КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Спасатель [Сергей Александрович Соловьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Сергей Соловьев Спасатель

Киносценарий
© «Мосфильм», 1978


Автор сценария и режиссер-постановщик — Сергей Соловьев

Главный оператор — Павел Лебешев

Художники-постановщики — А. Бойм и А. Самулейкин

Композитор — Исаак Шварц

В ролях:
Ася Веденеева — Татьяна Друбич,

Виля Тишин — Василий Мищенко,

Учитель А. Лариков — Сергей Шакуров,

Николай Вараксин — Александр Кайдановский,

Оля — Ольга Белявская,

Ганин — Вячеслав Кононенко,

Бадейкин — Сергей Хлебников,

Лика — Галина Петрова,

Клара — Екатерина Васильева.

* * *
Начинался сентябрь. Над городом опускались сумерки.

Город был невелик, весь лежал в устье большой реки, разветвляющейся в протоки. Плесы, омуты и запруды. Мосты, мостки, мостики. Зеленые деревья по невысоким берегам. Оставались здесь еще во множестве старые деревянные домишки с глухими заросшими палисадами, осененные таинственным шелестом ив, а по окраинам уже во множестве возникли обширные кварталы беленых блочных поселений. В старом центре тускло мерцали золотистые древние купола, неподалеку, почти рядом, возвышалось железное кружево телевышки.

Отсюда, издалека, город казался старенькой полузамытой акварелькой. Он назывался Большие Озера, хотя озеро тут было только одно…


В торце комнаты было раскрыто окно. За окном росло старое дерево. Иногда его листву тревожил несильный порыв предвечернего ветра. Он залетал и сюда, в комнату, — тогда все здесь начинало трепетать, шелестя.

В редакционной комнате местного телевидения горел свет. Но никого в ней не было. В углу работал телевизор. На экране двое танцевали. Он почему-то был в смокинге. Она — в бальном. «Школа танцев». Сама же комната напоминала внутренности большого канцелярского шкафа. Стены сплошь завешаны афишами, объявлениями, фотографиями. Повсюду накноплены листочки, густо исписанные на машинке. Посередине стоял редакторский стол.

На самом же деле, конечно, те двое танцевали в павильоне телевизионной студии. Ее пол был выложен зеркальными квадратами, отчего иногда казалось, что танцуют четверо, только другая пара — вниз головой.

— Пустяк, в общем, а впечатляет.

— Что?..

— Да вот, зеркала.

Разговаривали в маленькой аппаратной. Вокруг неярким голубым светом светились контрольные экраны. Того, который похвалил зеркала, звали Николаем Вараксиным.

Николай был еще довольно молод, сложен атлетически. На голове шляпа. Концы полей слегка загнуты вверх. Он — единственный режиссер местного вещания. Собеседника звали Михаилом Владимировичем Лобышевым, и служил он здесь выпускающим редактором.

— Но предлагаю я тебе совсем другое, — опять сказал Вараксин, не отрывая взгляда от танцующих. — Совсем.

Фотография: в многочисленных кружках и овальчиках, раскиданных по картонке, запечатлены разнообразные юные лица. Верхний ряд состоит из квадратиков. В них — люди постарше. Некоторые даже просто пожилые. Учителя. Надо всеми, изображенная нетвердой рукой, трепещет в облачном небе ленточка. На ленточке написано: «Средняя школа № 1». А снизу, тоже на ленточке, и год проставлен: 1978-й.

Вараксин звучно щелкнул по фотографии пальцем:

— Выпуск. Наш. Большеозерский. Прошлый год…

Теперь разговаривали в редакторской. Лобышев сидел за столом. Вараксин шляпы не снимал. И телевизор в углу работал по-прежнему.

— После выпуска год прошел, — уточнил Вараксин. — Так и назвать можно. А можно и не так… Мысль ловишь?..

Лобышев явно мысли не ловил. Тогда Вараксин вытащил из внутреннего кармана пальто толстый фломастер, склонился над фотографией, у одного из людей, запечатленных в квадратике, проставил на лбу аккуратный крестик.

— Фото испортил, — огорчился Лобышев.

— У меня еще есть, — успокоил Вараксин. — Это — учитель. Литератор. Лариков А. Н.

— Ну и что?

— Прекрасный учитель. Редкость! К слову, мой старинный друг, но это, повторяю, только к слову.

Сумерки за спиной Вараксина сгущались, листва деревьев начинала казаться синей.

— Идея моя простая, Миша, — задушевно продолжал Николай, — но емкая. Так сказать, художник и его модель. Документальный фильм. Живые все люди.

— Кто художник? Какая модель?

— Ну как же, Миша! Лариков три года их лепил. Духовно, понимаешь ли, и не халтурил, заметь, от души. Любопытно — чего вылепил. Ведь любопытно, а?

Лобышев глядел на фотографию, потом на Вараксина, потом в телевизор.

Звук был отключен. Где-то играли в футбол. Над полем лил дождь. Сильные, уже промокшие до нитки мужчины, зверея, гонялись по грязи за мячом. Внезапно кто-то кому-то вбил гол. Принялись целоваться.

— Гляди-ка ты, банка! — поразился Лобышев. Фотография лежала на столе. Из овальчиков выглядывали по-разному. Великое разнообразие выражений лиц. Да и сами-то лица всякие. А овальчики изображены были вроде бы даже и в небесах. Во всяком случае, по всей картине плыли пухлые белые облака. И ленточка вилась.


Едва светает. Плотен окрепший к утру туман. В лодку с берега грузят инструменты. Вот проплыл смуглый бок контрабаса. Звякнули золотистые тарелки. Потом понесли барабан.

— Держи, Лева, держи давай, а то брошу…

Бадейкин принимал инструменты. Передавал их с берега Паша, бадейкинский друг и партнер.

В густом неподвижном тумане двигались почти на ощупь. Весел пока не ставили. Паша отталкивался багром с кормы.

Перед мостом остановились.

— Оля, — позвал негромко Паша. В тумане возникла фигурка.

— Ой, — тихо ответили рассмеявшись, — а я уж чуть не заснула. Стоя. Как слон.

— Прыгай, — пригласил Лева и растопырил руки.

Оля ловко перелезла через перильца моста. Прыгнула. Было совсем невысоко. Хлюпнула под днищем вода…

Туман стоял и над Большим озером. Нахохлившись сидели в лодке. Зябко, Город истаивал позади.

Лодка бесшумно ткнулась носом в берег. Задевая за борта, прошелестела уже начавшая ржаветь трава. Остров мал. Посередине дощатый сарай. Рядом навес. Столб. К столбу тянутся провода. Больше тут нет ничего.

Опять тащили инструменты. Теперь от лодки к навесу. Флейты, смычки, геликон…

Паша развернул газетный сверток. В свертке были обыкновенные мужские брюки.

— Вот, — отчего-то торжественно сказал он, тряхнул брюками в воздухе. — Опытный экземпляр.

Ветерок качнул штанину.

— Примерь, — попросил Бадейкин.

Ушли в сарай.

Оля осталась одна. Ветер прошелестел травой. Где-то пискнула птица, но сразу смолкла.

Из глубины сарая раздалась зловещая барабанная дробь.

Пашино туловище теперь опутывал медный геликон. У плеча укреплена была скрипка. К ногам привязаны колокольчики. За спиной — барабан. В руках — флейта. Паша бережно поднес ее к губам, Флейта негромко спела. Легонько, в ритм, тряхнул ногой. Серебряно ответили колокольца. И тут он крутанул у себя на боку что-то невидимое: тогда в продольных швах брюк вдруг вспыхнули праздничные гирлянды ловко вшитых лампочек от карманного фонаря.

Оля в восторге била в ладоши. Лева Бадейкин истерически хохотал, захлебываясь, пуча глазами и держась за живот. Потом повалился в траву, болтая в воздухе ногами.

А Паша играл. И музыка была красивой.


Преподаватель литературы в старших классах Большеозерской средней школы Андрей Николаевич Лариков еще спал в этот ранний час. Был он довольно молод и спал крепко. Окно его комнаты настежь раскрыто в рассветный сад. На подоконнике лежали очки в круглой металлической оправе. Стекла запотели.

Из сада в комнату плыл туман…


Музыка продолжалась. Бадейкин уселся у Пашиных ног. Разглядывал лампочки.

— Яркость не маловата?

— Смешной! — удивился Паша. — Это же от батареек. Дела на лад пойдут, запросто от сети питаться станем. На выезды — танковый аккумулятор достанем…

— Он жутко мощный… не коротнет?..

— Люди вон в космос летают. И ничего, не коротит. Когда с головой сделано.


И Ася Веденеева тоже еще спала. Рядом, на соседней подушке, спал ее муж Григорий Ганин. Их сон был глубок, лица не выражали совсем ничего…

На острове вроде бы репетировали. Оля глядела в листок, считывая слова. Бадейкин ниже вторил ей. Паша держал аккомпанемент.

Негромко пели, туман редел, шло утро.


…Виля Тишин не просто спал, он спал с наслаждением. Виля спать обожал.

Уже давно верещал будильник, упорно тренькая до самого конца завода, потом наконец скис и замолк. Тогда мать пошлепала Вилю по щеке, сначала слегка, несильно, но Виля глаз не открывал, потом больней, но и это все оказалось зря.

Пошла на кухню, открыла водопроводный кран. Набрала в рот воды. Вернулась к постели. Брызнула на Вильку, вроде как на пересохшее перед глаженьем белье. Прием сработал безукоризненно. Вилю с постели сдуло.

Чистил зубы. Мать разговаривала с ним, обращаясь в зеркало, выглядывая из-за его плеча:

— Кружку, ложку, что еще?..

— В повестке написано… — мычал, отплевывая пасту.

— Пехота?

— Неизвестно, вроде — да.

— Я одного хочу. Чтобы все по-человечески было. Как у людей.

Виля согласно кивнул.

— Всех друзей позови. Пусть я всех и не знаю, но очень симпатичные, помню, попадались, крутолобенький такой?

Виля удивленно поднял брови.

— Не важно, — махнула рукой мать. — Всех зови! И девушку обязательно, надеюсь, у тебя девушка есть? В твоем возрасте — это естественно.

Булькая, сполоснул рот водой:

— Совершенно естественно.

Потом разглядывал себя в зеркало. Соображал.

«Интересно. Как же я это их за день-то всего сочиню? Преданных моих друзей? И крутолобенького?.. Это кто же такой — представить себе не могу… Вот и девушку, оказывается, еще».


Гриша Ганин пел в ванной. Вода из душа отвесно била ему в темя. Шел пар.

Ася бесстрастно глядела в окно. За окном перед домом простирался обширный луг, поросший травой. Дальше — шоссе. По шоссе бежали автомобили, кажущиеся отсюда почти игрушечными. До Москвы было недалеко. Хорошей езды, может, часа три.

Еще дальше лежало под небом огромное озеро. Небо с утра было серым. Лениво волоклись по нему растрепанные облака.

Ганин на кухне ловко резал хлеб, лук. Намазывал бутерброды. Разливал по стаканам молоко. Ася, подперев лицо рукой, сидела напротив. Слушала.

— Бред какой-то, — Ганин качал головой. — Но пристал, понимаешь, с ножом к горлу, не отвертишься. Надеюсь, говорит, он вас вылепил. Духовно. Это Ларь меня вылепил. Понимаешь? А? Сегодня, говорит, прямо съемку и организуем. На рабочем месте. Вы кто? Ах, закройщик? Прелесть, прелесть! Очень, говорит, оригинально! Исключительно настырный молодой человек попался. В шляпе. А фамилия — Вараксин. Я ему и так и сяк. Вы не к тому обратились, я обыкновенный, рядовой, серый. У меня даже мысль вдруг мелькнула, может, тебя ему посоветовать. А потом жалко отчего-то стало, сам отмучаюсь, думаю, ладно… Нет, это же нужно такое сообразить! — опять изумился Ганин и покачал головой. — Художник, говорит, — и модель!

Ласково поцеловал ее в лоб.

На кухне было чисто, уютно, светло. Ослепительно сверкал белый кафель…

Их дом стоял посередине изумрудного луга, как океанский лайнер в тихой бухте, — новый, белый, огромный, красивый. Ветер играл травой. В траву перед домом был вбит рельс. Ганин опустился на колени с рельсом рядом. В траве нашарил замок, повернул в замке ключ. К рельсу цепью был зачален старый «Запорожец». Ганин отцепил авто от рельса, влез в кабину. Цепь втащил за собой. Мотор завелся сразу.

Ася глядела на Ганина сверху. Видела, как он помахал ей рукой и снова залез в автомобиль, а тот, ковыляя по неприметным кочкам, покатился к шоссе.

В квартире было тихо. Слышно, как у соседей говорило радио, «Последние известия». Ударяя в раковину из неплотно прикрытого крана, раздельно падали капли.

Блуждая, Ася прошла по квартире. Закрутила на кухне кран. Потушила свет в прихожей. Неприкаянно села на стул посередине комнаты. И вдруг показалась тут совсем чужой.


Ася шла длинным школьным коридором. Сразу вспомнила, как при каждом шаге звук здесь от кафелин пола взлетает вверх, под беленые своды, и перекатывается там долгим эхом. Наугад подошла к двери, ведущей в какой-то класс. Поразилась тому, что увидела его сразу и почти рядом. Он, конечно, не заметил ее. И даже взгляда не ощутил.

А. Н. Лариков вел урок.

Слушали его по-разному.

Некоторые и вовсе не слушали никак.

Некто лопоухий и печальный, жуя, глядел за окно. День уже скатывался к полудню, и вроде бы собирался дождь.

