В тугом узле [Шандор Ласло-Бенчик] (fb2) читать онлайн

В тугом узле

Искушение

Эх, батя! Снова и снова думаю я о тебе. Хочу того или не хочу, а все время ты мне вспоминаешься.

Смотри только не расчувствуйся. Хотя по тебе этого и не скажешь, но я-то хорошо знаю, сколь чувствителен ты на самом деле и как увлажняются твои глаза при воспоминании о старых добрых временах. Но сейчас речь не об этом. Суровые слова намерен я обрушить на твою голову.

К сожалению, истина, как правило, бывает сурова. И все же ее лучше высказать, иначе история, случившаяся с нами, теряет всякий смысл. Или, может, лучше помолчать? Нет, батя, по крайней мере, нам-то уж не след убаюкивать друг друга ложью. Поэтому я даже не стану сокрушаться, если ты рассердишься.

Да, чтобы не забыть: этот свой привет я шлю тебе из больницы. Радости мало — можешь себе представить. Эта хворь нужна мне, как утопающему стакан воды. Я было попытался обмануть судьбу, да ничего не вышло. Как ни старался устоять на ногах, как ни лез из кожи вон, — в конце концов оказался таким же беспомощным, как осенняя муха на оконном стекле. Но и этого оказалось мало: меня буквально задавили агитацией. Дескать, с жизнью не шутят и тому подобное. Напрасно я ныл: оставьте, мол, меня в покое, все-де образуется, — с меня, что называется, не слезали. В таких случаях все сразу становятся умниками, беспокоятся о тебе, изливают на тебя свое сочувствие, высказывают свои опасения, забрасывают благими советами. А тут еще наш Мадараш, твой преемник, взял меня за горло, все уши прожужжал жене — вот я и сдался. Правда, я тогда действительно чуть не орал при каждом движении, обливался потом, и работа никак не шла.

И вскоре я загремел сюда — на белую больничную койку. Здание больницы напоминает за́мок, расположенный в глубине сада, под сенью высоких деревьев. А внутри — все бело. Порядок здесь строжайший. Так что, дорогой мой батя, времени у меня хоть отбавляй — вот и мусолю по-всякому все, что со мной приключилось. Со мною и с нами, батя, с бригадой — с этим сборищем простофиль.

Возможно, это всего лишь игра. Игра с проносящимся у нас за спиной временем. И тем не менее — увлекательная игра. Еще бы! Воспроизводишь в памяти промелькнувшие дни, приноравливаешься к ним и так и этак, размышляешь над ними. Игра? Но не воображай, что это что-то веселое. Ведь она ни счастья никому не принесла, ни исправить уже ничего не могла — что случилось, то случилось. В лучшем случае она открыла глаза тем, кто раньше, возможно, был слеп и глух. Например, на то, что пропахшие цехом трудяги слишком поздно обычно улавливают смысл происходящего. Разве не так? Ведь когда сунут тебе под нос что-либо, сразу и не учуешь, чем оно пахнет. Иначе говоря, не сразу уразумеешь, о чем речь. А то, глядишь, еще и ухмыльнешься радостно или поаплодируешь. И только потом сообразишь и запричитаешь: боже мой, опять нас подзажали.

И в конце концов горестные уроки извлекаются из этой игры. Во мне, к примеру сказать, она рождает весьма слабые надежды на лучшее будущее и только усиливает нелепый страх за собственную судьбу. Вот я и пришел к выводу: смело надеяться и верить, но и крепко побаиваться. Когда-нибудь я расскажу, что за штуковина эта моя двуликая глупость.

И все же это взбаламученное прошлое касается в первую очередь не меня. Ты в нем был и остаешься главным действующим лицом, батя Янош. И кто виноват, что за это время, увы, не славу я себе схлопотал? Впрочем, в наши дни это стало своего рода правилом в подобных ситуациях. А ведь я наткнулся на здоровую дыру, через которую ты, мой дорогой батя, благополучно ускользнул. Ни господь бог, ни неудача не были причиной того, что так повернулось счастье нашей знаменитой «золотой бригады» «Аврора» и так резко закатилась она. Сейчас я уже ясно вижу, что вовсе не те глупые обстоятельства были тому виной — другие барахтаются, но как-то выкарабкиваются из таких же обстоятельств, батя! Твоя милость, ветеран, наверняка поймет, что я хочу сказать. Пусть нашей бригаде будет понятно и то, что каким бы блистательным бригадиром ни был бы ты, Янош Канижаи, в конце концов из-за тебя несчастье свалилось и на нашу и на твою собственную голову. Потому что твои грехи с течением времени накапливались; из-за твоих заблуждений и наши дела стали взрывоопасны, как пороховая бочка. А это — обвинение в твой адрес, батя, дорогой наш мастер, даже и в том случае, если спичку к этой бочке с порохом поднес другой.

Ты нас использовал, бригадир Канижаи!

Напряги, батя, свои извилины и вспомни!

Разумеется, не мешало бы вспомнить и о том, что твои прекрасные покровители, твои добрые приятели с хорошо смазанными мозгами как по команде бросили тебя вместе со всеми твоими неурядицами по шею в дерьме. Да что там! Они-то громче всех и аплодировали, когда выяснилось, что именно тебя хотят, как говорится, закатать в мокрую простыню.

Ничего не скажешь, все тогда и вправду сошлось к одному. Несколько проколов на производстве, несколько довольно заметных ляпов в бригаде. Да плюс к тому несчастный случай с беднягой Якши. Все сразу! Тут уж и ты не мог нас защитить. И уж мало кого интересовало, что мы выдавали рекорды, что у нас отличная сноровка. И напрасно ты гонял нас на эти авралы — все равно мы оказались на дне. И тогда ты перестал быть той фигурой для начальства, с которой считаются, на которую делают ставку. Так и получилось, что в этой грандиозной сваре именно ты оказался тем глупым простофилей, которого без особого риска можно было избрать на роль «мальчика для битья».

Но самое печальное — если не самое смешное — то, что все это произошло отнюдь не из-за твоих поистине серьезных грехов и ошибок.

Только, дорогой батя, у тебя и тогда оставался выход. Была для тебя приоткрыта небольшая лазейка с черного хода, и ты со своим блестящим прошлым и с наградами, увенчавшими тебя, героя труда, смог без всяких последствий улизнуть с поля битвы. Еще до последнего звонка.

А мы, дорогой наш бригадир, остались!

Остались без своего бати, изрядно потрепанными и ничего, как дураки, не понимающими. В каком-то двойственном положении, трусливо уткнув голову в плечи. А потом нам пришлось на своем хребте выгребать всю грязь со всеми, вытекающими отсюда последствиями.

Вот так, мастер, такова картина. Неплохая штучка, не правда ли? Пока лишь я один скулю под ее бременем. Но не радуйся — твою долю я тебе еще перепасую, черт побери!

Если не смогу рассказать, то опишу.

Правда, я никогда не был бумагомарателем, но сейчас им стану. Так что держись, батя, — хотел бы я взглянуть на тебя после того, как ты прочитаешь мою писанину.

А сделаю я это наверняка. Пока еще бумага девственно-чиста, но я уже просидел над ней несколько часов. Я еще не нашел слова, которыми надо начать, но рано или поздно они придут ко мне, не бойся. А пока я мысленно прокручиваю сюжет.

Я встаю всегда рано, на самой заре. В это время здесь все еще спят. Спит больничная палата, спит дежурная сестра, внизу храпит вахтер, словом, все погружено в глубокий сон; и даже страшащиеся смерти больные тоже дремлют в эти часы.

Я же ничего не могу поделать с собой — так уж приучил меня этот проклятый будильник. Звонит, бывало, в четыре часа, и — привет постель! Но здесь-то ни к чему так рано пробуждаться. Дела никакого, на работу спешить не надо. Вот и лежу себе на спине (прямо как барин, не правда ли?), скрестив руки над головой, уставившись в одну точку. И мысленно пишу тебе это письмо. В полной тишине.

Правда, к шести часам все испарится, но не беда — завтра в предутренние часы можно будет начать сначала.

Мне бы и в голову не пришло терзать сейчас себя воспоминаниями о минувших передрягах и мысленно ввязываться в перепалку с бывшим бригадиром Яношем Канижаи, если бы несколько дней назад меня не посетил большой начальник — Рыжий Лис.

С тех пор во мне все так перевернулось (и не раз, а, по крайней мере, трижды), что и сейчас еще голова идет кру́гом.

До этого времени я считал, что я — этакий заурядный гражданин, с которым обычно не случается ничего особенного и которому по завязку хватает собственных забот и неурядиц. Своих бед.

Больница наша — прекрасная, современная; все блестит, однако для меня она — весьма тоскливое местечко. Когда я загремел сюда, был ужасно огорчен. Конечно, ведь вдоволь намаялся в полуподвальной квартире, мечтал-мечтал накопить силенок, поднатужиться и выбраться из нее, и вот только-только начал было чувствовать, что это удается, — как, пожалуйста, тебя настигает подлая хворь и все летит к черту.

Я так и сказал докторам, в первый же день сказал, и весьма воинственно, чтобы они поторопились со мной. «То есть как это поторопиться?» А так, говорю, что для меня слишком большая роскошь это лечение. «Роскошь?! Почему — ведь в социалистическом обществе лечение бесплатно…» Послушайте, господа любезные, может быть, и бесплатно. Но суть не в этом. Денег по бюллетеню не густо. К тому же, если тебе известно, что, пока ты здесь загораешь, жена с двумя хныкающими малышами мается в захудалой квартире, да еще не в своей, — мы снимаем ее, — то понятно, что денег по больничному мне недостаточно… Врачи вылупили на меня глаза, ничего не понимают. Не понимают! И головой качают. И спрашивают: «Господин Богар, у вас ведь есть средства на жизнь? Так чего же вы тогда хотите?» И действительно — чего? Пожалуй, ничего другого, говорю, как персонального вертолета, чтобы в летние месяцы курсировать на нем между собственной шикарной виллой на Балатоне и заводом, где работаю. Как раз крыша нашего сборочного цеха плоская, на нее прекрасно можно было бы сажать вертолет. Врачи смеются, похлопывают меня по плечу: шутник, мол. А потом спрашивают: «Сколько вам лет, Иштван Богар?» Ровно тридцать, говорю. «Вот видите, — отвечают, — разве можно допустить, чтобы такой молодой человек сгинул через пару лет?»

Ясно, тут трудно сказать, что можно допустить, а чего нет.

Разумеется, о том, чтобы сгинуть, не может быть и речи: врачи считают, что болезнь у меня не тяжелая и вполне излечимая. Для них — не тяжелая.

Дело якобы в том, что я малость больше, чем допустимо, наглотался за последнее время каменной пыли, отчего у меня в легких и образовались эти дурацкие каверны. Да плюс к тому еще в боку обнаружены какие-то спайки. Старая штука — не знаю даже, когда и как я ее приобрел. Возможно, перенес на ногах паршивую простуду и с тех пор тащу за собой ее след.

Однако, если говорить правду, простофиля вроде меня и половины, а то и больше не поймет из того, о чем рассуждали по моему поводу врачи. В конце концов сестра заявила мне, что, если я не проявлю склонности к выздоровлению, меня уложат под нож. Со страху я тотчас же стал послушным и полностью доверился докторам.

Они мною довольны, хотя я сам собой не очень-то доволен. Никакого особого изменения ни в здоровье, ни в настроении я не чувствую, разве что появилось ощущение, что солидно отдохнул и за прошлое и на будущее. И мускулам моим уже хочется размяться. Но бесполезно: прыгать здесь нельзя, кстати, курить — тоже. Вот и бездельничаю исправно. Голове своей тоже даю отдых — даже газету и то редко беру в руки.

О, господи, и сколько недель уже так?! Пятая идет к концу.

Мне уже давно разрешили вставать, бродить по коридорам. Но что с этого? Только и считаю дни, до среды, пятницы и воскресенья. Орши приходит всегда точно, складывает на тумбочку гостинцы, потом ведет меня гулять в сад. Сядем мы с ней на скамейку и сидим молча. Что мы можем сказать друг другу? И все же нам обоим ужасно неприятно, когда раздается звонок и настает время прощаться. Я провожаю Орши до ворот и смотрю ей вслед, пока она не исчезнет из глаз; тогда я возвращаюсь в палату и снова начинаю ждать.

На прошлой неделе в пятницу меня ожидал большой сюрприз. На те два часа мир совершенно преобразился; впрочем, потом об этом пришлось пожалеть.

Задолго до того, как наступило время посещения, я спустился в вестибюль и стал прохаживаться там, поджидая, как обычно, жену. Хлынул народ, а Орши моей нет и нет, хотя она всегда была одной из первых. На вид Орши кажется этакой птичкой-невеличкой, которую того и гляди вот-вот сдует ветер. Но на деле — куда там. Она выдюжит больше любого мужчины, да и протолкнуться, скажем прямо, отлично умеет. Впрочем, неудивительно: практика давняя и немалая.

Итак, основной поток посетителей проследовал мимо меня, а я лишь стоял как вкопанный, подпирая колонну. Потом я почувствовал, как кто-то теребит меня за руку: трое приятелей ухмылялись и похлопывали меня по плечу. Я сначала даже не заметил их, просмотрел, как они подошли. Ведь до сих пор, на протяжении стольких недель, никто не поинтересовался мною ни из бригады, ни из цеха. Правда, чего бы им интересоваться?

Ну зато сейчас они проявили такое участие и доброжелательство, словно намеревались одним махом исправить упущенное. Еще слава богу, подумал я, что они пришли только втроем, а не всей бригадой — то-то наделали бы шума.

Миша Рагашич вел первую скрипку, ему активно подыгрывали и оба старика: дядюшка Яни Таймел и Лазар Фако. Мне даже и слова не давали молвить, я только бессмысленно моргал.

— Бедный парень, бедный парень, как он паршиво выглядит!

— Я же говорю и всегда говорил: нельзя доверяться докторам. Вот и мой зять, послушайте, складный парень был, здоровый, как бык, и все такое, пока…

— Кому, черт возьми, интересно слушать сейчас про твоего зятя, Лазар!

— Но это же как раз к месту! Потому как и он был здоров-здоровехонек, пока однажды не обратился к врачу. Это случилось во время сбора винограда. Ему нужен был небольшой отпуск. Он и пришел к врачу, придумав такие жалобы, которые, по его мнению, обеспечивали ему три свободных дня. Но в поликлинике его начали мучить расспросами. Стали проверять по всем швам. Посылать туда и сюда на осмотры и анализы, передавали из рук в руки. Тут уже отступать было некуда. Ну, в сборе винограда он, правда, втайне поучаствовал, но процедурам не было конца. Пришлось ему и в больнице полежать, и дома поваляться в постели. И так попеременно продолжалось долго. А спустя год мой зять и впрямь стал инвалидом. Получил ограниченную трудоспособность. Стал больным от того, что назвался больным. Вот как бывает!

Рагашич и никогда-то не любил, чтобы у него вырывали инициативу в разговоре, а сейчас прямо-таки забузил.

— Оставь свои сказки, дед! Мы здесь не для того, чтобы, разинув рот, тебя слушать. Ну, пошли, дорогой Богар…

— Я жду Орши.

— Чего ее ждать, когда она сама тебя ждет, приятель. Ну, чего ты на меня уставился?

— Я смотрю и думаю, что у вас ум за разум зашел.

— Как раз, дружище, мы в полном уме! Тут, дорогой, тактика. Да, тактика!

А тактика заключалась в том, чтобы умыкнуть меня из больницы. И как я ни пытался образумить их, они были в большинстве.

— Не обмочись со страху, куманек! Все подготовлено, как штык!

Тут они затолкали меня вместе со стариком Таймелом в туалет. Дядюшка Яни сразу же начал раздеваться. А Миша с Лазаром караулили, чтобы никто не помешал. Вскоре дядюшка Яни вышел из туалета в моем пижамном костюме и халате и спустился в сад, изображая прогуливающегося больного. Таким образом, наличие больных не пострадало. За ним вышел и я, уже в гражданской одежде. По фигуре мы с ним более или менее схожи. Правда, я все же старался быть осторожнее в движениях, чтобы пальто Таймела не лопнуло у меня на спине или в плечах, а еще меня смущало, что брюки висли на заду, как пустой пузырь. Впрочем, я выглядел, как приехавший из глухой провинции вполне невинный посетитель. Тут меня подцепили Рагашич и Фако и буквально поволокли к выходу, на свободу. Теперь уже и меня охватило манящее желание побега.

Орши была еще больше взволнована. Она стояла на тротуаре, напротив больничных ворот. По ней сразу было видно, что она участвует в захватывающей конспиративной операции.

Однако, когда я перешел дорогу, меня встретила уже совсем другая Орши. Пугливая птичка-невеличка в мгновение ока исчезла и превратилась в проворную бойкую молодку, которую и погладить-то наслаждение, но которая — ой-ой! — и поцарапать и укусить может своими острыми зубками.

— Что у тебя за друзья?! — накинулась она на меня, хотя прекрасно знала их. В ее словах заключался упрек: мол, и ты точно такой же, когда ускользаешь из-под моего контроля. Такой же, мол, вполне современный, хорошо причесанный, внешне порядочный гражданин, а на деле — шумный озорник и пройдоха, готовый приударить за каждой покачивающей бедрами девицей, побалагурить с ней, лишенный всякого стеснения парень из седьмого района, как Миша Рагашич. А Миша только ухмылялся:

— Ну, что, я же говорил! Или что-то не так? А теперь, дружище, ура, вперед! Почувствуй себя в раю хоть в эти мгновения. И никаких возражений — я сейчас здесь начальство.

И тут же они меня снова подхватили и потащили за собой.

— Направление — корчма «Подсолнух»! Столик заказан, вы — мои гости.

— Ты что, Мишка, выиграл в лотерею?

— Скинулись, голубчик! Бригада малость скинулась. Знаешь, как раз позавчера мне стукнуло в голову, что мой дорогой добрый приятель куда-то канул. Что с ним? Я сказал ребятам, надо бы изобрести нашему бедняге Богару какое-нибудь лечение, которое бы его утешило. По две-три десятки кинули. С первого же слова. И, что ты скажешь, я обложил данью и ребят из бригады Лаци Николы.

— Я надеюсь, вы уже больше не конфликтуете?

— Нет, почему?! Но это не должно было помешать им тоже сброситься. Разве я не прав?

— Наверно, ребята неплохо порылись в карманах, если ты так весело взираешь на мир.

— Ах, приятель, совсем не угадал. Эта старая кляча Лазар, он раскошелился, чтобы как-то убить время. Ему отвалили сегодня утром триста форинтов. Так что сейчас он фон-барон!

— Точно! Получили небольшое соцпособие. Это не шутка.

— Ты с ума сошел, Лазар! Ведь ты же не для этого его просил.

— Конечно, не для этого! И все же мы найдем этим деньгам лучшее применение, чем моя старая карга. Не так ли? Ведь половину она отдала бы попам, а половину отнесла бы в аптеку. Чтобы ей наварили всякие травяные настои, черт побери!

Лазар, как всегда, зло говорил о своей жене. Может быть, старик просто стеснялся, что любит ее.

В «Подсолнухе» Рагашич заказал большое блюдо сандвичей и печенье, чтобы я как следует угостился.

Мне так много хотелось сказать Орши, о стольком расспросить ее, но заготовленные утром слова куда-то испарились, и я неожиданно завел разговор совсем о другом.

— Мне приснился сон, моя радость. Иду я по какой-то красивой лестнице, по коридору. Потом позвонил, и ты открыла дверь. Сказала мне: «Тс-сс! Не шуми, дети уже спят». Мы на цыпочках прошли в заднюю комнату, стали есть виноград и смотреть телевизор. И никто нам не стучал в стенку, что мы, мол, зря переводим электричество, что, мол, вечером вообще должна быть тишина в квартире и что-де надо бы присмотреть за детьми, а то — не дай бог — заревут…

Орши это не понравилось:

— Мне противны твои сны!

Я ведь говорил, что этот зверек умеет зубки показывать.

Но тут вмешался Рагашич:

— Воркуй, дружище, со своей милой, но знай, что у вас осталось десять минут.

— Как десять?! Ведь посещения в больнице до семи.

— Десять минут, коли я сказал.

Я разозлился:

— Не вернусь я сейчас!

— А кто тебе говорит, чтобы ты сейчас возвращался? Через десять минут придет товарищ Чонка, из лаборатории, знаешь, и отдаст ключ.

— Меня это не интересует! И никто не интересует.

— Плохо у тебя вертятся шарики, приятель. «Хата», дорогуша, «хата»! Все организовано так, что будь здоров!

— Плевал я на чью-то «хату»!

— Слушай, приятель: Чонка с женой живут совсем рядом. Пять минут медленным шагом. Детей у них нет. Я дал ему сотню, и они сейчас отправляются погулять, зайдут куда-нибудь поужинать. А «хата» — в вашем распоряжении.

— Ну что, сынок, ты пока еще не совсем сник? — подмигнул мне Лазар Фако, и хитрая усмешка заиграла на его морщинистом лице.

— Праведный боже, то-то можно лихо сбить масло!

Рагашич пнул под столом коленку старика:

— Не забывайся, старина! Ты в порядочном обществе.

— Прошу прощения, я же ничего такого не сказал.

— Ты всегда, стоит тебе немного выпить, говоришь неприличные вещи. Проси прощения, Лазар!

Старик, виновато моргая глазами, посмотрел на Орши:

— Да я ничего такого не сказал. Ведь правда, моя дражайшая, вы ничего плохого от меня не услышали? Просто я оговорился, я… э-э… хотел сказать…

Так и не сумев объяснить, что же он все-таки хотел сказать, и желая заслужить расположение общества, старик достал последнюю сотню и шлепнул ее на стол.

— Слушай, Мишка, я чувствую, в нашей заводской столовке сегодня переперчили пищу — горло пересохло.

— Кш-ш, папаша, чего нам вспоминать о столовке. Здесь нас обслуживает частный сектор.

— А я говорю, переперчили! У меня после обеда весь рот пересох! И язык словно картонный.

Миша рассмеялся:

— Это уже смертельно опасно, папаша. Глядишь, так и весь высохнешь.

— Насчет «высохнешь» — это еще мы поглядим! А смазка нужна.

— Убери, свою красненькую! Вот глупый старик!

— Нет, Мишка, я так хочу! Лазар Фако желает сейчас заплатить! Я хочу угостить эту восхитительную супружескую парочку! Не мешай мне! Деньги есть, черт побери! Соцпособие, хе-хе-хе!

— Ну и чудак! А потом схватишься — и порядочной пары кальсон не найдешь. Женины штанишки напялишь.

— Ничего, не обеднеет! А к тому же в постели они ей не нужны! Не выбрасывать же мне эту сотню!

Старика уже нельзя было укоротить, он во что бы то ни стало хотел выказать нам свое расположение. Вскоре появился Золи Чонка и принес ключ.

У выхода из «Подсолнуха» я было потянулся к Орши, желая перенести ее на руках через улицу, но она выскользнула из моих объятий и побежала. В воздухе словно пустота образовалась на том месте, где только что была она; я нырнул в эту пустоту и побежал замаячившей впереди Орши. Многие видели эту сцену — кто посмеялся, а кто поморщился. Но нам ни до кого не было дела. Прическа у Орши растрепалась, и волосы развевались во все стороны. Тело у нее вытянулось, она словно парила над землей. Я мчался за нею, пригнув голову. Легко нагнав Орши, я побежал рядом, и мы неслись, тесно сблизившись, нога к ноге, плечо к плечу, можно сказать, щека к щеке…

Когда мы возвращались обратно, нас уже нельзя было отличить от остальных прохожих. Ох, как бы мне хотелось сейчас пойти вместе с Орши домой! Но, увы, мне оставалось только спросить:

— Пе?

— Порядок!

— Шан?

— Тоже!

Это означало, что оба наши малыша, и Петер и Шандор, живы-здоровы, нормально растут.

У входа в «Подсолнух» нас дожидались Миша и старик.

Лазар Фако еле держался: ноги стали ватные, да и позвоночник у него словно весь изогнулся. Около него, как подпорки, Рагашич поставил три урны для мусора. Упершись в две из них локтями, старик с большим трудом пытался сохранить равновесие.

— Освободите же меня! — тупо причитал Фако. — Весь мир замусорен!

— Не обращай на него внимания, Богар, он уже совершенно готов… — на лбу у Рагашича выступили капельки пота. — Так вот, дружище, ты только не сердись, ей-богу, сложилась муторная ситуация. Ты должен понять…

Внезапно он перешел совсем на другой тон:

— Прошу покорно, не мог бы ты как-либо помочь уладить эту неурядицу? В долг, разумеется. Килограмм презренного металла — всего-то. Факт. Можно рассчитывать?

Для меня, наверное, это было еще более унизительно. И даже не потому, что всю эту историю, пусть даже с плохим концом, они затеяли из-за нас. А потому, что у меня, если даже и была двадцатка, она осталась в кармане пижамы, болтающейся сейчас на плечах папаши Таймела, вышагивающего до сих пор по дорожкам больничного парка. Я ужасно скверно себя чувствовал — пожалуй, хуже, чем Фако с Рагашичем.

Мы оба с Мишей уставились на Орши, словно ожидая, что она совершит чудо, окажется легкомысленной, или великодушной, или сам не знаю какой… Глупое положение: ведь я точно знал, что и дома едва ли найдется сейчас пара форинтов. А если?.. Если Орши вдруг мило улыбнется и начнет колдовать, после чего с неба свалится или вырастет из-под земли целый букет красных банкнот… Но ничего такого, разумеется, не произошло.

Никто из нас не пошевелился, мы стояли и смотрели себе под ноги.

— Тетушке Бачко привезли уголь, — произнесла наконец Орши. Я думаю, она просто хотела нарушить молчание.

— Провались эта тетушка Бачко!

— У нее нет денег, чтобы заплатить.

— Не очень-то верь этому! Она — страшная выжига. У нее и под кожей, наверное, банкноты.

— И все же она просила у меня.

— У тебя?

— Да, чтобы я заплатила ей вперед за квартиру.

— Не вздумай этого делать!

— Если бы даже хотела, не смогла бы. Где мне взять сейчас семьсот форинтов?

— Вот видишь!

— Чего вижу-то? Она пыталась уговорить меня одолжить у кого-нибудь.

— Но ты сказала ей?

— Что?

— Чтобы она катилась подальше!

— Она начала мне объяснять, что по соседству живет киномеханик, некто Мишкольци. Сама Бачко с ним не разговаривает. Так, мол, пусть я схожу и попрошу у него.

— С чего бы это?

— Потому что мне он, дескать, обязательно даст взаймы. Стоит только подмигнуть ему. Мол, он всегда пялит на меня глаза.

— Это сказала старуха Бачко?

— Ну да! Кто же еще?

— Я придушу эту старую перечницу!

Рагашич в такт моим словам все время кивал головой, словно желая сказать, что он с радостью поможет мне. Орши же поняла, что я задыхаюсь от злобы, и подхватила меня под руку.

— Чепуха! — сказала она. — Нечего это принимать всерьез.

У Орши дома есть жестяная коробочка. Пять лет тому назад я взял ее на завод, припаял намертво крышку, а посередине проделал тонкое отверстие. С тех пор Орши копит деньги, бросая туда когда что останется — когда двадцатку, когда сотню, а когда и не бросит ничего. Сколько, интересно, могло уже там накопиться? Тысяч пять? Вряд ли больше. За пять лет пять тысяч. Но это — тайна, табу! Считается, что никакой коробки нет, а значит, и денег нет. Даже упоминать о них нельзя. Это был фундамент, на котором воздвигали мы свои радужные мечтания: когда, наконец, государство вручит мне ключ от квартиры, у нас будет с чем вступить в рай.

Мы — не обсевки в поле: зарабатываю я неплохо. Каждый месяц мы дважды прикидываем: что у нас есть и что нам нужно. На заводе, если все нормально, я заколачиваю чистыми три тысячи, а частенько набегает и три с половиной. Да плюс «левый» заработок: за час камнетесной работы — двадцать пять форинтов; по договоренности с мастером, у меня там шестьдесят часов в месяц, а значит, еще плюс полторы тысячи форинтов. Так что наш месячный доход составляет примерно пять с половиной тысяч форинтов^[1].

За комнату мы платим хозяйке семьсот форинтов. Сто пятьдесят — сто семьдесят я забираю на неделю: на обеды, сигареты, газеты, транспорт и прочее. Эти две статьи расходов в основном прикрывает камнетесная работа.

А то, что получаю на заводе, мы проедаем. В основном малыши. Орши ежедневно тратит сотню на продовольствие в магазине и на рынке: мясо, молоко, хлеб, овощи — на четыре рта. А еще фрукты, черт бы их побрал! А там еще то и другое, пятое, десятое, включая стиральный порошок.

Но ведь нужно еще и одеться. Я и так уже пять лет ничего себе не покупал из одежды, Орши — три года. А два малыша? Растут, вырастают из старого… Но хороши, шельмецы!

Так можно ли утверждать, что я зарабатываю неплохо? Черт его знает!

То, что получает Орши, все расписано по полочкам: на сберкнижку и — очередной взнос за мотор. Уже два года, как у нас есть мотоцикл с коляской. Выхватил из-под рук. Излишняя роскошь? Вовсе нет! Пилить и жаться в автобусе и трамвае из пригородного Хидегкути на завод, затем к мастеру-каменотесу и домой! Мне время дорого! А потом как только младшенький прочнее встанет на ноги, так вся семья в мотоцикл и — пожалуйста: хоть на Дунай, хоть в лес… И стоимость его со временем окупится. Без мотора я чувствовал бы себя просто несчастным субъектом. Нулем без палочки.

Рагашич захохотал:

— Опля! Народное празднество отменяется. Тоже хорошо! Тогда я сам беру ноги в руки, иду к Золи Чонке, дождусь, когда они вернутся, и заберу у него назад сотнягу. Гениально! Вот так-то, приятель. Ты имеешь дело с великим гением!

— Не беда, Миша, все образуется.

— А этого старого хрыча я пока оставлю здесь. Слышишь, ты, мусорный ящик! Сиди тут и спокойненько жди меня. Можешь даже поспать пока. Ясно?

Миша Рагашич сунул руки в карманы и зашагал твердой походкой, опустив голову. Пройдя несколько шагов, он обернулся и, заулыбавшись во весь рот, спросил:

— Но дело сделано, не так ли, Богар? Ох, уж эта любовь, боже мой! В этом загнанном мире иногда все же неплохо почувствовать себя человеком.

Они проводили меня до больницы.

— Теперь ты придешь только в воскресенье? — тоскливо спросил я у Орши.

— Я принесу тебе в воскресенье запеченный картофель.

— Вот увидишь, как только выйду отсюда, у нас каждый день будет воскресенье.

Такая милая, красивая женщина — моя жена, что даже на душе защемило.

Она села на скамейку рядом со стариком Таймелом, прямо восковая кукла в паноптикуме.

Такого покладистого человека, как Таймел, я еще не встречал. Стоит ему сказать: «Старик, надо вкалывать!» — он тут же заведется, как мотор, и, посапывая, вкалывает не покладая рук, и сам, по своей инициативе, не бросит работу аж до страшного суда. И наоборот, если скажут ему: «Хватит, отбой, папаша!» — он со всей серьезностью кончает работу, и уж тогда его ничем не расшевелить. Правда, бросит пару крепких словечек — тут его понуждать не надо, заведется, не остановишь, пока хватит кислороду…

Время посещения больных подходило к концу. Мы с Таймелом укрылись в кустах, чтобы поменяться одеждой. И тут старик, ни слова не говоря, набросился на меня и дрожащими от волнения руками стал шарить у меня на груди. Что за чертовщина?! Я обалдел и готов был уже вмазать ему разок, но старик в этот момент добрался до нагрудного кармана своего пиджака и с торжествующей улыбкой извлек из него небольшую плоскую фляжку.

— Эх ты, разиня, ты ее даже не заметил! Самое надежное лекарство от любой хворобы. Это мой подарок тебе, парень.

Я вернул фляжку старику, сказав, что у меня есть тут чем лечиться.

Голова у меня гудела, мне хотелось лечь в постель. Не то чтобы я чувствовал себя очень усталым, скорее, меня одолевала какая-то приятная истома. Но старик продолжал жужжать мне в уши.

— Говори, говори, папаша! — сказал я, не слушая его.

Но продолжить разговор уже не было возможности. Поток возвращающихся посетителей закружил старого Таймела и вынес за ворота. Старик осторожно лавировал в толпе, прижав руку к груди, оберегая возвращенную ему ценность. Наш «леший» был малость скуповат. И наверняка приврал, что купил на рынке эту фляжку, — небось слямзил ее у родственников своей дочери. Зять у него — гешефтмахер.

На другой день утром в дверях моей палаты появился Рыжий Лис. За ним — дядюшка Лайош Беренаш и мастер Переньи. Все трое были облачены в белые халаты, до дверей их сопровождал даже дежурный врач. Впрочем, я и так сразу понял, что не человеколюбие и симпатия к моей персоне привели этих начальников сюда, им что-то было нужно. Официальное.

Признаюсь, я удивился, меня даже охватило какое-то беспокойство. Молча я смотрел на них. А они с некоторой неуверенностью сделали несколько шагов по палате, и тут же лица их радостно озарились: они увидели меня. В этом, правда, не было ничего особенного: я лежал у них перед носом, крайняя койка — это мой «отсек».

Рыжий Лис по-настоящему прозывался Дюлой Ишпански — то есть товарищем Ишпански, в зависимости от того, при каких обстоятельствах общаешься с ним. Нам, разумеется, так было проще, ведь для нас он Начальник, начальник с большой буквы.

У нас на заводе много их ходит — управляющих администраторов, руководителей и других местных шишек, но, я думаю, из всех них он — самый настоящий профессионал. Двадцать пять лет он возглавляет центральное предприятие завода, что уже само по себе — захватывающий цирковой номер, одно из наших отечественных чудес.

— Добрый день, товарищ Богар! — нарушил молчание Ишпански.

До сего времени я считал, что большой начальник и фамилии-то моей не знает, и был явно смущен. Как мне ответить? Мол, рад видеть вас, товарищ директор? Или, может быть: здравия желаю, товарищ руководитель предприятия? А может быть: к вашим услугам? Или просто сказать в ответ «Добрый день!»?

С Ишпански все здоровались первыми, даже генеральный директор. Я никогда не подходил к нему ближе чем на три шага. Знать, правда, я его хорошо знал, ведь в каждой нашей работе он незримо присутствовал.

На месте нынешнего завода стояла когда-то небольшая старая мастерская, состоявшая из нескольких мрачных задымленных цехов, а сборочным цехом был сам двор. И работало здесь всего-то дюжины две людей. Рассказывают, что те, старые трудяги, отмечали как праздник выпуск каждого вида готовой продукции. А сегодня? Нас, наверное, не меньше тысячи, и за три дня мы производим больше, чем когда-то за десятилетие. А саму продукцию вообще нельзя сравнить — небо и земля!

Я это все знаю потому, что под канцелярскими помещениями технического отдела — огромный подвал. Двадцать лет тому назад его отлично отремонтировали, привели в порядок, покрасили, оборудовали и устроили в нем музей завода. Здесь можно, по существу, увидеть все, что завод производит и производил за все время своего существования. Собрано невообразимое количество экспонатов, начиная от различных цепей, обручей и кованых инструментов, вплоть до гигантского гидравлического пресса. Более мелкие экспонаты представлены в их натуральном виде, а более крупные, габаритные и дорогие машины — макетами и плакатами. Сегодняшний день завода представлен, в частности, моющими аппаратами на фотоэлементах, автоматическими комплексами красящих цехов. А будущее? Поживем, увидим.

Много разного толкуют о нашем будущем. Будто бы вместо больших комплексных арматурных агрегатов, гидравлических станов, сложных комплектов оборудования мы будем выпускать в рамках международной кооперации труда в первую очередь отдельные конструкции и детали машин, зато в гигантских количествах. Какое-то оборудование, осуществляющее обслуживающие функции.

Во всяком случае, многое из того, что выставлено в музее, обязано своим появлением Дюле Ишпански.

В какой мере и как — этого по готовой продукции не увидишь. Но мы-то знаем. На нашем предприятии никогда гладко, без сучка и задоринки, ничего не делалось. Но какие бы неполадки, неразбериха или провалы ни случались, Дюле Ишпански все было нипочем: так или иначе, но он всегда умел выжать из людей то, что ему было нужно, и получал предписанную планом продукцию. Любой ценой. При этом его абсолютно не волновало, что в большинстве случаев все осуществлялось путем, далеко не предусмотренным правилами, или что внизу, в частности в цехах, в сборочной, людям зачастую приходилось делать невозможное.

— В идеальных условиях, при благоприятных обстоятельствах и дурак сумеет дать продукцию, — имел он обыкновение отвечать на жалобы бригадиров. — Но такого не бывает и не будет никогда.

Рыжий Лис у нас — сила! Даже не из-за своего служебного положения, не только благодаря своей позиции, но и потому, что он, можно сказать, каждого держит в ежовых рукавицах. И в первую очередь держит в руках не дела, не повседневную текучку, а именно людей. И его сотрудники, его подчиненные, что бы они ни делали, делают ради него. Даже то, с чем они и сами бывают не согласны. Как и он готов все сделать, стоит только от него, от завода потребовать новой продукции, новых показателей. Если, к примеру, завтра начальство приказало бы Дюле Ишпански отложить в сторону все, что в данный момент находится в сборочном цехе, и выпускать серийно космические корабли, он, не моргнув глазом, взялся бы за это дело, и никто бы не посмел ему перечить.

Сомнения и жалобы, разумеется, все равно возникнут. Их он обычно снимает банальной фразой, что ничего нет невозможного, есть нежелание или неумение. И если и после этого кто-нибудь пытался обратить внимание Рыжего Лиса на то, что для выполнения полученного задания у нас нет материалов, нет инструментов, нет деталей или нет еще даже и разработанной технологии, Ишпански только качал головой:

— Это все мелочи, коллега. Товарищи именно за то и получают зарплату, чтобы был материал, были инструменты, были детали и была разработанная технология. Хоть со дна преисподней, а все должно быть.

И в конечном итоге результаты всегда подтверждали правоту Рыжего Лиса: рано или поздно (как правило, поздно, более того, обычно в предпоследний момент), но находилось все. Возможно, и вправду со дна преисподней. Чтобы затем, уже в сборочном цеху — кровь из носа, но мы могли добиться необходимых результатов.

Что да, то да, он походил на капитана, который приведет в гавань свое судно, даже если оно получило пробоину, попало в страшный шторм, команда взбунтовалась и в машинном отделении начался пожар…

Мы привыкли видеть его всегда одинаковым. Веселым и спокойным, малоразговорчивым человеком. Будто когда его создавали, забыли снабдить нервами и эмоциями. Возможно, тайна хорошего состояния и прочной позиции именно в том, что такой человек не должен принимать что-то близко к сердцу? И может быть, на том фронте, которым он командует, иным путем ничего и не добьешься?

Его ржаво-седые волосы были когда-то огненно-рыжими, отсюда и его прозвище: Рыжий Лис (разумеется, только за глаза). Впрочем, возможно, оно прилипло к нему еще и потому, что он был отличным тактиком и хитрым комбинатором? Не знаю. Старые истории и старые дела, которые известны все меньшему и меньшему числу людей, кроются за этим. Наш бывший бригадир, Янош Канижаи, знал его, однако никогда не говорил о нем. Мне от других уже стало известно, что Канижаи и Ишпански были когда-то весьма добрыми друзьями. Потом, когда Ишпански стал большим начальником, эта дружба постепенно угасла и сошла на нет. Однако память о ней сохранилась и проявлялась хотя бы в том, что Канижаи всегда по первому слову брался за самые трудные, казавшиеся невыполнимыми задания, — о какой бы работе ни шла речь, — если об этом просил Ишпански. И выполнял. Точнее говоря, мы выполняли. Мы, всемером — тогда еще знаменитая бригада нашего бати, мастера Канижаи, бригада «Аврора». Да, но это уже в прошлом…

На заводе говорили также, что у Рыжего Лиса имеются далеко ведущие прочные связи и что он, по существу, может претворять в жизнь все, что по какой-либо причине посчитает нужным. Поэтому очень многие подобострастны с ним, ищут его расположения. Кто из-за одного, кто из-за другого…

Я, правда, почему-то не пылал к нему особой симпатией и скорее старался избегать встреч с ним, чем изображать перед ним этакого готового к услугам рубаху-парня. Я никогда не любил пожимать руки вышестоящим. Бог знает, почему, но мне претило это, так же, как, скажем, любовь между однополыми существами. Думается, подобные свойства характера заложены в человека с детства; то же — и во мне: издавна, наряду со всем прочим, во мне жило какое-то опасение по отношению к белоручкам.

От таких людей не убежишь, да я и не стараюсь. От Ишпански-то еще как раз можно было бы — спрячешься, как улитка, в свою ракушку, и сколько бы ни стучались, ответишь: «Оставьте меня, пожалуйста, в покое». Но вот сейчас ко мне в палату вошли не только эти трое, вместе с ними — сам завод.

Завод, который для меня давно уже перестал быть просто рабочим местом. Потому что, когда бы и как бы ни выходил я за ворота завода, он всегда остается во мне, я несу его с собой, хочу ли я того или не хочу. Он со мной даже в моих снах. И что бы со мною ни было, он всегда и где угодно настигает меня. Даже на больничной койке.

Да-да-да! Однако для меня завод, думаю, все же нечто иное, чем для этих трех солидных посетителей с серьезными лицами. Разный уровень. И напрасно они так тесно обступают меня, обдавая запахами табака; хоть они всего на расстоянии вытянутой руки от меня, все же меж нами зияет пропасть.

Но зачем все-таки они пришли?

Надо что-то сказать. Быстренько выложить, что тут какое-то недоразумение. Что со мной не приключилось никакой производственной травмы. Самая обыкновенная «гражданская» хворь.

Потому что, вообще говоря, заводские начальники обычно тогда раскачиваются на посещение больницы, когда какой-либо незадачливый трудяга в результате несчастного случая попадает в руки врачей. Чтобы перед тем, как начнутся официальные расспросы, фиксируемые в протоколах, подсказать бедняге, что́ стоит говорить, а что́ — нет.

«Надо упредить события», — подумал я.

— Я ничего не подпишу… — протестующе выдавил я из себя.

— И все же, дружок Пишта, это тебе придется подписать! — по-командирски осадил меня дядюшка Лайош Беренаш и, достав из своего портфеля бумажный пакет, положил его на тумбочку. В пакете было несколько апельсинов, плитка шоколада и карамель от кашля… Потом он сунул мне в руки лист бумаги и ручку. — Вот здесь, дружище! Расписка в получении. Подарок за счет директорского фонда, соколик, а мне за него отчитываться. — Тут он еще порылся в портфеле и извлек фляжку с айвовым соком. — Вот, приятель, есть еще и такое. Более крепкие напитки тебе все равно запрещены, не так ли?

На первых порах я не очень уважал дядюшку Лайоша, но потом проникся к нему настоящей симпатией. Здоровенный серьезный мужик из старой гвардии… Казалось, что с самого сотворения мира он сидит у нас и возглавляет профсоюзную организацию.

С Беренашем не случалось никаких исключительных историй, он не попадал ни в какие захватывающие перипетии, не склонен был ни к хитростям, ни ко лжи. Он всегда казался таким, словно его только что оторвали от станка. Он не мог, а возможно, и не стремился стать этакой яркой, современной личностью, с которыми ныне все чаще и чаще приходится сталкиваться на ковровых дорожках управленческих коридоров. Но, может быть, именно в силу этого он пользовался полным доверием. С одной стороны, потому, что ему не нужно было объяснять на пальцах, если тебя что-то беспокоило или не нравилось, и он понимал тебя. С другой же стороны, потому, что он не стремился ни над кем возвыситься, не пытался показать себя умнее другого, не норовил придраться по всякому поводу. Многие думали, что это у него такая тактика. Что он по расчету остался на роли «скромного кадра» и поэтому так готов сотрудничать с каждым, пойти на компромисс, примирить ссорящихся, словом, вести себя как тихий и доброжелательный служащий, ибо только в этом случае он может сохранить за собой свою позицию. Между тем он только «на коротких дистанциях»был тихой и уступчивой душой; «на дальних же дистанциях» он зарекомендовал себя крепким, как строительный кирпич, рабочим и упрямым, как вода, что точит камень. Словом, честным и порядочным человеком был и оставался старый Беренаш.

Когда я заметил, что этот человек и вправду знает, чего хочет, и одинаково разговаривает и с нами и с большим начальством, я начал его уважать.

Помню, я еще был на заводе зеленым парнем (проработав только полтора-два года), когда он однажды подошел ко мне в сборочном цеху:

— Слушайте, Пишта. Скоро здесь начнет работать пятимесячная школа по профсоюзной линии, будет готовить наши кадры агитпропа. Вам следует записаться в эту школу. Вот, заполните, пожалуйста, эту анкету.

Меня аж в дрожь бросило, и в отчаянии я стал объяснять ему, что со своей бетонной головой я совсем не пригоден для усвоения таких рафинированных умственных штучек. Сослался также на крайнюю нужду у нас в семье, вследствие чего для меня трудовые показатели, сверхурочная работа — это как спасательный пояс для утопающего; где уж мне, мол, сидеть с разинутым ртом на лекциях. Словом, я просил его направить в эту школу кого угодно, только не меня. Я лез из кожи, придумывая все новые и новые доводы, а Беренаш только кивал головой, и сердце его, очевидно, именно тогда прониклось сочувствием ко мне. Потом он похлопал меня по плечу и сказал:

— Хороший вы парень, Пишта. Я знал, на кого можно рассчитывать. Словом, после обеда заскочите в профком, я дам вам рекомендацию.

Мне вдруг стало страшно весело: я понял, что мне не тягаться с этим стариком, и я, не зная, плакать мне или смеяться, подписал ему бумагу, желая его порадовать. Прошел я затем эту школу — напичкали мне всячески голову, а в результате — ничего: в сборочном у нас профуполномоченным как был, так и остался Арпи Хусар, не кончивший никакой школы. Но дядюшка Лайош был очень доволен. По-видимому (так я решил), для него было существенно лишь то, что он готовит кадры и что при случае может доложить, что у нас профсоюзная организация на высоте. Я тогда был еще неподкованным конем и многого не соображал. Только теперь я начал понимать, что старый Беренаш — далеко не бутафорская фигура, что он мудрый человек со своей рассудительностью и безотказностью.

Старший мастер Переньи был самым молодым из троицы, впрочем, по нему это не было заметно. По нему вообще ничего не заметно. Главный начальник большого сборочного цеха, ходячий механизм, вычисляющий, наверное, на бумаге, пойти ему сегодня пообедать или нет. И всегда говорит либо с чужого голоса, либо то, что предписывают различные правила, таблицы, инструкции. Ишпански всегда заботился о том, чтобы в его окружении были такие вот люди-машины. И действительно, на что уж у нас в сборочном был обычно хаос, но Эндре Переньи — единственный, кто без нервных конвульсий вполне надежно мог в нем ориентироваться…

Наверное, на моем лице нельзя было прочесть особого, воодушевления, потому что дядюшка Лайош начал меня утешать:

— Выше голову, товарищ Богар, от всего есть свое лекарство.

— Даже и от судьбы, дядюшка Лайош?

— И от судьбы мы кое-что припасли для тебя.

— Я так и думал.

Тут Рыжий Лис вскинул брови:

— А вы что, уже знаете?

— Я знаю только то, товарищ начальник, что вы не пришли бы сюда просто так, из любопытства.

— Это верно. У нас имеются планы на ваш счет, молодой человек.

При этих словах у меня мурашки побежали по коже.

— На мой счет?!

— Они станут актуальными, когда вы выздоровеете. Но тогда — сразу же, немедленно.

— Через девять дней, — назвал срок Переньи. — Двадцатого, в понедельник утром.

— Что-то мне трудно понять, товарищ Переньи. Раскройте хоть секрет: откуда вы взяли эти девять дней — на картах ли нагадали, или кукушка накуковала?

— Мы говорили с главным врачом.

— Понятно. А если главный, к примеру, сказал бы: «Видите ли, как сказать…» — то этот разговор сейчас и не состоялся бы?

Ишпански рассмеялся:

— Нет, все равно состоялся бы. Мы бы и тогда постучались в дверь палаты, принесли бы апельсины, шоколад и свои добрые пожелания… Но не будем тянуть время. Что означает сейчас для нас полная реорганизация предприятия, это и вам хорошо известно. И к концу месяца я хочу иметь ясную картину всего — причем уже в новой расстановке. Понятно?

Переньи для большей ясности рассказал мне об этой новой расстановке. Хотя мы о ней уже немало слышали. Суть ее сводилась к тому, что центральный сборочный цех переезжает в новые помещения заводского корпуса на Шорокшарском шоссе. И там впредь будет осуществляться серийное производство. В центральном заводском здании останется лишь несколько подразделений. Экспериментальный цех, затем — цех прототипов, а также производство уникальных образцов. И последнее — что организованное по-новому гарантированное обслуживание станет базой внешних монтажных работ.

Выходит, они хотят — раз-два и все осуществить? Мы так полагали, что это произойдет не раньше осени.

— Словом, дел тут по горло, дружище Богар, — ободряюще добавил Лайош Беренаш. — И на твою долю достанется. Поэтому мы и пришли.

Что я должен теперь делать — радоваться? Но, пожалуй, прежде всего надо быть начеку.

— Мы отказались от наших прежних наметок, и я решил, что для внешних монтажных работ мы не станем создавать новое подразделение, а поставим на них бригаду «Аврора», — произнес Ишпански таким тоном, точно делал великое одолжение. — Испытанную старую бригаду. Вы заслуживаете доверия. А я редко ошибаюсь.

— Численный состав бригады мы, разумеется, увеличим. Вас будет шестнадцать человек, — проговорил мастер Переньи, как бы заканчивая этим подготовку к главному.

Но меня в данный момент не очень и волновало, останемся ли мы маленькой бригадой, или нас превратят в большую, я скорее искал возможность как-то ускользнуть от всего этого. Даже на поточном производстве, и то в сто раз лучше. Хотя и куда скучнее, но зато гораздо спокойнее, а главное, распорядок работы всегда постоянный.

— Товарищ Ишпански! Можно вам все-таки сказать?

— Говорите!

— Боюсь, я не подойду для внешнего монтажа.

— Не скромничайте, дружище! Сколько лет мы вас уже знаем? Двенадцать?

— Да, пожалуй, и побольше, — проговорил Беренаш. — Мы помним его еще учеником.

— Не в этом дело, шеф. Я не боюсь никакой работы. И меня не смущает, когда надо вкалывать на заводе. Даже если нет-нет да приходится куда-нибудь выскакивать на периферию, — что ж, порядок: раз надо, значит, надо. И мы делали. Товарищ Переньи может подтвердить, что на нас не жаловались. Но если мне теперь придется по горло окунуться в этот внешний монтаж, то так ведь можно и навечно закиснуть в провинции. Декада — здесь, декада — там. Бродяжническая жизнь, бесконечные «порожние рейсы». Не сердитесь, но лучше уж переведите меня тогда в другую бригаду. Куда угодно.

Интересно, сердиться начал не Ишпански, а Беренаш:

— Послушайте, милейший! Вы тут несете всякую чепуху, вместо того, чтобы дослушать до конца. Вы ведь даже не знаете толком, о чем идет речь, а уже сотрясаете воздух. Побольше самодисциплины, коллега, самообладания!

— К сожалению, дядюшка Лайош, я очень даже хорошо знаю, о чем идет речь. Это такая работа, которая засасывает, и в конце концов в ней нетрудно потерять самого себя. Потому что до тех пор, пока мы монтируем оборудование на площадках заказчиков, устанавливаем его, испытываем, как оно работает, оно и работает, до тех пор все в порядке, все прекрасно. Но потом появляется какой-нибудь криворукий работяга и портит, скажем, регулятор, или, к примеру, не замечает, что где-то ослаб винт клапана, и начнет увеличивать давление пара… Тогда заморский завпроизводством завопит по междугородному, а нам хоть лопни, а обеспечь гарантийный ремонт — и так без конца. Поскольку и на ремонт нужно, кажется, давать гарантию…

Мастер Переньи покачал головой:

— Это не аргументы, товарищ! Все зависит от договоров и от организации работ. Это — вопрос программирования!

Однако самое смешное было в том, что я не очень-то искренне отбрыкивался, скорее так, из упрямства. Потому что, если честно говорить, я как раз любил, когда нас бросали на внешние работы: поездки, новые знакомства, какое-то разнообразие, неожиданности, распоряжаешься временем, как тебе нравится. Словом, все то, что дает человеку командировка. Я ездил в них еще в бытность мастера Канижаи, хотя систематически мы тогда этим не занимались. Но ведь не всегда делаешь то, что тебе по душе, подчас делаешь и то, что заставляют делать. Поймут ли они меня, если я скажу им это?

— Я не хочу агитировать, но, честное слово, у меня сейчас такое паршивое семейное положение, что не могу я часто выезжать в командировки. И дело не в том, что мне это стеснительно или что у меня нет к ним доверия, просто факт есть факт. Я ведь после рабочего дня должен еще как-то деньги зарабатывать. Вам понятно это, товарищ Беренаш? Дело не в моей недисциплинированности. Но не могу же я отказать господину Яноши только потому, что мои поездки сделают меня участником движения «Лучше знать свою родину»…

Я никогда еще не видел Беренаша таким разъяренным:

— У господина Яноши?! Это еще кто такой?

— Ремесленник по производству надгробий. Частник, ну и что?!

— Ум за разум заходит! Выходит, и вас уже одолела проклятая жадность до денег?

— Только, пожалуйста, не пытайтесь доказать, товарищ председатель профкома, что на ту зарплату, которую я получаю за работу на заводе, можно ходить гоголем!

Рыжий Лис только улыбался, слушая наши пререкания.

— Я даже не знал, что вы такой упрямый парень, — сказал он. — Коли и со своими людьми вы будете таким же твердым, то за вас можно не беспокоиться.

— С моими людьми?

— Мне нужен бригадир, дружище! Может, вы думаете, что мы пришли сюда только для того, чтобы сообщить вам: товарищ Богар, отныне вы теперь будете работать в цехе гарантийного монтажа? Отнюдь! Вы теперь будете возглавлять бригаду.

— Но ведь у нас есть бригадир, товарищ Ишпански!

— Товарищ Мадараш получит другое назначение.

— Не обмишурился же он?

— Мы переводим его по его собственной просьбе.

Мне вдруг стало очень жалко бедного Мадараша. Хороший человек, доброжелательный и все прочее, только слишком холодный и жесткий. И в конце концов наше же идиотское поведение парализовало его. Потому что мы вставляли ему палки в колеса где только могли. А почему? Может быть, мы хотели таким способом отомстить ему за нашего батю, ушедшего бригадира — папашу Канижаи? А может, не могли примириться с потерянной славой? Пытались показать свою силу?

Только постепенно до меня начало доходить, что говорил Рыжий Лис. Но тут же в мозгу застучало: «Не вздумай взяться за это, Богар, завалишься!»

И я вдруг почувствовал себя несчастным: почему именно меня накололи?! На этот пост можно найти столько кандидатов, сколько душе угодно. Более подходящих, чем я, более покладистых. Взять хотя бы сборочный цех, да я там, по крайней мере, дюжину хватких парней могу назвать, которых прямо-таки разбирает зуд самоутверждения. Они готовы из кожи вон вылезти, лишь бы стать шишкой. Пусть хоть самым маленьким, но начальником. А я не хочу быть бригадиром. Я отлично знаю, как трудна и неблагодарна эта должность. Видел я достаточно бригадиров.

— Боюсь я этой должности, шеф.

— Вы же не начинающий новичок.

— А почему бы мне не остаться обыкновенным простым слесарем?

— Вы все равно согласитесь!

— Думаете, у меня нет другого выбора?

— Нет, не поэтому. Вы — умный человек.

— Вот моя голова и подсказывает мне: не кидайся в омут, если ты никудышный пловец.

— Вы станете хорошим пловцом.

Словом, моя судьба была уже решена, так что нечего было и рыпаться.

— Ваша беда, товарищ Богар, состоит в том, что вы смотрите на все лишь со своей колокольни, — нравоучительно бросил мне с высоты своего роста старший мастер Переньи. — Вам не хватает кругозора, вы не видите взаимосвязей, не можете правильно соотнести вопросы. И поэтому вы не можете оценить должным образом интересы дела, не можете соотнести свои интересы с интересами всего предприятия. Отсюда вы и свою собственную роль не можете правильно оценить, выказать на должном уровне отношение к существующим проблемам.

— Товарищ Богар всему этому научится, — возразил Беренаш.

— Давайте заканчивать, — проговорил Рыжий Лис и положил передо мной листок с напечатанным текстом. — Послушайте, дружище. Наше предприятие еще в этом году предоставит квартиры двенадцати работникам. Здание уже готово, идет техническая приемка. Но в списке претендентов пока одиннадцать человек, потому что Геза Хорняк, мастер из гаража, отказался. Таким образом, в списке есть одно место. На него вполне можете претендовать вы. — И Ишпански снял ладонь с листа бумаги.

Это было назначением меня бригадиром.

Бах! Все, что я говорил или думал до сих пор, все это теряло сейчас всякое значение. И что бы ни пришло мне в голову, тоже уже не имело значения. Все равно как если в часах не срабатывает вдруг тормозное устройство зубчатых колесиков, сила пружины мгновенно высвобождается и стрелки начинают в бешеном темпе вращаться по кругу, пока не остановится весь механизм, — так и во мне все стремительно завертелось, а потом — щелчок, и — стоп! — все затормозилось.

— Большое спасибо, товарищ директор. Я согласен.

— Скажите спасибо товарищу Беренашу — это он отстаивал вашу кандидатуру.

— Нужно омолаживать кадры, — проговорил дядюшка Лайош, смягчившись, и тоже положил мне на кровать бумагу — бланк заявления об улучшении жилищных условий и договор в нескольких экземплярах. При этом он взял с меня слово, что я сразу же заполню все документы, а он около полудня подошлет за ними кого-нибудь; всякие же дополнительные справки он сам возьмет в заводоуправлении. У меня же пусть голова ни о чем не болит — разве что только о том, чтобы поскорее выздороветь и подготовиться к выполнению новых обязанностей. А для этого он тоже подошлет все, что нужно: специальную литературу, инструкции, памятки и прочие умные вещи.

На прощание Ишпански на минуту задержался. Дружески улыбнувшись, он заявил, что верит в меня и надеется, что я буду работать хорошо, с душой. Мне, мол, не повредит, если у меня будет поддержка. А для него важно знать, что творится «внизу». В первую очередь ему необходимо, конечно, сразу же, без промедлений узнавать огорчительные новости, что же касается приятной информации, то в ней особой срочности нет.

Уже стоя в дверях, он обернулся, чтобы дать мне добрый совет: не сто́ит пока трезвонить о моем назначении и о выделении мне квартиры.

— Плод нужно съедать тогда, когда он полностью дозрел, — добавил он.

Около полудня ко мне в палату зашла сестра и сказала, что какой-то тип с невообразимой фамилией только что звонил по телефону и просил передать мне, чтобы я тотчас же спустился вниз, к проходной, мол, это в интересах государства. Сообщив это, сестра тут же строго напомнила, чтобы ровно в два часа я лежал в постели, так как это уже в моих интересах.

— Вы сами разговаривали с ним, сестрица? — спросил я.

— Ах, какой-то полоумный! Только я сняла трубку, он сразу же: «Скажите, девушка, что вам приходит в голову при имени Диоген?» Я уже хотела было бросить трубку, может, он думает, что у меня есть время разгадывать кроссворды? А он твердит себе, известно ли мне что-нибудь о бочке Диогена? Нет! А о его фонаре? Нет! «Ну, тогда, любезная сестрица, скажите, пожалуйста, вашему больному по фамилии Иштван Богар, что с ним хочет поговорить именно этот самый Диоген».

Все ясно: это пришел Мики Франер.

Мы с ним вместе начинали когда-то трудиться. В те времена за ним закрепилось прозвище Фарамуки. Он тоже ходил в школу слесарей, вернее, его направили туда из его учреждения. Этот сирота-бедняга был тогда еще малым воробышком. Он был брошен родителями и рос за счет государства, которое его одевало и кормило.

Сделав несколько ловких пируэтов, он скоро выпорхнул из школы, расставшись с тисками и напильником. Походя, с легкостью получил аттестат зрелости и поступил в университет — ему хотелось стать преподавателем истории. Но на полпути это наскучило ему, и он устроился преподавателем в техникум по подготовке учителей в Фельшёмуче. А потом, четыре года тому назад, поступил к нам по объявлению — водителем автомашины.

— Лучше я буду разъездным шофером — то туда, то сюда, — чем замшелым учителем, — объяснил он мне тогда. — Знаешь, Богар, с тех пор, как я начал подводить под свое существование философские основы, я со всем смирился.

— А с каких это пор, Фарамуки, ты подвел под свое существование философскую основу?

— Во-первых, соблаговоли называть меня Миклошем Франером… А во-вторых, отвечаю на твой вопрос: уже две недели.

Не прошло и несколько месяцев, как Фарамуки стал восходящей звездой у нас на заводе. Он влезал во все дела. Он завоевал своеобразный авторитет, особенно в кругах заводской интеллигенции. Он, конечно, был личностью. Заправский дипломат: вежливый, деликатный, и только меня выделял доверием и непосредственностью отношений.

— Давай поспорим, Богарчик, что у тебя нет даже отдаленного представления о том, кем я стал, как вырос! — похвастался он мне как-то, еще на начальном этапе своей «карьеры». Он тогда уже был водителем шикарной легковой машины дирекции и тем не менее всегда, когда мог, садился в столовой за один стол со мной. — Я, брат, стал Диогеном, цивилизованным и моторизованным Диогеном. Правда, в отличие от того старого, доброго, наивного грека, у меня три «бочки»: одна — заводская черная «Волга», вторая — моя жилая комната, которую я получил от предприятия, и третья — подвальный клуб Коммунистического союза молодежи, где я душа клуба и правомочный его член. Коллега Диоген был потому гениален, что догадался, что укрыться от внешнего мира можно даже в бочке. Я и уместил мою индивидуальность в трех «бочках», не испытывая при этом никакого чувства ущерба. Разумеется, оборудовав все по-современному. В моих «бочках», стоит нажать кнопку, — и получишь полное удовольствие. А диогенов фонарь — у меня в голове. Видишь, старина, мне удалось сделать свою жизнь независимой. Когда захочется, я могу в известной степени изолировать себя от внешнего мира.

Франер у нас участвовал в подготовке всех торжественных мероприятий на заводе: перед докладами на актуальные темы выступал с чтением стихов; кроме того, он в единственном лице представлял шахматную команду завода, был организатором культурных мероприятий местной комсомольской организации и еще подвизался в самых разных ролях.

— Это, дружище, капиталовложения, которые приносят проценты. Я знаю наизусть несколько стихотворений, которые всегда к месту и на все вкусы хороши. Без меня сейчас уже не обойтись, а для фирмы это недорого стоит.

— Вдохновляющая и благородная программа жизни.

— Жизнь?! Заколдованный круг и объективный аскетизм.

— Заколдованный круг?

— Существует определенный круг, внутри которого можно представить существование самого себя. Оставайся внутри этого круга, и у тебя не будет болеть голова. Но если ты хоть одной ногой переступишь черту, тебя тотчас же схватит за шиворот дежурный черт и увлечет в ад.

— Но разве это кольцо не ты сам себе очерчиваешь?

— Вот поэтому будь аскетом: не поддавайся соблазнам, идущим извне.

— Жить мирком тюремной камеры?

— Неправда! Только окружность узка, зато крыши нет…

Вот такие словесные турниры на возвышенные темы не раз преподносил мне Фарамуки, но потом он мне надоел с ними. Хотя он с неизменной преданностью предлагал свое участие во всякой интеллектуальной чепухе вне рабочего времени и обстановки. Но у меня и без него хватало забот и хлопот, и я тихо и мирно старался от него отделаться.

— Я замечаю, Фарамуки, что мы оба, по сути дела, всегда говорим о другом, совсем не о том, о чем идет речь. Мы не можем прийти к общему знаменателю, так как устроены явно по-разному.

— А я-то думал, что оказываю на тебя хорошее влияние. Ты нуждаешься, Богар, в духовном освобождении! Наша общность судеб, наша давняя дружба обязывает меня взять тебя под защиту своего интеллекта.

— Боюсь, что наша общность судеб осталась в той учебной мастерской, где мы действительно были приятелями.

Он не обиделся. Потом мы не раз мимолетно виделись. Обычно это было так: мой друг Диоген, элегантный, подтянутый, пробегал по сборочному цеху и, завидев меня, махал мне рукой и провозглашал:

— Привет пролетариату!

Правда, хотя мы не так уж часто встречались, думал я о нем частенько. Причем в этих случаях я сердился сам на себя за то, что меня волнует и беспокоит, почему, например, у этого Франера такой склад ума и именно такой ход мыслей. А ведь, если подумать, какой бы он ни был, ну и бог с ним! Мне-то что? Будто у меня самого не над чем ломать голову и не о чем беспокоиться.

Не слишком ли большая роскошь тратить на другого свои мысли и нервы? А я все же продолжаю это делать. Попадется мне навстречу кто-нибудь из сограждан, и я тотчас ловлю себя на том, что уже мысленно прощупываю его: кто он и что он? Может быть, это тоже привитый нам инстинкт? А потом он трансформируется, приобретая уродливые формы и широкие масштабы; настолько, что каждый с этаким фантастическим рвением начинает судить своих товарищей, критиковать других. И каждый лучше другого знает, что и как тому нужно. Одному черту известно, почему более ловким оказывается сидящий в ложе стадиона болельщик, нежели обливающийся потом на поле центральный нападающий? Почему каждая свекровь считает, что она в молодости была особенной, не такой, как ее невестка? Почему критик гениальнее артиста или художника? Почему хитрее, сильнее, техничнее зевака, зритель из публики, нежели бьющийся на арене боксер? Наверное, потому, что он — вне этих мучительных трудностей, не на поле боя…

Действительно, пришел Фарамуки. Он ждал меня у конторки вахтера. И тут же по-братски обнял. Я, правда, отвернул физиономию от его губ, хотя знал, что это теперь — новая мода. Однако я с детского возраста терпеть не могу таких телячьих нежностей. В наших краях поцелуй имеет совсем другое назначение.

