И восходит луна [Дария Андреевна Беляева] (fb2) читать онлайн

И восходит луна

Глава 1

Выглядел он, во всяком случае, как человек. Как на фотографиях в газетах, как на экране телевизора — ничего необычного. Высокий, держал спину очень прямо, и эта стать придавала ему какой-то надменный вид. У него было привлекательное лицо с правильными чертами, тонкие губы и светлые, аккуратно постриженные волосы. Его можно было бы назвать красивым, но он в нем было и что-то отталкивающее, может, отчужденность, с которой он держался или заученная, отрепетированная, совершенно неискренняя улыбка, которой он сопровождал каждую вспышку фотоаппаратов вокруг. Глаза у него были голубые, с отливом в синий, но синего не достигали. Зрачки были сужены до точки от яркого света. Когда он притянул ее к себе, она почувствовала, что сердце у него бьется. Это Грайс знала, и все же почему-то удивилась.

В секунды, когда он не улыбался, его лицо казалось очень строгим, но вот щелчки фотоаппаратов сыпались на них, и улыбка, которой позавидовал бы сам Дайл Карнеги, снова освещала его лицо. Разница между этой улыбкой и той, которая понравилась бы Грайс была как между электрической лампочкой и весенним, теплым солнцем. Ощутимая.

Впрочем, может быть Грайс была к нему слишком предвзята. В конце концов, он мог быть отличным человеком, он много сделал для Нэй-Йарка, будучи сенатором. Он был республиканцем и первым богом, воспользовавшимся правом избирать и быть избранным со времен Декларации Независимости. Какой же он, гадала Грайс. И кого она ожидала увидеть?

Равно в учебниках биологии и на картинах домашнего алтаря она привыкла видеть существ, у которых даже не было постоянной формы. Месиво из длинных щупалец, усеянных острыми иглами зубов, десятков, сотен алых и желтых глаз. Их щупальца были пастями. Палеобиологи говорили, что щупальца выделяли ферменты, разлагавшие плоть жертв и впитывали в себя получившуюся из плоти и костей жидкость. Боги были здесь за миллионы лет до появления человека, и они сопровождали человечество на протяжении всей истории его существования.

В детстве, стоя на коленях перед алтарем, Грайс удивлялась тому, как ничтожна вся человеческая история, лишь миг, проносящийся перед глазами древних богов. Боги не носили одежды и не знали жалости, единое движение их могло стирать с лица земли огромные континенты, истреблять целые виды и изменять законы мироздания. Сначала человечество трусливо жалость к кострам, опасаясь гнева великих богов, но боги не замечали людей. Они были лишь еще одной игрушкой, не самой веселой, на этой земле. Заря человечества была полуднем для богов, тогда рождались и умирали их империи, они воевали друг с другом, взывая к жизни природные катаклизмы. А потом боги потеряли способность размножаться с себе подобными. Они не были смертны, в том понимании, которое вкладывают в это понятие люди. Их тела оставались нетленны, однако боги засыпали. Они не знали, проснутся ли когда-то, оттого ими, как и любыми тварями земли, владел инстинкт продолжения рода. Однако, они больше не могли оставлять потомства, и никто не знает, что было тому причиной. Только тогда боги обратили внимание на людей. Именно люди, из всех других видов, смогли дать богам то, чего они хотели. Однако дети от таких союзов рождались обычными людьми, лишенными сил их отцов и матерей, проживали обычную человеческую жизнь и умирали, как люди. В основном. Некоторые люди, далекие предки семьи Грайс и других жреческих семей, обладали способностью вынашивать и зачинать потомство богов, наделенное всеми их силами. Такие дети тоже были похожи на людей, однако не теряли божественной власти, присущей их чудовищным родителям. Постепенно боги утратили свой прежний облик, их предки уснули в катакомбах под землей, куда ниже, чем теперь пролегает метро. Больше боги не жили тысячи лет, человеческое тело было способно поддерживать их существование около ста пятидесяти лет. Но они не умирали, а засыпали, как и их далекие предки. Боги управляли первыми цивилизациями, они дали человечеству письменность и законы, в обмен на женщин и мужчин, продолжавших их род. Человечество совершало свои лучшие открытия и создавало произведения искусства под взглядом богов. Сложно было отказать тем, кто может стереть твою землю в порошок. Боги неуязвимы для оружия, болезней, их нельзя сжечь, они могут жить в жерле вулкана и на дне Марианской впадины. Человечество боялось своих богов и почитало их в течении всей своей истории. Каждая страна, может, и рада бы избавиться от своих богов, однако это так же сложно, как избавиться от ядерного оружия. Если даже предположить, что можно устроить божественную эмиграцию и в стране не будет ни единого столь могущественного существа, некому будет защищать ее от других государств, где боги есть. Только паритет обеспечивает безопасность. В некоторых странах боги правят до сих пор, и жизнь там не стоит ничего, в некоторых странах боги играют с людьми, будто с куклами. Но не в Соединенных Штатах Эмерики. Эмерика договорилась со своими богами. Они дают людям самостоятельно управлять страной, а люди дают им все необходимое для того, чтобы боги не чувствовали себя оскорбленными.

И боги хранят Эмерику.

В школе Грайс, несмотря на все попытки ее родителей запретить преподавать подобную ересь детям, узнала о теории эволюции. Там, в учебнике по биологии, о богах было написано, что это реликтовый вид, не принадлежащий ни к одному из существовавших позднее царств, они не растения, не животные, и от них не произошел не единый вид на земле. Совпадение неясного толка, вероятность которого была примерно равна вероятности зарождения какой-либо жизни на земле, позволило этому виду существовать за счет симбиоза с людьми. Биология богов изучена довольно плохо, они неохотно делятся тайнами своего вида, однако известно, что к ста пятидесяти годам, возрасту засыпания, органы богов трансформируются, превращаясь в некие сгустки загадочной слизи. Исследователи утверждали, что эта трансформация жизненно важных для человека органов не убивает богов, они находятся в стазисе, как, к примеру, вирусы вне живой клетки.

И они могут проснуться в любой момент.

Грайс часто думала о том, что будет, если однажды боги земли проснутся, все сразу. Какой ограниченный промежуток времени отмерен человечеству на этой земле по сравнению с их вечностью. Пробуждение от короткого сна множества богов разорвет все договоры между ними и людьми, подтвердит их бессмертие.

С этой точки зрения, как считала Грайс, неважно, реликтовый это вид или боги, какая разница, что именно сметет твою цивилизацию с лица земли.

И вот теперь, впервые в своей жизни, Грайс из штата Юэта, видела бога. Он откинул с ее лица вуаль. Он тоже видел ее только на фотографиях. Интересно, думала Грайс, понравилась ли я ему?

Хотя какая в сущности разница. Они ведь теперь женаты.

Ее выбрали. Шанс был небольшой. Ей двадцать пять, и через пять лет она могла, наконец, перестать хранить обед безбрачия, найти себе кого-нибудь, ориентируясь на собственные чувства и вкус, забыть о Юэте, штате культистов (при въезде в который стоило написать "вы покидаете зону здравого смысла") и жить своей жизнью, далекой от жизни, которую вели ее родители. Каждый год Грайс была вынуждена проходить тесты на фертильность и отчитываться о своем состоянии здоровья, оставаясь в гонке, которую ей вовсе не хотелось выигрывать. У нее было множество кузин, у нее были сестры, две из них младше и все — красивее нее. Они отдали бы полжизни за то, чтобы оказаться на ее месте.

Шансы были невелики, Грайс не переживала по этому поводу. Она, презрев родительские запреты, работала химиком-аналитиком в фармацевтической компании, чем вызывала бурю негодования в семье. Она не была плохой девочкой, но она была хуже, чем от нее ожидали. Родители, которые в жизни не интересовались ничем, кроме политики и культа, списали ее со счетов. Грайс и сама себя, с радостью, со счетов списала.

Но выбрали именно ее.

— Грайс Блейк, согласна ли ты взять в мужья бога этой земли? — спросил отец.

Он был в жреческой мантии, выражение его лица сохраняло торжественный вид, будто Грайс не была его дочерью, всего лишь одна из невест, которых ему случалось видеть. На Грайс было платье, такое же красивое и праздничное, как на любой другой невесте, однако оно было черным, а не белым. Мама рассказывала ей, что невесты и женихи богов всегда были в черном, потому как они символически переходили на другую сторону, исключались из человеческого общества. Для невесты черный цвет одежды имел и другое, менее романтическое и более зловещее значение. Вынашивать божественного ребенка было очень опасно, часто истощение, конфликт крови и другие последствия этого межвидового скрещивания приводили к смерти матери. Огромный шанс умереть маячил перед невестой, неудивительно, что ее одежда была венчальной и погребальной одновременно. С развитием современной медицины смертность сократилась более, чем в половину, однако шансы расстаться с жизнью, пытаясь подарить ее новому богу оставались чуть выше, нежели шансы умереть от воспаления легких. Вспомнив об этом, Грайс на секунду замешкалась, а потом громко сказала, так чтобы все ее слышали:

— Согласна.

— Кайстофер, согласен ли ты взять в жены эту женщину? — спросил отец. Голос у него не дрожал, но в нем чувствовался хорошо затаенный страх. Может быть, папа боялся, что Кайстофер, сенатор Нэй-Йарка, вдруг откусит ему голову, а может быть боялся, что он передумает и божественной женой станет одна из дочерей его сестры. Один раз тете Эйннифер уже повезло.

— Согласен, — ответил Кайстофер. Тон у него была как будто он участвовал в теледебатах.

У Кайстофера не было фамилии, потому как он не вел свой род от людей. Грайс свою тоже теряла, теперь она больше не Грайс Блейк, она не принадлежит собственной семье. Если подумать, не такая уж и трагедия.

И все же фамилии было жалко, как будто у нее отобрали что-то очень важное, на что она прежде не обращала внимания. Грайс не позволила недовольной складке залечь между бровями, не позволила губам скривиться в грустной улыбке. В конце концов, ее фотографировали. В конце концов, все клятвы уже были произнесены, Кайстофер поклялся хранить ее в мире, куда он приведет Грайс, Грайс поклялась дать ему ребенка. Слова, которыми боги и люди скрепляли свой договор тысячи лет. Теперь мир, куда Кайстофер ее приведет был всего лишь небоскребом в центре Нэй-Йарка, и все же Грайс его клятва успокоила, как, наверное, и всех девушек и парней ее семьи, которые венчались с богами до нее.

Кайстофер взял ее за руку, и она почувствовала прохладу кольца, такую приятную и нежную в душной церкви. Кольцо было платиновое, с лунным камнем. Лунный камень символизировал Дом Хаоса, которому она теперь принадлежала. Очень красивое кольцо, подумала Грайс. Все мысли текли каким-то странным образом, а взгляды, слова и вспышки фотоаппаратов проходили сквозь нее безо всякого влияния. Она будто была под стеклянным куполом, далеко-далеко от всего на свете, в том числе и от себя самой.

Ее психотерапевт называл это явление дереализацией. Такое с Грайс случалось часто и обычно очень пугало ее. Ощущение странности всего мира, того, что все происходит, будто во сне, обычно сопровождалось мучительным желание вырваться из него. Но сейчас хорошо знакомые симптомы Грайс принимала, как неожиданный подарок.

Кайстофер сжимал ее запястье, надевая кольцо, и Грайс судорожно пыталась понять, нравится ли ей его прикосновение. Но все ощущения были слишком приглушенными. Грайс раскрыла ладонь, на которой было его кольцо, такое же, только шире. Она осторожно надела его на безымянный палец Кайстофера. Рука у него была податливая, теплая, неотличимая от человеческой. Почему-то Грайс продолжала удивляться этому. Она часто видела богов по телевизору, читала о них в интернете, но вживую не встречала никогда, хотя ее родители руководили самым большим культом в Юэте.

— Можете поцеловать невесту, — объявил отец. Кайстофер наклонился к ней и коснулся губами ее губ. Второй в ее жизни поцелуй, надо же. Первый, впрочем, вспоминать не хотелось, Грайс не испытала ни капли ностальгии по своим семнадцати и выпускному в школе. Губы у Кайстофера тоже были теплые, но поцелуй вышел прохладным.

Грайс обернулась к залу с улыбкой, которую очень хотела увидеть мама. Мама сидела в первом ряду, утирая слезы кружевным платком. Ее обычно строгое лицо, казалось, порозовело от счастья. Еще бы, такая честь для их ветви большой жреческой семьи. Кроме того, теперь утрется тетя Эйннифер.

Гости аплодировали, Грайс видела своих родственников с лицами, перекошенными от зависти или светлыми от облегчения, видела любопытные глаза журналистов. Сестры делали селфи, лучезарно улыбаясь в камеру. Грайс видела известных политиков, звезд, которых прежде не могла мечтать увидеть даже издали. Грайс медленно, будто во сне, подняла руку и помахала ей людям, сидящим на скамьях, как от нее и ожидалось. Зрачки многочисленных айфонов уставились на нее. Ей было неуютно, и в то же время интересно: что же произойдет дальше?

Были и ее коллеги, хотя Грайс никого не приглашала. Из филиала компании, она перевелась в головной офис, однако новый босс, подтянутый мужчина с жестокими глазами, так отличающийся от ее полного и добродушного босса из Юэты, дал Грайс понять, что не хочет видеть ее на работе ранее, чем через месяц, когда вся шумиха вокруг ее свадьбы уляжется. Она все равно останется в центре внимания, как член божественной семьи, но, по крайней мере, поток журналистов, совершенно не нужный компании, схлынет.

Ее новый и старый боссы, оба были здесь. Грайс вообще, как ни старалась, не могла заметить ни единого свободного места на многочисленных скамьях.

Во время суматошных приготовлений к свадьбе мама с гордостью говорила Грайс о том, что она станет женой Кайстофера в храме, построенном ее собственным пра-пра-пра-пра-прадедушкой. Изобилие частиц "пра" сделало семейную гордость затруднительной, однако храм в действительности оказался очень красивым. Высокие колонны, будто державшие потолок, были увиты щупальцами, где каждая присосочка, каждая иголка зуба, была создана с любовью и дотошностью, огромные витражи, стекло в которых сохраняло первозданную яркость, изображали славные и чудовищные дела Дома Хаоса, рода Кайстофера. Вот, еще в Англии, предок Кайстофера, приходящийся ему менее дальним, нежели создатель этого храма, живший куда позже, приходился для Грайс, поднимает мертвых после лондонского пожара. Обгоревшие тела обрастают новой плотью, выжившие преклонили колени в восхищении, надежде и страхе. А вот уже в Эмерике, женщина в белом, красивом платье, уничтожает шахтерский городок Сэйнт-Эльмо, порывы ветра с корнем вырывают из земли деревья, рушатся своды домов, люди лежат на земле, кто-то погиб в буйстве стихии, а кто-то ползает на земле, надеясь вымолить прощение.

Витражи подчеркнуто красивые, нарочито яркие, изображали чудовищные трагедии, массовые казни, разрушения того, что построил человек, но так же и великое милосердие. Одна из самых длинных витражных картин, больше похожая на батальную панораму, показывала, как боги Гаэрмании сражаются с богами стран-союзников, на фоне кровопролитных битв, идущих между людьми, людьми, которые умирали миллионами. Все это события, которые, как считала Грайс, не может охватить искусство. Их значение в человеческой истории слишком велико.

И все же, витражи были очень красивыми. Они говорили о том, как боги влияли на человеческую историю, плохо ли, хорошо ли, но главное — очень явно.

Массовые психозы средневековья, великие войны, природные катаклизмы, уменьшение и увеличение популяций видов, все происходило по воле богов и их величие пугало.

А теперь Кайстофер вынужден был голосовать в сенате, как и другие сенаторы, для того, чтобы принять какое-то решение.

Но все без исключения знали, что если разозлить его, случиться может очень многое. Поэтому Грайс никогда не отказалась бы от замужества, никуда бы не сбежала.

Они с Кайстофером шли по красной дорожке, сшитой в форме окровавленного, длинного, языка, к выходу, где маячило солнце. Все закончилось, подумала Грайс, впереди фуршет. От каблуков болели ноги, и ей ужасно хотелось курить.

Лепестки роз, смешанные с человеческими зубами, падали к их ногам. Человеческие зубы для подобных событий хранили зубные врачи, надеясь рано или поздно сбыть их по хорошей цене. Отголосок жуткого обычая из начала времен, когда в честь обручения с богом, приносили человеческие жертвы. Считалось, что таким образом люди делают дары предкам божественного рода.

Жертвы никогда не происходили из жреческих семей. Каждая такая семья принадлежала определенному роду богов, и никогда не изменила этой принадлежности. Благодаря долгой жизни, дарованной богам, кровь жрецов успевала разбавиться, так что вероятность инбридинга уменьшалась. Боги ревностно оберегали своих жрецов, и если бы, скажем, Кайстофер вздумал бы покуситься на кого-нибудь из второго божественного семейства, жившего на Юге Эмерики, в Мейсурри, между двумя семьями могла начаться война, в ходе которой Эмерике вряд ли удалось бы сохранить прежний, благополучный облик. Но семьи, к счастью, были обширными, родственники Грайс, к примеру, жили в двадцати пяти штатах. Разумеется, не все в семье были способны выносить или зачать бога, а не обычного ребенка, однако, судя по всему, эту особенность передавал доминантный ген. Она была сцеплена с определенными антителами в крови и могла быть выявлена еще в детском возрасте.

Грайс слышала, как люди поздравляют их и не понимала, к чему все это лицемерие. Грайс не чувствовала себя чудовищно, не была напугана. Это случалось с женщинами и мужчинами до нее. Даже если отбросить дела богов, далеко не все браки заключаются по любви. Однако лицемерие выводило ее из себя. Неужели все эти люди, фотографирующие их, оставляющие восторженные посты в Твиттере, щебечущие друг другу, какая красивая они с Кайстофером пара, не понимают, что они видят друг друга в первый раз в жизни? Ничего страшного в этом не было, но и ничего радостного тоже.

Уже на выходе Грайс проехалась каблуком по чьему-то зубу, брошенному под ноги и едва не упала. Кайстофер поймал ее, не дав самым унизительным образом рухнуть на пол. Прикосновение незнакомого человека отозвалось напряжением и тревогой.

Нет, подумала Грайс, это не незнакомый человек. Это ее муж.

Дневной свет ослепил ее, перед ней раскинулся Сентрал-Парк напротив которого стоял храм. С деревьев лилась бутылочная зелень, пахло летней жарой Нэй-Йарка: травой и разогретым асфальтом. У входа в храм было припарковано множество машин представительского класса и несколько видавших виды пикапов, прибывших из Юэты. Родственники, которым даже на самолет денег не хватило, прибыли сюда на своих ведрах с гайками, так нелепо смотревшихся среди «Мерседесов» и «Роллс-Ройсов».

Кайстофер вел ее к «Бентли Мульсану», такому белому, что смотреть было больно. Металлическая сетка на бампере искрилась под солнечными лучами, как драгоценность. Шофер, здоровый, рыжеватый мужчина с явной айрландской кровью и военной выправкой, открыл перед ними дверь. Кайстофер пропустил Грайс вперед. Он села в машину, в салоне было прохладно и просторно, работал кондиционер. Светлая кожа и откидные столики под красное дерево, придавали салону машины сходство с салоном самолета. Один в один — первый класс, которым Грайс летела в Нэй-Йарк. Как только дверь захлопнулась, тут же воцарилась тишина, ничем не нарушаемая, и Грайс стало спокойнее.

Кайстофер сел рядом, на том почтительном расстоянии, на каком и стоило с едва знакомым человеком. Машина плавно тронулась и будто потекла по дороге, настолько легким был ее ход. Грайс уставилась в окно, изучая пробегающие мимо столбы и непрерывное море листьев.

Она чувствовала его взгляд. Он изучал ее, наверное, старался сверить ее образ с фотографиями, которые видел. Что он мог о ней узнать? Красивой ее не назовешь, дурнушкой тоже, одна из миллионов симпатичных, но не слишком запоминающихся девушек. Милые черты лица, волосы прямые, чуть не достают до подбородка, темные. Глаза — светлые, зеленовато-серые, грустные глаза, большие и беззащитные. Нос — тонкий, чуть вздернутый. Скулы — красивые, небольшой рот, полные губы, передний зуб сколот из-за неудачного падения с лестницы в восемнадцать. Грайс гадала, почему он выбрал именно ее, что ему могло понравиться.

Может быть, он выбирал не по фотографии. Но ведь биография Грайс тоже оставляла желать лучшего. Она была жрицей по праву рождения, но по стопам родителей, в отличии от сестер не пошла.

Здоровье? Грайс сидела на антидепрессантах, курила, как паровоз и работа ее была сопряжена с риском отравления химикатами.

Он рассматривал ее безо всякой застенчивости, ничем, кроме этого взгляда, не нарушая ее личного пространства. Она не слишком понимала, как реагировать. Наверное, и он не слишком понимал. Они не сказали друг другу ни слова.

Завершал их свадьбу ужин в дорогом ресторане, в самом центре Нэй-Йарка. В таких заведениях, как "Линкольн Ресторанте" Грайс прежде не бывала. Окна последнего этажа, где располагался их зал, открывались на впечатляющее, монументальное здание оперы. Вокруг все было — белизна и хрусталь, будто ни пятнышка не могло закрасться в это идеальное пространство. Официанты, такие же сияющие, как и место их работы, носились туда и сюда с невероятной ловкостью, чтобы усладить гостей вином или предложить очередную закуску. Хрустальные нити, спускающиеся от люстры, мерно, успокаивающе качались, и качался свет в них, гипнотизируя Грайс.

Теперь гостей стало меньше. Щелканье фотоаппаратов, наконец, утихло, и ей стало намного лучше. Здесь были ее родственники, здесь были политики, многочисленные сенаторы и министры. Грайс была уверена, что и президента не было исключительно потому, что он был на встрече в Брэсселе.

Все чинно орудовали ножами и вилками, вели светские разговоры, заедая их стейками из мраморного мяса и десертами, сорвавшими с мишленовского неба все возможные звезды.

Теперь Грайс могла смотреть на семью Кайстофера, ее новую семью. В храме она их не видела, они, как и полагалось богам, стояли на амвонах, сверху, а Грайс смотрела в зал.

Ближе всех к ним с Кайстофером сидел его брат Дайлан и он же производил больше всего шума. Если бы Грайс не знала, что они двойняшки — ни за что бы в это не поверила. Конечно, неидентичные близнецы могут быть непохожи, но Кайстофер и Дайлан были полной противоположностью друг другу, пожалуй, единственное общее, что у них было — высокий рост и какая-то звериная поджарость. Дайлан был подвижный, смуглый, темноволосый и кареглазый мужчина с характерным миндалевидным разрезом глаз и острым, длинным носом, который он любил совать в дела Эмерики. Дайлан был копией своей матери, приходившейся Грайс троюродной тетей. Щедрая доля тетиной восточно-европейской крови сполна отразилась в Дайлане. Из всех бодрствующих на данный момент богов, Дайлан забрал себе больше всего от человеческой семьи, которую оставила его мать. И при этом он меньше всех был похож на человека.

Дайлан был продюсером, сценаристом, режиссером и единственным ведущим самого популярного телешоу в истории Эмерики. "О, эта божественная неделя" неизменно била в рейтингах любое шоу, и столь же часто подвергалась нападкам борцов за права человека. Нападки эти, впрочем, были довольно мягкие для того, что в этом шоу происходило.

Строго говоря, шоу Дайлана состояло из остроумной политической аналитики для обывателя и садомазохистских выходок в равных частях. Грайс это шоу не любила, оно вызывало у нее смех и омерзение, сочетание, которое пагубно влияло на ее душевное равновесие.

В последний раз Грайс смотрела "О, эта божественная неделя" пять лет назад, совершенно случайно оставив включенным телевизор, когда готовила себе обед. Дайлан сидел за столом, за его спиной горел огнями ночной Нэй-Йарк. У него был нежный, успокаивающий голос, он журчал так приятно, что Грайс и не улавливала слов. Она резала лук, и глаза заслезились, Грайс отвела взгляд от вызвавшей у нее такое горе луковицы и уставилась в экран. Сморгнув слезы, она увидела улыбающегося Дайлан. Дайлан говорил:

— Итак, теперь, в две тысячи одиннадцатом году, когда прошло ровно десять лет со времени вторжения нашей великой страны в Эфганистан, что мы можем сказать об этом остроумном решении нашего правительства? Мы вливаем туда доллары и мужчин, а обратно выкачиваем цинковые гробы и героин. И знаете что? Никакого Осамы Бен Ладена. Может быть, поищем его в Пакестайне? А почему бы не поискать его в Эгипте? Чего мы ждем, почему мы медлим? Где же ты, Осама? Джайрджу Бушу стоило бы поискать злодея на своем кресле, прежде, чем отправляться для этого в далекие государства. Итак, что же получила Эмерика от Войны с Эфганистаном. Визуализируем.

И тут, совершенно внезапно, он выхватил нож и воткнул его себе в руку, провернув ровно три раза, оставив по краям раны рваное мясо. Текла кровь, и рука его была насквозь пробита. Дайлан сцепил пальцы, будто не замечая текущей крови.

— "О, эта божественная неделя" с Дайланом. С днем рожденья, Эфганская война!

И тут же добавил с характерным южным акцентом бедняков из Джэрджии.

— Ты у нас уже совсем взрослая, пора тебе начать приносить нам пользу и пойти работать!

Грайс смотрела на экран, как зачарованная, не в силах выключить шоу, пока не началась реклама.

Дайлан калечил себя в прямом эфире, рассуждая о повседневной жизни Эмерики, новых законах и политических баталиях. Но это было вовсе не самое странное в его шоу. Пару раз в год "О, эта божественная неделя" проводила шумные, чудовищные, вызывающие бурю противоречивых эмоций у зрителей реалити-шоу. Последнее случилось месяц назад, когда Дайлан с восторгом рассказывал, что хирурги научились проводить сложнейшие операции на мозге, дающие шанс на удаление считавшихся прежде неоперабельными опухолей. Методика однако требовала доработки и практики. Дайлан взял очередных смертников, убийц, отъявленных негодяев, и взял лучших нейрохирургов Эмерики. В прямом эфире, целую неделю, вся страна наблюдала, как Дайлан, воссоздав в мозгах преступников астробластомы, заботливо интересуется их самочувствием. А в конце недели семь нейрохирургов должны были провести операцию. Камеры транслировали записи сложнейших операций на всю страну. Для шестерых все прошло неудачно, но одного удалось спасти. Хирург, который сумел это сделать, получил грант в миллиард долларов от Дайлана лично.

А Дайлан, судя по всему, получил удовольствие.

Первое из череды его реалити-шоу было посвящено серийным убийцам, которые на скорость вырезали из себя орган за органом, а Дайлан обязался спасти и вернуть в тюрьму того, кто выдержит дольше всех.

Это были преступники, но то, что Дайлан делал с ними было бесчеловечным. Впрочем, он и не был человеком. И никто не мог ему запретить.

В нем причудливо сплетались добро и зло, потому что еще Дайлан, в своем храме, вовсе не в рамках чудовищного шоу, исцелял больных раком. У него были два дня в году, когда желающие приходили в его храм и получали совершенно бесплатную помощь. Они уходили исцеленными, целиком и полностью. Дайлан управлял раковыми клетками, бешеными зверями, бактериями и вирусами. Однажды он наслал орду бешеных лисиц на законодательное собрание штата Тексас во время обсуждения очередного закона, ограничивающего право на аборт и количество клиник, предоставляющих эту услугу.

В "О, эта божественная неделя" Дайлан сказал, что избавил женщин штата от утомительных протестов, а законодатели, принимающие такие законы в любом случае никогда не сталкивались с живыми женщинами и не отличат их от бешеных лисиц.

Дайлан был чудовищем не только с точки зрения человеческой этики, но и с точки зрения человеческой эстетики. Сейчас, когда он шумно вещал о чем-то, активно жестикулируя одной рукой, Грайс видела в центре его ладони странную дыру, похожую на клапан, окруженную розовым хрящиком. Вторая его рука покоилась на руке Маделин Филдинг, актрисы топ-класса, с которой они, согласно всем медиа-источникам, были вместе уже довольно давно. Их пальцы были тесно, интимно переплетены, но кроме того ее руку оплетало длинное, тонкое щупальце с жалом на конце. Дайлан умел выпускать их и прятать, как кошка прячет когти, чем часто пользовался во время шоу. Логотипом его программы было щупальце, скрючившееся в форме знака вопроса. Эту наклейку можно было встретить на бамперах, обложках айфонов и айпадов, автоматах с газировкой, да и вообще — где угодно. Длинные, тонкие щупальца Дайлана — следствие игры генов, вернувших ему то, что некогда принадлежало его далеким предкам, стали его брендом. Грайс видела даже мягкие игрушки в форме этих щупалец, как, впрочем, и мягкие игрушки, представлявшие собой плюшевых мертвых преступников. Подростки любили кровавый фанстафф из его шоу.

Дайлан с восторгом обсуждал проблемы приютов для животных, существующие в их прекрасной стране. Они с Маделин не расцепляли рук, однако она вела свой собственный разговор с каким-то представительного вида мужчиной, сидевшим позади Дайлана. Грайс попыталась сделать вид, что ей совершенно не интересна Маделин, однако слишком часто Грайс видела ее в кино, и против воли взгляд все время возвращался к ней. У нее были светлые волосы, вившиеся до лопаток крутыми, как спуски каньона, локонами. Ее лицо было идеальным, кошачьи глаза, подчеркнутые протяженными стрелками, блестели от шампанского. Она смеялась, смех у нее был гортанный, нежный, такой, который любого с ума сведет. Она была бледная, будто алебастровая статуэтка, с точеной фигурой, достойной руки скульптора. Потоки света исчезали в ее бриллиантовом колье, струившемся по открытому декольте. Платье на ней было слишком броское, красное, обтягивающее. Такие платья не прощают изъянов фигуры. У Маделин их не было.

Странное дело, она была точно такой же, как на экране, как на фотографиях в журнале, никто не добавлял ей красоты в фотошопе, как Грайс всегда себя утешала. Она была идеальной от природы, обладала той красотой, которую превзойти нельзя, сколько бы часов ты не провела в салоне красоты.

Грайс делала вид, что рассматривает кого-то позади Маделин, но Маделин поймала ее взгляд, синие, доходящие до небесного безумия глаза, блеснули. Она подмигнула Грайс, а потом тут же возвратилась к своему разговору.

— О, разумеется, мистер Робертсон, — щебетала она. — Это могло бы быть интересным проектом.

Браслет с бриллиантами съехал с ее запястья к локтю, и она нежным движением наманикюренных пальцев поправила его. Теперь Грайс видела только ее мраморную спину, ярко выточенные лопатки и шелк волос, спадающий по ним.

Говорили, Маделин — алкоголичка, балуется наркотиками и частенько ложится в наркологическую клинику, однако еще ни один из навязчивых папарацци не выяснил, в какую. Она была совершенно безумной скандалисткой, число шумных голливудских ссор вокруг нее было так велико, что ее прозвали "яблоком раздора". Роман Маделин с Дайланом был легендой всех таблоидов, они расставались и сходились уже, наверное, сотню раз, изменяли друг другу, портили имущество друг друга, но когда были вместе — счастливы были невероятно.

Однажды в конце "О, божественная неделя" Дайлан спел песню, посвященную Маделин. Он до крови разодрал себе пальцы струнами, выводя:

— Любимая, вернись ко мне, я так хочу быть с тобой, что убью твоего кота! Я бы убил всех, кто тебе дорог, но ты больная социопатка, поэтому я ограничусь котом.

Подчеркнуто издевательская, эта песня обошла интернет, и до сих пор всплывает в популярных видео, стоит зайти на ютуб.

Второе видео с ютуба, которое взошло миллионами просмотров, это запись с камеры наблюдения, где Маделин дерется с двумя девицами на улице. Грайс его не смотрела, однако комментаторы визжали от восторга, называя курами всех участниц. Что в том инциденте произошло никто так и не узнал, девушки не обратились в полицию, а качество съемки было слишком плохое, чтобы их опознать. Фанаты, разумеется, тут же принялись строить конспиративные теории о том, что это диллеры Маделин. А Маделин только морщила пухлые, блестящие губы и говорила, что ее пытались ограбить.

Одно было ясно: для изнеженной звездными ролями девицы, она дралась слишком здорово. Скандал этот и все еще иногда муссировался третьесортными газетенками, не сумевшими найти ничего свежее.

Какая она красивая, думала Грайс, вот эта женщина достойна бога. Грайс видела, как кончик щупальца с жалом — острой костяной иголкой, поглаживает пальцы Маделин. Никогда Грайс не понимала, как он управляет этими штуками. У нее не хватало фантазии представить, что сгибать их в любом направлении, свивать вокруг чего-либо, было для Дайлана так же удобно, как для нее, скажем, взять в руку стакан.

Наверное, меньше всего во всю эту разношерстную компанию гостей, включая родственников из Юэты, вписывалась младшая сестра Кайстофера и Дайлана — Аймили. Она была совсем молоденькой, на десять лет младше своих братьев, ей только в этом году исполнилось двадцать, однако она уже успела обеспечить своей семье крупные проблемы с репутацией. Аймили была против всякого рода лицемерия, называла себя либеральной анархисткой, носила майки с Че Геварой без лифчика на светских приемах и показывала средний палец всем виднейшим деятелям культуры, политики и науки, которые когда-либо бывали в ее храме, чтобы отдать ей дань уважения.

Сейчас Аймили с самым унылым видом склонилась над тарелкой, она возила ложкой по тушеной оленине с трюфельным соусом, нарочито набирая густой, вязкой жидкости и позволяя ей медленно стекать вниз. Скатерть вокруг нее уже была заляпана предыдущими блюдами, разоренными ей.

У нее были длинные, спутанные волосы русого, нежного, цвета, как будто в палитре были идеально смешаны краски Дайлана и Кайстофера. Волосы у нее были естественные, не завитые и не выпрямленные, не слишком хорошо расчесанные, но густые и красивые. Ей не хватало только хайратника, чтобы воспроизвести эффект семидесятых на голове полностью. У Аймили было милое, беззащитное лицо глазастого ребенка, по-своему красивое и уж точно — очаровательное. Детскость, нежность ее черт портили залегшие под глазами и на крыльях носа синяки, видимо, от бессонных ночей. На Аймили была рваная на ребрах майка с надписью, сделанной явно вручную — "Нахрен полицию" и ядерно-розовая юбка, пышная и сшитая из сетки, очевидно, самостоятельно и не слишком старательно. На ногтях блестел обгрызенный бирюзовый лак с блестками. Казалось, еще чуть-чуть и она положит ноги на стол, а потом громко выругается. В ней самым странным образом сочетались расхлябанность и наглость с очарованием детской хрупкости.

Грайс слышала, как она спокойным, монотонным голосом говорит своему соседу:

— Полный бред, да?

Аймили была зависимой от азартных игр, и однажды, так и не отыгравшись в одном из казино Лэс-Вегаса, она превратила в пепел целый квартал. Кайстофер извинялся публично и не единожды, однако все попытки принудить сестру к раскаянию не увенчались успехом. В конце концов, Кайстофер и Дайлан запретили работникам казино выигрывать у нее, что, в общем, они, наверняка, и без божественного вмешательства усвоили. Аймили быстро стало скучно, однако эта воспитательная мера не обеспечила результата — Аймили умела создавать иллюзии, в том числе и изменять собственную внешность. Среди работников казино ходили слухи о том, как среди игроков можно распознать молодую богиню под прикрытием, однако с поличным ее еще не ловили.

Иллюзии Аймили, если смотрящий в них верил, были абсолютно реальны. Так иллюзорный огонь, неотличимый для постороннего от настоящего, чуть не пожрал Лэс-Вегас.

Аймили говорила монотонно, и Грайс не слышала ее речи, все перебивал восторженный голос Дайлана, а потом вдруг Аймили резко метнулась вперед, взяла соседа за воротник рубашки, так что ткань оглушительно треснула в тишине, тут же воцарившейся за столом.

Сцена была скорее смешная, маленькая, хрупкая девушка, схватила за воротник красивого парня с золотистыми, как у ретривера волосами и щенячьими, блестящими глазами. Они были ровесники, и эти разборки можно было принять за эмоциональную ссору парочки, но люди за столом, некоторые из которых являлись самыми влиятельными из деятелей Эмерики, притихли. Воцарились неподвижность и тишина. Грайс сразу поняла, что все эти люди, если на секунду и забыли свое место на свадьбе бога, тут же вспомнили его.

— Иди сюда, сука.

— Аймили! — сказал он, но на красивых губах этого кукольного мальчика играла веселая улыбка. Он был единственный, кто мог улыбаться в такой ситуации. Вряд ли он был очень смелый, а вот очень глупый — наверняка.

— Восемьсот часов в стриме, ублюдок.

— Слушай, я ничего не трогал, оно само обнулилось!

— Сейчас я обнулю тебя, ты понял?

Голос ее оставался таким же монотонным, но теперь был очень и очень злым. Мальчик был отлично одет, совершенно соответствовал случаю, но говорил легко и непринужденно, как будто они с Аймили болтали в кафе перед университетом.

— Аймили, — сказал Кайстофер, и Грайс вздрогнула, услышав его голос рядом.

— Мои достижения. Он все стер. Все.

— Уверен, ты сможешь разобраться с этим позже, — сказал Кайстофер совершенно спокойно. Он взял нож и вилку, снова принялся отрезать себе кусок слабо прожаренного стейка. Это был знак того, что ужин можно продолжать, ничего плохого не случится прямо здесь. Люди медленно, неповоротливо возвращались к своим разговорам. Аймили отпустила паренька, и они вместе засмеялись, однако когда он потянулся к ней, она стукнула его по руке.

Грайс нашла взглядом старшую сестру Кайстофера и Дайлана — Олайви. Она сидела чуть поодаль от остальных, рядом с ней был ее муж, которого Грайс все это время искала, а стулья по обе стороны от них пустовали.

Олайви была красивая, смуглая, больше похожая на Дайлана, чем на Кайстофера и Аймили, женщина. Ей было то ли тридцать один, то ли тридцать два года, Грайс не помнила. Но держалась Олайви так, будто ей было пятьдесят, и она была учительницей музыки. У нее был изящный стан, удивительно прямая спина, она выглядела еще более надменно, чем Кайстофер. Ее кожа казалась золотистой, в хрустальном свете зала. Глаза были карие, темные без меры, почти пугающие. Еще у Олайви были удивительно длинные пальцы, пальцы пианистки, хотя Грайс не знала, играла ли Олайви на музыкальных инструментах. Грайс вообще о ней мало что знала. Про нее таблоиды молчали, и в интернете можно было найти очень мало сведений. Андрогинная ее красота никогда не попадала на телевидение, были фотографии, но такие старые, что сейчас Грайс едва ее узнала. Олайви вела жизнь отшельницы, ее храм располагался в Библиотеке и Музее Моргана, и немного желающих отваживались делать ей приношения и просить об услуге. Говорили, она знала ответы на все вопросы мира. Так это или нет, она явно предпочитала уединение.

Именно она взяла в мужья кузена Грайс — Ноара. Ноар сидел рядом с ней, он был уже изрядно пьян, щеки его раскраснелись, хищное, обаятельное лицо сделалось злым. Грайс хотела поймать его мутный, серый взгляд, но Ноар над чем-то очень громко смеялся, совершенно не обращая внимания на нее. Не то, чтобы Ноар был хорошим братом — он дергал Грайс за косы все время, пока она не отрезала их. Однако Ноар ее понимал. Он был в такой же ситуации, он знал, что значит — сочетаться с богом. Ей хотелось поговорить с ним.

Странное дело, Ноар был ее семьей и стал ее семьей — они дважды родственники. Хотя с таким человеком как Ноар, мало кто хочет быть родственником и единожды.

Ноар был полицейским, не сказать, чтобы очень хорошим. Он всегда много пил, и страдал от своего чрезмерно горячего нрава, однако Ноар верил в то, что делает полиция, он хотел бороться с преступниками, он был идеалистом. Олайви увидела его еще, когда он был одиннадцатилетним мальчиком. Она вышла из долгого периода затворничества в семнадцать, и ее отец привез ее и остальных богов посмотреть на храм в Юэте, построенный родителями Ноара. Грайс богов так и не увидела, а вот Ноар, может быть, он никогда не рассказывал о том, что произошло, насладился общением с ними сполна. По крайней мере, он не хотел иметь ничего общего с культом, своей семьей и богами. Но Олайви выбрала именно его.

И Ноар был одним из немногих, кто решил отказаться. Олайви ничего не делала для того, чтобы уговорить его, не угрожала его родственникам, не наведывалась к нему домой. Просто Ноара уволили с работы, и что бы он ни делал, везде его подстерегали отголоски того самого отказа.

От него отреклись люди, никто не хотел знать его, газеты пестрили его фотографиями. Три года Ноар жил на улице совершенно по-скотски, никто не разрешил ему выезд из страны. Олайви молчала. Тех, кто решал отказаться прежде Ноара ждала участь туш в мясном магазине — в лучшем случае. В худшем — сначала убивали их близких. В самом худшем — превращали в бойню их города. Но Олайви не выказывала гнева, гнев выказывали люди. Ноар прославился своей силой воли, газеты оплевывали его, семья отказалась от него. Грайс много раз передавала ему деньги, но, конечно, боялась пустить его в дом. Никто не знал, что могла предпринять желающая его богиня.

Но она не предприняла ничего. Ноар сам явился к ней, грязный, полуголодный, сломленный. И она приняла его, дала ему кров, потому как только она во всей Эмерике, могла это сделать. Незаметно Ноар вернулся в полицию, жизнь его налаживалась, прошло уже два года с тех пор, как он и Олайви поженились. Детей у них не было, но никто не высказывал никаких теорий на этот счет. Из-за своей загадочности, Олайви получила очень зловещую репутацию.

Грайс и сама не знала, что происходит с Ноаром. Они обменивались ничего не значащими звонками перед днями рожденья, и Ноар никогда не говорил о своей жизни после улицы, а Грайс стеснялась спрашивать.

А сейчас он был нужен ей как никогда, но даже не смотрел в ее сторону. Впрочем, Грайс этого заслуживала. Она поступила трусливо, как и все. Наверное, Ноар разочаровался в человечестве, и единственной, кто у него остался и была — Олайви.

Впрочем, сейчас он выглядел довольно веселым, а еще Грайс слышала от мамы, что его повысили до детектива-лейтенанта. Может, не такая уж у него плохая теперь жизнь, думала Грайс.

Наконец, она поймала его взгляд, и Ноар криво ухмыльнулся ей. В его улыбке было злорадство, и Грайс отвела глаза. Ей нужно было выпить флуоксетин, но совершенно не хотелось делать это на глазах у всех.

Грайс открыла было рот и поняла, что не знает, как обратиться кКайстоферу. Фамильярно, как к мужу или отстраненно, как к человеку, которого видит первый день, или раболепно, как к богу?

— Мне душно, — наконец сказала она. — Нужно подышать воздухом. Я скоро вернусь.

— Да, — сказал он. — Разумеется.

В дамской комнате, наполненной зеркалами, металлом и запахом духов, можно было жить — настолько она была просторна. Грайс запила флуоксетин водой из-под крана, улыбнулась своему отражению.

Сейчас, безусловно, станет лучше. В зеркале отражалась она, уставшая и бледная, с растрепавшимися волосами. Судя по ее виду, стресс она переживала больший, чем полагала.

С флуоксетином придется попрощаться, думала Грайс, но что тогда делать? У нее не было никаких идей насчет того, чем можно было заполнить пустоту на месте таблеток.

Грайс сняла туфли на каблуках, поставила на раковину и прошлась туда и обратно, закрыв глаза. Ноги ужасно болели, сладкое облегчение от того, что она сняла обувь, окатило ее, и Грайс тихонько застонала. В этот момент она услышала ритмичный стук каблучков по плитке.

Открыв глаза, Грайс увидела Маделин.

— Отдыхай, — сказала Маделин, нежно растягивая гласные. Она наклонилась перед зеркалом, вытащив из клатча алую, почти в рубиновый, помаду. Подкрашивая губы точно по идеальному изгибу, Маделин сказала:

— Повезло тебе, крошка. Сегодня тебе будет очень весело. Они могут делать это всю ночь — сначала будешь плакать от удовольствия, потом от боли. Секс с ними не забываем. Ни один человек такого с тобой никогда не сделает.

Она провела розовым язычком по алым губам. Грайс густо покраснела, щеки сковало жаром. Подхватив туфли, она почти выбежала из дамской комнаты, заметив, что Маделин улыбается зеркалу. У нее были белые, ровные, крепкие зубы, которые почему-то показались Грайс хищными.

Сгорая от стыда, чувствуя себя изгнанной, Грайс надела туфли в пустом коридоре, дрожа от страха, что ее могут застать за этим недостойным занятием. Она сбежала по лестнице вниз, не обращая внимания на боль в ногах. Выскочив с черного хода, которым, наверное, не разрешалось пользоваться посетителям, Грайс оказалась на улице, в окружении помойных баков. Она быстро достала из клатча сигареты и зажигалку, закурила и глубоко затянулась.

Может, благодаря флуоксетину, а может оттого, что не курила весь день, Грайс получила от затяжки радость, сравнимую с радостью отбросить туфли на каблуках. Она улыбнулась.

— И долго я должен был тебя ждать, кузина?

Голос Ноара заставил ее вздрогнуть. Грайс заметила огонек его сигареты, мигающий при затяжке, а потом и его самого. Летний вечер был прохладным, на Ноаре был легкий темный плащ, его полы чуть подкидывал ветерок.

— Ты знал, что я буду здесь?

— Конечно, ты же куришь. То же мне, великая преступница.

Грайс снова затянулась. В одном платье было холодно. Ветерок трепал пластиковые пакеты, казавшиеся крохотными призраками в наступающей ночи, из-за поволоки облаков вынырнула пара особенно ярких звезд, сумевших добраться до неба Нэй-Йарка. Пахло мусором, сигаретным дымом и откуда-то издалека доносился почти неясный, соленый запах холодного океана.

— Привет, — сказала Грайс. Она так хотела поговорить с Ноаром, а теперь ей вдруг стало очень неловко, стало нечего ему сказать. Дым из их сигарет свивался над их головами, они молчали.

— Не особо тебе повезло, — сказал он.

— Знаешь, как и тебе, — ответила Грайс. Они хмыкнули, не потому, что обоим стало смешно, а потому, что стоило заполнить неловкую паузу. Грайс посмотрела на него, единственного человека из предыдущей жизни, который все еще оставался с ней, и почувствовала, как щиплет в носу, как болят глаза, и лишь секунд через тридцать обнаружила себя рыдающей у Ноара на плече.

— Ну, ну, — он гладил ее по макушке. — Ты не особенно хороша, может он от тебя откажется. Я бы от тебя отказался.

Ноар хрипло засмеялся, но Грайс было все равно, она его не слушала, у нее не было заботы, кроме как измочить слезами воротник его плаща. У нее как будто и эмоций-то не было, словно все выключили, а слезы лились сами собой.

— Тебе страшно? — спросил Ноар. Тон у него был неосторожный, как на допросе, будто она была преступницей, совершенно ему незнакомой. Грайс кивнула, шумно шмыгнула носом.

— Д-да. Страшно.

— И чего тебе страшно? — спросил Ноар чуть теплее. Но Грайс не смогла ответить. Чего она боялась? Она боялась умереть, боялась, что Кайстофер будет с ней жесток, а она ничего не сможет сделать, ей даже не к кому будет обратиться, боялась, что он будет ей противен, боялась, что слишком во многих вещах он будет непохож на человека.

Грайс молчала, сжимая и разжимая ткань на его плечах. Ноар присвистнул.

— Подожди-подожди, я чувствую драматизацию. Офицер, у нас здесь королева драмы, срочно выезжаем, пока она не утопила в своих слезах весь штат!

Грайс подняла на него глаза, видела она Ноара с трудом, пелена слез делала его расплывчатым и блестящим, будто он был призраком, мимолетным видением. Ноар коснулся кончиком загрубевшего пальца ее носа, провел. Шершавое прикосновение вышло приятным.

— Прекрати, дура. Кайстофер — самое правильное существо в мире. Выходя замуж за него, ты выходишь замуж за типичного республиканца. Приятного в этом мало, соглашусь, но, по крайней мере, он не то кровавое чудовище, каких восхваляют наши с тобой родственнички.

— Правда? — с надеждой спросила Грайс. Ноар кивнул и криво улыбнулся ей. Грайс не стала думать, правда это или же ложь. Ей хотелось верить его словам.

— А как ты живешь? — спросила она, закуривая следующую сигарету и утирая слезы.

— Хорошо.

— Что, она тоже не такая уж и плохая?

— Она — лучше всех на свете, — задумчиво протянул Ноар.

— У тебя Стокгольмский синдром.

— В отличии от большинства моих знакомых она, по крайней мере, не трусливая дрянь. За это ее уже стоило бы уважать.

Он чего-то недоговаривал, но Грайс считала неправильным бередить его раны.

— Перед тобой теперь все двери открыты, кузина. Карьера, самореализация, деньги — никто не посмеет тебе отказать. Можешь даже начать грабить банки и, будь уверена, мы там, в полиции, не обратим внимания в худшем случае, а в лучшем будем тебе аплодировать. Никто не приносит тебя в жертву, твоя жизнь полна возможностей.

Грайс молчала довольно долго, рассматривая ярко желтеющую в свете фонаря шкурку от банана, вокруг которой мелькали тени крыс.

— А сколько раз тебе это говорили? — спросила она, наконец. Ноар болезненно скривился, как будто она его ударила.

— Прости, — быстро добавила Грайс.

— Возвращайся в зал, детка, это твой праздник, — усмехнулся он, подталкивая ее в спину. Ей было жаль, что он сказал ей все то же самое, что и остальные, но что еще они могли сделать? Броситься друг к другу и рыдать о том, что их обоих выбрали? Нужно было держать лицо, даже перед родными. Если Грайс и Ноар вынесли что-то из убеждений своей семьи, то не технику умерщвления свиней ритуальным оружием и не способы борьбы с теорией эволюции в школе, а эту болезненную необходимость не показывать никому, что они думают на самом деле о чем бы то ни было.

Сегодня Грайс этот завет нарушила, а Ноар ему последовал, оттого она чувствовала себя расстроенной, униженной, будто она была перед ним голая, а он стоял, закутанный в свое летнее пальто и ухмылялся.

В зале Кайстофер стоял, в руке у него был бокал шампанского, пузырьки лопались в свете хрустальной люстры. Грайс и Ноар неслышно прошмыгнули на свои места. Грайс успела поймать взгляд Олайви, спокойный и надменный, проникающий внутрь, будто Олайви прекрасно знала, о чем они говорили с кузеном. Ее длинные, красивые пальцы погладили обручальное кольцо Ноара, когда он сел рядом.

Грайс заняла свое место рядом с Кайстофером. Он говорил:

— Республиканская партия переживала не лучшие времена, и сейчас ей, как никогда, требуется новый курс, иной ориентир. Мы должны отрефлексировать события на Ближнем Востоке и принять, наконец, что любая война, какой бы справедливой и победоносной, она ни была — есть полный провал внешней политики. Любая война, уносящая человеческие жизни, унижает нашу страну, любая война превращает государство в убийцу своего народа. Республиканская партия должна вспомнить, что первейшая и самая главная наша цель — процветание эмериканского народа. У меня есть намерение напомнить об этом нашей чудесной стране, сохранить и удвоить величие, присущее нашим традиционным ценностям, таким как свобода, открытый рынок, позволяющий справедливо распределять доходы, защита семьи и детства. Мы должны понимать, что в нашей стране нет большего сокровища, чем люди, населяющие ее. Мы прекратим кровопролитие и докажем, что республиканская партия ценит не войну, но мир. Я заявляю о своем желании баллотироваться на должность президента Эмерики во благо этой страны, чья судьба неразделима для меня с моей собственной, а так же на благо партии, в идеалы которой я продолжаю верить.

На пару секунд Грайс показалось, будто бы она видит его по телевизору. Кайстофер явно завершал довольно длинную речь, и у Грайс возникло ощущение, что она случайно наткнулась на его изображение, переключая каналы. Он говорил хорошо и красиво, его белые зубы блестели, а глаза были устремлены поверх голов всех присутствующих, вверх, будто к его собственным мыслям.

Он улыбнулся и отпил шампанского. Гром аплодисментов разразился внезапно и поглотил все, не хлопала одна только Аймили, она вскинула бровь, а потом высунула кончик языка, демонстрируя скуку и отвращение своему симпатичному другу в хорошем костюме, аплодисменты которого так же вливались в общий поток.

Грайс и сама с удивлением обнаружила себя хлопающей. Речь была красивая, складная. Кайстофер обращался к традиционным для каждого человека, ассоциирующего себя с правой партией, надеждам и чаяниям: свободному рынку и процветающему среднему классу, консервативным ценностным установкам и стабильности. Грайс считала себя республиканкой либертарианского толка. Она поддерживала невмешательство государства в экономику и снижение налогов, минимальное социальное обеспечение, однако считала недопустимым вмешательство в частную жизнь, такое, как запрет на аборты или дискриминация людей по признаку расы, пола или же сексуальной ориентации. Но больше всего Грайс не одобряла вмешательства в дела других государств ценой жизни собственных солдат. И сейчас Кайстофер, известный своими консервативными взглядами, вдруг обращался к той ее части, которая устала от войн и объявлений об очередных терактах на Ближнем Востоке, в которых погибли эмериканские военные.

Кайстофер говорил о том, что можно быть республиканцем и не поддерживать войну. Республиканцы начали слишком много войн в последнее время, и людям хотелось верить, что партия способна еще на что-то, кроме кровопролития во славу западных ценностей.

А Кайстофер говорил об этом, и говорил открыто.

К полуночи гости стали расходиться. Дайлан громко объявил, что едет кутить в честь счастья своего младшего брата. Он подхватил на руки Маделин, и та со смехом вцепилась в него. Его щупальца обвились вокруг ее щиколоток. Аймили и ее друг пропали куда-то так незаметно, что даже не верилось, ведь Аймили с ее броской в данном кругу одеждой, весь вечер привлекала удивленные взгляды. Олайви и Ноар, к счастью, отправлялись домой. Однако, к сожалению, ехали они на своей машине.

Грайс поняла, что ее снова ждет мучительно неловкая поездка, наполненная молчанием. Салон, удобный и просторный, на этот раз оказался теплым после летней ночи. Там будто всегда, абсолютно всегда, было хорошо, казалось, что салон угадывает желания человека, оказавшегося в нем сам по себе, без чьей-либо помощи.

Кайстофер снова перестал улыбаться. За ужином он улыбался почти постоянно, его лицо выражало живой интерес к разговорам вокруг, но сейчас с него будто содрали все эмоции, он казался абсолютно, почти неприятно спокойным.

Грайс сложила руки на коленях. Надо было что-нибудь, хоть что-нибудь сказать. Они не обменялись и пятью репликами за весь сегодняшний день, а ведь она теперь его жена. И как к нему обращаться? Мистер Кайстофер? Или просто по имени? Или «мой бог»?

— Чудесная речь, — сказала она, голос показался ей хриплым, непослушным. — Так точно сказано о войне. Никогда не понимала, зачем начинать подобные войны.

Грайс была чудо как довольна собой, она избежала обращения. Но ведь не могла она все время строить исключительно безличные предложения.

Он ответил так спокойно, будто тема была лишена для него каких-либо волнительных нот.

— Один из элементов неоконсерватизма, влиятельного крыла республиканской партии, это представления о том, что процветающее общество способствует собственной атомизации. Люди, которых не заботит ничего, кроме потребления и накопления, не имеющие идеологии и предоставленные сами себе, становятся лишь группой разрозненных индивидов. Эмерика, однако, исторически проповедует именно эти ценности, которые, достигнув своего апогея, приводят к полному распаду. Единственный способ этого не допустить — выдумать образ врага, который так или иначе угрожает безопасности и традиционным устоям Эмерики. Такой образ врага, будь это ближневосточная угроза или же коммунизм, объединит людей и заставит их работать сообща, возбудит в них интерес к жизни общества. Люди разделятся, будут спорить, и все же — их будет заботить то, что происходит вне их дома.

Она замолчал, посмотрел в окно. Грайс думала, верит ли он в то, что говорил за ужином. Наверное, нет. Тон у него был абсолютно безразличный.

— А во что веришь ты? — спросила Грайс.

Кайстофер задумчиво, будто не совсем понял смысл вопроса, посмотрел на нее.

— В себя, — сказал он. — И в Эмерику.

Глава 2

Хотя в машине было невероятно комфортно, Грайс с радостью выбралась из нее, как только они приехали на Манхэттайн. Ей хотелось вдохнуть этот воздух, покружиться вместе с огнями небоскребов, которые, казалось, упирались в темноту. Вдалеке играла музыка, доносился и гул, с которым машины рассекали по городским дорогам, и Грайс думала, как же она будет спать ночью. Грайс покружилась на месте, раскинув руки, и ощущая, как звуки города в ушах сливаются в одно, будто кто-то хорошенько смешал их блендером.

— Ты ведешь себя, как девочка, — сказал Кайстофер. Грайс так и не поняла, сделал он замечание или просто отметил — по его голосу ничего нельзя было понять.

Кайстофер мягко остановил ее, развернул лицом к длинному зданию из стекла и бетона. Грайс видела за сегодня множество небоскребов, и этот был даже не самым высоким. Он был самым красивым — начищенный до блеска прямоугольник, блестящий в свете проплывающих мимо автомобилей. Дом был похож на огромную драгоценность. Грайс будто была Элисой: выпила из бутылочки с соответствующей надписью и стала настолько крошечной, чтобы любоваться самым прекрасным из всех драгоценных камней, оставаясь далеко внизу.

У Грайс перехватило дыхание. В ее родной Юэте дома были низкими, окруженными горами, а оттого совершенно незначительными. Первый этаж — лавочка, второй — жилые помещения, вот они — городки Юэты, в том числе и тот, в котором Грайс выросла.

— Твои вещи уже перевезены в дом. Жилые помещения располагаются с семьдесят третьего по семьдесят пятый этаж. На нижних этажах располагается мой храм.

Ее новый дом под номером сто пятьдесят располагался на пятьдесят шестой улице. По крайней мере, запомнить легко.

— Хорошо, — сказала Грайс тихонько. — Я все поняла.

Масштаб мира, в котором ей предстоит жить, пришиб ее, придавил, и теперь она могла издавать лишь слабый писк. Грайс пошла вслед за Кайстофером, радостная от перспективы вскоре снять каблуки.

Охраны в здании не было. Ни один миллиардер мира не мог позволить себе оставлять свой дом без присмотра. Они — могли.

Кайстофер нажал на кнопку лифта, и Грайс поняла — ее жизнь кончается здесь. Свадьба и ужин, все это были лишь формальности, но сейчас Грайс предстоит переступить порог его дома. И на этом все закончится. Она вздохнула. Он стоял неподвижно.

Грайс вошла в лифт за Кайстофером и удивилась, какое множество этажей представляли аккуратные, серебристые кнопки. Неужели что-то было на каждом этаже? Неужели все это — его храм?

Лифт поднимался плавно, так что Грайс даже не чувствовала движения. В замкнутом помещении она отчетливо ощущала запах Кайстофера, и он не был похож на человеческий. Он пробивался сквозь шипровый одеколон, который Кайстофер использовал, и был очень явственным. Отдаленно этот запах напоминал запах океана — в нем была свежесть озона и соль, и запах, похожий на запах камня, нагретого солнцем. Он был приятным, и в то же время каким-то чуждым, ему не должно было исходить от живого существа, так похожего на человеческое.

Семьдесят пятый этаж встретил их коридором, укрытым ковровой дорожкой и дверью, прислонившись к которой стоял Ноар. Рядом, со скучающим видом, стояла его жена.

— Меняй водилу, — сказал Ноар. — Я вас обогнал.

— Невероятное достижение, — пожал плечами Кайстофер. — Хочешь дать мне пройти?

— Нет, — засмеялся Ноар, но тут же отошел, когда Кайстофер сделал шаг вперед.

— Отличная речь, демократы локти обглодают от зависти, а?

— Возможно.

— Давай общаться, Кайстофер.

— Нет.

— Что тебе стоит? Мы ведь родственники!

— Мой муж устроил этот концерт с целью показать своей кузине, что ты не какое-нибудь чудовище, — сказала Олайви. У нее был грудной голос, спокойный и напевный, чуточку иной, чем человеческий, и в то же же время не отличающийся достаточно сильно, чтобы пугать.

— Она и так это узнает.

— Он правда не такой уж ужасный, кузина, — сказал Ноар. — Просто скучный. Но скучный — очень.

Он засмеялся, и Грайс поняла, что он чудовищно пьян, настолько пьян, что в любой момент упадет. Олайви взяла его за галстук и потащила за собой.

— Спокойной ночи, брат, — сказала она. На Грайс Олайви демонстративно не обратила никакого внимания.

Грайс посмотрела вслед кузену и понадеялась, что он сумеет преодолеть препятствие в виде лестницы, по которой вела его Олайви. Грайс хотела замереть перед тем, как сделать свой самый важный шаг, но как только Кайстофер толкнул дверь, тут же включился свет, и Грайс увидела мраморный пол, будто в ресторане, такой чистый, что болели глаза, длинные колоны в дорическом стиле, от которых потолок казался еще выше, высокие растения, которых она прежде не видела в белоснежных каменных кадках, и бесконечные окна с разведенными тяжелыми занавесками, они опоясывали весь коридор, и следовали за ним, когда он сворачивался кругом. Грайс обернулась в другую сторону, и увидела, что круг этот смыкается, и почему-то это ужасно удивило ее.

Она будто оказалась в музее, все было такое огромное, несоразмерно роскошное. Каблуки ее стучали по мрамору, и ей уже невероятно надоел этот звук. Грайс прошептала:

— Как красиво.

Кайстофер шел спокойно, как будто все, что окружало его не имело вообще никакой эстетической ценности, лишь утилитарную. Конечно, может быть, через пару месяцев и Грайс ко всему тут привыкнет.

Он пропустил ее в их комнату. Она была оформлена в мрачных зеленых тонах — изумрудные занавески из блестящего бархата, тяжелая деревянная кровать, укрытая болотного цвета пледом, два кресла и два письменных стола, две тумбочки по обе стороны кровати, а на них лампы, укрытые мышьяково-зелеными абажурами. Был шкаф с книгами, на нижних полках Грайс с удивлением обнаружила свои книги по органической химии и фармацевтике, а так же любимые фэнтезийные романы, которые она в спешке паковала. Их сюда не только привезли, но и расставили. Телевизора не было, на столе, принадлежащем теперь, видимо, Грайс стоял ее ноутбук. Кто-то избавил Грайс от всех мук, с которыми она собиралась распаковывать вещи. Будто она жила здесь всегда.

Кайстофер, ничего не сказав ей, ушел в ванную. Грайс думала, что они могли бы жить в разных комнатах, ведь им не обязательно спать вместе, не обязательно заниматься сексом просто так, без конкретной цели получить наследника. Но Кайстофер, видимо, считал по-другому. Очень по-республикански, что ж.

Грайс открыла платяной шкаф и увидела, что ее платья, блузки и юбки висят в отдельном отсеке, туфли так же занимают свое место, и все пребывает в порядке. В ванной, наверняка, ждет ее зубная щетка.

Грайс выбрала самую длинную ночную рубашку с воротником, которую, без сомнения можно было охарактеризовать как бабушкину, но некоторые называли это стильным ретро. Белье и бюстгальтер Грайс выбирала так же долго, она ни в коем случае не хотела показаться соблазнительной. В конце концов, далеко не обязательно заниматься сексом больше, чем пять дней в месяц, если оба партнера — республиканцы.

Рубашка висела на плече, приятно-прохладная, пахнущая стиральным порошком, а Грайс в темноте стояла у окна. Нэй-Йарк был огромен, горящие окна небоскребов блестели, будто золотая крошка. Из окна Грайс видела даже Эмпайр-стейт Билдинг.

Шум воды, доносящийся из ванной, успокаивал, и когда он прекратился, Грайс вздрогнула. В комнате повисла звенящая тишина, шум города, который Грайс слышала на улице исчез, будто и не было его никогда.

Кайстофер вышел из ванной. На нем была черная пижама с вензелем в виде буквы "К" на воротнике. Ничего более строгого и скучного придумать было нельзя. Может, Ноар и прав — Кайстофер самый скучный и правильный республиканец во всей Эмерике. Мысль была успокаивающей.

В ванной Грайс сняла с себя одежду, осточертевшую ей за этот бесконечно долгий день, скинула ее прямо на пол, а потом подумала, что бунтарства многовато, расправила одежду и повесила на крючки. Ванная комната была просторной, почти как спальня, отделана яшмой, зеленой с белыми жилками. Сама ванна представляла собой джакузи с золотыми кранами с двух сторон. Странно было, что из них не текло шампанское. Ящиков под туалетным столиком было так много, что здесь могли уместиться все рабочие документы босса небольшой консалтинговой компании.

Грайс чистила зубы, пока набиралась вода. Ее щетка действительно оказалась в верхнем ящике, и будто лежала там всегда. Щетка с мультяшными динозаврами, купленная в "Воллмарте" по акции, лежала рядом с белой, ничем не примечательной щеткой Кайстофера.

Грайс залезла в ванную, сжалась в комочек, хотя теплая вода и расслабляла ее. Она просидела так довольно долго. Может быть, Кайстофер заснул и не придется с ним разговаривать. Грайс все делала неторопливо, подождала, пока уйдет в слив вода, не спеша оделась и лишь потом вышла.

Он сидел на кровати, и когда она появилась в дверях, он чуть склонил голову набок. Грайс прошла к нему и села с ним рядом. На нее вдруг нахлынула яростная решительность с ним поговорить. Грайс всматривалась в его спокойное лицо, смотрела и смотрела. В темноте, проницаемой лишь светом снаружи, он блестел от золота и неона, казался то бледнее, то ярче.

— Какое твое настоящее имя? — спросила она, вскинув голову на Кайстофера. У каждого из богов было истинное имя, смертные не знали его. Они знали, что боги могут, не всегда, впрочем, в полной мере, но истинного имени бога, которое давал ему родитель, смотря на его силу и предсказывая его предназначение, не знал никто. Грайс было интересно, скажет ли Кайстофер ей, как его жене, матери его будущего ребенка.

Кайстофер некоторое время смотрел на нее молча, а потом издал очень странные звуки, безумную смесь шипения и щелканья. Впервые Грайс слышала язык богов, о котором говорили на мессах родители. Он не имел ничего даже отдаленно общего с любым, включая не ностратические, человеческим языком. Грайс вообще не догадалась бы, что это язык, если бы не ожидала ответа на нем.

— Понимаю, почему ты пользуешься человеческим именем, — тихо сказала Грайс. А потом спросила:

— Что это значит?

— Бог порядка, — ответил Кайстофер, а чуть помолчав добавил. — И беспорядка.

А потом, не дав Грайс опомниться, он поцеловал ее в губы. Поцелуй был вовсе не такой прохладный, как в храме. Грайс задохнулась от волнения, она попыталась отстраниться, но он не дал ей сделать этого. Он целовал ее, и она пыталась делать то же самое, что и он, отвечать ему, так об этом писали в романах. Наверное, нелепо выглядело. Грайс коснулась рукой его щеки, он был выбрит безупречно, у него были красивые, выступающие скулы. Кайстофер был похож на человека, был неотличим от человека, почему бы не представить, что он — человек?

Кайстофер принялся ощупывать ее тело, не задирая рубашку, прямо сквозь ткань. Он не был грубым, но был довольно требовательным. Грайс чувствовала себя, как на медицинском осмотре. Ей было неловко, и в то же время любопытно. Она потянулась к пуговицам на его рубашке, принялась расстегивать их, как в романтических фильмах. Там, кстати, не особенно видно, как это неудобно, как соскальзывают от волнения пальцы, какую злость вызывает каждая неудачная попытка высвободить пуговицу из петли.

У него было красивое тело, поджарое, бледное, с небольшой россыпью родинок, темнеющих в свете неона, лившегося с ближайшей рекламы "Пепси" за окном. Грайс хотелось потрогать их все, одну за другой.

Кайстофер принялся стягивать с нее ночную рубашку, и она задрожала, ей снова стало страшно. Он расстегнул ее лифчик и аккуратно положил на край кровати. Грайс скрестила руки на груди, ей стало очень стыдно, как будто она была в чем-то виновата, на глаза навернулись слезы. Он протянул руку и погладил ее по голове, а потом схватил ее за запястья, отвел ее руки. Грудь у Грайс была большая, но она никогда не носила ничего обтягивающего, демонстрировать особенности фигуры казалось ей постыдным, глупым занятием. И сейчас то, что незнакомый человек видел ее такой открытой вызывало дрожь. Он трогал ее грудь, гладил, целовал, и это было приятно, но Грайс не знала, что делать ей самой. Он мягко надавил ей на плечо, заставив лечь на кровать. Его зубы сомкнулись на ее соске, и она испугалась боли. Он ведь мог сделать с ней что угодно. Однако сейчас Кайстофер делал с ее телом приятные вещи. Ей нравилось, как он ее трогает, и в то же время вдруг захотелось заплакать от того, что никто не дал ей привыкнуть к тому, что ее будет трогать, как что-то, ему принадлежащее, этот мужчина.

Кайстофер стянул с нее белье, как ни смыкала она колени, и Грайс попыталась представить, что она у врача, но получалось не очень удачно. Одной рукой он гладил ее бедра, другой сжимал грудь, и ей оставалось только закусывать кожу на запястье.

У нее еще не было мужчины, и ей ужасно хотелось, она чувствовала, что откликается на его прикосновения, между ног стало горячо и влажно.

Он не хотел делать ей больно, это точно. Его пальцы долгое время не входили в нее, гладили, чуть надавливали. Он не хотел делать ей больно, он хотел ее попробовать. В конце концов, он приобрел ее, если быть совершенно откровенной с собой. В обществе, где защищались все возможные права, декларировались все возможные свободы, Кайстофер просто выбрал ее из сотни других девушек, как вещь на И-бэй.

Совершенно неожиданно она поняла, что Кайстофер ее гладит, медленно, осторожно, от макушки и вдоль всего тела. Она только заметила, что плачет навзрыд. Как стыдно-то, расплакаться в свою первую брачную ночь. Кайстофер больше не трогал ее, он смотрел на нее с недоумением и интересом, не больше, но гладил очень осторожно.

— Успокойся, — сказал он. — Я не буду причинять тебе боль.

— Я знаю, — всхлипнула Грайс. Она ведь правда знала.

Он погладил ее по щеке, движение вышло бережное и оттого — приятное. Она поймала его за запястье, даже не думая о том, что могла бы удержать. Не могла бы, ничто не могло бы его удержать.

Под его кожей бился пульс, но по телу текла не человеческая кровь. Грайс не знала, что могла бы ему сказать. Чуть приподнявшись, она поцеловала его в губы, медленно, осторожно, пытаясь приноровиться. Если не сосредотачиваться и не невротизировать процесс — получалось сносно. От него приятно пахло этой морской водой, этой грозой, приятно, и в то же время человеческого запаха очень не хватало. Он бы дарил иллюзию безопасности.

Кайстофер ждал, пока она привыкнет, не торопил ее, но и не отпускал. Грайс ждала тоже, перед глазами мелькали картинки кровавые картинки из шоу Дайлана, и она не знала, почему подсознание выбрасывает их наружу, как прибой выбрасывает мусор, именно сейчас.

Кайстофер гладил внутреннюю сторону ее бедра, он не спешил, может быть, процесс ему даже нравился. Ласковым он не был, но грубости себе не позволял. Мог бы позволить, и это не переставало ее пугать.

Его пальцы проникли в нее, ощущение заставило ее дернуться, сжаться, но Кайстофер ее удержал. Он положил руку ей на горло, явно привычным движением, но почти тут же соскользнул к плечу.

— Не бойся, — сказал он, а потом поцеловал ее, и это нехитрое занятие снова отвлекло Грайс, и неожиданно от его движений стало приятно, хотя она думала, что никогда не сможет расслабиться. Его движения внутри были точными, осторожными, и от них все горело, и хотелось ей неизмеримо большего, чем делал он. И если еще пять минут назад ей казалось невозможными желать хоть чего-нибудь в подобной ситуации, то сейчас ее тело с готовностью откликалось на его прикосновения, и ей хотелось, чтобы он не останавливался, чтобы был еще ближе, совсем близко. Даже укус в шею, легкий, не болезненный, который он ей оставил, был на удивление деликатным. Он растравил в ней любопытство, ей хотелось узнать его, ощутить. Наверное, из-за выброса гормонов, тревога спала, ей стало хорошо и как-то спокойно от его прикосновений. К тому времени, как он поцеловал ее в третий раз, она стала совсем ручной, и ей захотелось самой гладить его, потому что она не знала, как еще действовать. Он поцеловал ее под мочку уха, и она услышала:

— Хорошо.

И тут Грайс поняла — он действительно ее приручал, ей стало унизительно и грустно. Он ведь был другого вида, он не был с ней, как мужчина с женщиной, он гладил ее, приучал к рукам, ласкал, но она была для него не больше, чем зверушка. В детстве у Грайс была мышка, и она долго не давалась в руки, и Грайс была с ней ласковой, чтобы показать мышке, что сидеть на ладони — безопасно. Но Грайс всегда могла ее раздавить, если бы захотела. Ей просто нужно было, чтобы мышка стала ее животным.

Для Кайстофера она тоже была животным, и он гладил и ласкал ее, чтобы она успокоилась и привыкла к нему.

Ей стало тоскливо, но одновременно внутри все оставалось горячим, и влага была на бедрах, и она его ждала. Он посмотрел на нее, чуть склонив голову, ожидая ответа. Она кивнула, почти до крови прикусив губу.

Прикосновения его пальцев ушли, оставив за собой такую пустоту, что все сжималось внутри, спазмы этой пустоты приносили удовольствие, но болезненное, почти мучительное. Грайс закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на ощущениях. Она почувствовала его член, упирающийся в нее, и сильнее сжала зубы.

Грайс вскрикнула, когда он вошел, вцепилась в него. С одной стороны ей не хотелось, чтобы он отстранился, оставил ее один на один с этой пустотой внутри, а с другой стороны это было больно, действительно больно, а вовсе не так, как в женских романах. Он замер, изучая ее лицо. Грайс старалась не выставить себя слабой или беспомощной. Она чувствовала теплую кровь на бедре, это было неприятно, даже тошнотворно. Но хуже всего было бы, если бы он прекратил.

Он неспешно двинулся, и сначала внутри отозвалась боль, а потом что-то странное, чего прежде она никогда не чувствовала. Так не должно быть с человеческим мужчиной, она понимала это инстинктивно. По телу будто разливалось тепло, какая-то сладость плясала на языке. Наверное, так действовали наркотики, все тело было легким, беспомощным. И с каждым его движением ощущение нарастало, оно было настолько интенсивным, что даже пугало.

Грайс потеряла счет времени, удовольствие от его движений отдавалось всюду, и она едва могла отдавать себе отчет в том, где она и с кем. Никогда прежде она не чувствовала ничего подобного, кажется она кричала с ним, но уверенности не было. В то же время ей было больно, она в первый раз была с мужчиной, но ей так хотелось, чтобы все продолжалось, что она сама подавалась к нему. Он удерживал ее крепко, потому что она дергалась, металась по кровати, громко стонала. Иногда Кайстофер ее целовал, и она хотела дать ему почувствовать, как ей с ним сладко, как хорошо, но язык с трудом слушался. Она будто вся онемела, и были только бесконечные вспышки наркотического, запредельного удовольствия.

Зависимость то, чем мы платим за способность испытывать удовольствие, подумала Грайс, ее мышление было необычайно спутанным, но это не пугало. Он целовал ее и гладил, что-то говорил, но она не слышала. Кажется, он испытывал что-то подобное, он не стонал и его не била дрожь, но что-то говорило ей о том, что они делят это поглощающее удовольствие вместе. Грайс будто ловила эхо, отзвуки его собственных ощущений, они были совсем вместе, ближе, чем могли бы быть, если бы общались годами и знали друг о друге все. Ее инстинкты заставляли притягивать его к себе, чтобы ощутить еще глубже. Он кончал, и она ощущала толчки его семени, разливающееся внутри тепло, почти выкидывавшее ее в бессознательное состояние, но все начиналось снова, он оставался в ней. Перед глазами вставали картинки, красивые и бессмысленные, Грайс даже видела пару снов, осознавая, что она не засыпала, перед глазами просто проходило ее детство, яблочные деревья в саду, золото полей, в котором можно было утонуть. И она тонула, но Кайстофер выхватывал ее из забытья, как из океана, целовал, трогал ее, кусал, и она приходила в чувство.

Все закончилось совершенно неожиданно, она дрожала, как от холода, во рту пересохло, и ей стало беспокойно. Она обнаружила, что лежит на боку, близко к краю кровати, и Кайстофер подтянул ее к себе, чтобы она не упала.

— Что…

Слова не сразу пришли на ум, будто она их не помнила.

— Что со мной? — спросила она. Кайстофер ее обнимал, у него были теплые руки. Его губы коснулись одного из ее шейных позвонков.

— В первый раз бывает сложно себя контролировать. Ты привыкнешь.

Грайс вспомнила все эти истории про героин, все истории, про которые она думала, что никогда в них не попадет. Он обнял ее крепче, простынь под ними была смятая и влажная от его семени, ее влаги и их пота.

Спал он тихо, она даже дыхание его едва слышала. Дрожь утихла, уступив место приятному опустошению, успокоению, и Грайс заснула, не успев подумать ни о чем важном.

Проснулась она, когда свет уже волнами бился в окно, то отступая из-за туч, то возвращаясь. Все тело болело, и ломало кости, как будто у нее начинался грипп. Кайстофера рядом уже не было, и его часть кровати оказалась аккуратно заправлена.

Никто не предупредил ее, что секс с богом отличается от секса с обычными людьми настолько разительно. Если, конечно, не считать того вульгарного комментария Маделин в дамской комнате. Грайс поняла, что она все еще голая, и этот простой факт вызвал у нее панику. Она никогда не спала обнаженной и считала единственным на земле местом, где нужно полностью снимать одежду — душ. В комнате она была одна, но даже это не остановило ее от похода в ванную в простыне, потому как ее рубашка и белье сразу не нашлись.

С собой в ванную Грайс взяла телефон, батарея была почти разряжена, а где в этой комнате теперь живет ее зарядка, Грайс еще не проверяла. Она сосредоточенно и обстоятельно почистила зубы, приняла душ, смыв с бедер кровь и сперму и сделав вид, что ничего подобного на ней никогда не было, а потом надолго залегла в ванную. Под туалетным столиком обнаружилась соль для ванной с ароматом леденцов и розовая пена. Довольно странный выбор для Кайстофера, но, может, здесь жила его девушка. Вдыхая сладкий, сахарный запах конфет, Грайс смотрела в экран телефона, проглядывая сотни сообщений на Фейсбуке. У нее и друзей-то столько не было.

С тоской глянув на непрочитанные сообщения, Грайс решила больше никогда не заходить в социальные сети. Сейчас ей казалось, будто вся ее жизнь на виду, ей хотелось бездумно пялиться в экран, сидеть в интернете, но не хотелось присутствовать в нем.

Она ввела в строке поиска "характеристики вида: боги". На странице высыпали, как грибы после дождя, биологические изыскания ученых, сопровождаемые разгневанными комментариями верующих.

Больше всего Грайс привлекла ссылка на статью, где описывалась их физиология. В далекие времена, когда боги были существами, с десятками глаз и сотнями щупалец, главным способом привлечь самку для них оставался запах, специфический, озоновый и соляной. В периоды брачной активности, этот, присущий всем богам запах, усиливался. Грайс было очень интересно, откуда ученые это выяснили и очень забавно, что так пах Кайстофер, хотя щупалец у него не было и самкой его вида Грайс не была.

Ужасно. Как смотреть "Энимал Плэнет", только если бы выпуск касался ее собственной личной жизни. Грайс добавила статью в закладки, не спеша вылезла из ванной и долго решала, как одеться. Она была дома, но здесь было слишком много незнакомых существ, чтобы расхаживать в шортах и майке, так что Грайс оделась как на работу, даже про чулки и туфли на низком каблуке не забыла. Она прошлась по круглому коридору с самым невозмутимым видом, как будто прекрасно знала, где здесь и что находится. Такой моцион она совершила три или четыре раза, пока не заметила дверь, ведущую в отделанную красным деревом кухню. За столом сидел Дайлан, одно его щупальце размешивало сахар в чашке с кофе, другое — переворачивало омлет, а он сам читал книгу. Щупальца его двигались легко и ловко, так что Грайс даже ему позавидовала, мог не напрягаясь делать три дела сразу.

Грайс хотела было отступить в тень, чтобы не мешать ему, но Дайлан приветливо сказал, даже не оборачиваясь к ней:

— Заходи! Доброе утро! Как дела?

— Хорошо, — промямлила Грайс. — Спасибо.

На Дайлане был пушистый, мягкий халат и, кажется, ничего больше. Очень странно. Она села за стол перед ним, сцепила пальцы. Хозяйничать в чужом холодильнике казалось ей неловким, поэтому она ждала. Дайлан, впрочем, никакой неловкости явно не чувствовал, он размешал кофе, его щупальце обвилось вокруг ручки чашки, и он не спеша отпил горячий напиток, перевернул страницу книги с интервью Райнольда Рэйгана. "Откровенно говоря" гласил заголовок. Одно это было ироничным, потому что политики откровенно не говорят.

Дайлан вдруг захлопнул книжку и радостно сказал:

— Хочешь поделюсь с тобой мудростью веков?

И не дожидаясь, пока она ответит, продолжил:

— Никогда, слышишь, никогда, не мешай водку с редбуллом!

Грайс заметила, что у него под глазами синяки, и он довольно бледный. Видимо, еще не спал сегодня.

— Мне сейчас в студию, а у меня все еще вертолеты. Но это даже хорошо.

Он был такой болтливый, и голос у него был очень приятный. А потом его щупальце вдруг метнулось к ней и тонкая, костяная иголка жала постучала ее по макушке.

— Сочувствую тебе, Грайси, ты выбрала не того брата! Я — альфа-близнец и демократ!

Грайс не знала, что ответить. Наконец, она спросила:

— Ничего, если я возьму сок?

— Ничего, если ты возьмешь что угодно. Здесь все теперь и твое тоже. Мы семья. Добро пожаловать.

Он улыбнулся, улыбка у него была красивая, ласковая, белая, похожая на человеческую. Его щупальце в это время подвинуло тарелку и, крепко обхватив, лопатку, снимало омлет. У Грайс никак не получалось думать о его щупальцах, как о чем-то, что и есть Дайлан, она думала об этих частях его тела как бы отдельно от него, будто они жили собственной жизнью.

— У меня такие еще под лопатками есть, — сказал он миролюбиво, заметив ее взгляд.

— Прости, — прошептала Грайс. — Я не хотела тебя обидеть.

— А ты меня и не обидела. Это не уродство, Грайси, это то, что все мы есть, просто ты этого не видишь. Тебе придется к этому привыкнуть.

Он поставил тарелку с омлетом перед ней, сказал:

— Хлеб для тостов в холодильнике.

— Спасибо, но…

— Я сделаю себе еще.

Аппетит был зверский, и Грайс накинулась на омлет с огромным рвением, которое, безо всякого сомнения, было совершенно невежливым.

— Почему ты думаешь, что я тебя обижу?

— Я не думаю так, — сказала Грайс, прожевав последний кусочек и отправив тарелку в посудомойку. — Спасибо большое за омлет. Он очень вкусный.

— Нет, ты именно так и думаешь.

Дайлан достал из кармана халата сигареты и зажигалку. Он неторопливо закурил и выпустил дым, отпил кофе. Грайс сказала:

— Хорошо. Меня все здесь пугает. Я еще не освоилась.

— Просто запомни, Грайси, никто тебя не обидит. Ты родишь мне племянника, с чего бы мне пытаться тебе навредить? Наоборот, я хочу, чтобы ты была счастлива здесь. Но одно тебе нужно знать точно.

Грайс достала из кармана сигареты, закурила тоже. Она бы постеснялась еще пару минут назад, но Дайлан обладал особенным обаянием, и в его присутствии Грайс почувствовала себя раскованнее.

Дайлан вдруг лег на стол, отпил из кофе еще чашки и уставился в потолок.

— Как думаешь, к примеру, какой я?

— Обаятельный, приятный в общении, политически подкованный.

Больше Грайс ничего не знала, поэтому добавила:

— Высокий, худой брюнет. Глаза карие.

Его щупальце метнулось к подставке для ножей, обхватило тесак и спустя секунду он оказался у Грайс в руке, и ее руку сжимал Дайлан. Он сказал:

— Нет, ты не понимаешь.

Кровь отхлынула у Грайс от лица, и против воли она вцепилась в тесак. Дайлан резко повел ее руку вниз, с силой, которая была много больше человеческой. Грайс услышала хруст, это разбивались кости его грудной клетки. Тесак вошел глубоко, и кровь поднялась, как начинка из торта, если его разрезать. Но Дайлан вел ее руку дальше, резать становилось все легче и все более мерзко, внутренних органов в брюшной полости было, по ощущениям, множество, и она будто чувствовала их все, взрезая плоть Дайлана. Он вел ее руку неровно, так что его живот превратился в месиво, халат был забрызган кровью.

Дайлан улыбнулся, его зубы окрасила кровь.

— Это всего лишь смертная оболочка, — сказал он. Кровь толчками выходила из него, когда он смеялся, и Грайс видела поблескивающие от слизи внутренние органы. Она не могла отвести руку, нож все еще был в теле Дайлана, и нужно было бы его вытащить, но Грайс не могла, пальцы дрожали. Она отскочила, метнулась к раковине, чтобы замыть кровь.

— Вот, — улыбнулся Дайлан. Лицо его выражало смесь боли и веселья. Он вытащил тесак и облизал его. Прямо у Грайс на глазах края раны схватывались, срастались.

— Это то, — сказал Дайлан. — Что тебе стоит про нас понять. Все остальное — очень даже просто. Ты справишься.

— Я сейчас уберу, —прошептала Грайс одними губами.

— О, этим займется прислуга. Советую тебе больше расслабляться и наслаждаться жизнью.

— Сказал человек, который заставил меня вскрыть его, как рыбину.

Грайс казалось, что она все еще чувствует тепло и влагу его крови на руках, она беспрестанно сцепляла и расцепляла пальцы, чтобы избавиться от этого мерзкого ощущения. Дайлан снова засмеялся, смех у него был самый очаровательный.

— Зато теперь тебя мало чем удивишь.

Доля правды в его высказывании была. Грайс с трудом представляла что-то более удивительное. Дайлан встал со стола, отпил еще немного кофе, мелкие капельки крови замерли на белой чашке, будто причудливый узор.

Дайлан посмотрел на свой халат, а потом вдруг скинул его с себя.

— Вот. Еще одна вещь испорчена. Стоит освоить больше коммуникативных навыков, чем способов истязать себя.

Грайс открыла рот, и больше его не закрывала. Дайлан стоял перед ней абсолютно обнаженным, она видела его тело, измазанное кровью, но абсолютно здоровое. Дайлан снова улыбнулся ей, самым открытым и ласковым образом.

— Что я мог бы сделать, чтобы твое пребывание здесь стало комфортнее?

— Одеться. Заранее спасибо. Это сделало бы многие вещи проще.

Дайлан хотел было что-то сказать, но в этот момент Грайс услышала то самое шипение и щелканье, что вчера воспроизводил Кайстофер. Она резко обернулась, готовая увидеть Кайстофера, но на пороге кухни стояла Аймили. Выражение лица у нее было скучающее и сонное. Дайлан ответил ей теми же странными звуками. Они говорили на своем языке, думала Грайс, но даже физиологически это не было похоже на речь, они едва-едва открывали рты, не произнося ничего членораздельного.

На Аймили было то же, что и вчера, она широко зевала и от нее пахло алкоголем. Видимо, она только что вернулась домой. Аймили открыла холодильник, налила в стакан апельсиновый сок, продолжая издавать шипение и щелчки, и Дайлан периодически отвечал ей. Интересно, думала Грайс, о чем они разговаривали. Прислушиваться, впрочем, было невежливо. Как, к слову сказать, и общаться на языке, который третий человек в помещении не знает.

Грайс взяла со столика пульт и включила телевизор, который всевидящим оком возвышался ближе к потолку, обозревая всю кухню.

Грайс наугад нажала кнопку переключения каналов, и попала на CNN. Там серьезная блондинка в бежевом костюме, вещала о том, что Кайстофер заявил о своем намерении баллотироваться в президенты Эмерики. На фотографии в углу экрана Грайс увидела Кайстофера, сжимающего в руке бокал с шампанским, он улыбался, вся поза его выражала уверенность, взгляд был устремлен далеко вперед, что придавало ему скульптурный, отстраненно-эстетичный вид. Рядом с ним сидела сама Грайс, бледная, растрепанная, она теребила в руках салфетку, губы были сжаты в тонкую нитку, а лямка на платье сползла на плечо. Позорище. Видимо, на ужине все же присутствовали журналисты.

Грайс похоронила свой образ светской львицы еще не успев его для себя придумать. Оставалось с этим смириться. Ведущая продолжала вещать о планах Кайстофера, но Грайс не слушала, только смотрела на свою неудачную фотографию с ужасом и стыдом. Такой ее видели сейчас миллионы людей.

Наконец, картинка сменилась. Теперь показывали молодого человека, беседующего с Ландси Кэролл, фаворитом среди демократов и сенатором Калифорнии. Ландси Кэролл, красивая темнокожая женщина за пятьдесят в неброском брючном костюме, терпеливо слушала репортера, иногда брала со стола чашечку кофе и делала небольшие, вежливые глотки.

— Как вы думаете, миссис Кэролл, если республиканская партия поддержит кандидатуру Кайстофера, можно ли сказать, что от данного решения предвыборная гонка приобретет какой-то необычный оттенок или же участие Кайстофера и вовсе никак не отразится на традиционной для Эмерики прозрачности выборов?

— Кайстофер в первую очередь бог из Дома Хаоса и лишь во вторую политик. Я не думаю, что с его стороны было этичным выставлять свою кандидатуру на обсуждение. Подобное решение оставляет избирателям очень мало вариантов. Впрочем, он сказал это в неофициальной обстановке и, будем надеяться, передумает.

Наверное, Ландси Кэролл была единственным человеком в Соединенных Штатах Эмерики, кто мог говорить о таком публично. Она не была жрицей, но долгое время ее деятельность связывали с Домом Тьмы, вторым и последним божественным домом Эмерики.

— Как вы полагаете, будучи президентом, Кайстофер смог бы сохранить дистанцию между божественной силой и устоявшимися в Эмерике традициями политического управления?

— Не имею об этом представления. Лучше всего будет поинтересоваться у самого Кайстофера. Я не буду огульно обвинять кого-либо в недостатке ответственности. Полагаю, что существо, добившееся подобного политического влияния честным путем, отдает себе отчет в том, что значит занимать высший правительственный пост. Но не буду скрывать, что от подобных опасений отказаться непросто. Эмерика с большим трудом добивалась свободы, и страх потерять ее велик. Я верю, что люди будут голосовать так, как велят им их сердца, и это будет правильно.

В студии ведущая подвела краткий итог словам Ландси Кэролл, и Грайс увидела своего мужа. Он сидел за столом, руки были сложены, дежурная улыбка сияла, и ни пятнышка на костюме, ни складки, болезненная, нездоровая идеальность. Грайс знала, что сила Кайстофера заключается в том, чтобы приводить все системы в порядок. Он устранял все ошибки и неполадки, и эта его сила казалась Грайс не такой уж страшной. Скорее даже полезной и приятной. Кайстофер помогал следить за ядерными установками, часто ездил в Пентагон, он участвовал во всех наукоемких программах, где присутствовало высокоточное оборудование. Его сила скорее была созидающей, чем разрушающей, в ней не было той жути, которая была присуща силе Дайлана и того размаха, который принимала сила Аймили. Про силу Олайви, строго говоря, никто не знал. Разве что делались догадки о том, что она видит будущее. Любители пугаться теорий заговора предполагали, что Олайви потому не показывается на людях и ведет уединенный образ жизни, что знает о грядущем нечто ужасное и ждет неотвратимого конца света.

Грайс была почти уверена, что невероятная чистота Кайстофера тоже имела божественное происхождение.

Кайстофер терпеливо слушал вопросы журналистки, неумело скрывающей восхищение и страх, а потом заговорил, и Грайс почувствовала странное возбуждение оттого, что вспомнила, как этот человек, вещающий по ту сторону экрана, вчера, обнаженный, в их постели, говорил ей не бояться.

— Я верю в идеалы, которые творили Эмерику. Верю в то, что называется эмериканской мечтой. Это, прежде всего, мечта о равенстве и стремлении к успеху и счастью, которым есть место в жизни каждого гражданина нашей великой страны. Считая себя таковым, я стремлюсь честным образом добиться возможности стать президентом. Мне было бы неприятно, если бы люди голосовали за меня из страха, как без сомнения, опасаются мои коллеги из партии демократов. Я верю в то, что самое важное в Эмерике, это быть готовым служить ей и ее идеалам, а этого у меня в избытке. Если бы я захотел, предположим, захватить власть, как это делают боги в других странах, я выбрал бы иной путь. Но я хочу лишь быть слугой народа, который я уважаю и люблю, как и любой другой гражданин СШЭ, я хотел бы реализовать свои права.

Грайс услышала голос Дайлана:

— Вот лицемер, а?

— Так отстойно врет, что даже мой парень не поверит, — сказала Аймили.

— Думаю, он проиграет.

— Я за него голосовать не пойду.

— Я тоже.

— Конец ему.

— Так и надо.

Грайс обернулась к ним. Аймили и Дайлан стояли в обнимку. Дайлан все еще был перемазан кровью и обнажен, но Аймили это как будто не смущало.

— А меня, — сказала Грайс, старательно делая вид, что все в порядке. — Очень даже впечатлило. Я думаю, что он правда в это верит.

— Ага, — сказал Дайлан. — Ну да. Он же мой брат-дурачок. Не понимает, как люди достигают чего-то в политике.

— Спойлер, — сказала Аймили. — На самом деле все он понимает.

— Ладно, дамы, время отчаливать в поисках лучшей жизни. По крайней мере, пойду смою с себя кровь и тень водки с редбуллом.

Дайлан поцеловал Аймили в макушку, она терпеливо приняла этот жест братской любви.

— Пока, — сказала она.

— До свиданья, — вежливо попрощалась Грайс. Как только Дайлан ушел, Аймили сказала:

— Водка с редбуллом это самое безобидное из того, что я сегодня пила. Или вчера. Не важно.

— Ты пила вещи хуже, чем водка с редбуллом?

— Я их изобрела, — со значением сказала Аймили, а потом подмигнула Грайс.

— А где у вас какао?

Грайс устыдилась собственного вопроса. Довольно глупо надеяться, что боги пьют какао.

— Вторая полка слева, — ответила Аймили. Грайс размешала какао с холодным молоком, получив напиток, который один радовал ее с того страшного момента, когда психотерапевт ввела для нее табу на кофе.

— Ну как ты? — спросила Аймили.

— Все хорошо. Спасибо, что спросила.

— Ты не переживай. Мы — клевые. А ты девчуля на «Прозаке», значит?

— «Прозак» лишь одна из торговых марок флуоксетина. Я принимаю «Депрекс».

— В любом случае, занудка, фармацевтические компании участвуют в глобальном заговоре, это они придумали понятие нормы, чтобы ты, в случае чего, глушила свои болезненные переживания таблетками.

— Я работаю в фармацевтической компании.

— О, тогда ты не тот человек, которому я буду затирать про заговор фармацевтических компаний. Ты, кстати, знаешь, что гербицид "Раунд-ап" и "Агент Оранж" это одно и то же? Нас травят канцерогенными химикатами, которые мы же использовали во время войны. Корпорации хотят превратить нас в инвалидов.

— Ты же богиня, тебе это все равно.

— Я забочусь об окружающей среде, — серьезно сказала Аймили. Холодный утренний какао вызвал у Грайс радость, поэтому она не стала спорить.

— Кстати, ты любишь какао, потому что производители добавили туда ровно столько сахара, чтобы твой мозг достиг "точки блаженства". Сахар вызывает зависимость более сильную, чем кокаин. Пищевые гиганты это то же самое, что барыги, но барыги хоть прячутся.

