КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сборник "Лучшее избранное". Компиляция. Книги 1-5. Романов-8 [Георгий Сергеевич Мартынов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Георгий Мартынов ЗВЕЗДОПЛАВАТЕЛИ. Романы 1-3.

ОТ АВТОРА

Уже совсем близко то время, когда межпланетные полёты из дерзкой мечты превратятся в действительность. Наука и техника семимильными шагами приближаются к осуществлению этой грандиозной задачи. Теперь уже нельзя сомневаться, что первый космический корабль оторвётся от Земли на глазах ныне растущего поколения, и как это всегда бывает, за первым последуют другие во всё возрастающем количестве. И то, что сейчас кажется таким опасным, героическим, превратится в повседневную, текущую работу науки.

Вспомним полюс. Было время, когда достижение этой географической точки казалось далёкой мечтой. Несколько веков люди стремились к ней. С огромным трудом, ценой жизни многих отважных исследователей, полюс был открыт. Началось его освоение. Папанинская экспедиция в течении года была в центре внимания всего мира. А сейчас работники Арктического института отправляются на полюс, как в обычную, ничем не примечательную командировку.

Тоже самое произойдёт и с межпланетными полётами.

Посещение других планет кажется теперь таким сказочным потому, что оно ещё не осуществлено. Но пройдёт сравнительно немного времени — и человек, побывавший, скажем, на спутнике Юпитера, не привлечёт особого внимания.

Мысль стремится вперёд. Если бы это было не так, остановился бы прогресс. Очередная цель привлекает всеобщее внимание, но, как только она достигнута, человек устремляется дальше, к следующей цели, и то, что недавно казалось заманчивым и необычайным превращается в обыденное.

И это очень хорошо!

Автор далёк от мысли, что его произведение может дать действительную картину близких уже космических рейсов. Такую картину никто дать не может. Жизнь всегда отлична от вымысла, богаче, его и разнообразнее.

КНИГА ПЕРВАЯ 220 ДНЕЙ НА ЗВЕЗДОЛЁТЕ

ПЕРЕД СТАРТОМ

Москва, 1 июля 19… года.

Завтра старт…

Ровно в десять часов утра космический корабль, управляемый Сергеем Александровичем Камовым, оторвётся от Земли.

Думал ли я когда-нибудь о возможности лететь с ним?..

Конечно нет! Как и все, я издали следил за его первыми полётами и восхищался ими. Камов и Пайчадзе казались мне особыми людьми, далёкими, как то небо, в которое они проникли; и мне никогда не приходила в голову мысль, что я смогу стать их товарищем в полёте, хотя бывали минуты, когда я мечтал об этом тоже, вероятно, как все.

Как странно, что такая, казалось бы, совершенно неосуществимая, мечта вдруг стала реальной действительностью!

Много чудесного предстоит нам увидеть за время нашего далёкого пути. Хватит ли у меня сил описать всё это так, чтобы и другие, не видевшие, увидели? Должно хватить! Для этого я принят в состав экспедиции. Моё дело — запечатлеть всё на бумаге, на фотоплёнке, на киноленте. Мой дневник, который я начинаю сегодня, будет тем материалом, из которого я надеюсь создать книгу о полёте после того, как вернусь на Землю через долгие семь с половиной месяцев. Ни одна самая мелкая подробность не должна пройти мимо этих страниц…

Сейчас только девять часов, и я могу записать многое. В двенадцать надо будет лечь спать.

Засну ли я?.. Вряд ли мне это удастся…

Когда я выразил Сергею Александровичу сомнение в исполнимости его требования спать последнюю ночь перед стартом, он сказал:

— А вы всё-таки лягте, а заснёте или нет, будет видно. Самое главное — это физически отдохнуть.

Я обещал ему и выполню своё обещание, а пока буду писать обо всём, что предшествовало сегодняшнему вечеру.

Начну с самого начала.

* * *
29 апреля, почти ровно два месяца тому назад, наш главный редактор пригласил меня в свой кабинет. Я только накануне вернулся в Москву, был занят приведением в порядок собранных материалов, и мысль о новой командировке не приходила мне в голову.

Когда я вошёл, редактор пригласил меня сесть.

— Мы хотим предложить вам, — сказал он, — не совсем обычную командировку… — Он посмотрел на меня и, видя, что я собираюсь что-то сказать, добавил: — Экспедиция необычайна и может оказаться опасной.

За секунду до этого я твёрдо намеревался отказаться, так как устал и не был расположен ехать куда бы то ни было, но последние слова редактора меня заинтересовали.

— Опасностей я не боюсь, — ответил я. — Чем необычнее задача, тем она интереснее.

— Я был уверен в таком ответе, — сказал редактор. — Вы молоды и здоровы. Вы хороший фотограф и способный журналист. Кроме того, вы умеете работать с киноаппаратом. Именно те качества, которые требуются в данном случае. Но настаивать на вашем согласии я не буду. Вы вправе отказаться.

— Я не собираюсь отказываться, — сказал я. Он посмотрел на меня с выражением, которое в тот момент показалось мне непонятным, и усмехнулся.

— Тем лучше, — сказал он. — Вы, конечно, знаете, кто такой Камов?

Я вздрогнул при этом вопросе. Камов?.. Конструктор и командир первого в мире космического корабля. Человек, дважды покидавший Землю. Неужели я не ослышался?..

— Конечно, — ответил я. — Кто же его не знает! «Так вот почему он назвал экспедицию необычайной, — подумал я. Имя Камова не оставляло никаких сомнений, что дело идёт о полёте в глубь солнечной системы, быть может, на одну из планет. Кто из нас не мечтал совершить такое путешествие? Но одно дело — мечтать, а другое — когда вам неожиданно предлагают такой полёт в действительности…»

Если хотите, — сказал редактор, — то можете принять участие в его новой экспедиции.

— А куда она направляется?

— Это мне неизвестно. Если вы согласны, то подробности узнаете от самого Камова.

— Почему вы именно мне предлагаете это?

— Мы считаем вас наиболее подходящим человеком.

Всё было так внезапно и удивительно, что я почувствовал необходимость собраться с мыслями.

— Разрешите дать ответ завтра.

— Но торопитесь! — сказал редактор. — Такое предложение надо хорошо обдумать, чтобы не пожалеть впоследствии о принятом решении, каково бы оно ни было.

Сказать, что я провёл спокойную ночь, — значило бы сказать неправду. Я не новичок в экспедициях. Исполняя свои обязанности корреспондента, я побывал во многих местах земного шара, я был на Южном полюсе, в Центральной Африке, на Гималайских горах. Но всё это было на Земле. Теперь же мне предлагают покинуть её и лететь неведомо куда, за десятки, а может быть, и сотни миллионов километров…

Вспомнились книги, которые мне приходилось читать по астрономии.

Вселенная… Бесконечное пространство, где, подобно пылинкам, движутся звёзды… Расстояния, превосходящие человеческое воображение, отделяют их друг от друга… Мрак… Холод…

Мне ясно представился крохотный космический корабль, окружённый со всех сторон безграничной пустотой, и внезапная слабость в ногах заставила меня сесть на стул.

Отказаться?.. Никто не осудит меня за это. Остаться на нашей милой, привычной Земле…

«И навсегда сохранить воспоминание о собственном малодушии, — подумал я. — Упустить такой случай и потом всю жизнь жалеть об этом».

Было три часа ночи, а я всё ещё колебался. Желание и невольный страх боролись друг с другом, поочерёдно одерживая победу.

В конце концов у меня разболелась голова, и я настежь открыл окно, подставив лицо влажной прохладе ночного ветра.

С высоты восьмого этажа, где я жил, открывался широкий вид на город. Во многих местах уже сияли огни праздничной иллюминации. Далеко-далеко красными точками горели звёзды Кремля.

Москва!.. Родной город, где я родился и вырос. Столица страны, которая дала мне всё, что у меня есть.

«Чего ты боишься? — сказал я самому себе. — Разве в тех экспедициях, в которых ты участвовал, не было опасностей? Разве не приходилось тебе рисковать жизнью?»

Я подошёл к столу и вынул из ящика портрет Камова. «Лунный Колумб», как называли его некоторые иностранные газеты, был изображён в профиль. Нависшие густые брови, крупный нос и резко очерченные линии губ и подбородка делали его немного похожим на знаменитого полярного исследователя — Роальда Амундсена.

«Этот человек, — подумал я, — не боится. В третий раз готовится покинуть Землю. Смело и уверенно идёт он к поставленной цели».

Меня вдруг охватило чувство нестерпимого стыда. Как мог я, хотя бы на миг, поддаться позорному страху!

Что случилось со мной? Родина зовёт к исполнению долга…

Я со всей силой воображения, на которую был способен представил себе снова космический корабль, висящий в тёмной холодной пустоте, но… не почувствовал никакого страха.

Непонятное малодушие исчезло.

В следующее утро я сообщил редактору, что согласен. — Мы ни минуты в этом не сомневались, — сказал он.

* * *
Волнуясь, нажал я вечером того же дня кнопку звонка у двери квартиры Камова.

Сейчас, сию минуту, я лицом к лицу увижу того, кто первым за всю историю человечества покинул Землю и открыл людям путь в безграничные просторы Вселенной.

Мне открыла дверь Серафима Петровна Камова.

— Сергей Александрович ждёт вас, — сказала она, когда я назвал свою фамилию.

Я вошёл в кабинет знаменитого звездоплавателя.

Мне не приходилось раньше встречаться с Камовым, но я сразу узнал его, когда он поднялся мне навстречу из-за письменного стола. Он был таким, каким я и представлял его по бесчисленным фотографиям. Выше среднего роста, с широкими плечами, немного грузной фигурой. Движения неторопливы и уверенны. Во всём облике что-то властное, внушающее мысль, что это человек сильного характера и несгибаемой воли. Больше всего меня поразили его глаза. Совсем чёрные, кажущиеся вследствие этого бездонно глубокими, они были полны необычайного спокойствия. Его лицо нельзя было назвать красивым: мешали слишком густые брови и немного массивная нижняя челюсть. Самое правильное было бы назвать это лицо мужественным.

Он крепко пожал мне руку и сказал:

— Рад вас видеть, товарищ Мельников.

Усадив меня в глубокое кресло, сам сел напротив.

— Давайте познакомимся, — сказал он. — Прежде всего, сколько вам лет?

— Двадцать семь.

На вид я не дал бы вам больше двадцати пяти, — сказал Камов. — Где вы так сильно загорели. В сравнении с лицом, ваши волосы кажутся… совсем белыми.

Я рассказал ему о своей двухмесячной поездке по Казахстану, из которой вернулся два дня назад.

— И сразу хотите отправиться в новую экспедицию? — улыбнулся он. — Вы твёрдо решили лететь с нами? Хорошо ли вы обдумали это решение? Ведь вы не знаете, куда мы направляемся.

— Это верно, — сказал я. — Цель экспедиции мне неизвестна, но одно ваше имя говорит о том, что её надо искать за пределами Земли. Если вы согласитесь взять меня с собой, я не переменю решения.

— А как у вас со здоровьем? Вам придётся пройти очень строгий медицинский осмотр.

— В этом я уверен, товарищ Камов. В прошлом году я проходил комиссию перед участием в южной полярной экспедиции, и врачи не нашли у меня ни одного дефекта. Я абсолютно здоров.

Он взялся рукой за подбородок. Я много раз видел потом этот характерный для него жест.

— Глядя на вас, — сказал он, — легко этому поверить. Ну, что ж! Если так, я очень рад. Значит, по-прежнему будет четыре человека. Когда была решена наша экспедиция, мы предполагали взять только научных работников. Кроме меня, их было трое. Все они были давно отобраны и около года проходили специальную подготовку. Но месяц тому назад случилось несчастье, и мы потеряли одного из своих товарищей…

Он замолчал и пристально посмотрел на меня. Потом одобрительно улыбнулся.

— По вашему лицу незаметно, — сказал он, — что мои слова произвели на нас плохое впечатление. Вы имели право подумать, что человек погиб от чего-нибудь, связанного с подготовкой к экспедиции.

— Я именно так и подумал.

— И это вас не испугало?

Я пожал плечами:

— Я хорошо сознаю, что ваша экспедиция не увеселительная прогулка.

— Наш товарищ, — сказал Камов, — погиб при автомобильной катастрофе. Машина, на которой он ехал, упала с высокого обрыва. Мы потеряли одного участника будущего полёта. Заменить его другим научным работником мы не можем, — осталось слишком мало времени. Для научной работы в условиях космического полёта нужна длительная подготовка. — И тогда вы решили заменить его журналистом?

— Нет, не совсем так, — сказал Камов. — Это моя идея соединить в одном лице журналиста, фотографа и кинооператора. Главная задача была в том, что на корабле должен находиться специалист по астрономической съёмке. Наш погибший товарищ прошёл курс этого дела, и если мы сможем обойтись без него, как астронома, то без фотографа и кинооператора не сможем. Вот почему мы приглашаем вас.



— Но ведь я не имею понятия об астрономической съёмке.

— Мы вас научим. Именно поэтому мы и просили дать нам человека, имеющего опыт. Научить вас специальным приёмам астрономической съёмки будет не так уж трудно. А то, что вы опытный журналист, тоже пригодится. По возвращении надо будет рассказать людям о полёте.

— Я сделаю всё, что в моих силах, — сказал я. — Но мне хотелось бы знать, куда вы направляетесь? — Желание вполне законное, — ответил Камов. — Вообще мы не делаем тайны из наших намерений, но не опубликовали время старта. Дело в том, что, когда мы достигли Луны, некоторые из наших зарубежный «друзей» пришли в ярость, что их опередили.

— Вы говорите о Хепгуде?

— Да, о нём. Нам известно, что его звездолёт почти готов, и он, конечно, захочет взять реванш и первым достигнуть одной из планет. Наша экспедиция имеет не спортивные, а чисто научные цели, но всё же мы не хотим уступать и первенство. — Он улыбнулся. — Вам я конечно скажу, хотя бы потому, что вы должны знать, на что идёте.

Он замолчал и довольно долго смотрел на меня своими странно спокойными глазами.

— Медицинские требования, предъявляемые к участникам полёта, отличаются от обычных. Возможно, что вы не будете допущены.

Камов опять замолчал, потом продолжал уже обычным тоном:

— Но если это случится, то вы, конечно, сохраните тайну. Вы знаете, что мой первый полёт был пробным и в нём участвовал я один. Корабль облетел вокруг Луны и вернулся на Землю. Второй полёт я совершил вместе с астрофизиком Пайчадзе. Мы опустились на поверхность Луны и провели на ней несколько часов. Оба полёта показали, что материальная часть работает безотказно, и тогда было решено осуществить третью экспедицию — достигнуть планеты Марс и по пути осмотреть Венеру. Вас это не пугает?

Нисколько! — ответил я совершенно искренне. — Теперь я ещё больше хочу принять участие в полёте, но меня смущает малый объём той работы, которая мне предназначена. Оправдает ли она моё участие?

— А откуда вы знаете, что объём вашей будущей работы мал? — спросил Камов.

Я почувствовал, что краснею.

— Мне кажется…

— А пусть вам не кажется, — перебил Камов. — Ваша задача очень ответственна. Изучение тех снимков, которые вы сделаете, очень важно для науки и наши учёные дадут вам обширное задание. В свободное время вы будете помогать мне в управлении кораблём.

Я посмотрел на него с изумлением. — Не удивляйтесь! — улыбнулся Камов. — Это не так страшно. Управление космическим кораблём в полёте не сложно. Другое дело — подъём, спуск или полёт вблизи крупных планет. В этих случаях дело усложняется. Наша «рулевая рубка», если можно так её назвать, оборудована замечательными приборами. Вы с ними освоитесь в первые же дни полёта. — Сколько времени продлится экспедиция?

— А как вы думаете?

Я полагаю, что года два или три.

Камов засмеялся.

— Техника ракетостроения, — сказал он, — развивается быстро. Если полёты к Луне заняли у нас — первый два, а второй один день, то с тех пор мы далеко шагнули вперёд. Вся экспедиция рассчитана на двести двадцать пять дней, то есть на семь с половиной месяцев.

— Так мало!..

— За эти семь с половиной месяцев, — продолжал Камов, — мы пролетим расстояние, немного большее чем полмиллиарда километров. Средняя скорость корабля составит сто две тысячи шестьсот километров в час.

— Это как в сказке!

Камов покачал головой.

— Эта скорость не так велика, как вам кажется, — сказал он. Техника идёт по пути достижения скоростей, достаточных для свободного полёта на любую планету, не считаясь ни с какими сроками, а наш корабль вынужден строго придерживаться графика, так как его скорость меньше, чем скорость Земли по её орбите. Догнать Землю мы не смогли бы.

— Мне кажется, что и сто две тысячи шестьсот километров чудовищно много. Вы в три часа будете около Луны. Через две секунды ваш корабль будет невидим с Земли.

— Нет! — сказал Камов. — Если бы мы вздумали начать путь сразу с такой скоростью, то корабль продолжал бы лететь с мёртвым экипажем. Человеческий организм не может выдержать такого ускорения. Мы начнём полёт относительно медленно, и только через двадцать три минуты сорок шесть секунд корабль достигнет своей максимальной скорости в двадцать восемь тысяч пятьсот метров в секунду [1].

Он называл эти головокружительные цифры с таким невозмутимым видом, как будто дело шло об автомобильной прогулке.

— Если бы мы, — продолжал он, — летели к Луне по прямой линии, то достигли бы её через три часа пятьдесят три минуты, но наш путь будет почти перпендикулярным к линии Земля-Луна. Луну вблизи мы вообще не увидим. Вы сможете полюбоваться на неё с расстояния большего, чем наблюдаете обычно.

— Это жаль!

— Но зато вы увидите ту её сторону, которая скрыта от нас.

— Давно уже, — сказал я, — весь мир знает, что невидимая сторона Луны почти ничем не отличается от видимой, но взглянуть своими глазами конечно очень интересно. Разрешите задать вам один вопрос.

— Пожалуйста.

— Вы сказали, что по пути к Марсу намерены осмотреть Венеру. Это мне не совсем понятно.

— Что именно непонятно?

— Как вы попадёте к Венере на пути к Марсу. Их орбиты лежат в противоположных направлениях от Земли.

— Ваше недоумение было бы законно, — ответил Камов, — если бы планеты были неподвижны. Но они движутся, и притом с различными скоростями. Часто бывает, что обе, то есть Венера и Марс, находятся по одну сторону от Земли. Чтобы вам стал яснее наш маршрут, я нарисую его на бумаге.

Он взял карандаш и быстро провёл на листе несколько окружностей. Несмотря на то, что он рисовал без циркуля, круги получились замечательно ровными. Я сохранил этот рисунок на память.

— Смотрите, — сказал Камов: — точка в центре обведённая маленьким кружком, изображает Солнце. Первый круг — это орбита Венеры. Между нею и Солнцем есть ещё планета Меркурий, но его орбита нам не нужна. Второй круг — это орбита Земли. Третий — орбита Марса. Если бы я соблюдал правильный масштаб, то изобразить планеты на этом листе было бы невозможно: они были бы не видны на нём. Но это не план, а схема. Кружки, которые я помечаю цифрой «1», — это положение планет в момент, нашего старта. Движения всех планет по их орбитам направлены в одну сторону. На этом рисунке — справа налево. От кружка, изображающего Землю, я начинаю наш маршрут пунктирной линией. Вот! В этой точке мы встретим Венеру…



Рисунок Камова, сделанный им 30 апреля 19.. года в Москве (пунктиром изображен путь звездолета «СССР-КС2»).


Он нарисовал второй кружок на орбите Венеры и отметил его цифрой «2».

— Отсюда мы направляемся тем же путём к Марсу и встретимся с ним вот здесь, а затем — обратно к Земле, которая, за это время успеет пройти больше половины своего годового пути и будет находиться примерно вот тут.

— Ясно! — сказал я.

— Этот рисунок не более чем грубая схема, — заметил Камов. — Орбиты не замкнуты, так как Солнце, увлекая планеты за собой, само движется в пространстве; но так вам должно быть понятнее.

— Благодарю вас. Мне всё совершенно ясно.

— Вот теперь вы вполне поймёте, почему мы не можем ни на один день отложить старт.

— Понимаю.

— На сегодня этого достаточно. За семь с половиной месяцев пути мы успеем обо всём переговорить. Ваше участие в экспедиции начнётся с завтрашнего утра после медицинского осмотра. Чтобы подготовить вас к полёту, нельзя терять ни одного для.

На этом наш первый разговор с Камовым закончился.

Было за полночь, когда я пришёл домой.

Над крышами домов поднималась Луна. На ней побывал человек, с которым я говорил сегодня. Кто знает, может быть, и я попаду когда-нибудь на её сверкающую поверхность…

Сверкающую… Я вспомнил статью Камова, в которой он писал, что поверхность Луны тёмная и мрачная, покрыта скалами густокоричневого цвета, — и улыбнулся своей восторженности.

Там, в непосредственной близости, всё выглядит иначе, чем с Земли. Блестящие планеты — в действительности тёмные, несветящиеся тела. Скоро я сам буду на одной из них.

Буду ли? А что если завтра приговор врача навсегда закроет передо мной такую возможность? Как тяжело будет пережить это разочарование!

Я очень плохо спал и в эту ночь. Лёжа в постели с открытыми глазами, я прислушивался к медленному ходу часов на стене, и временами мне казалось, что они совсем остановились.

Я заснул под самое утро, и во сне меня не оставляла всё та же мысль.

Но страхи оказались ложными. Комиссия, состоявшая из трёх врачей, под председательством известного профессора, долго и тщательно выстукивала, выслушивала и измеряла меня. Проверяли зрение, слух, вращали на какой-то специальной карусели и даже заставили несколько минут провисеть вниз головой на особых петлях, после чего опять принялись за бесконечные выслушивания.

В заключение старик профессор, похлопав меня по спине, сказал слова, сладкой музыкой прозвучавшие у меня в ушах:

— Идеальный организм! Можете, молодой человек, направляться хоть на Полярную звезду, если вам так надоела наша Земля.

Врачи засмеялись.

— Готовьтесь к полёту! — серьёзно сказал профессор. — Помните, если перед стартом у вас окажется хотя бы насморк, вы не будете допущены. Соблюдайте строгий режим. — Он указал на одного из членов комиссии: — Доктор Андреев специально прикреплён к участникам экспедиции. Советуйтесь с ним как можно чаще. Работа, отдых, пища, развлечения — всё должно проходить под его контролем. Вы больше не принадлежите себе.

Пройдя комиссию, я поехал прямо к Камову, чтобы получить у него указания для начала работы. Он меня, по-видимому, ждал и обрадовался, когда узнал, что всё в порядке.

— Мне было бы жаль потерять вас. Очень рад, что этого не случилось. Познакомьтесь, — сказал Камов, подводя меня к высокому худощавому человеку, сидевшему у письменного стола: — Константин Евгеньевич Белопольский — мой заместитель в космическом полёте.

Имя, названное Камовым, было мне знакомо. Белопольский — однофамилец знаменитого русского астронома — был автором многочисленных астрономических книг, и я сам изучал в школе астрономию по его учебнику.

Когда Камов назвал мою фамилию и сказал, что я участник будущего полёта, Белопольский пожал мне руку, но, как мне тогда показалось, сделал это совершенно равнодушно. Даже тени улыбки не появилось на его лице, покрытом глубокими морщинами (хотя ему было только сорок пять лет), и он не сказал ни одного из тех слов, которые принято говорить в подобных случаях.

Помню, что на меня произвело неприятное впечатление это молчание, и я даже подумал, что иметь такого спутника в долгом путешествии не особенно большое удовольствие.

Как я знаю теперь, крайняя молчаливость является отличительной чертой этого человека, который может долго говорить только об астрономии и математике.

Совершенно иначе встретил меня четвёртый участник экспедиции — Арсен Георгиевич Пайчадзе, с которым я познакомился двумя днями позже.

Ещё молодой, не старше тридцати пяти лет, он был широко известен как выдающийся знаток спектрального анализа [2]. Влюблённый в астрономию, называющий её «верховной наукой», Пайчадзе способен часами говорить о какой-нибудь звезде или туманности. Говорит он не очень хорошо, с заметным грузинским акцентом, но я знаю, что студенты университета, где он преподаёт астрономию, любят его слушать.

— Борис Николаевич Мельников? — спросил он, пожимая мне руку с такой силой, что я сморщился от боли. — Слышал про вас. Участвовали в полярной экспедиции.

— Участвовал, — сказал я.

— Тогда на полюс, теперь на Марс. Боитесь полёта?

— Если говорить откровенно, боюсь немного.

Возможно, что я не ответил бы так кому-нибудь другому. Но вся небольшая, тонкая фигура Пайчадзе, его смуглое лицо с коротко подстриженными чёрными усиками, его ласковые глаза сразу произвели на меня такое впечатление, как будто я знал его уже много лет.

— Неудивительно, — сказал он. — Перед полётом на Луну я очень боялся. Не спал. Потерял аппетит.

— А теперь не боитесь?

— Теперь нет. Космический полёт не страшен. Не надо бояться.

— Меня очень беспокоит, смогу ли я оправдать доверие.

— Будете так думать, — не оправдаете. Надо быть уверенным. Наверное, думаете, случайно попали в полёт. Ткнули пальцем — попали в меня. Неверно!

Сергей Александрович не возьмёт случайного человека. Наводил справки. Советовался. Не надо ни в чём сомневаться.

Он заставил меня рассказать ему мою биографию, сам рассказал о себе, и мы расстались друзьями. За два месяца, которые прошли с тех пор, я убедился, что Пайчадзе человек приветливый, общительный и будет хорошим товарищем в полёте. На нашем корабле моё место в одной каюте с ним, и это меня очень радует.

Потянулись дни напряжённой и увлекательной работы. Слова Камова, что мне дадут обширное задание, оправдались. Объём порученной работы был громаден. До сих пор я и не подозревал о тех применениях фотографии, которым меня научили. Снимки в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, снимки объектов, покрытых туманной или облачной дымкой, снимки Солнца и его «короны» и многое, многое другое. Пришлось пройти целый курс. Помимо двух специально прикреплённых ко мне консультантов по астрономической съёмке, со мной занимались мои будущие спутники — Камов и Белопольский. Сергей Александрович знакомил меня с устройством корабля и работой приборов управления, а Белопольский — с основами звёздной навигации.

Дней не хватало. Я работал по восемнадцать часов в сутки и часто, приехав домой, вместо того, чтобы лечь спать, садился к письменному столу.

Так продолжалось до тех пор, пока наш врач, Степан Аркадьевич Андреев, не заявил решительного протеста.

— Я не могу допустить, — сказал он Камову, — чтобы Мельников работал без отдыха. Если так будет продолжаться, то он не будет допущен к полёту. Я отвечаю за него и за всех вас перед правительственной комиссией.

— Я вас понимаю, — ответил Камов, — но что я могу сделать? Мы готовились год, а Борису Николаевичу оставлено только два месяца.

— Всё равно, я не разрешаю ему не спать по ночам, — стоял на своём врач. Он должен спать восемь часов в сутки. Всё остальное время в вашем распоряжении.

На том и порешили. С этого дня он лично отвозил меня домой и уходил только тогда, когда я засыпал.

Кончилось это тем, что он поселился у меня в комнате, чему я был очень рад, так как Степан Аркадьевич был на редкость занимательным рассказчиком. Лёжа постели, он начинал рассказывать какой-нибудь случай из своей медицинской практики. Он считал, что для моего мозга полезно отвлечься от изучаемых вопросов, но нередко, увлёкшись воспоминаниями, забывал о времени. И лишь внезапно заметив, что предательская стрелка далеко ушла от положенного часа, прерывал рассказ на самом интересном месте и сердито ворчал:

— Спать! Спать! И о чём вы только думаете?! Однажды у нас зашёл разговор о будущем полёте и о влиянии на организм невесомого состояния, в котором мы будем находиться во время пути. Степан Аркадьевич жалел, что не сможет участвовать в экспедиции.

— Наблюдение за деятельностью органов тела в таких условиях было бы очень интересно, — сказал он.

— Меня очень удивляет, — заметил я, — что в составе экспедиции нет врача.

— Почему нет? У вас есть врач.

— Кто?

— Сергей Александрович.

— Как, разве он врач?!

— А вы не знали этого? Камов окончил медицинский институт специально для того, чтобы не было надобности в лишнем человеке, которому в межпланетном рейсе почти нечего будет делать. Он знал, что экспедицию всё равно не отпустят без врача.

— Когда он успел?

Было чему удивляться. Я знал, что Камов окончил институт гражданского воздушного флота и, заочно, физико-математический факультет университета, но суметь получить ещё и третий диплом…

— Когда он успел? — повторил я.

— Сергей Александрович — замечательный человек, — задумчиво сказал Андреев. — Он не только получил диплом врача, но и работал несколько лет в московских больницах. Он ничего не делает наполовину. Жизнь, целиком отданная идее, утраивает силы человека.

В напряжённой работе как-то незаметно приблизился день старта. Корабль и его экипаж были готовы. За три дня до отлёта Камов в сопровождении нас троих в последний раз осмотрел звездолёт. Были испытаны все приборы и аппараты, проверен груз. Камов и Белопольский проверяли корабль в целом, Пайчадзе — астрономическую часть, а я — своё фото- и кинохозяйство.

В моём распоряжении три киноаппарата: один переносный и два вмонтированных в стенки корабля, могущих работать автоматически, четыре великолепных фотоаппарата, каждый с шестью сменными объективами, и маленькая фотолаборатория. Всё это поражает своим техническим совершенством, как, впрочем, и весь наш корабль. Экспедиция Камова с продуманной щедростью снабжена всем, что только может понадобиться при любых обстоятельствах. Ничто не забыто, ничто не упущено из виду. Тщательно и заботливо предусмотрено и сделано всё, чтобы обеспечить успех.

Следующая запись в моём дневнике будет уже сделана в полёте.

На сегодня хватит. Десять минут первого.

За мной заедут в семь часов утра.

Итак, последняя ночь на Земле!

Завтра старт в неведомое!..

СТАРТ

3 июля 19… года.

Восемнадцать часов по московскому времени.

Тридцать два часа полёта…

Прошли первые сутки. Идут вторые. Я знаю об этом по часам. На нашем корабле смены дня и ночи нет и не будет. Солнце непрерывно освещает правый борт, и корабль регулярно плавно поворачивается, чтобы равномерно нагревалась вся поверхность его корпуса.

Двигатели давно прекратили работу, и мы летим по инерции со скоростью — двадцать восемь с половиной километров в секунду. Мы не чувствуем этого. Кажется, что корабль висит на одном месте. Земля осталась далеко позади.

Звёзды повсюду. Со всех сторон нас окружают бесчисленные светящиеся точки. Млечный Путь виден весь как исполинское кольцо. Солнце сияет нестерпимо ярко, но в непосредственной близости к нему видны звёзды. Странное зрелище! Солнце и звёзды на чёрном фоне.

С Земли небо никогда не кажется таким чёрным. Простым глазом видно, что та звезда дальше, а эта ближе, но как они все далеки!

Корабль висит в центре бесконечного пространства…

Та самая картина, которая так пугала меня на Земле, здесь не вызывает страха. Нет ощущения, что под нами бездна, потому что такая же бездна находится со всех сторон, а понятия «верх» и «низ» давно уже спутались. Как только перестали работать двигатели и корабль полетел по инерции с постоянной скоростью, тяжесть исчезла, а с нею вместе исчезли обычные представления. По привычке считаю, что под ногами «низ», а над головой «верх», но мне ничего не стоит повернуть своё тело на сто восемьдесят градусов, и тогда то, что было «верхом», становится «низом» — и наоборот. Для этого достаточно сделать лёгкое усилие, используя как точку упора какой-нибудь неподвижно укреплённый предмет или, просто стену.

Я ничего не вешу!..

Ощущение невесомости, о котором я так много думал перед полётом и которого чуть-чуть боялся, оказалось совсем не страшным, даже приятным. За одни сутки я вполне освоился с ним.

Вот сейчас я пишу за столом. Мне удобно; но как это выглядит со стороны?..

Наша каюта невелика. Одна стена полукруглая — это борт корабля. В ней круглое окно. Когда им не пользуются, оно закрыто снаружи стальной плитой. Задняя стена прямая и идёт от одного борта к другому. В ней «дверь» — круглое отверстие диаметром в один метр. Если мне надо выйти из каюты, то я, слегка оттолкнувшись от чего-нибудь, проплываю в неё, как рыба. Две боковые стены представляют собой правильные полукруги и не имеют отверстий. На одной из них находится стол, привинченный наглухо, и я сижу за ним прямо на воздухе. Левая рука лежит на столе и придерживает тетрадь, в которой я пишу. Если я сниму руку, то от моего дыхания тетрадь немедленно улетит. Она улетела бы, даже если бы весила полтонны (на Земле), так как здесь все предметы одинаково ничего не весят. Мускульного усилия, которым я прижимаю тетрадь к столу, достаточно, чтобы удерживать меня самого на месте. Кроме стола, в каюте находится шкаф, в котором помещаются инструменты, приборы и наши личные вещи. Он сделан из алюминия и занимает всю стену напротив стола. Когда я сижу за столом, то шкаф относительно меня находится на «потолке», а если я повернусь ногами к нему, то на «потолке» окажется стол.

Никаких постелей в каюте нет. По обеим сторонам окна висят две сетки. В них мы должны спать. Делается это так: слегка оттолкнувшись от чего-нибудь, подплываешь в воздухе к сетке и, поместившись в ней, застёгиваешь пряжки. Невесомое тело ни на что не давит, и спать можно в любом положении, как на мягчайшем пуховике. Сетка не даёт моему телу двигаться по каюте во время сна. Дело в том, что в нашем невесомом мире время от времени возникает чуть заметная сила тяжести. Это происходит тогда, когда корабль поворачивается вокруг своей продольной оси. Как ни мала эта сила, но её достаточно, чтобы я проснулся совсем не там, где «лёг». Точнее говоря, это не тяжесть, а центробежный эффект. Когда происходит поворот, все незакреплённые предметы начинают двигаться.

Эта же причина вызывает красивую иллюзию, которой мы можем любоваться в окно. В момент поворота создаётся впечатление, что вся Вселенная сдвигается с места и медленно поворачивается вокруг корабля. Зрелище неописуемое!

Как я упоминал, отсутствие тяжести стало настолько привычным, что мы его просто не замечаем. Но я хорошо помню, сколько разговоров вызвала эта особенность звездолёта, которую Камов вынужден был оставить в интересах астрономических наблюдений. Создание искусственной тяжести путём быстрого вращения затрудняло бы работу с телескопом; и правительственная комиссия в конце концов согласилась, что этим удобством надо пожертвовать, тем более, что виднейшие врачи Советского Союза решительно высказывались за полную безвредность для человека длительного невесомого состояния. По этой же причине Камов отказался от регулирования температуры внутри корабля изменением окраски корпуса с помощью сдвижной чешуйчатой оболочки — способа, предложенного ещё К. Э. Циолковским. Повороты звездолёта вокруг продольной оси давали возможность легко направить телескоп в любую сторону.

Следует упомянуть об одной важной подробности. Круглая дверь всегда закрыта герметической крышкой. При переходах из одного помещения в другое мы обязаны закрывать за собой все двери, что делается простым нажатием кнопки.

Межпланетное пространство не пусто. В нём движутся бесчисленные частицы материи, начиная от пылинки и до огромных масс. Встреча корабля с подобными блуждающими телами, по мнению Камова, почти невозможна, но всё же не исключена. Если один из таких камней или даже крохотный кусочек налетит на корабль, то при огромной скорости обоих тел это вызовет более или менее сильный взрыв. В борту корабля возникнет пробоина, а так как снаружи совершенно отсутствует воздух, то в эту пробоину с силой устремится воздух, находящийся внутри корабля. В несколько секунд весь экипаж звездолёта погибнет. Но так как корабль разделён на герметичные отсеки, подобный конец экспедиции маловероятен.

Если борт окажется пробитым в такой момент, когда в каюте кто-нибудь находится, и взрыв не будет слишком сильным, можно спастись, наложив на пробоину пластырь. Такие пластыри разложены всюду. Они различных размеров и должны плотно закрыть отверстие, так как воздух внутри корабля давит на все предметы с такой же силой, как и на Земле, то есть с силой одного килограмма на каждый квадратный сантиметр, а снаружи, повторяю, давления нет. Но при этом, конечно, надо действовать с быстротой молнии.

Сейчас в каюту «входил» Пайчадзе. Чтобы открыть дверцу шкафа, он принял такое положение, что оказался висящим над моей головой под прямым углом.

Я знал, что ни он, ни предметы, находящиеся в шкафу, не могут упасть на меня, по сила земных привычек заставила сделать движение в сторону, — тетрадь немедленно отлетела в другую.

Арсен Георгиевич заметил это и рассмеялся. Он вынул из шкафа какой-то прибор и, ловко повернувшись в воздухе, оказался в одном положении со мной. По пути он успел поймать мою тетрадь.

— Можно прочесть? — спросил он.

Я кивнул головой. Он стал внимательно читать последние страницы.

— Физические явления на корабле, — сказал он, передавая мне тетрадь, — описаны хорошо, но почему не описали старт полёта?

— Обязательно опишу.

— Надо соблюдать хронологическую последовательность.

— Этот дневник, — ответил я, — только сырой материал. Я пишу его как придётся.

— Никогда не надо делать «как придётся». — Он положил руку на моё плечо, отчего я немедленно опустился вниз. — Не обижайтесь!

— Что вы, Арсен Георгиевич! Конечно не обижаюсь.

Он удалился, закрыв за собой дверь, а я опять сел к столу и внимательно прочитал всё написанное.

Конечно, Пайчадзе прав. Мои записи сумбурны. Надо писать последовательно.

…В ночь перед стартом я, вопреки своим ожиданиям, спал хорошо. Ровно в семь часов за мной заехал Пайчадзе. Взяв с собой небольшой чемодан, сопровождавший меня во всех моих поездках, я сел в машину с чувством, похожим на облегчение.

Кончилось ожидание. Пути назад нет!

Арсен Георгиевич был молчалив. Я понимал его состояние и не беспокоил разговором. В Москве Пайчадзе оставлял жену и шестилетнюю дочь. Он только что простился с ними, так как провожающие не допускались на место старта.

Машина миновала стадион «Динамо» и помчалась по Ленинградскому шоссе. Наш космический корабль должен был тронуться в путь с берега Клязьмы. Оттуда же Камов начал и оба первых полёта.

Было девять часов утра, когда мы прибыли на место.

Ракетодром, окружённый высокой оградой, представлял собой огромное поле — пятнадцать километров в диаметре. Вход за эту ограду был строжайше запрещён кому бы то ни было. В центре поля находился наш корабль, готовый к полёту. Он висел на высоте тридцати метров от земли, поддерживаемый ажурным переплётом стартовой площадки.

В большом двухэтажном здании, которое мы в шутку называли «межпланетным вокзалом», где помещались мастерские и лаборатории, обслуживающие корабль, мы застали Камова, Белопольского и членов правительственной комиссии.

Мы с Пайчадзе прибыли последними.

Камов был занят с председателем комиссии — академиком Волошиным, а Белопольский, поздоровавшись с нами, через несколько минут сел в машину и уехал к кораблю.

Камов подозвал Пайчадзе, и я остался в одиночестве. Ко мне подошёл корреспондент ТАССа Семёнов, которого я хорошо знал. Он спросил меня о самочувствии и передал привет от работников ТАССа. Я рассеянно поблагодарил его.

В половине десятого Камов встал и крепко пожал Волошину руку.

— Пора! — сказал он.

Старый академик, сильно взволнованный, обнял его.

— От всего сердца желаем нам успеха! — сказал он. С величайшим нетерпением будем ожидать вашего возвращения.

Он обнял Пайчадзе и меня.

Мы простились с остальными членами комиссии. Все были очень взволнованы. Один Камов казался невозмутимо спокойным. Когда мы садились в автомобиль, он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ну, как? — спросил он. — Спали?

Я мог только молча кивнуть головой.

Последние рукопожатия, последние пожелания, и машина тронулась. Через восемь минут мы были у корабля.

Белопольский ждал нас у подъёмной машины. Рядом с ним стоял инженер Ларин — руководитель работ по подготовке корабля к полёту. Кроме него, все работники ракетодрома уже покинули место старта.

Над нами, на высоте десятиэтажного дома, сверкал на солнце белый корпус звездолёта. Он имел двадцать семь метров в длину при ширине в шесть метров и формой напоминал гигантскую сигару. Внутреннее его устройство было мне уже хорошо знакомо.

На передней части блестело золотом название корабля — «СССР-КС2».

Камов переговорил с Лариным. Простившись с нами, инженер сел в машину. Было без пятнадцати минут десять. С его отъездом порвалась последняя наша связь с людьми.

— В путь! — сказал Камов.



Подъёмная машина быстро доставила нас на площадку. Вблизи я увидел, что корабль висит не строго вертикально, а под небольшим углом к западу. Круглое входное отверстие звездолёта было узко, и проникнуть внутрь можно было только ползком. Первым исчез внутри корабля Белопольский, за ним Пайчадзе. Наступила моя очередь.

С этой высоты был виден весь ракетодром. Я заметил удалявшуюся с большой скоростью машину Ларина и помахал ей рукой. Последнее, что я увидел, пролезая в отверстие, была красная ракета, взвившаяся далеко на горизонте.

— Скорее! — сказал Камов. Он последовал за мной, и мы, нажав кнопку, закрыли герметическую крышку.

— Что это за ракета? — спросил я Камова.

— Напоминание, что до старта осталось десять минут, — ответил он. Мы очутились в верхней, вернее, передней, части корабля, в которой помещались обсерватория и командный пункт. Помещение было залито яркимэлектрическим светом.

Пайчадзе подал нам большие кожаные шлемы.

Я спросил его, зачем они.

— Чтобы поберечь уши, — ответил он. — Наденьте шлем, затяните ремни туже и ложитесь.

Он указал на широкий тюфяк, лежавший на полу.

— Ускорение — двадцать метров. Это немного, но лучше переносить его лёжа. Оно продлится почти полчаса.

— Значит, мы ничего не увидим? — разочарованно спросил я.

— Да. Окна откроем, когда работа двигателей прекратится.

Он надел шлем и лёг рядом с Белопольским. Мне ничего не осталось, как сделать то же.

Камов, в таком же шлеме, как и мы, сел в кожаное кресло у пульта управления, не спуская глаз с секундомера.

Это кресло, составлявшее с пультом одно целое могло вместе с ним вращаться во всех направлениях, в зависимости от положения корабля. Оно было нужно только при старте и будет нужно при полётах над планетами. В пути, когда внутри звездолёта исчезнет тяжесть, надобность в нём, конечно, отпадёт.

Я посмотрел на свои часы. Было без двух минут десять.

Трудно описать, что я чувствовал в эти мгновения. Это было уже не волнение, а что-то гораздо более сильное, почти мучительное…

Осталось полторы минуты… Одна минута…

Я мельком взглянул на лежавших рядом товарищей. У Белопольского глаза были закрыты и лицо спокойно. Пайчадзе, приподняв руку, смотрел на часы. Я вспомнил, что он второй раз готовится покинуть Землю. А Камов? Он испытывает это уже в третий раз.

Тридцать секунд… Двадцать… Десять…

Камов повернул одну из рукояток на пульте, потом другую.

Сквозь шлем, плотно закрывший уши, послышался нарастающий гул. Он становился всё громче. Я почувствовал содрогание корпуса корабля…

Потом какая-то мягкая сила прижала меня к полу. Рука с часами невольно опустилась. Я сделал усилие, чтобы опять поднять её. Рука была заметно тяжелее обычного. Одна минута одиннадцатого.

Значит, мы уже летим.

Гул больше не увеличивался, но он был так силён, что я понял — без надетого на меня специально устроенного шлема невозможно было бы переносить его.

Корабль летел всё быстрее и быстрее, каждую секунду увеличивая скорость на двадцать метров.

Я жалел, что не смог заснять на плёнку удалявшуюся Землю. Это были бы исключительно эффектные кадры. Даже автоматические киноаппараты, вмонтированные в стенки корабля, Камов не разрешил мне использовать. Их объективы были закрыты снаружи металлическими крышками.

Лежать было невыносимо: мне хотелось скорее увидеть всё, что нас окружает. Я завидовал Камову, имевшему возможность пользоваться для этого двумя перископами, окуляры которых находились перед ним на пульте. Время от времени он смотрел в них, контролируя полёт корабля.

«Сколько времени надо, чтобы миновать атмосферу, — подумал я, — если считать, что она тянется на тысячу километров? В первую секунду корабль пролетел двадцать метров, во вторую — сорок и так далее. Значит, мы миновали её немного более чем через пять минут после старта».

Производя это вычисление в уме, я обратил внимание что, несмотря на увеличенную вдвое силу тяжести, мозг работает совершенно нормально. Чтобы как-то сократить время вынужденного безделья, я стал вычислять на каком расстоянии мы будем находиться от Земли когда работа двигателей прекратится. Я помнил, что они должны работать двадцать три минуты сорок шесть секунд. Решить эту задачу в уме, я не смог. Достав за записную книжку, я стал производить вычисление на бумаге. Белопольский неодобрительно посмотрел на меня. Я написал на листке: «Сколько километров мы пролетим с работающими двигателями?» — и протянул ему книжку и карандаш. Он подумал с минуту и, написал ответ, передал мне. Я прочёл: «20320,5 км. Лежите спокойно!»

Время шло. С момента старта прошло уже около пятнадцати минут. Мы находились далеко за пределами атмосферы и летели в пустом пространстве. Мной овладело лихорадочное нетерпение. Лежать становилось всё тягостнее. Чудовищный гул наших атомно-реактивных двигателей действовал на нервы и вызывал мучительное желание, чтобы он прекратился хотя бы на минуту. Внутри корабля, сквозь шлем, он был невыносимо громок. Что же творится там, у кормы корабля? Какое это, вероятно, потрясающее зрелище! Исполинская ракета с длинным огненным хвостом за кормой, с непостижимой быстротой несущаяся в чёрной пустоте.

Я завидовал полному спокойствию, с которым Белопольский терпеливо ждал конца этой пытки. Пайчадзе, более нервный, часто смотрел на часы.

Примерно через двадцать минут после начала полёта Камов неожиданно для меня встал и подошёл к одному из окон. Он двигался, по-видимому, легко. Немного сдвинув плиту, закрывавшую окно, он посмотрел в узкую щель. Я бы дорого дал, чтобы быть на его месте.

Последние минуты тянулись невероятно медленно. Стрелки часов как будто остановились совсем.

Осталось три минуты… потом две…

Скорость нашего корабля приближалась к чудовищной цифре — двадцать восемь с половиной километров в секунду. Когда двигатели замолкнут, мы будем лететь с этой скоростью семьдесят четыре дня, пока не достигнем Венеры.

Когда осталась одна минута, я закрыл глаза и приготовился к той огромной перемене, которая должна была произойти: от удвоенной тяжести к полной невесомости. Я знал, что шевелиться надо будет очень осторожно, пока организм не приспособится.

Внезапно что-то случилось. В ушах стоял прежний гул, но я всем телом почувствовал перемену. Появилось лёгкое головокружение и почти тотчас же прошло.

Тюфяк, на котором я лежал, стал вдруг неощутимо мягок. Я почувствовал себя так, как будто лежал на поверхности воды. Гул быстро стихал, и я понял, что он только у меня в ушах. Кругом была тишина. Двигатели прекратили работу.

Открыв глаза, я увидел Камова, который стоял у пульта.

Стоял… но его ноги не касались пола. Он неподвижно висел в воздухе без всякой опоры.

Эта, впервые увиденная, фантастическая картина поразила меня, хотя я знал, что так и должно быть. Корабль превратился в маленький обособленный мир, в котором полностью отсутствовала тяжесть.

Я лежал, не решаясь сделать хотя бы одно движение. Пайчадзе снял шлем и встал. Ни один акробат на Земле не смог бы сделать это таким образом. Он согнул ногу, поставил ступню на пол и плавно выпрямился во весь рост.

Белопольский сел и какими-то странными, неуверенными движениями тоже снял шлем. По его губам я видел, что он что-то говорит, но не слышал ни звука. Меня окружала мёртвая тишина. Взявшись за руку Пайчадзе, Константин Евгеньевич хотел подняться на ноги, но неожиданно оказался висящим в воздухе. Впервые я увидел на всегда невозмутимом лице астронома волнение. Он сделал судорожную попытку коснуться пола и вдруг перевернулся головой вниз. Арсен Георгиевич, смеясь, помог ему принять прежнее положение.

Оба астронома направились к окну. Вернее, направился один Пайчадзе, а Белопольский двигался за ним, уцепившись за его руку. Достигнув стены, он ухватился за один из бесчисленных ремней, прикреплённых повсюду, и, по-видимому, обрёл устойчивость. Пайчадзе нажал кнопку — металлическая ставня поползла в сторону.

Любопытство заставило меня покинуть спасительный тюфяк. Я медленно отстегнул ремни и снял шлем. Было странно чувствовать свои невесомые руки. Я бросил шлем на тюфяк, но он не упал, а повис в воздухе. Осторожно, стараясь не делать резких движений, я стал подниматься на ноги. Всё шло хорошо, и я самодовольно думал, что избегну ошибки Белопольского, как вдруг, повиснув в воздухе, невольно попытался схватиться за что-нибудь. Мои ноги на короткий миг коснулись пола, и я, как пушинка, взлетел к потолку, — вернее, к той части помещения, которая до сих пор воспринималась как потолок.

Корабль как будто мгновенно перевернулся. «Пол» и всё, что на нём находилось, оказалось наверху. Камов, Пайчадзе и Белопольский повисли вниз головой.

Моё сердце бешено билось от волнения, и я с трудом удержался от крика.

Камов посмотрел на меня.

— Не делайте резких движений, — сказал он. — Вы сейчас ничего не весите. Вспомните, что я вам говорил на Земле. Плавайте в воздухе, как в воде. Оттолкнитесь от стены, но только очень слабо, и двигайтесь ко мне.

Я последовал совету Камова, но не сумел рассчитать силу толчка и стремительно пролетел мимо него, довольно сильно ударившись о стену.

Не стоит описывать подробно всё происходившее почти непрерывно в первые часы со мной и Белопольским. Если бы эти невольные полёты и кувырканья мы проделали на Земле, то давно сломали бы себе шею, но в этом невероятном мире всё прошло безнаказанно, если не считать нескольких синяков.

Камов и Пайчадзе, прошедшие уже школу предыдущего полёта, помогали нам получить первые навыки для движений, но и они не избежали ошибок.

Любопытно было наблюдать при этом за выражением лиц моих спутников. Пайчадзе, сделав неловкое движение, весело смеялся, и было видно, что он нисколько не боится показаться смешным. Камов хмурил свои густые брови и сердился на самого себя за проявленную неловкость. Белопольский после каждого невольно проделанного «трюка» украдкой взглядывал на нас, и на его серьёзном морщинистом лице появлялось выражение страха. Это был страх перед насмешкой, но даже Пайчадзе, добродушно насмехавшийся надо мной, ни разу не улыбнулся при неловкости, проявленной Константином Евгеньевичем.

Что касается меня, то я, не обращая внимания на насмешки Пайчадзе, намеренно делал различные движения, чтобы скорее научиться «плавать в воздухе».

В общем, мы освоились довольно быстро. Не прошло и трёх часов, как я уже мог двигаться, куда хотел, произвольно меняя направление, пользуясь для этого ремнями, стенами, любыми попавшими под руку предметами.

Свободное парение в воздухе доставляло неописуемое ощущение, напоминающее далёкое детство, когда я во сне так же свободно летал с места на место, просыпаясь всегда с чувством сожаления, что сон кончился.

Мы провели несколько часов у окна обсерватории. Оно было не очень велико, приблизительно метр в диаметре, но поразительно прозрачно, несмотря на значительную толщину стекла.

Звёздный мир производил подавляющее впечатление своей грандиозностью. Но особенно — поразительный, ни с чем не сравнимый вид имели в эти первые часы полёта Земля и Луна. Мы находились на таком расстоянии, что оба небесных тела казались нам приблизительно одинаковых размеров. Два огромных шара, один жёлтый, а другой бледно-голубой, висели в пространстве сзади и немного левее пути корабля. Солнце освещало значительно больше половины их видимой поверхности, но и неосвещённая часть легко угадывалась на чёрном фоне неба. Как мне и говорил Камов во время нашего первого разговора два месяца тому назад, мы видели ту сторону Луны, которая не видна с Земли. Казалось, что это не хорошо известная, привычная с детства спутница Земли, а какое-то другое, незнакомое небесное тело.

Может быть, только сейчас, глядя на родную планету, находящуюся так далеко, я впервые почувствовал тоску разлуки. Мне вспомнились друзья, с которыми я простился накануне старта, товарищи по работе. Что они делают в эту минуту? В Москве сейчас день. Ясное голубое небо раскинулось над ними, и за этой голубизной не видно крохотной точки нашего звездолёта, который всё дальше и дальше удаляется в чёрную бездну мира.

Я взглянул на своих товарищей. Камов и Пайчадзе были спокойны, как всегда. Изрезанное морщинами лицо Белопольского было грустно, и мне показалось, что на его глазах блестят слёзы. Подчиняясь невольному порыву, я взял его руку и пожал. Он ответил на моё пожатие, но не обернулся ко мне.

Почувствовав тяжесть на сердце, я отвернулся. Внешнее спокойствие Камова и Пайчадзе в этот момент было мне неприятно, но я понимал, что они только лучше владеют собой, чем мы, а испытывают, вероятно, те же чувства.

Мелькнула мысль: «Эти два человека покидают Землю не в первый раз. Может быть, когда они вдвоём летели к Луне, они не были так спокойны».

Около часа на борту корабля царило полное молчание. Все смотрели на далёкую Землю. На её диске я не различал почти никаких подробностей, и она нисколько не походила на школьный глобус, как её иногда рисуют в книгах.

— По-видимому, — сказал я, — на всей поверхности Земли густая облачность.

— Почему так думаете? — спросил Пайчадзе.

— Почти ничего не видно.

— Облака здесь ни при чём, — сказал он. — Даже при полном их отсутствии подробности земной поверхности будут плохо видны. Атмосфера отражает солнечные лучи сильнее, чем тёмные части материков. Если бы была зима, мы видели бы Европу гораздо лучше. Хотите убедиться, — посмотрите на южное полушарие.

Действительно, я отчётливо видел силуэт Австралии, Азия смутно проступала сквозь белёсую дымку.

За те часы, что мы провели у окна, Земля и Луна казались всё время на одном месте. Корабль как будто не удалялся от них.

— Вам это только кажется, — сказал Сергей Александрович, когда я обратил его внимание на это обстоятельство. — Расстояние непрерывно увеличивается на шестьдесят километров в секунду.

— На пятьдесят восемь с половиной, — поправил Белопольский.

— Я назвал цифру приблизительно, — сказал Камов, — но Константин Евгеньевич конечно прав. Если хотите ещё более точную цифру, то на пятьдесят восемь километров двести шестьдесят метров.

Я не мог удержать улыбки, увидя, как Белопольский поджал свои тонкие губы при этих словах, сказанных самым невинным тоном. Улыбнулся и Пайчадзе.

Константин Евгеньевич имел маленький недостаток: он не всегда был достаточно тактичен, и Камов, как никто, умел мягко указать ему на это. Последняя названная им цифра была абсолютно точная.

Глядя из окна звездолёта на свободно висящий в пространстве шар Земли, я подумал о долгих веках, когда люди считали свою маленькую планету центром мира. Меня потянуло к аппарату. Хотелось запечатлеть на плёнке эту поразительную картину. Пусть миллионы людей увидят то, что видим мы — четыре счастливца, четыре посланца советской науки.

— Взгляните? — сказал Камов. — Вот блестит вдали небольшое небесное тело. Это наша родина — планета Земля. Она кажется сейчас больше всех звёзд, кроме Солнца, но всё же как она мала! Пройдут недели, вы с трудом найдёте её среди просторов Вселенной. А когда мы достигнем орбиты Марса, Земля будет казаться только крупной звездой. Но мы сами будем находиться всё ещё в самой середине планетной системы, окружающей обычную, ничем не примечательную рядовую звезду, которую мы называем Солнцем. А кругом вы видите бесчисленное количество таких же солнц, как наше. Чтобы добраться до ближайшего из них, нашему кораблю понадобилось бы тридцать четыре тысячи лет непрерывного полёта. Оттуда мы увидели бы Солнце крохотной звёздочкой, а Землю не смогли бы увидеть в самый сильный из существующих телескопов.

Белопольский обернулся к нам.

— Картину, нарисованную Сергеем Александровичем, — сказал он, — можно дополнить. Все звёзды, которые вы видите вокруг, и ещё бесчисленное количество других, которых вы не видите из-за слабости человеческого зрения, являются единой звёздной системой, называемой Галактикой. Чтобы отсюда долететь до ближайшего края нашей Галактики с той скоростью, которую имеет сейчас корабль, нужно девяносто миллионов лет, а если направиться к противоположному её краю, то мы добрались бы до него только через семьсот миллионов лет непрерывного полёта. Но наша Галактика не единственная во Вселенной. В настоящее время известно свыше ста миллионов таких же Галактик, как и наша. Предполагают, что все они входят в единую систему, называемую Метагалактикой. Нет никаких оснований предполагать, что Метагалактика существует в единственном числе. Вероятно, их также бесчисленное множество.

— Помилосердствуйте, Константин Евгеньевич! — шутливо сказал Камов. — Этого более чем достаточно.

Моё воображение было подавлено словами Белопольского. Наша грандиозная экспедиция после всего услышанного показалась мне чем-то вроде небольшой прогулки.

— Смогут ли люди когда-нибудь, — сказал я, — до конца постигнуть всю необъятную Вселенную, раскрыть все её тайны?

— Никто необъятного объять не может, — сказал Пайчадзе. — Я, конечно, шучу. Смогут, Борис Николаевич! Смогут тогда, когда наука и техника будут во много раз могущественнее, чем теперь. Помните слова товарища Сталина: «Нет в мире непознаваемых вещей, а есть только вещи, ещё не познанные, которые будут раскрыты и познаны силами науки и практики» [3].

Снова на борту корабля наступило продолжительное молчание. Его самым неожиданным образом нарушил Белопольский. Он вдруг посмотрел на часы и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Сколько времени потеряно даром! Надо начинать наблюдения.

Пайчадзе посмотрел на него с искренним изумлением.

— Вы способны сейчас заняться научной работой? — спросил он.

Константин Евгеньевич даже не ответил. Он слегка пожал плечами и, неловко цепляясь за ремни, направился к телескопу. По губам Камова скользнула чуть заметная улыбка.

— Я не могу работать, — сказал Пайчадзе. — Я буду смотреть на Землю, пока она близко.

Поведение Белопольского показалось мне странным. Я сам не мог отвести глаз от планеты, на которой родился и вырос и которая, как мне теперь казалось, быстро становилась всё меньше и меньше.

Камов и Пайчадзе, подобно мне, не отходили от окна. Так прошло часа два. А Константин Евгеньевич за всё это время ни разу не отошёл от телескопа, направленного в противоположную от Земля сторону.

«Может быть, — подумал я, — этот человек острее всех нас переживает отлёт с Земли и занялся работой, чтобы заглушить тяжёлые мысли».

Верно ли я угадал причину, заставившую нашего товарища отвернуться от окна, или нет, — не знаю. Возможно, что Белопольский поступил так из-за свойственного ему педантизма, но мне невольно хотелось, чтобы моё первое предположение было правильным.

В ПУТИ

По земному счёту — 10 сентября.

Через сто двадцать часов мы достигнем Венеры. Первый этап длительного пути близок к концу. Какой далёкой и недоступной казалась эта лучезарная планета, так красиво сияющая на утреннем и вечернем небе Земли, а сейчас мы находимся уже близко от неё!

Близко!.. Очевидно, постоянное общение с астрономами приучило меня к астрономическим понятиям, если расстояние свыше пятнадцати миллионов километров кажется мне близким.

Венера находится сейчас между нами и Солнцем и обращена к нам неосвещённой стороной. Зато мы видим её на фоне солнечного диска, и оба наших астронома бесконечно ведут наблюдения, столь редко доступные на Земле.

Я закончил всю программу съёмок, порученную мне на этом участке пути. Работы было так много, что за два месяца я не нашёл свободного времени продолжить свои записи.

Все заснятые плёнки и негативы проявлены и проверены. Они ведь неповторимы. Арсен Георгиевич помог мне заполнить учётные карточки, которые я прилагаю к каждому снимку. Несмотря на огромную загруженность, этот человек всегда находит время помочь мне. Он неутомим. Долгие часы он работает в обсерватории, забывая об отдыхе.

Белопольский не отстаёт от него. Кроме астрономических работ, на Константине Евгеньевиче лежит обязанность производить одновременно с Камовым все сложнейшие расчёты пути корабля и его местонахождения на каждый день.

Хотя ещё на Земле были заранее приготовлены расчёты на всё время пути, Камов считает необходимым ежедневно, как он говорит, «определиться». Результаты вычислений сравниваются, и ещё не было случая, чтобы они разошлись между собой. В бесконечном пространстве наш корабль летит, как по невидимым рельсам.

В сутки мы пролетаем свыше двух миллионов километров; и понятно, что малейшая ошибка увела бы нас далеко в сторону от той крохотной точки, какой выглядит в этом пространстве планета Венера — «сестра Земли», почти равная ей по объёму и массе.

Камов проверяет полёт корабля через каждые двадцать четыре часа, всегда в одно и то же время. Он пользуется для этого Солнцем и звёздами. Измеряя видимые расстояния между определёнными звёздами и их положение относительно Солнца и линии полёта, он вычисляет с помощью электронно-счётной машины наше место в пространстве. Два раза он включал один из двигателей. В эти минуты мы отдыхали от нашей невесомости, так как на корабле возникала ощутимая сила тяжести, правда, очень слабая.

На моей обязанности, кроме съёмок, лежит дежурство у пульта. Оно ведётся непрерывно, по заранее составленному расписанию; это обязанность всех членов экипажа, но, по безмолвному соглашению, Камов и я стараемся освобождать от неё обоих астрономов, которым и без того работы более чем достаточно.

Обязанности дежурного несложны: надо не допускать перегрева какой-нибудь одной стороны корабля, поворачивая его вокруг продольной оси, чтобы солнечные лучи могли равномерно нагревать всю поверхность корпуса.

Делается это с помощью массивного диска, диаметром в два метра, вращаемого электромотором. Быстрое вращение этого диска вызывает медленное вращение всего корабля. Как правило, дежурный обязан предупреждать о повороте, чтобы не помещать работе с телескопом. Задержка поворота большой роли не играет, так как белый корпус звездолёта хорошо отражает солнечные лучи и нагревается очень медленно.

Затем надо контролировать состояние воздуха, удаляя из него углекислоту и заменяя её кислородом. Все эти действия производятся нажатием соответствующих кнопок на пульте управления и проверяются по приборам, которые реагируют на все решительно изменения, происходящие как с самим кораблём, так и внутри него. Например, я уже упоминал, что мы обязаны закрывать за собой все двери, но если бы кто-нибудь забыл об этом, то соответствующая лампочка на пульте сразу обратила бы внимание дежурного мигающим красным огоньком. Рассеянность тоже предусмотрена. При чрезмерном нагреве наружной стенки диск, вращающий корабль, включится автоматически и после поворота на сто восемьдесят градусов остановится. Если дежурный забудет прекратить подачу кислорода, то кран закроется сам, как только концентрация воздуха достигнет нормы. И так во всём. Наш замечательный корабль полностью автоматизирован. Всё делается с помощью чувствительных и «умных» приборов, питаемых электрическим током, которым снабжают нас портативные, но огромной ёмкости аккумуляторы, изготовленные по заказу Камова одним из ленинградских заводов. Заряда этих аккумуляторов хватит на внутренние потребности корабля на все семь с половиной месяцев полёта. Но мы имеем ещё фотоэлементную зарядную станцию, преобразующую в электрический ток непосредственно лучи Солнца. Эта гелиоэлектростанция является, так сказать, аварийной.

Всё, что имеется на корабле, кроме его двигателей, допускает замену, а некоторые особо важные приборы и аппараты имеют двойную и тройную замену.

Когда я думаю об огромном весе того груза, который несёт корабль, то проникаюсь величайшим восхищением перед силой современной атомной техники. Наши двигатели очень малы по сравнению со всем звездолётом, но, несмотря на это, так мощны, что смогли сообщить кораблю его страшную скорость. Правда, Камов считает эту скорость недостаточной. Однажды, когда разговор зашёл о будущих межпланетных полётах и он опять выразил сожаление, что мы летим слишком медленно, я спросил его, почему он не заставил двигатели работать больше, чем это было при отлёте с Земли. Ведь тогда была бы получена большая скорость. Он ответил так:

— Теоретически это верно, по практически дело обстоит сложнее. Проблема получения больших скоростей упирается в проблему материала, из которого делаются дюзы [4]и другие части двигателя. При атомном распаде развивается огромная температура, а в настоящее время мы не имеем достаточно тугоплавких металлов, которые могли бы выдерживать такой нагрев длительное время. Многочисленными опытами установлено, сколько могут работать дюзы, и этого времени как раз хватает на отлёт с Земли, Венеры и Марса. Запас равен нескольким минутам и предназначен для непредвиденных случайностей. Даже для спуска на планеты я был вынужден поставить два лишних двигателя.

— А как же полёты в атмосфере? — спросил я.

— Для них мы имеем двигатель небольшой мощности, который может работать долго, но развивая небольшую скорость. Наш корабль является вершиной современной техники, но он далеко не совершенен. Возьмите, например, тот факт, что мы не можем ни на один час задержаться на Марсе. Разве это не показывает нашего относительного бессилия? Если бы корабль обладал большей скоростью, например сорок или пятьдесят километров в секунду, или хотя бы немного большей скоростью, чем скорость Земли, то мы могли бы не считаться ни с какими сроками и пробыть на Марсе столько, сколько нам понадобится. Но сейчас мы связаны. Представьте себе, что на Марсе случится несчастье с кем нибудь из экипажа звездолёта, например болезнь вызванная неизвестным нам микробом в атмосфере планеты. При отлёте удвоенная сила тяжести может оказаться опасной для больного, даже смертельной, и всё же мы будем вынуждены вылететь обратно на Землю точно в назначенную минуту, не считаясь ни с какими последствиями. Иначе экспедиция полностью погибнет, так как мы не сможем догнать Землю. В этом заключается опасность нашего полёта. Других опасностей я не вижу.

— Мне кажется, что есть и другие, — сказал я. — Мне давно хотелось спросить: почему вы считаете ненужным смотреть вперёд? Ведь корабль может встретиться с одним из тех блуждающих тел, о которых вы сами мне говорили. Разве не надо своевременно заметить такое тело на пути корабля?

— Смотреть вперёд бесполезно. — Ответил Камов. — Мелкие частицы всё равно нельзя заметить на таком расстоянии, чтобы можно было принять меры против столкновения с ними, а если на пути корабля попадётся крупное тело, о нём предупредит радиопрожектор.

— Что это такое?

— Разве я не говорил вам?

— Нет.

— Радиопрожектор, — сказал Камов, — это установка в принципе та же, что и радиолокационная. Работает на ультракоротких волнах и по тому же методу — отражения радиоволн. Если на пути радиолуча попадётся какое-нибудь препятствие, то этот луч вернётся обратно и даст сигнал о преграде и расстоянии до неё. На нашем корабле он работает беспрерывно, прощупывая путь звездолёта, как бы «освещает» дорогу. Его работа напоминает обычный световой прожектор, и поэтому он так назван. Я был уверен, что вы знаете о нём. — Первый раз слышу, — сказал я. — Это могло произойти только потому, что ваша подготовка к полёту велась ускоренными темпами. Впрочем, — прибавил он, — мы вряд ли услышим когда-нибудь сигнал об опасности. Встречу с крупным телом, которое может быть опасным для корабля, надо считать исключённой. Даже мельчайшие пылинки вещества в межпланетном пространстве отстоят друг от друга на несколько километров.

— Но вы всё-таки требуете закрывать за собой все двери на корабле?

— Да, потому что мы не вправе рисковать успехом экспедиции. Если существует хотя бы теоретическая вероятность, мы обязаны принять меры против неё. — Я слышал, что метеоры летают роями, — сказал я. — Когда такой рой встречается с Землёй, можно наблюдать фейерверк падающих звёзд. — Для Земли, — ответил Камов, — при её огромных размерах эти рои действительно очень плотны, но для нашего корабля они очень разрежены. Если мы встретимся с самым сомкнутым из этих роёв, то пролетим через него, даже не заметив. Каждая частица в них приходится на несколько кубических километров пространства.

— Выходит, что межпланетные путешествия вполне безопасны?

Камов пожал плечами.

— Всё на свете относительно, — сказал он. — То же и с межпланетными путешествиями. Космический корабль может лететь тысячу лет и не встретить ни одного метеора, но может столкнуться с ним в первый же час полёта. Во всяком случае катастрофа со звездолётом менее вероятна, чем с железнодорожным поездом, но ведь люди ездят же по железным дорогам.

После этого разговора я перестал думать о «блуждающих телах» и последствиях встречи с ними хотя с самого момента отлёта с Земли этот вопрос меня беспокоил. Несколько раз я заводил с Камовым разговор на эту тему, но он почему-то ни разу не упомянул о радиопрожекторе. А оба астронома настолько загружены работой, что у них просто нет времени говорить на такие темы.

Пайчадзе спит не больше пяти часов в сутки. Когда спит Белопольский, я вообще не знаю. Создаётся впечатление, что он никогда не покидает обсерваторию. Как-то я высказал Камову свои опасения, что здоровье наших астрономов может сильно пострадать от такой непрерывной работы.

— Тут ничего не поделаешь, — ответил он. — Впервые за всю историю науки астрономия получила возможность работать за пределами атмосферы Земли. Неудивительно, что наши учёные с увлечением пользуются этой возможностью. Наша с вами задача — стараться облегчить их труд.

…Прошло уже больше двух месяцев с того момента, как мы покинули Землю. Жизнь на корабле вошла в твёрдо установившиеся рамки. Появился распорядок дня, вернее, не дня, а двадцати четырёх часов, так как смены ночи и дня у нас нет. В определённые часы мы собираемся все вместе для завтрака, обеда или ужина. Нет ни стола, ни стульев. Мы располагаемся, кто как хочет прямо на воздухе и на эту же «опору» ставим сосуды с пищей. Ничто не может ни упасть, ни опрокинуться. Тарелок нет, — в этих условиях они бесполезны. Едим мы разнообразные консервы, вкусные и питательные, приготовленные специально для нас, прямо из банок. Пьём не воду, а различные соки, заключённые в закрытые сосуды, из которых напиток надо высасывать через гибкую трубочку, так как никакие усилия не могут заставить невесомую жидкость вылиться. Меню разнообразно, и у нас нет причины жаловаться на стол. В кладовой корабля сложено около тысячи пакетов, помеченных порядковыми номерами, в каждом из которых находится одноразовое питание для четырёх человек. Всё, что остаётся, — банки, оболочки пакетов, сосуды из-под жидкостей и все остатки пищи — поступает в особый аппарат, где всё это сжигается электрическим током и выбрасывается наружу через люк, устройством напоминающий приспособление для выбрасывания торпеды на подводной лодке. Само собой разумеется, что этот пепел не может упасть куда-нибудь, а следует за кораблём. Камов, смеясь, говорил, что наш корабль тянет за собой шлейф и что мы избавимся от этого шлейфа только с помощью Венеры, Марса и Земли, когда влетим в их атмосферы. Именно потому, что Камов не хочет «пачкать» атмосферу отбросами, мы сжигаем их, тратя на это электроэнергию. Впрочем, нам не приходится волноваться, что её не хватит.

Дни идут однообразно, но вместе с тем удивительно быстро. Скучать нам некогда. Все заняты своей определённой работой. На корабле всегда одна и та же температура воздуха. Он чист и совершенно лишён пыли. Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. В наших условиях физический труд отсутствует. Любой, самый тяжёлый предмет я могу перенести с места на место без малейшего усилия. — Погодите! — сказал Камов, когда разговор зашёл об этом. — Когда вы вернётесь на Землю, вы будете уставать от каждого движения. Ваше тело долго будет казаться вам тяжёлым и неповоротливым. В ближайшее время вы сможете убедиться, что даже того короткого срока, который прошёл с момента старта, было уже достаточно, чтобы отучить вас от тяжести.

— Про что вы говорите? — спросил я.

— Я говорю про тот момент, когда к вам вернётся ваш обычный вес.

— А когда это будет?

— Тогда, когда мы начнём спуск на Венеру. Влететь в её атмосферу с той скоростью, которую имеет корабль, значило бы сжечь его трением о газовую оболочку планеты. Придётся затормозить звездолёт, а это вызовет появление тяжести. Отрицательное ускорение будет равно десяти метрам в секунду за секунду, а это как раз равно ускорению силы тяжести на Земле.

— А с какой скоростью мы влетим в атмосферу Венеры?

— Со скоростью семисот двадцати километров в час.

— Сколько же времени понадобится, чтобы затормозить корабль?

— Сорок семь минут, одиннадцать секунд. Но это не значит, что мы почти час будем страдать от работы наших двигателей, как это было при отлёте с Земли. Они будут работать гораздо тише, и в шлеме вы их будете слабо слышать. Кроме того, не надо будет ложиться, и вы сможете наблюдать спуск на планету из окна.

Я с большим интересом ожидаю этого знаменательного события. Бесконечно длинными кажутся мне те пять дней, которые отделяют нас от него. Моё нетерпение так велико, что я даже как-то сказал Пайчадзе, что наш корабль ползёт как черепаха.

Арсен Георгиевич рассмеялся.

— Хорошо, что Камов не слышит вас, — сказал он.

— Ничего обидного в моих словах нет. Разве, ему самому не хочется скорее достигнуть Венеры?

— Хочется, очень хочется! — весело ответил Пайчадзе. — А Константину Евгеньевичу не хочется. Он сердится, — звездолёт летит слишком быстро.

Это была правда. Белопольский действительно несколько раз выражал недовольство тем, что чересчур стремительный полёт корабля мешает его наблюдениям.

— Мог бы Константин Евгеньевич, — продолжал Пайчадзе, — остановил бы корабль. Сидел бы у телескопа, как на Земле, месяц, два, три, — пока хватит кислорода.

— И вернулся бы на Землю, не достигнув ни Венеры, ни Марса.

— Или совсем забыл бы вернуться, — смеясь сказал Пайчадзе.

Сравнение нашего корабля с черепахой привело его в весёлое настроение. Вообще Пайчадзе охотно ведёт шутливые разговоры, не имеющие никакого отношения к нашему полёту. Этим он резко отличается от Белопольского, который не только никогда не смеётся, но и улыбается крайне редко.

В первые дни рейса Пайчадзе часто шутил во время работы, но, убедившись, что его товарищу эти шутки не нравятся, совершенно прекратил их, отводя душу в разговорах со мной и Камовым.

Мне кажется, что у Константина Евгеньевича любовь к науке заглушает все остальные чувства. Он никогда не принимает участия в наших разговорах о времени, когда корабль вернётся на Землю, и даже относится к ним с явной неприязнью.

«Чересчур стремительное» движение корабля именно потому вызывает его недовольство, что он боится не успеть выяснить то, что его интересует, а интересует его столь многое, что нам следовало бы лететь не на Марс, а по крайней мере на планету Уран. Такое путешествие продолжалось бы около пяти лет в один конец!

Мой дневник я пишу для себя. Если моё мнение окажется неправильным, я буду очень рад. Я хотел бы, чтобы Белопольский, которого я глубоко уважаю, был более «человечным». Если бы он рассмеялся так же искренне, как это делает Пайчадзе, то та неуловимая, но ясно ощущаемая стена сдержанности, которая отделяет его от нас троих, сразу же рухнула бы; но увы, это пока кажется совершенно невозможным.

Но я слишком уклонился в сторону. Основная тема, которой посвящена моя сегодняшняя запись, — это Венера, к которой мы приближаемся.

Ещё на Земле я прочёл книгу Белопольского о планетах солнечной системы, чтобы не слишком проявлять своё невежество в вопросах астрономии. Но всё же тех знаний, которые я почерпнул, явно недостаточно. Что мы можем рассчитывать увидеть, проникнув под облачный покров Венеры? Каковы шансы на то, чтобы обнаружить на ней жизнь, и какова может быть эта жизнь?

Со всеми этими вопросами я обратился к Камову.

— Спросите Константина Евгеньевича, — ответил он. — Лучшего знатока солнечной системы вы не найдёте.

Я не решился прервать работу Белопольского и подождал часа очередного завтрака.

— Константин Евгеньевич, — сказал я, когда мы собрались в каюте Камова, где находились дублирующие приборы главного пульта и можно было следить за ними во время еды, — не расскажете ли вы о планете Венере, к которой мы приближаемся?

— Что именно вы хотите знать? — спросил он.

— То, что известно о ней науке.

— Широкая программа, — заметил Пайчадзе.

— Конечно не всё, — поспешил я сказать, — а только основные данные. Что мы увидим на ней?

— Первый ваш вопрос, — сказал Белопольский, — слишком обширен, а на второй нечего ответить. Планета Венера скрыта под толстым слоем облаков, которые никогда не расходятся. Все наши знания относятся только к верхним слоям её атмосферы. Поверхности планеты никто никогда не видел, и, что она собой представляет, никто не знает. Гипотезы и предположения, хотя и полезны для развития науки, не могут претендовать на достоверность.

— Но что наука предполагает? — спросил я.

— Предположения, основанные на имеющихся данных, — сказал Белопольский, — называются «рабочими гипотезами». Я перечислю вам те данные, которые мы имеем в отношении Венеры, но вряд ли сообщу вам что-нибудь новое. Планета отстоит от Солнца в среднем на сто восемь миллионов километров, то есть почти на сорок два миллиона километров ближе, чем Земля. Она является нашей ближайшей соседкой в пространстве, если не считать Луны и некоторых астероидов. Скорость движения по орбите почти равна тридцати пяти километрам в секунду. Время, в течение которого совершается один полный оборот вокруг Солнца, или год Венеры, равно нулю целых и шестидесяти двум сотым земного года, иначе говоря, — около семи с половиной месяцев. Радиус планеты составляет девяносто семь сотых радиуса Земли, и, следовательно, её диаметр только на пятьсот пятьдесят семь километров меньше земного. Обе планеты очень похожи по размерам. Время оборота Венеры вокруг её оси — или длина её дня — в точности неизвестно. Это вопрос, который должны разрешить мы с вами. Земные астрономы склоняются к мысли, что приливные силы, вызываемые на Венере Солнцем, должны были сильно затормозить её вращение и что один день на ней, вероятно, равен нескольким нашим неделям, но этого нельзя сказать уверенно. Благодаря близости к Солнцу Венера получает света и тепла больше, чем Земля, и её средняя температура выше земной. Наличие плотного слоя облаков должно вызвать под ними так называемый «оранжерейный эффект»; предполагают, что температура поверхности планеты выше, чем в тропиках на Земле. В верхних слоях атмосферы Венеры земные спектрографы обнаружили много углекислого газа и совсем не обнаружили кислорода. Вот всё, что может сказать земная астрономия. Предполагают, что поверхность Венеры покрыта океанами и заболоченными пространствами суши. Считается маловероятным, что на этой планете есть жизнь. Я намеренно подчеркнул слова — «земные спектрографы» и «земная астрономия», потому что на нашем корабле астрономия внесла существенные поправки к этой картине.

Белопольский посмотрел на Пайчадзе, и Арсен Георгиевич улыбнулся.

— Спектральный анализ, — сказал он, — имеет на Земле врага. Это наша атмосфера. Она задерживает и искажает свет небесных тел — единственный источник, из которого мы черпаем знания о физической природе звёзд и планет. Например, озон в атмосфере Земли не пропускает ультрафиолетовых лучей, ограничивает получаемый спектр. Строение земной атмосферы не вполне изучено. Не приходится удивляться неточности наших знаний. На обсерватории корабля другие условия. Атмосферы здесь нет. Удалось получить более полные, более широкие спектры. По ним обнаружили то, что ускользнуло на Земле. Мы узнали больше, а это позволило сделать выводы.

— Какие? — спросил я.

— В том вопросе, который вас интересует, — ответил Белопольский, — то есть в вопросе о Венере. Арсен Георгиевич установил чрезвычайно важный факт, а именно, что в её атмосфере не только есть кислород, но что его даже довольно много, и можно сделать вывод, что на поверхности Венеры имеется растительный покров, так как наличие свободного кислорода трудно объяснить чем-нибудь другим. А это, в свою очередь, доказывает наличие жизни.

— Растительной, — сказал Камов. — Вы хотите сказать, что животной жизни там нет? — спросил я.

— Я хочу только подчеркнуть, что слова Константина Евгеньевича о наличии жизни на Венере не надо понимать так, что на ней существует такая же жизнь, как на Земле, — ответил Камов.

— Но могут же там существовать самые первобытные существа, например в океанах?

— Могут, но не обязательно должны. Наука считает, что если где-нибудь существуют условия, благоприятствующие возникновению жизни, то жизнь там, тем или иным путём, и возникнет. На Венере такие условия существуют и, как можно теперь с уверенностью сказать, уже привели к возникновению жизни в форме растений, но приняла ли эта жизнь другие известные нам формы, — сказать, конечно, нельзя.

— Но если там есть эти формы, сможем ли мы обнаружить их?

— Зависит от Сергея Александровича и от вас, — ответил Пайчадзе. — Чем более приблизится корабль к поверхности планеты, чем лучше зафиксируете на фотопластинке всё виденное, тем легче будет ответить на ваш вопрос.

Я поинтересовался, сколько времени мы пробудем в атмосфере Венеры.

— Не более десяти, двенадцати часов, — ответил Камов. — Я думаю, — обратился он к Белопольскому, — направить корабль так, чтобы войти в атмосферу на линии терминатора [5]и пролететь через всю дневную половину. Если вращение планеты действительно так медленно, как предполагают, то на это понадобится не более десяти часов. Может случится, что облака доходят до самой поверхности планеты, и мы, таким образом окажемся в густом тумане. Тогда мы продержимся в атмосфере Венеры ровно столько, сколько понадобится Борису Николаевичу на его снимки. Вам, — снова обратился он ко мне, — надо быть готовым к такой обстановке. Придётся снимать в инфракрасных лучах, а я постараюсь, чтобы слой тумана, отделяющий нас от поверхности, был как можно тоньше.

— В тумане легко налететь на какие-нибудь горы, — заметил Белопольский.

Риск, конечно, есть, но не такой уж большой. Я надеюсь, что радиопрожектор предупредит о препятствии достаточно заблаговременно.

«ЗВЁЗДНЫЙ КАПИТАН»



Ральф Бейсон, сотрудник газеты «Нью-Йорк Таймс» вбежал в кабинет Чарльза Хепгуда, задыхаясь от волнения. Он не сел, а упал в кресло у письменного стола хозяина и, тяжело дыша, произнёс только одно слово:

— Улетели!..

Хепгуд положил перо и, сдвинув брови, пристально посмотрел на Бейсона.

— Как вы сказали? — медленно спросилон.

— Они улетели. Я только что услышал по радио. Сегодня в десять часов по московскому времени звездолёт Камова взял старт!

Хепгуд вынул платок и вытер лоб.

Куда? — спросил он чуть хриплым голосом.

— На Марс. Нас опередили.

— На Марс? — Хепгуд несколько секунд смотрел на Бейсона, что-то соображая.

— Это странно, Ральф! — сказал он. — Что Камов собирался на Марс, я знаю, но эта планета сейчас в неудобном положении для полёта на неё с той скоростью, которую должен иметь, по-моему, звездолёт Камова. Тут что-то не так! А не было сказано, когда они думают вернуться?

— В начале февраля будущего года и даже более точно — 11 февраля. Кроме того, передавали, что Камов намерен осмотреть по пути Венеру.

Хепгуд поднял брови:

— Вот как! Даже Венеру?.. Посмотрим! Он взял лист бумаги, разложил его на столе и, вооружившись циркулем и логарифмической линейкой, стал чертить схему солнечной системы. Бейсон, встав из кресла, следил за его рукой.

— Вот положение Земли, Марса и Венеры на сегодняшний день, — сказал Хепгуд. — А вот здесь, смотрите Ральф, будет находиться Земля в день их возвращения, то есть 11 февраля. Оставив пока в стороне вопрос о скорости их звездолёта, можно предположить такую наиболее экономичную, траекторию полёта. — Хепгуд провёл на листе пунктирную линию. — А отсюда следует…

Он замолчал и погрузился в вычисления.

Бейсон терпеливо ждал результатов. Чтобы не мешать Хепгуду, он опять сел в кресло и взял в руки только что сделанный чертёж. Лишённый воображения, он не мог представить себе всю грандиозную величину того, что было изображено на этом небольшом листе бумаги. Ему казалось не очень трудным совершить путь, начерченный тонкой пунктирной линией, по которому, с каждой секундой удаляясь от Земли, летит сейчас русский звездолёт. Он вспомнил услышанную по радио фамилию журналиста, участвующего в полёте, — Мельников, — и с трудом удержал желание разорвать чертёж.

Всё пропало… Все планы рухнули… Деньги и слава, которые были, казалось, твёрдо обеспечены, безвозвратно потеряны.

Он смотрел на белый лист, не подозревая, что держит в руках почти точную копию рисунка, сделанного Камовым два месяца назад в Москве. Прошло полтора часа.

— Отсюда следует, — сказал Хепгуд, продолжая фразу, как будто не было никакого перерыва, — что их скорость должна быть не менее двадцати восьми километров в секунду, при условии — не спускаться на поверхность Венеры или Марса. Иначе их маршрут осуществить нельзя, а другого я не могу себе представить. Не думал, что они сумеют добиться такой скорости.

— Вы многого не думали, Чарльз! — Бейсон не скрывал злобы. — Камов не в первый раз щёлкнул вас по носу.

— Не расстраивайтесь, Ральф! Ещё не всё потеряно. Мы ещё можем бороться с ними. Ещё есть надежда!

— Какая? Я её не вижу. Ваш звездолёт, скорость которого меньше…

— Двадцать четыре километра. — Не сможет догнать Камова, — докончил Бейсон. — Догнать не сможет, — спокойно сказал Хепгуд, — но перегнать, я думаю, сможет.

Бейсон растерянно посмотрел на него:

— Я вас не понимаю!

— А вместе с тем это очень просто, — ответил Хепгуд. — Двигатель моего корабля может работать десять минут и при ускорении сорок метров в секунду даёт нам скорость в двадцать четыре километра, точнее — двадцать три и восемь десятых. Увеличив ускорение при взлёте до пятидесяти метров, мы получим конечную скорость в двадцать девять с половиной километров. А этого вполне достаточно, чтобы перегнать Камова, тем более, что мы не будем делать крюк для осмотра Венеры. — Вы уверены в этом? — спросил Бейсон, в сердце которого слова Хепгуда заронили надежду. — Уверен, но только в том случае, если мы начнём полёт не позднее 10 июля. — Трудно успеть закончить всю подготовку так скоро.

— Я сделаю всё, чтобы успеть, — сказал Хепгуд. — В нашем распоряжении семь дней. Если энергично взяться за дело, мы успеем. Приезжайте ко мне завтра в девять часов.

Когда журналист ушёл, Хепгуд долго сидел, глубоко задумавшись. Он хорошо понимал, что принятое им решение довести ускорение до пятидесяти метров грозит самыми тяжёлыми последствиями для здоровья. Уже прежняя цифра — сорок метров — превышала допустимую нагрузку на организм почти в полтора раза. Медициной установлено, что человек может без вреда для себя перенести ускорение в тридцать метров в секунду за секунду, но и то при условии, что это ускорение будет действовать не более одной минуты. А он собирался подвергнуть себя и своего спутника пятикратному увеличению силы тяжести в течение десяти минут. Правда, он намеревался применить погружение в воду, но не был уверен, что это даст положительный результат. Риск был очень велик, но выбора не оставалось. Или рискнуть — или отказаться от борьбы и быть свидетелем полного торжества своего соперника. Перед глазами Хепгуда одна за другой пронеслись картины этой долголетней борьбы между ним и русским конструктором. До сих пор Камову удавалось быть первым. Сейчас Хепгуд рассчитывал взять реванш за все прошлые поражения. Так неужели отказаться от этой возможности из боязни, повредить своё здоровье!..

«Пусть я на всю жизнь останусь инвалидом, — подумал он, — но предварительно побью вас, мистер Камов?»

О своём молодом спутнике Хепгуд в эту минуту даже не вспомнил.

Имя Чарльза Альджернона Хепгуда было очень популярно в Соединённых Штатах. Талантливый инженер, известный теоретик звездоплавания, он был конструктором первой в мире стратосферной ракеты с атомным реактивным двигателем.

Совершив на ней перелёт через Атлантический океан и сразу оставив далеко позади все достигнутые до этого рекорды скорости (перелёт занял только один час пятнадцать минут), он прославился на весь мир. В интервью, данном после этого перелёта, он заявил, что следующий полёт будет за пределы Земли.

Американские газеты прозвали Хепгуда «Звёздным капитаном», на что ещё никому не известный советский инженер Камов в статье, приветствовавшей успех американского конструктора, заметил, что подобный титул несколько преждевременен.

— Формально он прав, — сказал Хепгуд в беседе с корреспондентом газеты, который спросил его, что он думает об этой фразе, — но перелёт через океан и полёт например, к Луне, мало чем отличаются друг от друга. От стратосферной ракеты до звездолёта — один шаг и я в скором времени сделаю этот шаг.

Так думал Чарльз Хепгуд, но в действительности получилось иначе, и первый шаг на пути завоевания межпланетных пространств сделал не он, а тот самый советский инженер Камов, скромное замечание которого, потонувшее в потоке хвалебных статей, хорошо запомнилось Хепгуду.

С этого момента началась между ними упорная борьба за первенство.

Правительство Соединённых Штатов оказывало Хепгуду всяческую поддержку.

Намерение Хепгуда первым достигнуть Луны, а затем Венеры и Марса пришлось также по душе многим финансовым магнатам, надеявшимся прибрать к рукам разработки ценных ископаемых, которые могли бы там оказаться, и они не жалели денег, чтобы осуществить этот проект.

Первой целью Хепгуда являлась Луна, так как Камов только облетел её, не опустившись на поверхность. Хепгуд энергично строил свой звездолёт, рассчитывая, что раньше чем через два года Камову не удастся совершить второй полёт.

Корабль был уже готов, когда пришло известие о достижении Луны Камовым и Пайчадзе.

Удар был очень тяжёл для Хепгуда.

Два поражения подряд подорвали веру в него у тех, от кого зависела его судьба. Американские газеты отвернулись от Хепгуда и начали превозносить его соперника. Титул «Лунный Колумб», данный Камову падкими на громкие прозвища журналистами, был последней каплей, переполнившей чашу.

Хепгуд всеми силами души возненавидел русского инженера и поклялся быть первым в полёте на планету, чего бы это ни стоило. Его авторитет был ещё на достаточной высоте, и средства на постройку нового корабля ему предоставили, хотя и не в том количестве, как было желательно. Но для Хепгуда это не имело особого значения. Его целиком поглотила идея реванша. Он смотрел на космический полёт, как на средство рассчитаться со своим врагом. Научное значение полёта отошло для него на второй план.

Хепгуд внимательно следил за всем, что попадало в технические журналы о подготовке Камовым третьего полёта, стараясь составить себе представление о корабле своего соперника, но Камов был очень осторожен, и до последнего дня Хепгуд не знал таких важных вещей, как скорость и размеры русского звездолёта. Со свойственной ему самоуверенностью, которую не поколебали понесённые им поражения, Хепгуд недооценивал сил и возможностей противника и переоценивал свои собственные. Всё же он решил довести ускорение до сорока метров, считая, что это послужит полной гарантией успеха. Он знал, что Камов ни за что не пойдёт по этому пути. Предельной цифрой, которую мог принять советский инженер, Хепгуд считал тридцать метров, а это не могло дать скорости большей, чем будет обладать его звездолёт. Работа двигателя в течение десяти минут также казалась ему пределом, так как атомные реактивные двигатели развивали такую высокую температуру, что их корпуса надо было изготавливать из особо тугоплавких материалов, — вернее, сплавов.

Хепгуд не мог не признавать технического превосходства Советского Союза, но считал, что в этом производстве СССР не идёт впереди Америки, которая во всём что касалось атомной техники, всеми силами старалась не отставать от других стран. В результате всех этих соображений Хепгуд был совершенно уверен в успехе и строил свой звездолёт спокойно, но, помня о быстроте, с которой Камов организовал второй полёт, избегал всяких задержек.

Не желая ни с кем делить будущей славы, Хепгуд намеренно сделал свой корабль небольшим по размерам, могущим вместить только двух человек, так как лететь одному было совершенно невозможно. На все предложения со стороны американских учёных, выражавших желание принять участие в полёте, он отвечал категорическим отказом, твёрдо заявив, что в первый рейс возьмёт только представителя печати.

Когда корабль был готов, Хепгуд обратился с открытым письмом к журналистам Америки, но долгое время никто не изъявлял желания лететь. Наконец, когда его стало уже тревожить это обстоятельство, к нему явился Бейсон.

— Что вас побудило прийти ко мне? — спросил Хепгуд молодого корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс».

— Я буду с вами откровенен, — ответил Бейсон. — Я очень хочу разбогатеть, а в наше время это чертовски трудно. Кроме того, я честолюбив. Слава Стенли [6]не даёт мне покоя.

— Вот как! Значит, вы честолюбивы? А об опасностях, которые вас ожидают, вы подумали? Вместо славы вас, может быть, ожидает смерть.

— Кто не рискует, тот не побеждает, — ответил Бейсон.

Он был высокого роста, широкоплечий, с чертами лица хотя и не красивыми, но привлекательными. Типичный молодой американец, увлекающийся спортом не обладающий особыми умственными способностями.

Хепгуд остался доволен. Именно такой товарищ был ему нужен.

— Я тоже буду с вами откровенен, — сказал он. — Я ставлю своей главной целью победу над Камовым. (Бейсон кивнул головой). Чтобы наверняка добиться этого, я был вынужден довести ускорение звездолёта до сорока метров в секунду. Не скрою от вас, что это опасно для экипажа.

На лице журналиста не появилось ни одного признака беспокойства.

— Я мало смыслю в этих вещах, — с подкупающей откровенностью ответил он. — Вы говорите, что это опасно. Я вам верю. Но раз вы идёте на эту опасность, то почему бы и мне не сделать то же?

— Ну, если так, — весело сказал Хепгуд, — то я очень рад такому спутнику.

Он крепко пожал руку Бейсона.

— Когда вы думаете начать полёт? — спросил журналист.

— В конце августа этого года.

— А почему не раньше?

— Потому что надо дождаться благоприятного положения планеты Марс, на которую я хочу лететь, — ответил Хепгуд.

— Ну что ж, подождём! Не так уж долго! — ответил Бейсон.

ВЕНЕРА

16 сентября 19… года.

В Москве сейчас около пяти часов утра.

День 15 сентября навсегда останется в нашей памяти: в этот день мы проникли под облачный покров Венеры.

Завеса тайны, скрывавшая поверхность планеты, приподнялась.

То, что таилось под густыми облаками и так недавно казалось недоступным земному взору, предстало нашим глазам, а беспристрастная киноплёнка запечатлела всё виденное…

Мы приблизились к Венере 14 сентября около двенадцати часов. Диск планеты, появившийся сначала в виде узкого серпа, быстро расширялся и к двадцати часам предстал перед нами в полной фазе.

Освещённая Солнцем Венера блестела, как снежная шапка горы в ясный, солнечный день на Земле.

В этот момент до неё было около двух миллионов километров, и её видимый поперечник был почти такой же какой мы видим Луну в фазе полнолуния. Простым глазом было видно, что поверхность планеты сплошь закрыта белыми облаками.

На фоне чёрного неба, усеянного бесчисленными звёздами, белоснежная сестра Земли была сказочно прекрасна.

Я прильнул к своему окну, не в силах оторваться от этой картины, и без конца фотографировал её на цветную плёнку.

Забыл раньше упомянуть, что на корабле устроены специальные окна, стёкла которых, сделанные из особого сорта горного кварца, не мешают производить съёмки объектов, находящихся снаружи. Эти окна меньше других имеющихся на корабле и предоставлены в полное моё распоряжение. Пайчадзе их называет «окнами ТАСС».

В семь часов утра 15 сентября Камов предложил нам надеть шлемы, которые были уже приготовлены заранее, а затем включил двигатели, предназначенные для торможения корабля.

Раздался знакомый гул, но не такой громкий, как в первый раз.

Сквозь окна проник отблеск пламени.

Мы все, находившиеся до сих пор в самых разнообразных положениях, опустились на переднюю стенку которая стала нашим полом. Возникшая сила тяжести сразу определила, где верх, а где низ. Полёт корабля получил определённое направление — вниз, на Венеру которая очутилась у нас под ногами.

Почувствовать опять свой нормальный вес было приятно, но, как и говорил Камов, движения были скованны и тело казалось очень тяжёлым. Семидесятидневная привычка к полной невесомости давала о себе знать.

Я перешёл к другому окну и устроился около него лёжа. Пайчадзе и Белопольский, уже больше суток не покидавшие обсерватории, не отходили от астрономических приборов, поглощённые работой. Их окно было в несколько раз больше моего, и они могли наблюдать за приближающейся планетой, не отрываясь от дела.

Камов находился у пульта управления. На этом посту ему предстояло пробыть долгие часы. Он прильнул глазом к окуляру перископа, положив руки на рукоятки.

Я незаметно сфотографировал его.

Венера, диск которой увеличился за это время до размеров раз в десять больше полной Луны, находилась прямо под нами, и корабль падал на неё с высоты сорока тысяч шестисот километров с чудовищной скоростью двадцати восьми километров в секунду. Тормозящая работа двигателей медленно, но неуклонно уменьшала эту скорость.

Если бы не было торможения, то мы врезались бы в атмосферу планеты меньше чем через двадцать минут и сгорели бы как метеор, так как притяжение Венеры ещё увеличило бы скорость корабля. Могучая сила наших двигателей, преодолевая тяготение планеты, равномерно снижала скорость на десять метров в секунду.

Спуск продолжался сорок семь минут, и всё это время я отходил от своего окна только для того, чтобы проверить работу автоматических киноаппаратов, снимавших приближавшуюся планету, и сменить плёнку.

Четыре фотоаппарата находились под рукой, так же как и большое количество негативных материалов. Всё это было заготовлено заранее, потому что сообщение обсерватории с другими помещениями корабля было сильно затруднено. Дверь оказалась сейчас на «потолке», и к ней вела прикреплённая несколько часов тому назад лёгкая алюминиевая лестница. Чтобы добраться до моей лаборатории, расположенной в средней части корабля, пришлось бы взбираться на высоту четырёхэтажного дома; это было и долго и утомительно. Мы заблаговременно приняли все меры, стараясь как можно меньше бывать в лаборатории и обсерватории, пока корабль не покинет планету и не выйдет снова в ставшую уже привычной невесомость. Планета приближалась.

Через двадцать минут скорость корабля уменьшилась до шестнадцати с половиной километров в секунду, и мы приблизились на расстояние в четырнадцать тысяч километров.

Венера закрывала собой почти весь видимый горизонт. С этого близкого расстояния она не казалась такой ослепительно белой. Отчётливо виднелись тени между отдельными массивами облаков. Я внимательно искал в сильный бинокль хоть какого-нибудь разрыва в этой клубящейся массе, но не находил ни одного. Толща облаков была, по-видимому, очень значительна.

«Неужели, — думал я, — опасения Камова оправдаются и облака простираются до самой поверхности планеты? Как будет обидно, если мы ничего не увидим! А что можем мы вообще увидеть? Белопольский говорил, что учёные предполагают на Венере только океаны и заболоченные пространства суши. Теперь выяснилось, что почти наверное имеется растительность. Быть может проникнув под облачный слой, мы увидим цветущую жизнью обитаемую страну, увидим обширные города, возделанные поля, корабли в океане. Что предстанет нашим глазам через несколько минут?»

Я сильно волновался. Такое же состояние испытывали и мои товарищи. Даже всегда невозмутимый Камов признался мне впоследствии, что и у него мелькали такие же мысли, как у меня. Впервые за всю историю человечества люди готовились проникнуть в тайну другого мира. Правда, они посетили Луну, но заранее знали, что это лишённый жизни, мёртвый мир, а здесь всё было загадкой. Луна — маленький, хорошо изученный спутник Земли, а Венера — большая таинственная планета, почти равная нашей по своим размерам.

Прошло ещё пятнадцать минут, и расстояние, или вернее было бы сказать, высота, стало около пяти тысяч километров. Скорость корабля упала до семи с половиной километров в секунду и продолжала неуклонно снижаться.

Ещё через десять минут корабль был уже так близко, что я не мог охватить глазом всю поверхность облачного покрова.

В этот момент Камов нарушил молчание, которое за всё время спуска ни разу не прерывалось:

— Константин Евгеньевич, определите расстояние до верхнего слоя облаков.

— Сто шестьдесят пять километров, — почти сразу же ответил Белопольский.

— По радиопрожектору расстояние до поверхности планеты сто семьдесят семь километров, — сказал Камов. — Значит, верхняя граница облачного покрова находится на высоте двенадцати-тринадцати километров.

Наступила решительная минута. Скорость корабля настолько уменьшилась, что расстояние в сто шестьдесят километров, которое мы так недавно пролетали за пять с половиной секунд, было достаточно для маневрирования.

Камов нажал кнопку. И мне было видно из моего окна, как из борта корабля медленно выдвинулось широкое крыло. Такое же крыло появилось и с другой стороны.

Ещё несколько мгновений, и облачный покров планеты сомкнулся вокруг нас. Мы очутились в густом тумане. Я ясно расслышал, как двигатели на мгновение смолкли и затем опять заработали, но уже гораздо тише. Торможение прекратилось, сменившись поступательным движением.

Космический корабль, превратившийся в реактивный самолёт, погружался в облака всё глубже и глубже.

Белопольский покинул своё место и встал у пульта. Камов не отрывался от перископа, и Константин Евгеньевич стал громко отсчитывать высоту полёта по показаниям радиопрожектора:

— Девять километров!.. Восемь с половиной!.. Восемь!.. Семь с половиной!

Густой молочный туман был всё так же плотен.

— Семь!.. Шесть с половиной!.. Шесть! Моё сердце бешено билось. Шесть километров отделяло нас от поверхности другой планеты, на которую ещё ни разу не удавалось взглянуть ни одному человеку. Кончатся ли когда-нибудь эти проклятые облака?!

— Пять с половиной!.. Пять!..

Я почувствовал, что корабль изменил направление.

Из вертикального его полёт превратился почти в горизонтальный.

— Бесконечность! — сказал Белопольский.

Значит, впереди нас не было высоких гор.

— Поверните прожектор к Венере, — сказал Камов.

Я на его месте невольно сказал бы «к Земле», но этот человек был не способен на такую ошибку. Он, по-моему, сохранял полное хладнокровие.

— Четыре, — сказал Белопольский. Три с половиной!.. Три!

Как раз в этот момент раздался звонок киноаппарата, — кончалась плёнка. Вскочить на ноги, сменить ленту было делом минуты, но я пропустил момент, когда мы вынырнули из облаков.

Белопольский только что сказал: «Полтора!», когда Камов повернул голову и негромко произнёс:

— Венера!

Я бросился к окну, Белопольский — к другому.

Под нами, насколько хватал глаз, расстилалась волнующаяся поверхность воды. С высоты полутора километров ясно были видны длинные гряды волн с ярко-белыми гребнями пены. Очевидно, был сильный ветер. Ни малейшего признака суши. Было ли это море или обширный океан, есть ли где-нибудь вообще твёрдая земля, — мы, конечно, не знали. Сверху нависла густая пелена туч. Тёмно-свинцовая вода внизу, свинцовое небо над головой, и освещающий эту мрачную картину какой-то тусклый полусвет. Мы находились на дневной половине Венеры, но освещение скорее напоминало вечер. Десятикилометровый слой облаков скупо пропускал свет Солнца, и только близость к нему планеты позволяла всё-таки видеть.

Над нами и со всех сторон до самого горизонта почти непрерывно сверкали яркие молнии. Даже сквозь стенки корабля были слышны раскаты чудовищного грома. Почти чёрные стены ливней соединяли небо и море, захватывая громадные пространства.

Всё вместе — неприветливое море с ослепительно белыми полосами пены, мрачные тучи, испещрённые зигзагами молний, — производило впечатление дикой красоты.

Корабль летел теперь горизонтально со скоростью около семисот километров в час, держась на высоте одного километра. Камову приходилось поминутно менять направление, обходя мощные грозовые фронты, которые один за другим возникали на нашем пути.



Через сорок минут такого полёта мы были вынуждены пройти сквозь край одного из этих фронтов и смогли воочию убедиться, что таких гроз, как на Венере, никогда не бывает на Земле.

Корабль как будто погрузился в море. Сплошная масса воды закрыла всё кругом. Стало совершенно темно. Молнии сверкали так часто, что сливались друг с другом, но сквозь плотную стену воды казались тусклыми. Гром гремел непрерывно, и в этом грохоте не стало слышно работы нашего двигателя.

К счастью, это продолжалось только одну минуту. Корабль миновал полосу грозы, и она осталась сзади, как мрачная, чёрная стена.

Я заметил, что высота полёта сильно уменьшилась. Нас отделяло от поверхности моря не более трёхсот метров.

Взглянув на Камова, я понял по выражению его лица, что это обстоятельство его беспокоит.

Чужая планета встречала непрошеных гостей не слишком любезно. Тяжёлая масса воды, обрушившаяся на корабль, заставила его потерять целых семьсот метров высоты. Если бы мы не миновали грозовой фронт так быстро, то легко могли оказаться в море.

— Сергей Александрович! — спросил Белопольский. — Не находите ли вы, что оставаться здесь опасно?

— Что же вы предлагаете? — в голосе Камова мне послышались насмешливые ноты.

— Я ничего не предлагаю, — сухо ответил Белопольский. — Я просто спрашиваю.

— Да, конечно опасно, — ответил Камов, — но покинуть Венеру, не выяснив того, что мы должны выяснить, я не считаю возможным.

Белопольский ничего не ответил. Корабль продолжал полёт на той высоте, на которую его сбросила гроза.

Стало немного светлее, видимость улучшилась, и я воспользовался этим, чтобы сделать несколько снимков океана Венеры.

Что это был океан, а не море, становилось очевидным: мы летели уже около двух часов, но нигде не видно было ни малейшего признака берега.

Моё внимание привлекли какие-то красные блики на волнах. Они вспыхивали и гасли внизу, прямо под нами. По сторонам их не было видно. Я хотел обратить на них внимание Камова, но в тот же момент сам догадался, что это такое.

Это был отблеск пламени из дюз корабля.

Схватив аппарат, заряженный цветной плёнкой, я зафиксировал этот необычайный и поразительный эффект — отражение земного огня в волнах океана другой планеты.

Впереди по курсу опять возникла широкая чёрная полоса. Огромный грозовой фронт обойти было невозможно. Неужели Камов решится подвергнуться тому же риску? Но нет, корабль резко пошёл вверх. Через минуту мы снова летели в молочно-белом тумане.

Гроза во всей своей неистовой ярости осталась внизу.

— Поразительная картина! — сказал Пайчадзе. — Планета полна юных, нерастраченных сил. Такие мощные грозы были на Земле в пору молодости, много миллионов лет назад. Теперь я верю — на Венере будут живые существа.

Мы давно уже сняли шлемы, а атмосферный двигатель работал относительно тихо, так что разговаривать было вполне возможно.

— Только будут? — спросил я.

В глубине сознания я всё ещё надеялся, что мы найдём жизнь уже теперь, а Арсен Георгиевич говорил о далёком будущем.

— Вам хочется, чтобы жизнь уже существовала? — спросил он. — Готов сделать уступку. Возможно, в водах океана появились простейшие организмы. Через миллионы лет из них разовьются разнообразные формы животного мира.

— Почему простейшие? — не сдавался я. — Может быть, уже появились какие-нибудь ихтиозавры или бронтозавры.

— Ищите! — сказал он. — Поймайте их и объектив аппарата.

— Я постараюсь это сделать, как только Сергей Александрович опустится.

Между тем Камов несколько раз опускался и снова набирал высоту, убеждаясь, что мы ещё не миновали грозу. Так прошло полтора часа. Наконец мы снова увидели поверхность планеты. Под нами по-прежнему был океан.

Полоса грозы, которую мы перелетели, имела больше тысячи километров ширины и, очевидно, захватывала гигантскую площадь. Стало ясно, что грозы — обычное и повсеместное явление на Венере. Близость к Солнцу вызывала сильное испарение воды, и, скапливаясь в тучи, она низвергалась обратно чудовищными ливнями.

Но имеет ли расстилающийся под нами океан где-нибудь конец, или он покрывает всю поверхность планеты?

— Материки или острова должны быть, — заметил Белопольский. — На планете безусловно есть растительность, иначе наличие свободного кислорода объяснить нельзя. Мы обязательно увидим сушу.

— Если она не осталась позади, в полосе грозы, — заметил Пайчадзе.

Часы шли за часами, но океан был всё тот же. Корабль летел то в одну, то в другую сторону, поднимался вверх и опять опускался. Камов маневрировал, стараясь не попасть под многочисленные ливни, страшную силу которых мы уже испытали.

Я пристально вглядывался в пенистую поверхность океана в надежде заметить в бинокль хоть малейший признак жизни, но тщетно. И вода и воздух были пустынны.

Поставив на аппарат самый сильный из моих объективов, я фотографировал океан Венеры десятки раз. Быть может, то, что ускользнуло от моих глаз, будет обнаружено на снимке.

Мы оставили позади около пяти тысяч километров, когда на исходе восьмого часа полёта корабль пролетел, наконец, над береговой полосой.

Вода сменилась лесом.

Он был так же бесконечен, как и океан. Густой растительный ковёр простирался во все стороны до самого горизонта. Но он был не зелёный, как на Земле, а оранжево-красный.

Научное предвидение пулковского астронома Г. А. Тихова блестяще оправдалось. В 1945 году он высказал предположение, что вследствие жаркого климата растения Венеры, если они существуют, должны отражать оранжевые и красные лучи Солнца, несущие излишний для них запас тепловой энергии. По противоположной причине растения Марса должны быть голубоватого цвета. Очень скоро мы сможем убедиться верно ли это.

Камов опустился ещё ниже.

Мы видели громадные деревья. Они стояли так плотно, что разглядеть, что творится под ними, было совершенно невозможно при скорости корабля в двести метров в секунду.

Я включил киноаппарат на максимальную скорость съёмки и направил его объектив вертикально вниз. Кроме того, я сделал около сотни снимков с самой короткой экспозицией, какую только позволял затвор аппарата.

Больше ничего нельзя было сделать. Камов не мог уменьшить скорость без риска врезаться в «землю».

— Жаль, что мы не опустимся на поверхность Венеры, — сказал я.

— Где? — коротко спросил Сергей Александрович.

Действительно, опуститься было негде. Плотная стена леса не имела ни одного просвета. Это был девственный лес, какие, вероятно, росли и на Земле в каменно-угольньй период. Что за породы росли в нём? Похожи ли они на земные? Я надеялся, что мои снимки помогут выяснить это.

На исходе девятого часа мы увидели огромную реку.

Она текла между покрытыми сплошным лесом берегами и очевидно, впадала в океан, над которым мы недавно летели.

Камов повернул вдоль её русла и, пользуясь тем, что грозы дали нам передышку, опустился на высоту не более ста метров.

Пайчадзе присоединился ко мне, и мы вдвоём стали фотографировать близкий берег. Если на планете есть какие-нибудь представители животного мира, то они должны быть здесь.

Река имела в ширину около двух километров, и мы иногда замечали на ней плывущие деревья, очевидно вырванные бурями.

В водах реки отчётливо отражался весь наш крылатый корабль с ярко-красным огненным хвостом за кормой.

Изредка встречались притоки, вытекавшие из-под лесного массива, но они были нешироки. Только раз попался приток шириной в полкилометра. Никаких признаков животных или птиц мы не заметили.

— Очевидно, на Венере жизнь только растительная, — сказал Арсен Георгиевич.

— Но, может быть, там, — возразил я, — в глубине леса.

Пайчадзе покачал головой.

— Этот вопрос, — сказал он, — окончательно разрешится следующей экспедицией, которая будет организована для обследования Венеры. Но сейчас мы можем утверждать: животной жизни ещё нет на планете. — Как ни жаль, но, по-видимому, это так, — отозвался Белопольский.

Что я мог возразить обоим учёным, авторитет которых был для меня непоколебим?

Река постепенно суживалась. Вскоре мы увидели, что подлетаем к высокому горному хребту. Его вершины уходили в облака, и по радиопрожектору мы определили, что высота гор достигает семи километров. Как выглядят эти вершины, осталось тайной. Корабль перелетел их на высоте десяти километров.

Перелёт над хребтом доставил нам неожиданное поразительно красивое зрелище. Уже привычный молочно-белый туман вдруг исчез. Мы оказались между двумя вершинами облачных масс. Над кораблём раскинулось тёмно-синее небо: на нём ослепительно яркое Солнце, значительно большее, чем на Земле. Нестерпимым блеском сверкали вокруг и под нами белоснежные облака.

Мы все четверо невольно вскрикнули от восторга, но изумительная по красоте картина исчезла так же быстро, как и появилась. Корабль снова влетел в облако. Опять за стёклами окон заклубился туман. Мы стали опускаться вниз.

Горы остались далеко позади. Под нами снова был океан.

Корабль пролетел расстояние почти в восемь тысяч километров, когда мы заметили, что становится всё темнее и темнее. Очевидно, кончалась та половина Венеры, на которой был день, и мы летели в область ночи.

Камов обратился к обоим астрономам.

— Как обстоит дело с вашей программой? — спросил он.

— Выполнена.

— Пробы воздуха?

— Взяли четыре.

Действительно, мы увозили с собой воздух Венеры. В стенки корабля были вмонтированы небольшие герметически закрытые ящики, сделанные из платины. Ещё на Земле в них был создан полный вакуум. С помощью электрического тока можно было открыть маленькое отверстие и снова закрыть его. Четыре из этих ящичков были наполнены воздухом Венеры. На Земле этот воздух будет подвергнут анализу.

— Как у вас, Борис Николаевич? — спросил Камов.

— Сделано около трёхсот снимков, не считая киноплёнки.

Минуты две Камой молчал. Потом дрогнувшим голосом негромко произнёс:

— Корабль оставляет Венеру!

Как быстро пролетели эти незабываемые часы! Я бросил последний взгляд на покидаемую планету.

Ты сурова, прекрасная сестра Земли. Твои грозы страшны! Но жизнь появилась!..

Пройдут тысячелетия, пройдут, быть может, миллионы лет, и всепобеждающая сила этой жизни наполнит твои леса, воды и воздух неведомыми сейчас существами.

Сквозь долгие века медленный путь эволюции приведёт к появлению могучего разума. В какой форме проявятся он?..

И тогда под горячими лучами твоего Солнца начнётся твоя история.

Я хочу верить, что она будет менее мучительна, менее кровава, чем на твоей далёкой сестре.

Если когда-нибудь на тебе появится существо, подобное человеку, я от всего сердца желаю ему жить счастливо на его прекрасной родине!

Человек Земли посетил тебя и не раз посетит в будущем. Как старший брат, он поможет твоим детям добиться счастья.

Прощай, Венера!..

Камов остановил работающий двигатель и включил другие.

Мощный гул раздался за кормой. Убрав крылья, космический корабль с нарастающей скоростью устремился вверх.

ВСТРЕЧА

8 ноября 19… года.

Почти два месяца я не касался своего дневника. За это время не случилось ничего, достойного особого внимания. Жизнь на корабле шла спокойным, размеренным темпом.

После отлёта с Венеры мы долгое время находились под впечатлением всего увиденного. Её мощные силы, первобытная ярость стихий, величавый покой природы заставили поверить в прекрасное будущее этой планеты.

Покинув Венеру, мы долгие часы оживлённо и радостно говорили о ней, обсуждали всё виденное и даже немного фантазировали.

У меня осталось горячее желание посетить ещё раз сестру Земли, промелькнувшую перед окнами корабля как незабываемый сон.

Удаляясь от неё, мы испытывали грустное чувство расставания с чем-то ставшим уже близким и любимым и долгие часы не могли отойти от окон.

Снова мы видели белоснежную красавицу на фоне чёрного занавеса, усеянного бесчисленными светящимися точками.

Но не было загадочной тайны: мы знали, что скрывается под облачным покровом, и скоро, очень скоро всё человечество Земли будет знать это…

В момент нашего отлёта с Венеры расстояние до Марса равнялось по прямой линии трёмстам семидесяти миллионам километров, но Марс движется по орбите навстречу нам, и кораблю надо одолеть только двести пятьдесят миллионов километров, чтобы встретиться с ним. На это требуется две тысячи пятьсот часов, или сто четыре дня. Пятьдесят четыре из них уже прошли.

Как я писал, никаких особых событий не произошло. Зато вчерашний день — 7 ноября — никогда не изгладится из памяти. В этот день, который мы привыкли считать самым большим праздником, произошло событие, которое, по словам Пайчадзе, могло случиться раз в тысячелетие.

День начался необычно: впервые за весь перелёт Пайчадзе и Белопольский отдыхали одновременно. Многочисленные астрономические инструменты казались покинутыми и сиротливо-печальными. Обсерватория была непривычно пустынна.

Я дежурил у пульта в полном одиночестве, так как Камов занялся проверкой каких-то вычислений и находился в каюте.

Ничем невозмутимая, мёртвая тишина царила на корабле. Только равномерное тиканье часов, вделанных в пульт управления, нарушило безмолвие. Как и все часы на звездолёте, они показывали московское время.

Было шесть часов утра.

Мне стало очень грустно. Я вспомнил своих друзей и товарищей, находящихся сейчас так бесконечно далеко, вспомнил, с каким волнением просыпался всегда в это утро, как спешил на улицу, чтобы не опоздать к началу парада. Впервые в жизни я встречаю праздник не только не в Москве, но даже за пределами Земли, за десятки миллионов километров от неё. И всё же я на родине. Этот корабль, построенный руками советских людей, несущийся сейчас с невообразимой быстротой в тёмных просторах неба, — неотделимая частица Советского Союза. Где бы он ни находился, мы дышим воздухом родины.

Мои мысли были прерваны приходом Камова и Белопольского. Поздравив с наступающим праздником, Сергей Александрович попросил меня разбудить Пайчадзе.

Уже за дверью я услышал, как Камов сказал:

— Проверим ещё раз.

— Всё верно, Сергей Александрович, — ответил Белопольский. — Ровно в две минуты восьмого.

Пайчадзе крепко спал в своей сетке, и мне стало жаль прерывать его сон.

Но просьба командира корабля — это приказ. Я слегка дотронулся до плеча Арсена Георгиевича. Он сразу открыл глаза.

— Извините! — сказал я. — Сергей Александрович просил вас в обсерваторию.

— Что случилось? — тревожно спросил он.

— Как будто ничего.

— Где Белопольский?

Тревога Пайчадзе была законна. Ещё не было случая, чтобы у нас на корабле нарушали чей-нибудь отдых. Ни мне, ни моему товарищу не приходило в голову, какой замечательный сюрприз приготовили для нас наши друзья.

Когда мы один за другим проникли сквозь круглую дверь обсерватории, Камов и Белопольский находились у пульта. Перед ними висели в воздухе банки и несколько сосудов, очевидно для завтрака. Обычно он происходил в девять часов. Ничего тревожного не было в выражении их лиц. Оба встретили нас поздравлениями.

— Что случилось, Сергей Александрович? — спросил Пайчадзе.

— Праздник, — ответил Камов. — Я предлагаю выпить коньяку в честь годовщины Октябрьской революции.

Меня поразили эти слова и тон, которым они были сказаны. Как это не похоже на Сергея Александровича! Разбудить человека на два часа раньше положенного времени, как будто нельзя было отметить праздничный день немного позже… Что с ним случилось?..

Пайчадзе был тоже удивлён не меньше меня.

— Значит, — сказал он, — ничего страшного нет? А я испугался, когда Борис Николаевич разбудил меня.

— Осталось три минуты, — вместо ответа, сказал Камов. — Быстрее, Константин Евгеньевич! — обратился он к Белопольскому, открывавшему бутылку с коньяком.

Опять что-то непонятное! Я вспомнил услышанные слова: «Ровно в две минуты восьмого» — и невольно взглянул на часы. Было без одной минуты семь. Что же должно произойти?

Белопольский протянул бутылку Камову.

— Друзья! — сказал Сергей Александрович — Извините, но придётся пить из одной бутылки, по очереди. Как вы знаете, на нашем корабле вин почти нет. Только для экстренных случаев. Мы сделаем по два-три глотка в тот знаменательный момент, который уже наступает. Через полминуты наш корабль пересечёт орбиту Земли.

Пайчадзе и я невольно вскрикнули от неожиданности.

— Этот сам по себе замечательный для нас момент совпал с днём нашего великого праздника, — продолжал Камов. — Вот причина того, что мы собрались в неурочный час. Выпьем же, мои дорогие друзья, за успешное окончание первого большого космического рейса!

Бесшумно и стремительно несётся в пространство советский звездолёт. Каждую секунду остаётся позади двадцать восемь с половиной километров пути. Невидимая я неосязаемая «дорога Земли» промелькнула как молния, но зоркий глаз нашего командира увидел её, а сердце советского человека подсказало замечательную мысль — отпраздновать великий праздник именно в этой точке. Сюрприз был большой и радостный. И я и Пайчадзе горячо благодарили Камова.

— Поблагодарите также и Константина Евгеньевича. Он помог мне точно рассчитать момент и скрыть его от вас, чтобы сюрприз был приятнее. — Теперь понимаю, — сказал Пайчадзе, — почему вы так туманно ответили мне, когда я спрашивал, в какой момент мы достигнем орбиты Земли. Признаюсь, я подумал, что вы равнодушны. Камов засмеялся:

— Я ещё на Земле знал, что мы пересечём её орбиту именно 7 ноября, и хотел пока скрыть это от вас всех, но Константин Евгеньевич, между делом, сам вычислил всё и обрадовал меня своим открытием. Пришлось готовить сюрприз вдвоём и скрывать от вас двоих такое замечательное совпадение.

— Как странно, — сказал я, — что мы находимся далеко от Земли и всё-таки чувствуем себя как бы на ней.

— Мне не совсем понятна ваша мысль, — сказал Камов.

— Мне тоже она непонятна, — засмеялся я, — но, тем не менее, мне кажется это странным.

— А мне, — сказал Белопольский, — это кажется вполне нормальным. Люди всегда жили только на Земле. Сознание её постоянного присутствия так глубоко вкоренилось в нас, что очень трудно за короткий срок отвыкнуть от мысли, что она тут, под нами. Это не мысль, — повернулся он к Камову, — а скорей ощущение.

— Во всяком случае, — ответил Камов, — у меня такого ощущения нет.

— У меня тоже, — сказал Пайчадзе.

— Это потому, что вы покинули Землю не в первый раз. Но мне представляется несомненным, что во время полёта на Луну такое ощущение у вас было.

Камов отрицательно покачал головой.

— Я не помню, чтобы у меня оно было, — сказал он. — Впрочем, во время этого полёта нам некогда было заниматься анализом наших ощущений. Он был слишком коротким.

Кстати, — сказал я, — вы никогда не рассказывали нам о полёте на Луну.

И я и Арсен Георгиевич, — ответил Камов, — рассказали всё на страницах газет и журналов. Я думаю вы читали об этом полёте.

Конечно читал, — сказал я. — Но, может быть, вы могли бы рассказать что-нибудь, о чём не писали раньше?

— Мы всё рассказали, — сказал Пайчадзе.

Камов посмотрел на него и усмехнулся:

— Откровенно говоря, мы утаили один эпизод.

— Расскажите? — попросил я.

— Не стоит, — сказал Пайчадзе. — Ничего интересного.

— Разрешите нам судить об этом.

— С удовольствием расскажу, — сказал Камов. — Арсен Георгиевич скромничает. Когда мы опустились на поверхность Луны, то были вынуждены выходить из корабля, чтобы собрать образцы лунных пород. Эти выходы мы делали по очереди, так как выйти вдвоём было очень рискованно.

— Почему? — спросил я.

— Потому что на Луне нет атмосферы.

— Всё-таки не понимаю. Я читал, что вы были одеты в костюмы вроде водолазных.

— Не в этом дело, —ответил Камов, — отсутствие на Луне атмосферы опасно в другом смысле. Вы знаете, что Земля ежедневно встречает на своём пути множество мелких тел. Только в редких случаях эти частицы вещества достигают её поверхности. Обычно они сгорают на значительной высоте благодаря трению о воздух. Мы часто наблюдаем это явление и неправильно называем его «падающими звёздами». Таким образом земная атмосфера надёжно защищает нас от этой ежедневной бомбардировки. На Луне нет такой защиты, и тысячи камней различных размеров с огромной скоростью, в десятки раз быстрее полёта пули, непрерывно падают на лунную почву. Это делает лунные прогулки очень опасными. Каждый такой камешек несёт смерть.

— И вы всё-таки выходили?

— Вернее, выбегали. Не могли же мы вернуться на Землю с пустыми руками. Так вот, во время одного такого выхода крохотный кусочек метеорита ударил меня в голову. Он пробил стальной шлем и застрял в кости черепа. Я упал, потеряв сознание. Как ни мало было отверстие в шлеме, но через него стал выходить воздух и спустя минуту я был бы мёртв, если бы не Арсен Георгиевич. Правда, он был одет в «лунный» костюм, но всё же я никак не могу понять, как он успел с такой быстротой казаться возле меня. Я очнулся уже на корабле.

— Вы упали метрах в сорока от двери, — сказал Пайчадзе. — На Луне тяжесть в шесть раз меньше, чем на Земле. Я был около вас в пять прыжков. Сразу заметил отверстие. Оно было ясно видно.

— И могли сами погибнуть вместе со мной.

— Странное рассуждение! — сказал Пайчадзе. — Не мог я не пытаться спасти вас. Был бы убийцей.

— Больше того, — сказал Камов. — Когда он перенёс меня на корабль, я долго не приходил в сознание. Время пребывания на Луне истекало. Арсен Георгиевич закончил сбор образцов. Он несколько раз выходил из корабля, рискуя жизнью.

— А вы бы не сделали так? — спросил Пайчадзе.

— Положим, сделал бы, — рассмеялся Камов.

— Но всё же ваше поведение было неблагоразумно.

Даже Белопольский не мог не улыбнуться.

— Я нигде не читал о том, что вы были ранены на Луне, — сказал я. — Почему вы умолчали об этом?

— Из осторожности! — ответил Камов. — Мы боялись, что если этот случай станет известным, нам не разрешат третьего космического рейса.

— Не думаю, — сказал Белопольский. — Мало ли что может случиться. Это не причина прекращать исследование Вселенной.

Мы долго не расходились в это утро (утро, конечно, только по часам), делясь воспоминаниями, говоря о будущем развитии звездоплавания и о нашем полёте. Астрономические наблюдения, до этого дня не прекращавшиеся на корабле ни на одну минуту, были как будто забыты.

Прошло часа три, и всё вошло в обычные рамки. Белопольский и Пайчадзе занялись наблюдениями. Камов принял дежурство у пульта. Праздник закончился.

Но судьба захотела, чтобы этот день ознаменовался ещё одним событием. Произошла встреча, которая чуть не погубила наш корабль, хотя и доставила большое удовлетворение нашим учёным товарищам. Осуществилась мечта астрономов Земли, — сказал Пайчадзе, когда всё уже кончилось. — На такое счастье даже в мыслях не смели рассчитывать. Теперь я самый счастливый астроном.

— Я тоже! — отозвался Белопольский. На его всегда хмуром лице сияла улыбка, а голос звучал непривычно мягко. — Теперь мне уже нечего желать. Кроме Марса разумеется, — прибавил он.

Для меня также это событие было исключительно интересно. Моя коллекции снимков обогатилась изумительными, уникальными кадрами. Благодаря тому, что я всегда держал мои аппараты в полной боевой готовности, мне удалось заснять всю эту необычайную, почти фантастическую встречу от начала до конца.

— Не будь вас, сказал Камой, — мы, вероятно, не успели бы сделать ни одного снимка. Это было бы большим ущербом для науки. Помните, вы сомневались, оправдает ли ваша работа участие в полёте? Одним только сегодняшним днём ваше присутствие на корабле оправдано.

Едва не ставшая роковой, встреча произошла в двадцать один час пятнадцать минут. Я только что собрался удалиться в каюту на отдых, когда неожиданно сработал автомат радиопрожектора. Дробный звон наполнил звездолёт, и сердце невольно сжалось от сознания близости внезапно возникшей неведомой опасности.

С самого отлёта с Земли ещё ни разу не раздавался на нашем корабле грозный сигнал.

Стремительно пролетел мимо меня Камов и кинулся к пульту.

Я не бросился за ним, а остался там, где меня застала тревога. Пайчадзе, находившийся в этот момент у окна застыл на месте, не спуская глаз с командира. Моё тело напряглось в ожидании команды, в готовности немедленно выполнить её, какова бы она ни была.

Но никакой команды не последовало.

Корабль неожиданно вздрогнул, и меня с силой бросило на стену. Страшный грохот тугой волной ударил в уши. Мысль о катастрофе мелькнула на короткую секунду, а в следующую я уже понял, что случилось: Камов без предупреждения включил один из двигателей. Впервые я без шлема услышал его работу.

К счастью для нас, чудовищный грохот продолжался не более пяти секунд. Снова настала тишина, и я почувствовал себя свободным от неожиданной тяжести. У меня кружилась голова и сильно звенело в ушах. Я видел у пульта сосредоточенно-серьёзное, но спокойное лицо Камова и понял, что неведомая опасность миновала.

— К левым окнам! — крикнул Сергей Александрович. — Мельников, к съёмке! — И прильнул к перископу.

Я бросился к киноаппарату, вмонтированному в левую стенку корабля, и, ещё ничего не понимая, молниеносно открыл объектив и включил ленту. Затем с лихорадочной быстротой схватил переносную камеру и открыл «своё» окно.

Сначала я ничего не увидел. Как всегда, тёмная бездна была усеяна бесчисленными точками немигающих звёзд. Всё было как всегда.

Но вот впереди нас из-за борта корабля начала выступать ярко освещённая изломанная линия края какого-то исполинского предмета. Он быстро увеличивался в размерах, вырастая на глазах, и, казалось, со страшной быстротой нёсся прямо на корабль.

Я видел причудливые нагромождения скал, острые скалы, глубокие чёрные трещины — сверкающую в лучах солнца колоссальную гору, готовую раздавить маленький звездолёт, который бесстрашно мчался ей навстречу.

Момент — и бесформенная глыба поравнялась с окном корабля, закрыв собой всё видимое пространство. До неё было так близко, что, казалось, стоило протянуть руку, чтобы дотронуться до светло-серой поверхности, по которой, прыгая на выступающие скалы и проваливаясь в глубокие ущелья, с молниеносной быстротой промчалась тень нашего корабля.

Показался неровный, ломаный край, и вся масса как бы растаяла в пространстве позади нас. Видение исчезло с непостижимой быстротой. Снова спокойно сверкала звёздная глубина мира. Необъятная пустота вновь распахнулась вокруг корабля, и казалось, что и не было никогда уродливого обломка, промчавшегося мимо и едва не прекратившего наш космический рейс.

Всё заняло не больше двадцати секунд.

Ошеломлённый и даже, пожалуй, немного испуганный, я машинально остановил аппарат. Снимать больше было нечего.

Камов глубоко вздохнул. Его лицо было очень бледно. Он вынул платок и усталым движением вытер лоб.

— Что это было? — тихо спросил я Арсена Георгиевича.

— Астероид. Одна из карликовых планеток, неизвестная астрономам.

— Мы первые увидели её, и… так близко, — прошептал Белопольский.

— На подобную встречу был один шанс из миллионов, — сказал Камов, — но я никогда не прощу себе моего самоуверенного заявления, что она невозможна.

— Зачем так говорить? — нахмурился Пайчадзе. — Опасаться встречи с астероидом надо за орбитой Марса. Там главный пояс. Вблизи орбиты Земли они редки. То, что произошло сейчас, совершенно исключительный, редчайший случай.

— Но этот редчайший случай мог стоить вам жизни, — сказал Камов.

— И вам также, — вмешался Белопольский. — Предупредить подобное столкновение современная техника ещё не в состоянии. Если бы оно произошло, то никто не был бы виноват.

Камов молчал несколько секунд.

— Вы, конечно, правы, — сказал он. — Я виню себя только в том, что говорил о невозможности встречи. Это полезный урок, и не только нам, но и всем звездоплавателям будущего. Кто дежурит у пульта?

— Я, — ответил Белопольский.

— Продолжайте дежурство!

И с этими словами Камов покинул обсерваторию.

— Вы собирались отдохнуть? — обратился ко мне Пайчадзе, когда за командиром корабля закрылась дверь. — Идём вместе. На сегодня хватит.

Войдя в каюту, мы удобно расположились в своих сетках по обе стороны круглого окна.

— Я всё думаю о фразе Константина Евгеньевича, — сказал я. — Помните, он говорил, что современная техника не в состоянии предотвратить подобное столкновение. Но разве невозможно соединить радиопрожектор с каким-нибудь автоматом, который бы изменил полёт корабля в случае появления препятствия, снабдить корабль подобием автопилота?

— Такого прибора нет, — ответил Пайчадзе. — Что возможно на самолёте, невозможно на космическом корабле. Не забывайте — мы летим по инерции. Двигатели не работают. Чтобы изменить направление полёта, надо включить их. Предварительно рассчитать, столкнётся появившееся тело с кораблём или нет, в какую сторону надо повернуть корабль, никакой автомат не может. Пока не может, — прибавил он. — В будущем такой аппарат будет.

— Об этом я не подумал. Остаётся радоваться, что случай благоприятствовал нам.

— «Случай»! — повторил Пайчадзе. — У нашего командира верный глаз, твёрдая рука. В момент встречи я наблюдал один объект прямо впереди и, когда появилась эта маленькая планетка, заметил её сразу после сигнала тревоги. Она находилась правее и выше линии нашего полёта. Было неизбежно столкновение. Её траектория пересекала путь корабля. Любой на месте Камова свернул бы в сторону, но Сергей только затормозил корабль, настолько, чтобы пропустить планету перед носом звездолёта. Нужен безошибочный глазомер и большое хладнокровие, чтобы решиться на такой манёвр. Учтите, — у него не было ни одной секунды на размышление.

Арсен Георгиевич говорил внешне спокойно, но я обратил внимание, что он назвал Камова по имени. Это происходило только тогда, когда Пайчадзе бывал сильно взволнован.

— На каком расстоянии от планеты мы пролетели?

— Не больше шестисот метров.

Только сейчас я понял всю величину опасности, которой избежал наш корабль.

— При таком маленьком расстоянии планета могла притянуть нас к себе, — сказал я.

— При скорости корабля, — ответил Пайчадзе, — этот крохотный член солнечной системы не мог оказать никакого действия. Корабль не отклонился от своего пути ни на один миллиметр. Даже тело величиной с Луну не повлияет заметно на звездолёт, летящий со скоростью двадцати восьми километров в секунду. А такая крошка и подавно.

— Хороша крошка! — сказал я, вспомнив исполинскую глыбу.

Пайчадзе засмеялся.

— В астрономии, — сказал он, — Земля считается маленькой планетой. Астероид диаметром не больше тридцати километров — совсем пылинка. Но, как ни мала эта планетка, меня удивляет, что она ещё не открыта. Её орбита близка к орбите Земли.

— На ней не написано название, — сказал я. — Может быть, это одна из тех, которые известны на Земле.

Я спохватился, когда увидел, как сдвинулись брови Пайчадзе, но было поздно: фраза уже вылетела.

— Извините, Арсен Георгиевич! — поспешил я сказать. — Я пошутил. Признаюсь, что шутка неудачна.



— Пояс астероидов, — сказал он, словно не слышал моих слов, — расположен между орбитами Марса и Юпитера. Есть предположение — там когда-то находилась большая планета, но по неизвестным причинам раскололась на части. Малые планеты — обломки одной большой. Сегодня мы видели такую планету с близкого расстояния и могли убедиться, что это обломок, а не самостоятельно образовавшееся тело. В этом — случае оно бы имело шаровидную форму. Теория образования астероидов как обломков большой планеты подтверждается. Это очень важный результат сегодняшней встречи. Как я сказал, пояс астероидов расположен между орбитами Марса и Юпитера, но есть астероиды, которые выходят за эти пределы. В настоящее время известны орбиты трёх тысяч пятисот двадцати малых планет. При подготовке экспедиции возможность встречи была учтена. Были произведены расчёты местонахождения каждого известного (он подчеркнул это слово) нам астероида, орбиту которого мог пересечь корабль. Ни с одним мы не должны встретиться. Выходит, виденный обломок — малая планета, неизвестная на Земле.

Он искоса взглянул на меня и улыбнулся обычной ласковой улыбкой.

— Астрономия — точная наука, — сказал он. — Спокойной ночи, Борис Николаевич!

НА МАРСЕ

27 декабря 19… года.

Марс!..

Каким далёким и недостижимым казался он там, на Земле!

И вот мы на Марсе!

Марс!.. Хочется без конца повторять это слово!

За окнами корабля раскинулась ночь. Первая ночь для нас за шесть месяцев!

Солнца не видно. Оно зашло за линию горизонта совершенно так же, как это происходит на Земле.

Заход Солнца! Такое простое, такое знакомое явление показалось нам необычайным и полным таинственного смысла. Небольшое и холодное, в сравнении с нашим, «земным». Солнцем, оно бросило последние лучи на неподвижный звездолёт и скрылось. Алмазная россыпь звёзд в привычных сочетаниях знакомых с детства созвездий покрыла не по-земному тёмное небо. Песчаная пустыня, заросли голубовато-серых растений и неподвижные воды озера, на берегу которого опустился корабль, погрузились в мрак.

Завтра, с восходом солнца, мы выйдем из звездолёта. Завтра!

Камов приказал нам отдыхать. Арсен Георгиевич спит в гамаке, подвешенном между окном и дверью. Я сижу на своей постели. Сна нет! Возбуждённые нервы надо чем-то успокоить.

Дневник — старое, испытанное средство.

Опишу прибытие на Марс.

…Наш замечательный звездолёт явился в ту точку пространства, где была назначена встреча, в точно рассчитанное время.

Приближаясь, мы видели Марс, ярко освещённый солнцем, почти прямо впереди себя и могли день за днём наблюдать его постепенное увеличение. Планета не была оранжево-красного цвета, какой я привык видеть её с Земли. Из окон корабля она выглядела оранжево-жёлтой.

Сначала я предполагал, что причиной этого является скорость нашего корабля, но Пайчадзе объяснил мне, что эта скорость недостаточна, чтобы вызвать заметное укорочение световых волн, даже идущих к нам навстречу.

— Чтобы красный цвет мог показаться жёлтым, — сказал он, — скорость корабля должна быть в пятьсот раз больше. Тогда длина волны красного цвета укоротится и станет длиной волны жёлтого; вызовет в глазу соответствующее восприятие. Это может случиться с одиночной спектральной линией, а Марс даёт непрерывный спектр.

— Но почему же его цвет так изменился? — спросил я.

— Этот вопрос стоит и передо мной. Вероятно, потому, что нет атмосферы за окнами корабля. Когда я найду объяснение, сообщу его вам.

Мы находились в обсерватории вдвоём, Камов и Белопольский отдыхали.

Я пристально вглядывался в маленький, но уже отчётливо очерченный диск планеты.

Крохотный шарик, как мне казалось, заметно для глаз приближался. Что ждёт нас там, у конечной цели нашего долгого пути?..

— Как вы думаете, — спросил я, — есть на Марсе разумные существа?

— На такой вопрос можно ответить только одно: наука не занимается гаданием. Никаких признаков разумных существ не замечено.

— А как же каналы?

Он пожал плечами.

— Скиапарелли, открывший на Марсе тонкие прямые линии, назвал их «каналь». По-итальянски это значит: «пролив», необязательно имеющий искусственное происхождение. Отсюда это недоразумение. Тонкие прямые линии видны с Земли. Мы их фотографируем. Нет оснований считать, что это результат сознательной деятельности. Сейчас, близко от Марса, я этих каналов совсем не вижу.

— Как так?

— Очень просто. Сначала они были видны в телескоп корабля всё ясней и отчётливей. А когда мы приблизились, тонкие линии начали расплываться, стали тускнеть. Потом они совсем исчезли.

— Выходит, что они только обман зрения?

— Скорей не зрения, а расстояния. Но должна быть причина такой иллюзии. Противники Скиапарелли и Лоуэла считали, что каналы — обман зрения, вызванный расстоянием. Возможно, они были правы.

Мне показалось, что Арсену Георгиевичу неприятна эта тема, и я перевёл разговор на другое. Может быть, удастся разрешить загадку, когда мы будем на Марсе.

Спуск ничем не отличался от такого же спуска к Венере. Только не было облаков, которые тогда закрывали от нас поверхность планеты. Атмосфера Марса была чиста и прозрачна.

Так же, как и сто четыре дня тому назад, были включены двигатели для торможения. Экипаж находился на своих местах — Пайчадзе и Белопольский у приборов, я у своего окна, Камов за пультом.

Марс быстро увеличивался, и казалось, что он стремительно надвигается на корабль. Шаровая поверхность планеты постепенно исчезала из глаз и превращалась в вогнутую, как гигантская чаша. По мере приближения края этой чаши опускались, раздвигаясь всё шире и шире, и, когда корабль был на высоте тысячи километров, скрылись за линией далёкого горизонта.

Мы находились над бесконечной равниной. Нигде не замечалось никаких возвышенностей. Ровная желтовато-бурая поверхность с редкими тёмными пятнами.

Пустыня! — сказал Камов.

Я испытывал неприятное чувство разочарования.

Почему? Чего я ожидал?.. Выводы современной науки не оставляли места иллюзиям. Я это знал. И всё же был глубоко разочарован.

Странно устроен человек! Во всех уголках Вселенной ему хочется поселить разумные существа, похожие на него самого.

Потерпев неудачу с Венерой, я перенёс свои ожидания на Марс. Населённость планеты казалась мне несомненной. В памяти вставали все существа — от уродливых пауков Уэллса до высоко развитых обитателей Марса Алексея Толстого, — все образы, которыми населило эту загадочную «красную планету» воображение многочисленных авторов фантастических романов.

И вот корабль, расправив широкие крылья, летит над мёртвой, унылой пустыней…

Какой контраст с Венерой!

Там, на сестре Земли, несутся высокие валы океана. Грозовые тучи обрушиваются вниз могучими потоками ливней. Ослепительные молнии бороздят небо. Гигантские леса, высокие горы и жизнь… жизнь, ещё бессознательная, слепая, но с юной силой пробивающая себе путь в будущее. А здесь?..

Корабль опустился на высоту одного километра, и в бинокль хорошо были видны все подробности. Песок… песок… и изредка голубовато-серые пятна каких-то растений.

Мы летели в сторону, обратную вращению планеты, то есть на запад, со скоростью шестисот километров в час. Характер местности постепенно менялся. Всё чаще появлялись обширные пятна растительности. Почва постепенно опускалась, и вскоре мы оказались на высоте около трёх километров.

Песчаная пустыня исчезла. Под нами был сплошной ковёр неведомых растений. Ни одного дерева, ни одного крупного куста.

Неожиданно блеснуло небольшое озеро. Потом они стали попадаться всё чаще. Неужели мы летим к морю?.. Но нет! Через два часа мы опять увидели уже знакомую песчаную пустыню.

— Сергей Александрович! — сказал Белопольский. — По-моему, надо вернуться и опустить корабль где-нибудь в районе озёр.

— Посмотрим, что будет дальше. Мы видели только незначительную часть местности. Такие впадины должны ещё встретиться.

Слова нашего капитана подтвердились только через четыре часа. Всё это время мы видели одну и ту же картину — бесконечную унылую пустыню. По-видимому, на Марсе совершенно не было ни гор, ни даже холмов. Виденная нами впадина имела незначительную глубину при ширине более тысячи километров и никак не могла изменить впечатление, что поверхность планеты гладка, как бильярдный шар. Возможно, что в давно прошедшие времена на Марсе были горы, но неустанная работа ветров и дождей, которые тоже могли быть когда-то, сгладила и выровняла их так, что к настоящему времени не осталось ни малейшего следа былых возвышенностей.

Солнце медленно опускалось к горизонту. Скоро наступит ночь. Ночь на чужой планете.

Чужой? Но кому же принадлежит она?..

Ни малейших признаков живых существ мы не видели. Но, может быть, там, где низко по «земле» стелются ещё незнакомые нам растения, таится от наших глаз жизнь обитателей Марса. Это мы узнаем, когда корабль будет на поверхности.

— Мы должны опуститься до наступления ночи, — сказал Камов.