— Ур-ра, маленький мастер! Поздравляю. Наконец и ты вырываешься из трущобы.

— Что значит вырываюсь и из какой трущобы?

— Эй-эй! Передо мной-то хоть не строй из себя невинного мальчика, бригадир!

— Словом, уже все об этом знают?

— Кто знает, а кто не знает, разве это важно? Но я узнал раньше, чем кто-либо.

— Это что же, тебя снова посещают видения?

— Иди сюда, давай сядем. Я расскажу тебе тайну твоего рождения в новом качестве.

— Ничего особенного нет, если я, допустим, отныне буду топать во главе бригады. Меня хватит не на одну дюжину, Фарамуки. Так что не стоит терять слова попусту.

— Что значит «не стоит»? Тебе не повредит, если ты будешь знать тот механизм, который породил тебя.

— Это и мне известно: не аист детей приносит.

— Послушай меня, братец, и ты станешь умнее. Ты знаешь, что все начальство я развожу в машине. Но ты не знаешь того, что, собственно говоря, представляет собой эта черная «Волга». Садятся у меня за спиной два обремененных заботами начальника. Неважно — кто. И начинаются вздохи. Клапаны открываются, и — ай-яй-яй — в эту минуту они такое выкладывают, о чем в другое время молчали бы, как рыбы: тут и стратегический план предприятия, и общественная сплетня, доверительные данные и замятый скандал, подхалимаж и подкапывание под кого-нибудь и тэ пэ и тэ дэ. Они вершат судьбы кадров, и какие только мнения не высказываются обо всем и обо всех! Признаюсь, вначале это меня обижало. Я чувствовал, что они настолько ничего не скрывают, будто меня вовсе и нет в машине. Или совсем за человека, что ли, не считают. Теперь я смеюсь над этим. В свое удовольствие. Даже будто чего-то и не хватает, если молчат. Приходится провоцировать разговор.

Боже мой, если мне когда-нибудь придет в голову написать мемуары! «ХВТ» — Хронику всех тайн. Вот была бы бомба, землячок!

— А что, порядочные люди вообще не садятся в твою «Волгу»?

— Почему! Как раз в этом-то и интерес, что в большинстве своем это вполне серьезные, вполне порядочные люди. Каждый в своем роде. И каждый думает о себе, что он — отличный мужик, даже преотличнейший. Какая-то часть их и вправду отличные люди. Впрочем, это — особая статья. Потому что, друг мой Богар, человек, находящийся на определенной ступени развития, уже знает, как себя вести, и за столом, в обществе, перед камерой кино- или фотоаппарата уже не станет рыгать. Не правда ли? А там, на заднем сиденье «Волги», когда им кажется, что они одни, они уже не сдерживают себя… Ну, да я совсем не об этом хотел поговорить. Речь идет о тебе.

Несколько месяцев назад я вез в исполком генерального директора, товарища Мерзу. С ним были Ишпански и дядюшка Лайош Беренаш. По дороге директор обратился к Рыжему Лису:

— Послушай, Дюси, что там случилось с Мадарашем? Он с какой-то жалобой записался ко мне на прием.

Ишпански пожал плечами:

— Ему трудно в сборочном выдерживать нужный темп. Его надо бы отослать назад на плановый профилактический ремонт.

— Отпустить его в ППР?

— Даже и не знаю. Если бы кого-нибудь можно было бы поставить на его место, я бы ответил: да.

Тогда сидевший рядом со мной дядюшка Лайош повернулся к ним и сказал:

— А вы выдвиньте на эту должность Богара.

— Я его не знаю, — сказал генеральный директор.

— Это тот, который монтировал орган.

— Да? Тогда, может быть, это неплохая идея.

Ишпански скривил физиономию:

— Профессионального умения здесь недостаточно. Мне нужен всесторонне подготовленный мастер. Опытный, динамичный, знающий себе цену.

— А есть такой?

— Нет.

— Поищите получше!

— Те, кто чего-нибудь стоит, все распределены.

— Поищите.

— У меня нет ни времени, ни желания экспериментировать с неизвестными мне людьми.

— Так что ж, пусть остается Мадараш?

— Слаб. Особенно теперь, когда начались внешние монтажные работы.

— Слушай, Дюла, это — твое дело. Решите его как-нибудь. А потом проинформируйте меня, что я должен сказать этому Мадарашу.

Вот такой произошел разговор. Но я уже тогда знал, что мой давний дражайший приятель будет бригадиром.

— Однако это выглядело далеко не единодушным согласием.

— Старина, ты не знаешь весь этот механизм. Суть в том, что названо было только твое имя, других предложений-то не было. А решение? У них есть время, они отложат решение, чтобы дело вылежалось, а потом, когда опомнятся, искать другого уже не будет времени, да и не нужно, потому что первый всерьез наметившийся вариант уже засел в голову, и «аминь» будет сказано почти автоматически.

— За неимением лучшего. Но меня-то это не волнует.

— Правильно. Не надо быть слишком впечатлительным.

— Меня гораздо больше волнует то, что мне пообещали квартиру.

— Я и это знаю. Я же говорю тебе: ты выходишь на свет божий.

— И это может осуществиться?

— На сто процентов.

…Я пытаюсь поверить, но не могу. Три года тому назад можно было заявить о своем желании улучшить жилищные условия. И я тогда записался. Но мне сказали, что, по крайней мере, человек пятьдесят стоят впереди меня, с двумя-тремя детьми, а ждут уже десять — пятнадцать лет, чтобы, наконец, зажить по-человечески. Правда, тогда у нас был только один ребенок: маленький Петер. А в прошлом году, когда родился и крошка Шандор, я снова подал заявление. И в исполком и на заводе. «Хорошо, товарищ Богар, мы поставим вас на очередь, но скоро получить квартиру не рассчитывайте…»

— А почему Хорняк отказался от квартиры?

— Ему на редкость везет! Получил в наследство небольшой домик и собирается открыть там частную авторемонтную мастерскую.

— Значит, если бы не наследство, не отказался бы, а если так, меня не включили бы в список вместо него.

— Дружище, начальство и тогда нашло бы выход, если даже Хорняк и не унаследовал бы этот домик. Слушай внимательно: будь ты хоть самым распрекрасным парнем, но если на тебя смотрят просто как на обыкновенного трудягу, никому и дела никакого нет, как, в каких условиях ты живешь, и годы пройдут, а у тебя ничего не изменится. Потом однажды тебя вдруг заметят, повысят. Не ломай даже голову, заслуженно или случайно. Тебя тут же начнут украшать, как новогоднюю елку. И совсем не ради тебя самого, а ради того, чтобы себе доказать, что они не ошиблись с выбором. Не бойся, долго это не протянется: только пока ты новичок в их команде.

— Диву даешься тому, что ты, Фарамуки, рассказываешь.

— А ты и не задумывайся над всем этим. Думай о себе. Например, о том, представляешь ли ты, каким ты будешь бригадиром?

— Ты и в этом вопросе хочешь меня просветить?

— Все дело в любопытстве. Меня интересует твоя судьба. Такая уж у меня натура.

— Что ж, отвечу: буду работать так, как смогу. И я благодарен тебе, что ты пришел просветить меня. Вот документы на квартиру — будь любезен, передай их папаше Беренашу.

— А вот эта сумка — тебе. Она набита казенной наукой. Пособия-собрали для тебя начальники, а сумку жертвую я. В подарок и как память.

Сумка была холщовая, с нарисованной на ней картинкой и с ремешком. И действительно набита наукой.

— Премного тебе благодарен, Франер. Теперь я обеспечен и брошюрами, и советами, и предсказаниями. А сумка мне нравится. Такие теперь, кажется, в моде?

— Погоди, не спеши. У меня есть еще время. Эти официальные, питающие идеями пособия все равно мало чем тебе помогут.

— А может, мне больше ничего и не надо. Видишь ли, Франер, меня никогда не интересовало, что во время спектакля творится за кулисами.

— А зря. Заметь: ничего не бывает случайным… Когда в 1972 году я поступил на завод шофером легковой машины, круг моих обязанностей быстро свел меня с разными людьми. И твой знаменитый тогда бригадир, Канижаи не раз сиживал в моей «Волге». Известная личность, он уже давно ходил в этаких «звездах». Я возил его на Будапештскую международную ярмарку, где монтировали для демонстрации современную градирню; старик, как маятник, курсировал от бригады к начальству и обратно. Я как-то спросил у него: «Чем недоволен, мастер?» Он выругался и разразился тирадой: «В начале недели нам нужно было несколько квадратных метров плексигласа. Пришлось обивать пороги десяти канцелярий, объяснять двадцати бумагомарателям, о чем идет речь. В конце концов двадцать первый не подписал то, что мне с трудом удалось выбить. Сказал, что плексиглас — очень дорогой материал, используйте, мол, стекло, оно тоже прозрачное. Я попросил у него письменный документ. Он отказался, но плексигласа не разрешил. Тогда я, разозлившись, приволок витринное стекло. Но на эксплуатационные испытания притащил и этого деятеля. Стекло сверкало, а он весь аж разрумянился от удовольствия: мол, какую экономию сумел обеспечить. Я подвел его ближе: гляньте, дескать, получше. Разумеется, стекло не выдержало давления и разорвалось. Всех окатило с ног до головы водой, и его, конечно, — главного виновника. Ну а в результате, когда стали доискиваться, кто же виноват, все свалили на меня. И этот джентльмен еще угрожал мне всеми возможными наказаниями…» Меня поразила горечь Канижаи. Зная, какой славой он пользуется, я никак не мог подумать, что он настолько разочарован. Я так и сказал ему: «Это вы-то жалуетесь, знаменитый бригадир «золотой бригады», гордость нашей фирмы?!» Ну, разумеется, это его еще больше ожесточило: «Вам, коллега Франер, этого не понять. Для того чтобы представить себе нашу профессию, мало одного воображения. С вашей колокольни даже поверить трудно, что творится в заводских низах, в заводской гуще. «Золотая бригада»?! Еще что?! По сравнению с тем, что мне приходится делать, даже сизифов труд покажется детской игрой в песочек. Но я уже устал. И не только я…» Я действительно поначалу не понял, что так взволновало и огорчило старика. Подумал, что, вероятно, у него нечто вроде истерики примадонны.

Потом, уж не помню, через неделю или две, случилось что-то. Беренаш получил анонимное письмо, в котором кто-то доносил на Канижаи, а точнее — не только на него, но и на всю «золотую бригаду» «Аврора». Доносчик утверждал, что вы незаслуженно получаете золотые значки, потому что, мол, все это — обман. Годами вы завышаете показатели выработки, подаете ложные, завышенные данные, словом, идет-де сплошное очковтирательство и тому подобное. Дальше — больше: и общественную работу вы, дескать, выполняете в основном в рабочее время. И бригада эта потому выглядит образцовой, что Канижаи либо систематически скрывает различные упущения, прогулы, случаи пьянства, либо благодаря своим связям все сглаживает. Из этого доноса, вероятно, ничего бы не получилось, потому что Беренаш имеет обыкновение все анонимные письма бросать в мусорную корзину, но на этот раз о письме каким-то образом молва поползла по заводу. Конечно, ничего официального, но повсюду шли разговоры и пересуды. Потом постепенно, как это обычно бывает, все стихло. Однако, когда спустя несколько месяцев на конференции руководящего состава наряду с другими делами стали обсуждать вопрос, кого командировать от нашего предприятия на кустовое совещание руководителей бригад социалистического труда, и список кандидатов, как обычно, открывал Канижаи, директор вычеркнул его фамилию. И все промолчали. Но слух об этом тоже распространился, его расцвечивали всякими подробностями. Опять-таки дальше — больше, как в цепочке: звено за звеном. Множество этих маленьких звеньев вплеталось одно в другое, образуя невообразимо длинную цепь. И хотя она состоит из невидимых звеньев, ею можно кого угодно связать по рукам и ногам. Запомни этот пример, Богар.

Мики-Диоген с таким торжеством посмотрел на меня, словно ему удалось сорвать плод с дерева познания и сунуть мне в руки. Я тоже повел себя так, будто яблоко оказалось очень кислым, будто Фарамуки перепутал деревья.

— Спасибо за науку, — сказал я.

— Главное — это осмыслить! Важно, чтобы ты сумел осмыслить.

— Хорошо. Я не буду садиться в твою «Волгу», Фарамуки. А если все-таки доведется сесть, то буду нем как рыба.

На этом мы и распростились, по крайней мере я так думал. В действительности же я не смог от него оторваться, потому что — хотел я того или нет — этот Фарамуки, подобно бесенку, прочно угнездился в моих мыслях, и стоило мне подумать о своем новом положении, как он незримо проникал в мои размышления и я никак не мог от него отделаться.

— Молодой человек! Вы что-то невнимательны, — проговорил старик и съел моего ферзя.

В дни своего пребывания в больнице, пробегавшие однообразной чередой, я пристрастился к шахматам. И в тихие вечерние часы после ужиная обычно садился за шахматную доску с худым, костистым стариком. Мы играли, пока сестра или дежурный врач не прогоняли нас в постель.

В шахматной игре хорошо то, что она не требует разговора. Но в этот вечер с молчанием у меня хорошо ладилось, а вот игра не шла никак. Я старательно пялился на шахматную доску и расставленные на ней фигуры, но мысли мои были далеко. Старик же смотрел на меня из-под косматых бровей, глаза его поблескивали и словно хотели пробуравить мой череп и извлечь из него те забредшие туда смутные, никчемные мысли и мыслишки, которые мешали мне сосредоточиться на игре.

— Мы что, играем в шахматы или мечтаем? — грубо зашумел он на меня, и я тут же сделал, ход, чтобы он не ворчал.

Когда у меня снизилась температура и мне разрешили ходить, старик тотчас высмотрел меня. Он подошел ко мне и представился:

— Виктор Чертан, финансист на пенсии, — и тут же, без приглашения, сел на лавку рядом со мной. Потом пробасил мне в ухо: — Чертан, почти что черт, хе-хе-хе! — и выжидательно посмотрел на меня.

— Богар.

— А вы кто?

— Кандидат в трупы.

— Хорошо-хорошо. Это и все мы. А кто вы на воле?

— Заурядный ангел, — сказал я, давая понять, что мы с ним придерживаемся разного мировоззрения.

— А я ведь не шутил. «Черт» в различных славянских языках означает того же черта, что и наш венгерский «эрдёг», как говорится, nomen est omen: имя предостерегает, не правда ли? Я, например, с гордостью ношу свое имя, как горжусь и своей профессией.

Господин Чертан был судебным исполнителем.

Ему не стоило особого труда заманить меня за шахматную доску. В такой тоске, которая обуревает тебя в больнице, и с настоящим чертом сядешь за игру. Но сколько бы мы с ним ни играли, я никак не мог проникнуться симпатией к этому самодовольному старому типу. Скорее наоборот.

— Вампир! — обратился я к нему на следующий день. — А знаете ли, мы ведь сейчас не впервые встретились? Я вас знаю с детства.

— Возможно. Со мною многие встречались, очень многие. Я никогда не был без дела. Откуда вы меня знаете?

— В настоящем вашем виде — только здесь и только теперь познакомился с вами. Но вы же принимаете тысячу обличий. Хотя душа у вас одна — достаточно темная.

Старый черт захихикал, словно я его пощекотал.

Но он, конечно, не мог знать, что в моем воображении две давно уже исчезнувшие фигуры моего детства выскочили у него из-за спины и уселись рядом с ним. Теперь они все трое ухмылялись мне.

Одного из них звали Амбрушем Хедели, а второго — Золтаном Еневари. Один из них унизил однажды моего отца, а второй — моего двоюродного дядю. И оба эти урока я крепко запомнил, хотя был тогда еще совсем несмышленышем.

Отца своего я и сейчас так горячо люблю и так жалею, словно он и сейчас живой. Я и поныне не знаю другого такого человека, который был бы так переполнен горечью, как отец в последние годы жизни. Хотя раньше он, наверное, был и веселым, и жизнерадостным, всей душой любящим все красивое.

Он никогда не говорил, но я чувствовал, что он про себя сто раз проклинал то время, когда поверил венграм, которые сулили ему тогда счастливую родину. И, поддавшись их посулам и красноречию, отец вместе со многими другими с воодушевлением и верой в числе первых переселился сюда из Буковины. Переселялись сюда и семьи с малыми детьми из Молдавии, чтобы затем, по прошествии дутых праздников, стать здесь изгоями этой нации, ее пасынками, на голой спине которых отплясывали кованые сапоги чужой им войны за чужие интересы. Их унижали и втаптывали в грязь.

Господа-патриоты выделили обещанный рай моему отцу и ему подобным в Южной Бачке^[2]. Однако это с самого начала было явным обманом: их, простаков, посадили на отторгнутую от других землю, «осчастливив» отнятым у других добром. И радужный туман вскоре рассеялся, и они поняли, какой жгучей ненавистью они окружены, хотя в том не было ни малейшей их вины. И горек стал им даже кусок хлеба. И в конце концов они так и не смогли по-настоящему осесть в этих местах, привыкнуть к ним, потому что по истечении нескольких недолгих лет, в 1944 году, их оружием изгнали с этой чужой для них земли.

Отец получил на выселение два коротких часа. Бедняга с потухшим взглядом успел запрячь телегу, покидать в нее наскоро инструмент и посуду, небольшой сундук с одеждой, мешок и корзинку с продуктами; потом на перины и подушки он водрузил семью и пустился в жестокое, неизвестное, долгое-долгое и бесцельное странствие. Судьба не была к нам благосклонна, у нас не было убежища, а кровопролитные бои не раз перекатывались через нас.

По пути умерли две мои старшие сестренки — обеих унесла дизентерия.

А когда пришел новый мир, то отец поначалу и верить в него не осмеливался. Так он и жил до конца своих дней, внутренне готовый к новым переменам, к бесконечной дороге. Все было собрано, все под рукой, чтобы самое необходимое быстро погрузить в телегу — и в путь, в случае, если вновь придется спасаться бегством…

Но я уже родился в хорошем просторном каменном доме. Кругом — двор, позади дома — сад. Мои родители, кое-как пережив тревожные времена, в конце концов поселились в Хидаше. Здесь новое государство дало им дом с небольшим земельным наделом.

Нужно было жить, и хотелось жить; надо было начинать все сначала (отцу приходилось делать это уже в третий раз). Вскоре появился на свет и я, на второй день рождества 1946 года. Поэтому меня и назвали Иштваном.

Как все дети, я рос беззаботно и бездумно. Наш дом, открывающийся в нем для меня маленький мир мне казался прекрасным и удивительно богатым. Богатым потому, что, если нам и не хватало денег, вещей, одежды, чего угодно, то мои родители старались щедро восполнить это другим. Поэтому я, по сути дела, и не знал и не чувствовал, насколько мы бедны. В школу я тогда, правда, еще не ходил и свято верил в то, что все на земле живут так же, как мы.

Я рос в какой-то поистине маленькой державе, она казалась мне обжитой и безграничной.

На стене нашей комнаты висели три большие картины. Посередине деревянная, писанная маслом; на ней был изображен Иисус Христос. Справа и слева от него выцветшие цветные литографии великих мужей нашей революции 1848 года — Лайоша Кошута и Шандора Петефи. Они достались отцу в наследство, и он прятал их, сохранял и берег, как сокровище из сокровищ. Но не как мертвые, немые сокровища. Как только начал пробуждаться мой разум, отец принялся обрабатывать мой мозг и душу. И первыми, на примере жизни которых отец стал обучать меня, были эти трое. Отец рассказывал мне об их жизни и поступках, цитировал их и наказывал мне, чтобы ни при каких обстоятельствах я бы от них не отказывался. И в годы моего детства они стали для меня моими богами.

Конечно, в доме была еще целая армия маленьких божков и бесчисленное множество святых. Мама знала до боли прекрасные сказки и легенды, а отец — тяжелые, серьезные истории. Тихие часы наших вечеров и праздников, главным образом зимой, оживляли удивительные герои сказок и некогда знаменитые люди. Простодушный наивный ребенок, я всех их, и воображаемых и давным-давно умерших, одинаково считал живущими среди нас, чуть ли не принадлежащими к нашей семье. Блестящее и интересное общество для такого незрелого юнца — это точно! От нас, из нашего дома, они отправлялись на битвы и подвиги; снова и снова, из вечера в вечер они уходили сражаться за свободу и справедливость. Потому что то и дело гибли, то и дело терпели поражение извечно сражающиеся за них люди.

Вот чем мы были богаты. А я еще и потому, что был неистов, словно опаленный огнем, вечно скакал и прыгал, всегда что-то делал, хорошее или плохое, но спокойной минуты, как у ленивого разини, у меня никогда не было. Мой бойкий нрав молодого жеребенка обычно обуздывала мама — у нее всегда находилась тысяча дел в саду, во дворе, на кухне, вот она что-то постоянно и выделяла на мою долю. Но для меня и это становилось игрой, такой же, как все мои проказы. К тому же и радостью, что-де без меня ей бы не управиться со своимиделами, мол, я для нее, как маленький помощник, как третья рука, как быстрые ноги.

Мой недолгий золотой век миновал раньше, чем я смог это понять и осознать.

Отца я считал первейшим человеком на свете, самым великим и самым сильным. Разве могло быть иначе, когда его рассказы рождали королей, полководцев, героев. Я и вправду думал, что он верховодит ими всеми.

Мне шел шестой год, когда впервые поколебалась моя вера в отца.

Тогда он уже работал в сельскохозяйственном производственном кооперативе, часто его назначали на Берекальский луг — косить, ворошить сено, скирдовать, вывозить. Он с удовольствием брался за любую работу, хотя луг находился далеко от нас, но он любил там работать: кругом — лес. И оттуда он никогда не возвращался с пустой кошелкой, всегда привозил грибы или ягоды или какой-нибудь зрелый лесной плод, орехи и тому подобное. Нам всегда доставляли радость эти дары природы, потому что домашнее меню было, разумеется, достаточно скудным. Мясное весьма редко попадало к нам на стол.

Но однажды в качестве редкого исключения он пообещал нам великолепный ужин.

Дело было в пятницу и как раз тринадцатого числа. И несчастье не заставило себя ждать: сначала жертвой стал неосторожный зайчишка, а потом оно добралось и до нас.

В тот день отец укладывал в стога сено на лесном лугу, а заяц притаился на дне канавки поблизости. Глупый заяц думал, что если он хорошо укроется в гуще сорняков, то просидит там незамеченным сколько угодно. А отец все приближался и приближался. Наконец ушастого охватила паника, и он вдруг выпрыгнул из канавы, решив задать стрекача в сторону холма. Отец уже подходил к холму, и заяц промчался мимо него. Отец молниеносно схватил вилы и ударил, а глупый заяц как раз прыгнул на вилы и был готов. Отец тут же сунул в мешок добычу и с радостью притащил домой. Освежевав зайца, он поручил мясо заботам матери, а шкурку натянул на палочки и выставил на террасу сохнуть. Закончив с этим, он позвал меня:

— Поди-ка сюда, сынок! Что ты видишь?

— Шкурку заиньки-паиньки.

— Сделаем из нее что-нибудь?

— Сделаем!

— А чего бы нам сделать?

— Не знаю, папа.

— А должен бы знать. Не сшить ли из нее тебе зимнюю шапку?

— Самую что ни есть красивую, папа!

— А может, безрукавку тебе сшить?

— Да-да, безрукавочку! В такой чудесной безрукавочке я пойду с тобой в лес, папа!

— Э, погоди, да ведь из этой шкурки можно сшить тебе ранец для школы. Самое лучшее!

В этот момент мне больше всего хотелось поскорее начать ходить в школу, что и было не за горами: осенью наступал мой срок.

А из мяса заиньки-паиньки тем временем готовилось жаркое с золотистой мамалыгой. Мама с таким удовольствием его готовила, что даже пела. Мы с отцом заранее облизывались и не могли дождаться, когда сядем ужинать.

Не успели перекреститься, садясь за стол, как в дверь кто-то громко постучал.

На приглашение отца в комнату вошел низенький человек.

— Добрый вечер! — хмуро проскрипел он и остановился у порога на свету, даже не сняв шляпы. Тень от него упала на стену. Кривоногий, тщедушный, на длинной гусиной шее — совиная голова, которую косо обрамляли черные лохмы.

— Добро пожаловать, товарищ! — поприветствовали мы его как полагается.

Это был Амбруш Хедели, заседавший тогда в правлении. Свою должность он исправлял рьяно, страшно гордился ею и стремился командовать всем и каждым. Особенно любил он налагать штраф, безразлично, была ли на то причина или не было. И ему быстро удалось добиться того, что за ним закрепилась дурная слава. Росточка он был небольшого, зато грозен хоть куда. Ходил в грубых скрипучих сапогах, чтобы еще издали можно было узнать по их нещадному скрипу, кто идет. Словом, хорош фрукт был этот Хедели. Как только он появился, мы сразу же поняли, что нас почтила своим присутствием сама власть.

Мама придвинула ему стул, смахнув с него пыль:

— Пожалуйста, садитесь с нами за стол!

Хедели ничего не сказал, только сверкнул глазами:

— Послушай, Янош Богар! А ты знаешь, что у тебя на ужин?

— Знаю: заяц, — с гордостью признался отец.

— Не заяц, дорогой товарищ, а государственная собственность. Записано, что все сокровища недр этой земли, все рыбы ее водоемов, вся дичь лесов и полей — все составляет собственность народной республики.

— И очень правильно, — кивнув, подтвердил отец. — А поскольку народ — это как раз мы и есть, то давайте примемся за мясо этого доброго зверька, так сказать, на общественных началах.

— Ох, уж, пожалуйста, не побрезгуйте моей готовкой! — любезно попросила мать. — Для хорошего человека нам не жалко.

Хедели, как только вошел, вздрагивающими ноздрями ловил ароматный запах жаркого, и кадык у него так и ходил. Но сказать «да» он не хотел, а сказать «нет» было выше его сил. Сдвинув на затылок шляпу, он плюхнулся на стул, пододвинул к себе сковородку и принялся уписывать за обе щеки.

А мы только смотрели, как этот маленький человек один уплетает нашего вкусного зайца.

Рыгнув потом пару раз, он вытащил из кармана свою знаменитую тетрадь, в которую заносил обычно имена местных жителей, и лиловый химический карандаш.

— Внимание! Я обращаюсь к тебе с вопросом; имеется ли у тебя официальное разрешение на охоту? Потому как если есть, то предъяви!

У отца, разумеется, не было разрешения, никакого разрешения: даже на существование. Хедели и не стал ждать ответа, а послюнявил чернильный карандаш и кривыми буквами начал писать: «Протокол».

«Мною установлено: пойман с поличным, в чем я лично имел возможность убедиться… — писал и тут же читал Хедели. — Вследствие чего отрицать сей факт нельзя…» Признаешь ли ты, Янош Богар, что обнаруженная мною здесь еда в своем первозданном виде была живым зайцем?

Отец признал, а Хедели с явным наслаждением зафиксировал в своей тетради, что Янош Богар, член сельскохозяйственного производственного кооператива, житель, Хидаша, уроженец Буковины, сей день допустил браконьерство, убил зайца на Берекальском лугу. Освежевав упомянутого зайца, он предназначил его в пищу. За это он, то есть Янош Богар, во-первых, наказывается штрафом в размере двадцати форинтов. Во-вторых, в целях острастки Яноша Богара, о зайце надлежит прописать в стенной газете села, чтобы другим было неповадно.

Бедный отец попытался как-то выкрутиться из беды, но защищался он со слабой верой в успех:

— Но, товарищ Хедели, вам ведь понравилось жаркое?

— То, что оно было вкусное, не является смягчающим вину обстоятельством, Богар.

— Смягчающее вину или нет, но это жаркое ты все сожрал один.

— Оно было предложено мне на ужин, я воспользовался приглашением. Разумеется, неофициально.

— Тогда воспользуйся возможностью и заплатить за него. Не официально, но деньгами, из своего кармана.

— Еще чего не хватало! Ты требуешь у меня деньги за этого ворованного зайца?!

— Не за зайца, Хедели. А за ужин! Ты съел добрых три-четыре порции. Двадцать форинтов они ведь стоят. Не правда ли?

— Может, и стоят, может быть. Но вопрос в том, Богар, имеешь ли ты разрешение на открытие трактира или закусочной? Потому как если ты покажешь мне такое разрешение, я заплачу.

Отец, разумеется, не мог показать ему ничего иного, кроме беззащитности и покорности. С чувством вины снес он порицание и наказание штрафом и подписал Хедели его протокол. Но беда на этом не кончилась, потому что даже с помощью матери он смог наскрести только тринадцать форинтов. Однако торжествующий Хедели проявил на этот раз великодушие и разрешил погасить остальную сумму с рассрочкой на три недели.

Зато в качестве завершающего аккорда он забрал заячью шкурку.

— Подлежит конфискации властями, — заявил он, зажав ее под мышкой.

В этот вечер мы долго сидели молча, как окаменелые, голодные и какие-то опустошенные внутренне.

Горькой истиной оказались слова песни, которую часто пела мама: «Горечь на душе и мрак: хоть и родственник, а враг…» Ведь Амбруш Хедели был тоже выходцем из Буковины и даже дальним родственником нам. Но кто может объяснить, почему в руках ренегатов и выскочек всегда злее и больнее бьет казенный бич?

В тот вечер у нас ни песни не спелось, ни сказки не рассказалось, ни поучительной истории не поведалось, не вспомнился и Шандор Петефи. Легли мы с молитвой, чтобы бог нас и впредь не оставил своей милостью.

Я никак не мог заснуть. Горечь переполняла меня до краев, я даже не плакал, а только трясся от бессильного детского гнева, прежде чем меня сломил сон. Мне не ужина было жалко и не обещанного ранца из заячьей шкурки, я просто не мог понять и осмыслить того, что произошло. А еще больше — того, что не произошло.

Почему отец не выступил против Хедели, почему не боролся с ним?

Почему не схватил его и не швырнул на землю, чтобы он провалился в нее? Почему не избил?

Почему разрешил, почему допустил, чтобы Хедели съел нашего милого зайчика, да еще и унес его шкурку?

Почему не одолел этого Хедели?

Именно в этот вечер кончилось золотое время моего детства, хотя сам я этого еще не осознавал. Я всегда так сильно был привязан к отцу, что у меня и в мыслях не было за что-то осуждать его. Я хотел стать таким, как он.

Позднее — уже нет. Словно какая-то нить оборвалась во мне. Я очень долго не мог ему простить случая с Хедели. Только теперь, по истечении многих лет, я запоздало начал что-то понимать в отце.

Возможно, конечно, что он был робок и слаб. Но он боролся за существование и был всегда настоящим работягой. Немногословным, исключительно кротким, исполнительным и услужливым человеком, на шее которого мог проехаться кто угодно. С жертвенной покорностью он, наверное, взошел бы и на эшафот. И почти со стыдливой уступчивостью он принимал и терпел все невзгоды, беды, удары и даже унижения.

Он и не умел преуспевать.

Но я никогда не слыхал, чтобы он или мать жаловались. Зато молились тем усерднее. И возможно, что как раз в этой всеобъемлющей кротости и заключалась главная сила моих родителей…

Только эта сила рано иссякла. Как-то весенним утром мама не смогла встать, даже двинуться. Она лежала неподвижно, молча, глядя на нас странно поблескивающим взглядом. Я примостился у нее в ногах, звал ее, но она не отвечала. Пока отец сумел вызвать врача, она уже умерла, тихо, так и не простившись с нами.

Я не знал, что она давно уже была больна. Никаких, даже самых маленьких признаков болезни я не замечал. Она выкладывалась вся без остатка, весело и покорно работала — ни вздоха, ни жалобы. Как же я мог что-то заподозрить? А была она как лампада, которая и тогда пытается светить, когда в ней уже совсем иссякло масло.

Мы остались вдвоем с отцом, осиротевшие, наедине с нашим горем. Жизнь стала сразу мрачной и безотрадной. Прекратились и вечерние беседы и рассказы отца на исторические темы. Напрасно я его теребил — он только головой качал и говорил, что я хожу в школу и теперь мне надо усваивать там все премудрости. Однако ко дню рождения он подарил мне книжку стихотворений Петефи.

Сельскохозяйственный кооператив тем временем начинал потихоньку процветать, правда, не для нас. Отец как-то нигде не находил себе места, ни дома, ни в коллективе: он как бы съедал самого себя. Им уже владела иссушающая его идефикс, что над нами тяготеет проклятье, что нам грозит погибель. И пожалуй, ничто его так не занимало, как найти средство спастись, избегнуть своей участи.

Когда мне исполнилось десять лет, отец сделал мне ящичек вроде чемодана — с таким новобранцы уходят служить в армию. Он положил в него мою лучшую одежду и мои школьные принадлежности, ящик взял в левую руку, правой взял меня за руку, и погожим ранним утром мы отправились в путь. Мы пошли в Какашд, расположенный километрах в двадцати от Хидаша.

Там жил Йожеф Херман, женившийся на двоюродной сестре моей матери, овдовевшей тете Жофи. Дядюшка Херман был местным хозяйчиком, да даже и не столько крестьянином, сколько, торговцем, разъезжавшим туда-сюда и приторговывавшим тем-сем. Тетя Жофи была у него третьей женой в доме, с первыми двумя он развелся. Детей у него не было. По сравнению с нами они жили, можно сказать, хорошо. Могли бы жить и лучше, но торговые сделки дядюшки Хермана, скорее, уносили деньги, чем приносили. А денег на еду и на вино он не жалел.

Вот к ним и отвел меня отец на воспитание. А вернувшись в Хидаш, он все продал. Мою часть вырученного он прислал мне, разумеется, не мне в руки, а Херманам: они должны были заботиться обо мне до тех пор, пока я сам не стану на ноги. После этого отец навсегда покинул наши места, уехал в Дунауйварош и стал рабочим на стройке. Встречались мы все реже и реже, а спустя три года пришло официальное извещение: его убили с целью ограбления. Отец очень экономно тратил заработанные деньги, откладывал, копил, надеялся потом обзавестись земельным участком, сколотить домик. Хотел начать все сначала, но уже не преследуемый злою судьбой и не должным никому, ничего и ни за что. Так он рассчитывал, так планировал. По слухам, он накопил уже десять тысяч форинтов… Нашли ли убийцу или нет, я так и не знаю.

У тети Жофи мне жилось в общем неплохо. Хотя я все-таки был для них неродным и оставался кем-то вроде пасынка. Крыша над головой у меня была, питанием у них я был обеспечен, и ношеная одежонка мне перепадала, и в школу я ходил, как надо. Это — все так, но не больше. Время, остававшееся от учебы, я должен был работать, попросту говоря — вкалывать.

Было у дядюшки Хермана два осла, Фрици и Юци. На них он временами совершал выезды. Была еще сонливая кроткая корова Борица. И каждый год он откармливал пять-шесть свиней. Дядя дома только распоряжался, а всю домашнюю работу надлежало делать тете Жофи и мне. Корову и ту доил я.

Мне в хлеву очень даже нравилось. Укроешься там — и хорошо. Я был единственным ребенком в доме и рядом с дядюшкой Херманом и его женой чувствовал себя не очень уютно. С животными мы хорошо понимали друг друга. Я даже разговаривал с ними. Дядя Херман заявил как-то, что я, мол, очумелый, и крепко отшлепал меня, добавив, что я плохо влияю на его животных. Конечно, они слушались меня лучше, чем его. Под его рукой и Фрици и Юци часто впадали в такое упрямство, что, сколько он ни хлестал их кнутом, а то и кнутовищем, ни ругань, ни палка не помогали — они не делали ни шагу. В такие минуты они, казалось, готовы были скорее сдохнуть, чем сделать хоть один шаг: в этом заключался их бунт. Дяде Херману к великому его стыду приходилось посылать за мной, подчас даже в школу, и я должен был со всех ног лететь к месту событий. По одному моему слову оба достойных осла тотчас же трогались с места и послушно трусили туда, куда было нужно. После этого дядя колотил и меня, потому что, по его словам, это я науськивал против него этих проклятых животных.

Осень 1956 года выдалась особенной. В один из дней директор созвал всю школу и потребовал, чтобы мы пели Гимн, после чего распустил всех по домам. А днем прибежал домой дядюшка Херман и заорал:

— Ну, слава богу, они уже убивают друг друга!

Надо сказать, что он не был пьянее, чем обычно, но вел себя, как заправский полководец. И тотчас же отдал приказ:

— Жофка, живо! Надо собираться!

Сборы начались с того, что он послал меня за выпивкой. Потом до вечера он разглагольствовал перед нами, чем дальше, тем с бо́льшим трудом ворочая языком, но и с тем бо́льшим энтузиазмом. Он обещал, что скоро станет очень богатым человеком.

— Шикарная торговая конъюнктура! — провозгласил он, безуспешно пытаясь чокнуться с самим собой.

Постепенно мы поняли из его слов, что страна охвачена огнем. В Будапеште идут вооруженные бои, но сильная смута и в провинции. А это, по его млению, должно привести к тому, что вскоре во многих свихнувшихся городах исчезнут продукты. И села наводнит огромное множество голодных бездельников, которые готовы будут отдавать золото за мясо, меховые шубы за муку, драгоценности за бобы. Так всегда бывает в подобных случаях.

На другой день он распорядился собрать все продукты, какие только есть в доме. И все приговаривал: «Мало! Мало!» Потом запряг обоих ослов в повозку на резиновых шинах и отправился на промысел. В течение четырех дней он колесил по селу и окрестностям, выклянчивая подачки. Он стучался во все ворота и в зависимости от того, как его принимали, и от того, что исповедовали в том или ином доме, просил пожертвовать что-то либо для повстанцев, либо для скрывающихся от преследований коммунистов, для сирот, для школы священнослужителей, для тюрем, либо для больниц. И обещал все что угодно: награды, премии, земное благоденствие или благодать в раю — кому что, опять-таки в зависимости от чьего имени обещал. На такие благородные цели ему в общем-то все что-нибудь давали: немного яиц, один-два батона домашней колбасы, кружку муки, фартук картофеля. А дядюшка Херман принимал все: мол, с бору по сосенке — лес будет. Правда, в конечном итоге он остался не очень доволен и, качая головой, приговаривал: «Нет, из этого не сколотить Америки!»

На рассвете он заколол трех своих свиней. Два полных дня мы топили жир, коптили мясо, ветчину, сало, делали домашнюю колбасу.

Вечером же, накануне того дня, когда он заколол свиней, в село прибыли Золтан Еневари (он же — Берндорфер) и с ним дюжина вооруженных парней.

Сначала мы только обратили внимание на то, — мы как раз опаливали заколотых свиней, — что по улице села разгуливают люди с автоматами и кокардами на шляпах. Они остановились перед нашим домом и заглянули через забор, но ничего не сказали, и мы не придали этому особого значения.

В доме, где расположился Еневари со своими людьми, и днем и ночью все гудело, как в улье. А потом вдруг наступила тишина. Бог знает, что у них там произошло, но только крепкие парни господина предводителя в полночь смылись без его ведома со всем награбленным имуществом. Погрузились в два грузовика и — курс на Запад! Наверняка думали, что там, за границей, им будет легче играть почетную роль героических венгров, чем здесь, на родине. Еневари остался с двумя парнями. Однако от своих притязаний стать народным вождем все равно не отказался. Он решил на время скрыться в лесах и, сгруппировав вокруг себя бродяг-повстанцев и воров, выждать подходящий момент, когда снова можно будет торжественно выйти на арену.

Днем они завалились к нам, мы как раз собирались обедать. Они вышибли ворота и дали в воздух автоматную очередь. Дядюшка Херман выбежал во двор и, испуганно моргая глазами, уставился на них.

Посреди двора стоял, широко расставив ноги, Еневари, за ним — оба его человека: один — совсем молодой парень с бородой, второй — лысый верзила. На них были плащ-палатки. Дула их автоматов были нацелены на дом.

— Не дурите, дорогие венгерские братья! — обратился к ним дядя Херман.

— Кыш! — цыкнул на него народный вождь, потом показал на дверь погреба. — Открыть!

Дядя замешкался, и тогда бородатый стрельнул в дверь, отчего замок свалился и одна створка двери сама распахнулась. По знаку Еневари бородач спустился по лестнице. Немного погодя он вернулся и кивнул головой. Затем обследовал заднюю пристройку, потом чердак и, наконец, чуланчик для продуктов.

— Выносить! — прозвучал приказ. — Вынести все напитки и все продукты! — Оба парня бросились было исполнять его приказание. — Стоп! — остановил их Еневари. — Не вы! Пускай выносит этот дорогой товарищ!

— Но, простите, я не коммунист!

— Я не спрашиваю, я знаю!

— Ей-богу, дорогие господа! Спросите кого угодно, даже мои недоброжелатели подтвердят вам, что я — на вашей стороне!

— Прячешь столько продуктов, сколько хватило бы на целую роту. От нас спрятал? Ждешь красных?

— Может, я перевоспитаю его, генералиссимус? — спросил лысый верзила. Но дядя не стал дожидаться ответа Еневари и поспешно начал выносить продукты. Он потел, сопел, плевался, но не вымолвил ни одного слова. Бородач всюду следовал за ним.

Мы не могли ему помочь, потому что парни, угрожая оружием, загнали нас в кухню.

Потом они выволокли повозку на шинах и заставили дядю Хермана погрузить на нее все продукты. Все даже не уместилось, они выбрали, что получше, а остальное так и осталось лежать на земле.

У входа в погреб на гвозде висела керосиновая лампа. Лысый снял ее и бросил в кучу продуктов. Подождал, пока растекся керосин, и затем поджег. Забегали синие и красные языки пламени, повалил удушливый черный дым.

— Запрягай!

Юци и Фрици равнодушно дали себя запрячь. Дядя забежал на кухню.

— Боюсь, — проговорил он и смачно сплюнул.

— О, господи, столько хорошего дорогого сала, столько чудесной колбасы! — запричитала тетя Жофи.

— Не скули! Я боюсь, что не удержусь и набью морду главному разбойнику, — сказал дядя Херман и, почесав затылок, взглянул на меня: — Пойди-ка ты с ними, сынок. Тебя лучше слушается Фрици.

Но тут тетя Жофи вдруг ощетинилась, как волчица-мать:

— Этот мальчик никуда не пойдет!

— Почему не пойдет?

— И говорить нечего! Он еще ребенок.

— Именно поэтому. Его они не тронут.

— Иди сам, Йожеф!

Дядя еще потоптался немного, поковырял в носу. Потом подошел к шкафу, в глубине которого у него была припрятана бутылка коньяка, и сделал три больших глотка. После этого накинул на себя старый балахон и, не сказав ни слова, вышел и поплелся следом за ослами.

Я хотел было выбежать во двор, чтобы хотя бы погасить огонь, но тетя Жофи удержала меня за руку.

— Погоди, сынок! Пусть они немного удалятся. А тогда ты побеги за ними. Понял? Но только незаметно, мой дорогой мальчик, чтобы они тебя не увидели. Ты должен ловко проследить, куда они направятся.

— Не взять ли мне топор?

— Зачем он тебе, глупенький?

— А если придется сражаться?

— Никаких «сражаться»! Чтобы я и не слышала, этого!

— Хорошо, тетя, а если беда какая?

— Если беда приключится, беги стремглав домой, чтобы рассказать мне.

— Они захватят в плен дядю, вот увидите. И не отпустят домой.

— Твой дядюшка достаточно хитер и сумеет выпутаться из любого положения. Не бойся!

И я побежал за ними. Они направлялись к Замковой горе, потом свернули на юг. Я следовал за ними не по дороге, а поодаль, по тропинке.

Впереди шагал бородач, за ним — оба осла с повозкой. Дядя Херман цеплялся за нее и едва поспевал. Даже издали хорошо было видно, как побагровело его лицо. Еневари с лысым шли немного поотстав.

У въезда в темную долину ослы, как по команде, остановились.

То, что произошло потом, я и поныне так отчетливо помню, словно это было сегодня.

Дядя Херман завопил и побежал к ослам. Но напрасно он орал на них, пинал ногами, бил, трепал, понукал — они ни с места. Он даже встал перед ними на колени, умоляя идти дальше. Но ослы — хоть бы что. Зато Еневари и два его головореза подбежали к дяде и стали награждать беднягу пощечинами, посчитав, что дядя просто-напросто ломает комедию, саботирует приказ.

В конце концов лысый с такой, силой ударил его в лицо, что дядя полетел на землю. Они продолжали бить и пинать его лежачего, колотили прикладами автоматов — и все молча. Дядя не двигался. Тут бородач и лысый бросились к ослам и стали зверски колотить их. Но добрые животные даже ухом не повели и стояли как вкопанные. Тогда Еневари оттолкнул в сторону своих озверевших помощников, снял с плеча автомат и разрядил всю обойму в бедных ослов. Фрици и Юци упали друг на друга и больше уже не страдали.

Их трупы бородач и лысый оттащили к обочине дороги, а сами по приказу Еневари впряглись в повозку, поднатужились, и потянули. Они направились к дому лесника. Это было недалеко, но дорога тут была неважная. А Еневари шел за ними следом, покусывая травинку.

Я побежал, упал, вскочил и снова побежал. И громко, причитая, молился. Я обращался к Иисусу, умоляя его, защитника и покровителя всех несчастных, униженных и преследуемых, опуститься к нам и сотворить чудо. Как в библии. Наложить снова длань на дядю Хермана и воззвать: «Встань и иди!» И чтобы дядя тут же вскочил на ноги, протер глаза и удивился: «Боже мой, однако долго же я спал!..» И чтобы Иисус подошел к нашим милым ослам, и они, свежие и здоровые, тоже встали и затрусили к дому, постукивая своими копытцами. И Иисус сел бы на Юци, а я — на Фрици. А дядя Херман пошел бы пешком — все равно он дошел бы только до корчмы…

Но дяде не понадобился Иисус, он был жив, хотя ему и здорово досталось. Лежа на земле, он рявкнул на меня:

— В бога душу, щенок, ты что вопишь?

Он лежал скособочившись, лицо его было залито кровью, а в остальном вроде бы он не очень пострадал.

— Кто звал тебя сюда?

Я тупо уставился на него, тогда он швырнул в меня комком земли.

— Живо убирайся прочь! Марш!

— Тетя Жофи волнуется за вас.

— Скажи этой женщине, что я приду домой, если не раздумаю.

— Не нужно ли вам чего? Скажите, я принесу.

Дядя исподлобья взглянул на меня:

— Что ты видел?

— Я все время шел за ними следом.

— Ты ничего не видел! Понял?

— Понял, дядя.

— И ты ничего не знаешь. Повтори!

— Я ничего не знаю.

— Ну, беги!

Я хотел было подойти к ослам, но дядя, вытянув ногу, оттолкнул меня.

— Марш отсюда, а то я тебя прибью!

Я не отважился спорить с ним. К горлу подступил комок, но я подавил рыдание, хотя чувствовал себя очень несчастным и неприкаянным.

Словно меня избили, стреляли по мне, — я брел назад, как в тумане, ненавидя весь мир; сил не было, в голове все смешалось. Я взобрался на небольшую горку. Красивый пейзаж, раскинувшийся передо мной, казался мне обманчиво мирным и спокойным. Солнечный свет заливал все вокруг, из труб вился дымок, в виноградниках усердно работали люди, с луга доносился звон колокольчиков.

Но за спиной у меня лежал кровавый путь. И где-то там, посреди него, сидел дядя Херман, глядя в сторону Темной долины. Я успел увидеть, как он с трудом поднялся и, переламываясь в пояснице, заковылял к мертвым ослам. Долго смотрел на них. Потом присел у них в головах, свернул цигарку и закурил.

Там, на вершине холма, я начал понимать тогда, что Иисус не спустится к нам и что чудес нет. И что дитя человеческое предоставлено самому себе, только самому себе, а потому ни на кого другого и не должно надеяться — только на самого себя. И значит, если ты хочешь жить, чего-то добиться и если не хочешь, чтобы тебя мог кто угодно унижать и угнетать, то ты прежде всего сам должен быть очень сильным и очень твердым.

Я был уже плотным и проворным мальчишкой, достаточно крепким и выносливым, хотя мускулами и мышцами своими был еще не вполне доволен. Как бы мне стать намного-намного сильнее? Спросить у других совета я как-то стеснялся — хотел сам дойти до этого. И с того дня я начал нещадно истязать себя. Придумывал всякого рода испытания и способы для того, чтобы развить свою силу. С работой управлялся быстро и в оставшееся свободное время бегал. Бегал так, словно спасался от преследования. И не по дорогам, не по ровному полю, а по холмам. Я катал кряжистые стволы, кидал здоровенные чурбаки. Наполнил мешок круглыми камнями и «боролся» с ним до изнеможения: носил его на плече, бросал наземь, «опоясывался» им. Меня страшно огорчало, что, несмотря на все это, я, как мне казалось, плохо расту, не так развиваюсь, как другие. Я открыл, что после отдыха, со свежими силами эти испытания на силу — не такое уж и искусство. А вот в конце тяжелого трудового дня, когда ты чувствуешь, что руки и ноги уже не слушаются и ты еле держишься на ногах, что тело у тебя онемело, — вот тогда-то и нужно. Бежишь быстро — кажется, уже и духу нет, — а нужно бежать еще быстрее. Вот тогда же схватить и поднять что-то очень тяжелое, поднять и пронести три раза вокруг двора, не снимая с плеч. Когда очень хочется есть или лечь, хочется спать, — тогда десять, двенадцать раз влезть на дерево. Вот это и есть настоящее испытание на прочность.

Мне кажется, ребенок может быть в сто раз более отчаянным и решительным, чем взрослый…

Потом пришло время, когда и меня подхватил, здорово поболтал и понес вихрь изменчивой жизни, пока, наконец, я не приземлился там, где есть сейчас. Но совсем иным человеком стал я теперь.

Когда я учился в восьмом классе, к нам в школу заявились гости. Они спросили, кто хочет учиться в Будапеште на фабричного рабочего. Питание, жилье и немного карманных денег обеспечены, можно избрать самые лучшие профессии. Я вызвался первым, остальные не очень-то рвались.

Итак, мой золотой век в Хидаше был предан забвенью, ушел в далекое прошлое и серебряный век школьных лет в Какашде, в столицу я прибыл уже на пороге железного века, и на этом закончились годы моего детства. В суровом профтехническом училище, а затем на заводе, на котором я с тех пор работаю, я стал слесарем. Но так, что не только я зажимал в тиски, отбивал молотком, опиливал напильником, сверлил и паял упрямый материал, но и все то же самое проделывалось со мною. И однако, это время было хорошим для меня тем, что только тогда я, по существу, вылупился на свет, как бабочка из кокона. Пыльцу я, разумеется, быстро потерял, но зато покрылся металлической пылью, железными опилками. Они, конечно, не столь нежные, но зато въедаются прочно, правда, нести их на себе куда тяжелее.

Старый Чертан заметил, что все это время я смотрю не на шахматную доску, а куда-то в пространство. Хотя там мой взгляд мог изучать лишь только голую стену.

— Затмение, человечек?

— А вам никогда не приходилось зазеваться на что-либо, Вампир?

— У меня принцип: работой мозга должны управлять воля и целеустремленность.

— Плохо вам, наверное?

— Мне? Почему же?

— Так если всегда приходится держать мозг в напряжении.

— А вот о вас, молодой человек, сейчас этого как раз нельзя сказать. А надо бы пошевелить мозгами. Послушайте. У меня есть одно предложение. По существу, меня навели на эту мысль те господа, что были у вас. Они, наверное, почему-то заинтересованы в вас, иначе не пришли бы сюда. Стоп! — подумал я. — Этот человек, очевидно, мне подойдет.

— Я не имею обыкновения распространяться об этом, — продолжал разглагольствовать Чертан, — но у меня есть небольшое состояние. Я многое чего сумел приобрести, когда подвертывались благоприятные обстоятельства. Разумеется, в прошлом, в пору моей активной деятельности. В частности, есть у меня и симпатичный домик под Будапештом, в Сентэндре. Записан он, конечно, на имя моего внука, но они не пользуются домом. А дом — старинный, в стиле барокко, можно сказать, небольшая усадьба, крепкая, выдержавшая испытание временем. Цены ей нет! Прекрасный сад, большие деревья. Разумеется, и вспомогательные пристройки. Я обычно сдавал его иностранцам. У меня сложился целый круг постояльцев, которые, как по расписанию, приезжали каждый год. Отличные люди: у меня с ними вполне дружеские отношения. Еще были у меня жильцы — бездетная супружеская пара. Разумеется, они жили отдельно, в заднем флигельке. Совершенно обособленно. И были чем-то вроде привратника или дворника. Зато не платили за квартиру. Эх, эх! а какие чаевые получали они от моих постояльцев! Но они не оценили этого! Начали воровать, и я вынужден был расстаться с ними.

Переезжайте ко мне в этот домик! Послушайте, дружище, переселяйтесь на их место! Ну? Как?

Вам ничего не придется за это платить. Ну разве все это не похоже на сон?..

Ну, разумеется, я иду на это, имея определенный интерес. Кое-что придется за это делать. Сущую мелочь, играючи. В свои свободные часы вам будет нужно поддерживать порядок в доме: от чердака до подвала. Четыре комнаты, те, что с фасада, и все, что к ним относится. Большая веранда и верхняя терраса. Ну, еще сад и двор. Постройки. Все должно блестеть чистотой и порядком. Пусть этот домик останется подлинным раем, маленьким островком в этом гнусном мире, островком, где все радует взгляд. Естественно, если что поломается, нужно починить, если пропадет, — пополнить. Но для вас это будет одно удовольствие. Вполсилы — и то делать нечего. Особенно, если ваша любезная супруга активно будет в этом участвовать…

Чертан буквально не давал мне вставить слова. Мол, не говорите ничего и не благодарите. Потому что главного он-де еще не сказал. Схватил меня за руку, предложил тотчас же мысленно обойти усадьбу, начав со двора. Вот — старая конюшня, а рядом — экипажный сарай. Все осталось от тех времен, когда хозяева дома, дамы и господа, еще разъезжали на лошадях, в экипажах. Экипажный сарай переделан уже в гараж, а конюшня пустует. Обветшала, конечно, но не беда, дескать, я смогу привести ее в порядок. Для меня это пустяк, коль скоро мое «самоутверждение» — это труд. И я смогу, мол, оборудовать ее себе под мастерскую. А он выхлопочет для меня промышленное разрешение…

— Деньги пусть вас не волнуют, — продолжал он. — Оборотный капитал я вам одолжу. Не удивляйтесь: я не идиот и не альтруист. И деньги не привык бросать на ветер. Я все рассчитал. Это — надежное капиталовложение. Хотя рынок в известной степени и ограниченный, но он ждет того, чтобы мы вдвоем его завоевали. Там, в Сентэндре, мало мастеровых людей, а хороших — и подавно. Потребности же колоссальные. А к тому же — приезд в дом иностранцев. Какой бизнес, какие возможности! Увидите: вы перестанете быть нищим пролетарием. У вас будет свое дело. Все станут называть вас господином: «Господин мастер, будьте любезны!..» Ну а что касается деловой части, то мы, разумеется, заключим контракт. Я составлю, вы подпишете. Потому что, естественно, без меня, по своему усмотрению, вы ничего не должны делать. Вы, так сказать, станете моим служащим. И одна треть дохода будет ваша!

— А скажите, господин хороший, почему бы вам не купить собаку?

— Я не выношу собак.

— А ведь собака с удовольствием лизала бы вам пятки в благодарность за брошенную кость и без всякого контракта. А то и седалище ваше, господин Вампир. И бесплатно!

— Дурная шутка, прошу покорно!

— И ошейник, красивую дорогую безделушку, из золота, вам бы не пришлось для нее заказывать. Обошлась бы и обыкновенной цепью. Железной.

— Шах! — свирепо выкрикнул Чертан и выдвинул стоящую под сенью ферзя ладью на середину шахматной доски.

Мой король ушел из-под угрозы, а слону старого господина пришлось слегка попятиться. Затем моя уцелевшая слабая пешечка добралась до восьмой горизонтали, и — она уже королева, а само ее появление — уже шах черному королю.

Так с помощью вечного шаха я избежал проигрыша и свел партию к ничьей.

Больше мне не хотелось играть. А что до этого старого черта — то мне было безразлично: хватит его кондрашка сейчас или потом, все равно! У меня хватало забот и без него.

Хотя больничная койка и была вполне приличной, заснуть мне никак не удавалось. Все, что свалилось на меня, гудело и вертелось в голове, не давая мне покоя. Фарамуки играл в чижики с Амбрушем Хедели, наш старший мастер играл в считалочку с господином Еневари, Рыжий Лис вытащил меня из постели и швырнул оземь, после чего я превратился в бело-красный футбольный мяч, и он стал играть мною в одни ворота с дядюшкой Лайошем Беренашем. Канижаи играл в шахматы со старым Чертаном; батя выковывал свои фигуры из железа, работая со страшной силой, но сколь быстро он их ни изготовлял, все равно не успевал: стоило ему поставить одну из них на доску, как старый черт ее тотчас же «поедал». Тут же, на железной спинке кровати, примостилась и моя бригада: ребята сидели рядышком, как воробьи на ветке. Они рады были бы закурить, но только у Марци Сюча была одна-единственная сигарета, — вот они по очереди и затягивались, передавая друг другу.

Когда сестрица, приоткрыв дверь, велела спать, все задрожали от страха. Стали съеживаться, с каждой секундой все сильнее и сильнее. А меня Рыжий Лис вообще оставил в воздухе. Я перевернулся дважды, а затем плюхнулся на кровать и потянулся. А все к тому времени так съежились, стали такими крохотными, как новорожденные мышата. Я схватил их всех и поместил в разные уголки своей башки, каждого — в свою клеточку. Но хотя они и утихомирились, я продолжал мучиться. Все пытался заглянуть в будущее: что же все-таки ожидает меня в действительности, когда я выберусь наконец из этого белоснежного покоя?

Но тут разум мой раздвоился. Одна половинка, словно пьяная и обезумевшая птица, носилась туда и сюда и неистово гудела мне в уши:

— Ни о чем не думай, сынок! У тебя нет никаких причин для неверия. У тебя больше будет работы, хотя и возрастет твоя ответственность. Тебе изо дня в день придется участвовать в жестоких схватках. Для этого нужны знания, способности, энергия. Если нужны — значит, будут. Тогда чего же ты боишься? В своей профессии ты собаку съел. Разве не так? И бригаду тебе вывести в передовые — раз плюнуть, словом, ты будешь здесь лидером.

И наконец, сможешь зажить по-человечески. И не в лотерею ты квартиру выиграл, не Дед Мороз в мешке принес. А потом, глядишь, и конвертик с деньгами станет у тебя потолще. Само по себе содержание конверта бригадира увеличится на пару сотенных, а может быть, возрастет и сама ставка. Ведь не от бедности же фирма выдвигает тебя на бригадира! А весь дополнительный навар: за сверхурочные, целевая премия, материальное стимулирование, командировочные и проездные, то — другое? Уже больше не придется жаться, экономить каждый грош, дружище. Ты уже вступишь в число «четырехтысячников» — это железно.

Да что там «четырехтысячников»! «Пятитысячников», а то и «шеститысячников»! Ведь ты же не настолько глуп, чтобы бросить свои левые надгробия. Как-нибудь уж выкроишь на это время — тут за тебя нечего бояться. Только на заводе об этом, конечно, молчок! И кому какое дело? Правда, глупо было с твоей стороны проболтаться об этом сегодня утром. Но будем надеяться, они забудут. А нет — отрицай.

Все пойдет как по маслу, вот увидишь. Глядишь, еще подкопишь жирок, отрастишь животик, отпустишь бороду — даже издали будет видно, что ты не какая-нибудь серая мышка, шмыгающая по бетону…

Словом, с одной стороны, я как-то и воодушевлял и подхваливал самого себя, и, наверное, не напрасно, потому что почти начал чувствовать себя уже в раю: восседаю в сверкающем дворце и, болтая ногами, показываю зад геенне земной действительности. А сам мысленно самым чудесным образом обставляю свою новую квартиру, и в ней даже мусорное ведро вертится, как на курьих ножках.

Однако в то же самое время другая, лучшая половина моего разума тоже изрядно гудела, сильно охлаждая мое воодушевление; она язвила, убеждала меня не верить в то, что отныне жизнь моя, как и моя карьера, будет сплошным парадом..

— Жизнь — это не сказочный мир, Богар, и ты не превратишься в переодетого королевича. Ты что же, всему поверил, что тебе наговорили товарищи начальники? Что, мол, все уже решено, что теперь тебе повсюду навалом — поддержка; поверил всем этим обещаниям, поверил в то, что тебя ждут еще более прекрасные перспективы? Ты уже двенадцать лет как вкалываешь, дорогуша, и чему тебя научил этот опыт? Подумай-ка, Богар! И чего ты добьешься? Чего? Ты станешь мальчиком, дружок, маленьким заикающимся мальчиком среди гладиаторов. Да и начнешь ты, как неопытный актеришка с плохой шутки в кабаре: стои́т он на авансцене в новом малиново-красном жилете, окруженный ржущей над ним публикой. И они тебе скажут, не бойся, в глаза скажут, что за те «пару кило» денег, которые зарабатывает бригада, тебе не превратить их в посмешище. Становись сам шутом, если тебе нравится… Они тебе в глаза скажут, не бойся: «Эге-ге, братишка, ты стал нашим бригадиром? Ха-ха! Ну, не беда. Только, черт нас возьми, мы что-то не припомним, когда мы тебя избирали на эту должность?!»

Ты, дружище, еще наивен и недостаточно умен для того, чтобы сразу на дюжине досок дать сеанс одновременной игры, разыграв эту прекрасную, но дьявольски трудную профессию. Но ты и не настолько глуп, чтобы не захотеть принять все это дело всерьез.

Но еще не поздно, парень. Мчись опрометью к Рыжему Лису, пообещай ему служить верно и честно до самой смерти, но попроси, чтобы он не назначал тебя на эту должность. Для тебя лучше все же будет оставаться неприметным сереньким слесарем, какой ты есть, и обтачивать на работе свои железяки, а после втихаря — надгробия. Как-нибудь проживешь. А вот что ты будешь делать, если ввяжешься в руководство бригадой? Еще влипнешь в какую-нибудь историю! А то, что влипнешь, это точно. И если не сам влипнешь, то тебя втянут. Надеешься, что твои доброжелатели замнут дело? А если нет? Конечно, и тогда ничто не потеряно — ты спокойненько сможешь перейти в другую фирму. Но тогда придется все начинать сначала. Потеряв друзей, верную дорогу, место… во всяком случае, больше, чем ты, может быть, выиграешь. Это и есть твоя блестящая перспектива?

Хуже этого, пожалуй, только одно: тухлый рай старого Чертана.

Я боюсь за тебя, Богарчик, донельзя боюсь…

Наверное, в течение нескольких часов продолжался этот сумасшедший спор, пока я не посчитал наиболее разумным заключить с самим собой перемирие. Я решил: будь что будет, а отступать не стану. Когда нужно будет проявить ум и силу, то есть когда меня призовут на арену, я их проявлю. А пока самое правильное — это хорошо заправить свои аккумуляторы. В том числе и спокойствием.

Надо бы поговорить с Канижаи. Так или иначе, но не случайна же эпоха «золотой бригады».

Если в будущее и трудно заглянуть, то в прошлое вполне можно. Ведь и прыгун, прежде чем разбежаться и сделать прыжок, немного отходит назад. И мне нужно чуть отбежать назад и взглянуть на нас именно так: кто мы и что мы, и как мы дошли до нынешнего положения. Тогда, пожалуй, легче будет и сообразить, как и что нужно делать теперь, за что зацепиться. И что должен делать я в этой новой, свалившейся на меня ситуации.

Два года тому назад все выглядело еще так пристойно. А потом мы как-то вдруг покатились под уклон. Но заметили это только позже, хотя поворотным пунктом, наверное, были те дни, когда нас разбудили ночью по тревоге.

Между прочим, именно в те дни исполнилось двенадцать лет существования бригады «Аврора».

Рапсодии

Нам показалось тогда, что время после полуночи остановилось. Отупевшими и опустошенными чувствовали мы себя. И неудивительно.

Дорога шумела и грохотала под стареньким, в ржавых пятнах ЗИЛом, мчавшим нас, насколько ему хватало сил. Выехав с пристани и миновав окраину Чепеля, мы проезжали по пустынному Шорокшарскому шоссе. Мы мчались с ужасающим грохотом, взламывая ночную тишину, обволакивавшую приземистые, погруженные в сон домики. Но мы не жалели об этом, нам даже доставляло это какую-то садистскую радость. Нас обуревал какой-то злой дух: раз нам не пришлось спать, пусть и другие не спят! Даже хотелось, чтобы заварилась каша, чтобы разбуженные нами граждане выскочили к воротам и яростно грозили бы нам кулаками. Но, по-видимому, трескотня нашей ущербной колесницы была явно недостаточной для этого, потому что не показалась ни одна живая душа. Инам ничего другого не оставалось, как, умостившись в кузове, поддаться снедавшей нас злобе. Словом, настроение у нас было преотвратное.

За нашей спиной покачивались нагроможденные один на другой ящики. На нашей машине — три и на прицепе — два. Хотя на пристани их и перевязали и заклинили мастера «раз-два — взяли!», они вытанцовывали чардаш, а доски под нами беспрестанно стонали и скрипели.

Над нашей головой весело приплясывал месяц и бесстыже лгал нам: мол, такая кругом красота, мол, то, что он открыл нашему взору, похоже на чудесную декорацию в сказочном представлении. Ну, нам-то он мог представлять эти места в любом свете; мы хорошо их знали — не в первый раз здесь, никакой красоты тут и в помине нет. Да и к тому же компания наша была не склонна к романтике — не до того! Теперь же мы тем более готовы были послать к дьяволу и ночь, и луну, и эти места, все и каждого, так как происходящее заставляло разламываться от боли наши головы.

