КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Звездочка (Рассказы для маленьких детей) [Людмила Петровна Шелгунова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Людмила Шелгунова ЗВЕЗДОЧКА Рассказы для маленьких детей

Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 15 іюля 1894 г.

НА ХОЛОДНОМ ЮГЕ

I

На одной из многолюдных улиц Петербурга, в большом каменном доме, во втором этаже, помещалась библиотека. Хотя библиотеку эту посещало много народу, но тем не менее хозяйка библиотеки, Ольга Степановна Васильева, зачастую призадумывалась и вздыхала, в особенности, когда приходилось вносить плату в гимназию за ее двух сыновей — Колю и Сережу. Мальчиков безденежье матери тоже очень смущало. И вот, раз, перед Новым годом, когда Ольга Степановна бегала по знакомым, с целью достать денег, Сережа прошел в читальную комнату, помещавшуюся рядом с библиотекою, и подошел к старичку, отставному моряку.

— Иван Егорович, мне надо бы поговорить с вами, — сказал Сережа.

— Что надо, дорогой мой, — заторопился старичок, вставая с кресла и сдвигая очки на лоб.

Они отошли от круглого стола и сели к окну.

— Иван Егорович, — начал Сережа, — ведь дедушка мой был моряк? Он был ваш товарищ? — спросил Сережа.

— Еще бы, — воодушевился старик. — Мы плавали с ним в Тихом океане. Бывало, как выйдешь…

— Дело в том, что я хочу поступить в морское училище, — без церемонии перебил его Сережа. — Маме нечем за меня заплатить в гимназию. Коля пусть останется в гимназии, ему уже не долго, а я поступлю в училище. Ведь я имею право поступить туда?

— Иметь-то имеешь. — задумался старик, — да только, брат, немножко поздно ты спохватился…

— Вижу и сам, что поздно, но что же делать. Я надеюсь на вас! Помогите мне приготовиться!..

Старик с радостью согласился, о решении заявлено было матери Сережи и вскоре мальчик вышел из гимназии и стал ходить к Ивану Егоровичу готовиться к приемному экзамену. Мечтая о морском училище, Сережа перечитал все путешествия, которые только нашлись в библиотеке, и может быть вследствие этого занятия его с Иваном Егоровичем подвигались плохо.

Решив какую-нибудь арифметическую задачу, он начинал рассказывать Ивану Егоровичу о прочитанных им путешествиях и, разумеется, многое перепутывал, преувеличивал, а старик кипятился, перебивал Сережу, доказывал, а затем начинал рассказывать о том, как они, во время кругосветного плавания, были в Бразилии и как их принимал бразильский император, или же, увлекшись, подробно сообщал Сереже о каком-то необитаемом острове, на котором его чуть не сели дикари.

Каждый день ученик и учитель давали себе слово не болтать более, а заниматься, и каждый день, все-таки, не занимались, а продолжали болтать. К экзамену Сережа, конечно, не приготовился и поступление в морское училище пришлось отложить еще на год. Этот год прошел точно так же, как и предыдущий.

— Иван Егорович, — говорил иногда Сережа, — а что, если я опять на экзамене провалюсь?

— Учись хорошенько и не провалишься, — с уверенностью отвечал старик. — Смелым Бог владеет. Я это всегда говорил. Вот, точно также, шли мы раз по Тихому океану…

И Иван Егорович пускался в бесконечные рассказы о своих прошлых путешествиях…

В рассказываемое нами время дела Ольги Степановны приходили все в больший и больший упадок и, наконец, в одно зимнее утро библиотека, ее была продана за долги, а Ольга Степановна вынуждена была нанять одну небольшую комнату, в которой и поселилась с своими сыновьями.

Коля учился, можно сказать, спины не разгибая; положим, что и Сережа приготовлялся прилежно, но времени для занятий ему оставалось уже немного.

Наконец, наступил экзамен и Сережа, скрепя сердце, вошел в большую залу морского училища и, конечно, с треском провалился; на экзамене не нужно было сообщать о прочитанных им путешествиях и ни слова не спросили о том, как бразильский император принимал Ивана Егоровича.

На набережной его встретил Иван Егорович.

— Ну, что?.. Вижу, брат, по лицу, что провалился, — сказал он, — что же теперь делать?

— Да все, что угодно, но только домой я не пойду! — отвечал Сережа. — Мама содержать меня не может. Разве вы не видите, как она бьется, давая грошовые уроки?

— Что же теперь делать?

— Да опять же все, что угодно; я уже давно все решил, но только, до поры до времени, не хотел говорить. Бумаги все у меня с собою, да и в кармане есть три рубля. Я уеду отсюда.

— Да куда же ты уедешь? Господь с тобою?

— Сначала в Кронштадт, а там поеду дальше.

— Ну, это, брат, пустяки!.. Одного-то я тебя не пущу в Кронштадт, да и к тому же, я думаю, прежде всего нужно домой идти…

— Ни за что на свете! Мама заплачет, а когда конец мне. Я готов буду утопиться. Лучше я напишу маме, что я провалился…

Иван Егорович задумался; он не ждал такого оборота дела, а потому, не взвесив обстоятельств, поддался настойчивости Сережи и вскоре они оба сели, тут же на набережной, на пароход и через два часа были в Кронштадте.

Целый день бегал Сережа по судам, отходившим за границу, и нигде не нашел подходящего места. Наконец, на другой день, на голландском корабле, отходившем с грузом в Лондон, ему сказали, что у них есть место помощника кочегара. Сережа так и просиял. Мигом прилетел он к Ивану Егоровичу, чтобы сообщить ему такую радостную весть.

— Да что ты, голубчик, с ума сошел, что ли? Тебе ведь не выдержать кочегарной должности! — закипятился было старик.

— Выдержу! Не беспокойтесь! Вот видите, что я отлично доберусь до Америки, а там уж я не пропаду!.. — с азартом уверял Сережа.

Иван Егорович сначала протестовал было, но такая удаль Сережи была по душе старику и он, наконец, сдался… Немного погодя, старый и малый поплелись к капитану корабля.

Капитан, взглянув на прилично одетого Сережу, захохотал было и отрицательно замотал головою, но Иван Егорович, свободно объяснявшийся по-английски, красноречиво рассказал ему о страстном желании мальчика пробраться в Америку и наконец убедил капитана принять Сережу помощником кочегара, с платою одного фунта стерлингов[1] за месяц или за один рейс, так как во время нагрузки, выгрузки кочегарам обыкновенно делать нечего.

Иван Егорович, конечно, не оставил без помощи своего маленького приятеля, у которого в кармане было только три рубля. Он купил ему подержанную кожаную куртку, купил ему кое-какого белья и дал десять рублей на путевые расходы.

— Больше не могу, брат, — сказал он, прощаясь с ним. — Приедешь в Лондон — пиши; дальше поедешь — тоже пиши, — говорил старик, смахивая рукою невольно навернувшуюся слезу.

— Скажите маме, чтобы она не скучала обо мне; скажите ей, что я не хотел быть ей в тягость, а потому и уехал. Я не хочу идти мальчиком в какую-нибудь лавку, а лучше посмотрю свет, выучусь языкам и, может быть, сам не умру с голоду, да и ей помогу под старость.

На следующий день старый и молодой моряки расстались.

Иван Егорович в точности передал Ольге Степановне все происшедшее и выдержал целый шторм упреков в легкомыслии и потворстве бредням мальчика. Но потом Ольга Степановна немного успокоилась и скоро пришла даже к решению, что все это случилось, может быть, к лучшему.

II
Через два месяца Иван Егорович получил письмо с английскою почтовою маркою и со вложением двух золотых. Письмо это было от Сережи.

Вечером в бедную комнатку Ольги Степановны вошел сияющий Иван Егорович. Коля сидел за уроками, а мать заваривала чай.

— Вы так сияете, Иван Егорович, — заговорила Ольга Степановна, — что, вероятно, чем-нибудь сильно обрадованы?

Иван Егорович торжественно достал из кармана конверт с английскими почтовыми марками и, вынув письмо, начал его читать вслух.

«Дорогие мои друзья и милая, милая моя мама! Я чуть было на первых же порах не погиб, но меня спас случай. Добрались мы до Лондона благополучно, то-есть этим я хочу сказать, что мы теперь в Лондоне, а не на дне морском. Но работа была моя нелегкая: не раз я думал, что сгорю в печи, потому что во время качки я так страдал от морской болезни, что упаду, бывало, около огня и лежу до тех пор, пока платье на мне едва не начинает загораться. Это были тяжелые минуты, но они прошли и я больше кочегаром не буду. По окончании рейса, я получил свое жалованье и предложение от капитана остаться у него на следующий рейс. Я, разумеется, тотчас же отказался и начал по целым дням ходит по судам, отыскивая себе более подходящее место. Но скоро найти места мне не удалось и я вынужден был растратить полученное мною жалованье. А я-то мечтал было, что пошлю его моей маме! Можно сказать, что я почти голодал, а капитал мой между тем так и таял. Прошло три недели, а места на корабле, идущем в Америку, все нет, как нет! Не раз я приходил уже в мрачное отчаяние, вспомнить о котором мне теперь и больно и стыдно, в особенности перед мамою. И только мысль, как мама будет плакать обо мне, придавала мне силы жить и искать места. Наконец, вчера мне указали на контору пароходства, делающего постоянные рейсы между Англиею, Южною Америкою и другими частями света. Я вошел в контору и мне сказали, что в следующей комнате сидит капитан парохода „Британия“, мистер Гиллон. Тут же в комнате сидела дама, тоже пришедшая в контору. Это, оказалось, была жена капитана.

— Что вам угодно, молодой человек? — спросил у меня капитан.

Ах, мама, если бы ты знала, как этот капитан с первого же раза мне понравился!..

Я отвечал капитану, что ищу какого бы то ни было места, что приехал сюда кочегаром, но что мне трудно быть кочегаром и что я хочу в Америку. Говорил я по английски, разумеется, с грехом пополам, и потому он тотчас же спросил:

— Вы ведь не англичанин? Вы, верно, немец?

— Нет, я русский, — отвечал я.

— Как, вы русский? — крикнула дама, вскочив с места.

Капитан строго посмотрел на нее и она опять села. Он расспрашивал меня обо всем очень обстоятельно: не убежал ли я и что умею делать? Затем велел мне придти через час к нему на квартиру. Голос у меня дрогнул, когда я стал говорить ему, как ты, мама, обеднела и как я был тебе в тягость. Слезы так и брызнули у меня.

Через час я был у него на квартире.

— Как вас зовут, милый мальчик? — по русски спросила меня капитанша.

— Сергеем, — отвечал я.

Пришел капитан и сказал, что кочегаром мне быть не под силу, а что он возьмет меня, потому что его жена просит об этом. Занятия у меня будут такие, к каким я окажусь более способным. Жалованья он положил мне три фунта в месяц.

Я подписал контракт, отдал капитану свои бумаги и получил вперед два фунта, которые, мама, тебе и посылаю. Завтра мы выходим в море. Пишите в Каракас, в Венецуэлу; там мы будет разгружаться…»

Иван Егорович достал из кармана две золотые монеты и, позвенев ими, положил их перед Ольгою Степановною.

Ольга Степановна, закрыв лицо руками, тихо плакала. Коля и Иван Егорович тоже были тронуты и молчали, видя радостные слезы матери…

Через два месяца, накануне Нового года, Иван Егорович опять пришел в маленькую комнатку Ольги Степановны и, вынимая из карманов разные съестные припасы и бутылку вина, сказал:

— Пришел к вам, матушка, встречать Новый год. А вот и закуски принес.

Ровно в двенадцать часов выпили втроем по рюмке вина и поздравили друг друга с Новым годом.

— Без подарков не водится ведь встречать Новый год, — шутливо проговорил Иван Егорович и полез в карман, откуда достал две золотые монеты, позвенел ими и положил перед Ольгою Степановною.

— Это вам от Сереженьки, — торжественно сказал он, — а вот и письмецо, если хотите, — добавил он, вынимая конверт.

«Милые и дорогие мои. Я счастлив, счастлив и счастлив! Капитан нашел меня очень способным к морскому делу и не давал мне дремать во время всего пути, так что я не работал только тогда, когда спал. Во время бури, которую мы вынесли около берегов Америки, я нисколько не растерялся и все время не отходил от капитана. Буря эта подняла мои фонды в его глазах… Я посылаю маме только два фунта, хотя заработал шесть, потому что отдал два фунта в капитал, который будет храниться у капитана, а на остальные два фунта кое-чего себе купил.

Капитанша наша, Мария Ивановна Гиллон, оказалась сибирячкою, из какого-то города на Амуре, только она замужем лет уже пятнадцать. Детей у нее нет и она меня так любит, что если бы капитан дал ей волю, то я никогда не стоял бы на вахте потому что в хорошую погоду ей кажется, что мне слишком жарко, а в дурную, она просто убивается, так что капитан, очень к ней привязанный, несколько раз из-за меня с нею ссорился.

Право же „Сэрежэньки“, как меня здесь все зовут, есть не с матросами, она сумела отстоять и я ем с Марьею Ивановною, капитаном и пассажирами, и она очень довольна моим аппетитом. А ты, мама, ведь знаешь, какой у меня аппетит?

Недели через три мы идем с грузом в Новую Зеландию, а потом придем назад в Венецуэлу за кофеем, какао и ванилью. Теперь ведь у нас зима, а здесь лето и так жарко, что страх. Эти дни я живу с капитаном в Каракасе[2]. Здесь все одноэтажные дома, белые, с зелеными ставнями, но без стекол. Теперь здесь цветет ваниль и такой запах, что просто прелесть. Вчера мы ездили на плантацию с какао за город и я целый день пробыл в поле. Что это за прелесть, мама! Колибри кругом порхают и щебечут, деревья и кусты в цвету. Сел я на камень около какой-то ограды, а на нее выползла ящерица совершенно бирюзового цвета! Так бы и посадил ее на пресс-папье. Одно только не совсем понравилось мне: захотелось мне выкупаться и я зашел в кусты, около небольшой речки, разделся и прыгнул в воду. Почти в ту же минуту, поблизости, тоже что-то прыгнуло и я увидел только длинный черный хвост. Я, конечно, в тот же миг был на берегу и, схватив свое платье, стал одеваться уже на бегу… Это, мама, был крокодил. Хотя здешние жители и уверяли меня, что у них крокодилы людей не трогают, а в особенности белых людей, но все-таки в воду теперь меня не заманишь.

Здесь, в Каракасе, ужасно весело. По вечерам все ставни открыты, в окнах сидят креолки и точно будто все на улице. А если бы ты, мама, видела, какие тут на рынке продаются плоды, так просто даже уму непостижимо! Марья Ивановна обещала накупить всяких плодов, когда мы будем уходить в море. Смешно только мне показалось, что тут ездят и на лошадях, и на ослах, а в экипажи впрягают быков. В первую ночь, когда нам с капитаном пришлось ночевать в городе, он перед тем, как лечь спать, стал внимательно осматривать наши постели и нашел двух здоровенных скорпионов, которых мы тотчас же и убили. Как видишь, мама, в море-то безопаснее, чем на суше!

Я теперь порядочно говорю по английски, а потому получил место более высокое, служу приемщиком груза. Жалованье буду получать уже по пяти фунтов в месяц. В Новую Зеландию, кроме груза, мы везем нескольких пассажиров.

Пишите мне опять в Каракас; через семь — восемь месяцев мы опять будем здесь…»

Прошли и восемь месяцев, прошел и год. Новый год Ольга Степановна встречала опять в той же комнатке; опять пришел и Иван Егорович, а о Сереже на этот раз не было ни слуху, ни духу. Коля был уже студентом. Встреча Нового года прошла невесело; давно не получая писем от Сережи, все были как-то грустны и все разговоры были только о нем. Решено было написать письмо в контору пароходства в Лондон с просьбою сообщить о местонахождении парохода. На другой же день письмо было отправлено и вскоре оттуда получен был ответ, что «пароход „Британия“, вероятно, потонул, потому что не дает о себе знать; место его крушения, впрочем, неизвестно».

Письмо это пришлось показать Ольге Степановне, а как оно ее огорчило, можно было судить по тому, что через месяц вся голова ее поседела.

— До тех пор, пока место крушения мне, не будет известным, я сидеть не намерен, — шутил Иван Егорович, голова которого походила на голову новорожденного, так-как на ней волос совсем не было, а был какой-то бледно-желтый пушок.

Где же в самом деле был в это время наш путешественник?.. А он был далеко-далеко и там именно, где ему быть вовсе не хотелось.

III
Взяв груз и пассажиров в Новую Зеландию. «Британия» бодро шла вдоль берега Южной Америки. Пассажиров на пароходе было не много, но все-таки, вместе с экипажем, народу на пароходе насчитывалось до сорока человек. Груза было много и груза самого разнообразного. Главную каюту первого класса занимал англичанин, очень старый и очень богатый. Он ехал с двумя лакеями в Новую Зеландию, где надеялся отыскать племянника, которому он хотел передать свое состояние, так как других наследников у него не было; так, по крайней мере, рассказывал его камердинер. Мистер Пализер был уже так стар, что только в самую хорошую погоду выползал на палубу. Во втором классе пассажиров было больше и, между прочим, в Новую Зеландию переселялся коренастый немец, лет сорока пяти, по фамилии Шварц, с двумя дочерьми и с женихом одной из дочерей — Шарлотты; другую дочь звали Анною.

Капитанша была душою общества. Веселая, бесконечно добрая толстушка, она, по-видимому, всегда забывала о себе в заботах о других. Кроме того, что она была экономом на пароходе и заботилась о продовольствии всех, она, вместе с тем, по вечерам была отличною собеседницею, чтицею, и услаждала пассажиров пением и игрою на фортепиано, стоявшего в общей каюте. Мужа она любила бесконечно и все ее мысли были направлены на то, чтобы доставить покой и удовольствие мужу, в минуты его отдыха.

Пятнадцать лет она была замужем и пятнадцать лет плавала с мужем по всем морям. На пароходе с нею вместе плавали две отличные большие собаки, и целый курятник кур. Так как кто-то из пассажиров перевозил двух коров, лошадь и овец, то капитан, в одно из вечерних собраний, шутливо заявил, что вынужден переименовать «Британию» в «Ноев Ковчег».

Вечером, на пятый день после выхода из Каракаса, за Сережею пришел шкипер, швед Кархола, и сказал ему, что «фрау капитенска» зовет его в каюту.

Сережа пошел в каюту. Стол был накрыт на три прибора и за ним сидели капитан и капитанша.

— Сереженька, да неужели ты забыл, какой день сегодня? — спросила Марья Ивановна.

— А что такое? — изумился Сережа.

— Да ведь сегодня наш Новый год, наш русский Новый год! Садись и будем встречать…

Сережа сел за стол и вдруг как-то осунулся. На глазах его показались слезы.

— Что с тобою? Ты, кажется, плачешь? — заботливо спросила Марья Ивановна.

Две крупные слезинки скатились из глаз Сережи и он глухо прошептал:

— О маме вспомнил… Она теперь с Колею и Иваном Егоровичем встречают новый год и говорят обо мне?..

— Ну, полно, полно! — добродушно сказал капитан, поняв из русской фразы только то, что речь идет о Сережиной маме. — Нельзя же настоящему моряку допускать, чтобы «вода» попадала в капитанскую каюту. Довольно плакать?..

«Русский» Новый год был очень счастлив и с нового года пароход пошел не на парах, а на парусах, потому что ветер был замечательно благоприятен. Перейти экватор было не трудно потому именно, что ветер несколько умерял жар, но через две недели близость холода дала уже себя чувствовать. Пассажирам пришлось вытащить шубы. Ночи стали светлее и мистер Пализер, выбравшийся однажды на палубу, долго глядел на Сережу, деятельно работавшего без всякой шубы и необыкновенно бодрого и веселого. Он обратился с расспросами к капитанше и та, с материнскою нежностью, рассказала ему историю мальчика, чем так заинтересовала старика, что тот, как истый англичанин, просил ее представить ему юношу. Представление состоялось и Сережа был записан в число молодых друзей мистера Пализера.

Ветер по прежнему был попутным, что очень радовало капитана, так как можно было соблюсти экономию на угле. В Магеллановом проливе «Британия» не шла, а, можно сказать, летела, и наконец в ту ночь, когда она могла бы уже выйти из пролива, вдруг поднялся туман и ветер начал дуть так порывисто, что вскоре началась настоящая буря. «Британия», захваченная дико и грозно ревевшим ураганом, билась между громадными волнами и глухо стонала. Мачты с треском падали на палубу, а волны подхватывали их, выбрасывали за борт и как бы злорадно хохотали. Бледные пассажиры, всякий по своему, встречал свою смерть. Некоторые плакали, а некоторые молчали. Капитан делал все, что мог, и трое суток бился около выхода из страшного для моряков Магелланова пролива. Но все усилия его были напрасны: страшным порывом, чуть-чуть было не приподнявшим пароход из воды, его бросило в сторону, на отмель, после чего руля как не бывало; его сорвало и унесло в бушующее море. Через полчаса машинист заявил, что машина перестала действовать. Опасность была очевидна: пароход мог вдребезги разбиться о берег и пойти ко дну. Капитан был взволнован, он не говорил уже жене: «Мери, уходи в каюту, простудишься», он позволял ей стоять около него и она, держа его за руку, твердо глядела в глаза смерти.

— Берег близко, дайте нам шлюпку, капитан, мы отправимся на берег, — заявил один из пассажиров.

— У меня две хорошие шлюпки, — спокойно, но беззвучно проговорил капитан, — и в них могли бы, в крайности, поместиться мы все, но я долгом считаю предупредить вас, что в такую бурю до берега дойти в шлюпках невозможно, а затем предупреждаю, что этот берег безлюдный; там вы пропадете.

— Ну, уж это наше дело! — крикнул жених Шарлотты, — давайте нам шлюпки!

В эту критическую минуту на палубе стояли все, кроме мистера Пализера.

— Господа! — громко сказал капитан, — удерживать вас я не смею, но опять повторяю, что вы идете на верную смерть.

— А разве вы не идете на верную смерть? — горячась, спрашивал кто-то из пассажиров.

— Сережа! — крикнул капитан. — Сходите в каюту к мистеру Пализеру и объясните ему в чем дело. Ну, ребята, спускай шлюпки, если они этого требуют.

Пассажиры моментально бросились к веревочной лестнице парохода.

— Не торопитесь, — предупредил капитан, — иначе вы тут же потонете!.. Не пускать никого без очереди! — крикнул он матросам.

На палубу вышел мистер Пализер.

— Капитан, — сказал он, — разве и вы поедете на берег?

— Я не малодушный трус, — с достоинством ответил капитан, — и судна своего не оставлю.

— А я, капитан, фаталист и верю, что где мне суждено умереть, там я и умру; если вы позволите, то я останусь с вами.

— А я, капитан, — сказал переселенец Шварц, — думаю, что вы знаете дело лучше, чем мы, и если не советуете ехать, то ехать, значит, не следует. Я тоже останусь с вами, а дочери мои могут отправляться, если им это хочется…

— Нет, отец, я без тебя не поеду, — сказала Анна.

— Шарлотта может ехать с женихом, если желает, — глубокомысленно заявил Шварц.

— Нет, отец, — сказала Шарлотта, — и я с тобою останусь. Карл! — обратилась она к жениху, — оставайся с нами! Не поезжай.

— Нет, благодарю! Мне жизнь еще не надоела, — отвечал жених.

— Сережа, а ты что скажешь? — спросил капитан.

— Зачем вы меня обижаете, капитан! — вспыхнул Сережа.

— Я знала, что он не поедет, — радостно проговорила Марья Ивановна, — Сережа, сходи и достань из трюма два мешка сухарей, — прибавила она по-русски. — Может быть они спасутся, так нужно позаботиться, чтобы они не умерли с голоду.

Два молодых матроса и шкипер Кархола заявили, что они тоже останутся на пароходе.

Когда лодки были спущены и народ поочередно был усажен, шкипер иронически заметил матросам, усевшимся в лодки:

— Ну, прощайте, кланяйтесь рыбам!..

Но и эта грубая шутка опытного шкипера не помогла: обе шлюпки с тридцатью человеками отъехали от «Британии» и направились к берегу, казавшемуся очень близко.

— Они потонут, — уверенно сказал капитан, — но что же делать? Удерживать их силою я не имел права.

Ветер в это время как будто притих, но притих точно для того, чтобы набраться силами и налететь на корабль новым ураганом. И действительно, через минуту, он с такою яростью налетел на пароход, что никто не устоял на ногах, но, к счастью, никто не свалился в море. Когда палуба очистилась от налетевшей волны, Шарлотта, крепко державшаяся за рею, отчаянно закричала.

— Потонул! Потонул! — кричала она, — Карл, мой милый Карл потонул!..

Действительно, одной лодки уже не было, а другая, видя невозможность добраться до берега, хотела было вернуться к пароходу, но пароход с быстротою молнии несло в Тихий океан. Капитан, бледный, как полотно, стоял с подзорною трубою в руках и смотрел на оставшуюся шлюпку.



— Господи! — проговорил, он наконец. — Безумцы! Ведь они потонут! Спасенья им нет!.. Сережа! — крикнул он. — Потуши огонь в машине. Чинить ее некому, да и невозможно. Если благополучно вынесет нас в море, то не все еще погибло.

Через два часа страшной качки, от которой «Британия» чуть-чуть не перевертывалась вверх дном, берега Америки стали удаляться.

Капитан все еще глядел на боровшуюся шлюпку и, наконец, положив трубу, мрачно проговорил:

— Кончено.

— Что конченой. Потонули?.. Все?.. — спросила капитанша.

— Все, — ответил Гиллон.

— Вечная им память! — перекрестившись, проговорила Марья Ивановна.

— Господин Шварц! — сказал капитан, — сведите ваших дочерей в каюту первого класса, а сами приходите сюда. Нам надо будет распределить занятия.

Когда Шварц вернулся, капитан сказал:

— Мы теперь вышли в открытое море и именно то, чего так боялись те несчастные люди, то-есть, что мы не будем видеть земли, может послужить нашим спасением. Главная опасность — быть разбитым о берег, или о скалу, миновала. Теперь нас может носить Бог знает сколько времени, но, если попадется какое-нибудь судно, хотя бы даже и китоловное, то оно нас спасет. Распределимте же теперь между собою занятия. Жена моя будет заведывать кухнею, а ваши дочери Шарлотта и Анна, вероятно, не откажутся помогать ей?

— Об этом нечего и говорить, — отвечал Шварц, — они девушки, привыкшие к работе, и не только не откажутся помогать, но даже могут и белье стирать и в каютах прибирать. Я, как фермер, возьмусь ходить за скотиною, которая с нами едет, а если еще что от меня потребуется, то я к вашим услугам…

Таким образом, обязанности каждого были распределены полюбовно и все тотчас же принялись за дело. Не смотря на продолжавшуюся бурю, Марье Ивановне пришлось тотчас же отправиться в кухню, чтобы сварить кусок солонины. Сережа развел огонь, перемыл грязную посуду и помог чистить картофель.

Первый день прошел в усиленных трудах по уборке потерпевшего крушение парохода, а потому все, кроме дежурного, заснули непробудным сном.

На другой день, ночью, небо чуть-чуть прояснилось, и капитан мог определить, где именно находится его судно. В течении тридцати шести часов их пронесло более пятисот верст к юго-западу. Последние ночи были такие светлые, какие бывают в Петербурге только в июле месяце.

— Что с нами будет, если мы будем нестись с такою же быстротою? — спросил Сережа капитана.

— Что с нами может быть, я не знаю, — отвечал Гиллон, — но только нет ничего непостояннее арктических и антарктических ветров[3].

На этот раз общее правило, однако, изменило себе: ветер, хотя и стал значительно тише; но дул не переставая в одну сторону еще целые сутки, а потом, спустя день, немного изменил свое направление и подул прямо на юг.

— Мы несемся прямо к южному полюсу, — сказал капитан, придя в общую каюту к вечернему чаю, — может быть, мы сделаем даже какое-нибудь великое открытие, — смеясь, прибавил он.

— Не знаю, что мы откроем, но я скажу только одно, что даже здесь страшно холодно, — сказал мистер Пализер.

— Что же делать! — отвечал капитан, — на южном полюсе холоднее, чем на северном, так как северный полюс окружен землею, а южный окружен только громадным пространством воды. Надо будет топить камин; благодаря попутным ветрам, у нас угля осталось очень много. А ты, Мери, — обратился он к жене, — теперь должна кормить нас иначе. В каждом обеде кушанья должны быть с уксусом. Всем же вам, для сохранения здоровья, я предписываю, не смотря на холод, обливаться водою и делать побольше движений.

Все обещались исполнять приказания капитана и колония, плывшая на пароходе по воле ветров, видимо не унывала духом и как бы сплотилась между собою, благодаря случившемуся несчастию.

Так, впрочем, бывает всегда: люди начинают жить заповедью Спасителя только тогда, когда их соединяет общее горе.

Работы на корабле было немало, потому что прежде всего капитан поправил оставшиеся мачты, реи и паруса. Он ждал, что ветер переменится, и тогда предполагал поднять паруса, чтобы идти по направлению к северу.

— На юг нам идти незачем; там мы ни кого не встретим и даже белого медведя не найдем, — говорил он.

Но, против их желания, господствующие ветры несли их именно на юг.

VI
15-го февраля капитан записал в свой журнал следующее: «Идем прямо на юг, с быстротою 3 узлов в час. Кое-где видны льдины. Идет не то дождь, не то снег; термометр ниже нуля. Качка слабая».

— Сережа, выпустим сегодня Темзу и Амура — сказала капитанша, — бояться нечего, что их снесет в море!..

Собаки были очень довольны, что их выпустили промяться по обледеневшей палубе, и, конечно, они были счастливее людей, плывших с ними.