На исходе седьмого часа полёта появились признаки близости новой впадины. Всё больше и больше попадалась растительность оазисов на жёлто-буром фоне пустыни. Потом местность стала понижаться, появились озёра.

Солнце стояло уже совсем низко над горизонтом, когда Камов принял решение прекратить полёт.

Скорость стала замедляться. Корабль описывал широкие круги, постепенно опускаясь всё ниже и ниже. Гул двигателя становился всё тише. Мы почувствовали содрогание корпуса корабля.

Наступила решительная и самая опасная минута полёта. Звездолёт весом в десятки тонн, на малой скорости, с трудом держался в разреженной атмосфере Марса. Каждую секунду он мог рухнуть вниз.

Камов не отрывал глаз от перископа. Его руки уверенно оперировали рукоятками и кнопками пульта.

Вот мы уже в пятидесяти метрах от поверхности.

Внезапно скорость увеличилась. Притяжение планеты преодолело инерцию полёта. Планируя на крыльях, корабль плавно пошёл вниз. Двигатель прекратил работу. Раздался скрежещущий звук. За стёклами окон заклубились тучи песчаной пыли, и космический корабль, пролетевший более четырёхсот сорока миллионов километров межпланетного пространства, остановился.

Мы достигли цели. Мы на Марсе!..

В едином порыве мы все бросились друг к другу и горячо обнялись.

— Сергей Александрович! — спросил Пайчадзе. — Когда вы думаете выйти из звездолёта?

— Только с наступлением утра, — ответил Камов.

— На какой широте мы находимся?

— Примерно на экваторе.

Значит, ночь продлится целых двенадцать часов [7]. Как ни трудно было ожидать так долго, но никому их нас не пришло в голову спорить с нашим командиром. Все понимали, что им руководит чувство ответственности за нас и за судьбу всей экспедиции. Кто знает, что ожидает нас за стенками корабля, на чужой земле? Быть может, под низкими растениями ползают неведомые звери — ящеры или другие неизвестные на нашей планете пресмыкающиеся. Выходить из корабля в тёмную, таящую опасности ночь было неразумно.

А она уже наступила. Быстро, как бывает в тропиках, день сменился ночью.

— Доказательство, что мы действительно находимся недалеко от экватора, — заметил Пайчадзе.

— Лучше всего, — сказал Камов, — разойтись по каютам и отдохнуть до утра. Завтра предстоит нелёгкий труд. Правда, сила тяжести на Марсе меньше, чем на Земле, физическая работа будет легче, но мы все успели уже отвыкнуть от неё.

Я отправился за Пайчадзе в нашу каюту. Движения были легки, и во всех членах тела чувствовалась какая-то необычайная сила. Причина этой иллюзии заключалась в слабом притяжении Марса. Передвигаться по кораблю было очень неудобно. Его переходы и небольшие круглые люки-двери не были приспособлены для «весомых» условий.

В каюте только шкаф занимал, относительно нас, естественное, «земное» положение. Глядя на стол, прикреплённый ножками к боковой стене, трудно было поверить, что совсем недавно я сидел за ним с полным комфортом. Наши постели-сетки, в которых так удобно и мягко спалось, висели по сторонам окна, недосягаемые и бесполезные для нас, ставших такими тяжёлыми и неповоротливыми. Вместо них в каюте висели два гамака, в которые мы забрались не без труда, посмеиваясь друг над другом.

Арсен Георгиевич решительно отказался от разговора и, улёгшись поудобнее, тотчас же закрыл глаза.

Сейчас он крепко спит, а я кончаю свою запись. Она получилась очень короткой, но всё основное записано.

Завтра примемся за работу. Программа составлена ещё на Земле и имеет три варианта, в зависимости от того, что мы найдём на этой планете. Боюсь, что придётся сократить даже самый последний вариант, рассчитанный на тот случай, если Марс окажется совершенно необитаемым. Судя по тому, что мы видели из окон корабля, планета — сплошная пустыня. Собрать образцы растений недолго. Завтрашний день будет посвящён подготовке, а затем мы совершим четыре экскурсии с целью исследования местности в радиусе ста километров от стоянки звездолёта. Первую совершат Камов и Пайчадзе, а следующие — Белопольский и я. Такой порядок — был установлен потому, что на корабле всегда должен оставаться Камов или Белопольский, а также кто-нибудь из наших астрономов, на случай, если участники экскурсии погибнут. Корабль при всех обстоятельствах должен вернуться на Землю. Это наш долг перед наукой!

Дне трети нашего пути пришли благополучно. Будем надеяться, что и последняя треть пройдёт так же!

ВО МРАКЕ НОЧИ

10 июля 19… года звездолёт Чарльза Хепгуда, готовый к старту, стоял на специально построенной для него площадке в центре обширного поля, выбранного Xепгудом для ракетодрома.

В последние дни перед стартом американская пресса подняла большой шум вокруг полёта на Марс. Хепгуд с трудом спасался от бесчисленных корреспондентов.

Бейсон в своих многочисленных статьях, посвящённых полёту, всю честь предоставлял одному Хепгуду, и честолюбивый конструктор испытывал к нему за это большую симпатию. Это не мешало ему подсмеиваться над Ральфом, который с присущим ему апломбом не стеснялся писать о науке звездоплавания, пичкая читателей таким вздором, что Хепгуд с недоумением пожимал плечами, не понимая, как могли редакторы пропускать такую чушь.

— Наш полёт сейчас в моде, — говорил Бейсон. — Почему вы сами не пишете? Публика хочет читать о звездоплавании.

— У меня нет времени, — отвечал Хепгуд.

Он с головой ушёл в подготовку рейса. Чем ближе был назначенный день, тем сильнее захватывала его чисто спортивная предстартовая лихорадка.

10 июля огромные толпы народа плотной стеной окружили поле с самого утра. Местность вокруг ракетодрома была мало заселена, и подавляющую часть толпы составляли те, кто приехал из различных городов страны, не исключая даже Нью-Йорка и Вашингтона, чтобы присутствовать при старте звездолёта.

Во многих местах реяли американские флаги, привезённые патриотически настроенными зрителями. Конная полиция следила за порядком, не подпуская любопытных близко к кораблю.

Старт был назначен на восемь часов утра.

Спортивные комиссары, специально приглашённые Бейсоном, в последний раз осмотрели печати, наложенные на приборы пульта управления, и, простившись с обоими звездоплавателями, покинули корабль.

Хепгуд и Бейсон остались одни. Оба были одеты в резиновые костюмы, так как предстояло погрузиться в воду, чтобы ослабить вредное влияние на организм пятикратного увеличения тяжести при взлёте, ускорение которого должно было составить пятьдесят метров в секунду за секунду.

Хепгуд наглухо закрыл двери. Звездоплаватели находились в единственной тесной каюте, загромождённой баллонами, резервуарами жидкого кислорода и прочим имуществом экспедиции. Свободного места почти не оставалось.

Хепгуд посмотрел на часы.

— Ложитесь! — сказал он.

Бейсон нерешительно поднёс к голове резиновую маску, продолжая со страхом смотреть на длинный алюминиевый ящик, неприятно похожий на гроб.

— Но если с вами что-нибудь случится, — сказал он, — как я вылезу оттуда?

— Если со мной что-нибудь случится, то вам и незачем будет вылезать из ящика, — ответил Хепгуд. — Не всё ли равно, как умереть? Без меня вы всё равно погибнете, так как управлять звездолётом не умеете.

Бейсон тяжело вздохнул и покорно надел маску. Всеми силами стараясь побороть страх, он с помощью Хепгуда влез в ящик. Он слышал, как Хепгуд соединил шланги подачи воздуха, завинтил крышку ящика, почувствовал, как вода наполнила его «гроб».

Итак, он замурован и не сможет сам выбраться отсюда. Воздуху, как он знал, хватит на сорок минут, и если его не вытащат к этому сроку, то он неизбежно задохнётся.

А мало ли что может случиться с Хепгудом. Вдруг он потеряет сознание или просто забудет о своём спутнике…

А может быть, этот человек намеренно захочет погубить его? Так легко, по возвращении на Землю, придумать какую-нибудь историю, чтобы объяснить причину его смерти. Кто сможет проверить? И вся честь полёта, все выгоды достанутся на долю одного Хепгуда. Как он раньше не подумал об этом? Конечно, именно так и случится! Почему Хепгуд не стучит в крышку ящика, чтобы узнать, всё ли в порядке, как они об этом договорились? Стоит закрыть кран воздухопровода — и всё сразу закончится… Вот уже дышать становится всё труднее… Журналист заметался в тесном ящике, пытаясь выбраться. Но тут он услышал три чётких удара по крышке.

Условный стук! Нет, воздух хорошо проходит… Дышать легко…

Стук повторился. Бейсон поднял руку и ответил тремя ударами.

Убедившись, что со спутником всё в порядке, Хепгуд проверил, плотно ли закрыта крышка, и поспешно стал готовиться к старту: ещё раз проверил исправность шлангов, подающих воздух в ящик, где лежал Бейсон и в его собственный, стоявший рядом; осмотрел провода, с помощью которых пустит в ход двигатель. Всё было в полной исправности.

Он надел маску, соединил её с резиновым костюмом, плотно затянув герметический воротник. Потом влез в ящик и соединил шланги воздухоподачи. Завинтив изнутри крышку, впустил воду.

Всё было готово к отлёту.

Сквозь очки маски он видел светящийся циферблат часов на своей руке. Оставалось ещё две минуты.

Хепгуд был совершенно спокоен. Об опасностях, грозящих при старте, он не хотел думать. Цель, которой он посвятил свою жизнь, была достигнута. Он отправлялся в межпланетный полёт. Всё остальное исчезло из его сознания. Если произойдёт катастрофа, он не должен остаться живым. Победа или смерть! Третьего исхода для него не было…

Осталась одна минута.

Он вспомнил о Камове. Его соперник летит сейчас далеко от Земли, не подозревая, что звездолёт Хепгуда ринется за ним, что этот звездолёт будет на Марсе раньше его…

Пора!

Твёрдой рукой Хепгуд нажал кнопку.

Мучительно медленно тянулось время…

Сто семьдесят дней пути, — дней, ничем не отличающихся друг от друга, полных томящего безделья, — шли один за другим с одуряющей монотонностью.

Сознание необычайности положения, грандиозная картина Вселенной, развернувшаяся за окнами ракеты, быстро утратили остроту новизны.

Делать было почти нечего. Ракета летела по извечным законам небесной механики и должна была домчать их до цели, если не произойдёт встречи с каким-нибудь крупным метеоритом, который они не успеют заметить. Впрочем, Хепгуд не верил, что такая встреча может произойти.

Он добросовестно вёл наблюдения по программе, составленной для него американскими астрономами, но отсутствие практических навыков сказывалось. Он сам понимал, что его работа неполноценна.

Всё чаще и чаще он думал, что допустил большую ошибку, взяв с собой Бейсона вместо одного из тех учёных, которые настойчиво просили его об этом. Здесь, на ракете, несущейся в пустоте Вселенной, вдали от Земли, его тщеславное желание ни с кем не делить славы первого человека, достигшего Марса, казалось ему мелким и даже бессмысленным. Разве не сохранял он в любом случае славу конструктора и командира ракеты? Какая разница, находится ли здесь с ним журналист или какой-нибудь учёный? Очевидно, никакой.

Ошибка, непоправимая ошибка!

С Бейсоном им не о чем было говорить. Слишком велика была разница в умственном развитии, научном кругозоре, просто в характерах. Журналист отправился в полёт исключительно ради славы и денег. Всё, что касалось науки, его совершенно не интересовало.

Молодой корреспондент «Нью-Йорк Таймс» скучал ещё больше, чем его спутник. Тот мог хоть чем-нибудь заняться, а Бейсону было абсолютно нечего делать. Он перечитал по два раза все взятые с собой книги, старался спать как можно дольше, а всё остальное время уныло смотрел в круглое окно. Но за ним всегда открывалась одна и та же картина звёздного мира. Для обоих полёт превращался в пытку.

Но всему приходит конец. Наступил последний день пути. Ракета приближалась к цели. Хепгуд объяснил Бейсону, что он должен делать при спуске.

— Когда торможение прекратится, вы по моей команде откроете парашют.

— Хорошо! — ответил Бейсон. — А как вы будете тормозить ракету?

— У нас один двигатель, — ответил Хепгуд. — Мы не можем произвести торможение с его помощью. Придётся воспользоваться трением об атмосферу планеты. Если мои расчёты правильны, а я в них не сомневаюсь, это займёт двенадцать часов и потребует от меня огромных усилий.

Ракета пролетела мимо Марса, слегка коснувшись его атмосферы, точно в два часа 28 декабря, как это и было рассчитано Хепгудом, и, описав полукруг, снова миновала планету, но уже с другой стороны. Заход за заходом по сильно вытянутой спирали, каждый раз погружаясь в атмосферу всё глубже и глубже, делал Хепгуд, гася трением космическую скорость своего звездолёта. Последние круги ракета уже и не вылетала из газовой оболочки Марса. Когда скорость упала до тысячи километров в минуту, Хепгуд решил прекратить полёт. Нагревшийся корпус поднял температуру внутри корабля до пятидесяти градусов, и оба звездоплавателя чувствовали, что больше выносить такой жар они не в состоянии. Опасаясь, что он может потерять сознание и этим погубить себя и Бейсона, Хепгуд направил ракету к поверхности планеты, до которой было около пяти километров. Он рассчитывал успеть совершить посадку до захода солнца, которое в этот момент находилось уже низко над горизонтом.

— Парашют! — крикнул он Бейсону.

Наступила решающая минута. Выдержит ли парашют?

Хепгуд почувствовал резкий толчок. Над ракетой раскрылся гигантский шёлковый зонт. Скорость сразу уменьшилась. Парашют выдержал.

Обливаясь потом, до боли стиснув зубы, Хепгуд с огромным напряжением удерживал звездолёт от вертикального снижения, используя всё своё искусство пилотирования.

Когда до «земли» оставалось не более полукилометра внезапно наступила темнота. Солнце исчезло за линией горизонта, и по быстроте, с которой настала ночь, Хепгуд понял, что они находятся на марсианских «тропиках».

Приходилось садиться вслепую. Угрожала опасность угодить в одно из озёр, о глубине которых Хепгуд не имел никакого представления. Но выбора не было. Ракета быстро опускалась. Сильный удар… звон разбившегося прибора на щитке управления… испуганный крик Бейсона… и звездолёт остановился. Они были на Марсе.

Хепгуд инстинктивно посмотрел на часы. Тринадцать часов тридцать четыре минуты. Он повернулся к Бейсону.

— Запишите! — сказал он хриплым от волнения голосом. — В тринадцать часов тридцать четыре минуты по вашингтонскому времени [8]28 декабря 19… года американский звездолёт конструкции Чарльза Альджернона Хепгуда, под его управлением, достиг планеты Марс.

— С экипажем, состоящим из означенного Чарльза Хепгуда и корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс» Ральфа Бейсона, — подхватил журналист. — Но это ещё полпобеды. Надо выйти из ракеты и ступить ногой на почву планеты, чтобы закрепить за нами первенство. Русский звездолёт может явиться в любую минуту.

— Если он уже не явился, — прошептал Хепгуд, но так, чтобы Бейсон не мог его слышать.

— Скорее, Чарльз!

Журналист с лихорадочной быстротой доставал фотоаппарат.

Хепгуд знал, что он хочет делать. Они с возможной быстротой сняли со щита часы, запечатанные на Земле специальной комиссией. Циферблат, который показывал не только время, но и числа месяца, было необходимо сфотографировать вне звездолёта, чтобы привезти с собой бесспорное доказательство времени прибытия ракеты на Марс. Фотоаппарат тоже был опечатан.

Захватив с собой кислородные маски, часы, фотоаппарат и мощную магниевую лампу, оба пролезли в узкую выходную камеру звездолёта.

Когда внутренняя дверь была герметически закрыта, Хепгуд сказал:

— Выходить из ракеты на незнакомую почву в полной темноте очень неблагоразумно.

— Оставайтесь! — ответил Бейсон. — Я выйду один. Я не хочу из-за вашей трусости терять все плоды полёта.

— Открывайте! — повелительно крикнул он, видя, что Хепгуд колеблется.

Щёлкнули замки. Холодный воздух ворвался в камеру, сразу охладив их разгорячённые тела. Дверь открылась.

Первое, что бросилось в глаза Хепгуду, было знакомое созвездие Большой Медведицы, раскинувшее свой ковш низко над горизонтом. В разреженной атмосфере Марса звёзды сияли не по-земному ярко.

— Выходите! — сказал Бейсон. — По справедливости, вы имеете право первым ступить на почву планеты.

Звездолёт опустился на песчаную площадку на самом берегу небольшого озера. От двери до «земли» было больше полутора метров. Усилием воли подавив безотчётный страх, Хепгуд прыгнул. Слабое притяжение Марса сделало прыжок очень лёгким, как будто он спрыгнул со стула. Бейсон передал ему часы, лампу и аппарат и последовал за ним.

В нескольких метрах темнели заросли неведомых растений. Во мраке ночи, освещённые только светом звёзд, они казались грозно загадочными, полными нераскрытых тайн.

— Надо отойти от ракеты, чтобы она получилась на снимке! — крикнул Бейсон, и его голос сквозь кислородную маску прозвучал в разреженном воздухе как жалкий писк.

Кругом царила ничем невозмутимая тишина. Ни малейшего ветра не было в застывшем холодном воздухе. Ярким, почти не мигающим блеском сияли бесчисленные звёзды, такие же холодные, как и воздух. Низко над горизонтом голубоватым светом горела крупная звезда.

— Земля! — прошептал Хепгуд.

Они отошли шагов на десять от ракеты и остановились. Хепгуд взял часы в руки, а Бейсон, отступив ещё на два шага, высоко поднял магниевую лампу, другой рукой открыв затвор аппарата.

Ослепительная вспышка света на короткий миг озарила густые заросли, площадку, озеро, неподвижную ракету на его берегу и фигуру Хепгуда с часами на вытянутой руке. В кислородной маске, закрывавшей лицо, он казался каким-то фантастическим существом — обитателем этой чужой, неведомой планеты…

Таким до конца своей жизни суждено было Бейсону запомнить Чарльза Хепгуда!

Он быстро перевёл переключатель на лампе на повторную вспышку и только успел поднять её над головой для вторичного снимка, как услышал тонкий шипящий свист. Длинное тёмное тело мелькнуло на фоне более светлой линии горизонта совсем рядом с ним. До ушей Бейсона донёсся отчаянный крик.

Непроизвольным движением он нажал кнопку. Молочно-белая вспышка магния вырвала из мрака картину, от которой липкий пот мгновенно покрыл всё его тело.

В двух шагах, на том месте, где только что стоял Хепгуд, блестел серебристый мех какого-то длинного, похожего на исполинскую змею, животного.

Оцепенев от ужаса, Бейсон увидел ноги Чарльза, торчащие из-под навалившейся на него туши неведомого зверя.

В следующую секунду лампа погасла. Наступила темнота, казавшаяся ещё непрогляднее после яркого света. Испустив дикий, пронзительный крик, Бейсон швырнул лампу и, ничего не сознавая, бросился к звездолёту. Обезумев, забыв о том, что в его кармане лежит пистолет, он одним прыжком влетел в открытую дверь выходной камеры и захлопнул её за собой.

Его трясла мелкая противная дрожь. Спазмы тошноты выворачивали все внутренности. Без сил, без мыслей он лежал на полу камеры в полной темноте. Перед глазами неотступно стояла картина гибели спутника. Исполинская мохнатая змея и торчащие из-под неё неподвижные ноги.

Неподвижные…

«Значит, он был уже мёртв», — пришла первая сознательная мысль.

Тошнота постепенно прошла. Дрожь перестала мучить. Бейсон сел и прислушался. Кругом было тихо. Ни один звук не доносился снаружи. Он слышал только частые удары своего ещё не успокоившегося сердца.

«Может быть, я мог бы его сласти?» — мелькнула боязливая мысль. «Нет, он был уже мёртв», — поспешил Бейсон успокоить себя.

Он встал и зажёг свет. Наружная дверь была плотно закрыта. Он забыл, что сам же захлопнул её, и вздрогнул от неожиданности. Потом снял кислородную маску и пробрался внутрь ракеты. Внезапно им овладела неодолимая сонливость. Не выбирая места, Бейсон тяжело опустился на пол и мгновенно заснул.

Он не мог бы сказать, сколько времени он спал, но, когда открыл глаза, сквозь окна проникал дневной свет. Он сел и, обхватив голову руками, задумался. Хепгуд погиб. Он один на Марсе в бесполезной для него ракете. Впереди неизбежная смерть. Ничто не может его спасти. Ничто, кроме… Но как можно надеяться, что советский звездолёт опустится именно здесь? Планета огромна. Камов может посадить свой корабль в любой точке ста пятидесяти миллионов квадратных километров поверхности Марса. Нет даже возможности надеяться… Сколько времени продлится его агония? Воздуха хватит на три месяца для него одного. На три месяца… Стоит ли тянуть так долго?..

Он подошёл к окну. Там ли ещё ужасный обитатель Марса? У Бейсона мелькнула мысль, что хорошо бы заснять зверя. «Это был бы сенсационный снимок», — подумал он и тут же невольно усмехнулся: кто увидит этот снимок?..

За окном был день. Освещённые Солнцем заросли серовато-синих растений и песчаная площадка, на которой лежал звездолёт, были пустынны. Он заметил отброшенную им лампу, которая валялась на песке. Тела Хепгуда нигде не было видно.

Взгляд Бейсона внезапно остановился на тёмном пятне в том месте, где они стояли ночью.

Он увидел человеческую ногу в хорошо знакомом ботинке и с остатками синих брюк комбинезона. Тут же лежали раздавленные часы.

Бейсон понял, что пятно — это кровь, а кусок ноги — это всё, что осталось от его спутника, растерзанного марсианской змеёй. Он задрожал всем телом. Слабость в ногах заставила его прислониться к стене.

Нет, прочь из этого ужасного мира!.. Кончать… кончать немедленно!

Он сжал в руке холодную сталь и медленно поднёс пистолет ко рту.

Но внезапно вздрогнул и опустил руку.

На расстоянии не больше трёхсотметров от ракеты двигался какой-то блестящий, быстро приближавшийся предмет. Солнце играло сверкавшими бликами на его, по-видимому, металлической поверхности. Растения скрывали его формы, и Бейсон не мог отдать себе отчёта, что это такое. Он прильнул к стеклу окна, следя за загадочным предметом, направлявшимся прямо к ракете.

— Похоже на крышу автомобиля, — громко сказал Бейсон.

Но откуда взяться автомобилю на Марсе? Неужели планета обитаема и к звездолёту приближаются марсиане? Неужели это спасение, пришедшее в последнюю минуту?

Сердце Бейсона учащённо забилось от внезапно возникшей надежды. Если марсиане могли создать движущийся экипаж, подобный земному автомобилю, то их техника находится на высоком уровне развития.

«Но может быть, это блестит панцирь другого марсианского зверя? — думал Бейсон. — Кто знает, какие существа населяют эту планету?»

Блестящий предмет приближался с большой скоростью. Он явно направлялся к американскому звездолёту.

Через несколько секунд Бейсон убедился, что перед ним не животное, а предмет, сделанный руками человека или существа, подобного ему. Он ясно видел, что крыша таинственного автомобиля покрыта блестящим белым лаком.

К ракете приближались разумные существа.

Прошло ещё несколько томительных для Бейсона мгновений, и, подминая под себя стебли растении, на песчаную площадку вырвался и резко остановился небольшой ослепительно-белый вагон на гусеничном ходу. За зеркальными стёклами его окон виднелись люди.

Человек сидевший за рулём машины, наклонился вперёд и Бейсон отшатнулся, глухо вскрикнув. Он узнал хорошо знакомое по фотографиям лицо Пайчадзе.

УТРО

Из всех планет солнечной системы наибольшей известностью среди не астрономов, безусловно, пользуется планета, названная древними по имени бога войны — Марса. Своим названием планета обязана оранжево-красному, кровавому цвету, которым она резко отличается от других «блуждающих звёзд» — планет.

В древнегреческой мифологии бог войны Марс имел другое имя — Арес. Поэтому наука, изучающая поверхность Марса, называется ареографией. Эта наука возникла после того, как в 1659 году выдающийся голландский астроном Христиан Гюйгенс, наблюдая Марс впервые заметил на нём неясные очертания темноватых пятен.

Ни одно небесное тело не вызывало столько споров, предположений и догадок, как Марс. И ни одна другая планета не сыграла такой огромной роли в развитии астрономии. Гениальный Кеплер открыл законы движения планет, наблюдая именно Марс.

Популярность «Красной планеты» стала особенно большой с 1895 года, когда итальянский астроном Скиапарелли высказал предположение, что тонкие прямые линии, им же обнаруженные на диске планеты, представляют собой искусственно созданные каналы, грандиозную оросительную систему, построенную разумными обитателями Марса. Эта идея имела большой успех среди широкой публики, но в кругах астрономов вызвала веские возражения. Не говоря уже об искусственном происхождении, само существование «каналов» подвергалось сомнению. Высказывались предположения, что случайно разбросанные тёмные пятна могут на огромном расстоянии казаться прямыми линиями. Великие противостояния Марса, происходящие через каждые пятнадцать-семнадцать лет, когда планета ближе всего подходит к Земле, не дали ответа и не прекратили великого спора. Вопрос остался открытым.

Марс — небольшая планета. Её диаметр в два раза меньше диаметра Земли [9]. Из-за небольшой силы тяготения, атмосфера планеты очень разрежена и по плотности приближается к той, которая существует на Земле на границе стратосферы. Марс в полтора раза дальше от Солнца, чем Земля, и получает тепла и энергии значительно меньше.

Планета имеет двух спутников. Они очень малы и с поверхности Марса выглядят только как крупные звёзды. Астрономы дали им имена: «Фобос», что означает «страх» и «Деймос» — «ужас» [10]. У грозного бога войны Марса и не могло быть других спутников.

Благодаря большому расстоянию от Солнца орбита Марса значительно длиннее, чем орбита Земли, да и планета движется медленнее. На полный оборот ей требуется шестьсот восемьдесят семь земных суток. Но так как ось Марса наклонена почти под тем же углом, что и ось Земли, на нём происходят такие же смены времён года, как на Земле, но только длятся они в два раза дольше.

Смена дня и ночи происходит так же, как на Земле, и почти с той же продолжительностью. Время полного оборота вокруг оси только на тридцать семь с половиной минут дольше, чем у Земли.

До посещения звездолётом Камова планеты Венеры Марс был единственным небесным телом, на котором астрономы предположили наличие жизни. Сезонные изменения окраски некоторых частей планеты очень напоминали соответствующие изменения окраски земных растений весной и осенью. Вопрос о наличии на Марсе животных оставался спорным; и именно благодаря большому интересу, который это вызвало у населения Земли, первый космический рейс и имел своей целью эту загадочную планету.

Для экипажа звездолёта вопрос о «каналах» был разрешён отнюдь не в пользу тех, кто высказывался за их искусственное происхождение. Даже больше — само существование на Марсе длинных прямых линий, имевших какой бы то ни было порядок в своём расположении, оказалось иллюзией, вызванной, как говорил Пайчадзе, расстоянием.

29 декабря 19… года на ареографическом меридиане Марса, на котором опустился советский звездолёт, наступило очередное утро. Почти вдвое меньшее, чем на Земле, Солнце медленно поднялось на тёмно-синем, с фиолетовым оттенком небе, на котором всё же остались сиять самые крупные звёзды.

По озёрам, в довольно большом количестве разбросанным кругом, прошло лёгкое движение. Это таял лёд, покрывший за ночь их поверхность. Он быстро растаял. Вода снова стала неподвижной. Растения раскрыли свои листья, повернув их к солнцу.

Причудливый вид этих растений поражал земной глаз сочетанием голубовато-серого и синего цвета. Их высота не превышала ста — ста тридцати сантиметров. Толстые стебли росли прямо, как молодые ели. От них, редкие внизу и густые поверху, отделялись доходящие до метра в длину продолговатой формы листья с зубчатыми острыми краями. Светло-серые, с голубым оттенком в середине и синие по краям, они были тверды и гибки. С наступлением ночи они складывались, как крылья бабочки, и тогда был виден нижний слой их поверхности, покрытый тёмно-голубыми волосками. Днём листья раскрывались, обращаясь к солнцу, и синяя кайма расширялась, доходя к полудню почти до середины листа. И всё растение, если смотреть сверху, становилось синим. От полудня до заката Солнца весь процесс происходил в обратном порядке, и к вечеру растительность принимала серо-голубую окраску.

Солнце поднялось выше, и его лучи ослепительными бликами заиграли на белоснежном корпусе звездолёта, застывшего на самом берегу озера.

Двухметровые колёса корабля глубоко врезались в песчаную почву. Широкие крылья бросали густую тень. Рядом, почти у самой воды, стоял низкий, казавшийся совсем маленьким по сравнению с гигантским телом звездолёта, обтекаемой формы гусеничный вагон, выкрашенный также в белый цвет. Длинные, узкие окна на всех четырёх стенках отражали в своих толстых стёклах марсианский пейзаж.

Из густых зарослей растений выскочил небольшой мохнатый зверёк. Своими размерами, порывистыми движениями и длинными ушами он немного напоминал земного зайца. Всё тело зверька было покрыто длинной шерстью голубовато-серого оттенка. Большие матово-чёрные круглые глаза были расположены близко друг к другу, что, несомненно, суживало кругозор.

Длинными прыжками зверёк достиг песчаной полосы у самого озера и вдруг присел на задние лапки. Уши опустились и прижались к спинке, тельце сжалось, готовое к стремительному прыжку. Но испугавший его предмет был неподвижен, и зверёк постепенно успокоился. Уши поднялись, головка немного наклонилась набок. Казалось, он к чему-то прислушивается. Но кругом было тихо. Из кустов выскочили ещё два таких же зверька и присоединились к первому.

Внезапно раздался резкий звук. Щёлкнула невидимая пружина — и в корпусе корабля с лёгким звоном сдвинулась в сторону тяжёлая дверь. Показался человек, одетый в кожаный меховой комбинезон, со шлемом на голове.

С шумом упала на «землю» металлическая лестница.

Зверьки вскочили с места и молниеносно исчезли в кустах.

Испугавший их человек, не пользуясь лестницей, легко спрыгнул на «землю» с двухметровой высоты. За ним вышел второй, одетый так же.

— Эти зверьки, — сказал он, — испугались не нас, а шума. Они ещё никогда не видели человека и не научились его бояться. Но окраска их меха, подобная окраске растений, среди которых они живут, показывает, что на Марсе есть кто-то, кто охотится на них и от кого они должны прятаться. Иначе защитный цвет не мог бы выработаться, — вы правы. Эти «зайцы» не единственные обитатели планеты. Мы должны отыскать их врагов.

— Надо быть осторожным. Кто знает, какие существа тут обитают.

— За вчерашний день мы никого не видели, Сергей Александрович.

— Зверей отпугивал шум, который мы подняли при сборке вездехода, — ответил Камов. — Но там, где есть такие «зайчики», должны быть и «волки»; а что они собой представляют, пока ещё неизвестно.

— Осторожность не мешает, — согласился Пайчадзе.

Кислородные маски плотно закрывали нижнюю часть лиц, но вделанные туда усилители звука позволяли разговаривать, не повышая голоса.

Камов спустился по лестнице. За ним из звездолёта вышел Мельников с киноаппаратом в руках. За его плечом висели две самозарядные винтовки, которые отдал Пайчадзе. Участники экспедиции были вооружены кроме винтовок, пистолетами. На груди у каждого висел бинокль и фотоаппарат в кожаном чехле.

— Как только заснимете наш отъезд, — сказал Камов, — возвращайтесь на корабль и напомните Константину Евгеньевичу мои указания. Повторяю: из звездолёта не выходить без крайней необходимости. Если такая необходимость возникнет, то можете выйти только вы один. Белопольский не должен покидать корабль ни на одну секунду. Если мы не вернёмся к вечеру, ничего не предпринимайте. В случае перерыва связи включите радиомаяк и держите его включённым всё время, пока вездеход не вернётся. Если он совсем не вернётся, вылетайте на Землю точно в назначенное время.

— Будет исполнено, Сергей Александрович! Счастливого пути!

— С наступлением темноты зажгите прожектор прибавил Камов. — Мы можем задержаться, а найти звездолёт по свету прожектора будет легче. Ну, до свидания!

Он пожал руку Мельникову и направился к вездеходу. Пайчадзе уже сидел за рулём машины.

— Вот ещё что, — обернулся Камов. — Проявите сегодня же плёнку. Меня очень интересует, хорошо ли получились эти маленькие зверьки.

— Хорошо, Сергей Александрович!

Мельников улыбнулся под маской. Он был уверен, что так удачно заснятые из окна звездолёта «зайцы» получились отлично. Эта небольшая забавная сценка, несомненно, вызовет большой интерес, когда будет демонстрироваться на экранах Земли: марсианские зверьки в естественной обстановке!..

Камов сел в машину и, закрыв герметическую дверь, открыл кран кислородного баллона. Когда состав и давление воздуха внутри вездехода стали нормальными, он снял с себя маску. То же сделал Пайчадзе.

Мельников, с киноаппаратом в руках, стоял в нескольких шагах. В окне корабля было видно лицо Белопольского.

Пайчадзе повернул рукоятку. Только чуть заметная дрожь вездехода показала, что его мощный мотор начал свою беззвучную работу.

— В путь, Арсен Георгиевич! — сказал Камов.

Вездеход медленно подошёл к сплошной стене растений, окружавшей звездолёт. Пайчадзе не решался ломать их.

— Жалко, Сергей Александрович!

— Возьмите левее, — сказал Камов. — Кажется, там есть просвет. Портить ближайшие к звездолёту окрестности не стоит. Будет некрасивый вид из окна. — Он засмеялся.

Пайчадзе повернул к указанному месту. Там действительно оказался проход, уходящий как раз в нужном направлении. Песчаная дорога словно сама приглашала следовать по ней.

Вездеход развернулся и, набирая скорость, помчался на запад.

Мельников, прекратив съёмку, смотрел ему вслед. Слова Камова: «В случае, если вездеход не вернётся, вылетайте на Землю», — продолжали звучать у него в ушах.

Если не вернётся… Нет, этого не может быть! Вернётся… Должен вернуться!

Он вздохнул и медленно пошёл к кораблю. Войдя в выходную камеру, поднял за собой лестницу и нажал кнопку. Наружная дверь закрылась. Через десять секунд автоматически открылась внутренняя и, пропустив Мельникова снова закрылась. Он снял маску и прошёл в обсерваторию. Корабль казался ему пустым. Двух наиболее любимых товарищей не было в нём. Они мчались сейчас навстречу неизвестному, в таинственную даль чужого, незнакомого мира.

Белопольский всё ещё стоял у окна.

— Их ещё видно, — сказал он.

Далеко над верхушками кустов виднелась быстро уменьшающаяся белая крыша вездехода. Вот мелькнул на мгновение весь его корпус и скрылся.

— Теперь будем ждать, — сказал Белопольский. — Завтра наша очередь.

«Завтра? Скорей бы оно наступило это завтра!» — подумал Мельников, подходя к радиостанции корабля.

Лёгкое потрескивание разрядника и красная точка контрольной лампочки успокоительно указывали, что рация вездехода работает. Первое сообщение Камов обещал передать через полчаса. За это время вездеход успеет пройти порядочное расстояние.

Он сел у аппарата. Белопольский, бесцельно походив по обсерватории, сел рядом с ним. Оба стали терпеливо ждать. Они могли в любую минуту сами вызвать Камова, но не хотели нарушать установленный начальником экспедиции порядок радиосвязи.

Тридцать минут, наконец, прошло.

В громкоговорителе послышался резкий, щелчок. Это Камов включил микрофон.

— Говорит Камов, — раздался знакомый голос. — Как вы меня слышите?

— Слышим хорошо, — ответил Белопольский.

— Я вас тоже хорошо слышу. Новостей пока нет никаких. Вездеход идёт по местности, ничем не отличающейся от той, которая окружает звездолёт. Видели несколько «зайцев». Одного чуть не раздавили. Прыгнул прямо под гусеницу, но Арсен Георгиевич сумел обойти его. Их, по-видимому, тут очень много, но других животных не видно. Мы будем двигаться всё время прямо. Какие новости у вас?

— Никаких нет. Всё по-прежнему.

— Ведите наблюдение за прилегающей местностью. Следующий разговор будем вести ровно через час. Повторите!

— Следующий разговор через час.

— Прекращаю связь.

Голос умолк. Щёлкнул выключенный микрофон.

— Вы будете здесь, Константин Евгеньевич? — спросил Мельников.

— Да.

— Я пойду в лабораторию. Сергей Александрович просил проявить сегодняшнюю плёнку. Я скоро вернусь.

— Идите.

Белопольский внимательно посмотрел на своего молодого товарища.

— Идите, — повторил он, — и не волнуйтесь! Они вернутся вовремя. Нет никаких оснований для беспокойства. Если даже на Марсе и есть крупные животные, они не осмелятся напасть на вездеход.

— Я боюсь не нападения, — ответил Мельников. — Но представьте себе такой случай, что кислородный баллон даст течь и они останутся без воздуха. Или сломается мотор, или сам вездеход. Может разорваться гусеница — и они не смогут исправить её. Если это случится на большом расстоянии от звездолёта, они погибли.

— Борис Николаевич — сказал Белопольский, — вы уже могли, по-моему, убедиться, что всё, что находится на нашем корабле, самого высокого качества. Вездеход не исключение. А что касается кислородного баллона, то он не единственный на вездеходе и не картонный. Никакой течи в нём появиться не может. Вспомните, как Сергей Александрович во время приёмки приказал сбросить один такой баллон с десятиметровой высоты и он остался при этом совершенно целым.

— Помню, но всё-таки…

— Меня бы на вашем месте беспокоило другое, — продолжал Белопольский. — Есть одна теоретическая опасность. Подчёркиваю, — только теоретическая. На Марсе бывают песчаные бури. Они настолько сильны и захватывают такую громадную площадь, что мы наблюдаем их с Земли в наши телескопы. На гладкой и ровной поверхности Марса должны быть сильные ветры, вызываемые неравномерным нагревом воздуха в различных частях планеты. Спокойствие атмосферы, которое мы наблюдаем эти два дня, меня очень удивляет. Ветры поднимают огромные массы песка и несут его с большой скоростью. Вот где опасность. Но, повторяю, это опасность теоретическая. Вездеход рассчитан на такой случай. Его мотор должен справиться, а направление можно держать по радиомаяку. Кроме того, бури особенно сильны не здесь, а в тех пустынях, которые мы видели. Не забудьте, что мы находимся на дне глубокой впадины. Вездеход вряд ли выйдет из её пределов. Так что не беспокойтесь, — наши друзья вернутся целы и невредимы.

Белопольский говорил спокойным, ровным голосом. Его доводы были логичны и обоснованы, но Мельникова не обмануло его кажущееся спокойствие. Он отметил про себя пространность речи, столь несвойственную Константину Евгеньевичу. Взяв аппарат, он пролез в люк и направился в свою фотолабораторию.

Белопольский проводил его сочувственным взглядом. Он хорошо понимал его состояние.

«Мы перебрали с ним все опасности, которые нам известны, — подумал он. — Но сколько может быть других, о которых мы понятия не имеем!»

Он вздохнул и повернулся к радиостанции. Красная точка по-прежнему горела ровным, успокоительным светом. Тонкий луч её безмолвно говорил, что на вездеходе всё благополучно. «Мы боимся за них; они наверняка беспокоятся за нас. Что ж, так и должно быть. И так будет все четыре дня», — сказал он самому себе.

Прошёл час, и между вездеходом и звездолётом опять произошёл короткий разговор. Ничего нового не было. Вездеход шёл по такой же местности, что и раньше. Всё было в порядке.

Для Мельникова и Белопольского это утро тянулось нескончаемо долго. Солнце медленно совершало свой путь к зениту. Термометр, помещённый снаружи, показывал пятнадцать градусов тепла.

— И это на экваторе! — заметил Мельников.

— Да, холодная планета.

Судя по высоте Солнца, было около одиннадцати часов «по местному времени», как выразился Белопольский, когда Камов сообщил, что ими пройдено сто километров.

— Мотор работает прекрасно, — сказал он. — Мы пройдём ещё километров пятьдесят, а потом повернём на юг.

Прошло два часа после этого разговора. Наступило время очередной связи, но рация молчала. Стрелка часов давно миновала назначенную минуту, индикаторная лампочка по-прежнему указывала, что радиостанция вездехода работает; лёгкое потрескивание в громкоговорителе свидетельствовало, что рация звездолёта тоже в порядке; но связи не было.

Белопольский решительно включил микрофон.

— Почему молчите? — громко сказал он. — Отвечайте!.. Отвечайте!..

Он подождал и снова повторил те же слова. Мельников, затаив дыхание, напряжённо прислушивался.

— С вездеходом ничего не случилось, — сказал Белопольский, всеми силами стараясь говорить спокойно. — Его станция работает. Может быть, они вышли из него.

— Оба?

Этот вопрос заставил Белопольского вздрогнуть. Камов говорил, что ни при каких обстоятельствах они не покинут вездеход одновременно. Кто-нибудь должен был остаться в нём. Но почему же они не отвечают?

— Сергей Александрович!.. Арсен Георгиевич!.. Почему молчите?.. Почему молчите?.. Отвечайте!.. Отвечайте!..

Ответа не было.

В обсерватории наступило тягостное молчание.

Мельников и Белопольский, скрывая друг от друга мучительное волнение, не спускали глаз с красной точки индикатора.

Оба боялись, что лампочка вдруг погаснет. Еле слышное потрескивание казалось им очень громким, и они каждую секунду принимали его за ожидаемый щелчок включённого микрофона.

Но минуты шли за минутами, а рация упорно молчала.

ВЫСТРЕЛ

Вездеход быстро и легко шёл по плотно утрамбованному временем песку.

Широкие гусеницы оставляли за собой отчётливый след. Белый корпус хорошо отражал лучи солнца, и внутри вездехода не было жарко.

Сидя в мягких удобных креслах, Камов и Пайчадзе чувствовали себя прекрасно. Немного утомительно было однообразие окружавшей их местности, но они не теряли надежды увидеть наконец что-нибудь интересное и внимательно смотрели вокруг. Иногда приходилось объезжать озёра, и один раз они чуть не завязли в сыпучем песке. Гусеницы внезапно провалились, но Пайчадзе с молниеносной быстротой дал задний ход — и машина благополучно выбралась из неожиданной ловушки.

— Настоящее болото, — сказал Камов. — Только песчаное.

От звездолёта их отделяло уже более ста километров, но вездеход с прежней скоростью продолжал продвигаться вперёд.

Камов был уверен, что мощный мотор, любовно сделанный специально для них уральским моторостроительным заводом, не подведёт. За два часа работы он даже не нагрелся и был такой же холодный, как и в начале пути. Казалось, что заключённая в нём сила шутя несла маленький вездеход, и гусеницы с равномерным мягким шелестом непрерывной лентой, без напряжения, переливались через ведущее колесо.

— Хорошо собрали, — похвалил Пайчадзе. — И быстро!

— Недаром же мы три раза собирали его на Земле, — сказал Камов. — Помните, как ворчал Константин Евгеньевич, когда я потребовал третьей сборки?

Пайчадзе засмеялся.

— А помните, — сказал он, — как Матвей Иванович ругал вас, когда сломали гаечный ключ?

Камов вспомнил старого уральского мастера, который учил их собирать вездеход, и улыбнулся.

— «С инструментом надо обращаться бережно, аккуратно, с любовью, молодой человек!» Так, кажется, он сказал, Арсен Георгиевич?

— Так!

Камов посмотрел на часы.

— Половина двенадцатого, сказал он. — Пройдено сто сорок километров. Пора поворачивать. Мы обследуем местность к югу километров на пятьдесят, а потом направимся к звездолёту.

— Поворачиваем!

Камов привстал и внимательно осмотрел в бинокль местность впереди вездехода.

Везде одно и то же: заросли и песок.

Он собирался опустить руку и дать разрешение повернуть на девяносто градусов, но вдруг резко наклонился вперёд.

— Что это такое? — сказал он. — Посмотрите, Арсен Георгиевич!

Пайчадзе поднёс бинокль к глазам.

Километрах в двух, правее пути вездехода, над синим ковром растений виднелось какое-то длинное, тускло блестевшее тело.

— Как будто металлическое, — сказал Камов.

Не ожидая команды, Пайчадзе повернул к замеченному предмету. Нетерпеливое любопытство заставило его увеличить скорость.

Когда вездеход приблизился на расстояние в полкилометра, Камов, не опуская бинокля, сказал:

— Я знаю, что это такое. Это звездолёт, но гораздо меньший по размерам, чем наш.

— Звездолёт?.. Мы не одни на Марсе?

— Очевидно. Скорей всего, это американский звездолёт Чарльза Хепгуда.

— Любопытная встреча! — разочарованно сказал Пайчадзе. — А я надеялся, увидим что-нибудь стоящее внимания. Сообщить Белопольскому?

— Успеем. Связь назначена на тринадцать часов. Нет оснований нарушать график, тем более, что мы через полминуты будем на месте.

Вездеход прошёл прямо через густые заросли и оказался на песчаной площадке на берегу такого же озера, как то, где они оставили свой корабль. Сходство местности, настолько полным, что им на секунду показалось, что они вернулись «домой». Но это впечатление быстро рассеялось.

Вездеход остановился в десяти шагах от американского звездолёта, который лежал на песке как сказочный крылатый кит. Он был окрашен в серебристый цвет и имел не более двенадцати метров в длину при ширине в два с половиной. Длинные заострённые крылья, расположенные в нижней части фюзеляжа, придавали ему вид транспортного самолёта. Колёс не было. Камов отметил про себя, что крылья не убираются в полёте. Всю заднюю часть закрывала масса толстой шёлковой ткани.

— Очень любопытно! — сказал Камов. — Звездолёт, опускающийся на планету с помощью парашюта. Ничего подобного мне в голову не приходило. Крыльев вполне достаточно для плавного спуска. Намудрил что-то мистер Хепгуд.

— Где американцы? — спросил Пайчадзе.

Действительно, около звездолёта никого не было видно.

— Они или спят, или ушли куда-нибудь, — ответил Камов.

Он внимательно осмотрелся вокруг и вдруг резко схватил за плечо своего спутника.

Смотрите! — сказал он дрогнувшим голосом.

В нескольких шагах от них на песке темнело большое пятно. Сломанные часы крупного размера валялись рядом с оторванной человеческой ногой, обутой в ботинок на толстой подошве. Недалеко лежала разбитая магниевая лампа.

— Скверная история! — сказал Камов. — Тут произошла трагедия. Но неужели весь экипаж стал жертвой? Оставайтесь на месте, — прибавил он, надевая кислородную маску. — Я выйду. Надо выяснить этот вопрос.

— Будьте осторожны, Сергей Александрович! — Пайчадзе тоже надел маску. — Это — «волки», которых мы ещё не видали. Это их работа.

Камов вынул пистолет из кобуры и засунул его за пояс. Пайчадзе взял в руки винтовку и, нажав кнопку опустил стёкла всех окон.

— Не покидайте вездехода ни при каких обстоятельствах! — сказал Камов и, открыл дверь, вышел наружу.

Подойдя к тёмному пятну, он наклонился и внимательно осмотрел человеческую ногу, оторванную немного ниже колена. Никаких других остатков тела не было видно.

«Почему тут часы? — подумал он. — Как они очутились здесь? К чему магниевая лампа? Один или несколько человек погибло здесь? Как узнать это?»

Звук щёлкнувшего замка заставил его быстро выпрямиться.

В корпусе звездолёта открылась дверь. Камов машинально отметил про себя, что дверь открывается на петлях, а не сдвигается, как у них. «Неудобно!» — мелькнула мысль.

Показался человек, одетый в тёмно-синий комбинезон. Кислородная маска закрывала лицо американца.

Он, как бы в раздумье, остановился на пороге двери, потом спрыгнул вниз и направился к Камову. Походка была неровная.

— Здравствуйте! Вы русские звездоплаватели? — голос звучал глухо из-под плотной маски.

— Да, — ответил Камов. — Кто вы такой?

Бейсон вздрогнул от неожиданно громкого ответа, — Камов говорил по-английски.

— Я член экипажа американского звездолёта.

— Мы так и подумали, когда увидели ваш корабль. Судя по росту, вы не Чарльз Хепгуд, а я предполагаю, что этот звездолёт прилетел сюда под его управлением. Где он сам?

— Вот всё, что от него осталось. — Бейсон указал на оторванную ногу. — Сегодня ночью на нас напал неведомый зверь. Он растерзал Чарльза Хепгуда. Я сам с трудом спасся, расстреляв все патроны, но спасти товарища не мог.

— Как выглядит этот зверь? — быстро спросил Камов.

— Это была толстая мохнатая змея серебристого цвета. Я видел её только при короткой вспышке магния и не мог как следует разглядеть.

— Тогда неудивительно, что вы не убили зверя, расстреляв все патроны, — сказал Камов, — поскольку стреляли в полной темноте.

Бейсон густо покраснел, но Камов не заметил этого.

— Кто ещё с вами? — спросил он.

— Никого.

— Нас было двое.

— Как вас зовут?

— Ральф Бейсон, корреспондент «Нью-Йорк Таймс».

— Значит, у вашей экспедиции не было никаких научных целей?

— Хепгуд вёл наблюдения.

— Правда, он был крупный учёный. Жаль, что он погиб. — И, внезапно осенённый догадкой, Камов в упор посмотрел в глаза американцу: — Вы сказали, что зверь напал на вас сегодня ночью. Когда вы прилетели.

— Вчера поздно вечером. А вы?

— Зачем же вы вышли из звездолёта ночью? В неизвестную, таящую опасности темноту? Почему вы не подождали рассвета, как сделали это мы? Я знаю, зачем вы это сделали. Эти часы и эта лампа говорят о вашей цели лучше всяких слов. Но, позвольте вам сказать, мистер Бейсон, что вы с Хепгудом вели себя по-мальчишески.

Камов был глубоко возмущён. Ему было жаль, что Чарльз Хепгуд погиб так бессмысленно.

— Мы прилетели на Марс, — продолжал он, видя, что Бейсон не отвечает, — на двадцать четыре часа раньше вас, но вышли из звездолёта только вчера утром. И никаких часов не фотографировали. Нам не нужны нелепые рекорды.

— Мы хотели быть первыми, — сказал Бейсон. — Мы боялись, что вы, мистер Камов, нас опередите.

— Вы меня знаете?

— Кто не знает «Лунного Колумба»! Вы и мистер Пайчадзе достаточно знамениты, чтобы узнать вас, особенно на Марсе.

— Что же вы думали делать после гибели Хепгуда? — спросил Камов. — Умеете вы управлять звездолётом?

— Нет, — просто ответил Бейсон. — Я думал покончить самоубийством и сделал бы это, если бы вы не появились.

Камову стало жаль этого человека.

— Извините меня, — сказал он, — если я говорил резко. Мне больно, что Чарльз Хепгуд напрасно погиб, и это вывело меня из равновесия. Вам совершенно не нужно кончать самоубийством. Вы вернётесь на Землю с нами.

Камов подошёл к вездеходу и передал Пайчадзе свой разговор с Бейсоном.

— Они оба дорого заплатили за своё легкомыслие, — сказал он. — Этот корреспондент ещё молод, но уже поседел. Вероятно, за одну эту ночь.

Пока Камов говорил с Пайчадзе, Бейсон напряжённо обдумывал своё положение. Лавры первенства ускользнули: русские опередили их. Поражение было полное. Мало того, что они не первые достигли Марса, — он, Бейсон, вынужден вернуться на Землю спасённый русскими звездоплавателями, как щенок, вытащенный за шиворот из лужи. Впереди ничего кроме насмешек над неудачливым звездоплавателем. Бейсон лучше всех знал, как беспощадна американская пресса.

«Вот если бы было наоборот, — подумал он. — Если бы на Землю вернулся американский звездолёт, а русский погиб. Я стал бы миллионером».

Он вздрогнул от внезапно пришедшей в голову мысли… Камов здесь. Он умеет управлять звездолётом. Захватить его… Заставить лететь на Землю! Русский корабль без Камова и Пайчадзе погибнет. Кто поверит, что дело происходило не так, как расскажет он, Бейсон, спасший русского учёного? А если в Советском Союзе и поверят Камову, то всё равно в Америке будут славить его — Бейсона. Богатство тогда твёрдо обеспечено!

Потрясённый страшными событиями минувшей ночи, мозг Бейсона работал с трудом. Он не отдавал себе ясного отчёта в задуманном. Для него было очевидно одно: принять предложение Камова — это значит опозорить себя и потерять всё. Надо попытаться.

Камов опять подошёл к нему.

— Мы должны отправиться в обратный путь, — сказал он. — До нашего звездолёта около ста пятидесяти километров. Возьмите с собой свои личные вещи. Их, вероятно, не слишком много?

Совсем немного, — ответил Бейсон. — Я быстро соберусь. Пройдите со мной в наш звездолёт и осмотрите его. Жаль бросить его здесь, но придётся, раз его командир погиб. А на вашем корабле хватит места для меня?

— Хватит, — рассмеялся Камов. — Наш звездолёт может вместить ещё десять человек.

— Подождите, я сброшу вам лестницу, — сказал Бейсон, когда они подошли к кораблю.

Вместо ответа, Камов, схватившись руками за нижний край рамы, подтянулся и легко впрыгнул внутрь. Американец последовал за ним и закрыл дверь. В узкой камере было трудно стоять вдвоём, тем более, что внутренняя дверь открывалась также на петлях.

Камова удивила теснота помещения. Свободного места было очень мало. Очевидно, звездолёт имел только одну каюту, в которой жил экипаж и помещались приборы и всё оборудование.

Сняв с себя кислородную маску, он сейчас же почувствовал, что воздух давно не обновлялся; было жарко и душно. Подойдя к пульту управления, Камов внимательно осмотрел его.

— Поторопитесь! — сказал он. — Мы не можем долго ждать. Соберите то, что хотите взять с собой.

Он хотел повернуться, но внезапно почувствовал, как его тело обвила ремённая петля. Руки оказались плотно прижатыми к бокам. Ремень ещё раз затянулся вокруг его. Не теряя самообладания, Камов спокойно спросил:

— Что это значит, мистер Бейсон?

Американец ничего не ответил и, надев маску, быстро вышел. Дверь выходной камеры захлопнулась за ним.

Камов напряг мускулы, но крепкий ремень не поддавался его усилиям.

Бейсон пошёл к Пайчадзе. Что задумал этот человек? Какая цель непонятного нападения?

Тревога за ничего не подозревавшего товарища охватывала его всё сильнее. Камов попытался подойти к окну, но стальной резервуар мешал ему.

Выйдя из звездолёта, американец направился к вездеходу. Решение было принято: убить Пайчадзе. Камову ничего не останется, как лететь на Землю на американском звездолёте. Цель будет достигнута. Ни о чём больше Бейсон не думал. Всё равно отступать было уже поздно. Русские не простят ему нападения на Камова.

Пайчадзе сидел в машине, терпеливо дожидаясь. Время подходило к назначенному моменту связи со звездолётом, и он был уверен, что его товарищ и командир не пропустит этой минуты. Сейчас он выйдет, и, сообщив друзьям о неожиданной встрече, они тронутся в обратный путь.

Он увидел, как открылась дверь и на «землю» спрыгнул Бейсон. Камов не появлялся.

Бейсон подошёл ближе и остановился. Выражение его лица не понравилось Пайчадзе. Он почувствовал лёгкую тревогу и приподнялся.

— В чём дело? — спросил он.

Бейсон вскинул руку. В разреженном воздухе громко щёлкнул выстрел.

Под тяжестью падающего тела раскрылась дверца и Пайчадзе тяжело свалился на песок.

«Всё!» — подумал Бейсон.

Он дрожал от волнения. Тошнота опять подступила к горлу и душила его. Стараясь не смотреть на убитого он подошёл ближе. Надо было кончать дело. Чтобы отрезать Камову всякую возможность бегства, необходимо вывести вездеход из строя.

Пистолет всё ещё был в руке, и Бейсон спрятал его в карман. Мотор находился под металлическим кожухом, прикреплённым болтами; журналист стал искать ключ, который должен был находиться в инструментальном ящике. Но где он, этот ящик? Вероятно, под сиденьем.

Бейсон наклонился.



— Не двигайтесь! — раздался позади него чей-то голос.

Американец стремительно обернулся. Пайчадзе стоял в двух шагах. Он держал пистолет, направленный в голову Бейсона, в левой руке.

— Где Камов? Если с ним случилось несчастье, я застрелю вас как собаку. Отвечайте!

— Я только связал его.

— Если так, ваше счастье! — Пайчадзе облегчённо вздохнул. — Повернитесь спиной, выньте пистолет, бросьте на землю!

Бейсон повиновался. Его недавнее возбуждение исчезло. Воля была сломлена.

Пайчадзе наступил ногой на брошенное оружие. После секундного колебания он засунул пистолет за пояс и левой рукой ощупал карманы американца.

— Повернитесь! — сказал он. — Идите на свой корабль. Я следую за вами. При малейшем подозрении я выстрелю. Я не промахнусь, как вы.

— Оставьте меня здесь, — вяло сказал Бейсон. — Я не хочу возвращаться на Землю.

— Говорите с Камовым. Я с удовольствием исполню вашу просьбу.

Опустив голову, Бейсон направился к кораблю. Он не видел, как Пайчадзе пошатнулся и ухватился левой рукой за дверцу машины, чтобы не упасть. Усилием воли поборов слабость, он медленно двинулся за американцем. Правая рука астронома безжизненно висела вдоль тела.

— Сбросьте мне лестницу! — сказал он.

Бейсон молча выполнил и этот приказ.

Камов стоял, прислонившись к щиту управления, и при входе Бейсона посмотрел на него вопросительным взглядом. Заметив за спиной американца Пайчадзе, он улыбнулся и кивнул головой, как бы желая сказать: «Я знал, что так будет».

Бейсон развязал ремни.

— Спасибо, Арсен Георгиевич! — Камов протянул руку и только теперь заметил бледность своего товарища. — Что с вами? Вы ранены?

Пайчадзе коротко рассказал обо всём, что произошло.

— Пуля попала в правое плечо, — сказал он. — Ничего страшного нет. Не очень болит. Только слабость.

— Это мы сейчас увидим, — сказал Камов и, повернувшись к Бейсону, спросил, едва сдерживая свою ярость: — Где тут перевязочные материалы?

Журналист указал на небольшой ящик с красным крестом на крышке.

— Помогите раздеться раненому!

Открыв ящик, Камов убедился, что там было всё что нужно. Входное отверстие пули находилось немного ниже правой ключицы. Но, повернув раненого спиной, он увидел, что пуля осталась внутри тела. Это было уже гораздо хуже.

— Боюсь, что нам не обойтись без операции, — сказал Камов. — Во всяком случае надо как можно скорее возвращаться на звездолёт.

Он быстро и умело наложил повязку.

— Ну, теперь всё в порядке! Посидите спокойно минут пятнадцать. Всё же падать на землю с такой раной в плече было очень рискованно.

— Нападение было неожиданным, — сказал Пайчадзе. — Я не мог поступить иначе. Он выстрелил бы опять, более удачно. Конечно, примитивная хитрость, но я был уверен, — он не имеет опыта в таких делах. Что он хотел сделать мне, непонятно. Какая цель нападения?

— Полагаю, что я уже понял его цель, — ответил Камов и, повернувшись к Бейсону, продолжал по-английски: — Неужели вы могли думать, что я согласился бы лететь с вами, бросив своих товарищей? Не судите о людях по себе, мистер Бейсон. Всё, что случилось, я отношу за счёт расстройства ваших нервов. Когда вы придёте в нормальное состояние, то сами устыдитесь своего поведения.

— Боюсь, вы сами судите людей по себе, — заметил Пайчадзе.

— Торопитесь! — сказал Камов. — Берите свои вещи и отправимся.

— Он просит оставить его здесь. Он сказал, что не хочет возвращаться на Землю. Я его понимаю.

— Глупости!

Бейсон послушно достал небольшой чемодан. Он чувствовал тупое равнодушие ко всему, что бы с ним ни произошло. Теперь уже окончательно всё погибло. Впереди несмываемый позор.

«Надо было выстрелить ещё раз, когда этот человек лежал на земле, — думал он. — Как можно было допустить, чтобы русский так ловко одурачил меня! Промахнуться с трёх шагов… Непростительно! Камов говорит, что всё равно не полетел бы, но это одни слова. Под угрозой неизбежной смерти он запел бы по-иному…»

Личных вещей у Бейсона почти не было, и он быстро уложил чемодан.

— Пора отправляться! — сказал Камов. Он наклонился к Пайчадзе. — Как вы себя чувствуете, Арсен Георгиевич?

— Неплохо. — Пайчадзе встал, но пошатнулся и чуть не упал на пол. Камов подхватил его. — Голова сильно кружится.

— Обнимите меня за шею, — сказал Камов. — Самое трудное — добраться до вездехода, а там я быстро доставлю вас домой. Идите вперёд! — приказал он Бейсону.

Американец молча повиновался. Спрыгнув на «землю» он помог Камову спустить раненого.

— Я очень сожалею, мистер Камов, — сказал он, — что предпринял это нелепое нападение. Не знаю, как это могло случиться. Я, вероятно, не в своём уме. Гибель Чарльза Хепгуда помутила мой разум.

— Это неудивительно, — ответил Камов. — Думаю, что суд примет это во внимание. Положите внутрь корабля ногу Хепгуда.

Он поднял Пайчадзе на руки.

— Вам тяжело, Сергей Александрович?

— Нисколько! Разве вы забыли, что мы на Марсе?

Он отнёс товарища к вездеходу и удобно устроил его на заднем сиденье.

Бейсон всё ещё стоял у двери. Слова Камова поразили его как громом. До сих пор ему казалось, что командир советского звездолёта не придаёт большого значения всему случившемуся. Он понял, что глубоко ошибся. То, что он принял за снисхождение, было только проявлением выдержки и редкого самообладания.

Камов вернулся к Бейсону.

— Не задерживайте нас, — раздражённо сказал он. — В чём дело?

Бейсон не ответил. Он молча поднял останки своего спутника и, положив их на пол выходной камеры, запер дверь. Также молча он занял указанное ему место в машине. Камов сел рядом. Прежде чем тронуться с места, он включил передатчик.

— Наконец-то! — раздался голос Белопольского. — Что у вас случилось, Сергей Александрович?

— Всё расскажу, когда вернёмся, — сказал Камов. — А теперь слушайте внимательно. Арсен Георгиевич ранен. Приготовьте удобную постель. Когда увидите вездеход, пусть Борис Николаевич выйдет помочь мне перенести раненого. Кроме того, мы везём с собой ещё одного человека. Для него приготовьте резервную каюту.

— Какого человека? Откуда…

— Это член экипажа американского звездолёта. Объяснять нет времени. Потерпите немного. Вездеход будет идти на полной скорости. Разговаривать на ходу не буду. Через полтора часа будем дома. Всё ясно?

— Нет, пока ещё совершенно неясно, — ответил Белопольский. — Но ваши приказания будут исполнены.

— Пока до свидания! Прекращаю связь.

Выключив микрофон, Камов повернулся к Пайчадзе:

— Вам удобно, Арсен Георгиевич?

— Очень хорошо, не беспокойтесь!

— Разрешите, — неожиданно сказал Бейсон, — задержаться на одну минуту.

— Зачем?

— Мне хотелось бы вернуться на звездолёт. Там есть американский флаг. Я хочу укрепить его на корабле пусть он развевается здесь на память о нашем посещении Марса.

— Нет! — резко ответил Камов. — Не разрешаю!

Он включил мотор.

— Я пущу вездеход с максимальной скоростью, Арсен Георгиевич. Путь нам знаком, и это неопасно. Если скорость будет доставлять вам какое-нибудь неудобство скажите.

— Ничего не случится, — ответил Пайчадзе. — Я чувствую себя хорошо.

Обратный путь занял меньше чем полтора часа. Вездеход шёл со скоростью ста десяти километров, строго придерживаясь старого следа, отчётливо видного на ровном плотном грунте. Мощные рессоры пассажирской кабины и мягкие кресла создавали хорошие условия для раненого; и Камов надеялся, что переезд не вызовет никаких осложнений. Рана, к счастью, была лёгкой. Правда, придётся вынимать пулю, но это не тревожило врача. На звездолёте было всё, что необходимо для любой операции.

Будь рана опаснее, пришлось бы не менее суток оставаться на американском корабле, где трудно было уложить раненого достаточно удобно. Кроме того, возникло ещё одно неприятное осложнение. Старт звездолёта с Марса состоится через три дня. Ускорение при взлёте вызовет удвоенную силу тяжести, что для тяжелораненого может быть опасно. Камов хорошо знал, что если бы даже это грозило смертью Пайчадзе, он всё равно был бы вынужден вылететь, чтобы не погубить остальных членов экипажа.

До этого дня экспедицияпротекала исключительно удачно. Старт с Земли, перелёт к Венере, осмотр планеты, встреча с астероидом прошли на редкость хорошо. Труднейший спуск на Марс, которого он, втайне от спутников, очень боялся, также окончился вполне благополучно. Звездолёт опустился, как на земном ракетодроме. Казалось, что космический рейс пройдёт, против ожиданий, без малейшего затруднения.

И вот встреча с американцами едва не окончилась катастрофой.

Камов испытывал горькое сожаление, что позволил Бейсону заманить себя в эту ловушку. Но кто мог ожидать, что этот выродок задумает такую безмерную подлость?

Тупость и неблагодарность американца выводила Камова из себя.

На что рассчитывал этот человек? Если даже предположить, что его план увенчался бы успехом, то что произошло бы дальше? Советский звездолёт всё равно вернулся бы на Землю. А кораблём Хепгуда можно было бы воспользоваться только в том случае, если журналист сумел бы дать все указания относительно конструкции корабля, его двигателей, их мощности, развиваемой скорости и многие другие сведения, без которых полёт на космическом корабле невозможен. Знает ли американец всё это? Скорей всего, что нет. Но предположим, что он это знает. Звездолёт, управляемый советским учёным, опустился бы, конечно, на территории Советского Союза. Неужели Бейсон мог допустить мысль, что он сумел бы заставить Камова лететь в Америку? Очевидно, именно на это и рассчитывал журналист. Он судил по себе.

Близкое соседство американца было физически неприятно Камову, и он с нетерпением ждал конца длинного пути.

Несколько раз он оборачивался назад. Пайчадзе, очевидно, испытывал сильную боль. Об этом говорили помутневшие глаза и стиснутые зубы астронома. Капельки пота выступали на лбу, и раненый вялым движением вытирал их платком. Было ясно, что для него путь не был таким гладким, как это казалось здоровому человеку. Встречая тревожный взгляд Камова, Пайчадзе чуть заметно улыбался и, едва шевеля губами, произносил одну и ту же фразу: «Ничего, всё в порядке!»

Только бы он не потерял сознания!

Растения, как молнии, проносились мимо окон мчавшегося вездехода. Камов до отказа вывел ручку реостата, выжимая из мотора всё, что возможно.

Он не боялся такой скорости. Следы гусениц были отчётливо видны, и на знакомом пути опасаться не приходилось. «Болото», где вездеходу пришлось замедлить ход, осталось далеко позади. Звездолёт был уже близко.

Каждое мгновение Камов ожидал, что впереди возникнет силуэт родного корабля.

И всё же он появился неожиданно.

Белоснежный корпус с широко распластанными крыльями гордо возвышался над низкими марсианскими кустами, всем своим видом олицетворяя силу народа, пославшего его сюда.

Камов залюбовался своим кораблём. Какой контраст с американским звездолётом, маленьким, тускло-серым, пугливо прижавшимся к «земле» всем корпусом, словно он боялся неведомой планеты, на которую попал и где ему суждено теперь остаться навсегда!

Вездеход, постепенно замедляя скорость, приближался к кораблю.

Камов увидел, как отворилась дверь и на «землю» спрыгнул Мельников. В руках он держал какой-то длинный предмет.

«Носилки», — догадался Камов.

Он мельком взглянул на Бейсона, проверяя, какое впечатление произвёл их корабль. Лицо американца было хмуро.

«То-то?» — подумал Камов.

Вездеход остановился. Обернувшись к Пайчадзе, Камов увидел, что астроном потерял сознание. Незаметная, но неизбежная тряска сделала своё дело. Лицо раненого казалось безжизненным. Камов с волнением пощупал пульс. Нет, это простой обморок. Нельзя терять времени! От быстроты, с которой будет сделана операция, многое зависит.

Он поспешно надел на Пайчадзе маску и открыл кран воздухоподачи. Знаком приказав американцу сделать то же, открыл дверь и вышел из вездехода.

— Что с Арсеном Георгиевичем? Как это случилось, что он ранен?

Даже под маской было видно, как взволновано лицо Мельникова. Он смотрел на неподвижное тело товарища, не обращая внимания на Бейсона. Он просто забыл о нём.

Развернув носилки, они уложили на них раненого, Пайчадзе не очнулся.

— Это даже лучше, — сказал Камов. — Он не будет испытывать боли от переноски.

— Как это случилось? — повторил Мельников.

Инстинктивно он посмотрел на американца. Тот молча стоял рядом.

— Здравствуйте — он протянул Бейсону руку.

— Отставить! — жёстко сказал Камов. — Убийцам руки не подают.

Мельников испуганно отдёрнул руку:

— Убийцам?!

— Арсен Георгиевич ранен пулей этого американского бандита, — нарочно по-английски сказал Камов. Он знал, что Мельников понимает этот язык. — Убийства не произошло только случайно… Вы приготовили для него каюту?

— Да, она готова.

— Заприте его в ней.

Мельников с отвращением посмотрел на неожиданного гостя. У него на языке был вопрос: почему Камов не застрелил этого человека, пытавшегося убить Пайчадзе, но он промолчал. Молча перенесли раненого внутрь звездолёта. Здесь их встретил взволнованный Белопольский. Бейсон, опустив голову, шёл за ними. Заметив, что Константин Евгеньевич сделал движение к американцу, Мельников передал ему слова Камова.

— Идите за мной! — сказал он, обращаясь к Бейсону.

Отведя американца в запасную каюту и замкнув снаружи круглую дверь, он вернулся в обсерваторию, где Камов спешно готовился к операции. Пайчадзе всё ещё был без сознания, и решили не прибегать к наркозу. Операция по извлечению пули не должна была занять более пяти минут. И действительно, через пять минут всё было кончено.

— Теперь только покой и уход, — сказал Камов.

— Вы считаете, что он вне опасности?

— Безусловно. Рана не тяжёлая. Обморок вызван переездом. Я думаю, что через три дня, к моменту нашего старта, Арсен Георгиевич будет чувствовать себя достаточно хорошо.

Разговаривая, он закончил перевязку и стал энергично приводить раненого в чувство.

Минуты через три Пайчадзе открыл глаза.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Камов.

— Хорошо.

— Старайтесь делать поменьше движений.

— Разрешите мне ухаживать за раненым? — попросил Мельников.

— Около Арсена Георгиевича будет непрерывное дежурство, — сказал Камов. — По очереди.

— Это сорвёт план. — Пайчадзе умоляюще посмотрел на товарищей. — Мне не надо тщательного ухода. Ничего серьёзного нет. Вы это знаете, Сергей Александрович.

— В этом вопросе, — сказал Камов, — вы не имеете права голоса. Будет так, как я сказал. Ваше здоровье дороже всего. А теперь лежите и молчите. Сегодня я не разрешаю вам разговаривать.

— Вы так и не рассказали, как это всё произошло, — сказал Мельников.

— Расскажу.

Выслушав подробный рассказ о событиях дня, Белопольский задумчиво сказал:

— Выходит, что даже на Марсе дельцы верны себе.

— Иначе не может быть, — ответил Пайчадзе.

— Я, кажется, запретил вам разговаривать, — сказал Камов. — Почему вы не слушаетесь врача?

Пайчадзе улыбнулся и закрыл рот левой рукой.

— Это несчастье, — сказал Камов, — действительно срывает нам намеченный план, но в этом нет большой беды. Планета представляет собой пустыню. Если Венера доставила нам приятную неожиданность, то Марс, на которого мы возлагали столько надежд, поступил совсем наоборот. Собрать образцы растений и организовать охоту на имеющихся животных мы сможем и втроём. Я хотел поднять звездолёт в воздух и сверху осмотреть планету, но выстрел Бейсона срывает и этот план. Теперь волей-неволей придётся ждать намеченного срока отлёта на Землю. Арсену Георгиевичу нужен покой как можно дольше. Завтра мы с Борисом Николаевичем съездим ещё раз к американскому кораблю. Надо поискать останки Хепгуда и похоронить их. Константину Евгеньевичу придётся опять остаться на корабле.

— Я займусь сбором растений, — сказал Белопольский.

— Только после нашего возвращения. Пока мы будем в отсутствии, вы не должны выходить из корабля.

Не забывайте, что мы не знаем, какие животные есть на Марсе. Смерть Хепгуда достаточно ясно показала, что надо быть очень осторожными.

«ПРЫГАЮЩАЯ ЯЩЕРИЦА»

На следующий день, как только взошло солнце, вездеход снова отправился в путь.

— Мы вернёмся приблизительно через шесть, семь часов, — сказал Камов провожавшему их Белопольскому. — Все распоряжения, которые я отдавал вчера на случай, если вездеход не вернётся, остаются в силе и сегодня.

— Всё будет в порядке! Счастливого пути! — ответил Белопольский.

Камов сел за рули машины, Мельников — рядом. Он положил киноаппарат к себе на колени, чтобы предохранить его от случайного толчка в дороге. Позади были сложены лопаты, кирки, верёвки, тросы и электрическая лебёдка.

Камов закрыл дверь и пустил в ход мотор. Мельников в это время наполнил кабину кислородом.

Сняв маски, они жестами простились с товарищами стоявшим в дверях звездолёта, и вездеход пошёл по своему вчерашнему следу. Повернув в проход между растениями, Камов включил максимальную скорость. Машина рванулась и помчалась вперёд.

— Сто десять километров, — сказал Мельников, взглянув на указатель.

— Хорошая машина! — ответил Камов. — Дороги на Марсе очень удобны: ни ям, ни косогоров. Никаких неровностей. Грунт гладкий, как стол. Но всё же с такой скоростью можно ехать только по знакомому пути.

Однообразная марсианская равнина казалась безжизненной. Ни один «заяц» не показывался на пути вездехода, который быстро и равномерно оставлял позади километр за километром.

Оба звездоплавателя молчали. Мельников испытывал сильное волнение, сознавая всю необычайность этой поездки по поверхности планеты, которую он часто видел с Земли как небольшую красноватую звёздочку. Камов, переживший это чувство вчера, был спокоен.

— Внимание! — сказал он вдруг. — Смотрите вперёд!

Мельников поднёс к глазам бинокль, но ничего примечательного не увидел.

— Ничего не видите?

— Ничего, Сергей Александрович.

— То-то и есть! — сказал Камов. — Впереди «болото». Оно так мало заметно, что представляет собой настоящую ловушку. Вчера мы с Арсеном Георгиевичем его не заметили. Хорошо, что скорость была незначительная. Пришлось давать обратный ход. Видите, впереди след поворачивает?..

Вездеход остановился.

«Болото» почти ничем не отличалось от окружающей местности. Только песок был чуть темнее и растения немного выше, чем на «сухих» местах.

— На тихом ходу обнаружить «болота» можно, — сказал Камов. — Но при скорости даже в тридцать километров они могут быть опасны. Кто знает, какова их глубина?

Оба надели кислородные маски и вышли из машины.

— Почаще смотрите вокруг, — сказал Камов. — Если мы прозеваем появление «змеи», о которой говорил Бейсон, дело может кончиться плохо.

Они находились на открытом месте, но всё же растений было достаточно много, и это сокращало видимость. Привычный к природным условиям Марса, хищник мог незаметно подкрасться к людям.

— Надо как можно скорее закончить дело, — сказал Камов.

Он говорил тихим голосом, в котором слышалось сдерживаемое волнение.

На Земле всегда можно расслышать какой-нибудь звук — шёпот ветра, шуршание песка, отдалённый шум. Здесь была поразительная тишина. Песок, воздух, растения казались неподвижными, застывшими под лучами нежаркого солнца. Сверкавшие кое-где на тёмно-синем небе звёзды придавали пейзажу ещё более странный, неправдоподобный вид. Безмолвие угнетало. Почва, на которую ступала нога, готова была как будто раздаться под тяжестью незваного пришельца. Природа казалась враждебной, настороженно следящей за каждым движением людей Земли. Она выжидала, готовая уничтожить ворвавшиеся в её владения чужие и непонятные ей существа, как она это уже сделала с одним из них.

Мельников крепче сжал рукоятку пистолета, пристально вглядываясь в растения, видневшиеся невдалеке. Ему показалось, что под длинными листьями что-то шевелится. Он инстинктивно подвинулся ближе к Камову.

— Там что-то есть, — сказал он.

Камов вгляделся по направлению, куда указывала рука его спутника, потом неожиданно вскинул пистолет и выстрелил.

— Как видите, ничего нет, — сказал он. — Не давайте своим нервам распускаться. Здесь действительно жутко.

Звук выстрела как-то успокаивающе подействовал на Мельникова. Стало стыдно своего малодушия. Он засунул пистолет за пояс комбинезона и принялся помогать Камову.

Было решено взять на «болоте» одно из растений, которые здесь росли выше, чем у звездолёта, и могли иметь другое строение. Против ожидания, это оказалось очень тяжёлым делом. Прежде всего Камов прощупав почву вокруг выбранного растения и, убедившись, что здесь они не рискуют провалиться, принялся откапывать корни. Мельников стоял на страже, следя за местностью. Несколько раз они менялись местами. Растения имели бесчисленное количество перепутанных между собой корней, что делало работу очень утомительной. Мельников предложил вырвать растение из «земли» с помощью лебёдки, но Камов решительно отказался от этого.

— Мы должны доставить это растение на Землю в целом виде, — сказал он. — Лебёдка может оборвать корни.

Через два часа напряжённого труда цель была достигнута. Марсианское растение было осторожно вынуто из песка и уложено на плоской крыше вездехода. Чтобы оно не упало, его привязали широким ремнём. Корни были аккуратно уложены. На звездолёте этот ценнейший груз будет положен в специально предназначенный холодильник, в котором и долетит до Земли, чтобы там в лабораториях ботанического института подвергнуться тщательному изучению.

Несколько таких холодильников на корабле были предназначены для образцов марсианской флоры и фауны.

— Поехали дальше! — сказал Камов. Он посмотрел на часы. — Мы задержались тут. Надо торопиться.

Вездеход с прежней скоростью помчался по вчерашнему следу.

— На этой планете много загадок, — сказал Камов. — Следующим экспедициям предстоит много работы.

— Почему мы так мало пробудем здесь, Сергей Александрович?

— Я уже объяснял вам, почему. Мы должны встретиться с Землёй в определённой точке.

— Можно было иначе рассчитать маршрут.

— Мы только пионеры, — сказал Камов. — Наше дело заключается в том, чтобы составить общую картину того, что представляют собой Венера и Марс. Детальное ознакомление с ними…

Он не договорил. Впереди, метрах в пятидесяти, прямо на дорогу выскочил из кустов огромный зверь. Оба путешественника успели заметить серебристый мех, покрывавший всё тело животного, и длинную, похожую на пасть крокодила морду.

Неожиданно увидев перед собой быстро приближавшийся вездеход, зверь на мгновение приник к «земле» и вдруг, сделав гигантский прыжок, исчез в зарослях.

Камов на полном ходу нажал на тормоз правой гусеницы. Круто развернувшись, вездеход врезался в кусты и, подминая их под себя, помчался в погоню.

— Наденьте маску! — возбуждённо крикнул Камов. — Держите аппарат наготове! Надо во что бы то ни стало заснять его!

Он неожиданно и так резко затормозил вездеход, что Мельников ударился головой о смотровое стекло.

— Вот он!

В двадцати шагах на берегу озера прижалось к «земле» преследуемое ими животное. Вода преградила ему путь, заставив остановиться.

Мельников крутил ручку аппарата. Камов быстро надел на него и на себя кислородные маски.

Несколько секунд зверь был неподвижен. Потом огромная пасть широко и угрожающе открылась, обнажив несколько рядов острых зубов треугольной формы. От головы до кончика мохнатого хвоста животное имело три — три с половиной метра длины. Туловище, не толще тела земного крокодила, опиралось на три пары ног, из которых передние две пары были коротки, близко расположены друг к другу и снабжены острыми когтями, а задние, во много раз более длинные, были согнуты, как у кузнечика. Очевидно, именно с помощью их зверь мог совершать такие огромные прыжки.

Он смотрел на вездеход круглыми зеленовато-серыми глазами, с узким, как у кошки, зрачком и внезапно, с силой распрямив задние ноги, прыгнул на него с расстояния в двенадцать метров.

Мельников откинулся назад при этом внезапном нападении.

Камов не растерялся. В самый момент прыжка он включил скорость — и вездеход рванулся вперёд, одновременно поворачивая вправо, чтобы не угодить в озеро. Тело зверя пронеслось над ним и упало на песок позади.

Видимо разъярённый неудачей, зверь молниеносно повернулся на месте и прыгнул вторично. На этот раз прыжок достиг цели. Вездеход содрогнулся от толчка. Камов выключил мотор.

Зверь был на крыше, и они слышали, как его когти, а может быть и зубы, скрежетали о металл. Добытое с таким трудом растение упало на «землю» изломанное и смятое.

— Приготовиться! — сказал Камов.

Мельников отложил в сторону киноаппарат и взял в руки винтовку.

Вездеход медленно пошёл вперёд. Но зверь не прыгал с крыши. Хвост свешивался, достигая концом «земли». Скрежет зубов о металл прекратился.

— Надо заставить его спрыгнуть, — сказал Камов.

Он нажал на кнопку сигнала.

Рёв сирены разорвал безмолвие пустыни. Видимо испугавшись, зверь попытался соскочить, но его когти скользнули по металлу, и он тяжело упал на спину у самой гусеницы. Одно мгновение Мельников видел совсем близко от себя светлый мех на брюхе животного и его шесть лап, беспомощно шевелящихся в воздухе. Зверь изогнулся всем телом, перевернулся и длинными, десятиметровыми прыжками помчался прочь.

Камов увеличил скорость — и вездеход быстро догнал зверя. Рёв сирены не прекращался, заставляя марсианское животное, никогда не слышавшее такого звука, мчаться вперёд не оборачиваясь. Камов открыл переднее окно.

— Стреляйте только наверняка, — сказал он — Старайтесь попасть в голову.

Мельников внимательно следил за каждым движением животного. Порывистые прыжки зверя не давали возможности прицелиться.

— Так ничего не выйдет, — сказал он.

— Когда-нибудь он устанет же, — ответил Камов.

— Неизвестно, когда это случится. Мы можем врезаться в другое «болото».

— Хорошо! Попробуем иной способ.

Камов выключил сирену. Внезапная тишина заставила зверя остановиться и повернуть голову. Вездеход находился в трёх шагах от него. Промахнуться было невозможно, и Мельников выстрелил.

— Кажется, удачно, — сказал Камов.

Оба пристально наблюдали за зверем.

— Я целился ему между глаз, — сказал Мельников.

Они подождали несколько минут, потом осторожно подошли, держа оружие наготове.

Но зверь был мёртв: пуля попала точно между глазами.

— Это доказывает, — сказал Камов, — что у марсианских животных мозг расположен так же, как у земных.

— Это мы узнаем, когда доставим его на Землю.

— Удачно всё это вышло.

— А растение погибло.

— Да, Придётся доставать новое.

От охватившего обоих волнения они говорили отрывисто. У их ног лежало животное, родившееся и выросшее на Марсе — результат, вероятно, долгого развития жизни на этой планете, развития, прошедшего неведомыми путями. Что общего у этого зверя с животными Земли? В чём отличие его организма, так похожего внешне на земных зверей, но живущего в совершенно других условиях? Какие тайны природы откроет учёным изучение этого существа, убитого земной пулей?



— Удастся ли нам вдвоём втащить его на крышу вездехода? — Попробуем!

Но и меньшая сила тяжести на Марсе не помогла справиться с тушей. Зверь был слишком тяжёл для двух человек. Лебёдка не могла помочь, так как у них не было ничего годного для устройства покатого помоста.

— Придётся тащить его к звездолёту волоком, — сказал Камов.

— Песок обдерёт шкуру. Не лучше ли съездить за досками?

— Опасно оставить его тут. Может быть, забредут его сородичи, а мы не знаем, едят ли они своих. Нельзя допустить, чтобы этот счастливый случай окончился неудачей.

— Поезжайте один, — сказал Мельников. — Я останусь караулить его.

Камов даже не ответил. Он мельком взглянул на своего молодого товарища и слегка пожал плечами.

— Ничего другого не остаётся, как только тащить волоком, — сказал он. — Примем все меры, чтобы не испортить шкуру.

Камов вошёл в машину и долго говорил с Белопольским.

— Константин Евгеньевич согласен со мной, — сказал он. — Если мы подложим под тушу сиденья машины, то на тихом ходу всё обойдётся благополучно.

Так и сделали. Четыре сиденья вездехода были скреплены между собой, и на этот мягкий кожаный помост с помощью лебёдки взвалили тушу. Эта операция заняла больше часа.

— К американскому кораблю сегодня не попасть, — сказал Мельников.

— Попадём завтра.

Обратный путь занял шесть часов. Вездеход шёл на самой малой скорости. Часто приходилось останавливаться, скреплять разошедшиеся части импровизированного прицепа, поправлять на нём съезжающую тушу зверя.

Солнце склонялось к западу, когда измученные охотники добрались, наконец, до корабля. Перенести убитое животное в холодильник тоже оказалось нелёгким делом. Камов наотрез отказался позвать на помощь Бейсона, и они втроём мучились до наступления, темноты.

— Из пяти дней прошло три, — сказал Камов, когда тяжёлая операция была закончена, — а мы сделали очень мало.

— Поднажмём в оставшиеся два дня, — ответил Белопольский. — В сущности, сделано не так уж мало. Доставка на Землю этой «ящерицы» — большая победа.

— Как вы сказали? Ящерицы?

— Да. «Прыгающая ящерица». По-моему, это самое подходящее название для этого животного.

ПЕСЧАНАЯ БУРЯ

На четвёртый день пребывания звездолёта на Марсе Белопольский и Мельников поднялись за час до восхода солнца. Было замечено, что каждое утро около корабля появлялись маленькие зверьки, напоминавшие земного зайца. Камов приказал во что бы то ни стало застрелить хоть одного из них. Вооружившись винтовками со снайперским прицелом, оба товарища, как только появился край Солнца, забрались на крыло звездолёта. Ждать пришлось недолго. Как и в прошедшие дни, «зайцы» появились с первыми лучами дневного светила. Пять зверьков длинными прыжками подскочили к берегу озера.

Два выстрела раздались одновременно — и два «зайца» стали добычей охотников.

Довольные собой, они вернулись на корабль; и второй холодильник принял на хранение ещё двух представителей марсианской фауны.

Камов торопил с завтраком. Надо было съездить к американскому кораблю и по дороге выкопать другое «болотное» растение взамен сломанного «ящерицей».

— На это можно потратить не более пяти часов, — сказал он.

— Как выйдет, — заметил Белопольский. — До сих пор ни один день не прошёл без марсианских сюрпризов.

Он был хмур и сердился. Четвёртый день ему предстояло провести на корабле. Обстоятельства сложились так, что Камову приходилось ежедневно совершать поездки на вездеходе, а Константину Евгеньевичу очень хотелось увидеть своими глазами природу Марса.

— Везде одно и то же, — утешал его Камов. — Природа Марса всюду одинакова.

— Этого не бывает, — отвечал Белопольский. — Природа бесконечно разнообразна.

— Завтра, — сказал Камов, — вы с Борисом Николаевичем обследуете местность к северу и востоку от корабля. Вечером мы покинем Марс.

Эти слова успокоили Белопольского, и он вышел проводить своих товарищей в третью поездку в обычном настроении.

— Не задерживайтесь! — сказал он на прощание.

Вездеход быстро прошёл пятьдесят километров, отделявших звездолёт от «болота». Камов и Мельников всё время разговаривали об убитой вчера «ящерице».

— Любопытное животное, не правда ли, Борис Николаевич? — говорил Камов. — Тело как у ящерицы, задние ноги — кузнечика, пасть — крокодила, глаза — кошки, а мех как у белого медведя. Когда-нибудь одна из следующих экспедиций поймает такое чудовище живым и доставит на Землю.

— Оно не сможет дышать нашим воздухом, более плотным, чем на Марсе.

— Сделают специальный ящик с разреженным воздухом, а кормить его можно хотя бы кроликами.

— Я хотел бы принять участие в такой охоте, — сказал Мельников.

— Вы согласились бы ещё раз лететь на Марс?

— Не только на Марс, а куда угодно.

— Это хорошо! Случаев будет много. Космические рейсы только начинаются. Но, чтобы участвовать в них с пользой, надо упорно учиться.

— Я именно так и собираюсь поступить, — ответил Мельников.

— Правильно. Когда-нибудь вы станете настоящим «звёздным капитаном». — Камов улыбнулся, вспомнив прозвище, данное американскими газетами Хепгуду.

То ли благодаря вчерашней практике, то ли потому, что попалось более «лёгкое» растение, но они пробыли на «болоте» меньше часу и, погрузив на крышу свою добычу, помчались дальше по пути, прерванному вчера появлением «прыгающей ящерицы».

Часы вездехода показывали десять утра, когда на горизонте возник силуэт американского звездолёта. Через две минуты они были у цели. Камов остановил вездеход на том же месте, что и в первый раз.

— Какой он маленький! — сказал Мельников, с любопытством рассматривая корабль.

— Невелик!

Камов внимательно осмотрелся кругом. По первому впечатлению, ничто не изменилось за эти два дня. Остатки часов и разбитая лампа лежали на прежних местах. Дверь звездолёта была закрыта. Но, приглядевшись, Камов заметил многочисленные следы на песке, а ещё больше — на крыле корабля. Оно было сильно исцарапано.

— Здесь побывали звери, — сказал он. — И думаю, что не один, а несколько. Надо быть очень осторожными. Они могут быть где-то тут. Эти мохнатые «прыгающие ящерицы» очень опасны. — Он задумался. — Искать останки тела Хепгуда будем не выходя из машины.

Окна придётся открыть. Оружие держать наготове. Какими пулями оно заряжено?

— Разрывными.

— В таком случае всё в порядке. Отправимся.

Вездеход медленно двинулся вперёд.

Тщательный осмотр окрестностей звездолёта занял почти час. Кругом всё было спокойно. Ни один зверь не показывался, хотя на песке часто виднелись их следы.

Поиски не дали никаких результатов.

Звездоплаватели вернулись к кораблю. Надо было спешить.

Поочерёдно выходя из машины, вырыли глубокую яму. Кирки не пришлось пускать в ход.

Камов подобрал остатки часов и лампу. Войдя внутрь звездолёта, он положил у щита управления большой плотный конверт, запечатанный сургучной печатью. В нём находился акт о прилёте американцев на Марс и описание гибели командира корабля — Чарльза Хепгуда. Акт был написан Камовым на русском и английском языках и подписан им и Бейсоном.

Разыскав американский флаг, о котором говорил Бейсон, Камов захватил небольшой металлический ящик и, уложив в него останки Хепгуда, вышел из корабля, закрыв за собой дверь.

Завёрнутый в звёздный флаг «гроб» опустили в яму и засыпали.

Больше здесь нечего было делать, и Камов занял своё место у руля вездехода. Было около часу дня. Через полтора часа они будут дома.

Вездеход тронулся с места.

Оглянувшись на американский корабль, Мельников заметил, что позади него поверхность озера потемнела и на ней появилась сильная рябь.

— Поднимается ветер, — сказал он.

Камов посмотрел на небо. Оно было, как всегда, тёмно-синее, со сверкавшими кое-где звёздами. Почти в зените, недалеко от Солнца, блестел Деймос — второй спутник Марса. Ни одного облачка не было видно.

— Три дня было безветренно, — сказал он. — Ничего удивительного нет, если это затишье прекратилось. На Марсе должны быть ветры.

Послышался щелчок в громкоговорителе и голос Белопольского:

— Сергей Александрович, вы меня слышите?

— Хорошо слышим, — ответил Камов.

— Где вы находитесь?

— У американского звездолёта. Только что отъехали от него.

— Какая у вас погода?

— Поднялся небольшой ветер.

Было слышно, как Белопольский что-то спросил у Пайчадзе.

— Мы просим вас ехать как можно скорее. По всем признакам, должна подняться песчаная буря.

— Хорошо, Константин Евгеньевич.

— Арсен Георгиевич спрашивает, не находите ли вы, что осторожнее вернуться на американский корабль и переждать в нём?

— Нет, — ответил Камов. — Неизвестно, сколько времени продлится эта буря. Если мы покинем вездеход, он может пострадать или быть засыпанным песком. Это может вызвать большие осложнения. Я верю в машину. Доберёмся благополучно.

Вездеход помчался вперёд со стремительной быстротой. Шипы гусениц слились в сверкающие полосы. Ветер дул прямо «в лоб», но мощная машина, казалось, «не замечала» этого.

— Эти бури опасны? — спросил Мельников и, видя, что Камов, напряжённо вглядываясь вперёд, не отвечает, продолжал: — Константин Евгеньевич говорил мне, что песчаные бури Марса не могут причинить вреда вездеходу. К тому же, бури может и не быть.

Белопольский редко ошибается, — сказал Камов.

Ветер постепенно усиливался. Лёгкая песчаная пыль поднялась в воздухе, закрыв горизонт туманной дымкой.

— Буря совсем близко, — сказал Камов.

И, как бы в подтверждение его слов, резкий порыв ветра поднял впереди вездехода целую тучу песка и швырнул в окна.

Опять щёлкнуло радио:

— Говорит Белопольский.

— Слушаем вас.

— К звездолёту приближается с востока огромная песчаная стена. Она движется быстро. Опасаемся, что вы не успеете добраться до корабля. Миновали ли вы «болото»?

— Нет ещё.

— Далеко до него?

— Километров, двадцать.

— Хорошо бы миновать его до бури. Арсен Георгиевич говорит, что это самое опасное место.

— Я думаю, что успеем. Через минут двенадцать будем у «болота».

— Я полагаю, что буря пронесётся быстро, — сказал Белопольский.

— Во всяком случае не менее чем через два-три часа. Вспомните, что вы сами писали в своей книге о бурях на Марсе. — Камов засмеялся. — Вот теперь мы проверим ваши вычисления.

— Я был бы рад, если бы ошибся.

— Опасаюсь, что вы не ошиблись. Дальнейшие разговоры будет вести Борис Николаевич.

— Далеко ещё до «болота»?

— Километров десять.

— Туча в одном километре от корабля, — сказал Белопольский. — Она движется с чудовищной скоростью, — и через мгновение добавил: — В окна уже ничего не видно. Стало совершенно темно.

Ни Камов, ни Мельников ничего не ответили. Потом Мельников быстро бросил в микрофон:

— Видим тучу. До «болота» три километра.

На горизонте, от края до края, быстро поднималась исполинская стена. Это была сплошная масса песка, которую ветер поднял и нёс с огромной скоростью прямо навстречу вездеходу. До этой встречи остались считанные секунды.

Камов хорошо понимал, что если вездеходу удастся миновать «болото», опасность будет значительно меньше. Во мраке, который должен был сейчас наступить, болото было страшной угрозой.

Туча стремительно приближалась. Впереди неё бешено вращались песчаные смерчи. Камов уже видел впереди поворот следа, обходящий «болото».

Ещё!.. Ещё немного!

Мельников всем телом наклонился вперёд, словно этим движением мог помочь могучему мотору.

Вездеход находился от места поворота на таком же расстоянии, как и зловещая стена бури. Кто быстрее достигнет «болота»? В этом был вопрос, быть может, жизни или смерти…

— Спасибо, ребята! — громко сказал Камов, когда вездеход, стремительно совершив широкий полукруг, вышел на прямую дорогу к звездолёту, проложенную его же гусеницами.

— Кому вы? — спросил Мельников.

— Уральским рабочим, — ответил Камов. — Тем, кто сделал наш замечательный мотор.

Страшное место осталось позади. Теперь только бы не сбиться с пути во мраке.

И, словно мстя за эту победу, страшный вихрь обрушился на вездеход. Скорость сразу упала до сорока километров в час. Непроницаемый мрак окутал всё кругом. Тяжёлые массы песка, ударяясь в окна вездехода, скрипели на стёклах, как будто кто-то тёр их наждачным порошком.

— Попросите дать маяк, Борис Николаевич.

И, словно услышав его просьбу, на щитке вспыхнул тусклый зелёный круг с отчётливой чёрной полосой посередине.

— Молодец! Сам догадался, — сказал Камов.

Теперь надо только точно выдерживать направление, чтобы чёрная полоска не расширялась, не становилась тусклой. Это будет означать, что вездеход уклонился от прямого пути. Остальное сделают мотор и крепкие стенки машины.

— Как дела, Борис Николаевич? — спросил Камов.

— Всё в порядке, Сергей Александрович! Жалко, что нельзя заснять эту бурю.

— Кто о чём! — засмеялся Камов. — Боюсь, что при таком «ярком» освещении плёнка испортится.

Буря неистовствовала вокруг них. Как будто природа Марса злилась, что не удаётся справиться с маленькой дерзкой машиной, явившейся сюда с далёкой Земли и упрямо продвигавшейся вперёд наперекор стихии.

Непроглядная чёрная ночь окружала их. Было странно сознавать, что где-то за пределами бури сияет Солнце, что всё это происходит в середине дня. Мельников попытался включить прожектор, установленный на крыше вездехода, но, убедившись, что относительно слабый луч света не в состоянии пробить плотную завесу песка, выключил его.

Светящиеся голубоватым светом приборы на щитке управления были единственным местом, на котором мог отдохнуть глаз в этой кромешной тьме, угнетающе действовавшей на нервы.

— Вы не боитесь, что песок набьётся в подшипники ведущих колёс? — спросил Мельников.

— Нет, — ответил Камов. — Не боюсь. По указанию Белопольского и под его непосредственным наблюдением во время испытания на заводском стенде вездеход специально подвергался длительному воздействию мощной струи мельчайшего песка. Как показали последовавшие за этим тщательные осмотры, ни одна песчинка не попала в ведущие части.

Прошло около получаса.

Впереди, в чёрном мраке, внезапно вспыхнула крохотная яркая точка.

— Прожектор! — сказал Камов. — Значит, мы совсем рядом с домом.

— Удивительно, что его видно в такую бурю.

— Четыреста киловатт. Это же почти авиационный маяк.

Мельников включил микрофон.

— Вижу прожектор, — сказал он.

— Замечательно! — ответил Белопольский. — Мы зажгли его пятнадцать минут назад. Значит, вы совсем близко. Хорошо видите?

— Совершенно отчётливо.

— Как ведёт себя вездеход?

— Прекрасно! Сергей Александрович просит выключить радиомаяк.

— Выключаю!

Машина замедлила ход. Корабль был где-то совсем близко.

Прожектор горел яркой звездой, и в его свете стали смутно видны крутящиеся за окном песчинки.

Буря не только не ослабевала, а становилась всё яростнее. Но она была уже не опасна. Вездеход подходил к дому. Луч света неосязаемой нитью, связал его со звездолётом, с друзьями, нетерпеливо ждущими за несокрушимыми стенами.

ПАМЯТНИК

Выйти из вездехода оказалось не так просто. Ураган валил с ног, не давая сделать ни одного шага. Остановившийся вездеход был мгновенно засыпан песком до самых окон. Звездолёт, находившийся совсем рядом, едва различался глазом. Только прожектор своим ярким светом давал возможность немного ориентироваться.

Камов подвёл машину вплотную к кораблю, поставив её под защиту левого борта. По его просьбе, Белопольский немного выдвинул крыло — и вездеход оказался прикрытым сверху.

Дверь выходной камеры была прямо напротив дверцы машины. Переход на корабль в этих условиях был уже безопасен, и путешественники один за другим покинули вездеход.

Корабль лежал на «земле».

Колёса, так же как и крылья, были убраны внутрь, чтобы уменьшить площадь сопротивления ветру. Дверь находилась низко над «землёй», — и не пришлось даже воспользоваться лестницей.

Очутившись внутри и сняв маску, Камов тотчас подошёл к Пайчадзе. За всю поездку он ни разу не говорил о нём, но Мельников видел, что мысли врача были всё время заняты его пациентом. Раненый чувствовал себя хорошо. Сменив перевязку, Камов заставил Пайчадзе смерить температуру и только тогда успокоился.

— Кажется, всё обойдётся благополучно, — сказал он. — Послезавтра, к моменту старта, вы будете совсем молодцом.

— С таким ранением, — ответил астроном, — во время войны я не покинул бы строя.

— Это другое дело, — сказал Камов. — Война с природой должна проходить без жертв.

Буря продолжалась ещё полтора часа и окончилась так же внезапно, как и налетела. Песчаная стена промчалась мимо звездолёта и быстро скрылась за горизонтом. Несколько минут продолжал дуть ветер, но затем и он прекратился. Местность вокруг корабля приняла такой же вид, как и утром.

— Удивительно! — сказал Белопольский. — Если бы мы проспали эту бурю, то ни за что бы не поверили, что она вообще была.

Действительно, кругом не было видно ни малейших следов урагана. Слой песка, покрывавший почву, казался нетронутым. Густые заросли растений стояли как прежде, и даже у их корней не было песчаных наносов. Только у правого борта звездолёта высился огромный холм, закрывший все окна с этой стороны.

— Приподнимите корабль! — сказал Камов.

Мельников нажал кнопку на пульте. Заработал мотор, и колёса вышли из своих гнёзд. Звездолёт медленно поднялся. Песок, прижатый к борту, рассыпался, и окна оказались свободными.

И с правой стороны всё было по-прежнему. Так же блестела неподвижная поверхность озера. Казалось, что не вода, а ртуть наполняла его низкие берега.

— Ветер совершенно прекратился, — сказал Камов. — Природа Марса заставит наших учёных метеорологов поломать голову.

— Ботаникам тоже будет много работы, — заметил Белопольский. — Очевидно, что растения прижались к «земле» во время бури. Но как могли согнуться такие толстые стволы? Их строение, по-видимому, иное, чем у земных растений.

— Всё здесь иное, — сказал Камов. — Только по внешнему виду природа Марса напоминает Землю, а в действительности её эволюция шла, вероятно, совершенно другим путём, чем на Земле. Учёному любой специальности здесь обширнейшее поле для исследований.

— А наше растение?! — воскликнул вдруг Мельников, бросаясь к окну.

— Неужели придётся в третий раз ехать за этим злополучным кустом? — сказал Камов.

Но тревога оказалась напрасной. Растение, о котором они совершенно забыли во время бури, было на месте. Через несколько минут, очищенное от песка, оно уже заняло своё место в холодильнике.

До захода солнца было ещё далеко. Остаток дня посвятили установке памятника, который, по плану экспедиции, нужно было поставить на месте посадки корабля. Эта работа заняла несколько часов, и в ней принял участие весь экипаж, за исключением Пайчадзе, которому Камов категорически запретил выходить из звездолёта. Бейсон сидел запертым в каюте; и было решено, что он выйдет из неё только тогда, когда корабль покинет Марс.

Для установки памятника выбрали место рядом со звездолётом, на небольшой полянке, окружённой со всех сторон густыми зарослями. От середины поляны до первых кустов было больше двадцати метров, так что появление «прыгающей ящерицы» не могло остаться незамеченным. Участники работы хорошо вооружились.

Пайчадзе настоял на том, чтобы ему разрешили устроиться в выходной камере у открытой двери. С этой высоты хорошо просматривалась местность, и появление зверя таких больших размеров не могло бы ускользнуть от его внимания. Сам он был защищён стоявшим против двери вездеходом.

Приняв все эти меры предосторожности, звездоплаватели спокойно могли работать.

Неожиданное затруднение возникло при выгрузке из корабля тонких стальных свай, которые нужно было вбить в «землю» для устойчивости памятника на песчаной почве планеты. Каждая из свай имела двенадцать с половиной метров длины; вынести их через выходную камеру оказалось невозможным. В узком коридоре негде было развернуться. Пришлось воспользоваться люком, находящимся в помещении обсерватории. Через этот люк участники полёта проникли в звездолёт на Земле, когда выходная камера была закрыта конструкцией стартовой площадки.

Четыре сваи перенесли в обсерваторию, и круглую дверь во внутренние помещения плотно закрыли. Колёса убрали внутрь, и люк оказался низко над «землёй». Камов, оставшийся в обсерватории, передал товарищам один за другим тяжёлые стальные стержни. Закрыв люк, он возобновил воздух в помещении и, снова подняв корпус звездолёта, вышел из него.

— Недосмотр! — сказал он. — При конструировании корабля надо было предусмотреть это обстоятельство.

Забивка свай даже здесь оказалась не лёгким делом. Будь они на Земле, эта работа была бы не по силам для трёх человек. Меньшая сила тяжести на Марсе помогла справиться со всеми трудностями.

С помощью электролебёдки первая свая была поднята и установлена вертикально. Стоя на лёгких алюминиевых стремянках, Мельников и Белопольский укрепили на её конце тяжёлый вибратор. Так же как и лебёдка, он приводился в действие электрическим током, подаваемым от аккумуляторов вездехода. Вибратор весил на Земле около трёхсот килограммов, но здесь его вес уменьшился до ста десяти. Однако и этого было достаточно: вдвоём только напрягая все силы, они подняли его на такую высоту.

Забивать сваю приходилось очень осторожно. В песчаную почву она уходила стремительно. Удерживать вибратор при таких условиях было трудно. Камов включал ток и сразу отключал его, после чего Мельников и Белопольский опускались на несколько ступенек ниже. Так продолжалось до тех пор, пока верхний конец не сравнялся с поверхностью песка.

После короткого отдыха начали забивку второй сваи.

Наконец последняя, четвёртая, была забита. На сваи положили толстую стальную плиту и накрепко завинтили болты. Фундамент памятника был готов.

Работу к восьми часам вечера закончили.

На песчаной площадке, среди причудливых серо-синих растений, встал на долгие годы трёхметровый обелиск из нержавеющей стали. На его вершине в лучах заходящего солнца горела рубиновая звезда в золотой оправе. С четырёх сторон на отполированных гранях блестели сделанные из чистого золота четыре барельефа. Константин Эдуардович Циолковский и трое его последователей — учёные, сыгравшие большую роль в подготовке вступления человечества в космическую эру, — смотрели на марсианский пейзаж.

С глубоким волнением и законной гордостью, наполнившими всё их существо, стояли у памятника звездоплаватели. Дыхание Родины донеслось к ним через бесконечные просторы, которые преодолел ихкорабль, чтобы здесь, на далёкой планете, оставить этот символ великой научной победы.

СКАЛА

Белопольский и Мельников не обнаружили к северу и востоку от звездолёта ничего нового. Местность ничем не отличалась от осмотренной раньше западной стороны. Создавалось впечатление, что природа Марса всюду одинакова, по крайней мере в той части планеты, где опустился «СССР-КС2». Сопоставляя это с тем, что они видели из окон во время полёта над Марсом, советские учёные пришли к выводу, что планета — почти сплошная пустыня. «Прыгающие ящерицы» и «зайцы» были, очевидно, единственными представителями животного мира.

Это было очень странно и как будто противоречило биологии.

«Почему на Марсе сохранилось только два вида животных? — недоумевал Белопольский. — Куда девались остальные? Совершенно невозможно допустить, что здесь всегда были только «ящерицы» и «зайцы». Почему же они выжили, а другие погибли? Растительность на Марсе очень скудна. В настоящее время флора и фауна планеты явно не соответствуют друг другу. Здесь какая-то тайна».

Таким казалось положение на Марсе первым людям, прибывшим на него с Земли. Было ли оно таким на самом деле? На этот вопрос могло ответить только будущее.

«Для развития жизни, — сказал как-то Белопольский, — решающее значение имеет количество энергии, получаемое планетой от её центрального светила — Солнца. Процесс эволюции целиком зависит от этого фактора. Совершенно необязательно считать, что на всех планетах, на которых появилась жизнь, этот процесс должен привести к появлению существа, подобного человеку. Марс всегда получал солнечной энергии значительно меньше, чем Земля. Вполне логично предположить, что на нём эволюция шла гораздо медленнее, чем на Земле, и не привела к появлению высокоразумного существа. На Земле, которая находится в лучших условиях, чем Марс, получает больше солнечной энергии, этот процесс шёл быстрее. На Венере, которая находится в ещё лучших условиях, он должен пойти ещё скорей; и вполне вероятно, что жизнь Венеры перегонит земную. Природа бесконечно разнообразна и, как мы видим на примере Марса, приспосабливается к любым условиям».

Камов вспомнил эти слова Константина Евгеньевича, когда из окна вездехода видел всё ту же картину марсианской равнины.

Вездеход шёл к югу, в сторону, ещё не осмотренную ими. Камов решил завершить намеченную программу и один отправился в последнюю экскурсию.

— Эта поездка, — сказал он своим друзьям, — имеет больше формальный, характер. Я еду просто для очистки совести, чтобы никто не мог сказать, что мы не выполнили своего плана. Работа на Марсе окончена. Незачем понапрасну рисковать двоими.

— Одним также, — отозвался Пайчадзе.

— Ничего со мной не произойдёт, — ответил Камов. — Я не торопясь проеду километров сто и вернусь обратно. Надо же узнать, что находится на южной стороне. А если что-нибудь случится, — прибавил он, — Борис Николаевич окажет большую помощь Константину Евгеньевичу. Одному будет трудно, поскольку Арсен Георгиевич вышел из строя.

Все доводы остались безрезультатными: Камов стоял на своём. Его товарищи поняли, что спорить бесполезно, и скрепя сердце согласились отпустить своего командира одного.

Белопольский взял с Камова слово, что ни при каких обстоятельствах он не выйдет из машины.

Вездеход шёл со средней скоростью сорок километров в час, и Камов внимательно всматривался вперёд, чтобы не прозевать «болота». Местность постепенно, но заметно понижалась. Чаще попадались озёра, и растения казались здесь выше, чем в окрестностях стоянки звездолёта. Камов отметил, что заросли становились всё гуще и обширнее. Если дальше они встанут сплошной стеной, придётся повернуть назад. Продираться сквозь них было бы неосторожно. Пока ещё песчаные промежутки между растениями были достаточно велики, чтобы вездеход мог, маневрируя, идти вперёд. Кругозор был широк, и Камов не опасался внезапного нападения «ящерицы». Следов этих зверей он нигде не замечал.

Прошёл ещё час. От звездолёта его отделяло уже километров семьдесят. Пора поворачивать. Два часа нужно было на то, чтобы разобрать и погрузить вездеход. Ровно в восемь часов звездолёт покинет Марс. Очевидно, что и эта последняя поездка не даст ничего нового.

Камов остановил машину и осмотрелся кругом. Всё то же.

Включив микрофон, он сообщил на корабль, что отправляется в обратный путь.

— Я поеду другой дорогой, — сказал он. — Через час дайте маяк.

Он повернул вездеход к востоку. Обследовав местность в этом направлении на двадцать километров и не увидев ничего, стоящего внимания, Камов решительно повернул на север, к «дому».

По-прежнему внимательно, но уже без всякой надежды увидеть что-нибудь отличное от примелькавшегося пейзажа, Камов наблюдал, как за окнами вездехода сменялись хорошо знакомые, однообразные картины марсианской пустыни.

Вот промелькнуло небольшое озеро, окаймлённое пышно разросшимися кустами серо-синих растений. Само по себе оно очень красиво, но глаз не останавливается на нём. Десятки точно таких же озёр уже попадались на пути. Вот небольшая поляна, в точности похожая на ту, где они поставили памятник. Сочетание жёлтого, серого и синего цветов тоже красиво, но они видели сотни таких полян.

Параллельно пути вездехода появилась длинная цепочка отчётливо видных следов. Камов уменьшил скорость и внимательно осмотрел их. Это следы прыжков «ящерицы» — отвратительного мохнатого зверя с мордой крокодила — владыки Марса. Давно ли прошёл здесь зверь? Это определить невозможно. Может быть, сутки назад, а может быть, за несколько минут до появления вездехода. На плотном песке следы сохраняются долго. Возможно, что где-нибудь совсем близко кошачьи глаза наблюдают за машиной и длинные, согнутые, как у кузнечика, задние ноги напряглись, готовые к стремительному броску.

Сколько загадок таит в себе организм животного! Как устроен его дыхательный аппарат? Оно дышит разреженным воздухом, с очень небольшим содержанием кислорода. Ни одно земное животное не могло бы дышать здесь. Огромные прыжки зверя, бросающие его тело на двенадцать метров вперёд, требуют большой энергии. Откуда он берёт эту энергию?

А загадка «болота»? Топкая трясина, на которой тем не менее растут растения и непонятным образом держится песок?..

Много, очень много загадок предстоит разрешить науке на этой планете, жизнь которой прошла своими, отличными от жизни Земли путями.

Камов вспомнил Венеру. Там, пожалуй, меньше загадочного. По всему, что они видели за время короткого перелёта над планетой, её развитие идёт параллельно развитию Земли.

Недаром астрономы назвали Венеру сестрой Земли, а Марс — загадочной планетой.

Мысли Камова были прерваны появлением справа от его пути, на расстоянии около километра, небольшой гряды не то скал, не то холмов. Он так привык к ровной местности, что сознание не сразу восприняло необычайный вид. Холмы на Марсе! Они не могли быть песчаными. Ветры давно бы сравняли их с местностью. Значит, это скалы. До сих пор на планете не встречалось ни одного камня.

Вездеход быстро преодолел небольшое расстояние.

По мере приближения к скалам всё большее и большее волнение охватывало Камова.

Наконец-то! Наконец-то перед ним что-то, отличающееся от того, что они видели до сих пор!

Может быть, это остатки какого-нибудь сооружения разумных обитателей планеты?

Вездеход приблизился к скалам, имевшим в высоте от пяти до пятнадцати метров. Их было несколько десятков, расположенных на площади около гектара. Камов пристально разглядывал ближайший к нему камень. Похоже на биотитовый гранит. Вот почему он принял их за песчаные холмы. Бурый цвет камня сливался с цветом пустыни. Возможно, что это последние остатки горного хребта, который когда-то возвышался на этой местности. Надо как можно тщательнее зафиксировать фотоаппаратом каждую скалу. Это имеет громадное значение для науки. Может быть, это поможет земным учёным разгадать, что представляли собой эти скалы в далёком прошлом. И, конечно, необходимо взять с собой образцы этого гранита.

Он медленно вёл вездеход вдоль наружной границы площади, занятой гранитными скалами, по несколько раз фотографируя, каждую скалу. Они стояли так близко друг к другу, что вездеход не мог проникнуть в середину этой площади. Был ли в их расположении какой-нибудь порядок, как ему сначала показалось, или они расположены со свойственной природе хаотичностью, Камов определить не мог. А ответ на этот вопрос имел колоссальное значение. Было ли это природное образование или разрушенное временем до неузнаваемости неведомое сооружение исчезнувших обитателей планеты?

«Я должен выяснить этот вопрос во что бы то ни стало!» — думал Камов. — «Если взобраться на одну из скал, расположенных в середине, то можно заснять вид сверху, в плане. Это очень поможет разобраться в общем расположении гранитных выступов и, может быть, даст ответ».

Он посмотрел на часы. Времени оставалось в обрез.

«Ничего! — решил он. — Я могу вернуться по старому следу. По знакомому пути можно развить полную скорость. Это сэкономит мне по крайней мере час, который можно использовать».

Щёлкнул приёмник, и послышался голос Белопольского:

— Говорит звездолёт.

— Слушаю!

— По вашей просьбе, включаю маяк.

— Не надо! — сказал Камов. — Я решил вернуться старым путём.

— Почему?

— Вездеход стоит у подножия гранитных скал. Мне пришлось потерять много времени на их осмотр.

Из громкоговорителя ясно были слышны удивлённые восклицания.

— Скал? — переспросил Белопольский. — Где вы их обнаружили, Сергей Александрович?

— Примерно в восьмидесяти километрах от звездолёта, на юг. Я сфотографировал их почти все, но необходимо выяснить, что это такое, — природное образование или остатки сооружения. Для этого мне надо проникнуть внутрь занятой скалами площади. На вездеходе это невозможно.

— Значит, вы хотите выйти из машины? — спросил Белопольский.

— Это совершенно необходимо. Кроме того, надо собрать образцы.

Несколько секунд радио молчало.

— Будьте осторожны, Сергей Александрович! — сказал Пайчадзе.

— Конечно! — ответил Камов. — Но нет никаких оснований для беспокойства. Местность совершенно пустынна. Ждите меня через два часа.

«Не делаю ли я ошибки? — подумал он, но тотчас отогнал эту мысль. — Что может мне угрожать? Звери? Но почему они должны появиться именно сейчас, когда до сих нор их не было? По всему видно, что мы с Мельниковым совершенно случайно встретили «прыгающую ящерицу» днём. По-видимому, эти опасные звери выходят на охоту только по ночам».

Камов хорошо помнил, что глаза животного имеют характерное строение зрачка, типичное для ночного хищника.

Что ещё может угрожать ему? Очевидно, ничего.

Внимательно проверив оружие, Камов тщательно укрепил на спине резервуар с кислородом, крепко затянув ремни, чтобы он не мешал при подъёме на скалу. Она поднималась метрах в пятидесяти от вездехода и имела не менее десяти метров высоты. С её вершины должен был открыться широкий кругозор. Скала была сильно разрушена временем, но это обстоятельство должно было помочь справиться с крутым подъёмом. На всякий случай Камов взял с собой длинную верёвку.

«Не хватает только альпенштока, — подумал он. — Но альпинизм на Марсе должен быть легче, чем на Земле».

Он надел маску и вышел из машины, плотно закрыв за собой дверь.

Подойдя к намеченной скале, он увидел вблизи, что подъём на вершину вполне возможен, хотя и очень крут. Время разрушило скалу, покрыв её глубокими трещинами. Во многих местах откололись большие куски гранита. Почти на самой вершине образовался выступ, на который можно было попытаться накинуть верёвочную петлю. Это значительно облегчит подъём.

Со второго броска попытка увенчалась успехом. Петля крепко зацепилась за выступ. Камов начал подниматься вверх. Его тело весило здесь только около тридцати килограммов, но он всё же не ожидал, что казавшийся трудным подъём в действительности окажется таким лёгким. В несколько минут он достиг вершины. Стоять тут было невозможно, и он лёг, упираясь ногами в тот самый выступ, на который накинул свою петлю.

С этой высоты хорошо была видна вся панорама скал, Камов сразу понял, что никакого порядка в их расположении нет. Это было природное образование. Подавив своё разочарование, он сделал несколько снимков и осторожно повернулся, чтобы сфотографировать другую сторону. У подножия скалы, на которой он находился, оказалось пустое пространство, поперечником в двадцать — двадцать пять метров. Посмотрев вниз, Камов почувствовал, как неприятный холодок пробежал по его спине. На всём пространстве этого свободного от скал места тускло блестел знакомый ему серебристый мех.

«Ящерицы»!

Их было очень много. Плотно, одна возле другой, они лежали на песке и, по-видимому, спали.

Странно, что они не почуяли его присутствия. Ведь он был совсем рядом с ними, когда стоял у подножия скалы. Может быть, эти марсианские хищники лишены чутья, которое так высоко развито у их земных собратьев? Надо как можно скорее уходить отсюда, пока они спят. Не подозревая этого, Камов попал в их логово, на место, где эти твари скрываются днём. Стоит проснуться одной из них, увидеть его — и путь вниз будет отрезан.

Камов быстро сделал несколько снимков. Он не удержался, чтобы не сфотографировать и спящих «ящериц». Будь внизу земные звери, происходи всё это на Земле, звук щёлкнувшего затвора фотоаппарата немедленно разбудил бы их, но на Марсе благодаря разреженности воздуха звуки распространялись плохо. «Ящерицы» продолжали лежать неподвижно.

Спрятав аппарат, Камов осторожно спустился ниже, к верёвке. Только бы звери не проснулись ещё три-четыре минуты, и он будет в вездеходе.

Он взял в руки верёвку и посмотрел вниз.

Сердце тревожно забилось частыми ударами. Словно волна озноба прошла по телу.

Прямо под ним, на том месте, где ему надо было опуститься на «землю» виднелось длинное, отливавшее серебром тело. Камов видел зеленовато-серые кошачьи глаза, устремлённые на него, стерегущие каждое его движение. Зверь прижался к «земле», готовый к прыжку. Может ли он сделать десятиметровый прыжок вверх?

Камов взял в руку револьвер и, не спуская глаз с хищника, взобрался опять на вершину. Жаль, что он не взял с собой винтовку. С такого расстояния выстрел был бы без промаха. Из пистолета он может только ранить зверя. К тому же звук выстрела, конечно, разбудит спящих «ящериц». Нет, стрелять нельзя.

Он прижался к скале и, стараясь не делать никаких движений, следил за своим противником.

Хищник не пытался прыгать. Он лежал на песке, смотря на человека немигающим взглядом.

Если зверь не уйдёт, положение станет очень серьёзным. Спуститься вниз на глазах хищника совершенно невозможно. Ждать? Но сколько времени может продлиться это ожидание?

Камов совершенно не знал повадок «ящериц». На сколько хватит терпения у зверя? Какова степень его сообразительности? Понимает ли он, что человеку надо спуститься вниз? Что он вообще думает о никогда не виденном существе, появившемся в его владениях?

Камов решил ждать, ничего не предпринимая, полчаса. Если «ящерица» не уйдёт, то он сделает попытку застрелить или хотя бы испугать её звуком выстрела. Может быть, слабый здесь звук не встревожит спящих зверей.

Минута шла за минутой…

Если оставить вездеход на Марсе, в распоряжении Камова окажется несколько лишних часов. За это время многое может случиться.

Несмотря на трагичность положения, привычное спокойствие не покинуло Камова. Он хладнокровно обдумывал способы вырваться из неожиданного плена.

Втянув верёвку наверх, можно с её помощью перебраться на соседний камень, находившийся не далее пяти метров. На его вершине имеется острый выступ, на который легко набросить петлю.

Верёвка имеет пятьдесят метров длины. У него останется достаточно, чтобы повторить манёвр и перебраться ещё дальше.

Так он доберётся к вездеходу как можно ближе, а затем попытается убить зверя, если тот последует за ним, и, пока не подоспели остальные, бросится к машине.

Он стал осторожно вытягивать верёвку к себе. Её конец лежал недалеко от животного, и Камов с интересом ждал, как поведёт себя зверь.

Движение верёвки, шевелящейся так близко, не могло не привлечь внимания хищника. «Ящерица» повернула голову, но тотчас же снова устремила глаза на человека. Он, по-видимому, казался ей интереснее.

Но вот вся верёвка в руках Камова. Прежде чем привести в исполнение свой рискованный план, он решил подождать до истечения назначенного им получаса. Может быть, зверь всё-таки уйдёт.

Один момент Камову показалось, что его надежда осуществится. «Ящерица» перестала смотреть на него. Она медленно передвигалась туда и обратно у подножия скалы и, казалось, не обращала больше внимания на человека.



Может быть, она забыла о нём? Это было вполне возможно.

Но нет! Походив немного, зверь снова улёгся и устремил на вершину скалы немигающий взгляд.

«Упрямая тварь!» — подумал Камов.

Назначенное время прошло.

Камов осторожно поднялся и встал на колени. Размахнувшись петлёй, бросил её. Он никогда прежде не упражнялся в этом искусстве, но, к его удивлению, петля послушно легла на намеченный выступ. «Вот как обнаруживаешь в себе таланты, о которых и не подозревал», — с усмешкой подумал он.

Упёршись ногой в трещину гранита, Камов сильно потянул верёвку, испытывая прочность своего моста.

Верёвка неожиданно легко поддалась. Каменный выступ, казавшийся таким прочным, пошатнулся и рухнул. Камов едва не потерял равновесие. Невероятным усилием мускулов всего тела он изогнулся и в последний момент удержался от падения с десятиметровой высоты прямо на лежавших внизу зверей.

Сброшенный им гранитный выступ упал на песок в пяти шагах от ящерицы. Видимо сильно испугавшись, она одним прыжком проскочила между двумя скалами прямо в середину своих спящих сородичей.

Среди животных поднялось волнение. Серебряный ковёр внизу заколыхался, задвигался.

Проклиная сорвавшийся камень и свою собственную неосторожность, Камов видел, как звери один за другим покидали место своего отдыха и устремлялись в средние проходы между скалами. Скоро всюду, куда бы Камов ни посмотрел, он видел серебристый мех. Он насчитал их больше пятидесяти. Нечего было и думать спуститься вниз где бы то ни было. Все пути к бегству отрезаны. Пока животные не уйдут, он вынужден сидеть на своей скале. Камов прекрасно понимал, что все шансы на то, что они уйдут только с наступлением темноты. Солнце заходит здесь в восемь часов двадцать минут по московскому времени. Значит, осталось четыре часа до его захода. Кислорода в баллоне должно хватить на это время. О том, что звери могут добраться до него, Камов не беспокоился. Они не делали ни малейших попыток прыгнуть на скалу, что обязательно попробовали бы сделать земные хищники. На своём неприступном месте он в полной безопасности и мог бы спокойно дождаться ухода животных на ночную охоту, если бы… звездолёт не должен был покинуть Марс ровно в восемь. Не позднее чем в семь часов он должен во что бы то ни стало освободиться, иначе не останется никакой надежды добраться до корабля вовремя. Тогда смерть. Камов заставил Белопольского дать слово, что независимо ни от чего старт на Землю будет взят точно в срок. «Даже если вы задержитесь?» — спросил Константин Евгеньевич. «Даже и в этом случае», — ответил он.

Белопольский сдержит своё слово. Он хорошо знает, какие последствия может вызвать задержка.

Время шло…

Звери по-прежнему бродили по всем проходам. То один, то другой иногда останавливался у подножия скалы и, прижавшись к «земле», словно готовясь прыгнуть, смотрел на Камова неподвижными зелёно-серыми, кошачьими глазами.

Несмотря на своё отчаянное положение, Камов испытывал странное спокойствие. Независимо от его сознания, в нём держалась уверенность, что всё обойдётся благополучно. Он никак не смог бы объяснить, на чём основывалась эта непонятная ему самому уверенность, но она была.

Минутная стрелка равномерно передвигалась по циферблату, отсчитывая оставшееся ему время.

Секунды бежали.

Жизнь — смерть!.. Жизнь — смерть!..

Положение не изменялось.

Камов вспомнил о ждущих его друзьях. Как сильно они волнуются сейчас!

Он ясно представил себе всех троих. Белопольский, более хмурый, чем всегда, ходит по обсерватории — от пульта управления к двери и обратно. Мельников стоит у окна, с тревогой всматриваясь в горизонт, — не покажется ли вдруг знакомая белая машина? Пайчадзе, внешне спокойный, поминутно смотрит на часы. Ему никогда не изменяет привычная выдержка, но Камов знает, что никто так не беспокоится за него, как этот верный, испытанный друг.

Шесть часов… Остался один только час…

Камов опускает голову на руку. В усталом мозгу настойчиво как горький упрёк, звучат последние услышанные слова: «Будьте осторожны, Сергей Александрович!»

В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ!

2 января 19… года.

Последний день нашего пребывания на Марсе оказался самым тяжёлым днём из всех проведённых на этой планете.

Очень трудно рассказывать всё, что нам пришлось пережить и перечувствовать, но мой долг сделать это.

…Около полудня я вышел проводить Камова в последнюю экскурсию на вездеходе. Сергей Александрович был в прекрасном настроении.

— Не скучайте! — шутливо сказал он, садясь в машину.

Вездеход ушёл.

Я вернулся на борт корабля. Белопольский сидел возле лежавшего на постели Пайчадзе. Тут же стояла и радиостанция.

Я ушёл в свою лабораторию и стал приводить её в порядок. Надо было подготовиться к отлёту. Заодно я решил исполнить просьбу Камова и проявить плёнку аппарата Бейсона. Сергей Александрович просил на это разрешения американца, и тот, очевидно неохотно, согласился. Он сказал только, что плёнка вся пустая, — он сделал всего два снимка. Но Камова интересует именно второй снимок, на котором, по рассказу Бейсона, должен быть заснят момент нападения зверя на Хепгуда.

Была ли это такая же «ящерица», какую мы убили, или какой-нибудь другой, неизвестный нам обитатель Марса? Если другой, то как он выглядит?

Проявив плёнку, я убедился, что нападение на командира американского корабля совершила именно «ящерица». Этот жуткий снимок получился очень хорошо. И зверь и его жертва вышли, как говорят кинооператоры, «первым планом».

Закончив свои дела в лаборатории, я вернулся к обоим астрономам. Они беседовали о чём-то, не относящемся к Марсу и нашему пребыванию на нём. От Камова ещё не поступало никаких сообщений.

Я подошёл к окну и стал смотреть на хорошо уже знакомую картину марсианской пустыни. День был ясный и совершенно безветренный.

В четырнадцать часов десять минут Камов сообщил, что поворачивает в обратный путь. Он просил через час дать радиомаяк, так как намеревался вернуться другой дорогой.

Час прошёл, и Белопольский включил микрофон. Произошёл короткий разговор, из которого я не забыл ни одного слова.

Сергей Александрович сообщил поразительную новость, что им обнаружены какие-то скалы. При этих словах Пайчадзе даже сел на постели от охватившего его волнения. Скалы на Марсе!..

— Наконец-то! — прошептал он.

Камов сказал, что хочет выйти из вездехода, чтобы обследовать свою находку и собрать образцы. Пайчадзе попросил его быть осторожным, и Камов как-то поспешно прекратил разговор. Возможно, что он опасался дальнейших уговоров.

Когда раздался звук выключенного микрофона, Арсен Георгиевич неожиданно вскочил на ноги. Белопольский укоризненно покачал головой.

— Нет оснований для беспокойства, — сказал он.

— Знаю, — ответил Пайчадзе.

— Зачем же так волноваться?

— Этого не знаю, но волнуюсь.

В этот момент я вдруг вспомнил только что проявленный снимок — голова Хепгуда в пасти зверя — и невольно сказал:

— А если «ящерица»…

Никто не отозвался.

В обсерватории наступило тягостное молчание. Пайчадзе, забыв предписание Камова лежать до самого момента старта, медленно ходил по узкому пространству между пультом и дверью в коридор. Иногда он останавливался и долгим взглядом смотрел на радиостанцию. В эти минуты у него было такое выражение, будто он хотел попросить приёмник заговорить. А Белопольский слишком часто смотрел на часы, что выдавало его скрытое волнение.

«Ждите меня через два часа», — сказал Камов.

Проходил час за часом, но от него не поступало никаких известий. Белопольский несколько раз включал микрофон, но ответа не было. Контрольная лампочка горела ровным светом, указывая, что на вездеходе станция включена и работает.

— Если бы был второй вездеход, — сказал Пайчадзе, — я отправился бы по следам Сергея.

— Если бы у нас даже был второй вездеход, — ответил Белопольский, — то вы всё равно никуда бы не отправились.

— Почему?

— Потому что я не разрешил бы вам этого. В отсутствие Сергея Александровича я отвечаю за вас и за наш корабль.

Пайчадзе ничего не сказал на это. Он мельком взглянул на заместителя командира звездолёта и стал ходить быстрее.

— Вы бы лучше легли, — сказал Белопольский.

Против всяких ожиданий, Арсен Георгиевич послушно исполнил его совет. Он лёг и вплоть до восьми часов не произнёс больше ни одного слова.

Мучительно тянулось время. Я ни на секунду не отходил от окна, до боли в глазах всматриваясь в ту сторону, откуда должен был появиться вездеход. Моментами мне казалось, что я вижу на горизонте его белый корпус; сердце начинало стучать частым ударами, но проходили мгновения — и всё исчезало бесследно.

Прошёл назначенный самим Камовым час его возвращения. Вездехода не было. Контрольная лампочка на радиостанции по-прежнему горела, и это было, пожалуй, мучительнее всего.

Что там случилось? Где Камов? Что заставило его покинуть вездеход на столь долгое время?..

«Жив ли он?» — невольно приходил на ум страшный вопрос.

Шло время… Я боялся взглянуть на часы. Осталось совсем немного.

«Звездолёт должен взять старт точно в назначенную минуту, что бы то бы ни случилось», — настойчиво звучит в ушах голос Камова. И ответ Белопольского: «Обещаю вам это».

Как решится Константин Евгеньевич исполнить своё обещание?..

Я знал, что он вынужден будет решиться. Недостаточная скорость корабля делала нас пленниками графика. Звездолёт не мог задержаться на Марсе. Это привело бы к гибели всей экспедиции. Если Камов не явится вовремя, Белопольскому ничего не останется, как только лететь на Землю без него. Как ни ужасна гибель товарища, но губить остальных членов экипажа и этим самым нанести тяжёлый удар всему делу звездоплавания было бы совершенно бессмысленно.

В обсерватории царила полная тишина. Каждый из нас замкнулся в себе, боясь заглянуть в глаза другого, чтобы не прочитать в них своей невысказанной мысли.

Первый не выдержал и нарушил молчание Белопольский. Он вдруг вскочил и стремительно подошёл к окну. Несколько минут он пристально вглядывался вдаль странно неподвижными, застывшими глазами. Крупные капли пота блестели на его лбу.

Что переживал сейчас этот человек, которому выпала судьба произнести страшное слово? Он был заместителем командира звездолёта, а сейчас его единственным командиром. Ему предстояло дать команду: «В путь!», равносильную смертному приговору отсутствующему товарищу.

Он обернулся и сказал очень тихо:

— Осталось двадцать минут!

Я вздрогнул всем телом. Пайчадзе не пошевельнулся. Мы оба не ответили.

— Приведите сюда Бейсона. — Белопольский обращался ко мне.

Привести Бейсона… Так вот кому придётся заменить на корабле Камова! Мы вернёмся на Землю вчетвером, как и прибыли сюда.

Я открыл дверь каюты и сказал:

— Идите за мной!

— Корабль улетает с Марса? — спросил американец.

Я ему ничего не ответил.

Всё это время я старался не смотреть на часы, но теперь не мог оторвать от них взгляда. Я видел, что Пайчадзе тоже смотрел на них. Стрелка неуклонно и, как мне казалось, очень быстро приближалась к цифре восемь.

— Наденьте шлемы! — по-английски сказал Белопольский. Ему не хотелось два раза произносить эту страшную фразу. Он протянул шлем Бейсону. Я заметил, что это был его собственный шлем. Тот, который принадлежал Камову, он оставил себе.

Итак, всё кончено! Мы улетаем!..

— Константин Евгеньевич, — прошептал Пайчадзе.

Белопольский вопросительно посмотрел на него, но Арсен Георгиевич не сказал больше ни одного слова.

Прошла бесконечно длинная секунда.

— Хорошо! — сказал Белопольский. — Я буду ждать ещё двадцать минут.

Пайчадзе вдруг встал и сказал громко и отчётливо:

— Вездеход мог сломаться. Сергей Александрович ждёт нас.

Белопольский молча указал на красную лампочку радиостанции и тихо произнёс одно только слово:

— Воздух!

Смуглое лицо Пайчадзе стало серым. Мы оба сразу поняли, что хотел сказать Константин Евгеньевич.

Индикаторная лампочка неопровержимо доказывает, что рация вездехода в полном порядке. Раз приёмник молчит, — это значит, что Камова нет в машине. В атмосфере Марса дышать нельзя. Запас кислорода в резервуаре, который он должен был взять с собой, выйдя из вездехода, мог обеспечить его на шесть часов. С момента последнего разговора прошло уже больше пяти. Значит, у Камова осталось воздуха меньше чем на час.

— Надо искать! — сказал я.

Белопольский ответил каким-то чужим, деревянным голосом:

— Хорошо! Звездолёт будет искать своего командира ещё десять минут.

Бейсон внимательно прислушивался к непонятному для него разговору. Он, несомненно, чувствовал страшное напряжение, царящее на борту корабля, но не мог понять его причины.

— Где мистер Камов? — спросил он.

Пайчадзе, стоявший к нему спиной, стремительно обернулся.

— Слышали приказ командира звездолёта? — с бешенством в голосе спросил он, забыв, что Бейсон не мог понять русской речи. — Наденьте шлем! Прекратите разговоры!

Американец в замешательстве посмотрел на меня. Я повторил команду по-английски. Бейсон молча повиновался.

Стрелка быстро бежала по циферблату. За окнами корабля стало темно. Наступила ночь.

— Надеть шлемы! — вторично раздалась команда.

На этот раз я обрадовался ей. В том, что Камов не вернётся, не приходилось больше сомневаться. Оставалась единственная надежда найти его сверху. Мощный прожектор корабля осветит нам местность.

— Занять сетки!

В обсерватории были заранее подвешены специально предназначенные гамаки. На Марсе не было стартовой площадки, и корабль будет менять направление полёта.

Белопольский занял место у пульта. Его сетка осталась пустой.

Даже при первом в моей жизни старте — с Земли я не испытывал такого мучительного волнения…

Я неотрывно смотрел в лицо нашего нового командира. Оно по-прежнему было очень бледно, но казалось сосредоточенно спокойным.

Каким, вероятно, нечеловеческим усилием воли он сумел заставить себя быть спокойным!..

Задрожал корпус корабля. Гул двигателей, нарастая, усиливаясь с каждой секундой, заполнил собой, казалось, весь мир, всю Вселенную.

Звездолёт тронулся с места.

Но он был ещё на поверхности Марса.

Белопольский нажал знакомую кнопку. Он убрал колёса.

Значит, мы в воздухе!

Молниеносное движение рук… Могучие двигатели смолкли, и тотчас заработал «атмосферный». Стремительный взлёт корабля был прерван, и, послушный своему командиру, он уже спокойно летел над планетой, как и пять дней назад.

И я, и Пайчадзе мгновенно соскочили с сеток и кинулись к окнам.

Звездолёт описывал широкий круг, возвращаясь к месту, откуда только что взлетел. Луч прожектора позволял отчётливо видеть все подробности.

Промелькнуло озеро и площадка, где стоял наш корабль. Я заметил даже стальной обелиск с рубиновой звездой на вершине. Скорость корабля была настолько велика, что памятник мелькнул на короткое мгновение. Но Белопольский не мог уменьшить её, — звездолёт врезался бы в «землю».

Мы летели к югу, в ту сторону, куда ушёл вездеход Камова.

Через четыре минуты, пролетев больше ста километров, звездолёт повернул обратно. Лететь дальше не было никакого смысла. Вездеход мог находиться не больше как в восьмидесяти километрах от нашей бывшей стоянки.

Сто километров туда, сто километров обратно и опять сто километров по первому направлению.

Ничего…

Марсианская пустыня была темна и безжизненна.

Мне казалось, что я теряю сознание. Всё кончено!.. Сергей Александрович Камов погиб безвозвратно…

Звездолёт круто изменил направление. Мы стали удаляться в сторону.

Я бросил быстрый взгляд на лицо Белопольского.

Он склонился к перископу. В твёрдо сжатых губах я увидел непреклонную решимость. Он не обращал на нас внимания. Казалось, что в эту ужасную минуту он забыл о нашем существовании.

Арсен Георгиевич отвернулся от окна и направился к своему месту. Я машинально последовал за ним.

По лицу Пайчадзе бежали обильные слёзы.

Я не успел лечь. Резкий толчок швырнул меня в сетку. Знакомое ощущение удвоенной тяжести сковало тело. В ушах стремительно нарастал могучий давящий звук.

ОДИН

В застывшем холодном воздухе мрачно и угрюмо возвышаются бурые гранитные скалы.

У их подножия, медленно передвигая плохо развитыми передними ногами, бродят длинные мохнатые звери. Блестит в лучах заходящего солнца серебристый мех. То один, то другой подходит к подножию высокой скалы и, прижавшись к «земле», славно собираясь прыгнуть, смотрит на вершину неподвижными зелёно-серыми глазами.

На вершине скалы лежит человек.

Он положил голову на согнутую левую руку. Правая крепко сжимает воронёную сталь пистолета.

Человек давно лежит тут. Он очень устал и физически и морально. Давно уже потеряна надежда на спасение. Нельзя спуститься вниз, где совсем близко стоит белая машина с зеркальными окнами. В ней спасение и жизнь! Но на пути смерть, отвратительная смерть в пасти зверя.

Нет, что угодно, но только не это! Пусть лучше иссякнет кислород, питающий надетую на человека маску.

Солнце совсем низко над горизонтом. Вот-вот наступит ночь, быстро приближающаяся ночь тропиков. Воздух станет ещё холоднее. Будет сильный мороз.

Но человек не думает об этом. Какое ему дело до мороза, если кислорода хватит не больше чем на один час. Там в белой машине, находятся баллоны с живительным газом, там воздух и жизнь, но добраться к ним невозможно, как если бы они находились не в пятидесяти метрах, а на одном из спутников Марса, которые сияют над головой на уже потемневшем небе.

Человек сознаёт свою обречённость. Но его чёрные глаза смотрят спокойно и твёрдо из-под густых, нависших бровей. Движения неторопливы и уверенны. Он подносит руку к глазам и смотрит на циферблат. Стрелки показывают восемь часов десять минут. Человек приподнимается. Кажется, что он к чему-то прислушивается.

Но кругом ничем невозмутимая тишина. Ни один звук не нарушает безмолвия пустыни.

С жестом досады он снова ложится на холодный гранит.

Проходит ещё десять минут. Солнце скрывается за горизонтом. Воздух быстро становится холоднее. Наступает ночной мороз.

Но вот какой-то звук доносится до ушей человека. Он стремительно поднимается и всем телом наклоняется в сторону, откуда прилетел к нему так давно ожидаемый им шум. Шум становится всё громче. Как будто где-то далеко, за десятки километров, сорвалась с гор и катится вниз с адским грохотом лавина камней.

Лицо человека становится белым как мел, но губы улыбаются улыбкой одобрения.

Звук постепенно затихает, и на лицо человека возвращается краска. Бесконечно усталым движением он опустился на своё ложе.

Всё. Он один на Марсе. Один на всей громадной планете!

Смерть не заставит себя долго ждать. Ещё тридцать — сорок минут — и всё будет кончено!

Человек на скале не боится смерти. Он жалеет только, что слишком мало сделано, не все планы осуществлены, не все намерения выполнены. Ну, что ж! То, что он хотел сделать, исполнят другие. В своей преждевременной смерти он виноват сам.

Как медленно идут минуты!..

Но что это?.. Снова послышался тот же звук. Всё громче, всё ближе… Он нарастал, становился оглушительным…

Из-за горизонта взметнулся луч ослепительного света. Вот он стремительно опустился к «земле», вырывая из темноты заросли растений, воды замёрзшего озера.

Человек на скале вжал тело в камень, словно боясь, что его могут увидеть.

Он действительно боялся этого. В его голове мгновенно мелькнула мысль о белой машине. Если луч прожектора коснётся её, лакированная крыша заблестит как зеркало. Её обязательно увидят те, кто направляет слепящий свет.

Словно тысячи взрывов тяжёлых снарядов слились в один невыносимый для ушей звук. Всколыхнулся разрезанный воздух. Со свистом пронёсся между скалами внезапно возникший ветер. Широкие крылья закрыли небо над головой человека.

Луч прожектора пронёсся мимо. Местность осветилась призрачным красным светом. За хвостом промчавшейся машины мелькнуло длинное ярко-красное пламя и скрылось. Грохот затихал вдали.

Человек облегчённо вздохнул. Он провёл рукой по лбу, словно прогоняя ненужные мысли.

Снова послышался шум, но уже не такой громкий. Машина возвращалась обратно. Она пролетела на расстоянии двух километров от скалы, на которой человек напряжённо следил за ней. Теперь он приподнялся: его не могли увидеть.

Луч прожектора бегал по «земле» и на короткую секунду осветил скалы вокруг. Но и этого времени было достаточно, чтобы заметить то, что наполнило сердце человека бурной радостью: зверей между камнями не было!

В красном отблеске пламени виднелись быстро удалявшиеся прыгающие тени. Смертельное испуганные «ящерицы» спасались бегством. Человек был свободен.

Он быстро спустился вниз по верёвке, закреплённой за выступ скалы, и бросился к белой машине. В темноте он несколько раз падал, больно ударяясь об острые края камней. Но что значила боль в сравнении с сознанием, что он спасён от ужасной участи быть съеденным отвратительными «владыками Марса»! Пусть впереди всё равно смерть, но его тело не достанется прожорливой пасти зверя.

Уже сидя в мягком кресле машины, он ещё раз увидел своё любимое детище, свой навеки утраченный звездолёт.

Корабль пролетел далеко, но стоит протянуть руку, нажать кнопку — и на крыше вездехода вспыхнет прожектор. Могучая птица увидит его свет и опустится на «землю». Именно надеясь на это, она так упорно летает в районе, где может находиться её пропавший командир.