Грайс снова закурила, и Аймили взяла сигарету из ее пачки.

— Так-то, — сказала она. У нее был ироничный, спокойный и монотонный голос, поэтому Грайс понятия не имела, Аймили шутит или правда так думает.

— Ты издеваешься? — спросила Грайс беспомощно.

— И да, и нет. Не скажу.

Аймили засмеялась, а потом вполне дружелюбно предложила:

— Пойдем в гости. Ты мне понравилась, ты смешно недоумеваешь.

— В гости?

— Мы как бы живем в одном доме, но у меня свой этаж. Я живу на семьдесят четвертом, а Олайви на семьдесят третьем. Двойняшки живут вместе. Личное пространство. Как бы. Тебе у меня понравится.

Аймили с неожиданной резкостью взяла Грайс за руку и потащила за собой. Грайс забрала с собой чашку какао.

— Ты перепуганная, да?

— Честно говоря, твой брат заставил меня его распотрошить.

— Он так часто делает. Просто не обращай внимания, и он уйдет. Маделин говорит, что иногда помогает вылить на него шампанское.

— А Маделин тоже живет с нами?

— Ага. Иногда она не уезжает даже, когда они ссорятся.

Аймили явно любила посплетничать. Они снова вышли в круглый коридор, и Аймили повела Грайс к лестнице. Грайс рассматривала античные колонны, и весь этот пафос роскоши, окружавший ее. Но как только она вступила на лестницу, все изменилось. По разукрашенным стенам плыли в неведомую даль звездолеты. Грайс будто попала в рай для двенадцатилетнего мальчика. Они вошли в темный коридор, на потолке медленно плыла проекция звездного неба.

— Я люблю звезды, — сказала Аймили. — И космос. За космосом — будущее.

Грайс крепко сжимала чашку с какао. Аймили вела ее в искусственно поддерживаемую темноту, непрозрачные ставни закрывали все окна. Пахло мороженым и чипсами.

— Как красиво, — сказала Грайс. — Мне здесь нравится.

— Еще бы, — улыбнулась Аймили, в темноте ее зубы жутковато блеснули, и Грайс впервые вспомнила, что она тоже не человек. В комнате яркий свет ударил Грайс по глазам, получив свой нокаут, она отшатнулась обратно в темноту.

— Жена твоего брата что, вампир?

— Да, Лаис, и брат сказала покормить ее!

Комната была просторная, плазменный телевизор почти во всю стену был подключен к новомодной приставке, повсюду были разбросаны книги и диски, по помещению были рассредоточены разноцветные кресла-мешки, похожие на яркие мармеладки. На одном из них полулежал вчерашний парень, однако теперь на нем была оранжевая толстовка с глазастыми таблетками, узкие, рваные джинсы и высокие кеды. Он активно боролся с джойстиком, а на экране огромного телевизора, рыцарь сражался с бесформенным чудовищем.

— Привет! — сказал Лаис. — Я сейчас умру, секунду!

И умер. На экране зажглась огромная, алая надпись, возвещающая о том, что игра — окончена. И Лаис вдруг с неожиданной быстротой и ловкостью встал, поймал Аймили у порога, принялся кружить ее на руках, как хрупкую куколку. Они целовались, и Грайс отвела взгляд.

— Она ханжа.

— Но я же по тебе соскучился.

— Но я же ушла на полчаса.

— Но я же сошел с ума от любви.

Они оба засмеялись. Лаис поставил Аймили на место и протянул Грайс руку.

— Лаис Валентино.

Грайс посмотрела на него с недоверием.

— Валентино, в смысле…

— Ага. В том, — только теперь Грайс заметила, что у него был сильный южный акцент.

Семья Валентино — бессменные уже около столетия владельцы крупнейшей похоронной компании с предсказуймейшим в истории названием "Валентино". Они — мрачные ребята, ведущие почти затворнический образ жизни. Им издавна покровительствует Дом Тьмы, потому как Дом Тьмы опекает мертвых Эмерики. И хотя семья Валентино никогда не являлась жреческой, необъяснимое внимание Дома Тьмы преследовало ее на протяжении целых поколений.

— Но разве ты и твоя семья не живете в Тексасе?

— Ага, — сказал Лаис. Выглядел он вовсе не как парень из Тексаса, выглядел он как парень из приветливой Калэйфорнии. И уж точно не как сын гробовщиков. — Я сбежал. И теперь встречаюсь с богиней из Дома Хаоса.

— Что это было за западло, Лаис? — зашипела Аймили. — Ты нас сдал!

И Лаис поцеловал ее в щеку, и Грайс увидела, что Аймили немного покраснела.

— У нас могут быть большие проблемы, — с гордостью сказал Лаис. Он был само очарование, маленький мальчик, веселый и наивный. Не верилось, что он мог жить в таком мрачном месте, как Тексас.

— Да, если я не закончу свой фанфик про Кирка и Спока, пока не закончится конкурс.

С разбегу Аймили приземлилась в одно из кресел-мешков, ядерно-зеленое, потянулась за ноутбуком и, открыв его, в скором времени начала быстро что-то печатать.

Грайс последовала примеру Аймили и тоже опустилась в одно из кресел.

— Давно вы вместе? — спросила она.

— Ну, пару месяцев. Я был тупой и чуть не умер на улице. А потом встретил ее. Теперь я прячусь здесь.

— Это потому, что он — трус.

— А почему ты чуть не умер?

Лаис улыбнулся своей очаровательной, чудной улыбкой и сказал:

— А я сидел на героине.

Грайс смутилась, она не знала, как реагировать в подобных случаях.

— Ага. Чуть не сдох от передоза. Его ломало, как сучку.

— Аймили!

— Но это правда!

Грайс уставилась на свои ноги, делая вид, что изучает что-то интересное.

— И как ты справился с этим?

Лаис кивнул в сторону Аймили.

— Перекумарился.

Аймили хмыкнула, продолжая что-то набирать. Лаис сел рядом с Грайс, от него приятно пахло дорогим, но не подходящим ему парфюмом.

— Вообще, — сказал Лаис. — Они все такие здоровские. Ужасно крутая семья.

— Чудовищные лицемеры, — сказала Аймили.

— А мне нравятся.

Грайс облизнула губы, потом осторожно спросила:

— Разве то, что вы вместе одобряет семья Аймили?

— Да мне плевать, — сказала Аймили и с ожесточением нажала на клавишу ввода. — Кто они такие, чтобы одобрять или не одобрять то, что я делаю?

— Наверное, тебе они не кажутся такими пугающими, как нам, — примирительно сказал Лаис. У него был хороший характер и добрые глаза, и Грайс стало жалко его, жалко, что он чуть себя не угробил. Лаис подошел к Аймили, поцеловал ее в висок, и она перехватила его руку, переплела их пальцы. Они выглядели влюбленной парой, молодые и счастливые.

— Неси редбулл. Я не лягу спать, пока не увижу комменты.

— Но мы же еще не спали.

— Ага. Посмотрим "Гарри Поттера". Можешь под него поспать.

— Мне, наверное, лучше уйти, — сказала Грайс. Аймили вдруг обернулась. Разноцветные прядки, спрятавшиеся в ее волосах, блеснули. Вчера Грайс их не заметила. Или их не было. Может боги, как и люди, в двадцать лет делают со своей внешностью удивительные вещи по смехотворным причинам.

— Не, — сказала она, и ее спокойный тон совсем не сочетался с резкостью ее движений. — Сейчас я кое-что тебе покажу.

— То, что я уже видел?

— Заткнись, опять делаешь западло!

А потом Аймили махнула рукой.

— А, какая разница. Ты теперь тоже часть семьи, так что пошли.

Аймили, конечно, несколько преувеличила. Она никогда не смогла бы выйти замуж за Лаиса. Он не был жрецом и относился к чужому Дому. У нее и у него могли быть огромные проблемы с Домом Тьмы. Но сейчас Лаис беззаботно наблюдал, за замершими на стене звездолетами, бороздящими темные просторы настенного космоса.

Аймили еще раз метнулась к ноутбуку, проверила страницу, и повела их за собой с решительностью, которой позавидовал бы любой полководец. Грайс оставила чашку, бывшую приютом для какао, в комнате. Она шла вслед за Аймили и Лаисом, и ей так нравилось, как они держатся за руки. Они встретились и полюбили друг друга, он ее выбрал, она его выбрала. Это было так хорошо.

Они вошли в лифт, и Лаис замер у зеркала. Он с удовлетворением рассматривал себя, и лицо его осветила искренняя, влюбленная улыбка. Лицо его действительно было прекрасно, этакий античный юноша с пустыми, глупыми и красивыми глазами. Чуточку бессовестный, но очень сочувствующий.

Он протянул руку к волосам Аймили и принялся накручивать на палец ярко-синюю прядь ее волос.

Они ехали вниз, Аймили нажала кнопку, рядом с которой значился не первый, а минус пятый этаж.

— Хочешь показать мне подземную парковку?

— Лучше, — хмыкнула Аймили. — Я покажу тебе, как течет время.

Эта фраза, серьезная, пафосная, ей так не подходила, что Грайс стала смешно, и Аймили толкнула ее локтем. Было неприятно, но Грайс вдруг почувствовала, что они друг другу нравятся.

Двери лифта распахнулись, и Грайс отчетливо ощутила, как из будущего, она попала в прошлое, даже воздух изменился — стал затхлым, влажным, холодным. Лифт привез их в огромный склеп под землей, он тянулся на километр вперед. Камень дышал столетиями без движения в этих стенах. Шаги Аймили, Лаиса и Грайс гулко отдавались в огромном, полупустом помещении, скакали вокруг, вызывая неясную тревогу.

Все время их рода вдруг предстало перед глазами Грайс. Дом Хаоса от самого начала времен, от первых богов-царей до отца ее мужа. Длинный зал был уставлен каменными гробницами, на тяжелых крышках были вырезаны символы неизвестного языка, вовсе не похожие на буквы или иероглифы, сначала палочки и точечки этих символов и вовсе казались хаотичными, Грайс с трудом уловила в них последовательность. На каменных стенах были выбиты старые, как сам мир, сюжеты — люди склонили колени перед богами, все народы всей земли, от царей до нищих, и не было среди них никого, кто стоял бы прямо, перед чудовищами древности с их чудовищными силами. Чудовища сжимали в щупальцах людей, пожирали их.

Да уж, наверное, если бы кто-то из репортеров побывал здесь, у страны было бы меньше энтузиазма по поводу кандидатуры Кайстофера на пост президента Эмерики.

Это была их история. Милая девушка, которая стояла сейчас рядом с Грайс — прямой потомок твари, пожиравшей города, твари, которая когда-то возлегла с людьми, и они дали ее потомкам свой облик. Но не суть.

— Знаешь, что случается с нами после того, как мы засыпаем? — спросила Аймили.

— Для людей это тайна.

— Ты теперь не с людьми, а с нами.

Помещение не производило такого впечатления, какое производят иногда кладбища. Не было гнетущей мертвенности, пустоты. Здесь будто и не было никого умершего.

Страх был другим. Грайс казалось, что со стен смотрят на нее миллионы глаз, зрячих, живых глаз, и ожидают они, что и Грайс склонится, сквозь столько веков — тоже встанет на колени, как и все из ее слабой породы.

Они шли все дальше. В самом конце зала на стене висел портрет красивого мужчины, в нем было что-то сходное со всеми его детьми. Грайс его еще помнила — Ионатан, отец ее мужа, отец Аймили, Дайлана и Олайви. На нем был дорогой костюм, в руках — безупречная трость с алмазными набалдашником. Он широко улыбался, так, как обычно не принято на портретах — с веселой уверенностью в том, что на картине он получился отлично.

— В доме его портретов не висит. И фоток нет, — сказала Аймили. — Смотри внимательно.

Красивый мужчина, богатый, и кажется счастливым, подумала Грайс. Взгляд — жесткий, смелый, нечеловечный совсем. Но и не злой, скорее насмешливый.

— Мы — выродки, — сказала Аймили. — Посмотри, кем мы были, и кем мы стали. Мы все выродились, вот, Кайстофер, к примеру, выродился в республиканца. Незавидная участь. Но так будет не всегда.

Аймили метнулась к последней гробнице. Лаис помог ей отодвинуть крышку. И Грайс увидела красивого старика, бывшего когда-то мужчиной с портрета. Вернее то, что с ним стало после пяти лет сна. Его тело легонько пульсировало, он был как младенец в утробе матери, сжавшийся и тонкокожий. Под бледным кожным покровом сияли темные, почти черные вены. На открытых местах — руках, шее и лице, было то, что Грайс приняла за ранки. Чуть присмотревшись, она содрогнулась. Это были закрытые глаза. Иногда под кожей что-то двигалось, как будто пинался ребенок, и Грайс видела, что это щупальца скользят под истончившейся кожей.

И тогда Грайс поняла факт, омерзительный в своей физиологичности — человеческое тело для них лишь временный дом, они как гусеницы, становятся куколками, чтобы превратиться в бабочек. Они перерабатывают старое тело, служившее им сто пятьдесят лет, изнутри, растут в нем, питаются им, трансформируют его.

Грайс подумала об огромном количестве гробниц, что они уже прошли. Самые старые расположены ближе к выходу.

Если пять лет понадобилось Ионатану, чтобы тело его уже стало другим, и что-то бродило под кожей, как неродившийся младенец, когда же очнутся, приняв иную форму, остальные.

Там, высоко-высоко, на земле, шагали на работу люди, было переполнено метро, яркая реклама танцевала на электронных билбордах, пищевые и информационные гиганты предлагали все новые способы развлечь себя. Непрестанный гул машин сопровождал Эмерику, и кофе-на-ходу, ставший символом динамичной жизни, щедро сдабривали корицей и подсластителями. В тесных коробках Браклина и Харлема, люди жались друг к другу, смеряя растущую тревожность трансжирами и сахаром. В правительственных кабинетах варились войны. Ядерное оружие, «Данкин Донатс», Силиконовая Долина, Голливуд, Белый Дом.

Все это вдруг показалось Грайс таким маленьким. Коротким перерывом, незначительными точками на великой картине бытия. Один росчерк кисти перечеркнет их все.

Аймили пристально вглядывалась в ее лицо. Она сказала, чуть прищурившись:

— Я вижу, ты поняла.

— А я не понял!

— Добро пожаловать в Дом Хаоса, — объявила Аймили.

Продемонстрировав Грайс хрупкость цивилизации и всех ее достижений, Аймили широко зевнула.

— Вот так вот, — сказала она.

— Жутенько, — выдохнул Лаис. Он почесал красивый, прямой нос.

— А теперь, Лаис, пойдем обнимемся и будем спать.

— А вдруг ты заснешь, как они! И у тебя будут глаза, и щупальца, и…и вообще!

Аймили чуть вскинула бровь, потом вздохнула и терпеливо сказала:

— Мне двадцать лет. У меня есть еще сто тридцать, чтобы насладиться жизнью. Приблизительно.

— Насколько приблизительно?

— Заткнись, Лаис.

Он взял ее за руку, и они пошли к лифту, проходя мимо многочисленных созданий, богов прошедших эпох, которые менялись, готовясь, как бабочки, вырваться наружу из смертной, истончившейся оболочки.

Грайс завидовала Лаису, и его способности моментально позабыть то, что он видел здесь, и больше никогда не думать о том, что боги дремлют под землей Нэй-Йарка, и однажды Дом Хаоса очнется от долгого сна.

Конечно, Грайс и раньше знала, что боги не умирают так же, как другие существа, а впадают в стазис, но сейчас она видела, что происходит с их телами, что это не сон, подобный смерти, а сон, подобный нахождению плода в утробе. Движение под полупрозрачной кожей Ионатана испугало ее. Движение Ионатана.

В лифте они ехали молча. Аймили пощелкала пальцами у Грайс перед носом.

— Я тебя слишком впечатлила, да?

— Все в порядке. Я просто несколько пришиблена масштабом.

Аймили и Лаис вышли на своем этаже. Аймили красноречиво зевала, и Грайс сказала:

— Спасибо большое за экскурсию, было очень приятно познакомиться, а сейчас мне нужно позвонить родителям.

— Но помни, — сказала Аймили. — Заключенным полагается один звонок в день.

Она засмеялась, а вот Грайс было не смешно. Аймили ее очаровала, со своим нарочито наглым поведением, совершенно неподходящей богине одеждой и смешным Лаисом. И все же Аймили не могла понять, что чувствовала Грайс, оставшись совершенно одна.

Эти чувства даже не были однозначно плохими. Грайс была не против навсегда покинуть Юэту, не видеть родителей, не зевать на мессах и не собирать деньги для праздников Хаоса у безразличных соседей. Не нужно было вести себя прилично, здороваться с совершенно незнакомыми людьми только потому, что они — родительские партнеры по работе. Мама и папа, и их бесконечные запреты и сокрушенные возгласы о том, почему она не похожа на сестер, остались будто далеком в прошлом, отболели, как мозоль, которую перестаешь трогать. Грайс действительно собиралась им позвонить, и, на удивление, не испытывала по этому поводу дискомфорта. Прежде, стоило Грайс куда-то уехать, они начинали донимать ее просьбами поговорить с ними, и Грайс бежала от этого, как от огня. Путешествия и рабочие поездки, небольшие отлучки к знакомым, Грайс использовала все в качестве передышки от родителей, и ей вовсе не хотелось брать трубку или выходить в интернет, чтобы нарушить этот обет молчания.

Теперь это было легко. Грайс знала, что она больше не вернется в Юэту. Что нет силы, способной заставить ее это сделать. Теперь она навсегда оказалась отделена от родителей, и отчасти ей было тоскливо и страшно без них, а отчасти, она радовалась, что родители теперь в ее жизни — лишь номинальные фигуры. Движущиеся картинки в центре экрана.

Грайс поднялась к себе и удивилась, как же быстро она стала считать комнату своей. Все сияло чистотой еще большей, чем утром, кровать, которую Грайс и сама заправляла старательно, была теперь еще аккуратнее. Грайс прошлась по комнате, скинув туфли. Ее босые ноги ступали по пятнам апельсинового света, проникающим, сквозь занавески. Распахнув окно, Грайс услышала оглушающий, после абсолютной тишины, шум машин. Небоскребы поднимались так высоко вверх, что Грайс даже не верилось. От взгляда вниз кружилась голова, и Грайс, казалось, улавливала далекий липовый запах, свежий и сладкий, исходящий из Сентрал-Парка, и еще более дальний — запах океана. Грайс вспомнила запах Кайстофера.

Люди, семенившие по своим делам внизу, казались игрушечными, крохотными куколками, которых двигают по дорожкам невидимые руки. Текли по венам автострад разноцветные машинки, и Грайс машинально начала их считать. Наконец, сосредоточившись, она захлопнула окно и включила ноутбук. Сев очень прямо, Грайс нажала на синий ярлык "Скайпа". Мама была онлайн. Вздохнув, Грайс поправила волосы и щелкнула по маминому имени. Лайорен Блейк. Статус: Что ни делается, все к лучшему.

Мама отреагировала тут же, звякнули колонки, и соединение было установлено.

— Грайс, милая, включи камеру, я тебя не вижу.

— Сейчас, мама.

Грайс еще раз проверила, выглядит ли она достаточно аккуратно, и включила камеру.

Мама сидела в комнате, по плечам ее ползали их ручные мышки. По ним Грайс уже соскучилась. Она видела черненького Линкольна, беленького Рузвельта, и двух черно-белых, ее любимых, красавцев — Трумена и Эйзенхауэра.

Мама и папа были без ума от мышей, эти беззащитные создания вызывали у них нежность и любовь, в отличии, к примеру, от толстых, розовых свинок, которых они потрошили каждую неделю.

— Здравствуй, милая! Мы с папой только что вернулись домой. Папу вызвали на работу, он собирается, но непременно заглянет.

Папа работал психиатром в клинике «Хэртхилл». Конечно, культ являлся основным полем его деятельности, однако никто из культистов не занимался только мессами, у всех была официальная работа, обычно связанная с ценностями и предпочтениями Дома богов, которым служил культ. Дом Хаоса, к примеру, покровительствовал психически нездоровым людям, безумцам и идиотам. Символом Дома считалась Луна, которая играла важную роль в системе жертвоприношений культистов. Связь Луны с водой, приливами и отливами, опыт цикличных перемен и зрения за гранью, данного безумцам, были для культистов Дома Хаоса центральными. Считалось, что прежде боги могли брать с Луны камни, вырывать людям глаза и вставлять камушки вместо них. Тогда люди становились безумны, однако их связь с богами усиливалась. Такие люди были пророками. В древности, Грайс, слава всем богам, не застала таких диких порядков, люди ее семьи сводили себя с ума. Они проводили месяцы в темноте, бились головами о землю, пока не получали органические патологии, использовали психотропные вещества. Словом, обеспечивали ей самой, Грайс, неприглядную наследственность. Теперь эти дикие обряды, к счастью, практически ушли в прошлое. Хотя Грайс однажды провела два дня в полной темноте. Ей было десять с половиной, у нее начались месячные, и она должна была пройти инициацию, потому как считалось — Луна призвала ее к себе.

В лунарном культе Дома Хаоса, женщины всегда имели большее значение, чем мужчины. Именно женщины были подвластны циклам Луны, мужчины же могли достичь прояснения связи с богами лишь обезумев. Феминистический потенциал культа дошел до нынешних дней, поэтому папа, в основном, занимался организацией бранчей с сильными той части мира сего, которая звалась Юэтой, а вот мама приносила жертвы, читала проповеди и проводила сами мессы.

В свободное время она работала дефектологом. У нее было около десятка маленьких подопечных, с которыми Грайс часто проводила время.

Мама, большей частью, занималась культом, поэтому никогда не могла брать больше десяти детей для коррекции. Зато папа проводил в своей клинике дни и ночи, принося чудесные и воодушевляющие истории о разнообразных психозах.

Мама и папа были фанатами всего, что делали, и Грайс считала это великим даром. В «Книгах восходов и закатов» — главном писании Дома Хаоса, где содержались все основные мифы об эпохе, когда история еще не вынырнула из первобытной темноты, была легенда. Один из богов, чье имя не способен воспроизвести язык рассказчика, взял всех детей племени и дал им увидеть, что их ожидает, когда они вырастут. Изменчивый, несовершенный мир, где все подчинено упадку и уничтожению. Он дал им ответы на все вопросы, какие они сумели задать. И дети вышли оттуда такими несчастными. Они хотели облегчить свою ношу и рассказать кому-то о том, что знают. Но это было слишком жестоко по отношению к их родителям. И тогда дети вернулись к тому богу и попросили забрать их разумы, чтобы мир для них вновь стал солнечен, неизменен и вечен. Бог сделал это, восхитившись самоотверженностью детей. Он наказал племени заботиться об умственно отсталых и безумных, потому как они несут крохи великой мудрости, и они добры, потому как не делятся ими с другими.

Грайс было девять, когда она спросила:

— Зачем ты работаешь с ненормальными, если их такими сделал бог?

И мама ответила:

— Их нельзя вылечить, милая, но можно дать им место в мире, потому что они как никто заслуживают понимания и доброты, хотят быть нужными.

Тогда Грайс очень маму зауважала. Впрочем, к подростковому возрасту это прошло.

Сейчас мама поправляла свою идеальную укладку. Смотрела она явно на саму себя, вовсе не на Грайс. И зачем только просила ее включить камеру?

Мама обеспокоенно спрашивала:

— Наш господин остался доволен тобой, милая? Ты не отказывала ему? Не перечила? Ты стараешься быть хорошенькой? Хотя бы постарайся, уверена, у тебя получится. Тебе нужно поскорее забеременеть, не заставляй его ждать. Пей витамин Е.

— Мама!

Мама поймала Рузвельта и принялась гладить, ее красные наманикюренные ногти скользили по спинке зверька. Как кошка, поймавшая мышку, подумала Грайс. Долгое время Грайс думала, что нет ничего хуже, чем быть похожей на маму.

Мама подняла на нее взгляд, ее ровные стрелки казались идеальными даже в размытом окошке скайпа.

— Что, милая?

— Мне здесь очень одиноко.

— Ты привыкнешь. Твоя работа делать счастливым твоего господина, а не быть счастливой самой. Это ради всего человечества, Грайс.

— Ты говоришь так, будто принесла меня в жертву.

— Этимологически — это так.

Мама вздохнула, будто вся тяжесть мира разом легла на ее плечи.

— Хорошо, я понимаю, как ты там страдаешь, моя девочка. Я же тебя люблю, мне не хотелось бы, чтобы ты воспринимала свою нынешнюю жизнь как постыдную обязанность. Тебе повезло, милая. Так везет далеко не всем. Мне так в свое время не повезло, и я вынуждена была выйти замуж за твоего отца.

— Мама, даже когда ты хочешь, у тебя не получается.

— О чем ты, моя милая? — прощебетала мама. Этот ее легкомысленный имидж испарялся легким, клубничным облачком, когда она работала с детьми, становясь серьезной и внимательной, или когда ее жестокая рука вонзала нож в горло визжащей свинье.

Мама протянула руку в пустоту, туда, где Грайс ее не видела, и вытащила из пустоты длинный, изгибающийся, как змея, замершая в движении, ритуальный нож. Он так блестел, что Грайс на секунду засветило экран белое пятно.

— Смотри, что мы с папой купили в аэропорту!

— Здорово. Как сестры?

— Радуются за тебя! Все здесь за тебя так рады! Так горды! Ты не представляешь! Ждут не дождутся, когда ты объявишь о том, что ждешь малыша.

— Я пыталась перевести тему.

Мама совсем не спрашивала, что Грайс думала о Кайстофере. Может, потому что это не имело никакого значения. Какая разница, понравился ли он ей. Грайс, впрочем, и сама еще не могла ответить на этот вопрос. Мама вертела в руках ритуальный нож. Грайс поняла, что мама, кажется, хотела подбодрить ее. Ей стало неловко, мама старалась, она радовалась, а Грайс было только противно.

Она заметила впаянный в рукоятку ножа лунный камень. Как на ее обручальном кольце.

— Я люблю тебя, — сказала мама, и совсем другим голосом, которого Грайс никогда не слышала, добавила:

— Мне жаль. Я знаю, что ты никогда не хотела этого. В жизни мы часто получаем не то, чего хотим, а то, чего хотят другие.

Мама выставила нож, по которому полз Рузвельт, иногда его лапки соскальзывали со скользкого металла. Грайс волновалась за него, как за канатоходца в цирке.

— Спасибо, мама, — сказала Грайс. В этот момент Грайс услышала шаркающие, искаженные звуки шагов.

— О, — сказал папа. — Мои девочки разговаривают.

— Каэл, поздоровайся с Грайс. Посмотри, у нее за спиной такая потрясающая, просторная комната. Господин явно ее не обделил.

— О, и правда, Грайс, чудесное место! Такие очаровательные занавески.

— Спасибо, папа.

Папа — бесхарактерный, нечуткий, беззащитный. Грайс его презирала, и это было неправильно, но она ничего не могла с этим сделать. Нежность к нему мешалась с чувством раздражения, презрения. Грайс думала о том, что ей, наконец, не придется подавлять в себе все эти чувства. Это заставило ее улыбнуться.

— О, милая, у тебя такая цветущая улыбка!

— Ладно, солнышко, я поехал. Завтра полнолуние, и у моего Лунного Пациента, снова обострение.

Лунный Пациент — папин самый проблемный, но и самый любимый, больной. История их отношений началась уже очень давно, года два назад. Лунный Пациент не знал своего имени, и его привезла полиция. Он кричал о том, что он из Нэй-Йарка, и кто-то сделал куколку из его жены, а потом убил ее. Кто-то издевался и над ним, но сохранил ему жизнь. Стоит ли говорить, что никаких документов у Лунного Пациента не было, его никто не узнавал. Лунный Пациент твердил, будто его выключили из реальности, и впадал в истерику при виде сладкого.

Хуже всего ему, месяц за месяцем, становилось в полнолуние. Он пытался убить себя, опасаясь, что кто-то придет за ним, и все повторится. Папа очень заинтересовался Лунным Пациентом, особенно динамикой его обострений. И хотя доказано было, что лунный цикл влияет лишь на приливы и отливы, а не на здоровье человека, папа задумался о том, сколько еще подобных случаев зарегистрировано в клиниках страны.

И он нашел больных, чей анамнез и течение болезни практически совпадали. Они не говорили, что кто-то кого-то убил, однако они утверждали, что их выключили из реальности, они так же впадали в истерику при виде сладостей и совершенно идентичным образом погружались в припадки во время полнолуния. У этих людей не было ничего общего. Папа нашел около двадцати подобных больных. И хотя выборка была не большая, проделанная папой работа оказалась оценена по достоинству. Психозы, подобные тому, от которого страдал Лунный Пациент, назвали Синдромом Блейка. Самый ранний зарегистрированный случай подобного психоза был отмечен пятнадцать лет назад. Мужчина, который им страдал, уже умер, откусив собственный язык в одну из особенно лунных ночей. Вся эта история производила на Грайс жутковатое впечатление, и она не любила слушать о Лунном Пациенте, однако папа не переставал поднимать свою любимую тему.

— Удачи ему, — сказала Грайс.

— Она ему пригодится. Я люблю тебя, дочка.

Когда папа ушел, мама еще некоторое время неловко помолчала. Грайс сказала:

— Хорошо, мама, сейчас придет Кайстофер, поэтому мне надо идти.

— Я люблю тебя, девочка! — быстро ответила мама.

— И я, — сказала Грайс, впервые не чувствуя вины за то, что это — ложь. Она хорошо относилась к родителям. Хотя временами злость на них застила ей солнце, она испытывала и хорошие чувства. Просто не любила их. Так тоже бывает.

Грайс закрыла крышку ноутбука. Комната была большая, а квартира еще больше, и было в ней три этажа, а еще бесчисленные нежилые этажи под ними и, наконец, снова жилой, и самым жутким образом, подземный уровень. Грайс почувствовала, как здесь может быть одиноко. Но пока все было в порядке. Почти.

Грайс взяла с полки монографию по фармакокинетике и углубилась в чтение. Химия ей нравилась, она позволяла забыть об обществе, обо всем. Грайс будто сужала свое восприятие до точки. Не было никого и ничего, лишь бесконечные закономерности, вещества, реагирующие друг с другом, и процессы, в которых нет места эмоциям и чувствам.

Грайс не слышала шагов, но услышала голос.

— Здравствуй.

Кайстофер стоял рядом с кроватью. Вид у него был спокойный, безразличный. Грайс отложила книгу и быстро села.

— Здравствуй, — вежливо сказала она. — Как прошел твой день?

Кайстофер явно не ожидал этого вопроса. Он медленно сказал:

— Довольно продуктивно. А твой?

— Довольно непродуктивно.

Они оба чувствовали неловкость. Грайс взяла его за руки, погладила его пальцы. У него были красивые, сильные руки.

Грайс и Кайстофер не знали, что друг другу сказать. Он стоял неподвижно, не привыкший, что его здесь кто-то ждет, а Грайс думала, о чем они могли бы поговорить. Молчание нарушил Кайстофер. Он сказал:

— Меня не будет три дня.

— Хорошо, — сказала Грайс, не понимая, что испытывает — радость или разочарование.

Он склонился к ней и поцеловал ее, очень осторожно, но безо всякой нежности.

Глава 3

Прошел уже почти месяц с тех пор, как Грайс вышла замуж за Кайстофера. Через четыре дня ей предстояло выйти на работу. Отчасти Грайс даже привыкла к безделью. Они с Аймили были очень разными, а лучше было бы сказать так: они совершенно ни в чем не были похожи, однако Грайс нравилось проводить время с ней и Лаисом. Аймили писала фанфики, а Грайс и Лаис пили лимонад и комментировали других участников конкурса, выискивая перлы. Еще Лаис и Аймили играли в сюрреалистические игры на приставке, и периодически Аймили впадала в такую ярость, что вырывала из джойстика провод. Поэтому Грайс предпочитала только смотреть. Еще она смотрела с Лаисом и Аймили кино, они ели попкорн, иногда выключали звук и говорили за персонажей всякие дурацкие, смешные вещи. Иногда Лаис приносил им безумные десерты, вроде салата из бананов, мороженого и бекона. Еще Лаис пел, а они слушали. Грайс уже десятки раз слышала историю о том, как Лаис мечтал стать музыкантом.

По вечерам Аймили и Лаис уходили, ночами Аймили просаживала деньги в казино, принимая вид отца семейства с трясущимися от тревожности руками или молодого парня, уверенного в своей победе. Лаис пытался устроиться на работу, желательно связанную с музыкой, но никто не хотел его брать.

Аймили говорила:

— Он жалуется тебе, что не может найти работу, но ты знай, что он не хочет работать руками и вставать в семь утра.

— Я человек искусства! Отстань!

— Пожарь яичницу. Хоть какая-то польза от тебя будет.

Грайс было с ними хорошо. Наверное, впервые за всю ее жизнь, ей было хорошо с кем-то. Она чувствовала себя счастливой рядом с Аймили и Лаисом, хотя часть ее, та самая, что в глубине души всегда считала, что мама и папа правы во всем, думала, что они просто инфантильные, не имеющие особенных целей в жизни, избалованные дети. А она, скучная и без того, становится рядом с ними еще хуже.

И все же, отгоняя от себя эти мысли, Грайс была счастлива.

Олайви и Ноар почти не показывались. Ноар пропадал на работе, а Олайви никогда не выходила пообщаться с кем-либо, выглядело так, будто в ее бункере, так Аймили называла этаж сестры, творятся какие-то секретные дела, и она никогда не покидает своего поста.

Иногда в дом заваливалась пьяная Маделин. Сейчас она нигде не снималась, и, кажется, главным ее отдыхом было шампанское "Кристал". Она мурлыкала песни, снимая с себя туфли на невероятном каблуке, прикладывалась к бутылке, а потом падала на диван в просторной гостиной, требуя принести ейконфет.

Грайс обычно исполняла эти просьбы, и Маделин, видимо, решила, что Грайс ее камердинерша, поэтому в случае каких-либо затруднений взывала к ней.

Дайлан часто выбирался к Аймили. К младшей сестре он проявлял особенное, нежное, почти человеческое внимание. Впрочем, думала Грайс, вовсе не стоило думать, что оно — человеческое. Боги ведь тоже любили друг друга, у них были понятия о семье и заботе.

Кроме, может, Кайстофера. Грайс не сказала бы, что он старался. Казалось, вся его теплота, все эмоции, весь жар его речи, все уходило на теледебаты, многочисленные интервью с журналистами, выступления в Сенате и прочую социально-политическую активность. Прежде при упоминании его имени Грайс вспоминала его обаятельную, белозубую улыбку. Теперь она поняла, что эта улыбка — всего лишь обертка, и больше никогда не представляла Кайстофера улыбающимся. Он приходил домой поздно вечером, и Грайс встречала его. Они ужинали вместе, прислуга подавала определенные блюда в определенные дни недели, и Кайстофер каждый раз ожесточенно проверял чистоту скатерти и аккуратность, с которой на столе был расставлены приборы. Если его что-либо не устраивало, он подзывал прислугу и выносил виновнику первое предупреждение. Предупреждений было три, после — увольнение. После того как обессивно-компульсивный ритуал осмотра стола был завершен, Грайс и Кайстофер садились есть. Они, в отличии ото всех остальных членов семьи, соблюдали за столом весь сложный этикет, воспроизводимый обычно на званных обедах или в ресторанах топ-класса.

За столом Кайстофер вел беседу исключительно не нейтральные темы, исключавшие религию, политику, расовые проблемы и, почему-то, астрологию. В основном, они говорили друг другу о том, как прошел их день. Если Дайлан и Маделин или Аймили и Лаис, вдруг ужинали вместе с ними, они не могли сдержать улыбок и даже смешков, но это не заставляло Грайс и Кайстофера прекратить спектакль.

Они вели себя, как пара пуританских парвеню, заключивших все человеческие эмоции и позывы в темницу буржуазной этики. По крайней мере, так сказала Аймили. Грайс не совсем понимала, что в этом дурного.

— Общество спектакля, — говорила она.

— Я думаю, Ги Дебор имел в виду систему доминирования, специфический репрессивный аппарат и фетишизацию потребления, а не приличное поведение за столом, — сказал Кайстофер.

И Аймили показала ему длинный, розовый язык, чем, по ее представлению, серьезно изранила его чувства.

После ужина Грайс и Кайстофер приводили себя в порядок и ложились в постель, следовал короткий, чуть более личный разговор, касавшийся планов на ближайшее будущее, а потом они занимались любовью.

И после скучнейшего, правильнейшего поведения за столом, сеанса вечерней гигиены и короткого делового разговора, секс казался Грайс почти болезненно интимным.

Сознание потихоньку стало выплывать из припадков удовольствия, в которые ее отправлял секс с Кайстофером. Теперь она осознавала больше, запоминала больше, могла контролировать себя. Удовольствие все равно казалось слишком интенсивным, почти на грани со страданием, но теперь Грайс, по крайней мере, могла принимать в процессе более деятельное участие. Кайстофер, теперь она знала это точно, испытывал чувства такой же силы, однако для него, его вида, они были естественными. Грайс же часто боялась, что у нее остановится сердце. Аймили сказала, что такие случаи были. Впрочем, в основном, у мужчин, которые возлежали с богинями. Лаис целый день ходил напуганный, и Аймили это очень забавляло.

Грайс и Кайстофер занимались сексом каждый день. Кажется, для него это тоже был ритуал, как, к примеру, сборы на завтра или проверка соответствия столовых приборов всем нормам прилежания. Он всегда целовал ее в одно и то же время, и это всегда значило — одно и то же, безо всяких оттенков. Иногда Грайс думала, что вплоть до секунды может высчитать момент, когда Кайстофер притянет ее к себе и поцелует. Он мог прерваться на середине разговора или даже фразы.

Порядок прежде всего.

А если Кайстофер не мог заснуть, он никогда не читал в постели. Он всегда вставал, садился за стол, включал настольную лампу с мягким, почти незаметным светом и, сосредоточенно выписывая понравившиеся цитаты в черную книжку, хранившуюся в ящике стола, закрытом обычно на ключ, читал ровно полтора часа, ни минутой меньше или больше.

Грайс не могла сказать, что испытывает к нему романтическое влечение или нежность. Она привязалась к нему, он стал для нее привычным. Ритуализированная, регламентированная, ненастоящая семья, будто они жили за витриной магазина, и их постоянно могли видеть прохожие, казалась успокаивающей. С ней не могло случиться ничего неправильного — ужин, разговоры, секс, сон, когда он обнимал ее. Все было просто, мало составляющих, в которых много деталей, не нарушаемых ни при каких условиях.

Искусственная, кукольная жизнь.

Грайс нравился его запах, его прикосновения, точность и надежность, любовь к контролю, и она с удовольствием играла его идеальную жену даже когда никого не было рядом. Они не узнавали друг друга, но никто из них к этому не стремился.

Многих развращает вседозволенность, и Грайс боялась, что Кайстофер будет издеваться над ней, что он будет кричать на нее, а может даже и бить. Он ни разу, за весь месяц, не выглядел даже раздраженным, не нарушал ее личного пространства, не лез в ее дела и не посвящал Грайс в свои. Их отношения были ровно настолько холодны, что ей не было страшно жить с ним.

Она чувствовала, что ни он, ни она никогда не переступят границы, за которой страх, неловкость и желание скрыться, спрятаться, невыразимый стыд. Холод отрезвлял, очищал, а любовь — пожирала.

Когда Грайс была девчонкой, она мечтала о невероятной любви, которая изменит все, которая смоет все границы, которая позволит ей стать с кем-то единым целым. Она мечтала о настолько удивительной любви, что ее и на свете-то нет. Ей нужно было заткнуть черную дыру в груди, с которой Грайс ходила всю жизнь.

Даже любовь — паллиатив. Временное средство, полумера. Даже любовь. Даже флуоксетин.

Так что Грайс перестала мечтать о любви небесной, а любовь земная ее пугала.

Хорошо было, что не было никакой любви. Кайстофер, Грайс была уверена, думал абсолютно так же. Они были друг другом довольны.

Сейчас Грайс сидела на скамейке в Сентрал-Парке. На коленях у Дайлана лежала раскрытая коробка с разноцветными пончиками "Криспи Крем". Дайлан сидел между Грайс и Аймили. Грайс ела нежный пончик с банановым кремом, достигая той самой точки блаженства, обеспечивающей "Криспи Крем" такие высокие продажи. Молочно-банановый крем скользил по языку, и Грайс жмурилась от удовольствия. Аймили слизывала блестящую, розовато-красную клубничную глазурь с золотистого колечка пончика. Пончик Дайлана оставался нетронутым, Дайлан вещал:

— Так вот, создание дамб, возводимых инженерам эмериканской компании "Моррисон-Кнудсен" привело к поднятию грунтовых вод и соли, а на такой почве прекрасно растет знаете что? Опиумный мак! Иными словами, это Эмерика сделала поля Эфганистана источником сырья для наркотика, от которого теперь сама в ужасе повизгивает. А знаете, почему? Это деньги. Очень большие деньги, а люди любят большие деньги и очень большие деньги…

Аймили сидела с подчеркнуто скучающим видом, а потом стукнула ладонью по скамейке, перехватив пончик зубами. Умяв его, она сказала:

— Братик, знаешь, как ты выглядишь со стороны?

Она крикнула пробегавшему мимо мужчине в спортивных штанах, мокрой от пота майке и с эластичной повязкой под волосами.

— Эй, парень! Я — левая! Я очень — левая! Я просто ультралевая! И я ненавижу правительство!

Грайс и Дайлан засмеялись, а парень, остановился, он был красный от бега и волнения, нелепый и грустный от того, что Аймили к нему обратилась.

— Д-да, — сказал он. — Здорово.

— Беги, Фаррест, беги! — крикнул Дайлан. А Грайс стало парня жалко. Она уже привыкла быть на другой стороне баррикад. Грайс была теперь членом божественной семьи, пусть не богиней, но человеком, принадлежащим их роду. А неудачливый бегун, совершавший утреннюю прогулку в нелепом темпе, не знал, что Аймили очаровательная и смешная, что она просто хотела уязвить брата, что она не злилась.

У него, наверное, вся жизнь перед глазами пронеслась. Не стоит ему сегодня повышать кардионагрузку.

— Правда? — спросил Дайлан, откусив пончик. — Так все и выглядит?

— Для полноты картины мне нужно было разбить себе голову.

— Определенно.

Они засмеялись. Дайлан и Аймили как будто были на одной волне. Странно, это Кайстофер был его близнецом, они были ближе всех в мире, но Дайлан больше всего времени проводил именно с Аймили.

Грайс еще не ко всему привыкла, особенно ей не давал покоя их зубодробительный цинизм. Ей каждый раз вспоминался подземный зал, в котором спали их предки. Никто из них, кроме Кайстофера, не мог воспринимать происходящее в мире всерьез. Все было смешным, игрушечным для существ, которые никогда не умирают. Все то, что для Грайс составит целую жизнь, было для них только эпохой. Поэтому они надо всем смеялись.

Дайлан отламывал кусочки от пончика и с удовольствием жевал. Пальцы у него были в креме, и Грайс видела, как сокращается клапан, где прячется щупальце, когда он двигает рукой.

— Ты ведь уже привыкла, Грайси? — спросил Дайлан.

— К твоей политической ориентации? Почти. Но я бы на твоем месте обратилась к психотерапевту.

Дайлан и Аймили засмеялись. Грайс почувствовала, что у нее получилось что-то важное. Ей нравилось иногда осторожно, одним шагом, преодолевать грань, разделяющую ее и их. Нравилось быть с ними фамильярнее, чем могут себе позволить большинство людей на земле. Аймили и Дайлан, наверное, это знали. Они частенько подыгрывали ей.

Дайлан оторвал еще кусочек пончика и принялся крошить его серым, жирным голубям. Голуби слетелись на пир, в отличии от простого хлеба, которым их вдоволь кормили в Сентрал-парке, пончики их еще прельщали.

Голуби столпились вокруг Дайлана, как культисты, они низко кланялись ему, подбирая крошки.

— В отличии от вас, я добрый, не жадный человек.

— В коробке еще шесть пончиков, Дайлан.

Они сидели напротив небольшого, густо-зеленого озера, купаться в котором было запрещено, однако пара студентов, далеких от состояния трезвости, с шумом ныряли в воду, поднимая брызги. На другой стороне озера поднимались, как стражи этого покоя, деревья, за них макушками виднелись стальные небоскребы, стремящиеся далеко-далеко вверх, из-за них деревья казались такими маленькими.

По дорожке изредка пробегали спортсмены, медленным, степенным шагом проходили пожилые пары, тихонько покачивая коляски, двигались нервозные молодые мамы, полные любви к крохотным людям. Иногда слышался лай собак, и мимо с шумом проносились огромные доги или крохотные карликовые пинчеры, и еще множество симпатичных псов, самых разных фасонов и размеров. Было так спокойно. Лето дошло до своей середины и замерло в самой комфортной точке.

Грайс, Аймили и Дайлан выбрались сюда позавтракать. Дайлан хотел потащить с собой Маделин, но она проснулась все еще пьяной, и Дайлан оставил ее досыпать дома. Аймили тоже была не против позавтракать пончиками с Лаисом, но ей даже не удалось его разбудить, Лаис мычал что-то неразборчивое, подергивал ногой, когда Аймили тыкала в него линейкой, и переворачивался с бока на бок, однако в сознание не приходил.

Что касается Кайстофера, даже будь он дома, ни за что бы не согласился. Но, слава богам, Кайстофера дома почти не бывало, и проблемы времяпрепровождения с ним у Грайс не стояло вовсе.

— Я так не хочу на работу.

— Так скажи об этом боссу, — сказал Дайлан. — Пусть только попробует тебе не разрешить.

— Но я не должна позволять себе бездельничать.

— Я позволяю, и мне пока все нравится.

— Ты не позволяешь себе работать, — сказал Дайлан.

— Точно. Я — нахлебница. Это мое призвание, и я не отступлюсь.

Грайс взяла из коробки еще один пончик, с апельсиновой начинкой. Лизнув глазурь, она продолжила:

— Понимаете, чтобы не потерять ощущение собственной ценности, я должна работать. Иначе, я не буду чувствовать, что у меня есть какая-то цель.

— А ты чувствуешь, когда работаешь? — спросила Аймили.

— Нет, но я забываю о бессмысленности всего сущего. Это и есть цель всего, что мы делаем.

— Люди такие смешные существа.

Аймили вдруг потянулась через Дайлана и обняла Грайс, нежно и надолго, как какая-нибудь хиппи, проповедующая любовь ко всему живому. Грайс было даже приятно, хотя и несколько неловко. В этот момент в кармане у нее зазвонил телефон. Грайс не знала, обрадовалась она этому или наоборот, разочаровалась, что контакт пришлось прервать слишком быстро. От Аймили пахло чем-то свежим, морским, чуть менее ярко и немного по-другому, чем от Кайстофера, а еще сладкими, цветочными, очень девичьими духами с нотами розы и еще каких-то, по запаху напоминающих клевер, трав.

Грайс запустила руку в карман. Дайлан и Аймили с любопытством уставились на нее. Грайс продемонстрировала им, кто звонит прежде, чем посмотрела сама, и увидела на их лицах легкое удивление и еще больше интереса.

Экран телефона демонстрировал недовольное лицо Ноара, в зубах у него была зажата сигарета, рот искривлен в презрительной усмешке. Грайс сфотографировала его не в лучшем настроении, однако ей нужна была фотография, которая будет готовить ее к разговору с ним, а не лживая, успокаивающая картинка. Над фотографией Ноара светилась надпись "кузен". Грайс понадеялась, что Ноар устанет ждать и бросит трубку, как он частенько делает, однако на этот раз кузен был настойчив. Вздохнув, Грайс нажала на кнопку "принять вызов", не будучи вполне уверенной в том, что именно этого она хочет.

— Да? — спросила она, и Аймили приложила руку ко рту, чтобы не засмеяться. Грайс и сама заметила, какой нелепый, напуганный у нее голос, будто она была маленькой девочкой, домой которой позвонила учительница.

Аймили было легко над этим смеяться, не она ведь готовилась услышать поток грязной ругани, бодрящий не хуже чашки эспрессо.

Разумеется, ожидания Грайс оправдались.

— Какого хрена я не могу тебя найти?! Где ты?! Ты мне нужна. Я приехал за тобой в свое рабочее время! Я хочу видеть тебя дома — сейчас! Ты можешь хоть раз напрячь свое огромное эго, и помочь другому человеку!

Грайс не знала, что Ноар будет ее искать, по всем правилам ему полагалось быть на работе. А уж пассаж про эго был проекцией в чистом виде. Если из них двоих выделить человека, чье эго занимает слишком много места, это уж точно будет не она. И если бы она знала, что ему нужно, она не отказалась бы помочь, только не надо орать. Глупо думать, что она окажется дома быстрее, если на нее накричать.

Все эти слова Грайс по привычке проглотила. Она сказала:

— Я с Дайланом и Аймили в Сентрал-парке.

— Я подхвачу тебя на выходе, который ближе к дому через пятнадцать минут.

Она даже не успела спросить, что, собственно, случилось. Ноар бросил трубку, канув в пустоту и безмолвие. Аймили сказала:

— Я даже отсюда слышала.

— Вот же дурной у человека характер.

— Ребята, вы хоть насчет кого-нибудь не сплетничаете?

Аймили и Дайлан переглянулись, а потом с одинаковыми улыбками заверили:

— Насчет тебя.

Грайс закатила глаза. Она поднялась со скамейки, на ходу доев пончик.

— Ребята, я пойду. А то он с ума сойдет.

Аймили приложила кулак к груди, а потом вскинула вверх.

— И помни — женская сила. Не позволяй придурку тебя обижать.

— Хорошо. Спасибо за завтрак. Удачи вам!

— Может сходить с тобой? — спросил Дайлан с любопытством.

— Нет, спасибо.

Грайс быстро подхватила сумку и ускоренным шагом двинулась к выходу из парка. Хорошо, что они не успели далеко зайти. Хотя, почему она, собственно, волновалась? Ноар, конечно, взбесился, но однажды он вошел в такое же состояние из-за того, что их судебный эксперт вышел в отпуск, и в первый же день Ноару понадобилось узнать, могут ли антидепрессанты приводить к суицидальным действиям. По каким-то загадочным причинам двоюродная сестра оказалась для него предпочтительнее гугла, и около пятнадцати минут Грайс пришлось вычленять в потоке его негодования, интересующий Ноара вопрос.

Даже если бы Олайви никогда его не выбрала или Ноар не отказался бы поначалу стать ее мужем, его стоило бы уволить. Подобная непоследовательность вряд ли являла собой образец профессионализма.

Грайс была зла, и все ее мысли были сосредоточены вокруг того, насколько Ноар вспыльчивый, злобный, и с каким трудом он доносит свою мысль до страждущих от его гнева. Может быть, стоило с ним об этом поговорить. Она семенила к дороге, на ходу поправляя волосы, ей хотелось выглядеть наиболее свирепо. В конце концов, Ноар вытащил ее с прекрасного завтрака посреди зеленого моря, и теперь ей предстояло провести некоторое время в его неприятной компании. Но как только Грайс увидела его служебную машину, грязный, неухоженный "Шеви" неприметно-зеленого цвета, вся охота ругаться куда-то испарилась, и осталась только охота отделаться от Ноара побыстрее. Окно, покрытое брызгами грязи, было приоткрыто. Ноар курил, пепла на его сигарете набралось уже прилично, но он его не стряхивал.

На самом деле Ноар ненавидел эту машину, всякий раз, когда он видел ее, его одолевало непреодолимое желание помыть ее, однако "Шеви" обязан был оставаться максимально непредставительным и непримечательным. Ноар был очень аккуратным в быту, по-солдатски чистоплотным, и машина всегда понижала его и без того не слишком стабильное настроение. Лаис и Аймили любили говорить, что на служебной машине Ноар получает штраф к хладнокровию — минус три кубика.

Итак, минус три кубика, у Ноара оставался лишь один, и судя по всему, сейчас он выбросил единицу, потому что рявкнул на всю улицу:

— Лезь в машину!

— Значит, ты здесь не под прикрытием, — хмыкнула Грайс.

Она села на заднее сиденье, вовсе не потому, что не доверяла собственному кузену. Привычка — вторая натура. Никогда нельзя нарушать железное правило не садиться на сиденье рядом с водительским. Это место смертника, ограбленного или жертвы насилия.

— Что тебе нужно? — спросила Грайс резко. Ноар отжал педаль газа, и машина резко сорвалась с места.

— Ты превышаешь скорость.

— Я полицейский, не учи меня, как мне ездить!

— Что тебе от меня надо? — повторила Грайс. Ноар смотрел в зеркало заднего вида, видимо, все-таки опасался внимания коллег. Его светлый, нервный взгляд не выражал ничего конкретного, сложно было понять, что он испытывает, кроме обычного раздражения.

— Слушай, Грайс, — сказал он чуть добрее. — Мне жаль, что я на тебя наорал. Просто у меня дело, где мне нужна твоя помощь.

Он скривился, будто лизнул лимон. Ноар ненавидел признавать, что ему нужен хоть кто-то. И то, что он позволил себе такую роскошь означало, что дело и правда серьезное. Никаких дел серьезнее похода в магазин Грайс не хотелось. Она поежилась.

— Дай угадаю, тебе нужно подобрать антидепрессанты жене твоего босса, чтобы никто об этом не знал? — безо всякой надежды спросила Грайс.

— Мне нужно раскрыть двойное убийство.

Такого Грайс не ожидала, она вздрогнула, выпрямилась, отвела взгляд от окна, за которым проносились цветастые, гипнотические вывески с рекламой фаст-фуда и марок одежды.

— А причем здесь я? Мне казалось, это непосредственно профиль твоей работы.

Ноар издал звук, очень похожий на рычание.

— Потому что это связано с нашей семьей. Потому что мои родители были менее чокнутые, чем твои, и не посвящали меня в писания, ритуалы и тайны культа. Потому что мне может понадобиться, чтобы ты связалась с кем-то из семьи, ведь меня там теперь знать не хотят.

— Это ты не хочешь их знать. Тебя простили. Это ты злишься.

Ноар стукнул кулаком по рулю, и раздался мерзкий гудок.

— Потому что я не сделал ничего, чтобы они могли меня ненавидеть!

Грайс хотела сказать, что Ноар вообще-то давал достаточно поводов и до своего грандиозного побега, который, будь Олайви более раздражительной, мог привести к люстрациям, коллективной ответственности и другим проблемам, свойственным замкнутому социуму, находящемуся под патронажем сильных мира сего. Однако ничего Грайс не сказала, ей стало Ноара жалко. Грайс закурила. Вся машина пропахла табаком, и Грайс могла не стесняться. Судя по направлению, они ехали в Браклин.

— А кто убит? — спросила Грайс через некоторое время, когда Ноар выбросил в окно третью по счету сигарету. — И как это связано с нашей семьей?

— Убит глава общины Нэй-Йарка и его жена. Мне нужно, чтобы ты кое-что мне объяснила. Там на стенах какие-то мутные цитаты. Мужику откарнали член с яйцами, женщине вырезали матку. У обоих слили всю кровь, смешали ее. Кровью и писали.

— Не думаю, что я могу помочь.

— Я тоже. Но мне придется использовать маленький шанс, что твоего куриного мозга хватает на что-нибудь, кроме зубрежки формул.

— Да заткнись ты!

Грайс захотелось его стукнуть. От его слов всегда было до слез обидно, особенно в детстве. И Грайс была рада, что живя в одном доме с Ноаром, она редко его видит.

На самом-то деле, она это прекрасно понимала, Ноар завидовал ей. Он знал, что никогда не сможет вернуться домой. Не потому, что его не пустят — он сам себя не пустит.

Они подъехали к одной из типовых высоток Браклина. Красная девятиэтажка с пришедшей в негодность от ржавчины пожарной лестницей, скоплением помойных баков на заднем дворе и низкими машинами шестидесятых годов, тесно прижатыми друг к другу в экстазе нелегальной парковки.

Выходя из машины, Грайс увидела рекламный щит "Агент Провокатор", где Маделин в кружевном, полупрозрачном белье, принимала самые соблазнительные позы на трех разделенных вензелями фотографиях. Рекламный щит располагался в конце темной улицы, поэтому его, казалось, озарял волшебный свет.

Странно было видеть девушку, живущую вместе с Грайс, на рекламном щите, в кино, в журналах. И не менее странно было осознавать, что Маделин Филдинг, скандальная и прославленная актриса, живет на одном этаже с Грайс и даже, иногда, общается с ней.

Во дворе стояли две полицейские машины, и одна машина скорой помощи. Из окон на каждом этаже выглядывали люди. Они с интересом следили, когда же понесут трупы. Плохой знак, подумала Грайс. Ей вовсе не хотелось смотреть на тела своих дальних родственников.

Лифт не работал, в подъезде было прохладно, просторно и очень грязно. Стены были исписаны ругательствами. Да уж, в Юэте родственники жили богаче. Или культисты Дома Хаоса в Нэй-Йарке принципиальные нестяжатели?

Грайс поднималась вслед за Ноаром по узкой лестнице. Ноар почти бежал. Грайс со смехом подумала, что, может быть, Ноар всегда носит плащ, чтобы быть похожим на полицейского из нуарных фильмов сороковых?

А потом Грайс вспомнила, что они поднимаются по лестнице, чтобы увидеть квартиру, в которой совершилось убийство. Грайс ее сразу заметила. Они были на восьмом этаже, лестничная клетка еще не была оцеплена, но у двери стояли двое высоких, совсем молодых ребят в форме.

— Девочка со мной, — небрежно бросил Ноар дежурившим у двери. Грайс старалась держаться к Ноару поближе, и это едва не сослужило ей дурную службу. Дверь была открыта, и когда Грайс попыталась проскочить вслед за Ноаром, то едва не натолкнулась на передвижную кушетку, которую толкал санитар. От непрозрачного, черного пакета пахло кровью.

Квартира была очень ухоженная. Никакой пыли Грайс не заметила, вещи стояли на своих местах, и ничего не было разбросано.

Грайс сразу узнала жилище культистов. На столике в коридоре стояла чашка, исписанная символами планет, в воде плавала лавандовая веточка. Очищение дома перед полной луной. Прежде боги ходили в жреческие дома в полнолуние, и обычай ритуально их очищать был жив до сих пор.

Вокруг было множество фигурок богов древних времен, щупальца тянулись к ней с длинных полок в коридоре, смотрели стеклянные глаза. Грайс прошла в комнату, и от одного запаха крови ее тут же затошнило. Ноар пощелкал пальцами у нее перед носом.

— В порядке? Нашатырь дать?

— Нет, спасибо, — машинально ответила Грайс. Она будто смотрела фильм и одновременно присутствовала в нем. Стены были исписаны кровью, так, что казалось — это мудреные, шокирующие обои. На полу стояла эмалированная кастрюля в цветочек, а рядом две глубокие миски. В мисках крови не осталось, а вот на донышке кастрюли она была. Восемь литров крови, по четыре из каждого человека. Хватило, чтобы исписать все четыре стены так, что теперь было непонятно, какого цвета они были раньше.

Двое санитаров застегивали пакет на мужчине, Грайс успела заметить между его ног красное пятно.

— А органы на месте? — зачем-то спросила Грайс. Наверное, потому что так было принято в фильмах.

— Нет. Их забрали.

Когда пакет почти застегнули, Грайс вспомнила это неприятное, усатое, тощее лицо. Она бы никогда больше о нем не вспоминала, настолько незаметным было событие. Этот мужчина сидел в первых рядах, как представитель культа Нэй-Йарка, и улыбался ей ободряюще. Кем он ей приходился? Четвероюродным дядей? А женщина рядом с ним — тонкая, как швабра, с волосами, забранными в пучок. На ней было строгое платье с воротником, и ее лицо выражало печаль, показавшуюся Грайс почти человечной. Грайс и думать о них забыла, а сейчас все подробности вспоминались так легко.

Они умерли. Надо же. Как же так? Почему?

Потому что из них выпустили всю кровь, ответил бы Ноар.

Грайс прижала руку ко рту.

— Если ее стошнит, Ноар, тебя уволят, — сообщил жизнерадостный голос. Грайс с радостью подняла взгляд на кого-то живого и не родственного рядом. Грайс увидела девушку, крашеную бледную брюнетку со следами вчерашнего смоки-айз. На ней были латексные перчатки, она собирала в пробирки кровь из каждой емкости.

— Я Дэйбби, — сказала она. — Совет судмэдэксперта: не допускай попадания рвотных масс на улики. А здесь, если ты не заметила, все улики. Советую отлучиться в…

Продолжение было очевидно, и Грайс не дослушала его. С большим трудом ей удалось успеть добраться до туалета. Ее стошнило, и освобождение от пончиков оказалось большим облегчением. В ванной Грайс долго хлебала воду из-под крана, а потом не удержалась и выдавила локтем зубную пасту на ладонь, прополоскав ей рот. Техническое исполнение оставляло желать лучшего, зато Грайс не оставила отпечатков. Кран она тоже включила и выключила локтем, то же самое сделала со светом. Словом, если чему-то ее и научил "Закон и порядок", так это бережному отношению к великому искусству дактилоскопии.

Грайс вернулась в комнату только когда мимо прогремела на пороге коляска со вторым трупом. Стало намного спокойнее, а кровь почти и не пугала, только пахла чудовищно. Кровь превратилась в слова, потеряв свое значение.

Ноар и Дэйбби смеялись о чем-то своем, когда она вошла.

— Ну что? — спросила Дэйбби. — Обвыклась?

— Можно сказать.

Она была молода, и напускной цинизм, наверное, скрывал ее собственное отвращение. Грайс посмотрела на стены.

— Я думаю, здесь был не один человек. Почерки разные.

— Гениально, — сказала Дэйбби. — Хочешь на работу возьмем? Без тебя бы не догадались.

Грайс уже и сама поняла, что сморозила глупость, она покраснела. Ей не хотелось разглядывать надписи при Дэйбби, и ей повезло. Телефон Дэйбби зазвонил, Грайс услышала заводную музыкальную тему из "О, эта божественная неделя". Дэйбби принялась стягивать перчатку зубами, схватила телефон:

— Что, Ночь, я на работе?

Грайс округлила глаза. Ноар махнул рукой:

— Малышка Дэйбби — гот. В узких кругах известна как Чума.

— О.

Ноар, кажется, был готов в любой момент поймать Грайс, если она грохнется в обморок. Однако, Грайс не собиралась лишаться чувств, хотя запах крови и бил в нос самым немилосердным образом. Слова действительно наносили минимум четверо людей, а может один, который умел виртуозно менять почерки. Ей показалось, что все слова принадлежали женским рукам. Грайс заметила каллиграфический девичий почерк, почерк отличницы, размашистый и неаккуратный, и еще два, один узкий, неясный, а другой — почерк человека, который разучился писать курсивом — буквы были только печатные и будто немного детские.

Каждую стену расписывал один человек. К потолку вздымались грязные ругательства, Грайс видела слова: мразь, сука, шлюха, тварь, ублюдок. Длинные столбики ругательств окружали кровавую, весьма подробно прорисованную луну. А вот внизу, к полу, шли целые строки из "Книг восходов и закатов".

"Мы возвели сей град для того, чтобы плодиться с теми из вас, кто достоин возлежать среди нас."

"И пусть предадут род свой, и оставят дело свое, и придут к нам."

"И женщины и мужчины ваши, дадут потомство, и назовут их детьми Луны."

"Отдали лучших дочерей их, и лучших сыновей их, и вышли из круга людей, и изгнаны были, и наказаны."

— Что это? — спросил Ноар.

— Первая книга заката, — ответила Грайс. — История о том, как наша семья стала собственностью богов, и люди изгнали нас, и мы были изгоями.

Грайс удивилась, как она привычно и едва осознавая это, перешла на стилизованный слог писаний, которым обычно читали проповеди.

Большими буквами почти у пола было написано: "Насекомое рано начинает служить любви и рано умирает".

Цитаты наплывали друг на друга, затрудняя прочтение.

— Они все из книг закатов, — сказала Грайс. — О том, как жрецы изгонялись или подвергались преследованиям.

Слова писаний до сих пор вставали у нее перед глазами, спустя столько лет, она все еще знала многие из этих цитат наизусть.

Ноар смотрел на нее. Он ждал еще чего-то. Грайс облизнула губы, от запаха крови ей становилось душно. Вернулось ощущение дереализации, тяжести в мыслях, которое не оставляло ее пару лет перед тем, как она начала пить антидепрессанты.

— Что? — спросила она. — Что еще ты хочешь услышать? Я сказала тебе, откуда они. Кто-то здесь явно очень ненавидит жрецов.

Ноар достал телефон и принялся фотографировать кровавые надписи. Наверное, у него таких фотографий для себя достаточно. И почему бы ему было просто не прислать их ей? Зачем было тащить Грайс сюда?

— Ты же понимаешь, — как бы между делом бросил он. — Кого эти ребята ненавидят на самом деле?

Грайс помотала головой.

— Подсказка: эти люди находятся в этой комнате.

Грайс вздрогнула. И вправду.

— Я думаю, — сказал Ноар. — Это смерти символические. Главы местного культа, представители влиятельной семьи. Твои книги закатов, они говорят прежде всего о ком?

— О невестах и женихах богов.

— А это у нас кто?

— Мы с тобой, — выдохнула Грайс.

— Ага. Считай, дедуля с бабулей, это символические мы с тобой.

— Ты меня для этого сюда притащил?

— Да. Кроме того, «Книги восходов и закатов» нельзя просто забить в поисковик. Я хотел знать, откуда именно цитаты. И подпиши мне к ним контекст.

— Мог бы позвонить маме…

— Нет.

Грайс вздохнула. А Ноар продолжал, и лицо его казалось даже вдохновленным, а оттого красивым, киношным. Он смотрел на выведенные кровью надписи, будто художник на едва начатую работу — с надеждой на завершение, на избавление и на невероятную радость творения.

— Думаю, они хотят, чтобы боги перестали размножаться. Вроде как если нельзя убить их самих, то можно лишить их человеческих супругов, с помощью которых они оставляют свое гнилое семя или вроде того.

— Это Охотники?

"Охотники на богов" были запрещенной в Эмерике, да и во всем цивилизованном мире, организацией. Грайс не сомневалась в том, что многие, очень многие, поддержали бы Охотников, если бы те предложили хоть один надежный метод. Однако, после провала атомной теории, когда один из япойнских богов пережил прямой ядерный удар на Хиросиму, ничуть не пострадав, никто не хотел связываться с Охотниками. Люди боялись коллективной ответственности, боялись, что помогая им, они ставят под удар себя и свои семьи. Боги обращали мало внимания на организацию Охотников, видимо, зная, что они ничего не могут сделать, и эта война бессмысленна, бесполезна, губительна лишь для одной стороны. Боги молчали. Люди сделали все сами, и в течение десятилетия большинство руководителей организации, называемой теперь не иначе, как секта, оказались за решеткой. Обезглавленная гидра уползла куда-то, и вот уже пару лет как СМИ перестали муссировать тему охоты за Охотниками. Грайс еще помнила передачи, в которых ведущие делились очень тайными сведениями об обнаружении кого-то влиятельного из недополитической недосекты монстров, мечтающих лишить Эмерику самого главного.

Чудовищ.

Словом, эти Охотники, как нацисткие преступники, скрывались в основном в странах Латинской Эмерики, причем непременно в тех, договор об экстрадиции с которыми не был подписан.

Довольно скоро однообразные репортажи из жарких, наполненных малярией и хорошими футболистами, стран, надоели зрителям. Охотники, вместе с нацистами и ку-клукс-кланом, с которыми были, в определенной степени схожи, оказались на помойке истории.

— Я только что идеально пошутила в своих мыслях, — сказала Грайс. — Бразилия наполнена малярией и хорошими футболистами.

— Что?

— Малярия это искажение итальянского mala aria, то есть плохой воздух. Бразилия наполнена плохим воздухом и хорошими футболистами. Хотя я не уверена, что у нас с Бразилией нет договора об экстрадиции.

— Грайс, ты бросай эти свои таблетки, — хмыкнул Ноар. А потом взял ее под руку. — Но я понял, что лучше с тобой в машине поговорить.

Они спускались по ступенькам, казавшимся Грайс очень нестойкими, неспокойными. Все происходило будто во сне, и Грайс не была уверена в том, что полностью отвечает за свои действия. Ноар осторожно вел ее вниз.

— Знаешь, может я и поспешил.

— Здорово, — сказала Грайс. — Это первый шаг к тому, чтобы признать, во скольких ситуациях ты не прав на самом деле.

Они сели в машину, и с необычайной остротой Грайс почувствовала запах хвойного освежителя. Елочка качалась перед глазами, и Грайс подумала, что могла бы смотреть на нее очень долго. Такое медитативное занятие. Зачем женщинам йога, если есть елочка?

Ноар дал Грайс попить воды, ощутимо лучше не стало, однако холодная, щиплющая язык минералка, вернула Грайс некоторую часть сознания.

— Думаю, это большой стресс для меня.

— А я так работаю.

— А я так не работаю. Прошу в следующий раз это учитывать.

Ноар хлопнул ее по плечу, будто она была мальчишкой лет двенадцати, которого он хотел поддержать.

Ноар сказал:

— Сейчас домой тебя отвезу. Хотя за это могут и вкатить, я же на работе.

Во-первых, никто ему не вкатит, даже если он вдруг перестанет ходить на работу или перестреляет весь отдел — он ведь муж Олайви. Во-вторых, как привез, так пусть и увезет.

Однако Грайс сказала только:

— Спасибо.

И тут же спросила:

— Так что ты думаешь? Обо всем этом?

— На самом деле, я не думаю, что это Охотники. Они считали обязательным защищать всех людей, весь человеческий род, а жрецов, по их мнению, шантажируют, вынуждая отдавать сыновей и дочерей для узаконенных изнасилований.

— Вообще-то на правду похоже.

— А то. Эти ребята не считают себя врагами жречества и даже культов. Их цель — принести мир всем людям, они хотят уничтожить только богов.

— А может это неоохотники? Как неонацисты.

— Такое вполне может быть. Только от Охотников они тогда отделились давно и крепко.

— Почему ты так уверен? Про Охотников уже давно никто и ничего не знает. Они могут быть какими угодно, с тем же успехом они могли бы начать убивать государственных лиц, считая, что они удерживают народ от бунта или еще что-то такое. Жизнь в подполье меняет идеологии. Если они вообще еще существуют в том виде, в каком существовали до Второй Мировой.

Ноар промолчал. Они с Грайс закурили одновременно. Грайс улеглась на заднем сиденье, скинув туфли, вытянула ноги. Хотя это было неприлично, ей слишком хотелось прилечь. Она смотрела на обшивку потолка машины, и иногда ее легонько встряхивало на поворотах. Да уж, не машина Кайстофера и близко. Грайс выпускала дым вверх, и потолок показался ей обтянутым тонким белым вьюном.

— Потому что я уверен, — сказал, наконец, Ноар. — Не они это. Но люди со схожим мнением. И явно не такие самоуверенные. Они полагают, что им удастся убить сотни жрецов по всей стране, и нынешние боги станут последним поколением. Скорее всего, у них у самих есть жреческая кровь. Иначе как они получили доступ к "Книгам восхода и заката".

— Да, и думаю они не из самой либеральной части нашей семьи. "Книги восходов и закатов" есть не у каждой ветви, только у тех, кто непосредственно связан с культом, как наши родители.

— О, спасибо, великая сыщица, ты подметила такую неочевидную, небанальную, невидимую деталь, к которой я без тебя никогда бы не пришел.

Грайс насупилась и замолчала.

— Я проверю списки пропавших жрецов Дома Хаоса. И, на всякий случай, Дома Тьмы. Хотя цитат из писания Дома Тьмы я там не видел.

— Мы просто не знаем, что у них за писание.

— Разумеется, может там и есть цитаты из него, в таком случае, оно состоит из ругательств.

Ноар хрипло засмеялся, а потом серьезно спросил Грайс:

— Ты узнала все цитаты?

— Да. Они все из книг закатов, первой, второй и четвертой. Третья содержала в основном способы наказания нечестивых культистов.

Грайс задумалась. Она поймала в зеркале заднего вида взгляд взволнованных глаз Ноара.

— Но там было кое-что, что я не узнала. Я могу ошибаться, ведь книг закатов очень много. И я не знаю их все наизусть. Но мне не пришло в голову, откуда это.

Грайс поцокала языком, пытаясь припомнить, а потом подняла вверх палец и продекларировала:

— Не мертво то, что в вечности живет. Со смертью времени и смерть умрет.

— Ты не помнишь такого в "Книгах восходов и закатов"? Может это восходы, а не закаты, а?

— Не помню. Я не утверждаю, что это не оттуда. Я просто говорю, что я — не вспомнила.

Грайс почти нравилась игра в сыщицу, в ней был особый, азартный интерес, связанный с силой и хладнокровием. Вся ситуация доставляла Грайс удовольствие, она чувствовала себя такой смелой и умной, хотя часть ее оставалась витать где-то далеко.

Они подъехали к дому.

— В лифте доехать сможешь?

— Я не знаю, но скажу да, чтобы не оставаться с тобой в замкнутом пространстве.

— Ты мерзкая, сестренка.

— Пока, кузен.

Высадив ее, Ноар тут же рванул к дороге, и «Шеви», как стремящаяся на водопой антилопа, быстро вписался в стадо своих сородичей и растворился вдали. Грайс выкурила еще одну сигарету, наблюдая, как по синему небу бегут облака, и пытаясь выбросить из головы бледное, усатое лицо того мертвеца и пятно крови между его ног.

К последней затяжке на Грайс накатила тревога. Она представила, как это они с Ноаром, лежат обескровленные, а ее матку вытаскивают чьи-то безымянные руки в латексных перчатках.

Впрочем, латексные перчатки, это к Дэйбби. Выходя, Грайс увидела, как Дэйбби со скучающим видом прислонившись к косяку двери, кивает чьему-то щебетанию, доносящемуся из телефона. Надо же, подумала Грайс, так скучать в доме, где кто-то умер.

Грайс вошла в лифт, палец привычно нажал на кнопку семьдесят пять, и началось бесконечное восхождение, ощущаемое глухо и далеко где-то в желудке. От скуки Грайс смотрелась в зеркало, и то, что она видела там, ее печалило. Лицо у нее было грустное, под глазами синяки, и какая-то почти прозрачная бледность сделала ее похожей на призрака. Нужно было принять ванную. Она и вправду сильно испугалась.

Однако мечтам Грайс не суждено было сбыться. Грайс хотела было свернуть в свою комнату, но на округлом пути коридора, Грайс услышала голос Маделин:

— О, моя сладкая, ты вернулась. Зайди ко мне!

Грайс ужасно хотелось ее проигнорировать, но в этой женщине была какая-то магнетическая сила, избежать которой было невозможно. Эта женщина входила в тебя, как нож в масло, и уже никуда нельзя было деться. Грайс свернула к ней, заглянула в гостиную.

Гостиная была огромная, с камином, пушистым ковром, окнами во всю стену, такая подчеркнуто-роскошная. Однако, Дайлан испортил ее наклейками в честь своего шоу, Аймили написала на стенах множество не самых приличных слов, а Лаис прилепил к глазам медведя, чья шкура лежала у камина, две жвачки, на которые Грайс все время наступала. Кроме того, здесь до сих пор путешествовали осколки многочисленных стаканов, разбитых Ноаром. Дайлан строго настрого запретил горничной убирать гостиную из-за какой-то давней ссоры с Кайстофером, вследствие чего Кайстофер просто игнорировал ее существование.

— Где же ты была так рано, милая? — спросила Маделин. На животе у нее сидела белая, как снег, длинношерстная кошка с красивой, как на картинах, мордой и синими глазами.

— Турецкая ангора. Красавица, правда?

Грайс шмыгнула носом. У нее была аллергия на кошек. Маделин чесала кошку, потом перехватила ее лапки и принялась дурачиться, вышагивая ими.

— Откуда она?

— Заказала ее по интернету. Мне было скучно, и я была слишком трезва, чтобы выйти на улицу. И вот мне стало одиноко, а монстра, с которым я завела роман не было рядом.

Маделин выпустила кошку, села на диване, сама потянувшись, как кошка. Грайс только надеялась, что животное не подойдет к ней. Она уже чувствовала, как нос начинал чесаться.

Маделин протянула руку к столику, на котором в ведерке со льдом почивало шампанское.

— Хочу узнать, как твой день, — сказала она. У нее был капризный, нежный, звенящий тон. Грайс сказала:

— Я расследовала двойное убийство.

— Громко сказано, но мне нравится. Продолжай.

Синие глаза Маделин не выразили никакого удивления. Она коснулась колец своих волос, локонов, свивающихся, как золотистые змеи, у нее на плечах.

— Там был человек, которому отрезали член.

— Утро перестает быть томным.

Грайс не стала напоминать Маделин о том, что утро, как таковое, давно закончилось, за окном солнце стояло в зените, и было ужасно жарко, однако Маделин попивала шампанское в интимном полумраке, скрывшись от мира за тяжелыми занавесками. Наверное, так выглядели куртизанки в Венэции — в них была та же томность, порочность и презрение ко всему, что происходит за пределами темных комнат.

Грайс села на диван. Кошка пропала, забравшись куда-то и переживая свой стресс в одиночестве.

— Как бы мне ее назвать? — спросила Маделин. — Среди убитых была женщина? Скажи, что да!

— Была. И она приходилась мне дальней родственницей. Ты вообще хочешь послушать, что случилось?

— Да, — промурлыкала Маделин. — Разумеется хочу.

Впрочем, Маделин не хотела. Ее бешеный гедонизм требовал иногда звучания чужого голоса, но она воспринимала его как музыку.

— Ноар вызвал меня, чтобы я посмотрела цитаты…

— Написанные кровью, спорим?

— Да, написанные кровью. Из тех людей выпустили всю кровь и расписали четыре стены строками из писания Дома Хаоса.

— О, это то, к чему твои родственники меня не подпустят, будь я хоть трижды лучшей в постели Дайлана, лучше чем кто угодно из вашего племени.

— Можно сказать и так, — кивнула Грайс. — Ты несколько драматизируешь, конечно. И, в общем, там были мужчина и женщина, главы культа Нэй-Йарка. Их лишили репродуктивных органов.

— Интересно, — сказала Маделин, и в голосе ее действительно прозвучало живое любопытство, как будто только с этого момента история становилась интереснее. Она взяла шампанское и отхлебнула прямо из горла, лед в ведерке жалобно звякнул.

Никогда Грайс не видела, чтобы Маделин что-то ела.

— И что, ты упала в обморок? — спросила она ласково, в ее голосе было поровну сочувствия и издевки.

Она снова легла на диван, вытянула красивые ноги, и ее атласная ночная рубашка обнажила блестящие в полумраке бедра. Маделин положила ноги на колени Грайс.

Неверный свет, едва пробивающийся сквозь занавески, ласкал ее волосы, делая их еще более золотыми. Вся обстановка казалась Грайс такой интимной, что она покраснела.

— Значит, в городе происходят ритуальные убийства? — пропела она.

— Думаю, это антиритуальное убийство. Кто-то угрожает так богам. Убивая их собственность.

— Глупости это все, моя милая. В мире много тайн, которые мы никогда не сможем разгадать, потому что для этого надо выходить из дома.

Она вдруг приподнялась, глаза у нее загорелись смешливыми огоньками, искорками.

— Ты, к примеру, знаешь, что происходит на сорок третьем этаже?

— Я не знаю, что происходит за сорок два этажа до него и за тридцать после.

— Это, подружка, закрытый этаж.

Маделин закурила, голос у нее был смешливый, и одновременно, как у девочки, рассказывающей страшилку — взволнованный. Никогда Грайс не видела ее такой с Дайланом. Она не дурачилась с ним, не показывала себя — настоящую.

— И что? Что страшного в закрытом этаже?

— А почему его закрыли? То-то же. Может быть то, что там находится, может в любой момент вырваться. Может быть, кто-то из предков наших с тобой сожителей, уже проснулся. И ждет своего часа.

— Не думаю, что это здание могло бы удержать их.

— Но почему-то этот этаж ведь изолировали.

Грайс смотрела на Маделин. На лице ее застыло по-детски любопытное выражение, однако, как только Грайс спросила:

— Почему ты не выяснишь у Дайлана? — Маделин со скучающим видом посмотрела в потолок.

— Потому что он скучный, ничего не говорит. Ну да ладно. Это так, к слову. Ты мне загадку, я тебе загадку.

Она была очень пьяна. Грайс подумала, зачем Маделин разбавлять ее сладкую жизнь таким количеством алкоголя. А в зеркальце, инкрустированном драгоценными камнями, у нее, Грайс видела, лежали таблетки. Она клала их под язык, когда ей становилось как-то особенно невыносимо.

Маделин подалась к Грайс, обняла ее. Объятия эти совсем не были похожи на объятия Аймили. Они были нежные, крепкие, романтические. Грайс осторожно погладила Маделин по руке, и та разочарованно отпрянула.

— Слушай, почему я должна переживать из-за парочки умерших толстосумов?

— Ты и не должна, — рассеянно сказала Грайс. Осознание того, что именно она видела, накрывало ее, как прилив, а потом отступало. Сознание то мутилось, то снова становилось ярким и ясным, будто вышедшее из-за пасмурного неба солнце.

Грайс никогда не понимала, откуда в Маделин столько злости. Ее биография была лишена чего бы то ни было необычного, она родилась и выросла на Лэнг-Айленде, работала официанткой и попала в кино случайным образом. Типичная мифологема о звездах, которые растут среди нас. СМИ тиражирует подобные истории для того, чтобы истончить границу между звездами и обычными людьми. Любая девушка могла оказаться на месте Маделин, этот элемент истории, всегда так похожей на сказку о Золушке, нужен для того, чтобы поддерживать очень выверенный баланс между проницаемостью мира селебрити и его изолированностью.

Однако, для официантки из дайнера на острове для богатых, Маделин была уж слишком озлоблена, и ее увлечение алкоголем носило отчаянный, спасательный характер.

Грайс никогда не спрашивала у Маделин ничего личного, ей было стыдно натолкнуться на что-то болезненное. Как наступить человеку на ногу в час пик, не зная, что он только недавно снял гипс.

— Ты думаешь, следующей будешь ты? — спросила Маделин. На столике стояла миска с вымытой, блестящей клубникой. Маделин взяла одну, поводила ей по губам, потом откусила.

— Ноар сказал, что это возможно. А он все-таки полицейский.

— Может он просто хотел тебя напугать. Братья так делают иногда.

Маделин никогда не рассказывала о своих родственниках. В интернете писали, что ее родители держали бакалейную лавку. Странно было знать о человеке, живущем с тобой под одной крышей, больше сведений из интернета, чем от него самого.

— Не бойся, — сказала Маделин. — Не думаю, что эти люди — самоубийцы. Не переживай, выпей шампанского и полежи со мной.

— Я думаю, я выпью успокоительного и полежу в комнате, — быстро сказала Грайс.

— Ладно, проваливай, — безразлично бросила Маделин. В ней будто бушевал прожорливый, не разделявший ничто живое вокруг на отдельных существ, голод до любви и физической нежности. И если ей отказывали в этом, она тут же теряла всякий интерес к происходящему.

Грайс было стыдно ее оставлять, хотя она и сама не знала, почему. Маделин с завидным упорством, с упрямством отличницы, уничтожала себя, и Грайс подумала, что она может умереть очень скоро, и нужно чаще быть с ней рядом.

Однако сейчас у Грайс не было сил выдерживать ее душную красоту. Ей хотелось лечь в кровать, накрыться одеялом с головой и забыть обо всем на свете.

Грайс думала, что ни за что не заснет, она даже не стала раздеваться, хотя будь Грайс лишь чуточку менее напряжена, никогда не простила бы себе такой вольности, как лечь в постель в одежде, в которой была на улице.

Укрывшись одеялом, Грайс лежала, не думая ни о чем. Кровавые картинки или навязчивые страхи не затапливали мысли, как стоило ожидать. Грайс уснула, сама этого не заметив.

Проснулась она от ощущения того, что кто-то смотрит на нее. Она не сразу сообразила, где она, как часто бывает, когда засыпаешь днем. Голова болела, под одеялом было душно. Откинув его, Грайс увидела Кайстофера. За окнами уже было темно.

— Здравствуй, — сказал он. — Ты заболела?

— Нет, — сказала Грайс. Кайстофер кивнул. Он явно был озадачен тем, что Грайс спала вечером, в их постели и прямо в одежде. Это нарушало все его представления о вечерах, которые они проводили вместе.

— Ты долго здесь стоишь? — спросила Грайс хриплым ото сна голосом.

— Полчаса, — ответил он.

Грайс поднялась с постели, не спеша умылась. Кайстофер явно был крайне озадачен. Интересно, как он справлялся с конъюктурными политическими решениями? Грайс не думала, что он волновался за нее до состояния остолбенения, однако, его определенно смутило ее состояние.

Когда Грайс вышла, он все еще стоял на том же месте, но теперь смотрел в окно. Она хотела сказать ему что-то, однако Кайстофер опередил ее.

— В данный момент происходит то, что называется еще семейным советом. Ты скажешься больной или хочешь присутствовать? Я приму любое твое решение.

Он говорил об этом так серьезно, будто они решали проблему переезда в другой город или аборта. Грайс даже опешила. Она сказала:

— Я не против семейных советов.

— Тогда давай спустимся в столовую.

У зеркала они оба замерли, приводя себя в порядок. У них были похожие движения — резковатые, нервные. Грайс вдруг улыбнулась Кайстоферу, поняв, что они похожи. Она вдруг испытала короткий, прохладный прилив нежности к тому, что было у них общего.

За длинным столом сейчас было пусто — никаких приборов, никакой еды, а жаль, Грайс с радостью бы поела.

Маделин сидела на коленях у Дайлана, в руке у нее был бокал вина. Она явно не трезвела с того самого момента, как Грайс видела ее в последний раз. Ее лицо выражало сдержанное любопытство, пальцы ходили по волосам Дайлана. Дайлан был растрепанный и улыбающийся. Аймили и Лаис качались на стульях, стараясь делать это синхронно. Олайви сидела, сложив руки на коленях, а Ноар расхаживал по столовой туда и обратно.

— Итак, друзья, — говорил Дайлан. — Тем, кто уже знает, что такое семейный совет — не бойтесь, это ненадолго. Те же, кто еще не был на семейном совете — добро пожаловать в ад!

Лаис поднял руку:

— А мне обязательно присутствовать?

И неожиданно Кайстофер достал из кармана блокнот, открыл и сказал:

— Да. Для Аймили ты в списке значимых людей.

— Иными словами, в статусе ее вечной любви ты получаешь не только привилегии, — сказал Дайлан.

— Как и я? — спросила Маделин.

— О, да, любовь моя.

Кайстофер сел во главу стола, Грайс заняла свое место рядом с ним. Атмосфера искрилась легким, почти смешным сумасшествием. Того и гляди начнется безумное чаепитие. Кайстофер сказал:

— Если я верно понимаю, председатель этого семейного совета — Олайви.

Олайви вскинула бровь.

— Надо же, кто-то об этом вспомнил, — голос у нее был красивый, грудной, спокойный. Она сказала:

— Передаю слово моему мужу. Моя забота председателя заключается в том, чтобы переводить его эмоциональные излияния на язык, понятный людям более рационального склада.

Олайви говорила странно, у нее был высокий слог, как в книгах, подкрепляемый театральной интонацией.

Ноар вдруг остановился как вкопанный, потом сказал:

— Да. Да. Точно.

Давным-давно Грайс не видела его таким. Он был не напуганный, а может даже наоборот — радостный, предвкушающий, но в то же время очень нервный. Грайс, в общем-то, видела его таким два раза. В детстве, когда его едва не сбил поезд, пока он пытался спасти привязанного к рельсам кота. И не кот волновал Ноара, его волновала опасность, волновала вероятность умереть. Второй раз Ноар был таким, когда в первый раз просил у нее денег. Глаза его горели, губы были плотно сжаты, будто он пытался не улыбнуться. Он тогда думал, что за ним будут охотиться.

В последующие их редкие встречи Ноар таким уже не был, его решили взять измором, и он был скучный, раздосадованный.

Но сейчас он выглядел почти счастливым.

— В Нэй-Йарке совершено еще четыре убийства. Убийц не четверо. Эти убийства совершены примерно в одно время. Все жертвы — культисты Дома Хаоса. Вашего дома, если вы помните. Ваша паства. И, кстати, послания все доходчивее. Мы с Грайс были названы выродками, не достойными жизни, грязными шлюхами, возлежащими с чудовищами и продолжающими их род, господствующий над человечеством. Это цитата.

Маделин засмеялась:

— У меня есть версия. Одна из убийц — Олайви, это в ее стиле. Расходимся.

Ноар хмыкнул, а потом продолжил очень быстро:

— Они хотят добраться до нас.

И не смог сдержать улыбки.

Олайви вскинула бровь. Кайстофер сказал:

— Но если еще не добрались, может быть, не имеют на это смелости. Иначе зачем сублимировать таким образом?

— Запугивают? — предположил Дайлан. Лаис снова поднял руку:

— А про тех, кто не жрецы что-то говорилось?

— Да! — сказал Ноар. — Что вы тоже достойны мучительной смерти за предательство, однако худшие из разделяющих ложе с богами те, кто могут оставить им потомков.

— Все-таки это Олайви.

— А я все-таки не понял, это значит, что нас тоже хотят убить или нет?

— Я откуда знаю?!

— Ты — коп.

Олайви подняла руку, и Ноар взял паузу. Она сказала:

— Синхронный перевод затруднен, поэтому приступаю к последовательному. В городе орудует некоторая группа людей, считающая личным оскорблением способность богов размножаться, используя для этого людей, происходящих из определенных семейств. Ублажать богов с точки зрения данной категории лиц так же является не совсем этичным. Для убеждения в правоте собственных взглядов, группой используется насилие, которое, возможно, постигнет не только символические цели, но и вполне реальные.

У Грайс перехватило дыхание. Она друг нащупала под столом теплую руку Кайстофера. Он коротко сжал ее и отпустил — это было неприлично. Она искала у него защиты, но не знала, хочет ли он защитить ее.

— Так давайте их убьем, — сказал Дайлан. — Следующий!

Аймили засмеялась, Кайстофер только вскинул бровь.

— Сначала стоило бы найти их, — сказал Кайстофер. — Полиция с этим не справляется?

— Работает над этим. Но я знаю кое-что получше. Мне нужны напарники. Мне нужна моя кузина, ведь она знает наш культ, и Аймили, чтобы наложить иллюзию.

Грайс облизнула губы. Ей не хотелось и в то же время хотелось участвовать в этом. Сегодня утром она чувствовала себя такой наполненной и важной, и одновременно с этим ей было страшно.

— Заинтриговал, — промурлыкала Маделин. — Продолжай.

— И мы пойдем к Охотникам? — поинтересовалась Аймили.

— В Аргентину? — спросил Лаис. Но Ноар только покачал головой, Грайс увидела на его лице тень стыда.

— Я был среди них. И да, мы пойдем к ним. Точнее, к кое-кому, кто был Охотником. Если сможем втереться к нему в доверие.

Грайс вспомнила, как яростно Ноар доказывал, что Охотники непричем. Что заставило его изменить свое мнение?

Олайви чуть заметно улыбнулась, остальные молчали.

— Да! Да! Когда меня выкинули отовсюду, как щенка, мне некуда было больше идти. У меня остались контакты. Некоторые. Там я могу узнать больше. Может, это охотники-ренегаты. Но я не могу заявиться туда, как я сам. Теперь-то. Мне нужна Аймили. А Грайс могла бы сыграть девушку, погибшую в аварии два года назад.

— Мертвую?

— Лаис, ты идиот. Живую. Подстроившую свою смерть, чтобы присоединиться к Охотникам или им сочувствующим. Она — жрица, там на нее обратят внимание. А мы с Аймили ее прикроем.

— Без меня Аймили никуда не пойдет!

— О, Лаис, ты мой герой, — сказала Аймили. — Никогда не бросишь девушку в беде.

— В общем, мы проберемся туда и узнаем, как жрецы попали в среду Охотников. По крайней мере часть группы совершенно точно принадлежит нашей семье. И таким образом мы обезопасим себя, а я, кроме того, получу повышение. Кто за?

Маделин засмеялась:

— Я!

— Да, я тоже за, мы ведь не участвуем!

— И я! — сказал Лаис.

— Да, мне нравится идея. Давайте мы типа агенты MИ-6, а они советские шпионы.

Олайви сказала:

— Глупый план. Но я не имею ничего против. Он меня не касается.

Какая же она холодная, подумала Грайс. Сама она молчала, ей было неловко, и она правда не знала, что ответить.

— Грайс никуда не пойдет, — сказал Кайстофер. Он встал из-за стола, протянул Грайс руку, не схватил ее, а предложил. А Грайс ужасно испугалась, представив что могут сделать с ней Охотники. Она вложила в руку Кайстофера свою и подумала, что так все будет кончено, не придется ничего решать.

Часть ее жалела, но другая часть чувствовала себя очень спокойно.

Кайстофер сказал:

— На этом наше участие в семейном совете завершено.

Как только они вышли за дверь, кто-то, Грайс не рассмотрела, кто именно, швырнул об косяк двери что-то стеклянное.

Глава 4

Разумеется, Грайс потеряла к себе уважение, и еще три недели ей пришлось прожить с этим неприятным чувством. Ей стоило бы согласиться, в конце концов, дело было серьезное. Ей стоило бы проявить себя, как ответственного, взрослого, готового к сотрудничеству человека, а она была напуганной девочкой.

Ноар при каждой встрече, а встречались они не так часто, как могли бы, слава богам, называл ее трусихой, Аймили говорила ей забить на это и жить дальше своей робкой, правильной жизнью.

— Приключения просто не для всех, — рассуждала она. — Мы справимся и без тебя, поверь. Прими себя такой, какая ты есть, расслабься. Я бы посоветовала тебе потянуть косяк, но не буду нарушать твоих ригидных принципов.

Лаис сказал:

— Ну, чего ты переживаешь? Просто ты скучная, но мы тебе все расскажем.

Маделин вещала, слизывая карамель с конфет из шоколадных бутиков.

— О, милая, сегодня он решает за тебя, пойдешь ты на сверхсекретное полицейское задание со своим кузеном или нет, а завтра будет решать, выйдешь ли ты вообще из дома. Неужели ты этого хочешь?

Дайлан, когда рассказывал в своей программе о референдуме в Брейтании по поводу выхода из Евросоюза, сказал:

— В отличии от многих моих коллег, я далек от мысли, что население Брейтании отказалось от членства в ЕС, не зная, что такое ЕС, и теперь срочно пользуется преимуществами информационного общества, чтобы узнать, откуда же страна вышла. Думаю, так они пытаются подтвердить свою правоту, оправдать принятое решение в своих глазах. Одна моя родственница, чрезвычайно милая девушка, настолько сильно сомневается в принятых решениях, что не находит себе места, и теперь история ее браузера полна психотерапевтических запросов, ответы на которые он давно уже знает, однако ей нужно подтверждение того, что она поступает правильно. Она — форменная невротичка, кроме того сидит на антидепрессантах. Фактически, интегральный психический статус населения Брейтании в данный момент выглядит именно так. Чувство вины за совершенный выбор, свойственное обсессивно-компульсивным людям, проявляется в судорожных поисковых запросах о том, что будет, если выйти из ЕС.

Кажется, в конце передачи он вырвал из себя сердце, обозначив Гаэрманию, печень, обозначив Фрэйнцию и легкие, которые символизировали Брейтанию.

— Интересно, — сказал Дайлан, прижимая окровавленные пальцы ко рту, Грайс не смотрела всего, но не удержалась и пролистала видео на ютубе. — Где же Романия?

Он вырвал себе ноготь, положил его рядом со внутренними органами.

— Иллюстрация на тему того, что при декларируемом равенстве, не все страны Евросоюза одинаково полезны. Спокойной ночи, мои фрейдистки настроенные зрители. Наш анатомически-политический букварь завершает свою работу, и вам пора отправиться в мир санкционированного мной умозрительного насилия.

Он послал камере воздушный поцелуй, и экран в романтическом, свойственном старым фильмам темпе, затемнился.

Грайс не разговаривала с Дайланом около недели.

И только Олайви сохраняла достойное молчание в те редкие минуты, когда они сталкивались. Олайви считала ниже своего достоинства даже с кем-либо здороваться, не говоря уже менее формальных взаимодействиях.