По ночам стало так холодно, что путешественники не стали расходиться по своим комнатам, а все оставались ночевать в общей каюте, где топился камин. Сережа перенес подушки и одеяла мистера Пализера и устроил ему постель в общей каюте.

— Сэрежэнки, вы начнете вахту, — сказал капитан. — Если ветер не переменится и ничего особенного не произойдет, вы можете простоять два часа, но в эти два часа придите раза четыре сюда, чтобы поправить огонь в камине. Потом вас сменит Ричард.

Сережа отправился на дежурство.

Ночь была не очень темная, но отвратительная. Дождь, словно иглами, колол лицо и облеплял льдом. Мачты, реи и свернутый парус покрылись корою льда. Сережа стоял на вахте и чувствовал, что холод пронизывает его насквозь. Он несколько раз ходил отогреваться. В четыре часа, когда ему надо было разбудить Ричарда, молодого матроса, горизонт, в первый раз после перенесенных ими бедствий, вполне очистился и показалось солнце. Через каких-нибудь десять минут дождя уже не было и Ричард мог стоять спокойнее.

16-го февраля капитан записал в дневник: «Продолжаем идти к югу с быстротою 3 узлов в час. Пловучие льды всюду. Горизонт к югу покрыт сплошною массою. Ветер крепчает…».

Ветер, действительно, усиливался, но направления почти не изменял. К вечеру судно шло окруженное ледяными горами, которые то удалялись, то приближались.

— Это ведь опасно, Гиллон? — спросила капитанша.

— Очень. Надо быть готовым ко всему, — отвечал капитан, по-видимому спокойно, хотя был бледен, как полотно.

— Нас может раздавит в один момент, — вставил свое замечание Кархола.

Сережа отправился в каюту и поспешно одел мистера Пализера.

— Пойдемте на палубу, — сказал он. — Очень возможно, что мы скоро потонем.

В этот самый момент на судно налетела страшная глыба, ударилась о борт и рассыпалась на отдельные куски. Большой кусок глыбы упал на нос парохода и разбил его вдребезги. Громадная ледяная гора, упав в море, подняла кругом громадные волны и одною из них пароход «Британию» приподняло кверху и в ту же секунду посадило ее на льдину.

Придя в себя от испуга, все, стоявшие на палубе, невольно взглянули на капитана. Он стоял бледный и сосредоточенный, но каждый из пассажиров заметил как бы искорку радости, промелькнувшую в его глазах.

— Судьба наша, кажется, решена, — сказал он, — мы еще пока живы. Эта льдина оказывается не пловучею; вы видите, что о нее разбивается лед. Пойдем, посмотрим, в каком мы положении… Возьмите, впрочем, ружья, — добавил он. — Без ружей выходить опасно, хотя белых медведей на южном полюсе нет.

Ружья были приготовлены в каюте. Кроме капитана, превосходного стрелка, с ружьями никто почти не умел обходиться.

Капитан спустился на льдину первым. В коротком меховом пальто, в высоких сапогах, он казался еще выше, чем был в действительности. За поясом у него торчал топор, а в руках он нес ружье.

— Мэри, — крикнул он жене, — не спускайся, я осмотрю все сначала один. Скажи, что я пойду один.

Обойдя вокруг парохода, он только покачал головою. Нос парохода был совершенно разбит или, лучше сказать, отбит. Осмотрев тщательно судно, капитан пошел вперед. За сто сажен от парохода он остановился у темного возвышения, достал топор и стал осторожно отбивать лед.

Вернувшись к «Британии», он крикнул мужчинам:

— Мы или на острове или на материке, — сказал капитан, — во ста саженях от нас гранитная скала.

Несколько человек спустилось к капитану и целою партиею отправилось вперед на разведки.

Скала, действительно, была гранитная; чем дальше шли наши разведчики, тем скал этих было все больше и больше. Капитан принялся рубить снег между скалами и очень скоро убедился, что они стоят не на льдинах.

— На некоторое время мы обеспечены от произвола моря, а так как мы стоим на мели, то все-таки сегодня мы можем переночевать еще на «Британии», а завтра составим совет и решим, что нам потом делать.

Вернувшись назад, разведчики успокоили остальную компанию, развели огонь и вскоре на стол был подан горячий ужин.

Ночь прошла хотя спокойно, но из пассажиров спали немногие. Всякий, по своему, обдумывал свое положение. Часа в четыре утра капитан вышел из каюты и спустился на землю. Темза и Амур бежали около него. Небо было ровного серого цвета и солнца не было видно. Пройдя немного вдоль берега, капитан наткнулся на целую компанию тюленей. Собаки бросились было к ним, но Гиллон тотчас же отозвал их. Он не хотел пугать единственных обитателей земли, которая с настоящего времени должна была служить им пристанищем. Кроме тюленей, он увидел и пингвинов[4]. Ледяной коры не было на тех местах, по которым бежала вода, таявшая от солнца и на пригорках. Но растительности не было и следов; не было не только никаких деревьев, но даже и малейшей травки. Капитан обошел довольно большое пространство и, взвесив все виденное, напряженно начал обдумывать свое положение.

— Могло быть и хуже этого, — раздумывал он, — могли ведь и просто потонуть…

Но размышления его были прерваны звоном на пароходе. Конечно, звук колокола в первый раз раздавался в этих пустынных местах. Капитан тотчас же отправился на призывный звук колокола.

В каюте все были налицо и, можно сказать, что молодежь была даже весела. Когда девушки начали перемывать посуду, капитан открыл заседание.

— Господа! — начал он, — нам следует теперь поблагодарить Бога, что Он провел нас через все опасности и невредимо допустил вступить на твердую землю.

Все тотчас же встали и горячо помолились.

— Теперь позвольте мне высказать вам свой взгляд на наше положение. Оно вовсе не так безнадежно, как это вам, может быть, кажется. Прежде всего, нам надобно выстроить себе ледяные дома и безусловно все выгрузить с «Британии», которая может быть сдвинута с места сильною бурею. Из «Британии» же мы можем выстроить себе хорошее судно. Торопиться нам нечего, так как продовольствия нам хватит лет на десять. В числе разнообразного груза, мною взято много пшеницы, ржи, овса и всякого другого зерна. Есть у нас и консервы, и даже есть животные, как в Ноевом Ковчеге. Есть у нас и топливо, и спирт и сахар. Вообще, у нас найдется много полезного для нашего будущего хозяйства. С Божьего помощью, начнем выгружаться сегодня же. День мы, мужчины, должны распределить самым правильным образом, а наши дамы пусть занимаются хозяйством и колоколом призывают нас к еде. Вы, Шварц, сейчас же сведите скотину на землю и там напойте ее свежею водою. Скоро солнце обогреет и побегут ручейки снеговой воды.

Остальным мужчинам тоже распределены были занятия и через полчаса началась самая деятельная работа. По устроенным сходням сведены были все животные. Прежде всего, свели лошадь, потом осла, двух коров, трех свиней, трех овец и целое общество кур с двумя петухами.

Животные очень обрадовались, что могут поразмяться и прыжками выражали свою радость.

Рабочих было шесть человек; так как тяжести приходилось спускать только на берег, то, конечно, работа подвигалась быстро. Ровно в двенадцать часов колокол призвал рабочих к обеду. Уставшая компания весело села за стол и усердно принялась за обед.

— Однако, давно уже вы не ели с таким аппетитом, — указала капитанша, очень довольная, что стряпня ее быстро уничтожалась.

После обеда рабочие легли отдохнуть, а Марья Ивановна, покормив кур, взяла удочку и пошла вдоль берега. Она была страстною любительницею этого рода охоты и, нужно правду сказать, была опытным рыболовом. Выбрав удобное место в заливчике, она закинула удочку в полынью, и так как рыба в той местности не привыкла остерегаться приманок, то поплавок ее тотчас же заколыхался. Опытною и привычною рукою она выдернула удочку и вместе с нею рыбу, фунта в три весом. Поймав еще несколько рыб, она завернула их в платок и отнесла в кухню. Марья Ивановна рада была, что может сделать сюрприз мужу, который не далее как сегодня утром говорил, что он боится развития у них цынги, так как она развивается, между прочим, и от постоянного употребления соленой провизии.

Спрятав рыбу, она опять сошла вниз, позвав с собою Шарлотту. Анне же поручено было остаться с мистером Пализером.

— Пойдемте, Шарлотта, погулять и посмотреть на место нашего будущего поселения, — сказала она.

Шарлотта с радостью согласилась.

Берег шел отлого в гору и весь был засыпан гранитными скалами. В одном месте гранитные глыбы стояли целым рядом, точно солдаты, и, заваленные снегом с южной стороны, были совершенно чисты с северной, так как лучи солнца согнали, с этой стороны весь снег, оголив грунт, состоявший исключительно из крупного песку.

За обедом, отведав свежей рыбы, капитан и прочие пассажиры нашли ее прекрасною, почему и решено было, что по воскресеньям вся колония будет заниматься рыболовством.

Через неделю выгрузка была окончена. Рабочих рук у мужчин прибавилось, так как Шарлотта и Анна тоже заявили желание заняться разгрузкою и работали не хуже мужчин.

— Теперь мы примемся за постройку ледяного дома, — сказал капитан, — а там и за разборку «Британии». Дни, как видите, заметно убывают, и к наступлению вечной ночи нам надо быть совершенно готовыми, чтобы встретить это время во всеоружии.

Место между скал, отысканное капитаном, было вполне одобрено колониею, а потому тотчас же принялись строить среднюю общую комнату. Прежде всего, в середине поставили печь, а затем начали выводить стены, из ровных глыб снега. Комнату сделали круглою, а потолок свели в виде палатки, к трубе от печки. Чтобы снег не подтаивал от жара трубы, ее обложили деревом и смазали цементом, оказавшимся на пароходе. Эта круглая гостиная была большая и светлая, потому что в окна вставили рамы со стеклами, взятыми из кают парохода. В ней было шесть дверей и шесть окон, на ровном расстоянии одно от другого. Пять дверей вело в пять небольших круглых спален, сделанных точно также в виде палаток, с небольшими окошечками. В каждой из спален поставлено было по две кровати, по два стула и стол. Шестая же дверь шла в такую же большую комнату, как и гостиная, но ход в нее шел через небольшой коридор. В этой круглой комнате была и кухня, и кладовая и баня, куда обязательно должны были каждое утро являться все и окачиваться водою.

Глыбы снега, лежавшие нетронутыми доселе целые века, теперь обделывались и подвозились на лошади, на сколоченных наскоро дровнях. Постройка эта заняла всего три дня, а на четвертый, тут же поблизости, принялись за постройку скотного двора. Его постройку повели так, чтобы в него можно было попасть прямо из кухни.

V
К половине марта все было уже готово и решено было перебраться на новоселье. В день переезда Марья Ивановна, за утренним кофе, объявила, что теперь у них уже не две собаки, а целый десяток, так как у Темзы родилось восемь щенят.

Известие это было встречено, как хорошее предзнаменование, означавшее, что жизнь в новом доме потечет счастливо. Так, по крайней мере, решил Шварц.

Позавтракав, вся колония принялась за переноску остальных вещей с парохода. В последние дни колония помещалась уже не в общей каюте, так как из нее были взяты камин и печка, а в каюте второго класса.

Когда вечером зажгли лампы в новой гостиной, то все были очень довольны, в особенности, когда Марья Ивановна подошла к фортепиано и спела хорошенькую народную песенку.

Каждая спальня имела дверь и могла запираться, но капитан советовал спать с открытыми дверями, для того, чтобы было теплее.

— Теперь у нас жарко, потому что на дворе не особенно холодно, но ведь здесь, под 68° 45′ южной шир. и 51° зап. долг., будет так холодно, что страшно будет высунуть даже нос. Вот тогда-то, пожалуй, придется нам поставить еще чугунку, или же топить ночью.

Кроме фортепиано, в гостиной стояли мягкие диваны, кресла, столы и стулья, так что наши путешественники иногда забывали даже, что живут в снежном доме.

На другой день после переезда опять началась работа. «Британия» понемногу разбиралась и лес, на лошади и осле, отвозился от берега, выше, к тому месту, где предполагали устроить мастерскую. Мастерскую сделали тоже из снеговых глыб, но так как ее надо было сделать очень высокою, то своды устроили из железных полос и толстых досок, которые положили на скалы. Так как вскоре должна была наступить многомесячная ночь, то в мастерской подвесили к потолку все лишние лампы, чтобы иметь возможность работать во время многомесячной тьмы.

Капитан работал с необыкновенною энергиею и своим рвением воодушевлял всех. Два раза в неделю, все мужское население отправлялось на охоту за тюленями и на тюленях училось стрелять.

— Куда нам такую массу тюленей? — спрашивал Шварц.

— Собак кормить, — отвечал Кархола.

— А шкуры их нужны нам для обуви, — прибавлял капитан.

К апрелю месяцу убито было до сотни тюленей и наловлена масса рыбы, которую зарыли в снег, около кухни.

В один вечер, Шварц, вернувшись из скотной, заявил, что сена осталось уже немного, хотя овса хватит еще надолго.

Решено было уничтожить лошадь и осла, которые теперь, с окончанием перевозки, оказались излишними, и сохранитьоставшийся корм для коров, тем более, что они в то время давали молоко. К такому безжалостному решению пришли не только по необходимости, но даже и в том соображении, что животные не могли бы перенести периода постоянной ночи.

В тот день, когда началась постройка нового судна, которое предположено назвать «Ковчегом», работы в мастерской продолжались всего два часа, потому что поднялась такая метель, что переходить за лесом в крытый сарай не было никакой возможности. В этом же сарае хранились груз, уголь и провизия. Наши рабочие, все занесенные снегом, явились домой и порешили в дурную погоду не выходить из дома.

— В самом деле, это завывание ветра наводит страшную тоску, — говорил мистер Пализер, — а когда мы все вместе, как-то легче на душе.

В два часа было уже совсем темно: поставив стол около камина, мужчины сели шить себе сапоги из тюленьих кож, а женщины принялись за приготовление к ужину пельменей из рыбы.

— Это сибирское кушанье, действительно, прекрасно и удобно, — заметил Пализер, — в короткое время наша дорогая хозяйка-капитанша заморозила уже целый мешок пельменей.

— Мы будем их делать каждый вечер, до тех пор, пока не наделаем на всю зиму, — отвечала капитанша на замечание Пализера.

В это время дверь из кухни отворилась и вошел Шварц. Сняв шубу, он торжественно сказал:

— Поздравляю с приращением нашей колонии! У нас шестнадцать поросят!..

— Сегодня я осматривал наших животных, — сказал капитан, — и нахожу, что необходимо зарезать овец, потому что они худеют; следовательно, если мы их не съедим, то их съедят наши собаки, а у них, кроме запаса тюленей, есть еще целая лошадь и осел.

Предложение капитана было принято, овцы зарезаны, а мясо отправлено в кладовую. Недели через две, когда дней вовсе не стало, участь овец разделили и свиньи; их тоже закололи, оставив только поросят.

Чтобы животным было теплее, в скотной поставили печку и изредка ее протапливали. Вообще же, все заметили, что с наступлением бесконечной ночи, животные как-то заскучали. Собаки, может быть, тоже заскучали бы, если бы целый день не были с людьми и только на ночь уходили спать в кухню.

В самый Светлый праздник, с утра, была вьюга и шел снег. Три дня сидела наша компания взаперти, потому что действительно нельзя было выйти.

— Надо бы рыбы и угля, — заявила капитанша на четвертый день, — да и скотину мы уже три дня кормим сухою рыбою и зерном.

Решено было добраться до кладовой.

Когда строили кухню, то, в виду того, что дверь могло занести снегом, ее привесили так, что она отворялась внутрь, и только благодаря этой предусмотрительности можно было пробраться из кухни под открытое небо. Снегу нанесло две сажени и хотя сарай и мастерская были тут же, недалеко, но все-таки добраться до них было трудно.

— Вот что надо нам делать, — сказал капитан, осмотрев насос, — чтобы не трудиться и на будущее время, надо рыть коридор в сараи, и по этому коридору мы будем ходить. Снег совсем рыхлый, а если где и обвалится, то это не важно. Сережа, приготовьте ночники, они нам понадобятся при рытье туннеля.

Отрыв выход из кухни на верх, мужчины принялись вырезать глыбы снега и наваливать их на сани, которые вывозили собаки. Коридорчик делался в полтора аршина ширины и два с половиною вышины. Ночники из тюленьего жира начали тотчас же нагревать коридорчик, освещая его в то же время, и стены от теплоты покрылись ледяною корою, сначала, впрочем, очень тоненькою.

— Завтра мы укрепим потолок палками и железом, чтобы не обвалился, — сказал капитан, — а теперь покуда достаточно и этого. Вы, Кархола, опытный человек, — обратился он к шкиперу, — так как бывали у эскимосов; выйдите на верх и определите поточнее: где находится дверь в сарай?..

Через несколько минут Кархола стал рыть сверху.

— Довольно, довольно, теперь знаем, — крикнули ему из коридора.

Через минуту Кархола был уже внизу и прямо пробежал в кухню. Он так озяб в эти несколько минут прогулки наверху, что даже испугался, не отморозил ли щеки или носа?

— Все цело, — успокоила его Марья Ивановна.

Скоро рабочие наткнулись на дверь и дело было слажено. Выбрав из сарая, что было нужно, они стали делать коридор и в мастерскую.

С этой поры, заживо погребенные целый месяц не выходили на мороз. Коридоры их держались отлично, а чтобы добыть себе воды, они брали глыбу снега и оттаивали ее в кухне.

День распределялся так, что плотничать уходили поутру и работали до трех часов, а в три часа уже все сидели вместе и не расходились. Мистер Пализер, живший в одной комнате с Сережею, вставал при его помощи только к трем часам и выходил в общую комнату.

К концу июня все сильно утомились этою подземною жизнью. На воздух выходил только капитан и когда видел южное сияние, то сейчас же оповещал всех.

— Девочки, идите гулять. — часто говорил он немкам, — вы ведь точно мертвые, в вас кровинки не видно…

Немки иногда слушались и выбегали минут на десять, но капитанша постоянно говорила, что ей нет времени, и действительно, дела у нее было не мало.

Однажды, вечером, капитан посмотрел на жену и заботливо заметил ей, что она страшно бледная.

— Мне сегодня нездоровится что-то, — отвечала Марья Ивановна.

У всех присутствующих как бы защемило в душе. На следующий день Марья Ивановна хотела было встать, но уже не могла и тут началась ужасная жизнь в подснежном дворце. Все суетились около больной, очень скоро лишившейся сознания, все смотрели друг на друга в тревожном страхе и боялись, что мысль их отгадана. Капитан забыл все, и еду и постройку, и не отходил от больной. Мистер Пализер взял аптеку в свое ведение и лечил больную как умел. Три недели капитанша, превратившаяся в скелет, боролась со смертью; она постоянно бредила.

— Сэрежэньки, — просил капитан, — послушайте, что она говорит, может быть ей надо чего-нибудь; с тех пор, как она потеряла сознание, она говорит только по-русски.

— Она постоянно говорит о лете и о цветах, — отвечал Сережа.

— Бедная женщина! — заметил Пализер. — Это на нее подействовал мрак!..

— Солнце выходило вчера на четверть часа, — сказал Шварц, — не разгрести ли нам около окошек?

— Непременно, непременно и как можно поскорее, — заговорили все и тотчас же все бросились за лопатами и кирками.

При больной остался только муж да Пализер.

Работа быстро закипела. Несмотря на сильный мороз, никто из мужчин не пришел погреться до тех пор, пока окошко в комнату Марьи Ивановны не было откопано.

Когда на горизонте показалось багровой солнышко, лучи его упали в комнату больной.

Марья Ивановна дышала как будто спокойнее. Капитан нагнулся к ней и тихо сказал:

— Мэри, посмотри, родная, вечный мрак кончился!..

Марья Ивановна открыла глаза и слабо улыбнулась.

На глазах капитана показались слезы: его жена пришла в сознание и у него явилась надежда на ее выздоровление.

Вечером, в тот же день, она тихо позвала мужа и спросила:

— Долго я была больна?

— Почти месяц, Мэри.

— И видела во сне или в самом деле, что солнышко всходило?

Капитан подтвердил, что это не сон.

— Ну, и слава Богу! — вздохнула она, — выпускайте наших животных на воздух в светлое время, — распорядилась она.

Болезнь Марьи Ивановны послужила уроком и капитан заставлял всех без исключения работать и гулять. Из старых полос железа были сделаны коньки и все мужское население ежедневно занималось катаньем на коньках, пока светило солнце. Оригинальнее всех был бедный Шварц: не умея кататься, но, в то же время, сознавая необходимость движения, он аккуратно каждый день выходил на лед, привязывал коньки, при первом же шаге падал и, сев на лед, глубокомысленно почесывал ушибленное место. Сережа сделал сани, заготовил хомуты и впрягал молодых собак, чтобы приучить их возить даже тяжести. Когда собаки были обучены, катанье на собаках сделалось любимым развлечением всей молодежи.

Когда Марья Ивановна встала в первый раз с постели, мужчины снова принялись за постройку «Ковчега». «Ковчег» строился на громадных полозьях, на которых его предполагали спустить в море. Дни стали прибывать очень быстро и в мастерской работали уже без огня. В первый же хороший, ясный день Марью Ивановну потеплее укутали, посадили в сани и Сережа прокатил ее на собаках. Это было в воскресенье. В три часа солнце село и все собрались в гостиную.

— Господа, — сказал Пализер, — болезнь нашей дорогой Марьи Ивановны не прошла для нас даром. Все мы теперь более прежнего стали заботиться о нашем здоровье. Я же в этой болезни усмотрел для себя указание. Я стар, мне уже семьдесят лет и я так слаб, что могу ежеминутно ждать смерти. Я богатый человек, но, к несчастью, совершенно одинокий. Это одиночество так тяготило меня, что я, кончив свои дела в Англии, поехал разыскивать своего племянника в Америку. В Венецуэле я узнал, что какие-то Пализеры живут в Новой Зеландии, и вот я отправился было туда, но, вместо Новой Зеландии, попал сюда и, вместо неизвестных мне Пализеров, нашел себе наследника, к которому от души привязался. Я говорю о Сереже, которому и хочу оставить все, что имею.

Сережа смутился и начал было говорить, что этого ничего не нужно, но капитан остановил его, сказав, что не его дело рассуждать.

— Из Англии, — продолжал старик, — я выехал с твердым намерением найти себе наследника и там же сделал четыре экземпляра завещания, которые все подписаны нотариусом, стряпчим и мною. По экземпляру я оставил у нотариуса и у стряпчего, а два остальных взял с собою, и вот теперь я впишу в них текст завещания, а вас, капитан, вас, Шварц, и вас, Кархола, прощу присутствовать в то время, когда я буду писать, а потом засвидетельствовать, что писал действительно я.

Все присутствующие были поражены неожиданностью, а Сережа сидел как ошпаренный.

Завещание было написано и прочитано во всеуслышание. В завещании значилось, что всем присутствующим оставляется по тысячи фунтов стерлингов, а Сергею Васильеву остальные пятьдесят тысяч фунтов деньгами и, кроме того, имения Пализера. Когда завещание было подписано, старик передал один конверт Сереже, а другой капитану, и затем попросил Сережу принести из спальни свой сундучок. Из сундучка он вынул разные бриллиантовые вещи и раздал их всем присутствующим.

— Когда меня не будет, носите эти вещи в память обо мне. Я уверен, что вы отсюда выберетесь, — сказал он с убеждением.

В этот вечер все были очень серьезны и разошлись спать раньше обыкновенного.

С выздоровлением капитанши, постройка «Ковчега» пошла гораздо скорее. Когда начался постоянный день, около мастерской устроена была кузница, так что судно строилось не только прочно, но даже красиво. Внизу, вместо балласта, были положены в ящиках все железные вещи, какие только были в наличности. Тут были гвозди, винты, петли, разные домовые приборы, оказавшиеся в числе груза, разные инструменты и полосы железа. Судно предполагалось сделать с палубою, для того, чтобы его не заливало волнами.

С наступлением лета, когда температура средним числом была на 5° ниже нуля, наши обитатели приходили домой только ночевать. С весны прилетели массы разной птицы и запасы дичи ежедневно пополнялись и зарывались в снег, который таял только в полдень. Один раз Сережа вбежал в мастерскую и заявил, что на льду появилось множество маленьких птичек, которые нисколько не боятся его. Тотчас же все мужчины побросали работу и, захватив несколько горстей зерен и ружья, отправились на лед, чтобы настрелять неожиданных гостей на паштет. Стрелять, впрочем, им не пришлось, потому что голодные птички, завидя брошенный корм, целыми стаями бросились на него, так что их просто брали руками. Скоро птичек наловлено было такое количество, что паштеты делались не только несколько дней сряду, но даже ими лакомились и потом, так как значительная часть зарыта была в снег.

Между тем снеговой дворец, обтаявший изнутри и даже несколько снаружи, стал казаться точно прозрачным и при солнечном освещении принимал фантастические формы. Лето наши затворники провели довольно сносно. Русские даже радовались постоянному дню, говоря, что в России еще привыкли к светлым ночам. Судно к лету, однако же, не совсем было готово, потому что настоящий плотник был только один Кархола, который и учил плотничать других. Судно строилось по чертежам, составленным капитаном, и всем непременно хотелось построить судно прочное и хорошее, хотя небольшое.

Но вот наступило 10-е марта, равноденствие на всем земном шаре, и после этого дни стали опять заметно убывать; с каждою неделею дни стали укорачиваться и это подавляющим образом подействовало на всех обитателей подсолнечного дворца; все как-то приуныли, так как впереди предстояло переживать время полной тьмы, страшного холода и снежных заносов.

VI
К концу апреля «Ковчег» был готов совершенно. Все на нем было приспособлено для долгого плавания.

— Ну, господа, — сказал капитан, придя однажды в общую комнату, — «Ковчег» наш готов. Нам остается только положить провиант, сесть самим и плыть. Я предлагаю выйти 10-го сентября, в равноденствие. Море наше будет тогда чисто ото льда и мы направимся к мысу Горн, а там-то уже не трудно будет пробраться на материк.

— Только бы нам пережить эту зиму, — со вздохом сказала капитанша.

— Отчего нам и не пережить ее? — возразил капитан, с тревогою смотря на жену.

— Да ты посмотри! на кого мы стали похожи? — продолжала Марья Ивановна, — ведь краше в гроб кладут! Мы точно мертвецы…

— Боже мой, Марья Ивановна! — вмешался Сережа, — как вы мрачно смотрите на нашу жизнь.

— Что же делать, Сережа!.. К сожалению, я говорю правду, — ответила Марья Ивановна.

Ровно через месяц после этого разговора, все наши знакомые сидели в общей комнате и занимались шитьем теплых сапогов и рукавиц. Мистер Пализер сидел тут же. На столе стоял самовар и Марья Ивановна разливала чай.

— Мистер Пализер, вот ваш чай, — сказала она, подавая ему стакан.

Старик ничего не ответил и продолжал сидеть неподвижно, по-прежнему смотря прямо перед собою.

— Мистер Пализер, — тихо сказал Сережа, — с вами говорит мистрисс Гиллон.

Старик не шелохнулся. Капитан быстро встал со своего места и, подойдя к старику, взял его за руку.

— Он умер! — глухо проговорил Гиллон.

Все вскочили со своих мест. Сережа стал было оттирать покойника, в надежде, что с ним только дурно.

— Оставьте ваши труды, Сережа, — сказал Шварц, — старики часто умирают без всякой болезни. Положите лучше его на кровать!..

Смерть Пализер страшно поразила всех. Старика подняли с кресла и отнесли на кровать; дверь в его комнату заперли для того, чтобы там стало холоднее.

Никто в эту ночь не ложился спать и все просидели вместе, не нарушая торжественной тишины.

Утром мужчины вышли с заступами и вместо могилы, сделали маленький снеговой дом; потом сколотили гроб, положили в него покойника и на крышке написали его имя. Капитан, прочитав над ним главу из евангелия и молитву, велел нести его в снеговой дом. Печальная процессия тронулась к последнему жилищу Пализера, в сопровождении всей колонии. Поставив гроб среди снегового дома, вся колония стала сначала на колени, а потом, после краткой молитвы, прочитанной капитаном, мужчины завалили дом снегом, а наверху поставили крест, с фамилиею мистера Пализера и днем его кончины.

После похорон, жизнь, по-видимому, пошла прежним порядком, но это было только по-видимому, потому что у всех на душе лежал как бы камень; даже девушки не шутили и не смеялись, как было прежде.

— Нельзя ли нам, не дожидаясь весны, поехать к мысу Горн? — несколько раз уже спрашивал Шварц.

Капитанша его поддерживала.

— Ведь судно наше на полозьях? — говорила она, — у нас двадцать здоровых собак, полуторагодовалые телка и бычок, да нас девять человек. Неужели же мы не свезем нашего «Ковчега»?

— Конечно свезем, — отвечали все.

— Так едемте. Здесь теперь невыносимо! — восклицала Марья Ивановна.

— Мне самому очень тяжело, — говорил капитан, — но я боюсь, что мы поступим рискованно. Теперь так страшно холодно.

— Вот что я предложу, — сказал Шварц, воодушевившийся мыслью о возможности тронуться с места, — попробуемте отправиться. Если через неделю мы увидим, что это вещь невозможная мы всегда можем вернуться сюда. В каютке нашего «Ковчега» все девять человек могут улечься, следовательно, протащив судно верст двадцать, мы будем отдыхать не под открытым небом.

— Хорошо. В таком случае, начнемте готовиться, — сказал капитан, — съестного нам надо взять очень много. Кроме того, надо взять керосину, чтобы было на чем готовить кушанье. Да и вообще, надо прихватить все, что только возможно.