Товарищи всё ещё надеются, что найдут его.

Они потеряли очень много времени. Далёкая Земля неумолимо приближается к той точке, где звездолёт должен встретиться с ней. Когда планета пройдёт эту точку, догнать её будет уже невозможно. Тогда общая гибель.

В утомлённом мозгу с лихорадочной быстротой проносятся мысли. Двигатели имеют запас мощности… Можно ускорить полёт корабля и успеть вовремя… Кнопка тут, рядом… Зажечь прожектор… Спасти свою жизнь…

Инстинкт самосохранения толкает руку к спасительной кнопке. Вот пальцы коснулись её гладкой поверхности… Ещё одно маленькое усилие… Но воля и разум побеждают инстинкт.

Имеет ли право он — командир корабля, — пытаясь спасти свою жизнь, рисковать жизнью товарищей, рисковать исходом первого в истории большого космического рейса?

Звездолёт должен вернуться на Землю. И он вернётся.

Камов решительно опускает протянутую руку.

Ведь так недавно на скале он прижимался к ней, боясь, что его заметят с борта корабля. Почему же сейчас его рука протянулась к предательской кнопке?

Очевидно, неожиданное избавление от «ящериц», кажущийся переход от смерти к жизни нарушили равновесие его души, ослабили волю. Он виноват один и должен нести наказание за свою вину. Рисковать жизнью других он не имеет права.

Далеко на горизонте, в той стороне, куда должен направиться звездолёт, улетая на Землю, появилась и, казалось, медленно стала подниматься вверх красная чёрточка. Вот она превращается в точку, становится всё меньше и меньше и незаметно исчезает из глаз.

Это огненный след позади улетевшего с Марса звездолёта.

Камов закрыл глаза.

…Нарастает скорость. Могучая сила атомного распада толкает корабль вперёд всё скорее и скорее. С бешеной быстротой врезается в чёрную пустоту стальной корпус с золотой надписью «СССР-КС2». Он несёт на родную планету весть о великой победе. Пройдёт полтора месяца, и среди ликующих людей опустится на поле ракетодрома белоснежная птица…

Медленно передвигались на тёмном небе Марса узоры созвездий. Изогнутая ручка ковша Большой Медведицы наклонилась к горизонту, опускаясь всё ниже и ниже. Среди звёзд быстро двигался с запада на восток первый спутник планеты — блестящий Фобос, успевающий за одну ночь два раза обойти небо Марса. Усиливался и крепнул ночной мороз. Среди песчаной пустыни, замёрзших озёр и причудливых серо-синих растений, закрывших свои гибкие листья, мелькали прыгающие тени фантастических «ящериц». Их глаза, с широко раскрытыми кошачьими зрачками, отражали тусклый свет марсианской «луны». В разреженном воздухе слабо звучал жалобный крик пойманного «зайца».

Шла извечная, повторяющаяся на всех небесных телах, несущих на себе жизнь, борьба за существование.

Шло время…

Фобос опустился ещё ниже, и тень скалы накрыла неподвижно стоявшую у её подножия белую машину, изготовленную за много миллионов километров отсюда, на далёкой Земле.

Камов поднял голову и сказал: «Прощай!»

Этим словом он подвёл последний итог своей жизни, которую мысленно пережил ещё раз за эти часы. Его лицо осунулось и постарело. Глубокие морщины, которых не было раньше, легли у краёв губ, по-прежнему твёрдо и упрямо сжатых.

«Прощай!»

Впереди близкая и неизбежная смерть. Ничто не может предотвратить её. Нет никакой надежды.

* * *
Вездеход медленно шёл по своему старому следу. Не было звездолёта, и некому было дать радиомаяк. Камов решил вернуться туда, где стоял его корабль. Завтра, при свете дня, он осмотрит место старта, чтобы увидеть, какой след оставила взлетающая машина. Это было важно для расчёта механизма,который он хотел предложить вместо во многих отношениях неудобных колёс. О давно задуманном проекте он не только не записал нигде, но и не говорил никому. Значит, надо изложить его на бумаге чтобы ценная мысль не погибла. Вездеход он поставит возле воздвигнутого обелиска, и его сразу найдёт следующая экспедиция. А в нём найдут и его — Камова — предсмертное письмо.

Вторичный полёт на Марс состоится, вероятно, через два или три года. В сухом климате вездеход нисколько не пострадает за это время. Им можно будет пользоваться, переменив только аккумуляторы.

Камов изредка зажигал прожектор, проверяя правильность направления. Часто пользоваться светом он не хотел, боясь привлечь этим блуждающих кругом зверей.

Скалы, на которых он провёл столько мучительных часов, давно скрылись за горизонтом. Кругом расстилалась равнина. Камов впервые находился на ней в ночное время. Над головой ярко сверкали звёзды. При их свете он плохо различал дорогу, едва намеченную следами гусениц. Потерять этот след было равносильно тому, чтобы оставить всякую надежду отыскать обелиск в песчаных просторах.

Вездеход шёл на самой малой скорости. Спешить некуда: до восхода Солнца было ещё далеко.

Запас сжатого кислорода в резервуарах машины был настолько велик, что обеспечивал Камова по крайней мере на две недели. Энергии аккумуляторов хватило бы на сорок часов непрерывного движения с максимальной скоростью. Продукты питания можно взять на звездолёте Хепгуда, если, конечно, удастся найти его, но Камов был уверен, что сумеет это сделать.

Таким образом, он сможет прожить около двух недель, пока не иссякнут резервуары. Мысль о самоубийстве даже не приходила ему в голову. Подобный способ кончать жизнь всегда казался ему пределом малодушия. На американском корабле должна найтись бумага. Работы хватит на всё оставшееся ему время. Он может и должен записать в наследство своим преемникам — продолжателям его дела — все свои мысли, все расчёты космических перелётов, которые он намечал для себя.

На корабле Хепгуда имеется и кислород. При желании Камов мог протянуть значительно больше двух недель, но он не хотел думать об этом. Он хорошо понимал, что это является подсознательным намерением, не прибегая к самоубийству, покончить скорее с жизнью, но старался не разбираться в своих тайных чувствах. В конце концов небольшое малодушие простительно. В таком положении с него нельзя было требовать слишком многого.

Любой человек, попавший на Земле, казалось бы, в безвыходное положение, может всё же надеяться, что случай приведёт к нему на помощь других людей. Он должен бороться за жизнь до последней возможности, только трус теряет надежду. Камову было абсолютно не на что надеяться. Никто не мог прийти на помощь. На огромной планете он был один.

На невообразимом расстоянии находится от него Земля. Звездолёт достигнет её примерно через полтора месяца. Если предположить, что он немедленно вылетит обратно (что само по себе было совершенно невозможно), то он вернётся на Марс только через четыре месяца. На такой срок не хватит кислорода на американском корабле. Никаких разумных существ на самом Марсе, безусловно, нет. Надеяться на помощь с какой-то ещё третьей стороны просто бессмысленно. Это уже утопия!

Камов хотел убедиться, что у него нет даже теоретической возможности надеяться, и методически обдумывал всё приходящие в голову варианты.

Американский звездолёт! На первый взгляд — самый лёгкий путь спасения. Чего проще — сесть в него и лететь на Землю. Так, безусловно, подумает каждый человек, незнакомый с техникой вождения космических кораблей и плохо представляющий себе, что такое звёздная навигация.

На необъятных просторах, на которых раскинулась солнечная система, Земля и Марс выглядят крохотными точками. Чтобы безошибочно перелететь с одной точки на другую, надо со скрупулёзной точностью учитывать почти неуловимые влияния, которые оказывают на летящий корабль обе планеты, Солнце и даже другие планеты, в особенности Юпитер. Командир звездолёта должен в совершенстве знать свой корабль, его величину, вес, расположение двигателей и их силу. Он должен уметь регулировать работу двигателей, знать, какую скорость они сообщают кораблю, знать это с точностью до одного сантиметра в секунду. Без всего этого космический корабль безнадёжно затеряется в просторах неба и никогда не долетит до цели.

Камов хорошо понимал это. Вылететь на Землю на совершенно незнакомом корабле, не имея никаких данных об его конструкции и двигателях, — это всё равно что, завязав себе глаза, выстрелить из винтовки, надеясь с первого же выстрела, обязательно с первого, попасть в двадцатикопеечную монету, находящуюся на расстоянии двух километров.

Безнадёжная затея!

Всё! Все варианты спасения, даже самые невероятные, обдуманы и взвешены. Вывод сделан. Значит, довольно думать об этом! Все мысли должны быть направлены теперь на то, чтобы с возможно большей пользой провести оставшиеся дни.

Включив прожектор, Камов посмотрел на дорогу. Следов гусениц впереди не было. Значит, он так задумался, что потерял след. Он повернул обратно.

Через несколько минут старая дорога была найдена, — он пропустил поворот к северу.

От места, поворота до стоянки звездолёта было ровно семьдесят километров.

За стенками машины был сильный мороз, но холод не ощущался внутри. Герметически закрытые окна и дверцы не пропускали наружного воздуха, а стенки вездехода обогревались электрическим током. Было даже жарко.

Камов расстегнул меховой комбинезон и снял с головы шлем. Он чувствовал голод, но у него не было никаких продуктов. Обычно в вездеходе был аварийный запас, но, отправляясь в последнюю поездку, Камов не взял ничего, рассчитывая быстро вернуться. «Это тоже урок для будущего, — подумал он. — Путешественники по чужим планетам всегда должны брать с собой продовольствие».

До восхода Солнца оставалось ещё полтора часа, когда вездеход подошёл к хорошо знакомому месту. Смутно темнел на поляне стальной обелиск, искрились в рубиновой звезде и в золоте барельефов отражения звёзд. Странно близко к поляне подступила замёрзшая поверхность озера. Между ними не было больше огромного корпуса корабля. Даже в темноте Камов различал, как сильно пострадали ближайшие к вездеходу растения, по которым прошёл мощный поток огня, вырвавшегося из дюз при старте.

Когда рассветёт, он подробно всё осмотрит.

Голод всё сильнее давал себя знать, но Камов решил, что отправится к американскому кораблю только после того, как выяснит все интересующие его вопросы. Кто знает? Может быть, опять промчится песчаный ураган и уничтожит все следы отлёта.

Он очень устал и решил, что самое лучшее — это заснуть до наступления дня.

Он проспал восход солнца. Измученный организм предъявил свои права, и Камов проснулся около полудня.

Осмотр занял два часа.

Огонь выжег длинную просеку, на которой совершенно исчезли даже следы растений. По сторонам стояли оголённые стволы, обожжённые и почерневшие. На том месте, где был звездолёт и где, следовательно, с наибольшей силой действовал огненный ураган, сдвигая с места тяжёлую машину, песок частично расплавился, превратившись в бурое стекло. Колёса вырыли глубокие колеи.

Камов аккуратно записал все результаты своих наблюдений и выводы из них. Теперь можно было отправляться за продуктами.

Голод становился мучительным. Последний раз он ел вчера утром, а с тех пор на его долю выпало много потрясений. Камов решил найти звездолёт Хепгуда, взять из него необходимое количество воды и продуктов питания, а затем вернуться обратно к обелиску.

О том, что можно гораздо удобнее устроиться на американском корабле, он не хотел думать. Он будет жить свои последние дни здесь…

Следы гусениц исчезли: они были начисто стёрты песком и ветром.

Камов направил машину прямо на запад.

Там, пройдя сто пятьдесят километров он будет искать звездолёт. Он помнил, что во время первой экспедиции они с Пайчадзе всё время держали направление строго на запад и не отклонялись в сторону.

Очень счастливое обстоятельство! Не будь его, задача найти маленький корабль среди бесконечной пустыни была бы безнадёжна.

Единственный ориентир на пути — «болото» — находился в пятидесяти километрах; пройдя это расстояние, Камов убедился, что направление было взято правильно. Он легко узнал памятное место, достигнуть которого так торопились они с Мельниковым. Дальше вездеход пошёл быстрее.

Когда счётчик показал, что пройдено сто пятьдесят километров, Камов остановил машину и, выйдя из неё взобрался на крышу.

Американского звездолёта нигде не было видно.

Камов понял, что уклонился от прежнего пути. Но насколько?

На этот вопрос трудно было ответить. Подумав, он решил повернуть под прямым углом направо и пойти в этом направлении десять километров. Если корабль не будет обнаружен, то он вернётся по следу обратно и повторит такой же манёвр влево. Если и в этой стороне он не найдёт звездолёта, то будет искать его, совершая на местности всё более и более широкие круги.

Вернуться, не найдя корабля, — значило обречь себя на смерть от голода. Камов был уверен, что отклониться намного он не мог. Цель находилась где-то недалеко.

И действительно, пройдя около восьми километров, он увидел с левой стороны песчаный холм. В первую секунду ему показалось, что он опять наткнулся на скалы, но, приглядевшись, узнал звездолёт, возле которого буря, встретив препятствие, нанесла целую гору песка.

Входная дверь оказалась скрытой под этой горой, и Камов затратил не меньше трёх часов, пока добрался до неё. Хорошо ещё, что в вездеходе остались лежать лопаты, которые они брали для похорон останков Хепгуда. Без лопат ему пришлось бы раскапывать песок руками.

В третий раз он вошёл внутрь американского корабля. В первый раз он был тут с Пайчадзе и Бейсоном. Второй раз с ним был Мельников, сейчас он был один.

Возле пульта управления лежал плотный конверт, который он сам положил туда. В нём акт о гибели командира этого корабля.

«Как странно сложилась судьба! — подумал Камов. — Оба звездолёта потеряли на Марсе своих конструкторов».

Он сразу нашёл алюминиевый ящик, в котором лежали продукты, и поразился бедности его содержимого: банки свиных консервов, консервированных фруктов, коробки с сахаром, сухарями и печеньем. Больше ничего не было.

Пили же что-нибудь американцы? Где-нибудь должна быть хотя бы вода. Теперь Камова, больше чем голод, мучила жажда, и он стал искать, всё больше удивляясь хаотическому нагромождению резервуаров, баллонов, ящиков и различных сосудов, среди которых было трудно повернуться.

В большом алюминиевом баллоне он нашёл воду. Она резко пахла металлом и, как показалось Камову, резиной. От баллона шли гибкие трубки к двум продолговатой формы ящикам, похожим на гробы. Вода явно предназначалась не для питья.

Наконец он нашёл несколько баллонов с апельсиновым соком. «Ну, что ж! Это не так плохо!» — решил он.

Утолив голод и жажду, Камов занялся поисками бумаги. Её нигде не было.

«Хепгуд был учёным, — думал Камов. — Он должен был вести наблюдения и записывать их. Тетради с его записями должны быть».

Возле пульта управления лежал большой чемодан жёлтой кожи. Его замки были заперты. Ключа не было.

«Это чемодан Хепгуда. Очевидно, в нём лежат его записи. Неприятно, но придётся вскрыть замки. Другого выхода нет».

Чтобы не тратить времени на поиски, Камов сходил к вездеходу и принёс оттуда необходимый инструмент. Замки были крепкие, и он довольно долго возился с ними.

Но вот чемодан открыт.

Две толстые тетради лежали сверху. Бегло просмотрев, Камов отложил их в сторону. Они были заполнены записями астрономических наблюдении. Несколько смен белья, флаконы с одеколоном, бритвенный прибор. Бумаги или хотя бы чистых тетрадей не было. На самом дне чемодана он нашёл кожаный портфель и связку каких-то чертежей.

Камов открыл портфель. В нём лежали мелко исписанные листки бумаги. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что это такое.

Чувствуя, как от внезапного мучительного волнения у него захватило дыхание, Камов схватил связку и развернул её.

О, если бы он знал!.. Если бы сразу направился сюда! То, что находилось перед его глазами, могло бы спасти его.

Перед ним лежал проект американского звездолёта.

Как он оказался здесь? Зачем Хепгуд взял его с собой?

Очевидно, затем, чтобы в случае гибели никто не смог воспользоваться его трудом, невероятно, но другого объяснения не было.

Какая злая насмешка судьбы — эта находка, которая совершенно бесполезна для него! Слишком много потеряно времени…

Камов машинально просматривал записи Хепгуда, с бессознательной надеждой отыскивая цифру скорости корабля.

«29,5 км. в сек».

— А Земля движется со скоростью двадцать девять и семьдесят шесть сотых, — громко сказал он.

Листки выпали из его рук. Слишком поздно!

Лишний километр в секунду не мог компенсировать потерянного времени. Он давал возможность сэкономить только тридцать часов, а для детального ознакомления со звездолётом оставшихся в распоряжении Камова трёх часов было явно недостаточно.

Искра надежды мелькнула и погасла. Снова неумолимая смерть близко подступила к человеку, находящемуся в полном одиночестве на просторах чужой планеты. Несколько минут он просидел неподвижно, ни о чём не думая, потом встал и бережно собрал рассыпавшиеся листки.

Приступ отчаяния миновал. Закалённая воля помогла справиться с ним, и Камов уже спокойно стал читать записи Хепгуда. Его интересовал чисто технический вопрос: каким образом американский конструктор сумел добиться большей скорости, чем он. Двадцать восемь с половиной километров в секунду Камов считал, при современном состоянии техники, пределом. Хепгуд писал мелким, но отчётливым почерком, и Камов хорошо знал английский язык. Тщательно выполненные чертежи дополняли сухой математический текст. Личный опыт конструктора помогал разбираться в деталях.

Будь на месте Камова даже Белопольский, то, несмотря на весь его математический ум, он спасовал бы. Нужно было самому быть конструктором звездолётов, чтобы понять смысл кратких формул, не снабжённых никакими пояснениями: Хепгуд писал для себя.

Около двух часов Камов внимательно изучал проект. Углубившись в мир техники, он совершенно забыл о своём отчаянном положении. Время перестало существовать для него. Внезапно он вздрогнул и впился глазами в короткую формулу, которая вдруг разрослась, заслонив собой всё, что он читал до сих пор.

Ну конечно! Как он мог забыть об этом? Как мог хоть на секунду допустить мысль, что американец добился того, что не мог добиться советский инженер! Таким способом, какой применил Хепгуд, он Камов, мог довести скорость своего корабля до семидесяти километров в секунду. Но советскому человеку такая вещь не могла прийти в голову. Пятьдесят метров! Ускорение, в пять раз превышающее нормальный вес! Как мог Хепгуд пойти на это?! Обречь себя и своего спутника на десять минут такого испытания значило нанести непоправимый вред здоровью. Даже при желании Камов не мог бы поступить таким образом, так как правительственная комиссия никогда не разрешила бы ему построить подобный корабль.

Теперь стало понятно назначение алюминиевых ящиков и соединённого с ними резервуара с водой, хотя Камов и не верил, что погружение в воду может уменьшить вред, причиняемый организму повышенным ускорением.

Но если Хепгуд не был связан условием безвредности ускорения, то, может быть, его двигатель имеет достаточный запас мощности, чтобы ещё увеличить эту цифру…

В третий раз за сутки перед Камовым встала надежда на спасение.

Отыскав технические характеристики двигателя, он легко убедился, что может довести ускорение до пятидесяти пяти метров.

Это решало вопрос.

Правда, подобное ускорение грозило ему смертью в первые же минуты полёта, но иначе он не мог догнать Землю.

Кроме старта, смертельная опасность грозила и на финише. По расчётам Хепгуда, его двигатель после отлёта с Марса не мог больше работать, и американец намеревался произвести спуск с помощью парашюта. У Камова не было этой возможности. Сложить парашют одному человеку было не под силу. Он надеялся только на то, что Хепгуд слишком пессимистически смотрел на свой двигатель. Может быть, он сможет ещё работать.

Во всякое случае выбора не было никакого. Или рискнуть или примириться с неизбежной и близкой смертью. «Лучше умереть при старте или разбиться о родную Землю», — решил Камов.

ЗЕМЛЯ!

12 февраля 19… года.

Десять часов по московскому времени.

Наконец-то я могу с полным правом написать: «по московскому времени»!

Я в Москве!

Сегодня как-то особенно остро чувствуется счастье возвращения. Вчерашний день прошёл как в тумане, но я никогда не забуду ни малейшей подробности!

Я хочу описать под свежим впечатлением последний день нашего космического рейса. Это будет последняя запись в моём дневнике. Много событий я занёс на его страницы. Я писал о них в Москве, на борту звездолёта, писал на Марсе. И вот заканчиваю дневник за тем же столом в моей комнате, где начал в памятную ночь на 2 июля.

Перед глазами проходит всё виденное… Вспоминается всё пережитое…

Старт с Земли…

Прекрасная планета с поэтическим именем — Венера! Бесформенная мрачная громада астероида. Она промелькнула в короткие секунды, но навсегда останется в памяти…

Пустынные равнины Марса…

Выстрел Бейсона… Американский звездолёт, пугливо прижавшийся к «земле»…

Жуткая песчаная буря…

Я вижу зеленовато-серые, кошачьи глаза и широко открытую пасть, усеянную острыми зубами треугольной формы… Непостижимо мощный, стремительный прыжок серебристого тела…

Я вижу оставленный нами памятник. На маленькой поляне увенчанный рубиновой звездой блестит сталью и золотом трёхметровый обелиск…

Последние проводы. «Не скучайте!..»

Отлёт с Марса…

Полтора месяца тоскливого возвращения…

Белопольский сделал всё, чтобы звездолёт вернулся на Землю точно в назначенную Камовым минуту. «Я должен это сделать в память Сергея Александровича», — говорил он.

И он сделал!

По плану экспедиции, финиш звездолёта должен был состояться 11 февраля между двенадцатью и четырнадцатью часами. Мы задержались на Марсе на тридцать шесть минут, но всё же колёса корабля коснулись ракетодрома в двенадцать часов тридцать две минуты.

Чего ещё можно требовать?!

Велика заслуга Константина Евгеньевича: он привёл потерявший своего командира корабль по безвоздушным путям Вселенной, как по рельсам железной дороги, прямо к перрону станции.

Честь и слава ему — достойному преемнику Камова у пульта управления звездолётом!

В восемь часов утра 11 февраля мы все собрались в помещении обсерватории. Наступали последние часы полёта. Земля совсем близко.

На корабле всё было готово к спуску. Как всегда, я приготовил свои аппараты и находился у «окна ТАСС». Пайчадзе возился со своими астрономическими приборами, готовясь к нужным ему наблюдениям. За эти недели он очень похудел и осунулся. Больше нас всех Арсен Георгиевич переживал потерю. Они были очень дружны с Камовым. Их навсегда связали друг с другом незабываемые часы исторического полёта на Луну. Всё время обратного рейса Пайчадзе ни на минуту не прерывал своей работы, сократив до минимума часы отдыха. Настойчивым трудом он старался заглушить своё горе.

Белопольский у пульта управления, положив на колено тетрадь, что-то вычислял, быстро исписывая математическими формулами страницу за страницей.

Бейсон уныло смотрел в боковое окно. Полтора месяца он просидел в своей каюте, отказываясь выйти из неё. Впереди его ждали позор суда и суровое наказание. Бесславное возвращение!

Сейчас он был с нами по приказанию Белопольского.

Землю закрывал огромный диск Луны, возле которой мы должны были пролететь. Она приближалась с каждой секундой, закрывая собой всё впереди корабля. Я фотографировал её без конца. Оба киноаппарата, повёрнутые к ней, работали без перерыва. Невидимая с Земли половина её спутника была обращена к нам, но, к сожалению, Солнце освещало только немного больше четверти этой самой интересной для нас половины.

В восемь часов тридцать минут звездолёт поравнялся со спутником Земли. Мы пролетели на расстоянии около двухсот километров от её поверхности. И сразу увидели родную планету.

Сердце забилось тревожно и радостно… Горячий комок подступил к горлу.

Земля! Она сверкала на чёрном фоне пространства голубоватым диском, окружённая тонким ореолом сияющей атмосферы.

Звездолёт летел прямо к ней. Ощутимо уходила назад чёрная пустота. Между нею и нами, как закрывшаяся дверь в безграничное пространство мира, висела Луна — последний разъезд нашего долгого странствования по дорогам Вселенной.

Мне казалось, что я ощущаю нетерпеливую дрожь стального корпуса. Белоснежная птица мчалась к родному гнезду, со стремительной быстротой покрывая последние километры.

Всё ближе и ближе…

Земля приближалась, увеличиваясь с каждой секундой.

В эти волнующие минуты мы с особенной остротой чувствовали всю горечь нашей утраты. Если бы Камов был с нами!

Как-то раз Пайчадзе сказал: «Если бы он мог воспользоваться американским звездолётом!» Он тогда не прибавил больше ничего; но, оставшись со мною наедине Белопольский дополнил его слова. Он подробно объяснил мне, что если бы Сергей Александрович и остался жив, то всё равно не смог бы вылететь на Землю на корабле Хепгуда, не зная его конструкции. Я понял тогда: надежды нет и на это.

Так же, как и на Венеру, звездолёт должен опускаться на Землю сорок семь минут, начав этот спуск с расстояния в сорок одну тысячу километров от её поверхности. Этого расстояния было как раз достаточно для того, чтобы погасить нашу космическую скорость, которая, замедляясь на десять метров в секунду, за эти сорок семь минут упадёт от двадцати восьми и пяти десятых километра до нуля.

Когда началась тормозящая работа двигателей, мы были уже настолько близко, что я без труда узнал Азию, ярко освещённую солнцем. Европа ещё скрывалась в ночной тени. На всей видимой половине земного шара совершенно не было крупных облачных масс. Поверхность планеты с каждой секундой становилась яснее, словно она сама радуясь возвращению своих детей, с открытым лицом протягивала навстречу звездолёту материнские объятия.

Мы незаметно погрузились в атмосферу. Воздух был поразительно прозрачен; родная страна раскинулась над нами во всём своём великолепии. Мы видели в сильные бинокли и нестерпимо блестевшую гладь Тихого океана, и чуть заметную линию Уральского хребта. На севере, в молочном тумане, угадывались льды Арктики.

Звездолёт опускался вниз… На высоте ста километров он расправил свои могучие крылья.

Космический рейс закончился!..

Реактивный самолёт летел в стратосфере. Мне казалось, что он спустится непосредственно над Москвой, но, когда на высоте тридцати километров он перешёл в горизонтальный полёт, я увидел под нами горы Урала.

Белопольский вёл корабль на запад, медленно опускаясь всё ниже и ниже…

Вот в стёклах бинокля промелькнул внизу город Горький.

Ещё через двадцать минут, совсем уже близко, под крылом машины проплыл назад древний Владимир…

Мы приближались к Москве.

Корабль был на высоте одного километра, когда из-за горизонта выплыла панорама столицы.

Над самой Москвой мы не пролетели. Звездолёт направился прямо к ракетодрому.

Всё ниже и ниже… Стихает гул двигателей… Широкими кругами заканчивает корабль свой семимесячный полёт…

Внизу громадное поле. С него мы начали путь. К нему вернулись опять. Оно пустынно и белеет ровным снежным покровом. На высокой ограде, на всём протяжении её длины, бесчисленные флаги… Крохотными точками вытянулись в несколько рядов вереницы автомобилей. Я не вижу, но знаю, что на плоской крыше межпланетного вокзала масса людей. Нас ждут. Нас вышли встречать многочисленные друзья.

Я не уверен, что Пайчадзе сказал громко; может быть, мы услышали его мысль: «Серафима Петровна тоже здесь».

Серафима Петровна — жена и верный друг Камова. Она стоит сейчас на крыше вокзала, жадно всматриваясь в белую птицу, ожидая встречи с любимым человеком. Она ничего не знает…

Последний заход. Смолкают двигатели. Мягко касаются земли громадные колёса.

Я вижу, сквозь пелену радостных слёз, как от вокзала мчатся к остановившемуся кораблю шесть автомобилей.

Белопольский прямо с пульта открывает обе двери выходной камеры. Нечего опасаться, — снаружи воздух Земли.

Падает на снег алюминиевая лестница. Тут не спрыгнешь прямо на землю, как мы это делали на Марсе. Один за другим покидаем звездолёт.

Из автомобиля выходит председатель правительственной комиссии — академик Волошин — и направляется к нам. За ним идут другие члены комиссии.

Несколько кинооператоров крутят ручки своих аппаратов. Я много снимал в пути. Теперь моя роль окончена. Теперь их очередь.

Белопольский выходит навстречу Волошину. В этот момент, нарушая торжественный церемониал встречи из-за спины академика стремительно выбегает Марина и бросается на шею отца. Пайчадзе берёт дочь на руки.

Белопольский подносит руку к шлему. Сейчас он доложит Волошину о выполнении задания, сухим языком рапорта скажет о гибели командира звездолёта, а в трёх шагах от него стоит Серафима Петровна Камова, радостная, весёлая, с огромным букетом в руках…

Но неужели она не видит, что её мужа нет среди нас? Почему Волошин не выражает ни малейшего удивления, что ему рапортует Белопольский, а не Камов?..

Страшные слова сказаны, но на лице Серафимы Петровны по-прежнему сияет улыбка…

Рапорт окончен, Волошин обнимает командира корабля.

— Поздравляю вас, — громко говорит он, — с блестящим окончанием первого космического рейса. Своим благополучным возвращением вы сделали огромный подарок нашей Родине. Примите же и наш ответный подарок.

Члены комиссии расступились в стороны. С цветами в руках к нам быстро подошёл человек, мысль о котором не давала нам покоя все эти шесть недель.

Живой, весёлый, с блестевшими от радости глазами, перед ними был Сергей Александрович Камов.

Я не помню, как у меня на руках очутилась Марина…

— Сергей!

— Арсен!..

Камов и Пайчадзе бросились в объятия друг друга.

* * *
Затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово, слушали мы несколько часов спустя рассказ Сергея Александровича о пребывании на Марсе и обстоятельствах его чудесного спасения.

Он говорил коротко и сжато, ни словом не упоминая о своих чувствах и переживаниях, но из этого сухого рассказа передо мной отчётливо вырисовывался героический характер человека, для которого его дело было дороже жизни.



— Пятьдесят пять метров ускорения дало мне возможность не только спастись, — закончил Камов, — но и достигнуть Земли на двадцать один час раньше вас. Скорость корабля после десяти минут работы двигателя составила тридцать два километра четыреста пятьдесят метров в секунду. В момент старта я потерял сознание и очнулся, когда корабль уже летел по инерции. В воду я, конечно, не ложился, так как не верю в спасительность этого средства. Придав звездолёту нужное направление, я во всём остальном положился на законы механики и своё счастье, — он слегка усмехнулся при этих словах. — Вы сами можете понять, как мне было скучно одному. Приблизившись к Земле, я в полной мере оценил, какое сокровище имел Хепгуд в своём распоряжении, и не сумел его использовать… Я говорю про двигатель его корабля. Это очень надёжный, хороший механизм, не уступающий нашим. Тормозить звездолёт трением об атмосферу я не хотел. Двигатель блестяще справился с задачей. Повернув корабль на сто восемьдесят градусов, я стал тормозить его именно этим двигателем и к моменту погружения в атмосферу имел почти нулевую скорость. Звездолёт стал падать. Парашюта у меня не было. Он остался на Марсе вместе с нашим вездеходом. Я стал включать двигатель короткими толчками. Не могу сказать, что это было приятное ощущение, но своей цели я добился: корабль прекратил беспорядочное падение и перешёл в планирующий полёт…

Он замолчал. В большой, красиво обставленной столовой было тихо. Все ждали продолжения. Волошин машинально помешивал ложкой давно остывший чай. Нина Арчилловна, жена Пайчадзе, чуть слышным шёпотом убеждала Марину сидеть спокойно. Белопольский, Пайчадзе и я не спускали глаз со своего вновь обретённого командира.

— В общем, — сказал он, — можно сказать только одно: с момента, когда «СССР-КС2» разогнал зверей, и до приземления на Земле мне везло всё время. Видно, моей жене ещё рано становиться вдовой, — он ласково погладил руку Серафимы Петровны. — Звездолёт летел в стратосфере. Внизу находилась Сибирь. Постепенно снижаясь, я миновал Уральский хребет и опустился у самых предместий города Саранска. Удар был очень силён, но, как видите, я не пострадал, чего нельзя сказать о корабле. Ну, а дальше рассказывать нечего. Я послал телеграмму, и меня на самолёте доставили в Москву. Так мне удалось присутствовать при триумфальном финише нашего звездолёта.

Он протянул руку Белопольскому.

— Остаётся поблагодарить Константина Евгеньевича за его искусство. Звездолёт, как вы знаете, опустился на ракетодроме по расписанию. Первый большой космический рейс прошёл точно в намеченные сроки. Это огромная победа!

— Куда вы думаете совершить следующий полёт? — спросил Волошин.

— Конечно на Марс. Загадки этой планеты должны быть разгаданы до конца. Только этот полёт совершу не я.

— Это почему?..

— Боюсь, что только что закончившийся полёт был для меня последним, — с грустью в голосе сказал Камов. — Нагрузка, которую мне пришлось испытать при старте с Марса, не могла не сказаться на здоровье.

Мы трое с ужасом переглянулись.

— Неужели ты говоришь правду? — прошептал Пайчадзе.

— Боюсь, что да, — ответил Камов.

— Мы вас вылечим, — решительно сказал Волошин. — Этого нельзя допустить. Лучшие врачи Советского Союза займутся вами.

Наступило тяжёлое молчание. Серафима Петровна нежно обняла мужа и положила голову ему на плечо.

— Ничего, друзья! — сказал Камов. — В лице Константина Евгеньевича мы имеем хорошего командира для будущего звездолёта, который я ему построю. Хочу надеяться, что и другие мои спутники не откажутся от этой роли. С меня вполне хватит. А среди нашей молодёжи найдутся сотни будущих «звёздных капитанов». Космические рейсы будут продолжаться.

— Один из этих капитанов сидит возле меня, — сказала Нина Арчилловна, стараясь шуткой разогнать мрачное настроение, овладевшее всеми. — Боюсь, что моя Марина — тоже будущий звездоплаватель: только о звёздах и говорит.

Все рассмеялись.

— Решено! — весело сказал Камов.

— Когда же совершится второй полёт на Марс? — спросил Белопольский.

— Года через два, — ответил Камов. — Корабль надо усовершенствовать или построить новый. Скорость в двадцать восемь с половиной километров в секунду слишком мала.

— А Венера? — спросил Волошин.

Глаза Белопольского и Пайчадзе потеплели при упоминании о сестре Земли.

— Венера, — сказал Камов, — прекрасна. Эта планета полна сил и жизни, но загадок на ней, по-видимому, нет. Она идёт по тому же пути, по которому шла наша Земля. Венера только начинает жить. Наука Земли, как старшая сестра, должна помочь ей, направить её первые шаги. Но это будет не скоро. Это дело наших далёких потомков, и я не сомневаюсь, что они сделают это. Помочь работе природы можно и должно, но насильственно изменить эту работу нельзя.

— Так и будет, — сказал старый академик.

Космический рейс закончен.

Первый опыт межпланетных сообщений увенчался блестящим успехом. За семь с половиной месяцев звездолёт «СССР-КС2» посетил две планеты Солнечной системы и, пролетев больше полмиллиарда километров, вернулся на Землю.

Огромный вклад сделан в советскую науку.

Будем готовиться к следующим рейсам. Их будет много. Советские звездолёты покроют межпланетные пространства десятками трасс своих перелётов. Они раскроют все тайны, ревниво хранимые природой. Пытливый взор человека проникнет в самые отдалённые окраины нашего мира — системы Солнца.

Когда-нибудь им станет тесно и тут. Тогда они вырвутся за пределы этой системы.

Нет границ, нет пределов дерзанию свободного человеческого ума. Нет границ познанию!..

1954 г.

КНИГА ВТОРАЯ СЕСТРА ЗЕМЛИ

БОРИС МЕЛЬНИКОВ

Молодой человек со значком мастера спорта в петлице остановился перед закрытой дверью.

Словно в нерешительности, он провёл рукой по коротко остриженным волосам. На загорелом лице выступил румянец волнения. Он глубоко вздохнул, как человек, готовящийся прыгнуть в холодную воду, и осторожно постучал.

— Войдите!

Молодой человек отворил дверь.

Небольшая комната была обставлена мягкой кожаной мебелью. Два книжных шкафа, картины на стенах, пушистый ковёр, закрывавший весь пол, — всё это мало напоминало служебное помещение, скорее — кабинет частной квартиры.

У окна стоял широкоплечий мужчина с зачёсанными назад светлыми волосами. Он обернулся при звуке закрывавшейся двери.

Молодой человек почтительно наклонил голову:

— Киноинженер Геннадий Второв.

— Садитесь товарищ Второв! — хозяин кабинета жестом указал на кресло у стола. — Я получил письмо профессора Баландина. Он отзывается о вас с большой похвалой и рекомендует в качестве кинооператора экспедиции. Раз вы пришли ко мне, можно сделать вывод, что хотите лететь.

— Это не то слово, Борис Николаевич, — ответил Второв. — Я мечтаю попасть в число членов экспедиции.

— Эта мечта может осуществиться. За вас ручается профессор Баландин. Это не мало! Но, кроме знаний и желания, требуется ещё и безукоризненное здоровье. Вы мастер спорта? Какого именно?

— Альпинизм.

— Это нам подходит. Окончательное решение будет вынесено начальником экспедиции — академиком Белопольским, но я не думаю, чтобы он стал возражать. Для этого, мне кажется, нет причин.

— Спасибо, Борис Николаевич! — горячо сказал Второв.

— Благодарить ещё рано. Вы комсомолец?

— Недавно принят в кандидаты партии.

— Вы очень молоды. — Мельников внимательно всматривался в черты лица Второва. — Восемь лет тому назад я был таким же, как вы, и стремился в первый для меня космический рейс, и тоже в качестве кинооператора. Не правда ли, в нашей судьбе есть что-то общее? Но вы имеете передо мной преимущество. Вы инженер, а я был простым журналистом. Вам не жалко превратиться из инженера в фотографа?

— Быть кинооператором на звездолёте гораздо почётнее, чем инженером на Земле.

Мельников засмеялся.

— Я вижу, вы энтузиаст, — сказал он. — Это хорошо. В нашем деле без энтузиазма трудно переносить долгую разлуку с Землёй. — Он вынул из кармана письмо и заглянул в него. — Итак, Геннадий Андреевич, будем считать, что всё в порядке. Расскажите о себе. Как заместитель начальника экспедиции, я должен знать всё о членах экипажа.

— А что вас интересует?

— Всё! Вся ваша жизнь с момента рождения.

— Моя жизнь очень проста… — нерешительно начал Второв.

— Это не имеет значения, — перебил Мельников, — рассказывайте!

Он улыбнулся, желая подбодрить собеседника. Эта открытая улыбка странно не соответствовала строгому выражению необычайно спокойных глаз.

«Какие удивительные у него глаза», — подумал Второв.

Он начал свой рассказ. С каждым словом его голос становился увереннее.

Второв шёл сюда, в Космический институт Академии наук СССР, с чувством огромного волнения. Решался вопрос его дальнейшей жизни. С замиранием сердца перешагнул он порог этого кабинета. В первые минуты присутствие знаменитого звездоплавателя связывало мысли, и он с трудом подбирал слова. Но постепенно дружеский тон и товарищеское обращение Мельникова успокоили его.

Он говорил, а Мельников, облокотившись на стол и, положив подбородок на руку, внимательно слушал.

Рассказ Второва не занял много времени. Школа, комсомол, институт, три года работы в проектном бюро и решение посвятить себя космическим рейсам — вот и всё, что он мог сказать.

— Вы говорите, что недавно женились? — спросил Мельников. — А как относится жена к вашему намерению?

— Полностью согласна со мной.

— Хорошо. Я доложу о вас начальнику экспедиции. Зайдите ко мне послезавтра утром. А пока, чтобы не терять времени, я дам вам записку к врачу экспедиции — Степану Аркадьевичу Андрееву. Поезжайте к нему. Хотя вы выглядите очень здоровым, но это надо проверить.

Когда Второв ушёл, Мельников несколько минут сидел в глубокой задумчивости. Приход молодого инженера и разговор с ним напомнили ему далёкий вечер, когда он сам явился к Камову с той же целью, что Второв к нему.

За восемь лет Мельников сильно изменился. На борт звездолёта «СССР-КС2» он ступил в возрасте двадцати семи лет, но по внешнему виду ему тогда можно было дать двадцать. Теперь это был тридцатипятилетний мужчина, выглядевший старше своих лет. Исчезли юношеская округлость щёк, весёлый блеск глаз. То, что пришлось пережить на Марсе, участие в двух нелёгких экспедициях на Луну, напряжённая умственная работа — всё это наложило на него свой отпечаток. В углах губ появились первые признаки будущих глубоких морщин, глаза приняли выражение невозмутимого спокойствия, которое когда-то поразило его в глазах Камова. С левой стороны лба виднелся глубокий шрам — память о трагическом случае, когда метеорит пробил бак вездехода и вызвал взрыв. Он и Пайчадзе чудом спаслись тогда. На левой руке не хватало одного пальца — результат падения в лунную трещину, на счастье оказавшуюся неглубокой. И в тот раз только случайность спасла ему жизнь.

И много других случаев хранила его память. На каждом шагу звездоплавателя подстерегала смертельная опасность. Природа не любит раскрывать свои тайны. Каждую приходится вырывать у неё силой. Исследователь космического пространства должен обладать обширными знаниями, безграничной смелостью и беззаветной преданностью своему делу, готовностью в любую минуту отдать за него свою жизнь. Классический пример поведения Камова в трагические минуты отлёта «СССР-КС2» с Марса навсегда стал образцом для всех звездоплавателей.

И Мельников, трезво оценивавший самого себя, знал, что обладает теперь всеми нужными качествами.

Восемь лет настойчивого труда…

В три года Мельников прошёл курс физико-математического факультета, четыре года ушло на изучение астрономии и звёздной навигации, два раза он летал на Луну в составе советской и английской экспедиций. Приобретены знания и опыт.

Мельников вспомнил энергичные черты лица Второва, его голубые глаза, в которых светился ум, и подумал, что профессор Баландин, пожалуй, не ошибся.

Молодой инженер произвёл на Мельникова очень хорошее впечатление. Общность их судеб в немалой степени способствовала этому. Как Мельников восемь лет назад, так теперь Второв стремился в первый для него космический рейс и должен был выполнять на звездолёте те же обязанности. И он тоже оставлял на Земле молодую жену.

Мельников закрыл глаза. Как живой встал перед ним любимый образ, и он почувствовал, как болезненно сжалось сердце.

Любовь движет всем!

Любовь к людям, любовь к семье, любовь к труду и, наконец, любовь к знанию, сделавшая человека властелином Земли.

Борис Мельников любил труд.

Это был голос крови. Его отец, дед и прадед были кадровыми рабочими. Сам он пошёл по другому пути — стал журналистом. Но и здесь было обширное поле для труда. Он горячо полюбил свою профессию и думал, что никогда не изменит ей. Но вот встреча с Камовым, сказочный поворот судьбы, бросившей его на борт звездолёта, круто изменили всё. Он понял, что для него нет и не будет жизни вне космических рейсов, думал, что на этот раз сердце заполнено навсегда.

Но пришёл и его час. Любовь к женщине, самое древнее и самое могущественное из чувств, захватила его на тридцать втором году жизни.

Сначала он испугался этого нового чувства, думая, что любовь помешает достигнуть намеченной цели. Но получилось наоборот. И теперь он знал, что присутствие на Земле любящего существа, ожидающего его возвращения, утроит его силы, а не уменьшит их, как он опасался.

В памяти навсегда остались слова Камова. Узнав, что Мельников любит его дочь, но опасается, будто любовь явится помехой для работы, Сергей Александрович сказал:

«Настоящая жена никогда не помешает, а наоборот, поможет мужу в любой деятельности».

И за три года Мельников убедился, что у него настоящая жена. Ольга горячо одобряла все его планы, и её казалось, нисколько не страшили неизбежные длительные разлуки.

Они познакомились случайно, на курорте, и Мельников, ещё не зная, что она дочь Камова, увлёкся ею. Ольга кончала тогда медицинский институт, он только что закончил университет. У них нашлись общие темы для разговоров, оказались сходные вкусы.

С самого начала зная, с кем её свела судьба, Ольга ни словом не обмолвилась о родстве с Камовым. Ей хотелось услышать от Мельникова рассказы о своём отце, которым она чрезвычайно гордилась. И она легко убедилась, что в сердце молодого человека безраздельно царил один Камов.

Ольга долго не называла ему своей фамилии, а когда он, наконец, узнал её, то был ошеломлён необычайной игрой случая, позволившей ему полюбить дочь человека, которого, наедине с собой, он давно называл отцом.

Борис Мельников находился сейчас в расцвете своих сил. Его путь был ясен и предопределён до конца жизни. Где и когда настанет этот конец, он не знал, но всегда был готов к нему. Просторы Вселенной привили ему спокойную мудрость, которую нельзя приобрести на Земле. Он многое видел, и многое испытал, чего не видели и не испытали другие. Он видел Землю с расстояния многих миллионов километров и глубоко осознал (самое трудное для человека,никогда не покидавшего Землю) её исчезающе малую величину. Земная слава казалась ему ничтожной. Его понимание мира было шире, чем у других. Это было хорошо, но таило в себе опасность. И Мельников не избежал этой опасности. Было время, когда он совсем не думал о Земле и её делах. Ему казалось, что только в космических просторах настоящая жизнь и настоящие интересы.

Любовь к Ольге поколебала эту незаметно установившуюся позицию. Он снова почувствовал себя сыном Земли и понял, что мнение о нём её обитателей не безразлично для него. И это было именно тем, чего ему начинало не хватать, чтобы стать подлинным учёным.

Ложное чувство своей обособленности от Земли бесследно исчезло. Осталось подкреплённое личным опытом реальное сознание грандиозности Вселенной и места, которое занимала Земля в её просторах, а это было то, что нужно. Звездоплавателю необходимо такое сознание. Оно даёт правильный масштаб и вооружает его чувством перспективы в работе.

Друзья Мельникова успокоились за него, видя, что верная дорога найдена. «Ему не хватало семьи, — сказал Пайчадзе — Так сложилась его жизнь. Теперь всё в порядке».

Это было верно. Мельников рано лишился родителей. Его детские годы прошли в доме дяди — бездетного вдовца. Учась в литературном институте, он жил в общежитии. В сущности, он никогда, до женитьбы на Ольге, не знал домашней обстановки и того тепла, которое она даёт.

Бой часов прервал воспоминания. Двенадцать. Ольга должна приехать через тридцать минут. Он давно обещал отвезти её на ракетодром и показать готовый к полёту корабль. До старта оставалось уже немного, и каждый день был расписан буквально по часам. Сегодня выдалось свободное время, можно было выполнить обещание.

Мельников никогда никуда не опаздывал и терпеть не мог, когда опаздывали другие. Он был уверен, что ровно в половине первого Ольга войдёт в его кабинет. За три года она хорошо изучила характер мужа.

Любая работа требовала много времени и не допускала перерывов. Чтобы чем-то заняться до приезда жены, он достал из ящика толстую тетрадь и открыл её на последних страницах. Это был дневник, сопровождавший его в первом полёте, на Марс.

Вот памятная запись от 12 февраля 19… года:

«Наконец-то я могу с полным правом написать: «по московскому времени»!

Я в Москве!

Сегодня как-то особенно остро чувствуется счастье возвращения. Вчерашний день прошёл как в тумане, но я никогда не забуду ни малейшей подробности!

Я хочу описать под свежим впечатлением последний день нашего космического рейса. Это будет последняя запись в моём дневнике. Много событий я занёс на его страницы. Я писал о них в Москве, на борту звездолёта, писал на Марсе. И вот заканчиваю дневник за тем же столом в моей комнате, где начал в памятную ночь на 2 июля.

Перед глазами проходит всё виденное… Вспоминается всё пережитое…

Старт с Земли…

Прекрасная планета с поэтическим именем — Венера!»

Мельников опустил тетрадь на колени. В который раз за эти годы перед его мысленным взором возникла картина, виденная восемь лет тому назад.

…Свинцовые воды океана с ослепительно белыми гребнями пены… Свинцовое небо над головой… Чёрные стены чудовищных ливней… Яркие молнии пронизывают тусклый полусвет… Необъятные просторы оранжево-красной растительности… Непроходимый девственный лес юной планеты… Высокий горный хребет, вершины которого прячутся в непроницаемой толще облачных масс…

Природу Венеры они видели тогда сверху — за время короткого перелёта. Теперь предстояло познакомиться с ней вблизи, предстояло как бы погрузиться в эту природу, испытать все опасности и ловушки, которые, возможно, таятся под внешней красотой неведомой планеты.

Но так надо! Человек должен знать всё!

Мельников перевернул несколько страниц и прочёл:

«Будем готовиться к следующим рейсам. Их будет много. Советские звездолёты покроют межпланетные пространства десятками трасс своих перелётов. Они раскроют все тайны, ревниво хранимые природой. Пытливый взор человека проникнет в самые отдалённые окраины нашего мира — системы Солнца…»

Так будет!

Планомерная атака на тайны Солнечной системы уже началась. Луна обследована вдоль и поперёк. Почти год находится на Марсе английская экспедиция, руководимая Уильямом Дженкинсом, в составе которой трое русских учёных. Англия первой откликнулась на призыв советской Академии наук совместно проводить космические рейсы. Страна вековых научных традиций, родина многих бессмертных деятелей науки не могла поступить иначе. За Англией последовали другие — Франция, Германия, Швеция. Фронт атаки растёт и ширится.

Сделано уже многое. Задача номер один — Луна — почти решена. Задача номер два — Марс — в процессе разрешения. Подходит очередь третьей — Венеры. А по дороге к ней предстоит разрешить часть четвёртой задачи — обследование астероидов. Звездолёт опустится на тот самый астероид, который встретился «СССР-КС2» на пути к Марсу. Он уже основательно изучен при помощи телескопов и назван «Арсена» — в честь Пайчадзе, первым увидевшим его. А после Венеры придёт очередь следующих космических задач, и так до конца жизни или пока хватит здоровья и сил…

— О чём ты мечтаешь?

Мельников вздрогнул. Он так задумался, что не услышал, как отворилась дверь.

Ольга стояла в двух шагах. Иссиня-чёрные волосы, гладко причёсанные, оттеняли белизну её лица, на котором выделялись совсем чёрные «камовские» глаза. Серый шерстяной костюм ловко сидел на её сильной, спортивной фигуре.

— Наконец-то! — сказал Мельников, вставая из-за стола и идя к ней. — Поехали!

«СССР-КС3»

Борису Мельникову был хорошо знаком гигантский ракетодром на берегу Клязьмы. Это было памятное ему место. Отсюда в первый раз он покинул Землю на звездолёте «СССР-КС2», управляемом Сергеем Александровичем Камовым. Сюда вернулся корабль под управлением Белопольского, оставив на Марсе своего командира, считавшегося погибшим. Здесь произошла незабываемая встреча с Камовым, чудом спасшимся от смерти. Отсюда, в составе экспедиции Белопольского — Пайчадзе, он на том же «СССР-КС2» вылетел на Луну и, пробыв на ней три недели, вернулся снова на это место. И, наконец, отсюда же отправилась на спутник Земли английская экспедиция Уильяма Дженкинса, в которой Мельников был единственным русским участником.

Когда-то на этом поле производились испытательные полёты атомных ракет. Это был период подготовки к космическим рейсам. После полёта «СССР-КС2» на Марс ракетодром полностью перешёл в ведение звездоплавателей. Теперь это было место испытаний, стартов и финишей советских космических кораблей. Деревянную ограду заменила чугунная решётка. Взлётное поле было сплошь бетонировано. Нигде в мире не существовало подобной площади величиной в двенадцать с половиной квадратных километров, гладкой и ровной, как стол. Здание межпланетного вокзала было всё то же, что и раньше — белое, с плоской крышей, обнесённой мраморной балюстрадой. Но вокруг него вырос теперь целый город. Два завода, производящих части космических кораблей, механизмы и оборудование, астрономическая обсерватория, институт космогонии, многочисленные лаборатории и жилые дома были распланированы концентрическими полукругами, упиравшимися концами в ограду ракетодрома. Правильные линии полукруглых улиц, обсаженных деревьями, единая архитектура придавали городу, названному «Камовск», геометрический вид. В полуцентре, находящемся у здания вокзала, на площади возвышался стальной обелиск, установленный в память первого космического рейса на Марс. На нём были помещены барельефы четырёх участников исторического полёта.

Мельникова всегда смущал этот памятник, и он постарался отвлечь внимание Ольги, чтобы она не увидела его собственного изображения, помещённого как раз на стороне, обращённой к вокзалу.

— Помнишь, — сказал он, указывая на крышу, — как восемь лет тому назад здесь стоял Сергей Александрович, которого мы считали погибшим, и наблюдал за приземлением «СССР-КС2». Как печально было наше возвращение, и какая огромная радость ждала нас! Минуту, когда мы его увидели, нельзя забыть.

Ольга благодарно и нежно сжала руку мужа.

Они вышли из машины и поднялись по широкой лестнице. Дежурный вахтёр шагнул к ним, чтобы спросить пропуск, но, узнав Мельникова, молча посторонился, приложив руку к козырьку фуражки.

Громадный вестибюль, отделанный красным мрамором, залитый солнечным светом, проникавшим через прозрачный потолок, был, как всегда, пустынен. Широкая застеклённая дверь вела на поле, но Мельников провёл жену через боковой проход.

По тишине, царившей вокруг, казалось, что в здании никого нет, но сейчас же вслед за ними поспешно вышел невысокий человек, одетый в синий рабочий комбинезон.

Ольга сразу узнала его, хотя раньше никогда не видела. Его внешность была ей известна по газетным портретам. Имя этого человека, не участвовавшего ни в одном космическом рейсе, было неразрывно связано с ними. Он подготавливал и выпускал в путь все звездолёты, стартовавшие с этого поля, начиная с самого первого, на котором Сергей Александрович Камов совершил полёт вокруг Луны. Это был начальник ракетодрома — инженер Ларин.

— Мне сообщили о вашем приезде, — сказал он, подходя к ним. — Здравствуйте, Борис Николаевич!

Мельников крепко пожал руку старого друга.

— А вы, Ольга Сергеевна, — Ларин галантно поцеловал её руку, — приехали, конечно, осмотреть корабль…

«Откуда он меня знает?» — подумала Ольга.

— К сожалению, не могу сопровождать вас. Времени мало, а работы ещё много. Константин Евгеньевич приказал в третий раз проверить все приборы и аппараты. А сегодня уже восьмое!

Мельников улыбнулся. Он хорошо знал, что Белопольский, доверяя Ларину, никогда не давал ему никаких указаний, но сам инженер не три, а пять раз и больше проверял оборудование каждого корабля, прежде чем дать разрешение на его вылет.

— Мы обойдёмся сами, — сказал он. — Не задерживайтесь из-за нас, дорогой Семён Павлович.

Инженер попрощался и ушёл.

Бетонное море, расстилавшееся перед ними, было совершенно пусто. Только далеко, почти на самом горизонте, виднелись какие-то предметы и двигались крохотные машины. Там, в двух километрах отсюда, находился «СССР-КС3».

— На чём же мы поедем? — спросила Ольга, не видя кругом ни одного автомобиля.

Мельников, думая о чём-то своём, не ответил. Ольга повторила вопрос.

— Да! — сказал он. — Прошло только восемь лет, а как всё изменилось! Это поле так же не похоже на прежнее, как наш «КСЗ» не похож на «КС2». Всего только восемь лет! А «КС2» уже устаревшая конструкция… Никто сейчас не полетит на таком корабле, а он был чудом техники. Когда мы вылетали на Марс, это поле было покрыто травой, корабль находился в восьми километрах отсюда, и его не было видно, и наша машина шла по дороге, ничем не отличавшейся от просёлочной. Ты спрашиваешь, на чём мы поедем? Идём! Сейчас увидишь!

Он провёл её обратно в здание вокзала. Войдя в вестибюль, Ольга увидела высокого молодого человека, который сразу подошёл к ним и поздоровался с её мужем.

— Познакомьтесь, — сказал Мельников. — Это моя жена — Ольга Сергеевна. А это, Оля, участник нашего полёта — Леонид Николаевич Орлов.

Молодой человек поклонился и пожал руку Ольге. Он сделал это так осторожно, что она сразу поняла, какой огромной физической силой обладает Орлов. В его худощавости, которую подчёркивал высокий рост, безошибочно угадывались железные мускулы. На удлинённом, с тонкой линией губ, сильно загорелом лице выделялись необычайно красивые, голубовато-зелёные глаза. Точно два чистейших аквамарина были вставлены в оправу длинных чёрных ресниц.

Ольга хорошо знала, кто такой Орлов. Несмотря на молодость, он был уже широко известным астрономом. Белопольский, всегда очень осторожный в оценках, называл его самым талантливым из своих учеников.

— Зачем пожаловали? — спросил Мельников.

— Хочу увидеть, наконец, наш корабль.

— Как? — удивилась Ольга. — Вы его ещё не видели?

Орлов засмеялся. Его смех был чист и звонок, как у молодой девушки. Белоснежная линия зубов словно осветила лицо.

— Я не энтузиаст звездоплавания, — сказал он. — Лечу только потому, что предстоит посещение астероида. Астероиды, — прибавил он, — моя специальность.

— Неужели вас не интересует корабль?

— Как видите, интересует. Но осмотреть его раньше у меня не было времени. Кроме того, — он наклонился и доверительно шепнул на ухо Ольге, — я боюсь полёта. Опасался, что, увидя корабль, потеряю душевное спокойствие. Только не говорите об этом Борису Николаевичу.

— Вы конечно шутите.

— Да нисколько! Боюсь, и не считаю это позорным.

— Зачем же вы согласились лететь?

— Так надо, — просто ответил он.

По тому, как были сказаны эти два слова, Ольга поняла, что Орлов ни перед чем не остановится, чего бы ни потребовала от него его наука.

Мельников отворил высокую двустворчатую дверь. Ольга ожидала, что за ней опять окажется какое-нибудь помещение, но ошиблась. За дверью была неширокая мраморная лестница, уходившая вниз. Спустившись по ней, они очутились на перроне, до такой степени похожем на перроны метрополитена, что Ольга в изумлении остановилась на нижней ступени.

Всё здесь было такое же, как на станциях метро. Блестящий каменный пол, мраморные стены с бронзовыми украшениями, чёрное отверстие туннеля, рельсы и фигурные светильники на полукруглом потолке. Но всё было маленьким, что казалось моделью настоящей станции метрополитена. У перрона стоял крохотный вагон голубого цвета с такими же, как у поездов метро, раздвижными дверями. Внутри были такие же мягкие сиденья. По размерам и количеству сидений вагон был рассчитан, по-видимому, человек на десять. В нём нельзя было стоять, а только сидеть, как в автомобиле.

— Перед вами, — сказал Мельников, — транспорт современного ракетодрома. Ну, как, нравится?

— Любопытно, — сказал Орлов.

— А кто управляет вагоном? — спросила Ольга.

— Никто. Наше метро полностью автоматизировано. Видите, на щитке горит зелёная лампочка. Это значит, что путь свободен и можно ехать. Прошу садиться!

— Значит, здесь не один вагон?

— Садитесь! Сейчас увидите.

Ольга, наклонившись, вошла внутрь вагона и села. За ней последовали её спутники. Передняя и задняя стенки имели такие же окна, как и боковые, и можно было видеть уходящий вдаль туннель, с длинным рядом зелёных огней, и такой же туннель позади. Только впереди он был прямой, сходящийся вдали в одну точку, а сзади сразу же сворачивал куда-то в сторону.

Мельников сел рядом с Ольгой.

— Нажми кнопку с надписью «Центр», — сказал он.

— Это совсем как в лифте.

— Принцип один и тот же.

У каждого сиденья был расположен маленький щиток с двумя кнопками. На одной стояло «Центр», на другой — «Порт». Ольга нажала первую.

Двери вагона закрылись, и он плавно двинулся с места.

— Посмотрите назад, — сказал Мельников.

Обернувшись, они увидели точно такой же вагон, который остановился на освободившемся месте.

— Сколько же здесь всего этих вагонов? — спросила Ольга.

— Четыре. Два на одном конце линии и два на другом.

— Но так может случится, что все четыре на одном конце, — заметил Орлов.

— Нет. Если никто не едет из центра в порт, то, как только наш вагон пройдёт половину пути, один из находящихся там вагонов автоматически отправится на другой конец линии. Наше метро очень умное, — прибавил Мельников.

— А где идёт обратная линия?

— Рядом. По параллельному туннелю.

За время этого короткого разговора вагон успел развить полную скорость. Зелёные огни быстро мелькали за стёклами окон. Вдали уже виднелось светлое пятно станции.

— Три минуты, — сказал Мельников, — и два километра.

— Нас не может догнать вагон, идущий сзади?

— Он не двинется с места, пока мы не приедем, и наш вагон не освободит место у перрона. Я уже говорил — здесь всё автоматизировано.

Вагон, постепенно замедляя ход, подошёл к перрону и остановился. Двери раздвинулись. Только они успели выйти, вагон снова двинулся вперёд и ушёл, уступая место следующему.



— А если бы мы задержались? — спросила Ольга.

— Пока все не выйдут, вагон не уйдёт, — ответил Мельников.

— Вот это уже непонятно.

— А вместе с тем очень просто. Автоматика приводится в действие давлением на пол вагона. Если в нём находится кто-нибудь или даже что-нибудь, весом больше десяти килограммов, двери останутся открытыми, а в этом случае вагон не сможет двинуться вперёд.

— Действительно просто. А куда ушёл вагон?

— Он перейдёт на обратный путь, и будет ждать, пока стоящий перед ним не уйдёт.

— Любопытно! — повторил Орлов.

— Только ради этой дороги и то стоило приехать сюда, — сказала Ольга.

Наверх вела такая же лестница, как на вокзале. «Метрополитен» проходил близко к поверхности земли, и подниматься надо было всего на тридцать ступеней. Выход находился на уровне бетонного поля и был ограждён низкой решёткой, прикрытой сверху «зонтом» для защиты от дождя.

Выйдя наверх, они очутились в центре ракетодрома. Вокзал и окружавшие его здания казались отсюда совсем маленькими. Во все стороны простиралось ровное желтовато-серое поле. Чугунная решётка, окружавшая ракетодром, чётко проступала на самом горизонте непрерывной чёрной линией, ограничивавшей кругозор. Видное отсюда целиком, поле казалось ещё грандиознее, чем от вокзала.

Четыре машины с брезентовым верхом стояли недалеко от входа в метро. Метрах в ста от них несколько человек в синих комбинезонах несли на плечах длинный, тускло блестевший на солнце металлический стержень, направляясь к какому-то непонятному возвышению, выделявшемуся на ровном поле.

— Что это такое — спросила Ольга.

— Где? — Мельников посмотрел по направлению, куда указывала её рука. — Это наш корабль — «СССР-КС3».

— Не понимаю.

— Я только что собирался спросить вас, где же корабль? — сказал Орлов.

— Подойдемте ближе, тогда поймёте, — ответил Мельников.

Они направились вслед за рабочими, нёсшими стержень. Подойдя вплотную к заинтересовавшему её предмету, Ольга поняла, в чём дело. «СССР-КС3» лежал в глубокой бетонной траншее, над которой виднелась только его верхняя часть. Впереди корабля дно траншеи постепенно повышалось и далеко, в километре от них, сливалось с поверхностью всего поля.

Люди, нёсшие стержень, вошли в кабину, вероятно лифта. Человек, в таком же синем комбинезоне, но, очевидно, руководитель работ, подошёл к Мельникову.

— Привет, Борис Николаевич! — сказал он. — Приехали полюбоваться на свой корабль?

Это был один из помощников Ларина.

— Да, хотим осмотреть звездолёт.

— Пожалуйста! — Инженер жестом хозяина показал вниз. — Все люки сейчас открыты.

— Что это они несут? — спросил Мельников.

— Семён Павлович приказал заменить одну из крепящих переборок газового руля номер семь. Дефектоскоп обнаружил в металле раковину [11].

— Большую?

— Большую не пропустил бы завод. Одна пятая миллиметра. Она была обнаружена после четвёртого осмотра.

Когда инженер отошёл от них, Ольга спросила мужа:

— Неужели раковина размером в одну пятую миллиметра может играть какую-нибудь роль? Ведь она так мала, что её простым глазом и не увидишь.

— Звездолёт, — ответил Мельников, — не должен иметь абсолютно ни одного дефекта. Даже самого, казалось бы, незначительного. В пути трудно, почти невозможно производить какой-нибудь ремонт.

— Одна пятая, — сказал Орлов. — И это недопустимо? Ну что ж! Вы меня успокаиваете. При такой подготовке нет оснований для беспокойства.

Мельников засмеялся:

— Вы хотите всё-таки убедить мою жену, что боитесь полёта. Она вам не поверит, как не верю этому я.

— А, так вы слышали? — весело сказал Орлов. — Но, верите вы или нет, я всё-таки боюсь. Если это противопоказано для участников полёта, есть ещё время заменить меня кем-нибудь другим.

— В первый раз всем страшно, — сказал Мельников. — Дело не в том, чтобы не бояться, а в умении преодолевать страх.

Они стояли на самом краю бетонной стены, отвесно спускавшейся вниз, и хорошо видели весь корабль. Его исполинские размеры поразили и Орлова и Ольгу.

«СССР-КС3» имел в длину свыше ста пятидесяти метров и тридцать метров в поперечнике наиболее широкой части. По форме это была металлическая сигара с острым носом и массивной кормой, занимавшей треть корпуса, которая непривычному глазу могла показаться хаосом труб и раструбов различного размера и цвета, обращённых отверстиями во все стороны. Идеально гладкая поверхность звездолёта не имела ни одного шва, и было непонятно, как скреплялись между собой его части. Только посередине, почти от самого носа и до кормы, были заметны две параллельные узкие щели, идущие на расстоянии полутора метров друг от друга.

— Это крылья, — ответил Мельников на вопрос жены. — Сейчас они убраны внутрь. Когда мы достигнем Венеры и погрузимся в её атмосферу, крылья будут выдвинуты и корабль превратится в реактивный самолёт. Кстати, каждое крыло имеет пятьдесят метров ширины, в той части, которая примыкает к корме. У носа они сливаются с корпусом корабля. Получаются два огромных треугольника. Если смотреть на корабль сверху, в то время, когда его крылья раскрыты, то он имеет очень странный вид. Представь себе равносторонний треугольник, высота которого равна ста метрам, а основание — ста тридцати. Позади этого треугольника хвост длиной в пятьдесят и толщиной в тридцать метров. Это корма корабля, его движущая часть. Представляешь?

— Откровенно говоря, плохо.

— Ну смотри, я нарисую на бумаге… Теперь ясно?

— Да, теперь начинаю понимать.

Ольга внимательно рассмотрела рисунок и передала его Орлову.

— А что это за линии на крыльях? — спросил астроном.



— Они не сплошные. Каждое крыло, имеет сложное устройство, позволяющее ему поместиться в корпусе корабля и не занимать много места. Части крыла входят одна в другую, наподобие частей раздвижной зрительной трубы, а конец ещё более сложного устройства. Как вы видите, длина крыла больше, чем длина корпуса корабля, и ему надо стать короче, чтобы иметь возможность войти в паз. Кроме того, борт не прямой, а полукруглый. Это ещё более усложняет конструкцию.

— Почему эти трубы на корме расположены в таком беспорядке? — спросила Ольга.

— Беспорядок только кажущийся. Это отверстия дюз и охлаждающая система.

Звездолёт должен иметь, возможность маневрировать. Вот почему дюзы повёрнуты во все стороны. Поток частиц, создающий реактивную тягу, можно направить туда, куда хочет командир корабля. Если этот поток движется назад, то корабль летит вперёд, и наоборот — если заработает дюза, расположенная слева, то корма отклонится вправо, а весь корабль повернёт налево. Кроме того, можно управлять и газовыми рулями, расположенными внутри дюз. Газовый поток, обтекая плоскость руля, отклонится в сторону, если руль повёрнут, и вызовет поворот всего корабля. Только угол поворота будет меньшим, чем при повороте с помощью дюз. И он произойдёт медленнее.

— Управление космическим кораблём, вероятно, чрезвычайно сложно, — задумчиво сказал Орлов.

— Сложно, конечно, но помогает автоматика. Сложность не в самом управлении, а в расчёте, который предшествует каждому манёвру. Нужно почти мгновенно определить угол поворота, безопасный для корабля и его экипажа. Ведь корабль летит с огромной скоростью. В этом нам помогут электронно-счётные машины, которыми «СССР-КС3» богато оснащён. А самый поворот совершается автоматически. Командиру надо только поставить ручку, предположим, левого поворота, на требуемый угол, и автоматы сами включат нужные дюзы или отклонят нужные рули. А когда корабль повернёт, он сам снова полетит прямо. Точно так же, автоматически, можно совершать и более сложные манёвры. Кроме того, существует автопилот, ведущий корабль без участия человека и самостоятельно маневрирующий в случае встречи с крупным метеоритом.

— А с мелкими?

— Радиопрожекторы корабля способны обнаружить метеорит диаметром в несколько сантиметров на расстоянии пяти тысяч километров. Этого вполне достаточно. «Увидя» метеорит, прожектор немедленно сообщает о нём в специальное расчётное устройство, которое в течение сотых долей секунды производит полный расчёт трассы метеорита и выясняет, может ли он столкнуться со звездолётом. Эти сведения передаются автопилоту для принятия необходимых мер. Но, если всё же более мелкий камешек налетит на корабль, беды не произойдёт.

Борт корабля двойной, и промежуток на наполнен слоем космонита.

— Позвольте! — сказал Орлов. — Космонит? Я что-то слышал о нём. Кажется, это новое вещество, изобретённое специально для звездолётов.

— Совершенно верно. Космонит специально предназначен для космических кораблей. Синтезирован профессором Баландиным — участником нашей экспедиции. Это чрезвычайно вязкая, плотная и очень лёгкая смола. Метеорит, прибивший борт корабля, увязнет в ней. Кроме того, космонит в некоторых отношениях играет на корабле роль атмосферы — не пропускает внутрь вредных для человека излучений Вселенной, например космических лучей.

— Что ж, — сказал Орлов, — я считаю, что таких мер вполне достаточно. Их даже слишком много. Встреча с метеоритом практически маловероятна.

Эти слова были адресованы Ольге, и Мельников понял это. Он с благодарностью взглянул на астронома.

— Почему корабль лежит в яме? — спросила Ольга. — Как же он будет взлетать?

— Это стартовая площадка. В передней части корабля имеются выдвижные «лапы». Они поднимут нос звездолёта на нужный угол. Эти же «лапы» используются во время приземления, играя роль амортизаторов. Между прочим, это та самая конструкция, которую Сергей Александрович хотел разработать и оставить людям в наследство, когда, оставшись один на Марсе, он считал себя погибшим. Применявшиеся раньше колёса имеют много неудобств.

— Больше вопросов не имею, — шутливо сказала Ольга.

— Тогда спустимся вниз.

Автоматический лифт в несколько секунд доставил их на дно двадцатипятиметровой пропасти.

Снизу корабль казался ещё более грандиозным, чем сверху. Словно в самое небо уходили его гладкие округлые стенки. Где-то там, на тридцатиметровой высоте, находилась его верхняя часть, не видная снизу. Нос и корма тоже были далеко. Глаз не мог охватить весь корабль — видел только незначительную часть, находившуюся непосредственно перед человеком — крохотным существом, создавшим этого исполина.

— Какая громадина! — Ольга подняла голову. Борт звездолёта нависал над ними как крыша. — Трудно себе представить, что это чудовище может лететь.

Мельников засмеялся.

— И как ещё лететь! — сказал он. — Полная скорость корабля — сорок километров в секунду.

— Я это знаю, но в это трудно поверить.

Ей было немного не по себе. Безмолвная и, казалось, угрожающая масса металла, нависшая над головой, действовала на нервы.

— Пройдём внутрь!

Недалеко находился один из выходов корабля. Он был открыт, и вниз спускалась алюминиевая лестница. Она была отвесна и не имела перил.

Орлов, как цирковой артист, поднялся на руках. Ольге мешало узкое платье. Мельников подхватил жену одной рукой и ловко взобрался с ней вместе. Она едва успела сказать: «Надорвёшься!», как оказалась уже внутри корабля.

Раздвижная дверь была почти параллельна дну площадки, и Ольге пришло в голову сравнение с входом на чердак дома, но она не сказала этого вслух.

Они находились в небольшом, совершенно пустом помещении. Только на стене был маленький щиток с какими-то приборами и кнопками.

— Это выходная камера, — объяснил Мельников. — Сейчас обе двери открыты, но на Венере они будут открываться по очереди, чтобы на корабль не мог проникнуть воздух планеты.

Внутренняя дверь также находилась наверху, и к ней вела другая лестница. Ольга категорически отказалась от помощи и поднялась сама.

Здесь оказался длинный коридор, круглый, как труба; стенки его были сплошь обложены мягкими кожаными «подушками». По ним проходила сейчас узкая деревянная дорожка.

— Таких коридоров, идущих вдоль всего корабля, от кормы до носа, — сказал Мельников, — шесть. И каждый имеет выходную камеру. Между ними расположены помещения для экипажа, мастерские, лаборатории и служебные помещения. В кормовой части находятся двигатели. Эта часть отделена от остальных помещений очень толстой тройной перегородкой из прочного сплава. Промежутки заполнены жароупорными и звуконепроницаемыми материалами. Таким образом, собственно корабль имеет только девяносто метров длины. Каждый коридор, длиной в семьдесят метров, оканчивается у самого большого помещения — астрономической обсерватории, устроенной на носу.

— У царства Белопольского, Пайчадзе и моего, — добавил Орлов.

— Корабль так велик, что передвигаться по нему будет утомительно, — заметила Ольга.

— Ходить по всему звездолёту незачем. Но если возникнет надобность быстро миновать коридор, то можно воспользоваться вот этим.

Мельников подошёл к стене и нажал едва заметную кнопку. Открылась узкая дверца, расположенная горизонтально, вдоль коридора. За ней они увидели что-то похожее на длинную торпеду.

— Это один из многочисленных лифтов корабля, — сказал Мельников. — В несколько секунд он доставит тебя на противоположный конец коридора или до любой другой дверцы. Есть лифты, связывающие все шесть коридоров и помогающие переходить из одного в другой. Хочешь попробовать?

— Нет, не стоит. Идём дальше! Но в этой «торпеде» можно ведь только лежать?

— В мире невесомости понятия «лежать» или «стоять» теряют смысл. Человек может двигаться в любом направлении и находиться в любом положении одинаково удобно.

— Как это странно! — сказала Ольга.

— К этому быстро привыкаешь.

Они пошли, один за другим, по деревянной дорожке, столь узкой, что по ней нельзя было идти рядом. Коридор был освещён электрическими лампами, прикрытыми толстыми выпуклыми стёклами. Они были расположены по всей окружности стены, на равном расстоянии одна от другой, и, если смотреть вдаль, казались своеобразной светящейся спиралью.

Было странно видеть лампы, находившиеся у самых ног и светившие снизу, но Ольга вспомнила, что говорил ей муж две минуты назад, и поняла, зачем это сделано. Деревянной дорожки в полёте, конечно, не будет. Когда исчезнет вес, люди могут свободно ходить по потолку.

«Впрочем, и ходить-то будет нельзя, — подумала она. — Какая может быть ходьба, если нет тяжести».

Она часто думала об условиях, в которых протекает межпланетный перелёт, но никогда не ощущала их так реально, как сейчас. На этом корабле всё было необычно и не похоже на земную обстановку. Находясь здесь, человек как бы отрывался от Земли и её жизни, переносился в иной, чуждый мир, живущий по своим особым законам.

И это так и было в действительности. Звездолёт по самой своей сущности не принадлежал Земле. Он был на ней только временным гостем, а его подлинная жизнь протекала в космических просторах, ради которых люди и создали его. В противоположность всем без исключения произведениям человеческих рук, он был не нужен на Земле.

Через каждые десять метров коридор перегораживала круглая дверь, сейчас открытая. Рама двери образовывала высокий порог, через который приходилось перелезать. Это было утомительно.

— Как неудобно, — заметила Ольга.

— Зато в полёте очень удобно, — возразил Мельников.

— Вот здесь, — прибавил он, — находится моя каюта. Войти в неё сейчас нельзя, но осмотреть можно.

Дверь была такой же круглой, как и в коридоре, но не открывалась, а сдвигалась в сторону. Нижний край рамы находился на уровне груди Ольги, и она заглянула в каюту, как через окно.

Каюта представляла собой шарообразное помещение пяти метров в диаметре с такой же обивкой стен, как и в коридоре. Только там кожаные «подушки» были коричневыми, а здесь светло-серыми. Меблировка, которую Ольга по привычке рассчитывала увидеть, только с натяжкой могла быть названа «меблировкой». Такие обычные предметы, как стулья, кресла или диваны, отсутствовали. Не было ни кровати, ни стола. Прямо напротив входа помещался большой щит с многочисленными приборами, тремя экранами и, по крайней мере, тридцатью кнопками и рукоятками. Недалеко от него висела большая сетка с металлическими застёжками.

Что-то отдалённо напоминавшее шкаф было расположено с другой стороны щита. У этого предмета была эллипсоидная форма и створчатая дверца, придававшая ему сходство со шкафом. Точно такой же предмет находился и на другой стороне каюты. Рядом со входом Ольга заметила деревянную лакированную доску, висевшую на кожаных петлях. Каюта освещалась шестью лампами, такими же, как в коридоре, расположенными, с «земной» точки зрения, совершенно нелепо — равномерно по всей поверхности этого шара, который назывался «каютой», но ничем не был похож на то, что обычно подразумевается под этим словом. Войти было невозможно, разве что скатиться вниз по мягкой стене.

— Просто и уютно. — Ольга насмешливо посмотрела на мужа. — Объясни, пожалуйста, что это такое?

— Действительно! — сказал Орлов. — С точки зрения непривычного человека, это помещение довольно странное.

Мельников засмеялся.

— Всё же ничего странного здесь нет, — сказал он. — Это хорошая и удобная каюта, но только для полёта, когда отсутствует вес. Здесь есть всё, что нужно. Поймите! Когда нет тяжести, — нет ни верха, ни низа. Можно с полным удобством располагаться прямо на воздухе. Упасть некуда. Вон та сетка — это постель, и в ней будет удобнее, чем на любом пуховике. Ведь сколько бы ни положить перин и пуховиков, тело будет давить на них, а в мире невесомости тело ни на что не давит. Можно лечь на острия гвоздей и не заметить этого. Мы могли бы спать просто в воздухе, но при поворотах корабля вокруг своей оси, которые совершаются регулярно в целях равномерного нагрева его солнечными лучами, центробежная сила заставит спящего «путешествовать» по всей каюте. Поэтому приходится спать в сетках, прикреплённых к стене. Шкафы, на которые вы так удивлённо смотрите, действительно шкафы и предназначены для хранения в них вещей. Необычайная форма вызвана тем, что там не полки, а мягкие ячейки, снабжённые амортизаторами для предохранения хрупких предметов во время взлёта, когда тяжесть не только есть, но и превышает нормальную. Тут всё обдуманно. Вот эта доска — стол. В полёте, я могу поставить её в любое положение, и она не опустится. Обычные столы, стулья и тому подобное бесполезны в невесомом мире. Но на корабле они есть.

— Зачем же?

— Они понадобятся на Венере. Когда звездолёт опустится на поверхность планеты и займёт определённое положение, в каютах будут устроены временные полы и поставлена мебель. Мы ведь пробудем на Венере довольно долго, и надо жить с удобствами.

— А зачем в твоей каюте находится этот щит? — спросила Ольга.

— На корабле есть центральный командный пункт, — ответил Мельников. — Рубка, как мы его называем. Там находится главный пульт управления. Но такие же пульты помещаются ещё в трёх местах: в резервной рубке, каюте командира корабля, то есть Белопольского, и в моей. Как видишь, моя каюта внизу, Белопольского — наверху. Основная рубка находится ближе к носу корабля, а резервная к корме. — Увлёкшись, Мельников забыл об осторожности. — Всё это потому, что в космическом рейсе возможны самые непредвиденные случайности, и надо иметь возможность управлять полётом из разных мест.

Ольга пристально посмотрела на мужа:

— И ты и мой отец всегда утверждаете, что космические рейсы совершенно безопасны. Это плохо согласуется с тем, что ты сейчас сказал.

Орлов поспешил на помощь своему проговорившемуся товарищу.

— Здесь нет никакого противоречия, — сказал он. — Разумная предусмотрительность не означает наличие опасности. По-моему, полёт на космическом корабле не более опасен, чем на самолёте, на котором всё же имеются парашюты. Кстати сказать, я и на самолёте боюсь летать, — с улыбкой закончил он.

Но Ольга не приняла его шутки. Она молча повернулась и пошла дальше по коридору. Орлов и смущённый своим промахом Мельников пошли за ней.

Ольга сердилась на себя. Только что сказанная фраза вырвалась как-то нечаянно, против её воли, и она уже жалела об этом, так как хорошо знала, что муж не любит разговоров об опасности своей профессии. Да и к чему говорить! Разве она не знала, за кого выходила замуж? Волнуясь и тревожась, она гордилась его работой и любила его за это спокойное мужество и преданность своему делу.

Осмотр звездолёта продолжался более двух часов. Они побывали в обсерватории, в кают-компании, на командном пункте. Даже красный уголок существовал на этом гиганте.

В экспедиции на Венеру участвовало двенадцать человек, и каждый из них имел свою отдельную каюту, не такую большую, как Белопольский или Мельников, но достаточно просторную. Кроме жилых кают, были лаборатории, кладовые и различные подсобные помещения. Вместимость звездолёта, казалось, не имела предела.

Мельников показал «ангары», в которых находились два реактивных самолёта со снятыми крыльями, несколько вездеходов различных размеров и даже небольшая подводная лодка.

Размах экспедиции произвёл на Ольгу большое впечатление.

— Я никогда не думала, что ваш корабль так богато оборудован, — сказала она. — Зачем вам лодка?

— В план входит обследование и изучение океана Венеры, — ответил Мельников, — у нас есть и водолазные костюмы особой конструкции. Это последнее изобретение, очень полезное для нас. Если хочешь, пойдём, я покажу тебе их.

— Водолазные костюмы предназначены для профессора Баландина, Коржевского и Романова, — сказал Орлов. — Борису Николаевичу и мне не придётся пользоваться ими.

Он сказал это как будто так, между прочим, но Мельников понял, что астроном второй раз пытается исправить его ошибку, и мысленно выругал себя. Как он не сообразил, что эти подробности, приятные для него, должны волновать Ольгу.

— Мне, — сказал он, — как заместителю командира корабля, придётся почти всё время находиться на его борту…

— Знаю, — перебила Ольга, — что ваша экспедиция полна опасностей. Я уже свыклась с этой мыслью и нисколько не беспокоюсь.

Но её слегка побледневшее лицо говорило о другом.

Наступило неловкое молчание.

— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказал Орлов, — Ольга Сергеевна наверное устала.

— И присесть-то тут негде! — огорчённо сказал Мельников. — Можно отдохнуть на полу. Он мягкий.

— Лучше пойдём к выходу. — Ольга с ласковым упрёком посмотрела на мужа.

— На своём корабле он готов проводить дни и ночи, — прибавила она, обращаясь к Орлову.

После долгих переходов из коридора в коридор они дошли, наконец, до выходной камеры.

— На вашем корабле можно заблудиться, как в незнакомом городе, — сказала Ольга, очутившись снова на дне стартовой площадки.

С чувством, похожим на облегчение, она посмотрела на голубое небо, видное между отвесной стеной траншеи и бортом корабля, и подумала, что на Земле всё же лучше, чем в чёрных безднах Вселенной.

«Когда кончатся эти опасные полёты? Когда, наконец, он останется со мной? — подумала Ольга. — Хоть бы заболел и был вынужден остаться на Земле».

Но ей хорошо было известно железное здоровье мужа. Она только тяжело вздохнула.

В ДАЛЁКИЙ ПУТЬ!

20 июня выдался на редкость хороший день. Небо было совершенно безоблачно, и лёгкий ветерок шевелил разноцветные флаги на чугунной ограде ракетодрома. Поле, тщательно политое ночью уборочными машинами, влажно блестело безукоризненной чистотой. Здание межпланетного вокзала, тоже украшенное флагами и тщательно убранное внутри и снаружи, имело нарядный вид, соответствующий торжественному дню.

С раннего утра улицы Камовска начали наполняться многочисленными автомашинами. Ещё больше их останавливалось за чертой города и плотным кольцом окружало ракетодром. Автобусы, один за другим, непрерывно подвозили всё новые и новые толпы москвичей, желающих присутствовать при старте «СССР-КС3».

В самый Камовск можно было попасть только по особым пропускам. Ещё меньшее количество людей могло пройти в здание вокзала. Всем остальным было предоставлено любое место вокруг города, и уже к десяти часам все окрестности, насколько хватал глаз, были заполнены гудящей толпой. Дороги, даже самые дальние и неудобные, были переполнены автомобилями и автобусами. На главном шоссе, предназначенном для тех, кто мог проехать в самый город, стояли плотные толпы любопытных, желавших увидеть участников полёта. Оставалась свободной только узкая полоска, едва достаточная для проезда одной легковой машины. Автомобили замедляли ход и буквально «продирались» через эту живую стену.

Когда проезжал кто-нибудь из участников экспедиции, раздавался гром приветствий. Звездоплавателей узнавали по портретам или по костюму — коричневому кожаному комбинезону.

К одиннадцати часам поток машин стал реже, но никто не уходил с шоссе. Ждали Камова. Все члены экипажа «СССР-КС3» уже проехали, а он всё не появлялся. Люди хотели увидеть знаменитого конструктора и первого на Земле звездоплавателя, ставшего при жизни легендарным героем.

В вестибюле вокзала собрались все приглашённые на старт. Члены правительства, сотрудники Космического института, учёные, родные и друзья окружали тех, кто сегодня покидал Землю и отправлялся в далёкий, полный неведомых опасностей, героический путь.

Белопольский и Мельников стояли у стеклянной двери, ведущей на поле. Возле них были Ольга, Серафима Петровна Камова и сестра Белопольского — совершенно седая старушка, его единственная родственница. Тут же, на одном из диванов, сидел Пайчадзе с женой и дочерью.

Мельников и Ольга внешне были спокойны. Только бледность и синева под глазами свидетельствовали о бессонной ночи и тяжёлом прощании, которое они, не любившие проявлять своих чувств на людях, пережили дома.

Белопольский и Пайчадзе были такими же, каквсегда. Нина Арчилловна даже смеялась чему-то. Проводы в космический рейс были ей уже привычны. Сегодня она провожала Арсена Георгиевича в пятый раз. Красивое личико Марины было расстроено и глаза покраснели от слёз. Но здесь, при всех, она не плакала. Держа отца за руку, она неотрывно смотрела ему в лицо.

Члены экспедиции, подражая своим руководителям, старались быть спокойными, но кое-кому это плохо удавалось.

Быстрыми, короткими шагами нервно ходил по вестибюлю от одной группы к другой полный человек с розовым лицом и длинными седыми волосами. Подойдя к кому-нибудь, он бросал несколько ничего не значащих слов и, не ожидая ответа, отходил к другому. В его порывистых движениях, в застывшей на лице улыбке чувствовалось с трудом сдерживаемое волнение. Это был руководитель научной части экспедиции — академик Баландин. Он второй раз участвовал в космическом рейсе, но никак не мог совладать с нервами.

Напротив Пайчадзе, между женой и сыном, неподвижно сидел старший инженер звездолёта Константин Васильевич Зайцев. Он казался совсем спокойным.

Забившись в самый дальний угол, стоял у стены Геннадий Андреевич Второв. Миловидная блондинка обеими руками сжимала его руку и то смеялась, то вдруг начинала плакать. На энергичном лице Второва застыла гримаса страдания.

Тесной кучкой, окружённые родными, стояли холостые участники полёта: Орлов, Романов и Князев. Стараясь казаться спокойными, они часто смеялись, но смех звучал фальшиво.

Зато совсем естественно улыбался, прогуливаясь по залу под руку с женой, опытный звездоплаватель инженер-радиотехник Топорков. Его лицо, немного цыганского типа, с большими тёмными глазами, было так невозмутимо, точно он собирался ненадолго съездить в соседний город.

Мирно беседовали о чём-то не относящемся к полёту врач корабля Степан Аркадьевич Андреев и польский биолог Коржевский, только три дня назад прилетевший в Москву, — их никто не провожал.

Но не только те, кто улетал с Земли, и их родные волновались в ожидании старта. Многие из остающихся не могли скрыть нервного состояния. Гул голосов то усиливался, то внезапно стихал, и в вестибюле вокзала наступала напряжённая тишина.

— Пора бы, — тихо сказал Мельников, обращаясь к Белопольскому. — Многим тяжело, это ожидание.

Стрелки часов на стене вестибюля показывали четверть двенадцатого.

— Когда же он, наконец, приедет? — спросил Константин Евгеньевич.

— На шоссе творится что-то невероятное, — заметил кто-то из стоявших поблизости. — Машину Сергея Александровича могли задержать.

— Я не удивлюсь, если его принесут на руках вместе с автомобилем, — засмеялся Мельников.

Как раз в эту минуту отдалённый гул, всё время слышный в открытые окна, резко усилился, перейдя в оглушительный шум, быстро приближавшийся к вокзалу. Очевидно, тот, кого ждали, был уже недалеко.

Все расступились, освобождая широкий проход от двери к месту, где стоял Белопольский. Корреспонденты, подняв свои аппараты над головой, пробирались поближе ко входу.

Директор Космического института, лауреат четырёх золотых медалей имени Циолковского, Герой Социалистического Труда Сергей Александрович Камов показался на пороге двери в сопровождении президента Академии наук СССР и седого как лунь академика Волошина.

На мгновение остановившись и жестом руки ответив на дружные аплодисменты собравшихся, он быстрыми шагами пересёк вестибюль и подошёл к Белопольскому.

Мельников заметил мимолётный взгляд, брошенный Камовым на Ольгу, и одобрительную улыбку, мелькнувшую на его лице при виде спокойствия дочери.

— Долгие проводы — лишние слёзы! — громко, чтобы все слышали, сказал Камов. — На корабль, Константин Евгеньевич!

— Мы только вас и ждали, — как всегда сухо ответил Белопольский.

— Прошу членов экспедиции собраться возле меня! — крикнул Мельников.

Пайчадзе первый, поцеловав жену и дочь, подошёл к нему. Нина Арчилловна, ведя Марину за руку, направилась к лестнице.

Их примеру последовали и все остальные. Вестибюль опустел. В нём остались только участники полёта и члены правительственной комиссии.

— Прощальные речи не приняты на наших стартах, — сказал Камов. — Скажу коротко — счастливый путь!

Он трижды поцеловался с Белопольским и пожал руки всем остальным.

Ольга всё ещё не уходила наверх. Она стояла возле Мельникова, крепко сжимая его руку. Внешнее спокойствие не покидало её даже теперь, в минуту последнего прощания. Характер Камова, умевшего владеть собой при любых обстоятельствах, сказывался в его дочери.

— Оля! — позвал Камов.

Она молча поцеловала мужа (её губы показались ему холодными как лёд) и подошла к отцу.

Всем существом Мельников порывался к ней. Ему хотелось ещё раз прижать её к себе, но он знал, что этого нельзя делать. На него смотрели его товарищи по полёту. Он не имел права показывать им пример малодушия.

— Поехали! — весело сказал Пайчадзе. — Кто со мной в первом вагоне?

Взяв под руку Станислава Коржевского, он подошёл с ним к двери станции «метро». Даже не оглянувшись (а ему очень хотелось ещё раз посмотреть в глаза Камову), он стал спускаться вниз.

— Вы проедете с нами на площадку? — спросил Белопольский у Камова.

— Нет. — Сергей Александрович показал глазами на Ольгу, которую крепко прижимал к себе левой рукой. — Мы посмотрим на ваш отлёт с крыши.

Он ещё раз пожал руку Белопольскому и, кивнув головой Мельникову, ушёл наверх. За ним ушли все, кто ещё оставался в вестибюле.

Участники экспедиции, один за другим, спускались вниз. Мельников сошёл последним. Вагон, в который сел Пайчадзе и пять человек, бывших с ним, уже ушёл, из туннеля выходил следующий.

Только когда вагон, наконец, тронулся и, набирая скорость, помчался вперёд, Мельников почувствовал, что нервы пришли в порядок. Уже давно ставшее привычным спокойствие снова овладело им. Ольга и всё, что было с ней связано, осталось позади. Впереди был знакомый старт, полёт, просторы Вселенной, близкий его сердцу космический рейс.

Он посмотрел на своих спутников.

Белопольский казался всецело погружённым в свои мысли. Выражение его морщинистого лица было таким же, как всегда, и Мельников понял, что Константин Евгеньевич обдумывает предстоящий старт. Игорь Дмитриевич Топорков задумчиво смотрел в окно, провожая глазами мелькавшие зелёные огоньки. Ни тени волнения нельзя было заметить на его характерном лице с крупными, резкими чертами.

Трое других вызывали в Мельникове сочувствие, так сильно они волновались. Но он хорошо знал, что ничем, кроме личного примера, не может помочь им.

Геолог Василий Романов, механик атомных двигателей Александр Князев и Второв старались держаться поближе к Мельникову и сели с ним рядом. Они инстинктивно искали поддержки в его спокойствии, казавшемся им удивительным и непонятным. Встречая взгляд их глаз, тревожных и лихорадочно блестевших, Мельников ободряюще улыбался.

Они смотрели на него — заместителя начальника экспедиции, — как на старшего и опытного товарища, а давно ли он сам, начинающий звездоплаватель, с мучительным волнением ожидал первого в его жизни старта, ища поддержки своему мужеству у Камова и Пайчадзе. Прошло так мало времени, и вот он должен служить примером другим, в начале их космического пути, передавать дальше полученную от старших эстафету опыта.

Пайчадзе со своими спутниками встретил их на перроне станции «Центр». Наверх пошли все вместе.

Поле ракетодрома было совершенно пустынно. Только один человек медленно, словно прогуливаясь, ходил по краю отвесной стены стартовой площадки, на дне которой, подобно исполинскому киту, лежал «СССР-КС3».

Это был инженер Ларин. Как всегда, он последним провожал улетающих с Земли звездоплавателей.

Мельников заметил на самом горизонте неведомо откуда взявшуюся тучу и показал на неё Арсену Георгиевичу.

— Она нас не задержит, — пошутил Пайчадзе.

«Если будет дождь, Оля может промокнуть на крыше», — подумал Мельников.

Но эта мысль мелькнула как-то бледно и тотчас же исчезла. Знакомое ему чувство оторванности от Земли и её дел, которое, как он думал, никогда не появится больше, снова овладело им. Словно не был он больше человеком Земли и то, что происходило на ней, не касалось его. Он любил Ольгу больше всего на свете, но и она отодвинулась куда-то далеко, в покрытую туманной дымкой даль прошлого, осталась в другой жизни, отличной от той, которая ждала его впереди. Находясь ещё на Земле, он всем существом и всеми мыслями был уже в космическом пространстве. В противоположность другим участникам полёта, которые сразу же, по выходе на поле, стали искать глазами здание вокзала, где находились их близкие, Мельников даже не взглянул в ту сторону. Он прямо направился к Ларину, и о чём-то заговорил с ним.

Молодые звездоплаватели восхищались его выдержкой и старались вести себя так же, как он. Только Пайчадзе, проводив глазами удаляющуюся фигуру друга, покачал головой и тихо сказал Белопольскому:

— Старое зло ещё не умерло.

— Не думаю, чтобы это было так, — ответил Константин Евгеньевич. — Впрочем, увидим. Друзья! — обратился он к остальным спутникам. — Пора!

У входа в кабину лифта все по очереди пожали руку Ларину. Мельников видел, с каким волнением прощались с инженером многие из его товарищей, вспомнил, как сам, стоя высоко у входного люка «СССР-КС2», следил за машиной этого самого человека. Автомобиль Ларина казался ему тогда последним звеном между экипажем корабля и покидаемым человечеством.

— До свидания, Борис Николаевич! — обратился к нему Ларин.

— До свидания, Семён Павлович! Не задерживайтесь здесь! Уезжайте сейчас же!

— Не беспокойтесь. Счастливого пути!

Все двери выходных камер корабля были уже закрыты, кроме одной, той самой, через которую проходили две недели назад Мельников, Орлов и Ольга.

Её образ опять возник перед ним, но усилием воли Мельников отогнал его. Сейчас он должен думать не о себе, а о других.

— Арсен Георгиевич, — сказал Белопольский. — Возьмите на своё попечение тех, кто летит впервые. Борис Николаевич будет со мной на пульте.

— Хорошо, Константин Евгеньевич!

Все члены экспедиции уже неоднократно побывали на борту звездолёта, но всё же на многих, как на Ольгу неприятно действовала нависшая над головами чудовищная масса корабля. Пайчадзе поспешил подняться наверх, в выходную камеру. За ним последовали все. Белопольский и Мельников одни остались внизу.

— Ну-с, Борис Николаевич! Ваша очередь.

Мельников поставил ногу на нижнюю ступеньку. Белопольский, пристально наблюдавший за ним, заметил едва уловимую нерешительность своего младшего товарища и удовлетворённо улыбнулся. Ради этой проверки он и задержался здесь. Он помнил, с каким восторгом Мельников входил на корабль последние два раза. Нет, Пайчадзе неправ! Поведение Мельникова — это только своеобразная форма предстартового волнения, от которого невозможно совсем избавиться. Ему жаль покидать Землю, хотя он сам, может быть, и не сознаёт этого.

В выходной камере были открыты обе двери. Закрыть их можно было только с пульта управления, введя в действие автоматику, не позволявшую дверям быть открытыми одновременно. На чужих планетах, с иным составом атмосферы, чем на Земле, такая предосторожность имела жизненное значение.

— Я пройду на пульт, — сказал Белопольский, — а вы останьтесь здесь и проверьте, как закрываются двери. Правда, Семён Павлович, конечно, уже проверял, но всё-таки. Потом присоединяйтесь ко мне. Не задерживайтесь!

— Хорошо, Константин Евгеньевич!

Белопольский ушёл.

Через несколько минут обе двери с мягким звоном закрылись. Мельников внимательно следил за ходом механизма. Убедившись, что всё в порядке, он нажал кнопку. Внутренняя дверь открылась, наружная осталась запертой. Значит, автоматика работает исправно. Он нажал другую кнопку. Теперь закрылась внутренняя дверь и через несколько секунд автоматически открылась наружная. Всё было как следует.

Он втянул наверх лестницу, закрыл наружную дверь и, когда так же автоматически открылась другая, поднялся в круглый коридор.

В десяти шагах от него первый люк был закрыт. Значит, Белопольский, готовясь к старту, уже запер все двери и люки на звездолёте.

Мельников подошёл к стене, осторожно ступая по мягкой обивке. Деревянной дорожки уже не было. Открыв дверцу лифта, он забрался в узкую кабину. Она освещалась маленькой лампочкой, дававшей достаточно света, чтобы различать кнопки на щитке. Убедившись, что дверца плотно закрыта, Мельников нажал одну из них. Кабина двинулась вперёд и помчалась по стальной трубе. Через несколько секунд вспыхнула на щитке зелёная лампочка, потом жёлтая. Мельников ничего не предпринимал. Кабина остановилась. Он почувствовал, как она вместе с ним повернулась, встав почти вертикально, и стала подниматься. Снова загорелась зелёная, затем жёлтая лампочка. Он нажал одну из кнопок. Если бы он не сделал этого, лифт перенёс бы его ещё выше, в третий коридор, а ему был нужен второй. Кабина снова приняла горизонтальное положение, прошла небольшое расстояние и остановилась. Он открыл дверцу и вышел.

Автоматический лифт звездолёта работал точно, и Мельников оказался там, где хотел, — на командном пункте, расположенном почти в носовой части. Впереди была только обсерватория.

Белопольский сидел в мягком кресле перед огромным пультом. На трёх экранах, расположенных в центре, виднелись стены стартовой площадки. Два боковых экрана были тёмными.

Мельников окинул взглядом длинные ряды лампочек. Они всё горели зелёным светом. Это означало, что все помещения корабля готовы к старту.

Он сел рядом с Белопольским и застегнул ремни, плотно прижавшие его к креслу.

Вделанные в пульт большие часы с секундной стрелкой, бегавшей по всему циферблату, показывали без пяти минут двенадцать.

«СССР-КС2», из-за недостаточной скорости, должен был точно выдерживать время старта. «СССР-КС3» мог взять старт когда угодно, в пределах нескольких часов. Скорость корабля была так велика, что это не играло никакой роли. В Солнечной системе, кроме Меркурия, не было планеты, которая двигалась бы по своей орбите быстрее, чем корабль — последнее достижение конструкторского бюро, руководимого Камовым. Мельников знал, что старт должен был состояться около двенадцати.

— Проверьте экипаж! — приказал Белопольский.

Сам он быстро нажимал различные кнопки, и разноцветные лампочки, вспыхивая и погасая, давали ему ответы на эти немые вопросы, обращённые к стенкам корабля, двигателям и приборам автоматики.

Мельников включил правый боковой экран, и на нём появился светлый прямоугольник. Потом он увидел внутренность одной из общих кают. В ней находились шесть человек. Они лежали в мягких кожаных «люльках», прикреплённых к стенам резиновыми амортизаторами. Пайчадзе стоял возле своей «люльки» и смотрел на экран.

— Готовы? — спросил Мельников.

— Готовы, товарищ заместитель начальника экспедиции, — чётко ответил Пайчадзе, официальным тоном подчёркивая торжественность минуты.

— Ложитесь! Сейчас подниму корабль.

Остальные четверо находились в другой общей каюте, появившейся на экране, как только Мельников нажал нужную кнопку. Профессор Баландин отвечал так же официально, как и Пайчадзе.

— Экипаж готов, — доложил Мельников.

— Поднимайте корабль!

Мельников повернул окрашенную в синий цвет ручку. Тотчас же он почувствовал, что нос звездолёта начал приподниматься. Это было заметно по экранам и изменению направления силы тяжести.

На средних экранах проплыли вниз бетонные стены, показалось небо, потом весь ракетодром. Можно было различить крохотные здания Камовска, купол обсерватории и даже межпланетный вокзал.

Мельников подумал о том, с каким волнением наблюдают это медленное появление корабля «из-под земли» все собравшиеся проводить их. Оно означало, что через несколько минут звездолёт оторвётся от стартовой площадки и в ужасающем грохоте своих двигателей, со всё увеличивавшейся скоростью прочертит огненную траекторию и меньше чем через минуту скроется от глаз и биноклей в голубой бесконечности.

— Приготовиться!

Мельников положил руку на управление механизмом «лап». Он должен был по команде быстро убрать их внутрь корабля. Другой рукой он нажал кнопку сигнала.

Во всех помещениях звездолёта прозвенел дробный звонок, предупреждающий о старте.

Белопольский уверенно и спокойно переставил стрелки на круглых циферблатах: одну на цифру «2000», другую на «20». Потом повернул красную ручку и включил автопилот.

Оставалось нажать кнопку пуска — и звездолёт отправится в путь с ускорением в двадцать метров и через две тысячи секунд, то есть через тридцать три минуты и двадцать секунд, полетит по инерции со скоростью сорок километров в секунду.

— Готов? — отрывисто сказал Белопольский.

— Готов! — ответил Мельников.

Стрелки часов показывали двенадцать и три минуты.

Белопольский нажал красную пусковую кнопку.

Чуть заметная дрожь корпуса корабля передалась через приборы управления рукам Мельникова.

По-прежнему на командном пункте была полная тишина, но он хорошо знал, что чудовищный грохот сотрясает сейчас воздух на несколько километров вокруг. Огненный вихрь бушует в узком пространстве между кормой звездолёта и стенками стартовой площадки, взлетая вверх клубами чёрного дыма. Плавится бетон, превращаясь в раскалённую добела жидкую массу. Шестнадцать могучих двигателей работают одновременно, преодолевая тяжесть сотен тонн исполинского корабля.

Секунда… вторая… и ощущение повышенной тяжести показало, что звездолёт покинул площадку и начал свой ускоряющийся полёт.

Всё быстрей и быстрей.

Стрелка указателя скорости неуклонно скользила по циферблату. 20, 40, 60, 80, 100, 120…

«СССР-КС3» поднимался всё выше.

Корпус перестал дрожать. Часть двигателей прекратила работу, оставшиеся включёнными работали уже спокойно и равномерно. Для тех, кто был на Земле, грохот постепенно утихал, теряясь в воздушных просторах. Внутри корабля царила полная тишина.

Почти лёжа на спинке кресла, стараясь не делать никаких движений, Мельников вспомнил предыдущие старты. Тогда экипаж надевал специальные шлемы для защиты ушей от страшного грохота двигателей. На этом корабле не было никакой нужды в таких шлемах. Совершенная звукоизоляция не пропускала ни малейшего гула.

Двенадцать часов восемь минут…

С Земли их уже не видно. Звездолёт поднялся в самые верхние, разреженные слои атмосферы.

Там, внизу, зрители покидают окрестности Камовска. Через три месяца они вновь соберутся здесь, чтобы встретить вернувшийся корабль. Ольга, наверное, не ушла с крыши вокзала и всё ещё смотрит вверх, — туда, где исчез построенный её отцом корабль, унёсший её мужа навстречу неведомой судьбе.

Увидит ли он её? Вернётся ли обратно?..

На экранах голубое небо постепенно темнело, становилось синим, потом фиолетовым. Появились отдельные звёзды. Внизу правого экрана виднелся кусочек Земли — туманная масса с ясно видимой кривизной поверхности.

Всё больше и больше сверкающих точек звёзд. Фиолетовый цвет переходил в чёрный.

Распахнулись перед «СССР-КС3» необъятные просторы Вселенной. Где-то там, среди бесчисленных ярких точек, находится Венера — сестра Земли — конечная цель далёкого пути.

Всё быстрее врезывается в пустоту стальной корпус. В безвоздушном пространстве не слышно работы двигателей. Огненная полоса стремительно отлетает назад. Чуткие невидимые лучи радиопрожекторов несутся вперёд, опережая корабль, охраняя безопасность его экипажа.

На ленте локационного прибора перо вычерчивает ровную линию.

Путь свободен!

БУДНИ ПОЛЁТА

— В конце восемнадцатого века астрономы Боде и Тициус сделали интересное открытие. Чисто эмпирическим путём они нашли числовой ряд, довольно точно выражающий действительные расстояния от Солнца первых семи планет: Меркурия, Венеры, Земли, Марса, Юпитера, Сатурна и Урана — в радиусах земной орбиты, или в так называемых астрономических единицах. Нептун и Плутон в то время были ещё неизвестны. Взяв числа «0», «0,3», «0,6» и так далее, каждый раз увеличивая предыдущие в два раза, а затем, прибавив к каждому из них «0,4», они получили следующий ряд чисел… — Леонид Николаевич Орлов повернулся к доске и написал на ней крупным отчётливым почерком: «0,4; 0,7; 1,0; 1,6; 2,8; 5,2; 10,0; 19,6».

Левой рукой он крепко держался за укреплённую в стенке ремённую петлю, но при каждом нажиме мела на доску его тело отклонялось в сторону и приходилось подтягиваться обратно. Писать в условиях невесомости было трудно, но за прошедшие десять дней Орлов приобрёл некоторый опыт. По поручению Пайчадзе, он уже три раза читал членам экспедиции небольшие лекции. Сегодняшней темой была «Арсена», к которой приближался «СССР-КС3».

— В этом ряду, — продолжал астроном, — обращает на себя внимание одно странное обстоятельство. Если первые четыре цифры соответствуют расстояниям от Солнца до Меркурия, Венеры, Земли и Марса, то Юпитер почему-то попадает не на пятое место, а на шестое, Сатурн на седьмое, а Уран на восьмое. Закономерность, которая не может быть случайной, нарушается. Пятая цифра ряда «2,8» выпадает. Планеты, находящейся на таком расстоянии, не существует. Получается как бы разрыв между Марсом и Юпитером. Как я уже говорил вам, в этом месте Солнечной системы расположен пояс астероидов, крохотных планеток, размером от семисот семидесяти километров в диаметре [12]и до одного километра и меньше. В настоящее время нам известно несколько тысяч астероидов. Большинство из них имеет резко выраженную неправильную форму. Естественно, возникло предположение, что в далёком прошлом между Марсом и Юпитером существовала ещё одна планета, по неизвестной причине распавшаяся на части и что астероиды — обломки этой планеты. Окончательное доказательство наука, может быть, получит после того, как мы с вами побываем на Арсене и обследуем её. Мне остаётся рассказать вам о том, что представляет собой Арсена. Её диаметр, в наиболее широкой части, равен сорока восьми километрам, и, по-видимому, этот астероид состоит из железа и гранита. По размерам Арсена равна астероиду Ганимед, открытому астрономом Бааде в 1924 году. Масса Арсены меньше Земли почти в тридцать два миллиона раз, и, следовательно, сила тяжести на ней составляет всего одну двести восемьдесят восьмую земной тяжести. Человек, весящий на Земле семьдесят килограммов, на Арсене будет весить приблизительно двести сорок пять граммов. При таком малом весе достаточно сделать лёгкое усилие, чтобы подняться на значительную высоту. Ходить по Арсене будет очень трудно.

— Нам помогут магнитные подошвы, — вставил инженер Зайцев.

— Но даже с ними придётся быть осторожными. Мускульная сила человека чрезмерно велика для таких условий.

— Научимся быстро, — сказал Князев.

С оптимизмом юности он всё считал очень простым и легко выполнимым.

В красном уголке звездолёта собрались почти все участники экспедиции. Шарообразное помещение было лишено мебели. Кроме телевизионного экрана, непременной принадлежности всех кают на корабле, в нём ничего не было. Мягкие стены были обиты кожей голубого цвета.

Для проведения лекции в красный уголок принесли небольшую чёрную доску. Она «висела» на стене, ничем к ней не прикреплённая. Лектор и его слушатели находились возле этой доски в разнообразных позах прямо в воздухе. Звездоплаватели успели уже привыкнуть к отсутствию веса и чувствовали себя вполне уверенно, но некоторые всё же держались за ремённые петли.

Странно выглядела эта группа людей, непринуждённо расположившаяся без всякой опоры в центре пустого шара. Электрический свет освещал их одновременно со всех сторон. Лица и фигуры выглядели плоскими, отсутствие на них теней уничтожало рельеф лица и одежды.

Космический корабль казался неподвижным. Ничто не указывало на умопомрачительную быстроту, с которой мчался «СССР-КС3» в безвоздушном пространстве.

— Когда мы прибудем на Арсену? — спросил Андреев.

— Через пятьдесят часов. По земному календарю — 2 июля, между одиннадцатью и двенадцатью часами.

— И пробудем на ней?..

— Приблизительно часов двадцать. Этого времени должно хватить на выполнение намеченного плана работ. Но может случиться, что мы найдём что-нибудь интересное. Тогда, возможно, задержимся.

— А Венера? — спросил Князев. — Не убежит от нас?

Орлов улыбнулся своей приятной, словно освещающей улыбкой.

— Скорость Венеры по орбите, — сказал он, — на пять километров меньше, чем скорость «СССР-КС3». Это во-первых. А во-вторых, траектория нашего полёта зависит от нас самих. Её можно изменить и встретиться с планетой в какой-нибудь другой, более выгодной точке. Мы будем на Венере 10 июля при любых обстоятельствах.

Раздался негромкий звонок. Засветился экран, и на нём появилось лицо Игоря Топоркова — радиотехника корабля.

— Константин Васильевич здесь? — спросил он.

Зайцев подтянулся с помощью ремня ближе к экрану.

— Зайдите на радиостанцию, — сказал Топорков. — Вас вызывает Земля.

Зайцев слегка оттолкнулся от стены и подплыл в воздухе к двери. Нажав кнопку, он сдвинул в сторону круглую крышку люка и «вышел» в коридор. Чуть касаясь руками стен, он быстро плыл, как фантастическая воздушная рыба, к носу звездолёта.

Радиостанция помещалась рядом с рубкой. Это была небольшая каюта, такая же круглая, как и все помещения корабля, но обитая не кожей, а бархатом. Приёмник и передатчик занимали больше половины её объёма.

Собственно радиостанция была невелика, он работала на полупроводниках вместо ламп, но много места занимали мощные усилители для передачи и приёма радиограмм на расстояния многих миллионов километров. Связь с Землёй осуществлялась на сверхультракоротких волнах, которые по пути от корабля к Земле к обратно проходили через промежуточно-усилителые станции, находившиеся на искусственных спутниках Земли. Такие станции были необходимы, так как слой Хевисайда настолько ослаблял сигналы, что без усиления они никогда не дошли бы по назначению, несмотря на жёстко направленные антенны.

Космическая радиосвязь впервые была применена во время полёта на Луну экспедиции Белопольского-Пайчадзе и теперь проходила окончательные испытания. Все станции — земная, корабельная и находившиеся на спутниках — были сконструированы при непосредственном участии Топоркова, и он сам проводил испытания в обоих рейсах. Члены экспедиции ежедневно имели возможность поговорить со своими близкими.

До сих пор связь не прерывалась и, по расчётам Топоркова, не должна была прерваться до самой Венеры. Будет ли она действовать с поверхности планеты, через её атмосферу, сказать, конечно, нельзя было. Венера находилась ближе к Солнцу, чем Земля, и интенсивность солнечной радиации в верхних слоях её атмосферы должна была быть во много раз более сильной. Смогут ли радиоволны пробить, безусловно, существующий на Венере ионизированный слой, как они это смогли сделать с земным, покажет будущее.

Когда Зайцев, убедившись предварительно, что над дверью горит зелёная лампочка, «вошёл» в каюту, у аппарата находились Топорков и Мельников. Борис Николаевич только что поговорил с Ольгой.

Топорков протянул Зайцеву микрофон:

— Ваша жена и сын ждут вас.

— Константин Зайцев у телефона, — сказал инженер, рассмешив этой фразой обоих своих товарищей. И спокойно положил микрофон в специальное гнездо. Ответ мог прийти только через семь минут. За десять суток звездолёт пролетел свыше тридцати пяти миллионов километров, и сейчас его отделяло от Земли расстояние в шестьдесят миллионов километров. Земля не стояла на месте, а удалялась в противоположную сторону. «СССР-КС3», используя притяжение Солнца, летел к Венере по направлению, обратному движению Земли по орбите, навстречу её «сестре».

— Звук очень ослабел, — озабоченно сказал Топорков.

Зайцев и Мельников посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Каждый день они слышали эту стереотипную фразу, Игорь Дмитриевич болезненно переживал ослабление звука, неизбежное с увеличением расстояния, и ему всегда казалось, что станция работает хуже, чем на самом деле. Он часами возился с ней и всегда был недоволен её работой.

— Придётся поставить дополнительные генераторы.

— Пока в этом нет нужды, — возразил Мельников. — Радиосвязь работает бесперебойно и достаточно хорошо. Подождём.

Он знал, что если дать Топоркову волю, то задолго до прилёта на Венеру станция останется без всяких резервов мощности, а их следовало сохранить.

— Хотя бы один!

— Нет! — Мельников постарался придать своему голосу как можно больше строгости. — Я запрещаю вам это делать… Что вы выдумываете, Игорь Дмитриевич? — добавил он более мягко. — Я только что говорил с Землёй и прекрасно всё слышал.

Семь минут, наконец, прошли, и Зайцев, надев наушники, выслушал всё, что хотели ему сказать жена и сын. Проговорив ответ, он вместе с Мельниковым вышел из каюты. Время было ограничено, и членам экспедиции разрешалось обмениваться со своими родными только одной фразой. Место у микрофона уже занял профессор Баландин.

Радиосвязь доставляла звездоплавателям много радости. Сознание оторванности от Земли меньше угнетало людей, имевших возможность услышать голос близкого человека. Не было тревожной неизвестности, так сильно мучившей всех в прежних рейсах. Всё, что происходило на Земле и на звездолёте, сразу становилось известным. Краткий перечень событий в СССР и других странах передавался с Земли автоматической передачей, не задерживавшей разговора. «Космическая газета» ежедневно вывешивалась Топорковым в красном уголке.

— Борис Николаевич! — сказал Зайцев, когда за ними закрылась дверь станции. — Разрешите мне и Князеву выйти из корабля и осмотреть дюзы.

— Зачем это?

— На всякий случай. Ведь предстоит торможение при подходе к Арсене.

— И вы ещё смеётесь над Игорем Дмитриевичем! — улыбнулся Мельников. — А сами… Ничего с дюзами не случилось. Осмотр произведёте, когда корабль будет стоять на Арсене.

— Слушаюсь! — хмуро ответил Зайцев.

В кабине лифта, переносящего его в другой коридор, Мельников думал об этом разговоре. Какие люди! Каждый из них готов работать без отдыха, чтобы всё было в порядке и «СССР-КС3» совершил свой рейс на Венеру и обратно «без сучка и задоринки». С такими помощниками было одно наслаждение работать, но их приходилось всё время удерживать от излишней траты сил, не оправдываемой необходимостью.

В первые дни рейса это было не так заметно. Люди ещё не освоились с новой обстановкой, не имевшей ничего общего с прежней привычной жизнью. Их мысли были ещё позади, на оставленной Земле. Но постепенно эта своеобразная «инерция» начала ослабевать. И тогда все с яростью набросились на работу. Но не так просто было её найти. Добрая половина экипажа на всё, сравнительно короткое, время перелёта к Венере, казалась обречённой на безделье. Что, например, делать врачу экспедиции Андрееву, если все были совершенно здоровы и не нуждались в его помощи? Какое занятие могли придумать геолог Романов, биолог Коржевский или океанограф Баландин? Зайцев и Князев были не в лучшем положении. Все они остро завидовали астрономам, которым не надо было искать дела, — оно само шло им в руки. За бортом звездолёта расстилалось безграничное, неисчерпаемое поле деятельности. Поистине, астрономы были счастливые люди!

Но работа нашлась для всех. Прекрасно понимая, как опасно в условиях полёта не иметь определённого занятия, Белопольский приказал Зайцеву подготовить с помощью всех свободных участников экспедиции имевшиеся на борту самолёты, вездеходы и подводную лодку к работе на Венере, перебрать их механизмы, проверить и испытать все приборы и аппараты. Кроме того, он поставил перед старшим инженером корабля задачу — научить всех производить мелкий ремонт, чтобы каждый мог самостоятельно исправить незначительные повреждения. Топоркову было поручено научить Андреева и Коржевского работе на передвижных рациях, которыми были оборудованы все машины. Только они двое ещё не умели пользоваться радиоустановками.

В красном уголке регулярно (по уплотнённому графику) проводились занятия по астрономии, звёздной навигации, механике и теории звездоплавания.

— На космическом корабле каждый должен уметь заменить любого другого, — сказал Константин Евгеньевич. — Для многих из нас этот полёт первый, но для всех не последний. Учиться необходимо всё время.

Но, несмотря на такую нагрузку, как-то так получалось, что у каждого оставалось свободное время, которое нечем было заполнить, и это были самые тяжёлые минуты. Стоило человеку оторваться от дела, как тотчас же подкрадывались мысли о Земле, о близких людях, и незаметно возникало чувство тоски. В такие моменты члены экипажа устремлялись на радиостанцию — «читать» бортовой журнал Топоркова. Никакого журнала, конечно, не было. Разговоры с Землёй записывались автоматически на ленте магнитофона. Прослушав свой последний разговор с женой или другим родственником, люди успокаивались.

Выйдя из лифта, Мельников направился к рубке управления. Ярко освещённые коридоры были пустынны и безмолвны. Тишина, царившая на звездолёте, никогда не нарушалась. Двенадцать человек не могли заполнить исполинский корпус корабля, и невольно казалось, что в нём никого нет. В первые дни это было неприятно, но постепенно люди привыкли.

Звездолётом управлял автопилот. Войдя в рубку, Мельников внимательно прочитал записи всех приборов. Лента локатора показала, что за несколько минут до его прихода, на расстоянии трёх тысяч километров пролетел небольшой метеорит, исчезнувший задолго до того, как звездолёт достиг этой точки. Направление полёта не изменялось.

Привычно нажимая нужные кнопки, Мельников проверил состояние всех частей корабля. Разноцветные лампочки давали успокоительные ответы. Всё было в порядке. Он заметил, что в каюте номер восемь открылась дверь — соответствующая ей лампочка загорелась красным светом, — и подождал, чтобы она закрылась. Но прошла минута, а красный свет не сменился зелёным. Тогда он включил экран и соединил его с восьмым номером. Появилась внутренность каюты.

В ней находился геолог Василий Романов. Услышав звонок вызова, он повернул голову.

— Почему не закрыли дверь? — спросил Мельников.

— Виноват, товарищ начальник!

— Делаю вам замечание. В космическом рейсе рассеянность недопустима.

Геолог метнулся к двери с такой стремительностью что, вероятно, больно ударился о раму. Мельников улыбнулся и выключил экран.

Хотя «СССР-КС3» почти не угрожала опасность со стороны метеоритов, на нём свято соблюдался закон космических рейсов — все двери и люки всегда должны быть герметически закрыты.

Из рубки Мельников направился в обсерваторию.

Она занимала всю носовую часть звездолёта. В противоположность другим помещениям, не имевшим никаких внешних отверстий, здесь были широкие окна-иллюминаторы. Они закрывались снаружи пластмассовыми щитами. Многочисленные астрономические инструменты, вычислительные машины новейшей конструкции, тут же помещавшаяся фотохимическая лаборатория — всё это оставляло мало свободного места.

Пайчадзе и Второв возились у спектроскопа, Орлов приник глазом к окуляру рефрактора, Белопольского ни было.

— Где Константин Евгеньевич? — спросил Мельников.

— Сейчас придёт, — ответил Пайчадзе, не оборачиваясь.

Здесь царила атмосфера напряжённого труда. Не желая мешать астрономам, Мельников подошёл к стене и, нажав кнопку, отодвинул в сторону плиту, закрывавшую окно.

Знакомая, много раз виденная картина звёздного мира раскинулась за бортом. Неподвижными точками горели вечные огни Вселенной. Туманная вуаль Млечного Пути неясно проступала на «самом горизонте».

Прямо перед собой Мельников увидел висящий в пространстве косматый, с огненными выступами протуберанцев, ослепительно сверкающий шар Солнца. Звездолёт летел повернувшись к нему правым бортом.

Из всех зрелищ, которыми богато одаряла звездоплавателей Вселенная, зрелище висящего в пустоте Солнца было самым поразительным. Человек привык видеть его диск у себя над головой или перед собой, на горизонте. Но с борта корабля картина была совсем иной. Казалось, что Солнце светит снизу. Хотя на звездолёте не существовало чёткого ощущения, где «низ» и где «верх», звездоплаватели не могли отделаться от впечатления, что корабль находится выше Солнца. Почему это так происходило, никто из них не мог понять, но все одинаково поддавались этому странному обману зрения.

Мельников посмотрел назад, стараясь увидеть Землю, и вскоре нашёл её. Крупная голубая звезда сияла спокойным светом. Рядом с ней жёлтым огоньком виднелась Луна. Очень красива была эта звёздная пара.

Там, на этой затерявшейся в просторах Вселенной блестящей точке, было всё, что составляло смысл жизни экипажа «СССР-КС3». И там же была Ольга…

Мельников отвернулся от окна. Он старался не думать об Ольге, но это плохо удавалось. Мысли всё время возвращались к жене. Её образ всегда был перед его глазами. За время трёх предыдущих рейсов он редко вспоминал покинутую Землю, а теперь думал о ней постоянно. Прошло только десять дней, а он уже скучал и томился разлукой. Впереди были долгие, бесконечные три месяца. Но ни разу не явилось сожаление. Если бы можно было вернуться в прошлое, он снова согласился бы лететь. Жизнь вне космических рейсов казалась ему немыслимой. И одновременно с желанием вернуться на Землю в душе Мельникова было другое — вперёд, к цели! В этом двойственном чувстве он не мог и не хотел разбираться. Стремление к Земле и стремление к Венере непонятным образом не мешали друг другу.

АРСЕНА

2 июля 19… года «СССР-КС3» приблизился к месту, где должна была состояться встреча с астероидом. Накануне Пайчадзе удалось найти Арсену и произвести наблюдения за её движением. Электронно-счётные машины в несколько минут произвели сложнейший расчёт траектории маленькой планетки и подтвердили, что встреча произойдёт сегодня около двенадцати часов по московскому времени. Без этих машин подобный расчёт потребовал бы нескольких месяцев напряжённой работы доброго десятка вычислителей.

С самого утра Белопольский и Мельников находились на пульте управления, готовясь к ответственному манёвру. Посадку космического корабля на астероид ещё ни разу никто не производил.

В десять часов весь экипаж был на своих местах. Зайцев, Топорков и Князев, под руководством профессора Баландина, готовились в нужный момент сбросить на Арсену электромагнитные якоря. Пайчадзе, Орлов и Второв в обсерватории следили за планетой и сообщали на пульт о её местонахождении. Остальные собрались в резервной рубке и могли по экрану наблюдать за «приземлением».

«СССР-КС3» находился в ста пятидесяти семи тысячах километров от намеченной точки встречи, когда были включены двигатели для торможения с отрицательным ускорением в пять метров. Через один час сорок минут быстрота полёта снизится до десяти километров в секунду и будет немного меньше, чем скорость Арсены. Когда планета догонит звездолёт, он увеличит скорость и, в свою очередь, догоняя планету, опустится на неё.

Таков был план спуска на астероид, составленный ещё на Земле. Теперь предстояло осуществить его на практике.

Неслышно для экипажа работали могучие двигатели корабля, гася медленно и постепенно его космическую скорость. Только стрелки приборов да ещё появившееся ощущение тяжести указывали, что торможение происходит. В помещениях, где находились люди, не слышно было ни одного слова. Все молчали, охваченные волнением. Это был не страх, экипаж верил в знания и опыт командира корабля, а другое более сильное чувство — благородное волнение исследователей. Нога человека ещё никогда не ступала ни на один из астероидов, таящих в себе тайну «пятой планеты» и её гибели. Посещение людьми Арсены могло приподнять завесу над этой тайной.

В молчаливом ожидании медленно текли минуты. Звездолёт, неуклонно замедляя скорость, приближался к цели.

А с другой стороны к той же невидимой точке с равномерной, веками неизменной скоростью, летела исполинская глыба железа и камня, когда-то давно бывшая частью такой же планеты, как Земля или Марс. И, кто знает, может быть, была на этой планете и жизнь, были растения, животные, а возможно, и разумные существа, уничтоженные ужасающей космической катастрофой, причины которой могли, навсегда остаться неизвестными.

Перед глазами Белопольского и Мельникова на экране пульта была тёмная бездна с бесчисленными точками немигающих звёзд. Где-то между ними, ярко освещённая Солнцем, находилась Арсена, которую ещё нельзя было увидеть невооружённым глазом. Через каждые три минуты из обсерватории сообщали расстояние до планеты. Всё шло пока нормально. Звездолёт и астероид сближались «по плану».

Но вот Белопольский протянул руку и указал на крохотную звёздочку, появившуюся на экране. Наблюдая за ней в течение нескольких минут, Мельников убедился, что её блеск заметно усиливается. Это была Арсена. Постепенно она сдвигалась к краю экрана, и, чтобы следить за ней, пришлось включить боковой экран. Но вскоре планета исчезла и с него.

Звездолёт летел теперь впереди Арсены. Поворотом газовых рулей Белопольский постепенно изменил направление полёта, и «СССР-КС3» «лёг» на орбиту планеты. Двигатели замолкли, и корабль летел по инерции со скоростью десяти километров в секунду. Солнце очутилось прямо по носу, пришлось выключить центральный экран.

Арсена догоняла корабль и через три минуты должна была оказаться в непосредственной близости к нему. Наступал решительный момент.

Мельников длительным звонком предупредил экипаж.

Как только на экране показался неровный, ломаный край астероида, включили на малую мощность один из двигателей. Звездолёт полетел чуть быстрее, заметно приближаясь к поверхности Арсены.

Подход к планете был осуществлён блестяще, со свойственной Белопольскому математической точностью. Теперь нужно было так же точно совершить спуск.

Глядя на каменный хаос, находившийся под ними, Мельников и Белопольский вспомнилипервую случайную встречу с астероидом восемь лет тому назад. Арсена промелькнула тогда мимо окон «СССР-КС2» на таком же почти расстоянии.

Всё ближе и ближе, — и вот уже весь экран заполнила громада астероида. Мельников разглядел ровную площадку на одной из скал, достаточно большую, чтобы на ней мог поместиться корабль. Очевидно, и Белопольский увидел её. Он быстро нажимал кнопки управления двигателя и поворачивал ручки газовых рулей.

Каждую секунду могло произойти столкновение с многочисленными вершинами острых пиков…

До боли сжав зубы, Белопольский впился взглядом в экран.

Профессор Баландин всматривался через оптическую систему в медленно плывущую внизу панораму скал, пропастей и узких бездонных трещин. Он не видел ни одного места, на которое мог бы опуститься корабль длиной в сто пятьдесят метров, а вместе с тем по движению корабля чувствовал, что командир нашёл такое место. Высота полёта неуклонно уменьшалась.

В нескольких шагах, готовые сбросить якоря и дать в них ток, застыли у своих аппаратов Топорков, Зайцев и Князев.

Могло показаться странным, что звездолёт, находясь так близко от «земли», не падает на неё. Но «СССР-КС3» летел с огромной скоростью, и пока ни одна из его частей не коснулась планеты, его движение оставалось независимым от неё. Правда, действовало тяготение между Арсеной и кораблём, но оно было слабо и не мешало маневрированию.

В ту самую секунду, когда Баландин заметил, наконец, ровную площадку среди утёсов, раздался резкий, отрывистый звонок сигнала.

Три кнопки были нажаты одновременно, и сжатый воздух с силой выбросил из корабля три якоря, которые, разматывая за собой толстые тросы, помчались вниз. (Членам экипажа невольно казалось, что Арсена находится «внизу», но её на равных основаниях можно было считать и «наверху».)

По команде Баландина был включён ток, и мгновенно возникшая сила электромагнитов плотно прижала якоря к грунту. Корабль медленно опустился под действием собственной тяжести.

Как только «СССР-КС3» неподвижно замер на площадке, образованной на одной из скал капризом природы, экипаж стал готовиться к выходу. Группа состояла из шести человек: Мельникова, Баландина, Романова, Второва с неизменным киноаппаратом, Топоркова с радиоприборами для геологической разведки и Коржевского. Остальные пока оставались на корабле.

Планета представляла собой хаос скал, и воспользоваться вездеходом не было никакой возможности. Под чёрным небом, усеянным звёздами, всюду, куда ни обращался взгляд, были острые, изломанные выступы, чернели глубокие ущелья, зияли пропасти, отвесно вздымались изрезанные трещинами склоны серо-стальных утёсов. Освещённые Солнцем места казались белыми, в тени был густой мрак. Никаких полутеней, как и следовало ожидать, в этом мире, лишённом и намёка на атмосферу. Контрасты белого и чёрного цвета резали глаз чёткой определённостью границ. Суровой красотой веяло от этой картины мёртвого покоя.

— По сравнению с Арсеной даже Луна может показаться весёлой, — заметил Баландин.

Участники экспедиции одевались с помощью товарищей в «пустолазные» костюмы. Они были сделаны из плотного гибкого материала, покрытого металлическими пластинками, и представляли собой одно целое, исключая шлема, который надевался отдельно, как у водолазов. В очень толстые подошвы были вделаны сильные электромагниты, соединённые проводами, идущими внутри костюма, с аккумуляторной батареей из полупроводниковых элементов, помещавшейся вместе с баллонами сжатого кислорода и приёмно-передающей радиостанцией в наспинном ранце. На груди был расположен маленький щиток управления, а на шлемах небольшой прожектор.

Под эти костюмы звездоплаватели надели «астронавтокожу». Так называли упругое трико, надевавшееся прямо на тело и закрывавшее голову, оставляя свободным только лицо. Трико было сделано из особой, сильно сжимающейся, не проницаемой для воздуха ткани, которая равномерно давила на всю кожу тела, заменяя этим обычное атмосферное давление, необходимое для человека. В случае повреждения пустолазного костюма, «астронавтокожа» предохраняла тело от разрыва внутренним давлением.

Единственным незащищённым местом оставалось лицо, но тут уж ничего нельзя было сделан. Приходилось полагаться на исключительную прочность стёкол шлема.

На Земле пустолазный костюм был очень тяжёл, но здесь он почти ничего не весил. Сила тяжести на Арсене была ничтожной.

Миниатюрный микрофон и такой же динамик, вмонтированные внутрь шлема, давали возможность «пустолазам» говорить друг с другом и с кораблём на очень большом расстоянии.

Белопольский лично проверил костюм каждого и разрешил выход. Один за другим, все шестеро прошли в выходную камеру. Закрылась внутренняя дверь, и насосы быстро удалили воздух. Каждый доложил Мельникову, что подача кислорода в шлем идёт нормально. Тогда он нажал кнопку.

В четырёх метрах под ними была девственная почва, на которую никогда не ступала ничья нога.

— Борис Николаевич! — обратился к Мельникову Баландин. — Вам принадлежит право первым ступить на планету. Вы самый старый звездоплаватель среди нас.

Мельников подошёл к краю двери. Василий Романов ожидал, что будет установлена лестница, но, к его удивлению, заместитель начальника экспедиции просто сделал шаг в пустое пространство. Его огромная, в костюме, фигура стала медленно опускаться. Прошло не менее четырнадцати секунд, пока это странное «падение» окончилось.

Молодой геолог вспомнил лекцию Орлова об Арсене и понял, в чём дело. Притяжение планеты было так мало, что Мельников падал с ускорением всего тридцать шесть миллиметров в секунду.

Вторым прыгнул Второв. Он торопился заснять на плёнку выход из корабля. Затем на Арсену спустились и все остальные.

Стоять тут было очень трудно. При малейшем движении люди теряли чувство равновесия и качались в пустоте, словно здесь бушевал сильнейший вихрь. Они поспешили включить ток в подошвы. Железистая почва планеты хорошо притягивалась электромагнитами, и люди обрели устойчивость. Чтобы сделать шаг, приходилось даже напрягать мускулы ног. Опасность взлететь высоко вверх при неосторожном движении больше не угрожала.

Согласно ранее разработанному плану, разбились на две партии. Профессор Баландин, Романов и Топорков занялись установкой аппаратов для радиогеоразведки. В их задачу входило определение состава внутренних пород планеты. Мельников, Коржевский и Второв должны были произвести рекогносцировку местности.

Едва они отошли от корабля, как прямо перед ними, в трёх шагах, беззвучно ударился о скалу метеорит. Вспышка огня отметила место его падения. Все трое невольно остановились. Одна и та же мысль мелькнула у всех: «А если бы метеорит попал в кого-нибудь?»

Радиопрожекторы звездолёта были выключены. При неподвижном положении корабля они были совершенно бесполезны. Избежать встречи с метеоритом, даже зная, что он приближается к Арсене, было невозможно.

— Пошли дальше! — сказал Мельников.

На краю площадки, круто обрываясь вниз, чернела глубокая пропасть. Противоположный край находился в ста метрах. Обойти её было негде. Пропасть тянулась насколько хватал глаз, теряясь вдали в нагромождениях скал.

— Придётся идти в другую сторону, — сказал Коржевский.

— Выключить магниты! — приказал Мельников. — Прыгать, как будто ширина один метр. На той стороне сразу включить магниты обратно. Я прыгаю первым.

— Одну секунду! — сказал Второв. — Ваш прыжок надо заснять.




Мельников повернул ручку на щитке, выключая ток, и, присев, прыгнул вперёд. Его тело взвилось над пропастью и перелетело через неё с непостижимой лёгкостью.

Затаив дыхание, Коржевский и Второв видели, как на той стороне Мельников ударился о скалу и медленно скользнул по ней на ровное место. Они ясно слышали его прерывистое дыхание.

— Сильно ударились? — спросил Второв.

— Да, очень сильно, — ответил Мельников. — Даже в голове звенит. Прыжок был слишком резким. Прыгайте совсем слабо. По-земному — на один шаг.

— Осторожнее! — раздался в их шлемах голос Белопольского. — Борис Николаевич, — прибавил он, — может быть, вам лучше вернуться на звездолёт?

— Нет, — ответил Мельников. — Я не пострадал. Впредь буду осторожнее. Ну, что же вы? — обратился он к своим спутникам, видя, что они не двигаются с места.

— Страшновато! — сказал Коржевский.

Было психологически трудно решиться на подобный прыжок. Дно гигантской пропасти находилось неведомо где. Казалось немыслимым, что, сделав лёгкое усилие, можно перепрыгнуть стометровое расстояние. Сознание, привыкшее к земным масштабам, отказывалось верить тому, что только что видели глаза.

— Смелее! — услышал Коржевский голос Пайчадзе.

Биологу стало стыдно. Товарищи на корабле видят, что он боится. Он отступил на шаг и прыгнул изо всех сил.

— Что вы делаете? — раздался крик Второва.

Но было уже поздно. Коржевский, как камень, выпущенный из пращи, летел через бездну.

На размышление не было времени. Мельников сделал первое, что пришло ему в голову, — подпрыгнул и поймал товарища на лету.

Коржевский почти ничего не весил, но и Мельников весил не больше. Удар получился сильный. Оба отлетели назад и, упав, покатились по «земле».

— Я же вам сказал, — воскликнул Мельников, поднимаясь на ноги, — прыгайте на один шаг, а вы… — Он вспомнил свой собственный прыжок и закончил уже другим тоном: — Надо слушать, что говорят.

— Извините, — робко сказал Коржевский. — Я постараюсь не повторять такого промаха. Вы сильно ударились из-за меня?

— Прыгайте, Второв! — крикнул Мельников.

От пережитого волнения он забыл, что кричать ни к чему: радиоустановки в их шлемах и так работали достаточно хорошо.

Прыжок инженера оказался гораздо удачнее, чем его товарищей. Он мягко опустился рядом с Мельниковым.

— Молодец! — раздался голос Пайчадзе.

— У меня сердце замерло, когда вы прыгнули, — сказал Второв — Хорошо, что Борис Николаевич догадался перехватить вас. Вы могли разбить стёкла шлема.

— Я тоже подвергся этой опасности, — миролюбиво сказал Мельников — Пошли дальше!

Но идти, собственно, было некуда. Со всех сторон вздымались почти отвесные скалы. Мельников измерил взглядом их высоту.

— Метров шестьдесят, — сказал он. — На Луне я быстро научился соразмерять силы с расстоянием. Тут требуется известное воображение. Надо представить себе, что высота меньше во столько раз, во сколько меньше сила тяжести. Шестьдесят метров на Арсене — это то же самое, что четверть метра на Земле. На всякий случай, возьмём чуть больше.

Он присел и подпрыгнул.

Эффект получился совершенно непредвиденный. Мельников взлетел вдвое выше, чем следовало. На мгновение он повис на стометровой высоте, потом медленно стал падать на вершину утёса. Он видел внизу широкую панораму скал Арсены, ограниченную до странности близким горизонтом, а прямо под собой крохотные фигурки своих спутников. Казалось, совсем рядом с ними ослепительно блестела под лучами Солнца «крыша» звездолёта.

Скорость падения постепенно возрастала. Мельников с тревогой думал, попадёт ли он на вершину утёса.

На Земле он давно бы разбился. Он падал уже секунд десять, но всё ещё находился на большой высоте. В шлеме раздавались взволнованные голоса товарищей, следивших за его полётом.

— По-моему, он опустится на самый край вершины, — услышал Мельников голос Баландина.

— Я тоже так думаю, — ответил ему Белопольский. — Насколько можно судить по экрану, Борису Николаевичу придётся падать метров пятьдесят — шестьдесят. Это займёт около минуты.

— А он не разобьётся? — спросил Второв.

— Нет. Скорость в конце падения будет не больше двух метров в секунду.

— А если он промахнётся и не попадёт на вершину?

— И тогда нестрашно, — ответил сам Мельников. — Но я уже на месте.

Действительно, как раз в этот момент он опустился на самый край утёса и поспешил включить ток в подошвы, чтобы закрепиться.

Здесь была сравнительно большая ровная площадка. За ней тянулся пологий склон, а дальше снова виднелась широкая пропасть.

— Арсена мало пригодна для прогулок, — сказал Мельников, поделившись с товарищами своими наблюдениями.

Коржевский и Второв присоединились к нему. Они учли опыт Мельникова и «перепрыгнули» всего на несколько метров.

— Сплошная фантастика! — заметил Коржевский. Вторую пропасть преодолели уже легко и уверенно. Мускулы приспособились к необычайным условиям.

СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ

Дикий характер местности не изменялся. Как и в начале пути, всюду были только утёсы, пропасти и трещины. Идти можно было в редких случаях. Всё время приходилось прыгать — вперёд, вверх или вниз. Через час такого пути они настолько привыкли, что перелетали через препятствия без всякой подготовки все трое одновременно.

Иногда, дойдя до относительно ровного места, кто-нибудь прыгал вверх, употребляя всю силу ног. Поднявшись на чудовищную высоту, откуда открывался широкий кругозор, разведчик сообщал товарищам, что он видит. Обратное падение происходило так медленно, что он успевал зарисовать план местности. Это помогало выбирать дорогу. Конечно, во время таких подъёмов вид Арсены «с птичьего полёта» снимали: Второв — киноаппаратом, а его товарищи — фотоаппаратами.

«СССР-КС3» давно скрылся из виду. Звездоплаватели были одни среди хаотической путаницы скал. Как и следовало ожидать, нигде не попадалось ни малейших следов растительности. Всюду голый камень, преимущественно серого цвета.

Иногда заходили под нависшую скалу, и тогда можно было наблюдать интересную картину. Человек, как только его закрывала тень, мгновенно пропадал из глаз, словно растворившись во мраке. Причиной этого явления было отсутствие атмосферы, которая на Земле рассеивает лучи Солнца, препятствуя полному мраку даже в самой густой тени. Вспыхивал прожектор на шлеме, и казалось, что в чёрной пустоте плавает неведомо откуда взявшийся белый шар.

На открытых местах было почти жарко, но, когда заходили в тень, тело мгновенно охватывал жестокий мороз; приходилось поспешно включать электрическое отопление.

Часто попадались глубокие пещеры. Одна из них тянулась так далеко внутрь горы, что разведчики повернули обратно, не дойдя до её конца.

Они не пропускали ни одной трещины без того, чтобы тщательно не осмотреть её. Трещины были узки, редко достигали двух метров ширины, и очень глубоки. Один из звездоплавателей обвязывался бечёвкой, которая была так тонка, что на Земле не выдержала бы тяжести даже грудного ребёнка, и товарищи опускали его вниз. Во время одного из таких спусков Второв обнаружил какой-то красноватый камень. Отколов порядочный кусок, он поднялся наверх.

Коржевский внимательно осмотрел находку.

— Это никелистое железо, — сказал он. — Его цвет показывает, что в нём много кислорода. Вы сделали чрезвычайно ценную находку. Она прольёт свет на происхождение Арсены.

Добычу уложили в мешок. В нём было уже много образцов, и на Земле он весил бы, вероятно, четверть тонны. Но звездоплаватели уже забыли о существовании в природе тяжести.

Увлечённые своими исследованиями, они не заметили, как Солнце всё ниже опускалось к горам. Внезапно хлынувшая тьма застала их врасплох.

— Этого надо было ожидать, — сказал Мельников. — Арсена довольно быстро вращается вокруг оси. Но ночь долго не продлится.

Местность, малопригодная для передвижения днём, ночью была совершенно непроходима.

— Надо вызвать радиостанцию корабля, — посоветовал Коржевский.

— Я вас слушаю, — ответил голос Пайчадзе.

— Темнота поймала нас в ловушку — Мельников улыбнулся, представив себе, с каким выражением лица слушает его всегда склонный к насмешке Арсен Георгиевич. — Долго продлится эта ночь?

— Старожилы говорят, что часа два. Мы почти на полюсе. Арсена вращается «лёжа». День — шесть часов, ночь — два. Вам не холодно?

— Нет. Отопление костюма хорошо работает. Даже жарко.

— Ну так спите спокойно. Хищных зверей здесь нет.

— Закусим! — предложил Второв.

Трое товарищей нажали кнопки на своих щитках. Тотчас же они почувствовали, как ко рту подвинулась гибкая трубка, идущая от термоса с горячим шоколадом. Утолив голод, они приготовились терпеливо ждать утра.

К микрофону подошёл Белопольский, и Мельников подробно рассказал ему обо всём, что видели разведчики. Когда он упомянул про найденное Второвым железо, Константин Евгеньевич, волнуясь, воскликнул:

— Кислород! Если это так, то отпадают последние сомнения. Железо окислилось на воздухе. Воздуха не может быть на астероиде таких маленьких размеров. Арсена — обломок планеты.

— Я тоже так думаю.

Ночь показалась им длинной. Никто не садился на «землю», так как, не имея почти никакого веса, они отлично чувствовали себя на ногах.

Трое людей молча стояли на вершине скалы. При свете звёзд они смутно различали неясные тени друг друга. Глубокая тишина окружала их.