Ася едва приоткрыла дверь. Сразу услышала сквозь щель его голос:

— Ну а вам-то Анна как? Вы сами как считаете, чего она хотела? Отчего жить могла только так вот? А иначе — никак? Какой бес или бог толкал ее и вел, как слепую? Куда? Для чего? Зачем?..

Долго молчали. Лариков сел. Ждал.

Ася глядела сквозь стеклянные переплеты двери.

— Господи, ну кому охота век со стариком горбатить? — сказала вдруг большая улыбчивая девушка. — Вронский был молодой и красивый. А Каренин старый и урод.

— Зато Каренин был добрый, — вяло возразил кто-то.

Зашумели.

— Здрасте, нашла добряка.

— Может, по-твоему, и Вронский добрый? — насели на чистенькую, голубоглазую девушку со старомодной пепельной косой, перекинутой через плечо. Перед ней на парте лежал пухлый том Толстого. — Этот твой добряк Фру-Фру угробил и даже глазом не моргнул…

— Моргнул, — возразила. — Он, когда ей в ухо стрелял, плакал.

— Важно не то, что плакал, а то, что стрелял.

— Сначала Фру-Фру угробил, а потом Анну.

Захохотали.

Лариков тоже.

Коридором шел Вараксин. Подошел к двери, где стояла Ася. Тоже заглянул сквозь стеклянные переплеты.

— Не помешаю?

Ася пожала плечами.

— Ну а Анна-то для вас что? — не раздражаясь, упорствовал Лариков. — Ведь главное в ней… Она-то чего, по-вашему, хотела?

— Вронского, — уныло брякнул кто-то, и класс покатился со смеху, а тот, кто брякнул, ободренный реакцией, продолжал: — И он сначала ее хотел, а потом расхотел. Образовалась ужасная трагедия. Сплошной кошмар.

— А тут мимо «чи-чи-чи-чи-чи», — подхватив, стал с наслаждением изображать кто-то поезд — ту-у-у-у! — и подергал невидимой ручкой гудка в воздухе, — а дальше, Андрей Николаевич, вы и сами знаете, можно сказать, вспоминать неохота, что дальше вышло…

В этот момент, не выдержав, голубоглазая девочка стукнула «машиниста» увесистым томом Толстого по голове.

— Скажите, — шепотом спросила Ася Вараксина, — я на нее внешне не похожа?..

Вараксин изумленно поглядел на Асю.

— Нет. Ничего общего.

— Спасибо.

В классе хохотали до слез. Лариков тоже.

— А если серьезно, — наконец отсмеявшись, сказал рослый белокурый юноша, утирая платком глаза, — то вот мне, например, все фокусы Анны Аркадьевны просто отвратительны.

Заинтересовавшись, поутихли.

— Нет, правда. Если просто взглянуть. Не как в литературе, а как в жизни. По-человечески. Живет себе молодая дама. Недурна собой. Муж. Сын. Достаток. Явился, видите ли, жеребчик, из военнослужащих. Мужа, конечно же, в шею. На сына наплевать. А потом жеребчик охладел. Опять тихий ужас. И так мы огорчились, что рванули под первый подвернувшийся товарняк. И все это со значительной миной, с такой, что мне непременно восхищаться надо. А если я, допустим, восхищаться не хочу, что делать?

— Я тебя удушу, — в наступившей тишине сказала голубоглазая.

— Интересно, за что?

— За подлость пересказа.

— А непротивление злу?..

Опять хотели похихикать, но получилось не очень. Посидели в тишине.

Ася и Вараксин с интересом глядели из-за стеклянных переплетов дверей.

Лариков уставился куда-то в пол.

— Андрей Николаевич, — наконец, спросили его, — тут все люди взрослые и свои. Положа руку на сердце — лично вам она нравится?.. Анна?

— Да, — подумав, сказал Лариков, — очень.

— Почему?

Лариков встал.

— Вот Толстой отчего-то запомнил, как его, грудного, пеленали. И все говорил про воспоминание это: «нехорошее», «страшное». Называлось это — «свивать». Руки, ноги, голову перепеленывали туго — не шевельнешься. Младенец рос, взрослел, мужал, старился, но его все «свивали». И все новыми свивальниками. И назывались они год от года все благороднее — долг, семейная нравственность, вера, мораль… Но ведь еще в каждом бьется живая душа. Вот она-то спелената и бывает. Получается, путы обязательно надо рвать. Хоть это и не просто совсем. Больно. И смеху вокруг много. Смеются те, которые свои «свивальники» уже давно за благо держат… Вот от них-то, этих пут, Анне Аркадьевне освободиться и хотелось. А вокруг, конечно, смеялись. И, конечно же, я говорил, боль…

Прозвенел звонок. Ася и Вараксин все стояли у двери.

— Потому она мне определенно нравится. Руку на сердце положа.

В классе было тихо.



— Веденеева, ты? — Это Лариков ей обрадовался от души. Ася видела. — Боже мой! Какими судьбами? Сколько лет? Сколько зим?

— Одно, — ответила. — Лето одно. И вот еще зима.

Перемена. Шум, ор, гвалт.

Кто-то кого-то волтузил в углу. Кто-то за кем-то гнался. Кто-то жадно читал учебник.

Вараксин наблюдал издали. Притулились к подоконнику.

— Как живем, Веденеева?

— Спасибо. Омерзительно…

Хотел улыбнуться шутке, покосился. Но понял, что это всерьез.

— Иль не фэ жамэ рьян утрэ!

— Это еще что такое? — изумилась Ася.

— Это, Веденеева, я опять по языку в аспирантуру провалился. Вот взял себе за правило: особо поражающие меня вещи формулировать по-французски.

— Я поразила?

— Уи.

— Шарман.

— Ты где? — спросил Лариков.

— В медицинском. И еще замужем.

— Нравится?

— Где? В медицинском? Или замужем?

Лариков нашелся не сразу.

— Мой муж — Григорий Ганин. Он из «В», из параллельного. До конца не дотянул. В ПТУ пошел. Из девятого. Не припоминаете?

— Не очень. Мне бы увидеть — я сразу вспомню. А так — не очень…

— Напрасно. Потому что он теперь закройщик. У него удивительный, видите ли, к этому делу вдруг талант прорезался. Все как с ума посходили. Вот уже скоро год. Образовалась жуткая очередь. Он, представьте, трудится как пчелка. А очередь совсем не рассасывается. Но вас я могу устроить. По-семейному. Без очереди. По блату, хотите?..

— Черт его знает, — промямлил Лариков.

— У него родители — подполковники.

— Это как?..

— Очень просто. Отец обыкновенный подполковник. Он на пенсии уже, правда. А мать — медик. Военный врач. Но тоже подполковник. Они нам кооператив построили. Две комнаты. И раздельный санузел. Хорошо?

— Хорошо, — опять похвалил Лариков.

Вараксин маячил в отдалении. Случайно встретились глазами. Вараксин приветливо улыбнулся. И Лариков ему издали тоже.

— Ну спасибо тебе, Веденеева, что зашла, — вдруг стал прощаться. — Молодчина, что не забываешь нашу, так сказать, альма матер…

Ася пристально глядела на него.

— Тебя сны не мучат? — спросила тихо.

— Это что с тобой, Веденеева? — изумился Лариков. — Отчего ты вдруг со мной на «ты»?

— Я, видите ли, вру очень много, — сказала Веденеева, и видно было, что это всерьез. — В последний год особенно. Это прямо что-то удивительное. Бывает, неделями слова правды не говорю. То ли это жизнь так складывается, то ли еще почему… Только вдруг невыносимо мне как-то все это стало. Такое мое лживое положение. С чего-то эту жуть ломать начинать надо? — спросила она, но Лариков промолчал.

— Вот вас, к примеру, уже давно про себя на «ты» зову. Наверное, и в быту так надо?..

Он опять не ответил.

— А про сны я вот почему сказала. Вы, может, помните, в девятом на картошку ездили. Там дождь пошел. Не припоминаете? Это естественно. Мало ли дождей… А я запомнила. Дерево там росло. Посередине поля — одно. Большое. Под этим деревом мы от ливня и спрятались. Вы и я. Рядом стояли. Вот этот ливень мне ночами все и мерещится отчего-то.

Лариков молчал.

— А вы позеленели, — почти без всякого перехода вдруг пожалела его Ася. — Стареть начинаете, что ли? Вам сегодня сколько стукнуло?

— Ты и это помнишь?..

— А как же? Мы вам как-то всем классом поздравление сочиняли. В стихах. «И много-много светлых дней среди друзей-учителей…». Исключительная ахинея, а?.. Так сколько?..

— Тридцать три.

— Смотри-ка, Лермонтова уже шесть лет как застрелили… Правда, Пушкину еще четыре жить.

Вараксин глядел на них издалека.

Стояли посередине бедлама перемены. Потом опять раздался звонок.



…А дерево, правда, когда-то было. Дерево. И ливень. Рядом стояли — Ася не сочиняла. Вдруг вышло солнце. А дождь не переставал. Только стал светиться насквозь. Неправдоподобно. Будто ртуть сквозь листву с небес…


В зеркалах парикмахерской многократно отражался Виля. Его шевелюра большей частью уже была рассыпана по простыне, в которую он был замотан по шею. Стриг Паша. Тот самый «человек-оркестр».

— Я думаю, договорились? — спросил Виля. Паша ловко выполнял стрижку «под нуль».

— Тебе по-русски говорят? — удивлялся Паша. — Ну нету у нас ни секунды. Целый день на работе все. И репетировать негде. И некогда. По ночам, говорю, на остров ходим.

— Ночью — хоть на Луну. Мне вечер нужен. Один. Для матери.

— Ну ангажированы мы, ексель-моксель, — опять мотал головой Паша. — Свадьба у нас. Халтура.

Стричь кончил. Помел мягкой кисточкой по голубоватому черепу.

— А ты зачем «под нуль» просил? — запоздало поинтересовался Паша. — В военкомате вроде теперь не требуют.

— Жарко, понимаешь, — серьезно отвечал Виля, — под шевелюрой мозги слипаются. Свежести охота. Озона.

— Какого озона? Где? — не понял Паша.

— Вот здесь. — Вилька постучал себя кулаком по лбу. — Взбрызни… — попросил он.

— Боюсь, щипать будет, — засомневался Паша.

— Бог терпел и нам велел, — уперся Вилька.

— Зачем тебе?.. — Паша пожал плечами.

— Говорю же тебе, для матери. Она любит.

Паша взял флакон, надавил грушу. Взбрызнул. Действительно, адски щипало.


Старшина аккуратно вырезал ножницами из рядка Вилиных фотографий одну. Вырезал, наклеил в угол дела.

— Фамилия?

— Опять? — удивился Вилька. — Ведь писали уже.

— Фамилия? — не меняя тона повторил вопрос старшина.

— Тишин.

— Имя?

— Вильгельм. Можно просто — Виля.

— Нельзя, — поправил старшина. — Отчество?

— Алексеевич.

— Год рождения?

— Шестьдесят первый.

— Образование?

— Десятилетка.

— Кем работает мать?

— Проводница. На железной дороге.

— Отец?

— А зачем вам?

— На вопросы вопросами не отвечают. Кто отец?

— А он у меня как бы не считается. Я его и не видел никогда.

— В анкете все считается.

— Ну вроде инженер.

— А ты сам?

— Спасатель.

— Это что еще за профессия?

— Профессия как профессия. Матрос Общества спасания на водах.

— Так и писать?

— Так и писать.

— И что, спас кого-нибудь?

— Типун вам на язык. Бог миловал. Это только называется так страшно. А в сущности, работа ничего. На воздухе.

— Понимаю, — сказал старшина, дунул на печать и, размахнувшись, ударил ею по уголку Вилиной фотографии. Частью фиолетового круга попал ему на щеку.

На стене висела копия монументального полотна художника Грекова «Оркестр Первой конной». У стены, под картиной была расстелена ковровая дорожка. На ней стояло пятнадцать голых ребят. Не совсем, конечно, голых. Кто в плавках, кто в трусах. А самый маленький — в белых полотняных кальсонах.

Майор расхаживал перед строем. Поскрипывали сапоги.

— Отправка из военкомата завтра в восемь ноль-ноль. Приглашаете на проводы мать, отца, родственников и любимую девушку.

«Они сговорились, — ужаснулся Виля. — Это просто проклятие какое-то. Наваждение. Девушка эта самая».

— Вопросы есть?

— Есть, — самый маленький поддернул кальсоны. — У кого нету любимой — можно нелюбимую?

Строй довольно хохотнул, а Виля даже похлопал в ладоши. Сказал «браво».

— Отставить, — предложил майор тоном, от которого действительно сразу захотелось «отставить». — Вопрос крайне глупый, — уточнил он. — Возможно, даже хулиганский. За такой вопрос можно вполне получить пять суток ареста. Еще вопросы есть?

Больше вопросов не было.


Виля одевался в «предбаннике» военкомата.

— Вам правда нравится моя идея? — недоверчиво спрашивал его Вараксин.

— Не то слово, — серьезно отвечал Виля. — Очень.

— А почему? — подозрительно выпытывал Николай.

— Могу объяснить, — с охотой отвечал Вилька. — Потому что вы именно на того нарвались, на кого вам нарваться следовало. Мне есть что сказать. Я, видите ли, долгое время был совершенно бездуховной личностью, — распалял он сам себя, — практически козлом. Вот тут-то и подвернулся Ларь.

— Кто?

— Лариков А. Н. Так сказать, наш герой.

— Ну а дальше?

— Дальше в лес — больше дров. Это рассказ долгий.


— Сегодня ваш звездный час. В семь он вас на телевидении слушать будет. И никаких халтур. Амба. Я обо всем договорился.