С работой у Грайс тоже не ладилось. Примерно каждые три дня она приезжала, и ей безупречно вежливо и очень мягко рекомендовали приехать дня через три, потому как работы для нее не имелось. Для химика-аналитика. В фармацевтической компании.

При этом Грайс получала зарплату, совершенно ей не нужную. Каждый раз ей хотелось закричать в лицо идеально вежливому менеджеру по персоналу, который всякий раз теребил блестящую заколку для галстука, чтобы отвлечься — он волновался. Ей хотелось закричать:

— Не нужны мне ваши деньги! Работа! Мне нужна работа! Я хочу заняться чем-нибудь!

Видимо, волна убийств, прокатившихся по Нэй-Йарку и ставших достоянием общественности, внушала руководству компании чувство легкого дискомфорта от возможности быть связанными с женой бога, на которую могло совершиться нападение.

Этого ждали все.

Было совершено еще три убийства. От Нэй-Йарка начался отток жреческих семейств. Почтовый ящик был завален письмами, взывающими к богам, просьбами о защите. Кайстофер выплатил щедрую компенсацию родственникам погибших, а Дайлан уже успел пообещать, что следующее его реалити-шоу будет о той самой организации убийц.

Средства массовой коммуникации, созданные для унификации и контроля над информацией, давно вышли из полагающейся для них роли, уступив место хаотическому господству интернета. Хотя полиция утаивала информацию об убийствах, она все равно всплыла — в сети.

Убийства прекратились, организация затаилась.

Заголовки желтых газет пестрели сообщениями о неудачных покушениях на Грайс и Ноара, конечно ни один из них не был правдивым. Грайс даже дала одно единственное интервью для телевидения. Ее повседневные невротичные повадки были приняты комментатором за страх и беспомощность перед могущественной организацией неведомых убийц.

Некоторые связывали хакерские атаки на базы ФБР, в результате которых в сеть утекла информация о федеральных преступлениях десятка крупных корпораций, с действиями этой же организации. Причины построения такой странной логической цепочки долгое время оставались для Грайс загадочными. А потом Кайстофер объяснил ей. Они сидели за столом и одинаково тщательно разрезали стейк на маленькие кусочки. Свет лампы ложился в бокалы белого вина. Грайс заговорила о том, почему люди связывают, казалось бы, настолько разноплановые вещи, почему в своих блогах они формируют теории заговора, вместо того, чтобы признаться — пока никто не знает достаточно.

Кайстофер отложил вилку и нож, вытер абсолютно чистые руки салфеткой.

— Люди переполнены противоречивыми подсознательными влечениями. Невысказанная солидарность с действиями убийц заставила их отнести потенциально хорошее дело на их же счет.

— Но ведь убийства это чудовищно! — Грайс сказала это резко, будто спорила с невидимым собеседником, чем очень удивила Кайстофера. Он чуть вскинул бровь, взгляд у него на секунду стал взволнованным, как будто Грайс вела себя безумно. Однако, он ответил:

— С точки зрения большинства человеческих культур — без сомнения. Однако современное западное общество полнится агрессией, которая вытесняется за пределы понимания и осознания. Жреческие семьи богаты, они имеют культовый статус и доступ к богам, что может считаться привилегией. А зависть и злорадство идут рука об руку довольно часто — я читал об этом.

— Но что насчет того, что антиглобалистские хакерские атаки на базу ФБР и двойные убийства не выглядят логичным продолжением друг друга?

— Многие люди считают, что боги контролируют индустрию. Отчасти это правда. Мы с Олайви проявляем интерес к транснациональным корпорациям, хотя Олайви предпочитает общение через интернет личным визитам. Я имею связи почти со всеми наукоемкими производствами Эмерики.

— Но ядро этой акции ведь заключается совсем в другом! Оно никак не затрагивает богов.

Кайстофер отпил вино, подождал около тридцати секунд прежде, чем начать говорить.

— Во-первых, установлено, что атака была совершена из Нэй-Йарка. Во-вторых, люди склонны объединять события в группы даже без видимой на то причины. Никому не хочется рассматривать больше неизвестных факторов. В-третьих, я и Олайви были связаны с этими корпорациями. Действительно.

А это значило, что, возможно, они были связаны и с финансовыми махинациями. Просто Кайстофер никогда не сказал бы об этом вслух.

Грайс было интересно обсудить с ним ситуацию. В этом разговоре, считавшимся для ужина почти неприличным, потому как он касался политики, а вовсе не убийств, при рассуждении о которых Кайстофер никогда не терял аппетит, Грайс участвовала с живым интересом. Жаль, его пришлось прервать потому что время ужина истекло. В постели они к нему не вернулись.

А еще через неделю произошло то, что выбило Грайс из комфорта нажитого с таким трудом, с помощью бесчисленных интернет-статей о пользе страха и рационального выбора, а так же здорового эгоизма, который проповедовала Эйн Рэнд.

Убийства продолжились. И на этот раз погибли дети. Мальчик и девочка ее крови были похищены из их дома и найдены неподалеку от дома Грайс. Они были так же обескровлены и изуродованы, как и все предыдущие жертвы. Грайс почувствовала, что произошедшее — ее вина. Маленький мальчик и девочкам с эльфийскими глазами смотрели на нее с упаковок молока еще несколько дней после того, как они были найдены. Грайс было страшно смотреть в эти живые, блестящие глаза зная, что теперь они — мертвые и больше ничего не видят. Она чувствовала почти физическое отвращение ко всем сюжетам в новостях и заголовкам в интернете, связанным с погибшими детьми. Две ночи Грайс проплакала от ощущения своей беспомощности и вины. Кайстофер лежал рядом, глаза у него были открыты. Он слушал, как Грайс плачет.

Но ни о чем не спрашивал.

На третий день, отчаявшись успокоиться и забыть, Грайс пришла к Ноару.

— Вы уже были там?

— Были, — сказал Ноар. — Два раза. Пока ничего полезного.

Он не говорил "из-за тебя", но Грайс была уверена, что он имеет это в виду. Ноар пустил ее на порог, и Грайс впервые увидела их с Олайви часть дома. Все было заставлено книгами, коридоры, комнаты, полки с книгами были даже на кухне, куда Ноар привел Грайс. Книги на разных языках, разной степени сохранности. Казалось, будто Олайви хотела сохранить все известные человечеству знания. Эти книги и составляли ракушку вокруг Олайви, которую никто не мог пробить. Грайс видела и следы присутствия Ноара — аккуратно развешанную парадную форму полицейского, ухоженное, блестящее оружие.

Ноар, впрочем, жил здесь очень минималистично, а вот присутствие Олайви давило.

Ноар неохотно сделал Грайс какао, поставил перед ней чашку, пахнущую шоколадом и сливками.

— Что, помочь хочешь? — спросил он. Грайс кивнула. Она была пристыженной девочкой, которая все же оказалась неправа. Ей было страшно, но в то же время уже легче. Будто она еще могла помочь тем детям.

Грайс взяла чайную ложку и принялась употреблять какао, как суп. Повторяющиеся движения помогали избавляться от нервозности.

— Очень хочу. Я пойду с вами. Сыграю, кого нужно. Все сделаю.

И неожиданно Ноар улыбнулся ей, криво, не очень приятно, зато искренне.

— Спасибо, — сказал он.

И Грайс почувствовала, что она — его сестра, и они родные друг другу люди.

— Только давай твой Кайстофер уедет, ладно? Мне с ним проблемы не нужны. Не говори ему.

Кайстофер уезжал каждый месяц, его не было от двух до четырех дней, и никто не знал, где он. Дайлан утверждал, что Кайстофер — оборотень, и в полнолуние его приходится запирать в подвале.

Грайс, разумеется, в это не верила. Сам Кайстофер говорил, что ему необходимы покой и одиночество, поэтому он уезжает в свой загородный дом. В полнолуние, но это-то Грайс как раз не удивляло. Всего лишь один из его бесчисленных ритуалов.

В ночь перед очередным его отъездом, они лежали в постели. Кайстофер поцеловал ее в позвонок, и это значило, что он собирается спать.

Но ему не спалось, Грайс это чувствовала. Сердце билось у него гулко, часто-часто, и если бы он был человеком, Грайс начала бы волноваться. Такое с ним бывало перед полной луной. Грайс перевернулась к нему, оказавшись с ним нос к носу, глаза у него были открыты.

— Ты переживаешь, — сказала Грайс.

— Да, — ответил Кайстофер. Им обоим было ужасно неловко. Но Грайс чувствовала, что нужна ему. Им владела особого рода тревога, он никогда не говорил о ней, но Грайс ее узнавала. Папа слишком много о таком рассказывал, а кое-что Грайс видела и сама, когда приходила к нему на работу. Аннигиляционная тревога, ужас распада, уничтожения, окончательной гибели. Страдание, исходящее от Кайстофера было настолько осязаемо, болезненно, будто рядом с ней лежал человек со снятой кожей.

Но он ничего об этом не говорил, и это рождало чудовищное ощущение абсурда. Как будто человек рядом с ней истекал кровью, не забывая пить свой вечерний чай и скупыми движениями перелистывать страницы газеты.

Грайс поцеловала его. Он ответил ей, и был в этот момент таким беззащитным, что она почувствовала томительную тяжесть в груди. В темноте глаза его были блестящими, болезненными. Грайс и не думала, что боги могут так страдать, и ей хотелось облегчить его боль. Она не понимала ее источника, и оттого печаль эта казалась глубока. Грайс принялась целовать его лицо: веки, скулы, над бровями и губы. Он замер, на его лице застыло почти детское, непонимающее выражение. А потом он обнял ее, и Грайс слышала, как успокоилось его сердце.

Вся эта сцена была до того странной, до того непохожей на все, что происходило между ними когда-либо, что Грайс крепко-накрепко запомнила ее.

А следующей ночью его уже не было рядом. Грайс не скучала, но она думала о том, где Кайстофер сейчас.

А еще через ночь и ее здесь не будет, она отправится вслед за Ноаром, Аймили и Лаисом к Охотникам. Страх снова разворачивался внутри, похожий на ядовитый цветок. Грайс уже жалела о своем приступе неутолимой сентиментальности, ей хотелось спрятаться, уползти. Она накрылась одеялом с головой, но и это не помогло. Ей было страшно, она представляла себя среди других мертвых, холодную и забытую навсегда. На глаза навернулись слезы, и Грайс снова принялась ворочаться. Она боялась, она хотела бросить все. В голове навязчивым мурлыканьем звучал голос Маделин. Закрытый этаж, закрытый этаж, что страшного в закрытом этаже?

И правда, что страшного может быть в месте, которое закрыто. Оно отрезано от мира, в этом суть. Внутри может быть что угодно, но оно не имеет власти. Контролируемый страх, прирученный. Как стоять перед тигром в зоопарке.

Что там на закрытом этаже?

Грайс вскочила с кровати. Мысль, пришедшая ей в голову была сумасбродной и вдохновляющей. Она спустится на закрытый этаж, она встретится со страхом лицом к лицу, она докажет себе, что не трусиха. Она победит маленький, детский страх, и тогда завтра сможет победить большой.

Связь между закрытым этажом и логовом Охотников выстроилась моментально и была крепкой, как цепь. Грайс не торопясь встала, причесалась, почистила зубы и оделась, будто собиралась выходить на улицу. За окном блестел Нэй-Йарк, никогда не засыпавший полностью. Грайс чувствовала важность совершаемого ей ритуала. Она вышла из комнаты на цыпочках. Впрочем, на их этаже оставались только Маделин и Дайлан, а они, судя по стонам, были слишком заняты друг другом прямо на кухне.

Стоило поменять там стол. И всю еду — на всякий случай.

Грайс вышла из квартиры, зашла в лифт. Ее перестало трясти, она приравняла маленький страх к большому, и сейчас они весили одинаково на ее внутренних весах. Грайс улыбнулась своему отражению. Она нажала кнопку рядом со светившейся цифрой сорок три.

Часы показывали, что уже полтретьего, но сна не было ни в одном глазу. Яркий, белесый свет, отражавшийся от зеркал, взбодрил ее еще больше. Лифт остановился, раздался мягкий перезвон. Грайс почувствовала нарастающее беспокойство. И правда, что она тут увидит?

Сперва она не увидела ничего особенного. Небольшой типовой коридор, который запечатывала где-то на середине стальная дверь, рядом с которой непрерывно попискивал кодовый замок. Ничего необычного, ничего пугающего. Может быть, здесь хранились важные документы? Что-то вроде картотеки. Деньги для богов ценностью не были, а вот информация — наверняка. Дверь выглядела очень надежно. Грайс подошла к ней, прошлась пальцами по холодному металлу. Наши страхи на поверку очень часто оказываются глупостями, которые мы сами и вообразили. Конечно, закрытый этаж, где, наверняка, должны храниться трупы, продукты экспериментов, проснувшиеся родственники или еще что-то в этом роде. История не более правдивая, чем крокодилы в канализации. А Грайс вообще не стоило лезть не в свое дело. Она чувствовала себя так, будто использовала чей-то ключ безо всякого смысла. Грайс смотрела на кодовый замок, и ее подмывало понажимать кнопки — наудачу. А почему бы и нет, в конце концов?

Днем у нее было бы миллион причин, почему нет. В конце концов, можно случайно включить сигнализацию, или с кодового замка снимают протокол операций. Но сейчас Грайс с легкостью откинула все эти мысли. Никогда еще она не чувствовала себя такой бунтаркой. То, что закрытый этаж, о котором с таким таинственным придыханием рассказывала Маделин, оказался лишь хранилищем, как в банке, придало Грайс сил. Глядишь и Охотники завтра окажутся лево-радикальными интеллигентами, как из времен Красного Мая во Фрэйнции.

Грайс потянулась нажать какую-нибудь кнопку, и тут заметила, что на одной из них нарисован значок переговорного устройства. Прежде, чем подумать о последствиях, Грайс ткнула в него. Наверняка, соединяет с охранником, а может с Дайланом или Олайви. По коридору разнеслась мелодия, похожая на те, что звучат, когда открываешь музыкальную шкатулку. У шкатулок особая тональность, даже классика в этом исполнении становится неузнаваемо-детской. Но эту мелодию Грайс и впрямь прежде не слышала. Кукольная песенка, начинающаяся грустно, а заканчивающаяся весело. Она так удивительно не подходила этому простому, непримечательному коридору со стальной дверью. Она была совершенно чуждой этому месту. Вырванная из контекста и помещенная в совсем иное пространство, производила она жутковатое впечатление. Грайс передернула плечами. Ощущение силы и радости, будто втянулось в невидимую яму, мгновенно оставив Грайс.

Она развернулась и быстрым шагом пошла к лифту. Грайс уже почти нажала кнопку, когда услышала искаженный динамиком голос мужа.

— Грайс? — спросил он. — Я слышу твои шаги.

Это определенно был голос Кайстофера, Грайс слышала это даже сквозь уродующие его помехи. Но у него была совсем другая интонация.

Грайс замерла. Он говорил:

— Не оставляй меня здесь. Ты ведь меня не оставишь? Иди сюда, иди ко мне.

Его голос был таким чужим, и Грайс отчего-то испугалась еще сильнее.

— Я скажу тебе код. Иди сюда, иди ко мне. Будь со мной.

А потом он вдруг заскулил от боли. Грайс услышала приглушенный удар, а потом хлюпанье крови.

— Мне больно, Грайс. Я делаю себе больно. Иди сюда. Ты же не хочешь, чтобы я причинял себе вред? Я совсем один.

Грайс развернулась к кодовому замку. Кайстоферу было плохо, и Грайс не знала, может ли она ему помочь. Почему он сюда ушел? Грайс ведь чувствовала его тревогу. Папа говорил, что люди, страдающие от приступов, забивались иногда в закоулки на улицах, запирались в комнатах, может и Кайстоферу стало плохо, и он решил переждать здесь.

— Я могу тебе как-то помочь? — спросила Грайс. — Давай я позову Дайлана?

— Но мне нужна ты. Я без тебя умру. Код: семь, четыре, семь, восемь, шесть, один. Иди ко мне, я хочу посмотреть на тебя, Грайс. Я хочу посмотреть на тебя прежде, чем умру.

— Но ты не можешь умереть.

Он засмеялся, смех у него был мальчишеский, многообещающий. Грайс обхватила руками локти.

— Что ты здесь делаешь?

— Мне плохо. Иди ко мне. Иди ко мне, это я. Или это не я? Это может быть кто угодно, кто завладел моим голосом и телом. Но ты же хочешь узнать, правда? Ты любопытная девочка, а я интересный мальчик. Иди сюда.

А потом он крикнул:

— Я хочу, чтобы ты была здесь!

И Грайс поняла, что он кажется ей тем, кем никогда прежде не был — капризным ребенком, дурным мальчишкой.

— Почему ты не можешь выйти? — спросила Грайс.

— Я поклялся своему брату, что не выйду отсюда, пока луна не пойдет на убыль, моя конфетка. Я не могу нарушить клятву, данную члену своей семьи. Но ты ведь можешь зайти ко мне. Мне плохо без тебя.

Он вдруг запел. Голос у него был мягкий, мелодичный.

— Сахар и специи, и все очаровательное, вот из чего сделаны девочки.

Грайс подошла ближе. Ее тянуло посмотреть на Кайстофера — сейчас. Ей казалось, что голосом ее мужа говорил совсем иной человек, совершенно сумасшедший, мальчишка в теле взрослого. Почти против воли Грайс коснулась первых трех цифр кода. Рука задрожала. Грайс остановилась и услышала:

— Давай, осталось три цифры, что же ты ждешь? Давай, девочка, это сложно, но ты справишься. Твои пальчики должны нажать еще на три кнопки. Восемь, шесть, один, конфетка. Бесконечность, это мертвая восьмерка! Нажимай! Нажимай! Я хочу, чтобы ты нажала.

И Грайс, сама не понимая, зачем, нажала. Раздался тихий, едва различимый щелчок. Грайс осторожно потянула за ручку, и эта железная, непоколебимая дверь поддалась. Что там, за ней?

Кайстофера Грайс не увидела. Она шагнула за дверь, и будто бы попала в другой мир. У конца коридора не было ничего общего с началом. Стены здесь были розовые в голубой горошек, на каждом окне — разноцветные занавески, нарочито неподходящие друг другу. Полосатые, клетчатые, все ярких цветов, такие подчеркнуто детские. Внизу на полу были нарисованы леденцы и карамельки, такие объемные и красивые, будто они были раскиданы по полу, будто Гайнзель и Грэйтель возвращались назад, из Пряничного Домика. Казалось, Грайс смотрела на леденцы, лимонные, арбузные, персиковые, смотрела на карамельки, молочные и шоколадные, и чувствовала на языке их вкус. Она шла по этой сказочной дорожке на полу, коридор был длинный, по обе стороны от нее были двери, белые, с розовыми, блестящими ручками, похожими на шарики клубничного мороженого. На стенах Грайс видела рисунки треугольных, ровных кусочков тортиков, пирожных, печений. Вся эта сладкая, липкая, вызывающая аппетит обстановка, была странной, однако не пугающей. Пахло так же одуряюще — ванилью, сахаром, какими-то сиропами. Грайс чувствовала, как во рту собирается слюна. Кайстофера здесь не было. Грайс шла по коридору, осторожно, ступая на цыпочках. Наконец, она решилась толкнуть одну из кремово-белых дверей. С тонким, музыкальным скрипом, она открылась. Мелодия звучала и звучала, та же неузнаваемая и детская, Грайс уже слышала ее при наборе голосовой связи. Грайс увидела, как одновременно открываются, будто среагировав на ее появление, музыкальные шкатулки — разноцветные, разрисованные. Мелодии, слившиеся воедино, звучали хаотически, будто взрезая друг друга, Грайс захотелось закрыть уши. В пастях раскрытых шкатулок кружились маленькие девочки в легких платьицах. Грайс увидела Олайви, с ее длинными волосами и царственной осанкой, и Аймили с ее милыми, неземными глазами. Сходство было условное, и все же оно было. А потом Грайс увидела и себя саму. Ее мелодия, в хаосе чужих, была совсем негромкой и нежной. Грайс подошла к шкатулке. В темной ее глубине лежали бумаги, а так же рентгеновские снимки ее костей, флюорография. Грайс увидела, что это копии всех ее медицинских обследований за всю жизнь. Списки ее аллергий, ее цикл, ее излияния психотерапевту. Все самое личное и постыдное, все было здесь. В шкатулке Олайви была ее медицинская информация, с той же точностью, до длительности цикла. Были и другие женщины. Вдалеке, почти у окна, Грайс узнала своих сестричек, а еще дальше — свою маму. Мелодии лились, будто водопад, на Грайс накатывали ноты, и ей хотелось выйти отсюда, ее затапливало.

Она спешно покинула комнату. Пока она ничего не могла думать о том, что увидела. Грайс открыла следующую дверь. Здесь все было по-другому, но так же странно. Комната игрушек. Грайс увидела железную дорогу, где голубой и желтый поезда столкнулись друг с другом, и игрушечная платформа оказалась залита чем-то липким, красным. Грайс нагнулась и потрогала субстанцию пальцем — это оказался джем. Грайс видела фарфоровых кукол с разбитыми личиками и вырванными глазами. Еще она кукольный домик, каждая стена в котором была раскрашена в другой цвет. Части человеческих фигурок были запрятаны в разных комнатах.

На полу валялись детские кубики, их грани так же были выкрашены в разные, по-детски нежные или ребячливо-яркие цвета. На каждой грани Грайс видела рисунки. Грайс взяла один из кубиков: лезвие, изуродованные детские ботиночки, красно-белая мятная палочка, глаз с тянущимися за ним сосудами и нервами.

На втором кубике были нарисованы лимон, полные, алые женские губы, зуб и белый кролик с четырьмя голубыми глазами. На третьем — женские половые органы, шоколадная плитка, корабль, какие изображают на марках и бабочка.

Все происходящее было таким странным, будто и не существовало вовсе, будто Грайс снился причудливый сон, о котором она непременно захотела бы рассказать психотерапевту.

Маленькие цветочки, словно сыпь, распространялись по розовым стенам. Все здесь менялось, поняла Грайс. Стоило ей отвернуться, причудливые игрушки меняли свое положение, будто играли сами в себя. Этот подвижный мир еще больше увеличил сходство реальности со сном. Грайс захотелось заплакать оттого, что ей показалось — она сходит с ума.

В этот момент Грайс услышала голос Кайстофера:

— Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Кто не спрятался, я не виноват!

Грайс выскользнула из комнаты. Ей вовсе не хотелось там оставаться. И чтобы ее нашел ее же муж почему-то тоже. Впрочем, как раз последний факт был вполне понятен. Грайс скользнула за следующую дверь, прижалась к ней спиной. Сердце билось часто-часто. Комната, в которой оказалась Грайс, была почти нормальной. Она несколько пародийно воспроизводила антураж викторианского чаепития. Высокие чайнички с изогнутыми носами, фарфоровые чашечки, молочницы и сахарницы, в хаосе нагроможденные на стол, пирожные и печенья невероятно ярких цветов, серебряные ложечки, валяющиеся на полу. Со стен на нее смотрели глаза бесчисленных насекомых, которые замерли за стеклом, в рамках. Грайс принялась пододвигать стулья, чтобы запереть дверь. Ручку здесь подпереть было нельзя, и Грайс решила подвинуть стол. Некоторое время она безуспешно боролась с ним, а потом услышала шаги. Вжавшись в угол, Грайс замерла.

— Где ты, моя конфетка? — пропел он. Грайс старалась даже не дышать. Она содрала ногти, и теперь на белой скатерти красовались пятна ее крови. Это казалось ей невероятно, обездвиживающе жутким, будто часть ее навсегда останется в этом чудовищном мире, если здесь прольется хоть капля ее крови.

Грайс с трудом удавалось вернуть себе осознание того, что она все еще в Нэй-Йарке, это всего лишь сорок третий этаж ее нового дома. Ничего особенного. Не иной мир.

А потом Грайс увидела, что свет будто искажается, из ниоткуда возникали и гасли радуги, контуры предметов плыли, и пространство расширялось и сужалось по своему усмотрению, плевав на естественные законы, мир трепетал. Грайс никогда прежде не видела, чтобы с самой тканью реальности творились такие вещи. Грайс вытянула руку вперед, и вены на ее бледных руках, казалось тоже двигались, потом ей почудилось, что под кожей двигаются крохотные жучки.

Он замер у входа в комнату, она чувствовала, как его ботинки поскрипывают по полу.

— Вот я тебя и нашел! Ты теперь моя, я тебя нашел!

Грайс молчала.

— Почему ты не хочешь просто выйти отсюда? Игра закончилась! Мы будем играть во что-нибудь другое. Поиграем в доктора, да?

А потом Грайс увидела, как стулья, дверь, кусок стены, оплывают, будто плохо приготовленное желе или воск с горящей свечи. Грайс затошнило, все перехватило внутри, будтовзлетал самолет. А потом вошел он. Он был — трепещущее сердце хаоса. Вокруг него искажалось все, но сам он был беспредельно ясный — весь в белом, в белоснежном, он был — сахар и кровь. На нем был костюм тройка, блестящие, лакированные белые ботинки, и единственным цветным пятном в его образе были красные, клоунские носки. Грайс узнавала его и совершенно не узнавала. По костяшкам его пальцев путешествовали два игральных кубика.

— Боги играют в кости, — сказал он. — У меня заныли кости, значит жди дурного гостя. Так в чьи кости играют боги, конфетка?

Он вытянул руку, и кубики пошли вверх, а не вниз, как приказывал им закон всемирного тяготения. Они замерли на кончиках его пальцев.

— Что здесь происходит? — выдохнула Грайс.

— Все, — сказал он. Кайстофер подбросил кости вверх и вытянул руку, чтобы их поймать. Грайс видела, как точки на грани сменяются почти неразличимыми знаками, буквами, иероглифами, схематическими рисунками. Наконец, кости оказались на ладони Кайстофера. Одна из них превратилась в кубик сахара, а вторая демонстрировала маленькую, хорошо прорисованную осу.

Кайстофер положил кусок сахара под язык. Он неразборчиво сказал:

— Извини.

Грайс услышала жужжание. Из чайника поднимались на прозрачных, трепещущих в неверном свету, крылышках, керамические осы. На их длинных брюшках были нарисованы цветы, стеклянные черные глаза смотрели вперед. Осы были живыми, они не были искусственными, сделанными, это были настоящие существа, неестественные и неправильные, и в то же время удивительно красивые. Грайс заметила серебряные жала. Подняв голову, Грайс увидела, что все насекомые, казавшиеся засушенными еще пару минут назад, бились теперь о тонкие стекла рамок. Грайс схватила со стола одну из тарелок, будто щит. Керамические осы ринулись к ней, и она принялась защищаться. Жала входили в ее тело, и это было больно, будто они впрыскивали в нее еще иголок. Некоторых ос Грайс разбивала, некоторые вонзались в нее и падали замертво. Кайстофер смотрел, на лице его застыла улыбка, выражающая вежливое любопытство, он будто слушал ее интересный рассказ о приключении, которое произошло давным-давно. Рой ос вокруг нее становилось все больше.

— Кайстофер!

Он ждал. Грайс боролась с осами. В них не было никакого яда, но укусы были очень болезненными. Грайс с остервенением давила ос ногами, отмахивалась от них, забыв обо всем, что происходит, о том, где она вообще. А потом ее поймали. Кайстофер крепко держал ее за талию, будто решил вступить в танец, который она танцевала.

— Отпусти!

Она наступила ему на ногу, а он схватил ее за подбородок. Разжав ей челюсть, он втолкнул Грайс в рот еще одну керамическую осу. Во рту она, как конфета, растаяла молочно-клубничной сладостью, одновременно ужалив Грайс в язык. Невыносимая боль смешалась с потрясающим вкусом конфеты, какой Грайс не пробовала прежде. А потом и со вкусом ее собственной крови из пораненного языка. Кайстофер ее поцеловал. Грайс целовалась с собственным мужем, и все же ей казалось, что она изменяла ему — так сильно этот Кайстофер был непохож на того, которого она знала.

Этот поцелуй был совсем иным, ее впервые так целовали — страстно, жадно, почти кусая, облизывая. Она ощутила себя желанной и грязной. Он засмеялся, чуть отстранившись. Его смех, улыбка — все, что было чуждо Кайстоферу, все, во что Грайс не верилось, было таким красивым. Кайстофер смотрел на нее. У него был любопытный, чужой взгляд.

— Я так хотел с тобой познакомиться, — сказал он, а потом облизнулся. Губы у него были сладкие от сахара. Его руки ощупывали ее, трогали — без той отстраненности, с которой Кайстофер делал это обычно. Сейчас он был порывистый, почти до грубости. Он с капризной злостью разорвал на ней чулок, как будто Грайс была подарком до которого он не мог добраться сквозь упаковку.

Грайс хотелось его оттолкнуть и не хотелось тоже. Все вокруг было зыбким, странным. Грайс слышала, как шуршит под ногами песок, хотя они все еще находились в комнате. Грайс чувствовала хаос, который бился о ее реальность, и очередная волна, казалось, сметет с берега ее несчастный, обреченный разум.

— Кто ты? — спросила Грайс шепотом. Он подхватил ее на руки, легко и быстро, так никогда не поступал с ней Кайстофер. Не поступал прежде. Грайс крепко обхватила его, чтобы не упасть.

— Твой муж, — сказал он. — Тоже.

У него был смешливый голос, будто он всегда, в каждый момент времени, мог сорваться в истерический смех. Безумный, он был абсолютно безумный. Грайс видела таких — люди в мании. Они были прекрасные и очень жуткие. Но Кайстофер — Кайстофер сейчас был пугающим и великолепным. Папа рассказывал о психотических ямах, в которые безумные люди могут затянуть неосторожного терапевта. Вокруг Кайстофера будто была та самая психотическя яма, однако не метафорическая, а воплощенная — реальность вокруг него была хрупкой, готовой порваться.

Кайстофер повалил ее на стол, фактически ее телом смел чашечки и чайники, молочницы и сахарницы, на пол. Было больно, и в то же время очень азартно. Грайс притянула его к себе, и он снова поцеловал ее. Губы у него были сладкие-сладкие, будто сахар никогда не покидал их полностью. Грайс увидела, как из пролитого на пол чая будто вылупляются маленькие паучки. Они ползли внизу, под столом, взбирались на стол. С потолка пошел снег, Грайс почувствовала себя внутри игрушечного шарика, который хорошенько потрясли. Только остальной пейзаж сильно отличался от привычных домиков и маяков.

— Ты так мне нравишься, такая милая, сладкая, беззащитная, — сказал Кайстофер. Он шептал ей на ухо, и каждое слово отдавалось внутри мурашками. Пролитый чай не остывал, жег Грайс спину. Все законы, которые Грайс считала вечными, отменялись и возвращались снова, снежинки опускались сахарными хлопьями или вспыхивали коротким огнем. Тишину прорезала музыка, она сменялась хаотическими, далекими воплями, техническими звуками вроде мерных ударов по металлу, переборами струн, жужжанием.

Кайстофер залез ей под юбку, надавил на нее прямо сквозь белье. Грайс застонала. Никогда прежде она не испытывала такого возбуждения. Чувство было настолько сильным, что казалось ей запретным.

— Влажная, — прошептал он. — Хорошая девочка, молодец.

Он был грубым, бесцеремонным, совсем не похожим на ее мужа, настойчивого, но всегда очень спокойного. Кайстофер лизнул ее в шею, потом оставил болезненный укус. Грайс приподнялась ему навстречу, откинула голову, открывая шею — самое беззащитное место.

— Он тебя выбирал для нас обоих, так что я тоже хочу тебя попробовать.

— Я хочу тебя, — сказала Грайс, и поразилась тому, как ее молния не поразила прямо на месте. — Я так тебя хочу.

Он улыбнулся, обнажив белые, как сахарные конфетки, зубы. Грайс принялась целовать его, мягко, нежно. Он поймал ее за подбородок:

— Так ты у меня девочка с депрессией? Расскажи мне об этом? Давай сделаем вид, что я твой терапевт, м? На терапевта часто переносят образ отца, как и на видного политика. Папочка когда-нибудь тебя трахал? Трогал тебя? Облизывал? Какие еще у тебя жалобы? Да-а, сучья жизнь, а потом вы умираете.

Он говорил лихорадочно, так нервно, неровно, что голос его казался незнакомым. Цветы на обоях жили собственной жизнью, раскрывались, вяли, усыхали, осыпались, и вновь росли. Бесконечный круг жизни. Грайс мало что понимала, но ей нравилось слушать его голос. Он раздевал ее, не так, как Кайстофер делал это обычно. Порывисто, больно задевая ее кожу ногтями, жадно. Пальцы Кайстофера, обычно двигающиеся так осторожно, почти с почтительностью, сейчас терзали ее тело, будто она была вещью, по праву принадлежащей ему. Они целовались, и Грайс чувствовала его язык, прохладный, мокрый, чувствовала его движения, настойчивые, похожие на обещание того, что будет после. Никогда они не целовались так прежде.

Грайс сама потянулась раздеть его, и он быстро направил ее руку вниз, к ширинке. Грайс почувствовала, что краснеет.

— Потрогай его, ну же. Я хочу, чтобы ты трогала меня.

Грайс услышала звон разбитого стекла, будто вторящий его раздраженной капризности. Свободная ее рука скользила по древесине стола, и когда ногти процарапали ее, на дереве остались не длинные полосы, а карточные знаки, идущие друг за другом — крести, бубны, черви и пики. На пальцах другой руки, которой Грайс нащупывала молнию на его брюках, были блестки и изменчивый пигмент, похожий на пыльцу бабочки. Цветные пятна блестели и переливались на белой ткани брюк Кайстофера. Наконец, Грайс справилась с молнией и расстегнула на нем брюки. Под ними оказалось женское белье, кружевное, атласное, светло-розового цвета. Его стоящий член под этой женственной, нежной тканью вызвал у Грайс чувство стыда, так тесно сопряженное с удовольствием. Грайс засунула руку под белье, почувствовав нежное прикосновение атласа, коснулась его члена. Он запрокинул голову, застонав. Его пальцы скользили по ее груди, иногда до боли сжимая соски.

Грайс трогала его, с любопытством, возбуждением. Никогда прежде ее рука не касалась его там. Это казалось запретным, а сейчас он так громко стонал, продолжая ласкать ее. Язык его скользил по губам, он улыбался это странной, никому не идущей улыбкой безумца. Неожиданно, он прижал ее к столу, еще раз прошелся рукой по ее груди.

— Хочу по-другому, — сказал он. Кайстофер поймал пару паучков, ползущих по столу, не похожих на настоящих насекомых, слишком длинноногих, слишком больших. Он посадил их ее на солнечное сплетение, и Грайс выдохнула, ощущая мучительный страх и щекотку от их движения вверх, к груди. Она ловила языком сахарный снег, ей хотелось, чтобы Кайстофер вошел в нее, она была голодна почти до боли.

— Предупреждаю, сейчас все будет очень символично, — сказал он, и засмеялся, а Грайс не понимала, что смешного в том, что ей так хочется его, что она вся влажная, что все внутри болит.

Он раздвинул ей ноги, пощупал, а потом приставил к ней что-то, холодное на ощупь, грубое. И все же Грайс с жадным восторгом это приняла. Было определенное удовольствие в том, что Кайстофер мог просто взять ее, но он делал что-то неестественное, что-то, что доставляло ей постыдное удовольствие. Он трахал ее остовом водяного пистолета, детского, прозрачно-голубого. Игрушка входила в нее, исчезала в ней, почти до конца и выходила, вся в ее влаге, и это было чудовищно, а еще, приятно. Кайстофер смотрел на нее и будто бы любовался. Он держал ее ноги раздвинутыми, не давая ей свести колени от стыда. Грайс и сама двигалась навстречу его руке, впуская в себя остов игрушки. Швы были неровные, и отчасти Кайстофер делал ей больно, но его движения утоляли другую боль, внутри, и Грайс кричала, требуя еще, и еще быстрее.

Ничто в жизни, даже флуоксетин, не приносило ей подобного удовольствия прежде. Она зажимала себе рот, чтобы быть потише, но Кайстофер отводил ее руки, а потом трогал ее тело, щипая, царапая.

А ей нравилось. Все это так не сочеталось с ней самой — правильной, приличной, вечной умницей, что Грайс казалось — она смотрит порнографию о ком-то другом, о другой девочке — по-настоящему плохой. За секунду перед тем, как Грайс кончила бы, Кайстофер вытащил пистолет, он нажал на курок, и Грайс почувствовала, как ее орошает струя ледяной воды там, где она пылала. Она инстинктивно попыталась притянуть его к себе, и он поддался. Его стоящий член утыкался в ее бедро, она чувствовала, как кожу царапают кружева его белья. Он коснулся губами ее соска, лизнул грудь, а потом оставил болезненный укус.

— Я думал, ты будешь скучнее, — небрежно бросил он. — Мне нравится твоя грудь.

Он говорил будто бы равнодушно, словно игра наскучила ему.

А потом он нетерпеливо ткнулся в нее, и Грайс сама двинула бедрами ему навстречу, помогая войти.

Сегодня Грайс узнала, насколько обычное, человеческое удовольствие могло быть сильно, и узнала разницу между человеческим желанием и тем, что она испытывала, занимаясь сексом с богом. Все вокруг будто совсем потеряло очертания, плыли пятна перед глазами, невероятные, несуществующие цвета пронзали темноту, силуэты вещей, казалось, беспокойно двигались, а Грайс громко, почти срывая голос, кричала.

Он дергал ее за волосы, заставляя то целовать его в губы, то отстраняться. Он глубоко входил в нее, почти до боли, на всю длину, но ей только этого и хотелось. Она вцеплялась ему в плечи и спину, но ткань его пиджака не позволяла причинить ему боль. И тогда Грайс дергала его за волосы, и тут же, будто стараясь загладить вину, целовала. Никогда прежде он таким не был, никогда прежде она такой не была. Все смешалось, вспыхивали и гасли огни, и Грайс казалось, будто удовольствие разливается по ней каким-то чудовищным, неестественным образом, будто даже кровь в ее венах поворачивает вспять. Ей казалось, она сейчас умрет. Она с ума сходила, мир будто трескался, еще чуть-чуть, и хрупкая пластинка, отделяющая хаос от относительной стабильности должна была лопнуть. И что тогда будет — никто не знает, даже Кайстофер, в этом Грайс была абсолютно уверена.

В воздухе, будто он был плотным, как вода, плавали экзотические рыбки. Грайс протянула руку к одной из них и поймала. Рыбка была скользкая и влажная. В скользком и влажном внутри Грайс двигался Кайстофер, и с каждым новым толчком, Грайс все больше теряла разум. Мысли были как маленькие фейерверки. Разноцветные, пылающие мысли.

Он оставлял на ней укусы, будто отметки. Безумный и смешной, и ужасно пугающий, он был одновременно таким красивым, и Грайс любовалась на него, когда зрение не покидало ее. Иногда все будто выключалось, как если бы Грайс проваливалась в бессознательное состояние от чудовищного удовольствия.

А потом она кончила, и все чувства наоборот обострились до предела, будто она была обнаженной перед ним не до кожи, а до мяса. Кайстофер продолжал двигаться, и она охотно принимала его.

— Хорошая, хорошая девочка, — шептал он, а потом вдруг ударил ее по лицу. — Нет. Плохая.

И Грайс понравилось ощущение онемения от этого удара. Кайстофер кончил в нее, его жар хлынул в Грайс, и она чувствовала, как все внутри, против ее воли, все еще сокращается, принимая его в себя.

Они лежали на столе рядом. Кайстофер лениво гладил ее, потом коснулся пальцами бедер, собирая свою сперму и ее влагу, коснулся пальцев языком, а потом коснулся пальцами ее губ. Грайс открыла рот, ее язык податливо прошелся по подушечкам его пальцев, измазанных терпким и липким.

— Я буду тебя любить, — сказал Кайстофер. — Мне нравится, что он выбрал.

— Я не понимаю, — сказала Грайс. — Ты и он, это ведь один человек.

Но Кайстофер не ответил. Он ласкал ее грудь, касался губами ее шеи. Кайстофер никогда не трогал ее после секса.

Она и сама трогала его, его член, его живот, его руки. Он был открыт ей. И Грайс чувствовала себя неловко. Такая близость вызывала боль, и Грайс хотелось остаться одной, все забыть. Она вдруг испугалась, что забеременеет от него и всегда будет помнить, как именно они зачали ребенка. Как все было неправильно, как грязно.

Кайстофер вдруг приподнялся, сказал:

— Я голоден!

Он почти упал со стола, пытаясь нашарить что-то под ним. В конце концов, Кайстофер достал разбитую банку малинового джема и запустил туда руку. Грайс увидела несколько крупных осколков и бессчетное количество мелких. Кайстофер принялся облизывать свои длинные, красивые, измазанные в красном пальцы. Лицо его было перемазано в джеме, капли падали на идеально белый костюм, казалось, на нем сияют брызги крови. Кайстофер схватил ее за подбородок так резко и больно, что Грайс испугалась, но он только поднес к ее губам пальцы, измазанные в сладком. Грайс несмело слизнула джем. Он был хорош на вкус, но в нем угадывались те терпкие оттенки, которые Грайс слизывала с пальцев Кайстофера перед этим.

Она вдруг заплакала. Кайстофер склонил голову набок.

— Что случилось? — спросил он. — Тебе скучно?

Он не спросил, больно ли ей или страшно, будто никто в мире не плакал от этого. Только скука была для него достаточной причиной.

А Грайс и не могла сказать, от чего именно она плачет. Всего было слишком много — хорошего и плохого, постыдного и приятного. Грайс вытирала соленые слезы, и когда она стряхивала их на пол, он падали вниз, как крохотные бриллианты, поблескивая в неверном свете, который источал Кайстофер.

— Я не понимаю.

— Не понимаешь, — сказал Кайстофер. — Хорошо.

Он снова запустил руку в банку с джемом. Сложно было увидеть, порезался он или нет.

— Я понимаю, как можно плакать из-за того, что ничего не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, поэтому тебе скучно.

Он вдруг захлопал в ладони, брызги джема разлетелись во все стороны.

— Все любят истории! Я тоже расскажу тебе историю! Я расскажу тебе историю за то, что ты хорошая девочка. Папочка тебя наградит.

Он вытянулся на столе со свободой и развязностью, которую нельзя было представить в его теле прежде.

— О чем будет история? — спросила Грайс.

— О двух маленьких мальчиках, двух маленьких девочках и одном большом-большом боге. Отец для ребенка бог, ты знала об этом?

— Это о тебе?

— Я проткну тебе руку, если ты будешь меня перебивать. Все поняла?

На всякий случай Грайс только кивнула. Кайстофер подался к ней, уткнулся носом в шею и вдохнул ее запах. А потом начал говорить:

— Иногда люди думают, будто бы боги рождаются со своим предназначением. Это глупости все, совсем-совсем. Боги рождаются маленькими, беспомощными существами, как и все живые твари на свете. Говорят, будто боги Дома Хаоса отличаются от богов Дома Тьмы, но все дело в воспитании, моя милая. Мамочка и папочка воспитывают нас так, чтобы получилось то, чего они хотят. В начале наша сила безвидная, аморфная. А потом они лепят то, что пожелают. Маленькие мальчики и девочки редко бывают счастливы. Если твой папочка бог — ты не можешь его убить, даже в воображении своем — не можешь. А он может делать с тобой все, что хочет, ровно до того момента, пока у тебя не появится сила.

Кайстофер вдруг сказал:

— Я скоро вернусь.

Он спрыгнул со стола, скрылся за дверью. Грайс принялась одеваться и приводить себя в порядок, настолько, насколько это было возможно. Когда он вернулся, Грайс уже сидела на столе, сложив руки на коленях.

В руках у Кайстофера был альбом — старый, затертый. Он открыл его на первой странице, и Грайс увидела четырех детей. Маленькую девочку, которую держал на руках смуглый, высокий мальчишка, рядом с которым стояла такая же высокая девочка с длинной косой, а чуть позади всех, как бы смущаясь, был еще один мальчик, ее будущий муж. Все они были красиво, аккуратно одеты, за ними разрасталась зелень какого-то далекого, загородного сада.

Чуть поодаль Грайс заметила свежую могилу — холмик, укрытый цветами.

— Это мы в день смерти нашей матери. Тогда все началось, — сказал Кайстофер. Звучало зловеще, но голос его был веселый, будто он рассказывал забавную историю.

— Она нас любила, и она умерла. Моей младшей сестричке было два года. Знаешь, как говорят. Мать должна быть, чтобы ее можно было оставить.

Он засмеялся, смех у него был, как болезненные спазмы. Его измазанный в джеме палец ткнулся в лицо маленького Дайлана. Дайлан тогда улыбался совсем как сейчас. Но выглядело это жутковато — дети во всем черном стояли на похоронах своей матери, однако их лица не были грустны. И Грайс поняла — они просто не осознавали, что такое смерть. Они знали, что никогда не умрут.

— Ему повезло.

Следом он ткнул пальцем в серьезную Олайви.

— Ей, может быть, тоже. Хорошенькая, правда? Интересно потрогать ее между ног, чтобы ощутить как там влажно. Сестрички!

Он цокнул языком.

— А вот нам, — его указательный и средний палец закрыли лица крохотной Аймили и его самого. — Совсем не повезло.

Грайс хотела спросить, что он имеет в виду, но Кайстофер уже перевернул страницу. На следующей фотографии маленький Дайлан кормил жирафа в зоопарке. Жираф склонял к нему голову, сидящую на длинной, пятнистой шее, и смотрел добрыми, большими, темными, как шоколад, глазами. Дайлан гладил антенки его рогов. Камера запечатлела и чью-то руку, держащую сладкую вату.

Грайс услышала знакомое шипение.

— Бог грязной жизни, — перевел Кайстофер. — Хозяин эпидемий, король больных и бешеных зверей. Папочка водил его в хоспис, смотреть на раковых больных. Он хотел, чтобы Дайлан видел, как люди умирают от болезней — все стадии. Он запирал Дайлана наедине с бешеными животными. Аймили все время боялась, что они обглодают Дайлана до костей. Но так не бывает, зверушки в бешенстве не могут глотать, они кусают, но это все, на что они способны.

Грайс прижала руку ко рту, весь ужас жизни, которую вел Дайлан не мог до нее дойти, как будто произошел сбой в приеме сигнала на станции, и она слышала сообщение с большими помехами. Отец натравливал на Дайлана бешеных зверей? Заставлял смотреть, как люди умирают от рака? Бог грязной жизни.

Кайстофер вдруг засмеялся. След от его пальца, указывающего на Дайлана, остался на пленке альбома, будто кровь, покрывающая шею мальчишки на фотографии.

— Ты его жалеешь? Я рассказываю тебе историю нашей великой семьи, а ты его жалеешь?

Он больно щелкнул Грайс по носу.

— Людей раздирают противоречивые влечения, страх и желание, в сущности, одно и то же. Но у человека всегда есть предел — предел того, что может чувствовать его тело. Если ты бог, у тебя предела нет.

Кайстофер запустил липкую руку ей в волосы, больно оттягивая их, пачкая.

— Все поняла?

— Да.

— Хорошо.

Кайстофер перевернул страницу. На следующей была фотография повзрослевшей Аймили. Здесь ей было лет семь, два задорных, тонких хвостика торчали по обе стороны ее головы, как ушки. На ней было розовое платье с большим принтом в виде щенка на груди. Она улыбалась и показывала пальцем на что-то, что глаз фотоаппарата не обхватил. Двух передних зубов у нее не хватало, а свободной рукой она теребила волосы красавице-кукле. Шипение и щелканье снова проникло в сознание Грайс. Кайстофер теперь гладил ее волосы.

— Богиня обмана и всего, что не должно видеть. Если спросишь про детство моей маленькой сестрички, она на тебя обидится. Аймили мало что помнит. Папа держал ее на галлюциногенах с пяти лет. Ничего страшного, она бессмертна, ее организм способен выдерживать любые дозы опиатов, токсинов или синтетических психостимуляторов. Она видела то, чего нет на протяжении многих лет, пока не научилась управлять этим так, чтобы вместе с ней видели и все остальные. Аймили ненавидит папулю.

Кайстофер достал из кармана сахарные конфеты в форме разноцветных сердечек, принялся грызть одну за другой, как орешки.

— М, — сказал он. — Лимонный! Обожаю лимонный вкус! То есть, ненавижу! Я перепутал!

Он вдруг притянул Грайс к себе и с поцелуем передал ей конфету. В другой ситуации Грайс испытала бы брезгливость и отвращение, но сейчас с удовольствием распробовала кислую сладость. Кайстофер говорил обо всех этих чудовищных вещах так спокойно, будто они не стоили ничего, будто это рядовая семейная история, имеющая значение только в голове ребенка. Как, к примеру, переезд в другой город или смена школы. Ничего трагичного, так устроена жизнь. Таков есть мир, и ничего с этим сделать нельзя.

Кайстофер принялся насвистывать незнакомую Грайс песенку, он перевернул следующую страницу. Олайви сидела в слишком большом для нее кресле, подобрав ноги под себя. В руке у нее была книжка, и она сосредоточенно водила пальцем по строчкам. Кажется, она не замечала того, что ее фотографируют или делала вид, что не замечала.

— Олайви не выходила из своей комнаты до семнадцати лет с того самого дня, как умерла мать. Она не общалась ни с кем. Ей было разрешено смотреть на мир только через окно. Она должна была найти другой способ.

Кайстофер снова заговорил на своем чудовищном, непроизносимом языке, и тут же перевел:

— Богиня, смотрящая чужими глазами.

Грайс потянулась к альбому, чтобы перевернуть страницу, ей не терпелось узнать про Кайстофера, ее любопытство было почти нездоровым. Но Кайстофер захлопнул альбом так резко, что едва не прищемил ей пальцы. Он бросил его в сторону, как будто это была безделушка, которую давно пора выкинуть. Кайстофер притянул Грайс к себе, обнял, как игрушку, принялся целовать.

— Какая ты любопытная, — прошептал он. — Если я так тебе все и расскажу, то игра будет неинтересной.

— Но ты и он, — начала было Грайс, однако Кайстофер приложил палец к ее губам.

— Считай, что я — его брат-злодей. Или он злодей. Это зависит от того, как ты смотришь на власть, государство, корпорации и финансовые преступления.

Он засмеялся, а потом вдруг замер, склонил голову набок.

— Знаешь, зачем я тебе это рассказываю?

Грайс покачала головой. Ей было страшно, и в то же время он так необъяснимо нравился ей.

— Потому, что моя родная, тебе лгут о том, что мы похожи на людей. Когда ты выносишь и родишь нам ребенка, мы тоже решим, на что он способен. Мы будем делать с ним вещи, которые будут казаться тебе чудовищными.

Он коснулся ее живота, осторожно погладил, как гладил бы беременную женщину любопытный ребенок.

— Наша собственная мать не могла это выдержать. Она наглоталась таблеток и сдохла. Бросила нас.

— Мне жаль, — осторожно сказала Грайс. Кайстофер театрально всхлипнул, а потом вдруг столкнул ее со стола, она упала на пол, больно проехавшись локтем по осколкам. По руке заскользили теплые ручейки.

Кайстофер спрыгнул, он пнул ее, потом поставил ногу ей на грудь.

— И, кстати, мы теперь семья.

Грайс попыталась вдохнуть, однако это оказалось сложнее, чем она думала. Кайстофер слишком сильно давил ногой ей на грудную клетку. Она видела кроваво-красные носки, блестящие ботинки с похожими на кровь пятнами джема на них.

Грайс быстро закивала. Конечно, они семья. Она вдруг поняла — он может ее убить. Грайс вспомнила ощущение из не слишком далеких времен — ощущение пустоты, подобной смерти. Ей тогда очень хотелось умереть. И когда ей было страшно, Грайс всегда вспоминала это чувство, как знак того, что жизни есть разумная альтернатива. Ничего не страшно, когда ты готова умереть.

Но сейчас то опустошительное ощущение казалось таким далеким и незначительным. Грайс коснулась пальцами носков его ботинок, осторожным, просящим движением. Она заметила, что рукав ее блузки пропитался кровью.

— А если ты — моя семья, — рассуждал Кайстофер, смотря куда-то в потолок. — То ты можешь меня отпустить.

Он вдруг перестал прижимать ее к полу, Грайс хотела вырваться, но Кайстофер навалился на нее сверху. Одной рукой он держал ее за горло, не сдавливая, просто не давая вырваться, а другой приближал к ее зрачку длинную иглу или спицу, Грайс не могла рассмотреть ее с такого близкого расстояния.

— Я проткну твой очаровательный, невосстановимый, единственный в своем роде зрачок, конфетка, — сказал он певуче. — Выпусти меня отсюда. Скажи…

Он пропищал:

— Можешь идти, Кайстофер, я отпускаю тебя! Ты ведь член моей семьи, ты тоже должен развлекаться! Такой ты мне нравишься гораздо больше! Уж точно лучше скучного тебя!

Он хрипло засмеялся, и игла приблизилась к ее глазу, заслонив собой все. Еще секунда, думала Грайс, и отчасти ей было любопытно, что она почувствует. По щекам текли слезы, но Грайс не осознавала, что плачет, ей не было ни страшно, ни грустно, ушли будто бы вообще все чувства.

— Давай же, — сказал Кайстофер. — Один сантиметр, девочка, и ты узнаешь, что такое настоящая темнота. Конфетка, ты же знаешь, что вечеринка должна продолжаться!

Грайс уже не видела его, игла заслонила собой все, второй глаз, находившийся вне опасности, казалось ослеп. Весь мир сузился до кончика иглы.

Грайс выдохнула:

— Я тебя отпускаю.

И она понимала, что совершает большую ошибку, но слишком хорошо осознавала, что предпочтет ошибку любого размера игле в глазу. Кайстофер отбросил игру, нежно обнял ее, принялся целовать ее лицо.

— Я так тебя люблю, так люблю, моя хорошая, моя милая, спасибо тебе, я люблю тебя! Я очень тебя люблю!

Он правда говорил это совершенно искренне, это была нежность ребенка, получившего дорогой подарок на день рожденья. Кайстофер целовал ее виски, лоб, щеки. Наконец, коснувшись ее губ, он оттолкнул Грайс.

— Но время не ждет! Сегодня я хочу чего-то особенного!

Он встряхнул рукой, и Грайс увидела, что по костяшкам его пальцев снова плавно двигались игральные кости.

— Хорошего вечера, моя любимая!

Кайстофер послал ей воздушный поцелуй и шагнул за дверь. Грайс стоило бы догнать его. Она думала об этом так спокойно, будто бы уже за ним бежала. Мысли давались настолько тяжело, что практически равнялись действиям. Грайс приподнялась, пытаясь сосредоточиться. Как только Кайстофер ушел, реальность будто ударила ее, окатила, как волна. Все вокруг стало таким болезненно-четким, контрастным, настоящим. Все было лишено той плавности, которую давало присутствие Кайстофера. Плавности и в то же время готовности к рывку, к кардинальной перемене, как будто что угодно в его присутствии могло стать всем. Или обратиться в ничто.

Кровь не останавливалась. Грайс порезала руку довольно сильно и только сейчас это поняла. Но кровь, которой пропитался рукав, не вызвала в ней страха. Зато укусы керамических ос не оставили на ней ни единого следа.

Кайстофера рядом больше не было, и все будто потеряло те дикие краски, которые обрело рядом с ним. Грайс подумала, что она не видела мир таким даже до депрессии. Что стоило бы умереть, чтобы увидеть, как ярко все перед глазами может гореть.

Рядом с ней валялся альбом. Она взяла его, положила на колени. Думать не хотелось, хотя и нужно было. Грайс сделала вид, что посмотреть старые фотографии Кайстофера — ключ к разгадке, хотя это было не так, да и загадки-то никакой не было.

Он был безумный бог.

Грайс открыла альбом. Фотография Олайви выпала из него. Серьезная девочка, читающая толстую книгу. Губа чуть закушена от усердия. Вполне нормальная девочка, разве что бледная — просто ужасно. От природы Олайви смуглая, восточно-европейского типа, оттого бледность на этой фотографии придавала ей очень больной вид.

Вроде бы обычная фотография, а если присмотреться — на ней несчастная девочка, бледная, не видевшая солнца. Грайс понимала, что боги не такие существа, как люди. Что боги могут вынести не многое — все. Но Олайви, наверное, хотелось видеть своих братьев и сестру, играть на улице, смотреть на мир. Изучать мир, познавать его — это делают все детеныши всех видов.

На обороте фотографии было красивым, хотя и неровным почерком выведено: "Моя дорогая умница. Папа любит тебя."

И Грайс подумала, правда любил или издевался? А может любовь для них что-то другое, чем для человечества. Грайс аккуратно положила фотографию на место, а потом перелистнула пару страниц. Она хотела узнать о Кайстофере.

Грайс листала альбом и видела фотографии детей, совершенно обычные. Походы в зоопарк, в музеи, семейные посиделки, дни рожденья, где дети сидят перед большими розово-белыми тортами с горящими свечками, торчащими из густого крема. Но только везде, кроме самой первой фотографии, где все четверо ныне бодрствующих богов Дома Хаоса, стоят на кладбище, лицо Кайстофера было сцарапано. Краску будто ногтями соскоблили. Даже на фотографии, где они с Дайланом сидят в смешных колпачках перед именинным тортом, и Кайстофер подался к свечкам так, что лица его почти не должно было быть видно — краска была педантично стерта. Подпись под фотографией гласила: "Мои мальчики! С днем рожденья, ребята!".

Грайс вдруг захотелось заплакать от жалости к нему. Как нужно ненавидеть себя или не знать, чтобы ногтями содрать краску со всего, что свидетельствует о том, каким ты был в детстве. Грайс тронула фотографию, и капля крови сорвалась с рукава. Набухшая, яркая, она опустилась ровно на белизну стертой краски. Это показалось Грайс таким жутким, что она захлопнула альбом.

И поняла, как болит рука. Как болит вообще все, даже то, о чем приличные люди не думают большую часть жизни.

Грайс с трудом встала. Она подумала: а ведь если он запер ее здесь, Грайс умрет от потери крови.

Стоило бы перевязать руку, для начала. Она усмехнулась собственной мысли, но не сделала ничего. Встав с пола, она направилась в коридор. Странно, никакого головокружения и слабости, о которых пишут в книгах. Все тело было таким легким, почти невесомым, будто Грайс могла оттолкнуться от пола и взлететь.

Грайс шла по конфетной тропинке от пряничного домика из патологических фантазий до реального мира. Кайстофер милосердно оставил дверь открытой.

Только переступив порог за которым начинался обычный, типовой коридор, Грайс поняла, что наделала. На нее нахлынули стыд и страх. Что мог сделать Кайстофер? Что угодно!

Грайс кинулась к лифту, она раз за разом жала на кнопку, будто это могло заставить лифт приехать быстрее.

— Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, приезжай, — шептала Грайс. Она еще не знала, что будет делать. Нужно было сказать Дайлану, вот что. Дайлан его брат, Дайлан разберется, Дайлан тоже бог.

Лифт открылся, но свет был не привычно-белый, а синеватый. Зеркала покрыла изморозь, так что Грайс с трудом могла увидеть свое лицо. На полу под ногами копошились жирные дождевые черви, их было так много, что пока Грайс поднималась на семьдесят пятый этаж, они успели залезть ей в туфли. Грайс старалась не шевелиться, но скользкие, подвижные черви были всюду. Кровь с рукава капала на червей и, кажется, они реагировали на нее, тыкались в капли, как слепые котята, ищущие материнское молоко. Грайс вывалилась из лифта, ее чуть не стошнило, от отвращения или же от волнения, она не понимала. Черви полностью состоят из мышц, подумала Грайс. О да, самое время об этом вспомнить. Звездный час этого удивительного факта. А еще, если разрезать червя напополам, он продолжит жизнь в двух экземплярах, являя собой самый примитивный и полный образец диссоциативного расстройства.

Грайс засмеялась. Она толкнула дверь, и та оказалась заперта. Ну, конечно, Грайс ведь ее запирала. Она ведь всегда запирает дверь.

Грайс принялась стучать, потом нажимать на звонок, в основном, находившийся здесь безо всякого применения.

Дверь открыли минут через пять. На пороге стояла Маделин. На ней не было ничего, кроме чулков и кровоподтеков. Она сладко улыбнулась:

— О, милая.

А потом увидела руку Грайс и выражение ее лица чуть изменилось. Маделин потянула ее за запястье.

— Что случилось, моя дорогая?

— Кайстофер, — сказала Грайс. И ей показалось, будто бы она все рассказала, сразу, в одном слове, уместила все, что с ней произошло.

Спустя полсекунды, видя непонимающий взгляд Маделин, Грайс поняла, что вовсе нет. Она добавила:

— Ушел.

Лицо Маделин сначала сохраняло то же ленивое выражение, что и всегда, но потом она вдруг издала такой силы визг, что Грайс зажала уши, почувствовав, что ладонь теплая и мокрая.

— Дайлан!

Дайлан выглянул из комнаты. У него был голодный и радостный вид.

— О, ты хочешь, чтобы Грайси к нам присоединилась? Она, конечно, милая, но не сделает ли это меня плохим близнецом в паре?

— Дайлан! Кайстофер сбежал! — почти выкрикнула Грайс. Ее затопил изумительный стыд — она выпустила психопатическую версию своего мужа в Нэй-Йарк, и что он там будет делать? Что угодно с равной вероятностью.

Глаза у Дайлана расширились, и неожиданно вид у него стал очень грустный. Он тут же скрылся. Маделин цокнула языком. Она снова потянула Грайс за руку, сказала:

— Что, испугалась?

— Да. Очень. Это не был Кайстофер.

— Был, — сказала Маделин легко. — Это тоже Кайстофер.

Маделин привела ее к ним с Дайланом в комнату, усадила на кровать, не обращая внимания на то, что Грайс могла испачкать ее кровью. Впрочем, Грайс заметила на простынях обширные кровавые пятна. А когда Маделин нагнулась над туалетным столиком, как из нуарных фильмов, даже с лампочками по бокам, Грайс увидела и раны, из которых эта кровь вытекла. От лопаток у нее, будто крылья, расходились длинные порезы. Маделин не обращала на них внимания, и Грайс стало стыдно, что она так испугалась раны на своей руке.

Маделин выхватила из бесчисленной батареи помад одного из бойцов, открутила крышку. Помада была практически рубиновой. Маделин принялась красить искусанные губы. В ней не было совершенно никакого стыда, а вот в Грайс, которая выглядела вполне прилично, за исключением порванных чулок и крови на рукаве, стыда было море, а может даже океан. Маделин смотрела на свое отражение в зеркале с вожделением.

Коснувшись кончиком языка свеженакрашенных губ, Маделин, наконец, мурлыкнула:

— Кайстофер ведь говорил тебе, что он бог порядка и беспорядка?

— Да.

Грайс удивилась, откуда Маделин это знает. Она думала, что истинное имя — слишком личная вещь для бога, а Грайс казалось, что Кайстофер Маделин не любил.

— Так вот, тот, кого ты видела до этого — порядок. А это — беспорядок.

— Ты знала?

Маделин надолго замерла перед зеркалом. Она прошлась пальцами по своей груди, по бедрам, не лаская себя, даже не стремясь быть сексуальной. Она выглядела как человек, который прикасается к произведению искусства. Ее тело было идеально, каждый его изгиб, фарфоровая белизна кожи, ровная линия позвоночника, полная грудь с острыми сосками. Грайс почувствовала укол зависти, впрочем, это быстро прошло.

— Знала, — сказала Маделин. И тогда Грайс вдруг, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, схватила с тумбочки бокал вина и швырнула в Маделин. Она отпрянула в сторону, и бокал разбился о зеркало, забрызгав его красным. Осколки посыпались на туалетный столик, а в зеркале обосновалась длинная, нервная трещина.

— Как ты могла не сказать мне?! Как ты могла обманывать меня! Зачем ты вообще говорила про этот закрытый этаж?!

— Потому что я не могла сказать тебе напрямую, — сказала Маделин. — Но ты должна была знать.

Да лучше бы Грайс не знала!

Маделин хмыкнула, будто прочитала мысли Грайс.

— Лучше бы ты не знала, а, девочка? Лучше бы ты не была к этому готова? В жизни ведь, знаешь, всякое бывает. Если твой муж — лжец, которому плевать на тебя, это твои проблемы. Так что прекрати ныть, а если ты еще раз испортишь мои вещи, я очень сильно разозлюсь.

Она ласково улыбнулась, а потом вдруг легким движением руки смахнула со столика всю косметику. Раздался звон, и воздух стал невыносимо душным от дисгармоничного смешения десятка духов.

— На сами вещи мне плевать. Я куплю себе все, что захочу. Но мне не нравится, когда кто-то злится на меня.

Выглядела она в этот момент очень пугающей, хотя ласковая улыбка ни на секунду не покинула ее лица. В комнату заглянул Дайлан:

— Любимая, мои левацкие комплексы велят мне спасать мир от моего брата-республиканца. По такому случаю я даже оделся. Не скучай и кинь мне ключи от машины, сука!

Маделин кинула ему только:

— Сам найди.

— О, чувствую запах разбитых надежд.

— Это Герлен. В основном, ты прав.

Грайс ожидала, что Дайлан наорет на нее, но, ища в тумбочке ключи от машины, Дайлан погладил ее по голове, щупальце скользнуло по лицу Грайс, ощущение было не из приятных. Оно было теплым, влажным, как будто не было покрыто кожей.

— Не скучай, Грайси. Мы поговорим потом, хорошо?

Он волновался за нее? Она выпустила чудовище из его дома, а он еще и волновался за нее. Грайс снова стало мучительно стыдно, ей захотелось раствориться, исчезнуть. Она серьезно рассматривала вариант забраться под кровать.

— Пока-пока, — сказал Дайлан. Он послал Маделин воздушный поцелуй, потом метнулся к ней, подхватил на руки и поцеловал. Страсть у них была как в кино. Грайс отвернулась, сложив руки на коленях.

Когда Дайлан ушел, Маделин развернулась к Грайс. Она сказала:

— Давай обработаем тебе руку, пока ты не умерла от потери крови.

— А я могу? От такой небольшой раны?

— Трусишка, — засмеялась Маделин, и впервые за все время их знакомства в ее голосе скользнуло что-то по-настоящему нежное. Так кошки приходят, когда ты болеешь, чтобы полежать рядом. Она взяла Грайс за здоровую руку и повела ее в ванную.

Ванная у них с Дайланом была огромная, мучительно-блестящая, все стены в ней были зеркальными, оттого Грайс почти потеряла ориентацию в пространстве.

— Ты вся липкая, моя милая. Прими душ, а я принесу тебе одежду.

Сама Маделин без одежды выглядела естественно, будто никогда не носила на себе ничего лишнего.

— Спасибо, — сказала Грайс. Вспышка ярости уже угасла, и теперь вместо нее осталась пустота.

Маделин ушла, а Грайс быстро помылась, смывая с себя все следы своего преступления. Теперь она пахла клубнично-сливочным гелем для душа, который принадлежал Маделин. Отчего-то это было очень приятно, будто Грайс присваивала себе какую-то ее часть.

Только завернувшись в полотенце, Грайс поняла, что она — в ловушке. Грайс не могла одеться, пока Маделин не принесет одежду, идти за одеждой самой в таком виде тоже было бы неприлично. Маделин пришла, но одежду положила на столик под раковиной.

— Серьезно, Грайс? Лучше испачкаешь в крови одежду, чем посидишь спокойно, утихомирив свои гомосексуальные проекции, пока я обработаю тебе рану.

Пока Грайс мылась, она увидела, что рана совсем не глубокая, просто довольно длинная.

Маделин стянула чулки, отбросила и сама залезла в душ, включила воду. Грайс сидела на краю ванной, старательно завернувшись в полотенце и слушая, как течет вода, сливаясь с мягким голосом Маделин, напевающей старую айрландскую песенку о Джайни, которого она не узнает.

Наконец, Маделин вылезла из ванной, прошествовала к аптечке, взяла антисептик, ватные диски и лейкопластырь.

— Жить будешь, — убежденно сказала она, когда Грайс продемонстрировала ей руку.

— Зачем ты это сделала? — спросила Грайс, на этот раз куда спокойнее. Антисептик жегся больнее, чем эта рана когда-либо ощущалась. Грайс поморщилась.

Маделин насвистывала что-то, но как только Грайс спросила, вдруг резко замолчала.

— Я не хотела, чтобы ты думала, что живешь не с чудовищем. Это важное знание, которое, на мой взгляд, необходимо каждому. Я не могла рассказать. Но ты, набив свои синяки, впредь будешь все знать.

— Он мог меня убить!

— Это бы меня развлекло.

Маделин засмеялась, а потом принялась заклеивать рану длинным рядом пластырей. Проглаживая линию, Маделин сказала:

— Но ты жива, разве не это главное?

Грайс кивнула. Ей было обидно, но в то же время Маделин сделала для нее больше, чем все остальные. Больше, чем Аймили, которой Грайс так доверяла. Больше, чем ее собственный муж. Больше, чем Дайлан, который так переживал о том, как Грайс живется здесь. Маделин, в отличии от них всех, сказала правду.Пусть и опосредованно.

— Спасибо, — сказала Грайс искренне. — Но теперь из-за нас с тобой может случиться что-то ужасное.

— Может, — сказала Маделин. — Поэтому помоги-ка мне обработать раны на спине, и поедем за Дайланом.

— Мы можем ему помочь?

— Нет, но мы можем посмотреть, — засмеялась Маделин. Грайс показалось, что Маделин развеселилась еще больше от мысли, что что-то могло случиться. Она была из тех людей, кого оживляли трагедии. А самой Грайс не хотелось оставаться неведении. Она хотела видеть, что натворила и нести за это полную ответственность. Маделин повернулась к Грайс спиной, и Грайс принялась обрабатывать ее порезы. Грайс осторожно убрала ее светлые, мокрые волосы, не удержавшись погладила Маделин между лопатками. Кожа у Маделин была мягкая, будто бархатная. Грайс принялась обрабатывать ее раны, многочисленные, все еще кровоточащие. Порезы действительно были похожи на крылья. Нарисованные очень схематично, и все же по-своему красивые.

Грайс поняла, что впервые заботится о ком-то. Никогда прежде она не заботилась о живом существе больше мышки, и сейчас очень боялась сделать что-нибудь не так. Грайс старалась быть очень-очень аккуратной, кроме того, монотонные действия с высокой степенью сосредоточенности, отвлекали от тревоги. Полотенце с Грайс спало, но она не обращала внимания. Ее полностью увлекло желание позаботиться о Маделин.

Они сидели в ванной, абсолютно обнаженные, и ухаживали за ранами друг друга. Наверное, это и значило быть женой бога, подумала Грайс. Грайс и Маделин делили то, что Аймили, будучи богиней, никогда не смогла бы понять. И то, что никогда не смог бы понять Ноар, будучи мужчиной. Обе они принадлежали существам, которые слишком легко причиняют боль. Грайс была уверена в том, что Дайлан любит Маделин, любит как никого на свете, все для нее сделает. И все же Грайс заклеивала пластырем красноречивые свидетельства этой любви. Кайстофер Грайс не любил, однако относился к ней почтительно и никогда прежде даже голоса на нее не повышал. Но теперь Грайс познакомилась с совсем другой его частью и эта другая часть могла сделать с ней все, что угодно и даже больше.

И отчасти, Грайс, едва перешагнув порог коридора, загнала это чувство глубоко-глубоко внутрь, так чтобы самой его было не достать, ей понравилось.

Грайс закончила со спиной Маделин и, прежде, чем та обернулась, подхватила полотенце.

— Не переживай, я видела все в зеркале, — сказала Маделин. — Милашка.

Она ущипнула Грайс за щеку, как сумасшедшая тетушка на семейном празднике, а потом подмигнула ей и вышла.

— Жду тебя через полторы минуты.

Грайс торопливо оделась. Как и следовало ожидать, Маделин принесла ей самую короткую юбку — чуть ниже колена. Эту юбку Грайс хранила специально для того дня, когда ей захотелось бы быть очень-очень плохой девочкой. Что ж, сегодня Грайс была, по некоторым данным, самой плохой девочкой Нэй-Йарка, поэтому случай явно был подходящий.

Застегнув блузку и кардиган, Грайс посмотрела в зеркало. Расчесываться в тот момент, когда ее город мог быть в опасности из-за ее мужа, показалось ей кощунственным, но Грайс все равно это сделала. Маделин заглянула в ванную. На ней было обтягивающее кожаное платье и туфли на невероятном каблуке. Мокрые, светлые волосы были собраны в высокий хвост. Удивительное дело, Маделин ревностно следила за своей внешностью, и в то же время иногда позволяла себе вопиющую неаккуратность.

Когда они спускались вниз в лифте, Грайс ощутила пустоту под ложечкой.

— А ты любишь Дайлана? — спросила вдруг она.

Маделин кивнула. Она сняла и надела кольцо, которое он подарил ей — россыпь бриллиантов и платина. Движение вышло нервное. Грайс замолчала, решив не продолжать эту тему.

Где же Кайстофер?

Они сели в машину Маделин. У нее был вишневый «Мазератти», который Маделин холила и лелеяла, будто домашнее животное. Автомобиль получал только самое лучшее, Маделин с одержимостью, свойственной только фанатичным собаководам или молодым матерям, носилась с любой проблемой, которая только возникала в ходе недолгой и счастливой жизни этой машины.

— Поцарапаешь салон, — сказала Маделин серьезно. — Убью тебя.

Это была одна из немногих серьезных фраз, сказанных вовсе не улыбки, которую Грайс от нее слышала. Так что в машине Грайс боялась даже пошевелиться. Черная кожа блестела, хорошо начищенная и мягкая. Грайс сложила руки на коленях, чтобы случайно не испортить ногтем это хрупкое совершенство. Маделин удовлетворенно кивнула и сама пристегнула Грайс ремень. Свой собственный ремень она не пристегивала никогда.

— Ты уверена, что достаточно трезва для того, чтобы вести машину?

— Нет, но я достаточно трезва для того, чтобы не доверить ее тебе.

Ночной Нэй-Йарк проносился мимо. По крайней мере, он не горел, и его не смыло цунами. С виду все было нормально. Маделин позвонила Дайлану. Она уточняла что-то, тыкала пальцем в навигатор. Грайс видела, что они едут к Харлему.

У небоскребов вокруг были сотни глаз, как у богов древности. Эти глаза смотрели на Грайс, смотрели в самую ее суть, отчего ей становилось стыдно. Иногда Маделин ввязывалась в бессмысленную гонку с какой-нибудь машиной, и всякий раз они выигрывали, с шумом проносясь мимо проигравшего.

А потом Маделин вдруг сказала:

— Мы познакомились, когда мне было семнадцать.

Маделин было двадцать три года, играть она начала в девятнадцать. И Грайс была убеждена, что они с Дайланом познакомились только после этого. Он увидел ее в кино или что-то вроде того, журналы растащили эту дешевую романтику, как гиены, давным-давно.

— Слушай, я сомневаюсь, что ты вышла замуж за брата моего больного парня только чтобы продать сведения обо мне желтым газеткам.

— Справедливо сомневаешься.

— В общем, нет в "Википедии" ни слова правды обо мне. Наверное, и ни о ком нет.

— Обо мне там вся правда.

— Какая же ты скучная, Грайси, — засмеялась Маделин. А потом без улыбки добавила:

— Нет у меня милых родителей на Лэнг-Айленде. Никого у меня нет, кроме Дайлана.

Маделин резко распахнула бардачок и вытащила пачку тонких сигарет, закурила. Только поняв, что Грайс не натолкнется на гнев Маделин, закурив в ее любимой машине, она вытащила свои сигареты. Крепкая затяжка принесла удовлетворение и успокоение.

— Все продается и покупается тоже все. При желании можно купить себе милую, провинциальную семью с Лэнг-Айленда, — засмеялась Маделин, склонившись к прикуривателю. Грайс испугалась, что в это время они выскочат на встречную, или их машину вынесет на обочину, или впереди появится неуправляемая фура. Но дорога была спокойна, и саморазрушительные импульсы Маделин не имели никаких последствий.

— А на самом деле? — осторожно спросила Грайс. Ей не хотелось обидеть Маделин.

— На самом деле моя мать была грязной шлюхой, отсасывающей у ниггеров за крэк, — сказала Маделин. И, кажется, Грайс не слышала от нее таких слов прежде. Маделин засмеялась:

— Возможно, мой папаша был единственным белым парнем, с которым она переспала за всю свою жизнью. Он был копом, который драл ее за то, чтобы она не попала в тюрячку. Она была у него в серьезном долгу. Так появилась я, а потом — мой младший брат. Мне повезло, а ему — совсем нет.

Маделин глубоко затянулась. То, как она говорила, совсем ее не напоминало. Будто она играла очередную роль в какой-то остросоциальной драме про жизнь окраин. Даже Нэй-Йаркский акцент ее стал сильнее, разительнее.

— Мой брат был дебил. Идиот. Имбецил. Олигофрен. Не знаю, кто там. Я не интересовалась. И я его любила. Потому что никого у меня больше не было. И потому что брат, в отличии от всех, кого я знаю, был добрым человеком, он никому не хотел причинять зла. Мне было пять, когда он родился. Мне было пять, и я уже готова было подохнуть. Я серьезно рассматривала варианты: кинуться с крыши, скурить мамин крэк или включить газовую плиту, чтобы забрать нас с матерью обеих. А потом родился Джэйреми.

Маделин вдруг улыбнулась, и Грайс никогда прежде не видела у нее такой нежной улыбки.

— И это лучшее, что произошло со мной за всю мою жизнь.

И Грайс вдруг вспомнила, что собой представляет жизнь Маделин. Безумная роскошь, путешествия по всему миру, светские приемы, фильмы, Голливуд, наркологические клиники и любовник-бог.

Но ничто из этого, за столько времени, не тронуло ее так, как рождение умственно отсталого братика.

Маделин выбросила сигарету в окно и тут же закурила новую. Грайс сцепила пальцы и смотрела в окно на струящуюся под колесами дорогу. Ей было до боли неловко от откровенности Маделин. Грайс не удивилась бы, если бы у Маделин была одна единственная причина говорить ей все это — желание посмотреть на лицо Грайс, на ее жалкие попытки не показать вины за то, что у нее были мама и папа, и здоровые сестры, а она не ценила этого.

Маделин вдавила педаль газа в пол, и они рванули вперед, выезжая на шоссе.

— Что, нечего сказать? — засмеялась Маделин. — К моим двенадцати мамаша совсем сторчалась, и нас у нее забрали. Но в Эмерике не так-то просто лишить родительских прав. Как же я мечтала, чтобы она умерла, чтобы ее больше не было, и у нас с Джэйреми была бы нормальная семья, где не приходилось бы терпеть тумаки и добывать себе пропитание. Мы были бы просто детьми, о нас заботились бы. Каждую ночь я мечтала только об одном — чтобы утром мне сказали — сучка сторчалась. Ее больше нет. И мы свободны. Мы пробыли в приюте неделю, и я заботилась о Джэйреми. Он целыми днями сидел в углу и плакал, потому что не успел взять свою любимую игрушку, и некому было привезти ее. Я убеждала себя в том, что я-то — взрослая девочка. Я могу позаботиться о брате и о себе. Я ходила к нему каждый день. Его обижали, и я кидалась на его обидчиков с такой яростью, что тоже заработала запись о психическом расстройстве в личном деле. Это было плохо. Я знала, что эти строчки о нарушении оборонительных инстинктов означают: никто не захочет взять меня домой. Очень быстро я поняла, что Джэйреми тоже никому не будет нужен. Мы останемся в приюте до самого моего совершеннолетия. Я бы не оставила Джэйреми в приюте, среди чужих, безразличных людей.

Вдруг Грайс показалось, будто она оправдывается. Тогда Грайс закурила следующую сигарету, повернулась к Маделин. У Маделин были покрасневшие глаза, но она не плакала. Облизнув рубиновые губы, она сказала:

— Джэйреми мало что мог. Он был почти не говорящий, у него были нервные припадки, он едва мог самостоятельно ходить. Его ожидала жизнь в государственных приютах. Вся жизнь. И нас разлучили. Я осталась в обычном приюте, а его перевели в специализированный интернат. Я должна была его забрать. Я так ненавидела себя, хотя что я могла противопоставить врачам и воспитателям? Я осталась в мире совершенно одна, и он был один. Прошло четыре года прежде, чем меня стали отпускать к нему. Я навещала его. А он узнавал меня, понимаешь, узнавал? Мальчишка, который и имени-то собственного не знал, знал мое. Он не отличал холодное от горячего, но отличал мои шаги по коридору. Я носила ему конфеты, потому что игрушки у них отбирали. Как мой мальчик без меня?

Грайс спросила:

— А что твоя мама?

В основном, Грайс задала вопрос, потому что ей неловко было молчать. Маделин хмыкнула:

— Не сторчалась. Может и сейчас здравствует. Мне на это плевать. Встретила бы суку — убила бы. А так — пусть.

Речь у нее вдруг стала отрывистая, как будто Маделин выплевывала слова. Грайс притихла. Маделин сказала:

— Мне было семнадцать, когда я впервые увидела Дайлана. Он и его отец пришли в интернат, когда я была с Джэйреми. Дом Хаоса содержал лучшие учреждения для слабоумных, безумно дорогие, строго контролирующиеся. А моего Джэйреми держали в тесной комнатушке с четырьмя идиотами, двое из которых даже стоять самостоятельно не могли. Там всегда было грязно, ужасно пахло, Джэйреми был такой тощий, будто его не кормили неделями. А что могла с этим сделать я? Несовершеннолетняя девочка из приюта. Было настоящим подарком увидеть их. Он и его отец, оба одеты с иголочки, безо всякой оторопи ходили по палатам, рассматривая мычащих, бьющих себя, дрочащих, воющих людей. Я любила брата, и все же никак не могла привыкнуть к ужасу, который там творился. А они ходили, будто в музее. Словно все эти люди были для них произведениями искусства, и они выбирали лучшее. Красивые, бессмертные, они были на самом дне и смотрели на грязных, лишенных разума людей, как на величайшие произведения природы. Это было страшно. Я даже не могу объяснить, почему.

Маделин нахмурила брови, но это не испортило ее невероятно прекрасное лицо.

— Я тогда решила: что угодно сделаю, лишь бы вызволить Джэйреми из этого ада. Он должен был уйти с Ионатаном и Дайланом, так я решила. Именно Джэйреми должен был отправиться в рай для слабоумных. Когда часы посещений закончились, и персонал стал меня выгонять, вместе с другими родственниками, я поймала взгляд Дайлана. Я знала, как делать очень отчаянные глаза. А он поймал меня в саду. Он сказал: привет. И я ему ответила. Я почувствовала, что удача плывет мне прямо в руки. Я сказала, что мой брат здесь, а он ответил, что его брат не здесь, но тоже больной — частично. Мы засмеялись, и я почувствовала, что он мне нравится. У него было обаяние, которое бывает у добрых…существ. И я почувствовала, что могу попросить его. И я попросила. А он вдруг опустился передо мной на колени. Понимаешь, Грайси, бог опустился на колени передо мной, прямо в саду, где было столько зелени, было лето, такое же жаркое, как сейчас. Дайлан говорил, что выполнит любое мое желание, говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Мне было неловко, я была девочкой, понимаешь? Он коснулся губами моей коленки, и я едва подавила желание ударить его. Не потому что он был мне противен. Я просто не хотела, чтобы кто-то так ко мне прикасался. А Дайлан меня и не спрашивал. Он смотрел на меня снизу вверх. Послушай, бог называл меня богиней, детка. И я поняла, что имею над ним власть. Я села на скамейке, задрала голову. Из окон на нас смотрели идиоты. Я увидела и Джэйреми. Он мерно колотил рукой в окно, поэтому санитары оттащили его. Я должна была дать ему нечто лучшее, чем это место. Я склонилась к Дайлану и прошептала ему, что готова на все, чтобы он вытащил моего брата отсюда. Он не слушал. Он был будто в трансе, любовался на меня, гладил мои колени. Он был мой. Я так думала, потому что была маленькая и глупая.

А потом Маделин вдруг сказала неожиданно зло, жестко:

— Я была шлюхой, как моя мать. Они действительно забрали Джэйреми с собой, и это того стоило. Я боялась, что Дайлан передумает. Когда он в первый раз прикоснулся ко мне своим щупальцем, я думала, я умру. Когда он в первый раз прошелся плеткой по моей спине, я думала, что не смогу с этим жить. Он называл меня богиней, он заботился обо мне и брате. Впервые у меня был кто-то, кто был рядом со мной и кого волновало то, что волнует меня. Он был для меня всем, и он причинял мне боль. Я его ненавидела и любила.

Маделин закурила очередную сигарету, Грайс уже сбилась со счета.

— Я сказала ему, что хочу стать актрисой. Стоило мне только заикнуться об этом, и я стала. У меня появилось все: поддельные документы, поддельная жизнь, звездные роли, фотосъемки и интервью. Я думала, будто держу его в своих руках. Я думала, что Дайлан — в моей власти. Такой взбалмошный и эмоциональный, что мне стоило им манипулировать. Я позволяла ему делать все с моим телом, в отместку я творила ужасные вещи с его сердцем. Это было прекрасно. Я нашла в этом свою прелесть. Во всем можно ее найти, я тебя уверяю.

— То есть, эта история со счастливым концом?

Маделин засмеялась, и смех этот оказался неожиданно резким.

— У этой истории нет конца, детка. Но став взрослее, я поняла, что это Дайлан получил меня всю. Его власть надо мной абсолютна, потому как ему принадлежит Джэйреми. И он знал, что совершая это доброе дело, навсегда привяжет меня к себе.

— Он не разрешает его забрать?

— Нет. Джэйреми там хорошо. Я могу бывать у него, сколько захочу. Более того, это лучшее место для Джэйреми. Что бы я делала, ухаживая за ним сама? Я ведь по полгода на съемках. Всех все устраивает, всем хорошо. Только мне стоит очень хорошо думать в случае, если я захочу сбежать.

У Грайс не укладывалось в голове, как Дайлан, такой добрый, такой понимающий, мог шантажировать Маделин ее братом. Мог расставить для нее такой хитроумный капкан.

— Я правда была маленькой и глупой, — махнула рукой Маделин. — Вот и попалась.

— Ты не любишь его? — с грустью спросила Грайс. Маделин снова засмеялась, на этот раз нежно.

— Ты глупый ребенок, хотя на два года старше меня. Люблю до безумия. Никого так не полюблю, как его. Но если бы я могла, с радостью бы его убила.

Этот уровень отношений был для Грайс недоступен. Она рассеянно кивнула.

— Не понимаешь, — сказала Маделин. — Ну и не надо. Хорошие девочки о таком никогда и ничего не поймут.

И впервые слова "хорошая девочка" из уст Маделин прозвучали не оскорбительно. Грайс уловила в них оттенок зависти.

— Ты ненавидишь себя? — вдруг спросила Грайс. Это чувство было ей хорошо знакомо. Она была рада, что, наконец, уловила в них с Маделин что-то общее, что-то, о чем Грайс могла говорить тоже.

Красивые, красные губы Маделин растянулись в совершенной улыбке.

— Я люблю свое тело, — сказала она. — Я люблю свои стремления. Я люблю свой талант. Я люблю свой голос. Я люблю свой ум. Я люблю свою злость. Но я ненавижу ту глупую, рыдавшую в подушку девчонку.

Грайс никогда не любила и не ненавидела так, как Маделин. Вся ее жизнь была размеренной, спокойной, даже ее проблемы были надуманными, а вот в Маделин все было настоящее. Как могло быть, что в такой лживой женщине поместилось столько настоящих чувств. А в Грайс, которая всегда старалась говорить правду, ни единого настоящего чувства не было.

Они съехали с дороги к туману, стелющемуся с реки. Навигатор показывал, что они почти приехали. В резком, болезненном свете фар, Грайс рассмотрела машину Дайлана. Они подъехали к поросшему, замусоренному, одичавшему берегу реки Харлем. Грайс увидела одинокие товарные вагоны, выглядевшие, как забытая мальчишкой часть игрушечной железной дороги. Наверняка, в них спали бездомные. Грайс об этом читала. В ее родной Юэте бездомных не было, до того там была размеренная жизнь, что всякий, кто не вписывался в нее, вынужден был уезжать как можно скорее. Нэй-Йарк нравился Грайс этой свободой быть кем хочешь, даже неудачником.

Мост был длинный и узкий, пешеходный. Железная конструкция с неизмеримым количеством металлических балок, такая надежная, такая высокая. С другой стороны от железной дороги Грайс видела близко посаженные к берегу многоквартирные дома.

Маделин сказала:

— А знаешь к чему я это все вспомнила?

— Нет, — осторожно сказала Грайс. — Понятия не имею.

Маделин указала на один из домов поблизости — безликую серую коробку.

— Тут я родилась.

Высокие билборды призывали просто действовать с кроссовками "Найк" и любить фастфуд "Макдональдс". Уродливый клоун требовал попробовать новый бургер в ближайшем ресторане.

Дайлан стоял почти у самой воды. Вода была грязная, в свете работающих фар была отчетливо видна бензиновая пленка. Пропавшая река, в которую долгое время сливали химические отходы. А из реки Харлем, все попадало в Ист-Ривер и Гудзон. Пропавшая река, и город пропавший. Здесь это чувствовалось особенно. Сильный, явственный запах грязной земли, мусор, плывущий в мутном течении, далекий шум машин, искривленные деревья. Берег был усеян банками от «Кока-колы» и пива. Грайс захотелось бежать отсюда, как можно дальше. Бежать туда, где Нэй-Йарк яркий, усеянный желтыми такси и дорогими магазинами, быстрый, богатый. Здесь же, в Харлеме, был какой-то отмерший, некротический кусок. И теперь он навсегда отпечатался в голове Грайс, как часть ее города, так резко контрастирующая с Манхэйттеном, где она жила. Ей стало жутко, будто эта унылая грязь могла передаваться дальше, как болезнь. Будто ее Манхэйттен с небоскребами был в опасности, потому что кто-то здесь, в Харлеме, был несчастен.

— О, — сказал он. — Дамы. Как дела?

Он не оборачивался к ним. Взгляд его был устремлен в темноту и вверх. Сначала Грайс не поняла, на что он смотрит. Но потом глаза привыкли к темноте, и Грайс увидела силуэт.

Он возвышался надо всем. Грайс узнала его безошибочно — он был такой белый, что светился в темноте. Кайстофер раскачивался, стоя на парапете над глубокой, широкой рекой.

Дайлан крикнул:

— Братишка, слезай!

И до Грайс донесся голос Кайстофера, громкий, задорный:

— А если я не хочу?

— Хочешь! А то завтра очень пожалеешь об этом.

— Если завтра наступит. У меня закончились лимонные леденцы, и я понял, что больше не хочу жить!

С высоты его голос доносился урывками, но слова оставались различимы.

— Тебе еще есть, зачем жить, брат! — Дайлан приложил руку к сердцу. Выглядело так, будто они играли друг с другом. Будто все происходящее было старой доброй шуткой. Но подойдя чуть ближе, Грайс увидела, что лицо у Дайлана серьезное, бледное, очень взволнованное. Голос, впрочем, оставался веселым.

С высоты до Грайс донесся смех, заливистый, резкий.

— Как и всякое существо, у которого есть психика, я живу только для того, чтобы отодрать свою мать и убить своего отца. Но автолиз плоти моей матери завершен, а отца невозможно добудиться, чтобы убить, если вообще возможно убить. Так что, не укладываясь в рамки фрейдисткой теории, я решил свести счеты с жизнью. Прощай, брат, попрощайся со своей вечно влажной сучкой за меня, я с ней не разговариваю, и прощай, моя милая жена!

Кайстофер раскинул руки, как будто собирался полететь, а потом сделал бесстрашный шаг вперед. Грайс зажмурилась, чтобы не смотреть, как он падает. Она знала, что с Кайстофером все будет в порядке, и все же ее инстинкты вопили об обратном.

Раздался громкий плеск воды, и Грайс открыла глаза. Кайстофер плыл по течению реки, так же раскинув руки. Изо рта он пускал длинный фонтанчик воды. Его белый костюм намок, а красные, клоунские носки казались черными от воды и ночи.

Дайлан ждал. Казалось, Грайс никогда не видела его в более спокойном и гармоничном состоянии. Он был очень сосредоточен. Грайс и Маделин стояли за его спиной, и отчего-то Грайс чувствовала, что это надежно. Он их защитит.

Грайс вдруг поняла, как чувствовали себя люди древних времен. Два хищника говорили друг с другом, пусть на человеческом языке, но сейчас здесь не было место человеку. Грайс чувствовала, как далеко они с Маделин на самом деле. Большие хищники не обращали на них внимания, и оба могли сожрать их, стоило только привлечь их. Чудовищный абсурд, усиливавший иррациональный страх заключался в том, что Кайстофер и Дайлан выглядели как люди, дурачились, в них не было ничего древнего — но именно сейчас их происхождение было очевиднее всего.

Кайстофер лениво перекинул игральные кубики, и небо над ними зажглось северным сиянием. Через пару минут Грайс увидела, как зажглись окна в домах.

— Неплохо, — сказал Кайстофер. — Освежающе! Хочешь поплавать, брат?

— Иди ко мне, братишка. Ты, наверняка, понимаешь, что пожалеешь обо всем, что делаешь сейчас?

— Я недавно трахнул свою молодую жену игрушкой для детей школьного возраста. Ты правда думаешь, что мне есть о чем жалеть?

Кайстофер вышел к берегу. Маделин и Грайс машинально отошли на пару шагов. Дайлан двинулся к Кайстоферу. Они замерли друг на против друга, Кайстофер еще стоял в воде, а Дайлан еще не касался ее носками ботинок.

— И что ты сделаешь, старший брат? — спросил Кайстофер. — Попробуй, и завтра все будет в газетах. Я ославлю себя на весь мир. Я сам себе враг. И тебе я тоже враг! Так что не двигайся, братишка.

— Ты же понимаешь, что можешь разрушить все, к чему стремился так долго? — осторожно спросил Дайлан. Застывшая улыбка у него на губах выражала только озабоченность.

Кайстофер подался к Дайлану, так близко, что, казалось, сейчас коснется носом кончика его носа.

— Ты лишил меня крови, Дайлан. А я хочу крови. Она мне нужна. Мои люди. Мои безумцы. И когда я скажу им, они будут действовать.

Он вдруг засмеялся.

Полная луна сияла над ними будто бриллиант, а северное сияние расцвечивало небо в зеленый и фиолетовый. Эти цвета ложились на их кожу, делали Дайлана и Кайстофера торжественными и жуткими.

— Мне нужна моя кровь. Ты лишил меня этого. Я убивал, и папа не был против. Это моя потребность. Но ты запер меня.

— Для твоего же блага, Кайстофер, — Дайлан протянул к нему руку, но ладонь его замерла в паре сантиметров от щеки Кайстофера.

— А кто у нас решает, что есть благо, кроме Платона, а, братишка? И почему ты решил, что благо для меня? Ты выбрал из двух братьев одного, того, который тебе больше нравился? Интересно, почему? Представь, как мы могли бы сделать это, братик? Фабрика трупов!

Кайстофер облизнулся, а потом вдруг его блуждающий, нигде не находящий покоя взгляд остановился на Дайлане.

— А, стой-ка, стой-ка. Ты выбрал не меня, потому что тебе важно, что будет с людишками, а? Ты слаб, Дайлан. Ты забыл, кто они.

Кайстофер повернул голову, наградил их с Маделин долгим, блестящим взглядом.

— Секс-игрушки, слуги, источники радости и удовольствий. Мы с тобой, красавчик, рождены, чтобы царствовать над ними. А ты позволяешь себе переживать за тех из них, кого я выберу для своей маленькой вечеринки. Глупый братик, ты предаешь свою природу. А я боготворю ее! У меня член стоит, когда я думаю о том, кто мы такие. Ты и моя вторая, так сказать половина, не ты, моя девочка, а я, потеряли представление о том, кто мы есть на самом деле.

Кайстофер вынул из кармана леденец, не спеша развернул его мокрую от воды обертку, лизнул и отправил в рот.

Он высунул язык, и Грайс увидела белую, плоскую, как монета, карамельку с синей, мятной спиралькой внутри.

Дайлан неожиданно взял Кайстофера за воротник.

— Слушай меня, брат. Отец — уснул, его больше нет и не будет рядом. Я не буду позволять тебе то, что позволял он.

— Потому что люди облизывают тебя и носят наклейки с твоим дурацким шоу на бамперах своих машин? — Кайстофер склонил голову набок. А потом Дайлан вдруг зашипел, будто переходил с человеческого языка на язык богов.

