень взволнованно говорит она. — Просят вас ждать, не отлучаться.

Костя видит, что управляющий взволнован этим известием. Костя сейчас много мог бы сказать. К примеру: вот, мол, когда дело касается другого — то все просто, а себя — волнуешься. Но, глядя на управляющего, он замечает, как сдал тот за последние дни. Трудно такому: все прямо, без хитростей, и Костя еще добавляет; думал, наверное, управляющий наставить его на путь истины, по-своему, конечно, думал. И вот в который раз обманулся… Костя прикидывает, как могло бы эффектно получиться, если б вот сейчас подошел он к Самотаскину и так просто, без нажима, сказал: «Знаете что, Петр Иванович, пойду я работать монтажником. Убедили меня». Наверное, управляющему было бы приятно, может, они даже подружились бы… Но вместо всего этого он вдруг скучно спрашивает:

— Мне можно поехать пообедать?

— Да.

Костя приехал минут через сорок в отличном настроении. Есть такая закусочная в переулке, около улицы Герцена. Хоть и обычная забегаловка, но кормят ничего, в основном ударяют по грузинским блюдам: шашлыки, харчо, люля-кебаб — все с акцентом на перец. Другие ругаются, а Косте нравится… Ну-с, а что тут за это время случилось?

— Аглая Федоровна, звонили тут?

— Кто это, Костенька?

— Ну, начальник главка.

— Нет… Костенька. Просьба к вам: побудьте за меня, я быстро.

Хоть и не любит этого Костя, но сейчас милостиво соглашается. И тут же Всевышний — есть все же наверху кто-то, определенно есть! — вознаграждает его за добрый поступок. В приемную вошла та самая особа, которая приезжала сюда с грубоватым парнем и которую Костя оценил по весьма высокой категории. Он хотел вскочить, но тут же, вспомнив, как эта особа над ним смеялась, быстро взял первую попавшуюся папку и стал внимательно читать — смешок тот ей припомнится.

— Здравствуйте! Кажется, Константин? — любезно поздоровалась посетительница.

Костя перевернул страницу: «Прораб схватил увесистую чернильницу, весом не менее одного килограмма, и запустил в голову начальника СУ-27»…

— Здравствуйте, — солидно произнес Костя, продолжая читать: «Хотя чернильница пролетела всего миллиметров тридцать от головы начальника СУ-27, Агашкин даже не шелохнулся. «Все равно график придется выполнить», — твердо сказал он». (Черт знает какую чушь печатает Аглая Федоровна!)

— Если помните, Константин, Кругликова я, Нина Петровна. Вы в прошлый раз помогли мне попасть к управляющему.

Костя наконец поднял голову… Хороша, черт побери! Но тоже почему-то похудела. Чего они все переживают?

— Что-то такое припоминаю. Кажется, вы тогда очень смеялись? — Все шло как по нотам; еще немного терпения, и он возьмет реванш. Костя снова занялся папкой: «Железная выдержка начальника строительного управления номер 27 Агашкина М. М. покорила прораба»…

— Я хотела бы пройти к управляющему.

— К сожалению, он занят. — Костя еще держался, цепляясь за спасительную папку. Но тут (на свою беду) снова посмотрел на посетительницу. Черт возьми, глаза какие большие! Вроде… Нет, сравнить с фарами их нельзя, но стоп-сигналам вполне соответствуют.

Посетительница слегка улыбнулась. Бедный Костя! Вся его решимость растаяла, совсем он сейчас не был похож на твердого «начальника СУ-27». Он вскочил и широко открыл дверь.

— Проходите. Я надеюсь…

Посетительница в знак благодарности слегка наклонила голову и прошла в кабинет.

Костя еще постоял у двери. Боже, какая девушка! Потом подошел к столу: что же все-таки печатает Аглая Федоровна? Он взял папку. На заглавном листе большими буквами стояло: «Павел Писарев. Твердость. Повесть.»

И вот они сидят друг против друга, как когда-то, словно не было этих двух лет, так разделивших их. Она пришла, и ей, конечно, начинать разговор. И тема ясная: неправильная приемка дома № 14. Но сейчас, глядя на его похудевшее, осунувшееся лицо, Нина, уже в который раз, задает себе вопрос: что он делал эти два года в Воронеже, как у него с женой, бывшей, кажется? Почему он не отвечал на письма?

— Мы с вами не виделись два года, Петр Иванович, если не считать недавней встречи, когда я убежала отсюда… — Нормальное начало! Она мысленно похвалила себя. Главное, не сбиться на письма, ни в коем случае! — Я была неправа тогда. Алешка рассказал, что вы послали письмо в стройконтроль об отмене комиссии.

Самотаскин вежливо наклонил голову.

— Хочу уйти со стройки, заявление написала. Но перед тем как его подать, решила заехать к вам.

Самотаскину непонятен ее приход. Странно, чего она ждет от него: совета, жалости, участия? Волнуется… Он с некоторым злорадством отметил, что два года не прошли для нее бесследно: поблекла немного, морщинки делают ее старше, серьезнее. И это как-то примиряет Самотаскина. На миг она становится ближе: свой брат строитель, видно, попала в неприятное положение, просит совета. Он мягко спрашивает:

— Почему вы хотите уйти?

— Это длинная история, Петр Иванович. Я все время спорила с собой. Один человек во мне насмешливо говорил, что высшая математика, которую я изучала, как раз нужна для побелки потолков, оклейки стен обоями, укладки паркета и плитки — всему, чем я занималась в последнее время. Другой… Вчера пришла ко мне женщина, будущий новосел. Смотрела свою квартиру… Радовалась! Другой во мне человек утверждал — и мне казалось, он прав, — что приносить людям радость — это высшая математика жизни, большое счастье. Оно все компенсирует… А вы как считаете?

Она привычно прикусила губу, и Самотаскин вдруг вспомнил их встречу два года назад. После совещания в главке они вышли на улицу. Ее хотели подвезти… один, другой, но она улыбаясь отрицательно качала головой. Алешка приволок такси, и вот они уже втроем в ее комнате за круглым, низким столиком. Потом, когда Алешка вышел посмотреть библиотеку, она вдруг, вот так же покусывая губу, сказала, что любит. «Кого?» — не поняв, спросил он. «Вас»… Пролетела большая птица, коснулась его лица сверкающим крылом. Второй раз уже… Техникум, рядом с ним за столом девушка с тонким, как ему тогда казалось загадочным, лицом. Лекция по железобетону и, хотя он устал, внимательно слушает. Да не может этого быть, маленький, кругленький преподаватель хочет доказать, что железо, которое лежит на стройке у забора, бетон, который привозят на самосвале, — какие-то особые. Якобы французский горшечник когда-то впервые впряг их вместе, и вот уже много лет они вкалывают на пару: железо в плитах растягивается, а бетон сжимается. Никак этого Петр не может понять. Почему именно так? А соседка, которая, может быть, никогда в жизни бетона живого не видела, понимает.

В перерыве все выходят из аудитории, они остаются. Она пробует объяснить, но он спорит, размахивая рукой: «Что же заставляет железо работать именно на растяжение?» — «А ну покажи, — она ловит его руку. — Снова поморозил?» Он неловко прячет руки под стол: «Кладка, Ганна, ничего не поделаешь. За смену тысячу кирпичей нужно взять и уложить в стену». — «Мне нравятся твои руки, хотя и помороженные», — говорит она.

Но вот десять вечера, кончаются занятия. В раздевалке, надев элегантную шубку, она быстро прощается: «Извини, меня ждут». Он надевает старую шинель на рыбьем меху и тоже выходит. Падает снег. Все кругом укрыто белым слоем, только у входа свежие следы машины — очередной поклонник увез Ганну.

В общежитии он долго разглядывает свои руки. Чего она нашла в них? Странно, обычные рабочие руки, жилистые, большие, да еще с приплюснутым большим пальцем, как обычно бывает у каменщиков. Смеется, наверное! Он посмотрел на себя в зеркало: худое, коричневое от загара лицо. Пожал плечами: ничего интересного. Еще раз заглянул… Только, может быть, глаза. О них говорила его подсобница.

…Кладет и кладет он в стены кирпич, летит и летит время — вот уже весна. Как-то после занятий Ганна предложила ему пойти погулять. «Погулять? — удивился он. — А ухажеры?» Ганна рассмеялась: «Сегодня выходной день». Они вышли вместе. Ганна в светлом красивом пальто, он в той же старенькой шинели.

В тот весенний вечер первый раз большая белая птица коснулась его лица крылом — Ганна сказала, что любит его… Он не захотел переезжать к ним на квартиру, стыдился старой шинели, своей неустроенности. И все шло по-прежнему, снова за ней приезжала машина.

Удачи пришли сразу: он защитил дипломный проект, получил отдельную квартиру и, как ему казалось, главное — наконец понял, почему в плите железо растягивается, а бетон сжимается. В этот вечер машина ушла без Ганны, они поехали трамваем. Он с гордостью ввел ее в свою квартиру. Она долго смеялась, рассматривая узкую железную кровать, две тумбочки, наспех окрашенные белой краской, круглый, видавший виды стол, покрытый новой, отчаянно пахнувшей клеенкой, и четыре зеленые табуретки.

Он и сейчас помнит, как она покусывала губы. «Ты не обижайся, Петр, — звонко, звонко смеялась она, — все есть, что нужно любящим. Особенно мне нравятся табуретки. Только почему… а-ха-ха!.. почему они зеленые?» Она присела на табуретку, а он смущенно стоял посередине комнаты, понимая, что поспешил, нужно было подождать месяца два, купить хорошую мебель. Выручил звонок, первый звонок в его квартиру… Как известно, круглый стол торца не имеет, и все же ребята из его бригады нашли главное место: напротив окна сели Петр и Ганна, остальные стали вокруг стола. Олег, студент четвертого курса строительного института, одетый с иголочки, принял на себя обязанности тамады. Прежде всего он объяснил: стоят они не потому, что нет стульев, а так принято на больших приемах. Сейчас именно большой прием: их друг, каменщик первой руки, который даже с закрытыми глазами и без шнурки может класть кирпич, закончил техникум — раз, новоселье у него — два, а третье — Олег галантно поклонился Ганне — он хочет представить бригаде подругу каменщика первой руки. Начались танцы. Тамада стоял посередине комнаты с часами, а Ганна с лукавым хохотком по очереди танцевала с парнями его бригады.

Многое уже стерлось в памяти, но очень ясно он помнит печальные глаза подсобницы Оли, худенькой симпатичной девушки. Она отказалась танцевать, вскоре исчезла.

Снова, когда он работал во вторую смену, за Ганной приезжала машина. В первый раз, когда Петр заметил ей, она удивилась: неужели он хочет, чтобы она в его отсутствие только и делала, что любовалась зелеными табуретками.

Приходили ее подруги. Ганна с лукавым хохотком показывала своеобразную меблировку квартиры, представляла Петра, не забывая добавлять, что он работает каменщиком.

Он взял деньги, отложенные на покупку пальто, занял у ребят. Когда Ганна пришла с работы, увидела новый гарнитур. Она удивленно стояла посреди комнаты. «А зеленые табуретки?.. Жалко, я буду по ним скучать». Не проявила она особой радости, когда Петра назначили прорабом. Много позже он понял, что табуретки и муж-каменщик — это, с точки зрения Ганны, определенный стиль.

Уходя, Ганна сказала, что продолжает любить его…

Позвонил телефон. Самотаскин, задумавшись, не сразу снял трубку. Нина наблюдала за ним. Он как-то переменился, сейчас не был похож на забитого, озлобленного прораба, каким она его помнила. Похудел, устал — это верно, вместе с тем держит себя уверенно и по телефону отвечает спокойно и твердо.

— Петр Иванович, вы, наверное, уже забыли, о чем я вас спросила?

Он улыбнулся:

— Извините, задумался… Вопрос помню, но мне трудно на него ответить. Приносить людям радость — это, конечно, счастье, как вы сказали. Но прежде всего и главное, думаю, — нужно любить свою работу. В любой работе рядом с большим есть и неприятные мелочи: ведра с краской, непорядок на площадке, рукавицы, которые износились раньше срока, и еще многое другое.

Она удивленно посмотрела на Самотаскина. О чем он говорит? Азбучные истины проповедует. Нет, в какое кресло его ни сади, он был и останется прорабом. Досадливо сказала:

— Собираюсь уйти не из-за ведер и рукавиц… Это вы напрасно о любви к профессии. Ни к чему!.. Пришла к вам, затеяла этот разговор потому, что старалась сделать все как получше, а вчера комиссия приняла незаконченный дом. Теперь наспех доделают, схалтурят… — Она встала. — Видно, напрасно пришла.

Он тоже встал:

— Я не знал, что госкомиссия приняла дом.

Нет, не все можно прощать даже любимому человеку. Он же трус, она давно это знает.

— Почему же вы не приехали на госкомиссию? — запальчиво спросила она. — Ведь дом можно было бы отстоять. — Она знала: то, что сейчас собирается сказать, будет очень обидно ему, но уже ничего не могла с собой поделать. — Важин, тот не побоялся…

— Важин?

— Да-да, Важин. Его можно за многое ругать, но он смелый человек… Не такой, как другие. — Она увидела, как побледнело его лицо, но уже не могла остановиться. Да-да, пусть он ответит за все. За то, что пережила она вчера на госкомиссии, за трудное утро, за то, что она собирается уйти со стройки, которую любит, за то, что он не ответил на ее письма. Пусть ответит! — Важин вчера приехал и добился, чтобы дом приняли! Я была не согласна с ним, он поступил неправильно, но добился своего, — мстительно чеканила она, — потому… потому, что он не трус, как другие. — Самотаскин ей этого не простит, но сейчас ей было уже все равно. Пусть этот трусишка хоть раз в жизни услышит правду, — И потом… скажите, почему вы не отвечали на мои письма? Наберитесь хоть раз в жизни мужества и скажите прямо.

— Прямо? — тихо спросил Самотаскин.

— Да-да, прямо! — Она упала в кресло. — Да говорите же, наконец! Говорите!

— Я не приехал вчера вечером на госкомиссию потому, что меня вызвали в главк. Снимают с работы.

— Сни-ма-ют?!

— Я не отвечал на письма потому, что люблю другую.

— Дру-гую?!

То, что он сказал Нине, было правдой, но только до вчерашнего вечера. Вчера к нему приехала Ганна. Была уже ночь, когда в дверях раздался звонок. Он встал с постели, открыл дверь — на площадке стояла она. Это было так неожиданно, так невероятно, что он замер, судорожно сжимая ручку двери.

Ганна мило хохотнула.

— Ну-ну, не нужно так волноваться. Вот приехала. Возьми чемодан… Да отпусти наконец ручку двери! Пропусти меня. Вот чудак!

Она зашла в переднюю, сняла плащ, посмотрела в зеркало.

— Слушай, Петр, у тебя, часом, никого нет? Говорят, в тихом омуте черти водятся. Да? — Она разглядывала его в зеркале. — Ладно, не хмурься. Это я так, пошутила… Ну, здравствуй! — Она быстро поцеловала его. — Пойдем, покажешь свою квартиру.

Держала Ганна себя очень свободно и непринужденно, словно приехала после небольшой отлучки домой, где ее ждут. Вроде не было разрыва, прощания на вокзале, когда она запретила даже писать. Но в привычном хохотке, в глубине смеющихся глаз он улавливал вопрос, незащищенность, даже боязнь. Стало жалко.

— Заходи в комнату, Ганна. Я оденусь.

— Да?! Значит, не гонишь, — защебетала она. — Я всегда знала, ты благородный человек.

…Они встали рано. У него хватило выдержки не задавать вопросов. Начала разговор она:

— Я решила вернуться. Как ты смотришь? — Они сидели на диване. — Мы ведь не успели расторгнуть брак, я смогу тут прописаться. Как ты смотришь, Петр?

Ганна хохотнула, демонстрируя веселье, но почему-то снова в глубине ее глаз он уловил страх.

Самотаскин встал, подошел к окну.

Кажется, все, как обычно: асфальтовые дорожки, машина с надписью «Хлеб»… Сколько раз, просыпаясь и вот так стоя у окна, он мечтал о чуде! О письме, телефонном звонке, ну, хоть о привете, который кто-то привез бы от нее. Это было бы чудом. Но вот чтобы она приехала сама и захотела остаться?.. Он резко обернулся: да, это она… Чего она спрашивает, разве так не ясно?

Он вдруг быстро заговорил, ни разу в жизни так у него не было. Говорил о бессонных ночах, когда ждешь, упорно ждешь рассвета, а тот, проклятый, не приходит. Наверно, он все же засыпал, потому что они снова встречались в техникуме. Он так ясно видел следы машины на снегу у подъезда, зеленые табуретки у них в комнате… Он рассказывал о лунном свете, который бродит-бродит ночью по квартире; о вечерах после работы рассказал — одиноких, молчаливых и проклятых им, потому что каждая фраза из книги, шум за стеной, смех — по какой-то ассоциации, близкой или далекой, — напоминали о ней.

Сейчас они словно поменялись ролями: он быстро говорил, а она молчала. Он не замечал, как мрачнело ее лицо. От радости, торжества рассказал о поезде, когда в открытое окно ночь мрачно напевала ему: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой…»; о сером утре, когда в окне вагона мелькали деревушки, как прощался он с ними — они ведь были родные — лежали на пути к ней…

— Хватит, Петр!..

Но он никак не мог остановиться. Всю его замкнутость, выдержку словно смело. Рассказал, как в день ее рождения — это было двадцатого — принес домой большой букет, сел за стол напротив цветов и выпил за ее удачу, счастье…

— Петр! — она вскочила. — Ни к чему это!

А что тут такого? Принес розы, выпил за нее. Конечно, может быть, это и смешно, но все было… Зачем он ей рассказывает? Действительно, не нужно. Он молчит. Но как он рад, что она поняла его любовь, вернулась к нему и снова они…

— Не надо! — вдруг закричала она. — Я тебя обманываю… Понимаешь ты?.. Сергей хочет приехать в Москву… Я, я должна прописаться, а потом он приедет, как мой муж… Понимаешь?! — Ее моложавое мальчишеское лицо искривилось. — Не могу! — Она заплакала. — Я… я… — всхлипывала она, — это… это подло. Но я ничего не могу поделать… Прости меня, Петр.

Он застыл. Потом снова посмотрел в окно. Сейчас все станет на свое место, чудес не бывает. Он снова будет просыпаться под утро и видеть те же чахлые прутики-деревья — почему они не растут? — машины под разгрузкой и землю, желтую, глинистую, с глубокими болезненными трещинами. Все снова будет серо…

Она подошла к нему, взяла за руку.

— Ты правда простишь меня? Ты ведь такой великодушный…

Петр Иванович вырвал руку, в нем подымалась злоба, делавшая его свободным от всего. Что он сейчас ей скажет?.. Потаскуха! Самая настоящая. Конечно, он бросит это слово ей в лицо и выгонит.

— Знаешь, кто ты?.. — Он свободен, может оскорбить, даже ударить ее. Сейчас он рассчитается за долгие годы, за жизнь, которую она исковеркала. Сейчас, сейчас!..

…Много раз потом он будет вспоминать это утро. Может быть, будет укорять себя, что не сказал ей все в лицо, но сейчас, глядя, как она боязливо и покорно наклонила голову, он бросил на стол ключи и быстро вышел из квартиры.

— Любил, — поправился Петр Иванович.

Вошел Костя. Внимательно посмотрел на Нину, многозначительно сказал:

— Гражданочка тут приходила, Петр Иванович… с чемоданчиком. Оставила вот вам ключи.

Петр Иванович быстро встал.