Мельников почувствовал, что стоявший рядом Коржевский тронул его за плечо. В призрачном мраке он различил протянутую руку биолога. Обернувшись, увидел на чёрном бархате неба, усеянном бесчисленными звёздами, яркую голубую точку. Рядом виднелась другая — жёлтая.

Земля!

За десятки миллионов километров родная планета посылала им, одиноко стоявшим на голой скале, среди пустоты и мрака, молчаливый привет.

И вдруг под металлическим шлемом в ушах Мельникова зазвучали стихи. Это было так неожиданно, что в первую секунду он не поверил своему слуху.

Никогда не забуду он был — или не был,
Этот вечер: пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре — фонари.
Декламировал Второв. Вероятно, он совсем не думал, что его кто-то может слышать, и говорил для себя. Это было похоже на бред.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви…
Трудно было придумать, что-нибудь другое, что так не соответствовало бы окружавшей их обстановке. Стихи Блока звучали дико и нелепо:

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Коржевский вдруг нервно засмеялся и тотчас же смолк. Его смех прозвучал ещё более странно, чем стихи Второва. Мельников, не видя, почувствовал, как молодой инженер вздрогнул.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала,
И, бросая, кричала: — Лови!..
— Доканчивайте, — тихо сказал Мельников.

А вокруг расстилалась безграничная пустота. Голубой точкой, не имевшей даже диаметра, сверкала бесконечно далёкая Земля. Жизнь, чуждая, непонятная, промелькнула, как сказочное видение.

«Как он ещё молод!» — подумал Мельников.

— Вы ничего другого не смогли придумать? — послышался голос Топоркова. — Если вам нужно искусство, я могу включить для вас магнитофон.

И неожиданно, среди ночного безмолвия астероида, зазвучали нежные, пленительные звуки увертюры из «Лебединого озера».

— Откуда это у вас? — спросил Мельников после нескольких минут ошеломлённого молчания. — Нашли время и место для концерта!

— Разве плохо? — сказал Пайчадзе.

Было слышно, как на радиостанции звездолёта несколько человек рассмеялось. Очевидно, там собрались все участники экспедиции. Тревога за друзей, находившихся неизвестно где, заставила их всех прийти к радиоаппарату — единственному связующему звену.

Мельников, Коржевский и Второв почувствовали тёплую признательность. Товарищи здесь, с ними. В полной темноте, на голой скале Арсены они не одиноки.

Музыка Чайковского смолкла.

— Дать ещё что-нибудь? — спросил Топорков.

— Хватит! — ответил Мельников. — Утро уже близко. Спасибо!

Прошло не больше пятнадцати минут, и слева от них, на невидимом горизонте, неожиданно вспыхнула ярко-белая ломаная линия. Точно кто-то огромный исполинским пером вычертил на чудовищной величины ленте неизвестно что означающую кривую.

Поднималось Солнце. Ещё невидимое, оно освещало вершины гор и неровную цепь утёсов.

Потом как-то сразу, Солнце поднялось, и очередной день Арсены вступил в свои права. Причудливый и мрачный пейзаж показался им весёлым после зловещего мрака ночи.

Коржевский посмотрел на Второва.

— Что это вам вздумалось, Геннадий Андреевич? — спросил он, но в тоне вопроса не чувствовалось насмешки. Голос биолога звучал ласково.

Сквозь «стекло» шлема было видно, как Второв сильно покраснел.

— Право, не знаю, — ответил он с явным смущение. — Это получилось как-то помимо меня, нечаянно. Глупо, конечно, — прибавил он.

— Нет, почему глупо? Немного странно, это правда, но не глупо.

Коржевский провёл рукой по плечу Второва. Лицо биолога, очень похожее на лицо Чернышевского — только без очков, — было непривычно мягко. Мельников с удивлением посмотрел на него.

Подобно Белопольскому, Коржевский редко улыбался и всегда выглядел суровым и каким-то «неприступным». Он почти не вступал в разговоры, а когда к нему обращались, отвечал коротко и сухо. Даже в кают-компании во время обеда или ужина он казался погружённым в свои мысли. Беседы о Земле, возникавшие постоянно между членами экипажа, как будто совсем его не затрагивали, и он ничем не высказывал интереса к ним. Многие, да и сам Мельников думали, что польский учёный нисколько не скучает по Земле, не думает о ней. И вот сегодняшняя ночь показала, что они ошибались. Если бы биолог не скучал по Земле, на него не произвели бы впечатления так неожиданно прозвучавшие стихи.

«Чтобы узнать человека, нужно время, — подумал Мельников. — Когда-то я был совсем другого мнения о Белопольском, чем теперь».

Он почувствовал, что и Коржевский и Второв стали ему как-то ближе, понятнее после этого, в сущности незначительного, эпизода.

Как только лучи Солнца коснулись разведчиков, они выключили искусственное тепло, в котором не было больше нужды, и пошли дальше.

Опять начались бесконечные прыжки, спуски в трещины и внимательный осмотр всего, что попадалось по пути.

Часа через полтора подошли к краю отвесного обрыва. Внизу, на глубине около пятисот метров, расстилалась круглая долина, более обширная, чем встречавшееся до сих пор. С этой страшной высоты она казалась ровной и гладкой.

— Тут, пожалуй, уже не прыгнешь, — сказал Второв.

— Почему? — возразил Мельников. — Прыгнуть вполне возможно. Это всё равно что два метра на Земле. Скорость в конце прыжка не превысит шести метров в секунду. Но дело в том, как вернуться обратно. Обратите внимание: котловина окружена со всех сторон отвесными стенами. Не правда ли, она похожа на гигантский искусственный колодец.

— Правда, похожа, — согласился Коржевский. — Любопытный каприз природы. Но если можно спрыгнуть с высоты двух метров, как вы сказали, то совершить такой же прыжок вверх никто из нас не сможет.

— Неужели нам придётся уйти, не обследовав эту странную котловину? — Второв наклонился и пристально вгляделся в дно пропасти. Отсутствие воздуха создавало идеальные условия видимости. — Вот там, мне кажется, какие-то непонятные выступы. Странная форма.

Мельников вгляделся. Обладая острым зрением, он увидел что-то очень напоминающее развалины.

— Как жаль, что мы не можем пользоваться биноклями, — сказал он. — Там, действительно, что-то новое.

— Бечёвки не хватит, — сказал Коржевский.

Уходя в разведку, они взяли с собой четыре мотка крепкого шпагата, метров по восемьдесят каждый.

— Дайте-ка мне руку, — попросил Второв.

Он совсем свесился над краем бездны. Мельников легко удерживал его почти невесомое тело.

Глубоко внизу Второв увидел то, что искал. Стена была не совсем гладкой, он разглядел неширокий каменный карниз.

— Как раз то, что надо, — сказал он, поднимаясь. — На Земле я шутя брал с разбега полтора метра. Правда, в этом костюме я значительно тяжелее, но думаю, что на метр подпрыгнул бы. Значит, здесь на двести пятьдесят метров с лишним. Этого достаточно.

— Очень рискованно, — сказал Мельников.

— Почему, Борис Николаевич? Допустим, что я не смогу выбраться обратно. Тогда вы оба вернётесь на корабль и принесёте длинную верёвку. Если не задерживаться в пути, на это потребуется не больше двух часов.

— Что вы хотите делать? — услышали они вопрос Белопольского.

Мельников рассказал, особо подчеркнув странную форму камней, делающую их похожими на развалины.

— Какая вы говорите глубина?

— Не более пятисот метров.

— Хорошо! — решил Белопольский. — Попробуйте!

Мешок с камнями привязали к концу первого мотка. Если шпагат выдержит его тяжесть, то и человека выдержит и подавно, даже такого, как Второв. Вместе с пустолазным костюмом он весил не больше семисот граммов.

Мешок пошёл вниз. Когда первый моток кончился, к нему привязали конец второго. На половине четвёртого мотка мешок лёг на карниз.

— Примерно триста метров, — сказал Мельников. — Во всяком случае, если верёвка и разорвётся, вы не рискуете разбиться.

— Всё будет хорошо, Борис Николаевич.

Мешок подняли и вместо него привязали Второва. Киноаппарат он оставил, взяв фотокамеру.

Хотя Мельников и знал, что на Арсене не очень опасно падение с высоты полкилометра, он с тревогой наблюдал, как Коржевский осторожно опускал Второва вниз. Падение не угрожало переломом костей, но могли разбиться стёкла шлема, и тогда — мгновенная смерть. Правда, это было не стекло, но всё же… Кроме того, пропасть была так глубока, что никакие рассуждения о разнице между Арсеной и Землёй не могли избавить от лёгкого головокружения при взгляде на подножие скалы, исчезавшее где-то далеко-далеко внизу.

Металлическая голова Второва становилась всё меньше и меньше…

Почувствовав под собой выступ карниза, инженер включил ток и, твёрдо став на ноги, отвязал верёвку. Посмотрев наверх, он не увидел своих товарищей. Трехсотметровая стена уходила, казалось, к самым звёздам. Солнце сияло прямо над головой, окружённое огненным кольцом протуберанцев. Сквозь костюм чувствовались его горячие лучи.

Второву показалось, что кругом какая-то особенная тишина, не такая, как наверху. Им внезапно овладело томящее чувство одиночества. Прислонившись к стене, он несколько мгновений стоял неподвижно, стараясь совладать со своими нервами. Мрачный, чёрно-белый пейзаж показался ему враждебным.

«Почему они молчат?» — подумал он о Мельникове и Коржевском.

И вдруг услышал далёкие голоса. Он ясно различил голос профессора Баландина и ответивший ему голос Белопольского. Потом он услышал, как Пайчадзе окликнул Мельникова и спросил его, как идёт дело. Борис Николаевич ответил: «Опускаем Второва вниз».

Так вот почему они не подают голоса, думают, что он ещё не достиг карниза.

Второв посмотрел на верёвку. Она всё ещё опускалась и ложилась кольцами у его ног. Коржевский не замечал, что груз стал меньше.

— Что-то невероятное! — сказал Второв, и эти громко произнесённые слова сразу стряхнули с него непонятное оцепенение.

— Что вы сказали, Геннадий Андреевич? — спросил, очевидно не расслышав, Мельников.

— Я говорю, что вы опускаете пустую верёвку. Неужели Станислав Казимирович не замечает, что я уже на карнизе?

— Далеко до дна?

— Метров сто восемьдесят. Прыгаю!

Ощущение одиночества бесследно исчезло. Природа Арсены уже не казалась враждебной. Голоса товарищей вернули спокойствие и решимость.

Карниз был не так узок, как казалось сверху. От стены до его края было метра два. Второв подошёл к обрыву и, не задумываясь, шагнул в пустоту.

Падение продолжалось более полутора минут. Мимо него, всё быстрее, плыла вверх уже не гладкая, а изрезанная трещинами стена пропасти. Иногда приходилось отталкиваться ногой от выступов, преграждавших дорогу.

Он хорошо видел дно. Оно было до странности гладким, словно залитым асфальтом. Это было похоже на огромную городскую площадь. Только вместо домов кругом поднимались отвесные стены. Посредине возвышалась груда камней, которая отсюда ещё больше походила на развалины гигантского здания.

Коснувшись дна, Второв включил магниты и легко удержался на ногах. Сообщив товарищам о благополучном приземлении, он пошёл к центру, до которого было метров шестьсот.

С момента выхода из корабля прошло около семи часов, но Второв не чувствовал усталости. За это время он почти ничего не ел, но голода не ощущал. Расход энергии на Арсене был ничтожно мал. Воздуха должно было хватить ещё на четыре часа. Правда, нужно выбраться отсюда и вернуться на звездолёт, но всё же не к чему было особенно торопиться. Второв решил тщательно осмотреть странную котловину.

Электромагнитные подошвы как бы прилипавшие к почве, делали шаг обычным земным шагом. Второву понадобилось несколько минут быстрой ходьбы, чтобы добраться до загадочных развалин. Часто попадались длинные извилистые трещины. Он легко перепрыгивал через них, даже не выключая тока. Поверхность дна была поразительно ровной. Если это был не асфальт, то что-то чрезвычайно на него похожее.

Котловина так резко отличалась от всего, что они видели на Арсене, что Второв всё больше и больше изумлялся. Ему невольно начало казаться, что это не «игра природы», а искусственная площадь с развалинами здания, опустившаяся при гибели планеты.

Он всё больше и больше ускорял шаг.

Качавшиеся издали небольшими, развалины быстро увеличивались в размерах. Это было нагромождение огромных камней.

Второву внезапно бросились в глаза ровные границы и прямые углы занятой камнями площади. Ему показалось, что это квадрат, каждая сторона которого имела не меньше ста метров длины.

Он остановился, охваченный сильнейшим волнением. Неужели перед ним действительно развалины сооружения неведомых обитателей погибшей планеты, обломком которой является Арсена?

В расположении каменных выступов он уже ясно видел какой-то определённый, но пока не уловимый порядок. Ближайший к нему камень, составлявший угол квадрата, был значительно выше остальных. Это не могло быть делом случая.

— Наконец-то! — прошептал он.

Но, как ни тихо было произнесено это слово, его услышали.

— Повторите! — сказал Мельников. — Я вас не слышу! Что случилось?

Второв перевёл дыхание и ответил как мог спокойнее:

— Ничего. Со мной ничего не случилось. Но вот передо мной…

— Что перед вами?

Второв не ответил. С непреодолимой силой его внимание сосредоточилось на камне, бывшем прямо перед ним. Чтобы лучше охватить взглядом пятиметровую глыбу, он отошёл немного назад.

Сомнений нет! Перед ним выточенный из гранита гигантский пирамидальный куб. Четыре сходящихся треугольника боковой грани ясно видны. Время сильно изменило первоначальную форму, когда-то острые края осыпались, искрошились, многих кусков не хватает, но всё же никаких сомнений быть не может. Эта геометрически правильная фигура не могла быть создана природой, это дело рук разумных существ!

Второв подробно рассказал обо всём, что видел. Он был уверен, что весь экипаж звездолёта слушает его, но не раздалось ни одного возгласа удивления. Очевидно, сенсационная новость взволновала всех так же, как его самого.

Когда он кончил говорить, наступило продолжительное молчание.

— Возвращайтесь на корабль, — сказал, наконец, Белопольский. — Запоминайте дорогу. К этому месту пойдём большой партией.

— Выходите наверх! — прибавил Мельников.

Но, прежде чем выполнить распоряжение, Второв несколько раз сфотографировал куб. Он знал, что его нетерпеливо ждут наверху, но не мог удержаться, чтобы не пройти к видневшемуся в сорока — пятидесяти метрах другому огромному камню, имевшему метров шесть в поперечнике.

Подойдя к нему, он вскрикнул от удивления.

Перед ним, прекрасно сохранившийся, стоял гранитный икоситетраэдр. Каменный «бриллиант», на котором видны следы тщательной обработки. Второв без труда узнал изящное сочетание граней, которое так часто придают драгоценным камням земные ювелиры.

Титаническая работа! Труд исполинов!

Какой же крепостью должны были обладать эти гранитные фигуры, если даже космическая катастрофа, разрушившая огромную планету, не в силах была уничтожить их?

А вот там, вдали, стоит пирамидальный октаэдр!.. Ещё дальше — ромбический додекаэдр!

Второв с трудом заставил себя отвернуться от волшебного зрелища. Товарищи ждут его. Труд неизвестных строителей должны осмотреть учёные.

Идя обратно к подножию стены, он всё время оглядывался назад. Но стоило отойти на триста — четыреста шагов — и каменные «бриллианты» исчезли, слились с остальной массой камней, превратились опять во что-то похожее на развалины, и только, будто и не было их никогда…

Подойдя к стене, Второв измерил глазами расстояние до карниза и, выключив электромагниты, разбежался и прыгнул.

Опыт последних часов сказался: Второв рассчитал точно. Его ноги спустились на самый край карниза, и, ухватившись за верёвку, он сильно наклонился вперёд и мягко упал.

Очевидно, Коржевский, не выпускавший шпагата из рук, почувствовал рывок.

— Поднимать? — спросил он.

— Поднимайте, — ответил Второв.

Он не стал обвязываться… Сила руки была совершенно достаточна, чтобы не сорваться во время подъёма. Через несколько минут он был уже рядом с товарищами.

— Поразительное, невероятное открытие! — сказал он.

— На корабль, — коротко распорядился Мельников.

Обратный путь занял всего один час. Они хорошо запомнили дорогу и уверенно перебирались со скалы на скалу. Топорков поставил перед микрофоном передатчика метроном, и его звук, становившийся всё громче и отчётливее, указывал, что направление взято правильно.

На звездолёте их с нетерпением ждали. Все работы были прекращены. Неожиданное и столь важное сообщение Второва взволновало учёных, и они не могли больше ни о чём думать.

Следы разумной деятельности, которые тщетно разыскивались на Луне и Марсе, найдены на крохотном астероиде. Было от чего прийти в нервное возбуждение!

Приближавшаяся ночь заставила задержаться на корабле. Решили идти к таинственной котловине через пять часов. Это время было использовано для отдыха. Экипаж давно не смыкал глаз, и утомление давало себя чувствовать. Выслушав подробный рассказ Второва, все разошлись по каютам.

Мельников взял на себя дежурство. К развалинам должен был идти Белопольский, а ему предстояло остаться на звездолёте. Ни на минуту не оставлять корабль без командира — было законом в космических рейсах.

Через два часа Солнце скрылось за высокой скалой, и сразу наступила полная темнота. Арсена исчезла из глаз, и казалось, что звездолёт снова летит в пространстве. Только отсутствие звёзд внизу, под кораблём, доказывало, что он стоит на поверхности астероида.

Арсена представляла собой обломок очень неправильной формы. Продолжительность дня и ночи в разных её местах была различна. Там, где опустился «СССР-КС3», день продолжался шесть часов, а ночь только два. Астероид летел по орбите полюсом вперёд, вращаясь, по выражению Пайчадзе, «лёжа». Когда он, огибая Солнце, окажется по другую от него сторону, место, где стоял сейчас звездолёт, погрузится в долгую, непрерывную ночь. Но это могло случиться только через три месяца, а экспедиция не собиралась задерживаться на Арсене так долго.

Как только снова появилось Солнце, звездолёт ожил. Восемь человек из его экипажа собирались идти под водительством Второва и Коржевского для осмотра найденных развалин. На звездолёте, кроме Мельникова, оставались Топорков и занятые у двигателей Зайцев и Князев. Участники похода брали с собой длинные верёвки, кирки, заступы, двойной запас кислорода, взрывные патроны и радиоаппаратуру для новой разведки недр.

После плотного завтрака экспедиция вышла из корабля и, преодолев первую пропасть, исчезла среди скал. Четверо оставшихся проводили товарищей взглядом и, пожелав им по радио счастливого пути, занялись своими делами. Мельников ушёл на пульт, Топорков остался дежурить на радиостанции, а оба механика снова отправились на корму корабля продолжать работу, прерванную сообщением Второва.

СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ

Около часу Мельников спокойно занимался записями в своём дневнике. После полёта на Марс он сохранил привычку ежедневно заносить на его страницы свои мысли и наблюдения. За двенадцать суток полёта, от Земли до Арсены, пришлось изменить этому правилу — не хватало времени. Теперь он решил наверстать упущенное, хотя чувствовал усталость и охотнее всего лёг бы спать. Но он хорошо знал, что не заснёт, пока товарищи не вернутся на корабль.

Дневник перенёс его на Землю. Последние страницы были испещрены именем Ольги, и образ жены с мучительной ясностью возник перед ним. Ещё долгие три месяца они не увидятся…

Усилием воли, подавив возникшее чувство тоски, Мельников принялся за описание своего похода по астероиду. Но едва он дошёл до спуска Второва в круглую котловину, как звонок вызова прервал работу. Вызывал Топорков.

— Посмотрите, что творится снаружи, — сказал он.

Мельников поспешно повернулся к экрану.

Сначала он не заметил никаких перемен. Панорама Арсены была такой же, как всегда. Но потом он обратил внимание на странные огоньки, которые вспыхивали на площадках, где стоял звездолёт, на утёсах, на склонах гор, — всюду. Точно невидимые каменщики ударяли невидимыми молотками, высекая искры из каменных пород.

Секунду Мельников недоуменно смотрел на эту картину. В следующее мгновение его мозг пронзила жуткая догадка: «Метеориты!.. Арсена встретилась с метеоритным потоком!.. Товарищи на открытом месте, незащищённые… Успеют ли найти прикрытие?..»

Совсем рядом с кораблём со страшной силой ударился о скалу крупный камень. Блеснуло яркое пламя. В ту же секунду Мельников ясно услышал, как о борт звездолёта ударились ещё два, один за другим.

Не теряя самообладания, он нажал кнопки и закрыл щитами все окна обсерватории. По контрольным приборам он видел, что ни одно из них ещё не пострадало. Корпус корабля также остался цел.

Включив боковой экран, он соединил его с радиорубкой, чтобы узнать, нет ли известий от Белопольского.

Но Топоркова в рубке не было.

Открылась дверь, и на пороге появился инженер. При одном взгляде на его лицо, на котором застыла гримаса боли, Мельников понял, что произошла катастрофа. Сердце замерло.

— Кто? — едва смог он выговорить.

— Леонид Николаевич, — ответил Топорков, и его губы дрогнули.

Мельников закрыл глаза рукой. Как живой встал перед ним погибший товарищ.

«Я лечу только потому, что предстоит посещение астероида», — вспомнил он слова, как-то сказанные Орловым. Он говорил их со своей приятной улыбкой, словно освещавшей его красивое лицо, не подозревая, что говорит пророчески.

— А остальные?

— Успели укрыться в пещере. Леонид Николаевич погиб у самого входа: метеорит ударил прямо в лицо.

Какие тяжёлые минуты пережили участники похода, на глазах которых погиб их спутник!..

«Прямо в лицо!» — подумал Мельников.

На мгновение он ясно увидел глаза Орлова — два чистейших аквамарина, вставленные в оправу длинных чёрных ресниц, и вздрогнул всем телом.

— Где Зайцев и Князев?

— Я сказал им, чтобы они не выходили наружу.

Мельников провёл рукой по лбу.

— Было бы легче погибнуть самому, чем переживать это, — сказал он. — Идите на радиостанцию, Игорь Дмитриевич. Я сейчас приду. Этот «дождь» скоро кончится.

Топорков вышел.

В Солнечной системе бесчисленное множество метеоритных тел. Очень часто они летят густыми роями, так называемыми «потоками». Наряду с кометами, метеориты «засоряют» межпланетное пространство. В полёте, при огромной скорости, у звездолёта мало шансов встретиться с ними. Иначе обстоит дело с астероидами. В сравнении с межпланетными кораблями их размеры чудовищно огромны. У них нет атмосферы, которая защищает большие планеты от небесной бомбардировки. Метеоритный поток, встретив на своём пути астероид, обрушивает на него каменный ливень, каждая «капля» которого имеет космическую скорость, во много раз большую, чем скорость пули или снаряда. Энергия стремительного полёта при столкновении превращается в тепловую. Происходит взрыв. Поверхности малых планет покрыты мельчайшей пылью от разбившихся метеоритов. Никакой защитный костюм не спасёт человека в безвоздушном пространстве, если подобный «разрывной снаряд» попадёт в него. Это верная смерть.

Прямое попадание в такую маленькую цель, как человек, может произойти исключительно редко, но всё же «метеоритная опасность» является одной из самых реальных для звездоплавателей. Звездолёты были достаточно надёжно защищены от неё радиопрожекторами — сверхчувствительными локаторными установками, соединёнными с автопилотами, но, как уже говорилось, в условиях стоянки на астероиде эти «глаза» корабля становились бесполезными. Дальность их действия достигала пяти тысяч километров, но даже это, казалось бы огромное, расстояние было ничтожно мало для метеорита, летящего с космической скоростью. Раньше чем экипаж звездолёта сумел бы принять меры для защиты, замеченный метеорит уже прошёл бы это расстояние. Исследователи космического пространства смело идут навстречу риску.

Всё это хорошо знал Мельников, но боль утраты не становилась меньше от рассуждений. Ему было мучительно жаль Орлова. И кроме того, он понимал, какое потрясающее впечатление произведёт на Земле известие о гибели одного из участников экспедиции. Скрыть трагический случай до возвращения звездолёта было невозможно.

Метеоритный поток проходил через орбиту Арсены полтора часа. Потом он как-то сразу прекратился. За всё это время только пять раз о корпус корабля ударились небольшие камни, не пробившие, однако, его оболочки.

Когда стало ясно, что Арсена разошлась в пространстве с метеоритами и опасность миновала, Мельников прошёл в радиорубку.

Зайцев и Князев уже ждали его там. Глаза механика былизаплаканы, и он всеми силами старался скрыть это. Самый молодой член экипажа, он стыдился слёз.

— Андреев и Второв несут его сюда, — сообщил Топорков.

— А остальные?

— Пошли дальше…

Топорков сказал это тоном недоумения, но Мельников понял Белопольского. Скорбь по погибшему не должна мешать результатам всей экспедиции, звездолёт не мог задержаться на Арсене, работа должна быть закончена, несмотря ни на что. Разве не точно так же поступил Константин Евгеньевич в страшные минуты отлёта «СССР-КС2» с Марса?..

— Как они переносят тело через пропасти? — спросил Зайцев.

— Для Второва не составит труда перепрыгнуть вместе с ним.

— Неужели мы оставим его здесь? — прошептал Князев.

Мельников нахмурился и ничего не ответил. Эта мысль и ему приходила в голову. Другого выхода как будто не было.

Из громкоговорителя слышались редкие голоса. Чувствовалось, что в группе Белопольского люди обменивались только самыми необходимыми словами.

На экране был виден скалистый хребет по ту сторону пропасти. Мельников и его товарищи не спускали с него глаз. На нём должны были появиться двое живых членов экипажа, несущие третьего — мёртвого.

Всего три часа тому назад они провожали Леонида Орлова, как всегда полного энергии, жизнерадостного, с серьёзным взглядом красивых глаз на худощавом лице. Могли ли они думать, что через час этот полный сил человек превратится в труп… Может быть, никогда раньше они не сознавали так ясно грозной силы природы, в тайны которой хотели проникнуть.

— Вот они, — сказал Зайцев.

Две крохотные фигурки показались на гребне утёса. Можно было легко отличить высокую фигуру Второва от более низкого Андреева. Тело Орлова было на руках инженера. Он первый со своей ношей спрыгнул вниз. Андреев последовал за ним. В том же порядке они преодолели и пропасть.

Мельников, Зайцев и Князев пошли к выходной камере. Топорков остался, — он не имел права покинуть радиостанцию.

Через несколько минут они услышали, как закрылась наружная дверь и раздалось характерное шипение насоса, наполнявшего воздухом камеру. Вспыхнула зелёная лампочка, и внутренняя дверь открылась.

Стараясь не смотреть на обезображенное лицо Орлова, видное сквозь разбитое стекло шлема, Зайцев и Князев помогли пришедшим снять костюмы.

— Отнесём его в красный уголок, — предложил Мельников.

— Дверь уголка очень высоко, — сказал Андреев. — Будет трудно опустить его вниз.

— Тогда в обсерваторию.

Мельников вынул платок и закрыл им шлем Орлова. С убитого сняли наспинный ранец и кислородные баллоны. Потом, не снимая костюма, его отнесли в помещение обсерватории и положили на тот самый стол, за которым несколько часов тому назад сам Орлов собирался во время стоянки на Арсене привести в порядок собранные в пути материалы.

— Принесите знамя, — сказал Мельников. — Оно в каюте Белопольского.

Второв вышел и вскоре вернулся с алым полотнищем.

— Я встану первым в почётный караул, — объявил Мельников. — Смените меня через тридцать минут.

Товарищи поняли, что он хочет остаться один с погибшим, и вышли.

Наступила третья ночь, затем Солнце взошло опять. Огромный корабль словно вымер. Люди сменяли друг друга в почётном карауле и расходились, не обмолвившись ни единым словом. На радиостанции редко-редко раздавались отрывистые фразы, доносившиеся сюда из круглой котловины. Словно невидимая траурная вуаль легла на Арсену, придавив всех своей тяжестью.

Через девять часов после ухода пять человек вернулись на звездолёт. Их встречали и помогали раздеться молча. Если бы вернулись все шестеро, их засыпали бы вопросами.

— Где он? — вполголоса спросил Пайчадзе, как только с него был снят шлем.

— В обсерватории, — так же тихо ответил Мельников.

У пришедших были мрачные, осунувшиеся лица.

Сняв костюмы, все сразу направились к обсерватории. За ним туда же собрались и бывшие на корабле.

Одиннадцать человек долго стояли у тела товарища, молча прощаясь с ним. Белопольский отогнул край знамени и, наклонившись, пристально вгляделся в то, что совсем недавно было лицом его ученика.

— Это был талантливый учёный, — сказал он, словно самому себе. — Я возлагал на него большие надежды. Семья звездоплавателей понесла тяжёлую утрату. Он отдал жизнь за науку. — Белопольский выпрямился. — Леонида Николаевича Орлова мы вынуждены оставить на Арсене. Он будет лежать здесь, пока следующая экспедиция не доставит его тело на Землю. Похороны назначаю через два часа. Бориса Николаевича и Константина Васильевича прошу подыскать место.

— Пойдёмте, Борис Николаевич, — сказал Зайцев.

Место для могилы нашли под сенью нависшей скалы. Сюда никогда не проникнут лучи Солнца, и замёрзшее тело в полной сохранности будет ждать часа, когда его вынут и, запаяв в свинцовый гроб, перевезут на родину.

— Здесь будет на вечные времена установлен памятник, — сказал Мельников, указывая на скалу.

Беззвучно метнулась огненная вспышка взрыва. У подножия скалы образовалась яма. Из кладовых запасных частей Зайцев принёс двухметровую стальную плиту, на которой остриём автогенного пламени написал имя погибшего и дату.

Могила была готова.

В назначенный час состоялись похороны. Орлов лежал в пустолазным костюме. Разбитый шлем заменили новым.

В печальной церемонии участвовали все, кроме Мельникова, Зайцева, Баландина и Андреева. Даже теперь закон космических рейсов не был нарушен, — часть экипажа осталась на корабле.

Когда стальная плита закрыла могилу, раздался салют — тремя залпами. Их не было слышно. Только вспышки огня из дула пистолетов. В безвоздушном пространстве нет звуков.

На следующее утро Белопольский, Баландин, Романов и Второв снова отправились в котловину. Они взяли с собой на этот раз электролебёдку, аккумуляторные батареи для неё и два отбойных молотка с баллонами сжатого воздуха. Этот груз был тяжёл даже на Арсене.

— Вы не справитесь вчетвером, — сказал Мельников. — Возьмите ещё кого-нибудь.

— Справимся, — ответил Белопольский. — Будем переправлять груз через пропасти и поднимать на скалы с помощью верёвки. В конце концов, всё это весит здесь не более тридцати килограммов. Физическая сила Второва нас выручит.

— Но почему вы не хотите взять больше людей?

— Потому что вчерашний опыт показал — нельзя ходить большой партией. Это опасно.

Четыре человека ушли и вернулись только через десять часов. У троих был донельзя утомлённый вид.

— Подготовьте звездолёт к старту, — сказал Мельникову Белопольский и, ничего больше не прибавив, ушёл в свою каюту.

— Я так измучился, словно на Земле ворочал пятипудовые мешки, — сказал Романов.

— Но что вы делали? — спросили его.

— Ломали и растаскивали камни.

— Значит, гранитные фигуры уничтожены?

— Нет, их мы не трогали.

Что касается Второва, то у него был такой же вид, как всегда. Железный организм этого спортсмена не поддавался усталости.

Прошли ещё одни сутки.

Зайцев и Князев закончили ревизию двигателей, и ничто больше не задерживало звездолёт на Арсене.

Корабль пробыл на астероиде тридцать шесть часов. Этого времени хватило на все работы, намеченные раньше, и на непредвиденную, ставшую самой главной. Теперь, оставляя здесь одного из членов экипажа, «СССР-КС3» был готов продолжить путь.

В час ночи по московскому времени 4 июля звездолёт с одним работающим двигателем легко оторвался от Арсены.

С чувством глубокой скорби следили звездоплаватели за удалявшимся астероидом. Скоро он превратился в звёздочку, быстро теряющую блеск. Потом исчез совсем. Но они долго не отрывали глаз от экрана, на котором только что видели маленькую планету, унёсшую на себе товарища, вырванного смертью из их дружного коллектива.

Они знали, что на долгом пути завоевания человеком космического пространства неизбежно будут жертвы. Природа не сдаётся без жестокого боя. История открытий заполнена именами погибших героев. Так было и на Земле, так будет и в межпланетных просторах. Дорога к знанию терниста. Но никогда, ни в прошлом, ни в будущем, смерть, настигшая одного, не останавливала и не остановит других. Сохранив в сердце имя погибшего, победоносная наука неуклонно и твёрдо идёт вперёд к полному господству над стихийными силами слепо сопротивляющейся природы. Жертвы науки самой смертью своей утверждают великую силу жизни. И кто знает! Может настать день, когда сама смерть покорно склонит голову перед волей человека. Тогда прекратится скорбный перечень — тяжёлая плата за победы. И дорога науки, ничем не омрачаемая, станет светлой и радостной, как она сама, — лучшее и благороднейшее проявление чудесного дара природы — человеческого ума.

Они это знали. Но сердце не всегда бывает покорно рассудку…

Два дня на корабле царило траурное молчание. Члены экипажа отсиживались по своим каютам, сходясь только во время завтрака, обеда или ужина, но и тогда они почти не говорили друг с другом.

Топорков ежедневно принимал радиограммы, выражавшие сочувствие, идущие буквально со всей Земли. На родине трагический случай на Арсене произвёл очень тяжёлое впечатление.

Но как бы ни была сильна печаль, жизнь властно предъявляла к живым свои требования.

Космический полёт продолжался. Нужно было жить и работать. От Арсены до Венеры было всего шесть суток пути, а программа научных работ, намеченная на это время, ещё не была выполнена. Астрономы первые взялись за дело, показывая пример остальным.

8 июля Белопольский попросил всех собраться на радиостанции, чтобы выслушать доклад о результатах посещения Арсены. Время было выбрано так, чтобы на Земле могли принять волну звездолёта, и учёные, собравшиеся в Космическом институте, как бы присутствовали на этом собрании.

Доклад сделал профессор Баландин. Энциклопедически образованный человек, он в одном лице соединял три научные специальности — был выдающимся океанографом, зоологом и крупным теоретикам звездоплавания.

Хотя материал его выступления был настолько обширен, что его с избытком хватило бы на целую научную монографию, профессор сумел уложиться в двадцать минут. Предельная сухость и чёткая формулировка фактов, с ясными, словно отточенными, выводами — таков был стиль доклада.

Профессор начал с характеристики Арсены. Он сообщил результаты геологической разведки недр астероида, который оказался состоящим на три четверти из самородного железа.

— Такой же состав у метеоритов, падающих на Землю. Это доказывает, что астероиды и метеориты имеют общее происхождение. Являются ли они обломками «пятой планеты» или нет, сказать с уверенностью ещё нельзя. Присутствие в железе кислорода говорит в пользу планетной гипотезы.

Сообщив о размерах, массе, скорости вращения вокруг оси и составе внутренних пород астероида, Баландин коснулся вопроса о найденных развалинах.

— Предположение, что обнаружены остатки здания, когда-то стоявшего на поверхности погибшей планеты, не подтвердилось. Этого следовало ожидать. Ничто, сделанное искусственно, не могло уцелеть при космической катастрофе. Под камнями мы обнаружили такую же асфальтовую поверхность, как и во всей котловине. Геометрические фигуры не укреплены в почве, а просто поставлены на неё. Возникают три вопроса — кто оставил фигуры, зачем поставил и почему они разрушены? Достоверно можно ответить только на третий вопрос. Сооружение разрушено крупным метеоритом. Следы его взрыва при падении ясно видны. По первым двум вопросам мы можем дать только предположительный ответ. Любопытную мысль высказал Константин Евгеньевич. Предоставляю слово ему.

Белопольский передвинулся ближе к микрофону.

— Гипотеза спорна, — начал он. — Но пока не видно другого объяснения. Гранитные фигуры высечены человеком или существом, подобным ему. Они находятся на астероиде, где не может быть живых существ. Вывод — они поставлены такими же звездоплавателями, как мы с вами.

В радиорубке послышались возгласы удивления. Неожиданный вывод Белопольского поразил всех, хотя сам по себе он был строго логичен.

— Нельзя даже приблизительно сказать когда, — продолжал Константин Евгеньевич, — но нашу Солнечную систему, безусловно, посетил космический корабль. Откуда он прилетел? Этот вопрос прояснится только тогда, когда отдалённые потомки этих звездоплавателей ещё раз прилетят к нам. Или мы прилетим к ним.

Мельникову показалось, что Белопольский оговорился.

— Вы же сами подчеркнули, что неизвестно, откуда прилетел корабль, — сказал он.

— Не перебивайте! — недовольно поморщился академик. — На этот вопрос я отвечу. Итак, что же увидели неизвестные звездоплаватели у Солнца? Из планет только Земля, Венера и Марс имели органическую жизнь. Но на Земле они могли увидеть людей, которые тогда стояли на низкой ступени развития. Для них было несомненно, что человек высоко поднимется по эволюционной лестнице. Поставив себя на их место, подумал о том, что они должны были сделать. Надо было дать знать будущим учёным Земли, что на неё прилетал корабль из другого мира. Но какой памятник уцелеет в течение тысячи лет? На Земле, Марсе и Венере это невозможно. Климатические изменения, дожди, ветры и так далее уничтожат и развеют любое сооружение за столь долгий срок.

— Не вполне убедительно! — заметил Баландин. — Можно поставить памятник почти что на вечные времена.

— Именно «почти что». Но они этого не сделали. По крайней мере, на Земле такой памятник не найден. Мне кажется, они должны были поступить иначе. На Арсене нет атмосферы, нет климатических явлений. Астероид близко подходит к орбитам и Земли и Венеры. Когда люди «вырастут» и станут совершать межпланетные полёты, то обязательно посетят астероид и найдут на нём оставленный памятник. Именно так они должны были рассуждать. И памятник, действительно, был найден нами. Конечно, они могли оставить более ясные сведения о себе. Мы ничего не нашли, но это не значит, что ничего нет. За короткий срок мы не могли разобрать развалины и добраться до того, что завалено взрывом. Это сделает следующая экспедиция. Такова моя гипотеза. Возникает вопрос — неужели этим разумным, притом высоко разумным, существам были неизвестны квадратная, гексагональная и ромбическая системы? Неужели они знали только кубическую? Мы видели октаэдры, додекаэдры, тетраэдры и кубы. Ни одной пирамиды, ни одной призмы, ни одной брахидомы! Случайно ли это? Я думаю, что не случайно. В этом есть какой-то смысл. Загадка гранитных фигур должна быть нами разгадана. И тогда мы узнаем, откуда прилетал корабль. Это ответ Борису Николаевичу на его вопрос, — прибавил Белопольский.

Собрание закончилось около трёх часов дня. Члены экспедиции разошлись по своим каютам.

На следующий день Топорков принял длинную радиограмму, сообщавшую о реакции на гипотезу Белопольского земных учёных. Большинство было согласно с его выводом.

СЕСТРА ЗЕМЛИ

На среднем расстоянии в сто восемь миллионов километров от Солнца, на сорок два миллиона километров ближе, чем Земля, величественно плывёт по своей орбите вторая планета Солнечной системы, названная нашими далёкими предками Венерой — по имени богини красоты и любви.

Почти равная Земле по размерам и массе, её ближайшая соседка в пространстве, планета по праву носит своё поэтическое имя. Нет на небе Земли более красивого зрелища, чем Венера, блистающая на слегка порозовевшем утреннем небосклоне. На вечернем небе, как привыкло видеть её большинство жителей городов, планета менее красива.

Любопытно отметить, что в некоторых арабских странах Венеру называли совершенно противоположным именем — Люцифер, что соответствует слову «Сатана». Какие причины побудили назвать так белоснежную красавицу, трудно понять.

Для астрономов Венера представляла, пожалуй, ещё большую загадку, чем Марс. Поверхность планеты недоступна наблюдениям с Земли, её скрывают никогда не расходящиеся облака. Одни считали, что космические путешественники, опустившись на Венеру, не увидят ни морей, ни лесов, а только каменную пустыню, покрытую вулканическим пеплом, другие — сплошное, топкое болото. Последователи замечательного поборника идеи повсеместности жизни во Вселенной Гавриила Андриановича Тихова утверждали обратное: жизнь на Венере есть, но, конечно, не такая, как на Земле. Исследователи не увидят там зелёных лесов: растительность на сестре Земли должна быть оранжевая и красная по причине жаркого климата. Ведь и на Земле, в тропиках, много красных растений. И не только в тропиках. В горячих источниках Камчатки, где температура достигает восьмидесяти градусов, живут багровые и пунцовые водоросли, а берега этих источников покрыты оранжевыми и жёлтыми мхами.

Жизнь приспосабливается к любым условиям. В сверхтропическом климате Венеры и в сверхсуровом климате Марса она одинаково возможна.

Методами радиоастрономии было установлено, что температура поверхности планеты близка к ста градусам, но это следовало проверить. Предстояло ещё точно установить продолжительность суток и многое другое.

Объём предстоящих работ был велик, а звездолёт по плану не должен был задерживаться на Венере больше чем на сорок восемь суток (разумеется, земных).

Всё это было изложено Белопольским на собрании экипажа корабля.

«СССР-КС3» подлетал к цели. До орбиты Венеры оставалось около трёх с половиной миллионов километров, то есть немного больше суток пути.

Звездолёт уже не летел прямо. Газовые рули были повёрнуты, и он описывал в пространстве гигантскую кривую, чтобы оказаться позади планеты и лететь в одном с ней направлении. Двигатели работали на минимальной мощности, но этого было достаточно для возникновения слабой силы тяжести. Свободно плавать в воздухе было уже невозможно, левый борт словно притягивал к себе все предметы внутри корабля.

Белопольский и Мельников, сменяя друг друга, непрерывно дежурили на пульте. Автоматические приборы управления вели корабль по заданной трассе, но всё же было необходимо проверять полёт и вычислять местонахождение на каждый час.

Остальные члены экипажа приступили к установке временных полов в каютах и коридорах. Ведь на Венере звездоплавателей ждали обычные условия тяжести, и следовало так оборудовать помещения, чтобы с возможно большими удобствами прожить все полтора месяца стоянки на сестре Земли.

Прошло уже девятнадцать суток с того памятного всем утра, когда «СССР-КС3» оторвался от ракетодрома и начал свой трудный и опасный рейс. За этот сравнительно короткий срок членам экспедиции пришлось многое пережить и испытать. Тридцать шесть часов, проведённых на Арсене, и особенно трагическая гибель Орлова наложили на каждого глубокий и неизгладимый след. Люди изменились. Больше всего это было заметно у тех, кто впервые участвовал в межпланетном полёте. Некоторые, например Романов, Князев, Второв, при старте с Земли ещё не отдавали себе ясного отчёта в том, что их ожидает. Космический рейс, посещение астероида, исследование Венеры — всё это было в их глазах покрыто романтической дымкой. Теперь они увидели оборотную сторону, поняли суровую действительность — победы над природой не приходят сами, они завоёвываются в упорной и смертельно опасной борьбе. Кое-кому первые дни полёта доставили много тяжёлых минут. Сознание безграничности пустого пространства, в центре которого, казалось, неподвижно висел крохотный звездолёт, отсутствие видимой опоры, путаница понятий «верх» и «низ», само ощущение невесомости — всё это сильно подействовало на психику, и добрая половина экипажа переболела «космической болезнью».

С начала второй половины пути всё изменилось. Экипаж корабля превратился в единый, проникнутый одними мыслями и общими целями сплочённый коллектив исследователей, каждый член которого до конца осознал и понял, что требует и чем угрожает ему выбранная профессия. И хотя после гибели Орлова перед каждым реально встала угроза смерти, ни один из них не пожалел о принятом решении.

9 июля, ровно в двадцать два часа тридцать минут, траектория полёта «СССР-КС3» точно совпала с орбитой Венеры. С этой минуты звездолёт «пустился в погоню» за планетой, которая находилась впереди него на сто тысяч километров и «убегала» со скоростью тридцать четыре и девяносто девять сотых километра в секунду. Через пять часов и тридцать три минуты корабль догонит сестру Земли.



В круглые окна обсерватории и на экранах Венера была видна как исполинский полумесяц, почти в одиннадцать раз больший, чем Луна на небе Земли. Освещённая Солнцем половина планеты ослепительно блестела белоснежной пеленой облаков. Ночная половина отчётливо проступала на фоне звёзд, закрывая их своей массой и светясь слабым сиянием, похожим на свечение верхних слоёв земной атмосферы, но значительно более сильным. Полоса сумерек, ясно видимая, делала терминатор неразличимым. В этой полосе временами появлялись какие-то вспышки и светлые линии.

— Мы наблюдаем полярное сияние в атмосфере Венеры, — сказал Белопольский. — Благодаря близости к Солнцу это явление на ней должно быть гораздо более мощно, чем на Земле.

— С поверхности планеты полярное сияние, вероятно, изумительное зрелище, — заметил Мельников.

Эти фразы были единственными, произнесёнными командирами корабля за все часы «погони». Оба сосредоточенно наблюдали за показаниями приборов. Расстояние между планетой и звездолётом неуклонно сокращалось, а спуск на Венеру, как и на Землю, был очень трудным манёвром. Требовалось максимальное внимание и точность каждого движения.

Быстро увеличиваясь в размерах, планета, казалось, сама надвигалась на корабль. Вскоре все звёзды исчезли из поля зрения, заслонённые её огромным телом. Впереди и по сторонам был виден только облачный океан, нестерпимо белый со стороны, обращённой к Солнцу, и постепенно темневший, переходя в чёрный, с другой.

В четыре часа утра 10 июля, по московскому времени, «СССР-КС3» поравнялся с планетой и, замедлив скорость, как бы включился в её движение. Он находился в этот момент в самых верхних, разреженных слоях атмосферы и с этой высоты начал замедляющийся спуск.

Двигатели работали на полную мощность, удерживая корабль от стремительного падения. Облачный океан приближался…

Белопольский, Пайчадзе и Мельников хорошо знали, какая картина откроется перед ними через несколько минут. Пейзажи Венеры неизгладимо врезались в память. Остальные члены экипажа видели эти пейзажи по кинофильму, заснятому Мельниковым во время полёта «СССР-КС2».

— Крылья! — отрывисто приказал Белопольский, когда облачная масса закрыла экран белой мглой.

Мельников нажал нужные кнопки. Через несколько секунд загорелись синие лампочки, — крылья вышли из гнёзд. Превратившись в реактивный самолёт, «СССР-КС3» опускался всё ниже, прорезывая толщу облаков. Внизу, где-то у её границы, уже появились неясные вспышки молний.

Корабль летел теперь в воздушной среде, и управление им приняло иной характер. Четыре двигателя, расположенные у основания крыльев, несли его вперёд. Маневрирование осуществлялось обычными элеронами и хвостовым рулём. От командира корабля требовались уже навыки управления реактивным самолётом. Белопольский поставил ноги на педали и взялся за штурвал.

Могло показаться странным, что академик так уверенно берётся за трудную работу пилота, да ещё на таком гигантском корабле, но в этом не было ничего необычайного. Все члены экипажа «СССР-КС3», за исключением профессора Баландина, Андреева и Второва, прошли длительный курс обучения в лётной школе, практику вождения больших самолётов и имели дипломы пилотов реактивной авиации.

Ровно через восемь минут после начала спуска «СССР-КС3» вынырнул из облачной массы в блестящую почти непрерывными молниями сплошную стену страшного ливня.

Экран сразу потемнел. Водяные потоки уничтожили всякую видимость, и казалось, что звездолёт погрузился в океан. Но стрелка альтиграфа показывала, что до поверхности Венеры ещё полтора километра.

Белопольский увеличил скорость, желая как можно скорее проскочить грозовой фронт. Он хорошо помнил, как «СССР-КС2», попавший в такой же ливень, за несколько секунд был сброшен на семьсот метров и едва не угодил в океан. Было бы неосторожно слишком долго подвергать звездолёт действию этих чудовищных потоков. Стрелка, хотя и медленно, шла вниз.

Внезапно, словно кто-то губкой провёл по экрану, потоки воды исчезли. Перед глазами экипажа раскинулась панорама безграничного океана.

Мельников наклонился вперёд, с глубоким волнением всматриваясь в знакомую картину, которая так часто возникала в его памяти…

Свинцовые волны, с длинными белыми гребнями пены, с нависшими над ними тёмными, клочковатыми тучами, чёрные стены ливней, испещрённые зигзагами молний, всё тот же тусклый полусвет…

Ничто не изменилось за эти восемь лет. В жизни планеты века короче, чем секунды в человеческой жизни. Природе некуда торопиться, — перед нею вечность.

На мгновение Мельникову показалось, что он перенёсся в прошлое. Не «КСЗ», а «КС2» летит над мрачным океаном Венеры. Стоит оглянуться — и он увидит сосредоточенное лицо Камова, склонившегося над пультом, уверенные движения его рук, оперирующих многочисленными кнопками и рукоятками управления. Как тяжело и трудно было тогда вести корабль в незнакомой атмосфере чужой планеты, сколько мужества и решительности требовалось от командира! На каждом шагу ждало неведомое. Ведь даже Белопольский — хладнокровный и не знающий страха — предложил было покинуть планету, столь негостеприимно встретившую человека. А теперь…

Мельников взглянул на Константина Евгеньевича. Командир корабля сидел спокойно, откинувшись на спинку кресла, внимательно, но без тревоги вглядываясь в экран. Ему нечего было опасаться. Венера уже не была загадочной незнакомкой. Он вёл корабль к заранее намеченному месту, которое нужно было только найти. Неизвестных препятствий не существовало. Грозовые фронты, столь опасные «КС2», не угрожали кораблю. «СССР-КС3» пролетал сквозь них, не уклоняясь от своего пути. Совершенные приборы давали полную картину полёта и всего, что находилось впереди.

С волшебной быстротой, за короткий срок, техника постройки космических кораблей далеко ушла вперёд. Между первенцем звездолетостроения «СССР-КС1», на котором Сергей Александрович совершил первый в истории полёт за пределы Земли, и звездолётом «СССР-КС3» была такая же разница, как между аэропланом Блерио и современными реактивными самолётами. Тогда основными были вопросы обеспечения в пути горючим, — от них зависело всё. Теперь это не имело значения. Бурное развитие атомной техники дало в руки исследователей космоса такие запасы энергии, которые всего десять лет назад были совершенно неизвестны и наличие которых в природе многим казалось невозможным. Совсем недавно создание больших искусственных спутников Земли, где корабли Вселенной могли бы пополнять запасы горючего перед дальнейшим полётом, казалось обязательным этапом, без которого нельзя обойтись, а теперь никто и не думает об этом. Звездолёты, как бы они ни были велики и тяжелы, отправляются в путь прямо с земных ракетодромов, они могут свободно опускаться на любую планету и снова взлетать с неё, не опасаясь нехватки энергии.

Мысль человека побеждает природу, заставляя её неисчислимые силы работать на себя, служить своим интересам.

Уже три часа летел «СССР-КС3» над океаном, а ни малейшего признака берега не появлялось. Может быть, материк, открытый первой экспедицией, находился сейчас на ночной половине планеты? Это было возможно, а есть ли на Венере какой-нибудь другой, никто не мог знать. Время обращения вокруг оси — сутки планеты — были неизвестны. Могло случиться, что ночь над оранжевыми лесами континента продлится ещё недели. В этом случае придётся искать другое место для стоянки, но существовало ли такое место? Может быть, виденный экипажем «СССР-КС2» материк — единственная суша на Венере?..

Мельников и Белопольский поменялись ролями. Теперь Борис Николаевич вёл корабль, а Белопольский отдыхал, в любую секунду готовый помочь пилоту. Сколько времени придётся провести в воздухе, они не знали. Опуститься на волны среди океана, даже не видя берега, было бессмысленно. Во что бы то ни стало надо найти твёрдую «землю».

Звездолёт всё время летел прямо, держа направление на запад, опережая Солнце. За плотной массой облаков оно было невидимо, но чувствительные фотометры, установленные снаружи корпуса, сообщали на пульт, что сила дневного света не убывает и, значит, корабль ещё не достиг полосы сумерек.

В рубку вошли Пайчадзе и Баландин. Руководящий состав экспедиции обменялся мнениями.

— Если материк не покажется, мы можем пролететь не очень далеко в сумеречную полосу, — сказал Белопольский.

— Поворачивать и лететь назад бесполезно, — согласился с ним Баландин. — Если там и есть «земля», нам от неё мало толку. «Восточные» части планеты движутся в ночь.

— Может быть, лучше повернуть на север или на юг? — предложил Мельников.

— Это мы всегда успеем сделать, — ответил Белопольский. — Мы находимся сейчас на той же широте, где пролетали в прошлый раз. Задача — найти устье реки. Если это окажется невозможным, тогда придётся менять направление.

— В крайнем случае, — сказал Пайчадзе, — продержимся в воздухе, пока материк не выйдет из ночи.

— Вы забываете, что атмосферные двигатели не могут работать слишком долго.

— Так что же делать?

— Опускаться на океан нельзя, — подытожил Баландин. — Насколько можно судить, ветер очень силён. Под нами буря.

— А если учесть непрерывные ливни, то положение корабля на волнах будет совсем скверным, — добавил Мельников.

Миновало ещё два часа, но никаких изменений не произошло. Под кораблём по-прежнему был безграничный океан. Часто приходилась пролетать через грозовые фронты, и тогда непроницаемая тьма закрывала экраны. Только приборы сообщали, что впереди нет берега.

Доктор Андреев предложил подкрепить силы завтраком. За всё время пути в его обязанности входило кормить членов экспедиции. Это было нетрудно и не отнимало много времени. В кладовых звездолёта все продукты питания были заранее рассортированы и упакованы в специальные пакеты. Достаточно было взять очередной пакет (они были пронумерованы) и, если требовалось, подогреть его содержимое в термостате. Десять минут — и завтрак, обед или ужин были готовы. Мытьё посуды не обременяло звездоплавателей по той простой причине, что никакой посуды не было, — в условиях невесомости ею всё равно нельзя было пользоваться. Металлические или пластмассовые сосуды, коробки и банки вместе с остатками пищи уничтожались в электропечи, а пепел выбрасывался наружу.

И сегодня, когда наступил час завтрака, Андреев быстро всё приготовил, но на этот раз его труды пропали даром. Только Топорков, Зайцев и Коржевский воспользовались его приглашением. Остальных волнение лишило аппетита. Уступая настойчивым требованиям врача, Белопольский и Мельников выпили по чашке шоколада и снова заняли свои места за пультом.

Одни и те же мысли беспокоили всех участников экспедиции. Если на стороне Венеры, обращённой сейчас к Солнцу, нет «земли», могло создаться очень неприятное положение. По всем данным астрономии, сутки Венеры были весьма продолжительны, во всяком случае, не короче двух-трёх недель. Сколько пройдёт времени, пока вращение планеты вынесет материк в день? Может быть, ночь на континенте наступила совсем недавно?

Как ни, мощны были атмосферные двигатели звездолёта, они не могли работать без отдыха более чем сорок часов. Если за это время корабль не приземлится, то останется только одно — покинуть атмосферу Венеры и, вылетев снова в межпланетное пространство, превратиться на время в спутника планеты. Такая перспектива никому не улыбалась, так как отнимала драгоценное время, предназначенное на исследовательские работы, не говоря уже о том, что повторный спуск в атмосферу таил в себе большую опасность.

Для экипажа корабля время шло с томительным однообразием. «СССР-КС3» летел над волнующимся океаном на высоте одного километра, час за часом. Сверху было всё то же мрачное небо, низвергающее на воду частые ливни. Иногда встречались большие области, затянутые сплошным туманом, и тогда казалось, что корабль опять летит в облаках. Несколько раз ослепительная молния соединяла небо и океан в непосредственной близости от корабля, и сквозь стальные стенки корпуса слышался страшный треск электрического разряда.

Величественная картина стихийных сил, которым близость планеты к Солнцу давала во много раз большую мощь, чем на Земле, невольно наводила на мысль — что будет с людьми, когда корабль опустится и они должны будут выйти из него? Не станут ли люди Земли игрушкой в руках враждебной им природы Венеры? Сожжённые молнией, смытые потоками ливней, отравленные ядовитой атмосферой — не будут ли они уничтожены сразу, как только лишатся защиты своего звездолёта? Быть может, ещё десятки неизвестных опасностей заготовлены Венерой, чтобы расправиться с незваными пришельцами, посланными её «сестрой»…

Об этом думали все члены экипажа «СССР-КС3», наблюдая в экраны за разгулом стихий.

— Никогда не предполагал, что природа Венеры так негостеприимна, хотя и видел всё это в кинокартине, — сказал Романов, дежуривший вместе с Топорковым на радиостанции. — Сможем ли мы вообще выйти из корабля?

Игорь Дмитриевич посмотрел на него и усмехнулся.

— Надо выйти, и выйдем! — сказал он. — А если бы вы знали, что нас ждёт, отказались бы участвовать в рейсе?

— Я не боюсь, — обиженно ответил молодой геолог.

— А я так уверен, что боитесь. И я тоже боюсь. Знаете, что любит говорить Борис Николаевич: «Дело не в том, чтобы не бояться, а в умении преодолевать страх».

— Ну, Борис Николаевич…

— А он что, — перебил Топорков, — из другого теста сделан? Такой же человек, как вы и я. Не думайте об опасности — и она не будет страшна. Здесь как на войне. Люди боятся, но идут.

— Я, право же, не боюсь. Игорь Дмитриевич… — начал Романов, но как раз в этот момент исполинская молния ударила, казалось, в самый корпус корабля. Оглушительный треск вырвался из динамика. Звездолёт ощутимо вздрогнул.

Романов невольно отшатнулся от экрана.

— Извольте! — сказал Топорков. — Попробуйте уверить меня, что это вас не пугает. О нет! Космические полёты страшны!..

— Но когда дойдёт до дела…

— А это другой вопрос. Мы знаем, на что пошли. Если бы в вас сомневались, вы не попали бы в число членов экипажа.

В начале восьмого часа полёта над океаном фотометры отметили постепенное ослабление освещённости. Звездолёт достиг полосы сумерек. Позади него Солнце склонялось к восточному горизонту. Благодаря медленности вращения планеты вокруг оси «СССР-КС3» легко обгонял Солнце, и относительно него дневное светило если бы оно было видно, совершало бы свой путь по небу Венеры в обратную сторону — с запада на восток.

Берег континента по-прежнему не показывался. Белопольский решил ещё один час лететь к западу. Если суша не откроется, звездолёт вылетит из сумеречной полосы обратно и будет искать «землю» на севере или юге.

Постепенно становилось всё темнее.

Приборы пульта давали возможность вести корабль «слепым полётом», но проникать в область полной ночи всё равно бесполезно. Совершить посадку на материке в темноте было совершенно невозможно: Венера не имела оборудованных ракетодромов.

В самый последний момент, когда Мельников, управлявший кораблём, готовился переложить рули и повернуть назад, радиоволны локатора нащупали твёрдую «землю» и, отразившись от неё, заставили стрелку прибора дрогнуть. Прямая линия на ленте, в течении восьми часов свидетельствовавшая, что впереди нет ничего кроме воды, резко прыгнула вверх и зазмеилась ломаными скачками, отмечая неровности далёкой «земли».

Было ещё достаточно светло. Материк должен был показаться через несколько минут, если, конечно, это материк, а не какой-нибудь остров. Но и остров мог оказаться пригодным для посадки.

— Кажется, мы выиграли в последний момент, — сказал Белопольский.

— Посмотрим, — сдержанно отозвался Мельников. — Судя по прибору, земля прямо по носу корабля.

Звездолёт влетел в очередной грозовой фронт, и всякая видимость исчезла. Создалась опасность пролететь мимо «земли», и Мельников замедлил скорость. Это было не совсем безопасно: сила водяного потока могла сбросить корабль с высоты, но приходилось сознательно рисковать. Может быть, грозовой фронт не широк?..

И, действительно, через три минуты звездолёт миновал грозу. Перед глазами экипажа открылась оранжево-красная полоса.

Если это был остров, то, по-видимому, очень большой и вполне пригодный для посадки и длительной стоянки. Он находился сейчас на самой границе дня и ночи, и на нём вскоре должен был наступить день, долгий день Венеры.

Мельников повернул к югу и, ведя корабль на высоте ста метров, внимательно вглядывался в рельеф берега, ища подходящее место. То же делали и все остальные.

Профессор Баландин первый заметил узкий залив, глубоко врезавшийся в сушу, окружённый обрывистыми берегами, заросшими огромными деревьями, и сообщил о нём командиру. В этом заливе, защищённом от ветра, вода была спокойна.

Подлетев ближе, звездоплаватели увидели, что залив имел метров двести ширины и не менее чем на километр вдавался вглубь берега. Гавань была очень хорошей.

Мельников посмотрел на командира корабля.

— Опускайтесь! — сказал Белопольский. — Неизвестно, где и когда мы найдём другую «землю».

Описав широкий полукруг, звездолёт пошёл на посадку.

Смолкли двигатели, и, спланировав на крыльях, «СССР-КС3», взметая пенные буруны перед своим острым носом, врезался в воду и заскользил по ней на плоских реданах своего днища, как гигантский глиссер. Крылья исчезли в пазах корпуса, и стопятидесятиметровая «сигара» неподвижно застыла на поверхности залива в ста метрах от берега.

Несколько секунд все члены экипажа оставались на своих местах. Людям казалось, что наступила какая-то особенная, торжественная тишина.

Звездолёт чуть заметно покачивался.

Потом, как по команде, все устремились к рубке.

Белопольский и Мельников, под дружные аплодисменты, обнялись.

— Дорогие друзья! — сказал Константин Евгеньевич. — Первая половина нашего пути, самая трудная половина, закончилась. Мы достигли цели. «СССР-КС3» находится на Венере. Благодарю вас всех! Но в эту радостную для нас минуту вспомним тех, кто способствовал ей на Земле, тех, кто построил наш замечательный корабль. Честь им и слава! Вспомним с благодарностью нашего учителя и друга — Сергея Александровича Камова. Его нет здесь, но мыслями он всегда с нами. Мы на Венере! Но не все, кто улетел с Земли, достигли её. В одержанной победе есть заслуга и Леонида Николаевича Орлова. Почтим же память нашего погибшего товарища минутным молчанием.

НЕОБЪЯСНИМАЯ НАХОДКА

Звездоплаватели могли смело сказать: «Нам повезло!» Венера неожиданно предоставила кораблю прекрасную естественную гавань, имевшую много преимуществ перед устьем реки, которую видели Камов и его спутники во время полёта на «СССР-КС2» и куда Белопольский намеревался отвести корабль, не зная на планете более удобного места.

На реке пришлось бы бороться с течением, грозящим вынести звездолёт в океан, — здесь вода была неподвижна. Река была совершенно открытым местом, — здесь высокие обрывистые берега надёжно защищали корабль от ветров и волн. Со стороны океана залив был преграждён длинной скалистой грядой. С какой бы стороны ни подул ветер, вода залива должна была оставаться спокойной.

Если бы показалась Солнце, это место могло стать даже красивым. Лёгкий прозрачный туман поднимался от темно-синей поверхности воды, напоминая раннее летнее утро на Земле. Коричневая линия берегового обрыва была увенчана сплошной стеной растений и громадных деревьев, причудливой формы, окрашенных во все оттенки оранжевого, красного и жёлтого цветов. Стволы деревьев странного для глаза розового цвета были переплетены густой сетью лиан. Так казалось издали. По всем признакам, лес Венеры был трудно проходим.

Но вместо голубого неба, над заливом и лесом нависла мрачная, блистающая молниями, пелена густых туч. Вместо яркого солнечного света — тусклый полусвет, скрадывающий очертания и придававший пейзажу какой-то призрачный вид.

Залив находился в полосе утра, но и днём вид не должен был измениться. Будет немного светлее — и только. Многокилометровый слой облаков, скупо пропускавший лучи дневного светила, создавал на Венере, даже в полдень, освещение земного вечера.

Учёные уже знали, что на сестре Земли постоянно дуют ветры, достигающие иногда силы урагана. Но лес, поднимавшийся на высоту ста и больше метров, был странно неподвижен. Ни малейшего движения не замечалось на вершинах деревьев. Словно каменные стояли оранжево-красные великаны. Такими же неподвижными казались и заросли жёлтых растений, густой массой облепившие нижние части розовых стволов.

Если бы не движение воды и тумана, картина выглядела бы мёртвой, словно нарисованной на фоне свинцового неба безумным художником, перепутавшим все краски, которыми следует изображать растительность. Нигде не было зелёного цвета, столь привычного людям Земли.

— Мне кажется, — сказал Пайчадзе, — когда летели на «КС2», лес шевелился.

— Я отчётливо помню, что вершины качались от ветра, — подхватил Мельников. — Вспомните мой кинофильм.

Белопольский недоуменно пожал плечами.

— Или здесь другая порода деревьев, — сказал он, — или мы тогда ошиблись. Я не помню, чтобы на кинокадрах деревья шевелились. «КС2» пролетал над лесом очень быстро.

Чем дольше всматривались звездоплаватели через иллюминаторы обсерватории в окружавший пейзаж, тем более странным он казался. Было трудно убедить себя, что это действительно лес — царство растений. Слишком неподвижными, безжизненными выглядели все эти кусты и деревья. В бинокль были отчётливо видны беспорядочно одна из другой растущие ветви, похожие на изогнутые трубки, покрытые не листьями, а какими-то разноцветными наростами продолговатой формы. От подножия до вершины стволыдеревьев были почти одинаковой толщины, около метра в диаметре, что казалось ещё более странным при такой значительной их высоте. Жёлтые кусты выглядели сплошной массой, и даже сильные стёкла биноклей не могли разделить их на отдельные ветви. Всюду виднелись причудливо переплетающиеся лианы, в руку толщиной, пурпурного цвета, с чёрными поперечными кольцами; это делало их похожими на коралловых аспидов, обвивших своими гибкими телами розовые стволы, красные и оранжевые ветви.

— Что об этом думаете? — спросил Пайчадзе, отрываясь от бинокля и обращаясь к Коржевскому.

— Царство актиний, — ответил биолог.

Трудно было придумать более удачное сравнение. Деревья Венеры действительно были очень похожи на исполинские кораллы, на сцифоидных кишечно-полостных животных, живущих в тёплых водах экваториальных океанов Земли.

— А жёлтые кусты напоминают губки, — заметил Мельников.

Профессор Баландин улыбнулся.

— По-вашему получается, — сказал он, — что на Венере нет растений и мы попали в царство животных.

— Возможно, что это так и есть, — серьёзно сказал Белопольский. — А если вспомнить, что по данным спектрального анализа растения Венеры поглощают кислород и выделяют углекислоту, что свойственно животному миру, то даже неудивительно.

— Нет! — воскликнул Мельников. — На Венере есть настоящие деревья. Я хорошо помню. Я убеждён. На берегах реки, которую мы с вами видели, растёт живой лес.

— Борис прав, — сказал Пайчадзе.

— Значит, мы встретили новую разновидность. Очень хорошо, если так. Чем больше нового мы найдём на Венере, тем лучше.

— Когда же мы выйдем из корабля? — нетерпеливо спросил Коржевский.

— Как только Степан Аркадьевич закончит анализ.

Доктор Андреев, старший врач звездолёта (вторым был Коржевский), ещё тогда, когда участвовал в подготовке рейса «СССР-КС2», решил, что сам станет звездоплавателем. Он желал принести как можно больше пользы в космическом рейсе и, хорошо зная химию, несколько лет совершенствовался в этой науке и был зачислен в состав экспедиции на Венеру не только врачом, но и химиком. Когда «СССР-КС3» опустился на воду, были взяты пробы воздуха, и теперь Степан Аркадьевич производил его количественный и качественный анализ.

Состав атмосферы Венеры определили после возвращения «КС2» на Землю, но всё же проверка была необходима, так как у самой поверхности планеты могли оказаться тяжёлые газы, отсутствующие на высоте нескольких сот метров, откуда взяли пробы в первом рейсе. Без этой предосторожности Белопольский не решался выйти из корабля, хотя наличие в атмосфере Венеры формальдегида, твёрдо установленное, всё равно вынуждало надеть специально сконструированные противогазы.

Коржевскому, и не только ему, пришлось запастись терпением. Андреев не любил поспешности в серьёзных делах, и все знали, что он доложит результаты анализа только после двух, а то и трёх проверок своей работы.

Часы звездолёта показывали половину первого — время ежедневной связи с Землёй. Последняя радиограмма была отправлена при подходе к орбите Венеры ровно сутки тому назад. Члены экспедиции хорошо понимали, с каким нетерпением на Земле ожидают сегодняшнего разговора. Ведь там знали, что «СССР-КС3» уже опустился на сестру Земли и, конечно, беспокоились — как прошёл спуск. Было вполне вероятно, что на радиостанции собрались сейчас родственники экипажа, учёные и все работники Космического института во главе с самим Камовым.

Первая радиовесть с поверхности Венеры была большим событием, и неудивительно, что все члены экипажа корабля (кроме Андреева, не пожелавшего прервать свою работу) попросили разрешения присутствовать при этом. Топорков попытался протестовать, но вмешательство Белопольского заставило его подчиниться общему желанию.

Все не могли поместиться на небольшой свободной площади радиорубки, ставшей ещё более тесной из-за пола, перерезавшего пополам шарообразное помещение. Зайцеву, Князеву, Романову и Второву пришлось остаться в коридоре, возле открытой двери.

Радиограмма, в форме рапорта директору Космического института и президенту Академии наук СССР, и была составлена и подписана всеми членами экспедиции.

Игорь Топорков включил микрофон. На этот раз никто не запрещал ему ввести в действие все резервы мощности, что он, конечно, и сделал. Передача через атмосферу Венеры была во много раз труднее, чем из пространства. К тому же, не зная точно местоположение корабля относительно Солнца, нельзя было поручиться, что антенна звездолёта правильно ориентирована. Пайчадзе и Белопольский сделали всё возможное, чтобы указать Топоркову направление на Землю, но непроницаемая толща облаков позволяла определить это направление только приблизительно.

Ровно без пяти минут час, по московскому времени, Топорков громко и отчётливо сказал в микрофон:

— Говорит звездолёт?.. Говорит звездолёт «СССР-КС3»! Отвечайте! Отвечайте!.. Перехожу на приём!

Радиоволны, зажатые в узкие границы жёстко направленной антенны, подхватили его голос и понесли к далёкой Земле через девяносто миллионов километров межпланетного пространства. Через пять минут они должны были достигнуть «небесной станции» — искусственного спутника Земли, и, пройдя через усилители, помчаться дальше, к Камовску. После детектирования радиоволна отдаст модулированный на ней голос, и он зазвучит из динамика, находившегося на Земле, так же, как прозвучал только что на Венере.

А когда, пройдя тот же путь в обратном направлении, здесь, на станции звездолёта, раздастся голос с Земли, первый в истории разговор между двумя планетами станет свершившимся фактом. Гений Александра Попова и Константина Циолковского одержит новую блистательную победу.

И, чувствуя приближение торжества этой победы разума, десять звездоплавателей приготовились ждать десять минут, которые должны были показаться им очень длинными.

И вдруг…

Не прошло и пяти секунд, как из репродуктора раздался голос… голос Топоркова:

— Говорит звездолёт?.. Говорит звездолёт «СССР-КС3»! Отвечайте! Отвечайте!.. Перехожу на приём!

Ещё никто не успел осознать, что случилось, как снова прозвучал тот же голос, но уже заметно тише:

— Говорит звездолёт?.. Говорит звездолёт «СССР-КС3»!..

И ещё несколько раз, всё тише и тише.

Потом всё смолкло.

Внезапно побледнев, инженер инстинктивно протянул руки к верньерам настройки, но, тут же поняв бесполезность своей попытки, безнадёжно махнул рукой и умоляюще посмотрел на Белопольского, словно начальник экспедиции мог ему чем-нибудь помочь.

В радиорубке наступило тягостное молчание. Всё было ясно — Земля не услышит голоса с Венеры. Радиосвязь прервана. В поединке человеческой техники с силами природы победу на этот раз одержала природа. И хотя эта победа была только временной, люди осознали её с тяжестью в сердце.

И не могло быть и речи о том, чтобы поднять звездолёт в воздух, вылететь за пределы атмосферы и сообщить на Землю о случившемся. В узком заливе кораблю не так просто было развернуться для старта, мешали высокие берега и стометровая стена леса. Требовалось много времени, чтобы превратить это место в подобие ракетодрома, с которого мог взлететь корабль таких размеров, как «СССР-КС3». Использовать имеющиеся на борту звездолёта небольшие реактивные самолёты также было невозможно. Они не были рассчитаны на большую высоту и не могли поднять, в верхние слои атмосферы тяжёлое оборудование радиостанции и её громоздкую антенну.

Приходилось подчиниться судьбе. На Земле ничего не узнают о звездолёте, пока не закончатся работы на Венере и он не вылетит в обратный путь. Друзья и близкие членов экипажа были обречены на мучительную неизвестность.

— Вы использовали всю мощность? — прервал молчание Белопольский.

Его голос звучал так же сухо и спокойно, как всегда. Казалось, что Константина Евгеньевича беспокоит только техническая сторона вопроса.

— Всю, целиком… — с тяжёлым вздохом ответил Игорь Дмитриевич.

Белопольский нахмурился, но ничего больше не сказал.

Все молчали.

Гнетущую тишину нарушил Пайчадзе.

— Не унывайте, друзья! — сказал он. — На Земле поймут. Эта беда предвидена.

Перерыв радиосвязи действительно не должен был оказаться чересчур неожиданным для тех, кто на Земле ждал сообщения с космического корабля. Подобная возможность была, как и сказал Пайчадзе, предвидена ещё до старта звездолёта. Практика радиосвязи с Луной и искусственными спутниками Земли давно показала, что радиоволны иногда отказывались проходить через ионизированный слой, создаваемый в атмосфере солнечной радиацией. В часы активизации деятельности Солнца связь с «небесными станциями» прерывалась. Слой Хевисайда, находящийся на высоте девяноста — ста тридцати километров над поверхностью Земли, создавал труднопроходимый барьер; только ультракороткие волны могли пробивать его и уноситься в межпланетное пространство, — и то лишь при помощи направленных антенн, создающих мощный электромагнитный поток в желаемом направлении. Считалось вероятным, что на Венере, находящейся значительно ближе к Солнцу, чем Земля, солнечная радиация во много раз активнее и должна создавать в её атмосфере мощный ионизированный слой, который мог стать непреодолимым даже для сверхультракоротких волн, несмотря на всю силу генераторов «СССР-КС3». Кое-кто, в частности Топорков, верил в успех, но правы оказались скептики. Наткнувшись на невидимый экран, которым Солнце окружило сестру Земли, радиоволна, покинувшая антенну звездолёта, отразилась обратно на Венеру, которая снова отбросила их вверх. Так, постепенно замирая, волна несколько раз обошла кругом всей планеты, пока не истощилась её энергия.

Каждый раз, касаясь антенны корабля, радиоэхо честно возвращало ей недоставленную радиограмму.

— Одного только не понимаю, — сказал Топорков, оставшись вдвоём с Белопольским, — как мы могли так отчётливо услышать «эхо»? Звуки должны были слиться друг с другом, одно «эхо» смешаться со следующим. Ведь окружность Венеры равна всего тридцати семи тысячам километров. Для радиоволн это одна десятая секунды.

— Я подумал об этом сразу, — ответил Белопольский. — Очевидно, прохождение радиоволн в атмосфере Венеры происходит очень медленно. Это новая загадка, которую надо разгадать. Пусть послужит она вам утешением за неудачу связи с Землёй.

— А нельзя…

— Нет, — резко ответил Белопольский. — Об этом мы не смеем думать. Звездолёт сейчас нельзя поднимать в воздух. Будем ежедневно посылать на Землю радиограммы. Может быть, хоть одна из них использует случайную благоприятную обстановку и вырвется из плена.

— Вы думаете, что там будут всё время дежурить у приёмника?

Белопольский посмотрел на Топоркова и, пожав плечами, не отвечая на вопрос, вышел из рубки.

«Он прав, — сказал инженер самому себе: — я задал глупый вопрос».

Перерыв связи для тех, кто находился на Земле, был гораздо мучительнее, чем для звездоплавателей. Они знали, что с Землёй ничего не случилось, а молчание корабля могло означать катастрофу. Если до сих пор на радиостанции дежурили только в условленные часы, то теперь это дежурство должно стать непрерывным. Иначе не могло быть.

Участники полёта на Венеру обладали сильной волей, и уныние недолго царило на корабле.

Как только Андреев закончил и доложил Белопольскому результаты анализа, всё внимание перешло на предстоявший выход из корабля первой партии. Из осторожности в неё было зачислено только четыре человека. Выходили — Белопольский, Баландин, Коржевский и, конечно, Второв с киноаппаратом.

Анализ воздуха дал малоутешительный вывод. Процент содержания углекислого газа и формальдегида был настолько велик, что не могло быть и речи о свободном дыхании. Находиться вне звездолёта можно было только в противогазе.

Измерение температуры наружного воздуха в полёте дало различные результаты: от сорока до девяноста двух градусов выше нуля. У поверхности залива термометр Цельсия показывал плюс пятьдесят три градуса. Вероятно, температура повысится днём, но пока можно было обойтись без охлаждающего костюма.

Группе Белопольского предстояло обследовать берега, выяснить возможность воспользоваться вездеходом, а также ознакомиться вблизи со странными растениями Венеры.

Противогазы, специально сконструированные для пребывания человека в атмосфере Венеры, по смешанному фильтрующе-изолирующему способу, давали возможность дышать, в основном, воздухом Венеры, очищенным от углекислого газа и формальдегида (с помощью фильтра из соли кислого сернокислого натрия) и обогащённым кислородом из баллона, находящегося на спине исследователя. Благодаря такому способу расход кислорода был сравнительно невелик.

Головной шлем представлял собой прозрачный кварцевый шар, герметически соединявшийся с воротником комбинезона. Внутри шлема были вделаны микрофон, динамик и крохотная автоматическая аппаратура для подачи воздуха и удаления продуктов дыхания.

Миниатюрная радиостанция помещалась на поясе, штыревая антенна на спине, рядом с кислородным баллоном. Она намеренно была сделана довольно длинной и оканчивалась выше головы. На подошвах ботинок были металлические пластины, от которых шли пришитые к костюму гибкие провода, оканчивавшиеся у основания антенны. Промежуток между антенной и заземляющим проводом, равный одному миллиметру, являлся, таким образом, грозовым разрядником, и костюм отчасти защищал человека от удара молнии.

Члены экспедиции ещё на Земле прошли специальную тренировку на длительность пребывания и работы при высокой температуре и не боялись ожидавшей их за бортом звездолёта тропической жары. На корабле были охлаждающие костюмы, но, как уже говорилось, решили пока обойтись без них.

Не были забыты ультразвуковые кинжалы, которыми можно было легко и быстро перерезать лианы и другие препятствия из органического вещества, могущие встретиться на пути, мотки крепкой верёвки и палки, типа альпенштоков, которые одновременно служили и электровибраторами, стоило только присоединить их проводом к батарее радиостанции.

Как и на пустолазном костюме, на верху шлема был укреплён небольшой прожектор, на случай если встретится какая-нибудь тёмная пещера. Неожиданное наступление ночи не угрожало, как на Арсене; залив только вступал в область дня, и вечер мог наступить не раньше, чем через полторы земные недели.

Снаряжённые таким образом четверо звездоплавателей вошли в выходную камеру, и внутренняя дверь закрылась за ними. Оставалось нажать кнопку, тогда откроется наружная дверь, и они окажутся в атмосфере Венеры. Из предосторожности, автоматическое управление дверями выходной камеры было заменено ручным.

— Костюмы в порядке? — спросил Белопольский. — Подача воздуха?

— Нормально, — по очереди ответили все.

— На пульте! Как герметичность двери?

— Зелёный [13], — ответил голос Мельникова.

— Лестница?

— Здесь.

— Открываю!

Раздвинулась и исчезла в пазах двустворчатая дверь. Даже сквозь плотную ткань комбинезона они почувствовали, как тело охватил влажный и горячий воздух. Лёгкая дымка тумана заполнила камеру.

Внизу, совсем близко, колыхалась вода залива, в тёмной глубине которой смутно угадывались очертания каких-то не то растений, не то скалистых выступов. Сквозь шлем со всех сторон, слышались то отдалённые, то близкие оглушительные раскаты грома. Временами яркий блеск недалёкой молнии заставлял закрывать глаза. В ста метрах виднелся желанный берег — высокий обрыв с венчающей его панорамой оранжево-красного леса.

— На Арсене мы в один прыжок были бы на берегу, — сказал Второв.

Никто не ответил на это шутливое замечание. Сдерживая волнение, звездоплаватели молча смотрели на открывшийся перед ними пейзаж Венеры.

Внизу, под выходной камерой, раздвинулись двери одного из ангаров, и оттуда показалась висящая на «стрелах» электромоторная лодка. Сверху она была закрыта прозрачным пластмассовым кожухом, сейчас раздвинутым.

Второв установил лестницу, и все четверо, один за другим, спустились на борт судна, которое свободно могло вместить человек восемь. С центрального пульта были пущены в ход барабаны тросов, и лодка опустилась вместе с людьми на поверхность залива.

Баландин немедленно опустил в воду руку в тонкой перчатке. Он не почувствовал ни тепла, ни холода, — значит, температура воды приблизительно равнялась температуре человеческого тела. Термометр подтвердил это, показав плюс тридцать семь и две десятых. Профессор наполнил водой заранее подготовленные бутылки и тщательно закрыл их стеклянными пробками.

Коржевский взял на себя роль механика. Отцепив тросы, он включил мотор, и лодка медленно отошла от корабля.

Второв приник глазом к окуляру киноаппарата, снимая исторический момент, — началась первая экспедиция на Венере.

Белопольский вспомнил отъезд Камова и Пайчадзе восемь лет тому назад и всё, что произошло во время первой экскурсии по Марсу: встречу с американской экспедицией, выстрел Бейсона, ранение Арсена Георгиевича. Не случись тогда этой встречи, Камов не оказался бы в безвыходном положении. Ему не пришлось бы возвращаться на Землю на корабле Хепгуда, не пришлось бы подвергнуть себя губительному для здоровья увеличению веса. И он был бы сейчас здесь, с ними. В том, что Камова нет на Венере, виноват только Бейсон.

С чувством досады и раздражения, которое всегда появлялось при этом воспоминании, Константин Евгеньевич снова подумал о том, что преступление журналиста осталось безнаказанным. Переданный советским правительством американским властям, Бейсон был, правда, отдан под суд, но оправдан, — и оправдан только потому, что Камов и Пайчадзе отказались выступить свидетелями обвинения. Строго логичный, математический ум Белопольского не мог понять мотивов, которыми руководствовались его друзья; их решение удивило и даже огорчило его, но, верный правилу не навязывать своего мнения, он тогда ничего не сказал. За эти восемь лет Белопольский редко вспоминал неприятный ему эпизод и подумал о нём сейчас только потому, что остро почувствовал отсутствие Камова в знаменательный момент отъезда в первую экскурсию по Венере. С какой радостью уступил бы он своё место учителю и другу…

В двадцати метрах от берега лодка остановилась. Обрыв отвесно шёл вниз. Нигде не видно было удобного места, чтобы высадиться на берег. Высоко над головой виднелись края жёлтых кустов, которые и отсюда казались сплошной губчатой массой. Над ними, в самое небо, поднимались стволы деревьев; казалось, что тучи касаются их неподвижных вершин.

Ослепительно блеснула молния, ударившая где-то близко в противоположный берег, и оглушительный удар грома прокатился над лесом. Разведчики едва успели сдвинуть обе половины кожуха и закрыть лодку, как хлынул чудовищный ливень. Грозовой фронт, один из тех, сквозь которые недавно пролетал звездолёт, надвинулся на залив, мгновенно погрузив его в полную темноту.

Всё исчезло из глаз — корабль, берег, небо. Люди не видели ни воды, ни лодки, ни друг друга и только чувствовали, как сотрясается их судно под тяжестью сплошных водяных потоков, обрушившихся на него. Если пластмассовый кожух не выдержит напора воды, лодка будет мгновенно потоплена.

Почти одновременно вспыхнули прожекторы на шлемах Белопольского и Баландина. Осветилась клокочущая белая пена вокруг лодки, неразличимо сливающиеся друг с другом струи ливня и низвергающийся с высоты берега, совсем рядом, бурный водопад.

— Отведите лодку немного дальше от берега, — сказал Белопольский.

В его голосе не слышно было ни малейшего волнения. Казалось, что опасное положение, в которое они попали, его нисколько не тревожит.

Коржевский выполнил приказание, и лодка отошла на значительное расстояние от водопада.

— Как бы нас не вынесло в океан, — заметил Второв.

— Здесь нет ветра, — ответил Баландин.

— Когда мы летели на «СССР-КС2», — тоном лектора начал Белопольский, — то встретили грозовой фронт протяжённостью в тысячу километров. Если этот такой же, то он может пройти через несколько часов. Тогда нам следует отойти под защиту борта звездолёта. Если же фронт небольшой, то скоро пройдёт. Большинство грозовых фронтов на Венере небольших размеров. Поэтому лучше немного подождать, стоя на месте.

— А выдержит ли кожух?

— Он рассчитан на такой случай. Если он цел до сих пор, то таким и останется. Опасность нам не угрожает.

— Почему нас не вызывает корабль? — спросил Баландин. — Это очень странно. Борис Николаевич! — громко позвал он.

Никакого ответа не последовало.

— Может быть, на станции никого нет… — нерешительно сказал Коржевский.

— Это совершенно невозможно. Товарищ Мельников! — ещё раз позвал профессор.

Снова молчание.

— Они нас не слышат!

— Не могут не слышать.

Продолжительный, потрясающей силы раскат грома прервал разговор. Словно раскалывалось на части само небо Венеры, готовое обрушиться на «землю». Феерическим фейерверком засверкали одновременно десятки молний, осветив залив мерцающим светом. Близкой громадой выступил из мрака сквозь стену ливня исполинский корпус звездолёта, на котором огненной сеткой дрожали вспышки разрядов, точно на корабль обрушились потоки не водяного, а электрического дождя.

Гроза, казалось, ещё усилилась.

Лодка судорожно задрожала, и люди почувствовали, как она начала погружаться в воду. Бешено клокочущая пена всё выше поднималась по борту, захлёстывая нижнюю часть кожуха.

Внезапно на конце металлического форштевня загорелось голубое пламя, сжалось в маленький светящийся мячик шаровой молнии и лопнуло с оглушающим треском, рассыпав в темноте каскад голубых искр.

В наступившей на несколько секунд тишине неожиданно раздался голос Второва.

— Я знаю! — сказал он.

Никто не отозвался. Подавленные грозной мощью стихии люди молча ждали, — лодка продолжала медленно опускаться, точно какая-то непреодолимая сила затягивала её в пучину.

И вдруг, будто на экране, где один кадр сменился другим, гроза промчалась мимо. Раздался прощальный затихающий гром, и тёмный занавес ливня, быстро удаляясь, исчез за лесом противоположного берега. Всё приняло прежний вид, и даже низвергающийся с обрыва водопад как-то сразу прекратился.

Словно обрадовавшись, что с неё сняли давящую тяжесть, лодка резко подпрыгнула и закачалась на поверхности залива. Было такое впечатление, что взошло Солнце, так светло стало вокруг в сравнении с только что бывшим мраком.

— Посмотрите, что творится с компасом! — воскликнул Баландин.

Стрелка судорожно дёргалась по циферблату во все стороны.

— Магнитная буря, — сказал Белопольский.

Точно согласившись с его заключением, стрелка компаса качнулась несколько раз и успокоилась, повернувшись в прежнюю сторону, — туда, где находился магнитный полюс Венеры.

— Я знаю, — вторично сказал Второв. — Причину радиоэха надо искать в электрических свойствах грозовых фронтов.

— Совершенно правильно, — раздался в их шлемах голос Топоркова. — Во время грозы приборы показали исключительную силу ионизации воздуха.

— Всё в порядке? — спросил Мельников.

— Если бы гроза не прекратилась так скоро, то не было бы в порядке, — ответил Баландин. — Мы шли ко дну.

— Лодка непотопляема, — сухо поправил его Белопольский.

Было очевидно, что радиосвязь прервалась по вине грозы. Радиоволны не проходили через ионизированный воздух и насыщенные электричеством струи.

— На Венере, — сказал Топорков, — грозы постоянны. Мы будем иметь частую возможность изучать это странное явление и разгадаем загадку эха.

Не было никакой гарантии, что затишье продлится долго. В любую минуту мог налететь новый грозовой фронт. Но никто и не подумал вернуться на корабль. Лодка снова двинулась вперёд, на поиски места, где можно высадиться на берег. Но сколько они не смотрели, нигде не было никакой возможности причалить. Обрыв всюду был неприступен.

Коржевский, управлявший лодкой и менее других занятый рассматриванием берегов, вдруг весь подался вперёд и резко повернул руль.

— Что случилось? — спросил Белопольский.

Биолог молча указал на какой-то предмет, плававший на воде.

Второв опустил руку за борт и вытащил из воды длинную плоскую дощечку.

Это была… линейка, с нанесёнными на ней делениями.

КОРАЛЛОВЫЙ ОСТРОВ

Если бы в лодке появился неизвестный зверь, выскочивший из воды, они, вероятно, меньше бы удивились. Живое существо, — это было понятно даже на Венере, где не предполагали найти высокоорганизованную жизнь; она всё же могла оказаться на планете. Но мёртвый кусочек дерева, которому чья-то рука придала форму хорошо известного измерительного инструмента, это бесспорное доказательство разума, был совершенно необъясним. Что на сестре Земли нет разумного населения, казалось очевидной истиной. Планета была слишком сурова, чтобы на ней могла развиться жизнь подобная земной. «СССР-КС2» не обнаружил никаких следов разумной деятельности, никакого намёка на существование человечества на Венере. Экипаж «СССР-КС3» также не видел ничего, что хотя бы отдалённо походило на сознательную жизнь. Самые горячие оптимисты допускали на Венере существование только низших форм животного мира.

И вот в руках Второва находится предмет, свидетельствующий о высокой ступени умственного развития. Деревянная линейка — это умение обрабатывать дерево, наличие инструментов для такой обработки, это знание математики, потребность в измерении физических величин, а следовательно, и какая-то степень научных знаний.

— Может быть, на Венере побывал другой звездолёт? — высказал предположение Коржевский.

Подобная мысль возникла у всех, как только убедились, что перед ними действительно линейка, а не просто кусок дерева.

Но какой звездолёт мог оказаться на Венере? Экспедиция Уильяма Дженкинса находилась ещё на Марсе. По пути к нему она не могла посетить Венеру. Английские, французские и шведские звездолёты в момент отлёта «СССР-КС3» все были на Земле. О постройке космических кораблей в других странах ничего не было известно.

Белопольский взял линейку из рук Второва и внимательно осмотрел её.

— Это сделано не на Земле, — сказал он. — Деления не соответствуют никаким земным мерам. Единица измерения, применённая при изготовлении этого инструмента, неизвестна у нас. Если линейку потеряли звездоплаватели, то они прилетели, не с Земли.

Его спутники молча переглянулись.

«Не с Земли!..»

Неужели на планете побывали обитатели другого мира? Может быть, их корабль и сейчас находится на Венере? Линейка найдена в заливе, куда не могли занести её волны океана. Значит, неизвестный космический корабль, находится где-то близко…

Все одновременно повернулись к берегу, словно ожидая, что из оранжево-красных зарослей появится вдруг неведомое существо, пришелец с другой планеты.

Но всё было по-прежнему, никто не появлялся, и никакого движения нельзя было заметить на высоком обрыве.

Очевидно, на звездолёте слышали непонятный им разговор. Мельников спросил, что случилось. Ему подробно рассказали всё.

Об дальнейшем обследовании залива никто больше не думал. Лодка повернула обратно. Всем не терпелось как следует осмотреть поразительную находку, точно определить, из чего она сделана. Линейка казалось деревянной, но в этом следовало убедиться.

Процедура входа на корабль показалась всем четверым томительно длинной.

Когда наружные двери закрылись, заработал воздушный фильтр. Вытягиваемый из камеры воздух прогонялся через двойной бак со спиртом с примесью серной кислоты и, пройдя ещё через поглотитель из активированного угля, поступал обратно в камеру очищенным от формальдегида. Эта операция продолжалась десять минут. Потом надо было снять комбинезоны, обувь и шлемы, сложить их в специально предназначенный для этого ящик с герметически закрывающейся крышкой и снова фильтровать воздух в течении пяти минут. Только после всех этих предосторожностей стало возможно открыть двери и войти внутрь звездолёта.

Весь экипаж собрался в лаборатории. Белопольский положил линейку на стол…

Долгое время единственными неземными объектами, которые могли быть подвергнуты непосредственному научному изучению, являлись метеориты. С начала эпохи межпланетных перелётов в руки учёных начали поступать многочисленные объекты другого порядка — образцы пород, собранных на Луне, представители фауны и флоры Марса. Не случайное падение метеорита, а планомерная, сознательная работа человека давала материалы для изучения жизни во Вселенной.

Но ещё никогда человек не держал в своих руках предмета, сделанного кем-то на другой планете.

Можно было допустить, что в результате невероятного стечения обстоятельств кусок дерева был отщеплён и принял форму линейки — плоского удлинённого прямоугольника, но никакая случайность не могла нанести по краю этого прямоугольника ровные, отстоящие друг от друга на одинаковом расстоянии метки делений. Это могло сделать только разумное существо, знакомое хотя бы с начатками математической науки.

— Как странно, — сказал Князев, — что мы натолкнулись на новую тайну сразу, как только опустились на Венеру.

Это, действительно, было странно. Словно кто-то намеренно подкинул линейку, предупреждая, что планета имеет своих хозяев, что она обитаема.

— Я всё-таки убеждён, что на Венере нет разумных существ, — сказал Белопольский.

— Откуда же взялась эта линейка?

Константин Евгеньевич пожал плечами:

— Этого я не знаю, — так же, как и вы.

— До чего досадно! — сказал Топорков. — Если бы работала связь…

Ему никто не ответил, но все подумали о том же. Таинственная находка произвела бы сенсацию на Земле. Но связь была прервана, и никто ничего не узнает, пока корабль не вернётся.

Зайцев тщательно измерил промежутки между делениями. Они оказались на расстоянии тридцати одного с четвертью миллиметра друг от друга.

Белопольский был прав — такой меры длины на Земле не существовало. Было ли это основной мерой, принятой у тех, кто сделал линейку, или частью более длинной, — кто мог это сказать?

Баландину и Андрееву поручили исследовать находку. Они тотчас же взялись за работу.

— Постарайтесь определить, сколько времени линейка пробыла в воде, — попросил их Белопольский.

Звездоплаватели решили продолжить прерванную вылазку. Вместо Баландина в группу был зачислен Топорков.

Учитывая высоту обрыва, который был явно неприступен на всём протяжении, Белопольский и Мельников приняли решение подвести звездолёт к самому берегу. Это нетрудно было сделать: глубина у берегов была вполне достаточной, а силы двигателей двух электромоторных лодок должно было хватить и на то, чтобы отбуксировать даже такой громадный корабль.

Романов и Князев вышли через две разные камеры и сели в лодки. Один направился к носу корабля, другой к корме. Зацепив тросами за специально предназначенные для этой цели массивные кольца, они по команде с пульта одновременно пустили моторы на полную мощность.

Исполинский «кит» медленно тронулся с места и величественно поплыл в сторону ближнего берега. Когда корабль получил достаточную инерцию, тросы были отцеплены, и обе лодки поспешно удалились на значительное расстояние.

Корабль подходил к берегу очень медленно, но его масса была настолько велика, что удар о береговой обрыв получился значительной силы. Две волны прошли по заливу, и было видно, как на противоположном берегу прокатился пенный бурун прибоя.

Механики звездолёта — Зайцев и Князев — быстро собрали лёгкий мостик с перилами и, воспользовавшись случаем, прошли вместе со всей группой в выходную камеру, чтобы установить его. Как и всем остальным, им очень хотелось, хоть ненадолго, ступить на «землю» Венеры.

Когда все надели комбинезоны и шлемы, Белопольский задал традиционный вопрос об исправности подачи воздуха.

Дверь открылась.

Кусты и деревья были теперь так близко, что сразу бросились в глаза незамеченные раньше подробности. Пока механики с помощью Второва возились с мостом, Белопольский, Коржевский и Топорков внимательно осматривали местность.

Первоначальное предположение, что лес Венеры труднопроходим, полностью подтвердилось. Самые дикие уголки тропических лесов Земли показались бы просторной аллеей в сравнении с перепутанным хаосом кустов, лиан и деревьев, между которыми по «земле» стлались сплошным ковром лентообразные кроваво-красные растения с острыми шипами в метр длинной. Всюду, пробиваясь через этот красный ковёр, поднимались какие-то странные мясистые трубки, увенчанные разноцветной бахромой.

Прямо напротив дверей выходной камеры находился большой «куст». Сразу стало ясно, что это жёлтое «растение» не имеет ничего общего с растительным миром Земли. Определение, данное Мельниковым, лучше всего подходило к его внешнему виду. Это была гигантская губка, с таким же, как у земных губок, комкообразным телом, пронизанным бесчисленными мелкими отверстиями, между которыми во все стороны торчали тонкие острые иглы.

Стволы деревьев не имели никакой коры. Гладкие, нежно-розовые, они казались почти прозрачными. Как на картине, написанной акварелью, розовый цвет стволов незаметно переходил в красный и оранжевый цвет ветвей. Пунцовые, с чёрными поперечными кольцами, гибкие лианы с близкого расстояния уже не казались гладкими. Их тела были пористы — со множеством мелких отверстий.

Коржевский вдруг схватил и сжал руку Белопольского.

— Смотрите! — сказал он, указывая на ствол ближайшего дерева.

Пунцовая «лиана», плотно обвивавшая нижние ветви великана, чуть заметно шевелилась. Было такое впечатление, что длинное, гибкое тело «кораллового аспида» равномерно сжимается и раздувается дыханием.

— Ветер, — тихо сказал Белопольский.

Биолог отрицательно покачал головой.

— Тут нет ветра, — прошептал он.

Механики и Второв прекратили работу над мостом. С напряжённым вниманием звездоплаватели всматривались в окружавший их пейзаж.

— Жизнь! Всюду жизнь! — взволнованно сказал Коржевский.

Теперь все ясно видели, что «лес» полон движения.

Дышали бесчисленные «лианы», равномерно покачивалась разноцветная бахрома трубок, она плавно колыхалась, и временами отдельные волоски медленно вытягивались, словно щупальца, отыскивающие добычу. Где-то внутри розовых стволов пробегали вверх тёмные точки, как в воде цепочка пузырьков воздуха. Красные «ленты», стелющиеся по «земле», тоже шевелились. Иногда точно электрический ток проходил по ним, — судорожно вздрагивали растущие на них шипы, и сама «лента» изгибалась, словно корчилась от боли, и замирала в новом положении.

— Тут ступить некуда, — заметил Второв.

Почвы, из которой росли все эти причудливые «растения», совершенно не было видно. До самого края обрыва расстилался живой ковёр.

— Мы думали, — заметил Баландин, — что на Венере нет жизни. Вот она, здесь, перед нами…

— Не понимаю, — сказал вдруг Коржевский. — Это морские животные, которые должны жить в воде. Посмотрите на эти мясистые трубки с венчиком щупалец; это в точности земные актинии. Я убеждён, что и них есть ротовое отверстие. Но какую пищу они могут получить из воздуха? А эти иглы? Типично морские образования. А коралловые деревья? Мы точно очутились на внезапно обмелевшем дне моря. А губки? Откуда они могли взяться на суше? Может быть, ливни? — спросил он самого себя. — Нет, нет! Этого недостаточно. Совсем недавно всё это место было покрыто океаном.

— Почему же оно вдруг обмелело? — спросил Топорков.

Белопольский хмурил брови, напряжённо думая. Слова Коржевского вызвали какую-то сразу ускользнувшую мысль, и он старался припомнить, что именно пришло ему в голову, когда биолог говорил о внезапно обнажившемся дне. Вопрос Топоркова послужил толчком в его памяти.

— Вспомнил! — внезапно сказал он. — Это безусловно так! Отлив! — пояснил он удивлённо посмотревшим на него товарищам. — Солнце находится сейчас на восточном горизонте. Оно вызвало отлив. Ночью этот берег был покрыт волной прилива.

— Похоже, что вы угадали, — сказал Коржевский. — Такое предположение кое-что может объяснить. Ведь ночь на Венере длится долго.

— Значит, к вечеру здесь опять будет океан? — спросил Топорков. — Что мы тогда будем делать?

— Темнеет! — раздался предупреждающий возглас Князева.

Приближалась гроза.

Все поспешно отступили вглубь камеры, и Белопольский закрыл двери. Едва он успел это сделать, как сильный удар и дробный стук, сразу перешедший в ровный гул, показали, что на звездолёт обрушились очередные потоки ливня. Сравнительно тонкие стенки выходной камеры позволяли отчётливо слышать раскаты грома, треск молний и шум берегового водопада, льющегося совсем рядом.

— Грозы не оставят нас в покое, — сказал Белопольский.

— Плохо нам будет, если гроза застанет на открытом месте.

Никто не отозвался на это совершенно справедливое замечание Второва.

— Где вы находитесь? — раздался голос Мельникова.

— В выходной камере. Просвета не видно?

— Ничего не видно. Экраны чёрные.

Приходилось терпеливо ждать окончания грозы. Проделывать снова длительную процедуру входа на корабль не имело смысла. Гроза могла промчаться в любую минуту.

И действительно через двадцать минут гроза прошла. Снова открыли двери.

— Что меня больше всего удивляет, — сказал Коржевский, — это отсутствие луж. После такого потопа нет никаких следов.

— Они могут быть под этим красным ковром, — предположил Топорков. — Возможно, что там сплошное болото.

Вид местности не изменился, но сразу бросилось в глаза, что бывшее раньше чуть заметным движение на берегу усилилось. Чаще дышали «лианы», быстрее шевелились волоски «актиний», заметнее изгибались красные «ленты».

— Лишнее доказательство, что родной средой этих организмов является вода, — торжествовал биолог. — Вы не ошиблись, Константин Евгеньевич!

— Сойдём на берег!

— Одну минуту, — сказал Второв, видя, что Белопольский собирается ступить на мостик. — Разрешите на всякий случай обвязать вас верёвкой.

— Да, пожалуй, это не лишняя предосторожность, — согласился академик.

— Геннадий Андреевич, как альпинист, всегда помнит о таких вещах, — улыбнувшись сказал Топорков.

Обвязавшись концом крепкой верёвки, которую Второв держал в своих сильных руках, Белопольский перешёл мост. Он на секунду остановился, выбирая место, куда поставить ногу, и осторожно ступил в узкий промежуток между двумя красными «лентами». Потом сделал шаг вперёд.

— Воды здесь нет, — сказал он. И в то же мгновение провалился.

Верёвка резко натянулась, но Второв даже не пошатнулся. Одним движением он вытащил Белопольского обратно на мостик.

— Вот вам и «такие вещи», — насмешливо сказал он Топоркову.

Коржевский помог Константину Евгеньевичу подняться на ноги. Брюки комбинезона были слегка запачканы, но совершенно сухие. Значит, Белопольский провалился не в воду.

— Подошва скользнула по твёрдой покатой поверхности, — сказал он. — Мне кажется, что здесь пористый грунт, и это объясняет отсутствие воды. Она уходит через поры в залив.

— Разрешите попробовать мне.

— Нет, я сам.

Он снова подошёл к краю мостика и концом электровибратора прощупал почву.

— Держите крепче, — озабоченно сказал Топорков.

Второв посмотрел на него и усмехнулся.

Белопольский уверенно, хотя и очень медленно, пошёл вперёд, тщательно прощупывая перед собой дорогу. По тому, как часто его вибратор уходил вглубь, было видно, что он идёт по невидимой тропинке между ямами, глубина которых была совершенно неизвестна. Может быть, они доходили до поверхности залива.

Отойдя шагов на шесть, Белопольский остановился и повернулся к товарищам.

— Идите за мной, привязавшись верёвкой друг к другу. Как следует прощупывайте дорогу. Борис Николаевич! — позвал он.

— Я вас слушаю, — ответил Мельников.

— Поднимите перископ! Внимательно наблюдайте за горизонтом и в случае приближения грозового фронта предупредите нас.

— Сию минуту!

Над кораблём взвился двухметровый шар. В несколько секунд он поднялся до уровня верхушек розовых стволов и закачался на толстом тросе. Было видно, как ветер тотчас же отнёс его в сторону выхода из залива.

— Как видимость? — спросил Белопольский.

— Вполне достаточная.

— Не торопитесь! Предупреждайте нас только в случае явной опасности.

Мельников ничего не ответил.

— Вы меня слышите?

— Конечно Константин Евгеньевич.

— Так что же вы молчите?

Белопольский улыбнулся про себя. Он хорошо знал характер своего ученика. — Мельников не любил, когда ему делали указания подобного рода.

— Берегитесь! — внезапно крикнул Второв. — Шип!

Но академик и сам заметил опасность.

Острый конец метрового шипа с ближайшей «ленты» наклонялся в его сторону. В медленном движении «растения» была явная угроза.

Почти инстинктивно Белопольский ударил вибратором. Странный шип не сломался на середине, как можно было ожидать, а отлетел целиком. На месте, откуда он рос, из красной «ленты» выступило несколько капель чёрной жидкости, как кровь раненого животного.

Белопольский подошёл к сбитому шипу, поднял его и перебросил товарищам. Одновременно он зорко наблюдал за другими шипами. Каждый раз, когда он приближался к ним ближе чем на метр, тонкие шпаги наклонялись в его сторону, словно намереваясь впиться в тело острым жалом, но стоило немного отодвинуться — и они принимали прежнее положение. «Актинии» угрожающе вытягивали свои волоски навстречу протянутой к ним руке. Казалось, что тело человека притягивает к себе обитателей Венеры, что они видят чуждое им существо и готовы схватить его.

— Надо быть очень осторожными, — сказал Белопольский. — Может быть, они ядовиты.

Трое звездоплавателей, один за другим, сошли на берег. Второв шёл последним. Его самого держали Зайцев и Князев, оставшиеся, по приказанию Белопольского, на пороге камеры. Топорков поскользнулся, но его легко удержали товарищи.

Коржевский подошёл кБелопольскому. Глаза биолога блестели радостью.

— Это животные, животные! — повторял он в крайнем возбуждении. — Они охотятся на нас. Понимаете? Они привыкли ловить добычу, когда она приближается к ним. Это значит, что в воде океана есть живые существа, которые движутся… плавают. Вы понимаете, что это значит?

— Да, я хорошо понимаю, — ответил Белопольский.

— Вот смотрите!

Коржевский схватил руками бахрому «актинии!» В ту же секунду гибкие волоски обвились вокруг его кистей и потянули к обнажившемуся круглому отверстию.

— Видите, это ротовое отверстие, совсем такое же как у земных актиний! — в восторге вскричал биолог.

Он и не думал противиться, позволяя растению (или, быть может, животному) всё глубже затягивать свои руки. Белопольский схватил увлёкшегося учёного за плечи и с силой рванул к себе.

— Будьте же благоразумны, — сказал он с обычным спокойствием. — Это не земная актиния.

Коржевский с огорчением смотрел на оторванные волоски, которые медленно, точно нехотя, раскручивались и падали на «землю».

— Надо взять одну из них на корабль, — сказал он.

— Берите сколько хотите, но будьте осмотрительны.

Белопольский сбил ближайший шип и, взяв его в руку, поднёс конец к другой «актинии». Волоски тотчас же схватили шип и потянули ко «рту».

Все с интересом следили, что будет дальше.

Через минуту в руках академика остался только большой кусок шипа. Остальное исчезло.

— Вот вам, пожалуйста! Где гарантия, что этого не могло случиться с вашей рукой?

— Да! — только и смог ответить сконфуженный биолог.

Стало очевидным, что «актинии» Венеры имеют совсем другое устройство, чем их земные собратья. Белопольский попробовал разломить оставшийся в его руках кусок шипа, но тщетно. Он был твёрд, как железный, а ведь это хрупкое и мягкое на вид «растение» с лёгкостью «перекусило» шип пополам.

— Я назову их Actinaria Ferrumus [14], — торжественно объявил Коржевский.

Длина верёвки не позволяла далеко отойти от корабля. Кроме того, надо было соблюдать особую осторожность. Грозы ещё не были изучены, любая из них могла быть смертельно опасной. Удастся ли незащищённому человеку противопостоять силе водяных потоков, никто не знал.

Но, и не отходя далеко, можно было многое сделать. Соблюдая величайшую осторожность, исследователи собрали несколько шипов, с помощью ультразвуковых кинжалов отделили от почвы три «актинии» и значительный кусок красной «ленты». Всё это отнесли в выходную камеру.

Когда приблизились к первому «дереву», Коржевский тщательно осмотрел его.

— Это типично коралловое образование, — заявил он. — Хорошо бы достать кусок ветки.

Второв посмотрел вверх. Ответвления от главного ствола начинались невысоко над «землёй». «Дерево» было густо переплетено «лианами».

— Разрешите попробовать? — обратился он к Белопольскому.

Константин Евгеньевич с сомнением посмотрел на гладкий, точно отполированный, ствол.

— Мне помогут «лианы», — добавил Второв.

— Только не высоко, — решился начальник экспедиции. — Отломите ближайшую тонкую ветку. И быстрее! Может налететь гроза. В каком положении вы окажетесь на дереве!

— Грозового фронта вблизи нет, — сказал Мельников.

— Встаньте ко мне на плечи, — предложил Коржевский.

Второв, передав киноаппарат Белопольскому, отвязал верёвку от пояса и, взобравшись на плечи биолога, схватился руками за «лиану», обвившуюся вокруг нижней ветви.

В следующее мгновение произошло то, чего никто ожидать не мог.

Едва только руки Второва сжали пунцовый канат, как с молниеносной быстротой он раскрутился с ветви, и длинный гибкий конец мелькнул в воздухе. В три секунды Второв оказался спелёнатым. Совершенно беспомощный, не имея возможности пошевелить рукой или ногой, инженер повис над головами своих товарищей, ошеломлённых этим неожиданным нападением «растения».

Топорков сорвал с себя стеснявшую верёвку и, в свою очередь, вскочил на плечи Коржевскому. Остриём кинжала он провёл по телу «лианы». Ультразвук, как бритвой, перерезал растительного хищника. Второв упал на руки Белопольского. Сквозь шлем было видно, что он задыхается, сжатый в объятиях «лианы», которая по-прежнему обвивала его тело. Попытка снять путы руками ни к чему не привела, и только звуковым кинжалом удалось разрезать кольца и освободить грудь. Комбинезон оказался разорванным во многих местах.

— Скорее на корабль! — испуганно воскликнул Коржевский.

Он руками обхватил шею Второва, словно собираясь задушить его. Сквозь прорехи мог проникнуть непосредственно в шлем отравленный формальдегидом воздух Венеры. Белопольский схватил верёвку и отрезал от неё порядочный кусок. Этим концом плотно обмотали воротник комбинезона.

— У вас ничего не сломано? — спросил Коржевский.

— Как будто ничего, — ответил Второв. — У этих чудовищ исполинская сила. У меня всё тело болит.

— Но идти вы можете?

— Конечно, могу.

Очутившись в выходной камере, Второв протянул руку Топоркову.

— Спасибо, Игорь Дмитриевич! — сказал он. — Вы спасли мне жизнь.

— То ли ещё будет, Геннадий Андреевич! Cегодня я вам, а завтра вы мне.

Даже тогда, когда они торопились на корабль, чтобы осмотреть найденную в заливе линейку, процедура фильтрования не казалась такой томительно долгой. Все с беспокойством наблюдали за лицом Второва, ожидая увидеть признаки отравления. Герметичность верёвочного воротника вызывала законные сомнения.

— Как вы себя чувствуете? — поминутно спрашивал Коржевский.

— Голова болит.

— Вы слышите какой-нибудь запах?

— Да, очень сильный и неприятный.

Значит, формальдегид всё-таки проходил, минуя коробку фильтра.

На звездолёте уже знали обо всём, что случилось. У дверей выходной камеры в полной готовности стоял Степан Аркадьевич с сумкой первой помощи в руках. Баландин и Пайчадзе держали носилки.

Как ни велико было беспокойство за здоровье товарища, процесс дезинфекции был соблюдён полностью.

Из выходной камеры можно было говорить только с центральным пультом. Собравшиеся в коридоре ничего не знали о том, что происходит за дверью. Когда она, наконец, открылась, они увидели, что Зайцев и Князев держат Второва на руках.

— Он потерял сознание три минуты тому назад, — сказал Белопольский.

Андреев молча открыл сумку.

— Положите его на пол, — распорядился Коржевский.

Оба врача склонились над пострадавшим. Через минуту Второв открыл глаза, и Андреев приказал перевести его в лазарет.

— Ничего, всё в порядке, — ответил он на вопрос Белопольского. — Он скоро будет совсем здоров.

Романов и Князев, как самые сильные из всех, понесли носилки. Ходить по звездолёту, да ещё с грузом, было очень трудно. «Клиника», как в шутку называли лазаретное помещение, к счастью, находилась в этом же коридоре.

— Венера щедра на сюрпризы, — сказал Зайцев. — Что-то будет дальше?

— Как с линейкой, Зиновий Серапионович? — спросил Белопольский у Баландина.

— Она несомненно деревянная, — ответил профессор. — Породы дерева мы не могли определить…

— Неудивительно!

— Но можно с уверенностью утверждать, что она очень долго находилась в воде. По-моему, не меньше года.

— Не меньше года, — задумчиво повторил Белопольский. — Так! Выходит, что линейка попала в воду год тому назад?

— Как будто так.

— В таком случае бесполезно искать её хозяев. За такой долгий срок её могло принести из другого полушария планеты.

— А если её потеряли звездоплаватели, то их корабль давно вкинул Венеру, — добавил Мельников.

— Звездоплаватели?..

Белопольский пожал плечами. По этому жесту было видно, что Константин Евгеньевич не очень верит в посещение Венеры обитателями другого мира.

— Перископ ещё наверху? — спросил он.

— Конечно нет.

— Поднимем его ещё раз. Пройдёмте на пульт, Зиновий Серапионович!

Воздушный шар с подвешенной к нему телевизионной камерой снова поднялся над звездолётом. На экране появился океан. Камера медленно вращалась, и водная равнина сменилась оранжево-красной панорамой «леса».

— Поднимите перископ выше!

Мельников исполнил приказание. Было заметно, что шар сильно относит к востоку, но всё же горизонт расширился.

— Так и знал! — сказал Белопольский. — Смотрите!

Глазок перископа повернулся в это время к северу. И Баландин и Мельников одновременно заметили вдали тёмную полоску воды. Такие же полоски оказались с запада и юга.

— Мы на острове, — сказал Белопольский. — Когда Станислав Казимирович говорил, что деревья на берегу в действительности кораллы, я сразу подумал, что нам попался не материк, а коралловый остров, который выходит на поверхность только днём, во время отлива. Ночью — это дно океана. Становится понятным, почему здесь нет растительности, которая должна быть на Венере, а только морские организмы. Необходимо отыскать материк и перелететь на него.

— Остров совсем не так уж велик, — заметил Баландин. — Даже удивительно, как это мы не заметили подлетая, что это остров.

— Было гораздо темнее, — ответил Мельников, — и горизонт был закрыт грозовыми фронтами.

— Но всё же, — продолжал профессор, — он гораздо больше, чем самые большие коралловые постройки на Земле. Правда, и сами кораллы, если эти действительно кораллы, неизмеримо крупнее земных. Во всяком случае, прежде чем улететь, надо тщательно изучить остров.

— Безусловно! — согласился Белопольский. — Тем более, что мы и не можем скоро покинуть это место. Кораблю негде развернуться для старта. Он останется здесь до вечера, то есть недели на полторы.

ВОЗДУШНАЯ РАЗВЕДКА

Итак «СССР-КС3» находился у берегов кораллового острова, выступившего из океана вследствие отлива.

На Земле, которая в полтора раза дальше от Солнца, чем Венера, приливная волна достигает в некоторых местах, например в бухте Фанди в Северной Америке, между Новой Шотландией и Новым Брауншвейгом, двадцати одного метра в высоту. Правда, земные приливы обязаны своим происхождением главным образом Луне, притяжение которой заметно влияет на них, но близость Венеры к Солнцу должна была с избытком возместить отсутствие у планеты спутника. По мнению Белопольского и Баландина, приливы на Венере могли достигать восьмидесяти метров. Ночью, когда, вслед за Солнцем, уходящим к западному горизонту, на остров надвигается приливная волна, только вершины самых высоких коралловых деревьев остаются над поверхностью океана. Всё остальное погружается в воду.

Находящиеся сейчас на суше, морские растения и животные с наступлением ночи «просыпаются» для питания и жизни. Днём, оказавшись на воздухе, они впадают в состояние своеобразного анабиоза, подобного «зимней спячке» у некоторых земных животных и растений.

Баландин и Коржевский единодушно пришли к такому выводу.

Уже больше ста часов, почти пять земных суток, звездолёт находился на Венере. Научная работа, к которой так тщательно готовились на Земле и в пути, постепенно развёртывалась.

Помимо вполне естественного желания как можно лучше и полнее изучить то, что никогда и никем не изучалось, членов экипажа подгоняли мысли о Земле.

Перерыв радиосвязи тяжело переживался всеми. Мучило сознание, что близкие люди, ставшие благодаря разлуке ещё дороже, терзаются страшной неизвестностью. Работа, постоянная занятость помогали бороться с томящей тоской. Андрееву приходилось часто обращаться к Белопольскому или Мельникову, чтобы поддерживать неизменным установленный ими распорядок дня, а особенно, ночи. В определённые часы экипаж звездолёта обязан был ложиться спать, но почти ежедневно кто-нибудь пытался нарушить это правило.

За бортом был «вечный» день — туманная полумгла, не рассеиваемая ни единым лучом солнца. Чуть ли не через каждый час это подобие света сменялось полным мраком неистовых гроз. Некоторые члены экспедиции начали проявлять нервозность. Андреев и Коржевский ввели обязательные лечебные процедуры, которые должны были ежедневно проходить все, без исключения. Попытки уклониться от них, особенно частые со стороны Второва, быстро оправившегося после истории с «лианой», Топоркова и Князева, решительно пресекались командирами корабля. Сохранить здоровье — это было одной из главнейших задач. Белопольский и Мельников которые сами чувствовали себя превосходно, первыми являлись в «клинику», показывая пример остальным.

— Условия на Венере, — говорил Андреев тем, кто сомневался в необходимости подобных мероприятий, — настолько необычны для нас, что совсем незаметно может подкрасться болезнь. Нервная система — это всё. Когда она в порядке, человек гарантирован от многих неприятностей.

— Я здоров, как никогда, — говорил Топорков.

— Не зарекайтесь! Вы не на Земле.

Ближайшие окрестности звездолёта были уже тщательно осмотрены, и холодильники приняли на хранение обширные коллекции образцов фауны и флоры острова. Звездоплаватели освоились с коварным нравом обитателей планеты, и эпизод, едва не ставший трагическим, больше не повторился.

С каждым днём опасность пребывания на берегу уменьшалась. Чем выше поднималось над горизонтом невидимое Солнце, тем заметнее замирала жизнь. Всё медленнее шевелились «лианы», «ленты» и «актинии». Нужно было подойти к ним вплотную, чтобы вызвать ответное движение, которое с каждым часом становилось всё более и более вялым. Природа засыпала на глазах. Частые ливни уже не вызывали оживления, как это было ранним утром. Учёные смелее и дальше проникали в дебри «леса».

По-прежнему приходилось опасаться гроз, но благодаря Топоркову и эта опасность почти перестала угрожать. Занимаясь исследованием электрических свойств грозовых фронтов, Игорь Дмитриевич заметил, что ионизация воздуха, которая особенно его интересовала в связи с тем, что могла помочь раскрыть тайну радиоэха, возникает задолго до грозы и постепенно возрастает по мере её приближения. Это натолкнуло его на мысль использовать ионизацию как своеобразный предсказатель погоды. С помощью Зайцева он сконструировал и изготовил простой прибор — электрический барометр, который минут за пятнадцать с большой точностью предупреждал о приближении грозового фронта.

Такой предсказатель невозможно было переоценить. Он буквально развязал учёным руки.

Белопольский немедленно распорядился изготовить несколько таких барометров, и они были установлены на пульте управления, в радиорубке и в выходных камерах.

Теперь звездоплаватели всегда знали о приближении грозы. Как только барометр начинал показывать повышение ионизации, с корабля давали предупреждающий сигнал, и все бывшие на берегу спешили укрыться в выходной камере.

Страшный ливень ни разу никого не захватил вне звездолёта.

Температура наружного воздуха неуклонно повышалась. На пятые сутки термометр показал плюс семьдесят градусов. Лёгкая дымка, поднимавшаяся от воды, постепенно превращалась в туман. Звездоплаватели были вынуждены одеться в охлаждающие костюмы.

Интересно отметить, что лёгкостью и простотой устройства эти костюмы были обязаны наличию на Венере большого количества углекислого газа. Именно он служил хладагентом. Понижение температуры внутри костюма достигалось компрессионным методом от испарения углекислоты. Конечно, если бы техника не знала ещё полупроводниковых батарей, дающих значительное количество электроэнергии при малом объёме, устройство компрессорной установки, могущей уместиться в небольшом наспинном ранце, было бы невозможно. Но достижения науки всегда тесно связаны с уровнем техники.

Белопольский торопил с устройством аэродрома, желая осмотреть остров сверху и попытаться разыскать континент. На берегу острова были обнаружены явственные следы высокого прилива, и это, по мнению Баландина, служило доказательством близости материка. В открытом океане, вдали от других берегов, прилив не мог быть таким высоким.

Устройством площадки занимались Пайчадзе, Второв, Романов и Князев, — под руководством Зайцева.

Взлётным полем мог служить залив; реактивные самолёты, имевшиеся на борту «СССР-КС3», все были гидросамолётами, но возникая вопрос, где их собирать, а главное — держать? На воде первый же грозовой фронт разломал бы крылья аппаратов. Решили построить защищённый ангар и снабдить его приспособлением для спуска самолёта на воду и обратного подъёма после возвращения из полёта.

Это было тяжёлой задачей, учитывая высоту обрыва и обилие «кустов»-губок и коралловых «деревьев». Но упорство и изобретательность победили.

Пламенем огнемётов и мощными ультразвуковыми аппаратами уничтожили всё, что было на берегу на пространстве трёхсот квадратных метров. Кусками коралловых «деревьев» засыпали многочисленные ямы. Над этой площадкой устроили крепкий навес, прикрепив его к оставленным специально для этой цели стволам. Направленные взрывы разрушили часть берега, образовав пологий склон. Когда установили электролебёдку, аэродром был готов. Оставалось перетащить сюда один из самолётов и собрать его крылья.

Несколько раз потоки ливня ломали навес, и приходилось делать всё заново, но, когда он, наконец, был установлен, то самые мощные грозы уже не были ему страшны.

Доставить гидросамолёт в ангар было нетрудно. Спустив на воду, его отбуксировали к берегу и лебёдкой подняли на площадку. В сборке и установке крыльев участвовали почти все члены экипажа корабля.

На шестой день, 15 июля, самолёт был готов в любую минуту подняться в воздух. Белопольский поручил Мельникову совершить первый полёт вместе со Второвым, который должен был заснять остров с высоты на киноплёнку.

Баландин и Коржевский все эти дни тщетно пытались выловить из воды каких-нибудь её обитателей. Ничто не попадало в их сети, а вместе с тем было несомненно, что в океане Венеры имеются плавающие живые существа, так как иначе трудно было объяснить поведение «актиний» и других организмов на берегу. Оставалось предположить, что все эти существа с наступлением отлива уплывали в открытый океан.

Но, несмотря на неудачу «рыбной ловли», звездоплаватели могли быть вполне довольны результатами своей работы. За шесть дней были сделаны такие открытия, которые переворачивали все прежние представления о жизни на сестре Земли, по крайней мере, о жизни в её океане. Кораллы, губки и оставшиеся пока загадочными «ленты» были уже не зародышами, а вполне сформировавшимися живыми организмами со сложной структурой. А служившие им пищей неизвестные рыбы должны были стоять ещё выше на эволюционной лестнице.

Кораллы и губки Венеры были подобны земным, но это, на первый взгляд странное, обстоятельство не удивляло ни Баландина, ни Коржевского. Вода в океане оказалась обыкновенной водой, такой же, как в земных океанах. На таких близких друг к другу планетах жизнь должна была зародиться примерно одинаковым путём и в низших формах могла оказаться идентичной. Очень слабый раствор формалина в воде Венеры не мог служить препятствием для развития жизни.

Самой значительной загадкой, не поддающейся пока научному объяснению, оставались странные свойства пунцовых «лиан». Они, безусловно, принадлежали к растительному миру, но «сознательной» реакцией на прикосновение к ним напоминали животных. Исследователям удалось снять со ствола две «лианы», не разрезая их на части, и целиком заключить в бак со спиртом. На Земле загадочные растения-животные будут основательно изучены.

Не приходилось говорить, что таинственная линейка продолжала занимать мысли членов экспедиции и служить темой горячих споров. Её искусственное происхождение не могло вызвать сомнений, а значит, нельзя было сомневаться и в том, что на Венере есть разумные существа или что таковые посетили планету до прилёта на неё «СССР-КС3». Последнее предположение поддерживали Мельников и Коржевский. Профессор Баландин утверждал, что линейку сделали и потеряли жители Венеры.

— Мы найдём их на континенте, — говорил он.

Белопольский не высказывал своего мнения, и оно оставалось никому не известным.

Всюду, где побывали звездоплаватели, они старались найти какие-нибудь следы разумных существ, но ничего не находили. Остров, по-видимому, никогда не был обитаем, по крайней мере в той его части, где стоял корабль. Сторонники идеи обитаемости Венеры возлагали свои надежды на воздушную разведку. Может быть, сверху удастся заметить следы разумной деятельности, сохранившиеся после очередного затопления острова океаном. Линейка не могла упасть с неба, кто-то сделал и потерял её, пусть год тому назад, но это произошло и неоспоримо свидетельствовало о разуме.

— На острове не может быть никаких построек, — разубеждал их Коржевский, — не может быть потому, что он периодически скрывается под водой. Венера, судя по всему, не приспособлена для развития на ней разума. Я вполне убеждён, что разумного населения на планете нет. Линейку потеряли звездоплаватели.

— Тогда здесь должны быть следы стоянки звездолёта.

— Он мог опуститься далеко отсюда.

— Как же линейка попала в залив?

— Её принесли волны прилива и ветер.

— Если бы на Венеру действительно прилетал звездолёт из другой планетной системы, — говорил Баландин, — то он посетил бы и нашу Землю.

— Это далеко не обязательно, — возражал Мельников, — не так просто найти планету, да ещё такую маленькую. Случайно найдя Венеру, они могли не заметить Землю и улететь к себе на родину.

Все эти споры были, в сущности, совершенно бесцельны. Обе стороны с равным основанием могли считать себя правыми. Загадку линейки нельзя было разгадать, пока планета не будет детально исследована.

Пайчадзе, подобно Белопольскому, предпочитал отмалчиваться. Когда его прямо спрашивали, он отделывался ничего не значащими ответами, вроде: «Возможно, что так», или «Трудно допустить».

Шестнадцатого числа был назначен первый пробный полёт над островом. Выждав относительного прояснения погоды, самолёт спустили на воду.

Мельников занял место пилота, Второв устроился на пассажирском сиденье, взревел мотор, и, прочертив пенную полосу по глади залива, серебристая птица поднялась в воздух.

По просьбе Второва, Мельников сделал круг над заливом. Геннадию Андреевичу хотелось запечатлеть на плёнке вид корабля, стоявшего у берега. Длинная стальная сигара звездолёта, с возвышавшейся над его носовой частью сложной конструкцией направленной антенны, была как на ладони. Топорков ежедневно посылал радиограммы, адресованные Земле, и антенна не убиралась внутрь.

Туман сильно мешал наблюдениям, но всё же можно было рассмотреть детали местности. Мельников подумал, что пройдёт ещё несколько дней — и остров нельзя будет увидеть сверху. Испарения с поверхности воды с каждым часом становились всё более и более густыми.

Покачав крыльями в знак привета, он поднял машину на триста метров. С этой высоты хорошо был виден весь остров, имевший форму почти правильного треугольника.

Ветер по-прежнему гнал мрачные тучи, всюду виднелись чёрные стены ливней, блестели молнии. С корабля по радио сообщали, что грозовые фронты не угрожают, но отсюда казалось, что они со всех сторон стремятся к острову.

Самолёт летел вдоль побережья. Слева расстилался покрытый белыми гребнями пены безграничный океан, справа — оранжево-красный «лес», за которым снова виднелась водная равнина.



Берег всё время был одним и тем же — высокий, обрывистый, заросший коралловыми «деревьями». Часто попадались заливы, обычно очень узкие, напоминавшие щели, далеко вдававшиеся в сушу.

Скорость была слишком велика, чтобы рассмотреть мелкие подробности. Здесь был бы полезнее вертолёт, но этими удобными для разведки местности машинами экспедиция не располагала, — слишком опасна встреча вертолёта с грозовым фронтом. Сравнительная неповоротливость, тихоходность, длинные лопасти подъёмных винтов — всё это могло привести к катастрофе. Быстрый, манёвренный, не имеющий воздушного винта реактивный самолёт был в условиях Венеры наиболее безопасен.

Долетев до южной оконечности острова, Мельников повернул на северо-запад, продолжая следовать за всеми извилинами берега.

Прозрачный пластмассовый кожух не мешал киносъёмке, и Второв заполнял одну плёнку за другой. Ветер теперь дул навстречу, и о его силе можно было судить по тому, как упала скорость мощной машины.

Внизу сплошной белой полосой тянулись буруны. Гонимые ветром волны бешено налетали на береговой обрыв и рассыпались алмазной пылью. Грохот прибоя, вероятно очень сильный, за рёвом мотора слышен не был.

Вскоре снова пришлось поворачивать, на этот раз на северо-восток. Местность не изменялась, и ничего нового не попадалось на их пути. Всюду была одна и та же картина.



Самолёт облетел остров кругом за пятнадцать минут, несколько раз пересёк его с севера на юг, с востока на запад и обратно, но ничего, хотя бы отдалённо похожего на искусственное сооружение, они так и не увидели.

Коралловое образование среди океана было совершенно пустынно и явно необитаемо. Если на Венере и есть сознательная жизнь, то её следовало искать не здесь.

Мельников собрался повернуть «домой», когда Топорков передал, что барометр резко идёт вверх и, по-видимому, приближается мощная гроза.

— Ионизация стремительно возрастает, — передавали с корабля, — её сила значительно больше чем обычно. Будьте крайне осторожны.

Мельников осмотрел горизонт. Действительно, с северо-запада приближалась широкая чёрная полоса. Быстро вырастая, она, казалось, стремительно надвигалась на остров, сверкая частыми молниями.

Медлить нельзя. Ещё пять, шесть минут — и гроза накроет остров. О посадке не приходилось и думать. Это значило погубить самолёт. Ливень начнётся раньше чем они успеют укрыться в ангаре.

Мельников переключил мотор на полную мощность. Легкокрылая птица быстрее звука помчалась на юг, одновременно поднимаясь выше, к облакам. Если не удастся проскочить перед грозой, то оставался ещё путь вверх — над ней.

Чёрная полоса быстро приближалась к самолёту, но Мельников уже видел далеко впереди её конец. Входить в облака и вести машину слепым полётом ему не хотелось, и он повернул немного к востоку, уходя от грозы и выигрывая этим время.

Им удалось проскочить буквально в последнюю секунду.

Зловещая водяная стена промчалась у самого хвоста машины. Как всегда на Венере, грозовой фронт имел резкие, словно обрезанные границы. Если бы не ветер, можно было бы находиться в нескольких шагах от потока, льющегося с неба, и остаться сухим.

Убедившись, что опасность миновала, Мельников снизил скорость и повернул на запад.

Остров давно скрылся с глаз. Они были одни среди просторов чужой планеты, на маленьком хрупком аппарате, с которым дикая мощь стихий могла бы справиться в одно мгновение. Радиосвязь со звездолётом прервалась, как только остров закрыла стена ливня.

Острое чувство одиночества охватило Второва.

Всё кончено!..

Никогда больше они не увидят острова и корабля. Один из грозовых фронтов, видневшихся всюду, куда бы он ни посмотрел, налетит на них, волны океана сомкнутся над сломанным самолётом — и никто не узнает, где нашли они оба свою могилу…

Он инстинктивно потянулся вперёд, к Мельникову. Борис Николаевич — это всё, что ему осталось от многомиллионного населения Земли…

Одни!.. Никто не придёт на помощь!

Широкая спина пилота была неподвижна. Руки в перчатках уверенно держали штурвал. Мельников повернул голову, всматриваясь в горизонт, и Второв увидел сквозь стекло шлема невозмутимо спокойные черты лица, на котором не было и тени тревоги.

И Второв почувствовал, как к лицу хлынула горячая волна крови. Ему стало мучительно стыдно за свои малодушные мысли. Какой же он звездоплаватель, если первое же трудное положение вывело его из равновесия? Гроза пройдёт над островом, радиосвязь восстановится, и они, даже если отлетят очень далеко, по радиомаяку найдут дорогу обратно.

Пролетев пять минут к западу, Мельников повернул обратно. Он не хотел слишком удаляться от острова.

Весь северный горизонт закрывал ливень. С юга угрожающе близко надвинулся другой грозовой фронт.

Самолёт поднялся выше. Если оба фронта сомкнутся, будет некуда деваться, кроме как вверх.

Они летали уже свыше сорока минут. Сколько времени будет продолжаться ливень над островом? Ещё двадцать минут, а может быть, целый час?.. Мельников вспомнил тысячекилометровую тучу, которую они встретили на Венере восемь лет тому назад. Кто знает, может быть, эта ещё больше.

Оба грозовых фронта шли рядом на расстоянии четверти километра друг от друга, и в этом узком коридоре, на самой малой скорости, летал с востока на запад и с запада на восток самолёт с двумя людьми.

Прошло ещё пятнадцать минут.

Казалось, что северный горизонт никогда не прояснится. На западе туча по-прежнему исчезала за океаном, и её конца не было видно.

— Вот действительно не повезло! — сказал Мельников. — Сколько дней ливни были непродолжительны, а именно сейчас налетела такая громадина. Похоже, что нам с вами, Геннадий Андреевич, придётся спасаться в облаках.

Второв ничего не ответил.

«Коридор» становился всё более узким. Тучи сближались. Вот-вот они сомкнутся и на самолёт обрушатся неистовые потоки воды. Больше нельзя было медлить.

Мельников взял штурвал на себя. Послушная машина подняла острый нос к небу. Мгновение, и облачная масса поглотила их. Мельников сосредоточил внимание на приборах слепого полёта.

Он вёл машину круто вверх, стремясь опередить тучи, не дать им сомкнуться, захватив самолёт в свои водяные объятия.

Но было уже поздно. Грозовые фронты соединились.

Мельников и Второв догадались об этом, когда плотная мгла сменила белесый сумрак. Они почувствовали, что самолёт пошёл вниз под давящей тяжестью обрушившейся на него воды.

— Вот это уже похоже на конец, — сказал Мельников. — Надо было подняться раньше. Приготовьтесь! Как только нас сбросит в океан, скидывайте крылья. Это последний шанс.

Конструкция самолёта предусматривала превращение его в герметически закрытую лодку. Стоит повернуть специальный рычаг, — крылья и шасси отделятся от корпуса машины, и она, как лёгкий поплавок, станет непотопляемой. Конечно, исполинские волны будут швырять её как щепку, но всё же, как сказал Мельников, это был шанс… последний.

— Мы врежемся в воду с большой скоростью, — сказал Второв.

— Увидим! — отрывисто ответил Мельников.

Мотор работал на полную мощность. За самолётом тянулась длинная огненная полоса, видная даже сквозь сплошной поток ливня. Машина изо всех сил сопротивлялась тяжести воды, но стрелка альтиметра неуклонно и быстро шла вниз.

Самолёт падал в океан с работающим мотором, находясь почти в вертикальном положении.

Мельников напряжённо следил за высотой. Он знал, что реактивный двигатель надо выключить раньше, чем машина погрузится в океан, иначе неизбежен взрыв, но хотел сделать это в самый последний момент, чтобы до конца использовать подъёмную силу, тормозящую скорость падения.

До поверхности океана осталось двести метров…

Страшный удар встряхнул самолёт. Оглушительный треск электрического разряда… ослепляющая яркая вспышка…

Мотор перестал работать.

И, точно в насмешку, как раз в это мгновение гроза окончилась. Грозовой фронт прошёл.

Прощальный удар молнии вывел из строя реактивный двигатель! Беспомощный самолёт качнулся с крыла на крыло, перевернулся носом вниз и стрелой ринулся в воду.

Мельников не растерялся. Энергично работая штурвалом, элеронами крыльев и хвостовым стабилизатором, он сумел выровнять самолёт в тридцати метрах от воды.

— Сбрасывать? — крикнул Второв.

— Нет ещё! Надо опуститься ниже.

Планируя на крыльях, машина полого опускалась. Громадные волны обдавали пеной поплавки самолёта.

Прошла минута… вторая. Они всё ещё летели.

Грозовой фронт промчался, но связь не восстанавливалась Очевидно, над островом ливень ещё продолжался.

Ветер срывал гребни волн, мелкая водяная пыль туманом закрывала видимость.

Самолёт упорно держался в воздухе.

И вдруг волнение стихло. Бушующие волны как-то сразу улеглись. Под крыльями была почти неподвижная, плавно колышущаяся поверхность. Туман рассеялся.

— Берег! — отчаянно закричал Второв.

Угрожающе близко, словно вынырнув из бездны океана, на самолёт надвигался незнакомый скалистый берег.

Мельников инстинктивно рванул штурвал на себя. Но с остановившимся двигателем самолёт уже не мог подняться.

Гибель была неминуема.

Машина уже коснулась воды и мчалась, скользя на поплавках, прямо на скалы…

НА ПОМОЩЬ!

Весь экипаж «СССР-КСЗ» находился в радиорубке.

Топорков сидел у приёмника, готовый, как только прекратится проклятый ливень, возобновить связь с самолётом.

Из репродукторов непрерывно раздавался треск разрядов, иногда столь сильный, что казалось — приёмник не выдержит и диффузор динамика разлетится в клочья. Приборы показывали, что снаружи воздух насыщен электричеством до опасных пределов. Звездолёт как бы очутился внутри огромной, непрекращающейся молнии.

Грохочущие раскаты грома были слышны даже здесь, в рубке, расположенной в центре корпуса корабля.

— Не лучше ли всё-таки убрать антенну? — предложил Зайцев.

Топорков отрицательно покачал головой.

Грозовой фронт надвинулся на остров пятьдесят минут тому назад, и было неизвестно, когда он, наконец, пройдёт. Такой мощной грозы ещё не было ни разу.

Белопольский, внешне спокойный, сидел рядом с Топорковым и поминутно взглядывал на часы.

Очень редко кто-нибудь произносил короткую фразу и, не получая ответа, снова замолкал. Мысли звездоплавателей были далеко — там, где одинокий самолёт с двумя товарищами носился в воздухе, отрезанный стеной ливня от острова и корабля.

Где он находился? На каком расстоянии отсюда? Этого они не знали. Может быть, грозовой фронт раскинулся на сотни километров в обе стороны. Время шло мучительно медленно.

Но вот гроза прошла.

Топорков включил передатчик. Хотя, судя по прибору, ионизация воздуха была ещё чрезмерно велика, он всё же начал вызывать Мельникова на волне радиостанции самолёта. Личные рации могли отказать, если Мельников и Второв слишком далеко отлетели от острова.

Проходили минуты, но связь не восстанавливалась.

Прекратились неистовые трески. В эфире стояла полная тишина. Стрелка ионного прибора опустилась к нулю, воздух очистился от электричества.

— Говорит звездолёт! Где вы? Где вы? Отвечайте! Говорит звездолёт!..

— Немедленно приступить к сборке второго самолёта! — приказал Белопольский — Как можно скорее!

Все, кроме Топоркова, бросились к двери.

— Пайчадзе, Андреев, Топорков и я остаёмся на корабле. Константин Васильевич! Сделайте всё, что возможно, для ускорения работы.

— Слушаюсь! — отвечал Зайцев.

— Говорит звездолёт! Где вы? Отвечайте! Отвечайте!..

— Если самолёт слишком далеко, — сказал Андреев, — между ним и нами мог оказаться грозовой фронт, и радиоволны не проходят.

— Как у них с воздухом? — спросил Пайчадзе.

— Для двух человек его хватит на двадцать четыре часа.

— Говорит звездолёт! Где вы?..

Шли часы…

Короткие грозы несколько раз заставляли пятерых человек прерывать работу. Нужно было не менее двенадцати часов, чтобы собрать крылья самолёта, и эти вынужденные перерывы взвинчивали и без того напряжённые нервы людей до последней степени. Всегда спокойный и уравновешенный, Зайцев ругался как одержимый, ожидая прояснения погоды.

Белопольский не выдержал и прислал на помощь Андреева и Пайчадзе. На звездолёте осталось два человека. Это было грубейшим нарушением законов космических рейсов.

Работа шла бешеным темпом. Все хорошо понимали, что если Мельников залетел очень далеко, найти остров в просторах океана без радиосвязи невозможно. А она всё не восстанавливалась.

Они боялись думать, что всё уже кончено, что Мельников и Второв давно погибли. Отсутствие связи объясняли грозовыми фронтами.

Последнее сообщение с самолёта гласило, что он поворачивает к югу. Значит, в этом направлении и следовало искать. Но для этого надо было закончить сборку, выждать благоприятный момент и вылететь. Куда?..

«На юг!» — говорили они сами себе, отгоняя мысль, что «юг» — это весьма неточное понятие. Найти маленькую машину в условиях плохой видимости, при непрерывном маневрировании, — чтобы не попасть под ливень, — это было бы чистой случайностью. Но ничего другого, кроме надежды на такую случайность, им не оставалось. Пока не пройдут роковые двадцать четыре часа, никто не прекратит попыток спасти товарищей.

Через пять часов после начала работы одно крыло уже стояло на месте. Если не помешают грозы, самолёт будет готов на два часа раньше.

Два часа! В таких обстоятельствах это было очень много!

Казалось, что природа Венеры сжалилась над своими гостями. Работа шла без задержек. Грозы стороной обходили остров.

У микрофона Белопольский и Топорков, сменяя друг друга, непрерывно звали Мельникова, чутко прислушивались, не раздастся ли ответ. Но тишина в эфире нарушалась только близкими или далёкими грозовыми разрядами.

— Если радиосвязи мешают грозовые фронты, — сказал Топорков, — то не могут же они быть сплошными. За несколько часов должны были образоваться просветы.

Белопольский хмурился. Мысль о гибели Мельникова и Второва всё чаще приходила ему в голову. Он понимал, что его товарищи, изматывая силы, трудятся над почти безнадёжным делом, но приказать прекратить работу не мог решиться. Теоретически ещё шестнадцать часов Мельников и Второв могут быть живы. Пусть никто не сможет сказать, что они не выполнили свой долг до конца.

Где предел силы человека, когда он стремится спасти друга? Где предел его выносливой, воли и упорства? Падая от усталости, семь человек с прежней быстротой заканчивали второе крыло. Руки отказывались держать инструмент, глаза плохо различали детали, но тяжёлые части будто сами собой становились на место.

Через девять часов двадцать минут Баландин хриплым до неузнаваемости голосом доложил, что самолёт готов.

— Разрешите мне и Зайцеву вылететь на поиски.

— Ни в коем случае! — ответил Белопольский. — Спустите самолёт на воду. Полетит Топорков. Всем, кроме Князева и Романова, немедленно вернуться на звездолёт.

Он выключил передатчик, не слушая возражений профессора.

— Отправляйтесь, Игорь Дмитриевич! Никто из них не в силах лететь. Придётся вам одному. В отсутствие Бориса Николаевича я не имею права покинуть корабль.

— Я и один сделаю всё, что возможно, — ответил инженер и вышел из рубки.

Белопольский остался один. Он знал, что Топорков не будет ждать возвращения других на корабль, а сразу отправится к самолёту, сознавал огромную ответственность, которую взял на себя, лишив звездолёт всего экипажа. Всё может случиться на чужой планете. Но поступить иначе он был не в силах.

Возможно, если бы дело касалось не Мельникова, Константин Евгеньевич сохранил бы благоразумие. Никто, кроме Камова, не знал глубокой привязанности молчаливого и сурового академика к его молодому другу. Мельников был дорог Белопольскому, как родной сын.