Мы без труда могли бы представить себе куда большее удовольствие, чем эта вынужденная поездка темной ночью, в которую бросили нас наши дражайшие начальники, вытащив всех из теплой постели, от наших жен, из блаженного забытья.

Мое место — с краю, и меня нещадно бьет о борт машины. Плохонькая телогрейка почти не предохраняет меня от ударов. Но ерзать и уклоняться мне лень, так же, как и моим товарищам. Пусть плечо бьется о борт — рука постепенно немеет и перестает чувствовать. Можно погрузиться в бесконечные раздумья.

Рядом со мной трясется высохший старикан — папаша Яни, «неприкосновенный» Таймел (его нельзя обижать, он уже в таком возрасте, накануне пенсии). Он страдает астмой, не может по-настоящему набрать в грудь воздуха, да и выдыхает его с трудом, словно комочками, открыв рот, как рыба. Голова у него представляет весьма жалкую картину, лицо — словно бы без костей. Точно образцовская кукла, изображающая пьяницу: в конце номера она вся сжимается, в ней все дергается, а физиономия того и гляди совсем расплывется. Ему тоже не по нутру это ночное приключение, хотя смешно: он и в обычное время спит мало. А сегодня в душевой он как раз поверял обществу, что хотел бы хоть раз как следует выспаться.

Заводская душевая — самый демократический форум в мире, потому что в ней все одинаково голы и никто не может о себе сказать, что он не тот, каким его видят. А потом здесь всегда происходит живое и близкое общение, в котором участники его попутно и очищаются.

По мнению папаши Таймела, сон в нашей жизни, наверное, самое распрекрасное дело, ради которого стоит переносить и огорчения повседневного бодрствования. Только вот беда: сна-то ему выпадает не так уж много, наверное, и на треть ночи не набегает, поскольку семья у них весьма многочисленная и все спят в одной комнате. Сегодня в кои-то веки у него выдалась ночь «на свободе», и то покоя нет. Таймел замечает, что я смотрю на него, лицо его меняет выражение, и он выплескивает на меня всю свою желчь.

Ему тоже не нравится эта поездка. Этот вызов «на особую сверхсрочную работу». И ничего в ней особого нет. Время от времени до нее доходит очередь. Правда, вот батя, бригадир Канижаи, он в восторге от таких работ. Он-то — да! И еще гордится, что вызывают именно его бригаду — не какую-то там среднюю группу монтажников. Она — и ударная, штурмовая, и мобильная бригада, и если где «увязает телега» или еще что случается, где требуется аврал, то сто́ит только свистнуть, и «Аврора» уже тут как тут.

Это нынешнее почетное поручение свалилось на нас около полуночи. Старший мастер Переньи помчался на заводской «Волге» собирать одну половину бригады, а Канижаи на такси собирал другую половину. Нас ведь немного, всего семеро, так что за полтора часа удалось нас заарканить. Правда, Переньи пришлось скатать за Якши Виолой аж под Пилиш, в район няредьхазских хуторов. Якши даже одевался в машине. В общем, на этот раз мы ехали вшестером, так как Канижаи не стал брать Лазара Фако из жалости к его больной жене.

Я проснулся от какого-то гула в голове: кто-то дубасил в дверь, пинал ее ногами.

— Какого черта! Перестаньте стучать! Кто там?

— Это я, батя.

— Чего тебе надо в такое время? Мы уже легли.

— Подъем по тревоге, Богар. Быстро собирайся! — и Канижаи продолжал стучать в дверь.

— Перестань ломать дверь, батя! И оставь меня в покое.

— Шпарь быстро на открытую пристань. Бери такси и шпарь, фирма заплатит. А я сделаю крюк — подхвачу Мишу. Быстро, в темпе! Ясно?

— Пошли вы все к…

— Не лайся, Богар! Ты должен быть там!

— Что, Дунай загорелся?

— Не ломай голову, что́ и где загорелось. Ты должен выручать родину — и все!

— Пусть патриоты и спасают.

— Не позже чем через час ты должен быть на площадке.

— Чтоб тебе пусто было, батя!

— Аминь. Если не явишься, то на заводе не показывайся — вышвырнем за ворота.

Я сидел на кровати и слышал, как он, убегая, крикнул:

— Пинков тебе надавать или сам придешь?..

Все мы явились «сами».

Рядом с папашей Таймелом трясся второй наш Яни, Янош Шейем. Мы называли его строгальщиком идей, мозговым слесарем. Сейчас он занят тем, чтобы стать как можно меньше. Он словно сложил свои кости, поместив где-то между ними голову. И сидел немо и недвижимо, как комар на плюще. Это сравнение с комаром не случайна пришло мне в голову. Ведь Яни Шейем настолько худ, что ни в отечественной легкой промышленности, ни в частном секторе невозможно было найти одежды — даже самых малых размеров, в которой бы он не утонул. Наверное, если бы он натянул на себя макаронину, она и то болталась бы на нем. Шейем — легкомысленный, склонный к мотовству типчик, который тянется к любому достатку, но так и остается навечно озорным неимущим бродягой, никогда ничего не принимающим всерьез, даже самого себя.

Вообще говоря, все вокруг него словно кипит, у него нет никаких сдерживающих центров. Он одинаково сверхпочтителен и с мастером по ковке котлов, и с уборщиком мусора, обращается к ним «господин», тогда как больших авторитетных руководителей, если вдруг они заглянут в цех, называет «товарищем начальником», а то и просто «товарищ коллега» и разговаривает с ними так, словно они вместе свиней пасли. У него и неприятности были из-за такой непочтительности, и в своем личном деле он подкопил солидное количество письменных выговоров на фирменных бланках и с печатями, чем очень гордился.

И все же Яни никак не мог отвыкнуть от своего шутовства, а может быть, и не хотел. Более того, пустил слух, что дирекция специально для него заказала столичному Печатному двору изготовить бланки с его именем и фамилией, прочими данными и готовым текстом, остается, мол, только вписать дату и вид дисциплинарного проступка. Однако ему быстро все прощалось, потому что руки у него буквально золотые, и работает он, как фокусник, мгновенно, словно играючи, выполняя самые сложные специальные задания. Однако Канижаи, когда предполагалось возможное посещение начальства, отсылал обычно Яни Шейема куда-нибудь подальше.

Четвертый пассажир — Якоб Виола. Единственный, который сумел и в этом гнусном положении найти правильную линию поведения, срочно заснул. Наш Якоб — отчаянный грубиян, и все же ему можно только позавидовать. Потому как, если ему не понятно, что вокруг происходит, или если он оказывается в более суровых обстоятельствах, чем обычно, он делает самое простое: плюет на них и доверяется своему инстинкту.

Всю физическую работу он выполняет с чрезвычайной старательностью, как говорится, на полном паре. Заменяет ли блок клапана или приваривает ушки к баку, подвинчивает парочку винтов или взваливает на плечо лист фасонного железа, то, глядя на него, можно залюбоваться. Но если уж бездельничает или манкирует, то не найдется такой сонливой букашки, которая могла бы с ним соперничать. А уж как силен спать! Он так глубоко и мгновенно погружался в сон, что ни шум, ни треск, ни гвалт, ни грохот мировой войны не в состоянии были пробудить его. Вот и сейчас: поджал ноги, опустил руки, прислонился спиной, к танцующим ящикам и устремил лицо к небу. И весь какой-то обмякший, как тертый сыр на теплом блюде. И что-то снится ему — это и видно и слышно. Сны его подсказаны его желаниями: в первую очередь — вкусная и сытная пища, стакан доброго вина и объятия собственной жены. Он сопел и причмокивал, смачно похрюкивал, а иногда на губах его даже пузырилась слюна, и в этих пузырьках дрожал лунный свет.

Я не встречал еще такого мудреца, который с определенностью мог бы сказать, что́ за штука такая — счастье. А вот Виола мог, он наверняка знал, что́ это такое. Для него это, когда как сыр в масле катаешься. По его убеждению, ему стоит только руку протянуть и — на тебе!

— Я уже, дружище, ухватил такую женщину! — поведал он мне прошлой осенью. — Мне, ей-богу, везет: вот еще четыре-пять годков повкалываю, и у меня будет свой домик, а тогда уж я буду купаться в удовольствиях.

И ко всему этому природа наградила его мощной лапой. Сам он среднего роста, приземистый, этакий «человек-колбаска». Вообще-то он одного возраста с Яни Шейемом, но лапы у него действительно здоровущие. А по его мнению, и этого вполне достаточно, — было бы что грабастать. А это всегда будет: и бог подаст, и государство, да и по справедливости положено… А потом, говорит, и родители со временем помрут.

Так рассуждает Виола. И он прав, потому как ручищи ему действительно достались, по сравнению с другими, вдвое больше. Хотя и все мы тут — представители одной «команды»: ладони что лопаты. Но только у нашего Якоба ловкости и проворности куда больше, и, если где запахнет чем-то, что можно хапнуть, руки Якоба тут как тут, уже наготове. И в конце концов не беда, если отламывается совсем не то, чего ждал: дома все пригодится.

А здорово, если бы я умел так спать, как Виола. Но ветер давно уже выдул сон из моих глаз, и в голову полезли всякие мысли. Хорошо еще, что они не видны постороннему глазу.

Меня всегда раздражало не то, что где-то ожидает какая-то срочная работа, и нужно, чтобы мы отлично и быстро с ней справились, а то, что многие, начиная с бригадира Канижаи и до старшего мастера, всегда смотрят на нас как на этакую бездушную рабочую силу. Почему, к примеру, на этот раз не сказали, не объяснили, что́ за работа нас ждет, что́ от нас требуется? Какова цель этой ночной штурмовщины? Только так: давай, давай, живо, работяги! Почему они думают, что с нас достаточно, если мы на месте увидим, что́ нужно делать? А до этого довольствуйтесь, мол, тем, что «Лайош Кошут повелел…»^[3].

Где-то я читал — я вообще люблю читать хорошие книжки, — что самая важная производительная сила — это рабочий. И тому подобные распрекрасные вещи. И все же иногда такое услышишь, что рот разинешь. Канижаи как-то недавно бросил мне: мол, надень себе на морду звукоглушитель, потому что, если, дескать, колесо начнет управлять рулем, а не наоборот, то беды не миновать. Я ему сказал на это, что-де тогда надо, чтобы колесо отучилось думать. Только дело в том, батя, что буксу колеса нельзя исключить из конструкции. Разве что надо лучше смазать, чтобы не скрипела. На это он ответил, что советует мне быть осторожнее, а то рано или поздно я крепко обожгусь, если буду распускать язык.

Насчет этого меня и Орши донимает, что, мол, конечно, я только дома смел на язык, а на заводе, дескать, тише воды, ниже травы; потому и добиться ничего не могу, что не умею постоять за себя. Она вообще уверена, что всем, кому только заблагорассудится, нет права командовать мною. Но, конечно, с таким размазней каждый может делать, что хочет.

— Тогда чего ты не пошла замуж за путевого сторожа? — огрызнулся я. — Он где живет, там и работает… — Орши ничего не ответила, строптиво повернулась к стене и сделала вид, что спит. И не помогла мне, как обычно, собраться, не приготовила одежду, не сунула мне в сумку что-то перекусить. На этот раз — нет.

С одеждой, правда, у меня никаких забот. Не такой у меня гардероб, чтобы задумываться над тем, что одеть. Есть один выходной костюм и костюм на каждый день. Зато рабочей одежды у меня столько, сколько, наверное, и у премьер-министра костюмов нет. Один комплект на заводе, один — в мастерской надгробий и три комплекта дома. Я не поддаюсь на соблазн, как другие, получив новый комплект, бежать в комиссионный. Когда Орши выстирает и выгладит — пожалуйста, можно хоть в парламент на прием.

Да, есть у меня еще трое джинсов и кожаная куртка, но их считать нечего: они мне достались на заводской «бирже» в порядке обмена — за отработку. Дома есть еще старая телогрейка — специально на случай таких поездок.

Итак, быстро одевшись, я выбежал из дома, даже не взяв ничего перекусить, — я тогда даже и не подумал об этом.

Когда я перебегал двор, наша квартирная хозяйка Бачко приподняла занавеску и зыркнула мне вслед. Интересно, выходит, эта старушенция никогда не спит?

Подсматривает. Она вечно за нами подглядывает. Днем и ночью. Я не вижу, конечно, но спиной чувствую, что и сейчас она следит за моими шагами.

Мне даже слышится, как она прокаркает утром: «Ну вот, и этого ночью забрали. Ночью за ним приезжала милиция…»

Вот такова наша госпожа квартирная хозяйка.

В самом начале, когда мы были еще совсем свеженькими жильцами и видели все в розовом свете, она обращалась к нам с медоточивыми словами и, что называется, чуть ли не благословляла нас перед сном. И мы тогда говорили всем, что хотя мы и паршиво устроились и платим за квартиру дорого, но, по крайней мере, наша хозяйка — сердечная старушка, которая небось даже рада нам, рада, что у нее такие тихие и порядочные жильцы; да и мы ей скрашиваем одиночество. Однако вскоре мы заметили, что она любит все вынюхивать, следит за всем, постоянно подслушивает. Впрочем, поначалу меня это и вправду не раздражало. Я думал: возможно, она научена горьким опытом, потому и такая недоверчивая, контролирует, соблюдаем ли мы все то, о чем договорились. Перед тем, как въехать, мы должны были дать письменное обязательство, что гвозди в стену забивать не будем, по газону ходить не будем, свет и воду будем экономить, по нужде будем ходить только в деревянную уборную за домом (это же относится и к нашим малышам), гостей принимать не будем, шуметь не будем и тому подобное, — что только можно потребовать от квартиросъемщиков. Мы были молоди, неопытны — и, ничего не подозревая, подписали ей это все; мол, что касается нас, она может спать спокойно. Но она не спит. Даже по ночам бродит, ходит по двору, по саду, копошится у нашей двери, заглядывает к нам в маленькое дверное окошечко. И зимой ли, летом ли — она вечно бдит. Ранним утром, когда я бегу на завод, на окне ее колышется занавеска. Возвращаюсь домой — то же самое. Постепенно мне это надоело, и я стал ворчать. Но Орши утихомиривала меня, дескать, нечего обращать на нее внимание, к этому надо привыкнуть. Как к мышам или тараканам.

Когда в свое время мы искали квартиру, точнее, комнату, нам дали несколько адресов. Мы аж ноги отбили. Наконец остановились на этой комнате в Пештхидеккуте. «Эту, только эту! — сказала тогда Орши. — Давай снимем эту! Тут солнечный свет, садовая местность и свежий воздух сделают более терпимыми наши оковы». Ну, хорошо. Я вдыхал напитанный ароматами воздух и глотал горечь в течение добрых трех лет.

Мою Орши не так волновало поведение госпожи Бачко, и она даже посмеивалась над тем, что меня это злит. «Старуха, наверное, влюблена в тебя», — издевалась надо мною Орши. Меня это так взорвало, что я наговорил ей кучу грубостей, не задумываясь над выражениями. Эх, если бы слышала это Бачко! Пришлось бы ей принимать успокоительное — это уже точно. И поделом бы ей — не подслушивай!

На четвертый год отношения между нами окончательно испортились. Тер к тому времени стал уже вполне самостоятельным малышом, бегал повсюду, шумный пострел, впитывавший как губка все, что творится вокруг него. Как-то воскресным утром наша хозяйка неожиданно растаяла и пришла к нам с предложением в случае чего оставлять дома одного этого милого крошку. Дескать, если есть у вас какие дела или захотите пойти куда развлечься, идите смело, а она последит пока за малышом. Орши обрадовалась, да и я не подумал ничего плохого. Однако вскоре выяснилось, что, пока мы отсутствовали, эта старая карга, прикрывавшаяся личиной доброй тети, занялась «воспитанием» Тера. То, что она взялась учить его молиться, это бы еще куда ни шло — вырастет, сбросит с себя эту шелуху. Однако она подло набивала голову мальчика рассказами о всяких привидениях, чертях и прочей галиматьей. А он, маленький губошлеп, конечно, всему этому верил. И стал бояться. Всюду ему мерещились привидения. Окончательно же я взорвался, когда выяснилось, что сатана, облик которого старательно обрисовывала мальчишке старуха, как две капли воды похож на меня. Орши дошла до этого по отдельным оброненным Тером словам. Сначала она только подозревала это, не была еще уверена. Подождем! До вечера я ждал — хотел, чтобы остыл мой гнев. За ужином я позвал Тера.

— Тер, иди сюда! Тер, ты видел уже черта?

— Видел.

— Когда видел?

— Он шел по улице.

— Пешком?

— Пешком.

— Тогда это был не черт.

— Настоящий черт.

— Черт либо разъезжает в экипаже, запряженном четверкой лошадей, либо, сынок, в позолоченной автомашине.

— Значит, у него сломалась машина.

— Ага. И какой же он из себя?

— Черный.

— Как негр?

— Волосы черные.

— А он волосатый?

— Очень! И все волосы черные.

— На самом деле?

— Тетя Рози сказала.

— Она сказала, какой он из себя?

— Да. Курит.

— Еще что?

— Зубы лошадиные! Как у лошади зубы! И усы!

— Дальше!

— Кого угодно швырнет на землю. Такие большие руки у него.

— И под ногтями грязные?

— Ага, грязные.

— Лицо в рубцах, со шрамами?

— Со шрамами. И драчун.

— И в кожаной куртке ходит?

— В кожаной куртке. В черной!

— И в джинсах?

— В джинсах.

— И ходит, ссутулившись, как обезьяна? Не правда ли, Орши?

— Как обезьяна.

— А на голове шлем? Защитная каска?

— Ага, большой шлем на голове.

— Ну и что еще сказала тетя Рози?

— Шлеп-шарк, шлеп-шарк, идет противный черт! Голова вот такая! Глазищи вот такие! Волосы лохматые! Ручищи грязные! И такой сильный, у-у!

— И сюда придет?

— Когда придет, надо спрятаться.

— Послушай меня, Тер! Мы не будем прятаться. Никогда и ни от кого! Понял?

— Понял.

— Не забывай, чей ты сын.

— Большой-большой сын папы.

— А мамы?

— А мамин — малышка.

С тех пор мы больше не подпускали старуху к нашему ребенку.

А через два дня после этого, разговора Орши купила на базаре два надувных шарика, желтый и красный.

— Тер, Тер! Давай сделаем черта.

И, взяв желтый шарик, Орши надула его и перевязала. Потом черной краской нарисовала на нем морду.

— Ну а теперь смотри, сынок, как нужно обращаться с чертом.

— Я сбегаю за колотушкой и хорошенько отколочу его.

— Не нужна колотушка. Достаточно булавки. Давай попробуем.

Обучение началось с того, что шарик торжественно назвали «чертиком тети Рози». Потом Орши дала Теру в руку булавку, а шарик толкнула в сторону Тера, сказав, что он на лету должен проколоть его булавкой. С четвертой попытки это удалось: раздался громкий хлопок, и шарик лопнул. Тер вздрогнул, опешил и долго рассматривал булавку в своей руке. Орши рассмеялась:

— Вот такой и черт! Именно такой! Стоит стукнуть его булавкой и, как видишь, — бум! И ничего от него не осталось. Только кусочек резинки.

Тер воспринял это двояко: с одной стороны, он чувствовал себя героем, одержавшим победу над чертом. Не только победил, но и уничтожил! С другой стороны, ему жаль стало пропавшей игрушки.

— Ай-яй-яй, мамин малышка, надеюсь, ты не станешь канючить?

— Шарик! Я хочу шарик!

Орши надула второй, красный. А булавка, выполнив свое назидательное назначение, вернулась в коробку для шитья. Попутно Орши внушила Теру, что, мол, если кому тоже понадобится уничтожить черта, пусть только скажет им.

Итак, этот факт коварства, по всей видимости, был обезврежен и выброшен на свалку. А воздушный шарик стал одной из самых любимых игрушек Тера. Он старательно надувал шарик, а потом вдруг отпускал его: Тера очень забавляло, как шарик, только что получивший жизнь, со свистом опадал в воздухе буквально за считанные мгновенья.

— Берегитесь! Черт летит! — кричал он, а когда выпустивший воздух резиновый баллончик безжизненно падал на пол, он смотрел на него с таким видом, будто проник в самые страшные тайны мироздания…

Однако странная война с Розалией Бачко продолжалась и при свете дня, и под покровом ночи. Меня бесило то, что, если уж она так не выносит меня или настолько боится, какого черта она сдала нам комнату?! Комнату! Когда-то добрых пятьдесят лет назад она была самым обыкновенным складским чуланом, потом в ней настелили пол. Еще хорошо, что это помещение сравнительно просторно и имеет четыре угла. В одном — спальня, в другом — детская, в третьем — кухня и в четвертом — «ванная», с кувшином и тазом (тут же и «прачечная», разумеется, как для лилипутов).

Возможно, другой человек был бы более терпимым и безразличным, но для меня было сплошным ужасом жить под таким унизительным надзором. Я возмущался, злился, нервничал. И я даже не за себя боялся, а скорее за Орши. Я опасался, что старуха как-то подлижется к ней, сумеет за моей спиной втереться в доверие, а потом… Даже не знаю… Орши я знал еще девушкой за человека, которому можно верить больше, чем кому бы то ни было. Но ведь и самый твердый камень со временем точит вода, хотя только капает на него.

Иногда мне даже казалось, что мои опасения не беспочвенны. Потому что если черта нам и удалось так легко уничтожить, то в аду нам все же здорово приходилось гореть. В том аду, который мы сами себе создали.

В общем, это что-то непостижимое. Ты знаешь, что ты сам делаешь, и все же делаешь. По-иному не можешь. Вот и на нас словно обрушилось какое-то проклятье, какая-то идиотская порча, и мы грызем, едим поедом друг друга, как бешеные собаки. Одновременно мы и переживаем друг за друга, по крайней мере, меня как хворь какая постоянно подтачивает. Словом, продолжает цвести любовь, а вернее, бушует страсть, как принято говорить.

Оршока тоже упрямая, как и я, а может быть, и упрямее. Если ее что-то обидит, расстроит (на самом деле или ей покажется), она этого не забудет и в долгу не останется. Не раз бывало, что я возвращаюсь домой в хорошем настроении, поздороваюсь, заговорю с ней, а она — как онемела. И не смотрит в мою сторону, словно меня нет. Спрашиваю: что случилось? Не отвечает или сквозь зубы бросит: ничего. Уже от одного этого начинает сосать под ложечкой, но я все же пытаюсь спокойно расспрашивать дальше. Мол, может быть, кто-нибудь приставал к тебе? Делает вид, что не слышит. На работе неполадки? Молчание. Подгорела капуста?.. Может, заболела?.. Ничего. А то и так: начнет напевать, словно одна в комнате. Конечно, я, наконец, вспомню и черта и дьявола и начинаю клясть на чем свет стоит все и вся. И тут либо прорывается вулкан, либо в течение нескольких дней мы даже не разговариваем. В конце концов потом выясняется — ее вывело из равновесия то, что, уходя, я забыл с ней ласково попрощаться, или прожег пеплом от сигареты чехол на стуле, или сам не знаю какой там еще совершил грех.

А иногда она сама подливает масло в огонь.

Как-то в воскресенье я возился с центрифугой. Я мог возиться с чем угодно — ни конца ни начала. В современном мире всегда что-то подвергает испытанию нашу веру в научно-технический прогресс. Словом, был занят, можно сказать, творчески и с пользой. А чтобы было веселее, поставил около себя приемник «Сокол». Пусть играет, отгородит меня стеной звуков. Меня даже не интересовало, что́ за программу передают, с меня достаточно было приятной музыки. Идиллия, не правда ли? Но тут ее благородие жена пустила стрелу:

— Перестань слушать эту муру!

А мне как раз нравилось. Вот и повод для раздора…

Когда я впервые пригласил Орши на свидание, она была еще совсем зеленым мышонком на бумажной фабрике. Правда, считалась квалифицированной работницей, станочницей, но это скорее было званием; на деле же она скорее была рабыней, прикованной к своей машине, с валов которой снимала сырой серый картон. А дальше одни и те же механические движения: разрезать картон по горизонтали ножом, отбросить, снова удар ножом и снова отбросить, и так бездумно и бесконечно, стараясь выполнять все более возрастающие нормы, работая поочередно в одной из трех смен. Эта неиспорченная душа даже не знала, сколько она перелопачивает за одну смену. Я подсчитал вместо нее. Мы тогда разработали для них автоматику сушилок. Орши была худеньким, тоненьким созданием, а, как я выяснил, за каждые две минуты она нарезала по крайней мере десять кило картона, то есть за час около трех центнеров, а за смену — две-две с половиной тонны. А сколько же за жизнь? Когда я сказал ей об этом, она даже рассердилась:

— Ну, и лучше мне, что ли, оттого, что я знаю?

Когда мы закончили у них монтаж, уже стало ясно, что мы оба подходим друг другу. Обыкновенная история. Она жила в общежитии, а я снимал койку у одной бездетной пары. И муж и жена были железнодорожниками, и мы хорошо ладили. Я жил у них уже пятый год. Они довольно-таки редко бывали дома, но я, однако, не решался пригласить к себе Орши. Мы больше совершали воскресные загородные прогулки или бродили по городу. За всю жизнь, наверное, я не пересмотрел столько кинофильмов, сколько за то время. Потом меня взяли в армию, и Орши приезжала ко мне каждый раз в день посещения. Когда Орши забеременела, я попросил двухдневный отпуск, и мы обвенчались. Вернувшись после демобилизации, я застал у железнодорожников уже другого жильца. Надо было срочно искать квартиру. Так, после долгих блужданий, мы попали к тетушке Бачко. Орши в то время уже не работала в цеху: она прошла переподготовку и стала работать в лаборатории на исследовании материалов. Потом родился Тер — Петер Богар, и она осталась с ним дома. А я нанялся тогда ради левого заработка к мастеру Яноши, занимавшемуся изготовлением надгробий. Нужно было! После трех веселых лет, когда наш парнишка немного подрос и уже не было необходимости сидеть дома, Орши вернулась на фабрику. Однако ее место в лаборатории было занято; ей предложили вернуться в цех. Она отказалась. В конце концов дело как-то уладили, и она осталась в лаборатории. Правда, ей дали работу ниже рангом: мыть пробирки и колбы, следить за чистотой приборов и прочего оборудования. Получала она за это пустяки: тысячу восемьсот форинтов в месяц. Зато работа здесь была в одну смену и малыша Тера Орши могла забрасывать перед работой в детсад и забирать обратно. Но путь неблизкий: час туда, в Уйпешт, и час обратно. Да плюс к этому — заботы, ожидавшие ее дома. Там, где мы жили, магазинов и лавок рядом не было. Поэтому всю тяжесть закупок я брал на себя, и уже вечером, после второй своей работы, заявлялся с сумками домой. Но я любил свою работу, какие бы авралы ни были. Оршока же на новом рабочем месте чувствовала себя неважно.

— Если бы не Тер, я бы лучше ушла назад, в цех.

Но Тер, слава богу, уже существовал, и поэтому приходилось мириться. Жизнь текла однообразно, как работа машины. Но машины, по крайней мере, не думают и не огрызаются друг на друга.

В четыре утра я должен был вставать, в пять будить Оршоку и отправляться в город, еще затемно: в шесть уже начиналась работа. А Орши в это время брала за руку Тера и бежала с ним к автобусной остановке. В семь часов она уже должна была приниматься за свою лабораторную посуду.

В половине третьего у меня официальный конец рабочего дня, но всегда на час-другой находилась сверхурочная работа или какое-нибудь заводское мероприятие, на котором я был обязан присутствовать.

В четыре часа дня Орши одевала Тера в детском саду. А я в половине пятого — пять наведывался в мясную лавку, потом в продовольственный магазин, в овощную лавку, кое-когда забегал и в пивную, что на углу. В половине шестого — шесть я был уже у господина Яноши, брал в руки долото и молоток и обрабатывал глыбы камня.

Около восьми вечера я заявлялся домой. Комната встречала меня множеством запахов: молока и ужина, запахом выстиранного белья и запашком выглаженного, сыростью отдраенного пола и горьковатым дымком очага. Но мой приход еще не означает, что я уже дома: я должен был вынести мусор, принести воды, наколоть дров для растопки и заготовить топливо на завтра. Только после этого я мог сполоснуться у умывальника. Потом мы ужинали, мыли и вытирали посуду. Тер нырял в постель, а мы с Орши садились и смотрели друг на друга. С надеждой и нежностью, а когда и недружелюбно, колюче. В зависимости от того, что у нас намечалось в репертуаре. И всегда мы мечтали о субботах (хотя они и обманчивы) и главным образом о воскресеньях.

И все же мир работы — далеко не скучный мир. Барахтаешься, словно в большом потоке, крутые повороты которого увлекают тебя за собой, и, если вдруг это бурное течение утихомирить, мы, словно испугавшись тишины, сами взбаламучиваем его.

Мы с Орши еще в одном нашли друг друга: у нас скопилась целая уйма книг. Они выстраивались рядком на висячих полках, прикрепленных к потолку, — иначе их некуда было бы девать. Словом, и мы приобщались к культуре.

Насколько помню, я никогда не терял в поездках времени, потому что читать пристрастился с детства. Все написанное и напечатанное, что попадало мне в руки, я всегда норовил прочесть. Даже в туалете висящий на гвоздике обрывок газеты и тот пробегал глазами перед употреблением. Все интересное или обещавшее быть им я тащил домой, если это можно было купить. Когда тетушка Бачко в какой-то из дней выставляла в коридоре перед столовой свои книги, я надолго перед ними задерживался и пополнял счет очередной покупкой. За год на это уходила примерно половина месячного заработка. А Орши в этом отношении была еще более одержимой, чем я, — даже стащила парочку книг. Она сохраняла аккуратно переплетенными и школьные учебники, а также и те книги и брошюры, которые раздавали населению Союз молодежи, профсоюзы, Красный Крест, Народный фронт, Дом культуры, женсовет, завод, городские организации, церковь, Спортивный союз, даже цирк. И у Тера начали уже громоздиться детские книжки.

Все это интересно потому, что когда Оршока в хорошем настроении, она снимает с полки какой-либо из старых учебников, сует мне в руки и говорит: «Открой на любой странице, и я тебе отвечу урок».

Однако эта игра стала у нас все более редкой гостьей. Постепенно и я, да и Орши читать стали только украдкой, можно сказать тайком.

— Я что должна теперь уже за тобою и бритву мыть? — грозно вопрошала она меня, заметив у меня в руках книгу и подозревая, что я намерен надолго ею заняться. Вопрос мог относиться и к бритве, и к инструменту, и какому-то предмету одежды, который я забыл убрать на место. Или когда нужно было что-то по дому сделать, а мне лень было этим заняться. Впрочем, и меня прорывало, стоило мне заметить в руках у нее журнал: «Ой, Оршока, ты сейчас свободна, помассируй мне спину», или: «Вытащи у меня из-под ногтя занозу», или: «Зашей карман на моей телогрейке…», словом, что-нибудь в этом духе.

Черт возьми! Знать бы только, от чего зависит то, что мы подчас становимся рабами обстоятельств, а подчас нет? Если бы только знать, почему человек чуть не каждый день делает то, чего не хочет делать? Даже мучаясь? И почему подчас говорит такое, чего вроде бы и не хотел сказать?..

И в тот день с какой гордой улыбкой поставил я на стол бутылку с утиным горлышком.

— Ха-ха, что я нашел! Посмотри-ка.

— Вижу. Наполовину уже пустая.

У-ух!.. И ни за ради бога не желала поверить, что недостающую часть содержимого мы слизали в компании по определенному поводу. Равно как и в то, что я слимонил эту бутылку. Ну, на это я еще смог бы среагировать как надо, покачав головой и проговорив: «Не в этом суть!..» Совсем не по этой причине я застыл перед столом как остолбенелый. Ай-яй-яй, черт побери! Сейчас я спокойненько привез домой эту проклятую палинку, а хозяйственная сумка осталась висеть на гвоздике в чуланчике у господина Яноши вместе с овощами для завтрашнего лечо. Да, если и есть на этой земле безмозглая животина, то это я! Повернулся, сел на мотоцикл и помчался как сумасшедший обратно в мастерскую.

Собственно, в этом никакой особой беды и не было бы. А началось все с того, что какой-то толстый господин, весь в трауре, заявился в конце дня в мастерскую господина Яноши. Приехал он откуда-то издалека, и чувствовалось, что его по какой-то причине мучают угрызения совести. Во всяком случае, перед нами он разыгрывал из себя этакого щедрого, солидного клиента. Он заказал у мастера большую мраморную плиту с фасонными буквами и даже не стал торговаться. Втроем мы подобрали камень в закутке мастерской. Потом толстяк попросил, чтобы мы разделили с ним его горе. Тут же он что-то стал нести о материнской любви и о блудном сыне, непрестанно шмыгая носом. И после каждой фразы усердно заливал свое искреннее горе из здоровенной фляжки. Потом стал настаивать, чтобы к мы приобщились к этой душевной жидкости. Палинка, похоже, была тайного самогоноварения из слив его сада. Уже один аромат ее дурманил, не говоря о том, что и в бутыль она была заключена необычную. Действие же ее содержимого быстро рассеяло все сомнения на сей счет, потому что палинка очень быстро нагнала такое уныние, какого хватило бы и на Мохачскую катастрофу^[4]. Я, правда, не стал пить, хотя и хотелось, — боялся, как бы не попасть из-за нее в беду на мотоцикле. И не потому, что я слишком пугливый, просто она того не стоила, чтобы по дороге меня невзначай остановил дорожный патруль, проявив излишний интерес к моему состоянию и заставив меня подышать в трубочку. Словом, я там только слюни глотал. А господин хороший вдруг почувствовал нужду облегчиться и убежал. И больше не вернулся. Бутылка же, к счастью, осталась на подоконнике склада. В ней еще было прилично палинки. Я быстро накрыл ее своей телогрейкой, а потом незаметно убрал поглубже в рабочую сумку. Даже не попробовал, а уже почувствовал приятное тепло и хмыкнул от удовольствия.

Дома мы обычно не держим крепких напитков. А если в порядке исключения и заведется бутылочка вина или пива, то в тот же день мы ее и опустошим. Я всегда завидовал тем, кто в любое время может подойти к шкафу и предупредительно спросить у гостя (а то и самого себя), мол, что куманек предпочитает: красное вино, белое или что-нибудь покрепче?..

Словом, я так тогда обрадовался этой бутылке, что некоторое время ни о чем больше не думал. Еле мог дождаться, когда заявлюсь с ней домой.

Думал ли я, что мне придется из-за нее дважды мотаться туда-сюда.

Итак, Орши не понравилось ни мое приобретение, ни то, что я забыл в мастерской сумку с продуктами.

— Что за легкомысленные замашки? Вы не это мне обещали, Иштван Богар! — В таких случаях она всегда переходила на «вы».

— Я голоден, Оршока. И хотел бы мирно поужинать.

— Вот как? Хотел бы? Не знаю только, что́ бы вы сказали, если бы я забыла приготовить ужин? Если бы я была такой женой, которая после работы развлекалась бы, посещала кафе?! Ходила в компании?! Мальчишку забыла бы в детском саде?! И не ожидала бы своего дорогого супруга каждый день в чистой квартире, не стирала бы ему грязные подштанники, не была бы ему всегда послушной наложницей?! Что бы вы тогда сказали?!

— Значит, вот как ты обо мне думаешь?

— Насколько мне известно, я еще ни разу не возвращалась домой навеселе. Никогда не тратила наши деньги на то, на что, может быть, мне бы хотелось. Я не провожу время со случайными или постоянными дружками или подругами. Я не дала повода ни разу никому пригласить меня в гости. Не хожу ни на какие бригадные междусобойчики, не являюсь постоянным участником всяких мероприятий… Но я еще могу попробовать. Или вы думаете, меня не приглашают?

— Что такое, что такое, Золушка? Или принц какой появился на горизонте?

— А если бы и появился?

— Скажи ему на всякий случай, чтобы отвязался от тебя.

— Почему? Может, тот, кто заговорит со мной, совершит преступление?

— Если кто захочет к нам примазаться, то я отыщу этого негодяя и вспорю ему брюхо, кто бы он ни был. И тебе полезно это знать.

— Ну конечно, я же занята. Можно сказать, служанка. Рабыня. Вам этого не кажется?

— Знаешь что? Не готовь на меня, если тебя это обременяет. Не обстирывай меня, если тебе это тяжело. Пожалуйста, ложись на солнцепеке и загорай, проделывай на газоне с утра до вечера сальто-мортале. Я сам себя обслужу. Не бойся!

— Значит, сами?

— Да, сам.

— Не знаю только, на дне какой ямы вы будете пробуждаться на рассвете! Ведь у вас и угла-то нет, где голову преклонить, если в беду попадете. И ни отца у вас нет, ни матери.

— Зато счастье, что у тебя есть. Не правда ли? А потом, если мне память не изменяет, именно я вытащил тебя из этого поганого общежития!

— В этом общежитии мне и то жилось веселее, чем тут, с вами рядом, Богар! Конечно, вам этого не понять…

Действительно — нет. Я схватил сковородку и вместе с ужином вышвырнул во двор. Чтоб ему пусто было — с такой приправой мне не нужна жареная колбаса. Тут и Орши подошла к столу, взяла бутылку и тоже швырнула ее подальше, в кусты. Бутылка еще не успела упасть, как я перехватил руку Орши и дважды шлепнул по ней. Орши даже не вздрогнула. Сейчас она действительно походила на девушку-индианку. Недаром это приходило в голову многим, кто ее видел. Она стояла равнодушно, ничем не выдавая своих чувств. Даже глаза ее можно было сравнить с глубоким высохшим колодцем, таким глубоким, что недосягаем взгляду, по крайней мере, моему. И вдруг она снова перешла на «ты»:

— А теперь уходи.

— Ты получила то, что заслужила.

— Видеть тебя не хочу, Иштван Богар.

Тер тряс сетку кроватки и сердито кричал, не помню даже что. Орши уложила его, прикрыла одеялом, потом обратилась ко мне:

— Знаешь, кого бей? Ту голубоглазую цыганскую шваль у себя на заводе, но не меня. Меня — никогда!

Я натужно рассмеялся. Я как раз рассказывал накануне, что у нас на работе раньше много было таких трудяг, которые чуть не с песнями работали, а уж насвистывали-то обязательно. Теперь таких не слышно у нас, и песни умолкли. Правда, недавно в малярный цех пришла откуда-то голубоглазая цыганочка. Она красит у нас металлоконструкции и напевает. Поет она хорошо, а вот красит неважно. Я смотреть не мог на ее продукцию, взял у нее кисть и показал, как надо накладывать краску на трубки.

Не скажу, чтобы мне не понравилась эта девушка. Интересная и какая-то необычная. Правда, я и имени ее не знаю. Все говорят: «Маца, пойди сюда!» Но у нас каждую новую девушку называли Мацой. А на следующий день эта цыганочка подходит ко мне и говорит: «Угости рюмочкой, а потом погуляем за железнодорожными воротами». Я на это не пошел, хотя о девчонке пару раз вспоминал…

Голова у меня горела. Чтобы хоть немного охладиться, я вышел за порог и присел на лесенку. Но злость все больше охватывала меня, и я сидел и жевал вонючий табак. И даже не отваживался взглянуть в глаза собственным мыслям.

Еще счастье, что старуха Бачко не шныряла поблизости, а то бы я и ее швырнул куда-нибудь подальше — такое у меня было состояние.

И тут я увидел, что под одним из кустов поблескивает моя бутылка. Если в ней еще остался траурный напиток, то мне он сейчас в самый раз. Я подобрал бутылку, вдавил в нее пробку и сделал большой глоток. Палинка приятно обожгла внутренности.

Не желая, чтобы старушенция наткнулась на меня здесь или чтобы Орши невзначай меня увидела, я влез на ореховое дерево и удобно устроился среди веток. Тут я быстро прикончил бутылку, но ни утешения, ни доброго совета это мне на дало. Словно тлеющие угольки рассыпались по всему телу и какое-то тупое безразличие охватило меня.

И надо же, в бога душу, выползла-таки старуха и сразу меня увидела.

— Вы простудитесь, господин Богар!

Я швырнул в нее бутылкой. Она вздохнула и засеменила в дом. У порога обернулась, потом вошла внутрь, но наружную дверь оставила открытой.

На меня вдруг напал идиотский смех. Чтоб вам всем пусто было! Вам не удастся играть мною в футбол или разыгрывать истории, достойные дешевого романа… Но я не мог уже оставаться на месте. Идти, нужно идти, куда угодно, но только двигаться.

Ранним утром я пришел в себя у ворот завода. Все во мне онемело, в голове была какая-то пустота. Словно в тумане я вспоминал, как пешком плелся через весь город, заходил по дороге в открытые еще кафе или забегаловки и выпивал по стаканчику.

Шел я нарочито твердой походкой, с какой-то упрямой решимостью нацелившись в никуда. Больше нескольких минут я нигде не в силах был задержаться.

Было, наверное, около трех часов утра. У меня еще хватило ума прийти не к главному входу, где ворота никогда не закрываются, потому что там проходят рабочие трехсменных и горячих цехов, малого литейного, а также обслуживающий персонал. Как бы я стал объяснять, почему я тут оказался, в такую рань? И в таком потрепанном виде? Поэтому я сделал крюк и, зайдя с другой стороны, перелез через забор. Вдоль рельсов тянулись грузовые платформы, склады, в которых хранились клинья, доски, бревна и шпалы, рулонная бумага, целлюлозная вата и другие материалы. На дверях из сетчатой проволоки — замки с кулак. Но только здешним людям известно, что замки эти открываются и без ключей: дернешь посильнее — и порядок. А потом можно снова защелкнуть. Словом, я преспокойно проник в одно из помещений и примостился между рулонами целлюлозной ваты, прикрывшись куском брезента. Потом мне показалось, что долго куда-то проваливаюсь, пока я не погрузился в глубокий сон.

Около шести утра меня пинком ноги разбудил Пайта Вашбергер. Из-под брезента торчали мои ноги.

— Эй, соотечественник! Здесь тебе не спальный корпус, черт побери!

Когда я высунул свою физиономию, он заухмылялся:

— Прошу прощения, дорогой мастер, я не знал, что это ты. Лежи спокойно и кемарь дальше.

Куда там лежать — я очень обрадовался, что он разбудил меня.

Это было у нас на заводе своего рода убежищем для посвященных. В дни дикого аврала батя Канижаи прогонял сюда заблудшие души: того из бригады, кто, спутав день с ночью, приходил на работу выпивши. И еще напутствовал:

— Грязный ты тип, дружочек! А сейчас иди на склад проводить семинар с крысами. Ясно? И чтобы я тебя не видел до тех пор, пока ты не в состоянии будешь прочитать «Отче наш». А потом за это с тебя двенадцать круцификсов^[5]. Не забудь: твой долг двенадцать.

В таких случаях после небольшого промедления виновник удалялся сюда, под сень рулонов целлюлозной ваты, и не мог показываться на глаза до тех пор, пока вместе с храпом из него не испарялись ивинные пары. Для выбора были только две возможности: либо временная ссылка в склад с последующими круцификсами, либо уход домой с обозначением в табеле: «пропуск, по неуважительной причине». Насколько мне известно, ни один из подопечных Канижаи не пользовался этой второй возможностью.

Теперь что такое круцификс?

Работа. Это означало, что пропущенное по вине нарушителя рабочее время и, соответственно, невыполненную работу наши участники семинаров с крысами должны восполнять. Но не официально, не за счет сверхурочных, которые оплачиваются, а после смены, в порядке общественной работы. Так вот, мерилом этой работы и является круцификс. Такая конвертабильная мера исчисления. А уже сам Канижаи определял, в чем должна заключаться работа. Она могла быть любой. Либо изготовление воздушного котла для выравнивания давления, либо составление комбинации клапанов, либо обработка пластин обшивки распределителя, словом, все, что угодно. То, в чем в данное время была наибольшая необходимость. Причем у круцификса была еще та изюминка, что в чем бы ни заключалась заданная работа, она должна была выполняться виновником в одиночку, так сказать, соло; никому не разрешалось ему помогать.

Однажды Яни Шейем за трехчасовой «семинар» получил три круцификса. Один круцификс состоял из обработки пластин комбинированного распределительного шкафа. Работа с каркасом, оболочкой, дверцами, высверливание отверстий, нанесение резьбы, словом, все в полном объеме; порция — будь здоров! Наш Яни начал в три часа дня и закончил всю работу, все три круцификса, только к утру. Хотя он и привык сачковать, но тут и дух не успел перевести, как началась новая смена. Дружку Яношу смертельно хотелось выскочить на минутку и принять что-нибудь «освежительное». Но Канижаи не спускал с него глаз, и Яни никак не мог отлучиться. В конце концов Яни на коленях взмолился, чтобы мы сжалились над ним и принесли ему чего-нибудь втихаря, — изнываю, мол, страшно. Рагашич сумел ему как-то устроить три бутылочки пива, но батя их тут же конфисковал и вернул только после смены. До этого же наш друг, чтобы утолить жажду, мог пользоваться только стенным водопроводным краном. Вот что такое круцификс!

Я принял холодный душ и весь день работал как проклятый, почти ни с кем не разговаривая. И после смены у меня не было никакой охоты идти к господину Яноши в мастерскую. И я снова, снедаемый горечью, отправился бродить по городу. Правда, я был уже и не в том виде, что ночью, да и те немногие банкноты, что у меня застряли, солидно подрастаяли. Так что около десяти вечера я вновь забился в свою душную берлогу под сень рулонов целлюлозной ваты.

На третий же день в короткие перекуры развил такую гонку, что казалось, сам воздух кипит вокруг меня. А после работы я купил телевизор — в кредит, на взятые у ребят в долг деньги — и на такси отвез его домой. Пришлось поставить на шкаф — другого места я для него не нашел. Смотреть, правда, надо было, слегка задирая голову, но все равно замечательно! Потом с нетерпением стал ждать Орши с маленьким Тером.

Я, конечно, очень сожалел, что все так случилось. Наверное, беда моя в том, что я никак не могу быть ровным и вечно то раскаляюсь, то замораживаюсь, и это тяжело не только для меня, но и для всех окружающих… Однако в тот день я был очень доволен собой.

Вдова Бачко вскоре на сто форинтов повысила нам квартирную плату. Смотреть телевизор она не могла нам запретить, так как в свое время забыла оговорить это в контракте. Но у нас тогда как раз воцарился мир, мы радовались, вера и надежда вновь поддерживали нас, так что мы проглотили и эту «лягушку»…

…У церкви наш грузовик повернул на север. Машина так резко и круто развернулась, что Мишу Рагашича, сидевшего с другой стороны, — он был в этой нашей ночной компании пятым, — так качнуло, что мы даже испугались, как бы он не вывалился за борт, под колеса прицепа. Но тут длинная жилистая рука Яни Шейема, выброшенная вперед, подобно языку хамелеона, моментально водворила Мишу на место. А Рагашич выругался. Было бы чудом, если бы он не сделал этого. Рагашич был мужик бешеный, вечно на что-то озлобленный и грубый, как солдатское одеяло. Он облекал свои слова в боксерские перчатки даже тогда, когда другой произнес бы слова благодарности.

Яни Шейем ничего не ответил ему, только медленно снял руку с плеча Миши, поднес ладонь к глазам и долго рассматривал ее с выражением отвращения на лице, точно коснулся чего-то склизкого, липкого и вонючего. Потом обтер о штаны.

Никто не засмеялся, хотя и было над чем. И даже не над Яни Шейемом и не над Мишей Рагашичем. Над нами самими. Над этой нашей разнородной компанией, которая меняет свой настрой так же, как иная дама цвет своих волос. Порою нас буквально захлестывает чувство настоящей большой дружбы, тогда и наши мысли настроены на одну волну, и в делах у нас полное согласие. Порою же мы с унылым видом слоняемся рядом друг с дружкой в серой, донельзя однообразной, бесконечной веренице дней, равнодушные, как мусорный ящик, которому, разумеется, все до лампочки. А затем, естественно, наступает такой период, когда в нас вспыхивает стремление обидеть друг друга, сказать грубое, оскорбительное слово, и можно подумать, что мы вот-вот перегрызем друг другу горло или схватимся за здоровые железяки.

Возможно, правда, что не будь среди нас Миши Рагашича, наша компания была бы на градус спокойнее и миролюбивее. Он среди нас самый вспыльчивый. Причем, наверное, не только в бригаде, но и на всем заводе.

И наверное, самая жестокая борьба с применением любых приемов — это та, что я вел с ним. И длилась она чертовски долго, добрых несколько лет.

Война началась с самого первого дня.

Когда в 1960 году я попал в отеческие руки мастера Канижаи, Рагашич представился мне весьма своеобразно: сели мы все завтракать в уголке, я — как раз рядом с ним; так он выбил из-под меня железную табуретку.

— Мне даже запах твой противен, щенок! В другой раз не лезь ко мне в соседи, — Добавил он с сомнительным дружелюбием. Я здорово приложился задом о грязный бетон, но встал, ничего не сказав. Однако ничего удивительного не было в том, что через час Рагашич шикарно умылся в масле. Мы как раз монтировали смеситель, и Рагашич работал на верхних мостках. Я отыскал какой-то противень, наполнил его до половины маслом и положил на пол у лестницы. Потом отошел в сторону и издали крикнул:

— Господин Рагашич! Вас срочно к телефону!

Миша послушно стал спускаться по лестнице и, ничего не подозревая, угодил в противень; ноги у него заскользили, и он плюхнулся в масло. Однако взаимосвязь явлений он быстро раскусил.

Силищей он наделен огромной, прямо как бык. И если бы Виола с ребятами его не удержали, то, как знать, может быть, тогда же и закончилось бы мое земное существование. Но, во всяком случае, я дал ему понять, что не люблю и не собираюсь оставаться у кого-то в долгу. Поэтому всю первую половину дня я избегал его, но в обед снова сел рядом с ним. Табуретку на этот раз он из-под меня не вышиб, но взглянул на меня так мрачно, что мне показалось даже, что он окосел.

— Я кастрирую тебя, — пообещал он мне.

И началась страшная вражда, можно сказать, пылающая. Подчас и в прямом смысле этого слова. Как-то взялся я за торцовый ключ и тут же отбросил его, но было уже поздно — я прилично обжег руку. Слышу, Рагашич хохочет. Разумеется, он накалил ключ на сварочной горелке. В другой раз укладываю на стойку здоровенную монтажную деталь, по крайней мере, с полцентнера весом, а стойка вдруг развалилась под ней. Меня даже в жар кинуло — ведь не успей я отбежать, эта игрушка расплющила бы мне все пальцы на ногах. «В чем дело?» — думаю. Посмотрел: кто-то вывинтил винты, крепившие ножки стойки…

Впрочем, и дражайший мой коллега господин Рагашич тоже ни на минуту не мог чувствовать себя спокойно.

Мы не выносили друг друга. Я, правда, не спрашивал у него, чем ему не понравилась моя физиономия. Не понравилась — и все тут. Ну, и он мне не нравился. Особенно его манеры, его окатывающий грязью, грубый тон, которым он осчастливливал не только меня, но и всех на свете. Мне кажется, ему ничего никогда не нравилось. Все он называл никудышной дрянью, если только это было не им сделано. И все кругом были идиотами, только он один умный.

Рагашич на шесть лет старше меня; он принадлежит к числу самых первых членов бригады «Аврора» и, несомненно, пользуется авторитетом. О том, что предшествовало его поступлению в бригаду, знали весьма мало, во всяком случае, многое было покрыто туманом. Если кто-то пытался расспрашивать его о том о сем, он сразу замыкался и вместо ответа ругался. Свои контакты с нами он по возможности ограничивал заводскими воротами. Позже положение в чем-то изменилось, но прошло достаточно много времени, пока для меня более или менее ясно вырисовалась та дорожка, которую прошел до сего дня Миша Рагашич.

Он родился в шахтерской семье, в самом начале войны. Потом по каким-то причинам в возрасте одиннадцати с небольшим лет убежал из дома, — из Обаньи, расположенной где-то в области Баранья, — и махнул в Будапешт. После нескольких мрачных лет бродяжничества он нанялся кузнецом. Хорошо освоил эту профессию и стал выковывать цепи. И не какие-нибудь там легкие, весело звенящие, а тяжелые, особые цепи, в которых каждое звено весило подчас несколько кило. Потом его призвали в армию. Он и там оказался трудным орешком, но обошлось. Когда вернулся, мастерскую ручной ковки уже прикрыли. Миша записался на переподготовку и отлично сдал экзамены на квалифицированного рабочего, в том числе и на слесаря по машинам. В это время на заводе как раз создавался большой сборочный цех. Канижаи организовывал здесь свою бригаду, и Миша стал третьим человеком, которого высмотрел для себя Канижаи. Еще будучи кузнецом, Рагашич наверстывал упущенное в школьном образовании, так как у него за плечами было только шесть классов начальной школы. Сдав экзамены на курсах переподготовки, он записался в вечернюю гимназию, окончил ее и получил аттестат зрелости. Хотя никогда он не был прытким и шустрым в науках, но учился он с таким необыкновенным упорством, такой энергией, что можно было только удивляться. И действительно, он буквально вгрызался в учебный материал, перелопачивал его, терзал его и себя, но не успокаивался до тех пор, пока тот прочно не оседал в его бронированной голове. Но тогда он мог встать на стул и заявить, что он — папа римский и никто другой.

Яростная страсть двигала этим человеком: любой ценой выделиться из общей массы, казаться бо́льшим, нежели он был на самом деле. Но иногда, правда, толстый панцирь, покрывавший его, словно лопался, и тогда можно было заглянуть в глубины его души, оставалось только дивиться тому, как могли уживаться в нем, сосуществовать, перемешавшись в одном сосуде, огонь и вода, свет и мрак.

Как-то мы устанавливали под открытым небом экспериментальный ветровой двигатель. Неожиданно на нас обрушилась страшная гроза, с громом, молниями и нещадным ветром. Мы повскакивали, чтобы собрать все, пока не промочил ливень. И только Рагашич остался на месте. Казалось, он как-то надломился от вида молний и от раскатов грома и стал часто-часто креститься. Ха-ха, этот носорог с накачанными мозгами может, оказывается, бояться? Значит, когда хорошая погода, он просвещенный и атеист, а когда небо черно и гремит гром, он суеверный и трусливый человек. Не очень-то подгоняются друг к другу эти составные части его внутреннего устройства. Что же касается его внешнего облика, то и тут составные были не очень ладно скроены. Словно должны были родиться близнецы, но создатель в последнюю минуту передумал и двойню совместил в одном. Подгонка и правда получилась не очень удачной. Огромная шаровидная голова на бычьей шее; нижняя челюсть — как у хищного животного. Широченные плечи и тоненькая, как хлыстик, талия. Руки и ноги — короткие, наверное, лишь на три четверти положенной длины, но зато тем толще. К тому же он сильно облысел: спереди голова голая, а с темени назад свисают густые волосы. Чтобы скрыть это, он всегда носил на работе кожаную кепку, а вне работы — шляпу.

Для нас все это не представляло особого интереса. Отчасти мы уже привыкли, а отчасти потому, что и Рагашич не так уж выделялся своими характерными формами из чрезвычайно пестрой окружающей массы. Разве что Яни Шейем, как правило ради шутки, подначивал его:

— Ой, Мишике, приобрел бы ты себе как-нибудь верховую лошадку и разъезжал бы на ней. Поверь, в седле ты выглядел бы суперзвездой. А когда ты пехом разгуливаешь в обществе, то невольно на память приходит профессор Хиршлер, а точнее — его опыты по регулированию деторождения…

Сказав это, Яни тут же, разумеется, пускался наутек, потому что Рагашич был очень обидчив и никому не разрешал каким-либо образом задевать себя. С него достаточно было того, что он сам знал, каков он. И он пытался как-то скрыть это одеждой. С особым тщанием выбирал он себе костюмы и прочие причиндалы. Он носил лишь то, что еще даже не успело войти в моду. У него был музыкальный портсигар и газовая зажигалка в кожаном футляре. Галстук он закалывал булавкой с камнем, а на пальце носил перстень с печаткой. Первым среди нас он стал носить противосолнечные очки из настоящего стекла. Мы, стоило полить дождику, пускались наутек, а он раскрывал изящный зонтик и только посмеивался над нами. При взгляде на него, у меня всегда рождалось чувство, что все его ухищрения не только стушевывают, а, наоборот, усиливают, делают более резкими противоречия между формой и содержанием. Впрочем, меня это, конечно, мало трогало: каждый, здороваясь, снимает ту шляпу, какая у него есть.

Но он гулял с прелестной женщиной.

Корнелию мы видели лишь изредка, да и то издали. Знать мы тоже мало что знали о ней. Якобы она была на пять лет старше Миши и работала кассиршей в магазине в центре города, где продавались лампы и люстры. У нее была девочка, уже школьница, внебрачный ребенок. Жили они у родственников, где-то в Келенфельде, в престижном районе. Миша часто встречался с Корнелией, но они обычно ходили в такие места, где вряд ли могли нас встретить. В кафе с музыкой, в театры, в оперу, когда и на концерт. Они часто ужинали в лучших ресторанах, а по воскресеньям порой уезжали куда-нибудь на поезде или плыли на пароходике в Эстергом, Вышеград.

Многие только плечами пожимали: мол, все хорошо, но какого черта Миша не женится на этой женщине, раз уж тратит на нее такие огромные деньги? Тем более что, по слухам, для Рагашича не было проблемы, куда привести Корнелию. Правда, слухи эти исходили от самого Миши. Иногда он, бахвалясь, утверждал, что живет совсем по-иному. При этом он тут же как бы облекался в профессорскую мантию:

— Знайте же, дружки-приятели из полуподвальных квартир, мир этот все еще не совершенен. Но я-то, по крайней мере, нашел себе отличное место. Во-первых, чудесный маленький дворец. Немного далековато? Ну и плевать на расстояние, если он того стоит. Потому как кругом там — великолепный, как на картинах, пейзаж, тишина и спокойствие. Подлинный земной рай, дорогие мои ближние, нечувствительные к прекрасному. Конечно, все у меня там на современной основе, так сказать, на принципах гармонии природы и техники. И во-вторых, с тех пор, как там вместе со мною живет моя дорогая мамочка, мне дома и пальцем не приходится шевелить — мамочка обо всем заботится. А она тем самым и себя поддерживает, а посему совершенно счастлива: мол, она еще может быть полезной. Вот так. Словом, я — как у Христа за пазухой. Ну не чудо ли? Эх вы, губошлепы, вы же не умеете жить, потому что у вас нет ни малейшего представления о том, что такое настоящая жизнь!..

Рагашич с матерью жили где-то в Будафоке. Однако никого из нас он к себе ни разу не пригласил.

В первые годы моей работы на заводе я был в бригаде мальчиком на побегушках. Расторопный парень, неопытный новичок. Естественно, на меня возлагали бо́льшую часть вспомогательной работы, постоянно посылали, если нужно было за чем-нибудь сбегать. А однажды Канижаи поручил мне во второй половине дня подскочить к Рагашичу и сообщить ему, что на следующий день мы должны работать на периферии, дело было срочное. В ту пору по всей стране начали усиливать системы орошения. А мы для этих оросительных систем изготовляли шлюзовое оборудование, и нужно было поспевать с этим, чтобы оно было готово к моменту запуска. Миша же в это время находился в краткосрочном отпуске, который ему предоставили, как он сказал, для урегулирования личных дел. И как раз на следующий день у него отпуск кончался.

Я тогда был парнишкой с нестриженой головой и пустым карманом, армия меня тогда еще не обтесала, и моим состоянием был только старенький перечиненный велосипед. С завода я сразу взял курс на Будафок по указанному адресу. Там я, разумеется, не обошелся без расспросов и плутаний, но наконец отыскал то, что мне требовалось.

Однако, прибыв на место, я решил, что произошла какая-то ошибка.

Великолепный, как на картинах, пейзаж оказался голой и чахлой местностью на склоне будафокских холмов. А «маленький дворец»? Убогая, вросшая в землю хижина, свидетельство, по крайней мере, столетней нищеты. Покосившаяся, она примостилась на бережку, в горловине большой выбоины. Улица проходила значительно выше ее, так что при желании можно было даже плюнуть в трубу дымохода. Кривая полевая дорожка вела к воротам домишки, и, хотя она заметно изгибалась, спуск все равно был крутой. На крохотном, заросшем бурьяном дворике не развернулась бы даже крестьянская телега.

Михай Рагашич, парадный, элегантный, катил в тележке вверх по дорожке свою мать. И аж округа звенела — так он орал на нее:

— Молитесь, мама!

Но бедная старуха не произнесла ни слова. Только колеса тележки скрипели, со стоном и хлюпаньем ковыряя размокшую землю.

— Ну, какого дьявола вы сейчас не молитесь?

А «дорогая мамочка» скрестила руки на груди и плотно сжала губы.

— Ну?! Почему вы не попросите бога, чтобы он сделал что-нибудь? Хотя где тут, в этой сволочной жизни, достучаться до бога? Ни прибрать он вас не может, ни помочь вам! А? Что это за бог?!

Соседи из стоявших в отдалении домиков вышли на улицу и наблюдали за представлением.

Тележка была застелена полосатым матрацем, на котором сидела в темно-синем платке и черной юбке в сборку беспомощная высохшая старуха. На ее худые парализованные ноги были натянуты толстые нитяные чулки и надеты войлочные туфли. Сбоку от нее на тележке лежала захватанная до блеска кривая палка. Ходить она, видно, уже была не в силах, но, оперевшись о нее, могла, наверное, проковылять один-два шага.

Да, действительно… Когда несколько лет тому назад в Обанье овдовевшая мать Рагашича совсем обезножела, Миша продал их старый дом и привез свою родительницу в Будапешт. Он планировал купить по сходной цене где-нибудь на территории большого Будапешта небольшой домик. Но беда в том, что за обаньский дом он получил не так уж много, да сестра из Печи наложила лапу на свою долю. К тому же у Миши вечно голова шла кругом, когда в руки ему попадали деньги. Вот на те деньги он и приобрел основную часть своего знаменитого гардероба, на них же и шиковал. В результате осталось жалких несколько тысяч. Что можно было на них купить? Только этот развалюху-хуторок.

Но перед нами он разыгрывал из себя богатого и образованного. А «дорогая мамочка» влачила жалкое существование, подчас даже не накормленная и неухоженная, потому что сыночек порою на несколько дней исчезал. У них даже не было своего колодца. Нужно было носить воду издалека, сверху. А Миша когда носил, а когда и не носил.

«Дорогая мамочка» же была либо святой, либо сумасшедшей, потому что ей все было хорошо. С тех пор как они сюда переселились, она на своих высохших до костей слабых ногах и не выбиралась из дома. Но сына своего она почти боготворила.

Рагашич, наверное, рехнулся, когда вбил себе в голову, что приведет сюда Корнелию в качестве жены…

Наверху ехал на велосипеде милиционер. Он остановился и крикнул изрыгавшему проклятия Рагашичу:

— Что там происходит?

— А вам-то что? Никакого кровопролития.

— Куда вы везете эту тетушку?

— Куда следует. А куда можно везти такую никудышную старуху? Которая только жрет да гадит, молится да причитает денно и нощно?

— Это ваша мать?

— Ну а если и так?

— Порядочный человек не должен так разговаривать с родной матерью.

— Не учите меня, ладно? Вы ее обмываете или я? Потому что она только и может, что сидеть и смердить. Сколько бы я ни старался, ее не отмыть.

— И что, она теперь перестала быть для вас матерью?

— Это мое дело. Ясно? Видите ли, государство держится моими руками; так пусть теперь государство и содержит эту беспомощную. Тогда мы, по крайней мере, будем квиты.

— У вас есть постоянная работа?

— Не волнуйтесь, есть.

— Наверняка вы зарабатываете столько, что в состоянии содержать своих родителей.

— Послушайте, вы, твердолобый моралист. То, что я зарабатываю, я трачу половину на себя, а половину — на баб. Не нравится? Может быть, вы будете любезны…

— Я составлю на вас протокол за нарушение общественного порядка!

— А мне плевать!

— Прошу вас, предъявите документы!

— Спуститесь ко мне, и я вам представлюсь.

Невысокий тщедушный милиционер колебался. Потом он вытащил блокнот и сделал вид, будто что-то записывает. После чего, не сказав ни слова, укатил на своем велосипеде.

Миша напрягся и наконец сумел выкатить тележку на шоссе. Колеса, по существу, уже не вращались — они были залеплены грязью. Но он, набрав темп, продолжал толкать тележку. За ним оставался глубокий след. Миша развернулся по направлению к городу. Он прошел мимо меня, задержав на мгновение взгляд, но ничего не сказал мне. Сначала я было думал, что весь этот отвратительный цирк он учинил спьяну. Но он был трезв как стеклышко.

Я не отважился обратиться к нему. «У него приступ, — подумал я, — на него нашло безумие». И я долго смотрел ему вслед, пока он не исчез за поворотом. Я написал записку, спустился к его халупе и сунул записку в щель двери.

— Кто вам нужен? — окликнул меня чей-то голос.

Я повернулся с глупым видом. Наверху, на склоне, стоял довольно большой дом. Дом был только наполовину готов; там еще царил строительный хаос. Во дворе стояла молодая женщина. Она и окликнула меня. Ее белый халат просвечивало солнцем. Я закурил, чтобы продлить возможность смотреть на нее.

— Да вот, привез весточку другу.

Она подошла к забору. Отсюда шел крутой уклон прямо до Мишиного домишки.

— Ну и превосходный же у вас дружок! — сказала она. — Страшный человек.

— Да нет, он с приветом. На него иногда нападает. Тогда у него в мозгах закипает вода, и он становится невменяемым.

— Если бы он женился, вода в мозгах остыла бы. Вы верите в это?

— У него есть женщина.

— Вот ведь. Но только она не придет сюда к нему. Сюда — нет.

— Вы знаете Корнелию?

— Как сказать… Один раз видела. Две недели тому назад она была здесь. Хи-хи, было на что посмотреть! С тех пор не приходила. И пусть не приходит!

— Почему «пусть не приходит»? Она же к Мише приходит, а не к вам.

— Потому что она ненашенская, поймите. И в тот раз господин Рагашич привез ее на такси.

— Откуда вы это знаете?