Через неделю все было уложено, сложено и капитанша, по русскому обычаю, посадила всех вокруг комнаты, потом все встали, помолились, потушили огонь и вышли из дома. Судно стояло вне мастерской. Замечательное сияние освещало путь нашим путникам. В гигантские полозья, на которых стоял «Ковчег», были запряжены бычок, телка и двадцать здоровенных собак. Мужчины стали впереди и дружно взялись за веревки, а женщины должны были помогать сзади. Каюта шла вдоль всего судна, но она была разделена на три части: в одной, самой большой, помещались цистерны для пресной воды, мука, зерно, консервы и все продовольствие; в другой было приготовлено место для двух животных, петуха и трех куриц, а в третьем отделении помещались люди. На верху, на палубе, навалены были мороженая рыба, тюленье мясо и жир.

Жизнь под снегом заставила думать о будущем путешествии и, по-видимому, ничего не было забыто.

Караван тронулся 1-го июля. Пройдя всего верст пять, он остановился отдохнуть. Для собак и скотины на этом привале ничего не устроили, потому что капитан заявил, что отдыхать будут недолго.

На этом привале капитан дал всем по рюмке коньяку и затем караван снова тронулся.

— Сережа, где у вас завещание? — спросил капитан.

— В сундучке, — отвечал Сережа.

— Когда приедем на ночлег, возьмите его и все свои документы, попросите Мэри зашить их в мешочек и наденьте на себя. С нами теперь может все случиться.

Проехав еще пять или шесть верст, капитан скомандовал остановиться на ночлег.

— Дамы, отправляйтесь в каюту и приготовьте чай и что-нибудь поесть. Я видел там у Мэри целые кули с пельменями.

Мужчины в какие-нибудь полчаса сделали снеговой дом и поместили в него скотину и собак.

— Теперь мы отдохнем часов восемь, а потом двинемся опять. Завтра мы пройдем верст двадцать, а послезавтра, если удастся, пройдем все тридцать, потому что полозья будут глаже, а следовательно, легче будут скользить по снегу. Тридцать верст мы примем за норму ежедневного нашего путешествия и постараемся не отступать от раз принятого решения.

Все согласились с капитаном, тем более, что каждая лишняя верста приближала путников к открытому морю.

Целую неделю шел караван таким образом. Надежда поддерживала их настолько, что они не чувствовали утомления. Через неделю капитан, выбрав удобную минуту, достал свои инструменты и определил, что они находятся на 66° 45′ южной широты и 50° западной долготы.

— Теперь мы едем уже по морю, а не по суше, — весело сказал капитан, окончив измерения.

О возвращении никто уже более не думал, а все бодро подвигались вперед. Неделю спустя, капитан снова сделал измерения и определил, что они находились на 64° ю. ш. и 70° з. д. Почему они отклонились на запад, в то время как он, по компасу, направлялся прямо на север, он постичь не мог.

Переночевав в каюте, как это делалось обыкновенно, утром все было опять принялись за веревки, но капитан остановил их и заявил, что, прежде чем тронуться, он опять сделает измерение. Каково же было его удивление, когда он увидал, что его сегодняшние измерения не сходятся со вчерашними, хотя измерения производились на том же месте.

— Я не совсем понимаю, что с нами делается, а потому предлагаю сегодняшний день не трогаться с места, — сказал он.

Все так привыкли повиноваться капитану, что никто из каравана не противоречил.

Прошли сутки. Капитан долго делал измерения и затем сообщил своим товарищам, что их несет на льдине к северо-востоку.

— Может быть Богу угодно спасти нас, — сказал он, — а может быть… Во всяком случае мы плывем скорее, чем могли бы тащиться, и плывем к теплому климату. Теперь нам надо распорядиться иначе.

С помощью товарищей, он принялся наполнять цистерны льдом, для того чтобы иметь пресную воду. Бычка и корову поставили в стойло.

Прошла еще неделя и на горизонте, наконец, показалось солнышко. Петух тотчас же выразил свою радость громким пением, а собаки выбежали из своего снегового дома и бешено стали носиться вокруг «Ковчега». Все точно ожили, у всех показались радостные улыбки, хотя никто из путешественников, не ведал своего будущего.

VII
С этого дня солнце стало ежедневно показываться на горизонте и дни заметно прибывали.

— Послушай, Гиллон, — сказала однажды капитанша, — как велика может быть льдина, на которой мы плывем?

— Вероятно, очень велика; она может быть в сотни верст, — отвечал он, — когда мы подвинемся к северу, она начнет таять и раскалываться. Вот поэтому-то, с завтрашнего же дня, я распоряжусь, чтобы кругом «Ковчега» был обрублен лед, чтобы наш «Ковчег» не опрокинуло, а потом подождем немного и, вероятно, перепилим полозья.

Но в этот же день произошло нечто, заставившее капитана тотчас же начать надрубать лед около «Ковчега». Когда солнце закатилось, раздался оглушительный треск и за какие-нибудь полверсты от судна льдина треснула и унеслась в пространство. В том месте, где произошла эта катастрофа, в то время бегали собаки и все они остались по ту сторону быстро образовавшегося канала.

К утру кругом «Ковчега» лед был надрублен и капитан решительно запретил гулять по льду. Ветер сильно дул к северу, туда же несло и льдину, на которой стоял «Ковчег». Лед таял довольно быстро.

— Мы близки к развязке, Мэри, — сказал капитан, направляясь на лед, где в это время перепиливали полозья.

Солнце не только светило, но уже начало греть.

— Но как тут хорошо, как хорошо! — восклицали немки.

Лед кругом «Ковчега» заметно полопался и судно видимо стало погружаться. Когда же, на другой день, взошло солнышко, «Ковчег» уже качался на волнах. Осмотрев в подзорную трубу окрестности, капитан распорядился поднять парус и судно двинулось вперед со скоростью 4 узлов в час. Дня через два путешественники могли уже снять шубы и теплые сапоги. Капитан держал руль к северо-востоку, но скоро ему пришлось изменить направление к северо-западу, потому что переменился ветер. К их счастью, ветер крепчал, а потому «Ковчег» несся очень быстро. В одни сутки они проходили около двухсот верст, а таких суток было немало.

— Довольно ли у нас воды в цистерне? — часто спрашивал капитан.

— Довольно, — успокоительно отвечала капитанша, — отчего ты об этом спрашиваешь? Разве тебя что-нибудь беспокоит?

— Еще бы! Сначала мы направлялись к Америке и я не беспокоился, а теперь мы идем по обширному Тихому океану и куда придем, известно только одному Богу, — отвечал капитан.

Марья Ивановна стала экономничать на воде и экономничала не без причины. Воды у нее было уже немного. К утру солнышко не взошло, а небо все было покрыто тучами.

— Слава тебе Господи! — воскликнула Марья Ивановна, выйдя на палубу.

— Чему же ты радуешься? — тихо спросил ее муж, — если будет дождь, ветер может перемениться.

— Если будет дождь, то мы спасены, Гиллон, у меня осталось очень немного воды!.. — прошептала капитанша.

Капитан побледнел.

— Только мы с Сережею знаем, что мы терпели вчера, отказавшись даже от чая!..

В эту минуту по палубе застучали первые капли дождя и Сережа тотчас же растянул брезент, с которого вода скатывалась в ведра. По мере их наполнения, воду уносили вниз в цистерну. Цистерну, действительно, скоро наполнили, но зато ветер так стих, что паруса пришлось свернуть.

— Нам остается теперь только закидывать удочки и ловить рыбу, для того чтобы сэкономить наши консервы, — сказал капитан, сходя со своего места у руля.

В этот день они, действительно, не тронулись с места. Ветер беспрестанно сменял дождь, но все время дул в разные стороны.

— Гиллон! Ты встревожен? — сказала Марья Ивановна, — ты чего-нибудь боишься?

— Я боюсь перемены погоды, — нехотя отвечал он, — только никому не говори этого, не тревожь напрасно наших товарищей.

Страх капитана скоро оправдался. К вечеру, с юга надвигался настоящий шторм. Капитан опять стал у руля и привязал себя к стойке, нарочно для этого устроенной. Посреди палубы были устроены железные перильца, за которые были привязаны остальные мужчины. Хотя «Ковчег» и упорно боролся с волнами, но это, все-таки, не мешало последним обливать всю палубу.

— Земля! — крикнул вдруг Сережа таким голосом, что его услыхали все, не смотря на рев бушующих волн.

Действительно, все увидали вдали небольшой кусочек земли, который выделялся зеленым пятном из массы белеющих волн.

— Это остров, — сказал Гиллон, — и остров не очень маленький, но и не большой, кажется.

К вечеру очертания острова стали яснее: видны были отдельные деревья и даже небольшая гора.

— Сережа, — сказал капитан, — привяжитесь хорошенько с Кархолою и бросьте якорь. А вы, господа, уберите паруса! — обратился он к остальным мужчинам.

Паруса были прибраны и якорь спущен. На верху, на вахте, остался Сережа. Ночь была хотя глаз выколи. Ветер ревел и точно злился, что ему мешает что-то носить по волнам такое небольшое судно. Палубу так и обдавало волнами и, не будь Сережа привязан, он давно был бы снесен в море. Иногда волн было так много, что Сереже казалось, будто «Ковчег» тонет. В каюты волны не попадали, потому что люки были плотно закрыты. Вдруг, в одну из таких минут, когда волны как бы спорили между собою, с которой стороны им удобнее поглотить это жалкое, маленькое суденышко, на носу раздался оглушительный треск; вслед затем судно задрожало, его будто схватила гигантская рука и куда-то бросила, после чего оно полетело, как вихрь.

Люк отворился и оттуда показалась голова капитана.

— Это оторвало якорь! — сказал он. — Теперь мы в руках Господа!.. Нас несет прямо на остров и, конечно, разобьет. Заткните за пояс топоры, а женщины пусть наденут спасательные пояса; теперь мы должны быть готовы ко всему…

Целый час прошел в мучительном ожидании. «Ковчег» стало качать заметно слабее, но все еще несло куда-то по-прежнему. Вдруг сразу его ударило обо что-то и он, глухо застонав, накренился на бок.

— Ждите спокойно! — хладнокровно скомандовал капитан.

«Ковчег», с правильностью часового маятника, стал ударяться обо что-то и все более и более крениться на сторону. Дождь в это время лил страшнейший. По мере того, как «Ковчег» наклонялся набок, удары становились слабее и реже и, наконец, совершенно прекратились. Капитан ощупью осмотрел ту сторону, в которую судно накренилось, и сказал:

— Мы около скалы! Сережа, ты хороший гимнаст, попробуй взобраться на нее.

— Ничего нет легче… — отвечал Сережа, взбираясь на скалу. — Она уступами и на нее легко взобраться! — закричал он с одного из уступов.

— Отлично!.. Ричард! Гарри! Возьмите по веревке и тоже взберитесь на скалу. Затем мы поможем перебраться туда дамам!.. Там, во всяком случае, безопаснее; «Ковчег» каждую минуту может развалиться в щепки и пойти ко дну…

Не более, как через пять минут, все, кроме капитана, были уже на скале. Капитан же спустился в каюту и там взял, что было нужно.

«Ковчег», между тем, все более и более погружался. Капитан последний оставил его и тоже взобрался на скалу. На всякий случай, две веревки, поданные с судна, были закреплены за скалу и, таким образом, удерживали судно от прихоти бушующего моря. Дождь лил как из ведра, кругом бесилось море и, облизывая мокрыми языками скалу, точно хотело слизать и людей, приютившихся на ней от расходившейся стихии. Целых два часа сидели наши странники под проливным дождем и ветром; затем море понемногу успокоилось и только издалека доносился до скалы рев бушующей бури.

Сережа привязал себя веревкою и попросил, чтобы Ричард и Гарри держали его.

— Я спущусь со скалы, — сказал он, — мне кажется, что кругом нас земля.

Он, действительно, скоро спустился и крикнул снизу, что море отошло и что кругом скалы земля. Это сообщение обрадовало колонию и все радостно перекрестились. Часа через два на горизонте показалась красная полоска и в «Ковчеге» громогласно запел петух.

— Наш «Ковчег» тут, значит, и мы и наши звери живы! — радостно проговорила Марья Ивановна.

Между тем, заря все более и более разгоралась и погибающие увидали перед собою землю. Море было за полверсты. Капитан первый встал на колени и пригласил всех поблагодарить Бога. Все тотчас же последовали его примеру.

— Теперь нам нельзя терять ни минуты! — энергично сказал он. — Кто может, все тотчас же идите на судно и тащите, что можно, на берег. Море скоро опять подойдет к нам…

Все тотчас же бросились на судно. «Ковчег» лежал совершенно на боку. Прежде всего выпустили бычка, телку и птиц. На берег, первым делом, перетащили провизию, сундуки, мешок овса, мешок ржи, порох, ружья. Когда море стало подходить к скале, не вытащен был только балласт, следовательно, гвозди, железо и разный инструмент. Когда работа была окончена, все направились вглубь острова, который ярко зеленел под теплыми лучами солнца.

VIII
Прежде всего наши Робинзоны разложили для просушки свое платье и пошли осматривать свое новое пристанище.

— Господи! Кажется, Он вознаградил нас за все наши страдания! — говорил Шварц, с восторгом засматриваясь на роскошную растительность.

Но не один Шварц был в восхищении. Вся колония, измученная долгим пребыванием на крайнем юге, при бесконечно длинных ночах и страшном холоде, жадно вдыхала теперь ароматные струи воздуха и отдыхала душою от всего пережитого.

В то время, как старшие ходили осматривать остров, молодые люди и две девушки старались развести огонь, но бывшие при них спички отмокли и они, как настоящие Робинзоны, стали добывать огонь тем способом, каким добывают его дикие. Взяв по две сухих пластинки, молодежь принялась тереть их друг о друга, стараясь прежде других добыть огонь. Наконец, у кого-то из двух тружеников, из-под пластинок показался сначала дым, а потом затлелись и самые планки.

— Ура! — пронеслось по острову радостное восклицание и эхом отдалось в соседнем лесу. Тотчас же принялись за разведение костра, а затем вскоре появился на нем и котелок с водою, а в нем, когда вода закипела, запрыгали рыбные пельмени. Обед вышел на славу: все ели с таким аппетитом, которому позавидовал бы всякий.

В пять часов море опять отошло и все опять поспешили к «Ковчегу». Палубы у «Ковчега» уже не было, но трюм еще сохранился и балласт благополучно был перенесен на берег.

— Теперь мы окончательно распрощаемся с морем, — сказал капитан, — до тех пор, пока какой-нибудь мимо проходящий корабль не возьмет нас, мы останемся здесь, потому что здесь не только не холодно, но и вообще, кажется, недурно.

Вернувшись на берег к закату солнца, мужчины утвердили колья и накинули на них парус. Когда все поужинали, капитан обратился к присутствующим со следующею краткою речью:

— Господа! — начал он, — сегодня я старался определить, на каком острове мы находимся. Остров, на котором мы находимся, на картах не значится, а потому ясно, что он еще неизвестен. На нашей совести лежит обязанность дать ему название. Я просил бы вас ответить мне: как вы думаете назвать «наш» остров?

— Нам надо назвать его островом «Мария», — первым возвысил голос Сережа, хотя, по молодости, и не имел на это права. — В честь нашей капитанши мы должны назвать его ее именем! — крикнул он. — В годину нашего бедствия подо льдами, она всех нас поддерживала своими заботами и вселяла в нас энергию!..

— Верно! Верно!.. — закричала компания.

— Да здравствует остров Марии! — подхватила молодежь.

— Пусть же, Мэри, он будет твоим островом, — спокойно сказал капитан, — но, пока мы не знаем владений нашей капитанши, нам нельзя ложиться всем спать. Надобно поддерживать костер и на первое время поставить на ночь караул. Кроме дикарей, тут могут быть и разные хищные звери… Гарри! — обратился он к молодому матросу — вы станете на первую смену…

Ночь прошла совершенно спокойно, а когда взошло солнышко, капитан, взяв с собою сухарей и ружье, в сопровождении Сережи, пошел в одну сторону, а Шварц с Ричардом в другую.

— Мы может быть не придем несколько дней, — сказал капитан, — так вы не беспокойтесь. Строиться с холодной стороны острова, к которой мы пристали, нет никакого расчета. Нам надо непременно перейти на северную сторону…

Прошло пять дней, а путешественников все еще не было. Марья Ивановна, однако же, и виду не показывала, как ей тяжело было отсутствие товарищей. Она ходила в лес, ухаживала за животными, а из лесу приносила разные овощи, плоды и проч. Так, например, она принесла однажды земляных груш и очень вкусную репу, а Гарри в это время убил козу и несколько штук птиц. На пятый день, вечером, из лесу послышались два выстрела, а затем вышли оттуда и наши путешественники.

— Ну, капитанша, ваши владения одна прелесть! — с восторгом воскликнул Шварц. — Тут все есть, чего только душа хочет. Насчет картофеля, я, впрочем, скажу вам вот что. Я вез в Новую Зеландию самый крупный, редкий картофель и когда с нами случилось несчастье, я взял из мешка две картофелины и все время носил при себе, чтобы они не замерзли; обе картофелины до сих пор целы, а следовательно, мы имеем полную возможность посадить их с тем, чтобы потом кушать суп с картофелем…

— Для нашей усадьбы мы нашли очень хорошенькое местечко, — перебил его капитан, — но туда, прямиком, через лес, не менее тридцати верст. Завтра же мы туда и начнем перебираться. Я надеюсь, что выбранное нами место одно из лучших. Что же касается нашего багажа, то его мы будем понемногу перевозить на нашей скотине.

Колония торжествовала. Из доклада путешественников она ясно видела, что их страдания не только кончились, но что будущая их жизнь будет не ряд лишений, но счастливою, хорошею жизнью.

На следующее утро, еще до зари, Шварц уже стучал топором и из толстого дерева делал четыре первобытных колеса, а капитан с молодыми людьми, сколотив носилки, наложили на них кое-что из домашнего скарба и пошли напрямик лесом, обещав делать зарубки везде, чтобы потом не сбиваться с дороги. Путники вернулись только к утру, когда дроги были уже готовы; навалив на них более громоздкой клади, Шварц запряг своих рогатых животных и отправился в лес. Кархола и Шварц тянули вместе с животными, а Марья Ивановна несла своих трех кур и петуха, устроив для переноски их нечто вроде корзинки. Из жалости к животным, Шварц не торопился; воз тянулся медленно, делались даже остановки, так что до места добрались только к вечеру. Сложив привезенное, дроги опять отправились назад за кладью и в продолжении нескольких дней по лесу ходил народ, ездили дроги и это продолжалось до тех пор, пока не было перенесено все, до последнего гвоздика.

— Что же, Шварц, — сказал капитан, когда все водворились на выбранном месте, — теперь, я думаю, нам необходимо приняться за постройку?

— Нет, капитан, — отвечал немец, — сначала необходимо посеять хлеб, овес и огородные семена, которые я вез в Новую Зеландию.

Капитан, разумеется, не спорил со Шварцем, так как вполне сознавал, что в этом деле Шварц знал больше; скоро, под руководством Шварца, земля была разрыхлена, заборонована самодельною бороною и засеяны те семена, которые оказались в мешках запасливого немца.

— Если есть у вас лишняя грядка, то и у меня найдется кое-что посадить, — сказала капитанша, — у меня в аптеке осталось несколько льняного семени.

— И отлично! — обрадовался Шварц, — хотя холста мы и не соткем, а сетей и веревок наделаем; и то, и другое будет большим подспорьем в нашем маленьком хозяйстве.

И льняное семя было посеяно, рядом с двумя грядами овса.

Погода стояла чудная и посев, к немалой радости Шварца, очень скоро взошел.

По окончании земляных работ, колония принялась за постройку дома.

— Так как я не намерен уезжать отсюда, то я, с своей стороны, постараюсь строиться прочно, — заявил Шварц, приступая к работе.

Застучали топоры, завизжала пила и через два месяца, у прелестной небольшой речки на северной стороне острова Марии, красовалось уже целое поселение; тут был и дом для жилья, и скотный двор, и курятник, и сеновалы и все, что нужно хорошему фермеру.

В тот день, когда была готова постройка, Марья Ивановна сделала у крылечка небольшую грядку и что-то стала копаться, усердно утаптывая землю.

— Что это такое вы мастерите? — спросил ее Шварц.

— А у меня, видите ли, сохранилось несколько изюминок; я их посадила на одной из гряд и они взошли, а теперь я их пересаживаю сюда. Пусть наше крылечко будет обвито виноградом, — отвечала капитанша.

— Обедать! Обедать идите! — крикнула Шарлотта, выходя на крылечко.

Шварц и Марья Ивановна не заставили дожидаться себя. Оба целое утро усердно работали, а потому аппетит их сильно разыгрался.

Когда все сидели за столом и, за неимением тарелок, ели из общей чашки, Шварц сказал:

— Сегодня, господа, я получил предложение от Ричарда и Гарри, которые сватаются за Шарлотту и Анну. Я согласился на их предложение, но просил подождать еще год. Если в течении этого года, мимо нас не пройдет какого-нибудь корабля, на котором будет пастор, то я попрошу капитана прочесть необходимые брачные молитвы и благословлю моих дочерей.

— Значит, сегодня у нас обручение? — сказал капитан, — поэтому случаю не дурно бы нам выпит чего-нибудь! Мэри, у тебя, кажется, есть еще немного коньяку?

— Да! Я сейчас принесу, — отвечала Марья Ивановна, вставая.

Коньяк был принесен и каждый из поселенцев выпил за здоровье обрученных.

Как только колония несколько поустроилась, общим советом решено было разводить каждую ночь костер, на одной из ближайших гор. Костер этот был виден издалека и наша колония не теряла надежды, что рано ли, поздно ли, но он будет замечен каким-нибудь проходящим кораблем, который свяжет наших отшельников с остальным миром. Как ни прекрасен был остров, на который судьба закинула наших странников, но, все-таки, в каждом из них таилось желание увидеть других людей, чтобы порасспросить хотя, что делается на свете…

А между тем, остров Мария оказался одним из плодороднейших: не говоря уже о собранных в изобилии посевах, в лесах острова оказалось такое громадное количество фруктов, что заботливая Марья Ивановна насушила на зиму громадные запасы. Впрочем, хлопотать о зиме было нечего. Хотя наступил уже и май месяц, но воздух был так тепел, что и топить печки не приходилось.

Жители колонии значительно поправились и повеселели; все хорошо сознавали, что этот остров нисколько не похож на тот неприветливый, холодный юг, на котором каждому из них пришлось перенести столько испытаний. Там было все мертво, холодно и неприветливо, а здесь, на этом благодатном острове, была полная жизнь. На дворе колонии ходило целое стадо молодых кур и петух, а в лесу гнездилось множество самых разнообразных птиц и в изобилии росли деревья, дававшие самые разнообразные плоды. В июне и июле изредка перепадали дожди со снегом, а в августе наступила такая чудная весна, что Шварц совершенно растаял: счастливый, принялся он пахать землю и вообще занимался хозяйством так прилежно и тщательно, как не работают временные поселенцы. Каждый день он находил предлог заявить, что не в Новую Зеландию надобно было ему переселяться, а сюда — на остров Марию…

Однажды вечером, по направлению к домику, несся во всю прыть Сережа.

— Парус! Парус! — кричал он, задыхаясь.

Все встрепенулись. Сердца усиленно забились. Один только Шварц остался спокоен.

— Я не поеду, — спокойно сказал он, — и дочери мои, вероятно, тоже не поедут. Мы, немцы, с детства привыкли от добра, добра не искать. Здесь хорошо, зачем же мы поедем отсюда искать лучшего…

Речи Шварца никто, впрочем, не дослушал; все бросились на ближайшую гору, чтобы самим увидеть тот парус, который, может быть, заметил их сигнальный костер. А костер был разведен гигантский; каждый из колонии счел долгом подбрасывать в него дрова и вскоре в подзорную трубу стало видно, что корабль направлялся к острову.

На другое утро корабль стоял на якоре недалеко от острова, к которому на шлюпке ехало несколько человек.

IX
В небольшой квартирке, на Литейной, за столом сидела Ольга Степановна, с Колей, который теперь уже окончил курс в университете и состоял на службе. Они сидели за утренним кофе и Коля, допив свой стакан, взял в руки газету и принялся за чтение. Вдруг он побледнел, приподнялся с места и, задыхаясь, проговорил:

— Мама! Мама! Да ведь это Сережа!

Можно себе представать, что сделалось с Ольгою Степановною. Она вся задрожала и не могла произнести ни одного слова.

Когда Ольга Степановна немного оправилась, Коля глухим голосом прочитал:

«Лима, в Перу. Сергей Васильев просит сообщить своей матери и брату, что он жив и находится теперь в Лиме, откуда едет в Лондон. Просит телеграфировать и написать в Лондон, Россель-Сквер, 4, нотариусу Смиту».

— Эта телеграмма пущена два дня тому назад, — размышлял Коля, — неужели это не наш Сережа?.. Во всяком случае, я напишу сегодня же.

Час спустя, раздался сильный звонок и в комнату вошел дряхлый старичок; это был Иван Егорович. Он не сказал ни слова, но только подошел к Ольге Степановне, обнял ее и заплакал.

Из этого Ольга Степановна заключила, что и Иван Егорович прочитал телеграмму.

— Это он, он, наш голубчик! — бормотал старик.

Через две с половиною недели из Лондона, на имя Ольги Степановны было получено письмо следующего содержания:

«Родные мои, хорошие мои!

Я счастлив, потому что скоро увижу вас, и обниму. Теперь, мама, конец твоим бедствиям; я получил большое наследство и дней через пять окончу дела, а через неделю буду с вами. До скорого свидания, дорогие мои.

Ваш Сережа».


Мы не будем рассказывать о приезде Сережи и той радости, которую испытал каждый из наших знакомых.Необходимо, впрочем, сказать, что Иван Егорович словно помолодел и сильно петушился, когда речь заходила о его любимце. Из его разговоров выходило даже как-то так, что он, Иван Егорович, давно предчувствовал и даже знал о счастливом исходе, а иначе он не отпустил бы Сережу…

С приезда Сережи прошел год. Он нанял хорошенькую квартирку и пригласил жить с нами и Ивана Егоровича. Раз, вечером, Сережа получил письмо с заграничными, марками:

«Дорогой наш Сереженька! — начал читать он. — Все твои поручения исполнены. На наш остров мы привезли целый транспорт разных вещей, коров, лошадей, овец, домашнюю птицу и пять семейств переселенцев. Там мы пробыли два месяца и при нас уже выросла целая деревня. Деятельность кипит там самая горячая. При нас туда пришел пароход и привез брата Шварца с семьею и еще несколько семейств, прибывших на счет Шварца, так как тот объявил по Германии, что желающие переселиться могут отправляться на его счет. Винограду от моих изюминок разрослось столько, что там пьют теперь вино своего приготовления. Гиллон сделал заявление, что товар, который он вез в Новую Зеландию, весь цел, и что его могут взять на крайнем юге. Пароход, купленный тобою, будет совершать два раза в год рейсы на остров Марии и я твердо надеюсь, что в следующий раз отправишься с нами и ты.

До свидания, Сережа. Желаю тебе и семье всего хорошего.

Мария Гиллон».




КУДЛАШКА

I
Как я нашел ее
ерная речка. Берег Невы. На плоту толпа мальчишек оживленно прыгает и кричит от восторга, кто-то бросает камнями, — подхожу и что же вижу?.. Под градом мелких камней мечется из стороны в сторону черная собачонка. Мальчишки до того забросали несчастную, что она разом метнулась в воду. Я вбежал на ближайшую пристань и, в первом попавшемся ялике, поплыл ей навстречу. В это время прошел около собачонки маленький пароход, она скрылась в его волнах, через несколько минут выплыла, опять скрылась, показалась вновь. В это самое время мой ялик был уже близко. Мигом схватил я собачонку за мокрую шею и перебросил в лодку.

Собачонка была черная, мохнатая, не то пудель, не то дворняшка. Чуть живую принес я ее на дачу.

— Ах, ты бедная кудлашка! — качая головою, несколько раз повторила кухарка Марья.

И стали звать мы ее Кудлашкою. Через несколько минут Кудлашка ожила, преспокойно уселась на задние лапки, махала хвостом и так ласково смотрела нам в глаза, как смотрит только человек, которому вы оказали какую-нибудь важную услугу.

С того дня, куда бы я ни шел, Кудлашка следовала за мною. Когда я входил к кому-нибудь в квартиру, она терпеливо сидела у подъезда, у дверей, у ворот, поджидая меня. Ночью Кудлашка ложилась около моей комнаты, а за обедом сидела около моего стула. Первые дни она тихим визгом просила есть, но раз только я прикрикнул на нее и с тех пор Кудлашка, сидя у моего стула, только просительно заглядывала мне в глаза.

В августе месяце мне надо было «уходить в море»; сначала я уехал на две недели в Кронштадт, где стоял наш корвет. Жаль было расстаться с Кудлашкою и я взял ее с собою. В Кронштадте моя Кудлашка познакомилась с матросами, входила на суда, каталась на шлюпках. Прогулки эти она совершала обыкновенно после обеда, когда я ложился отдыхать.

Проснешься, бывало, утром, глядишь — она вертится у кровати:

— Кудлашка! Сапоги!

Бросится моя собака за дверь, минута — и сапоги передо мною. Природа не одарила ее красотою, но не обделила сметливостью.

— Кудлашка! Гулять! — визжит, скачет, но видит, что я не трогаюсь, оторопеет, смотрит на меня в недоумении, опустит хвост.

— Где же моя фуражка? — ищу я глазами, руками на столе, ближайших стульях. Кудлашка тоже начинает искать, скачет со стула на стул, обнюхивает один, другой угол. Вот нашла и радостно визжит.

