«Азербайджанфильм»
ФАРХАД АГАМАЛИЕВ, САБИР АЗЕРИ
СТАРЫЙ ПРИЧАЛ
Районный колхозный рынок суматошен. Снует народ, на разные лады расхваливают свой товар торговцы.
Один, высоко подняв на кончике ножа алый конус арбуза, голосил:
— Проходы-ы, народ, свой огород, половына сахар, остальное — мед!..
Другой нахваливал капусту:
— Капуста сочная, молочная, дальневосточная, кинофестивальная…
Целый ряд прилавков завален виноградом. Торговля здесь бойкая. За одним из прилавков стоял Ибрагим, огромного роста пожилой седоусый крестьянин, приветливо переговаривался с покупателями, неторопливо отвешивал виноград. Подошла молодая хозяйка с мальчуганом лет пяти. Ибрагим отвесил ей виноград, а когда они уже собирались уходить, выбрал красивую гроздь и протянул мальчишке со словами: «Чтобы не скучно было идти!».
— Не много заработаешь, сосед, если каждому почти кило сверх дарить станешь! — полушутливо крикнул стоявший напротив него за своим прилавком Агаменти.
— Брось, Агамейти, — отозвался Ибрагим, — от одной грозди ни я не обнищаю, ни она не разбогатеет. А ребенку радость: одно дело купленное, совсем другое — подарок…
У входа на рынок остановился «газик». Из него вышел председатель колхоза Сабит Омароглу, рослый худощавый мужчина лет сорока пяти, и направился к фруктовым рядам.
Он подошел к прилавку, за которым стоял Ибрагим, остановился, в задумчивости посмотрел на гору винограда.
— Как торговля идет, Ибрагим?
— Спасибо, председатель, покупают…
— Мне продашь?
— Тебе? — прищурив глаз, усмехнулся Ибрагим. — Да как-то неловко вроде своему председателю продавать. Так бери.
— Неловко? — зло переспросил Омароглу, понизив голос. — А мне ловко наблюдать, как вы спекулируете?
— Зря обижаешь, председатель, — глухо, стараясь сохранять спокойствие, сказал Ибрагим. — Не ворованный товар продаем, за свой труд деньги берем.
Завидев председателя, сельчане выходили из-за прилавков. Вскоре возле Омароглу и Ибрагима собралось их уже пятеро.
— Ну и берите! — вскинул голову председатель. — Чем я плохой покупатель? Эй! — повернувшись, Омароглу сделал знак своему водителю.
Тот юрко, на заднем ходу подал «газик» к прилавкам.
— Ну, дорогие земляки, чего нахмурились? — бодро воскликнул председатель. — Давайте, взвешивайте, все возьму. Быстро освободитесь, может, и для колхоза поработаете, а? Чего стоите? Шевелитесь…
Сперва крестьяне обескураженно наблюдали, как председатель и шофер взвешивали виноград, относили его в машину и сваливали в большой ящик. Потом молча, с хмурыми лицами стали взвешивать и сами.
Прилавки быстро опустели.
— Так-так, — говорил раскрасневшийся председатель, отсчитывая деньги. — У тебя, Ибрагим, восемнадцать килограммов было — держи свои девять рублей! У тебя, Агамейти…
«Газик» уехал.
Крестьяне молча, не глядя друг другу в глаза, стали собирать свои вещи.
В Баку, на автобусной станции, перед готовым к отбытию «Икарусом» среди прочих провожающих стояли Лейла-ханум и Муса Лятифович. Провожали они рослого широкоплечего парня.
— Эмин, сынок, давай мы все-таки тоже поедем с тобой, побудем там день-два, пока устроишься, — говорила Лейла-ханум.
— Ну, мама, не начинай все сначала, — насупил брови Эмин. — Что люди подумают: взрослый мужчина, а без мамы-папы шагу ступить не может.
— Э-эх, какой ты мужчина, — вздохнула Лейла-ханум. — Думаешь, раз усы отрастил — уже и взрослый? Совсем мой бедный ребенок с матерью не пожил. После института сразу в армию забрали, не успел вернуться — в деревню гонят! А все ты виноват, ты! — сердито вскинулась она на мужа. — Даже такой малости, как родного сына дома оставить, и то не сумел устроить, палец о палец не ударил…
Муса Лятифович, ни слова жене не ответив, притянул к себе сына. Они расцеловались.
— Все нормально, папа, все в полном порядке, — шепнул Эмин.
— Пах-пах! — забавно всплеснула руками Лейла-ханум. — Целоваться все умеют! Отец называется! Попомни мои слова, сынок: не допущу я, чтобы ты лучшие свои годы в деревне похоронил! Я до самого министра дойду, скажу, у тебя в детстве сердце болело!
— Громче, громче кричи, чтобы все услышали, — с сердитой усмешкой сказал жене Муса Лятифович. — Я, между прочим, тоже деревенский, из тех же краев, куда Эмин едет, но, если не ошибаюсь, это не помешало тебе выйти за меня. Правда? Если хочешь знать, мы сами с Эмином этот район при распределении выбрали — каждый хоть раз должен увидеть землю, где его корни…
— Кто едет — по местам! Отправляемся! — крикнул шофер, забираясь в кабину.
Эмин обнял мать, поцеловал в седые волосы. Потом, не без усилия, оторвал причитающую Лейлу-ханум от себя, легко вскочил на подножку автобуса.
Две пары рук оторвали от земли корзину, полную гроздьев, подняли и вывалили виноград в большой деревянный чан. После второй корзины он наполнился почти доверху.
Ильяс-киши, сухопарый мужчина лет шестидесяти, с дочерна загорелым лицом, не спеша закатывал штанины.
Лопались под его загорелыми ногами напоенные солнцем виноградины: булькал, всхлипывая в чане, рубиновый сок.
Подошла Амина, статная молодая женщина лет двадцати пяти. Легко подняла с земли полную корзину винограда, смахнула с красивого смуглого лица капельку пота.
— Много еще? — спросил Ильяс-киши.
— Одна, от силы полторы, — ответила она. — Может, чаю попьешь, потом закончишь?
— Темнеть скоро начнет, не успеем. Давай, дочка, закончим сперва. Мало уже…
Иса подошел к плетню. Лет ему столько же примерно, что и Ильясу-киши. Молча попыхивая папиросой, он довольно долго наблюдал за работой.
— Дальновидным ты оказался человеком, Ильяс, молодец, — сказал он наконец с улыбкой. — Честно сказать, не думал я, что такое дело развернешь. Все говорили: не вырастет здесь виноград, не примется. А Ильяс-тихоня одну лозу сперва посадил, другую… Теперь — вон какой сад! Скоро вино бочками на базар повезешь, а? А чего же ты, Ильяс, соседей виноград научил растить, а вино делать не научил? Секрет бережешь, хитрец? Молодец, других слов нет, молодец — правильно жить начал, крепко, по-крестьянски, настоящим делом занялся.
Ильяс-киши с улыбкой воспринял монолог Исы.
— Что же ты, крестьянин, не занимаешься «настоящим делом», а лягушек туда-сюда на гнилом пароме катаешь? — громко и насмешливо спросила Амина, выходя из-за дома. Она поставила полную корзину на землю, выпрямилась, поправила съехавшую на глаза косынку. — Ты скоро огурец с черешней начнешь путать! В деревне только двое вас и осталось, крестьян, — ты и твой поганый черный петух, пусть бог ему глаза выколет!
Ильяс-киши громко захохотал. Иса яростно рубанул воздух рукой, свирепея:
— Вот, явилась! Я с тобой, что ли, разговариваю? Мужчины между собой о делах толкуют — ты свой нос куда суешь? Петух мой, понимаешь, ей не нравится! Он, слава богу, всегда в своем курятнике сидит, не то что мужья у некоторых хороших жен.
— Ну, про тебя все знают, какой хороший ты был муж, потому так рано и похоронил жену, — сказала, уже всерьез сердясь, Амина. И вдруг зло выдохнула: — Иди-ка, дядя Иса, отсюда, пока я… — Она быстро нагнулась и сдернула с ноги башмак.
— Своим делом занимайся, Амина! — раздался властный голос Ильяса-киши. — А ты иди, Иса, куда шел, нам еще работать надо…
В маленьком саду за домом Амина обрывала с лозы последние гроздья. Вдруг остановилась, задумалась. Дрогнули губы и побежали из глаз быстрые капли.
Далеко во все стороны раскинулась за деревней бурая сухая земля. Поверхность почвы от недавнего зноя спеклась коркой, потрескалась на тысячи частей.
Ильяс-киши шагал, время от времени нагибался, брал в руки комья земли, мял их, близко подносил к глазам. Скрипел, струился между двумя его пальцами сухой песок.
— Ничего, ничего, — говорил сам себе Ильяс-киши. — Лозе не надо много воды, лоза от солнца силу пьет. Но как одичала земля, как одичала — смотреть больно. Такие богатства пропадают…
Берег реки в этих местах довольно крутой. Вода кажется тихой. Но покой этот обманчивый — вынесет вдруг на быстрину какую-нибудь ветку, помчит ее, кружа, по течению, и ясно становится, сколько дикой силы в здешних мутноватых водах.
В том месте, где береговой песок полого сходит к реке, к причалу пришвартован маленький, видавший виды паром.
Паромщик Иса кормил птиц. Многочисленные разноцветные куры и петухи обретались за изгородью, сооруженной из ржавых кроватных сеток.
Покормив птиц, паромщик уселся на крыльцо ветхого строения с облупившейся штукатуркой, задумался, посасывая папиросу.
Из задумчивости Ису вывел звук близких шагов. Подошел Агамейти:
— Здравствуй, Иса. Отличная жизнь у тебя — сиди, покуривай, воду охраняй, чтобы не украли, а зарплата идет… Между прочим, на днях старый Гулам говорил в чайхане, что в сто лет раз эта река страшно разливается и что скоро как раз срок нового наводнения. Не боишься, что смоет твой паром вместе с курочками? С тех пор, как новый мост построили, ты вместе с этим гнилым паромом — оба, считай, на пенсию вышли. Искал меня?
— Разговор есть. — Иса поднялся.
Он прошел по мосткам на паром. Потянул бечевку и вытащил из реки сетчатую авоську. Достал из нее одну из трех бутылок водки.
— Серьезный разговор у тебя! — присвистнул Агамейти.
…Они сидели в комнатке за столом, покрытым старой клеенкой.
— Скажи-ка мне вот о чем, — начал, когда выпили уже по второй, Иса. — По сколько вы свои виноград продаете?
— По пятьдесят копеек. А что?
— Да глупо получается: копаетесь в земле в поте лица, а потом целый день на базаре — и все за пятьдесят копеек.
— А ты что предлагаешь?
— А я предлагаю вот что: покупаю весь ваш виноград, сколько созрело к сколько созреет до конца осени, по шестьдесят. Плохо вам?
— Сильный ты человек, — полунасмешливо, полувосхищенно покачал головой Агамейти. — А потом в Москву повезешь?
— Это уже мое дело…
— Да-а, — протянул Агамейти. — Ты на ногу себе топор не уронишь.