— Она ушла, Петр Иванович. Я было приглашал зайти. Не захотела…

Еще через несколько минут позвонили из главка. Самотаскину предлагалось вместе с прорабом немедленно выехать на корпус № 14.

Жарко все-таки. Давно уже Сергей Сергеевич не ходил на работу пешком. Всегда, когда он выходил, у подъезда стояла машина, и его неизменный водитель, доморощенный философ и любитель поговорить на международные темы, приветливо здоровался. Машина трогалась, десяток-другой минут что-то мелькало перед глазами, и Сергей Сергеевич входил в свой кабинет. На столе лежала памятка, приготовленная помощником, но начальник главка даже не смотрел на нее: все, что нужно сделать, где побывать, он хорошо помнил. Начинался трудный, большой и интересный день.

Сегодня он отослал машину, не спеша шел по улице. То, что обычно мелькало в окошке машины в виде пятен, темных или пестрых, быстро исчезающих, в виде расплывчатых, неясных контуров, сейчас обрело свою форму, твердо и тяжеловато стояло на земле… Площадь Восстания, старый-старый знакомый высотный дом, с наивным шпилем, увенчанным звездой. «Здорово, дружище, стоим?» И напротив старинное здание, которое обещали передвинуть, тоже стоит? А узкая Краснопресненская улица все так же неловко прижата сбоку? Бегут люди, на ходу удивляются, пожимают плечами: почему высотный своим крылом въехал на улицу? Все уже забыли о проекте передвижки, ругают высотный, но Сергей Сергеевич, его бывший прораб, всегда готов засвидетельствовать — вины дома тут нет…

Вот здесь, где разбит сквер, был бетонный завод. Начальник стройки долго колебался, где ставить завод. Так и не решив, уехал в отпуск. Молодой прораб сам выбрал место. Через месяц, когда начальник вернулся, две большие бетономешалки выдавали бетон. Думал, ругать будут, но начальник обнял и расцеловал его. Сергей от неожиданности смутился. «А знаешь за что? — спросил начальник. — Молчишь? За то, что не побоялся, принял решение, когда другие, я в том числе, колебались. Взял на себя ответственность. Будешь строителем, большим. Слышишь?!» — «Слышу, но вряд ли». — «Не спорь, — рассердился начальник, — не люблю этого!» Сейчас Сергей Сергеевич наблюдал за прорабом Сергеем. Прораб тогда молчал. «Правильно, Сергей, поступил, — одобрил Сергей Сергеевич, — бетонный завод поставил по-своему, а о мелочах чего спорить?..» Тем более что тот начальник в своем прогнозе оказался прав. Во всяком случае, «Московская правда», комментируя награждение Сергея Сергеевича, сегодня об этом сказала.

Он спускается в метро, у Белорусского вокзала выходит. Здесь его уже давно ждет еще один знакомый — рыжий дом с затейливыми башенками. Сергей Сергеевич подходит ближе… Стоит себе дом, и вряд ли кто сейчас знает, что по проекту он был выше. Как-то вечером на стройку ни жив ни мертв примчался архитектор, потребовал чертежи и на фасадах, разрезах стал зачеркивать четыре этажа. «Вы что? — возмутился Сергей Сергеевич, уже главный инженер СУ, — нам ведь железобетон завозят на все этажи…» Куда он потом ни обращался, не помогло, даже не слушали. Высокий дом, мол, стал бы давить на Белорусский вокзал.

Уже пятьдесят лет строит Сергей Сергеевич город, много домов, улиц возвел, но ближе, милее всех улица Горького, старая Тверская. Здесь выпускник института Сережа подводил под дома стальные балки, сваривал их, отрезал трубы водопровода, канализации, ставил резиновые шланги, отрезал телефонные провода, электропровода, делал временные подключения и потом с помощью лебедок тащил тысячетонные дома на новое место. Жильцы зачастую не знали, что их дом движется. Часть ветхих домов на правой стороне улицы сносили, строили новые… Можно, конечно, любоваться Ленинским проспектом, зеленым и широким, Ленинградским, проспектом Калинина, который люди окрестили «Новым Арбатом», — они построены заново. Но краше, роднее улицы Горького нет.

Он идет медленно, не хочется в главк. Со злорадством думает о том, как Синицын, его дотошный помощник, мечется по главку, не зная, что и думать. Сегодня ему исполнилось семьдесят лет. Худой старикан с почты еще со вчерашнего дня носит и носит телеграммы: черные — обычные, на художественных бланках с надоевшей сиренью, красные — правительственные. С раннего утра непрерывно звонил телефон — поздравляли самые разные люди: управляющие, секретарь горкома, плотник Никонов, которого он не помнил. Тот все удивлялся, как это Сергей Сергеевич забыл корпус «Б». Звонили из редакций газет, с заводов, из институтов, друзья, конечно.

Вроде все хорошо: и телеграммы, и звонки, и улица Горького, по которой он медленно-медленно идет (Синицын-то, уважаемый, совсем, наверное, изнемог!). Почему же подспудно сердце что-то тихонько скребет и скребет? Он начинает вспоминать… Нет, все в порядке. А осадок неприятный, вроде он поступил неправильно, обидел… Ах да — Самотаскин! Когда тот вчера вошел в его кабинет, он обратил внимание, как сильно осунулся Самотаскин, похудел. Захотелось смягчить предстоящий разговор, и он прежде всего отметил, что главк доволен работой Самотаскина. Тот промолчал. Это сразу Сергею Сергеевичу не понравилось. («Тебя хвалят, поблагодари!») Далее он, уже прямо, сказал, что главк не собирается ссориться с райсоветом, где работает трест. Поэтому Самотаскин переводится в другой трест, № 8, тоже управляющим.

Когда Самотаскин, повторив свои мотивы, отказался от предложения, он позволил себе резкость: «Капризничать ни к чему. Пойдете тогда в стройуправление». — «Хорошо». Особенно неприятно то, что Самотаскин проявил выдержку, вел себя спокойно и достойно.

Вот уже памятник князю Долгорукому. Сергей Сергеевич отметил, что и памятник он возводил. Но это уже не доставило удовольствия. Самотаскин был прав: мотивы отказа говорят в его пользу, и, уж во всяком случае, он не заслужил резкостей. Сергею Сергеевичу захотелось снова поговорить с Самотаскиным. Но когда у дверей главка Синицын на ходу доложил ему о целой куче совершенно неотложных дел, он забыл о Самотаскине.

Глава четвертая. Корпус № 14

Так вот получилось, что по ряду причин, к вечеру этого жаркого дня, столь обильного на происшествия, в корпусе № 14 встретилось много людей.

…Когда Нина, плотно притворив дверь, вышла от Незнамова, минуту, две в кабинете было тихо. Потом руководитель мастерской показал сухоньким пальцем на Романова, гневно сказал:

— Десятки, сотни архитекторов принимают дома…

— Тысячи, — добавил сидящий у окна (к большому сожалению, мы не знаем ни его должности, ни фамилии!).

— Что тысячи? — осведомился руководитель мастерской.

— Будет правильно сказать: не десятки и сотни, а тысячи архитекторов принимают дома.

— Совершенно верно. Так вот, Романов, у всех все в порядке, только у вас обязательно что-нибудь случается.

— Э-э… гм!

— Вы раньше встречались, Романов, с такими девицами?

— Э-э!

— Говорите прямо, не тяните.

— Нет.

— Сядьте, пожалуйста! Когда вы входите, то у остальных уже нет жизненного пространства… Вот так. И улыбочку эту вашу оставьте… Не можете? Ну черт с вами, улыбайтесь… Значит, не встречались? А я уже имел счастье с такими вот очаровательными особами, весьма принципиальными, иметь дело. Им кажется, что они борются за все человечество!.. Они готовы немедленно бежать в главк, Моссовет, горком — всюду доказывать свою правоту. Между прочим, при этом не забывают по очереди строить глазки всем руководящим товарищам. А вы присмотрелись к ним?

— Э-э… гм-м! К кому?

— К глазкам, — разъяснил сидящий у окна.

— Э-э… гм!.. голубые.

— «Го-лу-бы-е»! — насмешливо протянул руководитель мастерской. — Не цвет тут важен, а о чем они говорят. Если б это было лет двадцать назад…

— Тридцать, — поправил сидящий у окна.

— Ну, тридцать! Согласен. Так я бы не только этот дом не принял, но все дома, которые она строит — не принимал.

— Э-э… гм! Но вы же по телефону мне приказали…

— Ну да, приказал… Эх, о чем с вами говорить! — Руководитель мастерской встал и прошелся по кабинету. По дороге он заглянул в листок бумаги, который писал сидящий у окна; остановился посередине комнаты и, засунув пальцы в карманчики жилета, добавил: — Ничего не поделаешь, придется поехать посмотреть, что вы там напринимали. Эта же особа не отстанет?

Романов тоже встал.

— Э-э… Она уходит со стройки.

Когда на перекрестке, под носом у двух регулировщиков — один из которых сидел в стеклянной будке, а другой, как футбольный судья, находился в гуще игроков-машин — Нина выскользнула из машины и исчезла в толпе, сразу раздалось два свистка. Регулировщик из стеклянной будки от изумления даже вышел на лесенку и поманил Юрского к себе.

Юрский подъехал к тротуару, остановил машину и, вздыхая, подошел к будке, держа в руке кучу документов.

— Права? — Хотя регулировщик знал, что сейчас изничтожит нарушителя (Юрский, кроме всех своих должностей и даже степени кандидата наук, сейчас приобрел новое качество — Нарушитель), по столичному этикету он козырнул.

Юрский, все так же вздыхая, протянул книжечку.

— Удостоверение личности, — ласково потребовал регулировщик.

Сейчас, когда он получил документы, уже можно было обрушить на владельца машины все претензии за тяжкие нарушения. Но открыв удостоверение, регулировщик удивленно посмотрел на Юрского:

— Санэпидстанция нашего района? Главный врач?

— Так точно, — смиренно подтвердил Юрский.

— Что же вы, Семен Владимирович?.. Хорошо, а кто же эта гражданка, что выскочила из машины?

Конечно, Юрский никак не мог подставить под удар Нину Петровну, особенно учитывая состояние, в котором она находилась.

— Виноват, товарищ сержант, незнакомая; попросила ее подвезти, — сказал Юрский, преданно глядя на регулировщика.

— Незнакомая?! Может, все же вспомните фамилию? Звать как?

Юрский отрицательно покачал головой.

Регулировщик несколько минут выговаривал Юрскому. В конце беседы он вдруг предложил прослушать несколько лекций для нарушителей. И хотя Юрский уверял, что товарищ сержант очень убедительно все ему втолковал, тот, спрятав документы в сумку, усмехаясь, заметил:

— Лекции очень хорошо освежают память, товарищ главный врач.

Чертыхаясь, Юрский еще полчаса мотался по улицам в надежде встретить Нину Петровну. Даже заезжал к пожарным, но нигде ее не было.

Уже из своего кабинета он позвонил на стройку. Какой-то девичий голос, всхлипывая, ответил, что Нина Петровна на четырнадцатом вместе с пожарником Ковяриным.

— Как с пожарником? — удивился Юрский. — Десять минут назад, не больше, я разговаривал с ним в Пожохране…

— Ну, так с председателем… Нет, с санврачом Юрским.

Послышались короткие гудки. Юрский недоуменно пожал плечами: что они там, на стройке, с ума все посходили? Сейчас он уже просто был обязан выехать на стройку.

Начальник отдела архитектурно-строительного контроля Игорь Михайлович Кононов, закончив прием, это было около 17.00, снова вызвал к себе Возникова.

— Ну, что будем делать? — спросил он, насмешливо разглядывая контролера.

Возников молча протянул заявление.

— Нет, с этим пока подождем. Я спрашиваю, что будем делать с корпусом номер четырнадцать? Там действительно много недоделок?

Возников пожал плечами.

— Отвечайте! — приказал начальник отдела.

— Малярные работы на восьми этажах…

— На восьми?

— Да… Потом лифт… потом…

— Ясно, можете не продолжать.

Начальник отдела посмотрел в окно. Хорошо сейчас на реке! Этот проклятый корпус номер четырнадцать, ершистая девица (а она совсем неплохо выглядит… глаза чего стоят!) и чудак Возников ломали все его планы. В 18.00 предполагалась неплохая поездочка… Он вздохнул, побарабанил пальцами по столу. М-да! Может, поручить Возникову? Искоса посмотрел на стройконтролера.

— Я думаю, вам нужно поехать на корпус четырнадцать, — строго сказал начальник отдела.

Возников молчал.

— Посмотрите, что там делается. Чего вы молчите?

— Я не поеду, — угрюмо промолвил Возников.

— Может, вам вообще надоела работа? Можно вам помочь.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Вот заявление, через две недели я не выхожу на работу, — тихо сказал Возников. Он встал.

Все таким же помятым был его пиджак, на коленях пузырились брюки, но сейчас это уже не вызывало иронии. Начальник отдела почему-то тоже встал.

— Но ведь… Причина?

Возников толкнул дверь, не поворачиваясь, глухо сказал:

— Вы мне очень надоели. Очень!

…Начальник отдела Игорь Михайлович Кононов все же поехал к реке, на пикник. Было все, как и полагалось у людей, понимающих толк в жизни: жаренное в специальном устройстве мясо, правда, оно получилось сырое и жесткое (втайне они, наверное, предпочли бы обыкновенную чайную колбасу), но это был шашлык; кислющее вино, напоминающее слегка разбавленный уксус (и тут участники пикника с удовольствием согласились бы на обычную «Столичную»), но эта кислятина называлась сухим вином. А шашлык, пусть и жесткий, запиваемый сухим вином, хотя и кислым, — согласитесь, это просто шикарно. Игорь Михайлович Кононов готов был пойти и на бо́льшие жертвы, только чтобы жить необычно, элегантно, казаться себе элитой. Но почему-то все время перед ним стояло угрюмое лицо Возникова и слышались слова: «Вы мне очень надоели. Очень!» Кононов, не попрощавшись, тихонько улизнул из компании.

В течение всего дня Важин ждал звонка Нины, сам несколько раз звонил ей домой, на стройку, но ее нигде не было.

Можно было предполагать что угодно и даже самое худшее — разрыв. Он встал из-за стола и прошелся по кабинету. Разрыв. Что это значило для него?.. Многое. Он вдруг понял, что то радостное приподнятое настроение,которое было у него в последнее время и которое он относил за счет выдвижения на новую, большую работу, связано только с Ниной. И возникло оно, когда Нина согласилась выйти за него замуж. Долгое время он считал себя особым человеком, у которого должна быть особая жизнь, не как у других. Он гордился своей выдержкой, деловитостью, умением работать по многу часов в сутки, требовательностью к себе, к окружающим. Но эта особенность делала его сухим, слишком «правильным», как ему когда-то сказала его знакомая Анна. И вдруг он начал вспоминать, как вчера, позавчера, сегодня выглядела Нина; ждать днями, тягучими, длиннющими, встречи с ней или даже короткого телефонного разговора. Он, такой твердый, устойчивый, привыкший, чтобы все было по его, оказался таким, как все. Боже, какое это счастье, быть таким, как все: выполнять капризы, звонить ей по телефону, когда не нужно звонить, приходить к ней, когда не нужно приходить, волноваться, ревновать… Быть как все! И вот сейчас… Нет, она переменилась к нему раньше, до этой злополучной приемки дома. Самотаскин?! Что могла найти эта удивительная девушка в скучном, упрямом чудаке? Не может этого быть, не должно быть! Ведь всегда он брал верх над Самотаскиным. И два года назад, когда тот был прорабом, и сейчас, когда Самотаскин управляющий трестом. Кстати… он подошел к телефону и набрал номер:

— Товарищ Наседкин?.. Это Важин говорит. Как там с управляющим трестом?

В трубке сначала раздалось покашливание. Начальник отдела кадров для солидности так обычно начинал разговор.

— На вашем представлении Сергей Сергеевич написал резолюцию: освободить Самотаскина и назначить управляющим Лисогорского. Приказ заготовлен.

— Подписан?

— Нет пока. Но Сергей Сергеевич не меняет своих решений.

— Хорошо… А куда Самотаскина?

— В другой трест идти отказался. Наверное, будем увольнять.

— Ясно.

— Позвоните через час, приказ уже будет.

— Спасибо. — Значит, управляющим будет Лисогорский. Этот тоже с неба звезд не хватает, легковесен, но кто угодно — лишь бы не Самотаскин!.. Почему так? Боится он его?.. Важин прошелся по кабинету. Улыбнулся. Нет, конечно, не боится. Но этот упрямый, бесталанный человек делает жизнь серой, скучной… Ну а Нина? Важин снова улыбнулся.

В комнату вошла секретарь.

— Игорь Ни-колаевич, — чуть запинаясь, обратилась она.

— Ну? — Важин пристально посмотрел. Секретарь опустила глаза. «Ничего себе девчонка, только уж очень робкая».

— Пришел Гуляйбеда. — На этот раз она смотрела прямо.

— Кто-кто?

— Вы его приглашали.

— Ну да, странная фамилия. — Важин усмехнулся. — Пусть войдет.

Секретарь впервые тоже улыбнулась, чуть-чуть; вышла, очень аккуратно притворив дверь.

Начальник ремонтного управления Карп Иванович Гуляйбеда, как это обыкновенно случается, совсем не соответствовал своей фамилии. Был весел, округл, и вся его деятельность была направлена не на организацию различных бед, а именно на их ликвидацию. Он вошел в кабинет, приветливо поздоровался, поставил на пол огромный портфель.

— Слушаю вас, Игорь Николаевич.

Важину одного взгляда было достаточно, чтобы оценить этого толстяка. Конечно, ничего не сделал. Сейчас начнет вилять, оправдываться, все с улыбочкой. Он прошел к столу, сел в кресло и строго-официально сказал:

— Садитесь… Были в квартирах?

— Так точно, Игорь Николаевич.

Но Важина не так легко было провести. Он взял со стола книгу, где были записаны жалобы посетителей.

— У Миронова были?

— Так точно.

— Акт.

— Пожалуйста, Игорь Николаевич, — Гуляйбеда опустил руку в портфель и положил на стол листок.

Важин посмотрел акт. Все было сделано как полагается: перечень дефектов, объем работ и даже — чего Важин не поручал — подсчитана стоимость. Важин удивленно кашлянул:

— Ковалевский?

Гуляйбеда вытащил из портфеля папку.

— У вас на приеме было двадцать два человека, Игорь Николаевич. Тут в папке двадцать два акта.

Важин полистал папку, сравнил акты с записью в книге. Все было правильно. Странно, совсем этот Гуляйбеда не похож на делового, исполнительного работника.

— Ну а к работе приступили? Я просил вас все сделать срочно.

— Нет, Игорь Николаевич.

Вот-вот! Он все-таки не обманулся. Этот ремонтник бумажки сочинил, а к делу так и не приступил.

— Почему? — недовольно задал Важин привычный вопрос.

Гуляйбеда привстал.

— Да сидите, пожалуйста. Не тянитесь… не люблю этого. Почему вы не начали ремонт?

Гуляйбеда понимающе улыбнулся:

— СУ, Игорь Николаевич, как известно, на хозрасчете…

— Короче, Гуляйбеда.

— Короче — межпанельные швы в большинстве своем некачественные. Допущен брак при закладке фундаментов, техническое подполье постоянно затоплено. В первом этаже из-за сырости и скверного запаха жить очень трудно. Во многих квартирах дома вздулся паркет, он был уложен на сырое основание. Плитка…

— Все. Хватит перечислять!

Гуляйбеда вежливо наклонил большую лысую голову.