Паша в волнении бросил брить клиента. Сначала глядел на Вилю, потом на улицу.

Сквозь большое окно парикмахерской виден был Вараксин. Он опирался на мотоцикл. Доставал из авоськи черный мотоциклетный шлем. Прятал в него шляпу.

— Но сразу после телевидения — ко мне, и возражений не слушаю никаких.

Виля помахал Вараксину рукой. Тот, улыбнувшись, ответил.


Ася остановилась у витрины.

На витрине очень похоже было изображено болотце. В болотце плавали чучела уток. Мерным кругом его замыкали картонные деревья. Из-за самого развесистого хищный охотник выставил ружье. Охотник целился в утку. Вот-вот стрельнет. Магазин назывался «Динамо».

— Мне подарок, — попросила Ася продавца. — Мужчине. Молодому.

Продавец показал куда-то ей за спину. Ася оглянулась. Привешенная к потолку на тонких, невидимых лесках, висела белая надувная лодка. Симпатичная.

— «Рыболов-спортсмен», — пояснил продавец. — С педальным подсосом. Семьдесят четыре рубля.

Она еще недолго постояла на улице у витрины. За болотцем — заметила это только теперь, — за болотцем, за деревьями, можно сказать в небе, приветливо мерцала белая лодка.


Изящно изогнувшись, облокачивается на круг циферблата арабчонок в золотых штанах до колен. Часы затейливо бьют половину первого.

За окном — дождь.

В комиссионке пусто. Под потолком горят две пыльные люстры.

— Каким интересуемся? — неожиданно спрашивают Асю. Она стоит перед «стеной живописи». Живописи совсем немного.

На одной не то продранной, не то простреленной картине едет среди деревьев паровоз. Паровоз пускает густой дым. Дым путается в ветвях. Еще висит портрет: кто-то совсем лысый, но с богатой ассирийской прямоугольной бородой. Рядом — просто пустая рама, и внутри нее бумажка с ценой.

— Восемнадцатый? Девятнадцатый? — настойчиво спрашивают из-за спины. — Может быть, модерн?

— Восемнадцатый, — отчего-то брякнула Ася.

— Исключается, — печально замотал головой продавец. — Есть, правда, старуха одна. У нее подлинный. И документы. И атрибутка. Но — не берем. Заламывает. Может, адрес дать?

— Дать, — изумившись себе, отвечает Ася.

Часы бьют «без четверти», отзвенев галантный менуэт.


…Опять то зеленое дерево. Ливень. Свет…



Сидели на свае, высоко над рекой.

Здесь строили мост. У Лики был обеденный перерыв: молоко в бутылке, свежий хлеб с колбасой.

Лика — огромная девушка с печальными воловьими глазами.

— И это все? — удивляется она.

— Все.

— И больше ничего у вас с ним не было?

— Ничего.

— Ты сошла с ума, — подумав, решила Лика.

— Нет, но сойду. Если все останется по-прежнему.

Лика глядела в сторону.

— Лодку все-таки? Или, правда, может быть, восемнадцатый?

Внизу заработал мотор. Обе поглядели на реку.

Прямо под ними был зачален плавучий копер. По палубе ходили люди. Зашипев, ухнула копровая баба.

— Может, сходим к старушке-то? — спросила Ася.

— Слушай, — вместо ответа поинтересовалась Лика, — а Ганин-то теперь как?


Ганин молчал. Глядел перед собой идиотом. Вдруг его ударило в пот.

— Начинайте, — сказали ему откуда-то со стороны.

Тогда он поднял руку, заслоняясь от яркого света.

— Выключите, — попросил. — Я не могу.

Раскройная помещалась в обширном полуподвале. Большую часть его занимал огромный портновский стол. И стол и стеллажи по стенам, даже подоконники были завалены рулонами тканей. Освещена была раскройная ярко. Вдруг свет потух.

В дверях полуподвала на треноге была установлена камера. Из-за камеры появился Вараксин.

Гриша опустился на стул. Вараксин присел рядом. Помолчали.

— Не понял… — искренне удивился Вараксин. — Мы же обо всем, кажется, договорились…

— Нехорошо, — подумав, ответил Ганин. — Игра какая-то. Некрасиво. Ну что вы, правда, от меня хотите? Вот смотрите, — он развел руками по сторонам. — Здесь моя работа. Она мне нравится. Заработок хороший. Перспективы. У людей деньги появились. Они одеваться хотят. Ширпотребовский хлам на себя цеплять кому охота?… Ко мне идут. Женат. Жену люблю. Она меня тоже. Учится. Будет врач. Квартира есть. Хорошая. Машина есть тоже. Правда, плохая, но на очереди стоим. Вы поймите, я жизнью своей доволен. Я живу хорошо, — он последние слова раздельно сказал. — И лариковские заклинания тут вовсе ни при чем!

— Замечательно, — похвалил Вараксин. — Что дальше?..

— Не скажу я вам того, чего вы хотите, — усмехнулся Гриша.

— А чего я хочу?

— Возвышенностей, — он неопределенно повел руками в воздухе и опять улыбнулся открытой улыбкой хорошего человека.

— Вот это и надо снимать, — посоветовал Вараксину оператор.

— Не надо, — вежливо отвечал Гриша. — Ни вам, ни ему, — кивнул на Вараксина, — ни мне. Никому. И смотреть такую чушь никто не будет.

Встал, прошел куда-то в угол.

— Идите сюда, — позвал Вараксина, и тот подошел.

Весь угол от пола до потолка был выклеен фотографиями. Здесь, в большеозерском подвале, собрались со всего света самые элегантные мужчины из самых шикарных, глянцевых журналов мод. Была та странная компания людей наряжена в восхитительно скроенные пиджаки. Толпились в основном при галстуках. Некоторые попадались, правда, и в шейных платочках. Кто с тросточками, но больше — так: рука в кармане, в другой — бокал.

— Выбирайте, — серьезно предложил Ганин Вараксину. — Вы, Коля, человек интеллектуального труда. Вам хорошо одеваться надо. Я вам быстро сошью.

Вараксин сначала поглядел на Гришу, потом на стену, потом позыркал по сторонам.

— Слушай, — затравленно спросил наконец, — а ты бы хотел, чтобы вот этот был твоим самым лучшим другом?!

— Какой? — не раздражаясь, поинтересовался Ганин.

— Ну хотя бы вот он. — Вараксин ткнул пальцем.

Молодой человек. Тонкий нитяной пробор. Купальный халат расшит райскими птицами. Курил сигару. Одновременно пил коньяк. Обнимал красивую женщину в бикини. Оба глядели в цветной телевизор. В телевизоре показывали бокс. Дрались негры.


Тот горделивый мужчина появился очень медленно: шитый золотом темно-зеленый мундир, через плечо — алая лента. Глядел надменно, но невысокомерно.

— Аргунов, — объяснила старушка.

Электрический выключатель был приделан на стене рядом с картиной.

Ася и Лика согласно кивнули головами.

— А сколько вы за него просите? — осторожно поинтересовалась Ася.

— Я ничего не прошу, — гордо отвечала старуха. — Никогда, ничего, ни у кого не просила. И не попрошу. А государством портрет оценен в полторы тысячи рублей…

Потушила свет. Человек на портрете словно бы растворился в стене.

Неприкаянно стояли посередине сумеречной комнаты, заставленной множеством старой мебели. Разросшиеся цветы в кадках. Просто оранжерея.

— А это? — вдруг заинтересовалась Лика.

Над дверью в витой раме висела еще одна картина. Изображала она прекрасную обнаженную девушку, некогда, вероятно, жившую на свете. Была та девушка тиха и спокойна, в венке из влажной зелени, листьев и трав. Она поднималась из моря, рождалась из него, знойно-синего, с легчайшим приплеском облаков. А сплетение длинных и холодных пальцев выдавало тревогу, смятение и любовь.

— Это? — переспросила старушка. — Это, к сожалению, большой художественной ценности не имеет. Поздняя копия с Боттичелли. Фрагмент в искаженных пропорциях.

— А вы нам не уступите? — встряла Ася. — Фрагмент…

Старушка глядела в пол.

— Сто пятьдесят, — наконец пробормотала она.

— Рублей? — автоматически уточнила Лика.

— Одна рама сто стоит, — укорила старушка.

Та дивная девушка вырастала из синих волн. Свежий ветер взморья слегка шевелил ее тяжелые рыжие волосы.

— А можно мы подумаем? — спросила Ася.

— Думать, голубушка, не запретишь…


Спускались по лестнице. В старухином подъезде было полутемно.

— Вообще-то у меня на книжке 320 рэ есть, — сказала Лика без энтузиазма.

— Хорошо, — обрадовалась Ася, — и на лодку хватит.

— Все-таки ты спятила. Ну зачем тебе лодка?

— Да ты не бойся. Я сразу отдам. Пальто заложу. Шубу.

— Слушай, — опять спросила тогда Лика, — а Ганин-то все-таки — он теперь что?

Ася не ответила.

— Может, тебе молчать пока?



— Нет, — сказал Ганин и покачал головой.

Они сидели по разные стороны раскройного стола. Было так тихо, что Ася хорошо слышала, как тикают у него на руке часы.

Потом он встал. Обошел стол. Сел рядом. Осторожно положил свою руку ей на плечо.

— Нет, — повторил будто с усилием.

Ася осторожно сняла его руку с плеча, положила на стол. Виновато встала. В дверях обернулась. Рассеянно тронула пальцем лоб.

— Да, — наконец ответила, будто бы удивляясь самой себе.

Ганин не пошевелился.

Сукно на столе было все исчерчено мелом. В углу стоял манекен, с дурацким достоинством выпятив грудь. Дребезжала под потолком лампа.


Лика стоит на стуле. Приподнимает на руках Асю. Ася отцепляет картину от стены. Старушка наблюдает снизу.

— Быстрее, — жарко шепчет Лика. — Не удержу.

— Сейчас.

Грохот.

Сначала непонятно, что именно упало. Как будто бы кусок штукатурки.

— Все в порядке, — говорит Ася, когда облако белой пыли порассеялось.

— Только с гвоздиком вытащилось, — протягивает старухе здоровенный, загнутый медный гвоздь. — И штукатурки кусок.

Старушка глядит вверх.

На месте Боттичелли — темное, невыгоревшее пятно.

— Ничего, — ободряет Ася. — Коврик повесить можно.

— Какой там коврик, — без выражения отвечает старушка и безнадежно машет рукой. Потом протягивает гвоздь Асе. — Возьмите. На него вы повесите. Гвоздь-то хороший. Старый гвоздь.

Ася покрутила гвоздь между пальцами.


В павильоне телестудии человек показывает фокусы. То из уха косынку вытащит. То изо рта — яйцо.

Вараксин глядит сверху, из аппаратной.

— Потерпи еще минутку, — просит Вараксин. — Скоро конец.

Паша, Бадейкин, Оля глазеют вниз с интересом. Андрей Николаевич Лариков тоже здесь.

Вилька держался особняком. Независимо сложив на груди руки, прислонился к динамикам — в стороне.

— Нового ничего нету? — тихо спросил Паша Ларикова.

— Есть немного. — Лариков вытащил из кармана синюю ученическую тетрадку, сложенную пополам. Отдал Паше.

— Спасибо.

Внизу, в студии, из дырявого ящика внезапно вылетели голуби, потом что-то пальнуло, и просыпалось конфетти. Фокусник был неистощим.

— Пойдем, я тебя с редактором нашим познакомлю, — сказал Ларикову Вараксин. Они вышли. Виля обернулся.

Сквозь круглое стекло окна, врезанного в дверь аппаратной, он увидел, как Вараксин подводит Ларикова к одиноко стоящему посередине коридора человеку и они начинают здороваться, нудно, по очереди, за руку. Виля подошел к Паше.

— Это чем же он тебя одарил?

Паша молчал, вроде бы не слышал, тупо уставившись перед собой.

— Тайны от импресарио, — огорчился Виля. — Нехорошо.

— Не растреплешься?

— Земли съесть?

— Ладно, — вздохнул Паша. — Ларь, видишь ли, давно стихи пишет. Просто так. И нам кое-что дает. Для песен. Мы из него репертуар формируем.

Виля опять оглянулся.

В коридоре все говорил Вараксин, Ларь и редактор слушали.

— Писатель тоже, — неодобрительно сказал Виля, разглядывая Ларикова через дырку в двери. — Инженер человеческих душ.

Фокусы внизу не кончались. Уже кудахтали куры, разбредясь по сторонам павильона.

Оля стояла рядом с Вилей.

— Мы, между прочим, незнакомы, — заметил Виля, вроде бы даже обиженно.

— Оля, — просто ответила та и, не жеманясь, протянула ладошку.

— Вильгельм, — церемонно встряхнул ладошку Виля. — Я надеюсь, вы у меня сегодня тоже будете?

— Она-то зачем? — вяло запротестовал Бадейкин, но Виля оборвал:

— В качестве моей подруги. Для украшения стола.


Заливая стекло, хлестал ливень. Дождь пережидали в парадном. Рядом, прислоненная к стене, стояла картина. Изображенная на ней девушка оказалась ростом с ними почти вровень. Издали даже чудилось, что их было трое.

— Что же это я делаю, Лика, а? — вдруг с изумлением спросила Ася.

Лика не ответила. Молчали. Дождь обильно лил по стеклу.


А в студии уже тревожно верещали зуммеры. Суетились люди. В аппаратной остались Виля, Лариков и Вараксин. Николай сел за пульт.

— Как живется, Тишин? — спросил Вильку Лариков.

— Вашими молитвами, — неприветливо прогудел тот в ответ.