Потом Иса пошел к реке доставать вторую бутылку водки.
— Честно говоря, не надеялся я, что вы приедете, — широко улыбаясь, пожимал руку Эмину Сабит Омароглу. — Сколько лет прошу: «Дайте инженера-механика, гибнем, технику губим!», а ответ один: «Молодых специалистов не хватает!». Я хорошо понимаю: в деревню ехать молодежь особого стремления не имеет. К сожалению. И вот приезжаете вы, с отличным дипломом…
— Три часа ждал автобуса, хотел уже обратно возвращаться, — с улыбкой сказал Эмин.
— Однако же не возвратились. Значит, дело не только в бытовых условиях, которые на селе, вы правы, не всегда на высоте. Кстати, о быте: мы устроим вас пока на постой в какой-нибудь малодетный дом, а там посмотрим.
— «Там» — это что значит?
— Это значит, если не убежите через три месяца… — с улыбкой же ответил председатель. — Вы не обижайтесь, просто кое-какой опыт у нас уже имеется.
— Что ж, посмотрим. Но, надеюсь, у вас не будет повода для недовольства моей работой, — сухо сказал, поднимаясь с места, Эмин.
Тут раздался стук в дверь, и в кабинет, не дожидаясь ответа, широко шагнул Ильяс-киши. Он нес небольшую авоську.
— Здравствуй, председатель, — протянул он руку Омароглу и повернулся к Эмину: — Добрый день, сынок, что-то я раньше тебя не видел, приезжий, что ли?
— Приезжий он, Ильяс-ами, приезжий. Говори, по какому делу?
— Какие у стариков дела, председатель? Шел мимо, дай, думаю, зайду, немножко выпью с председателем. — С этими словами Ильяс-киши быстро вытащил из авоськи полную красным вином бутылку. — Стаканы есть?
Председатель сердито свел брови к переносице.
— С ума спятил? Когда это я с тобой пил, да еще на работе? Забирай бутылку и иди отсюда, — процедил Омароглу и повернулся к Эмину: — Простите, у пас тут случаются шутники…
Эмин с живым интересом наблюдал происходящее.
— Я сюда не для шуток пришел, председатель, — сказал Ильяс. — Дело у меня государственное. Клянусь памятью твоего покойного отца Али-Саттара, ты попробуешь этого вина. Стаканы давай!
Неподалеку от паромной переправы шли приготовления к петушиному бою. Болельщиков было десятка два.
Зажав под мышкой своего черного голошеего петуха, Иса сосредоточенно проверял его шпоры, счищал ножом заусенцы, пробовал остроту.
Оспаривать пальму петушиного первенства у его бойца готовился бронзовый самец с бешеными глазами, принадлежавший давно небритому угрюмому детине.
Петухов поднесли клюв к клюву, развели и потом отпустили.
Они тут же сошлись в бою. Были выпады и отходы, удары в голову шпорами в прыжке, молниеносные уколы клювом. Брызги алой крови все чаще кропили землю.
Ибрагим подошел к толпе, нашел глазами Ису и направился к нему. Тронул за плечо.
— Чего людей мутишь, Иса? Чего это ты вздумал вдруг виноград скупать?
Иса молчал, наблюдая за перипетиями боя.
— Ты же был порядочный человек, Иса, — задумчиво сказал Ибрагим. — Если бы тебе тогда, в окопах под Керчью, сказал кто-нибудь, что ты через сорок лет спекулянтом станешь, что бы ты ответил такому человеку?
— Ну так беги, доложи председателю, что Иса виноградом спекулирует, деньги мешками гребет! Чего ко мне пришел? — вдруг зло, с истерической ноткой выкрикнул Иса.
— Вот таких слов ты раньше тоже не сказал бы — гордость бы не позволила, — проговорил Ибрагим. — Ты же отлично знаешь, что никуда я не побегу. Потому что под Керчью был окоп, и из всех ушедших из этого села живыми выбрались оттуда лишь трое — ты, Ильяс и я…
Ибрагим повернулся и, ссутулив плечи, пошел прочь.
Эмин прихлебывал вино медленно, смакуя. Омароглу выпил махом, поставил стакан на стол.
— Превосходная лоза, — сказал он искренне. — Ну и что?
— А вот что, — торжественно сказал Ильяс. — Выслушай внимательно. Тебе не кажется, что менять что-то надо в нашей жизни?
— То есть как — менять? — вздернул брови Омароглу.
— А так. Бедно живут у нас люди. И ты это знаешь не хуже меня. Немного овощей сажаем, чуть-чуть табаку, немного хлопка…
— Дальше говори, — глухо сказал председатель.
— Говорю, ты только не нервничай. Давай сухую землю за селом виноградом засадим. Пусть сама природа рассудит, кто прав, — земля крестьянину главный советчик.
— Простите, что при вас такой разговор вышел. Но и вы теперь не чужой здесь человек, — сказал председатель Эмину и повернулся к Ильясу: — Колхозная земля, дорогой Ильяс-ами, — не поле для экспериментов. Ты думаешь, собрать для базара урожай в саду величиной с ухо соловья и разбивать плантации на обширнейших мертвых землях — это одно и то же? Ошибаешься! Ты и еще десять других посадили по три лозы в своих дворах, получили по несколько корзин винограда и думаете — профессорами стали! — Омароглу остановился, перевел дух. — Если бы здесь мог расти хороший виноград, наши предки, я тебя уверяю, выращивали бы здесь только его…
— Откуда ты знаешь, что в старину здесь лозу не выращивали? — горячо возразил Ильяс-киши. — Вот какую картинку я нашел и старой книге. — Он достал из внутреннего кармана пиджака старую потрепанную книгу без обложки, раскрыл ее на заранее заложенной странице: — Посмотри, что здесь нарисовано! И прочитай, о каких местах идет речь. Видишь, ясно написано: «На левом берегу Куры, там, где река…»
— Ну-ка, дай сюда, — прервав его, взял книгу Омароглу.
На фотографии запечатлен был стилизованный рисунок, выбитый на поверхности гранита древним художником: человек в коническом колпаке, одетый в короткую куртку и подобие шаровар, заправленных в низкие сапожки, подавал большую, увитую листьями кисть винограда человеку в древнеримском воинском одеянии. Под рисунком была надпись латинскими буквами.
— Самое интересное, что я вспомнил камень, — Ильяс-киши ткнул пальцем в картинку. — Стояла скала на берегу реки. Ее взорвали до войны еще, когда строили причал для старого парома, где сейчас Иса петухов стравливает. Теперь построили мост, паром никому не нужен, а камень вот, который тысячелетия простоял, взорвали, жалко…
— Не мы с тобой взрывали, — хмуро сказал Омароглу. — Ну-ка, дай еще раз посмотрю. Да-а, интересный документ. Ты хочешь сказать, что вот этот, в колпаке дервиша, — азербайджанец? А что тут написано?
— А вот перевод внизу: «Путь нашей жизни лежит через виноград», — сказал Ильяс-киши.
— Смотри, какие слова! Чего же потом эти пути разошлись и про виноград все забыли?
— Потом много всякого было, — задумчиво проговорил Эмин. — Были войны, походы, восстания, разделы земли. Потом арабы на остриях своих сабель принесли мусульманство, и в Азербайджане, как и в других исламских странах, были искоренены все винные сорта винограда — мусульманину пить запрещалось. А с другой стороны, может быть, именно запретам шариата мир обязан тем, что сегодня существует поэзия Омара Хайяма.
— Откуда вы все это знаете? — спросил Омароглу. — Вы что, серьезно занимались проблемой винограда?
— Ну что вы, — улыбнулся Эмин. — Просто немного историей религии интересовался в связи с искусством Востока, искусствоведом стать хотел. А стал механиком…
— Значит, так, — сказал Омароглу, — необходимо внести ясность в вопрос. Дело в том, что земли, о которых ты говоришь, запланировано через два-три года засадить картофелем.
Ильяс-киши вышел из комнаты, не сказав ни слова. Эмин проводил его взглядом.
— Жалко человека.
— Если кого и жалеть, то только меня, — сердито сказал Омароглу. — Они в этом году хорошо греют руки на винограде, полсела на базаре стоят за прилавком, как говорится, сладкий вкус во рту остался.
— Так, выходит, прав старик: колхоз не обеспечивает людей, раз они другой заработок ищут.
— Ладно, давайте прекращать прения, — сказал Омароглу. — Пойдемте, Эмин, уже вечереет, переночуете у меня, а завтра определим вас к паромщику Исе — он живет, как утка, у воды, а дом его пустой стоит. И мой вам совет: вы совсем не знаете нашей жизни, не вмешивайтесь в местные раздоры, договорились?
Стояла непроглядная ночь. У причала мерцал одинокий фонарь, скудно освещая паром и людей, деловито грузивших на него ящики с виноградом.
— Так, — говорил Иса Агамейти, — всего, значит, тридцать ящиков. Кинем по десять кило на каждый. Итого…
— Побойся бога, Иса! — воскликнул Агамейти. — В каждом ящике не меньше двенадцати килограммов…
— А сколько помнется по дороге, попортится — не считаешь? Тебе заработок, а Исе, выходит, одни убытки? На вот, держи! — паромщик стал отсчитывать Агамейти деньги. — Поделите, кому сколько.
Скрипя, плыл паром по чернильной глади реки к другому берегу. Наконец тяжело ткнулся бортом о старые автомобильные шины причала.
Здесь Ису уже ждали. Двое быстро грузили ящики с виноградом в грузовик.
— Боюсь я, Салман, остановят машину, начнут спрашивать, откуда виноград, чей, куда везете. Тридцать ящиков — не шутка.
— Ну кто задержит, чудак, — убежденно сказал Салман. — Пост ГАИ возле нового моста, а здесь дорога чистая, все давно забыли про твой паром. Доедем до района, а там свой человек есть, даст какую нужно бумагу, что товар колхозный, понял? Ты лучше следующую партию готовь.
На малом ходу, с притушенными фарами отъехала от берега машина.
Иса шел к дому председателя колхоза Сабита Омароглу с лицом серьезным, можно сказать, торжественным. Он был гладко выбрит, на нем был новый костюм, на груди звенело несколько боевых орденов. Он подошел к калитке председателева дома, поправил галстук и шляпу и решительно вошел во двор.
— Ты куда так нарядился, Иса-ами? — встретил его вопросом Омароглу.
— Как куда? — сказал Иса. — К начальству надо являться по полной форме.
— А ордена зачем? Не праздник ведь.
— Встреча с хорошим человеком — всегда праздник, председатель. Чем могу служить? — Глаза у Исы были тревожные.
— Слушай, Иса-ами, а чем ты там занимаешься на своем пароме, а? Стоит он без дела, гниет, чего его сторожить?
— Как скажешь, так и будет, ты начальник, — тихо сказал Иса. — А только я никому жить не мешаю.
— А деньги колхоз тебе платит неизвестно за что. И птицеферму развел, правильно? А еще какие-то машины, говорят, с берега на берег переправляешь иногда. Правду говорят?