— Плитка в ванных комнатах восемнадцати квартир требует переделки…

— Я сказал — хватит!

— Ясненько, Игорь Николаевич. — Гуляйбеда привычно опустил руку в портфель и, не глядя, вытащил из его чрева несколько сколотых листков, почтительно протянул Важину.

— Что тут еще?

— Смета, если позволите, тридцать две-с.

— Что, тридцать две?

— Тысячи, Игорь Николаевич. Стоимость ремонта. Я был в райжилуправлении. У них средств нет. Дом только год как заселен.

— Ну и что?

— Позвольте, Игорь Николаевич, узнать, кто будет платить?

Важин не взял сметы.

— Все должно быть сделано за три недели. Ясно вам? — Он строго посмотрел на Гуляйбеду. Этот улыбающийся начальничек ремонтного СУ, кажется, был не так прост, как показалось вначале.

— Ясненько. Сделаю.

Гуляйбеда встал, опустил в портфель акты и смету, поклонился:

— Всего вам самого наилучшего, Игорь Николаевич.

— До свидания.

У дверей Гуляйбеда остановился:

— Только за оплатой позвольте зайти к вам-с.

— За оплатой зайдете к строителям этого дома. — Важин готов был поклясться, что на лице Гуляйбеды появилась лукавая усмешка.

— Вот я и говорю, Игорь Николаевич… Обязательно зайду.

После ухода Гуляйбеды Важин принял еще много людей. Район был большой, жил полнокровной жизнью. Дел было много: завершение строительства овощехранилищ — дело шло к осени; готовность котельных к зиме; вывозка мусора — кое-где она велась нерегулярно; предстоящая посадка деревьев на бульваре; план лекционной работы в жэках, устройство футбольных площадок для мальчишек района… Люди все шли к нему.

В конце дня позвонил на корпус № 14. Долго телефон не отвечал, потом кто-то снял трубку… Важин вдруг услышал жалобное всхлипывание.

— Алло, алло! — волнуясь, закричал он.

Тихо. Важин снова начал было набирать номер, но вдруг бросил трубку и быстро вышел из кабинета.

Уже в машине он вспомнил, что дом № 71, о котором докладывал Гуляйбеда, строил в прошлом году его бывший трест.

В середине дня Северова попросил приехать начальник главка. Леонид Сергеевич знал для чего и весь недлинный путь взвешивал свой ответ… Кем это установлено, что Самотаскин годится на управляющего? Кем?.. Ну-у-у! Так говорит главный инженер СУ Руслан Олегович, утверждает прораб Супонин, к слову, член партбюро. Так говорят, да? Ну, а Федоров — тоже член партбюро — говорит противоположное… Самотаскин за короткое время значительно улучшил качество домов. Улучшил, да? А вот корпус № 14. Самотаскин даже не приехал его сдавать… Принципиален и не трус — пошел против всего коллектива. Переходящее знамя тресту из-за него не дали… Доказал? А может, просто подложил свинью Важину или хотел доказать — до него, мол, было плохо. Вполне может быть. Только не сбиваться: обойдемся без Самотаскина. Ух, какая жара! Прямо как на сковороде.

Зной спадал. Огромное багровое солнце — необычное, словно корабль с другой планеты, уже холодное — беспомощно цеплялось за шпили высоких зданий; повисало на крышах домов и скользило, скользило вниз, за горизонт. В высоком небе снова проступила, съеденная жаркими лучами, беспорочная, милая голубизна; откуда-то, сначала с оглядкой, а потом сильнее, подул ветер; легли длинные тени.

Они прибыли в разное время, ходили по корпусу, но в конце концов, так уж обязательно бывает на стройке, попали в прорабскую.

Последним приехал Важин. Он открыл дверь и с удивлением остановился.

— Заходи, заходи, Игорь Николаевич. — Руководитель мастерской Незнамов сидел у торца длинного стола. — Ты как раз тут нужен. Эта милая девица, — он сухоньким пальцем показал на Нину, — уже совсем дожала нас. Мы отбиваемся изо всех сил, и каждый ссылается на тебя: мол, ты нас заставил.

— К сожалению, я спешу. — Важин посмотрел на Нину, которая стояла у окна: — Вас можно на минутку, Нина Петровна?

— Нет, — она подошла к своему столику. — Нельзя.

— Не понимаю, Нина Петровна. — Важин неловко улыбнулся.

— Хотите поговорить, пожалуйста. — Она показала на скамейку: — Садитесь.

— В самом деле, Игорь Николаевич, вы тут нужны, — вмешался начальник отдела Кононов. — Если уж говорить по-честному, корпус к приемке не был готов. Да вот и заказчик говорит…

— Заказчик говорит… — медленно повторил Важин. — Ну, если сам заказчик, то придется задержаться. — Важин прошел в комнату, сел на скамейку и, оглядевшись, насмешливо сказал: — Тут я вижу одно начальство. Оно, начальство, сейчас проверило корпус и убедилось, что дом к приемке не был готов. А вчера подчиненные подписали акт государственной комиссии. Приняли дом. Ах, как нехорошо, когда подчиненные подводят своих начальников! Правда, Кононов? Вас подвел стройконтролер Возников в роли председателя госкомиссии.

Начальник отдела пожал плечами.

— А вас, Борис Борисович, подвел ваш архитектор Романов?

Руководитель мастерской на миг перестал вертеть на столе ручку, усмехнулся:

— Конечно, подвел.

— Ну а вы, уважаемый Мирон Владимирович. Вы, кажется, хотели что-то сказать? Кто вас подвел? Ну конечно, инженер Поляков. Так? Но ведь вы, если не ошибаюсь, тоже вчера были?

Мирон Владимирович привстал.

— Был, Игорь Николаевич.

— Ах, вы, наверное, вчера не успели посмотреть корпус? — Важин подождал несколько секунд, но Мирон Владимирович молчал. — Ну, вроде все. — Важин как бы только сейчас заметил Самотаскина, хотя тот сидел напротив него. — Ах, и Петр Иванович, оказывается, сподобился приехать. Вчера они были заняты или, может быть, не хотели вмешиваться в опасное дело…

Важин быстро встал и прошелся по комнате. На его лице выступили красные пятна, но он еще сдерживался.

— Так вот, друзья, может быть, перестанем дурака валять? Вчера вы, Кононов, вы, Борис Борисович, вы, Мирон Владимирович, дали указание своим подчиненным подписать акт… Да-да, по моей просьбе, по моей просьбе. Вы, Самотаскин, вообще улизнули, предоставили Нине Петровне одной выступать против всех. — Важин остановился против Нины. — Вот что я имел вам сказать, Нина Петровна. Ничего больше, ничего больше.

Важин снова сел на скамейку.

— Ну-с, кто хочет сказать, возразить, обвинить?

Все молчали. Наконец руководитель мастерской примирительно сказал:

— Предположим, это было так, как ты говоришь. Предположим. Да, по твоей просьбе я дал указание Романову, заказчик приказал Полякову, а Кононов — Возникову… Акт подписали. Дело сделано, уже не воротишь. Весь вопрос… для чего мы это сделали? Как я понимаю, спроса с нас большого не будет, так, товарищ Кононов?..

Кононов снова пожал плечами. («Сейчас уже, наверное, там шашлык прикончили. Попасть хоть к концу».)

— Не будет, — продолжал Незнамов. — Пока соберутся проверить, пройдет несколько недель — корпус закончат. Значит, мы ничем не рисковали. Но для чего?.. Я не поднимал бы сейчас этого вопроса. Но вот сидит прораб, мне во внучки годится, она обвинила меня, всех нас во лживости… Знаешь, я не очень испугался — ладно, переживу. В формализме, бюрократизме — и это ладно, мне говорят об этом примерно раз в месяц… Иногда правильно говорят, иногда неправильно… Я привык. Но сия особа, — Незнамов показал на Нину, — заявила, что мы все трусы, боимся тебя, райисполкома… Трусы, понимаешь? Вот это мне неприятно. Никто мне этого никогда не говорил. Всю свою жизнь спорил, не считаясь с высокими рангами, отстаивал свои идеи в архитектуре, и вдруг… Вы не берете назад ваши слова, Нина Петровна?

— Нет, не беру. — Нина смотрела прямо перед собой.

— Вот видишь, Игорь Николаевич. У нас тут не оперативка, не совещание, и рангов никаких нет — сейчас мы тут все равны, просто собрались люди, причастные к строительству сего корпуса, номер четырнадцать. Вообще говоря, его бы тринадцатым назвать — тогда все было бы понятно… Ответь, пожалуйста, она тут утверждала, что через несколько дней сюда нагонят рабочих и в спешке схалтурят отделочные работы, а потом жильцы будут клясть нас недобрыми словами. Я правильно изложил ваши обвинения, Нина Петровна?

— Да, правильно. — Нина все так же смотрела прямо перед собой.

— Так вот, Игорь Николаевич, так это или не так? Ответь, пожалуйста.

Важин пристально посмотрел на Нину.

— Нина Петровна сказала правильно.

— Правильно? — лицо Незнамова стало серьезным. — Я этого не знал. Выходит, тогда и обвинения против нас правильны?

Важин побарабанил пальцами по столу.

— Скажите, Нина Петровна, я обычно держу свое слово? — вдруг спросил он.

— Не понимаю, к чему этот вопрос?

— Пожалуйста, ответьте, это важно.

— Ну, предположим.

Важин осмотрелся.

— У заказчика я спрашивать не буду. Он всегда со мной соглашается. Но Семен Владимирович (доктор сидел рядом с Алексеем в углу) лицо, так сказать, нейтральное. Вы можете подтвердить, что я держу слово?

— Да, всегда.

— А, вот еще бригадир, с которым я два года работал… Кусачкин, ты можешь подтвердить?

Алексей привстал:

— Могу. Письменно нужно?

— Нет, достаточно устно… Так вот, в присутствии всех даю слово: тут на корпусе номер четырнадцать спешки, халтуры не будет. Сколько вам нужно, Нина Петровна, чтобы закончить отделку?

Нина впервые посмотрела на него.

— Месяц, — с вызовом произнесла она.

— Месяц, наверное, многовато, — мягко произнес Важин. — Вот по вашему расчету, — Важин обернулся и показал на график, приколотый к стене, — двадцать дней.

— Месяц, — резко повторила Нина. — Сейчас пять дней уйдет, чтобы бригады, которые сорваны отсюда, вернулись и вошли в колею.

— Хорошо. Вы получите месяц.

«Ерунду какую порет Важин», — Кононов пожал плечами. И вообще ему тут нечего делать. Он, начальник отдела, который официально оформляет приемку корпусов, не может участвовать в этом споре.

— Я не могу согласиться с вами, Игорь Николаевич, — веско сказал Кононов. — Строители взяли семь дней. В этот срок они должны уложиться.

Важин усмехнулся:

— Вот как! Но перед тем как приехать сюда, я звонил Михаилу Александровичу, вашему начальнику, Кононов. Договорился, что заселение этого дома задержится. Теперь у вас есть возражения, замечания?

— Ну, если… — «С этим Важиным спорить нельзя…»

— Вы довольны, Нина Петровна? — спросил Важин. Сейчас и ее можно было поставить на место. — Это второе, что я хотел вам сказать, когда вошел сюда.

— Да, довольна. — Она слегка улыбнулась. Что и говорить, Важин пробивной человек и смелый. Только почему молчит Самотаскин? Она украдкой посмотрела на него.

Подул сильный ветер, хлопнули створки окна. Алешка вскочил и начал их закрывать.

— Не нужно, Алексей. — Незнамов обернулся, задумчиво посмотрел в окно. — Будет дождь.

Алешка подсунул под створки деревянные клинышки, которыми, видно, тут постоянно пользовались.

— Спасибо… Вот еще, Игорь Николаевич, вам предстоит ответить и Алексею. Он тут говорил, и вроде правильно. Вы и заказчик нарушили правила приемки домов.

— Правила? Ну что ж, наверное, придется ответить. Тем более что у нас уже был сегодня разговор, — Важин вопросительно посмотрел на Алексея.

— Был разговор, Игорь Николаевич, это точно. Но вроде каждый остался при своем.

Важин презрительно сжал губы.

— Правила, конечно, нужны. Но если не смотреть в суть вещей, а упорно и тупо выполнять правила, можно погубить дело. Что нужно: соблюдение правил, различных ограничений, которые сегодня действуют, а завтра, быть может, как это часто бывает, скажут, что они вредны, или нужно дело? Я давно уже, Борис Борисович, думаю над этим. Давно пора кончать демагогию! Есть только одна «лакмусовая бумажка», при помощи которой должна определяться правомерность действий руководителей — райисполкома, или треста, или мастерской — «всё для дела, ничего лично для себя». Во имя дела можно нарушать любые ограничения, правила. Для себя лично — не сметь ничего! — Важин встал. Слова его прозвучали веско и убедительно.

— Значит, приемка корпуса нужна была для дела? — спросил врач.

— Да, она нужна была для района. Нужно было выполнить план. — Важин вышел из-за стола. — Будем кончать?

— Приемка корпуса не нужна району, — вдруг тихо сказал Самотаскин.

— Что-что? — насмешливо переспросил Важин.

— Район — это люди, живущие и работающие тут. Ни для кого — рабочего, служащего, новосела — ненужно было принимать в эксплуатацию незаконченный дом. И строителям это не нужно. Я ведь подписал письмо-отказ от государственной комиссии. Приемка корпуса номер четырнадцать нужна лично вам… рапортовать о выполнении плана.

В комнате стало тихо.

— А собственно говоря, кто вы такой? — Важин уже пришел в себя от неожиданности. — Какое вы имеете право отказываться от государственной комиссии?

— Я пока еще управляющий трестом.

— Управляющий? Нет, уважаемый! — Важин посмотрел на часы. — Сейчас в главке уже, наверное, подписан приказ. — Вы тут стали человеком посторонним, а посторонние люди… — Важин подошел к телефону и набрал номер. — Наседкина! — властно потребовал он. Все получалось хорошо: именно сейчас, в присутствии Нины, он должен разделаться с Самотаскиным. Попросту предложить ему уйти отсюда.

В трубке раздалось покашливание.

— Товарищ Наседкин, это Важин. Как там, приказ подписан? — То, что сообщил начальник отдела кадров, поразило его: Самотаскин утвержден управляющим трестом. Важин так сжал трубку, что побелела кисть. Как это могло случиться? Кто вмешался? Выгадывая время, он еще держал трубку… Нет, он не даст в начатом споре такой козырь Самотаскину. А завтра еще повоюет с главком. Важин равнодушно сказал: — Пока приказа еще нет. — И вслед за этим, не упуская инициативы, спросил с иронией: — Значит, вы утверждаете, что приемка корпуса номер четырнадцать району не нужна? Нужна лично мне?

— Да, — спокойно подтвердил Самотаскин. — Лично вам.

— Вы, конечно, не правы. Я мог бы это доказать, но время позднее. Одно ясно, что после того, как Нина Петровна получит целый месяц на отделочные работы, никто от приемки дома не пострадает. Новоселы въедут в отличные квартиры. Вы согласны?

— Да, на этом доме новоселы не пострадают. Но их удобство все же не самое главное…

— Вот тебе и раз! — Важин развел руками, деланно рассмеялся. — Нина Петровна, уж вы мне помогите.

Нина посмотрела на них. Самотаскин ссутулившись сидел на скамейке, а Важин, крупный, уверенный в себе, покровительственно улыбаясь, стоял перед ним. Но была в Самотаскине тоже какая-то спокойная уверенность, так поразившая Нину при сегодняшней встрече.

— Завтра или послезавтра сюда вернутся бригады, — продолжал Самотаскин, — придут прорабы. Вы думаете, они не узнают, что корпус, на котором еще надо работать месяц, принят в эксплуатацию государственной комиссией?.. Разве после этого до них дойдут передовые газет, лозунги, различные призывы? Вы и подобные вам работники развращаете людей…

— Вы так не имеете права говорить.

— Имею! — Самотаскин выпрямился. — Вполне возможно, я уже не управляющий, но я сам был рабочим, был прорабом. Знаю, как присматриваются они к своим руководителям. Каждый промах руководителя, каждый неправильный поступок тяжело отражается на коллективе. Вы, наверное, сейчас думаете, что если район формально выполнил план жилья, то это ваша победа?.. Нет, поражение. Завтра жители района будут смеяться над вами. Вы и их развращаете, не только строителей.

Деланная улыбка слиняла с лица Важина, но он сопротивлялся:

— Вы, Самотаскин, давно уже не работаете прорабом. Думаю, что сегодняшний прораб скажет другое. Я видел в соседней комнате Круглова. Позовем его, пусть скажет. — Важин подошел к двери.

Но Круглов вошел без вызова.

— Я слышал спор. Конечно, Петр Иванович Самотаскин прав. Я расскажу вам еще о приемке дома…

Сверкнула молния — раз, другой — несколько секунд, и тяжело ударил гром. Пошел крупный дождь.

Незнамов смотрел в окно.

— Человек перегораживает реку, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — и она покорно покидает многовековое русло, стремится в узкую щель, чтобы вертеть турбины; человек осушает болота, тысячи живых существ погибают или уходят в другие места. Все терпит природа. И человек начинает верить в свое беспредельное могущество… Он так загордился, что обокрал самого себя. Поверил в магию цифр.

Незнамов посмотрел на Важина.

— И у вас так, Игорь Николаевич. Только цифры!.. Строится обычный дом. По типовому проекту, из типовых деталей. Нужно собрать готовые конструкции и отделать помещения. Просто!.. Почему же мы, люди, которые своими руками не кладем кирпич, не ставим панели, затеваем вокруг этого простого дома такое сутяжничество? Во имя чего?.. — Он взял со стола листок. — Вот пишу: «Осмотрев корпус № 14, удостоверяю: к приемке в эксплуатацию дом не готов. Акт государственной комиссии должен быть аннулирован». — Он подписал и подвинул листок на середину стола. — Спасибо вам, Петр Иванович!

— И я! — Алешка потянулся к листку.

Незнамов отрицательно покачал головой.

— Нет. Подписать могут только те, кто заставил вчера членов комиссии принять дом.

— Я подпишу. — Доктор встал. — Я заставил… себя вчера принять дом. — Он подписал листок и вернулся на свое место.

Незнамов протянул ручку Мирону Владимировичу.

— Нет-нет! Я не буду подписывать. Высечь самого себя, письменно признать, что не прав… Нет!

— Мирон Владимирович, нам с вами скоро на пенсию. Разве вы забудете этот вечер?

— Не знаю… не знаю, — заказчик опасливо посмотрел на Важина. — Как Игорь Николаевич скажет.

Важин подошел к окну. Несколько секунд смотрел, как дождь поливал деревья. Сиротливо гнулись ветви…

— Не смешите людей, — глухо сказал он.

Мирон Владимирович взял ручку, по привычке почесал лысину.

— Ладно. Черт с ним! — он аккуратно вывел свою фамилию.

Кононов тоже встал. Ерунду, конечно, затеял этот сухонький архитектор. Но сейчас, после того как три человека подписали акт или свидетельство — черт его знает! — ему, начальнику отдела, оформляющего приемку домов, неудобно оставаться в стороне. Он подписал листок…

— Ну вот и все.

— Игорь Николаевич, — вдруг сказала Нина, — вам тоже следует подписать этот акт. Для самого себя.

Важин обернулся: понимает ли она, что значит для него подписать эту бумажку? Завтра его вызовут. Что он скажет завтра? Незаконно заставил государственную комиссию принять дом?.. Будут прорабатывать, с треском выгонят.

— У меня будут большие неприятности.

В прорабской стало очень тихо. Вдруг встал Самотаскин, взял листок и аккуратно положил его перед Важиным.