— Готово? — нетерпеливо торопил в микрофон Вараксин, а снизу удивленно ответили:

— Они свет потушить просят…

— Как — потушить?

— Совсем…

— Иначе эффект смажется, — снизу пояснил Паша.

— А потом, говорят, вводить его надо медленно, на реостате…

— Просто Большой театр, — изумился Вараксин, а в микрофон сказал: — Ладно. Сделайте так, как они хотят.

Свет медленно погас. В аппаратной тоже стало темно. Потрескивая, светились синим экраны мониторов.

Внизу раздалась барабанная дробь. Издалека будто началась музыка. И с музыкой вместе в кромешной тьме павильона вдруг медленно зажглись экспериментальные Пашины штаны, призрачно и прекрасно отразившись в зеркалах на полу.

Общий свет прибывал.

Паша нежно вздыхал трубой. Звенел колокольцами. Трогал гитарные струны. Пел.

Вараксин глядел обалдело и даже с восторгом, Лариков изумлялся тоже.


Ася прошла тихим переулком. От воды, от росных трав уже начинал подниматься предвечерний туман. Вышла к дому, где квартировал Лариков.

Сумерки.

У калитки, похожие на сбившиеся перед ливнем плотные гряды облаков, теснились кусты. Дом едва просматривался отсюда. Ася прислонила картину к лавке. Достала из кармана зеркальце. Оглядела себя. По ту сторону калитки запаяла собака. Прыгала, беззлобно скалясь. От дома отделился человек. Сквозь туман прошел к калитке.

— Андрей Николаевич… — начала вопрос Ася.

— Нету, — ловко закончил дед. Он почему-то был при параде. Пиджак застегнут на все пуговицы. Под лацканом рядком медали.

Опять лениво гавкнула собака.

— Гошка, цыть.

В небе зажглась звезда.

— Пока его нету, но придет, конечно, куда деться? — с охотой продолжал дед. — Хотите, в доме его подождите, — сказал старик и махнул рукой в отдаленные сумерки. — Чаю попить можем. Телевизор посмотрим. Скоро «Время». А потом из Парижу показывать обещались… Поглядим, как они там.

— Спасибо, — сказала Ася. — Я тут, если можно, пока подожду.

— Как желаешь…

Старик побрел к дому. Собака трусила следом. Ася села на скамейку. Картину поставила рядом.


Песня продолжалась. Опять мерцали Пашины штаны. Пели вдвоем с Левой. Когда доходили до повтора — люди кругом подхватывали.

Празднество происходило в летней беседке. Беседка стояла среди поля. Рядком тянулись старые деревянные дома: почти деревня, у поля, на краю. Струясь между домами, к Большому озеру уходили протоки.

Народу собралось много. Все больше пожилые люди. Соседи. Материны друзья.

— Вот, — негромко говорила Оле мать, — видите? Это ему еще годочка нет. Виленьке нашему. Худой до чего, правда?

Оля разглядывала фотографии: большеголовый, тощий Вилька, совсем голый, полз по столу. Напряженно улыбающаяся неведомому фотографу мать аккуратно придерживала его за лодыжку.

Мать снова полезла в затертую сумочку. Вытащила еще бумажный пакетик. Развернула.

— Это кудельки его, — показала Оле светленький клок волос. — Около двух срезала. Он у нас кучерявый родился. Как Пушкин. Только рыжий.

— И дурной, — закончил Вилька.

— Зачем ты так? — обиделась мать, но тут же отвлеклась. — А вот зуб его. — И действительно достала из газетного кулечка зуб. — Молочний. Этот первый выпал.

— Ладно тебе, — запротестовал Вилька. — Просто дендрарий какой-то…

— Вас, простите, как уменьшительно называть? — не обращая внимания на сына, поинтересовалась мать.

— И уменьшительно тоже, наверное, Оля, — подумав, ответила Оля.

Песня все длилась.

Мать склонилась к Вилиному уху, зашептала:

— Я за тебя рада. Она мне, знаешь, нравится…

— Ты рада, и я рад, — уклончиво согласился Вилька.

Кто-то полез к нему чокаться, а потом и сам он ушел целоваться с кем-то, там опять чокался, пил.

— Я, знаешь, Оля, — вдруг доверчиво сказала мать, — я очень старалась, чтобы он хороший вырос. Пусть и не так складно все получилось. Без отца вот…

Оля, притихнув, молчала.

— Но я старалась.

Захмелев, Вилька издалека внимательно разглядывал Олю, нагловато, будто совсем незнакомую.

«А она ничего себе, правда, — подумал вдруг просто и тупо. — Ее бы трахнуть, наверное, надо. Перед армией полагается, говорят. Чтобы все, как у людей…».



Вараксин, Лариков и фокусник Валентин неслись сквозь сумерки на мотоцикле. Деревья, туман — мимо… Фокусник печально сидел в коляске, до глаз накрытый дерматиновой попоной. Лариков кричал что-то в ухо Вараксину, показывал дорогу, за треском мотора слов его, конечно, слышно не было, но Вараксин все-таки согласно кивал головой.

Затормозили у самой воды. Вараксин снял шлем, положил в авоську. На голову надел шляпу.

— Вот, — показал Вараксин на реку, — прошу любить и жаловать. Нить через пустоту.

В устье реки, рядом с тем плесом, обогнув который впадала река в озеро, была зачалена баржа-поплавок. На невеликой речной посудине было возведено зеленоватое строение из штакетника. Строение было установлено по бокам белеными колоннами. Все вместе называлось плавучим рестораном. Между берегом и баржей брошены были мостки.

В зале ресторана шел ремонт. Столикибыли сдвинуты в угол. Под потолком одиноко и ярко, маслянистым желтым светом горела лампочка без абажура.

— Ой, — обрадовалась молоденькая буфетчица, выглянув из-за стойки, — только знаете, ребята, биточки уже кончились. Гречку отдельно будете?

— У тебя скатерть есть? Белая? — вместо ответа требовательно поинтересовался Николай. — Нам белая скатерть сегодня обязательно нужна.


Туман поднимался от трав, запутывался в невысоком прибрежном кустарнике, плыл едва. Небо было еще прозрачно. Первая звезда ясно и холодно горела над глухой синевой дальнего леса.


Скатерть бела и чиста. Сидели чинно: официантка Клара, Коля, Валентин. Лариков стоял. В руках стопка.

— За что ж нам выпить?

— За тебя, — сказал Вараксин. — Твой день.

— За всех за нас бы. За ту звезду.

Звезда горела в окне, дрожа и переливаясь.

— Вот идет к нам ее свет тысячи, тысячи лет. И в конце пути обязательно касается чьей-то души. Мир преображается. Вот как сейчас, в сумерки.

В оконном проеме, будто в раме картины, стыли чистые сумерки, осененные той звездой.

— И все полно очарования и тайны. Лица женщин прекрасны, лица друзей открыты и чисты… Наверное, это и называется любовью.

Лариков говорил негромко, просторно, может быть, оттого его слова и казались им сейчас той тайны частью.

— Потом, конечно, приходит белый день. Очарование исчезает, и тебе иногда кажется, что все кончено и уже навсегда. Но она опять возникает там, — он показал в окно, звезда светилась, — на самом краю небосклона. И вновь приходит ее свет. Озаряет чью-то душу. А ты горько плачешь, что та душа уже не твоя…



Ася сидела на лавочке у калитки. Рядом стыла девушка на картине. Улица была совсем пустынна. Над городом опустилась великая тишина.

Неподалеку от первой звезды вдруг возник крутой, чистый серпик молодого месяца. Ася полезла в карман. Вытащила гривенник, показала месяцу.

Над протоками, над запрудами, цепляясь за ветви, кусты, туман уплывал вдаль…


Окна раскрыты. За окнами сад. Из сада тянет вечерним холодом, сыростью, осенью… Первым палым листом. В дальнем углу комнаты икона. Под иконой — лампадка. В голубом отсвете телевизионного экрана под лацканом поблескивают медали.

Дед сидит на стуле посередине комнаты. Смотрит телевизор. Ноги составил ровно. Сухую спину держит прямо. Одну руку — как будто на фотокарточке — в картинном отлете уложил на стол.

Программа «Время». Где-то убирают последний хлеб. А где-то уже и озимые под снегом. Потом вдруг залитые ослепляющим солнцем маленькие улочки африканского городка. В центре улицы полыхает джип. Неловко откинувшись на сиденье, в джипе горит убитый водитель. Стреляют друг в друга отдельными выстрелами из-за укрытий. Лица спрятаны под платками. Вроде бы за тряпочными занавесками, с аккуратными вырезами для глаз. Потом показали Сочи. По синим волнам на специальных лыжах ловко мчался голый мужик, разбрызгивая фонтанами воду по сторонам. Потом заиграла музыка: начали про погоду…


В полутемном зале тускло отсвечивали зеркала.

За окнами синели сумерки. Лампочка горела над ними всего одна.

Рядом стояло разобранное пианино. Настраивали его, наверное. Крышка снята. Струны наружу. Андрей тронул клавишу. Молоточек послушно ткнулся в струну. Струна отзвенела.

— Сколько, Коля, мы знакомы?.. — спросил вдруг Лариков.

— Вроде, пять…

— Да, — подтвердил Андрей, и опять ударился молоток в струну, проплыла нотка, — точно. Вот ехал я сюда, помню, пять лет назад. Счастливый. Распределение такое сам попросил. Учительствовать. Сначала на электричке ехал. Потом пароходом добирался. Вещей никаких. Хорошо… А теперь вот чего-то скис.

— Чего? — спросила Клара, а Андрей не ответил.

— Это ты зря, — огорчился Вараксин. — Забурился. Поможем.

— В чем? — не понял Лариков.

— Себя осознать. Вот, гляди, Валентин…

— Чего Валентин? — почему-то опасливо откликнулся фокусник. — Была у человека драма. Занимался человек нелюбимым делом…

— Очень нелюбимым, — подтвердил Валентин.

— Каким? — поинтересовалась Клара.

— Сантехника, — снова густо покраснев, ответил Валентин.

— А все силы души принадлежали иллюзионизму. Ночей не спал, отрабатывал номера. Мы его нашли…

— Кто «мы»? — спросил Лариков.

— Мы. Большеозерское телевидение. Человек осознал себя. Теперь он лауреат областного конкурса. Пишем программу.

Валентин, смущаясь, хлопнул в ладоши. Из-за шиворота у него вылетел голубь.

Хлопая крыльями, голубь сделал круг под потолком ресторана, сел Ларикову на плечо.

— Феноменально, — изумился Лариков.

— Вот так, — удовлетворенно сказал Вараксин. — А ты мерлехлюндию разводишь. Стыдно.

— Действительно стыдно. Вот наговорю я им всякого, — вздохнув, продолжал Лариков. — И про звезды. И про «свивальники». И про любовь. А потом все кончается. Сочинения сочинены. Отметки получены. И в дело идут совсем другие слова.

— Какие? — опять заинтересовалась Клара.

— Бабки, раздельный санузел, «гирла», — не раздражаясь, перечислил Андрей.

— Ну и что? — спросил Вараксин. — Ничего страшного. Кстати, кто такая «гирла»?

— Девушка, женщина, богиня или крокодил — это не важно. Все, что женского рода, — все «гирла». От английского «герлс», понимаешь ли, Петраркова ли Лаура, Пушкинская ли Натали… Это все детали.

— Печально, — согласился Вараксин. — Но, повторяю, ничего страшного. Это реальность, Андрюша. Так сказать, жизнь. И бояться ее не надо.

— Конечно, не надо, — охотно согласился Лариков. — Не в том печаль…

— А в чем?

— В том, что все те слова «нереальностью» оказываются. Понимаете ли, ребята, все то выходит — «не жизнь»!


Проводы кончились. В беседке еще горел свет, но гости уже разошлись. Мать мыла посуду. Несколько женщин ей помогали. Чистые тарелки составляли в высокие белые стопки. Негромко переговаривались, смеялись.

Кругом уже было совсем темно.


В подъезде. Шепот, негромкий смех, уговоры. Вилька упирался в стенку руками, и от этого Оля оказывалась как бы в загончике: деваться ей было некуда — по сторонам его руки, сзади стена, впереди — он сам.

— Я это, — бормотал он не очень уверенно, но настойчиво. — Это… люблю…

— Чего? — искренне не могла сообразить Оля.

— Тебя…

Оля смеялась:

— Это ты пьяный такой?

— С первого взгляда, — упорствовал Вилька. — Что — не бывает?

— Бывает, — соглашалась, и сразу: — Счастливо тебе.

— Это что значит? — не понимал вроде бы.

— До свидания.

— До какого? — изумлялся. — Амба. Свиданий не будет. Солдаты, в путь, в путь, в путь, — спел. — Я тебя защитю, — пообещал. — Или «защищу», — поправился. — Не важно. Правильно все равно только Ларь знает… а больше этого и не нужно никому. Пойдем к тебе?

— Зачем?

— Как — зачем? — спросил опять нагловато. То ли правда пьян, но, может, и притворяется.

Шепот, смех…

Уговоры.


Ася сидела на лавочке все в той же позе. Картина стояла рядом. К ночи становилось прохладнее. Туман.


— Не надо бы фильма твоего, Коля! — сказал вдруг Лариков.

— Здрасте! — изумился Вараксин и даже поклонился. — В честь чего?

— Предмета для разговора, понимаешь ли, нету.

— Ты и есть предмет.

— Бог с тобой! — махнул рукой Лариков. — Пустое… одни слова. — Уеду, ребята, — печалясь, сказал Андрей, — обязательно я уеду.

— Куда? — спросила Клара.