Не забывая через равные промежутки времени вызывать пропавший самолёт, Белопольский наблюдал по экрану за всем, что происходило на заливе. Одновременно он внимательно следил за показаниями электробарометра.

Но грозовые фронты, наделавшие столько бед, словно сговорившись, обходили остров. Погода благоприятствовала полёту.

Сквозь туман Белопольский смутно различал лодку Топоркова, скользившую по заливу, видел, как она разошлась с другой, направлявшейся к кораблю Его приказание выполнялось, и пятеро работавших над сборкой самолёта возвращались Романов и Князев, проводив Топоркова, вернуться на его лодке.

Белопольский видел, как крохотная фигурка скрылась в кабине самолёта, который тотчас же тронулся с места и со всё возраставшей скоростью промчался по воде и поднялся в воздух. С тёплым чувством благодарности подумал он о смелом человеке, отважно бросившемся навстречу опасностям, чтобы попытаться спасти Бориса и его спутника. Весь подавшись вперёд, он следил за машиной, пока, превратившись в еле заметную точку, она не скрылась среди просторов свинцового неба.

«И этот может никогда не вернуться», — мелькнула страшная мысль.

Может быть, сознание, что он один и никто не войдёт к нему раньше чем через двадцать минут, сыграло свою роль, а многочасовое нервное напряжение требовало разрядки? А может быть, сказались наконец годы? Белопольский вдруг уронил седую голову на руки и заплакал.

Что сказали бы его спутники, если бы увидели в эту минуту своего «железного» командира…

Чей-то голос, раздавшийся из репродуктора, заставил Белопольского стремительно выпрямиться.

Вызывает Топорков?.. Нет, голос был не Топоркова..

— Звездолёт! Звездолёт! Говорит Мельников! Говорит Мельников! Отвечайте!..

Ещё не веря неожиданному счастью, Белопольский переключился на передачу:

— Слышу Борис, слышу? Где ты?

— Самолёт стоит у неизвестного берега, к западу от вас. Ударом молнии выведен из строя двигатель. При посадке самолёт наскочил на мель. Шасси сломано. Я и Второв не пострадали. От толчка вышел из строя генератор радиостанции, который удалось исправить только сейчас. Снять самолёт своими силами не можем.

— На поиски вылетел Топорков. Соединитесь с ним на вашей волне. Как с воздухом и продуктами питания?

— Я слышал весь разговор, — донёсся откуда-то с неба голос Топоркова. — Борис Николаевич! Дайте радиомаяк!

— Лететь к нам на самолёте незачем, — ответил Мельников. — Возвращайтесь назад! Константин Евгеньевич, прикажите Игорю Дмитриевичу немедленно вернуться. Если считаете возможным, вышлите за нами подводную лодку.

— То есть как это «считаете возможным»? — рассердился Белопольский. — Мы готовы сделать всё, чтобы спасти вас. Но хватит ли вам кислорода?

— Его хватит ещё на четырнадцать часов. И часа два мы можем жить за счёт кислорода вбаллонах противогазов. Я считаю, что только подводной…

Голос Мельникова неожиданно оборвался. Встревоженный Белопольский тщетно звал его, но самолёт больше не отвечал.

— На западном горизонте мощный грозовой фронт, — сообщил Топорков.

— Немедленно возвращайтесь! Маяк нужен?

— Нет. Остров ещё виден.

В рубке появился Баландин. У профессора был крайне изнурённый вид. Войдя, он услышал, как Белопольский приказывал Романову и Князеву задержаться у ангара и встретить Топоркова.

— Самолёт возвращается?.. Так скоро!

Вслед за Баландиным вошли Коржевский, Пайчадзе, Андреев и Зайцев.

Белопольский рассказал товарищам о неожиданном разговоре с Мельниковым. Он не забыл включить передатчик, чтобы Романов и Князев тоже слышали.

Радостное известие сразу вернуло всем силы.

— Сможет ли лодка выйти из залива? — озабоченно спросил Баландин.

— Это мы сейчас выясним, — ответил Белопольский. — Саша! — позвал он.

Юного механика все называли по имени.

— Слушаю, — ответил Князев.

— Как только поставите самолёт в ангар, отправляйтесь к выходу из залива и выясните, сможет ли подводная лодка пройти в океан. Промерьте глубину.

— Есть!

— А если не сможет? — спросил Коржевский.

— Тогда мы взорвём скалы, загораживающие выход, — с обычной энергией ответил Белопольский. От недавней слабости у него не осталось и следа. — На лодке отправятся Зиновий Серапионович и Константин Васильевич.

— В таком случае прошу обоих пройти со мной, — сказал Андреев. — Сколько времени займёт подготовка лодки к походу?

— Если не придётся взрывать скалы, то часа полтора.

— Достаточно, чтобы вернуть силы. Пойдёмте, Станислав Казимирович! Постараемся привести подводников в нормальное состояние.

Коржевский, Баландин и Зайцев вышли с Андреевым.

Топорков благополучно совершил посадку, и, как только самолёт был укреплён в ангаре, моторная лодка, не теряя ни минуты, пошла к выходу из залива. Фарватер для прохода подводной лодки был найден и промерен.

Но едва лодка вернулась к кораблю, начался новый ливень. Тот самый грозовой фронт, о котором Топорков сообщил по радио, закрыл остров. Но работа не приостановилась. Внутри звездолёта подводная лодка поспешно оснащалась всем необходимым. Наученные горьким опытом, звездоплаватели старались предусмотреть самое худшее. На лодку погрузили двойной запас продуктов на пять человек, из расчёта на неделю, тройной комплект кислородных баллонов и дополнительных аккумуляторов, тщательно проверили механизмы и радиоаппаратуру. Не были забыты водолазные и охлаждающие костюмы. Топорков установил на пульте управления свой электробарометр.

Люди торопились, но каждый узел, каждая деталь были трижды проверены.

Подводная лодка, построенная специально для рейса на Венеру, была невелика — восемь метров в длину и два с половиной в диаметре. Её корпус был отлит из пластмассы, крепкой как сталь и прозрачной как стекло. Четыре мощных прожектора давали возможность освещать всё пространство вокруг лодки. Два винта, приводимые в движение электромоторами, могли сообщать ей скорость пятьдесят километров в час. Почти все части оборудования были пластмассовые, что делало лодку лёгкой и подвижной. Успехи промышленности пластических масс, получившей за последние годы бурное развитие, позволили создать это чудо технического искусства.

Как только грозовой фронт прошёл, возобновилась связь с самолётом. Мельников уточнил положение открытой ими земли. По его расчёту, она находилась на юго-западе от острова, в ста пятидесяти километрах. Протяжённость берега была настолько велика, что лодка никак не могла проскочить мимо.

— По-моему, это материк, — сказал Борис Николаевич. — Было бы неплохо, если бы Зиновий Серапионович по дороге к нам осмотрел берега к северу и югу. Надо уточнить, материк это или остров Мы хорошо видим лес, и это не кораллы.

— В каком состоянии самолёт? — спросил Белопольский.

— Шасси сломано, крыльев нет. Боюсь, что он окончательно не годен.

— Я не об этом спрашиваю. В каком состоянии фюзеляж, где вы находитесь?

— Он медленно погружается. Очевидно, его засасывает песчаное дно, да ещё ливни помогают.

— А вы говорите, чтобы Баландин осматривал берега!

Хладнокровие Мельникова восхищало всех членов экипажа, торопящихся к нему на помощь.

Через два часа лодка, спущенная на воду, стояла у выходной камеры готовая к походу.

Появились Баландин и Зайцев. Активная ванна, часовой искусственный сон и массаж совершили удивительную перемену. Ни следа утомления не осталось после вмешательства корабельной медицины. Оба были полны сил и энергии.

— Отправляйтесь прямо к Мельникову и Второву, — сказал им Белопольский. — Что бы ни встретилось на пути, не задерживайтесь. Если Борис Николаевич предложит вам заняться какими-нибудь исследованиями, я запрещаю его слушаться.

— Какие же тут исследования? — удивился Баландин.

Ему рассказали разговор с Мельниковым. Профессор только покачал головой в ответ.

Опасение, что снова начнётся длительная гроза, заставило поторопиться с выходом в океан. Скалистую гряду, запиравшую залив, надо было пройти при ясной погоде, а когда лодка окажется в открытом море, она погрузится в воду, и никакие ливни не будут ей страшны. Тщательно выполненный план фарватера был вручён Зайцеву.

Звездоплаватели были теперь почти спокойны. Крепость лодки не вызывала сомнений. Расстояние в сто пятьдесят километров она пройдёт, руководствуясь радиосигналами с самолёта, за три часа. Пусть даже встретятся непредвиденные препятствия, на преодоление которых потребуется ещё три часа, Мельников и Второв вовремя будут сняты с обломков самолёта. На специальный запрос Белопольского пришёл ответ, что фюзеляж погружается на пять, шесть сантиметров в час. Вода не могла проникнуть в герметически закрытую кабину.

Крайнее переутомление взяло своё. Как только лодка отошла от звездолёта, все, кроме Белопольского и Топоркова, ушли на отдых. На корабле наступила полная тишина и покой, сменившие недавнюю напряжённую деятельность.

— Идите и вы на отдых, — сказал Топоркову Белопольский. — Через три часа я вас разбужу.

— А вы?

— Я устал меньше всех.

В репродукторе монотонно звучали сигналы радиомаяка. Иногда Белопольский обменивался фразами с Мельниковым или Баландиным, когда перерыв связи сменялся кратковременным прохождением радиоволн.

Всё шло пока хорошо. Лодка точно по курсу приближалась к цели.

Остался позади извилистый проход между скалами, которым подводная лодка вышла из залива. Сразу началась качка. Чем дальше отходили от берега, тем она становилась сильнее. Лёгкое судно то взлетало на гребень океанской волны, то стремительно проваливалось вниз. Они не решались погрузиться под воду в прибрежной полосе, опасаясь столкновения с коралловым рифом. Только когда эхолот показал значительную глубину, Зайцев, сидевший за пультом управления, открыл краны заполнения цистерн.

Лодка пошла вниз. Уже ставший привычным слабый дневной свет Венеры сменился непроницаемым мраком. На глубине десяти метров качка совершенно прекратилась.

Зажгли прожектор. Мощный луч электрического света пробил толщу воды далеко вперёд. Сквозь прозрачные стенки корпуса виднелись быстро скользившие неясные тени, которые бесследно исчезали, как только лодка приближалась к ним.

— Это несомненно рыбы! — взволнованно сказал Баландин. — Хотя бы одну из них увидеть вблизи.

— Тише ход! — закричал он, увидя в луче прожектора совсем близко мелькнувшее на мгновение длинное тело.

— Давайте ни на что не обращать внимания, — предложил Зайцев. — Если это морские животные, они никуда не денутся. Рассмотрим их на обратном пути. Сейчас у нас одна задача — спасти Мельникова и Второва. Мы не знаем, что встретим дальше. Лучше всего точно выполнить порученное приказание. Не надо задерживаться.

— Вы правы, Константин Васильевич, — упавшим голосом ответил профессор. — Я увлёкся, простите меня. Дайте полный ход.

— Это ещё рано.

Как только обогнули с юга коралловый остров, на экране локатора появилась туманная полоса. Зайцев повернул руль. Нос лодки отклонился больше к западу. Полоса на экране сузилась, стала ярче. Когда она превратилась в узкую чёрточку, светившуюся зелёным светом, оба мотора были пущены на максимальную скорость. Лодка стрелой помчалась к цели.

На Земле радиосигналы, как правило, распространяются в воде хуже, чем в воздухе. На Венере дело обстояло иначе. Ионизация в районах грозовых фронтов, создававшая перерывы в прохождении радиоволн, не отражалась на проводимости водных слоёв океана. По указанию Топоркова, Мельников опустил антенну самолёта в воду, и сигналы радиомаяка в виде зелёной линии, хотя и ослабленные, не исчезали с экрана подводной лодки. Работавший одновременно звуковой маяк был едва слышен и часто замолкал совсем.

Корпус лодки разогрелся от скорости движения, и видимость ухудшилась, но Зайцев не замедлил хода. Приборы локации успокоительно сообщали, что впереди нет никаких препятствий. Стремительно скользящие струйки воды мешали видеть и по сторонам.

Профессор Баландин был даже доволен этим. Трудно было не обращать внимания на подводный мир Венеры, куда впервые проник человек. Глядя вперёд, он видел, как далеко, в конце светового коридора, то и дело появлялись плохо различимые, но безусловно живые существа, мгновенно исчезавшие в неосвещённом пространстве. Сквозь боковые стенки во мраке вод чувствовалось движение. Смутные тени приближались так близко, что становились почти видимыми. Вспыхивали и показали разноцветные точки.

Баяндин с трудом сдерживал желание зажечь все прожекторы и осветить воду вокруг. Было благоразумно не подвергать себя соблазну, не отвлекаться от выполнения основной задачи. Потом, когда потерпевшие аварию товарищи будут сняты с тонущего самолёта, придёт время для наблюдений. Сейчас вперёд и только вперёд!

По тому, как часто прерывалась связь со звездолётом, они узнавали, что наверху один за другим проходят многочисленные грозовые фронты. Но здесь, в глубине океана, ничего не изменялось.

Прошёл первый час. Пятьдесят километров остались позади. Зелёная линия на экране постепенно становилась всё более яркой. Лента локатора указывала, что его луч ещё не нащупал берега. Лодка с прежней скоростью мчалась вперёд.

С напряжённым вниманием Баландин и Зайцев вглядывались в освещённую прожектором толщу воды. Могло встретится неожиданное препятствие, о котором локатор не предупредит их. Какие-нибудь растительные заросли, «прозрачные» для радиоволн и потому не отразившие их обратно. Кто мог знать, какие сюрпризы может поднести человеку сестра Земли?..

Мысли Баландина всё время возвращались к загадкам планеты.

— Венера, — рассуждал профессор, — давно прошла период первоначального зарождения жизни. Как и на Земле, её жизнь развилась в океане. Разделение организмов на растительный и животный мир — пройдённый этап. Мы можем считать установленным, что растения вышли на сушу и приспособились к неблагоприятным климатическим условиям. Но сделали ли это животные? Или они остались в воде? Принимая во внимание длительность дня и ночи, а также высокую температуру, которая стоит днём на суше, я был бы склонен считать, что животные остались в океане, где условия существования более равномерны. Это было бы даже очевидно, но найденная нами линейка опровергает такой вывод. Ах, эта злосчастная линейка! Она не даёт мне покоя. За ней кроется тайна жизни на Венере, и, пока эта тайна не раскрыта, мы не можем ничего считать твёрдо установленным, каким бы очевидным оно не казалось.

— Значит, вы решительно отвергаете теорию посещения планеты космическим кораблём? — спросил Зайцев.

Баландин посмотрел на него со странным выражением.

— Скажите, Константин Васильевич, — спросил он после непродолжительного молчания, — среди ваших инструментов на звездолёте есть деревянные линейки?

— Нет, конечно!

— Вы пользуетесь более совершенными измерительными приборами?

— Разумеется.

— Так почему же мы должны думать, что звездоплаватели с другой планеты, техника которых, во всяком случае, не ниже нашей, пользуются таким грубым и неточным измерительным прибором?

— А ведь это верная мысль! — удивлённо сказал Зайцев. — Как это никто не обратил внимания на то, что найденная нами линейка крайне примитивна?

— Мне тоже кажется, что это верная мысль. Она высказана Арсеном Георгиевичем, и вы сами натолкнули его на эту мысль.

— Я? Вот уж не помню…

— Не прямо! Сегодня, когда мы собирали самолёт, вы сделали Пайчадзе замечание за то, что он измерил диаметр какого-то отверстия линейкой. Точной, металлической, а не деревянной. Вы сказали ему, что существует штангенциркуль.

— Верно, — улыбнулся Зайцев. — Было такое.

— Вот тогда Пайчадзе и сказал мне, что, по-видимому, линейку никто не принёс на Венеру. Она сделана здесь, «человеком» — существом, обладающим разумом, хотя он, возможно, и не похож на нас. А разум, способный к математическому познанию, — очень высокая ступень эволюционного развития материи. Но где следы деятельности этого разума? Кроме всё той же линейки, их нет.

— Найдём!

— Вот именно, надо найти. Как я уже сказал, здесь кроется тайна жизни на Венере.

ЕЩЁ ОДНА ЗАГАДКА

Накренившийся немного набок и наполовину погрузившийся в воду, самолёт стоял в шестидесяти метрах от берега. Вернее сказать, не самолёт, а один только фюзеляж.

Когда погода прояснялась, Мельников и Второв открывали пластмассовый кожух и дышали воздухом Венеры через противогазы. Это было выгоднее из соображений экономии драгоценного запаса кислорода, который следовало беречь. Неизвестно, когда придёт помощь. Подводная лодка шла пока без задержек, но нельзя поручиться, что так будет и дальше. Непредвиденные препятствия могли встретиться в любую минуту.

Мель, совершенно незаметная со стороны, спасла жизнь обоим лётчикам. Поплавки самолёта налетели на неё в последнюю секунду, когда, казалось, ничто уже не могло предотвратить рокового столкновения со скалами, с трёх сторон обступившими узкий залив.

Повернуть, чтобы избежать катастрофы, — некуда, затормозить так близко от берега — поздно. Летевший с большой скоростью самолёт и после остановки мотора сохранил огромный запас инерции.

Всё произошло в несколько секунд.

Оба звездоплавателя уже простились с жизнью, когда страшный удар отшвырнул их к передней стенке кабины. Мельников рассёк лоб о штурвал. Второв ударился о приборную доску, и разбившийся шлем порезал ему щёки и подбородок.

С окровавленными лицами они поднялись, ещё не понимая, что произошло, и зная только, что остались живы.

Оказав друг другу первую помощь, осмотрелись.

Самолёт неподвижно стоял на мели посреди спокойной воды залива. Поплавки глубоко врезались в песок, и это помешало машине опрокинуться при внезапной остановке. Шасси было сломано, приборы управления разбиты, тросы оборваны.

Кругом высились, по-видимому, гранитные скалы. Поднимавшийся от воды пар мешал разглядеть мелкие подробности, но звездоплаватели хорошо видели траву или что-то вроде травы, жёлто-коричневого цвета, росшие на обрывах. Ещё дальше — верхушки деревьев, настоящих, не коралловых, а с ветвями и листьями, шевелились под ветром. Какого цвета были их стволы и как они выглядели, мешал рассмотреть гребень берега.

— Как можно скорее надо связаться с кораблём, — сказал Мельников. — Своими силами нам не выбраться.

Второв молча указал на радиостанцию.

Она представляла собой печальную картину. Поблёскивали разбитые стёкла приборов, висели какие-то оборванные провода. При ближайшем рассмотрении оказалось, что генератор, сорванный с места, вышел из строя.

Мельников нахмурился.

— Я не радист, — сказал он. — Вы тоже. Но если мы не восстановим связь, то погибнем. Кислорода хватит только на двадцать четыре часа.

— Нас будут искать другим самолётом.

— Его надо собрать, а это займёт много времени.

Мельников замолчал, потом тихо добавил:

— Они не знают, куда мы улетели.

Второв вспомнил. Он сам радировал на корабль, что самолёт направляется к югу, убегая от грозы. О повороте на запад они уже не могли сообщить. Где их будут искать? Конечно, к югу от острова.

«Смерть!» — подумал Второв с острым чувством безнадёжности.

— Значит, всё кончено? — спросил он, стараясь говорить спокойно, но голос предательски дрогнул.

— Ну зачем так поспешно делать выводы. Будем бороться! Доставайте-ка аварийный комплект радиодеталей.

— Вы думаете, что…

— Нам не о чем думать. Если мы не отремонтируем передатчик, то погибнем. Значит, надо его отремонтировать во что бы то ни стало. Вот и всё!

— Попробуем, — сказал Второв.

Слова, а главное тон, которым говорил Борис Николаевич, вселили в него какую-то надежду. Не теряя времени, взялись за дело.

Налетевший грозовой фронт не помешал им. Защищённые крепким кожухом, при свете электрических ламп, они заменяли разбитые части радиоустановки новыми. Приходилось механически устанавливать детали на те же места, с которых снимали повреждённые, и с крайней осторожностью соединять порванные провода. Спутать хоть один из них с другим — значило свести на нет всю работу.

С благодарностью вспоминали они при этом уроки Топоркова по радиотехнике, которые, по приказанию Белопольского, слушали все члены экипажа «СССР-КС3». Без этой мудрой предусмотрительности начальника экспедиции они не имели бы общего представления о работе приёмника и передатчика, которое теперь оказало им неоценимую услугу. Без этих, пусть неполных и поверхностных, знаний невероятно трудная работа никогда не увенчалась бы успехом.

Они даже не заметили, как над самолётом, одна за другой, пронеслось несколько сильных гроз, и очень удивились, когда обнаружили, что с начала работы прошло девять часов.

Радиоустановка была отремонтирована. Но будет ли она работать?..

Несколько минут они не могли решиться включить её.

Оба отлично знали, что неудача означает смерть. Если где-нибудь в сложном переплетении схемы ими допущена ошибка, то найти и исправить её они были бы не в состоянии.

«Конечно, — думал Мельников, — товарищи сделают всё, чтобы найти нас. Вероятно, сейчас они заканчивают сборку самолёта. Несколько часов будут искать к югу от острова. Убедившись, что нас нет, предпримут полёты по всем направлениям. Может случиться, что сверху заметят землю и, в конце концов, найдут нас.

Но сколько это займёт времени? Воздуха хватит на пятнадцать-шестнадцать часов. Но даже обнаружив нас, самолёт не сможет опуститься на воду в этом узком заливе. Он должен будет вернуться назад, а сюда выйдет подводная лодка. Это займёт ещё пять часов, самое меньшее. Вот если бы нас было не двое, а один. Пятнадцать часов превратились бы в тридцать. Я должен спасти Второва. Он моложе меня».

Не так обстоятельно и спокойно, но совершенно аналогично думал в это время и Второв.

«Арифметический расчёт, — говорил он самому себе. — Жизнь Бориса Николаевича дороже моей. Если радио не заработает, я покончу с собой. Пистолет в кармане».

Оба одновременно посмотрели друг на друга и улыбнулись с одной и той же целью — скрыть от другого свои намерения.

— Попробуем! — сказал Мельников.

— Медлить ни к чему, — согласился Второв.

Когда раздался сухой щёлк включённого генератора, Второв невольно закрыл глаза. Образ Тани, возник перед ним так ясно, что ему показалось, что он ощущает на своей щеке её тёплое дыхание. А рука скользнула в карман комбинезона, нащупав холодную сталь оружия.

— Слышу, Борис, слышу! Где ты?..

«Голос Белопольского… Почему сразу ответ? Разве Мельников говорил что-нибудь?..» Второв открыл глаза.

Спокойный голос Бориса Николаевича звучал в кабине разбитого самолёта призывом к жизни.

И медленно, словно не доверяя слуху, Второв вынул руку из кармана.

Он почувствовал лёгкое головокружение. Захотелось полной грудью вдохнуть чистый морской воздух. Но его не было. Снаружи был отравленный воздух Венеры.

— Я считаю, что только подводной лодкой…

Потухшая лампочка индикатора прервала фразу. Связь оборвалась. Где-то между ними и островом проходил грозовой фронт.

— Признаться, я сомневался в успехе, — сказал Мельников. — Думал, что мы не сумеем исправить передатчик.

— Я тоже, — тихо ответил Второв.

Мельников посмотрел на его всё ещё бледное лицо и вздрогнул: «Неужели!..»

Да, это так! Никаких сомнений не могло быть. Второв хотел сделать для него то же самое, что он сам собирался сделать для Второва. Их намерения совпали.

Мельников почувствовал непреодолимое желание обнять этого славного юношу с чистым сердцем и благородной душой, но он не сделал этого. Второв ничего не подозревает. Пусть же так и остаётся в неведении.

— Посмотри Геннадий! — сказал он, незаметно для себя самого перейдя на «ты». — У самолёта нет крыльев.

Действительно, оба крыла, очевидно сломанные ливнем, исчезли. Когда это случилось и почему они не слышали шума и треска ломающегося металла, ни тот, ни другой не могли объяснить.

— Мне кажется, что самолёт глубже погрузился в воду, — сказал Второв.

Он нисколько не удивился неожиданной «фамильярности» Мельникова. Ему казалось естественным, что старший товарищ и командир называет его по имени. Только почему он не делал этого раньше?..

— А мне не кажется, — ответил Мельников. — Я в этом уверен. Его затягивает песок.

Он сказал это так просто, что Второв не решился задать напрашивавшийся вопрос, что будет, когда самолёт целиком уйдёт под воду. Лодки, чтобы перебраться на берег, у них не было. Надувная шлюпка лежала в крыле и исчезла вместе с ним.

Через два часа Белопольский сообщил, что подводная лодка отошла от звездолёта.

Потянулись часы ожидания.

Кабина медленно, но неуклонно погружалась всё глубже. Вода дошла уже до края кожуха. Часто налетали ливни, и сила водяных потоков ещё больше вдавливала самолёт в песок мели. Скоро пришлось отказаться от наружного воздуха и целиком перейти на кислородные баллоны. Открыть кожух — значило пустить в кабину воду. Её уровень был на несколько сантиметров выше борта.

— Жаль, что у нас нет водолазных костюмов, — сказал Мельников.

Когда прояснялось, они внимательно рассматривали в бинокли берега, окружавшие их с трёх сторон. Не было никакого сомнения, что перед ними настоящие деревья — гигантские представители растительного мира. Листва была ярко-оранжевой.

За стенками кабины сильный порыв ветра пронёсся по заливу. Мелкой рябью покрылась поверхность воды, зашевелилась трава на берегу, сильнее закачались верхушки деревьев.

— Как не похожа эта картина на пейзаж острова, — сказал Второв. — Там мёртвый покой, здесь жизнь. Не хватает только птиц.

— Посмотри на листву. — Мельников протянув руку к берегу. — Вот где совершенно непонятная вещь. Как могут держаться листья при таких ливнях?

— Вероятно, они устроены иначе, чем листья земных деревьев.

— Это безусловно так. И их надо основательно осмотреть.

Кратковременная, но сильная гроза прервала разговор. В шуме потока, треске молний и раскатах грома они не слышали друг друга. Клокочущая пена целиком накрывала кабину.

А когда вновь прояснилось, они увидели, что над водой осталась незначительная часть кожуха. Ещё один-два грозовых фронта — и поверхность залива сомкнётся над ними.

— Кажется, самый раз прийти подводной лодке, — заметил Второв.

— Придёт в своё время.

На панели приёмника замигала лампочка вызова. Второв повернул ручку. Вызывал Топорков.

— Как положение? — спросил он.

Мельников опередил своего товарища, собиравшегося ответить.

— Без особых перемен, — поспешно сказал он.

— Погружение?

— Идёт нормально. Ничего угрожающего.

— Я уже давно не имею связи с лодкой, — сказал Топорков. — Где они?

— Километрах в пятидесяти.

Было слышно, как Игорь Дмитриевич тяжело вздохнул.

— Мы очень тревожимся за вас.

— Нет никаких оснований.

Связь снова прервалась. Условия прохождения радиоволн на Венере были на редкость капризны.

— Зачем вы их обманываете? — спросил Второв. — Не лучше ли сказать правду?

Мельников не сразу ответил. Он смотрел на Второва, словно изучая его лицо.

— По личному опыту, — медленно заговорил он, — я знаю, что переживать бедственное положение товарища гораздо труднее, чем самому находиться в таком положении. Они ничего не могут сделать для нас, кроме того, что уже сделали. Что же мне им сказать? Что лодка может подойти не раньше как через час, они сами знают. Что, если пройдут ещё два ливня, мы окажемся под водой и найти нас будет неизмеримо труднее? Что любой грозовой фронт может оказаться таким же длительным, как тот, который послужил причиной нашего теперешнего положения?..

Он с минуту молчал, потом спокойно произнёс:

— Правда хороша всегда, но во имя спокойствия друзей ею иногда надо жертвовать. Пусть они думают, что у нас всё по-прежнему.

— Вы думаете, что наше спасение ещё под вопросом?

Мельников улыбнулся:

— Ты сам знаешь «милый» характер Венеры. Пока мы не окажемся внутри лодки, я ни в чём не уверен. Всё же у нас неизмеримо больше шансов, чем до ремонта радиостанции. Тогда не было почти ни одного. Но и это не причина приходить в отчаяние.

— А если бы радиостанция не заработала?

— Вот тогда мы оказались бы в серьёзном положении.

Последний час ожидания был самым тягостным.

Баландин сообщил, что локационный прибор показывает твёрдую землю в пятнадцати километрах от лодки. Это мог быть только тот берег, возле которого находился самолёт, — подводная лодка шла прямо на него.

Прошло ещё двадцать минут, в продолжение которых ни один ливень не обрушивался на залив; и лодка подошла совсем близко. Маяк был выключен, в нём не было больше никакой нужды.

— Вот нам и достался тот шанс, о котором вы говорили, — весело сказал Второв.

Мельников, ничего не ответив, поспешно наклонился к микрофону:

— Зиновий Серапионович!

— Слышу.

— Не всплывайте! Держитесь на глубине! Приближается мощный фронт.

Из-за вершин леса, зловеще поднимаясь всё выше и быстрее, надвигалась широкая тёмная полоса. По количеству молний, по раскатам нарастающего грома Второв понял, что это не кратковременный, а долгий, затяжной ливень. Края водяного занавеса скрывались в туманной дали.

— Ну, держись, Геннадий! — сказал Мельников. — Это последнее и самое серьёзное испытание.

Сорок минут неистовствовала вокруг разнузданная ярость стихии. Люди видели над головой только белую пену. Удары грома приглушённо доносились до них. Это могло быть следствием того, что кабина ушла вглубь, ниже поверхности залива.

И Мельников и Второв были уверены, что не увидят неба, что, когда гроза пройдёт, они уже «с головой» окажутся в воде.

Но, когда наконец грозовой фронт промчался, они к своему величайшему удивлению, не заметили никакой перемены в своём положении. Уровень залива относительно кабины был на той же высоте, что и раньше, до грозы. Сорок минут тяжесть водяного потока «вдавливала» самолёт, но он ни на сантиметр не опустился ниже.

— В чём тут дело? — озадаченно спросил Второв.

— Вероятно, мы легли на плотный грунт.

Это было единственным и, по-видимому, правильным объяснением. Теперь уже никакая опасность не угрожала и можно было бы спокойно ждать ещё несколько часов, пока не истощатся запасы кислорода. Но в этом не было нужды, — подводная лодка находилась где-то близко.

— Вы были правы, Борис Николаевич, — сказал Второв. — Если бы мы сказали правду, то доставили бы этим много напрасных волнений.

— Запомни, Геннадий! — ответил Мельников. — Основное, правило — думать всегда о других прежде, чем о себе. Это всегда полезно, а в космических рейсах является законом. Следуй этому закону, и ты никогда не ошибёшься.

— Ваших слов я не забуду, — с чувством сказал молодой инженер.

Ждать пришлось всего несколько минут.

Недалеко от них забурлила вода, и прозрачная «спина» подводной лодки показалась на поверхности залива. Можно было только поражаться изумительному искусству, с которым Зайцев провёл лодку в совершенно неизвестном ему океане Венеры, руководствуясь сигналами радиомаяков.

Открылся люк, и из него показалась голова профессора Баландина в шлеме противогаза. Вступили в действие личные рации.

— Друзья мои! — сказал он. — Да ведь вы совсем затонули. Сию минуту снимем вас.

— Можно не торопиться, — ответил Мельников. — Кабина больше не погружается.

Зайцев, тоже вышедший наверх, приветствовал друзей жестами обеих рук.

— Вы так погрузились в воду, — сказал он, — что ещё немного, или будь тут малейшее волнение, мы не смогли бы увидеть вас.

Опасаясь новой грозы, поспешно вынесли и опустили на воду надувную резиновую лодку. Зайцев подплыл на ней к затонувшему самолёту.

Инженер был одет в непромокаемый костюм, не имевший охлаждающей системы, и почувствовал себя словно у доменной печи. Горячий воздух, нагретый до восьмидесяти градусов, проходя через фильтр противогаза, обжигал лицо и затруднял дыхание.

Не мешкая, Зайцев прыгнул в воду и, ощупью отыскав стойку стабилизатора, прикрепил к ней конец троса.

— Тащите! — крикнул он, забираясь обратно в лодку и отплывая в сторону.

Полторы тысячи лошадиных сил, заключённые в моторе, шутя вытащили самолёт из песчаной могилы. Через несколько секунд он всплыл на поверхность и был подтянут вплотную к борту лодки.



— Добро пожаловать! — пошутил Баландин, обнимая спасённых.

— Вы блестяще выполнили задачу, — сказал Мельников, — спасибо!

Прежде всего связались со звездолётом и сообщили о благополучном завершении спасательной операции. Ко всеобщему удовольствию, радиосвязь действовала.

— Что делать с самолётом? — спросил Мельников.

— Нельзя вынести его на берег?

— Невозможно. Кругом почти отвесные скалы.

— Значит, придётся его бросить.

Пользуясь передышкой, предоставленной грозами, фюзеляж самолёта полностью разгрузили. Пустая кабина с открытым кожухом будет потоплена первым же ливнем.

— Жаль машину! — сказал Мельников. — Но что поделаешь!

— Хорошо бы выйти на берег, — предложил Второв.

— Здесь это опасно. Слишком крутые скалы. Постараемся найти такое место, где можно в случае грозы успеть укрыться в лодке.

— Надо направиться прямо к кораблю, — вдруг сказал Баландин. — Вы ранены.

— Это не раны, а царапины, — ответил Мельников. — Мы о них совсем забыли.

Профессор продолжал настаивать. Мельникову и Второву с трудом удалось уговорить его не сообщать на звездолёт о полученных ими, действительно незначительных, повреждениях. Баландин согласился только тогда, когда осмотрел обоих и переменил неумело наложенные повязки.

— Константин Евгеньевич будет очень сердиться, — сказал он.

— Это я беру на себя, — ответил Мельников. — Зачем терять время. Мы у неизвестной земли, и надо исследовать её.

Было решено пройти на лодке вдоль берега и выяснить, остров это или материк. Белопольский посоветовал направиться к северу. По его расчёту, «СССР-КС2» пролетал севернее и виденную с него реку следовало искать именно там.

— Если найдёте реку, — сказал Константин Евгеньевич, — то это сразу покажет, что земля Мельникова — континент.

Он так и сказал — «земля Мельникова».

Держась в надводном положении, лодка вышла из залива и повернула на север. Фюзеляж самолёта остался покачиваться на воде, в ожидании очередной грозы, которая пустит его на дно.

Линия берега тянулась в обе стороны до самого горизонта. Насколько хватал глаз, она была сплошь заросшей лесом из гигантских оранжево-красных деревьев. Иногда лес подходил к самой воде, иногда отступал, образуя поляны, покрытые жёлтой и коричневой травой. У подножья деревьев виднелась сплошная стена более низкой растительности. Были это кустарники или молодая поросль тех же деревьев, нельзя было определить.

Из осторожности лодка держалась в двухстах метрах от берега. Здесь было уже заметное волнение, качка мешала наблюдениям, но с этим приходилось мириться. Зайцев опасался сесть на мель.

Когда проходили грозы, подводная лодка опускалась в глубину и пережидала, стоя на месте. Этими остановками пользовались, чтобы осмотреть подводный мир, но он был очень беден. При свете прожекторов они видели только красноватые водоросли и пунцовые мхи, облепившие каждый выступ и многочисленные камни, лежавшие на песчаном дне. Ни рыб, ни моллюсков.

Действительно ли их не было здесь или они исчезали, когда появлялась лодка и загорался её свет? Кто мог ответить на этот вопрос.

— Мы собственными глазами видели живые существа в океане, — говорил Баландин.

— Положим, это не совсем так, — поправлял его Зайцев. — Мы их не видели, а предполагали, что видим. Может быть, это были не животные, а плавающие растения…

Профессор не соглашался.

— Разве вы не помните, — разъяснял он, — что попав в луч прожектора, эти «растения» спешили уйти в темноту, что совершенно естественно для животных, привыкших к мраку.

Как бы то ни было, здесь у берега ни животных, ни плавающих растении не было видно.

Час за часом подводная лодка шла на север. Радиосвязь со звездолётом прерывалась только по вине грозовых фронтов.

Характер местности не изменялся. Всё тот же лес тянулся без конца, закрывая западный горизонт. Берега были всё такими же высокими и обрывистыми. Появились небольшие холмы, также заросшие деревьями. Ни малейших следов другой, не растительной, жизни не замечалось.

Уже больше суток никто из звездоплавателей не смыкал глаз, но, как это ни странно, об усталости вспомнили не на лодке, а на корабле. Доктор Андреев категорически потребовал, чтобы они остановились «на ночь».

Мельников поддержал это требование. Все с удовольствием согласились. Лодка погрузилась и легла на грунт.

Сказалось физическое и моральное утомление. Экипаж лодки проспал десять часов подряд. Отдохнувшие и освежённые, поднялись на поверхность и поплыли дальше.

Снова потянулся нескончаемый лес.

Внезапно береговая полоса круто повернула на северо-запад. Далеко на горизонте виднелся другой берег, идущий как будто параллельно.

— Залив, — сказал Баландин. — Будем заходить в него?

— Разумеется, — ответил Мельников.

Залив, по-видимому, очень глубоко врезался в сушу. Замыкающий его берег не был виден даже в бинокль.

Лодка шла вдоль южного побережья. Несколько раз из-за грозы приходилось останавливаться и погружаться.

— А может быть, это не залив, а пролив? — высказал предположение Зайцев.

— Возможно. — Мельников пристально всматривался в противоположный берег, который стал заметно ближе, чем раньше. — Остановитесь!

Приказание было исполнено. Лодка слегка покачивалась с кормы на нос.

— Смотрите на берег!

Теперь все заметили, что лодка не стояла на месте, а медленно двигалась назад.

— Это не залив и не пролив, а река, — сказал Мельников.

— Константин Евгеньевич, как всегда, оказался прав, — заметил Баландин. — Это материк.

— Пройдёмте дальше, вверх по реке, — предложил Зайцев. — Берег должен стать ниже, и тогда можно будет высадиться.

Его предположение оправдалось. Уже через час стало заметно понижение берегов. Обрыв постепенно спускался к воде, становился менее крутым.

Поверхность реки была пустынна. Иногда попадались ветви, плывшие по течению, навстречу лодке.

На исходе четвёртого часа пути гидрографы передали на пульт отдалённый гул. Было похоже, что где-то впереди находится водопад.

Лодка замедлила ход.

Берега сходились всё ближе и ближе. Река суживалась, течение становилось быстрее.

Ещё около трёх километров осторожно продвигались вперёд. Шум становился всё более явственным. Наконец, увидели его источник.

Поперёк реки, которая в этом месте имела не больше трёхсот метров ширины, протянулось нагромождение огромных камней. Вода с рёвом неслась между ними, крутясь пенными водоворотами. В воздухе стоял туман водяных брызг.

— Обыкновенные пороги, — сказал Мельников.

Товарищам послышалось разочарование в его голосе. Но что он рассчитывал увидеть?

— Наше путешествие по реке окончилось, — сказал Баландин. — Дальше лодка не пройдёт.

— Мне кажется, что именно здесь лучше всего выйти на берег. Как вы думаете, Борис Николаевич? — спросил Зайцев.

— Да, именно здесь, — подчёркивая последнее слово, ответил Мельников.

Он казался чем-то очень недовольным.

Зайцев направил лодку к северному берегу, который был заметно ниже южного. На тихом ходу лодку сильно сносило течением.

Лес почти вплотную подходил к реке, но перед ним была узкая, поросшая травой полоса, полого спускавшаяся к воде.

— На берег выйдем вдвоём, — сказал Мельников. — Я и Зиновий Серапионович. Киноаппарат я возьму сам, — прибавил он, видя, что Второв собирается возразить.

Геннадий Андреевич только тяжело вздохнул. На его несчастье, заместитель начальника экспедиции прекрасно владел искусством киносъёмки. Пришлось молча подчиниться.

Лодку удалось подвести к самому берегу. Глубина оказалась вполне достаточной для судна, осадка которого не превышала полутора метров.

— Внимательно следите за барометром, — сказал Баландин. — Как только он начнёт показывать ионизацию, немедленно предупредите нас.

— Не беспокойтесь! Предупредим вовремя. Но не удаляйтесь слишком далеко от лодки.

Через двойной люк Баландин и Мельников выбрались наверх. Берег был так близко, что можно было без труда прыгнуть на него. Но прежде чем это сделать они внимательно осмотрелись.

— Топи как будто нет, — сказал Мельников. — Но на всякий случай обвяжите меня верёвкой. Я прыгну первым.

— Это будет самое лучшее, — согласился Баландин.

Мельников прыгнул. Его ноги погрузились по щиколотку, и из-под травы брызнула вода. Он быстро сделал несколько шагов по склону и вышел на сухое место.

— Прыгайте, профессор!

— Одну минуту! — раздался голос Второва. — Погодите! Борис Николаевич, — сказал он тоном упрёка, — если вы взялись за моё дело, то относитесь к нему как следует. Снимите, как Зиновий Серапионович будет сходить на берег.

— Успокойся! — ответил Мельников. — Я потому и прыгнул первым, чтобы это сделать.

Он засмеялся про себя, так как на самом деле совершенно забыл про камеру, висевшую на его груди, и поспешил выполнить законное требование оператора экспедиции.

Гигантские деревья, вершины которых находились где-то в небе, были теперь так близко, что участники экспедиции могли хорошо рассмотреть их.

Ничего общего с коралловыми «деревьями», растущими на острове! Это были настоящие деревья — исполинские представители растительного мира. Стволы, имевшие у «земли» до трёх метров в диаметре, были покрыты гладкой корой красноватого цвета с темно-вишнёвыми пятнами. Ветви с длинными листьями начинались высоко, и до них невозможно было добраться. Между деревьями густо разросся оранжевый кустарник, переплетённый какой-то другой, не такой, как под их ногами, — высокой, в рост человека, травой, странного мертвенно-белого цвета. Ветви кустарника были усеяны острыми шипами.

Обоим звездоплавателям сразу бросилась в глаза особенность этих деревьев, отличающая их от земных пород. Образно можно было сказать, что если на Земле деревья стояли «на одной ноге», то деревья Венеры имели их несколько. По пять, по шесть, а иногда и больше стволов соединялись между собой на высоте тридцати — сорока метров над землёй, и уже дальше, выше, они переходили в ветки, образуя своеобразные арки.

— Никакой ураган не вырвет такое дерево из «земли», — задумчиво сказал Мельников. — Но ведь мы же видели с борта «КС2» плывущие деревья.

— Возможно, что в другом месте, где-нибудь выше по течению, они не так грандиозны.

Мельников пошёл вперёд, к порогам.

Баландин видел, что какая-то навязчивая мысль не даёт покоя его спутнику, и решил спросить его, как только подвернётся удобный случай.

От места, где причалила подводная лодка, до порогов было порядочное расстояние. Профессор подумал, что они могут не успеть вернуться, если налетит гроза, и сказал об этом Мельникову.

— Я думаю, успеем. Барометр Топоркова предупреждает о приближении грозы минут за пятнадцать. А если и не успеем… — Мельников показал рукой на лес, находившийся совсем рядом, — посмотрите, как густо растут эти стволы. Вместе с ветвями они образуют непроницаемую крышу. По-моему, под ними можно укрыться от ливня.

— А если нет?

Мельников остановился и посмотрел в глаза Баландину.

— Если вы боитесь рискнуть, — сказал он сухо, — то возвращайтесь на лодку.

— Я, кажется, не давал вам повода считать меня трусом, — обиделся профессор.

— Я этого не говорил. Но понятие о благоразумности у людей различно. В будущем нам придётся тщательно обследовать лес. Как видите, вездеходом нельзя будет воспользоваться. Придётся углубляться в него пешком. Кому-нибудь надо первому испытать — даёт лес надёжное убежище от грозы или нет. Я хочу сделать это. Пожалуй, вы правы. Лучше мне одному подвергнуться опасности. Идите обратно!

— Одного я вас не оставлю, — твёрдо сказал Баландин.

— В таком случае пошли дальше.

«Константин Евгеньевич, наверное, не одобрил бы такого эксперимента», — подумал Баландин, идя за Мельниковым.

Они дошли до возвышенного места, откуда можно было хорошо рассмотреть пороги.

Выше по течению берега снова расходились в стороны. Широкий простор водной поверхности был пустынен.

Мельников пристально всматривался в противоположный берег.

— Вон там, — сказал он, — на берегу, у первых камней, вы ничего не видите?

Профессор посмотрел по указанному направлению. Он не обладал таким острый зрением, как Мельников, но всё же рассмотрел какой-то красно-оранжевый холм, плохо различимый на фоне лесного массива.

— Это, вероятно, группа кустов, — сказал он.

— Отнюдь нет. Это совсем другое. Вернёмся на лодку. — И, не ожидая ответа,Мельников быстро пошёл обратно.

Было ясно, что он намеревается отправиться на другой берег. Действительно, когда они взобрались на лодку, Мельников, не спускаясь в выходной люк, приказал Зайцеву переплыть реку.

На южной стороне рос такой же лес. Поросшая жёлто-коричневой травой береговая полоса оказалась значительно шире, опушка леса в несколько раз дальше. Здесь было больше простора и совершенно сухо. Холм, который они видели с того берега, оказался вблизи грудой наваленных друг на друга деревьев.

Это были не те гиганты, которых они видели возле себя, а тонкие прямые стволы с ветвями, покрытыми не листьями, а длинными красными иглами.

— Ну вот и замкнулся круг моих наблюдений, — каким-то странным тоном сказал Мельников.

И только теперь Баландин увидел то, что ускользнуло сначала от его сознания, хотя и находилось перед глазами.

Это было невероятно, поразительно и необъяснимо! Но это было не миражом, а реальной действительностью.

Деревья лежали в порядке — вершинами в одну сторону.

Перед ними находилась не беспорядочная груда деревьев, а штабель. Со стороны реки его подпирал ряд зарытых в «землю» столбов из неотёсанных, грубо обломанных стволов тех же деревьев.

Ближе к лесу Баландин увидел второй штабель… брёвен. Оранжевые стволы лежали уже без веток.

ПОДВОДНЫЙ МИР

Прошло несколько минут, пока ошеломлённый профессор не обрёл, наконец, дар речи.

— Что же это такое? — спросил он растерянно.

— Разгадка линейки, — ответил Мельников. — Окончательное доказательство, что на Венере есть разумные существа, стоящие, по-видимому, на низкой ступени развития. Гипотезу о космическом корабле надо оставить.

— Но где они, эти разумные существа? Почему мы их не видели?

— Потому что мы ещё ничего вообще не видели. Они должны быть там. — Мельников указал на лес. — Под защитой этих растительных великанов могла развиться жизнь, и, как мы видим, она действительно развилась. Там мы найдём «людей» Венеры, по всем данным — дикарей.

— Почему вы так думаете? — возразил Баландин. — Линейка…

— А что она доказывает? — перебил Мельников. — Понятие об измерении линейных расстояний мы находим у самых диких племён Африки. Это ещё не цивилизация. Посмотрите лучше на эти брёвна. Они обломаны самым грубым образом. Ветви оторваны, а не отрублены. Это работа существ, незнакомых с пилой и топором, но обладающих большой физической силой.

— Но ведь линейку нельзя сделать голыми руками, — не сдавался профессор.

— Австралийцы изготовляли каменными ножами такой точный метательный прибор, как бумеранг. Плоскую дощечку сделать гораздо проще.

— У австралийцев и африканцев не было линеек.

— Верно! Но ведь мы не на Земле, а на Венере. Нельзя механически переносить историю земного человека на другую планету.

— По-видимому, — сказал Баландин, — вы составили себе определённое мнение, и раньше чем мы вышли из лодки. Что навело вас на эту мысль?

— Это не совсем так, — ответил Мельников. — Раньше я только подозревал. Ход моих рассуждений можно передать в нескольких словах. Когда мы убедились, что плывём по реке, а не заливу, я вспомнил о деревьях, плывущих по воде, которые мы видели в прошлую экспедицию. Почему же теперь их нет? Нет на реке, нет и в океане, куда впадает река и куда она должна выносить их. Я решил, что выше по течению имеется какая-то преграда, задерживающая деревья.

— Вполне логично, — сказал Баландин.

— Но у такой преграды, — продолжал Мельников, — за тысячи лет должно было скопиться неисчислимое количество стволов. Погружаясь в воду под тяжестью новых, плывущих сверху, они должны были давным-давно запрудить реку, прервать её течение. Но этого не случилось. Я пытался убедить себя, что мы не встречаем плывущих деревьев случайно, что они были раньше и будут после. Но почему же их нет у устья реки, где сила течения ничтожна?

— Да, это трудно понять.

— Тогда я впервые подумал об искусственном сплаве леса, но сам же отверг такое предположение. Но чем дальше, тем чаще возвращалась эта «нелепая» мысль. Обратили ли вы внимание на ветви, которые мы встречали в пути? Они плыли не по одной, а кучками. Словно кто-то собирал их в охапку и бросал в реку. Ветви плыли, а стволов не было. В конце концов я почти поверил, что мы увидим искусственную преграду, у которой задерживаются деревья. Но, когда мы подплыли к порогам, мои ожидания как будто не оправдались. Мне показалось, что это природное препятствие.

— Показалось? — спросил Баландин, с удивлением глядя на Мельникова.

— Да, в первый момент. Потом я обратил внимание на одно странное обстоятельство. Река очень широка на всём своём протяжении. «СССР-КС2» подлетел к ней и повернул вдоль русла севернее этого места, но недалеко от него. До самых гор, где находятся её истоки, река не имеет такого узкого места. Только здесь, в единственном месте, берега близко подходят друг к другу. И именно здесь, где любой инженер Земли предложил бы место для плотины, находится этот порог.

— Это можно объяснить иначе, — возразил Баландин. — За тысячи лет, как вы сами сказали, река могла принести с гор много камней. Как раз потому, что именно здесь река суживается, они могли задерживаться.

— Допустим! — ответил Мельников. — Правда, трудно поверить, что течение, как бы сильно оно ни было, могло доставить сюда такие громадины. Но мы с вами увидели пороги сверху, с берега. Вы ничего не заметили необычайного?

— Как будто ничего. Обыкновенный порог.

— Ошибаетесь, Зиновий Серапионович! Этот порог совсем необычен. Давайте взберёмся на этот штабель и посмотрите внимательнее.

Баландин с сомнением оглянулся на чащу леса, находившуюся совсем близко.

— А хозяева этих дров, — сказал он, — не могут внезапно явиться сюда?

— Я очень хотел бы их увидеть. Но они не явятся. На этот счёт у меня есть определённое мнение. Потом я вам скажу.

По плотно уложенным стволам они без труда взобрались на штабель. С этой высоты пороги были отлично видны.

— Я просто слепец, — сказал Баландин. — Это яснее ясного.

— Вы не заметили раньше потому, что не думали об этом. А я ждал этого и потому сразу заметил.

Река бурным потоком проносилась между огромными камнями, которые все были примерно одинаковых размеров. Мало того, Баландин увидел, что камни лежат не как попало, а в три ряда и в «шахматном» порядке.

— Ни одно дерево не проскочит через эту плотину, — сказал Мельников. — Мы не можем больше называть эти камни порогами. Это плотина, очень примитивная, но несомненно плотина — инженерное сооружение. Картина рисуется в таком виде. За много сотен километров отсюда лес состоит из небольших деревьев, — другой породы, чем здесь. Там их ломают и спускают по течению, а здесь вытаскивают из воды и делают из них брёвна. И всё это, заметьте, просто руками. Какой тяжёлый и неблагодарный труд… только для того, чтобы достать древесину, которой и здесь сколько угодно. Но здешние деревья не по силам этим несчастным существам.

— Камни для плотины, — сказал Баландин, — доставлены, вероятно, не с гор, а с берегов океана. Но как они доставлены? Это ведь неимоверная тяжесть.

— А как строилась пирамида Хеопса? Тоже почти руками. Этот порог, вернее плотина, создавался, может быть, сотни лет. Ну, давайте спускаться. А то ещё гроза налетит.

— Вы обещали сказать, почему не явятся обитатели леса, — напомнил Баландин, когда они спустились на «землю».

— Это только предположение, и весьма спорное. Я подумал о том, что сутки Венеры равны трём нашим неделям или около того. Значит, день продолжается примерно двести пятьдесят часов, столько же и ночь. А река имеет больше двух тысяч километров длины. Чтобы дерево могло доплыть по течению от истоков до этого места, требуется очень много времени. Мы видели плывущие деревья, когда было утро. Сейчас, днём, их нет. Или ещё нет, — это вернее. Они плывут где-то выше, а здесь будут к вечеру. Обитателей Венеры мы ни разу нигде не видели. Всё это вместе взятое приводит к мысли, что они работают по ночам, когда не так жарко. Может быть, это вообще ночные существа, спящие днём. Почему-то мне кажется, что такое объяснение правильно, — закончил Мельников.

Баландин задумался.

— Ваша мысль имеет основание, — сказал он. — Сейчас примерно полдень и воздух нагрет до восьмидесяти — девяноста градусов. Трудно допустить, что живые существа могут работать при такой жаре. Вероятно, они прячутся в глубине лесов, где прохладнее.

Тон профессора был каким-то неуверенным. Мельников заметил это.

— Вы кажется, не очень верите тому, что говорите?

— Я вынужден верить, — ответил Баландин. — Доказательство находится у меня перед глазами. Но, если говорить откровенно, я не понимаю, как могли появиться люди на Венере. Человек как создание природы не является сразу в готовом виде. Он продукт длительного развития менее совершенных организмов, длящегося миллионы и миллионы лет. Жизнь, как правило, должна зарождаться в воде, а затем уже выходить на сушу. Но как могли слабые и неразвитые существа удержаться на суше? Климатические условия на планете даже теперь неблагоприятны. Раньше они были ещё хуже. Но если зародыши жизни удержались всё-таки на суше, то почему нет никаких животных? Не может человек или другое существо быть единственным представителем животного мира. Это противоречит законам биологии.

— Да! — сказал Мельников. — То, что вы говорите, очень убедительно. Значит, перед нами ещё одна загадка. Час от часу не легче. Но пора возвращаться на звездолёт, — прибавил он. — Наша разведка дала огромные результаты. А загадки будем разгадывать все вместе.

Грозовые фронты по-прежнему не появлялись, и можно было спокойно заняться сбором «экспонатов». Баландин ультразвуковым кинжалом отрезал кусок бревна и несколько веток с иглами.

— Надо определить, когда и сколько времени эти брёвна плыли по воде, — сказал он. — Это поможет установить, правильно ваше предположение или нет.

Мельников собрал образцы трав — жёлтой, коричневой и белой. Срезали также несколько веток кустарника и порядочный кусок коры с одного из гигантских деревьев.

Нагруженные добычей, они направились к лодке и дошли до неё как раз в тот момент, когда Зайцев сообщил о начале ионизации.

Как только вошли в камеру и наружный люк был закрыт герметической крышкой, Мельников приказал отходить от берега и погружаться. С северо-запада надвигалась огромная туча. Процедуру фильтрации закончили уже под водой.

— Вы же хотели переждать грозу на берегу, — не удержавшись, пошутил Баландин. Мельников на это только пожал плечами.

Радиосвязи со звездолётом удалось добиться, когда подводная лодка вышла уже из реки в открытый океан. Мельников подробно рассказал Белопольскому об их открытии. Новость произвела, как и следовало ожидать, огромное впечатление. Вопросы посыпались градом. Было слышно, как Коржевский, тут же у приёмника, просил разрешения, как только лодка вернётся, выйти на ней обратно к порогам, на что Белопольский ответил:

— Перелетим туда на звездолёте.

Радиомаяк работал с большими перерывами, но Зайцев уверенно вёл лодку. Теперь, когда особенно торопиться было некуда, Баландин и его спутники могли сколько угодно наблюдать подводную жизнь. Вперёд продвигались очень медленно и часто останавливались.

Океан Венеры был полон живыми существами. Профессор насчитал больше сорока различных видов. Многих из них удалось заснять на киноплёнку.

Впереди в ярком луче прожектора, океан был пуст. Всё живое торопилось уйти из освещённого пространства. Но сзади и с боков рыбы близко подплывали к лодке, очевидно привлечённые незнакомым движущимся предметом, который, вероятно, казался им новым животным. Когда внезапно загорался свет, они на мгновение замирали неподвижно и начинали метаться, стремясь в темноту. В эти секунды люди могли рассматривать их.

Формы тела большинства обитателей океана были похожи на формы земных рыб.

— В этом нет ничего удивительного, — говорил Баландин. — В одинаковой среде должны были развиться одинаковые или почти одинаковые организмы. Природа всегда идёт по самому простому пути.

— Почему они так боятся света? — спросил Второв.

— И это понятно. Иначе не может быть, — ответил профессор. — На Земле свет Солнца проникает в воду морей и океанов на глубину до четырёхсот метров. Здесь почти полная мгла у самой поверхности. Органы зрения здешних рыб должны быть гораздо чувствительнее, чем у земных. Свет причиняет им боль и пугает.

Исследователи видели бесчисленное множество маленьких быстрых рыбок с синеватой чешуёй — близких родственников земных уклеек. Светясь слабым фосфорическим светом, стремительно проносились длинные узкие тела, в которых, будь это на Земле, Баландин узнал бы миксины. Звездоплаватели заметили несколько существ, до странности похожих на представителей земного отряда скатов — морских орлов, с плавниками в виде крыльев и тонким длинным хвостом, или похожих на смятую тряпку шиповатых скатов. Один раз, при вспышке прожектора, они прямо перед собой увидели тупую морду — копию обыкновенного круглопёра, только с тремя глазами, вместо двух. Другой раз уродливая зубастая голова «хаулиода» уставилась на них также тремя глазами.

— Как замечательно продуманно работает природа — восхищался Баландин. — На Земле и Венере она создаёт похожие существа, приспособленные к жизни в воде. Но на Земле у рыб два глаза, а здесь, где гораздо темнее, она даёт своим созданиям три. Это просто замечательно!

Но среди обитателей вод, тела которых напоминали соответствующие виды земных рыб, звездоплаватели могли наблюдать существа, не имевшие ничего общего с земными. Прозрачные и почти неразличимые плыли круглые, как шары, или, наоборот, плоские, видимые только сбоку, непонятные рыбы, тело которых состояло, казалось, из одной наружной плёнки. Часто встречались ещё более странные создания, похожие формой на гимнастические гантели, оба шара которых светились каждый своим светом — синим и зелёным, зелёным и белым, белым и ярко-красным. Снизу, из глубин океана, поднимались вертикально вверх бесконечно длинные причудливые змеи с квадратными головами. Когда на них падал луч прожектора, они мгновенно свёртывались в клубок и камнем падали вниз.

Далеко, куда не достигал свет лодки, виднелись быстро мелькавшие разноцветные огни, но к ним не удавалось подойти. Даже когда намеренно тушили прожектор, они не подплывали близко.

— Надо спуститься в океан в водолазном костюме, — заявил Баландин.

— Никто вам этого не позволит, — ответил Мельников. — Мы взяли эти костюмы, считая океан Венеры необитаемым. Тут слишком опасно.

Действительно, несколько раз на мгновение показывались огромные рыбы, по-видимому принадлежащие к породе хищников. Гибкие сильные тела с мощными плавниками проносились мимо с такой быстротой, что не было возможности рассмотреть их как следует. Но по счастливой случайности одна из них налетела на лодку, которая заметно покачнулась от удара. Ошеломлённая столкновением, рыба на секунду замерла неподвижно, и разведчики успели рассмотреть её зубастую пасть и пятиметровое туловище, покрытое крупными пятнами, как у кошачьей акулы.

— Встретиться с такой рыбкой — это верная смерть для водолаза, — сказал Зайцев.

Дно океана иногда поднималось, и тогда можно было наблюдать придонное население. В отличие от рыб, оно никуда не исчезало, и с остановившейся лодки могли рассматривать сколько угодно.

Тут было неисчислимое множество разнообразных «актиний», «акцидий», коралловых кустов и разноцветных водорослей. Между ними кишмя кишели животные.

Звездоплаватели видели странные, фантастические звёзды, состоящие из нескольких, словно сросшихся между собой змей. Они ползали по дну, шевеля семью или восемью головами квадратной формы, по сторонам которых на длинных отростках светились словно фонарики разноцветные огни. Всюду виднелись извивающиеся в непрерывном движении пунцовые «канаты» с чёрными поперечными кольцами.

— Это же «лианы», — сказал Второв. — Те самые, в объятиях которых я побывал в первый день прилёта на Венеру.

— Да, это они, — подтвердил Баландин. Они видели, кроме «лиан», также знакомые им «ленты». Острые шипы «лент» казались живыми. На некоторых, как на вертеле, трепетали недавно пойманные, рыбки.

— Если бы мы могли не зажигать света! — вздыхал профессор. — Тогда мы увидели бы картину охоты этих «растений». Наш прожектор разгоняет всю дичь.

— В нашем распоряжении имеется локаторный экран, — напомнил Зайцев.

— Боюсь, что он мало поможет.

— Попробуем всё-таки!

Профессор оказался прав. Когда потушили свет и бледно-зелёным прямоугольником вспыхнул «ночной» экран, они увидели на нём неясные тени. Ничего нельзя было рассмотреть.

— Здесь нужно не радио, а ультразвуковой экран, — сказал Зайцев.

— Кто же мог предвидеть, что он нам понадобится. Никто не ожидал, что в океане Венеры есть жизнь.

Это был первый случай, когда экспедиция, столь тщательно и продуманно оснащённая, оказалась безоружной.

Волей-неволей вернулись к прежнему способу наблюдений.

Внимательно всматриваясь, заметили, что под водорослями прячутся мелкие «ящерицы». Удалось довольно хорошо рассмотреть некоторых из них. Они были отдалённо похожи на гаттерии (только не зелёного, а синего цвета), на гекконы, на агамы, на рогатых фринозом и на змееголовок.

— Действительно, Венера — сестра Земли, — заметил Мельников. — Какое сходство населения!

В одном месте обнаружили громадное скопище панцирных животных, в которых сразу признали родичей земных черепах — зубчатых циниксов. Они были самых разнообразных размеров — от нескольких сантиметров до двух и трёх метров в поперечнике — и медленно передвигались на четырёх чрезвычайно длинных суставчатых ногах. Их панцири были разных оттенков — от нежно-розового до темно-красного цвета. Казалось, что по дну двигаются ожившие беседки — крыши на четырёх столбах.

«Черепахи» как будто не обращали внимания на подводную лодку, висящую над ними, но голов не показывали.

Мельников посоветовал на время погасить свет.

Хитрость удалась. Когда через несколько минут зажгли прожектор, они успели заметить трехглазые головы, которые моментально спрятались под панцири.

Несколько раз повторив этот манёвр, звездоплаватели убедились, что «черепахи» не с круглыми, а с эллипсоидными панцирями ведут себя иначе, чем другие. При вспышке прожектора можно было заметить, что стоят, поднявшись на задние ноги, очевидно рассматривая лодку в темноте. С длинными передними ногами, висящими как руки, и треугольными трехглазыми головами они отдалённо напоминали уродливых обезьян. Когда появлялся свет, эти странные существа падали на дно и прятались под панцирь, становясь похожими на красные холмики, совершенно неподвижные. Ни разу ни одно из них не встало при свете.

Вторично включили «ночной» экран. До предела сузив радиолуч, получили достаточно отчётливое изображение.

Четверо товарищей хорошо видели, как в наступившей темноте быстро поднялись три продолговатые тени. Неясные контуры их голов шевелились, наклоняясь друг к другу, точно «черепахи» переговаривались между собой. Поднялась и снова опустилась длинная суставчатая «рука».

— Она показала на нас, — взволнованно прошептал Баландин. — Ни одно животное не способно на такой жест.

— По-моему, просто махнул лапой, — возразил Зайцев. — Вы увлекаетесь, Зиновий Серапионович.

— Смотрите внимательней!

Но «черепахи» больше не шевелили «руками». Почти час звездоплаватели, не зажигая света, наблюдали за ними. К трём теням присоединилась четвёртая, потом все четыре куда-то исчезли.

Вспыхнул прожектор. Темно-красных эллипсоидных панцирей нигде не было видно. По-прежнему медленно передвигались по дну круглые «беседки», казалось не обращая внимания на лодку. Но странные создания, умеющие стоять на задних ногах, больше не появлялись.

— Куда они могли деваться? — недоумевал Баландин. — И почему убежали? Раз они умеют ходить на двух ногах, то значит…

— Откуда вы взяли, что они умеют ходить? — перебил профессора Зайцев. — Мы видели, что они стоят, это верно, но отсюда не следует…

— У вас совсем нет воображения, — сердито сказал Баландин.

Зайцев рассмеялся:

— Зато у вас его слишком много. Даже удивительно много для учёного.

— К этим «черепахам» надо как следует присмотреться, — сказал Мельников. — Мне тоже показалось, что она протянула «руку» к лодке.

— Присмотреться! А как присмотреться, если их нет?

— Вернёмся сюда ещё раз.

— Если найдём это место, — уныло сказал Баландин.

— В любое время я доставлю вас сюда. Отсутствие воображения, — Зайцев улыбнулся, — мне восполняют приборы навигации.

— Давайте прямо к острову! — сказал Мельников, видя, что профессор начинает серьёзно сердиться. — На этот раз хватит. Константин Евгеньевич очень недоволен.

Действительно, Белопольский несколько раз радировал, чтобы лодка не задерживалась. На звездолёте её с нетерпением ждали.

Зайцев дал полный ход.

Через полтора часа подводная лодка вошла в залив по уже знакомому фарватеру и пришвартовалась к борту звездолёта. Белопольский, Пайчадзе и Топорков встретили её экипаж у дверей выходной камеры.

— Это что такое? — спросил Константин Евгеньевич, увидя перевязанные головы Мельникова и Второва. — Почему не сообщили о ранениях?

— Это не ранения, а царапины, — ответил Мельников.

— Немедленно в лазарет.

— Нет ничего серьёзного.

— Об этом будет судить Степан Аркадьевич. Удивляюсь, Зиновий Серапионович, — прибавил Белопольский, — как вы могли допустить это? Надо было сразу направиться на корабль.

Баландин показал глазами на Мельникова и красноречиво пожал плечами.

— Надо убрать лодку в ангар. Может налететь гроза, — сказал Зайцев.

— Это без вас сделают. В лазарет, а затем на отдых!

Но профессор категорически отказался уйти в свою каюту до тех пор, пока не исследует кусок бревна и ветви деревьев, взятые из штабеля у порогов. С помощью Андреева и Коржевского он хотел определить, сколько времени тому назад дерево было сломано, как долго плыло по реке и когда было вытащено на берег. Успехи ботаники, органической химии и наличие в лаборатории корабля электронного микроскопа позволяли надеяться, что на все эти вопросы ответ будет получен.

— Успех обеспечен, — сказал он Белопольскому, — если деревья Венеры родственны земным по своему строению. Я думаю, что это именно так.

— Обещайте, что разбудите меня, как только закончите анализ, — попросил Мельников. — Иначе я буду ждать.

— Иди, иди! — подтолкнул его к двери Пайчадзе. — Разбудим, конечно!

Лабораторное исследование заняло несколько часов. Как только оно было закончено, Белопольский попросил всех собраться в красном уголке. Разумеется, никто не заставил себя ждать.

— Дерево, — начал Баландин, — из которого сделано бревно, имеет некоторые особенности, но, в общем, оно родственно земным растениям. Мы считаем, что с большой долей вероятности можно сказать, — оно было сломано больше восьмисот часов тому назад. Состояние древесных волокон у места слома и внутри приводит к такому выводу.

— Насколько больше? — спросил Пайчадзе.

— Станислав Казимирович считает, что между восемьюстами и восемьюстами пятидесятью.

Пайчадзе переглянулся с Белопольским.

— Подождите, — сказал он. — Я сейчас соображу. Восемьсот пятьдесят. Так! Это выходит тридцать пять наших суток. Иначе говоря, 12 июня.

— В полночь, — сказал Белопольский.

— Разве вам уже известна продолжительность суток на Венере? — удивился Баландин.

— Да. Вчера, в четырнадцать часов тридцать одну минуту, был точно полдень.

— Как же вы это определили, не видя Солнца?

— По фотографиям. Арсен Георгиевич ежедневно производил снимки неба в лучах инфракрасной части спектра. На них ясно можно различить положение Солнца. Это позволило рассчитать продолжительность суток. Они равны двадцати трём земным суткам. Таким образом получается, что дерево было сломано с корня около полутора венерианских суток тому назад, примерно в полночь.

— А вам удалось определить, когда оно было вытащено из воды? — нарушил продолжительное молчание Зайцев.

— Это можно сказать не так точно. Деревья, сложенные на берегу, часто мокнут под дождём. По счастью, кусок был отрезан от бревна, лежавшего внизу, под другими. В общем, мы думаем, что оно пробыло на суше не менее девяти — десяти наших суток.

— И плыло по реке целые венерианские сутки?

— Тут не всё понятно, — сказал Баландин. — Скорость течения такова, что сплав не может идти так долго.

— А по-моему, всё достаточно ясно, — неожиданно заявил Белопольский. — Борис Николаевич прав. Обитатели Венеры выходят из своих убежищ и принимаются за работу только по ночам. В предыдущую ночь деревья были сломаны и спущены в воду. Днём они плыли и задержались у порогов, которые для того и предназначены. В следующую ночь их вытащили и сложили в штабель. Это произошло перед восходом Солнца, — сегодня. Можно предположить, что в следующую ночь, которая начнётся через пять наших суток, штабеля будут куда-то перенесены, а на их месте сложат новые.

— Если всё это действительно так, — сказал Коржевский, — то для того, чтобы увидеть жителей Венеры, надо явиться к ним ночью.

— Мы так и сделаем, — ответил ему Белопольский. — Программа работ требует пребывания звездолёта на ночной половине Венеры. С наступлением вечера мы перелетим на континент и спустимся где-нибудь в районе порогов.

— А успеем ли мы за пять суток подготовить ракетодром? — спросил Зайцев. — Чтобы корабль мог взлететь, надо уничтожить часть коралловых деревьев на западном берегу и в значительной степени разрушить самый береговой обрыв.

— В этом нет нужды. Сегодня замечены первые признаки начинающегося прилива. К вечеру уровень воды поднимется на восемьдесят метров. Коралловый деревья, больше чем наполовину их высоты, будут залиты, а берег и подавно. Кстати, Борис Николаевич, дойдёт прилив до порогов?

— Думаю, что нет, — ответил Мельников. — На обратном пути мы с Зиновием Серапионовичем измерили скорость течения и расстояние от порогов до океана. Расчёт показывает, что плотина находится на высоте двухсот метров над уровнем моря.

— А можно опуститься на берег реки?

— Безусловно, на южный берег. Расстояние между рекой и лесом вполне достаточное.

— Значит, через пять суток, 22 июля, звездолёт покинет остров, — сказал Белопольский. — И перелетит на берег реки, как можно ближе к найденной плотине. Будем надеяться, что там мы разгадаем, наконец, загадку разумных существ на Венере.

ПЕРЕЛЁТ НА МАТЕРИК

Во второй половине длинного, двухсотсемидесятичасового дня на берегу острова прекратились всякие проявления жизни. «Актинии», «ленты», «лианы», казалось, умерли. К ним можно было сколько угодно прикасаться, брать их руками, гнуть, — они не реагировали. Самые продолжительные ливни уже не вызывали никакого движения.

— Состояние дневного анабиоза, — говорил Коржевский. — Такое явление наблюдается и на Земле. Только там оно зависит от времени года, а здесь дня. Многие растения Земли «умирают» на зиму и снова «воскресают» весной. Некоторые животные на зиму засыпают. А на Венере неблагоприятное время для жизненных процессов — это день. Конечно, здесь на острове решающую роль играют приливы и отливы. Морские организмы заснули потому, что лишились водной среды. На дне океана, как мы видели, жизнь кипит и днём. Обитатели острова приспособились к особенностям жизни на коралловом рифе, который то погружается в воду, то выходит из неё. Это очень интересно, для биолога тут обширное поле деятельности.

Он улыбался и потирал руки от удовольствия.

— К сожалению, мы пробудем на Венере только полтора месяца, — ответил Баландин.

— Надо добиться скорейшей организации второй экспедиции, и на более длительный срок. Ведь и вы этого хотите. Жизнь в океане Венеры вам так же интересна, как и мне.

— Что можно изучать, не выходя из лодки? — говорил профессор и тяжело вздыхал.

Предсказание Мельникова сбылось. Белопольский категорически запретил пользоваться водолазными костюмами. Он даже приказал убрать их из лодки и запереть в кладовой, опасаясь, не без оснований, что учёные в пылу исследований способны забыть об опасности.

Непредвиденное обилие животных в океане Венеры нарушило весь план работы, тщательно составленный ещё на Земле Баландиным и Коржевским. Экспедиция оказалась в этом отношении не подготовленной. Не было никаких средств, чтобы раздобыть образцы фауны и флоры морского дна. Подводная лодка не была оснащена механическими драгами. Водолазные костюмы, лёгкие и удобные, рассчитанные на максимальную свободу движений, не давали никакой защиты от нападения опасных хищников, существование которых, так же как и других высокоорганизованных организмов, никак не предполагалось.

— Всё это так! — говорил Баландин. — Но мы оказались в самом нелепом положении.

— И в этом значительная доля вашей собственной вины, — указал ему Белопольский. — Подготовка к работе в океане проводилась вами. Я хорошо помню, что конструкторы предлагали снабдить лодку механическими драгами, но вы отвечали им, что они не нужны. Кто, как не вы, доказывали, что в океане Венеры нет органической жизни. Вполне естественно, что было решено не загружать лодку ненужным оборудованием.

— Я рассчитывал на водолазные костюмы. Не мог же я предвидеть, что вы запретите ими пользоваться.

Присутствующие при разговоре невольно рассмеялись.

— А что же вы хотите? — возмутился Белопольский. — Разрешить вам отправиться прямо в пасть «кошачьей акулы»?

И вот, в результате допущенной ещё на Земле ошибки, Баландину и Коржевскому приходилось довольствоваться наблюдениями за подводным миром Венеры сквозь прозрачные стенки лодки.

Зайцев сдержал своё обещание и уже на следующий день после возвращения от порогов доставил Баландина и Коржевского на то место, где они видели загадочных красных «черепах».

Но, к огорчению учёных, их не оказалось. Огромное количество «зубчатых циниксов» лежало и ходило по дну, но эллипсоидных панцирей нигде не было. Они бесследно исчезли.

«Черепах» этой разновидности не обнаружили ни на второй, ни на третий день.

— Куда они подевались? — недоуменно говорил Баландин. — Их было несколько. И почему только они ушли отсюда, а все другие остались?

— Жаль! — печалился Коржевский. — Судя по вашим описаниям, это совершенно особенные животные.

— Новая загадка, — подытоживал Зайцев.

День подходил к концу. Невидимое Солнце склонилось к западному горизонту. С каждым часом прилив становился выше. Казалось, коралловый остров медленно погружается в океан.

Сначала пришлось перенести мостик к двери нижней выходной камеры, потом убрать его совсем, а на берег сходить по лестнице. 21 июля остров окончательно скрылся под водой. Из океана поднимались теперь только верхние части коралловых стволов, между которыми могла свободно проходить моторная лодка.

Ветер всё чаще и чаще дул с востока. Не защищённый больше ушедшей под воду скалистой грядой, звездолёт сильно качался на волнах. В конце концов пришлось отказаться и от экскурсий на подводной лодке. Переход на неё из выходной камеры становился опасным. Кроме того, испарение нагретой воды настолько усилилось, что как только лодка отходила от корабля на несколько метров, он исчезал из виду, словно растворяясь в тумане.

За ужином Белопольский сообщил, что завтра они перелетят на материк.

— В котором часу? — поспешно спросил Топорков.

— В десять.

— А нельзя отложить до половины первого?

Константин Евгеньевич с недоумением пожал плечами:

— Можно, но зачем? Не всё ли равно — в десять или в двенадцать?

Топорков нервно вертел в руке вилку.

— Мне кажется, — сказал он, — что если звездолёт поднимется в воздух, то ему не мешает подняться и над облаками.

— Понимаю! Вы хотите послать на Землю радиограмму. Но ведь не облака мешают этому, а ионизированный слой, который, по вашим же вычислениям, находится на высоте двухсот сорока пяти километров.

За столом все прекратили еду. С напряжённым вниманием члены экипажа следили за этим разговором. Во взглядах, устремлённых на командира корабля, можно было прочесть волнение, надежду и горячую мольбу. Один Мельников не поднял головы. Он знал Белопольского лучше всех.

— А разве нельзя подняться выше? — спросил Топорков.

Белопольский нахмурил брови.

— Можно, — сказал он. — Но я не могу подвергать звездолёт опасностям спуска без достаточных оснований.

Мельников вдруг резко выпрямился. Побледневший с сурово сдвинутыми бровями, он посмотрел в глаза Белопольскому. Привычная выдержка на этот раз изменила ему.

— Без достаточных оснований? — раздельно произнёс он. — Тревога и волнение наших родных и близких, мучительная неизвестность, бессонные ночи, горе и отчаяние — всё это недостаточные основании!

В кают-компании наступила тишина. Все опустили глаза.

Казалось, Белопольский нисколько не обиделся. Тем же ровным и спокойным голосом он сказал:

— Я отвечаю перед всей нашей страной за успешное окончание рейса. Если корабль не вернётся на Землю, горе наших родных и близких будет во много раз сильнее. Кому другому, но не тебе, Борис, упрекать меня в эгоизме.

Ужин закончился в унылом молчании.

Но, когда начали расходиться, Белопольский, уже подойдя к двери, обернулся к Зайцеву.

— Константин Васильевич, — сказал он самым обыденным тоном, — подсчитайте запасы горючего и дайте мне расчёт необходимой затраты его для полёта корабля на высоте трёхсот километров в течение одного часа. Борис Николаевич поможет вам это сделать.

И на следующий день, 22 июля, в двенадцать часов двадцать минут, повёрнутый моторными лодками носом на восток, чтобы не мешали верхушки коралловых стволов, «СССР-КСЗ» расправил крылья и, промчавшись по воде более полутора километров, поднялся в воздух.

Белопольский и Мельников сидели рядом за пультом управления и широкими кругами поднимали корабль всё выше и выше. Ни слова о вчерашней размолвке не было произнесено между ними, но Константин Евгеньевич непривычно ласково обращался к своему ученику, а Мельников отвечал подчёркнутым вниманием к каждому слову академика, прося этим извинения за свою резкость. Мелочное самолюбие, губительное для всякого живого дела, не было знакомо ни тому, ни другому.

Далеко внизу остались волны океана, нависшие над ними мрачные тучи, грозовые фронты и бесчисленные молнии. Над звездолётом раскинулся чистый темно-голубой купол неба, ослепительно ярко сияло на нём огромное Солнце.

Всё выше поднимался корабль, всё более темнело небо. Его цвет постепенно переходил в синий, потом в темно-синий и, наконец, в фиолетовый.

На высоте восьмидесяти километров звездолёт начал проваливаться. Разреженный воздух не давал достаточной опоры его крыльям. Тогда включили два основных двигателя. С их помощью поднялись ещё на сто километров.

Небо стало почти чёрным, появились звёзды.

Когда был включён третий, а затем и четвёртый двигатель, Мельников убрал крылья, — они стали ненужными, реактивный самолёт превратился в ракету.

Ионизированный слой, препятствовавший распространению радиоволн, начался в двухстах километрах от поверхности планеты и закончился в двухстах шестидесяти.

Когда только приборы показали, что цель достигнута, Топорков, не теряя ни минуты, включил передатчик. Направленная антенна была уже выдвинута и ориентирована на Землю. По Солнцу и звёздам Пайчадзе легко определил точное направление.

Экипаж корабля был уверен, что радиостанция Космического института ежедневно настраивается на их волну. Иначе не могло быть.

Ровно в двенадцать часов пятьдесят пять минут по московскому времени радиограмма, содержащая краткий, но обстоятельный отчёт о событиях на Венере, начала свой далёкий путь.

— Через сколько времени может прийти ответ? — спросил Мельников.

— Когда мы опустились на Венеру, — с обычной точностью ответил Белопольский, — расстояние между планетами равнялось девяноста миллионам километров. С тех пор прошло двести восемьдесят два часа. Венера догоняет Землю, и расстояние сокращается. Сейчас оно равно восьмидесяти одному миллиону. Радиоволне нужно четыре с половиной минуты, чтобы одолеть это расстояние в один конец.

— Значит, ответ придёт через девять минут?

— Прибавь минуту на прочтение радиограммы и ещё минуту на составление ответа. Ответ придёт через одиннадцать минут. Если наша радиограмма дойдёт, — прибавил Белопольский.

— Почему же она может не дойти? Ведь ионизированный слой остался под нами.

— Мы ровно ничего не знаем об атмосфере Венеры. Может быть, в ней есть второй ионизированный слой, даже более мощный, чем первый.

Кроме командиров корабля, весь экипаж находился в радиорубке. Девять человек не спускали глаз с секундной стрелки.

Прошло девять, десять, одиннадцать минут. Ответа не было.

Двенадцать…

Никто не проронил ни слова. Все затаили дыхание. Неудача казалась очевидной. Радиограмма не дошла до Земли. Надо было подниматься ещё выше, вылетать в межпланетное пространство.

Никто не допускал мысли, что на Земле, на радиостанции, никого нет. Это было невозможно, немыслимо…

Потрясённым людям секунды казались минутами.

И когда все окончательно уверились, что попытка не удалась, из репродуктора раздался отчётливый голос:

— Ваша радиограмма принята. Благодарим за то, что пошли на риск, чтобы успокоить нас. Советую немедленно вернуться на поверхность Венеры. Желаем полного успеха в работе и её благополучного завершения. Семьи экипажа здоровы, у них всё в порядке. Подтвердите получение нашей радиограммы и немедленно опускайтесь. Горячий привет. Сергей Камов.

Словно ярче вспыхнули электрические лампочки, словно свежее стал самый воздух. Давящая тяжесть ушла из сердца.

— Приняли. Поняли. Следующая связь 27 августа. Выключаю передатчик, — сказал Топорков.

И только успели прозвучать эти слова, звездолёт пошёл вниз, туда, где далеко белоснежной массой раскинулся необъятный облачный океан.



Мельников случайно посмотрел на Белопольского и поразился необычайному зрелищу, — Константин Евгеньевич улыбался. Это было не подобие усмешки, которое он иногда видел на суровом лице академика, а широкая, радостная улыбка человека, с плеч которого свалился камень. Казалось, ещё секунда — и Белопольский рассмеётся.

«Расскажу Арсену, ни за что не поверит», — подумал Мельников.

Спуск занял значительно меньше времени, чем подъём. Через восемнадцать минут корабль влетел в облака. И так же, как двенадцать дней тому назад, миновав их толщу, оказался в самой середине грозового фронта. Словно Венера не умела иначе встречать гостей.

— В третий раз мы с вами опускаемся на Венеру, — сказал Мельников. — Когда я думаю, что через несколько минут снова увидим оранжевый лес… Хоть бы что-нибудь зелёное!

— Это результат духовной связи с Землёй, — чуть насмешливо ответил Белопольский.

— Я ни на минуту не терял этой связи, — обиженно возразил Мельников.

— Охотно верю. Но раньше всё заглушалось интересом к работе. Какая разница, — зелёный или оранжевый цвет!

«Всё-таки странный он человек, — подумал Мельников. — Никак не понять его до конца».

Материк находился сейчас почти на границе дневной и ночной половины Венеры. Направляясь на запад, звездолёт не мог пролететь мимо. И действительно, через двадцать минут полёта на экране стал виден оранжево-красный лес. Мельников, управлявший кораблём, повернул на север, ища устье реки.

Проходили минуты, но река не появлялась. Вскоре заметили, что лес становится реже, начали попадаться равнины, которых не видели с борта подводной лодки.

— Или мы гораздо южнее, или, наоборот, севернее реки, — сказал Мельников. — Местность мне незнакома.

— Скорей всего севернее, — ответил Белопольский. — Повернём на юг.

Мельников переложил рули. Описан широкий полукруг, звездолёт повернул обратно.

Ещё около получаса летели вдоль берега, не встретив ни одного грозового фронта. Они виднелись всюду, но, по-видимому, также шли на юг.

С высоты шестисот метров открывался широкий кругозор. Белопольский и Мельников одновременно заметили искомую реку. Недалеко от океана она круто сворачивала на северо-запад, исчезая за лесным массивом. В той стороне горизонт был закрыт полосой грозы.

— Всегда и везде, — с досадой сказал Мельников.

Уже хорошо знакомые пейзажи Венеры сегодня почему-то раздражали его. Такое же чувство испытывали и остальные члены экипажа. Все смотрели на свинцовое небо и оранжево-красную полосу берега с раздражением. Хотелось увидеть что-нибудь, что хоть немного напоминало бы родину. Но, кроме воды океана, всё было иным, чужим…

— Переждём, — спокойно сказал Константин Евгеньевич. — Особенно торопиться нам некуда.

На самой малой скорости звездолёт стал летать по кругу, не удаляясь от реки и ожидая прохождения грозового фронта. Вскоре дорога очистилась.

Ещё пятнадцать минут полёта — и вдали показались пороги, казавшиеся с высоты тонкой белой линией, протянутой поперёк реки.

— Смотри, там озеро! — вдруг сказал Белопольский.

Мельников вгляделся в экран. Действительно, совсем близко от порогов, среди деревьев, виднелось лесное озеро, имевшее в поперечнике, насколько можно было судить на расстоянии, километра два. Когда подлетели ближе, стало видно, что северный берег плоский, а южный поднимается над водой крутым обрывом. Лес подступал почти к самой поверхности воды.

Звездолёт спустился к вершинам леса. Моторы работали с минимально допустимой на столь незначительной высоте мощностью, но всё же скорость была не менее пятидесяти метров в секунду.

Долетев до озера, Мельников повёл корабль вдоль его берегов.

— Вижу брёвна на северном берегу, — раздался из репродуктора голос Пайчадзе.

Вместе со всеми он находился вобсерватории и мог не на экране, а непосредственно в окна наблюдать местность.

В этот момент Мельников и сам увидел высокий штабель, и не один, а несколько. Они стояли на равном расстоянии друг от друга и были сложены из таких же брёвен, какие они с Баландиным видели у порогов. Но корабль пролетел мимо так быстро, что нельзя было ничего рассмотреть как следует.

— Вижу деревянную плотину!

Голос Зайцева дрожал от волнения. Одновременно с ним ту же фразу крикнули Баландин и Князев.

Звездолёт как раз подлетел к западной оконечности озера, и наклонившись на левое крыло, плавно поворачивал к югу. Ни Белопольский, ни Мельников ничего не успели увидеть.

— Где вы видите плотину? — спросил Константин Евгеньевич.

— Она уже позади, — ответил ему Баландин. — Из озера вытекает небольшая речка. У самого истока её перегораживает деревянный забор из тесно поставленных брёвен.

— Это озеро ещё загадочнее порогов, — сказал Мельников. — Его длина вполне достаточна. Посадим корабль здесь.

— На воду ни в коем случае, — с какой-то странной интонацией в голосе ответил Белопольский. — Только на берегу.

— На берегу негде — он слишком узок.

— Тогда у реки, там, где хотели раньше.

— Но почему не здесь?.. — начал Мельников, однако взглянув на Белопольского, смолк. Такого выражения, как в эту минуту, он никогда не видел на лице своего учителя и друга. Покрытое глубокими морщинами, оно было более сурово, чем обычно, но в каждой чёрточке этого лица, в блеске глаз, в заметном дрожании губ чувствовалось, что академик охвачен глубоким волнением. Он не отрываясь смотрел на гладкую поверхность воды, и в его взгляде застыло напряжённое ожидание.

На озере было пустынно и неподвижно. Ни малейшего признака жизни не появлялось на его широком просторе. И таким же безжизненным был низкий берег, заросший огромными деревьями и оранжевым кустарником. Никакого движения. Только густая листва шевелилась от ветра.

Не задавая больше вопросов, Мельников повёл корабль к реке. Она была совсем близко от озера. Их разделяло расстояние, не превышающее одного километра.

Ещё при первом посещении порогов Мельников заметил удобное место для посадки звездолёта. Это была широкая и длинная полоса берега, целое поле, на которое корабль мог свободно спуститься и с которого легко было впоследствии подняться. Поле было ровным и как будто совсем сухим, поросшим жёлто-коричневой травой.

— Поторопись! — сказал Белопольский. — Вон там надвигается туча.

Мельников звонком предупредил экипаж о посадке.

Как только впереди показалось выбранное место, моторы остановились. Огромный корабль летел по инерции, быстро теряя скорость. Тяжёлая корма постепенно опускалась всё ниже.

Конструкция Камова, предусматривавшая посадку на «лапы», требовала от пилота предельного внимания и точности каждого движения. Манёвр был настолько труден, что, несмотря на все усилия конструкторов, автопилот не мог заменить человека. Белопольский и Мельников затратили много времени и усилий, чтобы овладеть искусством (это было уже не техникой, а искусством) посадки. Надо было с исключительной точностью уловить момент, когда корабль почти остановится и окажется в воздухе в состоянии неустойчивого равновесия. На маленьком тренировочном звездолёте они десятки раз проделывали этот манёвр на Земле.

Но посадить на «лапы» такой исполинский корабль, как «СССР-КС3», было неизмеримо труднее. Константин Евгеньевич, учитывая свой возраст, поручил это ответственное дело своему молодому товарищу, у которого рука была твёрже, а нервы, по всеобщему мнению, вообще отсутствовали.

Мельников не смотрел на экран. Всё своё внимание он сосредоточил на указателях высоты и скорости. Обе стрелки быстро приближались к нулю.

— Один, — отрывисто сказал Белопольский.

Это означало, что корма корабля находится в одном метре от земли.

Ещё секунда… другая…

— «Лапы» — скомандовал Мельников.

Белопольский нажал кнопку.

Они почувствовали слабый толчок, — это корма коснулась почвы. В ту же секунду амортизаторы выпали из гнёзд. Звездолёт, вздрогнув, остановился. Мощные моторы плавно и быстро убрали «лапы». Крылья исчезли в пазах, и корабль всем корпусом лёг на «землю».

— Браво! — раздался голос Пайчадзе. — Молодец, Борис!

— Кажется, всё в порядке, — сдержанно сказал Мельников. — Конструкция Сергея Александровича выдержала последнее и самое серьёзное испытание.

«СССР-КС3» опустился точно посредине между рекой и лесом. До порогов, находившихся выше по течению, было километра полтора.

— Помните, Константин Евгеньевич, когда мы летели на «КС2», нам казалось, что материк Венеры не имеет ни одного места, пригодного для посадки звездолёта? Оказывается, таких мест сколько угодно.

— Да, — ответил Белопольский, — мы ошиблись. Но это неудивительно. Чтобы узнать планету, недостаточно короткого перелёта над нею. Мы находимся здесь уже двенадцать суток, и всё же ничего не знаем. Венера преподносит нам один сюрприз за другим. И самая большая неожиданность ожидает нас впереди… на озере.

Последнее слово он произнёс почти шёпотом, и Мельников снова увидел на его лице волнение.

— Почему вы не позволили посадить корабль на озере?

Белопольский ответил не сразу. Казалось, что он колеблется, отвечать или нет.

— Мне пришла одна мысль, — сказал он каким-то нерешительным, робким тоном. — Очень странная мысль… Это озеро…

— Что?..

— …совсем не озеро. Вернее, не то, что мы привыкли понимать под этим словом.

И, ничего больше не прибавив, Белопольский вышел из рубки.

— Что он хотел этим сказать? — спросил Баландин.

— Право, не знаю, — растерянно ответил мельников. — Не могу догадаться.

— «Совсем не озеро», — повторил профессор. — Странно! По-моему, это самое обычное лесное озеро, если не считать плотины и штабелей леса на его берегу. Но само озеро…

Они разговаривали по проводам внутренней связи. Мельников не видел своего собеседника, но он представил себе, как Баландин при этих словах недоуменно пожал плечами:

— Вероятно, Константин Евгеньевич что-то заметил. Надо спросить его.

— Не выйдет! — уверенно сказал Мельников. — Не скажет.

Но профессор всё-таки попытался узнать, что хотел сказать начальник экспедиции, однако, как и следовало ожидать, без всякого результата.

— Это скоро выяснится, — ответил ему Белопольский. — Не следует делать поспешных выводов.

— Я уверен, что он что-то знает, — сказал Баландин, вернувшись из неудачной разведки. — Но, хоть убейте, не могу представить, что именно.

— Придёт время, узнаем, — «утешил» его Мельников.

Было четыре часа дня по московскому времени. Приближалась долгая, одиннадцатисуточная, ночь Венеры.

ПОД УДАРОМ ГРОЗЫ

До захода Солнца оставалось десять часов. Но это не значило, что сразу настанет темнота. Вращение Венеры вокруг оси совершалось так медленно, что вечерние сумерки должны были продлиться долго. Ночь, в прямом смысле этого слова, могла наступить не раньше чем через пятьдесят часов. Это время надо было использовать.

Как только «СССР-КСЗ» спустился на место своей новой стоянки, Мельников и Коржевский вышли из корабля, чтобы обследовать берег и выяснить, можно ли воспользоваться вездеходом. До порогов полтора километра, и экскурсия туда пешком таила опасность быть настигнутым грозовым фронтом. Предположение, высказанное Мельниковым, что от ливня можно укрыться под сводами леса, требовало ещё проверки.

Оба звездоплавателя без труда убедились, что грунт берега достаточно твёрд. Гусеницам вездехода не грозила опасность провалиться. Под оранжево-коричневым ковром трав находился слой плотно слежавшегося песка. Действительно ли это песок такой же, как на Земле, или что-то другое, похожее на него, пока оставалось неизвестным, но одно было несомненно — вездеходом можно пользоваться, а это сейчас самое главное.

Где-то близко находились неизвестные обитатели Венеры, судя по всему существа с большой физической силой, привыкшие к ночному мраку.

Как отнесутся они к пришельцам с Земли?

Если это дикари, как думал Мельников, то вполне возможны враждебные действия с их стороны. Звездоплаватели не хотели прибегать к оружию. В случае нападения вездеходы будут надёжной защитой.

Чтобы выполнить программу ночных работ, предстояло часто и на длительное время покидать корабль. Кроме того, они твёрдо решили поближе познакомиться с хозяевами планеты. Это можно было сделать только ночью. Экскурсия к порогам, а возможно и к озеру, в полной темноте, таила в себе большие опасности. Если почва окажется болотистой, что было вполне естественно из-за частых ливней, задачи, стоявшие перед экспедицией, ещё больше усложнятся.

Но береговая полоса ни в малейшей степени не походила на болото. Это был твёрдый и, по-видимому сухой грунт.

— Мне кажется, что это самый обыкновенный песок, — сказал Коржевский, — и его слой очень толст. Иначе он не смог бы впитывать всю воду, приносимую ливнями.

— Таким свойством обладает не только песок, — ответил Мельников. — Берег имеет заметный уклон от леса к реке. Основная масса воды может стекать в реку, а остальное впитывает почва.

— И это возможно, — согласился биолог.

Вернувшись на корабль, они доложили Белопольскому о результатах своей разведки. Константин Евгеньевич приказал немедленно приготовить машину. Через полчаса один из вездеходов уже стоял у двери нижней выходной камеры.

На звездолёте были машины разных размеров. Для первой поездки решили воспользовался самой лёгкой и быстроходной.

Белопольский хотел лично осмотреть пороги и штабеля брёвен, сложенные на берегу, а так как он не мог покинуть корабль одновременно с Мельниковым, сопровождать его должен был профессор Баландин. Ни он, ни Константин Евгеньевич не умели работать с киноаппаратом, и Второв снабдил их фотокамерами.

— Снимайте как можно больше, — просил он при этом. — Каждый снимок бесценен.

— Знаем, знаем! — улыбнулся Баландин. — Обещаю использовать всю плёнку.

— Может быть, найдётся ещё одно место в машине? — Второв смотрел на командира корабля умоляющими глазами.

— Успеете! — сухо ответил Белопольский. — Эта поездка не последняя.

Как всегда, грозовые фронты задержали выезд. Звездоплаватели успели уже привыкнуть к постоянным ливням, однако на этот раз их терпение подверглось длительному испытанию. Три часа подряд одна гроза сменяла другую, отнимая драгоценное время.

Но вынужденная задержка принесла некоторую пользу. Они убедились, что вездеход, намеренно оставленный снаружи, выдерживает тяжесть водяных потоков, следовательно, и люди могли в нём укрываться от гроз. Наблюдая через окна обсерватории в короткие промежутки между ливнями, они убедились и в том, что предположение Мельникова правильно. Вода не задерживалась на берегу, а стекала в реку по естественному уклону почвы; опасность, что окружающая местность превратится в болото, не угрожала.

Как только барометр Топоркова показал, что воздух очистился от электричества, Белопольский и Баландин, не теряя ни минуты, вышли из корабля и сели в машину. Она была настолько низка, что им пришлось заменить личные рации акустическими усилителями. Антенна противогазового костюма не умещалась в машине.

До порогов шли на самой малой скорости. Разведка, произведённая Мельниковым и Коржевским, коснулась только ближайших окрестностей, и Константин Евгеньевич очень осторожно продвигался вперёд.

Полтора километра они проехали за пятнадцать минут и остановились у самого штабеля.

Баландин сразу увидел, что за эти несколько дней никто не прикасался к штабелям. Брёвна лежали в том же порядке, что и раньше. Он заметил тот ствол, от которого отрезал кусок.

Белопольский молча кивнул головой, когда профессор поделился с ним своими наблюдениями, и, отворив дверцу, вышел из машины.

Но если загадочные штабеля не изменили своего вида, то совсем другое произошло с рекой. Когда сюда приходила подводная лодка, в этом месте был настоящий порог. Полноводная река, встретив препятствие, проносилась мимо с неистовым шумом, клубясь пеной, обдавая громадные камни тучами брызг. Теперь здесь было почти тихо. На пространстве около пятидесяти метров, выше порогов, от берега до берега плотной массой загородили реку стволы деревьев. Они были так тесно прижаты друг к другу силой течения, что по ним можно было, как по мосту, перейти с южного берега на северный.

— Это подтверждает нашу догадку, — сказал Баландин. — Обитатели Венеры работают по ночам.

Белопольский пристально вглядывался в плотину. Чтобы лучше видеть, он поднялся на вершину штабеля. Линия камней была отсюда видна как на ладони.

— Никакого сомнения быть не может, — сказал он, спустившись вниз. — Эта преграда искусственная. Но если исключить помощь технических средств, такое сооружение могли создать только существа, наделённый исключительно большой физической силой.

— То же самое сказал и Борис Николаевич.

— Весь вопрос в том, зачем это сделано?

— Видимо, им нужна древесина, — ответил Баландин. — А здешние деревья им не по силам. Сами видите, какие исполины растут здесь.

— Это единственное объяснение, — согласился Белопольский. — Лес сплавляют откуда-то сверху. И затем перетаскивают его на озеро. Мы же видели штабеля на его берегу. Но зачем им так много древесины? Здесь тысячи стволов, — прибавил он, указывая на реку. — И можно смело предположить, что такое же количество сплавляется каждый день, или, по-нашему, каждые три недели. Вот что непонятно. Но мы узнаем это, когда посетим жителей Венеры, — там, где они живут.

— Мне кажется, что их поселения должны находиться на берегу озера, в лесу, — заметил Баландин.

— В лесу?

— Да, я полагаю, что в лесу. А разве вы думаете иначе?

— Проедем на озеро, — не отвечая на вопрос, предложил Белопольский.

— Через лес?

— Конечно. Раз от реки до озера протаскивают длинные брёвна, должна быть просека.

— Поищем её, — лаконично ответил профессор.

Он подумал, что подобная экскурсия очень опасна и лучше было бы отправиться на более мощной машине, и не на одной, а, по крайней мере, на двух. Но вслух он ничего не сказал. Ему совсем не хотелось услышать от Белопольского то, что он уже услышал однажды от Мельникова. Эти четыре человека — Камов, Пайчадзе, Белопольский и Мельников — были людьми особого склада. В их спокойной смелости было что-то, что заставляло молчать голос обычного благоразумия. Втайне профессор надеялся, что они не найдут достаточно широкой просеки.

— Опасности нет, — словно услышав его мысли, сказал Белопольский. — Обитатели Венеры безусловно ночные существа.

— Едем!

Они заняли свои места в вездеходе. Баландин по радио сообщил на корабль об их намерении. Со стороны Мельникова, находившегося у рации, никаких возражений не последовало. Он только попросил держать связь со звездолётом.

Долго искать не пришлось. Ожидаемая просека оказалась совсем рядом, почти напротив штабелей, и была достаточно широка для вездехода.

Белопольский остановил машину у первых деревьев.

Извилистая тропа уходила в тёмную глубину леса, лавируя между гигантскими стволами. Слабый свет дня, вернее вечера, не проникал сквозь густую листву, и в десяти шагах впереди уже ничего нельзя было рассмотреть. Дорога скрывалась во мраке.

Баландин с волнением всматривался в просеку. Здесь проходили обитатели планеты, её хозяева. Они были естественными господами природы Венеры, как люди были господами природы Земли. Существа, наделённые разумом и способные к целеустремлённому труду, всюду и везде были, есть и будут повелителями природы. Пусть низка ступень, на которой находится сейчас разум обитателей Венеры, пусть примитивны и грубы способы их труда, пусть отсутствует у них техническая мысль, — это не меняет дела.

«Может быть, обитатели Венеры руководствуются инстинктом? — подумал Баландин. — Может быть, их возня с деревьями подобна работе наших бобров? Не творческий, а механический труд?»

Но он хорошо понимал, что какие бы хитроумные заключения ни делал, их всё опровергает факт находки линейки у кораллового острова. Она могла принадлежать только обитателям Венеры. Создание измерительного инструмента не доступно никакому животному. Оно требует математического мышления, пусть самого примитивного. А математические понятия не могут возникнуть в мозгу, лишённом способности к логическому умозаключению. Логика — привилегия человека.

— Нет, это всё-таки люди, — громко сказал профессор.

Казалось, Белопольский понял ход его мыслей. А может быть, он сам думал о том же.

— Линейка не даёт возможное сомневаться в этом, — ответил он. — Вы обратили внимание на почву? Кажется, Борис Николаевич прав, и в лесу ливни не страшны.

— Из чего вы это заключаете?

— Разве вы не видите, как вытоптана трава в лесу? А от леса до штабелей никаких следов нет. На открытом месте ливни восстанавливают свежесть травы, а в лесу они не оказывают такого же действия.

Белопольский включил скорость, и вездеход медленно двинулся вперёд. Ширина дороги была едва достаточна для машины. На каждом шагу приходилось работать рулями поворота.

Чем дальше, тем темнее становилось вокруг. Густая заросль кустарника, переплетённого белыми травами, вплотную окружала машину. Исполинские стволы, словно колонны, поддерживающие оранжево-красный свод, поднимались высоко вверх, ограничивая кругозор со всех сторон. Едва вездеход сделал первый поворот, деревья словно сомкнулись позади него. Берег исчез из виду. Куда бы они ни посмотрели, всюду была темно-красная стена, испещрённая вишнёвого цвета пятнами, окаймлённая снизу оранжево-белой полосой.

Белопольский и Баландин молчали, взволнованные и несколько подавленные величием и грандиозностью картины непроходимого, девственного леса, по которому шла их машина, — по единственному пути, проложенному существами ещё неизвестными им, но родственными, как родственны между собой мыслящие существа всей необъятной Вселенной.

Не прошло и минуты, а мрак настолько сгустился, что пришлось включить прожектор.

Ослепительно ярким, но чуждым и неуместным показался здесь электрический свет. Сотни, а может быть тысячи лет стояли эти лесные великаны, и ни разу луч Солнца не коснулся их. Привыкшие к мраку, они должны были возмутиться этим не прошенным и дерзким освещением, нарушившим их вековой покой.

Но растения не чувствуют и не возмущаются.

В немерцающем, белом свете с рельефной отчётливостью выступали из темноты деревья, кустарники и странно неподвижная мертвенно-белая трава.

Ни малейшего движения… Мёртвый покой…

И извилистым коридором уходила куда-то вдаль таинственная дорога.

Осторожно и медленно вездеход продвигался вперёд. Следы его гусениц, ясно видимые, налагали на пейзаж Венеры земное клеймо.

Что подумают обитатели планеты об этих следах, непонятных и загадочных для них, когда, с наступлением ночи, пойдут этой дорогой, сотни раз исхоженной ими? Поймут ли они, что это означает? Может ли прийти им в голову мысль о посещении Венеры обитателями другого мира? Или, не видя звёздного неба, скрытого толщей никогда не расходящихся облаков, они не представляют себе, что, кроме их планеты, существуют другие, что они не единственные разумные существа во Вселенной?.. Но как могут они заподозрить самое существование Вселенной, если никто из них никогда не видел ни Солнца, ни звёзд?.. Следы гусениц будут восприняты как следы неизвестного животного, — только. И хотя до сих пор они не встречали таких животных, мысль о них появится сразу.

Перед профессором Баландиным возникла картина. Во мраке ночи огромные тени склоняются над следами, указывая на них друг другу, переговариваются на незнакомом языке. Глаза пристально вглядываются в чащу леса, в поисках неведомого зверя.

Он представлял их себе почему-то на двух ногах, с глазами, светящимися в темноте зелёным огнём, как у хищных зверей.

Что если вот сейчас из темноты леса появятся его хозяева? Существа, способные голыми руками (или чем бы то ни было заменяющим руки) передвигать огромные камни, ломать деревья. Что если свет прожектора не напугает их?..

Что им стоит перевернуть вездеход, разбить стёкла окон, сорвать дверцы? Удастся ли перед гибелью предупредить по радио товарищей?

Баландин невольно бросил взгляд на рацию, желая убедиться, что она в порядке.

Зелёный огонёк индикаторной лампочки спокойно горел в темноте кабины. Вот рядом с ним вспыхнул красный — сигнал вызова.

— Я слушаю, — обычным голосом сказал Белопольский.

— Приближается грозовой фронт, — сообщил Мельников. — И, по-видимому, мощный.

— С какой стороны?

— С севера. Пока он ещё далеко.

— Следите за ним. Как только ливень подойдёт к реке, сообщите нам.

— Хорошо.

Несколько секунд Мельников молчал. Потом спросил:

— Где вы находитесь?

— В лесу.

— Может быть, лучше вернуться?

— Не успеем. Будет интересно и важно проверить…

Белопольский не закончил фразы. Красная лампочка на щитке рации погасла. Это означало, что связь прервана.

— Очевидно, грозовой фронт исключительной мощности, — сказал он. — Барометр Топоркова предупреждает о грозе за пятнадцать минут. Так рано радиосвязь не прерывалась. Выходит, что сейчас воздух ионизирован с большой силой.

Ни малейшей тревоги не слышалось в голосе Белопольского. Он говорил в своей обычной манере, — словно сам с собой.

Баландин ничего не ответил. Да и что было отвечать? Вернуться на звездолёт они, действительно, уже не успеют. Оставалось надеяться на крепость машины и защиту лесного купола.

Вездеход так же медленно продолжал путь.

В лучах прожекторов они видели всё такой же лес, его характер не изменялся. Тропа делала причудливые зигзаги, оставаясь всё время одной и той же ширины. Кустарник, переплетённый белой травой, по-прежнему подступал к дороге плотной стеной.

Так прошло минут десять.

Внезапно Белопольский остановил машину. Несколько мгновений он пристально всматривался в лес, потом протянул руку и выключил прожекторы.

— Смотрите! — сказал он почти шёпотом.

После яркого света мрак показался Баландину особенно густым. Он закрыл глаза, ослеплённые внезапной темнотой. Через несколько секунд радужная паутина на сетчатке глаз исчезла.

— Смотрите! — повторил Белопольский. — Что это?

Профессор посмотрел вперёд и по сторонам, но ничего не увидел. Их окружала плотная мгла.

— Куда же смотреть? — спросил он, не видя даже своего спутника. — В какую сторону?

— Куда угодно, — ответил Белопольский. — Это всюду!

— Что «это»?

Ответа не последовало.

Баландин чувствовал, что его товарищ всецело захвачен зрелищем, которого он сам ещё не видит. Но постепенно глаза привыкли к темноте.

И вдруг он понял, что мрака нет.

С каждой секундой всё ясней и отчётливей профессор различал стволы деревьев. Странно дрожащий розовый свет освещал их. Он становился всё сильнее, но источника этого света нигде не было видно.

Посмотрев вверх, через прозрачную крышу вездехода, Баландин убедился, что вершины деревьев скрыты во мраке. Освещены были только стволы. Кустарник и дорога также были невидимы.

Потом он заметил, что сами стволы освещены по-разному. Одни из них были видны только в нижней части, другие в средней, третьи представляли собой странное зрелище половины дерева, освещённого с какой-нибудь одной стороны — справа или слева, тогда как вторая половина оставалась невидимой.

Профессор с изумлением смотрел на эту картину, не зная, чем и как объяснить её, но внезапно догадка мелькнула в его мозгу:

— Они светятся сами!

— Да, — ответил Белопольский. — Свет исходит из самих стволов. Но это какой-то странный свет. Он делает видимым ствол дерева, но не освещает окружающих предметов. Впрочем, нет, — прибавил он, — я смутно различаю кустарник.

«Ну и зрение у Константина Евгеньевича! — подумал Баландин. — Как мог он заметить тогда ещё слабое свечение при ярком свете прожекторов?»

С каждой минутой деревья становилось всё более ясно видимыми. Казалось, что внутри гигантских стволов всё сильнее и ярче разгоралось неведомое пламя, просвечивая сквозь кору. Розовый цвет темнел, переходя в красный. Это мерцающее сияние становилось столь сильным, что больно было смотреть на него.

Внезапно ближайшее к ним дерево покрылось словно дрожащей сеткой из ослепительно белых нитей. Извилисто скользя по стволу, подобно струйкам добела раскалённого металла, они сверкающим потоком стремились откуда-то сверху и исчезали в «земле».

А потом дерево вдруг «потухло». Ярко-красная колонна исчезла из глаз, оставаясь видимой как чёрный силуэт на фоне других деревьев. И снова, начала разгораться, сначала розовым, потом всё более красным цветом.

Это загадочное явление стало всё чаще и чаще повторяться то с одним, то с другим деревом. Как будто кто-то там наверху пытался залить горевшее в них пламя, и, потухая на несколько мгновений, оно снова разгоралось с прежней и даже большей силой.

— Хорошо, что наша машина не металлическая, — тихо сказал Белопольский. — Но это ещё не гроза, а прелюдия к ней.

Баландин только что подумал о том же. Было ясно, что вся эта фантасмагория вызвана электризацией воздуха. Кора деревьев, очевидно, была электропроводна. Той же причине надо было приписать и свечение стволов. Электричество накапливалось в коре дерева и разряжалось в «землю», когда его концентрация становилась чрезмерно большой.

Что же это за кора, обладающая такими необычайными свойствами?..

— Ещё одна загадка, — сказал профессор.

Белопольский ничего не успел ответить.

Ослепляющий свет разлился по лесу, Высоко над ними, невидимые до сих пор, ветки и листья вспыхнули снежно-белым пламенем. Отчётливо выступила каждая травинка, каждая веточка кустарника. Красный свет стволов исчез в этом сияющем блеске. И одновременно раздался ужасающий удар грома, точно сломались все деревья в лесу.

Оглушённые, они инстинктивно закрыли лица руками. Но в последнюю секунду успели заметить, что весь блеск купола над их головами словно мгновенно собрался в один огненный столб и рухнул на крышу машины.

Даже сквозь закрытые веки они ощутили, как что-то нестерпимо ярко вспыхнуло внутри вездехода. Послышался сильный треск, заглушённый вторым, ещё более страшным, раскатом грома.

Теряя сознание, профессор почувствовал сильный запах озона. В потрясённом мозгу успела пронестись одна мысль: «Антенна!»

Белопольский привстал, судорожно изогнулся, словно стараясь удержать равновесие, и рухнул на пол кабины. Сверху на него упало тело Баландина…

Сияющий свод стал ещё ярче, ещё ослепительнее. Но они уже не видели этого. Они ничего больше не видели и не слышали.

И, точно празднуя победу над земными пришельцами, торжествующе гремели раскаты грома. Сквозь купол листьев пронизывали чащу леса яркие молнии, растекаясь металлическими потоками по стволам деревьев. Погасали и вспыхивали красным светом лесные великаны.

Послышался отдалённый, постепенно нарастающий и усиливающийся гул.

К месту, где стояла машина с уничтоженной, сожжённой антенной, приближался неистовый ливень Венеры.

НА БЕРЕГУ ОЗЕРА



Эта гроза была самой короткой и самой страшной из всех, которые пришлось испытать звездоплавателям на сестре Земли.

Бывали минуты, когда они сомневались, выдержит ли корпус корабля непрерывные потоки молний и чудовищную силу ливня, от которых весь звездолёт дрожал мелкой дрожью. Такого мощного разгула стихии они ещё не встречали.

При каждом ударе грома, а они были почти непрерывны, исполинский корабль так сильно вздрагивал, что казалось, ещё немного — и он упадёт набок и покатится по берегу, как соломинка, гонимая ураганом.

Атмосфера за бортом превратилась в сплошное электрическое море. Все приборы главного пульта, имевшие связь со внешним миром, мгновенно вышли из строя. Корабль «ослеп» и «оглох». По счастью, Топорков успел вовремя убрать наружную антенну, и это позволяло надеяться, что они не лишились радиосвязи.

Крепко ухватившись за первые попавшиеся под руку укреплённые предметы, члены экипажа «СССР-КС3» молча ждали конца этого хаоса. За все двенадцать минут, которые понадобились грозовому фронту, чтобы пройти мимо, никто из них ни разу не подумал о себе, о том, что их ждёт, если корабль перевернётся. Все их мысли были в лесу.

Звездолёт, весивший сотни тонн, с трудом выдерживал натиск бури. Что же стало с маленьким, лёгким вездеходом? Что стало с двумя людьми, находившимися в нём? Достаточной ли оказалась защита леса, на которую они надеялись, пускаясь в свой опасный путь?

Мучительно медленно текли секунды и минуты. Дрожал и качался огромный корабль. Казалось, что гроза никогда не кончится.

Впоследствии было странно вспомнить, что короткие двенадцать минут могли показаться долгими часами, но это было именно так.

Как только грозовой фронт, с обычной на Венере внезапностью, промчался мимо, во всех помещениях звездолёта раздался твёрдый и внешне спокойный голос Мельникова, который неотлучно находился на пульте, готовый в любую минуту поднять корабль в воздух, если пребывание на «земле» станет слишком опасным:

— Немедленно проверить и доложить мне состояние приборов и аппаратуры радиорубки, обсерватории и кормовых помещений. Товарищам Князеву и Второву подготовить второй вездеход и быть готовыми, в случае необходимости, направиться на помощь первому. Степану Аркадьевичу — возглавить спасательную экспедицию. Игорю Дмитриевичу сделать всё возможное для скорейшего установления связи с Белопольским и Баландиным. Я буду находиться на пульте.

В ожидании, пока выполнят его приказания, Мельников занялся проверкой корабля в целом. Он уже знал, что центральный экран вышел из строя, но как обстояло дело со всем остальным?

Методично нажимая контрольные кнопки, он внимательно «читал» ответы, которые давали ему лампочки пульта и ленты самопишущих приборов.

Корпус звездолёта, механизмы амортизаторов и крыльев были в порядке. Выдвижная антенна также осталась целой. Вышли из строя все слуховые аппараты, наружные экраны и радиопрожекторы.

Это было неприятно, но отнюдь не угрожающе. Зайцев и Топорков в один-два дня всё исправят.

Покончив с этим делом, Мельников стал терпеливо ждать донесений. Торопить с ответом было не в его правилах. Он знал, что его товарищи не будут терять время.

Мельников казался совершенно спокойным. Пожалуй, одна только Ольга по потемневшим глазам и подчёркнуто неторопливым движениям Бориса Николаевича поняла бы его истинное состояние. Даже Пайчадзе, придя на пульт, чтобы доложить о полной исправности астрономических приборов, ничего не заметил.

— Разреши отправиться вместо Андреева, — сказал он. — Волнуюсь за Константина Евгеньевича.

— Этого никак нельзя сделать, — ответил Мельников и, помолчав, понизил голос: — Всё может случиться. Нельзя оставлять звездолёт без командира и без астронома. Ведь с нами нет больше Леонида Николаевича.

Упоминание в такую минуту о погибшем Орлове заставило Пайчадзе вздрогнуть. Он внимательно посмотрел в лицо друга:

— Ты думаешь?

Мельников отвернулся.

— Степан Аркадьевич врач, — сказал он, — а ты нет. Может быть, они ранены.

Вскоре Зайцев доложил, что кормовые помещения, в которых находились запасы горючего, двигатели и дюзы нисколько не пострадали. От Топоркова всё ещё не поступало никаких сообщений.

Переждав несколько минут, Мельников включил экран внутренней связи и соединил его с радиостанцией.

Топорков сидел у передатчиков, поставив локти на стол и подперев голову руками. Во всей его позе сквозило уныние. Услышав сигнал вызова, он повернулся к экрану:

— Простите, Борис Николаевич! Я совсем забыл доложить вам. Радиостанция в порядке. Вышли из строя локаторные установки, но об этом вы, вероятно, уже знаете.

— Знаю, — ответил Мельников. — Как связь?

— Пока ещё нет. Ионизация воздуха слишком сильна. Радиоволны не проходят.

— Следите за этим. Как только явится возможность вызывайте! И не тревожьтесь зря! — прибавил Мельников. — Я считаю, что в глубине леса, где находится вездеход, грозы не опасны.

— Действительно так думаешь? — спросил Пайчадзе, когда экран был выключен.

Мельников уклонился от ответа на этот прямой вопрос.

— Какая аналогия событий! — сказал он. — Не правда ли Арсен? На Марсе я и Белопольский потеряли связь с тобой и Сергеем Александровичем, потом мы трое не знали, что с Камовым. На Луне прерывалась связь сначала со мной, когда я упал в трещину, потом с Топорковым. Здесь, на Венере, вы не знали, что случилось со мной и Второвым. А теперь Белопольский и Баландин…

— Так и должно быть, — ответил Пайчадзе. — Так будет и дальше.

— Типун тебе на язык! — вымученно улыбнулся Мельников.

Один за другим все члены экипажа, кроме Топоркова, собрались на пульте. Князев доложил, что вездеход готов и стоит у выходной камеры.

— Который из них вы взяли?

— Средний, пятиместный.

— Правильно. Машина Константина Евгеньевича может оказаться повреждённой.

Все глаза неотступно следили за показаниями электробарометра. Против обыкновения, стрелка очень долго не опускалась к нулю.

Становилось всё более очевидным, что прошедшая гроза была не такой, как всегда.

— Может быть, лучше отправиться по следам первой машины, не ожидая возобновления связи? — предложил Андреев.

— Ни в коем случае, — коротко ответил Мельников.

Наконец воздух очистился. Собравшиеся на пульте слышали, как Топорков сразу же начал вызовы.

— Вездеход! Вездеход! Отвечайте! — звучал из динамика его голос.

Так прошли долгие десять минут. Мельников не выдержал.

— Отправляйтесь, Степан Аркадьевич! — сказал он.

Обрадованные Андреев, Князев и Второв поспешно вышли.

— Если у них ничего особенного не произошло, — сказал Мельников, — Константин Евгеньевич будет недоволен такой поспешностью. Но я не могу больше ждать.

— Достаточно ждали, — успокоил его Пайчадзе. — Ты поступаешь правильно.

Александр Князев вёл вездеход на полной скорости прямо к порогам. Все трое знали, что Белопольский и Баландин проникли в лес где-то рядом со штабелями брёвен. Молодой механик был уверен, что легко найдёт просеку, но его тревожила мысль — будет ли она достаточно широкой для их машины, значительно большей, чем первая. На Земле этот вопрос не беспокоил бы его. Вездеход, как мощный танк, мог продираться через любой лес, но на Венере, с её гигантскими деревьями, это могло не удастся.

Достигнув ближайшего штабеля, Князев, ни на секунду не задерживаясь, повернул к лесу.

Ни он, ни его товарищи не обратили никакого внимания на загадочные груды брёвен, на реку с бесчисленными деревьями, запрудившими её у не менее загадочных порогов. Всё это, так сильно интересовавшие их раньше, сейчас как бы перестало существовать. Все их мысли были направлены к тому, чтобы как можно скорее найти товарищей и убедиться, что они живы и не пострадали от страшного грозового фронта.

Андреев то и дело посматривал на свою сумку, соображая, всё ли взято, что могло понадобиться в том или ином случае.

Многое могло случиться. Корпус машины мог быть повреждён, а её пассажиры отравлены формальдегидом и углекислым газом. Могла ударить молния и вызвать ожоги. Вездеход мог опрокинуться, а Белопольский и Баландин получить при этом ушибы и даже переломы. Да мало ли что могло произойти в незнакомом лесу чужой планеты!

Второв держал непрерывную связь со звездолётом. Белопольский всё ещё не отвечал на вызовы, и, по мнению Топоркова, рация вездехода вышла из строя.

— Я начинаю опасаться, что они забыли убрать антенну, когда началась гроза, — сказал Игорь Дмитриевич, — и в неё ударила молния.

«Если это действительно так, — подумал Андреев, — наша помощь уже бесполезна».

Просека была обнаружена сразу, как только вездеход подошёл к лесу. Не колеблясь, Князев смело направил по ней машину. Ширина дороги была более чем достаточна, но из осторожности он снизил скорость до десяти километров в час.

На берегу, поросшем густой травой, они не заметили никаких следов. Это было неудивительно — их уничтожил ливень. Но и в лесу следов не было.

Просека уходила вдаль почти прямой линией. Лучи прожектора освещали её далеко. На темно-коричневой «земле», совершенно лишённой травы, не было ни малейшей влаги, что казалось очень странным, так как ливень окончился совсем недавно. Почва была сухой.

Оглядываясь назад, они видели, что гусеницы их машины оставляют за собой глубокий след. Почему же не видно следов первой машины?

— Уж не ошиблись ли мы? — сказал Андреев. — Может быть, поехали другой дорогой?

— Константин Евгеньевич сообщал, что просека начинается прямо напротив штабеля, — ответил Князев. — Трудно предположить, что здесь две дороги почти рядом.

— Так почему же нет следов?

— Они смыты ливнем.

Степан Аркадьевич с сомнением покачал головой. Ему помнилось, как Белопольский говорил о просеке, что она узка и извилиста. А эта была широкой и прямой.

Что же делать? Вернуться назад и искать другую дорогу? А если потеря времени окажется роковой? Если следы действительно смыты, а вода полностью впиталась в «землю»? Кто знает, какими свойствами обладает земля Венеры? Белопольский мог ошибиться, описывая, в коротких словах найденную ими просеку, к тому же, Степан Аркадьевич не был вполне уверен, что он говорил именно так.

Андреев попросил Топоркова вызвать к микрофону Мельникова, чтобы посоветоваться с ним. Борис Николаевич только что вышел из рубки, и за то время, пока он вернулся в неё, вездеход успел пройти порядочное расстояние.

— Вы уверены, что дорога идёт к озеру? — спросил Мельников, выслушав сомнения Андреева.

— По-видимому, это так. Мы видели брёвна. На дороге попадаются стволы деревьев, очищенные от веток, совсем такие же, как в штабеле на берегу. Они лежат по краю просеки примерно на равном расстоянии друг от друга, очевидно, положены не случайно.

— Как далеко вы проникли в лес?

— Около пятисот метров.

— В таком случае нет смысла возвращаться назад. Если на берегу озера вы не увидите вездехода, тогда ищите другую просеку.

— Хорошо, Борис Николаевич.

Возраставшая тревога заставила Князева увеличить скорость. Дорога была удивительно ровной, точно аллея в парке где-нибудь на Земле. За всё время встретилось только два некрутых поворота.

Величественная картина первобытного леса — гигантские деревья, стволы которых, похожие на исполинские колонны, поднимались высоко вверх, непроницаемый купол ветвей и листьев, плотные заросли кустарника, переплетённого странно белой травой, — всё это прошло как-то мимо их сознания. Даже Второв ни разу не взялся за свой киноаппарат, о котором совершенно забыл.

Напряжённо вглядываясь вперёд, они старались найти хоть какой-нибудь намёк на след, хоть что-нибудь, что указало бы — вот здесь прошёл вездеход, но ничего не находили.

Постепенно у всех троих крепла уверенность, что они ошиблись, избрали ложный путь. Если бы не совет Мельникова, который все трое считали приказом, вездеход, возможно, повернул бы назад.

Сделав это, они были бы убеждены в том, что поступили правильно, и никогда бы не узнали, что обрекли бы себя и своих товарищей на неизвестность о судьбе двух членов экипажа, которых хотели спасти.

Случай, приведший их на прямую и широкую просеку, по которой машина могла быстро продвигаться вперёд, позволил узнать страшную истину.

Но они этого не знали и не могли знать.

Если бы кто-нибудь из экипажа «СССР-КС3» во время грозы оказался над лесом, он мог бы наблюдать странную и, с земной точки зрения, совершенно необъяснимую картину. Но никто не видел её, и очередная тайна Венеры осталась неизвестной.

При первом взгляде сверху могло создаться впечатление, что лес на сестре Земли ничем не отличается от земного леса, если, конечно, не учитывать его цвета и исполинской высоты. Но внимательный наблюдатель вскоре заметил бы существенные особенности.

Прежде всего бросилось бы в глаза, что деревья леса совершенно одинаковы и решительно ничем не отличаются друг от друга, чего никогда не бывает на Земле. Потом он заметил бы, что вершины деревьев находятся на одной и той же высоте, словно их намеренно подрезали ножницы великана-садовника, ветви и листья на них становятся гуще и увеличиваются в размерах не сверху вниз, как у земных деревьев, а наоборот — снизу вверх. Листья обратили бы на себя его особое внимание. Он мог бы отметить их длину, достигавшую нескольких метров, и странную форму — каждый лист был свёрнут в трубку. Сильный ветер почти не влиял на них, они едва шевелились при самых свирепых его порывах. Доискиваясь причины этого непонятного явления, наблюдатель, если бы имел возможность приблизиться вплотную, обнаружил бы, что листья растут не так, как на Земле. Каждый из них прикреплялся к ветке не одним стеблем, а двумя, находящимися на противоположных концах, что давало им большую устойчивость. Его поразила бы толщина стеблей и самого листа, достигавшая нескольких сантиметров.

В сплошной крыше лесного массива он не увидел бы ни одной «отдушины», ни одного просвета, куда мог бы проникнуть взгляд. Находясь над лесом, невозможно было даже представить себе, что скрывается внизу, как выглядит этот лес изнутри. Непроницаемый купол ветвей надёжно скрывал всё от нескромного глаза.

Огромной оранжево-красной площадью, почти неподвижной, словно застывшей в вечном покое, показался бы сверху лес Венеры.

Но вот тёмная стена грозового фронта начала приближаться. И картина сразу изменилась. Чем ближе подходила гроза, тем явственнее возникало движение. Сперва чуть заметное, оно быстро усиливалось. Свёрнутые в трубку листья стали сначала медленно, потом всё скорее развёртываться, раскрываясь навстречу ливню всей своей площадью. Наблюдателю показалось бы, что они борются между собой, стараясь отнять друг у друга как можно больше свободного пространства. Раскрываясь, каждый лист словностремился лечь сверху на соседей, а те, в свою очередь, стремились к тому же.

Вскоре панорама леса неузнаваемо изменилась. Теперь он ничем не напоминал земной лес. Гладкая блестящая поверхность раскинулась во все стороны, похожая сверху на цветной паркет.

Если бы наблюдателем оказался Белопольский или Баландин, они безусловно обратили бы внимание, что красочный фейерверк, который они наблюдали внизу, совершенно не заметен сверху. Развернувшиеся во всю ширину листья скрыли его под собой.

Могучая стена ливня надвинулась на лес, и тут-то наблюдатель мог бы увидеть нечто непостижимое.

«СССР-КСЗ» с трудом выдерживал натиск водяных потоков, крылья самолёта Мельникова были сломаны ими, как будто сделанные из картона. А листья деревьев, мягкое растительное вещество, с лёгкостью выдерживали страшный напор воды. В несколько секунд оранжево-красный «паркет» исчез из глаз. На его месте было клокочущее море, низвергавшееся на берега реки и лесного озера пенящимися водопадами.

Тому, кто имел бы возможность видеть эту картину, сразу стало бы ясно, что весь поток задерживается куполом леса, что ливень не в силах пробить его и залить корни деревьев, которые питаются влагой либо сверху, через ветви, либо откуда-то из глубины почвы.

Загадка сухого грунта на лесных просеках перестала бы быть загадкой, если кто-нибудь из экипажа звездолёта видел бы эту картину.

Первым пришёл в себя Белопольский.

Открыв глаза, он ничего не увидел, — кругом была мгла. Несколько минут он лежал неподвижно, с трудом соображая, где они и что с ними. Голова невыносимо болела. Потом он почувствовал на себе тяжесть лежащего на нём тела, ощутил резкий запах озона и как будто гари.

Его правая рука была свободна; почти не сознавая, что делает, Белопольский потянулся к знакомой рукоятке воздушного шланга и повернул её.

Струя кислорода сразу прояснила его мысли. Несколько раз глубоко вдохнув живительный газ, он закрыл кран.

Осторожно выбираясь из-под тела Баландина, который, очевидно, ещё не очнулся, Константин Евгеньевич окончательно пришёл в себя. Он вспомнил всю картину начала грозы, огненный столб, обрушившийся на их вездеход, и с беспокойством нащупал в темноте электрощиток. На ощупь щиток казался целым. Константин Евгеньевич повернул выключатель и с чувством огромного облегчения убедился, что лампы, аккумуляторы и проводка не пострадали. Яркий свет залил внутренность кабины.

Достаточно было одного взгляда на радиоустановку, чтобы понять всё. Приёмник и передатчик, заключённые в один футляр, превратились в бесформенную массу сожжённого и частично расплавившегося металла. Стало ясно, что в антенну, которую они забыли убрать, ударила молния. Других повреждений как будто не было.

«Непростительная рассеянность! — подумал академик. — Удивительно, что мы остались живы».

Но он тут же понял, что пока это относится к нему одному, — его спутник, не подавая признаков жизни, неподвижно лежал на полу кабины.

Баландин находился ближе к рации и, вследствие этого, мог пострадать сильнее. Поспешно, но всё же очень осторожно Белопольский перевернул профессора на спину.

Мертвенно-бледное лицо, запавшие глаза, синеватый цвет губ. Неужели конец?..

Радиосвязь вышла из строя. Вызвать звездолёт и спросить совета у врача невозможно. Личных раций не было.

Белопольский сделал первое, что пришло ему в голову. Расстегнув воротник комбинезона, он поднёс к губам товарища конец шланга от кислородного баллона, полностью открыв кран. Затем, достав из аварийного запаса фляжку, влил в полуоткрытый рот несколько капель спирта.

Это простое мероприятие увенчалось полным успехом. Сначала исчез синий цвет губ, потом лицо Баландина сильно покраснело от прилива крови. Ещё через минуту он открыл глаза и застонал.

— Вам больно?

— Голова и… ноги.

Белопольский посмотрел на ноги профессора и вздрогнул. От колен до самого низа брюки комбинезона совершенно сгорели. Зловеще чернели, покрытые огромными волдырями, обожжённые голени.

Стараясь ничем не показывать охватившего его ужаса, Белопольский, как мог спокойнее, сказал:

— Сейчас я наложу повязку. Сильный ожог.

Он знал, как надо поступать в подобных случаях. Методы оказания первой помощи были хорошо известны всем звездоплавателям. В вездеходе находилась под рукой походная аптечка.

Он быстро срезал остатки комбинезона на ногах профессора и наложил пикриновую повязку; потом помог товарищу сесть в кресло.

— Боль очень сильна, — сказал Баландин. — Но ничего. На звездолёте меня быстро вылечат.

Белопольский занял своё место.

— Могло быть хуже, — угрюмо сказал он, — мы чудом остались живы.

— Это моя вина, — профессор уже увидел сожжённую рацию. — Я должен был подумать об антенне.

— Теперь уже поздно винить кого бы то ни было. Надо скорей выбраться из лесу.

Посмотрев на часы, Белопольский с удивлением увидел, что они оба были без сознания не больше пятнадцати минут. Время, когда начали светиться деревья, он заметил.

Погасив внутренний свет, он зажёг прожекторы, ожидая увидеть залитую водой просеку. Но она оказалась сухой, как и раньше, до грозы.

— Странно! — сказал он. — Неужели почва так быстро впитывает в себя воду? Ливень закончился не более как пять минут тому назад.

— А может быть, он ещё не начинался?

— Почему же не слышно грома, не видно молний и деревья больше не светятся? Нет, гроза прошла. Это очевидно. И она была очень короткой.

— Мне помнится, что Борис Николаевич говорил о мощном грозовом фронте.

— Да, но я хорошо помню, сколько было времени. — Баландин, морщась от боли в ногах, пожал плечами.

— Нет конца загадкам, — сказал он. — Одна за другой.

Белопольский включил мотор. Он заработал как всегда, беззвучно и плавно. Только по приборам можно было заметить, что могучий двигатель вездехода не стоит, а работает: ни малейшей дрожи не чувствовалось внутри машины.

Кустарник, с двух сторон сдавивший дорогу, внешне казался хрупким. Никому не пришло бы в голову, что он может оказать какое-нибудь сопротивление стальным гусеницам. Но это только лишний раз доказывало, как неосмотрительно подходить к природе другой планеты с земными представлениями. Хрупкое растение оказалось непреодолимым. Под напором машины кустарник упруго сжимался, не пропуская её ни на шаг. Гусеницы буксовали на месте.

После нескольких тщетных попыток Белопольский понял, что повернуть назад не удастся. Оставался один путь — к берегу озера, которое должно было находиться где-то близко, и уже там, на берегу, развернуть машину. Выбираться из леса по узкой извилистой просеке пятясь, задним ходом, значило потерять очень много времени, а следовало торопиться: Баландина надо как можно скорее доставить на звездолёт.

— Придётся продолжить путь…

— Не беспокойтесь обо мне, — сказал Баландин. — Боль вполне терпима. Доведём нашу экскурсию до конца.

— К сожалению, ничего другого и не остаётся.

Вездеход снова пошёл вперёд. Дорога оставалась прежней — всё время приходилось поворачивать то вправо, то влево. Это не позволяло увеличить скорость, — машина подвигалась черепашьим шагом.

— Никак не могу понять, — сказал вдруг Баландин. — Как могут обитатели Венеры протаскивать здесь длинные брёвна? Разве что держат их вертикально.

— Возможно, что так.

— А на звездолёте не знают, что и думать. Вероятно, Борис Николаевич вышлет по нашим следам второй вездеход.

— Кроме этой, ни одна наша машина не сможет пройти по просеке, — ответил Белопольский. — Она слишком узка.

Неожиданно совсем близко блеснула вода. Ещё один небольшой поворот — и машина вышла на опушку. Перед ними раскинулась гладкая поверхность лесного озера — цель их пути.

В этом месте ширина берега, поросшего густой жёлтой травой, не превышала тридцати метров. К востоку береговая полоса расширялась, и совсем близко от себя они увидели загадочные штабеля брёвен. Их было четыре. Совершенно одинаковые, равной ширины и высоты, они молчаливо свидетельствовали, что неведомые их хозяева хорошо знакомы с линейными измерениями. Уложить с такой точностью громадное количество древесных стволов случайно было невозможно.

Как ни спешил Белопольский, он невольно остановил машину. Где-то здесь должны были находиться разумные обитатели планеты. Отсюда уходили они по ночам к реке, чтобы доставить очередную партию брёвен для неведомой цели.

«Это совсем не озеро. Вернее, не то, что мы понимаем под этим словом», — сказал он несколько часов тому назад своим товарищам.

Сейчас, больше чем тогда, он был уверен, что не ошибся. Это было не озеро. Это был город, место жительства большой группы хозяев планеты. Существа, родной стихией которых была вода, должны были поселиться именно в таких закрытых водоёмах, защищённых от вторжения океанских хищников. На огромном пространстве материка Венеры несомненно сотни, а может быть, и тысячи таких городов-озёр. И, кто знает, может быть, все они входят в систему одного государства, со своими, отличными от земных, законами, порядками и укладом жизни.

Несколько минут они молча смотрели на озеро, ожидая, не появится ли вдруг кто-нибудь из его обитателей.

— Едем обратно! — решительно сказал Белопольский.

Но, поглощённые ожиданием и созерцанием озера, они совершенно забыли о коварном характере планеты, на которой находились. Едва Белопольский успел коснуться рулей управления, как плотная мгла сразу превратила тусклый свет вечера в кромешную ночь. Незаметно подкравшийся ливень обрушился на машину.

Вездеход остановился у самой опушки, и, неожиданно для себя, они оказались под мощным водопадом, низвергавшимся на них с вершин леса. Не подозревая причины, они догадались об этом по неистовому шуму водяного потока, заглушавшему шум ливня и раскаты грома.

Корпус вездехода, сделанный из пластмассы, обладал крепостью стали, но, не желая подвергаться излишнему риску, Белопольский включил мотор и отвёл машину подальше от леса, ближе к озеру.

При свете прожекторов они увидели, что берег превратился в сплошной водяной поток, под которым скрылись гусеницы их машины.

— Удивительно, что ливни не смывают в озеро штабелей, — сказал Баландин.

— Вероятно, они хорошо укреплены.

Звездоплаватели столько раз наблюдали грозы Венеры, что могли судить о их силе по характеру ливня. Они сразу поняли, что эта гроза принадлежит к разряду слабых, но затяжных, которые обычно продолжаются от тридцати минут до часу и более.

Непосредственная опасность не угрожала, но Белопольский не на шутку встревожился. Простоять на месте полчаса, когда его спутнику необходима срочная квалифицированная помощь, — это могло привести к тяжёлым последствиям. Профессор мужественно переносил боль и не жаловался, но Константин Евгеньевич видел по его лицу, каких трудов ему это стоило.

Повернув прожекторы, Белопольский натравил лучи света назад. Но в нескольких шагах от машины он увидел только сплошную стену гигантского водопада. Где-то за ним находился узкий вход на лесную дорогу. Было безнадёжно пытаться найти её в этом хаосе воды и мрака.

Долгие десять минут положение не изменялось. Оглушительный гром, шум водопада и ливня, молнии — яркие вблизи и тусклые сквозь водяную стену — всё это, много раз виденное, уже не привлекало их внимания. Они нетерпеливо ждали конца, уверенные, что гроза промчится так же внезапно, как и налетела. Так было до сих пор, к такому финалу они привыкли и не сомневались, что и на этот раз будет так же.

Но Венера, очевидно, решила преподнести им ещё один сюрприз, доказать лишний раз, что в её распоряжении имеется много такого, с чем люди Земли ещё не встречались.

Белопольский и Баландин с удивлением заметили, что ливень начинает стихать, — обычно он заканчивался сразу.

На этот раз они видели совсем иное. Гроза не проносилась мимо. Она продолжалась, но становилась всё слабей и слабей. Реже и тише грохотал гром, реже и не так ослепительно сверкали молнии. Темнота сменилась сумрачным полумраком. Как-то сразу берег очистился от воды, появилась морская трава. Прошло ещё несколько минут, и они с изумлением убедились, что перед ними обычная, хорошо им знакомая картина самого обыкновенного проливного дождя. Точно волшебная сила в одно мгновение перенесла их с Венеры на Землю.

Посветлело настолько, что они видели прибрежную полосу озера, на поверхности которого часто-часто прыгали крохотные фонтанчики.

— Полюбуйтесь! — сказал Белопольский. — Нет конца сюрпризам.

— Никогда не думал, что мы можем увидеть на Венере обыкновенный дождь, — отозвался Баландин.

— Хотя гроза и кончилась, нам от этого не легче. — Белопольский указал назад, в сторону леса.

Водопад, льющийся откуда-то сверху, не прекратился. Он только перестал быть таким стремительным и бурным. Между машиной и лесом висела прозрачная водяная завеса, сквозь которую смутно просвечивали деревья и кустарники. Но как ни тонка была эта преграда, узкий проход на лесную дорогу оставался невидимым.

— Надо попытаться найти его, — сказал Белопольский. — Этот дождь может продолжаться несколько часов.

Он решительно взялся за рычаги управления. Протянул руку к пусковой кнопке мотора и… замер, устремив изумлённые глаза на смутно различаемую полосу озера.

Баландин, мгновенно забыв о мучительной боли в ногах, всем телом наклонился вперёд…

Что-то тёмное шевелилось в воде у самого берега. Потом это «что-то» поднялось над водой и вышло из озера.

Сквозь частую сетку дождевых струй они видели туманный силуэт огромного бесформенного тела. В высоту оно имело, вероятно, больше трёх метров. Призрачный полумрак не давал возможности рассмотреть его.

Профессор протянул было руку, чтобы включить прожектор, но Белопольский тут же схватил её.

— Не надо! — прошептал он. — Не пугайте его! Это они!

Задыхаясь от волнения, звездоплаватели увидели, как вслед за первым из озера показался второй обитатель Венеры. Потом, один за другим, вышли ещё трое.

Пять неясных, расплывающихся фигур медленно приближались к машине.

— Они нас видят, — едва слышно сказал Баландин.

— Конечно видят, — странно спокойным голосом ответил Белопольский.




Три шага отделяло обитателей Венеры от людей Земли. Теперь уже ясно можно было видеть толстые короткие ноги, огромное эллипсоидное тело и треугольную голову ближайшего из этих существ. Остальные четверо обходили машину, очевидно намериваясь окружить её со всех сторон.

Что они думали о ней? За что её принимали?..

В медленном движении этих громадных тел чувствовалась явная угроза. Надо было бежать, и бежать немедленно.

Всё произошло в короткие секунды…

Стряхнув с себя оцепенение, Белопольский схватился за рычаги машины… Но было уже поздно. Венериане бросились на машину.

В одно мгновение она была оторвана от «земли» и поднята на воздух. Чудовищная физическая сила, которую люди подозревали у жителей Венеры, трагически подтвердилась на деле.

Отчаянным усилием Белопольский дотянулся до пусковой кнопки и включил мотор.

Гусеницы вездехода дрогнули, но не двинулись с места.

Что их держало? Неужели венериане могли противиться мощи двигателя?..

Держа на руках полуторатонную машину, пятеро непонятных существ кинулись к озеру.

— Прощайте, Зиновий Серапионович… — прошептал Белопольский.

— Прощайте! — ответил Баландин, — Это конец…

МИНУТА ОПОЗДАНИЯ

Андреев, Князев и Второв узнали о том, что началась гроза, только по тому, что им сообщили об этом со звездолёта. Правда, они слышали раскаты грома, но ни одна капля воды не падала на просеку, по которой шла их машина.

Как рассказал им Топорков, грозовой фронт налетел неожиданно. Барометр не предупредил о его приближении. Больше того, — радиосвязь не прервалась. Корабль и лес были закрыты ливнем, а с вездеходом можно было говорить, как в ясную погоду.

Такого явления ещё ни разу не наблюдалось на Венере. Словно намеренно, планета продемонстрировала гостям два новых для них вида своих гроз: исключительно сильно насыщенная электричеством сменилась другой, которая была полной противоположностью первой. И обе были не похожи на обычные грозы.

— Не знаю, что и думать, — сказал Игорь Дмитриевич.

— Запишите эту загадку под номером восемнадцать, — пошутил Второв.

— Нет, где уж тут восемнадцать, — Топорков тяжело вздохнул, — нет ни конца ни краю!

Световые эффекты, которые наблюдали Белопольский и Баландин, на этот раз отсутствовали. Ничего о них не зная и даже не подозревая о существовании подобного явления, трое товарищей, конечно, не удивились этому. Зато они очень удивлялись другому. Им говорили, что над ними гроза, сменившаяся затем обыкновенным дождём, а в лесу по-прежнему было совершенно сухо. Их недоумение разделяли все члены экипажа, оставшиеся на корабле.

— Неужели листва настолько густа, что способна задержать такой сильный ливень? — говорил Коржевский. — Это просто невероятно!

— Это факт, — отвечал ему Второв. — Дорога абсолютно суха, и ни единой капли на неё не попадает.

— Снова загадка! — вздохнул биолог.

И вдруг, совершенно внезапно, дорогу преградила водяная стена. Она появилась так неожиданно, что Князев едва успел выключить двигатель и нажать на тормоз. Ещё немного — и они с полного хода врезались бы в эту непонятную преграду, не зная, что ждёт их за нею.

Ярко освещённая сильным светом прожекторов вездехода, загадочная завеса казалась прозрачной, но за ней ничего не было видно. Присмотревшись, они поняли, что вода падает сверху, словно с гладкой крыши, не ограждённой водосточными желобами.

— Она кажется очень тонкой, — заметил Второв.