— Неприятности будут обязательно, — мягко сказал он. — И притом, наверное, большие. Но это нужно, для многих.

Внезапно картины, одна за другой, возникли перед Важиным. Его, прораба, вызывают в трест — первая ступенька, он главный инженер строительного управления… Начальник… Коллегия в главке — его назначают управляющим… И вот — райисполком!.. Потом…

Но выхода не было. Он взял ручку.

1980—1982

Коктебель — Москва

РАССКАЗЫ

1

Старший прораб идет в отпуск

— Мне нужен отпуск, — сказал я новому главному инженеру, после того как он вежливо сделал мне выговор за отсутствие у бригад аккордных нарядов, непорядок в складировании и прочие пустяки, на которые в первую очередь обращает внимание новое, и притом молодое, начальство. — Отпуск… Я уже не помню, когда отдыхал.

Я взял из пачки, лежащей на столе, сигаретку и закурил, насмешливо поглядывая на Нового.

Я знал, что вот сейчас у него на лице появится виноватое выражение… Ибо все шли в отпуск: начальники, главные инженеры, монтажники, бухгалтеры. Все, кроме прорабов.

Только недавно было твердо решено: сдам двенадцатиэтажный корпус жилищного кооператива «Вихрь-Один» — и в отпуск.

Сдал.

— А магазин? — виновато спросил начальник.

За магазином начался монтаж нового корпуса уже кооператива «Вихрь-Два». И снова пошла карусель.

…Новый с любопытством посмотрел на меня.

— А при чем тут отпуск? — спросил он.

Я лениво откинулся на спинку кресла. Ну что ему скажешь? Получил чистый нокаут, должен тут же сдаться, а он: «при чем отпуск?» С проектной, наверное, к нам пришел, не знает, что прорабы в отпуск не идут.

— Я устал, — сказал я, разглядывая его, — поэтому аккордных нарядов нет. Ясно?

Новый как будто начал соображать, но, к моему удивлению, на его лице появилась усмешка.

— Вы, уж пожалуйста… из последних сил выпишите наряды, а с вашим отпуском решим в ближайшие дни.

Я встал, взял у него еще одну сигаретку. Что ему такое сказать на прощание? А чего говорить, сам просить меня будет.

У дверей я остановился.

— Буду ждать, — сказал я многозначительно.

— Ждите.

Наряды я, конечно, не выписал, но на второй день ровно в восемь утра в мою конторку прибыл Сергеев, начальник производственного отдела, пижон высшей марки, с такими длинными черными бачками, что они уходили куда-то под подбородок.

— Темушкин, — сказал он растерянно, — приказали тебя заменить, неужели ты все-таки пойдешь в отпуск?

— Да… действуй, — ответил я и сел в сторонке.

Сразу вперегонку зазвонили телефоны, запыхавшись, в прорабскую влетел мастер Владик с известием, что экскаватор порвал какую-то трубу, из которой хлещет вода; еще с порога, грозя страшными карами, одновременно зашли два инспектора: пожарный требовал ускорить очистку этажей, а админинспектор — прекратить очистку. Они сразу сели писать протокол.

Ворвался водитель, он истошно кричал о простое машины.

Сергеев с ужасом смотрел на всех, молча, как рыба, открывая рот, — в руках у него были крепко зажаты две телефонные трубки.

Доконала его многочисленная экскурсионная группа, которая прибыла на стройку в красном автобусе. Сергеев побледнел и как-то странно начал клониться набок.

Наконец я сжалился над ним. Сел за стол и так сказал шоферу:

— Ты, друг, пятнадцать минут простоял и уже кричишь, а паспорт на плиты ты привез? Нет?

Шофер утих, начал божиться, что привезет документ со следующей ездкой.

— Так вот, друг, иди и тихонько-тихонько жди разгрузки, а то поедешь с плитами назад на завод.

Шофер, восхищенно покачивая головой, вышел.

Инспекторов я клятвенно заверил: все, что они требуют, будет сделано сегодня. Они заулыбались, хотя знали, что для этого потребуется самое малое дня три. Но я тоже знал — главное, чтобы инспектор улыбнулся. Правда, админинспектор протянул мне для подписи протокол.

— Вы тут ваши обещания запишите, — сказал он.

— Нет уж, Гаврила Иванович, — почтительно ответил я. — Вы, пожалуйста, без протокола.

— Бывалый ты прораб, Темушкин, — покровительственно сказал инспектор, пряча протокол в сумку.

Мастер Владик как пробка выскочил из прорабской.

— Впредь не лезь ко мне с такими пустяками. Льется вода? Вызывай водопроводный участок, — строго сказал я.

Экскурсантам я так ласково улыбался, что они, несмотря на неполадки на стройке, записали весьма приятный отзыв.

Только бригадиру монтажников Семену я отдал свое время сполна. Тут улыбочками не возьмешь. Это дело.

Через час все утихло. Сергеев немного приободрился, на его круглом побледневшем лице начала появляться краска.

— Видишь, Сергеев, — убежденно сказал я ему, — разве могу я идти в отпуск? Чепуха все это. Пугает он.

И все же в четыре часа дня я был снова вызван к Новому.

— Наряды выписали? — спросил он.

Я утвердительно кивнул головой.

— Хотя вы свое слово не сдержали, нарядов нет, — в глазах Нового я заметил блестящие насмешливые точки, — приказ о вашем отпуске я подписал. С завтрашнего дня…

Я перебил его и умоляюще начал просить оставить меня на работе, буду скучать по стройке.

— Ничего, ничего, — строго сказал он, — все, даже старшие прорабы, должны отдыхать.

…Получил целую кучу денег и советов. Мне рекомендовали взять аккредитив, позаботиться об оснастке для купания. Сметчик Аполлон Бенедиктович вызвал меня во двор (он не доверял секретов крупнопанельному дому), долго разъяснял, как вести себя с администраторами гостиницы.

— Вы их, юноша, измором… измором берите. Не уходите, стойте у конторки. Час, два, и они сдадутся.

Я мрачно слушал. «Влип, — думал я, — никогда в отпуске не был… Что я там, на юге, буду делать?»

— Это мне все известно, — сердито сказал я администратору гостиницы, милой девушке, одетой в белое платье, — вот буду стоять у вашей конторки два часа, тогда номер найдется.

Она ласково улыбнулась:

— Пожалуйста, товарищ… (заглянула в паспорт), товарищ Темушкин, мне будет веселее.

Но я не выдержал и через полчаса, пренебрегая советами Аполлона Бенедиктовича, вышел на улицу.

Все тут было в избытке: синее гладкое море, высокие горы, покрытые кудрявой зеленью. Воздух был так напоен ароматом, так густ, что, казалось, его можно было резать электропилой на блоки. Только кранов почему-то не было.

Вечером в хорошо пригнанном гостиничном механизме что-то случилось, какой-то болтик выскочил.

— Вам повезло, товарищ, — приветливо пропела милая администраторша, — не приехал Голодов.

Я не стал выяснять, кто этот Голодов. Когда администраторша дала мне ключ, показалось, что одновременно она вручила и горы, и море, и набережную, где продавались очень аппетитные пирожки.

На следующий день вечером пьяный от свободы, моря и солнца, прославляя нового главного инженера за отпуск, я добрался до своей комнаты, лег на диван и уснул.

Снился мне Аполлон Бенедиктович и милая девушка-администратор. Сметчик стучал кулаком по столу и кричал на администратора, почему я все же получил комнату, хотя не внял его советам.

Стук усилился. Я открыл глаза. В дверях, виновато улыбаясь, стояла администраторша.

— Ми…лая, как вам рад! — Я вскочил. — Заходите…

Она вошла, закрыв за собой двери.

— Это вам, — сказала она и протянула мне бланк.

Телеграмма содержала короткий приказ:

«Немедленно выезжайте Москву. Пуговицын».

Через открытое окно слышался шум волн. Низко висели большие ликующие звезды. Мягкий, ласковый ветер приносил прохладу и запах моря.

— Наверное, на стройке авария, — медленно сказал я.

В дверь снова постучали. Она медленно приоткрылась. Показался угол чемодана, а потом настороженное лицо какого-то гражданина, напомнившего мне Аполлона Бенедиктовича.

— Подождите, — резко сказала администраторша.

Дверь закрылась.

— Боже, как он мне надоел! — воскликнула она. — Встал у моей конторки и не отходил битых два часа…

Она одарила меня очаровательной улыбкой.

— А вы сейчас уезжаете?

Я кивнул головой.

— Правда? Какой вы милый!

Серое, хмурое небо. Темная, словно застывшая, вода реки. Идет дождь, мелкий, назойливый. Но какое все родное!

— Что случилось? — взволнованно спрашиваю я Нового.

— Вы уж простите, Темушкин. У вас на стройке такое!.. Я убедился — старший прораб не может идти в отпуск. — На его осунувшемся лице появилось виноватое выражение. — Не нужно аккордных нарядов. Вы так и не отдохнули.

Новый сдавался на милость победителя.

Через окно я увидел свою площадку. Работали краны, монтажники ставили панели — все такое близкое, родное…

— Ничего, товарищ Главный, все будет в порядке.

Степан Петрович и Время

Последние два года прошли у нашего главного инженера Степана Петровича в ожесточенных схватках с Временем. Сначала оно подкрадывалось к нему незаметно. Ну, там, пятьдесят семь лет, пятьдесят восемь — можно еще думать, подшучивать над старостью, но пятьдесят девять — это уже безобразие.

Время побелило его волосы, избороздило лицо глубокими морщинами, но он продолжал работать. Мчался вверх по ступенькам на одиннадцатый этаж, рысью бежал к автобусу и энергично ругался с субподрядными организациями.

— Все равно не возьмет меня проклятое, назло ему буду работать, — гремел на оперативках наш главный.

Мы любили его за деловитость и уважительное отношение к нам, прорабам. Все были довольны, что Степан Петрович остается на работе. Было решено отметить его шестидесятилетие.

Спешно на дачу Степана Петровича были откомандированы чертежница Люся и счетовод Афродита Ивановна. Они здорово готовили салаты и, что не менее важно, отлично знали, как сейчас говорят, экономические законы.

В четверг после работы мы прибыли на дачу. Степан Петрович встретил нас у калитки, кланялся и хватал гостя за руку.

— Рад! — восклицал он. — Как это говорят — почтили меня.

Рядом стояла его жена Анастасия Николаевна, худенькая, тихая; скромно опуская глаза, она говорила:

— Милости просим…

Посреди двора был накрыт длинный стол, уставленный тарелками со всевозможными салатами, бутербродами и бутылками. Громко играл магнитофон.

Мы шумно уселись. И вот наступил торжественный момент.

— По…звольте мне, — заикаясь, сказал наш начальник, еще молодой, тощий человек, любивший приезжать на праздники пораньше. — По…по…звольте мне…

Я не буду терять времени на пересказ его речи. Скажу только, что наш начальник справился с заиканием и дальше все пошло гладко.

В конце он заявил:

— Особенно приятно нам, что наш дорогой, наш незабвенный Степан… Степан Петрович остается работать, не бросает нас на произвол плана… Произвол? Не то слово, — строго сказал он. — Словом, ура Степану Петровичу и его милейшей… да, милейшей супруге. Ура!

— Ура…а…а! — закричали мы и двинулись к юбиляру. — Ура!

От наших тостов, громкой музыки и смеха на всех дачах нервничали собаки. Из-за высоких сосен неожиданно выскочила луна и строго, как стройконтролерша Панюшкина, уставилась на нас.

Наконец слово было предоставлено самому юбиляру.

— Рад… рад… — на удивление тихо сказал Степан Петрович.

Он благодарил каждого, начав, как на всех оперативках, с сантехников. Когда очередь дошла до меня, Степан Петрович уже гремел:

— Сдадим, Темушкин, двенадцатиэтажный?

— А чего же, Степан Петрович, — как можно тверже сказал я, — сдадим через три дня!

«Он же еще без крыши», — подмигнула мне луна.

— Все равно сдадим!

Тут поднялась Анастасия Николаевна.

— Степан, — тихо сказала она, — Степан, ты все забыл: музыку, экскурсии. Ведь мы договорились.

Стало тихо, мы все уставились на Степана Петровича.

…Мы огорченно прощались.

— Не вешайте носы, гренадеры! — гремел Степан Петрович, ведя под руку начальника.

— Му-музыка, — лепетал начальник, — эк… эк… черт побери — экскурсии… Счастливый ты, Степан!

Так ушел на пенсию наш главный — Степан Петрович. Так обходным путем добило его хитрое, сильное Время.

На следующий день меня вызвал начальник.

— Занимай место Степана Петровича, — сердито приказал он.

Я нехотя поплелся в кабинет Степана Петровича. Почистил ящики, просмотрел старые сводки и стал ждать. Изредка в дверь заглядывали начальники отделов.

— Сидишь? — улыбаясь, спрашивали они.

— Сижу, — солидно отвечал я. — А как?..

Они исчезали, а я томился от скуки, не зная, что делать.

На третий день дверь резко открылась и в комнату влетел Степан Петрович.

— Степан Петрович, рад! — вскочил я.

— А ну-ка выматывайся отсюда на свою площадку.

— Что случилось, Степан Петрович?

— Оно хотело заставить меня, — гремел Степан Петрович, — слушать радио для домашних хозяек, ездить в пустых трамваях и в рабочее время посещать музеи!

— Кто, Степан Петрович?

— Время… Не выйдет! В котором часу сегодня оперативка?

Так вернулся к нам Степан Петрович. Так было посрамлено глупое, слабое Время.

Милый вор

Триста семьдесят дней работы, одиннадцать сорванных графиков, одна тысяча сто пачек сигарет, выкуренных на оперативных совещаниях, — и вот уже новый больничный корпус построен.

Осталась самая малость, чтобы созвать государственную комиссию.

— Чепуха, осталась че-пу-ха! — напевал я, шагая сразу через две ступеньки.

На пятом этаже я заглянул в палаты… и схватился за сердце: снова исчезли пластмассовые крышки сигнализации. Третий день подряд пропадает ровно пять крышек.

Экстренно было созвано еще одно совещание.

— Опасный вор, — авторитетно заявил практикант Владик. Он ходил на все кинокартины детективного направления и считался у нас специалистом. — Нужно снять отпечатки пальцев.

— Ерунда! — хрипел мастер Агафон Петрович. — Поймать и уши оторвать.

— Капкан! — мрачно предложил механик (когда болят зубы, человек жаждет смерти своих ближних).

Я был за собаку.

— Что вы! — ужаснулась архитектор, милая женщина с глазами мадонны. — Еще покусает его. Знаете что, давайте напишем вору письмо, попросим его…

— Ха-ха-ха, — искренне смеялся Владик.

— Ха-ха-хр, — хрипел мастер Агафон Петрович.

— Ха-ха-ух черт, — схватился за щеку механик.

Я вел совещание, поэтому только солидно улыбнулся.

Но архитектор все же настояла на своем.

«Уважаемый тов. Вор! — написала она чертежным шрифтом на куске ватмана. — Крышки, которые Вы берете, хоть и недорогие, но их трудно достать, а скоро госкомиссия. Пожалуйста, тов. Вор, не трогайте крышек. Мы будем Вам ежедневно оставлять 40 коп. — их стоимость».

Архитектор повесила плакатик и конверт с монетами в коридоре, а я лично запер все двери и прикрепил деревянные дощечки со зловещими сургучными печатями.

Утром печати были целы, но когда мы вошли в коридор, то увидели, что плакат исчез, исчезли и сорок копеек.

— Видите, вот видите! — радовалась архитектор. — Это просто бедненький мальчик. Он, наверное, был голоден…

— Голоден! — хрипел Агафон Петрович. — На поллитру, подлец, собирает.

Как бы то ни было, крышки перестали пропадать. Один раз архитектор оставила вместо сорока копеек целый полтинник. На следующее утро в конверте лежала десятикопеечная монета — сдача.

Большие печальные глаза архитектора начали излучать нежность. «Милый вор» — с того дня называла она похитителя крышек.

Владик и механик, у которого еще больше раздулась щека, сначала не сдавались. Они устроили у конверта с монетами какую-то мудреную сигнализацию, шептались над снимками отпечатков пальцев и, кажется, действительно установили капкан. Но ничего не помогало, вор был неуловим.

Тогда они сдались, я тоже перестал ставить на дверях сургучные печати. Только один Агафон Петрович остался в оппозиции к вору.

— Этот подлец еще нам номер выкинет. Вот посмотрите, на госкомиссии, — хрипел он.

А корпус катился к сдаче. На завтра, двадцать пятое марта, назначили государственную комиссию. Корпус вымыли с ног до головы и у входа повесили плакатик:

«Добро пожаловать,

тт. больные!»

Мы провели заключительное совещание, и в последний раз механик (была его очередь) отсчитал в конверт сорок копеек, а архитектор, печально улыбаясь, повесила новый плакатик. Наверное, еще ни один вор не получал за свою деятельность такого ласкового послания. Оно заканчивалось так:

«До свидания, Милый вор! До встречи на следующем корпусе».

Председатель госкомиссии, расплывшийся толстяк, похожий на медузу, удовлетворенно усаживался в кресло, которое мы притащили с другого конца города.

— Неплохо… совсем неплохо корпусик сделали, — ворковал он. — А это что такое?

Посредине стола лежал зеленый конверт. Председатель потянул его к себе, и вдруг из конверта посыпались и покатились по столу монеты.

— Что это такое? — снова, уже грозно, спросил он меня.

Я молчал.

Тогда член комиссии — пожарный — взял конверт. Осторожно, как будто конверт мог воспламениться, обследовал его, вытащил записку и громко прочитал:

«Прочел плакатик — сдаюсь. Возвращаю ваши деньги 40×10=400 копеек».

Все члены комиссии уставились на меня.

Я молчал.

— Это наш Милый вор написал, — поднялась архитектор и ласково-печально улыбнулась комиссии.

Телевизор

Мы внесли тяжелую коробку в квартиру.

— Помочь? — спросил таксист, молодой расторопный парень, веселый и ушлый.

— Будь добр!

Он быстро снял крышку ящика, мы вынули телевизор и поставили на столик.

— Ого! — одобрительно и вместе с тем покровительственно произнес он. — «Рубин», цветной! Первый, наверное, у тебя?

— Первый.

Таксист осмотрелся:

— И квартира ничего. Новая, наверное?

— Новая.

Пока я торопливо варил кофе и готовил бутерброды, он расхаживал по комнате, критически осматривая обстановку.

— Не буду я есть, план нужно делать… А кем работаешь?

— Прорабом.

Но когда я поставил все на стол, он сел.

— Ну, если уж очень просишь. Только простой машины за твой счет. Подключи телевизор, моя команда играет.

Я включил телевизор, проводка была сделана еще вчера, но провод антенны не знал, куда девать.

— Эх, друг! Куда ты тычешь? Дай-ка я, — снисходительно сказал таксист. — У меня такой же.

Онвстал, включил антенну, повертел ручки, на экране появилось зеленое-зеленое поле, игроки в красных и желтых рубашках, словно радуга в комнате.

Телевизор… И вдруг возникло воспоминание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Детство… школа… раскрашенная карта мира. Кем быть? Конечно, путешественником, открывателем новых земель. На маленьких черных корабликах плыть по пунктирным линиям из порта в порт.

Но вскоре становится ясным, что вся земля, мысы, острова уже открыты. Я опоздал по крайней мере на сто лет. Даже полюсы открыты и, как оказалось, ничего особенного не представляют, так себе — воображаемая точка… Вот разве в глубь земли заглянуть. Это что значит? Геологом быть?