II
Кудлашка в кругосветном плавании
В Кронштадте мы пробыли долее, чем предполагали. Кудлашка моя до такой степени свыклась с корветом, что не пропускала ни одного случая, чтобы не побывать на нем. Она очень полюбила воду и плавала превосходно. В половине августа мы снялись с якоря и вышли в открытое море. Кудлашка с нами. На корвете моя собака подружилась со всем экипажем; каждый чему-нибудь учил ее и она узнала много разных штучек: прикидываться мертвою, бросаться на вора, по утрам и вечерам протягивать лапу, прикладывать ее к уху. На море, в тихую погоду, делать нечего и я терпеливо занялся обучением Кудлашки. Целый месяц приучал ее различать спички от папирос.

— Кудлашка! Спички!

Собака тащит папиросы.

— Кудлашка! Папироску!

Собака тащит спички. Прикрикну, покачаю головою, бежит назад, глядишь — тащит в зубах то, что мне надобно. Случалось, спички или папиросы лежат высоко, Кудлашка не может достать их, растерянно подбегает ко мне и тянет за пальто… Заметит моя Кудлашка в голубой дали серую полоску и как будто уж чует, что там корабль, присядет и радостно взвизгивает. Присмотришься, взглянешь в морской бинокль или трубу — действительно, какое-нибудь судно.

Вблизи тропика, Кудлашка сделалась вяла, слегла и головы не поднимает. Мы думали, что не переживет она.

— Знаешь что, Николай Николаевич? — сказал мне товарищ Петров, — обстрижем Кудлашку по-солдатски, ей будет легче.

Позвали цирульника и обстригли гладко. Операция эта собаке не очень понравилась, но к концу, казалось, она поняла, в чем дело, и уже сама протягивала то одну, то другую лапу. Кудлашка ожила. Две-три ванны при мытье палубы — и собака стала повеселее. Кто-то из матросов-крикнул: «Снеси-ка, Кудлашка, швабру вниз!» и протянул ей древко швабры; она живо вцепилась в него и бросилась вниз, но, при входе в каюту, палка уперлась о косяки и дальше не проходила. Долго усилия и разные маневры не удавались собаке; она то отступала, то вновь напирала — палка не проходила в дверь. Наконец, Кудлашка сообразила: вцепилась зубами по середине палки, повернула морду и пронесла ее боком.

III
Грустные дни Кудлашки
Ровно через три года мы вернулись из плавания. Я вышел в отставку, купил на Васильевском острове дом и женился. Разумеется, во время свадьбы я мало обращал внимания на Кудлашку, чем, видимо, собака была недовольна; она, хотя и бегала в дом моей невесты справиться, там ли я или нет, но казалась грустною и озабоченною. Приехали мы от венца с Наташею, Кудлашка встретила нас, обрадовалась и, от излишнего усердия, неосторожно наступила на длинный шлейф белого подвенечного платья. Наташа нервно вздрогнула. Я, чтобы успокоить ее, резко крикнул и замахнулся на собаку. Обида, верно, была велика, так как Кудлашка скрылась и не показывалась весь вечер.

Проходили месяцы. Кудлашка жила по-прежнему: носила чистить мои сапоги, ходила с Наташею за провизиею и была очень довольна, когда молодая барыня давала ей что-нибудь нести с рынка. К Наташе она особенной любви не питала и ненавидела ее кота. Сядешь, бывало, возле Наташи, когда на коленях у нее лежит кот, а Кудлашка заворчит и вон из комнаты.

Сидим с женою за обедом.

— Что ты, сегодня, Наташа не в духе?

— Помилуй, совсем аппетит пропадает при виде твоей Кудлашки. Погляди, как нищий за душу тянет.

— Да ведь она голосу не подает.

— Не визжит, но глазами просит.

Встал, выгнал я Кудлашку и запер в кабинете.

Обед прошел молча. С этого дня Кудлашка была изгнана из столовой, после обеда я уже сам ходил за папиросами.

Через несколько дней слышу крик на дворе; кухарка Марья отчаянно бранится.

— Ах, негодный! Ах, негодный! Что ты наделал?

Наташа спрашивает с крыльца:

— Марья! Что там такое случилось?

— Да посмотрите, сударыня, кто-то поедом заел цыпленка, вон и перышки разлетелись по двору.

— На-вер-ное, Кудлашка. Про-тив-ная собака! Nicolas, Nicolas! Поди-ка, полюбуйся! — сердито, надув губы, звала меня Наташа.

Обвиняемый преспокойно спал на своем ковре в коридоре.

— Ну, Кудлашка, идем на расправу! — сказал я.

— Хо-ро-ша твоя собака, нечего сказать! — слышу голос жены издали. — Этого не доставало… Смотри, цыпленка загрызла! Про-тив-ная! Накажи ее хорошенько.

Приговор произнесен и надо ему подчиниться. Кудлашка подведен к истерзанному цыпленку, сунули его мордою в растрепанные перья, дали три-четыре удара веревкою…

— Но позволь, Наташа, — вдруг пришла мне мысль в голову и я возразил, — ведь цыпленок, может быть, загрызен и не Кудлашкою!

— Как не Кудлашкою? Кем же? Не мой же Васька тут виноват?!

Меня озарила новая мысль. Цыпленок был еще крошечный и его мог задушить кот Васька.

— А почему же и не Васька?

— Потому… мой Васька пре-лест-ный кот, а твоя Кудлашка про-тив-ная собака!

Наташа надулась, ушла в комнаты, а через пять минут я видел, как она проскользнула в парадное крыльцо противоположного дома к своим.

— Ну, Кудлашка, нечего делать, пойдем и мы в гости. Кудлашка, гулять! — сказал я.

Кудлашка в один миг подбежала к этажерке, встала на задние лапы и несет мне фуражку.

Я пошел к Петрову и просидел у него целый вечер. Это был первый вечер, проведенный без жены.

С этого дня Наташа окончательно невзлюбила Кудлашку.

Утро. Уселись мы с Наташею за самовар.

— Марья, подайте сливок, — крикнула Наташа.

— Сейчас, матушка барыня, сбегаю за ними.

— Куда сбегаешь? Разве у нас нет сливок?

— Были, да кто-то их выпил… либо кот, либо собака.

Достаточно было одного намека на кота для того, чтобы Наташа изменилась в лице и вскочила с своего места.

— Васька не мог этого сделать! — крикнула Наташа.

— Не знаю, сударыня, только и собака ж кошка были в кухне.

— Что тут разговаривать, — вмешался я, — сходите, Марья, и купите сливок.

— Так… так! — заворчала Наташа, — твоя собака будет куралесить, а мы покупай, Бог знает, какие сливки…

— Не волнуйся, пожалуйста, еще нужно разобрать, кто тут виноват… Думаю, кошки блудливее собак.

— Только не мой Васька! Я требую, чтобы ты этой вины не оставлял без наказания.

Я позвал Кудлашку, привел ее в кухню и, уткнув мордою в разлитые сливки, ударил несколько раз веревкою и тотчас понял, что наказал несправедливо, потому что собака, повернув голову в сторону кота, заворчала и сердито залаяла.

— Ах ты гадкая! — крикнула Наташа, — как ты смеешь лаять на моего кота?

Кудлашка продолжала ворчать и, поджав хвост, ушла в коридор.

— Я уверен, что собака видела, как Васька сблудил и поняла, что наказана за него, — заметил я.

— Господи помилуй! Ты воображаешь, что собака умнее всех нас, — раздраженно говорила Наташа.

— Не всех, но многих, например… умнее твоего кота.

Такой обиды Наташа не могла мне простит и ушла к своим, сказав, что дома обедать не будет.

Я крикнул собаку и уехал с нею в Кронштадт. Там заигрался я в карты и опоздал на последний пароход. Меня всю ночь мучила мысль: Наташа может подумать, что я обиделся, а потому и не вернулся домой.

В девятом часу, не желая тревожить звонком, я прошел к себе во двор и задним крыльцом вошел в кухню, где очутился невольным свидетелем такой сцены.

— Не может быть! Не может быть! — со слезами в голосе говорила Наташа.

— Что не может быть! Кошка сблудила. Теперь Кудлашки нет, наказывать некого, накажите-ка лучше Ваську, оно будет вернее.

— Что случилось? — спросил я.

Наташа мне очень обрадовалась и сказала:

— Кудлашку вчера наказали напрасно.

Несколько дней историй никаких не было и мы с Наташею не ссорились. Жена моя была самолюбива очень и во многом неуступчива. Васька ее, действительно, был очень красивый кот, но и только, умом не отличался, точно также не отличался и благовоспитанностью. Мой Кудлашка не так был красив, но умен, находчив, все хвалили его, а Наташу это волновало.

Чтобы утешить жену, я стал было кое-чему учить и ее кота, но никакая наука ему не давалась. Я не мог даже достигнуть того, чтобы он не портил цветов, не играл с бахрамою от мебели, которую постоянно обрывал.



Занятия с Ваською кончились весьма плачевно. Кудлашка не мог выносить моего внимания к его естественному врагу, преследовал кота сначала лаем, потом началась у них постоянная грызня и к весне у нас пошли ежедневные побоища.

Однажды, вернувшись откуда-то, я был встречен таинственным шепотом кухарки Марьи.

— Ба-рин, у нас не все благополучно!

— Что такое? — с испугом спросил я.

— Барыня захворала, на Кудлашку рассердилась.

Иду в спальню; на пороге встретила меня с упреком Наташина мать.

— Ну-у уж, на месте Наташи не позволила бы я держать такую собаку!

Наташа лежала в постели бледная, с заплаканными глазами. Она рукою указала мне на лежавшего подле нее кота Ваську, закутанного в какую-то простыню, и истерически зарыдала.

— Что, что случилось?

— Твоя Кудлашка взбесилась и искусала моего Ваську… мы все… все теперь умрем! — всхлипывая говорила Наташа.

— Да-а, теперь надо отложить нежность в сторону и, просто, напросто, застрелить бешеную собаку! — решительно сказала моя теща.

Я осмотрел кота, увидел, что он искусан во многих местах, раны большие, но не опасные.

— Где же Кудлашка? — спросил я.

— Мы заперли его в садовую беседку, — отвечала Наташа, — только ты пожалуйста не ходи туда, она тебя искусает… можешь застрелить ее в окно.

Я вышел в кухню. Марья рассказала мне, как Кудлашка подралась с котом, ни на кого не нападала, а в беседку пошла совершенно спокойно.

— Я ей поставила там воды и положила хлеба, — прибавила она.

Иду в сад. Кудлашка, заслышав мои шаги издали, положила передние лапы на подоконник, завизжала жалобно, печально оглядывая меня одним глазом, другой же был залит запекшеюся кровью.

Забыв наставления Наташи, я бросился в беседку прямо к своему бедному псу.

Вхожу, приласкал его, Кудлашка точно понимала невольно вырвавшееся у меня слово сожаления: «бедная, бедная»! жалобно визжала и крепко охватила меня передними лапами.

Осмотрев испорченный глаз, я опять запер беседку и пошел поспешно домой.

— Убили? — спросила меня теща.

— Надо обмыть ей глаз и перевязать, — отвечал я, — глаз испорчен, нет ли у вас тряпок?

Что тут произошло, я и вспомнить не могу. Наташе сделалось дурно, мать ее рыдала. Когда они несколько успокоились, я тихонько вышел в кухню, сунул Марье рубль и сказал:

— Снесите мне кувшин воды и старую простыню или что-нибудь из ветоши в беседку и оставьте там на лестнице.

Через полчаса или более, рыдания, вопли и охи прекратились, я исчез из комнаты и был в беседке. Промыл глаз Кудлашке, сделал холодную повязку, дал ей пить и, убедившись, что нет и следов бешенства, решился явиться защитником собаки.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Наташа? — спросил я.

— Я успокоюсь только тогда, когда увижу ту противную собаку убитою, — отвечала жена.

— Убит здоровую собаку я не могу. Для твоего спокойствия, пожалуй, сведу ее к ветеринару, пусть он освидетельствует, — отвечал я.

— Говорю тебе, что я успокоюсь только тогда, когда увижу эту противную собаку убитою! — повторила жена.

IV
Скитания Кудлашки
Пошел я к тестю и объяснил ему, в чем дело… Добродушный старик с удовольствием согласился отправиться со мною к ветеринару.

Ветеринару я показал глаз Кудлашки, так как надеялся, что он может еще спасти его.

Заплатив за собаку, я оставил ее в лечебнице до выздоровления.

Наташа верить не хотела, что ветеринар не нашел ни малейших следов бешенства в Кудлашке; не верила и отцу.

— Папа добрый, он не скажет мне… не хочет огорчать тебя.

Наташа выздоровела, выздоровел и кот Васька. Я ходил каждый день в лечебницу и был рад, что глаз Кудлашка спасен.

— Куда это ты ходишь? — говорила мне Наташа.

— Навещаю Кудлашку, — отвечал я.

— Что?! Разве она в самом деле не сбесилась? — со страхом спросила Наташа.

— Нисколько… глаз у нее оцарапан и до сих пор не проходит.

Наташа осталась этим недовольна.

— Какие нежности!.. — проговорила она.

— Да-а-с!.. Но… ты жестокая и… мстительная!..

Через неделю Кудлашка была сдана мне с рук на руки и я привел ее домой. Она с радостью бросилась к Марье, несмело подошла к барыне, которая удостоила ее улыбки… даже погладила по голове. При виде Васьки, Кудлашка не мог совладать с чувством ненависти и неистово бросился на него. Драки не произошло, потому что я схватил за ошейник и вывел собаку. Наташа зарыдала и от испугу с нею сделалась истерика.

— Видеть не могу этой собаки! — кричала она. — Я не останусь тут, уйду жить к маме. Выбирай кого-нибудь из двух: или собака останется с тобою, или я.

— Что за вздор говоришь ты, Наташа! — старался я успокоить жену. — Ты моя жена, а Кудлашка… ну, Кудлашка — собака, которую я очень люблю, но она, помни, бессловесное, животное…

— Добрый мой… — ласково говорила Наташа. — Если хочешь, чтобы я была покойна, отдай кому-нибудь Кудлашку.

— Кому же отдать?

— Пошли его в деревню, завтра наши едут.

Я согласился и на другой день свез Кудлашку на пристань к Николаевскому мосту, где просил тестя отдать собаку какому-нибудь крестьянину, причем сказал ему, что за содержание буду платить.

Так простился я с Кудлашкою. Мне было грустно, что верной, умной собаки около меня не было, но что делать: не все делается по нашему…

Прошел месяц. Мы собирались ехать тоже месяца на два в деревню и, уложив вещи, сидели за вечерним чаем, толковали о предстоящей дороге, как вдруг услыхали возглас Марьи:

— Ты это откуда?

— Что такое? — крикнул я, но, вместо всякого ответа, в комнату влетел Кудлашка, исхудалый, и радостно бросился ко мне на грудь, потом приполз к Наташе, которая этим не тронулась, а только вопросительно посмотрела на меня.

— Что же теперь прикажешь с ним делать? — спросил я.

— Отправить его куда-нибудь подальше, — ответила она.

На другой день я отправил Наташу одну в деревню, а сам остался, чтобы снарядить своего друга куда-нибудь в дальний путь.

— Да, уж если его такая горькая судьбина, — говорил мне Петров, выслушав мой рассказ о бедствиях Кудлашки: — так дай его мне, я свезу за границу. Послезавтра мы выходим, а через три года я его тебе привезу.

— Нет, уже не привози, оставь где-нибудь в Америке, в Африке.

— Как тебе угодно!

На следующий день я свез Кудлашку в Кронштадт, посадил на корабль и запер его в каюту Петрова. Если бы Наташа знала, как мне больно было расставаться с собакою, может быть она и не потребовала бы такой жертвы, но она этого и не предполагала… Кудлашка был сослан. С Петрова я взял слово, что он мне напишет, как и где устроит Кудлашку.

V
Кудлашка в ссылке
Долго стоял я на кронштадской пристани и смотрел вслед за уходившим пароходом. Мне кажется, что у меня на глазах были слезы; в душе я горько упрекал себя за то, что не сумел отстоять собаку, так сильно ко мне привязанную. Но теперь, когда воротить собаку не было возможности, сожалеть было поздно.

Грустный уехал я в Петербург, грустный отправился в деревню. С Наташею я о Кудлашке не говорил, но она знала теперь, как мне тяжело было расстаться с ним.

— Как ты тревожно спишь, — сказала она однажды, — ты бредишь все Кудлашкою. Скажи мне, тебе очень было тяжело отправить собаку?

— Очень! — проговорил я.

— Мне досадно, что я настояла на этом. Заведи себе другую собаку.

— Я дал слово более не заводить собак, — сказал я.

— Отчего?

— Я уверен, что такого умного и верного пса нет на свете, а если я не сумел отстоять друга, столько лет не разлучавшегося со мною, то не удастся сделать это и потом…

Этот разговор подействовал на Наташу и с того дня она никогда не вспоминала лихом моей собаки.

Зимою, читая газетные объявления, Наташа несколько раз говорила мне:

— Вот продают пуделя, позволь мне подарить тебе щенка и мы назовем его опять Кудлашкою.

— Благодарю… не надо…

В апреле месяце почтальон принес письмо. Прочитав адрес, я не мало был удивлен, увидав, что письмо написано Петровым из Рио-Жанейро, но адресовано не мне, а Наташе.

Когда я подал письмо Наташе, то она вспыхнула так, что чуть-чуть не заплакала.

Она прочла письмо и, очевидно, огорчилась очень.

— Да что с тобою? О чем ты можешь переписываться с Петровым? — спросил я.

Наташа вдруг заплакала и подала мне письмо.

— Обрезав голову, я плачу по волосам! — сказала она.

Я прочел следующее:

«Милостивая государыня Наталья Петровна!

Я долго не отвечал вам, потому что хотел вполне добросовестно исполнить ваше поручение. В то время, как я получил ваше письмо, Кудлашки уже у меня не было: я его подарил детям одного из служащих при нашем посольстве в Нью-Иорке. Чиновник этот переведен был в Рио-Жанейро, вчера я был у него, узнал от детей, что Кудлашка у них пропал еще в Нью-Иорке; следовательно, исполнить ваше желание и привезти обратно Кудлашку в Петербург я не могу. Мне самому жаль собаку. Скучал Кудлашка по Николае Николаевиче очень. Первый месяц он едва прикасался к пище. Когда в Нью-Иорке он пошел со мною в одно русское семейство и там показал все штучки, которые умел делать, то произвел такой фурор, что я не мог отделаться и подарил его.

Я уверен, что теперь вы не изгнали бы такого верного пса, и очень порадовался, получив от вас письмо, так как оно меня убедило, что вами руководил просто маленький каприз, а не злое сердце. Признаться, я очень негодовал на вас, видя как огорчен Николай Николаевич».

Далее следовали разные приветствия и поклоны. Я подал письмо Наташе и крепко ее поцеловал. Отсутствие Кудлашки ее точно так же мучило, как и меня.

VI
Кудлашка счастлива
Наступило лето, стали мы собираться опять в деревню. Наташа хлопотала, укладывая вещи и путешествуя за покупками.

— Марья! Дуня! идите скорее сюда! — закричала Наташа, вбегая через двор в кухню.

Все они выбежали в калитку, дворник пошел за ними. Я подошел к окну и стал прислушиваться.

— Да это она, она! — говорила Наташа, стоя около забора. — Кудлашка! Кудлашенька милая!

— Глядит, глядит! — крикнула Марья.

— Павел! Беги скорее за барином! — кричала Наташа.

Я в один миг был уже за воротами и увидал там такую сцену: около нашего забора лежала собака, тень нашей Кудлашки, а подальше на коленях стояла Наташа, страшно взволнованная.

— Коля! Коля! Это наша Кудлашка! Я знаю, что она!

— Кудлашка! — сказал я.

Собака тихо завизжала, хотела приподняться, но не могла и опять упала.

— Это она! — задыхаясь, проговорил я.

Наташа приподняла под передние лапы, а я под задние и мы осторожно понесли ее вдвоем в дом, в мой кабинет, где и положили. Наташа побежала и принесла в блюдечке молока.

— Я уверена, что она умирает от голоду, — сказала она.

— Очень может быть!

Я разинул ей пасть, Наташа влила несколько ложек молока. Мы с таким трепетом следили за дыханием Кудлашки, что сами боялись перевести дух. Прошло четверть часа. Наконец, Кудлашка открыла глаза, посмотрела на меня и жену и слабо помахала хвостом.

Наташа, словно ребенок, бросилась мне на шею.

— Ах, если бы ты знал, как я буду рада, если она оживет. Если бы ты знал, как я мучилась весь этот год и как буду любить нашего верного песика.

Мы опять разжали пасть собаки и влили молока. Вечером Кудлашка лег спать на свое прежнее место, но ходил из комнаты в комнату худой и страшный. Поправился он только через месяц в деревне.

Каким образом Кудлашка добрался из Нью-Иорка до Петербурга, мы узнали только через год и то случайно. Я был с ним в Кронштадте и там удивился, что он бросился к одному матросу, точно к короткому знакомому.

— А ведь эта собака-то моя, ваше благородие, — сказал мне матрос.

— Как твоя?

— Да я ее привез из Америки, а в Ревеле она у меня пропала, — отвечал он.

Я щедро вознаградил матроса и, рассказав ему, что это за собака, спросил его, каким образом она к нему попала.

Оказалось, что в Нью-Иорке Кудлашка бегала на все пароходы, ласкалась ко всем русским матросам и попала на русский корвет. Каким же образом она прибежала из Ревеля, мы не узнали. Очевидно, что путешествие ее было тяжелое. С тех пор Кудлашка более с нами не расставалась. Она сделалась любимицею Наташи и верным хранителем и товарищем наших детей, которым, позволяла делать с собою все, что им было угодно.




ЗАЯЦ И КУЗНЕЧИКИ Легенда

юдям с самого сотворения мира был дан табак. Но кузнечики любили его гораздо более, чем люди, и порешили отнять его совсем от людского рода.

Кузнечики жили в отдельной большой деревне и так громко стрекотали о своем злостном намерении, что разбудили волшебницу, жившую в пещере со своим племянником зайцем.

Волшебница, сама вышедшая из людской породы, конечно, стояла за людей и ненавидела кузнечиков, трескотнею своею не дававших ей спать. Утром она позвала косого зайца.

— Пойдем-ка, заинька, к кузнечикам в деревню. Они задумали сесть весь табак у людей. До этого допускать нельзя. Идем к ним.

Придя к деревне кузнечиков, волшебница обратилась к заиньке с такою речью:

— Ну, как же нам быть? Не крикнуть ли тебе прежде всего?

— Хорошо! — отвечал заинька и крикнул так, что вся земля затряслась.

— Ай! Ай! — взвизгнули кузнечики. — Беда! Беда! Всех нас передавят. Надо откупиться.

Староста кузнечный взял табаку и передал его заиньке, а тот передал волшебнице и она сложила табак в мешок.

Волшебница повернулась с заинькою и они сделали вид, будто уходят, в сущности же отошли шага два и заинька опять так гаркнул, что деревня покачнулась.

— Ну, пришел конец, — в один голос закричали кузнечики. — Давайте им скорее еще табаку.

Староста ухватил охапку табаку и побежал к заиньке. Заинька взял, отдал своей тетке, а та засунула в мешок, повернулась и пошла от деревни. Отойдя шага три, она приказала зайду опять крикнуть. Заяц понатужился и крикнул. От его крика деревья погнулись, речки всколыхнулись и все кузнечики повыскакали из домов.

— Ай! Ай! — кричали все наперерыв. — Несите табаку еще и скажите, что у нас больше нет.

— Ну, тетушка, довольно с нас? — сказал заяц, получив выкуп в третий раз засунув в мешок.

— Нет, племянничек, без четырех углов и дом не строится! — отвечала волшебница. — Теперь подбежим к самой деревне и крикни там.

Они побежали и заяц у самой деревни крикнул в четвертый раз. От этого крика, сделалось землетрясение и деревня повалилась, а кузнечики со страху ухватили себе в рот по листику табаку и побежали куда глаза глядят. С тех пор у всякого кузнечика изо рта идет слюна табачного цвета, если его взять в руки.

Волшебница, видя, что кузнечики разбежались, пошла домой. В мешке у нее оказалась дыра и табак посеялся. С тех пор он стал расти опять.




СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК И КОТ ВАСЬКА

очно ли он живой? А если он не живой, то как же он стоит на ногах? Вопрос этот занимал птиц целого квартала. Галка уверяла, что без совещания никакого вопроса решить нельзя, а сорока, всегда готовая потрещать, держалась мнения своего собрата галки. Они устроили заседание, чтобы решить раз на всегда вопрос: живой ли человек стоит в огороде?

В один прекрасный день все галки получили письма следующего содержания: «Г-жа сорока имеет честь просить к себе г-жу галку к пяти часам на червей и на музыку».

Сорока не надеялась, чтобы к ней пошел кто-нибудь только для разговора, а потому для приманки она приглашала на червей и на музыку. Червей-то она приготовила, а музыкою она называла их собственное пение. «Ведь поют же вороны грачи, когда собираются стаями», думала сорока.

Все явились по приглашению, чтобы поесть червей, собранных в углублении дупла, но сначала порешили потолковать и узнать мнение друг друга относительно вопроса, живой ли человек стоит в огороде.

Самая старая галка достала из кармана — а карман у нее был под крылом — бумагу и прочла свое мнение, изложенное на этой бумаге: «Мне совершенно ясно, что в огороде стоит живой человек, и на это я имею семь доказательств».

— Постойте, — сказала сорока, — мне надо это записать, а то мы все перезабудем.

— «Прежде всего, — продолжала читать галка, — человек в огороде стоит на двух ногах. Это ясное доказательство, что он живой. Во-вторых: у него надета шляпа, следовательно, у него есть голова. В-третьих: на нем пальто с карманами. В-четвертых: он машет руками. В-пятых: он прикасается к какой-то вещи вроде бумажного змея, на котором болтаются бумажки. В-шестых: он живой, потому что стоит именно в таком месте огорода, где хорошая еда. В-седьмых…»

— Все это вздор! — грубо вскричала одна из галок со шляпою набекрень; она не имела терпения дослушать до конца дурацкие доказательства. — Этот человек в огороде — не живой!

— Почем же вы знаете?

Грубая галка с презрительным выражением повернула свой нос и крикнула:

— Потому что… потому что… он без сапог.

— И мы тоже без сапог, однако же мы живы! — смеясь, заметила молодая галка в круглой шляпе.

— Но ведь у него палки вместо ног, — продолжала грубая галка, — только дура может предполагать, что он живой.

— Вовсе нет, — возразила сорока. — Я видела, как по дороге шел один раз человек и у него была палка вместо ноги.

— Но ведь я была там в то время, когда его ставили! — вскричала галка. — Они в землю воткнули две палки и надели на них панталоны и пальто, а потом шляпу. Рукава у него болтаются от ветра и я уверена, что в них нет рук.

— О!.. о! — закричали птицы. — Что это за штуки! Какая подлость! Какой обман!

Черная галка не говорила ни слова. Это была мрачная птица и решительная особа. Она сидела несколько в стороне, но тут подпрыгнула к другим и замогильным голосом проговорила:

— Отправимтесь завтра в огород в половине четвертого и опрокинемте это пугало, если это не живой человек.

— Опрокинемте! Опрокинемте! — подхватили присутствующие.

Сорока поскакала за червями, а остальные принялись петь:

Чучело, ты, пугало!
Погоди, постой,
Зададим мы тебе.
Чу-чу-чу-чело!
Чижи, воробьи, снегири,
Не бойтесь ничего,
Своротим его.
Чу-чу-чу-чело!
Слетайтесь все в огород,
Изорвем мы его;
Будьте с нами в одно,
Чу-чу-чу-чело!
Они пели до того, что все охрипли. Сорока же вернулась со слезами на глазах.

Черви, приготовленные для угощения, все расползлись.

Но гости, чувствовавшие сильный голод, из вежливости заявили, что они не хотят есть и разошлись по домам.

Если бы они не кричали об этом так громко, то, конечно, кот Васька ничего и не знал бы, но Васька целый вечер слушал, как они, прилетевши домой, рассказывали всем, что завтра в половине четвертого они полетят клевать и опрокидывать страшного человека, который столько недель уже пугал их. Узнав это, кот Васька пошел домой, взобрался на мягкий диван и чуть не целый час точил свои когти, впуская их в обивку и потом вытаскивая оттуда. Васька был чудный громадный черный кот.

Васька сделал совершенно ту же ошибку, какую сделали и галки. Он никак не мог утерпеть, чтобы не разболтать о предприятии, имевшемся у него в виду. Всю ночь он бегал по заборам и крышам и рассказывал кошкам, что будет завтра. Когда взошла луна, они стали так громко распевать свои арии, что перебудили всех обитателей квартала. Многие отворили окна и кричали: «Брысь! Брысь»! Но ничто не помогало, и пение громко разносилось в ночной тиши.

Утром кошки чуть что не всего города точили свои когти о господскую мебель. Суеверные старухи в один голос говорили, что это к дождю, но никак не могли придумать, что могло обозначать беспрестанное беганье кошек к часам и посматривание на них. Одна нехорошая мать даже бросила своих котят и они все время пищали в кухне около плиты.

Поведение Васьки несколько испугало его хозяев. Он в этот день не притронулся к еде. Целое утро он ходил и мяукал.

— Папа, посмотри ты на Васькины глаза! — сказала наконец Катя.

— Нет, ты посмотри на его хвост! — заметил Гриша.

— Как мне ни жалко кота, — отвечал отец, — но я вижу, что его надо кому-нибудь отдать: он портит мебель.

— Сегодня он чуть было не разбил мою чашку, — вмешалась мать.

— Его надо запереть, потому что он бесится, — порешил дядя Ваня.

Услыхав это, Васька отчаянно мяукнул, взглянул на часы и бросился куда глаза глядят.

Катя бросилась за ним, крича:

— Вася, милый котик, я никому тебя не отдам.

Но кот, увидав отворенное окно, выскочил в него на улицу. Катя выглянула в окно вслед за котом и увидала, что тот побежал догонять целое стадо кошек всевозможных цветов. А издали доносилось стрекотанье, чириканье, свист и карканье. Что это такое?