— Я же говорю: видела. «Ой как романтично, ой как романтично!..» — повизгивала она. Но романтично ей было только до тех пор, пока господин Рагашич нес ее на руках. А через несколько минут слышу крики. Потому что дамочка, увидев, что там, в домишке, сразу догадалась, какая судьба ее ждет; если она примет предложение господина Рагашича стать его женой. Она и сказала ясно и понятно, что она не служанка и не больничная сиделка. Пусть и не думает Михай: она с его мамашей под одной крышей жить не будет. Напрасно господин Рагашич на коленях молил ее, сулил, мол, построятся, надстроят этаж, старухе выделят отдельную каморку, а дамочка заладила: нет и нет, потом задом толкнула дверь и убежала. А этот безумец бросился за ней… Потом два дня не появлялся здесь.

— Вот видите. Может быть, это подействовало ему на мозги.

— Это возможно, потому что тогда он и вбил себе в голову, что надо освободиться от матери. На третий день он пошел в совет и потребовал, чтобы старуху забрали от него в дом призрения. И немедленно. Ему, конечно, рассмеялись в глаза и сразу же отказали в его просьбе. И все же бог помог ему: как раз стало известно, что одна из старушек районного дома для престарелых умирает. Правда, на это одно освобождающееся место претендуют дюжины две беспомощных инвалидов. Только одна я знаю, наверное, пятерых. Причем у всех уже и бумаги давно там. Но тут господин Рагашич засуетился по-настоящему, кинулся, что называется, от Понтия к Пилату. И надо же — добился своего! Потому что мамаше его выписали туда направление вне очереди. Не думаю, чтобы бесплатно. Кое-кому ему пришлось-таки сунуть деньгу, это точно. Иначе такого не бывает…

Молодуха облокотилась о забор, верх халата распахнулся, обнажив до половины ее полные груди. Я почувствовал, что меня бросает в жар.

— Могу я вас угостить сигаретой?

Она рассмеялась.

— А как вы мне ее передадите? И огонек перебросите тоже?

— Увидите. Только бросьте веревку.

— Хи-хи-хи… Вы скалолаз? Альпинист, или как там называют?

— А это как вам нравится. Ну, бросайте смело веревку!

— Если сломаете шею, меня не винить!

Я легко взобрался по веревке и, перемахнув через забор, плюхнулся как раз рядом с ней. Вблизи она не показалась мне столь обольстительной. Фея явно уже не первой свежести, и к тому же в лице ее было что-то мышиное. Ну, да все равно. Если не очень приглядываться, она могла и распалить. И потом она была рядом со мной, как на подносе. Сидя, я протянул ей сигарету и дал прикурить. Наклонившись ко мне, она, видно, что-то прочла в моих глазах, потому что тут же сказала:

— Но не вздумайте безобразничать!

— Если бы мне это пришло в голову, вы бы обиделись на меня. Разве не так?

— Но я вас совсем не знаю.

— Как не знаете! В данный момент в этом саду вы — Ева, а я — Адам. Дело только за яблоком. — Я подбивал ее на грех, но она не поняла.

— Только меня зовут Магдалиной.

— Прекрасно! А меня — Иштваном. Садитесь рядом со мной, Магдалина.

— Ой, но у меня же столько дел!

— Нужна передышка, а то так ведь можно и задохнуться.

Она послушалась и села рядом. Ну до чего же женщины разговорчивы! И эта пустилась в болтовню — видно, даже рада была, что есть с кем поговорить.

— А знаете, если правду сказать, то мне жалко господина Рагашича. Он такой правильный, сильный человек. Мог бы и здесь найти себе порядочную женщину из местных. Но у него в голове застряло только одно: мысль о той дамочке.

— Но теперь «дорогая мамочка» не путается под ногами. Теперь и Корнелия может здесь появиться.

— Осторожнее! Она-таки появится! Она заявится сюда, но только чтобы поразвратничать, поваляться здесь пару часиков: «Ой как романтично!» — и тому подобное. И ничего больше. Но чтобы она за это была здесь хозяйкой в доме? Еще чего!

— Вы думаете, что Миша напрасно затеял этот цирк?

— Еще бы! Бедный дурачок! Втюрился в эту женщину, а она совсем не для него.

— А кто «для него»? Вы?

— Хи-хи-хи… Ну, вот еще… У меня есть муж. Уже есть. А вот, например, у сестры моей — нет. Я бы вполне могла порекомендовать ее господину Рагашичу. Не верите?

— Верю. И вижу, что строитесь. А потом такой здоровый, как буйвол, работящий родственник вполне пришелся бы ко двору. Не правда ли?

— Это точно, что пришелся бы ко двору. Но он не пойдет. Хотя я и говорила ему уже. Его это не интересует, он так и сказал. Хорошо, говорю, нет так нет. Мы и не принуждаем. И не сердимся за это. Но если вдруг образумится, то об этом можно еще будет поговорить.

— Миша не образумится.

— Кто знает? Я тут как-то предложила господину Рагашичу: пусть платит нам тысячу форинтов в месяц, и я буду ухаживать за его матерью. Так сказать, по совместительству, хи-хи-хи… Буду готовить на нее, обстирывать. Одним больше, одним меньше — для меня безразлично. Но он не захотел. Тогда ему не пришлось бы проделать с родной матерью эту подлость.

— Тысяча форинтов?.. А скажите, Магдалина, бесплатно такие вещи невозможны? Чтобы просто так, из доброго чувства? Из соображений человечности?

— Вы что думаете, мы воруем деньги? У нас теперь каждый форинт на учете!

— Даже тот, которого нет.

— Даже тот, и очень. Видите ли, я не скажу, что, если бы господин Рагашич показал серьезные намерения в отношении моей сестры, я бы не сделала этого для него просто так. Какое-то время — уж точно. Пока бы они не поселились здесь. Но пока-то ведь об этом и речи нет. Поэтому-то я и сказала ему: тысяча форинтов. Но конечно бы, уступила. Согласилась бы за восемьсот.

— Но сейчас это уже не актуально. Мамаши уже здесь нет.

— Уже нет, это точно. О боже, а какой тут тарарам был с ее отправкой. Господин Рагашич попросил, чтобы за матерью приехала санитарная машина. Они отказались. А мамашу нужно было срочно увозить, пока не заняли место. Знаете ведь, как это бывает. Стоило кому-нибудь пронюхать и пообещать больше денег, и господин Рагашич погорел бы, не так ли? Тогда он попытался поймать такси. Не получилось. Один было остановился, но не пожелал съехать вниз. Пока же господин Рагашич побежал за матерью, чтобы на руках донести ее до машины, таксист уехал с двумя молодыми людьми. Ну, тут господин Рагашич совсем озверел… Тогда он попросил у нас тележку.

— Н-да, Магдалина, сложная штука жизнь… — сказал я и запустил руку к ней под халат.

Но вдруг она чего-то испугалась и, оттолкнув меня, вскочила:

— О, господи! С той же стороны все видно. Ведь если узнает муж, он сразу же убьет меня.

Она подхватила корзинку с бельем и убежала. Исчезла в летней кухне.

В конце сада я заметил яблоню с уже наливающимися плодами. Я сорвал несколько яблок и с жадностью сжевал их. Они мне показались очень вкусными. Потом по той же веревке я спустился вниз. Миши по-прежнему нигде не было видно. «Ну и ничего, — решил я, — записка в двери». С трудом втянув велосипед наверх, я сказал мысленно «адьё!» и этому месту и этому дому.

На следующий день на рассвете Миша ждал меня на углу у завода.

— Слушай, клоп! — обратился он ко мне. — Если начнешь болтать, я с тобой разделаюсь!

Я рассмеялся ему в лицо. И если я и молчал обо всем, то совсем не потому, что испугался его.

— Эх, Рагашич, знаю я одного парнишку. Беспомощного маленького мальчика, влезшего в огромную, позвякивающую металлом, грозную кольчугу, какие носили когда-то буйные витязи. На ней — страшные узлы, шипы и колючки, на шлеме — позолоченные рога, а на груди — семиглавый, огнедышащий дракон, чтобы добрые люди ужасались при виде его. Но сколько бы ни дышал на меня этот дракон, я не испугаюсь. Потому что хорошо знаю, что в эту кольчугу забрался лишь маленький, хилый, трусливый мальчонка, который только потому вопит, что сам боится, потому поднимает шум, что трусит. Вот он и лезет вверх, вытягивается, напрягает свой жалкий мозг, выпендривается перед простыми наивными людьми, хочет пустить им пыль в глаза, хочет, чтобы они считали его взрослым, героем, парнем хоть куда. Но мне-то ты уже не лги! Я тебя насквозь вижу. Кольчуга болтается на тебе, и ты сидишь на собственной заднице, скукожившись в своем железном облачении, как мышонок в пустой львиной клетке. На клетке, конечно, значится: «Лев» или «Пантера», и мышонок из кожи лезет вон, мол, смотрите: я — царь зверей!

— Плевать я хотел на то, что ты думаешь. Но если хочешь жить, держи пасть на замке, дражайший навозник! Ясно?..

Некоторое время о Корнелии мы совершенно ничего не слышали. Но Миша той же осенью сумел все-таки продать свою грязную лачугу в Будафоке. Потом купил у какого-то сапожника его мастерскую на улице Хернад. Просторное помещение — сапожник когда-то командовал в нем тремя подмастерьями и тремя учениками, и пока те в отделенном занавеской углу вбивали деревянные гвоздики в подошвы и прошивали их дратвой, он в другой части помещения, оборудованной под этакий салон с зеркалом и плюшевым канапе, беседовал с клиентами, пытаясь временами перебить запах вара и старой обуви одеколоном. Это было давно. С тех пор и подмастерья и ученики бесследно исчезли, пропали и клиенты, господин сапожный мастер превратился в мелкого сапожника, а мастерская и шикарное оборудование постепенно пропивались им… Вот Миша Рагашич, купив мастерскую, целый год ничем иным не занимался, как этой огромной старой комнатой.

Он буквально помешался на этом. Сначала он очистил комнату вплоть до голых стен, потом построил в ней перегородки. Потом занялся укладкой паркета, облицовкой кафелем, где нужно, покраской и внутренним оборудованием. Он даже сумел опоясать переднюю часть комнаты с внешней стороны полукруглым коридором-балконом. У местных забулдыг он покупал за пол, а когда и за четверть цены необходимый материал, не брезгуя его происхождением. Делал все только сам, хотя многие и напрашивались к нему в помощники, но он отказывался от чьих бы то ни было услуг. Он вкладывал в это свои силы, время, заработок; похудел и даже малость зациклился на этом, но все же изготовил свое гнездо собственными силами, так, как ему хотелось.

Совсем малюсенькая прихожая выходила в маленькую кухоньку, крохотную ванную комнату и два «спальных купе». Коридор выполнял и функции гостиной: рядом с телевизором там находились шкафчик с баром, качалка, кушетка и прочие изысканные виды удобств. Миша проделал потрясающую работу; его небольшая квартира стала походить на шкатулку с драгоценностями или, скорее, на какой-то кукольный домик. Правда, в домике том даже днем приходилось зажигать электричество, и, несмотря на вентиляцию, стояла духота. Все же в эту «кассету» теперь вполне могла вселиться Корнелия со своей дочкой — наконец-то на правах законной жены. Сначала она воротила нос из-за района и окружения, но с годами стала мудрее и поняла, что и для нее и для ее дочери лучше один такой Рагашич, чем десяток ненадежных переодетых принцев.

Вскоре после того, как квартира была готова, я побывал в ней. Причем не случайно, не в качестве посыльного и не по поручению бригады, а в качестве приглашенного, званого гостя, настоящего, посвященного друга…

Мы однажды крепко поссорились с ним; я тогда чуть зубы не потерял. Но и он тоже. Наверное, эта буйная схватка понадобилась для того, чтобы наша дикая вражда внезапно перегорела и чудны́м образом превратилась в свою противоположность? Возможно. Во всяком случае, нас с тех пор связывает прочный союз, порожденный отнюдь не трезвым расчетом и не мирными переговорами. Родился он, и все тут. И мы считаем его настолько естественным, что даже смешным кажется все, что ему предшествовало. А мы и не вспоминаем. Не предаем общественной огласке. Зачем? Мы поняли и приняли всерьез друг друга, можем рассчитывать друг на друга. И это было главное…

В противоположном углу кузова рядом с Рагашичем сидел, держась за борт, здоровенный парень, Марци Сюч. Он непрестанно двигал челюстями, как заяц. Жевал резинку. Жевал он ее и днем и ночью. Может быть, даже и не потому, что это было модой, а скорее со скуки. К этому времени Марци Сюч уже три с половиной года работал в бригаде, дожив тихо и спокойно до двадцати четырех лет. Он был в нашем пестром ансамбле тем славным парнем, у которого ни извилистого прошлого не было за спиной, ни проблем в настоящем.

Он был третьим ребенком в порядочной семье, хорошо воспитанным, хорошо одевающимся, беззаботно живущим. Отец у него — мастер-механик в типографии «Родина», мать — повариха в одной из заводских кухонь. Сестры давно уже выехали из дома, обе замужем, у обеих — дети. Марци до сего времени жил и продвигался легко — ему все время светил зеленый свет. Малышкой он начал свой путь в яслях, потом продолжил его в детском саду; посещал продленку, учась в начальной школе; с легкостью окончил ее и наверняка поступил бы в гимназию, а потом и в университет, если бы захотел. Отец сказал ему: «Ты, сынок, можешь стать, кем только захочешь. Единственно, не иди в печатники…» А Марци ни к чему особенно не тянулся. Лучший его дружок пошел в электромонтеры, и он последовал его примеру, вместе они и освоили эту профессию.

Его родители построили тем временем новый прекрасный дом в пригороде.

Двенадцать лет они убухали на это. Отец вложил в строительство все, что имел, как говорится, до последней рубашки, отдал все силы, здоровье, всю душу. Превратился в опустошенного, усталого старика.

Марци зарекомендовал себя веселым, жизнерадостным, толковым и знающим парнем; только вот никакой более или менее серьезной цели в жизни у него не было. Канижаи как-то стал у него допытываться:

— И какие же у тебя планы, Марци?

— Никаких особенных нет.

— И как же, дружочек, ты себе это представляешь? Ни цели в жизни, ни самолюбия, даже свадьбы на горизонте не предвидится?

— А чего мне выпендриваться, батя?

Канижаи только головой покачал, но никакого толка добиться от Марци Сюча не сумел. Свою работу Марци выполнял исправно, когда нужно было, хорошо вкалывал во время авралов. Вместе с нами ворчал, когда мы бурчали, с нами веселился, когда мы радовались. О нем нельзя было даже сказать, что он поглощен только своей работой наладчика электрооборудования. Он не чурался ни тяжелого молотка, ни ручного точила, ни сварочного аппарата, если в общей работе бригады в том была необходимость. И вполне справлялся — так что и по этой части к нему не могло быть никаких претензий. Ну а после работы? Если не было какого-нибудь обязательного мероприятия или подрядной работы, он мог до самого вечера гонять в футбол на небольшом поле в тупике за заводом. Или ходил из одного кинотеатра в другой. Или шел на танцы.

— Почему ты не женишься, Марци?

— А мне хороша и жена товарища.

— Нет, серьезно. Ты уже был влюблен?

— А кто не был? Но какое это имеет отношение к женитьбе?

Однажды он, правда, признался, что ему не нравится жить в новом доме. И не потому, что далеко, а потому, что в нем — словно в плохой деревне: безотрадно, скучно, пусто; Приходит домой, переглядывается со стариками, смотрит телек — и все. Он даже не может там представить себе свою будущую семью. На это кто-то, кажется Яни Шейем, посоветовал ему зажить самостоятельно. Марци Сюч только головой помотал:

— Как мне сказать отцу, что мне не нравится их мир? Получится, что он зазря надрывался, стал полуинвалидом, чтоб построить этот дом? Ведь он-то строил не для себя, а чтобы я потом им владел. А мне он не нужен! Понимаете?

Правда, чаще всего он уходил от подобных разговоров и продолжал жить своей жизнью. Но независимо от всего мы с симпатией относились к этому парню. Может быть, даже и завидовали ему в том, что у него нет необходимости серьезно напрягаться. Он казался веселым, уравновешенным малым, готовым во всем услужить. Вот и сейчас он предложил Рагашичу место у борта, чтобы можно было удобнее держаться, а он, мол, передвинется поглубже.

Миша же настолько непредсказуем, что никогда не знаешь, как на что он отреагирует. Вот и тут на предложение Марци он заржал:

— Двое слепых пришли и сели в кино…

— Это что, шутка?

— Разумеется, только не встревай до времени, мальчик. Словом, сели двое слепых в кино. В перерыве один спрашивает у другого, скажи, мол, тебе хорошо видно? Тот отвечает: нет. Тогда первый говорит: поменяемся местами…

Марци засмеялся и при этом так затряс головой, словно ему букашка залетела в ухо. Рагашич толкнул его в плечо:

— Не хохочи, браток. Над этим плакать нужно. Слепые — это мы, и сидим в кино. Хе-хе-хе…

Наш грузовик тем временем перекатился через рельсы; мы оставили за собой Шорокшар и ехали теперь по унылой блеклой местности, этакой черной прерии. Здесь когда-то были большие поселения болгар, их земли, хозяйства, пашни, луга, целина, выпасы, хутора и мызы с разбросанными повсюду избенками. Словно для образца и сейчас уцелело несколько… Вместе с эржебетскими лесами — унылая пустынная местность. Ниже их опоясывает речушка Дяли, а выше — Кишпешт и Лёринц. Тем не менее на карте это все — столица, сердце страны, город-метрополия. А здесь — еще один кусочек античного мира. Чудесное место. Потому что в Будапеште он вроде бы и есть, а вроде бы и нет. Когда нашему заводу стало тесно на его старой андялфёльдской базе, а сверху стали давить на промышленность, мол, выселяйтесь за черту Будапешта, наше руководство хитро решило, что и эти места вполне сойдут за периферию и нет смысла оседать далеко от основной базы. Вот и приобрели какой-то бывший хутор с необработанной, слегка холмистой землей. Теперь тут будет филиал завода. Но только модернизация очень дорого сто́ит, чем дальше — тем больше; стали возникать тысяча и одно препятствие, и стройка сильно замедлилась. Пока что здесь расположились большие заводские склады и обслуживающие их небольшие мастерские, а также несколько цехов по преимуществу планового профилактического ремонта. Правда, строительство все же продолжается, но темпы у него, как у улитки, и закончится оно, очевидно, лишь к концу двадцатого века.

Но, по крайней мере, здесь уже есть и народ и стройный порядок. Поднялись современные, на стальных каркасах здания, а вокруг царит мертвая тишина.

Большинство у нас не любило сюда выезжать, а я любил. Я считал, что, когда эта стройка полностью завершится, тут будет настоящий завод. Где уже не люди будут бегать, а материалы, где не человек будет поднимать конструкцию на станину, а умная и ловкая машина. При погрузке тоже не придется часами ждать кранов, потому что все операции должны производиться точно по графику. И двухдюймовая труба будет действительно двухдюймовой, и с болтами будет все в порядке, и резьба — без изъянов. А зимой в мороз руки не станут прилипать к металлу и летом не надо будет каждые два часа дуть воду из крана. Для всего будет свое место и все должно там находиться; и уже не придется неделями ожидать материал, запасные части или резервные детали. Словом, многое мне обещала эта стройка. Правда, подобный образцовый завод я видел пока только по телевидению или в кино. Иногда читал о таком в газетах, и тогда меня грызла мысль: вот ведь где-то есть же такое! Пусть даже на соседней улице, но не у нас. В то же время мне заранее становилось грустно от того, что когда-то придется покинуть наш мрачный, вонючий, шумный и тесный завод в Андялфёльде, где царит привычный хаос. Где наш сборочный цех мы с нежностью называем новым — ведь его реконструировали из старого крытого павильона, где когда-то давно трудяги — поденные рабочие сколачивали повозки, пожарные телеги, водовозные бочки. Павильон очистили, все убрали, покрыли бетоном, установили два парных крана и — пожалуйста: все возможности длядостижения мирового уровня. Причем интересно, что мы и впрямь старались и в одном-двух изделиях действительно достигли его усилиями самих рабочих…

Здесь между зданиями, как в военном строю, — мачты освещения с прожекторными лампами. В Андялфёльде же укрепленные по стенам старомодные лампы под колпаками освещали преимущественно самих себя, и если кто из посторонних забредал на заводской двор к вечеру или на рассвете, то рано или поздно наверняка на что-нибудь натыкался. Стукнется с треском, потом начинает орать. Здесь же вся база залита ровным светом.

Людей мало. Охранники, вахтеры, несколько кладовщиков и совсем мало рабочих. И те все либо старики, либо новички, у которых еще молоко на губах не обсохло.

Да и, конечно, строители. Но они считаются чужаками. Капиталовложения на строительство у нас небогатые; так что шатается несколько каменщиков да несколько невзрачных подсобных рабочих. В настоящее время идет бетонировка фундамента будущего металлосклада, но это где-то в дальней части территории. Только после этого начнется монтаж крановых подъездов. А пока даже автокара не увидишь, те, что есть, — все на основной заводской базе, да и то все старые, постоянно приходится их ремонтировать. Хорошо, если один-два одновременно на ходу…

Но вот мы и прибыли.

Высокий забор опоясывал базу, то взбегая на холм, то опускаясь в овраг. На бетонных опорах сверху натянута колючая проволока. Мы, слава богу, не военный завод, но здесь, в пустыне, законы иные, чем там, в цивилизованном мире. Когда тут только начинались работы и не было ничего другого, кроме бараков для строителей, то не раз свободные завоеватели взламывали замки и вселялись сюда со всем семейством и скарбом. Пока не было ограды, всегда что-то пропадало. Случалось и такое, что прямо на грузовике увозили кирпич, доски.

Входом служили широкие двустворчатые ворота, обрамленные по краям двумя изящными колоннами на массивных основаниях. А сверху, на натянутой на поперечные балки металлической сетке — блестящими буквами написано название предприятия: «Гидромеханический завод, 3-я база».

Еще рано, поэтому внутри — никакого движения. Здесь даже собак нет — они не монтируются с создаваемым современным миром. Только дежурные охранники затаились в удобных местах и вахтер подремывает в конторке у ворот.

И вот в эту тишину, безмятежность, игру света и модерна врезался голос Рагашича:

— Не хватает еще, чтобы этот старый пакостник — бог испортил бы сейчас земной рай!

Что на добротном венгерском языке должно было означать, что мы не сможем въехать в ворота. И не столько мы сами, как пять здоровенных ящиков в кузове нашей машины и на прицепе.

А, собственно, почему бы они должны войти в ворота? Ведь тот, кто планировал этот парадный въезд, вряд ли когда-либо сам ездил на грузовике да еще с каким-нибудь грузом. И возможно, он вообще мыслит только абстрактными категориями. А может, просто: приснилось ему во сне, что ворота должны быть в высоту четыре метра. Ни больше ни меньше.

Ведь со временем будут отдельные ворота для приемки грузов. И место для них уже определено. Правда, пока там глухая стена и подъезда туда нет. Ну, да все равно.

Мы были достаточно закаленными и давно привыкли к тому, что редко все идет гладко, вечно возникают какие-то проблемы. Поэтому и на этот раз нас ничто не удивило. Мы спокойно сидели, болтая ногами, и коллективно ожидали появления святого духа, А точнее, что окажется же кто-то умным и придумает что-нибудь.

Этим «кем-нибудь» мог быть только батя, бригадир Янош Канижаи, в данный момент — всесильный человек.

Канижаи сидел на командирском месте, рядом с водителем. Но вот он спокойно вылез из кабины, посмотрел на ворота, потом на ящики и, не говоря ни слова, поднял кверху большой палец.

И дураку было бы ясно, что он хотел этим сказать: «Что же, друзья-товарищи, другого выхода нет, как только поднять малость эту штуковину поближе к небу». То есть все сооружение ворот.

Он был на сто процентов прав. Это был наиболее простой вариант: из четырех возможных — пятый. Самый простой и самый скорый.

Ясно.

Ну, давайте посмотрим.

Верхнюю часть ворот, например, можно срезать, а потом преспокойно приварить, после того как мы проедем. Причем наваривая, ведь можно сделать и повыше. (Имея в виду следующие поколения. Не так ли?)

Можно, конечно, и сбросить эти ящики, потом, подложив под них катки, втянуть в ворота. Но ведь дело не только в воротах. От них еще метров пятьсот до места назначения.

Или можно так: слезть с машины и дождаться дня. Тогда позвонить на завод — мол, как это представляют себе товарищи руководители? Вся эта идиотская комедия — не наш жанр. В конце концов мы квалифицированные рабочие, специалисты, мастера своего дела, а не какие-нибудь там случайные работяги. Пожалуйста, решите вопрос с грузчиками и упаковщиками в той части, где это их должно касаться, а потом мы возьмемся за свою работу. Чего ради нам возиться, когда это не наше дело? Заела шарманка? Да, заела. Но не по нашей вине.

Канижаи ни о чем об этом не беспокоится. Ему легко. Канижаи — трехглавый змий, который одновременно ладит с тремя. Во-первых, с самим собой. Он тщеславен, в погоне за успехом он каждого готов обогнать на круг. Во-вторых, он в ладу с начальством. Канижаи — мужик хороший, на него во всем можно положиться. Канижаи все решит. И в-третьих, Канижаи конечно же ладит с бригадой. Он любит эту гвардию, считает ее своим детищем, сам ее сформировал, сам вылепил и постоянно воспитывает ее по сей день. На свой образец.

А кому что-то не нравится — тот еретик. Мне, например, не нравится. То, что нечисто, то не нравится. Я прихожу от этого в дурное расположение духа. Может быть, не замечать того, что происходит? Но я, видит бог, не могу оставаться таким кротким и наивным, как, скажем, это посмешище — старый Яни Таймел. Или таким, как Лазар Фако, который равнодушно принимает все удары судьбы. И при этом отличается усердием. Его не только устраивает его роль в этой кошмарной совместной работе, но он и любит ее. Он охотно выполняет любое задание, но не терпит отсутствия порядка. А у нас то материал отсутствует, то нет запасных частей, то чертежа или накладной, то инструмента. Либо, как выясняется, то, что есть, — плохого качества, материал, который мы используем, бракованный, детали получили не те, которые нужны. Либо вдруг приходит сообщение: подождите-ка, будут внесены изменения в конструкцию. Или вот здесь: на двадцать сантиметров ниже ворота…

Можно было бы — и это четвертый вариант — предложить взять напрокат машину с краном. Но пока это оформишь, пока она прибудет на место, уже пробьет полдень.

Зависит ли тут что-нибудь от меня? Почти не проходит дня, чтобы в моем мозгу не всплывало то, чему меня так прилежно учили в школе и что я многократно слышал в торжественных речах: «…Работать нужно точно, красиво, как звезды движутся по небосклону. Только в этом и есть смысл!..» А что было бы, если бы я вдруг влез на ящик и стал бы декламировать? Поднялся бы, наверное, хохот. Ведь не мы же управляем движением своих звезд. Мы ежедневно соприкасаемся с теми, от кого это зависит. И мы хорошо знаем друг друга. Мы — заготовителя материалов, кладовщика, техника, инженера, технолога, чертежника, канцеляриста, нормировщика, диспетчера, старшего мастера, начальника цеха, инженера по технике безопасности, бухгалтера, ответственного за подготовку производства, торгового представителя, координатора, конструктора, заведующего отделом, директора завода, и они все знали нас. Но у всех — свои дела, и они лихорадочно, с деловым видом носятся на всех парах, крутятся вокруг нас. Но стоило бы нам хоть раз сказать им, что, мол, не ладится, не тянет мотор, и тотчас же любой из них превратился бы в безликого Яноша — мол, это от него не зависит, решайте, мол, сами. Я не знаю, что было бы, если бы рабочий забыл вмонтировать в ту или иную машину всего одно-единственное маленькое зубчатое колесико? Или не поставил бы всего один клапан? Что, разве мы сказали бы тогда машине, мол, решай эту проблему сама? Мол, пойми, пожалуйста, объективные трудности.

Но для бати, для Канижаи, нет никаких препятствий. Он — мировой рекордсмен знаменитого «Решите сами…». Нет болта? Да не будь же ты такой разиней! Найди подходящую железяку, обрежь ее по размеру, нанеси на нее резьбу, вручную, конечно, хотя это и примитивно. В шкафу есть ручной резьбонарезчик. Вот видишь! С одного конца привари головку, обработай напильником, зашлифуй, и у тебя будет болтик лучше фабричного. Но эта работа не укладывается в норму! А что ты об этом беспокоишься? Поднатужься немножко и нагонишь.

— Скажи, батя, а почему именно нам важно, чтобы было в ажуре то, чего не хватает?

— Теленок! Когда аппарат готов, тебе засчитывается выполнение готовой продукции. Если он не готов, то тебе в лучшем случае засчитывают часы, да и то в виде этакого аванса. Ясно?

— Нет. Ясно было бы, если бы это от меня зависело.

— Тот, от кого зависит, получает жалованье при всех обстоятельствах. А ты получаешь заработную плату, чижик. Вот из этого и исходи и не занимайся тем, что для тебя — высокая материя.

Конечно, если отсутствует сервомотор или сигнальный прибор в основной конструкции, либо еще что-нибудь такое, чего мы не изготавливаем, а закупаем, но устанавливать должны именно мы, то тут не поможет никакой профессионализм: из жести, к примеру, не сделаешь стекло. Тогда появляется Канижаи и решает дело либо так, либо сяк.

Либо:

— Оденься, племяша, и слетай-ка на шорокшарскую базу. Там на складе полно оборудования Х-АТ-30. Распотроши одно в сумку и дуй назад. Понятно?

— Все понятно.

Или:

— Слушай, вот тебе двадцатка. Купи бутылку пива. Которое получше. Знаешь? Марочное, с длинным горлышком. Заскочи с ним к соседям, на машиностроительный завод. Найди там Йоцо Кальмана, старшего мастера. Поставь ему на стол бутылку; только смотри, варвар, заверни ее в бумагу. И скажи, что его приветствует Янош Канижаи с гидромеханического. Скажешь, что нам срочно нужен трехфазный асинхронный электромотор со всеми причиндалами. Вот на бумажке я написал тебе его данные. Либо пусть выпишет, а мы потом это оформим, либо пусть одолжит нам. Понял? Повтори!

И тот же вопрос:

— Скажи, батя, а почему именно нам важно, чтобы было в ажуре то, чего не хватает?

— Потому что мы родились на этот свет не только для того, чтобы затылок чесать. Общество тебе не за это платит. Ну, Богар, кругом! Одна нога — здесь, другая — там!

Ну а что касается этих ворот, тут он не даст нам ответа, в чем, кто и насколько здесь прав, или хотя бы частично прав. Истина тут, наверное, подобна машине: складывается из многих составных деталей. И тоже всегда отсутствует всего одно-два зубчатых колесика. Зачастую и не установишь, по чьей вине.

В конце концов оставалось только одно: каждому делать свое дело. Так поступили и мы.

Без лишних слов мы вылезли из грузовика, а остальное уже пошло само собой. Даже дирижировать не нужно было.

Мы осмотрели опоры ворот, в основном, конечно, не с той точки зрения, как они вообще смотрятся, а с той, что с ними можно сделать.

В конторке вахтера дежурил лысый Руди. Болезненно толстый пожилой человек. Глаза его были мутными от сонливости! Мы попросили у него ключи; он выдал их нам в одну минуту и, наверное, с четверть часа делал об этом запись в журнале — целую вечность.

Беспокойство он начал проявлять лишь тогда, когда, глядя на наши целеустремленные действия, начал догадываться, какой террористический акт мы готовим против доверенной ему ценности: вывески нашей фирмы и решетчатых заводских ворот.

— Э-эй! Стоп! Если вы притронетесь к воротам, я доложу об этом!

Яни Шейем его утихомирил:

— Спокойствие, фатер! Волнение для вас — излишняя роскошь. Не нужно сюда смотреть, тогда и нечего будет докладывать. Ясно? Так что оставайтесь спокойно в своей клетушке, потому что тут сейчас начнется небольшой сквозняк.

— Но чтобы потом все поставили на свое место! Как было, — и старик послушно повернулся спиной к воротам, показывая этим, что он ничего не видит. Мол, пусть бригада проезжает как сможет.

А мы уже приподняли и сняли одну створку ворот и убрали ее с дороги. Марци Сюч принес инструмент: четыре молота с длинной ручкой, каждый весом по семь кило. Виола отобрал из деревянных клиньев четыре самых здоровенных и самых прочных. Мы вместе с Яни Шейемом раздобыли два приличных листа железа и одну длинную металлическую балку — она была ужасно тяжелой, мы еле ее притащили. Папаша Таймел плелся следом за нами и спрашивал: «Чем вам помочь, ребята, чем помочь?» Я сказал ему: одним — освободить от своего присутствия. Он скривил физиономию. Однако к балке даже не притронулся. Тем временем Рагашич длинной жердью измерил высоту ворот и высоту ящиков вместе с грузовиком. Судя по отметкам мела на жерди, нам для свободного проезда не хватало двенадцати сантиметров. Батя кивнул головой, потом повернулся к грузовику и, прислонившись к капоту, закурил, созерцая, как работают его сыны.

На это нужно было посмотреть.

Мы как раз остановились на минуту привычно перевести дух перед ожидавшей нас работой.

За нашей спиной холмистую пустынную местность плотной коричневато-серой пеленой окутывал сумрак, а перед нами, над базой, лились потоки света и простирались до самого сверкающего огнями города. Будто мы пришли из мрака и вот находимся на пороге яркого, светлого, красивого мира, — нужно преодолеть только одно досадное препятствие.

Опоры ворот покоились в забетонированных гнездах, причем с учетом песчаной почвы, достаточно глубоких. Но мы знали, что они будут нам послушны и прекрасно выдержат небольшую операцию. Мы проложили стальную балку внизу поперек опор. Железные листы, назначение которых состояло в том, чтобы не дать деревянным клиньям уйти в землю, положили вплотную к самым опорам. Между балкой и листами образовалось крохотное расстояние. Сюда мы установили по паре клиньев, острием к острию, чтобы они могли наползать друг на друга. Клинья были крепкие, тридцатисантиметровки.

По два человека стали к каждой опоре: у одной — Яни Шейем и против него Виола, у другой — мыс Мишей Рагашичем. Дело простое. Суть его в том, чтобы четыре молота строго синхронно и с одинаковой силой били по клиньям. Потому как если ворота начнут подниматься неравномерно, косо, то шпунты опор ослабнут, перекосятся, рама деформируется, сварочные швы лопнут, и ущерба будет больше, чем пользы. Словом, делать нужно было с умом. С умом? Нужен хороший ритм — в этом погрешить было нельзя. Нужна была особая, сверхчувствительная гармония, единый настрой на безупречные совместные действия.

— Ну, что, человекоподобные? — спросил Яни Шейем и поплевал на ладони. Потом хохотнул. Это означало, что в последующие минуты он будет заправилой, будет задавать темп, а нам только следует быть предельно внимательными. — Итак, включаем автоматику. Э-эх, ра-аз!..

Говорят, когда-то подобные работы выполняли под песню. Мы к этому не привыкли, не умели, и нас это не увлекало. Когда надо, ту же функцию выполняла ругань или дружные выкрики. Или, если в группе находится этакий добровольный шут, — бессмысленные, шутовские присказки, экспромты, на которые мастак был Яни Шейем, когда был в форме.

— Где милашка, здесь милашка, вот она, урра! — начал он для подогрева. Мы взмахнули молотами. — Шлеп по ней, у-ух!

Мы долбанули молотами по задкам клиньев. А дальше все пошло как по-писаному, словно само собой. Клинья со скрипом стали налезать друг на дружку, принимая на себя балку, балка — опоры, и незаметно, медленно и красиво, как трава растет, ворота стали подниматься. А Яни, не умолкая, сопровождал нашу работу своим текстом:

— Не жалей, крепче бей: то не мама, то не папа, побойчей махай же лапой; руки-ноги поломай, выше молот поднимай; легкие уже не дышат? Заработок будет выше; девке сладок поцелуй, на руки еще поплюй; и ударь еще разок, у-ух, хороший молоток! а теперь ударим — два, закружилась голова? ну, тогда ударим — три, веселей вперед смотри; наберем побольше пара для последнего удара; ловкость тут нужна, не ум… и-и — бу-ум! Ради дяди.

Готово! Молоты с длинными ручками опускаем на землю. Яни Шейем косит глазами на арку ворот.

— Конец фильма, господа. Можно выключать зажигание.

Виоле очень нравятся наши результаты; во время работы некогда было разговаривать, теперь он рад выговориться:

— Ну, Яника! Ты — одержимый первый сорт! Это я тебе говорю. Первоклассный сумасброд. Не знаю даже, почему бы тебе не заняться рифмоплетством?

Рагашич фыркнул:

— Не говори ему такого, а то он, пожалуй, займется!

— А почему бы ему и не заняться?

— Избавь нас от этого господь. Потому что все стоящее уже написано до него. Ему остались только скороговорки да всяческая чепуха, от которой хоть на стенку лезь.

— Иногда и это нужно, Мишенька, — сказал Яни Шейем. — Ко мне пристает это черт знает почему. Но мне это нравится. Я думаю, папуля, что без дурачества я бы не вынес комфортабельной земной жизни, которую к тому же еще отягощает твое присутствие.

— Дурак ты, шут! Знаешь ли ты, что означает это вечное дурачество? Опиум, сынок, опиум! Хиханьками да хаханьками, как в цирке, ничего не решишь.

— Ну и что? Может, ты решишь? А к тому же не всем быть такими умниками, как ты. Такой постной, холодной кислятиной.

Тем временем грузовик стронулся с места. Ящики, покачиваясь, с зазором в два-три пальца прошли под перекладиной.

Мы побрели вслед за машиной. Но нас будто подменили. Мы шли по двору, как футбольная команда в раздевалку после выигранного матча.

Замыкал шествие папаша Таймел, бодро семенивший вслед за нами. Пока длилась операция, он парковался на приличном расстоянии, потому что, кто знает, вдруг развалятся ворота и от людей мокрое место останется… Но теперь, после полного успеха, он сразу попытался взять на себя идеологическое руководство:

— Самое главное, друзья, не впадать в отчаяние, если и возникают какие проблемы. Не правда ли? А ведь все было просто, как плевок.

Рагашич огрызнулся:

— Не хватает, чтобы ты еще дудел мне в уши.

— А что я не так сказал? Может, ты радовался бы, если бы мы застряли в этих воротах, как рыба в сети?

— Знаешь что, дед? Поворачивай-ка назад и дуй к начальству. Отыщи там тех товарищей, которые дают тебе возможность изо дня в день быть чемпионом ничегонеделанья, поскольку настоящей работы для тебя нет и в помине, и поклонись им в ножки.

Канижаи остался в воротах и с таким видом оглядывался по сторонам, будто ждал какую-то делегацию, которая тут же немедленно произведет его в святые. Но кроме лунного света некому было ласково потрепать его по плечу. Тогда он разочарованно зажал под мышкой свой потрепанный портфель — канцелярию Канижаи (правда, в ней было все, что нужно) — и вошел в конторку вахтера, чтобы позвонить и известить администрацию о доставке груза и о нашем прибытии.

Марци Сюч нагнал нас с молотами и с инструкцией бригадира, согласно которой ящики следует аккуратно сгрузить около «жестяного дворца», после чего ждать его дальнейших указаний.

Этот «жестяной дворец»! Идея его сооружения принадлежала тоже бате. После того как нас, наверное, уже раз двадцать бросали на строящуюся базу, монтировать в интересах спасения престижа завода и государства то то, то это, бригада начала ворчать. Какого, мол, черта; тут подчас ни оборудования, ни условий для работы, инструмент нужно на руках таскать с собой туда-сюда, и не раз от Шорокшара — в пешем строю. Словом, нам начало надоедать это дело, о чем мы не раз заявляли, и довольно твердо. Тогда мастер Канижаи выдвинул идею: построим там для самих себя небольшую мастерскую, хорошо оборудованную, с основным инструментом. Так и сделали, по его приказу, на добровольных трудовых вахтах. Подгоняемые собственным энтузиазмом, мы выезжали на социалистические субботники. Из фасонного железа сделали каркас, облицевали его алюминиевыми листами, покрыли шифером, а пол залили бетоном. Провели электричество, водопровод; затем — замок на дверь, и у бригады — собственная база. Своей тыльной частью она робко жалась к боковой стороне одного из складских павильонов, как цыпленок к наседке. Потом это сооружение так там и осталось. Планировалось оно как временное, для внеочередных выездов. Но вот «временно» стоит уже пятый год. А польза от него явная. Хибара приличная: семь с половиной метров в длину и четыре в ширину. В ней поместились слесарный стол на четырех человек с тисками, сверлильный станок, точильный, небольшая циркулярная пила; в углу приютились сварочный аппарат и два железных шкафа для инструмента и прочего. Даже Миша получил место для наковальни и маленького горна на древесном угле для производства небольших ковочных работ. Словом, часть наших проблем это сооружение решило. Хотя в известной мере оно напоминало музей, поскольку его оборудование состояло сплошь из списанных, отживших свой век станков и инструментов. Канижаи насобирал их и выклянчил из подвалов, складов всякого железного лома, оттуда-отсюда и, разумеется, бесплатно. Но работать можно было, и это — главное.

В первые недели все там так горделиво сияло, что, можно сказать, автоматически за нашим сооружением закрепилось прозвище «дворец».

Надо отметить, что сооружение это было необычным. Во-первых, оно имело такой резонанс, что любой вздох звучал, как раскат грома. Во-вторых, зимой в нем было так холодно, что дыхание застывало и, казалось, ломалось как стекло. Летом же с потолка на нас сыпались жареные мухи. Осенью в пору дождей на бетонном полу по щиколотку стояла вода, а весной жуки, птички и разные мелкие зверьки принимали наш «дворец» за созданное специально для них общежитие.

Вскоре нас, правда, отучили рассказывать об этих особенностях нашего «дворца». Мол, ведь это только временно, товарищи, а значит, и трудности — временные, нужно выдержать, нужно смотреть вперед, в замечательное будущее, когда база будет полностью отстроена; тогда там будет все, что надо, и к тому же на уровне мировых стандартов. А пока, мол, товарищи, заткнитесь.. В конце концов мы начали к нему привыкать, хотя это и не всегда удавалось…

Не сговариваясь, мы сели под навесом «дворца» и уставились на грузовик с прицепом и на пять огромных ящиков. Потом переглянулись. Тот добрый настрой, который охватил нас во время спектакля с подъемом ворот, быстро улетучился.

Канижаи уже издали заметил, что настроение у нас неважное.

— Ну, что там, друзья-товарищи, что там? — спросил он.

Глупый вопрос: «что там?» Мозг Яни Шейема тут же сработал, совершив сальто-мортале, и Яни ответил:

— Это, дорогой батя, минуты размышления. Народ размышляет над тем, с какой целью, собственно говоря, мы существуем в этом мире.

— А с той, дружочек мой, чтобы быть здесь и выполнять нашу работу. Для нас, почтенные члены бригады, чесать пятки — недоступная роскошь. И кроме того, если память мне не изменяет, то именно труд превратил обезьяну в человека, а не бесплодные размышления.

— Хопля, начальник! Но я также учил, что с тех пор, как человечество слезло с деревьев, оно именно для того и работает, чтобы можно было не работать. Не так ли, сограждане? А сейчас мне сразу как-то и не приходит на ум, на какой стадии мы находимся. Может быть, мы давно уже достигли цели, только не заметили этого и продолжаем бессмысленно двигаться дальше. Может, мы уже создали капитал и могли бы жить на проценты? Вы об этом не задумывались?

Но Канижаи не склонен был к философствованию:

— Вот когда здесь будет учрежден рог изобилия, дорогие детки, вот тогда! Но пока я еще ничего не знаю о таком постановлении. Значит, пока нужно работать. Ну, ребята, быстро! Сгружайте ящики!

— Ну-ну, батя! — покачал головой Рагашич. — Человечество якобы давным-давно уже свергло рабовладельческий строй.

— Довольно! Семинар закрываю! А ну, живо, пока я говорю по-хорошему. Или не понимаете, что мы должны спешить? Разразится скандал, если к полудню не управимся.

— Не управимся? А с чем, позволительно узнать, дорогой наш батя, наш бригадир? И зачем? Видишь ли, батя, ты поднял нас в полночь по тревоге. Ну, хорошо. Мы, как идиоты, повозились на благо общества с проклятыми воротами. Хотя вроде и не наше бы дело. А теперь? Мы, что же, голыми руками должны сгружать эти ящики? Ни крана, ничего? Это не наше дело. Если я не ошибаюсь, в этих ящиках пять холодильных установок. Мы выпустили их полгода назад. И я уже не спрашиваю, почему они теперь здесь. А помните, какая безумная была тогда спешка? Мы гнали с ними, кровь из носа, вокруг нас жужжал и танцевал весь наш заводской генштаб…

— Да слушайте же! Если уважаемые товарищи все так хорошо учитывают, то, наверное, вам известно, какого типа оборудование мы готовили по этому внешторговскому заказу.

— Было заказано пять А-2.

— Ну, вот! Но на эти А-2 больше нет заказов. Заказы идут на А-4! А есть у нас готовые А-4? Нет. Что из этого следует? А то, что эти холодильники нужно переоборудовать по типу А-4. Большой разницы нет. Нужно заменить прокладки и приборы, сверху смонтировать рабочие мостки и установить клапанное распределение. Улавливаете?

— Мне надоело, что у нас играют в футбол людьми, как обезьяны резиновым мячиком, — заметил я. — И никто мне не докажет, что все это нельзя было сделать на заводе.

— Не все можно делать у всех на виду. Нет никакой необходимости, чтобы непосвященные совали всюду свой нос.

— Подавиться мне, если это снова не какой-то шахер-махер.

— Ну, если и шахер-махер, то ты тут ни при чем. И не засоряй себе голову, дружок, — ничего особенного в этом нет. Главное — это то, чтобы к полудню мы управились. Приедут приемщики, привезут документацию: паспорт на агрегат, разрешение на провоз, гарантийное письмо… Приедут таможенник, уполномоченный но внешнеторговым поставкам.

Виола поднялся с места:

— Ты сказал: к полудню?

— Да, к полудню.

— Ничего из этого не получится, если мы будем только языком молоть и слушать мудрого черта Рагашича, который никогда ничем не доволен. Навар будет за это?

— Двойной.

— Тогда — за работу!

Так обычно и заканчивались наши споры. Выскажем каждый свое, глупо ли, умно ли, разум победит страсти, заблуждаемся мы или правы, — все равно. Канижаи разрешает. И сейчас он спокоен, потому что знает, что так или иначе, но восторжествует его воля. Потому как в конечном итоге он — диктатор, этакий узаконенный Чингисхан. И он знает, что в нашей компании всегда найдется кто-то, кто рано или поздно, но образумится. А за ним тогда пойдут и остальные, как стадо овец за бараном. Вот и сейчас вслед за Виолой поднялся Яни Шейем, Марци Сюч заложил между зубов новую жевательную резинку и полез в кузов грузовика. Поднялся и я. За мной и Миша. Папаша Таймел выждал результат народного голосования и тоже присоединился к нам, поспешив сразу в первые ряды.

С ворчанием и без всякого энтузиазма, но тем не менее за считанные минуты мы сгрузили все пять ящиков перед «дворцом». Обмотались веревками и по двум железным балкам с помощью круглых труб вместо катков спустили их на землю. Особого искусства это не потребовало.

Только мы собрались вгрызться в ящики, чтобы освободить наши холодильники, как перед нами предстал пузатый вахтер. Он отчаянно жестикулировал, кляня нас за то, что мы так и оставили ворота развороченными. Он схватил Канижаи за телогрейку и, сопя, читал ему прямо в лицо мораль. Что, мол, будет, если нагрянет кто из административной инспекции? Нам стало жалко его, действительно, бедному добродушному Руди еще достанется за это. Тем более что каждые порядочные ворота должны быть закрыты. Мы было потянулись за молотами, но Канижаи жестом остановил нас. Занимайтесь, дескать, своим делом: это сейчас самое важное, а с воротами он и сам уладит.

Мы только глазами заморгали: что он думает? Хотя он и батя, знаменитый бригадир, но и у него всего лишь две руки и к ним две ноги. Неужели он думает в одиночку справиться с работой, которую и четверо-то с трудом одолеют? Какой сознательный! Мол, он сам?! «Он» с большой буквы!

Но он справился.

Он отцепил прицеп. Разбудил дремавшего шофера и сам сел за баранку. Подкатил к воротам. Нас заело любопытство: интересно, что́ он думает предпринять?

Он подъехал задом к воротам, потом зацепил клинья тросом, а другой конец прикрепил к заднему бамперу грузовика. Затем снова сел за руль, и машина стронулась. Когда трос натянулся, батя опять вылез и посмотрел, хорошо ли он тянет. Оставшись доволен осмотром, он дал газ, старый грузовичок взбрыкнул, как молодая коза, и так шикарно дернул разом все четыре клина, что опоры словно и не заметили этого; мгновение они как бы зависли над образовавшимся углублением, а затем преспокойно встали на свое место.

Пока действительно все шло превосходно. Однако створки ворот были столь велики и массивны, что, даже имея ручищи гориллы, с ними было не совладать. Но Канижаи и не собирался с ними мучиться. Он зацепил их тем же тросом, перекинул трос через поперечную балку и снова с помощью грузовика посадил их на место. Он так точно навесил их над петлями, что остальное уже было детской забавой. Потом он стал искать, чем бы зацепить стальную балку, чтобы оттащить ее от ворот. В этот момент перед ним возник Яни Шейем:

— Ну, батя, классная работа! В каменном веке ты стал бы Эдисоном.

— А тебе что здесь надо?

— Не пытайся волочить эту проклятую балку один. Адски тяжелая.

Вскоре легкое поскрипывание дало знать, что ворота в абсолютном порядке. И — никакого следа нашей операции. Пузатый Руди вновь мог спокойно дремать.

Канижаи осмотрелся по сторонам, как победивший полководец на поле брани. Его распирало от удовлетворения. В такие минуты он любил читать морали.

— А ты сомневался во мне, Яни? Ведь сколько раз я уже говорил тебе, что человек должен видеть своим духовным взглядом не только то, что будет. Из чего что получится, но и то  к а к. Если только думать о конечном результате, об окончательной продукции, то этого мало. Ты, должен видеть всегда и способ. Метод, ведущий к решению цели. В нашей работе это — решающий фактор, что бы нам ни требовалось делать. Тебе ясно это?

— Так точно, дорогой батя.

— Тогда чего ты гримасничаешь?

— Прирожденная привычка, шеф.

— С тобой никогда нельзя говорить серьезно.

— Почему нельзя, можно! Видишь ли, батя, ты — величайший мастер из всех, с какими меня сталкивала судьба. Клянусь богом. И еще ты так здорово объясняешь, какой важный фактор хитрость. Но ведь и хитрость еще не все.

— Ворота на месте или не на месте? Э-э, а вы что тут? Чего вы ржете, несчастные?

Мы стояли у него за спиной и тряслись от неудержимого хохота.

— Крепкая пощечина, батя, крепкая! Вот над чем мы ржем. Ты мастерски нанес удар этим треклятым воротам!

— А что? Эта небольшая авантюра им нипочем! Вот так-то.

— Не о том речь, шеф. Ты вот что нам скажи: что будет с пятью препарированными установками? Они что, так и останутся тут на базе?

— Разве я не по-венгерски говорю? В полдень их увезут на грузовую станцию.

— Ага, в полдень. Тогда меня одно интересует: что, в ходе нашей работы ящики сами по себе уменьшатся? Или, может быть, ворота сами по себе приподнимутся? Каково твое мнение на этот счет, бригадир?

Тут уже Канижаи расхохотался:

— Значит, вы так думаете, мои золотые?

— Да, так, шеф.

— Что я — идиот?

— Прости, пожалуйста, батя, но этого никто не сказал.

— Но подумали, Богар!

— Мы просто подумали, что и ящики — те же самые, и ворота — те же. Вот тут нас и разобрал смех.

— Только одно вы забыли: что днем эти ящики увезут отсюда уже те, кому положено этим заниматься, а не мы, дружок.

— Надо понимать так, что это уже их беда, если они расшибут себе лоб об арку.

— Ничего-то вы не знаете и не понимаете. Слушай меня внимательно, мальчик. Я никогда не обременяю начальство докладом о всяких там пустяковых проблемах или препятствиях. И оно уже начинает к этому привыкать, считает это вполне естественным. Так как же мне довести это до их сознания? А так, что пусть теперь кто-то другой поломает голову над темой, а как же мне отсюда выбраться с этими ящиками? Как выбраться? Ну, тут в голове соответствующего начальника вспыхнет огонек: мол, погодите, но у этого Канижаи никаких же проблем не возникло, дескать, как быть, что делать, мол, решите этот вопрос как-то централизованно. Он просто превосходно сумел проникнуть и через эти низкие ворота. Решил эту проблему и проник… Так что вот, дружок, тут нужна такая тактика, иначе не видать удачи. Заключат тебя в общую шкатулку, и там ты быстро покроешься плесенью.

Картину батя нарисовал предельно ясную, и теперь уже мы продолжали смеяться все вместе. Впрочем, над чем, я и сам не знаю. Потом мы забрались на грузовик и, как только отъехали от ворот, перестали и смеяться.

Папаши Таймела не было с нами. Правда, мы забыли его позвать, и он, наверное, и сам не заметил, как остался один на один с ящиками. Но он не стал терять времени и рьяно принялся выдергивать гвозди. Канительное занятие, но пусть старик займется этим — ему же все равно. А мы ловко изображали, что что-то делаем, хотя сами ждали, пока он закончит. Как только ящики были открыты, мы набросились на сверкающие красивые аппараты. Даже Канижаи одел фартук и приступил к разборке первого агрегата. За ним — Виола; со следующим занялся Яни Шейем, потом — я и с пятым — Миша Рагашич. Старик Таймел должен был принимать из наших рук размонтированные части агрегатов и складывать их отдельно. Таймела никогда не обижало, что его обычно исключали из серьезной работы и сводили его роль до подсобного рабочего; это не мешало ему считать себя таким же профессионалом, как любой из нас.

Как по мановению волшебной палочки, все мы сразу затихли. Иногда лишь кожух звякнет, загремят стальные пластины, да послышится бряканье гаечных ключей и пассатижей, скрипнет какой-нибудь болт или винт, зашелестит обмотка. Иногда вдруг зазвенит змеевик от случайного прикосновения ключа. За спиной у себя я слышал шумное дыхание Миши, словно он мне дышал в шею, а передо мной посвистывал Яни Шейем, тихо, себе под нос.

Все мы оказались в равном положении, предоставленными сами себе. Отвратительное начало ночи как-то отодвинулось, да и жар недавних стычек остыл. И я уже тоже больше не думал ни об оставленном дома очаге, о докучливом брюзжании Орши, о хныканье маленького Тера, ни о треклятой гидре своих забот; и в голове у меня, часто обуреваемой сомнениями, пляшущими в ней, как чертенята, какой-то безумный танец, сейчас существовала только система труб, только винты, муфты, опорные устройства, группы клапанов, приборы. Внезапно это стало для меня самым важным на свете: я должен также чисто освободить полость клапана, как оперирующий хирург. Мои мысли были сосредоточены лишь на том, чтобы ровно настолько ослабить крепление, чтобы аккуратно извлечь регуляторы потока, подводные трубки, сигнализаторы, не нарушив при этом всей арматуры.

Вот уже три-четыре года, как мы выпускаем агрегаты этого типа, правда, небольшими сериями и эпизодически. Помню, какое всеобщее недоброжелательное отношение было к ним поначалу в бригаде. Они требовали много мелкой и точной работы, а нормы на нее устанавливались очень скупыми. Агрегаты приходилось компоновать из многих составных частей, и сам агрегат в конечном итоге состоял из нескольких элементов. В этом еще не было бы ничего особенного, но, поскольку заказы на них поступали редко, возни и беготни с ними было соответственно больше. Всегда чего-то не хватало, а то, что было под рукой, зачастую не годилось. Из десяти деталей три, как правило, приходилось нам самим либо ремонтировать, либо восполнять. Либо пускаться на поиски таковых.

Канижаи отложил в сторону трубные клещи и, пройдясь по нашему ряду, посмотрел, кто чем занят, что успел, не обнаружился ли где какой непорядок. Потом довольно хмыкнул. Остановился позади меня. Я повернулся и подмигнул, ему: мол, спокойствие, батя, все в порядке, скоро закончу. Он потер подбородок и пустился в мудрствование:

— Заметь себе, Богар, что не только у человека или, допустим, у животного есть душа, но и у каждой машины, у каждого механизма. У них есть какая-то своя внутренняя сущность. Уловил, о чем я говорю?

— Уловил. На повестке дня святая троица Канижаи: ты — Отец, а я — Сын…

— Я о душе говорю.

— А душа в данный момент не функционирует, потому как разобрана.

— Шутишь, Богар. Все вы такие, нынешняя молодежь. А жаль. Для вас нет ничего святого. Отдаешь вам свое сердце и впустую…

— Напишите каменные скрижали и передадите нам.

— А скажи, Богар, тебя вообще интересует что-нибудь серьезное, выходящее за рамки обычных будней? Что-нибудь иное, нежели жизнь сегодняшним днем?

— Интересует, батя. Например, твои проповеди. Они меня делают по-настоящему счастливым.

— Нет, ты — безнадежный случай. Не понимаешь существа.

— Тебя что-нибудь, наверное, очень огорчает, раз ты так отводишь душу с нами.

— Ну ладно, дружочек, не будем насиловать то, что не идет… Когда закончишь с этими, возьми мой агрегат — у меня осталось только клапаны извлечь.

— О’кей, шеф, будет сделано.

— А потом демонтируй на всех агрегатах таблички с надписями — мы получим другие этикетки.

— Так они же заклепаны, батя.

— Ну и что, ты уже не можешь сорвать заклепку?

— Ну, если только в этом дело…

— Но будь осторожен, сынок. Ни табличка, ни кожух не должны быть поцарапаны.

Миша Рагашич встал, потянулся, сообщил, что закончил работу по разборке и что неплохо бы сейчас выпить чашечку черного кофе. Пузатый дядя Руди обычно варил кофе. И Миша направился в сторону ворот, чтобы заказать кофе, предварительно собрав с носа по два форинта. Дядя Руди, правда, продавал чашечку двойного кофе за один форинт пятьдесят филлеров. Остальное шло на организационные расходы, то есть в пользу Миши. Впрочем, он их заслужил, так как ему пришло это в голову первому.

Постепенно ночь пошла на убыль. На востоке, над горизонтом стали прорисовываться пурпурные полоски, обещая, что сегодня будет и солнце, а не только электрический свет.

У передних и тыльных торцов павильонов были смонтированы пожарные лестницы, ведущие на крышу. И вдруг вижу, что по фасаду первого павильона поспешно карабкается к высотам рая Миша Рагашич. Остановившись на краю с широко расставленными ногами, спиной к ночной темноте, Миша выглядел так, словно и не стоял на крыше павильона, а плавал в лунном свете и туда орал нам через стройную вереницу павильонов:

— Канижаи-и! Эй, батя! Канижаи-и!

Батя явно разъярился:

— У, разбойник! Слезай оттуда немедленно!

— Не бойся за меня, батя. Тебя к телефону. Срочно!

— Кому взбрело в голову звонить сюда на рассвете?

Миша что-то прокричал вниз. Цепочка была ясна: телефон в конторке, пузатый Руди — в дверях, на крыше — Рагашич, а здесь, в конце цепи, — Канижаи. И разговор, как по эстафете, идет туда и обратно.

— У телефона Ишпански, батя.

— Ладно, скажи ему, что иду.

— Не утруждайся, батя. Он только хочет передать тебе сообщение.

— Ну, давай, что там у него?

— Фургон испортился, и нужно немедленно послать на завод наш грузовик — с ним пришлют детали для монтажа.

— Скажи, что он уже выезжает.

— Подожди, шеф, текст еще продолжается.

— Что еще нужно?

— Генеральный штаб прибудет до полудня.

— Ждем их с любовью.

— К нам приедет их певец.

— Эх ты, глухота! Это фамилия: Андраш Энекеш^[6]. Уполномоченный по внешнеторговым поставкам. Он привезет бумаги.

— Жаль. А я думал, трудящихся приобщат к культуре: та-та-та-та… Кстати, он уже выехал.

— Больше ничего?

— Все, начальник. Больше ничего не передали.

— Ну, ладно, орел, спархивай оттуда!

— Спокойствие, батя, я забирался и повыше.

— Да я не за тебя боюсь, чертова перечница! Увидит кто-нибудь из адмнадзора, что ты без разрешения лезешь на небо…

— Ну и что? Кому не нравится, пусть не смотрит.

— Но отвечать-то придется мне. Тут, брат, за каждое слово, за каждый промах — выговор, строгая бумага.

— Бумага, батя? Ну, ты ее приколешь рядом с остальными.

Канижаи вместо ответа помахал кулаком. Миша отвернулся и стал медленно исчезать с горизонта. Но тут вдруг бригадиру еще что-то пришло в голову:

— Э-эй! Кот в сапогах! Ты слышишь еще?

В лунном свете вновь возникла голова Миши.

— Слушаю, батя!

— А кофе-то?

— Уже кипит.

— Все еще кипит?

— Ой, батя, пришлось ведь сначала агитировать этого пузана. А он заладил: «Дайте мне поспать!» Никакого вкуса не имеет к общественно полезной работе. Но я его укротил.

— Черт тебя побери, надеюсь, ты не применял к нему насилия?

— Ну как ты мог такое подумать, батя? Я просто стянул с него штаны и сказал, что он не получит их до тех пор, пока не приготовит кофе. Немного холодновато ему, конечно, но, по крайней мере, он пока не заснет.

— Убирайся, несчастный! И сейчас же отдай ему штаны!

— Не волнуйся, батя. Скоро принесу всем по порции крепкого кофе.

В этот момент к воротам подъехал легковичок «трабант». Из него вышел какой-то длинноволосый молодой человек. Что-то спросил у Руди и направился к нам. На нем были массивные очки, а бороду он носил под Лайоша Кошута. В некоторых кругах это стало теперь приметой времени. Одет он был в потрепанный джинсовый костюм. Зато в руках держал модный «дипломат».

Виола, стоявший с краю, первым заметил его.

— А этому что здесь нужно? Кто этот тип, батя?

— Какой тип?

— А вот, который идет к нам.

— Этот? Откуда я знаю! Может, он и есть уполномоченный по внешнеторговым поставкам? Черт бы их побрал! Могли бы прислать кого-нибудь и поопытнее. А этот еще совсем желторотый…

— Этот? Внешторговец? Может, еще первый замминистра? Этот типчик продает у светофоров газеты владельцам автомашин, где-нибудь в центре, например, на проспекте Ракоци, уж поверьте.

— Тебе он не нравится? — спросил Яни Шейем.

— Не то что нравится или не нравится. Просто он какой-нибудь посыльный, но никак не шишка.

— Этот тип — чистенький господин, Яничка! Господин на современный лад. Встретим его!

— Еще чего не хватало! Видишь ли, друг, когда судьбе угодно столкнуть меня с таким господином, то я, по крайней мере, хоть галстук надеваю. Это как минимум.

— Напрасные усилия, дорогой приятель.

— Почему напрасные?

— А потому, что, сколько бы ты ни напялил на себя галстуков, все равно останешься хамом.

— Пошел-ка ты к своей… тетушке! Глупый шут.

Андраш Энекеш, уполномоченный по внешнеторговым поставкам, действительно считал себя важным господином, потому что даже не потрудился представиться. Спросил только, мы ли — бригада «Аврора»? Мы не стали этогоотрицать. Тогда он сообщил, что занимается внеочередной отправкой заказа за рубеж и оформляет все связанные с этим дела и документы: таможенные, транспортные, всяческие разрешения и прочее. Ну, что ж, хорошо: по крайней мере, мы знали теперь, что уполномоченный уже прибыл; продукта, фабриката, правда, еще нет. Канижаи сказал ему, что, пожалуйста, мол, но, дескать, пусть товарищ настроится на долгое ожидание. Или пусть сходит куда-нибудь развлечься, а к полудню возвращается. Энекеш, однако, заявил, что останется здесь, потому что хочет видеть переоборудованные агрегаты, прежде чем они будут упакованы. Более того, он хотел бы, чтобы было произведено эксплуатационное испытание — ведь он за них отвечает. Батя кивнул. Потом спросил, а понимает ли он в этом деле? Вскоре выяснилось, что гость наш имеет два диплома: экономиста и инженера. Весной он поступил к нам на завод, и это — первая его достаточно серьезная акция.

Энекеш примостился на стальной жердине прицепа, одиноко маячившего вдалеке, и возился с какими-то бумагами. Миша сверху заметил, что он вовсе не тренируется в составлении служебной документации, а что-то рисует. Причем как профессионал: углем. Что ж, у каждого есть какое-то хобби. А промышленная тема всегда благодатная тема в изобразительном искусстве.

Вскоре Канижаи все же встряхнул бригаду. Нельзя выбиваться из ритма, холостой ход расхолаживает.

Бригадир заставил нас подмести и убрать бетонную крошку около «дворца», и теперь на плацу перед ним красовались только пять полураспотрошенных, равнодушно поблескивавших агрегатов.

К половине седьмого прибыл грузовик с долгожданными деталями и материалами. Сейчас за баранкой сидел другой шофер, свежий и веселый. Рядом с ним на сиденье спал Марци Сюч. Мы еле сумели его растолкать.

— Все привезли?

Марци, моргая, передал бумагу. Против каждого названия были проставлены галочки.

— Сам старший мастер руководил погрузкой, — сказал Марци.

Однако мы, разгружая машину, сделали несколько потрясающих открытий.

Механические детали, например, оказались совершенно сухими. Нужно смазывать, наполнять масленки. Вспомогательные узлы прислали в девственном виде, даже не взглянув, хороши ли они. Часть труб — в одном куске, не по мерке, не согнутыми по фасону, без резьбы. Рабочие мостки прибыли в разобранном виде, хотя обычно мы получали их смонтированными, и оставалось только установить и закрепить. А теперь нам предстояло ковыряться с этим. К тому же они не были высверлены… И тому подобные неожиданности.