— Потому что я — глава Дома Хаоса, и ты будешь слушаться меня, хочешь ты того или нет. Или я заставлю тебя.

Грайс впервые подумала о том, что Кайстофер, сидящий в советах директоров нескольких транснациональных корпораций, являющийся первым за долгие годы республиканским сенатором Нэй-Йарка и обладающий влиянием практически на все правящие круги Эмерики, это младший брат Дайлана, который ведет лево-радикальное садомазохисткое ток-шоу, чтобы себя развлечь.

И пусть у Кайстофера была вся власть над людьми и их ресурсами, которую только можно было представить, пусть у него были связи в высших эшелонах спецслужб десятка самых могущественных стран мира, он был лишь вторым из богов. А первым был бестолковый, смешливый Дайлан. Он был первым сыном Ионатана, и он наследовал Дом Хаоса.

Кайстофер зашипел, говоря на божественном языке, оскалил белые зубы, как зверь. Дайлан зашипел в ответ.

Как странно, они разъезжали на машинах, жили в лучшем пентхаусе Нэй-Йарка, занимались политикой, брали кофе в "Старбаксе", понимали, что такое атомы и молекулы, были ознакомлены с искусством и историей человечества, носили дизайнерские костюмы и смотрели телевизор.

И в то же время, с них разом слетало все человеческое, как только они начинали говорить на своем языке.

Теперь две древние, жуткие твари скалили друг на друга зубы. А потом, в один момент, Грайс даже не отследила, кто был первым, они друг на друга кинулись.

Вцепившись друг в друга, они катались по берегу, на самой кромке воды. Они били друг друга, душили, кусали. Кайстофер схватил ближайший острый камень и проломил Дайлану череп. Все бы закончилось, будь они людьми. Кровь заливала лицо Дайлана, и в свете огромной луны, Грайс видела осколки его черепа и розоватый мозг. Но Дайлан будто не замечал. Он держал Кайстофера под водой, и тот дергался. Он все чувствовал, но умереть не мог.

Их драка была долгой и чудовищно жестокой. Они наносили друг другу повреждения, которые не могло выдержать ни одно человеческое существо. Они были в крови, в грязи, рычали и шипели друг на друга. Грайс и Маделин стояли близко-близко друг к другу. Грайс чувствовала, что Маделин тоже страшно. Что она чувствует это жуткое напряжение, отделяющее их от Кайстофера и Дайлана. Грайс взяла Маделин за руку, и та сжала ее пальцы.

— Тш, — сказала Маделин. — Это игры статуса. Дайлан утверждает свою власть над ним.

Как думала Грайс, столь примитивные импульсы могли управлять столь могущественными существами. В мире наукоемких производств, многомиллиардных СМИ, транснациональных корпораций и безграничных возможностей информации, они оставались дикими тварями.

— Только не думай о том, чтобы из разнимать. Тебя может убить любой из них и даже этого не заметит.

— Вообще-то я не дура, — прошептала Грайс.

— О, ты тоже хочешь подраться? — засмеялась Маделин. Но когда кто-то, Грайс не поняла, Кайстофер или Дайлан, громко зашипел, она отошла от них еще дальше, дернув Грайс за собой.

Наконец, Дайлан оказался сверху. Грайс видела раскрошенные кости его черепа, вытекающую, мерзкую массу его мозга. Дайлан обвил щупальца вокруг шеи Кайстофера. И теперь он выглядел как пианист, который готов начать играть. Его пальцы едва-едва шевелились, чтобы щупальца напрягались сильнее. Жала на концах замерли над зрачками Кайстофера. Грайс почувствовала себя отомщенной за тот случай с иглой.

Дайлан говорил ласково, нежно, будто с ребенком:

— Ты ведешь себя как дурной мальчишка, ты капризничаешь. Все, что я прошу — посидеть дома. Но нет, ты сбегаешь, доставляешь мне массу проблем. Зачем, брат, милый? Ты ведь знаешь, как мы близки. Вся наша жизнь от ее зарождения, протекала рядом. Я пытаюсь позаботиться о тебе.

Дайлан погладил его по волосам, щупальце, тем не менее, напряглось, так что Грайс услышала хруст позвонков Кайстофера.

— Я не хочу делать тебе больно, Кайстофер. Но ты не оставляешь мне выбора, малыш. Я могу снова пытать тебя месяц или два, почти без перерыва, как тогда, чтобы ты кое-что мне пообещал. Так что вернись домой. По-хорошему, милый.

— Хорошо, — неожиданно сказал Кайстофер. Он был как ребенок, который решил перестать капризничать — покладистый, нежный. — Ты прав, братик.

— Что? — спросил Дайлан. Он явно опешил от такой внезапной покорности. Грайс увидела, что игральные кубики снова путешествуют в руках у Кайстофера.

— Дайлан! — пискнула она, но Кайстофер уже подбросил их.

— Может сейчас получится что-то дельное, — Кайстофер запрокинул голову, глядя на северное сияние, глаза его стали совсем светлыми за секунду перед тем, как жала на щупальцах Дайлана впились ему в глазницы.

— Я буду делать это снова и снова, — зашипел Дайлан.

— Пока я не попрошу тебя перестать? — засмеялся Кайстофер. В этот момент Грайс впервые увидела вторую его пару щупалец, вырвавшуюся из-под лопаток Дайлана, пробив рубашку. Жала пригвоздили ладони Кайстофера, но Дайлан не успокоился, пока не протолкнул щупальца глубже сквозь его ладонь, не опутал его руки. Встав, Дайлан потянул Кайстофера за собой.

Кайстофер слизывал языком дорожки крови, идущие от израненных глаз.

— Так нечестно! Мне так не нравится!

— Что он сделал? — спросила Маделин.

— Не знаю! Оживил бумажного дракона в Китае! Совершил обвал цен на нефть! Заставил какого-нибудь юриста танцевать до смерти!

— Попытал счастья, — засмеялся Кайстофер, а потом почти заплакал. — И теперь не увижу, что у меня получилось! Ты мерзкий брат!

— А то ты не привык!

— Но я хочу увидеть!

А увидели Грайс и Маделин. Хотя совершенно не хотели. Грайс бы никогда не поверила, что такое возможно. Она слышала множество историй о могуществе богов и их власти над землей и всем, что на ней и над ней.

Однако никогда эти истории не казались ей не то чтобы правдивыми, а близкими. Будто те далекие времена прошли, а вместе с ними ушла и часть силы богов. Сейчас же Грайс видела, как вздымается река. Вода была как огромный хлыст, она переливалась в свете луны, охватывающем ее, будто целиком. Все произошло в пару секунд, однако время будто замедлилось. Наверное, именно так чувствуют себя люди во время цунами. Стихия, настолько дикая и чудовищная, что сердце замирает, готова разрушить все, что ты знал и любил. А тебе остается только смотреть, и этот взгляд растягивается в вечность. Грайс увидела, как обмелела река, и теперь там, где раньше колыхалась под луной вода, остались только горы мусора на мокрой земле. Река превратилась в забросанную гниющими останками упаковок от фастфуда траншею. А вода, мгновенно, будто очистившись, приняв торжественный, праздничный вид, отпрянула в сторону, будто чья-то рука управляла этим огромным хлыстом. Часть Грайс уже знала, что сейчас будет, зато другая часть не понимала ничего. Грайс будто смотрела фильм, который не имел никакого отношения к реальности. Вода, как в водовороте, беспрестанно крутилась. Грайс думала, можно ли это как-то остановить? И понимала, что она болезненно беспомощна. Она ничего не могла сделать. Водяная плеть толщиной с машину вертелась и над ее головой.

А потом все произошло. С размаху плеть рубанула по домам у берега. Грайс услышала оглушительный звон лопающихся окон, невероятно громкий звук крошащегося под ударом камня и скрип гнущегося железа. Но самое главное — страшный, всеохватывающий шум разбившейся воды.

А потом Грайс увидела, что дома рассечены. Какой это силы должен был быть удар, чтобы пробить камень и железо, весь дом пробить насквозь.

Верхушки домов начали падать, и Грайс поняла, что осколки стекла и железа с легкостью преодолеют расстояние до них. Сверху полилась вода, будто Грайс вступила под душ. Холодная, пахнущая бензином, вода была такой грязной, что за ней ничего не было видно.

— Да! Теперь я пойду домой, Дайлан! Пойду туда, куда ты хочешь!

— Иди на хрен! — рявкнул Дайлан. Все стало как-то очень быстро. Дайлан взял Маделин за руки, потянул за собой, намного сильнее, чем мог бы человек. Грайс вцепилась в руку Маделин. Отстать было все равно, что умереть. Все вокруг заволокло пеленой из грязной воды, лязганьем железа и грохотом камня. Рядом с Грайс приземлялись осколки стекла, куски бетона, куски арматуры, древесины. Наверное, где-то были и бытовые предметы, а может быть и сами люди, без сомнения мертвые. Но Грайс не видела ничего этого. Мир погрузился в полную тьму, пелена воды заслонила единственный источник света — луну. Грайс даже не видела, куда бежит. Она просто не отпускала руку Маделин. Маделин и сама крепко сжимала пальцы Грайс, не давала ей упасть, когда Грайс была готова. Казалось, они бегут целую вечность. Грайс не понимала, сколько времени прошло — пять минут, пятьдесят, пятьсот, пять тысяч? Время слилось в липкий, неразделимый комок, в котором не было ни секунд, ни часов.

А потом до Грайс донесся, наконец, свет луны. Они выбежали к машине Маделин, припаркованной недалеко от шоссе. Отсюда Грайс увидела, что мост, на котором стоял Кайстофер, переломлен, будто хребет какого-то доисторического животного. Ноги Грайс и Маделин были в порезах, но Грайс даже не заметила, обо что они ранились.

Вода теперь была всюду, обезглавленные дома скалились прутьями каркасов. Дайлан усадил Маделин и Грайс в машину, и Грайс думала, почему вокруг такая тишина, где же крики?

А потом крики начались. Люди голосили, звали на помощь, звали полицию, даже маму. Этот громкий, визгливый, будто общий на всех голос, было слышно отовсюду. Дайлан ждал. Маделин сидела за рулем, Грайс сидела рядом с ней, а Дайлан барабанил пальцами по стеклу. Грайс смотрела, как дорожки крови сливаются друг с другом, стекая вниз от ее колен до щиколоток.

— Поедем без него. Что ему сделается? — хмыкнула Маделин. Он сделал это чтобы сбежать и сбежал.

— Нет, — сказал Дайлан. — Теперь он вернется. Он хотел развлечься и развлекся, как никогда. Вы подвергли себя опасности. Я ведь говорил, Маделин, хорошо подумай, прежде, чем приезжать сюда.

— Мы подумали, — сказала Маделин. Но Грайс понимала — подумали они недостаточно.

Спустя полминуты, когда голос толпы, безликий и горестный, стал еще громче и мимо промчались, одна за одной, машины скорой помощи, на дороге появился Кайстофер. Он встал перед машиной, как на трость, оперся на кусок арматуры, склонил голову набок.

— Сейчас я нажму на газ, — сказала Маделин.

— Нажимай, любовь моя!

Грайс ожидала, что Маделин переедет Кайстофера, но он за мгновение перед столкновением, отскочил от машины, будто тореадор, вдоволь подразнивший быка. Кайстофер распахнул заднюю дверь машины, но она уже была на ходу.

— Кайстофер, — прошептала Грайс вместо того, чтобы крикнуть. Кайстофер смеялся, пока Маделин все сильнее давила на газ. Он отклонился назад, и Грайс увидела, как за ним проносилась с захватывающей дух скоростью дорога, но Дайлан, с помощью щупалец, втянул его в салон. Закрыв дверцу, Кайстофер тяжело вздохнул.

— Я устал, — сказал он по-детски. — А тебя я убью, крошка.

Он указал пальцем на Маделин, и Дайлан его ударил. А потом вдруг засмеялся:

— Что ж, Кайстофер, ты сделал для дискредитации республиканской партии столько, сколько не сделали ни я, ни Буш младший.

Кайстофер захлопал в ладоши.

А Грайс раскачивалась на своем месте, совсем позабыв о ремне безопасности. Люди, сколько же людей погибло. Они что не понимают, не осознают? Сколько людей погибло, и все из-за Грайс. Одно ее слово принесло все эти смерти, эти крики, огромные разрушения. Кайстофер всего лишь подкинул два игральных кубика, и четыре дома возле берега были уничтожены. Жизни людей, их дома, все было сметено по одной его прихоти. Грайс было стыдно, что она не может заплакать, ее тошнило.

Маделин, Грайс видела, была бледнее обычного, почти мертвенной.

А потом Грайс увидела, случайно глянув в зеркало заднего вида, как Кайстофер и Дайлан целуются. На них обоих уже не было ран, они были мокрые от грязной воды, и все же одежда их все еще была розово-красной от пролитой друг из друга крови. А теперь они целовались так голодно и страстно. Кайстофер шептал:

— Мы будем трахаться на Таймс-сквер, братик, будем трахаться.

Дайлан смеялся, а потом снова целовал его.

— Они же братья!

Кайстофер же только что уничтожил полсотни человеческих жизней. Наверное.

— И что? — спросила Маделин. У нее дрожал голос, но она старалась этого не показать. — Я удивлюсь, если они все не перетрахались. Какая им разница?

Ее муж только что уничтожил четыре жилых дома, едва двинув рукой, а теперь целовался с собственным братом-близнецом.

Как Грайс стоило поступить, что ей стоило думать, что чувствовать?

Тупая боль в висках и тошнота оказались самой высокой ступенью осознания ситуации, которая была доступна Грайс. Дальше она просто заснула, даже не успев отследить, как закрыла глаза.

Глава 5

Грайс сидела перед ноутбуком, бесконечно просматривая один и тот же ролик на ютубе. Она давно сбилась со счета и не знала, сколько времени прошло. Все было в тревожном тумане, за которым даже собственные мысли просматривались с трудом.

Грайс выпила четыре таблетки флуоксетина. Одна — двадцать миллиграмм, передозировка — пятьсот восемьдесят миллиграмм. Нужно было очень постараться, чтобы ее достичь. Грайс привыкла таблетками глушить то, что, как ветер, ревет внутри. Сейчас внутри был ураган.

Из-за флукосетина Грайс не могла спать. Он смотрела и смотрела видео, снятое на телефон кем-то из жителей нижних этажей одного из домов. В комментариях люди смеялись над человеком, снимавшим это вместо того, чтобы бежать. Они никогда не видели стихии. Куда было бежать?

Тот человек выжил, наверное, потому что жил на первом этаже. Выжили и другие люди. Все видео, валом повалившие на ютуб, были сняты снизу, оттого даже если бы Кайстофер, Дайлан, Маделин и Грайс были бы достаточно близко, камера не ухватила бы их. Но они были далеко.

Глаз толпы не заметил их, обошел. Но все знали, что это дело богов.

Даже ураган "Кэтрина" в Нэй-Арлине долгое время приписывали кому-то из Дома Тьмы, а ведь в нем не было ничего необычного. А уж огромный кнут из грязной воды, разбивающий бетонные коробки многоэтажных домов, ничем другим объяснить было нельзя.

Грайс потянулась к блистеру, вынула еще одну таблетку и сунула ее под язык. Горечь поднималась к небу, но Грайс не глотала таблетку. Она смотрела, как вода приближается к дому. Что было дальше, Грайс знала. Волна разносит окна, взрезает камень. Грайс видела это столько раз — один раз вживую, и еще сотни, сотни раз — в своих мыслях.

Грайс бесконечно пересматривала одно и то же видео, чтобы посмотреть, как это было — изнутри. Что это такое знать, что сейчас тебя и все, что ты знаешь, слизнет огромная волна.

Когда они приехали, Дайлан снова закрыл Кайстофера, ставшего необычайно покладистым. А потом он умолял Аймили взять вину на себя. Аймили сидела на кухне, она пила колу из жестяной банки, ее ноги в ядерно-желтых кроссовках покоились на столе. Грайс и Маделин так и не решились зайти на кухню, они стояли чуть поодаль. Дайлан чуть ли не на коленях умолял Аймили объявить, что в катастрофе виновна она.

Он говорил:

— Ты ведь понимаешь, что это для него значит! Он с ума сойдет, когда придет в себя!

— Он — сумасшедший, уже, — сказала Аймили. Она подкурила сигарету, не спеша выпустила дым. Вид у нее был такой, что она без труда могла бы пройти кастинг на арт-хаусный ремейк "Крестного Отца". Возможно, даже на роль Вито Карлеоне. Аймили смотрела на Дайлана с холодным, властным презрением, и Грайс впервые подумала, что они с Олайви действительно сестры.

— Ему нужен сейчас идеальный имидж, он не может все потерять.

Из-за Грайс, из-за Грайс, из-за Грайс — эти слова звучали в ее голове набатом, хотя Дайлан и не сказал их.

— Или может? Или уже потерял? Давай проголосуем, Дайлан?

И Дайлан, который еще час назад доказывал свою власть над братом в самой жестокой драке, которую Грайс видела, вдруг встал на колени рядом с Аймили.

— Я тебя умоляю, милая, помоги ему.

— А он не хочет сам отвечать за свои действия?

— Не может.

Аймили опустила руку Дайлану на макушку, принялась рассеянно гладить, как собаку. Она скидывала пепел прямо на стол.

— Слушай, ты правда считаешь, что я хочу быть "той чокнутой сукой из Дома Хаоса"? Ты считаешь, я хочу, чтобы меня ненавидели? Боялись? Я по-твоему всегда мечтала быть чудовищной богиней, хохочущей над человеческой агонией?

— Помнишь, милая, как ты сожгла квартал?

Аймили замолчала, выражение ее лица оставалось спокойным, только в глазах заплескалась обида.

— Тут была одна существенная разница.

— В стихиях? — засмеялся Дайлан. Но Аймили, обычно веселая, оставалась очень спокойной.

— В том, что это правда сделала я. И в том, что я об этом жалею. В том, что никто из вас на моем месте не жалел бы, а я — жалею. Так что отвали.

Аймили оттолкнулась ногами от стола, но вместо стильного движения, у нее получилось очаровательное падение. Аймили поднялась, потерла голову и повторила:

— Отвали.

Дайлан пошел за ней, а Грайс и Маделин остались на пороге кухни.

— Это я виновата.

— Точно, — сказала Маделин. — И я. И Дайлан. Но больше всех, наверное, все же Кайстофер. Я пойду и что-нибудь выпью.

— Я тоже, — сказала Грайс и ушла в свою комнату. Там она выпила вторую таблетку флуоксетина, сбив свой график. Флуоксетин оказывает возбуждающее действие на нервную систему, Грайс это знала. Ей стоило бы поспать, это она тоже знала. Но ощущения внутри были такими невыносимыми, а Грайс уже давно привыкла к тому, что эти ощущения, будь они правильные, правдивые или мучающие ее без толку — слишком легко заглушить. А сейчас Грайс и вовсе разбила бы себе башку, лишь бы не чувствовать ничего. Грайс решила почитать книгу, но буквы не складывались в слова, в сериале люди будто говорили голосами далекими-далекими, как при плохой междугородней связи. Полная луна заглядывала в окно Грайс, она не исчезала, хотя небо становилось все светлее и светлее, будто кто-то плеснул растворителем на черную краску.

Грайс сидела перед пустым окном браузера, и разноцветные колечки логотипа "Гугл" прыгали перед ее глазами. Вдруг Грайс на ум пришел Лунный Пациент. Каждое полнолуние он до крови царапал себя, истошно голосил, бился головой о стену. Грайс была почти уверена, что теперь каждое полнолуние у нее будут возникать те же позывы. Грайс вспомнила, как папа рассказывал, что Лунный Пациент хватал его за рукав и шептал, что он исключен, стерт, вырезан из самой ткани реальности, и никто уже не сможет ему помочь.

А еще он начинал выть всякий раз, когда в больнице давали на десерт конфеты.

Он был последним, и он поступил к папе два года назад. Но были и другие. Синдром Блейка. Связь с лунарными циклами.

Дайлан говорил, что он не позволял Кайстоферу того, что позволял ему отец. Их отец уснул два года назад. Лунный Пациент был последним, у кого нашли Синдром Блейка.

Все было так очевидно, так просто. Больше надеясь ошибиться, чем убедиться в своей правоте, Грайс взяла телефон. Папа, вероятно, еще был на дежурстве. Его график выветрился из головы Грайс, но она решила попытать удачу. Флуоксетин не терпел бездействия и пассивного наблюдения. Если уж ей пришла в голову мысль, она должна была подтвердить ее или опровергнуть, а не отбросить, как скучную безделушку.

Папа ответил не сразу, а когда Грайс все-таки услышала его голос в трубке, он был невыразимо сонным. Папа громко зевнул, потом сказал с нежностью:

— Грайси!

— Я разбудила тебя, папочка?

— Нет! — быстро сказал папа. Они оба знали, что это не правда, однако папа всегда был исключительно мягким человеком, он не разозлился бы на Грайс, даже если бы она пришла к нему домой и лично тыкала в него палкой, пока он не проснется.

— Ты уже беременна? — предположил он.

— Нет.

— Ну, ничего, дочка, все получится.

— Папа, я звоню по поводу, который совершенно никак не соотносится с моей репродуктивной системой, — уточнила Грайс.

— Хорошо, — сказал папа. А потом спросил:

— Ты все-таки не пьешь те витамины, которые советовала мама?

Грайс тяжело вздохнула.

— Да, папа.

Что означало: нет, папа.

— Ты не расстраиваешь своего мужа?

— Нет, папа.

Что означало: да, папа.

— Я хотела спросить, — продолжила Грайс прежде, чем папа изъял из небытия новый глупый вопрос.

— Да-да? — спросил папа. Судя по звуку, он поставил на кухне чайник. Грайс улыбнулась, этот щелчок сопровождал ее полжизни.

— Лунный пациент. Синдром Блейка. Мне нужны города, в которых находили пациентов с синдромом Блейка. Хронологически.

— Что?

Грайс пожала плечами, забыв, что папа не видит ее. Она быстро сказала:

— Это для Олайви. Она исследует.

Грайс могла сказать что угодно. Это для Олайви, она плавает. Это для Олайви, она готовит омлет. Это для Олайви, ей любопытно. Папа бы выполнил любую просьбу под этим нехитрым соусом. Грайс услышала позвякивание ложки в его чашке.

— Строго говоря, это врачебная тайная, — сказал он. Но Грайс знала, что папа уже согласился. Он некоторое время молчал, а потом Грайс услышала, переливчатую трель проснувшегося "Виндоуса".

— Хорошо, — сказал, наконец, папа. — Но это не должно выйти за пределы семьи.

Он говорил об этом с такой гордостью, будто Грайс, а вместе с ней и он, могли стать частью божественной семьи. Ей вдруг стало обидно, захотелось закричать в трубку, что она, его дочь, видела, как рушатся человеческие жизни, рушатся дома из железа и камня, как рушится все, на что надеются люди. Что нет в богах ничего человеческого, как бы они ни бывали милы и добры к людям. Что они могут сделать с ней все, что захотят, а Грайс ничего не может. Что ей страшно разозлить кого-нибудь из них, что они — чужие, такие бесконечно чужие, и папа отдал ее этим существам, а в детстве она думала, что папа всегда ее защитит.

Грайс облизнула губы, хотя они вовсе не пересохли. Она вздохнула:

— Да. Я записываю.

И он начал диктовать. Людей с синдромом Блейка оказалось много больше, чем папа рассказывал. Грайс записывала имена, названия городов и городков, штаты. Даты. Все действительно закончилось два года назад. Со смертью Ионатана.

Грайс не знала, зачем она делает это. Ей просто пришла в голову мысль попытаться сопоставить места, в которых пропадали люди. В фильмах о серийных убийцах, дальновидные полицейские со склонностью к визионерству, находили так подсказки. У них в кабинетах были карты, нити соединяли точки на них, и получались какие-то загадочные символы, и символы эти объясняли все.

Грайс чувствовала вдохновение, которое давал флуоксетин. Как в те дни, когда она только начинала принимать его. Тогда Грайс часами могла разглядывать рекламные баннеры в интернете, смотрела яркие мультфильмы и испытывала щенячий восторг от блестящих конфетных фантиков.

Папа все диктовал, а Грайс открыла карту Эмерики для путешественников, где люди могли отмечать города, в которых они уже были.

Грайс отмечала города, в которых уже был Кайстофер. Одна за одной красные точки загорались на карте ее страны. Большие города: Сан-Фрайнциско, Бэйстон, Лейс-Анджелес, Портланд, Мейхико. Крохотные городки, названия которых Грайс слышала в первый раз. Остон, штат Нэй-Хэмпшир, Индия, штат Майриланд, Хаунд, штат Южная Кэролина. Их было очень много, и карта вскоре запестрела алыми точками, но Грайс не видела целого, она была слишком увлечена. Наконец, папа выдохнул.

— И, конечно, Лунный Пациент, Юэта. Саулт-Лейк-Сити.

— Спасибо, — сказала Грайс. Она отодвинулась вместе со стулом и снова взглянула на ноутбук. Красные точки на карте весело подмигивали ей. Они складывались в слово "Привет". А внизу, по побережью Атлантического Океана, шла улыбка, которую венчали два глаза в центре страны. Смайлик.

— Ну как там, доченька? Пригодится это Олайви?

— Всенепременно, папа. Спасибо за помощь, — рассеянно сказала Грайс. Она не знала, как ей теперь относиться к Кайстоферу. Ей почти удалось к нему привыкнуть, он даже ей нравился. А потом она узнала о другой его части, о той, что он скрывал. И когда они занимались любовью, Грайс думала, что умрет от удовольствия.

А теперь Грайс видела послание миру, составленное Кайстофером, сенатором города Нэй-Йарк от республиканской партии, из безумцев.

В этот момент в комнату вошел Ноар, он никогда не стучался, может быть из принципа. Грайс быстро закрыла крышку ноутбука. Ноар усмехнулся:

— Порнуху смотришь?

— Нет.

— Да мне плевать.

— Хорошо.

— Спорим, ты смотришь порнуху с тегом "жесть"?

— Это неправда.

— А Аймили мне так и говорила. Она тебя взломала. Ты сидишь на "Порнохабе" под ником "Роб Смит_1991".

Грайс густо покраснела.

— Это неправда! — повторила она с нажимом.

Это была правда.

Грайс рявкнула:

— Что тебе надо?

— Да ничего. Хотел сказать, что сегодня мы никуда не идем. Аймили не может.

Грайс вспомнила, какая Аймили была злая сегодня. Она задумчиво кивнула.

— Короче, послала она меня, — рявкнул Ноар так, будто Грайс допытывалась. Иногда Грайс казалось, что в своей голове Ноар ведет более насыщенные разговоры, нежели в реальности.

— Все, пока! — сказал Ноар и хлопнул дверью. Грайс некоторое время смотрела на дверь, потом снова обратилась к карте, увидела улыбающуюся мордочку под схематичным "привет" и взяла еще таблетку флуоксетина.

Заснуть Грайс не могла. Она открыла ютуб и некоторое время бездумно смотрела видео, смеясь над ними, как сумасшедшая. А потом вдруг наткнулась на ролик о том, как рушатся дома. За ним она провела что-то около шести часов.

Грайс смотрела его снова и снова, глаза болели, руки тряслись. От флуоксетина ее несколько раз стошнило. Грайс была рада, что ей никуда не нужно идти. И в то же время ее желание помочь Ноару приняло маниакальную окраску.

Она пару раз вставала, проходилась по комнате, начинала одеваться, чтобы пойти к нему, сама не понимая зачем. Мысли скакали быстро, как пущенный по асфальту резиновый мячик-попрыгунчик. У Грайс был такой, он был раскрашен под планету Земля, и Грайс пускала его прыгать далеко-далеко. А потом этот шарик раздавил грузовик.

Грайс начала собирать и разбирать свои вещи, хотя вовсе не собиралась уезжать. А потом Грайс заметила, что одна из половиц едва слышно поскрипывает. Атональный звук, который страшно ее разозлил. Грайс села на колени, придавила половицу и почувствовала, что она едва держится. Прежде, Грайс точно помнила, такого не было. Она ногтями попыталась отковырять половицу, и та поддалась неожиданно легко. Под ней оказалось пустое, грязное, пыльное пространство, Грайс шумно чихнула. Нужно все тут вычистить, подумала Грайс, испытывая удовольствие от одной этой мысли, а потом в пыли она неожиданно увидела ключ. Ключ был фарфоровый, покрытый золотой росписью, такой красивый и бесполезный. Он легко лег в руку и оказался неожиданно теплым, будто его только что держали в руке. К ключу была прикреплена бирка, где нарочито детским почерком, печатными буквами, каждая из которых была другого цвета, было написано: "У меня от тебя секретов нет, у него тоже не будет".

Еще к ключу была прикреплена молочная конфетка откуда-то из Латинской Эмерики, судя по этикетке. Грайс покрутила ключ в руках. Он был из фарфора, им ничего нельзя было открыть.

Или, насколько Грайс знала Кайстофера, им можно было открыть все. Грайс подошла к столу Кайстофера. Все ящички были заперты. Она попыталась сунуть ключ в замочную скважину, безо всякой надежды. И он вошел неожиданно легко, будто был создан для этого замка.

И для следующего. Грайс открыла все ящички. В большинстве из них не оказалось ровным счетом ничего интересного.

Кайстофер запирал свои ручки, карандаши и линейки, причем отдельно друг от друга. Разумеется, Грайс не стала бы лезть в его документы, но так же ясно и то, что он не хранил ничего серьезного в квартире. Линейки, как мертвецы, лежали в ряд, одинаковые, черные и прямые.

А вот в последнем ящике обнаружился диск. На нем было написано только одно слово "папа". Почерк, без сомнения, принадлежал Кайстоферу. Грайс взяла в руки диск, покрутила, будто могла узнать таким образом что-то интересное. От флуоксетина шумело в голове, но Грайс не чувствовала бессонной ночи.

Грайс быстро закрыла все ящики. Она нарочно быстро проворачивала ключ в замках, но он не хрустнул, не надломился. Диск поблескивал в руках Грайс, он поймал в себя кружок солнца, и некоторое время Грайс с улыбкой смотрела за тем, как солнце путешествует внутри.

А потом она пошла к ноутбуку. На экране замерла огромная волна. Грайс быстро нажала на красный крестик в углу страницы. Ее ухоженный рабочий стол со стандартной заставкой радовал ее намного больше. Вставив диск, Грайс стала ждать. Ноутбук сыто заурчал. Грайс погладила кончиком пальца дисковод, как будто это могло ускорить процесс.

Сердце в груди забилось часто-часто. Грайс испугалась, что ноутбук не сможет прочитать диск. Через пару секунд всплыло окошко, предлагающее воспроизвести содержимое диска.

Грайс быстро нажала ввод и сложила руки на коленях, как примерная ученица, собирающаяся смотреть кино на уроке. Диск был явно переписан с видеокассеты. Изображение шло белыми полосами, расходилось черными кружками и снова приходило в норму. Звук был прерывистый. Видеоряд явно был склеен из нескольких отдельных кассет, причем в каком-то случайном порядке.

Вот камера запечатлела день рожденья Аймили. Поляна где-то за городом, накрытый стол, высокое солнце. Маленькая девочка плачет над тортом, она перемазана в креме, а рука Дайлана гладит ее.

— Прекрати! Не реви, как девчонка! Ну ты чего?

— Она и есть девчонка, Дайлан, — Грайс узнала не голос Кайстофера, но его интонации.

— Хочешь я тебе задую свечки? — спросил Кайстофер. Он был нервный, бледный, высокий мальчик. Они с Дайланом стояли по обе стороны от Аймили, и гладили ее. Она не переставала рыдать. Олайви с ними не было.

— Не хочу клубничный торт! — причитала Аймили. — И не трогай мои свечки!

— Детка, улыбнись для папы? — Грайс услышала нежный голос, принадлежащий, видимо, Ионатану. Он говорил быстро, будто торопился куда-то.

— Не улыбнусь! Папа купил клубничный!

— Ты любишь клубнику!

— Я хочу праздник! Клубника не для дня рожденья!

Аймили наклонилась к столу, две ее длинных косички свесились вниз, и она задула пять свечей. На секунду наступила полное темнота, будто Аймили задула солнце.

А потом на экране снова появилась Аймили. На этот раз у нее были хвостики, они свисали вниз неаккуратно, грустно. На ней было не красивое платье с широкой юбкой, по которой она колотила кулачками, а пижамка с мишками. Аймили раскачивалась, обхватив колени.

— Тебе нужно пить, малышка. Это лекарство.

— Опять придут страшные собачки. Не люблю страшных собачек.

Аймили заплакала, но это были не слезы раскапризничавшейся, избалованной девочки, это были слезы страха.

— Не хочу, чтобы здесь ползали насекомые или ходили чужие люди. Хочу спать.

— Ты не будешь спать, пока не выпьешь.

Ионатан говорил с Аймили, будто с больным ребенком, нежно и непреклонно. Она заплакала еще горше. А потом открыла рот, и в кадре показалась рука Ионатана. Он протягивал ей ложку с какой-то жидкостью.

— Горько, — сказала Аймили. А потом заплакала:

— Сейчас будет страшно.

— Будет, — сказал Ионатан. — Кто моя сильная девочка?

Некоторое время Аймили продолжала плакать, а потом с воплем указала куда-то на стену.

— Там! Там!

— Я ничего не вижу, — сказал Ионатан. И снова наступила темнота. Лента была склеена как-то нарочито плохо, Грайс смотрела на темноту около двух минут, хотя бегунок показывал, что видео воспроизводится. А потом она увидела Олайви, играющую на фортепьяно. На Олайви было красивое вечернее платье, бархатно-синее, и жемчужная нить, придававшая ей взрослое изящество. Руки Олайви плясали над фортепьяно, она играла что-то узнаваемое, классическое, но Грайс никак не могла вспомнить, что. Когда Олайви закончила, она откинула длинные косы за спину, сказала:

— Благодарю.

И раздался гром аплодисментов. Грайс услышала голос Дайлана, он восторженно требовал исполнить что-нибудь на бис.

— Ты умница, Олайви. Я так горжусь тобой, — говорил Ионатан. Его голос был слышен ярче всего — он держал камеру.

— Спасибо, папа. Это очень приятно, — сдержанно сказала Олайви. — Мы могли бы посидеть здесь, все впятером. Как ты смотришь на это?

Олайви говорила притворно безразличным тоном, но глаза у нее были грустные, отчаянные. Маленькая Аймили рванулась вперед и обняла ее. Олайви неловко погладила сестру по голове. Кайстофер сказал:

— Разве от этого будет вред, папа?

— Будет, — убежденно сказал Ионатан. — Большое спасибо, Олайви. Увидимся в следующем году.

Снова темнота, а потом — оглушительный свет. Грайс поморщилась. Настольная лампа засвечивала глаз камеры, так что сначала почти ничего не было видно, потом чья-то рука отодвинула лампу в сторону.

— Извини, котенок, засвечивает, — пояснил Ионатан. Теперь Олайви было видно. Она сидела у окна, смотрела на улицу.

— Что там?

— Ничего.

Камера прошествовала к окну, и теперь Грайс видела, что фонарь во дворе освещал надпись мелом "сестричка, я тебя люблю". Качество было недостаточно хорошим, чтобы определить, хотя бы примерно, чей это был почерк.

— Довольна? — спросил Ионатан.

— Не понимаю, о чем ты, отец, — сказала Олайви. Голос у нее был холодный, сдержанный. Весь разговор ее будто бы не волновал, ничего не осталось от того отчаяния, которым горели ее глаза, когда она спрашивала, могут ли они еще посидеть все вместе.

— Ты хочешь выйти?

— Нет, — сказала Олайви. — Все в порядке.

— Ты же знаешь, что прежде, чем я выпущу тебя отсюда, ты должна сама найти способ. Ты достигнешь чего-то, и более не будешь нуждаться в моем разрешении.

— Я стараюсь.

— И как продвигается?

— Не скажу.

В этот момент Грайс услышала, как открывается дверь. Она снова быстро закрыла крышку от ноутбука.

— Да мать твою, Грайс, ты вообще еще чем-нибудь занимаешься?

— Нет. То есть, да. То есть, не важно.

Ноар стоял на пороге, он облокотился о косяк двери, в зубах у него была сигарета. На нем было пальто.

— Собирайся. Мы все-таки пойдем к ним сегодня. Они звонили мне два раза. Говорят, сегодня особенный день. Мы с Аймили и Лаисом там нужны. Не в качестве нас, разумеется. И ты пойдешь.

— Ура! — Грайс вскочила со стула. Ноар отшатнулся.

— Опять чокнулась!

Но Грайс сказала только:

— Жди меня через пять минут в коридоре!

Ее переполняла энергия, она плескалась внутри, будто невидимое, бурное море.

В машине Грайс спросила:

— А почему ты уже не арестуешь их?

— Потому что пока мы с ребятами тусим с неудачниками из гетто или вроде того. Они еще не сделали ничего криминального. Или не прокололись. Но мы хотим выйти через них на тех, кто делает.

Ноар нахмурился:

— Ты чего такая веселая?

Грайс улыбнулась.

— Я хочу помочь тебе! Я ведь твоя сестра! Как мало времени мы проводим вместе.

— Ты меня пугаешь!

Грайс нащупала в кармане ключ. Она решила не расставаться с ним. Диск она вытащила, уложила обратно и закрыла. Грайс решила, что обязательно досмотрит его. Завтра вернется Кайстофер, однако будет новая полная луна, и он снова уйдет.

Настроение у Грайс было потрясающее, руки у нее тряслись, а глаза, судя по быстрому взгляду в зеркало заднего вида, блестели.

— Ты странная, — сказал Ноар.

— А куда мы едем? — спросила Грайс. Ее бросало то в черное отчаяние, то в радость и вдохновение от любого действия.

— За Аймили. Будем ее умолять. Лаис сказал, они в рок-н-ролльном клубе, отжигают в окружении бородатой хипстоты.

— О.

— Это цитата.

Рок-н-ролльный клуб с простецкой винтажной вывеской красного неона, располагался на окраине Нэй-Йарка, в Браклине. Люди курили у выхода, кто-то пах дешевым пивом, кто-то оглушительно смеялся. Люди здесь были очень разные, от хипстеров в одежде, стилизованной под пятидесятые до мужчин и женщин старшего возраста, решивших, вероятно, вспомнить дни своей молодости. Грайс прошла вслед за Ноаром по заплеванной лестнице.

Зал оказался неожиданно большой, Грайс увидела стертый паркет, столики в углу, яркое освещение. Теперь в клубах обычно приглушают свет, но здесь все говорило о тех далеких временах, когда люди не стеснялись танцевать.

Для Грайс, в отличии от жителей Нэй-Йарка, все эти просторные залы, яркий свет, не были экзотикой. Там, где она родилась, клубы так и выглядят с того времени, как президент Трумен оставил свой пост.

Сейчас танцпол был в распоряжении Аймили и Лаиса. Громко играла "Прощай, мисс эмериканский пирог". Лаис кружил Аймили, и она крепко обнимала его, полностью отдаваясь танцу. Они кружились и пели.

— Я знаю, что ты влюбилась в него, ведь я видел, как вы отплясываете в спортзале!

Странное дело, они правда казались юношей и девушкой из далеких времен, когда музыка была простой и заводной, созданной для того, чтобы люди узнавали друг друга в дурацких танцах. И в то же время они были были одеты современно — вечные цветастые толстовки с героями мультфильмов и рваные джинсы Лаиса, шорты и длинная майка, за которой их почти не было видно, на Аймили. Они были вне времени, и они кричали:

— Прощай, прощай, мисс эмериканский пирог! Я вел мой "Шеви" к дамбе, но и она высохла! Классные парни пили виски и водку, и пели о дне, когда они умрут! О дне, когда они умрут!

Грайс знала, что эта песня прежде всего о том, как закончились шестидесятые, и ушла целая эпоха, оставляя молодому поколению только разочарование и левацкие протесты в студенческих городках. Жизнь перестала быть простой и веселой.

Но Аймили и Лаис пели так громко и радостно, будто такой и оставалась Эмерика. Грайс посмотрела на пол и вдруг вспомнила этот обшарпанный паркет. Восемь лет назад Грайс и Ноар танцевали точно в таком же зале на выпускном. Грайс никто не пригласил на танец, и Ноар протянул ей руку, сказал:

— Пошли.

Свет был приглушенный, и песня играла медленная, неторопливая. Они неловко переминались с ноги на ногу, и это было трансовое, волнующее состояние. Грайс не помнила, о чем пелось в той песне, и не была уверена, вспомнила бы она ее сейчас, если бы услышала, или нет. Она танцевала со своим двоюродным братом. Они смотрели друг другу в глаза, и это казалось очень глупым. Хорошо, что Грайс едва видела его лицо. А потом все произошло так быстро, что не было понятно, кто это начал. Они поцеловались. И тут же отпрянули друг от друга, разрываемые раздражением и неловкостью, а так же радостью оттого, что никто не увидел. Грайс чувствовала ужас от мысли о том, что целовалась со своим двоюродным братом. Весь оставшийся вечер ей казалось, будто все об этом на самом деле знают. Делают вид, что не заметили, чтобы ее помучить. Грайс до сих пор не понимала, что заставило ее тогда податься к нему навстречу и коснуться губами его губ, что это было за наваждение, что за магия. Наверное, дело было в танцах.

Аймили и Лаис танцевали зажигательный рок-н-ролл, щеки у них раскраснелись, глаза искрились. Лаис крутил Аймили, они прыгали. А люди расступились, чтобы дать им простор для танца. Они стояли вдоль стен, сидели за столиками. Аймили и Лаис танцевали одни. Люди смотрели на них с восхищением и страхом.

И Грайс подумала, что чувствует сейчас Лаис? Если бы Грайс танцевала здесь с Кайстофером, она бы ощущала, как предала всех этих людей, весь свой род. Она бы ощущала себя чужой им, чужой ему, всем чужой.

А Лаис, судя по его виду, был самым счастливым человеком на свете. Потому что он любил Аймили. Грайс улыбнулась, она вдруг почувствовала, что плачет.

— Что с тобой? — спросил Ноар.

— Я так счастлива за них.

Ноар покрутил пальцем в виска. Музыка, наконец, стихла. Раскрасневшаяся Аймили повернулась к залу.

— Я богиня! — закричала она, вскинув руки вверх, как Супермен в мультфильмах. — Богиня!

Люди принялись аплодировать, Лаис улыбался своей киношной улыбкой, а потом выдул здоровый, розовый пузырь жвачки.

— Спасибо! — кричала Аймили. — Всем спасибо! Я богиня, а вы…

И тут она смачно, громко и грязно выругалась. Гром оваций тут же стих, даже Лаис выглядел удивленным. Грайс и Ноар все это время стояли неподвижно, не начиная и не заканчивая аплодировать.

— Вы все тут стоите и знаете, что это я сделала. Там, в Харлеме. Это все была я! И каждый из вас, это знает. Можете стрелять в меня! Кидать в меня ножи! Можете из огнемета в меня пальнуть. А я все равно буду тут. А те люди? А как же те люди? Что будет с ними?

Аймили принялась тереть красные, горячие щеки, как обиженная девочка, готовая разрыдаться.

— Я во всем виновата, а вы стоите и глазеете на меня! Классно, правда? А что если я скажу: вы следующие! Что тогда?

Тишина была единственным ответом, который получила Аймили. Люди молчали. Никто из них не перешептывался, не переглядывался.

— Я могу делать с вами, что захочу. А вы со мной — ничего. Не можете, а? Такова природа!

Аймили засмеялась, и Грайс поняла, что она очень пьяна.

— Что? Ну, скажите хоть что-нибудь? Давайте! Я разрушила четыре многоэтажных дома! Четыре! Там жили люди! У каждого из них была такая же насыщенная жизнь, как и у вас! Посмотрите на меня! Ненавидьте меня! Вас всех обманывают! В мире есть не только реклама, социальные сети и статусные игры в офисе! Вы все — похожи, вы одинаковые! Смерть одного из вас, потеря для каждого. По ком звонит колокол, люди? Не спрашивайте, не спрашивайте!

Никогда прежде Грайс не видела Аймили такой. Она выглядела как актриса, произносящая финальный монолог, ее голос, обычно такой спокойный, приглушенный, теперь звенел. Аймили вдруг подалась вперед, вытащила какого-то мужчину в аккуратном костюме за воротник, так что ткань хрустнула.

— А ну иди сюда, сука!

На него было жалко смотреть, глаза его выражали безумный, беспомощный страх. Аймили засмеялась:

— Что, испугался?

А потом она с отвращением оттолкнула его и побежала к выходу, расталкивая людей. Лаис устремился за ней. Люди расступались перед Аймили, будто она была прокаженной. Грайс и сама отшатнулась в сторону, когда она выбежала. Грайс знала, что Аймили не сделала ничего плохого, но эта речь, пламенная и злая, даже в ней возбудила страх. Ноар больно схватил Грайс за руку, потащил за собой.

— Быстрее!

Грайс и Ноар протискивались сквозь толпу, и Грайс жалела, что не обладает достаточной внушительностью, чтобы расступались перед ней.

— Извините, — говорила она. — Простите.

И люди неохотно уступали им дорогу, а Ноар наступил кому-то на ногу, вызвав омерзительный окрик в свою сторону. Они выбрались на улицу, холодный воздух умыл Грайс, и она с радостью вдохнула.

— Аймили! — крикнула она. — Лаис!

— Здесь! — откликнулся Лаис. Голос шел откуда-то из подворотни. Ноар потянул Грайс за собой, в лабиринты, уставленные помойными контейнерами и патрулируемые жирными крысами. За парой поворотов Аймили нашлась. Она стояла у запертой железной двери, черного хода или какой-то подсобки. Над ней была яркая, неприятно-белесая лампочка, свет которой придавал Аймили больной, наркоманский вид. Лаис обнимал ее, прижимая к себе. Он уткнулся носом в ее макушку и говорил что-то неразборчивое.

А потом Грайс увидела, что Аймили плачет.

— Милая!

Грайс подскочила к ней, крепко обняла. Действовал за нее, по большей части, флуоксетин. Аймили разрыдалась еще горше, будто чье-то присутствие усилило ее печаль.

— Мне так жаль, Аймили, — говорила Грайс. — Мне так жаль.

Ноар стоял на месте. Он нетерпеливо постукивал носком ботинка. Ему не хотелось выслушивать боль Аймили, однако и прерывать ее не хотелось. Аймили вытерла нос, шумно втянула воздух.

— Что вам надо? — спросила она. — Еще кто-нибудь что-нибудь натворил, и бесполезная младшая сестра понадобилась в качестве козла отпущения?

— Милая, то, что тебе пришлось сделать — чудовищно. Мне правда очень жаль. Но ты сделала это ради своей семьи. Ты не бесполезная младшая сестра, ты добрый, хороший…

А потом Грайс поняла, что хочет сказать «человек». И быстро добавила:

— …член семьи.

Аймили хмыкнула.

— Ага, — сказал Лаис. — Я тебя люблю. И буду любить, даже если ты реально сделаешь что-то такое. Я буду тебя любить, что бы ты ни сделала вообще.

— А если я тебя убью? — спросила Аймили. Ее голос почти приобрел прежний безразлично-смешливый тон.

— Тогда не буду, но только потому, что я — умру.

Лаис принялся пропускать ее волосы между пальцев с нежностью, которая присуща только детям.

— Слушайте, да мне все равно, — сказала Аймили.

— Оно и видно, — бросил Ноар.

— А ты вообще заткнись! — сказал Лаис.

— Лаис, если мне будет нужно, я сама его заткну, — лениво протянула Аймили. К ней вернулась ее обычная невозмутимость.

Ноар закурил. Он явно боролся с собой, однако ссориться с Аймили ему было нельзя.

— Что? — спросила Аймили. — Меня искали?

Грайс кивнула. А потом улыбнулась:

— Ты можешь помочь. Ты бы хотела помочь? Ноару звонили оттуда. Говорят, особенный день. Может, у нас будет шанс выйти на тех чудовищ. Я могла бы притвориться сбежавшей культисткой. Но без тебя ничего не выйдет. Пожалуйста, Аймили. Ты нам очень нужна!

— О, круто, — сказал Лаис. — Тебе же грустно, потому что ты ничего не делала и взяла на себя чужую вину. Поехали что-нибудь сделаем?

— Ума у тебя, Лаис, как у хомяка.

— В смысле?

— В том.

Они засмеялись, и Лаис коснулся кончиком указательного пальца ее носа.

— Зато ты честный, — сказала Аймили. — А ты, Грайс, тактичная. Вас бы смешать и поделить.

— А Ноара? — спросила Грайс.

— А Ноара вообще не брать.

— Так ты идешь? — сказал Ноар. Аймили снова замолчала. Лаис подкурил сигарету и передал ей.

— Ага, — сказала она. — Спасибо.

И пять минут от нее не было слышно ни звука. Волосы Аймили пахли табаком и шампунем, это было приятно. Затаенным шлейфом шел тот самый запах океана, который Грайс так любила.

— Ладно, — сказала Аймили, наконец, когда Грайс увидела ручеек крыс, мигрирующий от одной помойки к другой. Грайс с облегчением вздохнула — еще пять минут здесь, и она, наверное, сошла бы с ума. Лаис запрыгал на месте.

— Класс! Время приключений!

— Время посвящений, — хмыкнул Ноар. — Вроде как сегодня поэтому и особенный день.

Они неторопливо шли к машине. Грайс семенила за Ноаром, а позади, обнявшись и шатаясь, как пьяные, коими они, впрочем и являлись, плелись Аймили и Лаис.

— Я люблю тебя, — сказал Лаис. — Ты самая лучшая на свете. Я счастлив, что мы вместе. Я бы без тебя ни с чем не справился.

— Ты мой Лаис-герой.

— И Лаис-защитник.

Аймили засмеялась, а потом поцеловала его в щеку. Грайс тут же отвернулась, уставившись Ноару в спину.

— Я тоже тебя люблю, Лаис.

И Грайс подумала, как они могут говорить на людях о чем-то столь личном, о чем-то, что так разрывает сердце. Как они могут говорить об этом так, будто все просто и очень хорошо. Как вообще можно говорить вслух такие страшные слова? Это неприлично, это касается лишь двоих людей, и больше никого. А Лаис и Аймили говорили так, как будто это счастье у них невозможно было отобрать.

Грайс почувствовала, что переживает за них. Ей хотелось зажать им рты, чтобы люди не услышали, что они говорят.

Ведь как легко отобрать все названное.

В машине Грайс села рядом с Ноаром, хотя ей хотелось быть на заднем сиденье, рядом с Аймили и Лаисом, будто их тепло отогревало и ее. Грайс не обязательно было участвовать в разговоре. Один их вид заставлял ее улыбаться.

Аймили сказала:

— Итак, двойные агенты, все готовы к привычным и непривычным образам?

— Да! — выпалила Грайс. Флуоксетин поощрял ее болтливость в несколько менее социальном смысле, чем следовало бы.

Ноар достал из бардачка фотографию. Грайс поняла, чья она. Ей предстоит стать мертвой девушкой. Грайс зажмурилась, не совсем понимая зачем, ведь через минуту у Грайс будет ее лицо. Аймили взяла фотографию, пристально рассмотрела.

— Поняла, — сказала она. — Остальные предпочтут классику?

Ноар и Лаис засмеялись какой-то старой шутке. Грайс не открывала глаза. Она ожидала чуда, и чудо случилось. Оно мчалось ей навстречу сквозь стиснутые веки. Грайс чувствовала, как кружится голова, приятным, пьяным образом. Когда Грайс открыла глаза, ее уже не было. Рядом с водителем сидела щуплая блондинка с синяком на щеке. Нежные черты Грайс сменились острыми, лисьими чертами девушки, которая была лет на пять моложе нее. По тонкому носу были рассыпаны яркие веснушки. Грайс была очень хрупкой, андрогинной девушкой с длинными волосами и тонкими браслетами на запястьях.

— Я решила придать тебе дополнительной хреновости, — сказала Аймили. Однако хорошо знакомый голос принадлежал совсем другой девушке. У нее был короткий ежик ядерно-розовых волос, две татуировки в форме кинжалов на щеках, пробитая бровь и ярко накрашенные глаза. Типичная роковая женщина неблагополучного района.

— Нравится, Грайс? — спросил Лаис.

— Даже больше, чем настоящая я, — выдохнула Грайс. Она обернулась. Вместо светловолосого, светлоглазого Лаиса, на Грайс смотрел такими же сияющими, но только темными, как вишни, глазами, бедно одетый паренек явно латиноэмерикнского происхождения.

— Мы решили, что актер он не очень, можно просто сделать его латиносом и позволить говорить "Ке пэсо".

— Хорошая идея, — согласилась Грайс.

— На самом деле они запретили мне говорить "Кэ пэсо".

— Потому что ты не знаешь, что это такое, — сказал Ноар. Грайс посмотрела на него. Он, совершенно явно, выглядел как человек, живущий на ее налоги. Татуированные руки, бритая голова, не полный набор зубов.

— Это вообще кто?!

— Да один парень, который сел посидеть по поводу вооруженного ограбления.

Рука Ноара, лежавшая на руле, казалось, стала вдвое больше. На кисти была выбита большая, красная роза, на нее, от предплечья, были направлены дула пистолетов.

— Классно выглядим, да?

— Лаис, — сказала Грайс, смотря на его футболку с фамилией и номером Рональдо. — Ты — расист. Нечем тебе гордиться.

Зубы Лаиса казались еще белее из-за смуглой кожи.

— Да ладно тебе, чика!

На Грайс было короткое платье в мелкий цветочек. Не будучи собой, Грайс чувствовала себя красивой и свободной.

— А куда конкретно мы едем?

— В Клентон.

— О, — сказала Грайс. — Хороший район.

Хотя на самом деле, разумеется, район это был плохой. От начала двадцатого века и до шестидесятых годов район кишел гаэрманскими и айрландскими иммигрантами, за что получил лестное прозвище "Адская кухня". Отчаявшиеся люди, лишенные надежды на помощь общества, запертые, как в банке, в этом изолированном мирке, образовывали криминальные анклавы, воевали друг с другом за сферы влияния, а Нэй-Йарк потреблял и перемалывал наркотики и проституток, поставляемых Адской Кухней. С начала восьмидесятых, когда район вычистили от криминальных группировок, сюда стали заселяться бизнесмены, довольные мыслью о шаговой доступности Манхэйттена.

Однако вычистили далеко не все закоулки района, и красные высотные дома старинного образца с шаткими балконами до сих пор были полны горластых бедняков.

Грайс было стыдно. Родившись в жреческой семье Дома Хаоса, она имела мало представления о бедных. Дом Хаоса покровительствовал безумцам, но не беднякам. Жреческие семьи Дома Хаоса сплошь состояли из богатых, белых эмериканцев.

И Грайс было странно от мысли, что Адская Кухня находится совсем рядом с другими, респектабельными частями Манхэйтенна.

Ноар остановился за пару кварталов до невидимой границы, отделяющей Адскую Кухню от остального мира.

— Придется пройтись пешочком, — сказал Ноар. Грайс была не против. Энергия, сидящая в ней, требовала выхода.

— Здорово! — сказала Грайс. — Мы идем помогать людям! Я так рада, что вы со мной, ребята!

Ноар и Аймили переглянулись с беспокойством, а Лаис обнял ее.

— Я так и знал, что на самом деле ты очень эмоциональная!

— Я не эмоциональная!

— Не нужно этого стесняться! Раскрой мне свои объятия!

Граница оказалась вовсе не такой уж невидимой, как предполагала Грайс. Высотки, блестящие от стали и стекла, сменились кирпичными домами, невысокими и небогатыми, в мгновение ока. Подворотни здесь были обширные, дворы — большие. Кое-где все еще раздавались радостные крики мальчишек, которым не повезло — их не звали домой. Может, их родители пили, может — кололись, а может никому просто не было дела до этих ребят, играющих в войну на улице.

Ноар сказал:

— Хорошее местечко.

Он имел слабость к местам из фильмов семидесятых годов.

Грайс сказала:

— И где именно все будет? Что мне нужно говорить? Я готова на все.

— Ну, — сказала Аймили. — Для начала, тебя пустят по кругу.

— Что?!

— Шучу, — быстро подняла руки Аймили. — Наверное.

— Ничего тебе не скажем, — сказал Ноар. — Грайс, ты — плохая актриса. Поэтому все будет максимально естественно. Ты — девочка из жреческой семьи, которая сбежала от своих ненавистных родителей. Ты ненавидишь богов, и мы притащили тебя сюда. Больше ничего знать не нужно.

Грайс почувствовала прилив вдохновения. Ей хотелось обхитрить всех, сыграть так, чтобы ей поверили. Она кивнула.

Стоило позволить флуоксетину жить вместо нее чаще.

Грайс шла между Аймили и Лаисом, а вел их Ноар. Они проходили через обширные угодья бездомных. Грайс видела людей в старых куртках. От голода они не могли согреться даже летом.

Единственными яркими пятнами в Адской Кухне были редкие мазки вывесок — двадцатичетырехчасовые супермаркеты, дешевые тату-салоны с ВИЧ, включенным в стоимость эскиза, сомнительные клубы, над которыми двигали неоновыми телами неловкие девушки.

Все это Ноара не интересовало. Он шел к зданию, в котором не сохранилось ни одного целого окна. Это была протяженная, широкая постройка, сохранившаяся, видимо, исключительно по недосмотру городских властей. Впрочем, с натяжкой, ее можно было причислить к историческому наследию города. Эта фабрика индустриальной эпохи когда-то, наверняка, кормила добрую часть честного населения Адской Кухни. Остов здания надолго пережил время своего содержимого. Заброшенная фабрика производила крепкое, монументальное впечатление. Казалось, она могла простоять здесь еще сто лет.

— Там? — прошептала Грайс.

— Ага, — сказала Аймили. — Кстати, Лаис — Фаэрнандо, я — Эйнджела, а Ноар — Дайв.

— Дайв какое-то неправильное имя, — сказала Грайс. — Это имя для разнорабочего из белого пригорода.

— Вот! — кивнул Лаис. — Я о том же говорил, но кто же меня слушает!

— А как зовут меня? — спросила Грайс.

— Джэйси Блейк, — прошептала Аймили. Казалось, она готовится к тому, чтобы сыграть особенно важную партию в карты. Вся грусть улетучилась из нее, и она блестела теперь от азарта. Грайс никак не могла привыкнуть к новой внешности своих родственников, однако, их повадки и мимика оставались узнаваемыми.

Сначала Грайс казалось, что они входят в абсолютно пустое, безвидное место. Однако, спустя пару секунд, наряду с собственными шагами, Грайс услышала нервный пульс далекой музыки. Словно пол под ее шагами вибрировал. Кажущиеся пустота и тишина были нарушены, и Грайс почувствовала напряжение, тревогу. Звуки шли откуда-то снизу, и невольно Грайс вспомнилась подземная усыпальница Дома Хаоса. Она представила, что там бурлит чудовищная жизнь древних существ, чьи сотни глаз смотрят на мир сквозь любые стены. Грайс поежилась. Аймили хлопнула ее по плечу, сказала:

— Не переживай, они все классные ребята.

Она шумно втянула воздух и поправила кольцо в носу.

— Ты — со мной.

— А я? — спросил Лаис.

— А ты — всегда со мной.

Помещение было холодное и просторное. Ноар шел к лестнице с обескураживающей Грайс решительностью. Сама она в темноте ориентировалась плохо и боялась наткнуться на строительный мусор, обилие которого поражало воображение. Перешагивая через арматуру, Грайс видела бледные, в синяках, коленки — чужие коленки, незнакомые, непривычные. Лаис говорил:

— Но тут правда клево, если что. И классное музло. И выпивка ничего. И…

— Ради всех богов, Фаэрнандо, заткни пасть.

— Ноа…Дайв, ты достал!

Аймили врезала Лаису локтем в бок.

— Не смей делать нам западло.

А потом они вступили на лестницу. Здесь было чище. Если помещение наверху производило впечатление абсолютной заброшенности, то лестница была выметенная и ухоженная, кое-где даже отремонтированная. Музыка становилась громче, и Грайс слышала теперь отдельные слова. Какой-то развеселый панк-рок с воплями о свободе и справедливости. Вслед за Ноаром, Грайс вошла в прокуренное, пахнущее дешевым алкоголем помещение. В центре стоял давно не работающий генератор, он был такой огромный, что практически делил комнату на две секции. Проржавевшая громадина генератора, о которую терлись теперь полуголые, пьяные люди, являла собой остатки индустриального величия. Все остальное в этом огромном помещении, представляло дешевую пародию на подпольный клуб. То есть, место еще более убогое, нежели подпольный клуб. Музыка доносилась из домашних колонок, пропущенная через усилитель она принимала невообразимо уродливые для слуха формы.

Людей было много, Грайс поняла, что считать абсолютно бесполезно где-то на двадцатом, однако из упрямства досчитала до тридцати. И еще оставалось примерно столько же народу, не охваченного ее навязчивым счетом.

Люди танцевали, пели, смеялись, пили. Они веселились здесь. С первого взгляда у них будто не было ничего общего, кроме достатка ниже среднего. Были здесь неформалы в рваной одежде, исколотой булавками, но были и молодые ребята абсолютно обычного вида, утомленные жизнью за день и расслабляющиеся теперь. Грайс запрокинула голову. В неровном свете кустарной цветомузыки алой краской на потолке было написано: "свобода и смерть".

Не "свобода или смерть", как во времена Великой Фрейнцузской Революции, а "свобода и смерть".

Лозунг, совершенно не подходящий для клуба любого рода. Люди танцевали, в них была разнузданность, которую Грайс не могла себе позволить. Аймили потащила Грайс к барной стойке, хотя скорее уж это был стол, на котором кто-то щедро расставил бутылки с "Блейзером" и дешевым виски.

— Три "Блейзера", пожалуйста.

— Но мне нельзя, — начала было Грайс, однако Аймили выставила вперед руку.

— Три "Блейзера" повторила она с нажимом.

Грайс получила свой пахнущий виноградом и спиртом напиток в пластиковом стаканчике. Когда бармен, если его можно было так назвать, протягивал Грайс напиток, она заметила, что руки у него исколоты.

— Не делай такие большие глаза, — прошептал Лаис. — Это выглядит подозрительно.

Не так подозрительно, как ты, шепчущий мне это, хотела сказать Грайс, но решила не уподобляться Лаису. Она языком попробовала "Блейзер" на вкус, движение получилось нелепое, и Грайс была рада, что люди вокруг были слишком заняты тем, что дергались под энергичную музыку, влив в себя изрядное количество алкоголя.

— Гадость, — сказала Грайс.

— Она новенькая, — пояснил Лаис. Бармен хмыкнул. Глаза у него были мутные, мало что понимающие. Грайс стало жаль его, даже глаза заслезились.

— Как тебя зовут? — спросил бармен. Грайс опешила, она быстро, казалось, слишком быстро ответила:

— Джэйси.

И тут же добавила:

— Но друзья называют меня Флу.

Заткнись, флуоксетин, заткнись, пожалуйста.

Бармен засмеялся, а потом почесал нос.

— Прикольно, — сказал он. — Эйнджела, эта телка с тобой?

— Ага, девчонка моя, — бросила Аймили. Она говорила так же небрежно, как обычно, но интонация теперь отличалась, была жестче.

— Клево, что вы сегодня в точке. Новеньких будут посвящать.

— А то.

— А меня тоже? — спросила Грайс.

Лаис засмеялся:

— Да не, ты еще даже не новенькая. Ты так — посмотреть пришла.

— Ладно, — сказала Грайс и принялась смотреть. Пока ничто здесь не напоминало тайное общество. Грайс увидела какую-то голодно целующуюся парочку. Они вылизывали друг друга как щенки, и это вызвало у Грайс тошноту.

Пахло потом, дешевыми сигаретами и "Блейзером". Последний пах так, будто умер и теперь разлагался на спирт и отдушку. Грайс закурила только чтобы перебить букет этих запахов самым приятным из них.

Она увидела Ноара. Вернее, лысого мужика, которым Ноар в данный момент являлся. Он пожимал руку другому такому же бритоголовому, они над чем-то смеялись. Грайс подошла чуть ближе, чтобы услышать их слова. Они доносились сквозь музыку, будто издалека.

— Чэрли здесь?

— Ясен хрен. Это правда про девку?

— Абсолютная. Эйнджела нашла.

— После посвящения ведите ее к нему. Есть шанс перехватить кой-чего.

— Да ну?

— Я тебе говорю. Ну, если не гонишь, что она — жрица.

— Из жреческой семьи. Рот не открывает, а осьминожек ненавидит.

— Ну, отлично.

Грайс попятилась прежде, чем Ноар и его друг обернулись бы, наткнулась на какую-то девушку с выкрашенными в дешевый платиновый блонд волосами и красивыми губами.

— Куда прешь, курица? — прошипела она, шевеля этими своими пухлыми губами. Грайс подняла руки:

— Простите, пожалуйста.

Девушка по-лошадиному противно засмеялась, и сама оттолкнула ее, проходя. Атмосфера здесь явно была враждебная. А может просто непривычная Грайс.

— Развлекайся, дорогая, — сказала Аймили. Она провела рукой вдоль зала. — Весь мир открыт перед тобой.

Грайс промолчала, так и не сказав, что предпочла бы закрыть такой мир. От шумной музыки болела голова, но людям все, кажется, нравилось. Они подпевали сменяющимся трекам, казавшимся Грайс абсолютно одинаковыми, верещали, когда музыку ненадолго выключали. Люди были везде, они были так близко друг от друга, потные, полуодетые, раскованные. Грайс стояла в углу и курила сигареты одну за одной. Лаис и Аймили снова танцевали, на этот раз безупречно стилизовавшись под местных завсегдатаев. Ноар исчез куда-то, Грайс, как ни старалась, не могла его найти.

К ней подошла какая-то девушка, клубнично-рыжая, со стянутыми в высокий хвост волосами и крохотными веснушками, рассыпанными по коже, как песчинки после пляжа.

— Не была здесь раньше? — улыбнулась она.

— Неа, — деланно-небрежно ответила Грайс, и тут же поправилась, поняв, что переигрывает:

— То есть, нет.

— Это я уже поняла. Я — Лайзбет.

— Красивое имя. В детстве я придумывала альтернативную себя, которую так звали. Я — Джэйси.

— Тоже красивое имя, — засмеялась Лайзбет. — И спасибо, за комплимент. Волнуешься?

— Немного.

— Ты не переживай. Тут все не так страшно. Люди особо ничего не делают, но они вместе. Вся эта хрень вроде "свобода и смерть" для восторженных подростков. И все же мы вроде как против. А это уже много. Смело прийти сюда. Признаться себе в том, что мир устроен неправильно.

— Здорово, Лайзбет. А что вы еще делаете?

Лайзбет засмеялась. По ее глазам Грайс поняла, что ей явно было, что ответить. Однако она сказала:

— Мы собираемся здесь и учимся не бояться. Это уже много.

Грайс хотела было спросить об убийствах, происходивших в Нэй-Йарке, но подумала, что создатели детективных сериалов не одобрили бы этого. Она промолчала, не зная что сказать, но Лайзбет оказалась общительной.

— А за что ты ненавидишь осьминожек?

— Осьминожек?

— Слушай, ну ты же не веришь в то, что они — боги. Доисторические морские животные — в это я охотно верю.

— Доисторические животные, наделенные сознанием и всемогуществом. И бессмертием.

— Да могут они умереть. Просто мы пока не знаем как, — хмыкнула Лайзбет. — Ты говоришь о них, как какая-нибудь культистка.

— Я из жреческой семьи, — быстро сказала Грайс. — Сбежала. Поэтому и ненавижу…осьминожек.

Лайзбет смотрела на нее пытливо, ее взгляд побуждал продолжать. И Грайс начала говорить, по ходу дела понимая, что не так уж сильно она преувеличивает:

— Вырасти в жреческой семье — чудовищно. Каждый день ты вынуждена ложиться в три тридцать, после завершения мессы. В школу встаешь — ничего! Вся твоя жизнь соотнесена с лунными циклами. Новолуние означает — голодный пост. Никакой еды первые три дня. А еще постоянные унизительные обследования. Годишься ли ты для того, чтобы лежать в постели с одним из чудовищ? Здорова ли ты? В порядке ли твой гормональный фон? Чувствуешь себя племенным животным. Это мерзко, унизительно. Я не хочу быть товаром или слугой, я хочу быть собой. Но там ты в первую очередь — товар. Потом — слуга. И только потом — ты сам.

Лайзбет слушала внимательно. Грайс поняла, что от волнения принялась накручивать на палец прядь волос и вздрогнула, увидев, что они светлые и намного длиннее.

— И я сбежала, — сказала Грайс. — Я украла папину тачку и…

И полетела под откос, если верить тому, что говорил Ноар.

— И сделала вид, что разбилась. Чтобы меня не искали. Я приехала в Нэй-Йарк, чтобы затеряться.

— Большой город, все дела, — протянула Лайзбет. Она медленно кивнула. — Тяжело тебе было с культистами.

— В Нэй-Йарке тоже нелегко. Но я устроилась официанткой.

— А где?

Грайс сложила руки на груди.

— Я тебе не скажу. Если семья меня чему-то и научила, так это тому, что мы — повсюду.

Лайзбет засмеялась, у нее был теплый, красивый смех.

— Здорово. Ты молодец. Я тебя понимаю.

— А ты как здесь оказалась? — спросила Грайс, чувствуя, как отпускает ее напряжение. Кажется, она справилась. Взвинченность, вызванная флуоксетином, в который раз помогла ей. Мысли становились словами так быстро, что она едва успевала это заметить.

— Мой отец погиб в "О, эта божественная неделя". Дайлан заставил его медленно умирать от астробластомы. Он не пережил операцию.

Грайс молчала. Любые слова казались ей ошибкой. Лайзбет и не ждала слов. Она сказала:

— Отец был плохим человеком. Он был убийцей. Он сидел на героине. Его посадили за разбой.

Грайс никогда не задумывалась о том, что человек, являющийся убийцей может не заслуживать смерти. Но Лайзбет говорила эти страшные вещи об отце с любовью. Не всепрощающей любовью, а той, другой, которая заставляет нас понимать.

— Он был уродом, мой отец, — сказала Лайзбет. — Но он не заслуживал такой смерти. Никто не заслуживает.

Но в Эмерике ведь применяли смертную казнь. И люди, которые умерли от руки отца Лайзбет так же не заслуживали смерти.

— Я знаю о чем ты думаешь, — мрачно сказала Лайзбет. — Тех людей не вернешь. Отец совершил чудовищные вещи. Однако, мучить его, а потом убить руками невиновного человека, это чудовищно. Я не хочу жить в таком мире.

И она, наверное, была права. Но Грайс не могла почувствовать этого.

Слава всем богам, в этот момент музыка вдруг схлынула, стихла, ушла. Раздался мерзкий визг микрофона, и Грайс услышала голос того бритоголового мужика, с которым говорил Ноар. Они прошли вперед, на звук. В конце зала находилось что-то вроде сцены. Видимо, прежде, там тоже стояла какая-то громоздкая машина, однако сейчас это было небольшое возвышение с обшарпанным столом и стойкой для микрофона.

— Ребята! Добро пожаловать в "Ост-инд".

— Что? — не выдержала Грайс. Лайзбет хмыкнула.

— Это еще что! Один раз мы были в клубе "Темный Сеул", — прошептал неизвестно откуда появившийся Лаис. Он держал Аймили за руку, а она с интересом, почти восторгом, смотрела на сцену.

— По крайней мере, индустриальная стилистика выдержана, — неуверенно сказала Грайс.

— Мы с вами не выбираем между свободой и смертью. Свобода и означает смерть!

Бритоголовый вскинул кулак, как левый активист шестидесятых, и неожиданно люди поддержали этот глупый лозунг. И Грайс поняла, они, утомленные безысходностью, пришли сюда за суррогатом опасности, псевдопротестом.

В секунду Грайс поняла — "Ост-инд" не представляет никакой опасности. А бритоголовый, одетый в драные джинсы и выглаженную рубашку, все говорил.

— Мы потомки тех, кого называли Охотниками. Потомки не по крови, но по убеждениям. Мы разделяем их идеалы! Идеалы свободы для всех людей!

У бритоголового было очень одухотворенное лицо, но вот в идеалах остальных здесь собравшихся Грайс сомневалась.

— Для тех, кто здесь впервые, — и взгляд его безошибочно нашел в толпе Грайс. — Меня звать Фэл. И я местный герцог.

Безумное смешение викторианской стилистики, нацистких идеалов и полуголых тел приводило Грайс в замешательство.

— Мы здесь для того, чтобы сказать — мы есть! И наше время еще придет!

Потрясание потенциальной силой выглядело смешно, однако люди с готовностью откликнулись. Тут и там Грайс слышала вскрики вроде:

— Придет!

— Да!

— Победа!

Лайзбет стояла рядом молча. Глаза у нее были внимательные, еще, казалось, их блеск был чуть насмешливым.

— Как только мы найдем способ победить, мы выйдем на улицы. И чем больше нас будет тогда, тем быстрее мы отберем свой мир. Нас — семь миллиардов. А их — меньше двух сотен. Этот мир принадлежит нам по праву!

Люди были возбуждены, мерзко пахли и громко кричали. Это были люди, которым принадлежали улицы. Они разительно отличались от людей, которым принадлежал мир.

— Капиталисты забрали у нас все, наша страна принадлежит кучке белых, играющих в гольф выпускников "Лиги Плюща", которые продали нас тварям. Они с потрохами продали нас всех, и никто не в безопасности. Уродливые твари в телах, так похожих на наши, пьют "Даллмор" в гольф-клубах политиков и бизнесменов. Они и сами вошли в политику и бизнес, будто их ждали там. Они лоббируют законы, притесняющие нас и разрушающие наш мир, будто им мало того, что они могут брать наших женщин и мужчин, играть с нашим миром, уничтожать нас. Трагедия в Харлеме лишь еще одно доказательство того, как безответственны эти твари, насколько им плевать на нас.

Грайс увидела, что щеки Аймили пошли красными пятнами. Это легко можно было выдать за проявление праведной злости.

— Они скупают акции на биржах, пока мы голодаем. Они имеют лучших шлюх…

Грайс задохнулась, поняв, что Фэл говорит о Маделин. Ей стало до того обидно — ничего он не знает и знать не может.

— …они имеют деньги, особняки, счета и яхты, и они смотрят, как горит наш мир, подкидывая в огонь еще больше несправедливых законов или оскорбительных шоу. Или же, они сидят в своих замках, далеко на Юге, и не выходят. Они сделали Юг нищим, они высасывают кровь людей, живущих там, они держат их в страхе.

И Грайс поняла, что с Дома Хаоса, известного своим гедонизмом и любовью к политической власти, участием в элитных клубах, пышной благотворительностью, семизначными счетами, посиделками в советах директоров и разнузданными нравами, Фэл перешел к Дому Тьмы, который был известен прежде всего загадочностью и удивительной старомодностью. Дом Тьмы гораздо меньше ассимилировался с людьми, чем Дом Хаоса. Боги Дома Тьмы пришли из Эфрики, вместе с рабами. У них был жестокий, дикий нрав и слабые понятия о том, что значит жить в человеческом обществе. Сейчас Дом Тьмы не бросал обществу в лицо свои нравы, что бы ни происходило, оно находилось за закрытыми дверями. А сам Дом Тьмы появлялся на празднествах национального масштаба, изредка обедал с президентом, но в остальном оставался менее заметным, нежели Дом Хаоса.

Впрочем, сложно быть более заметным, чем Кайстофер, баллотирующийся в президенты Эмерики или Дайлан, каждый год неизменно становящийся ведущим премии MTV.

— Зловещие кровавые хищники, и хищники корпоративные и политические, они — одно. Человечество не имеет для них значения и ценности. Их невозможно понять, с ними невозможно жить в мире. Все наши идеалы для них — иллюзия. Мы добились столь многого, но если однажды им станет скучно — они сотрут в порошок все, что мы делали эти тысячи лет. Наша задача сейчас — осознать истинные масштабы зла перед которыми человек — бессилен.

Интересно, подумала Грайс, какой в этом смысл, если человек бессилен?

Фэл говорил что-то еще, а Грайс поняла, что чувствует обиду. Аймили не заслуживала всех этих слов, она не была виновата в том, что родилась богиней.

А потом Грайс вспомнила о том, как Аймили едва не сожгла город. О том, что погибли люди. И это не было шуткой. Аймили сделала это просто потому что разозлилась. Она сделала это, хотя прекрасно понимала, что люди погибнут. Она могла сожалеть, однако, это не было человеческим раскаянием.

Когда люди вокруг заорали, Грайс поняла, что речь закончена. Как и Лайзбет, Грайс оставалась неподвижной.

— Самонадеянный придурок, — сказала Лайзбет. — Хочет их развлечь.

— А что-то реальное он делает?

— Неа. Ничего реального, никогда. Только языком треплет о том, что все и без него знают.

— Трюизм.

— Что?

— Так называется его основной риторический прием.

Лайзбет подмигнула ей.

— А ты — интересная.

В этот момент Грайс увидела, как на сцену вынесли проржавевшее ведро. За его край зацепилась пара щупалец. Девушка, которая вынесла ведро, спустилась вниз, а Фэл подошел к нему. Он достал из кармана здоровенный армейский нож.

Подняв из воды здоровенного розового осьминога, который тут же оплел его руку своими щупальцами, Фэл выкрикнул:

— Вот их родственники! Вот с кем они должны были спариваться! Вот кто они на самом деле. Они могут сколько угодно обманывать нас своим человеческим видом, однако мы знаем, кто они есть!

Грайс вспомнились щупальца Дайлана. Надо признать, они производили намного более чудовищное впечатление, нежели безобидные щупальца осьминога с присосками.

— Дрянь! — выругался Фэл, а потом добавил слово покрепче, когда осьминог едва с него не упал. Фэл перехватил осьминога поудобнее, сказал:

— Сегодня я хочу принять наших доблестных братьев и сестру. Наш поход за миром еще не начался, но наше воинство уже набирает силу.

Аймили, Лаис и Ноар шли сквозь толпу, и она расступалась. Вовсе не так, как сегодня перед Аймили. Уважительно, доброжелательно. Как только они, знакомые и такие незнакомые, вышли на сцену, люди стали аплодировать, и Грайс присоединилась к ним. Лайзбет стояла спокойно, сложив руки на груди.

— Всегда так, — сказала Лайзбет. — Сейчас будет очень тупо.

— А что ты вообще здесь делаешь, если тебе все не нравится?

— Я — ныряльщик.

— Что?

— Ищу жемчужины.

— Для чего?

Лайзбет засмеялась.

— Если твоя семья и научила меня чему-то, так это тому, что вы — повсюду.

Фэл тем временем с большим трудом уложил осьминога на стол.

— Я хочу, чтобы вы победили врага. По крайней мере, символически.

Фэл перехватил армейский нож и с размаху отрезал осьминогу щупальце. Он взял еще извивающуюся конечность и погрузил в рот. С трудом, сглотнув, он сказал:

— Действуйте.

Лайзбет прошептала Грайс:

— Думаю, он латентный гомосексуалист.

Грайс прикрыла рот рукой, чтобы не засмеяться.

— Или латентный любитель морепродуктов.

Ноар взял осьминога покрепче, схватил у Фэла нож и быстро отрубил второе щупальце. С видимым отвращением он смотрел, как осьминог извивается. Люди следили за ним с замиранием сердца и подлинным сочувствием.

— Не жди, пока он прекратит двигаться, — с нажимом сказал Фэл. Ноар открыл рот и взял щупальце. Он раскусил его, и на губах его остались капли голубой крови. Это потому, что у осьминога вместо гемоглобина, гемоцианин.

Люди завизжали от восторга. Интересно, они все тут ели сырые щупальца?

— А ты делала такое? — спросила Грайс. Лайзбет хмыкнула:

— Ага. Я была маленькой и глупой. Фу.

Следующей была Аймили. Она легко рубанула щупальце. Осьминог извивался. Ему, бессловесной твари, было больно, но он даже писком не мог поведать об этом. Весь столик был в его голубой крови.

Аймили легко проглотила щупальце. Грайс задумалась, было ли у нее впечатление, будто она глотает кусок своего далекого родственника. Аймили проглотила щупальце даже не прожевав. Вид у нее был абсолютно невозмутимый. Может, Дайлан проворачивал с ней что-то подобное, с него бы сталось.

Следующим щупальце отрезал какой-то невзрачный паренек. И выступление его тоже ничем не запомнилось, он молча, нервно отрезал щупальце и запихнул его в рот, быстро проглотив.

Подошла очередь Лаиса.

— Слушайте, ну мне жалко животинку. Это ж не бог.

Грайс никакой жалости к осьминогу не чувствовала. Но Лаис был намного чувствительнее и добрее нее. Скорее уж Грайс было жалко его. Лаис взял армейский нож, измазанный в голубой жидкости, с тоской посмотрел в зал, а потом вдруг улыбнулся:

— Ну ладушки. Меня сейчас стошнит.

Лаис вздохнул, посмотрев на осьминога, как на старого друга. А потом принялся отрезать щупальце. Наверное, он слишком осторожничал, потом что осьминог обхватив его оставшимися конечностями и, наверное, укусил или что там делают осьминоги. Лаис заорал, смешно запрыгал с осьминогом на руке.

— Да руби! — нетерпеливо сказала Аймили.

Лаис вернулся к осьминогу, на этот раз совершив более успешную попытку, Лаис остался с маленьким, извивающимся щупальцем. Его щенячьи глаза выражали отчаяние. Он взял в рот щупальце, и Грайс видела, как его кончик упирался в щеку Лаиса. А потом его стошнило. Лаис стоял на коленях, заходясь в спазматическом кашле. В луже "Блейзера" плескалось отрезанное щупальце.

— Такое хоть раз, но на каждом посвящении бывает, — холодно сказала Лайзбет. Фэл с брезгливостью обошел стоящего на коленях Лаиса, а потом сказал:

— Добро пожаловать! Теперь вы — Охотники!

Грайс смотрела на Лаиса, с отвращением вытиравшего рот, и подумала, что в таком случае слово "охотники" является синонимом слова "придурки".

Они спустились со сцены, и Грайс услышала, как Лаис громко убивался о том, что мог бы лучше.

— О да, — сказала Аймили. — И намного. Но ты все равно — мой герой.

— Круто. Но это был полный отстой.

— Так отстойно, что просто дух захватило, — засмеялся Ноар. — Эй, Джэйси!

Грайс не сразу поняла, что обращаются именно к ней, а когда поняла, то обернулась слишком резко.

— Теперь пойдем к Чэрли.

— Чэрли? — спросила Грайс.

— Он здесь вроде как главный. Надо тебя ему показать.

— Я думала, что главный — Фэл.

— Ребята, которые тебя привели? — спросила Лайзбет. Она им улыбнулась, улыбка вышла теплой.

— Да, — сказала Грайс. — Без них я бы не узнала про это место. И вообще они много мне помогают.

Грайс на бегу попрощалась с Лайзбет, потому что Аймили уже тащила ее за руку. Лайзбет смотрела на нее долго и очень пристально.

Они вышли через черный ход, к пожарной лестнице, и Аймили принялась подниматься по ней. Грайс обернулась. У Лаиса в руках был стаканчик с дешевым виски, призванным возместить утраченный «Блейзер», Ноар подталкивал его в спину.

Наверное, в месте, где полно пьяных, они не вели себя слишком уж подозрительно. Они лезли по пожарной лестнице, и никто из курящих внизу, не обращал на них внимания. На пятом этаже, когда земля была уже достаточно далеко, чтобы кружилась голова, Аймили залезла в одно из давно лишенных стекла окон. Она помогла Грайс, которая невероятно боялась упасть, и представляла, как отпустив перила, кубарем летит вниз, и остается лежать на асфальте, пока из головы ее вытекает кровь.

Эта фантазия заставила Грайс дрожать.

Оказавшись в темном помещении, Грайс поближе прижалась к Аймили. Лаис и Ноар залезли следом. Они двинулись вперед по коридору. Грайс сразу поняла, куда они идут. В коридоре была одна единственная полоска света. Интересно, как они вообще провели в это чудовищное здание электричество? Нелегально?

Ноар приложил палец к губам. Он сказал:

— Говорить буду я. Понятно?

Все было понятно, и Ноар, не постучавшись, как и всегда, толкнул дверь.

Комната была небольшая, по-армейски строгая. Стол, стулья, в углу — кровать, окна — заколочены. Шкаф был закрыт, однако не на задвижку. Он был в зоне досягаемости от стола. Грайс могла бы на что угодно спорить — там хранится оружие.

За столом сидел мужчина. В молодости он, со всей вероятностью, был красавцем. Однако время сняло эту красоту, как лишний слой краски. Оно обесцветило это лицо, прорезало в нем, как искусный скульптор, морщины. Мужчина писал что-то в аккуратной, школьной тетради. Как только они вошли, он без страха закрыл тетрадь, отложил на край стола, будто записанное там ничего не значило.

— Чэрли, — сказал Ноар, прокашлявшись. — Мы говорили о ней.

И Грайс пронзило моментальное чувство, которое называют еще интуицией. Ноар знал Чэрли и прежде, и Чэрли Ноара знал — настоящего. Поэтому с ним Ноар играл чуть более активно, чем с остальными — он скрывал свои интонации.

Чэрли кивнул. Его лицо не приняло приветливого выражения, он просто посмотрел на Грайс.

— Здравствуйте, — робко сказала она. Чэрли спросил:

— Жрица?

— Да, сэр. Из Майриланда.

— Что делаешь здесь?

— Сбежала из дома.

Чэрли посмотрел на нее пристально, и Грайс выдержала этот взгляд.

— С чего бы? — спросил он.

— Со мной жестоко обращались. И я с детства боялась, что меня выдадут замуж за бога. Это ведь как изнасилование. Даже хуже. Как…

— Скотоложество! — сказал Лаис, но Чэрли посмотрел на него так, что Лаис тут же закрыл рот. Странно, что его называли Чэрли, а не Чэрльз. Мальчишеское имя у такого сурового мужчины.

Грайс нервничала, руки у нее тряслись. Но ее волнение вполне можно было объяснить в рамках истории. Малютка из Майриленда, которая впервые оказалась в таком страшном месте.

— И много ты знаешь о богах? — спросил он.

— То, чему меня учили.

Она начала было:

— Например, боги видят в темноте лучше людей. Мессы в присутствии богов всегда проводились в темноте. Они предпочитали брать из темноты понравившуюся жертву. Боги любят человеческую плоть, потому что для них она очень сладка на вкус. Они обходятся без сна по пять-восемь дней, если захотят.

— А слабости, ты знаешь их слабости?

О, Грайс знала их слабости. Кайстофер страдал раздвоением личности и не любил, когда нарушают его расписание, Дайлан переживал за Маделин и боялся, что она не любит его, Аймили чувствовала вину за то, что она — богиня, а Олайви не нравилось общаться с людьми. Но все это было не то.

— У них нет слабостей, сэр.

Чэрли кивнул.

— Значит, ты не лжешь. Слушай, мне эта хрень, которую ты назвала, знакома. Но я долго копал ради того, чтобы найти и эти крохи. Они редко говорят о том, как они были устроены, и еще реже о том, как они устроены сейчас. Кое-что ты знаешь. Это полезно.

Ноар стоял рядом, и Грайс чувствовала его предвкушение. Но она не знала, что бы Ноару понравилось больше: если бы они победили, и Чэрли поверил бы им или если бы Чэрли метнулся к оружию.

— Я свяжусь с Бримстоун. Они могут заинтересоваться. Если так, то вы получите большие деньги, — он кивнул Ноару, Лаису и Аймили.

— "Бримстоун"? — спросила Грайс. — Что это?

— Место, где тебя ждут. И ребята, которые делают хоть что-то. Но они сами проверят тебя прежде, чем ты попадешь к ним.

И Грайс поняла, что хотя все прошло хорошо, никакой ее заслуги в этом не было. Чэрли даже не пытался узнать, кто она такая. Он оставлял это совсем другим людям.

Судя по всему, тем людям, которых они ищут.

Глава 6

Грайс лежала, укрывшись одеялом с головой, будто это могло сохранить ее ото всех на свете монстров, как в детстве. Снаружи бушевала неоновая буря в рекламе "Кока-колы" напротив. Грайс была убеждена, что именно это мешает ей уснуть. Флуоксетин оставил ее, и теперь Грайс чувствовала себя опустошенной. Намечался рассвет, оканчивающий вторую бессонную ночь. Грайс чувствовала себя полой, будто у нее не было органов, мыслей, крови — всего, что составляло ее. Была только она, и пустота в ее голове, и полые кости. Все казалось нелепым и тусклым, и глаза щипало, однако Грайс чувствовала себя слишком усталой, чтобы уснуть. Ее трясло, и она представляла, что так из нее выходит яд, с этим жаром бессонницы. Делать больше не хотелось ничего. Еще два часа назад, только вернувшись домой, Грайс расхаживала по комнате и не могла остановиться. Она смотрела на глаз луны, вперившийся в окно, и чувствовала себя выжатой досуха. Ей хотелось, чтобы луна исчезла, но когда небо приобрело розовато-голубой оттенок, напомнивший стены в коридоре, куда Грайс так зря зашла, луна не исчезла. Она побледнела, и все же смотрела на просыпающийся город. Выглянув в окно, Грайс увидела бегущих по дорожке на кромке парка девушек. Они были игрушечные фигурки, даже цвет их одежды было трудно рассмотреть с такой высоты, на которой находилась Грайс.

Рука невольно потянулась к задвижке на окне во весь ее рост. Никакого балкона снаружи не было, был карниз, без парапета. Зачем безопасность богу. Кайстофер мог каждый день выходить на работу через окно на семьдесят пятом этаже. Грайс распахнула окно, сделала шаг вперед, чтобы ее ноги обдало ветром. Она раздвинула пальцы на ногах и посмотрела на узкие полоски мироздания так видимые.

Грайс захлестнуло желание шагнуть вниз. В нем не было ничего от грусти или безразличия, вызывавших у Грайс такие мысли прежде.

Это была другая сторона депрессии, та, что находится за передозировкой флуоксетина. Грайс просто захотелось это сделать. Все казалось таким простым и интересным. Грайс была легкая и пустая, шаг ничего ей не стоил, и она чувствовала веселый азарт, любопытство, будто смерть была ее другом, которого она не видела только лет, и теперь Грайс стояла в останавливающемся поезде и готовилась сойти на незнакомый вокзал, где ее ждут. Глаза наполнились слезами, в которых не было никакой боли. Вокруг стало тихо, хотя должно было быть громко.

А потом Грайс поняла, что происходит. Вспомнила о случаях самоубийств и убийств под влиянием "Прозака", которые фармацевтическая компания "Эли Лилли" яростно отрицала. Грайс пила аналог печально известного «Прозака», действующее вещество было то же самое.

Грайс резко захлопнула окно, осела на пол. Опустившись на колени и запрокинув голову, наблюдая за луной, Грайс казалась самой себе древней культисткой, ожидающей прихода бога в ее покои.

Грайс протянула руку и постучала пальцами по стеклу, скользнула ногтями, вырвав душераздирающий звук, отрезвивший ее.

Она была так близко к тому, чтобы совершить что-то непоправимое. Была так близко к смерти, абсолютному концу, по совершенно не значащей причине, по крохотной прихоти. Сердце Грайс забилось часто-часто, глаза защипало, но они остались сухими.

Интересно, подобным образом чувствуют себя наркоманы в состоянии, которое Лаис называет "отходняк"?

Так Грайс легла под одеяло и дрожала, дрожала, дрожала там, пока светлело небо.

Грайс вытянула руку, и красный блеск рекламы "Кока-колы" полоснул ее кожу. Стянув одеяло с головы, Грайс увидела, что окончательно рассвело. Луна исчезла. Грайс снова накрылась одеялом с головой. Она лежала, уплывая на волнах дремы, которая так и не оканчивалась сном, время стало липким, и Грайс не понимала, как оно идет.

В какой-то момент она услышала шаги за дверью, ровные, знакомые. Грайс снова с головой накрылась одеялом. Она хотела, чтобы Кайстофер думал, будто Грайс спит.

Она ведь не знала, что сказать ему после всего. Что она могла?

Грайс сделала большую глупость из-за которой Кайстофер убил множество людей. Могли ли они вообще говорить после этого? А потом Грайс пошла с Ноаром, Аймили и Лаисом, обманув Кайстофера.

А он — он обманывал ее с самого начала.

Грайс лежала неподвижно, она даже боялась дышать. Кайстофер ходил очень тихо, будто боялась разбудить ее. Самым громким звуком, который Грайс услышала прежде, чем он ушел в ванную был стук его часов о стол.

Грайс слушала мерный шум воды и думала, что будет, когда он вернется.

Он разбудит ее, чтобы поговорить?

Он ляжет на другой конец кровати?

Он ударит ее за то, что она едва не подставила его?

Он ее убьет?

На глаза навернулись слезы. Грайс подумала, глупая ли это идея — бежать? Прямо в ночной рубашке сбежать в Нэй-Йаркское утро. Мысль была такая же соблазнительная, как мысль о шаге вниз некоторое время назад. И такая же самоубийственная.

Дверь открылась так тихо, что Грайс едва услышала. Она вся сжалась в комок, вцепилась в одеяло.

Кайстофер замер у кровати, Грайс едва слышала его дыхание. Она, будто испуганный зверек, сжалась, задрожала в ожидании удара. Солнце внезапно поблекло, перестав раскрашивать веки под звезды сосудов. Грайс услышала, как бьют по стеклу первые сорвавшиеся с неба капли дождя.

Кайстофер лег на кровать рядом с ней, он прижался к ней сзади, положив одну руку ей на живот, а другой обхватив плечи, он коснулся губами ее позвонка, провел носом по ее затылку.

Он ничего не говорил, и Грайс подумала, что сейчас он мог бы обхватить рукой ее горло, задушить. Он не гладил ее, не унимал ее дрожь, но он прижимался к ней, живой и теплый, а Грайс вспоминала совсем другое существо, в этом же теле, того, в ком не было отстраненной, почтительной бережности, он ощущался так же, у него были те же руки, что обнимали ее сейчас, и в то же время он был совсем другим. Он брал ее грубо, он был развращенным и абсолютно сумасшедшим.

Кайстофер покрепче прижал Грайс к себе. Он хотел унять ее дрожь? Она раздражала его?

Тело этого мужчины, единственного, который познал ее, казалось теперь едва ли не чужим. Но запах океана, исходящий от него, оставался родным, успокаивающим, усыпляющим.

Грайс почувствовала, как одеревеневшее от флуоксетина тело начинает уступать дреме. Ее крепко обнимали, и она ощущала запах морской воды, от бессонницы кружилась голова, и Грайс представляла, что ее качает на волнах неназванного океана.

Она подумала вдруг, что боги обладают весьма дурным характером, а их эмоциональные всплески имеют далеко идущие последствия.

Может быть, миллионы лет назад, когда еще людей-то никаких не было, этот чудесный озоновый запах был нужен, чтобы успокаивать партнера, такое же своенравное и сильное существо, как бог или богиня, источавшие этот запах. Нечто вроде природного транквилизатора, позволяющего брачной паре чувствовать себя спокойно и не причинять больших разрушений. Боги были очень свободолюбивые и территориальные существа задолго до того, как у людей появились границы и государства. Боги воевали друг с другом, жили тесными семьями и ненавидели других богов. Чтобы умиротворить друг друга, хотя бы для продолжения рода, им могли быть нужны совершенно особые средства, сверх сознания и разума.

Прошли миллионы лет, пришли и ушли сотни империй, и теперь рядом с одним из богов, лежала Грайс — человеческая женщина, которую он обнимал. Не равная ему, не подходящая ему. И запах океана, источаемый его кожей, усыпил ее, и она уснула в его руках.

Грайс проснулась от того, как громко трезвонил будильник. Голова раскалывалась, и в черепе будто разом лопнули все натянутые струны. Грайс нащупала на тумбочке свой мобильный телефон. Она совершенно точно не выставляла будильник. Однако телефон надрывался, требуя, чтобы она проснулась.

Повтор был запланирован еще через десять минут, и Грайс отключила его. Часы показывали без пяти двенадцать.

Грайс не стала задерживаться в кровати. Она умылась, приняла душ, тщательно оделась и причесалась. Все эти действия происходили механически, будто бы без ее вмешательства.

Грайс вышла на кухню, там ее ждал Кайстофер. Перед ним была чашка с черным кофе без сахара и тосты с джемом, которые он неизменно употреблял с помощью ножа и вилки — неизменное завершение любого завтрака. В руках у Кайстофера была "Нэй-Йарк Таймс".