В то время, как Катя побежала за Ваською, вся семья уже услышала шум и выбежала вслед за Катею. Это было как раз половина четвертого.

Все птицы сидели на заборе кругом огорода. Тут были все породы птиц и маленьких птиц было более, чем больших. В эту ночь поднялся ветер, и пугало немного покачнулось в сторону. Маленькие птички, узнав, что это не живой человек, а просто пугало, щебетали от восторга. Бедняжки! Они и не подозревали, что в эту минуту к огороду подходили кошки целого города!

Народ же, увидав, что кошки куда-то идут, пошел за ними и, заметив такую гибель птиц, крикнул:

— Ах, сколько птиц! Ведь они склюют весь горох!

Этот крик спас птиц: они сразу все поднялися и улетели.

— Ведь я говорила вам, — трещала старая сорока, — что он жив, если у него карманы. Видите, как я была права, какой он опасный человек. Он призвал к себе на помощь целых пятьсот кошек. Не надо подлетать к этому человеку. Положим, что нам, сорокам и галкам, кошки неопасны, но маленькие птички сказать этого не могут, хотя теперь они все и успели улететь. Но ведь все таки пятьсот кошек могут и с нами справиться!

— Вздор какой! — сказала грубая галка. — В этом виноваты вы. Вы всем разболтали, оттого и кошки пришли сюда.

— А я так держусь такого мнения, — заметила черная галка, вообще, птица храбрая, — что если действительно хочешь что-нибудь сделать, так надо делать, а не болтать.

На следующую ночь опять никому в городе не было покоя. Кот Васька страшно злился.

— Какая досада, что я рассказал вам всем, — ворчал он. Если я задумаю опять какое-нибудь предприятие, то уже никому больше не расскажу. Криком и гамом вы привлекли народ, а он спугнул птиц.

— Так зачем же ты болтал? — возражали ему кошки, после чего мяуканье, споры и крики продолжались до утра.

Утром Васька спокойно пришел домой к немалой радости Кати и Гриши.

Утром же пугало оказалось поваленным; храбрая черная галка повалила его. Большие птицы говорили, что страшного человека свалил ветер, а маленькие птички уверяли, что они напугали его и он свалился от страха. Черная галка не возражала.

Огородник пришел и опять поставил пугало на место.

— Страшный человек в огороде, конечно, живой, — говорили птицы, — он опять стоит.

И до сих пор они все думают, что он живой.

— Ведь я с первого же раза говорила вам, — трещала старая, глупая сорока, — не будь он живой, так зачем бы ему карманы?




НОЧНОЕ ПОХОЖДЕНИЕ

акая вы, барышня, непослушная! Сколько раз я вас просила не раскрывать здесь окна, чтобы не простудить Наденьки. Ведь сами знаете, какая она слабенькая. На нее чуть пахнет, она и простудится и закашляет.

Это говорила почтенная няня, отводя от окна Люлю, белокурую девочку лет одиннадцати. За Люлею стояла бледная черноглазая девочка Надя и со страхом глядела на ворчавшую няню. Сестра ее Люля только неделю тому назад приехала на каникулы из института и девочка с восторгом смотрела на свою старшую сестру, девочку здоровую и бойкую.

— Ну, так пойдем искать Юру! — крикнула Люля, схватив за руку Надю.

— Сегодня шел дождик, без калош не выходите, — крикнула им вслед няня.

Няня была очень недовольна приезду шалуньи Люли, но когда вчера она услыхала почтовый колокольчик и увидала, что со станции едут на почтовых брат барыни со своим сыном Юрою, то она всплеснула только руками и проговорила:

— Ну, не быть тут добру!

Девочки, между тем, конечно, позабыв надеть калоши, бежали по саду, а им на встречу из-за старинной каменной беседки вышел мальчик и нес что-то в руках.

— Ах, что это за гадость! — воскликнула Люля.

— Ну, институтка, сейчас и гадость, — наставительно возразил Юра, — никакой тут гадости нет. Видишь, мертвая сова.

Сова была тотчас же положена на скамейку и дети тщательно стали рассматривать ее.

— Теперь нам надо устроить ее похороны, — предложил Юра, — но только, пожалуйста, без институтских возгласов. Похороны должны быть самые торжественные, как хоронили когда-то рыцарей, знаете, ровно в полночь.

— Да что ты, Юра, нас не пустят! — в один голос сказали девочки.

— Сейчас видно, что девчонки! — гордо воскликнул десятилетний мальчик. — Кто же узнает, что вы спите или участвуете в торжественной церемонии?

Слово «девчонки» так задело Люлю, что она теперь готова была уже на все.

— Как же мы это сделаем! — нерешительно проговорила она.

— Уже предоставьте все это мне. Я приду и разбужу вас.

Вечером няня отвела девочек спать, уложила их и ушла.

— Смотри, Надя, не засни, — шептала Люля, — а то не попадешь с нами на церемонию. Юра велел принести коробку из-под твоей куклы.

— Ах, как я боюсь, что засну, — отвечала Надя, уже начинавшая дремать.

В полночь, когда весь дом спал, дверь в комнату девочек тихонько отворилась и Юра, прислушиваясь к храпу няни, спавшей в смежной комнате, вошел к кузинам.

— Люля, вставай, пора отправляться! — сказал он ей.

Люля сейчас же соскочила и начала будить Надю. Это оказалось делом не очень легким, но все-таки Надя была благополучно поставлена на ноги и дети, взяв с собою коробку, тихонько спустились с лестницы. Внизу они сняли с вешалки чьи-то мантильки, которые надели на себя, на подобие плащей. Сова была положена тут же в коробку, а коробка повешена на веревочку, чтобы нести ее.

— Мне жаль коробки, — чуть не со слезами проговорила Надя.

— Плакса! — прошептал Юра. — Мы вот не возьмем тебя с собою.

Надя тотчас же покорно взялась за веревочки и с Юрою понесла гроб. Люля торжественно шла вперед. Пройдя прихожую, они, тихо ступая голыми ножонками, прошли залу и гостиную. Оставалось только отворить дверь на террасу и, выйдя в сад, пойти к каменной беседке, но предатель ключ никак не хотел повернуться.

— Пусти, я отворю, — заявил Юра, опуская на пол гроб с совою.

Но и ему ключ также не повиновался.

— Пусти меня, — опять сказала Люля и, на этот раз, ключ повернулся и участники процессии торжественно выступили на каменный пол террасы; Люля, важно шагая, спустилась с лестницы, как вдруг случилось нечто ужасное… Надя тихо вскрикнула и присела, Юра, бросив картонку, убежал, а Люля окаменела от страха. Дядя, их строгий дядя, проговорил:

— Куда это вы собрались?

Никто ничего не отвечал.

— Идите спать!

Он взял на руки Надю и понес ее, Люля опустив голову, пошла за ним.

На другой день маленькие шалуны были призваны к верховному судье, дедушке, и со слезами на глазах они дали слово вперед не шалить.

Только одна бедная Надя, которая была виновата менее других, пострадала более всех: она простудилась и долго пролежала в постели.




МУХА (Посвящается Инночке Ф-вой)

Глава I
нночка жила с бабушкою и мамою. Хотя ей было очень весело, но она нередко говорила своей маме:

— Ах, мама, какая Катя счастливая! Какая у нее хорошенькая собачка!

Инночке минуло восемь лет и она начала довольно серьезно заниматься и училась так хорошо, что учительница ее обещала подарить ей ко дню рождения что-нибудь очень хорошее.

Уже с каким нетерпением ждала Инночка этого дня! Накануне она легла нарочно раньше спать, чтобы поскорее прошло время. Заснув ранее обыкновенного, она проснулась, когда, еще не начинало светать, и тотчас же села на свою кроватку. В комнате только слышалось дыхание ее няни, которая спала по другой стене. При свете тихо теплившейся лампадки Инночка пристально осмотрела всю комнату, но подарков еще около ее кроватки, не лежало. В это время в гостиной пробило пять часов.

— Как рано! — подумала она, — полежу еще и помечтаю о тетином подарке.

Учила ее тетя Варя, которая и обещала ей подарить что-то необыкновенное. Мечтать о неизвестном оказалось очень трудным и Инночка сладко заснула; проснулась же она, когда мама уже встала, а бабушка одевалась. Нянина же постель была убрана и покрыта белым покрывалом.

Подле кровати на стуле сидела большая кукла, рядом на столе стояла мебель, лежали книжки и коробки с другими игрушками.

— Ну, вставай скорее и одевайся! — сказала мама, — тетя Варя прислала тебе подарок, но ты его не можешь получить, лежа в постели.

Инночка мигом была одета, вымыта и с новою куклою на руках вышла в другую комнату.

На полу стояла корзинка, прикрытая бумагою и перевязанная веревочкою.

— Это верно виноград! — крикнула девочка, подбегая к корзинке.

— Этот виноград надо развязывать осторожнее, — заметила ей бабушка.

Инночка на полу же развязала корзинку и сняла бумагу. На дне корзинки на подушке лежал какой-то серый мохнатый клубочек. Инночка дотронулась до него рукою и увидела, что он мягкий, теплый.

— Мама,что это такое? — спросила она.

Но в эту минуту щеночек проснулся и, подняв свою мохнатую мордочку, потянулся.

— Ах, какая маленькая собачка, точно муха! — крикнула девочка.

— Ну, муха, так мухою ее и назови.

Собачка была роскошь, просто на диво! И такая маленькая, как только может быть мала собачка; мордочка у нее была серенькая, с черным носиком, мохнатая и с шерстью, торчавшею во все стороны.

Инночка осторожно достала ее из корзинки и поставила на пол. С этой минуты милее Мухи у нее не было игрушки. Муха росла очень тихо и через год была почти такою же Мухою, какою явилась к Инночке, но за то она была теперь умною и ученою Мухою. Она не только танцевала на задних лапках, но ходила за Инночкою на задних лапках, как лакей, и точно понимала все, что девочка ей говорила:

— Пойдем гулять, подай мне калоши! — говорила ей ее маленькая хозяйка и Муха со всех ног летела в прихожую.

— Подай маме папиросы! — приказывала ей Инночка и Муха в один момент вскакивала на диван, осматривала стол, вскакивала на стулья, осматривала туалет, этажерки и приносила папироски.

Бабушкин носовой платок она тоже знала отлично. Если же найти что-нибудь оказывалось ей не под силу, то она начинала неистово лаять и визжать.

Наступил май месяц. Инночка с мамою и с бабушкою собрались в деревню в Ладожский уезд. Накануне Инночка собрала и уложила своих кукол, а к десяти часам утра вся семья уже была на пароходной пристани. У дам всегда бывает много узелочков, и у Инночкиной бабушки было много корзинок и узелочков так что у няни и у девушки Елены были полны руки. Как на беду, Муха не хотела сидеть на руках и Инночка держала ее на веревочке.

— Скорее! скорее! — распоряжался капитан, пропуская на пароход публику.

Мама вела Инночку за руку, идя вслед за старою бабушкою. Они повернули направо и бабушка стала уже спускаться в каюту, когда раздалась команда:

— Убирай сходню! — и пароход, свистнув, тронулся с места.

— Мама! Мама! Ай! Ай! — вне себя закричала Инночка, стараясь вырвать от нее свою руку.

— Что такое? Что такое?

Вместо всякого ответа, Инночка подняла перерезанную веревку, на которой была привязана Муха.

Что делать? Вернуться на берег не было уже возможности.

— Ее, конечно, украли, — объяснила бабушка, — видишь, как разрезан шнурок — острым ножом.

Инночка упала на лавку и рыдала неутешно. Никакие уговоры, никакие утешения не помогали, девочка рыдала все сильнее и сильнее.

— Кто же в этом виноват, барышня, — сказал какой-то пассажир, — ведь вы сами плохо смотрели за собачкою. За что же нас-то наказываете криком?

Инночка немножко сконфузилась и стала только иногда всхлипывать. Горе ее было действительно очень сильное, и она целый день ничего не ела и заснула, когда пароход остановился в Лаве, где ее пересадили в тарантас. Она продолжала тихо плакать и во сне.

Глава II
Муху действительно украли. На пристани подле Инночки стоял какой-то парень в серой жакетке и смотрел на разные штуки собачки. Девочка очень любила похвастаться своею собачкою и при всей собравшейся на пристани публике она заставляла Муху и танцевать и ходить на задних лапках. Эти-то таланты Мухи и зародили в серой жакетке мысль похитить ее. Когда к пристани подошел пароход, чтобы взять публику и идти дальше, он во время толкотни перерезал шнурок, схватил Муху на руки и, когда пароход отчалил, он уже завертывал с нею за угол, а через пять минут сидел на верху конки и ехал вдоль Литейной. Далеко, в Измайловском полку, он вошел во двор, где стоял покривившийся серый деревянный домишко, и прошел прямо в этот домишко. Тут жили два шарманщика, сидевшие в эту минуту за своим ранним обедом. Они видимо собрались уже выходить и торопились пообедать.

— Здорово, земляки! Хлеб да соль! — проговорил вошедший парень.

— Здравствуй, Павлуша. Не долг ли принес? — спросил его шарманщик постарше.

— Да, Василий Иванович! — ответил парень, — принес я вам за долг собачку, только прибавочки рублей пять попрошу.



— Что больно много захотел?

— Да много такое диво и стоит.

Спустил парень в серой жакетке Муху и стал ее заставлять плясать. Сначала испуганная Муха поджала хвост и забилась под скамью, но, в конце концов, ее таки заставили показать свое искусство в танцах.

— Да, собачка хороша, — сказал шарманщик, — теперь можно и поторговаться.

Долго спорили и кричали земляки, наконец парень, получив три рубля, ушел, очень довольный таким выгодным приобретением.

Муха была названа Мышью, вероятно, потому, что она была серого цвета; жизнь ее у шарманщика началась с ударов плеткою, о которой она прежде и понятия не имела.

Впрочем, Мухе немного доставалось: она очень скоро поняла ту роль, которую ей предназначалось играть в собачьей комедии. Одетая в красное платьице и соломенную шляпу с длинною лентою, она должна была, как барышня, грациозно присесть перед своим кавалером и пойти с ним кружиться. Могу вас уверить, что Муха делала реверанс лучше многих нынешних барышень и затем быстро начинала кружиться со своим другом Амишкою. Жизнь ее у шарманщика не совсем была лишена радостей, хотя она грустила о своей милой Инночке не меньше, чем та грустила о ней. Муха неистово радовалась, когда по утрам их выпускали на двор и она могла бегать и возиться со своими товарищами по искусству. Ровно через два года жизни ее в сереньком домике, их поутру выпустили гулять на двор. Калитка обыкновенно в это время запиралась. Но в этот день ее отворил какой-то мальчик, который заглянул во двор и опять отошел, оставив щель, по крайней, мере в четверть.

Чуткая Муха услыхала, что за воротами кто-то внятно говорил:

— Мышь! Мышь! Хочешь сахару? Те… те!

Этого было довольно. Муха вмиг перепрыгнула через порог калитки и выскочила на улицу.

Когда шарманщик вышел на двор, чтобы собрать своих собак, Мухи, лучшей актрисы его труппы, не было налицо.

С этого дна началось мыканье бедной собачки. Ее украл сын прачки для себя и очень полюбил ее, но мать продала собачку барыне, не сказав сыну. У барыни Муху прозвали Бижу, но только первый день хозяйка занималась ею. Вечером приехал какой-то господин и, взглянув на Муху, презрительно сказал:

— Фи, какая дрянная собачонка, только мала, а совсем не породиста.

Барыня стала спорить.

— Дайте Брэма и вы увидите, что она неизвестной породы, — утвердительно сказал гость.

Бедная Бижу, разжалованная в дрянные собачонки, попала в девичью, где ее не очень любила горничная и всегда сердито дергала за шнурок, когда выводила на двор. Печально жилось тут собачке. Зачастую сидела она по целым суткам голодная, а когда прибегала в кухню, то кухарка кричала на нее:

— Не вертись под ногами, противная!

Но Муха не была ни противною, ни надоедливою собакою. Почтальон, приносивший утром газеты, часто гладил ее мимоходом и она никогда не пропускала случая выскочить к нему и поласкаться. Однажды она выскочила к почтальону, а торопившаяся девушка взяла газету и тотчас же заперла дверь, не дав собачке времени вбежать в прихожую.

Муха очутилась на улице и, обрадовавшись свободе, понеслась со всех ног куда глаза глядят. Дело было осенью. Она сейчас же выпачкалась, а дождик смочил ее мохнатую шерсть и она сразу из хорошенькой сделалась безобразною. Целый день бегала она, отыскивая себе пристанище, и к ночи забилась где-то под воротами и легла спать. Не что это был за сон? Она была страшно голодна и дрожала от холода. Много месяцев провела Муха под воротами и в помойных ямах. Шерсть местами у нее облезла, и она стала зябнуть еще более. Отыскивая себе пищу, она бегала и по глухим и по многолюдным улицам. Видит она, что из лавки выходит мальчик с нянею и мальчик ест пряник. Муха тотчас же вспомнила, как бывало Инночка кормила ее пряником и заставляла стоять на задних лапках; поэтому подойдя к мальчику, она вытянулась, как солдат, и присела, как барышня. Мальчик тотчас же отдал ей остаток пряника, а Муха, проглотив его, преважно пошла за ним на задних лапках.

— Няня! Няня! Что за собачка! — кричал мальчик.

— Что ты! Что ты, Боря! Не тронь ее, она точно больная.

Но мальчик не унимался и, лаская, привел Муху домой. Муху тотчас же накормили и она, показав в гостиной все штуки, которые умела делать, очень довольная теплом, забилась под детскую кроватку и заснула. Она проснулась среди ночи. В доме никто не спал. У Коли так заболело горло, что он задыхался, а призванный доктор объявил, что у него дифтерит.

— Где мог он заразиться? Где мог он заразиться? — ломая руки, говорила мать.

— Везде можно заразиться, — отвечал доктор, — каждая вещь может заразить, кошка, собака…

— Собака! — крикнула мать. — Он сегодня привел с улицы собачонку и ласкал ее.

— Ну, вот видите! А почему вы знаете, откуда эта собака?

И вот бедная Муха опять очутилась без приюта на улице.

Глава III
Прошло три с половиною года с тех пор, как у Инночки украли Муху. Перед Крещением был страшный мороз и Инночка возвращалась откуда-то с мамою, вечером, когда уже были зажжены фонари. Повернув на Бассейную, где они жили, они шли довольно скоро, но вдруг Иннина мама уронила сверток, который держала в руках, и им пришлось остановиться, чтобы поднять его, так как он откатился довольно далеко.

Когда Инночка нагибалась, чтобы поднять сверток, она услыхала за собою визг.

— Точно Муха, — проговорила она и оглянулась.

Бедная умирающая собачка при звуке голоса своей милой барышни собралась с последними силами и поднялась на задние лапки.

— Муха! Муха! — вне себя крикнула Инночка, но Муха стоят более не могла и, свалившись на сторону, вытянулась и закрыла глаза.

Иннина мать, боясь, чтобы с девочкою чего-нибудь не сделалось, быстро вынула из кармана газету, завернула в нее собаку и, взяв ее к себе под шубу, сказала:

— Идем, Инна, скорее домой!

Через пять минут они были уже у себя в прихожей и весь вечер провозились с дышавшею еще собачкою. Когда подали чай, она хотя еще и лежала, но глаза у нее были открыты и она иногда виляла хвостом. На другое утро она уже была на ногах и бегала как ни в чем не бывало.

Теперь Муха опять обросла шерстью и так же счастлива, как и ее хозяйка.




БОБ

сли вы хотите, я вам расскажу, отчего на турецких бобах есть маленькие черные пятнышки. Я не могу ручаться, что рассказ мой безусловно верен, но я передам его в таком виде, в каком его сама слышала.

У одной старушки был огород, а в нем около забора росли бобы. Дело происходило в маленьком уездном городке. Старушка часто приходила к себе в огород и срывала овощи к обеду.

— Ну, уж нет, я вовсе не желаю, чтобы меня сорвали, — сказал один бобик своим товарищам, — когда старуха придет еще раз, я убегу.

— Какие глупости! — отвечал ему соседний боб, — как это ты побежишь, разве только переползешь за забор?

— Да, переползу за забор или удеру куда-нибудь. Вот вы увидите! — отвечал бобик.

На следующее же утро в огород пришла старушка с корзинкою и стала собирать бобы. Наш бобик-хвастун угодил вместе с другими в корзинку и старушка понесла его домой.

Около самой двери старушка споткнулась и бобик выпал из корзинки.

— Какое счастье! — подумал он и подкатился за камень, так что хозяйка не заметила его, хотя наклонилась и внимательно посмотрела на землю. Ее морщинистое лицо показалось бобику до того смешным, что он фыркнул и потом долго не мог уняться от хохота. Не только люди, но и бобы бывают смешливы. Старушка вошла в дверь и сварила бобы для своего мужа портного.

Тут же лежала соломинка, которая, услыхав смех боба, не могла утерпеть и улыбнулась. Она начала щекотать бобика и тот покатывался от хохота. Но забава их была внезапно прервана, потому что старуха высыпала золу с горячими углями. Один уголек отличался румянцем во всю щеку и был горяч так, что до него было страшно дотронуться.

— Пожалуйста, подальше, — сказала ему соломинка, — я вовсе не намерена сгореть. Отходи, отходи подальше.

— Да я и совсем уйду, — тихо курясь, отвечал уголек, — я отправлюсь путешествовать.

— И я с тобою, — проговорил боб.

— И я также, — сказала соломинка..

Трое путешественников двинулись в путь, но далеко не прошли, потому что двор от улицы разделяла канавка и они никак не могли переправиться через нее.

— Как же нам переправиться через такую реку? — спрашивал уголек. — Мой пыл начинает остывать.

— А вот я перекинусь, — предложила добрая соломинка, — а ты перейдешь по мне. Но смотри, не упади.

— Я страшно боюсь воды, — отвечал горячий уголь, — ничто в мире не пугает меня так, как вода.

— Ну, так ты наверно упадешь, если не примешь мер предосторожностей, — снова захохотав, сказал бобик. — Ну, госпожа соломинка, держитесь крепче. Ходил ли ты когда-нибудь по соломенному мосту?

— Никогда, бобик, — пылко отвечал уголек, — но я попробую.

Уголек грациозно стал двигаться к крошечной канавке, которая казалась ему рекою. Соломинка ловко перекинулась на другой берег и уголек начал переправляться. От страха он то и дело трещал.

— Как-бы я желал очутиться опять на своей милой старой жаровне, — шептал он. — Я уверен, что мой друг зола хватится меня сегодня; и наверное, к нам на беседу пришли бы каштаны. И то надо сказать: в гостях хорошо, а дома все лучше.

— Ну, переходи же, — вскричала соломинка, — не могу же я ждать целый день. Я уж устала.

Уголек вступил на соломинку и храбро переправился до половины канавки. Тут он остановился в неописанном страхе.

— Я уверен, что упаду! — сказал он.

— Переходи же! Ты меня жжешь! — закричала соломинка. — Скорее! или я вспыхну.

Бобик подвинулся к ним, покатываясь от смеха. Ему хотелось посмотреть поближе на качающийся уголек и на испугавшуюся соломинку.

Не прошло и минуты, как уголек пережег соломинку так, что она переломилась, а пылкий юноша, свалившись в канавку, только зашипел и пошел ко дну. Соломинка же полетела дальше, но тут же у канавки зацепилась за прутик, повисла, как мертвая, и вымокла.

Тут бобик не мог удержаться и стал хохотать во все горло, держась за бока, что его однако же не спасло, потому что бока его стали раздаваться, раздаваться и, наконец, он открылся, как книжка, и, опрокинувшись навзничь, упал в обморок.

Кругом стало все тихо. Над несчастьем злого бобика никто не хохотал, а он продолжал лежать навзничь. Когда он стал приходить в себя, он увидал подходившего с улицы старого портного.

— Сшей ты меня! — взмолился ему бобик.

— Можно, — отвечал добродушный старичок. — Дай-ка я посмотрю! Ух, в каком ты виде!

У портного в иголку была вдернута черная нитка и ею-то он и зашил злого бобика. Вот по этому-то на бобах и попадаются черные пятнышки.




ПАДЧЕРИЦА

ебе очень хочется есть? — шепотом спрашивала маленькая девочка другую девочку, лет десяти.

— Еще бы! — отвечала та. — Вчера мало принесла, сегодня мамка есть не дала.

Маленькая девочка молча отломила ей кусок от своего ломтя и Маня также молча положила его к себе в карман.

Сцена эта происходила в грязной вонючей каморке, у люльки с ребенком, которого качала девочка постарше. Отец Мани, отставной солдат, лежал в настоящее время в больнице, а потому за девочку перед мачехою заступится было некому. При отце ей было тоже плохо, но все-таки голодать он ей не давал.

Вторая жена его, злая, пьяная баба, стала работать только после того, как муж попал в больницу.

Вчера Маня собрала подаянием пятнадцать копеек, но на десять она потихоньку купила булок и снесла их в больницу к отцу; мачехе же принесла всего пять копеек, за что получила здоровую колотушку и сегодня с утра сидела голодная.

Ребенок заснул. Маня стала обувать ноги и одеваться в разное отрепье. Она очень торопилась, зная, что если придет мачеха, то по запаху узнает, что она ела черный хлеб, и новых пощечин ей не избежать.

Маня терялась, когда в коридоре слышала пьяную походку своей мачехи, а голос ее приводил ее в такой трепет, что она бледнела и признавалась ей во всех своих прегрешениях. Соседи зачастую говорили ей, что напрасно она иногда не отнекивается, но ведь они не знали, что Маня из страха признавалась мачехе и в таких проступках, которых она никогда не совершала. Ей легче было снести пощечину, чем дальнейшие расспросы. В настоящую минуту она знала очень хорошо, что мачеха ее прибьет за то, что она села кусочек Сашиного хлеба и торопилась уйти. Опыт показал ей, что надо надевать на себя все, что можно, а то замерзнешь.

Это было в половине декабря.

С Литейной на Бассейную поспешно повернул какой-то господин, одетый совершенно прилично. Он был так занят какою-то мыслью, что иногда говорил вслух.

— Ну, где я найду подходящего ребенка с голубыми глазами?

Точно в ответ на этот вопрос детский голосок тихо проговорил ему:

— Барин, подайте Христа ради!

Павлов машинально повернул голову… и обомлел: на него смотрели именно те голубые глаза, о которых он мечтал, а из-под платка выглядывала прядь именно таких золотистых волос, какие необходимы были для роли ангела.

— Подайте Христа ради! — повторила Маня.

В руку ей опустился целый двугривенный!

— Где ты, девочка, живешь и есть ли у тебя родные? — спросил Павлов.

Маня рассказала и Павлов пошел вместе с нею домой. Поднявшись в пятый этаж, Павлов прошел по вонючему коридору в каморку Маниной мачехи. Мачеха оказалась дома и немного навеселе. Она грозно взглянула на Маню, думая, что она привела сыщика и теперь ей придется отвечать за то, что она посылает ребенка по миру.

— Эта ваша девочка? — спросил Павлов.

— Моя. Я, сударь, ее не посылала, — солгала мачеха. — это она сама просит себе на пряники.

— Это мне все равно. За сколько отдадите вы мне свою дочь помесячно?

— А вам зачем такую дармоедку? — грубо спросила баба, видя, что это не сыщик.

— Мне ее надо для живых картин. Сколько возьмете вы за нее?

— Двадцать пять! — брякнула баба.

— Да побойтесь вы Бога! Ведь она будет жить у меня и одевать ее буду я, — сказал Павлов.

Долго-долго торговались они из-за Мани и, наконец, сторговались за десять рублей в месяц и рубль теперь на ее метрическое свидетельство.

И вот Маня, не чувствуя под собою ног, сияя от счастья, села в сани со своим новым барином и поехала к нему на квартиру. Через три дня девочка была вымыта в бане, одета, хотя и очень просто, но чисто и тепло. Есть ей давали всякий день и никто ее не обижал.

Мачеха, устроив такое выгодное дельце, на радостях напилась и нашумела так, что ее выгнали из квартиры.

Павлов держал на масленице и на Святой балаганы, а в продолжении всей зимы давал небольшие представления в каком-то загородном саду.

Маня на Рождестве в виде херувима поднималась в облака и была очень мила в белом хорошеньком платьице с серебряными крылышками.

— Какая славная девочка! — говорила публика и Маня была в восторге, что могла хотя этим заработать себе что нибудь.

Мачеха ее, получив за первый месяц деньги, явилась к Павлову и заявила, что возьмет девочку, если он не даст ей пятнадцати рублей в месяц.

Маня побледнела, как мертвец, представив себе, что, отданная мачехе, она принуждена будет вести свою прежнюю ужасную жизнь.

Павлов согласился дать двенадцать рублей, но с тем, чтобы сделать формальное условие у нотариуса на год.

Счастлива наша Маня, живет себе припеваючи и только с ужасом, как о страшном сне, вспоминает она иногда о своей жизни у мачехи. Наступил великий пост; представления прекратились, но Маня без работы не сидела: она помогала шить новые костюмы и два раза в неделю ходила в больницу к отцу. Отец лежал в чахоточном отделении и говорил уже сиплым голосом.

На Святой начались представления и Маня, значительно поправившись, с удовольствием поднималась в облака. В пятницу, часа в три, когда балаган был битком набит зрителями, девочка, улыбаясь, стала подниматься в виде летящего ангела, когда вдруг неподалеку услыхала голос мачехи и своего хозяина Павлова. Мачеха грубым голосом требовала деньги вперед.

— За этот месяц у вас все за нее забрано, — отвечал Павлов, — вы бы лучше меньше пили.



— Вам нечего мне указывать! — уже почти во все горло кричала мачеха. — Не на свои же деньги я буду хоронить ее отца!