Словом, не жизнь, а сплошная радость. Канижаи подозвал Энекеша взглянуть, на результаты повседневной заводской практики.

— Составьте протокол, — посоветовал Энекеш.

— И что тогда, господин инженер? От этого на пластинах появится сверловка?

Словом, и сейчас нам не обойтись без дополнительной работы. А те, кто не сделал того, что положено? Они сейчас уже повязали галстук или листают «Лудаш Мати»^[7], помешивая ложечкой свой кофе. Чего ради им волноваться? Канижаи сделает. «Аврора» сделает.

И их вовсе не интересует, что такой вот дополнительной канители набирается больше, чем основной работы. Мы, наверное, уже приучили их к этому. А вот нормы устанавливаются ими.

Но сейчас дело не в нормах. Дело в чести. Чьей чести? Батя этим хотел воздействовать на наши души: «Это — дело чести, ребята!» Но почему именно нашей чести?

— Знаешь что, братишечка? — напустился вдруг на меня наш достойный бригадир, сверля меня взглядом. — Ты спроси об этом когда-нибудь в начале следующего года. Когда станут раздавать призы, премии и награды. И золотой знак.

— Хорошо, батя. Потому как это и есть цена золотого знака бригады? Мы и есть цена золотого знака. И следовательно, заткнись и не выступай!

— Товарищ Богар! Не откажи в любезности выставить на солнце свой провокационный душок — пусть малость подвянет. А? Потому что я не потерплю, чтобы кто-то своей деструктивной критикой разлагал эту замечательную гвардию! Кто не способен на конструктивную реакцию, пусть прикусит язык. Надеюсь, я ясно и понятно сказал?

Хорошо. Язык я, конечно, не прикусил, но то, что собирался сказать, проглотил. Однако я предчувствовал, что дело этим не кончится: батя еще даст ответный выстрел. И невольно подумал, что, наверное, я вскоре вылечу из бригады. А может быть, придется и уйти с завода. Я же не заключал с ним брачный контракт.

— Давайте, ребята! Надо быстренько, быстренько подключаться! — подгонял Канижаи бригаду. — Вы что думаете, почему начальство бросило «Аврору» на эту работенку? Потому что другие не смогли бы ее выполнить. А мы — сможем. Ну, так за работу! Пока не закончим монтаж, передышки и перекура не будет!

Однако по нему было видно, что и он сильно возбужден. И когда Энекеш осведомился у него, не попросить ли ему для нас помощи, Канижаи чуть не послал его подальше. Но удержался и сказал: «Пожалуйста, уважаемый господин инженер, дайте нам спокойно работать. А где-то около половины одиннадцатого можете поинтересоваться, каковы результаты».

В этом батя был, конечно, прав. Всегда лучше, когда бригада сама спокойно работает. Меня, например, раздражает, когда мне приходится работать под огнем чужих любопытных взглядов.

Как только Энекеш отошел, бригада завела свою рапсодию, для которой ни дирижер, ни партитура, ни ноты не нужны. Когда целью является продукт общего труда бригады, каждый берется за тот участок работы, который более всего по нему и где он может быть наиболее полезен. И в соответствии с этим уже сам выкладывается без остатка. В то же время каждый знает, что и остальные действуют аналогичным образом. За долгие годы совместной работы у «Авроры» выработался этот автоматизм.

Молча я разложил около себя уплотняющие кольца, клапаны и соединительные головки и по очереди начал их монтировать. Рагашич в паре с Виолой монтировал насосы. Яни Шейем — регуляторы и другие узлы, Марци Сюч протягивал кабели и подсоединял их к моторам. Канижаи взял на себя подготовку мостика. Он прошел во «дворец», прихватив с собой в качестве помощника старого Таймела, и начал высверливать элементы агрегатов и резать по размеру дополнительные трубы.

Закончив, он вынес все и «перестроил порядки». Я сразу почувствовал, что самую точную работу он навяжет мне. Мне и Рагашичу. Правда, Миша в этих делах был у нас чемпионом, я годился ему только наподхват. На роль этакого раба, на чьей спине рубят дерево.

Склепка металлических листов, любая другая работенка на самом заводе не вызвали бы у нас никакого особого волнения. Но здесь полагаться приходилось только на собственную силенку, так как инструменты все были ручные. Я невольно вспомнил первые свои трудовые годы, когда, вдоволь намучившись, приобрел, наконец, солидный опыт в такой вот работе.

Правда, тут же выскочил Рагашич с предложением скрепить мостки болтами. Дескать, дело быстрее пойдет, к тому же, мол, и надежнее. Но Канижаи даже слышать ни о каких болтах не захотел. Раз нам приказали клепать, надо клепать. Тут уж ничего не попишешь.

И дядюшка Таймел начал нагревать эти проклятые заклепки.

Миша был в добром расположении духа, и в голосе его слышалось товарищеское участие, когда он спросил у меня:

— Ну, что, держишь, старина?

Вопрос был явно риторический. Меня так и подмывало бросить в ответ: «Лучше уж ты, дружище, подержи, а я колошматить буду». Но кувалда в руках у Миши при его силище бьет за троих.

— Держу, — покорно проговорил я. Это означало, что я подлезу снизу.

Части будущего мостка мы положили на козлы высотой сантиметров в семьдесят пять. Идеальная высота для того, кто бьет сверху. А каково мне? С кряхтеньем и чертыханьем заполз я под козлы и застыл на коленях в невероятной позе: полусидя, полулежа. Потом сказал Мише, что можно начинать. Уж и не знаю, есть ли подобная поза среди самоистязательных упражнений йогов? Но при нашей работенке такие позы принимать иногда приходится. Я вставил первую раскаленную докрасна заклепку в угловое, только что просверленное отверстие, надавил на нее упором…

Что ни говори, кувалда — орудие самое что ни на есть примитивное. Помахаешь ею некоторое время и чувствуешь, как она наливается тяжестью, становится весом в добрую тонну, а потом и вовсе делается неподъемной.

Бум-м! Это Миша саданул по заклепке. Треснул, что пневмомолот. Железо загудело от удара, причем звук был такой, что у меня сразу же заложило уши. Удар отдался в руку, словно меня током шарахнуло, я почувствовал, будто по запястью как ножом резанули, боль пробежала по локтю, бицепсу, укусила в плечо, и тут же у меня заныли все мышцы. Миша нанес следующий удар…

Рагашич быстро, как машина, смазывал головки заклепок. Но сколько ударов приходилось на одну, пока она расплющится? Сколько взмахов кувалдой? А сколько заклепок надо для такого вот мостка? А сколько мостков нам предстоит сделать? Это уже не имело значения, теперь это моя работа, пока все не закончим. Правда, довольно скоро у меня появилось желание выскочить из собственной шкуры, а потом спросить у самого себя, с какой это стати ты, халдей, нюни распустил из-за какой-то вшивой привычной работенки. Ты — изгой несчастный!

Между тем заклепки-то страшно горячие, а я сколько раз хватался за них или случайно прикасался рукой, а то и грудью. В нескольких местах прожег фуфайку, наплевать, конечно, но воняла она довольно гнусно. А потом дело пошло! Очень скоро бедра мои превратились в рубленые бифштексы. Не обращать внимания! Будет еще труднее. Еще и половины не было сделано, когда Рагашич заметил, что я держу железяку не так крепко, как прежде.

— В чем дело, в чем дело, Жучок ты наш ненаглядный? Уже размяк, а? Ну, что, просить батю, чтобы тебя сменили?

Рагашич-подлец прекрасно знал, что люди выносливее любой скотины, а также честолюбивы и упрямы.

Теперь я уже не обращал внимания ни на боль, ни на неудобную позу, я заставил себя забыть о собственном теле. Если понадобится, буду держать заклепки, пока мы не сварганим все эти пять мостков, черт их подери. Пускай меня потом как масло можно будет на хлеб намазывать. Когда работа стала приближаться к концу, я уже лишился способности соображать: я держу снизу эти проклятые железяки или меня самого кто-то держит. Словно загипнотизированный, я тупо делал свое дело. Все мысли как будто вылетели из головы. Руки и ноги страшно затекли. Меня хватало только на то, чтобы следить, держу ли я упор, по которому колошматит Миша.

Мы закончили. Тут я заметил, что солнце светит мне прямо в глаза. Сил подняться на ноги не было. Я улегся прямо под козлами и закурил.

Может, мне теперь придется передвигаться на карачках? И обложиться примочками со всех сторон? Вот была бы потеха. Но уж нет. Попробовал — вроде руки, ноги меня слушаются, как и прежде. Я так обрадовался, что ко мне даже способность говорить вернулась:

— Надо бы пожрать что-нибудь! У нас ведь ни завтрака, ни десятичасового не было, только давай, давай!

— Да и глотку промочить не мешало бы! — встрял Яни Шейем. — А то у меня во рту полная засуха.

Третьим вслед за нами поднял знамя голодающих мятежников Якши Виола:

— И вправду, венгры мы или не венгры? Выходит, мотор все время должен работать, а горючее — ни-ни?

Даже папаша Таймел осмелился выступить с заявлением. Правда, из-за наших спин он невнятно пробормотал:

— Я в завком пожалуюсь, прошу покорно. По закону нам время на обед полагается. Разве не так? А нас кое-кто ни пимши, ни емши заставляет вкалывать с самого рассвета. Да!

Очень скоро выяснилось, что во время наших сборов по тревоге в спешке и переполохе никто не захватил с собой ничего съестного, только мать Марци Сюча успела сунуть в сумку сыну пару бутербродов, но он их давным-давно умял. А ведь в этой пустыне даже магазина поблизости нет, ближайший гастроном в Шорокшаре, довольно-таки далеко. Таким образом, мятеж наш сам собой сошел на нет, а Канижаи принялся утешать нас:

— Друзья мои, не вешайте нос, сытое брюхо к работе глухо!

Наш бригадир обо всем судит по себе. Если время не ждет или работенка перепадает трудная, он сам принимается за дело и задает темп, засучив рукава, вкалывает так, что мы с трудом за ним поспеваем. Можем передохнуть только тогда, когда он объявляет перекур. А иначе не имеем права. У всех уже глаза кровью налились и заболели, руки сделались свинцовыми, движения какими-то судорожными. А батя, казалось, только начал смену. Он все поддавал, все взвинчивал темп, мы вздохнуть не могли. И он был, конечно, прав. Очень скоро мы втянулись, весело расходуя запас мускульной энергии, и у нас даже появилось желание насвистывать.

Третью установку батя поручил смонтировать мне. В это время вернулся Энекеш, у него прямо рот растянулся до ушей при виде наших успехов. Можно было приступать к опробованию приборов.

Марци с товарищами притащили змеевики, заполнили их составом. Канижаи вместе с инженером, который не отходил от бати ни на шаг, стал проверять установки, играя на них, как на рояле, по очереди проверяя каждый вентиль, кран, датчик и регулятор. Потом они увеличили давление.

Вдруг из третьего аппарата в лицо бригадиру ударила тонкая струйка жидкости. И меня обрызгало.

К тому же все на меня выпятились.

— Провались сквозь землю, да побыстрее, Богар! — с насмешливой доброжелательностью посоветовал мне Якши Виола.

Канижаи, правда, ничего не сказал, молча выключил насос, перекрыл блок, выпустил воду и приказал мне устранить неисправность.

Я безрезультатно два раза разбирал и снова собирал клапан, менял прокладки, но коварная струйка не исчезала. Что за чертовщина, что случилось? Я стоял перед аппаратом на коленях, как последний дурак, словно святоша в церкви. Наконец Канижаи надоела моя беспомощность, он сам взялся за установку и с первого раза все исправил.

Рагашич тут же шепнул мне на ухо, чтобы я не принимал неудачу близко к сердцу, мол, у бати секрет спрятан в кармане спецовки.

Да я и сам знал, что наш бригадир, случается, плутует. Он иной раз специально какой-нибудь дефект устраивал в аппарате, чтобы кого-то из нас проучить. Скорее всего, и сейчас специально подсунул мне бракованную прокладку. Но странно — он ведь у меня на глазах разобрал и собрал клапан, я, вылупившись, следил за каждым его движением. Неужели он такой фокусник? Как бы там ни было, батя бросил на меня презрительный взгляд и заметил:

— Черт подери, кое-кто чересчур много о себе возомнил. А на поверку клапан как следует собрать не может.

Дьявольщина, сколько раз мне приходилось выполнять эту операцию?! Может, раз-другой в високосный год один из них с дефектом получался. Поклясться готов: все детали были в порядке, я каждую внимательно осмотрел, прежде чем на место ставить, ни одной бракованной не было, я их так тщательно разглядывал, будто деньги за это получаю. А вот поди ты.

Такой позор забываешь с трудом, он прямо-таки в кожу въедается. И гложет человека, причем не столько неудача, сколько злость.

Около одиннадцати к нам подгреб весь генштаб. Во главе с генеральным директором Мерзой. Его сопровождали трое. Они обошли все аппараты по очереди, Энекеш давал пояснения, а директор с каменным лицом молча кивал. Потом он подозвал к себе Канижаи. Но не для того, чтобы дружески похлопать по плечу: начальство соизволило поинтересоваться, почему еще не установлены таблички. Тьфу! Тут даже батя не выдержал:

— Выходит, это самое важное? Тогда, может, товарищи мне покажут. Я лично таблички эти самые в глаза не видывал. Получим их, так все пять штук за десять минут поставим на место.

Тут настала очередь нервничать людям, прибывшим вместе с Мерзой, — все трое, как по команде, бросились в разные стороны. Затрещали телефоны, начались громогласные разносы, угрозы. Через некоторое время выяснилось: еще вчера таблички взял с собой Ишпански. Тут все опять навалились на Канижаи, дескать, где его начальник. Словно тот его где-то спрятал.

Ишпански появился как раз тогда, когда волнения по поводу исчезнувших табличек грозили превратиться в бурю. Однако никто его не упрекнул ни за забывчивость, ни за опоздание. Напротив, все очень обрадовались его прибытию, поскольку он привез с собой таможенника и начальника отдела поставок — Молдована. Таким образом, все нужные люди оказались на месте. Прихватил Ишпански и таблички, они были у него в сумке. Мы сняли старые, которые тут же сунули мне в руки, чтобы я отнес их в автомобиль Ишпански.

— Салют, приятель!

Меня приветствовал из черной «Волги» Мики Франер, он стоял у проходной, как на посту.

— Привет, господин Франер! У тебя пожрать случайно не найдется?

— Могу предложить только духовную пищу, ее — сколько твоей душе угодно.

— Спасибо, не надо. Ею мы сыты по горло.

— Неужто голодаете, свет очей моих?

— Послушай, Франер, смотайся на своей «тачке» в Шорокшар, в гастроном. Вот тебе красненькая, привези на нее, что сможешь. Хлеба там, колбаски, молока. Мы с рассвета вкалываем на пустой желудок.

— У меня сердце кровью обливается, мой друг пролетарий, но сейчас никак не могу выполнить твою просьбу. У нас введено осадное положение. Директор считает, что сейчас все решают минуты.

— А я-то по глупости думал, что и от нас тоже кое-что зависит.

— Конечно, от вас, Богарчик мой. В эти часы все взоры устремлены только на вас, здесь бьется сердце нашего завода. В этом медвежьем углу, богом забытом Лос-Аламосе. Слышал про такой? Там когда-то америкашки первую атомную бомбу взорвали…

— Не думай, Франер, что только ты один у нас такой начитанный.

— Да я ведь так, в шутку вспомнил. Вы ведь тоже работаете тайно, почти под покровом ночи…

— Глупость это — вся эта секретность. Подумаешь, партия — всего-то пять холодильных установок. Делов-то! Не тот случай!

— Именно что тот. От выполнения этого заказа зависит благополучие предприятия. То, что вы сейчас делаете, есть не что иное, как тайная операция по организации всем нам премии. Говоришь, небольшая сумма? Речь не о миллионах идет? Но ведь иной раз именно такая-то сумма и нужна для того, чтобы план из невыполненного стал, пусть чуть-чуть, но перевыполненным. Может, у нас сейчас выполнение плана девяносто девять целых и восемь десятых процента. А с этими машинами уже составит сто и восемь. Кумекаешь. И можно идти получать квартальные премии.

— Что-то у тебя концы с концами не сходятся, Фарамуки. Неужели эти пять холодильников настолько нам выправят показатели?

— В том-то и суть.

— Занятная история. Ты много похожих знаешь?

— Это, дорогуша, никакая не история. Се ля ви, как говорят французы. Такова жизнь, приятель. Приходится вертеться. Совершенно неожиданно возник этот самый внешнеторговый заказ. Опля, великолепная идея! На чепельском складе простаивали эти пять установок. Небольшие доделки, и — можно отправлять за рубеж. Но из ящиков-то их надо вытащить, разумеется, не у всех на виду. Потом мы задним числом вернем на склад пять холодильников. Правда, их надо слегка модифицировать. Но с этим справится Канижаи со своими ребятушками. Его только надо как следует подогреть, чтобы он за несколько часов сделал то, что другие потянут за неделю, а то и за две. Генштаб оформил и торговую часть операции, все было обделано за каких-нибудь три дня. Разрешение, страховка — все пришлось организовывать, пробивать. И когда все вопросы были в принципе решены, вас подняли по тревоге. Эти переделки добрый бы месяц тянулись. Если дело пустить на самотек, то и оформление заняло бы не меньше. А так, коли ничего не предвиденного не произойдет, успех обеспечен. Правда, все еще может случиться. Что-нибудь в пути или с транспортом. Состав отправляется в два часа.

— Но товарищ Мерза вроде спокоен.

— Между прочим, товарищ Мерза уже который месяц пригоршнями поедает андаксин.

— А я считал, что у него характер такой, что он хладнокровный. Думал, где-то учат такому стилю руководства, как дипломатам преподают умение делать каменные физиономии.

— Знаешь, кто его учит? Ее превосходительство супружница. Да, у многих так дела обстоят. У женщин — блестящие организаторские способности.

— Ну, это мне знакомо.

— Так вам и надо всем, женатикам.

— И все же, Фарамуки, я с тобой меняться не стану. Я, по крайней мере, знаю, ради кого надрываюсь.

— Мне, Богарчик, нравится твоя наивность. И твоя ортодоксальность, дурашка. Но не думай, что ты таким навсегда сможешь остаться. Долго и ты не продержишься. Рано или поздно и ты многое поймешь.

Я оставил Франера в «Волге», так и не узнав, что же такое я должен понять.

Тем временем на участок прибыли столяры, которые должны были поместить холодильники в деревянные ящики, и команда дядюшки Матьяша Шинко — грузчики и такелажники — с этими самыми пятью новенькими ящиками. Их было десять человек. В мгновение ока они устроили вокруг нас невообразимый кавардак.

Канижаи выпросил у строителей компрессор, чтобы продуть установки. После этого их можно было покрывать защитной смазкой, накручивать кожухи и… собирать инструменты.

Люди Матьяша Шинко накрыли наши установки большими нейлоновыми пакетами, потом из стенок разобранных ящиков довольно быстро собрали домики для наших холодильников.

Их тоже здорово подгоняли. Но генштаб был доволен. Они и произнесли: браво, браво. Пали Вашбергер, маленький Сереба и Анти Якум не то что сколачивали, а буквально обшивали ящики. Тут Яни Шейем вдруг заегозил, потом вскочил на ноги и поплевал на ладони. И как только бравые парни из команды Матьяша Шинко закончили сбивать боковые стенки и, подогнав к ним грузовик, принялись за крышки, наш Яни прыгнул в кузов вместе с Вашбергером.

— Але! Дай-ка мне молоток напрокат. На пару ударов.

Вашбергер и его ребята управлялись другими молотками. Они были поменьше и полегче, чем наши. Мы поначалу не поняли, чего хочет наш молодец. Ребята вроде не просили подмоги. Но Яни Шейем тут же принялся завязывать себе глаза довольно грязным носовым платком. Тогда-то мы и поняли, что он не помочь собрался, а продемонстрировать свою удаль. Решил показать высокому начальству, дескать, и мы не лыком шиты. Пусть патрон оценит по достоинству наш труд. И действительно, генштаб с большим интересом следил за его работой, которая вроде бы доставила им даже больше удовольствия, чем вид нашей готовой продукции. Вашбергер сунул в руки Яни молоток:

— Покривляться захотелось, старина? Ну что ж, валяй. Тебе бы по договору с сумасшедшим домом работать.

— Дай лучше гвозди и не мели попусту языком.

Ему тут же сунули целую пригоршню. Вашбергер перебрался на крышку соседнего ящика со словами:

— Ну, Янош, сколько гвоздей загубишь, столько форинтов мне в руку сразу же положишь.

Яни Шейем приладил первый гвоздь на самом углу и спокойно сказал:

— Пять кружек пива поставишь, если ни одного не загублю. Прямо в мой кабриолет принесешь, дружок.

И тут же в воздухе мелькнул молоток, удар — гвоздь вошел по самую шляпку. А за ним следом и остальные. Левая рука Яни двигалась по периметру ящика у самого края, мизинцем он нащупывал место для следующего гвоздя. Внизу машину окружили зеваки, в том числе весь генштаб.

На несколько минут у «жестяного дворца» воцарилась атмосфера благодушия и игривости.

Яни равномерно заколачивал ящик, двигаясь по кругу. У него за двадцать лет руки привыкли к самым разным молоткам, молотам и кувалдам. Подобная операция выполнялась им добрый миллион раз. О нем справедливо говорили — золотые руки. Яни был в душе актером-виртуозом, этаким жонглером-фокусником, он жаждал успеха и аплодисментов. Так ни одного гвоздя и не запорол. Ни одного-единственного. При этом ни разу не промахнулся и ни разу не вбил гвоздь криво. Два или три раза он, правда, рукой хватался за воздух, когда выбирал место для очередного удара, но это было не в счет. А так: удар — и гвоздь по шляпку уходил в дерево. Мизинец Яни не обманывал, а под доску он заглянуть не мог.

И вот наш молодец положил молоток на крышку ящика, стянул платок с глаз, прошелся вокруг. Глядя на Вашбергера, Яни рассмеялся и проговорил:

— Ну, что, герцог, будет пять кружек пива или нет?

— Получишь ты свое пиво, не волнуйся. Только не очень-то задавайся. Ничего необычного ты не сделал.

Яни Шейем протянул ему свою руку:

— Позвольте вам напоследок представиться, чтобы вы меня помнили всю жизнь: я — сэр Шейем, человек с молотком, мастер бильярдного кия, представитель правящего класса.

С этими словами он пожал руку Матьяшу Шинко, а вслед за ним и каждому члену его бригады. Потом подошел к Рыжему Лису, подмигнул ему и произнес:

— Начальник, это уже довесок к нашей сегодняшней работенке. Честно говоря, я боялся, что ошибусь ненароком. Как-никак я немножко не в форме. Нам ведь пришлось с утра слегка повкалывать. Вы, видно, знаете об этом?

Ишпански кивнул:

— Ваша работа заслуживает самой высокой похвалы, дорогой дружище.

— Только похвалы, шеф? Надеюсь, мы трудились не на общественных началах.

— Не беспокойтесь, в обиде не останетесь.

— Выходит, нам кой-чего перепадет, а?

— Что вы имеете в виду?

— Самую суть, начальник.

Я заметил, что Рыжий Лис ответил весьма лаконично. Он заверил, что вместе с Канижаи сделает расчет, И что, мол, все это не так просто и быстро делается. Так оно и вышло. Уже на следующий день батя только с сомнением качал головой. Дескать, показатели наши больно высоки. Даже прибавь они нам рабочие часы, будто мы по две смены отбарабанили, и тогда, учитывая при этом и сверхурочные — по четырнадцать часов, — все равно показатели наши были слишком необычными, выполнение плана на сто семьдесят процентов. А с такими показателями не шутят. Глядишь, и норму выработки повысят. И так нам приходится вкалывать за милую душу. А ведь у нас в сборочном — лучшие люди, цвет нашей профессии. Потому-то и работенки вдоволь хватает. Вот и выходит, что аврал авралом, можно сколько угодно выручать родной завод, а вот деньжат подзаработать — ни-ни. Тут сразу же начинают урезать, ограничивать…

Толпа вокруг «жестяного дворца», наконец, рассеялась, все стихло. К тому времени, как мы помылись в душевой, закончил свою работу и таможенник. Люди Шинко погрузили холодильники на автомобили. Но затем одна из машин, как водится, по всем правилам ударилась в балку ворот. Ящики не проходили. А главное — шло время. Тут опять все засуетились, как угорелые, волнение достигло крайней точки. Ничего умнее не придумали, как снять ящики, потом на валиках протащить их через ворота, а там снова водрузить в кузова. Нас, промежду прочим, никто и не спросил: «Как же вы-то сюда ночью проникли?» Помощники Мерзы все время посматривали на часы и подгоняли: «Ну как? Давайте же наконец!»

Ишпански пригласил Канижаи в свою машину, сказав, что отвезет его на завод, чтобы обсудить сделанное и разобраться во всех вопросах, связанных с нашей ночной операцией. Батя жестом подозвал к себе Виолу:

— Якши! Подойди-ка сюда.

— Слушаю, маэстро.

— Возьми-ка эту сотнягу. Угости команду от моего имени. Понял?

— А вы, батя, не пойдете с нами?

— Нам уйму проблем надо решить и кучу дел обсудить с начальством. Завтра увидимся.

— Хорошо. Я передам ребятам.

— Подожди! Только смотрите у меня, не выкиньте что-нибудь по дороге домой. Чтобы никаких скандалов, ясно тебе?

— Батя! За кого ты нас принимаешь?

— Ни за кого не принимаю, просто хорошо вас изучил.

— Все будет тихо. Народ устал и хочет развеяться.

— Вот это-то и опасно. Слушай меня внимательно, Якши. Назначаю тебя командиром. Ты за них в ответе. Если набедокурите, я тобой как шваброй весь пол в цеху выскребу. Вы должны где-нибудь пообедать и спокойно разойтись по домам!

— Батя!

— В чем дело? Тебе что-то неясно?

— Нет, ясно.

— Тогда чего же ты еще хочешь от меня?

— Сотняги маловато, батя. На нее шести человекам не пообедать.

— А вы деликатесы не заказывайте, тогда хватит. Кстати, по нескольку форинтов тоже можете скинуться, не так ли?

— Ну, батя, тогда это уже совсем не то будет…

— Ну, ладно, ладно, держи еще одну красненькую. Но не забудь о моем приказе. Чтобы все было в полном порядке.

— Босс, ты замечательный начальник!

— Ну, с богом, дружище! Вы еще здесь?

И вот мы усталые, ссутулившиеся, какие-то подавленные направились в сторону далекого от нас города. Только один Виола почему-то радовался. На повороте нас нагнали грузовики с ребятами Шинко, за ними мчался на своем «трабанте» инженер Энекеш, рядом с ним восседал таможенник, следом на такси ехал и начальник торгового отдела Бела Вадас и транспортный бог — господин Молдован. Все неслись в сторону железнодорожной станции. Через несколько секунд приветственно просигналил из черной «Волги» Фарамуки, он помахал нам рукой. Колонну замыкали «Жигули» Ишпански, рядом с водителем промелькнуло довольно угрюмое лицо нашего бати, он уставился прямо перед собой, словно внимательно изучал дорогу. Рыжий Лис не погудел нам, но батя в знак приветствия поднял вверх большой палец.

За автомобилями осталась такая пылища, что мы решили присесть на краю кювета, пока она не уляжется.

Рядом со мной расположился Марци Сюч. Он жевал жвачку. На придорожной скамейке бригада муравьев тащила труп гусеницы. Марци положил у них на пути стебелек травы, муравьи засуетились. Я сжалился над трудягами и убрал травинку. Марци Сюч пожал плечами и растянулся прямо на земле.

— Смотри не засни.

— Не засну. Просто полежу, скучно что-то.

— Больше тебе нечего сказать?

— Нечего.

— Слушай, Марципан, ты с рождения такой тупой или на жизненном пути повредился?

— Тебя это очень трогает?

— Ничего меня не трогает. Просто странно как-то. Удивительно, что у тебя никогда не бывает собственного мнения.

— А если оно все-таки есть?

— Я никогда не слышал, чтобы ты его высказывал.

— Не люблю попусту молоть языком.

— У меня бывает ощущение, что жизнь тебе до чертиков опостылела.

— Я обязан опровергнуть это предположение?

— Нет.

— Тогда какого черта вы все мне в душу лезете?

— Пардон. Я забыл, что у тебя аллергия на подобные разговоры.

— Нет у меня никакой аллергии. Просто мне надоело, сегодня все хотят взять у меня интервью.

— Никак в толк не возьму, что тебя связывает с бригадой?

— Поначалу мне и вправду было у вас тоскливо. Если бы от меня зависело, слинял бы в первые же недели работы от Канижаи.

— Но ты ведь не ушел. Видно, тебе понравились наши условия. Ты удобства любишь.

— Вовсе не поэтому. Видишь ли, Богар, честно говоря, в бригаду Канижаи меня по блату пристроили.

— Чтобы работягой стать, никакого блата не нужно.

— Не совсем так. Мой предок хорошо знает Дюлу Ишпански еще по каким-то там доисторическим временам. Поэтому, когда я закончил профтехучилище, папаша позвонил Ишпански и попросил меня пристроить куда-нибудь, где я буду у них на глазах, чтобы не обленился. Ну, а тот сказал обо мне мастеру Канижаи, который даже обрадовался, потому, что бригаде требовался электрик. Он тут же заявил, что его вовсе не пугает моя неопытность. Дескать, он из меня быстро человека сделает. Ну, и я рад был радешенек, что дома не придется подолгу сидеть, слушать проповеди моего фатера. Я от них на стенку готов был лезть…

— И ты решил у нас остаться? Тем более что дома после этого воцарились мир и спокойствие?

— Приблизительно так. Поначалу я работал без всякого кейфа, но в один прекрасный момент заметил: мне нравится то, что я делаю. И если я не на работе, мне чего-то не хватает. Я аж обалдел от такого открытия, но потом понял, что люблю вкалывать. По-настоящему. А чего-чего, работки здесь хватает.

— В других местах — тоже.

— Верно. На все сто. Но я понял, что мне не все равно, за какую команду выступать. Вот я и подумал: лучше уж в команде высшей лиги быть мальчиком на побегушках, мячики подавать, чем центром нападения в какой-нибудь заштатной паршивой команде.

— Услышь Канижаи твою исповедь, он бы тебя сразу же в ранг святого возвел или посадил у своих ног, рядом с троном.

— Ты ведь хотел услышать мое мнение обо всем? Не так ли?

— Так.

— Ну, так вот. Я считаю, вы — команда высшей лиги, С точки зрения профессии, ремесла — вы первоклассные мастера. Ну а Канижаи я просто-напросто профессором считаю…

Вот и получилось, что тихоня Марци Сюч жевал, жевал свою жвачку да и во всем разобрался. Но никогда ничего никому не говорил. Да и мне он все это поведал, так сказать, в общих чертах. Однако сумел понять профессиональную тактику Канижаи.

Да, батя так подобрал людей, что среди них каждый был специалистом в определенной области, непревзойденным мастером. Скажем, Яни Шейем — ас в самых точных и тонких монтажных операциях. Когда в прошлом году мы перешли на выпуск мощных холодильников, то долго мучились с клапанами и кранами на фотоэлементах. Но едва они попали в руки к Яни, как он их за считанные секунды разобрал и собрал, и все до единого отрегулировал. Виола — полная ему противоположность. Как всякий, у кого инстинкты затмевают разум, он всем сто очков форы даст в работе, где все решают не извилины, а физическая сила. Наш Якши может добрые сто метров металла сварить, и рука у него ни разу не дрогнет. Шов на всем протяжении будет ровный и точный. К примеру, надо какую-нибудь железяку разрубить, так Виола на глазок так ее разделает, что ни на сантиметр не ошибется, все три, а то и четыре части будут одинаковой длины. Но вот когда надо работать с чертежом, размечать, он начинает путаться в цифрах, нипочем не вспомнит, сколько будет дважды два. А большие, тяжелые конструкции собирает быстрее всех. Теперь Рагашич. Миша гораздо умнее Якши, да и знаний у него побольше. Он одновременно и физически очень силен, и здорово материал чувствует. Даже из отходов может сделать прекрасные запасные детали. Он разок-другой поплюет на какой-нибудь металлический лист, и тот, словно с испуга, сразу же принимает нужную форму. Меня же считают комбинатором, которому и точный чертеж не требуется, достаточно одной схемы или рисунка-эскиза, и я уже могу собрать самую сложную установку. Ну, затем наши два старика. Это тоже личности в своем роде замечательные. Самостоятельно они не на многое способны, а вот приказ любой выполнят точно и расторопно. Батя, даже с помощью конкурса, не подобрал бы людей, которые бы так удачно дополняли друг друга. Жаль только, что старики наши уже догорают. И Марци Сюч нужен был команде. Прежде наши практически готовые установки по нескольку дней стояли незаконченными: приходилось ждать электромонтеров. А как появился Марци, дожидаться больше не приходится; работает он спокойно, неглуп, брака в работе не допускает. Но, пожалуй, даже больше, чем специализация, значат опыт и практика. К тому же мы приобрели многолетний опыт совместной работы. Вот и получается, что Канижаи есть на кого опираться.

Ну и, наконец, сам он настоящий виртуоз. Канижаи — универсал, мастер на все руки, прекрасно знает производство. Он чувствует себя как рыба в воде и у токарного станка, и у портального крана; может сделать любую деталь, прекрасный сборщик, работает на станке, строит. Этого же он требует и от нас. Наш главный профиль — монтаж гидравлических систем, холодильных установок и некоторых приборов для химической промышленности. Но Канижаи этого мало. Он хочет во всем быть первым, И случается, с таким же усердием, как на реконструкцию бумажной фабрики, гонит свою команду копать землю. Со временем и получилось, что мы стали на заводе чем-то вроде штурмовой, авральной бригады.

Стиль руководства Канижаи вполне соответствует этой нашей роли.

Лет пять-шесть тому назад «Аврору» стали обследовать какие-то деятели.

Помню, устроили нам такой тест. Раздали железные подносики, а к ним кучу пластинок самых различных размеров и замысловатой конфигурации. От нас требовалось как можно быстрее заполнить подносик пластинками так, чтобы они занимали всю его поверхность. Тут было только одно решение. Насколько помню, норма была минут пять. Или, может, даже четыре. Канижаи потребовалась минута. Он для начала просто побросал на подносик пластинки как попало, потом слегка потряс его, а когда коллеги-психологи на миг отвернулись, ударил по нему молотком, после чего все пластиночки тут же стали на свое место. Он просто вынудил их, заставил подчиниться, а не «уговаривал» по одной.

Кстати, все мы уложились в норму с этим заданием. Но тут нет ничего удивительного: наша работа и состоит в том, чтобы из отдельных частей собирать нечто целое. Если у человека и нет врожденной способности к этому, она с течением времени и практикой у него вырабатывается. Даже Лазар Фако легко справился с заданием, правда, периодически бросал взгляды на подносик Яни Шейема, копируя с него.

Канижаи точно так же формировал бригаду. Побросал на готовую, форму разных людей, потом немного хитрости, напора, бах — и готово дело. Пусть люди даже бессознательно идут на это. Надо еще добавить, что наш батя довольно-таки бесцеремонно обращается с нами, прямо как с пластинками. Он всегда выбирает кратчайший путь к цели и довольно жестко спрашивает с нас. Да, Канижаи умеет обращаться с живыми пластинками.

Все думают, что нашу «Аврору» динамитом не разорвешь. Конечно, мы привыкли друг к другу. Притерлись. Можно сказать, сплавились.

Но, между прочим, нас в последнее время стала есть ржа. А когда это происходит-внутри металла, под защитным покрытием, — это почти незаметно.

Вероятно, Марци Сюч думал о чем-то подобном, когда, какое-то время молча пожевав жвачку, снова заговорил:

— Мне кажется, беда бати в том, что он — классик. Он не замечает, что стиль его устарел, теперь так уже нельзя руководить. Сейчас все иначе, чем в годы его молодости…

Пыль, наконец, осела, все вокруг опять было залито солнечным светом. Виола вскочил на ноги, встал на край шоссе и передал нам напутствие Канижаи. Из его слов выяснилось, что главный теперь он, а он чертовски голоден, так что мы должны скорее пойти куда-нибудь и быстро пообедать. Как можно быстрее, потому что он хочет успеть на трехчасовой поезд.

Вставать и плестись пешком здорово не хотелось. Но Виола все яростнее подгонял нас. Он кричал, чтобы мы живее шевелились, не то завтра он обо всем доложит бате.

Яни Шейем внезапно остановился:

— Стойте, сограждане! Неужели мы будем терпеть, чтобы этот навозный жук над нами изгалялся, портил нам настроение?

Виола заморгал. Он понял, что оплошал, не сказав нам, что Канижаи выложил две сотняги на угощение и что две красненькие у него в кармане только и ждут момента, чтобы сюрпризом появиться на свет божий, произведя потрясающий эффект. Якши считал, что это должно было нас просто ошеломить.

— Я тебя очень прошу, дорогой Яни, не скандаль! Я только прошу, чтобы вы шли немного побыстрее. Уже давно полдень…

— Успокойся, пожалуйста! Ты смещен. Мы будем маршировать так, как нам нравится.

Рагашич взял Виолу под руку со словами:

— Не грусти, друг. Все одно ты, хоть и смещен, остался самым красивым мухомором среди этих поганок, выросших на навозной куче.

Однако Виола продолжал строптиво настаивать на своем:

— Неужто трудно понять, что я тороплюсь? Я ведь не в Будапеште живу, как некоторые.

— Послушай, дружище. Мне кое-что пришло на ум.

— Ну, чего, выкладывай.

— Жил-был мужик-критянин. Ну, с острова Крит. Крит — это такой остров, дорогуша…

— Это я и без тебя знаю.

— У тебя котелок что надо, дорогой Якши. Ну, словом, приходит этот критянин в город и заявляет следующее: все критяне лгут. Ты меня понимаешь, милок?

— Ну и что? Что тут интересного-то? Чтобы это узнать, вовсе не надо ни на какой Крит ехать, с этим у нас тоже можно на каждом шагу столкнуться.

— Дело не в этом, коллега.

— А в чем же?

— А в том, правду сказал этот критянин или нет?

— Лично я ему верю, приятель. Люди всюду врут.

— Не торопись, малыш, подумай! Ведь тип этот тоже был критянином.

— Во-во, выходит, он своих соотечественников как следует изучил.

— Но тогда он, выходит, говорил правду. Ведь он утверждал, что врут все критяне.

— Черт бы тебя побрал!.. Погоди. Если этот тип врал, тогда остальные критяне говорили правду. Но ведь и он тоже критянин, значит, он не врал. Словом, все критяне — вруны. Значит, и он тоже. Но как же так может быть, коли он правду сказал. Забодай тебя комар, проклятущий ты парень, что ты ко мне прицепился с этой басней. Спятить от нее можно.

— Видишь, приятель. Признайся, что это для тебя чересчур сложно.

— Катись ты знаешь куда! Развлекай свою бабенку такими байками!

— Дорогой Якши, пойми же, наконец, что у нас мало строить из себя начальника, для этого надо еще и голову на плечах иметь. А умишка-то у тебя как раз и недостает, бетонноголовый ты мой.

— Подумаешь, больно умный, плевать я на твои истории хотел. Заруби себе на носу…

— Не принимай близко к сердцу, Якши, дорогой, лямку тянуть ты сгодишься.

— А ты из своей учености хоть яичницу сделай. На что она тебе? Что-то тебя не назначают генеральным директором.

Виола стоически перенес свое поражение, всем видом показывая, что мы его вовсе не интересуем. Замедлив шаг, он отстал от нас явно в знак протеста и присоединился к папаше Таймелу, который не принимал участия в его свержении с трона. Он и не был ни на что способен, несчастный старикан, потому что все время облизывал свою руку и дул на нее. Дул, тряс ею.

Сумасшедший Таймел смыл грязь и краску нитрорастворителем. И теперь кожа на руке у него стала такой, как у высушенной на солнце мертвой ящерицы. Он даже сигарету не мог нормально держать. Виола по его просьбе раскурил одну и сунул старику прямо в рот.

Мы перебрались через небольшой овраг, потом двинулись гуськом по старой просеке, которая вела к Шорокшару. Так путь был втрое короче. Прошли мы его довольно быстро, нас подгоняли голод и жажда.

У дверей ресторанчика Якши сообщил нам радостную весть: Канижаи от своих щедрот отвалил команде на угощение двести форинтов. Виола размахивал красными купюрами, словно знаменем перед началом атаки.

Это была та же самая шорокшарская корчма, где мы когда-то с Мишей Рагашичем заключили союз и скрепили нашу дружбу после добрых шести с половиной лет глухой взаимной вражды. Здесь завершилась история нашей драчки.

Было это в семидесятом году, стояла отвратительная дождливая осень. Канижаи разбил всю бригаду на пары. Тогда стройка нашего филиала только-только начиналась, тут еще не было ни электричества, ни телефона, ничего. Точнее говоря, свет был, но его провели с помощью столбов-времянок. Вокруг все выглядело как в доисторические времена. На нашем андялфёльдском предприятии в это время уже вовсю выпускались новейшие гидравлические прессы, но мы продолжали выпускать и старую продукцию. Такимобразом, там скопилось огромное количество готовых установок различных систем. Стало невероятно тесно, царил страшный беспорядок. На новом же участке даже кабель проложить еще не успели. Здесь все шло еще с бухты-барахты, все делалось в зависимости от того, что было под рукой. Скажем, вначале построили дорогу, а потом занялись прокладкой коммуникаций и благоустройством территории. Когда стали тянуть кабель, то энтузиазм строителей быстренько испарился при виде нескольких сотен квадратных метров мелкого болотца. Отпущенные средства иссякли, производственные мощности не освоены. Этим все и прикрывались. Тогда решили мобилизовать передовые бригады, чтобы они хоть что-то сделали собственными силами. Канижаи, разумеется, был застрельщиком этого дела. И всех старался перещеголять. Он заявил, что «Аврора» обязуется прорыть канаву для кабеля. Конечно, мы делали это в свободное от работы время. Эту канаву включили в наши соцобязательства. Ездили мы в Шорокшар по субботам и воскресеньям. Именно для этого и разделил нас Канижаи по парам, чтобы, сменяя друг друга, мы работали по восемь часов. Как-то в воскресенье, во второй половине дня, мне пришлось работать с Рагашичем. Сменять нас должны были старики — Таймел и Фако.

Надо заметить, что мы тогда прорыли канаву до самой дороги и застряли. Работенка была грязноватая, нечего сказать, но мы в конечном итоге справились, хотя и пришлось и мокнуть, и по колено в грязи шлепать. Но как быть дальше, если мы дошли до бетонки? Что теперь делать? Тут нам на помощь должны были прийти профессионалы со специальными машинами. Канижаи ходил к начальству, упрашивал, ссорился, угрожал, но выяснил только, что коллеги-профессионалы могли прибыть только через несколько месяцев, когда наступит зима, и опять пришлось бы ждать до весны. Тогда Канижаи собрал нас и заявил, что речь идет о чести «Авроры»: раз мы взялись выкопать всю канаву, значит, обязаны это сделать. Нам ли, дескать, отступать перед трудностями? Мы должны прорваться! Прорваться-то можно, да загвоздка в том, что бетонное покрытие дороги трогать было категорически запрещено. Ведь по ней на филиал завозили оборудование. Я тогда еще ходил в этаких молодых энтузиастах, поэтому вылез с предложением достать несколько бетонных колец и прорыть под дорогой тоннель, всего-то каких-нибудь десять метров. К тому же метра четыре можно сократить, если прорыть канаву до самого края бетонного покрытия с обеих сторон. Потом все это забетонировать, а непосредственно под бетонкой уложить кольца. И пожалуйста, — можно тянуть кабель. Ребятам моя идея не очень-то понравилась, а вот батя-начальник пришел от нее в восторг.

Прорывать тоннель под дорогой как раз выпало нам с Рагашичем. Яни Шейем со своим, напарником сделали с обеих сторон врезы, а на нашу долю выпал сам тоннель. Нам предстояло сделать отверстие диаметром не меньше шестидесяти сантиметров. Поначалу работа шла довольно легко, но по мере углубления пришлось работать уже стоя на коленях, а потом и вовсе лежа на животе или на боку орудовать лопатой и киркой. А иной раз долотом и совком, если встречался камень. Правда, крупные камни попадались довольно редко. Крепеж решили не ставить, а, отрыв место для одного бетонного кольца, сразу же его туда впихнуть. А потом копать дальше, продвигая кольцо вперед, а на его место постепенно втискивать следующее и так далее. Миша на специальных железных противнях должен был подальше оттаскивать землю.

Часть тоннеля для первого бетонного кольца мы отрыли довольно быстро и стали готовиться втиснуть его туда. Перед самим отверстием мы положили четыре доски, каждая длиной метров пять, чтобы по ним прокатить кольцо и затолкать его в отверстие. Из-за того, что канава перед дорогой как раз делала изгиб по краю болотца, концы досок на добрых полтора метра нависли над ним. Миша велел мне скобами стянуть края досок, чтобы под тяжестью они, не дай бог, не разъехались в разные стороны. Сам же встал с другой стороны в качестве противовеса.

Уж не знаю, то ли веса Рагашичу не хватило, то ли он нарочно сошел с досок, только я вдруг почувствовал, как доски выскользнули из-под меня, и я плюхнулся прямо в вонючую грязную жижу.

Это была и не лужа, и не настоящее болото, потому что по всей поверхности небольшой топи торчали кочки, пучки травы, отдельные более или менее сухие островки. Между участками довольно густой грязи только кое-где виднелась илистая поверхность воды.

Я свалился в эту густую грязь, которая быстро раздалась под, тяжестью моего тела. Там оказалось довольно глубоко. Я постепенно погружался, ноги не доставали дна. Более плотная жижа на глубине стала затягивать меня. Я уже увяз по пояс. Тут я не на шутку встревожился и, чувствуя свою беспомощность, отчаянно заорал, обращаясь к Рагашичу:

— Эй, вытащи меня!

Но Миша спокойно уселся на край бетонного кольца и громко заржал. Сквозь смех он проговорил:

— Это ж грязевая ванна, приятель. Она очень полезна для здоровья!

Надо было как-то выбираться. Я понимал, коли останусь без движения, меня засосет еще глубже, и я лег плашмя прямо на поверхность головой в сторону берега; теперь я-погружался медленнее: пучки водорослей, травы, какой-то мусор поддерживали меня.

Тем временем Миша расстегнул свой портфель, вытащил оттуда бутылку вина, хлеб, колбасу, лук и с издевкой заметил:

— Пока ты, друже, купаешься, я слегка подкреплюсь.

Я плюнул в его сторону. Он загоготал, отрезал кусок колбасы и кинул мне:

— Угощайся!

Я невольно дернул головой, и вонючая жижа попала мне в рот.

— Ну и гад же ты, Рагашич! — прохрипел я.

Набрякшие сапоги и ставшая свинцовой одежда тянули меня вниз. Я старался не делать резких движений, руками и ногами спокойно разгребая болотную жижу. Видимо, я все-таки продвигался вперед, хотя и очень медленно.

Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Час? Оно показалось мне бесконечно долгим. Но вот моя рука вдруг наткнулась на камень. Я добрался до камней, которые после того, как замостили дорогу, сбросили в болотце. Теперь пошло быстрее. Опираясь на них, я выбрался на берег. Какое-то время, обессиленный, лежал в грязи, в висках у меня яростно и гулко стучало, и я судорожно глотал воздух широко открытым ртом.

Рагашич, казалось, был разочарован:

— Ну, ты, парень, грязен и вонюч, но, видать, в этом-то и есть твоя суть.

Тут я вскочил на ноги и выбрался на дорогу. Я разделся, отжал одежду, снова натянул сапоги, предварительно вылив из них грязную жижу, а все остальное разложил на бетонке — сохнуть.

Солнце еще сияло над ватными клочками облаков. Тело мое щекотал легкий ветерок. Кожа высохла, но стала грубой, как поверхность рашпиля. Теперь я тоже подошел к своему портфелю и достал оттуда припасенную бутылку, тут же опорожнил ее. Вина осталось на донышке.

Рагашич продолжал восседать на бетонном кольце, как на троне. Он положил ногу на ногу и весь трясся от хохота.

— Ну, старик, у тебя тяга, как у реактивного самолета!

Я ничего не ответил, да и что я тогда мог сказать? Схватил бутылку и ударил ею по краю бетонного обода. Зажав в руке горлышко с острыми краями, которое сверкало в лучах заходящего солнца, словно карающее орудие смерти, я двинулся к Рагашичу. Он вскочил, в руках у него был нож, но выражение лица сразу же стало очень серьезным.

— Не балуй, мальчонка, брось свою стеклянную пустышку, еще порежешься! — насмешливо посоветовал мне Рагашич, шагнув ко мне. — Я как-то обещал тебя немного пощекотать перышком. Видно, время пришло.

В этот момент я носком сапога нанес ему удар по запястью. Нож вылетел у него из руки и, описав большую дугу, упал в болото. Тут Миша заметно помрачнел. Я же продолжал размахивать своим оружием перед самым его носом.

— Ты, Рагашич, нравишься мне, когда смеешься. Сейчас я нарисую на твой морде ухмылку! Она у тебя навсегда останется. Идет?

Он стоял передо мной в позе борца, широко растопырив руки и расставив ноги, словно готовился к захвату соперника. Я же наступал на него, как фехтовальщик, наклонившись вперед для укола. Когда я сделал шаг к нему, Рагашич отступил. И тут я решился и прыгнул прямо на него. Миша следил главным образом за моей правой рукой, чтобы успеть перехватить ее, а я изо всей силы двинул его левой прямо в живот. Он скрючился и свалился прямо в болотную жижу. Упал он недалеко от края лужи, но стал отчаянно барахтаться и поэтому быстро увяз в жидкой грязи.

Я спокойно ждал, Рагашич затих. Теперь я вернулся к своему портфелю, достал бутерброды и стал жадно есть, наблюдая за противником.

Правда, в одних трусах мне было холодно, я вспомнил о ватниках. Свой я натянул на голое тело, а ватник Рагашича обернул вокруг бедер. Я смотрел, как менялось лицо Рагашича, свидетелей мне опасаться не приходилось, вокруг не было ни души.

Было заметно, что Миша сильно замерз. Его хитрые глаза потускнели, а на лбу появились глубокие морщины. Я молча терпеливо ждал, потом закурил и с наслаждением затянулся. Тут я заметил, что в глазах у Миши зажглись алчные огоньки, рот открылся, а кончик носа стал подергиваться. Ему очень хотелось курить. Лицо у Миши становилось все более мрачным. Наконец, он решился:

— Черт бы тебя побрал, щенок! Сколько мне еще сидеть в этой дерьмовой луже?

Я нашел какой-то прут, нацепил на кончик окурок и протянул ему. Миша два-три раза затянулся, а потом совсем спокойно, будто бы ничего не случилось, проговорил:

— Сходи в город, я тебе литр вина поставлю.

Я взял горлышко и закинул его на середину болота, а потом вытащил Рагашича.

Он тоже разделся и положил свою одежду сушить рядом с моей, которая еще не успела высохнуть.

— Ладно, слетаем вместе. Когда вернемся, все высохнет!

И мы понеслись в Шорокшар. Вид у нас был ужасный. Грязные, как черти, страшные, мокрые бежали мы в поселок, но лица у нас были просветленными, как будто на нас снизошла божья благодать.

Мы забились в самый угол кабачка. Миша притащил от стойки два литра вина и целое блюдо пышек. Он решил произнести тост и, чокнувшись со мной, проговорил:

— Обожди, не пей!

Рука моя замерла на полпути.

— Я тогда пешком под стол ходил, — начал Рагашич, показывая, каким маленьким он был, — когда у меня случай с волками вышел. Ты мне веришь?

Я утвердительно кивнул.

— Вот с той поры у меня повадки такие волчьи! Ты меня понимаешь?

Я молча прищурился, откровенно говоря, не понимая, к чему он клонит.

— Я возненавидел тебя с первого взгляда. Черт знает почему, ты мне не понравился. Видно, решил, что ты — выскочка и карьерист. Потом мне показалось, что ты все время что-то вынюхиваешь. Стукач, словом. Я ошибся. Вскоре я это понял, но злость не проходила. Но теперь это не имеет значения: ты победил сегодня. Я убедился, что ты сделан из того же материала, что и я. Какой это материал? Камень, кремень, настоящий кремень! Значит, мы с тобой вроде как из одной стаи. А знаешь ли ты, что это значит?

Я знал. Правда, про себя подумал, что Миша Рагашич спятил. Хотя, может быть, я и сам иной раз нахожусь на грани сумасшествия. Мне показалось, Миша догадался, о чем я думаю. Тут мы осушили стаканы, а когда поставили их на стол, Рагашич проговорил:

— Нет, нет, я не сумасшедший. Я просто какой-то дикий, необузданный. Видно, материал, из которого нас с тобой слепили, был слишком тверд и еще сыроват. Но не в этом дело. Просто в душе у меня кровоточащие раны. Это горькая правда, ей-ей. Родители мои были людьми суровыми. Воспитывали меня в строгости. И в первую очередь — религия, религия, религия… За любой проступок — строгое наказание. А потом я еще должен был просить прощения и, стоя на коленях, долго молиться. Помню, в первом классе я схлопотал от отца три такие затрещины, что после этого дня два икал. Уж не помню, за что их получил, да я толком и тогда не знал, но только мне пришлось стоять перед отцом навытяжку и еще благодарить за науку. Я не выдержал и разревелся, и тут же получил добавку, чтобы не хныкал.

Но не от этого образовались мои душевные раны. Отец был для меня кем-то вроде святого, я твердо верил, что он не может быть не прав. Он был для меня безгрешным. Иногда я выпрашивал у него каску с шахтерской лампочкой и расхаживал по нашему дворику, подражая походке отца. В такие минуты я бывал счастлив, сутулился, шаркал ногами, как отец. И был очень горд собой.

Отец работал проходчиком и сравнительно прилично зарабатывал. Война уже шла вовсю, но шахтеров пока не призывали, у них была бронь. Но потом все-таки стали забирать, прежде всего тех, кого начальство считало неблагонадежным. Мой отец принадлежал к их числу.

В конце концов он тоже получил повестку и тут же отправился на шахту, чтобы получить расчет. На обратном пути он купил где-то трех худосочных поросят и сказал, что поручает мне вырастить их.

Мать поехала его провожать. Она вернулась домой поздно ночью. Все время плакала и истово молилась. Она всегда была верующей, а начиная с этого дня стала просто фанатичкой. И вот еще что. Когда отца забрали на фронт, мать вечерами, как и прежде, выходила из дома: так делали все шахтерские жены, они всегда ждали возвращения своих мужей с работы. Но все было напрасно. Отец так больше никогда и не вернулся.

Жили мы очень трудно. Моей младшей сестренке было всего три годика. Я был занят школой и поросятами. Я их так выдрессировал, что они стали чудо какими послушными. Стоило мне приказать «стой!», они тут же останавливались. Я говорил: «Сидеть!» — они послушно садились. Словно не свиньи, а хорошо воспитанные собаки.

Почти каждый день я выводил их в лес. Там росли дубы, и мои свинушки в избытке, были обеспечены желудями. Другие свиньи так далеко от поселка не заходили.

Я сплел себе прекрасный небольшой кнут. Длиной он был метра три, из сыромятной кожи. Пока мои поросята набивали брюхо желудями, я упражнялся с кнутом и научился не просто щелкать или хлопать им, это еще не искусство, так любой может, немного потренировавшись. У меня была красивая, увесистая свинцовая пуговица с ушками. Я укрепил ее на кончике кнута и так наловчился, что на расстоянии трех метров мог поразить любую цель. Скажем, даже вбить гвоздь в дерево, сбить птицу на лету, попасть в подброшенный камень. Честное слово, не вру.

Словом, у меня был свой собственный мирок, куда война долго не могла вторгнуться. Правда, однажды, возвращаясь домой из школы, мы увидели множество вооруженных солдат в фуражках, украшенных петушиными перьями. Это были бродившие по деревне жандармы.

Матьи Клайхерц, с которым мы жили по соседству и вместе ходили в один класс, на следующий день рассказал мне, что подслушал разговор родителей. Те обсуждали новость: под Домбоваром на железнодорожной станции из вагонов бежали заключенные. Некоторых перестреляли, кое-кого схватили, но кому-то все же удалось скрыться. Матьи Клайхерц сказал, что это, мол, коммунисты, они пробираются к сербам, чтобы быть поближе к русским. И что, дескать, поэтому-то и приходили жандармы, но у нас в поселке они никого не нашли, только отколошматили дядюшку Дюри Рожика, который осмелился непочтительно о них отозваться. Но, дескать, все уверены, что беглецы прячутся где-то поблизости, раздобыли оружие и партизанят.

Честно говоря, я не очень-то понял, о чем шла речь, да и вся эта история меня не заинтересовала.

В следующее воскресенье я со своими поросятами опять пришел в дубраву. Было раннее утро, ведь я должен был еще успеть в церковь. Приближалась зима, только-только начинало светать. Я спокойно шел по тропинке в сопровождении своих поросят. Вокруг царили тишина и спокойствие, не было ни души.

Я решил немного передохнуть, сел и приказал своим свинкам усесться рядом. Они послушно выполнили мой приказ. Я правду говорю, они были на редкость покладисты.

Вскоре я заметил, что по склону холма к нам спускаются три собаки. Собак я не боялся. Но эти были какими-то необычными, уж очень одинаковыми… Волков я прежде никогда не видел, но догадался, что это они и есть. У нас они не водились, видно, их вспугнули бои, и они пришли откуда-то из Сербии.

Тут мне стало страшно. Скорее всего, я припустился бы домой со всех ног, но не мог же я бросить своих поросят. Нужно было думать о том, как спасти животных.

Я поспешно взобрался вместе с ними на вершину небольшого холма и приказал свиньям лечь. Затем размотал кнут, прикрепил к его кончику пуговицу, стал собирать камни.

Холм превратился в крепость, я готовился к обороне.

Волки приближались медленно, как-то равнодушно, словно им некуда было торопиться. Они стали описывать круги вокруг холма на довольно значительном расстоянии от нас Я принялся бросать в них камни, но они отпрыгивали в сторону, уворачиваясь от них, и я не попал ни разу. Мне еще приходилось следить за своими поросятами, в них, видно, заговорил инстинкт. Они все время порывались бежать, почувствовав волков. А зверюги, видно, только этого и ждали.

Но вскоре волкам надоело попусту кружить, и они медленно стали подниматься по склону. Тогда я бросился в атаку. Ударил кнутом по боку ближайшего зверя и услышал, как тот глухо взвизгнул. Волк отбежал и встал «в строй» последним. Я же в это время стремглав кинулся обратно на вершину, внимательно следя за тем, не преследуют ли меня остальные звери.

Я был страшно горд своим первым успехом и сделал еще две-три вылазки, но результата не добился. Мне удавалось достать то одного, то другого волка кнутом или камнем, но звери уже не обращали на это никакого внимания. Единственный эффект, которого я добивался: они чуть-чуть отбегали в сторону. Но продолжали кружить.

Наконец, волки решились. Я заметил: кружат только двое. Где же третий? Внезапно я увидел, что он прячется на другом склоне. Морда его обращена к нам, он внимательно следил за мной и поросятами. Свинки мои занервничали. Я решил, что этот третий — самый опасный, что он сейчас нападет и погонит моих поросят в сторону двух других. Я устремился к нему и стал забрасывать его камнями. Пару раз мне удалось попасть, волк немного отступил, я постепенно приближался и, наконец, нанес удар кнутом. Свинцовая пуговица ударила его прямо по лбу. Волк упал, но тут же вскочил, отчаянно мотая головой.

И тут со стороны леса прозвучало два выстрела.

Нападать-то должен был не этот зверь, он отвлекал меня, а двое других. Они уже двинулись по направлению к моим поросятам. Пули настигли их на полпути. Один был убит наповал, а второй долго скулил в кустах, пока тоже не затих. Третий же, по-прежнему тряся головой, быстро затрусил прочь.

Из-за деревьев вышел человек. Он был одет в солдатскую шинель без ремня, но на голове не было ни фуражки, ни пилотки. В руке он сжимал короткую винтовку. Теперь-то я знаю, что такое ружье называют карабином.

Как видно, человек этот долго наблюдал за нашей битвой. Он боялся вмешиваться, чтобы не выдать себя выстрелами. А потом, когда дело стало принимать серьезный оборот, все-таки не выдержал. И убил двух волков. Он подбежал ко мне и сказал, что не ожидал от такого карапуза подобной смелости и что, мол, я — настоящий герой.

А было мне тогда всего-навсего семь лет.

В этот момент из-за поворота вылетел мотоцикл с коляской. Я не успел рассмотреть, кто там сидел: немцы или венгры, потому что один из солдат выскочил из коляски и сразу же открыл стрельбу. Он выстрелил два раза. Напрасно я в испуге закричал: «Осторожно, дяденька!» Я вдруг почувствовал, что мужчина обхватил меня за плечи, я отшатнулся, он еще несколько секунд стоял рядом, а потом вдруг повалился на землю. Молча он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Из леса прозвучало несколько выстрелов, солдаты перестали обращать на нас внимание. Их мотоцикл помчался к опушке, они стреляли, постепенно удаляясь от нас. Выстрелы звучали все тише и реже.

Тут меня стало колотить, как в лихорадке. Я упал и потерял сознание. Сквозь бред почувствовал, что прибежала мать с соседками. Мать поняла: что-то случилось. Перестрелка ее тоже страшно перепугала. Меня отнесли домой, туда же оттащили раненого. Карабин и волков где-то закопали. Поросята вернулись сами, испугавшись выстрелов.

Мать уложила меня в постель, одна из соседок напоила крепким маковым чаем. Я заснул глубоким сном, а наутро встал как ни в чем не бывало.

Раненого помыли, наложили ему повязку с лечебными травами. Раны у него были легкие, кости не задеты, одна пуля попала в мякоть бедра, другая — пробила плечо. Его кормили манной кашей и поили настоями трав. В чулане положили несколько мешков с соломой. На них раненый проспал два дня и две ночи, приходя в себя только, когда мать в очередной раз приходила его кормить.

Меня же вместе с сестренкой мать поставила на колени и заставила поклясться, что мы никому не расскажем о случившемся в дубняке.

Но вот сама мать… На третий день она призналась священнику в том, что совершила ужасный грех: прячет у себя дома беглеца-коммуниста. Священник отчитал ее, сказав, что коммунисты — безбожники и злодеи, что они — заклятые враги венгерского народа. И моя безумная мать из церкви пошла прямо к жандармам и все им выложила. Вскоре к нам заявились два жандарма и три вооруженных нилашиста, раненого выволокли из чулана, меня же отхлестали по щекам за то, что я попытался укусить одного из них.

Моего спасителя повесили через несколько часов на дворе сельской управы.

Вот теперь ты, приятель, знаешь, какая тяжесть у меня на душе. Много чего случилось за эти годы, житуха у меня была нелегкая, но эта история — самая мучительная.

А теперь что касается меня и матери… моей единственной, дорогой! Ужасна жизнь человека, который не может до конца безотчетно, по-детски любить свою мать, любить полным сердцем, всем без остатка. А ведь после того случая я уже не мог ее так любить. И по сей день между нами тот беглец.

Казалось, это случилось давно. Все должно забыться. Я попробовал стереть все это из памяти, но ничего не получилось. Не вышло.

Вот такое наследство досталось мне от волков и собственной матери. Довольно сложная история, а?

Мы тогда очень долго говорили, словно только что узнали друг друга. Время шло незаметно.

Обратно на участок мы отправились какими-то просветленными и жадно набросились на работу, словно вернувшийся на побывку солдат на невесту. Когда появились старики, мы уже заталкивали в тоннель второе кольцо. В тот день мы остались ночевать на участке. Разожгли огромный костер и работали допоздна. Мы ковыряли землю, лежа на животах, через каждые полчаса сменяли друг друга.

На рассвете мы закончили прокладку тоннеля. И прямо с участка поехали на завод…

Напротив меня за столом восседал Виола. Он чувствовал себя так, словно мы только что произвели его в императоры. Он уже забыл об обиде и трещал без умолку, рассказывая какие-то занимательные байки, а сидевшие с ним рядом дружно хохотали. С нашим Якобом случались только самые невероятные, захватывающие дух приключения, самые фантастические истории, причем он неизменно с блеском выпутывался из труднейших ситуаций, этакий супермен, что-то вроде знаменитого Симона, который играет Ангела в телевизионном сериале. Ему, дескать, нет равного ни по силе, ни по уму, да и в любви он — титан. Слушатели с издевкой посмеивались над ним, устраивали ему ловушки, и он благополучно попадал в каждую из них, ничего не замечая; самые острые стрелы насмешек отскакивали от него, как от толстокожего носорога.

Он замолк только тогда, когда официант принес заказанную еду. Вероятно, внезапно наступившая тишина заставила Марци Сюча встрепенуться. До этого он прикорнул прямо за столиком, положив голову на руки, которые уронил прямо на скатерть. Марци огляделся по сторонам и, словно продолжая прерванный разговор, небрежно бросил:

— Три тысячи!

— Какие три тысячи? — удивленно спросил Виола, уставившись на него.

— Форинтов, конечно.

— О чем ты?

— Столько получит бригадир Канижаи за нашу сегодняшнюю штурмовщину.

— Откуда ты знаешь?

— Подсчитал.

— Черт возьми, не верю, иначе бы он сам все нам рассказал.

— Да что он, спятил, что ли?! Может, из вас хотя бы один припомнит, что сейчас как раз распределяют премии за рацпредложения.

Яни Шейем заметно помрачнел.

— Клевещешь, приятель?

— Вовсе нет. Между прочим, ты не задумывался, с чего это он вдруг так подобрел: отвалил нам две красненькие?! Просто так? Мы на них сейчас и угощаемся, не так ли? А потом, чего это он смылся вместе с начальством? Потому что касса у нас в три часа закрывается.