А может быть, книгу написать, такую, как «Мартин Иден»?

Идут годы, бегут годы, и все чаще я начинаю посматривать на строящиеся здания. Как это такую махину ставят на фундаменты? Почему на одно здание можно часами смотреть, а другое — скучное-скучное?

— Иди, иди отсюда, мальчик! — покрикивают на меня прорабы. — Упадешь куда-нибудь, отвечай за тебя…

Но я упорно прихожу после школы на эту стройку… Почему один кран красный, а другой желтый? Почему один кран движется по рельсам, а у другого гусеницы? Почему…

Наконец прорабу — мрачному большому человеку с длинным рябым лицом — надоело. Он схватил меня за руку:

— Пойдем к твоим папе-маме.

— Их у меня нет, — поспешно сказал я, как бы извиняясь за это. — Только бабушка, но она далеко отсюда.

— Как так? — удивился он. — А у кого ты живешь? Кто тобой командует, уши дерет?

— Никто… Если вы хотите на меня пожаловаться, то повидайте Анастасию Александровну, нашу учительницу, — посоветовал я ему. — Это тут недалеко.

Прораб скупо усмехнулся:

— Учиться, наверное, не хочешь, вот и шатаешься по стройкам, — строго заключает он. — Двойки?

— Нет, Иван Петрович. — Я вынул из портфеля дневник.

— Здо́рово! — похвалил он, разглядывая дневник. — Одни пятерки. А откуда ты знаешь, как меня звать?

— Тут все кричат: «Иван Петрович, раствор!», «Иван Петрович, кирпич!»… — Я остановился, только сейчас заметив, что у прораба один глаз смотрит на меня, а другой в сторону. Как он это делает, спросить?

— Ты что, строителем хочешь быть? — Он выпустил мою руку. — Напрасно, проклятая, парень, работа! Не советую.

Вообще я до сих пор не думал быть строителем, но почему-то сказал:

— Хочу. А почему она проклятая?

— Проклятая! — убежденно повторил он. — Все кричат: строители, высокое звание!.. И все ругают строителей… Ну, иди, иди отсюда, выбирай себе работу полегче. Да и щуплый ты какой-то; строитель знаешь какой должен быть! — один его глаз сердито смотрел на меня, другой наблюдал за кладкой.

Я ушел.

Через неделю, проходя мимо стройки, я увидел в воротах Ивана Петровича. Я все же решил подойти — может, он изменил свое мнение о строительстве. Кроме того, всю неделю я исправно питался, мне казалось, что я поздоровел. Сейчас он не должен называть меня щуплым.

— Ты чего, мальчик?.. А… это ты, Сергей! Ну, заходи. Где ты пропадал?

Я начал было рассказывать, но он перебил меня:

— Так ты окончательно решил стать строителем?

— Да, решил.

— Ну смотри, — угрожающе сказал Иван Петрович. — Наберешься в жизни лиха. Чудак! Учился бы на физика… Лаборатория, белый халатик. Ни тебе административного инспектора, ни главного инженера, черт бы их побрал!

Но видно, мое решение ему понравилось, он подобрел.

— Ладно, приходи к нам.

— Можно? — обрадовался я.

— Что поделаешь, коллеги мы с тобой.

Это мне очень польстило. Теперь почти каждый день я заходил на стройку. До конца первой смены я старался не попадаться на глаза Ивану Петровичу. От жары, приездов разного начальства, громких выкриков каменщиков — все время не хватало раствора — Иван Петрович был очень возбужден и на всех, кто попадался ему под руку, гремел. Только после работы он понемногу приходил в себя.

Стройка была у самой реки. Мы садились на скамейку, и я узнавал интересные вещи: фундаменты нельзя закладывать в мороженый грунт, особенно в глину. Иван Петрович сам видел, как земля при оттаивании выталкивала фундаменты вверх… В Москве земля промерзает на глубину один метр шестьдесят сантиметров, поэтому фундаменты обязательно закладываются на «один восемьдесят».

— А бывает меньше?

— Бывает.

— Что же тогда?

— Трещат стены, вот что тогда! — мрачно говорил Иван Петрович.

— Во всякой земле?

Он подозрительно посмотрел на меня:

— Ты что, читал про это?

Читал я, конечно, совсем другие книги — про войну, поэтому загадочно молчал.

— Ну, раз уж ты такой шустрый, строительные книги читаешь, то извини, парень, я должен уточнить правила. В песках глубина фундамента может быть меньше… — Он усмехнулся. — Только все равно закладывают на метр восемьдесят.

— Почему?

— Возни много. Проектировщики это делают на всякий случай, так спокойнее, а мы, строители… канитель большая, парень. Нужно вызывать из проектной конторы…

— Так это же неправильно!

Иван Петрович гневно поворачивает ко мне лицо. Один глаз его мрачно впивается в меня, а другой угрожает реке.

— Это ты скажи нашему главному инженеру. От него все неправильности идут.

— Хорошо, Иван Петрович, — успокаиваю я его. — Увижу главного инженера… Вы меня познакомите, я ему скажу.

…А на косогоре, оказывается, фундаменты идут ступеньками, все время сохраняя эту самую «глубину промерзания».

— В Москве, — рассказывал Иван Петрович, — очень часто попадаются старые срубы питьевых колодцев, и как раз там, где нужно закладывать фундаменты. Что делать тогда? — строго спрашивает он.

Я не мог ответить на этот вопрос.

— Видишь, — удовлетворенно смеялся он, осторожно хлопая меня по плечу, — не знаешь!

— Нужно их засыпать, — быстро отвечаю я.

— Вот, пенки начинаешь снимать, — говорил он точь-в-точь как наш учитель географии. — Это тебе домашняя задача, Сергей.

Много есть разных фундаментов: у реки чаще всего забивают сваи, а на болоте делают железобетонную плиту. Я, как губка, впитываю в себя эти рассказы.

…Я живу у толстой, но очень подвижной и хлопотливой женщины — Марии Васильевны. Ее муж Андрей, тоже Васильевич, уже год на пенсии. Он высокий, крепкий, у него красивые каштановые волосы. Целый день сидит перед телевизором, а вечером уходит гулять.

Меня он не замечает. Зато Мария Васильевна проявляет крикливую заботливость и, кажется, честно отрабатывает те деньги, которые ей высылает бабушка.

Но мне всегда с ней скучно, кажется, будто вся ее заботливость придуманная, а внутри у нее нет души, пусто-пусто.

Стройка затягивает все сильнее. Я начинаю понимать, что кроме фундаментов, стен и плит, кроме кранов и бульдозеров существуют неизмеримо более сложные вещи — отношения между людьми.

…Идут годы, мчатся годы. Мир сотрясают события, запущен в космос первый спутник, в газетах нарисован земной шар, вокруг него кривые линии движения усатого кусочка металла. (Куда он упадет? Вот бы найти!) Но все так же тихо и размеренно течет жизнь в моей квартире. Сидит перед телевизором Андрей Васильевич, и хлопочет на кухне Мария Васильевна.

Один раз Мария Васильевна, думая, что я сплю, затеяла с мужем разговор обо мне. Она хвастливо высчитывала все выгоды моего пребывания у них на квартире.

Андрей Васильевич, как всегда, молча сидел у телевизора.

— Не люблю, когда чужие люди в доме, — вдруг сказал он… — Но уж раз взяла, то смотри за ним. И потеплее с ним. Или за теплоту не платят?

— Да ты что, Андрюша, уж я-то о нем не забочусь? Даже бабушка его к празднику мне отрез на платье прислала!

Щелкнул переключатель телевизора.

— Наверное, все же не платят, — снова сказал хозяин.

…— Ты не знаешь, Сережа, — как-то спрашивает Мария Васильевна, — почему бабушка уже второй месяц не присылает деньги?

— Не знаю.

Мария Васильевна подозрительно смотрит на меня:

— Нам, Сереженька, трудно, в долг чтобы ты у нас жил. — Она пробует ласково улыбнуться. — Ну ничего, еще недельку можешь у нас пожить… ты не волнуйся.

Вечером через стенку мне слышен разговор:

— Засыпалась ты со своими заработками… Сейчас мальчика будешь держать бесплатно и кормить. — Андрей Васильевич смеется: — Засыпалась.

— А я его, вот увидишь, не придет перевод, отвезу к бабушке.

— Отвезешь?

— Отвезу.

— Вот и хорошо, не люблю я, когда в доме чужие люди…

Потом приходит известие — бабушки больше нет. Никого нет…

Я долго болею, а когда поправляюсь — иду на стройку.

— Где ты так долго пропадал? Похудел, — говорит Иван Петрович.

— Мне нужно на работу.

— А школа?

— Мне бы, Иван Петрович, только месяц, полтора… Долг у меня.

Он смотрит одним глазом:

— Что-нибудь случилось?

— Мне нужно на работу…

Но Миша, бригадир, так участливо расспрашивает меня, что я ему все рассказываю.

— Много ты должен? — спрашивает он.

— Восемьсот за два месяца.

— Много, — задумчиво говорит Миша. Его всегда улыбающееся лицо становится серьезным.

— Мне бы только расплатиться… потом пойду в общежитие.

Я работаю два дня. Вечером приезжает кассирша.

— Ты погуляй на площадке, в конторку не ходи, — говорит Миша.

— Почему?

— Погуляй, Сережа! — повторяет он.

Я долго хожу по площадке. Наконец меня зовут в конторку.

— Тут ребята собрались, — смущенно начинает Миша, — словом, вот тебе восемьсот сорок, рассчитайся… И завтра в школу. Ребята сказали, что на стройке тебе не разрешат работать.

Я молча стою перед ним.

— Ты не бойся, Сергей, — убеждает меня Мишкин напарник Валера, — мы будем платить хозяевам ежемесячно. А это бери…

— Знаешь что, — говорит Миша, — они еще не поверят, пойдем, я им поручусь.

…Миша долго втолковывает хозяйке, сует ей деньги.

— Не знаю, как-то неловко мне, — нерешительно говорит Мария Васильевна. — С другой стороны, трудно нам.

— Вот-вот, хозяюшка, — с облегчением говорит Миша. — Вам двоим трудно, а у нас коллектив… двести человек, — это совсем не трудно.

…Утром на стройку мы идем вместе с Андреем Васильевичем.

— Который бригадир? — спрашивает он.

— Вон тот, высокий, Миша.

Хозяин подходит к бригадиру.

— Ты деньги приносил? — Он протягивает бригадиру деньги. — И больше к нам не ходи.

— Не возьму… почему?

Андрей Васильевич кладет деньги на стену и прижимает кирпичом.

— И чтоб духу твоего не было у меня на квартире, — строго говорит он Мише. — Не люблю на квартире чужих людей… Пошли, Сергей, в школу, — говорит он и силой тащит меня со стройки.

Летом я работал, мне было хорошо, — я считался в этой квартире единственным рабочим человеком, и Мария Васильевна кормила меня покрепче, а самое главное, не повторяла все время жалостливо, что я сирота и бедненький.

В первый раз я, крепко зажав в руке получку — бумажки и монеты, — принес ее Марии Васильевне в кухню.

— Пожалуйста, Мария Васильевна, — протянул я ей руку.

— Ну вот, Сереженька… ну вот! — засуетилась она. — Теперь ты уже взросленький, будешь всегда помогать. Может, яблочка хочешь?.. Сереженька получку принес! — радостно крикнула она мужу, который, по обыкновению, сидел в комнате у телевизора.

— А ну покажи.

Мария Васильевна принесла деньги.

— Сколько тут? — спросил он у меня.

— А ты посчитай, посчитай, Андрюша! Может быть, Сереженька по дороге потерял, — беспокоилась Мария Васильевна.

Хозяин аккуратно расправил смятые бумажки:

— Триста семьдесят три и сорок копеек.

Лицо Марии Васильевны прояснилось.

— Вот молодец, Сереженька, будет на расходы!

Андрей Васильевич покачал головой:

— И не думай. Будем с Сережиной зарплаты на новый телевизор собирать. — Он вынул из буфета деревянную коробку и положил туда деньги. — Запишем триста семьдесят три и сорок копеек.

— А расходы, Андрюша?

— Хватит тебе, вот скупердяга! На одних цветах сколько получаешь!

— Так ведь я с утра до вечера, Андрюша.

— Телевизор-то тебе в дом!

— Да оно, конечно, так, — вздохнула Мария Васильевна.

— Деньги будешь отдавать мне, — приказал Андрей Васильевич.

Телевизор мне даже приснился. Он был совсем новый и так блестел, что резало в глазах. А экран на целых полстены.

— Деньги будешь отдавать мне! — басил он.

— Так я же Андрею Васильевичу… Он приказал.

— Мне, — кричал телевизор. — Все до копейки!

По закону мне еще не разрешалось работать. Но куда-то с письмом поехали Иван Петрович и бригадир Миша. Они выхлопотали мне разрешение работать табельщиком.

Через два дня приехала из конторы кадровичка, полная низкорослая женщина с недоверчивыми глазами. Она проверила табель и, увидев, что по простоте душевной я у рабочих учитывал даже минуты, долго выговаривала прорабу за чудачество — вот взял на ее голову ребенка.

К моему удивлению, Иван Петрович помалкивал, хотя время было послеобеденное и от него попахивало спиртным. Потом ее в сторону отвел Миша, что-то жарко говорил, размахивая руками.

Когда они снова подошли ко мне, ее глаза потеплели.

— Ну вот что, Сергей, как тебя по отчеству? — спросила она.

— По отчеству?

— Ну да, как звали отца? — она опустила глаза.

— Александр.

— Значит, так, Сергей Александрович, брось ты эти минуты, тут не завод, а стройка. Если человек вышел на работу — значит, крути восьмерку…

Кругом одобрительно смеялись.

— Ну как с первой получки, хлопнул, наверно? — спросил меня на следующее утро Миша.

— Что значит «хлопнул»? — не понял я.

Миша рассмеялся:

— Ну, пол-литра взял?.. Опять не понимаешь?.. Ну, выпил на радостях?

— Н-нет.

— Ну хотя бы мороженого от пуза поел?

— Я деньги отдал Андрею Васильевичу… на расходы. — Почему-то я постеснялся сказать, что на телевизор.

— Так и ни десятки не дал тебе, на кино, мороженое?

— Задолжал я много, Миша.

— Жмот он, кулак, одним словом, твой хозяин! — убежденно сказал Миша, и его красивое улыбчатое лицо омрачилось. — Ну ничего, после работы дождись меня.

Помните ли вы, какое это удовольствие — в детстве есть «от пуза» мороженое? Да притом когда через полчаса тебя ждет приключенческая кинокартина.

— Ну это ты, Сергей, напрасно, — говорил мне Миша. Мы прощались после кино, и он хотел всунуть мне в руку деньги. На миг его чудесно прорисованные брови озабоченно сошлись, но в следующий момент он снова улыбался. То есть улыбки не было, лицо было спокойно, но у всех, кто смотрел на него, оставалось впечатление, что он улыбается. — Ну, наверное, ты прав, Сергей, угощение — это товарищ уважение оказывает, а деньги… Ты куда сейчас, домой? Ну, а я пойду погуляю, тут девушка есть одна, Сергей.

Я зашел в магазин, где продавались телевизоры. Цены на них повергли меня в смятение.

Конечно, можно купить «Рекорд», он все же побольше, чем телевизор Андрея Васильевича, но рядом стоял толстый блестящий «Рубин» с большим экраном. От него трудно было оторваться.

Я высчитал — придется на покупку работать весь отпуск да еще не ходить в школу целый месяц.

На стройку пошел монолитный бетон. У меня добавилось работы, я должен был у ворот встречать машины и показывать шоферам, куда ехать.

Все сбились с ног, чтобы вовремя принять самосвалы с серой кашицей из песка, щебня и цемента. Но боже, какое это было удовольствие — через неделю снимать с бетона опалубку! Подходили Иван Петрович, бетонщики. Сбивали подкосы, отвинчивали болты, ломиками отделяли щиты — и вот уже видно зеленоватое, крепкое тело со следами досок.

«Ничего!» — удовлетворенно говорил Иван Петрович или, когда были раковины, чертыхался: «Вот черти, сколько раз я предупреждал!» Один его сердитый глаз смотрел на меня, но я уже привык и точно знал, что обращался он к бетонщикам.

Никогда потом с таким нетерпением я не ждал получки. Вторую, третью зарплату Андрей Васильевич все так же аккуратно пересчитывал, укладывал в деревянную коробочку.

— Шестьсот тридцать один, — говорил он… — Девятьсот девяносто четыре…

Мария Васильевна громко смеялась:

— Ты смотри, Сереженька, целый капитал собрал.

Я регулярно ходил в магазин. Продавцы — высокий неуклюжий парень и девушка — уже привыкли ко мне.

— Ты, парень, не бойся, — насмешливо и вместе с тем покровительственно говорил продавец, — на литровку дашь, будет тебе телевизор, краса и гордость человечества: «Рубин».

— Ты что, с ума сошел? — сердилась девушка. — Как тебя звать?.. Ага, Сережа. Хорошее имя! Будет тебе телевизор, ей-богу, будет, спрячу для тебя на складе.

Я мечтал, что вот придут гости к моим хозяевам:

— Где это вы такой хороший телевизор достали? — спросят они.

— Это Сереженька, наш квартирант, купил, — ответит Мария Васильевна и громко засмеется. Дескать, вот оно как обернулось, не так уж она и прогадала со своим квартирантом.

— Да, это парень со своей зарплаты купил, — подтвердит Андрей Васильевич.

К тому времени, как я должен был получить последнюю зарплату, в магазине остался единственный телевизор. Днем я забежал в магазин.

Продавец с каменным лицом смотрел мимо меня.

— Задержите до завтра, — попросил я его.

Но когда, опустив голову, я вышел из магазина, продавец вдруг окликнул меня:

— Эй ты!.. Да, тебя. Приходи завтра… Буду говорить, что это инвентарь. — Он снисходительно посмотрел на меня: — И откуда у тебя такие деньги?

— Слушай, Сережа, — смущенно обратился ко мне Миша, — тут мой кореш Сеня Волков, слесарь дежурный, денек ему погулять нужно. Так ты ему, пожалуйста, восьмерку в табеле поставь… Хорошо?

— А Иван Петрович? — спросил я, хотя сразу решил выполнить просьбу. — Мише отказать я не мог ни в чем.

— Иван Петрович не заметит.

— Ладно.

Но Иван Петрович заметил. Поначалу он долго кричал, грозился выгнать меня, и Волкова, и этого шалопая Мишку. Вечером приутих немного.

— Постой, — грозно сказал он, когда после работы я хотел тихонько выскользнуть из прорабской. — Ты что же это, решил государство надувать?

— Государство? — удивился я. Нам много рассказывали в школе о государстве, но я представлял его себе этаким холодновато-могучим, для которого ученик — ничего не значащая песчинка.

— Да, государство!

По словам Ивана Петровича, выходит, что я, табельщик Сережа, поставив восьмерку этому лентяю Волкову, ущемил государство, потому что этот подлец Волков не на сдельщине, а на ставке.

Он долго втолковывал мне разницу между сдельщиной и ставкой.

— Стыдно должно быть тебе. Государство тебя учит бесплатно, завтраки утром дает… Вот на работу тебя приняли, хотя не полагалось, а ты прогульщикам восьмерки крутишь!

Я пробовал было заикнуться, что у государства более двухсот миллионов людей и одна восьмерка для него абсолютно ничего не значит, но он закричал:

— Больно ученой ты стал! А если все двести миллионов начнут крутить липовые восьмерки?

Тогда сразу я не нашелся что ответить.

— Иди! — шумел Иван Петрович. — А с зарплаты твоей вычту!