— Врут! — с убежденностью выдохнул Иса. — Все врут. Однажды только люди заблудились, мост, не могли новый сыскать и темноте, вот я и перевез. А на старого человека, фронтовика, раненого и контуженого, все можно теперь сказать.
— Ладно-ладно, Иса-ами, знаю, — остановил его Омароглу. — Послушай, может, мы тебя к другому делу приставим, а? Говорят, ты до войны лучшим трактористом был в районе.
— Был, — усмехнулся Иса, — а теперь, когда трактор едет мимо, хочется в землю зарыться. Слово такое есть — контузия. Слышали?
— Ну хорошо, давай тебя счетоводом оформим, будешь с Махиром посменно работать.
— Старшие говорили: кто в семьдесят лет начинает учиться играть на зурне, тот только в гробу заиграет, — невесело улыбнулся Иса. — Стар я, сынок, новое ремесло заводить. Только и осталось дел на этом свете — единственного сына женить. А там уж и в последнюю дорогу начну собираться. Так что, если можно, оставь меня у парома — из него и гроб мне сколотят.
— Что за глупости, джаным, какая «последняя дорога», о чем ты говоришь?! — громко воскликнул Омароглу. — А кто внуков будет нянчить? — Председатель глянул на задумавшегося Ису, тихо проговорил: — Да, мало вас осталось… Ты ведь с моим старшим братом уходил на фронт…
Паромщик кивнул, тяжело вздохнул.
— Ну ладно, Иса-ами, успокойся… Успокойся, живи пока на своем пароме, раз нравится, может, и сгодится еще когда-нибудь. А звал я тебя вот зачем. — Председатель кивнул на молча сидевшего Эмина: — Механика нашего нового хочу к тебе поселить, все равно дом твой пустует. А правление тебе платить будет. Не возражаешь?
— Какие могут быть возражения, душа моя? — повеселел Иса. — Пусть живет хоть всегда. Сейчас поедем?
Эмин встал засветло, открыл все окна и двери и принялся, как умел, наводить чистоту в доме Исы.
Повсюду в углах лепилась густая паутина, на старой мебели лежала вековая пыль, от грязи почернели ветхие занавески.
Он бился с запустением уже часа три, но, казалось, только увеличивал хаос. Уставший, он сидел па подоконнике и молча глядел на окраинную деревенскую улицу.
Тут его и окликнул подошедший Ильяс-киши:
— Доброе утро, сынок. А я к тебе — пустишь в дом?
В комнате он поставил на стол маленькую корзину, полную отменного винограда.
— Угощайся. Мне помощь твоя нужна, сынок, — сказал Ильяс-киши. — От тебя зависит будущее этих мертвых земель.
Это было неожиданно — Эмин изумленно воззрился на Ильяса-киши.
— Мне кажется, что вы что-то перепутали, Ильяс-ами, — мягко сказал он наконец. — Я вчера только приехал в село, ничего не смыслю в ваших делах. Чем я могу помочь вам, что от меня зависит?
— Не спеши, сынок… Никто не требует, чтобы ты нас учил лозу обрезать. Но ты механик! Понимаешь, я бы уже давно поехал в Баку, нашел бы нужную дверь, если бы решил одну простую вещь: откуда взять воду для полива этих земель? У нас здесь богар не получится — лето очень засушливое, виноград сгорит. Обязательно надо его поливать! Очень прошу тебя, подумай, как самым коротким путем проложить к этим землям водопровод от реки. Мне это не под силу — здесь твоя голова нужна. Притом, учти, никто нам денег на это дело не даст, их в колхозе просто нет, а председатель считает, что виноград только спекулянтов плодит.
— Вы говорите — «нам», будто мы уже решили действовать вместе, — помолчав, усмехнулся Эмин.
— Слушай, парень, — серьезно глянул на него Ильяс. — В жизни не так часто случается, когда от нас зависит что-то важное. Помоги, сынок, — это не мне надо, а людям…
Ильяс-киши встал и, не простившись, ушел.
Эмин взял гроздь винограда, поглядел на нее в задумчивости, потом подошел к открытому окну.
— Так это ты наш новый механик? — окликнул его женский голос с улицы. Под окном стояла Амина и, чуточку сощурив глаза, глядела на него с дерзкой улыбкой. — Позови отца. Он говорил, что к тебе пошел.
— Если ты имеешь в виду Ильяса-киши, то он только что ушел.
— Значит, опять за деревню отправился с с землей разговаривать. Отец вчера рассказывал, какой умный новый механик приехал, все на свете знает. Я думала, какой-нибудь важный, седой, а ты совсем молодой… Помочь, что ли, тебе?
— Ну помоги, если хочешь.
— А если кто увидит и скажет, что Амина к одиноким мужчинам в дом ходит, тогда что?
— Тогда не морочь мне голову и проходи дальше.
— А с другой стороны, тебя жалко. Ладно, ты иди погуляй, а я посмотрю, что здесь творится…
Эмин медленно бродил по селу. Начинался обычный деревенский день, с громким говором крестьян, с веселым гвалтом детворы, блеяньем овец, кудахтаньем кур. К Эмину присматривались. Его бегом догнал маленький дочерна загорелый мальчишка.
— Механик-ами, тебе очень быстро надо бежать к телефону — из Баку звонят.
И мальчишка вновь припустил по улице. Эмин пожал плечами и побежал за ним.
Запыхавшись, влетел в здание правления. Промчался по коридору. Остановился в растерянности, не зная, в какую дверь толкнуться.
— Сюда, пожалуйста, — пригласила его выглянувшая из одной двери девушка-бухгалтер.
В комнате сидели за столами еще две женщины. Эмину протянули трубку.
— Слушаю!
— Сынок, родной, как ты там? — кричала в трубку Лейла-ханум. — Что ты там кушаешь? Какой номер у тебя в гостинице? Ты меня слышишь?
— Ты заставила меня бежать через все село, чтобы спросить, что я ем? — Эмин старался говорить как можно тише. — Мама, ты понимаешь, в какое положение ты меня ставишь?
Женщины делали вид, что целиком заняты своими бумагами.
— Я тебя плохо слышу! — кричала Лейла-ханум. — Если они начнут требовать, чтобы ты ездил на комбайне, не соглашайся ни за что. Тебе голову напечет! Ты меня слышишь? Пусть они тебе в номер телефон поставят!
Эмин положил трубку на рычаги, поблагодарил женщин и вышел.
Едва затворилась за ним дверь, в комнате грохнул хохот.
Дом было не узнать — он блестел, начиная с оконных стекол и кончая посудой. Занавески и скатерть Амина связала в большой узел.
— Это я с собой заберу и постираю дома. Уф-ф, давно я так в доме не убирала. С тех пор, как муж пропал.
— Куда пропал?
— Если бы я знала! Пропал, пять лет уже скоро будет. Его мать не хотела, чтобы он меня брал. Мы женились без свадьбы. Жили у нас. А он говорит: стыдно мужу жить в доме жены. Зиму перезимовали, поеду, говорит, на сезон, денег заработаю, дом построю, будем жить как люди. И все, пропал! Одни из нашего села ездил в… забыла, как это место называется, говорил, будто видел с женщиной его. Говорит, уже в возрасте женщина. Лицо лысое…
— Как лысое? — удивился Эмин.
— Лысое — без бровей, без ресниц. Не видел, что ли, никогда? А я говорю, если променял меня на такую, пусть и не возвращается совсем. Слушай, механик, а ведь мог же сосед обознаться, правда?
Она серьезно и выжидающе смотрела на него.
— Конечно, мог. Я даже уверен, что он обознался, — сказал Эмин.
Она молча подхватила узел.
А в соседнем дворе между двумя женщинами — довольно неказистой молодой — она была беременна, и старой — происходил такой диалог:
— Нет, ты видела, видела? Так себя вести с незнакомым мужчиной! Надо Ильясу-киши сказать, чтобы укоротил язык, а заодно и руки-ноги своей дочке, — возмущалась молодая. — И хохочет все, и хохочет. Я бы ей глаза выколола бесстыжие!
— А что ей делать, как не смеяться, — проговорила старуха. — Бросил бы тебя Мардан, поняла бы, как болит у нее сердце. Хорошая она, работящая, а не повезло. Что же ей теперь — плакать все время?
— Ай, брось! От хорошей жены муж не уйдет к другой…
Иса и Салман стояли возле парома, разговаривали вполголоса.
— Слушай, не можем мы столько ждать, сейчас самый сезон начинается, сделай хоть ящиков двадцать, — говорил Салман.
— Смешной человек, — усмехнулся Иса. — Винограду не прикажешь, чтобы быстрее созревал. Неделю подождать надо. И боюсь я, Салман, не дай бог, прихватят вас где-нибудь, от стыда сгорю — у меня ведь единственный сын в институте учится, я у них выступал, рассказывал, как воевал.
— Успокойся, все в порядке, — твой виноград сейчас уже в Воронеже, на рынке. Чего ты боишься? Не ворованное продаем, а плоды честного труда.
— Ты мне-то хоть сказки не рассказывай, — нервничал Иса. — Отлично знаешь, что ничего нельзя скупать оптом — коопторг есть для этого.
— Интересно получается: заработать ты хочешь, а рисковать — нет. Я же тебе говорю: с бумагой, которую мне дал свой человек в районе, можно хоть в космос везти виноград.
— А кто он, этот человек? — спросил Иса.
— Это уже тебя не касается. Большой человек. Ты лучше вот о чем подумай. Хорошо бы на следующий год не виноград, а вино здесь скупать. Понимаешь разницу? Тебе же сына женить надо будет, деньги немалые, а? А может, ты ему «Жигуленок» на свадьбу захочешь подарить — чем он хуже других?
— Деньги, деньги… Сгорел бы тот, кто их придумал! — в сердцах сказал Иса.
Вытирая ветошью руки, Эмин отошел от колесного трактора и сказал молоденькому слесарю:
— Все, Акпер. Пройдись еще раз накидным ключом по всем гайкам — и готово.
Он попрощался со слесарями и вышел за ворота базы механизации. Не успел сделать и тридцати шагов, как увидел идущею ему навстречу Амину.
— Добрый день, механик, что-то часто мы с тобой встречаться стали: куда ни пойдешь — везде ты. С чего бы это? — весело и громко говорила она.
— Село маленькое, по одним улицам ходим, — улыбнулся Эмин. — Куда торопишься?
— Да вот, видишь, ручка поломалась. — Она вытащила из сумки старой работы топорик с красиво загнутым лезвием. Ручка была отломана. — Починить надо.
Эмин взял обе половинки в руки, приложил, сказал с сожалением:
— Жаль, красивая вещь, но надо выбрасывать — починить невозможно.
— Как — выбрасывать? Пойдем, посмотришь, как быстро это делается.
Эмин замялся.
— Знаешь, Амина, устал я, лучше домой пойду.
— Боишься, вместе увидят? — сощурилась она. — Дурной молвы бояться нужно, когда за собой дурное что-нибудь знаешь. А к чистому человеку грязь не пристанет. Но ты, конечно, иди домой…
— Хорошо, пойдем твои топорик чинить, — сказал Эмин.