— Всё равно! — сказал Андреев. — Мы не должны рисковать. Я сейчас выйду и произведу разведку.

— Ни в коем случае! — решительно заявил Князев. — Пойду я.

— Или я, — поддержал его Второв.

Степан Аркадьевич рассердился:

— Я начальник экспедиции.

— И тем не менее, — всё так же решительно сказал молодой механик, — вы не пойдёте, как не пойдёт и Второв. Здесь самый элементарный расчёт. Мы торопимся на помощь нашим товарищам, которые, быть может нуждаются в медицинской помощи. Вы здесь единственный врач. Геннадий Андреевич — единственный оператор. Вдруг встретятся важные кадры. Вы не имеете права рисковать собой без крайней необходимости. Пойду я, и только я.

Говоря всё это, он быстро надевал на себя резиновый костюм, а с последними словами скрыл голову под прозрачным шлемом, показывая, что не хочет ничего больше слушать.

— Саша прав! — раздался из репродуктора голос Мельникова.

Радиосвязь всё время оставалась включённой, и на звездолёте слышали весь разговор.

— Пусть будет так! — сдался Андреев.

И он и Второв надели противогазы, так как в открывшуюся дверь неизбежно проникнет воздух Венеры, не очищенный фильтрами.

Князев вышел из машины. Без тени колебания он подошёл к водяной завесе и, смело войдя в неё, скрылся из глаз своих спутников, которые с тревогой следили за ним. Одно мгновение они видели сквозь толщу воды туманный контур его фигуры, освещённой лучом прожектора. Потом она исчезла…

Но не прошло и минуты, как Князев буквально вылетел обратно. Одним прыжком он вскочил на своё место и включил моторы, рывком переведя рычаг на максимальную скорость.

Вездеход рванулся вперёд и, прежде чем они успели что-либо сообразить, проскочил завесу и оказался на самом берегу озера.

На полном ходу Князев резко повернул вправо. Левая гусеница поднялась над землёй, и машина едва не опрокинулась. Мощный поток света прожекторов осветил сцену, при виде которой Андреев и Второв почувствовали, как сердце на мгновение остановилось от ужаса.

Только в воспалённом мозгу тяжело больного могла возникнуть подобная картина…

Электрический свет дрожал и переливался всеми цветами в дождевых струях, превращая их в искрящиеся нити. За этой мерцающей сеткой, совсем близко, застыла группа… Точно ожили и явились изумлённому взору современного человека ископаемые чудовища доисторической эпохи.

В ослепительных лучах прожекторов, как на остановившемся кадре мультипликационного фильма, стояли пять фантастических фигур — огромные «черепахи», поднявшиеся на задние ноги, с ярко-красными панцирями и непропорционально маленькими треугольными головами, на которых жёлтым огнём горело по три громадных круглых глаза. Лишённые шерсти морщинистые тела, бледно-розового цвета, блестели как металлические. Толстые ноги, казалось, не имели ступнёй. Во всю длину они были одинаково бесформенны и покрыты мясистыми складками кожи. Передние конечности, по-видимому, служили руками. Эти руки были так же толсты и безобразны, как ноги. На концах они были снабжены четырьмя отростками, каждый из которых был толщиной в человеческую руку. Между этими подобиями «пальцев» виднелась тонкая прозрачная плёнка, что делало «руки» похожими на гигантские лапы утки.

Второв сразу узнал их. Это были те самые «черепахи», которых они видели с борта подводной лодки. Именно их тщетно разыскивали Баландин и Коржевский.

Но не вид этих чудовищ наполнил ужасом сердца трёх мужественных людей. Они давно ожидали, что встретятся лицом к лицу с обитателями Венеры и не рассчитывали, что формы их тел будут похожи на формы тела человека Земли. Они не испугались бы при виде ещё более уродливых и страшных существ. Но они почувствовали, что кровь застыла в их жилах, когда поняли, что огромный тёмный предмет, который эти ископаемые «черепахи» держали в руках, представляет собой не что иное, как вездеход, сквозь окна которого виднелись головы Белопольского и Баландина.

«Черепахи» уже ступили в воду. Их намерения не вызывали ни малейшего сомнения. Захватив вездеход они тащили его в глубину озера.

Трое товарищей поняли, что явились к последнему акту разыгравшейся здесь драмы, подробностей которой они не знали.

Яркий свет, сменивший столь внезапно привычную темноту, заставил пятерых обитателей Венеры остановиться. На мгновение они замерли неподвижно, ошеломлённые, а возможно и смертельно испуганные, ослеплённые беспощадными лучами прожекторов, которые должны были болезненно ударить по их чувствительным к свету огромным глазам.

Вездеход мчался прямо на них. Казалось, Александр Князев намеревается смять всю группу вместе с захваченной ими машиной.

Всё это заняло не больше двух секунд.

В следующее мгновение, когда вездеход находился уже в трёх шагах, венериане, не выпуская из рук добычу, с непостижимой быстротой бросились в воду и исчезли в её тёмной глубине.

Вне себя от отчаяния, не сознавая, что делает, Князев рванул рычаг тормоза левой гусеницы. На полном ходу машина влетела в озеро.

По счастью, Второв не растерялся в эту трагическую минуту. С молниеносной быстротой он выключил оба мотора и, вырвав из рук Князева рычаги управления, затормозил вездеход в двух метрах от берега. Выручила выдающаяся физическая сила молодого спортсмена.

Вода доходила до половины корпуса. Уклон берега был очень крут. Опомнившийся Князев дал задний ход, и машина медленно, с трудом вылезла обратно на берег.

Лучи света далеко освещали гладкую поверхность озера. Дождь прекратился. Ни в воде, ни на берегу нельзя было заметить никакого движения. Тяжёлая тишина камнем легла на плечи трёх человек. Мгновенным кошмаром промелькнула и исчезла перед ними жуткая картина гибели двух товарищей.

Медленно протянув руку, Второв выключил прожекторы.

Всё кончено! Начальник экспедиции и его спутник погибли!

В темноте кабины, судорожно вздрагивая, рыдал Князев. Остановившимися, широко открытыми глазами Андреев и Второв всё ещё смотрели на то место, где скрылись отвратительные «черепахи», унёсшие вездеход Белопольского.

Так вот где суждено было погибнуть знаменитому звездоплавателю, второму после Камова «звёздному капитану» Земли… Вот где нашёл смерть крупнейший учёный — академик Баландин!

Страшная развязка наступила так внезапно, что они долго-долго не могли ни сказать, ни сделать что-нибудь осмысленное. Минуты шли за минутами, а трое людей всё так же неподвижно сидели, подавленные свалившимся на них непоправимым несчастьем.

Вдруг красной точкой вспыхнул на щитке сигнал вызова.

— Как дела? — раздался спокойный голос Мельникова. — Где вы находитесь? Почему долго молчали?

Неужели придётся сказать? Иначе нельзя. Кому же из них выпадет на долю сообщить на корабль ужасное известие?

Все трое молчали.

— Отвечайте! — уже с тревогой звал Мельников. — Вездеход! Вездеход! Отвечайте.

Усилием воли Второв заставил себя заговорить:

— Слышу! Находимся на берегу озера. Только что…

Секунда молчания.

— Что случилось? Да отвечайте же!

— Только что на наших глазах «черепахи» унесли в озеро машину вместе с Белопольским и Баландиным. Всё!

Ни звука не раздалось в ответ.

Там, у реки, на звездолёте, и здесь, у озера, на вездеходе, — молчание. Словно сочувствуя горю гостей, полная тишина царила и в атмосфере Венеры. Не слышно отдалённых раскатов грома, не шумят под ветром верхушки деревьев. Замерла вода в озере, и не шевелится трава.

Или это только кажется людям?..

— Оставайтесь на месте! В случае грозы укройтесь в лесу, на опушке. Через полчаса придёт вездеход-амфибия.

Кто это сказал? Мельников? Но они не узнали его голоса.

Амфибия! Да, на корабле есть амфибия. Но чем они могут помочь?..

Кто приведёт её? Конечно не Мельников — единственный командир звездолёта. До самого финиша, на Земле, он уже не покинет борта корабля. Не могут уйти из него ни Пайчадзе, ни Зайцев, ни Топорков. Без них нельзя пускаться в обратный путь. Значит, Коржевский и Романов. Только они одни остались в резерве.

Казалось, что время остановилось, но они даже не заметили, как прошло двадцать минут.

— Вездеход только что вышел к вам, — сообщил Топорков. — Борис Николаевич приказывает, чтобы разведку произвели Князев и Коржевский. Действовать с максимальной осторожностью!

— Где Борис Николаевич? — спросил Второв.

— Сейчас вернётся. Он вам нужен?

— Нет, это я так.

— В чём дело? — спросил сам Мельников. Очевидно, он вернулся в рубку. — Что вы хотите, Геннадий Андреевич?

— Нет, ничего. Извините, Борис Николаевич!

— Вы хотите участвовать в разведке?

— Я думал…

— Вы думали правильно. — Мельников говорил как-то необычно, отчётливо выговаривая каждую букву. — Ничто не должно мешать нашей работе на Венере. Киноаппарат с вами?

— Да.

— Разрешаю заменить Коржевского.

Из леса вырвался длинный прямой луч света. Его усиливающаяся яркость говорила, что не видимый ещё вездеход-амфибия быстро приближался к озеру.

И вдруг снова раздался голос Топоркова.

— Станислав Казимирович, остановитесь! — сказал он. — Саша, укройся в лесу. Приближается гроза.

— Опять!

— Когда это наконец кончится? — со злобой спросил Князев.

— Тогда, когда мы покинем Венеру.

Гремел гром, низвергался с верхушек леса мощный водопад, в бурный поток превратился берег. Но световых эффектов и на этот раз не было. По-прежнему никто, кроме Белопольского и Баландина, не знал о загадочном явлении.

Наконец грозовые фронты прошли и связь восстановилась.

— Задача разведки, — тотчас же сказал Мельников, — найти вездеход на дне, определить, на какой глубине он находится и есть ли возможность вытащить его из озера. Действовать быстро, но крайне осторожно. Кабина машины герметична, и если «черепахи» её не разломали, Белопольский и Баландин ещё живы. Звездолёт в любую минуту перелетит на озеро. Быстрей, товарищи!

Как же случилось, что никто из них не вспомнил об этом? В закрытую машину вода проникнуть не может. Они думали, что товарищи уже мертвы, а в действительности были все основания считать их живыми. Один только Мельников не потерял способности рассуждать здраво.

Надежда вернула энергию. Вездеходы вышли из леса и подошли к самой кромке воды. Князев и Второв сменили Романова и Коржевского в амфибии.

Подобно подводной лодке, вездеход-амфибия был целиком сделан из прозрачной пластмассы. Даже ленты гусениц были из этого материала. Рассчитанная на двух человек, лёгкая и подвижная, эта машина могла ходить по земле, плавать и погружаться под воду с помощью выдвижных плоскостей, похожих на крылья планера. Глубина погружения, правда, была незначительна — не более семи-восьми метров, но звездоплаватели имели все основания думать, что «черепахи» сами не могут находиться под водой глубже.

Земноводные Земли никогда не уходят очень глубоко. Давление воды возрастает с каждым метром. Глубоководные организмы не живут на поверхности — их разрывает. Почему же на Венере могло быть иначе? Раз венериане выходят на сушу, они никак не могут быть обитателями глубин.

Черепахи Земли умеют плавать. Обладают ли этой способностью «черепахи» Венеры? Ответ на этот вопрос имел огромное значение. Если нет — амфибия не угрожала опасность. Если да — машина могла быть схвачена так же, как был схвачен вездеход Белопольского. Тогда вместо двух будут четыре жертвы. Но кто мог ответить на такой вопрос?

— Мы с Борисом Николаевичем говорили об этом, — сказал Коржевский, — и решили, что амфибия может уйти от «черепах», если они нападут на неё в воде. Плавать быстрее машины они во всяком случае не могут.

— Будьте крайне осторожны, — ещё раз напутствовал Князева Мельников. — При малейшей опасности — к берегу.

Со звездолёта были привезены скорострельные ружья, заряженные разрывными пулями. Вооружившись ими, Коржевский и Романов вышли из машины и приготовились, в случае необходимости, отразить нападение на амфибию. Если снова не налетит грозовой фронт они будут караулить у самой воды до тех пор, пока Князев и Второв не вернутся. О том, что может произойти, если гроза всё-таки будет, они старались не думать.

Андреев остался в машине. На его обязанности лежала связь с Князевым и звездолётом. Кроме того, он должен был при появлении «черепах» встретить их светом прожектора.

— Мне кажется, что лучшим оружием против них является свет, — сказал Коржевский. — Нельзя забывать, что их глаза привыкли к темноте.

Без колебаний Князев включил двигатель. С лёгким всплеском вездеход вошёл в воду. Оставшиеся на берегу видели, как выдвинулись подводные плоскости, наклонились и, зацепив острыми краями, увлекли машину под воду. След от её винта пенным буруном прочертил гладкую поверхность озера. На мгновение мелькнула, едва различимая в сумрачном полумраке, прозрачная крыша — и всё исчезло. Потом где-то в глубине вспыхнул свет. Это Князев включил прожектор. Светлое пятно медленно удалялось от берега.

Потекли томительные минуты. Каждое мгновение трое людей ожидали, что вот-вот амфибия появится над водой и устремится к берегу, преследуемая гигантскими «черепахами». Сможет ли огонь винтовок остановить венериан? Действительными ли окажутся земные пули против их громадных тел? Испугает ли их свет прожектора?..

Трое людей, не спуская глаз с озера, следили за светлым пятном в его тёмной глубине. Оно, постепенно удаляясь, становилось всё более тусклым. Потом исчезло совсем. Очевидно, машина ушла вглубь.

На звездолёте, в помещении радиорубки, Мельников и Топорков не отрываясь следили за электробарометром. Они с ужасом думали о возможности мощного грозового фронта, каждый про себя умолял небо Венеры сжалиться над ними.

Продолжительная гроза — это было самое страшное, что могло случиться. Под тяжестью водяного потока амфибия не сможет выйти из озера и окажется в полной власти его хозяев. Грозовой фронт, подобный тому, который привёл к гибели самолёта, означал смерть.

Минутная стрелка, словно превратившись в часовую, невыносимо медленно ползла по циферблату.

Уже час с четвертью амфибия находится под водой.

И то, что должно было случиться на Венере, случилось. Тонкая стрелка дрогнула и медленно отошла от нуля.

— Амфибия! Амфибия!

— Слышу, — ответил Второв.

— Гроза! Немедленно на берег! Как можно скорей!

— Выходим!

Успеют ли?.. Казалось, что стрелка барометра стремительно ползёт вверх…

Получив известие о приближении грозового фронта, Коржевский и Романов отошли от воды, поближе к вездеходу. До последней секунды они решили не входить в него и оставаться на своём посту.

Со звездолёта непрерывно запрашивали — не появилась ли амфибия. Второв сообщил, что они поднимаются на поверхность так быстро, как только может машина. «Черепахи» не преследуют.

— На дне озера их очень много, — сказал он.

Радиосвязь вскоре прервалась. Это означало, что гроза совсем близко.

Амфибии не было.

Где-то над лесом блеснула первая молния. Раскатисто прогремел удар грома.

— Входите скорей! — сказал Андреев.

— Ещё немного! — не спуская глаз с озера, ответил Романов.

Но вот далеко, почти у противоположного берега, появилось быстро возрастающее в яркости светлое пятно. Прямой луч прожектора вырвался из воды.

Они успели заметить белый пенящийся след, приближавшийся со стремительной быстротой.

Скорей! Ещё несколько секунд…

Удар хлынувшей воды опрокинул Романова на «землю». Коржевский успел вскочить в открытую дверцу вездехода.

Плотная мгла окутала берег.

ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД

— Прощайте, Зиновий Серапионович! — сказал Белопольский.

— Прощайте! — ответил Баландин.

Они были уверены, что погибли, что смерть близка и неизбежна. Как могли они защищаться против огромных животных, тащивших вездеход в озеро?..

Белопольский сделал последнюю попытку. Пустив в ход мотор, он надеялся, что обитатели озера выпустят из лап захваченную машину, но гусеницы остались неподвижными. Физическая сила «черепах» превышала мощь двигателя.

Люди имели огнестрельное оружие. Оно было заряжено разрывными пулями и могло оказаться действительным даже против таких гигантов, но воспользоваться им не было времени. Прежде чем они успеют открыть окна и пустить его в ход, «черепахи» погрузятся в воду. Она хлынет внутрь машины и только ускорит развязку.

Передние «черепахи» ступили в воду.

И вдруг откуда-то сбоку вспыхнул свет.

Одно мгновение Белопольский и Баландин отчётливо видели совсем близко от себя головы своих похитителей, ярко освещённые лучами прожектора.

«Черепахи» были поразительно уродливы. Три огромных глаза, казавшихся при свете совсем чёрными, сильно выдающийся вперёд оскаленный рот с длинными острыми клыками, торчащими по сторонам, — больше на этом «лице», казалось, ничего не было. Свирепая морда кровожадного зверя. Голый морщинистый череп сразу над глазами круто уходил назад. Никакого признака лба.

Свет прожектора, быстро возрастая в яркости, стремительно приближался. «Черепахи», словно окаменев, стояли неподвижно.

Оба звездоплавателя хорошо знали, что представляет собой этот светлый луч. Им на помощь спешили товарищи.

Пламенной искрой мелькнула надежда.

Они увидели, как «черепахи» отвернулись от света. Баландин машинально отметил про себя, что их глаза не имели век и не могли закрываться.

Сквозь стенки кабины послышался быстро усиливающийся шум. Мощная машина была совсем рядом… Ещё мгновение — и она, со всего разгона, врежется в неподвижную группу.

Словно очнувшись, «черепахи», не выпуская добычу, бросились в воду. Поверхность озера сомкнулась над вездеходом.

Искра надежды мелькнула и погасла…

Венериане быстро уходили в глубину. Тусклое освещение вечера сменилось кромешной мглой. Глаза «черепах» вспыхнули жёлтым огнём.

Белопольский выключил мотор, — всё равно он был уже бесполезен.

Герметически закрытая кабина не пропускала воду. Если «черепахи» не сломают машину и не тронут стёкла её окон, людям не будет угрожать непосредственная опасность.

Они чувствовали, что дно быстро понижается. Их тащили всё дальше в тёмную глубину. Белопольский зажёг прожектор. Луч света осветил воду далеко впереди. Они успели заметить, как несколько «черепах», очевидно направлявшихся к ним, бросились в сторону.

И вдруг что-то мелькнуло перед самым окном. Страшный удар обрушился на машину.

— Всё! — глухо сказал Баландин.

Казалось, что действительно наступила последняя минута. «Черепахи» начали ломать вездеход. При их исполинской силе это не должно было занять много времени.

Но вода, которую ждали люди, не хлынула в кабину. Удар не повторился.

Наступившая темнота объяснила всё. «Черепахи» разбили прожектор. Чем? По-видимому, бревном. Свет мешал им, и они расправились с его источником, не трогая машины.

— Весьма решительно! — сказал Белопольский. — Хотя и невежливо.

Он не решился включить второй прожектор или зажечь свет внутри кабины.

В полной темноте люди ждали, что произойдёт дальше.

«Черепахи» по-прежнему несли вездеход по дну озера. Машина слегка покачивалась в их лапах.

— Почему они не плывут? — спросил Баландин.

— Вероятно, мешает тяжесть нашей машины.

— Мы вообще не видели плывущей «черепахи».

— Это не земные циниксы. Может быть, они совсем не умеют плавать.

— Возможно.

Оба звездоплавателя испытывали гнетущую тревогу. Темнота, неизвестность, ожидание гибели, которая могла прийти в любую минуту, — всё это не могло не действовать даже на этих закалённых людей. Человек, как бы он ни был бесстрашен, не может равнодушно ждать насильственной смерти.

Но минуты шли, а «черепахи» не выказывали никаких агрессивных намерений.

Куда они несли вездеход? Почему так долго? Это становилось странным. По расчёту Белопольского, они удалились от берега не меньше, как на полкилометра.

Движение вперёд продолжалось с прежней скоростью. Постепенно глаза людей привыкли к мраку, и тогда они заметили слабый, но несомненный свет. Дно озера было освещено, но чем и откуда, они долго не могли понять. Смутно, словно при свете звёзд где-нибудь на Земле, они стали различать контуры окружающего. Они поняли, что их машину несут уже не пять, а восемь «черепах». Их глаза горели, как жёлтые фонари. Но не они же освещали воду!..

Баландин первый заметил по сторонам дороги груды каких-то светящихся полосок и понял, что это такое.

— Смотрите! — сказал он. — Это брёвна. Они светятся и освещают дно.

Он не ошибся. Теперь и Белопольский видел, что свет действительно исходит от знакомых им стволов деревьев. Они лежали всюду, беспорядочными кучами, светясь слабым розовым светом. Машину пронесли мимо целого штабеля брёвен, и тогда люди отчётливо увидели дно, покрытое оранжевыми водорослями, и огромную толпу «черепах», которые явно сопровождали своих сородичей, нёсших пленённую машину. Это было очень похоже на толпу любопытных зевак, только этими зеваками были не люди, а звери.

— Так вот для чего, оказывается, им нужны деревья! — сказал Баландин.

— Да, — ответил Белопольский, — это не строительный материал, как мы думали, а природные фонари.

— Как жаль, что эта тайна умрёт с нами.

Константин Евгеньевич не ответил. Баландин видел, как его товарищ поспешно достал блокнот и, наклонившись к приборам пульта, светившимся слабым голубым светом, стал поспешно писать. Профессор понял, что Белопольский хочет послать письмо оставшимся наверху товарищам. Но как он думает отправить его?

— Я закупорю бумагу в одну из бутылочек нашей аптечки, — сказал Белопольский. — Когда мы увидим, что наступает конец, то откроем дверь и выбросим её. Пустая бутылка всплывёт на поверхность озера, и там её найдут.

Профессор кивнул головой. Это действительно был единственный способ, оставшийся в их распоряжении.

«Черепахи» неутомимо продолжали путь. Белопольский казалось, что они движутся по прямой линии, к противоположному берегу озера. Намерения похитителей оставались неясными. Что им там нужно? Почему они не расправились с людьми и машиной где-нибудь по пути?

При розовом свете деревянных «ламп» оба пленника видели, что толпа обитателей озера увеличивается. Машину сопровождало не меньше ста «черепах».

— Посмотрите вперёд, — сказал Баландин, — что это такое?

Из мрака, далеко впереди, показалось какое-то светлое пятно.

По мере приближения оно становилось всё более ярким. «Черепахи» направлялись прямо к нему.

Вскоре оба звездоплавателя смогли различить что-то вроде светящейся арки.

Ещё несколько десятков шагов их носильщиков — и арка встала прямо перед глазами.

Это были такие же брёвна, какие лежали в штабелях на берегу и кучами на дне озера. Сложенные правильным полукругом, они обрамляли вход в туннель, по-видимому уходящий вглубь южного высокого берега озера. Стены этого туннеля были также выложены брёвнами, и он казался светящимся проходом, ведущим куда-то в даль, скрывавшуюся в розовом сумраке. Туннель был наполнен водой.

«Черепахи» прошли арку и углубились в проход. Дно туннеля заметно поднималось.

Свет, исходивший из бревенчатых стен, окрашивал воду в красноватый цвет. Было настолько светло, что Белопольский и Баландин могли без труда рассмотреть самые мелкие подробности. Сопровождавшая их толпа «черепах» с розовыми телами и красными панцирями в этом освещении стала походить на толпу фантастических призраков. Жёлтый огонь их глаз погас.

«Черепахи», нёсшие машину, шли на двух ногах, в вертикальном положении. Большинство остальных передвигалось на четырёх.

Туннель был очень длинен. Машину несли дальше и дальше, а выход всё не показывался.

— Вряд ли можно предположить, что этот туннель искусственный, — сказал Белопольский. — Вероятно, он пробит водой.

— Кто их знает! — ответил Баландин. — Всё может быть. Но скоро мы это узнаем.

Впереди в розовом сумраке появилось наконец что-то яркое. Ещё несколько минут — и перед ними открылось огромное пространство, показавшееся в первую секунду совершенно пустым.

«Черепахи» вышли из воды.

Исполинская пещера уходила куда-то далеко, в неразличимую глазом глубину берегового обрыва. (Было совершенно очевидно, что их доставили к южному берегу озера.) Над головой, примерно в пятнадцати метрах, нависал каменный свод. Пещеру освещал слабый свет. Откуда он исходил— они не видели.

Основание пещеры было совершенно сухо. Правильными рядами поднимались какие-то странные кубы. Это было похоже на улицы, застроенные домами без окон. Кубы были, по-видимому, деревянными, но брёвна не светились. А может быть, их слабый свет терялся в общем освещении пещеры.

— Вот он где, их город! — сказал Белопольский тоном удовлетворения.

— Похоже на то, — ответил Баландин.

«Черепахи» шли посередине одной из «улиц». Часто мелькали какие-то неясные фигуры. Судя по размерам, это были не «черепахи».

Деревянные кубы казались домами неведомых жителей этого подземного города. Но для огромных «черепах» такие жилища были довольно тесны.

Выход из туннеля остался далеко позади. Толпа «черепах» шла всё дальше и дальше.

Наконец они остановились. Потом подошли к стене одного из «домов» и стали куда-то спускаться. Метров пять они шли прямо, потом поднялись и вышли уже внутри постройки. Пройдя ещё несколько шагов, осторожно поставили машину на бревенчатый пол.

В общей сложности они пронесли вездеход, весящий больше полутора тонн, километра два с половиной, что лишний раз доказывало их чудовищную силу.

Одна за другой «черепахи» вышли тем же путём, каким и вошли.

— Вот мы и в тюрьме, — сказал Белопольский, — а я так и не успел выбросить бутылку с письмом. Теперь это вряд ли удастся.

Они внимательно осмотрелись.

Помещение было совершенно пусто. Никаких внутренних перегородок в нём не было, — одна сплошная «комната», очевидно единственная в доме без окон и без потолка.

Глядя с «улицы», казалось, что куб закрыт со всех сторон. На самом деле это был не куб, а просто четыре стены, высотой метров в семь.

Оба звездоплавателя подумали, что такое устройство домов вполне логично. Над «городом» не было неба, ему не угрожали ни дождь, ни ветер. Потолок с успехом заменял каменный свод пещеры. Пол был сделан из брёвен. Дверь, если можно было назвать так этот вход, помещалась в одном из углов. Стены и пол светились розовым светом.

Минут двадцать люди молча ждали, не появится ли кто-нибудь из венериан, но время шло, а никто не приходил к ним.

— На сколько времени нам хватит кислорода? — спросил Баландин.

— Почти на двое суток. Но какое это имеет значение? Только продление агонии.

— Нельзя ли бежать отсюда?

Белопольский пожал плечами.

— Как ваши ноги? — спросил он вместо ответа.

— Какое это имеет значение, — повторил слова своего командира Баландин, — я забыл о них.

— Всё равно! Пока есть время, надо переменить повязку. Кто знает, что нас ждёт впереди.

Белопольский зажёг свет в кабине. Осторожно сняв повязку, он внимательно осмотрел обожжённые голени и нахмурился. По краям вздувшихся волдырей кожа была ярко-красной, что указывало на сильное воспаление.

«Может начаться гангрена, — явилась тревожная мысль, — как он терпит? Это, вероятно, адская боль.»

Кроме пикриновой кислоты, никаких средств в аптечке не было. Она предназначалась только для оказания первой помощи. Но Белопольский всё равно не знал, что надо делать при таком тяжёлом ожоге.

Он наложил новую повязку и забинтовал ноги профессора.

Потянулись томительные минуты ожидания. Стараясь экономить энергию аккумуляторов, Белопольский погасил свет в кабине. Свечения стен было вполне достаточно.

С того момента, как они очнулись после обморока, прошло уже больше двух часов. Полчаса они находились в кубе, но ни единого звука не доносилось к ним. Кругом словно всё вымерло. Глубокая тишина царила в «доме».

Но не принесли же их так далеко только для того, чтобы бросить в этой бревенчатой комнате. Кто-то должен был прийти к ним. Но кто и зачем? Что с ними сделают?..

Белопольский открыл дверцу и вышел из машины.

Их маленький вездеход не имел выходного тамбура. С того времени, как они покинули звездолёт, оба не снимали противогазов. Внутри машины был воздух Венеры, такой же, как и снаружи.

Стоять на круглых брёвнах было трудно. Ноги скользили по гладкому дереву.

Белопольский подошёл к ближайшей стене и попытался найти щель, через которую удалось бы заглянуть наружу, но брёвна были пригнаны друг к другу очень плотно. Он осторожно обошёл помещение, в любую секунду готовый броситься обратно к машине при появлении венериан. Подойдя к «двери», он увидел, что лестницы не было. Спуск состоял из тех же брёвен. Было трудно себе представить, как могли «черепахи» с тяжёлым грузом подняться по ним.

Отверстие входа было квадратной формы и имело метра три в поперечнике.

Закончив обход, Белопольский вернулся к машине.

Прошло ещё около часа. Никто не приходил, и это становилось странным и угрожающим. Неужели «черепахи» бросили их умирать здесь?..

Тишина стала казаться зловещей…

— Если нас не перетащат опять в воду, — сказал Белопольский только для того, чтобы прервать гнетущее молчание, — мы сможем пользоваться для дыхания воздухом Венеры через противогазы. Это сэкономит нам запас кислорода. Тогда его хватит дней на пять, шесть. Но у нас нет никаких продуктов, кроме аварийного запаса, а он очень невелик. Всё же я предлагаю подкрепить силы.

— Пожалуй, это не лишнее, — согласился Баландин.

Но только они успели достать свой «НЗ», как услышали какой-то звук, точно глухое топанье огромных ног.

Белопольский поспешно запер дверцу машины.

Они увидели, как у входа появилась уродливая голова «черепахи». Потом появилось и её огромное тело. Зверь ступил на пол.

В «руках» он нёс какой-то длинный и узкий предмет. В розовом сумраке «комнаты» люди не могли рассмотреть, что это такое. «Черепаха» поставила свою ношу и исчезла.

Не веря глазам, Белопольский и Баландин узнали в этом предмете человека, одетого в противогазовый костюм.

Это был геолог экспедиции Василий Васильевич Романов.

НОЧЬ

24 июля вечер Венеры подошёл к концу. Как и предполагали, сумерки длились почти пятьдесят часов после захода Солнца.

Уже с утра (звездоплаватели всё время вели счёт по земным часам) темнота начала быстро сгущаться. К восемнадцати часам ночь полностью вступила в свои права.

Но эта ночь была далеко не такой тёмной, как ожидали. Если бы Пайчадзе не сказал, что она наступила, они, вероятно, продолжали бы считать её вечером. Ничего похожего на чёрный мрак, который, казалось бы, должен быть на поверхности планеты, под толстым слоем облачных масс, не наблюдалось. Из окон обсерватории они видели реку, лес на её берегу и даже могли различить вдали линию порогов. Освещение напоминало земную ночь при свете Луны в первой четверти.

— Теоретические расчёты подтвердились, — сказал Пайчадзе. — Яркость ночного неба Венеры, благодаря близости к Солнцу, в пятьдесят раз сильнее, чем на Земле, и только в пять раз слабее света полной Луны. Мы не ошиблись.

Звездоплаватели готовились к ночной работе. Программа была обширна и разнообразна. Надо было сделать целый ряд точных фотометрических измерений освещённости в различные моменты ночи, составить график изменений нагрева почвы, а также и воздуха на разной высоте и опять-таки в различное время — в начале, середине и в конце ночи. Предстояло заняться интенсивностью падения на планету космических лучей, определением радиометодами внутреннего строения Венеры и бесконечным количеством других не менее важных работ, из которых часть предназначалась на эту ночь, а остальные на следующую. Звездолёт должен был находиться на планете двое венерианских суток.

Ни одну из работ нельзя было производить внутри корабля. Приходилось выносить приборы и аппараты на берег и находиться возле них длительное время. Хотя многие процессы могли проходить автоматически, учёные всё же дежурили у своих установок, не рискуя оставить их без присмотра. Жители Венеры уже доказали, что относятся враждебно к пришельцам с другой планеты, а ночью в любую минуту кто-нибудь из них мог оказаться вблизи. При огромной физической силе этих существ им ничего не стоит сломать и уничтожить хрупкие аппараты людей.

Все меры предосторожности были приняты. В радиусе ста метров вокруг звездолёта берег заливал яркий свет прожекторов. Никто и ничто не могло приблизиться к месту работы, не будучи своевременно замеченным. Каждого члена экипажа, которому нужно было выйти из корабля на берег, всегда сопровождали два товарища, хорошо вооружённые и готовые отразить нападение.

Надо сказать, что никто из учёных не верил, что «черепахи» действительно могут напасть на звездолёт. Охрана осуществлялась на всякий случай, больше для очистки совести.

Поиски вездехода Белопольского в глубине озера с очевидностью показали, что свет прожекторов является вполне достаточной защитой. Для органов зрения подводных жителей, привыкших к темноте, этот свет, видимо, был совершенно непереносим.

Грозовые фронты почти не мешали работам. С наступлением ночи они стали появляться всё реже и реже и были гораздо слабее, — скорее сильные дожди, и только.

Когда экипаж находился на борту, прожекторы потухали, и прозрачная темнота опускалась на звездолёт. Тогда ночные бинокли и лучи радиолокаторов устремлялись на далёкую линию порогов. Возле них смутно виднелись штабеля брёвен, но никакого движения не удавалось заметить. Вид штабелей не изменялся, и было очевидно, что обитатели озера почему-то не трогают их.

Несколько раз звездоплаватели внезапно зажигали прожектор, направляя луч его света на близкую опушку леса, но и там ничего не обнаруживали.

— Они боятся нашего корабля, — говорил Мельников, — и не рискуют приблизиться к нему. Наше присутствие мешает им производить обычную ночную работу.

Это было более чем вероятно. Исполинский корабль, неведомо как очутившийся на берегу реки, неведомо откуда взявшийся и неизвестно что из себя представлявший, должен был казаться венерианам чем-то таинственным, непонятным и пугающим. Первобытные существа даже отдалённо не могли вообразить истинного назначения этого чудовищно огромного предмета. Он должен был возбуждать в них ужас.

— Неужели, — говорил Второв, — мы так и вернёмся на Землю, не имея ни одного снимка «черепахи». Я никогда не прощу себе этого.

У Геннадия Андреевича были все основания быть недовольным собой. Он видел «черепах», они неподвижно стояли, ярко освещённые светом прожекторов, в его руках находился киноаппарат, более удачных условий съёмки нельзя было себе представить, но… ни одного снимка обитателей Венеры!..

Исправить упущение, очевидно, нельзя. Венериане не появятся возле корабля. О том, чтобы попытаться ещё раз увидеть их на берегу озера, не могло быть и речи. Мельников, вступивший в командование кораблём, категорически заявил, что не допустит ни одной экскурсии куда бы то ни было. До самого старта на Землю ни один член экипажа не отойдёт далеко от корабля.

— Довольно жертв! — сказал он своим товарищам. — Их и так слишком много. С обитателями Венеры познакомимся в следующем рейсе.

Как ни хотелось Второву получить снимки венериан, он должен был признать, что это решение единственно правильное. Экспедиция потеряла четырёх человек. Это действительно, слишком много.

Случайность, которую невозможно было предвидеть и предупредить, погубила на Арсене Леонида Орлова. По своей вине, жертвой собственной неосторожности стал Василий Романов. Неизвестно, как Белопольский и Баландин попали в руки венериан и были унесены ими на дно озера. Никаких надежд на их спасение уже не могло быть.

Вездеход исчез бесследно. Князев и Второв восемь раз погружались в озеро на амфибии, но не обнаружили машины. Куда её могли унести? Это оставалось тайной. После восьмой, бесплодной, попытки Мельников приказал возвращаться на корабль.

— Мы сделали всё, что могли, — сказал он, — больше рисковать нельзя.

Гроза, прервавшая первый поиск, оказалась, к счастью, слабой и непродолжительной. Но, когда она окончилась, Коржевский и Андреев с ужасом увидели, что их товарища, не успевшего вскочить в машину, нигде нет. Стало очевидно, что Василий Романов был оглушён ударом ливня и смыт в озеро.

— Немедленно найти! — приказал Мельников.

Вездеход-амфибия нисколько не пострадал. Как только началась гроза, Князев погрузился под воду, где уже не могли угрожать ни ливень, ни молнии. Опасения, что на машину нападут «черепахи», не оправдались. Венериане, которых оба разведчика насчитали на дне больше сотни, панически боялись прожекторов. Как только появлялся свет, они падали на дно, прячась под свои панцири совершенно так же, как делали это в океане. Амфибия могла плавать под водой сколько угодно без всяких опасений.

Узнав о исчезновении Романова, Князев немедленно приблизился к берегу и тщательно обыскал дно. Но молодой геолог исчез так же бесследно, как вездеход Белопольского.

С энергией отчаяния, забыв обо всём, они, сменяя друг друга, искали пропавших товарищей двенадцать часов подряд. Дно озера было обследовано на всём своём протяжении.

Напрасно!.. Ни вездехода, ни тела Романова нигде не было. Озеро оказалось неглубоким. Они видели на его дне огромное количество брёвен, лежавших кучами, многочисленные виды водорослей и других растений, но, кроме «черепах», не заметили ни одного живого существа, ни одной рыбы.

— Спрятать машину там абсолютно негде, — сказал Князев. — Мы не могли не заметить её.

— Где же она может быть?

— Не знаю. Но в озере её нет.

Почти одновременная гибель трёх товарищей угнетающе подействовала на всех членов экспедиции.

Вечером 24 июля Мельников записал в своём дневнике:

«Последний срок миновал!

До сих пор какое-то неясное чувство говорило мне, что Константин Евгеньевич и его спутник живы. Так хотелось надеяться! Мне казалось, против всякой вероятности, что они вернутся к нам. Сегодня эта призрачная надежда окончательно рухнула. Даже теоретически не на что рассчитывать. Всё кончено. Запас кислорода в вездеходе исчерпан. Если они были живы до сих пор, то сейчас, безусловно, мертвы. Им нечем больше дышать! Какая страшная участь…

Я хочу верить (вот до чего дошло!), что «черепахи» сразу сломали стенки машины, разбили стёкла окон, умертвили… Слишком ужасно думать, что они жили двое суток без надежды на спасение, во власти свирепых зверей!..

Насколько счастливее (какое слово!) судьба Романова! Если он не был убит сразу ударом ливня, то всё же умер очень скоро, запас кислорода в его баллоне был так мал.

Ирония судьбы! Я жалел, что прервана связь с Землёй. А сейчас я благословляю это обстоятельство. Какими словами могли бы мы рассказать о случившемся?..

Конечно, это эгоистично, но я думаю об Оле. Сколько томительных дней выпало ей на долю, когда после спуска на Венеру на Земле не знали о нашей судьбе. Известие о гибели ещё трёх членов экспедиции… нет, лучше не думать об этом кошмаре!.. Куда всё-таки делся вездеход? Куда исчезло тело Романова?

Неужели кто-нибудь сможет упрекнуть нас, что мы плохо искали? Не попробовать ли ещё раз? Нет, я не имею на это права. Василия Романова схватили «черепахи». Это очевидно. И спрятали его тело так же, как вездеход К. Е. Зачем они это сделали? И куда спрятали? Князев и Второв утверждают, что на дне озера машины нет. Зловещая тайна. Неужели «черепахи» разломали вездеход на мелкие куски? В клочья разорвали тела наших несчастных товарищей? А может быть… жутко думать, что и это могло случиться!..

Что мы знаем о жителях Венеры? Ничего не знаем. «Черепахи»! Какие странные и причудливые создания! Я хорошо помню их. Назойливо стоят они перед моими глазами. Могли ли мы думать, когда смотрели на них из подводной лодки, что это и есть разумные обитатели Венеры, что именно они, эти земноводные, и есть люди планеты? Даже сейчас, когда, казалось бы, отпали последние сомнения, я не могу верить этому.

Коржевский утверждает, что, судя по описаниям, «руки» «черепах» не могли создать линейку, они не способны к такому труду, это не руки, а лапы животных. Я убеждён в правильности этого рассуждения. Линейку сделал кто-то другой.

Может быть, «черепахи» только животные? Их поведение не похоже на поведение животных Земли. Что из этого? Мы имеем дело с животными Венеры. Слоны в Индии работают. Они ломают деревья, переносят брёвна. Совсем так же, как «черепахи». К тому же, мы не знаем, они ли делают это.

Кто же тогда настоящие венериане? Где они? Как они выглядят?.. Увидим ли мы их? Нет, в этом рейсе не увидим. Я сам запретил всякие попытки. И не изменю этого решения. Потом! В следующем рейсе!

Как тяжело, как трудно казаться спокойным, ничем не выказывая боли, которая ни на минуту не оставляет тебя! Как часто приходится усилием воли сдерживать рыдания, готовые вырваться. Иногда хочется выть, как зверю, дать выход отчаянию. Нельзя! Любому из моих товарищей можно. Мне нельзя. Даже наедине с собой я должен держаться. Я не принадлежу себе. Потом! Когда наш несчастный рейс закончится…»

В ночь на 25-е дежурил Князев.

В три часа утра он неожиданно разбудил всех звонком тревоги. Не прошло и пяти минут, как в рубке управления собрались все восемь человек.

— Что случилось? — спросил Мельников, первым вошедший в рубку.

Князев молча показал на экран.

Небо Венеры пылало заревом. Зловещий красный свет был так силён, что можно было отчётливо видеть всё, что окружало корабль. Обычно тёмные, тучи сверкали всеми оттенками рубина. Казалось, что где-то за горизонтом разгорается гигантский пожар.

С сильно бьющимся сердцем звездоплаватели не спускали глаз с непонятной картины.

Что это?.. Пожар? Извержение вулкана?.. Им казалось, что кровавый свет становится сильнее, что-то неведомое приближается к звездолёту, неся с собой угрозу.

Мельников переглянулся с Зайцевым. Одна и та же мысль мелькнула у обоих — не пора ли поднять корабль в воздух и, пока не поздно, уйти от неизвестной опасности?

Вдруг откуда-то из-за леса взметнулись к зениту и рассыпались по нему искрящимся занавесом зелёные и фиолетовые линии. Мерцающей сеткой они закрыли весь горизонт, переплетаясь и сверкая всеми оттенками изумрудов и вишнёво-красных гранатов.

— Полярное сияние! — первым догадался Пайчадзе.

— Оно вспыхнуло внезапно, — сказал Князев.

Успокоившись, все перешли в обсерваторию и, столпившись у окон, молча смотрели на поразительное зрелище. Второв вертел ручку киноаппарата.

Рубиновый цвет неба сменился оранжевым, потом, пройдя всю гамму цветов, неожиданно вспыхнул чистейшим аквамарином. Изумрудные и гранатовые линии уступили место сверкающему потоку хрустальных нитей.

Фантастический калейдоскоп красок непрерывно сменялся больше полутора часов, поражая взор неистощимым разнообразием сочетаний всех цветов и оттенков. Во всём богатстве предстала перед людьми палитра величайшего из художников — Великой Природы.

Уходящее всё ниже за горизонт, Солнце давало прощальный спектакль.

К пяти часам утра полярное сияние Венеры стало меркнуть. Всё слабее окрашивалось небо, всё яснее проступали на нём свинцовые тучи.

— Изумительно! — сказал Коржевский.

— Вопрос, что! — отозвался Пайчадзе. — Изумительно не само зрелище. Оно должно быть красочным. Венера близка к Солнцу. Изумительно другое. Полярное сияние — в верхних слоях атмосферы, за десятикилометровым слоем облаков. Почему мы видели его так ярко? Непонятно.

— Что же мы могли увидеть, если бы поднялись над облаками? — спросил Второв.

— Скорее всего, ослепли бы, — ответил Пайчадзе.

Взволнованные всем виденным, звездоплаватели неохотно разошлись по каютам.

Но никто не смог заснуть сразу. И когда, не прошло ещё и часу, Князев вторично дал сигнал тревоги, все кинулись к рубке, надеясь ещё раз увидеть чудесное зрелище, которым не успели вдоволь налюбоваться. Но на этот раз их ожидало совсем другое. Ставшая памятной, ночь преподнесла ещё один сюрприз.

С бледным, взволнованным лицом Князев встретил товарищей непонятной фразой:

— Они только что принесли!..

— Кто «они»? — спросил Мельников.

— «Черепахи».

Все бросились к экрану. Но в мутном полусвете ночи они не увидели ничего.

— Свет! — приказал Мельников.

Яркий луч прожектора лёг на «землю». И тогда совсем близко от корабля они увидели маленький тёмный предмет, лежавший на траве.

— Я заметил, — рассказал молодой механик, — как со стороны порогов стала приближаться плохо различимая масса, какое-то тёмное тело. Сначала мне показалось, что это огромное животное. Оно медленно подходило всё ближе. Я не стал зажигать прожектор, хотелось рассмотреть его, а свет мог его испугать. Ведь оно не могло причинить вреда звездолёту, как бы велико ни было. Когда оно приблизилось, я узнал «черепах», совсем таких же, каких мы видели у озера. Они что-то несли. С ними было другое животное, гораздо меньших размеров, но я его не мог рассмотреть как следует. Не зная, что делать, я дал сигнал. Но пока вы успели прийти, «черепахи» подошли вплотную к кораблю и положили этот предмет на «землю». Потом они исчезли очень быстро в сторону реки.

— Вот тогда и следовало зажечь прожектор, — сердито сказал Коржевский.

— Я не решился. Мне не хотелось пугать их.

— Правильно! — одобрил его Мельников.

Значит, обитатели озера не боялись приблизиться к звездолёту. Они что-то принесли людям. Что и зачем?

— Товарищ Второв, — приказал Мельников, — выйдите на берег и принесите этот предмет на корабль. С вами пойдёт Андреев.

Через полчаса таинственное приношение внесли в обсерваторию.

Все с любопытством обступили подарок.

Это было что-то вроде деревянного блюда, имевшего форму ромба, с загнутыми внутрь полукруглыми краями. Оно было тщательно отделанное, гладкое до блеска, с тремя тонкими, тоже деревянными, острыми, прикреплёнными ко дну. Блюдо было аккуратно устлано пучками оранжевых водорослей и красными листьями. Сверху лежали восемь плоских лепёшек красного цвета и… золотые часы.

Не веря глазам, Мельников схватил их.

— Это часы Константина Евгеньевича, — сказал он.

ХОЗЯЕВА ПЛАНЕТЫ

Одним из самых основных факторов в жизни любого существа является питание. Первые представления едва развитого мозга неразрывно связаны с ним. И от нижних до верхних ступеней эволюционной лестницы всё живое подчиняется этому незыблемому закону природы.

Все существа, наделённые разумом, независимо от степени его развития, заботятся о питании, и не только для себя, но и для других существ, связанных с ними. Птицы и звери добывают корм своему семейству. То же делают люди. Хищник уступает добычу другому хищнику, если не хочет драться с ним из-за неё. Это свидетельство миролюбия. Дикие племена в знак мира предлагают врагу добытые ими продукты питания.

У восточных народов сохранился обычай — не есть в доме врага. Разделить пищу с врагом — значит помириться с ним. Предложить человеку поесть — значит выказать к нему добрые чувства.

Закон питания диктует нравы и обычаи. Так было, так есть, и так будет всегда, потому что пища — основа жизни, потому что это первый закон природы для живых существ. И можно с уверенностью сказать, что закон этот действителен не только на Земле. Он властно царит всюду, где есть способные хотя бы к примитивному мышлению живые существа, которые растут и размножаются. Это закон Вселенной!

Одинаковые представления о предмете должны неизбежно породить и одинаковые понятия о его роли в том или ином случае.

Что же удивительного в том, что венериане поступили так же, как на их месте поступили бы люди Земли. Только человеческие законы меняются и могут быть различными, законы природы всюду одинаковы. Принеся свой «хлеб» к звездолёту, жители Венеры показали этим, что хотят мира. Понять их поступок как-нибудь иначе было невозможно.

В этом смысле высказался биолог Коржевский, когда после детального анализа выяснилось, что восемь лепёшек, принесённых «черепахами», представляют собой питательный продукт, изготовленный, из рыбы.

В значении неожиданного подарка никто не сомневался. Это был знак мира. Что же думали жители Венеры о звездолёте? За что его принимали?

— Не видя Солнца, не видя звёзд, они не могут знать о существовании других миров, — сказал Пайчадзе. — Они принимают нас за неизвестных до сих пор жителей той же Венеры.

Это было вполне возможно. Встречали же дикие жители островов впервые увиденные ими корабли европейцев плодами и изделиями своих рук.

Но зачем рядом со своим «хлебом» венериане положили часы Белопольского. Что означает это зловещее напоминание о погубленном ими человеке? Часы не шли, а всем было хорошо известно, что Константин Евгеньевич никогда не забывал завести их. Что это? Предупреждение или знак раскаяния?

Мысль, одновременно пришедшую всем, высказал Пайчадзе.

— Они сняли часы с тела Константина Евгеньевича, — сказал он, — и принесли нам, чтобы показать — тела у них. Почему они не принесли их сами, не знаю. Предлагают нам это сделать. Питательные лепёшки показывают, что они хотят мира и больше не нападут на машину. Я считаю — мы обязаны нанести им вторичный визит. Конечно, на берегу озера. Если они выйдут и пригласят к себе, можно проникнуть в озеро на амфибии.

Несколько минут в кают-компании, где происходил разговор, стояла тишина. Никто не решался первым высказать своё мнение по столь ответственному вопросу раньше, чем выскажется Мельников. А Борис Николаевич долго молчал. Он казался всецело погружённым в свои мысли.

— Я присоединяюсь к Арсену Георгиевичу, — решился заговорить Топорков, — советским учёным не пристало бояться опасности.

— Дело не в опасности, — сказал Мельников и снова задумался. — Почему лепёшек восемь? — неожиданно спросил он. — Можно ли считать это простой случайностью?

Все бывшие в каюте — переглянулись. В самом деле! Никто не обратил внимания, что число лепёшек точно соответствует числу оставшихся на корабле членов его экипажа. Каждому по одной!

— Откуда же они могли узнать? — нерешительно сказал Коржевский.

— Вот именно, откуда? — Мельников посмотрел на товарищей заблестевшими глазами. — Они могли узнать об этом от…

Он не договорил, но все сразу поняли.

Загадочное появление золотого хронометра, с которым, как они все знали, никогда не расставался Белопольский, могло означать совсем не то, что они думали. Он сам отдал его венерианам. Это могло означать: «На помощь!»

Неужели же Белопольский и его спутник живы?..

— На озеро! — страстно вскрикнул Пайчадзе.

— Да! — ответил Мельников. — Мы должны немедленно отправиться на озеро. Возможно, мы ошиблись, но возможно, что угадали правильно. Медлить преступно.

Решение командира обрадовало всех. Один только Коржевский нахмурился и покачал головой с видом большого сомнения.

— Кому же Константин Евгеньевич мог сказать о нас? — спросил он. — «Черепахам»? И как он говорил с ними?

— Саша видел какое-то существо, — ответил Мельников, — это, наверное, и был настоящий венерианин. Как бы то ни было, мы не можем пройти мимо появления часов, что бы они ни означали.

— Я не спорю, — согласился биолог.

Приняв решение, звездоплаватели, не теряя времени, приступили к его выполнению. Из ангара вывели самый крупный из вездеходов. Это была сплошь металлическая могучая машина с двумя моторами, в две с половиной тысячи лошадиных сил каждый, с двумя самостоятельными панелями управления. Она могла двигаться в обе стороны с одинаковой скоростью, достигавшей ста двадцати километров в час. Узкие окна, расположенные со всех сторон, вместо стёкол имели прозрачные пластмассовые пластины толщиной в три сантиметра. Гусеницы были так широки, что машина могла устойчиво держаться на болотистой почве. Передняя и задняя стенки были снабжены острыми, расходящимися по бортам таранами, прикрывавшими гусеницы. Вездеход мог пробираться через не проходимую для других машин чащу. Длина машины — восемь метров — предохраняла её от опасности опрокинуться при крутых подъёмах или спусках, вес — тридцать две тонны — защищал от участи, постигшей машину Белопольского. Вряд ли «черепахи» могли поднять подобную тяжесть.

Завод изготовивший её специально для рейса на Венеру, позаботился и об удобствах экипажа. В вездеходе было шесть мягких кресел, которые могли превращаться в постели. Автоматически действующие аппараты «следили» за чистотой воздуха и его температурой. Двери были двойные, с выходным тамбуром. Три радиоустановки — основная, аварийная и телевизионная — обеспечивали надёжную связь.

В отличие от вездеходов, которые до сих пор употреблялись в космических рейсах, эта машина не была безоружна. В специальной башенке, возвышавшейся на носу, находился крупнокалиберный пулемёт.

Камов заставил Белопольского согласиться взять с собой эту вооружённую машину, «на всякий случай».

«Кто знает, может быть, мы жестоко ошибаемся относительно обитаемости Венеры, — сказал он. — Сделайте это для нашего спокойствия».

— Это тридцать две тонны лишнего груза.

— Всё равно вам нужен большой вездеход.

Кроме пулемёта, сами гусеницы, учитывая огромную мощь двигателей, были грозным оружием. Будь машина менее мощной, Мельников, возможно, не решился бы на опасную экскурсию.

Когда начали обсуждать, кому участвовать в поездке, возникли горячие споры. Каждому хотелось быть зачисленным в экипаж. В конце концов Мельникову пришлось употребить власть командира.

— Машину поведёт Князев, — сказал он, — с ним отправятся: Коржевский, как врач, и Второв, как кинооператор. Командовать вездеходом поручаю Князеву.

В половине восьмого утра 25 июля по земному календарю и глухой ночью по календарю Венеры вездеход отошёл от звездолёта и, миновав освещённую прожектором полосу берега, направился на тихом ходу к порогам. Оставшиеся на борту корабля, собрались в помещении обсерватории, следили за ним до тех пор, пока неясный силуэт машины не потонул в темноте ночи. Но и тогда они продолжали стоять у окна, напряжённо всматриваясь вдаль.

Минут через десять далеко-далеко мелькнул светлый луч, — их товарищи искали вход на просеку. Потом и этот луч скрылся. Очевидно, машина вошла в лес.

Пять человек перешли на радиостанцию. Топорков включил экран. И тотчас же на нём появилась лесная дорога. Телекамера, установленная на вездеходе, работала.

Отчётливо была видна медленно движущаяся на них панорама леса, освещённая ярким светом прожекторов машины. Из репродуктора раздавался шорох её гусениц. Экипажу корабля казалось, что они находятся рядом с друзьями, вместе с ними участвуют в этой беспримерной ночной экспедиции. Они слышали каждое слово, которыми изредка обменивались Князев, Коржевский и Второв, и при желании могли, включив радиосвязь, принять участие в разговоре.

Топорков протянул руку, чтобы сделать это, но Мельников остановил его.

— Не нужно отвлекать их внимания. Если понадобится, они сами нас вызовут.

Он говорил так тихо, словно боялся, что экипаж вездехода его услышит. Но передатчик был выключен.

Пять человек молча сидели в затемнённой рубке перед светящимся экраном, всем своим существом участвуя в каждом движении машины. Они как бы слились с ней в одно целое. Зайцев даже покачнулся в кресле, когда панорама на экране дрогнула и пошла быстрее. Князев резко увеличил скорость.

И вдруг…

Пять человек стремительно подались вперёд. Подавленное восклицание замерло на всех устах.

Из-за поворота, к которому, быстро приближалась машина, неожиданно появилась группа обитателей озера. Их было не меньше двадцати..

Все пятеро физически ощутили, как Князев затормозил вездеход. Картина на экране остановилась. И так же неподвижно застыла группа «черепах».

Несколько секунд можно было отчётливо видеть красные панцири, бледно-розовые морщинистые тела и маленькие треугольные головы…

А затем прожекторы машины погасли. Лес погрузился в полную темноту.

И такая же полная темнота хлынула с экрана в радиорубку.

Встреча с жителями Венеры не была неожиданной для Князева и его товарищей, которые в любой момент ожидали, что вот-вот покажутся хозяева планеты. Они даже удивились, когда, подъехав к порогам, не увидели ни одной «черепахи». Штабеля казались нетронутыми.

Почти километр прошла машина по лесной дороге, ничего не встретив. Два раза в самом конце «светового коридора» в луче прожектора промелькнуло что-то живое, но это случилось так внезапно и так быстро, что они не могли решить, действительно ли они что-то видели или им только показалось.

— Неужели на Венере всё-таки есть животный мир? — недоуменно сказал Коржевский. — И живые существа появляются по ночам?

И вдруг из-за поворота показались венериане.

Князев остановил машину.

«Черепахи» также остановились. Между ними и вездеходом было шагов тридцать.

С этого близкого расстояния можно было хорошо ррассмотреть подробности, которые ускользнули от внимания тех, кто видел эту группу на экране.

На звездолёте заметили только «черепах». Коржевский, Второв и Князев увидели ещё и другое. И когда убедились, что зрение их не обманывает, что перед ними не мираж, а реальная действительность, они поняли — великая тайна Венеры наконец раскрылась.

Коржевский был прав: не «черепахи» были хозяевами планеты, теми разумными существами, присутствие которых на сестре Земли звездоплаватели почувствовали с первого же дня пребывания на ней…

Громадные розовые тела, с уродливыми красными панцирями на спинах, со странно маленькими треугольными головами заполнили просеку плотной стеной. Их было очень много, и из-за поворота выходили всё новые и новые. Передние стояли неподвижно и не выказывали никаких враждебных намерений. Возможно, что они были ослеплены светом прожекторов.

Но всё внимание трёх звездоплавателей сосредоточилось не на них, а на том, что находилось впереди «отряда».

Не сразу различимые на фоне этой розовой массы глазам людей предстали три странных существа.

Для сомнений не оставалось места. Это были «люди» Венеры.

Рядом с гигантскими «черепахами» они казались совсем маленькими, их рост не превышал одного метра. Тело, покрытое бледно-розовой, почти белой кожей, оканчивалось коротким толстым хвостом. Две пары конечностей были снабжены свободными, без плавательных перепонок, пальцами. На короткой шее помещалась голова с выдающимися вперёд губами и тремя огромными глазами, расположенными не с боков, а спереди, в один ряд. Близко посаженные друг к другу, они казались издали чёрной повязкой. Гладкий, блестящий череп не имел волос.

Они стояли прямо, упираясь в землю хвостом и нижними конечностями, которые можно было назвать «ногами». У этих ног не было ступнёй, а только пальцы, длинные и толстые.

Что касается верхних конечностей, то в их назначении нельзя было сомневаться. Это были «руки» — гладкие, круглые, оканчивающиеся широкими кистями с четырьмя гибкими пальцами.

В руках венериане держали различные предметы.

У одного была длинная деревянная палка, похожая на копьё без металлического наконечника. У другого — каменный сосуд в форме чаши. В руках третьего была линейка. Совершенно такая же, как выловленная в воде залива кораллового острова, — длинная, тонкая, деревянная линейка. Та самая линейка, которая не давала людям покоя всё это время. Теперь они увидели её в руках владельца.

Несколько секунд люди молча смотрели на хозяев планеты. Коржевский машинально отметил, что над тремя чёрными глазами имеется характерная выпуклость лба. У «черепах» головы были плоскими, их глаза светились в темноте жёлтым огнём, как у земных зверей они светятся зелёным.

Ещё не видя ни «черепах», ни их хозяев, он чутьём биолога понял, что первые не могут быть разумными существами. Всё, что он слышал о них, противоречило такому заключению. И теперь он убедился, что был прав.

То же думали Второв и Князев.

Люди видели, как замершие на месте при неожиданном появлении вездехода венериане (не «черепахи») несколько мгновений стояли неподвижно. Потом каждый поднял руку и закрыл ею глаза, защищаясь от света. Но ни один из них не сделал ни шагу назад.

«Черепахи», как по команде, повернулись спиной к машине.

И тогда Князев сделал то, что другой на его месте, возможно, не решился бы сделать. Он погасил прожекторы.

— Опасность нам не угрожает, — сказал он спокойно. И с этими словами повернул выключатель и зажёг свет внутри машины. Он как бы приглашал венериан подойти ближе и взглянуть на людей Земли.

— Их так много, что они могут поднять вездеход и понести его, — сказал Второв.

— Они этого не сделают, — уверенно заметил Князев. «Ведь они принесли нам свой хлеб», — подумал он.

ХОЗЯЕВА ПЛАНЕТЫ (продолжение)

За окнами машины была темнота. Трое звездоплавателей молча ждали.

Что делают сейчас обитатели Венеры, они не знали. Может быть, венериане боялись подойти к непонятной им машине или совещались, что предпринять. А может быть, им мешал даже относительно слабый свет лампочки внутри кабины.

Коржевский подумал, что это последнее наиболее вероятно, и выключил её. Теперь внутренность вездехода освещал только слабый голубоватый свет приборов пульта.

И тогда они увидели движущиеся жёлтые огоньки. Это светились в темноте глаза «черепах». Огоньки приближались. Громадные животные медленно и осторожно подходили к машине.

Люди обратили внимание, что на высоте метра от «земли» никаких глаз не было видно. Это означало, что либо сами венериане не хотели приблизиться, либо их глаза не обладали способностью светиться.

Вдруг красной точкой вспыхнул на щитке сигнал вызова. Коржевский наклонился к рации.

— Подождите! — шёпотом сказал он. — Они подходят к нам.

Неясные тени показались совсем близко. Люди не видели их. Им казалось, что шевелится сама темнота, окружавшая машину. Светящаяся жёлтым огнём цепочка огромных глаз, словно вися в воздухе, надвигалась на них, охватывая вездеход полукругом. Точно тёмная стена заслонила собой темноту леса.

«Черепахи» находились в метре от машины. Каждое мгновение могло последовать нападение. Князев крепко сжал в руках рычаги управления…

Были ли с «черепахами» люди Венеры?..

В кабине стоял голубой сумрак. Звездоплаватели едва видели друг друга. Призрачный свет приборов не выходил наружу, но иногда люди замечали, как рядом с окнами мелькали смутно различимые тусклые отблески — блики света на блестящих розовых телах. Чуть слышный шорох доносился до их напряжённого слуха — «черепахи» ощупывали машину.

Коржевский неожиданно громко кашлянул. Сразу прекратился шорох. Жёлтые огни глаз отступили назад. Тёмная стена отодвинулась.

Биолог удовлетворённо улыбнулся. Венериане обладали тонким слухом. И они боялись вездехода.

Минуты две жёлтые огни глаз не приближались. Но, очевидно, полная тишина внутри машины успокоила озёрных жителей. Стена снова придвинулась. Однако шорох больше не раздавался. Венериане не осмеивались или не хотели опять дотронуться до вездехода.

Князев, Коржевский и Второв понимали, что обитатели планеты внимательно рассматривают их. Привыкшие к темноте глаза венериан должны были хорошо видеть все подробности внутри машины. Свет приборов не мог мешать им, — он был слаб.

Какой-то предмет вплотную приблизился к переднему окну. Князеву показалось, что это не что иное, как знаменитая линейка. Кто-то осторожно и тихо постучал в стекло. Через полминуты стук повторился.

Жёлтая цепочка глаз отодвинулась на несколько метров.

— Они приглашают нас выйти, — сказал Князев.

Коржевский и Второв молча посмотрели друг на друга.

Выйти из машины… Оказаться в полной власти этих непонятных существ… Правда, они не выказывают никаких враждебных намерений, но всё же… Кто их знает, что у них на уме. Может быть, они пытались поднять машину и, увидя, что это невозможно, выманивают из неё людей.

— Надо спросить Бориса Николаевича, — сказал Коржевский.

— Зачем? — было видно, как Князев пожал в темноте плечами. — Мы должны выйти, если хотим познакомиться с венерианами. Я выйду!

— Тогда лучше я, — возразил Второв, — на звездолёте ты нужнее.

— Это ещё вопрос, кто из нас нужнее. Но к чему этот спор? Никакой опасности нет.

— Ну так и разреши выйти мне…

— Пустите лучше меня, — сказал Коржевский.

Князев даже не повернул головы в его сторону. Он будто не слышал слов биолога.

— Хорошо, — сказал он. — Если тебе так хочется, Геннадий, то иди. Но я считаю, что надо зажечь прожектор.

— Это ослепит их.

— Мы направим луч его света вверх. Иначе ты не сможешь шагу ступить в такой темноте. Отражение света от ветвей и листьев даст тебе возможность ориентироваться, а им не помешает.

— Всё-таки лучше посоветоваться с Мельниковым, — вторично предложил Коржевский.

Он не был обижен невниманием Князева, хорошо понимая, что молодой механик, которому доверили начальство над экскурсией, боится рисковать единственным на корабле биологом. Объём ещё не выполненной работы был очень велик. Станислав Казимирович предложил себя почти машинально и больше не заикался об этом.

— Я не возражаю, — ответил Князев, — но Борис Николаевич не может не согласиться.

Мельников действительно ни слова не сказал против. Выслушав подробный, но очень короткий рассказ Коржевского, он только спросил, кто выйдет из машины.

— Геннадий Андреевич, — ответил Коржевский.

Несколько секунд Мельников молчал.

— Будьте ко всему готовы, — сказал он. — Пусть один из вас находится у прожекторов, а другой станет у пулемёта.

Пока шли все эти переговоры, венериане ещё дальше отодвинулись от вездехода. Они явно ждали.

Второв надел на себя шлем противогаза. Князев повернул штурвал прожектора и включил ток. Белый столб света взметнулся вверх. Высоко над головой выступил из темноты лесной свод.

Мгла рассеялась, — её сменил прозрачный полусумрак.

В двадцати шагах они увидели плотную толпу «черепах» и три фантастические фигуры венериан. Все головы наклонились, словно приветствуя гостей. Но было ясно, что венериане сделали это не в знак привета, а просто спрятали глаза от блеска луча прожектора. Двое заслонили глаза рукой.

И ни одно из этих странных созданий не двинулось с места.

— Станьте у пулемёта, — сказал Князев Коржевскому.

Он считал эту предосторожность излишней, но так приказал им Мельников.

Биолог поднялсяв башенку. Как и все члены экипажа «СССР-КС3», он хорошо владел всем находящимся в их распоряжении оружием.

Второв без малейшего колебания открыл внутреннюю дверь и прошёл в тамбур. Затем он вышел из вездехода и спокойно направился к венерианам.

Один из них двинулся ему навстречу.

«Черепахи» ходили подобно людям, передвигая ногами. Венерианин поступал иначе. Он не шёл, а прыгал. Помогая себе хвостом, он короткими прыжками приближался к человеку. В руках он нёс каменную чашу.

Коржевский и Князев с напряжённым вниманием следили за каждым движением венерианина. Одновременно они не выпускали из поля зрения двух оставшихся на месте и их грозную свиту.

Второв сделал только пять шагов и остановился. Венерианину понадобилось больше двадцати прыжков, чтобы преодолеть оставшееся расстояние.

Человек Земли и «человек» Венеры сошлись вплотную.

Второв протянул руку.

Венерианин не взял руки. Он даже отскочил на шаг назад. Потом он протянул вперёд свою чашу и, дотронувшись ею до руки Второва, выпустил её.

Чаша упала на землю и разбилась.

Остальное произошло в несколько секунд.

Венерианин отскочил и поднял руки. Это было, очевидно, сигналом.

Пять «черепах» бросились вперёд на Второва.

Князев мгновенно повернул штурвал. Луч света, описав стремительную дугу, ударил прямо в глаза нападающим.

Словно споткнувшись, «черепахи» остановились.

Молодой механик почувствовал, что через секунду Коржевский нажмёт на гашетку. Свинцовый ливень обрушится на плотную массу розовых тел, сея смерть и увечья.

— Не стреляйте! — крикнул он, зажигая второй прожектор.

Но и одного было достаточно. Нападавшие «черепахи» упали на «землю», спрятав головы под панцири. Остальные повернулись спиной к машине. Венерианин подходивший ко Второву, «на четвереньках» прыгал к своим сородичам.

Геннадий Андреевич наклонился и подобрал обломки чаши. Потом он отступил, пятясь. Он не боялся повернуться спиной к неожиданным врагам — прожектор создавал между ними непроходимую стену, а просто не мог стать лицом к вездеходу, от которого исходил ослепляющий свет.

Как только Князев услышал, что за Второвым закрылась дверца тамбура, он погасил один прожектор, а луч другого направил опять вверх. Он даже не подумал, что может следует дать задний ход и уйти от опасности. Он хотел знать, что будут делать венериане. Он не боялся их — свет был надёжной защитой.



— В чём тут дело? — недоуменно спросил Коржевский.

— Что случилось? — раздался из репродуктора встревоженный голос Мельникова. — Почему Станислав Казимирович хотел стрелять?

Князев рассказал обо всём, что только что произошло.

— Можно предположить, — закончил он, — что каменная чаша имела какое-то символическое значение. Геннадий Андреевич не успел её взять. Я это ясно видел. Чаша разбилась. Они поняли это как отказ принять дар. Мы ведь не знаем их обычаев. Может быть, по их понятиям это означает враждебные намерения или даже объявление войны. Кто их знает.

— Надо подобрать осколки и показать этим, что мы принимаем их подношение.

— Геннадий Андреевич так и сделал.

— А что венериане?

— Они отошли шагов на тридцать и как будто совещаются. По крайней мере, у них такой вид.

— Будьте крайне осторожны.

— Разумеется Борис Николаевич!

— Досадный случай! — сказал Коржевский. — Если бы Второв успел взять чашу, события могли принять чрезвычайно любопытный оборот.

— Они и так достаточно любопытны, — ответил Князев. — Даже слишком.

Венериане продолжали стоять на том же месте. Они не приближались к машине, но и не уходили. «Черепахи», все до одной, повернулись спиной к вездеходу. Трое венериан стояли тесной кучкой, и у них действительно был такой вид, будто они совещаются.

— Интересно! — сказал Коржевский. — Мне кажется, они думают, что наше единственное оружие — свет. Повернувшись спиной, они считают себя в полной безопасности.

— И в этом они правы, — сказал Мельников. — Свет — надёжное и достаточное оружие. Применить другое — жестоко и бесчеловечно.

— Вы правы, Борис Николаевич! — ответил Князев. — Эти существа не опасны. Против нас они бессильны.

Но прошло совсем немного времени, и он убедился, что ошибся в своей оценке.

Больше десяти минут положение оставалось прежним: вездеход не двигался, венериане тоже. Второв закончил «дезинфекционный» процесс и вышел из тамбура.

— Я действительно не успел взять чашу, — ответил он на вопрос Коржевского. — Не ожидал этого.

— А где обломки?

— Оставил в тамбуре. Рассмотрим на корабле. Что мы будем делать дальше? — обратился он к Князеву.

— Там увидим! Предоставим инициативу венерианам.

Ожидать «инициативы» пришлось недолго.

Где-то в задних рядах толпы красных панцирей произошло движение. Стоявшие впереди расступились в стороны, уступая дорогу чему-то, что в первый момент показалось людям неизвестной машиной. Вглядевшись пристальней, они поняли, что на них движется большой деревянный щит, сделанной из брёвен, скреплённых между собой чем-то вроде верёвок. Те, что его нёс, были невидны.

— Открытие военных действий, — сказал Князев.

— Исключительно интересно! — воскликнул Коржевский. — Становятся очевидным, что на Венере есть различные племена и они воюют между собой. Никакого сомнения, — война им известна.

— Очень жаль, — заметил Второв.

Щит приближался. Намерения венериан не вызывали сомнений. Прикрываясь щитом от света, они хотели приблизиться к вездеходу вплотную.

— Нельзя отказать им в смелости, — сказал Коржевский, — наша машина должна вызывать в них страх, но его незаметно. Отчего это происходит? — Он рассуждал словно сам с собой, и так спокойно, точно никакая опасность им не угрожала. — Земные дикари не осмелились бы напасть на вездеход. Венериане либо гораздо умнее их, либо, наоборот, гораздо глупее и не сознают опасности…

— Создавать гипотезы будем на звездолёте, — прервал его Князев, — стойте у пулемёта, но без моей команды не стреляйте. Геннадий! Пересядь к заднему пульту.

— Может быть, лучше уйти от них?

— Я хочу выяснить их намерения. Убежать, мы всегда успеем.

Произнося фразу, он даже не подозревал, как скоро будет вынужден переменить своё мнение.

Чтобы узнать нравы, обычаи, характер и силу одного народа, другому народу всегда нужно было время. Особенно, если они встретились впервые. Если так обстояло дело на Земле, между родственными друг другу существами, то насколько труднее обитателям одной планеты узнать обитателей другой.

Между людьми и венерианами общим был только разум. Во всём остальном они были совершенно различны. И только по внешнему виду, но, очевидно, и по восприятию мира. Люди не могли понять, почему незначительный с их точки зрения, случай привёл к такому резкому изменению отношения к ним со стороны хозяев планеты.

Венериане, по-видимому, действительно опасались только прожекторов. Понимали они, что представляют собой эти аппараты, или считали их живыми и опасными существами, оставалось неизвестным, но свои действия они направили именно против них. Люди поняли это слишком поздно.

Князев не сомневался, что «черепахи» повторят свой прежний манёвр — попытаются поднять машину и унести в озеро. Он был уверен что вездеход слишком тяжёл для них.

Но случилось иное.

Деревянный щит приблизился и остановился в четырёх шагах. Потом он упал на «землю», открыв гигантские фигуры венерианских «воинов». В лапах «черепах» были огромные камни.

Люди поняли всё, когда плотная мгла сменила недавний свет. Прожекторы были разбиты или сорваны чудовищной силой удара.

— Вперёд! — крикнул Князев.

Даже сейчас, при явном нападении, он не решился дать команду, которую ждал Коржевский.

Второв включил мотор. В кромешной тьме вездеход рванулся в сторону реки. Просека была прямой, но развить полную скорость ничего не видя впереди было нельзя. Они надеялись, что и на тихом ходу легко оторвутся от неуклюжих противников.

Глядя назад, Князев видел, что жёлтые огоньки глаз удаляются всё дальше и дальше. «Черепахи» остались на том же месте и не пытались преследовать машину.

И тогда ему неожиданно пришла в голову мысль, которая потом на звездолёте всеми была признана вероятной. «Венериане и не думали нападать на нас. Первые «черепахи», которые, как нам показалось, бросились на Второва, сильно пострадали от света, ударившего им прямо в чувствительные глаза. Возможно, что они совсем ослепли. И, не понимая причины, не зная, зачем нужны людям источники света, венериане отомстили прожекторам, как живым и враждебным существам. Они уничтожили их, возможно, полагая, что этим нисколько не вредят ни машине, ни тем, кто находится в ней. Что они знают о нас, если само существование иных, чем на их планете, условий жизни им совершенно неизвестно. Венерианам свет не нужен и чужд. Ведь даже луча Солнца они никогда не видели».

— Всё, что случилось, одно сплошное недоразумение! — вслух сказал Князев. — Но как поправить дело?

— Возвращайтесь на звездолёт, — приказал Мельников в ответ на рассказ, переданный по радио. — Тогда и обдумаем, как нам поступить. Поскорее!

— Мы не можем двигаться быстро, не видя дороги.

— Дорога видна, — неожиданно сказал Второв.

Все, кто был в машине и на корабле, одинаково удивились, услышав эти слова.

— Как ты можешь её видеть? — спросил Князев.

— Смотри сам, — ответил инженер.

Внутренний свет в кабине, естественно, не зажигался. Вглядевшись в переднее окно, Коржевский и Князев заметили в нескольких шагах от вездехода слабо светящуюся полосу. Потом они увидели вторую — метрах в ста.

— Что это такое? — удивился Коржевский.

— Стволы, — ответил Второв, — те, что лежат вдоль просеки.

— Да, это они, — подтвердил Князев, — так вот, оказывается, для чего они здесь положены.

— Это даёт нам право думать, что венериане не так уж хорошо видят в темноте, — заметил биолог.

— Вероятно, — предположил Князев, — стволы очищены от коры именно потому, что она мешает им светиться в темноте.

Вскоре выяснилось назначение и тех брёвен, которые лежали не одиночно, а кучками. Они обозначали повороты дороги.

— Это изумительно! — восхищался Коржевский. — В ботанике эти деревья произведут сенсацию.

— Странно, что мы не заметили свечения штабеля на берегу. Они ведь тоже состоит из очищенных стволов.

— Мы видели его только днём или при свете прожекторов.

Загадочные брёвна лежали на одинаковом расстоянии друг от друга. Стоило проехать мимо одного, как вдали светлой полоской появлялось следующее. Руководствуясь этими своеобразными указателями, Князев, сменивший Второва за пультом управления, уверенно вывел машину из леса.

Оказавшись на берегу реки, они легко убедились, что штабель действительно светился. Каждое бревно испускало слабый, слегка розоватый свет.

— Во что бы то ни стало надо захватить на Землю несколько таких деревьев, — сказал Коржевский.

— Ничего не может быть легче.

Над звездолётом взвилась огненная нить ракеты. На высоте ста метров она вспыхнула ярким светом и повисла на парашюте. По освещённому берегу вездеход полным ходом помчался к «дому». Через несколько минут он остановился у выходной камеры.

— Жаль! — сказал Князев. — Наша поездка окончилась бесплодно.

— Почему бесплодно? — возразил Второв. — «Черепахи» и венериане у меня здесь.

Он похлопал рукой по воронёной стенке кинокамеры.

Через несколько часов после возвращения машины Мельников собрал совещание в помещении центрального пульта.

Главная цель похода не была достигнута. О судьбе пропавших товарищей они ничего не узнали.

— Прошу всех высказать своё мнение, — скачал Борис Николаевич.

Первым взял слово Пайчадзе.

— То, что случилось, непоправимо, — сказал он. — Дальнейшие попытки считаю неразумными.

Один за другим шесть человек сказали то же самое.

— Присоединяюсь… — начал Мельников и вдруг замолчал, стремительно обернувшись.

Все услышали тихий, но хорошо им знакомый звук. Сработал один из автоматов пульта. Они увидели, как вспыхнула красная лампочка, соответствующая наружной двери нижней выходной камеры. Потом она погасла и загорелась зелёная. Стрелки приборов вздрогнули и задвигались. В камере начался дезинфекционный процесс.

Никто не двинулся с места. С побледневшими лицами члены экипажа смотрели на своего командира.

Что это значит?.. Кто может быть в камере?.. Все восемь человек были на пульте. Неужели?..

— Это один из них, — с трудом справляясь с голосом, сказал Мельников. — Больше некому.

Топорков вдруг кинулся к пульту и включил экран. Путаясь от волнения в ручках, он настроил кто на левую от корабля сторону.

Все увидели совсем рядом с бортом тёмный предмет и сразу узнали его. Это был пропавший вездеход Белопольского.

ВЕНЕРИАНЕ

— …Я не успел вскочить в машину, — закончил свой рассказ Романов. — Станислав Казимирович, кажется, успел. Хлынул ливень. Что было дальше, я не знаю. Очнулся в воде. Кругом было темно. Сначала мне показалось, что я свободно плыву, но потом почувствовал, что меня кто-то крепко держит. Совсем рядом горели в темноте три огромных жёлтых глаза. Я понял, что это «черепаха» и что именно она держит меня и несёт куда-то. Я знал, что моя рация включена и стал звать на помощь. «Черепаха» вздрогнула от звука моего голоса, я это ясно ощутил, но не только не выпустила меня из лап, а сжала так крепко, что у меня кости затрещали. Тогда я замолчал и стал прислушиваться. Но ответа не было. Меня или не слышали, или, наоборот, я не слышал ответа. Повторить попытку я не решился. «Черепаха» могла меня раздавить, я и так еле дышал в её объятиях. Мне казалось странным, что вода не проникает в костюм. Оказывается, наши противогазовые костюмы водонепроницаемы. Ни одна капля не попала внутрь, и подача кислорода шла нормально. Но дышать было всё труднее, кружилась голова. Я понял, что это оттого, что я дышу чистым кислородом. Потом я увидел странный туннель с бревенчатыми стенами, от которых шёл розовый свет. Я убедился, что меня действительно несёт «черепаха». Она была совсем такой, каких вы нам описывали, Зиновий Серапионович. Отвратительное создание! Неужели это и есть венериане? Из туннеля меня пронесли в огромную пещеру, а затем сюда. Я никак не ожидал, что увижу вас здесь.

— Так же, как мы не ожидали увидеть вас, — хмуро ответил Белопольский. — Плохо, очень плохо! Трое членов экипажа попали в плен. На звездолёте осталось восемь человек. Я надеюсь, что Борис Николаевич никого больше не отпустит далеко от корабля.

— Они, безусловно, будут пытаться найти нас или, по крайней мере, наши тела, — сказал Баландин. — Обшарят всё озеро и, в конце концов, найдут туннель.

— Если амфибия войдёт в него, это может закончиться катастрофой. Её захватят. Ах, если бы у нас были личные рации! Я категорически запретил бы всякие попытки. Позвольте, — воскликнул Белопольский, — ведь у вас, Василий Васильевич, есть рация!

— Я уже сказал, что она почему-то не работает.

— Очень просто, — спокойно сказал Баландин, — не работает потому, что её нет.

— Как нет?!

Но маленького чёрного футляра портативной радиостанции действительно не было. Сиротливо висел оборванный провод.

— Проклятая «черепаха»! — сказал Романов. — Это она.

Стало ясно, что футляр был сорван в тот момент, когда животное схватило геолога.

— Теперь вся надежда на Мельникова, — сказал Белопольский, — он должен понять, что единственная его задача — это закончить программу работ и вернуться на Землю. Знакомство с венерианами завершит следующая экспедиция.

Константин Евгеньевич говорил таким тоном, словно его самого совершенно не касались последствия «предложенного» Мельникову плана. Было ясно, что Белопольский считал себя и своих двух товарищей безнадёжно погибшими.

— Нельзя ли бежать отсюда? — спросил Романов. — Наши костюмы вполне пригодны для путешествия под водой. Мне кажется, что в этом помещении нет запоров.

— Зиновий Серапионович не может идти, — ответил Белопольский.

— Только не думайте обо мне, — поспешно сказал Баландин. — Я не могу, но вы-то можете! Не будьте сентиментальны. Лучше погибнуть одному, чем троим.

— Всё равно, это совершенно невозможно. Стоит нам показаться в туннеле или на дне озера, и «черепахи» сразу увидят. Они тут же нас схватят, а может быть, и убьют. Нет! Если мы хотим, чтобы наша смерть не была напрасна, то надо действовать совсем иначе. Надо наблюдать, узнать как можно больше и всё записывать. Может быть, подвернётся случай отправить письмо в закупоренной бутылке. Когда станет ясно, что наши часы сочтены, сделаем попытку прорваться через туннель и выбросить её.

— Если Борис Николаевич будет придерживаться образа действий, который вы считаете самым разумным, то они никогда не найдут нашего послания, — заметил Баландин.

Белопольский посмотрел на профессора, и что-то вроде улыбки появилось на его суровом лице.

— Если будет… — сказал он. — К сожалению, в этом вопросе правы вы, а не я. Боюсь, что они будут нас искать. Но даже если и не будут, у нас есть надежда, что бутылку найдёт следующая экспедиция.

— Слабая надежда! — сказал Романов. — Я бы сделал попытку немедленно.

Они замолчали, каждый думая одну и ту же невесёлую думу. Положение было трагическим. Оторванные от товарищей, пленники неведомых венериан, они были совершенно беспомощны. Какую участь готовят людям обитатели планеты? Что хотят сделать с ними?..

Белопольский сказал: «Ничего хорошего!» Но венериане до сих пор не причинили людям никакого вреда, и это невольно оставляло место для какой-то надежды. И каждый из них продолжал надеяться, вопреки вероятности. Таково уж свойство человека.

Прошёл час, второй, третий…

Белопольский ещё раз переменил повязку на ногах Баландина. Профессор со стоическим терпением переносил боль.

Никто не приходил.

Они изредка обменивались короткими фразами. Говорить было не о чем. Всё было достаточно понятно и достаточно скверно.

— Если бы нас взяли в плен на Земле, — сказал вдруг Баландин, — то любые, какие ни есть, дикари подумали бы о нашем питании. Венериане не могут знать, что у нас есть свои продукты. Мне это очень не нравится.

Ни Романов, ни Белопольский ничего ему не ответили.

Тревога, которую каждый старался скрыть от других, постепенно увеличивалась. Окружавшая тишина становилась невыносимой. Что бы ни ждало их впереди, они хотели только одного — чтобы скорее наступила развязка.

Прошёл ещё час, потом ещё…

Неожиданно Белопольский вздрогнул и стал прислушиваться.

— Кто-то идёт! — сказал он. — И это не «черепаха». Не те шаги!

Через открытую дверцу машины они услышали царапающие звуки. Они доносились из угла, где находился вход в куб. Кто-то, несомненно, поднимался по наклонной бревенчатой лестнице. Звуки не были похожи на тяжёлый топот огромных ног «черепах». Брёвна не скрипели.

Белопольский запер дверцу. Стенки вездехода были их единственной защитой.

Трое людей молча ждали.

Вошли два существа, до такой степени странные, что звездоплаватели в первое мгновение подумали, что видят сон.

Это были отнюдь не «черепахи»…

С вытянутых вперёд голов смотрели по три чёрных глаза, расположенных не с боков, а спереди, в один ряд, — издали они казались чёрной повязкой. Розовые тела были плохо различимы в розовом сумраке.

Странные существа, точно сошедшие со страниц волшебной сказки, прыгали на двух ногах, помогая себе хвостом. В руках они несли: одно существо — каменную чашу, другое — что-то вроде деревянного блюда.

Онемев от изумления, Белопольский, Баландин и Романов молча следили за фантастическими фигурами. Они разглядели длинные гибкие пальцы, которыми кончались руки, выпуклые лбы над глазами, и все трое одновременно подумали, что видят перед собой венериан.

Так вот как выглядят подлинные хозяева планеты!

Венериане приблизились вплотную к вездеходу. Очевидно, они не опасались подойти к людям, хотя их было только двое против трёх. Может быть, самая мысль об опасности не могла прийти им в голову.

— Наконец-то! — прошептал профессор.

Оба венерианина заметно вздрогнули. Сквозь стенки машины они явно услышали шёпот. Оба повернулись друг к другу, точно хотели обменяться мнениями. Но плоские губы остались недвижимы. Было такое впечатление, что венериане молча переглянулись.

Один из них, тот, который нёс блюдо, поставил свою ношу на пол и, протянув руку, постучал в стекло. Потом оба отступили на шаг, вернее, отпрыгнули.

Шесть тёмных глаз, казалось, следили за каждым движением пленников.

— Они хотят, чтобы мы вышли, — сказал Баландин.

— Хорошо, я выйду к ним.

Белопольский взялся за ручку двери. Он посмотрел на Романова и прибавил:

— Категорически запрещаю пользоваться оружием. Что бы ни случилось.

Открыв дверцу, он ступил на бревенчатый пол. Тотчас же венерианин с чашей прыгнул вперёд. Он был не больше метра ростом, и Белопольский рядом с ним казался огромным.

Они стояли друг против друга, почти вплотную.

Венерианин протянул чашу. Она была пуста. Белопольский взял её. Чаша была очень тяжёлой, и было непонятно, как это небольшое и хрупкое на вид существо могло держать её.

Венерианин чего-то ждал. Он не двигался с места и, казалось, пристально смотрел в глаза человеку. Второй венерианин также не шевелился.

Чего они ждали?..

Белопольский держал чашу в руках, не зная, что делать дольше. Он чувствовал, что от его поведения зависит многое, но секунды бежали, а никакая спасительная мысль не приходила ему в голову.

Положение было явно затруднительным. Как угадать, чего хотят от него венериане?

Каменная чаша оттягивала вниз руки. Было тяжело держать её на весу. Прошла минута, и руки Белопольского невольно опустились. Чаша оказалась на уровне груди венерианина. Он взял её обратно.

Второй венерианин протянул деревянное блюдо, и, когда Белопольский принял его, оба повернулись и запрыгали к колодцу входа. Унося с собой таинственную чашу, они скрылись.

Белопольский, недоумевая, повернулся к товарищам, всё ещё держа блюдо в руках.

Что тут произошло? Что означала эта непонятная церемония с каменной чашей? Сделал ли он то, что нужно, или нет?..

— Раз они оставили нам блюдо, — сказал Баландин, — значит, всё в порядке. Они хотят нас накормить. Никогда не предлагают еду, если имеют враждебные намерения.

Деревянное блюдо было необычайной ромбической формы, с загнутыми внутрь полукруглыми краями. Оно было устлано мокрыми растениями, похожими на оранжевые водоросли. На них лежали три красноватые лепёшки.

— Рассмотрим их как следует, — сказал Белопольский, — всё равно нам надо что-нибудь съесть. Голод — плохой помощник в нашем положении.

Перед появлением Романова они с Баландиным собирались подкрепить силы, но так и не сделали этого.

Белопольский плотно запер дверцу и включил в работу дезинфекционную установку. Через полчаса воздух внутри машины очистился от углекислого газа и формальдегида. Установка была портативной, и неудивительно, что понадобилось много времени.

Все трое с удовольствием сняли прозрачные шлемы.

Баландин сразу же взял одну из принесённых венерианами лепёшек и поднёс её к носу.

— Её запах, — сказал он, — похож на запах сырой рыбы. Но всё же я не рекомендую их пробовать.

— Пока в этом нет нужды, — ответил Белопольский, — у нас есть своё. Употреблять пищу венериан без крайней необходимости не будем.

Блюдо упрятали под сиденьем. Было бы неосторожно оставить его снаружи. Венериане могли подумать, что люди отвергли их дар.

— Обратите внимание на водоросли, — сказал Баландин. — Блюдо тщательно выложено ими. Я бы сказал — любовно. Пищу для пленников, которых собираются убить, так не украшают. Это лишнее свидетельство их миролюбия и дружеских чувств.

— Возможно, что это так, — неопределённо ответил Белопольский.

Снова надев шлемы, открыли дверцу вездехода. Было крайне важно экономить кислород, да и хозяева могли в любую минуту вернуться.

Опять потянулись часы ожидания. Венериане явно не торопились. Иногда казалось, что они совсем забыли о своих пленниках, так медленно шло время.

Часы Белопольского показывали двенадцать. Прошло шестнадцать часов с начала роковой экскурсии к озеру. Всю ночь люди не сомкнули глаз. Хотя все были сильно возбуждены, но усталость давала себя чувствовать.

Прошло ещё несколько часов без всяких перемен в положении. Наступал вечер. Никто по-прежнему не шёл к ним…

Все трое проснулись одновременно. Они не помнили, как заснули, но, посмотрев на часы, поняли, что проспали десять часов. Было утро 24 июля.

На полу возле машины стояло блюдо с лепёшками. Романов перенёс его в машину и поставил рядом с первым. Белопольский переменил повязку на ногах Баландина. Потом они позавтракали и приготовились ждать.

Часы шли за часами…

Наконец в два часа дня послышался шум. Трещали брёвна, доносился топот огромных ног. Десять «черепах» и три венерианина окружили машину.

Наступила решающая минута.

Зачем из пришло так много? Что они собираются делать?..

Один из венериан подскочил к машине и постучал в стекло. Люди уже знали, что это означает приглашение выйти.

Белопольский, внешне спокойный, вышел первым. За ним Романов.

Но венерианин снова постучал. Он требовал, чтобы вышли все трое, это было совершенно очевидно.

Баландин не мог выйти. Обожжённые ноги при малейшем движении причиняли жестокую боль. Как объяснить это венерианам?..

Белопольский показал рукой на ноги профессора и отрицательно покачал головой. Но странное существо не поняло и продолжало стучать. Второй венерианин поднял руку. «Черепахи» приблизились. Положение становилось угрожающим.

Баландин сделал над собой невероятное усилие и попытался выйти, но со стоном упал обратно в кресло. Крупный пот выступил на его лице.

— Я не могу! — сказал он. — Лучше смерть!

Венерианин перестал стучать. Он повернул голову к двум другим, а те посмотрели на него. Можно было поклясться, что они говорят друг с другом, но не раздалось никакого звука, и плоские губы не шевельнулись. Если и был разговор, то он происходил молча.

«Обмен мыслями, что ли? — подумал Белопольский. — Или незаметная для нас мимика?»

Венериане «совещались» недолго. Один из них запрыгал к выходу. Остальные остались стоять возле машины, но больше не настаивали, чтобы Баландин вышел из неё.

Они чего-то ждали.

Близкое соседство огромных «черепах», с их свирепыми мордами, где-то сверху нависшими над головами людей, неприятно действовало на обоих звездоплавателей, вынужденных оставаться на месте. Они не знали, можно ли им вернуться в машину.

Романов решился попробовать. Стараясь двигаться как можно медленней, он спокойно повернулся и открыл дверцу. Ни «черепахи», ни двое оставшихся венериан никак не реагировали. Тогда он вошёл в машину и сел на своё место.

Никакого угрожающего движения.

Белопольский последовал за геологом и даже запер за собой дверь. Ему тоже никто не помешал.

«Черепахи» опустились на четыре лапы и стали поразительно похожи на земных циниксов, только гигантских размеров. Они стояли неподвижно. Точно десять розово-красных беседок на четырёх столбах выросли на полу «комнаты».

Двое венериан короткими прыжками обошли вездеход кругом. Казалось, они внимательно осматривают его. Выглядевшая громадной в тесном помещении, машина нисколько не пугала их. Потом они отошли к стене и стали друг против друга. И снова у них был такой вид, что они беседуют. Но трое людей, следивших за ними, видели, что их губы по-прежнему не шевелятся.

— Если они разумны, — сказал Баландин, — а это очевидно так, то у них должен существовать язык. Мы знаем, что они умеют делать линейки, блюда, каменные чаши. Умеют строить дома. Всё это проявление творческой мысли. А она невозможна без обмена мыслями, то есть без языка. Они говорят друг с другом, но как это делается?..

Ни Белопольский, ни Романов ничего не ответили на это рассуждение. Сейчас им было не до теорий.

Ничего угрожающего в поведении венериан как будто не было, но людей угнетала полная неизвестность. Зачем и куда ушёл венерианин? Может быть, они решили заставить Баландина выйти из машины.

Чувства сострадания, жалости, милосердия не являются прирождёнными свойствами разумных существ. Всё это появляется только с цивилизацией. А какова степень цивилизованности венериан? Это было совершенно неизвестно.

За кого принимают их венериане? За разумных существ или за неизвестных животных? Сказал ли им что-нибудь внешний вид людей и их вездеход? Отдают ли они себе отчёт в том, сколь необычно то, что находится перед их глазами?..

«Не видя Солнца, они не могут знать о его существовании. Не видя звёзд, не знают о Вселенной, — думал Белопольский. — Мысль, что мы обитатели другого мира, не придёт им в голову. Что же они должны думать о нашем появлении на планете?»

Прошло минут двадцать…

Ушедший венерианин вернулся. Впрочем, тот ли это или другой — люди не знали. Все венериане казались им одинаковыми.

Короткими прыжками он подошёл к двум другим и будто что-то сказал им. Потом все трое повернулись к «черепахам».

Никакого звука не раздалось и на этот раз, но «черепахи», как по команде, поднялись на две ноги и, окружив машину, взялись за неё огромными лапами. Без видимого усилия они подняли вездеход и понесли его к выходу. Венериане направились за ними.

— Никакого сомнения! — сказал Баландин. — Существует язык, и существует возможность отдавать распоряжения, которые понятны для «черепах». Только как они это делают?

Но и на этот раз он не дождался ответа от своих товарищей. Белопольский и Романов просто не слушали.

Снова их пронесли через проход и вынесли на «улицу».

Толпы «черепах», несколько часов тому назад сопровождавших вездеход, больше не было. «Город» казался пустым. Ни одного из его жителей не было видно.

«Черепахи» шли быстро. Через две-три минуты они снова спустились в «подъезд» и внесли машину с людьми в «комнату», которая была раз в десять больше первой. Здесь также не было ни одного окна. В домах без потолков они не были нужны: пол и стены испускали розовый свет.

У стены, противоположной входу, стояло примерно двадцать венериан.

«Черепахи» отнесли машину на середину помещения и поставили на пол. Потом они удалились. Сопровождавшие людей трое венериан также вошли в дом. Один из них постучал в стекло вездехода.

Белопольский и Романов тотчас же вышли. Баландин остался в машине.

Венериане ничем не протестовали против этого. Неужели они поняли, что человек не хочет, а не может выйти? Всё, что произошло до сих пор, говорило в пользу такого предположения.

Венериане прыгнули вперёд, остановились и обернулись к людям. Смысл этого движения был ясен — они хотели убедиться, что люди следуют за ними.

Усилием воли звездоплаватели преодолели невольную нерешительность. Всё равно у них не было возможности не выполнить требования хозяев.

Венериане направились к группе, стоявшей у стены. Не доходя метров трёх, они остановились и снова обернулись. Один из них сделал рукой отталкивающий жест. Это могло значить только одно — «Остановитесь!»

Увидя, что люди поняли и не идут дальше, трое венериан смешались с другими. Теперь при всём желании нельзя было сказать, кто именно приходил за ними.

Прямо напротив Белопольского и Романова, обособленно от остальных, стояли два венерианина. Они были такими же, как другие.

Один из них обернулся назад. Тотчас же подали каменную чашу.

Опять на сцене появился этот таинственный символ, но люди уже знали, что следует делать, если венериане поднесут его.

Так и случилось. Венерианин сделал несколько прыжков вперёд и протянул чашу Романову, напротив которого случайно оказался. Молодой учёный принял дар и протянул его обратно. При этом он поклонился.

Венерианин взял чашу и передал тому, кто подал её с самого начала. Церемония прошла как будто так, как и следовало.



Жестом руки, совершенно таким же как у людей, венерианин пригласил обоих звездоплавателей идти за ним.

Стоявшие у стены расступились, и люди увидели вход. Это было квадратное отверстие, ничем не завешенное. За ним виднелась другая комната.

Оба венерианина прошли туда. Людям пришлось согнуться, так как высота двери была только немногим больше метра. Все остальные венериане остались в первом помещении.

За дверью оказалась небольшая комната, также без потолка. Её стены были сплошь закрыты длинными ветвями оранжевых, жёлтых и красных растений, сквозь которые проникал розовый свет. Это было красиво.

Посредине находилось низкое, не более шестидесяти сантиметров высотой, возвышение, сделанное из брёвен. Его поверхность, тщательно отделанная, была гладкой и ровной. Возвышение напоминало стол без ножек. На нём стояла уже знакомая людям каменная чаша.

Возле стола они увидели трёх венериан. Один из них жестом пригласил звездоплавателей подойти к столу.

Белопольский и Романов подчинились желанию хозяев и сели возле стола на пол. Они понимали, что готовится длительная беседа, но не представляли себе, как она может произойти. Общего языка между ними, очевидно, не могло быть.

Венериане расположились стоя. Хвост давал им возможность устойчиво и, по-видимому, удобно обходиться без каких-либо стульев.

НЕМАЯ БЕСЕДА

Несколько минут длилось взаимное рассматривание. Обитатели двух планет, двух «сестёр», внимательно изучали друг друга.

Звездоплаватели молчали. Необычайность обстановки сжимала их сердца никогда не испытанным чувством какого-то особого, трепетного волнения.

Вокруг поднимались украшенные странными растениями бревенчатые стены. Исходивший от них розовый свет делал эти растения прозрачными, стеклянно хрупкими и почти нереальными. Высоко над головой нависал свод пещеры. На его неровных каменных выступах светлыми бликами играли лучи белого света, исходившие неизвестно откуда. Призрачный полусвет комнаты скрадывал очертания предметов. Тускло блестела гладкая поверхность стола, и стоявшая на нём каменная чаша, казалось, парила в воздухе.

А напротив себя, совсем близко, звездоплаватели видели фантастические головы с тремя глазами и тонкими плоскими ртами. Ни носа, ни ушей, ни волос. Никакой одежды. Обнажённая розовая кожа их рук и плеч при каждом движении отливала металлическим блеском.

Человекоподобные! Жители чужого мира! Венериане!..

Василий Романов на секунду закрыл глаза. Вот сейчас он откроет их и увидит белые стены госпитального отсека звездолёта. Всё это только плод его фантазии, бред воспалённого мозга. Он болен, и больное воображение вызвало перед ним неправдоподобное видение. Он откроет глаза, и видение исчезнет, как исчезает с пробуждением кошмарный сон…

Но «сон» не исчез, а продолжался.

Один из венериан наклонился и достал откуда-то из-за стола несколько пучков чего-то вроде тонкой верёвки и куски дерева различных размеров. Всё это он положил на стол. Его движения были гибки и эластичны. Руки венериан, по-видимому, не имели локтевого сустава.

Романов встряхнул головой и окончательно пришёл в себя. Фантастическая картина была реальной действительностью. Он видел рядом сосредоточенное, серьёзное лицо Белопольского.

Венерианин приступил к делу. На столе появилась извилистая линия, сделанная из верёвки. Параллельно ей легла вторая. Между ними он положил в шахматном порядке три ряда маленьких деревянных кубиков. Сбоку появился продолговатый брусок. Указав на него рукой, венерианин другую руку протянул к людям.

Звездоплаватели с напряжённым вниманием следили за каждым его движением. Они знали, что во что бы то ни стало должны понять смысл этих действий. Венериане хотели вести разговор с помощью рисунка. Не понять — это означало отказаться от надежды найти общий язык.

Оба склонились над столом.

Первым догадался Белопольский.

— Это изображение реки и плотины, — сказал он, — а брусок — это наш корабль.

— Место, где он стоит, указано правильно, — согласился Романов.

Белопольский положил палец на «макет» звездолёта, кивнул головой и вопросительно посмотрел на венерианина. Тот медленно наклонил голову. Черты его лица остались неподвижны.

Другой венерианин поставил рядом с «кораблём» три маленьких кубика. Одной рукой он указал на них, другой сначала на Романова, потом на Белопольского, потом на «дверь».

И это было достаточно ясно. Три кубика изображали трёх людей. Венериане спрашивали, сколько человек находится на корабле?

Ответить было не трудно.

Белопольский взял несколько кубиков (их подвинул к нему венерианин) и положил рядом с тремя кубиками ещё восемь.

«Разговор» пока что шёл успешно. Пятеро венериан были понятливы. Они ясно задавали вопросы и, очевидно, хорошо понимали ответы. Их умственное развитие было высоким. Белопольский подумал, что это, по всей вероятности, учёные Венеры, которые явились сюда на это озеро, когда им сообщили о том, что захвачены в плен неизвестные существа. Становилось понятным, почему людей так долго держали в одиночестве. Местные жители ждали «приезда учёной комиссии». Но откуда она явилась?..

Венериане убрали со стола «рисунок». Что они теперь спросят?

Очередной чертёж оказался более сложным и потребовалось много времени. На столе появилась целая карта. Река протянулась наискось через весь стол. (Один из венериан отодвинул стоявшую на нём чашу на самый край.) Плотина и звездолёт оказались в углу. Рядом с плотиной венериане изобразили контур озера и даже тонкой верёвочкой показали лесную просеку. Она была прямой и, очевидно, изображала не ту, которая была найдена Белопольским. В противоположном конце стола они поместили контур другого озера, гораздо больших размеров. Рядом появились большие куски дерева. Река заканчивалась у этого озера.

— Эти большие куски, по всей видимости, изображают горы, — сказал Белопольский. — Это горное озеро, где берёт начало река. Но что они хотят этим сказать? Пока я ничего не понимаю.

— Я тоже, — сказал Романов.

Долго ждать не пришлось. Вскоре всё стало ясно и достаточно страшно.

Венерианин взял три маленьких кубика и положил их возле изображения озера, где они находились. Он дал понять, что эти кубики изображают трёх людей. Потом он взял их в руку и перенёс к другому, горному озеру.

Белопольский и Романов всё поняли. Это было ужасно и грозило им быстрой смертью. Венериане собирались перетащить своих пленников к горам.

Было необходимо во что бы то ни стало объяснить им положение.

С лихорадочной быстротой Белопольский соображал как ему поступить. Венериане, по-видимому, не понимают, что люди не могут дышать воздухом их планеты. Они, конечно, видят, что на головах пленников надеты шлемы, не являющиеся частями их тела. Но смогут ли они понять назначение этих шлемов?

Белопольский принялся объяснять. Употребив в дело все свои мимические способности, он старался показать, что без шлемов они дышать не могут. Романов старательно помогал ему. Со стороны они оба выглядели в этот момент довольно комично.

Венериане внимательно следили за всеми их движениями. Но поняли они что-нибудь или нет, оставалось неизвестным.

Один из них обошёл стол и, подойдя к Белопольскому, взялся за его шлем руками. Он медленно тянул его вверх, словно желая снять.

Белопольский отрицательно качал головой и очень осторожно оттолкнул от себя венерианина.

Тот не возобновил попытки и вернулся на своё место. Все пятеро повернулись друг к другу. Их плоские губы не шевелились, но было совершенно очевидно, что между ними происходит какой-то разговор. Всё, что происходило до сих пор, с несомненностью доказывало, что венериане обладают даром речи и могут высказывать друг другу свои мысли. Но как и чем они говорят — оставалось абсолютно непонятным.

«Разговор» продолжался недолго. Один из венериан опять взял три кубика, положил их на контур озера и снова перенёс к горам. Венериане повторили свою угрозу. Стало ясно, что они ничего не поняли.

Белопольский усилием воли заставил себя успокоиться. Он решительным движением перенёс три кубика обратно на прежнее место. Потом перенёс их к «макету» звездолёта и, взяв его в руку, вместе с кубиками, поставил у горного озера.

Романов повторил всю операцию.

Им обоим казалось, что венериане не смогут на этот раз не понять их. Просьба была достаточно ясна — они вернутся на корабль, и он со всем экипажем перелетит к горам. Они с волнением ждали, что ответят венериане.

Опять начался немой разговор. На этот раз он продолжался долго.

Люди молча ждали. Их жизнь и смерть зависели от степени сообразительности хозяев планеты.

Наконец венериане снова повернулись к людям. Они убрали со стола «карту» реки и стали «рисовать» что-то новое.

— Нам необходимо вернуться в машину, — тихо сказал Белопольский, — и перезарядить баллоны.

Романов кивнул головой. Уже больше трёх часов они не возобновляли запаса кислорода, и он подходил к концу.

— Мы можем просто уйти отсюда, — сказал Романов, — нас никто не держит.

— Это опасно. Они могут неправильно понять наш поступок. Подождём немного. Они хотят что-то спросить.

На столе появился тот же «рисунок», который был уже один раз «нарисован», — река с плотиной на ней, звездолёт, лесная просека и озеро. Но рядом с озером венериане на этот раз изобразили ещё и пещеру. По их рисунку она была почти так же велика, как и озеро. В пещере они положили три кубика, которые, как уже было известно, изображали трёх людей. Потом один из венериан положил руку на каменную чашу и указал на «макет» звездолёта.

Белопольский и Романов ничего не поняли.

— Вероятно, они говорят этим, что отпустят нас, — предположил Романов.

— Вряд ли! Совсем не похоже.

Белопольский взял кубики и перенёс их к «макету» корабля. Венерианин вернул их обратно и снова дотронулся рукой до чаши.

«Разговор» зашёл в тупик.

Три раза подряд венериане повторяли одно и то же. Романов в отчаяниипосмотрел на своего командира.

Белопольский напряжённо думал. Понять было необходимо.

Когда венерианин в четвёртый раз настойчиво повторил те же движения, ему показалось, что он уловил их мысль. Он вспомнил, как им самим два раза подносили таинственный символ. Не спрашивают ли венериане — могут ли они поднести чашу тем, кто остался на корабле, не встретят ли их там враждебно?

— Скорей всего, это именно так! — обрадовано сказал Романов, когда Белопольский поделился с ним своей догадкой.

Константин Евгеньевич положил возле «звездолёта» восемь кубиков. Потом он указал на них и положил руку на чашу.

Венерианин точно повторил его движения. Было ясно, что Белопольский правильно понял вопрос и что венериане, в свою очередь, правильно поняли его ответ.

Так казалось и людям и венерианам.

Привычные понятия и представления всегда выглядят простыми и общеизвестными. Каждый разум стремится наделить другое существо разумом параллельным.

Люди думали, что поняли назначение каменной чаши как символ мира, как своеобразный способ выражать дружеские чувства. Ответы венериан казались им подтверждением этого. Люди Земли, они невольно наделяли венериан земным разумом и придавали их поступкам земной смысл. Их ошибке немало способствовала форма чаши, хорошо им знакомая. Не замечая, что путают форму с содержанием, они не смогли даже заподозрить истинного назначения каменного сосуда.

Венериане также ошиблись, и ошиблись по той же причине. Жители Венеры, они приписывали своим гостям привычные им самим понятия о предмете и, по-своему воспринимая их «ответы», решили, что люди поняли их и согласны удовлетворить просьбу, которая на самом деле осталась для людей совершенно неизвестной.

Но всё это стало ясно только впоследствии. Теперь же как гости так и хозяева были вполне удовлетворены достигнутым успехом. И те и другие считали, что добились полного взаимопонимания в вопросе о каменной чаше.

Венериане жестами пригласили людей следовать за собой и вернулись в большой «зал» к вездеходу.

Баландин встретил их радостно. Долгое ожидание и тревога измучили его. Ведь он не знал, куда и зачем увели его товарищей, не знал, что с ними сделали. Увидев обоих живыми и невредимыми, он облегчённо вздохнул.

Белопольский и Романов поспешили войти в машину. Они чувствовали, что кислород кончается. Дышать становилось трудно. Хотя и очищенный фильтрами противогазов от углекислого газа и формальдегида, воздух Венеры не годился для дыхания, — кислорода в нём было недостаточно.

Пятеро венериан окружили машину. Все остальные куда-то исчезли.

— Они ушли сразу, как только ушли вы, — сказал профессор. — Здесь всё время никого не было.

Зарядить наспинные баллоны кислородом было делом нескольких минут. Венериане следили за всеми действиями людей и поминутно поворачивали головы друг к другу, словно делясь впечатлениями.

— Говорят они? — спросил Баландин.

— Нет, — ответил Белопольский, — только жестами.

Он рассказал о способе разговора и его результатах.

— Что они с нами сделают?

— Я уже сказал — перетащат к горам. Все наши старания объяснить, что нам нечем дышать, не увенчались успехом. Они нас не понимают.

— И вы примирились с этим?

Белопольский пожал плечами.

— Сейчас они собираются пойти к звездолёту, — сказал он вместо ответа, — и проделать церемонию с чашей. Я надеюсь, что наши друзья догадаются, как надо поступить.

— Может быть, возможно отправить с ними записку?

— Именно об этом я и думаю. Надо попробовать.

Белопольский и Романов снова вышли из машины. Её дверцу они оставили открытой, желая показать, что относятся к венерианам с полным доверием. Константин Евгеньевич подошёл к одному из них и жестом пригласил его пройти в «комнату» со столам.

Венерианин понял и тотчас же пошёл туда. Белопольский захватил с собой карандаш и блокнот.

Подойдя к столу, он нарисовал на листке тот же план, который два раза изображали венериане, — реку с плотиной, звездолёт и озеро. Потом на другом листке написал короткое письмо Мельникову.

Венерианин с видимым интересом следил за его действиями. Потом осторожно потрогал рукой блокнот и карандаш.

Белопольский принялся объяснять, что записку надо доставить на звездолёт. Несколько раз подряд он указывал на неё и на изображение корабля. Потом положил записку внутрь чаши.

Венерианин замер. Он смотрел на чашу, и Белопольскому показалось, что его поза выражает напряжённое ожидание.

Чего он ждал?..

Так прошла минута.

Внезапно венерианин кинулся к чаше и, вытащив записку, бросил бумагу на стол. Этот жест мог означать презрение, негодование или просто отказ выполнить просьбу. Может быть, человек оскорбил его, положив посторонний предмет в священный сосуд? Как угадать, если на лицах венериан не отражалось никаких чувств? Если они всегда были совершенно неподвижны?

Но почему он не сразу вынул бумагу из чаши? Почему он чего-то ждал?..

Белопольский был убеждён, что попытка не удалась. Венериане не доставят записку.

И вдруг странное существо взяло бумагу в руки. Другой рукой показало на рисунок и затем на чашу.

Неужели он всё-таки согласен?

Белопольский кивнул головой и снова повторил своё объяснение. Венерианин в точности повторил все его жесты. Снова возникла надежда, что записка будет доставлена. Очевидно, её нельзя было класть в чашу, и только.

Белопольский подумал, что как бы мало ни были похожи друг на друга разумные существа различных планет, они всегда могут найти способ обмена мыслями.

Венерианин ещё раз показал на записку и на изображение корабля на рисунке. Это было уже вполне убедительно — он согласен.

Но кто доставит записку? Если «черепаха», то по пути к звездолёту она неизбежно пройдёт под водой. Как оградить письмо от её воздействия? Стеклянная бутылка могла разбиться.

Белопольский не колебался. Он вынул из кармана золотой хронометр. Это был подарок его учителя — знаменитого русского астронома, — и Константин Евгеньевич никогда не расставался с дорогой ему вещью. Но выбора не было: приходилось рискнуть часами. Он сложил бумажку и положил её под двойную заднюю крышку. Часы закрывались плотно, и вода не могла проникнуть в них. Потом он протянул хронометр венерианину.

Но тот не взял. Он смотрел на часы и, казалось, боялся до них дотронуться. В чём дело?

Белопольский вспомнил, что венериане обладают тонким слухом. Не беспокоит ли его тиканье часов? Скорее всего так. Но как остановить их? Даже находясь в плену, Белопольский утром завёл пружину.

И снова он ни минуты не колебался. Открыв заднюю крышку, он пальцем надавил на маятник. Рубиновый молоточек сломался — часы остановились.

На это раз венерианин взял непонятный ему предмет. При этом он в третий раз указал на изображение звездолёта.

Белопольский облегчённо вздохнул. Записка будет доставлена, на корабле узнают, что с ними случилось и где они находятся. Остальное будет зависеть от Мельникова. Белопольский был уверен, что его заместитель окажется на высоте положения.

Они вернулись к машине.

Часы остались лежать на столе. Там же Белопольский оставил карандаш и блокнот. Он видел, что эти предметы очень заинтересовали венерианина.

Романов встретил его новостью.

— Они просят показать им наш вездеход в движении, — сказал он.

— Что ж! — ответил Белопольский. — Это вполне понятно. Исполните их желание. Комната достаточно велика, и машина может сделать круг. Только не вздумайте зажигать прожектор.

Романов сел за рули управления. Белопольский остался с венерианами и жестом объяснил им, что надо отойти к стене. Они послушно выполнили его указание. Язык жестов пока что с успехом заменял слова. Это происходило потому, что основные жесты существ, наделённых разумом и руками, не могут сильно отличаться. Они не выдуманы, а подсказаны природой.

Вездеход двинулся вперёд. На бревенчатом полу его гусеницы подняли невероятный грохот.

Венериане схватились руками за нижнюю часть головы, возле самой шеи. Очевидно, именно там помещались их органы слуха, судя по всему очень чувствительные.

Все пятеро повернулись лицами к стене.

Белопольский понял, что означает это движение. Он бросился к машине.

— Остановитесь! — крикнул он Романову.

Вездеход замер на месте. Грохот прекратился.

— Они не могут вынести такого шума, — пояснил Константин Евгеньевич, — у них чувствительные уши.

Венериане снова подошли к машине. Казалось, что они осматривают её ещё более внимательно, чем раньше.

Один из них направился к выходу из «комнаты». Четверо оставшихся «попросили» Белопольского войти в машину. Он повиновался, недоумевая.

Что случилось? Куда ушёл венерианин?

Каждая перемена в поведении венериан невольно вызывала тревогу. Люди всё время находились на грани жизни и смерти. Понимая, как они думали, жесты своих тюремщиков, они совершенно не понимали их психологии и образа мыслей. Угадать их намерения в каждом отдельном случае было невозможно. Как внешний облик «людей» Венеры отличался от людей Земли, так и их поступки должны были отличаться от поступков людей. Всё было неизвестно: нравы, обычаи, восприятие окружающего, самый способ мышления, всё было таинственно.

Минут через десять венерианин вернулся. С ним было десять «черепах». Подняв машину, они понесли её к выходу. Пятеро венериан остались в «доме», и трое людей почувствовали ещё большую тревогу. Присутствие хотя и непохожих на них, но несомненно высокоразумных существ действовало успокаивающе. С «черепахами» у людей не было ничего общего. Как-то невольно звездоплавателям казалось, что, находясь рядом с венерианами, они в безопасности. Это убеждение объяснялось тем уважением, которое человек привык показывать разуму, в какой бы форме он ни проявлялся. От разума естественно ожидать «человечности».

«Черепахи» миновали проход и вышли на «улицу».

Куда они несли вездеход? Это вскоре выяснилось. Через несколько минут перед ними появился знакомый «дом». «Черепахи» поставили машину на прежнее место, и одна за другой исчезли.

Снова вокруг замкнулись голые стены тюрьмы.

— Если они оставят нас здесь ещё на сутки, мы погибли, — сказал Белопольский.

ТАЙНА КАМЕННОЙ ЧАШИ

Продукты питания подходили к концу. Но, что было ещё страшнее, к концу подходили запасы кислорода. Звездоплаватели начали последний резервуар. При самой жёсткой экономии его могло хватить на двенадцать часов, если дышать, в основном, воздухом Венеры.

Уже пятнадцать часов они находились в «тюрьме». Учёные Венеры, казалось, забыли о них. Никто не приходил, кроме двух венериан, которые два раза принесли людям «рыбные» лепёшки.

Это показывало, что венериане как-то заботились о своих пленниках и не хотели, чтобы они умерли с голоду. Но было ясно, что о самом главном вопросе — дыхании, они нисколько не думали.

— Сегодня! — сказал Белопольский.

Баландин и Романов промолчали.

Да! Сегодня всё будет кончено! Раньше чем наступит ночь они будут мертвы.

Белопольский ждал смерти с олимпийским спокойствием. Он считал, что сделано всё, что можно было сделать в их положении. Если венериане доставили письмо, Мельников предупреждён. Звездолёт вернётся на Землю, и люди узнают о том, что Венера населена разумными существами. Будет организована большая экспедиция, которая обследует пещеру, найдёт горное озеро и раскроет все тайны. Белопольский находил утешение в этой мысли, — их смерть будет не напрасной. Он был твёрдо уверен, что Мельников не ослушается его приказания и не предпримет безумной попытки проникнуть в пещеру. Это могло привести только к новым жертвам.

Баландин тоже покорился своей участи, но по другой причине: обожжённые ноги причиняли ему жестокие страдания, и он почти с удовольствием думал, что скоро избавится от мучительной боли. Пикриновая кислота больше не помогала. Раны почернели и нагноились. Профессор находился в таком состоянии, что не думал ни о чём, кроме близкого избавления от пытки.

Романов, молодой и здоровый, не мог рассуждать так спокойно. Он хотел жить и предлагал один за другим самые фантастические проекты спасения. Белопольский выслушивал его внимательно, но неизменно разбивал все иллюзии.

Холодная логика начальника экспедиции приводила Романова в отчаяние. Он не знал, что Константин Евгеньевич давно обдумал и хотел осуществить последнюю попытку спасти именно его. Для этого надо было дождаться, когда венериане осуществят свою угрозу и отправят пленников к горному озеру. Было вполне вероятно, что они не заставят людей выйти из вездехода, а понесут его, как делали это до сих пор. Дорога могла быть только по реке.

Но время шло, а венериане ничего не предпринимали. Белопольский опасался, что его замысел не успеет осуществиться — кислород кончится раньше, и Романову придётся разделить участь их двоих. Белопольский с грустью и щемящей жалостью думал об этом.

Часы, вделанные в пульт машины, показывали половину десятого утра, когда они услышали, наконец, что приближаются «черепахи». Звук их шагов нельзя было спутать с лёгкими прыжками венериан.

Вероятно, начинается путешествие к горам, — сказал Белопольский, — очень хорошо! Это всё, чего я желаю.

Баландин не слышал, он был почти без сознания. Романов удивлённо посмотрел на Белопольского, не понимая смысла его слов. Что хорошего могло быть в том, что вездеход или их самих потащат куда-то к далёким горам?

В помещение вошло десять «черепах». Как всегда, без видимого усилия, они подняли машину и вынесли её на «улицу».

Белопольский ожидал, что они повёрнут к туннелю, пройдут через озеро и дальше направятся к реке. На её берегу он намеревался пустить на полную мощность двигатель вездехода и тем самым связать руки носильщикам. Романов воспользуется этим и попытается бежать, применив, в случае необходимости, оружие. Он сам поможет ему — работой мотора, светом прожектора и оружием.

Шансов на успех было, правда, немного, но другого способа Белопольский не находил. О себе и Баландине он не заботился. Профессор всё равно не мог бежать, а оставить его одного в жертву ярости «черепах» для Белопольского было совершенно немыслимо. Если спасётся самый молодой из них, то и на том спасибо, — он думал так.

Но «черепахи» не пошли к туннелю. Они повернули вглубь пещеры, прошли знакомым уже путём и доставили людей в тот же самый «дом», в котором были вчера.

Снова они увидели большой «зал», и снова возле «двери» стояло «человек» двадцать венериан.

«Черепахи», поставив вездеход на пол, удалились.

Никто не подходил и не предлагал выйти. Венериане как будто ждали.

Не зрением, а смутным ощущением, шестым чувством, Белопольский заметил, что венериане держатся не так, как прежде. Ему показалось, что они смотрят на машину и на людей враждебно. Он не мог бы объяснить, отчего такая мысль пришла ему в голову, но почему-то был уверен, что не ошибается. Что-то случилось, и это «что-то» было неблагоприятно для них.

Венериане не подходили.

Белопольский решил пойти навстречу неизвестности. Ожидать, ничего не предпринимая, было невыносимо.

— Оставайтесь в машине, — сказал он Романову, — я постараюсь выяснить, чего они ждут.

Выйдя из вездехода, он прямо направился к венерианам.

Они расступились при его приближении, открыв дорогу к «двери». Белопольский, не колеблясь, прошёл в «комнату» со столом. Трое венериан пошли за ним.

Ничто, казалось, не изменилось в этом помещении. Так же висели на стенах хрустально-прозрачные растения, освещённые сзади розовым светом. Стол имел тот же вид, но Белопольский сразу заметил, что каменной чаши на нём не было. Не было ни блокнота, ни карандаша, ни его хронометра. На столе лежали три каких-то обломка.

Венериане, с помощью верёвок, кубиков и брусков быстро «нарисовали» карту. Это был всё тот же «рисунок», изображавший реку, просеку, звездолёт и озеро. Рядом с «макетом» корабля они поставили восемь кубиков.

Белопольский отметил про себя, что венериане не забыли число членов экипажа.

Потом один из венериан взял три кубика и перенёс их на изображение лесной просеки. У звездолёта осталось пять.

Что это значит?..

Неужели трое звездоплавателей предприняли разведку к озеру и попали в руки венериан?.. Белопольский почувствовал мучительную тревогу. Неужели Мельников не исполнил его приказа?

Венерианин указал рукой на три кубика, а другую протянул к обломкам, по-прежнему лежавшим на столе. Внимательно приглядевшись к ним, Белопольский понял: это были обломки каменной чаши.

Что случилось? Что произошло на просеке, где, очевидно, венериане встретились с тремя людьми? Почему символ мира и дружбы разбит?.. Венерианин явно хотел сказать, что чашу разбил человек.

Белопольский не допускал мысли, что его товарищи могли намеренно совершить такую неосторожность. Что-то крылось за этим. Было ясно, что он не ошибся, что венериане, действительно, переменили своё отношение к людям, и переменили именно после того, как чаша была разбита. Как разобраться во всём и восстановить прежние отношения?

Венериане пришли ему на помощь.

Один из них повернул голову к двери. Он не крикнул, не издал никакого звука. Но тотчас же, словно в ответ на неслышное приказание, из большого «зала» появился венерианин и поставил на стол другую чашу, в точности похожую на первую.

Белопольский почувствовал, что окончательно запутался. Он ничего не мог понять. Если у венериан есть несколько чаш, то почему они так разгневались из-за потери одной? Что означает, в конце концов, этот странный предмет, которому венериане, очевидно, придают столь большое значение?..

Один из венериан указал одной рукой на чашу, а другую протянул к стоявшему напротив них человеку. Его вид был очень красноречив. Он что-то приказывал. И этот приказ относился к каменной чаше.

Белопольский почувствовал, как на его лбу выступил холодный пот. Чего хотят от него венериане? Что он должен сделать?

Он вспомнил вчерашний «разговор», и ему показалось, что он по-новому понял его смысл. Венериане и вчера могли требовать того же самого, что и сегодня. Потом они могли согласиться, чтобы это требование было выполнено на звездолёте. И вот их постигла неудача — чаша была разбита. По чьей вине это произошло, сейчас неважно. Они решили добиться цели у него. Но в чём заключалась эта цель? Что им нужно?

Белопольский привык владеть своими нервами. Он заставил себя успокоиться и хладнокровно подумать.

Всё дело, очевидно, заключалось в каменной чаше. С ней надо было что-то сделать. Неужели не удастся выяснить это у венериан? Ведь вчера он сумел с ними договориться.

«Суммируем всё, что известно, — подумал он. — Два раза венериане подносили нам чашу и принимали обратно. Это могло означать, по их понятиям, что мы согласны исполнить просьбу. Потом они поняли нас так, что просьба будет выполнена на корабле. Потерпев неудачу, неважно, по какой причине, они хотят, чтобы её выполнил я, здесь, на месте».

Белопольский взял чашу в руки. Венериане не препятствовали ему, они ждали.

С необычайной отчётливостью мысли Белопольский обдумывал, что делать дальше. Вернуть чашу? Конечно нет! Взять её в машину? Не то! Положить в неё что-нибудь? Он вспомнил, как венерианин выбросил положенную им записку. Опять не то!

Что же тогда?..

Белопольский внимательно осмотрел каменный сосуд.

Тусклый розовый свет мешал ему. Но всё же он заметил, что на внешней стороне чаши имеются какие-то украшения, какая-то резьба.

Он вгляделся, напрягая своё острое зрение, и увидел…

Что это?..

Мгновенным видением промелькнули перед ним мрачные чёрно-белые скалы Арсены… Круглая котловина… Гранитные фигуры… Октаэдры, додекаэдры, кубы…

Именно они были изображены на каменной чаше принадлежавшей венерианам.

Белопольский поднял голову. Напротив себя он увидел венериан. Они?.. Нет, это было невозможно! Венериане — и межпланетный полёт… Ничего общего!

Это была случайность. Странная случайность!

Но ведь он может спросить…

Белопольский указал пальцем на вырезанные на чаше фигуры.

Венерианин повторил его жест и указал на него самого. Двое других сделали то же самое.

Дикая мысль пришла в голову Белопольскому. Уж не хотят ли венериане сказать, что чаша принадлежит людям? Что именно люди её сделали?

А если не люди, то… Да, конечно, это так!

Учёные знают такие мгновения. В запутанном лабиринте бьётся пытливая мысль, ища разгадки. И вдруг ослепительным светом вспыхивает в мозгу правильное решение, и всё, что казалось тёмным и загадочным становится ясным.

Белопольский понял…

Каменные чаши сделаны не венерианами. Кто-то очень давно принёс их на Венеру. Кто? Те же, кто поставил гранитные фигуры на Арсене. Из поколения в поколение передаётся память о неведомых пришельцах. Венериане думают, что чаши оставили им люди Земли, вторично посетившие их планету. Конечно, они не знают о существовании Земли, не знают, откуда и зачем явились к ним тогда и теперь непохожие на них существа, обладающие неведомой им техникой. Но они хотят, чтобы им вернули то, что представляли собой эти чаши в далёком прошлом и что, несомненно, забыто или, скорее всего, утеряно ими.

Для чего же служили эти чаши? Весь вопрос заключался теперь только в этом.

Белопольский взял в руку один из обломков разбитой чаши.

Внешняя сторона была, безусловно, каменная, но на внутренней он увидел слой какого-то вещества. Оно было твёрдо, но это был не камень. Обследовав ещё раз чашу, он убедился, что и её внутренняя полость покрыта тем же веществом.

Здесь, и только здесь таилась — разгадка!

Белопольский показал, что хочет вернуться к вездеходу. Венериане поняли и пошли за ним. Один из них захватил с собой чашу.

Зал был полон венерианами. Вероятно, их было не менее двухсот.

Подойдя к машине, причём венериане поспешно расступались перед ним, Белопольский рассказал товарищам обо всём, что пришло ему в голову, и показал захваченный с собой обломок.

— Помогите разгадать загадку до конца, — попросил он.

Романов взял обломок. Несмотря на молодость, геолог был опытным и разносторонним учёным. Он сразу понял, что перед ним не природное вещество, а искусственный сплав. Его цвет был темно-серым.

— Это напоминает термит, — сказал он.

— Термит!..

Белопольскому показалось, что его оглушили обухом по голове.

Огонь!..

В чаше горел огонь. Огонь был оставлен венерианам неизвестными звездоплавателями, и венериане потеряли его. Они не умели сами получить огонь, но память о нём сохранилась у них, и они просили зажечь его снова.

Так, именно так! Разгадка найдена.

— Чем можно зажечь его? — спросил Белопольский, указывая на обломок.

— Если это слой термита, — сказал Романов, — то он должен был давно выгореть. Термит горит быстро.

— Это вещество не земного происхождения. Возможно, что это совсем не термит. Но оно должно гореть.

— Термит поджигается магнием, — сказал Романов. — У нас его нет. Но у Второва он, конечно, есть.

— Это не термит, — повторил Белопольский, — нет ли у вас спичек?

— Конечно нет. Но у нас есть аккумуляторы.

— Скорее! — нетерпеливо сказал Белопольский.

Аккумуляторы дают постоянный ток. При достаточно высоком напряжении получить с его помощью огонь проще простого. Для этого достаточно приблизить друг к другу два, проводника, соединённые с полюсами аккумулятора. Между ними появится вольтова дуга. От неё легко зажечь щепку или бумагу.

— Осторожнее! — сказал Романов, когда в руках Белопольского ярким пламенем вспыхнул листок из блокнота. — Если это всё-таки термит, появится очень высокая температура.

Как только вспыхнуло пламя, венериане поспешно отошли от машины. Было ясно видно, что они испуганы. Тот, который держал в руках чашу, быстро поставил её на пол и отступил вместе со всеми.

— Они знают, что произойдёт, — сказал Романов. — Ради всего святого, осторожнее!

— У нас нет выбора!

Белопольский поднёс горящую бумагу к чаше. Бросить её он не решился. Бумажка могла погаснуть, а кто знал, что последует в случае неудачи.

Пламя бумаги коснулось внутренней поверхности чаши… Короткая вспышка!.. Облачко дыма взлетело и растаяло в воздухе…

Над каменной чашей высоко поднялось бледно-голубое пламя. Такой огонь даёт тонкая плёнка горящего спирта.

Огонь был «холодным». Стоя рядом с чашей, Белопольский не чувствовал никакого тепла.

— Это не термит, — сказал Романов.

Венериане, не отрываясь, смотрели на чашу, — пламя не ослепляло их, оно было совсем слабым. Потом они стали медленно приближаться…

Белопольский вошёл в машину.

Люди стали свидетелями языческого поклонения огню. Каждый венерианин дотрагивался головой и руками до чаши и «отходил» к стене. Эта церемония заняла много времени, венериан было не меньше двухсот.

Но вот последний венерианин «поклонился» чаше. Возле неё осталось пятеро. Один из них поднял чашу и понёс её к выходу. Все пошли за ним.

Казалось, что они совсем забыли о людях. «Комната» опустела. Люди остались одни.

— Стоило стараться! — сказал Белопольский, пожимая плечами.

Но не прошло и двух минут, как двое венериан вернулись. С ними было десять «черепах».

— Ну вот и всё! — сказал Романов. — Больше мы им не нужны, и они покончат с нами.

— Не думаю, — ответил Белопольский, выходя из машины.

Венериане подошли и упали перед ним на пол. Константин Евгеньевич не удивился, — он ожидал этого. Преклоняясь перед непонятным им пламенем, венериане должны были преклониться и перед теми, кто зажёг его. Но почему они не делали этого раньше, если знали, что люди могут дать им огонь? Это было совсем не «по-человечески».

«Это не поклонение, а выражение благодарности», — подумал Белопольский.

Венериане поднялись. Они жестами попросили человека пройти с ними в «комнату» со столом.

Что им ещё нужно?

Белопольский исполнил их желание.

На столе появился недавно сделанный рисунок. Венерианин поставил возле «звездолёта» восемь кубиков. Это обозначало восемь человек, оставшихся в нём. В контуре озера он поместил пять других кубиков.

Почему пять? Ведь пленников было трое?

Но тут же всё объяснилось. Венерианин указал на кубики и протянул руку к Белопольскому. Потом указал на себя и другого венерианина.

Пока что было достаточно ясно. Пять кубиков изображали трёх людей и двух венериан.

— Что будет дальше?

Дальше произошло такое, чего Белопольский никак не ожидал. Венерианин взял пять кубиков и перенёс их к звездолёту.

Сомнений не было — венериане хотели посетить корабль?

Белопольский был изумлён. Выходило, что венериане нисколько не боялись корабля. Они даже хотели осмотреть его.

Но не только удивление почувствовал начальник экспедиции. Он окончательно запутался в вопросе, за кого считать венериан? Кто они? Высокоразумные существа или дикари, поклоняющиеся каменной чаше и горящему в ней огню? Понятие о высоком развитии разума не соответствовало той картине, которую они наблюдали недавно. А желание посетить корабль совершенно не вязалось с представлениями о дикарях, которые должны бояться непонятного огромного предмета.

Простая и естественная мысль, что люди слишком мало знают о жителях Венеры, чтобы делать выводы, почему-то не приходила в голову Белопольского. Его раздражали эти загадки, встававшие одна за другой. Он был до предела измучен трёхдневным пленом и непрерывной тревогой. Он не мог рассуждать сейчас с обычной ясностью мысли. Но по той же причине он не додумался и до этого.

Что ответить венерианам? Разумеется согласиться! Пусть посетят корабль, если им этого хочется.

У Белопольского мелькнула мысль, что хорошо бы захватить одного венерианина на Землю, но он тут же с негодованием отбросил её. Это было бы гнуснейшим насилием, недостойным советского человека. Как могла возникнуть подобная мысль?..

Он повторил движения венерианина, показывая этим, что согласился на просьбу.

Все трое вернулись к вездеходу.

— Чем они будут дышать на нашем корабле? — спросил Романов, когда Белопольский рассказал о намерении венериан.

— Это совсем просто, — ответил Константин Евгеньевич, — воздухом Венеры.



Белопольский вошёл в машину. Он пригласил обоих венериан последовать за собой, но они отказались.

Значило ли это, что они дойдут сами? Или Белопольский снова не понял их? И то и другое было возможно.

«Черепахи» подняли и понесли вездеход. Венериане пошли за ними.

«Город» по-прежнему казался пустым. Но люди уже знали, что это впечатление обманчиво.

«Жаль, что мы не видели их жилищ, — подумал Белопольский, — те дома, где мы были, явно нежилые. У них должны быть мастерские, где изготовляются, например, блюда».

Белопольского и Романова пронесли мимо знакомой «тюрьмы». Они тревожно подумали, что «черепахи» повёрнут к ней и оставят их на этот раз на верную смерть. Но животные прошли мимо опасного места.

Вот, наконец, и розовый туннель.

Оба венерианина, сопровождавшие машину, повернули куда-то в сторону и исчезли. «Черепахи» вошли в воду.

Почти трое земных суток люди пробыли в плену у венериан, в подземном «городе». Что они видели за это время? Можно сказать — ничего! Что узнали о венерианах? Очень мало! Приключение, едва не стоившее им жизни, ни на шаг не продвинуло вперёд их знаний о жителях планеты. Загадок стало, пожалуй, ещё больше.

Вот и дно озера, освещённое слабым светом загадочных брёвен…

Берег…

Лесная просека…

Снова появились венериане. Было совершенно очевидно, что они вышли из пещеры другим, наземным, туннелем и обошли озеро по берегу. Значило ли это, что венериане не могли находиться под водой?..

Берег реки…

И, наконец, в темноте ночи чёрной громадой возник перед людьми силуэт родного корабля.

КОНЕЦ ПЛЕНА

Несколько минут восемь человек в каком-то оцепенении стояли перед светящимся экраном. Радость и горе, надежда и отчаяние — чувства, противоречившие друг другу, боролись в них, попеременно уступая место одно другому. Они боялись поверить своему зрению и страстно желали, чтобы всё это не оказалось сном.

То, что они видели, было слишком невероятно. Появление вездехода, который на глазах трёх членов экипажа был унесён в озеро, походило на сказку.

Всего несколько минут назад Мельников сказал: «Если они найдут нужным, то сами доставят тела наших погибших товарищей». И вот, словно ему в ответ, машина стоит у двери выходной камеры. В ней должны находиться три мёртвых тела.

Но приборы пульта решительно опровергали такой вывод. Фильтрустановка работала. Никто, кроме Белопольского, Баландина или Романова, не мог пустить её в ход, не мог даже проникнуть в выходную камеру.

Но как могло случиться, что кто-то из них остался в живых, если кислород в резервуарах вездехода кончился ещё вчера. Под водой, без доступа наружного воздуха, его нельзя экономить.

— Может быть, вернулся только один из них, — прошептал Мельников.

Это было единственным и, очевидно, правильным объяснением. На одного человека кислорода могло хватить на лишние сутки.

Кто же из трёх вернулся на звездолёт?

Один из тех, кого они уже «похоронили», находился в выходной камере, совсем рядом. Но из восьми человек ни один не кинулся к ней. Они хорошо знали, что внутренняя дверь не откроется раньше чем через двадцать минут. Мучаясь неизвестностью, все оставались на месте, не спуская глаз с экрана.

И они увидели…

В состоянии растерянности никто не догадался включить прожектор и осветить вездеход. В полумраке ночи он казался неясной тенью. И вот рядом появились другие, движущиеся, тени.

Их было три!

Но ведь кто-то, пусть даже один человек, находился в камере. Людей возле машины не могло быть больше чем двое.

Но теней было три.

Наклонившись к экрану, звездоплаватели напряжённо всматривались.

Одна из этих теней… Они узнали высокую фигуру Белопольского. Возле него смутно шевелилось что-то… два существа, тёмные силуэты которых имели странные, непривычные формы.

— Что это?..

— Зажгите свет! — приказал Мельников.

— Не надо! — вдруг закричал Князев. — Это венериане!

— Да, это они! — взволнованно подтвердил Коржевский.

Новая и ещё более поразительная неожиданность!

Неужели удалось найти общий язык с обитателями озера? Неужели венериане обладают развитой техникой и сумели снабдить людей кислородом для дыхания? Но как иначе могли остаться в живых оба звездоплавателя? В выходной камере, очевидно, находился Баландин. Белопольский почему-то оставался снаружи вместе с венерианами.

Из трёх человек двое были живы, и хотя все искренне любили Василия Романова и с острой болью восприняли мысль о его смерти, звездоплаватели почувствовали огромное облегчение.

— Мы не ошиблись, — сказал Топорков. — Рация вездехода вышла из строя. А личных у них не было.

— Да, — со вздохом отозвался Мельников, — это ясно. И не менее ясно, что Василий Васильевич погиб. У него была личная рация.

Всё указывало на печальную истину. Если бы Романов был жив, связь была бы давно восстановлена. Но он погиб, в этом невозможно было сомневаться. Напрасная и бесполезная смерть, — оба человека, из-за которых погиб Романов, были живы.

— О чём мы думаем? — оказал Игорь Дмитриевич. — Почему мы не включаем связь с камерой?

Даже об этом они всё забыли…

— Но ведь Баландин и сам может вызвать центральный пульт. Почему же он этого не делает?

Топорков повернул ручку и нажал кнопку. Боковой экран вспыхнул, появилась внутренность выходной камеры.

Крик радости и испуга вырвался у всех.

В камере живой и, по-видимому, невредимый стоял Василий Романов. На его руках было неподвижное человеческое тело с бессильно повисшей головой. С ужасом они узнали в нём Баландина.

Геолог смотрел на приборы. На общий крик, который должен быть слышен в камере, он никак не реагировал.

Топорков пристально вгляделся и понял, в чём дело.

— У него нет рации, — сказал он, — она куда-то исчезла. Сквозь шлем он нас не слышит.

Вернулись все трое. Это было необъяснимо!

Как это произошло?.. Никто не хотел мучиться догадками. Пройдёт немного времени — и всё станет ясно.

Они видели, как геолог осторожно положил тело Баландина на пол. Потом он снял с себя противогазовый костюм и начал раздевать профессора.

Значит, он жив! Никто бы не стал снимать костюм с мёртвого.

— Василий Васильевич, — тихо позвал Мельников.

Геолог вздрогнул и повернулся на голос. В выходной камере не было экрана, и он не мог видеть, кто с ним говорит.

— Я слушаю, — сказал он.

— Василий Васильевич, дорогой! Мы так рады! Что с Зиновием Серапионовичем? Почему Константин Евгеньевич не вошёл в камеру?

— Он остался с венерианами. Они пришли к нам в гости. Зиновий Серапионович очень плох. Пусть Степан Аркадьевич приготовится принять его.

Романов говорил возмутительно спокойно. Точно они трое вернулись из короткой поездки и ничего особенного с ними не произошло.

— Немного потерпите, — прибавил он, — мы вам всё расскажем. Константин Евгеньевич приказал, чтобы вы ни в коем случае не зажигали прожектор.

— Мы просто забыли о нём, — ответил Мельников.

— Очень хорошо. Глаза венериан не выносят света. Встретьте меня у двери камеры с носилками. Процесс окончится через десять минут. Да! Ещё надо герметически закрыть все двери, кроме коридора, идущего от камеры к центральному пульту, самого пульта и обсерватории. Но сначала надо доставить Зиновия Серапионовича в госпиталь. И всюду уменьшить свет.

— Зачем это?

— Я же говорил, к нам в гости пришли венериане. Придётся пустить на корабль воздух Венеры. Иначе наши гости не смогут дышать.

— Но как вы остались живы?

— Об этом после.

Пришлось сдержать нетерпение. Геолог был достойным товарищем Белопольского. Было ясно, что он и не подумает удовлетворить их любопытство.

Семь человек отправились к камере. Мельников остался на пульте, чтобы выполнить приказ начальника экспедиции. Пустить в часть помещений звездолёта воздух Венеры было нестрашно. Придётся только всем надеть противогазы. Потом, когда венериане покинут корабль, его можно будет быстро освободить от формальдегида и углекислого газа. Фильтровальные установки были достаточно мощны.

Внимательно следя за всем, что происходило внутри корабля и за его бортом, Мельников часто останавливался взглядом на высокой фигуре Константина Евгеньевича, который медленно и, казалось, совсем спокойно прохаживался возле вездехода. Там же виднелись трудно различимые в темноте небольшие фигурки венериан.

Кто бы мог подумать совсем недавно, что между людьми и жителями Венеры так быстро возникнут дружеские отношения? Всего несколько часов тому назад это считалось недостижимым.

Только что всё казалось потерянным, трое человек погибшими, цель экспедиции — недостигнутой. И вот, точно по волшебству, всё изменилось. Начальник экспедиции и его спутники живы, венериане через несколько минут будут здесь внутри корабля.

Бурная радость, которую Мельников испытал, увидя живым учителя и друга, сменилась спокойным и ровным ощущением счастья. И только мысль о Баландине, который, по словам Романова, находился в тяжёлом состоянии, омрачала радость. Что с ним?..

Мельников видел на экране, как отворилась дверь выходной камеры, видел, как Второв и Князев приняли от Романова безжизненное тело Баландина и бережно уложили на носилки. Потом, сопровождаемые Андреевым и Коржевским, они понесли профессора в госпитальный отсек. Пайчадзе, Топорков и Зайцев горячо обнимали молодого геолога.

А немного спустя Мельников и сам обнял чудом спасённого товарища.

— Надо торопиться! — сказал Романов. — В баллоне Константина Евгеньевича почти не осталось кислорода.

Мельников невольно взглянул на экран.

Белопольский всё так же медленно «прогуливался» возле машины. Было совсем не похоже, что этот человек знает, что промедление может стоить ему жизни. Но он, конечно, хорошо это знал.

— Что надо делать? Говорите скорей!

— Открыть обе двери выходной камеры.

Почему Белопольский не входит на корабль? Неужели нельзя оставить венериан одних на несколько минут? Нет конца выдержке этого железного человека!

Мельников действовал быстро. Закрыть все люки и двери заняло одну минуту. Баландина уже внесли в лазарет. Мельников предупредил Андреева, что он и Коржевский вместе с больным будут отрезаны от остальных помещений на всё время пребывания на корабле венериан. Тревога за командира, находившегося в смертельной опасности, заставила его забыть обо всём, и он даже не спросил у врача о состоянии пострадавшего. Впрочем, Андреев всё равно не мог ещё ничего сказать.

— Одевайтесь! — приказал Мельников всем остальным.

Не прошло и пяти минут, как все уже были в противогазовых костюмах.