После, уже вечером, я нашел очень простой ответ.

— Иван Петрович, — обратился я к нему на следующий день. — Так не может быть, чтобы все двести миллионов крутили восьмерки… табельщиков же очень мало.

— Ты о чем? — не сразу вспомнил он.

— О вчерашнем разговоре.

Я увидел, что его глаз смотрит в сторону, но это значило, что он смотрел на меня.

— Я думал, что ты меня понял… решил тебя не наказывать, а ты вон что придумал! Так вот, восьмерку с зарплаты сниму. Но если еще раз посмеешь… Смотри у меня!

Вечером я вручил Андрею Васильевичу последнюю получку, урезанную прорабом Иваном Петровичем на двадцать рублей «в пользу государства».

— Тут поменьше, — определил хозяин. — Ну ничего, телевизор завтра пойдем покупать.

— Пораньше бы, Андрей Васильевич, — забеспокоился я. — Там последний телевизор остался.

— Разбужу, — коротко пообещал Андрей Васильевич. В последний раз он включил свой маленький телевизор с линзой.

Я долго не мог заснуть. Почему-то только сейчас вдруг заметил, как жестко спать на маленьком диванчике. Откуда только в эту ночь не вылезали пружины!

Проснулся поздно. И потому, что солнце вышло из-за крыши соседнего дома, я с ужасом понял — сейчас уже больше одиннадцати.

Я вскочил, быстро оделся. Вошел Андрей Васильевич.

— Андрей Васильевич, пойдем скорее в магазин!

— Уже был, — строго сказал он.

— Купили, Андрей Васильевич?

— Купил.

— Где… где, Андрей Васильевич?

Он показал рукой: на стуле висел костюм, на другом — пальто.

— Где же телевизор?

— Это твой костюм, твое пальто. Смотри, ты совсем оборвался…

Я смотрел на него ошалело.

И вдруг я понял все. Не будет Мария Васильевна гордиться своим квартирантом, не будет удивленных гостей, а Андрей Васильевич все так же будет сидеть у своего старенького телевизора.

— Зачем вы это сделали? — плача, кричал я. — Зачем?.. Зачем?..

Я все сильнее рыдал. В этом взрыве, наверное, сказалось и одинокое трудное детство, и жалобные вздохи хозяйки, которая приютила меня, а сейчас не знает, как от меня избавиться.

— Ну что ты, Сергей! — смущенно говорил хозяин. — Неужели ты взаправду мог подумать, что я возьму у тебя деньги на телевизор?

Вошла Мария Васильевна.

— Ты в другой раз, Андрей, так с ребенком не шути, — вдруг впервые за все время строго сказала она мужу.

Она подошла ко мне, жалостливо, тепло обняла:

— Ничего, Сереженька, вот вырастешь — купишь нам телевизор. Вот увидишь, купишь..

Она увела меня на кухню, что-то успокаивающее говорила. И от ее первой искренней ласки, от уюта маленькой чистой кухни, в которой, побулькивая, варился в кастрюле суп, от всей этой домовитости мне становилось легче, но слезы из моих глаз непроизвольно падали на ее руки.

— Ничего, ничего, Сереженька, будет все хорошо, вот увидишь. Ничего, что ты одинешенький… Ты еще всем покажешь… Ты знаешь, какой ты?! Мне бы сына такого… сына. — И вдруг она сама заплакала, судорожно гладя мою голову большой темной рукой.

Много ночей потом мне еще снился телевизор. Не мог я никак успокоиться.

Миша, когда узнал эту историю, пришел к хозяину.

— Тебе чего? — спросил тот.

— Молодец вы, Андрей Васильевич, — похвалил Миша. — Я думал, жмот вы, а вы, оказывается… Вот! — Он поставил на стол бутылку и начал разворачивать пакет с закусками.

— Колбасу убери, не в пивную пришел, а в дом! — приказал хозяин. — Мария! — крикнул он. — Накрой на стол. А выпить с тобой, как тебя… Мишка, кажется? — выпью. Сергей тебя хвалит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Чего печальным стал?! — Таксист кончил есть и встал. — Вот чудак! Тебе только жить и радоваться: квартира новая, телевизор… Для чего отключаешь? Куда ты его?

— Просьба большая… отвезем телевизор в одно место.

— Вот чудак! Зачем?

— Извини, нужно… ДОЛГ У МЕНЯ.

Тетрадь Канарейкина, бога монтажа

Бог монтажа с легкомысленной фамилией Канарейкин приехал к нам весной. Из Москвы!

Как быстро несутся дни нашей стройки! Вот, кажется, только что мы закладывали фундамент. Это было трудной зимой, с реки дул резкий ветер. От этого снег, нарушая все законы, падал не сверху, а несся сбоку. Над строительной площадкой низко висело белое облако пара.

Несогласованные действия одного из непременных участников строительства — погоды — мешали бетонированию. Мы потеряли веру, что когда-нибудь придет весна и кончатся зимние строительные страхи.

Но, к нашему удивлению, весна пришла, и последняя бадья бетона повисла над опалубкой.

Уже по одному этому мы радостно приняли Канарейкина. К тому же он был первый строитель, приехавший к нам из Москвы. Первый! Понимаете, что это значит?

И вот мы сидим за длинным столом. С одной стороны Канарейкин и его помощники — молодые инженеры, с другой — мы. У нас все на самом высоком уровне: на столе блестят бутылки с нарзаном, лежит несколько пачек сигарет. Мы чинно молчим и чувствуем себя почти дипломатами.

Канарейкин, седой, уже пожилой человек, почему-то кажется молодым. Причиной тому умнейшие серые глаза, которые поблескивают из глубоких впадин, брови у него вопросительно подняты вверх. На нем короткий грубошерстный пиджак с аккуратно заштопанной дырочкой на лацкане.

В нарушение этикета мы во все глаза рассматриваем Канарейкина. Притягивает наши взоры, собственно, эта дырочка. Нам непонятно, как это главный инженер целого объединения, и вдруг — заштопанный пиджак.

Канарейкин открывает тетрадь, где красивым бисерным почерком выписаны колонки цифр, и, приветливо улыбаясь, называет сроки монтажа алюминиевых конструкций.

Несмотря на обходительную улыбку, он железно деловит. Настойчиво добивается от нас, чтобы назвали сроки подготовки фронта работ. Все, что мы говорим, он тут же записывает в табличку, которую расчертил еще до совещания. Мы с ужасом наблюдаем, как заполняются все табличные клеточки.

Наконец Канарейкин удовлетворенно захлопывает тетрадку — все длинные и зачастую путаные наши ответы он разместил на половине странички. Он рассказывает, что представлял свое объединение и за границей. Глядя на его тетрадь в твердом синем переплете, мы пытаемся сообразить, сколько страничек он затратил на каждую страну.

Чтобы как-то сбить впечатление от гостей и показать, что и мы не лыком шиты, кое в чем разбираемся, взял слово прораб Беленький, наш главный спорщик.

— Очень, конечно, приятно иметь дело с такими заслуженными монтажниками, которые даже за границей вкалывали, — с определенной дозой иронии начал он. — Но вот много записали. А как же башенные краны? О них и слова не сказали, а краны по меньшей мере месяц рассчитывают…

— Месяц? — любезно спросил Канарейкин. Он пододвинул к себе чертежи здания, посмотрел минуты три, не более. — Вот тут один кран ставить, тут другой, — показал он на плане. — А марку крана запишите, товарищ…

Беленький было по привычке заспорил, но Канарейкин только улыбнулся. (После целая группа проектировщиков рассчитывала установку кранов. Все оказалось правильным. Именно тогда мы прозвали его богом монтажа, или сокращенно — просто «Богом».)

Совещание окончено. Все встают. Мы обмениваемся таким количеством улыбок, что их хватило бы, по меньшей мере, на десять наших оперативок.

Когда гости уходят, некоторое время все озадаченно молчат.

— М-да, — наконец задумчиво произносит начальник строительства, сравнительно молодой человек, одетый специально для встречи в новый синий костюм. — М-да, это не наши монтажники. Назовем друг другу сроки, потом расходимся и тут же их забываем. Эта табличка нам, кажется, боком выйдет.

Хотя, как правило, каждый из нас во всех случаях имеет особое мнение, сейчас все соглашаются.

— А техника безопасности? — спрашивает прораб Беленький. — Если, как говорят не дай бог, что случится с ними, какое-нибудь пустяковое происшествие — палец ушибет, это что будет?

— Да… да…а! — согласно вздыхают все.

— Столовая! — снова произносит начальник строительства. — Что давать им? А?.. Неужели никто не знает? А бытовые и служебные помещения?! Видели в кино, в каких бюро у них сидят инженеры? Нет, — он нервно перебирает очень темными пальцами сигареты, — влипли мы в историю…

…Дни бегут. Ах, как быстро несутся дни нашей стройки! Мы уже начали забывать монтажного бога, его табличку со сроками в тетради и непонятную заштопанную дырочку на пиджаке. И вдруг телеграмма: Канарейкин шлет привет и уведомляет, что через неделю приезжает принимать от нас каркас здания. Он надеется, что мы не забыли о своих обязательствах.

— Где эти обязательства? — гремел на внеочередной оперативке начальник строительства. — Кто из вас, черт побери, записал сроки?

— Сроки? Какие сроки? — невинно спрашивали мы. — Протокола-то не было.

— О боже! — воздел руки наш начальник. — Только ты один видишь, с кем мне приходится работать. Кто будет отвечать за сроки?

Наконец прораб Беленький, выражая наше единодушное мнение, заявил, что раз никто, кроме Канарейкина, не знает об этих сроках, то пусть тот за них и отвечает.

Хорошо, что конструкции в здании рассчитываются с запасом прочности, иначе наша контора рассыпалась бы от воплей начальника. Он кричал, что все мы бюрократы, что назревает крупный конфликт, что он один как перст божий…

Но чем больше он кипятился, тем увереннее и спокойнее становились мы. В перерыве, когда посиневший начальник пил воду, тихо шептали друг другу: «А протокола-то не было… и писем не было… и договора».

Наконец наш начальник откричался и упал в кресло. Мы тоже замолчали, в комнате стало тихо. Нам, привычным к крикам, стало как-то не по себе. Тогда, безусловно, самый смелый из нас — худой, черный прораб Беленький твердо заявил:

— Как уж хотите, кричите не кричите, а вины нашей нет. Сроки мы, припоминается, действительно называли, но раз протокола официального нет, то все это фр-р-р! — при этом он поднял руку и быстро повертел кистью.

Наш начальник вдруг спокойно спросил:

— А что, мы действительно протокола не писали? Ну тогда… — и он улыбнулся.

Дальше оперативка пошла своим ходом.

В назначенный день прибыл Канарейкин с целой свитой инженеров. На этот раз он был в элегантном костюме, без сучка без задоринки. Наш начальник, усадив москвичей, выбежал в приемную и сдавленным голосом отдавал приказания.

Поднялся переполох. Уборщица Нюша спешно вытирала запыленные бутылки с нарзаном, оставшиеся нераскупоренными еще с первой встречи; рысью бежали в контору прорабы; диспетчер, молодой человек с тонкими усиками, метался по комнатам, выпрашивая стаканы и пачки сигарет.

Когда все собрались, наш начальник — на этот раз он был в белой рубашке с короткими рукавами — спросил у Канарейкина, как летелось, какая погода в Москве, здравствуют ли Большой, «Современник», «на Таганке»?

Монтажный бог вежливо ответил и в свою очередь осведомился, как дела на стройке. Начальник уклонился от опасной темы и высказал свое одобрение московским «Спартаком».

У молодых инженеров, наших гостей, зажглись глаза, но Канарейкин, строго посмотрев на них, вынул из портфеля тетрадь в синем переплете.

— Товарищ начальник, — Канарейкин вел пальцем по таблице, — обещал подготовить фронт работы в мае. Сейчас пятое июня… — он посмотрел на своих инженеров.

— Так точно, пятое, — хором повторили они.

— И что же, товарищ начальник выполнил свое обещание?

Начальник удрученно молчал. Тогда поднялся прораб Беленький и тихо спросил:

— Извините, товарищ Канарейкин может показать письмо, протокол, акт, в которых черным по белому написано: месяц май?

Канарейкин отрицательно покачал головой:

— Нет, такого документа не было.

— У меня больше вопросов нет, — торжественно заявил Беленький. — Ясно.

Все молчали.

— Прошу товарищей пояснить, — наконец сказал Канарейкин. — Что значит «ясно»? Оно значит, что раз не было бумаги, то не было обязательства?

— Да, товарищ Канарейкин, — скромно подтвердил Беленький.

Впервые мы заметили на лице Канарейкина растерянность.

— Поэтому, — продолжил Беленький, — мы ваших претензий принять не можем.

Москвичи подавленно молчали.

— Бросьте, Беленький! — вдруг закричал наш начальник. — Некрасиво!.. Я подтверждаю: мы брали такое обязательство. Я из них котлеты сделаю, — показал он на нас пальцем, — но через неделю каркас будет готов. Везите ваших рабочих.

…Московские монтажники приехали в новых синих комбинезонах с яркими нарукавными знаками: «Стальмонтаж». Но комбинезоны скоро пообтерлись. Через месяц москвичей уже нельзя было отличить от наших рабочих.

Только когда приезжал Канарейкин, снова появлялись «стороны». Мы садились по обе стороны стола, бог монтажа вынимал из портфеля тетрадь в синем переплете.

— Ну, Михаил, — обращался он к своему прорабу. — Какие к товарищам претензии?

Михаил, вздыхая, отводил в сторону большие черные глаза и деликатно, чтобы не обидеть нас, говорил:

— Не-небольшая задержка с бетоном… Небольшая! — подчеркивал он.

Бог монтажа очень удивлялся. Как же так, снова нарушены сроки.

Наконец Беленький не выдержал. Он достал где-то бетононасос, дополнительно поставил на каждом этаже малые краны.

— Я этому канареечному богу покажу, где раки зимуют, обязательно! — кричал он на наших оперативках. — Вот увидите! В следующий раз засыпется он со своей тетрадкой.

Когда в очередной раз приехал Канарейкин, Беленький пригласил его посмотреть, как идут дела. Монтажный бог, как был в элегантном костюме, полез по приставной лестнице на самый верх, куда забирались только верхолазы. Все просмотрел и молча прошел в контору.

— Ну? — торжествующе спросил Беленький. — Что теперь скажете?

Канарейкин вынул тетрадь, посмотрел таблицу.

— Ваши работы сделаны на шесть дней раньше…

— Шесть дней! — закричал Беленький. — Что я говорил?

— …Михаил, сколько дополнительно поставлено людей на малые краны и бетононасос? — тихо спросил Канарейкин.

Михаил, как всегда, отвел глаза:

— Двадцать четыре.

— За нарушение ритма работы и связанное с ним увеличение числа рабочих у нас в объединении прорабов снимают, — строго сказал монтажный бог.

Но вот дом смонтирован. Банкет в честь московских строителей. Беленький передает монтажному богу длинный цветастый адрес, над которым он трудился два рабочих дня.

Канарейкин расчувствовался и целовал каждого из нас. Потом он вытащил из портфеля пакет и в свою очередь передал нашему начальнику. В пакете оказалась знаменитая тетрадь, куда монтажный бог записывал наши обязательства.

…С тех пор прошло десять лет, но до сих пор на столе начальника лежит эта тетрадь. И когда на оперативке кто-нибудь из нас дает легкомысленное обещание, начальник кладет руку на тетрадь:

— Ты что, забыл про тетрадь монтажного бога?

Бачок и газировка

У нас на стройке поставили автомат газированной воды — Газировку, как его дружески называли строители.

Через несколько дней Газировка завоевала себе сердца и желудки всех окружающих. Она добросовестно выдавала холодную, к удивлению всех, газированную воду. Даже мальчишки соседних дворов признали ее и ходили на стройку промочить горло после больших футбольных баталий.

Я долго крепился. Еще давным-давно усвоил правило: днем не пить воду, но не выдержал, что поделаешь, объективные условия — июльское солнце.

Газировка промыла стакан, выдала порцию воды и зашипела — спросила: «Хорош…шо?»

Я напился:

— Прекрасная вода, — ответили.

Газировка покраснела. (Это я ясно видел, хотя она была окрашена в малиновый цвет.) И вдруг я вспомнил старый питьевой бачок, который царствовал в довоенные годы на всех стройках.

Он был очень чванлив, этот бачок. Ведь на всех оперативках тогда разбирался вопрос, обеспечены ли бригады бачками?

Он пыжился, раздувая свои оцинкованные бока, требовал, чтобы его носили на руках, и казался себе незаменимым. Но работу свою выполнял плохо: вода в нем была невкусная и теплая, внутри он был ржав и ржавой была кружка, прикрепленная к нему железной цепочкой.

Теперь пришла новая техника, а с нею скромные, знающие свое дело газировки. Как хорошо!

И все же есть еще на стройках самодовольные ржавые бачки. Мало, но есть.

2

Николай

Он молча протянул мне путевку из техникума. Сейчас я не помню его фамилии, звали его Николай.

— Да садитесь, ей-богу, — в сердцах сказал я, когда он дважды отказался сесть.

Он присел на краешек стула.

— Мастером пойдете, что ли? — спросил я, рассматривая его диплом.

Он покачал головой.

— Прорабом рановато, да у нас и должности нет. Может, в производственный отдел?

Николай снова покачал головой и, когда я уже потерял надежду услышать его голос, тихо сказал, что хочет работать каменщиком. Запинаясь и глядя на край стола, он добавил:

— Какой же с меня будет мастер, если я не могу… показать каменщикам, как нужно класть кирпич?

У меня был трудный день главного инженера, я очень устал. Смеется он надо мной, что ли?

Но Николай не смеялся, «дожал» меня, и через два дня уже работал каменщиком самого низкого разряда.

Больше он не заходил. Все это время я держал для него должность мастера, потом меня перевели на другую работу, и я забыл о нем.

Прошло пять лет. Совсем недавно меня вызвали с совещания.

— Какой-то ваш бывший сослуживец настойчиво добивается с вами переговорить, — строго сказала секретарша.

Я взял трубку:

— Алло!

— Это Николай говорит, помните меня?

Я не сразу вспомнил и дипломатично ответил:

— Да, слушаю вас.

Он спросил: не посоветую ли я, как класть стены из стеклоблоков. Я ответил.

Многорукое, громыхающее чудовище, называемое почему-то Оперативным Совещанием, потащило снова к себе, я повесил трубку. Позже вспомнил всю его историю и пожалел, что не поговорил подробно.

Кем он сейчас работает, Николай?

Протекция

Обычно он подходил ко мне последним. Почтительно и вместе с тем отчужденно кланялся. Молча раскладывал ватманы. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить — чертежи выполнены грамотно и очень изящно. Посмотреть хотя бы на пересечение линий. Неопытные люди почему-то стараются сводить их в одну точку, а у него, как у заправского проектировщика, линии небрежно-элегантно выходили за угол. Надписи, цифры — все было на высоком уровне.

Приезжал я на консультацию уставшим. Целый день мотался по стройкам, вправляя мозги нерадивым прорабам, внедрял эту самую проклятую новую технику, отбивался от телефонных звонков.

В восемь вечера по вторникам и субботам я входил в большую светлую аудиторию, заставленную столами. Здесь меня ждали еще пять очень ушлых и хитрых прорабов-дипломантов.

Они знали обо мне все: кем и где я работаю, какой у меня характер, принимаю ли шутку, люблю ли посидеть в кафе или хотя бы в институтском буфете, где иногда бывало пиво. Первые минуты встречи они улыбаясь расспрашивали о стройках, прорабах, которые работали у меня и которые (очень умные люди!) не пошли заочно учиться, а сидят вечерами у телевизоров, нянчат детей и внуков.