— В Москву, — твердо ответил Андрей. — В аспирантуру поступать буду. Надоело голову морочить. И себе и им. В Москву!

— В Москву! В Москву! — обрадованно вспомнил Вараксин. — «Три сестры»! «А музыка играет так весело»! И Вараксин с необыкновенным искусством, округляя щеки, прижимая пальцами нос, в одиночку изобразил целый духовой оркестр.

— Браво! — хохотала Клара, а Лариков опять сказал: — Феноменально!

Голубь сидел у него на плече.

— Однако ехать тебе никак невозможно, — прекратив балбесничать, вдруг неожиданно и очень серьезно сказал Вараксин. — Мы тут сеем. Разумное. Доброе. Вечное.

— Мы сеем, Коля, но всходов нет.

— Почему? — спросил Вараксин. — Вот Валентин…

— Что Валентин? — опять испуганно спросил фокусник.

— Не в этом дело, — сказал Лариков серьезно.

— А в чем? — опять спросила Клара.

— А в том, — сказал Вараксин, немного злясь. — Вот слушал я с утра про Каренину. Ничего не скажешь. Убеждает. Снимаю шляпу.

И Вараксин вправду шляпу снял.

— И что дальше? — спросил его Лариков.

— Что дальше? — не понял Вараксин.

— В чьей-нибудь жизни это что-нибудь изменило? В твоей хотя бы? Или даже в моей?

Вараксин не ответил.

Лариков опять повернулся к пианино, взял аккорд, другой, образовалась мелодия, вальсик. Он, оказывается, играл хорошо.

— Ничуть, Коля, ничуть… только бы, знаешь, мне поступить. Экзамены выдержать. Иль не фэ па дут! Я тоже, Коля, реальности не чужд. И мне охота, как у людей. Не хуже. Стану диссертацию писать. Только тему бы вот только позаковыристее изобрести. И потемнее. Что-нибудь, знаешь, вроде «силлабических особенностей русского додержавинского стиха». Тут и бабки пойдут. А? Совсем другие, не учительские бабки, Коля…

Молоточки бились о струны, музыка витала. Лариков воодушевлялся:

— А там, где бабки, там «гирла». Это, знаете ли, незыблемый, можно сказать, закон объективной реальности. Женюсь. Я старомодных убеждений. Пусть она даже и из филологичек будет. Не страшно. Станет писанину мою читать. Хвалить. И не только по-семейному. Я, правда, способный был, мне в университете говорили… а раз способный, и мне раздельный…

— Стих! — удивился Вараксин.

— Ага, — подтвердил Лариков, — поэма.

Вальсок вился, за окнами синь сгущалась. Сидели тихо. Лариков руки с рояля снял. Где-то далеко свиристела одинокая ночная птица.

— А ты сам-то знаешь, чего ты в действительности от них хочешь? — спросил Вараксин Андрея в тишине.

— Знаю, — сказал тот, помолчав.

— Чего?

— Чтобы в жизни они себе чего-нибудь сочинили. Так сказать, на вольную тему. И не ища слов в тетрадке. В жизни, понимаешь ли, у себя…

И снова в тишине крикнула дальняя птица. Голубь взмахнул крылами, покружил, улетел.

— Вот те раз! — сказал Лариков.

— Вернется… — успокоил его Валентин.

Отсюда, от дальней рощи, зачаленный у берега «поплавок» казался совсем небольшим.

— А вы еще чего-нибудь не могли бы? — спросил Андрей у Валентина.

Тот пожал плечами, налил стопку, зажмурившись опрокинул ее, на секунду закрыл лицо руками, выдохнул. Изо рта вырвалось огромное огненное облако, кувыркнулось в воздухе и растаяло.


Уже одеревенев, Ася сидела на лавке. Преданно зябла рядом девушка на картине. Туман все не уходил.

Дед у телевизора позы не менял: сухая спина прямо, ноги рядком, рука на отлете.

Как обещали, показывали из Парижа. Лиза Минелли пела в «Олимпия-холл». С ярко освещенной сцены протягивала свои длинные красивые руки к тысячам людей, скрытых сумраком зала. Лицом то печалилась, то светлела.

Ася сидела, коченея. Картина рядом. Тихо.


Темнота. Шорохи. Горячее дыхание. Внезапно все стихает. — Тебе чего — плохо?

Вилькин голос.

— С чего ты взял? — Олин удивленный.

— А чего дышишь так?..

— Что ты спрашиваешь, ненормальный?..

Пауза. Снова шорох. И дыхание. Еще горячее. Потом опять тишина.

— Нет, может, правда плохо?

Все черно.


Ася подтянула колени под подбородок. Ноги обхватила руками. Так теплее.

Дальний треск мотоцикла. Ближе… Разговор, вскрик, хохот. Голоса.

В смятении встала. Бессмысленно пригладила волосы. Села опять.

Мотоцикл остановился на мосту. Что-то говорили сквозь смех. Потом стали, прощаясь, обниматься Николай, Валентин, Андрей… И тут Асю настиг стыд. Но бежать уже поздно было. И некуда. Она откинулась спиной к забору. Закрыла глаза. Будто спит.

Николай влез на мотоцикл. Валентин уже сидел в коляске. Включили фары. Потом зажигание, газ.

Беспечно дурачась, Андрей подталкивал мотоцикл сзади. Неразборчиво крича, бежал за ним, потом отстал. Махал вслед рукой.

Побрел улицей. Возбуждение угасло. Стал негромко насвистывать что-то. Свернул за угол. Увидел ее сразу. Остановился оторопев.

Ася спала у калитки. Картина стояла рядом.

«Это с Боттичелли копия», — тупо подумал Андрей, и больше в голову ему не пришло ничего.

От звезд, от месяца было светло. Туман кое-где еще лежал. Неслышно ступая, Лариков подошел к Асе. Поднял руку. Хотел тронуть ее за плечо. Но отчего-то замер. Ася, увидел, спала. Бесшумно переступив с ноги на ногу, вдруг воровато шагнул к калитке. Петля не скрипнула. Андрей ушел. Ася открыла глаза.

Света в комнате не включил. Сидел на кровати, тупо пытаясь понять, что произошло. От звезд и здесь темно не было.

Потом пробежал сквозь деревья назад, шелестя травой. В тревоге загавкал Гошка. Лариков выскочил за калитку.

Прислоненная к пустой лавке, стояла картина.

Ася ушла.

Блуждая, кружил переулками. Никого не было. Тихо. Ночь.



Ганин сидел на табуретке, привалившись к кафельной стене. В кухне было чисто, светло. Свет казался нестерпимо ярким.

Андрей остановился на лугу. Занимался рассвет. В доме Веденеевой все окна были темны. Одно горело. Картину Лариков принес с собой.

Озираясь, поднимался по лестнице. Остановился у двери, огляделся, боясь ошибиться. Чего-то посчитал в уме. Все сходилось. Протянул палец к звонку.

Ганин услышал звук, но не шевельнулся. Вдруг ему стало страшно.

В тишине отчетливо прозвенело еще раз. Тогда Ганин встал, но прямо к входной двери не пошел, по-прежнему боясь чего-то. Свернул в ванную. Включил свет. Оглядел себя в зеркале.

Опять звонок. Ганин открыл дверь.

На площадке стоял Лариков. Рядом с Лариковым — картина.

— А Ася?.. — начал было Андрей, но запнулся. Ганин соображал.

— Ты? — Внезапно все дошло до него.

— Я, — ответил Лариков. — А чего вы все вдруг сегодня мне «тыкать» стали?..

Вместо ответа Ганин тихо притворил дверь. Опять дринькнул звонок. Ганин снова открыл дверь.

— Что с тобой? — спросил Лариков, изумившись выражению ганинского лица.

— Я убью тебя, понял… — просто сказал Ганин. И дверь опять хлопнула. В этот раз очень громко. Вроде выстрелили…


Свет потихоньку прибывал. Ася и Лика сидели на мостках, уходивших в озеро. Ася закрыла голову руками, но слез не было.

— Не надо, родная, — тихо шептала Лика. — Он просто дурак. Значит, умный дурак. Такое тоже бывает, знаешь…


Плыла лодка. Паша толкался шестом с кормы. Перед мостом остановились.

— Оля, — позвал в туман Бадейкин.

Никто ему не ответил. Немо стояло большое дерево. Облаком сквозь туман.


«Теперь переходим к водным процедурам», — где-то сказало радио.

Узкая, как пенал, комната. Шкаф, кровать, окно. Стояли у двери, приложившись к ней ушами. Ботинки Виля держал в руках.

— Там соседи тоже, кажется, перешли… к процедурам, — прошептала Оля.

— Вроде, — подтвердил Вилька. Щелкнул замок, звякнула цепочка.

— Ушли, — обрадовалась Оля. — Теперь идти можно.

— Знаешь, — смущаясь, попросил тогда Вилька, — я один пойду, ладно?.. Мы давай с тобой здесь попрощаемся…

— Хорошо, — покорно согласилась она.

— Счастливо тебе, — сказал Виля, слегка встряхнул ей руку, подумал и ткнулся губами куда-то возле уха.

— Счастливо… — эхом отозвалась она.


У кромки острова темнела лодка.

Молча сидели в траве. Паша перебирал гитарные струны, Бадейкин глядел в землю.

Ветер едва шелестел травой. Утренние птицы не начинали. Песен сегодня не было. Штанов не зажигали.


Спальный вагон стоял на запасных путях. Кое-где между рельсами росла трава.

Мать стелила постели в пустом купе. Сегодня она была в форме — серая мужская рубашка, берет, кокарда с железнодорожными «крылышками».


— Все не как у людей, — причитала она, вскрывая пакеты со свежим бельем. Откусывала нитки пломб. Виля пробовал помогать. От белых пластиковых стен, от никеля и чистых зеркал в купе было слепяще светло.

— Вот почему ты меня провожаешь? — спрашивала она сквозь слезы. — Ведь это я тебя провожать должна. Такой день!

— Ладно тебе. Не заводись… — ненастойчиво бубнил он в ответ.

— Господи, Виленька. А ведь ты балбес у меня, — вдруг призналась, не боясь, что услышит кто, уткнулась ему головой в грудь, и Виля ее осторожно приобнял.

Многократно отражались в светлых зеркалах, были одни.

— Ведь ни специальности у тебя, ни идеалов… это как же такое случилось, а?

Отвечать он даже и не пытался.


Двор военкомата запружен народом. Играют гармошки, и песни, и хохот, и гул. Майор и старшина с мегафоном в руке пробираются сквозь толпу.

— Тихо! — говорит в мегафон старшина.

Но шум стихает не сразу.

— Слушать команду! — продолжает старшина. — Отправка назначенных на сегодня переносится на завтра. Явиться в восемь ноль-ноль. Просим проводы временно прекратить.



Майор стоит рядом, руки заложил за спину, сапоги блестят, фуражка новая. Снова вразнобой грянули гармошки. Крик, смех, гул.

Виля стоит на фоне белой стены какого-то здания прямо во дворе военкомата. В ногах — котомка.

На треноге установлена камера. Тренога на тротуаре.

— Давай, — ободряюще говорит ему Вараксин. Поля шляпы франтовато загнуты. Бритый, свежий, собранный. Вроде бы и не было ничего вчера. Оператор внимательно смотрит на Вилю сквозь глазок аппарата. Магнитофон поставили прямо на траву.

— Спокойно, — продолжает Вараксин. — По-человечески, знаешь. Просто. И про бездуховность. И про перелом…

Виля глядит перед собой.

— Начинай.

Виля молчит.

— Ты что, правда убогий совсем? — вдруг спрашивает у Вараксина очень просто. — Так и не смекнул, что я тебя морочу? Ну какой тебе перелом от меня, к черту, нужен? Тошно мне, понимаешь? Голова болит. Ясно? И иди ты со своей философией знаешь куда? Знаешь, наверное. Вот туда и иди…

Вилю колотила злость.

— Ну что вы с Ларем про эту дурацкую вашу «духовность» заладили? Как попки, честное слово. Ну тот еще ладно. Вроде бы по специальности. Деваться некуда. Ну а ты? Ты что, бабки на ней зарабатываешь? Хорошо за нее платят, может? Или карьеру себе мастыришь? Ускоренными темпами… Ты где ее видел, духовность эту свою распрекрасную? Или вот он ее, может, видел? — Вилька показал на оператора. — Или он? Я — нет. Она на что похожа больше? На птичку? Или все-таки на собачку?

Вараксин молчал, часто моргая глазами.



— Вот спроси ты у меня, что я вчера делал? Для чего по городу мотался? Унижался, юлил? Друзей этих липовых себе искал? Тоже мне, крокодил Гена нашелся. Ну, это ладно еще. Объяснимо. Скажем, для матери. Ей приятно, ну а дальше? Водку пил. Совершенно постороннего, можно сказать, человека в постель затянул. Сопел чего-то там до утра. Вроде полагается так, а? Зачем?.. Спроси меня. Не отвечу… Из принципа какого-то, что ли? Так и принцип-то этот дурацкий. И не понимать этого я не могу. А вот ведь делаю. А, может, этой ночью я всю жизнь ей испохабил? И себе тоже. Это как? А ты все про добродетель какую-то щебечешь. Не трогай ты меня! Человек я злой и одинокий. Оттого что ни в какую вашу канитель не верю. И не поверю, пока, допустим, не увижу сам. Только хрен я чего увижу. Отстань, прошу… с души, видишь, воротит!

— Я тебе, знаешь, что сейчас сделаю? — опомнясь наконец, сказал Вараксин.