— Доброе утро, — сказал Кайстофер своим обычном тоном.

— Доброе утро, — ответила Грайс, точно так же, будто ничего не случилось. Она подозвала девушку, обслуживавшую их завтрак сегодня. Грайс даже не знала ее имени, она появилась не так давно и не должна была задержаться надолго.

Грайс принесли ее завтрак, по которому она узнала, что сегодня — среда. Яичница с двумя обжаренными сосисками и холодный зеленый чай.

Кайстофер махнул рукой, обозначая, что прислуга может выйти, пока они не закончат трапезу. Только когда Грайс и Кайстофер остались вдвоем, она поняла, какой все это фарс. Обычный завтрак, ничего не значащее утро.

Кайстофер сказал:

— На нефтехимическом комплексе в Наньхане произошла авария. Утечку отходов купировать не удалось.

— Это ужасно!

— Да, акции "Шелл" упали.

Кайстофер перевернул страницу, сказал:

— Нужно будет упомянуть об этом на телевидении завтра.

Грайс привычно улыбнулась:

— Удачи тебе.

Ее часто коробили слова Кайстофера, но она не подавала виду. А потом Грайс вдруг бросила вилку и нож на тарелку. Ощущение механичности, нереальности происходящего оставило ее, мозг стряхнул с себя дереализацию, и все события двух прошедших ночей предстали перед ней во всей красе.

— Ты не хочешь ничего мне рассказать? — спросила Грайс.

— О чем ты? — Кайстофер поднял взгляд от газеты. Глаза его выражали легкое раздражение — привычный буржуазный спектакль был нарушен. Кайстофер смотрел на нее, как на актрису, перепутавшую реплики.

— Мне жаль, что все так получилось. Я правда не хотела приходить туда, к тебе. Я не хотела этого знать.

— Что? — спросил Кайстофер. Грайс почувствовала, как пол медленно уходит у нее из-под ног, она откинулась на стуле, потеряв привычную прямоту осанки.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Кайстофер. Он принялся отрезать кусок от тоста с джемом. — Если да, то это нехорошо. Сегодня День Дайлана. Мы должны присутствовать на нем. А потом мы приглашены на обед к генеральному директору компании "Файзер".

— Ты не хочешь ответить мне, что происходит? Что произошло позавчера?

— Я при всем желании не могу ответить на этот вопрос в том, что касается тебя. Меня не было в городе.

Кайстофер посмотрел на нее очень спокойно, его глаза выражали в лучшем случае легкую озабоченность. А Грайс подумала, может она сошла с ума. Может она спятила от просмотра безумной порнографии и пуританской жизни с Кайстофером. Может ей это все приснилось, может ничего и не было, и все живы, и все в порядке. Как Грайс была бы счастлива этому. Однако почти тут же перед глазами ее просвистел водяной кнут, вгрызшийся к дома.

Грайс осторожно спросила:

— Ты не знаешь о трагедии, которая произошла позавчера?

— Очень прискорбно, что Аймили не может контролировать свои силы. Мне стоит публично осудить ее, а наедине посоветовать ей быть осторожнее впредь.

Да уж, подумала Грайс, если он только попробует — Аймили даст ему по морде.

Грайс смотрела на Кайстофера, пытаясь понять, лжет он или нет. Он мог не помнить, он мог лгать. Грайс смотрела в его голубые глаза и видела, как пульсируют его зрачки.

— Пожалуйста, Грайс, — сказал он. — Возьми себя в руки. Это большая трагедия, но будучи членом этой семьи, ты должна отречься от некоторых человеческих представлений и переживаний.

Грайс слушала его очень внимательно, однако так и не поняла, его непривычно-длинная фраза была признанием или же продолжением этой лжи. Он не давал никаких намеков. И Грайс решилась. Она сказала:

— Ты больше не можешь скрывать от меня свою вторую часть. Беспорядок.

— Не понимаю, о чем ты. Что ты имеешь в виду, говоря о второй части? Ты выражаешься метафорически? Или ты имеешь в виду, что есть какой-то другой Кайстофер?

Грайс и сама не знала, что имеет в виду, поэтому она сказала:

— Неважно. Я видела тебя, в белом костюме с костями, у которых бесконечное количество граней. Ты был хаосом, беспорядком, безумием, я не знаю кем!

Кайстофер отправил в рот кусок тоста с джемом, принялся отрезать следующий.

— Не могу ничего сказать по этому поводу, Грайс. Возможно, тебе приснилось. Беспокойные сны могут свидетельствовать о передозировке флуоксетина. Я бы настоятельно советовал тебе снять этот препарат.

Грайс захотелось его ударить.

— Знаешь, как это называется, Кайстофер?

— Из вежливости спрошу: как?

— Газлайтинг!

— Я знаком с феминистским дискурсом лишь постольку поскольку я вынужден отгораживаться от таких личностей, как Раш Лимбо.

— Ты пытаешься выставить меня сумасшедшей! Заставить усомниться в реальности.

— Нет. Если хочешь удостоверить свою реальность, используй большее количество респондентов, чем один.

Кайстофер отпил кофе, а потом сказал:

— Я очень скучал по тебе.

И Грайс почувствовала, что он не скажет ей ничего, и она даже не поймет, о чем он думает. Он и вправду мог не помнить.

— Я тоже скучала по тебе, — сказала Грайс и улыбнулась. Она приняла правила игры, поддерживая привычные представления об идеальной семейной жизни.

— Пожалуйста, не дай своим переживаниям испортить День Дайлана. Он долго его ждал.

Как Грайс могла забыть. Сегодня был один из двух дней в году, когда Дайлан спасал людские жизни. Грайс никогда еще не была на подобном мероприятии. Те, кто были там, в слезах благодарили Дайлана за жизнь, дарованную им и с ужасом шептали об истинно древнем размахе празднества. Грайс слабо представляла себе День Дайлана. Насколько Грайс его знала, это должно было быть что-то вроде шоу про доморщенных целителей.

«Встань и иди!» или еще что-то подобное.

— Там можем присутствовать только мы и наши супруги. Лаис и Маделин с нами не пойдут. Я решил предупредить тебя, потому что, насколько я понимаю, вы подружились.

— А почему им нельзя туда? Они ведь тоже семья.

— Не с точки зрения закона.

Законы богов никогда и нигде не были кодифицированы. Однако у Грайс часто складывалось ощущение, что эти законы, дословно, хранятся в головах у каждого бога Дома Хаоса.

— Хорошо, — сказала Грайс. — Я понимаю, какой это важный день для Дайлана.

— Он любит эти дни больше, чем день нашего рожденья.

Грайс вдруг вспомнила, с какой страстью и голодом Кайстофер целовал собственного брата, и как Дайлан отвечал ему, и они, казалось, были так близки, как никто в мире. Грайс почувствовала укол ревности. Она сделала большой глоток зеленого чая, чувствуя, как живот охватывает холод.

— А потом? — хрипло спросила Грайс. — Наши планы ведь простираются дальше Дня Дайлана.

— Да. Потом мистер Рид будет ждать нас в своем особняке в пригороде. Полагаю, ты плодотворно проведешь время с его очаровательной женой, пока мы с ним поговорим о ситуации на рынке после всплывших недавно данных о федеральных преступлениях его компании.

Данных, всплывших после хакерской атаки на базы ФБР, подумала Грайс. Кайстофер говорил об этом слишком просто.

Он не спеша завтракал и пил кофе, у Грайс же аппетита не было. А ведь она даже не могла вспомнить, когда ела в последний раз.

— Поешь, пожалуйста, — сказал Кайстофер. — Ты очень бледна. Передозировка флуоксетина способна спровоцировать отказ от пищи.

Грайс кивнула. Период полувыведения флуоксетина составляет от суток до трех — при разовом применении. Если же дело касается более или менее длительного приема — вплоть до шести суток.

Грайс играла с идеей сняться с препарата, но потом ей вспоминался тусклый, нависающий над ней мир времен ее депрессии.

Совершенно лишенная аппетита, Грайс принялась разрезать одну из сосисок на ровные кружочки.

— Все в порядке, — сказала она. Кайстофер посмотрел на нее спокойно, хотя в его светлых глазах и мелькнуло недовольство, оно было легким. Ничего не значащее, досадное ощущение. Ему на самом деле было все равно, и Грайс это устраивало.

Ей хотелось, чтобы ее жизнь принадлежала ей. Грайс вдруг представила, как тот, другой Кайстофер, грубо хватает ее за подбородок и вталкивает ей в рот завтрак, приговаривая что-то сладкое.

Грайс сжалась на стуле, опустила взгляд в тарелку. Кружочки сосисок действительно получились ровными, Грайс могла ими гордиться. Она с трудом заставила себя проглотить половину завтрака. Они с Кайстофером одновременно встали из-за стола. Кайстофер посмотрел на ее тарелку с недовольством, больше, наверное, лежащим в области его обсессивно-компульсивного желания абсолютного порядка.

— Переоденься. Это праздник.

— Хорошо.

Неужели он не даст ей понять, что хоть что-то изменилось теперь. Грайс поднялась к ним в комнату. В качестве приданого родители заказали ей несколько невероятно дорогих платьев как раз для таких случаев. У нее было алое платье, куда больше подходящее Маделин — роскошное, с глубоким декольте. Грайс покрутила его в руках, но она стеснялась открывать свою грудь. Из школы она вынесла стойкое убеждение о том, что если у женщины большая грудь, которую она не стесняется показывать — она доступна или, говоря языком тех времен, шлюха. Второе платье, с вырезом сзади, бархатное, во-первых было слишком жарким для лета, а во-вторых спина у Грайс была не слишком красивая. Словом, у нее оставался только один вариант. Чопорно-синее, ничего не имеющее общего с небесным или морским цветами, длинное платье из легкой ткани с закрытым воротником. Оно сразу понравилось Грайс, с удовольствием примерив его, Грайс осталась удовлетворенной. К платью, упакованная в отдельный герметичный пакетик, прилагалась шляпка с вуалеткой, как из фильмов о роковых женщинах тридцатых. Распаковав ее и попытавшись примерить, Грайс обнаружила, что она вовсе не держится сама по себе. Пришлось прикалывать ее к волосам шпильками. Грайс с тоской посмотрела на туфли на высоком каблуке.

— Я переоделась, — привычно крикнула Грайс. Она ушла в ванную, чтобы накраситься и подождать, пока переоденется Кайстофер.

Ей нравилось то, что она увидела. На королеву она похожа не была, но герцогиня из нее вышла бы неплохая. Грайс окатила себя, сильнее чем следовало бы, фиалковыми духами и, прислонившись к двери, принялась ждать Кайстофера. Минут через пятнадцать, успев выкурить сигарету и заполировать табачный запах еще одним пшиком духов, Грайс услышала:

— Пойдем, дорогая.

Она вышла к нему. На Кайстофере был насыщенно-синий смокинг, который на ком угодно другомвыглядел бы игривым образом, но только не на Кайстофере. Галстук-бабочка был завязан так ровно, что мог бы служить образцом для эскизов в художественной школе.

Кайстофер окинул ее долгим взглядом, потом втянул носом воздух.

— Хорошо пахнешь, — сказал он. И Грайс не поняла, попытался ли Кайстофер сделать ей комплимент, или же это был намек на то, что она нарушила вселенский порядок курением в ванной.

Они спустились вниз, где их уже ждал водитель, по-особенному нарядный сегодня. В машине Кайстофер и Грайс сели на почтительном расстоянии друг от друга.

— От меня требуется что-то особенное? — спросила Грайс.

— Нет. Как и от других членов семьи. Это День Дайлана, но праздник для всего Дома Хаоса. Антураж свойственен всем нашим праздникам, но Дайлан привнес в него свой колорит. Однако я полагаю, тебе будет не только необходимо, но и полезно увидеть закрытые праздники Дома Хаоса. Когда ты понесешь от меня ребенка, в честь тебя тоже устроят праздник.

Почему-то это перспектива мало грела Грайс.

Про Дни Дайлана Грайс знала только, что под страхом смерти никто не разглашает того, что происходит внутри храма. Люди, благодарные ему за жизнь, подаренную им, не говорят ничего. А даже само наличие мобильного телефона или любого иного средства связи в храме карается смертью.

Дайлан вскользь обмолвился, что начинает со стенд-апа, и Грайс это показалось шуткой.

Клатч воинственно завибрировал, и Грайс вздрогнула. Зато теперь она не забудет оставить телефон в машине. Интересно, а ее бы казнили, нарушь она правила Дайлана? Грайс взяла трубку.

— Да, папа?

— Как там моя любимая дочка с шизоидно-депрессивной динамикой?

— Папа, я верю, что ты мог бы придумать ласковое прозвище за столько лет, но не хочешь, чтобы усилить мою депрессивную динамику.

— Сегодня ведь День Дайлана, девочка!

— Да, папа!

— Вы с мужем уже там?

— Будь я уже там, мне бы, наверное, отрезали голову за то, что я с тобой говорю.

— Я слышал теории о том, что именно этим там и занимаются.

Папа засмеялся очень добродушно, но Грайс почувствовала раздражение.

— Почему ты звонишь, папуля? — спросила она. Кайстофер делал вид, что вовсе не слышит ее разговора.

— Я хотел сказать, что если Олайви изучает синдром Блейка, то я готов просветить ее насчет каждого нюанса, в конце концов, именно я кодифицировал все случаи, ей было бы полезно пообщаться со мной.

— Я передам ей это, — сказала Грайс. — Уверена, что она будет очень благодарна тебе, но не уверена, что ей нужна помощь. А теперь пока, папа, мы подъезжаем.

— Да, да, милая, я понимаю…

Грайс нажала на сброс так сильно, что ей казалось — экран сейчас треснет. Кайстофер теперь смотрел на нее. Грайс поймала его взгляд. Ее вдруг взяло злорадство. Ну и что ты скажешь, думала она, что же ты можешь? Ты ведь делаешь вид, что ничего не случилось. Что ты скажешь, даже если слышал папин вопрос.

Я изучала тебя, ты знаешь.

Их взгляды встретились, и Грайс чувствовала, что еще чуть-чуть, и ей не выдержать. А ей хотелось выстоять как можно дольше.

Взгляд Кайстофера будто бы не означал ничего, но он был пристальным, тяжелым. Грайс повезло — машина затормозила. Кайстофер обернулся к двери, ожидая, пока шофер откроет дверь сначала ему, а потом Грайс.

Когда они вышли из машины, Грайс взяла Кайстофера под руку. И совершенно внезапно эта обязанность, налагаемая этикетом, показалась ей очень приятной. Ее охватила паника — слишком много вокруг было народу. И они взревели, увидев Кайстофера и Грайс. Грайс прижалась к Кайстоферу, почти испуганно, будто это непокорное море людей вокруг могло поглотить ее.

Сам Кайстофер держался уверенно, на губах его снова застыла улыбка. Он кивнул толпе. Грайс с облегчением обнаружила под ногами красную ковровую дорожку, но почувствовала себя не кинозвездой, а девочкой из сказки, которой нужно не сбиться с пути.

Сначала Грайс показалось, что их окружает обычная толпа, а потом Грайс увидела, как люди вокруг измождены. Некоторые из них были только призраки, тонкие, как щепки, бледно-желтые, с запавшими глазами. На них были больничные рубашки, они цеплялись за стойки с капельницами, их поддерживали родные или они были в полном одиночестве. Некоторые носили парики, другие открыто выставляли лишенные волос головы на солнце. Это были очень больные люди. Опухоли пожирали их изнутри, а некоторые, измученные раком кожи, как корка покрывающим их тела, были в такой жаркий, солнечный день, замотаны до самого лба, носили перчатки.

И все эти люди, бледные-желтые, с белками глаз, которые стали розовыми от лопнувших сосудов, с сухими губами и изуродованными худобой позвонками, были счастливы. Никогда прежде Грайс не видела настолько счастливых людей. Они будто сошли с обложек журналов пятидесятых, и пусть в них не было цветения жизни, а их волосы, в случае если они вообще имелись, не были идеально завиты, их глаза блестели именно так. Эти люди пришли сюда за самой жизнью, эссенцией всего, что они любят.

Они смеялись, переговаривались между собой. Грайс видела, что многие, едва стоящие на ногах больные, были одеты не хуже Кайстофера и Грайс — смокинги и вечерние платья, стоящие целое состояние. Они смотрелись на изможденных телах глупо, несуразно, будто на вешалках.

Грайс знала, что Дни Дайлана не только великая радость, но и великая печаль. Не все люди, использовавшие последние силы, чтобы прийти сюда, доживали до конца праздника, когда Дайлан дарует исцеление. Некоторые умирали за минуты до освобождения. Какая чудовищная смерть, думала Грайс, это как быть убитым в последний день войны. Как страшно.

Но сейчас люди вокруг нее были веселые, радостные. Грайс думала, а вдруг и в этом году, кто-нибудь из особенно тонких, почти уже несуществующих людей, не успеет. Но сейчас и на их змеиных, бескровных губах скользили улыбки надежды, делавшие их изумительно красивыми.

Будь Грайс на месте Дайлана, она исцеляла бы людей сразу и лишь потом проводила сам праздник. Но Грайс не была богиней, она не знала, почему Дайлан поступает так, а не иначе. Скука, желание спасти лишь сильнейших, извращенное удовольствие, вековые традиции — что угодно могло удерживать Дайлана от мгновенного милосердия.

Грайс и Кайстофер шли по дорожке мимо раковых больных, кое-кто фотографировал их, им улыбались. Сейчас Грайс чувствовала их искреннюю радость. Ведь приход Грайс и Кайстофера означал, что еще один кусок паззла лег в мрачную картинку этого праздника. Скоро Дом Хаоса будет в сборе, и Дайлан начнет.

Эта толпа при том, насколько она была отталкивающей физически, насколько пугающей и многочисленной, показалась Грайс и прекрасной. Больные знали — Дайлан не устраивает конкурсов, Дайлан исцеляет всех. Они были все вместе, они поддерживали друг друга, они радовались друг другу, совершенно незнакомые люди были переполнены счастьем и благодатью всеобщего освобождения.

Грайс залюбовалась на людей, сбитая с толку ужасом и восхищением, и не сразу увидела, куда они идут. Грайс еще не видела храм Дайлана. Она знала, что храм Кайстофера находится дома, на нижних этажах и мало чем отличается от офиса, где работники Кайстофера, следующие обязательному дресс-коду и правилам этикета, отвечают на звонки представителей компаний, где произошли неисправимые технические погрешности. Храм Олайви в Музее Моргана тоже мало чем отличался от светского места. Храм Аймили, кажется, располагался в казино, и Аймили не делала в нем ничего полезного.

Грайс никогда прежде не видела храм Дайлана.

Разве только на картинках в путеводителе по Нэй-Йарку. Экскурсии туда были запрещены, а просить Дайлана показать ей собственный храм казалось Грайс неприличным и излишне навязчивым.

Это было огромное сооружение совершенно неправильной формы. Оно не являлось какой-либо правильной геометрической фигурой, извиваясь по собственному желанию, будто бы было живым существом. Храм занимал территорию, сравнимую с территорией Белого Дома. Будто изгородь его окружали высокие каменные столбы, на которых были выбиты письмена неизвестного никому из людей языка. Единственным символом, понятным каждому, кто смотрел на него, были глаза, которые венчали каждый из столбов. Эти драгоценные, рубиновые глаза, напоенные солнцем, казались наполненными кровью.

Кайстофер мягко вел Грайс вперед, к храму. Красная ковровая дорожка заканчивалась, не сказать чтобы неожиданно, и ее место занимали сшитые друг с другом звериные языки. Некоторые из них были испещрены язвами — на такие Грайс старалась не наступать. Языки здесь, к счастью, появлялись только к праздникам. Грайс прошла по ним, чувствуя их упругую мягкость, и они с Кайстофером оставили людей снаружи храма, погрузившись внутрь, в его прохладную темноту.

Аймили рассказывала, что их отец велел построить храм Дайлана, потому как Дайлан был его первым сыном. Остальные обошлись храмами где придется. Обычными местами, где они демонстрировали людям свою божественную силу.

— Вот такое вот сексистское дерьмо, — фыркнула Аймили.

Грайс густо покраснела и неразборчиво пробормотала, что это называется "майорат".

Внутри храм Дайлана производил еще более безумное впечатление, чем снаружи. То ли рубины как-то передавали свои красное сияние внутрь, то ли здесь были установлены специальные прожекторы, но темнота была красноватой, даже алой.

Широкие коридоры, раздваивающиеся, расходящиеся в разные стороны, утончающиеся и расширяющиеся случайным образом, ничего общего с человеческой архитектурой не имели. Высокие, чем-то напоминающие готические, своды, поддерживались извивающимися, похожими на сосуды или щупальца, балками. Пол поднимался и опускался, идти было тяжело. В некоторых местах храма зияли дыры, как огромные, раскрытые пасти. Шаги Грайс и Кайстофера гулко отдавались в этом безумном пространстве.

— Здесь страшновато, — прошептала Грайс. Голос ее метнулся далеко-далеко, вернувшись эхом.

— Мы скоро придем. Будет получше, — ответил Кайстофер. Его это противоестественное место вовсе не смущало.

Наконец, через множество долгих минут, когда Грайс чувствовала смутную тошноту от давящей планировки этого безумного здания и красноватого света, они вышли в большой зал. Казалось, сюда можно было попасть из любой точки храма. Зал был окружен провалами коридоров, неровными, иногда слишком большими, иногда слишком маленькими. Все эти дыры, будто прогрызенные крысами, неаккуратные, вели в мраморный зал, начищенный до блеска. Белый и черный мрамор в алом сиянии, казались драгоценными камнями. Зал был огромный и совершенно пустой. Наверх шли три лестницы, которые вели к одной ложе, похожей на театральную. Бархатные диванчики и позолоченный балкончик резко контрастировал со всем этим безумием. Грайс увидела сидящих в ложе Ноара и Олайви. Она крутила в руках театральный бинокль, а Ноар говорил что-то ей на ухо.

По залу сновали люди в черных балахонах. Их лиц не было видно. Грайс видела, что все они были нарушенными — их моторика была в разной степени искаженной, движения плохо скоординированными, некоторые стояли, раскачиваясь, некоторые без конца драили одно и то же место на полу. Грайс увидела какого-то идиота, вылизывавшего стену, его плоский, большой язык тыкался в камень, и он отзывался мычанием, означающим, наверное, кинестетическое удовольствие. Слабоумные выполняли простейшую работу — драили пол, тащили тяжелый каменный алтарь. В воздухе носился специфический запах пота, свойственный олигофренам, смешанный с запахом благовоний. Грайс показалось, что ее сейчас стошнит, а вот чистюля Кайстофер даже не поморщился.

Со всех сторон доносилось мычание или отдельные слова. Кто-то навязчиво повторял, сгибая и разгибая руку, в которой была зажата ткань:

— Чисто, чисто, чисто, чисто.

Кипела работа. Управляли ей люди, явно не слабоумные, однако сумасшедшие. Грайс без труда определила людей в мании. Один из них, так же надежно укрытый балахоном, подошел к ним.

— Мои господа, — сказал он быстро. Грайс увидела, что его руки исцарапаны. Под балахоном мелькнула подобострастная улыбка. — Эта башня построена безумцами.

И тут же он отскочил на шаг:

— Грязно, как грязно. Это потому что я плохой.

Он сделал неопределенное движение, будто мыл руки, размазал по ладоням кровь.

— Займите свое место, если вам будет угодно. Райчи! Поставь гребаную чашу на место! Идиот!

Человек в балахоне хихикнул:

— Самое забавное — он же правда идиот.

— Они убивают мышей, — сказал кто-то рядом, и Грайс увидела, что на нее показывают пальцем. Ей стало неловко, будто она никогда прежде не видела безумцев. Ее отец был психиатром, она должна была знать, как сейчас быть. Но все знания выветрились из головы.

Они с Кайстофером поднимались по одной из лестниц, и безумцы внизу упали ниц, пока они восходили. Грайс была уверена, что Олайви и Ноар поднимались совсем по другой лестнице. Их вовсе не случайно было три.

Грайс и Кайстофер устроились на диване. Ей захотелось взять его за руку, но повода не было. Внизу кипела работа. Вдруг Грайс заметила существо в желтом. Оно стояло в самом центре огромного зала. Балахон на нем был желтый, очень просторный и очень яркий. Капюшон закрывал его лицо полностью, казалось, у этого существа просто нет лица. Полы балахона стелились по полу. Рукава почти доставали до пола, из широких прорезей свисали щупальца. Грайс никогда не думала, что они такие длинные, видимо Дайлан никогда не выпускал их полностью. Он был абсолютно неподвижный, будто изваяние. В нем не было ничего человеческого, ни один человек не смог бы повторить такой каменной неподвижности. Впервые Дайлан, принесший на телевидение экстремальные формы садомазохизма, по-настоящему Грайс напугал. Он был вовсе не эксцентричным ведущим популярного шоу.

Он действительно был главой Дома Хаоса.

Грайс поспешно отвела от него взгляд. В углу она увидела прикованную золотыми цепями девушку. Она показалась ей знакомой. Грайс увидела в специальном бардачке между сиденьями два бинокля. Взяв один, Грайс снова посмотрела на девушку.

Без сомнения это была Маделин, одетая только в сложную конструкцию из золотых цепей, почти не скрывающих ее тело.

— Разве ей можно быть здесь?

— Не в том качестве, в котором можно тебе или Ноару, — ответил Кайстофер. Тон у него был светский, лишенный волнения. Но Грайс почувствовала, что он удивлен.

Маделин обнимала одного из мужчин в черном балахоне. Он мерно раскачивался, пока Маделин шептала что-то ему на ухо. Он обнимал ее обнаженное тело, и стонал, так что Грайс слышала даже со своего места в ложе.

Наверное, подумала Грайс, Маделин не так уж часто видела своего драгоценного брата.

Грайс увидела, как Ноар закурил и поспешила сделать то же самое. Олайви сморщила тонкий нос, вдыхая тянущуюся к ней струйку дыма. Грайс смотрела вниз, где маленькие, клоунски нелепые и одновременно жуткие люди в балахонах совершали свою несложную работу, а неподвижный Дайлан в ослепляюще желтой одежде, стоял посередине, и единственным, что было не лишено в нем жизни были извивающиеся по полу щупальца.

Маделин гладила своего брата по голове. Он был намного выше нее, здоровый, сильный. Грайс чувствовала противоестественное желание посмотреть на его лицо. Похож ли он хоть в чем-нибудь на сестру?

Какая-то женщина громко, истерично захлебывалась смехом. Этот звук пугал Грайс, как пугает все неестественное, всякая гиперстимуляция.

Грайс глубоко затянулась, едва подавив кашель.

— Почему Маделин прикована? — спросила Грайс.

— Полагаю, что она будет его символической жертвой.

— Он убьет ее?! — спросила Грайс громко, так что ее голос эхом отдался от стен. Внизу кто-то заплакал, а Маделин помахала Грайс и, кажется, улыбнулась.

— Разумеется, нет. Он имеет такое право, но не помню, чтобы он когда-либо его применял. Впрочем, раньше это были чужие женщины и мужчины.

Кайстофер говорил так, будто они обсуждали скачки или валютный курс, какие-то безупречно-статусные вещи для очень богатых людей. А ведь они говорили о праве на убийство.

В этот момент Джэйреми, брат Маделин, взревев обнял ее, Грайс вдруг показалось, что он ей все кости переломает. В этот же момент щупальце Дайлана преодолев огромное расстояние до стены, обвилось вокруг шеи Джэйреми. Он жалобно заскулил.

— Не трогай мою женщину, дорогой, ей же больно.

Маделин погладила брата по щеке, судя по смазанному движению — вытерла ему слезы.

— Не трогай, — подтвердила она. — Не так сильно.

Ей было больно, а кроме того Маделин была обнажена, а в объятиях ее слабоумного брата явно прочитывался сексуальный подтекст. Грайс стало противно, и в то же время ситуация возбудила ее. Она сидела на балконе, в красивом платье, с театральным биноклем, и смотрела как внизу разыгрывается сексуальная драма с облаченной в золотые цепи актрисой, ее умственно отсталым братом и ее любовником-богом.

Джэйреми сделал два неловких шага назад, Грайс показалось, что сейчас он завалится на спину, но он удержался. Хватка щупальца ослабла.

Дайлан сказал:

— И все готовы?

Нестройный хор голосов дал ему совершенно разные ответы, однако пол бел начищен, широкий, длинный алтарный стол занял свое место, и вокруг него были разложены совершенно одинаковые серпы, похожие на месяц, блестящие таким же серебром.

— Ну, — сказал Дайлан. — Сочтем, что все готовы, а моя сестра решила проигнорировать меня. Никсон, будь другом, объяви людям. И стремись, чтобы толпа тебя не снесла.

Голос у Дайлана был веселый, будто он вел свою привычную, жутковатую и смешную, передачу. Но как только Никсон, раскоординированный лишь самую малость, скорее сумасшедший, нежели слабоумный, скрылся в одном из тоннелей, Дайлан снова замолчал. На некоторое время воцарилась тишина, разрываемая только чьим-то шумным дыханием, долетавшим до Грайс даже не таком расстоянии.

— И чего, все наши праздники организовывают олигофрены и шизофреники? — спросил Ноар.

— Безумцы прислуживают Дому Хаоса, — сказала Олайви безо всякой определенной интонации, так что было не понять, противно ей это или же нет.

В этот момент в зал вошла Аймили. В отличии от остальных, она была одета самым обычным образом — рваные джинсы, растянутая майка. Поднявшись по крайней лестнице, она пробралась мимо всех и села рядом с Грайс.

— Приветики, — сказала Аймили. — Ой, чего сейчас будет.

— А что будет?

Стоило Грайс спросить, как послышался глухой, как шум моря в раковине, гул. Люди заполняли зал, как вода. Их было множество, но они жались к стенам, чтобы дать Дайлану пространство. От их радостного энтузиазма, который Грайс уловила снаружи не осталось и следа. Теперь это были люди испуганные, жавшиеся друг к другу, ставшие будто бы намного меньше. Они знали, что Дайлан дарует исцеление, и в то же время представ перед богом, они испытывали инстинктивный страх, который сильнее всяких обещаний.

Дайлан скинул капюшон, и Грайс увидела, что он улыбается. Его искристая, обаятельная улыбка казалась сейчас еще красивее.

— Добро пожаловать! — сказал он. — Буду рад увидеть вас в добром здравии через пару часов, не больше. Надеюсь, что здесь нет тех, кто забрел на мероприятие случайно, однако, если вдруг таковые имеются, то я поясню. Дело в том, что у меня есть таланты чуть более значимые в масштабах вечности, чем лево-либеральная пропаганда. Например, я могу убрать из ваших мозгов, кишков, костей, легких или других локаций любого размера образования, отказавшиеся от апоптоза так же решительно, как отказались от смерти правые идеологии в двадцать первом веке. Шутка была, возможно, чуть слишком циничной, да, женщина с протоковой опухолью молочной железы в первом ряду?

Дайлан подмигнул кому-то.

— Я достану из вас черные комочки, вызванные плохой наследственностью, вредными привычками, нестабильной экологической ситуацией или произвольной малигнизацией. А взамен я требую…ничего, великое ничего. Ничто!

Дайлан вдруг вскинул руки, щупальца взвились над ахнувшей толпой:

— Празднуйте вместе со мной. Не бойтесь смерти и боли, как бы вы ни страдали, празднуйте. Веселитесь изо всех сил, пока я буду избавлять вас от всего дурного.

Дайлан снова накинул капюшон и сказал, на этот раз тихо:

— Да начнется празднование.

А потом Грайс услышала знакомый божественный язык. Дайлан говорил на нем долго и громко. Безумцы будто понимали его, воспринимали команды на чуждом человеческому языке. Слабоумные люди в черных балахонах устремились в тоннели, расталкивая людей.

— Сначала они будут стесняться, — сказал Кайстофер. Он сидел, сложив руки на коленях, смотрел на смущенных, испуганных людей. — Но это пройдет.

Слабоумные рассеялись в толпе, и только брат Маделин продолжал раскачиваться около нее. Дайлан стоял перед притихшей толпой. Его щупальца устремились к людям, трогали их, залезали под одежду или гладили их лица.

Слуги начали возвращаться. Они вели с собой скот. Это были свиньи, козы, овцы. Небольшие звери, которых Грайс и так привыкла считать обреченными. Зал наполнился голосами скота, свиными визгами, эхо делало эти звуки невероятно жуткими.

Зверей было очень много, некоторые с трудом вели по пять или даже шесть овец. Зачем так много, думала Грайс. Неужели недостаточно одной несчастной козы.

Дайлан стоял на месте. Он явно не собирался ничего делать сам. Его голос разносился под потолком, мешаясь с восходящими к нему испуганными воплями зверей. Грайс была уверена, эти животные знали, что будет с ними.

Слабоумные слуги Дома Хаоса теперь разбирали серпы. Люди в толпе ахали, кто-то закрывал руками рты, кто-то смотрел в пол.

Однако никто не ушел.

Серпы блеснули в алом освещении почти одновременно, и визги, вопли умирающего скота стали нестерпимыми, Ноар зажал уши. Грайс обернулась к Аймили, но та уставилась в "PSP", она играла во что-то, высунув от усердия кончик языка.

Кровь лилась рекой. Безумцы не выпускали своих жертв, пока вся кровь не вытекала из них, а потом ловили следующих, расталкивая больных. Дайлан не двигался, только его щупальца совершали лихорадочную прогулку по залу, иногда поддерживая кого-то, кто готов был упасть.

Вскоре весь мраморный пол оказался покрыт ровным слоем крови. Грайс была уверена, ступи она вниз, кровь дошла бы выше ее щиколотки. В алом отражался испещренный древними письменами потолок.

Грайс видела, как люди падают в обморок, и их поддерживают, чтобы они не захлебнулись в крови. Дайлан больше не говорил с ними. Они оказались одни в этом море крови. Грайс увидела овцу, чья белоснежная прежде шерсть теперь была безнадежно испорчена. Трупы животных оттаскивали в тоннели. Они не должны были мешать.

Слабоумные своими широкими шагами загребали кровь, и по залу прокатывались волны. Как только последний жертвенный скот оказался за пределами зала, безумцы снова собрались вокруг Дайлана.

Грайс ожидала, что Дайлан подскажет людям, что им делать дальше, он молчал, не используя больше ни человеческий, ни божественный языки.

Аймили продолжала играть в "PSP", хорошо хоть звук отключила. Маделин была прикована к стене, но, по крайней мере, могла сесть, брызги крови на ее золотисто-белой коже казались прекрасными. Полоумные вокруг Дайлана начали танцевать. Это были конвульсивные, аритмичные подергивания, впрочем, не лишенные особенной красоты. Полоумные танцевали самозабвенно, завывая, зазывая людей. Дайлан просто стоял, смотря на все это. Его желтый балахон теперь был покрыт здоровыми кляксами крови.

Люди, пришедшие к Дайлану за исцелением, некоторое время стояли, шокированные происходящим. Они переступали с ноги на ногу в густой звериной крови и смотрели на то, как танцуют безумцы.

А потом Грайс увидела, как эти люди будто оттаивают. Поначалу их движения смотрелись глуповато и несмело, и уж точно намного менее раскованно, чем танцы умственно отсталых, а потом движения раковых больных начали набирать силу — уж кому сколько было отпущено. Кто-то двигался едва заметно, а кто-то плясал, поднимая брызги и прыгал. Запах крови и обещание скорого исцеления, кажется, вводили этих людей в транс. Дайлан еще некоторое время стоял, наблюдая за своими полоумными и своими больными, а потом, расталкивая их, пошел к Маделин. Люди плясали в крови, и Грайс боялась, что поднятые ими брызги долетят до нее. Хотя ей в любом случае придется спускаться вниз, об этом она думала с ужасом. Дикие танцы поднимали из крови пену, тошнотворную пену, которой люди вокруг, ставшие единым целым, радовались как дети.

Дайлан подошел к Маделин. Он сидела у стены, крови ей было по пояс. Он смотрел на нее, а она смотрела на него. Грайс жалела, что не может различить их взгляды. Дайлан сорвал с крючков в стене ее цепи и поднял ее на ноги, а затем потащил за собой. Грайс увидела на спине Маделин следы от плети — их с Дайланом обычной забавы.

Но сейчас все было особенным. Грайс видела, что Маделин страшно, и этот страх до известной степени возбуждал ее. Кайстофер рядом был абсолютно бесстрастен. Олайви подчеркнуто скучала. Аймили не отрывалась от своей игрушки. И только Ноар облизывался, смотря на обнаженное тело Маделин.

Люди плясали в крови, и движения их совершенно неясным образом вдруг обрели единый ритм, ритм, идущий откуда-то из их сердец и не слышимый наблюдателю, не соотносимый с ним.

Дайлан подвел к каменному алтарю Маделин и взял ее за подбородок. Позади нее ее брат вдруг прекратил плясать в едином со всеми ритме, замер. Он склонил голову набок, смотря на свою обнаженную сестру, которую целовал бог.

Маделин обхватила Дайлана руками, в ее движениях была наглая, нарочитая усталость актрисы, отыгравшей слишком много любовных сцен. Дайлан прошептал что-то ей на ухо, а потом погладил по щеке. Сцена выглядела очень интимной, любовной, пронзительно-личной на фоне всего, творящегося вокруг. Маделин отклонила голову, подставив ему шею, и Дайлан поцеловал ее.

А потом вдруг вместо Дайлана так хорошо ей знакомого, так лихорадочно влюбленного в прекрасную Маделин, Грайс снова увидела это существо. Щупальца Дайлана обвились вокруг шеи Маделин, и ее затрясло в лихорадке. Он не душил ее, нет. Он делал что-то совсем иное. Люди вокруг не обращали внимания. Грайс видела, что постепенно ритм в котором они танцевали ускорялся. Те, кто едва двигался в начале, теперь шевелились вполне сносно, а те, кто были почти бодрыми, когда все только принялись танцевать, теперь содрогались в восторге.

Казалось, до происходящего с Маделин никому не было дело, кроме ее мычащего, раскачивающегося брата.

Маделин вдруг громко закричала. Грайс подалась вперед, но Кайстофер удержал ее.

— Не упади, пожалуйста.

Тело Маделин свело судорогой. Она кричала, по-птичьи пронзительно, забилась в руках у Дайлана. Люди обратили на нее внимание, и Грайс, смотря в биноколь, увидела на их изможденных лицах ухмылки. Она и сама сидела здесь, наверху, наблюдая за тем, что Дайлан делал с Маделин.

Сначала Грайс не совсем понимала, что именно. Дайлан бросил ее на алтарь, и она извивалась под ним, царапалась, кричала.

— Нет! Нет! Не трогай меня! Здесь так темно!

Это была вовсе не игра, Дайлан с трудом удерживал ее на алтаре, Маделин кричала и будто бесслезно плакала.

— Что происходит? — снова спросила Грайс.

Аймили посмотрела вниз, оторвавшись от своей игрушки.

— Дайлан чего-то охренел. Обычно все приятнее для всех участников. А теперь не мешай, я иду на рекорд!

Грайс увидела, как на губах у Маделин пузырится пена, стекает вниз по шее. Искусанные губы окрашивали пену в розовый.

— У нее же бешенство!

— Дайлан может вызвать симптомы любой болезни, — сказал Кайстофер. — Ускорить болезнь, довести ее до логического конца.

Кайстофер нахмурился, и Грайс подумала, что он тоже не совсем понимает, что происходит.

Дайлан ласкал извивающееся, прекрасное тело Маделин, сведенное чудовищными судорогами. Она орала, как раненное животное, каждое его прикосновение будто причиняло ей боль. Дайлан мял ее грудь, трогал Маделин между ног, будто они были лишь любовниками, будто она не страдала в его объятиях.

Грайс никогда не думала, что Маделин можно взять силой. Он казалась одержимой сексом, желающей его постоянно и страстно. Секс для Маделин был больше, чем потребностью — наркотиком. Но сейчас Дайлан с силой прижимал ее к алтарю на глазах у сотен людей, пляшущих в крови.

Маделин вырывалась, царапала его, но не могла высвободиться из его хватки. Дайлан грубо раздвинул ей ноги, одной рукой он перехватил ее за подбородок, так чтобы она не укусила его, а другой помогал себе войти в нее, преодолевая сопротивление мышц.

Грайс зажмурилась. Она слышала чей-то смех, крики Маделин, почти неразличимый шепот Ноара, обращенный, должно быть, к Олайви.

— Лучше бы ее брату поторопиться, — сказала вдруг Олайви.

— Что? — спросил Ноар.

Грайс снова открыла глаза. В зале, казалось, не осталось ни одного физически больного человека и ни одного психически здорового.

Дайлан вбивался в неподатливое тело Маделин, его щупальца сжимали и ласкали ее грудь, жало еще на одном едва ощутимо дразнило ее клитор. Периодически Маделин изгибалась, казалось, самым невероятным образом. Грайс думала, у нее сломаются сейчас все кости.

Пахло потом и кровью, Грайс понятия не имела сколько времени прошло. Грайс знала, что боги могут делать это очень долго.

Олайви сказала:

— Он хочет взять ее замуж. Или убить.

— Это какая-то традиция? — спросила Грайс. Олайви посмотрела на нее так, будто Грайс испортила ее речь своим вопросом. Впрочем, кроме Грайс и Ноара ее, казалось, никто не слушал. Аймили все еще играла, изредка посматривая, что происходит внизу, а взгляд Кайстофера был устремлен на Дайлана и Маделин и неподвижен.

— Ее давно не использовали. Насколько я знаю, в Эмерике ее не использовали вообще. Если бог или богиня желают взять в жены или мужья человека не жреческой крови, нужно взять его силой, медленно убивая в процессе. Если кто-то из родственников избранного решится напасть на бога, такая кровь считалась достаточно сильной, и избранница или избранник оказывались достойны бога. Если же нет, они умирали, иногда так же вырезали их семьи.

— Но ты ж богиня, что хочешь, то и делаешь. Хочешь хоть свинью под венец тащи.

— Боги связаны обязательствами перед семьей. В Маделин нет жреческой крови, это значит, что Дайлан прерывает свой род. Их дети будут людьми.

— Или они вообще не будут их заводить. Двадцать первый век на дворе, ау? — сказала Аймили, не отвлекаясь от "PSP".

— В любом случае, эта традиция символически показывает, что бог или богиня избрали достойнейшего из недостойных, и эта кровь не пятнает семью.

— В случае Дайлана, — сказал Кайстофер нарочито спокойно. — Это фарс. Он и так мог жить с ней, на дворе не Средневековье.

— Но он хочет, — пожала плечами Олайви. — Чтобы она стала его законной женой.

— Ради этого он готов ее убить, — прошептала Грайс.

— В случае, если все пойдет не так.

Дайлан двигался в Маделин, та казалась почти бессознательной. Ее тело было напряжено, она слегка подрагивала. Постепенный паралич, последняя стадия бешенства.

Грайс посмотрела на Джэйреми. Он сидел в крови, раскачиваясь туда и обратно, незрячим взглядом вперившись в камень алтаря. Он плакал. На что надеялся Дайлан? Он играл на грани фола. У Маделин никого не было, кроме слабоумного, добродушного брата.

Грайс увидела, что теперь и Аймили напряженно наблюдает за происходящим.

— Ну давай же, — прошептала она.

— Твоя сестра! — крикнула вдруг Грайс, обращаясь к Джэйреми. — Защити ее, Джэйреми, спаси ее!

— Веди себя прилично, — сказал Кайстофер холодно, но Грайс не слушала его. Теперь они с Аймили вопили вдвоем. А Ноар бросил в Джэйреми тяжелой зажигалкой.

Грайс казалось, что они здесь всемером, и нет больше никого, и все эти сотни людей, увлеченных в танец, лишь призраки.

Дайлан гладил Маделин по волосам.

— Сейчас, — говорил он. — Сейчас.

Но движения его оставались сладострастными, будто его вовсе не смущало, что Маделин могла умереть. Грайс выхватила у Аймили "PSP" и швырнула его в Джэйреми. Игрушка не попала, хотя была больше зажигалки Ноара, достигшей цели. Однако она подняла брызги прямо у лица Джэйреми. Капюшон спал с него, когда он дернул головой. Это был нескладный, бледный, человек, сохранивший отчасти красоту Маделин, но безмерно ее исказивший. Джэйреми принялся тереть глаза, а потом вдруг будто впервые увидел Маделин.

Грайс взяла за руку Аймили, они крепко, до боли, сжали пальцы друг друга.

Джэйреми замычал в ярости, и Грайс улыбнулась. Все дальнейшее происходило в доли секунды. Джэйреми взял с алтаря последний из серпов, наверняка, специально оставленный там и, рубанул Дайлану по горлу, быстрым, нелепым и очень сильным движением. В разрезе Грайс увидела торчащую кость. Кровь заливала Маделин лицо, а она судорожно хватала ртом воздух. Ее враз будто отпустили все симптомы, она теперь сама цеплялась за Дайлана, двинувшегося в ней в последний раз, кончившего в нее. Пока его кровь лилась на Маделин, его семя изливалось в нее. Маделин вдруг улыбнулась. Ее зубы были розовыми от крови.

Джэйреми стащил Дайлана с Маделин, ударил его по лицу, но Дайлан обнял его.

— Больно сестре! — зарычал Джэйреми.

— Мне не больно! — выдохнула Маделин. Она принялась ощупывать свое тело, будто проверяла все ли на месте.

Дайлану пришлось щупальцами связать Джэйреми, чтобы объятия получились.

— Спасибо, мой дорогой, спасибо! Ты спас свою сестру, и теперь она — моя невеста!

Дайлан поправил балахон, протянул руку Маделин, стянул ее с алтаря. Она прижималась к нему, укрытая желтой тканью его балахона, будто маленькая девочка.

Дайлан хлопнул в ладоши, и все замерли. В этом не было магии, просто его боялись.

Люди были в крови, их лица были озарены улыбками, а глаза блестели жизнью. Многие плакали от счастья.

— Поздравляю вас! — сказал Дайлан. — Сегодня вы получили жизнь. Используйте ее с умом для того, чтобы творить добро, любить и голосовать за демократическую партию Эмерики. Я от всей души желаю вам счастья и поздравляю вас с исцелением. Но поздравьте и вы меня. Сегодня я объявляю о том, что моя Маделин станет моей в социально-приемлемом смысле. Она станет моей женой. Говорите об этом всем, включая журналистов! Эта женщина — моя! Мы поженимся!

Грайс думала, ведь все эти люди не знают о древних традициях, практиковавшихся богами еще до открытия Эмерики. Что они думают об этом? Думают ли они сейчас вообще, укрытые таким счастьем, которое и представить себе невозможно в обычной ситуации — счастьем жить.

Люди некоторое время глядели на Дайлана ошалело. Его роман с Маделин не сходил со страниц таблоидов и "Buzzfeed" не уставал обсасывать эту историю, однако никто не думал, что они когда-нибудь поженятся.

А все таинство, происходившее у этих людей на глазах, было обращено не к ним, а к Олайви, Кайстоферу и Аймили. От людей, пришедших сюда, оно было зашифровано. Как если бы Дайлан и остальные боги говорили на своем языке друг с другом — никто бы не понял ничего.

Но люди разразились аплодисментами, громче которых Грайс не слышала нигде и никогда. Дайлан держал связанным брата Маделин и обнимал ее. Она казалась маленькой, хрупкой девочкой рядом с ним, и Грайс увидела, как она уткнулась носом в его балахон. Не было понятно, улыбается она или плачет.

Овации гремели, многократно усиленные эхом, казалось, они обрушат потолок, а затем и небо. Аймили, Ноар и Грайс хлопали вместе со всеми, а вот Олайви и Кайстофер оставались неподвижными.

Вскоре люди стали расходиться. Умалишенные взяли тряпки и принялись собирать в ведра кровь. Выздоровевшие люди расходились по тоннелям, желая увидеть свет. Безумцы гремели ведрами, им предстояла долгая ночь — они должны были привести храм в порядок.

— Мы опаздываем на встречу, — сказал Кайстофер. Он протянул Грайс руку, и она схватилась за его пальцы. Грайс думала, спас ли ее бросок жизнь Маделин, или Джэйреми и так успел бы обратить на нее внимание.

Когда Грайс и Кайстофер шли по лестнице, она увидела, как Аймили провела пальцем по своей шее, показав перед этим на валяющийся "PSP". Грайс надеялась, это она в шутку. В конце концов, Аймили могла купить себе десять новых игрушек и ни одной новой Маделин.

Когда Грайс и Кайстофер проходили мимо Маделин и Дайлана, Дайлан приветливо спросил:

— Поздравишь меня?

Маделин выпрямилась, золотые цепи, украшавшие ее тело, звякнули. Кайстофер посмотрел на нее, на ее обнаженное тело, потом на Дайлана.

— Я не считаю, что ты поступаешь правильно.

Больше Кайстофер не сказал ничего. Грайс прошептала:

— Поздравляю.

Она поняла, что немного завидует Маделин. Не своеобразной помолвке, мучительной и безумной, а тому, что ее выбрали и она выбрала, тому, что все это было хоть как-то связано с любовью. Кайстофер и Грайс двинулись обратно по невообразимым коридорам храма.

Дневной свет показался Грайс нестерпимым после алой темноты, в которой она пребывала несколько часов. Люди у входа смеялись, кто-то валялся прямо на траве, кто-то неисправимый — курил. Вокруг были пятна крови, но и их замоют.

Когда Грайс и Кайстофер сели в машину, он провел рукой вдоль своих ботинок и брюк, вдоль ее туфель и чулок, и пятна крови исчезли так быстро, будто их и не бывало вовсе. Воцарился полный порядок.

Кайстофер назвал адрес, и машина тронулась. Грайс долгое время молчала, но потом все же решилась спросить:

— Ты злишься на Дайлана?

Кайстофер очень долго не отвечал. Нэй-Йарк уже остался позади, когда он, наконец, заговорил.

— Я не понимаю, зачем он это сделал. Она и так принадлежит ему.

— По-моему все вполне понятно, — осторожно сказала Грайс. Кайстофер посмотрел на нее вопросительно.

— Он просто хочет, чтобы она была ему не любовницей, а женой. Чтобы знала, что когда придет время, он не променяет ее на жрицу Дома Хаоса. Он хочет, чтобы она была с ним до конца и знала, что он до конца будет с ней. Ради этого он готов ее убить.

— Ты говоришь так, будто считаешь это разумным.

— Не разумным, — сказала Грайс задумчиво. — Красивым.

А потом она вдруг поняла, что сегодня увидела, как люди танцуют в крови, пока у них на глазах насилуют и убивают девушку — подругу Грайс. И сейчас ей было не хорошо, нет, но вполне терпимо. Она могла об этом рассуждать, как о прецеденте, кейсе.

Ее передернуло, и она отвернулась к окну. К счастью, Кайстофер тоже не хотел говорить.

Мистер и миссис Рид оказались очень милыми людьми, прилагавшимися к роскошному особняку в пригороде Нэй-Йарка.

Мистер Рид был намного старше миссис Рид. Он был степенным стариком с обаятельной улыбкой и редкими, седыми волосами. Миссис Рид вряд ли было за тридцать, у нее были безупречные манеры и платье, подчеркивавшее все изгибы ее соблазнительной фигуры, не делая ее вульгарной.

Они жили в небольшом, но роскошно отделанном особняке с огромным садом, высоким фронтоном, удерживаемым колоннами, вязью чугунных ворот парадной аллеи и обширным полем для гольфа, гладким, покрытым мягкой, короткой травой.

Грайс вовсе не удивилась тому, что в багажнике машины Кайстофера обнаружились все принадлежности для гольфа, включая безупречно-белый костюм.

Через полчаса Грайс сидела за белым, лакированным столиком, цветущим мишленовскими закусками с икрой, фуа-гра и пеной из спаржи. Она смотрела на Кайстофера, примеривающегося к удару. Его легкий костюм для гольфа был таким белым, что напомнил Грайс о том, другом человеке, рядом с которым мир сходит с ума.

Грайс и миссис Рид говорили, в основном, о благотворительности. Миссис Рид не была глупа, она разбиралась в экономике и прекрасно знала, во что стоило вкладывать деньги. Ее подход к благотворительности покоробил Грайс.

— Сейчас я занимаюсь фондом для больных эпилепсией. Это помогает сбывать "Лирик", который мы не можем больше рекламировать по решению суда. Разве не чудесно, бедные дети получат помощь!

Она взяла розетку с черной икрой и свежим маслом, осторожно откусила кусочек. Ни крошки не упало на ее тарелку.

Кайстофер отправил шарик в полет, и тот, без сомнения, приземлился в лунке, как сообщил о том мальчишка, носивший шарики и клюшки. Или они назывались мячики? Грайс не знала. Гольф — спорт для белых и богатых, скучный и нелюбимый никем.

Кайстофер снял перчатку, повертел в руках и снова надел.

— Твой ход, Эйн.

Мистер Рид взвесил в руке пару клюшек, задумчиво выбирая. Грайс была уверена, он не был так напряжен, когда позволял тестировать ненадежные термофильные вакцины на детях стран Третьего Мира, лишенных богов.

Кайстофер был существом этой же породы — беспринципным и чистым.

Грайс отпила из бокала "Bling H2O", стоящую тридцать шесть долларов за бутылку исключительно из-за дизайна с кристаллами Сваровски. Обычная минеральная вода. Жаль, Грайс нельзя было шампанское, которым наслаждалась миссис Рид.

Грайс лениво ворочала языком, поддерживая светскую беседу, в основном, рассказывая о маминых благотворительных проектах для детей с ограниченными возможностями.

— Наверное, благотворительность культа имеет свои отличия, — заметила миссис Рид.

— Разумеется, — сказала Грайс. — Культ полагает, что обладает диспозитивами, превышающими возможности человеческих технологий. А на самом деле — не обладает.

Миссис Рид промолчала, а Грайс пришла в ужас от собственной наглости. Кайстофер стоял к ней спиной, и Грайс не знала, слышал он или нет.

— Что насчет той истории с NHS и Medicare? — спросил Кайстофер, когда мистер Рид сосредоточился, чтобы ударить по шарику. Странно, но в нем не ощущалось страха перед Кайстофером. Будто деньги и общие дела уравнивали их. Опасная иллюзия.

— Нарушение законодательных норм сертифицирования соответствия препаратов, — ответил мистер Рид буднично.

— Я мог бы помочь тебе, Эйн. С радостью.

Закат окрашивал их майки-поло в одинаково алый цвет. Грайс вспомнила кровь, заливавшую пол в храме Дайлана. Теперь от нее не оставалось и следа, но Кайстофер все равно выглядел окровавленным.

— Для меня это было бы большой честью. Я не останусь в долгу, Кайстофер. Если бы ты мог повлиять на них, мы смогли бы вернуть себе значительный сегмент рынка.

— Все эти данные, безусловно, окажутся фальшивкой, Эйн. Я верю в добросовестность твоей компании.

Мистер Рид улыбнулся — улыбка его была красивая, но закат и ее окрасил красным. Рядом с Грайс обмахивалась веером миссис Рид. Ей тоже было любопытно, оттого разговор их заключался в редких, исключительно вежливых репликах, ведущих в никуда.

— Твоя помощь будет очень кстати, но что ямогу предложить тебе, Кайстофер? Ты богат, успешен, ты станешь президентом Эмерики в следующем году.

— Безусловно, — улыбнулся Кайстофер. Он снова ударил по мячу, проследил за ним взглядом. — Я не нуждаюсь ни в чем. Однако моя жена не может попасть на обещанную ей работу. Она — химик-аналитик в "Амген", однако ее не допускают до работы уже несколько месяцев по совершенно надуманным причинам. Мне, в преддверии выборов, не хотелось бы на них давить. Может быть, ты просто возьмешь ее на работу к себе?

— О, это совершенно не проблема.

Мистер Рид повернулся к Грайс, посмотрел на нее, и она вежливо улыбнулась ему, отсалютовав бокалом.

— Чудесная игра!

— О да, — согласилась миссис Рид. Они обе, не сговариваясь, сделали вид, что не слушали.

Кайстофер продолжил:

— Так что я не хотел бы излишне беспокоить тебя, Эйн. Если моя жена будет заниматься любимым делом, для меня это будет лучшим подарком.

Мистер Рид кивнул и попался в ловушку.

— Кроме того, я хотел бы купить двадцать процентов акций "Файзера".

А это значило — войти в совет директоров.

Мистер Рид не потерял лица. Он сказал:

— Подобные вещи предлагаю обсудить не за легкими закусками, а за плотным ужином.

Кайстофер взял один из мячей, подержал на кончике пальца, и Грайс вспомнила игральные кости с бесчисленными гранями.

— Разумеется, — сказал Кайстофер. Он убрал клюшки в сумку. Грайс вспомнила, как Кайстофер говорил, что у него есть мечта — создать конгломерат корпораций, архитектурно охватывающий всю экономику Эмерики. Идеальную монополию. Мечта эта была далекой, но с его властью и влиянием, а так же временем, отпущенным ему — вполне осуществимой. Кайстофер видел в этом проекте логичное продолжение концепции "конца истории" Фрайнсиса Фукуямы. Рычаги исторических изменений нажаты, демократия западного образца и свободный рынок это финальные точки, к которым придет весь мир, поняв, что иные режимы, даже те, что удерживают боги — нежизнеспособны. Скоро наступит конец революциям и войнам, а значит можно будет преступить к унификации всего мира с помощью корпораций, которые имеют доступ за границы государств.

По дороге через сад миссис Рид увлеченно рассказывала об экзотических деревьях и архитектурных решениях особняка, но Грайс едва слушала ее. Однако автопилот, установленный давным-давно в каждой жрице, готовой в любой момент стать женой бога, вел ее уверенно — Грайс задавала вопросы, ответы на которые ничего для нее не значили.

— Какая чудная эклектика? А что насчет этих балясин, это литьевой мрамор?

Внутреннее убранство дома было не менее шикарным, чем внешнее. Они прошли через просторную гостиную, где, судя по всему, частенько совершались приемы. Сейчас гостиная выглядела одиноко. На кожаном диване сидела девочка лет пятнадцати с пушистыми, черными волосами, совершенно не похожая на миссис Рид. Она смотрела телевизор, занимавший практически все пространство западной стены. Звук от колонок шел оглушительный, так что Грайс сразу не поняла, что говорят.

— Кэйни, милая, сколько раз я говорила тебе не включать телевизор так громко. Ты повредишь свои барабанные перепонки, — сказала миссис Рид громче, чем ей хотелось бы. Наверное, обычно Кэйни это и забавляло. Но сейчас она не отвлеклась от экрана.

— Тут интересно, — бросила она.

Грайс метнула взгляд на экран и замерла. В правительственном кабинете на фоне Эмериканского звездно-полосатого флага сидела Ландси Кэролл. Какое-то интервью, подумала Грайс за секунду перед тем, как осознала, что именно не так. Ландси Кэрролл плакала.

Плакала навзрыд, ее глаза были красными, губы дрожали. Она явно заканчивала какую-то длинную речь. Ландси Кэррол, самый вероятный кандидат в президенты от демократической партии, залпом выпила стакан воды, стоящий перед ней.

— Я служила Дому Тьмы, — сказала она. Глаза у нее стали пустыми. — Я — марионетка. Мы все — марионетки. Я ни разу не приняла самостоятельного политического решения. И вы это знаете. Каждый, смотрящий сейчас на меня — знает. Я предала человеческий род. Свобода Эмерики — ложь! Эмерика не лучше любой другой страны, где боги решают, кому жить, а кому умереть. Я помогала богам развлекаться с вами. Поймите меня и, если сможете, простите. Я верю, что наступит новая эра. Я верю, что ночь человечества закончится. Я верю в то, что самое темное время оканчивается рассветом. Я верю в вас.

Беспомощная улыбка растянула губы Ландси Кэррол, одной из самых влиятельных женщин Эмерики. А потом она достала из ящика стола пистолет, открыта рот с блестящими зубами и пустила пулю себе в голову. Дернувшись, она откинулась назад, и Грайс не могла поверить в то, что смерть может прийти так быстро. Ландси Кэррол больше не шевелилась.

За ее спиной звездно-полосатый флаг, забрызганный мозгами и кровью, продолжал легонько колыхаться.

Наверное, в кабинете работал кондиционер.

Глава 7

Следующим утром Грайс и Лаис смотрели на кухне обращение Кайстофера к народу, в котором он выражал соболезнование семье Ландси Кэррол, ее друзьям, коллегам и избирателям.

На экране Кайстофер в безупречном костюме, с безупречно скорбным видом и светлыми глазами, устремленными вдаль, говорил:

— Без сомнения, эта провокация. Я знал Ландси Кэррол лично, она была сильным политиком и незаурядным человеком. То, что случилось — большая трагедия, но она не имеет никакого отношения к личности Ландси Кэррол, к тому великому человеку, которого я знал. На нее, без сомнения, было оказано давление со стороны той же группировки, что занималась убийствами людей. Федеральное Бюро Расследований непременно выяснит подробности, однако нет никаких сомнений в том, что ее заставили сделать то, что она сделала. Угрозы или насильно введенные психотропные препараты, что бы ни побудило ее сделать это, Ландси Кэррол не останется в наших сердцах, как самоубийца. Мы запомним ее, как достойного члена демократической партии, просветителя, филантропа и неутомимого борца за права человека и человечества.

Кайстофер говорил и еще что-то о том, как Ландси Кэррол помогала вдовам погибших в Эфганистане и Эраке, о том, как она разрабатывала законы, которые делали доступным качественное здравоохранение для групп населения, находящихся за чертой бедности.

Лаис сказал:

— Вот лицемер. Рад небось.

— Сложно сказать, — протянула Грайс. И в этот момент вошла Олайви. Лаис и Грайс переглянулись. Они не ожидали увидеть затворницу Олайви в месте, где количество людей зашкаливало за одного без очень веской причины.

Олайви некоторое время стояла молча, наблюдая за ними, как за маленькими животными. Выражение ее лица оставалось безразличным. Наконец, тонкие губы искривились, и Олайви сказала:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — одновременно ответили Грайс и Лаис. Они оба делили с богами постель, касались их, говорили с ними, но Олайви оставалась пугающей. Ее сосредоточенные, карамельно-темные глаза скользнули по каждому из них, будто проверяя, хорошо ли Лаис и Грайс поздоровались, проявили ли должное уважение.

— Я…

Олайви замолчала. Такое с ней бывало. Иногда ее книжная речь будто давала сбой, как если бы Олайви переворачивала страницу, прежде чем продолжить.

— Хочу сообщить вам, что завтра сюда прибудет Дом Тьмы. Они хотят поговорить.

— О чем? — спросил Лаис. Грайс увидела, как он побледнел.

— О многом. Это не твоего ума дело. Ни в коем случае. Более того ты, Лаис Валентино, будучи собственностью Дома Тьмы, отправишься подальше отсюда на неопределенный срок.

— Ты меня что выгоняешь?

— Да, — сказала Олайви. — Собирай вещи и выметайся отсюда. Я хочу, чтобы даже духа твоего здесь не было, в том числе и в прямом смысле. Я не хочу, чтобы твой запах был здесь уловим.

— Я понял, — сказал Лаис. Лицо у него стало обиженное, он по-детски нахмурился, и Грайс показалось, что сейчас он закатит истерику, как трехлетний мальчишка. Однако Лаис был куда умнее и надежнее, чем выглядел. Он сказал:

— Будет сделано. Не увидите меня, пока все не закончится. Считайте, что я затаился.

— Да, — сказала Олайви степенно. — Так мы и будем считать, потому что ты — затаишься.

Олайви махнула рукой, жест вышел повелительный, вовсе не забавный, и Лаис встал. Казалось, он сам был шокирован тем, что подчинился мгновенно.

— Пойду собирать вещи, окей?

— Да. И, кстати, Дом Тьмы, разумеется, понимает, что ты — близко. Они традиционалисты, однако это не значит, что они отказываются от газет. Ты и мисс эмериканский пирог знатно веселились в последнее время.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Лаис осторожно. Он изучал ядрено-зеленые шнурки на своих кедах.

— Я хочу, чтобы ты был осторожен. Не попадись. Это все, что я имею в виду.

В голосе Олайви никакой теплоты не было, однако и лед чуть надтреснул. Лаис, воспользовавшись этим секундным проблеском, решил закончить общение с Олайви на хорошей ноте. Он почти выбежал из кухни, оставив Грайс наедине с Олайви. Грайс отпила холодного какао и быстро сглотнула. У нее, казалось, разом свело все мышцы. От Олайви шел холод иных миров, который был приглушен у всех остальных, даже у безумной версии Кайстофера. Наверное, Олайви, просидевшая большую часть жизни в полном одиночестве, приобрела меньше человеческого, чем ее сестра и братья. У нее было только то, что дала ей природа — никакого общества. Поэтому она хуже владела своими интонациями, жестикулировала неуловимо неловко, будто ее человеческое тело было инструментом, на котором ее не научили играть.

Однако ее прямая осанка и царственно вскинутая голова придавали ей поистине прекрасный вид.

— Ты и Ноар, — сказала Олайви. — Я хочу, чтобы вы подготовили дом. Вы будете присутствовать с нами.

— А Маделин? — спросила Грайс, сама толком не понимая, зачем раскрыла рот.

— Маделин тоже будет с нами. Это своего рода прецедент. Не уверена, что они оценят это, но и скрыть ее присутствие будет невежливым.

Грайс залпом допила какао, как если бы это был виски. Выглядело чудовищно нелепо, наверняка, но лицо Олайви не дрогнуло.

— Ты и Ноар хорошо знаете свое место. Здесь вам его не указывают. Однако, на глазах у Дома Тьмы вам нужно вести себя подобающе.

Грайс вдруг почувствовала, что краснеет. Щеки запылали от злости, она коснулась их холодными ладонями.

— То есть, вы хотите, чтобы Дом Тьмы думал, что вы обращаетесь с нами, как со зверьками, потому что это вопрос престижа?

— Это вопрос традиций. Дом Хаоса, если ты забыла со всеми этими семейными советами и очаровательными посиделками в Сентрал-Парке, это боги. Твои боги. И будь благодарна, что ты не проведешь свою жизнь на коленях, но не стоит думать, что мы так уж сильно отличаемся от Дома Тьмы. А теперь подготовь здесь все к их приходу. Я хочу, чтобы они увидели, что жрецы Дома Хаоса достойно соблюдают весь сложный церемониал нашего завета.

Грайс нашарила сигареты, закурила. Ей ужасно хотелось бросить пачку Олайви в лицо, но она аккуратно ее отложила.

— Заранее спасибо, — механическим тоном добавила Олайви. А потом она просто вышла из кухни.

Грайс была зла. Как Олайви могла так обращаться с ними? Они ведь были людьми, личностями, у них были стремления, желания, убеждения, умения, которые она игнорировала.

А потом Грайс подумала — а ведь сама Олайви человеком не была. Грайс подумала о поколениях своих предков, которые провели свою жизнь в качестве слуг богов, услаждавших их в постели, под плетью или ласками, омывавших их убежища и возносящих им мольбы.

Кайстофер попросил мистера Рида дать Грайс работу. Конечно, после того, что случилось с Ландси Кэррол в прямом эфире, никто за столом о работе для Грайс не говорил, как, впрочем, и о покупке акций. Грайс вообще не помнила, чтобы затрагивались хоть какие-то темы, кроме светских обсуждений последних выставок и бродвейских постановок. Никто не умеет делать вид, что ничего не происходит так, как богатые, безупречные люди.

Грайс докурила сигарету, думая о том, что Кайстофер не мучил ее, не заставлял выполнять сложные ритуалы, восславляющие его, не был с ней жесток. С последним, впрочем, можно было и поспорить, однако даже в том безумном состоянии Кайстофер не был с ней жесток так, как его предки были жестоки с ее предками.

Дайлан заботился о ней, будто Грайс была и его сестрой. Аймили дружила с ней, искреннее, насколько вообще возможно искренне дружить с депрессивной занудой вроде Грайс.

И Грайс забыла о том, что они — ее хозяева. А Олайви ей это напомнила. Отчасти ее стоило за это благодарить. Всегда стоит быть начеку, с тобой не может случиться ничего слишком плохого, если ты к этому готов.

Следующие два дня Грайс и Ноар провели за омовением дома.

Ноар мог сколько угодно играть в дурачка-полицейского, любящего тачки, муншайн и "Агенство "Лунный Свет". Однако все он помнил прекрасно, их ведь учили этому с детства. Пусть Ноар был меньше подкован в "Книгах восходов и закатов", потому как его родители чуть меньше чокнулись на своей жреческой сущности, чем родители Грайс, кое-какие вещи он знал безукоризненно хорошо.

Например, что ровно перед тем, как взойдет луна, они должны были наполнить сосуды водой из реки, что не имеет названия (один из ручейков в Сентрал-Парке подошел вполне). Например, что только к западу должна быть обращена вода, омывающая помещение, где будут восседать боги. Например, что символы, значения которых ни Ноар, ни Грайс не понимали, но помнили их начертание наизусть, должны были быть написаны их кровью. Они должны были украсить все углы столовой, где будут принимать Дом Тьмы.

Грайс и Ноар вставали до рассвета, взывали в луне и силам ее, пока она еще оставалась на небосклоне. Когда-то у всех этих обрядов был смысл. Ритуальное омовение, к примеру, позволяло помещению не так сильно пахнуть его владельцами — боги были чувствительны к ньюансам запаха друг друга, хотя Грайс и не видела отличия между запахами Кайстофера и, скажем, Аймили.

Теперь можно было воспользоваться отдушками, бригадами уборщиков, кондиционером, однако Дом Тьмы был помешан на традициях, потерявших всякую актуальность.

Символы, значения которых Грайс и Ноар не знали, говорили о чем-то, что было понятно только богам. То, что они были начертаны кровью избранных жрецов означало их готовность принести себя в жертву божественному роду, дань уважения.

И таких мелочей было море. Значения некоторых были погребены в давно умерших поколениях. И однако же Грайс и Ноар помнили все. Память детства не оставляет, она жива еще долго после того, как забываешь о том, как тебя учили. Грайс три года, с наступления ее менархе, каждый день повторяла ритуалы восхваления. Ноар, Грайс подозревала, тоже не жил простой жизнью мальчишки из Юэты, каким всегда хотел казаться.

Два дня, когда они натирали эфирными маслами полы, оставляли свою кровь на стенах, возносили заученные мольбы и хвалебные песни, танцевали, пока транс не захватывал их полностью, и не оставалось звуков, кроме биения сердца.

В заключение Грайс и Ноар стояли на коленях и стегали себя плетьми. Они оба были обнажены по пояс, и они пророчествовали, как полагалось жрецам Дома Хаоса. Иными словами — просто несли чушь, которая приходила в голову. Желательно было, чтобы чушь казалась мрачноватой. Грайс не помнила, что говорила она, ошалевшая от усталости и боли. Ноар кричал о том, что они — голодные и грязные, посреди невиданных ужасов.

Кто-то из богов должен был присутствовать, но Кайстофер и Дайлан были на работе, а Олайви не хотела выходить. Поэтому на то, как полуголые Грайс и Ноар кричат о Дне Пробуждения и конце земли, смотрела Аймили. Она сидела на столе в очень короткой джинсовой юбке и болтала ногами. В руках у нее был стаканчик фраппучино из "Старбакса", и она потягивала шоколадно-кофейную, сахарную массу через трубочку. Приветливая, бело-зеленая русалочка с логотипа вдруг показалась Грайс пробуждающимся со дна морем чудовищем, поглощающим все, что она знала.

Только когда Грайс и Ноар упали без сил, Аймили сказала:

— Ну, все. Олайви будет довольна. Не знаю, правда, зачем эта часть. Но она сказала, что Дом Тьмы узнает, если мы чего-то не сделали. Может, блефует, чтобы вам досадить.

Аймили спрыгнула со стола.

— Теперь расслабьтесь. Завтра они приедут, завтра же уедут, и все будет по старому.

Грайс все еще лежала на полу, вставать не хотелось. Кроме того, она испытывала жгучий стыд. Ноар надел рубашку, показал Аймили средний палец и грязно выругался. А потом ушел, хлопнув дверью как можно громче.

А Грайс вспомнила, с какой точностью, с каким знанием, он два дня выполнял весь требуемый церемониал.

Вечером Кайстофер обработал ссадины Грайс. Ее предки стегали себя, раздирая плоть до костей, на Грайс же были лишь вспухшие красные полосы. Кайстофер осторожно мазал их, всякий раз меняя ватную палочку, когда переходил к следующей. Он складывал их в отдельную картонную коробочку, очень ровным рядом. Грайс не знала, что он думает обо всем, что делали Грайс и Ноар. Считает ли это естественным, думает ли о том, что им стоит делать это почаще или раздражен пережитками прошлого, которыми наполнился дом. Кайстофер ничего не говорил.

— Ты переутомилась? — спросил он.

— Можно сказать и так.

Он принялся заклеивать ссадины пластырем. Грайс сидела неподвижно, прикрывая грудь, хотя он и не мог ее видеть. Он был ее мужем уже два с лишним месяца, но Грайс не могла перестать стесняться его.

— У тебя будут проблемы с Домом Тьмы?

— У нас. Дом Хаоса, это мы, — сказал Кайстофер. Какого-то особенного чувства единства в его словах Грайс не уловила, но не было и холода Олайви.

— У нас, — поправилась Грайс.

— Может быть. Может, они считают, что это я воздействовал на Ландси Кэррол. Хотя было бы глупо так думать. А может они недовольны новостью о том, что Маделин станет женой Дайлана. Но скорее всего они просто хотят обсудить эту группировку. Убийц. Им интересно.

Интересно и все? Какой странный ответ. На кону стояли человеческие жизни.

— Хотя я думаю, что если они снизошли до беседы с нами, это значит, что они могут быть и обеспокоены. Дом Тьмы не любит нас.

— Я знаю.

— Но семейства богов вообще по обыкновению довольно враждебно друг к другу настроены. Поэтому тебе не о чем волноваться. Все это обычное дело.

Кайстофер аккуратно надел на Грайс ночную рубашку.

Этой ночью его объятия были почти невесомы.

А на следующее утро снова пришлось встать рано, даже прежде, чем мир за окном можно было назвать утренним. Ночь несмело рассеивалась над Нэй-Йарком, и Грайс причесывалась перед зеркалом, непрестанно зевая.

Дом Тьмы мог бы выбрать и более приемлемое время для визита. Внизу, как игрушечные, толпились люди. Они пришли посмотреть на историческую встречу двух божественных Домов. Грайс с радостью оказалась бы в этой толпе, с восторгом и страхом взирающей на богов. Грайс хотелось быть снаружи, а не внутри. Хотелось увидеть те пару минут, когда боги будут обмениваться приветствиями на улице, а потом уехать к своей нормальной, не имеющей отношения ни к чему божественному, кроме программы Дайлана, жизни.

Кайстофер завязывал галстук перед зеркалом. Они молчали все утро, с тех пор как зазвонил будильник, и они обменялись стандартным "доброе утро". Грайс хотелось нарушить это тягостное молчание, и она спросила:

— А ты видел прежде богов Дома Тьмы вживую?

— Мэрган много общался с нашим отцом.

— Они были друзьями?

Кайстофер посмотрел на Грайс так, будто она предположила, что Солнце вращается вокруг земли. Грайс отвела взгляд. Но неожиданно Кайстофер сказал:

— В принципе, можно сказать и так. Думаю, для отношений двух богов из разных семейств это было максимально дружеское поведение. Мэрган немного младше отца. Через полгода-год, он погрузится в сон. У него есть дочь. Вот ее я еще не видел, кроме как на фотографиях в газетах. Мэрган никогда не брал ее с собой. Кажется, она ровесница Аймили, а может чуть младше.

— Они опасны, Кайстофер?

— Как и все боги. Но если ты и Ноар будете придерживаться регламента, на вас, скорее всего, даже не обратят внимания. Что касается Маделин, с ней будут говорить, как с отребьем.

— А Лаис?

Кайстофер протянул ей бархатную шкатулку с алмазными запонками, и Грайс надела их на манжеты его рукавов.

— Семья Валентино не культисты Дома Тьмы. Однако, они — их собственность. У Аймили могут быть проблемы.

Кайстофер нахмурился, будто что-то заставило его усомниться в реальности происходящего. Потом лицо его приобрело обычное выражение. Он сказал:

— Ты волнуешься и переживаешь.

Тон был почти вопросительный. Грайс кивнула.

— Я тоже волнуюсь и переживаю, — вкрадчиво сказал Кайстофер. Грайс не знала, в чем именно это, по мнению Кайстофера, могло бы ей помочь. Может быть, таковы были его представления об эмпатии.

Они вышли в коридор. Дайлан был одет на редкость аккуратно и строго, однако все его четыре щупальца были выпущены. Грайс всегда удивлялась, как он не путается в них. На Аймили было длинное кожаное платье, ее волосы были распущены, а по рукам при каждом движении путешествовал десяток фенечек. Видимо, наряд прямиком из коммуны хиппи семидесятых был верхом того приличного и официального, на что Аймили могла себя сподвигнуть. На Олайви было то же самое платье с открытой спиной, которое она надевала на праздник Дайлана. Разнообразие гардероба в ее ценности явно не входило.

Маделин, будто бы совершенно не взволнованная, стояла, прислонившись к стене. В руке у нее был бокал с шампанским, а в зубах сигарета. Ее алое платье едва скрывало бедра, что было слишком даже для нее. Она слишком хотела показать, что ей плевать, что подумают о ней.

Грайс и Ноар были одеты в одинаковые черные балахоны с вышитой на груди, с левой стороны, там, где сердце, луной.

Никто не напоминал людям о том, что им следует идти позади, держаться отдельно. Боги вышли из лифта первыми, и Грайс и Ноар сделали небольшую паузу, чтобы отстать, а Маделин выбросила и раздавила сигарету. Ноар откинул балахон, выражение его лица означало крайнюю брезгливость ко всем и вся.

— Что за идиотизм? Почему мы должны участвовать в этом цирке? Это же бред! Долбаный зоопарк!

В душе Грайс была согласна с ним, однако ей не хотелось выражать это так открыто. Маделин тоже не сказала ничего, она предпочитала молчаливое презрение. Они двинулись к выходу вслед за богами. Грайс почувствовала, как ее терзает любопытство.

Там, снаружи, где занялся, наконец, рассвет, стояли другие боги. Грайс чувствовала любопытство, но и страх. Наверное, этот страх перед чужими и заставлял людей поклоняться своим богам. Даже Олайви казалась сейчас роднее тех, кто придет к ним в дом.

Первой пошла Маделин, но Грайс нагнала ее.

— Ты последняя.

— В смысле?

— В смысле, не беси их, — сказал Ноар. — И останешься цела.

— Если вы думаете, что я собираюсь унижаться перед какими-либо богами, вы сильно ошибаетесь.

Грайс вспомнила, как Маделин извивалась под Дайланом на алтаре, страдая от галлюцинаций и судорог. Это она за унижение явно не считала, а вот идти последней было для нее смерти подобно.

— Пожалуйста, Маделин.

— Нет. Пусть видят меня.

Маделин пустилась почти бегом. Ее каблуки постукивали по мраморному полу, а Грайс в своей безупречно удобной обуви не смогла за ней угнаться, зато смог Ноар. Они втроем остановились у выхода, их ослепили вспышки камер. Кажется, Дома Тьмы еще не было.

Они вышли, встав за богами. Делегация с виду была будто бы не очень впечатляющей, однако то, что Дом Хаоса вышел в полном составе означало высокую степень почтительности. Хрупкий нейтралитет между Домом Тьмы и Домом Хаоса не позволял никому из богов быть неосторожным в общении, и все правила божественного этикета всегда строго соблюдались в Эмерике.

Ноар показал средний палец многочисленным журналистам, а потом натянул капюшон еще сильнее. Грайс, пользуясь передышкой, закурила. Люди, щелкающие затворами фотоаппаратов, вспышки, протяженный недосып и раннее, холодное утро, вызывали у Грайс ощущение иллюзорности происходящего, все звуки казались отдаленными, спрятанными за стеклянным куполом.

Необычайно громким показался Грайс шум колес подъехавшей к аллее машине. Журналисты пустились в разные стороны, как рассыпанные орешки. Тот, кто был за рулем явно не волновался о том, что произойдет с не слишком расторопными людьми.

Машина была длинная, черная, похожая на катафалк и, вполне возможно им и являвшаяся. Блестящая, с обитой тканью крышей, машина одновременно была строгой и кокетливой, если это слово можно было применить к труповозке. Грайс почувствовала сбивающий с ног запах специй и ладана, когда дверь салона отворилась.

Первым вышел высокий человек, его кожа была черной, того оттенка, который мало кто из потомков рабов сохранил. Это была яркая, африканская чернота, и худощавое лицо человека, а вернее существа, с большими глазами и пухлыми губами, говорило о том, что ни единой капли белой крови в нем не было.

Боги, особенно самцы богов, как Грайс заметила, в целом были довольно высокими, хотя и не выходили за пределы человеческой нормы, однако глава Дома Тьмы явно достигал чуть больше двух метров, и возвышался над толпой, как статуя.

На нем был добротный черный костюм, который вовсе не выглядел дорогим и представительным, как костюмы Кайстофера и Дайлана. Черные ботинки были чистыми, однако подошвы давно отклеились, и теперь ботинки были похожи на разинутые пасти птенцов, просящих есть. Потертый цилиндр венчал голову этого странного бога, заставляя его казаться еще выше. Самой дорогой вещью, которая на нем была, являлся шелковый шейный платок, ослепительно-белый со странными, тонкими красными линиями, складывающимися в неразличимые из-за складок символы.

Без сомнения это и был Мэрган. Он поклонился Дому Хаоса, не обращая внимания на журналистов, будто они были не больше жучков. Мэрган подал руку, помогая выбраться из машины чернокожей, юркой девочке в длинном белом платье. Она была босая. Грайс вспомнила ее имя, так редко звучащее по телевизору — Касси. Касси из Дома Тьмы.

У Касси были большие, темные глаза, устремленные куда-то вверх, будто небо было ей интереснее всего. Рассеянная, блестящая улыбка блуждала по ее губам. На ее шее свободно, почти до живота, болтались бусы из каких-то кроваво-красных полудрагоценных камней.

Вспышки фотоаппаратов стали чаще — Кэсси и Мэргана видели слишком редко.

Грайс быстро выбросила сигарету, пока ее не заметили боги, выпрямилась.

Мэрган прошел вперед, к Дому Хаоса в полном составе (хотя, конечно, не хватало Лаиса, как ни крути, он тоже был частью семьи).

— Ваше приглашение, — Мэрган приложил руку к сердцу театральным, гротескным жестом. — Согрело наши сердца.

— Мы ждали вас, — сказал Дайлан. — И сердца наши бились в ожидании.

Мэрган приложил руку туда, где билось сердце Дайлана, и Дайлан сделал то же самое в ответ. А потом все случилось в секунду. Дайлан достал из кармана нож и воткнул себе в грудь, что для него было не таким уж необычным действием. Но то же самое сделал и Мэрган, а вслед за ним и Кэсси. Щелчки фотоаппаратов лились теперь с невообразимой скоростью. Дайлан разбил рукоятью ножа грудную клетку, вытащил израненное сердце, разрезал его на две половины и протянул Мэргану и Кэсси.

И вдруг Грайс увидела, что Кайстофер надевает латексные перчатки, а затем тоже достает нож. Ей захотелось вцепиться ему в руку, остановить его. Она прежде не видела, чтобы он делал с собой такие чудовищные вещи, как Дайлан, по крайней мере в состоянии порядка. Кайстофер, Олайви и Аймили не поморщившись сделали то же самое, что и Дайлан, и Грайс поняла, как мало это для них значит. Всего лишь этикет, ничего больше, ничего страшного.

Кайстофер, вытянув руки, чтобы не заляпать костюм, хотя он уже был испачкан, и не было больше смысла его беречь, разрезал сердце на два куска. Мэрган и Касси делили свои сердца на четыре куска. Они обменивались своей плотью так же, как люди при встрече обмениваются комплиментами.

Шофер, чернокожий, подтянутый парень, вынес из машины две коробочки — музыкальную шкатулку, чья мелодия потонула в шуме вокруг, и деревянную, резную коробочку со схематично нарисованным сердцем. Мэрган и Кэсси сложили куски сердец Дома Хаоса и передали коробочки шоферу. Дайлан засунул ошметки плоти себе в карманы, Кайстофер закрыл их в герметичном пакетике и только после этого снял латексные перчатки, а Аймили принялась подкидывать их в руках, как если бы собиралась жонглировать.

А вот Олайви откусила по кусочку от обоих сердец и вежливо вернула владельцам.

— Благодарю.

— О, кто-то не забывает и об этикете прежних времен, — сказал Мэрган, будто бы не обращаясь ни к кому.

— То есть, — шепнула Маделин. — Это был современный этикет?

Мэрган поднял руки и сказал:

— И я готов войти в ваш дом.

— И я готова войти в ваш дом, — вторила ему Касси, потирая зарастающую рану на груди тонкими пальцами.

И Дом Хаоса расступился.

Проходя мимо Грайс и Ноара, Мэрган едва на них взглянул. А вот напротив Маделин он остановился и сплюнул розовую от крови слюну.

— Так отвратительно и так грязно.

Маделин размазала плевок носком золотистой туфельки от Крийстиана Лабутена.

— Прошу прощения, — сказала она, улыбнувшись. И Грайс показалось, что Мэрган ударит ее прямо сейчас. Но он просто прошел мимо.

Грайс и Ноар вынуждены были прислуживать за столом. Они разносили еду, заказанную в фешенебельном ресторане. В старые времена им пришлось бы готовить самим. Боги молчали. Это было странно — люди за столом просто пребывают в абсолютной тишине. Может быть, они бессловесно общались, чувствовали запахи друг друга или выполняли очередные требования своего сложного этикета.

Грайс не знала. Она разносила лобстеров со сливочным маслом, стараясь не смотреть в глаза богам Дома Тьмы.

— Быстрее, — сказала Касси, когда Грайс поставила перед ней тарелку. И это было первое, что она сказала, войдя в дом.

— Мне очень жаль, — пробормотала Грайс. Отчего-то ей очень захотелось, чтобы Кайстофер посадил ее рядом, а может быть даже увел в комнату и крепко обнял. Ей было неуютно и страшно.

Ноар, смесь культиста и официанта в сложившейся ситуации, разливал по бокалам айс-вайн.

Мэрган вдруг снял шейный платок, и Грайс увидела, что шея его испещрена глазами. Это были красные глаза, желтые глаза, открытые глаза с вертикальными зрачками, двигающиеся, высматривающие что-то вокруг. Эти глаза были как сыпь, они россыпью уместились на длинной, черной шее Мэргана.

— Чудесно выглядите, — сказал Кайстофер. — Отец всегда этому завидовал.

— О, но ему повезло зачать чудесного сына, — Мэрган показал на Дайлана, чьи щупальца ловко ломали спинку омара, пока Дайлана пил айс-вайн.

Снова воцарилась тишина. Когда стол оказался уставлен угощениями, Грайс и Ноар сели, просто от усталости, совсем забыв о почтительности. Маделин все это время стояла в углу, ей не разрешалось прикасаться к еде. Она курила одну сигарету за другой. Древний этикет богов ни коим образом не регламентировал курение.

— Почему они сидят? — капризно спросила Касси.

— Потому что не знают, где их место, дочка.

Грайс встала и отошла к стене, остановившись напротив Маделин, а Ноар остался сидеть.

— Олайви, милая, — сказал Мэрган. — Я слышал, ты живешь с ним уже довольно долго. Но он все еще не подарил тебе дитя. Этот молодой человек фертилен?

— Несомненно. Просто мы еще не планируем детей. Что насчет Касси? Неужели у Дома Тьмы нет ни единого жреца, достойного богини.

— Дом Тьмы избирателен, — Мэрган постучал пальцами по тарелке. — В отличии от Дома Хаоса. Если уж мы пожираем, то пожираем лучшее.

Это звучало как какая-то особая божественная поговорка. Или как бред шизофреника. У Грайс складывалось впечатление, что единственной целью этого вялого разговора после долгой тишины было разозлить каждого участника беседы как можно сильнее.

Мэрган нахмурился, потом сказал Ноару:

— Встань. Я не хочу говорить о деле, когда за столом сидит человек. Займи свое место рядом с наложницей брата твоей госпожи.

Аймили вдруг засмеялась.

— Вы говорите, как в порнушке про "Тысяча и одну ночь". Прям точь-в-точь.

И Грайс подумала, что Аймили сказала ровно то, что хотел бы сказать Ноар. Она могла это сказать без риска быть освежеванной. Или, скорее, без риска быть освежеванной и как-то от этого пострадать.

Мэрган засмеялся, потом щелкнул пальцами:

— А ты хороша. Наглая, маленькая богиня. Я бы выгрыз тебе глотку.

— Не успел бы, я бы оторвала твою голову, — спокойно сказала Олайви.

Кайстофер молчал, сосредоточенно расставляя серебряные приборы самым совершенным образом. Дайлан был увлечен омаром, будто ничего не происходило. А потом Мэрган вдруг стукнул кулаком по столу, зазвенела посуда.

И даже Ноар, со всей его спесью, встал и занял место рядом с Грайс. От Маделин их отделяла вся столовая. Она, будто прокаженная, стояла совсем одна.

— Что ты себе позволил, Дайлан? — зашипел Морган, а продолжение фразы звучало уже не их языке. Дайлан отложил клешню омара, потом обворожительно улыбнулся:

— Я совершил все так, как предписывает этикет. Это моя женщина. И сейчас она сядет за мой стол и разделит со мной хлеб. Вернее, омара. То же самое сделают Грайс и Ноар.

— Ты называешь их по имени? — с любопытством спросила Касси. Глаза Мэргана, в том числе и лишние, устремились на Дайлана.

— Ты не осквернишь нашу трапезу.

— Именно это, как глава Дома Хаоса, я и собираюсь сделать. Есть какая-то пословица про то, что в чужой храм со своим уставом не надо…

Дайлан засмеялся:

— Ах да ладно, я забыл. В общем, пока любовь моей жизни не сядет, разговора не будет.

— Папа, а мы очень хотим разговаривать? — спросила Касси.

Мэрган криво улыбнулся. И Грайс увидела, что зубы его намного острее человеческих, хотя и такой же длины. Ей было интересно, это старость сделала Мэргана таким нечеловеческим, или он родился настолько жутким.

— Тогда я хотел бы, чтобы сюда поднялся еще один человек, которого так жаждут здесь видеть.

Внутри у Грайс все похолодело. Она сцепила руки в замок и принялась считать удары собственного сердца. Она никогда прежде не волновалась так сильно ни за кого. Прежде самой будоражащей ее мыслью, была мысль о самоубийстве. Все остальное оставалось приглушенным, и Грайс жила в старом кино. Сейчас же цвета стали яркие, и Грайс поняла, что у нее наступило адреналиновое опьянение.

Мэрган вытянул руку, щелкнул пальцами, а потом принялся насвистывать какую-то птичью мелодию. Эта мелодия обладала своего рода красотой, странной и притягательной одновременно. Никто не смел прерывать ее. Касси вертела в пальцах нож. И Грайс, кажется, знала, для кого этот нож предназначен.

Минут через пять Грайс услышала чьи-то тяжелые, слишком медленные, мучительно медленные шаги. Шаги похожие на стук комьев земли о крышку гроба.

В дверях столовой появились два человека. Они были одеты в белое. Их движения были мучительно раскоординированы, вовсе не как у безумцев. Грайс смотрела на них и видела — это были мертвецы.

Нет, никаких заметных причин смерти, открытых ран или пулевых отверстий. У этих людей были такие пустые глаза, просто мертвые глаза, неподвижные, со зрачками, не сужающимися от света. Их движения были как движения кукол, их лица казались восковыми. При жизни это, наверное, были разные люди, но сейчас они казались совершенно одинаковыми.

Они несли лакированный белый гроб. Аймили кинулась к ним, и в этот момент Мэрган снова щелкнул пальцами. Как игрушки, у которых кончился завод, оба человека мгновенно осели на пол, а гроб упал. Аймили пыталась открыть его, так яростно, что казалось еще секунда, и она оторвет крышку. В гробу, обитом синим вельветом, лежал Лаис. Его руки были связаны, к ним же привязан букет увядающих лилий. Аймили ударила его по щеке.

— Лаис, Лаис, милый, проснись!

Грайс почувствовала, что слезы текут у нее по щекам, она постаралась утереть их незаметно. А вот Маделин вдруг взвизгнула:

— Какого хрена? Вы что имеете право так с ним поступать?!

— Мы, девочка, имеем право по частям прислать его вам. А вот ты не имеешь права даже обращаться к нам.

— Если он мертв, аудиенция окончена, — сказала Олайви.

Мэрган улыбнулся, и именно в этот момент Лаис вскочил из гроба, его лоб громко стукнулся о голову Аймили. Лаис хватал и хватал воздух.

— Он был мертв, — просто сказала Касси. — Но вот теперь он с нами. Восславим папу?

И сам же подтвердила:

— Восславим!

Лаис вдыхал глубоко-глубоко, будто вынырнув из воды. Хотя, наверное, лучшим сравнением было бы первое дыхание младенца, раскрывающее легкие. Бледный, трясущийся, Лаис почти растерял всю свою красоту, черты его были болезненны, глаза слезились.

Грайс захотелось обнять его, но она не могла сдвинуться с места. Аймили обнимала Лаиса, прижала его к себе, гладила по голове, как потерявшегося ребенка.

— Дом Тьмы, — сказал Мэрган. — Недоволен тем, что Лаис Валентино, тридесятый сын гробовщиков, ошивается с Домом Хаоса. Лаис принадлежит нам, как вся их кровь.

В этот момент в руках Аймили блеснуло что-то, и Грайс увидела, что это мачете, как из фильмов про "Рембо". Аймили подскочила к столу, от ее движения на пол упало несколько тарелок. Лезвие уткнулось в шею Мэргана, почти проходя по красным и желтым глазам, даже не мигнувшим.

— Я оживил его из почтения к тебе, юная богиня. Но я умертвлю его, если ты докажешь мне, что не стоишь того.

Аймили отбросила мачете, нож с шумом пролетел мимо Ноара, а ударившись о стену растворился. Аймили отошла к Лаису, который цеплялся за подол ее платья отчаянно и не понимающе.

— Ему понадобится еще некоторое время, чтобы прийти в себя, — сказал Мэрган, как ни в чем не бывало. — В течении которого вам лучше быть очень осторожными в словах.

— Давайте перейдем к делу, — сказал Дайлан. — Пусть мальчик придет в себя. Мы понимаем степень оскорбления, которую нанесли вам. Мы можем отдать вам взамен кого-то из наших жрецов, разумеется, не этих.

Дайлан кивнул на Грайс и Ноара.

— Мы будем думать, — сказала Касси.

— И мы перейдем к делу. Дом Тьмы очень недоволен тем, что произошло с Ландси Кэррол.

— И вы думаете, что мы имеем к этому отношение? — спросил Дайлан.

— Нет. Пожелай кто-нибудь из вас убрать Ландси Кэррол, это было бы сделано без лишней театральности. И мы не воспротивились бы этому. Она — не наша собственность, хотя и представляла некоторые наши интересы. Люди, однако, заменяемы.

Мэрган снова постучал длинными, паучьими пальцами по столу.

— Оскорбления, нанесенные группой людей вашему Дому не интересовали нас.

— Потому что не были вашим делом.

— Разумеется. Однако теперь эти насекомые добрались до того, что имеет отношение к Дому Тьмы. Поэтому мы пришли просить Олайви посмотреть глазами Ландси Кэррол, и увидеть их, чтобы наказать их самостоятельно.

И Грайс впервые поняла — Ноар работал под прикрытием с помощью Аймили, но никогда не просил Олайви просто посмотреть. А может и просил, но она отказала.

Олайви молчала и сейчас.

— Мы хотим просить тебя, Олайви, — вкрадчиво сообщила Касси. У Грайс в голове не укладывалось — они принесли сюда мертвого Лаиса, Аймили только что угрожала главе Дома Тьмы, а теперь все сидят чинно и беседуют в самых нежных тонах.

— Посмотри для нас на тех людей, что вынудили Ландси Кэррол покончить с собой.

— А вы уверены, что ее вынудили? — спросил Дайлан.

— Разумеется. Иначе нас бы не было здесь. Эти же люди, мы знаем, ответственны и за смерть ваших жрецов. Богам Эмерики нанесено оскорбление. Вы можете наплевать на это, но мы не собираемся забывать и прощать.