Хошь не хошь, разговор заканчивался, и они, вздыхая, по очереди раскладывали передо мною помятые и кое-где даже испачканные ватманы. Пока я проверял чертежи, дипломанты по привычке жаловались на нерегулярную поставку раствора, деталей, плохую работу механизмов.

— Ладно вам, хватит! Ведь вы сейчас в учебном отпуске. При чем тут раствор? — Тут я принимался их пилить за неаккуратные чертежи, точно так же, как пилил своих прорабов за плохое складирование материалов.

Дипломанты, все как на подбор рослые, крепкие — воспринимал я их почему-то на одно лицо, — опустив глаза, слушали мои нотации. На стройке так же, как и в армии, существовала такая поговорка: «Когда начальство тебя ругает, слушай, но при этом помни, что зарплата (денежное довольствие) тебе все равно идет».

Это прорабское молчание целый день изводило меня, и я стал укорять их все резче. Но прорабы-дипломанты не обижались. Ничего не поделаешь — прав, а то, что резковат, так он же свой брат строитель. Такой обычно ругает, но в обиду не дает.

Вскоре они, однако, изменили тактику. Садились вокруг стола и вроде укоряли провинившегося, а на самом деле поддерживали.

— Ну что же вы, Корякин, — говорил я Первому дипломанту, — спецификацию на главном месте вычертили?.. Ее вот куда, над штампом, нужно ставить.

Корякин молчал.

— Лапоть ты, — усмехался Второй дипломант. — Это тебе не панель ставить. Тонкая штука…

— Смотрите, — говорил Третий дипломант, — вон пятно он жирное поставил. Ты что, обедал на ватмане?

— Да нет, — оправдывался Корякин. — Честное слово не обедал. Сегодня на стройку вызывали наряды закрывать. Откуда пятно, сам не знаю.

— Ну что ж, штраф с тебя за пятно. Всех сейчас в буфет должен пригласить… А вы обедали? — как бы между прочим спрашивали они меня.

— Обедал, обедал, — досадливо прерывал я их хитрые подходы. — А это что, Корякин, что за двойная линия? Что же вы, не могли провести как следует?!

— Руки у него дрожали, — вмешался Пятый. — А ну-ка проведи линию… Нет, сейчас вроде в порядке. — Пятый пристально смотрел на Корякина: — Начальство, да?

Корякин молчал.

— Правильно, — разъяснял мне Пятый. — Главный инженер здорово его ругал. Главные инженеры сейчас крепко технологию требуют.

Так они, мои пять дипломантов, сбивали меня.

У Второго ватман согнут вчетверо. У Третьего ватман был желтый. Он клялся, что бегал по всем магазинам, хорошего ватмана нигде не было. Четвертый когда-то писал плакаты и теперь, чтобы украсить чертеж, делал на нем плакатные надписи, у Пятого лист был прожжен папиросой…

Шестой был Он.

Я выходил из себя. Наконец подозвал Шестого.

— А ну-ка покажите им ваши чертежи.

Я уже говорил, что это была красивейшая работа. Прорабы угрюмо молчали, свертывая ватманы.

— Да свертывайте посвободнее! — кричал я. — Помнете ватманы.

— Э, все равно придется ночь сидеть, перечерчивать, — отвечал кто-нибудь из них. На чертежи Шестого они почему-то не обращали внимания.

— Вот, смотрите, — кричал я, — как нужно делать дипломный проект. Раз в жизни диплом делают…

— Всего хорошего! — вежливо прощались они.

Я оставался наедине с Шестым. Придвигал к себе чертежи: как любовно они выполнены, с каким знанием запроектированы. Я отдыхал.

— У вас будут какие-нибудь вопросы? — по привычке спрашивал я.

— Нет.

— Ну, тогда я поеду. Изнервничался с ними. Неряхи!

Он молча свертывал ватманы и аккуратно укладывал их в специальный картонный футляр.

Кажется, это была уже шестая консультация. Когда я приехал, прорабов еще не было, а в углу за столом сидел Шестой.

— Где? — спросил я.

Он тихо ответил, что они еще не пришли.

— Ну что ж, давайте ваши чертежи.

Он помялся — может быть, их все же подождать. Не так уж часто встречаешь такую деликатность, именно поэтому я начал консультацию. Когда мы уже проверяли колонны, пришли прорабы. Конечно, я тутже сделал им замечание: мало того, что они приносят грязные, неаккуратные чертежи, еще и опаздывают. Назло им решил на этот раз уделить Шестому больше внимания. Но смотри не смотри его чертежи — все было правильно. Только в углу, очевидно в спешке, не был проставлен размер сварного шва.

— Шов забыли. Проставьте, пожалуйста.

Он, видно, не расслышал. Начал свертывать ватман.

— Поставьте размер, тогда этот лист можно будет считать законченным. Я его подпишу.

— Я проставлю дома, — тихо сказал он.

Не знаю, какая муха меня тогда укусила, конечно, с успехом мог он это сделать дома, но я еще раз попросил проставить размер. Он развернул ватман, стал его рассматривать.

— Вот тут, — нетерпеливо сказал я. — Ну что же вы? Это какой шов?

Шестой молчал. Я с удивлением посмотрел на него.

— Прерывистый, — чуть слышно подсказал Корякин, сидевший рядом.

— Прерывистый, — повторил Шестой.

— Правильно. Ну, а как обозначаются такие швы?

— Ш-шесть, помноженное на сто… — снова тихонько начал Корякин.

— Помолчите, Корякин! — приказал я. Мне вдруг в голову пришла тяжелая мысль. — А вот это что такое? — указал я на диафрагму колонны.

Шестой молчал.

— А это что… Это? — Я начал спрашивать по всему листу.

Но Шестой продолжал молчать. Становилось ясно, что листы чертил ему кто-то другой, а он даже не удосужился разобраться в них.

Сейчас я уже не имел права кричать на него, как раньше на прорабов. По неписаным законам стройки ругать можно человека, который ошибся, или что-то не выполнил, или наконец выполнил плохо. Но если тебя систематически обманывают, ты должен быть предельно вежлив.

— Сейчас уже поздно. Попрошу вас во вторник к семи часам быть в учебной части.

Он искоса посмотрел на меня:

— Зачем?

— Я расскажу там, что проект делаете не вы. А самое главное, что вы его не знаете. Больше не стану вас консультировать.

Он медленно свернул листы, аккуратно положил их в футляр. Вежливо поклонился:

— До свидания.

По этому же неписаному закону стройки, а может быть, всякого производства, когда расстаешься с работником, ты должен быть почти ласков.

— Всего хорошего, — ответил я.

Прорабы удрученно молчали.

— Главный, — осторожно начал Корякин, — а может…

— Ваши листы, Корякин! — прервал я его.

С этого вечера до новой консультации я не имел покоя ни на работе, ни дома. Мне не переставали звонить по поводу Шестого дипломанта. Самые разные люди просили, требовали, рекомендовали оказать ему помощь, продолжить консультации. И что я заметил, у этих ходатаев было одно общее: они подчеркивали мою зависимость от них.

Звонил Равенский, заместитель управляющего трестом, очень важный в нашей главноинженерской жизни человек. Ибо и новая техника и самая что ни на есть передовая технология копейки не стоили, если вовремя не поступали детали, материалы. Он это хорошо знал, вел себя по-барски:

— Послушай, друг, чем тебе помогать нужно?

Я растерялся. Было так много прорех в материальном обеспечении, что я даже не знал, с чего начать. За несколько лет нашей совместной работы Равенский ни разу так ко мне не обращался.

— Э-э, Никодим Петрович…

— Ну что «э-э», сообразить не можешь? Так я тебе скажу: песок тебе нужен, двести кубов. Так?

— Так, Ни…кодим Петрович.

— Монолитный бетон — триста двадцать. Так?

— Та…ак.

— Столярка с ДОКа номер семь на корпус номер восемь. Так?

— Совершенно верно.

— Так вот имей в виду, все это ко вторнику у тебя будет. Ко вторнику. Годится?

Я радостно ответил, что годится. Правда, не сразу понял, чем этот день отличается от других, почему все блага должны появиться именно во вторник.

— Послушай-ка, — продолжил он, — мне, между прочим, рассказали, что ты в институте еще подрабатываешь. Верно?

— Да, Никодим Петрович. Но я вечером, после работы. Два раза в неделю консультирую…

— Я тебе это не в виде замечания, — снисходительно заметил он. — Консультируй хоть каждый день, мне-то что? Только людей не обижай. Ты там одного парня прижал, а у него отец…

— При чем тут отец?

— Э, видно, ты в жизни совсем не разбираешься! Так вот, разговор закончим. Не обижай, понятно?! Бетон знаешь как трудно сейчас получить?

Очень ласково говорил со мной по телефону директор растворного завода Шемякин. В течение месяца я упрашивал его поставлять раствор малыми порциями. Он слышать не хотел, теперь пообещал. А когда я начал благодарить его, попросил отменить свое решение о Шестом дипломанте. «Отец его просил. Понимаешь?»

Понедельник был день сюрпризов. Сначала утром моему водителю Володе наконец заменили старую «Волгу». Он приехал на работу сияющий, и так же сияла совершенно новая машина.

— «Волга» только с завода, — ликовал Володя. — Эта машина намечалась Гошке, но начальник гаража сказал, что для вас он все сделает. Вот передал записку.

Я развернул ее: меня извещали, что с сегодняшнего дня и на веки вечные за мной закрепляется новый автомобиль ММ 33—14. В конце записки начальник гаража просил меня помочь Шестому дипломанту, конечно ссылаясь на его отца. А вечером, когда я приехал домой, увидел, что жэк заменил побитый умывальник в моей квартире.

— Слесарь не говорил об отце дипломанта? — спросил я жену.

— Откуда ты знаешь?

Отец Шестого все туже затягивал петлю вокруг моей шеи.

Мои прорабы прибыли на консультацию пораньше. Сейчас огрехи в их чертежах, возникающие от непривычки к чертежной работе, казались мне пустяками — что-что, но конструкции и технологию они знали здорово.

Когда я проверил их листы, в аудиторию осторожно вошел Шестой.

Увидев его, прорабы начали быстро собираться.

— Сидите! — приказал я.

Шестой медленно подошел ко мне и уселся на краешке стула.

Сейчас я должен был пойти с ним в учебную часть, все рассказать. Но перед глазами стояли долгожданные машины с бетоном, которые сегодня пошли на стройку, раствор, завозимый с завода мелкими порциями в специальных машинах, чего я добивался год; сияющий водитель моей легковушки… Между прочим, какой он из себя — отец Шестого?

— Покажите чертежи!

Шестой снова ничего не мог объяснить. Он совсем не разбирался и в предыдущих листах, которые я уже подписал. Выхода не было: я старательно зачеркнул подписи на всех листах.

— Все! Можете идти!

На следующий день завоз бетона вдруг оборвался, раствор, как и прежде, возили на пятитонках, а Володя, мрачный как туча, приехал на старенькой машине. Я даже подумал, что дома, когда приеду с работы, увижу побитый умывальник, но до этого дело не дошло.

Что же делать. Придется, как и прежде, воевать за материалы. Не могу же я, в самом деле, выпустить на защиту дипломанта, который ничего не понимает в своих чертежах. Разъезжая по стройкам в своей старенькой машине, я уверял себя, что в ней даже уютнее. При этом я с некоторым удовольствием представлял себе мрачное лицо отца Шестого.

В очередную субботу, когда я зашел в аудиторию, все дипломанты были на месте. И Шестой тоже.

— А вы чего? — строго спросил я.

Поднялся Корякин:

— Главный (так называли меня все прорабы, в том числе и прорабы-дипломанты), проверьте у него первый лист.

— Это к чему? Кажется, достаточно подробно я спрашивал в прошлый раз. Ни в коем случае!

Встали все дипломанты: Второй, Третий, Четвертый, Пятый… Знаете ли вы, как уговаривают прорабы? Не знаете. Тогда спросите санитарного врача, злющую-презлющую, которая категорически отказывается ставить свою подпись на актах приемки дома. Спросите ее.

Я опросил Шестого по первому листу. Задавал самые каверзные вопросы, даже вспотел, но Шестой, не поднимая глаз, отвечал без запинки.

— Знает? — улыбаясь, спросил Корякин.

— Знает.

— Подпишите лист.

— Это для чего подписывать? Я ведь отказался его консультировать.

Знаете ли вы, как уговаривают прорабы?! Уж кажется, тверже пожарного инспектора нет члена комиссии. Одетый в броню мундира, он только насмешливо улыбается на все просьбы… Спросите его.

Думал, на следующий день пойдет бетон, появится столярка, с завода раствор… Ничего подобного! Очевидно, по мысли отца Шестого, награда причитается только когда сынок ни к чему не прикладывал рук.

Так я один за другим подписал одиннадцать листов. Двенадцатый, последний лист проекта, Шестой знал посредственно. Я устроил отчаянный разнос. Почему-то прорабы, словно виноватые, удрученно просили перенести подпись листа на два дня. Шестой, как обычно, молчал, смотрел в сторону. (Как потом оказалось, прорабы обязались помочь ему за определенную мзду — отец Шестого выделил на их стройки самосвалы.)

На защиту дипломов я не попал. Случилась авария: лопнула труба водопровода и вода залила этажи законченного дома.

Поздно, вконец измученный, я наконец добрался домой. Раздался звонок. Чертыхаясь, я подошел к телефону.

— Слушаю!

В трубке послышался глухой голос:

— Это говорит отец вашего дипломанта… Сегодня МОЙ сын защитил диплом на «хорошо»… Благодарю вас!

Вот такая история случилась.

Кто был отец Шестого, я так до сих пор не знаю. Но на следующее утро за аварию меня никто не ругал… И теперь каждый раз, когда в моей тяжкой строительной жизни что-нибудь удается неожиданно легко, я почему-то вспоминаю его.

Как я стал строителем

Институт

Я долго думал, с чего начать этот разговор. Как просто говорить с читателем устами своих героев и как трудно встретиться с ними «один на один»… Нужно, очевидно, прежде всего рассказать, как я выбрал себе специальность.

В детстве прочитал замечательную книгу — «Туннель» Келлермана. И, опаленный неистовой энергией героя книги Мака Аллана, я решил стать строителем.

Он строит туннель под Атлантическим океаном. Стремительно развивается огромная стройка: словно снежная лавина обрушиваются массы грузов, на трассу туннеля прибывают многочисленные отряды рабочих, весь мир выполняет заказы Мака Аллана. Я был мальчиком, много не видел в этой книге. Не заметил трагического одиночества героя, его унизительной зависимости от капризной дочери миллионера, все заслоняла фигура Мака Аллана.

Сейчас сквозь призму лет смотрю на себя. Меня приняли на механический факультет политехнического института, строительный факультет был заполнен. Но я мечтал стать строителем, таким, как Мак Аллан, и нашел в себе мужество забрать документы. Только позже добился своего, поступил в строительный институт.

Тогда, в тридцатые годы, в институте были конструкторский и производственный факультеты. Я стал учиться на конструкторском… А как же Мак Аллан? Ведь он работал непосредственно на стройке? Я не мог дать себе вразумительного ответа. Просто так повелось, что в «производственники» шли менее способные студенты. А кто, скажите, на первом курсе института не считает себя способным?

На производственном факультете и требования были меньше. Словно институт делал какую-то скидку. Что там спрашивать с будущих производственников?! Прорабу не нужно умение рассчитывать мосты или другие сложные конструкции. Он что? Строит здание по готовым чертежам. Его удел — исполнение. Ругань со снабженцами, ругань с поставщиками раствора, ругань, чтобы получить механизмы… Словом, сплошная ругань. Разве для этого нужны особые знания, способности? Может, только крепкие голосовые связки…

Ну, а люди, которыми потом придется на стройке руководить? Что ж, люди… Плотники делают опалубку, арматурщики вяжут арматуру, каменщики кладут кирпич. Люди казались абстрактными, как формулы, которые нужно было знать наизусть. Формула ведь одинакова для всех случаев — подставляй в ней любые значения.

Самая сложная, самая трудная наука — наука управления людьми — институтом начисто игнорировалась. Да и сейчас еще о ней часто забывают.

Первая стройка

Летом все — и будущие производственники, и будущие конструкторы — направлялись на практику.

Моя стройка была в Дарнице, под Киевом, на левом берегу Днепра. Возводилось несколько зданий. Не помню их назначения, фабрика, что ли?..

То, что я увидел, укрепило мое решение сделаться конструктором. Хорошо было Маку Аллану строить с помощью машин туннель под Атлантическим океаном. А тут у меня трехэтажные домики, раствор подается на носилках, а кирпич на этажи носят с помощью отвратительных приспособлений, именуемых «козами». Надевали их на плечи, на нижнюю полку стопкой укладывали кирпич. Так на спине «козоносы» таскали кирпич на этажи.

Отсюда был виден Днепр, золотой пляж и яркая зелень кустов, любовно светило солнце. Казалось, все кругом было для радости, а человек, изнуренный, покрытый потом и грязью, таскал на своем горбу камень, как его таскали сто и двести лет назад. Было какое-то чудовищное несоответствие между ясными стройными формулами сопромата, которые мы изучали в институте, и вот этими «козами»…

Я работал мастером. Очевидно, мои познания в организации строительства тоже были на уровне «коз», потому что каменщики часто простаивали.

«Раствор!» — кричал каменщик с одного угла здания. Туда я направлял рабочих с носилками… «Раствор!» — кричал другой каменщик, с другого конца здания. Туда я бросался сам.

Приходил домой, валился на койку, сразу засыпал. «Раствор!» — всю ночь слышалось мне.

Пожалуйста, только не думайте, что я случайно попал на никудышную стройку. Нет, организация строительства в те годы была такой повсеместно. Мы умели рассчитывать самые сложные конструкции, длинные формулы так здорово ложились на бумагу; умели вычертить любое сооружение: из кирпича, металла, из столь модного тогда монолитного железобетона. Строить мы не умели.

Приходил прораб, высокий, с рябым лицом, очень спокойный. Почему-то при нем не кричали о растворе, стены медленно, не неуклонно росли. Он скупо говорил мне: «Снимите двух козоносов и поставьте на раствор». Через полчаса уезжал. Я так и делал. Но все равно в его отсутствие, как перекличка, слышалось: «Раствор!»

Осенью, снова встретившись в институте, мы, «конструкторы», пришли к студентам-«производственникам». «Вот что, ребята, — невинно советовали мы. — Вы уж поднажмите на сопромат, да и на высшую математику. Без этого управлять «козоносами» просто невозможно…»

«Производственники» удрученно молчали.

Была и вторая стройка, через год. На ней я уже не увидел «козоносов». Применялась примитивная механизация — кран-укосина, подобие подъемного крана. На деревянный столб, прикрепленный к зданию, была надета консоль. К укосине от растворомешалки и склада кирпича ходили две вагонетки. Они доставляли кирпич и раствор. Моторист с помощью лебедки и этой самой укосины поднимал материалы наверх.

Правда, носилки были. Между прочим, носилки, изобретение времен первобытного общества, используются на стройках и сейчас, в век научно-технической революции.

Я опять работал мастером. Несмотря на приспособления, на стройке всегда чего-то не хватало. Все так же слышался постылый крик: «Раствор!»

Как-то на стройку приехал главный инженер. Я впервые видел живого «главного над всеми инженерами» и очень разочаровался. Казалось, он должен быть человеком особым. Каким? Ну, если записать формулой, то примерно так: «Мысль плюс властность». А приехал небольшого роста круглый человечек, неряшливо одетый. Бегал по площадке и визгливо кричал. Совсем он не был похож на Мака Аллана.