— Так умер… — спросил Павлов и в ту же минуту услыхал отчаянный крик: «Папа! Папа!» и затем что-то с страшною силою шлепнулось об пол.

— Занавес! — тотчас крикнул режиссер.

Занавес опустили. Посреди сцены на подмостках лежал бледный, разбитый ангел. Все присутствующие в тот же миг умолкли. Павлов сам поднял девочку и отнес в уборную.

Явилась полиция, составили протокол. Оказалось, что подъемная машина не сломалась, а оборвались две проволоки, державшие тело девочки, потому что она перестала держаться руками за главную опору.

Маня очнулась и только произнесла:

— Папа умер… Не отдавайте меня… маме.

Она закрыла глаза и скончалась.

— Сами виноваты, что лишились дохода, — сказал Павлов мачехе, — если бы вы не приходили сюда кричать, то она держалась бы спокойно и не упала.




С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

нам приехала Надя! К нам приехала Надя!

С этим криком вбежали в комнату Настасьи Павловны ее трое детей: две девочки и мальчик; приезд их кузины Нади был для них настоящим праздником.

— Кто же привез Надю? — спросила Настасья Павловна, знавшая, что сестра ее, мать Нади, не совсем здорова.

Надю привезла горничная и, оставив девочку, передала тетке записку, в которой отец Нади просил приютить дочь, так как мать ее сильно заболела, а в доме нужны все руки для ухода за больною.

Шестилетняя Надя очень любила свою маму и, вероятно, более бы огорчилась ее болезнью, если бы ей не было так весело у тети.

Ночевать у тети! Ведь это было такое счастье, о котором Надя много раз мечтала. И в самом деле, как это было весело! Старая няня уложила всех детей и села рассказывать сказку. Надя все старалась покатиться вслед за колобком из сказки няни и заснула…

На другое утро Наде не понравился налитый ей чай и она не стала его пить. От предложенного кофе она тоже отказалась. На это мало обратили внимания, потому что Настасьи Павловны не было дома, а муж ее — дядя Алексей Николаевич — приписал потерю аппетита тоске по матери и несколько даже удивился.

Вечером тетя приехала посмотреть, что делают ребятишки, и, узнав, что Надя скучает, поцеловала ее и сказала:

— Ну, Бог милостив, пройдет.

На ночь она опять уехала к сестре.

— Отчего ты не играешь с нами, Надя? — спросила старшая кузина.

— Мне скучно, — ответила девочка. — я хочу к маме!

— Кислятина! — проговорил Тоша.

Надя начала плакать, вследствие чего явилась няня и стала уговаривать ее и укладывать спать.

— Помолись хорошенько за маму, — сказала старуха, крестясь вместе с девочкою.

Все дети легли, в комнате потушили огни и зажгли ночник.

Надя сначала заснула, но вдруг вздрогнула и проснулась. Как страшно было в комнате: ночник горел неровно, то светло, то темно, и это колебание света пугало девочку.

— Мама! Мама! — закричала она.

Но вместо мамы явилась няня и начала уговаривать девочку. Старшая кузина приподнялась на постельке и, широко раскрыв глаза, посмотрела на Надю.

— Не надо кричать, — сказала старуха, — ты большая девочка… а то всех разбудишь.

— Мама! Мама! — жалобно повторяла девочка. — Мама, у меня колючки!.. В горле колючки…

— Спи! Спи! — слышала девочка голос няни.

Надя беспрестанно садилась на кроватку и разговаривала с кем-то.

Когда начало светать, она задремала, но тяжелое ее дыхание разбудило ее кузину. Кузина подошла к ней и, как взрослая, приложила руки к ее голове. Надя лежала в страшном жару и не открывала глаз. Приехавший доктор определить болезни не мог, но на всякий случай велел отделить больную ют других детей. Через день стало ясно, что Надя в скарлатине.

Она точно сквозь сон помнила, что ее одели, снесли вниз, в карету, и очень скоро вынесли из кареты в большую комнату; носили ли ее по лестницам и коридорам и долго ли — она сказать не могла, она ничего же помнила, не знала.

Она проснулась, но пошевелиться не могла и продолжала лежать на боку. Аршина через два от ее кроватки стояла точно такая же кроватка, а в ней лежал мальчик.

— Мама! — прошептала девочка.

— Здесь мамы нет, — ответил ей мальчик.

— Где же мы? — спросила Надя.

— Мы в больнице Ольденбургского.

Опять потянулся бесконечный, тяжелый сон.

Надя так громко звала свою маму, что сама просыпалась от своего крика и видела свет в окно двери, выходившей в коридор.

Утром она дышала легче и могла ответить доктору, подошедшему к ней.

К соседу пришла в гости его мама, высокая красивая блондинка, и наша Надя слышала, как Юрий расспрашивал ее о своих домашних и жаловался ей, что противная девчонка зовет все маму и мешает ему спать.

Надя вздохнула и отвернулась, чуть слышно проговорив:

— Сам противный!

Недели через две Юра говорил своей маме:

— Какая бедная эта Надя, у нее никто не бывает; ей должно быть очень скучно; принеси ей, мама, хотя куколку.

— У этой девочки родные не бывают? — спросила Марья Петровна, мать Юры, у фельдшерицы, выходя в коридор.

— У нее мать при смерти, а у родни ее верно у всех дети. Кому охота идти в дифтеритное отделение? — ответила фельдшерица. — О ней всякий день спрашивают телеграммою, а им отвечают телеграммою же.

Радости Нади не было конца, когда Марья Петровна подала ей куклу вершка в два, а в папиросной коробке белье и платье для куклы; кукла эта заняла все ее мысли: она днем сидела одетая у нее на постели, а на ночь Надя ее раздевала и клала подле себя под одеяло. Юре принесли сани и когда товарищам по больнице позволили встать, то они целыми часами возили куклу в санях и в Гостинный двор, и с визитами. Наде было шесть, а Юре десять лет. Надя перестала звать свою маму и ждала прихода Марьи Петровны с неменьшим нетерпением, чем и Юра. Марья Петровна, приходя, садилась на постельку, а дети садились около нее. Так прошли шесть недель.

— Завтра мама приедет за мною и увезет меня, — весело говорил Юра.

— А я не знаю, когда я поеду домой, — тихо ответила Надя.

— Я тремя днями раньше тебя поступил, значит ты уедешь через три дня, — продолжал мальчик.

Юра так радовался и волновался уезжая, что едва простился с девочкою, но за то Марья Петровна крепко ее поцеловала и сказала, что придет к ней через день.

Без Юры Наде сделалось ужасно скучно, хотя с нею и играли другие выздоравливающие дети.

Наконец, наступил срок выхода Нади из больницы и в палату, вместе с доктором, вошел высокий красивый брюнет. Надя сначала с недоумением посмотрела на него; ее папа не был такой бледный и такой худой.

— Надя, разве ты не узнаешь меня? — спросил брюнет.

Услыхав знакомый голос, Надя бросилась к нему на шею и точно сразу вспомнила всю свою домашнюю обстановку.

— Мама! Мама! Я к маме хочу! — чуть не плача, вскричала она.

— Надюша! Нет у нас с тобою больше мамы, остались мы теперь вдвоем.

Услыхав это, Надя почуяла, что случилось что-то страшное, и притаилась.

Ее привезли домой, но мамы уже не было и тети с кузинами тоже не было: маму свезли на кладбище, а тетя еще при жизни мамы уехала к мужу куда-то далеко и увезла туда детей.

Надю встретила немка-гувернантка ужасного вида, фрейлейн Гуп. Она была так велика и сильна, что могла бы убить кулаком не только Надю, но и ее папу; Надя ее ужасно боялась и не смела смотреть ей прямо в глаза. Привыкнув в больнице вставать рано, она и дома поднялась рано, подошла к двери в комнату фрейлейн Гуп и только в щелку решилась посмотреть на немку; прежде всего ее поразило, что на затылке у нее вместо громадной косы, которая накануне короною возвышалась над головою, теперь висела крошечная косичка, в виде крысьего хвостика, и тело на затылке сквозило от недостатка волос… Надя подумала тотчас же, что верно фрейлейн очень злая, вступила с кем-нибудь в драку и волосы у нее выдрали. На комоде лежала огромная коса. Надя не отходила от своей щелки до тех пор, пока немка не стала вставать, и тут она увидела, почему брови у нее черные, лоб и подбородок белые, а щеки красные.

Немка заставила Надю себе присесть и они вместе пошли пить чай. Сидя за столом, Надя с изумлением смотрела, как круто завита у немки челка и как красиво короною лежит у нее коса.

— Амалия Густавовна, — сказал гувернантке отец, — будьте снисходительны к моей девочке. Вы знаете — у нее нет матери и ей нужна ласка.

Амалия Густавовна рассыпалась в любезностях и обещаниях, но тут же обещание и нарушила.

Надя, выпив чая, продолжала смотреть на прическу, но этого ей показалось мало, она встала и, зайдя за внушительную фигуру фрейлейн, уже вблизи стала смотреть на ее голову.

— Что ти там смотрит? — спросила немка недовольным тоном.

— Куда вы спрятали косичку? — спросила Надя.

— Какую косичку? Неприличный девочка! — крикнула немка так сурово, что Надя тотчас же бросилась к отцу, невольно улыбнувшемуся.

— Папа, я не лгу, — прошептала Надя, — я видела малюсенькую косичку.

Целый день Амалия Густавовна преследовала Надю, разоблачившую тайну ее куафюры, но зато папа, придя из должности, взял ее к себе в кабинет и она там вдоволь наговорилась с ним о своей юриной маме и милом Юре.

Надя только и жила, что мечтою о юриной маме и возненавидела фрейлейн Гуп; она до такой степени ее боялась, что даже отцу не смела пожаловаться на ее брань и щипки; а щипков на ее долю выпадало столько, что, если бы папа увидел ее тело, то наверное пригласил бы доктора, подумав, что у нее какая-нибудь болезнь. Наступило, наконец, Рождество и папа дал Наде денег на цирк.

Немка, расфрантившись в пух и в прах, отправилась с Надею в цирк. Сначала они прошли по улице, а потом подошли к цирку, чтобы взять билеты. Надя стояла подле фрейлейн и рассматривала вывеску, потом она, покачиваясь на одной ножке, повернулась, в один миг онемела, вспыхнула и бросилась в толпу, закричав пронзительным голосом:

— Юрина мама! Юрина мама!

Фрейлейн Гуп бросилась за нею и схватила ее за плечо, но Надя, не помня себя, рванулась и опять пустилась бежать. Немке пришлось сделать два-три шага, чтобы догнать бедную Надю, которую она на этот раз схватила так, что у той рука затрещала.

— Пустите! Пустите! Больно! Больно! — во все горло кричала девочка. — Пустите! Юрина мама уйдет.

Неподдельное отчаяние девочки и ярость нарумяненной громадной немки обратили внимание публики, из которой тотчас же образовался кружок.

— Пустите! — кричала Надя. — Больно! Больно!

— Я тебэ, гадкий девочка! — в свою очередь кричала фрейлейн, не стесняясь хлопать Надю.

— Не смейте бить девочку! — вскричал какой-то сердобольный господин.

— Не ваш дело! — крикнула немка, таща Надю.

— Не смейте бить, говорят вам! — повторил он. — я полицию позову.

— Полиц! Ах, ви дурак!..

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы с Надею не сделалось дурно. Немку с девочкою посадили на извозчика и они уехали домой. Швейцар внес девочку на лестницу.

Воркотню и брань немки услыхал бывший дома отец Нади и тотчас же пришел в детскую.

Увидев его, Надя бросилась к нему и, истерично рыдая, ухватилась за его шею.

— Что такое? — спросил он.

— Шкандаль! Шкандаль! Гадкий девочка, кричал в публик, шкандаль! Дурак в полиц!

Отец, взглянув на лицо немки, не стал более ничего спрашивать, а унес свою девочку к себе в кабинет; там он посадил ее на кресло, налил ей воды, чтобы она выпила, и, став перед нею на колени, несколько раз поцеловал ее и сказал:

— Ну, теперь, Надюша, расскажи все, что было. Ну, вы пришли в цирк?..

— Я видела Юрину маму и побежала…

— Ну, и что же?..

— А она меня не пустила… и била больно? Больно…

— А полиция пришла, что ли?

— Нет, какой-то дядя сказал ей, чтобы она не била…

— А потом?

— Она сказала, что он дурак…

— Ну, и потом?..

— Юрина мама ушла! Ах, папа! Папа!..

Надя так горько зарыдала, что папа только мог проговорить:

— Бедная моя Надюша!

Когда Надя, прижавшись к отцу, успокоилась, он спросил ее:

— Ты не любишь фрейлейн Гуп?

Надя с испугом посмотрела на дверь.

— Ты не бойся, говори, — продолжал он.

— Не люблю, — тихо сказала девочка.

— Мы пригласим кого-нибудь другого, — сказал отец. — я обещал твоей маме заботиться, чтобы тебе было хорошо.

В этот день суждено было случиться еще скандалу.

Фрейлейн Гуп ушла куда-то, сказав, что вернется к чаю. Горничная Дуня, которую Надя очень любила, пришла в детскую играть и довольная девочка предложила ей играть в гувернантки, прибавив:

— Для этого мне надо одеться гувернанткою.

— А я пока пойду сказать, чтобы ставили самовар, — сказала Дуня.

Надя отворила дверь в комнату фрейлейн Гуп и, пошарив у нее на комоде, принесла оттуда шкатулочку, из которой достала палочку в виде карандаша. Этою палочкою она намазала себе брови и затем сунула пальчик в румяна и густо покрыла ими щеки. Через минуту шкатулка стояла на прежнем месте, а Надя, перевязав сзади платок, распустила его в виде шлейфа.

В одно время с Дунею, только в разные двери, вошел в детскую и отец Надин..

— Что это, Надюша? — спросил он.

— Это я играю в фрейлейн Гуп, — ответила Надя. — Видишь, какие у меня брови?

— Чем же это ты намазалась?

— Это я взяла у фрейлейн; смотри, папа, не говори ей. Теперь надо щипать тебя, Дуня, — сказала девочка.

— Зачем же, барышня, щипать? — спросила Дуня.

— А как же? Ведь я фрейлейн? Только не смей кричать!.. Нет, уж лучше я буду щипать кукол, — продолжала девочка.

— А разве она тебя щиплет? — спросил отец.

Надя испугалась этого вопроса.

— Я мыла барышню, так она вся в синяках, — сказала Дуня.

Отец обнял свою девочку и крепко ее поцеловал. В это время в передней послышался звонок.

— Если это фрейлейн, — сказал отец, — то попросите, Дуня, ее ко мне в кабинет, а пока я буду с ней говорить, вымойте барышню и более от нее не отходите.

Что происходило в кабинете, никто в доме не слыхал, но только Надя немки более не видела. Дунею она была очень довольна и каждый день ходила с нею гулять к балаганам и искать Юрину маму.

Накануне Нового года папа сказал Надюше:

— А без тебя у меня была новая гувернантка и мы с нею сговорились. Она уехала в Гатчину и приедет в первый день нового года.

— А добрая она?

— Не знаю, милая; лицо у нее доброе.

— Как у Юриной мамы?

В воображении девочки Юрина мама олицетворяла все добродетели.

Новый год Надя, конечно, встретила во сне, а на другой день, лишь только она проснулась, к ней подошла Дуня и сказала:

— Ну, барышня, с Новым годом, с новым счастьем! Идите поздравить папу.

Надя валяться не любила, да ей этого и не позволяли, она очень скоро вымылась, оделась и побежала в кабинет.

— Папа! — закричала она. — с Новым годом, с новым счастьем!

— Как ты мило выучилась поздравлять, — сказал отец, наклоняясь к своей девочке.

— Это Дуня меня выучила, — ответила Надя, — только вот я не знаю, что значит с «новым счастьем»?

Отец отворил шкап и, вынув оттуда куклу, сказал:

— Вот что, должно быть, это значит: получив новую куклу, ты будешь ей радоваться, вот тебе и новое счастье!

Надя, схватив куклу, бросилась к Дуне. В четыре часа отец вернулся домой и спросил:

— Ну что, Надя, новым счастьем довольна?

— Довольна, — ответила она, прижимая к себе куклу.

Разговор этот происходил в гостиной, где Надя посадила новую куклу в кресло и не видела, что в отворенную дверь вошла высокая красивая блондинка, с которою поздоровался отец.

— Надя, — сказал он, — вот познакомься с Марьею Петровною.

Надя обернулась, руки у нее опустились, она несколько раз истерически вскрикнула и через секунду была в объятиях своей милой Юриной мамы.

— Что это значит? — в недоумении спросил отец.

— Мы с вашею дочерью друзья, — ответила Марья Петровна, — только я не знала, что именно она и будет моею ученицею.

— Юрина мама! — с ликованием, как победительница, вскричала Надя.

— Очень, очень рад, — сказал отец. — что Надюша моя будет счастлива. А где же ваш сын?

— Он воспитывается в гатчинском сиротском институте, — ответила Марья Петровна.

После обеда Надя побежала в кабинет отца и таинственно сказала ему:

— Теперь я знаю, что значит «с новым счастьем».




ВОР Истинное происшествие

етом, не дальше как в прошлом году, в августе месяце, в небольшой деревушке Петербургской губернии, на единственной улице происходило смятение. Бабы у колодцев ахали и кричали:

— У Андрея овес с нивы увезли!

— Как увезли?

— Да весь, до снопика. Гошка приехал назад, говорит: все уж увезли.

Гошка, мальчик лет пятнадцати, метался, как угорелый, потому что отца не было дома. На столько у него смекалки достало, чтобы сбегать к старшине, но и старшины дома не оказалось. Мужики ушли на канаву плиту тесать. Вечером все вернулись домой; судить и рядить начали! В избе Андрея было столько народа, что яблоку негде было упасть.

— Лавские увезти не могли, там мост сломан, — говорил один мужик. — Увезли так только наши.

— Да следов-то по ниве ты искал ли? — спросил Андрей у своего Гошки.

— Какие там следы, как дождем все размыто, не то мои следы, не то чужие.

— Ну, православные, пока дело до полиции не дошло, винитесь, кто грешил! — торжественно сказал староста.

— У нас кому же воровать, кроме Шарамыги! — пропищала какая-то баба.

В избе как раз никого из Шарамыгиных и не было, а потому все накинулись на отсутствующего мужика. Шарамыга уже раз судился за кражу рукавиц, а потому теперь никакие его клятвы и уверения не принимались в соображение.

— Нет, брат, шалишь, — говорил ему Андрей, — ведь не улетел же овес с целой нивы! Это твои шашни.

— Вот те Христос, да вот лопни мои глаза!

— Хорошо, хорошо! Вот урядник разберет.

На следующий день явился урядник и, вместе со старшиною и в сопровождении всей деревни, направился на ниву, находившуюся версты за три от деревни.

Пришли на ниву и посмотрели на нее. Вся нива была как бы смыта дождем. С одной стороны шла река, большая, глубокая река, с другой стороны, сажени через две, заросшая мелким лесочком, шла точно такая же нива, принадлежавшая Шарамыге. Обе они были окружены лесом, и порядочным лесом, с единственною дорогою в ту деревню, откуда осматривающие пришли.

— Могли перенести на себе на ту ниву и увезти, — сказал староста.

— Когда я увозил свой овес, Андреев овес стоял на месте, — еще довольно спокойно сказал Шарамыга.

— А давно ли ты увозил?

— Да уж с неделю будет.

— Видимое дело, что увезено по этой дороге, — решительно заключил урядник и вся компания направилась обратно, под проливным дождем.

В избе у старосты против Шарамыги явились уж настоящие обвинители. Его видели в Лаве, куда он возил продавать овес.

— Ну, да, возил, только продал свой овес.

— А потом был в трактире и пил.

— Ну, да, был и пил.

— А потом зашел в лавку.

— Ну, да, зашел и купил своей бабе полусапожки, — отвечал Шарамыга, — все же купил я на свои, а не на чужие деньги.

Как Шарамыга ни отбивался, но через два дня пришел сотский и беднягу увели в уездный город.

У Шарамыги было пять человек детей и жена, которые выли так, что душа надрывалась.

Вся деревня провожала арестанта до горы, а затем, продолжая клясться в своей невинности, пошел он один со своими казенными провожатыми.

На горе, за версту от деревни, встретил его старик, почтенный, дряхлый, богобоязливый старик Сава, отец старосты.

— Плохо твое дело, Василий, — сказал он Шарамыге, — видно, дьявол тебя попутал. Что станут теперь ребята твои делать?

Шарамыга в отчаянии упал на колени и, глядя на озеро, за которое в то время закатывалось солнышко, закричал:

— Красное солнышко, освети ты это дело! Пусть Господь Бог убьет меня со всем моим домом, если я хоть один сноп взял с Андреевой нивы. Не брал я, дедушка, не брал! Напраслину говорят на меня. Вот те Христос!

Он три раза перекрестился. Старик тоже перекрестился.

— Ну, коли ты врешь перед Богом, так сам за это и ответишь! — проговорил он и пошел дальше.

Старик тихо стал спускаться с горы и потом, остановившись, почти вслух проговорил:

— Нет, не виноват Васька, не виноват!

Сын его и слышать не хотел, чтобы Шарамыга был невиновен.

Всю ночь старику не спалось, а утром, только что солнышко встало, он побрел рыбу удить. Но не рыба была на уме у Савы. Он пришел прямо к Андреевой ниве и стал всю ее потихоньку обходить.

— Дождем смыло, а только все же следы я найду, как переносили овес.

Низко наклонившись, ходил старичок, уже плохо видевший. Ходил, ходил и набрел на след, на котором и остановился.

— Что это, ходил ли человек широкой голой ногой, или зверь какой? Вот один шаг, вот другой, вот третий.

Как посмотрел Сава хорошенько, так все поле в таких следах. Хожено было по всем направлениям, а вот тут точно и выкатано. «Это шатался зверь», думал старик. Вот наклоняется он и поднимает колос, а за ним тянется из земли и другой, и третий…

Накануне после обеда перестал дождь, и хотя грязи было вдоволь, но она немного погустела. За тремя вытащенными колосьями показалась солома, старик потащил солому, ногою счистив грязь. Солома оказалась снопом, а за первым снопом показались ивторой и третий.

Старик взял удочку и торопливо пошел домой.

— Много ли наудил, дедушка? — спросил его кто-то из мужиков, лежавших у колодца.

День был воскресный и те мужики, которые не пошли к обедне, лежали на траве около колодца..

— Много, паря. Большую рыбину я выудил, — сказал старик, от утомления опускаясь на лавку около них, — выудил я вора, настоящего вора! Шарамыгу-то напрасно загубили.

Мужики все встали и наперерыв спрашивали Саву, что это значит.

— А значит то, что овес унесен не человеком, а зверем, медведем, да зарыт. Запрягай, Андрей, лошадь, да и поезжай за ним.

Через два часа по лесу гул стоял, весь народ шел смотреть на проказы Мишки.

Действительно, это были настоящие проказы Мишки. Яма была вырыта, конечно, очень грубо и овес сложен так, что не будь такой слякоти, его тотчас же бы заметили. Кругом, когда пообсохло, солома начала подниматься и мужики только ахали и дивились, что они не замечали этого раньше.

— Ну, разумеется, не заметили, — сказал Сава, приехавший на телеге Андрея. — Ведь идя-то сюда, вы верно уже дорогою говорили, что Васька Шарамыга украл?

— Как же, говорили, как он на себе перенес снопы на свою ниву, — отвечал Андрей..

— Ну, вот, видите, оттого-то вы не заметили ни следов, ни соломы. А я, как шел сюда, так говорил себе: нет, видит Бог, не Васька украл. Как он руки к небу поднял, так я уже видел, что он неповинен в этом. Оттого-то я его следов не видал, а увидел следы настоящего вора.

— Мудрый ты, дедушка, старичок!

— Долго ли загубить человека.

Овес оказался уже наполовину обсосанным медведем, вероятно, сделавшим себе запас на голодное время.




МЕДВЕДЬ И ЖУРАВЛЬ

едушка мой Григорий Петрович был страстный охотник. Жил он на Урале, в каком-то заводе, в своем собственном доме. При доме был огромный двор и большой сад. Двор походил больше на лужок, чем на двор, потому что весь зарос травою и по траве шли только протоптанные тропинки в ледник, в конюшню и в амбар. Около ворот на цепи сидела собака, а с нею заигрывал медвежонок. Медвежонка дедушка поймал сам. Он убил на охоте медведицу, а двух медвежат привез домой. Обоих поили сначала молоком из рожка. Дедушка всегда сам занимался этим. Жили они под крылечком, где была постлана для них солома. Но ходить им позволялось везде, по двору, по саду и даже по всем комнатам.

Раз дедушка пригласил к себе гостей обедать. Прислуга хлопотала, суетилась, накрывала на стол. Когда стол был уже готов и оставалось только поставить стулья, в комнату вбежали медвежата, играя и катаясь кувырком. В это время заколыхались углы скатерти. Это так понравилось медвежатам, что они тотчас же вцепились в два конца, стали тащить и потом вдруг сдернули вместе со скатертью все, что было на столе. Посуда вся перебилась и по всему дому раздался страшный грохот. Дедушка и гости его прибежали в столовую и застали там одного медвежонка над битою посудою, которую он с любопытством осматривал. Другой же отошел в сторону и жалобно визжал. Дедушка хотел наказать обоих, но заметил, что медвежонок, который визжал, весь в крови. К вечеру он умер и у дедушки остался один медвежонок. Он подружился с собакою, лазал к ней в будку, отнимал кости и, кроме того, не давал никому проходу, работницу хватал за платье, у повара воровал разные съедобные вещи, у лакея размазывал ваксу и растаскивал сапожные щетки; вообще, безобразничал до такой степени, что его не стали пускать в дом.

Когда наступила зима, он был уже довольно большой и повар научил его носить в кухню дрова. Наберет Михаил Иванович целую охапку и идет с нею на задних лапах, а ребятишки, дети дворовых людей, подбегут к нему да дернут за хвост, он и опрокинется назад. Вся ватага тотчас разбежится по углам, а медведь вскочит сердитый и начнет бросаться дровами. Потом видит, что делать нечего, соберет дрова и опять идет, пока снова не дернут его за хвост.

Если же случалось, что в то время, как он несет дрова, повар дернет за звонок, которым его обыкновенно призывали к еде, то он бежит, бросая тут же на дороге дрова, и что есть духу, уже на четырех лапах, прямо к кухне. Точно также бросал он дрова, лишь только выходил на двор дедушка, и бежал к нему ласкаться.

Так прошла зима и на следующее лето он стал еще больше; цепная собака уже не так смело заигрывала и огрызалась на него, а все приходившие на двор со страхом поглядывали на Михаила Ивановича.

К осени дедушка стал ездить на охоту; ездил он верхом и лошадь его, не только не боялась Мишки, но даже очень любила его, так что Мишка становился на задние лапы и нежно обнюхивал ее голову, а она нагибала к нему свою и терлась об него. Мишке сделали ошейник и к ошейнику прицепляли цепь, на которой дедушка стад водить его с собою в лес на охоту. В лесу дедушка цепь снимал и Мишка дружно скакал подле его лошади.

Раз летом, уже около августа месяца, какой-то мужичок принес дичь продавать и, вместе с дичью, принес молодого журавля. Журавль был должно быть зашиблен и летать не мог. Дедушка купил его и стал за ним ходить; когда тот оправился, он подвязал ему крылья и пустил на двор. Журавль через месяц был уже так смел, что заходил в кухню и без церемонии заглядывал и на стол, а иногда даже и на плиту. Когда он не находил ничего в кухне, то, важно выступая, направлялся к собачей конуре и вылавливал из чашки кусочки хлеба. Собака обыкновенно ворчала на это, а Мишка всегда сторонился и давал место длинному журавлиному носу. К зиме журавля поместили в конюшню, где стояла дедушкина верховая лошадь, и он клевал овес из ее ясель. Дедушка приходил каждый день к журавлю и всегда приносил ему какой-нибудь лакомый кусочек.

Вот жили они, поживали мирно, как вдруг раз бегут люди к дедушке и говорят ему, что Мишка нашалил, мужика поломал. Дедушка выскочил на двор, бежит к воротам, а у ворот лежит мужик; около него корзины, а лицо все в крови. Лежит он навзничь, а Мишка сидит около него, лапа одна в крови и он ее лижет. Дедушка посмотрел на него, глаза не злые, а мужичок лежит навзничь. Стали подходить, дело-то и объяснилось. Мужичок лежал мертвецки пьяный, а Михаил Иванович обмазал его клюквою давленою, а лапу с клюквою потом и облизывал. Всю ягоду передавил у него в корзинах. Мишку отогнали, мужика подняли, а дедушка стал подумывать: хорошо, что теперь дело так обошлось, а ведь пожалуй когда-нибудь и в самом деле кого задавит. Но на следующих же днях медведь так накутил, что пришлось его посадить на цепь.

В одной из комнат стали топить печь и дым, вместо того, чтобы идти в трубу, хлынул весь в комнаты. Труба была открыта, а дым все не шел. Дедушка велел лезть на крышу и сам вышел на двор. Когда он посмотрел на крышу, то дело объяснилось. На крыше сидел Мишка и начинал ломать уже вторую трубу. Одна же лежала на крыше, уже разобранная по кирпичикам. Должно быть Михаилу Ивановичу очень понравилось это занятие, потому что он, не смотря на присутствие дедушки, продолжал отламывать кирпичи, так что пыль поднималась столбом.



Дедушка не мог его дозваться и он слез только тогда, когда вздумали позвонить в колокол у кухни.

После этого происшествия дедушка увидел, что Михаил Иванович не может гулять на свободе, а потому ему очистили в конюшне одно стойло. Так они и поместились: лошадь, медведь и журавль. Когда дедушка ездил на охоту, медведь бежал рядом с лошадью, а журавль не отставал от них и тоже летел по другую сторону лошади. Так жили они долго, больше года.