Олайви молчала. Тишина вообще запала надолго, и Грайс смотрела, как в ее бокале пузырится минеральная вода.

Грайс казалось, что все молчали не меньше пятнадцать минут. Она слышала только тяжелое дыхание Лаиса, которое все никак не успокаивалось. Наконец, Олайви сказала:

— Я посмотрю. При одном условии. Мы получаем Лаиса Валентино живым. И вы больше никогда не предъявляете на него никаких прав.

Аймили улыбнулась, Грайс видела. А вот ей самой было противно, они говорили так, будто Лаис был вещью.

Снова наступила тишина. Прошло не меньше получаса, в течении которых Грайс боялась шелохнуться, и все тело у нее затекло. Грайс смотрела на Маделин, которая курила одну сигарету за другой, как на скучной вечеринке. Она стояла, прислонившись к стене, с такой вальяжностью, будто все здесь принадлежало ей.

— Да, — сказал, наконец Мэрган. — Смотри.

Для этой короткой фразы ему понадобилось полчаса. Грайс взглянула на Олайви. Олайви сидела прямо, выглядела очень собранной.

— Вы принесли то, что мне нужно?

Мэрган свистнул, и один из безвольных мертвецов на полу поднялся, достал из кармана деревянную коробочку, похожую на ту, в которую Мэрган складывал куски сердец. Мэрган взял ее у трупа и встал, он прошел к Олайви и открыл коробочку перед ней, встав на одно колено, будто собирался делать предложение.

А в коробочке были темные-темные с красными прожилками, глаза Ландси Кэррол. Олайви выложила их на стол.

Как же так, ведь у Ландси Кэррол были родственники, которые хотели бы в последний раз увидеть эти глаза. Ее тело было осквернено, и никто не мог ничего с этим поделать. Грайс почувствовала приязнь к той группировке, которая так ненавидит богов, что даже сумела задеть их гордость и обратить на них свое внимание.

Грайс думала, что Олайви сейчас вырвет свои глаза и вставит себе глаза мертвой Ландси Кэррол. Однако Олайви просто катала их по столу, как ленивая кошка, выражение ее лица даже не было сосредоточенным, как обычно. Наоборот, глаза блуждали, пустые и спящие.

Наконец, губы ее сжались в ниточку. Она крепко зажмурилась. Открыв глаза, Олайви снова выпрямилась. Взяв глаза Ландси Кэррол, она швырнула их на пол.

— Я не могу, — сказала она.

По столу разнесся шепот, были удивлены все.

— Я не могу, — повторила Олайви громче. — Я просмотрела всю ее жизнь, досконально, но не последние пять часов. Последнее, что я видела — ее ланч в весьма посредственном кафе для ее статуса.

— Что значит не можешь? — спросила Аймили.

— Закрыто. Пустота. Темнота. Я ясно выразилась?

— Вполне, — сказал Мэрган, а потом хлопнул в ладоши. — Итак, кто-то может сопротивляться твоей силе, Олайви. Теперь все достаточно серьезно для тебя?

— Даже мы не можем сопротивляться твоей силе, Олайви, — сказала Касси. Ее большие глаза излучали притворный страх. — Теперь, папе, придется сделать то, что мы ихотели.

Грайс заметила, что Мэрган держит руку на коленке Касси. Она вспомнила как Дайлан и Кайстофер целовались в машине. Кажется, для богов инцест был вполне обычным делом.

— Значит, — продолжила Касси притворно-расстроенно. — Нам придется сделать то, что мы и собирались. Мы начнем убивать, а потом поднимать их из мертвых, пока не узнаем правду. Мы начнем с Нэй-Йарка! Зараза ведь пришла отсюда! И если понадобится, мы проведем через смертью всю Эмерику, пока нам не выдадут этих ублюдков.

В мгновение ока щупальца Дайлана опутали руки Касси, прижали к столу, и Грайс увидела, как жала впились ей в вены, белая скатерть покрылась красными ягодами пятен.

— Тронешь Нэй-Йарк, и ваш штат превратится в кровавую баню.

У Касси носом хлынула кровь, и Мэрган с совершенно будничным видом принялся вытирать ее белым платком из кармана пиджака.

— Что, дорогой Дайлан, тебе важнее статус медиа-магната, чем то, что у тебя под носом завелись крайне назойливые люди?

— Это не повод уничтожать целый город! — сказала Аймили. — Даже если вы вернете потом всех, всех до единого, представьте, что будет с…с….

— С инфраструктурой, — сказала Олайви. — Функционирование города будет нарушено, начни вы убивать людей толпами, объявляя по телевидению, что это закончится лишь когда преступники окажутся у вас. А знаете что еще нарушится? Равновесие!

— Мне не нужно равновесие, мне нужна месть!

Мэрган сжал кулак, и Лаис схватился за горло.

— Не могу убить ни одного из вас, но…

А потом Грайс почувствовала, что сердце ее остановилось, пропустило удар и больше не пошло. В глазах потемнело, и Грайс подумала, что у нее есть десять секунд, но десяти секунд у нее не было.

Очнулась она, явно не успев умереть, руки были холодные, дышать было тяжело, но ее сердце снова билось так, будто и не прерывало своего хода. Она посмотрела на Ноара, бледного и откинувшегося на спинку стула.

Дайлан отпустил Касси, а Кайстофер вдруг постучал по бокалу ножом.

— Господа, — сказал он. И, кажется, это было едва ли не первое, что он сказал. — К чему ссориться? Мы — боги, среди нас не бывает победителей, хотя, держу пари, вас может позабавить небольшая стычка. Давайте посмотрим на ситуацию с разумных позиций. Вы хотите сжечь дом, потому что вам не нравится мебель. Это не выгодно экономически и подрывает рост благ, которые дают нам люди. Однако есть и другой аспект. Нэй-Йарк принадлежит нам. Я не советовал бы вам делать что-то подобное в южных штатах, однако по большому счету это ваше дело. Но Нэй-Йарк и весь северо-восток — наши. Почему бы не предложить Дому Хаоса разобраться? Мы поняли, что ситуация серьезная, когда Олайви не сумела посмотреть на смерть Ландси Кэррол изнутри. Мы тоже заинтересованы в том, чтобы найти этих людей и узнать, как они сделали это. Для нас эта задача тоже решаема. Своими методами. Мы хотим разобраться с этим на нашей земле так, как посчитаем нужным.

— В противном случае, это война!

— Аймили, помолчи. В противном случае, это может привести нас всех в затруднительную ситуацию, которой мы на самом деле не хотим.

Кайстофер сложил руки на столе и сказал:

— Дайте нам три месяца. И в следующий ваш визит, мы подадим к столу головы наших и ваших обидчиков.

Касси молча утирала идущую из носа кровь, Мэрган слушал внимательно, даже глаза на его шее казались прикованными к Кайстоферу, зрачки беспорядочно двигались, следя за его движениями.

— Хорошо, — кивнул Мэрган. — Мне жаль, что ваше поколение уже не хочет проявлять свою дикую натуру, и вся беседа была больше похожа на разборке в салуне. Однако предложение внесено, и я одобряю его. Только вот я хочу, чтобы был залог. Лаис Валентино, так и быть, остается вам. Но если вы не справитесь за этот срок, Лаис Валентино вернется в свой гроб.

— Да, — сказал Дайлан. — А если мы справимся, Лаис Валентино достается нам, а вы забираете кого-то из тех жрецов, кто понравится вам.

— Вы готовы предложить за него, даже не обладающего хорошей кровью, такую цену?

И Олайви, Дайлан, Аймили и Кайстофер кивнули одновременно, хотя Грайс знала — Олайви презирала Лаиса за поверхностность, Дайлан смеялся над ним, а Кайстофер ни единого раза не обратил на него внимания.

— Скрепим договор, — сказал Мэрган. — Касси?

— Да, папа.

Дайлан сказал:

— Маделин, Грайс, Ноар, заберите Лаиса и уходите.

— Да, — кивнула Грайс. Ноар быстро подхватил Лаиса, и Лаис сказал:

— Ой, ты смешной такой.

Аймили фыркнула, явно расслабившись. Они вышли из столовой.

— А ты пробовал по-другому постричься? — продолжал допытываться Лаис. — Ты был выглядел намного милее. И еще приодеться. У меня есть рубашка для тебя.

— О нет, Ноар, тебя схватила полиция моды, — сказала Маделин.

— Это я схватил полицию моды.

А Грайс посмотрела на дверь и поняла, что не хочет знать, что за ней сейчас происходит. Даже думать об этом не хочет.

Какое это было облегчение, наконец, выйти оттуда.

Глава 8

Что еще они обсуждали Грайс так и не узнала, Кайстофер не спешил ей говорить. Зато Кайстофер сказал, что вопрос с ее работой решен.

И вот уже две недели Грайс работала на "Файзер", и не могла понять нравится ей или нет. Блестящая высотка с логотипом, мраморные полы, фонтанчики, хорошо оборудованные лаборатории, приветливые коллеги. Здесь было все.

Но Грайс думала только о том, почему с ней не связывается Бримстоун. Разговор с Чэрли не шел у нее из головы, и весь тот вечер — тоже. Телефон с подставной симкартой упорно молчал. Грайс хотелось помочь своей семье, хотелось помочь Лаису. Она будто видела то, что было нужно всем, но не могла до этого дотянуться.

Вместо того, чтобы делать что-то полезное, Грайс ходила на работу и выполняла ее со свойственной ей тщательностью. Но настраивая приборы, подбирая колонки, условия, интерпретируя хроматограмму и составляя отчеты, словом, делая все ту монотонную работу за которую Грайс и любила свою профессию, она думала о том, что может Бримстоун и почему их не могут найти.

А в перерывах, когда Грайс ковырялась пластиковой вилкой в салате посреди шумного кафетерия, она думала о том, сколько времени осталось Лаису. Грайс переживала за него, и это повысило ее толерантность к звонкам Лаиса.

Вот и сейчас, решив поужинать после работы все в том же привычном кафетерии "Файзера", Грайс слушала взволнованный голос Лаиса.

Отчасти она была даже рада тому, что он позвонил. Это держало ее милейших, очаровательных и крайне тактичных коллег подальше. Грайс не имела ничего против них, однако ей хотелось сократить общение до самого необходимого минимума, включающего в ее понимании обсуждения хроматограмм и жалобы на неточность приборов.

Лаис говорил:

— Ну, в общем, меня теперь точно убьют.

— Это не правда, дорогой, ты же знаешь.

— Знаю, что убьют. Я поэтому купил колу и мармеладных червячков и сижу в парке. А ты?

— А я ем салат.

— Здорово. Ты играла "Покемон го"? Я тут Бульбазавра поймал.

— Что?

— Вообще на природе покемонов больше, я пойду поглубже в парк сейчас.

Грайс наколола на вилку красный, красивый ломтик помидора, задумчиво покивала, даже не думая о том, что Лаис ее не видел. Подтверждения ее признаков жизни ему обычно были не нужны.

— Но Ноар все равно молодец. Он пытается. И ты пытаешься. А Аймили хочет прижать Чэрли. Но он скорее умрет, чем скажет, мне кажется. А ты знаешь, почему я вообще попал в эту ситуацию?

— Потому что ты влюбился?

— Ну, да. Но еще потому, что я из семьи Валентино. Знаешь, я ведь даже не буду быком-производителем для Касси.

— Мерзко ты выразился.

— Но это же правда. Я даже им не подхожу. Но однажды, давным-давно, семья Валентино оказала услугу Дому Тьмы. И вот поэтому, в благодарность моим, блин, предкам, меня убили. Знаешь, как страшно умирать? Теперь еще хуже думать, что я опять так умру.

Грайс вздохнула. Она вряд ли могла сказать ему что-то приятное. Поэтому оставалось только спросить:

— А что за услугу?

— Ну, они приплыли сюда на корабле нашей семьи. Мы тогда были люди богатые. И моя семья скрыла то, что в Эмерику прибыли новые боги. Они прибыли сюда и освободили, свой, ну, народ. Черных, короче. Тогда еще война была. Короче те доисторические Валентино предали белую расу, если бы не мы, может бы Дом Тьмы и не доехал до сюда, может их бы остановил Дом Хаоса, и было бы в Эмерике только одно семейство богов. А они прирезали жрецов Дома Хаоса, которые плыли на том корабле и заключили договор с Домом Тьмы. Вот так-то.

— Душераздирающая история. Лаис, ты уверен, что стоит рассказывать твои семейные тайны по телефону? Телефоны прослушивают, ты же знаешь об этом?

— Да, ЦРУ следит за нами.

— Я думаю, что наши телефоны прослушивает лично Кайстофер.

— Ага, или Ноар.

Грайс и Лаис засмеялись. Странно было смеяться, разговаривая с человеком по телефону. Вроде как они были вместе, и в то же время не совсем. Вместе и разделены.

— Я скучаю, — неожиданно для себя сказала Грайс. Она сама не поняла, не почувствовала, как вырвались у нее эти слова. Ей стало неуютно.

— Я тоже! — радостно воскликнул Лаис. — Возвращайся скорее домой, будем смотреть кинохи. Аймили бросила меня, шляется с Ноаром, выясняет с ним всякое. А мне одиноко. Но я надеюсь она придет, и мы втроем будем смотреть кинохи. Давай смотреть комедии про полицейских, чтобы говорить цитатами из них перед Ноаром.

Грайс тут же почувствовала себя утомленной.

— Давай. Но мне пора. Не могу же я разговаривать с тобой на ходу.

— Да, а то ты разобьешь тачку, и… и купишь новую тачку! Делов-то, если ты жена бога.

— Если я разобью себя, мне неоткуда будет взять новую себя.

— Звучит, как фраза, которую ты часто говорила своему психотерапевту.

— Пока, Лаис, — сказала Грайс и нажала на кнопку сброса. Для надежности она поставила телефон на беззвучный режим. Потом можно будет сказать, что не слышала звонков Лаиса.

Наверное, ему было очень страшно и хотелось, чтобы рядом с ним были люди, которые одни у него остались. Семьи-то у него теперь не было. И из людей вокруг были Ноар, Маделин и Грайс.

Грайс решила поскорее попасть домой, а по пути купить Лаису что-нибудь хорошее, вроде нового чехла для телефона или ведерка мороженого из "Баскин Роббинс". Лаис любил лимонное с заварным кремом, оно всегда его радовало.

Грайс с тоской посмотрела на свой салат, нехотя доела его и, выбросив контейнер в положенное место, в отличии от многих ее коллег, с чувством выполненного долга пошла к лифту.

Позади нее оставался уютный кафетерий со сносной едой, и ее очаровательный лаборант Джайстин, который все время болтал о том, как он состоял в каком-то братстве с названием, которого Грайс не могла запомнить, в Йеле.

В целом, Грайс должна была быть счастлива — монотонная работа, позволявшая ей быть наедине с собой, лаборант, выполняющий функцию радио, коллеги, с которыми можно обсудить расчеты и даже какао в меню кафетерия.

Войдя в лифт, Грайс улыбнулась своему отражению. Дом Хаоса справится с Бримстоуном, кто бы там ни состоял. Они ведь боги, они все могут. А Грайс может расслабиться. Подумав об этом, Грайс почувствовала, как легче становится дышать.

Она нажала на кнопку, рядом с которой было написано "-3". Этажей подземной парковки было пять. Большинство из парковочных мест пустовали, однако "Файзер" предпочитал эргономичности простор. Парковочные места разделялись между персоналом сразу же и никогда не менялись. Такая стабильность Грайс нравилась. К примеру, она попала в пустой сектор, и на протяжении почти всей парковочной линии у нее не было соседей, только в самом конце застывали иногда высокие, черные машины топ-менеджеров. Грайс полагала, что доставшееся ей парковочное место выражало уважение и почтение. Благородное соседство никоим образом Грайс не волновало, однако его редкость приветствовалась. Двери лифта беззвучно открылись, и Грайс вышла в широкое и темное пространство. Несмотря на все усилия по обеспечению освещения, обилие широких столбов, отграничивающих парковочные места друг от друга, мешало белесому свету озарять все огромное помещение. Столбы, как осы, были размечены черным и желтым, и Грайс до сих пор не знала, что это означает. Вообще-то и водила Грайс не слишком хорошо. Кайстофер предлагал, чтобы ее отвозил и привозил личный водитель, однако Грайс отказалась — ей не хотелось новых знакомств, субъективно она была переполнена ими на многие годы вперед. А молчать, пока ее возят туда и обратно каждый день, казалось ей невежливым и оскорбительным по отношению к человеку, который ей помогает.

Словом, было решено купить машину. Грайс настолько не интересовало, что у нее будет за автомобиль, что его выбирали Лаис и Маделин.

Таким образом Грайс стала обладателем малиновой "Мазды", совершенно не сходившейся с ее представлениями о себе и своих вещах. Однако, Грайс с честью и благодарностью приняла заботу Лаиса и Маделин. С "Маздой" они почти поладили, машина это была хорошая, только резковатая на вкус Грайс. Однако Грайс практически приноровилась. Особенно ей нравилось, когда дорога была длинной и пустой, и все напряжение покидало Грайс, как воздух покидает воздушный шар.

Грайс шла к своему парковочному месту. Помещение вроде бы поддерживалось в идеальной чистоте, и все равно из-за своей сумрачности и обилия бетона, лишь изредка аккуратно раскрашенного в неряшливые цвета, оно казалось обшарпанным. Казалось, о нем позабыли в стремлении к роскоши и красоте. Парковка в прямом и в переносном смысле представляла собой нижний мир по отношению к основным помещениям. Унылое пространство, лишенное всего богатого изящества верхних этажей. Даже лаборатории "Файзера" приводили в восторг красотой и блеском своих приборов.

Шаги Грайс гулко отдавались по всему помещению, ритмичные, ровные. Грайс никогда не боялась парковки, хотя Джайстин, к примеру, относился к ней с трепетом и рассказывал жуткие и не имеющие отношения к реальности истории о том, как там бесследно пропадали люди, и о маньяке, который преследовал там блондинку-секретаршу, которая исхитрилась его, в конце концов, убить. Однако Грайс, наученная киномарафонами с Аймили и Лаисом сказала:

— Это сюжет фильма "Парковка" Элександра Аджи.

Дальше разговор не клеился.

Грайс не боялась парковки вовсе не потому, что она была приветливым, безопасным местом. Один из плюсов депрессии, которую пережила Грайс — ощущение всесильности, всемогущего контроля. Что бы ни случилось с Грайс: кирпич, упавший на голову, машина, выскочившая из-за поворота, маньяк в безлюдном парке, внезапный пожар, все она могла принять, как подарок судьбы. Пока Грайс не хотела жить, она ничего не боялась. Смерть, поджидавшая будто бы за каждым углом, была приятным спутником, а не вечным преследователем.

Сейчас к Грайс вернулись ее тревоги, с которыми она пыталась справиться посредством компульсивных ритуалов, как и Кайстофер. Однако иногда, в особенно жутких местах, ей удавалось поймать это ощущение полнейшего комфорта от мысли об опасности.

Это было незабываемое чувство, как сказать "ну и что?" в споре, чего Грайс никогда не делала лет этак с семи, потому как неаргументированные ответы, это неприлично и выставляет в дурном свете основные тезисы.

Грайс шла через пустынное, унылое, казавшееся бесконечным пространство. На протяжении всего своего пути, она встретила только одну машину представительского класса, "BMW", кажется.

Посередине располагалась комната охранника. И если обычно этот полный, рано лысеющий парень выглядывал, отпуская очаровательные комментарии насчет еды в кафетерии и поздравляя Грайс с окончанием рабочего дня, то сегодня он, видимо, отлучился. Наверное, пошел поужинать. В противном случае, он непременно бы вышел. Наверное, парень, чьего имени Грайс даже не знала, изнывал от одиночества на этой работе.

Грайс увидела свою машину, в полутемном помещении малиновый казался кроваво-красным. Открыв сумочку, Грайс нащупала в специальном отделе ключи, на которых висел брелок с кусочком розового кварца, который прежде сопровождал ключи Грайс от дома в Юэте.

Этот брелок провел с ней практически всю жизнь, с тех пор, как она стала достаточно ответственной для того, чтобы открывать и закрывать дверь самостоятельно. И в Нэй-Йарк Грайс взяла его, осиротевшего без ключей, в коробочке, как памятное воспоминание, в мир, где ключи никому не нужны.

А теперь он, наконец, пригодился.

Грайс открыла дверцу, села за руль и привычным движением вставила второй ключ в замок зажигания. Действие было автоматическим, неосознанным, потому что еще прежде, чем ключ коснулся отверстия замка, Грайс поняла, что ощущает в машине еще чье-то присутствие. Как бывает иногда просыпаешься от того, что кто-то смотрит на тебя.

А когда ключ вошел в замок, Грайс почувствовала на своей шее удавку. Ее душили не так, чтобы убить, кто-то хотел, чтобы она потеряла сознание. Грайс помнила это ощущение. В тот единственный раз, когда в школе другие девочки взяли ее играть с собой, они душили друг друга в туалете до потери сознания и легких галлюцинаций.

Грайс тогда виделись цветные пятна, а потом все погасло, как после того, как Мэрган на секунду остановил ее сердце. Очнулась Грайс будто бы отдохнувшей и, как оказалось, прошло около десяти минут. Девочки даже начали волноваться. Грайс очнулась в неудобной позе, с задранной наверх юбкой и струйкой слюны, стекающей по губам. Словом, дружба с девочками того не стоила.

Сейчас Грайс слишком хорошо понимала, что у нее есть секунд тридцать прежде, чем потерять сознание. Взгляд ее метнулся к бардачку, где лежал пистолет. Но если кто-то смог пробраться в ее машину, вряд ли он не смог добраться до пистолета, выданного Грайс Ноаром и лежавшего позабытым в самом очевидном месте. Вместо этого Грайс нажала на газ, рванув вперед, из-за резкого движения машины, которое так не нравилось Грайс обычно, натяжение удавки на секунду ослабело, и Грайс воспользовалась этой драгоценной секундой, чтобы так же резко сдать назад. Только на этот раз Грайс не собиралась тормозить. Удавка еще сильнее вцепилась в ее шею, и Грайс почти отключилась в момент, когда произошел удар. Раздался громкий скрежет металла, и Грайс надеялась, что он привлечет охранника. Удавка спала с шеи, может быть, удар обезвредил нападающего, а может он просто не удержал равновесие.

Грайс было все равно, она принялась дергать за ручку машины, на секунду ей показалось, будто дверь заблокирована, но это было невозможно — Грайс ведь проникла сюда, а блокировка включается только со стороны водителя.

Вывалившись на грязный бетонный пол, Грайс глубоко вдохнула. Стоило все же проверить бардачок на наличие пистолета. Ей могло повезти.

Или не повезти, и тогда промедление могло обернуться чем угодно, но в основном — смертью. Грайс побежала к лифту, потолок разумных решений, на которые Грайс была способна в этой ситуации был преодолен. Она не смотрела назад, не посмотрела даже когда услышала голос, явно женский, ехидный, но механически измененный, как будто женщина говорила в микрофон, искажающий голос. Грайс и не думала, что такое возможно без громоздкого оборудования.

— Не это ищешь?

Прямо у нее над ухом пронесся выстрел. Грайс инстинктивно бросилась вниз, прежде, чем поняла, что так остается открытой мишенью, нужно было бежать дальше, виляя из стороны в сторону. Еще один выстрел просвистел совсем рядом. Ее не хотели убить, нет. Эти выстрелы нужны были, чтобы ее напугать. Грайс лежала неподвижно, по ней нельзя было промазать.

Поднявшись на четвереньки, Грайс собиралась было встать, но именно в этот момент ее сильно приложили прикладом по скуле. Наверное, удар должен был приходиться в висок, но Грайс каким-то чудом успела увернуться. На нее навалился кто-то легкий, почти невесомый, но очень цепкий.

Пистолет был отброшен, видимо, преследовательница не хотела случайно выстрелить в Грайс. Грайс сумела перевернуться, но не скинуть ее. Над ней была хрупкая женщина, Грайс не знала, откуда в ней даже такая сила. Ее волосы были скрыты под капюшоном, а лицо — под фарфоровой маской, где не было отверстия для рта.

На белом, безупречном лбу был красный алхимический знак сульфура, серы.

Бримстоун, Бримстоун.

— Давай, шлюха, зови на помощь, — прошипела женщина, и ее искаженный голос заискрился помехами, а в руках блеснул нож. Грайс попыталась перехватить ее руку. Женщина была совсем тоненькой, казалось бы у Грайс, обладавшей абсолютно стандартной комплекцией, было преимущество, но сил в хрупкой женщине было больше.

Нож прошелся по рукам Грайс, задел ее щеку. Грайс удерживала лезвие, чтобы не получить слишком глубокие порезы, но предотвратить их полностью она не могла. Грайс полагалось бы визжать от страха, и ей и вправду было страшно, от уверенности в собственной непобедимости и следа не осталось, но голос не шел. Борьба была молчаливая, удивительно долгая. Грайс казалось, что вся она покрыта длинными, неглубокими ранками. И Грайс знала, что долго она не продержится.

Вот эти минуты должны были быть у нее последними. И неожиданно она снова почувствовала, что ей все равно. Но это безразличие не заставило ее опустить руки и перестать сопротивляться. Наоборот, Грайс поняла, что может все. И она отпустила девушку, даже не думая о том, что случится сейчас, а потом с размаху, из последних сил, ударила ее по лицу. Маска треснула, осколки фарфора впились в лицо девушку, почти обнажив ее щеку. В это же время нож глубоко вонзился в плечо Грайс. Грайс ударила снова, на этот раз целясь в глаза. Рука девушки разжалась, она взвизгнула, звук был похож на писк настраиваемого микрофона. Грайс, наконец, удалось сбросить ее с себя. Плечо заливала горячая кровь. Грайс подумала, что она не сумеет добежать до лифта, а вот комната охранника находилась совсем рядом. Она метнулась туда, успев распахнуть дверь ровно перед тем, как девушка в фарфоровой маске ее настигла. Руки в перчатках перехватили Грайс за локоть, но она больно треснула дверью и себя, и девушку. Локоть пронзила невыразимая боль, намного более мерзкая, чем боль в плече. Грайс еще некоторое время боролась за то, чтобы закрыть дверь, девушка упрямо тянула ее на себя. Наконец, Грайс сумела перевернуть ручку и закрыть защелку. Дверь продолжала конвульсивно дергаться, будто снаружи ее тянула не тощая женщина, а кто-то огромный, жуткий. Грайс взяла стул, подперла им дверь и только тогда заметила, что ножка стула в крови.

Охранник, чьего имени Грайс даже не знала, лежал под столом. Глаза его были широко, доверчиво раскрыты, будто он смотрел на облака. На его груди было, наверное, с двадцать колотых ран, ни единого живого места, одна развороченная плоть, казалось обрывки форменной рубашки, пропитавшись кровью, вплавились в тело. А вот лицо было нетронутым, мальчишеским, почти красивым. Грайс подумала, что зря, совершенно зря не спросила его имени, и что он больше никогда не спросит, как у нее дела. Наверное, он был добрым человеком. Заслуживал счастья, как и все люди.

В этот момент дверь прошила пуля. Грайс спряталась под столом или, вернее сказать, за трупом охранника. Легла рядом с ним, будто они были подростками, собиравшимися поболтать, валяясь на газоне. Телефон все еще не выпал из кармана. Ей невероятно повезло. Еще несколько выстрелов прошили дверь. Если уж это дверь в комнату охранника, она могла бы и понадежнее охранять.

Грайс совершенно механически нажала пальцем на первый номер в журнале звонков. Лаис взял трубку тут же.

— У меня большие проблемы, — медленно и как-то пусто сказала Грайс. — Меня пытались убить. И все еще пытаются.

— Что?! Где ты?!

— На работе. Вернее на парковке. Но я работаю не на парковке. На парковке работает охранник. Мы как раз с ним лежим. Это минус третий этаж. Пока.

Грайс выключила телефон. Это мотивировало бы Лаиса быстрее приехать. Что? Лаиса? Почему она вообще позвонила ему, а не Кайстоферу или Ноару? Выстрелы прекратились, теперь в дверь пинали ногами. Стул дрожал при каждом ударе. Не девушка, а берсерк. И до чего навязчивая.

Мысли текли спокойно. Грайс обнаружила, что лежит в луже крови охранника. По всем правилам полагалось бы заплакать.

Через некоторое время, но Грайс не могла сказать через какое, удары прекратились. Остались только она и охранник. Он ничего не спрашивал, и Грайс не отвечала. Пахло, как в мясном магазине. Грайс истекала кровью, и все становилось пустым и незначительным.

Кажется, это Вольтер писал: все становится пустым и незначимым к исходу дня, а тем более к исходу всех дней.

А может и не Вольтер. Может Грайс сама это все придумала.

Через некоторое время стук возобновился. Грайс показалось, что он стал еще хуже, еще сильнее, и громким — ну просто невыносимо. А потом дверь просто вышибли, и погнутый металлический стул Грайс стало так же жалко, как и охранника.

Грайс ожидала увидеть девушку с фарфоровым лицом, а больше никого не ожидала. Но на пороге стоял Кайстофер, а позади него маячил Лаис, а дальше еще полицейские в форме, и Ноар с ними — без формы.

— Я не убивала его, — сказала Грайс, встав, как провинившаяся девочка. — Наверное.

— Судя по всему, он умер в течении твоего рабочего дня, — сказал Кайстофер. — Часов семь назад. Полагаю, у тебя есть твердое алиби.

— Да, я в этом уверена. Со мной был мой лаборант.

— Грайси! — завопил Лаис. — Ты вообще жива?!

Вопрос был как нельзя более актуальным, но ответить на него Грайс не успела. Кайстофер взял ее на руки, легко, будто она вообще ничего не весила, вынес из комнаты.

— Мне не отрезали ноги, — сказала Грайс.

— Ты считаешь нужным это сообщить?

— В определенной степени.

Машина скорой помощи на этой парковке смотрелась, как приклеенная. Грайс уткнулась лицом в пиджак Кайстофера, пока он нес ее. В салоне машины пахло лекарствами и металлом. Какие-то люди обрабатывали ее порезы, зашивали большую рану на плече, давали ей таблетки и воду, а Грайс смотрела только на Кайстофера. Он сидел рядом и молчал, взгляд его был спокойным, это успокаивало и Грайс.

Постепенно манипуляции, проводимые с ее телом, были закончены. Грайс попросила еще воды, и ей не отказали. Лаис носился туда и обратно, а полицейские на него кричали.

Кайстофер неохотно пропустил к ней Ноара.

— Ты должна рассказать мне все, что знаешь.

Ноар выглядел растерянным. Он будто не знал, что ему чувствовать. Глаза у него были грустные, но зубы — привычно оскалены.

— Она не готова, — сказал Кайстофер. Но он ошибался. Грайс была готова. Она чувствовала себя бездушной машиной вроде диктофона, ей было совсем не сложно повторить все.

Она говорила очень медленно, чтобы Ноар и другие не слишком мучились с расшифровкой. Ноар положил диктофон между ними, а сам записывал что-то с ее слов. Какие-то тезисы, наверное.

Закончив свой рассказ, Грайс сказала:

— Вот теперь я не готова.

Но Ноар все равно задал несколько вопросов, и Грайс никак не могла вспомнить, что же отвечала на них, сразу после того, как закрывала рот. Нужно будет потом спросить у Ноара. Ноар коснулся ее руки, и Грайс кивнула ему.

Он ушел к другим полицейским, вроде как все занимались трупом охранника. Наверное, его погрузят в эту же машину скорой помощи. Надо было отсюда убираться. Кайстофер поймал ее отчаянный взгляд. Он сказал:

— Я еще поговорю с полицией. И с теми, кто отвечает за безопасность здесь. Лаис отвезет тебя домой.

Грайс вдруг засмеялась:

— Не хватало умереть сегодня в автокатастрофе.

— Ты считаешь, он плохо водит?

Но Грайс покачала головой.

— Это шутка.

— Хорошо. Я проверю категорию его прав.

— И есть ли у него вообще права.

Чуть погодя, Грайс добавила:

— Это тоже шутка.

И еще:

— Я разбила "Мазду".

— Хорошо.

— Не совсем то слово.

— Согласен, оно довольно неорганично ситуации.

Лаис заглянул в машину:

— Можно ее уже забрать?

— Да.

Ей помогли выбраться. Грайс обернулась к врачам, кажется там были две женщины и мужчина. Она вежливо сказала:

— Спасибо, — и едва не сделала книксен.

Ей сказали что-то в ответ, но Грайс уже ушла вслед за Лаисом. Грайс вдруг подумала: она ведь могла здорово пошутить, когда Кайстофер сказал, что поговорит с теми, кто отвечает здесь за безопасность. Нужно было сказать: тот, кто отвечал за безопасность убит, он в любом случае был не слишком хороший специалист.

Ха-ха-ха.

Они сели в машину Кайстофера. Лаис сказал:

— Первый раз за рулем такой тачки.

А Грайс сказала:

— Я хотела купить тебе мороженое. Лимонное. С заварным кремом. Как ты любишь.

— Ты хочешь мороженое, Грайси?

Лаис потянулся обнять ее, но вовремя остановился. Грайс покачала головой.

— Я хочу домой.

И они поехали домой. Грайс увидела, как сумерки пожирают город, и как наступает темнота. А дома она выпила какао. Лаис ходил вокруг нее и приносил ей разные вещи, которых ей не хотелось. В конце концов, от безнадежности, он заказал пиццу.

Никто не понимал, что Грайс не так уж тяжело. Наоборот, ей казалось, будто она совсем ничего не чувствует, даже тело словно онемело.

Когда Грайс поедала третий кусок пиццы, не чувствуя вкуса, к ней в комнату вошла Олайви.

— Я не хотел ее пускать, — сказал Лаис из-за двери. — Но она — богиня.

Грайс кивнула. Она, в общем и целом, не была против. Олайви села на кровать. Грайс продолжила сидеть за столом и есть пиццу.

— Мне нужно посмотреть твоими глазами.

— Ты вырвешь мне глаза? — спросила Грайс, борясь с тягучим сыром.

— Нет, — сказала Олайви. — Если ты не мертва, это не обязательно. Иди сюда.

— Сейчас.

Грайс прошла в ванную, помыла руки, почистила зубы и вернулась. Она сказала:

— Лаис, забери пиццу.

— Нет проблем!

Олайви все еще неподвижно сидела на кровати. Рядом с ней часто казалось, что время останавливается. Грайс опустилась рядом.

— Что я должна делать? — спросила она.

Олайви взяла ее за подбородок. Пальцы у нее оказались холодные, было приятно и неприятно одновременно. Олайви заставила Грайс вскинуть голову, посмотреть на нее, а потом подалась ближе. На секунду Грайс показалось, что они в кино, и Олайви сейчас ее поцелует.

Но Олайви просто смотрела. Некоторое время Грайс не чувствовала ничего особенного. Темные глаза Олайви смотрели на Грайс, и Грайс думала о том, какой это теплый оттенок — карамель, кофе, что-то такое совсем нежное, уютное. И какой холодный был при этом взгляд. А потом Грайс почувствовала, будто Олайви раздевает ее, но только вовсе не ее тело. Она слой за слоем снимала ее воспоминания, перед Грайс мелькали, как во сне наяву, картинки из ее детства — беспорядочные, бессмысленные. Темные комнаты, освещенные луга, Большой Каньон, видимый из окна машины, мороженое, бессонные ночи, коллекция ножей, которую нужно полировать, конфеты, собранные в ночь Хейллоуина, когда дети притворяются богами.

Картинки сменялись все быстрее. Школа, университет, работа, свадьба, Кайстофер, "Ост-Инд", Дом Тьмы, и, наконец, сегодняшний день, начинавшийся так скучно и закончившийся крайне остросюжетно.

Грайс чувствовала, как будто делит с Олайви все воспоминания. Будто Олайви чувствует тот же вкус мороженого, что Грайс чувствовала в семь, знает запах моющего средства от маминых рук, ощущает в себе Кайстофера, как ощущала Грайс в свою первую брачную ночь. Грайс затошнило, ей не нравилось, что кто-то так близко с ней. Это было больше, чем секс, больше, чем все, что Грайс прежде знала — самая страшная близость.

Олайви была в ней, в ее разуме.

Грайс и не заметила, что плачет. Рука Олайви утерла ей слезы. Вместо картинок перед глазами, Грайс снова увидела ее глаза.

— Спасибо, — сказала Олайви. — Ты плачешь.

— Да.

— Никто раньше не плакал. Но я понимаю. Я бы чувствовала то же, что и ты.

Олайви встала с кровати. Она знала, что Грайс хотела, чтобы Олайви скорее ушла. Олайви понимала, что быть так близко — ужаснее, чем умереть.

Когда Олайви ушла, Грайс повалилась на кровать без сил. Она долго дремала. Плечо саднило, и Грайс часто просыпалась, а потом проваливалась в тонкий, как лед ранней зимой, сон. В одно из таких смутных пробуждений Грайс почувствовала, что на нее смотрят. Он стоял над ней, не включая свет и не двигаясь. Кайстофер выглядел жутковато, как-то совершенно не человечно.

— Доброй ночи, — сказала Грайс.

— Доброй ночи, — ответил он бесцветно.

Когда Грайс окончательно проснулась, он включил свет и принялся перебирать вещи в ящиках. Грайс вспомнила о ключе от всего, который хранился в ее тумбочке. Вспомнила, как трогала диск с записями о детстве Кайстофера, его сестер и брата. Вспомнила, как искала подходящий момент его досмотреть.

Олайви ведь теперь тоже все это знала. Грайс только надеялась, что она не скажет Кайстоферу.

Кайстофер открыл шкаф и принялся заново складывать рубашки. Грайс смотрела на него.

— Что ты делаешь? — спросила она. — Пойдем спать.

— Я не люблю беспорядок.

— Но все в порядке.

Кайстофер продолжил перебирать вещи, а потом ушел в ванную. Грайс думала подремать еще, под шум льющейся воды, но сон не шел, а вода лилась слишком долго. Грайс поднялась с кровати, пошла в ванную.

Кайстофер мыл руки. Кожа уже приобрела красный, мучительный оттенок. Он явно занимался этим не десять и не двадцать минут.

Грайс подошла к нему, встала у него за спиной. Она не знала, что сказать. Почему он был так взволнован? До полнолуния оставалось еще недели две.

Кайстофер выключил воду, медленно развернулся к ней. Он сказал:

— Я волновался. Я не контролировал то, что происходит. Это было не по моему плану. Я не хотел, чтобы с тобой случались такие вещи. Я не понимаю, как я не подумал об этом. Если бы я об этом подумал, я бы смог найти решение.

Довольно длинная тирада для Кайстофера.

— Я позволил, чтобы с тобой это случилось. Плохо. Очень плохо. Все вещи, которые я делаю, не помогли. Не имели к этому отношения. А теперь я даже не знаю, что сказать тебе, чтобы поддержать. Я не понимаю.

Грайс обняла его и почувствовала, как он напряжен.

— Я даже не думал о том, что ты — человек. Что тебе можно причинить вред. Это ведь элементарно, биология и ничего больше. Большинство умозаключений имеет синтетическую природу, но это — просто факт.

Грайс сильнее обняла его. Она была такой маленькой рядом с ним, но, казалось, испытывая стыд, он был совсем беззащитен.

— Все в порядке, — прошептала Грайс. — Все обошлось.

Она поцеловала его, и он ответил, нежно, несмело, смущенно. Они отстранились друг от друга, Кайстофер долго смотрел на нее молча, а потом сказал:

— Грайс, я…

Его вдруг передернуло, будто он испытал резкую зубную боль. Грайс положила руку ему на щеку, провела пальцами по скуле. Она вдруг поняла, что впервые они прикасаются друг к другу просто так, вне расписания. Впервые он целовал ее без причины.

— Тебе плохо?

Глаза у него стали туманными, и Грайс на секунду показалось, что он сейчас заплачет, а потом щеку обожгло и в ушах зазвенело. Она услышала голос другого Кайстофера, беспорядка.

— Ты, мерзкая дурочка, ты заставила нас волноваться! Мне больно! Плохая, плохая, девочка!

— Что ты здесь делаешь? — прошептала Грайс.

— Сюрприз, сука.

Он взял ее за горло, прижал к стене. Грайс подумала, что хватит с нее сегодня удушений. Он улыбался своей сладкой улыбкой.

— Ты испугала меня, мне больно, мне не нравится, когда мне делают больно. Я буду играть с тобой так, что на тебе живого места не останется. Давай, сладкая конфетка, скажи хоть что-нибудь, прежде, чем я тебя разгрызу.

А потом он поцеловал Грайс. Совсем по-другому, чем минуту назад. Страстно, болезненно, прижимаясь к ней всем телом, он терся о ее бедра, вылизывал ее язык. Грайс укусила его, отчасти чтобы разозлить еще сильнее, отчасти из страха. Ее чувства ко второй части Кайстофера были слишком сложными, чтобы анализировать их.

Он зашипел, а потом замахнулся, чтобы ударить ее снова. И остановил руку.

— Прости. Я не должен был этого делать, — сказал Кайстофер, прежний Кайстофер. Он поцеловал ее в лоб, очень спокойно, почти асексуально. И тут же сказал куда-то в пространство:

— Ой, заткнись, зануда, наша девочка уже завелась.

Кайстофер снова подался к ней, вдохнул ее запах и без предупреждения запустил руку под ее ночную рубашку.

И неожиданно погладил — строго, целомудренно, почтительно, как будто впервые к ней прикасался. У Грайс было ощущение, что сбоит какую-то программу, что картинка скрывается за белым шумом и предстает через секунду чуть измененная.

— Я не хочу делать тебе больно.

— Тебе понравится, если я раскрою тебе челюсть, Грайси?

Он надавил пальцами на рану в ее плече, и Грайс вскрикнула.

— Вот что ты наделала со мной, — капризно запричитал он. — Мне больно, мне больно, я хочу ощутить, что ты теплая и живая.

Он поцеловал ее в губы, лихорадочно, взволнованно.

— Прости меня, я должен уйти.

Но когда он дернулся от нее, Грайс схватила его за руку.

— Нет, — сказала она. И у Грайс было еще много слов о том, что сегодня она едва не умерла, о том, что все у нее внутри будто набито плюшем, такое нечувствительное, словно она игрушка, и ей хочется, чтобы с ней обращались, как с игрушкой, чтобы ей сделали больно, и тогда она почувствует что-то снова, и в то же время ей страшно и обидно, и Кайстофер нужен ей как никогда прежде. Но Грайс не сказала эти слова, они замерли на языке. Сказала она другое:

— Я хочу этого. С вами обоими.

Кайстофер повел ее было в спальню, а потом вдруг развернул, толкнул на пол ванной, Грайс проехалась по скользкому кафелю. Кайстофер задрал на ней ночную рубашку, шлепнул по бедру.

— Покажи, что хочешь меня, и я сделаю тебе больно.

И почти тут же припал к вырезу на ее лопатках, где открытая кожа казалась им обоим такой неприличной, коснулся губами.

— Я хочу, чтобы ты расслабилась.

— Хочу, чтобы ты была моей сладкой, живой женой. Чтобы я мог кончать в тебя, и ты кричала.

Грайс схватила его за руку, потянула ближе к себе, на себя. Кайстофер взял ее за волосы, заставил ее запрокинуть голову и укусил в шею. Ей казалось, что сейчас он приложит ее головой о кафель, но Кайстофер только запустил руку в ее волосы и принялся гладить, так же целомудренно и осторожно.

— Я переживал, что больше тебя не увижу, — прошептал он. А потом грубым движением проник под ворот ее рубашки, больно сжал грудь.

— Что никогда тебя не потрогаю, — добавил он, и интонация его была совсем другой. Пальцы проникли в Грайс, и она сама подалась навстречу его ласковому прикосновению, и тут же его ладонь надавила Грайс между лопаток.

Ей казалось, будто их и вправду двое, так быстро сменялись их движения.

Кайстофер то ласкал ее, осторожно касаясь, позволяя себе ровно столько же, сколько и всегда, то совершенно бесстыдным образом трогал ее, щипал, кусал. Грайс чувствовала его член, упершийся в нее, но он не входил, не торопился. Грайс застонала, и он закрыл ей рот.

— Тише, — прошептал он. А потом снова ударил ее по бедру.

— То есть, кричи! Я хочу, чтобы ты кричала.

Он вошел в нее, так мучительно медленно, не на всю длину, и в это же время сильно потянул за волосы, заставив привстать, податься к нему, самой закончить начатое им. Грайс чувствовала, как к ней возвращается чувствительность. Кайстофер шептал, и Грайс уже не понимала, который именно:

— Наша жена, наша, наша, наша жена. Ты — наша. Ты принадлежишь нам обоим.

Он снова почти вышел из нее, Грайс хотелось заплакать от обиды. Она чувствовала, как мышцы ее сокращаются, как болезненно она желает принять его в себя. И в то же время это мучительное состояние пробуждало ее. Боль в плече и порезах проснулась, но вместе с ней просыпалась и сама Грайс.

Кайстофер гладил ее по спине, целовал ее плечи, вылизывал ее шею. Он снова вошел в нее, и Грайс почувствовала, насколько ей было нужно, насколько жизненно необходимо ощущать его в себе.

— Наша девочка, наша жена.

Он больно укусил ее за мочку уха, а потом поцеловал, так будто и не причинял ей боль секунду назад. Грайс вообще не понимала, насколько он осознает себя.

И не совсем осознавала себя. Ей казалось, будто она с двумя мужчинами одновременно, будто они вместе трахают ее, один порывистый, другой осторожный, один жестокий, а другой почтительный, один развязный, другой зажатый.

Грайс никак не могла приноровиться к их темпу. Он то драл ее, то двигался медленно и размеренно, то таскал ее за волосы и шлепал, то гладил и целовал, то громко оскорблял, то шептал о том, что ему хорошо.

Грайс нравилось и то, и другое, но все вместе вызывало легкую диссоциацию. Грайс царапала кафель, стонала, шептала:

— Кайстофер, Кайстофер.

И ей нравилось, как пляшет на языке его имя, пока он входит в нее, проникает в нее, близко-близко, почти так близко, как нельзя. Он больше не говорил "я", только "мы". Обхватив ее за живот, заставив ее приподнять бедра, чтобы глубже проникнуть в нее, Кайстофер сказал:

— Моя грязная, грязная, девочка. Мы будем грязные, мерзкие, такие липкие, моя сладкая.

— Ты так чиста, мне так нравится, что ты чиста, и я чистый рядом с тобой.

— Я буду трахать тебя, пока ты не понесешь от меня. И тогда никто не сможет тронуть тебя.

— Мы проведем с тобой всю ночь, хочешь? Я забуду обо всем.

Грайс не знала, что ответить, и стоит ли отвечать им обоим, она вскрикнула:

— Да! Да! Да!

Как хорошо было забыть весь сегодняшний день, как хорошо было, когда этот день взорвался оглушительной вспышкой удовольствия, разлетелся на клочки в ее голове, на кровавое конфетти. Кайстофер продолжал вбиваться в нее, и тело Грайс послушно принимало его, отзываясь слабыми, спазматическими вспышками удовольствия. Странно, она уже кончила, но ее тело так же готово для него.

Он делал это долго, Грайс снова успела возбудиться. Наверное, дело было в том, что их было двое. Они боролись за эти секунды, они растягивали удовольствие. Наконец, Кайстофер вошел в нее так глубоко, как только мог, почти до боли, и Грайс почувствовала жар его семени внутри. Он принялся ласкать ее пальцами, чтобы она достигла второй разрядки. Новая вспышка удовольствия была чуть слабее, зато более долгой.

Грайс обессиленно растянулась на полу. Кайстофер по-хозяйски залез в нее пальцами, будто проверяя, достаточно ли его семени внутри нее, и почти тут же поправил подол ее ночной рубашки.

— Ты…ты в порядке? — спросил он, кашлянув.

Грайс развернулась и поцеловала его, почти так же развязно, как ее целовала другая часть Кайстофера. Грайс почувствовала себя проводником между ними, проводом между двумя электродами.

И электричество, текущее по ней, вновь позволило ей чувствовать.

Глава 9

Через две недели тест набеременность показал ей заветный для мамы, папы и всех поддерживающих и переживающих людей из интернета, результат. Врач с радостной, блестящей улыбкой сообщил ей то же самое.

Грайс не испытала никаких эмоций на этот счет. Она ведь продумала, что должна будет проявить сдержанную радость или интерес. Или, может быть, страх перед тем, что она не справится и умрет. Множество всяких вариантов, на самом деле. Но Грайс испытала только скуку от врачебного кабинета.

Она носила под сердцем первенца божественной семьи. Может быть, если это будет мальчик, он станет главой Дома Хаоса, как Дайлан.

Что ж, по крайней мере, мама прекратит начинать с этого разговоры. Она придумает что-нибудь еще, сомневаться не стоит, но хотя бы эту тему следует считать официально закрытой. Оно того стоило.

Грайс была уверенна, что все получилось исключительно потому, что тогда она была с ними обоими, Кайстофером и его второй сущностью. Порядок и беспорядок.

Теперь придется бросить курить, с тоской подумала Грайс. Но самое ужасное — попрощаться с флуоксетином.

Врач, улыбчивый, с черными, умными глазами, говорил ей о том, что сейчас самое главное исключить разного рода вредные влияния, чтобы гаструла развивалась нормально.

Грайс подняла руку:

— Спасибо, — сказала она. — У меня был курс анатомии в университете. И я знакома с пропагандой здорового образа жизни.

Врач, фамилию которого Грайс никак не могла запомнить, какая-то эврейская, распространенная, в сущности ничего особенного, замолчал, а потом сказал:

— Что ж, тогда я могу не пытать вас историями и отпустить.

— Спасибо, — повторила Грайс и улыбнулась, чтобы не быть невежливой. Неправильно было отвечать так резко.

У двери ее ждал Дайлан.

— Ну как там? — спросил он. — Все в порядке? У меня будет племянник?

С того чудесного инцидента на парковке, Грайс и Ноар нигде не появлялись одни. Ноара это явно оскорбляло намного больше.

— Должен быть, — сказала Грайс. А потом Дайлан обнял ее, крепко и как-то очень приятно.

— Ты меня смущаешь.

— Я тебя люблю! Так чудесно! Так прекрасно! Потрясающе! Как мы его назовем? Нужно начинать думать уже сейчас! Я хочу, чтобы это была девочка! Ты даже не представляешь, каким счастливым ты меня сделала! Чудесно, чудесно!

Наверное, люди могли подумать, что это Дайлан — ее муж. Но муж Грайс сидел в своем сахарном вольере, пережидая полнолуние.

Грайс стало тепло от того, что Дайлан был рад. Тепло это дислоцировалось где-то в области грудной клетки. Она сама обняла его, сказала:

— Спасибо.

На выходе Дайлан остановился у автомата с мороженым и принялся пихать туда четвертаки.

— Какое хочешь?

— Двойное. Шоколад и ваниль. Я решила устроить свою вечеринку. С мороженым и без всего остального.

Дайлан засмеялся и потрепал ее по волосам.

Грайс испытала к нему прилив нежности.

Грайс шла по аллее из августовских, предсмертно-ярких деревьев и облизывала мороженое, шоколад и ваниль мешались на языке, создавая лучшую комбинацию на свете.

Дайлан держал ее за руку и насвистывал старую песенку. Они были похожи на двоих влюбленных, и Грайс сама чувствовала к нему что-то. Наверное, это была сублимация, и отчасти Грайс видела на его месте Кайстофера.

А он видел на ее месте Маделин. Они переплели пальцы, и Грайс почувствовала, как он ей нравится сейчас. А это было совсем непозволительно.

В сумочке лежали флуоксетин и сигареты, и Грайс подумала не расставаться с ними, по крайней мере пока. Будет спокойнее, если они просто останутся рядом.

Солнце грело Грайс нос, и она спешила съесть мороженое, пока оно не превратилось в воду. Она протянула хрустящий рожок Дайлану, и он слизнул маленький холмик мороженого, окончательно разровняв его. Грайс вытащила из кармана салфетку и вытерла ему нос.

Когда они сели в машину, стало вдруг ужасающе неловко.

У богов были совсем иные понятия о личном, чем у Грайс. Чтобы избежать разговора, который Дайлан был готов завести, Грайс сказала:

— Я позвоню папе.

— Можешь не оправдываться. Ты слишком впечатлилась Домом Тьмы, я не буду выбивать у тебя из рук богомерзкую технику и заставлять тебя толкать машину.

Грайс фыркнула. А потом она вдруг поняла — для Дайлана вся эта ситуация и не была неловкой. Он общался так со всей своей семьей, будто был немного влюблен. Он ведь и с Ноаром так общался, и Грайс даже видела, как он пытался взять Ноара за руку, а Ноар тогда больно стукнул его чашкой с изображением пончика.

И тогда Грайс подумала, что Дайлан, наконец, считает ее своей семьей, отсюда весь этот мимолетный флирт и флер влюбленности. Ей сразу стало легче.

Отец взял трубку сразу:

— Да-да, мое сокровище?

— Я беременна, — сказала Грайс, предпочтя выдать предмет разговора сразу, чтобы обойтись без лишних отступлений. Папа издал какой-то совершенно девичий визг.

— О, родная, неужели это правда?! Наконец-то!

— Да. Правда.

Грайс слышала в папиных радостных возгласах, которые он обильно изливал в трубку, и облегчение — теперь он мог быть спокоен, его дочь справилась. Она несла в себе бога.

— Ладно, папа, — сказала Грайс, терпеливо выслушав все его поздравления. — Большое тебе спасибо.

— Изоляция аффекта — плохая защита в этом случае.

— У меня нет аффекта.

— Конечно, ты же его изолируешь. Подобные защиты могут спровоцировать стресс.

— Тогда я выбираю всемогущественный контроль, — сказала Грайс.

— Но это примитивная защита, свойственная асоциальным…

— Пока папа, — сказала Грайс и отключилась. Дайлан сказал:

— Смело.

Грайс моментально почувствовала стыд. Она пробормотала:

— Я бунтарка.

И уткнулась взглядом в окно. Нэй-Йарк ловил свои последние жаркие дни. Грайс спросила у Дайлана:

— Я могу повидаться с Кайстофером? А ты постоишь за дверью коридора. Хорошо?

— Я собирался на съемки, — сказал Дайлан. Его пальцы плясали над бардачком, где лежали сигареты, но в конце концов, он отдернул руку. — Ладно, уговорила меня! Я опоздаю! Но давай недолго, хорошо, Грайси?

— Как скажешь.

Они приехали домой, и вместо семьдесят пятого этажа, Грайс нажала на кнопку с номером сорок три. Она посмотрела в зеркало, достала из сумочки расческу, причесалась. Теперь она чувствовала волнение и не могла найти себе места. Дайлан закрыл глаза и мягко мотал головой, будто слушал внутри своей головы любимую песню.

Когда двери лифта открылись, Грайс вдруг подумала, что, может быть, зря она сюда приехала. Может быть, он сделает с ней что-нибудь, вскроет ее внутренности, к примеру. С него бы сталось.

Эта мысль вызвала в ней внутренний трепет не слишком понятной природы. Не однозначно отрицательный.

Грайс по памяти ввела код. Дайлан спросил:

— Подождать здесь?

— Да, пожалуйста.

Она прикрыла за собой дверь, снова оказавшись в безумии Кайстофера. На этот раз Кайстофер оказался в той же самой комнате, где они с Грайс занимались сексом на столе. Только теперь эта комната выглядела абсолютно по-другому.

Здесь все было белое, как в операционной, и даже имелось кресло, похожее на кресло зубного врача со многочисленными, навевающими ужас на детей и впечатлительных взрослых приборами. На столике рядом с ним в эмалированной посуде лежало причудливое, блестящее железное приспособление, похожее на то, что разжимало Грайс челюсти при болезненной установке бреккетов в подростковом возрасте, только больше. Штука теоретически обхватывала всю голову, и ее металл должен был крючками впиваться в слизистую рта. На кушетке стояли красные женские туфли на высоком каблуке.

Кайстофер был в углу, он раскачивался, останавливаясь всякий раз за миллиметр от того, чтобы удариться головой о стену. Пространство вокруг него снова искажалось. Когда они были вместе, все было нормально. Видимо, порядок и беспорядок взаимно аннигилировались. Теперь Грайс видела радуги, то и дело вспыхивающие вокруг него, слышала крики чаек и хруст стекла.

На Кайстофере была полосатая пижама, белая в широкую красную полоску. Он не замечал ее, и Грайс подошла ближе. Она коснулась рукой стены, стена оказалась липкая. И Грайс поняла — сахар. Все здесь, кроме металла, было сделано из сахара. Сахар, кабинет дантиста — его ассоциации были детскими, дурацкими и жутковатыми одновременно. Грайс лизнула пальцы, почувствовав интенсивную сладость.

Стена легко крошилась под ногтями.

Кайстофер обернулся совершенно внезапно. Он засмеялся, увидев ее, и смех его вызвал с потолка конфетный дождь, а еще наворачивающую круги птицу, похожую на голубя, но в полной мере не являющуюся им, остроклювую, разноцветную.

— О, моя любимая пришла навестить меня в этом одиноком месте? — он склонил голову набок.

— Я беременна, Кайстофер.

Птица превратилась в цветок, в чайную розу, и упала к ее ногам. Кайстофер тоже упал на колени, потом метнулся к ней, схватил за щиколотку и повалил на пол. Он оказался над ней, опираясь на локти, как любопытный мальчишка, смотрел ей в лицо.

— Ты подаришь мне ребенка?

— Я только что тебе сказала.

— Ты пришла сказать, что у меня будет новая куколка? Я люблю игрушки!

Пол тоже был сахарный, и Грайс чувствовала, как липнут к нему волосы. Кайстофер взял розу, пристроил ее Грайс за ухо, а потом поцеловал Грайс в губы.

— Я люблю тебя! Ты подаришь мне хоть что-то, а то я много тебе дарю, а у тебя ничего нет.

Вокруг валялись конфетки в разноцветных обертках. Грайс взяла одну из них, развернула и отправила в рот. Конфета оказалась мятной карамелькой. Грайс уже поняла, главное не показывать страха. И тогда будет даже интересно.

Кайстофер положил руку ей на живот.

— Ты же меня не обманываешь? Что мне делать, если ты меня обманываешь?

— Я говорю тебе то, что сказал мне врач.

Отчасти Грайс чувствовала себя очень смелой — как если бы вошла в клетку с диким животным.

Лицо Кайстофера приняло озадаченное выражение. Он вскочил, схватив ее за руку, потащил к креслу.

— Что, наденешь на меня эту штуку? — Грайс кивнула на жуткое железное приспособление.

— Нет, конечно, — засмеялся Кайстофер. — У тебя такие хорошенькие зубки. Я лучше вырву их, если решу поиграть в зубного. Положи руку на стол.

Грайс сделала то, что он говорил. Ее одолевало неумолимое любопытство. Кайстофер взял один из острых приборов, похожих на ножницы. Лезвия резко опустились между пальцами Грайс. Кайстофер с точностью повторил процедуру еще несколько раз. Похоже было на детскую игру с ножичком, только антураж куда более жуткий. Грайс смотрела поверх головы Кайстофера, пространство за ним искажалось, стена то приближалась, то отдалялась. Грайс видела цветные вспышки всякий раз, как лезвие втыкалось в сахарный стол.

— Ты мне не врешь?

— Не вру.

— Ты меня любишь?

— Люблю.

— Ты меня понимаешь?

— Не понимаю.

Кайстофер засмеялся, а потом сказал:

— А доверяешь?

Грайс задумалась, не зная, что сказать, затем улыбнулась:

— Да.

За этим она сюда и пришла. Руку пронзила жуткая боль, лезвия вошли до кости, Грайс закричала. Она посмотрела на стол, сахар таял от крови, а в ее руке была развороченная, глубокая, хоть и не большая, рана.

Болела она невероятно, Кайстофер воткнул лезвие ей в руку с такой силой, что мог повредить даже кость.

А потом Грайс ощутила тепло, такое нежное, такое приятное. Будто руку ее опустили в нежное, чудесное, летнее море. Грайс видела, как ткани срастаются, схватываются, и вот никакой раны уже не было, даже кожа не была повреждена. Грайс свободно двинула рукой. Под пальцами сахар стал мягким от ее крови.

— Это ты сделал?

— Это наш ребенок. Он защищает тебя.

Кайстофер поцеловал ее, принялся гладить по волосам. Он поднял Грайс на ноги, нежно, как ребенок любимую игрушку.

— Спасибо тебе, я так тебя люблю. Если бы ты соврала мне, я убил бы тебя. У моей жены будет мой ребенок.

— Да. Так обычно и бывает.

Он снова дернул Грайс за руку, прижал к себе, сделал пару танцевальных шагов, потом остановился.

— Дай мне увидеть Дайлана. Он же там? Я знаю, он там. Я слышал его голос. Дай мне увидеть его. Я должен сказать моему брату, как я счастлив. И трахнуть его. Ну или просто сказать. Неважно. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-препожалуйста!

Кайстофер достал из кармана помаду и принялся красить Грайс губы.

— Ты — хорошенькая. Давай, соглашайся. Я никуда отсюда не уйду, только увижу Дайлана.

Грайс помолчала, давая ему докрасить ей губы алой помадой. И тут же поцеловала его, когда он отвлекся. Теперь и его губы были красными. Грайс улыбнулась ему.

— И ты только увидишь Дайлана и вернешься сюда?

— Разумеется.

— Пять минут.

— Не больше. Обещаю.

Грайс вздохнула, а потом сказала:

— Договорились.

Она повела его за руку по коридору. Ей нравилось ощущать над ним некоторую власть, власть слова. Он не мог нарушить данное ей обещание, ровно как и обещание, данное Дайлану. Они вышли в пустой, ничем не примечательный коридор. Из-под пижамной штанины Кайстофера прямо на пол выпрыгнула лягушка.

— Дайлан? — позвала Грайс. Дайлана не было.

— Где же он? Где мой брат? — Кайстофер запрыгал на месте, потом прильнул к окну, принялся смотреть вниз. Он все еще держал Грайс за руку.

— Что же делать, придется возвращаться.

— А вот и нет, ты обещала. Мы пойдем искать Дайлана!

— Хорошо. Далеко он уйти не мог.

Грайс потянула Кайстофера, как ребенка, к лифту, но он дернул ее назад, к окну. Ногой он выбил стекло.

— Путь выбираю я!

— Ты что с ума сошел?!

Конечно, рана Грайс пропала, но падение с сорок третьего этажа ее тело вряд ли осилило бы. Кайстофер притянул ее к себе, поцеловал почти любовно. Грайс попыталась оттолкнуть его — ему ведь в любом случае ничего не будет. Но Кайстофер крепко обхватил ее, а потом — сделал шаг назад.

Грайс не сразу поверила, что это — все. Пола под ногами больше не было, а земля стремительно приближалась. Сердце било в груди, как набат, ощущение полета было прекрасным и чудовищно страшным одновременно, но хуже всего было понимание того, что столкновение с землей неизбежно.

Что нельзя сделать вообще ничего. В жизни у Грайс всегда оставалось хоть что-то, и если тебе плохо — есть флуоксетин, если ты нервничаешь — сигареты, а если тебе слишком хочется того и другого — работа.

Впервые Грайс столкнулась с ситуацией, когда нельзя было сделать вообще ничего.

А потом мир взорвался просто невероятной болью. Грайс почувствовала, что внутри не осталось ни единой целой косточки, она видела, как ребра проткнули блузку. Кайстофер лежал рядом, Грайс слышала его смех. Она подумала — сейчас будет смерть.

От боли даже мир стал темнее. А потом на нее снова хлынуло теплое море. Ребра входили обратно в тело, занимали положенное им место, выравнивались внутренние органы. Грайс резко села, сплюнула кровь, которой был полон рот, и поняла, что с ней все в порядке. Она ощупала свое тело. Кровь была всюду, но боли не было больше нигде. Кайстофер захлопал в ладоши.

— Теперь мы столько сможем сделать, пока будем искать Дайлана! Столько сможем сделать вместе! Как настоящая романтичная парочка!

В этот момент Грайс увидела Дайлана. В руке у него был сэндвич с логотипом «Старбакса». Он присвистнул.

— О, ты сам ей все объяснил?

— Я не объяснял! Я хотел увидеть тебя, брат! Я так счастлив!

Дайлан помог Грайс подняться, она принялась отряхиваться, как будто так можно было избавиться от крови.

— Я сам его отведу, Грайси, — сказал Дайлан. Он вздернул Кайстофера на ноги, они обнялись, как пьяные.

— Ты не злишься? — спросил Кайстофер.

— Я всегда впереди тебя, маленький брат.

— Я пойду в комнату, — сказала Грайс. Собственный голос слышался будто со стороны — рассеянный голос, жутковатый.

Не дождавшись ответа, Грайс снова зашла домой, нажала кнопку вызова лифта. Мигали цифры — сорок три, сорок два, сорок один, сорок.

Она только что упала с сорок третьего этажа и все еще была жива. Бог в ней не мог умереть, и она не могла умереть. Зайдя в лифт, Грайс широко улыбнулась. Она была покрыта кровью, и улыбка вышла, как из фильма ужасов. Грайс вытянула руки, как будто хотела полететь, сказала:

— Все мои мечты стали реальностью!

И один раз подпрыгнула, выражая степень дозволенной экспрессии.

Она быстро прошла в комнату, чтобы не наткнуться случайно на Аймили, Лаиса или Ноара.

Она могла исполнить абсолютно все свои мечты.

Для начала Грайс решила повеситься. Она взяла в кладовке веревку и долго прилаживала ее к балке между комнатой и ванной. Как плести мертвецкий узел Грайс и так знала прекрасно. Было время, когда она делала себе петли просто чтобы посмотреть, выдержит она или сделает это.

Грайс принесла стул, ответственно приладила петлю, тщательно все проверив, а потом продела в нее голову и спрыгнула вниз.

Шейные позвонки хрустнули, но вспышка боли была абсолютно незначительной. Они не могли восстановиться, но Грайс даже не потеряла сознания. Она не могла выпрямить голову, но в остальном все было хорошо. Грайс принялась раскачиваться.

Вот, значит, какое это ощущение.

Чтобы вылезти из петли ей понадобилось некоторое время и множество нелепых, уморительных движений. Наконец, сорвав пару ногтей, тут же отросших, Грайс упала. Тепло омывало ее, смывая боль. И Грайс поняла, любую боль возможно выдержать, если знать, что следом придет тепло.

Это просто не страшно.

За следующие три часа Грайс исполнила почти все, о чем мечтала — она пронзила свое сердце ножом, как мечтала в четырнадцать, начитавшись «Жизни двенадцати Цезарей» Светония. Плоть не поддавалась, а сквозь кости пройти было еще тяжелее, и на глаза навернулись слезы боли, Грайс кричала, но, видимо, дома никого не было. А потом она почувствовала, как лезвие достало до сердца — и это оказалось не больно, не так больно, как вдвигать его в грудину.

И как вытаскивать его обратно. Но как только Грайс вытащила лезвие, она почувствовала, как в груди опять цветет это дивное море.

Грайс стреляла себе в голову, в шею, и всякий раз за страшной болью, за ощущением лопнувшей плоти и треснувших костей, следовало сладкое спокойствие. Грайс делала все это и вспоминала ту себя, которая мечтала об этом каждую секунду своей жизни.

Она запачкала кровью всю комнату, и ей нужно было убраться. Но для начала Грайс решила принять ванную. Она взяла ключ от всего, открыла ящик, в котором хранился диск. Грайс взяла с собой ноутбук, сигареты и нож.

Наполнив ванную и скинув одежду, Грайс некоторое время нежилась в воде, а потом порезала себе вены. Крови успело набежать прилично, и вода окрасилась красным.

Грайс заблаговременно пристроила ноутбук на краю ванной и вставила туда диск. Теперь оставалось только включить. Рукояткой ножа Грайс нажала "ввод".

Она окунулась назад, в теплую, окровавленную воду и закурила. На экране Грайс увидела Дайлана. Он был улыбчивый мальчишка с красивыми глазами.

— Как мы его назовем? — спросил Ионатан. Снова было слышно только его голос.

— Спот!

— Но он же не пятнистый, милый!

— Тогда Спайки!

Дайлан обнимал золотистого, доброго лабрадора. Собака приветливо виляла толстым хвостом. Дайлан гладил ее по голове, и его темные глаза смотрели в собачьи, почти черные.

— Теперь ты — моя собака, Спайки.

Дайлан был как из фильмов и книг про мальчишек, чьи самые верные друзья — собаки. Художественная культура так часто воспевала этот образ, что Грайс сразу узнала глаза мальчика, которого делает счастливым мысль о том, что теперь у него есть пес. Какая-то детская, ничем не замутненная радость. В детстве Грайс очень любила такие истории, хотя ей и казалось грустным, что все они про мальчишек, как будто девочки не любят собак.

— Ты его любишь?

— Люблю, — засмеялся Дайлан. — Я пойду с ним парк. Интересно, он принесет палку? Ты принесешь палку, а?

Снова помехи, неровно сшитая пленка, две части чьей-то жизни. Грайс услышала собачий лай, пока на экране было еще темно.

— Спайки, — говорил Дайлан. В голос его стояли слезы. Наконец, Грайс увидела Дайлана. Он стоял рядом с давешним лабрадором. Прошло явно много времени — Дайлан подрос. И он плакал, утирая рукой слезы.

Спайки перед ним был ощеренный, со слюной, стекающей из пасти, вязкой, пенистой. Это не был оскал разозленной собаки — это были обнаженные в болезненной, страдальческой гримасе зубы взбесившегося, умирающего животного.

— Спайки, — повторял Дайлан. — Это же я.

— Он болеет, малыш, — сказал Ионатан.

— Я люблю тебя, пожалуйста. Не кусай меня.

— Те, кого мы любим всегда причиняют нам боль.

Грайс увидела, что руки Дайлана покрыты кровоточащими рваными ранами, которые затягивались прямо на глазах.

— Я просто хочу обнять тебя. Тебе страшно, я хочу быть рядом с тобой. Тебе, наверное, так одиноко сейчас.

Дайлан подошел ближе, раздалось рычание — такое же не похожее на рычание здоровой собаки, как и оскал. Движения у пса были порывистые и в то же время неловкие, иногда он пригибался, иногда вращался вокруг своей оси.

— Он не похож на Спайки, — сказал Дайлан.

— Он умирает, сынок. Звери умирают, как и люди. Ему страшно и больно. Подойди к нему снова.

Видимо, Дайлан сам этого хотел, потому что его раскрытые объятия по отношению к бешеному зверю были вполне искренними.

— Я люблю тебя, Спайки. Я хочу тебе помочь. Я не хочу, чтобы в свои последние минуты ты был один. Помнишь, как мы играли в мяч? Помнишь, как мы с тобой бегали по парку? Помнишь, как ты разгрыз тетради Кайстофера? Я не хочу, чтобы ты умирал. Почему он умирает, папа, почему?

Когда Дайлан подошел ближе, пес бросился на него. Он драл его горло, неловко, кусая, отскакивая, снова кусая. Дайлан не сопротивлялся, он пытался обнять собаку всякий раз, когда она бросалась на него.

У этого пса больше не было имени, не было будущего, и это были последние дни, когда Дайлан мог его увидеть.

Камера беспристрастно снимала мальчика, обнимающего бешеную собаку, которая погружала свои зубы в его плоть. Дайлан громко рыдал и, наверное, боль здесь была не причем.

Снова наступила темнота, разрываемая только рыданием и рычанием. А потом на пару секунд воцарилась и тишина. Грайс осознала, что плачет. Она вытерла слезы мокрой от окровавленной воды рукой.

Резкий свет в кадре ослепил ее, он исходил из окна. На экране выплыла надпись, как в начале фильма, "День". Было лето, яркое, как сейчас. Дайлан вез на плечах Аймили, а она цеплялась за ветки яблоневых деревьев, явно планируя повисеть. Они громко смеялись.

— Ты закончил, сынок?

— Да, папа, — ответил мальчик. Кайстофер был бледным, болезненного вида ребенком, совсем некрасивым, заморышем. Единственным, что украшало его были большие, удивительно яркие глаза. Грайс увидела, что в детстве Кайстофер и Дайлан были похожи куда больше.

Кайстофер снова склонился над тетрадкой, вывел в ней последнюю закорючку.

— Проверишь?

— Сейчас. Ты можешь идти гулять, дорогой. И позови Дайлана, ему тоже пора делать уроки.

Камера снова уставилась в окно. Через пару минут Грайс увидела на улице Кайстофера, он махал брату и сестре, а потом обернулся и помахал куда-то наверх. Наверное, Олайви.

Кадр резко оборвался, наверное, был обрезан. Грайс увидела надпись "Ночь".

Комната была ярко освещена. Это была детская, такая умилительно-пастельная, с игрушками на полках, милыми обоями в желто-белую полоску. На заправленной кровати сидел Кайстофер, на нем было девичье платье.

Грайс увидела, как в окно светит серебряная, круглая луна.

— Ты должен понимать, Кайстофер. Нет ничего постыдного ни в чем. Ни в чем нет страдания. Тебе стыдно?

— Да, папа.

— Не должно быть. Иди сюда.

Кайстофер встал. По лицу его была размазана помада. Он подошел к отцу, камера дернулась, когда Ионатан отвесил Кайстоферу пощечину. Голова его дернулась, но он не заплакал.

— Что ты хочешь сделать? — спросил Ионатан.

— Я хочу спать.

— Ты слишком ригидный. Мне это не нравится, ты держишься за все эти правила и расписания так, будто они что-то значат.

Перед камерой блеснул нож, который Ионатан продемонстрировал на ладони.

— Сейчас я буду выковыривать тебе зубы. Тебе страшно?

— Да, папа.

— Что ты хочешь сделать?

Кадр прервался, и Грайс снова увидела надпись "День". Они ехали в машине. Камера была закреплена около бардачка, и Грайс видела половину Ионатана, его руку в изящном полосатом рукаве пиджака и кончик его улыбки, и половину Кайстофера, сцепившего руки в замок и выпрямившегося.

— Мы с тобой едем за город, парень. Ты рад? Я думаю, тебе надо развеяться. Ты все учишься и учишься, малыш, а тебе нужно отдыхать.

— Да, папа.

Некоторое время они ехали молча, шумела дорога, почти не фиксируемая камерой. А потом Кайстофер спросил:

— Зачем ты делаешь все это со мной?

— Что? Везу тебя за город? Я хочу, чтобы ты отдохнул!

— Нет. По ночам, папа, когда полнолуние. Зачем ты меня мучаешь?

Ионатан поцокал языком.

— Опять начинается, Кайстофер? Я тебя не мучаю.

— Но ты мучаешь меня.

— Ты все выдумываешь. Милый, разве тебе не хватает внимания? Я хочу только, чтобы ты был счастливым. Ты мой любимый сын, я сделаю для тебя все. Все, что захочешь.

Ионатан протянул к нему руку, но Кайстофер сказал очень резко:

— Не трогай меня, пожалуйста.

И когда Ионатан отдернул руку, Кайстофер сказал:

— Спасибо.

Надпись "Ночь" стала привычной, Грайс уже ожидала ее увидеть. Кайстофер, на этот раз одетый совершенно обычным образом, зато окровавленный — его рубашка казалась полностью красной, крушил комнату.

— Чего ты хочешь? — спрашивал Ионатан с интересом. Кайстофер разбивал фарфор, топтал игрушки, пачкал кровью простыню, срывая ее с кровати. Он кричал, громко, бессловесно.

— Чего ты хочешь? — снова спросил Ионатан.

— Заткнись! — крикнул Кайстофер. — Не хочу с тобой разговаривать.

Он топтал осколки чашечек и вдруг засмеялся.

— Раз я все это выдумал, — он взял в ладонь горсть осколков и швырнул в Ионатана. — То я все могу здесь! Это мое воображение! Мой мир!

— Что ты такое? — спросил Ионатан тем же тоном, которым задавал предыдущие вопросы.

— Все! — закричал Кайстофер. Люстра над ним взорвалась дождем из осколков, но свет не исчез.

— Хорошо, мальчик. Теперь я доволен тобой. Так чего ты хочешь?

— Я хочу играть.

И Ионатан передал ему в руки нож.

На этом запись закончилась — никаких завершающих пояснений — диск просто перестал воспроизводиться. Грайс погрузилась в окровавленную воду полностью, чтобы смыть слезы. Она пробыла под водой минут пятнадцать, чувствуя боль в легких, разрывающихся от вдыхаемой ей воды.

Кайстофер не заслуживал подобного. Никто не заслуживал. Грайс стало стыдно — она хотела умереть из-за вещей куда менее чудовищных. Вынырнув, Грайс осторожно вытащила из дисковода диск, положила на столик у раковины, проверила соединение ноутбука с зарядкой, а потом небрежным движением столкнула его в воду.

Что было дальше Грайс помнила только очень формально — невыносимая боль, дрожь во всем теле, а еще, кажется, она откусила себе язык, по крайней мере, когда Грайс с трудом выбралась из ванной, она увидела плавающий в воде кончик ее языка. Во рту все было в порядке.

— Я непобедима! — засмеялась Грайс. А потом вспомнила, что не переписала все важные данные (иными словами книги по фармацевтике и фэнтезийные романы) на флешку. Мысль о потере своей библиотеки задела ее больше, чем боль от электричества. Эскапизм обуславливал ее ценности значительнее, нежели инстинкт самосохранения.

Первым делом Грайс вернула диск на место и спрятала ключ.

Потом некоторое время стояла посреди окровавленной комнаты, понимая, что уборка ей предстоит долгая. И даже одеть было нечего — она должна была помыться во второй раз, чтобы не испачкать халат.

Грайс стояла совершенно обнаженная посреди их аккуратной комнаты, где взгляд то и дело натыкался теперь на мерзкие, алые пятна. Нужно было озаботиться полиэтиленом, емкостью для крови и вообще быть аккуратной, но Грайс не хотелось. Она чувствовала себя такой сильной, она только что совершила все свои фантазии о самоубийствах и чувствовала себя прекрасно. Грайс раскинула руки и принялась кружиться на месте, оставляя на полу капли воды. В этот момент дверь открылась, Грайс взвизгнула:

— Я не одета!

Она схватила с кровати одело, замоталась в него, как культистка в свой балахон.

На пороге стояли Маделин и Лаис. Лаис присвистнул, причем очень громко, так что Грайс захотелось зажать уши. Во рту у него был какой-то белый, похожий на мел кружочек.

— О, — сказала Маделин. — Не обращай внимания, он целый день так будет. Заказал себе какие-то япойнские конфетки-свистульки.

— Это круто! А еще я могу собрать себе бургер из порошка! Но он будет мармеладный.

— Идиот!

Они вели себя так, будто у Грайс не было причины чувствовать себя неловко.

— Мы хотели тебя поздравить, — сказала Маделин. — Но ты, судя по всему, не очень рада.

Она выразительно оглядела стену, где оставались пятна крови и мозгов Грайс.

— Нет, — сказала Грайс. — Я очень-очень рада.

Для убедительности она улыбнулась. Лаис покрутил пальцем у виска.

— Но мне надо убраться.

— Разумеется. Хочешь мы…

— Поможете?

— Нет, останемся тут и поболтаем с тобой.

— Это не сарказм, я правильно понимаю?

— Правильно.

Грайс засмеялась и ушла в ванную. Вытащив из нее безнадежно испорченный ноутбук, она поняла, что чувствует себя потрясающе. Все было понарошку, а оттого — освобождающе. В этом не было великой ошибки, как если бы Грайс и вправду попробовала бы что-нибудь из своих фантазий, даже если бы Грайс выжила после этого, ее жизнь изменилась бы непоправимо.

А сейчас все было игрой.

Отмыть ванную оказалось легче всего.

Весь день Грайс занималась уборкой, приносившей ей удовольствие и покой. Маделин и Лаис болтали о чем-то, но Грайс почти не слушала их. Она думала о Кайстофере — о том обманутом, замученном мальчишке, которым он был. О Дайлане, который так любил своего песика. Об одинокой Олайви. И маленькой девочке по имени Аймили, которую травили все детство.

— Как думаете? — спросила Грайс невпопад, когда беседа, кажется, касалась кино. — У них было тяжелое детство?

— У режиссеров? Ну, это условие для творческого человека, — засмеялся Лаис.

— Нет. У богов.

Маделин пожала плечами:

— Слушай, они представители расы, приспособленной для господства на этой земле. Не думаю, что их судьбу при всем желании можно назвать тяжелой.

Грайс замолчала и принялась драить пол дальше. Разговор Маделин и Лаиса восстановился, но Грайс не слушала слов — только звучание их голосов. От них ей было уютно.

К вечеру комната снова представляла собой то, что Грайс так сильно любила — абсолютный порядок. Выпроводив Лаиса и Маделин, Грайс немного почитала и легла спать, но сон не шел. Она положила руку себе на живот, стараясь осознать, что там сейчас еще какое-то существо, кроме нее, вскоре оно будет больше, у него будет собственная жизнь, биение собственного сердца.

И оно не будет человеком.

Ей стало страшно, как будто вместе с ней, в темноте ее тела, был кто-то чужой, жуткий, кто-то, от кого нельзя спрятаться и сбежать. Существо, которого полагается бояться.

Неожиданно Грайс почувствовала страшную слабость. Может быть, она переборщила с попытками убить себя? Грайс казалось, она не может пошевелиться, тревога накрывала ее равномерными, ритмичными волнами. Она почувствовала, что теплая кровь струится у нее из носа, но не смогла пошевелить рукой, чтобы стереть ее. Этот паралич длился около часа, и когда Грайс смогла, наконец, двигаться, она вскочила с кровати. Кровотечение было довольно обильное. Чтобы успокоиться, Грайс замыла простынь, засунула в ящик для грязного белья, сменила постель. Ее трясло от страха. Конечно, не стоило так увлекаться попытками себя убить. Она сама виновата. Никто не говорил ей о том, что этого нельзя делать слишком часто, потому что никто и не делает таких вещей слишком часто. Это у нее нет мозгов.

Грайс долгое время не могла заставить себя вернуться в постель. Ей казалось, что паралич нападет на нее снова. Наконец, она усилием воли заставила себя лечь, на самом краю кровати, будто собиралась куда-то, от кого-то бежать. Грайс с трудом заснула, когда за окном уже забрезжил рассвет.

Проснувшись, Грайс привела себя в порядок, наслаждаясь чистотой всего вокруг. Она гнала от себя мысли о вчерашнем параличе, который был страшнее любой боли, испытанной в смертельных для человека обстоятельствах.

Совершенно неожиданным образом Грайс захотелось к людям, а не от людей. Она вышла на кухню, где уже сидели Кайстофер и Аймили. Полнолуние закончилось, с облегчением подумала Грайс.

Аймили сказала:

— Я поздравляю тебя, братик.

А потом она поцеловала Кайстофера — совсем не по-сестрински. Он ответил ей, и Грайс нахмурилась. Если Аймили поздравляла ее мужа с ее беременностью, сделано это было странным образом.

— О, — сказала Аймили как ни в чем не бывало. — Доброе утро, Грайси, как себя чувствуешь?

— Все…

Грайс набрала было воздуха, чтобы сказать "в порядке", но сказала:

— Плохо.

Она села рядом с Кайстофером. Он взял ее за руки, это был очень личный жест, не для других людей. Но сейчас Кайстофер, кажется, был взволнован.

— Это правда?

— Что мне плохо?

— Что ты беременна.

Грайс хотела было рявкнуть, что говорила ему вчера, но вспомнила о том, что видела, просматривая диск. Он не совсем понимал, что реально, а что — его фантазия. Может, он и помнил о своей второй части, но считал, что это сон. А может просто не доверял полностью тому, что видел и слышал в полнолуние.

— Да, Кайстофер.

Он кивнул.

— Спасибо тебе.

Грайс кивнула ему. Он будто не интересовался, почему ей было плохо, и это ее обидело. Грайс молча завтракала, Кайстофер, впрочем, тоже не был особенно разговорчив.

— О, поняла, — сказала Аймили, так и не сумев их разговорить. — Всем пока, я лучше отправлюсь в более веселое место.

После завтрака они вернулись в комнату. Он сказал:

— Я знаю, что тебе плохо.

— Мне страшно, — сказала Грайс и будто услышала свой голос со стороны — вообще никаких эмоций. С тем же успехом она могла сказать любую другую фразу. Но Кайстофер понял. Он усадил ее на кровать.

— Я знаю. Ты носишь в себе детеныша другого вида. Значит, твой организм будет работать на пределе, потому что этот детеныш будет брать все, что запрограммирован брать.

— То есть, он сожрет меня изнутри?

— Метафорически говоря. Тебе будет тяжело. Но есть и хорошие стороны.

— Неуязвимость для внешнего воздействия?

— Откуда ты знаешь?

Грайс пожала плечами. Ей не хотелось упоминать об их встрече на закрытом этаже.

— Дайлан сказал.

— Что ж, Дайлан прав. Но мне было бы неприятно, если бы ты экспериментировала с этим у меня на глазах.

— Меня не интересуют подобные вещи, — сдержанно сказала Грайс.

А потом Кайстофер увлек ее на кровать рядом с собой.

— Я тебе очень благодарен.

Он обнял ее так, будто они собирались спать.

— Пока не за что, — сказала Грайс. Он обнял ее крепче.

— Я тебе кое-что расскажу. В прошлом божественные пары могли проводить что-то вроде синхронизации. Это нужно было для успокоения детеныша, и для лучшего контакта самца и самки, чтобы они не вгрызались друг в друга. Это высшая степень связи между богами. Она не утрачена и для пар вроде нас с тобой или Ноара с Олайви.

Он говорил отрешенно, как преподаватель на замене, читающий лекцию о предмете, с которым знаком лишь поверхностно. Его шаблонная речь сейчас звучала как-то особенно изолированно. И одновременно с этим он крепче обнял Грайс.

Она закрыла глаза. Ей стало страшно, что паралич вернется. А потом Грайс вдруг услышала биение его сердца так близко, будто оно билось в ее собственной груди. Она буквально почувствовала его. Грайс лежала, ощущая, как ее обнимает Кайстофер, и в то же время она уже не была собой — в полной мере, и он собой не был. Грайс чувствовала его дыхание, будто вдыхала сама.

И еще она ощущала присутствие их ребенка — бессловесное, бессердечное пока, и все же оно было.

Грайс ощущала его объятия, и ощущала, что он чувствует, обнимая ее. Ощущала все за них обоих и была ими обоими, и он был ей, и будто бы они были кем-то еще. Один плюс один, это уже не только один и один, но и два.

Грайс не знала, как выразить это странное ощущение. Выражение довербальных процессов на вербальном уровне в некотором смысле невозможно.

Они были абсолютно едины, и Грайс удивлялась, как она могла позволить себе такую степень близости, ту самую, что так часто фигурировала в ее страхах. Это была близость, которая поглощает полностью.

Ее страх мешался с его страхом, он тоже боялся, но — чего-то другого и в то же время похожего.

Они не двигались. Грайс чувствовала, как страх растворяется, и остаются только они — физические ощущения, слитые воедино, мысли, носящиеся по поверхности общего разума.

Грайс вдруг стало так спокойно, будто она была в открытом космосе, так далеко ото всех, как только могла, но все же — с кем-то, с кем-то таким родным, знающим ее так хорошо.

Грайс уснула, ощущая, как засыпает он.

Глава 10

Грайс проснулась, все еще ощущая, что они едины. У нее было два сердца, и оба они бились ровно и успокаивающе. Он спал, она чувствовала это. Грайс скользила по поверхности его снов, стоило ей закрыть глаза. Какие-то коридоры, незнакомые ей люди, бессмысленные просьбы, которые нельзя не выполнить — у Кайстофера были очень человеческие сны.

И в то же время Грайс еще ощущала запах, исходивший от второй его части — сахарно-молочный, с нотками розы, похожий на цветочный крем, детский и чувственный одновременно.

Грайс развернулась к нему, нить между ними болезненно натянулась, и Грайс прильнула к Кайстоферу, чтобы продлить ощущение близости — она почувствовала как он ощутил ее прикосновение.

— Спи, — сказала она, когда Кайстофер открыл глаза. — Мне хотелось тебя поцеловать.

Для Грайс это было непозволительной фривольностью, никогда прежде она не позволяла себе таких развязных жестов по отношению к нему, если дело не касалось того, другого Кайстофера.

Грайс осторожно поцеловала его в губы, поцелуй получился очень ярким из-за сдвоенных ощущений. Она почувствовала, что ему приятна ласка. Он был как зверек, ожидающий нежности от нее и не умеющий об этом сказать.

Грайс погладила его по голове, улыбнулась ему. Впервые она задумалась, что дело не только в том, что она — человек, что она слабее него, но и в том, что он — бог, и он тоже не умеет чего-то, что умеет она.

Грайс заглядывала ему в глаза — они были голубые, яркие, в крохотных желтых пятнышках. Никогда прежде она так не рассматривала его. Сейчас она ощущала его красоту, как свою собственную, восхищалась ей так, как Маделин, наверное, восхищается перед зеркалом.

Грайс вдруг подумала, а ведь его истинный облик, истинный облик его рода — чудовищен. На мгновение закрыв глаза, она увидела перед собой голодные, испещренные глазами щупальца, обвивающие ее. Будь он вовсе не похож на человека, могла бы она его полюбить?

Кайстофер при всех своих слабостях и обсессиях, при всей своей строгости и соблюдаемых приличиях, при всем, что Грайс нравилось в нем, не был похож на нее в самом главном. И даже если столетия сожительства людей с гигантскими спрутами, как говорил ее учитель биологии, дало ему сходство с человеком, это была иллюзия, глазурь, которую слишком легко было соскоблить.

Грайс коснулась кончика его носа, улыбнулась ему. И совершенно неожиданно, он поцеловал ее сам. Грайс знала, что он хочет сказать, но эти мысли никак не оформлялись в их разделенном разуме. Он хотел что-то рассказать, он хотел, чтобы она что-то знала, он доверял ей.

Кайстофер крепче обнял ее, так что они были совсем близко, и она касалась носом кончика его носа, но тут в дверь постучали. Грайс отскочила от него, связь между ними натянулась и порвалась, и Грайс, просто упав с кровати, оказалась настолько одна, насколько это вообще возможно. Все, даже воздух, в мгновение стало чуждым и жутким. Как будто Грайс оказалась в безвидном и пустом месте, в полной, удушающей темноте.

В дверях стоял Ноар, который казался ей совершенно незнакомым. Кайстофер помог Грайс подняться, но она не почувствовала его прикосновения, тело будто онемело.

— Нельзя делать это так быстро, — сказал Кайстофер. — Ты должна подготовиться к разъединению.

Кайстофер и сам выглядел ошеломленным. И Грайс поняла, что у него ведь это тоже впервые.

— Вы что трахались, ребята?

— Еще одна подобная реплика, и тебя долгое время не будет по-близости.

— Какой загадочный способ угрожать, Кайстофер!

Грайс обняла Кайстофера, будто чтобы наверстать упущенный момент мягкого отделения от него. Ноар вскинул брови.

— Беременность сделала тебя сентиментальной?

Кайстофер и Грайс тут же отсели друг от друга на разные концы кровати. Грайс расправила измятую юбку.

— Ты, наверное, пришел за чем-то, Ноар.

— Если ты пришел просто поговорить, найди кого-нибудь другого, в крайнем случае загляни в интернет, — сказала Грайс.

— Злые вы какие, — фыркнул Ноар. — Я просто подумал, вам будет интересно, что думает полиция по поводу покушения на тебя, Грайси. Но если нет, что ж.

Ноар потянулся, а потом развернулся к двери.

— И чего ты ждешь? — спросил Кайстофер. — Что мы скажем "о, нет, Ноар, вернись"?

— Но мы заинтересованы.

— Мы заинтересованы, — передразнил Ноар. Он прошел в комнату, встал перед ними. А потом самым неожиданным образом Кайстофер подался к нему. Он был выше Ноара, но обычно Грайс не обращала на это внимания. Сейчас Кайстофер выглядел угрожающе, он чуть склонился к Ноару, оскалив зубы, гримаса на его лице была нечеловеческая, как будто он не слишком понимал, как это — управлять человеческой мимикой. Это было и смешно и жутковато.

— Я не хочу, чтобы ты говорил со мной или с ней в таком тоне.

Грайс вспомнила, что никогда прежде он не жаловался, дурной характер Ноара стойко терпели все.

— И если ты не будешь слушаться, я заставлю тебя осознать, как сильно ты ошибаешься, считая меня безобидным богом.

Ноар поднял руки.

— Эй, эй, я не считаю тебя безобидным богом.

И Грайс поняла, что она впервые видела злость Кайстофера, не другой его, по-детски жестокой части, а именно обсессивно-компульсивного, ценящего сдержанность превыше всего Кайстофера.

Может быть, разъединение и его вывело из равновесия. Ноар, к его чести, напуганным не выглядел, разве что ошеломленным. Впрочем, Ноара было сложно напугать чем-то. Особеннотак, чтобы это не доставило ему удовольствия.

И все же Грайс видела, как Ноар нахмурился. Наверное, ему так же хорошо, как и Грайс представлялось, что Кайстофер мог просто разбить ему голову — для него этот поступок был бы намного легче, намного естественнее, чем для Ноара привычным образом выстрелить в оказывающего сопротивление преступника.

Та черта, которую переступал Ноар была много толще, чем нить, отделявшая Кайстофера от его предков, которые убивали людей, как мелких насекомых.

— Все в порядке? — спросил Ноар. — Хочешь, я даже извинюсь?

— Этот мелкий инцидент того не стоит, — быстро сказал Кайстофер. Он снова сел на кровать и с вежливым интересом спросил:

— Так что насчет покушения? Полиция выяснила что-то полезное?

— Тут сложно, — сказал Ноар. Они с Грайс закурили. Грайс чувствовала охватывающий ее волнами страх при воспоминаниях о парковке. Странное дело, еще недавно ей казалось, будто она со стальным спокойствием перенесла все происходившее.

А потом Грайс почувствовала, что страх этот будто несколько блеклый, затертый, чужой. Это был страх Кайстофера, отголосок того, что он называл синхронизацией, все еще позволял ей чувствовать его — отдаленно, неясно. Ощущение было странное, она могла его себе и придумать.

Грайс закурила, включила кондиционер, чтобы прогнать запах дыма, скинула пепел в пепельницу, которую старательно вымыла после того, как разбила ей свою голову.

— В общем, камеры ее не засекли. Камеры вообще в тот день никого не засекли. Записи самоудалились. Кто-то взломал систему. Зато мы нашли осколки ее маски с кровью и отпечатками ее пальцев. Только в базе данных ее нет. Судя по всему, она никогда прежде не нарушала закон. Или неоднократно нарушала, но подчистила за собой базу.

Грайс сильнее затянулась. Теперь она могла не бояться рака легких, по крайней мере в ближайшие девять месяцев. И ничто не могло навредить ее ребенку.

Зато он мог сожрать ее изнутри. Грайс представила, как маленькие щупальца обвивают ее внутренности, разлагают их до бульона и впитывают — так ведь прежде питались боги. Такими боги были за миллионы лет до того, как Аймили начала смотреть "Секретные материалы", Дайлан — раздавать автографы, Кайстофер проводить политические агитации, а Олайви просиживать целые дни в своей комнате.

— Однако, у нас есть свидетель.

— Охранник жив? — резко спросила Грайс. Она уже знала, что это неправда, но ей хотелось верить. Отчего-то мысль о том, что она лежала рядом с трупом впервые показалась ей кощунственной.

— Жив, но не этот, — хмыкнул Ноар. — Того, что дежурил на въезде спасла любовь.

— В смысле?

— У него был роман с лаборанткой, и они вместе отлучились в место поудобнее, чем его будка. Но когда он вернулся, то увидел, как от парковки отъезжает машина. Номер, к сожалению, не запомнил, но Олайви мне помогла, совершив героическую вылазку из дома. Тачка была и сама по себе приметная, вся поцарапанная, как будто на нее мешок кошек скинули. Словом, мы на верном пути.

— Я рад, что наша полиция делает хоть что-то, от нее зависящее, — хмыкнул Кайстофер.

— А что делаете вы с Дайланом? Ну, знаешь, для того, чтобы спасти Лаиса?

Кайстофер пожал плечами.

— Мы не мешаем тебе и Аймили.

Грайс вздрогнула. Ей показалось, что Кайстофер знает. Она не поймала ни одно из его воспоминаний, пока они были вместе, но вдруг он — мог. Он ведь бог.