Они долго шагали молча. На далеких пашнях работали два-три трактора. Кругом лежала земля, бурая, в трещинах, поросшая бурьяном и чахлым кустарником. Вдруг их обогнал всадник — пожилой усатый мужчина на кауром жеребце и с ружьем за спиной. Он ехал шагом, широко жестикулируя свободной рукой, и что-то вполголоса говорил, словно обращаясь к аудитории. Эмин проводил его взглядом, потом вопросительно взглянул на Амину.
— Это колхозный сторож Самандар, — пояснила она. — Он у нас по воскресеньям иногда лекции в клубе читает и все время репетирует.
— О чем лекции?
— О разном. Последний раз о том, что в Австралии много кроликов развелось.
Они дошли до сдвоенной чинары. По ее ветвям туда-сюда порхали бойкие птицы анадили, перекликались между собой, и в этом их перекличке слышалось: «Нашел?» — «Не нашел!»…
— Грустно их слушать, — кивнула на чинару Амина. — Многие люди, как эти анадили, — что-то ищут всю жизнь, а найти не могут… Слушай, механик, а ты сам захотел сюда приехать или заставили?
— Ну почему — «заставили»? Просто направили после института.
— Понятно. Значит, уедешь скоро.
— Не скоро — через три года.
— Самое большее — через полгода, — усмехнулась Амина. — Года два назад сюда прислали учительницу русского языка в школу. Хорошая была, веселая поначалу, дети ее любили. Зиму перезимовала — и уехала. Уехала со слезами: детей, говорила, бросать жалко, но не могу больше — тоска.
— Ну, я не учительница, — отозвался Эмин. — Но понять ее можно.
— Понять, конечно, можно. А дети и сейчас без учительницы… Ну вот мы и дошли.
Перед ними была маленькая сельская кузня. Пожилой крестьянин держал под уздцы лошадь. За почерневшей дверью дробно стучали молотки. В закопченном окне мерцало зарево горна.
Из кузни вышла могучего сложения женщина. На ней был кожаный фартук. Из кармана торчал молоток.
Женщина подошла к лошади, левой рукой легко оторвала от земли ее заднюю ногу и точным движением припечатала подкову к копыту.
Повернув голову, тревожно повела ноздрями лошадь. Короткими ударами женщина прибивала подкову. Вся операция заняла несколько минут. Крестьянин поблагодарил, расплатился, тронул лошадь.
Эмин смотрел во все глаза. Женщина подошла к ним.
— Добрый день. Амина. Что у тебя?
— Здравствуй, Халида. Вот, посмотри. Механик наш говорит, топор уже выбрасывать надо, — сказала Амина улыбаясь. — Ты как думаешь?
Халида посмотрела поломку, молча понесла топорик в кузню. Вскоре оттуда донесся стук молотка.
— Понимаешь, у них в роду с древности все мужчины кузнецами были. А у ее отца одни девочки стали рождаться. Вот Халида и стала кузнецом, чтобы семейное ремесло не исчезло.
— Но зачем? Кому это сегодня нужно?
— Вот этому крестьянину нужно. Мне вот, видишь.
— Подковы на заводе штампуют тысячи в день!
— Да разве на заводе так сумеют, как мастер? Заводскими подковами только дохлую лошадь подковывать. Весят по полкило, а стираются через две недели.
Халида вышла из кузни и молча протянула топорик Эмину.
Эмин взял, придирчиво осмотрел. Даже следа стыка не было видно на блестящем металле. Он восхищенно покачал головой, с улыбкой спросил:
— Берете учеником?
— Надо подумать. Парень ты, вроде, здоровый. Хорошо, что пришел, а то я сама к тебе собиралась. Тут Ильяс-киши на днях заходил, говорил, что ты насосную станцию ставить будешь для виноградников, просил тоже подумать. Так я думаю, что для водопровода короче пути, чем от старого парома, не найти. Потому и причал там строили, что близко к селу. Правда, подойдет ли там глубина, я не знаю. А будет нужна какая-нибудь поковка, скажи, сделаем. Ну, а это возьмите на счастье, — Халида вытащила из кармана фартука подкову. — Вот вам, одна на двоих…
Они смущенно переглянулись. Эмин взял подкову.
— Так вот ты какой быстрый, оказывается, — сказала Амина, когда они отошли. — Не успел приехать, а уже тоже в виноградную историю ввязался!
— Да ни во что я не ввязался! — рассердился Эмин. — Пришел твой отец, чуть ли не приказал заниматься этим дурацким водопроводом и ушел, даже не выслушав. И теперь я вроде что-то кому-то должен. А я никому ничего не должен, мое дело — технику ремонтировать, и все!
Амина не ответила ни словом.
— Дела у вас тут творятся, — уже спокойнее продолжал Эмин. — Сторож про кроликов лекции читает, женщина лошадь подковывает. Или вот твой отец — ну какая ему разница, что здесь будет расти через десять лет, картошка или виноград?
— А ты, видно, никогда этого не поймешь, — остановилась Амина. — Ты у нас человек случайный — побудешь, уедешь и забудешь. А мы живем здесь, понимаешь? Отец отсюда на войну уходил в восемнадцать лет, мать мою похоронил здесь. Ему не все равно, что здесь будет расти и через десять лет, и через сто… Все, механик, дальше я одна пойду! — И Амина быстро ушла по дороге.
На районном колхозном рынке в ряду, где торгуют фруктами, Ибрагим продавал виноград. Соседние прилавки, где прошлый раз торговал Агамейти и другие сельчане, были пусты.
У входа на рынок остановился «газик». Из него вышел Омароглу. Он подошел к Ибрагиму, взглянул на пустые прилавки рядом, помолчал, потом спросил с усмешкой:
— Как торговля?
— Покупают…
— Я вот думаю, как трудно людей распознать, — сказал председатель. — После того раза я думал встретить здесь любого, но только не тебя. А вышло наоборот. То ли твои соседи трусливее тебя, то ли… совести у них побольше? Как думаешь?
Ибрагим нервно сглотнул.
— За такие слова я в молодости, бывало, бил, не раздумывая, — глухо сказал он, глядя в сторону.
— А ты и так ударил, — невесело усмехнулся Омароглу. — Я тебя одним из самых порядочных считал в селе, а ты с базара не вылезаешь.
— У меня, председатель, детей пятеро и всех кормить-одевать надо.
— А у Агамейти что, семьи нету?
Ибрагим не ответил, снова отвернул лицо.
— Ладно, — вздохнул Омароглу. — Взвешивай, беру весь твой проклятый виноград.
— Нет, — сказал Ибрагим.
— Не имеешь права, — спокойно сказал Омароглу. — Я такой же покупатель, как все.
И стал накладывать виноград на весы.
И вновь грянул петушиный бой. Яростный клекот, летят перья, брызжет кровь. За изгородью, возбужденные шумом драки, невообразимо орали многочисленные куры. Победил черный петух Исы.
— Жестокая забава, — сказал Исе подошедший к концу схватки Эмин.
Тот, гладя своего непобедимого петуха, поднял на пария ликующие глаза:
— Ошибаетесь, уважаемый, это истинно мужское развлечение, причем, очень древнее. Как вы устроились в доме, может, что-нибудь надо?
— Большое спасибо, все в порядке.
Эмин поискал глазами вокруг, увидел старую жердь, взял ее и, опуская в воду, стал измерять глубину дна возле причала. Достал из кармана рулетку, замерил жердь, записал что-то в блокноте.
Иса издали настороженно за ним наблюдал. Подошел ближе, спросил с иронической любезностью:
— Позвольте узнать смысл ваших действий?
— Да я вот подумал, что, если разбивать виноградники на тех землях, — Эмин кивнул на побережье, — то действительно лучшего места для насосной станции не придумаешь.
Он попрощался и зашагал прочь. Иса проводил его долгим взглядом.
На столе лежали готовальня, логарифмическая линейка, карандаши, тушь… Эмин сосредоточенно делал расчеты, чертил на листе ватмана схему.
Отложил листы, скрестив руки, задумался. И тут в окно ударил камешек.
Под окном стояла Амина. В руке у нее был узелок.
— Вот твои вещи, я постирала.
— Спасибо огромное. Как же я с тобой расплачусь?
— Из Баку открытку пришлешь на восьмое марта, — усмехнулась Амина.
— Ты, я смотрю, прямо-таки решила выгнать меня из села, — засмеялся Эмин.
— Выгонять не надо — сам уедешь.
— А я, может, сначала насосную хочу отцу твоему построить? Расчеты вот делаю, кажется, что-то получается.
— Да что ты говори-ишь? — с насмешливым любопытством протянула Амина.
— Зайди, посмотри.
— Ну, заходить я не буду, некогда мне и незачем.
— Хоть вещи занеси, не класть же их на грязную землю, — улыбался Эмин.
— Какие вы все-таки хитрые, городские! — воскликнула Амина, направляясь к крыльцу.
Густые сумерки окутали берег. Агамейти и еще несколько человек грузили ящики с виноградом на паром.
— Все, последний в этом году, — сказал Агамейти, вытирая платком потный лоб.
Иса расплатился с ними. Потом, не мешкая, направил паром на тот берег.
Машина здесь уже ждала. Шофер и еще один парень сноровисто стали грузить ящики на машину.
— Ну что, все на этот год? — спросил Салман Ису.
— Боюсь, что не только на этот, — усмехнулся паромщик. — Ильяс тут теперь хочет все виноградом засадить. А вместо нашего гнилого парома здесь насосную станцию построят, плантации поливать. Правда, председатель против пока. Но новый механик здесь уже дно мерил, что-то записывал, идеальное, говорит, место. Кончается наша паромная деятельность…
Салман сосредоточенно раздумывал:
— Нехорошо получается: только дело налаживать стали, и на тебе! Не обрадовал ты меня, не обрадовал. Откуда этот механик взялся?
— Из Баку прислали.
— И что, он безгрешен, как новорожденный?
— Откуда я знаю? — сказал Иса. — Хотя… — Паромщик помолчал немного. — Дочь Ильяса, люди видели, заходила к нему пару раз…
Эмин, добрившись, складывал в футляр электробритву. В дверь настойчиво и громко постучали.
На пороге стоял давешний загорелый мальчишка.
— Механик-ами, к телефону зовут!
— Женщина спрашивает?
— Нет, сказали, мужчина.
Они бежали рядышком по утренним улицам. Вслед заливались дворовые псы, удивленно глядели люди.
…В бухгалтерии по телефону разговаривала старая уборщица. Рядом с ней стояло ведро, лежала на полу швабра.
— Нет-нет, успокойся, — говорила в трубку уборщица, — совсем не похудел, наоборот, поправился. Толстый стал, красивый. А вот и он сам!
— Слушаю? — сдерживая бурное дыхание, спросил Эмин и сразу же нахмурился.
— Сынок! — кричала Лейла-хаиум. — Мне не нравится, что ты сильно растолстел — ожирение сердца может быть. Кушай умеренно…
— Мама, — прервал ее Эмин, — мне сказали, что звонит мужчина.