Мельников протянул руки к нужным кнопкам…

Конструкторы звездолёта сделали всё, чтобы оградить корабль от проникновения в него воздуха другой планеты. В космическом рейсе это было одной из важнейших задач.

Совершенная автоматика, установка фильтров, взаимная блокировка дверей и окон обсерватории, термические выключатели дверных кнопок — всё подчинялось одной цели. Открыть обе двери выходной камеры случайно было совершенно невозможно. Чтобы сделать это, пришлось бы один за другим выключить шестнадцать автоматов.

Усилием воли Мельников подавил в себе невольно возникшее чувство протеста. Приказ командира звездолёта должен быть выполнен.

Погасла расположенная в центре пульта на самом видном месте, ни разу с самого старта на Земле не потухавшая лампочка. Её зелёный свет сменился красным — грозным сигналом катастрофы. Спустились к нулю стрелки приборов автоматики. Корабль лишился защиты!

Мельников положил пальцы на последние кнопки. Укоренившееся за четыре космических рейса, вошедшее в плоть и кровь звездоплавателя сознание, что этого нельзя делать, против воли удерживало его руку.

Понадобилось усилие, чтобы нажать легко поддающиеся кнопки.

То, что казалось бы никогда не произойдёт, свершилось…

Белопольский терпеливо ждал. Он знал, что Мельников не будет медлить. Но он чувствовал, как всё труднее и труднее становится дышать. Кислород в баллоне кончался. Резервуары вездехода были уже пусты. Люди вернулись к кораблю буквально в последний момент.

Может быть, ему следовало войти в камеру вместе с Романовым? Но как отнеслись бы к этому венериане? Они могли уйти, а Белопольский придавал огромное значение предстоящему посещению корабля жителями Венеры. Это было столь важно, что он, не колеблясь, решился впустить в звездолёт воздух планеты.

Оба венерианина стояли возле вездехода. «Черепахи», принёсшие машину, куда-то исчезли. Прозрачная темнота, чёрный контур близкого леса — всё это Белопольский видел впервые. Он знал, что сумерки уже окончились, что сейчас ночь. Её относительная светлость не удивляла астронома, — он ждал этого.

Но вот с хорошо знакомым мелодичным звоном раскрылись двери выходной камеры. На «землю» быстро спустились трое и подбежали к нему.

Белопольский с облегчением увидел в руках одного из них кислородный баллон.

Кто-то сильно сжал его в объятиях. Белопольский сумел разглядеть, что это Пайчадзе. Двое других возились за его спиной.

— Задержите дыхание! — раздался голос.

Белопольский вздрогнул, голос принадлежал Мельникову. Что это значит?..

Он почувствовал, как закрыли краник на шланге. Через несколько секунд свежая струя воздуха проникла в его грудь. Истощённый баллон заменили новым.

Белопольский резко обернулся.

— Что это значит, Борис? — спросил он ледяным тоном. — Как ты осмелился покинуть корабль, когда меня на нём нет?

Мельников исчез как привидение, рядом стоял только Романов.

Белопольский повернулся к Пайчадзе.

— Это и к тебе, относится, Арсен, — сказал он.

Не так поспешно, но и Пайчадзе немедленно вернулся на корабль. И он и Мельников сгорали со стыда. Что бы ни случилось, они не имели права нарушить главнейший закон космических рейсов. Оба знали, что Белопольский долго не простит им этого.

Люди плоховидели в темноте ночи, но венериане видели отлично. Белопольский жестами пригласил обоих учёных Венеры пройти на корабль. Он не сомневался, что они охотно примут приглашение, — ведь они сами просили об этом. Но оба венерианина отступили на шаг. Это могло означать отказ.

Белопольский, а за ним Романов повторили свои жесты, которые должны были быть понятны венерианам.

Тот же ответ.

— В чём дело? — недоуменно спросил Белопольский.

— Может быть, их смущает лестница?

— Нет, не думаю.

Один из венериан сделал шаг вперёд. Он протянул руку к Белопольскому, а другой указал назад, на лес.

— Ничего не понимаю! — сказал Константин Евгеньевич.

Из выходной камеры, находившейся над их головой, лился слабый свет притушенной лампочки. Чтобы лучше видеть, Белопольский перешёл на освещённое ею место. Оба венерианина пошли за ним. Он ещё раз пригласил их подняться наверх.

И снова венериане отступили на шаг. Они указали на людей, потом на лес.

— Может быть, они требуют, чтобы мы вернулись к озеру? — предположил Романов.

Белопольский молчал. Он видел, что им не понять, чего хотят венериане. Выходило, что там, в пещере, снова произошла ошибка. Ему казалось тогда, что венериане хотят посетить корабль. Теперь становилось ясным, что они не думают об этом. Их действия имеют другую цель, но как можно догадаться, какую именно.

Из корабля быстро спустился Князев.

— Борис Николаевич спрашивает, почему вы не идёте, — сказал он.

— Я знаю это не лучше, чем он сам, — сквозь зубы ответил Белопольский.

— Степан Аркадьевич просит вас скорее прийти. Зиновию Серапионовичу очень плохо.

Белопольский понял, что надо принять какое-то решение. Он сделал последнюю попытку. Но венериане, как и раньше, ответили отказом.

Все планы рушились. Если люди уйдут на корабль, оставив венериан одних, то как поймут это венериане? Не поведёт ли это к разрыву с таким трудом достигнутых отношений? Что делать?

— Попробуем поднять их по лестнице на руках, — предложил Романов.

Может быть, действительно геолог прав, и венериане просто боятся подниматься по лестнице? Или не могут этого сделать?

— Попробуйте! — согласился Белопольский. — Только осторожно.

Романов подошёл к одному из венериан и, указав наверх, протянул руки, чтобы взять его.

Поймёт ли венерианин?

Он понял, это было очевидно. Но не менее очевидно было и то, что он не согласен. Венерианин отступил и поднял руку, указывая на дверь камеры. Другой рукой он сделал уже знакомый людям отталкивающий жест.

Ответ был совершенно ясен.

Зачем же они пришли сюда? Что они хотят от людей, отпущенных ими на волю? Долг благодарности требовал исполнить их желание, но как это сделать, если желания никак не понять?

Белопольский сделал единственное, что можно было сделать в столь затруднительном положении. Он постарался показать, что желание хозяев планеты не встречает возражений. Он не знал, в чём состоит это желание, но так же, как венериане, указал на лес и на себя. Потом он поставил ногу на нижнюю ступень лестницы, внимательно наблюдая за венерианами.

Они медленно наклонили головы, точно прощаясь. Это могло означать и другое — согласие. Оба отступили на шаг, ещё раз показывая, что не последуют за людьми.

Больше нельзя было медлить. С чувством досады, недоумения и разочарования Белопольский поднялся в камеру. Романов и Князев последовали за ним. Двери закрылась.

Венериане остались снаружи. Что они сейчас думали о людях? Какие последствия будет иметь то, что люди не поняли хозяев планеты?..

Белопольский поспешно прошёл на пульт. Мельников встретил его сдержанно. Ему хотелось обнять Белопольского, выразить ему всю свою радость, но он понимал, что командир звездолёта возмущён его недавним поведением. В глазах такого человека, как Белопольский, проступок Мельникова не мог иметь никаких оправданий.

Сухо кивнув головой, Константин Евгеньевич подошёл к экрану. Но венериан уже не было.

— Пустите в ход фильтрустановки выходной камеры и обсерватории, — приказал он. — Надо как можно скорее очистить воздух.

Мельников молча повиновался. Ему было грустно, что они встретились так сухо. Белопольский обратился к нему на «вы». Неужели он не может понять? Нет, не поймёт… Ведь он сам никогда бы этого не сделал.

Белопольский соединился с лазаретом.

— Дело плохо, — доложил ему Андреев. — Вероятно, придётся ампутировать левую ногу.

— Сделайте всё возможное, чтобы избежать этого.

— Разумеется, Константин Евгеньевич!

Пайчадзе и Топорков, бывшие на пульте, вышли. Белопольский повернулся к Мельникову и молча посмотрел на него.

— Это было в первый и в последний раз, — сказал Борис Николаевич.

— Что ты предполагал делать?

— Закончить те работы, на которые могло хватить людей, и вернуться на Землю точно в срок.

— То есть как? Разве венериане не доставили моего хронометра?

— Доставили.

И тут Мельников внезапно понял, что допустил ещё одну непростительную ошибку. Сомнения быть не могло, в часах находилась записка. Как же могло случиться, что ни он и никто из его товарищей не подумали о том, чтобы открыть их? Вторично краска стыда залила его лицо.

— Я думал, вы поймёте, — сказал Белопольский.

— Мы считали всех вас мёртвыми. Мы думали, что венериане, неизвестно зачем, сняли хронометр с вашего тела. Мы поняли это как приглашение взять ваши тела у озера.

— И вы отправились туда? Вы встретились с венерианами и разбили каменную чашу?

Мельников с изумлением посмотрел на Белопольского. Откуда он знает эти подробности?

— И ты сам повёл вездеход? — безжалостно спросил академик.

Мельников вспыхнул в третий раз.

— Конечно нет! — ответил он. — Как вы можете так думать?

— Приходится, — пожал плечами Белопольский. — Кто же и почему разбил чашу?

— Её разбил Второв. Вернее, она сама разбилась. Это произошло так…

— Подожди! — перебил его Белопольский, — надо обо всём поговорить подробно. И вам и нам есть о чём рассказать друг другу. Отложим пока.

Процесс очистки воздуха, как оказалось напрасно испорченного, продолжался больше полутора часов. Всё это время члены экипажа не снимали противогазовых костюмов и почти не разговаривали.

Наконец приборы показали, что никаких примесей в атмосфере звездолёта не осталось. Двери выходной камеры были закрыты, и автоматика введена в действие. Привычная зелёная лампочка вспыхнула на пульте.

Как только открылись двери, Белопольский ушёл в госпитальный отсек. Тревога за здоровье Баландина ни на минуту не покидала его.

Профессор был без сознания. Землисто-серый, с посиневшими губами, он лежал на койке, похожий на труп.

— Сердце плохо работает, — ответил Андреев на вопрос Белопольского, — положение угрожающее. Если бы он попал ко мне немного раньше…

— Какой выход?

— Немедленно произвести ампутацию ноги. Это единственная надежда.

— Но вы сами говорите, что сердце слабое.

— Если не ампутировать ногу, он не проживёт и часа.

Белопольский закрыл глаза рукой. Оплошность, в которой он и себя считал виновным, навеки вычёркивала профессора Баландина из рядов звездоплавателей. Константин Евгеньевич почувствовал, как к горлу подступил горячий комок.

— И ничего нельзя сделать.

— Ничего. Слишком поздно.

— Но операция спасёт его? Вы уверены в этом?

Андреев опустил голову.

— Мы надеемся на это, — чуть слышно ответил он.

Белопольский ничего не сказал. Он медленно повернулся и вышел.

Началась операция.

Весь экипаж звездолёта собрался у запертой двери госпитального отсека. Никто не проронил ни слова.

И вот открылась дверь.

Коржевский в белом халате с окровавленными руками появился на пороге. Он был смертельно бледен.

— Зиновий Серапионович скончался, — сказал он.

К БЕРЕГУ ГОРНОГО ОЗЕРА

Неожиданная смерть Зиновия Серапионовича Баландина была тяжёлым ударом для его товарищей, жестоким испытанием их мужества, воли и решимости. Белопольский с тревогой наблюдал за членами экспедиции, опасаясь, что трагическая развязка первой по существу попытки проникнуть в тайны планеты подорвёт в них веру в общее дело. И с глубоким чувством удовлетворения и гордости убедился, что все девять участников космического полёта на высоте положения.

Никто не упал духом.

Ровно в полночь на опушке леса звездоплаватели опустили в глубокую яму стальной гроб, изготовленный Князевым из запасных плит. Могилу тщательно сравняли, чтобы венериане не смогли обнаружить её. Земля Венеры сохранит тело до следующей экспедиции.

Нормальному и здоровому человеку не свойственно думать о смерти. Возможность её как-то невольно не учитывается, забывается. И при подготовке экспедиции на сестру Земли никто не предусмотрел, никто не подумал о том, что будет делать экипаж корабля в случае чьей-нибудь гибели. Никаких средств сохранить тело до возвращения на Землю не было. Положить умершего товарища в холодильник, вместе с образцами фауны и флоры Венеры, казалось им кощунством. Пусть лучше тело Баландина ждёт следующей экспедиции, которая доставит его на родину, так же, как ждёт этого тело Орлова на Арсене.

Похоронив Зиновия Серапионовича, звездоплаватели с удвоенной энергией взялись за работу под общим руководством Пайчадзе, который заменил профессора на посту начальника научной части экспедиции. Времени оставалось мало.

Быстро и незаметно проходили часы и сутки «ночи».

Напряжённый труд помогал забыть… не человека, а горе, причинённое его смертью.

Несколько раз экипаж корабля наблюдал волшебное сияние Венеры. Они жалели, что на Земле не увидят всю несравненную красоту этого зрелища. Заснятая Второвым киноплёнка могла дать только слабое представление об этой фантасмагории красок.

Чем ближе к утру, тем реже появлялись и становились слабее эти сияния.

Общение с венерианами совершенно прекратилось. Только раз жители озера явились к кораблю целой толпой, «человек» в сто. Около часа простояли они у опушки леса, очевидно рассматривая звездолёт, но не подошли к нему ближе.

Константин Евгеньевич был убеждён, что они снова встретятся с венерианами у горного озера.

Все обстоятельства пребывания Белопольского и его спутников в подземном городе, а также встречи вездехода с венерианами на лесной просеке служили темой нескончаемых горячих споров.

Романов высказал предположение, что венериане вовсе не собирались насильно переправить пленников к горам, а просто предложили им самим сделать это. Белопольский долго не соглашался с таким выводом, но в конце концов и сам стал иначе понимать весь немой разговор, происшедший в пещере.

Выходило, что венериане ничем никогда не угрожали людям, относились к ним с самого начала дружелюбно. То, что в глазах людей Земли казалось насилием — захват вездехода, трёхдневный плен, — в глазах венериан могло иметь совсем другое значение. Это могло быть даже выражением гостеприимства — кто мог знать обычаи этого народа?

И то, что произошло у звездолёта, когда венериане отказались взойти на корабль, после того как сами как будто изъявили желание осмотреть его, подверглось после длительного обсуждения переоценке. Все сошлись на том, что венериане просто проводили своих гостей «домой», а на прощание попросили их ещё раз посетить пещеру. Осматривать звездолёт они не собирались.

Но, несмотря на столь благоприятные выводы, Белопольский не считал возможным рисковать и на просьбу Второва разрешить посещение пещеры с целью киносъёмки ответил категорическим отказом.

— Жесты венериан при нашем последнем свидании с ними, — сказал он, — могли означать не просьбу посетить пещеру, а как раз обратное — запрещение. Лучше оставим это до следующей экспедиции, которая будет соответствующим образом подготовлена к такой экскурсии.

Эти слова показали членам экипажа, что Константин Евгеньевич не совсем согласен с общим мнением.

Было ясно, что он не доверяет венерианам и боится новых жертв.

Второву пришлось покориться, но совсем неожиданно он вознаградил себя другими кадрами.

Уже на следующий день после похорон Баландина звездоплаватели заметили движение у плотины. Вскоре стало ясно, что венериане принялись за ночную работу. Белопольский сам предложил посмотреть на неё вблизи.

Появление у штабелей мощного вездехода не произвело на обитателей озера никакого видимого впечатления. Они продолжали своё дело, не обращая на него внимания. Люди благоразумно не зажигали прожекторов. Сквозь окна Второв мог снимать сколько ему угодно, что он, конечно, и сделал. Сверхчувствительные плёнки, изготовленные специально для него, позволяли получить достаточно отчётливые снимки даже в условиях ночи.

Зрелище было исключительно любопытное. Ежедневно вездеход на несколько часов отправлялся к плотине. Кроме Второва, в машине попеременно побывали все члены экипажа. Всем хотелось увидеть фантастическую картину работы венериан.

Но не только интерес вызывала эта картина. Внимательное наблюдение за процессом работы позволило сделать чрезвычайно важные выводы относительно умственного развития жителей озера.

Работа производилась главным образом «черепахами». С ними было несколько венериан. Венериане, очевидно, командовали, отдавали распоряжения. Но как это делалось, люди не могли понять. Никаких жестов, никакого звука. Создавалось впечатление, что венериане отдают распоряжения мысленно и что «черепахи» слышат и подчиняются мысленному приказу. Но это было явно невозможно, тут была какая-то тайна.

Наблюдая за «черепахами», Белопольский часто задумывался о том, как был захвачен в плен их вездеход. Действия «черепах» в тот роковой вечер выглядели вполне осмысленно: они взяли машину «по всем правилам военного искусства». Единственным объяснением было то, что при этом присутствовали венериане, хотя ни Белопольский, ни покойный Баландин не заметили их.

Ещё более сложный манёвр осуществили «черепахи» при атаке на вездеход Князева. Правда, при этом ими уже наверняка руководили венериане, но всё же то, что сделали «черепахи», выходило за пределы мыслимой дрессировки. Земные обезьяны, слоны и другие наиболее развитые животные не были способны на такие действия. Это имело уже характер цирковой дрессировки. Но ведь венериане не могли заранее предвидеть встречу с вездеходом и научить «черепах», как надо действовать при столь внезапных обстоятельствах.

После долгого раздумья Коржевский высказал своё предположение по этому поводу.

— Всё, что мы узнали о «черепахах», — сказал он, — доказывает, что они не обладают разумом и не способны, как и все животные, к логическому умозаключению. Своё дело они выполняют механически, не понимая его смысла. Но их действия при нашей встрече, направленные против прожекторов, нельзя объяснить предварительной дрессировкой. Я думал, что им знакома война, это ошибка: «черепахи» воевать не могут. Но они умеют пользоваться щитами, подходить к чему-то под их защитой и нападать с помощью камней. Как это объяснить? Только охотой. Существует охота на какое-то большое и опасное животное. «Черепахи» приучены охотиться со щитами и камнями и выполнили знакомое дело. Разницы между обычной целью и нашей машиной они не понимали. Мы думали, что они целились в прожекторы. Это не так. Они швырнули камни вообще в машину. То, что при этом были разбиты прожекторы, — простая случайность.

— Значит, — спросил его Второв, — в тот момент венериане не проявили к нам враждебности?

— Нисколько! — ответил биолог. — Вспомните! Они не преследовали вездеход. Не забывайте, что их разум — это не разум обитателей Земли.

Звездоплаватели согласились с Коржевским. Такое объяснение действий венериан многое делало понятным.

Работы у плотины закончились к утру. Старые штабеля были перенесены к озеру, а на их месте уложены новые. При этом снова только один штабель состоял из очищенных стволов, а другой из деревьев с корой и ветвями. Коржевский придавал этому обстоятельству огромное значение.

— Совершенно очевидно, — сказал он, — что не только «черепахи», но и сами венериане действуют по раз навсегда установленному шаблону. Ведь можно наверняка сказать, что эта работа производится сотни лет. Но она всё же крайне примитивна.

Действительно, наблюдая за работой, люди видели, что многое можно было делать более результативно и с меньшей затратой сил. Для этого требовались только самые элементарные представления об организации труда. Но, очевидно, венериане даже не догадывались об этом.

Не было ни малейшего намёка на технику. Всё делалось руками, голым физическим трудом. Принцип рычага, который мог оказать им большую помощь, был неизвестен венерианам. Даже до самых простых каменных топоров, известных людям Земли с незапамятных времён, они не додумались.

— Очень скоро здесь всё изменится, — сказал Белопольский, — мы научим их трудиться разумно. Венериане — дикари в сравнении с нами. Но они наши младшие братья. Долг человека Земли дать им всё, что нужно, чтобы облегчить жизнь и труд. И это будет сделано!

— Без общего языка… — начал Коржевский, но командир корабля перебил его.

— Это будет сделано! — повторил он. — А общий язык будет найден. Как они говорят, пока тайна. Но эту тайну мы должны раскрыть и раскроем.

Топорков, присутствовавший при этом разговоре, посмотрел на Белопольского и загадочно усмехнулся.

— А что вы скажете, — спросил он, — если мне известна эта тайна?

— Вам?..

Игорь Дмитриевич пожал плечами.

— Необязательно, — сказал он, — быть биологом, чтобы раскрыть биологическую тайну. Может случиться, что возможность говорить с венерианами или во всяком случае обмениваться с ними мыслями люди получат от техники.

— Но что вы знаете?

— Во-первых, я не знаю, а только думаю, что знаю. Это не одно и то же. А во-вторых, я вам пока ничего не скажу. Ваше восклицание, Константин Евгеньевич, когда вы с таким недоверием спросили: «Вам?» — относилось не ко мне лично, я это понимаю, а к технике, которую я представляю. Вы не можете допустить, что эту тайну откроют инженеры. Я обиделся за мою корпорацию. У меня есть план, когда он будет осуществлён, вы его узнаете, но не раньше.

Товарищам показалось, что Топорков шутит. Но Игорь Дмитриевич, по-видимому, действительно обиделся. Он так и не сказал ничего, несмотря на все мольбы Коржевского, который в конце рассердился на Белопольского.

— Откуда я мог знать, — чуть заметно улыбнулся академик, — что Игорь Дмитриевич так обидчив. Да не в этом и дело. Он просто не хочет говорить, пока не убедится, что прав.

— В таком случае нечего было и начинать.

— Ничего не поделаешь! Потерпите!

Нетерпеливый биолог несколько раз возобновлял свои попытки, но ничего не добился. Игорь Дмитриевич иногда бывал на редкость упрям. Было ясно, что он никому не откроет своего секрета. Коржевскому пришлось покориться и ждать.

Всё же один из членов экипажа узнал тайну раньше других, но Топорков взял с него слово молчать. Это был Зайцев. Помощь инженера-механика была необходима для осуществления задуманного. Но старший инженер звездолёта умел хранить то, что ему доверяли.

Наступило утро. Снова поднялось над горизонтом невидимое Солнце. Конец ночи ознаменовался чудовищной грозой, продолжавшейся двенадцать часов подряд. Точно после двухсотсемидесятичасовой спячки, природа Венеры праздновала своё пробуждение.

Звездоплаватели готовились в путь. Программа работ, намеченная на первую ночь, была перевыполнена. Белопольский решил перелететь к горам, найти показанное венерианами горное озеро и провести там оставшееся время.

4 августа звездолёт покинул место своей стоянки, оставив жителям озера на память о своём пребывании сожжённую полосу берега. Мельников, управлявший кораблём, пролетел над озером, прощаясь с ним.

Звездоплаватели взволнованно смотрели на гладкую поверхность воды. Там, под ней, находится странный мир, освещённый розовым светом загадочных «деревьев», ползают похожие на ожившие беседки огромные «черепахи» — «рабочая сила» Венеры.

А там, в недрах высокого обрыва южного берега, таится от глаз огромная пещера — подземный город со странными домами без крыш, со светящимися стенами. Трое людей побывали в этом городе венериан, но почти ничего не видели в нём. Там нашёл свою смерть Зиновий Серапионович Баландин. Бревенчатые стены розового туннеля были последним, что он видел в жизни, потому что там он потерял сознание и до последнего вздоха уже не пришёл в себя.

Что делают сейчас жители «города»?

Коржевский утверждал, что они спят. Для венериан день — то же, что для человека ночь. Три недели для человека — одни сутки для венериан.

Так ли это?

Может быть, именно сейчас люди могли бы проникнуть в «город» и, пользуясь сном хозяев, осмотреть его?..

Озеро осталось позади. Под крыльями машины широкая река.

Никаких признаков жизни, кроме растений! Неудивительно, что первые люди, посетившие Венеру, ошиблись. Экипаж «СССР-КСЗ» мог впасть в ту же ошибку. Ничто не указывало на то, что планета населена.

Загадка! Закрытая книга, которую прочтут следующие экспедиции.

Люди науки упорны. Работа экспедиции Белопольского вскоре подойдёт к концу. Звездолёт вернётся на Землю. Ему на смену прилетят другие. Один, второй, третий, — сколько потребуется.

Человек должен знать всё!

Быстро летит корабль. В водах реки отчётливо отражается крылатая сигара с длинным огненным хвостом за кормой. Километр за километром. Вперёд и только вперёд! К новым открытиям, к новым вершинам знания!

Бесконечный, трудный, но прекрасный подъём по лестнице разума!

1957 г.

КНИГА ТРЕТЬЯ НАСЛЕДСТВО ФАЭТОНЦЕВ

МЕТАЛЛИЧЕСКАЯ ТРУБА

Звездолёт летел к горам. Там, если Константин Евгеньевич Белопольский правильно понял «рисунки» венериан, должно находиться озеро, чем-то интересное для экспедиции. Понять венериан как-то иначе казалось невозможным. Они ясно, и не один раз, указали на это озеро, настойчиво «приглашая» своих гостей посетить его.

Что же находится там? Это выяснится через несколько часов.

Вот, наконец, и горный хребет. Его вершины прячутся в толще облаков.

Корабль поднялся к самым тучам. Отсюда, с высоты полутора километров, легче найти озеро, если оно действительно существует.

— Вот оно! — сказал Белопольский.

Подобно Гокче [15]высоко в горах раскинулось огромное озеро. Почти правильной круглой формы, оно имело километров восемь в диаметре. И как из Гокчи вытекает река Занга, так и из этого озера брала своё начало река Венеры.

Подлетев ближе, звездоплаватели увидели, что на берегу вполне можно посадить корабль. С востока и юга озеро окружал лес, а перед ним были широкие и длинные поляны, поросшие, как казалось сверху, такой же травой жёлто-коричневого цвета, какую они видели у плотины.

— Это очень удачно, — сказал Белопольский, — садиться на воду нежелательно.

Мельников кивнул головой. Второй раз предстояло ему совершить трудный и опасный манёвр посадки громадного корабля на сушу. Он напряжённо всматривался в экран, не выпуская в то же время из поля зрения многочисленные приборы пульта.

— Вон там! — указал Константин Евгеньевич. — Видишь, где озеро образует небольшой залив. По-моему, подходящее место.

Скорость падала. Корабль всё ближе и ближе подходил к земле.

— Один! — сказал Белопольский.

— «Лапы»!

Секунда… вторая… и звездолёт остановился на новом месте.

Как и в первый раз, посадка прошла с автоматической точностью.

— Что-то ожидает нас здесь? — задумчиво сказал Мельников.

В заливе вода была спокойна, но там, на просторе озера, ветер срывал гребни волн, и они рассыпались белыми клочьями пены, хорошо видными в бинокль. Лес начинался метрах в трёхстах и состоял из каких-то ещё не встречавшихся деревьев, меньших размеров, чем у порогов. Примерно в километре, за ними поднимались крутые склоны гор. Трава на берегу была густой и высокой, в половину роста человека.

Бурное озеро с низко нависшими, над ним тучами производило более дикое и неприветливое впечатление, чем лесное озеро.

— Там было как-то уютнее, — заметил Князев.

Вылазка, произведённая Мельниковым и Коржевским, показала, что почва под густой травой сухая и твёрдая.

— Константин Васильевич, — сказал Белопольский, — приступайте к сборке самолёта. Необходимо обследовать местность сверху.

— Придётся снова строить ангар, — ответил Зайцев. — День, — будут частые грозы.

И будто в подтверждение его слов, мощный грозовой фронт закрыл озеро. Место было высокое, ближе к тучам, и гроза казалась страшнее, чем на равнине.

А за первой грозой последовала вторая, затем третья и четвёртая…

Двое суток звездоплаватели не могли выйти из корабля. Точно все грозовые фронты Венеры собрались здесь.

Наконец, 6 августа наступило относительное прояснение.

Белопольский решил осмотреть лес. В экскурсии приняли участие Коржевский и Второв.

Предположение биолога, что венериане спят днём, судя по всему, было правильным, но всё же решили воспользоваться самым мощным из вездеходов. Сомнения вызывала только кажущаяся густота леса; было неизвестно, есть ли здесь просеки, сможет ли большая машина войти в него.

Вездеход-танк был спущен на берег. Трое звездоплавателей, хорошо вооружённые, заняли в нём свои места. Семеро оставшихся на корабле собрались в радиорубке перед экраном телесвязи.

Местность казалась совершенно не обитаемой, но Венера уже научила их не доверять первому впечатлению.

Высокая жёлто-коричневая трава легко уступала натиску гусениц. Но позади машины она снова выпрямлялась и казалась нетронутой. Словно и не прошёл по ней тридцатидвухтонный вездеход.

— Снова загадка, снова неизвестное свойство! — говорил Коржевский. — Как богата сюрпризами природа Венеры.

Деревья леса были значительно ниже, чем на равнине, тоньше, и их кора была не столь гладкой. Стволы также соединялись между собой, образуя арки. Но если там ни одна машина не могла войти в чащу, то здесь это было довольно легко. Деревья стояли редко. Между ними всюду лежали груды упавших стволов, росла молодая поросль, и всё это было покрыто бурно разросшейся травой, такой же, как на берегу озера.

Вездеход медленно и осторожно вошёл в лес, подминая под себя, вдавливая в «землю» и ломая всё, что попадалось на пути. Белопольский старался выдерживать прямое направление. Это легко удавалось, промежутки между стволами были раз в пять больше длины машины.

Отошли метров на двести от берега…

И вдруг…

При очередном повороте впереди что-то блеснуло. Ещё раз!.. Ошибиться было невозможно, слишком хорошо знаком этот характерный блеск.

Луч прожектора скользнул по гладкой металлической поверхности!..

Ещё несколько оборотов гусениц — и путь преградила полукруглая стена. Огромная труба уходила в обе стороны, в глубину леса.

Белопольский затормозил.

Трое людей в вездеходе и семеро перед экраном радиорубки не верили глазам. Венериане не могли иметь металлургической промышленности. Всё, что было известно о них, противоречило такому допущению. Уж не сон ли эта невероятная картина?..

Труба, метров четырёх в диаметре, из какого-то незнакомого жёлто-серого металла, отливала тусклым блеском. Металл как будто совсем новый, — он не имел никаких признаков ржавчины.

Не об этом ли говорили рисунки венериан? Не сюда ли, к этой непонятной трубе, приглашали они людей? Не её ли хотели показать?

Что же она такое представляет?..

Когда в заливе кораллового острова нашли деревянную линейку, первое, о чём подумали звездоплаватели, — не посетил ли Венеру космический корабль. Но загадка линейки получила другое, более простое, более естественное объяснение, и прежняя версия была оставлена.

А потом на каменной чаше венериан Белопольский увидел украшения в форме тел простой кубической системы, тех самых, которые были найдены в круглой котловине Арсены. И мысль о космическом корабле возникла снова.

И вот в лесу, у горного озера…

— Мы проехали вдоль всей трубы, — подытожил результаты экскурсии Константин Евгеньевич, — и убедились, что она имеет форму замкнутого кольца. Хотя металл кажется совсем новым, кольцо-труба лежит здесь очень давно. Это с очевидностью доказывают деревья, сросшиеся над ней. Многие растут из-под трубы, изгибаясь по её поверхности. Можно уверенно сказать, что весь лес вырос после того, как появилась здесь эта труба. Станислав Казимирович считает, что лес имеет за собой тысячи лет. Если бы её сделали венериане, то это означало бы, что тысячи лет назад у них была развитая техника. А если так, то она должна была развиться ещё больше и находиться сейчас в цветущем состоянии. Но этого нет. Вывод — труба сделана не венерианами. Кем же? Вспомним каменные чаши, вспомним фигуры на Арсене, имеющие с ними какую-то связь. Сомнений быть не может. Мы нашли то, что осталось от космического корабля, в незапамятные времена прилетевшего на Венеру.

— Но почему же?.. — начал Топорков.

— Вы правы, Игорь Дмитриевич! Встаёт ряд загадок. Почему корабль остался на Венере. Что случилось с его экипажем? И самое главное — откуда он прилетел и когда?

— Но если труба, или корабль, как хотите, лежит здесь так давно, почему не видно следов времени? — спросил Второв.

— Это ещё одна загадка. Вероятно потому, что металл совсем особый, неизвестный на Земле.

— Надо проникнуть внутрь, — сказал Мельников.

— Мы не видели ничего, что походило бы на запертую дверь. Поверхность трубы всюду гладкая. Её надо осмотреть с внутренней стороны кольца. Я думаю поручить это тебе, — прибавил Белопольский.

Мельников обрадовался.

— Я сделаю это, — ответил он, — со мной пойдут Второв и Князев.

— Очень хорошо. Я сам хочу предложить именно их.

— Когда отправляться?

— Чем скорее, тем лучше.

Как всегда, задержала гроза.

Но звездоплаватели настолько привыкли, что не обращали на эту помеху особого внимания.

— В дорогу! — сказал Мельников, как только барометр Топоркова после очередной грозы показал, что воздух очистился.

Под управлением Князева, которому Второв показывал направление, вездеход быстро дошёл до загадочной трубы, вернее, до космического корабля неведомой планеты. Все уже были уверены, что это звездолёт.

Мельников и Второв, захватив с собой раздвижную лестницу, вышли через тамбур. Князев должен был ожидать их возвращения. Если приблизится грозовой фронт, он даст сигнал, и разведчики вернутся в машину до ливня.

Путаясь ногами в высокой траве, Второв установил лестницу, и, один за другим, они поднялись на трубу.

Свет прожекторов, направленных вверх, отражался от листвы и создавал достаточное освещение. С другой стороны был тот же лес. Сверху было хорошо видно, что труба плавно загибается в обе стороны. Диаметр кольца был не меньше двухсот метров.

Второв раньше своего товарища заметил второе кольцо. Оно находилось от первого в пяти-шести метрах и было той же толщины. Может быть, там, в глубине леса, они найдут ещё несколько? Форма космического корабля была, очевидно, совсем необычной.

— Кольца должны соединяться между собой, — сказал Мельников.

Они осторожно пошли вперёд по гладкой и скользкой трубе. Князев, лавируя между деревьями, повёл вездеход вслед за ними, стараясь не отходить далеко.

Соединение обнаружилось очень скоро. Тонкие с виду трубы из того же металла, расположенные в форме ромба, соединяли оба кольца. Сквозь этот ромб поднималось огромное дерево, трёх метров в обхвате. Это лишний раз доказывало, как давно находится здесь это странное сооружение.

Шагов через тридцать они увидели второй ромб. И словно нарочно, сквозь него опять-таки выросло дерево. Оно задело в своём росте металл, и ромб был искривлён.

— Такие гиганты, — задумчиво сказал Мельников, — растут сотни и сотни лет.

— Я очень волнуюсь, — признался Второв, — эти трубы… Мы ходим по ним. Кто построил эти кольца? Кто прилетел в них на Венеру? Здесь, под нашими ногами величайшие тайны. Что если внутри всё так же хорошо сохранилось, как снаружи?

— Удастся ли только попасть внутрь?

С корабля сообщили о приближении грозы, и Мельников с Второвым спустились к вездеходу. Но грозовой фронт прошёл стороной. Вопрос, надёжен ли лесной купол, остался по-прежнему открытым.

— Нам надо перебраться за вторую трубу. Иначе мы ничего не выясним.

— А если гроза?

— Укроемся под трубой. Наши костюмы водонепроницаемы. Это доказано опытом Романова.

Белопольский, которому Мельников сообщил о своём намерении, разрешил поход к центру колец. Прожекторы на шлемах должны дать достаточно света, чтобы ориентироваться в лесу. Лестницу можно носить с собой, — она была очень лёгкой.

И вот началась эта необычайная экскурсия в далёкое прошлое. Впоследствии, когда они снова очутились в привычной обстановке звездолёта, только снимки, сделанные Второвым, служили доказательством, что всё это действительно видели их глаза, настолько странным и необычайным было виденное.

Прежде чем углубиться в лес, Мельников и Второв, неотступно сопровождаемые вездеходом, прошли по всей длине наружной трубы. Подсчёт сделанных шагов подтвердил, что диаметр кольца — ровно двести метров. Вторая труба всё время шла параллельно первой, на одном и том же расстоянии, и прикреплялась к ней через каждые пятнадцать-шестнадцать метров ромбовидными конструкциями. В двух местах, расположенных, очевидно, по диаметру, от наружной трубы отходила другая, прямая и меньшего размера, и, пройдя сквозь внутреннюю трубу, исчезала среди деревьев.

— Там, — Мельников указал рукой к центру колец, — должно быть что-то. Какое-то центральное ядро.

— Я тоже так думаю, — согласился Второв.

Обойдя кольцо, они вернулись немного назад и остановились у радиальной трубы. Идти к центру лучше всего было прямо по ней. Металлические подошвы их ботинок сильно затрудняли хождение по гладкому металлу, но продираться через бурелом и высокую траву было ещё трудней.

Приказав Князеву не отходить от этого места, Мельников первым спустился по лестнице, которую держал Второв. Потом он помог спуститься товарищу.

Преодолев второе кольцо, они углубились в лес. Свет прожекторов вездехода вскоре померк и перестал освещать путь. Вспыхнули прожекторы на шлемах.

Дорога по трубе оказалась не столь лёгкой, как они думали. Чуть не на каждом шагу путь преграждали стволы деревьев, изогнувшиеся самым причудливым образом. Приходилось перелезать через них с помощью лестницы или спускаться на «землю» и обходить препятствие. Они убедились при этом, что путешествие по «земле» заняло бы очень много времени, — трава была настолько упругой, что каждый шаг стоил больших усилий.

Труба, метров двух с половиной в диаметре, не лежала на «земле», подобно двум кольцевым, а висела в воздухе. Учитывая её длину, они пришли к выводу, что металл исключительной прочности. Об этом же говорил тот факт, что ни одно дерево, выросшее из-под этой трубы, не смяло её, а само изгибалось по поверхности. А ведь раньше они видели, что крепление между кольцами не выдерживали страшного натиска растущего великана.

— И, кроме того, — сказал Мельников, — нельзя забывать, что корабль лежит тут тысячи лет. Ни один земной металл не уцелел бы столько времени.

В пятидесяти метрах от второго кольца они наткнулись на третье. Оно было той же толщины, что и два первых.

— Система концентрических колец, — заметил Второв. — Интересно, что находится в центре?

Деревья стали редеть. Над головой сквозь листву уже можно было увидеть клочок неба.

И вот что-то огромное, казавшееся бесформенным, встало на их пути. Это «что-то», плотно обросшее деревьями, было центром космического корабля.

Форма этого центра была скрыта от глаз, настолько крепко зажал его в своих объятиях лес. Но им обоим показалось, что это не шар и не куб, а что-то другое.

— Константин Евгеньевич! — позвал Мельников.

— Слушаю, — тотчас же ответил Белопольский.

— Мы дошли до центра. Деревья так обступили его, что мы даже формы не можем определить. Но если есть вход внутрь, он должен быть здесь. Надо уничтожить деревья. Придётся вернуться за ультразвуковым аппаратом.

— Постойте! — сказал вдруг Второв. — Вот, кажется, дверь.

Действительно, сбоку от трубы, в месте, не закрытом деревьями, ясно виднелась тонкая линия, образующая собой правильный пятиугольник.

— Правда, похоже на дверь! — сказал Мельников. — И она должна открываться снаружи.

— Ни видно ни кнопок, ни замка.

— Должны быть! Если, конечно, это дверь, а не что-нибудь другое.

— Очень похоже на дверь.

Пятиугольник находился на уровне центра трубы, и рассматривать его приходилось низко нагнувшись.

Мельников и Второв спустились на «землю». Но теперь предполагаемая дверь оказалась над головой.

— Приставь лестницу!

Луч света упал на металлическую поверхность, и прямо перед собой Мельников внезапно увидел какие-то выступы.

Их было три. Средний имел форму пятиугольника, два боковых — квадрата.

— Это безусловно механизм двери! — взволнованно сказал Второв.

— Да, по-видимому, — сдерживая себя, ответил Мельников, — попробуем разобраться.

— Борис Николаевич, — раздался голос Белопольского, — соблюдайте крайнюю осторожность. Мы не знаем, что произойдёт, если вы дотронетесь до механизма. Что он собой представляет?

Мельников рассказал.

— По-моему, — закончил он, — ничего не может произойти, кроме того, что дверь, возможно, откроется. Но шансов на это мало. Скорей всего, механизм давно не работает. Пожалуй, будет лучше, если один из нас отойдёт подальше.

— Я очень прошу вас, — умоляюще сказал Второв, — доверьте это мне.

Мельников видел, что молодой инженер даже побледнел от волнения. Отказ глубоко заденет его.

— Хорошо, разбирайся ты. Когда кончишь, позовёшь меня.

Он поднялся на трубу и, не оглядываясь, скрылся за деревьями.

В ЛОВУШКЕ

Оставшись один, Второв внимательно осмотрел выступы. Они казались вылитыми на металле корпуса, но если это был механизм, они должны поддаваться нажиму или поворачиваться.

«Но, может быть, — подумал он, — время испортило механизм и все усилия будут напрасными».

Ему страстно хотелось добиться успеха, особенно после того, как он взялся за это дело вместо Мельникова.

«Стыдно будет, если не догадаюсь. Сочтут хвастуном».

Странная форма космического корабля была чужда человеку Земли, но это было создание рук существ, близких ему по своему умственному развитию. Второв был убеждён, что человеку доступны их мысли.

— Будем рассуждать так, как будто это сделано на Земле, — громко сказал он.

— Правильно! — ответил невидимый Мельников. — Спокойно, Геннадий!

Второв осторожно взялся за средний пятиугольник. Сперва он попробовал нажать на него — выступ не поддался. Тогда он сделал попытку повернуть, — что-то дрогнуло под его пальцами. Второв нажал сильнее, послышался тягучий скрип.

«Ага! Пятиугольник поворачивается! Поставим его на место и возьмёмся за квадраты».

Квадратные выступы повернуть не удалось. Но, когда Второв со всей силы нажал на них, они поддались.

— Средний выступ поворачивается, — сказал он, — а крайние действуют по принципу кнопки.

— Десятки возможных комбинаций! — заметил Мельников.

— Вы сами решили рассуждать так, как будто это сделано на Земле, — вмешался Зайцев. — Путь правильный! Мы не запираем входы на звездолёт на манер несгораемых сейфов. Вряд ли и они это сделали. Ищите простое решение.

Второв стал нажимать на квадраты, то на один, то на оба сразу, поворачивая пятиугольник в разные стороны. Тщетно! Дверь и не думала открываться. От времени или потому, что так они были сделаны, выступы поддавались с большим трудом. Второву приходилось пускать в ход всю свою недюжинную силу.

— Ничего не выходит! — сказал он, тяжело дыша.

— Отдохните. А мы пока подумаем, — посоветовал Белопольский.

Второв слышал, как члены экипажа обменивались мнениями. В обсуждении принимали участие Мельников и Князев.

— Как расположен средний выступ? — спросил Зайцев.

— Это правильный пятиугольник.

— Я спрашиваю, как он расположен относительно пятиугольника двери?

— Постойте! — воскликнул Второв. — Да, действительно! — прибавил он, внимательно вглядевшись в тонкую линию над своей головой. — Они расположены несимметрично.

— Попробуйте поставить их в симметричное положение.

Оказалось, что средний выступ можно было повернуть на сто восемьдесят градусов.

Как только маленький пятиугольник совпал по положению с большим, раздался негромкий звук, точно упало что-то металлическое.

Второв отскочил назад.

Но ничего не случилось. Дверь оставалась в прежнем положении.

С сильно бьющимся сердцем инженер протянул руки к квадратам. Он почему-то был уверен, что на этот раз его ждёт удача. Металлический звук доказывал, что механизм работал.

Изо всей силы он нажал на оба выступа.

Над ним что-то мелькнуло. Второв инстинктивно пригнулся к «земле».

Полная тишина…

Он поднял голову.

Двери не было!

На месте металлического пятиугольника он увидел что-то бледно-голубое, казавшееся прозрачным. Точно газовая плёнка заменила металл.

Мельников, Князев и все, кто находился на звездолёте, услышали отчаянный, как им показалось, крик Второва:

— Свет! Свет!

Теперь он видел! Видел ясно!..

Это «что-то» не было плёнкой голубого газа! Перед ним находилось пятиугольное отверстие, из которого откуда-то из недр космического корабля исходил слабый, но несомненный свет. Тусклые блики его легли на стволы деревьев, на металлическую поверхность трубы!..

Свет!.. Что же это?.. Разве может какой бы то ни было искусственный источник света просуществовать тысячи лет?..

Второв стоял и смотрел, не отвечая на градомсыпавшиеся на него вопросы товарищей.

Он пришёл в себя, почувствовав прикосновение к плечу. Рядом был Мельников.

Борис Николаевич, не отрываясь, смотрел вверх на таинственный и непонятный свет, бессознательно сжимая всё сильнее плечо Второва.

— Что это? — прошептал он. — Откуда?

— Не знаю, — машинально ответил Второв.

— Неужели не знаете? — послышался насмешливый голос Пайчадзе. — Скажите хотя бы, что вы видите.

— Свет!

— И что же?

Мельников перевёл дыхание и рассказал о непонятном явлении. Долго никто не отвечал ему. Наконец они услышали, как Белопольский произнёс:

— Несомненно…

И снова молчание.

— Ну что ж! — сказал Мельников. — Дверь открыта. Войдём!

Всего можно было ожидать, самого неожиданного, самого внезапного на давно «умершем» корабле с неведомой планеты, но только не света — спутника жизни! Это было более чем непонятно, — это походило на чудо!

— Войдём, — повторил Мельников, но в его голосе не слышно было обычной решительности.

Второв молча приставил лестницу.

Он видел, что Мельников — образец хладнокровия, мужества и воли, человек, по общему мнению, без нервов — колеблется и словно не может решиться поставить ногу на ступеньку. И молодой инженер внезапно осознал, что никакие силы не смогли бы заставить его самого первым подняться по лестнице.

Живое существо, будь оно самым чудовищным порождением фантазии, не заставило бы его отступить. Но это «сверхъестественный» свет лишал его всякой власти над собой, сковывал мозг непреодолимым чувством страха.

Прошла минута…

— Войдём! — в третий раз сказал Мельников и быстро поднялся к двери.

Его согнутая фигура скрылась в отверстии, и тотчас же раздался его голос:

— Идите скорее!

Страх как-то сразу исчез. Второв поднялся за своим командиром. Отверстие было слишком мало для его роста, и пришлось согнуться чуть ли не вдвое.

Мельников стоял у самой двери.

Второв выпрямился, взглянул и почувствовал, как у него закружилась голова.

Что это было?.. Куда попали из тёмного леса Венеры два человека Земли?..

Казалось, тут не было ни пола, ни стен, ни потолка. Всюду что-то неопределённое, не имеющее ясных очертаний, расплывчатое и… живое. Со всех сторон их окружало нечто, непрерывно меняющее свой цвет, переливаясь и сверкая всеми оттенками радуги, как будто отражаясь друг в друге и создавая дикий хаос красок.

И везде — наверху, внизу, по сторонам — шевелились причудливые разноцветные фигуры… людей — изломанные, исковерканные подобия человека, в немыслимых позах.

Мельников поднял руку, словно защищаясь от этого зрелища, и тотчас же вся толпа призраков повторила его движение.

— Это наши собственные отражения, — тихо и с видимым облегчением сказал он.

Очевидно, стены, потолок и пол были зеркальны. Каждое движение его и Второва вызывало ответное движение, бесчисленное количество раз повторяющееся всюду, куда бы они ни посмотрели. Но почему эти отражения так изломаны, исковерканы?..

На середине, а может быть, и у стены (они потеряли чувство перспективы и расстояния), непонятно на чём стояла каменная чаша — единственный реальный и неподвижный предмет в этом помещении, — чаша точно такая же, какую видел Второв и какая разбилась тогда на лесной просеке. По краям — они рассмотрели это — она была украшена изображениями тел простой кубической системы.

Над чашей поднималось ровное бледно-голубое пламя. Такое пламя даёт тонкая плёнка горящего спирта. Это и был источник непонятного света.

— Константин Евгеньевич! — сказал Мельников так тихо, что его вряд ли могли услышать.

Но на звездолёте были мощные приёмники.

— Я слушаю тебя! — ответил Белопольский.

— Каменная чаша!

— Я ожидал этого.

— Но в ней горит огонь!

— В этом нет ничего невероятного. Время должно было изгладить из памяти венериан искусственное пламя. Их чаши, очевидно, погасли совсем недавно. Относительно недавно, конечно. Но расскажите нам, что вы видите?

Спокойный голос Белопольского окончательно привёл в себя обоих разведчиков. Перед ними была химическая загадка — не больше. Тайну «вечного» огня раскроет наука.

— Рассказать! Это не так просто! — ответил Мельников. — Лучше потом, когда вернёмся.

— Тогда мы сможем иллюстрировать наш рассказ фотоснимками, — прибавил Второв, вспомнив только сейчас о фотоаппарате.

Они уже спокойно и более внимательно осмотрелись.

Перекрещивающиеся отражения всё время меняющих свой цвет стен, пола и потолка мешали им, но постепенно они как-то привыкли. И тогда смогли рассмотреть помещение.

Оно оказалось, если не считать пола, круглым, из странной формы остроугольных граней, переплетающихся в непривычном узоре. Пол был ровным и как будто стеклянным. Чаша стояла словно на середине, но на чём она держалась, никак не удавалось рассмотреть.

— Подойдём ближе, — нерешительно предложил Мельников.

— Пожалуй, — ещё более робко согласился Второв.

Но ни один из них не двинулся с места. Мельников что-то обдумывал, а его товарищ не решался первым отойти от двери.

Второв слышал, как Мельников пробормотал что-то насчёт металлических стен.

— Константин Евгеньевич! — сказал он громко. — Здесь нет никаких дверей внутрь корабля. Но, может быть, мы их найдём. Стены звездолёта как будто металлические. Радиосвязь может прерваться. Если это случится — не беспокойтесь!

— Постараемся, — ответил за Белопольского Пайчадзе. — Но ручаться за успех не можем.

— Осторожнее, — сказал Константин Евгеньевич.

Мельников и Второв отошли от стены. Но едва они сделали первый шаг, позади послышался негромкий звук — точно упало что-то металлическое.

Оба испуганно обернулись. Двери не было! Там, где только что находился тёмный пятиугольник, сквозь который виднелся лес Венеры, разноцветно блестели остроугольные грани.

Всё слилось неразличимо!

Где выход — неизвестно!..

Второв бросился на стену и больно ударился о какой-то выступ. Это привело его к осознанию действительности.

Заперты!..

— Кто закрыл дверь?

— Конечно никто, — ответил Мельников, — она закрылась сама. Прошли тысячи лет, но механизмы работают исправно, как этот огонь в чаше.

— Как же мы выйдем?

— Не знаю. Может быть, совсем не выйдем. Я сам предупредил, что связь может прерваться.

— Звездолёт! — позвал Второв.

Никакого ответа не последовало.

— Эти стены из какого-то металла, — сказал Мельников. — Нас не могут услышать. Пока что мы отрезаны от внешнего мира.

Второву пора было привыкнуть к хладнокровию своего спутника.

— Что же делать? — спросил он.

— То, что хотели. Осматривать корабль. Вот только ни одной двери не…

Он запнулся на полуслове, изумлённо глядя на стену: совсем, близко, как будто рядом с исчезнувшим входом, что-то странное и непонятное происходило с разноцветными гранями. Они стали быстро тускнеть, терять очертания. Обозначился пятиугольный контур, резко выделявшийся на стене. Вот уже внутри этого контура почти не видно граней — они исчезают, тают на глазах, превращаясь в пустоту. Ещё момент, и перед ними оказалось пятиугольное отверстие.

— Вот и дверь! — сказал Мельников.

В первый раз Второв услышал дрожь в его голосе.

— Куда девалась стена?

— Кто может ответить на такой вопрос. Факт тот, что перед нами дверь внутрь корабля. Она открылась автоматически, как только закрылась наружная.

Наклонившись, они заглянули в отверстие. За ним находилась радиальная труба. Голубое пламя, горящее в чаше, отражалось на её стенках длинными светлыми полосами. Противоположный конец трубы скрывался во мраке.

— Наружная дверь закрылась, как только мы от неё отошли, — сказал Второв.

— Да, одному из нас следовало остаться на пороге. Здесь автоматика иная, чем у нас. Она видит и действует самостоятельно. И самое поразительное, — она сохранилась в полной исправности. Этот корабль многому научит нас.

— Мы сумели открыть дверь снаружи, — сказал Второв. — Неужели не сумеем сделать это изнутри?

— Если не мы, то наши товарищи откроют её. Они знают, где мы находимся. Это шанс на спасение.

— Перерыв связи заставит их поторопиться на помощь.

— Вряд ли! Мы предупредили, что радиосвязь может прерваться. — Мельников внимательно посмотрел на Второва. — Неужели ты боишься, Геннадий?

Молодой инженер покраснел.

— Не знаю, — откровенно ответил он. — Я не боялся, когда мы с вами сидели в кабине разломанного самолёта. Но здесь… кажется, боюсь.

— Непонятное должно вызывать страх, — задумчиво сказал Мельников. — Это верно! Однако, — прибавил он обычным тоном, — не будем терять времени.

Они подошли к каменной чаше.

Даже вблизи не видно было, на чём она стояла. Но не могла же чаша висеть в воздухе без всякой опоры. Второв попробовал провести рукой под чашей. Его пальцы коснулись чего-то твёрдого, и он нервно отдёрнул руку. Мельников осторожно ощупал невидимую опору. Чаша стояла на чём-то, имевшем кубическую форму. Но это «что-то» было абсолютно невидимо, — непонятным образом застывший воздух.

Они тщательно обследовали всё помещение, имевшее в диаметре метров шесть. Только ощупью можно было определить его размеры. Перекрещивающиеся отражения уничтожали видимость расстояний. Толпа фантастических призраков — десятки Мельниковых и Второвых — в неестественных позах, прямо, боком и вверх ногами, при каждом их движении причудливо переплетались со всех сторон, извиваясь в какой-то дикой пляске.

Второв старался не смотреть, но они отовсюду «лезли» в глаза.

— Надо уйти отсюда, — сказал он наконец, — у меня кружится голова.

Ничего, что хотя бы отдалённо указывало на механизм двери, они не нашли.

— Вероятно, он находится на центральном пульте управления, — сказал Мельников. — Здесь должен быть какой-то пульт. Да, — ответил он Второву, — надо уйти, у меня тоже кружится голова. Но я опасаюсь, что и эта дверь закроется, как только мы войдём в трубу. Логически должно быть так.

— Давайте я войду один, а вы останетесь здесь.

— А что из этого толку? Нет, лучше вместе.

Они стояли перед загадочной дверью, не решаясь войти. Здесь, в центре, было, конечно, безопаснее. Белопольский, спустя некоторое время, поймёт, что разведчики попали в какую-то ловушку, и пришлёт помощь. Как открывается наружная дверь, на звездолёте знают. Но если они, войдут внутрь корабля, то рискуют остаться там навсегда, — было совершенно неизвестно, удастся ли найти способ выбраться.

«Что же делать? — думал Мельников. — Как поступить? Остаться здесь и ожидать товарищей? Но ведь всё равно когда-нибудь придётся пройти внутрь».

Будь он одни, он не колебался бы ни минуты. Но Второв! Ответственность за него лежала на Мельникове.

«Эх, была не была! В крайнем случае, они сумеют прорезать стенку трубы или даже взорвать её».

— На всякий случай, оставим записку, — сказал он. Кратко, но достаточно подробно описав всё, что с ними произошло, Мельников положил записную книжку возле чаши на невидимый постамент. Книжка казалась висящей в воздухе, и её нельзя было не заметить сразу.

— Ну, теперь идём!

Пятиугольное отверстие было той же величины, что и наружная дверь. Неизвестные звездоплаватели, очевидно, были небольшого роста. Мельников, нагнувшись, перешагнул порог. Второв последовал за ним.

Они остановились сразу за дверью, тревожно наблюдая за ней. Закроется или нет?.. Дверь закрылась.

Они увидели, как отверстие затянулось точно прозрачной газовой плёнкой, сперва чуть заметной, но затем быстро густевшей. Потом, как-то сразу, резким скачком, только что бывшее перед ними отверстие исчезло. На его месте блестела гладкая, по-видимому металлическая, стена.

Это было так странно, так необъяснимо, что несколько минут оба звездоплавателя смотрели на чудесную стену, не будучи в состоянии сказать хоть одно слово. Они задыхались от волнения.

Только что на их глазах произошло явление, совершенно неизвестное земной науке. Пустота, сквозь которую они свободно прошли, превратилась в металл! Высшей наукой — непонятной, загадочной — повеяло на них от этого феномена, который, несомненно, являлся только применением ещё неизвестных им законов природы.

— С этой стороны почему-то нет граней, — сказал наконец Мельников.

— А вам не кажется странным, что мы её видим? — спросил вдруг Второв.

— Кого?

— Стену. Здесь должно быть совсем темно.

«В самом деле», — подумал Мельников.

Лампы на шлемах они потушили, когда вошли внутрь корабля. Голубой огонь чаши остался за дверью. Но стена была видна. Больше того, они видели свои тени, шевелившиеся на ней. Значит, за спиной свет!

Мельников обернулся и вскрикнул. В его голосе были радость и удивление.

ИЗ ГЛУБИ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

Труба, которую они видели из-за двери, идущей в тёмную даль, оканчивалась в трёх шагах. Смутно виднелись деревья леса. Свет был светом дня, очевидно не таким слабым, как им казалось в самом лесу. Этот свет был достаточным, чтобы видеть внутри короткого отрезка трубы, непонятным образом заменившего целую трубу. Этот свет создавал тени.

— Выход! — радостно вскричал Второв.

— Нет, — сказал Мельников. — Это не выход. Смотри внимательней.

И Второв увидел…

Неясная масса деревьев была по сторонам и сверху, но прямо впереди её не было. Тёмная пустота уходила вглубь леса. Видимая труба оканчивалась в трёх шагах, а дальше продолжалась труба, ставшая невидимой, какой-то призрак трубы, о существовании которой можно было лишь догадываться.

И всё же это была та самая труба, по которой они пришли сюда. Только она стала по неизвестной причине абсолютно прозрачной, как пьедестал, на котором стояла чаша.

Мельников подошёл к «краю». Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы шагнуть дальше. Под ногами он различал траву, казалось, что идти некуда, оставалось только прыгать вниз.

Но металлическая подошва его ботинка ступила на гладкий пол. Рука ощущала полукруглую стенку. Труба была тут, твёрдая, как и раньше. И невидимая!..

Они шли в полутора метрах над «землёй», как будто по воздуху. Ноги не слушались, и на каждом шагу они спотыкались, хотя пол был ровным. Ходить, не видя, по чему идёшь, было не так просто.

— Если бы кто-нибудь мог на нас посмотреть? — сказал Второв. — Странное зрелище! Два человека идут по воздуху.

— Если труба прозрачна снаружи.

— А разве может быть иначе?

— Всё возможно.

Мельников включил лампу на шлеме.

Луч света лёг на металлическую стенку трубы. Они видели характерные блики, создаваемые светом на поверхности гладкого металла. Но одновременно они видели, и то, что находилось за трубой.

Это противоречие производило ошеломляющее впечатление.

Как раз в этом месте, вплотную к трубе, росло дерево. До того, как зажёгся свет, его было плохо видно, — чёрный контур ствола. Но и теперь дерево осталось таким же тёмным, хотя находилось в метре от их глаз и на него должен был падать луч света.

— Вот доказательство, — сказал Мельников. — Металл трубы прозрачен односторонне. Внешний свет проходит свободно, но внутренний не может пройти. Снаружи нас никто не смог бы увидеть.

— Из этого материала мы будем строить стены домов, — сказал Второв, — когда узнаем, что это такое. Представляете себе, сколько света будет в таких домах, а снаружи ничего не видно.

— Ты начинаешь фантазировать, Геннадий!

— Раз мы попали в сказку из «Тысячи и одной ночи»…

— Где-то здесь, — сказал Мельников, — должно быть внутреннее кольцо.

— Да, оно недалеко. Половину трубы мы, безусловно, прошли.

Они знали, какую форму имел этот странный корабль. В центре находилось шестиметровое ядро. Его окружали три трубы-кольца, одно в пятидесяти метрах, а два других, близко расположенных друг к другу, в ста метрах. Центр и кольца соединялись прямой трубой. Первое внутреннее кольцо должно было вот-вот показаться.

«Если оно куда-нибудь не исчезло», — подумал Второв.

Но кольцо оказалось на своём месте. Через несколько шагов они увидели его сквозь стенку трубы.

И так же, как вначале у ядра, так и теперь, в трёх шагах от кольца, труба перестала быть прозрачной. Но ничего не преградило путь. Там дальше опять виднелись прозрачные стенки.

Радиальная труба проходила через внутреннее кольцо насквозь.

— Тут должен быть вход.

Лучи прожекторов освещали гладкие стоики. Никакого намёка на скрытую дверь, никаких выступов, никаких признаков механизма.

И снова проявилась непонятная и пугающая в своей таинственности техника космического корабля неведомой планеты. Словно кто-то разумный и внимательный наблюдал за ними, стерёг каждый их шаг.

— Тут должен быть вход, — сказал Мельников, протягивая руку к стене. И в ответ на это движение они увидели, что вход действительно существует.

Часть металлической стены резко изменила свой вид. Сразу потускнели на ней блики света. Обозначился пятиугольный контур. Металл быстро «таял», превращаясь в пустоту. Словно обрадовавшись, лучи прожекторов рванулись вперёд, внутрь кольца. Сверкнули какие-то длинные цилиндры — красные, зелёные, жёлтые. От двери в глубину шла узкая, как будто стеклянная, дорожка — странный, почти невидимый мостик.

Куда он вёл? Что находится там, в тёмной неизвестности?..

Второв внезапно схватил руку Мельникова.

— Смотрите! — воскликнул он, указывая назад.

Это было новым доказательством «разумности» автоматики, управлявшей дверями и стенками космического корабля.

Прозрачная труба, по которой они только что прошли, не видя её, превратилась в металлическую, потеряла прозрачность. Исчез лес Венеры. Плотную мглу рассеивал только свет их прожекторов.

И там, по ту сторону кольца, невидимая труба превратилась в видимую.

— Какая-то чертовщина! — сказал Второв.

— Стенки трубы становятся прозрачными, когда в ней кто-нибудь находится, — задумчиво произнёс Мельников. — Двери открываются, когда к ним кто-нибудь подходит. Соединение техники телевидения с автоматикой «мыслящих» машин вполне может справиться с такой задачей. Лет пятьдесят тому назад это могло показаться «чертовщиной», но сейчас…

— Этак мы можем, сами того не подозревая, пустить в ход двигатели корабля.

Мельников вздрогнул:

— Ты прав, Геннадий! Надо быть очень осторожными. Попробуй пойти обратно к центру. А я останусь здесь. Увидим, что произойдёт.

Произошло то, чего и ждал Мельников. Едва Второв сделал три шага в сторону центра и вышел за края кольца, стенки трубы опять стали прозрачны. Это случилось почти мгновенно. Было ясно, что тысячелетняя автоматика работает с поразительной точностью, реагируя на каждое движение.

Создавалась грозная опасность.

Кто были хозяева этого корабля? Каков был их умственный уровень? Не приходилось сомневаться, что неизвестные звездоплаватели стояли на очень высокой ступени развития. Но, может быть, эта ступень была слишком высокой? Может быть, человек Земли не в силах понять то, что для них было просто и естественно?

Малейшая неосторожность могла привести к совершенно непредвиденным последствиям. Ни Мельников, ни Второв не имели никакого представления о принципах работы автоматики корабля, они блуждали по нему «с завязанными глазами». Точно в таком же положении мог оказаться человек, не имевший специальных знаний, очутившийся в полном одиночестве на пульте управления современной атомной электростанции и вздумавший наугад поворачивать ручки и нажимать непонятные ему кнопки.

Второв вернулся обратно. Как и следовало ожидать, труба снова потеряла прозрачность.

Они стояли перед пятиугольной дверью, не решаясь пройти туда, где казавшийся хрупким «стеклянный» мостик уходил вдаль, окружённый разноцветными цилиндрами неизвестного назначения.

— Может быть, благоразумнее вернуться? — спросил Второв.

— Дверь в центр закрыта.

— Она, вероятно, откроется, когда мы к ней подойдём.

— Это вполне возможно. Но раз мы рискнули прийти сюда — пойдём дальше. Только не надо делать никаких жестов и ни до чего не дотрагиваться.

«Разве не может быть так, что на этом корабле всё приводится в действие автоматикой, реагирующей на жесты? — думал Мельников. — Двери, прозрачность стен, двигатели. А может быть, и ещё что-нибудь, о чём мы даже не подозреваем? Мы не знаем, какие жесты могли делать существа, о внешнем облике которых ничего не известно. Я протянул руку к стене — и открылась дверь. Это произошло здесь. Но может быть в другом месте движение моей руки приведёт к пуску двигателей, и корабль вдруг поднимется. Никакие деревья, как бы крепко они ни срослись друг с другом, не удержат звездолёт и будут сорваны, как бумажные. Мы рискуем улететь с Венеры, не умея управлять кораблём».

Но, думая так, Мельников внешне спокойно ступил на мостик.

Казавшийся стеклянным, он заметно прогнулся, когда Второв вслед за Мельниковым ступил на него. Не было никаких перил. Узкая, не шире тридцати сантиметров прозрачная полоска висела в воздухе примерно на середине кольцевой трубы. На чём она держалась, было неизвестно — как будто ни на чём.

— Вернись, — отрывисто сказал Мельников, каждую секунду ожидая, что мостик сломается.

— Некуда, — ответил Второв.

Действительно, дверь позади них уже закрылась. Круглая стена казалась сплошной — никаких следов пятиугольного отверстия.

— Протяни к ней руку!

Второв повиновался. Но жест, который с той стороны привёл к появлению двери, на этот раз не оказал никакого действия.

— Стой на месте!

Мельников осторожно сделал шаг вперёд.

И вдруг… Неяркий, странно голубой свет озарил внутренность трубы. Источника света не было видно. Казалось, что воздух внезапно получил способность светиться.

Мельников замер. Второв боялся дышать. Оба стояли неподвижно, как статуи.

Голубой свет физически ощутимо обволакивал их со всех сторон, как лёгкая дымка тумана. Они не видели ни одной тени. Свет не имел направления, он был повсюду, в самом воздухе. Таинственные цилиндры странно изменили свой цвет: красные стали фиолетовыми, жёлтые — зелёными, а те, которые раньше были бледно-зелёными, теперь стали бирюзовыми. Мостик совсем исчез из глаз, словно растворившись в светящемся воздухе.

И вот они почувствовали едва уловимый незнакомый им запах. Воздух космического корабля проходил через фильтры противогазов и, смешиваясь с земным кислородом, проникал в лёгкие.

Мысль о возможном отравлении этим чужим воздухом заставила обоих звездоплавателей вздрогнуть. Это не был воздух Венеры, — они не слышали раньше этого запаха, — это был воздух какой-то другой планеты. Было вполне возможно, что он смертелен для человека Земли.

«Бежать!» — подумал Второв.

Но бежать было некуда. Выход был отрезан сомкнувшейся за ними стеной. Как открыть его, как заставить пятиугольное отверстие появиться снова, они не знали.

Кругом лежали загадочные цилиндры, длинные, окрашенные в различные цвета. Между ними, неизвестно как державшаяся в воздухе, проходила узкая дорожка, которую почти невозможно было увидеть, — в голубом свете она стала какой-то нереальной. Метрах в сорока впереди дорожка исчезала за поворотом, плавно загибаясь влево вместе со всей трубой.

Мельников машинально потушил лампу на шлеме. Симптомы отравления не появлялись, но если бы они даже и появились, отступать было некуда.

— Будь что будет, — сказал он. — Вперёд, Геннадий!

Он пошёл по дорожке, балансируя плечами, чтобы сохранить равновесие на почти невидимом пути. Пошевелить руками он не решался. Второв пропустил его вперёд на десять шагов и, в свою очередь, отошёл от стены.

Мостик упруго сгибался под их тяжестью. Его прозрачный материал был, очевидно, прочен, хотя и не рассчитан на земного человека. Неизвестные звездоплаватели, если судить по дверям, были маленького роста и, вероятно, весили немного.

Сразу за поворотом они увидели, что трубу снова перегораживает круглая стена. От первой её отделяло метров шестьдесят.

— Похоже, что труба разделена на пять отсеков, — сказал Мельников, — так и должно быть на космическом корабле.

— Похоже, что мы заперты здесь с двух сторон, — ответил Второв.

— Посмотрим!

Но, ещё не дойдя до стены, они поняли, что опасения напрасны. Невидимый глаз зорко следил за ними. Отсутствующие хозяева корабля гостеприимно принимали не званных гостей — людей другой планеты.

Загадочная автоматика снова начала свою работу. На стене резко выступил уже знакомый пятиугольный контур. Быстро потускнел блестящий металл, «растворился», «растаял» и исчез. Открылось взору тёмное, без света, помещение — второй отсек кольцевой трубы.

Но только Мельников, шедший впереди, перешагнул порог, повторилось прежнее явление — голубым светом вспыхнул воздух. А там позади, в оставленном ими помещении, воздух «погас». Дверь за Второвым сразу закрылась.

Второй отсек был точным повторением первого. Так же шла ни к чему не прикреплённая «стеклянная» дорожка, такие же цилиндры лежали кругом. Всё было точно таким же.

— Вероятно, это машинные залы, — сказал Мельников, — возможно, что всё внутреннее кольцо занято механизмами.

— Пойдём назад?

— А как открыть двери? Нет, лучше обойти всю трубу. Может быть, по ней можно ходить только в одном направлении.

Через шестьдесят метров перед ними снова встала глухая стена. Подходя к ней, они были уверены, что и на этот раз откроется дверь. Но отверстие не появлялось. Мельников попробовал протянуть руку. Никакого действия.

— Что случилось? — недоуменно сказал он. — Или автомат испортился?

— Пойдём назад.

— По ведь и там дверь закрыта.

Они стояли, не зная, что предпринять. Дверь в радиальную трубу не открывалась, — они уже пробовали её открыть. А здесь, казалось, и не было никакой двери.

Глубокая тишина окружала их. Светящийся туман беззвучно и мягко обволакивал разноцветные цилиндры и двух людей, беспомощно стоявших на узкой полоске прозрачного «стекла». Что-то неумолимо приближалось, как возмездие за их дерзкое вторжение.

Они молчали, инстинктивно прислушиваясь. Слуховые аппараты их шлемов восприняли бы малейший шорох, но, кроме дыхания товарища, ни тот, ни другой ничего не слышали. Да и откуда могли бы взяться звуки жизни на «мёртвом» звездолёте? Может быть, там, где помещались чудесные автоматы, обладавшие «зрением» и «разумом», проявилась бы каким-нибудь звуком их загадочно сохранившаяся жизнь, но здесь царила полная тишина.

Что-то приближалось, неотвратимое и грозное… Что они могли предпринять для своего спасения?..

И вот, когда оба человека подумали, что только другие, оставшиеся на свободе люди могут прийти к ним на помощь, это случилось.

Если бы не свидетельство фотоаппарата, которым успел воспользоваться Второв, они сами усомнились бы в виденном. Но беспристрастный и точный объектив навсегда зафиксировал невероятную картину.

Жёлто-серая стена, закрывавшая им дорогу, внезапно исчезла. Исчезла сразу вся целиком. Но то, что находилось за ней, по-прежнему оставалось невидимым. Там, где только что был металл, на краю «стеклянного» мостика, дрожали синими искрами перекрещивающиеся полосы, точно сетка из хрустальных нитей, бездонная глубина которой там, дальше, переходила в темно-синий мрак. И в двух шагах ошеломлённые люди Земли увидели… человека другой планеты — хозяина этого странного и непонятного корабля.

Он стоял прямо перед ними и смотрел на них. Окружённый искрящимся ореолом синих нитей, он выглядел вполне реально и казался живым человеком, из плоти и крови. Маленького роста, стройный и хрупкий, во всём подобный человеку Земли, он был одет в плотно облегающий тело темно-синий костюм, похожий на трико гимнастов. Тонкая серебряного цвета цепочка висела на его шее.

Только секунду, не больше, и он и люди стояли неподвижно. Но вот за спиной Мельникова послышался щёлк затвора фотоаппарата — Второв сфотографировал незнакомца.

Медленным, плавным движением таинственный хозяин протянул вперёд руки, словно приветствуя людей Земли.



И тогда оба звездоплавателя поняли, что перед ними не человек, а чудесное явление человека, вероятно давно умершего. Хрустальные нити насквозь пронизывали его тело и руки. Движения были чуть заметно прерывисты.

И они поняли смысл того, что произошло перед ними. Неведомые хозяева корабля давно, тысячи лет тому назад, предвидели их приход, подготовились к нему и с помощью своей совершенной техники приветствуют их. Перед ними была ожившая тень далёкого прошлого.

И тень заговорила. Послышался певучий звук, точно песня, исполняемая в медленном темпе.

Глубоко потрясённые люди слушали голос уже не существующего жителя другой планеты, приветственные слова старшего брата, обращённые к тем, кого он не знал, но в чей приход верил много веков тому назад.

Голос смолк. Словно растаяв, исчез призрак. В стремительной быстроте перекрещивающихся нитей загустел и слился в плотную завесу синий мрак. И снова глухая стена отливала жёлто-серым блеском. Будто никогда не было сказочного видения.

И как бы для того, чтобы люди не усомнились в значении только что виденного, гостеприимно раскрылась дверь в следующий отсек.

Он был освещён тем же неярким голубым светом. Там не было ни цилиндров, ни «стеклянного» мостика. Совсем другая обстановка предстала их глазам.

— Из глубины тысячелетий, — сказал Мельников, — первые люди, посетившие Венеру, передали нам свой братский привет. Мы не знаем, как и почему они погибли здесь, не вернулись на свою родину. Но мы должны это узнать и узнаем. Мы — их наследники!

ПЯТАЯ ПЛАНЕТА

Наука достигла огромной высоты. С этой высоты она видит далеко. И она «видит» бесконечное число обитаемых миров, населённых, как и Земля, разумными существами, идущими по тому же пути медленного, постепенного, но неуклонного развития.

Мыслящий разум идёт вперёд и вверх. И, по мере подъёма, перед ним открываются всё более и более обширные горизонты.

Нельзя себе представить широкое развитие разума без такого же широкого взгляда на мир. В первую очередь это относится к взгляду на жизнь, как на явление не местного, а вселенского масштаба.

Смерть человека не прекращает жизни человечества. Но и смерть человечества не может прекратить жизни на других мирах. И если бы, допустим на минуту, исчезла жизнь во всей видимой нами Вселенной, жизнь осталась бы там, куда не может (пока не может) проникнуть взгляд человека.

Было время, когда Солнечная система имела не девять, а десять планет. Между Марсом и Юпитером находилась пятая планета. Она погибла. Как и почему — никто не знает. Но то, что неизвестно сегодня, станет известным завтра.

Обитатели пятой планеты исчезли с лица Вселенной. Но их мысль, прошедшая, как и везде, долгий и трудный путь развития, была уже достаточно могучей, чтобы дать знать другим мирам, другим разумным существам, что она существовала когда-то. Обитатели обречённой планеты умели строить космические корабли и смогли покинуть свою гибнущую родину. Присутствие на Венере их корабля свидетельствовало о том, что они это сделали.

Был ли этот корабль единственным? Куда улетели другие, спасая от гибели своих хозяев? Где нашли приют осиротевшие обитатели планеты? Когда-нибудь и это станет известным.

Но один корабль достиг Венеры и теперь был на ней найден. Те, кто находился на нём, хорошо знали, что их планета не единственный населённый разумными существами мир. Они верили, что рано или поздно на Венере появятся жители других планет. Они знали, что их звездолёт просуществует тысячи лет. Они верили, что разум неизвестных им звездоплавателей будет подобен их собственному. И, зная это, веря в это, они подготовились к приходу тех, кто получит оставленное ими наследство знаний, расширит и разовьёт его дальше, в бесконечной последовательности развития мыслящего разума.

Знания и техника передаются не только из поколения в поколение на одной планете. Они могут переходить с планеты на планету, осуществляя на практике великое братство мыслящих существ.

Те, кто прилетел на Венеру на кольцевом корабле, знали это.

* * *
Первое, что увидели Мельников и Второв, войдя в третий отсек звездолёта, была схема Солнечной системы, висевшая на стене прямо напротив входа. Это был большой лист голубоватой бумаги или чего-то очень похожего на бумагу.

Оба звездоплавателя сразу заметили особенность этой схемы, отличающую её от аналогичных схем земной астрономии. И они поняли, что схема повешена тут специально для них.

Это было первое указание на оказавшееся огромным наследство, оставленное им наукой другой планеты, исчезнувшей с лица Вселенной.

На схеме было десять орбит планет Солнечной системы. Десять, а не девять! Каждая планета была изображена маленьким кружком с соблюдением их относительных размеров и с орбитами спутников.

Мельников и Второв ещё от двери увидели «лишнюю» планету и всё поняли.

— Вот, наконец, бесспорное доказательство, что пятая планета действительно существовала, — сказал Мельников. — И они прилетели с неё.

— В нашей астрономии её, кажется, называют Фаэтоном? — спросил Второв.

— Да, такое название существует.

Они подошли ближе. Отсек был гораздо короче двух предыдущих, метров пятнадцати в длину. От волнения они не обратили никакого внимания на его странную обстановку и даже не заметили, что дверь за ними закрылась. Открытие пятой планеты поглотило всё их внимание. Это была новость огромного научного значения.

Вблизи они заметили, что, кроме орбит планет, на схеме, гораздо слабее, изображены три орбиты астероидов. Схема оказалась не из бумаги, а из чего-то вроде цветного плексигласа. И она не висела на стене, а находилась перед ней, как будто ничем и никак не прикреплённая.

И вот тут-то они и стали свидетелями самого замечательного явления, самого удивительного и самого важного из всего, что успели увидеть на звездолёте. Из тьмы веков хозяева корабля «рассказали» им всё, что случилось с ними на Венере и раньше. Это было новым доказательством продуманности, с которой они готовились к приходу людей другой планеты, свидетельством их стремления оставить после себя как можно более полные сведения. Заранее настроенные и отрегулированные автоматы «провели» гостей прямо сюда, в это помещение. Никуда больше они не могли прийти, потому что двери не открылись бы перед ними. Это стало совершенно ясно, когда всё окончилось. И здесь они могли бы выслушать короткий, но достаточно полный рассказ, чтобы понять многое из того, что до сих пор было покрыто мраком тайны. А то, что всё-таки осталось непонятным, должно было проясниться впоследствии, так как им ясно указали, где искать ключ к тайнам. Хозяева корабля предусмотрели всё!

* * *
Сначала «ожила» схема. Медленно двинулись с места и поплыли по своим орбитам кружки планет и их спутников. Находящееся в центре изображение Солнца засверкало, как маленький бриллиант. Вместе со всеми пришёл в движение и Фаэтон. Возле него обращался крохотный спутник.

И вдруг от пятой планеты отделилась маленькая блестящая точка. На мгновение она увеличилась в размерах, и они увидели три кольца, соединённые прямой линией. Это было изображение звездолёта, на котором они находились. Превратившись опять в точку, он подошёл к Марсу, на секунду слился с ним и двинулся дальше, к Земле.

Демонстрировался путь звездолёта, совершившего в баснословном прошлом космический рейс.

И вот, когда точка слилась с изображением Земли, что ясно показывало приземление, на месте, где находился Фаэтон, вспыхнуло яркое пламя, точно загорелся магний. Ослепительная вспышка сразу погасла, но Фаэтона больше не было на схеме. Не было и его спутника. По орбите планеты побежали один за другим крохотные огоньки. Потом они погасли, и сразу выделились орбиты астероидов.

У Мельникова и Второва буквально захватило дух. Только что на их глазах произошла катастрофа, уничтожившая пятую планету, раскрылась предполагаемая многими астрономами тайна появления астероидов в Солнечной системе. Они были «свидетелями» трагической судьбы экипажа звездолёта, несомненно видевшего картину гибели своей родины. Что же дальше случилось с ними? Отчего погиб Фаэтон? Что вызвало страшную катастрофу?..

Демонстрация продолжалась. Точка — фаэтонский звездолёт — отделилась от Земли и направилась к одному из обломков планеты. Обойдя его кругом, направилась ко второму, затем к третьему. Немая, но такая красноречивая картина! Двоим людям казалось, что они видят лица экипажа корабля, глаза, полные слёз, устремлённые на то, что осталось от родной планеты, от всего, что они оставили на ней, улетая в рейс. Может быть, каждый из них с острой болью сознавал, что никогда больше не увидит родных и близких людей, что никогда не ступит на родную землю. Нет родины, нет близких, одни во всей Вселенной на маленьком корабле, без надежды и без цели. Какая страшная участь!

Фаэтонский звездолёт направился к Венере и слился с ней. Схема погасла. Перед двумя людьми был гладкий и пустой лист «плексигласа».

И снова всё повторилось сначала, в той же последовательности.

На этот раз Второв не забыл воспользоваться фотоаппаратом. Снимок за снимком он израсходовал всю плёнку и с лихорадочной быстротой заменил её новой. Каждое мгновение можно было ожидать появления ещё чего-нибудь. Он жалел, что не захватил с собой кинокамеру.

И «что-нибудь» не замедлило появиться. Они поняли, что сейчас произойдёт, когда лист «плексигласа» вдруг исчез, а в образовавшемся пустом пространстве появилось лицо фаэтонца.

Начался рассказ о космическом рейсе последних людей погибшей планеты.

Не только Мельников, но и Второв — специалист кинематографии, не смог потом объяснять, что это было, как была снята и продемонстрирована им эта удивительная картина. Впрочем, рассказывать о ней мог один Мельников. Второв за все тридцать минут демонстрации ни разу не оторвал глаза от видоискателя фотоаппарата и почти ничего не запомнил. Пять раз он менял плёнку, проделывая это с непостижимой быстротой.

«Картина» шла при голубом свете, заливавшем отсек, но это не мешало всё хорошо видеть. Она была объёмной и цветной. Без экрана на месте, где был лист, возникали один за другим и исчезали её кадры, поразительно реальные, точно куски подлинной жизни.

«Рассказ» не был связным и законченным. Скорее всего, это были отдельные куски, снятые без определённого плана, своеобразные путевые наброски.

Впоследствии Мельников высказал предположение, что фаэтонцы сначала не собирались показывать эту картину людям другой планеты, а снимали её для себя. Только потом они решили оставить её в наследство будущим людям.

Многое из того, что было загадочным и непонятным не только на Венере, но и на Арсене и Марсе, получило, наконец, достоверное объяснение.

Но странная вещь! В кадрах «картины» ни разу не появилась Земля, а, как показывала схема, звездолёт был на ней. Ни одного снимка земных пейзажей. И — что было ещё хуже — не было ни одного кадра о самой пятой планете. Ничего, что могло показать, как выглядела поверхность погибшего Фаэтона, ничего о жизни людей на нём.

Это доказывало, что «фильм» был снят в пути, в космическом рейсе, и предназначался для демонстрации на Фаэтоне после возвращения корабля. И ещё это неоспоримо свидетельствовало о том, что экипаж звездолёта намеревался вернуться, не подозревал о грозящей катастрофе, что она произошла неожиданно для него.

Сначала появилась во весь «экран» голова фаэтонца. Это был не тот, который приветствовал их у входа в отсек, а, очевидно, его товарищ. Длинные белые волосы обрамляли его своеобразно красивое лицо с огромными, раз в пять больше, чем у человека Земли, бледно-голубыми глазами, тонким носом и узкими губами. Глубокие морщины покрывали лоб и щёки. Он явно был в преклонном возрасте.

Мельников вспомнил, что первый фаэтонец тоже был далеко не молод. Но было трудно, почти невозможно предположить, что экипаж космического корабля составляли исключительно старики. Самым вероятным было предположение, что эти люди, лишившиеся родины, долгие годы жили на Венере и состарились на ней. Последующие кадры подтвердили правильность этой догадки.

Фаэтонец произнёс несколько слов. Люди снова услышали певучие звуки неведомого языка. Потом голова исчезла, и появилась уже виденная два раза схема Солнечной системы. Вероятно, она была сделана способом мультипликации. Жёлто-серый звездолёт перелетел с Фаэтона на Марс.

И вот, точно через открытое окно, Мельников увидел хорошо ему знакомую картину марсианской пустыни. За тысячи лет она нисколько не изменилась. Те же растения, те же озёра, то же фиолетово-синее небо с Солнцем и звёздами. На берегу одного из озёр лежал на «земле» кольцевой корабль. Возле него ходили фаэтонцы, стояли какие-то странные аппараты — не то автомобили, не то самолёты. Один из членов экипажа подошёл к самому «окну», и можно было хорошо рассмотреть молодое энергичное лицо маленького и на вид хрупкого человека. На нём был костюм с прозрачным шлемом, очень похожий на противогазовые костюмы людей Земли.

«Сейчас мы, наверное, увидим «ящериц» и «кроликов»», — подумал Мельников.

Они их действительно увидели, но совсем не так, как ожидали. Раскрылась одна из тайн.

После рейса звездолёта «СССР-КС2» среди учёных, главным образом биологов, возникли горячие споры. Присутствие на Марсе двух видов хорошо развитых животных при полном отсутствии каких-либо других и бедности флоры казалось необъяснимым, противоречило строго логичным и неопровержимым законам биологии. Одну из главнейших задач экспедиции на Марс Уильяма Дженкинса как раз и составляло разрешение этой загадки.

Мельников и Второв, находясь на Венере, узнали, в чём состояла тайна. На их глазах фаэтонцы выпустили из корабля несколько «ящериц» и около сотни «кроликов». Загадочные животные были не «марсианами», а «фаэтонцами».

Для чего же привезли их на Марс? Ответ на этот законный вопрос напрашивался сам собой. Это был научный опыт, проверка — смогут ли животные акклиматизироваться на Марсе. По-видимому, это интересовало учёных Фаэтона. Результат остался им неизвестен, но Мельников очень хорошознал, что опыт удался. Он сам видел отдалённых потомков этих зверей, расплодившихся на чужой для них планете.

«Какая сенсация для биологов!» — подумал он.

Судя по количеству времени, которое заняло демонстрирование пребывания на Марсе, фаэтонцы были там недолго. Люди увидели, как с помощью непонятных машин был воздвигнут памятник — гигантский додекаэдр на гранитном постаменте. Оба одновременно подумали, что, если члены экспедиции Дженкинса обнаружат этот документ, им будет трудно объяснить себе его происхождение.

Потом снова появилась схема, и кольцевой корабль перелетел на Землю.

Мельников ожидал, что сейчас увидит далёкое прошлое родной планеты. Но, к его разочарованию, фаэтонцы не сочли нужным показывать Землю. Может быть, они знали, что именно с Земли явятся на их корабль люди будущего?..

Снова появилась схема, и звездолёт, покинув Землю, направился к одному из астероидов.

Звездоплаватели увидели такую же дикую картину, как на Арсене, — хаос скал, пропастей и ущелий.

Второй астероид оказался точно таким же. Ни на первый, ни на второй фаэтонцы, видимо, не опускались. Снимки производились с борта корабля, в полёте.

Но вот на «экране» хорошо знакомая круглая котловина Арсены. На этот раз фаэтонцы опустились и вышли из корабля. Снова появились непонятной конструкции сложные машины. Они ломали скалы, обтачивали их и устанавливали на искусственно выровненном дне. Машины работали как будто самостоятельно, никого из фаэтонцев возле них не было. Появилась странная постройка — огромный квадрат с гранитными изображениями тел простой кубической системы.

Зачем же их поставили на диком и необитаемом астероиде? «Фильм» дал ответ и на этот вопрос. Под гранитными фигурами были замурованы металлические ящики.

Гипотеза, высказанная Белопольским сразу же после отлёта с Арсены, блестяще подтвердилась. Там, на куске Фаэтона, был оставлен для людей огромный научный клад. Под символическими фигурами, пока ещё непонятными, спрятаны на долгие века сокровища знаний и техники исчезнувшего мира. Их предстояло найти, извлечь, понять и изучить. Не зная, что ожидает их на Венере, фаэтонцы приняли меры к сохранению своего архива.

Мельников подумал, что лучший сейф трудно было найти.

А затем перед двумя людьми появились пейзажи Венеры. Они увидели, как из кольцевого корабля, лежавшего на берегу озера, того самого, где стоял сейчас «СССР-КСЗ», вышли восемь фаэтонцев, — все молодые, одетые в защитные костюмы. Это доказывало, что воздух Венеры был им так же чужд, как и человеку Земли.

Леса, окружавшего теперь звездолёт, тогда не было. От озера до гор расстилалась равнина, покрытая высокой и густой травой жёлто-коричневого цвета.

Звездолёт с Фаэтона простоял на Венере, на одном и том же месте, очень долгое время. Это было видно по лицам его экипажа, становившимся всё более и более старыми. Фаэтонцы путешествовали по планете на своих странных экипажах, напоминавших автомобиль и самолёт одновременно.

Люди увидели, как умер первый член экипажа, присутствовали на его похоронах. Разъяснилась ещё одна тайна. Тело умершего положили в каменную чашу. Вспыхнуло пламя и полностью уничтожило труп. Потом они видели, как таким же способом хоронили и других.

Число фаэтонцев уменьшалось. Чаша потухала после каждой погребальной церемонии. Её тушили, но как это делалось, им не показали. И оба внезапно поняли, почему пламя горит в чаше теперь. Его некому было потушить. Последний фаэтонец сжёг сам себя.

Пламя его могилы встретило их на пороге звездолёта горящим светильником — символом вечно живущего разума!

Большая половина «фильма» была посвящена Венере. И одна за другой раскрылись её загадки.

Фаэтонцы научили венериан выращивать светящиеся деревья, родиной которых, по-видимому, был Фаэтон. Они построили плотины на этой и на других реках и научили венериан сплаву леса. Они снабдили их многими инструментами, в том числе линейками, которые одни только остались в пользовании венериан. Всё остальное было забыто или утеряно впоследствии. Они помогали построить город в пещере. Они научили ловить и дрессировать «черепах», превращать их в домашних животных для тяжёлых работ. И было ясно, что фаэтонцы говорили с венерианами на их языке, пользуясь для этого какими-то аппаратами с наушниками.

Венериане потеряли большую часть того, чем снабдили их фаэтонцы. Осталось ничтожно мало — жалкие следы огромной и кропотливой работы, проделанной пришельцами с другой планеты. Но могло ли быть иначе? Слишком кратковременно было пребывание на Венере фаэтонцев. Семена, посеянные ими, не проросли полностью.

В заключение «фильма» были ясно и просто показаны способы открывать двери на звездолёте. Предположение Мельникова, что они реагируют на жесты, не подтвердилось. Существовали кнопки, и было показано, где их искать.

То, что пятиугольные отверстия открывались как будто сами собой, было результатом подготовки фаэтонцев к приходу людей — их «провели» по кораблю заранее намеченным путём. Всё было продумано и предусмотрено.

А когда промелькнул и исчез последний «кадр», «картинка» пошла снова, с самого начала. Очевидно, хозяева корабля предполагали, что неизвестные им зрители могут не успеть запомнить и понять с одного раза.

Но Мельников и Второв не стали смотреть «картинку» ещё раз, хотя охотно бы это сделали. Они торопились на звездолёт, чтобы рассказать обо всём, что видели.

Руководствуясь только что полученными указаниями, они прошли тем же путём обратно в центр, где по-прежнему горело голубое пламя и разноцветно переливались, отражаясь друг в друге, остроугольные грани стен.

Оба не сговариваясь, поклонились каменной чаше и горевшему в ней огню — могиле последнего человека погибшего Фаэтона, старшего брата человека Земли.

Мельников снял с невидимого постамента свою записную книжку. Если бы он знал, что представляет собой эта чаша, то никогда не положил бы её сюда.

Он протянул руку к незаметной кнопке, чтобы открыть наружную дверь, но она вдруг исчезла. В первое мгновение они подумали, что это прощальная любезность хозяев корабля, но по ту сторону пятиугольного отверстия увидели Пайчадзе и Коржевского. Обеспокоенные продолжительным молчанием разведчиков, товарищи пришли им на помощь. Именно они открыли дверь, намереваясь войти на корабль.

— Что вы видели? — в один голос спросили оба.

— Слишком долго и сложно рассказывать сейчас, — ответил Мельников. — Подождите, когда вернёмся на корабль.

— А можно нам пройти внутрь?

— Лучше не делать этого. Мы слышали какой-то незнакомый запах. Там воздух не Венеры. Если отравились мы оба, то незачем ещё и вам подвергаться неизвестной опасности.

Белопольский, выслушав соображения Мельникова, согласился с ним и приказал всем вернуться на звездолёт.

АСТРОНОМИЧЕСКАЯ ЗАГАДКА

Утром, когда директор обсерватории, член-корреспондент Академии наук профессор Казарин, как обычно, ровно в половине десятого вошёл в свой служебный кабинет, первое, что он спросил у секретаря, было:

— Как дела с «загадкой».

— Алексей Петрович за последние десять минут звонил уже два раза, — ответил секретарь. — Справлялся, приехали вы или нет.

— Вызовите его немедленно ко мне. Если, конечно, он не занят, — прибавил Казарин. — Если занят, пусть позвонит.

Подойдя к своему столу, профессор взял сводку работ обсерватории за истёкшие сутки и внимательно просмотрел её. Против фамилии «Субботин» стояло: «5. 30 — 7. 00. Наблюдение за движением «загадки». Большой рефрактор».

— Так, так! — сказал Казарин. По привычке он думал вслух. — Три ночи наблюдений. Когда же выводы? Что же это такое, в конце концов!

Не поддающаяся пока объяснению, «загадка» волновала не одного только Казарина. Все сотрудники обсерватории и многие люди за её стенами, которым было известно о появлении на небе загадочного тела, ломали себе голову, стараясь понять, что это могло быть. Первоначальное предположение о появлении новой кометы рухнуло очень скоро. Неизвестный астероид — это также не выдерживала критики. Обнаруженное три дня тому назад небесное тело вело себя так, что предположение о «комете» и «астероиде» сразу отпали. Оставалось… но беда была именно в том, что не оставалось ничего. Ни одного разумного объяснения. В Солнечной системе появилось что-то постороннее и пока необъяснимое.

Горячие головы додумались до космического корабля с другой солнечной системы, но и это фантастическое предположение не соответствовало данным наблюдений. Тело вело себя неразумно. Оно металось в различных направлениях, без всякого видимого смысла, где-то между Венерой и Солнцем. Звездолёт, управляемый разумным существом, не мог вести себя таким образом. Но и физическими законами его движение нельзя было объяснить. Таинственное тело, казалось, не подчинялось законам небесной механики, игнорировало притяжение Солнца и Венеры, возле которой было впервые замечено, двигалось то к Солнцу, то от него. Получалось что-то несообразное.

— Если это космический корабль, — сказал кто-то из сотрудников обсерватории, — то им управляют безумцы.

Доцент Субботин, обнаруживший «загадку», отложил в сторону все текущие дела и вот уже третье утро наблюдал за своей находкой.

В окуляре рефрактора и на фотоснимках «загадка» выглядела блестящей точкой. Настолько блестящей, что ничего другого, как предположить, что она металлическая, не оставалось. Но это не решало вопроса, а делало его ещё более загадочным.

Сегодня ночью, вернее утром, так как «загадку» можно было наблюдать только перед восходом Солнца и немного после него (потом она терялась в солнечных лучах), Субботин решил во что бы то ни стало выяснить форму таинственного тела. Результатов его работы и ждал с таким нетерпением Казарин.

— Разрешите!

Погружённый в свои мысли, профессор ответил не сразу.

— Да, конечно, — сказал он. — Входите, Алексей Петрович! Я вас жду.

Субботин подошёл к столу. Это был совсем ещё молодой человек лет двадцати пяти, высокий, худой, но, по-видимому, очень здоровый. Хотя он провёл бессонную ночь, это нисколько на нём не отразилось.

Пожав руку директора, Субботин сел в кресло.

— Диск, — сказал он. — Идеально круглый плоский диск с какими-то пустотами в середине.

— Его размеры?

— Метров двести пятьдесят, а может быть и триста в диаметре. Точно определить невозможно.

— Куда он сейчас движется?

— Двигался от Солнца в сторону Земли, но вдруг на моих глазах повернул к Венере. Повернул резко. По крайней мере, мне так показалось.

— Где же он сейчас?

— Примерно в пятнадцати миллионах километров от Венеры, позади неё. Он движется быстро.

— Точнее.

— Пятьдесят километров в секунду.

— Значит, — сказал Казарин, — примерно через триста часов наша «загадка» упадёт на Венеру.

— Если снова не изменит своего направления. За это время она меняла его шесть раз. Это только в период наблюдения за ней, а они, как вы знаете, кратковременны. Можно с уверенностью сказать, что и тогда, когда мы не можем её видеть, «загадка» движется в разные стороны. Поэтому нет оснований думать, что она упадёт на Венеру. Сделать это она могла уже много раз.

— Однако она не падает ни на Венеру, ни на Солнце… — задумчиво сказал Казарин. — Движется куда хочет. Вам не кажется, Алексей Петрович, что эта штука имеет двигатели?

Субботин развёл руками.

— Небесные тела, — ответил он, — двигателей не имеют. Они движутся по законам физики.

— По каким же законам движется это?

— Ни по каким, это верно. Но двигатели… Значит, разум…

— Сегодня ночью, — зачем-то понизив голос, сказал Казарин, — мне пришла в голову мысль, что это звездолёт Белопольского. Но ваше утверждение о форме диска разбивает…

— Позвольте, — перебил Субботин. — Предположим, что вы правы и загадка — это «СССР-КСЗ». По каким-либо причинам они вылетели с Венеры не 27 сентября, а 8 августа. Предположим, что я ошибся в форме. Но как вы объясните поведение корабля? Зачем он мечется в разные стороны?

Казарин встал и заходил по кабинету.

— В том-то и дело, — сказал он. — Поведение наблюдаемого нами тела бессмысленно. Но мы не знаем, что пришлось пережить им на Венере.

— Разве можно предположить, что весь экипаж звездолёта сошёл с ума?

— Зачем весь? Достаточно только Белопольского и Мельникова. Только они могут управлять кораблём. Но могло случиться и другое. Представьте себе, что Белопольский и Мельников погибли. Звездолётом управляет, например, Пайчадзе или Баландин. Не кажется ли вам, что корабль под их неумелым управлением должен или, во всяком случае, может вести себя именно так?

— Сомнительно. По этому вопросу лучше всего запросить Камова. Он лучше всех разберётся. Но я уверен, что форма тела — правильный диск. Значит, это не «КС3». Сейчас вам принесут проявленные негативы моих снимков и спектрограммы. Вы сможете сами проверить мои выводы.

— Я в них не сомневаюсь, — сказал Казарин. — Я просто рассказал вам о моих ночных мыслях. Форма тела не оставляет сомнений — это не звездолёт Белопольского. Но что же это?

Молодой астроном пожал плечами.

— Будем наблюдать, — сказал он.

Вошедший секретарь подал телеграмму.

— Из Крыма, — сказал он.

Казарин прочёл текст и молча протянул листок Субботину.

Астрофизическая обсерватория, расположенная в районе Бахчисарая, сообщала, что прошедшей ночью её сотрудниками была проведена работа по определению формы неизвестного тела, появившегося в Солнечной системе. Выводы совпадали.

— Теперь уже несомненно, — сказал Казарин, — это плоский диск. Но что же это? — повторил он.

И снова ответом послужило молчаливое пожатие плеч.

— Наблюдайте, Алексей Петрович! Загадку надо разгадать во что бы то ни стало. И пора сообщить о ней в печать.

— По-моему, ещё рано, — возразил Субботин. — Подождём ещё немного. Завтрашние наблюдения могут дать новые материалы. Если разрешите, я поеду домой.

— Конечно, Алексей Петрович. Отдыхайте. Я постараюсь завтра утром присоединиться к вам. Понаблюдаем вместе.

Едва только за молодым учёным закрылась дверь, раздался телефонный звонок. Казарин снял трубку.

— Это вы, Сергей Владимирович? — услышал он знакомый голос.

— Я, Сергей Александрович.

— Что нового?

— Установлена форма этого предмета. Правильный диск. По выводам Субботина, он имеет внутренние пустоты.

— Значат, не диск, а кольцо?

— Или кольцо, или другая какая-нибудь фигура. Диск не сплошной.

— Его размеры?

— Около двухсот пятидесяти метров в диаметре. Самое интересное — оно изменило скорость движения. Вначале было двадцать километров, а сегодня уже пятьдесят. И притом оно движется от Солнца.

— Что же вы предполагаете?

— Пока нет никаких предположений. Сплошная загадка.

— Во всяком случае, это не «СССР-КС3».

Совпадение мыслей Камова с его собственными поразило Казарина.

— Я только что говорил об этом с Субботиным, — сказал он. — Как вы думаете, Сергей Александрович, если бы звездолётом управлял не Белопольский и не Мельников, а кто-нибудь другой, мог бы он так двигаться?

— Вполне возможно. Так сказать, обучение на ходу. Но вы сами сказали, что форма…

— Да, это предположение можно твёрдо считать несостоятельным.

— Будет что-нибудь новое, позвоните.

— Разумеется, Сергей Александрович, не замедлю.

Казарин положил трубку.

В двадцати километрах, в кабинете директора Космического института, Камов сделал то же.

— Это не они, — сказал он. — Успокойся! Непонятное тело имеет форму диска более двухсот метров в диаметре. Это твёрдо установлено.

— А ошибки не может быть? — Ольга с тревогой взглянула в глаза отца.

— Нет. Раз Казарин говорит определённо, значит, он уверен.

— Я так измучилась!

— Теперь можешь успокоиться. Они на Венере и вернутся на Землю в срок, то есть через полтора месяца.

— После смерти Орлова я ни в чём не уверена, — сказала Ольга. — Пока Борис не вернётся…

— Он вернётся. — Камов говорил, глядя прямо в глаза дочери, твёрдо и уверенно. — За сплошными туманами планеты они даже не видят, не знают о существовании этого загадочного тела. Смешно беспокоиться из-за этого.

— Ты сам беспокоился.

— Да, до тех пор, пока можно было подозревать в нём «СССР-КС3». Теперь это отпадает.

— Что же это такое?

— Пока неизвестно, но скоро выяснится.

В тоне Камова звучало нетерпение. Ольга уловила знакомую нотку в его голосе. Он всегда был такой. Она встала.

— Постараюсь не думать о «загадке», — сказала она и, поцеловав отца, направилась к двери.

Камов сочувственно посмотрел ей вслед. Он хорошо понимал состояние дочери.

«Тяжело быть женой звездоплавателя, — вспомнил он слова как-то сказанные его собственной женой. — Что ни говори, а ни одна почти экспедиция не обошлась без жертв. Звездоплаванию не везёт на первых шагах».

Он вспомнил Хепгуда, останки которого сам хоронил на Марсе, гибель Орлова на Арсене и, наконец, последнюю жертву науки — английского учёного Брейли, погибшего на Марсе. Экспедиция Уильяма Дженкинса недавно вернулась на Землю и доставила тело молодого учёного. Как и Хепгуд, Брейли стал жертвой «прыгающей ящерицы» во время опасной ночной охоты на хищника. Две «ящерицы» были пойманы тогда и живьём доставлены на Землю, но цена, уплаченная за них, была слишком высока.

Когда Камов узнал о появлении возле Венеры загадочного блестящего тела, он сразу подумал, что это может быть, «СССР-КС3», покинувший Венеру задолго до назначенного срока, а когда познакомился со странным поведением «загадки», ему пришло в голову то же самое, о чём Казарин говорил сегодня Субботину, — Белопольский и Мельников погибли, звездолётом управляет кто-то другой.

Теперь и это отпадало. «СССР-КС3» имеет форму сигары, а не диска.

«Если бы можно было сообщить Белопольскому о появлении «загадки»», — думал Камов. — «Они могли бы вылететь с Венеры и рассмотреть вблизи этот странный предмет. Он стоит того, чтобы изменить ради него намеченную программу».

Звонок прервал его мысли. Звонил телефон прямой связи с радиостанцией Камовска, где непрерывно велось дежурство.

— Слушаю!

— Радиограмма с борта «СССР-КС3».

— Что?!

Камов не поверил своему слуху.

— Радиограмма с борта «СССР-КС3», — невозмутимо повторил радист.

— Читайте!

— Только одна фраза: «Готовьтесь к приёму в обычное время. Пайчадзе. «СССР-КСЗ»».

— Кто передал?

— Топорков.

— Откуда передана?

— Неизвестно. Фраза повторена три раза. На вызовы ответа не последовало.

— Выезжаю к вам.

Камов положил трубку. Глубокая морщина прорезала его лоб; густые, нависшие брови сдвинулись.

Что там случилось? Неужели замеченное тело всё-таки является звездолётом Белопольского? Неужели те, кто определял форму «загадки», ошиблись? Кораблём командует Пайчадзе, радиограмма подписана им, а не Белопольским или Мельниковым. Страшное предположение, что начальник экспедиции и его заместитель погибли, как будто подтверждалось.

Несколько минут Камов неподвижно стоял у стола, бессознательно сжимая трубку телефона. «Оля! Что я скажу ей после того, как только что убеждал, что всё в порядке, и Борис вернётся?»

Два лица — одно покрытое глубокими морщинами, другое ещё молодое, со шрамом на лбу, со спокойным взглядом зеленовато-серых глаз — возникли перед ним так явственно, что он вздрогнул всем телом.

Погибли!..

Всё говорило за это. С поверхности Венеры радиопередача невозможна. Значит, звездолёт покинул планету. Что могло побудить его к этому? Только одно — трагедия, гибель обоих командиров корабля. Что оставалось делать участникам экспедиции, из которых ни один не знаком с техникой управления? Только одно — немедленно вылетать на Землю. Пайчадзе в общих чертах знает устройство пульта и знаком с автопилотом. Замеченное астрономами странное поведение звездолёта можно объяснить именно тем, что его новый командир учится управлению.

Всё как будто совпадало, подтверждая догадку о катастрофе. Всё, кроме одного — утверждения Субботина, что неизвестное тело — диск. Но это могло быть ошибкой. Точно определить форму такого маленького тела на подобном расстоянии очень трудно…

Машина мчалась по Ленинградскому шоссе. Сидя рядом с шофёром, Камов напряжённо думал.

Почему радиограмма отправлена только сегодня, а не три дня назад? «СССР-КС3» был замечен восьмого, а сегодня уже одиннадцатое. Три дня он находится в полёте. Почему же они молчали до сих пор?

Гибель Белопольского и Мельникова, только что казавшаяся несомненной, начинала представляться сомнительной. Может быть, они тяжело ранены, но живы и Пайчадзе производит различные манёвры, пользуясь их консультацией? Но этот вопрос выяснится очень скоро. Обычное время радиосвязи — это час дня, а сейчас уже половина двенадцатого. Надо подумать о другом. Может ли неопытный человек, используя автопилот, благополучно привести корабль на Землю?

В мельчайших подробностях вспоминая устройство пульта управления «СССР-КС3», Камов приходил к выводу, что Пайчадзе сможет это сделать. Нужно только дать автопилоту исходные данные — и корабль сам долетит до Земли. Что касается спуска, очень трудного манёвра, то Арсен Георгиевич отлично владеет искусством пилотажа реактивных самолётов. Он сможет опустить звездолёт не на землю, а на воду любого из океанов. Это гораздо легче.

В общем, были все основания полагать, что даже без Белопольского и Мельникова экспедиция благополучно вернётся.

«Благополучно! Три жертвы в одном рейсе!» — горько подумал Камов.

Перед отъездом из института он позвонил председателю правительственной комиссии по организации межпланетных перелётов академику Волошину и не удивился, когда, подъезжая к зданию радиостанции, увидел его машину. Волошин умудрялся приехать раньше.

Сорок минут ожидания показались всем очень долгими.

Но, наконец, стрелка часов достигла нужной точки. Час дня! Не думали они, что придётся принимать сообщение раньше 28 сентября.



— Сколько времени будет идти радиограмма? — спросил Волошин.

— Четыре минуты, — ответил Камов.

Он сидел рядом с дежурным радистом, готовый отвечать звездолёту, сообщение которого уже мчалось к Земле. Прямо перед Камовым чернело маленькое отверстие микрофона. Закрывающая его тонкая металлическая сетка чуть заметно дрожала. Внизу под полом оперативной комнаты работали мощные генераторы, энергия которых через несколько минут подхватит голос Камова и понесёт его в неизмеримую даль. Направленная антенна станции была ориентирована на Венеру, возле которой мог находиться «СССР-КС3».

Четыре минуты прошли.

И как только большая стрелка коснулась деления циферблата, из громкоговорителя раздался отчётливый голос Игоря Дмитриевича Топоркова — радиотехника звездолёта:

— Говорит звездолёт! Говорит звездолёт «СССР-КС3»! Отвечайте! Перехожу на приём!

— Слушаем вас. К приёму готовы, — ответил радист.

Теперь предстояло ждать ещё восемь минут.

— Антенна ориентирована правильно, — сказал радист, выключив передатчик. — По силе звука мы попали точно на них.

— А где находится сейчас «загадка»? — неожиданно спросил Волошин.

— Как будто в том же направлении, — ответил Камов, подумав, как и Волошин, о том, что сейчас можно проверить, является ли «загадка» звездолётом «КС3» или нет. — Я позвоню Казарину и выясню этот вопрос. Только не сейчас. После передачи.

Волошин кивнул головой. Он знал, что у Камова особые причины волноваться. Его дочь была замужем за одним из тех, кого можно было считать погибшим. А если Мельников и не погиб, то во всяком случае так тяжело ранен, что не может управлять кораблём. И в том и в другом случае оснований для мучительных мыслей было более чем достаточно.

— Внимание! — сказал радист.

Часы показывали четырнадцать минут второго.

— Говорит звездолёт «СССР-КС3». Передаю сообщение начальника научной части экспедиции Пайчадзе…

Камов и Волошин переглянулись. Что это значит? Почему Топорков называет Пайчадзе начальником научной части, а не командиром корабля? Кто же командир? Куда делся профессор Баландин?..

— Возле горного озера, куда «СССР-КС3» перелетел по указанию жителей Венеры, был найден космический корабль, по всем данным прилетевший много тысяч лет тому назад с погибшей планеты Солнечной системы — Фаэтона…

Трое людей слушали затаив дыхание.

ПОСЛЕДНИЙ СТАРТ

— У меня нет никаких сомнений, что фаэтонцы говорили с венерианами с помощью какого-то аппарата, — закончил свой рассказ Мельников. — К сожалению, нет никаких указаний, что это за аппарат.

— Я могу объяснить, — сказал Топорков. — Такой же или во всяком случае похожий аппарат изготовлен мною и Константином Васильевичем. Венериане, безусловно, говорят, но только ультразвуком, и поэтому мы их не можем слышать. Чтобы говорить с ними, нужен трансформатор звука. Как я сказал, он готов. Аппарат трансформирует ультразвук в частоту, воспринимаемую нашим слухом. Когда ночью явятся венериане, мы услышим их речь.

— Но как вы смогли догадаться? — спросил Белопольский.

— Не будучи биологом?.. — лукаво улыбнулся Игорь Дмитриевич. — Догадался, как видите. Мне помог случай. Когда вы вернулись к нам со дна озера, я следил по экрану за венерианами и вдруг заметил на экране звукового локатора какие-то линии. Они возникали каждый раз, когда венериане пытались что-то объяснить жестами. Локатор что-то «слышал». Вы знаете — он работает на ультразвуке. Тогда и мелькнула у меня эта догадка. Потом я проверил её у порогов, во время работы венериан. Удалось даже установить, что частота издаваемого ими звука находится на пороге слышимой нами полосы частот. Константин Васильевич помог мне, и вот аппарат к вашим услугам.

— Вы сделали большое дело, — сказал Белопольский. — Если мы услышим венериан, то изучить их язык вопрос времени. Фаэтонцы смогли это сделать, сможем и мы.

— Скорей бы наступила ночь! — воскликнул Коржевский.

Но до захода Солнца было ещё далеко. Завтра, 8 августа, должен был наступить «полдень». Рассчитывать на встречу с венерианами днём не приходилось. Было уже совершенно очевидно, что обитатели планеты не выходят при свете.

— А когда общались с венерианами фаэтонцы? — спросил Белопольский.

— Только по ночам, — ответил Мельников. — Судя по их «фильму», днём они не встречались с обитателями планеты. Вероятно, не хотели нарушать их сон.

— Мы должны поступить так же.

— Тем более, — подхватил Коржевский, — что «черепахи», возможно, и не спят. В отсутствие венериан они могут напасть на нас.

— Подождём ночи, — окончательно решил Константин Евгеньевич.

Князев, Романов и Пайчадзе под руководством Зайцева приступили к постройке ангара для сборки самолёта. Белопольский намеревался совершить целый ряд разведывательных полётов над горами и окрестностями озера в радиусе тысячи километров.

Воспользоваться деревьями не удалось — слишком они были велики. Ангар строили рядом с кораблём из стальных балок и запасных плит. Зайцев сокрушался, что не захватили с Земли разборных ангаров.

— Насколько проще была бы работа! — говорил он.

— Подумать об этом следовало именно вам, — упрекнул его Белопольский.

— Всего не предусмотришь! — вздыхал старший инженер звездолёта.

Не приходится говорить, что космический корабль фаэтонцев, так счастливо найденный благодаря указаниям венериан, всё время был в центре внимания экипажа «СССР-КС3». Всем хотелось своими глазами увидеть его необычайные помещения, странные «металлические» трубы, становившиеся прозрачными, когда в них кто-нибудь находился, и чудесную схему Солнечной системы с движущимися по ней десятью планетами. Проявленные и отпечатанные Второвым фотоснимки рассматривались по несколько раз, и Мельникову приходилось ещё и ещё раз повторять свой рассказ о пребывании на таинственном звездолёте.

Доктор Андреев тщательно обследовал обоих разведчиков и не нашёл никаких признаков отравления воздухом корабля. По-видимому, его состав был безвреден для людей. Вряд ли какие-нибудь микроорганизмы могли уцелеть в течение тысяч лет.

— Пребывание на фаэтонском звездолёте не опасно, — доложил он Белопольскому.

Члены экспедиции просили разрешить посетить корабль по очереди, но Константин Евгеньевич, посоветовавшись с Мельниковым, решил отказаться от этого. Он понимал, что надо осмотреть звездолёт, но, так же как Мельников, опасался какого-нибудь сюрприза.

— Было бы лучше всего, — сказал он, — оставить корабль фаэтонцев в покое до следующей экспедиции. Он никуда не денется. Здесь нужны крупные технические специалисты.

Против этого нечего было возразить. Космический корабль пятой планеты представлял собой техническую загадку колоссальной трудности. Никто не знал, где расположены его двигатели, что они такое, какие силы приводят их в действие, как устроена система управления и, самое главное, что надо сделать, чтобы двигатели заработали. А в том, что они могут работать, сомневаться не приходилось. Техника звездолёта была, очевидно, в полной исправности.

И всё же осмотреть корабль ещё раз было необходимо. Мельников и Второв видели слишком мало. Надо было доставить на Землю снимки всего корабля, чтобы учёные-специалисты могли составить о нём более полное представление и понять его конструкцию. Белопольский хорошо понимал, что если это не будет сделано, его упрекнут, и упрекнут справедливо.

Скрепя сердце, он решился на второе посещение.

— Ты и Геннадий Андреевич были на звездолёте, и вам показывали, где и как расположены кнопки дверей, — сказал он Мельникову. — Кроме того, вы уже дышали воздухом звездолёта. Если он всё-таки вреден, незачем подвергать опасности заражения других. Вам обоим придётся отправиться туда ещё раз. Сделайте снимки снаружи и внутри, не пропуская ни одной детали. Не буду говорить об осторожности, ты сам это хорошо знаешь. Никого, кроме вас, я туда не допущу. И сам не пойду.

— Я понимаю, — ответил Мельников. — Это совершенно правильно, Константин Евгеньевич. Мы будем очень осторожны и ни до чего не дотронемся, кроме кнопок дверей.

8 августа в одиннадцать часов утра вездеход отошёл от звездолёта и направился в лес. Кроме Мельникова и Второва, в машине никого не было.

Шёл второй день пребывания экспедиции на Венере. Члены экипажа торопились выполнить в полном объёме намеченный план работ.

— Четыре человека заняты постройкой ангара, — сказал Белопольский, — другие четверо должны всё время находиться на корабле. Сам понимаешь — я никого не могу отпустить с вами.

— И не нужно, — ответил Мельников. — Дорогу мы знаем. А пока будем в отсутствии, машину никто не украдёт. Вернёмся часов через пять.

Вездеход скрылся в лесу.

Мельников и Второв взяли с собой тройной запас кислорода, чтобы, не опасаясь его нехватки, тщательно осмотреть корабль.

День был удивительно ясный. С самого утра ни один грозовой фронт не приближался к озеру. Ветер стих, и поверхность огромного горного водохранилища была гладкой как зеркало. От воды поднимался и медленно таял в воздухе прозрачный туман, — термометр показывал семьдесят три градуса выше нуля. Это было меньше, чем на равнине в предыдущий полдень, — сказывалась высота места над уровнем океана. Звездоплаватели работали в охлаждающих костюмах.



В три часа дня, как обычно, все собрались в кают-компании. Было время обеденного перерыва.

— Они должны скоро вернуться, — сказал Зайцев, присаживаясь к столу, на котором Андреев уже разложил всё необходимое и расставил «блюда».

Белопольский посмотрел на часы. В этом не было никакой необходимости, так как он хорошо знал, сколько времени.

— Они уже четыре часа находятся там.

По звуку голоса все поняли, что Константин Евгеньевич волнуется.

— Они привезут с собой много нового, — заметил Коржевский.

— Какие счастливые! — вздохнул Князев.

Больше ни одного слова не было сказано. Волновался не один Белопольский, волновались все, но старались не показывать этого. Обед закончился в полном молчании, быстрее обычного.

— Пошли! — сказал Зайцев, вставая первым. — Ангар надо закончить сегодня. Завтра с утра приступим к сборке самолёта.

И вот когда четыре человека прошли в выходную камеру, а остальные в обсерваторию, чтобы приготовить нужные приборы, внезапно раздался пронзительный свист, настолько громкий, что все, находившиеся на корабле за толстыми металлическими стенками, невольно заткнули уши. Начавшись на низкой ноте, свист быстро поднялся до сверлящей мозг высоты и сразу прекратился.

Белопольский и Пайчадзе как раз в этот момент находились у окна обсерватории. Только они двое видели, как из чащи леса вырвалось что-то жёлто-серое, мелькнуло в воздухе и скрылось и тучах.

Только одну секунду они стояли неподвижно, ошеломлённые, не понимая, что произошло на их глазах.

С подавленным криком Белопольский бросился к выходу.

Ещё мгновение — и дробный звонок тревоги прозвучал по всему кораблю. Вспыхнули над всеми дверями и люками красные лампочки.

— По местам! — прозвучало из всех репродукторов.

Корпус звездолёта уже дрожал мелкой дрожью от работы двигателей. «СССР-КС3» стремительно поднимался, наращивая скорость.

Внезапный старт застал экипаж врасплох. Люди упали там, где их застал сигнал тревоги. Ощущение повышенной тяжести показало им, что корабль находится в полёте не как реактивный самолёт, а как ракета. Было ясно, что он покидает Венеру, но, кроме Пайчадзе, никто не понимал причины. Четверо лежали на полу выходной камеры, вернее на боковой стенке, ставшей полом, трое — в обсерватории.

Белопольский, очевидно, находился на пульте. Не ожидая выполнения своей же собственной команды, он начал ускоряющий полёт. Только очень серьёзная причина могла заставить его это сделать.

Люди лежали, стараясь не шевелиться, терпеливо ожидая, когда прекратится работа двигателей и они смогут пройти на пульт и узнать, что случилось.

Тридцать три минуты томились они полной неизвестностью, но никому не пришла в голову правильная догадка. Каждый делал самые невероятные предположения и сам же отвергал их как совершенно нереальные.

А когда появилась невесомость и они поняли, что звездолёт летит в пространстве на полной скорости, раздался одновременно заданный вопрос, обращённый друг к другу:

— А как же Мельников и Второв?

Двое членов экипажа как будто остались на Венере. У Андреева мелькнула мысль, что Белопольский сошёл с ума. Но только он успел это подумать, из репродуктора раздался голос командира звездолёта:

— Арсен, к телескопу! Топорков — к локаторам! Во что бы то ни стало найти корабль!

И тогда все поняли, что означал слышанный ими свист. Звездолёт Фаэтона улетел с Венеры. В нём улетели неизвестно куда Мельников и Второв.

Как это могло случиться?.. Почему заработали двигатели кольцевого корабля?..

И нарушавший все правила молниеносный старт получил объяснение — «СССР-КС3» ринулся в погоню за космическим кораблём фаэтонцев. Если удастся быстро нагнать его, Мельников и Второв могут быть спасены. Но с какой скоростью летит этот корабль? Этого никто не мог знать.

Белопольский сидел в кресле у пульта. Казалось, он внимательно наблюдал за показаниями приборов, как всегда спокойно ведя корабль. Но Зайцев, «войдя» в рубку, в первую секунду не узнал своего командира. Перед ним был дряхлый старик. Не верилось, что это тот самый человек, которого он видел всего полчаса назад.

Белопольский повернул голову и посмотрел на инженера. Слёзы бежали по его щекам, но он даже не пытался скрыть их.

— Что мне делать, Константин Васильевич? — спросил он. — Никто, кроме меня, не сможет довести корабль до Земли. А я… не смею вернуться.

Столько отчаяния было в этом голосе, что Зайцев почувствовал, как у него сжалось сердце от нестерпимой жалости.

— Вас никто ни в чём не упрекнёт, — сказал он как мог мягко.

— Ни в чём?.. О нет, я виноват! Нельзя было пускать их на этот проклятый корабль!

— Если кто-нибудь виноват, то только они сами. Они стали жертвами собственной неосторожности.

— Жертвами? — Белопольский вздрогнул. — Да, вы правы! Они погибли. Где это кольцо?! — вскричал он, протягивая обе руки к экрану. — Куда оно улетело? Что если сейчас мы летим в противоположную сторону?

— Может быть, удастся его обнаружить. Не отчаивайтесь!

Белопольский сжал голову руками:

— Нет! Мы его не найдём. Это невозможно! Не надо было улетать с Венеры. Ещё одна ошибка, последняя. Четыре жертвы! Четыре жертвы в одном рейсе!..

Зайцев видел, что автопилот не включён. Но может ли Константин Евгеньевич вести корабль в таком состоянии? Инженер вышел, чтобы позвать Андреева.

— Белопольский выглядит невменяемым, — сказал он доктору.

— Сильнейшее нервное потрясение, — ответил Андреев. — Ничего удивительного. Я пройду к нему, а вы пока не входите. Жаль, что Арсен Георгиевич не может покинуть обсерваторию.

И три часа, не теряя надежды, искали в просторах звёздного мира исчезнувший звездолёт. Тщетно! Его нигде не было!

Куда улетел он, никем не управляемый, не руководимый разумом человека? Где и когда закончит он свой последний полёт? Куда доставит безжизненные тела двух человек, унесённых им? Может быть, прямо в огненные объятия Солнца!..

«А что если они успели выйти из корабля, — невольно думал каждый член экипажа «СССР-КС3». — Что если наш поспешный отлёт погубил их, вместо того чтобы спасти?»

Но никто не осмелился высказать эту страшную мысль.

Белопольский почти не покидал пульта. Дни, а часто и ночи, он просиживал в кресле, безучастный и равнодушный ко всему.

— Я доведу корабль до ракетодрома, — сказал он как-то Арсену Георгиевичу.

Все были уверены, что эти простые и естественные слова таят в себе зловещий смысл.

Белопольский знал, что не переживёт всего, что случилось, как он думал, по его вине. Разве не он увлёк Баландина к озеру? Разве не он послал на смерть Мельникова и Второва?.. Его надломленные силы поддерживало только сознание долга перед семью людьми, жизнь и смерть которых зависела от него.

— За ним надо внимательно наблюдать, — говорил Пайчадзе. — Особенно в момент финиша. А когда мы сдадим его с рук на руки Камову, всё будет в порядке. Сергей Александрович сумеет вернуть его к жизни.

В ОБЪЯТИЯ СОЛНЦА!

Первое, что бросилось в глаза обоим звездоплавателям, когда уже знакомым путём они проникли в гранёный шар центра звездолёта, была темнота. Голубое пламя в каменной чаше — могиле последнего фаэтонца погасло.

— Очевидно, — сказал Второв, — проникновение наружного воздуха прекратило реакцию. Пламя горело, пока находилось в наглухо запертом помещении.

— Очевидно, — согласился Мельников.

Они отошли от наружного пятиугольника, и он тотчас же затянулся металлом и исчез. Но внутренняя дверь продолжала быть невидимой. Явление, происшедшее в первый их приход, не повторилось.

— Автомат перестал работать, — сказал Борис Николаевич. — Он был настроен на один раз. Теперь мы должны сами открыть дверь.

Оба хорошо помнили указания фаэтонцев, данные ими с помощью «киносеанса», и при свете своих прожекторов легко нашли кнопку.

Хотя они видели «таяние» металла уже несколько раз, всё же оба затаили дыхание, когда непонятное явление снова произошло перед ними. Открылся проход в радиальную трубу.

Но не только двери изменили своё «поведение». Люди поняли, что неизвестная им автоматика стала работать как-то иначе, когда прошли внутрь трубы и её стенки не стали прозрачными, как это случилось в первый раз.

— Досадно, — сказал Второв. — Мне очень хотелось увидеть ещё раз этот фокус.

Едва он произнёс последнее слово, его желание осуществилось: металлическая труба стала прозрачной.

Мельников нахмурился.

— Мне это очень не нравится, — сказал он. — Замедление говорит о том, что механизмы корабля начинают отказывать. Они сработали хорошо только один раз. Может случиться, что они совсем перестанут работать.

— Это может привести к плохим последствиям, — заметил Второв. — Если перестанут работать двери, нам будет затруднительно выйти отсюда.

— Я договорился с Константином Евгеньевичем. Если мы не вернёмся к назначенному часу, они придут к нам на помощь. Особой опасности нет. Не забывай о киноаппарате. Снимай буквально всё.

— Конечно, Борис Николаевич! Для того мы и пришли сюда.

Мельников решил начать осмотр корабля с тех же помещений, где они были в первый раз. Он надеялся увидеть снова удивительную кинокартину, которую Второв сможет теперь снять от начала до конца.

Подойдя к месту, где должен был находиться вход в среднее кольцо, он нашёл кнопку и нажал её. Прошло минуты две, — пятиугольный контур не появлялся. Стена оставалась в том же положении. Он протянул руку, чтобы попробовать вторично нажать кнопку, но как раз в этот момент автоматика начала действовать. Проход открылся.

— На этот раз, — сказал Мельников, — замедление было ещё более продолжительным. Похоже, что энергия, приводящая в действие механизмы, быстро истощается.

— Если учесть, сколько лет она бездействовала, в этом нет ничего удивительного, — ответил Второв. — Наши аккумуляторы давным-давно бы саморазрядились.

Они ступили на «стеклянный» мостик.

Вспыхнул свет.

— Здесь всё пока в порядке, — сказал Мельников.

Дверь в следующий отсек не открывалась ещё дольше. Они стояли возле неё в ожидании несколько минут.

— Всё хуже и хуже. Боюсь, что придётся ждать здесь помощи со звездолёта.

— Да, похоже, что автоматика на последнем издыхании.

Дальше в точности повторилось всё, что они видели в первый раз.

Исчезла перегородка, закрывавшая следующий отсек. На краю мостика на фоне синего мрака в перекрещивающихся лучах хрустальных нитей появилась фигура фаэтонца. Тем же движением он протянул к ним руки, сказал те же непонятные слова. Потом он исчез, и открылась дверь в помещение, где висела схема. Снова они увидели всю «картину» сначала до конца. Она прошла перед их глазами два раза, но Второв снимал на плёнку оба сеанса.

Желание Мельникова осуществилось.

Когда промелькнули последние кадры и на месте «экрана» снова появился лист «плексигласа», Мельников и Второв осмотрелись. В прошлый раз от пережитого волнения они не обратили внимания на обстановку отсека, которая резко отличалась от остальных помещений.

Ни одного цилиндра. Не было мостика — исследователи стояли на полу из незнакомого им материала бледно-розового цвета. Кроме схемы, здесь находились какие-то странные плоские ящики, вертикально прикреплённые к стенам. Ни рукояток, ни кнопок на них не было. Ящики сделанные из золотистого металла, казались сплошными. Догадаться, что они из себя представляют, было невозможно.

— Пойдём дальше, — предложил Мельников.

— Вперёд или назад?

— Вперёд.

Он подошёл к стене, которая, очевидно, отделяла это помещение от следующего, и попытался найти кнопку.

Её не было.

— Придётся идти назад, — сказал он.

Но механизм на этот раз сработал автоматически. Пятиугольный контур появился, «растаял» — и проход оказался открытым.

За ним находилось такое же помещение, какие они уже видели. Так же вдоль стен лежали разноцветные цилиндры, так же тянулся вперёд почти невидимый мостик.

Двери работали исключительно капризно. Одни из них открывались сами собой, другие долго не желали открываться. У одной такой двери они простояли минут восемь.

— Наше первоначальное впечатление, что автоматика корабля блестяще сохранилась, очевидно, ошибочно, — сказал Мельников. — Время сказалось на ней.

Пройдя три отсека, которые были точными копиями друг друга, они очутились снова в радиальной трубе.

— По-видимому, всё внутреннее кольцо занято помещениями с цилиндрами, — сказал Мельников. — Кроме одного, где мы смотрели картину. Не стоит осматривать сейчас вторую половину кольца. Лучше пройдём к наружным. Может быть, там найдём что-нибудь более интересное.

— В какое кольцо мы пойдём, — спросил Второв, — в самое наружное или во второе?

— Сначала в первое.

Продвигаясь всё так же медленно (задерживали капризы дверей и киносъёмка, которую Второв вёл непрерывно), они обошли половину наружного кольца и легко убедились, что в нём нет ничего нового: всё те же бесконечные цилиндры.

— Хотелось бы мне знать, что это такое? — сказал Второв.

— Скорее всего, двигатели или запасы горючего.

— А где же помещения экипажа?

— Во втором кольце. Больше негде.

Он не ошибся.

Второе наружное кольцо, расположенное близко от первого, не имело ничего общего с двумя уже осмотренными. Всё здесь было иным. Не было ни одного цилиндра, нигде не проходил хрупкий, «стеклянный» мостик. Разделённые на отсеки, что было естественно на космическом корабле, помещения всюду имели полы из розового материала. Обстановка ясно показывала, что именно здесь жил экипаж фаэтонцев. Мебель отсутствовала, но лежало много сеток, вроде гамаков. Они были небольшого размера, соответствовавшего маленькому росту хозяев, и, очевидно, служили не только постелями, но и стульями. Встречалось что-то вроде шкафов многогранной формы, без дверец. Как открывались эти «шкафы» — осталось тайной.

— Они должны были где-то хранить свои вещи, — сказал Мельников. — Это безусловно шкафы, но открываются не по-земному.

Вероятно, многочисленные предметы, попадавшиеся на корабле, тоже служили обстановкой, но все они были так не похожи на земную мебель, имели столь странную форму, что даже заподозрить их назначение было невозможно. Стало ясно, что, хотя формы тела фаэтонцев были очень похожи на формы тела людей Земли, их повседневная жизнь резко отличалась от земной. А может быть, вся эта обстановка и не имела ничего общего с обстановкой домов Фаэтона, являлась только космической, специально предназначенной для звездолёта. Кто мог это сказать?

«Оборудование «СССР-КС3», — подумал Мельников, — также имеет мало общего с обстановкой на Земле».

Он подошёл к стене, чтобы перейти в следующий отсек, нашёл и нажал кнопку. Второв задержался, рассматривая что-то.

Прошло две минуты, но дверь не открывалась. Мельников терпеливо ждал, привыкнув уже к капризам фаэтонской техники.

Подошёл Второв.

— Опять задержка, — сказал Мельников.

Внезапно на том месте, где должен был находиться пятиугольный вход, появилось синее кольцо, перекрещенное двумя жёлтыми полосами в форме буквы «Х». Потом оно исчезло и дверь открылась.

Мельников наклонился и заглянул в отсек.

Отсек не походил на виденные раньше. Не труба, а правильный шар. По его диаметру было ясно, что шар целиком помещается внутри трубы и потому не заметен снаружи. В центре висела в воздухе какая-то конструкция, окрашенная в синий, жёлтый и сиреневый цвета. Пола не было. В различных направлениях шли пересекаясь знакомые им «стеклянные» мостики. Хотя звездоплаватели и не перешагнули ещё порога, помещение уже было залито светом. С четырёх сторон перед разноцветной конструкцией хрустально сверкали четыре предмета, имевшие форму кресел без ножек. На чём они держались, не было видно. «Кресла» были как будто стеклянные.

Мельников в нерешительности посмотрел на Второва.

— Мы не знаем, что значит синий перекрещенный круг, — сказал он. — Может быть, это запрещение входа сюда?

— Если бы это было так, — ответил Второв, — дверь наверняка не открылась бы.

— Во всяком случае это сигнал предупреждающий. Но о чём он предупреждает?

— Может быть, об осторожности?

— Самое правдоподобное. Лучше не входить в это помещение.

— Мне кажется, что это пульт управления кораблём, — тихо сказал Второв. — Сигнал может означать — «Тихо! Не мешать пилоту!» Как бы там ни было, необходимо заснять всё это.

— Только очень осторожно. Не делай резких движений.

Один за другим они перешагнули порог двери и ступили на мостик. Пятиугольное отверстие за ними тотчас же закрылось.

— Вы обратили внимание, — сказал Второв, — что двери капризничают только при открывании. А закрываются они вполне исправно.

— Давно заметил, — ответил Мельников. — И это мне очень не нравится.

Он ощущал в себе какую-то смутную тревогу. Синий круг не выходил из головы. Что он мог означать?..

Мостики подходили к каждому креслу Осторожно проведя рукой под одним из них. Мельников понял, что кресла прикреплены к центральной конструкции, но крепления были совершенно невидимы, как тот постамент, на котором стояла чаша в центре корабля. На чём и как держалась сама конструкция — определить не удалось. Мельников боялся дотронуться до неё.

Причудливо изломанные грани этого странного предмета, неизвестно что из себя представлявшего, искрились бесчисленным количеством разноцветных точек, точно крохотными огоньками, — синими, жёлтыми, сиреневыми. Каждая грань имела свой цвет и казалась бездонно глубокой. Никаких кнопок, рукояток или приборов не было.

— Если это пульт управления, — сказал Мельников, — он имеет очень странный вид.

Второв не ответил. Тихое жужжание кинокамеры одно только нарушало глубокую тишину. Светящийся голубым светом воздух, искрение «пульта», висящие, как будто в воздухе, прозрачные «кресла» — всё это было так необычайно, что Мельников, не склонный к фантазированию, размечтался.

«Вот здесь, — подумал он, — в этом кресле сидел когда-то маленький фаэтонец и непонятным способом вёл этот необычайный корабль в пустоте Вселенной. Думал ли он тогда, что никогда не вернётся на родину, что окончит свои дни на Венере? Куда, с какой целью отправились они в космический рейс?»

Жужжание камеры смолкло.

— Пойдём дальше? — спросил Второв.

— Я думаю о том, — сказал Мельников, — что люди, возможно, поймут и изучат технику Фаэтона. Может быть, наши звездолёты станут похожи на этот и будут управляться теми же способами. Сейчас мы даже отдалённо не можем вообразить, что это за способы.

— Вероятно, они очень просты, как всё, что совершенно. Но понять действительно трудно. Что может делать человек, сидя в этом кресле? Разве что наблюдать. Может быть, это астрономическая обсерватория, а не пульт управления?

Мысль Второва показалась Мельникову резонной. Но что можно увидеть внутри этих разноцветных граней? Они выглядят глубокими, но не прозрачными.

— Возможно, что в них видно только тогда, когда сидишь в кресле, — сказал Второв.

— Это неосторожно.

— Почему, Борис Николаевич? Я ни до чего не дотронусь. Кресло, хотя и маленькое, но годится для человека. Разрешите попробовать. Вдруг я на самом деле что-нибудь увижу. Это во многом облегчит задачу понять назначение этого предмета.

Мельников колебался. Его безотчётная тревога всё росла. Чуждая обстановка корабля, видимо, действовала даже на его закалённые нервы.

— Хорошо, — решился он. — Сядь, но только смотри, а не двигайся.

— А кресло не сломается под моей тяжестью?

— Мостик не сломался, а оно, кажется, из того же материала. Не думаю, — ответил Мельников.

Второв осторожно опустился на полукруглое сиденье. Ничего угрожающего не произошло. Кресло выдержало.

Но тотчас же в центре находящейся перед ним грани вспыхнуло синее кольцо с жёлтыми линиями. Продержавшись не более секунды, оно исчезло.

— Не шевелись! — крикнул Мельников.

Второв замер, не спуская глаз с грани. В ней ничего не было видно, но ему вдруг показалось, что она стала темнее. Искрящиеся точки превратились в неподвижные огоньки.

Прошла минута, две. Ничего не изменялось и не происходило. Мельников постепенно успокоился.



— Ты видишь что-нибудь? — спросил он.

— Ничего.

— Почему точки стали неподвижны?

— Не знаю.

— И я не знаю, но это что-то должно означать.

— Вот только что?

Казалось, ничто им не угрожало. Скорей всего, синий круг означал запрещение дотрагиваться до пульта.

Предвидя их приход, фаэтонцы оставили свой сигнал, надеясь, что разумные существа с другой планеты поймут его значение.

— Слезай! — сказал Мельников. — Только осторожно.

— Снимите меня в этом кресле, — попросил Второв. Перед тем как сесть, он передал камеру своему товарищу.

Мельников исполнил его желание. Ничего плохого от этого произойти не могло.

— Снимок фаэтонца за пультом управления, — пошутил он.

— Я представляю себе, — сказал Второв, — что я действительно умею управлять кораблём. И вот я сделал нужное движение, звездолёт оторвался от Венеры и…

Громоподобный удар прервал его слова. Непреодолимая сила прижала Второва к сидению кресла. Он видел, как Мельников стремительно полетел вниз и упал на круглую стенку отсека. Пронзительный свист, начавшись на низкой ноте, быстро поднялся до сверлящей мозг высоты и смолк. Хорошо знакомое ощущение повышенной тяжести не оставляло никаких сомнений — звездолёт находился в ускоряющемся полёте.

Они улетели с Венеры!

Замерло сердце. Ужас железным обручем сжал голову.

Почему заработали двигатели? Они оба ни до чего не дотрагивались, не делали никаких движений…

Смерть!.. Смерть быстрая и неизбежная! Они не имели ни малейшего представления о том, как управлять кораблём.

И вот как будто для того, чтобы не оставалось никаких сомнений, что они действительно летят, стенки шара вдруг стали прозрачны. Сверху сияло ослепительное Солнце, внизу сплошным белым ковром раскинулись облачные массы Венеры. Синий цвет неба быстро темнел, превращаясь в чёрный. Уже появились звёзды.

Они летели всё быстрее, неизвестно куда.

Лёжа на нижней стенке отсека, Мельников старался не шевелиться. Падая, он даже не ушибся. От мостика до «пола» было не больше одного метра. Сразу поняв, что произошло, он не испытал, подобно Второву, никакого страха. Четыре космических рейса, с их непрерывными опасностями, приучили его владеть своими нервами в любых случаях. Даже тревога сразу исчезла, уступив место напряжённой работе мысли.

Как долго будет продолжаться ускорение полёта? Ограничено ли оно какими-нибудь пределами?

Какой скорости должен достигнуть звездолёт фаэтонцев? По ощущению он догадывался, что ускорение не больше, чем на «СССР-КС3». Вероятно, около двадцати метров в секунду за секунду.

Почему взлетел корабль? Синий круг явно предостерегал об опасности взлёта. Но что он или Второв сделали, чем привели в действие двигатель корабля? Догадаться об этом — значило получить шансы на спасение. «Вероятно, они очень просты, как всё, что совершенно», — вспомнил он слова Второва. Да, разумеется, очень просты — всё говорило об этом, просты до того, что никак не догадаться.

Мельников до мелочей вспоминал всё их поведение в последние минуты. Второв сидел, он сам стоял. Оба не шевелились, если не считать съёмки, которую он произвёл по просьбе Второва. Но корабль взлетел, когда съёмка была уже закончена. Ни одного движения они больше не сделали.

Получалось, что звездолёт полетел после слов, сказанных Второвым. Он говорил как раз о взлёте. Странная случайность. Не могли же автоматы фаэтонского корабля реагировать на русский язык, понимать его! Это совершенно невероятно. Но что же тогда?..

Стенка, на которой лежал Мельников, была абсолютно прозрачна. Создавалось впечатление, что он висит в пустоте. Над ним, также в пустоте, висел Второв, а перед ним разноцветный пульт. Что это действительно пульт, сомневаться не приходилось.

Всё остальное исчезло. Слева виднелись освещённый Солнцем кольца корабля и его центр, справа — кусок наружной трубы.

Над головой сияло Солнце. Мельникову казалось, что они летят прямо к нему.

Он отчётливо сознавал, что неуправляемый звездолёт полетит именно к Солнцу, что если они не сумеют понять, чем и как управляется корабль, то их ждёт неминуемая гибель задолго до того, как корабль закончит свой последний рейс, чтобы бесследно исчезнуть в огненных объятиях светила.

ПОГОНЯ

— Шансов на успех очень мало, — закончил Камов. — Если Мельников и Второв даже обеспечены воздухом, то у них нет пищи. И всё же мы должны сделать попытку спасти их. Предлагаю вам направиться обратно к Венере. Корабль фаэтонцев всё ещё находится возле неё. Радиосвязь держать не один раз в сутки, а непрерывно. В конце концов, руководствуясь указаниями с Земли, вы увидите корабль.

Через восемь минут пришёл ответ:

— Приняли полностью. Приступаем к выполнению вашего плана. «СССР-КС3» немедленно начнёт поворот. Радиосвязь будет поддерживаться непрерывно. Разделяем надежду на благополучный исход. Белопольский. Перехожу на приём.

— Желаем успеха, — коротко ответил Камов.

Говорить больше было нечего. Всё, что нужно, он сообщил Белопольскому. План вступил в действие. Он был единственно возможным при подобных обстоятельствах, и его без колебании приняла правительственная комиссия.

Руководимый указаниями с Земли, звездолёт не позже чем через трое суток подлетит к тому месту, где находится корабль фаэтонцев. По наблюдениям, которые производились сегодня утром, он приближался к Венере со скоростью в пятьдесят километров в секунду. Такую скорость при необходимости мог развить и «СССР-КС3». Если «фаэтонец» не полетит ещё быстрее, Белопольский сумеет подойти к нему вплотную. Тогда Мельникова и Второва, — а если окажется уже поздно, то их тела, — можно будет переправить на борт «КС3».

А если «фаэтонец» увеличит скорость?..

Камов считал это маловероятным. По его мнению, кораблём-диском несомненно управляли. Всё его поведение говорило об этом. Без управления корабль мог лететь лишь к Солнцу. Управлять могли только люди, находившиеся на корабле, то есть Мельников или Второв. Автопилот не мог «дёргать» звездолёт во все стороны без видимой цели. А люди могли, — они учились.

— Если на корабле есть автопилот, — возражали Камову, — то он сконструирован не на Земле. Это техника мира, ушедшего далеко вперёд. Мы не знаем и не можем предполагать, что это за механизм и на что он способен. Вполне возможно, что корабль направлялся сначала к Солнцу, но, приблизившись на опасное расстояние, автоматически повернул назад. То же самое происходило при приближении к Венере. Автоматика предохраняет корабль от падения на небесные тела. Этим можно объяснить его странное поведение.

Камов не мог не признать логичности таких доводов, но упорно стоял на своём. В нём говорило скорее чувство и страстное желание, чтобы это было так, чем разум.

Но, хотя среди членов комиссии были различные мнения, решение послать «СССР-КС3» к кораблю фаэтонцев было принято единогласно. Споры носили только теоретический характер.

Известие о трагическом случае на Венере облетело весь мир. Всё население земного шара горячо желало, чтобы Мельников и Второв, попавшие в положение, в каком никогда ещё не был ни один человек, были спасены. Уильям Дженкинс, только что вернувшийся с Марса, предложил себя и свой звездолёт, но это предложение пришлось отклонить. Лететь к кораблю фаэтонцев с Земли было слишком долго. Только «СССР-КС3» мог рассчитывать застать Мельникова и Второва ещё живыми. Семь, восемь, даже десять суток без пищи человек как-то мог вынести, но полтора месяца…

Мысль, что на корабле с Фаэтона могли оказаться продукты питания, была решительно отвергнута. Не говоря уже о том, что людям опасно есть неведомые вещества, сами фаэтонцы провели на Венере много лет и, несомненно, своих продуктов у них не осталось, они научились добывать пропитание на Венере. Кроме того, трудно было допустить, что органические вещества, как бы хорошо они ни были законсервированы, могли сохраниться за тысячи лет.