Поехали они раз далеко в лес; дедушка охотился, настрелял много и стал домой собираться; кликал, кликал Мишку, нет его, он начал свистать — не отзывается. Нечего делать, было поздно и дедушка отправился без Мишки. Отъехал он версты две, вдруг лошадь зафыркала и заржала. Дедушка приостановился, еще раз свистнул и видит, Мишка мчится к нему со всех ног. Через неделю опять были на охоте. Собираются домой, а Мишки опять нет. Но дедушка теперь не беспокоился, думая, что прибежит потом, посвистал, покричал, да и поехал. Дорогою останавливался несколько раз, а Мишки все нет. Видно, понравилось гулять по лесу. Приехал дедушка домой и послал в лес людей со свистками. Приехали и люди, а Мишки не привели. Осиротели журавль и лошадь. Живут одни в конюшне, а Михаил Иванович гуляет себе по лесу да знакомится со своими братьями.

Вот прошел и месяц, дедушка чуть не каждый день ездит искать Мишку, да все не находит.

Пришлось ему по делам ехать в соседний город и пробыть там с месяц. Приехал он домой, а человек ему и говорит:

— А без вас приходили мужики из Бабаева, просить вас поохотиться на медведей. Говорят, медведи так зашалили, что сил нет, один так чуть не по деревням ходит.

У дедушки от этих слов сердце так и сжалось.

— Когда они приходили, давно? — спрашивает дедушка.

— Да вот вчера опять приходили, чтобы сказать вам, что сегодня они идут облавою в своем лесу.

Дедушка, как был с дороги, так и сел на свою верховую лошадь и помчался в Бабаево.

Приехал в деревню, спрашивает: «Давно ушли мужики»? «Давно — говорят ему — чуть свет». Расспросил дедушка, в какой лес ушли, и бросился туда. Идет и слышит один выстрел, другой, потом еще несколько; дедушка погоняет коня все шибче и шибче. И вот выехали они на большую поляну. Из лесу на поляну бегут с ружьями мужики, а в одном конце лежит медведь, во многих местах простреленный. Взглянул на него дедушка, да так и обмер. Ведь это друг его Михаил Иванович! Видно он все искал дедушкин дом, оттого и заходил в деревни.

— Миша! — крикнул дедушка, что было мочи.

Лошадь зафыркала, заржала, журавль полетел шибче, а бедный Мишка приподнял голову, застонал и начал подниматься. Дедушка спрыгнул с коня и побежал к нему. Мишка прошел, шатаясь, несколько шагов, а кровь так и течет из него; мужики испугались, кричат, чтобы дедушка стрелял. А дедушка, вместо того, и ружье бросил и обнимает своего друга. Мишка не мог уже держаться на ногах и повалился. Дедушка стал подле него на колени, а бедняга лизал его руки, жалобно рычал и смотрел на всех своих товарищей, на лошадь, на журавля и на дедушку и смотрел так умно, чуть что не говорил. Потом захрипел, вытянулся и умер.

У дедушки слезы полились из глаз.

Долго не мог дедушка говорить о медведях, хотя мы, дети, по вечерам и осаждали его расспросами, и только месяца через два стал он рассказывать нам о своих охотах и наблюдениях.

Медведь водится почти во всех землях и живущие в разных местах не похожи друг на друга. Горы он предпочитает всякой другой местности. Только живут они одиноко и выходят на добычу, по большей части, вечером.

Медведи едят все, и мясо, и хлеб и плоды; не брезгают и падалью. Между ними бывают такие смельчаки, что забираются в деревни и крадут птиц и яйца; забираются даже в хлева. На зиму они ложатся в берлоги, но спят не всю зиму, а иногда и просыпаются; из берлоги же зимою выходят только, если их спугнут.

На медведей в берлогах охота чрезвычайно интересна; мне случалось видеть ее даже в Петербургской губернии. С осени охотники подмечают место, где устроена медвежья берлога, и потом, когда наступить зима и медведь в нее совсем заляжет, тогда накануне дня, назначенного для охоты, кто-нибудь из мужиков прокрадывается к берлоге, протаптывает от нее тропинку к месту, где поставятся охотники. На другое утро со светом, с противоположной стороны тропинки становятся загонщики, с железными листами и палками, со сковородами и трещотками; в загонщики идут и мальчики и девочки. Охотники становятся в конце тропинки. Все это делается очень тихо. Вдруг, по данному знаку, загонщики поднимают страшный гвалт, дети кричат, бабы визжат, мужики бьют палками по листам, и вся эта ватага движется к берлоге. Медведь в ужасе выскакивает, что ему делать? С одной стороны крик и что-то ужасное, с другой — удобная тропинка; он, конечно, бросается по тропинке и скоро встречает пулю ловкого охотника или хорошие рогатины. Медведь очень любит мед и кедровые орехи. Орехи собирает он довольно курьезно. Встав на задние лапы, он нарывает целую кучу кедровых шишек. Кучу эту он потом переносит на чистое местечко и начинает лапой катать шишки до тех пор, пока из них не выпадут орехи. Орехами он сильно отъедается, а потому, когда в Сибири урожай на кедровые орехи, медведи залегают в берлоги очень жирными. В Сибири ловят медведей вот как.

Около Байкала, например, где местность очень гористая, высматривают, по какой тропинке медведь имеет обыкновение ходить. Тогда на этой тропинке ставят крепкую петлю и привязывают конец ее к толстой чурке. Медведь почти всегда попадает в такую петлю или шеею, или ногою, идет дальше и чувствует, что его что-то держит. Он обыкновенно ворочается назад вдоль веревки, добирается до чурки, рассердись, хватает ее и несет куда-нибудь к оврагу или к краю утеса, чтобы сбросить. Сбросит и сам летит вместе с нею. Охотники стараются ставить эти петли у таких мест, где медведь, падая с чуркою в пропасть, непременно должен разбиться до смерти. Есть и другие способы охоты на медведя. Самый же обыкновенный, это с винтовкою. В Забайкалье смельчак охотник идет на медведя один с хорошею собакою. Собака лаем выгоняет его из берлоги, а охотник подпускает медведя очень близко и, когда тот поднимается на задние лапы, он простреливает ему сердце. Собака приносит пользу в особенности в неудачных случаях, при промахах, она хватает медведя сзади и тем обращает гнев медведя на себя, пока охотник не оправится.

Есть охотники, которые ходят на медведя без ружья, а с одним ножом и собакою. Когда медведь поднимается на задние лапы, такой охотник бросается перед ним лицом вниз и, лишь только медведь опустится на него, распарывает ему ножом брюхо.

Сибирские зверовщики, орочены, из монгольского племени, живя постоянно в лесу, чаще других встречаются с медведями. Они стараются раздразнить медведя, чтобы он вышел на поединок, тогда такой орочен прячется за дерево и вертится за ним до тех пор, пока медведь не схватит руки, подставленной охотником. В руке же он держит железную распорку. Такая распорка походит на якорь, только лапы ее прямые и с зазубринами. Рукоятка распорки делается из дерева, вершков в шесть длиною. Распорка же в поперечнике более четверти и такого крепкого железа, что не сломается в зубах медведя. Руку орочен обматывает ремнем, так чтобы ремнем придерживалась распорка и не могла бы выпасть из руки. На распорку же надевается рукав, чтобы ее не было видно. Орочен, всунув распорку в пасть медведя, тотчас же вытаскивает руку из рукава, оставив распорку у него в пасти, и подхватывает медведя на рогатину, с насаженным в конце ножом, и закалывает медведя, как теленка, потому что медведь, размозжив себе пасть распоркою, лапою старается вытащит ее и тем сильнее ранит себя, сердится и мало обращает внимания на охотника; охотник же, пользуясь этим, наносит медведю смертельные раны.

Я уже говорил вам, что медведи очень любят мед, а потому в наших местах, на Урале, их ловят на эту приманку. К дереву около улья подвешивается в наклонном положении доска, как чашка весов, и укрепляется, кроме того, мочальною веревкою, протянутою перед самым отверстием улья. Медведь влезает на доску и старается перекусить веревку, заграждающую доступ к улью. Лишь только перекусит он веревку, как доска, освобожденная от привязи, начинает качаться и медведь сидит на этих качелях. Под качелями же вбивают колья, так что если он вздумает спрыгнуть вниз до прихода охотников, то убьется.

Говорят, будто в Камчатке медведи почти никогда не трогают людей и гуляют вместе со стадами по полям. Заприметив где-нибудь рыбачью сеть, они вытаскивают ее из воды и вынимают всю рыбу. Камчатским женщинам и девушкам они не мешают набирать ягоды, а только иногда отнимают их у них и съедают.

Аткинсон, путешественник, рассказывает даже, что раз из дому пропало двое детей, один четырех лет, а другой шести. Родители искали их по всей деревне, в болоте и, наконец, к неописанному ужасу, нашли в обществе медведя. Один мальчуган кормил чудовище, другой сидел на нем верхом, а почтенный Мишка отвечал на наивную доверчивость детей весьма любезно. При виде этого, отец и мать громко крикнули и медведь убежал.

Храбрость у него является только тогда, когда он не видит другого исхода из опасности. По уму он стоит гораздо ниже собаки и кошки. Память у него очень слабая, привязанности к хозяину тоже не бывает. Хотя я и не раз брал маленьких медвежат, но, тем не менее, я знаю, что для человека он всегда опасный товарищ.

В наших деревнях часто можно встретить вожаков с учеными медведями. Эти медведи показывают разные штуки. В 1865 году мне случилось видеть такого вожака с медведем в Швейцарии, около самого Цюриха. Замечательно, что вожак из южной Франции показывал те же самые штуки, что показывают и наши русские вожаки: как дети горох воруют, как бабы на работу ходят и как с работы, и т. д. Иностранный медведь с таким же удовольствием выпил поднесенную ему водку, как и наш. Вот как обучали медведя в Германии. Медведя сажали в клетку с железным полом, который мало-помалу нагревали. Во избежание жара Мишка поднимался на задние лапы и начинал подскакивать и прыгать. Тут начинали свистать и бить в барабан. Конечно бедняге и потом, при звуках свиста и барабана, мерещился горячий пол клетки и он начинал плясать.




ОДНА ДУМУШКА


Глава I
небольшой уютной теплой комнате за самоваром сидели: дама лет тридцати, девушка шестнадцати и девочка четырех.

Два окна комнаты были густо уставлены цветами; в клетках, подвешенных под косяками, уже спали канарейки.

— Катя дремлет, — проговорила Настасья Павловна, приложив палец к губам.

Девушка посмотрела на ребенка и замолчала. В комнате наступила тишина и теперь ясно слышался стук дождя в стекла. Мать на цыпочках подошла к девочке и унесла ее в смежную комнату, где и уложила в постель.

Девушка, между тем, подошла к окну и стала всматриваться, но в окно ничего не было видно, кроме потоков дождя.

— Господи, какая погода! — проговорила девушка.

— Ветер-то какой! — сказала, как бы в ответ, возвратившаяся Настасья Павловна.

— Завтра вы пойдете за пенсиею, тетя? — спросила девушка.

— Надо будет идти, хотя и не охота.

Настасья Павловна Корнилова была вдова и жила с дочерью и племянницею. Тетка и племянница обе получали небольшую пенсию, но все-таки сводили концы с концами.

Наступившее утро не принесло перемены погоды: дождь хлестал по-прежнему, а ветер, не переставая, дул с моря и нагибал в палисаднике деревья, сучьями ударявшие по крыше старенького дома Корниловой. Тетка и племянница и родились и выросли на Васильевском острове и на поездку за пенсиею смотрели, как на поездку в другой город. Когда Настасья Павловна отправлялась за пенсиею, то проходила обыкновенно заодно в Гостинный двор, закупала все, что ей было нужно, и возвращалась часам к четырем.

Но в этот раз, это было 8-го ноября 1824 года, на старинных часах в маленьком доме пробило и четыре часа, и пять и шесть, а Настасья Павловна все не возвращалась.

Племянница ее Саша точно прильнула к стеклу, стараясь, не смотря на темноту, рассмотреть, что делалось за палисадником, и не обращала внимания на писк Кати, тащившей ее за платье.

— Саша, Саша, где мама? — кричала черноволосая кудрявая девочка, глядя на девушку черными, как смоль, глазами.

Старая кухарка или, лучше сказать, старая няня, то и дело выходила в сени и прислушивалась: не шла ли барыня, но слышала только завывание ветра и стук дождя.

— С нами крестная сила! — шептала старуха. — Что с ней случилось?

Наступила ночь. Катя крепко заснула в кроватке. Саша легла одетая на свою постель. Старуха-няня зажгла везде лампады и всю ночь проходила из угла в угол.

В семь часов она разбудила Сашу.

— Надо сходить на Гороховую, к Ивану Павловичу, — сказала она упавшим голосом, — может, она там. Только сначала напейся чаю.

Саша встала и через час была готова.

— Кто-то стучит в калитку! — крикнула она.

Действительно, в калитку вошел отставной солдат и, узнав, что это дом Корниловой, подал письмо Александре Петровне Иванчиной. Письмо это было из Обуховской больницы, от смотрительницы, уведомлявшей Сашу, что тетка ее Корнилова сломала себе ногу и находится в больнице, куда просит ее придти, чтобы взять полученную ею пенсию.

Причина отсутствия тети теперь стала ясна. Саша в тот же день сходила в больницу, получила деньги и дала слово в воскресенье привезти к тете Катю.

— Смотри же, непременно привези, а то я соскучусь, — сказала на прощанье больная.

Глава II
Прошло два дня. Погода была отвратительная: ветер, не переставая, дул с моря. В четверг, вечером, Саша в первый раз обратила внимание на зловещие пушечные выстрелы.

— Что это, няня, мне как-то жутко без тети, — проговорила она, — да еще к тому же из пушек палят.

— В Галерной-то вода вышла, — в волнении ответила старуха, — давеча к соседке привели детей.

— Ну, нам-то бояться нечего, няня.

— Как нечего? Очень есть чего. Я ведь была твоих лет, как было последнее-то наводнение. Тогда ведь генерал Чечерин от Полицейского моста проехал на ялике в Зимний дворец.

— А где же ты была тогда, няня.

— Я жила у отца. Тогда народу-то погибло страсть! Ведь это было ночью, 10-го сентября. Нас разбудили, да на чердак. Дом-то был каменный, так не так было страшно, а деревянные-то, что щепки, так и сносило. Ветер-то какой был! Ревел, как зверь!

Точно в ответ на это замечание, ветви деревьев захлестали по крыше, а ветер злобно заревел, ударяясь об окно. Пушечный удар снова зловеще загудел.

— Страшно, няня. Ну, рассказывай, когда это было?

— Это было в 1777 году. Вода поднялась так высоко оттого, говорили, что канав не было. Ну, а теперь прорыли, — успокоительно заметила старушка, хотя сама далеко не была спокойна.

— Завтра уведу Катю к дяде, — вдруг проговорила Саша.

— Ложись лучше, а я не лягу, — сказала няня.

— И я не лягу! На всякий случай зашью все бумаги себе в лиф.

— Что же, осторожность никогда не вредит.

Саша пошла в комод, выбрала все свои и теткины бумаги и зашила их в лиф, который тотчас же надела.

Ни старуха, ни девушка не ложились в эту ночь, да если бы и легли, то не могли бы спать. В семь часов начало брезжит и Саша, взглянув в окно, увидела, что по проспекту идут люди и несут пожитки. Она быстро подошла к Кате, подняла ее и стала одевать.

— Знаешь, Сашенька, народ-то выбирается, — сказала вошедшая старуха.

— Надо уходить. Помоги одеть Катю.

— Мы гулять идем? — спрашивала девочка.

— Да, милая, гулять, на ту сторону.

Пока Катю одевали, собирали да поили чаем, пробило и девять часов.

— С Гавани народ бежит, все затопило. Идите с Богом, — говорила старушка.

— А ты, няня? — спросила Саша.

— Раз ведь сидела на чердаке и теперь посижу, — шутя ответила она.

Саша взяла за руку Катю и вышла из калитки. Посреди улицы уже бежали ручейки.

Ветер рвал до такой степени сильно, что Катя на первом же перекрестке стала кричать и плакать:

— Домой хочу! Домой!

Саше пришлось взять ее на руки и понести. Со Среднего проспекта она свернула в Одиннадцатую линию, желая выбраться на Большой проспект. Нести девочку ей было не под силу и она опять поставила ее на ноги.

— Не плачь, Катя, — утешала она девочку. — мы идем к твоей маме!

На Катя билась и рвалась. На Большом проспекте, на перекрестках, образовались уже целые озера и переходить линии приходилось уже по щиколку в воде.

Девушка не теряла присутствия духа и, не смотря на страшное утомление, двигалась вперед. Вот они подходят уже и к третьей линии, но тут, вместе с порывом вихря, с таким страшным порывом, от которого трудно было устоять на ногах, пронесся крик ужаса, вырвавшийся из сотни уст спасавшегося народа, и гул стремительно несущейся воды.

В половине одиннадцатого Нева вышла из берегов и затопила город в несколько минут.

Саша шла в это время около какого-то палисадника. Она тотчас же схватила Катю на руки и, видя, что деваться ей некуда, поставила девочку на первый приступок палисадника и сама влезла вслед за нею. Катя точно поняла, что жизнь их находится в опасности: она перестала плакать и крепко уцепилась за забор. Саша протащила ее до калитки и подняла на столб, где и посадила, а сама поднялась на верхнюю перекладину палисадника.

Катя сидела на отличном месте, но девушка принуждена была цепляться и потому крепко держать девочку не могла, а только ее придерживала.

— Ради Бога, Катя, ухватись крепче! — умоляла ее девушка. — не упади.

Мимо них неслись доски, бревна, кадки, ведра, корыта, разное платье и даже гроб. Саша закрыла глаза и начала креститься. Вероятно чья-нибудь погребальная процессия была застигнута водою и гроб унесло с дрог. Впрочем, в этот день много кто видел плавающие гробы.

Сначала Катя подавала голос, а потом смолкла и, окоченев, положила голову на крышу калитки.

— Сюда! Сюда! Помогите! Помогите! — закричала Саша, завидев шлюпку.

Подобные крики раздавались со всех сторон, но тем не менее шлюпка подъехала к забору, и только что люди, сидевшие в ней, хотели снять девочку, как из-за угла показалась громадная барка с дровами и налетела на шлюпку.

— Живей! — крикнул офицер и девочка в один миг очутилась в шлюпке, которую сразу отнесло далеко от забора.



Барка отделила Сашу от лодки, на которой увозили ее Катю.

— Ну, хотя ребенка-то спасли! — перекрестясь, проговорила девушка.

Барка, покачавшись перед нею, прошла далее при новом порыве ветра и волн. Вода доставала ноги Саши, и она на калитке старалась положить их повыше. Какой-то мастеровой, проезжая мимо нее на обломанном бревне, советовал ей не дожидаться на заборе.

— Вон уж ту сторону забора опрокинуло и эту может опрокинуть! — кричал он ей.

Но девушка от холода и страха потеряла всякую энергию и, подобно Кате, сидела, положив голову на крышу калитки.

Вода не пребывала более, а стояла в одном положении. Саша быстро подняла голову, почувствовав толчок: в калитку стукнулась небольшая лодка, управляемая молодым человеком.

— Садитесь скорее, — сказал он, подъезжая к самым ногам девушки.

Саша вытянула ноги и стала на дно лодки. Молодой человек поддержал ее, усадил и затем, взмахнув веслами, направился к каменному дому в ближайшей линии, где у отворенного окна стоял пожилой господин в теплом пальто.

— Дядюшка, примите, — сказал ему молодой человек, — только высуньтесь хорошенько, а то эта барышня едва держится на ногах.

Дядя и племянник общими силами втащили девушку в окно.

— Елена Федоровна, прими еще пациентку! — крикнул пожилой господин и Сашу увели за руку в другую комнату, где ее и переодели.

— А я опять поеду, — сказал племянник.

Через полчаса лодочка снова подъехала; из нее вынули обеспамятевшую женщину. Она плакала и убивалась.

— Дети, дети! — отвечала она на все вопросы.

Племянник без устали ездил на своей маленькой лодочке и целый день спасал народ. Саша, напившись чаю и предварительно переодевшись в сухое, явилась помощницею своих добрых хозяев. Ей удалось успокоить плачущую женщину, которая рассказала, что утром она пошла по делам и заперла своих двух сыновей у себя в комнате, а когда побежала обратно, то не могла уже пройти в улицу.

В третьем часу вода стала спадать, потому что ветер стих.

В девять часов Нева вошла в свои берега и женщину ничем нельзя было уговорить повременить: она опрометью бросилась к своим детям.

— Коля, если ты не очень устал, то проводи ее, — сказал дядя племяннику, — да возьми с собою фонарь.

Окно уже давно было закрыто и в комнатах стало тепло от затопленной печи.

— Ну, что, барышня, так запечалились? — спросил добродушный хозяин у Саши.

Но Саша уже ничего не отвечала, а дрожала, как в лихорадке; ее уложили в постель и напоили горячим. Она не слыхала, как через час в квартиру позвонили и племянник привел счастливую мать с ее двумя сыновьями.

— Вот любопытное происшествие! — воскликнул, племянник Николай Петрович. — Представьте, дядя, что ребятишки очень довольны сегодняшним наводнением!

Мальчики, усевшись за стол, рассказывали пережитую ими опасность таким образом:

— Сначала мы играли на полу, когда прибежала водица, потом сели на скамейку, а потом пересели на большой стол. А воды стало много, много, и мы плавали на столе по всей кухне, потом потолок не дал нам подняться, мы и легли, а потом мама нас разбудила и воды не стало.

Дети проспали все время, пока вода спадала, и проснулись, когда пришла мать с Николаем Петровичем и разбудила их, найдя обоих детей на столе.

Саша не очнулась на следующее утро и вынесла сильную горячку, длившуюся более полутора месяца. Добрые хозяева, люди бездетные, ходили за нею, как за родною дочерью. Из бумаг, найденных на девушке, они узнали, что у нее есть тетка, есть маленькая двоюродная сестра, что у тетки есть свой дом в Четырнадцатой линии.

Виктор Иванович, хозяин, принявший к себе Сашу, сходил в Четырнадцатую линию, но дома не нашел: его снесло водою и торчала только размытая печка. Соседи объяснили Виктору Ивановичу, что на потолке снесло старуху-няню, которая, вероятно, потонула.

Виктор Иванович узнал тоже, что сама Корнилова в больнице, куда он тотчас же сходил.

Глава III
Через полтора месяца, в ясный зимний день, когда солнце смотрело прямо в окна. Саша в первый раз совершенно пришла в себя и начала припоминать, что с нею была.

В полуотворенную дверь выглянула Елена Федоровна; рукава у нее были засучены, она, очевидно, что-то стряпала на кухне.

— Кажется, вы пришли в себя? — ласково спросила она.

— Да. Долго я была больна? — чуть слышно проговорила Саша.

— Вчера минуло шесть недель. Пора бы уж и поправляться.

— Катю не нашли? — тревожно проговорила девушка.

— Где же нам было ее искать? Вы ею бредили, но ничего толком рассказать не могли; ее взяли с забора, но кто взял, ничего не известно.

— Я и сама ничего не знаю, — прошептала больная.

— А тетя ваша все еще в больнице и не может поправиться от беспокойства по дочери.

Разговор этот никак не мог принести пользы больной девушке; ее начала тревожить мысль, что тетя спросит у нее свою Катю, а ей нечего будет ответить.

Саша едва только переходила из одной комнаты в другую, когда тетка ее выписалась из больницы и приехала по адресу, данному ей Виктором Ивановичем.

Когда она поднималась на лестницу, то кипела негодованием на племянницу за то, что та потеряла ее дочь. Она позвонила и, сбросив шубу, вошла, чтобы растерзать Сашу, но, увидев едва передвигавшуюся тень девушки, опустилась на стул и громко зарыдала. Саша опустилась на противоположном конце комнаты на другой стул и тоже заплакала.

— Где… где… же моя Катя? — спросила мать.

— Не знаю, не знаю, тетя…

Тетка опустила голову и еще сильнее заплакала.

— Тетя! Тетя! Не печальтесь так, мы ее найдем, она не потонула. Клянусь вам, что я забуду о себе, пока не найду Кати. Она не потонула, я помню, что ее взял офицер на шлюпку. Через неделю я выйду и начну ее искать.

Через неделю тетка и племянница наняли квартиру около добрых людей, приютивших Сашу, и зажили тихо, как две старушки.

Саша, выйдя в первый раз, прежде всего направилась в церковь и со слезами молилась, прося Господа не оставить ее без помощи. В те времена девушке нелегко было хлопотать о чем-нибудь. На другой день она направилась в канцелярию обер-полицмейстера, где надеялась узнать адреса тех офицеров, которые ездили на шлюпках.

— Придите через неделю, — отвечали ей.

Через неделю ей отвечали, чтобы она пришла через три дня.

Так время шло до весны. Наконец, весною, получив опять обещание, что сведения ей дадут через неделю, Саша не выдержала и истерично зарыдала. В эту минуту по комнате проходил какой-то важный генерал, который тотчас же подошел и спросил, что ей надо.

Узнав в чем дело, он закричал на чиновников и приказал, чтобы сию минуту девушке были даны сведения.

Тетка открыла ей дверь и, вместо обычного унылого ответа Саша, не помня себя от радости, показала список офицеров, ездивших в тот день на шлюпках.

Только позднею весною узнала она, что Катю от нее принял морской офицер Александр Петрович Беляев, и тотчас же отправилась к нему. Но тут ждало ее полное разочарование: Беляев ушел в плавание и обратно ждали его только к сентябрю месяцу.

— Что же делать, надо ждать, — утешала Катю ее соседка, Елена Федоровна, — а пока едемте на дачу, на Карповку.

— Нет, нет, я никуда не поеду, не хочу ничем развлекаться, у меня не тысяча думушек, а одна думушка, — ответила Саша.

И она, точно, никуда не ходила и не ездила, а терпеливо ждала осени.

Наконец прошел и Успенский пост. Вместо всякой прогулки Саша ходила на набережную и спрашивала у матросов: какие суда пришли в Кронштадт. К половине сентября ей сказали, что ожидаемое ею судно пришло и она получила адрес Беляева.

Саша только взглянула на небольшие серые глаза офицера, как вскричала:

— Да, да, вы-то и взяли Катю!

— Какую Катю? — в недоумении спросил Беляев.

Немного успокоившись, Саша передала Беляеву подробный рассказ о том, как он успел взять от нее только девочку, а сама она осталась на заборе.

— Помню, помню! — ответил Беляев, — и могу вам сказать, что Катю свезли в Смольный монастырь, на вдовью половину. Там вы, верно, все узнаете.

Домой Саша не бежала, а летела. Кинувшись на шею к тетке, она с восторгом рассказала, что поиски их приходят к концу.

— Сейчас поем чего-нибудь и направлюсь в Смольный.

В те времена в Петербурге не было конок и не везде были даже мостовые. Саша вышла с тем, чтобы нанять извозчика. Извозчики в то время тоже были совсем не такие, как нынче. На дрожки, называвшиеся гитарою, мужчины садились верхом, а дамы с двух сторон боком на сиденье, которое шло от спинки до козел. Время было дождливое и Саша приехала в Смольный вся мокрая, но, тем не менее, она добилась смотрителя, который указал ей даже на старушек, ходивших за детьми.

— Помню, помню, — говорила одна из старушек. — небольшая девочка лет четырех, такая черноглазая, в красном платьице и коричневом ваточном капотике.

— Да, да, да! — повторяла совершенно довольная Саша.

— Ну, так эта девочка у нас была чуть что не полгода, вплоть до самой весны, — ответил смотритель.

— Где же она теперь? — со страхом проговорила девушка.

— Мы вызывали родителей, а так как никто не явился, то отдали ее одному чиновнику, адрес которого внесен у нас в книги.

Из Смольного Саша привезла адрес. Но, отправившись на другой день по этому адресу, она узнала, что чиновник уехал на службу в Саратов.

— Руки опускаются, — говорила тетка Елене Федоровне, — не вижу ни конца, ни края ее поискам.

Тетка в первый день по выходе из больницы не чувствовала, что нога у нее болит, но затем она вся стала расхварываться и почти не вставала с постели.

Но Саша не унывала: она узнала, где служит чиновник, взявший их Катю, и написала туда.

Прошло два месяца, а ответа никакого не получалось. Саша написала еще раз и послала письмо страховым. Письмо пришло к ней обратно, потому что такого лица не оказалось в городе.

Глава IV
Летом 1826 года из Петербурга вышла целая партия богомольцев и между ними шла одетая в черное монашеское платье наша знакомая Саша. Она очень побледнела и похудела, но глаза у нее горели и, прощаясь с Еленою Федоровною, провожавшею ее за заставу, она твердо сказала:

— Берегите тетю, я или никогда не вернусь, или вернусь с Катею. Неужели же человек, решившийся достигнуть известной цели, не достигнет ее? У меня нет денег, чтобы ехать, а потому я пойду пешком и в Саратове сама все узнаю. Это будет долго, но зато верно.

С Сашею шла старушка, знавшая ее с детства и давшая слово нигде с нею не расставаться. До Твери они дошли большою компаниею, а в Твери сели на лодку и поплыли вниз по матушке по Волге. Берега у Волги были пустынные, дикие, заросшие густым лесом, пожалуй, можно было бояться и разбойников; но кто стал бы грабить богомолок, грабили купцов с товарами. Целый месяц плыли они до Саратова и в жаркий, паляще жаркий день пристали к берегу. Сначала Саша сходила со своею спутницею в церковь, а затем, оставив ее на постоялом дворе, направилась на поиски. В губернском городе справки получались скорее, чем в столице: ей тотчас же сообщили, что господин Степанов точно служил у них в управлении, но умер.