— Это я соседа попросила позвать тебя, боялась, не подойдешь.
— Как ты себя чувствуешь, как папа? — улыбаясь, спрашивал Эмин.
— Все хорошо! Ты понял — кушай умеренно!
— Мама, я не могу умеренно. У меня куры, корова, овцы, я сам масло сбиваю, хлеб пеку…
— Ты не смейся! Почему они тебе телефон не ставят в номер? Это же безобразие. Ты главный механик, у тебя высшее образование!
Старая уборщица, качая головой, приговаривала:
— Что значит материнское сердце, бедная женщина…
Эмин положил трубку, вышел на улицу. Навстречу медленно шла Амина.
— Ты так бежал, что я подумала, помощь нужна, — сказала она.
— Из района звонили насчет запчастей.
— А-а… А я подумала, может, мама твоя опять звонит. Говорят, сильно беспокоится за тебя, вдруг что-нибудь не то съешь.
Они секунду поглядели друг другу в глаза и вдруг захохотали, громко, заливисто, как могут только молодые.
— Слушай, — сказал он потом, — поехали куда-нибудь, воздухом подышим, поговорим…
— Прямо сейчас? — улыбнулась она.
— Прямо сейчас!
— А на чем?
Неподалеку от крыльца стоял ярко-красного цвета новенький «Москвич». Его старательно тер тряпкой, хотя этого явно не требовалось, молодой водитель, которого мы совсем недавно еще видели за рулем председательского «газика».
Эмин подошел к нему.
— Ну что, Джафар, доволен — наконец-то и у тебя новая машина?
Джафар счастливо улыбнулся.
— И не говори, Эмин-муаллим, пять лет просили, на старой стыдно было в районе показываться. Теперь и мы как люди!
— А давай-ка, милый, я проедусь, посмотрю, как мотор работает. — Он отстранил шофера, быстро сел за руль и, открыв вторую дверь, сказал Амине: — Садись!
Краска медленно сходила с ее лица.
— Ты с ума сошел, — тихо сказала она.
— Ну, садись же, люди смотрят!
И она, секунду помедлив, вдруг отчаянно вскинула голову и села в машину.
— А что сказать председателю? — кричал им вслед водитель.
Красный «Москвич», выбравшись на шоссе, проворно глотал километры.
— Как будто ты меня украл… — грустно
улыбнулась Амина. — Только, когда крадут девушку, ее увозят далеко, а ты обратно привезешь. И тут начнется…
— Что «начнется»? — спросил он, не оборачиваясь.
— Да ведь за все отвечать надо, — серьезно отозвалась она. — Этой прогулки мне уже точно не простят. И так шушукаются, что я тебе на шею вешаюсь. А я тебя просто видеть хотела… — последние слова она проговорила почти шепотом.
Он резко затормозил у обочины.
— И я тебя все время видеть хочу. Что же здесь плохого?
Она пожала плечами, отвернулась к окну. Тихо сказала:
— Видимо, есть предел, который переступать нельзя.
— Да какой такой предел мы переступили, что ты такое говоришь?! — сердито воскликнул Эмин. — Слушай, мы ведь веселиться думали, правда? Зачем же портить такой прекрасный день? — И он тронул машину.
Стрелой летел «Москвич» по серой ленте асфальта мимо сел, лесов, полей… И вот уже карабкается по узкой извилистой дороге в гору, где под огромным шатром древнего дуба расположился уютный ресторанчик. На маленькой площадке, невдалеке от столиков, стоил большой яркий автобус с надписью: «Интурист». Эмин остановил машину.
Далеко внизу лежало ущелье, поросшее густым зеленым лесом, над верхушками деревьев клубился туман.
— У нас здесь английские туристы, — почему-то вполголоса сказал, подойдя к ним, официант.
— Прекрасно, они нам не помешают, — весело ответил Эмин. — Давай, дорогой, угощай нас самыми вкусными вещами…
Из высокого металлического шкафа торчали две ноги. Внутри слышалось шипение газосварки, валил дым. Сварщика, работающего вниз головой в шкафу, держали за ноги двое рабочих.
Время от времени из шкафа раздавался придушенный крик. Сварщика вынимали, сажали на табуретку под деревце, брызгали холодной водой. Потом все повторялось.
Все это наблюдал Эмин в окно конторки. Он вышел во двор, сделал знак рабочим, чтобы сварщика достали из шкафа.
Двумя сильными рывками Эмин перевернул шкаф дном вверх, затем молча взял горелку, запалил, спокойно и быстро доварил шов и молча же направился обратно в конторку.
Раскрыв рты, с изумлением смотрели ему вслед все трое. В конторке стоял у окна и до слез в глазах смеялся председатель колхоза Сабит Омароглу.
— Отличный наглядный урок для бестолковых, — смазал он вошедшему Эмину. — Кстати, хорош ли мотор у нового «Москвича»?
— Превосходен.
— Видите ли, Эмин, я не хочу лезть не в свои дела, но… Амина… У нас ведь село, каждый человек на виду… — Эмин выжидающе смотрел на Омароглу. — Ей, бедняжке, и так не очень повезло… Не надо ее обижать, Эмин…
— У вас нет оснований считать меня непорядочным человеком, — хмуро ответил Эмин.
— Простите.
Они помолчали, потом механик сказал:
— Да, председатель, я хотел вас предупредить… Короче, меня заинтересовали идея Ильяса-киши насчет винограда и я намерен помогать ему, чем смогу.
— Вы? Вы же, простите, в городе выросли, виноград покупали только на базаре и то, наверное, не сами, а мама. А чего это вы вдруг про виноград заговорили? — сощурился Омароглу.
— А так, поглядел на Ильяса-киши и завидно стало: пожилой человек, а думает о том, что через сто лет после него будет. Дай, думаю, тоже попробую.
— Ну что ж, — с улыбкой сказал председатель, — вы сошли с ума, с чем я вас от всей души и поздравляю. Обожаю, знаете ли, сумасшедших людей — с ними интересно! Но я — реалист. Мертвая эта земля для винограда, поймите. Что прикажете делать с виноградниками в засуху, когда лоза начинает гореть? Может, ведрами носить воду из реки за четыре километра? Значит, строить насосную станцию, так? А знаете ли вы, какие это затраты? Кто мне поверит под честное слово, что они окупятся?
— Видите ли, — серьезно сказал Эмин, — для того, чтобы тебе поверили, нужно самому очень крепко верить в свою правоту. Только вера рождает веру…
А Ильяс-киши был в это время далеко от родного села.
По старой каменной лестнице со стертыми ступенями они спускались в подземелье. Эхо их шагов, приглушенных голосов гулко раздавалось под прохладными каменными сводами. Все — и Ильяс-киши, и хозяева — были в белых халатах.
В полумрак подземелья уходили безлюдные галереи. По обеим их сторонам ярусами возвышались винные бочки.
— Рагим Сулейманович, вот вино, о котором спрашивал Ильяс-киши, — обратился один из молодых виноделов к старшему группы, немолодому худощавому мужчине в очках.
Группа остановилась у одной из бочек.
— Это вино из того же почти сорта винограда, что растет у вас, — сказал Ильясу-киши Рагим Сулейманович. — Я говорю «почти», потому что виноград — растение уникальное. Посади в пяти разных землях один и тот же сорт — и соберешь пять урожаев родственного, — но все же сильно отличающегося друг от друга винограда. Пусть уважаемый гость отведает сок нашей лозы!
Молча, мелкими глотками пили из маленьких стаканчиков рубиновое вино.
Снова ходили по галереям, и хозяева с видимым удовольствием рассказывали Ильясу-киши о винограде и винах, о многом другом, что составляет смысл жизни каждого настоящего винодела.
— Я клянусь вам, что виноград — это существо одушевленное, — горячо говорил Ильясу-киши самый молодой из виноделов. — Посади лозу на глинистой почве — вино получишь мягкое-мягкое, как волосы ребенка. На кремнеземной земле посади — вино выйдет деликатным, как дипломат. У нас в Азербайджане в почве много извести — оттого и вина как огонь!
Ильяс-киши слушал пария с благодарной улыбкой, иногда для памяти что-то записывая в блокнот.
И снова наполнялись крохотные дегустационные стаканчики.
Ильяс-киши поднял свой стаканчик, полюбовался лучистой игрой светлого вина, проговорил задумчиво:
— Какая красивая старость. И все при нем — и сила, и благородство, и чистота. И все его уважают. Людям бы всем такую старость…
Механик с председателем остановились под дощатым навесом перед горой старого проржавевшего оборудования. Эмин рассказывал, смеялся.
— А еще такой случай был, — начал механик новую байку. — На преддипломную практику меня в Ленинград посылали. Я там с двумя финнами сдружился, оборудование на заводе налаживали. Вдруг одного вызывают в Хельсинки. Собрался он уезжать, а меня просит начертить схему самогонного аппарата — у них в Финляндии с выпивкой туго. Ну, я нарисовал. А его на таможне задержали на целые сутки, думали, чертеж какого-то секретного оружия везет…
И снова загрохотал председатель. Отсмеялся. Помолчали.
— Ну так как? — спросил Эмин.
— Почти уверен, ничего не выйдет.
— Вы же ничем не рискуете — чего бояться? От старого парома трубопровод идеально ляжет, глубина там отличная. Как механик вам говорю: затраты практически нулевые. Станцию сами построим, надо только старые насосы отладить. Зато потом вам первому руку поднимут.
— Вообще-то в жизни меня мало кто трусом называл, — мягко обронил Омароглу.
— Простите, но я в самом деле не могу постичь вашу логику.
— Логика элементарная. Я — реалист, — сказал председатель. — Любую новую идею надо на зуб пробовать, как монету — фальшивая или золотая.
— Считаете — наша фальшивая?
— Считал бы, не стал бы слушать тут ваши глупости о финских самогонщиках, — осерчал председатель. — И вот с этого хлама вы хотите начать? — пнул он ногой ротор большого электромотора.
— Они будут работать, как швейцарские часы.
— А где трубы возьмете?
— Один мой однокурсник работает мастером на монтажном участке в Сумгаите. Две машины труб для него не проблема.
— Вот-вот, — нахмурился Омароглу. — За большое дело хватаетесь, а начинаете с нарушения закона.
Тут во двор на полном ходу въехал «Москвич», притормозил возле них. Шофер, открыв дверцу, крикнул председателю:
— Вас срочно вызывают в райком. Звонил секретарь, сказал, пусть едет немедленно.
Они выбрались из подземелья наружу, и Ильяс-киши зажмурился от яркого солнца.
Прямо под открытым небом были установлены в два длинных ряда столы, заставленные яствами. Искрилось в больших графинах белое и красное вино, горами высилась зелень и горячие, только что из тандыра, тонкие чуреки. Молодежь плясала под музыку кларнета, нагары и зурны.
— Кого-нибудь из своих работников жените? — спросил Ильяс-киши Рагима Сулеймановича.