— Знаешь что, Марципан? Подойди прямо к бате и потребуй причитающуюся тебе часть этой премии. Если тебя это так волнует.

— Меня не форинты волнуют. По мне пусть старик зарабатывает на здоровье, сколько его душе угодно. Но делать это надо открыто. Вы поняли? А иначе его поступок дурно пахнет.

Яни потряс головой:

— Послушай, парень! Ты не учитываешь одной вещи. Ты ведь у нас новичок. И мало знаешь батю. Поэтому на первый раз мы тебя прощаем.

— Искренне тронут.

— И можешь быть тронутым, золотко. Но заруби себе на носу то, что я сказал. Больше напоминать не стану. Случилась эта история, когда наша команда создавалась на новой основе, я тоже однажды выступил на заводском собрании. Нашлись и тогда типы, которые подняли галдеж, мол, Канижаи такой, Канижаи сякой, он, дескать, хапает себе работы, которые получше, дескать, ему все можно. Тут я вскочил на стул и кое-что пообещал им, все предельно четко разъяснил. И кратко. Сказал, что каждому, кто осмелится нашего батю хаять, я собственноручно побрею морду, причем вместе со щетиной кожу сниму.

— Выходит, бригадир наш безгрешен? Ни один его поступок нельзя под сомнение поставить?

— Ошибаешься, сынок, можно. И представь себе — даже надо. Но только не за глаза. А когда он все это слышит.

Марци пожал плечами:

— За этим дело не станет. Но ничего от этого не изменится.

Рядом с ним сидел папаша Таймел. В спор он не вмешивался, но морщины у него на лбу становились все глубже.

— Правда, он уж не тот, что прежде, — наконец, вымолвил он.

— Кто? — спросил Марци Сюч, оторвавшись от тарелки.

— Канижаи. Как тебе это объяснить? Сейчас он уже не так хорош, каким был вначале. Послушай, малыш, тут в бригаде все с почтением относятся к Канижаи. И я тоже. Я смотрю на него снизу вверх, хотя на два года старше. Нельзя сказать, что мне все в нем нравится, однако я же смотрю на него так. И на то, промежду прочим, есть своя причина. Знаешь ли ты, что среди нас я дольше других знаком с Яношем. Я ведь знаю его с первого дня, как попал на завод. Ну, конечно, еще и Лайош тоже. Лайош Беренаш, который сейчас председателем завкома, он тоже долго знает Канижаи.

А встретились мы с Канижаи при чрезвычайных обстоятельствах. Это прямо-таки героическая история.

Дело было еще во время осады. В Пеште уже были русские, а в Буде — еще немцы. Я в то время прятался у своего шурина на Вышеградской улице. Прошу покорно, дезертиром был, на фронт уж больно не хотелось. Я переоделся бабой, накрасил лицо, нацепил серьги, был у меня парик, и я исполнял роль несчастной, больной женщины. Ну, в общем, бог миловал, пронесло. А когда освободили и Буду, надо было во что бы то ни стало добраться до завода, там можно было кого-нибудь встретить, достать бумаги — никаких документов у меня не было. А вдруг работенка какая-нибудь подвернется, вот дела на лад и пойдут… Ну, словом, на рассвете третьего дня я добрался до завода, крадучись, как тень. Но все же добрался.

В тот день нас там оказалось пятеро. Мы пришли, не дожидаясь приглашения, наудачу. И оказались первыми ласточками.

— Все мы были родом из Андялфёльда. Правда, из тех пятерых нас сейчас осталось только двое: я и Лайош Беренаш. Остальных словно ветром по свету раскидало.

Начали мы завод осматривать. Точнее, его развалины. Все обгорело. Ну, раз уж мы оказались там, то не смогли сидеть сложа руки. Так уж мы устроены. Стали копаться в развалинах, мусоре, решили разыскать, что уцелело из оборудования.

Когда мы возились с разным хламом, из-за забора кто-то окликнул нас: «Эй, люди, когда здесь снова завод будет?!» В ответ Лайош Беренаш злобно проорал, что, дескать, не болтать надо попусту, а работать. И этот человек перелез через забор, стащил с себя шинель, оказавшись в странном, наполовину штатском, наполовину военном костюме, и без лишних слов начал вытаскивать куски железа из-под обломков кирпича и камня. «Кто вы такой?» — спросил я у него тогда. «Зовут меня Янош Канижаи», — ответил мужчина. Ну, принялись мы его расспрашивать, кто он по профессии. А он говорит, что владеет несколькими: плотник, токарь, слесарь, механик, шофер… «Я вижу, вам пришлось и солдатскую лямку тянуть?» — помнится, спросил я у него тогда. «С тридцать девятого без перерыва, — охотно откликнулся Канижаи. — Слава богу, удалось выжить. А теперь я с Советами сепаратный мир заключил». Сказав это, он выразительно нам подмигнул.

Позднее я узнал от Беренаша — сам Канижаи никогда не хвастался, — что он был сержантом в саперных войсках, служил всю войну, дошел до самого Дона, потом обратно до Словакии, там перешел на сторону восставших, раненый попал в плен к немцам. Освободили его русские, отправили в госпиталь и там поставили на ноги. Родом он был из Будапешта, а на излечении находился в Шалготарьяне. До того, как его призвали в армию, он работал на заводе «Гамма». Но туда возвращаться не собирался, близких у него никого в живых не осталось, даже знакомых он не нашел. Ночь перед встречей с нами он провел в Уйпеште. А утром потопал в город с надеждой, что, пройдя по проспекту Ваци, увидит кого-нибудь из своих или ему подвернется что-нибудь подходящее. Так и получилось: он натолкнулся на нас.

У нас он прочно застрял. С того дня мы все время держались вместе. Поначалу нас было шестеро, потом стали подходить и другие. Через несколько дней собралось уже добрых два десятка рабочих. К концу месяца мы восстановили кузницу, которая по сравнению с другими цехами была разрушена меньше. Хотя и ее привести в порядок было нелегко: ни электричества, ни воды, ни газа — словом, ничегошеньки. Мы только разводили костер да сделали три телеги с бочками и на них подвозили воду.

Жили мы прямо на заводе. Подремонтировали несколько конторских помещений, положили на пол мешки, набитые соломой, в стену вбили гвозди, чтобы вещички повесить, в одном углу соорудили жестяную печку, в другом — поставили ведро с водой, чтобы можно было умыться, посередине — стол. Вот и вся меблировка. Канижаи все смеялся, мол, наконец у него квартира появилась. «А прежде ты где жил?» — спросили мы у него. «А где придется», — объяснил он нам.

Итак, кузницу мы восстановили, но что нам делать, не ведали. Правда, сырья хватало. Послушай, малыш, никогда мне не приходилось видеть так много разного искореженного металлического хлама и лома, как тогда.

И вот Лайош Беренаш начал бегать, обивать пороги разных комитетов, чтобы довести до сведения властей о существовании нашего завода, но от этих многочисленных комитетов так к нам никто и не приехал. Тогда Канижаи сказал, что прежде всего надо сообщить о заводе русским. Верно, сообщить следовало бы прежде всего им. Но как? Канижаи сам взялся за дело. И вскоре к нам прибыл бравый советский капитан, и сказал, что ему нужна цепь. И нарисовал, какая ему требовалась. Раз надо, мы засучили рукава, взялись за дело. И соорудили с десяток цепей. Вскоре капитан вернулся на грузовике, осмотрел нашу продукцию, сказал «хорошо» и спросил, что мы хотим получить, — деньги или продовольствие.

Конечно же мы попросили жратву, чтобы было чем подзаправиться! Ну, и получили свой первый заработок: два бочонка вяленой рыбы, три мешка хлеба и пять мешков картошки. Ты представить себе не можешь, как мы были счастливы. Кое-кто из нас даже прослезился, ей-богу, не вру. Да я и сам от радости чуть не разревелся.

На другой день капитан опять приехал, привез пять передвижных походных кухонь. Они уже были почти негодными. «Ну, мастера, — спрашивает у нас, — починить сможете?» — «А когда надо-то?» — «К вечеру». К вечеру кухни были готовы. Так мы начали хозяйствовать.

Тогда повсюду жизнь заново начиналась. Причем с русскими мы поладили гораздо проще, чем с венграми. Мы ведь не только этим ремонтом занимались, но и потихоньку уборкой и восстановлением. Восстанавливали все, что только можно было. Готовили сохранившееся и подремонтированное оборудование к выпуску продукции. Причем нашим вожаком, душой всего дела стал Канижаи. На заводе уцелело несколько вполне пригодных старых станков. Янош отыскал где-то ветхий грузовичок с исправным мотором, перебрал двигатель, потом загнал автомобиль в цех. Мы сняли с него колеса, подняли на козлы и с помощью полотняных самодельных ремней присоединили станки к задней оси передач. Ну, теперь с помощью станков мы имели возможность делать довольно сложные вещички. Теперь предприятие и на самом деле стало походить на завод. Из Буды к этому времени фашистов выгнали, жизнь стала налаживаться. Работа у нас была все время, Канижаи здорово умел это организовывать.

Но в один прекрасный день весной на завод явился господин Барна, его прежний владелец и директор. Было часов десять, мы уже работали вовсю. Господин Барна тут же принялся выяснять, кто нам дал указание возобновить производство. Канижаи, не долго думая, послал его ко всем чертям. Он вообще нашего директора знать не знал. Тот, разумеется, стал к Канижаи приставать, пока тот не схватил паковку листового железа, в которой было добрых восемьдесят кило, и не взвалил ее на директорскую спину, сказав, чтобы господин хороший оттащил это в цех. Потому что, дескать, право голоса имеет только тот, кто вкалывает по-настоящему. Господин Барна, конечно, сбросил железо, но возникать больше не осмелился. Взбешенный, он удалился. Но на той же неделе вернулся на завод с какой-то комиссией, и были у него официальные бумаги с печатями. Он сказал, что завод его собственность и что он здесь снова будет всем командовать.

Он тут же решил прогнать Канижаи. И это ему едва не удалось, потому как Янош формально у нас даже не числился. Но на защиту Канижаи решительно выступил Беренаш, заявив, что рабочий класс против увольнения Канижаи с предприятия. К тому же кто-то шепнул на ухо хозяину, что этот Канижаи, дескать, прекрасно ладит с русскими. Но мириться с директором Канижаи не захотел. Барна пытался его ущемить, где только мог, а Янош прямо в лицо ему смеялся: «Недолго продлится это перетягивание каната, господин Барна, мы ведь все равно сильнее».

Рабочие избрали Канижаи руководителем профсоюзной организации. Господина Барна после этого чуть кондрашка не хватила от злости. Так ему и не удалось выжить Канижаи, он даже стал его побаиваться. А Янош стоял на своем твердо, ни за что не хотел отступать ни перед кем.

Когда же потом завод национализировали, Янош подал в отставку, и председателем завкома стал Лайчи Беренаш. И по сей день им остается. А Янош никак не желал делать карьеру. Его всячески убеждали, выдвигали, хотели в специальную школу отправить, а он ни в какую. И это потом обернулось против него. Ему приписали, что он-де не поддерживает строй, льет воду на мельницу врагов социализма и тому подобное. В 1950 году его арестовали, хотя у него были документы об участии в партизанском движении. Отправили на принудительные работы, и он несколько лет там отышачил. Из партии исключили. Реабилитировали в 1953 году, а на следующий год он победил в социалистическом соревновании, внедрил всякие там рацпредложения. Его наградили. После вручения ордена, на приеме, он подошел к министру и попросил, чтобы его оставили в покое, что он хочет навсегда оставаться работягой, а не чиновником. И с той поры к нему никто больше не приставал.

Но сам Янош — человек беспокойный, ему мало работы, которую он делает. Ему всегда чего-нибудь не хватает. Может, он теперь в душе жалеет, что тогда не сделал карьеру? Но в душу ему я не могу заглянуть. Кто может сказать, что у другого на уме? Понял, малыш? Я тебе все это рассказал, чтобы ты смекнул, что́ к чему. Ты парень сообразительный, все должен понять.

Сидевший во главе стола Виола вдруг затянул песню. Рагашичу, видно, не терпелось подхватить, он отсел от меня к Якши, и они сообща попытались вспомнить тот «чудесный вечерок, весь залитый светом лунным». Но, правда, без особого успеха. Пели они вразнобой да и слова явно знали не твердо, путались. Но это их ничуть не смущало. Тут мы все стали подтягивать, нам по душе пришлось это послеобеденное пение, ведь редко хором покричать случается.

Яни Шейем, кажется, пожалел, что слишком грубо набросился на нашего «щенка», поэтому в знак примирения поднял стакан за него.

— Твое здоровье, Марци!

— За тебя, Шейем!

— Меня из-за тебя вчистую совесть заела, крохотулечка ты мой!

— Не хочу, чтобы у тебя из-за меня душа болела.

— А как, черт подери, ей не болеть, когда ты такой у нас наивный и невинный.

Марци только глазами заморгал:

— Не утруждайте себя, господин Янош. Не такой уж я агнец божий.

— Эх, так твою перетак, ты, верно, по любому случаю о бабах думаешь? Дорогой коллега, я тоже еще могу порезвиться, если встречаю сто́ящую фифочку. Но сейчас речь не о том. И не бойся, я вовсе не собираюсь тебя учить уму-разуму. Я сам терпеть не могу, когда какая-нибудь чванливая бабенка начинает мне читать мораль и толковать про обхождение. Я в таких случаях начинаю гоготать, ничего с собой поделать не могу. Мне все время приходит на ум, что она сама не очень-то верит собственным словам. Рассуждает о нравственности, но сама не шибко следует разным заповедям. Мой папаня — точно такой же жучок. Это, правда, к делу не относится, но не повредит, если ты будешь это знать.

— А я, признаться, думал, господин Шейем, что родителей ваших нет в живых.

— Мне самому так иной раз кажется.

— Они живы?

— Надеюсь, в полном здравии.

— Выходит, ты ничего о них не знаешь?

— Да, наши пути довольно круто разошлись, так сказать, траектории полетов у нас разные. Они вращаются в другой солнечной системе.

— Они за границей?

— Если считать наш будайский Пашарет заграницей, тогда — да. Мой предок — замечательный тип, он — выдающийся мошенник, устроил себе задарма сладкую жизнь в нашем обществе. Моя мать умерла, а мачеха — какая-то аристократка, словом, престижная женщина. Если меня по ним мерить — я просто-напросто бродяга без роду и племени. Завидное положеньице, не так ли?

— Теперь я кое-что начинаю понимать.

— Ничего ты не понимаешь, дружок. Дело в том, что мой отец — малюсенький начальник в одном крупном учреждении, так сказать, лжемуфтий. Так обстоят дела. Однако он — председатель охотничьего клуба, в который входят многие большие начальники. Если ты воображаешь моего папу заправским егерем — ты ошибаешься. Никаких зеленых охотничьих шляп с перьями, ни зеленого пиджака. На плече у него нет ни винчестера, ни двустволки зауэр, ни вошедшей сейчас в моду «збороёвки». Там другие нажимают на курок, не мой предок.

И все же с этого он больше других имеет. Вообрази себе, приезжает к нам из-за границы какой-нибудь буржуй на переговоры. Надо его отвезти поразвлечься, скажем, поохотиться. Этот господин, разумеется, мечтает подстрелить у нас рекордного размера зверя. Иначе он не расщедрится и не откроет нам кредит. Вот такие делишки мой предок мастер обделывать. Конечно, он себя тоже не забывает, все может устроить, у него к рукам многое прилипает.

— Ты, смотрю, не очень-то любишь своего отца?

— А за что его любить?

— И все-таки не перегибаешь ли ты палку, Шейем?

— Видать, со стороны это и вправду чем-то ненормальным кажется. Ты так и думаешь, малыш, я знаю.

— Я ведь тебя всегда клоуном считал, а на поверку оказалось, у тебя душа болит, ты так глубоко переживаешь.

— Хрена с два переживаю. Я себя прекрасна чувствую здесь. С удовольствием вкалываю вместе с этими разбойниками. Янош Шейем нашел себя и свой образ жизни. Как сейчас принято говорить: я могу здесь самовыразиться.

— Иногда ты так выражаешься, словно тебе основательно отшлифовали мозги где-нибудь в университете.

— У меня антенны в башке отличные, все улавливают, дружище. Да и вообще я все на лету схватываю. И глупость разную, и серьезные вещи. Ведь у человека кругозор должен все время расширяться, не так ли? Между прочим, я всего восемь классов окончил. А потом поступил в пролетарский университет. Начинал на токарном факультете. Шло все не так-то просто, иной раз и затрещины получал. Потом пришлось перестраиваться. Когда я закончил токарный, выяснилось, что я — слесарь-механик. Именно здесь, на этом заводе…

А началось все с того, что в возрасте тринадцати лет отец отправил меня в интернат. Я ему мешал, поскольку он намеревался жениться во второй раз. В этом самом интернате сформировалось окончательно мое мировоззрение. Причем до такой степени, что отец и вовсе от меня отказался, когда пришел срок мне оттуда выходить. Теперь я мешал его карьере. И тут, признаюсь, он имел некоторые основания для опасений.

С работой у меня никогда особых проблем не возникало, даже в годы ученичества. Прошу прощения, в бытность мою учащимся профтехучилища. Когда я всерьез к делу относился. Но должен честно сказать, что случалось это с течением времени все реже и реже. Я все чаще прогуливал, манкировал, бездельничал. Там у нас девочки тоже работали, так я больше за ними приударял. В этом деле я преуспевал без всякого профтехучилища. Но иной раз, когда выдавалось несколько минут, я наблюдал за рабочим или мастером-наставником и все-таки кое-чему научился. Словом, натягивали мне троечку с минусом и тащили из одного класса в другой, чертыхаясь в мой адрес.

Правда, на третий год обучения мне туго пришлось. Для начала я получил увесистую пощечину по методу Макаренко, потому что сказал мастеру, которого звали, между прочим, Янош Канижаи, — он стал меня ругать за халтурную работу, — что я, мол, никогда ударником не стану и чтобы он не утруждал себя. Он поинтересовался, что́ я имею в виду. Я ответил, что ни за что не буду оставаться на сверхурочную. «Это почему же?» — поинтересовался он. «Потому что, — выпалил я ему прямо в лицо, — вы здесь все рабами стали, придатками машин, нет у вас никакой фантазии». — «Какой-такой фантазии?» — «А вы, дяденька, посмотрите на себя в зеркало или на других работяг-ветеранов в цехе, из вас же жилы вытянули эти звери-машины, а вы все равно «их благородиями» не стали». И тогда я получил такую зуботычину, что покатился прямо в угол, словно бильярдный шар, перелетевший через бортик. «Ну а теперь иди и жалуйся, что я тебе шею намылил!» — сказал он. «Никому я жаловаться не пойду, — ответил я ему, — но и рабочей скотиной не буду». — «Мне просто жаль тебя, парень, видно, ты навсегда дураком останешься. Но я тебя обучу этой честной, замечательной профессии, сколько бы времени у меня это ни заняло, потому что хочу, чтобы из тебячеловек вышел». С этими словами Канижаи схватил меня за ухо и потащил к двум рабочим. Он вверил меня их заботам, предупредив, что они несут за меня полную ответственность. Причем за мою работу — тоже. «Ладно, — согласились здоровенные дядьки, — оставляй, Янош, паренька». И, начиная с той минуты, доложу я вам, времени на безделие у меня вовсе не было. Рабочие эти были настоящими верзилами, очень серьезные и буквально все понимавшие мужики. Стоило им заметить, что я перестал пыхтеть над деталью, собираясь улизнуть, чтобы немного покантоваться с девчонками, как один из них хватал меня за шкирку и тыкал носом в верстак. Да так, что нос у меня обычно бывал расквашен. «Уйти ты имеешь право только тогда, когда сделаешь работу!» Они следили, чтобы я все делал не кое-как, не на глазок, а как следует. Обнаружив в моей работе брак, они заставляли переделывать все заново. Я даже не имел права отойти от станка и выйти на воздух перекурить: мог только наспех затянуться несколько раз в спертом, насыщенном серными испарениями воздухе цеха, прогорклом и затхлом. И только когда я справлялся с заданием, меня отпускали немного погулять. Во время работы они давали мне перекусить, совали то один, то другой бутерброды, которые в большом количестве приносили с собой из дому. Вот так в муках я постиг эту профессию…

— А потом что было?

— Ничего особенного. Правда, в течение четырех лет мне довелось-таки попробовать райской жизни сынка богатых родителей.

Видно, у папаши моего все-таки совесть заговорила. Или не по нраву пришлось, что из меня всего лишь дипломированный работяга вышел. И вот он, забыв о родительском проклятье, забрал свое чадо в семейное гнездышко. При этом развил что-то вроде: «Сынок, дорогой, школа жизни пошла тебе на пользу, но ты все же носишь мою фамилию, и я хочу, чтобы из тебя вышел достойный член нашего общества».

Видишь ли, Марципан, по мнению моего батюшки, достойный человек начинается с главного врача, генерального директора, статс-секретаря, доктора-дипломата или на худой конец — художника, литератора. Но ведь тут никак не обойтись без университетского диплома, не так ли? Талант — дело второстепенное, все решают связи и знакомства. Батюшка напечатал для меня целый список институтов и университетов, мол, дорогой отпрыск, выбирай! Как бы там поначалу ни случилось, все в наших руках, все поправимо. Получишь высшее образование по той специальности, которую сам изберешь. Хоть пальцем ткни в список — тебе будет зеленая улица, все будет шито-крыто. И вот для начала я поступил в гимназию, стал, так сказать, представителем золотой молодежи: от папаши получал немалые деньги на карманные расходы, у меня и сегодня почасовая оплата меньше, чем тогда. К сожалению, сдать экзамены на аттестат зрелости мне так и не удалось, потому что милиция наложила вето на мою золотую молодость. Словом, из гимназии меня вытурили и отправили на несколько месяцев в трудовую колонию на исправление. Ну, это для моего отца оказалось слишком, он объявил, что теперь-то уж навсегда и окончательно проклинает меня.

Я снова вернулся на этот самый завод. Слава богу, меня никто тут не спрашивал, кто мой предок, чем занимается, главное — как следует вкалывать. Так дело и пошло, вскоре я уже кое-чему научился, азами овладел, и бригадир Канижаи забрал меня к себе. Тогда в сборочном как раз произошла реорганизация. Вот такова кривая моей жизни на первом этапе, так сказать, до коррекции орбиты, дорогой Марци, она была на равном удалении от старта и от нынешней заданной кривой. Вы меня понимаете, уважаемый коллега? Сейчас-то я вовсе не плохо себя чувствую.

Ты ведь меня знаешь, Марцелло? Во всяком случае, настолько, чтобы понять: я — человек открытый и искренний. Но и я тоже не обо всем рассказываю в стенной газете.

Приблизительно год или полтора спустя после того, как я начал работать с батей, приключилась со мной неприятная история. К заводу это никакого отношения не имело. Дело в том, что у папаши моего есть свой охотничий домик на курьих ножках. Снаружи избушка, а внутри — дворец. И вот на один прекрасный уик-энд я этот самый домик оккупировал вместе со своими закадычными дружками. Автомобилей на улице было предостаточно, третий автомобиль удалось открыть, и в путь — в лесную чащобу. Денька четыре мы пировали во владениях моего папаши, все, что нашли, выпили, но попались не на этом. На следующую ночь мои дружки позаимствовали у местных селян несколько курочек, двух розовых поросят и спокойно прогуливавшуюся козу. Всю эту живность они притащили в домик, чтобы несчастные животные узнали, что такое райская житуха. Мы все животики чуть от смеха не надорвали, сказочная была компания; мы кормились прямо на персидском ковре.

А потом нас взяли с поличным. Отца моего чуть кондратий не хватил, когда он узнал, что это я был заводилой в компании. Однако он на удивление быстро пришел в себя и тут же превратился в архангела с карающим огненным мечом в руках. У него нашлись знакомые в органах правосудия, он и намекнул им, мол, хорошо, если бы мой пример послужил назиданием и устрашением для юных хулиганов. Написал заявление, в котором перечислил целый список вещей, якобы исчезнувших из его охотничьей хатки. Хотя, клянусь тебе, не было там этого барахла. Впрочем, теперь это не имеет значения, меня осудили, так сказать, изъяли из обращения ровно на двенадцать месяцев. Ну, отсидел я. В том, что меня выпустили раньше времени, большую роль сыграл Канижаи, он постоянно хлопотал за меня, обращался к разным людям. Теперь это уж почти забылось, но не думай, Марцелло, что все было легко. Уже после первого месяца я боялся, что рехнусь.

Весьма жалко, доложу я тебе, выглядит человек, выходящий из ворот тюрьмы. Они захлопываются у тебя за спиной, и ты чувствуешь себя совершенно беспомощным, как малыш ясельного возраста в темной комнате.

Разумеется, в тюряге неустанно заботились о моем духовном и нравственном воспитании. Я постоянно получал коктейли из всевозможных проповедей и нравоучений, но на свободе они тотчас же улетучились, потеряли всякий смысл.

Помню, выпустили меня утром, на улице суетился добропорядочный люд. Несколько минут я просто стоял на месте, глубоко вдыхая воздух свободы, хотя он и был дымным и вонючим, а отнюдь не кислородом с озоном, о котором иной раз читаешь в слезливых книжонках. Это, верно, звучит немного смешно, что воздух свободы может быть вонючим, но так было на самом деле. Я чуть было от души не расхохотался: вот стоит тип, который снова может парить в эфире свободы.

Но тут на другой стороне улицы я заметил двух субъектов. Они тут же направились ко мне. Я как-то сразу не врубился и не обратил на них внимания. Опомнился: это был бригадир Канижаи, а рядом с ним Виола.

Я даже заморгал, так был растроган, что они меня встретили. У них был торжественный вид, как у членов комиссии по приему какого-нибудь государственного деятеля. Вот как. Но мне по душе пришлось, что они пришли за мной и все такое прочее, как-никак у меня за плечами был не дворец, а дом с решетками на окнах. А они, как ни в чем не бывало, будто мы вчера расстались, приветствуют меня: «Салют, дорогой Яника!» И Канижаи тут же берет быка за рога: «Помни, малыш, что завтра, как обычно, смена начинается в шесть часов, не опаздывай». — «Ой-ёй, — говорю я ему, — но у меня столько волокиты будет с администрацией, что…» — «А вот об этом не беспокойся, все уже улажено. После девяти часов зайдешь в контору, они вначале тебя уволят, потом опять примут, и — аминь. Вот тебе пропуск, вдруг вахтер не захочет тебя признать. Я принес его в качестве аванса». — «А вкалывать много придется?» — спросил я. «Работки хватает, до седьмого пота приходится ишачить», — заметил в ответ Виола и при этом сунул мне кулак прямо под нос, чтобы я обратил внимание на его обручальное кольцо. «Опля, — заржал я, — несчастный мой полоумный приятель, я отделался годом тюрьмы, а тебе же теперь отбывать пожизненное заключение». На это он выпятил грудь колесом, как Виола обычно делает. «Не пугай меня, пожалуйста, — обиженно бросил он, — я в доме — хозяин». Но я ему тут же возразил: «Петух тоже думает, из-за его кукареканья солнце на небе восходит, поэтому, дружище, не грусти и смело пой, — тут я похлопал его по спине и продолжил, — но самое главное, чтобы яйца были у несушек после того, как петух их потопчет».

Дурачась и поддразнивая друг друга, мы продолжали двигаться по улице. Вскоре мы отыскали подходящее кафе, которое словно предназначалось для того, чтобы мы отпраздновали мой выход на свободу. Денег у меня было достаточно, поскольку в тюряге нас заставляли трубить, чтобы не отвыкали от труда. За еду у нас высчитывали по минимуму, так что банкноты у меня имелись. И я сказал ребятам: «Ешьте, пейте сколько влезет, сегодня я угощаю!» Но Канижаи мгновенно отреагировал, заявив, что не потерпит никакой выпивки, тем более они с Виолой должны вернуться на завод. А во второй половине дня намечено провести митинг, на который прибудут иностранные ораторы. Помню, я был как-то внутренне скован и больше подыгрывал им, изображал невероятное самомнение и удаль. И все же я бы почувствовал себя совсем не в своей тарелке, начни они меня жалеть, проявлять заботу и все такое. Но Канижаи только спросил, куда я собираюсь идти: мол, если мне негде переночевать, я спокойно могу пожить у него несколько деньков, пока найду себе приют. Я небрежно бросил: «Есть у меня одно теплое местечко, как ни быть!» Хотя на самом деле у меня и угла-то не было тогда. Но я думал, где-нибудь переночую, а там видно будет. Они стали звать меня вместе с ними на завод, но я соврал, что у меня встреча. Хотя мне не с кем было встречаться. Искренне обрадованные, они распрощались со мной. Но когда они вышли из кафе, я как-то обмяк, словно проколотая резиновая покрышка.

И по сей день в толк не возьму, как там оказалась эта бабенка. Может, она на меня глаз положила, когда я вышел из ворот тюрьмы с небольшим свертком в руках, но, видно, я ей по-настоящему приглянулся. Она вовсе не клеилась ко мне, да и я не откалывал дурацкие шуточки, но из кафе мы вышли вместе. Не разговаривали, а просто брели бок о бок, рядышком, словно давнишние знакомые.

Так я сошелся с Мартой. Я переселился к ней через два часа. Мы ни о чем не расспрашивали друг друга, вместе нам было хорошо, мы радовались, что все так вышло. Денька через три она спросила, как мне у нее нравится, я ответил, что никогда так прекрасно себя не чувствовал. На этом все формальности и закончились.

Но через полгода к нам наведался в гости Канижаи. И вроде невзначай спросил, когда мы собираемся пожениться. Он был свидетелем, когда мы расписывались. К сожалению, крестного отца из него не получилось: Марта не могла рожать. Возможно, позднее это сыграло свою роль. Но это уже очень личное, боюсь тебе наскучить пересказом интимных вещей. Одним словом, трагическая история вышла. У Марты что-то сделалось с нервами, дом постепенно превратился в бедлам и цирк, просто свихнуться можно было. Я сам не агнец божий, но можешь себе представить, что́ творилось, если в итоге суд развел нас из-за невменяемости Марты.

Я мог остаться у нее в доме: две комнаты, все удобства, но я переселился в каменный сарайчик. Стены там кирпичные, окно, дверь, — мне вполне достаточно. Я прорубил для себя отдельную калитку (без всякого разрешения) и на нее прикрепил табличку с надписью: «Янош Шейем, слесарь и кандидат, выпущен на свободу после отбытия восьмилетнего заключения строгого семейного режима».

Что тебе еще рассказать? С той поры я живу припеваючи. Есть предположение, что старик бедолага Эйнштейн создал свою теорию относительности на примере моей судьбы. У меня нет никаких особых проблем и забот, потому что я не переживаю по пустякам. Ведь жизнь так коротка, Марцелло.

Ну а теперь, приятель, напряги немножко мозги. Теперь ты понимаешь, что такое для меня Янош Канижаи?

И соотнеси это с премией, которую, по твоему мнению, батя устроил себе за нашими спинами.

Марци Сюч слушал Яни Шейема со все более мрачным видом, молча. Казалось, его внимание было целиком поглощено обедом. Однако вскоре выяснилось, что он по горло сыт нашими проповедями. Доев, он встал и сообщил нам это.

— Черт побери, все вы меня воспитываете! — вырвалось у него. Казалось, он просто рассуждает вслух. — Учит уму-разуму отец, пилит мать, воспитывают родственники по законам каменного века. Словом, дома меня в ежовых рукавицах держат, но, выходит, этого мало… — И он высказал нам все, что у него наболело. Выпустил пар. — И это еще не все! — проговорил он, подняв палец вверх. — Меня воспитывали в детском саду, школе, читали нотации в пионерской организации, в комсомоле. Меня и сейчас прорабатывает профсоюз и завод. Меня воспитывают старые перечницы в трамвае, которым некуда торопиться, мне проел плешь бригадир Янош Канижаи и наш ВОХР на заводе. На мне практикуются в педагогике все: и стар и млад. И в довершение ко всему в этой чертовой бригаде каждый тоже хочет слепить меня по своему образу и подобию. Пожалуйста, поимейте в виду: мне это все до чертиков опостылело.

Марци заметил, что его никто не слушает. Все занимались своими делами. Виола пел, Рагашич рассказывал анекдоты, я мечтал о прекрасном будущем. Яни Шейем о чем-то шушукался с папашей Таймелом. Тогда Марци разошелся не на шутку. Вместо примерного тихони перед нами предстал рассвирепевший буян; он сильно дернул Яни Шейема, придвинув его вместе со стулом ближе к себе.

— Между прочим, у меня своя голова на плечах, господин Яни!

Шейем ничего не понял, просто улыбнулся с видом священника, отпускающего грехи.

— Все нормально, парнишка. Но, видно, до сих пор ты на ней сидел?

— Плевать я хотел на твои сентиментальные истории.

— Что?!

— Ты мне порассказал тут всякого сентиментального бреда, дорогой Яни. С воспитательными целями, не так ли? А я плевать на все это хотел.

— Тебе, видно, наше застолье не впрок пошло, сынок? Я нервничаю, когда блоха вроде тебя начинает рядом со мною чихать!

— Да?! Значит, сейчас перед тобой блоха чихает? Не по душе мои слова — так сразу блоха чихает?! Разве ты сам не чихал когда-то на педагогические упражнения учителей и старших?! А теперь сам из сентиментов скроил для меня педагогическую сказочку с воспитательными целями!

Яни Шейем обиделся на Марци всерьез:

— Ну-ка, малыш, живо на горшочек, пусть тебя как следует пронесет!

— А я прошу меня не воспитывать! Терпеть этого не могу!

Бунт Марци Сюча на этом завершился, потому что Виола, бросив взгляд на часы, стал колотить по пустой бутылке ножом:

— Господа, гудок!

В обычные дни мы сразу же откладывали инструменты, прекращая работу. Мы и сейчас, как кавалерийские скакуны, встрепенувшись при звуках горна, приняли вид солидных добропорядочных мещан, которые после работы торопятся домой, отложив решение разных проблем и спорных вопросов на следующий день.

Правда, Марци Сюч заронил в нас сомнения в честности нашего бати, и червь подозрительности продолжал делать свое дело в душе каждого из нас. Он нашептывал нам всякое о премии Яноша Канижаи. О мнимой премии. Но ведь она могла быть и на самом деле. Вполне могла…

И при этом бригада единодушно злилась на Марци. К чертям собачьим его грязное воображение! И зачем только он вылез с этой дурацкой премией?!

Я подумал тогда, что злость эта довольно тревожное явление. И вообще, почему людям нужно сердиться на человека, который говорит пусть горькую, но правду.

Пожалуй, больше всего нас смущала неопределенность, она бередила ум и душу, вызывая нежелательную реакцию.

Пока мы ждали автобуса, Яни Шейем вдруг запричитал:

— Ой-ёй-ёй, господа, у меня до вечера пропасть времени! Кто мне поможет? Можно убить время в киношке, можем смазливых девах подцепить и вместе чуток повеселиться… Словом, кто со мной?

Но у всех были дела, всех где-то кто-то ждал, ни у кого не было свободного времени для развлечений. Мы невольно обратили взгляд на Марци, у того всегда было свободное время. Тот пожал плечами, мол, мне все одно. Но Яни тут же отказался:

— Я не хочу, чтобы этот щенок шел со мной. У нас с ним разный образ мышления.

Мы вместе тряслись в автобусе, но все меньше разговаривали друг с другом. У нас пропала охота к розыгрышу, подтруниванию. После проведенного вместе времени остался осадок, как пепел после костра, под которым тлели угольки недоверия и сомнений, незаметно накапливая силы для будущего пожара. Итак, несмотря на внешнее спокойствие, внутренний мир в нашей команде восстановлен не был, прежняя гармония исчезла. Мы смиренно сносили присутствие друг друга, ощущая при этом какую-то странную, горькую неудовлетворенность, причем объяснить причины ее возникновения было почти невозможно.

Нам недоставало чего-то. Человека, который взял бы на себя роль аккумулятора, завел бы честную компанию, включив общий двигатель. Человека, умеющего думать сразу обо всей бригаде. Не имело значения, на какое совместное действие он смог бы нас сподвигнуть, но только это и могло вывести нас из состояния заторможенности, заставив глубоко и радостно вздохнуть, вновь обрести способность чувствовать. Кто-то должен был чуть тронуть качели. Бывают случаи, когда приходится выбивать клин клином.

Нам не хватало Канижаи? Я считаю — да. Несмотря на то, что именно он вроде бы был повинен в нашем разладе. Несмотря на все его ошибки и заблуждения.

Что в данной ситуации предпринял бы батя? Не знаю. В чем секрет его силы? Не знаю. В чем причина его все более частых грехов и ошибок? Тоже не знаю.

— Ну, значит, коллеги, до завтра… — распрощались мы друг с другом на площади Борарош и разошлись в разные стороны.

Я редко так рано попадал домой и поэтому не очень-то представлял себе, как днем течет жизнь в наших палестинах. Орши еще была у себя на заводе, Тер — в детском садике. Они вернутся не раньше половины пятого или пяти.

В комнате царил беспорядок, оставшийся после наших поспешных утренних сборов. Я взял ведро, принес воды, умылся.

— Потом когда-нибудь отосплюсь… — бодро пропел я и решил отказаться от отдыха. Я убрал в комнате, навел везде полный порядок. Но по-прежнему до возвращения моих оставалась еще пропасть времени. Я стал ломать голову над тем, чем бы таким заняться, чтобы сделать Орши приятный сюрприз. И решил приготовить ужин вместо нее. Но что? Кладовой нам служил небольшой ящик на шарнирах, разделенный несколькими перегородками. Я взглянул в него, там почти ничего не осталось. Я вывернул карманы, обнаружив несколько сиротских банкнот да пригоршню мелочи. На ужин с жарким этого явно не хватало, но что-нибудь попроще можно будет соорудить из скудных припасов, подкупив к ним на имевшиеся в моем распоряжении небольшие деньги какую-то чепуху. Я схватил сумку и пробежался до площади. И не зря. У лавки зеленщика меня охватило вдохновение: приготовлю лечо.

Через полчаса на кухне весело горел огонь, на сковороде в горячем жиру потрескивал лучок, шипели, закручиваясь, кружочки тушившейся в собственном соку паприки, от долек помидоров шел пар. Среди всего этого великолепия жарились и кусочки колбасы. Вскоре я убавил огонь, чтобы выделялся сок. Восхитительный аромат распространился по комнате, но лечо еще не было готово. Риса в доме не оказалось, я обнаружил немного крупы и, предварительно обжарив ее, всыпал несколько пригоршней в бурчащую, почти готовую массу, чтобы было погуще. Потом убавил огонь — пусть потихоньку томится, готовится ужин-сюрприз. И стал ждать.

Я уже начал нервничать. Жене с ребенком пора было прийти. Сняв кастрюлю, я пошел встретить Орши с Тером.

Довольно долго я топтался на остановке, был уже седьмой час, когда, наконец, я увидел своих в окне подходящего автобуса. Жена с трудом опустилась на подножку, в одной руке у нее была тяжеленная сумка, а в другой — Тер. Вероятнее всего, им пришлось ехать стоя и, видно, влезть в переполненный автобус никто не помог. На них было больно смотреть. Мальчишка был явно задерган, Орши казалась бледной, измученной, с кругами под глазами. Я снял Тера с подножки автобуса и посадил к себе на плечо, взял у Орши сумку и протянул ей руку, чтобы помочь спуститься. Но она оттолкнула ее.

Очевидно, она дуется на меня из-за слов, которые я выпалил сегодня ночью? «Ну, ничего, она быстро отойдет в нашем семейном гнездышке», — подумал я.

Мне почти не было видно дороги, потому что сынишка обхватил меня ручонками за голову и его ладошки почти прикрывали мне глаза. Но я видел все-таки, что Орши потерянно бредет рядом со мной, словно бегун, отдавший все силы на дистанции и теперь приближающийся к финишу: у него срывается дыхание из-за недостатка кислорода, он почти не способен воспринимать окружающее и нет сил произнести хоть слово.

Первым делом я решил продемонстрировать ей лечо.

— Откуда ты взял деньги? — поспешно спросила Орши. Мои надежды на быстрое примирение лопнули. — Товарищи, наверное, получили премию за выдающиеся ночные успехи?

Ну, что мне ей сказать? Она не поверит, если я буду утверждать, что нас даже по плечу в благодарность никто не похлопал.

— Разумеется, бригаде дали премию за ночную работу, — соврал я. — Но мы отдали эти деньги в фонд вспомоществования. А ужин я приготовил благодаря случайно найденным в кармане нескольким форинтам.

— Ты меня дурочкой считаешь?

В этот момент я мог говорить все, что угодно, Орши мне бы не поверила. Утверждай я сейчас, к примеру, что Земля — круглая. Поэтому я замолчал, поняв, что и этот вечер в кругу семьи безнадежно испорчен. Но Орши, наоборот, становилась все более разговорчивой.

— Сегодня зарплата была. В этом месяце я заработала тысячу шестьсот двадцать форинтов. Разве неудивительно? — она кинула в мою сторону такой взгляд, будто размеры ее жалованья зависели от меня. — Профвзносы, детсад, касса взаимопомощи, комсомол, фабричная газета, по двадцать форинтов мы скинулись на подарок господину Холлендеру, который уходит на пенсию. Между прочим, господин Холлендер получает в месяц четыре тысячи триста форинтов. А вот тетушке Матушек из бухгалтерии, которая тоже уходит на покой, никто на подарок не собирает…

Орши схватила сумку и стала выкладывать из нее разные пакеты и свертки.

— Вместо тебя покупки сделала, — бросила она, вонзив в меня еще одну иглу. — Ведь товарищ Богар в такой спешке ночью умчался из дома, что забыл сказать, когда думает вернуться!

Освобождая сумку, Орши постепенно выдыхалась.

Вот она извлекла большую плитку шоколада и сунула ее в руку малышу. Тер сидел на кровати, съежившись и нахохлившись, он был испуган криками, раздражением матери и даже не осмеливался плакать.

— Вот и все излишества, которые мы можем себе позволить, — с горечью проговорила Орши. С этими словами она извлекла из сумки бутылку столового вина. — Даже не понимаю, зачем я это купила.

Я вытащил пробку и разлил вино по бокалам:

— Пожалуйста, не сердись на меня, дорогая. Не надо злиться. Мы ведь пока ни филлера не получили за эту штурмовщину.

На глазах у Орши вдруг выступили слезы. А ведь она обычно почти не плакала.

— Меня исключили из бригады социалистического труда.

Я даже поначалу не понял, что она сказала.

— Как это исключили?

— Выгнали, потому что я с ними никуда вместе не хожу. Не посещаю собрания, на мероприятия меня не затащишь. Вот они мне и сказали: «Ты, Орши Богар, человек общественно пассивный, не принимаешь участия в жизни нашей бригады!» Сегодня тоже проходило какое-то мероприятие, на которое я, конечно, не пошла. Ну, за это меня и исключили.

— Тебе надо уйти из этого дурацкого заведения. Подыщем другую работу.

— И другой детсадик?

— А почему бы и нет? Я с тобой пойду и буду кулаком по столу дубасить до тех пор, пока его нам не дадут.

— Брось!

— Увидишь.

— Не получится, дорогой Богар. И это уже не получится.

— Почему же? Мы не сдадимся, Оршика.

— Между прочим, я у врача была. Я — на третьем месяце.

Тут я начал бурно выражать радость, и Орши постепенно успокоилась.

Мы тихо и мирно поужинали и легли спать.

Я немного подремал, потом поднялся, сел к столу и стал ломать голову над тем, как же долго нам придется жить вот так, на птичьих правах, не имея условий для полного счастья. Я заснул прямо у стола, положив голову на руки, так и не получив, разумеется, ответа на этот вопрос.

Больной коллектив

На следующий день после аврала мы с радостью вернулись под крышу отчего дома, в свой беспорядочно заставленный станками сборочный цех. И тут же приступили к выпуску большой серии ручных гидравлических домкратов. Детали получали бесперебойно из других цехов, поэтому спокойно могли собирать в день не меньше дюжины. Однако делали по семь-восемь штук, потому что Канижаи слегла нажимал на тормоза.

— Не очень-то налегайте, ребята, — постоянно напоминал нам батя, — а то враз норму повысят.

Словом, работали не спеша, на совесть, но не перетруждая себя, следя за тем, чтобы не побивать рекорды, а выполнить план процентов этак на сто десять. Ходили слухи, что серию эту мы должны будем собирать аж до самого нового года.

Небольшие, в полтора метра высотой домкраты. А работенки с ними хватает, потому как сами себя эти бравые, но тяжелые карлики поднять не могут: нам все это приходилось делать самим — поднимать, опускать, перетаскивать их с места на место. Пока не зальем коробку маслом и не отнесем туда, где стоят готовые, сделанные за день.

Конечно, батя наш прекрасно понимал, что нет-нет да нам обломится и другая работенка. Так вскоре и вышло. Уже на следующей неделе перед нами на бетонный пол выложили детали пяти гигантских прессов. Этаких слонов из железа и стали. Мы их должны были смонтировать. Эти громилы были высотой в три с половиной метра. Тут без кранов и подъемников не обойдешься, детали от них вручную не очень-то потаскаешь. Стали ждать кран.

Словом, приходилось иметь дело и с карликами, и с гигантами, но работа эта была привычной. Приходишь утром, бросаешь взгляд на чертеж, на всякий случай, для спокойствия, посмотришь и на образец, прикидываешь, как обстоят дела, и потом зажмуриваешься, а когда открываешь глаза — можно звать контролера ОТК.

Н-да, это уже вам не партизанщина Канижаи, когда иной раз приходилось каменным топором создавать космическую ракету, а кафедральный собор возводить в пустыне или джунглях…

У всех у нас множество лиц-масок; здесь, на заводе, мы носим обычное, повседневное лицо, так сказать, традиционное. По утрам человек появляется в проходной свежим, отоспавшимся, аккуратным, ухоженным, ничем не отличающимся от чиновника. Потом переодевается, теперь он уже выглядит рабочим, идет в цех, на свой участок и ждет, пока кран или электрокар доставит ему узлы и детали. Он выкуривает сигарету, выкладывая инструменты, а потом приступает к работе, которой занимался и вчера и позавчера. Виды продукции, разумеется, могут меняться, но, так сказать, гимнастический комплекс остается всегда один и тот же: каждую операцию человек повторяет не раз, не два, а сотни раз. Приходится ему подгонять и детали, и механизмы, чтобы они встали на предназначенные для них места и работали как следует, и тогда он клянет почем зря своих коллег с других участков и цехов. Но иногда все идет как по маслу, и тогда рабочий очень доволен собой и друзьями. Незаметно за смену человек весь, с ног до головы, покрывается копотью, сажей, маслом, иной раз может и ругнуться, когда не хватает сурика или неожиданно в палец ему попадает стальная заноза. Но, как правило, все идет по шаблону день за днем, вовремя раздаются гудки, и мы вовремя откладываем в сторону свои «лютни», направляясь домой. Через четверть часа мы опять чистенькие, приглаженные, подтянутые и даже довольно элегантные, чинно выходим через проходную на улицу…

И все же к вечеру от нашей утренней свежести не остается и следа. Нервы натянуты до предела, голова гудит от постоянного напряжения, при котором вкалываешь целый день. Невольно испытываешь желание проветрить башку, а заодно стряхнуть с себя монотонность заученных движений, немного расслабиться в компании с друзьями. Конечно, чаще всего не получается: все торопятся, бегут по делам и всякое такое.

Спроси меня, каким был прошедший день, любой из нас, почесав в затылке, ответит: день как день, таких в году больше трех сотен или около того. И все же — каков он? Обычный такой, знаете ли, серовато-бурый, бесцветный.

Действительно серовато-бурый. Такого же цвета и наш сборочный. Никто его специально не красил, просто впечатление такое создается. Все у нас здесь какое-то серое, может быть, еще бурое. Порой кажется, что и мы все, как железо, покрываемся ржавчиной. Разумеется, все это однообразие только кажущееся. На поверку выходит, что вблизи можно различить разные оттенки: серебристый, лиловый, голубой, черный, оранжевый. Не хватает только зеленого, хотя нет, есть и зеленый — наши защитные каски зеленого цвета. Канижаи нас заставил носить несколько месяцев назад. Их, видно, придумал какой-то чудаковатый малый, ратующий за охрану окружающей среды. Сидя в своей конторе, он решил: лучший цвет для касок зелено-голубой. Он, видимо, думал, что таким образом в серые монотонные будни невольно привнесет безмятежную красоту и свежесть полей, лесов и безоблачного неба. Но каски-то эти никто из нас не надевает. Разве когда надо сфотографироваться для пропуска или еще по какому поводу. Ну или когда начальство приходит осматривать подвластные ему владения. Тогда мы тут же зеленеем. Но это случается довольно редко.

И все же для меня эти цвета, эти запахи, эти звуки — родные, они составляют мою жизнь, мое бытие…

Кстати, Марци Сюч вовсе не потребовал от бати отчета за воображаемую премию. Он даже не заикнулся о ней на следующий день, не вспомнил и позднее. Видно, поразмыслил о предмете нашего спора в Шорокшаре и пришел к выводу: его это дело совершенно не касается. У нас тоже постепенно улеглось раздражение. Все равно рано или поздно выяснится, прольется свет и на эту историю. В ведомости, когда зарплату будут давать, все данные укажут, как-нибудь подсмотрим, что там у бати будет стоять. Один только Виола все никак не мог успокоиться.

На третий день внезапно пришлось заняться другой работенкой. Во второй половине дня Канижаи заказал кран, по его плану мы должны были поднять рабочие станины и мостки, установив их на двух прессах. Но едва мы, после обеденного перерыва, взялись за дело, как зазвонил телефон, попросили Канижаи. Начальство приказало нам бросить работу, помыться, переодеться и ровно в час дня быть в конференц-зале… Подобное случалось не в первый раз, именно нашу бригаду бросают на подобную мозговую гимнастику. Нам в очередной раз надо было спасать честь завода: принять участие в организованной для инженерно-технического персонала лекции, предусмотренной курсами повышения квалификации. У нас ведь треть инженеров, как всегда, в командировках, отменять лекцию не полагалось, а людей не хватало. Выступать же должна была какая-то большая шишка из «генерального штаба», просветив нас о состоянии дел в странах СЭВа. Наш завод не должен был ударить лицом в грязь, надо было изобразить повышенный интерес к этому самому мероприятию. Разумеется, цикл лекций не был рассчитан на нас. И проводиться они должны были не в рабочее время. Нам тоже необходимо повышать свой культурный уровень — так нам объяснили. А когда мы переоденемся, нас все равно никто от инженеров не отличит. Вскоре выяснилось, что не только мы одни удостоены этой высокой чести. Из механического прибежали девять парней, из столярной мастерской прибыл коллега Хорват с тремя товарищами, пришло человек двенадцать чертежников, а также множество машинисток — фей бумаги и копирки, — из разных контор. Итак, Канижаи сказал крановщикам, что на сегодня подъем отменяется, таков, мол, приказ. Нас же батя тотчас отправил в душевую.

— Батя! — обратил я на себя внимание бригадира. — Мы ведь эту лекцию о СЭВе в этом году раза три уже слышали!

— Ты должен только радоваться! — нимало не смутившись, ответил Канижаи, хлопнув меня по спине. — Повторение — мать учения. По крайней мере, ты досконально знаешь тему. Сможешь кое-что добавить, задать вопрос, не так ли? Не забывай, дружище, есть приказ, чтобы слушатели проявляли активность. Имей это в виду.

Однако активности нам явно не хватало. Услышав о лекции, мы почему-то впали в непонятную сонливость, едва пуговицы на одежде смогли найти и застегнуть. А вот Канижаи, как с ним бывает в подобных случаях, наоборот, засуетился, словно ему под хвост шлея попала.

Мы молча мылись, только Виола размышлял вслух, стоя под струями теплой воды:

— Помните, ребята, когда одно время в моду вошли сверхурочные? Большой начальник поднимется на трибуну и во всеуслышание заявляет, дескать, если мы сделаем это и это, то каждый получит премию по пятьсот форинтов на нос. Тогда многие, ну, прямо рыдали, поскорее бы опять такая штурмовщина. Но потом работяг урезать принялись. Премия сократилась до трех сотенных, затем — до двух, а там только сотня осталась. Теперь же мы от этого и вовсе отвыкли. О материальном стимулировании вовсе забыли, даже не упоминают. Ну, уж нет. Пусть наш бригадир девицу из себя не строит. Мы ведь недавно все вместе ходили вкалывать в «жестяной дворец» в Шорокшаре.

— Заткнись, господин Якоб! — прикрикнул из соседней кабинки на Виолу Рагашич. — Когда ты станешь таким же профессором, как наш батя, тогда можешь сколько угодно хайло разевать.

— Так тебя растак! Пусть он только за мой счет профессором не становится.

— Заткнись, тупоумный. У тебя башка всякими глупостями забита. Ты же бате в подметки не годишься.

— Кто это не годится? Может, он какой особенный? А? Ни хрена подобного, старик. Он здесь такой же маленький винтик, как и мы все. Просто он с разным начальством корешится, поближе к огоньку находится, греется, когда мы все мерзнем. А ты чего смеешься, Миша? Тут плакать надо, а не смеяться.

— Я смеюсь над твоей жадностью и корыстью. Ну, допустим, то, о чем ты тут рассуждаешь, правда, и что тогда? Что дальше-то?

Виола на мгновение опешил:

— Дальше?.. — его захлестнула обида от собственного бессилия. — Тогда, забодай его комар, пусть ему каждый раз судорога руки-ноги сводит, когда он к своей бабе захочет прикоснуться!

В этот момент Яни Шейем, который уже принял душ, переоделся и теперь причесывался перед зеркалом, висящим над умывальником, внезапно громко произнес:

— Приветствуем, товарищ бригадир! — расческа при этом замерла в его руке.

На пороге душевой собственной персоной стоял Канижаи. Кто знает, как давно он вошел сюда? Мы, разинув рты, замерли на своих местах. Вышла немая сцена: несколько голых мужиков организовали великолепную скульптурную группу. Наступило состояние динамического равновесия: то ли батя сделает вид, что ничего не произошло, то ли сейчас вспыхнет яростная ссора.

— Выходит, меня судорога должна скручивать? — громко проговорил Канижаи. Никто ему не ответил, слышался только шум воды. Нам казалось, что она буквально грохочет.

Первым пришел в себя Яни Шейем.

— Батя, не принимай ты близко к сердцу всякую ерунду, — промурлыкал он певуче, словно заиграл, на флейте. — Ты же знаешь, как иной раз случается. Народ осерчает и начинает разные шуточки отпускать в адрес начальства.

— Вот как? Выходит, вы изволите шутить?

— Ну, конечно.

— Что ж, шутить никому не запрещено, только к вашим шуточкам я добавлю немного неожиданную концовку. — И он с видом библейского пророка Моисея указал перстом на Виолу: — Подобным типам нет места в моей бригаде!

Мы беспомощно переминались с ноги на ногу, ожидая, пока утихнет буря. Но Канижаи бушевал все яростнее, он по-настоящему разошелся.

— Вон отсюда! Все — вон! В конференц-зал! А кто опоздает, пожалеет об этом.

Яни попытался разрядить обстановку и нарочно бодро проговорил:

— Голышом мы хоть сейчас готовы следовать в конференц-зал, батя. Только уж очень странно мы там будем смотреться. Пролетарии, стройсь!

— Даю пять минут привести себя в порядок! И чтобы выглядеть как следует!

— Батя, ты чересчур к нам строг. Мы как-никак представители правящего класса. Нам можно и поблажку сделать. Не обязаны мы этикет досконально знать. Я слыхал об одном графе, который в оперу всегда приходил с опозданием, а уходил до окончания представления.

— Это вам не конкурс на лучший анекдот, дорогой коллега Шейем!

С этими словами Канижаи вышел из душевой. Папаша Таймел поспешно натянул брюки и устремился следом за батей. Он догнал его в предбаннике.

— Янош!

— Чего тебе? Ты тоже оденься как следует, старик.

— Янош, послушай, я объясню, в чем дело. Обормоты из бригады Мати Шинко протащили на завод пару бутылок.. И устроили небольшой поддавон.

— А ты, значит, старый доносчик, мне об этом докладываешь, лучше в завкоме об этом расскажи.

— Я это к тому, что и Якши Виола к бутылке прикладывался.

— Ну и что? Подлец он и есть подлец, и пьяный и трезвый.

— Верно, шеф. Но все-таки это кое-что объясняет в его поведении.

— Ничего не объясняет. Я слышал, как он изгалялся надо мной.

— Янош, ты просто прими к сведению, что я говорю.

Таков уж наш папаша Таймел. У него все случаи жизни — один трюк: все на бутылку списать. Способ, прямо скажем, довольно примитивный. Все знали: Канижаи категорически запретил приносить на завод спиртное и безжалостно за это наказывал. Но, с другой стороны, батя быстрее прощал любой проступок, совершенный под хмельком. На это и рассчитывал папаша Таймел.

— Ну, чего там говорить — накачался Якоб. Три стакана принял, прошу покорно, один за другим, не закусывая. Ну и поплыл! У него ум за разум зашел. Вот он сейчас и понес всякую чушь.

Канижаи, конечно, понимал, старик подбрасывал ему возможность спустить инцидент на тормозах. Как следует пропесочить Виолу, а потом сделать благородный жест, через несколько дней простив его. Если даже на самом деле никаких бутылок и в помине не было.

— Ты тоже прикладывался, старик?

— Ну, лизнул разок-другой, не более. Че-слово! А ненасытный деревенщина глушил один стакан за другим. Ты же сам знаешь, что Якши так и тянется к банке.

— Ну, а другие?

— Ха-ха, другие! Пока они подкатились, ничего уже не осталось.

— Ладно, мы еще к этому вернемся. А теперь, старик, быстро: ноги в руки, и — в конференц-зал. И чтоб у меня не опаздывать! Кстати, у тебя галстук имеется?

Канижаи требовал, чтобы мы выглядели интеллигентно, когда речь заходила о совместном мероприятии после работы.

Пока мы одевались, папаша Таймел подскочил к Якобу.

— Якши, чеши за батей, проси у него прощения!

— Я? Это еще зачем? Пусть он у меня прощения просит! Он собрался меня из бригады выгнать.

— Так ведь ты его оскорбил, Якши.

— Он разозлился: правда-то глаза колет. Я и еще скажу, обязательно скажу!

— Ладно. Потому что ты — осел порядочный. Но сейчас, парень, возьми себя в руки, пойди и извинись.

— Только не надо меня учить жизни, дедушка.

— Боже сохрани, ничему я тебя не собираюсь учить. Прошу покорно, я тебе добрый совет даю. Подойди к нему, скажи, мол, не сердитесь. Этого будет достаточно. И не удивляйся, если он чего скажет.

— А что такое он может сказать?

— Ну, к примеру, начнет тебя за выпивку отчитывать. Не обращай внимания. Увидишь, все образуется.

Виола раскрыл было рот, но потом захлопнул его. Ему требовалось время, чтобы оценить добрый совет. Прежде чем он успел ответить, старик уже выбежал из душевой. Якши глубоко вздохнул, до него, наконец, дошло. Он побежал за Канижаи и догнал его на дворе.

— Батя, прости меня! — сказал он, обращаясь к бригадиру, с невинным видом, словно девица на исповеди, — Прости, что я язык распустил, я на самом деле так не думаю. Ей-богу.

— Ей-богу, ей-богу! Ты — грязная, пьяная скотина! Ты с какой радости глаза налил?! Я категорически запретил пить на заводе. Всех подводишь! И еще гадости про других ухитряешься говорить.

Виола на несколько минут забыл, о чем его предупреждал папаша Таймел.

— Я напился, батя? Да провалиться мне на этом месте, если я пил!

— Смотри, провалишься. Думаешь, я не знаю, сколько ты стаканов махнул вместе с Мати Шинко?

Наконец Виола вспомнил о добром совете старика.

— Ну… ну, чего шум из-за пустяка поднимать, батя! Чуть-чуть пригубил, глоточек попробовал.

— Три стакана, это, по-твоему, глоточек?!

— Так уж вышло, батя! Ну, пропустил стаканчик-другой. Так ведь винишко-то это слабенькое было, ни запаха, ни крепости, одна вода.

— Ах ты скотина! У меня сейчас нет времени спорить с тобой. Завтра после обеда получишь два круцификса.

— За что, батя?

— Получишь три, если на лекции не будешь внимательно слушать, старайся физиономию поумнее скорчить. Усек?!

Виола расцвел и поклялся, что будет сидеть на лекции с видом академика. По глазам Канижаи он понял: ему удалось умилостивить батю. Виола тут же обо всем позабыл. Глубоко вздохнув, он скорчил жалостливую физиономию и сказал бригадиру с видом несчастного погорельца:

— Ох, батя, ты только подумай, на какие жертвы нам приходится идти. Последнее время столько сверхурочной работы, всякие там открытые смены, субботники, воскресники, потом эти семинары, лекции, другие мероприятия. Меня скоро жена позабудет! Веришь ли?! А ребенок вообще меня не знает. Когда я утром из дома выхожу, еще ужасно рано, все спят. Когда же возвращаюсь, уже поздно, и они все спят. Позвольте спросить, как руководящие товарищи представляют мою семейную жизнь?

— Не хнычь. Сегодня вернешься домой засветло.

— А семейная жизнь как же?

— Нормальные люди семейную жизнь ведут по ночам. И по воскресеньям.

— А у меня в это время поросята визжат в хлеву, их кормить надо. Батя, очень прошу тебя, в порядке исключения отпусти меня с этой лекции. А потом я отработаю…

— Ничего тебе не потребуется отрабатывать, потому что ты как миленький будешь сидеть на лекции. Я никого с нее не отпущу.

— У меня семья развалится…

— Вот как? Именно сейчас? А ну-ка, дорогой дружище, вспомни, на прошлой неделе никаких лекций не было, семинаров — тоже. Не так ли?

— А сверхурочные, шеф?! Ты об этом не забывай.

— И все равно мы к четырем часам заканчивали, как чиновники. Ты спокойно мог успеть на автобус в половине пятого. А ты все равно уезжал домой только вечером. Господин Виола изволил бродить с девушкой-крановщицей, крутить с ней шуры-муры. С Марикой Ваштаг. Из кафе в кафе шлялся. Вот так, господин Виола, что касается вашей семейной жизни.

— Кто меня оклеветал, батя?

— Эта особа сама мне обо всем рассказала. Не разжалобить тебе меня. Ты — отпетый развратник, Якоб. Когда беспутничаешь, поросята почему-то не визжат у тебя в хлеву и семейная жизнь не страдает. А когдаречь идет о серьезном, нужном, интересном деле, ты сразу же начинаешь скулить, какой ты несчастный, вспоминаешь своих поросят, семью! Сразу такой бедненький становишься, начинаешь причитать: ой-ёй-ёй… К тебе, дескать, предъявляются слишком высокие требования.

Тут Якоб не нашел, что возразить. Он покорился. Поплелся в конференц-зал, уселся там в уголке и уставился на оратора так пристально, что у него чуть глаза не вылезли из орбит. Докладчику пришлось по душе благоговейное внимание слушателя, он стал обращаться к Виоле, разъяснял все именно ему, не подозревая о том, что в перерыве Виола, как обычно, смоется, а на следующее утро будет оправдываться: дескать, он считал, что лекция закончилась.

Марци Сюч жевал свою жвачку, видно решил: ничего нового ему здесь не сообщат, хотя как раз он-то и мог бы во всем разобраться, если бы захотел. Яни Шейем с наслаждением почесывался, судя по всему, мысли его были далеко отсюда. Вряд ли могла дать что-нибудь лекция и Лазару Фако: он сидел с таким видом, словно от него так и отскакивали многочисленные цифры, данные, фамилии. Он даже и не пытался что-либо понять. Папаша Таймел кивал докладчику, но на самом деле улавливал немногое. Что касается Виолы, докладчик мог выступать хоть на китайском, результат был бы такой же. Канижаи? Канижаи не очень следил за лекцией, почти не слушая оратора, он наблюдал за нами и был вполне доволен собой: ему удалось собрать бригаду на ответственное мероприятие, он сделал все от него зависящее. Перед ним уже лежал заранее приготовленный дневник нашей бригады. Как только лекция закончится, батя подскочит к докладчику и попросит его сделать запись в дневнике о встрече, которая произвела неизгладимое впечатление на ее участников. Непременно скажет при этом, что материал лекции еще долго будет служить предметом обсуждения в бригаде. Попросит практического совета на будущее, так сказать, на перспективу…

Н-да, наш батя никогда не передоверяет успех случайностям. Даже когда речь идет о повышении культурного уровня членов «Авроры».

Скоро исполнится двенадцать лет, как батя со своей бригадой первым на заводе добился звания бригады социалистического труда. Это звание единодушно было присвоено «Авроре» еще в 1960 году, причем на торжественном собрании Канижаи сказал, что, дескать, вся бригада, засучив рукава, с удвоенной энергией будет работать на благо родного предприятия, будет стремиться стать маяком для всех.

— Мы принимаем участие в соцсоревновании не для того, чтобы плестись в хвосте, мы непременно добьемся победы, — гордо заявил тогда батя.

А метод, с помощью которого Канижаи решил одержать победу, был предельно прост, но эффективен: надо иметь лучшие показатели не только на производстве, но и выполнять все, что требует руководство. Всегда и во всем быть первыми.

Бригада «Аврора» первой на заводе совершила коллективный выход в театр. «Аврора» была первой бригадой, в которой добились стопроцентного посещения политсеминаров. Члены бригады «Аврора» все до единого записались в заводскую библиотеку и регулярно ее посещали. У нас в бригаде все имели образование не меньше восьми классов.

В начале шестидесятых годов папаша Таймел и Лазар Фако снова уселись на школьную скамью. У них было по шесть классов образования, и Канижаи заставил их пойти учиться. Конечно, они долго сопротивлялись, ссылаясь на возраст, дескать, зачем это нужно, внуки над ними будут смеяться, это ж стыд и срам… Но Канижаи был неумолим. Или школа, или бригада.

— А вдруг на второй год оставят?