И именно в этот момент, как на зло, Грайс услышала мерзкое, визгливое треньканье старого телефона, в который была вставлена подставная симкарта, зарегистрированная на Джэйси. Из всех моментов, которые только предоставила им Грайс, за месяц Бримстоун использовали именно этот.

Кайстофер склонил голову набок. Грайс густо покраснела. Она метнулась к тумбочке, открыла ящик и достала телефон. Совсем старенький, кнопочный, черно-белый и лишенный камеры. Ноар посоветовал взять самого доисторического монстра, которого только можно найти.

Современный смартфон легко взломать, а еще через камеру за ней могли следить, когда она держала в руках телефон и выяснить, что она вовсе не та, за кого себя выдает. По крайней мере, это была параноидальная теория Ноара. С ним была согласна Аймили, считавшая, что ЦРУ имеет связь с пришельцами из космоса и заимствует их технологии, скрывая от простого народа тайны, настолько жуткие, что даже боги содрогнулись бы, узнав.

Грайс полагала, что Аймили просто слишком скучно быть богиней, и она ищет себе врагов за пределами стратосферы.

Грайс смотрела на телефон. Номер не высвечивался, вместо цифр Грайс видела буквы — "неизвестный". Грайс решалась секунды. Она не могла упустить этот шанс, ради Лаиса, и ей все равно пришлось бы объяснять эту ситуацию Кайстоферу, проигнорируй она звонок или нет.

— Да, мама? — сказала Грайс, нажав на кнопку приема. Она вскочила с кровати и подошла к окну. Ноар продолжал курить, как ни в чем не бывало. По крайней мере, он ее не выдаст. Осталось самое сложное, не выдать себя самой.

В трубке Грайс услышала хриплый, искаженный смех. Она тут же узнала фильтр, который использовала говорящая. Может быть, это не была ее старая знакомая, с которой они весело провели время на парковке, но она использовала тот же механизм, чтобы изменять голос.

— Привет, дочурка. Ты не одна?

— Нет, мамуля.

— Молодчинка.

Грайс уже поняла, что вовсе она не молодчинка и сваляла дурочку. Почему вообще мама? С чего бы у Грайс был специальный телефон для связи с мамой? Кайстофер много раз слышал, как она общается с мамой. Он не поверит в эту чушь. Однако у обладательницы жутковатого, механического голоса по ту сторону динамика, псевдоконспирация Грайс вызвала уважение. Может, она думала, что Грайс пытается уберечь свои тайны от соседок по комнате.

Не дождавшись ответа Грайс, собеседница продолжила:

— Словом, я — Джанна.

— Джанна? — переспросила Грайс. Кайстофер сохранял молчание, Ноар делал вид, что просто ждет конца разговора.

Джанной звали первую женщину, которая возлегла с богом и зачала от него. В разных концах света, безусловно, были и другие такие первые женщины — однако Джанна оказалась жрицей. Джанна или, как было принято называть эту женщину, Джанна Рабыня, была популярным персонажем, которого не приватизировали жреческие семьи в своих тайных книгах. Истории о Джанне Рабыне рассказывали своим детям на протяжении столетий в каждой стране мира.

Она была собственностью одного из богов Дома Войны, ныне дислоцировавшегося в Гаэрмании. Боги этого дома были знатными воинами, однако отличались дурным нравом. Богиня, принадлежавшая этому богу, не могла понести ребенка, и Джанна, прислуживавшая ей, осмелилась передать это богу. Рассвирепев, он схватил ее, и ожоги от его щупалец остались на ее теле навсегда, как знак покорности. И до сих пор жрецы Дома Войны ритуально шрамируют себя огнем, восславляя стойкость Джанны Рабыни.

Она была совсем юной девушкой, и ей не хотелось умирать. История умалчивает, была ли она красива. Впрочем, Грайс сомневалась, что у богов тех времен были какие-либо понятия о том, что в человеке красиво, а что нет. Тогда их виды были разделены еще сильнее.

Джанна закричала, что утешит горе бога, если тот сохранит ей жизнь. Она пообещала ему невозможное — понести от него. Бог засмеялся над ней. Он сказал, что ему осталось лишь семьдесят лет до сна, на который он обречен. И за эти семьдесят лет Джанна должна принести ему наследника.

Джанна засмеялась, сказав, что справится за пятьдесят. И если же она не сможет сделать этого, пусть бог съест ее внутренности, как и собирался.

Джанна думала, что она обманула бога. Ей было, согласно легенде, около двадцати, то есть с тем уровнем жизни, скорее всего она не протянула бы дольше сорока лет. Джанна была уверена, что купила себе целую жизнь. Она стала наложницей бога, совершив мерзейшее из деяний, за которое была изгнана из своей деревни.

А потом она понесла ребенка.

Джанна умерла при родах, подарив, как и обещала богу, наследника Дома Войны. В отместку богиня взяла в наложники брата Джанны, Дэйна, и он сумел зачать ей второго наследника.

Далее между первыми из детей богов, практически неотличимыми от людей внешне, разразилась гражданская война, чья хроника бережно хранилась жрецами соответствующего Дома. Однако история о Джанне Рабыне, первой из людей, давшей жизнь богу, стала достоянием всего человечества, символом договора, заключенного с богами.

Как-то Ноар, которому было тогда то ли пятнадцать, то ли четырнадцать лет, заскучавший на проповеди, шепнул Грайс:

— Смешно, что в итоге она умерла. То есть, все было зря.

Вся человеческая история строилась вокруг этого ироничного случая — вот что было по-настоящему забавным.

— Я понимаю, — сказала Грайс. Она и правда понимала. Бримстоун переигрывал травматическую для всего человечества ситуацию — отсюда все эти цитаты из "Книг восходов и закатов", отсюда имя героини тех времен. Как воспроизведение и изменение травматических ситуаций в психотерапии. Только в масштабах истории человечества.

— И что, ты решила, что ты достойна Бримстоун?

А она была наглая. И очень смелая. Она говорила так, будто их не могли прослушивать.

— Мне кажется, я могла бы попробовать. Для меня это важно.

Все усилия Грайс были направлены на то, чтобы придумывать ответы, звучащие со стороны максимально нейтрально, поэтому все ее реплики были абсолютно нелепыми, сказанными невпопад, не вяжущимися с тем, что говорила Джанна.

И в то же время у Грайс было ощущение, что Джанна ее понимала.

— Хорошо, — сказала Джанна. — Но ты должна представлять, с кем связалась. Мы хотим видеть тебя в Вэдлонском лесу сегодня ночью. Мы хотим испытать тебя. Но приходи одна. В противном случае умрешь ты, и те, кто придут с тобой.

— Зачем ты говоришь такие пугающие вещи, мама? — спросила Грайс нарочито испуганно. — Я переживаю.

В трубке засмеялись, и Грайс услышала, как шипит помехами динамик.

На самом деле ей не было страшно — она не могла умереть. Грайс удивилась, разве посиделки в лесу не остались в семидесятых вместе с колечками настроения и креветками в желе? Она улыбнулась, почувствовав свое превосходство над Джанной, которая, возможно, еще пару недель назад чуть не убила ее.

Теперь Грайс почти понимала, что это значит — быть богиней. Она чувствовала, что неуничтожима, по крайней мере снаружи. Раса поработителей и разрушителей, как любила говорить Аймили, превратившаяся в кучку белых селебрити. Раньше Грайс не понимала, что значит быть причастной к этой крови. Сейчас все было очевидно. Она кормила своей кровью маленькое божество, и через это была связана с их силой. Она смотрела на Бримстоун свысока, хотя еще пару недель назад испытывала трепет перед ними, бросившими вызов богам.

Наконец-то Грайс знала — им нельзя бросить вызов. Все зря, это глупые игры. Ловля насекомых. И Дом Тьмы использует их как предлог, чтобы наказать Лаиса и Аймили.

Джанна сказала:

— Ты все поняла?

— А где именно у тебя мозоль, мама?

Что за бред Грайс несла? Этот вопрос оставался открытым. Кайстофер внимательно смотрел, он вообще всегда ее слушал, какую бы чушь она ни говорила.

— Мы тебя найдем.

А потом Грайс услышала легкий щелчок, и только после него связь прервалась. Грайс посмотрела на телефон в руке, потом подняла взгляд на Кайстофера. Он как будто и не отводил от нее глаза в течении всего разговора. Грайс улыбнулась. Она сказала:

— Мама звонила.

— Нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Это была не твоя мама. Это же очевидно.

Ноар хрипло засмеялся:

— Ну да, вообще-то довольно лажово выглядело со стороны.

Грайс сильнее сжала в руке телефон, пластик стал скользким от ее хватки. Грайс сказала:

— Хорошо. Послушай меня, Кайстофер, я хочу найти их. Ради Лаиса. Я могу их найти. Я уже начала.

Кайстофер молчал некоторое время. Грайс понятия не имела, что происходит у него в голове. Теперь, когда они снова были разделены, он стал тайной для нее, такой же темной, как и до их слияния.

Грайс стояла, сложив руки на груди. Ей хотелось придать себе внушительный, уверенный вид, но выходило, наверное, скорее самодовольство. Ноар смотрел на нее скептически. Он явно не одобрял ее признания Кайстоферу. Но как еще Грайс могла поступить?

Грайс добавила:

— И сегодня я пойду.

Кайстофер продолжал молчать. Грайс вдруг испугалась, что сейчас он снова переключится, как тогда, после покушения на нее. Но Кайстофер только сказал:

— Да. Если ты уже начала делать что-то подобное, то продолжай. Однако, я не хочу, чтобы ты делала это для полиции, — он кивнул на Ноара. — Нам не нужно, чтобы их поймала полиция. Они необходимы нам. Все до единого.

— Ты не злишься? Ты ведь сам мне запретил, — осторожно сказала Грайс, хотя Ноар делал страшные глаза, будто Грайс только что выдала его военное преступление. На Ноара Кайстофер не обращал никакого внимания, будто его тут и вовсе не было.

— Но если ты начала что-то делать, не смотря на мой запрет, что я на самом деле могу изменить? Если я буду знать, то, хотя бы, скорее смогу защитить тебя.

И Грайс подумала — что бы сделал с ней тот, второй Кайстофер, нарушь она его запрет. Они были такими разными, и Грайс все еще не могла поверить, что оба они составляют часть чего-то целого.

Кайстофер нахмурился, потом сказал:

— Я, конечно, мог бы запереть тебя дома, однако это, на мой взгляд, невежливо по отношению к тебе. Но я бы так и сделал, не будь ты беременна. Тебе угрожает куда меньше опасности, чем раньше. Я могу не переживать. Хотя мне и не нравится, что ты не послушалась меня.

Он посмотрел на Ноара, чуть склонив голову набок.

— А ты — не нравишься мне в целом.

Кайстофер поднялся с кровати.

— Мне пора. Сегодня я хотел успеть на открытие больницы в Харлеме.

Перед глазами у Грайс снова мелькнул водяной кнут, разрезающий дома.

— Надеюсь, что ты будешь осторожна.

Он ушел в ванную, и на этом разговор, со всей очевидностью, был закончен. Грайс посмотрела на Ноара с отчаянием, и он сказал:

— Хочешь пройтись?

— Разумеется. Жди меня минут через десять во дворе.

Грайс быстро переоделась. Ее охватывала паника, ей хотелось как можно быстрее убраться из комнаты, хотя Кайстофер не сказал ничего плохого. Он даже разрешил ей идти в лес, не уточняя никаких подробностей.

У Грайс был лишь один вариант — он все уже знал. Может быть, он слышал, что говорила Джанна? А может быть он давным-давно знал, скажем от Олайви, чем Грайс занималась.

Она чувствовала себя предательницей. Кайстофер был с ней добр, а она обманула его.

Грайс быстро одела платье и причесалась, из комнаты она практически выбежала. Только в лифте Грайс поняла, что это вовсе не паника. То, что заставило ее сбежать было совсем не страхом — это была вина. Грайс чувствовала себя так, будто нарушила какой-то договор между ними, будто сделала Кайстоферу больно, хотя он никогда не причинял ей боли, которой она не хотела.

Она предала его доверие.

Ноар ждал Грайс во дворе, прислонившись к машине Маделин.

— Она убьет тебя, — бросила Грайс. Ноар глубоко затянулся сигаретой, догоревшей почти до фильтра, и выбросил бычок.

— Ну, что они сказали? Расскажи мне!

Вид у него был, как у собаки, которой никак не хотели бросить сладкую, вожделенную косточку. Грайс пересказала ему весь разговор с Джанной, пока они шли к Таймс-Сквер. Ноар слушал с интересом, а в конце он вдруг спросил:

— Расстроена?

От неожиданности Грайс ответила правду:

— Да.

— Но он же не запретил тебе, не оторвал тебе голову, ничего такого.

— Я не хотела его ранить.

— Не думаю, что ты его расстроила. Он довольно бесчувственный. По крайней мере, ты не сказала это Багзу Банни.

— Что?

— Ну, Лунному Кайстоферу. Так его Аймили называет. Потому что он похож на чокнутого кролика из мультика. В общем, лучше думай о том, какую услугу ты окажешь ему и всему их роду.

Перед глазами разгорелся Таймс-Сквер. Грайс вдруг спросила:

— А ты любишь Олайви?

Грайс было интересно, можно ли любить своего бога, и похоже ли чувство Ноара к своей богине на ее чувства к Кайстоферу.

— Девчонки, — фыркнул Ноар. Огромные экраны транслировали рекламу за рекламой, «Кока-кола» и «Макдональдс», «Макселл» и «Фрайдейс», «Лэйс» и «Бокарди», все смешалось в голове у Грайс в красную волну и лишь изредка выплывало оттуда в качестве отдельного посыла. Живи на полную катушку, Слава Богу, это Пятница, Вот что я люблю.

Желтые жуки такси ныряли в расступающуюся по сигналу светофора толпу. Яркие зонтики летних кафе казались колышемыми ветром гигантскими цветами.

— Только это и хочешь знать? А не хочешь подумать, что мы будем делать сегодня вечером?

— Что я буду делать сегодня вечером. Приду туда и попытаюсь втереться им в доверие.

Грайс помолчала, а потом кивнула в сторону "Фрайдейс", Ноар сказал:

— Ага.

Они сели за столик, и Грайс закурила. Пока Грайс и Ноар ждали официанта, Ноар ожесточенно постукивал солонкой по столу. Наконец, он сказал:

— Ладно. Отвечу, если пообещаешь во всем слушаться меня и думать только о деле.

— Обещаю, — сказала Грайс. Она была уверена в том, что обещание сдержит — ни о чем другом ей думать на самом деле не хотелось.

Официант, увешанный разноцветными значками и украшенный дежурной улыбкой, сделал вид, что не узнал их, и Грайс была ему невероятно благодарна.

— Мне, — сказал Ноар. — Виски чистоганом и стейк с розмарином средней прожарки. Но главное — это виски.

Грайс заказала фирменный чизбургер, которым можно было наесться на весь день. Грайс обожала такую еду, переполненную трансгенными жирами, вкусовыми добавками и сахаром, хотя и позволяла ее себе только в особенных обстоятельствах. Ничего лучше человечество еще не придумало. Однако эта еда убивала.

Впрочем, в этом простом, прискорбном факте тоже была своя привлекательность.

Когда заказ принесли, Ноар не удовлетворился своим стейком и принялся таскать ее картошку фри. Грайс ждала. Ноару, обычно очень болтливому, нужно было много времени для того, чтобы сказать что-то личное. Грайс тянула через трубочку флоат "Доктор Пеппер" с ванильным мороженым и смотрела, как вращается вентилятор под потолком.

Наконец, опустошив первую порцию виски и шумно потребовав вторую, Ноар сказал:

— Люблю.

А потом Ноар хлопнул рукой по столу, будто Грайс горячо спорила с ним.

— Она не такая как другие! Она никогда не лицемерит и не лжет. Она не обещает того, что не может выполнить. Она честная с собой и со всеми вокруг.

— Ты ведь потерял все из-за нее.

Грайс принялась разделять бургер на слои, а затем разрезать на маленькие кусочки и раскладывать по разным сторонам тарелки. Идеальный порядок помогает справиться с миром, так Грайс говорила своему психотерапевту.

Ноар посмотрел на Грайс, потом ухмыльнулся — вышло жутковато, как если бы в нем вытянуло голову нечто звериное, далекое от человека настолько, насколько возможно. На пару секунд Грайс перестала узнавать в Ноаре своего брата.

— Она ничего не делала, она меня только выбрала. Все остальное делал кто угодно, начиная от моей семьи, даже тебя, сестричка и заканчивая квартиродателями, которых я менял, как перчатки, прежде, чем оказался на улице.

Грайс вспомнила, как пихала Ноару деньги, будто он был заразен, прокажен, как не хотела иметь с ним ничего общего, как волновалась перед встречами с ним. Ей стало стыдно.

Ноар улыбнулся уголком губ.

— Дело не в богах, дурочка. Это всегда люди. Олайви лучше людей. Я пришел к ней не потому, что устал жрать в благотворительных столовках и спать в метро. Я пришел к ней не когда у меня устали ноги. Я пришел к ней, когда я понял, что уже никогда не смогу полюбить человека.

— Но она ведь сделала это специально.

— Конечно. Она просто показала мне, кто меня окружал. Знаешь, что она любит говорить? Люди — чума абсолютно всех веков.

— А Олайви тебя любит?

— Она говорит, что полюбила меня с первого взгляда. Я не знаю. В смысле, мне плевать, что она под этим подразумевает. Думаю, мы по-разному знаем любовь.

Ноар помолчал, покрутил в руках стакан с виски, в котором набухал от света лампы над ними лед.

— Хорошо, — сказала Грайс. — Спасибо тебе за ответ.

— Зачем он тебе вообще?

— Я пытаюсь понять кое-что, — сказала Грайс. Она не была намерена продолжать, но Ноар не отставал.

— И что именно? Давай, Грайси, справедливо будет, если я, открыв тебе свои внутренности, тоже что-нибудь про тебя узнаю.

Грайс повела плечами, движение вышло нервное, некрасивое.

— Я просто думаю: вот мы с тобой люди. Мы во многом не похожи, но в самом главном мы едины — мы умрем. Мы понимаем друг друга, у нас одни страхи — самые главные, одни желания — самые главные. Лабиринты комплексов, извращений, стыда и вожделений тоже сравнимы. Мы с тобой — существа одного порядка.

— Ты что трахаться предлагаешь?

Грайс горячо покраснела, прижала холодные ладони к щекам.

— Нет. Я подвожу к тому, что они — совсем другие. Им непонятно, что такое страх смерти, их желания, даже самые смелые, в принципе исполнимы. Они созданы для того, чтобы управлять планетой, а не населять ее. И даже до сих пор их психика работает иначе, чем у нас. Можем ли мы вообще любить друг друга или это невозможно?

— Ты что-то впала в бессмысленную философию. Какая тебе разница?

— Любовь бывает разная. Любить можно и собаку. И машину. И блюдо в ресторане. И даже понедельники. Но я хочу его любить, как любила бы человека. И я хочу любить своего ребенка. Но я боюсь, что у меня не получится. И что я сама буду для него как любимая собака, но это не та любовь.

Ноар фыркнул:

— Любимая собака, которую он трахает. Ты слишком много об этом думаешь. Прекрати быть такой девчонкой и начни принимать вещи такими, какие они есть в реальности. Мы — разные. Твой муженек не человек, ты — не богиня. У вас никогда не будет чего-то такого, что было бы, если бы он был нормальным мужиком, которого ты склеила на работе и полюбила в ходе совместных походов в ресторан.

Ноар замолчал, выражение лица у него было самодовольное. Он считал себя человеком, принимающим правду в полной мере. Это было не так. Грайс была убеждена в том, что в отсутствии всякого самообмана, при виде правды в ее сияющей наготе, у человека не остается ни малейшего повода жить, никаких иллюзий.

— Ты опять впала в свой дурацкий экзистенциальный кризис? — Ноар пощелкал пальцами у нее перед носом. — Думай о сегодняшнем вечере.

— Я в любом случае должна идти туда одна. Аймили сможет поддерживать иллюзию на расстоянии, скажем, двух кварталов от леса?

— Ага, она справится.

— Я попытаюсь пройти их испытание или что там будет. Вряд ли они обитают в лесу, но если я справлюсь, то, может быть, попаду на их базу. Значит, вы должны следовать за мной, чтобы иллюзия не спала. Ты можешь достать маячок или что-то вроде того, что используют полицейские или орнитологи?

Ноар хмыкнул:

— Уже. Я имел в виду не план действий, он очевиден. Я имел в виду, как ты поступишь, если вдруг с тебя спадет иллюзия или испытание окажется тебе не по силам?

— Я думала, что вы меня спасете, — пожала плечами Грайс.

— Если сумеем узнать о том, что тебе это нужно.

— Я могу отправить вам смс, — засмеялась Грайс, а затем вдруг поняла — ей вовсе не нужно, чтобы ее спасали. Она сказала:

— Все в порядке. Просто маячка, чтобы вы знали, где я, достаточно. Я неуязвима.

Грайс сказала это с гордостью. Ноару никогда не понять этого ощущения, из всех людей, оно доступно лишь женщинам жреческого рода. Грайс закончила с едой, положила приборы на тарелку и попросила счет.

— Ты себя переоцениваешь, — сказал Ноар. — Если вдруг тебе станет плохо, мы должны быть рядом.

— Это пройдет. Я хочу…

Доказать всем и самой себе, что я больше, чем человек.

— Все сделать сама. Как думаешь, это лучше, чем набирать смски, угрожая сорвать задание? Или выстукивать сигнал SOS по ближайшему дубу? Я справлюсь. Просто следите за моими перемещениями. Я не умру. В худшем случае, я сделаю вид, что мертва и буду лежать в канаве.

Они вернулись домой. Аймили сидела на кухне, грея в тостере "Поп-тартс" с коричным сахаром.

— Привет, — сказала она. — Кайстофер обещал оторвать мне голову, если с тобой что-нибудь случится, Грайси, поэтому осторожно, горничная только что помыла полы.

Аймили проскользила к тостеру, взяла горячие печенья, перекинула их на тарелку и вернулась на место.

— Он сказал, что я пожалею о том, что родилась на свет, если вдруг ты пострадаешь.

Аймили ломала печенье, вязкая начинка стекала по ее пальцам, и Аймили слизывала ее.

— А ведь это даже был не Багз Банни. Старый добрый Кайстофер решил показать свою ярость перед встречей с ничего не подозревающими избирателями. Лаис, ну где ты?!

— Уже иду! Скоро!

— Кайстофер уже ушел, можешь перестать делать вид, что занимаешься коктейлями!

Лаис появился с подносом в руках, он самым изящным образом держал его на ладони. В коктейльных рюмках плескалась радужная жидкость.

— Мы вас ждали, — сказала Аймили. На подносе было три бокала с коктейлями и один с молоком, накрытый печеньем.

— Я знаю, что ты не пьешь, Грайси, — Лаис послал ей воздушный поцелуй, едва не уронив поднос.

— Какой-то гейский коктейль, — проворчал Ноар.

— Это и не для тебя, — успокоила его Аймили. Она взяла свой бокал, легким движением смешала радужные слои, отпила и высунула язык, выражая отвращение. Грайс взяла бокал с молоком, тоже сделал глоток и закусила печеньем.

— Словом, я не хочу, чтобы мой брат оторвал мне голову, в прошлый раз, когда он сделал это, у меня очень болела шея. Поэтому кое-кто присмотрит за тобой, Грайси и, в случае чего, вызовет нас.

— Встречайте! — провозгласил Лаис. — Вечно пьяная, вечно молодая, вечно недовольная — Маделин Филдинг. Лучшая актриса, готовая исполнить роль случайной жертвы.

— Ребята, это не игрушки, — начала было Грайс, но Маделин вошла, такая ослепительная, такая красивая, и Грайс отчего-то замолчала. Взяв бокал, Маделин опустошила его полностью, не перемешивая слои.

— И как ты себе это представляешь? — спросил Ноар. — Просто появишься там, вроде как устроила себе ночную пробежку в лесу?

— Нет, — промурлыкала Маделин. — Я появлюсь там в роли самой себя и совершенно особым способом. Так что дайте мне нажраться хорошенько, и я поеду на съемки. Неужели Олайви говорит мне больше, чем тебе, Ноар?

Опустошив второй бокал, принадлежавший Лаису, Маделин сказала:

— Мы с тобой будем там вдвоем, я свяжусь с подмогой в случае чего.

— А со мной?

— Только если все остальные будут мертвы, Лаис. Что маловероятно.

— Я не понимаю, — с жаром воскликнула Грайс. — Зачем подвергать опасности Маделин? Пусть тогда со мной пойдет Аймили?

Она ведь тоже бессмертна.

— В качестве кого? Мы не знаем никого оттуда, я не могу там замаскироваться.

— В качестве самой Маделин! — сказала Грайс.

— О, ты так меня защищаешь, это трогательно, но я сама хочу пойти. И я лучше справлюсь с ролью себя. А Аймили нас прикроет.

Маделин белозубо, остро улыбнулась. Грайс смутилась, неизвестно от чего.

— Не надо беспокоиться, — добавила она.

— А Дайлан знает?

— Если Дайлан узнает, он выпотрошит меня, как рыбку, — небрежно бросила Маделин. — Так что держи ротик на замке. По крайне мере, пока. Всему свое время.

— Но зачем это тебе?

— Мне скучно.

— Точно! — сказал Лаис. — И мне скучно.

— Нет, — терпеливо объяснила Аймили. — Ты это делаешь, потому что иначе ты умрешь.

— Я бы предпочел это по-другому сказать.

Они засмеялись, так синхронно, будто были персонажами ситкома. И Грайс подумала, может ли Аймили, как сказал Кайстофер, синхронизироваться с Лаисом. И если нет, то это великое несчастье. Какую радость принесла бы им такая близость.

Маделин отправила всем воздушный поцелуй и сказала:

— Сегодня, Грайси, увидишь, как я играю.

— А что сказала ей Олайви? — спросила Грайс. Ноар явно был слишком зол, чтобы поинтересоваться. Аймили покусала губы, потом покрутила в руке половинку печенья и отправила ее в рот Лаису, который довольно захрустел.

— Олайви видела, когда смотрела глазами Ландси Кэррол, надпись на стене, рядом с которой Ландси проходила, чтобы зайти в кафе и съесть свой последний ланч. Сама Ландси не обратила на надпись никакого внимания — подумаешь, балуются неблагополучные подростки.

— И что там было написано?

— «Ты следующая, Маделин. Ты умрешь, пока луна не успеет вступить в силу дважды.» То есть, если ее и хотели убить или похитить, то у них остается два дня. Может быть, твое испытание будет в том чтобы убить ее и доказать верность, к примеру. Поэтому мы думаем, они приурочат ее похищение к встрече с тобой. Олайви не хотела говорить об этом при Доме Тьмы, — пожала плечами Аймили.

— И при Ноаре, — хихикнул Лаис и тут же получил весомую оплеуху. Ноар выглядел очень обиженным. Грайс захотелось как-нибудь его утешить, но она только поднялась.

— Мне нужно подготовиться.

— Войти в роль?

Но Грайс ничего не ответила Лаису. Она вошла в комнату и закрыла дверь. Грайс ощущала томительное возбуждение, эйфорию от того, что ей предстояло сделать. Она, самая хорошая девочка, всех обманет. Она проберется в сердце Бримстоуна, и они ничего не смогут ей сделать. Грайс скинула одежду и, наверное, впервые в жизни принялась рассматривать себя в зеркале подробно, сгорая от стыда. Она погладила свой живот. Скоро ее тело начнет меняться? Это станет заметно не раньше, чем через двадцать недель. Почти три месяца. Грайс не нравилось, что маленькое существо внутри нее управляет процессами в ее организме, гуморальной регуляцией, мышечным тонусом, даже настроением. Она нахмурилась, наблюдая за собой. Из носа потекла тонкая струйка крови, закапала на пол.

Что сейчас происходит у нее внутри?

Долгое время и даже сейчас, Грайс пугала идея секса, он казался ей разрушающей эго силой, потерей себя. Маленькое существо внутри пугало ее еще сильнее. Она смотрела на свое тело, трогала грудь, живот и бедра. Грудь казалась очень чувствительной, на бедрах выступили мурашки от холода.

В храме, в Юэте, Грайс видела древних богов, в чьих щупальцах покоились круги, похожие на планеты. Она не знала, правда это или нет, но многие радикальные культисты, в числе которых, слава богам, не было ее родителей, верили, что прежде боги владели не единственной планетой, и число каменных кружков на древних монументах Домов, показывало количество планет, которые колонизировали предки Дома. Грайс не могла сказать, правда это или нет, однако ей хотелось быть причастной, через ее дитя, к бесконечному темному пространству за пределами видимого неба.

Грайс размахнулась, чтобы разбить стекло, однако остановилась. Нет уж, никаких осколков и никакого бардака. Хватит портить вещи.

Грайс прошла в ванную, наполнила ее водой и легла. Ей хотелось расслабиться, она читала книжку, скачанную на телефон.

"Ступеньки из погреба кверху идут, на них луна. ТиПи упал в ступеньки, в лунный свет, я набежал на забор, а Ти-Пи бежит за мной и: "Тихо, тихо". Упал в цветы, смеется, я на ящик набежал. Хочу залезть, но ящик отпрыгнул, ударил меня по затылку, и горло у меня сказало: "Э-э". Опять сказало, и я лежу тихо, но в горле не перестает, и я заплакал. Ти-Пи тащит меня, а горло не перестает. Все время не перестает, и я не знаю, плачу или нет."

"Шум и Ярость" Фолкнера Грайс любила больше всего. Она была у нее на телефоне, в ноутбуке, в библиотеке дома, наряду с низкосортным фэнтези. В детстве именно ее мама читала Грайс вслух.

Мама говорила, что первая часть, повествующая о кретине Бенджи — лучшее, что когда-либо было написано человечеством. Грайс нравился слог — он был красивый. Нравились упадок и развращенность аристократической семьи, какое-то мучительное, жаркое, душное повествование.

Когда-то "Шум и Ярость" высоко оценил Ионатан, отец ее мужа. Он сказал, что человечество никогда не создаст ничего лучше этого романа, в котором Фолкнер вознес всемирную, внеязыковую истину идиотов.

Ионатан, в своем щегольском костюме, присутствовал на вручении Фолкнеру Нобелевской Премии в сорок девятом — Грайс помнила эту фотографию, она висела у папы в кабинете. Фолкнер с его меланхоличными глазами и пушистыми усами, и Ионатан в его полосатом костюме, с тростью, отблеск набалдашника от которой забелил его руку на фотографии.

Ионатан улыбался, и казался Грайс красивым. Она тогда не знала, как он мучил своих детей.

Словом, много что связанное со своей семьей Грайс не любила, но только не "Шум и Ярость". Ей правда намного больше нравился Квентин. В его терзаниях и смерти в мутной реке, Грайс находила утешение.

Квентин Компсон был ее ником на «Myspace», когда ей было шестнадцать. Там, в окружении белых цветов на черном фоне, Грайс изливала свои суицидальные фантазии. Она улыбнулась, вспомнив себя в шестнадцать. Могла ли она подумать, что когда ей будет двадцать пять, она будет носить под сердцем ребенка, а не достигать все новых степеней гниения в почве Юэты.

Грайс листала книгу, и именно тогда, когда ее палец уперся в имя "Квентин", она увидела каплю крови. Грайс отложила телефон, смыла кровь водой. Она подумала, что порезалась. А потом Грайс увидела, что кровь течет из-под ее ногтей на всех десять пальцах. Она попыталась стряхнуть капли, но они превратились в струйки. Грайс опустила руки в воду, и от ее пальцев зацвели розовые разводы. Вскоре вся вода окрасилась ее кровью, приняв нежный цвет рассвета. А потом вода стала красной. Грайс испугалась. Ее била дрожь, она ощущала слабость. И очень быстро она потеряла сознание.

Когда Грайс очнулась, над ней была красная, непрозрачная вода. Глаза щипало, но Грайс смотрела вверх. Ничего не было видно, Грайс оказалась в кровавой, горячей пелене. Она не дышала, легкие разрывались, но сознание оставалось ясным. Грайс не могла пошевелиться. Она видела лишь глушь алой воды над собой. Открыв рот, она почувствовала ясный вкус крови. Грайс была абсолютно беспомощна. Ей казалось, будто она погребена под толщей Океана. Тепло и тяжесть путешествовали внутри ее живота, болела грудь. Проходило время, вскоре вода почти остыла, и Грайс почувствовала дрожь. Все ее тело было напряжено, она готовилась вскочить в первый же момент, когда способность двигаться вернется к ней.

Это произошло не сразу, и Грайс подумала, что может быть не произойдет никогда.

Она начала привыкать к боли в легких, к пелене перед глазами. По-своему даже уютно. Стена воды отделяла Грайс от всего мира, и даже глаза застилала кровь. Грайс представила, что значит провести так вечность. Может что-то подобное чувствуют боги в своих долгих снах? Именно в этот момент цепи, будто вцепившиеся в самые ее кости, ослабли. Грайс вынырнула. Кровь больше не шла, но вода была густой и красной от нее. Грайс вымыла руки чистой водой, вытерла полотенцем, счистила с айфона одинокую каплю и только потом набрала номер Кайстофера.

— Здравствуй, — сказала она.

— Я на работе, — ответил он. Сложно было сказать, злится он или нет — тон был абсолютно формальный.

— Я знаю, — сказала Грайс. — У меня есть чувство времени. Я истекаю кровью.

И неожиданно для Грайс, Кайстофер, который так волновался за нее еще две недели назад, Кайстофер, который сегодня пообещал оторвать голову Аймили, если с Грайс что-то случиться, сказал:

— Он заменяет твою кровь. Это необходимо. Отдыхай. У меня совещание.

И бросил трубку. Грайс так и осталась в окровавленной ванной, наедине с молчащим динамиком телефона, далеко-далеко от всего, что Грайс знала о своем теле прежде.

— Я люблю тебя, — сказала Грайс, обратившись неизвестно к кому. — Я очень тебя люблю.

И если у Брэдберри всегда был Париж, то у Грайс всегда оставался флуоксетин.

Глава 11

Они ехали сквозь толщу леса по обеим сторонам дороги. Грайс сидела рядом с Ноаром, периодически посматривая в зеркало заднего вида. Милая Джэйси с ее очаровательными веснушками, остроносая, давно умершая девочка.

Интересно, где она погребена, где гниет ее тело, прежде бывшее тем, что Грайс видела сейчас в зеркале?

Она закурила двадцатую по счету сигарету, закашлялась.

— Слушай, Грайси, в машине уже дышать нечем, — осторожно сказал Лаис.

— Я волнуюсь. И, кстати, я делаю это ради тебя.

— Волнуешься?

— Еду в этот лес.

Лес был беспробудно темен, и Грайс предчувствовала, как останется там одна. Джанна не сказала, где они встретятся, и встретятся ли вообще. Может быть, они просто подстрелят ее, если им не понравится ее ориентирование на местности.

Ах, да, она не умрет, если ее подстрелят. Зато сама по себе она могла умереть в любую минуту.

— Думаю очень скоро надо останавливаться, — сказала Грайс. — Даже прямо сейчас. Вот остановка!

Машина резко затормозила, и их всех швырнуло вперед, Грайс едва не ударилась головой о стекло. Впрочем, и это было бы ничего страшного. Лаис потер нос и сказал:

— Где ты водить учился? Ты же коп!

— Я коп-неудачник, а права я вообще купил.

— Очень успокаивает, — сказала Аймили.

— Мы здесь все, кроме Аймили, неудачники, — пожал плечами Лаис. — Мы похожи на самых отстойных супергероев. Вроде Календарного человека там или Спортмастера.

— Они суперзлодеи, — сказала Аймили.

— Ну, не супер.

— Это точно.

Они снова засмеялись. Грайс посмотрела на Ноара, тот пожал плечами:

— Я только "Настоящего детектива" смотрел. Потому что там бухают.

— Это не супергеройский комикс, Ноар, как можно быть таким невежественным! — сказала Аймили. Грайс спешно докуривала сигарету, слушая их перепалку.

— Так какой у нас план? — спросила она снова.

— Предельно простой. Ты и Маделин проникаете в их логовище, присматриваете друг за другом, а потом приходим мы с братьями и сеструхой, и вырезаем их всех. Ноар отвечает за полицейскую технику. Лаис сидит в машине.

— Ура!

— А то ты не этого ожидал.

Грайс затушила сигарету, поежилась. Ей так хотелось, чтобы оставалось хоть несколько затяжек до того, как ей предстоит отправиться в лес. Однако, сигарета догорела до фильтра, и Грайс чувствовала мерзкую горечь, в последний раз вдыхая дым.

Нет, умереть она не боялась. Но ночной лес, с его тесно сплетенными ветками и полузакрытым глазом луны, нависшим над верхушками деревьев, пробуждал в ней первобытный страх перед темнотой и тем, что бродит в ней. Разум Грайс понимал, что это лишь инстинкт, доставшийся ей от далеких предков, которые знали, что далекие предки Аймили охотятся по ночам.

И все же Грайс никак не могла справиться с ощущением ужаса, которое вселял в нее ночной лес. Когда Аймили подалась к ней и обняла, Грайс едва не завизжала от ужаса.

Аймили дернула ее за нос.

— Если будешь такой нервной, все провалишь.

— Ты не помогла мне с мотивацией.

— Я помогу! Ты лучшая! Спаси мне жизнь, пожалуйста!

— Ты перекладываешь на меня слишком много ответственности, Лаис.

— Проваливай давай, — буркнул Ноар.

Грайс вышла из машины замаскированной Аймили под рейсовый автобус. Она развернулась к ним, сказала:

— Спасибо, что подвезли.

Все трое смотрели на нее скептически. Грайс видела автобус NABI с характерным логотипом, Ноара в кэпке, сжимающего руль, Лаиса и Аймили в роли пассажиров. Автобус следовал до Массачусетса, если верить надписи над табло.

Странное дело, Грайс ведь знала, что это иллюзия, и стоило ей напрячься, как образ рассыпался, и оставалась только дряхлая машина Ноара, и испуганные, бледные лица ее семейства.

— Ну, пока, — сказала Аймили. Они тронулись, и Лаис еще долго махал ей рукой, а потом она перестала его видеть — сегодня было туманно. От остановки с проржавевшими, шершавыми столбами и ненадежной скамейкой шла просека, ведущая в лес. Следы проезжавших по ней машин оставили две полосы абсолютно черных травы и земли. Грайс решила, что это самый очевидный и цивилизованный вход в лес, именно тот, которым воспользовалась бы перепуганная, едва решившаяся на то, чтобы пойти сюда девочка.

Грайс шла по просеке, смотря на тонкие, птичьи руки Джэйси. Аймили, Лаис и Ноар были где-то по-близости, это успокаивало. В лифчике натирал чувствительную кожу прикрепленный к ней маячок. Легкая боль казалась приятной, успокаивающей — ведь она гарантировала, что семья знает, где Грайс.

Под ногами хрустели ветки и листья. В Юэте, пустынной и жаркой, почти лишенной лесов, Грайс полагала, что листья опадают исключительно осенью, и тогда хрустят под ногами, как корки зачерствевшего хлеба. В Нэй-Йарке Грайс узнала, что это вовсе не так. Листья опадали в течении лета, засыхали от жары, приобретали ржавый осенний цвет и, конечно же, хрустели. Просто их было не так много. Грайс нравилось находить их и специально давить, это было глупое развлечение девочки из Юэеты, ничего не знающей о лесах.

Грайс так привыкла к этому приятному звуку, но теперь он нервировал, а в темноте Грайс, как ни старалась, не могла идти тихо. Впрочем, ей и не нужно было красться. Это прежде темнота была полна чудовищами.

Теперь чудовища жили в пентхаусах и особняках, так близко к людям, как только можно, чудовища были медиамагнатами, политиками, звездами, загадочными затворниками, аристократами, да кем угодно, только не ночными охотниками.

Раньше их было больше, а теперь, возможно, Грайс шла по их занесенными землей телам, в самой почве, как сосуды, быть может бились от крови щупальца хозяев былых времен.

Что от них оставалось теперь? Грайс, оказавшись в ночном, пустом лесу, впервые подумала, как им всем одиноко. К примеру ее семья — в мире всего четверо богов Дома Хаоса, и никто из людей не поймет их — никогда. Грайс их не поймет, Ноар их не поймет, Маделин их не поймет, даже Лаис не поймет, при всей его огромной, нежной, ласковой любви к Аймили. Они не так скроены. Грайс понимала, почему они были так привязаны друг к другу, даже понимала, почему они спали друг с другом.

Просека превратилась в тропинку и увела Грайс под сень деревьев. Луну разрезали на кусочки острые ветки. Где-то рядом Грайс слышала нежный шум воды, означающий, что близко есть ленточка ручейка. Веселое журчанье, раздававшееся на краю слышимости, не успокаивало Грайс, наоборот — пугало сильнее.

— Возьми себя в руки, — сказала себе Грайс. И не добавила: ты бессмертна. Хотя это и было главным аргументом. Если что и могло убить ее, так это ребенок под сердцем, однако организм, несмотря на весь ужас паралича и потери крови, не спешил от него избавляться.

В стволах деревьев, как Грайс казалось, настойчиво кто-то копошился. У Грайс создавалось абсурдное впечатление, что здесь тучи насекомых, не спящих в полагающееся им время.

Интересно,Бримстоун уже нашли ее и хотят произвести впечатление или же они ищут ее по всему лесу. Глупые планы определенно придумывали не только Грайс с Ноаром.

Грайс поежилась. В джинсах Аймили и толстовке Лаиса все равно было холодно, кроме того ужасно неудобно — Грайс бы такого никогда не надела. Зато кроссовки, так же принадлежавшие Аймили, пришлись ей впору и очень нравились — подошва была пружинистая, идти было легко, даже когда тропинка ушла из-под ног.

Теперь Грайс шла по краю оврага, между тонких осин, взмывавших к небу, к серебряной луне. Звезд за городом было много, они наблюдали за ней с небес, и Грайс вспомнила глаза на шее Мэргана — красные и желтые звезды с вертикальными зрачками. Одна из звезд дернулась и искоркой слетела вниз. Конечно, ведь наступил август — начались персеиды. Так называемый звездный дождь — всего лишь следствие прохождения земли сквозь шлейф космического мусора. Даже самые прекрасные вещи на земле имеют свою грязную, глупую сторону. Именно эти стороны Грайс и любила больше всего. Ей нравилось думать о том, что падающая звезда это лишь пыль и мусор, но сгорая в земной атмосфере — как же она красива.

Мысли о звездопаде на пару минут помогли ей отвлечься. Ощущение одиночества, как жар, накатило снова. Грайс крикнула:

— Эй! Ребята! Вы же сами позвали меня! Я вам больше не нужна?

Никто не откликнулся, лес был пустым и тихим, даже шевеление в стволах деревьев, притихло.

— Хорошо, — послушно сказала Грайс. — Я поброжу тут еще полчаса. Довольно жутко, не находишь, Джанна?

Грайс вдруг подумала: вот было бы здорово — ошибиться, чтобы не было здесь никакой Джанны, чтобы она перепутала лес или еще что-нибудь в этом роде с ней приключилось. Ей вспомнилось спокойствие парковки перед тем, как она почувствовала удавку на своей шее. Грайс ощупала шею, перенесшую с тех пор даже петлю, улыбнулась. Однако хруст ветки, раздавшийся внезапно, напугал ее до дрожи. Только спустя секунду Грайс поняла, что ветка хрустнула под ее собственной ногой.

Если подумать, здесь было красиво. Можно было принять эту ночную прогулку, как эстетическое удовольствие с легкой долей адреналинового опьянения. В конце концов, ничего страшного не происходило. Самым жутким за полчаса было то, что Грайс вступила в ручей, и кроссовок теперь был мокрым.

Грайс засмеялась от абсурдности ситуации. Она с маячком в лифчике бродила по ночному лесу в мокром кроссовке, в ожидании встречи с членами тайной самоубийственной организации.

Именно в этот момент веселая часть прогулки закончилась. Ее смех подхватили. Звонкие голоса неслись, казалось, со всех сторон.

Грайс метнулась вперед, из-за дерева выглянула девушка. На ней было белое платье и белая маска, с алым, блестящим в нервном лунном свете знаком сульфура. В руках у нее был красивый, явно ритуальный кинжал. Она направила его на Грайс, глаза ее блеснули. Боковым зрением Грайс видела других девушек — так же одетых в белое, с лицами закрытыми масками и кинжалами в руках. Ни единого мужчины. Девушки окружали ее, но ей, Грайс знала, нужно бежать. Их было много, они были как тени. Они ожидали, что Грайс побежит назад, но она побежала вперед. Девушка схватила ее за руку, ногти впились в кожу, но Грайс вырвалась.

Каким-то подсознательным знанием поселилась в голове мысль о том, что Грайс играет правильно, играет по правилам, которые выдумали они. Ночная охота, инициация. Грайс устремилась вперед. Девушки в белом, и как она не замечала их, не бежали за ней. Они, сыграв свои роли, стояли неподвижно, как призраки. Их сменяли другие, новые. Сколько же их здесь. В какой-то момент Грайс казалось, что они — за каждым деревом.

Сколько же их здесь, жутких призраков. Грайс знала, что они не убьют ее, даже если захотят, и все же ее брала жуть — детская жуть от девичьих игр.

Иногда девушки ловили ее, но она вырывалась. В голове крутился детский стишок про то, что боль от палок и камней, злого прозвища больней.

Стишок оказался пророческим. Первый удар палкой пришелся ей по ребрам. Грайс его не ожидала. Девушки сохраняли молчание, но Грайс знала, что удар означает — быстрее.

И она побежала быстрее. Инициация, это символическая смерть. Она станет девушкой в белом, если умрет. Грайс знала это, знала ответ — он крутился на языке.

Они гнали ее куда-то, как животное. Первобытные злые девочки, так непохожие на девочек в Юэте — девочек в красивых платьях, пахнущих блеском для губ и ванильными, пудровыми духами, насмешливых и ласковых. Дикие девочки с железками и палками.

Грайс дала им самим выбирать направление, тычки и удары сыпались на нее со всех сторон, подгоняя и направляя. Часть Грайс, мало осознававшая, что происходит, переполненная адреналином, почувствовала страх за ребенка внутри. Другая же часть, холодная и рациональная, получившая только что палкой под дых, вспомнила, что упала с сорок третьего этажа и осталась цела.

Девушки не использовали кинжалы, но Грайс знала — стоит ей отступить от намеченной ими тропы, и они воспользуются своим оружием. Этого допустить было нельзя — не из страха перед болью. Зарастающие раны могли создать о Грайс неверное впечатление.

Наконец, Грайс увидела пункт назначения — пруд посреди поляны, заросший, воняющий гнилой зеленью.

Грайс бежала к воде, уже зная, что погружение — смерть и выход из смерти. И только потом она станет им равной, и они поговорят с ней. Чокнутые викканки-хакерши, или кто они там. Из-за них Грайс придется лезть в эту грязную воду.

Дикие-дикие девочки с горящими глазами. Грайс получила палкой по коленям, упала на четвереньки. Они не издавали ни звука, слушая стоны Грайс.

Они знали — она терпела. Все было понятно без слов, Грайс никогда прежде не понимала всего настолько хорошо. Она погрузилась в воду, заползла в нее на четвереньках, как животное. Как унизительно. Грайс нахлебалась воды, почва была илистой, в ней попадались острые камни, изранившие ее руки.

Только бы ее снова не схватило оцепенение, только не в этой холодной, грязной воде. Удары сыпались на нее, и она уходила от них, как зверек, дальше, в глубину. Когда палки перестали доставать до нее, девушки принялись кидать в нее камни. Один из них раскроил Грайс ухо, и она была рада, что в темной воде этого не видно. Грайс нырнула вниз.

Вода оказалась не такой грязной, как Грайс ожидала. Наоборот, она была почти прозрачной. Грайс раскинула руки, вцепилась в тяжелые камни на дне. Воду делала белой луна над ней, сверху проплывали кувшинки. Грайс вспомнила, как лежала в непрозрачной, кровавой воде, не в силах пошевелиться. Так вот, это было намного лучше. Иногда до нее долетали камни, но толща воды делала их медлительными и легкими. Грайс, изредка выныривая, хотя это и не было нужно, поплыла на середину озера. Иногда водоросли опутывали ее руки, и Грайс охватывал все тот же страх. Насколько же глубоко сидит он в человеке.

Грайс больше не нуждалась в страхе, но он не оставлял ее. Девушки сохраняли молчание. Грайс плыла все дальше и дальше, не чувствуя усталости. Ребенок под сердцем был ее оберегом и ее проклятием. Не будь она беременной от Кайстофера, наверняка, она утонула бы, отключившись от одного из ударов или не справилась бы с глубиной из-за мокрой, тянущей вниз одежды. Оказавшись на середине озера, Грайс снова погрузилась вниз. Она не доставала ногами до дна, ее ступни в намокших кроссовках не могли нащупать ил, как бы она ни старалась.

Грайс барахталась в холодной воде, ноги сводило судорогой, и это было больно. Грайс хотелось плакать, но вместо этого она крикнула:

— Все? Вы закончили?!

Она видела, что девушки в белоснежных платьях кольцом окружили озеро. Они смотрели на нее, стояли неподвижно.

— Пожалуйста! — выкрикнула Грайс. — Я же умру!

Молочный свет луны лился на холодную воду озера, кувшинки отдалялись все дальше из-за дерганных движений Грайс, поднимавших волны. Грайс запрокинула голову и увидела, как оставляя серебристый хвост, с неба падает еще одна звезда.

— Почему вы молчите?!

У Грайс на глазах выступили слезы — ей было невероятно холодно. Она отдала бы все, чтобы выйти отсюда. Грайс представила, как было бы здесь настоящей Джэйси, испуганной, способной умереть. Грайс представила, как было здесь другим девушкам. Ей показалось, что в темной воде под ней проплывают бледные тела утопленниц.

Сколько их было? Дикие девочки, мертвые девочки.

Наконец, абсолютно синхронно, все они отступили. Грайс услышала голос Джанны, и теперь она знала, что этот голос ничем не отличается от голоса той, что пыталась ее убить.

— Выходи.

— Вы хотели убить меня? — выкрикнула Грайс.

— Мы хотели проверить, готова ли ты к смерти, не струсишь ли ты. Мы все здесь умрем. Ты не выживешь, никто из тех, кого ты видишь — не выживет. Ты готова к этому?

— Да, — всхлипнула Грайс. Получилось вполне реалистично — дыхание замерло в горле.

Она плыла вперед, к берегу. Они отходили все дальше, скрывались в тени, и только их белые платья ярко горели в темноте. Девушки были как призраки, Грайс не видела между ними разницы, их волосы были забраны назад, лица закрыты, платья свободны, они не подчеркивали фигуры.

— Я хочу этого! — с жаром выпалила Грайс, выбираясь на берег. Она отплевывалась от воды, откашливалась. Никто не подходил к ней, будто она была прокаженной. Маячок должен был быть водонепроницаем, но Грайс все равно заволновалась.

— Я готова умереть за свободу, — сказала она, вспомнив надпись в Ост-Инде. Те ребята ничего не знали о свободе и о смерти. Дикие девочки знали все.

— Хорошо, — согласилась Джанна. Остальные сохраняли молчание. — Что ты умеешь?

— Я из жреческой семьи. Я знаю их слабости и силу, знаю, где они живут, когда они уязвимы.

— Ты хочешь стать убийцей?

Грайс замолчала, задумалась. Она говорила слишком быстро, почти не отдавая себе отчета в том, что произносит. Нужно было остановиться, нужно было подумать. Они не говорили, чего хотят от нее, не подсказывали ей. Они слушали, а Грайс дрожала от холода на земле, скорчившись, свернувшись в клубок. Джанна сделала шаг, встала над ней.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Я хочу быть свободной. Я хочу освободить людей. Всех людей. Таких, как я. И тех, кто не является жрецом. Я хочу знать, что никто не может просто так взять и уничтожить сотню жизней, и не понести наказание за это. Я хочу…

Грайс замолчала. Она не знала, чего еще хотела бы девушка, пребывающая в смертном отчаянии, дрожащая от холода. Машинально Грайс прижала руки к животу. Глупо было переживать о ребенке бога, но Грайс переживала, не отдавая себе в этом отчет. Наверное, это гормональное, свойственное человеческому организму.

— Это благородная цель. Но ты ведь понимаешь, каким образом мы достигаем ее?

Искаженный голос Джанны проносился над лесом. Грайс вспомнила ощущение удавки на шее.

— Понимаю, — Грайс склонила голову. Вся эта торжественность, первобытность, все принуждало ее к возвышенным жестам.

— Мы должны прервать их род. Иногда для того, чтобы спасти человечество, приходится уничтожить его часть.

Грайс таких этических примеров не понимала. Ей казалось, что спасение человечества строится исключительно на поиске способа спасти всех людей, в остальном это лишь политические игры. Но Грайс промолчала — губы у нее дрожали и, наверное, были синие-синие.

— Мы должны лишить их потомства, пусть они будут последними богами Эмерики, пусть уснут и видят сны под землей. Мы должны подорвать их авторитет, показать, кто они на самом деле такие — их преступления, экономические и уголовные. Люди должны видеть.

— Разве люди не знают, что они не живут по нашим законам?

— Знают. Но они должны видеть, — повторила Джанна. — В этом суть.

Девушки позади нее были неподвижны, как статуи, только ветерок колыхал подолы их платьев. Девушки-самоубийцы, безумные и прекрасные одновременно.

— Но мы умрем, — сказала Джанна просто. — Ты должна это понимать — у нас ничего не получится. Мы провалились уже вступив с ними в борьбу. Они сильнее нас, они рождены теми, кто владеет землей. А мы — всего лишь люди, и у нас нет ничего, что мы могли бы противопоставить им. Но мы — боремся.

Все это звучало так красиво, выглядело здорово, но Грайс неудержимо хотелось спросить, зачем они вырезают людям матки и отрезают члены. Как это относится к их благородной цели? Каким образом они могут защитить человечество, если будут убивать и осквернять тела людей?

Грайс прокашлялась:

— Это вы убивали…жрецов?

Джанна засмеялась, голос ее страшно исказился, проник в темноту леса, прорезал ее.

— Мы, — сказала она. — И ты знала об этом. Зачем спросила?

Грайс не выдержала, выпалила:

— Думала, что, может быть, я попала в какой-то девичий клуб.

Джанна фыркнула, прозвучало как предсмертный хрип. Интересно, остальные девушки молчали, потому что бюджет Бримстоуна не предусматривал микрофонов и для них?

Грайс пыталась рассмотреть их, но взгляд наталкивался лишь на одинаковые маски. Наконец, едва отогревшись, Грайс сумела встать.

— Тогда на что вы рассчитываете?

— На то, что другие люди выйдут на улицы и уничтожат жрецов. На то, что они перестанут бояться смерти.

Какая глупая, какая дурацкая надежда, подумала Грайс. Люди не перестанут бояться, пока они смертны. Есть вещи гораздо хуже, чем несвобода. И их очень много. Ноар мог бы рассказать об этом. Лаис мог бы рассказать об этом. Маделин могла бы.

— Мы хотим показать, что кто-то может выйти вперед и умереть за нас всех.

— И убить, — сказала Грайс.

— За нас всех, — закончила Джанна. В ней было свое механическое, убежденное, безумное обаяние. Грайс поймала себя на том, что ей нравятся ее упорство и верность своим сумасшедшим идеям. Это вызывало уважение, хоть и не имело никакой практической ценности. Грайс даже пожалела, что не может думать так, как Джанна. Насколько счастливее она была бы, сумев поверить хоть во что-то.

Дикие девочки стояли вокруг нее, лес казался их родным домом.

— Так что, маленькая жрица, что сказали люди, узнав о даре твоей семьи?

Грайс ответила, не думая. Все эти истории впитались в ее сознание, вошли в него, текли по сосудам ее, жили внутри.

— Горе нам, покуда проклято семя наше, и станем рабами на земле их, и в крови будут добывать им детей наши женщины, и будут они забирать наших мужчин, словно племенных быков, и нет нам покоя, потому что прокляты мы и осквернены.

Несколько диких девочек кивнули. Грайс вдруг осознала — в этом кругу есть ее родственники, пусть и очень дальние. Разбавленная, но кровь ее семьи. Ее сестры были здесь, отвернувшись от всего, во что верили их родители.

— Ты разбираешься, — коротко сказала Джанна. — Скажи мне о том, что попросили люди у богов в обмен на драгоценную кровь.

Грайс дрожала от холода, ее зубы стучали, но она произнесла как можно разборчивее.

— И вошли мы в покои их, и стояли перед ними, прося. И просили мы: дайте защиты нам, от других, что изгнали нас из городов своих. Дайте огня, чтобы обогреть наших детей. Дайте пищи, чтобы утолить голод чрев наших. Дайте воды, дабы напоить нам наш скот. И забирайте за то тех юношей и дев наших, что придутся вам по вкусу для ложа вашего. Пусть мы не бедствуем впредь, и смертью не умрем, покуда рука ваша не покарает нас. Мы драгоценны вам, мы скот ваш, и просим защиты у вашего рода.

Грайс замолчала. От холода все казалось нереальным, пустым, как будто она смотрела на картинку под стеклом. Тучи набежали на луну, сделав небесный глаз тусклым, серым на темном, угасшем небосводе.

Джанна кивнула девушкам. Две из них метнулись к Грайс, завязали ей глаза, и все исчезло. Через секунду на голове у Грайс оказалось что-то твердое и довольно тяжелое. Грайс поняла — это был раскроенный череп какого-то зверя. Может, коровы, может, оленя. Острые края царапали Грайс, череп скользил по мокрым волосам. Сверху на нее полилась теплая, почти горячая жидкость, пахнущая лесными травами и еще, самую малостью, кровью. Грайс оставалась в полной темноте, нюхая отвар, которым ее облили — запах был почти приятным, а к нотам крови Грайс уже привыкла. Только бы не сейчас, только бы не сейчас, только бы тело подчинялось ей в такой ответственный момент.

Грайс ожидала, что Бримстоун будет чем-то вроде мейксиканского наркокартеля с кастомизированными пистолетами, тайными знаками и угрожающими, громкими людьми. Однако Бримстоун нес в себе нечто от Голдинга и его "Повелителя мух", нечто от антропологических концепций начала девятнадцатого века, нечто от фильма "Девственницы-самоубийцы" и абсолютно ничего от террористических группировок.

Впрочем, она все же немного поспешила. Ее обострившийся от темноты слух уловил щелканье сразу нескольких затворов.

— А теперь, наконец, самая ответственная часть, — сказала Джанна насмешливо. Во всяком случае настолько, насколько Грайс могла различить хоть какие-то интонации в ее измененном голосе. Ее толкнули в спину, и Грайс приняла это за команду идти вперед. Она была не против — ей хотелось оказаться где угодно, лишь бы там было сухо.

— В чем же она заключается? — спросила Грайс. К языку проник горько-соленый вкус отвара, когда ей в рот влили, схватив ее за подбородок, пару глотков мерзкого варева.

— Ты предстанешь перед главой Бримстоуна. И если ты ей не понравишься, ты умрешь.

— Что?!

— Ты ведь сказала, что готова умереть, — хмыкнула Джанна. Прибор, искажающий ее голос, разразился помехами — кажется, она смеялась.

— Но ведь не просто так!

— В мире нет ничего такого, что происходило бы просто так. Даже твоя смерть сегодня будет иметь смысл. Она будет означать, что Бримстоун избавился от недостойной, и тем самым защитил свои ряды. Разве не это приближает победу?

Грайс замолчала. Ее вели под руки, в спину упиралось дуло автомата. Где же Маделин? Она обещала быть здесь. Впрочем, и хорошо, что ее здесь не было — Бримстоун в массе своей не производил впечатления сообщества, с которым можно договориться.

Грайс шла по ночному лесу в темноте и, будто бы, в пустоте — шаг стал легким оттого, что Грайс больше не несла за него ответственность — кто-то другой тянул и толкал ее так, чтобы она не споткнулась, чьи-то холодные руки вели ее, и где-то далеко Грайс услышала, как ухает сова. Грайс нравились совы, жаль она не могла увидеть сейчас сову — это бы изрядно подняло ей настроение.

В это время они с Кайстофером обычно уже спали. Он тесно прижимался к ней, обнимал ее так крепко и надежно, и его губы касались ее затылка. Никогда прежде Грайс не чувствовала такой безопасности, как с ним. Ей захотелось оказаться в их комнате, с Кайстофером, в тепле, и чтобы он гладил ее, и они обсуждали прошедший день в их типичных, осторожных и вежливых фразах.

Вполне естественное желание для человека, замерзшего до костей и не понимающего, куда его ведут — оно мало связано с чувствами — больше с физиологией.

Для того, чтобы поднять собственный боевой дух, Грайс принялась думать о Лаисе. Лаис Валентино был в большой опасности, которую он не в силах предотвратить. А вот Грайс могла бы ему помочь — она могла бы оправдать свое существование. Стать героиней. Было бы так здорово стать кем-то, кто спас человеческую жизнь. Грайс хотелось видеть Лаиса рядом, чтобы он улыбался, смеялся, и был этим забавным, непонятным счастливым человеком. В детстве у Грайс было стойкое убеждение, что счастливые люди не должны умирать. Им все это, в конце концов, надо. Для них существует весь мир, для их счастья, для радости. Грайс считала, что счастливые люди доживают до старости, а несчастные умирают рано. Поэтому ее шокировала мысль о том, что ее тетя, милая, веселая и приветливая, умирает от сердечной недостаточности в больнице. Как так могло быть, чтобы человек, радовавшийся каждому дню — умирал, оставляя все это. Это была невербальная, непередаваемая обида на мир, которую Грайс до сих пор не могла высказать.

Интересно, сколько еще людей в Бримстоуне? Все ли они девушки? Как была создана эта организация? На базе клуба любителей бриджа? Какой на самом деле голос у Джанны?

В последний раз Грайс была так заинтересована в финале сериала "Светлячок". Надо же, подумала Грайс, даже сейчас, в этой чудовищной ситуации с ночным лесом, между ней и миром — стена. Она снова будто смотрела шоу, пусть и крайне занимательное. Под ногами хрустели листья и ветки, влажно стекал за шиворот отвар.

А потом Грайс поняла — она думает вовсе не о том, о чем стоило бы. О чем она вообще думает? Грайс захотелось отвесить себе пощечину, но рука будто онемела. Это не было похоже на паралич, который она ощущала из-за ребенка под сердцем. Скорее ощущение было, как от транквилизаторов, которые она принимала в самые тяжелые периоды депрессии, когда ее врач считала, что стоит Грайс провести еще ночь без сна, она выбросится из окна, потому что возненавидит даже воздух.

Грайс поняла, что ее шатает, и она все еще стоит на ногах только потому, что ее поддерживают девушки рядом.

— Что вы сделали? — прошептала она. Говорить в полный голос оказалось практически невозможно.

Грайс услышала голос Джанны:

— Обезопасили себя. Ты правда думаешь, что мы просто чокнутые викканки?

Грайс мотнула головой, ей не хотелось быть невежливой, но язык заплетался.

Она почувствовала, что оседает на землю. Кто-то рядом звонко засмеялся. Ее подняли, и понесли. Странное чувство, ее будто качали, как если бы она была рок-звездой и дала изумительный концерт, однако все происходило в полной тишине.

— Хотя, может, отчасти и это правда, — засмеялась Джанна, и помехи растворились в тишине, которая теперь казалась совсем глухой. Стихли даже звуки шагов. Засыпая Грайс чувствовала, как она высоко.

Глава 12

Грайс просыпалась медленно, сознание оставалось, как непроявленная пленка — голоса, запахи, ощущения — все было тусклым, темным. И Грайс не была уверена в том, что хочет приходить в себя. События предыдущей ночи всплыли в ее голове сразу, но некоторое время не вызывали у нее совершенно никаких чувств.

Она была где-то, не совсем понимала, где, она очнулась после лихорадочного, медикаментозного сна.

— Я же вижу, что ты проснулась, — раздался голос над ней. Искаженный голос Джанны. — Не делай из меня дурочку.

— Сейчас. Прошу прощения, — пробормотала Грайс. Она открыла глаза, ожидая увидеть ту же безликую маску. Но над ней стояла рыженькая Лайзбет. На ней были очки в аккуратной оправе, рыжие волосы собраны в высокий хвост. У ее губ был микрофон, и когда она говорила, то будто целовала его.

Грайс почувствовала, что руки и ноги ее прикованы к кушетке. Она дернулась, но кожаные ремни держали ее крепко.

— Джанна? — спросила Грайс.

— Лайзбет, — сказала она, убирая микрофон ото рта. Она нахмурилась. Ее светлые глаза смотрели с обидой, и Грайс никак не могла понять ее источник. Наконец, Лайзбет подняла руку. На ладони у нее был сломанный, раздавленный маячок — путь Грайс отсюда.

— Ты ведь не думала, что я — идиотка? — спросила она.

— Не думала, — честно сказала Грайс. — Я вообще не думала, что это ты.

Во рту было горько, хотелось пить.

Лайзбет бросила сломанный маячок на пол, раздавила его каблуком. У нее, в отличии от других диких девочек, на ногах были берцы.

— Я отследила, откуда шел твой звонок. И я отследила сигнал маячка.

— Так ты из тех гениальных хакеров, которые взломали сеть ФБР?

Лайзбет хмыкнула.

— Я там была не одна.

Она снова задумчиво проехалась каблуком по маячку, а потом достала из кармана платья маленькое зеркальце. Она поднесла его к Грайс, и Грайс увидела себя — обычную себя.

— Ты слишком далеко от твоей божественной подружки. Но кроме того, иллюзии не действуют, если в них не верить. Зря ты хотела меня обмануть.

Грайс слышала в ее голосе что-то похожее на грусть. Она снова попыталась дернуться, но не вышло. Грайс увидела, что на ней белое платье, такое же, как и на Лайзбет.

— Ты хотела попасть сюда — ты попала. И послужишь нам, как и обещала, — сказала Лайзбет.

Грайс облизала пересохшие губы, как же хотелось хоть глоток воды.

Грайс осмотрелась, вернее предприняла такую попытку. Голову запрокинуть тоже было нельзя — ее шею фиксировал еще один ремень. Комната была просторной, похожей на медицинский кабинет и, соответственно своему сходству, очень чистой. Грайс видела стеклянные шкафы с инструментами, чувствовала горький запах лекарств.

— Где я? — спросила Грайс. Ей казалось, что теперь Лайзбет может сказать ей все — без страха.

— В месте, которое ты можешь назвать своим домом на ближайшие девять месяцев. А потом ты умрешь. Тоже здесь.

Лайзбет села на стул рядом с кушеткой Грайс, наклонилась к ней, как к близкой подруге, которой хотела сообщить какой-то секрет.

— Мы с тобой проведем здесь, вместе, еще очень много времени. Мы с тобой познакомимся очень близко, и я все тебе расскажу. А ты поможешь нам. Ты ведь нам поможешь? Хочешь пить?

— Да, пожалуйста.

Лайзбет отошла куда-то в сторону, Грайс не могла повернуть голову ей вслед. Она услышала ток воды. Лайзбет вернулась с пластиковым одноразовым стаканчиком в руке, поднесла его к губам Грайс.

— Ты — наша надежда.

Она дала Грайс лишь смочить губы, остальное выплеснула ей на лицо.

— Шлюха! Ты могла бы и не попасть сюда! Ты ведь мне даже понравилась.

— Мне очень жаль, что я доставила тебе столько неудобств, — сказала Грайс. — Но может быть мы поговорим в более спокойной обстановке.

— Нет уж. Госпожа велела оставить тебя закованной. Слухи о твоей беременности правдивы.

Лайзбет чуть нахмурилась. Теперь она вовсе не казалась Грайс девчонкой с улицы, как в прошлый раз. Эта девушка взломала сайт ФБР, эта девушка пыталась ее убить — в ней не было вообще ничего обычного.

— Вы меня просто порезали или взяли анализ на хорионический гонадотропин, — хмыкнула Грайс. Транквилизатор делал все мысли медленными, зато очень и очень спокойными.

— И то и другое, — сказала Лайзбет. — Наши девочки — мастера на все руки. Но интересно иное. Твоя неуязвимость. Мы узнали о ней случайно. Прокол на коже, когда я взяла у тебя кровь, просто исчез, будто и не было его. Мы думали убить тебя в прямом эфире, расстроить твоего муженька. Но Госпожа сказала, что это нам на руку, сказала тебя оставить. Представь, что было бы, если бы люди были бессмертны. Силы богов не так уж страшны, невозможность с ними сражаться исходит не оттуда. В первую очередь мы — смертны, мы превращаемся в прах, если сквозняк подует не с той стороны. Не буквально, конечно. Но нам не хватает стойкости, чтобы сражаться.

Лайзбет ласково улыбнулась Грайс, в глазах ее заплясали огни, делавшие ее лицо очень красивым. Грайс впервые стало жутковато — от ее вида.

— Твоя кровь может стать для нас спасением. Для всего человечества. Боги ведь не зря ревностно оберегали этот секрет.

— Здорово, — сказала Грайс. — Но меня будут искать.

— И не найдут.

Грайс постаралась приподняться, вышло не очень внушительно. Она прошипела, стараясь казаться более угрожающей, как какое-нибудь глупое животное.

— Ты не представляешь, на что способна моя семья.

Лайзбет тихо засмеялась.

— О, прекрасно представляю. Потерять двоих своих членов за одну ночь — вот на что способна твоя семья. Покурить хочешь?

Она вставила Грайс в рот сигарету, подкурила ей. Лайзбет позволила ей затянуться и отняла сигарету от ее рта, сама вдохнула дым.

— Двоих? — прошептала Грайс. — Кто еще?

Ноар? Лаис? Они мертвы? Ее бросило в дрожь. Лайзбет прошлась пальцами по лбу Грайс.

— Все живы. Пока. Невеста Дайлана будет нашим первым экспериментом с твоей кровью. Госпожа одобрила это.

— Что еще за госпожа?

— Ты увидишь ее в свое время. Не надо торопиться. Тебе некуда больше спешить. Знаешь, я ведь даже могла бы убить тебя. Вырезать твою матку. Детеныш остался бы в вечном стазисе, а ты умерла бы. Но я не буду этого делать.

— Я могу дать тебе гораздо больше, будучи живой? — сказала Грайс не совсем уверенно. Скорее уж спросила. Лайзбет казалась ей безумной, опасной, ей не стоило доверять, все ее слова слишком легко могли оказаться ложью.

— Можешь. Я даже не жалею, что не убила тебя тогда.

— Это очень приятно, — сказала Грайс. — Спасибо большое.

И вдруг Лайзбет подалась к ней, ее пальцы скользнули за ткань платья, вцепились ей в бедро.

— Шлюха для шайки развращенных недолюдей. Вы там все трахаетесь, да? Тебя все они трахали? Ты предала людей, свой вид, меня тошнит от тебя.

— Мне очень жаль, — вежливо сказала Грайс. Она не знала, что еще добавить. Ситуация была такой абсурдной, что Грайс засмеялась. Смех клокотал в ней, как кашель, и ремень, впивающийся в шею, душил ее сильнее, когда она дергалась, заливаясь в истерике.

Пощечина обожгла щеку.

— Извини пожалуйста, — сказала Грайс. — Я не удержалась. Все это звучало так смешно и дико. Я не хотела тебя обидеть. Хотя ты и хочешь выкачать из меня всю кровь. Ты правда устрашающая. Просто иногда я не могу справиться с собой.

Лайзбет засмеялась тоже — весело, будто они были знакомыми, только начинавшими узнавать друг друга, будто они могли стать друзьями и уже начинали друг другу нравиться.

— А ты довольно чокнутая.

— Ты увидишь, какая я чокнутая, если не дашь мне флуоксетин.

— Звучит, как угроза.

— Да, но на самом деле я просто начну плакать.

Они обе улыбнулись. Грайс чувствовала себя очень странно — она не могла понять всей чудовищности своего положения из-за транквилизатора. Ей казалось, будто и это поправимо, причем как-то очень просто.

Лайзбет снова дала ей затянуться сигаретой.

— Мне жаль, что ты на другой стороне.

Грайс выпустила дым к потолку. Она сказала:

— Я не думаю, что это война.

— Никто не думает, — коротко сказала Лайзбет. Ее нервные руки метнулись к хвосту, перетянули копну ярко-рыжих волос. — Если бы не Госпожа, я бы никогда не подумала, что мы можем не только прятаться. Прятать свою ненависть, себя, свою жизнь. Госпожа научила меня нападать.

Сейчас, подумала Грайс, по законам жанра Лайзбет должна была рассказать свою слезливую историю. Нужно было вежливо выслушать ее и посочувствовать.

— Знаешь, что ждало тебя и твое дитя там, дома? Знаешь, что бы сделали с ним при рождении?

— Знаю. Отрубили бы голову, чтобы доказать, что этот ребенок — божественной крови и превосходит смерть. Чтобы доказать, что он не похож на меня. Не человек.

Грайс хотела добавить что-то еще, но нахмурилась.

— Ты из жреческой семьи?

Лайзбет хмыкнула:

— Ни хрена. Эта дрянь обошла меня стороной. Но моя мама — была. Сбежала с отцом — досрочно. Ее даже не выбирали. Божественные мальчишки были тогда еще божественными малявками. Но Ионатан приказал найти маму. Я думаю, он ее самолично сожрал. С него бы сталось. Мне было десять, когда ее нашли. Он ее забрал. А про папу моего ты и так знаешь. Я думаю, поэтому Дайлан и выбрал его — из других преступников. Они очень мстительные твари.

Какая печальная история, подумала Грайс, маленькая девочка, потерявшая родителей, мстит врагу, который заведомо сильнее нее. Грайс прониклась к ней чем-то вроде уважения.

— А ты? — спросила вдруг Лайзбет. — Неужели с тобой все так просто?

— Со мной все очень просто. Кроме того, что я родилась в Юэте. Там все довольно сложно, особенно с ирригацией.

— Почему ты такая смешная? — спросила Лайзбет. — Мне будет так жаль тебя мучить.

— А тебе обязательно это делать?

Лицо Лайзбет приобрело задумчивое выражение. А потом она сказала:

— Да. Ты носишь внука убийцы моей матери. Я хочу сделать тебе больно.

— Я бы не сказала, что это особенно справедливо, — протянула Грайс. Даже сейчас ей было стыдно перед Лайзбет, она должна была сказать ей что-то, поддержать беседу и каким-то образом выбраться отсюда, но вежливые, участливые слова в голову упрямо не шли.

Давай же, Грайс, ты нашла их даже для Ноара на единственный день рожденья, когда он пригласил тебя.

От мучительных раздумий Грайс отвлек звук шагов и надсадный, немилосердный скрип каталки. Дикие девочки, лишенные лиц, катили перед собой каталку со спящей Маделин. Даже во сне она была прекрасна. Впрочем, очень скоро, прекрасную Маделин вывезли из поля зрения Грайс. Она успела заметить, как дикие девочки метнули испуганные взгляды в сторону Лайзбет, но она вытянула руку, махнула им.

— Спокойно, девчонки, никто отсюда не выйдет, снимайте маски, если вам жарко.

Они судорожно мотнули головой, напомнив Грайс медсестер из «Сайлент Хилла». Да уж, будь Аймили сейчас рядом, она бы прыгала от радости и, возможно, даже сфотографировала пару кадров для своего гиковского инстаграмма.

Грайс попыталась развернуть голову к Маделин. Ее перекладывали с каталки на кушетку, пристегивали ремнями.

— Это твоя подруга? — спросила Лайзбет.

Грайс только осознала, как мучительно она пыталась повернуть голову. Ей хотелось увидеть Маделин, посмотреть, в порядке ли она.

— Она жива, — сказала Лайзбет. — А теперь ты ответь на мой вопрос.

Грайс не знала правильного ответа, а в таком случае вежливо говорить полуправду.

— Мы хорошо общаемся, — сказала Грайс.

— Интересно, — кивнула Лайзбет. — Вы близки?

— Весьма.

— Вы станете еще ближе. Вы разделите, буквально, самое дорогое.

Грайс едва не засмеялась снова от того, что ей на ум пришла реклама «Кока-колы». А потом она поняла, что именно разделит с Маделин. Кровь. И Грайс не знала, как это отразится на ней и на самой Маделин.

— Не думаю, что она станет бессмертной надолго, — продолжала Лайзбет. — Но если бы мы могли даже в ограниченных количествах использовать твою кровь, это стало бы звездным часом для Бримстоун.

— Вы уже подумали, как распорядитесь этим сокровищем? — подала голос Маделин. Она говорила хрипло, насмешливо. Транквилизаторы явно повлияли на нее минимально. А может она и вовсе была просто пьяная. С нее бы сталось.

— Заткнись, сука! — рявкнула вдруг Лайзбет.

— А ты злобная, подруга. Я ожидала кого-то вроде убежденных коммунистов, а не сборище девочек из фильмов ужасов.

Маделин говорила так же вальяжно и нагло, как обычно. Грайс сочла своим долгом предупредить.

— Она не чурается рукоприкладства.

— Да ладно? Может нас и на дыбе пытать будут?

Голос у Маделин был самый жизнерадостный. Грайс вдруг представилось, что они вместе просто отправились в путешествие и теперь, как настоящие подруги, разбирали вещи в отеле и жаловались на происходящее.

А может у них и кондиционера нет? И все такое прочее. И где конфетки на подушках?

Грайс почувствовала, что сознание снова уплывает. Маделин в ее воображении, мучительно-светлая, заходилась смехом.

— И вот это — Виенна? Посмотри в окно, милая.

— Что там? — спросила Грайс. — Прекрасный голубой Дунай?

— Нет, Грайси, это не Дунай.

Они засмеялись, и Маделин села на кровати, пахнущей чистыми простынями.

— Ну что, пойдем гулять? Ритц-Карлтон, конечно, лучшее место на земле, но я предпочитаю более активный отдых.

Маделин помолчала, глаза у нее стали серьезные, а потом она добавила:

— И не отключайся, Грайси, мы в большой беде. Открой-ка глазки.

Грайс резко дернулась, пытаясь вскочить с кровати, и окончательно пришла в себя.

Лайзбет теперь сидела около кушетки Маделин, Грайс слышала ее голос.

— И стоит тебе хоть пискнуть, — говорила Лайзбет. — Я пущу тебя в расход. А твою голову я пришлю твоему любимому.

— Ему понравится, я уверена.

Маделин, казалось, вообще не знала страха. Грайс почувствовала, как сильно она восхищается Маделин, ее спокойствием и насмешливой злостью. У нее будто бы все находилось под контролем. И Грайс на секунду подумала: а что если все и вправду под контролем? Она ведь хотела сюда попасть.

— Вижу, вам хочется поболтать, — сказала Лайзбет. — Тогда я вас оставлю.

— Спасибо, — сказала Грайс. А Маделин засмеялась:

— Прекрати, ты же не настолько хорошая девочка, да?

— Есть вечные ценности, такие как вежливость, — убежденно сказала Грайс.

— Только не забывайте, девочки, вы в плену, а не в баре.

— Забыть будет сложно — здесь же не наливают, — сказала Маделин. Но как только они остались одни, голос ее изменился.

— Ты в порядке? — спросила она.

— В относительном. А ты?

Маделин помолчала, судя по звукам, она поерзала на кушетке.

— Могло быть и лучше, — постановила она. — Я ожидала, что меня принесут в жертву в лесу или что-то вроде того. Очень неосмотрительно с моей стороны, правда?

Маделин засмеялась, голос у нее был звонкий, красивый, даже сейчас. Она не была расстроена. Грайс не боялась — у нее было еще много времени, но почему не боялась Маделин?

— О, да прекрати, я даже не вижу твоего лица, этот вопрос просто витает в воздухе. Потому что худшее, что может со мной случиться — я умру. Зато посмотрю на хваленый Бримстоун. Изнутри.

Грайс вздохнула. Маделин была совершенно чокнутой. А потом Грайс вспомнила собственный ажиотаж — да ей хотелось здесь оказаться. Никогда в своей жизни она не была так близка к чему-то настолько чудовищному, опасному и при этом человеческому. Она никогда прежде не видела безумцев, которые пошли против богов. Бримстоун, без сомнения, событие века. Сама история обращала течение свое в иное русло, и Грайс плыла по этим непослушным волнам.

— Так что будем делать? — спросила Маделин. — У тебя наверняка есть план, ты же была отличницей в школе или вроде того.

— Я думала, это ты — адреналиновая наркоманка, и умеешь выбираться из любых ситуаций.

— Разве не ты заколола себя как римский патриций у нас дома? Бессмертная Грайси решает, что нам делать.

— Ты сама привязалась, я вообще хотела идти одна!

— И что бы ты сейчас делала — одна?

— Примерно то же самое, только без упреков!

Грайс и не заметила, как разозлилась, как обе они разозлились.

Она замолчала. Лучшим выходом, без сомнения, было втереться в доверие Лайзбет, уговорить ее отстегнуть ремни, а потом броситься на нее. Грайс была прочнее, она без сомнения победила бы, вырубила бы ее. Затем можно было бы взять нож или скальпель, освободить Маделин, а вот что делать потом Грайс не знала.

Однако любое действие требовало изначального условия — благоволения Лайзбет. Грайс отчего-то очень сомневалась в ее милосердии. Она сказала:

— Я не надумала ничего, кроме как быть милой. Твои планы?

— Думаю, комната прослушивается, поэтому умолчу.

Грайс казалось, что Маделин рада. Не так, как был бы рад Ноар, а совсем по-иному, по-мазохистки рада. Грайс почувствовала раздражение. Маделин могла сидеть сейчас дома и пить, как она и предпочитает проводить время, но вместо этого она задевает Грайс, которая, как квази-богиня, еще и должна пытаться спасти их.

— Я на тебя немного обижена, — сообщила Грайс.

— О, правда? В таком случае не переживай, я скоро умру.

Но ведь не могла же она и в самом деле поддаться просто так, безо всякого умысла. Грайс ощущала глухое, злобное ворчание внутри оттого, что Маделин не хотела говорить, почему она здесь. Впрочем, если Маделин считала, что комната прослушивается, вряд ли умно было бы откровенничать. Но вела она себя глупо, развязно и совершенно безрассудно. Наконец, Грайс поняла, что именно вызвало в ней такую обиду — она переживала за Маделин, Маделин добровольно заставила Грайс переживать за нее. Время проходило в молчании, и, наконец, Грайс прошептала:

— Прости меня. Я не хотела тебя обидеть.

— Да мне плевать, — сказала Маделин. — Не мешай, я пытаюсь помедитировать.

— Что?!

— Это снижает тревожность.

— Да что ты несешь, Маделин?

— Помолчи, милая.

И Грайс замолчала, послушавшись сладости ее голоса. Что-то внутри нее кипело, и ей казалось, будто сейчас оно взорвется, с отвратительным треском разорвав ее наполненное кровью сердце. А потом Грайс снова испытала это ощущение, чудовищное ощущение. Она и без того была обездвижена, но в секунду пропала малейшая возможность пошевелиться, ощущение беспомощности нахлынуло на Грайс, затопило ее и заставило задержать дыхание.

Во рту чувствовался привкус крови.

— Эй, девочки, вашей главной надежде очень плохо! Сейчас она может умереть! — крикнула Маделин. Грайс не знала, могла ли она умереть сейчас — обычно женщины умирали на больших сроках, полностью истощенные, но Лайзбет появилась рядом тут же, будто выросла из-под земли.

— Все в порядке. Сейчас мы вколем тебе миорелаксант.

— А мне? Мне необходимо расслабиться!

— Заткнись, шлюха!

— Ты начинаешь меня заводить.

Грайс не почувствовала укола. Секунд через тридцать она услышала, как Лайзбет дает пощечину Маделин.

— Скоро мы начнем. А потом я перережу твою глотку с большой радостью, — прошептала Лайзбет.

Она снова вышла. Грайс почувствовала, как расслабляются мышцы. Она все еще не могла двигаться, но теперь тупая боль и невозможность дышать ушли. Грайс чувствовала, как стекает по губам кровь, ей хотелось слизнуть ее, но она не могла. Глаза защипало, абсолютная беспомощность паралича пугала Грайс намного больше, чем стягивающие руки, ноги и шею кожаные ремни.

— Все будет хорошо, — сказала вдруг Маделин, и в ее голосе даже мелькнули человеческие нотки. Грайс, наконец, смогла двигаться, она задергалась, просто чтобы насладиться этим простым удовольствием. Все текло уже затекло, струйка крови спешила за воротник платья.

В этот момент снова зашла Лайзбет, а вместе с ней другие дикие девочки. Грайс не успела рассмотреть громоздкий инструментарий, который они завезли. Наверняка, это было что-то вроде аппарата для диализа.

— Уж извините, — сказала Лайзбет. — Чем богаты. Но мы успели кое-что подготовить.

— Можно посмотреть? — спросила Грайс.

— Ты и вправду такая наивная девочка? — Лайзбет потрепала ее по щеке. Другие дикие девочки копошились рядом, трогали ее, обрабатывали ей руки, вставляли иглы в вены. Скосив глаза, Грайс могла увидеть длинные трубочки, по которым тянулась, будто сок в чей-то жадный рот, ее кровь.

— Разве это не убьет нас обеих? Я не думаю, что вся моя кровь уже изменена!

— Это может убить ее. Мы посмотрим.

— У нас хотя бы одна группа крови? — спросила Грайс.

— Шанс один из четырех. Но есть еще шанс, что твоя кровь пригодна для переливания ей. Считай сама, если любишь комбинаторику.

Они долго настраивали аппарат, потрескивавший, с нажимом вытягивавший из Грайс кровь. Грайс чувствовала мучительную слабость. Интересно, могло ли их с Кайстофером дитя восстанавливать кровь с такой же скоростью, с которой аппарат выкачивал ее. Грайс слышала, как кровь Маделин капает в подставленную емкость — мерный, гулкий, несоразмерно громкий звук.

— Часа три, — сказала Лайзбет, проверяя настройкиприбора. — Молись, Маделин, чтобы у нас вышло. Тогда у тебя будет еще немного времени.

— Я начну прямо сейчас. У меня есть бог, чтобы ему молиться.

Голос Маделин звучал все так же уверенно, будто это не ее кровь капала сейчас вниз с таким мерзким звуком. Трубки соединяли их, как провода, кровь Грайс шла в тело Маделин, медленно, болезненно, покидая саму Грайс.

Лайзбет прошла мимо, щелкнув Грайс по носу.

— Отдыхайте.

Девочки двигались как-то странно, дерганно. И Грайс поняла — они боялись. Отчего они боялись? Грайс и Маделин ничего не могли сделать им. Они были связаны, не представляли никакой опасности, и даже кровь их им больше не принадлежала. А потом Грайс поняла, с отвращением поняла, в них видят их далеких покровителей — Кайстофера и Дайлана. На них обращены страх и ненависть.

Дикие девочки в жутких масках не считали, что Грайс и Маделин люди вроде них самих. Они были функционерами божественной системы. И их спешили оставить.

Грайс истекала кровью, одно ее радовало — условия были намного более стерильными, нежели раньше. Она смотрела в потолок, чувствуя, как ее будто становится меньше, все становилось блеклым, вялым.

— Серьезно? — спросила Грайс. — Ты думаешь, все будет хорошо?

— Абсолютно, — убежденно сказала Маделин. Голос ее звучал вполне бодро. — По крайней мере, у тебя. А теперь, моя сладкая, расскажи-ка мне какую-нибудь сказку. Хочу слушать твой журчащий голос, чтобы знать, что ты не умерла от страха.

— А ты не умрешь?

— Не знаю, сложно сказать, — она засмеялась, и, видимо, дернувшись — зашипела. Грайс впервые поняла, что ей тоже больно. Ей стало неприятно, захотелось помочь Маделин, вытащить из нее иглы, погладить, обнять.

— Говори, — сказала она. — А я попытаюсь поспать.

Голос у нее был жесткий, почти жестокий, как будто она отдавала Грайс приказ на войне, которую они вели только вдвоем. Грайс нахмурилась. Ей хотелось подумать о том, как им отсюда выбраться. Она пробовала дотянуться до ремней пальцами, пораскачивать кушетку, но ничего не вышло, и в голову больше ничего не шло. Наконец, Грайс сказала:

— Хорошо. О чем ты хочешь, чтобы я говорила?

— О своей жизни. Я, между прочим, раскрыла тебе самые сокровенные тайны моего бытия, а о тебе я только знаю, что ты — культистка из Юэты.

— Это моя основная драма.

— Ну, если ты такая скучная, то просто не мешай мне.

Как она умудрялась говорить так спокойно? Она ведь могла умереть через пару часов, но голос ее был свежим и бодрым, как если бы она, отлично выспавшись, готовилась провести весь день на теплом пляже, у кромки лучшего на свете моря. Грайс молчала, слушая ее мерное дыхание, чередовавшееся со звуком разбивающихся капель ее крови. Постоянное гудение аппарата было почти незаметным, шло по самому краю сознания.

Грайс сказала:

— Я родилась и выросла в семье культистов. Мои мама и папа всегда любили Дом Хаоса больше, чем меня и моих сестер. Я была вроде как совершенно одинока, но при этом меня никогда не оставляли в покое. Я участвовала во всех этих глупостях — мессы, "Книги восходов и закатов", жертвоприношения зверушек, собрания верующих, просмотры шоу телепроповедников из Нэй-Йарка. Вся моя жизнь вращалась вокруг культа, но я не была этим, я не была частью этого, я хотела быть больше, чем это.

Маделин молчала и слушала, что было для нее вовсе не характерно. Грайс вдруг почувствовала комок в горле, который побуждал ее рассказывать, никогда прежде она не ощущала ничего такого, будто что-то проталкивало слова через ее глотку.

— Никто не возлагал на меня никаких надежд, у меня не было склонности к работе с людьми, которой обычно посвящают себя члены культа Дома Хаоса, я не любила мессы и ритуалы, меня пугали истории о богах, казнящих кого-то, я не понимала всего этого глобального Стокгольмского синдрома вокруг богов. Почему они живут с этим? Что заставляет их проповедовать верность богам? Почему им не кажутся чудовищными все эти истории? У меня не было ответа на все эти вопросы. Даже так: ни на один вопрос никакого ответа. Я просто жила в этом, позволяла запирать себя в темной комнате на время месячных, отказывалась от еды в полнолуние, бичевала себя и пророчествовала вместе с сестрами на праздниках — это было частью моей жизни. А потом я пошла в школу, и там все было по-другому. Другие люди после работы приходили и смотрели телевизор вместе со своими детишками, ехали в кафе, пить сверхсладкие молочные коктейли с растительными жирами или гуляли в парке. Там были другие дети, с велосипедами, конфетами, живущие в высоких домах без месяца над ними, играющие в компьютерные игры, одевающиеся в любые цвета. И я совершенно не знала, как с ними быть.

Грайс показалось, что Маделин засмеется — прямо сейчас. Но Маделин молчала. Грайс подумала, что ей стало плохо, но Маделин дышала размеренно и спокойно. Она что, слушала? Впервые Грайс слушал кто-то, кроме ее психотерапевта.

— У меня перед глазами был Ноар. Мы учились в одном классе. Он будто забывал о том, кто он, переступая школьный порог. Ему все удавалось, все его любили, никто не смотрел на него, как на прокаженного. Он был капитаном футбольной команды, у него были друзья, а я была заучкой с последней парты, которая может спрятаться от мира только за сальными волосами и факультативами. Понимаешь? Я была полной противоположностью Ноара. Я была неудачницей. И это всегда то, кто я есть. Я сбежала, самым позорным образом, сразу после выпускного. А они едва это заметили — у них не было насчет меня никаких надежд. Я никогда, никому не была нужна. Я всюду лишняя. Я даже сама себе — лишняя. У меня никогда не было желания сильнее, чем чтобы меня никогда не было.

Грайс замолчала. Теперь ей было все равно, слушает ее Маделин или нет.

— А знаешь, что самое забавное? Что я на самом деле в себе ненавижу? Никакая я не несчастная барышня, страдающая от застарелых травм. Ничего со мной не было такого, что могло бы повредить мою хрупкую психику. Я страдала ни от чего, я страдала, и не могла остановиться. Вот за что я себя ненавижу! Грайси — слабачка, Грайси и не достойна лучшего, потому что не заслужила этого. Грайси ломается от ветра, Грайси ни в чем никогда не уверена, Грайси не может стать близкой никому, потому что боится людей, Грайси ненавидит свою семью, Грайси ненавидит себя, Грайси чокнутая, но, самое главное, самое мое любимое — у малышки Грайси нет для этого ни малейшего повода! Она выдумала себе миллион страданий, у нее миллион проблем, но она не имеет на них права. Она просто слабачка, и особенно — сейчас, когда говорит об этом.

Грайс и не заметила, когда начала говорить о себе в третьем лице. Она замерла. Маделин не реагировала.

— Ты жива?! Ты в порядке?

Маделин некоторое время не отвечала, потом сонным голосом выдавила из себя:

— Да. Я хорошо себя чувствую.

Она заснула, поняла Грайс. Никто не слушал ее. Грайс впервые заставила себя говорить, открыла о себе даже больше, чем когда-либо открывала психотерапевту. И все это будучи привязанной к больничной койке в неведомом ей здании, истекая кровью на пару с любимой брата своего мужа.

Было чем гордиться.

Грайс почувствовала, как усталость плещется в ней, переполняет ее, и ей стало очень легко. Грайс ощущала, как из нее уходит кровь, но дело было не в этом. Высказав все это, все эти глупости, она опустела, как будто все силы враз покинули ее.

— Спокойной ночи, — пробормотала Грайс. Глаза закрывались, и она слушала, как мерно гудит прибор, который мог спасти Маделин и мог убить ее.

Интересно, сквозь подбирающийся сон подумала Грайс, а где сейчас Кайстофер?

Обнаружил он, что ее нет или ему сказали? Он переживает? Он придет за ней?

— Спокойной ночи, — некоторое время спустя ответила Маделин. — Только сейчас день.

Она добавила что-то еще, но конец ее фразы потонул в темноте.

Глава 13

Грайс очнулась все с тем же металлическим привкусом во рту. Только теперь он принес с собой боль. Лайзбет стояла над ней, внимательно изучая лицо Грайс.

— Что происходит? — спросила Грайс, язык заплетался, слова путались, менялись местами. Грайс поморщилась. Аппарат, перегонявший ее кровь, был наполнен. Грайс с удивлением обнаружила, что может двигать головой. Ремень на ее шее был расстегнут.

— Ты хочешь отпустить нас? — прошептала Грайс. Перед глазами плыли круги, сменяя друг друга в разноцветной карусели. Как в парке аттракционов, подумала Грайс и расслабленно улыбнулась. Она обернулась к Маделин, и сердце у нее перехватило. Одна из диких девочек отстегивала Маделин, а другая держала автомат у ее головы.

— Одно движение, — сказала Лайзбет. — И мы выпустим ей мозги сейчас. Если будете хорошими девочками, возьмем вас на праздник. Госпожа хотела увидеть вас и сама испытать твою кровь. Перережет шлюхе горло.

Последние слова Лайзбет протянула почти мечтательно. Грайс задрожала. Она смотрела на Маделин, та явно была еще жива — ее грудь мерно вздымалась, она спала сном младенца. Стоило Грайс дернуться как-то не так, и этот сон никогда не прервется.

То есть, технически прервется, одновременно с тем, как разнесут кору ее головного мозга, но метафорически Маделин больше не проснется никогда.

Грайс сказала:

— Я буду вести себя хорошо. Обещаю.

В этот момент Маделин открыла свои сияющие глаза.

— Я ничего такого обещать не буду, — она широко, ласково улыбнулась. Одна из девочек хотела двинуть ей прикладом, но Лайзбет остановила ее.

— Пусть сука побудет целой. Не хочу, чтобы вы испортили сюрприз Госпоже.

Девочки синхронно кивнули. Маделин улыбнулась им снова.

— Ну что, милашки, пойдем? Я хочу посмотреть на этот ваш праздник. Никогда не бывала на подобных мероприятиях. Там подают шампанское?

Лайзбет зашипела, Грайс подумала, что она сейчас сама вышибет Маделин мозги, но она направила лезвие кинжала Грайс в живот.

— Тут ты уязвима. Так что не слишком злоупотребляй свободой, ладно? А то я вырежу из тебя твое бессмертие, понятно?

Еще две девочки расстегивали ремни на Грайс, а она гадала, сможет ли встать. Вероятнее всего, она пролежала здесь больше десяти часов, горло горело от жажды, руки и ноги едва двигались.