— Нет, джаным, для всех праздник — виноград собрали до последней грозди, новое вино заложили — почему людям не отдохнуть? Виноград веселье любит, музыку… Мы к тебе в деревню приедем, посмотрим, как вы будете праздновать свой первый большой урожай. Пошли к столу!
Играла музыка, плясала молодежь. Люди говорили тосты, пили за здоровье друг друга. А на столы все подавали и подавали, блюда с дымящимся шашлыком, графины с винами.
Потом был гюлеш. На борцовский круг выходили местные пехлеваны, под звуки зурны, крадучись, сходились и вдруг схватывались за пояса — «гуршаги», стремясь под громкие возгласы болельщиков оторвать противника от земли и опрокинуть.
Потом начались скачки. Горяча тонконогих жеребцов, выезжали на дорогу игиды, и уже через мгновение только пыль клубилась позади стрелой летящих конников.
Под ноги вороного жеребца-победителя девушки бросали цветы. А деревенский аксакал торжественно преподнес молоденькому тонколицему парню бочонок вина.
— Между прочим, призовое вино, тридцатилетнее, — шепнул Ильясу-киши Рагим Сулейманович и хлопнул его по плечу: — Может, тоже попытаешь удачи — ты игид еще хоть куда!
— Я, Рагим, своего коня дома оставил, — в тон ему сказал Ильяс-киши. — Скажете потом, приехал в гости и хозяев обыграл. — Он стал выбираться из-за стола: — Ехать мне пора, Рагим, спасибо за все. Значит, договорились?
— Слово есть слово, — ответил Рагим Сулейманович. — Как только напишешь, тысячу отменных саженцев сам отсчитаю. Хотя скоро, думаю, вам нужны будут десятки тысяч.
— Шутишь, — вздохнул Ильяс-киши. — Не скоро еще тот день настанет.
— Скоро, говорю тебе, ты что, сегодняшние газеты не читал? Постановление вышло о развитии виноградарства в республике. Уверен, что и ваш район в стороне не останется.
— Ты серьезно про постановление? — заволновался Ильяс. — Где оно, в какой газете?
— Да говорю же тебе, чудак, во всех — и центральных, и республиканских. Неужели не слышал?
Ильяс-киши, широко улыбаясь, достал вв кармана свою потрепанную книжку, раскрыл на заложенной странице и показал собеседнику знакомый нам рисунок:
— Знаешь, что здесь написано? «Путь нашей жизни лежит через виноград». Человек, выбивший на камне эту надпись, далеко, очень далеко смотрел.
Зал правления колхоза переполнен.
На трибуну вышел Сабит Омароглу. Выждал, пока совсем не стихли разговоры, и начал негромко в микрофон:
— Товарищи…. Дорогие мои односельчане!
Он сделал паузу, оглядел зал. Налил в стакан из графина воды, глотнул. Потом продолжил:
— Только что вышло постановление о развитии виноградарства в Азербайджане. Оказывается, пока я здесь воевал с Ильясом-киши, авторитетная комиссия внимательно изучала состояние сельского хозяйства в республике и пришла вот к каким выводам. Наши почвенно-климатические условия позволяют намного увеличить производство всех сельскохозяйственных продуктов и, прежде всего, винограда. Через десять лет в республике должно быть собрано его свыше трех миллионов тонн в год. Вот какой размах…
В зал вошел Ильяс-киши, остановился, незамеченный, у дверей, стал внимательно слушать председателя.
— …Говорят, настоящий крестьянин тот, кто на ладони дерево может вырастить. Среди нас лучшим крестьянином оказался Ильяс — он дал жизнь мертвой земле, ему поверили другие… Вы знаете, что я был против винограда. Но мне не стыдно сейчас перед вами, что в нашем споре был прав Ильяс. Я уверен, что Ильяс, когда приедет, будет рад узнать, что мы немедленно начнем работу, засадим виноградом земли не только за селом, но и те сотни гектаров, где сегодня растут овощи и табак…
— Я уже приехал, преседатель! — крикнул Ильяс и стал пробираться к сцене.
— Я уступаю тебе трибуну, Ильяс-ами, говори, сейчас твой час! — с улыбкой сказал Омароглу.
Люди громко захлопали.
Ильяс-киши на трибуну не пошел, стал на середине сцены, выждал, пока стихли аплодисменты.
— Когда я посадил в своем дворе лозу, надо мной смеялись: мол, на нашей земле виноград не рос никогда. А у меня был только один документ — эта книга, — Ильяс поднял ее над головой. — Сегодня уже и в других дворах собрали отличный урожай. А завтра, как сказал сейчас председатель, будут засажены виноградом все наши земли. Но этого делать нельзя…
Улыбка медленно сошла с лица Омароглу. Удивленно свел брови Эмин. В абсолютной тишине люди ждали, что скажет дальше Ильяс. Он глубоко вздохнул и продолжал:
— Не думайте, что старый Ильяс сошел с ума. Надо засадить пока только пустые земли. И не трогать другие поля.
В зале по рядам прошел шум. Его перекрыл громкий голос Омароглу:
— Мне кажется, что не ты сейчас здесь говорил, Ильяс-киши. Что с тобой случилось? Ты же мне еще вчера проходу не давал с этим виноградом…
— А я считаю, Ильяс прав, — крикнул, поднявшись, Иса. — Только все наоборот — надо как раз-таки засадить те поля, где сейчас овощи. А на сухой земле ничего не вырастет — мертвая!
Встал с места Агамейти:
— Ты, председатель, посади в своем дворе хоть одну лозу и посмотри, какое это мучение — получить с нее урожай. Прямо тебе скажу: лично я не стану ломать спину на колхозных виноградниках.
Поднялся Ибрагим:
— Я в жизни не выступал на собраниях и сейчас бы не стал, но больше молчать не могу, хотя и обещал одному своему фронтовому другу молчать. Эти, — Ибрагим показал на Ису и Агамейти, — боятся вот чего: для того, чтобы засадить мертвые земли, нужно водопровод тянуть как раз от того места, где старый паром. А им без парома придется закрыть свою торговлю — у нового моста через пост ГАИ мышь не проскочит.
— Ложь! — в бешенстве вскричал Иса. — И с таким человеком я в одном окопе гнил!
— Уж про торговлю молчи! — вскочил Агамейти. — Один ты на базаре торчишь с утра до вечера!
Ибрагим махнул рукой и сел.
С первого ряда поднялся седобородый Гулам, один из самых старых жителей села:
— Послушайте меня, люди. В следующем году наводнение будет, ибо у этой реки закон есть такой — каждые сто лет выходить из берегов. Нужно сажать на тех землях, о которых Ильяс говорит, — они далеко от воды. А старые поля затопит…
Зал зашумел. Ильяс-киши был внешне спокоен.
— А ну, тихо! — тяжело хлопнул ладонью по столу Омароглу. И зал стих. Председатель обратился к Ильясу: — Ну что, нравится? Чего ты хочешь, Ильяс-киши, что ты вечно гребешь против течения?
— А по течению грести и не надо — вода сама несет, — ответил ему Ильяс и повернулся к залу: — Тут Агамейти говорил, что виноград спину ломать заставляет. Это неправда. Виноград выпрямляет человека — за ним не надо нагибаться к земле… Но надо засадить сначала только пустые земли, не трогать табак и овощи. Новая лоза урожаи приносит только на пятый год. Чем же вы детей эти четыре года кормить будете, если сейчас все земли уйдут под виноград?
Зал молчал.
— Есть директива в ближайшее же время засадить виноградом две тысячи гектаров. И это только начальный этап, — сказал Омароглу.
— Директивы тоже люди придумывают, председатель, — обронил Ильяс. — Значит, надо ехать куда надо, объяснить… И еще: меня тревожат слова Гулама-бабы. Если придет наводнение, горя надолго хватит.
А люди все молчали.
И Ильяс-киши не сказал больше ни слова, сошел со сцены и направился к выходу.
Салман нагнулся к сидящему рядом Исе, тихо сказал:
— Слушай, пора уже механика из села убирать. Что-то он уже долго здесь живет. А мне эти их планы насчет насосной не нравятся все больше и больше.
Иса тревожно глянул на него:
— Только не так, как ты хочешь. Салман, очень прошу тебя, имя Ильяса пачкать нельзя.
— Ка-кой ты хитрый, — протянул Салман. — Не ты ли сам мысль подал? Забыл, может: «Дочь Ильяса вместе видели…» А теперь имя пачкать нельзя?
— Твоя правда: подлец я! — горько сказал Иса. — Потому и товарищ у меня такой, как ты…
В шашлычную вошли Салман, шофер Керим и Агамейти.
К ним подошел шашлычник:
— Добрый день. Садитесь вот сюда, хорошая баранина есть. Или, хотите, курицу пожарю?
Они сели за стол. Шашлычник принес хлеб, зелень, большую запотевшую бутылку водки, полдюжины пива.
Оживленно разговаривая, Ильяс-киши и Эмин шли по улице. Керим, понаблюдав за ними в окно, вдруг произнес на всю шашлычную:
— Да-а, времена сильно изменились, если отцы так любезничают с игрунами своих дочерей. Вы только посмотрите на них. Такого позора в этом селе еще не было!
Эмин пошел в шашлычную, поздоровался со всеми. Ему никто не ответил. Он с удивлением отметил настороженные взгляды людей, сел за свободный столик и сделал шашлычнику знак, чтобы тот подошел. Шашлычник демонстративно повернулся к нему спиной.
— Странные дела в пашей деревне творятся с недавних пор, — громко сказал, не поворачивая головы, Керим. — Молодчик из Баку на глазах у всех сбивает с пути замужнюю женщину, чем-то, видимо, умаслив ее отца, а придя в шашлычную, требует, чтобы его обслужили в ту же секунду.
Это слышали все.
Эмин посидел, побарабанил пальцами по столу, раздумывая, потом медленно поднялся.
Он подошел, окинул взглядом стол, заставленный едой и выпивкой. Трое повернули к нему головы, смотрели настороженно и выжидающе.
— Вот ты, — обратился Эмин к Кериму. — Я тебя очень прошу таких слов больше не говорить.
— Иди отсюда, щенок, пока я не рассердился, — процедил Керим.
— А ты рассердись, — тоже тихо посоветовал Эмин. — Только сначала на ноги поднимись — не могу же я сидячего бить.
Тогда Керим, что-то хрипло вскрикнув, вскочил и кинулся на Эмина.
Эмин ушел корпусом чуть влево и прямым правым наискосок встретил Керима в челюсть. Тот рухнул, боком медленно перевалился на спину.
Вскочил Агамейти. С маху наткнулся животом на стремительно выброшенную навстречу ногу Эмина и, застонав, согнулся вдвое.
Салман не шелохнулся, спокойно наблюдая всю сцену.
Тишина в шашлычной стояла мертвая. Выходя, Эмин сказал Салману:
— Напомни им потом о моей просьбе. И сам не забудь, ладно?
Едва убрали со старых полей овощи и табак, работа развернулась вовсю.
Ежедневно приезжали десятки машин с платформами, груженными железобетонными стойками для подъема лозы на шпалеры.