— Ну, что вы за тупоумные оба? Вам не надо будет надрываться в учебе, в вашем возрасте вам всегда троечку натянут, главное, иметь аттестат об окончании восьмилетки. А потом никто никогда ими не поинтересуется, чтобы проверить, пятерки, четверки или тройки в нем и по каким предметам. Главное, не заикаясь отвечать на самые простые вопросы учителя или как попугай за ним все повторять, и троечка обеспечена. Разумеется, ни одному педагогу и в голову не придет вас, стариков, в лужу посадить, не бойтесь.

На всякий случай, Канижаи все-таки прикрепил к старикам в качестве наставников Мишу Рагашича и Яни Шейема, чтобы те вдалбливали Фако и Таймелу учебный материал, тормошили их, не оставляя в покое до тех пор, пока не получат аттестат.

Так в один прекрасный день наши старики получили официальный документ с подписями и печатями. Разумеется, они не стали профессорами, вряд ли приобрели прочные знания, но документ был получен, и статистика у нас стала просто замечательной.

Роль идеальной бригады мы вынуждены были играть долгие годы. И, честно говоря, голова у нас из-за этого не болела. Раз наш вожак, бригадир Янош Канижаи, предписывает нам что-то, раз он считает это нужным и важным, что ж, черт подери, мы все выдюжим, любые нагрузки — и производственные и общественные. Культура тоже требует жертв, подбадривал нас батя; он-то прекрасно понимал, что нам все это поднадоело, что у нас есть свои собственные интересы и что мы все нагрузки рассматриваем как неминуемое зло, которого невозможно избежать, потому что иначе батя поднимет страшный шум и мы лишимся части благ, которые нам обеспечены членством в «Авроре».

Конечно, многие мероприятия нельзя было считать пустой тратой времени. Иной раз человек и для себя почерпнет что-нибудь полезное, а то и мероприятие окажется интересным, нужным во всех отношениях. Но, правда, частенько мы, доверчиво входя в очередной храм науки или культуры, который нам предписывалось посетить, и довольно равнодушно взирая на колонны, картины, позолоченные скульптуры, слушая всякие там расчудесные песни-арии, разные чудные церемонии, проповеди, речи, — мы их, честно говоря, не очень-то и воспринимали. А иной раз даже замечали, что храм-то не настоящий, позолота — поддельная, да и музыка фальшивая, скрипучая, механическая.

Но иногда случалось видеть и подлинное чудо, мы попадали в настоящий храм, но и там по-прежнему чувствовали себя неуютно. Ведь даже прекрасную девушку нельзя полюбить только по приказу. Мы все способны на любовь, но не по указанию свыше.

У каждого из нас есть любимые занятия: и у Миши, и у меня, и у Марци, и у Яни Шейема. Но только, так сказать, вне стен храмов. Скажем, в нашем бригадном дневнике ничего не было сказано о многочисленных лексиконах и энциклопедиях, собранных Рагашичем; ничего там не говорилось и о множестве книг, которые я прочитывал дома по вечерам, не представлены там изделия рук Яни Шейема, свидетельствующие о его таланте; нет там и лекций по истории, которые читает нам папаша Таймел; никак не отражены в этом дневнике увлечение Марци Сюча эстетикой кинематографа или хобби Якоба Виолы — разные религиозные верования и мифы. Не опишешь на страницах бригадного дневника огромный жизненный опыт Лазара Фако, да и академические познания, мастерство, золотые руки нашего бати.

В дневник мы занесли упоминание о прошлогоднем бале, который был устроен по случаю окончания сбора винограда. Мы тогда получили от начальства особую благодарность, поскольку взяли на себя роль хозяев. Она заключалась в том, что в течение двух дней мы готовили по вечерам декорации, а вечером в день бала встречали приглашенных артистов.

Разумеется, у человека со временем все усиливается сомнение в необходимости всей этой суеты, которой якобы скрашиваются наши довольно однообразные будни.

Однако наш батя не терпел подобных сомнений. У него на все был один ответ: вам никогда ничего не нравится! И на голову скептика тут же обрушивалась добрая дюжина ругательств.

Действительно, зачем придираться? Показатели у бригады все лучше и лучше по всем статьям — можно только аплодировать.

Кстати, вот и сегодня: все мы были на лекции. Вопросы прозвучали вполне солидные и пристойные. Все остались довольны. У Канижаи появилась новая возможность похвастаться записью в полстраницы.

С гордостью батя демонстрирует запись нам.

— Видите, ребята! Не каждая бригада имеет подобную запись о повышении своего культурного уровня. — На мгновение он задумался, в голову ему пришло совсем другое. Он вспомнил о работе. — Всех завтра прошу прийти на час раньше, будем устанавливать станины!

Конечно, надо наверстывать упущенное. Только Лазар Фако забеспокоился:

— Мы-то будем, Янош, а крановщиков ты предупредил?

— Надо будет, я с краном сам управлюсь, было бы кому внизу работать.

И пошло-поехало… Всю декаду работы было навалом. Но Канижаи целыми днями напролет почему-то сидел в конторке, перебирал какие-то бумажки, что-то записывал, подсчитывал.

— Уж не обнаружились ли какие-нибудь нелады, батя? — спрашивали мы у Канижаи.

— Нет. Но не мешайте.

— Мы по твоим глазам видим, батя, что что-то не так. Концы с концами не сходятся?

Канижаи отрицательно покачал головой:

— Вам все шутки шутить! Скоро год заканчивается.

— Неужто ты поэтому загрустил? Новый начнется. Не грусти, батя!

— К подведению итогов надо заранее готовиться, отчет писать. Умники.

— Верно, батя. Но что там цифры говорят?

— Ничего плохого. Официальные показатели и в этом году отличные.

— А неофициальные?

— Еще лучше.

— Выходит, нам опять золото светит?

— Да.

— Тогда чего ты волнуешься? К чему столько бумаг?

— Не люблю сюрпризов. Полно разных придир, которые норовят сделать так, чтобы ты о каждую железяку споткнулся.

— Ну, батя, ты все ловко умеешь обставить, комар носа не подточит, — посмеивались мы и цинично ему подмигивали с видом соучастников.

Мы давно знали: батя наш стремится к большему, чем «золотой знак», хотя откровенного разговора на эту тему между нами никогда не было. Но прошел слушок, что бригаду «Аврора» собираются отметить высокой правительственной наградой за отличные производственные показатели и верность родному предприятию. Словом, мы были уверены: батя волнуется из-за этого, вот и подсчитывает.

Вскоре мы получили новую боевую задачу: довести до кондиции партию холодильников по зарубежному заказу. Для начала к нам заявился Андраш Энекеш, тот бородатый инженерик и представитель внешнеторгового объединения, который недавно принимал нашу работу в Шорокшаре. Теперь он заскочил к нам сообщить приятное известие: работа выполнена отлично, без брака, машины действуют безотказно, наши зарубежные коллеги вполне удовлетворены. Мы, разумеется, распустили хвосты от гордости, дескать, и не сомневались, заранее знали, что так и будет. Однако нам по душе пришлось это посещение инженера.

— Этот Энекеш — парень стоящий. О нем вполне можно сказать: не одежда его красит, — весело заметил Виола.

Тем более странно прозвучал комментарий Канижаи:

— Ничего, он от этого быстро отвыкнет. После трех-четырех случаев поймет: все, что выходит из моих рук, всегда отлично сделано, он это будет считать само собой разумеющимся. Поймет, что рекламаций не бывает. И не будет бегать выражать свой восторг по поводу каждой партии установок.

Зима пришла рано, выпал снег, ударили морозы. Мы не проявили особого восторга, когда в один прекрасный день Канижаи нам сообщил о том, что опять придется ехать в «жестяной дворец», на шорокшарскую базу. Надо заново отладить выпотрошенные холодильные установки. Но нам следует держать фронт и на заводе. Батя приказал Виоле, Лазару Фако и мне взяться за работу в Шорокшаре, остальные будут вкалывать на заводе. В понедельник батя вместе с Марци Сючем собирался подвести нам в Шорокшар кое-какие детали: краны, прокладки, клапаны, чехлы, наполнители и тому подобное. И денька за два мы с этим заданием справимся.

Рано утром холодище страшный, с трудом разогреваешься до нужной в работе кондиции. К тому же вокруг «жестяного дворца» никто не считал нужным убирать снег, обкалывать лед. Мы то скользили по ледяной корке, то месили снежную кашу. Виола встал к циркулярной пиле, чтобы нарезать необходимые по размеру трубки. А пока он их нарезал, мы с Лазаром бездельничали и время от времени хлопали друг друга по спинам, чтобы хоть немного согреться.

— Скучаете, друзья? — стараясь перекричать визг пилы, позвал нас Виола. — Вы хоть бы снег убрали, что ли, а то он скоро таять начнет.

Мы схватили лопаты, вышли наружу и навалились на сугробы, стараясь привести окружающий пейзаж хоть в какой-то божеский вид. Скрипел снег, лопаты скрежетали по бетону, трещал лед. Поэтому мы сразу и не услышали, как смолкла вдруг пила. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге показался Виола. Видно было, что он смертельно испуган. Заикаясь, он проговорил:

— Г-г-гос-ппо-ди! Я се-себе руку от-трез-зал!

Виола повторил эту фразу по крайней мере раза три. Он бледнел прямо на глазах. Переминаясь с ноги на ногу, Виола прижимал к груди правую руку, из которой текла кровь.

— Черт тебя подери, бедолага несчастный! Что же ты натворил?! — закричал я на него, но сам от испуга и растерянности не мог сдвинуться с места. Мне не хотелось верить, что произошло непоправимое, но, к сожалению, то, что мы увидели, говорило именно об этом. Лазар Фако первым отбросил лопату и бросился к Виоле, он пытался выяснить самое важное: Виола просто порезал руку или отрезал себе пальцы.

Виола повернул руку тыльной стороной, и мы увидели страшную рану. Рука напоминала раскрытую тетрадь, так сильно была рассечена пилой. Безымянный палец вообще держался на лоскутке кожи. Кровь лилась ручьем.

Тут до нас наконец дошло, что мы должны быстрее перевязать Виолу, только чем? В «жестяном дворце» даже не было аптечки! Я уже собрался скинуть спецовку, чтобы оторвать рукав рубашки, но Лазар остановил меня:

— Не нужно! — Он обхватил Виолу за плечи и умоляюще просил его: — Ты, браток, прижимай руку, прижимай, чтобы кровь так не шла. Идти-то можешь или нам тебя понести?

Виола молча двинулся вперед, его пошатывало. Мы поддерживали его с обеих сторон, за плечи и локти, чтобы он случайно не поскользнулся и не упал на скользком бетоне. Мы старались ступать осторожно, приминая снег перед ним.

Чтобы добраться до конторки, нам надо было пройти через территорию трех будущих цехов. Там дежурила администратор, тетушка Мари Чока, она была по образованию медсестрой.

Несколько складских рабочих удивленно взирали на наше странное шествие, кто-то даже направился за нами следом к конторке. Там стоял шкаф с намалеванным на нем красным крестом. Виола без сил упал в кресло, положив руку на стол. Ладонь его алела, как страшный цветок с белыми краями. Тетушка Мари вздрогнула, увидев ее, проглотила слюну, но справилась с собой и начала выполнять привычную, заученную за долгие годы практики процедуру: чистить, промокать, дезинфицировать руку Виолы. Лазар по-прежнему держал Якоба за плечи, я же поспешно вызвал по телефону «скорую». Потом я набрал номер нашего сборочного в Андялфёльде и попросил Канижаи.

Якши был в шоке, он лишился дара речи. Тетушка Мари Чока пыталась его расспросить, но вместо него на вопросы отвечал старик Фако.

Затем мы стали ждать «скорую». Я смотрел на Якоба, пытаясь перехватить его взгляд, но безуспешно, глаза у него лихорадочно блестели и бегали! Я постарался потихоньку выскользнуть из конторки: присев на ступени, достал пачку сигарет и закурил. Мысли у меня путались. Страшное впечатление вызвала не сама рана на ладони Якоба, а его застывшее как маска лицо. В глазах у него был какой-то животный страх. Такие глаза бывают у раненого зверя, который никак не может понять, что с ним произошло.

Я заметил, что сам я весь перепачкался кровью, но только махнул рукой: спецовка и так вся в пятнах.

Врач «скорой» не сообщил ничего утешительного:

— Очень серьезное увечье. Два пальца, вряд ли удастся спасти — их придется ампутировать. Что касается среднего, то ничего определенного тоже пока нельзя сказать.

Диск циркулярной пилы врезался в ладонь и прошел наискосок. Были изуродованы нервы, сухожилия, кровеносные сосуды, мышцы. Но вот что было странно: во время работы человек никогда не держит ладонь вот так под пилой.

Когда примчался Канижаи, мы вместе вернулись в «жестяной дворец» и попытались восстановить ход трагического события. Мы встали на следы, оставленные ногами Виолы, протягивали руки к диску пилы, пытаясь понять, как он мог так пораниться. Но так и не смогли найти разумного объяснения случившемуся. Защитный щиток не позволял подсунуть руку под зубья пилы. Откуда тогда эта огромная треугольная рана? Как все это вышло? Может, диск пилы дважды резанул по ладони Якоба?

Можно было лишь предположить, что кусок трубы, который Виола подгонял до нужного размера, как-то застрял в пиле, и она начала вибрировать, нагреваться, дрожать. И бедолага Якоб, чтобы тотчас же остановить пилу, вероятно, зашел с другой стороны и попытался расцепить зажимы, державшие злосчастный кусок. Из-за вибрации пилы Якши и получил удар металлического диска. Возможно также, что, схватившись за раскаленный кусок трубы, он инстинктивно отдернул руку и тут попал под стальные зубья. В этот же момент пила, наверное, все-таки перерезала трубку, опять качнулась и нанесла новое ранение несчастному Якобу, который из-за предохранительного щитка не видел, где в этот момент находится лезвие.

Лазар Фако высказал предположение:

— В такой момент человек не чувствует боли. Боль завсегда позже приходит. Когда в тебя пуля на войне попадает, то же самое бывает. Якоб, видать, испугался, стал размахивать руками и еще раз напоролся…

Но догадки, разумеется, в протокол не занесешь.

— С машиной что-то стряслось. С пилой этой дурацкой! — задумчиво протянул Канижаи. — Виола работал нормально. Вы все поняли?

Мы согласно кивнули.

— Вы ведь во дворе были.

— Да, мы снег сгребали.

— И ничего не видели.

— Увидели уже изуродованную ладонь Якоба.

Канижаи промолчал.

— Это верно, что пальцы не удастся спасти? — спросил Лазар Фако.

— Куда его повезли?

— В Колтайскую больницу.

— Я днем туда съезжу.

— А до этого что нам здесь делать?

— Ни до чего не дотрагивайтесь. Сюда приедет разбираться комиссия.

— А работа?

Батя даже не обратил внимания на эти слова:

— Этот несчастный случай ударил не только по Виоле, но и по мне.

— О холодильниках не беспокойся, батя, Мы вдвоем сделаем.

— Заскочите куда-нибудь погреться.

— Ты пойдешь с нами?

— Вы что, не слышали? Марш отсюда, живо!

Пришлось оставить Канижаи одного. Он мерил шагами «жестяной дворец». Мы же с Лазаром зашли к ребятам в ремонтный; они там ремонтировали компрессоры. Старика Фако в тепле разморило, и он уснул, а я не мог сидеть без дела и попросил у коллег какой-нибудь работенки.

Через пару часов появился батя, который нас едва отыскал.

— Пошли со мной, расскажете обо всем членам комиссии.

На полпути к «жестяному дворцу» Лазар Фако внезапно остановился.

— Пила! Она ведь была выключена!

— Ну и что?

— Пила стояла. Когда Якши вышел к нам, пила не работала.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Несмотря на рану, на шок, на то, что у него ум за разум зашел, он все-таки выключил пилу. Поняли?!

Как не понять. Выходит, у Якоба, как у нас у всех, работа настолько глубоко засела в мозгу, в нервах, что он прежде всего выключил пилу, только потом кинулся за помощью. Вспомни Якоб об этом лишь в больнице, он вскочил бы с койки, извинился перед докторами, попросил его на часик отпустить и побежал бы в Шорокшар выключить пилу, а потом вернулся бы обратно и сказал: «Дорогие врачи, продолжайте свое дело…»

Виола, как мне кажется, в своей самозабвенной любви к любым машинам и станкам, на которых работал, превзошел нас всех.

В комиссии было четверо: старший мастер Переньи, женщина от инженерно-технического персонала, дядюшка Дюри Тараба, представитель отдела техники безопасности, и Геза Хайновер, начальник местной заводской охраны.

— А не пьян ли он был?

Хайновер пристально уставился на нас, словно мы были сообщниками Виолы в каком-то преступлении.

Конечно, проще всего на работягу свалить. Окажись Виола пьян, для Хайновера и компании все было бы проще простого. Записывай в протокол и порядок… Рабочий сам во всем виноват, он и несет ответственность за несчастный случай. Обычно комиссии стараются сразу же подвести к подобному выводу.

— Я спрашиваю, не был ли он пьян? — снова резко прозвучал вопрос.

— Эх, если бы он был пьян! — воскликнул старый Фако.

Неужто непонятно? Надо просто знать Виолу. Якоб вообще отличался осторожностью, а уж если выпивал немного, то работал вдвойне осмотрительно. Хоть он и любил машины, станки, всякие механизмы, но при этом и побаивался их. Основательно выпив, он никогда не подходил к станку. Сегодня же он приехал в Шорокшар к шести утра, отдохнувший, выспавшийся и свежий.

— Кому не приходилось пилой железяки резать, тот, конечно, никогда себе ладонь не раскроит, — вырвалось у меня.

— Что вы хотите этим сказать?

— Работяга за свою зарплату вынужден каждый день вкалывать так, что об опасности и не печется.

Мне, конечно, тут же возразили: «Несчастные случаи — явление отнюдь не закономерное».

— В нашей бригаде с момента ее создания не случалось такого, из-за чего пришлось бы протокол составлять. За двенадцать лет — ни единого раза. Выходит, мы технику безопасности соблюдаем, на рожон не лезем, — спокойно проговорил я. — Но наша работа — не детская забава, в разных переделках побываешь.

Дядюшка Тараба примирительно заметил, что они, дескать, призваны точно и беспристрастно расследовать прискорбный несчастный случай. И вовсе не собираются перекладывать вину на пострадавшего, которому и так туго пришлось. Решение они вынесут после тщательного анализа того, при каких обстоятельствах случилась беда. И попросил нас не нервничать, не спорить, а помочь выяснению истины.

Мы со стариком Лазаром поведали все, что знали.

— Зачем потребовалось работать этой пилой?

— Нужда заставила.

— Что за нужда?

— Нужда, вызванная необходимостью выполнения производственного задания, дорогие товарищи. Работу надо делать, план выполнять, не так ли? При любых обстоятельствах, в любых условиях работа ведь главное. У нас в бригаде такой закон.

— Работа определяется инструкциями. Кстати, кто возглавлял вашу группу?

— Он сам и возглавлял. Якоб Виола, собственной персоной. В такого рода операциях он — самый опытный из нас.

Все остальное для протокола им продиктовал Канижаи. Он, разумеется, старался всячески выгородить Виолу. С удивлением я услышал: батя не отрицал, что сам проявил халатность. Словно он готов был пожертвовать собой, только бы выгородить Якоба.

Комиссия удалилась на небольшое совещание.

— В этом деле еще многое не ясно, многое предстоит выяснить, — торжественно заявил дядюшка Тараба. — Конечно, очень важно, как отнесется к этой прискорбной истории руководство.

Канижаи из Шорокшара на такси помчался прямо в больницу.

Врач «скорой» ошибся. Точнее говоря, девять из десяти докторов сказали бы то же самое: необходимо ампутировать два пальца — мизинец и безымянный. В подобных случаях, при тяжелых травмах так и предписывается поступать. Виола же попал к молодому талантливому врачу, который не пошел по пути наименьшего сопротивления. Видно, он с сочувствием отнесся к беде молодого, полного сил и энергии человека.

Перед врачом в приемном отделении сидел мускулистый, загорелый, широкоплечий парень в грязной синей спецовке и мокрых от талого снега сапогах. Он пребывал в полном унынии, ерзал на стуле и явно трусил. Было видно, что этот человек занимается тяжелым физическим трудом, как говорится, собственными руками создает материальные ценности. Так уже сложилась его жизнь. Родители живут в деревне. Виола работает не только на заводе, но и на приусадебном участке отца, откармливает свиней. Вместе с женой откладывает деньги, у них уже есть участок, они мечтают построить собственный дом. Через несколько лет они, вероятно, смогли бы туда переселиться.

Виола кончил восемь классов средней школы, но мало что сохранил из приобретенных знаний. Профессия у него хорошая, он ею доволен. Зарабатывает неплохо, как и все венгерские квалифицированные рабочие.

Врач внимательно изучил рентгеновские снимки и решил выбрать более сложный путь консервативного лечения. Он потрепал Виолу по плечу:

— Выше голову, дружище! Подлечим тебе руку, приведем в норму. Конечно, это потребует времени…

Когда батя приехал в больницу, Якоба готовили к операции. Бате удалось переброситься с Виолой несколькими словами:

— Послушай, сынок. Послезавтра к тебе придут люди из комиссии по расследованию несчастного случая. Ты знаешь об этом, верно?

— Знаю, батя.

— Ты должен по-умному вести себя.

— Мне сейчас трудно умным быть, батя.

— Говори только самое необходимое. Расскажи, как все случилось.

— Да я сам не знаю, как. Понял только, что резанул руку. Остальное и мне непонятно.

— Скажи им, что внезапно обнаружил нелады в работе циркулярной пилы. А уже потом почувствовал боль. Понял, что диск врезался тебе в руку. А все остальное тебе не ясно.

— Батя! Перестань! С меня хватит изуродованной руки! Как мне жить-то теперь?

— И все же я прошу тебя повторить, что ты скажешь комиссии для официального протокола.

Виола повторил. Канижаи удовлетворенно кивнул:

— Порядок. Об остальном не беспокойся. Я все улажу.

— Новую пятерню даже ты мне не обеспечишь.

— Доктора сделают…

— Что со мной теперь будет, батя?

— Не волнуйся, по миру не пойдешь. Мы тебя в обиду не дадим.

Когда батя вернулся на завод, мы только что тянули жребий. Решали, кому ехать домой к Виоле сообщить, что сегодня он не придет.

— Ну, и кому выпало? — спросил Канижаи.

— Яни Шейем вытащил короткую спичку. Уже уехал.

На следующий день, к вечеру, мы гурьбой отправились в больницу к Виоле. Там уже была Жужа, его жена. Мы обступили кровать, чувствуя себя довольно скованно и глупо. В подобных случаях всегда чувствуешь себя неловко, не знаешь, что говорить. Мы потоптались вокруг постели Якоба, потом как по команде стали выкладывать подарки.

Потоптавшись еще немного у кровати Виолы, мы вскоре начали прощаться. Канижаи вместе с Жужей отправились на поиски главврача. Когда мы уходили, Виола окликнул Яни Шейема:

— Останься, Яника.

Едва остальные скрылись за порогом, Виола тихо проговорил:

— Вот уж не думал, что батя меня под пилу подставит.

— Ты, парень, видно, от горя рехнулся?!

— Как раз наоборот. Я очень даже в своем уме. И о многом передумал, лежа здесь. Вспомни-ка, кто в последний раз на этой пиле работал? Когда мы штурмовщиной занимались в «жестяном дворце». Припомнил? А?

— Вроде батя да папаша Таймел.

— Ну, Таймел в таких штуковинах не очень-то разбирается.

— Батя, кажись, что-то резал.

— Точно! Он тогда еще нервничал, торопился и, видно, сломал пилу.

— Быть не может, дружище!

— Но вы не бойтесь, Яника, я никому об этом не скажу. Ни бате, ни комиссии. А вот тебе сказал… Я ведь в бригаде не первый год, кое-что просек.

— И все-таки, старина, что-то не сходится. В котором часу ты включил пилу?

— Может, в половине седьмого, может, без четверти семь. Как притащили трубы и Богар разметил их.

— А когда несчастный случай произошел?

— Около восьми.

— А до этого?

— Что до этого? Что могло быть? Я работал. По нужным размерам нарезал трубки. Этак дюжины три уже нарезал. Шло все без сучка без задоринки. Богар вместе с Лазаром снег расчищали. Вот как было.

— Ну, видишь?

— Что это я должен видеть?

— Утром пила была в полном порядке.

— Время требовалось, чтобы неисправность дала о себе знать.

— Ты что-нибудь заметил?

— Просто пила подпрыгнула.

— Что, что?!

— Ей-богу, сам не пойму, в чем дело, но подпрыгнула!

— И все же как все это случилось, Якши?

— Труба вдруг задрожала, а пила завизжала, как сирена «скорой». Я, честно говоря, струхнул. Ну, думаю, сейчас рванет и кусок трубы прямо в руку угодит! Решил вынуть трубу из зажимов. Что иначе сделаешь? Зашел с другой стороны, придерживая кусок трубы, и почувствовал удар прямо в руку. Но боли не было. Никакой боли. Только рука сразу стала как чужая.

— Старина, позабудь ты обо всем. Понял? Забудь! Кто бы тебя ни спрашивал, ты толком ничего не знаешь, не помнишь! Слышал меня?! Упомяни о хлопке, щелчке или о чем-нибудь подобном. Им этого вполне достаточно. Ни за что не рассказывай, что обходил пилу, пытался вынимать трубу из зажимов.

— Честно говоря, я до конца и не помню, как все было…

— Ты и так слишком многое помнишь. Заруби себе на носу: вокруг пилы ты не скакал. Ясно?

— Ничего мне не ясно.

— Поэтому положись во всем на батю. Он лучше умеет такие дела обделывать.

— Тут уж обделывай не обделывай, все едино — рука изуродованной останется.

— Но остальное будет — о’кей. А вообще-то сейчас тебе нельзя волноваться. Попроси у сестры «утку» и спи. Это самое умное, что ты можешь сделать.

Когда Яни выскользнул из палаты Виолы, мозг его лихорадочно работал. Он думал о том, что пила, видно, и впрямь была испорчена, а это может повлечь за собой новое разбирательство. Пилу эту где-то отыскал батя, прибрал к рукам и вскоре ее отправил в «жестяной дворец». Разумеется, мы радовались: не придется вручную пилить всякие там дурацкие железяки. Это было бесплатное приобретение. Однако пила, разумеется, не проходила тщательного техосмотра и поначалу даже не была должным образом оприходована, бригада пользовалась ею нелегально. Но на участке в Шорокшаре начальство ее приобретение одобрило, на пиле был проставлен инвентарный номер, и тамошние механики от случая к случаю ее осматривали и смазывали, но больше для проформы. В конце концов, в ее исправности заинтересованы те, кто ею пользуется. Можно, конечно, сейчас поднять шум. Но к чему это приведет? Если несчастный случай произошел из-за дефекта в механизме, виновато начальство, начиная с Канижаи и выше. Но в луже окажется прежде всего наш батя. Если же Виола нарушил правила техники безопасности, тогда виноват он сам. Но Якши подводить никак нельзя. Остается Канижаи. Хватит ли у него сил удержаться на ринге после такого удара?

Надо предупредить его, чтобы держал ухо востро. Он и сам это прекрасно понимает. Еще лучше, чем мы.

Мы сидели на скамейке перед входом в больницу, Лазар стоял напротив. Отчаянно жестикулируя, он убеждал нас в необходимости проявлять твердость духа.

— Чего ты добьешься твердостью духа, старче?!

— Неужто не понимаете, ребята? Как бы тяжко ни болел человек, если он сам по-настоящему хочет поправиться, то непременно на ноги встанет. Твердость духа поболе стоит, чем лекарства да доктора.

— Без врачей одно желание мало значит, отец, — попытался я трезво оценить положение. — От твердости духа ладонь у Виолы прежней все равно не станет.

— Эх, что ты обо всем этом можешь знать?! Я тебе точно говорю, парень, что ладонь — дело второе. Главное, чтобы у горемыки Якоба вера в собственные силы не ослабла. Твердость духа не нарушилась бы. Всем у человека душа заправляет, и ладонью тоже.

— Верно, — поддакнул папаша Таймел, словно хотел сказать «аминь».

— Представим себе, прошу покорно, нынешнее человечество. Мы ведь силу большую взяли. Ракеты там разные, атом, умные машины, механизмы, хитрые штуковины: колесики там, шестеренки. Но человек-то каким был, таким остался, прошу покорно. Все одно не знает, что с ним завтра произойдет. Знаете вы это или нет?

— Может, я завтра в кого втюрюсь? — заржал Марци Сюч.

— А может, богу душу отдашь! — мрачно оборвал его папаша Таймел.

— Еще неизвестно, отец, хорошо ли было бы, если бы мы могли в завтра заглядывать, — не согласился я.

— А я вот считаю, что хорошо, — упрямо заявил не на шутку рассердившийся старик. — Это здорово: знать, что́ с нами будет!

— А по-моему, было бы хуже. К примеру, я знаю, что завтра себе шею сверну. Ну и что? Я же ничего изменить-то не смогу, время-то мне не опередить, чтобы помешать этому.

— Ты просто-напросто не пойдешь туда; где тебе грозит опасность. Вот о чем речь идет.

— Предсказания будущего — полнейшая глупость, — пренебрежительно махнул рукой Рагашич.

Однако старик Лазар продолжал парить на крыльях своей необузданной фантазии.

— Вовсе не глупость, прошу покорно. Было бы просто замечательно заглядывать в будущее или возвращаться в прошлое. Ты только представь себе такую возможность.

— Ты, видно, папаша, последнее время слишком подолгу у телевизора сидишь и слегка переутомился. Здоровье побереги.

— Я вам серьезно говорю, прошу покорно. Если бы я мог в прошлое возвращаться, то сейчас же туда отправился бы и исправил все, что когда-то напортачил! — Лазар пришел в неописуемое возбуждение и даже подпрыгивал на месте. — У меня бы голова за свои ошибки не болела. И у тебя тоже.

— Ну перестань, старче! И без тебя тошно! — взмолился Рагашич. — Конечно, клево было бы, если бы Виола мог вернуться в прошлое и за минуту до несчастного случая остановить пилу. И расхохотаться до упаду над всеми. Это было бы просто классно. Но это все сказочки, старик, — с этими словами он притянул Фако к себе и усадил рядом на скамью. — Ты папаша, не понимаешь разницы между желаемым и действительным. Глупые мечты — самая большая глупость на белом свете.

В этот момент на ступенях появился Канижаи. Вид у него был весьма озабоченный.

— Руку ему спасут и те два пальца — тоже. Но работать этой рукой, как прежде, он все равно не сможет.

— И не должен будет! — прокричал в ответ старик Фако. — Мы вместо него поработаем. Разделим между собой его долю работы. Каждый из нас станет делать чуть больше, чем обычно, вот и все. А Якоб будет подносить инструмент, помогать, держать, дирижировать краном. Ну, всякое такое. Не знаю, еще что-нибудь найдется. Продукции прежней будем выпускать столько же, ну и деньжат будем получать не меньше. Шесть человек и за седьмого смогут вкалывать. Правду я говорю? Надо ему сказать, чтобы он не переживал, не убивался зря!

— До этого еще очень далеко, Фако. Руку по частям будут оперировать. Трансплантации будут делать, хрящики, косточки заменять. И еще лечебной гимнастикой с ним заниматься, укреплять ладонь и кисть.

Мы приумолкли, а Канижаи продолжал:

— А пока главное, чтобы удалось компенсацию пробить. Разницу между его среднесдельной и деньгами, которые Виоле полагаются по больничному. Я добьюсь, чтобы он ее получал.

— Но рано или поздно его выпишут.

— Ему инвалидность дадут. Плюс компенсация, о которой я говорю.

— Это точно?

— Пока идет расследование, подождать придется. Но я себя не пожалею, а добьюсь для несчастного Якоба всего, что только можно.

Яна Шейем слушал батю, стоя на ступеньках лестницы, ведущей к главному входу больницы.

— Но какой ценой, батя? Ты ради Якоба хочешь пожертвовать собой?! Им нужен козел отпущения, виновник случившегося. Кто-то обязательно должен понести наказание. А компенсация для Виолы уже потом.

— Ну и что? Получу выговор? Еще один. Все равно компенсация для Якоба важнее. К тому же, если положить на весы мои прегрешения и мои заслуги перед заводом за двадцать семь лет работы, думаю, они все-таки перевесят.

— И все равно, батя, эта история большую шумиху вызовет.

— Я только об одном жалею: всю бригаду ведь в грязи вываляют. А мы шли на получение звания лучшей бригады завода и «золотого знака».

— Как-нибудь переживем, — бросил Яни.

— Неверно! — вдруг завелся Рагашич. — Бригада-то ни в чем не виновата. Почему мы должны страдать?

— Коли вместе радуемся, плакать тоже вместе надо.

— Звучит как лозунг, батя.

— Так гласит устав нашей бригады.

— Выходит, плох устав, устарел он.

— Трудно судить. Одно ясно: это будет решаться не здесь и не нами. Завтра с утра мы с тобой, Богар, зайдем к Переньи.

— Зачем?

— Есть спецзадание, и мы наметили тебя для этой работенки. Переньи объяснит тебе, что ты должен будешь делать.

— А холодильники?

— Миша тебя подменит. Они с Яни Шейемом и стариком гномом справятся. И Марци будет на подхвате, я его буду посылать, где труднее.

— Это ведь двойная работа, да еще при такой гонке. Зачем тебе это, батя?! Попроси прислать подсобников!

— Нет! «Аврора» до сих пор обходилась без них. Надо было, и за десятерых работали. А теперь нам тем более нельзя канючить — дескать, тяжко, не справляемся. Помогите!

Однако и канючить и ругаться охотники нашлись.

На следующее утро все и началось. Еще до смены мы заметили: на нас стали как-то косо поглядывать, перешептываться. Чертовщина какая-то! До нас долетали обрывки фраз, замечания, шуточки, но толком никто ничего не мог понять.

Лазар Фако брел по заводскому двору за точильным диском. У заводского склада грузчик Элемер Сабо и водитель автокара Пали Вашбергер укладывали кое-что на тележку. Обращаясь к старику Фако, Вашбергер прокричал:

— Лазар, вас что, и вправду вывели на чистую воду?

— Хрена с два. Кто это вам сказал?

— Все говорят, что «золотого знака» вам в этом году не видать! А с тем, что за прошлый год получили, придется расстаться. Хотя бы на время!

— С какой стати?

— Говорят, вы очки втирали. Канижаи приписки делал. Мол, по поводу и без повода вам проценты зачисляли! Вот так и набегало каждый раз сто двадцать пять процентов. А?

— Грязная клевета!

— Не скажи. Дыма без огня не бывает…

— Катись ко всем чертям! Всем ясно, у нас полно завистников!

Когда Лазар нам об этом рассказал, папаша Таймел собрал сумку с инструментами и отправился бродить по заводу, по двору и конторским помещениям, словно его вызвали для ремонта. При этом он слушал в оба уха и смотрел в оба глаза. Присматривался, приглядывался, кое с кем перебрасывался словечком-другим. Слухи множились, самые вздорные, зловещие сплетни. Словно кто-то специально задался целью оговорить нашу бригаду.

Мало нам несчастного случая, теперь еще эти слухи.

Папаше Таймелу удалось узнать следующее. С неделю назад в дирекцию на Канижаи пришла анонимка. Якобы он обманывает рабочих при закрытии нарядов. Другие утверждали: обнаружена большая пропажа деталей в материалов из сборочного, и следы, дескать, ведут в нашу бригаду. Но большинство слышало: Беренаш получил анонимку на Канижаи, в которой говорилось, что уже долгие годы наш бригадир добивается высоких результатов обманным путем и к тому же по блату получает большие денежные премии для себя и своих дружков.

Мы ушам своим не поверили. Беренаш дал ход анонимке? Но ведь он обычно, если возникали какие-нибудь проблемы, приходил к нам в бригаду и доверительно просил, чтобы мы во-всем разобрались. А всякие анонимки, не читая, просто выбрасывал в мусорную корзинку. Неужели за всем этим что-то кроется?

А во время утреннего перерыва бригадир «Гагарина», коллега Никола отправился в завком и совершенно официально потребовал, чтобы с него сняли все вздорные обвинения и подозрения. Дескать, профсоюзный комитет должен срочно разобрать его протест и дать опровержение. Когда к Беренашу вернулся дар речи, которого он от изумления лишился, настолько неожиданным оказалось требование Николы, он спросил у бригадира, что в конце концов произошло. Никола заявил, что он не писал никаких анонимок, не доносил на Канижаи. Но, мол, все почему-то уверены, что именно он заварил всю эту кашу. Тут Беренаш разозлился:

— Речь идет вовсе не о какой-то там анонимке. Канижаи пока вообще надо оставить в покое, ему хватает неприятностей из-за несчастного случая с Виолой! Ведется расследование, составляется протокол. Пока расследование не будет доведено до конца, ни о чем нельзя судить точно и конкретно!

И с этими словами он буквально вытолкал Николу из завкома.

У нас в большом сборочном работает восемь бригад. Шесть из них работает на конвейере, а две — «Гагарин» и «Аврора» — производят комплексный монтаж и наладку оборудования. Конечно, нашим успехам завидовали многие, а между «Авророй» и «Гагариным» уже больше десяти лет шла жестокая борьба за первенство — за звание лучшей бригады сборочного, да и всего завода. И всегда Канижаи, хоть на самую малость, но опережал Николу. И при этом никто не ставил под сомнение ни профессиональный талант, ни сметку нашего бати, ни прекрасную работу всей бригады.

Никола долго предавался раздумьям в коридоре. Он не очень-то поверил Беренашу, что у Канижаи все обстоит благополучно, но никак не мог взять в толк, что же сейчас лучше для «Гагарина». С одной стороны, если «Аврора» из-за несчастного случая с Виолой уйдет с первого места, «Гагарин» автоматически выходит в лидеры соцсоревнования. С другой стороны, если Канижаи начнут преследовать и притеснять, на заводе все будут уверены в том, что это дело рук Николы или его подчиненных. Они, дескать, в своих интересах Канижаи подножку подставили. В самый неподходящий момент. Пусть это ложь, но такая каинова печать, которую так просто не смоешь. Выходило, что интересы бригад совпадали. Николе было невыгодно, чтобы с Канижаи случилась крупная неприятность.

И Никола решился. Он прямиком направился к нам и торжественно заявил, что совершенно ни в чем не повинен, что сам ничего толком не может понять. И что всех его ребят потрясло несчастье с Виолой. На следующей неделе они скинутся, накупят подарков и навестят Якоба в больнице.

Мы же из всего сказанного сделали один вывод: против бати готовится заговор. Но что именно затевается? Кому наш бригадир перешел дорогу? Кого обидел? Ничего толком невозможно было понять. По-настоящему батя обижал только нас, да и то обычно за дело.

Во время объяснения Николы у нас в гостях оказался бригадир бригады «Мир» Бурайко. Выслушав Николу, он заметил:

— С чего это ты оправдываешься, Лаци? Тебя никто ни в чем не обвиняет.

— Я люблю четкость и предельную ясность во всем.

— Так редко бывает в жизни.

— Что ты каркаешь, Бурайко?

— Дело в том, что кристально-чистых людей не бывает. Мы знаем: у каждого из нас есть и нарушения инструкций, и отклонения от них, и нарушение правил техники безопасности, и все такое прочее. У каждого это случается. И у меня тоже. И у тебя, Никола! Если потребуется, все это можно преспокойно раздуть.

— Я ничего не раздуваю.

— Я, можешь быть уверен, тоже не раздуваю ничего. Но в семье не без урода. Кто-то у тебя в бригаде может раздувать. Разве не так?

— Такого не может быть.

— Говорю, в семье не без урода. А вдруг вспыхнуло недовольство? Или, может, это — небольшая месть?

— У тебя слишком богатая фантазия.

— Я ведь работал под началом Канижаи. Знаю, нелегко с ним: старик слишком любит командовать, переоценивает силу приказа.

— Иной раз иначе нельзя.

— Верно. Но не суй нос в чужие дела, Лаци. Сам же потом будешь виноват. Это дело «Авроры», пусть они иразбираются.

С этими словами оба бригадира ретировались. И в такой-то критический момент бати с нами не было! Он даже утром не переодевался, а сразу махнул в партком. И там ведет разговоры. Или с ним ведут разговор? Черт знает, может, эти переговоры идут не только вокруг несчастного случая с Виолой?

Слова, брошенные Бурайко, запали в наши души, пустили корни. Колючки нанесли глубокие царапины, которые загноились.

Сразу же вспомнился нам и разговор в шорокшарской корчме, когда Марци Сюч высказал предположение о премии, якобы полученной батей.

Господи Иисусе, а вдруг непутевый малый устроил это свинство, чтобы проверить историю с премией? Нет, все-таки наш Марцелло не такой.

Может, Виола? Он ведь денежки любит, ради них на многое способен. Но у него на это не хватит ума и хитрости.

Папаша Таймел? Может, старик и способен на предательство, но тогда зачем ему суетиться, бегать, вынюхивать? Собирать сплетни? Или это отвлекающий маневр? Нет, это слишком сложно для него.

Миша? Из-за штурмовщины? Яни Шейем? Глупая проказа? Старик Фако? Может быть, из мести за какую-нибудь давнюю обиду?

Или я? Черт побери, остальные сейчас ведь тоже перебирают в уме членов бригады, в том числе и меня. Ведь я — главный зачинщик, говорят.

Нет, нет, это прямо кошмар какой-то. И самое отвратительное, что мыслям своим не прикажешь перестать вертеться в мозгу.

— Ребята! Во время работы о белых слонах думать воспрещается! — заявил однажды бригаде Миша Рагашич и оглушительно захохотал.

— Причем здесь белые слоны? — удивленно спросил Виола.

— Просто о белых слонах во время работы думать запрещается.

— Как это?

— Иначе брак будешь гнать, тупица.

И вот бывает же так: в тот день Якши действительно во время сварки испортил шов, перепутал детали при сборке.

Выходит, мы все сейчас думаем о белом слоне, хотим того или нет. Этот слон уже превратил нашу бригаду из дружного коллектива в компанию подозревающих друг друга людей.

Хорошо еще, что работа у нас не терпит халатного отношения. Это — беспощадный хозяин, который не допускает, чтобы мы думали о чем-то другом, уделяли слишком много времени душевным терзаниям, козням и подозрениям. Иной раз надо какой-нибудь узел крепить, так вместе со смертельным врагом работаешь, и пока дело не сделано, счеты сводить нельзя. Мы — коллеги, единомышленники до тех пор, пока не ввернем на место винты крепления. А что потом? Это совсем другой вопрос.

Мне предстояло выполнить новое, необычное задание. Со следующего утра для меня наступал счастливый месяц, остальным же членам бригады выпали мрачные деньки…

Когда я пришел к Переньи, он читал одну за другой бумаги из вороха документов, лежащих перед ним на столе. Я довольно долго стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Да, вот здесь описание, — сообщил он наконец, но, что за описание, не сказал. — Вам предстоит выполнить специальное задание, товарищ Богар, придется взяться за необычную работу. Получать за нее будете по специальной, индивидуальной шкале.

— Как это?

— Ваша почасовая оплата?

— Четырнадцать шестьдесят.

— Прекрасно. Поскольку эта работа особая, вы за нее будете получать повышенную почасовую, в два раза больше, чем теперь. — Он крутанул ручку логарифмометра. — Двадцать девять форинтов двадцать филлеров. Вы довольны?

— Что мне придется делать?

— Речь идет о совсем необычной продукции, товарищ Богар. Прибор идет под специальной маркировкой. Вот смотрите сами: «ГД-ЭкспМ-417-72-001». «Г» означает — гидравлический, «Д» — то, что изделие находится непосредственно под контролем дирекции. На время работы над этой установкой вашим непосредственным начальником буду я. Все оформление пойдет через меня. Понятно? «ЭкспМ» означает, что это экспериментальная модель для выставки. «417» — маркировка данной партии. «72» — год выпуска модели. «001» — номер экземпляра, который, судя по всему, будет единственным. Теперь вам, товарищ Богар, все должно быть ясно.

— Да, товарищ Переньи. Только не понятно, что же все-таки за прибор я должен буду собрать? Что за машина пойдет под этой замечательной маркировкой?

— О приборе я и сам толком ничего не могу сказать. Полностью документацией я пока не располагаю. Но скоро господин инженер Энекеш привезет все необходимое, как-никак это его детище, его конструкция. Он и будет вашим начальником по части этой уникальной продукции. Так что немножко терпения.

Маленькому инженеру была чужда, в отличие от Переньи, официальность. Он мне все подробно объяснил и передал чертежи.

Из его слов я узнал, что завод готовится к весенней международной ярмарке. Генеральный директор Мерза в дружеской беседе высказал идею представить какой-нибудь необычный прибор, придумать некий сюрприз. Мы производим массу приборов в большом ассортименте. Но у нас, мол, нет символа, который бы в концентрированном виде олицетворял продукцию нашего завода. При этом прибор должен быть чем-то совершенно необычным, сенсационным, но одновременно таким, чтобы завод мог наладить в любое время его выпуск.

Идея генерального директора для подчиненных — приказ. И вот в разных управлениях и отделах начальство стало вносить предложения на своеобразный конкурс идей. Поначалу это не дало желаемого результата, но потом возник инженерик Андраш Энекеш со своим на удивление интересным проектом. Правда, не все его поддержали, но Рыжий Лис сразу смекнул что к чему. Понял, что подобный экспонат можно выставить не только в ярмарочном павильоне, но и в родных пенатах, скажем, у входа в главный административный корпус. Прибор можно будет установить на специальном постаменте под Доской почета. Рыжий Лис убедил всех: «Вспомните, сколько зарубежных делегаций приезжает к нам. Гости входят, и сразу же у них перед глазами — символ завода, наша марка, наша гордость. Этот прибор отражает дух новаторства, устремленность в будущее! Каков эффект! Даже если высокий гость все остальное забудет, этот прибор у него навсегда останется в памяти!»

Выходит, надо браться за дело.

Инженеру Энекешу было поручено подготовить необходимую техническую документацию и подыскать двух-трех опытных мастеров для выполнения необходимой работы.

Выяснилось, что стоить прибор будет сравнительно недорого.

А речь шла о гидравлическом органе. Под давлением различных столбиков воды регистры органа должны были издавать звуки разной тональности и продолжительности. В приборе, действие которого основано на гидравлическом эффекте и на законах пневматики, действительно как в зеркале отражалось то, чем занимался наш завод.

Но, разумеется, орган — лишь макет, в нем будет тридцать шесть труб-регистров. Конструкция довольно проста, в высоту метр восемьдесят, в ширину метр двадцать.

Энекеш, хорошо знакомый с «Авророй» по шорокшарскому участку, вспомнил о нас, позвонил Канижаи, а тот предложил ему мою кандидатуру.

Инженерик начал с того, что разложил передо мной чертежи.

— Мне они знакомы, господин инженер!

— Да?!

— Ну, конечно, не совсем эти. Похоже на гидравлическую систему в Аквинкуме^[8].

— Правильно, свой орган я и стал конструировать, взяв ее за основу. Вы слышали, как она звучит?

— Да. И был на лекции об этой штуке.

— Значит, беретесь смастерить мою модель?

— Господин инженер, если две тысячи лет тому назад люди смогли соорудить нечто подобное, если римляне сумели сделать копию, а венгерские мастера реконструировать, отчего же нам с вами не попробовать?

— Учтите, я отнюдь не копировал тот гидравлис. Принцип тот же, но решение учитывает возможности современной науки и техники. В приборе надо использовать детали, с которыми мы работаем каждый день. Но сделаны они должны быть более тщательно и точно. Что касается труб-регистров органа, то их придется изготовлять особо, дело это сложное.

— Я в детстве страсть как свистки любил. Готов был хоть день-деньской играть с разными свистульками из ивы, тростника. Поначалу мне отец их выстругивал, потом сам научился. Была у меня свирель из бузины и двойной свисток из ивы.

— Трубы-регистры придется делать из меди.

— А я думал, из олова.

— Медь ярче блестит.

— Но у олова звучание мягче.

— Возможно, вы правы. Но большое начальство хочет побольше блеска.

— И все же, господин инженер, лучше добиться красивого звучания, хочется, чтобы музыка звучала по-настоящему здорово.

— Он и так будет отлично звучать. Вот посмотрите-ка, — с этими словами Энекеш достал из портфеля пять медных трубочек. — Дома схалтурил. Приблизительно так должны выглядеть регистры.

И он подул по очереди в каждую из них. Трубочки издавали чистые, мелодичные звуки.

— А кто будет играть на этом органе, господин Энекеш?

— Не кто, а что. Вода.

— Не понимаю.

— Я сконструировал миниатюрную систему управления с реле. Оно будет автоматически открывать и закрывать клапаны на регистрах органа. Но он сможет действовать и по механическому принципу. Вот чертежи. Этот с программным управлением, а этот механического привода.

— Принцип шарманки.

— Да. Идею подсказала шарманка. Вращается диск или валик, на котором есть различные штырики, благодаря им поочередно закрываются и открываются клапаны на регистре. Звучит музыка. Валик в шарманке надо вращать рукой, в органе это будет делать вода. Как в водяных мельницах. Так мы воздух заставим работать с помощью воды. Вот и выходит, что в одном приборе мы демонстрируем профиль работы нашего родного завода — и гидравлические, и пневматические установки.

— Поздравляю вас, господин инженер, с удачным замыслом. Машинка получится что надо. Техник открывает кран, и тут же играет музыка.

Новая неожиданная работа доставила мне радостное волнение, но обстоятельно, до деталей все продумав, я почувствовал некоторую робость. Я ведь привык к более крупным и грубым деталям и блокам, к более прочному материалу, к знакомым решениям. Гидравлический орган — штука хитрая. Решение остроумное, но главное здесь — точность.

Однако отступать было поздно.

Меня вовсе не утешило известие, что для выполнения этой работы мне дадут двух отменных помощников: пожилого столяра — мастера своего дела, который должен будет делать футляр и остов органа, и токаря-универсала. Токарь был молодым парнем, а столяр — стариканом. Он сразу же заявил: дескать, нечего тут примеривать, прикидывать, надо начинать с самого начала, и дело пойдет, изготовим хитроумную машинку. Токарь же возвестил, что свою работу сделает и что он, мол, хоть из швейной иголки может сварганить ведущую ось. Однако, что они там ни делай, без меня им орган не собрать. Я — конечная инстанция.

И я сказал, что начнем работать завтра, а пока мне нужно все досконально обмозговать, в каком порядке собирать чертову конструкцию.

Коллеги отправились восвояси… Я остался один, один наедине со своими заботами и тревогами, и мне было очень плохо, страшно, одиноко. Эх, черт побери, был бы рядом наш батя, можно было бы к нему подойти и сказать: «Ну, дорогой батя, не соблаговолите ли взглянуть, я думаю делать вот так и так. Каркас, распорки, регистры органа…»

Я направился к Переньи и сообщил, какие детали и какой материал мне нужны, он все без слов выписал, но велел, чтобы я зарегистрировал у инженера Энекеша их использование в изготовке гидрооргана.

Оттуда я пошел в столярную мастерскую, где мы вместе со стариком нарезали несколько дюжин дощечек и палочек. Затем я приступил к исследованию заводской свалки. Я усердно рылся там, пока не набрал разных железок, пластмассовых трубок, кусков олова, меди, жести, разных деревяшек, картонок. Я собрался сделать макет нашего гидрооргана. А делая макет, я смекну, что к чему, с чего начинать, чем заканчивать.

Я принес все обнаруженные сокровища в специально отведенный закуток и принялся работать. Проработал час и прервался. Пошел спросить у Яни Шейема, не приходил ли батя, не знают ли они о нем что-нибудь. Ребятам ничего не было известно. Батя пропал. Я поинтересовался о нем у Переньи, тот сухо сообщил: «Канижаи улаживает официальные дела». И все, больше он ничего не захотел сказать.

Я вернулся к макету и постепенно из палочек, жестянок сложил схему, потом стал делать каркас будущего гидрооргана. Так я постепенно намечал дорогу.

Когда прогудел гудок на обед, я нарезал трубки. Подгонял одну к другой с помощью пробок разного диаметра. Словом, как бы играл в конструктор, в котором все можно собрать и разобрать.

В столовой я сел за столик рядом с Марци Сючем. За соседним столиком сидели трое инженеров из управления: двое мужчин и одна женщина. Краем уха я услышал, что они говорят о Канижаи.

— Не хотела бы я сейчас оказаться на его месте, — заметила женщина. — А вообще-то мне жаль его.

— Sic transit gloria mundi, — провозгласил пожилой мужчина.

— Дядюшка Шани, мне на нервы действуют ваши латинские пословицы.

— Я просто говорю: так проходит земная слава.

— Получит выговор, и скоро все забудется, — небрежно бросил молодой инженер.

— Говорят, что ожидается страшный скандал, в этом деле замешаны многие, — перебила женщина.

— «Говорят, говорят…» — отмахнулся молодой. — Говорят, существовал когда-то римский папа, который на самом деле был женщиной.

— Ужасно, что вы так легко ко всему относитесь.

— Меня действительно эта история мало волнует.

— Хорошенькая взбучка бригаде не помешает. Их очень избаловали. Получается, только они работают, а другие — нет.

— Не волнуйтесь, все останется по-прежнему.

— Не думаю. После скандала?

— О скандале очень быстро забудут.

— Но факты — вещь серьезная, о них невозможно быстро забыть.

— Но на них можно не заострять внимание.

— Panta rei, — снова произнес пожилой.

— Дядюшка Шани!

— «Все течет», прошу прощения, это все, что я сказал.

— Дядюшка Шани, я, ей-богу, в один прекрасный день разделаюсь с вами!

И они сменили тему разговора. Я спросил у Марци, слышал ли он.

— Меня это вовсе не трогает.

— А мне не нравится.

— Ты завтра будешь вкалывать точно так же, как вчера. Остальное — чепуха. Зачем мне интересоваться вещами, которые я все равно не могу изменить.

— Марци, иной раз я тебе просто завидую. Мне в таких случаях все кушать хочется.

— Игра не стоит свеч. Хочешь головой в стену биться?! В один прекрасный день останешься лежать у стены с проломанной башкой.

После обеда я встретил Яни Шейема, который был взволнован не меньше меня. Он сказал, что пойдет разыскивать батю.

Вскоре парень вернулся и сообщил: Канижаи увезли в Шорокшар для повторного осмотра места происшествия. Оттуда все поедут в больницу: комиссия вторично будет разговаривать с Виолой. Яни узнал это у Беренаша, с которым столкнулся у дверей завкома.

— Дядюшка Лайош отделался общими словами, от которых я, честное слово, не поумнел.

— И все же что он сказал?

— Никто, мол, не собирается обижать товарища Канижаи. Проводится расследование несчастного случая. Но Канижаи как бригадир отвечает за все, поэтому, дескать, расспрашивают прежде всего руководителя.

— Но зачем такой цирк устраивать? И почему профсоюз не вмешивается, не отстаивает батю?

— Беренаш заявил, что факты не собраны и не проанализированы, профсоюз не может вмешиваться.

— Иными словами: скандал налицо, но его попытаются стушевать.

— Обожди, в качестве послесловия он кое-что добавил. Неофициально выразил сожаление: дескать, товарищ Канижаи упрям и самонадеян, и с ним невозможно по-умному поладить, договориться.

— Ну, вот вам, пожалуйста, я же говорю, у нас тут идет схватка на манер вольной борьбы.

— И еще одно предостережение услышал я от дядюшки Лайоша. Он-де понимает, что ребята волнуются. Но мы, дескать, должны поддерживать дисциплину и не нарушать порядок. Мы обязаны во всем положиться на компетентных лиц, ведущих дознание.

— Словом, мы должны заткнуться и помалкивать.

— Мужики, я лично буду молчать. Уверен, за всем этим кто-то скрывается. Человек, который воду мутит. Как пить дать, существует такой тип. А несчастный случай с Виолой — лишь повод.

Так мы вернулись к тому, о чем говорили.

Я продолжил работу над макетом гидрооргана. Поставил на место регистры — ими служили небольшие кусочки металлических труб, — а из различных дощечек и палочек сделал кафедру управления и клавиатуру. Теперь моя модель стала напоминать настоящий орган в миниатюре.

Тут я вспомнил о Фарамуки.

У проходной стояла его «Волга». Но самого Франера поблизости не было. Не нашел я его ни в гараже, ни в комнате коменданта. Повсюду мне отвечали, что с утра не видели Франера. Я поднялся в дирекцию и остановился на пороге приемной генерального директора.

— Вам кто нужен?

Уф, вот это бабенка! Платье у нее с таким вырезом… Я с удивлением и восхищением вытаращился на нее. Хотя она и не молода, но одета тщательно, броско, видно, умеет следить за собой. Невероятно элегантна. Даже не смотрит в мою сторону, разглядывает свои холеные, красивые руки. Кожа — ну, прямо лайка!

— Так что же вам надо?! — повторила вопрос секретарша.

— Я ищу коллегу Франера.

— А, Мики, — томно произнесла она и только после этого подняла свои красивые глаза. Но посмотрела сквозь меня как на неодушевленный предмет, который совершенно случайно оказался в приемной. — А по какому делу?

Что же ответить этой фифе?

— По поводу поддержания дружеских связей.

Этим я, правда, ничего не добился. Но на лице у секретарши появилось выражение недоверия.

— Товарищ Франер находится при исполнении служебных обязанностей.

Я понял: мешаю и должен побыстрее закрыть дверь с обратной стороны.

— Позвольте узнать, где именно?

Она небрежно бросила взгляд на перекидной календарь.

— Он — на аэродроме.

— Но «Волга» стоит у проходной.

— В любой момент он может выехать в аэропорт.

— Минуточку, мадам. Наверное, ужасно утомительно?

— Что?

— В любую минуту быть готовым отправиться на аэродром?

Но она и тут не подключилась.

— Что такое?

— Вы же сами сказали: он в любую минуту может выехать на аэродром. Это ведь чертовски трудно: в любую минуту быть готовым ехать в течение многих часов…

Секретарша не успела ответить, а я выскочил за дверь. Боялся, что элегантная дама запустит в меня дыроколом.

Проходя под окнами комсомольского клуба, я услышал музыку. Выяснилось, что это Фарамуки переписывал на магнитофон пластинку.

— Надо время от времени обновлять репертуар, — сказал он, увидев меня.

Действительно, в директорской «Волге» есть встроенный портативный магнитофон.

— Разве ты не едешь на аэродром?

Он бросил взгляд на часы.

— Приблизительно через час шеф только сядет на самолет в Берлине.

— Парень, мне нужна кое-какая информация.

— К твоим услугам, дружище. О директоре? Он на неделю отправился в ГДР. Дня два — переговоры и подписание соглашения с немецкими друзьями. Пять дней шефу на проветривание.

— Ты что-нибудь слышал о деле Канижаи?

— Ваш бригадир увяз основательно. Началось все с премии, о которой я тебе говорил.

— Это когда был аврал с холодильными установками?

— Верно, обещали вашему бате два куска, а дали пятьсот.

— Две тысячи?! Одному или всей команде?

— Теперь это не имеет значения! Думаю, что на всех вас. Получив пять сотен, Канижаи, конечно, обиделся. Он выяснил: премию за удачно проведенную операцию получил кое-кто из тех, кто не имел никакого отношения к этой истории. Ваш батя пришел к начальству и заявил: чаша переполнилась, хватит…

— Справедливо.

— Да, но в этот момент произошел несчастный случай с Виолой. Акции Канижаи резко упали.

— Началось контрнаступление? И Канижаи должен теперь молчать и не рыпаться.

— А он выступает. Скажем, в этот момент он защищает Виолу.

— Выходит, и этого он не добьется.

— Завод будет платить Виоле компенсацию.

— Скажи лучше, что с Канижаи?

— Его уговаривают. Кое-кто побаивается старого бригадира. Он слишком много знает. Теперь его с утра до вечера обрабатывают. Хотят, чтобы он остался пай-мальчиком, пошел на попятную. А он пока упрямится.

— Послушай, приятель! Ты мог бы оказать нам любезность.

— С радостью, дорогой соотечественник.

— Когда ты сегодня вечером повезешь директора домой, попробуй замолвить пару добрых слов за нашего батю.

— Ой-ёй, старина, извини, но это как раз то, что вряд ли получится. Мы с шефом дела завода не обсуждаем. Я их принципиально не касаюсь в разговорах. Так уж у нас заведено, прошу прощения. И я никогда не посредничаю — просто не хочу этого делать. И информацией никого не снабжаю. Ты — мой друг, и для тебя я делаю единственное исключение. Я, приятель, вроде бы сижу в зрительном зале, а на сцене идет представление. Разве я могу крикнуть герою: мадам или месье, будьте осторожны, вон тот интриган вам яму роет… Нет, дорогуша, этого не будет. Не хочу портить свою жизнь.

— Ну, ладно, ладно, дружище. Спасибо за информацию.

— Чего ты суетишься, парень. Тебе лично ни хрена не грозит.

— Это верно, лично мне — нет.

— Может, тебе вся эта смута даже на пользу идет. У тебя есть шанс благодаря этому выйти, наконец, на свет божий из тени вашего бати. Только будь умником.

Мне не понравился совет, который дал мне коллега Франер. Но я проглотил его. И ничего никому не сказал о нашем доверительном разговоре. Один-единственный человек мог прояснить эту историю до конца: сам Канижаи.

Шереш, крановщик, увидев меня, закричал, что меня искал Переньи. Я направился к старшему мастеру. Он поинтересовался, где я был. Пришлось ответить, что ходил за разными деталями. И еще я добавил, чтобы за гидроорган он не беспокоился, мол, все будет в наилучшем виде.

В тот же день, устанавливая регистры и духовой орган, я внезапно почувствовал, что кто-то в упор разглядывает мою работу. Я обернулся: у меня за спиной стоял Миша.

— В игрушки играем? — спокойно спросил он.

— Это не игрушка, дружок! Это символ нашего предприятия. Гидроорган. С помощью ветра и воды он будет музыку выдавать.

— Чудная работенка тебе досталась.

— Послушай, Рагашич, я так разумею: нам вечерком надо бы с батей потолковать.

— Зачем?

— Ты же знаешь, у него серьезные неприятности. Более серьезные, чем ты думаешь.

— Кто кашу заварил, тот пусть и расхлебывает.

— Дурные мысли у тебя в башке появились.

— К чертям собачьим любые мысли! Это жизненный опыт подсказывает. Когда наши паны друг друга колошматят, они после этого к простому люду добрее становятся.

— Пошли вместе.

— Нет, подожду окончания матча.

Я же твердо решил навестить батю, но один ехать не хотел. Мне казалось, это может быть понято как выслуживание или, еще хуже, — шпионаж.

Марци Сюч заявил, что у него билеты в кино. Но я почувствовал: он не поехал бы ни при каких обстоятельствах.

Яни Шейем в ответ на мое предложение принялся чесать в затылке. Потом сказал, что ему кажется, батя, мол, рассердится, если мы заявимся к нему без приглашения. Дескать, захоти он, то сам позвал бы нас. Надо, мол, обождать.

Когда я обратился с этим же предложением к папаше Таймелу, тот испуганно заморгал и проговорил:

— Ты же слышал, малыш, что́ ответил профсоюзный начальник. Мы ничего пока не должны делать. Обождать надо. И вообще, к чему все это? Я — человек маленький, Пишта. Не обижайся, но и ты тоже. Так сиди спокойно, не ерзай. Между прочим, когда человек сидит, никто ему пинка в зад дать не может.

Со мной согласился ехать Лазар Фако:

— Надо его навестить, непременно. А Канижаи бы следовало со всей бригадой по душам потолковать. Я давно об этом думал, но боялся вылезать: засмеете вы меня, молодые. Скажете, опять-де старик со своими старомодными идеями выскакивает. Ну, так в котором часу едем?

— Ты во второй половине дня дома будешь?

— Где ж мне еще быть?

— Тогда приготовься, я за тобой на мотоцикле подскочу, условный сигнал — три долгих гудка. На моторе мы вмиг туда домчимся.

— Не забудь второй шлем, парень, чтобы в случае аварии я не отдал богу душу.

— Не бойся, дед.

Я подумал, Орши будет на меня дуться, если я не предупрежу ее и укачу вечером к Канижаи. И решил позвонить к ней на работу. Конечно, служебный телефон запрещено использовать для частных разговоров. Но тут случай особый. Дождавшись, когда Переньи вышел из своей конторки, я мгновенно прошмыгнул туда, уселся рядом с аппаратом и набрал нужный номер. В лаборатории телефон вечно занят. Звоню на проходную комбината. Несколько минут любезничаю с девушкой, уговариваю, чтобы она передала мое послание Орши. Наконец, мне твердо пообещали помочь.

К концу смены мой гидроорган уже стал похож на прибор. Теперь я знаю, что́ в нем к чему, с чего надо начинать, как его монтировать… На завтра останется сконструировать ведущий валик, который по принципу шарманки будет воспроизводить звуки. А утром сделаю специальный кожух-покрытие. Теперь мне едва удается сдерживать себя: не терпится скорее приступить к работе над самой машиной…

До половины шестого я обтесывал камни у господина Яноши. Сегодня я проработал только полтора часа вместо трех. Ничего, завтра наверстаю. Завтра не потребуется наносить визит и нашему бате.

Итак, спустя десять минут после возвращения домой от господина Яноши я уже мчался в сторону Уйпешта на мотоцикле, за спиной у меня сидел старик Фако.

В Уйпеште, как в деревне, движения почти нет, только на улицах попадаются отдельные пешеходы. По обе стороны тянутся небольшие опрятные домики с просторными двориками, палисадниками. Деревня внутри города.

Если верить молве, жизнь нашего бати в семейном кругу протекала в полном достатке, он был окружен всеобщим вниманием и почетом.

Мы же как более близкие люди знали, что в действительности все было далеко не так прекрасно. Правда, батя не очень любил рассказывать о своей семейной жизни, но утверждал, что живет хорошо. Бывая у него в гостях, мы замечали, что жена бати Илона чрезмерно радушна, приторно любезна и чересчур гостеприимна, слишком уж усиленно демонстрирует свою радость от встречи с нами.