— А ничего. — Вилька махнул на него рукой. — Ничего ты мне сделать не можешь. Кишка тонка. Тебе интеллигентность твоя липовая не позволит. — Мешок закинул за плечи. — Пока, — сказал. И рукой помахал. — Ларю привет передавай. Скажи, просил целовать в задницу. В благодарность за бесценные уроки «духовности» и «красоты». Трепло он, понял? — И стал уходить.

Оператор повел панораму за ним. В спину.

— Стоп, — опомнился Вараксин.

— Зря. — Вилька обернулся на ходу. — Уникальные кадры. Ты запомни этот день. Первый раз в жизни правду снимал. Только тебе-то она зачем?

Глядели ему вслед.

— Вранье, — после очень долгой паузы вымолвил Вараксин, но Виля уже скрылся за поворотом, — где злоба, там правды быть не может.

Голос его звучал не особенно уверенно. Оператор пожал плечами. Техники сматывали кабель.


В вагоне электрички Вилька был один. Сидел у окна. Упирался лбом в холодное стекло. От внезапного возбуждения его еще слегка потряхивало.

Сначала шел сквозь мшистый, темный лес. Потом миновал некрупный кустарник, дальше начался мелкий подлесок, и вдруг, оборвавшись сразу, — сосны. Песок. Башмаки стали вязнуть. Дальше образовалась роща. За ней огромный песчаный пляж. Серое озеро до горизонта. Пустой свод неба над головой. Скинул башмаки. Постучал ими, вытряхнул набившийся песок, пошел босиком.

Уткнулся в единственный здесь дом.

Дом описанию поддается трудно. Множество всяких архитектурных эпох, разнобой вкусов меняющихся владельцев наложили на это строение редкий отпечаток. Вроде бы был когда-то обыкновенный среднерусский усадебный дом, но вместо парадного входа теперь приделаны были к нему металлические гаражные ворота, из-под которых вылезали рельсы и прямиком через пляж тянулись к воде. Вместо предполагаемого портика — шаткие фанерные пристройки, более всего смахивающие на голубятню. Отовсюду выстреливали окошки самых разнообразных геометрических форм. А по внешней стороне строения была пущена железная лесенка, разделенная площадками наподобие пожарной.

Надо всем этим, укрепленный на корабельной мачте, трепыхался, похлопывая, выцветший флаг ОСВОДа.

Виля лег перед строением на живот. Запустил руку в щель, вытащил ключ. Замок поддался с трудом. Створки отворились с ржавым железным стоном.

Скособочившись в таинственной черной дыре на тележке, стояла яхта.

Виля прошел внутрь.

Темная винтовая лестница поскрипывала под ногами. Беспорядочно хлопая крыльями, вдруг откуда-то вылетели голуби, ошалев от испуга…

Просторная комната, застекленная по сторонам: ширма, на створках которой изображен тонущий в бурном море парусник. За ширмой продранная узенькая кушетка, обшитая ситчиком, мелко усыпанным синими полевыми цветами. Под потолком в ряд подвешены рули от яхт.

Веранда огорожена аккуратно побеленным балясником. Отсюда далеко видно было. Вдруг показалось — весь мир. Песок, вода без конца, острова, поросшие камышом, травой. Синяя полоса дальнего леса на горизонте.

Надо всем — небо. И нет ему конца.

Посередине веранды стоял бильярдный стол. Сукно, правда, продрано, но шары были. Брошен кий. Скособоченное плетеное кресло.

Флаги подвязаны, спущены, перевиты веревками. Разноцветные сигнальные шары.

Виля опустился в кресло.

Послушал тишину.

Внезапный грохот блока по стальному тросу, что тянулся над рельсами от дома к воде. И вопль. Уцепившись за крюк блока, Виля стремительно выкатился из темной дыры ворот. Пронесся над песком, поджав ноги. Уже перед самой водой исхитрился спрыгнуть на берег.

Потом закатал штаны. По щиколотку зашел в чистую и еще довольно теплую воду.

Легкий озерный ветер чуть шевелил воздух. Рубашка под ветром вздувалась на спине, хлопала. Стриженый череп холодило.

Едва заметной точкой на горизонте появился вертолет. Шум мотора все ближе… Его грохот и рябь от винта по воде… Показалось, вертолет завис над головой. Вот тут он и побежал.

Сверху, от вертолетчиков, представлял себя Виля совсем крохотным. Петлял по кромке берега… Бежал отчаянно. Сбившееся дыхание хрипло вырывалось из легких. Силы кончались. Тогда он как будто бы упал плашмя в песок. Голову накрыл руками. Тут по нему вроде и ударила пулеметная очередь. По спине, наискосок, цепью.

Брызнули фонтанчики крови. Виля судорожно дернулся и затих. Возле каждого отверстия рубашка горела на спине как бы маленькими костерками.

А гул настоящего вертолета, тем временем удаляясь, действительно стих.

Виля сел на песок. Дурака валять надоело. Попересыпал песок из ладони в ладонь.

Ударил по бильярдному шару. Шар покатился. Костяной стук.



Прошел в комнату. У стены присел на корточки. В условленном месте потянул на себя оторванный плинтус. Нашарил еще ключ. Присел перед кушеткой. Вытащил из-под нее железный ящик. Открыл его ключом. В ящике — морской бинокль. Взял бинокль. Ящик затолкал назад.

Удобно развалился на веранде в кресле. Ноги закинул на балюстраду.

Глядел в бинокль.

Окрестности расчертились полосками градуировки. Цифры, плюсы, минусы… Насвистывал.

Вот и пасмурно, кажется, сейчас было, но отчего-то все же светло. Неплотный слой облаков, за ними солнце недалеко совсем. Тепло. Пусто. Безлюдно. Осень. Вдалеке, между сосен внезапно обнаружилась чья-то фигурка в белом плаще.

Лица, конечно, Виля различить не мог.

Но фигурку в крест взял. Какое-никакое, а все-таки развлечение. И вроде бы то была девушка. С огромной сумкой в руках.

В строгом пространстве градуировки бинокля она подошла к самому берегу. Старая, кривая сосна росла у воды. Рядом с сосной она остановилась. Поставила сумку в песок. Вытащила из нее какую-то веревку. Ловко закинула конец веревки на ветку сосны. Другой конец подтащила к себе. Потом из сумки вынула какую-то педаль. Поставила педаль на песок. Стала ритмично нажимать на нее ногой. Сама бесстрастно глядела в сторону. А сумка стала на глазах раздуваться.

— Это же лодка, — сообразил Виля. — Хорошая. Импортная. «Рыболов-спортсмен». В «Динамо» продается.

Девушка все нажимала педаль. Сумка обретала форму. Легко колеблемая ветром, была различима теперь в воздухе укрепленная на сосне белая лодочка. Девушка потрогала ее упругий бок. Потом достала ножницы и обрезала веревку. Вроде как пуповину. Лодка беззвучно упала в песок. Девушка толкнула ее к воде. Педаль бросила в лодку. Соединила весла дюралевыми палками. Потом влезла в лодку сама. Поплыла. Повтыкала весла в уключины. Лодка уходила вдаль. Хотя немного, будто бы по дуге.

Виля опустил бинокль.


Отсюда, из лодки, из глубины озера все шире, печальнее и бескрайнее открывался пустынный песчаный берег, и сосны уже сливались в лес, отдаляясь, и тот одинокий дом…

Вдруг от дома раздалось жуткое, громкое, механическое кваканье. Кваканье кувыркалось над озером, улетало ввысь, там затихало, но тут же раздавалось вновь…

Это Виля пытался говорить в мегафон. Он хотел сказать, что все-таки это вода, чтоб поосторожнее она там, на глубине, но мегафонные батареи отсырели, а может, просто износилась конструкция, и кроме оглушительного треска электрических разрядов и нечленораздельного кваканья не было слышно ничего.

Виля потряс мегафон. Бросил. Поднял бинокль.

Увидел, как, вроде бы его кваканья испугавшись, девушка приналегла на весла. Брызг добавилось. На мгновение она обернула к берегу лицо. И лицо показалось ему знакомым. Потом вдруг грести она бросила. Покорно сидела в лодке. Ноги были сложены по-турецки. Вдруг вытащила из кармана большой гвоздь. И этим гвоздем ткнула в борт. Тут же выкинула гвоздь в воду. Засунула руки в карманы плаща, стала чего-то ждать.

Ждать долго не пришлось. Резиновые борта лодки морщились. А она все сидела спокойно. Позы не меняла.

«Тонет», — наконец дошло до него.

Виля в ужасе опустил бинокль.

— Это как? — тупо спросил сам себя. — Погоди…

Челюсть запрыгала.

Пулей он вылетел из ворот. На ходу сорвал с себя рубашку. Потом штаны, в штанине запутался. Упал. Проехал по песку.

— Погоди! — крикнул опять.

Бросился назад, в ворота, выскочил с аквалангом. Цеплял на себя лямки. Ворвался в воду. Нырнул с размаху. Тут же всплыл. Акваланг был пустой, пробкой выскакивал на поверхность. Сорвал его. Бросил в сторону. Тот, булькнув, утонул.

Вилька нырнул. Поплыл. Но тут же встал на ноги. Мелко.

— Смирно стой! — крикнул. — Не телепайся!

Бежал по дну, нырял, плыл. Брызги.

— Стой! — вскрикивал он и еще: — Погоди!

Когда он оказался рядом, она стояла к нему спиной. Вода доходила ей до лопаток. Плащ намокал. Вокруг нее плавали полы. Съеженная лодка болталась неподалеку.

— Стой на месте! — приказал ей Вилька в спину. — Двигаться не смей! — Тут она и обернулась.

Вилька узнал ее сразу.

— Веденеева, ты? — изумился он. — Вот-те номер. Здорово.

Ася отвернулась, не ответив.

— Ты что, Веденеева, офонарела?

Она молчала. Потом сделала шаг и сразу погрузилась под воду, почти с головой. Он нырнул за ней. Подхватил под руки. Опять поставил на камень.

— Уйди, — попросила его Ася.

— То есть — как?

— Очень просто. Уйти, и все. Я ни с чем тебя не просила.

— Очень мило, — сказал Виля. — Опупеть можно. Какие сногсшибательные у нас номера…

Тут Ася снова принялась тонуть.

Может, специально, а может, и просто оступилась.

Виля опять нырнул, опять с трудом установил ее на камень.

— Плавать умеешь? — поинтересовался. Она не ответила.

— Может, оглохла?..

— Умею, — едва слышно сказала Ася.

— Плыви назад, Веденеева, — приказал, — сама.

— Не поплыву, — твердо сказала Ася.

— Хорошо, — сказал Виля, — тогда я тебя сейчас глушить стану. Ударом в ухо. По инструкции. У меня другого выхода нет. Честно тебе говорю…

Шли друг за другом. Ася первая. Выходили из озера.

Виля отстал. Плелся сзади. Специально отстал, наверное. Волок за собой лодку. По пути нырнул — вытащил педаль. Опять нырнул. Акваланг вытащил тоже.

Ася вышла на песок. Немного прошла. Вилька молча прошел мимо. Не оглядываясь, скрылся в доме.

В одиночестве она еще немного постояла на месте. Подобрала лодку с песка. Поплелась прочь…

Он догнал ее с ворохом одежды в руках.

— Не надо, — сказала ему упрямо, дрожа. 3уб на зуб не попадал. — Я ни о чем тебя не просила.

— Стирано-глажено, — будто ее не слыша, ответил Виля. — В дальнюю дорогу. В казенный дом. Руками родной мамы. Обидишь. В кабинку иди, — показал рукой. — Ты не связывайся со мной лучше, сама иди…

Стояла в кабинке. Сверху над дверцей — голова. Снизу — ноги. Пусто.


Лариков прислонил картину к поручню перед магазинной витриной. Сам звонил кому-то из будки телефона-автомата.

Не отвечали. Долгие гудки. Взгляд был растерянным.

Вышел из автомата. Прислонился к поручню. Картина рядом. Чего-то соображал.

— Господи, — перекрестилась проходившая мимо бабка. — Люди совсем стыд потеряли…

Лариков на нее внимания не обратил.


— Вот, — Вилька вытащил на стол бумажный сверток. В нем — котлеты, помидоры, хлеб…

Опять полез в котомку.

Витой венский диван был прислонен к беленой стене веранды. Ася сидела на диване. На ней были Вилькины брюки, его рубаха, свитер. Еще мокрые волосы прилипали ко лбу.

— Затырка, — объяснил ей Виля, достав со дна мешка непочатую бутылку водки. — Противозаконный припас, конечно. Но с утра так голова раскалывалась…

Ася на него не глядела, окаменев.

— Растереться, конечно, можно, — предложил Вилька, но тут же передумал. — Но это, я думаю, пусть Рокфеллер растирается. Мы люди простые…

Взял стакан, плеснул. Протянул Асе. В другой руке — хлеб с котлетой.

— Рвани, — предложил ей. — Отойдешь сразу.



Ася молчала.

Виля тянул руку.

— Я назад не пойду, — вдруг сказала она ему. А потом из горла ее вырвался какой-то сип. Хотела сдержаться, но оттого слезы хлынули по щекам обильнее. Асю било. Она прикусила себе руку. Сильно. До страшной боли. По руке поползла струйка крови…

Вилька замер.

Асю трепала истерика.

— Нашелся тоже, — вскрикивала она невнятно. — Никого ни о чем не просила… Назад не пойду…

Ее раскручивало.

Вилька поставил стакан на стол. Хлеб и котлету положил рядом.

Речи Аси становились все бессвязнее. Смысла их Виля уже не понимал.

Она содрогалась.

Тогда, и сам уже не соображая, что делает, он вдруг сильно ударил ее по лицу. Раз. И еще раз.