Сгружали мешки с удобрениями. На полях дотемна трудилась техника. Несколько раз приезжал корреспондент из районной газеты, фотографировал людей за работой, брал интервью…
Однажды к нему подошел Ибрагим.
— Слушай, парень, зря ты раздуваешь в газете вот это все, — он повел рукой кругом. — Мы еще наплачемся с этими полями. Не отсюда начинать надо было…
— Знаете, уважаемый, в постановлении о винограде как раз и сказано, что, принимая решение засаживать новые земли, в каждом конкретном случае нужно исходить из местных условий и возможностей. Вы сами должны были решать, где сажать. Что же вы не отстаивали свою правоту, если уверены в ней?
— Мы-то отстаивали, да одной рукой в ладоши не захлопаешь, — вздохнул Ибрагим.
О сухой, изрезанной трещинами целине за селом снова все забыли. Здесь шустрили ящерицы, ветер с реки срывал и гонял клубки сухой колючки…
И вновь шагал по этой мертвой земле Ильяс-киши, разминал комки земли, о чем-то сам с собой разговаривал…
Когда Ильяс-киши вошел в кабинет Омароглу, тот разговаривал по телефону:
— Да-да, получили все, получили, говорю! А когда бы я успел разгрузить — людей не хватает! — Он выслушал собеседника на том конце провода, обиженно воскликнул: — Да люди и так от зари до зари работают, что ж им, вообще не спать? А? Ладно, стараемся, стараемся… — Он бросил трубку.
— Что, сынок, директиву выполняешь? — негромко и с улыбкой спросил Ильяс-киши с порога. — А где же ты людей возьмешь следующей весной, когда сразу на двух тысячах гектаров виноградники придется обрабатывать?
— А ты вроде бы радуешься, что трудно, а? — зло сощурился Омароглу.
— Не болтай глупости! — строго сказал Ильяс-киши. — А про сухие земли опять на сто лет забыли, так?
— Ты же знаешь, поливать их по-прежнему нечем. Но я обещаю, что мы займемся ими, как только пройдет горячка.
— Насосную мы все-таки поставим, председатель. А горячка, боюсь, не скоро пройдет, она только начинается. Ты прошлый раз так и не ответил, чем люди жить будут целых четыре года. А ведь они бедствовать будут, сынок. Конечно, прокормятся, и к трудностям крестьянин с детства привычный. Но зачем их самим создавать, эти трудности? Через четыре года мы бы получили деньги с дикой земли и спокойно перешли бы на старые земли.
— Думаешь, я не понимаю, что ты прав? — негромко сказал, помолчав, Омароглу. — Но видишь, как все закрутилось. Попробуй останови — сомнут. Если тебе легче от этого, думай, что я трус. — Председатель снова помолчал, вздохнул: — И насосную вы не построите: ко мне приходили вчера Керим и Агамейти, ты знаешь, по какому поводу. Сказали, или пусть механик уезжает из села, или в суд подадим за избиение. И народ в селе мутят против Эмина…
Зазвонил телефон. Омароглу поднял трубку, и Ильяс-киши вышел из кабинета.
Эмин складывал вещи в два чемодана: в один — книги, в другой — одежду. Он свернул рубашку, уложил в чемодан, хотел закрыть крышку и тут заметил висевшую на степе подкову — подарок Халиды. Снял подкову с гвоздя, поглядел, положил се поверх рубашки.
В дверь постучали. В комнату робко ступила Амина.
— Здравствуй, Эмин. — И сразу осеклась: — Ты… ты куда-нибудь уезжаешь?
— Здравствуй, Амина. Уезжаю. Наверное, совсем, — просто ответил он.
Она опустила голову, помолчав, сказала:
— А мне, знаешь, письмо пришло, муж отыскался. Развод просит. Думала сперва, помучаю, а потом решила: чего кровь человеку портить, пусть живет, может быть, он счастлив со своей безбровой. Права я, как думаешь?
Он промолчал.
— Ну что же, счастливо тебе. — Она обвела глазами комнату, остановила взгляд на подкове и спросила с какой-то отчаянной веселостью: — Что же ты, механик, двоим дарили, а один увозишь? Нехорошо.
Амина подошла к чемодану Эмина, в задумчивости провела пальцами по холодной подкове. Сказала очень тихо:
— Может, останешься, Эмин?
Эмин включил приемник. Зейнаб Ханларова пела о любви, огромной, знойной, роковой…
Подступила ночь. Тихо, безветренно, на дереве лист не шелохнется. Сельские улицы опустели, в окнах огни.
Ильяс-киши и Эмин стояли у двора старика.
— Ты ни о чем не беспокойся, сынок, — говорил Ильяс-киши. — Плюнь на эту подлую бумажку, никто ей не поверит. А если надо будет, я сам в Баку поеду, друг у меня там живет, полковник милиции, вместе воевали, отличный человек, правильный — поможет…
— Да я ничего не боюсь, Ильяс-ами.
— Правильно. Ты, главное, за эти насосы скорей берись — очень нам нужна насосная.
Эмин попрощался, прошел за угол дома и, убедившись, что никого поблизости не видно, тихо постучал в окно.
В комнате погас свет. Окно отворилось, и в темном проеме возникло лицо Амины…
Ильяс-киши, постояв немного у калитки, уже было ступил во двор, когда его негромко окликнули.
От большого дерева отделилась фигура, и к Ильясу-киши подошел Салман.
— Добрый вечер, Ильяс-киши.
— Здравствуй.
Салман достал сигареты, не спеша закурил, пустил струю дыма.
— За что ты меня не любишь, Ильяс-киши?
— Я не девушка, чтобы мне такие вопросы задавать, — усмехнулся Ильяс. — Говори, если дело есть.
— Смотрю я на тебя и думаю: вот мечется человек всю жизнь, со всеми спорит, ни себе покоя, ни другим… А зачем? Какой толк? Кто оценил? Что изменил в жизни? Хотел лучше сделать людям, мертвые земли поднять, а что вышло? А человек ведь не ворона, не триста лет живет… — Салман словно сам с собой разговаривал.
— Смотри, какой у тебя интересный разговор. Ну, продолжай, продолжай.
Эмин и Амина разговаривали шепотом.
— Нам с тобой надо в Баку поехать, — говорил Эмин.
— Зачем?
— С отцом и матерью познакомлю, друзей моих посмотришь.
— Ну да, скажут, в городе ему мало девушек, из деревни старуху привез.
Эмин нахмурился.
— Ладно, не сердись, шучу. Поговорим еще. А сейчас иди уже, отец вот-вот зайдет.
Они попрощались. Эмин, выйдя из-за дома и увидев беседующих, невольно замедлил шаг. В красноватом свете сигареты он узнал Салмана, остановился, прислушался.
— Плюнь ты на них, Ильяс-киши, не стоят они твоих мучений, клянусь могилой отца. Пусть сажают что хотят и где хотят, пожалеют потом, что тебя не послушали. А мое предложение простое. Вино ты отличное делаешь. Мы на тот год скупаем весь виноград в селе, а ты превращаешь его в золотое вино. Остальное — забота моя. Что скажешь?
— А вывозим на пароме Исы? — усмехнувшись, спросил Ильяс.
— Именно. Паром еще послужит. А ты ломать его хочешь, — тихо засмеялся Салман. — Я и бумаги все беру на себя — есть в районе свой человек, поможет…
Эмин слушал с напряженным лицом.
— Ты про могилу отца напрасно вспомнил, хороший он был человек, достойный. А вырастил мерзавца, — сдерживая бешенство, сказал Ильяс. — Уходи. И благодари бога, что не к лицу мне в моем возрасте драться.
Салман не спеша затоптал окурок:
— Ну что ж. Жаль. Я думал, может, ты к старости поумнел, что-то понял. Слушай, а каково это — иметь двух зятьев одновременно при одной дочке, а?
— Подлец! — задохнулся от гнева Ильяс и схватил Салмана за ворот сорочки. Но тот легко оторвал его руку и с силой оттолкнул. Ильяс-киши ударился о забор, охнув, осел на землю.
Салман, не оглянувшись, пошел прочь.
Эмин догнал его в несколько прыжков. Салман быстро повернулся на звук шагов и тут же рухнул от удара.
Эмин кинулся к Ильясу-киши, обхватив, стал поднимать.
Он не видел, как встал с земли Салман, не услышал щелчка кнопочного ножа.
Он только вздрогнул вдруг, обмяк всем своим сильным телом, выпустил Ильяса-киши. Взялся рукой за грудь, поднес мокрую ладонь к лицу и, цепляясь за забор, упал на Ильяса.
По ночной реке мелко сеял дождь.
Иса лежал на топчане, забросив руки за голову, курил. Услышал шум подъезжающей машины, встал и вышел из комнаты.
— Ты один? — послышался настороженный голос Салмана из серой «Волги».
— А с кем мне быть? — усмехнулся Иса.
«Волга» въехала на паром. Салман вернулся на берег:
— Ты меня не видел, понял? И давай быстро отчаливай!
— Что, бежишь?
— Считай, вольную тебе даю. Надеюсь, рожу твою протокольную не увижу больше. И держи язык за зубами — под землей найду, если что сболтнешь!
Тут случилось неожиданное. Из маленького закутка возле дома вышел черный боевой петух Исы, важно прошагал к причалу, подозрительно и зло поглядел на людей и внезапно закукарекал во все горло.
В молниеносном броске Салман поймал его за голову, и как тряпку взметнув вверх, с бешеной силой рванул вниз. Отбросил уже бездыханную птицу в сторону.
Непобедимый петух Исы валялся на сырой земле, срамно разбросав голенастые ноги.
— Ты что, мерзавец, сделал?! — дрожащим шепотом подступил к Салману Иса. — Зачем птицу убил? — И вдруг закричал голосом, полным отчаяния: — Что же вы, сволочи, все кругом убиваете, все пачкаете, все поганите?!
Иса пошел на Салмана с кулаками. А эхо его крика все раскатывалось но реке.
Салман коротко стукнул его по голове. Паромщик упал без звука.
Паром медленно удалялся от берега. Салман, стиснув зубы, неумело управлял его движением.
Иса, застонав, с трудом поднялся на колени. Поглядев на далекий паром с едва сереющим пятном «Волги». Встал на ноги, заковылял к ящику возле причала, пошарил в нем, достал топор. Шагнул к блоковому механизму, из всех сил прижал к деревянной балке толстенный направляющий канат и перерубил его несколькими сильными ударами.
Паром на середине реки дрогнул, словно споткнулся, потом медленно начал разворачиваться вокруг оси, подчиняясь силе стремительного течения.
Салман метался по скрипящим доскам, а паром, вращаясь, все быстрее несся вниз по реке.
«Икарус» мчался по шоссе.
Лейла-ханум сидела с осунувшимся лицом, неподвижно смотрела в одну точку перед собой. Муса Лятифович рядом с ней полуприкрыл веки.