Илонка Чипкеш попала в столицу во время войны. Ее занесло в Будапешт из самой глубинки: из Тактакеза. Она устроилась работать на столичной бойне. Там трудилась свояченица Беренаша, молодые женщины подружились. Канижаи и встретился с Илоной на вечеринке по случаю именин Лайоша Беренаша. Потом они стали видеться все чаще. Беренаш покровительствовал влюбленным, он мечтал помочь другу снова устроить семейную жизнь. Канижаи в первый раз женился незадолго до того, как его забрили в солдаты. Вернувшись домой, он не застал жену в живых. Она погибла во время бомбежки 2 сентября 1944 года.

Свадьбу сыграли в 1947 году. Тогда же весной молодые купили тот самый маленький домик в Уйпеште, в котором живут и по сей день. За домик они заплатили из денег, полученных Илонкой в наследство, кое-что заняли у родственников и друзей. В 1947 году Илонке исполнился двадцать один год, а Яношу Канижаи стукнуло тридцать два. Поначалу разница в возрасте совсем не ощущалась. В 1947 году у них родился первый сынишка, спустя полтора года — второй.

Но внезапно ударил гром средь ясного неба: за Канижаи приехали на завод двое мужчин в штатском и без особого шума увели его. Домой его не пустили, даже сообщить ничего не разрешили. Канижаи как сквозь землю провалился, долгое время о нем ничего не было известно.

Илона стойко перенесла удар. Стиснув зубы, она боролась с судьбой, но для нее наступили трудные времена.

Несчастная женщина затемно выходила из домика в Уйпеште, чтобы успеть на бойню, находившуюся на улице Губачи. А вставала она задолго до рассвете, готовила еду, оставляла малышам в жестяных тарелках и завтрак, и полдник, и обед и относила к соседке, куда отводила и мальчишек. На счастье, тетушка Шустер была доброй, достойной женщиной. Она ухаживала за мальчишками в течение дня, кормила, поила их, присматривала за ними. Одинокая пожилая женщина радовалась, что могла заботиться о детях, хотя бы и чужих.

Илонка работала в цеху разделки. В огромных резиновых сапогах она бегала, скользя по неровному бетонному полу, по щиколотку в крови, жире, слизи. В ее обязанности входило перемешивать массу, наполнять кишки фаршем, связывать их и укладывать колбасные «палки» на тележки. И все это повторялось и повторялось… Десятки метров превращались в километры, в десятки километров — в сотни километров, в тонны… Сразу после смены Илонка стремглав неслась домой.

И при всем этом дом у нее буквально блестел, в нем царил порядок и уют. В садике перед домом на клумбах росли красивые цветы, на маленьких грядках — овощи, плодоносили фруктовые деревья. В огороде Илона работала по ночам, вскапывала, поливала. На свою мизерную зарплату она даже ухитрялась потихоньку выплачивать долги с процентами, которые появились после покупки дома.

Однако Илона не была одна-одинешенька. Вовсе нет. На заводе нашлись люди, которые помогали ей украдкой, заботились о семье Канижаи. Они не оставили Илону в беде. Тайком приносили деньги, продукты, помогали в домашней работе.

К примеру, на двор к Илонке привозили уголь на зиму по заранее оплаченной квитанции. Неоднократно друзья мужа приносили ей с завода по двести-триста форинтов материальной помощи. Покупали детишкам игрушки, кое-что из одежонки. На рождество неизвестный Дед Мороз принес мальчуганам подарки. На заводском грузовике привезли большую, до потолка, елку и игрушки.

В один прекрасный день в домик к Илоне заявились пять молчаливых, суровых мужчин, которые, сдвинув мебель на середину комнаты, принялись ремонтировать жилище Канижаи. Занимались они этим несколько дней, потом навели полный порядок, все убрали, не оставив ни пылинки.

Беренаш ради Илоны и Канижаи в эти годы шел на многочисленные нарушения правил и инструкций. Он выписывал фиктивные премии, материальную помощь. Чаще всего Лазар Фако был «негром», на которого оформлялись деньги или наряды, квитанции на уголь и тому подобное. Он же обычно выполнял и роль почтальона, совершая на велосипеде поездки в Уйпешт, чтобы отвезти деньги, небольшую посылочку, а заодно и посмотреть, не нужно ли чего Илонке.

Кроме того, на заводе была организована специальная операция по реабилитации Канижаи. Поначалу решили выяснить, где он. Письма, поручительства, ходатайства, кое-что в интересах Канижаи предпринималось и неофициально. Разыскали его старых друзей-партизан. Благодаря этому Канижаи довольно быстро выпустили. Позднее выяснилось, что арестовали Канижаи по доносу с завода. Никакого разбирательства «дела» не было, не было и суда, батю просто отправили работать на шахты в Орослань. Без всякого приговора. Очень может быть, что доносчик и по сей день спокойно работает на нашем заводе.

В 1954 году у Канижаи родился еще один ребенок, на этот раз девочка.

Вернувшись на завод, Канижаи очень скоро стал передовиком-стахановцем, героем труда. А жена его как была старательной работницей, так ею и осталась. Не больше. А работы, скорее, даже прибавилось. Но ее перевели в цех, который был расположен в самом Уйпеште. Теперь на дорогу Илонке уже не приходилось тратить столько времени. Потом ее послали на курсы повышения квалификации, и она стала контролером ОТК. На работе стало полегче, а вот дома — труднее.

Кто теперь может сказать, когда это началось? Когда между Илоной и Канижаи началась борьба? Понятное дело, для женщины главное — семья, очаг, гнездо. Но кто может осуждать мужчину, для которого основное в жизни — работа, завод, товарищи, коллеги?

Как и многие женщины, Илонка Чипкеш, убедившись, что ей никак не удается склонить мужа к послушанию, направить его на путь истинный, тем не менее все настойчивее пыталась добиться своего. Постепенно она превратилась в нервную, громогласную, истеричную женщину, которая всю себя отдавала детям. Она пестовала их, не щадя себя, лелеяла, души в них не чаяла, пока они не выросли и не стали относиться к ней с высокомерием, стыдиться ее.

Канижаи же наотрез отказывался раствориться в сладком домашнем уюте, играть роль покорного мужа. Одно время он даже всерьез подумывал бежать из дому. Душа его со временем зачерствела, и Канижаи превратился в грубого семейного деспота, который не желал считаться с чувствами, стремлениями, разочарованиями жены. Да и сыновьям и дочери он тоже уделял совсем мало внимания. В семье пошли ссоры, и маленький уютный домик из комфортабельного жилища превратился в ад кромешный.

Вершиной трудовой деятельности Канижаи была «Аврора». Но бригадирство отравляло бате семейную жизнь. Илона просто-напросто ревновала мужа к прославленной команде. Ведь мы отнимали у Канижаи слишком много времени, на семью же оставалось все меньше и меньше. Постепенно Илона буквально возненавидела бригаду. Она возмущалась, что муж и дома ухитряется думать прежде всего о заводе, о заботах и планах «Авроры».

Канижаи не любил отягощать других своими проблемами. Он считал, что каждый должен нести свой крест. Батя был чуток, к окружающим относился с вниманием и тактом, всегда был готов прийти на помощь, вмешаться, научить, подсказать. Но своей собственной персоной почти никогда не занимался.

Я много раз бывал у него дома, но ни разу не замечал, что батя в своей семейной жизни танцует на кратере действующего вулкана. Его окружали мещанский покой, удобства, гостеприимство. Казалось, здесь с радостью встречают каждого. Тетушка Илона с приторным радушием принимает гостей. Все так здо́рово. А шпильки, которыми обменивались хозяева, воспринимались как привычное дружеское подтрунивание. И все мы добродушно посмеивались над этими колкими шуточками. В доме у Канижаи можно было отвести душу, выговориться, поболтать вдоволь о политике, а иной раз и перекинуться в картишки.

Откровенно говоря, я даже завидовал бате, его условиям жизни.

Теперь же я подходил к знакомому дому, охваченный дурным предчувствием.

Мы позвонили, но никто не вышел открыть калитку.

— Черт подери, кажется, нам не повезло, — растерянно заметил я, посмотрев на старика Фако.

— Обождем.

— Обождать-то мы можем, но что толку? Сколько придется ждать?

— Не волнуйся, малыш, они скоро вернутся.

— Дома меня ждет жена…

Но приехав в Уйпешт, я не хотел возвращаться не солоно хлебавши. Мы принялись ждать. Стало смеркаться. Мы перебрались иа другую сторону дороги и устроились на каменном фундаменте забора. Едва мы успели выкурить по сигарете, как улицу осветили автомобильные фары. У ворот дома Канижаи затормозили. Послышалось хлопанье дверок, голоса, смех. Мы увидели, как на тротуар выбрались Рыжий Лис, Канижаи и Илона. Точнее говоря, Рыжий Лис и Илона помогли выбраться из машины основательно подвыпившему Канижаи. Батя был сильно навеселе, он едва удерживался на ногах и при этом пытался петь:

— «Эту песню не задушишь, не убьешь…» — пропев эти слова, Канижаи прислонился к «жигуленку». — Ни за что не убьешь…

— Ну, Янош, основное мы с тобой уладили, — пробасил Рыжий Лис. Он-то был абсолютно трезв и переминался с ноги на ногу с видом человека, выполнившего свой долг. — Итак, семейный мир и покой восстановлены.

— Миру — мир. Ура!

— Тебе надо отдохнуть, Янош. Видно, и ты стал сдавать, ветеран.

— Стареющего игрока надо заменить. У него дыхалка отказывает, и он не выдержит игры в дополнительное время.

— День тяжелый выдался, я тоже еле на ногах держусь. Хорошо бы поскорей домой.

— С поля старого нападающего, он выдохся, долой, марш на скамейку запасных… — бормотал Канижаи, жалко тряся головой. Внезапно он довольно сильно хлопнул по плечу Ишпански. — Ты, Дюла, парень что надо, а я уже нет, сломался. В этом и вся разница, дорогой мой начальничек! Я уже не отвечаю духу времени.

— Самое главное, чтобы ты отдохнул, подлечился, нервы успокоил.

— Янош, бедняжка, в последнее время и ест-то кое-как, даже отказывается иной раз, — пожаловалась Илона. — Он очень устал, видно, поэтому у него и нервы напрочь расшатались.

— Вы должны получше ухаживать за этим замечательным человеком, дорогая Илона, — важно проговорил Ишпански.

Вдруг Канижаи, словно передумав, попытался снова усесться в машину:

— Сейчас же поехали обратно!

— Обратно? Об этом и речи быть не может.

— Товарищ начальник, очень прошу вас, потому что самое важное не улажено.

— Ничего не осталось. Все уже сделано.

— А бригада? Что я им скажу?

— За них ты не бойся, Янош. Они и без тебя крепко стоят на ногах.

— Я нутром чую, бригада разваливается. Они на своих собственных ногах не удержатся.

— Успокойся, мы будем уделять им внимание. А ты пока занимайся собой, Янош. Завод в тебе нуждается. Но прежде ты должен отдохнуть. Мы же договорились.

— Так точно, договорились.

— Давай лапу!

С этими словами Рыжий Лис влез в свои «Жигули» и умчался. А Илона с довольным видом подхватила своего муженька под руку и поволокла в дом, как паук, затянувший в паутину очередную муху.

Нас они не заметили.

— Выходит, разговор придется отложить, — проговорил я, обращаясь к старику.

— Выходит, придется.

— Ты понял что-нибудь из всего этого, Лазар?

— Кажись, нашего бригадира на время отправили на отдых.

— Ты так думаешь?

— Отозвали с линии фронта и направили в резерв.

— Ты так считаешь?

— Уверен.

— А хорошо ли это?

— Со временем выяснится.

— Ну, как же теперь быть?

— Никак. Посмотрим, что нам завтра скажут.

А сказали нам немного.

Мастер Переньи предупредил: во время утреннего перерыва мы должны собраться в его канцелярии, потому что он, мол, собирается сделать нам официальное сообщение. Честно говоря, ничего хорошего от этого сообщения мы не ждали. И предчувствия нас не обманули. Мы ведь рассказали остальным все, что видели и слышали накануне у дома Канижаи.

Каждый из нас грустил по-своему. Я занялся гидроорганом. У меня была возможность отвлечься от мрачных мыслей. Вскоре я позвонил инженеру Энекешу и сказал ему, что он уже может взглянуть на свое детище, даже пощупать его. Энекеш только засмеялся в ответ, решив, что я его разыгрываю. Но любопытство все-таки пересилило, и вскоре он явился собственной персоной и очень обрадовался, увидев готовую модель. Все ходил вокруг, радостно причмокивая, потом пустился в рассуждения, что к чему. Я прервал его, объяснив, что сделал модель не для развлечения, а чтобы уяснить технологию изготовления гидрооргана. Теперь мы могли проверять свою работу, собирая отдельные узлы будущего сооружения.

Старик столяр и молодой токарь по достоинству оценили мой макет: мне даже не потребовалось проводить производственное совещание, каждый из них сразу же определил, что́ ему предстоит делать.

Я тоже уже без сомнений приступил к работе над основными блоками и цоколем, на котором должен был покоиться гидроорган.

Я даже представить не мог, что человека может охватить такое нетерпение. Но мы не могли позволить себе торопиться, действовать надо было по принципу: семь раз отмерь, один — отрежь. К тому же приходилось каждую деталь изготавливать очень тщательно, тут уже не схалтуришь. И работать мы должны были в тесном взаимодействии, тут каждому дудеть в свою дуду было нельзя. Мы были одновременно и мастерами, и подмастерьями друг у друга, нам теперь приходилось чуть ли не дышать синхронно. А проблем у нас хватало. К тому же старик столяр был слегка ленив и весьма бурно возмущался, если мы осмеливались его критиковать. Что касается паренька-токаря, то он, наоборот, был слишком самонадеян и болтлив. К тому же очень не любил, чтобы ему указывали. Все время напоминал, дескать, он не дурак и сам знает, как ему делать ту или иную деталь. Я же осторожничал, старался идти проторенным путем, доверял только апробированным материалам. Я знал, металл в самые неподходящие моменты ломается, дерево же чрезмерно гнется. По многу раз я прикидывал, примеривался и только после этого ставил на место деталь или узел. Так нам еще никогда не приходилось вкалывать. Здесь ничего нельзя было делать на авось, все приходилось принимать в расчет. Каждый из нас старался блеснуть, показать, на что он способен.

Добрых полтора месяца мучились мы над созданием отдельных небольших деталей и маленьких узлов, прежде чем я осмелился перейти к сборке. Тут к нам зачастил инженер Энекеш. На седьмой неделе наших мытарств с гидроорганом он привел пожилого господина, который за два дня настроил регистры будущего чудо-инструмента.

После этого наступили еще более горячие денечки. Теперь каждый блок и узел приходилось дрессировать, словно какого-то зверя. Мы постоянно держали серьезный экзамен по своей профессии перед самими собой — самой строгой и въедливой экзаменационной комиссией.

Андраш Энекеш все чаще довольно улыбался и удовлетворенно хмыкал у меня за спиной. Наконец на ближайший вторник он назначил первую пробу гидрооргана.

В воскресенье я пришел на завод, решив проверить нашу машину, как следует обследовать и отладить ее самым тщательным образом. Я, честно говоря, очень боялся за свой гидроорган, как-то он выдержит экзамен перед, чужими людьми, которые будут выносить приговор.

Понятное дело, это их работа — выносить приговоры. А этот гидроорган, который я могу поднять двумя руками, на самом деле собрать потруднее, чем двадцатитонный гидравлический пресс-гигант. Тут никаких сомнений быть не может: я участвовал в сборке десятков таких великанов.

В воскресенье в сборочном царили тишина и спокойствие. Было довольно прохладно. Но у меня не было времени мерзнуть или хныкать. Засучив рукава я взялся за гидроорган. Звуки, которые он поначалу издавал, больше походили на стоны и хрипы. А иной раз и вообще отказывался звучать. В механизме гидрооргана постоянно что-то заедало. Прибор был еще сырым, капризным, необкатанным. Я, конечно, знал: любую машину, станок, механизм надо доводить, детали должны притереться друг к другу, а это может быть достигнуто при постоянной и упорной работе. Но я старался изо всех сил и провозился до самого вечера, подтягивая, меняя прокладки, подгоняя, выпрямляя или, наоборот, изгибая. Словом, к позднему вечеру я все-таки добился своего: гидроорган стал действовать вполне сносно. Я сложил инструменты, уселся и стал любоваться своим детищем. Гидроорган уже не принадлежал мне, моим рукам, он начинал самостоятельное, независимое от меня существование.

Успех на его долю выпал огромный. Интересно, что гидроорганом гордились даже те, кто увидел его уже в готовом виде и только давал ему оценку. Его увезли в павильон, выставили на видном месте, все восхищались, начальство было довольно. После окончания ярмарки орган вернули на завод и, как это ипредполагалось, установили на специальном постаменте под Доской почета у центрального входа в главный административный корпус. Теперь он стал предметом внимания почетных гостей, приезжавших на наше предприятие, для них исполнял различные мелодии.

Андраш Энекеш удостоился похвал высокого начальства и даже дружеского похлопывания по плечу, он получил приличную премию и вполне заслуженную славу талантливого и находчивого конструктора. Меня же мои друзья-коллеги порядком дружески помяли, а начальники подолгу трясли руку после успешного испытания гидрооргана.

Вскоре мы трое — старик столяр, молодой токарь и я — получили звание отличников профессии.

Я с гордостью продемонстрировал гидроорган на ярмарке Орши. Мы вместе с ней побывали в нашем павильоне. А Тер восседал у меня на плечах и тоже видел дело моих рук. Разумеется, своим я смог показать гидроорган только издали, через толпу глазеющих зевак, тесно обступивших диковинное сооружение. Подходить к нему могли только большие начальники, специалисты по списку или по специальным пропускам. Издалека орган выглядел тоже очень красиво, правда, не очень-то верилось, что он может издавать звуки. Но мы дождались, пока Андраш Энекеш появился перед ним вместе с какой-то делегацией… Он открыл кран, и орган заиграл. Об эффекте мы смогли судить по удивлению, написанному на лицах членов делегации.

Было бы нечестно жаловаться, я этого и не делаю. Просто мне не хватало одной-единственной похвалы. Похвалы бати. Она была бы для меня самой ценной и самой приятной.

Собрание бригады было очень коротким и сухим. Мастер Переньи сообщил нам об уходе бати. Он сделал это так равнодушно, словно зачитал прогноз погоды.

— Как это они себе представляют? — заворчал папаша Таймел. — Янош-то здесь? Или где? Мы же ничего не знаем. Этот Переньи кем хочет стать?

— А ты проинтервьюируй начальника, фатер, — поддел старика Яни Шейем. — Может, они батю куда-то запрятали.

И тут, к нашему удивлению, папаша Таймел решился на то, на что не осмеливался в течение всей своей жизни: он попросил слова. Поднялся и задал старшему мастеру Переньи вопрос, изо всех сил стараясь смотреть на него твердо, не отводя взгляда:

— Господин Переньи, прошу покорно, мы считаем, что данное собрание бригады не имеет силы.

— Как это?

— Прошу покорно, собрание без бригадира, члена нашего коллектива, самого компетентного из нас, мы не можем считать действительным..

— Вы имеете в виду Канижаи?

— Да, нашего бригадира — Яноша. Почему его не пригласили на собрание?

— Я уполномочен администрацией ознакомить вас с заключениями отдела охраны труда и дисциплинарной комиссии. Товарищ Канижаи получил эти документы в письменном виде. Вы же услышали выводы, сделанные на основе этих документов. Дело о несчастном случае и о просчетах бригадира Канижаи закрыто. И здесь, между прочим, не место для дискуссий. Пожалуйста, садитесь, товарищ Таймел.

Старик растерянно заморгал, потом покорился.

— Ах, вот оно что. Ну, тогда другое дело. — И уселся на место.

Переньи же прежде всего проинформировал нас об официальном заключении, сделанном комиссией по поводу несчастного случая с Виолой. Было подтверждено, что работал он на циркулярной пиле вполне законно и в полном соответствии с правилами. (Ну-ну, а то бы он стал забавляться ради своего удовольствия!) Виола сдал экзамен по технике безопасности. Таким образом, комиссия не обнаружила каких-либо нарушений, установив, что причиной несчастного случая послужила неисправность в направляющем механизме циркулярной пилы…

Наконец, Переньи зачитал решение. Завод обязывался выплачивать Виоле разницу между его зарплатой и среднесдельной, которую он получал до несчастного случая. Конечно, Якши все равно не будет получать столько, сколько зарабатывал вместе с нами, но все же… Мы вздохнули с облегчением. Это до какой-то степени успокоило нас. Канижаи сдержал слово. Несчастному Виоле не потребовалось обращаться в суд, чтобы отстоять свои права. А ведь такое частенько случается. Но при желании для выплаты компенсации параграф всегда найдется безо всякого нажима извне.

Команда была довольна. На остальное мы почти не обратили внимания. А между тем из случившегося были извлечены уроки: пилу тут же списали и изъяли. (Исчез основной, хотя и немой свидетель всей этой истории. Теперь о несчастном случае напоминают только ладонь Якши да разные бумаги.) Директор издал суровый приказ, в котором ставил на вид нескольким руководителям за снижение уровня воспитательной работы, требовал соблюдения правил техники безопасности и строгого контроля со стороны администраций. (За этот несчастный случай никто конкретно наказан не был; нам было предписано ходить по территории завода только в защитных касках; говорилось и о том, что нас теперь будут постоянно проверять.)

Переньи взял со стола второй листок, переходя к следующему вопросу повестки дня. «Дисциплинарное расследование деятельности бригадира Яноша Канижаи». Разбор трудовой деятельности бригадира Яноша Канижаи выявил многие просчеты, обнаружены упущения и оплошности, свидетельствующие о недостатках в его работе.

«Вот вам, пожалуйста! Неожиданный драматический поворот? Впрочем, мы ожидали нечто подобное: ведь по заводу упорно ходили всякие слухи. И потом эта сцена у дома Канижаи…»

Мы так и замерли, внимательно слушая Переньи. А он сухо сообщил, что позавчера на заседании дисциплинарной комиссии было принято решение об освобождении Яноша Канижаи от занимаемой должности, в то же самое время комиссия пришла к выводу: Янош Канижаи не допускал каких-либо серьезных нарушений дисциплины, инструкций и правил.

— Как это прикажете понимать, лично я не могу в этом разобраться, — проворчал мне на ухо Фако.

— С батей все в порядке. Он отмыт и оправдан.

— Тогда зачем понадобилось это заключение комиссии?

— Чтобы все носило достоверный характер. А теперь прочисти уши. Если чутье меня не подводит, главное — впереди.

Чутье меня не подвело: чтобы как-то свести концы с концами, батю все-таки пожурили за недостаточную точность в ведении отчетности, за то, что он не всегда своевременно и полно докладывал руководству о «возникавших производственных проблемах и конфликтах», а также за то, что Янош Канижаи «своим поведением неожиданно создавал препятствия для объективной работы дисциплинарной комиссии».

А это означало, что он так легко не сдавался.

И наконец, Переньи зачитал решение руководства: «Администрация завода освобождает бригадира бригады сборщиков Яноша Канижаи от занимаемой должности по его собственной просьбе в связи с состоянием здоровья. Администрация, партком и завком предприятия одновременно выражают благодарность Яношу Канижаи за добросовестный труд». (Рыжий Лис явно позаимствовал формулировку из ежедневных газет.)

Администрация удовлетворила просьбу Яноша Канижаи о предоставлении ему внеочередного отпуска на двенадцать дней, учитывая состояние здоровья и семейные обстоятельства…

(Выходит, батю на некоторое время убирали со сцены, пока не забудется вся эта история и пока все не уляжется. Теперь становилась понятной и роль Илоны, она должна была следить за тем, чтобы батя не рыпался.)

Далее в решении сообщалось: с 1 января следующего года Янош Канижаи получает новое назначение — должность бригадира производственников в шорокшарском филиале нашего предприятия, где он должен будет вместе со своей бригадой готовить объект к развертыванию производства…

(Ловко придумано! Канижаи спроваживают на задворки, где он может влачить спокойное существование до самой пенсии. И, судя по всему, бригада бати в Шорокшаре будет состоять из одного-единственного человека: его самого. Ну, что ж, поживем — увидим. Нам же не могут запретить перемолвиться с батей словечком-другим.)

Переньи проинформировал нас о том, что бригадиром «Авроры» назначен Тибор Мадараш.

Это было неожиданно! Только тут мы обратили внимание, что коллега Мадараш сидит скромненько в уголке, рядом с нами.

Когда старший мастер Переньи закончил чтение, Мадараш тотчас же поднялся:

— Дорогие товарищи, благодарю вас за доверие. Не ждите от меня программной речи или чего-нибудь вроде этого. Мы хорошо знаем друг друга уже много лет. Теперь нам предстоит вместе работать. Вот все, что я хотел сказать. Остальное вы знаете.

На этом летучка завершилась. Мы могли возвращаться на свои рабочие места. Словно ничего особенного и не произошло…

Мы чувствовали себя так, будто нас бессовестно надули. Все, даже сам Канижаи.

Шло время, но мы никак не могли успокоиться. Наоборот, наша тревога все возрастала. Стоило нам сделать небольшой перекур, как мы тут же начинали придираться друг к другу.

Единственно, что еще продолжало как-то сплачивать нас, — это работа. Обычный круг проблем, забот, мир завода, нашего сборочного цеха прочно держал нас в своих руках. Как бы там ни было, но каждое утро мы привычно поднимались на рассвете, нас привычно проглатывал наш сборочный, и мы принимались за работу. Сердились, когда во время не получали детали, материалы. По-прежнему испытывали гордость, когда из-под наших рук выходили красивые и мощные установки. И нам было так же приятно после нелегкой смены принимать душ, а потом торопиться на свидание, домой, в магазин или по другим делам, как и прежде, как и всегда.

Но что-то изменилось, бригада наша стала какой-то другой. Теперь на нас никто не давил, отсутствовала некая центростремительная сила, мы как-то расслабились, стали свободнее, нас уже не сплачивала та, не знавшая покоя и усталости энергия, которую олицетворял собою батя, подстегивавший нас из года в год.

С Мадарашем же, новым бригадиром, нам было довольно просто. По утрам он распределяет работу, дает каждому задание. Сделайте, дорогие коллеги, то-то и то-то, вы сами все знаете… Он раскладывает перед нами чертежи, наряды, бумажки… Раз в два-три часа он всех нас по очереди обходит, чтобы посмотреть, как обстоят дела. И все внимательно записывает, фиксирует. В особый блокнотик Мадараш записывал возникающие проблемы, тут же докладывал обо всем начальству, а потом доводил до нашего сведения, что передал наши претензии компетентным лицам.

Производству он уделял ровно столько внимания, сколько требовалось. Когда намечалось собрание или еще какое-нибудь мероприятие, Мадараш вывешивал объявление, подводил каждого за ручку и уточнял, мол, дорогие коллеги, на это мероприятие явка обязательна, а на этом присутствие не так уж нужно. Пусть заглянут те, у кого есть время. Он изгнал из нашей жизни импровизацию, но и парадность, показуху. Он работал от сих и до сих. Остальное его не интересовало. Как, что, почему — его абсолютно не трогало. Выполняй план и — точка.

Мадараш, конечно, не успевал решать и четвертой части всяких дел и проблем, с которыми играючи управлялся батя. Во времена Канижаи мы ни в чем не знали отказа. Теперь же отдел снабжения, ОТК, смежники стали капризничать, недодавать детали, запасные части. Десятками стали скапливаться почти готовые установки. Недокомплект. Их отодвигали в сторону. Многие из них были готовы наполовину, в некоторых и вовсе не хватало всего лишь отдельных деталей. Вот этого мы никак не могли простить нашему «дорогому коллеге Мадарашу». Но он оказался весьма крепким, этот человечек. С виду такой маленький и невзрачный, он, к чести его, довольно стойко выдерживал наши наскоки. А мы, по правде говоря, были не очень-то разборчивы в средствах, когда хотели довести до его сведения, что не испытываем к нему особой любви. Мадараш же вел себя невозмутимо, манеры его были безупречны, он никогда не выходил из себя, не дергался. Никогда не давал ошибочных указаний, старался подстраховаться. Тогда мы стали к нему подкапываться с другой стороны. Мадарашу явно не хватало профессионального мастерства. Тут нам пригодились те изощренные трюки, с помощью которых Канижаи иной раз ставил нас на место. Мы стали «доводить» нашего нового бригадира.

Атмосфера была крайне накалена, но внешне Мадараш оставался спокойным, делал вид, что не обращает внимания на наши атаки. Он по-прежнему хладнокровно отдавал указания, контролировал, подводил итоги, передавал, подсчитывал. Бесстрастно, сухо, лаконично. Не было разгонов и круцификсов, не было похлопывания по плечу, не было разговоров по душам. Если кто-то из нас допускал промах, Мадараш на первый раз делал устное внушение, на второй — подавал бумагу начальству. Он не проводил собрания, когда кто-нибудь нарушал дисциплину, выпивал или прогуливал. Опять-таки докладывал начальству. Во всех случаях жизни он поступал по правилам и инструкциям.

Я догадывался, что нынешнее положение гнетет его. Но он был упрям не меньше меня или Рагашича или, скажем, Яни Шейема. И постепенно наши отношения с Мадарашем превратились в разновидность непрекращающейся партизанской войны. Кто кого?

Странно, но мы не замечали, что наша бригада лишилась гораздо большего, чем дружба с Мадарашем. Разумеется, мы понимали: «золотого знака» нам не видать как своих ушей. Не сбудется казавшаяся совсем недавно реальной мечта бати о звании «Отличная бригада». Самым же главным было то, что мы все меньше интересовались друг другом, прежней дружбы и взаимовыручки не было и в помине.

Однажды Рагашич в сердцах даже воскликнул:

— Ну, товарищи, мы достигли!

— Чего?

— Самого низкого уровня. Во всех отношениях.

— Мы, что ли, виноваты?

— Увы, факт остается фактом.

— Факт фактом, а бригада наша все равно отличная!

— Бригада может быть трижды замечательной, если производит продукцию высшего качества. Если ей все по плечу. Прошу внимания, выступает силач Рагашич.

Неподалеку от нас лежала чугунная чушка.

— Знаете, сколько весит эта болванка?

— Так она взвешена. Триста восемьдесят пять килограммов.

— Надо ее поднять, господа.

— Пусть черт ее поднимает. Я лучше уж дождусь, когда кран прибудет.

— Тебе что, никогда вручную не приходилось такую болванку перетаскивать?

— Как раз приходилось. Потому-то я и говорю, лучше крана дождаться.

— Сейчас, дорогой коллега, речь о другом. Я хочу кое-что доказать.

— Да, слышал я эту сказочку про пук прутьев и тому подобное. Выкладывай суть и поживее.

— Суть в том, что за эту работенку я ставлю по две кружки пива на брата.

— Тогда другое дело, парень. Пошли, ребята, подналяжем. Куда эту чушку надо буксировать?

— Стой! Обожди, дорогой Яни! Прежде кое-что подсчитаем. Ты в силе?

— Спасибо. Да.

— Я серьезно спрашиваю. Скажи точно, какой вес ты можешь поднять, пронести несколько метров и сложить в указанном месте?

— Слушай, парень, у меня практика богатая. За центнер ручаюсь. Больше не потяну, у меня вечером рандеву.

— А ты?

— Я тоже за центнер отвечаю.

— Старина Лазар?

— Раньше у меня не надо было спрашивать, я просто брал, поднимал и тащил столько, сколько было нужно, сынок.

— И все-таки назови цифру. За сколько кило ты ручаешься?

— Думаю, восемьдесят и сегодня потяну, если потребуется.

— Потребуется, старик, потребуется. И не бойся, мы же не соревнуемся, а просто прикидываем.

— Восемьдесят и я подниму, — заявил папаша Таймел.

— Многовато будет, дедушка. Я же говорю, что это не чемпионат.

— Ну, ладно, пусть будет семьдесят. Доволен?

— Но без лишней натуги; Подумай, ведь надо не только поднять, но с грузом и идти придется.

— Тогда запиши шестьдесят пять. Знал бы, о чем речь идет, я с утра бы сальца поел.

— Итак, прикидка готова. Подведем итог. Клоун — сто, Богар — сто, старик Фако — восемьдесят, папаша Таймел — шестьдесят пять.

— Итого — триста сорок пять кило.

— Отлично, парень. А теперь забудем эту прикидку. Забудем о ней, как о белых слонах, о которых во время работы думать не полагается. А давайте возьмемся, ухватим эту чушку и оттащим ее вот туда.

Мужики поплевали на ладони, почесали в затылках, почертыхались, поискали, как бы лучше ухватиться… и вот болванка уже сдвинулась, поднялась сантиметров на шестьдесят над землей и без особых затруднений была доставлена на место.

Тяжелая чугунная болванка так оттягивала руки, что я почувствовал в своем организме скрип всех винтиков и шпунтиков. А когда мы поворачивались, у меня аж под веками защипало. И все же мне эта разминка пришлась по душе. А Рагашич подошел к нам с таким видом, будто он один тащил чушку:

— Ну, как, теперь доходит?

— Здесь нужны бицепсы, а не мозги! Что ты хочешь этим сказать?

— Какой у нас был подсчет, Богарчик?

— Триста сорок пять.

— А вес чушки?

— Триста восемьдесят пять.

— Сорок кэгэ разницы, верно? Итак, мы осилили на сорок килограммов больше. Доходит потихоньку? В этом и вся суть, трудяги!

— Значит, еще по два пива на четверых, дружище.

— В писании, дорогуши мои, а может быть, в библии… словом, где-то я читал, что хорошая команда, по-настоящему хорошая, сто́ит всегда гораздо больше, чем может стоить просто сумма ее членов. Речь идет не только о тяжестях, но о любом совместном деле. Вот что я хотел сказать.

— Думаешь, осчастливил всех этим?

— Теперь ты, по крайней мере, знаешь, чего лишился.

— Это, судари мои, уже не бригада… Так, трудовая единица.

— Миша, ты бы лучше объяснил нам причину!

— Причину? Чего-то, ребята, нашей гвардии не хватает, это точно. Человек уже не чувствует себя здесь так хорошо, как прежде.

Каждый сознавал, что наша команда действительно потускнела. А ведь нельзя было сказать, что о нас позабыли. Забот хватало, их, пожалуй, стало даже побольше прежнего. На нас дождем сыпались советы, указы и директивы по поводу жизни и работы бригады.

Когда Орши положили в роддом, я тоже ушел в декрет. Точнее говоря, взял причитающийся мне за этот год отпуск и остался дома и за папашу, и за мамашу-домохозяйку. Побегать пришлось порядком: то одно нужно, то — другое. И постирать, и приготовить, и убраться, и позаботиться о маленьком Тере. Словом, делать все, что требуется. Честно скажу, уже в конце первой недели такой житухи меня потянуло обратно на завод, хотя в бригаде продолжался кавардак и беспорядок. Пару раз вечерами Мики Франер заезжал за мной на «Волге» и вывозил поразмяться в город, чтобы я совсем не закис. Но это были вполне невинные прогулки: я брал с собой маленького Тера.

Франер же привез из роддома Орши с малышом Шандором. Он даже предложил свою кандидатуру в крестные отцы, но отнесся к этому как-то легкомысленно. Вел он себя как настоящий кавалер: часто наведывался к нам, привозил цветы Орши, сладости для Тера, погремушки и резиновых зайчиков для крохи Шандора. Мне же доставлял последние новости из сборочного, не они меня в то время мало трогали. Когда я вышел на работу, его визиты прекратились.

Буквально за несколько месяцев у нас с Орши сложился совершенно новый образ жизни. С двумя малышами забот значительно прибавилось. И никаких радужных перспектив. Дорога передо мной была одна-единственная. Вкалывать и вкалывать. Идти по этой дороге пока есть хоть какие-то силенки.

И вот тогда, когда, казалось, я втянулся, посерьезнел, даже стал как-то суровее, когда, казалось, вошел в ритм и у меня открылось второе дыхание в этом бесконечном забеге, в котором я, наматывая круг за кругом мчался вперед, меня вдруг шатнуло, и я вылетел на обочину. Стал обитателем больницы.

Бог знает, за что мне пришлось страдать? Может что-нибудь врожденное. Или приобретенное в детстве. А может, в армии? Возможно, это результат нашей дуэли с Рагашичем на шорокшарском болотце? Или вина «жестяного дворца», когда Виоле чуть не отрезало руку? А может, все, вместе взятое? Из разных болячек и получилась серьезная хворь? Не знаю.

В тугом узле

«Батя! Сегодня — моя последняя ночь в больнице перед выпиской. Выходные я проведу дома, а в понедельник выйду на работу.

Можешь себе представить, с каким волнением я жду этого понедельника. Мне страшно.

До сих пор мне казалось, что я ничего не испугаюсь. А теперь я боюсь, боюсь, что буду действовать так же, как ты.

Но я не хочу этого. Понимаешь, батя? Не хочу добиваться успехов твоими методами. Но, вполне вероятно, что я и сам не смогу действовать по-другому.

Может быть, я тоже обману ожидания дирекции?

Но не зря я мысленно спорил с тобой все эти ночи напролет до самого рассвета, кое-что мне все же удалось понять.

Знаешь, главное вовсе не в том, что именно из-за тебя мы плюхнулись мордой в грязь. Черт с ним, это тебе можно было бы и простить. Ведь наши судьбы сплелись накрепко, не так ли? Мы и плакали и смеялись вместе. Если падал ты, то и мы тут же оказывались на брюхе. Казалось бы, все ясно. Или все же нет?

А загвоздка вот в чем: отнюдь не все так просто. Дорогой учитель, ты гораздо раньше сбился с пути. И чтобы понять, когда ты допустил первую ошибку, которая положила начало провалу всех твоих блестящих, честолюбивых планов и замыслов, пришлось бы возвращаться в далекое прошлое. Выражаясь изящным современным языком, можно сказать, твоя концепция — ошибочна. Поначалу, когда ты вместе с нами пустился в великий поход за наградами и титулами, все было чисто и правдиво. Постепенно все стало меняться. Когда? Верно, тогда, когда успехи начали кружить нам голову. Так уж вышло. Это правда. И тогда ты стал спекулировать.

Ведь ломали себя на работе не ради честной славы и высоких идей, а только теша твое тщеславие. И учти, старый форвард, мы продолжим бой, начнем все сначала и будем сражаться умнее и честнее. Твои спекуляции не принесли ничего, кроме дутой славы одному тебе. Ты запутался, батя, и запутал нас. Добрую дюжину лет мы стояли на линии огня. Во имя чего? Только во имя славы, ореола вокруг наших голов. Это было единственной целью. Мы забыли о сути нашей работы, нашего дела. Оно выродилось, превратилось в пустой звук.

Нельзя, правда, утверждать, что мы ничего не добились. Нет, напротив, иной раз нам удавалось горы сдвинуть, выполняя твои замысловатые идеи и планы. Когда это было нужно, мы оказывались способными творить чудеса. Но тебе все казалось мало. И мы уже перестали различать путь, по которому неслись по твоему приказу. А оказалось, мы давным-давно сбились с прямой дороги.

Вероятно, ты этого не сознаешь. Именно потому я говорю тебе в лицо такие горькие слова. А теперь ты даже не заглядываешь на завод, в наш сборочный! Почиваешь на лаврах в своем уютном домике. И носа к нам не кажешь. Ты бездельничаешь, чувствуя себя оскорбленным в лучших чувствах и намерениях, разыгрываешь из себя этакого умирающего галла. (Есть такая скульптура. Может, ты когда видел ее на картине или слышал о ней.)

Зачем ты так недостойно ведешь себя, батя? Перед кем ты разыгрываешь незаслуженно изгнанного национального героя?

Перед своей дражайшей супругой? Она-то счастлива, что ты, наконец, попал под ее безраздельную власть.

Или перед бродячими собаками, — они во множестве водятся у вас в Уйпеште, — которые пялятся на тебя сквозь ограду сада испуганными, бессмысленными глазами?

Или, может, перед голубями, которых ты подкармливаешь зернышками из собственного кармана?

Или перед самим собой?

Брось это никчемное занятие, батя! Это жалкое существование, оно не для тебя! Будет ужасно, если в конце концов ты и сам привыкнешь и уверуешь в свою непогрешимость и будешь жить легендами, сочиненными тобою же. К черту эти легенды! Ты ведь никогда не был человеком высшего порядка, состоящим из одних достоинств, этаким витринным манекеном, какими обычно рисуют героев-передовиков. Ты был обычным человеком одним из нас, слепленным из той же глины и грязи, замечательным мастером своего дела. Просто тебе выпало иметь чуть больше силы и таланта, но, наверное, и чуть меньше счастья, чем большинству из нас.

Я-то ведь тебя знаю. Знаю твое доброе сердце и широкую душу, твои купеческие замашки, талант, замечательные организаторские способности. По сути дела, ты поступал так, как вынужден был поступать.

Я в общем-то отказался от мысли писать тебе. За чем? Все равно я не смогу влезть в твою шкуру. Ни в твою, ни Мадараша, ни в чью другую. Я должен быть таким, какой я есть, каким себя выкую.

Но сколько у меня должно быть лиц? Одно?

А у тебя их было множество, этих лиц. У тебя, батя, была добрая сотня лиц и сердец. Ты был очень сложным механизмом, как и любой из нас. Разве не так? Посмотри на Мишу Рагашича — ведь мы его не первый год знаем. Но и он непредсказуем. Он тоже многолик. То злобный, как зверь, то — философ, то — рубаха-парень, добрый приятель, а то — примитивный дикарь. И с другими не проще. Яни Шейем, Якоб Виола, Янош Таймел, Лазар Фако, Марци Сюч… Чем пристальнее я всматриваюсь в любого из них, тем больше лиц и обликов обнаруживаю В каждом.

Не скажешь ли, батя, где взять зеркало, в котором можно увидеть себя?»

В понедельник в раздевалке мне слова не дали сказать: все, кому не лень, тормошили меня, хлопали по плечу, видно, чтобы поскорее выколотить из меня больничный дух. В сборочном меня ждало поручение: разыскать старшего мастера Переньи. Там меня настиг телефонный звонок — вызывали в штаб соцсоревнования. Оттуда для сверхсрочного и архиважного разговора меня вытащил Рыжий Лис, который именно теперь решил поделиться своими соображениями и дать советы. Затем в течение получаса со мной проводил семинар дядюшка Лайош Беренаш. За ним следом изложил свои взгляды на жизнь наш заведующий культсектором, особенно подробно остановившись на надеждах, которые у него появились в связи с моим назначением. Так продолжалось до полудня.

Причем все это было довольно однообразно. Все разговоры сводились к одному: увидите, коллега Богар, никаких проблем у вас со мной (с нами) не будет. Нужно лишь делать то, что делалось прежде. Никаких нововведений, экспериментов. Год заканчивается, телега катится сама по себе, со временем бригадирство станет для вас таким же привычным делом, как для собаки — лай. Все знакомо, надо только продолжать начатое другими.

И хотя я не со всем был согласен, пока предпочитал помалкивать. И без того голова гудела от избытка информации. Мне хотелось лишь одного, чтобы поскорее кончилась эта пытка. Ведь мне приходилось только слушать, вякать я пока не имел права. Я мечтал оказаться дома — в родной бригаде…

Однако во время обеденного перерыва меня подхватил под руку Ишпански, и мы двинулись в сборочный.

Следом за нами плелся Мадараш, к котором присоединился и старший мастер Переньи. Ишпански прямо-таки сиял, он был уверен: вместо прежнего «безотказного человека» приходит другой «безотказный человек».

Узнав обо всем, бригада буквально обалдела. Первым очнулся Яни Шейем. Едва отвалил Мадараш и отвернулся Переньи, как он подскочил ко мне и стал колошматить по спине:

— Черт побери, Богар, значит, ты! Ты у нас новый бригадир! О, пардон, товарищ бригадир! Это потрясающе! Надеюсь, ты не станешь строить из себя босса?

Старый Фако поднял голову и уставился на меня, папаша Таймел — тоже. Один Рагашич старательно рассматривал собственные башмаки. Меня аж в жар бросило. Черт подери, мне было легко решить для себя, что отныне я не стану попусту болтать языком и не допущу, чтобы с моей помощью транслировались модные шлягеры начальства, не позволю себе стать и красоткой-примадонной, единственное желание которой — нравиться всем и каждому. Я буду обращаться к родной бригаде без всяких ужимок и уловок, что бы ни случилось, всегда буду изъясняться предельно четко и ясно: так, мол, коллеги, обстоят у нас дела, таковы факты…

Я присел на низенький верстачок рядом с Рагашичем. Угостил его сигаретой. Он искоса подозрительно взглянул на меня.

— Почему молчал, Богар?

— Вот сказал.

— Немного это сейчас стоит. Когда ты узнал?

— Еще в больнице.

— И что, мы с тех пор не встречались?

— Встречались.

— Это была государственная тайна?

— Вовсе нет. Но сначала я должен был сам хорошенько прожевать все это, прежде чем проглотить.

— Проглотил?

— Да.

— А может, уже и переварил?

— Пожалуй.

— А сейчас, значит, хочешь выдать мне то, что осталось?

— Грубый ты выбрал тон, Рагашич.

— Какого черта! Раньше он тебя устраивал.

— Понимаешь, старик, мне пришлось согласиться на это.

— Пришлось?

— Пришлось! Но я хотел бы все делать честно. И здесь мне нужна твоя помощь, дружище.

— Да ты сдурел, Богар! Хочешь быть моим начальником, сидя на моем же горбу?

— А ведь однажды мы договорились держаться, как волки, друг за друга.

— Это возможно только между равными. А сейчас между нами — отношения начальника и подчиненного.

— У волков тоже есть вожак.

— Тот, который завоевал себе это право и заставил остальных смириться с этим. А ты не добился должности, тебя назначили сверху, сделали нашим начальником. Ты — доверенное лицо других, Богар.

— Это пройдет. А впрочем, ладно! Вызов твой, Михай Рагашич, я принимаю. Помнишь, наверное, я не привык бегать от кого бы то ни было.

— Не волнуйся, шеф. Дворцовых переворотов я устраивать не собираюсь. Но и мальчиком на побегушках не стану, не думай! Я просто член бригады «Аврора», делающий свое дело и получающий положенную долю.

Черт возьми! Действительно Рагашич тоже мог стать бригадиром, может, даже лучшим, чем я. Он, правда, бывает страшен, если его разозлить. Может, поэтому его и не назначили?..

— Послушайте, друзья! — обратился я к ребятам немного погодя. — Я думаю, мы вполне обойдемся без торжественных речей и высокопарных заявлений.

— Правильно! Ни к чему они!

— Но я хотел бы задать один вопрос.

— Имеешь право, начальник! Валяй.

— Ну, дядюшка Лазар, не стоит величать меня начальником.

— Ха! Пора бы тебе начать привыкать к этому, коллега Богар.

— Так ответьте мне, друзья, хотите ли вы создать бригаду?

— Хотим ли мы? Так ведь вот она! — старый Фако недоуменно обвел собравшихся глазами. — Что же мы такое, если не бригада?

— Я имею в виду настоящую бригаду.

— Как прикажешь тебя понимать?

— Как слышал. Бригаду социалистического труда, и чтобы она была таковой не только на бумаге.

Яни Шейем ответил от имени остальных:

— Создавай ее, дружище, ты теперь босс, только делай так, родимый, чтобы больно не было.

— Я и говорю, дорогой Яни, что хочу добиться этого на деле, а не на словах. Надо отыскать суть, а не сотрясать воздух словами.

— Я — за. Суть есть суть! И чем толще конверт с сутью в день получки, тем сознательнее работяга.

— Яни, я имею в виду суть самой идеи!

— А идея — прекрасна, родненький ты наш. Кто же спорит. Но жизнь? Я не хочу разочаровывать тебя. Однако разница есть большая!

— Высокие материи, высокие… — ухмыльнулся папаша Таймел. — Но лучше тебе в нее не лезть. Дай сказать бригадиру, как он все это себе представляет.

— Не хочу врать, всего я не знаю. У меня пока есть лишь общие соображения.

Яни Шейем втянул голову в плечи:

— А я, ребятишки, готов лезть на стену, как только услышу, что кто-то собирается осчастливить нас свежими идеями.

Ребята разразились диким гоготом. Их смех отдался у меня в груди настоящей, острой болью. Яни же наслаждался своим успехом. Но, видимо смекнув, что смех — оружие обоюдоострое, внезапно вполне серьезно произнес:

— Ты говоришь, Пишта, что хочешь создать настоящую бригаду? Отлично. Просто прекрасно. Только начинать все нужно не здесь, а там. В конторе. В заводоуправлении. Ведь там нам предписывают, что мы должны делать.

— Это я прекрасно знаю. Только скажи, приятель кто нашу работу будет делать за нас?

— Понимаю, куда ты клонишь. Дескать, мы сами должны создавать бригаду. Но такой идеальной бригады на сплошной идейной платформе не бывает. Это романтика. Я сам романтик, но мы не можем себе позволить забыть о реальной жизни. Будет побольше денег, тогда, бригадир, можно приступать и к реформам.

— Боюсь, мы не понимаем друг друга.

— Отлично понимаем. Но ты все-таки выслушай, мой добрый совет по-дружески: не пытайся экспериментировать на нашей шкуре.

— Это не эксперимент. Я действительно хочу сколотить отличную бригаду.

— Ты? О, господи! Ты просто хочешь на нас практиковаться.

— Ребята, эти вопросы нужно решать не сейчас, не в один момент…

— Верно, шеф!

Я подозревал, что будет тяжело. Наверное, слишком рано было затевать этот разговор и выдвигать такие высокие требования. Разумный совет дал мне Лазар Фако:

— Пишта, здесь не разговоры нужны, а дела.

Но как ни верти, возродить бригаду, создать здоровый коллектив можно только сообща, объединив желания, усилия и здравый смысл.

На следующий день, пока я ходил в контору, бригада ждала моего возвращения. Никто не работал. Стоило кому-то взять в руки инструмент, как тут же раздавалось:

— Спокойно, парень. Вот придет бригадир и скажет, что нам делать.

Так прошла почти вся смена. Ребята ждали указаний. Мне следовало говорить им, какую гайку на какой болт навинчивать и так далее, в том же духе. Словом, не только я испытывал бригаду, она тоже испытывала меня.

После обеда мне объявили, что завтра, в половине одиннадцатого, меня ждет директор. Специально предупредили, чтобы я явился в костюме.

Поначалу я решил, меня вызывают для того, чтобы сказать: «Извините, товарищ Богар, мы ошиблись. Руководить бригадой вам не по плечу…» Правда, для этого человеку вовсе не обязательно облачаться в выходной костюм. Да и директор тут ни при чем, любой начальник мог сообщить мне об этом между делом, прямо в сборочном.

Честно говоря, я бы не огорчился, услышав подобную новость.

Из приемной директора меня отправили в конференц-зал. Там уже болтались человек пять таких же работяг, как я. У меня отлегло от сердца! Затем появилось начальство во главе с самим генеральным директором Мерзой. Увидев среди них дядюшку Лайоша Беренаша, знакомого мне больше других, я хотел было подойти к нему, чтобы узнать, для чего нас собрали, но старика окружили какие-то посторонние люди.

Очень скоро выяснилось, что собрали нас по приятному поводу. Начальство торжественно объявило, что получены ордера на квартиры, построенные с помощью и на средства нашего завода. Затем состоялось вручение ключей. Правда, к ним пока еще не хватало бумаг с печатями.

Только получив ключ, я поверил, что все это происходит наяву и со мной. Хотя в больнице Беренаш действительно давал мне заполнить какие-то анкеты. Но ведь я что-то подобное и прежде писал… Теперь, если бы устроить конкурс, я смело мог бы претендовать на звание самого счастливого слесаря-сборщика Венгрии.

Пособие для обретения собственного жизненного пространства мне предоставляло предприятие. Потом эту сумму будут вычитать из зарплаты. Остальные платежи включаются в квартплату. И все равно это дешевле, чем снимать жилье!

Прозвучали речи, выступили, по крайней мере, три оратора. Честно говоря, я их не слышал. Уже планировал наш переезд с двумя малышами в собственную квартиру.

После речей я все же протиснулся к дяде Лайошу и пожал ему руку.

— Не меня нужно благодарить, коллега Богар.

Но я уже выяснил, именно старик был основным инициатором и толкачом квартирного дела; ему же принадлежала идея придать процедуре вручения ключей некоторую помпу. Был устроен небольшой прием, на котором приветствия свежеиспеченным квартировладельцам зазвучали особенно громко.

«Жаль, никого из бригады нет рядом», — подумал я, но тут же невольно съежился, вспомнив, как трудно у меня складываются отношения с моими подчиненными. Нет, аплодисментов, пожалуй, от них не дождешься.

После приема мы прошли в одно из конторских помещений, там нам дали подписать договора и сообщили кучу нужной и ненужной информации. Бумаг было огромное количество, но в данном случае я ничего не имел против бюрократии.

К нам подсел заводской юрист, чтобы объяснить все, что окажется неясным среди этой груды документов.

— Скажите, пожалуйста, когда можно ехать домой? — спросил я у него. — Я имею в виду в новую квартиру?

— Можете вселяться без всяких проволочек хоть сейчас.

Я заколебался, спросить ли о том, что до известной степени отравляло мое настроение, немного, правда, но все же…

— Товарищ Андор, я хотел бы неофициально задать один вопрос.

— Пожалуйста.

— А если меня вдруг снимут с бригадирства, не придется ли мне возвращать квартиру, ведь она — заводская?

Чему же он смеется? Ведь именно из-за этого моя радость была неполной. Нет никаких гарантий, что в моем единоборстве с бригадой я не окажусь на лопатках.

— Ордер выписан на ваше имя, не так ли?

— Так.

— Когда бы вы хотели занять квартиру?

— Сейчас, если можно.

— У вас есть дети?

— Двое.

— Вы намерены увольняться с предприятия?

— Вовсе нет!

— Вот видите, товарищ Богар. Квартира — это не игрушечная одежка: сегодня одел, завтра снял. Переселяйтесь спокойно. Да и бригадиров у нас не меняют так просто, а главное, так быстро. Желаю успеха!

В сборочном, конечно, знали, что происходит наверху. Первым ко мне подскочил Янош Шейем:

— Поздравляю, Богарчик! Господин квартировладелец! А как с новосельем?

— Будет, не волнуйтесь.

— Ты просто чудо, шеф! Обожаю гульнуть на дармовщинку.

Оба старика тоже искренне обрадовались. Даже принесли табуретку, чтобы я сел и рассказал все по порядку. Какую квартиру получил, где. Не хотели верить, что я ее и в глаза не видел. И что мне все равно, где бы она ни была. Впрочем, я хорошо сознавал: все эти рукопожатия и поздравления адресованы не новому бригадиру, а прежнему коллеге, Богару, их товарищу. А если бы я и не понимал этого, то очень быстро дошел бы. Рагашич тоже протянул мне руку:

— Богар, так ты из-за этого согласился?

— Хочешь знать правду?

— Да.

— Из-за этого.

— Дурак был бы, если бы отказался. Но и теперь не жди, что я буду вилять перед тобой хвостом.

Как же глубоко сидят в нем зависть и тщеславие! И не только в одном Рагашиче.

На глазах у бригады я поспешно принялся за работу, стараясь изо всех сил, до дневной нормы было еще далековато. Но работая, я замечал, ребята перешептываются, явно сплетничают обо мне. Они сразу же умолкли, стоило мне оказаться поблизости. Неужели меня ждет участь Мадараша?

Так до конца смены я чувствовал попеременно то радость, то огорчение, то злость. Но радость все же перекрывала. И поэтому работа спорилась, не давая разыграться эмоциям. Я едва дождался конца смены. Ах, если бы я мог оставить на заводе свои заботы, огорчения, свое желание поладить с бригадой, доказать, что я всерьез хочу создать настоящий крепкий коллектив единомышленников. Закрыть бы это все в шкафчик, который стоит в раздевалке. Грустные мысли не покидали меня. Огромным усилием мне удавалось загонять их в дальний угол моего сознания, но они все равно мешали моему счастью.

Вернувшись домой, я схватил Орши в охапку и стал кружить, поставив на пол только тогда, когда она начала всерьез возмущаться.

— Побыстрее собирайтесь и пойдем смотреть чудо.

— И шагу не сделаю, пока не скажешь, в чем дело.

— Быстро отвечай, чего хочешь больше: ругаться или любить?

— Любить!

— Тогда ни о чем не спрашивай, потому что чудо исчезнет! Сейчас важно успеть, все зависит от этого.

— Ты заболел, Пишта?

— Заболел и не собираюсь выздоравливать, вот так!

Пока она одевала обоих шалунов, я быстро запихнул в чемодан несколько попавшихся под руку вещей и вызвал такси. А в сумку незаметно спрятал секретную металлическую копилку.

— Ну, семейство, вперед, быстрее! — и прихватил под мышку маленькую табуретку.

Здесь Орши всерьез изумилась:

— Зачем тебе табуретка?

— Мы отправляемся в пустоту, где даже не на чем будет присесть.

Я видел, что она начинает волноваться. На протяжении всего пути Орши внимательно всматривалась в мое лицо, пытаясь угадать, не сошел ли я и впрямь с ума. Пожалуй, я действительно слегка свихнулся… Второй этаж, третья квартира. Я втолкнул туда свое семейство. Затем протиснулся вперед, уселся на пол на самой середине квартиры и начал смеяться. Орши с детьми стояла в дверях, и я видел, она всерьез за меня боится.

— Что с тобой стряслось?

— Я стал квартировладельцем!!

Все наши вещи, находившиеся в комнатушке, которую мы снимали у старой Бачко, спокойно уместились в грузовом такси. Я как раз нес вниз книги, когда, наконец, появилась и она сама. До сих пор ее мучило любопытство, а сейчас уже появилось раздражение.

— Так нельзя! Если вы хотите съехать, нужно объявить об этом заранее, господин Богар!

Пока я таскал оставшиеся книги, она сновала за мной и все твердила текст договора.

Готово. Я оглядел наше сразу опустевшее, утратившее тепло насиженного места жилье. Потом закрыл дверь. Ключ сунул в карман. Мне пришла в голову идея немного наказать расквасившуюся старую деву:

— Госпожа Бачко! Квартплата уплачена, не так ли?

— И все равно нельзя съезжать без предварительного уведомления.

— Так это не переезд, мадам!

— Не говорите, господин Богар! Вы хотите смыться отсюда. Без лишних слов.

— Я же вам говорю. Это не переезд, а освобождение. Свобода, прекрасная свобода!

Ключ я ей не вернул. На заводе много людей, которым позарез нужно жилье. Надо порасспрашивать ребят, найти себе преемника. Тогда и сообщить старой развалине, что отныне она мне нужна, как рыбе зонтик.

В новой квартире было где развернуться. И еще как. Вещи наши висели во встроенном шкафу, а вся прочая недвижимость спокойно уместилась в единственном ящике в углу большой комнаты, посуда, немного продуктов на кухне и две детские кроватки в маленькой комнате. И больше ничего. Вся остальная квартира — как просторный луг. Как же хорошо было нам вертеться, играть в прятки и смеяться. Голые стены отражали наш смех и возгласы.

Мы поужинали, сидя на корточках, а потом никак досыта не могли намыться в ванной. Улеглись спать за полночь, прямо на полу.

Я заснул сном счастливого человека, но проснулся в тревоге. Поднялся, закурил и бросил взгляд на часы. Начало четвертого. Можно было еще спокойно поспать. Отсюда до работы добираться не более получаса. Благодаря новой квартире я выигрывал добрых полтора-два часа ежедневно.

Меня охватил боевой задор. Я быстро оделся, позавтракал на скорую руку и отправился на завод. За неделю мы должны были собрать сорок четыре холодильных шкафа. Пока было готово только двадцать четыре, но мы еще успевали: сегодня сделать восемь, завтра-тоже, и на субботу оставалось всего четыре.

Сработаем за сегодня все двадцать!

До шести я собрал каркасы всех двадцати шкафов.

Гвардия с кислыми физиономиями встретила мое указание:

— Выйдет нам это боком.

— Неужто сможем собрать?

— Нормировщик подпрыгнет до потолка от радости.

— Ненадо за это браться, ведь не наш профиль.

— Откажись.

— Разве отказываются от работы, которая наполовину сделана.

— Нам эта гонка ни к чему. Человек — не машина.

— Слушайте, ребята. Речь ведь идет не обо мне. Решайте сами, мы в темпе сделаем эту партию, и я пойду к начальству. Может, выйдет кое-какая заваруха, но вы ни на что не должны обращать внимания и не вмешиваться. А потом сами увидите, что́ из этого получится.

Мужики пошептались между собой. Затем ко мне подвалил Яни Шейем и сказал, расплываясь в улыбке:

— Кажется, намечается цирк. Мы согласны.

Рагашич только махнул рукой.

— Новый бригадир хочет доказать, что он на многое способен.

— А по мне пусть будет спектакль. Вперед, ребята, покажем Богару, что мы можем.

И они взялись за дело. Кто нехотя, кто с удовольствием, кто раздраженно, кто нарочито медленно, кто быстрее. Но постепенно всех захватила работа, дух коллективного созидания. На это-то я и рассчитывал.

К обеду мы в основном все закончили. Оставалась окончательная доводка. С ней ребята управятся без меня. Я же прямиком направился к старшему мастеру. Спокойно попросил его достать технологические карты и объяснить, почему для «Авроры» составлен особый график.

Старший мастер смены только руками развел:

— Это распоряжение товарища Ишпански. И его надо выполнять, коллега Богар. Если хотите, пошли к начальству.

Прежде всего нас задержала секретарша, потом Рыжий Лис. Но я успел позвонить в цех, попросил к телефону Рагашича:

— Если можете, ребята, ждите, а если невтерпеж, расходитесь по домам!

— Что случилось, начальничек? С тобой не хотят разговаривать?

— Пусть это тебя не волнует.

И все-таки я, наконец, попал к начальству. Разложил на столе всю документацию, доложил, что задание нами выполнено, все готово. А потом официально попросил, чтобы «Аврору» снова перевели на выпуск тех установок, которые, в соответствии с заводской программой, предусмотрены для нашей бригады.

Рыжий Лис подтолкнул мои бумажки ко мне:

— Зря ты сюда с ними шел. На свете существует телефон.

— Но трубку можно не снимать или положить на стол. А от человека, товарищ Ишпански, отделаться труднее.

— И ты думаешь, я скажу тебе что-нибудь новенькое? Послушай меня внимательно. За производство отвечаю я. А поручать сложное и ответственное дело новому, неопытному бригадиру я не намерен.

— Но в своей профессии я не новичок. И бригада тоже.

— Я менять ничего не буду. Все уже решено.

— Вы сами давали указание о переводе бригады на эти холодильные шкафы. Только вы его и можете отменить.

— Я не собираюсь ничего отменять только потому, что мое указание, не нравится моему подчиненному.

— А если я сейчас возьму и опрокину на товарища Ишпански стол?

— Я вызову охранника, и вас выведут отсюда. А с должности бригадира снимут.

— Что ж, вызывайте!

Стол я, конечно, опрокидывать не стал, но через полчаса написал бумажку. Всего несколько строк, в которых сообщал, что на таких условиях я руководить бригадой не могу. И все. Число и подпись.

В два часа дня я уже сидел на заседании профсоюзного комитета. Беренаш, Ишпански, старший мастер Переньи и Денеш Ковач, ответственный за соцсоревнование, битый час занимались моим воспитанием. Мне устроили основательную головомойку.

Мне объяснили, что по трем дням нельзя ни о чем судить, что никто под мою дудку плясать не собирается, что к ним надо обращаться за помощью и советом, а не ломиться напролом. Что, дескать, среди начальства надо приобретать друзей, а не врагов, что с начальством надо не конфликтовать, а сотрудничать. И под конец заявили, что в меня верят.

— А я повторяю, все равно на таких условиях бригадиром не останусь. Как меня ни наказывайте.

— О каком наказании вы говорите? Вас сделали бригадиром. Это поощрение, — вмешался Беренаш.

— Не имеет значения. Я вернусь в бригаду простым рабочим. И все будут довольны. А пешкой быть не желаю.

— Существуют такие категории, как гордость, дорогой товарищ.

Я сидел словно на скамье подсудимых. А на меня обрушивались слова. Потоки слов. Я молча кивал. И наконец не выдержал и сдался. Я получил письменное предупреждение и множество теплых рукопожатий. Ишпански же объявил, что завтра мы начнем монтировать холодильные установки для мясокомбинатов.

Как раз в этот момент зазвонил телефон, меня разыскивал Рагашич.

— Ну, что, долго нам еще ждать тебя?

Пока я дошел до сборочного, все мои радости и огорчения улетучились. Осталась только усталость. Впрочем, зародилась и мысль, и с каждым шагом она крепла и крепла, что впредь я уже не сдамся…

— Ребята, в воскресенье всех жду на новоселье.

— Ты лучше расскажи, чем все закончилось?

— Нужно дальше вкалывать!

Да, никуда не денешься. Надо делать дело. Вот если бы еще узнать как.

Примечания

1

Книга вышла в 1979 году, и эта сумма, равно как и дальнейшие денежные выкладки персонажей, отражает реальный уровень цен в Венгрии конца семидесятых годов.

(обратно)

2

Южная Бачка — территория, принадлежащая Югославии; в апреле 1941 года была оккупирована войсками хортистской Венгрии.

(обратно)

3

Слова известной венгерской народной песни эпохи национально-освободительной борьбы 1848—1849 годов.

(обратно)

4

Мохачская катастрофа: в 1526 году венгерская армия под Мохачом потерпела решающее поражение от турецких войск, после чего Венгрия в течение нескольких столетий находилась под иноземным игом.

(обратно)

5

Круцификс (лат. нем.) — распятие; здесь: кара, наказание.

(обратно)

6

Игра слов: «энекеш» (énekes) по-венгерски «певец».

(обратно)

7

«Лудаш Мати» — венгерский юмористический журнал.

(обратно)

8

Аквинкум — остатки древнего поселения римлян в Будапеште.

(обратно)

Оглавление

Искушение

Рапсодии

Больной коллектив

В тугом узле

*** Примечания ***