Она изумленно поглядела на него и откинулась к стене. Вдруг затихла.

— Перестань, — мучительно тихо попросил ее Виля.

А потом осторожно, почти неслышно дотронулся ладонью до щеки.


— Как же это? — удивился Вараксин.

— А я и сам не пойму, знаешь, — огорчался Лариков, — вроде вор. И прошел так тихо, чтобы травой не шелохнуть…

Сидели во дворе телестудии. Лавочка стояла среди деревьев. Прямо в траву были свалены остатки каких-то декораций. Лариковская картина затерялась среди них.

— Вот мне вчера тридцать три стукнуло, — сказал Лариков, соображая, — и Лермонтова, понимаешь, действительно уже застрелили. Она мне про это еще с утра вчера сказала.

— Кто?

— Веденеева.

— А Лермонтов тут при чем?

— Видишь ли, Коля. Я до института косноязычием мучился. А теперь вот преодолел. Ты меня хоть во сне разбуди, я тебе такое порасскажу. Заслушаешься. И все, понимаешь, красиво, тонко, умно…

— Профессия?.. — осторожно предположил Вараксин.

— Не в этом дело.

— А в чем?

— В соответствие приводить надо…

— Что?

— Да слова с делами. Или дивных тех слов даже под пыткой не говорить.

Помолчали. Вараксин в тишине подкидывал шляпу. Подкинет — поймает. И опять. А вокруг птички щелкают.

— А ты вот уехать хотел, — в раздумье сказал наконец Вараксин, — нехорошо…

— Что?

— Да вроде напраслину возводил. На ребят. На себя. А они-то, гляди, — приводят… в соответствие. В то самое… Получается, понимаешь, что они-то уже приводят, ну а мы, понимаешь ли, все о том говорим, говорим, говорим…

Шляпа ловко летала в воздухе. Вниз-вверх. Вниз-вверх. Птички щебетали беспечно. Деревья глухо шелестели начавшей желтеть листвой.


Ноги Вилька опять закинул на балюстраду. Сам в кресле. Тихонько посвистывал. Независимо и протяжно. Глядел в бинокль.

Ася все в прежней позе: на диванчике, опершись головой о беленую стенку.

— Согрелась? — спросил, не повернув головы.

Ответила не сразу. Но все же ответила:

— Да…

Флаг повис. Перед вечером наступало безветрие.

— Тебе объяснить, наверное, что-то надо? — вдруг спросила его Ася.

Он не ответил. Будто не слышал. Глядел в бинокль.

— Надо, — сказала тогда сама себе.


Телеграфный бланк.

«Не ищи меня. Я думаю. Но назад все равно нельзя».

Подписи нет.

Вся семья Ганиных в сборе. Сам Гриша. И родители-подполковники. Конечно, оба сейчас в гражданском.

Дело происходит в саду родительского дома. Кудрявый, ухоженный палисадник. На клумбах яркие осенние цветы. Гриша сидит на табурете посередине посыпанной желтым песком дорожки. Неподалеку отец моет автомобиль. Автомобиль называется «Нива». Не Гришиному, конечно, чета. Он его моет из длинной водопроводной кишки. Брызжет из нее тоненькая чистая водяная струйка. Отец по-домашнему. Галоши, телогрейка, галифе.

Мать вертит в руках телеграмму:

— А назад почему нельзя?

Гриша пожимает плечами.

— Мило, — удивляется мать, протягивает телеграмму Грише. — Возьми.

Отец к ним не поворачивается.

— Гадость какая, — ровно говорит мать. — И это называется учитель. За такое его судить можно.

— Что ты говоришь? — морщится Гриша.

— И она хороша — диво! — продолжает мать. — Мы к ней, как к дочери. Она отказ в чем-нибудь видела? Стыд, спрашивается, есть? Девочка еще совсем. Она, видите ли, думает. А раньше? Что ей раньше думать мешало?

— Перестань, — просит Гриша.

— Что ты мямлишь? — взрывается тут мать. — Ты мужчина или кто? Ты за себя хотя бы бороться намерен? У него жену увели, а он слюни пускает.

Гриша не отвечает.

Отец все прыскает на автомобиль водой.

— А ты что молчишь? — И того настигает вопрос. — Тут драма, а он блеск наводит. Нас всех грязью облили. Не ототрешь!

— Какой грязью? — удивляется Григорий.

— Ты замолчишь наконец? — уже почти кричит она на сына. — А ты рот раскроешь все-таки? — Это мужу.

Тот стоит к ним спиной, не двигается. Застыл. Струйка в одну точку бьет.

Дошло до обоих разом. Бросились к нему. Усадили на порожек автомобиля. Лицо бледное. Рот широко раскрыт. Вдохнуть боится. Приступ.

Мать вытащила из кармана фартука нитроглицерин. Потом валидол отцу под язык. И вроде бы того отпустило.

— Что-то, Григорий, делать надо, — сказал наконец сыну тихо. — Под лежачий камень вода не течет.



— Так и написала «думаю»? — переспросил Вилька.

— Ага.

Смеркалось.

— Забавно. А когда выходила за него — не думала?

— Нет. Он предложение сделал. Семья хорошая. Все выходят. И мне пора.

— Все?

— Я не любила его, что ли, понимаешь?

— А он?

— А он и не знает, что это такое. Я для него — хорошая вещь. Хорошо скроена. Ладно сшита. Ему нравится. И ни про какую любовь он и понятия, наверное, не имеет.

— А ты?

— Думаю, имею.

— Уверена?

— Да.

— Любила кого-нибудь или как?

— Допустим.

— А чего ж за того замуж не вышла?

— Во-первых, при чем же тут замуж? А во-вторых, это сложно всё очень. Не очень типичный, знаешь, у нас получился роман.

— А топиться — типично. И просто.

— Я не топилась. Это ты меня напугал. Может, я бы поплавала, охладилась и на берег сухая бы вышла.

— Фигня, — сказал он злобно.

— Что?

— Все. И роман твой. И утопление. И меня ты за осла зря считаешь — гордая. А там живой человек мучается. Какой-никакой — а муж. А то навыдумывала себе и квохчешь. Фигня.

В раздражении он стукнул кулаком по перилам и ушел.

Ася осталась одна.

На фоне синеющего предвечернего неба одиноко стоял их дом. Ворота по-прежнему были распахнуты настежь. В темной глубине едва виднелась яхта.

Из ворот вышел Виля. Остановился на пороге. Засунул руки в карманы. Глядел перед собой зло.

Из лесу начало тянуть туманом. Он медленно выплывал из рощи, мягко обволакивал низ дома, втягивался в черноту ворот. Темно еще не было.

— Ты, наверное, думаешь, что я дрянь? — спросила она, неслышно появившись рядом. — Капризная идиотка, и все?

Виля молчал.

— Обидно. Я, правда, сильно любила одного человека. И очень верила ему. А потом он взял меня и предал. Ни за чем, просто так. Понимаешь, вот тут-то жить мне по-настоящему расхотелось.


…Выплыло в тишине то давнее летнее дерево. Ливень длился. Серебрящийся, как ртуть. Рос шум дождя. За ливнем стояли они, Ася и Лариков. Потом шум понемногу стал стихать. Но дерево не исчезло. И светлый ливень не переставал…


— Из-за Ларя все, что ли? — изумился Виля. Ася не ответила.

— Он и предал?

И опять она смолчала.

— Так я и думал, — почему-то довольно сказал Виля и даже в ладоши хлопнул. — С него станется.

— Чему же ты радуешься, дурак? — удивилась она.

Стояли в воротах и казались очень маленькими отсюда. От леса все плыл туман.

— Все-таки ты офонарела, — подумав сказал Вилька. — Это нужно же, правда… найти себе… предмет.


Ганин сидел на кухне. Белый кафель блестел у него за спиной. На светлом пластике стола лежала стопка чистой бумаги. Ганин в раздумье покусывал шариковую ручку.

«Как обращаться к нему? — думал он. — Ну не Лариков же просто? И не товарищ? И не гражданин? Может, Андрей Николаевич? Нет. Это слишком ласково. Андрей?.. А, ладно, не в этом дело. Можно и просто — никак. А прямо…»

Ганин занес перо над бумагой.

«Я не только ненавижу и презираю тебя… — выплыло в голове. — Или «вас»?.. Нет, «тебя», конечно… «Презираю тебя и твою подлость… Нескладно как-то…».

Он смял листок и бросил в раковину. Попал.

«Вся твоя напускная страсть для того, чтоб досталась власть…» — опять начал он, но остановился сразу.

— Чудовищный бред, — перечитав вслух, удивился себе. — Страсть, власть… — Опять листок скомкал. Опять бросил в раковину. И опять попал.

Снова думал.

«Я молод, — вынырнуло в голове. — И свой позор еще как-то перенесу. Но за несчастье моих ни в чем не повинных родителей…».

Начал было писать. Остановился. Помотал головой.

— Я спятил.

Мял бумагу.

Остановиться он уже не мог. Снова писал чушь.


В комнату Ларикова проникал лунный свет. Прислоненная к стене, стояла картина. Лариков, одетый, лежал на кровати, заложив руки за голову, глядел в потолок.


Виля зажег свет в комнате. Отодвинул створку ширмы. Там стоял топчан.

— Мягкий, — отрекомендовал Виля.

Ася села.

— Мягкий, — подтвердила она.

— А я наверху, — сказал Виля и неопределенно показал в небесном направлении.

— Это где?

— Башенка у крыши, видела? Фонарем?

Ася покачала головой.

— Не важно. Свет тушить?

— Туши.

Свет погас. Сначала показалось очень темно, но вдруг опять все медленно обрело черты, призрачно осветившись теперь светом звезд и луны.

— Утро вечера мудренее, — предположил Виля.

И его Ася сейчас видела хорошо.

— Меня заодно проводишь, — неуверенно начал строить он планы — В военкомате у всех, видишь ли, любимую девушку требуют. Вместе с кружкой и ложкой. Может, ты за нее сойдешь.

Ася молчала.


«Ася, — продолжался кошмар на кухне Ганина, — жестокость и неблагодарность твоего поведения… Нет. Не поведения. А чего? Поступка. Какого?.. Ряда поступков последних дней…». — Черкал, вписывал, бросал., снова писал.

«Благодарность? Какая еще благодарность? Кому благодарность? Кому благодарность? Невозможно…».

Пялил глаза в противоположную стену.

«Родная моя, — предательски выплыло вдруг в голове, но он тут же спохватился. — Причем здесь это. Мать права. Где достоинство? Гордость моя где?»

Лицом искусственно твердел.

«Ты думаешь, меня обидела? Ха-ха-ха! Ты себе разбила жизнь. Я-то как-нибудь справлюсь. Слава богу, на ногах стою крепко… Господи, ну а ноги-то тут при чем?..»

Мозг истомлен. Тишина.

Встал. Подошел к рукомойнику. Полная раковина мятой бумаги. Чиркнул спичкой. Почти до потолка вспыхнуло легкое пламя. Лицо опалило жаром. Он даже не отстранился. Бумага мгновенно сгорела. Пепел он смыл водой. Вроде и не было ничего. Опять сел за стол.

Снова положил перед собой белый лист.

«Любимая…». — Ясно, до сердечного спазма, выплыло вдруг в мозгу, но этого он не написал. Лист оставался чистым.


Ася лежала на кушетке, закрытая до подбородка чьим-то старым пальто черного сукна. Сон к ней не шел. Глаза были широко открыты.

В небе светили звезды. В комнату струился их призрачный, но сильный свет.

Виля лежал на дощатом полу в башенке наверху. Стена была здесь только одна. Все остальное — стекла, забранные в деревянные переплеты. Сквозь переплеты — яркие на черном — звезды.

Виля тоже не спал. Думал. Кулак положил под голову.


Тихий дом. Лес и озеро. Небо. Звезды. Острова. Твердь и вода,окутанные туманом. Вроде бы даже и мироздания центр.

Привалившись к кафелю, сидел Ганин. Чистый лист лежал перед ним. Все слова ушли. В глазах стояли слезы.


Лариков лежал на подушке и глядел в потолок. Руки заложил за голову.

Звездам не было числа.


Выставив худые колени, Виля сидел теперь на железной площадке снаружи, у фонаря.

Сон ушел окончательно. Делать было нечего.

Сначала в небе он отыскал глазами ковш Медведицы. Потом Вегу, Сириус вроде бы тоже угадал. Потом вспомнил название: Бетельгейзе…

Но эту даже и не силился опознать.


Ася хотела заснуть. Силой закрывала глаза. Но через мгновение открывала их вновь. Села на кровати.

Сквозь множество забранных в переплеты стекол светила в комнату ночь.

Она набросила на плечи пальто. Тихо прошла к приоткрытым дверям. Изумилась, как светла она может быть. Вытянула руку и увидела, как упал на пальцы мерцающий звездный свет. Бесшумно прошла на веранду.

Здесь свет был ярче. Невиданные ароматы ночи кружили голову. Тонкий звездный свет, казалось, пронизывал ее насквозь…


Виля сидел выше, на своей площадке, спокойно положив подбородок на руки, сложенные на коленях.

Донесся скрип половицы. Шаги.

— Ты? — тихо спросил он.

— Я… — ответила она снизу.

Спустился по лестнице.

Она стояла у дверей. В мужском пальто до пят. Радостно улыбнулась ему.

— Не спишь?

— Так ты вот тоже…

Присел на подоконник. Она стояла недалеко. Их разделяло стекло двери. В стекле отражались звезды, ночные облака и небо с туманным подбоем лунного света. Сквозь все мерцало ее лицо. И оно показалось ему прекрасным.

— Правда, стыдно, — сказала и опять чуть улыбнулась.