Лейла-ханум повернулась к мужу:
— Ты ужасный, равнодушный человек. Разве ты отец? Почему ты ничего не сделал, чтобы оставить ребенка в городе? Мой бедный мальчик!.. У всех дети дома остались, а моего зарезали в этой проклятой… — Не договорив, Лейла-ханум заплакала.
— Успокойся, все обошлось. Сказано тебе, что все самое трудное позади. Эмин поправляется, — отозвался, не меняя позы, Муса Лятифович.
— И ты уже успокоился? Камень бы упал на тот день, когда я тебя узнала!
Муса Лятифович вздохнул, тяжело поднялся с сиденья.
— Вы не могли бы поменяться со мной местами? — обратился он к молодой женщине. — Очень вас прошу, что-то меня там укачало…
Ильяс-киши, в накинутом на плечи белом халате, осторожно открыл дверь и вошел в палату. Эмин спал, глубоко и ровно дыша. Амина дремала у его изголовья, уронив голову на грудь. Открыла глаза, разбуженная звуками шагов.
— Тс-с! — приложил палец к губам Ильяс-киши. Он поглядел на дочь долгим взглядом: — Уже утро, иди домой. Тебе выспаться надо.
Ильяс-киши тихо, стараясь не шуметь, выкладывал из авоськи фрукты.
Прошло время, пока Эмин открыл глаза.
— Где Амина?
— Ты уж прости, сынок, но я ее отправил домой. Устала она. Я побуду с тобой, все сделаю, что надо.
— Да я себя прекрасно чувствую! — воскликнул, окончательно просыпаясь, Эмин. Он стал выбираться из-под одеяла и прикусил губу от боли. — Валяться надоело. Что нового?
— Да как тебе сказать. Народ в селе волнуется, будто в тихую воду камень бросили. Забрали Агамейти и Керима. Все на Салмана валят: он их с пути сбил и прочее. А тот пропал. В море рыбаки поймали перевернувшийся старый паром. А Салман вместе с машиной сгинули. Может, утонул, сильный шторм был тогда, говорят… А Иса требует, чтобы его в Сибирь отправили.
— Понятно. А где председатель?
Ответить Ильяс-киши не успел. Отворилась дверь, и в палату вбежала Лейла-ханум. Следом вошел Муса Лятифович.
— Бедный мой мальчик! — бросилась Лейла-ханум к Эмину. — Что они с тобой сделали?! Бессердечные люди! Почему сразу не сообщили мне?
— Это я просил, мама, — улыбнулся Эмин, целуя мать. — Не надо плакать, все уже позади. Обнимемся, папа.
— Я как знала, я плохой сом в этот день видела, — причитала Лейла-ханум. — Сильно болит? Ну ничего, ничего. Врач сказал, что тебя уже можно перевозить. Сейчас же возьмем тебя домой, подальше от этих страшных мест, от этих убийц…
Ильяс-киши поднялся с места, подошел к молчавшему Мусе Лятифовичу:
— Выйдем, пусть они поговорят.
Они вышли в больничный садик, сели на скамейку под деревом.
— Почему это произошло? — спросил Муса Лятифович.
— Почему? — переспросил Ильяс, внимательно глянув на Мусу Лятифовича. — Я думаю, потому, что вы его так воспитали.
Муса Лятифович в задумчивости поднял усталые глаза, чуть улыбнулся уголками губ:
— Спасибо. Только не надо этого говорить моей жене.
Пришла осень, дождливая, ветреная прикуринская осень. На реке догоняли друг друга крупные мутные волны, с деревьев облегали последние листья.
Утром Эмин выписался из районной больницы. За оградой его ждал красный «Москвич» председателя.
Шофер вел машину, что-то всю дорогу насвистывая. Эмин в задумчивости глядел в окно.
У въезда в село Эмин тронул водителя за плечо:
— Останови.
Он шел по селу. Раскланивался с людьми, отвечал на приветствия. Он дошел до дома, взошел на крыльцо, толкнул дверь. На пороге потянул носом воздух:
— Эй, тут, кажется, долму готовят?
В прихожую вышла Амина:
— Приехал…
Он шагнул вперед, взял ее за плечи, обнял и стал жарко целовать глаза, губы, плечи…
— Что ты делаешь, что ты делаешь, — слабеющим голосом шептала она. — Ты с ума сошел, сейчас кто-нибудь войдет… Ну, постой, надо дверь закрыть…
Уже и зима пришла в эти края — кружится первый мелкий снежок, красит белым цветом поля, дома, сельские проулки…
Был глухой вечер. Под навесом, во дворе базы механизации, при неярком свете фонарем Эмин и Халида возились с огромным старым насосом. Дело шло к концу, закручивали последние гайки на корпусе.
— Ну, ты прямо двужильный, механик, — выпрямилась Халида. — Давно я так не работала. Думаешь, будет крутиться?
— Обижаешь, Халида, — ответил Эмин. — Насос — дело нехитрое, не то, что лошадь подковать.
И засмеялись оба.
Эмин подошел к щитку, чуть помедлив, включил рубильник. Заурчал, мгновенно набирая обороты, мотор насоса.
— Слушай, а ведь работает, а? — крикнула, перекрывая шум, Халида.
Эмин молча подмял вверх большой палец.
Во дворе появился Омароглу. Подошел к ним, послушал, как работает насос.
— А где кожух достали? — спросил председатель.
Эмин опустил рубильник. Мотор постепенно стих.
— Точно говорят в народе: если богатый человек с обновкой, все поздравляют. Если бедный — обязательно спросят, где взял. Халида, спасибо ей, сделала кожухи лучше заводских.
— А где я возьму деньги сверхурочные вам платить? — смущенно улыбаясь, спросил Омароглу.
— За деньги, председатель, я в такой собачий холод не стала бы здесь возиться, — нахмурилась Халида. — Ладно, я пошла домой.
Они проводили взглядом ее рослую фигуру.
— Что, механик, совсем уже не уважаешь меня?
— Я думаю, ты сам себя меньше стал уважать, — негромко отозвался Эмин. — Ты ведь не боязливый человек, а тут по течению поплыл. А надо было действовать, доказывать, что нельзя сразу свертывать табак и овощи… Да ты сам все понимаешь…
— А ты думаешь, очень легко действовать? Или ты думаешь, Сабит Омароглу за место свое боится? Я крестьянин, погонят с председателей — лопату везде найду.
— Лопата здесь ни при чем. Ты руководитель и, прости, отвечаешь не только за себя. Начинать здесь надо было с мертвых земель.
И снова настало лето. Жаркое светило солнце. На реке с веселым визгом целыми днями напролет плескалась деревенская детвора.
На полях, сколько хватало глаза засаженных виноградом, шла напряженная работа. Крестьяне поднимали лозу на шпалеры, подрезали ее, вскапывали междурядья.
Ильяс-киши ходил по междурядьям, присматривался к работе, иногда подправлял лозу, подвязывал.
На середине плантации столкнулся с председателем.
— Ну что скажешь, Ильяс-киши, ведь все принялись!
Ильяс-киши задумчиво тронул лозу, помолчал, потом отозвался:
— Э-эх, Сабит, если бы можно было сразу шагнуть на четыре года вперед. Трудно придется, сынок, очень трудно.
Амина спала в своей комнате. Разбудил ее какой-то шум. Она встала, подошла к окну, шире распахнула его.
Откуда-то со стороны реки доносился постепенно нарастающий шум. Амина быстро натянула па себя платье и выскочила из комнаты.
Ильяс спал на эйване. Амина наклонилась к нему, тронула за плечо:
— Проспись, что-то происходит на реке. Кажется, вода поднимается…
Река взбесилась. В предрассветной мгле было видно, как бурливая мутная вода несет какие-то обломки, вырванные деревья, мусор. На самой стремнине крутило пустую лодку. Началось наводнение. Вода стремительно прибывала.
Люди, всей деревней вышедшие на берег, молча отступали перед разливающейся рекой.
А она уже затопила старый паромный причал, чуть ли не до половины скрыла ветхий домишко, чахлый прибрежный кустарник. И поднималась все выше, дальше, подбиралась к полям…
Тут сила реки словно бы пошла на убыль. Мрачный как туча Омароглу шлепал в высоких резиновых сапогах по воде, замеряя в разных местах уровень воды.
— Уже час, как стоит на этой отметке, — сказал он подошедшему Эмину.
— Думаешь, дальше не пойдет?
— Если бы я знал… Самое страшное, что ничего сделать нельзя. Стой и смотри. Ты понимаешь, что будет со всем этим, — он сделал жест рукой в сторону виноградников, — если вода дальше полезет?
Они повернулись к полям. Молча смотрели на ровные ряды зеленеющих виноградников.
— Ладно, пошли отсюда, нечего зря нервы трепать, — сказал Омароглу и первым пошел через поле.
…А через час хлынул ливень. И вода резко поднялась и обрушилась на виноградники.
Омароглу сидел за столом в своем кабинете, неотрывно смотрел в одну точку перед собой.
Отворилась дверь. Вошел Ильяс-киши, стал на пороге.
— Сейчас не время сидеть, Сабит.
Председатель медленно перевёл на него взгляд.
— Мне страшно туда идти, — тихо ответил он. — Целый год труда впустую, целый год… А до твоих земель вода не дошла, сухие стоят. Так что, считай, ты меня на обе лопатки положил…
— Разве я боролся с тобой, Сабит? И разве об этом сейчас надо говорить?
— Знал бы ты, Ильяс-ами, как тяжело, никогда так не было. Что делать?
— А что всегда делает крестьянин, когда приходит трудный день? Он идет к другому крестьянину, они зовут других мужчин, кладут папахи перед собой и вместе думают, как жить дальше. Нельзя. Сабит, в такую минуту руки опускать — сейчас самая борьба начинается. Вставай, тебя люди ждут, люди верят тебе, Сабит…
Омароглу долгим взглядом посмотрел на Ильяса.
— Думаешь, верят? — тихо спросил он, поднимаясь из-за стола.
Эмин и Амина медленно шли но берету.
Раздался шелест стремительных крыльев. Откуда-то прилетела небольшая стайка уток-чирков, села па воду неподалеку от них. Течение медленно несло птиц, они то и дело ныряли в воду, охорашивались. Вдруг Эмин пронзительно свистнул.
Утки с шумом сорвались, полетели, почти касаясь воды крыльями.
ФАРХАД МУТАЛИБОВИЧ АГАМАЛИЕВ (родился в 1916 году) работал каменщиком, монтажником, слесарем, учился на филологическом факультете Азербайджанского государственного университета, заведовал отделом в газете «Коммунист Сумгаита». В 1974 году окончил сценарный факультет ВГИКа. Автор ряда рассказов, очерков, сценариев документальных фильмов. Кинообозреватель газеты «Советская культура».
САБИР АЛИЕВИЧ АЗЕРИ (родился в 1938 году) окончил филологический факультет Азербайджанского государственного университета. Автор ряда повестей, рассказов. Заместитель главного редактора республиканского молодежного литературного журнала «Улдуз» («Звезда»).
Постановка фильма по литературному сценарию Ф. Агамалиева и С. Азери «Старый причал» осуществляется режиссером Шамилем Махмудбековым.