К моему удивлению, рабочие встречали его весело и приветливо, не обращая внимания на крик. Досталось и мне за задержку с подачей проклятого раствора. С чувством превосходства будущего конструктора над этим крикуном от производства я сказал, что «схему организации строительного процесса возведения объекта застал уже запроектированной».

Он с любопытством посмотрел на меня, спросил, почему я так высокопарно выражаюсь. Предложил подсчитать, сколько нужно вагонеток, чтобы обеспечить каменщиков раствором, и справится ли укосина с подъемом. Я солидно возразил, что подсчет этот элементарен. «Именно, именно — элементарен», — он почему-то рассмеялся, просил вечером заехать к нему с подсчетом. Тут же умчался, из манжет на его брюках сыпался песок.

На следующее утро завезли узкоколейные рельсы, стрелочный перевод. Мы смонтировали еще одну нитку пути и пустили третью вагонетку. Больше криков о растворе не было.

Конечно, сейчас, с высот научно-технической революции, все это кажется наивным. Но тогда, глядя на вагонетки, бодро бегающие по рельсам, я вдруг понял, что творить может не только конструктор, но и простой мастер на стройке.

Главный инженер

Как хорошо было бы тут написать: «Случай на второй стройке так на меня повлиял, что я решил стать производственником». Но не хочу грешить против истины — после окончания института я пошел в проектную мастерскую. Привычные представления не так легко сломать.

Тихо-тихо плелся в мастерской день. Не так уж часто приходилось считать новые конструкции, чаще всего я подыскивал по каталогам типовые детали. Интересно, что чем больше я их применял, тем выше считалось качество проекта.

Стол, рейсшина, доска с наколотым ватманом. Впереди, сбоку, сзади — тоже столы. Над ними согнулись головы. Только иногда вдруг взрывался день — приезжали со стройки обожженные солнцем и морозами прорабы. Уезжали, и снова медленно тянулось время.

Много позже, в повести, я рассказал о работе в проектном институте. Хочется сразу оговориться: я не принижаю значения работы проектировщиков, только отстаиваю право инженеров-производственников на творчество.

…После войны, когда, казалось, сами города, улицы, разрушенные дома приказывали: «Восстановите!» — я, еще в шинели, пошел на стройку. Вскоре стал главным инженером строительного управления.

«Управление» — звучит вроде солидно, но это всего-навсего триста рабочих да два десятка служащих. Каждый из них выполняет по нескольку обязанностей. Главному инженеру тоже приходилось быть и завпроизводством, и диспетчером, и трудовиком…

Я приезжал в маленькую комнатушку, торжественно именуемую «кабинетом»… День обычно начинался с неприятностей. Звонили — на одной стройке остановился башенный кран. По другому телефону начинался извечный разговор о нехватке раствора. (Обязательно напишу когда-нибудь новеллу или, быть может, даже поэму о растворе. Тут только коротко скажу, что строительный раствор — смесь из песка, цемента и воды — нельзя заготовить впрок, каждый час он должен поступать свежий.) Третий прораб сообщал, что на его стройку приезжал стройконтролер, корпус принимать отказался, а дорожники, не закончив работу, посадили каток на трайлер и уехали. Потом являлся снабженец. Такое впечатление, что он стоял в коридоре и только ждал момента, чтобы нанести решающий удар. Снабженец заявлял, что вовремя не разгрузили перегородки, других мы уже не получим до окончания нашей эры. Он требует по меньшей мере четвертовать прораба.

Так начинался мой день, так и заканчивался, сшитый, как лоскутное одеяло, из больших и малых лоскутов — неприятностей, неожиданностей. Ах боже мой, забыл еще телефонный звонок от начальства, которое изо всех сил стремилось доказать, что четвертовать нужно не только прораба, но и меня. Забыл рассказать и об авариях, о перерасходе заработной платы, которые вечно грозят главному инженеру.

Стиль работы! Сколько помню себя на стройке, все думаю о нем. Одни говорят — внимание к мелочам, из них составляется главное. Другие утверждают — не распыляйтесь на мелочи, решайте только узловые вопросы. А у меня? Какой там стиль! Плыви в бурном потоке, только бы не утонуть. Надежда лишь на будущее. Казалось, месяц, квартал — огромное время, а уж о годе и говорить нечего! Но и месяц, и квартал, и год пролетали быстро и незаметно.

Помню, в наше управление пришел инженер. У него была путевка в проектный институт, но он хотел поработать на стройке, ведь грамотно проектировать, не зная стройки, нельзя. Я внимательно слушал его. Не каждый день с такими речами приходят к нам молодые инженеры.

Он стал работать прорабом. Мы были им довольны. Но месяца через три он попросил уволить его. Почему? Что случилось? Может, кто обидел? Нет, никто не обижал. Просто он не видит смысла в своей работе. Пусть было бы трудно, он не боится, но ведь тут, на стройке, одни мелочи.

Сколько я ни уговаривал, пришлось написать на заявлении: «Уволить». В тот вечер я еще долго сидел в своем кабинете-клетушке, думал. Да, мелочи — страшный враг руководителя любого ранга — от прораба до, наверное, министра. Как уйти от них? Наверное, все же главное — не вздыхать, не прятаться от них, а делать так, чтобы они вообще не возникали. Ведь засилье мелочей — не неизбежность, как смена дня и ночи или прилив и отлив моря. Они не возникают сами собой. Мелкие нерешенные вопросы, которые забирают у главного инженера так много времени, есть просто следствие неорганизованности. Нужно не вздыхать, не прятаться от них, а работать так, чтобы они вообще не возникали.

Нужно ли тут описывать, как был ликвидирован главный бастион мелочей на стройке — многочисленные кустарные растворные узлы, как организовали службу подготовки производства, как принялись экономить самое ценное — труд человека…

Но вот пришел день. Мне позвонил молодой прораб Анатолий Владимиров, просил приехать. «Опять что-то не ладится?» — с досадой спросил я. «Нужно обязательно, и срочно», — настаивал Анатолий. Оставив кучу дел, я приехал к нему… «Мы с бригадой решили пригласить вас на площадку. Посмотрите, как идет работа. Отдохните у нас». Он улыбался.

Отдохнуть на работе?!

Есть радость творчества архитектора. Вот его замысел уже на ватмане. Еще пройдет время, и он увидит его наяву, и каждый раз, проходя потом мимо своего здания, он будет радоваться и… огорчаться.

Есть радость творчества писателя. Он долго думал над своей повестью. Потом писал, перечеркивал, уходил и снова заставлял себя писать. И вот родилась повесть. Она написана так легко и искренне, что каждому, прочитав ее, хочется написать самому о жизни, о друзьях. «Ведь это так легко!» — думает читатель.

Есть творчество композитора, совершенно для меня непонятное. Как можно сочинять новую мелодию? Но она сочиняется, и тысячи людей поют новую песню. Она трогает в душе человека сокровенные струны, которые забыты из-за мелких хлопот и невзгод, и человек благодарен композитору за это.

Но ближе, понятнее всего мне скромная деловая радость организатора. Тут нет мук творчества и вдохновения — ему нужно решать множество вопросов — от правильного выбора башенного крана до замены рукавиц, срок носки которых еще не истек. Изо дня в день настойчиво и педантично навязывать свою волю сотням людей и в свою очередь слушать их, учиться у них. Как в копилку, ежедневно откладывать мелкие достижения, невидимые многим. Откладывать настойчиво и упорно, иной раз огорчаться оттого, что они не видны. И так — дни, месяцы.

Но вот приходит день или вечер, такой, как сейчас. Тебя встречают улыбкой на стройке, работа идет, как мечталось. И ты вознагражден за все. Пусть нигде об этом не пишут и вся награда тебе — в теплой встрече на одной из строек, но это большая награда, и, если снова пойдут дни огорчений и забот, тебе уже не будет так трудно. Один вечер, такой, как сегодня, вознаградит тебя за все!

Первый рассказ

Вдруг появилась потребность рассказать людям о своей работе. Для чего? Этого я не знал, понял только потом. А вначале просто захотелось показать один день главного инженера. Писал долго, просто жил рассказом. Потом отнес его в журнал.

Главный редактор «толстого» журнала встретил меня привычной вежливой улыбкой. Попросил оставить рукопись и прийти через неделю.

За неделю на моих восьми объектах выросло по этажу, экскаватор выкопал котлован для нового здания, в законченном здании порвало трубу, всю ночь мы спасали дом. Но когда я пришел в редакцию, тут все было так же безмятежно и спокойно, где-то тихо стучала машинка.

Главный редактор сказал, что прочел рассказ два раза. Только много позже я понял, что это был большой комплимент. И если говорить прямо, такого мне уже больше никогда не говорили. Но тогда я не оценил. «Два раза так два, а результаты какие?» — подумал я.

Оказывается, редактор никак не предполагал, что работа главного инженера такая трудная. Мы долго сидели, и я рассказывал ему еще о хождении по мукам для получения денег на зарплату, о злом волшебнике, именуемом «перерасход зарплаты», о бесконечных совещаниях, которые заглатывают драгоценное время, о тресте и главке.

Когда мы прощались, редактор задумчиво посмотрел на меня, встал и прочувствованно пожал мне руку. Нужно, наверное, было спросить о дальнейшей судьбе рассказа, но как-то не хватило духу. Так я ушел из редакции.

Через пять месяцев рассказ был напечатан. Мой первый рассказ в «толстом» журнале.

Почему я пишу

Я начал писать повесть. Времени, конечно, не было, но мне «посчастливилось» — я жил далеко от строек. На поездку в один конец приходилось затрачивать час пятнадцать: трамвай, автобус, метро. Два с половиной часа литературной работы ежедневно — это уже не так мало!

Наименее производительной частью пути был проезд в автобусе. Почему-то меня всегда прижимали к кассовому ящику. Размышления о моих героях то и дело прерывались просьбой опустить в кассу пятачок за билет. Порой я еще должен был заботиться о сдаче.

Проезд в метро — вот это другое дело. Много позже я написал роман, там на все лады прославляю добрый, мудрый метрополитен. Только сейчас, перечитав эти строки, я понял, откуда моя любовь к метро. В вагоне так удобно было записывать…

Конечно, в повести главное — начало. От него зависит многое. Помню, начало повести было написано между станциями «Площадь Революции» и «Измайловская». Первая фраза гласила так: «Меня вызвали в главк. В приемной секретарь, похожая на раздобревшую русалку, воровато сунув в рот конфету, уставилась на меня…»

Поздним вечером, уже дома, я по отрывочным записям, сделанным в дороге, писал свою страницу. Это очень важно — иметь задание, план, даже в литературной работе.

И вот в журнале опубликована моя повесть. Она вызвала отклики. Один критик писал, что автор от «ворон» (сиречь строителей) отстал, а к «павам» — писателям — не пристал. Так сказать, оказался между двух стульев. Другой рецензент сетовал, что «конфликтов хватает, диалоги напряжены, а действующие лица не запоминаются». Третий не согласился с двумя предыдущими и заявил: «Вещь понравилась, читалась легко, привлекала узнаваемостью характеров». Ну, а четвертый совсем сбил меня с толку, утверждая, что «повесть написана талантливо».

Потом пришли письма. Читатели оказались снисходительными: все письма, без исключения, были приятны автору. Очевидно, те, кому повесть не понравилась, не стали писать, полагая, что и так уделили автору много времени, читая его неудачную вещь. Особо запомнились два письма.

Преподавательница Н. Шишигина:

«Повесть мне очень помогает в работе с людьми. На каждого теперь смотрю совсем по-другому, глазами вашего героя».

Выпускник Сергей Ремейко:

«Я заканчиваю десятый класс, сдаю экзамены. Думал поступать в политехнический, но, прочитав повесть, я тоже захотел стать строителем. Так мне понравился главный инженер, его сила воли, смелость и мужество. Хочется чем-то быть похожим на него».

До сих пор вспоминаю Сергея Ремейко. Кем все же он стал? Думаю также о ненаписанных письмах: что могли бы сказать мне читатели, которым повесть не понравилась?

Позже в Омском автодорожном институте было устроено обсуждение повести. Студенты говорили много хорошего. Но я понимал: снова выступала только часть читателей. Ведь не будут же организаторы встречи отрывать автора от работы, заставлять совершать длинный путь, чтобы сказать, что повесть неудачна.

Одно выступление особо привлекло мое внимание. Худощавый, невысокий паренек, выйдя на трибуну, заявил:

— Я выпускник строительного факультета. Признаюсь перед всеми: мне не хотелось идти на стройку. Казалось, там очень трудно, а главное — неинтересно. Но вот прочел я повесть и увидел стройку совсем другой. Сейчас хочется поскорее начать работать…

И вдруг мне стало ясно, что когда я писал, то мысленно видел такого вот студента. Именно ему хотелось рассказать о стройке. Да, работать на строительстве тяжело. Сегодня твой рабочий день закончен, ты в театре, смеешься или вместе с артистами печалишься, но думаешь о стройке: «Что там на второй смене, работает ли кран, привезли ли детали и раствор?»… Ты уже в кровати, но, засыпая, все равно беспокоишься: «Что там на третьей смене? Не случилось ли чего?» Ибо, где бы ты ни был: на работе, в театре, дома, ты несешь ответственность за все три смены.

Когда писал, еще думал об инженерах-строителях. Хотел, чтобы они посмотрели на свою работу со стороны, чтобы не давали себя захлестывать мелочам. Быть может, лучшим днем для меня как литератора был день, когда в антракте спектакля, поставленного по моей пьесе, подошел главный инженер треста Михаил Заходер, знающий и способный специалист, и сказал: «Только сейчас я понял, что не стал еще настоящим главным инженером».

Мне хотелось ответить тем немногим, кто пренебрежительно относится к труду строителя, считая, что если он умеет забить два гвоздя для вешалки, то полностью компетентен в этой сложной профессии. И еще я старался передать, как мог, и поэзию стройки. Да — поэзию!

Вымысел, правда

Добрую половину своей сознательной жизни мы проводим на работе. Во многом именно здесь в повседневных заботах, в преодолении трудностей формируется характер человека. Он крепнет, мужает. Поэтому, думается, ошибаются те, кто считает изображение людей в сфере производства делом второстепенным.

Часто критикуют авторов, если, рассказывая о своих героях, они заикнутся о производственном процессе. Не дай бог! Характер, и только характер!.. Но разве между характером человека и его работой нет связи? Конечно, можно представить себе часового мастера с сильным характером и слабохарактерного летчика. Но все же типичным будет иное. Профессия, работа в большей степени формируют человека. Почему же не писать о производстве?

Не хочу скрывать, лицо я заинтересованное: очень люблю стройку. Жизнь моих героев — инженеров, бригадиров, прорабов — прослеживается в основном на работе. Много рассказываю о строительстве. Ведь когда возникает конфликт, нужно же объяснить читателям суть дела.

Я советую тем, кто против производственных подробностей в повести, романе, побывать на большой современной стройке. Только не один раз, а приходить ежедневно хотя бы месяц. Уверен, это будет очень привлекательно. Ведь стройка непрерывно меняется. И каждый день она другая. Понимаете — другая!

В повести я задумал рассказать о прорабе — сумрачном, одиноком человеке. Он получает отпуск и идет по «следам боев» — в свои дома, чтобы увидеть счастливых жильцов.

Когда дом строится, он живет. Это точно. Он растет на глазах. Собирается государственная комиссия — дом еще тоже живет. Мало ли что могут предложить прорабу доделать или исправить. Но вот дом принят в эксплуатацию. Все! Теперь дом безучастен ко всему. Что с него взять — камень, бетон. Никогда больше строитель не придет сюда.

Но вот мой прораб неожиданно для себя увидел, дом, оказывается, живет и после окончания строительства — все ошибки, которые он допустил, вдруг оживают и мешают людям жить.

Я выписал, чего раньше не делал, план повести. И все так ладно сложилось… Конечно же прораба будет сопровождать кладовщица Маша — его верный оруженосец. И дома пометил: в одном прораб встретит знакомого портного, который плохо сшил ему костюм; в другом, где разместилось учреждение, начальник выйдет на балкон, а вернуться в кабинет не сможет — заклинило дверь; в третьем — квартира директора завода, выпускающего бракованные плиты, в четвертом…

Я бодро сел за стол. И вдруг на страницы повести пришла выпускница института. Откуда она взялась, честное слово, не знаю. Растолкала всех плечом и заняла в повести чуть ли не главное место. Да и другие герои начали жить своей жизнью, неподвластной автору.

Думал я хотя бы портного оставить, одного портного! Но куда там… Вместо портного появился композитор, вместо «балконного» начальника — редактор, ее внучка и серый щенок; вместо директора завода — молодожены и конструктор дома.

Конечно, мог я «проявить характер», распорядиться героями по-своему. Но скучное это дело и, по-моему, в литературной работе вредное.

Так возникла повесть.

Но любимым моим героем все же является другой. Он молод, доброжелателен к людям и даже, кажется, излишне мягок. Но за всем этим у него сильный характер, настойчивость в достижении цели, упорство. Нет, он вовсе не иконописный персонаж, он часто, именно часто, ошибается. Но сила его в том, что он умеет увидеть ошибки, исправить их.

Мне все казалось, что этот образ создан моим воображением. Но прообраз у него все же был — Анатолий Владимиров, молодой прораб, о котором я уже писал.

Он стал главным действующим лицом в моих повестях и романе. Это — Виктор. Он разговаривал со зрителями с экрана телевизора и со сцены, его слушали по радио. Во второй части романа я попрощался с ним… Очень хотелось бы, чтобы в памяти читателей сохранился этот родной для меня образ.

Поздняя осень. Деревья с редкой листвой, а на земле мягкий ковер из листьев. Изредка — пронзительный крик ворон, единственных обитателей осеннего парка. Я в старинном домике с колоннами — читальне.

Закончен этот разговор, и вдруг захотелось снова встретиться с героем моего детства. Я взял «Туннель», вновь ко мне в гости пришел строитель Мак Аллан.

Привет, Мак! Пока я читал, он сидел рядом со мной, чуть иронически улыбался.

— Чему ты улыбаешься, Мак Аллан?

— Ты всегда спешишь, читая книжку. Мой друг, прочти внимательно вот эти страницы.

Я прочел… Мак Аллан был геологом.

Но я не жалею, что стал строителем.

Несется, бежит время, я ушел со стройки. Расстался с товарищами по работе. Расстался? Стоит сесть за письменный стол, как меня обступают строители. Они всегда со мной.

Оглавление

СНЕГ В ИЮЛЕ Роман

  Часть первая

    Глава первая. Алешка Кусачкин

    Глава вторая. Нина Кругликова

    Глава третья. Петр Иванович Самотаскин

    Глава четвертая. Алешка Кусачкин

    Глава пятая. Нина Кругликова

    Глава шестая. Петр Иванович Самотаскин

    Глава седьмая. Алешка Кусачкин

    Глава восьмая. Нина Кругликова

    Глава девятая. Петр Иванович Самотаскин

    Глава десятая. Государственная комиссия

  Часть вторая

    Глава первая. Алексей Кусачкин

    Глава вторая. Нина Кругликова

    Глава третья. Петр Иванович Самотаскин

    Глава четвертая. Корпус № 14

РАССКАЗЫ

  1

    Старший прораб идет в отпуск

    Степан Петрович и Время

    Милый вор

    Телевизор

    Тетрадь Канарейкина, бога монтажа

    Бачок и газировка

  2

    Николай

    Протекция

    Как я стал строителем