— Умер! — воскликнула Саша с таким отчаянием, что ее тотчас же окружили и начали расспрашивать.

Когда девушка начала рассказывать все, что с нею было, то около нее собралась чуть что не вся губернаторская канцелярия. Один из молодых чиновников побежал доложить о таком необыкновенном происшествии правителю дел, который в свою очередь захотел послушать рассказ Саши. Результат вышел тот, что Сашу в тот же день свели к хорошим знакомым Степанова и там она узнала, что вдова его с девочкою Катею, которую она выдавала за свою родную дочь, уехала в Ладогу, где у нее сестра игуменьею женского монастыря.

Уже начало смеркаться, когда Саша вернулась на постоялый двор, к своей спутнице. Ей думалось, что надо бы опять сесть на лодку, да и плыть вверх по Волге, но вышло не так: спутница ее схватила лихорадку и на другой день от слабости не могла тронуться с места. День проходил за днем и хотя деньги Саша получила, но все-таки они уходили, а к цели она не подвигалась нисколько.

Через месяц спутницы ее не стало и Саша осталась одна в чужом городе и вдали от своих родных. Но и тут нашлись добрые соседи и приютили монашку, как ее все называли.

Зимою семейство одного чиновника ехало в Кострому и ее взяло в виде няни. Приехав в Кострому, она прожила там до весны; весною же ни что не могло ее удержать; получив присланную ей пенсию, она села на лодку и бечевою потянулась вверх по Волге.

Прошел и май, прошел и июнь, и вот в теплый светлый вечерок наша монашка вошла в монастырь и попросила провести ее к игуменье. Высокая бледная мать игуменья, увидев Сашу, подумала, что девушка хочет верно остаться у них в монастыре, но Саша тотчас же сообщила, что приехала узнать, где ее сестра, г-жа Степанова.

Выслушав рассказ, мать игуменья посадила Сашу и сказала:

— Цели вашей вы еще не достигли, хотя очень близки к ней: сестра моя точно была здесь и со своею приемною дочерью Катею.

— Да неужели она опять куда-нибудь уехала! — чуть не плача, воскликнула наша монашка.

— Уехала, только не очень далеко; она в соседнем уезде, у себя в имении. Завтра я вас посажу на лодку и вы доедете туда.

В эту ночь Саша сладко проспала в тихой келье, отдохнула и после обеда игуменья сама свезла ее в Новую Ладогу и посадила на лодку, возившую в Шлиссельбург пассажиров. Рано, на заре, вышла она в деревню Лаву и прошла на постоялый двор. Двор весь был вымощен досками; видно было, что она попала в лесную сторону.

— Что тебе, голубушка, надо? — спросила ее хозяйка.

— Далеко ли у вас тут деревня Поречье? — спросила девушка.

— Недалеко, голубушка, верст семь лесом будет.

И вот села Сашенька на простую телегу и повез ее мужичок в лес. Это было накануне Петрова дня. Разогретые солнцем сосны пахли смолою, мухи кругом жужжали, а комары так и старались забиться к ней под платок.

— Благодать-то какая! — заговорил мужичок. — А ты, монашка, должно быть к Вере Васильевне? К Степанихе?

— Да, голубчик, к ней. А ты ее знаешь?

— Как не знать, ведь она барышней-то отсюда.

— А дочку ее знаешь?

— Это, что она привезла с собой? Видел, видел.

У Сашеньки сердце заекало, значит, они здесь.

— Да скоро ли мы приедем? — наконец спросила она.

— Вот Горбатый мост переедем и барские хоромы будут видны.

Телега въехала на тоненькие бревнышки, положенные поперек, и пошла скакать по ним. Таких мостов и теперь еще много на Руси и называются они гатью. Как ни желала Саша доехать поскорее до Поречья, но просила мужичка ехать потише. Гать кончилась, дорога пошла в гору и путники въехали во двор усадьбы и подъехали к крыльцу.

В заборе, отделявшем сад от двора, была калитка и за нею стояла девочка в розовом платье.

Саша не помнила, как она спрыгнула с телеги, как отворила калитку и как, ухватив девочку, проговорила:

— Катя! Катя!

Девочка, очевидно, испугалась; она, стараясь вырваться, тревожным голосом кричала: «Мама, мама, тут чужая монашка!» и, вырвавшись, бросилась на террасу, а затем в отворенную дверь; Саша пошла за не., точно боялась, что Катя опять пропадет и ее придется искать. В довольно большой комнате на столе около дивана кипел самовар, а на кресле сидела довольно полная дама в ситцевом капоте; Катя крепко ухватилась за нее, а Саша, войдя только, успела сказать:

— Это наша Катя!

Теперь, когда Саша уже пришла к цели, после таких тяжелых трудов, силы покинули ее и она в глубоком обмороке упала на пол.

Когда она начала приходить в себя, то чувствовала, что лежит раздетая на постели, и слышала, что около нее стоят и говорят:

— Она не из простых, барыня, у нее белье хорошее.

— Что же ей надо?

— Вон, смотрите, румянец начинает играть — она теперь заснет. Уйдемте лучше.

Действительно, Саша заснула и когда проснулась через несколько часов, то, прежде всего, увидела сидевшую в углу на корточках Катю, которая широко раскрытыми глазами смотрела на нее.

— Катя! — тихо проговорила девушка, — разве ты не узнаешь меня? Я ведь Саша, твоя сестра.

Волнение Кати, усилилось и губы стали дрожать.

— А помнишь, как я тебя посадила на забор и потом спустила в лодку?

— Помню.

— А помнишь, как потом налетела большая барка? — продолжала Саша.

— А зачем ты не села со мною? — проговорила Катя, приближаясь к постели.

— Не успела, родная. Катя! Катя! Как я тебя искала-то? Тебя ждет твоя мама.

Она обняла подошедшую девочку, осыпая ее поцелуями, и только теперь заметила, что у окна на кресле сидела дама и горько плакала.

— Так вы хотите увести от меня Катю? — всхлипывая,говорила Вера Васильевна. — Вы думаете, я добровольно отдам ее?

— У нее мать не встает уже с постели; я уверена, что она больна с тоски по ней. Отнять у нее единственную дочь никто не позволит.

Вера Васильевна еще сильнее заплакала, она ясно видела, что ей придется расстаться с Катею.

Вечером она согласилась ехать в Петербург вместе с Сашенькою и Катею и к следующему дню велела приготовить экипаж и лошадей.

Глава V
В маленькой квартирке Настасьи Павловны собрались к чаю гости. Сидела тут Елена Федоровна, Виктор Иванович и племянник их, игравший такую славную роль во время наводнения и получивший медаль за спасение людей. После чая они собирались сесть поиграть в карты и уже разложили ломберный стол, когда услыхали тихий колокольчик.

— Кого это Бог посылает? — проговорила хозяйка.

Служанка отворила дверь и, в ту же минуту, в комнату вошла ликующая Саша и к тетке подвела Катю.

Тут были и крики, и слезы радости, и расспросы и все, что угодно.

Самовар снова появился на столе и Вера Васильевна, Саша и Катя уселись пить чай.

— Ну, Сашенька, тверды же вы в слове, — сказала Елена Федоровна, — сказала, что вернется только с Катею, так и вернулась.

— Ведь я вам сказала, что у меня только одна думушка, а не тысяча, — ответила Сашенька.

— И я не поняла, что это значило.

— Когда я была маленькая, мне покойница няня рассказывала сказку, глубоко врезавшуюся мне в память: мужик ловил в яму зверей и однажды к нему попели сразу лисица и журавль. Лисица все бегала кругом и егозила, а журавль сидел, обернувшись к стене, и, стукаясь в землю носом, говорил «У меня одна думушка»! «А у меня так тысяча думушек! Тысяча думушек!», перебегая из конца в конец, кричала лисица. Пришел мужик и увидел бегавшую лисицу и лежавшего с вытянутыми ногами журавля. «Ах ты, каналья, загрызла птицу-то!» заругался мужик. «Еще теплый!», прибавил он, взяв журавля и выбросив его из ямы. Журавль тотчас же взмахнул крыльями и полетел, крикнув «Оставайся ты со своими тысячью думушками, а у меня была только одна думушка!» С тех пор, как я стала себя помнить, я выросла в той уверенности, что достигнуть цели можно, только думая одну думушку.




ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ Рассказ старого моряка

апитан-то я теперь капитан, только ведь не всегда я им был и Федя не всегда был моим помощником, — так говорил мне дряхлый старичок, живший в Галерной гавани.

В маленьком домике, с миниатюрным палисадничком, жили два старичка, звавшие друг друга Гришею и Федею. Эти старики так любили друг друга, что не могли себе представить разлуки. И если бы смерть явилась за одним ранее, чем за другим, то другой с горя не пережил бы и дня.

Старый капитан, как звали его соседи, очень любил рассказывать о своих морских странствованиях, и один из его рассказов особенно отчетливо остался у меня в памяти.

Мальчиком еще он ходил на судах из Ревеля, где жили его родные, по Финскому заливу. Когда же ему минуло лет двадцать, он определился на купеческий корабль «Анна-Камарина», шедший в Америку, и был очень доволен, что увидит наконец неведомые для него страны. На этом же самом корабле юнгою был мальчик лет пятнадцати, Федор Агин. Молодые люди нравились друг другу, но закадычными друзьями не были.

Корабль вышел из Ревеля при попутном ветре и благополучно прошел в Тихий океан. Но там через несколько дней поднялся ветер и хотя буря в открытом море уже не так опасна, как буря в проливах или около берегов, но, тем не менее, капитан был очень не спокоен и суток двое совсем не ложился спать. На третьи сутки ветер утих, но море все еще не могло успокоиться и волны были такие, что наш Григорий Петрович Данилов никогда в жизни еще таких не видывал.

После такой бури экипажу приходилось много работать и матросы то и дело влезали на мачты и на реи. В сумерках Григорий Петрович стоял на вахте и вдруг услыхал, что кто-то с моря зовет его отчаянным голосом. Он бросился к борту и увидал бедного Агина между волнами. Он, вероятно, свалился с рея. Капитан тотчас же приказал поставить корабль в дрейф, в надежде, что Агин сам подплывет. Но Агин плавал плохо и только звал на помощь. Агина капитан взял в Ревеле на свою ответственность и теперь в отчаянии бегал по палубе, говоря, что мальчик погибнет, а ему придется отвечать перед матерью.

— Капитан, — сказал Григорий Петрович. — надо же попытаться спасти Агина. Прикажите спустить лодку.

— Разве лодку можно спускать при таком волнении, — возразил капитан, — а если лодка с народом пойдет ко дну, то у нас не кому будет работать на корабле. Мне самому жаль и мальчика и его мать. На нельзя же делать глупости!

— Позвольте же, капитан, — упорно продолжал Данилов, — ведь мальчик тут близехонько, за каких-нибудь тридцать саженей от корабля, нельзя ли попробовать спасти его вплавь с веревкою?

— Вы верно с ума сошли! — вскричал капитан. — Посмотрите, какие волны! Да и кой черт решится жертвовать своею жизнью, не имея надежды спасти?

Слова ли капитана или отчаянный крик утопавшего заставили Данилова решиться — неизвестно; но только он стал быстро раздеваться, обвязал себя веревкою и прыгнул через борт. Капитан с досадою покачал головою, проговорив:

— Вместо одного погибнут двое.

Веревка была новая и жесткая, так что съехала из-под мышек и Данилову едва удалось удержать ее ногами, а затем просунуть в петлю одну руку и голову. Сначала плыть ему было очень легко и он проплыл уже половину расстояния между кораблем и утопающим, но вдруг его начало что-то тянуть точно назад и он с трудом подвигался вперед. На корабле хотели надставить веревку и впопыхах уронили в море конец ее. Этот-то конец в тянул Данилова. Ему тотчас же стали кричать, чтобы он вернулся, но, конечно, за шумом волн криков он слышать не мог, а плыл далее с полною уверенностью, что конец веревки держат матросы. Несчастного мальчика он видел только в те моменты, когда поднимался на вал; плавал тот очень плохо и, вместо того, чтобы направляться к кораблю, он глядел на небо и по собачьи болтал руками, только чтобы удержаться на воде.

Данилов, между тем, стал чувствовать, что его тянет что-то вниз, и начал сомневаться в своих силах. Ему невольно приходила мысль, что он бесполезно пожертвовал собою и что несчастного ему не спасти. Тем не менее он плыл вперед к тому месту, где, по его мнению, должен был находиться Агин. Осмотревшись там, он увидал, что нет никого и испугался, что тот уже потонул. Но, поднявшись на волну, он вдруг увидал его внизу совершенно обессиленного, но все еще державшегося на воде.

Данилов, окликнув его, увидел, что тот еще в памяти, а потому он просил его держаться за его руку, но никак не охватывать за шею или за талию. Мальчик обещал исполнить это приказание и ухватился за руку. Данилов крикнул, чтобы тянули его к кораблю, никак не подозревая, что веревка оборвана. Увидав, как он далеко от корабля, он сильно испугался, зная очень хорошо, что такой длинной веревки быть не могло, и совсем упал духом.

В виду неизбежной смерти, он все-таки стал бороться с нею и поплыл к кораблю, хотя намокшая веревка сильно тянула его вниз. Плывя вперед, он не знал, что веревка тянется за ним и не чувствовал ее тяжести; теперь же он с трудом взбирался на волны и они заливали его так, что он задыхался.

Данилов, прежде всего, стал пытаться сбросить с себя веревку, но она затянула петлю и сбросить ее он не мог. В это время он заметил, что с корабля спустили лодку и это ему тотчас же придало бодрости. В лодке сидело три человека и она приближалась к утопавшим, но приближалась тихо; ее так спешили спустить, что впопыхах не надели даже руля. Все это очень мешало ее правильному движению во время такого неспокойного моря, но один вид лодки поддерживал Данилова и придавал ему силы. Долго, долго он боролся, но наконец стал ослабевать и часто уходить под воду. Один вал налетел на плывших с такою яростью, что они ушли под воду на несколько футов. Ударом воды мальчика сначала оторвало от Данилова, а потом снова принесло, и он, не помня себя, крепко схватил его за ноги в ту самую минуту, когда голова Григория Петровича находилась внизу. Данилов тщетно пытался вырваться, мальчик крепко держался за него.

В минуты такого страшного душевного напряжения голова работает сильно и Данилову тотчас же мелькнула мысль, каким образом он может еще спасти себя. Он нырнул еще ниже.

Эта увертка не осталась без результата. Когда мальчик заметил, что спаситель его не поднимается на верх, а напротив того, опускается вниз, он выпустил его ноги, чтобы всплыть самому. Данилов тотчас же повернулся и всплыл точно также, чтобы перевести дух. Кажется, пройди еще минута и они погибли бы оба.

Не зная, в состоянии ли он будет, обессиленный, плыть с мальчиком, Данилов поплыл к лодке один. Но Агин так жалобно призывал его, что он вернулся и подал ему руку, сказав, что теперь они оба погибнут, если он еще раз ухватит его за что попало. Таким образом, теперь борьба началась снова, но силы были уже истощены, а лодка приближалась очень медленно. Они оба постоянно уходили под воду и всплывали только для того, чтобы перевести дух. Силы их почти оставили. Григорий Петрович начал терять сознание и наглотался воды. Ему казалось, что он лежит на зеленом лугу, но в эту самую минуту сильные руки подняли его в лодку, где положили рядом с бесчувственным мальчиком.

Теперь наступила новая опасность: как лодка могла добраться до корабля? Ее могло ударить так, что она разбилась бы вдребезги, чего все и боялись. С корабля было спущено несколько веревок. Двумя из них обвязали Данилова и Агина и подняли их, а матросы сами взобрались на палубу тоже по веревкам; лодку же, ударившуюся о борт и несколько попортившуюся, кое-как таки подняли и затем корабль двинулся далее.

Наши молодые люди долго не могли поправиться после такого купанья и не покидали коек. Случай этот очень сблизил их. Агин смотрел с благоговением на Данилова, как на своего спасителя, а Данилов привязался к мальчику, как к своему детищу, спасенному им. Глядя на Агина, Григорий Петрович вспоминал лучший поступок в своей жизни. С этих пор они никогда не разлучались и служили постоянно на одном и том же корабле.


Лет через пять Данилова пригласил к себе владетель корабля, на котором он в последнее время плавал, немец Редер, и повел такую речь:

— Послушайте, Григорий Петрович, мне представляется очень выгодное дело. Надо будет везти из Германии товар в Африку, а оттуда привезти товар в Гамбург.

— Зачем же дело стало? — спросил Данилов.

— Дело стало за капитаном. Наш капитан так болен, что не решается пуститься в такой дальний путь, и он мне советует поручить вам управление кораблем.

— Отчего же не его помощнику, Оливаресу? — спросил Григорий Петрович.

— Мне Оливарес до такой степени не нравится, — отвечал Редер, — что я ни в каком случае не назначу его капитаном.

— В таком случае мне остается только поблагодарить вас и принять место, — сказал Данилов. — Но знаете, Карл Карлович, принимая меня, вам придется дать какое-нибудь место и Агину.

— Знаю, знаю, что вы друг без друга ни на шаг.

Таким образом, дело было слажено и Данилов стал капитаном корабля «Елизавета». Когда Оливарес услыхал, что капитаном назначен Данилов, а не он, то ни слова не сказал, а только страшно побледнел.

Корабль благополучно принял груз и пошел в Африку, где остановился в устье реки, рядом со шкуною под английским флагом.

Через какие-нибудь полчаса капитан шкуны вошел на корабль и после первых приветствий сказал Григорию Петровичу:

— Знаете, вы как можно скорее выгружайтесь и потом принимайте новый груз. Здесь слоновая кость ни почем. Но оставаться здесь долго нельзя, потому что тут люди мрут, как мухи, от какой-то эпидемии: не то лихорадки, не то горячки. Я уже схоронил пятерых. Советую вам торопиться.

В этот же день Григорий Петрович, в сопровождении Агина и Оливареса, отправился на английскую шкуну отдать визит капитану. На шкуне они увидали двух громаднейших псов.

— Это чистокровные собаки с острова Кубы, — объяснил им капитан, — без них я никогда не схожу на берег. Они оберегают меня лучше десятка вооруженных людей. Против же эпидемии сберечь они меня не могут. После заката солнца никогда не оставайтесь ни на палубе, ни на берегу, а запирайтесь в каюту. Точно также и экипажу своему не позволяйте выходить.

Данилов, не теряя времени, на другой день утром отправился с образцами товаров вверх по реке, где неподалеку находился в лагере сам король племени, занимавшийся торговлею слоновою костью. Григорий Петрович взял с собою двух матросов и очень скоро сдал свои образцы и вез обратно слоновую кость. На другой день король обещал прислать свой груз и помочь выгружаться. Возвращаясь в колонию, лодка налетела на какой-то <предмет> и пробила себе бок. Григорий Петрович направил ее поскорее к берегу, для того, чтобы спасти дорогую кладь. В воду никто из них идти не решался, так как за лодку несколько раз задевала акула, и они с трудом добрались до берегового тростника, где, стоя по колено в грязи, выбросили на берег слоновую кость. Починить лодку они не могли и за густым громадным тростником, незамеченные никем, они тоже не могли надеяться на какую-либо помощь. Григорий Петрович приказал своими матросикам остаться при лодке и при товаре, а сам пошел по берегу, надеясь, что он дойдет до такого места, откуда его увидят или услышат и вышлют на помощь. Сначала он шел хотя и по грязи, но все-таки по небольшим тропинкам, но потом лесная чаща стала совершенно непроходимою и ему пришлось идти по тростнику по колено в воде. Такая прогулка вскоре его так утомила, что ему пришлось отдыхать.

Между тем, время летело и он очень хорошо знал, что ночь, проведенная в такой грязи, даром не обойдется и будет ему жизни. Отдыхал он уже несколько раз, и за какой-нибудь час до заката солнца, встав опять, чтобы пробираться снова, он услыхал нечто вроде рычания и увидал за несколько сажен пантеру.



Данилов бросился в другую сторону и, в то же самое время, ему послышались где-то поблизости голоса и какие-то звуки. Бежать он не мог, потому что вязнул в тине, но и пантера тоже бежать не могла, хотя приближалась к нему все ближе и ближе. Всего шагов за пять от страшного зверя Данилов почувствовал, что силы его оставляют, и, точно как сквозь сон, услыхал еще раз голоса и какой-то рев, а затем он без чувств упал, в камыши.

Дело было вот в чем.

К вечеру Агин стал беспокоиться, что капитан его долго не возвращается. Вместе с ним стали беспокоиться и некоторые матросы, а один из матросов предложил отправиться на встречу.

— Да уж ему не вернуться, — злобно улыбаясь, сказал Оливарес.

— Как не вернуться? — с ужасом вскричал Агин. — Надо отправиться к нему.

— Ни к чему. Собак у нас нет, а кроме собак в камышах его никому не спасти, — спокойно проговорил Оливарес. — Завтра мы его найдем, но только неживого.

— Если вы знали, — вне себя крикнул Агин, — что отправляться в лагерь дикарей так опасно, то отчего же вы не предупредили Григория Петровича?

— Разве меня кто-нибудь спрашивал об этом? Я подчиненный, а он мой капитан или, лучше сказать, был им.

Говоря это, Оливарес со злорадством посматривал на Агина, но Агин не слушал его более. Он вплавь добрался до английской шкуны и рассказал английскому капитану в чем дело. Капитан не заставил повторять, а тотчас же спустился в лодку с тремя матросами и со своими громадными собаками. Агин, сидя в лодке, только и думал, как бы спасти своего друга. «Жизнь за жизнь», думалось ему. Они причалили к камышам и бросились на услышанный ими крик. Надо думать, что Данилов, теряя сознание, громко закричал, и этот крик спас его, потому что собаки в один момент были около него и обратили пантеру в бегство. Бесчувственный Григорий Петрович был доставлен на «Елизавету» и заболел горячкою. На другой день началась выгрузка корабля и Оливарес, заступивший место капитана, принял слоновую кость и сдал свой товар. Когда все было готово, он вышел в море, потому что, кроме Данилова, на корабле заболело еще несколько матросов и умерло сразу два русских матроса, очень любивших своего капитана. Большая часть экипажа состояла из эстов. Оливарес подолгу говорил с каждым и убедил не идти в Европу, а повернуть в Америку и продать дорогую кладь, а деньги разделить поровну. Суля чуть не золотые горы, он заставил всех признать себя капитаном, а тех матросов, которым он не доверял, он постарался поместить около больного Григория Петровича для того, чтобы они заразились. Цели своей он достиг: на корабле образовалось нечто вроде лазарета, и один лишь Агин, не отходя ни на шаг от больного друга, оставался бодрым и здоровым.

Оливарес, между тем, получил отдельно от каждого матроса чуть что не клятву в верности, со своей стороны дал каждому по золотому на водку. Наконец, черед дошел и до Агина. Его позвали в капитанскую каюту. Когда от него потребовали присяги, он уклончиво отвечал:

— Я ничего еще сказать не могу, потому что капитан Данилов жив.

— Но ведь ненадолго. Скоро его и не станет, — сказал Оливарес.

— Напротив того, я думаю, что он поправится.

— Тем хуже будет для вас и для него, — сказал ему Оливарес таким тоном, что у него мороз пробежал по коже. — Намотайте это себе на ус.

Когда Оливарес мимоходом говорил матросам, что не мешало бы бывшему капитану скорее умереть, матросы, не смотря на страх перед ним, отвечали:

— Не надо бесполезного убийства. Это принесет нам несчастье.

К больному кушанье носил повар швед и Агин видел, что на этого человека он может положиться.

Наконец, Григорий Петрович пришел в себя.

— Кажется, я долго проболел? — спросил он.

— Три недели.

Агин рассказал ему, как он его нашел, как собаки спасли его.

— Зачем же я внизу, а не у себя в каюте?

— Завтра узнаешь, а сегодня перестань говорить и постарайся заснуть.

Григорий Петрович выпил чашку чая и заснул крепчайшим сном.

Когда Григорий Петрович стал покрепче, Агин осторожно передал ему, что произошло и что жизнь обоих их находится в опасности. Сначала Данилов пришел в такую ярость, что хотел вскочить и бежать наверх, но Агин уговорил его и опять уложил.

— Ты спас меня, — сказал он после некоторого молчания, — что же ты мне советуешь делать?

— Прежде всего выздороветь и не показываться наверх, — ответил Агин, — а я распущу слух, что ты так плох, что жить тебе осталось очень немного, а потом посмотрим, что нам делать. Когда же подойдем к берегу, то доберемся вплавь. До тех пор ешь за двоих и поправляйся. Повар тебе сочувствует и, в крайнем случае, мы можем ему довериться.

Григорий Петрович отдался в полное распоряжение Агина, ел, пил и крепнул. Между тем, корабль приближался к американскому берегу, куда Оливарес хотел выгрузить товар. Он, очевидно, не был доволен, что законный капитан все еще жив, и каждый день с грозным видом спрашивал Агина:

— Да неужели ваш капитан еще жив? Пора бы ему отправляться, а то я буду принужден принять иные меры. А с вами мне надо будет поговорить и привести вас к присяге.

— Недолго уже ему осталось жить, — с грустью отвечал Агин. — Когда я освобожусь от прежнего обязательства, то я явлюсь к вам.

Опасность грозила страшная. Агин старался побольше быть на палубе, чтобы знать вообще, что делается, и принять хоть какие-нибудь меры. С поваром он тоже сошелся и почти был в нем уверен.

Корабль приближался к земле, но погода стала меняться. Тучи заволокли все небо и по морю забегали зайчики. Через какие-нибудь полчаса буря была в полном разгаре и корабль, как щепку, бросало во все стороны. Не смотря на непроницаемый мрак, матросы лазали по реям и команда громко выкрикивалась. Блеском молнии освещалась страшная картина разъяренного моря. Кораблю грозила неминуемая гибель, тем более, что новый капитан растерялся, видя, что неизвестный ему берег близок. Дисциплины на корабле, превратившемся в пиратское судно, быть не могло, а потому матросы в минуту опасности, желая заглушить совесть, бросились вниз, где хранился ром, и, сломав замок в камеру, перепились и вышли наверх уже пьяные.

— Слышишь, как ноет душа покойного капитана, — сказал один из матросов своему товарищу.

— Разве он умер? — спросил кто-то.

— Ну, конечно.

— Ну, так теперь нам нет спасенья! — крикнули матросы хором.

Оливарес стоял у руля с двумя еще трезвыми матросами.

Кто-то из команды принес ему в ковше рому.

— Пейте! — громко крикнул он, — пьяному-то вам легче будет отвечать на том свете. Покойный капитан нас живыми не оставит.

— Разве капитан Данилов умер?

— А не слышите, что ли, как душа-то его стонет?

— Коли он умер, — проговорили матросы у руля, — так нам нечего ждать хорошего. Ответим все за его душу.

Оливарес хотел удержать матросов у руля, но они оттолкнули его.

— Проклятый убийца! — крикнул один из них. — Это ты довел нас до гибели!

Оливарес один с рулем справиться не мог, тем более, что пьяная команда беспрестанно подходила к нему и бранила его, говоря, что он убийца.

В то время, как Оливарес был оставлен у руля один, Агин был на палубе; он быстро сбежал к своему капитану, уже несколько дней чувствовавшему себя совершенно здоровым и ходившему в эту минуту по каюте.

— Пора! — крикнул Агин. — Скорее одевай свой капитанский мундир!

Через две минуты бледный, как полотно, Данилов стоял на палубе посреди обезумевших от отчаяния матросов. Луна в эту минуту показывалась из-за туч и матросы, увидав тень своего капитана, бросились на колени, крича:

— Пощади! Пощади!

— Вставайте! — громовым голосом крикнул Григорий Петрович, — и, прежде всего, свяжите негодного Оливареса.

Через какую-нибудь минуту Оливарес, связанный по рукам и ногам, был отдан повару, который и запер его в карцер.

— Все на палубу!

Все знали голос своего прежнего капитана и кто бы осмелился не повиноваться духу его, явившемуся к ним, чтобы спасти корабль и их?!

— Все по своим местам! Или вы погибли!

Капитан всю ночь простоял на руле и все повиновались ему безусловно. На рассвете опасность миновала и корабль стал на якоре в виду гавани.

— Вы изменники! — сказал Данилов своей команде. — Но я знаю, что многие из вас согласились на преступление только по слабости характера.

Он приказал заковать четырех зачинщиков, а когда буря стихла, вошел в гавань американского города, заявил о случившемся и сдал преступников властям. Переменив часть своего экипажа, Данилов благополучно довез товар в Гамбург, а потом пошел в Ревель.

— И уже могу сказать, что смотрели на нас тогда в Ревеле, как на диких зверей, — говорил мне в заключение старый капитан. — И как же, пережив такие события, нам с Федею не жить душа в душу? Ведь он свою жизнь отдавал за мою!




Примечания

1

Фунт стерлингов — англ. монета, около 10 рублей по курсу.

(обратно)

2

Каракас — главный город южно-американской республики Венецуэлы.

(обратно)

3

Ветры, дующие на крайнем севере и юге.

(обратно)

4

Пингвины — птицы из отряда плавающих, у которых крылья без перьев, вместо которых чешуйки; ноги почти у хвоста. Живут в южном полушарии.

(обратно)

Оглавление

  • НА ХОЛОДНОМ ЮГЕ
  • КУДЛАШКА
  • ЗАЯЦ И КУЗНЕЧИКИ Легенда
  • СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК И КОТ ВАСЬКА
  • НОЧНОЕ ПОХОЖДЕНИЕ
  • МУХА (Посвящается Инночке Ф-вой)
  • БОБ
  • ПАДЧЕРИЦА
  • С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!
  • ВОР Истинное происшествие
  • МЕДВЕДЬ И ЖУРАВЛЬ
  • ОДНА ДУМУШКА
  • ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ Рассказ старого моряка
  • *** Примечания ***