— Чего? — удивился.

— Тебя, лодки… картины… всего…

Помолчали.

— И еще, знаешь, чего я подумала?

Виля молчал.

— Может, правда, не в нем одном только дело?

— Не в Ларе одном, что ли?

— Пусть так, — согласилась Ася. — Может, правда, не только в нем?

— Конечно, — обрадовался Виля, но сдержался. — Не может быть в нем одном, — предположил туманно.

Ася опять улыбнулась.

— Я жила, видишь ли, очень плохо, — объяснила ровно. — Думаю одно, а живу по-другому совсем. Потом невыносимо вдруг стало. И я решила. Дай хоть день поживу так, как думаю.

— Ну и что?

— Видишь вот — пожила…

Виля молчал.

— Понравилось? — наконец спросил он. Ася пожала плечами и улыбнулась опять.

— А дерево — что?.. Что с ним случиться может? Оно и вправду было. Оно живое. А когда живое, то и не страшно уже ничего.


…Дерево явилось опять. Теперь среди ночи. То зеленое дерево, дождь…


Ганин сидел в кухне на том же месте. Горел свет. Чистый лист лежал перед ним. Ганин был измучен.

— Так нельзя, — сказал себе вслух. — Что-то нужно делать. Отец прав. Что-то делать…

Но встать не было сил.

«Или, может…» — появилось вдруг у него в голове. Но додумать он не хотел.

— У меня, понимаешь, ребенок будет, — сказала Ася, и Виля окаменел.

— Брось, — почему-то с ужасом наконец вымолвил он.

— Он живой уже, наверное, знаешь. Иногда я так чувствую. Ты послушать хочешь?

Виля подошел. Неловко опустился на колени. Не поднимая рук, осторожно приложил ухо к крутой и горячей округлости ее живота.

Ему и впрямь показалось, что он что-то слышит.

Млечный Путь шел над ними и тихий свет бесчисленных его звезд бил в стриженую макушку.


Ганин опустился на колени в траву, открыл замок, прозвенел цепью. Влез в машину. Заработал мотор. Ганин включил фары. Белый свет ударил в глаза.


«Запорожец» ковылял по пустынным улицам городка. Мосты, набережные… Деревья у воды. Звезды в небе. Осенний туман.

Ганин перелез через забор. Мотора «Запорожца» не выключил.

Прошел по тропе палисадника. Среди ночи ярко горели хризантемы. Отцовский автомобиль сверкал под луной невероятным лакированным блеском.

Ганин тихонько прошел внутрь.

Мотор все работал.

Через минуту он появился опять. В руках нес двустволку. Осторожно перелез через забор. Сел в кабину. Надломил ствол. Полез в карман.

Вытащил непочатую пачку патронов. Сорвал наклейку. Вставил в столы два патрона. Ружье прислонил к сиденью. Осторожно дал газ, вырулил…

Узким пространством проехал между заборами, прямо по лопухам. Петлял между кустами, по бездорожью.

Неожиданно открылась песчаная коса, устье реки.

Остановился почти у воды. Заглушил мотор. Свет раннего осеннего утра едва прибывал.

Ганин шел по саду. Вслед ему лениво потявкал Гошка. Ганин даже головы не повернул. Гошка отстал. Много яблонь в саду. Деревья густо увешаны плодами. Осень… Дорожек нет. Трава сухая. Ганин подошел к окну. Заглянул.

Лариков спал. Очки лежали на подоконнике. Прислоненная к стене стояла картина.

Ганин наклонился. Прямо у ног подобрал пару паданцев. Одним несильно кинул в спящего. Попал в ключицу. Лариков вздрогнул. Проснулся. Сел.

— Что? — спросил невнятно.

— Держите, — Ганин протянул ему очки.

Андрей их надел. Рассеянно огляделся. Медленно приходил в себя.

— Поговорить надо, — сказал Ганин.

— А который теперь час?..


Шли через кустарник. Ветви кутал туман. В уже светлом небе, догорая, тлели последние звезды.

Песчаная коса. Река. Автомобиль.

От воды тянет холодом. Зябко. Лариков поежился. Был в одной рубашке.



— Где она? — спросил Ганин.

— Ася? — сразу понял Лариков. — Я не знаю. Я у тебя спросить думал. Мне самому повидать ее нужно. Я перед ней виноват.

Свет прибывал. От горизонта к лесу медленно двигались темные облака.

Ганин полез в карман. Вытащил телеграмму. Протянул Ларикову:

— Вот.

Лариков прочитал:

— Ясно…

— Что вам ясно?

— Что хороший она человек. Я вот думал — уехать мне надо. Просто твердо решил, что пустое…

— Что пустое?

— Все эти слова мои к вам. И вот тут она появилась. До меня и дошло, что, может быть, все правда… Если дело, конечно, делать. Поступки, знаешь ли, совершать.

— Уезжай, — вдруг попросил его Ганин.

— Это, Ганин, теперь извини уж, — покачал головой Лариков и смутно улыбнулся чему-то. — Это, Ганин, теперь уж дудки. Я, понимаешь, хоть одного, а выучил. Это тоже, наверное, много. От любого хорошего человека, знаешь, как круги по воде.

Ганин глядел в сторону, время от времени налетал ветер, теребил полы плаща.

— Никуда я, Ганин, отсюда теперь не уеду, — твердо повторил Лариков. — Никогда.

— Хотите, на колени встану? — неожиданно предложил Ганин.

— Зачем? — удивился Андрей.

— Что хотите… только ей скажите, она вам одному верит…

— Что я ей могу сказать?

— Пусть вернется. Попросите. Я без нее вот, оказывается, просто жить не могу… понимаете?

— Как же я такое просить стану?

На небе догорали последние звезды. Отрепья низких туч, казалось, отовсюду собирались над рекой. Прошелестел лес. Ветер качнул заречные травы. Рябил водой. Хлопнул лариковской рубахой.

— Значит, никак не можете?

— Никак.

— Жалко. А что у вас с ней?

Лариков пожал плечами:

— Ничего. Я пойду, пожалуй… холодно.

— У меня в машине ружье, — сказал тогда Ганин. — Я его украл у отца. Сейчас я его возьму и тебя убью.

— Глупости какие, — удивился Лариков. — Жаль. А я вот только за тебя порадоваться хотел… — Лариков повернулся и, не прощаясь, пошел прочь.

Ганин недолго смотрел ему вслед. Потом повернулся и пошел к машине. Открыл дверцу. Влез внутрь.

Ружье стояло рядом, прислоненное к соседнему сиденью.


Ганин вставил ключ в зажигание. Мотор завелся сразу. Ганин оглянулся. Через заднее стекло снова видел, как неторопливо уходил Лариков.

…Тогда Ганин взял ружье.

Вылез из машины. Мотор все работал.

— Эй, — крикнул Ганин Ларикову вслед и пошел. Ружье нес в правой руке, дулом к земле.

Лариков остановился. Ждал Ганина. Тот подошел близко.

— Значит, никак ей этого сказать не можешь? — опять спросил Ганин, и голос его не выражал почти ничего.

— Нет, не могу, — подтвердил Лариков.

— Понимаю, — огорчился Ганин и выстрелил в него не целясь, снизу откуда-то, от бедра.

Попал в живот. Лариков едва дотронулся до живота, и рука показалась черной. Такая темная оказалась у него кровь, обильная и черная отчего-то.

Лариков не сказал ничего. Отвернулся и почему-то побрел в глубь воды. Потом у него подвернулись колени, и, покачнувшись вперед, он упал плашмя.


Ганин неторопливо вернулся к машине. Мотор все работал.

На реку Ганин больше не глядел.

Он сел за руль, ружье поставил рядом. Как было, аккуратно прислонил к соседнему сиденью…

…Ганин обернулся.

Через заднее стекло видел, как Лариков неторопливо шел, уходил кромкой берега, живой и здоровый.

Ганин глядео неподвижно.

Прислоненное к сиденью ружье стояло рядом… И тогда Ганин ружье все же взял…

Открыл дверцу наружу. Ружье поставил прикладом на песок. Стволы сунул в рот.

Ощутил нёбом жутковатый холод металла, дыры стволов.

Исхитрился нажать курки разом. Тупо и сильно ударило в затылок…



…А Лариков все уходил по песчаной кромке речного берега. Ганин глядел ему вслед. Ружье стояло на месте нетронутым…

Ганин отвернулся. Думал. Вот тут и пошел снег. Он опускался с неба густой и очень белый, падал на ветровое стекло. Мотор работал — снег таял сразу.

— Это чему же он радоваться-то хотел? — спросил себя Ганин. — Или, может, — тут опять возвратилось к нему начало той мысли, и теперь он додумал ее до конца. — Или вправду, быть может, делать мне ничего не надо, никто чести моей и не думал оскорблять? Или, может быть, даже вправду мне радоваться надо теперь?… Потому что, кажется, только теперь я понимаю… не понимаю даже, нет, просто знаю, как люблю ее… а никогда ведь раньше не знал.

Лариков все шел берегом, и на душе его было удивительно светло. Так хорошо, отчего-то вдруг светло и чисто, как не было очень давно, может быть, с самого раннего детства.



Плыла лодка. Паша стоял на корме. Привычно толкался веслом Лева Бадейкин. Оля сидела, повернувшись лицом вперед:

«Снег, — молча изумлялась она, — какой он, оказывается, белый. Я про это забыла. И до чего светло вдруг. Глядеть больно. Светло и чисто. И еще тихо. И, значит, все еще может сбыться. Совсем по-другому. Вот как снег…».

Инструменты сложены на дне, Лева набросил на них куртку. Лодка шла бесшумно. Бесшумно, как первый снег.


Электричка. В тамбуре стоят Ася и Виля. Стекол в дверях еще не вставляли. Мимо проносятся реки, луга, стога. Бело.

— Папа, — спрашивает отца маленький мальчик в другом углу тамбура, — отчего это дядя молодой, да лысый? — показывает на Вильку.

Ася улыбается.

— Он плохо себя вел, — подумав, отвечает папа, — и его обрили, в милиции…

Виля тоже улыбается.

— Совсем природа озверела, — удивляется он, — в сентябре — снег…

Деревья, реки, трава — все мимо, мимо…


Отзвенел звонок. Лариков шел длинным школьным коридором. То счастливое ощущение света и внезапной легкости все не покидало его.

Он вошел в класс.

Толпились у окон. Кто-то оглянулся.

— Глядите. Андрей Николаевич, снег выпал.

Лариков написал на доске мелом «Тема»… и поставил две точки. Мел раскрошился в руке…

— Хотите, — неожиданно для самого себя спросил вдруг он. — Хотите, вам стих прочту?..

— Чей? — откликнулся кто-то.

— Не важно — чей, важно — какой…

— Валяйте, — разрешил кто-то, и класс хохотнул.

Лариков сказал просто, не так, как стихи читают:

— Меняют люди адреса, переезжают, расстаются. Но лишь осенние леса на белом свете остаются…


— …Останется — наверняка в тумане белая река, — подхватили на острове, а Пашины штаны светились, и флейта у губ.

На рыжую траву ложился снег, а неоглядная вода вокруг была черна.


Грянул марш, как песни той нежданное продолжение.

Далеко в озеро уходил портовый пирс. У пирса стоял катер.

Играл духовой оркестр ветеранов.

Призывники грузились на катер.

Снова пели, плакали, смеялись.

— Знаешь, — сказал Виля Асе. — У меня, может, лучше этой ночи уже, наверное, в жизни и не будет ничего…

Ася не ответила. Взяла руками его голову и поцеловала.

Вокруг кричали, смеялись, пели, целовались…

И вот старшина уже вел его сквозь толпу за локоть. Виля оглядывался.

Гремел марш.

Коля Вараксин с камерой возвышался посередине толпы. Оператор следил за Вилькиной панорамой, а Коля переводил фокус.

Ася пыталась пробиться ближе к катеру, но там уже с грохотом убирали сходни, а за бортом, белесая, бурлила вспененная винтом вода, дрожала катерная обшивка, звенела металлом, урчал мотор.

Марш длился.

Катер отходил.

Сбившись в кучу, они стояли на корме, глядели как отделяются от них и берег, и пирс, и дорогие лица. Вот уже город возник вокруг. Прибрежные его улицы, маленькие площади и дома. Телевышка, алые огни, глухое мерцание соборных куполов — возлюбленное их на белом свете место.

Тихо падает снег и кое-где уже остается лежать… Первый белый снег этой осени.

Их стихов Андрея Ларикова, переданных им Бадейкину Льву
«…Пустые улицы раскручивая
Один или рука в руке,
Я ничего не помню лучшего
Ночного выхода к реке,
Когда в заброшенном проезде
Открылись вместо тупика
Большие зимние созвездья
И незамерзшая река.
Все было празднично и тихо
И в небесах и на воде.
Я днем искал подобный выход.
И не нашел его нигде.
.....
Поэтам следует печаль,
А жизни следует разлука.
Меня погладит по плечам
Строка твоя рукою друга.
И одиночество войдет
Приемлемым, небезутешным.
Оно как бы полком потешным
Со мной по городу пройдет…
Никто из нас не Карамзин  —
А был ли он, а было ль это  —
Пруды, и девушки вблизи
И благосклонные поэты.
.....
Меняют люди адреса.
Переезжают, расстаются.
Но лишь осенние леса
На белом свете остаются.
Останется не разговор,
И не обиды  —  по привычке,
А поля сжатого простор,
Дорога лесом к электричке.
.....
Останется наверняка
В тумане белая река,
Туман ее обворожил,
Костром по берегу украсил,
На воду бакен положил,
Движение обезопасил».
Стихи Г. Шпаликова