Однако, встать получилось неожиданно легко. Стоило Грайс пошатнуться, и нож сильнее уткнулся ей в живот, почти пропоров платье.

— Я все поняла, — сказала Грайс. — Я не собираюсь сопротивляться.

— Никто тут не собирается сопротивляться, — сказала Маделин. — Я собираюсь только развлекаться.

Какой она была уверенной. Грайс почувствовала зависть к Маделин. Она, смертно-бледная, смертная, смертельно уставшая, держалась куда лучше неуязвимой Грайс. А еще она была полностью расслаблена. Грайс не верила, что кто-то может быть настолько спокоен в столь пугающей ситуации.

Внутренности скрутило, полоснуло огнем, и Грайс почувствовала, как сильно ее тошнит. Горькая, темная кровь хлынула горлом прежде, чем Грайс успела что-либо сделать, выстрел тут же прошил ей легкое. И эта боль была пустой, незначительной по сравнению с тем, что творилось внутри.

Ей нужно было домой, к своему мужу, ей нужно было, чтобы он был рядом и объяснил, что с ней происходит. Босые ноги одной из диких девочек оказались испачканы в крови, она смешно пошевелила пальцами, а Лайзбет брезгливо сказала:

— Гадость какая. И часто с тобой так?

Грайс ей не ответила. Их вывели из комнаты. Теперь Грайс видела, что она скорее была переоборудована под палату, чем являлась ей изначально. Здесь была раковина, однако кафель на стенах говорил о том, что прежде это, скорее, была душевая или уборная. Довольно просторная для квартиры или дома. Все действительно содержалось в мучительной, медицинской чистоте, однако Грайс увидела куски труб, выглядывавшие из-под щербатого кафеля. Капитального ремонта это место не знало.

В коридоре было светло до боли. Ламп было слишком много, их белесый, противный свет резал глаза, и Грайс захотелось зажмуриться.

— Так это не все-таки не Ритц-Карлтон, — сказала Маделин. — Хотя бы закурить не найдется?

— Нет, — сказала Лайзбет. — Заткнись, иначе мои подружки могут не выдержать и нашпиговать твою красивую головку свинцом.

— А ты сколько боевиков посмотрела, чтобы так разговаривать?

Смех Маделин прервался вместе со звуком удара.

— Спасибо, девочки. Я надеюсь, вы не сильно ее задели.

— Все в порядке, — откликнулась Маделин.

Грайс рассматривала коридор. Ничего особенного — белые стены, деревянный, недавно лакированный пол, потолок в пятнах, выкрашенный, наоборот, слишком давно. В коридоре было множество деревянных дверей, на всех металлические номера — двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два, двести двадцать три, лестничная клетка. Значит, они были на втором этаже. Грайс принялась спускаться по лестнице. Когда ее рука привычно скользнула к деревянным перилам, девочка, позади нее, стукнула Грайс по кисти.

Лайзбет, которая шла впереди, сказала:

— Добро пожаловать в наш дом. Ты ведь хотела сюда попасть.

Грайс пыталась понять, что это за место. Оно было очень узнаваемым. Видимо, деревянный коттедж, а еще эта комната, бывшая когда-то душевой. Они прошли мимо окна, через которое Грайс снова увидела ночной лес.

Из ночи в ночь, будто и не было никакого дня.

Этот лес был гуще, деревья тут сплетались теснее, интимнее. Грайс поежилась, а потом вдруг ее осенило — заброшенный детский лагерь. Сама она в лагере никогда не была — родители считали подобное летнее развлечение нечестивым и мерзким. Но Грайс смотрела "Пятницу 13", где резня опустошила лагерь "Хрустальное Озеро". Вот эти декорации и напоминали коридор, лестница, даже вид из окна.

Ступеньки мягко и уютно поскрипывали под ногами. Грайс подумалось, что она бы могла прекрасно отдохнуть здесь ребенком.

— Как называется это место? — спросила Грайс.

Лайзбет некоторое время молчала. Они вышли во двор, и Грайс увидела длинный ряд потерявших товарный вид коттеджей, некоторые явно давным-давно пустовали без жильцов — окна были выбиты, древесина рассохлась. Семь коттеджей, будто семь одиноких воинов, стояли против превосходящей армии леса, окружившей их.

— Бримстоун. Разгадка довольно очевидна, разве нет?

— Я думала, здесь есть какое-то философское обоснование, вроде сульфура, который изображен на ваших масках. Дух огня и поглощающая страсть там.

— Нет, это мы позже придумали.

Лайзбет наклонилась и с совершенно будничным видом подняла с порога свою маску, надела ее, снова превратившись из случайной знакомой Грайс в ее потенциальную убийцу.

— Мама одной из девочек была здесь вожатой в шестидесятые и знала, что место давно заброшено и позабыто всеми. В Эмерике вообще много таких мест.

— Мне нравится твоя откровенность, — сказала Маделин. — Лучший способ показать, что мы умрем.

Грайс и Маделин тоже были босыми. Они вообще мало чем отличались от диких девочек. Грайс чувствовала холодную росу, скользившую с травы на ее обнаженные ноги. Так все это время разгадка была такой простой, нужно было просто набрать Бримстоун в гугл-картах.

— Вообще-то не очень изобретательно. Но место живописное.

— Ты когда-нибудь затыкаешься?

— Обычно она меньше говорит, — сказала Грайс. Веселье Маделин было заразительным, нездоровым, его было легко подхватить, как простуду.

— Обычно я заглушаю свои реплики безумным количеством шампанского, но вы сами говорите, что его нет.

Маделин действительно над ними насмехалась, вот что было самым странным. Она не болтала, чтобы сбавить напряжение, даже не болтала, чтобы разозлить их. Она просто смеялась над всем, что происходит, будто они решили устроить детскую ночь у костра с маршмеллоу и страшными историями.

Впрочем, по крайней мере костер действительно был. Грайс заметила его отблески, когда они спускались по крохотной тропинке, упрямо не уступавшей лесу. Соблазн рвануть в сторону был почти незаметным. Грайс чувствовала возбуждение Маделин и свой собственный страх за нее, но кроме того — любопытство. В каком они штате? Леса одинаковы везде, кроме Аляски.

Грайс бы удивилась, впрочем, будь они там же, откуда Грайс похитили.

Здесь было пусто, глухо, и треск костра был слышен очень громко. Грайс увидела его зарево, слизывающее с ночи темноту. Звезды над головой были видны совсем ярко. Прямо над Грайс сиял Орион, самая красивая из звезд. Во всяком случае, так считал папа, а это был единственный вопрос, в котором Грайс ему доверяла.

Костер вздымался высоко и горел ярко, его рыжие локоны вились почти на уровне головы Грайс. Она вдруг испугалась, что ее саму засунут в этот костер. Грайс оглянулась на Маделин, но ее толкнули в спину.

— Все хорошо, я все поняла.

Грайс никогда прежде не попадала в ситуации вроде этой, она не знала, что делать. Все ее обычные стратегии пребывания в стрессе, вроде уйти с вечеринки или сделать вид, что ничего не происходит, оказались вне зоны досягаемости. Оставалось только любоваться пейзажем и гадать, что же будет дальше.

Грайс слишком переживала за то, что будет с Маделин, если Грайс попытается сбежать. Кроме того, диких девочек было много, у них были оружие и решительность, а Грайс была всего одна и у нее не было даже решительности. Ровным счетом ничего у нее не было, даже кроссовок.

Интересно, куда они дели ее кроссовки? Неужели просто выкинули их?

Грайс обернулась, непонятно зачем, не для того ведь, чтобы посмотреть, не оставили ли ее вещи у порога. Дикие девочки, безликие девочки, выходили из коттеджей. Они не болтали, сохраняя свой обет молчания, но шли, держась за руки, как школьницы, собирающиеся купаться.

Грайс продрало жутким ощущением холода, исходящего от них. На культ, вот на что все было похоже. На культ с жуткими, ночными мессами и безумной, самоубийственной доктриной. Тихие девочки, дикие девочки, шли к незаметной тропинке, следовали за ними, размахивали руками. Грайс снова толкнули в спину.

— Не зевай там, — сказала Лайзбет. Она шла впереди, но, казалось, каким-то мистическим образом в деталях обозревала все вокруг.

У Грайс создавалось жуткое ощущение, что они идут к этому бесхозному, никем не охраняемому костру, потому, что он не рукотворен. Никто не дежурил рядом, костер загорелся будто сам по себе, и дикие девочки выходили к нему, потрясая оружием.

Они все были в белых платьях, и Грайс вспомнила, что белый — цвет чистоты и невинности.

Белое платье самой Грайс было испачкано кровью и пахло отвратительно — солоно и металлически. Грайс поежилась — легкая ткань совсем не скрывала ее от ночного холода. Грайс ощутила как укол тоску по Кайстоферу. Ей не столько хотелось выбраться отсюда, сколько хотелось, чтобы он был рядом. Грайс хотелось ощутить тепло его тела, услышать его голос, и чтобы он сказал, что с ней и их ребенком все в порядке.

Она ущипнула себя за руку — ей вовсе не нравилось расчувствоваться посреди полного врагов леса.

Одинокий костер принял их в свой нервный, дрожащий круг света. Войдя в него, Грайс оказалась окружена девочками. Они клонились к ней, проходя мимо, иногда они касались ее, просто так, как будто она была счастливой или проклятой вещью. Они касались ее рук или платья. В детстве Грайс точно так же, просто чтобы доказать себе, что она не труслива, прикасалась к осам и точно так же терла счастливые камешки, обглоданные морем — их называли еще куриными богами.

Считалось, что если погладить такой, а потом подуть на него, изо всех сил повторяя про себя заветное желание, оно исполнится.

Позади остались коттеджи, едва видные за деревьями. Впереди, за поляной, на которой сверкал костер, Грайс улавливала озеро, отражавшее блестевшее от звезд небо.

Лайзбет вышла вперед. Как только она сделала шаг к огню, девочки сгрудились вокруг Маделин и Грайс сильнее, будто боялись, что одна Лайзбет удерживала их от побега. Грайс не была уверена, что Лайзбет была здесь старшей, однако она была здесь главной.

Она сказала:

— Скоро вернется Госпожа, и мы предоставим ей доказательство нашей верности, доказательство нашей готовности идти до конца.

Девочки сохраняли молчание. Белые маски не позволяли увидеть выражения их лиц. Глаза Лайзбет горели, и эта же маска, такая безликая, с отблесками огня на ней, говорила сейчас о страсти, ярости, это фарфоровое лицо казалось живым. Лайзбет крикнула:

— Мы вернем себе землю! Мы собираемся здесь, в лесу, мои первобытные девочки, чтобы вернуть то, что принадлежит нам по праву. Мы собираемся здесь, в лесу, как последние свободные люди!

Девочки слушали. Маделин стояла с самой скептической гримасой, на которую была способна. Она будто не обращала внимания на автоматы, чьи дула упирались ей между лопаток и в поясницу. Ее красивая бровь была чуть вскинута, скучающее выражение лица, озолоченное огнем, выражало только презрение.

— Мы вернемся туда из зари времен! Мы возьмем то, что принадлежит нам по праву, мы будем живы, мы будем свободны, мы будем едины, потому как мы — люди! Мы люди, а это означает не только нашу слабость, но и нашу силу. Мы сильнее, чем думают они! И мы готовы отстоять свой мир!

Но, Грайс знала, и все у этого огня знали, они не были готовы. Зато их сердца желали этого. Грайс отчего-то захотелось плакать. Она не могла понять чувств, которые сопровождали ее на протяжении всей речи Лайзбет. Она говорила:

— Мы собрались здесь, чтобы поприветствовать Грайс и Маделин.

Лайзбет совершила шутовской поклон, ее пушистые, рыжие волосы ниспадали на маску, придавая Лайзбет жуткий, мистический вид.

— Здравствуйте, — сказала Грайс. В образовавшейся тишине ее голос прозвучал слишком громко. Маделин засмеялась, потом покрутила пальцем у виска. Подумав, посмотрела на Лайзбет и покрутила пальцем у виска еще раз.

Лайзбет засмеялась. Теперь она не использовала ничего, чтобы искажать свой голос, и Грайс слышала первородное, злое безумие, охватывавшее ее, как пламя. И пламя пылало за ее спиной.

— Ты ведь чувствуешь это, милая Грайс?

И Грайс чувствовала — ярость, желание, свобода. Она чувствовала, видят боги.

— Из нее, — Лайзбет указала на Грайс, и она вздрогнула, когда на нее обратились взгляды. — Получился бы чудесный воин. Но она запятнана, несет в себе семя врага каждой из нас, врага всех нас, врага всех людей.

Грайс почувствовала, как щеки запылали от стыда. Ей не хотелось быть чужой, неправильной — здесь. Ей хотелось, чтобы эти безумные девушки из заброшенного детского лагеря приняли ее вдруг за свою. Она была одета так же, так же молода, чем же она так разительно отличалась от них?

Грайс снова позавидовала Маделин — ее-то проникновенная речь Лайзбет совершенно не задела.

— Они забирают таких же людей, как мы. Посмотрите на нее. Она ничем не отличается от нас. Посмотрите на эту шлюшку рядом с ней, и она — такая же.

Маделин помахала рукой девочкам напротив, будто они были всего лишь ее случайным фанатками, которых она видела в первый и в последний раз на съемочной площадке. На ее губах заиграла дежурная улыбка.

— Я сотру это с твоего лица, — пообещала Лайзбет. А потом крикнула:

— Посмотрите на меня! Посмотрите на убывающую луну! Ее могущество уходит, как уходит и могущество богов. Их эра заканчивается! Возможно мы, ты, ты, ты и ты.

Она беспорядочно указывала на безликих девочек, кружась на месте.

— И ты, и ты, ты тоже — вы все умрете. Нет, нет, не возможно вы умрете, а невозможно, чтобы вы дожили до рассвета. Но из ваших действий сложится новый день. Помните об этом.

Разумеется, Лайзбет промывала им мозги. Правила всегда были одни и те же: повторяй разными словами то же самое снова и снова, пока это не станет программой.

Смерть была программой Бримстоуна.

Ритм голоса Лайзбет был неуловим для Грайс, но его улавливали девочки, будто их слух был острее, чем ее, будто они во всем от нее отличались. Они начали танцевать.

Их движения были нервными, резкими, совершенно некрасивыми. Никогда прежде Грайс не видела подобного танца. Лайзбет говорила и говорила, и ее словам вторили их тела, будто только так немые девочки говорили с ней. Это были девочки-хакеры, девочки-убийцы, девочки-самоубийцы, девочки-жрицы, но ни у кого из них не было лица и голоса, и Грайс не знала, чем они отличаются, кроме комплекции и роста. Их движения были совершенно одинаковыми, и Грайс понятия не имела, что привело в Бримстоун каждую из них.

Одно было ясно — они не боялись смерти. Даже странно, ведь вокруг страха смерти строилась вся человеческая культура. Во всех страхах скрывался он, и все страхи им прикрывались. А эти девочки были исключены ото всюду. Не воины, скорее шаманы.

Лайзбет кричала о том, кто они такие. И это было самым главным, они были — люди. Они были те, кто живет и умирает, и те, кто пожинает плоды земли. Слова из "Книг восходов и закатов" роились в голове, маленькими насекомыми выскакивали фразы.

"И люди, что придут за вами, будут слабые люди, но вы — сильны."

"Но однажды вы вернетесь, и будете напоены кровью сполна."

"И взойдут семена, что посеяли свободолюбцы, и будет их наградой серп."

Они знали все это. Каждая, до последней, а были среди них, если судить по росту, и почти дети — знали. Они пришли сюда разными дорогами, в подпольную организацию в заброшенном лагере — нищую-нищую, всеми отвергнутую.

И они были готовы. Сердце Грайс наполнилось огнем, который больно ее опалял. Девочки двигались, как огромные насекомые, резко, прерывисто, под голос Лайзбет и дрожь огня. Они были неопалимы, а Грайс — горела. Она не стала одной из них, и Ноар со всем его протестом — не стал. Не стала Маделин. Они были по другую сторону, и Грайс несла в себе семя погибели этих диких девочек. Они были по другую сторону, и Грайс не верила, что она — умрет. Умрут — они.

Так было и так будет всегда, мир устроен так, и эти девочки, сколько их здесь — тридцать или сорок — умирающие, белые цветы, лилии, оставленные у гроба. Все кончено, все решено для них.

Грайс почувствовала жалость к ним. Ее и Маделин выгнали в центр круга. Трое девочек держали Грайс, которая вряд ли могла и двум дать отпор. Они подвели ее к огню, и Грайс думала о том, как ей жалко этих глупышек, этих сильных, смелых людей, которые умрут совершенно зря. Она улыбнулась одной из девочек и получила болезненный удар между ребер.

Маделин только держали. Она смотрела с любопытством и безо всякой жалости. И Грайс не понимала, почему она не жалеет их — они ведь умрут. Все так просто, их скоро не будет. Для них уже приготовлен серп. И он срежет их, как мама срезала цветы в саду. И они упадут, как цветы падали в мамину корзину, а потом ими украсят дом. Грайс заплакала.

— Страшно? — спросила Лайзбет.

Какие глупости. Грайс не было страшно — совсем-совсем. Она чувствовала огромный, болезненный ком в груди, будто там вращались железные штыри. Это была жалость.

Она была горяча, как огонь, к которому поднесли руки Грайс. Она почувствовала запах паленой плоти прежде боли. Она — богиня для них, они были бы рады ее сжечь, но она нужна им. Они ее только помучают.

Грайс закричала, боль проникла даже в кости вместе с огнем. Ее руки горели, она видела, за золотой завесой огня, как плавится ее кожа, слышала, за его ревом, треск плоти и чувствовала ее запах. Почти не неприятно, можно считать, что здесь готовят жаркое. Слезы лились сами по себе, и крик будто тоже был — сам по себе. Боль не отрезвляла, а пьянила, и Грайс чувствовала, что упадет — прямо сейчас. Но ее держали, и держали еще долго, ничто не заканчивалось.

Грайс думала — у ребенка под ее сердцем еще не бьется его собственное сердце, оно не может остановиться.

И никогда не остановится, такова его природа.

Грайс кричала, громко, отчаянно, и ей было радостно, что Маделин рядом. Но она не ощутила ненависти, горячая жалость жгла ее вместе с огнем. Ее оттолкнули на траву, боль была такой, что все потемнело, даже костер.

Грайс открыла глаза, когда ее пнули, как собаку. Она снова улыбнулась, а потом посмотрела на свои руки. Обугленные, тошнотворно пахнущие кости. Кости и только. Ее руки превратились в кости, она была устроена, как и всякий другой человек. Они не двигались, Грайс даже плечом повести не могла без страшной боли.

Она была бы искалечена, а скорее всего мертва, будь она человеком — полностью. Не будь в ней бога. Грайс посмотрела на Лайзбет. Та подняла ее за шкирку, заставила вскинуть руки.

— Посмотрите!

И они смотрели.

— Она исцеляется.

Грайс не чувствовала этого, боль заглушала все. Но вскинув взгляд, она увидела, как пепел сходит с костей, кости становятся белыми, обрастают плотью, как вены вытягиваются вновь, как кожа покрывает обнаженное мясо. Грайс дрожала от тепла и боли.

— Эта шлюха — ключ к тому, чтобы мы могли выжить. Восславим ее, ибо она подарит не ребенка богу, а жизнь — нам. Она — наша мать, мать Бримстоуна.

Девочки издали животный визг, в котором нельзя было различить их голосов. Они оставались бессловесными.

Маделин сказала:

— Это глупо, Бейтси.

— Ты следующая окажешься в костре.

— Ты считаешь, что можешь вести на смерть девушек просто потому, что тебя чем-то очень обидел Дом Хаоса?

Маделин ударили, но — не сильно. Ее не хотели портить, она должна была достаться Госпоже.

Девочки очень жестокие существа. Нет никого хуже девочек. Девочки мучают, причиняют боль, кусаются и царапаются. Грайс вспомнила, как ее заперли в шкафчике в шестом классе, и она пыталась выйти, а девочки постарше били ногами по железной двери. Они говорили:

— Нравится тебе? Нравится сидеть в темноте? Ты же делаешь это дома?

Они смеялись, как птички. Грайс ненавидела их.

Но сейчас в ней не было никакой ненависти. Наоборот, она любила их. Жестокие девочки, мертвые девочки. Здесь не останется ничего. Грайс вдруг почувствовала то же, что и Маделин — уверенность.

— Скажи что-нибудь ты, — Лайзбет дернула Грайс. Грайс встрепенулась, обвела взглядом ряды одинаковых белых масок.

— Мне так жаль, — сказала она. Глаза у нее опять наполнились слезами. Кто-то засмеялся. Они все-таки были настоящими, и жестоки были, как настоящие.

Лайзбет спросила:

— Чего же тебе жаль?

— Всех здесь. Я жалею, что вы будете мертвы. Это ужасно. Наверное, среди вас есть те, кто не убивал. Они не заслуживают смерти. Но тоже умрут.

— Глупая сука, — сказала Лайзбет. — Тебе не должно быть жаль. Ты ведь умрешь раньше, чем последняя из нас.

Грайс пожала плечами. В руках больше не ощущалось никакой боли. Грайс чувствовала себя свежей, отдохнувшей. Ночь была в самом разгаре, и телу Грайс было хорошо от нее.

Лайзбет толкнула ее на траву, и Грайс проехалась по ней. Ее подобрали две девочки, лезвие привычно ткнулось ей в спину. Маделин стояла рядом, сложив руки на груди. Ее ловкие пальцы выстукивали по плечу неслышную Грайс мелодию. Она заскучала.

Лайзбет, почувствовав это, словно она была импресарио, развлекающим именно Маделин, провозгласила.

— Призовем же нашу Госпожу, и пусть она возблагодарит нас за дары, которые мы принесли ей.

— Довольно сомнительно.

На этот раз Лайзбет пропустила слова Маделин мимо ушей. Одна из девушек вышла вперед и передала Лайзбет канистру бензина. Ее хрупкие, белые пальчики до боли сжимали ручку — она волновалась. Может быть, в Бримстоуне, это была почетная обязанность, а может Лайзбет пугала ее. Грайс подумала, сколько из них — убийцы. Что они чувствуют сейчас? Хотят ли убивать снова?

А может им страшно? Может, они не понимают, во что ввязались. Чокнутые девочки, глупые девочки.

Лайзбет плеснула керосин в огонь, и пламя взметнулось, будто к самому небу, Грайс невольно отшатнулась от него, испытывая страх и боль, которые принесли ей дикие девочки, заново.

— Выходи же! Выходи же, Госпожа, будь здесь для нас, своим присутствием разгони тьму.

И Грайс подумала — Лайзбет ведь говорит так, будто она настоящая культистка. Поколения жрецов говорили сквозь нее, это не вытравишь и не уничтожишь. Она та, кем родилась, как и Грайс.

Лайзбет говорила так, будто это был культ какой-то богини.

Девочки расступились, уступая место лесу.

Она появилась из ночи, из самой темноты. Неслышная, ступающая, как дикий зверь. Все на ней было черное, она была облачена с ног до головы, перчатки скрывали руки, длинное платье скрывало тело, вуаль скрывала лицо, и даже волосы были скрыты под платком. Она была никем, тенью. Ее ноги ступали по напоенной росой траве, как по иглам — неясная болезненность ее шага пугала.

— Госпожа, — сказала Лайзбет, и все склонились, упали ниц, распластались на земле. Стоять остались лишь Грайс и Маделин. Грайс посмотрела в сторону леса, раздумывая, стоит ли бежать. В них будут стрелять, определенно. В Маделин могут попасть.

Их Госпожа шла к огню, но свет костра не сделал ее яснее. И все же главное Грайс поняла сразу — они служили богине. Грайс спала с богом, он был с ней, и она везде узнала бы этот специфический запах океана, сопровождавший их — дикий, вольный.

На секунду богиня остановилась. Грайс увидела, что ее босые ноги — черны, обсидиановой чернотой, которую она запомнила. Касси из Дома Тьмы была босой и когда Грайс увидела ее в первый раз. Грайс посмотрела на Маделин. Даже она казалась удивленной.

Бримстоун служил богине. Бримстоун, желавший истребить богов, служил богине. И Лайзбет была не больше, чем жрицей-ренегатом, предавшей свой Дом.

— Зачем мне это? — капризный голос Касси Грайс узнала сразу же. Касси кивнула на Маделин.

— Это не для вас, госпожа, это для нас.

— Меня интересует только малыш. Со всем остальным можете развлекаться сами. Но вы же поспешили! Зачем вы так спешили? Вы что ли совсем с ума сошли?

Характерный южный акцент Касси, ее капризный тон, все было совершенно светским, почти человеческим, а потом вдруг погас высокий, пылающий вовсю костер, и они остались в практически полной темноте, под звездами и неверной луной, то и дело скрывавшейся за облаками.

— Вы, тощие человечки, решили, что я избавлю вас от Дома Хаоса, если вы будете плохо слушаться меня? Я — Госпожа каждого вашего сердца, пока вы желаете уничтожить Дом Хаоса.

— Да, — откликнулась Лайзбет. Остальные сохраняли молчание. Все было предельно просто: где взять деньги, связи, прикрытие для того, чтобы воевать против богов. Только у какого-нибудь иного бога. Нет силы сверх этой.

Маделин засмеялась, и Грайс сделала шаг к ней, взяла ее за руку.

Касси повернула к ним голову. Лица ее видно не было, движение казалось очень жутким.

— Привет, — сказала она. — Рада вас видеть среди моих маленьких революционерок. А вы меня ждали?

Касси скинула вуаль, и Грайс увидела ее симпатичное, глазастое, совсем юное личико. Она улыбнулась, белые зубы блеснули в темноте.

— Ты такая милая, — сказала Касси. — Беременность украшает женщину. А тебя я убью.

— Подожди, Госпожа, — прошептала Лайзбет. — Позволь нам сказать.

Нам. Она говорила за всех них. Но какое же лицемерие, провозглашая век людей, склоняться перед богиней, так раболепно ползать перед ней. Касси посмотрела на Лайзбет, и та, получив бессловесное разрешение, продолжила.

— Мы брали ее кровь. И вливали ее второй шлюхе. Мы думали, что ее кровь может быть лекарством от смерти. И если бы ты соизволила проверить — мы оставили ее для тебя.

Звонкая пощечина заставила Лайзбет замолчать.

— Ты смела творить хоть что-то с этой кровью? Ты не понимаешь что делаешь, малышка?

Забавно, Касси была младше Лайзбет, но именно она называла ее малышкой.

— Ионатан говорил папе, что его младший сын зайка и радужный король, а папочка знает, что Ионатан никогда ничего не говорил просто так.

Касси засмеялась, у нее были очаровательные повадки, куда больше подходящие для посиделки в баре. Она цокнула языком.

— Я накажу тебя. Но позже. Ты недостойна моего внимания.

Касси подошла к Грайс и Маделин. Болезненность исчезла из ее шагов. Грайс заметила, что она шла по покрывалу из тьмы, скрывшему траву и землю.

— Ты мне очень нужна, Грайс. Я позабочусь о тебе, папочка будет рад. Не обращай-ка на них внимания. Их никто не найдет, пусть себе пошалят.

— Пошалят?

Касси посмотрела на распростершихся перед ней девочек. Она сказала:

— Они хотят уничтожить богов. Я готова им помочь. Пусть пробуют. Им нужны были деньги, безопасность, я это могу. Еще я краду свет. А в темноте всегда очень тихо.

Грайс вспомнила, что Ландси Кэррол ничего не видела последние шесть часов своей жизни. Пустота, тишина, украденный свет. Но зачем Касси вообще было убивать Ландси Кэррол? Она ведь не имела никакого отношения к Дому Хаоса, к интригам между ним и Домом Тьмы. Она всецело принадлежала Касси и ее отцу.

— И очень холодно, — прошептала Касси. Грайс почувствовала, что дрожит. Действительно, со смертью огня стало ужасно холодно, будто Касси забрала не только его, но и все тепло земли, накопившееся за день. Грайс ощутила себя посреди зимы, и девочки, она видела, тоже дрожали. Даже Лайзбет. И Маделин тоже. Только Касси была неподвижной.

— Я питаюсь огнем, — сказала она задумчиво. А потом нахмурилась. — Знаешь, как хорошо, что ты несешь ребенка. Достать Олайви было бы куда сложнее.

— Зачем? — прошептала Грайс. Касси прислушалась, потом сказала:

— Достаточно тихо.

Она склонилась к Грайс и прошептала:

— Чтобы младенец нашего вида разбудил наших спящих. Я как злодей в комиксах, да? Хотите расскажу долгую историю с неожиданными флешбеками?

Она засмеялась, своим странным обаятельным и отсутствующим одновременно смехом.

Маделин сказала:

— А ты не успеешь.

— У меня от рождения больше времени, чем у тебя. Почему же не успею?

— Потому что он уже здесь.

Глава 14

Касси склонила голову набок. Ее пухлые, красивые губы растянулись в улыбке — она считала, что Маделин блефует. Грайс, если честно, тоже так считала. Однако ровно спустя секунду, Грайс увидела, как щупальце Дайлана обвилось вокруг шеи Маделин. Она запрокинула голову, будто бы для того, чтобы ему было удобнее. В ее движении было что-то эротическое, зовущее. А потом Дайлан дернул ее к себе. Маделин пропала во тьме, клубившейся вокруг. Девочки не смели поднять голов, темнота омывала их тела.

— Касси, красавица, привет!

Его голос раздавался будто бы из темноты, Касси взмахнула рукой, огонь снова взметнулся к небу, Грайс вздрогнула от неожиданности.

Дайлан стоял совсем близко. Он прижимал к себе Маделин, будто она была главной героиней романтического фильма, которую он призван был спасать. В этой его хватке было много иронии, но и настоящее волнение — тоже.

— Как он сюда попал?! — закричала Касси. Она была как маленькая девочка, считала, что если не обращаться к нему, то Дайлан окажется мороком, фантазией.

Лайзбет закрыла лицо руками.

— Я все проверила, Госпожа. За нами не было хвоста.

Удар ноги Касси разбил Лайзбет нос. Грайс стало ее ужасно жалко. Но Лайзбет только утерла кровь, сказала:

— Я совершенно уверена в том, что ничего подобного случиться не могло. Я проверила все. Я действовала правильно.

— Какого хрена ты притащила сюда эту суку?!

— Провести над ней эксперимент и убить ее перед сестрами.

Дайлан помахал ей.

— Эй, Касси? Касси! Я тоже здесь, дорогая, ты могла бы спросить у меня все, что так тебя интересует.

Грайс осторожно, шаг за шагом, отступала к Дайлану, но Касси схватила ее за руку.

— Нет, иди-ка сюда.

Дайлан не отреагировал. Одной рукой он поглаживал Маделин, будто она была его ручным зверьком.

— Ты совершенно зря ругаешь своего маленького генерала, — сказал он. — Она все сделала очень чисто, и единственное, в чем девчушка ошиблась, так это в выборе объекта. Украли бы вы, скажем, Ноара, искали бы мы вас долго и безуспешно. И, кстати, никто бы особенно не расстроился, если бы вы украли Ноара! Может украдете? Ты и твоя тайная ложа, я даже заплатил бы!

Дайлан засмеялся, смех у него был веселый, как в начале "О, эта божественная неделя", когда он подводил краткие итоги.

— Словом ты не учла, что я и моя любовь давно уже, как там это называет Кайстофер, Грайси?

Грайс одними губами шепнула:

— Синхронизация.

И тут же почувствовала, будто подсказывает плохому мальчишке на уроке. Эта мысль едва не заставила ее засмеяться. Пальцы Касси впивались в руку Грайс, ей было больно, но это не могло испортить ей настроения. Она забавлялась вместе с Дайланом. И в то же время часть ее жалела девочек. Грайс подумала — как легко выстрелить в Маделин сейчас, почему же они не делают этого, раз они так смелы?

— Ты умеешь делать это с человеческой тварью? — прошипела Касси. — Она ведь даже не твоя.

Дайлан щелкнул Маделин по носу, она улыбнулась.

— О, она — моя. И она — особенная. Мы делали это очень давно, и теперь она моя даже на расстоянии.

Дайлан лизнул Маделин в щеку.

— Я знаю, где ты шляешься, маленькая испорченная шлюшка.

Маделин улыбнулась ему, а потом Дайлан резко дернул ее за волосы, толкнул к себе за спину.

— Так на чем мы остановились, дорогая?

Все это было так похоже на предыдущую беседу Дома Хаоса и Дома Тьмы, что становилось даже абсурдным. Боги не могли умереть, они ничто не воспринимали достаточно серьезным образом. Дайлан не обращал никакого внимания на девочек, на Грайс.

— Словом, — сказал Дайлан. — Ей не нужен был никакой маячок, мне не нужны были никакие средства слежения. Я просто знаю, где она, и я слышу ее зов.

И Грайс поняла — вот что делала Маделин, пока Грайс рассказывала ей о своей жалкой жизни — вовсе она не спала, она говорила с Дайланом. Грайс и не знала, что так тоже можно. Но она могла себе это представить. Наверное, именно так оканчивалась правильная синхронизация — они были вместе, как части единого целого, где бы ни находились.

— Это, как она мне объяснила, та причина, по которой она будет наказана. Она решила, что если с Грайси на ее секретном задании что-то случится, что довольно очевидно, учитывая ее навыки и удачу, то Маделин ее подстрахует.

Дайлан цокнул языком:

— Хорошее решение. Только мне не нравится. Любимая, ты заставила меня волноваться!

Касси отступила еще на шаг.

— Лаис Валентино, — сказала она. — Умрет.

— Это почему же? Давай, Касси, скажи мне, кто из них — убийцы Ландси Кэррол? Я принесу их головы твоему папуле лично. Кроме того, — Дайлан кивнул в сторону Лайзбет. — Мы уже обменялись. Вот жрица Дома Хаоса, которую ты используешь в своем культе. Она не слишком чистокровна, но и Лаис не особенно качественен для семьи Валентино, кроме того даже не жрец. Так что делай с ней что хочешь, хочешь — вези папуле. Он ведь любит белых цыпочек?

Дайлан подмигнул Лайзбет.

— Поверь, нет ничего лучше, чем предавать свои идеалы. Думаешь я не помню тебя, Лайзбет? Думаешь я не помню твоего папу?

В этот момент Лайзбет вскинула руку с пистолетом и выстрелила в Маделин. Она одна решилась на это, и Грайс восхитилась ее смелости за секунду прежде, чем понять, куда она стреляет. Дайлан подался левее, в секунду, очень спокойно, закрывая Маделин. Пуля пробила ему череп, и он со скучающим видом закатил глаза. Белок его левого глаза был залит кровью.

— О, как это прозаично.

А потом Дайлан вдруг широко улыбнулся.

— А теперь скажи им всем — стрелять. Стреляйте! Стреляйте по мне и по ней! Вас предали! Вы что правда считали, что ваш маленький культ имеет хоть какое-нибудь отношение к свободному человечеству? Богиня Дома Тьмы хотела насолить богам Дома Хаоса. Никаких людей. Никогда! Никаких людей!

Дайлан засмеялся. Касси сказала:

— Нет! Не стрелять! Он убьет вас! Вы знаете, что я обещала! Вы будете свободны! Нэй-Йарк будет вашим! Весь северо-восток будет вашим!

Девочки поднялись, они больше не лежали. Их глаза под масками, наверное, были широко открыты.

Лайзбет крикнула:

— Стреляйте!

Не все они стреляли. Грайс хотела лечь, но Касси удержала ее. Грайс чувствовала себя под дождем из пуль, только шел он горизонтально, а не вертикально — боль очень скоро перестала ощущаться. Ее тело пробивал металл, и Грайс начала различать оттенки. К примеру, пули были не холодными, как Грайс почему-то считала, а оглушительно горячими. Грайс видела, как на ее белом платье расцветают кровавые цветы. Она стояла рядом с богиней. Одна из очередей едва не отсекла Грайс голову, но сухожилия и кости схватились почти тут же — пришлось придержать голову рукой. Какой оглушающий абсурд.

Все прекратилось очень скоро.

Грайс услышала кашель, хрипы. Грайс увидела, как некоторые девочки сплевывают кровь, приподняв маски, в которых не было прорезей для рта. Кто-то упал, кто-то держался за деревья. Дайлан сказал:

— Я убью их всех. Сейчас. И мы продолжим наш разговор. Раз уж я тебя нашел и победил, мне нужно узнать суть твоей интриги! Ты же зачем-то собрала этот цирк? Или тебе просто было скучно! Мне так не терпится взять у тебя интервью!

Дайлан потянулся. Одна из последних пуль раскроила ему челюсть, и теперь каждое слово сопровождалось вырывающимися из его рта сгустками темной крови. Все остальные раны уже исчезли, их местоположение можно было угадать лишь по дырам на одежде.

— Твои девочки простудились, заболели и умерли, считай так, и обрати на меня, наконец, внимание!

Дайлан протянул руку Маделин, она ухватилась за нее и встала. Грайс увидела пулю в ее плече. Кровь Грайс, видимо, никак ей не помогла. Дайлан поцеловал рану, прошептал:

— Я сам это вытащу дорогая.

— Прекрати, мне больно, — скучающе сказала она.

Грайс увидела, что Касси смотрит вовсе не на Дайлана, только на девочек. Лайзбет стянула с себя маску, кровь испачкала ее губы, она кашляла и пыталась вдохнуть. Теперь Грайс видела и некоторых других девочек — разные лица, красивые и некрасивые, белые и темные, но сейчас — одинаково болезненные. Боль и невозможность набрать в грудь воздуха придали всем девочкам сходство, как будто они все еще были в масках. Всякое существо страдает одинаково — и их гримасы были похожи.

— Не смей! — закричала вдруг Касси. — Не смей убивать их!

И впервые за это время Дайлан удивился.

— Надо же! Нам все еще есть, о чем поговорить с нашим специальным гостем! Давайте же поинтересуемся, почему после настолько экстравагантного преступления, наша дорогая Касси не хочет замести все его следы!

— Нет! Нет надо! Послушай меня!

Дайлан вскинул руку, те из девочек, что уже упали, вдруг громко, прерывисто задышали.

— Ладно, — легко сказал Дайлан. — Но я хочу слушать ответы. У меня ограниченный хронометраж.

— Они нужны мне.

Дайлан покачал головой, поцокал языком, потом сказал:

— Ну, это тоже ответ. Ладно, в таком случае, мы закончили.

Он снова сжал кулак, но Касси кинулась к нему, все еще сжимая руку Грайс. Она была похожа на человека, растерявшего все свои вещи посреди людной улицы и не знающего, куда кидаться первым делом.

— Я скажу! — крикнула Касси, и Грайс услышала, что в голосе у нее слезы. Она, богиня, была готова заплакать из-за того, что Дайлан хотел убить диких девочек. Дайлан стоял перед ней очень спокойно, Маделин любопытно выглядывала из-за его спины.

— Мой папа скоро уснет! Он спит сутками, и однажды я не смогу его разбудить!

Дайлан заботливо гладил Маделин по щеке, явно больше увлеченный ей, чем историей.

— Это случается со всеми нами. Сладких ему снов.

Дайлан поцеловал Маделин в щеку, потом в нос, его движения были переполнены любовью и заботой, он защищал свое драгоценное существо. Грайс вспомнила, как минут десять назад он таскал ее за волосы и называл шлюхой, говорил, что она будет наказана. Как все это могло уживаться в одном человеке?

— Нет! Ты не понимаешь! Я не хочу, чтобы он оставлял меня. Он говорит, что это — естественно! Но я сойду с ума, если потеряю папу. Ты должен понять! Ты ведь тоже любишь.

Дайлан смотрел в кошачьи глаза Маделин.

— Но я ведь знаю, что она умрет. Не нервничай так. Я не люблю убивать, когда у меня так мало зрителей.

Он улыбнулся.

— Это, конечно, не значит, что не могу. Продолжай.

— Знаешь почему здесь ни одного культиста Дома Тьмы?

— Потому что ты — расистка?

— Потому что они бы поняли, что я делаю. Дом Тьмы знает, что делать с мертвецами. Но он знает и что делать со спящими. В наших Писаниях есть ритуал Пробуждения. Мне нужны эти девочки. Они принесли мне обет молчания, и они споют Песнь осквернения, когда она, — Касси кивнула на Грайс. — Принесет мне дитя Дома Хаоса.

Дайлан вздохнул.

— И что нужно делать с нашим младшеньким?

— Его кровь должна разомкнуть их рты.

— Тогда почему ты и твой отец не попросили у нас? Так и быть, за хорошую цену вроде Лэйзианы, мы бы уступили тебе право первым увидеть племянника. Оросила бы своих красоток его кровью, пусть спели бы свою Песнь Осквернения и…

В этот момент Касси резко отпустила руку Грайс. Грайс метнулась к Маделин, они обнялись, и никогда прежде Грайс не чувствовала прикосновения приятнее. Она поняла, как их обеих трясет.

Касси метнулась к Дайлану, в руке у нее был длинный кинжал.

— Ты лжешь мне! Ты ведь знаешь, что никогда бы не сделал этого! И мой отец не сделал бы этого! Он не знает о том, что я творю. Я навела Бримстоун на Ландси Кэррол, чтобы вовлечь вас. Я надеялась получить Олайви или Грайс. Олайви — предсказательница, она оказалась бы вовлечена в это дело. Грайс — жрица. Поэтому мои девочки убивали жрецов. Вы должны были понимать, это касается вас и нас, люди против богов. Если бы Лайзбет не притащила эту суку, у меня бы все получилось.

Касси была очень быстрой, но Дайлан, казалось, был еще быстрее. Он метнулся в сторону, она снова замахнулась ножом, подалась к нему. Они будто танцевали, это было по-настоящему красиво — он совершал такие легкие движения, а она бросалась на него с яростью. Странное дело, таким образом они словно ругались. Оба знали, что окончательная победа невозможна, и это нападение не имело смерть своей целью. Оно выражало эмоции Касси и презрение Дайлана.

— Я не хочу ссориться, Касси! Какое мне дело до твоего желания разбудить твоего папу?

— Ты идиот, Дайлан? — зашипела Касси. Он снова сделал легкое, едва уловимое движение, и нож прошел в миллиметре от его шеи. Грайс заметила, что огонь возвышался и гас очень быстро, Касси исчезала в темноте и нападала из нее, но Дайлан неизменно оказывался быстрее. Они, кажется, получали удовольствие от этого танца. Грайс видела, как Дайлан улыбается. Это было особого рода развлечение — он не видел ее, но мог чувствовать ее приближение — каким-то особым образом. Общение богов друг с другом все еще оставалось для Грайс загадкой.

— Встречный вопрос, зачем ты на меня нападаешь?

Касси зашипела:

— Этот ритуал использовали бы направо и налево, если бы он пробуждал того, кого ты хочешь.

Она вдруг улыбнулась, ее глаза были абсолютно безумными, они тоже горели — как у Лайзбет. Впервые Грайс видела у человека и бога такие похожие взгляды.

— Он пробудит всех.

— И это будет конец мира, который мы знали, — скучающе сказал Дайлан. — Ты пообещала девочкам избавить мир от меня и моих братьев с сестрами, в обмен на их…

— Языки. Они споют Песнь Оскверенения, когда кровь новорожденного бога Дома Хаоса напоит их. Остальное мне неважно.

— Ты мегаломаньячка, дорогая, кроме того обманула глупышек. Зачем решать проблемы так радикально?

Дайлан в очередной раз отошел, и нож Касси угодил в темноту. Яркие низкие звезды, казалось, тоже гасли, когда она растворялась в облаке темного дыма, а потом исчезала в облекающей все в черный ночи.

— Разве ты не хотел бы еще раз увидеть Ионатана? Разве ты не хотел бы, чтобы твой отец тоже был рядом — всегда.

В этот момент Дайлан не стал уклоняться. Взгляд его изменился, стал горящим и хищным, но совершенно расфокусированным. Он поймал руку Касси, резко рванул ее запястье по направлению к ней, раздался хруст, а потом Дайлан втолкнул нож в сердце Касси.

Его щупальца опутали ее мгновенно.

— Не говори таких вещей, хорошо? А то я сделаю тебе так больно, что у меня не хватит слов "очень", чтобы это охарактеризовать.

Он оттолкнул ее в темноту, продолжил, как ни в чем не бывало.

— Что ж, я здесь, строго говоря, не за этим. Я пришел за твоим Бримстоуном для твоего отца. Я пришел за моей любимой. Не за тобой. Ты милашка, но немного не в моем вкусе.

Дайлан сделал пару шагов назад, приложил палец к губам Маделин, будто к своим. Между ними словно вообще не было никакой разницы.

— Но ты ведь говорила, что наш папаша рекламировал твоему своего младшего сына. Ты Кайстофера видела, ничего впечатляющего. Но сейчас увидишь зайку и радужного короля. Ты готова?

Кайстофер здесь? Грайс, в отличии от Маделин, ничего не чувствовала. Грайс слышала только хрипы девочек, их кашель, бессловесные стоны. Грайс видела только разгоревшийся заново костер, чей надежный свет выхватывал из темноты пики деревьев.

Грайс сильнее обняла Маделин, будто только за нее она могла держаться, чтобы не упасть. Под ее пальцами рукав Маделин был уже влажный от крови.

— Эй! — крикнул Дайлан. — Ты испортил кадр! Давай уже закончим с этим побыстрее! Я хочу, чтобы моя возлюбленная перестала искать кровью и начала — смазкой.

Отвратительно, подумала Грайс. Если Кайстофер здесь и был, то после этих слов, он бы ушел. Грайс бы тоже ушла, если бы была уверена, что вопрос с Касси решен. Странным образом Касси казалась Грайс и ее проблемой, хотя что могла ей сказать Грайс?

Дайлан вдруг зашипел, затем Грайс услышала щелчки, и снова шипение. Она вспомнила эту последовательность звуков. Кайстофер говорил ей свое истинное имя в первую брачную ночь. Дайлан звал его. Странным образом язык богов был похож на азбуку Морзе, основными смысловыми единицами, судя по всему, были количество щелчков и длина шипения между ними.

Сначала Грайс услышала ответную реплику Кайстофера на божественном языке. Из тьмы, не охватываемой светом огня, она звучала невероятно жутко, и Грайс захотелось метнуться к огню, который так ранил ее, лишь бы только не покидать освещенной части. А ведь Грайс была женой Кайстофера, но и она не могла побороть в себе страх перед божественным языком, доносящимся из темноты.

Следом за шипением и щелчками, Грайс услышала его человеческий голос. Вернее не совсем его. Того, другого Кайстофера. Очаровательные, наивные и детские интонации, которые казались такими ненормальными в голосе взрослого мужчины.

— Извините меня, — сказал он. — Я здесь немного потерялся, и мне довольно жутко. Здесь много страшных птиц, наверное есть маньяки, и я выкопал одного крота. Правда он умер.

— А они как рыбы, братик, только их нельзя доставать из земли, — сказал Дайлан. Он помотал пальцем у виска, заговорщически посмотрев на Касси.

И в этот момент Грайс, наконец, увидела Кайстофера во всем его сиянии. После его беззащитной реплики умственно отсталого или шизофреника в глубоком регрессе, Грайс вовсе не ожидала, что он предстанет перед ними во всей своей изумительной силе.

Он шел, старательно обходя деревья, как будто это были прохожие, на которых он не хотел бы натолкнуться. Свет то и дело вспыхивал и гас вокруг него, будто падали и умирали звезды. В детстве, смотря на звездопад в августе, Грайс все думала — куда же звезды падают на самом деле, где приземляются. И теперь ее детские мечты будто обрели реальность. Крохотные кристаллы света падали перед Кайстофером, и когда он наступал на них, они с легким звоном трескались, выпуская озарявший его свет. Он был в белом. Когда он проходил мимо деревьев, задевая их, потому что они стояли слишком близко, Грайс видела, как изгибаются стволы, изогнутые ветки чуть заметно двигаются, будто деревья обрели подобие двигательной активности. Иногда на ветвях набухали плоды, некоторые из них были настоящими, просто неподходящими самому дереву — персики, гранаты или апельсины. Некоторые из них были стеклянными, как елочные игрушки. Одну из таких Кайстофер и сорвал. Он надкусил ее, поморщился. Грайс увидела, как он сплюнул кровь. Когда он улыбнулся, зубы у него были розовые от крови. Грайс увидела в его руках игральные кости.

Как там они все говорят — зайка и радужный король? Кайстофер некоторое время смотрел на огонь, потом изрек со всей присущей ему мудростью:

— О, Дайлан, почему мы не взяли зефирки?

Маделин вдруг засмеялась, а вот Грайс куда больше захотелось заплакать — она сама не поняла от чего. Впрочем, рыдала Грайс часто, но осознание причин приходило к ней далеко не всегда.

Кайстофер улыбнулся шире.

— О, нет, я нашел одну. Привет, Грайси!

Он помахал ей рукой. Кайстофер выглядел совершенно безобидно, вел себя намного более мирно, нежели наедине с Грайс. Но Грайс видела, что мир вокруг него будто проходит сквозь рассеивающую линзу. Мир был странный, причудливый, он расплывался.

— Что с ним? — спросила Касси. — Что за цирк, Дайлан?

Но Дайлан ей не ответил. Кайстофер приблизился к огню, сел на корточки, подул на огромное пламя, как на свечку в торте.

— Сколько тебе нужно? — спросил он. И Грайс поняла, что вопрос обращен к Касси. Порывшись в кармане, Кайстофер достал и развернул карамельку. Положив ее под язык, он швырнул обертку в костер, и он на секунду блеснул ярко-синим, как пламя спиртовки.

Касси сказала:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, что я имею в виду, лапочка. Ты же умеешь считать? Я умею считать до десяти. Осторожнее с большими цифрами.

Он подкинул на ладони кости, задумчиво посмотрел на результат. В правой руке у Кайстофера появился букет цветов — кислотно-ярких, пахнущих освежителем для машины. Он тоже швырнул его в огонь.

— Я просто хочу знать! — заорал вдруг он. — Сколько долбаных сук тебе нужно?!

И тут же очень мило добавил:

— Заранее спасибо. Ваш ответ очень важен для нас.

А потом Кайстофер запустил руку в огонь и достал оттуда автомат — такой яркий, похожий на детскую игрушку, с рукояткой в розово-голубой горошек. Грайс даже не верила, что он стреляет. Но он стрелял. Кайстофер выстрелил в одну из девочек, очередь оставила зигзаг кровавых пятен от ее груди до промежности.

— Минус одна, — сказал Кайстофер. Он нахмурился. — Но это же как салфетки? Они белые, и ты всегда можешь купить новую пачку, отправившись в ближайший супермаркет.

Дикие девочки, оказавшиеся вовсе не такими дикими, как Грайс думала, сбились в кучку, обнявшись точно так же, как Маделин и Грайс. Дайлан смотрел на часы, ему явно не терпелось скорее оказаться дома.

Кайстофер отправил в рот еще одну конфетку, на этот раз вместе с оберткой. Касси стояла, не двигаясь. Она смотрела на игральные кости в его руке. Он подбросил их вверх, и Грайс запрокинула голову, ожидая увидеть длинный столб торнадо или огромную, голодную волну цунами. Но пошел дождь. Холодные капли падали вниз, разбивались о нос Грайс, утешали огонь. Это была просто вода, всего лишь вода, не кровь и не сироп. Грайс не знала, Кайстофер виной тому, что с неба вдруг полилась вода или же просто заканчивалось лето.

Кайстофер хотел было подкинуть кости еще раз, но в этот момент из тьмы за его спиной вынырнула Касси, стоявшая только что недалеко от Дайлана. Нож прошел в его грудь, кровь заляпала костюм.

— Ты поразила меня в самое сердце! — засмеялся он. Костер окончательно погас, но Грайс видела, как периодически свет сам по себе вспыхивает рядом с Кайстофером, выхватывая его и Касси из темноты.

— Не увлекайся, братишка. Ты можешь пробудить тираннозавра в музее естественных наук или взорвать все бутылки с газировкой.

— Здорово! — по-детски восторженно откликнулся Кайстофер.

— Ты знаешь, что я имею в виду, малыш.

В отличии от Дайлана, Кайстофер не уворачивался. Нож Касси скользнул по его руке, и Касси снова исчезла в темноте. Кайстофер запричитал, он выронил кости, принялся вытирать руку о костюм. Все это было таким нарочитым, мультяшным. Наверное, Касси думала, что вся его сила в этих игральных кубиках. Но сила его была во всем.

Кости упали в траву, и темнота надежно укрыла их. Однако Грайс увидела, как со всплеском искр, похожих на миниатюрный салют, в руке у Кайстофера появился меч. Кайстофер недовольно сжал и разжал его рукоятку — она была липкой, и раскрашена была как красно-белая леденцовая тросточка. Лезвие, впрочем, было вполне настоящим.

— Любой мальчик мечтает о настоящем мече! — крикнул Кайстофер. И в следующий раз, когда, совершенно с другой стороны, Касси кинулась к нему из темноты, он отразил ее удар. Нож в ее руке тоже превратился в меч.

— Давай как будто ты — рыцарь, и я — рыцарь, — сказал Кайстофер.

— Объясни мне, что ты такое, — потребовала Касси. Грайс смешили властные, звенящие ноты в ее голосе. Она была вовсе не в том положении, чтобы приказывать. Грайс снова посмотрела в сторону девочек. Дождь усилился, и, может быть, он хоть чуточку облегчал болезненный жар, в который так легко погрузил их Дайлан.

Касси отлично обращалась с мечом, а вот Кайстофер нарочито много подставлялся, красные провалы раны появлялись на его теле и исчезали, все происходило очень быстро и было вовсе не так красиво, как с Дайланом. Кайстофер только смеялся, слушая, как вместе с ударами на него сыпались вопросы.

— Кто ты?

— Откуда у тебя такая сила?

— Почему ты притворяешься, будто ты жалкий, слабый бог вроде Олайви или меня?

— Ты — смешная! Я люблю самоиронию!

— Ты обманывал нас все это время?

— Я тебя в первый раз вижу! Почему ты так остро на все реагируешь? Хочешь конфетку?

Он смеялся, позволяя ей ранить себя, он ни разу не уклонился. Грайс не знала, рада она его увидеть или же нет. Кажется, он просто играл. Грайс не знала, что творится в его голове. Может быть, ему было интересно, что скажет Касси. Может быть, он хотел насладиться чудесной ночью с хлестающими огонь плетьми дождя. Может быть, он правда считал, что они всего лишь играют в рыцарей. Кайстофер увернулся всего один раз, меч Касси вошел в ствол дерева напротив.

— О! Как невовремя! — сказал он. — Команда, всем приготовиться к эвакуации, мы терпим крушение, натолкнувшись на айзберг! Скинуть якорь!

Касси не обращала на него внимания, сочтя его совершенно безобидным. В этот момент Грайс увидела, как что-то пронеслось вниз, ее мозг не сразу смог осознать быстрое движение, разрываемое громким треском. Ствол соседнего дерева, векового дуба, прожившего здесь, наверное, просто невероятно долго, сверкая вырванными из земли корнями, повалился вниз. Он размозжил Касси голову, и на секунду Грайс показалось, что она мертва. Однако тело ее дергалось, будто бы она, максимум, защемила прядь волос. Грайс видела в то гаснущем, то вспыхивающем свете разлетевшиеся кости черепа и кусочки мозга.

— Все, что мне нужно оказывается там, где оно мне нужно. Это потому, что мне всегда везет, — сказал Кайстофер. Он обращался не к Дайлану, не к Грайс и Маделин и не к диким девочкам. Он обращался куда-то в сторону, будто именно там был зрительный зал. В театре и кинематографе этот прием называется "сломать четвертую стену". Но у театра и кино действительно есть не вовлеченные в происходящее зрители, которых можно вовлечь. Кайстофер же разговаривал с пустой, выглядело не забавно, а жутко.

Грайс хорошо поняла, почему Дайлан звал его Багзом Банни. Зайка и радужный король. Грайс вспомнила северное сияние в небе перед тем, как река поднялась из берегов вверх.

Чем меньше он бросал кости, тем меньше было шансов на катастрофу. Кайстофер вдруг резко отвернулся и отсек Касси, пытавшейся выбраться, руку. Движение его самым неожиданным образом оказалось точным, яростным и очень быстрым. Напоенный кровью меч приобрел жизнерадостный, радужный оттенок, совершенно не вязавшийся с движениями Кайстофера. Он разрубал Касси на части, будто мясную тушу, кровь брызгами оседала на его пиджаке и рубашке.

— Наконец-то она заткнулась!

Грайс показалось, что она услышала закадровый смех, как в ситкомах.

— Ты мастер несмешных шуток, братишка, — протянул Дайлан. Кайстофер отделил руки и ноги Касси от туловища, разрубил надвое корпус.

— К транспортировке годна, — постановил Кайстофер. — Я мастер не только глупых шуток, но и постмодернистких отсылок. Знаешь, почему я ношу белое? Это отсылка в "Забавным Играм" Ханеке. Какая разница, что ты делаешь, если ты всего-лишь персонаж?

— А женское белье ты носишь, как отсылку…

— К моей эрекции! Я все еще мастер несмешных шуток!

Кайстофер продемонстрировал руку Касси, пальцы дергались, пытаясь ухватить его, и Кайстофер размахнулся, стукнув рукой Касси, как битой, о дерево.

— Ты злишь меня еще сильнее!

Нарочитое, мультяшное насилие доставляло ему невероятное удовольствие, и это было видно.

В ладони у Кайстофера снова оказались кости. Он подбросил их, легко, играючи поймал испачканной в крови рукой. Задумчиво посмотрел на результат, пробормотал что-то себе под нос и перебросил кости.

В руках у него появилась блестящая, пластковая упаковка, как для куклы барби, только большая, в половину человеческого роста. Ярко-розовая, с прозрачной, показывающей содержимое фронтальной стороной. И вместо имени «Барби» было написано «Касси».

Внутри было множество отделов.

— Все правильно, братик. Папа соберет ее сам.

Кайстофер грубо запихивал части тела Касси в соответствующие отделы, потом пинком откинул упавший дуб, который теперь казался легким, будто пенопластовым. Кайстофер поднял непознаваемое месиво, бывшее когда-то головой Касси, запихнул клочья волос, кровавые сгустки и осколки черепа в пластиковую упаковку, обильно присыпанную блестками, подхватил ее и, насвистывая, двинулся в глубину леса.

— Ну, пока.

А потом вдруг остановился, картинно замер, бросил коробку и метнулся к Лайзбет. Она была бледная, насквозь мокрая от дождя, синяки под ее глазами были такими большими, что она напоминала панду. Кайстофер с размаху врезал ей по лицу.

— Ты! Это ведь ты, да? Ты обижала мою жену? У нас будет ребеночек, если она станет волноваться, это может навредить им обоим. Как ты могла так жестоко обращаться с таким беззащитным существом?

Он вдруг улыбнулся, потом засмеялся.

— А, я забыл, ирония к том, что это ведь ты — беззащитное существо.

Лайзбет сплюнула кровь ему в лицо. Кайстофер стер ее пальцами, по-детски брезгливо поморщился. Он потащил ее ко вновь разгоревшемуся костру.

— Нет, Кайстофер! — крикнула Грайс. Но больше ничего не приходило в голову. Часть ее думала, а почему, собственно, нет? Лайзбет — убийца.

Кайстофер ударил ее под коленки, надавил ей на затылок.

— Дорогой, нас ждут, — вздохнул Дайлан.

Кайстофер погрузил ее лицо в огонь точно так же, как дикие девочки погрузили в огонь руки Грайс. Она испытала приятное чувство отомщенности. Только вот ее руки были в полном порядке, а лицо Лайзбет останется изуродованным навеки. Кайстофер сделал это только на секунду. Резко вытянув Лайзбет из огня, он продемонстрировал Грайс ее израненную, розовую, дымящуюся кожу.

— Хороший мальчик. Она мне нужна. Для шоу, — сказал Дайлан.

Слушая ее громкие крики, Кайстофер улыбался с гордым, детским видом, будто ожидал от Грайс похвалы. Грайс уже хотела сказать хоть что-нибудь, чтобы он выпустил Лайзбет, как вдруг небо разразилось громом. Грайс запрокинула голову. Вместо молнии, она видела, как с неба стремятся горящие звезды.

Грайс вспомнила, как она рассуждала о персеидах. Теперь горящие камни из напоенного пустотой космоса стремились к ним.

— Кайстофер!

— Что? Я же сказал — космический корабль Бримстоун терпит крушение из-за волны астероидов. А, я не это сказал! Значит, про это я забыл! Но астероиды — обязательная часть программы!

— Это кусочки кометных хвостов, — сказала Грайс отсутствующим голосом. Ей казалось, будто бы она смотрит фильм. Интерактивный, но не имеющий никакого отношения к реальности.

Дайлан вырвал у Грайс Маделин, подхватил ее на руки.

— Давай, дорогая, мы должны упаковать непобедимую армию Дома Тьмы и отправиться домой.

— Я думала, ты уже забыл, что я не бессмертна.

Маделин была бледная, но она улыбалась. Дайлан свистнул девочкам.

— Эй! Поднимайтесь, если хотите жить.

Он не добавил "еще какое-то время". Девочки зашевелились, им явно стало легче.

Кто-то потянулся к оружию, кто-то смотрел, как в небе сияют падающие звезды. Снова раздался гром. Щупальце Дайлано метнулось к девочкам. Грайс видела, как острое жало пробивает их ладони, одну за одной. Они оказались связаны.

— Детский поводок готов, — сказал Дайлан. — Кайстофер, ты идешь?

— Я хочу остаться! — заныл он. Дайлан вздохнул.

— Дело твое. Грайси, возьми упаковку с Касси, ладно?

— Я тоже хочу остаться, — вдруг сказала Грайс. Небо было усыпано искрами. Дождь не прекращался, но вместе с ним усиливался и звездопад. Совсем недалеко от них, в гущу леса, упал первый пылающий камень.

Дайлан цокнул языком. Он велел взять коробку первой девочке в колонне. Замыкала шествие Лайзбет. Она скулила, ее лицо было безнадежно обожжено, и дождь только дразнил эту боль, раззадоривал ее. Она шептала что-то, и Грайс было интересно, сошла ли она с ума.

Дайлан то и дело дергал за поводок, чтобы девочки поторапливались. Они шатались, прислонялись к деревьям, бессловесно плакали, но шли. Дайлан нес Маделин, они целовались. Костер окончательно потух, но Грайс видела, что в сердце леса что-то запылало. Ненадолго — дождь не даст пожару разгореться.

Они с Кайстофером остались одни.

Дождь колотил по земле все сильнее, и Грайс видела стремящиеся к шапке леса горящие звезды с небес.

— Как красиво, — сказала она. А потом он притянул ее к себе, грубо, резко. Он целовал ее, трогал, кусал, и Грайс, вцепившись в него, дрожала от радости. Она чувствовала, как Кайстофер меняется. Его поцелуи становились спокойнее, прикосновения осторожнее, дыхание — менее прерывистым. Наконец, сладость его губ утихла, и перед ней снова был тот Кайстофер, за которого она и вышла замуж. Кровь не украшала его, в отличии от того, второго. Он выглядел взволнованным. Крепко прижав Грайс к себе, он поцеловал ее в лоб.

— Я так испугался за тебя.

Грайс взяла его за руку и развернулась.

— Лучше смотри, как красиво.

Звездопад продолжался, небо сбрасывало свои украшения. Горящие камушки начали приземляться рядом с ними, и вскоре поляна была усыпана ими. Разве они не должны были погаснуть еще в полете или от дождя?

Грайс ощущала их глухие удары, оставляющие ничего не значащие ожоги. Кайстофер и Грайс держались за руки, смотря на то, как гаснут осколки космического мусора в мокрой траве, и как обнажается ночное небо.

Грайс сказала ничего не выражающим голосом:

— Я так люблю тебя. Ты — самое дорогое, что у меня есть.

Он сказал:

— Да.

Он крепче сжал ее руку, повторил таким же, ничего не выражающим голосом.

— Я тоже тебя люблю.

Такая особенная интонация, будто с ней говорил автоответчик.

Грайс подумала, что так они могли бы смотреть как рушится мир. Сколько шагов Касси отделяло их от этого? Если вдуматься, она всего лишь девчонка, пытавшаяся спасти своего отца. Настоящий план настоящей девочки, ничего особенного. Это ведь не комикс про суперзлодеев.

— Знаешь, почему я хочу стать президентом? — вдруг спросил Кайстофер. Он поймал в ладонь один из осколков, оставивший глубокий ожог. Грайс посмотрела на него. Его лицо освещалось редкими всполохами на небе. Сейчас он казался потерянным, усталым.

— Почему? — спросила Грайс.

— Потому что он может все. А я — ничего не могу. Как бог я — ничто.

Зайка и радужный король, подумала Грайс, умеющий из ничего создать что угодно.

— Я это знаю. Даже чтобы прийти за тобой мне понадобился он. И я его позвал. Я всегда его зову, когда мне нужно быть богом. И я решил, что если уж бог из меня никакой, то человек выйдет сильный и достойный. Я хочу стать кем-то важным. Не используя его.

И Грайс подумала, что так он признался ей в любви — показав ей что-то, что никому прежде не показывал. Она поцеловала его в щеку. На нее нахлынула удивительная, почти жуткая нежность к этому существу.

— Это достойная цель, — сказала она, наблюдая за тем, как падают перед ней горящие камушки.

Он сказал:

— Пора возвращаться домой.

Они двинулись сквозь лес. Случайные камни горели огнем более стойким, чем ему полагалось. Грайс видела, как пылают отдельные деревья, которые дождь не может затушить. Золото разгоравшегося пожара осветило Бримстоун. Грайс обернулась, чтобы в последний раз увидеть заброшенные домики. Интересно, когда здесь в последний раз играли дети?

Грайс и Кайстофер шли через лес.

— Красиво, — сказал он.

— Да, — сказала Грайс. — Ты никогда не задумывался о том, как невероятно велик Космос, о том, что нам нет в нем места нигде, кроме крохотной планеты в небольшой Галактике. Огромная пустота повсюду.

Кайстофер пожал плечами.

— Не знаю. В детстве я думал, что в Космосе есть много-много таких, как я. Мне нравилось представлять общество богов.

Он мягко держал Грайс за руку, и она послушно шагала за ним, наблюдая, как утихает, наконец, звездопад. Наверное, Кайстоферу было не слишком приятно на это смотреть. Другой он, ненавистный ему он, мог заставить звезды падать с неба. А сам Кайстофер хотел быть кем-то другим, больше похожим на человека.

Грайс не знала, что ему сказать. Дождь, наконец, перестал, и Грайс поняла, как замерзла. Когда они вышли из леса, уже начало рассветать. Небо покрылось серо-голубой эмалью, сияющей от надвигающегося солнца.

У обочины дороги стоял настоящий рейсовый автобус. Грайс увидела, как у его двери курит Аймили. Она вертела в руках толстую палку.

Аймили подскочила к Грайс и Кайстоферу, обняла их.

— Вы еще здесь? — спросил Кайстофер.

— Как мы могли вас бросить? — улыбнулась Аймили. Аймили постучала палкой по корпусу автобуса.

— Погрузили прирожденных убийц вот. Ну, они на карантине.

Лаис помахал Грайс рукой с места водителя. Рядом с ним сидел и Ноар, вид у него был сонный и довольный.

— А я за ними присматриваю. Вот палку себе взяла. Я-то знаю, что такое дисциплина.

Грайс нежно улыбнулась Аймили, она хотела сказать, что соскучилась, но слова застряли в горле.

— Мы пойдем к машине, — сказал Кайстофер. Он больше не держал Грайс за руку, это было неприлично. Она пошла за ним. Его белый «Бентли» еще пуще сверкал после дождя. В багажнике кто-то бился. Видимо, части Касси пытались проложить себе путь к свободе. В окне мелькнула белая нога Маделин, Грайс услышала приглушенный стеклом стон. Кайстофер и Грайс сели в машину, Грайс взглянула в зеркало заднего вида и густо покраснела. Дайлан и Маделин предавались жаркой любви на заднем сидении. Плечо Маделин уже было перебинтовано, а пулю Грайс увидела в бардачке, когда заглянула туда, лишь бы только не смотреть в зеркало заднего вида. Грайс так и представляла, как Дайлан сам вытаскивает из Маделин пулю, и оба они считают это органичной частью прелюдии.

— Я люблю тебя, — говорил Дайлан.

— Я кровоточу, — шептала Маделин. Грайс зажала уши и закрыла глаза, едва почувствовав, как машина тронулась.

Она и не думала, что после такой чудовищной ночи может чувствовать себя так хорошо.

Глава 15

Прошло два с половиной месяца с той суматошной ночи. И Грайс поняла, что слово "чудовищная" в ее голове как-то очень незаметно сменилось на безобидное, ничем не примечательное слово "суматошная", подходящее практически любой бессонной ночи.

За эти два месяца с половиной Грайс столько раз оказывалась в смертельном ужасе от параличей, ее столько раз тошнило кровью, и ее внутренности так болели, что ее встреча с Бримстоунскими девочками изрядно померкла.

Живот Грайс уже был заметен. Для матерей человеческих детей второй триместр считался самым благополучным, однако Грайс знала, что в ее случае он будет самым мучительным.

Кайстофер стал с ней очень осторожен. Ничто в мире не могло навредить ей, кроме ее ребенка, но Кайстофер казался обеспокоенным, взволнованным. Даже когда они были вместе, совсем вместе, синхронизировались, как он говорил, Грайс ощущала, как он переживает. Ей хотелось успокоить его, и когда они лежали, крепко обнявшись, совершенно вместе, Грайс думала, что все будет хорошо, зная, что эта мысль путешествует и по его разуму.

Он переживал, что Грайс и его сын, а теперь они знали, что у них будет сын, в опасности. Грайс тоже переживала, но ей не нравилось отдавать себе в этом отчет. Она притворялась, что она абсолютно спокойна. Разумеется, это была изоляция аффекта.

Сегодня, впервые за много дней, Грайс и вправду чувствовала себя легкомысленной, праздничной. Они ехали на свадьбу Дайлана и Маделин, и Грайс надела платье, которое уж точно понравилось бы Маделин. Ей не терпелось поздравить Маделин. Грайс подумала, что если это последний в ее жизни праздник, стоит провести его как можно веселее.

Впрочем, далеко не все нравилось Грайс в программе свадьбы Дайлана. Но изменить ее было не под силу никому.

Грайс чувствовала, как дрожат у нее руки. Это тоже из-за малыша. Олайви сказала, что он действует на Грайс как что-то подобное слабому нейротоксину вроде алкоголя. Проблемы со зрением и координацией движений начались не так давно, Грайс все еще не успела к ним привыкнуть. Иногда она просто теряла зрение, на пару часов, на пару минут — по-разному.

— Если бы я узнал тебя раньше, — сказал Кайстофер. — Я бы не стал на тебе жениться.

Грайс засмеялась:

— Я настолько ужасный человек?

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Нет, Кайстофер.

— Когда я выбирал жену, я отдавал себе отчет в том, что она может умереть. В том, что я могу принести смерть человеческой женщине. Я выбрал тебя, прочитав отчеты твоего психотерапевта. Суицидальные мысли, глубокая депрессия. Я подумал, что так будет лучше, чем если умрет кто-то, кто хотел бы жить. Поэтому я выбрал тебя. Из-за собственного чувства вины.

Поэтому Грайс, а не кто-то еще. А она столько времени гадала, чем же смогла привлечь бога. Он просто хотел найти себе потенциальную суицидницу, готовую умереть по любым, самым незначительным причинам.

— Но теперь я люблю тебя. И я не знаю, что я буду делать, если тебя не будет.

Грайс знала. Кайстофер полюбил ее, и это было очень похоже на человеческую любовь. Он был на нее способен, он почти был человеком — в одной из своих ипостасей. И он не хотел подвергать того, кого любит такой опасности. Не хотел, чтобы она умерла из-за него. Это было понятное желание, так роднившее его с людьми.

Машина остановилась. Шофер открыл дверь сначала перед Кайстофером, затем перед Грайс. Перед ними раскинулся грандиозный стадион Сити-Филд. Громоздкий, громадный, и при этом на удивление плавно вписывавшийся в город, он сиял от золотого, осеннего солнца. Сегодня было тепло, и Грайс даже захотелось расстегнуть пальто. Ноябрь будто давал городу вдохнуть еще раз перед тем, как задержать дыхание на зиму. Сентрал-парк уже окончательным образом оделся в желто-красное, и, как стареющая, но не потерявшая элегантности дама, отцветал в свое удовольствие. Уже были толстые тыквы и тыквенные пироги, дети отложили костюмы богов к Хейлловину и повсюду в супермаркетах появились толстые свечи с корично-яблочным запахом теплой осени.

Красно-желтые листья и сейчас засыпали дорогу к стадиону, сквозь них с трудом просматривалась разделительная полоса. Грайс захотелось оказаться на скамейке, подальше отсюда и совсем одной, чтобы смотреть на неспокойный Гудзон.

Осень снова явила Грайс свою дружелюбную, прекрасную часть, и ей хотелось насладиться этим тихим днем в одиночестве.

Гудзон причудливой волной извивался, взяв Сити-Филд в кольцо.

Грайс и Кайстофер шли под руку, Грайс не хотелось, чтобы журналисты видели, как ее может шатать. Щелчки фотоаппаратов больше не вызывали у нее никакой оторопи, они стали привычным сопровождением, словно шумом в голове.

Грайс и Кайстофер вошли в одну из бесчисленных дверей, ведущих к стадиону. В арочные окна бился осенний свет, наполненное людьми здание шумело муравейником. Грайс и Кайстофер шли по до блеска вычищенным бежевым полам, и место это, такое шумное, вдруг напомнило Грайс вокзал. Она никогда прежде не была в Сити-Филд, бейсбол ее не интересовал, хотя Лаис и Аймили пару раз звали ее.

Она вдруг спросила:

— Кайстофер, а если есть способ разбудить богов, почему никто никогда не думал воспользоваться им?

Кайстофер некоторое время молчал. Грайс проходила мимо автоматов с едой скрывавших, как драгоценности, яркие обертки шоколадок.

— Такие способы есть не только у Дома Тьмы. У многих Домов. Но никто не использовал их. Потому что всякий раз в истории, когда кто-то думал применить этот ритуал, у него находилось достаточно ненависти к остальным богам, к богам других Домов, чтобы отложить его в сторону. Мы все друг другу враги. Касси — исключение. Большинство из нас воспитывается в ненависти к собственным родителям. Младшие поколения ненавидят старших. Никто не хочет их пробуждать. А если и хочет, то опасается богов других Домов. Мы заинтересованы в поддержании статуса кво. Представь, что сказали бы, увидев нас, наши предки. Мы уродливы, мы похожи на людей, мы переняли их повадки. Я бы не хотел застать момент Пробуждения. Я бы хотел пробудиться вместе с другими — однажды, и посмотреть, каким станет мир. Но я бы не хотел представлять бодрствующих богов в этот момент.

Грайс и Кайстофер вышли из просторного зала к узким дорожкам, ведущим к скамьям. На взгляд Грайс все было сделано не слишком эргономично. Не будь Кайстофер богом, им приходилось бы мучительным образом протискиваться перед незнакомыми, раздраженными людьми. Однако, только завидев Кайстофера, люди сжимались, спешили убраться куда-то, расступались. Кайстофер шел позади Грайс, он приобнимал ее, положив руку ей на живот. Грайс чувствовала себя неловко, как и он. Для них это было все равно, что для какой-то менее закомплексованной пары заняться любовью прямо на трибуне. Грайс не понимала, почему он переживает. Даже если кто-нибудь выстрелит Грайс в голову, с ней все будет в порядке. А если что-то случится, то случится — само. Но никто не хочет быть беззащитным перед обстоятельствами, в которых ничего не зависит от твоих действий.

Первый ряд, безусловно, был крайне престижным местом. Грайс видела заметных политических деятелей, известных актеров быть может игравших на одной площадке с Маделин, владельцев корпораций. Грайс и Кайстоферу нужно было пройти дальше. Аймили называла это место дагаут — скамья запасных под зеленым навесом, спасающим от дождя и солнца. Только для семьи.

Грайс слепили яркие, блестящие рекламные щиты, висевшие над стадионом. Рекламы "Кока-колы" и "Бадвайзера", выполненные в одинаковых цветах вполне могли вызвать эпилепсию. То и дело мелькали логотипы, от которых темнело в глазах — такие разнообразные, яркие, въедавшиеся в мозг. Реальность казалась блеклой при взгляде на рекламные щиты.

Грайс увидела, что вся семья уже была в сборе. Лаис и Аймили целовались, в руке у него был пакетик с попкорном, а у нее большой пластиковый стаканчик с пепси, будто в укор огромной вывеске "кока-колы", уставившейся на них.

— О! — сказал Ноар. — Добро пожаловать. Малые сейчас друг друга сожрут!

— Страсть, — сказала Олайви. — Выглядит довольно унизительно за пределами экрана.

Грайс и Кайстофер сели на свои места. Ноар густо, как труп в фильмах ужасов, поливал хот-дог кетчупом.

— Классно, — сказал он, не успев дожевать первый кусок. — Вот это я понимаю свадебный банкет. Не то, что у тебя, Кайстофер.

— Дешевый китч, — сказала Олайви.

Лаис отстранился, глубоко вдохнул и сказал:

— Привет.

— Здравствуй, — сказал Кайстофер, а Грайс помахала. Аймили, не поздоровавшись, притянула Лаиса к себе за воротник.

— Не отвлекайся, это же прямой эфир.

Грайс улыбнулась. Они снова принялись целоваться, так страстно, что боль в челюсти ощущала даже Грайс. Она вдруг почувствовала, совершенно особым образом, вот ее семья. Недовольный, перемазанный в кетчупе Ноар, отстраненная Олайви, которая будто смотрела скучный фильм, не отлипавшие друг от друга Аймили и Лаис. А где-то там, недалеко, но невидимые, были Дайлан и Маделин в самый счастливый день их жизней. Грайс всмотрелась в поле перед ней. Оно представляло собой какую-то странную, неправильную фигуру, как треугольник, решивший ближе к вершине вдруг стать кругом. На вечно-зеленой в любое время года траве Грайс видела странные, песочного цвета, залысины. Наверное, они были как-то регламентированы правилами, потому что образовывали странные фигуры, однако для Грайс это все было не менее загадочно, чем узоры на кукурузе из передач про НЛО, которые любила смотреть Аймили.

Стадион был полон. Здесь были самые влиятельные и известные люди страны, а так же и самые обычные. Дайлан не продавал билетов, он просто вбросил определенную квоту и те, кто успел, забронировали их. Периодически Грайс видела ребят, разносивших напитки и еду, типичную для матчей, совсем не праздничную — попкорн, хот-доги, яблоки в карамели.

Далеко не сразу Грайс заметила, что по краям поля к стенам, изукрашенным цветастой рекламой спонсоров матчей, прямо под трибунами зрителей, прикованы цепями, как собаки, дикие девочки. Они вели себя очень по-разному — кто-то сидел спокойно, кто-то сжался в комок и раскачивался, кто-то лежал, кто-то расхаживал, насколько позволяла цепь. Издалека Грайс не видела, где Лайзбет. Лица их были теперь открыты, но белые, легкие платья в этот теплый, но осенний день, остались неизменны.

Зазвучалэмериканский гимн, и все вдруг встали, замерли. Грайс же, впервые за свою жизнь, оставалась сидеть, и все на их скамье — сидели. Грайс видела, как мучительно Ноар борется с желанием встать и отдать честь гимну своей Родины. Однако по этикету это не полагалось. Они были выше Эмерики. Гимн отзвучал, но вместо команды на поле вышли Дайлан и Маделин.

На нем был смокинг, настолько нарядный, что почти пародийный, на ней — ослепляющее белое платье. Они улыбались. Маделин послала поцелуй кому-то далекому с последних рядов, и Грайс подумала — ее брат.

Дайлан и Маделин вместе были невероятно красивы. Он держал ее, его смуглая, темная рука сжимала ее фарфорово-белые пальцы. Публика взревела, приветствуя их. Громкость была чудовищной, Грайс зажала уши, однако она и сама кричала вместе со всеми. Она была счастлива за них.

Вслед за Маделин и Дайланом вышел жрец, его Грайс не знала. Их с Кайстофером женил ее отец, но у Маделин не было отца-жреца, дяди-жреца, брата-жреца. Она не была жрицей вовсе.

Дайлан и Маделин встали на место, которое, учитывая скудные познания Грайс в бейсболе, возможно, занимал кэтчер. Грайс не была уверена — папа иногда смотрел бэйсбол, и кажется именно на том месте всегда сидел на корточках парень, ловивший мяч.

Дайлан поднял руки, и толпа утихла, будто каждому лично зажали рот.

— Добро пожаловать, друзья, — сказал Дайлан, и голос его разнесся по всему стадиону, усиленный крохотным, невидимым с места Грайс, микрофоном. — Мы рады, что вы пришли сюда для того, чтобы посмотреть на нас, в этот день невероятного счастья. Я никогда еще не ощущал, как прекрасно это, быть здесь, быть сейчас, а не в другое время, в каком-то другом месте. Здравствуй, Эмерика! Надеюсь и тебе хорошо здесь и сейчас!

Толпа снова издала радостные вопли, и Грайс — вместе с ней. Ей нравилось ощущать себя частью праздника, она даже позабыла о девочках — живых людях, которых держали на цепи, как животных. Кто-то из девочек закрыл уши руками, и Грайс внезапно замолчала. Кайстофер, молчавший все это время, взял ее за руку — только на секунду. Он хотел понять, все ли в порядке с ней — дикие девочки не волновали его.

— Эмерика, — снова сказал Дайлан, и тишина зазвенела, вторя звону его микрофона. — Я хочу наградить тебя за терпение, за радость, за принятие. Однако сначала закончу, если ты не против, со своими семейными делами.

Дайлан хлопнул в ладоши. Он был радостный, почти по-шутовски торжественный. Грайс увидела, как слуги, жрецы вроде нее, одетые в черное, выносят коробочки разных размеров, бархатные, красные. В них содержалась Касси. С помощью ее тела Дайлан вырвал у Мэргана обещание не убивать Лаиса.

— Дом Тьмы, я хочу вернуть тебе твою дочь, — объявил Дайлан. Некоторое время царила тишина, будто у Дома Тьмы вовсе не было желания получать Касси. А потом Грайс во второй раз в жизни увидела Мэргана. Он изменился. Теперь он не выглядел таким внушительным и жутким, как в первый раз. Его вывезли на инвалидной коляске чернокожие слуги. Голова Мэргана была запрокинута, и Грайс поняла — он спал. Иногда до Грайс доносился приглушенный бархатом и деревом голос Касси. Она звала папочку.

Дайлан засмеялся, а потом дунул в микрофон, звон прошел чудовищный.

Мэрган поморщился, открыл глаза. Глаза на его шее тоже распахнулись, они были еще ярче, чем прежде. Что-то засыпало, что-то просыпалось.

Мэрган с привычной ловкостью потянулся, потом пробормотал что-то.

Дайлан наклонился к нему, прошептал, так что слышно было на весь зал.

— Говори в микрофон.

— Ты опозорил своего отца, ты запачкал свою кровь этим союзом, — охотно повторил Мэрган.

— Разумеется. А тебе я хочу вручить твою дочь. Я думал отправить ее в грузовом отделе, однако это не так надежно, как пригласить тебя сюда, на мою грязную свадьбу. Надеюсь, ты не очень пожалел.

Мэрган хмыкнул. Он щелкнул пальцами, и его слуги взяли коробочки у слуг Дайлана. Сделка была завершена. Грайс видела, с каким волнением Лаис наблюдал за ними, глаза его стали серьезными и очень светлыми.

— Ты думаешь, это ты унизил меня? Ты опозорил свою семью. Твой отец вырвет каждую твою косточку, когда вернется.

Прямо на середине фразы Мэрган принялся зевать. Части Касси сильнее забились в коробках, так что слугам было сложно ее удержать.

— Спокойной ночи, дядя Мэрган, — сказал Дайлан. Он помахал ему рукой, и когда слуги повезли дядю Мэргана обратно, Дайлан вдруг щелкнул пальцами, они замерли. Грайс только заметила, что сверху, на баннере, где прежде была реклама «Бадвайзера» и «Кока-колы», теперь крупным планом демонстрировались лица Дайлана и Мэргана.

— О, кое-что забыл.

Он метнулся к стене, долго рылся в кармане, потом достал кусачки с выражением крайнего удивления на лице. Некоторое время он возился с цепью, нарочито не торопясь. Наконец, перещелкнув звено у крюка, он дернул за цепь. Грайс увидела на экране обожженное лицо некогда симпатичной девушки. Это была Лайзбет. Дайлан грубо дернул ее за цепь, пнул, когда она попыталась подняться. Грайс заметила в ее руке нож, на экране он демонстрировался крупным планом. На лезвии было выгравировано "О, эта божественная неделя".

— Это тоже — твое, — сказал Дайлан. Он вручил цепь одному из слуг Мэргана. — Нам это не нужно, забирай.

Мэрган долго смотрел на Лайзбет. Кадр был как в кино. Выражение ее лица сложно было понять — кожа слишком оплавилась.

Все произошло за секунды. Нож блеснул белым в кадре на экране, а потом Грайс увидела, как Лайзбет прошлась лезвием по своей шее, открывая горло. Кровь на экране была как в кино, и Грайс на секунду подумала, что смотрит фильм ужасов.

— Тем лучше, — сказал Мэрган. Громко, без микрофона — Грайс услышала его, и она была уверена, в первых пяти рядах его тоже слышали.

Лайзбет рухнула на траву, пачкая ее.

Слуги развернули коляску Мэргана и бережно понесли его разделенную на части дочь. Лайзбет осталась лежать на траве.

— Что ж, — улыбнулся Дайлан. На его смокинге примостились несколько алых пятнышек, так хорошо видимых на экране. — Убежденные либералы, к которым я себя отношу, не за жизнь, а за выбор. Это ее выбор, поаплодируем же ему.

И раздались аплодисменты, которых Грайс совершенно не ожидала. Из страха или из-за возбуждения, но люди хлопали в ладоши.

— И перед тем, как я наконец-то женюсь, я дам уважаемому представителю Дома Тьмы покинуть эту территорию осквернения. Моя речь займет не больше минуты, поэтому ему стоит поспешить.

Дайлан на секунду замолчал, а потом улыбнулся, и Грайс подумала — какая же красивая у него улыбка, как его красит любовь. Дайлан сказал:

— Я думаю каждый из вас здесь переживал однажды минуты счастья. Не обязательно и даже довольно редко это именно такое суматошное событие, как свадьба. Иногда это часы у моря, иногда — посиделки на заднем дворе, где давно стоило бы постричь газон, иногда это одна на двоих кола в дешевом кафе, иногда прогулка под звездами, а иногда ночь дома с фильмами и попкорном. Мы никогда не должны забывать, что мы живем не ради войны, не ради наживы, не ради развлечений — мы живем ради этих минут. Я не переживал ничего прекраснее, чем любовь. Ни один представитель ни одной разумной расы не переживал ничего прекраснее, чем любовь. Она делает белым все, что было черно, она возносит тебя над миром, она дает смысл всему, что ты делал когда-либо, каждой мелочи в твоей жизни, которая вела тебя к этим невероятным секундам. Любовь делает нас теми, кто мы есть. Любовь дарует нам что-то даже больше, чем мы сами. Я и Маделин это совсем не то, что я один и Маделин — одна. И это великое счастье, что я могу, несмотря на то, что она не жрица, стоять сейчас здесь вне себя от счастья быть с ней. Я хочу, чтобы однажды мы все смогли чувствовать, как велика наша любовь. Чтобы мы могли, несмотря на расу, пол, вероисповедание, быть вместе с теми, кого действительно любим. Это великое счастье, за которое стоит сражаться. Это великое счастье, за которое можно отдать даже жизнь. Я хочу чтобы те, кто не может быть вместе со своими любимыми, воссоединились с ними. Чтобы они не знали страха, осуждения или стыда. Мужчины или женщины, белые или черные, принадлежащие Дому Хаоса или Дому Тьмы, пусть люди всей Эмерики ощутят, какой это великий дар — любить, кого бы вы не любили. Спасибо вам. Спасибо всему миру. Спасибо тебе, Маделин.

Он притянул ее к себе и поцеловал. Поцелуй вышел будто в кино, невероятно красивый. Грайс почувствовала, что сейчас прослезится самым сентиментальным образом. Она и забыла, что слушает эту трогательную, пронзительную речь, а произносит ее человек, посадивший по периметру поля кучу девочек на цепи.

Жрец откашлялся и сказал.

— И ты забудешь народ свой, и имя свое, и семью свою. Ты откажешься от всего и уйдешь за ним.

И Маделин сказала:

— Да, — и Грайс услышала в ее голосе радость, вызов, нетерпение, но еще какую-то тоску. Сколько всего было. Она хотела этого и не хотела — тоже. Грайс вспомнила собственную свадьбу — отработанный ритуал, никаких новых слов за последние десять столетий.

Маделин произносила другие клятвы.

— Я клянусь, — говорила она. — Забыть все, что я знала, оставить все, что любила прежде, пойти за ним.

— Я клянусь, — говорил Дайлан. — Быть с ней, потому что избрал ее и взял себе, заботиться о ней, и нести клеймо своей семьи. Я заслуживаю ее, она заслуживает меня. Я забираю тебя из твоего мира, Маделин Филдинг.

— Я больше не Маделин Филдинг, у меня нет рода, нет имени.

Они говорили клятвы, не использовавшиеся уже много сотен лет. Жрец осыпал их цветами и кинул им под ноги горсть зубов — эта деталь осталось неизменной. Дайлан притянул ее к себе и поцеловал, вовсе не так киношно, как в первый раз — голодно, жарко, будто он был готов прямо сейчас заняться с ней любовью в прямом эфире на глазах у всей страны, Грайс даже видела, как он потянулся к застежкам на ее платье, и она улыбалась, словно была не против.

Опомнившись, Дайлан сказал:

— А, и, конечно, здесь тоже водятся тигры. Хваленый Бримстоун, доставивший нам столько проблем у вас перед глазами. Девчушки убивали, чтобы быть убитыми. Так всегда и бывает. Поаплодируем им, ведь это последний день для большинства.

Грайс увидела, как из темноты вывозят клетки с настоящими тиграми, их было трое — голодные, желтоглазые звери.

— Однако не в моих правилах, — Дайлан наступил на пальцы трупу Лайзбет, будто не замечая этого. — Лишать людей всяких шансов, даже если они насолили мне лично. Девушки прикованы за руки. У них есть очень острые ножи. И несколько вариантов действий: отрезать себе руку и бежать — дверь открыта, ткнуть ножом тигру в глаз, убить себя. Впрочем, если их фантазия получше моей, они могут придумать и что-нибудь другое. Эй, девочки.

Дайлан цокнул языком, как чтобы позвать белочек.

— Срезайте плоть вот здесь, между большим и указательным пальцем, и рука пролезет. У вас есть два часа. Кто выживет — свободен.

Дайлан подхватил на руки Маделин, покружил ее, и она засмеялась, смех ее, счастливый и радостный, эхом разнесся по стадиону.

А Грайс смотрела на зверюг в клетках, которые готовились открыть слуги. Жрец в черном одеянии спешил покинуть стадион как можно быстрее. Грайс смотрела на девочек, вертевших в руках свои ножи. Кто-то проверял их остроту, кто-то плакал. Здесь их было около двадцати, и не все из них, наверное, были убийцами. Грайс не верила, что дрожащие, плачущие девочки могли убивать. Другие, которые держали ножи умело, вполне возможно убивали жрецов Нэй-Йарка. Но разве весь Бримстоун заслуживал такой чудовищной смерти?

Оставалось еще около двадцати диких девочек, с которыми Дайлан планировал устроить шоу. Он думал над сценарием.

Грайс поймала взгляд одной из девочек на экране. Это была всего секунда — камера скакала от одной к другой, однако Грайс увидела отчаянные, такие обычные, почти детские глаза. Неожиданно для себя она вскочила со своего места, крикнула:

— Нет!

От резкого движения внутри отдалась боль, Грайс положила руку на живот, как будто тепло могло успокоить ее нерожденного сына.

— Что, Грайси? — поинтересовался Дайлан. Он был почти у дверей, но остановился.

— Нет, пожалуйста, нет! Не нужно! Они не все — убийцы.

— Это то, что в нашем мире бывает с теми, кто идет против богов, моя милая. Так просто есть, и не мне быть новатором.

Грайс схватила за руку Кайстофера. Глаза у него были испуганные, ему не нравилось, что Грайс сделала что-то неприличное, что-то вызывающее. Грайс крепко сжала его руку, на глазах у нее выступили слезы.

Она думала: ну же, ну же, мы столько раз делали это — услышь меня. Услышь меня. Ты ведь хочешь стать президентом, сделать все по-человечески. Вот и поступи, как человек. Они полюбят тебя, только поступи как человек. Докажи, что ты — не то, что хаос и беспорядок.

И, наверное, он услышал ее. А может быть ему самому пришла в голову такая мысль. И Кайстофер поднялся. Он щелкнул пальцами, и кто-то из слуг протянул ему крохотный, крепившийся к воротнику микрофон.

— Ты говорил сегодня о любви, Дайлан, — его голос разнесся по стадиону.

Дайлан смотрел на него, обнимая свою жену. Кайстофер все еще держал Грайс за руку. Она подумала, все-таки они совсем не похожи для двойняшек, но каким-то удивительным образом перекликаются.

— Ты говорил, что любишь, говорил о том, что любить не стыдно, не стыдно быть счастливым. Эти девочки тоже чьи-то любимые. У них есть родители, друзья, любовники. Кто-то любит их, для кого-то они были теми самыми радостными минутами, которые так превозносишь ты. Некоторые из них — убийцы. И они должны понести наказание. То наказание, которого заслуживают согласно эмериканской правовой системе, созданной людьми для людей. А те из них, кто не совершили преступлений, пусть идут домой. Нам не нужно доказывать силу, для нас ничего не стоит уничтожить Нэй-Йарк за одну ночь. Нам нужно доказывать, что мы умеем не только применять силу, но и отступать, сочувствовать, сострадать. Мир изменился, мы больше не цари, а вокруг нас — не холопы. Мы не можем распоряжаться человеческими жизнями просто так, кидать террористок тиграм и устраивать из этого цирк. Если нас чему-то и научил Бримстоун, так это тому, что ненависть порождает лишь ненависть, а зло неизбежно приводит ко злу. Предоставь людям разобраться с ними.

Грайс смотрела на Кайстофера. Лицо его было озарено светом — так падало солнце. Грайс не понимала, считает ли он правдой то, что сейчас говорит — он слишком хорошо произносил речи. Грайс вспомнила расцветающие пулевые ранения на теле одной из девочек, тогда неотличимых, которую застрелил тот, другой Кайстофер.

— Однажды ты поймешь, что это решение дало тебе больше свободы, чем возможность разделаться с ними прямо сейчас. Это больше не твоя забота, это не забота Дома Хаоса. Раз ты нарушил законы богов в целом, нарушь и законы Дома Хаоса в частности. Пусть возмездие настигнет их другими путями. Не нужно мелочной мести. Люди не так уж сильно отличаются от нас. Сегодня ты доказал это, сочетавшись по любви с человеческой дочерью. А после этого ты убьешь двадцать таких же как она человеческих женщин? Чего после этого стоит твой подвиг во имя великой любви, которую ты превознес?

Кайстофер замолчал. Он сжал руку Грайс. Она ощутила, как он волнуется — естественно, будто его чувства были продолжением ее чувств. Если у него получится, об этом моменте будут писать в учебниках, как о Геттисбергской речи.

Дайлан молчал. Маделин гладила его по голове, игралась с его волосами, ее происходящее будто бы и вовсе не заботило. Грайс зажмурилась, ей хотелось оказаться не здесь, где угодно в другом месте, только не здесь. Ей было стыдно, горячо и страшно.

Она услышала голос Дайлана, но не открыла глаз.

— Быть может ты и прав, братик. Думаю, будет достойным поступком не уподобляться нашему отцу. Эй, не открывайте клетки.

Дайлан помолчал, а потом весело крикнул:

— Лучше дайте кискам мяса! И тем, и другим.

Грянул гром аплодисментов, такой сильный, что поглотил почти все окружающие звуки. Грайс не открывала глаз, поэтому ей казалось, что огромная волна с ревом летит на нее.

В носу щипало от слез, которые она не могла себе позволить.

Она подумала о том, что заря века людей, которого так желали дикие девочки Бримстоуна, наступила только что.

Оглавление

И восходит луна

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15