Следовало торопиться.

Астрономические обсерватории всех континентов договорились между собой о непрерывном наблюдении за «фаэтонцем». Его передавали друг другу как эстафету. Как только на горизонте одной обсерватории всходило Солнце, наблюдение начинала другая, расположенная западнее. Космический институт в Москве был связан по радио со всеми обсерваториями мира.

Корабль-диск никуда не мог исчезнуть. Малейшее изменение в его движении будет немедленно сообщено на «СССР-КС3». В зависимости от полученных сведений, Белопольский изменит курс.

Конечно, то той, то другой обсерватории мешала облачность, но всегда можно было перенести наблюдение в другую, небо над которой было ясно. Обсерваторий на земном шаре было достаточно.

Весь мир мечтал только об одном — чтобы «фаэтонец» не увеличил скорости…

* * *
Звездолёт совершал огромный круг. Экономя время, Белопольский решил повернуть обратно к Венере, не снижая скорости, при минимально возможном радиусе поворота. Он знал, что каждая минута потерянного времени может стать роковой. Мельникова и Второва, если они действительно ещё живы, могла спасти только быстрота оказания помощи.

Константин Евгеньевич мучительно переживал свою, уже не поправимую ошибку. Зачем он запретил сообщить на Землю о случившемся на Венере? Ведь рано или поздно, всё равно пришлись бы это сделать. Нельзя же было хранить страшную тайну до прилёта на Землю. Что случилось с ним? Какой сложный и трудно объяснимый процесс произошёл в его всегда уравновешенной психике? Потеряно двое суток, а если учесть время на обратный путь, то все четверо. Насколько проще было вернуться два дня назад. Как сильно возросли бы тогда шансы на спасение тех самых людей, кажущаяся гибель которых вывела его из равновесия и побудила отдать это преступное («да, именно преступное», — думал Белопольский) распоряжение.

Если бы Пайчадзе не решился нарушить дисциплину, не посмел бы ослушаться командира корабля и не приказал Топоркову связаться с Землёй, — что было бы тогда? Ужас охватывал Белопольского при этой мысли. Смерть Второва и Мельникова целиком легла бы на него, он один был бы виноват в их гибели… Да и теперь… кто знает, может быть, уже поздно, может быть, потеряно слишком много времени. Те, кого можно было спасти, умерли… умерли по его вине.

Белопольский мучился жестоко, но никто из членов экипажа «СССР-КС3» не замечал этого. Они видели перед собой прежнего Белопольского — «железного капитана», спокойного, сурово непреклонного, решительного и требовательного. Нервное потрясение, пережитое при отлёте с Венеры, казалось, не оставило никакого следа.

Но так только казалось. Внутренне, невидимо для окружающих, Белопольский был уже не тот. Глубокий надлом произошёл в нём. И, как он хорошо знал, этот надлом был неизлечим. Больших усилий стоило ему казаться прежним. Его ослабевшие силы поддерживало только сознание, что, кроме него, некому управлять звездолётом. И он знал, когда «СССР-КС3» закончит свой рейс и приземлится на ракетодроме Камовска, пульт управления будет покинут им навсегда. Этот рейс был последним. Никогда больше не поведёт он космический корабль по дорогам Вселенной. Он считал свою жизнь оконченной. Но опасения Пайчадзе были ошибочны: о самоубийстве Белопольский ни разу не подумал. Как бы сильно ни была потрясена его душа, малодушию в ней не было места. Была только бесконечная усталость…

Но сейчас надо было думать о другом. Приказ Камова должен быть исполнен, и Белопольский с обычной энергией приступил к его выполнению.

Пайчадзе пытался найти кольцевой корабль, но тщетно. Слишком слаб был рефрактор в обсерватории «СССР-КС3», чтобы с его помощью можно было увидеть столь малый объект на подобном расстоянии. За трое суток звездолёт отлетел от Венеры больше чем на десять миллионов километров.

Пришлось отказаться от визуальных наблюдений и целиком положиться на указания с Земли и математический расчёт. Как уже было сказано, Белопольский решил повернуть обратно в наименьшее время. Сделав по полуокружности поворот в левую сторону, звездолёт затем полетит прямо, повысив скорость до пятидесяти километров в секунду. Не доходя до орбиты Венеры, он снова повернёт — на этот раз направо — и окажется позади планеты, в непосредственной близости у кораблю фаэтонцев. Тогда начнётся выполнение самой трудной части плана. Нужно будет вплотную приблизиться к наружному кольцу, прицепиться к нему, чтобы внезапное увеличение скорости «фаэтонца» нёс сорвало операцию, и, одевшись в пустолазные костюмы, проникнуть внутрь.

Таков был план.

Семь человек экипажа «СССР-КС3» горячо поддержали решение своего командира. Все одинаково стремились спасти друзей. Ставшая неожиданно для них реальной, эта задача целиком поглотила их, и они не думали, не хотели думать о том, какую тяжёлую нагрузку предстоит им выдержать. Поворот на полной скорости по окружности сравнительно небольшого радиуса позволял сэкономить несколько драгоценных часов. Это было самое главное. Ведь могло случиться, что именно эти несколько часов сыграют решающую роль.

Начался первый поворот. Он должен был продолжаться почти три часа. Столько же времени потребует и второй.

При скорости в сорок километров в секунду центробежный эффект — грозная сила. Вес всего, что находилось на звездолёте, сильно увеличился против обычного земного веса. Каждое движение требовало усилий. Предоставив автопилоту вести корабль по заданному курсу, экипаж отлёживался и сетках.

Но не все могли это делать. Полученный приказ обязывал непрерывно дежурить на радиостанции, и никому не пришло в голову нарушить этот приказ даже и на три часа. Именно в это время могло быть послано сообщение об изменении движения «фаэтонца», и было крайне важно тут же наметить новый курс, рассчитать его и изменить путь «СССР-КС3».

На помощь Топоркову пришёл Князев. Сменяя друг друга, они сидели у приёмника, готовые в любую минуту принять радиограмму и передать её на центральный пульт, где безотлучно находились Белопольский, Пайчадзе и Зайцев. Но если трое последних могли дежурить лёжа, очередному радисту приходилось сидеть. Повесить сетку возле рации оказалось невозможным, не к чему было прикрепить её амортизаторы, а приварить к стенам хотя бы простые крюки не было времени.

Конструкторам и строителям «СССР-КС3» не могло прийти в голову, что может возникнуть необходимость дежурить на станции в условиях повышенной тяжести, да ещё столь долгое время. Сидеть приходилось выпрямившись. Спинка кресла была жёсткой и низкой, она едва достигала пояса. К концу дежурства у радиста начинались боли в позвоночнике, быстро возраставшие. Больше двадцати минут никто не мог выдержать этой пытки. И каждые двадцать минут очередной дежурный вылезал из сетки, подползал к люку и, перебравшись через его порог, добирался до лифта. Кабина быстро доставляла его в рубку. Тем же путём отправлялся на отдых сменившийся, чтобы через двадцать минут повторить всё сначала.

Три часа до предела измотали силы двух молодых и сильных людей.

Андреев, Коржевский и Романов горько каялись, что не научились радиоделу, как настоятельно рекомендовал Белопольский всем членам экипажа. Они думали, что никогда не придётся им стать радистами, и вот теперь… Пять человек могли бы дежурить только по одному разу.

«Тяжёлый урок, — думал Андреев, — полезный не только нам, но и всем звездоплавателям».

Сорок километров в секунду для «СССР-КС3» была расчётная рейсовая скорость. При необходимости можно было увеличить её до пятидесяти, затратив на это резервный запас энергии. Этот запас считался неприкосновенным, но теперь настало время пустить его в ход. Белопольский решил увеличить скорость только тогда, когда корабль полетит прямо. И без того скорость при повороте была слишком велика. Если бы не угроза смерти, нависшая над Мельниковым и Второвым, он никогда не решился бы на манёвр, ставящий под угрозу здоровье членов экипажа. Но выбора не было.

Двигатель, создающий отклоняющую струю, работал в таком режиме, что вся его энергия уходила на поворот, не влияя на скорость корабля в целом.

Самое ужасное для экипажа звездолёта заключалось в том, что не было полной гарантии в успехе. Всё было основано на предположении, что кольцевой корабль будет продолжать движение к Венере ещё, по крайней мере, двое суток с той же скоростью. Стоило ему повернуть в другую сторону — а это много раз случалось с того момента, как он был замечен Субботиным, — и пришлось бы, в свою очередь, менять курс без малейшей уверенности, что «фаэтонец» снова не повернёт. «СССР-КС3» не мог совершать подобные манёвры до бесконечности. Кроме того, преследуемый звездолёт менял скорость в широких пределах. Кто мог поручиться, что пятьдесят километров в секунду для него «потолок»? Возможно, что он полетит ещё быстрее, а тогда нечего и думать догнать его.

Мысль, что Мельников и Второв навсегда останутся блуждать в пространстве или исчезнут в объятиях Солнца, приводила в отчаяние их товарищей. Во что бы то ни стало надо спасти от такой участи если не их, то, по крайней мере, их тела.

На корабле с волнением ожидали каждого сообщения с Земли. Но пока что угрожающих признаков не было.

Наступил вечер [16]11 августа. Измученные люди с нетерпением ожидали восьми часов. Чем ближе подходила стрелка к желанному часу, тем труднее казалось им переносить становившуюся невыносимой тяжесть. Тело, словно налитое свинцом, отказывалось повиноваться.

«Скорее! — хотелось крикнуть каждому. — Не всё ли равно, минутой раньше, минутой позже». Но они хорошо знали, что Белопольский не остановит двигатель даже на секунду раньше.

Чуть заметно вздрогнул корабль… Вздох облегчения вырвался у всех. Невесомость волной блаженства прошла по телу. Как хорошо не чувствовать тяжесть!

Впереди сорок часов спокойного полёта по прямой. Нарастание скорости до пятидесяти километров будет происходить с ускорением всего в один метр в секунду за секунду. Это вызовет тяжесть в одну десятую земной. Мелочь!..

— Сообщение с Земли, — раздался голос Князева. Репродукторы, включённые в каждой каюте, разнесли его слова по всему кораблю. — Экстренное сообщение!..

Никто не двинулся с места. Только Топорков поспешно отправился в радиорубку сменить Князева. Он поступал так каждый раз при возникновении связи с Землёй, жертвуя отдыхом.

Экстренное сообщение! Что-то случилось! В подавленном настроении все ждали, что скажет Земля.

Но вот засветились экраны. Суровое лицо Белопольского появилось на них.

— Товарищи! — сказал он. — Звездолёт фаэтонцев начал поворот. В настоящий момент нельзя сказать, куда он направится. Это выяснится часа через два или три. Отдыхайте! Новый поворот нашего корабля неизбежен.

И снова работал отклоняющий двигатель. Снова повышенная сила тяжести мучила людей. Снова Топорков и Князев, сменяя друг друга, боролись с давящей силой собственного веса. И снова не было никакой гарантии, что страдания оправдают себя.

А когда закончился поворот и корабль полетел прямо, не прошло и четырёх часов, как опять, словно издеваясь над ними, «фаэтонец» повернул ещё раз.

«Сомнений нет, — передал Камов. — Кораблём управляет воля человека. Поворот неоправдан, если действует автопилот. Мельников и Второв живы. Вперёд, товарищи! Цель близка!»

Упорная погоня продолжалась!

СИЛА ВООБРАЖЕНИЯ

Мельников был уверен, что ускорение звездолёта не может продолжаться слишком долго. Это было бы технически нецелесообразно, а техника фаэтонцев, судя по всему, что они видели до сих пор, была чрезвычайно «разумна». Но всё же он не ожидал, что ускорение окончится так быстро.

Упав с мостика в момент начала взлёта, он не забыл взглянуть на часы. И когда по внезапно наступившему состоянию невесомости понял, что ускорение окончилось и корабль летит по инерции с постоянной скоростью, легко убедился, что прошло только немногим больше тринадцати минут.

Знакомая картина звёздного мира раскинулась за прозрачной, невидимой стенкой. Было ясно, что звездолёт оставил за собой всю атмосферу Венеры и летит в пустом пространстве. Куда он направлялся? Были автоматы фаэтонцев, ведущие сейчас корабль, заранее настроены на какой-нибудь определённый маршрут или нет? Это можно будет определить только после нескольких часов пристального наблюдения за Венерой. Несовершенный способ, но другого не было в их распоряжении. Ни одного навигационного прибора.

Планета, покинутая так неожиданно, казалась совсем близкой. Необъятной клубящейся массой белоснежных облаков была закрыта половина неба. Теперь, когда исчезла сила тяжести, было невозможно определить, находится ли Венера прямо под ними или где-нибудь сбоку. Но Солнце светило как будто с того же места, Мельников помнил, что тень Второва ложилась на его ноги. Так было и сейчас. Значит, корабль не изменил направление полёта. Он несёт их к Солнцу. Так казалось, но было очень важно определиться точно.

Два раза Мельников подлетал на звездолёте к Венере. Он видел планету на теперешнем расстоянии трижды. Неужели он не сумеет определить на глаз, на какой высоте они находятся. Пожалуй, тысяч десять километров. Да, кажется, так.

Лёгким толчком Мельников поднялся и, приблизившись к Второву, взялся руками за его плечи. Так было удобнее разговаривать.

— Как ты думаешь, Геннадий, — спросил он, — во сколько раз была увеличена сила тяжести при взлёте?

Второв поднял голову. Мельников увидел смертельно бледное лицо с блуждающими глазами. Губы молодого инженера были мертвенно-сини.

— Что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

Второв вдруг рассмеялся. В этом смехе звучали истерические нотки.

— Вы бесподобны, Борис Николаевич, — сказал он, продолжая смеяться. — Как я себя чувствую? Как может чувствовать себя человек, приговорённый к смертной казни, стоя под виселицей?..

Мельников понял, что его товарищ потерял самообладание. Надо применить жёсткие меры, чтобы привести его в нормальное состояние.

— Стыдись! — резко сказал он. — Жалкий трус! Тряпка! И этот человек называет себя звездоплавателем!

Он отвернулся, давая Второву время прийти в себя, уверенный, что его слова окажут своё действие.

Второв молчал.

Когда через минуту Мельников обернулся, он увидел, что достиг цели: по лицу Второва бежали слёзы.

— Будьте хоть немного человечнее, Борис Николаевич, — сказал он. — Не все могут быть такими, как вы. Ведь нам осталось жить всего шесть часов.

— Это почему? — спросил Мельников, делая вид, что не понимает. Он хотел, чтобы Второв начал рассуждать. Это неплохое средство вернуть спокойствие.

— Как почему? Разве вы не знаете, что наши кислородные баллоны заряжены на двенадцать часов?

— Ах да! Сколько же времени прошло с тех пор, как мы покинули звездолёт?

— По-моему, часов шесть.

— Так, — сказал Мельников, — действительно получается, что нашего земного кислорода хватит ненадолго. Шесть часов! За это время многого не сделаешь.

— Мы погибли…

— Опять? Ты говорил то же самое, когда мы сидели в разбитом самолёте у берега материка Венеры.

— Тогда я этого не говорил.

— Не говорил — так думал. Но однако мы живы до сих пор.

— Теперь нас ничто уже не спасёт.

— Безвыходных положений не существует. У нас два шанса.

— Вот как!

Второв в изумлении смотрел на Мельникова. Ему самому положение казалось абсолютно безвыходным.

— Во-первых, — Мельников с удовлетворением видел, что лицо его товарища постепенно принимает естественную окраску, — на «СССР-КС3» не могли не заметить, что корабль фаэтонцев улетел с Венеры. Чтобы взять старт, им не нужно много времени.

Второв невольно обернулся в сторону Венеры, бессознательно надеясь увидеть вдруг родной звездолёт, гонящийся за ними.

— Нам его не увидеть, — сказал Мельников. — Между ними и нами тысячи километров. Но они могут увидеть нас в телескоп. Если мы летим не очень быстро, а мне кажется, что это именно так, то «СССР-КС3» нас догонит. Это первый шанс, менее вероятный, — добавил он.

— Почему менее вероятный?

— Трудно заметить такое небольшое тело в просторах Вселенной, тем более, что «СССР-КС3» позади нашего корабля и мы обращены к нему неосвещённой стороной. Ведь они не знают, куда мы летим, в какую сторону. Это не верный, но всё же шанс.

— А второй?

— Второй более реален. Каким-то образом мы пустили в ход двигатели корабля. Перед нами пульт управления, это несомненно. Нам надо догадаться, как управлять кораблём. По-видимому, он управляется совсем не так, как наши звездолёты. Мне кажется, что догадаться можно. Скорее всего, это очень просто. Конечно, на это потребуется много времени.

— Вы опять забываете, что в нашем распоряжении всего шесть часов, — уже совсем спокойно сказал Второв.

— По первому впечатлению это действительно так. Но если вспомнить некоторые факты… Ты на меня сердишься? — неожиданно перебил он сам себя.

Второв покраснел.

— Вы были правы, — сказал он. — Я действительно трус, и мне не место на звездолётах.

Мельников обнял товарища.

— Чепуха, Геннадий! Когда-то меня поражало спокойствие Камова. Это дело опыта и привычки к опасностям. Забудь мои слова. Это было не более как лекарство.

— Оно подействовало, — улыбнулся Второв. — Теперь я спокойно встречу смерть.

— Ну вот, опять смерть. Я умирать не собираюсь. Нужно бороться. А что касается воздуха…

Внезапно резким движением Мельников отстегнул герметические крепления и снял с себя шлем.

Второв замер. Он смотрел на своего товарища, ожидая увидеть признаки удушья.

Мельников дышал глубоко. В первый момент ему показалось, что воздух корабля фаэтонцев как-то странно плотен, как будто находится под повышенным давлением. Потом это ощущение прошло. Как он и ожидал, кислорода было вполне достаточно.

— Вот видишь! — сказал он.

— Как вы могли на это решиться?

— Нетрудно. Я был уверен, что мы можем дышать этим воздухом. Всё, что мне известно о фаэтонцах, говорит об этом. Неужели ты не догадываешься, на чём основана моя уверенность?

— Не могу догадаться. Вы могли задохнуться.

— Не сейчас, так через шесть часов, всё равно нам пришлось бы снять шлемы и проверить, пригоден ли для нас воздух звездолёта. Лучше сделать это сразу. Теперь мы знаем, что в нашем распоряжении гораздо больше чем шесть часов. Запасы кислорода здесь не ограничены.

— Почему вы так думаете? — изумлённо спросил Второв.

Подобно Мельникову, он снял с себя шлем и не испытал никакого затруднения в дыхании. Воздух был чист и, если не считать слабого незнакомого запаха, который они и раньше чувствовали сквозь фильтр, не отличался от земного.

— К такому выводу приводит простая логика, — ответил Мельников. — Вспомни картину фаэтонцев. И на Марсе и на Венере они ходили в костюмах, подобных нашим. Как и нам, воздух Венеры был для них непригоден. Вспомни их внешний облик, — они в точности такие же, как мы. Значит, им, как и нам, необходим кислород. Они пробыли на Венере очень много лет. Значит, добывали кислород. Но в атмосфере Венеры его очень мало. Откуда же они его брали? Несомненно, синтезировали из атомных частиц. Можно быть уверенным, что и сейчас неведомые нам аппараты возобновляют кислород в воздухе, уничтожают углекислоту и другие вредные примеси. Мы с тобой впустили сюда воздух Венеры. А сейчас? Ты слышишь запах формальдегида? Его нет, он уже уничтожен. Не надо забывать, что наука фаэтонцев далеко обогнала земную.

— Вы правы, Борис Николаевич. Но всё же здесь есть что-то незнакомое. Запах. Мы можем заразиться неизвестной болезнью. Микробы и бактерии Фаэтона не могут быть такими же, как на Земле.

Мельников засмеялся.

— Всего пять минут тому назад ты говорил о неизбежной смерти. А сейчас боишься какой-то болезни. Совершенство в технике должно идти параллельно с другими науками. У фаэтонцев безусловно была высоко развита и медицина. Я думаю, что на их корабле и не было ни одной бактерии. Они должны были принимать меры против бактерий Венеры, а заодно уничтожить и свои. Это более чем вероятно, это несомненно.

— Значит, по-вашему, мы обеспечены воздухом? А как вы думаете насчёт питания? У нас нет ничего.

— Вот это верно. Голод нам угрожает. Что ж, потерпим.

— Не надо терять время, — сказал Второв. — Мы с вами разговариваем, а время идёт.

— Тоже верно. Но, прежде чем искать спасения, мне хотелось успокоить тебя, чтобы ты мог рассуждать хладнокровно. Мы потеряли несколько минут. Это не так важно. Всё равно, даже если мы поймём, как надо управлять звездолётом, пройдёт много времени, прежде чем можно будет вернуться на Венеру или лететь на Землю. Мало понять, надо приобрести навыки.

— Ну, на Землю-то мы никак не сможем лететь, — заметил Второв. — Умрём с голоду.

— Там видно будет. Ну, а теперь повторяю свой первый вопрос: как ты думаешь, во сколько раз была увеличена сила тяжести при взлёте?

— Полагаю, что раза в три.

— Мне показалось, что меньше. В два раза. Но ты, пожалуй, прав. Возьмём два с половиной… Ускорение продолжалось тринадцать минут, и за это время мы пролетели около десяти тысяч километров. Потом полетели по инерции. С какой же скоростью мы летим?

— Это нетрудно высчитать.

— Знаю, что нетрудно. Сейчас… Приблизительно двадцать пять километров в секунду. Вычислять точно нет смысла. Всё равно мы не знаем точной цифры ускорения. Самое главное известно — звездолёт фаэтонцев летит значительно медленнее «СССР-КС3». Если они нас увидят, то легко догонят.

— Если увидят, — вздохнул Второв.

— Но ждать «КС3», сидеть сложа руки, мы не будем, — продолжал Мельников. — Займёмся основным вопросом. Вспомни в мельчайших подробностях все свои движения перед взлётом.

— Не лучше ли мне отойти от пульта? — спросил Второв.

Мельников вздрогнул. Его товарищ всё ещё находился перед таинственными гранями, в глубине которых продолжали искриться разноцветные огоньки.

Непростительный промах! Как он мог забыть об этом! Кто знает, может быть, не только взлёт, но и манёвры корабля совершаются тем же непонятным способом…

— Конечно, — сказал он. — Давно пора.

Второв соскользнул с кресла, и они «отошли» подальше от того, что казалось им пультом управления. Оба заметили, что искрение крохотных огоньков сразу усилилось. Пока Второв находился прямо напротив одной из граней, огоньки в ней были почти неподвижны. Молодой инженер подумал, что вряд ли они поймут, в чём тут дело. Слишком далёким от земного было всё это.

— Мне кажется, что я не делал никаких движений, — ответил он на вопрос Мельникова. — Вы сами запретили мне шевелиться. Я сидел неподвижно.

— Но ведь нельзя сомневаться, что именно ты пустил в ход двигатели корабля. Ты помнишь, перед тем как войти в это помещение, мы видели синий круг с жёлтыми линиями? Такой же круг появился перед тобой, когда ты сел в это кресло. Это было предупреждающим сигналом. В первом случае он был адресован нам обоим, во втором — только тебе.

— Да, это как будто так, — согласился Второв. — Но я хорошо помню, что не делал никаких движений.

— Выходит, что звездолёт взлетел потому, что ты сказал о взлёте. Но этого не может быть. Я допускаю, что автомат может быть настроен на звуки, но ведь фаэтонцы не могли знать русского языка. Кроме того, звуки их речи совсем не похожи на наши.

— Это конечно. Я сказал — хорошо помню, что вот я делаю нужное движение и звездолёт… звездолёт… Борис Николаевич, у меня мелькнула сейчас дикая мысль! И двери! Понимаете, двери!

— Какие двери?

— Двери на корабле. Пятиугольные контуры.

— Ничего не понимаю.

— Уйдёмте отсюда, — сказал Второв, — я, кажется, понял. Наш разговор нельзя продолжать здесь.

— Я уже думал, что лучше уйти, — сказал Мельников, тщетно стараясь догадаться, о чём говорит его товарищ. — Но нет кнопок.

— Тем лучше, — и с этими странными словами Второв повернулся к тому месту, где находился вход.

Пятиугольный контур появился мгновенно. Несколько секунд, и проход открылся.

— Вот видите, — дрожавшим от волнения голосом сказал Второв. — Я прав. Автоматика работает исправно. А мы думали, что она испортилась.

Мельников ничего не понимал. Уж не сошёл ли Геннадий с ума? О чём он говорит?

Они проскользнули в отверстие, и оно тотчас же закрылось за ними.

— А вот закрываются они без этого, — сказал Второв. — Ах, фаэтонцы! Милые, мудрые фаэтонцы!

— Будь добр, — сказал Мельников. — Объясни! Что это значит?

— Это значит, что мы с вами спасены. Управлять кораблём можно, и даже очень просто.

— Ну, говори скорее!

— Сначала я произведу один опыт, — сказал Второв. — Этобудет окончательным доказательством. Смотрите!

Он замер неподвижно.

Прошла секунда — и прямо перед ними снова вспыхнул синий круг. Вслед за этим дверь в помещение пульта открылась.

— А сейчас она закроется, — сказал Второв.

Дверь действительно закрылась.

— Ну вот! — Второв провёл по лбу, словно вытирая пот. — Всё ясно!

— Неужели это мысли?

— Нет, не мысли. Человек думает словами. Это другое. Тут, несомненно, что-то связано с биотоками организма. Теперь я знаю, почему мы взлетели. Когда я сказал эту роковую фразу, я отчётливо представил себе, как звездолёт взлетает. Представил реально, зримо. Как будто я сам… понимаете, это трудно объяснить, но вот например: вы можете, глядя на какой-нибудь предмет, скажем на стул, попытаться поднять его мыслью? Нет, не мыслью, а поднимающим ощущением? Я, право, не знаю, как вам объяснить.

— Объяснять не нужно. Ты безусловно прав. Автоматика корабля управляется биотоками. Очевидно, у фаэтонцев была высоко развита дисциплина мысли. И не только мысли, но и воображения. Теперь я понимаю, почему двери открывались не сразу. Они ждали, пока ты их откроешь, бессознательно, в силу желания, чтобы они открылись. Я помню, к одной двери я подошёл один, ты отстал, и она упорно не открывалась. Открылась только после того, как подошёл ты. У меня нет такого сильного воображения, как у тебя. Ты более нервный, и твоё воображение легко вызывает биоток. А механизмы фаэтонцев чрезвычайно чувствительны.

— Кто мог подумать об этом?

— Подумать мы могли, но нам просто не пришло это в голову. Техника биотоков не новость на Земле. Она уже существует, но пока не может достигать таких высот, как у фаэтонцев.

— И получается, — грустно сказал Второв, — что во всём виноват я один. Будь с вами кто-нибудь другой…

— …корабль бы не взлетел, — докончил Мельников. — Нет, Геннадий, так рассуждать нельзя. Если бы да кабы!.. Ты поднял корабль, ты и вернёшь его на Венеру. Сейчас наше счастье именно в том, что твоё воображение и твои нервные импульсы достаточны, чтобы влиять на механизмы корабля. Но надо быть исключительно осторожным. Например, резкий поворот звездолёта погубит нас.

— Вряд ли они сами целиком полагались на себя, — сказал Второв. — Это слишком опасно. Скорее всего, биотоком можно пустить в ход двигатели, заставить корабль повернуть, лететь быстрее или медленнее. Но техника всех этих манёвров, вероятно, автоматизирована, чтобы не перейти опасных пределов. Пример у нас есть. Ускорение закончилось без моего участия.

— А ты в этом уверен? Может быть…

Второв опустил голову.

— Уверен, — сказал он чуть слышно. — Мне стыдно, но все мои мысли и ощущения были парализованы страхом.

— Спасительный страх, — весело сказал Мельников. — Ты мог остановить двигатели, и корабль упал бы обратно на Венеру. В этом случае от нас мало что осталось бы. Так что всё к лучшему. А теперь я советую отдохнуть и затем приступить к работе.

— Отдыхать? — удивился Второв. — А есть ли у нас на это время?

— Вполне достаточно. Тебе предстоит тяжёлая нагрузка. Будешь учиться управлять звездолётом. А для этого надо быть совершенно свежим. В таком состоянии, как сейчас, ничего предпринимать нельзя. Кроме катастрофы, ничего не получится. Наше спасение зависит от твоего спокойствия. Спать, и не меньше восьми часов.

— А «СССР-КС3»? Он может нас догнать в любую минуту.

Мельников вздохнул.

— Увы! — сказал он. — Они нас не догонят. И потому не догонят, что не увидят. Относительно «СССР-КС3» мы находимся прямо напротив Солнца, безнадёжно затеряны в его лучах. Они не могут увидеть нас.

— Но вы говорили…

— Говорил для тебя. Но сейчас ты спокоен, и можно сказать прямо: на «СССР-КС3» нечего надеяться. Я не сомневаюсь, что они ринулись в погоню за нами, но, убедившись в неосуществимости своего намерения, вернулись на Венеру. Там мы и найдём их.

— Вы думаете, что они вернулись?

— Ни минуты не сомневаюсь. Работу надо закончить.

Второв ничего не ответил. «В самом деле, — подумал он, — почему экспедиция должна прервать работу? Погибли ещё двое, это не причина. Пора уж мне привыкнуть к выдержке и самообладанию людей, в среду которых я попал». Вслух он сказал другое:

— Мы летим к Солнцу. Не лучше ли, прежде чем отдыхать, сделать попытку повернуть в другую сторону?

— Солнце, — ответил Мельников. — Оно очень далеко. Если мы даже падаем на него, то и тогда в нашем распоряжении несколько недель. Прежде чем ты как следует отдохнёшь, я не пущу тебя к пульту.

— Давайте отдыхать, — покорно согласился Второв.

В мире без веса кровати не нужны. Человек может спать в любом положении на воздухе. Но сила привычки заставила Мельникова и Второва перейти в помещение, где они видели гамаки фаэтонцев. Сделанные из чего-то очень похожего на шёлковые нити, эти гамаки были для людей коротковаты, но это обстоятельство не играло никакой роли. Не лежать, а только прицепиться к ним — больше ничего не требовалось, Так они привыкли спать на своём корабле.

Оба завернулись в сетки.

— Очень неприятна прозрачность стенок, — сказал Второв.

— Это от тебя зависит, — усмехнулся Мельников.

— А вы сами?

— Увы! Я никогда не отличался богатым воображением. Могу только подумать, а требуется другое. Попробуй ты, Геннадий.

Второв закрыл глаза. Стараясь как можно реальнее представить себе звёздный мир, окружающий корабль, он затем мысленно вообразил, что стенки перестали быть прозрачными. Звёзды исчезли… Кругом металлические стены…

— Браво! — услышал он возглас Мельникова.

Второв открыл глаза. В первый момент он даже не поверил: его желание было исполнено. Он поймал себя на самодовольной улыбке. Не чудесно ли это, — мгновенное исполнение желания? Что это за волшебная техника, реагирующая на мысленный приказ? Не сон ли это?..

— Погаси свет, — сказал Мельников таким тоном, как будто стоило только протянуть руку и повернуть выключатель.

ОДИН ЧАС ДО СМЕРТИ

В человеческом организме непрерывно циркулируют различные по величине, частоте и силе электрические токи. Изменение электрического потенциала возникает при любой деятельности живой ткани. Каждый приказ мозга по центральной нервной системе, передаваемый мышечным тканям, можно записать в виде электрограммы специальным аппаратом.

В науке эти токи организма носят название «биотоков».

Техника давно научилась использовать биотоки, возникающие в мышцах, для создания искусственных конечностей — рук или ног, послушно выполняющих приказы мозга. Создание машин, управляемых непосредственно токами самого мозга, стояло на повестке дня науки и техники Земли. Затруднение заключалось в огромной сложности разделения бесчисленных импульсов, исходящих одновременно от миллиардов нервных клеток мозга.

Но трудно — это не значит невозможно. В 19… году, когда состоялся рейс «СССР-КС3» на Венеру, первые образцы машин, управляемых мыслью, уже поступали на заводы и фабрики СССР, США и других стран. Они были ещё очень просты, эти машины, но создание более сложных и совершенных было не за горами. Человек уверенно ставил на вооружение своей техники силу мышления.

Общеизвестно выражение: «с быстротой мысли». И действительно, мысль возникает практически мгновенно. Но действия, вызываемые мыслью, неизбежно запаздывают. Нужно время, чтобы движения мышц исполнили приказ мозга.

Хорошо сконструированная машина может работать так же быстро, как мысль. Отсюда ясно, какие преимущества даёт непосредственная передача приказа мозга машине, минуя промежуточные звенья в виде движений рук человека. При таком способе управления получается огромный выигрыш в быстроте и в точности. Мысль воплощается в действия без искажений, постоянно вносимых в неё органами нашего тела — суставами, мышцами и, в конечном счёте, пальцами рук, недостаточно гибкими и послушными.

Для командиров космических кораблей, при огромной скорости полёта и частой необходимости мгновенно принимать решение и так же мгновенно осуществлять его, управление мыслью сулит поистине грандиозные возможности. И не было ничего удивительного в том, что фаэтонцы, наука и техника которых далеко обогнали науку и технику Земли, остановились именно на этом, наиболее совершенном принципе управления звездолётом.

Техника, основанная на биотоках, была уже известна на Земле, и поэтому Мельников и Второв сравнительно легко догадались, в чём заключается «тайна управления», поначалу казавшаяся недоступной.

Решающую роль сыграло сходство между человеком Фаэтона и человеком Земли. Они были одинаково устроены, созданы природой по одному образцу. Мозг фаэтонцев, это можно было сказать уверенно, был аналогичен мозгу человека, разница заключались только в развитии. Мышление было однотипным, и то, что могли делать фаэтонцы, могли делать и люди. Конечно, фаэтонцы мыслили более конкретно, более точно, их воображение было богаче и разнообразнее, мысленные образы, создаваемые их мозгом, были отчётливее и рельефнее, но это было то же мышление, то же воображение, те же образы. Тот факт, что механизмы кольцевого корабля подчинялись мысли Второва, доказывал это. Он смог силой своего воображения заставить корабль улететь с Венеры, смог открывать пятиугольные двери, смог делать стенки прозрачными и заставлять их терять прозрачность, смог, наконец, по своему желанию зажигать и тушить свет. Это означало, что биотоки его мозга в точности соответствовали биотокам мозга фаэтонцев.

Было ли это счастливой случайностью? Можно ли сказать, что благодаря этой случайности у Мельникова и Второва появились шансы на спасение? Разумеется, нет! Если бы биотоки у Второва и фаэтонцев отличались друг от друга, то не возникла бы сама необходимость в спасении, звездолёт до сих пор стоял бы на Венере. То, что случилось, было вызвано той же самой силой, которая теперь должна была спасти их.

Следствие вытекало из причины, причина вызывала следствие.

Задача была проста, но отнюдь не легка. Практики управления мыслью не было и не могло быть. Второву предстояло научиться этому искусству, так сказать, на ходу, в самом процессе управления. На звездолёте, летящем с огромной скоростью, такое обучение таило в себе большие опасности. Например, резкий поворот корабля грозил смертью от перегрузки. Предположение Второва, что фаэтонцы не могли целиком полагаться на себя, что автоматы их звездолёта не допускали такого резкого поворота, требовало проверки. «Качество» мысли людей с Фаэтона, её дисциплинированность были неизвестны.

Но опасно или не опасно, а провести проверку было совершенно необходимо. И Мельников со своим другом без колебаний решились на опасный эксперимент.

Всё равно, выбора у них не было. Оба прекрасно сознавали, что время, отпущенное им обстоятельствами, крайне ограничено. Очень скоро голод сделает своё дело. Упадут силы, мысль потеряет ясность, начнётся медленная агония.

— Наше спасение зависит от тебя, — сказал Мельников. — Но не торопись, действуй крайне осторожно. Поспешность погубит нас наверняка.

— Я это понимаю, — ответил Второв.

— Придётся взять быка за рога и сразу испытать наши возможности. Надо совершить поворот на сто восемьдесят градусов. Если ты прав и автоматика не допускает резкого поворота, мы спасены. Если звездолёт повернёт мгновенно, всё будет кончено.

— Понимаю, — повторил Второв. — Я готов.

— Но может случится, что звездолёт не послушается твоего «приказа». Тогда…

— Тогда опять-таки всё будет кончено, — перебил Второв. — Только смерть придёт не сразу. Я всё понимаю, Борис Николаевич, и я совсем спокоен. Пойдёмте на пульт. Не будем терять время.

Мельников с удивлением слушал твёрдый голос своего товарища. Ни тени волнения нельзя было заметить на лице Второва. Словно за короткие часы отдыха его подменили. Бесследно исчез человек, всего несколько часов тому назад едва не впавший в истерику. Удивительная перемена!

— Пойдём!

Оба хорошо отдохнули. Крепко, без сновидений, они проспали ровно восемь часов. Проснулись одновременно, и Второв сразу зажёг свет, послушно вспыхнувший, как только он пожелал этого. Так же послушно стенки стали прозрачны.

Где помещались удивительные механизмы фаэтонцев? Скорее всего, это были те плоские вертикально расположенные ящики, которые стояли всюду, во всех помещениях звездолёта. Какой поистине сказочной чувствительностью должны были они обладать, если могли улавливать на расстоянии нескольких метров слабые биотоки мозга! Какой огромный скачок сделает наука Земли, когда постигнет устройство и принципы работы этих механизмов. Звездолёт фаэтонцев — вершина их научной и технической мысли — представлял собой неоценимое сокровище знаний старших братьев человека. И это сокровище волей судьбы было доверено двум людям. От них зависело сохранить или погубить его. Когда они думали об этом, собственная судьба казалась им совершенно незначительной. Первоначальное стремление спасти себя постепенно сменялось другим — спасти корабль, спасти во что бы то ни стало — для науки, для людей, для родины.

— Будь очень осторожен, — повторил Мельников, когда они остановились у стенки, за которой находился таинственный пульт.

Вспыхнул синий круг.

— Вот теперь, — сказал Второв, — совершенно ясно, что он означает. Следи за своей мыслью, — вот его смысл.

— Если так, — ответил Мельников, — то наши шансы на благоприятный исход сильно возрастают. Сигнал относится не только к нам. Он говорил то же самое самим фаэтонцам. А раз так, их мысль была не столь дисциплинированная. Я начинаю верить, что управление кораблём осуществляется чем-то вроде нашего автопилота. Только здесь ему даётся мысленный приказ. В этом разница, а в остальном он должен действовать так же, как наш.

— Это безусловно так, — согласился Второв.

Неожиданно только что появившееся пятиугольное отверстие «затянулось» металлом и исчезло. Мельников вопросительно посмотрел на Второва.

— Да, это я его закрыл, — сказал молодой инженер. — Такие опыты подкрепляют мою уверенность.

— Правильно делаешь. Упражняйся как можно больше.

— Почему вы полагаетесь только на меня? — спросил Второв. — Может быть, вы сами…

— Я уже пробовал. Ничего не получается. Или я неправильно понимаю, что именно требуется, или биотоки моего мозга не соответствуют настройке механизмов. Как бы то ни было, только ты можешь влиять на них.

Дверь снова открылась. Как и раньше, перед этим появился синий круг с жёлтыми полосами.

Они «прошли» в помещение пульта.

— Я останусь здесь, — сказал Мельников. — У двери.

— В какое же кресло мне сесть? Здесь их четыре.

— Садись в то же, что вчера. Мне думается, что у фаэтонцев было четыре пилота и каждый из них имел своё место. Биотоки у разных людей разные. Эта штука, вероятно, имеет четыре одинаковых пульта управления, но настроенных на различные токи.

— Скорее всего так. Ну что ж, Борис Николаевич! Приступим к первому опыту. Крепче держитесь за что-нибудь.

— Держаться не за что, — ответил Мельников — Я лягу на мостик.

При слове «лягу» оба невольно улыбнулись. Никто из экипажа «СССР-КС3» не мог отвыкнуть от слов: «лягу», «пойду», «сяду», хотя лежание, ходьба и сидение были невозможны в мире без тяжести.

Второв слегка оттолкнулся от стены и поплыл в воздухе к креслу. Взявшись за него руками, он придал своему телу сидячее положение. Искрящиеся огоньки мгновенно замерли, и на потемневшей грани пульта вспыхнул синий круг. И как только он исчез, стенки шара стали прозрачны.

— Я тут ни при чём, — сказал Второв. — Они сработали сами.

— Попробуй заставить их потерять прозрачность, — предложил Мельников.

Второв сосредоточился. Но то, что легко удавалось в других помещениях, здесь не получалось. Стенки оставались прозрачными.

— Что-то не выходит.

— Это в порядке вещей, — поспешил сказать Мельников, опасаясь, что неудачный опыт может лишить Второва необходимой уверенности в себе. — Здесь на пульте всё иначе, чем в других местах. Пилот должен думать о манёврах корабля. Поэтому всё остальное полностью автоматизировано, чтобы не отвлекать его внимания.

— Да, вероятно это так. Во всяком случае такое объяснение вполне логично. «Ложитесь», Борис Николаевич!

Мельников вытянулся вдоль мостика на расстоянии нескольких миллиметров от него. Если будет удар, мостик хорошо пружинит, это было проверено не один раз.

Наступила решающая минута. Всё будет ясно через несколько мгновений. Мельников пристально смотрел на Венеру. За то время, что они спали, планета отошла ещё дальше. Она выглядела сейчас огромным белым шаром, раз в восемь большим, чем полная Луна на небе Земли. «Значит, расстояние немного больше полумиллиона километров», — машинально подумал он.

Как только Второв коснулся сиденья кресла, он начал мысленно декламировать стихи, чтобы как-нибудь нечаянно не подумать того, что могло повлиять на пульт. Когда он увидел, что Мельников приготовился, очередная строчка оборвалась на полуслове. Второв закрыл глаза.

На мгновение мелькнула мысль, что через секунду они могут умереть, если звездолёт послушается его сразу. Молниеносный поворот, страшный рывок инерции, чудовищной силы удар о стену, и всё!.. И тут же он почувствовал, как мягкая сила прижала его к креслу. На корабле возникла сила тяжести! Она могла появиться только при повороте.

Что же случилось? Он не давал приказа! Он ещё не успел подумать о повороте. Он только собирался сделать это…

— Звездолёт поворачивает, — сказал Мельников. — Опыт удался. Судя по направлению силы тяжести, поворот происходит в вертикальной плоскости. Ещё лучше это заметно по положению Венеры и Солнца. Поздравляю, Геннадий! Советую тебе немедленно отойти от пульта.

Второв машинально повиновался. Он ничего не понимал. Мельников думает, что поворот вызван им, но ведь это не так… не так… но почему же не так? Ведь он только что представил себе картину гибели. С обострённой силой воображения он подумал именно о повороте. Очевидно, этого было достаточно, чтобы привести в действие автоматику. Он представил себе мгновенный поворот, а звездолёт поворачивает плавно. Но ведь это означает именно то, на что они надеялись. Загадочные механизмы восприняли смысл приказа, а его выполнение идёт по другому пути, не зависящему от воли человека. Бессознательно он, Второв, произвёл опыт в самой решительной форме. И вот полная удача!..

«Чудовищно умён этот корабль», — подумал Второв.

— Вот теперь нельзя сомневаться, что мы спасём и себя и корабль, — сказал Мельников, обнимая товарища. — Молодец!

Второв подробно рассказал обо всём, что произошло в действительности.

— Выходит, — закончил он, — что я ещё не годен к роли водителя этого звездолёта.

— Я и не надеялся, что это произойдёт сразу, — ответил Мельников. — Будешь учиться. И учиться долго. Мы не имеем права рисковать после такого удачного начала.

— Боюсь, что придётся поторопиться. Скоро мы ослабеем от голода.

Мельников испытующе посмотрел на друга.

— Ты чувствуешь голод? — спросил он.

— Пока нет.

— Я тоже не чувствую. Наоборот, мне кажется, что у меня прибавились силы.

— Как странно, — сказал Второв, — у меня тоже такое ощущение. Наверное, это от нервного состояния. Ведь мы ели в последний раз на нашем корабле пятнадцать часов тому назад.

Мельников промолчал. Смутная мысль, что тут снова замешаны фаэтонцы, мелькнула и исчезла. Не могли же они питаться воздухом. А если могли, то люди Земли не могут. Но никак не удавалось отделаться от впечатления, что желудок полон.

— Надо внимательно следить за тем, сколько времени продлится поворот, — сказал он. — Может быть, тебе придётся вмешаться и прекратить его.

— Не думаю. Я хорошо помню, что представил себе поворот именно на сто восемьдесят градусов. Не сомневаюсь, что так и будет.

— Вполне возможно, но всё же проследим.

Возникшая вследствие центробежного эффекта сила тяжести была несколько большей, чем на Земле. Мельников и Второв чувствовали себя немного отяжелевшими, но не настолько, чтобы затруднялись движения. Было естественно предположить, что эта тяжесть для фаэтонцев нормальна. Отсюда вытекало, что планета Фаэтон превосходила Землю своими размерами. Это объясняло малый рост фаэтонцев. Мельников отметил про себя этот чрезвычайно важный факт.

Звездолёт совершал поворот в вертикальной плоскости. Относительно полов, мостиков и всех предметов на корабле сила тяжести всё время была направлена вниз. Передвигаться можно было свободно, так же как тогда, когда корабль стоял на Венере. Это было удобно и доказывало продуманность, с какой были настроены пока ещё непонятные автоматы, управляющие полётом.

Медленно и равномерно Солнце и Венера менялись местами. Казалось, что не корабль, а именно они поворачиваются вокруг звездолёта. Через три часа Солнце оказалось внизу, под ногами, а Венера над головой.

И поворот закончился. Снова исчезла тяжесть, звездолёт полетел прямо. Теперь он двигался к недавно покинутой планете. Но если раньше опасения Второва были преждевременны, сейчас они стали вполне реальны. Венера была совсем близко. С огромной скоростью корабль падал на планету. Надо было принять меры.

— Заставь его ещё раз повернуть, — сказал Мельников. — Надо отлететь подальше. Производить манёвры так близко от Венеры опасно.

— В какую сторону? — деловито спросил Второв.

Мельников улыбнулся.

— Ну, например налево. На девяносто градусов.

Второв уверенно сел в кресло.

Подумать о повороте именно на девяносто градусов было не так просто. Этот угол надо было не назвать, а реально представить себе. Представить в воображении с абсолютной точностью. Мельников на всякий случай лёг на мостик.

Звездолёт вздрогнул. Мельников ясно ощутил, как возникла и сразу исчезла тяжесть. Потом ещё раз, в другую сторону. Корабль заметался, дёргаясь в разные стороны. Было ясно, что чувствительные автоматы послушно исполняли нечёткие приказания Второва.

— Спокойно, Геннадий! — крикнул Мельников.

Сильный рывок сбросил его с мостика. На этот раз он довольно чувствительно ударился головой о невидимую стенку. Но тот же рывок сбросил с кресла и Второва. Звездолёт «успокоился».

— Чёрт знает, что такое! — сказал Второв. — Никак не удаётся.

— Отдохни. Прежде чем подойти к пульту, поупражняйся так.

— Тогда лучше перейти в другое помещение.

— Правильно.

Мельников отчётливо чувствовал, что состояния невесомости больше нет. На корабле существовала едва заметная сила тяжести. Откуда она возникла?

— Ты не думал об ускорении?

— Нет. Могу уверенно сказать, что не думал.

— Тогда, значит, мы падаем на Венеру.

Притяжение планеты, очевидно, создавало ускорение. Отсюда и тяжесть. Это обстоятельство начало тревожить Мельникова. Он заметил, что Солнце — хоть и очень медленно — смещалось относительно их. Тени двигались. Звездолёт выходил на прямой путь к Венере. Если Второв не сумеет собрать свои мысли в тугой клубок, катастрофа неминуема. Корабль сгорит в атмосфере и погибнет для науки. Что делать? Как и чем успокоить Второва, вернуть ему недавнюю уверенность в себе? По лицу товарища Мельников видел, что тот в полной растерянности. Нельзя говорить, что осталось очень мало времени.

— Отдохни, — повторил он. — Спешить некуда.

Вот когда со всей силой проявились волевые качества, приобретённые за четыре космических рейса. Лицо Мельникова было совершенно спокойно. Не только Второв, но и никто другой не смог бы увидеть на нём ни малейшего следа озабоченности и тревоги, которые в действительности быстро возрастали.

Второв даже не заподозрил грозной опасности, нависшей над ними.

— Я буду упражняться, — сказал он. — Подойду к пульту только тогда, когда смогу уверенно представить себе нужный угол. У нас есть время?

— Сколько угодно, — невозмутимо ответил Мельников. — Не торопись. Надо действовать наверняка.

Он сам поступал именно так. Ещё одна неудачная попытка — и ничто уже не спасёт их. Во что бы то ни стало нужно выдержать принятую тактику до конца. Это единственный шанс.

— Ты оставайся здесь, — сказал Мельников, — а я пойду в другие помещения. Похожу по кораблю.

«Забыл», — подумал Второв.

Стараясь делать это незаметно, он стал следить за товарищем.

Мельников подошёл к стене. Нажал кнопку, но дверь не открылась. Механизмы фаэтонцев полностью перешли на «мысленные приказы». Тогда он попытался представить себе открытый проход. Но и из этого ничего не вышло.

«Насколько всё было бы проще, — подумал Мельников, — если бы механизмы оказались настроенными на биотоки моего мозга, а не мозга Второва».

— Открыть дверь? — спросил Геннадий Андреевич.

— Нет, это ни к чему. Всё равно мне одному никуда не уйти. Передвигаться по кораблю можно только с тобой. Я постараюсь не мешать тебе здесь.

Но дверь всё-таки открылась.

Второв снова выругался.

— Одно наказание, — сказал он. — Я опять подумал против воли.

— Да, это трудное искусство. Но думай о повороте.

Всем известна сказка о человеке, который не должен был думать об обезьяне и только то и делал, что думал о ней. Та же история повторилась и со Второвым. В помещении, где они находились, было два выхода. И вот началось. То одно, то другое, а то и оба сразу пятиугольные отверстия возникали и исчезали. Вспыхивал и потухал синий круг с жёлтыми линиями. Стенки становились прозрачными и теряли прозрачность. То и дело зажигался свет, сменяясь темнотой. Беспорядочная мысль Второва перескакивала с одного на другое, но — было ясно — не могла сосредоточиться на том, что нужно.

Мельников ни словом, ни жестом не выражал своего нетерпения. Это было бы бесполезно и даже вредно. Всё зависело от самого Второва.

Борис Николаевич вынул записную книжку и сделал вид, что записывает в ней свои наблюдения. На частые смены света и темноты он никак не реагировал, будто не замечал их. Пусть Второв думает, что Мельников считает весь этот хаос вполне естественным и понятным.

Мчались одна за другой секунды, сливаясь в невозвратимые минуты. Звездолёт всё быстрее приближался к Венере. Невольно Мельников перешёл от записей к расчётам. Выходило, что в их распоряжении около двух с половиной часов. Если за это время звездолёт не повернёт в сторону, то он врежется в атмосферу планеты со скоростью ста километров в секунду, и только огненный след прочертит в небо Венеры путь его гибели.

Два с половиной часа! Очень мало…

Мельников украдкой посмотрел на Второва. Молодой инженер висел у противоположной стенки, прижатый к ней уже вполне отчётливо чувствуемой силой инерции. Его лицо было сосредоточено, а глаза закрыты. Но беспорядочное открывание и закрывание пятиугольных входов, мелькание света всё ещё продолжалось, хотя и не так часто, как вначале. Очевидно, мысли Второва приходили в порядок.

Так прошло около часу.

Скорость звездолёта, по расчётам Мельникова, достигла пятидесяти километров в секунду или немногим больше. Высчитать точно он не мог, так как не знал, с какой скоростью летел корабль в начале падения на Венеру. Но он был уверен, что эта скорость не превышала двадцати, двадцати пяти километров в секунду. Расстояние до Венеры также было известно приблизительно.

«Ну, скорее!» — хотелось ему крикнуть своему товарищу, но он молчал.

Теперь стены уже не теряли своей прозрачности. Свет и темнота не сменяли друг друга. Только вход в помещение пульта нет-нет, да и откроется. Очевидно, Второв представлял себе, как он входит в это помещение, как садится в кресло, как приказывает кораблю повернуть на девяносто градусов. Мельников с изумлением убеждался в поразительной чувствительности аппаратов фаэтонского корабля. Чудесная техника! Как будет жаль, если этот корабль погибнет, не сможет послужить моделью для будущих космических кораблей.

«Вероятно, — думал Мельников, — на Арсене найдутся материалы об аппаратах, управляемых мыслью. Не может быть, чтобы фаэтонцы не оставили указаний на этот счёт. Но всё же это совсем не то, что сами эти аппараты, сосредоточенные на корабле. Ведь их можно разобрать, наглядно увидеть, как они сделаны».

Его нетерпение всё росло. Второв не шевелился. Дверь в помещение пульта перестала открываться. Заснул он, что ли?..

— Попробуем, Борис Николаевич.

— Да, конечно!

Не следовало отвечать так поспешно, но Мельников не смог удержаться:

— Пойдёмте.

Ходить было легко. Звездолёт незаметно повернулся «дном» к Венере. По-прежнему автоматы фаэтонцев работали чрезвычайно разумно.

Но и вторая попытка кончилась полной неудачей. Сразу, как только Второв сел в кресло, резкий толчок сбросил их обоих — одного с кресла, другого с мостика. Повысившаяся скорость сделала эти падения значительно более чувствительными, чем в первый раз. Они основательно ушиблись.

Второв не выдержал. Сидя на прозрачной стенке словно вися в пространстве, он закрыл лицо руками и разрыдался.

«Вот теперь, — подумал Мельников, — всё пропало! Раньше чем через полчаса он не успокоится. А тогда будет уже поздно. Мы погибли, а с нами и звездолёт».

Он не пытался утешать своего друга. Пусть выплачется, если слёзы смогут разрядить нервное напряжение, в котором он находился последний час. Некоторым людям слёзы помогают.

Он смотрел вниз, и ему казалось, что Венера стремительно надвигается на них. Сколько ещё осталось до неё? Час? А впрочем, не всё ли равно. Чем скорей они врежутся в атмосферу, тем лучше! Предотвратить гибель невозможно…

Один час до смерти!..

Мельников мысленно перенёсся на Землю. Единственный близкий человек — Оля, как живая встала перед ним. Он увидел её улыбку, такую знакомую и родную..

«Прощай, Оля! Прощай, родная! Тяжело тебе будет перенести мою смерть. Но найди в себе силы. Ведь ты дочь и жена звездоплавателя! Будь тверда! Найди утешение в том, что я погиб во имя науки, во имя грядущих побед над космосом!.. Для человека!..»

ЭТО НАШ ДОЛГ!

Бежали минуты…

Всё быстрей и быстрей мчался кольцевой корабль фаэтонцев к Венере, чтобы там, в верхних слоях атмосферы, бесследно исчезнуть облаком раскалённых газов.

Два человека молчали. Один, зная, что их ждёт, другой, ещё не подозревая истины.

Постепенно Второв успокоился.

— Извините меня, Борис Николаевич, — сказал он. — Я постараюсь, чтобы этого больше не повторялось.

— Так надо, Геннадий. Нервное напряжение требует разрядки. Я тебя понимаю и не осуждаю.

— Я немного отдохну и попытаюсь ещё раз. В конце концов должно выйти. Сумел же я овладеть дверями и стенами… — Он посмотрел вниз. — Мы очень близки к Венере! Сколько времени в нашем распоряжении?

— Вполне достаточно, — спокойно ответил Мельников. — Видимость расстояний обманчива. Отдохни часа два. Перейдём в соседний отсек, — прибавил он. — Сделай так, чтобы стенки потеряли прозрачность. Я устал от вида пространства.

«Пусть он не видит, что до Венеры совсем близко. Внезапная смерть не страшна. Хоть один из нас будет избавлен от ожидания».

Пятиугольное отверстие «затянулось» металлом за их спиной.

Позади остался разноцветный пульт фаэтонцев, единственное, что могло бы ещё спасти их.

Мельников не пытался заставить Второва попробовать в последний раз. Это было бесполезно. Когда-нибудь из него мог бы выйти настоящий звездоплаватель, но сейчас… сейчас он ещё не был им…

Жёлто-серые стены отрезали их от внешнего мира. Не видно Солнца, не видно Венеры! В памяти Мельникова остался только безграничный облачный океан, к которому они стремительно приближались…

Он лёг в гамак и закрыл глаза.

Вот сейчас… через минуту… Скорей же, скорей! Каждый нерв, каждая клеточка его тела напряжённо ждали…

И то, что произошло, он в первое мгновение воспринял как начало конца. До самой смерти, естественной смерти на Земле, этот закалённый человек не мог без жуткого чувства вспомнить это ужасное мгновение…

Натянувшийся под его тяжестью гамак фаэтонцев внезапно лопнул. Мельников полетел на пол. Он видел, как Второв упал и покатился к стене, а через секунду сам оказался рядом с ним.

Удар об атмосферу Венеры?.. Или…

Только одно мгновение… и глубокий вздох облегчения, вздох живого существа, вернувшегося к жизни из холодных объятий смерти, вырвался из его груди. Он понял…

Жизнь! Снова жизнь, просторная и широкая, раскрылась перед ними.

— Спасены, Геннадий! Звездолёт поворачивает. Автоматы фаэтонцев сработали сами. Ты слышишь меня Геннадий?..

Второв молчал.

Звездолёт круто сворачивал с прежнего пути. Сила тяжести была увеличена больше чем в два раза. Почему же это произошло?

Ответ напрашивался сам собой, а слова Мельникова подтверждали догадку. «Спасены!»… Но это значит…

Второв повернул голову и посмотрел в глаза своего товарища. Да, это так…

— Спасибо, Борис Николаевич! Я не забуду до конца своих дней вашего безмерного великодушия. Вы хотели, чтобы я не знал…

— Предположим, — ответил Мельников. — Что за радость мучиться вдвоём. Твоё спокойное лицо поддерживало меня. Я сделал это для себя самого.

— Вы говорите неправду.

— Предположим и это. Не всё ли равно. Когда-нибудь ты поступишь так же, и мы будем в расчёте. Сделай-ка стены прозрачными.

Пережитое волнение помешало Второву сосредоточиться, и прошло несколько минут, пока ему удалось исполнить просьбу.

Венера по-прежнему была внизу, но не прямо под ними, а несколько сбоку. Корабль ещё не выровнялся. Но люди видели, что он удаляется от планеты, а это было главное.

— Когда никого нет у пульта, — сказал Мельников, — звездолётом управляет автопилот. Почуяв опасную близость Венеры, он самостоятельно повернул корабль в сторону. Очень умно сконструирован этот аппарат.

— Запасы энергии здесь, по-видимому, не ограничены, — заметил Второв. — Для такого огромного корабля подобный манёвр — это колоссальное количество затраченной энергии.

— Несомненно.

— Что же это за энергия?

— Узнаем впоследствии.

Они замолчали. Говорить было тяжело. Давящая тяжесть не уменьшалась.

Но минут через десять тяжесть стала заметно ослабевать. Корабль принял нормальное положение, и Мельников со Второвым лежали уже не на стене, а на полу. Ещё немного — и они получили возможность подняться на ноги.

А через час с небольшим тяжесть совсем исчезла, и кольцевой звездолёт полетел прямо, удаляясь от Венеры.

— Снова к Солнцу, — сказал Мельников.

— Пойдёмте на пульт.

— Ещё рано. Приди в себя окончательно. Хорошо бы подкрепить силы, да нечем.

Он сказал это машинально, но сразу сообразил, что голода по-прежнему не чувствует. Было такое ощущение, что он только что поел, правда, не сытно, но достаточно, чтобы не мучил голод.

В чём дело? В чём причина этого странного обмана чувств?.. После утреннего завтрака на «СССР-КС3» прошли почти полные сутки.

— Как ты думаешь, Геннадий, в чём тут секрет? — спросил Мельников.

— Ума не приложу, Борис Николаевич.

— И воздух, ты заметил, по-прежнему чист и свеж. А ведь мы находимся в сравнительно небольшом замкнутом помещении. Соседние отрезаны от нас непроницаемыми стенами.

— Значит, воздух возобновляется и очищается какими-то аппаратами, находящимися здесь, — сказал Второв. — И вполне может оказаться, что в него систематически добавляются питательные вещества в газообразном состоянии. Невозможного в этом нет ничего. Как-то раз Степан Аркадьевич говорил, что в космическом рейсе наш способ питания несовершенен. Полный желудок вреден при невесомости. Вероятно, фаэтонцы в полёте питались как-то иначе.

— Другого объяснения не видно.

— Чудесная наука! И она достанется нам в наследство, людям Земли.

— Для этого мы должны спасти корабль. Спасти во что бы то ни стало. Это наш долг. Твой долг, — улыбнувшись прибавил Мельников.

— Так вы окончательно считаете, что только я…

— Похоже, что так.

— Я сделаю всё, что могу. Уверен, что не поддамся больше никакой панике.

— Никакой паники и не было…

Едва он произнёс последнее слово, как резкий, огромной силы удар, словно пушечный выстрел на близком расстоянии, прервал фразу. Прямо перед ними на невидимой глазом прозрачной стенке вспыхнуло яркое пламя. Погасло, — и, словно вися в воздухе, появилось тёмное пятно, как след от ожога.

— Метеорит!

— Но он не пробил стенку!

— Ударился об неё и взорвался. Этот металл крепче стали в десятки раз.

— Металл ли это?

— Да, правильно, — ответил Мельников. — Называть это металлом неверно. Но как же тогда? Сплав, что ли? Во всяком случае эта стенка надёжно защищает нас от метеоритов. Вблизи от Солнца метеориты имеют большую скорость, но, как мы только что убедились, пробить стену не могут.

— Я думал недавно, — сказал Второв, — почему деревья Венеры не задержали корабль при взлёте. Вернее, почему они не смяли его корпуса. Сросшиеся друг с другом стволы, по два, три метра в обхвате, — чудовищное препятствие.

— Меня удивляет другое, — возразил Мельников. — Двигатели космического корабля сильнее деревьев, — это понятно. Но почему мы не захватили с собой ни одного дерева? Вот что удивительно.

— Вероятно потому, что их корни очень крепко вросли в «землю».

— Да, и это очень важно для понимания строения этих деревьев. Разорвать сросшиеся стволы оказалось легче, чем вырвать дерево из «земли».

— Я хочу спать, — неожиданно сказал Второв.

— Очень хорошо, — ответил Мельников. — Это самое лучшее.

«Как странно, — подумал он. — Геннадий сказал это в тот самый момент, когда я сам почувствовал желание заснуть. Неужели и тут проявляется наука фаэтонцев?»

Всё было возможно на этом корабле, построенном существами, разум которых далеко превзошёл своим развитием разум людей. Они находились среди будущей техники, будущей науки, будущих способов применения этой науки для нужд человека. Они находились в мире Фаэтона, а не Земли. Гадать было бесполезно, приходилось повиноваться законам жизни фаэтонцев.

«Становится понятным, как мы смогли заснуть сразу после катастрофы. В обычных условиях это вряд ли могло удастся».

Второв «затемнил» стены. Сон надвигался на них непреодолимо. Глаза сами собой закрывались. Едва коснувшись сетки гамаков, они заснули мгновенно.

Кольцевой звездолёт летел в пространстве от Венеры к Солнцу. «Разумные» механизмы зорко стерегли его безопасность. Они вели корабль более точно, более надёжно, чем мог бы это сделать человек. Двое людей могли спать спокойно, им ничто не угрожало. Если встретится препятствие, крупный метеорит, звездолёт уклонится от встречи. Он сманеврирует точно, безошибочно и осторожно, чтобы не пострадали те, кто находился в нём.

Человек подвержен усталости, по тем или иным причинам может потерять ясность мысли, может допустить ошибку. Машина не устаёт, не ошибается. Она всегда «внимательна», всегда точна, никогда не теряет «ясности мысли». И она «соображает» неизмеримо быстрей человека. Электронно-счётная машина производит сложнейшие вычисления со скоростью, которая никогда не будет доступна человеку. Силой своего разума создав такие машины, человек превзошёл самого себя.

Совершенная машина — вернейший и надёжнейший друг и помощник, который никогда не изменит и никогда не подведёт своего создателя. На неё всегда можно положиться.

Они спали, как и в первый раз, ровно восемь часов и проснулись одновременно.

— Теперь за работу, — сказал Мельников.

Оба были полны сил. Казалось, что неистощимая энергия бьёт через край, наполняет всё тело. Никогда они не чувствовали себя так бодро. И по-прежнему не было никаких признаков голода. Больше того: они давно не пили, но жажда их не мучила.

Чем и как фаэтонцы кормили и поили своих невольных гостей? Немыслимо было догадаться об этом.

— За работу! — сказал и Второв.

И потянулись часы, незаметно слагавшиеся в сутки. Два человека, два обычных представителя человеческого рода, такие же, как миллионы и миллионы их собратьев, жили фантастической жизнью на фантастическом корабле. Они спали в определённые часы, спали, помимо своей воли и желания. Они ничего не ели и ничего не пили, но не испытывали ни голода, ни жажды. Их силы не только не убывали, а возрастали.

Звездолёт метался между Венерой и Солнцем. Постепенно Второв всё более уверенно маневрировал непонятными ему рулями корабля, заставляя его менять скорость и направление. Всё реже и реже звездолёт отказывался повиноваться его мысленным приказам. Человек Земли становился господином фаэтонской техники.

Оба друга неотлучно находились возле пульта или в помещении рядом с ним. Выйти в другие отсеки, осмотреть корабль Мельников не разрешал. Он не хотел рисковать. Здесь они как-то уже освоились. Что могло случиться с ними в других помещениях, никто не знал. «Фаэтонец» был вполне способен поднести им неожиданный сюрприз.

— Пора принимать решение, — сказал Мельников, когда в непрерывных «учебных манёврах» прошло несколько суток. — Куда мы направимся?

— Вы хотели вернуться на Венеру.

— Хотел, но сейчас, мне кажется, это неразумно. Тогда мы думали, что нам угрожает голод. Лететь на Землю казалось невозможным. Теперь мы знаем, что голод не угрожает. Не лучше ли направиться к Земле?

Говоря это, он с некоторой тревогой думал о том, как рассчитать маршрут, не имея в распоряжении ни счётных машин, ни каких-либо приборов. Не было и телескопа для визуальных наблюдений. Оптические приборы или что-нибудь заменяющее их несомненно были на звездолёте, но как их найти? Он знал одно — во что бы то ни стало он обязан довести корабль до Земли.

— Но наши товарищи на Венере… — нерешительно начал Второв.

— Они нас давно похоронили, — перебил Мельников. — Мы должны сейчас думать только о безопасности звездолёта. Он ценнее чувств. Одно дело совершать манёвры в пустом пространстве и совсем другое — совершить спуск на планету. Это очень сложный и очень опасный манёвр. Если корабль будет повреждён или даже разобьётся на Земле — это одно, а если он разобьётся на Венере — другое.

— В таком случае, летим на Землю.

— Ты думаешь, это так просто? А как её найти? Как выдержать правильное направление? Без приборов, без наблюдений? Я потому и колеблюсь, что не уверен в себе. Вотесли бы на моём месте был Константин Евгеньевич…

— Так что же делать?

— Только одно — лететь на Землю, — сказал Мельников, совершенно непоследовательно, но вполне логично по отношению к тому внутреннему процессу, который происходил в нём. «Трудно. Да, очень трудно, но необходимо. Значит, надо совершить невозможное, но спасти для науки звездолёт фаэтонцев. Надо, во что бы то ни стало».

— Лететь на Землю, — повторил он. — Только на Землю.

— Ведь мы её видим, — сказал Второв. — Можно направить корабль в нужную сторону.

— Это только на море, Геннадий, совсем просто направить корабль к берегу. Берег никуда не убежит, а Земля бежит, и бежит быстро. Между нею и нами почти пятьдесят миллионов километров. Это что… Девяносто шансов из ста, что мы проскочим мимо с любой из сторон и на неизвестном расстоянии. Конечно, — продолжал он, словно убеждая самого себя, — мы можем изменить направление полёта и снова проскочить мимо. И так до бесконечности. А где гарантия, что двигатели способны работать без конца? Где гарантия, что мы и дальше будем сыты воздухом? Но выбора нет. Летим!

В эту минуту Мельников нисколько не думал о их собственной судьбе. Он не верил, что Второв сумеет посадить тяжёлый корабль на поверхность планеты. Нет, конечно, они разобьются о Землю. Именно поэтому он не допускал мысли о посадке на Венеру, до которой было сравнительно близко. Обломки звездолёта на Венере совершенно бесполезны. Те же обломки на Земле могут принести пользу. «Это наш долг, — подумал он. — Или мы достигнем каким-нибудь чудом Земли, или навеки затеряемся в пространстве. Другого ничего нет».

— На Землю!

— Летим на Землю, — покорно согласился Второв. Он не испытывал никаких сомнений. Его вера в Мельникова была непоколебима: Борис Николаевич всё может. — Когда мы приблизимся к ней, нас заметят…

Что! Что сказал Второв?! Мельникову показалось, что его ударило электрическим током «Заметят…» Ну конечно заметят! Уже заметили, заметили давно. Мощные телескопы земных обсерваторий не могли не открыть астрономам, что возле Венеры появилось неизвестное тело. А если Белопольский поднял «СССР-КС3» и сообщил на Землю о случившемся, там уже знают, что представляет собой это неизвестное тело. Как он мог забыть об этом?.. Это совершенно меняет всю обстановку…

— Недаром говорят, что один ум хорошо, а два лучше, — сказал Мельников. — Я грубо ошибся, говоря, что у нас мало шансов. О нет, их много, Геннадий! Ты рассеял мои последние сомнения. На Землю! Навстречу нашим друзьям! А я просто осёл и больше ничего…

— Объяснитесь! — попросил Второв, ещё ничего не понимая.

— Всё очень просто. Мы не одни. Сотни глаз следят за нами. Сергей Александрович Камов всё знает. Дело спасения звездолёта в его руках. Ты сказал, что нас заметят. Нет, Геннадий, нас уже заметили. И я не сомневаюсь, что приняты нужные меры. Летим к Земле. Нам навстречу вышлют помощь.

Второв понял.

— Но, если это так, — сказал он, — почему же до сих пор «СССР-КСЗ» не догнал нас?

— Потому что, поднявшись с Венеры вдогонку за нами, он сообщил о нашей гибели и вернулся на Венеру. Связь прервалась. А получив сообщение, земные обсерватории начали поиски и обнаружили нас. Манёвры, которые ты производил, должны были навести на мысль, что мы оба живы. Образ действий напрашивается сам собой. К нам направят, если уже не направили, звездолёт с Земли. Летим же к нему навстречу.

И кольцевой корабль повернул в сторону Земли.

Они даже не подозревали, в какое отчаяние привели своих друзей на «СССР-КС3» этим очередным поворотом. Они не знали, как близка была помощь. Сохрани они прежнее направление полёта ещё на несколько часов, и их одинокая эпопея подошла бы к концу, — оба корабля встретились бы. Но они с лёгким сердцем повернули, уходя от тех, с кем так страстно желали встретиться.

А в это время в рубке «СССР-КС3» Белопольский слушал приказ Камова. Земля считала дальнейшую погоню нецелесообразной. Экипаж звездолёта вынес слишком тяжёлую нагрузку, семь раз совершая опасные повороты. Земля предлагала немедленно лететь «домой».

— Я понимаю, — заканчивал Камов свою передачу, — как вам тяжело выполнить это распоряжение. Поверьте, что и нам не легче. Но это необходимо. Нельзя рисковать всем экипажем. «Фаэтонец» как будто повернул к Земле. Но он делал это уже несколько раз. Правительственная комиссия склоняется к тому, что кораблём никто не управляет. Он мечется под действием автоматов, которые за тысячи лет испортились и потеряли чёткость в работе. Если бы Мельников и Второв были живы, они должны были догадаться, что замечены с Земли, и ожидать помощи, а не метаться, затрудняя задачу. Я лично придерживаюсь другого мнения, но большинство решило так. Поворачивайте к Земле, Константин Евгеньевич. Перехожу на приём.

— Ваш приказ выполняется, — коротко ответил Белопольский.

И измученный экипаж «СССР-КС3», с болью и отчаянием в душе, получил, наконец, возможность отдыха.

А Мельников радостно и спокойно заканчивал весьма приблизительно (он не знал основных данных) расчёт их пути.

С какой скоростью летел их корабль? Он этого не знал. Все ориентиры так далеки, что даже на глаз нельзя было этого определить. Им казалось, что звездолёт неподвижно висит в пространстве. Далёкой точкой блестела Земля. Но они были теперь уверены, что от этой точки летит к ним другой корабль, командир которого знает всё.

— Нам нужно лететь прямо, — говорил Мельников. — По направлению к Земле. Если взятое направление даже и неверно, это не беда. Звездолёт с Земли всегда может сманеврировать так, чтобы встретиться с нами. Прямое наше направление облегчит им задачу.

— А скорость? — спрашивал Второв.

— Будем надеяться, что наша скорость не чрезмерна и доступна кораблям Земли.

— Через сколько времени мы сможем встретиться с ними?

— Это трудно сказать. Во всяком случае, не раньше чем через восемь, девять суток.

— Такой срок мы сможем выдержать, даже если бы фаэтонцы нас не кормили, — сказал Второв.

Он пристально всматривался сквозь прозрачную стенку отсека, словно надеясь увидеть за десятки миллионов километров желанный корабль, несущий им спасение. Он смотрел в сторону Земли.

Но если бы он повернул голову и посмотрел направо, то всё равно не смог бы увидеть другой корабль — «СССР-КС3», который, выполняя приказ Земли, закончил свой последний поворот и находился сейчас сравнительно недалеко от них.

Если бы на Земле могли знать, что «фаэтонец» не будет больше менять направление полёта!..

ЗАКОН ПУСТОТЫ

Очевидно, питаться «воздухом» можно было не слишком долгое время. Мельников и Второв не то чтобы почувствовали голод, нет, его по-прежнему не было, но им становилось ясно, что повышенная бодрость сменяется постепенно упадком сил. Появилось и стало быстро усиливаться неприятное ощущение в желудке, потом боли. Энергия сменилась вялостью. Они часто засыпали в неположенное время и просыпались с трудом, медленно приходя в сознание. И самый сон больше походил на болезненное забытьё, чем на нормальный сон здорового человека. Пища фаэтонцев переставала действовать.

— А может быть, её запасы иссякли, — предположил Второв.

Это было вполне возможно.

Они были людьми, а не фаэтонцами. Желудок человека требует наполнения, он так устроен природой. Питаться невесомой пищей, как бы питательна она ни была, человек не может. Было очень странно, что до сих пор в течение нескольких суток эта «пища» удовлетворяла потребности их организма.

И, что было ещё хуже, их начала мучить жажда.

Звездолёт летел с неизвестной им скоростью по раз заданному направлению. До Земли было огромное расстояние. А жажда будет возрастать с каждым часом…

— Плохо наше дело, — сказал Мельников. — Возвращаться на Венеру уже поздно.

Второв ничего не ответил.

Стенки отсека закрыты. Не на что смотреть, кругом только звёзды! «Висеть в пустоте» утомительно…

Оба неподвижно лежали на фаэтонских гамаках, почти не разговаривая друг с другом. Не о чем было говорить. Обоими всё сильнее овладевала апатия, полное равнодушие ко всему. Они потеряли счёт времени.

Только раз это дремотное состояние было нарушено неожиданным поворотом корабля. Он был плавен и осторожен, но возникшая на короткое время сила тяжести позволила им догадаться о повороте.

— Вероятно, навстречу попался крупный метеорит, — сказал Мельников.

«Жаль, — подумал Второв, — что звездолёт уклонился от встречи. Наши мучения сразу бы окончились».

И снова наступило молчание, полусон, полубодрствование.

Даже мысль, что поворот мог изменить направление полёта и корабль летит сейчас в другую сторону, не пришла им в голову. Даже это было им совершенно безразлично.

Состояние, в котором они находились, несомненно привлекло бы внимание Мельникова, если бы он мог рассуждать с обычной ясностью мысли. Оно было совершенно неестественно, голод не мог до такой степени затуманить мозг. Но он не думал об этом, не мог думать.

Они находились во власти непонятной и необъяснимой силы, постепенно гасящей и мысли и ощущения. Медленно, но неотвратимо надвигался непробудный сон… Может быть, смерть? Всё было возможно…

Огромным усилием воли Мельников стряхнул с себя оцепенение. Прислушался.

Нет, это не галлюцинация слуха! Где-то что-то настойчиво стучало. Громче, тише… опять громче…

— Геннадий, ты слышишь?

Второв открыл мутные глаза:

— Мерещится.

— Очнись, Геннадий! Слушай… Опять…

Теперь стучало явно в другом месте. Как будто ближе.

— Что это?

Оба окончательно проснулись.

Стук прекратился. Потом он раздался снова, и опять в другом месте.

В этом непонятном стуке была какая-то система. Звуки были различной силы.

Тук… Тук… И, гораздо короче, отрывистое — тук. Пауза. Тук… Тук, тук. Снова пауза. Тук… Более длительная пауза и снова: Тук… Тук, тук…

— Точно телеграфный ключ, — сказал Мельников.

Второв вздрогнул от пришедшей в голову мысли.

— Может быть, это корабль с Земли, — нерешительно сказал он.

Мельников огляделся. Тщетно! Ничего не было, чем можно было бы постучать в стену. Да и зачем стучать? Если это человек, то он находится в безвоздушном пространстве, а в нём нет звуков.

— Стены! — отрывисто приказал он.

Второв попытался сосредоточиться. Ничего не получалось. Его мысли всё ещё туманила пелена сна. Ему мучительно захотелось, чтобы голова стала хоть на мгновение ясной…

И снова, с потрясающей отчётливостью, проявилась бездонная пропасть, отделяющая науку Фаэтона от науки Земли. Это уже выходило за рамки мыслимой техники… Струя чистого кислорода вошла в лёгкие. Незнакомый запах, чуть-чуть напоминавший запах нашатыря, появился и сразу исчез. Мысли прояснились, как по волшебству. Ни малейшего следа полубессознательного состояния. Они «воскресли»!

Второв растерянно посмотрел на Мельникова. Он был ошеломлён. Его желание было исполнено мгновенно и точно.

— Стены, — повторил Борис Николаевич.

Так же, как Второв, он почувствовал неожиданное пробуждение, но не обратил на это никакого внимания. Его целиком поглотило нетерпение. Видеть! Как можно скорей видеть, что происходит снаружи!

Стук опять прекратился.

И вдруг раздался совсем рядом. Тук… Тук, тук…

Кто-то стучал металлическим предметом в стенку отсека, где они находились.

Тук… Тук, тук… Удары были резки, отрывисты и повторялись в одной и той же последовательности.

Сомнения рассеялись! Там, за стенкой, совсем близко был человек!

— Стены, Геннадий!

Казалось, Второв не слышал. Он напряжённо прислушивался, что-то шепча побледневшими губами.

— Где… вы… Где… вы. Где вы… Вот, что они стучат! Это азбука Морзе. Где вы?..

Мельников ударил по стенке кулаком. Стук снаружи сразу прервался. Потом с лихорадочной быстротой застучал снова.

— «Вы… живы?.. — переводил Второв. — Отвечайте!»

— Стены, Геннадий! — молящим голосом в четвёртый раз повторил Мельников.

И сразу исчезла из глаз жёлто-серая стена. Распахнулся простор звёздного мира, и в метре от себя они увидели человека в пустолазном костюме, чем-то ярко освещённого. Сквозь прозрачный шлем на них смотрел Александр Князев.

— Саша!

Второв кинулся, точно собираясь обнять друга.

— Он нас не видит, — сказал Мельников. Ты забыл, что стенки этого корабля прозрачны односторонне.

И действительно, молодой механик ничем не выразил радости. Он смотрел как будто на них, продолжая выстукивать всё тот же вопрос: «Вы живы? Отвечайте!»

Не корабль с Земли, специально посланный за ними, а именно «СССР-КС3» пришёл им на помощь. Как это случилось? Откуда он взялся?..

Мельников и Второв одновременно повернули головы в ту сторону, откуда лился яркий свет прожектора.

Совсем близко, будто прижавшись к наружной трубе кольцевого корабля, перед ними темнел, закрывая звёзды, исполинский корпус родного звездолёта. Сквозь окна освещённой обсерватории были видны головы нескольких человек, очевидно следивших за Князевым.

И бурное волнение, овладевшее обоими пленниками фаэтонцев, сменилось спокойной радостью, — кончились все мучения!

«Корабль фаэтонцев теперь спасён!» — подумал Мельников.

— Отвечай! — сказал он Второву своим обычным невозмутимым тоном. — Отвечай ему. А то он перейдёт на другое место.

Отвечать! Князев совсем близко, между ним и стенкой корабля несколько сантиметров, но это сантиметры пустоты. Хоть из пушки стреляй, он ничего не услышит.

— Разве ты не видишь, — сказал Мельников, словно угадав мысли Второва, — что Саша держит руку на стенке. Он почувствует звук. Этого вполне достаточно.

— Чем же стучать?

Мельников достал пистолет:

— Стучи этим.

Второв хорошо знал азбуку Морзе.

— Мы живы, — отстучал он. При первом же ударе они увидели, как Князев вздрогнул, он «слышал». — Мы живы и здоровы. Видим тебя. Спасибо, дорогие друзья.

Князев слегка повернул голову. Его губы шевелились, он говорил со звездолётом.

— Можно ли войти к вам? — дробный стук выдавал волнение молодого звездоплавателя.

Мельников задумался.

Дверь центрального шара можно открыть снаружи. Но оттуда немедленно вылетит весь воздух. Возобновится ли он, когда вход закроется? Но если и не возобновится, то шар наполнится воздухом изнутри корабля, как только будет открыт проход в радиальную трубу… Как будто никакой опасности нет.

Он сам простучал Князеву: «Можно».

— Сейчас ко мне присоединятся Пайчадзе и Андреев, — последовал быстрый ответ. — Тогда мы и войдём к вам. Потерпите ещё немного. Андреев принесёт с собой воду.

Вода!

Только услышав это короткое слово, прозвучавшее тире и точками, они почувствовали внезапную и острую жажду. Сразу пересохло горло, и невыносимо долгими показались предстоящие минуты ожидания.

Почему же до этого они не чувствовали жажду так мучительно?..

Вода! Чудесный напиток, данный людям матерью-природой! Самый лучший и самый вкусный напиток в мире!.. Скорее…

Они видели, как появился в тёмном теле звездолёта освещённый прямоугольник двери выходной камеры. В луче прожектора вылетели две фигуры и стали быстро приближаться. Зеленоватая струйка газа отмечала их путь. Для передвижения в пустом пространстве звездоплаватели пользовались силой отдачи газовых «пистолетов».

Первый раз в жизни Второв наблюдал эту фантастическую картину. Оба звездолёта продолжали мчаться вперёд с трудновообразимой скоростью. Между ними, ничем не связанные, свободно передвигались, не отставая, три человека в огромных и неуклюжих костюмах.

Второв хорошо знал железный закон инерции. Он мог бы сам с исчерпывающей полнотой разъяснить любому, как это происходит и почему люди, оторвавшиеся от своего корабля, продолжают двигаться с ним вместе.

Но знать это совсем не то, что видеть своими глазами, как в реальной действительности проявляет себя хорошо известный физический принцип. Ведь он никогда не наблюдается на Земле в таком чистом виде.

И молодой инженер, затаив дыхание, следил за движениями товарищей. Он не боялся, что они вдруг отстанут от кораблей и в одно мгновение исчезнут в пространстве. Он знал, что этого не может произойти в абсолютной пустоте. Знал, но всё-таки… немного боялся. Очень трудно отрешиться от привычных представлений.

Князев не видел их. Для него стенка корабля не была прозрачна. Но он знал, что Мельников и Второв видят его. И, прежде чем направиться к своим товарищам, он помахал рукой и улыбнулся по тому направлению, откуда слышал стук и где, как он думал, находились потерянные и вновь обретённые друзья. По странной случайности, его приветственный жест пришёлся как раз в их сторону, — настолько точно, что Мельникову и Второву на мгновение показалось, что Князев не может не видеть их. Бывает же так!

Они повернулись к другой стене, откуда можно было видеть центр фаэтонского корабля. Кнопки входа были бы видны, если бы в их распоряжении находился бинокль. Но и без бинокля Мельников хорошо знал, где они находятся.

«СССР-КС3» светом своего яркого прожектора освещал теперь центр фаэтонского звездолёта. Пайчадзе, Андреев и Князев, собравшиеся возле него, выглядели блестящими мотыльками, вьющимися у зажжённой лампы.

— Пойдёмте к ним навстречу, — предложил Второв.

— Да, конечно, — ответил Мельников. — Без тебя они не смогут открыть дверь в радиальную трубу. Я думаю, что воздух не слишком разредится, когда ты это сделаешь. Объём центра гораздо меньше объёма трубы.

— А вы не думаете, что дверь совсем не откроется, если в центре будет пустота?

— Нет, фаэтонцы должны были предусмотреть выход из корабля в пустоте. Центральный шар играет роль нашей выходной камеры. Я даже думаю, что воздух наполнит его сразу, как только закроется наружная дверь.

— Пойдёмте.

И в первый раз после старта с Венеры Мельников и Второв покинули помещение возле пульта. Товарищи были рядом, теперь они ничего не опасались.



Двери послушно и чётко открывались одна за другой, подчиняясь уже опытной и уверенной команде Второва. Стенки радиальной трубы стали прозрачны, как только они вошли в неё.

Друзья остановились возле последней стенки. За нею находился центр. Войти в него, не имея пустолазного костюма, было равносильно самоубийству. Наружная дверь сейчас откроется, и в нём образуется вакуум. Незащищённое тело человека было бы разорвано силой внутреннего давления.

Теперь они видели трёх своих товарищей, пришедших к ним на помощь, совсем близко. Князев как раз положил руки на квадраты. Средний пятиугольник, очевидно, был уже повёрнут нужным образом.

— Борис Николаевич, — сказал Второв, — у них ничего не выйдет.

— Почему? — Мельников не сразу понял.

— Потому, что квадраты поддаются только очень сильному нажиму…

— Верно, Геннадий! Вот этого они не предвидели.

Очевидно, трое звездоплавателей, находящихся снаружи, сообразили, что им никак не нажать на квадраты. Было видно, как они оживлённо переговаривались между собой, а возможно, и со звездолётом. Задача, действительно, казалась неразрешимой.

В пустоте при равномерном прямолинейном движении человек ничего не весит. Мышечная сила его рук оставалась прежней, но как употребить её в дело, если не на что опереться, если нет точки опоры. Гладкие стенки центрального шара не имели ни одного выступа, кроме самих квадратов. Но как раз на них-то и нужно было нажать, и нажать очень сильно.

— Может быть, наружную дверь можно открыть изнутри мысленным приказом? — сказал Второв.

— Вряд ли! Но попробуй!

Как и следовало ожидать, из этой попытки ничего не вышло. Как бы ни была дисциплинирована мысль фаэтонцев, они не могли допустить риска гибели всего экипажа от нечаянной мысли одного человека. Наружная дверь открывалась только механически. Её можно было открыть изнутри шара, но для этого надо было пройти в него, чего не могли сделать ни Мельников, ни Второв, — пустолазных костюмов у них не было.

— Скверная история! — сказал Мельников.

Второв постучал в стену, но никто из троих не касался корабля и, разумеется, не услышал стука.

— Что они будут делать?

— Не знаю, но что-нибудь придумают обязательно. Это не такие люди, чтобы отступать перед трудностями.

Трое звездоплавателей как будто совещались. Потом Пайчадзе что-то сказал, очевидно Белопольскому, так как повернул голову к звездолёту. Выслушав ответ, он кивнул и произнёс:

— Хорошо!

Это слово Мельников и Второв легко прочли по движению его губ.

Наступила пауза. Трое людей снаружи и двое внутри молчали.

Прошло минут двадцать.

Четвёртая фигура, оставляя за собой зелёный след, подлетела к центру. Мельников и Второв узнали Романова. В его руках был моток тонкого стального троса.

— Ну ясно, — сказал Мельников. — Просто и естественно.

Как выяснилось впоследствии, выход из положения сразу пришёл в голову всем звездоплавателям, кроме Мельникова и Второва. Они оба никак не могли понять, когда всё кончилось, почему такая простая мысль ускользнула от них.

Трос перекинули через радиальную трубу; вернее, не перекинули, а обнесли вокруг трубы его конец. Такая же операция была проделана с другой стороны центрального шара. Щёлкнул карабин замка, и образовалась двойная петля — великолепная точка опоры.

Князев поместился между тросом и стенкой. Опираясь на неё ногами, а спиной на трос, он получил возможность нажать на квадраты изо всех сил, лучше, чем стоя на Земле.

Разум человека сумел обойти закон пустого пространства.

Потускнела, «растаяла» и исчезла пятиугольная дверь. Её жёсткий металл превратился в пустоту. И такая же пустота должна была неизбежно возникнуть и внутри гранёного шара — центра звездолёта.

Должна, но возникла ли?..

То, что произошло вслед за тем, как открылся вход, заставило звездоплавателей усомниться в этой, казалось бы бесспорной, истине.

Мельников и Второв видели, как Пайчадзе, оттолкнувшись от того же троса, подлетел к двери с очевидным намерением «войти». Но тотчас же, словно натолкнувшись на невидимую упругую преграду, далеко отлетел в сторону.

Князев последовал за ним и также был отброшен назад.

Вход на космический корабль фаэтонцев казался открытым. Лучи ламп на шлемах свободно проходили сквозь него. Была видна каменная чаша и остроугольные грани стен. Но что-то непонятное и совершенно невидимое мешало людям проникнуть внутрь.

Что это было? Ведь на Венере ничто не помешало войти. Откуда появилось это препятствие?

Ответ напрашивался сам собой и, как оказалось впоследствии, был правильным. На этот раз догадка возникла у всех одновременно.

«Милые, мудрые фаэтонцы!» — когда-то сказал Второв. Они действительно были очень мудры. Высочайших вершин достигла наука погибшего мира. И верная спутница науки — могучая техника давала возможность фаэтонцам с лёгкостью решать труднейшие задачи.

Так было и с защитой звездолёта от пустоты. Не понадобились выходные камеры с двойными дверями. Ненужными оказались фильтровальные установки. Мельников и Второв могли находиться в центральном шаре при открытой двери без защитных костюмов. Воздух звездолёта не мог уйти наружу. Даже в пустоте.

Пайчадзе и Князев вернулись обратно. Потом Князев уцепился ногами за трос, а руками за порог двери. По этому живому мосту Пайчадзе снова приблизился к пятиугольному отверстию. С видимым трудом он преодолел «пустоту» входа и оказался внутри. За ним, тем же способом, проник и Андреев.

Романов и Князев остались снаружи. Очевидно, таков был приказ Белопольского, боявшегося рисковать несколькими людьми сразу.

Пятиугольная дверь затянулась металлом и исчезла.

Было совершенно ясно: на месте двери образовалась плотная завеса из чего-то прозрачного, как воздух, но непроницаемого для воздуха. Этой завесой фаэтонцы защищали свой корабль от пустоты. Человек мог пройти через этот вход, хотя и с трудом, но воздух не мог. Это было просто и удобно. Никаких тамбуров.

Чем же была заполнена видимая пустота отверстия? Как и на все загадки фаэтонцев, ответ на этот вопрос мог быть получен только на Земле, да и то не наверное. Велика была разница между наукой Земли и наукой Фаэтона. Кто знает, в каком веке люди достигли бы той же степени развития! Трудно сразу одним скачком преодолеть такое большое расстояние. Весь мир фаэтонцев был гораздо старше.

Второв открыл дверь между центром и радиальной трубой.

Железные, в буквальном смысле слова, объятия едва не задушили его и Мельникова.

Ни слова не сказав, «хозяева» сняли с головы своих гостей прозрачные шлемы.

— Не тревожьтесь, — сказал Мельников. — Воздух этого корабля совершенно для нас безвреден.

— Я это сам вижу, — ответил Андреев, с изумлением глядя на «фаэтонцев». — Вижу и ничего не понимаю. Мы ожидали найти вас умирающими от голода. Но по вашему виду этого не скажешь.

— Мы умираем от жажды. Давайте воду!

— Пожалуйста! — Андреев открыл металлическую сумку, висящую на его плече. Мельников увидел в ней полный набор для оказания первой помощи. Появилась большая фляжка. — Пейте сколько хотите. Но я всё же не вижу у вас признаков десятидневной жажды.

— Их и не может быть. — Пока Второв утолял жажду, Мельников кратко рассказал, чем они «питались» всё это время.

— Объяснить это «чудо» я не могу, — закончил он.

— Да, мудрено, — улыбнулся Пайчадзе.

— Чёрт возьми, — сказал Второв, — я и не заметил, как выпил всю воду.

На его лице были растерянность и смущение.

— Ничего, — ответил Андреев. — Я сказал, пейте сколько хотите.

Он вынул вторую фляжку и протянул её Мельникову. Борис Николаевич с наслаждением прильнул к ней. Когда он отнял флягу от губ, она была пуста.

— Хотите ещё?

— Нет, спасибо, но не вредно бы и съесть что-нибудь.

— Вот уж тут я не дам вам воли. — Андреев протянул им по два тонких ломтика консервированной ветчины. — Съешьте это, и пока достаточно. А затем, по очереди, на звездолёт. В госпиталь.

— Не выйдет! — сказал Мельников. — Мы здесь, и останемся здесь до прилёта на Землю. Кроме Второва, никто не может управлять этим кораблём. Вы дадите нам продукты и навигационные приборы…

— Не говори чепухи, — вмешался Пайчадзе. — Константин Евгеньевич приказал доставить вас на корабль. А этот… пропади он пропадом.

— Не сердись, Арсен, — очень серьёзно сказал Мельников, — но если кто из нас говорит чепуху, так это именно ты. Этот корабль — самое ценное из всего, что мы нашли на Венере. Это неоценимое сокровище. Нельзя допустить его гибели. Мы должны доставить его на Землю во что бы то ни стало.

— Отправляйся на звездолёт. Говори с Белопольским. Кстати, он ждёт тебя с большим нетерпением.

— Наденьте мой костюм, — прибавил Андреев. — А мы будем ждать вас здесь.

Доктор был одного роста с Мельниковым, и его пустолазные доспехи годились вполне. В костюм Пайчадзе ни Мельников, ни Второв не могли бы забраться.

ОТРЕЧЕНИЕ

Мельников уже не однажды находился в пустом пространстве. Ощущение свободного полёта, вдали от корабля, было ему хорошо знакомо. Но это возвращение на свой звездолёт после всего, что пришлось пережить, — на звездолёт, которого он уже почти не надеялся увидеть, не могло не взволновать его. Всё, что происходило сейчас, было слишком необычайно.

Его сопровождал Романов. Князев один остался у входа на «фаэтонец». Мельников уже знал, что это название твёрдо укоренилось на Земле за их кораблём.

Его рука дрогнула, коснувшись такой знакомой, «земной» кнопки. Вздох облегчения вырвался из груди, когда стены выходной камеры сомкнулись вокруг них обоих. Сейчас он увидит родные лица товарищей!..

Как долго, как медленно наполняется воздухом камера!..

Подлетая к звездолёту, он заметил, что «СССР-КС3» действительно плотно прижат к наружному кольцу «фаэтонца» и даже привязан к нему тросом. Когда это сделали? Как жаль, что не пришлось увидеть ни ему, ни Второву, как подлетел к ним корабль. Они находились в полусонном состоянии и не интересовались тем, что могло происходить снаружи. Жаль, очень жаль! Полезно и поучительно было бы наблюдать этот манёвр исключительной трудности и сложности.

«Вот где подлинное мастерство! — подумал Мельников. — Далеко мне до Белопольского».

Он не завидовал командиру «СССР-КС3», а восхищался им, почти как самим Камовым. Настоящие люди! У них есть чему поучиться!

Вспыхнула зелёная лампочка. Открылась внутренняя дверь…

Наконец-то дома!..

Их встретил один только Коржевский. Мельников догадался, что встречать больше некому. Белопольский, разумеется, неотлучно на пульте. Зайцев там же. Топорков у рации. На борту звездолёта осталось всего четыре человека.

Биолог ничем не выразил удивления при виде Мельникова. Только чуть заметная бледность показала его волнение. Он помог им раздеться.

— Вы живы! — сказал он, обняв освобождённого от доспехов Мельникова. — Надеюсь, что оба? Очень хорошо!

— Константин Евгеньевич на пульте?

— Да, он там уже десять часов. Мы догнали вас три часа тому назад. Было очень трудно приблизиться к вам.

— Представляю! — сказал Мельников.

Он находился в непривычном для себя состоянии растерянности и даже не заметил, что оттолкнулся ногой не от стены, как это следовало сделать, а от Коржевского. Биолог отлетел к двери выходной камеры, но Мельников и этого не видел. Он спешил к Белопольскому.

Вот и круглая дверь рубки управления. Не думал он попасть сюда так скоро! Над дверью зелёная лампочка — войти можно.

И, едва успев «переплыть» порог, Мельников оказался в крепких объятиях. Очевидно, Белопольский ждал его у самой двери.

Но он ли это? Что случилось? Почему лицо учителя и друга так исхудало? Почему прибавилось столько морщин? Неужели он управляет звездолётом будучи болен? И слёзы, открыто текущие по щекам, так странно, так необычайно видеть на суровом лице…

— Что с вами, Константин Евгеньевич?

— Борис, прости меня! — сказал Белопольский. — Прости за все муки, которые я причинил тебе и Геннадию.

— Я не понимаю вас, Константин Евгеньевич. За что простить? Наоборот, я должен благодарить вас. Вы пришли к нам на помощь как раз тогда, когда это было нужно.

Привычным усилием воли Белопольский успокоился.

— Поймёшь, когда узнаешь всё, — сказал он — Рассказывай! А где же Второв?

— Он остался. Пустолазный костюм Пайчадзе для него не пригоден. Но всё равно, я не позволил бы ему покинуть звездолёт.

— Да, верно. Я упустил из виду, что Второв гораздо крупнее Пайчадзе.

Не веря ушам, Мельников вопросительно посмотрел на Зайцева, который у пульта ожидал своей очереди обнять спасённого товарища.

«Упустил из виду… Кто?.. Константин Евгеньевич?! Что у них стряслось?» — с тревогой подумал Мельников.

Зайцев приложил палец к губам.

— Разрешите поздороваться с Константином Васильевичем.

— Ну разумеется. Извини!

«Положительно он не тот. Но что же всё-таки случилось?»

Ему хотелось спросить Зайцева, но он хорошо знал, как тонок слух Белопольского. Нельзя спрашивать даже шёпотом. Предупреждающий знак инженера был достаточно ясен.

— У вас совсем неизнуренный вид, — сказал Зайцев, — это очень странно.

— Сейчас я вам всё расскажу. Есть у нас время, Константин Евгеньевич?

— Сколько угодно. Но как там Второв?

— Он так же, как и я, в превосходном состоянии. Пока я здесь, он покажет Пайчадзе и Андрееву наш «фаэтонец». Тем более, что только он один и может это сделать.

Казалось, Белопольский не обратил никакого внимания на эти слова, которые должны были удивить его. Он что-то обдумывал, сдвинув брови и пристально глядя на экран, где отчётливо виднелся центр фаэтонского звездолёта и возле него крохотная фигурка Князева.

— Ваш корабль маневрирует самостоятельно?

— Только при встрече с крупным телом. Например, с метеоритами.

— Как раз этого я и опасаюсь, — сказал Белопольский. — Константин Васильевич, — обернулся он к Зайцеву, — соединитесь с радиорубкой. Надо сказать Князеву, чтобы он не выпускал из рук троса. Пусть держится крепко. Внезапный поворот возможен в любую минуту.

— Не лучше ли Саше вернуться сюда. У «фаэтонца» ему нечего делать, — сказал Мельников.

— Да? Тебе лучше знать. Пусть возвращается.

Зайцев включил внутренний экран. Появилось лицо Топоркова. Он приветствовал Мельникова улыбкой. Зайцев передал ему распоряжение Белопольского.

В рубку управления вошли Романов и Коржевский.

Со смутной тревогой пять человек наблюдали за Князевым, который, как им казалось, очень медленно приближался.

А что если именно сейчас навстречу двум звездолётам мчится крупный метеорит? Что если «фаэтонец», почуяв его близость, начнёт поворот? С ним вместе повернёт и «СССР-КС3». Одинокий человек, ничем не связанный с кораблями, останется на месте, вернее сказать, будет продолжать двигаться по прежнему направлению и мгновенно затеряется в просторах мира. Найти его… совершенно безнадёжно.

Следя за товарищем, Мельников подумал, что «прежний» Белопольский учёл бы такую возможность с самого начала. Как можно было Пайчадзе, Андрееву, Романову и Князеву отправиться к «фаэтонцу», не будучи прикреплёнными к «СССР-КСЗ» хотя бы верёвкой? Правда, они не знали, что «фаэтонец» умеет маневрировать самостоятельно, но всё же…

И вдруг Мельников вспомнил, что сам поступил таким же образом. А он знал, знал по опыту… Краска стыда залила его лицо. Упрекать других в том, в чём и сам виноват! Хорошо, что он ничего не сказал вслух.

— Оба корабля летят со скоростью тридцати двух километров в секунду. Точнее — тридцать два и сорок одна сотая…

Прежний Белопольский! Лаконичный, точный!

«Что с ним?»

И впервые мелькнула догадка: «Не из-за нас ли? Не наша ли мнимая гибель всему причиной?»

— Если они повернут, человек будет отброшен с большой силой. Простой верёвкой здесь не обойдёшься. Как жаль, что мы не знали раньше особенностей «фаэтонца». Мы сильно рисковали.

— Радиолокатор не видит ничего опасного впереди, — успокоительно сказал Зайцев.

— Опасность может возникнуть мгновенно. Кто знает, на какую дистанцию реагируют автоматы фаэтонцев.

Но вот Князев приблизился к выходной камере. Ещё минута — и зелёная лампочка на пульте показала, что наружная дверь закрылась за ним.

— Теперь рассказывай, и как можно подробнее, — сказал Белопольский обычным спокойным голосом.

— Подождём Князева.

— Тогда мы сами тебе расскажем.

* * *
— Почему же вы решили ещё раз пуститься в погоню за нами? — спросил Мельников, когда Зайцев закончил короткий, но подробный рассказ обо всём, что случилось после внезапного отлёта с Венеры.

Ни единым словом инженер не коснулся того состояния, в котором находился Белопольский, но Мельников догадался сам. Бросалось в глаза явное противоречие в рассказе. Выходило, что узнав с Земли о «фаэтонце», «СССР-КС3» повернул обратно не сразу, а через два дня. Этого не могло быть. Никакими соображениями нельзя было оправдать подобное промедление в таких обстоятельствах.

Всё было ясно. Странности, которые он заметил у Белопольского, подтверждали догадку.

Мельников посмотрел на Константина Евгеньевича и встретил непривычно смущённый и даже робкий взгляд. И чувство любви к этому человеку, так много пережившему из-за него, с щемящей жалостью волной хлынуло в сердце. Захотелось сейчас же, сию минуту обнять учителя, расцеловать морщинистое лицо…

— За вами, — ответил Зайцев, — непрерывно наблюдали с Земли. Когда выяснилось, что «фаэтонец» день за днём не меняет направления и скорости полёта, Камов предложил сделать последнюю попытку приблизиться к нему. На этот раз удалось. Почему вы так часто поворачивали?

— Всё хорошо, что хорошо кончается, — сказал Мельников, — говорит народная мудрость. Если бы «СССР-КС3» сразу догнал нас, мы могли бы действительно бросить корабль фаэтонцев на произвол судьбы. Наука понесла бы большой ущерб. Ведь мы не знали тогда, что кольцевым кораблём можно управлять. Всё к лучшему.

Белопольский опустил голову. Он понял, что этими словами Мельников отвечает на просьбу о прощении, высказанную сразу при встрече.

— Теперь мы ждём вашего рассказа, — сказал Зайцев.

Он включил экран, чтобы Топорков, находившийся в радиорубке, также мог слышать.

— Говорите!

И очень часто то один, то другой из членов экипажа «СССР-КС3» невольно бросал взгляды на экран, словно вид корабля фаэтонцев самим фактом своего близкого соседства доказывал реальность того, что они слышали.

Всё, что говорил Мельников, было правдой, такой же несомненной, как несомненно было присутствие самого Мельникова в рубке управления, правдой о пребывании двух людей в мире отдалённого будущего, правдой, чудовищно неправдоподобной, которую любой трезвый человек счёл бы сплошной фантазией.

Он говорил о питании воздухом, об управлении мыслью, о металле, превращающемся в пустоту, о неведомых аппаратах, которые по «своей воле» управляют сном и бодрствованием человека, о самостоятельном маневрировании звездолёта, автоматы которого заботливо охраняют его в пустоте пространства. Он рассказывал им о стенах, которые по желанию становятся прозрачными и теряют эту прозрачность, о «стеклянных» мостиках, висящих без опоры, о пульте управления, в глубине разноцветных граней которого горят загадочные огоньки, становящиеся неподвижными, когда в кресло садится пилот, точно они видят его и готовы выполнить его волю.

И, когда смолк негромкий голос Мельникова, в рубке наступило длительное молчание.

Его прервал Белопольский.

— Ты прав, — сказал он. — Корабль фаэтонцев надо спасти, спасти во что бы то ни стало.

— Приказывайте, Константин Евгеньевич!

Словно тень легла на лицо академика. Мельникову показалось, что Константин Евгеньевич хочет что-то сказать, но не может решиться. И каким-то особым чутьём он догадался…

Зайцев закусил губу и отвернулся. Он тоже понял, что сейчас произойдёт.

Экран погас. Точно не желая слушать, Топорков выключил его.

— Приказывать? — едва слышно сказал Белопольский. — Я потерял это право. — Он сделал над собой ясно видимое усилие и сказал громко и твёрдо: — На борт «СССР-КСЗ» вступил его командир. Командиру не приказывают. Его приказы выполняют. Я жду!

— Константин Евгеньевич, — умоляюще прошептал Мельников.

— Если хочешь, пошли радиограмму на Землю. Ответ Камова может быть только один. — Он помолчал. — Об одном попрошу тебя. Предоставь мне честь довести «фаэтонца» до Земли. Доверь его мне, Второву и Коржевскому. Только так я могу оправдаться если не в глазах людей, то в своих собственных. Слишком много было ошибок. Ошибок преступных.

Мельников понял, что спорить бесполезно. По лицам товарищей он видел, что решение Белопольского их не удивило. Но он не мог так, сразу, согласиться принять на себя командование кораблём.

— Хорошо! Я радирую Камову. Пусть он решит этот вопрос.

— Идите! — сказал Белопольский.

Все поняли, что это относится не только к Мельникову. Константин Евгеньевич хотел, чтобы его оставили одного.

— Я очень боюсь за него, — сказал Зайцев, когда круглая дверь рубки управления закрылась за ними, — как бы он…

— Кто? Белопольский? Бросьте об этом думать. Это совершенно невозможно. Исключается. Но расскажите мне обо всём более подробно.

И, пока радиограмма летела через бездну пространства, Зайцев и Топорков рассказали всё.

В свете этого рассказа было очевидно, что решение Белопольского естественно и закономерно. Но что ответит Сергей Александрович?..

Ждать пришлось долго. Камова не было на радиостанции, и с ним связывались по телефону. В Москве сейчас было пять часов утра.

Но наконец чёткий голос радиста передал ответ директора Космического института и председателя правительственной комиссии:

— Говорит Камовск. Мельникову. Поздравляем с благополучным окончанием фаэтоновского плена. Передайте экипажу «СССР-КС3» благодарность за самоотверженный труд по спасению командира и его спутника. Решение перевести Белопольского на борт «фаэтонца» считаем правильным. Обдумайте вопрос о посадке фаэтонского корабля на Землю. Возможно, что лучше совершить тренировочный спуск на небесное тело с меньшей силой тяжести на нём. Например, на Луну. Окончательное решение вопроса предоставляем на ваше усмотрение. «СССР-КС3» — направиться прямо к Земле. Счастливого полёта! Камов. Волошин. Внимание! Передаю радиограмму по личной просьбе Мельниковой: «Счастлива. Целую. Оля». У меня всё.

— Приняли полностью, — как обычно ответил Топорков.

— Свершилось! — задумчиво сказал Мельников. Он вздохнул. — Ну что ж, может быть, это и к лучшему. Я мечтал сам привести «фаэтонца» на Землю. Не судьба!

— Белопольский справится, — сказал Зайцев.

— Каким тоном вы это говорите, Константин Васильевич? Конечно справится, и гораздо лучше меня. Белопольский остаётся Белопольским, что бы ни случилось. Всё это результат, правда непонятного, но безусловно временного упадка духа. Мы ещё полетаем под его командованием.

Зайцев и Топорков молча переглянулись. Борис Николаевич всё ещё не понимает, что Белопольский как командир звездолёта человек конченный. Даже ответ Камова не убедил его в этом. Что ж! Поймёт со временем.

— Будем надеяться, что это так, — уклончиво сказал Игорь Дмитриевич.

— Безусловно так!

Мельников вышел из рубки. Его сильно беспокоило, как передать Белопольскому ответ Земли. Смягчить жёсткий тон этого ответа было невозможно. Константин Евгеньевич всегда может прослушать радиограмму, автоматически записанную на ленте магнитофона. Надо сказать правду, но как тяжело это сделать…

Однако всё обошлось. Белопольский ничего не спросил. Очевидно, он был вполне уверен в ответе Камова.

— Вот видишь! — сказал он, когда Мельников появился на пороге рубки управления. — Не нужно было никакой радиограммы. Факты — вещь упрямая. Как ты решил насчёт «фаэтонца»?

— Сергей Александрович удовлетворил вашу просьбу. Конечно, — прибавил Мельников, желая, по возможности, смягчить приговор, — довести «фаэтонец» до Земли значительно труднее, чем «СССР-КСЗ». Вам больше по плечу эта задача.

— Спасибо за доброежелание, — усмехнувшись ответил Белопольский. — Но я не нуждаюсь в утешениях. На месте Камова я поступил бы так же. Но перейдём к делу. Считаешь ли ты возможным, чтобы «фаэтонец» летел прямо на Землю?

— В радиограмме Сергея Александровича сказано, что он и Волошин рекомендуют…

— Потренироваться, — перебил Белопольский. — Я только что думал об этом. Второву необходимо приобрести опыт посадки.

— Луна подходит?

— Боюсь, что нет. Гравитационная сила на её поверхности всего в шесть раз меньше, чем на Земле. Это ещё опасно. Нужно тело меньшего размера.

— Астероид?

— Да, это лучше всего.

— Какой же?

— Церера. Она сейчас находится в удобном положении, и до неё сравнительно недалеко. «Фаэтонцу» придётся пролететь около трёхсот миллионов километров и столько же обратно. Мы знаем, что он может развить скорость в пятьдесят километров в секунду, а возможно и больше. Понадобится два месяца в худшем случае. И почти столько же на путь от Цереры до Земли. Гравитационная сила этой малой планеты составляет одну двадцать девятую земной. Это уже подходит для первого опыта. А после Цереры мы опустимся на Луну, а уж затем на Землю. Мне кажется, что такой путь стоит проделать, если мы хотим сохранить «фаэтонца». Как ты думаешь?

— Придётся ещё раз радировать Камову.

— Ты начальник экспедиции и можешь принимать решения сам. Приучайся действовать самостоятельно.

Не в силах больше сдерживаться, Мельников обнял старого академика.

— Если бы вы знали, — сказал он, — как огорчили меня своим решением.

— Знаю, Борис. Могу тебя утешить, открыв небольшой секрет. Ещё на Земле было решено, что полёт на Венеру твой последний экзамен. После него ты был бы официально назначен первым капитаном советского космического флота. Это случилось немного раньше, вот и всё. И я и Камов уже стары. Экзамен ты выдержал, выдержал блестяще. Вспомни, я передал тебе командование кораблём на пути к Венере. Это было намеренно сделано — Белопольский отвернулся и несколько минут смотрел на экран, словно собираясь с силами для того последнего, что он хотел сказать своему ученику. — Помни всегда, Борис. Командир звездолёта должен сохранять спокойствие при любых обстоятельствах. Ничто не должно выводить его из равновесия. Неустанно вырабатывай в себе это важнейшее качество звездоплавателя. Тебе это не трудно. И не бери на борт людей, которые тебе особенно дороги. Иначе не избежать того, что случилось со мной. А это тяжело, очень тяжело. А теперь простимся! Я немедленно перейду на борт «фаэтонца».

Закипела работа.

Оборудовать фаэтонский звездолёт для длительного рейса под управлением не фаэтонцев было не так просто. Его помещения не были приспособлены для земных приборов и аппаратов. Немало изобретательности и выдумки пришлось проявить Зайцеву, Романову, Князеву и самому Белопольскому, чтобы установить самые необходимые навигационные приборы, без которых немыслимо было пускаться в многомесячный полёт. Хорошо ещё, что радиопрожектор не был нужен, — автоматы корабля сами следили за безопасностью пути. Но с телескопом пришлось повозиться. В кладовых «СССР-КС3» нашёлся запасной телескоп небольшого размера, и, после долгой и тяжёлой работы, он был установлен в помещении рядом с фаэтонским пультом. Оптические приборы безусловно были на звездолёте, но никто не знал, где они находятся, как выглядят и, главное, как ими пользоваться. А без визуальных наблюдении лететь к Церере было невозможно. Появилось подобии пульта, при помощи которого Белопольский мог давать точные указания Второву.

Звездоплаватели работали не торопясь, помня, что ошибка неисправима и может привести к катастрофе. Потери времени они не опасались. Оба корабля продолжали лететь в нужном направлении.

Ни Коржевский, ни Второв ничего не сказали по поводу неожиданного назначения лететь на «фаэтонце» к Церере. Им было грустно, что свидание с Землёй откладывается, но они знали, что так нужно. А для звездоплавателей слово «нужно» звучало очень убедительно.

Сознавая ответственность, лёгшую на его плечи, Мельников сам проверил работу, попросив Белопольского вернуться на это время в рубку «СССР-КС3».

И вот отцеплен трос. Экипажи собрались — один в обсерватории, другой в жилом помещении «фаэтонца».

Белопольский, Второв и Коржевский видели товарищей, их же самих нельзя было видеть, но оставшиеся на борту «СССР-КСЗ» не спускали глаз с кольцевого корабля. Один Мельников оставался на пульте.

Словно прилипшие друг к другу, оба корабля продолжали лететь рядом.

Мельников повернул плоскость газового руля, потом включил на самую малую мощность один из двигателей.

«СССР-КС3» медленно отошёл от «фаэтонца». Просвет неуклонно увеличивался. Пути звездолётов расходились в стороны.

Несколько минут… и силуэт кольцевого корабля «растаял» в пространстве.

Счастливого пути, товарищи!

КАТАСТРОФА

Да, Мельников был совершенно прав! Вести фаэтонский звездолёт оказалось неизмеримо труднее, чем «СССР-КС3». Небольшой телескоп и самодельный пульт — это всё, чем мог пользоваться Белопольский, но этого было очень и очень недостаточно. Не хватало электронно-счётной машины, и приходилось полагаться на свои математические знания и опыт. А задача достигнуть Цереры таила в себе огромные трудности.

Константин Евгеньевич хорошо понимал, какими соображениями руководствовался Камов, давая согласие на перевод его, Белопольского, на борт «фаэтонца». Как всегда, Сергей Александрович учитывал всё. Во-первых, поведение Белопольского после отлёта с Венеры не могло не возмутить его. Оно действительно было непростительно для командира звездолёта и только благодаря чудесной технике фаэтонцев не окончилось трагически. Смещение с должности начальника экспедиции и назначение Мельникова на это место было вполне обосновано. Старость? Это не оправдание.

Во-вторых, Камов ясно представлял себе трудности в управлении «фаэтонцем». Можно было не сомневаться, что даже не зная подробностей, он понимал, в чём заключаются трудности, и, естественно, учёл глубокие познания Белопольского и его математические способности. Мельников в этом отношении не мог соперничать с ним. Как сказал Борис Николаевич, Белопольскому было «более по плечу» выполнить эту трудную задачу.

Всё было стройно, логично и продуманно. Вполне в стиле Камова.

Константин Евгеньевич принял «наказание» с чувством, похожим на облегчение. Он был рад, что возвращение на Землю откладывалось, что ему предоставлена возможность вернуться, хоть отчасти заслужив прощение.

Родина умела прощать, — он это знал!

И все свои знания, все силы своего ума он направил на достижение поставленной цели.

По-прежнему изменять скорость и курс корабля мог один только Второв. Ни Белопольского, ни Коржевского, взятого на «фаэтонец» в качестве врача, фаэтонская техника не хотела слушаться. Только биотоки молодого инженера соответствовали настройке механизмов. Случись с ним несчастье — и Белопольский с Коржевским оказались бы совершенно беспомощными.

Сразу после того, как исчез в пустоте пространства «СССР-КС3», Белопольский попросил Второва попытаться увеличить скорость «фаэтонца» до возможного предела.

Попытка удалась, а её результат превзошёл все самые оптимистические ожидания.

Корабль послушно полетел с ускорением, которое Белопольский определил в двадцать четыре метра в секунду за секунду. Оно продолжалось один час сорок девять и четырнадцать сотых секунды, и снова наступила невесомость. Нетрудно было вычислить, что скорость звездолёта достигла ста двадцати километров в секунду.

Очевидно, это был «потолок» корабля. Больше чем вдвое он превосходил предел скорости земных звездолётов. Теперь, если ничего не случится, они достигнут Цереры меньше чем за один месяц. Это был огромный выигрыш во времени.

Белопольский не сомневался, что все обсерватории Земли продолжают наблюдать за «фаэтонцем». Следит за ним и Сергей Александрович Камов. Ему сразу станет известно, что кольцевой корабль увеличил скорость, и он сделает отсюда нужные выводы.

Как хорошо чувствовать себя не одинокими, тесно связанными с родиной, хотя бы зрительно!

Несколько дней Белопольский занимался расчётом пути. Он не мог ещё видеть Цереру в относительно слабый инструмент, но он хорошо знал, где она находилась в момент их расставания с «СССР-КС3». Знал все элементы её орбиты и своё собственное место в космосе. Этого было вполне достаточно.

На четвёртые сутки он попросил Второва немного изменить направление полёта, и успевший хорошо натренироваться инженер уверенно выполнил его указания.

«Фаэтонец» слушался Второва «беспрекословно».

— Мне кажется, — сказал Геннадий Андреевич, — что мы могли бы опуститься прямо на Луне, минуя Цереру. Корабль очень послушен.

— Не обольщайтесь! — ответил Белопольский. — Одно дело маневрировать в пустоте, а совсем другое — спуск. Здесь можно исправить ошибку, а там она приведёт к гибели корабля.

То же самое говорил Мельников. Второва поразило полное совпадение — слово в слово! Значит, это так и есть. Незачем было высказывать своё мнение. Эти люди знают что делают.

Среди вещей, погруженных на «фаэтонец», они обнаружили несколько книг и очень обрадовались этой находке. Кто позаботился об этом?..

Полёт протекал томительно однообразно. Книги оказались весьма кстати. Чтобы не покончить с ними слишком скоро, Второв и Коржевский читали вслух, по очереди.

Белопольский не нуждался ни в каких развлечениях. Часами и сутками он занимался доступными ему наблюдениями, вися у телескопа или производил вычисления. В мире астрономии и математики он чувствовал себя прекрасно.

Шли дни.

И вот позади осталась орбита Марса. Близок пояс астероидов обломков погибшего Фаэтона. Корабль три раза за два дня изменил направление полёта, уклоняясь от встречи с мелкими, но для него достаточно крупными обломками. Очевидно, их было много, несущихся по путям, неизвестным астрономам. Ведь за орбитой Марса тело диаметром в десятки метров недоступно для наблюдения с Земли.

Для Белопольского наступила горячая пора. Как не хватало ему счётной машины! Но его математический ум сам работал подобно машине. Раз за разом он вычислял новый маршрут и с помощью Второва исправлял путь корабля.

До, можно было уверенно сказать, что только он один из всего экипажа «СССР-КС3» мог вести «фаэтонец» в таких условиях.

Церера была уже хорошо видна. Даже невооружённым глазом можно было заметить крохотную звёздочку, которая буквально по часам увеличивала свой блеск.

Звездолёт подлетал к цели.

Своеобразный новогодний подарок преподнёс науке итальянский астроном Пиацци. В ночь на 1 января 1801 года он открыл первую из малых планет — Цереру, оказавшуюся впоследствии самой крупной. Её диаметр — семьсот семьдесят километров, а масса составляет одну восьмитысячную массы Земли. Планета очень ярка, и это заставляет думать, что она состоит из хорошо отражающих свет минералов, а возможно, и металлов. Церера движется по почти правильной круговой орбите, и её скорость движения составляет около двадцати километров в секунду.

Белопольский принял решение опуститься на Цереру по тому же плану, который был осуществлён при посадке «СССР-КС3» на Венеру, — зайти на орбиту позади планеты и догонять её. При этом манёвре должно было окончательно выясниться, во всём ли послушен Второву звездолёт и насколько точно он выполняет мысленные приказы. Если подход к Церере удастся, то можно будет надеяться на благополучное «приземление».

Даже с помощью прекрасно оборудованного пульта управления «СССР-КС3» подобный манёвр требовал большого труда и исключительной точности. А здесь придётся не самому управлять, а каждый раз действовать через Второва, так объясняя ему нужный, угол поворота, чтобы молодой инженер мог, отчётливо представив его в воображении, мысленно повернуть звездолёт и без малейшей ошибки.

У Константина Евгеньевича невольно возникали сомнения. В точности работы механизмов корабля он не сомневался, несколько раз он видел, как они реагируют на «приказы». Но вот чёткость мысли Второва?..

«Если бы я сам, непосредственно, мог принимать решения и приводить их в исполнение», — думал он.

Но это было невозможно.

Он понимал, что все они рискуют жизнью. Если от удара о поверхность Цереры треснет корпус корабля, смерть будет мгновенна, — на Церере нет атмосферы.

Но жребий был брошен месяц назад на борту «СССР-КС3», и ничего не оставалось, как испытать на практике «орлом» или «решкой» он ляжет. «Орёл» — жизнь и спасение звездолёта, «решка» — смерть и разбитый корабль.

Белопольский поделился с Коржевским своими мыслями. Биолог ответил коротко: «Я это знаю». Со Второвым никто не говорил на подобные темы — его спокойствие и уверенность в себе были важнее всего. Белопольский думал, что Второв не сознаёт величины опасности, но он ошибался.

Геннадий Андреевич испытал всю тяжесть первых дней совместного с Мельниковым полёта на «фаэтонце». Он давно понял, что за непринуждённой лёгкостью посадки «СССР-КСЗ» на Арсену, а затем на Венеру стоят труд, искусство и смертельная опасность. Урок падения на Венеру не прошёл даром. Он понял, что космос не шутит. И он хорошо знал, на что идут они трое и чем рискуют. На Венере он был ещё новичком, многого не понимающим и на многое смотрящим несколько легкомысленно: теперь он превратился в звездоплавателя. Десять незабываемых дней — и от прежнего Второва ничего не осталось. Он прошёл школу пустого пространства.

И, отчётливо сознавая, что именно от него, в конечном счёте, зависят жизнь товарищей и спасение корабля, Второв собрал свои нервы в тугой клубок, готовясь как автомат исполнять всё, что прикажет ему Белопольский. У него не было ни страха, ни сомнений. Он говорил себе: «Я должен!»

И он и Коржевский были уверены в своём командире, в его знаниях и опытности.

Экипаж кольцевого корабля был готов к труднейшему манёвру, и всё, казалось, говорило в пользу благополучного конца.

Всё!.. Кроме одного, самого главного, самого решающего… Но они даже не подозревали, как близка была грозная и неотвратимая опасность.

Фатальная ошибка была совершена месяц назад, совершена совместно Мельниковым и Белопольским.

Можно ли было обвинить их в этом? Человек — это только человек, не более. Он не машина и подвержен ошибкам. На решения, принимаемые людьми, влияют предшествующие факты и впечатления. Мельников и Белопольский были «загипнотизированы» могуществом фаэтонской техники. И они упустили из виду, что фаэтонцы тоже не более как люди. Их техника — это техника людей, другой не бывает в природе, и её мощь не беспредельна.

Об этом они забыли.

На Земле «фаэтонский гипноз» не был так силён. Там не знали всех подробностей десятидневной эпопеи Мельникова и Второва. И сразу заметили опасность.

Но было уже поздно и ничего нельзя было исправить.

На сообщение Мельникова Камов ответил короткой радиограммой, которая, будь она известна Белопольскому, заставила бы его немедленно повернуть назад: «Откуда вам известно, что запасы энергии на «фаэтонце» достаточны для подобного полёта? Камов».

В самом деле, откуда? Как могли они не подумать об этом решающем обстоятельстве?

Мельников готов был рвать на себе волосы от отчаяния. Кольцевой звездолёт мчался со скоростью ста двадцати километров в секунду. Ни один корабль, существующий на Земле, не может догнать его. И невозможно послать радиограмму.

Не вернуть! Ошибка неисправима! Оставалось надеяться на то, что опасения ложны, и… на счастье!

Весьма слабое утешение, но другого не было…

А экипаж кольцевого звездолёта, ничего не подозревая и нисколько не сомневаясь в том, что энергии хватит, стремился к Церере, откуда не было возврата.

Опасения Белопольского оказались необоснованными. Второв уверенно и чётко маневрировал кораблём. Вероятно, сами фаэтонцы не могли бы лучше отдавать приказания своему звездолёту. Молодой инженер полностью овладел искусством воображения, его мысленные образы были отчётливы, как никогда раньше.

И «фаэтонец» послушно совершил нужный поворот и вышел на орбиту планеты, позади неё. Догнать Цереру было уже не трудно. Корабль замедлил скорость.

И вот сквозь прозрачные стенки перед ними панорама крупнейшего из астероидов.

Бесплодная голая равнина, изрезанная трещинами, с редкими цепями острых пиков. С высоты линии горизонта казалась ещё очень далёкой. Когда корабль спустится, она приблизится.

— Я опасался, что характер поверхности такой же, как на Арсене, — сказал Белопольский. — Хорошо, что это не так. Ну, Геннадий Андреевич, приступайте. Посадите звездолёт на «землю».

Второв вернулся в «рубку управления». Продолжавшееся торможение корабля создавало достаточную силу тяжести, и он мог сесть в кресло.

«Когда мы падали на Венеру, — вспомнил он, — звездолёт самостоятельно повернул от неё. А теперь он этого не делает. А ведь Церера близка. Как странно — механизмы корабля «понимают», что это не падение, а сознательный манёвр и ждут команды».

«Фаэтонец» действительно «ждал». Он всё медленнее приближался к планете, временами усиливая торможение. Не оно ли показывало автоматам, что, на этот раз, близость крупного тела не опасна, что всё происходит по воле человека?..

Второв закрыл глаза, так было легче сосредоточиться, и представил себе: кольцевой звездолёт медленно и осторожно опускается на поверхность Цереры…

Он был уверен, что всё правильно и что «фаэтонец», так же, как раньше, чётко выполнит его приказ.

Так и случилось. Когда он открыл глаза и посмотрел сквозь прозрачные стенки, то увидел, что его распоряжение выполняется. Звездолёт опускался. До поверхности планеты было не больше двух километров.

И вдруг… прямо перед ним, на грани пульта, вспыхнул ярко-зелёный треугольник. Исчез, вспыхнул снова и погас. И одновременно с ним погасли огоньки, мерцавшие в глубине грани. А сама грань стала тусклой, точно покрылась серым налётом.

Звездолёт ощутимо рванулся вниз. Церера стремительно надвинулась.

Падение?!.

На мгновение вспыхнули снова огоньки на пульте. Мелькнул зелёный треугольник. И резкий рывок сбросил Второва с кресла на стенку.

Он понял, что двигатели корабля задержали падение.

Это повторилось ещё раз.

В чём же дело? Почему корабль так странно ведёт себя? Второв не понял этого, он думал, что виноват сам, что скомандовал не так, как было нужно.

И Белопольский с Коржевским, напряжённо следившие в соседнем помещении за приближением Цереры, не поняли, что это последние судороги жизни, уходящей из тела звездолёта. Истощившаяся энергия, безрассудно растраченная людьми, отдавала свои последние крохи, и умирающие механизмы в последний раз пытались предотвратить роковое падение.

Им это отчасти удалось.

«Вздохом смерти» вздрогнул корабль, слабо рванувшись назад. И упал… с высоты ста метров.

Церера не Земля. Сила её притяжения в двадцать девять раз меньше, чем Земли. Это спасло людей.

Тяжёлый удар! Что-то рассыпалось совсем близко от Второва, точно на металлическую плиту опрокинули корзину, наполненную гайками. Он видел, как по гладкой грани пульта прошла широкая трещина, как сорвались и разлетелись стеклянными брызгами все четыре кресла.

Он понял, что пульт вышел из строя, и ужаснулся, всё ещё не догадываясь, что даже вполне исправный пульт для них уже бесполезен.

«Гибель, гибель по моей вине! Но что я сделал? В чём допустил ошибку? Прав был Борис Николаевич, посадка — это высший экзамен. Я не выдержал его. И теперь только смерть».

Звездолёт глубоко засел в серебристой пыли, покрывавшей равнину. Совсем близко высился острый пик, точно шпиль какого-то погрузившегося в «землю» собора. Кругом, на различных расстояниях, беспорядочно поднимались такие же пики. Голый камень и серебристая пыль. Больше ничего. Чуждый мир!

Второв поднялся на ноги. Он чувствовал себя почти невесомым. Один шаг — и он у двери. Откроется ли она?

Звездолёт ещё жил. Он не мог больше лететь, но внутренние механизмы нисколько не пострадали: они не были так хрупки, как пульт. Дверь открылась как всегда.

— Что случилось, Геннадий Андреевич? — тотчас же спросил Белопольский.

Он думал то же, что думал Второв. Ошибка!

— Я, право, не знаю, Константин Евгеньевич. Я дал приказ. Всё шло хорошо, но вдруг зелёный треугольник…

— Какой треугольник? — вздрогнув спросил Белопольский.

Второв рассказал подробно.

И Константину Евгеньевичу всё стало ясно. Ещё одна, и на этот раз безусловно последняя, ошибка!

— Вы не виноваты, Геннадий Андреевич, — сказал он. — Энергия, приводящая в действие двигатели звездолёта, окончилась. Слишком много её тратили, сначала вы с Мельниковым, потом я с вами. Её запасы были ограничены. Мы безумцы! Мы малые дети, играющие с огнём. И мы обожглись. Я виноват. Я погубил вас обоих. Простите, если можете. А впрочем, и прощать уже поздно.

Он отвернулся, и, в третий раз за время этого злополучного рейса, слёзы полились по его щекам. Слёзы жалости к двум своим спутникам. О себе он не думал — он вполне заслужил смерть.

Коржевский прислонился к стене и закрыл глаза.

Второв думал. С тайной радостью он воспринял слова Белопольского — он не виновен! Но ещё больше он радовался тому, что его мысли ясны и никакого страха и отчаяния он не испытывает. То, о чём он мечтал — быть таким, как Мельников, — как будто исполнилось. Даже Борис Николаевич не мог быть более спокоен.

— Никто не виноват в том, что произошло, — сказал Второв. — Кто мог предвидеть? Но, мне кажется, что наше положение не так уж безнадёжно. С Земли следят за нами. Там уже знают, что звездолёт опустился на Цереру. Они будут ждать нашего появления в пространстве и, не дождавшись, поймут, что случилось несчастье, и вышлют помощь. У нас достаточно продуктов, а нехватки воздуха опасаться не приходится. Значит, мы можем дождаться.

Белопольский обернулся.

— Всё та же ошибка, — сказал он. — Мы думали, что нехватки энергии опасаться не придётся, а теперь вы говорите то же самое о воздухе. Мы не знаем — может быть, автоматы, возобновляющие кислород на последнем издыхании? Взятые с «СССР-КС3» баллоны со сжатым кислородом были предназначены для пустолазных костюмов, и их хватит не больше чем на два дня, при непрерывном использовании. А самое главное — от Земли до Цереры не меньше трёх месяцев пути для наших звездолётов. Они не могут лететь так быстро, как «фаэтонец». К тому же, мы отправились к Церере в самый благоприятный момент, а с тех пор прошёл почти месяц. Сейчас Земля и Церера относительно друг друга не в столь удобном положении. Но допустим, что они вылетят сегодня. На три месяца у нас не хватит продуктов питания, если даже и хватит воздуха.

— Хватит, — Коржевский очнулся от своего оцепенения. — Я сам грузил их. При уменьшенной норме мы можем протянуть больше трёх месяцев.

— Не понимаю, о чём мы спорим? — сказал Второв. — Хватит, не хватит, а ничего больше, как ждать помощи, мы не можем сделать. Или вы предлагаете покончить самоубийством?

— Об этом и разговора быть не может, — сказал Белопольский. — Будем ждать. Наша судьба в руках фаэтонцев, вернее их техники. Будем надеяться, что она нас не подведёт второй раз.

Второву и Коржевскому показалось, что Белопольский сказал это тоном сожаления. Было ясно, что он предпочёл бы смерть возвращению на Землю. Но они двое не имели никаких причин желать смерти.

— За три месяца, — сказал Второв, — мы сможем проделать полезную работу. Надо тщательно обследовать доступную нам площадь поверхности Цереры. Звездолёт всё равно останется здесь навсегда. Можно изучать его, не боясь испортить.

— Вот уж этого никак нельзя сделать, — ответил Белопольский. — Можно повредить автоматы воздуха. Мы понятия не имеем, где они. И ещё хуже — можно испортить автоматы дверей. Ничего нельзя трогать.

Автоматы дверей! Только при этих словах все трое подумали об одном и том же — если энергия, приводящая в движение внутренние механизмы звездолёта, истощится так же, как энергия двигателей, они будут замурованы в этом помещении без малейшей возможности выйти.

— Я думаю, — сказал Коржевский, — что вообще нельзя выходить отсюда. В каком положении мы очутимся вне корабля, не имея возможности в него вернуться?

— Значит, придётся сидеть три месяца взаперти и в полном безделье? — сказал Белопольский. — Нет, лучше уж погибнуть сразу. Я — за выход.

— Я тоже, — присоединился Второв. — Если откажут двери, то можно быть уверенным, что откажут и автоматы воздуха. Не всё ли равно в этом случае, быть снаружи или внутри. Результат один.

— Составим план действий. Как будем выходить, вместе или по очереди? — как ни в чём не бывало спросил Коржевский.

«ПРИНЦ УЭЛЬСКИЙ»

Церера быстро вращалась вокруг своей оси. Её сутки составляли всего девять часов и восемнадцать с половиной минут. Но день и ночь резко отличались друг от друга по своей продолжительности. Та часть планеты, где опустился кольцевой звездолёт, освещались Солнцем два часа пятьдесят девять минут. Всё остальное время занимала ночь.

Расчёт, произведённый Белопольским, показывал, что корабль находился в экваториальной полосе. В полдень Солнце поднималось почти к зениту. Неравномерность суток можно было объяснить только одним — Церера имеет неправильную форму. Удивительного в этом ничего не было, если вспомнить, что планета не самостоятельно образовавшееся тело, а обломок погибшего Фаэтона.

Ни утра, ни вечера, разумеется, не было в этом мире, лишённом даже намёка на атмосферу. Стоило Солнцу коснуться верхним краем линии горизонта, как сразу наступала ночь.

Ночь, но не темнота.

Юпитер находился сейчас по ту же сторону от Солнца, что и Церера. Их разделяло расстояние, не превышавшее трёхсот миллионов километров. Исполинская планета сверкала так ярко, что от острых пиков и колец корабля ложились густые тени.

А когда Юпитер склонялся к горизонту, всходило Солнце, и тогда от всех предметов появлялись две тени, направленные в разные стороны. Одна темнее — от Солнца, другая светлее — от Юпитера. То же повторялось по вечерам.

В этом странном мире, где днём и ночью одинаково ярко светились звёзды, было два Солнца.



Не прибегая к помощи телескопа, можно было видеть все двенадцать спутников Юпитера. А если бы Сатурн находился по эту сторону Солнца, то звездоплаватели могли бы любоваться его кольцами.

Они были первыми людьми, проникшими так далеко в глубину Солнечной системы. И, несмотря на трагичность своего положения, они испытывали своеобразную гордость при этой мысли.

Слой пыли, покрывавший Цереру, был толст. Ноги уходили в него по колено. И хотя звездоплаватели почти ничего не весили, ходить было очень трудно.

Но много ходить не пришлось. Ничего, кроме этой пыли неизвестного происхождения и пиков, оказавшихся гранитными, вокруг звездолёта не было. А отойти очень далеко Белопольский не разрешал. И так, каждая вылазка грозила смертельной опасностью. Они находились в самой середине пояса астероидов. Огромная, в сравнении с другими, масса Цереры притягивала к себе бесчисленное количество мелких обломков. За сутки в окрестностях звездолёта падало не меньше сотни небесных камней, не считая космических «пылинок».

В интересах науки люди всё же выходили. Два мешка пыли и несколько десятков метеоритов лежали на полу их жилого помещения. Коржевский добрался до одного из ближайших пиков и отколол от него большой кусок гранита.

Существовала ещё опасность упасть в трещину, — Церера была изрезана ими вдоль и поперёк. В первую же вылазку, в которой участвовали все трое, Коржевский чуть было не провалился в одну из них, покрытую слоем пыли так, что её нельзя было заметить. Хорошо, что они догадались привязаться друг к другу, на манер альпинистов, крепкой верёвкой. Если бы не эта предосторожность, дело могло бы окончиться плохо. Никто не знал глубины этих трещин.

После того как Коржевский, привязанный к кораблю длинной верёвкой, принёс кусок гранита, Белопольский решил не выходить больше.

— Мы должны дождаться помощи все трое, — сказал он. — Или все трое погибнуть. Не следует рисковать без серьёзной причины.

Товарищи согласились с ним.

И трое звездоплавателей заперлись внутри кольцевого корабля на долгие недели, а может быть, и навсегда.

Им было очень скучно. Сутки за сутками проходили, ничем не отличаясь друг от друга. Белопольский занимался наблюдениями, Второв и Коржевский томились бездельем.

Автоматы фаэтонцев с пунктуальной аккуратностью погружали их в сон на восемь часов, через каждые двенадцать. Таков, по видимому, был распорядок дня самих фаэтонцев, и он продолжал соблюдаться на их корабле, независимо от желания новых хозяев. Противиться этому принудительному сну было совершенно невозможно, — он надвигался на людей непреодолимо, и они засыпали.

Белопольский сделал отсюда вывод — сутки погибшего Фаэтона равнялись двадцати часам. А его обитатели спали больше, чем люди Земли, вернее бодрствовали меньше.

Коржевский не соглашался с ним.

— Если бы такой распорядок дня, — говорил он, — был нормален для фаэтонцев, то зачем понадобился бы им искусственный сон? Мне кажется, что это распорядок для космического полёта, и только. Они считали его наиболее полезным в условиях полёта. А у себя дома они могли соблюдать совсем другой режим дня.

Второва эти теоретические споры занимали мало. Он с ужасом думал о предстоящих им трёх месяцах ожидания. Три месяца — девяносто земных суток! Чем занять их?..

Лежавшую на нём обязанность — заснять на плёнку пейзажи Цереры, он выполнил в первые дни. Больше нечего было снимать. Книги были прочитаны по два раза. Спать? Они и так спали больше, чем всегда, по вине фаэтонцев.

Уныло-однообразный вид, открывавшийся сквозь прозрачные стенки, надоел им до смерти. Но даже ночью Второв не осмеливался «закрыть» стены. Белопольский категорически запретил это делать. Он опасался, что и здесь может проявиться истощение неведомой энергии, питавшей загадочные механизмы, управлявшие прозрачностью. Очутиться взаперти, без возможности что-либо видеть снаружи, было слишком страшно. По этой же причине они как можно меньше пользовались и механизмом дверей.

— Мы в тюрьме, — сказал Коржевский. — Осуждены на три месяца заключения.

Три месяца! Все трое говорили только об этом сроке, сознательно закрывая глаза на то, что три месяца всего лишь минимально возможный срок. Помощь могла прийти к ним через три месяца в одном случае — если с Земли вылетели в тот самый день, когда произошла катастрофа с «фаэтонцем».

А если там ждали?.. Несколько дней, неделю?..

Для них это было безразлично. Что неделя, что год, — никакой разницы. Они не могли протянуть больше двенадцати недель.

Когда, в первый день пребывания на Церере, Коржевский говорил о продуктах, он упустил из виду воду. А ведь хорошо известно, что без воды человек погибает быстрее, чем без пищи.

При подготовке «фаэтонца» к рейсу на Цереру наибольшее затруднение возникло именно из-за воды. На «СССР-КС3» она хранилась в огромных цистернах, ни одна из которых не могла пройти через пятиугольные входы кольцевого корабля. Были использованы опустевшие баллоны из-под кислорода. Но их было не так много. Количество воды рассчитали в обрез на четыре месяца. И вот теперь, через двенадцать недель, даже при жесточайшей экономии, запас воды будет исчерпан.

Именно здесь создавалась самая страшная угроза, против которой они были бессильны. Автоматы фаэтонцев, так чудесно «кормившие» и «поившие» Мельникова и Второва в течение нескольких суток, почему-то не действовали больше. Вероятно, их постигла участь двигателей.

Воздух пока был свеж и чист. В этом отношении фаэтонцы оказались более запасливыми. Но нельзя было утверждать, что так будет до самого конца. И воздух мог истощиться.

Мы не должны обольщаться, — говорил Белопольский с неумолимой логикой, когда товарищи спрашивали его об этом. — Разве можно с уверенностью сказать, что помощь придёт именно через три месяца? Правильнее предположить, что на Земле будут ждать, считая, что мы намеренно задержались на Церере. Многое могло заставить нас поступить таким образом. Когда пройдут все мыслимые сроки, когда станет совершенно ясно, что мы в беде, только тогда начнётся подготовка корабля, чтобы лететь на помощь. Но ведь это требует времени. А Земля и Церера всё дальше и дальше расходятся в пространстве. Расстояние между ними увеличивается. Каждый день — это сотни тысяч километров лишнего пути, десятки часов лишнего времени.

И Второву с Коржевским невольно казалось, что чем безнадёжнее были доводы Белопольского, тем яснее и спокойнее становилось его лицо.

— Он хочет умереть, — говорил Второв, оставаясь наедине с Коржевским. — Его страшит возвращение на Землю.

— Может быть, и так, — ответил биолог, — но он говорил правду.

Казалось, что у них не было возможности надеяться, но они всё же надеялись. Таково спасительное свойство человека. Приговорённый к смертной казни на что-то надеется даже стоя на эшафоте. Инстинкт самосохранения всегда властно проявляет свою силу.

Звездоплаватели вели счёт времени по земным часам. Они не обращали внимания на восходы и заходы Солнца на горизонте Цереры. Они жили своими сутками.

И вот на одиннадцатый день их плена появились первые признаки истощения запасов кислорода.

Проснувшийся первым, Второв заметил, что дышать трудно. Кружилась голова, слегка тошнило. Он понял, что воздух насыщен углекислотой — продуктом дыхания. С автоматической подачей свежего воздуха что-то случилось.

Он не испугался. С каким-то удивившим его самого равнодушием он подумал, что это, вероятно, конец. И бессознательно, возможно, по привычке, приобретённой за почти двухмесячное пребывание на фаэтонском корабле, он дал мысленный приказ очистить воздух.

Таинственные приёмники восприняли и исполнили его желание. С непостижимой быстротой воздух стал чистым. Это случилось столь молниеносно, что проснувшиеся вслед за Второвым Белопольский и Коржевский ничего бы не заподозрили, если бы Второв тут же не рассказал им.

Это было предупреждающим сигналом.

Автоматы, ведавшие воздухом звездолёта, не могли работать без какой-то энергии. Эта энергия истощалась. Они не могли больше действовать беспрерывно. И, когда люди спали, автоматы остановились. Приказ Второва возродил их к жизни. Надолго ли?..

— Ну вот и всё! — только и сказал Белопольский в ответ на сообщение Второва.

Через три часа снова повторилась та же история. Было ясно, что конец приближается раньше, чем они думали.

Бесполезной оказалась тщательно и жёстко проводимая экономия. Они могли бы есть и пить сколько хотели. Смерть приближалась к ним совсем с другой стороны — предстояло погибнуть от удушья.

— Мы можем жить некоторое время за счёт кислорода в баллонах, — спокойно сказал Белопольский.

— Самое время вспомнить о пистолетах, — отозвался Коржевский.

Константин Евгеньевич вздрогнул.

— Дайте его сюда, — приказал он.

— Нет, — Коржевский усмехнулся кривой улыбкой. — Не дам! Вы не лишите меня права избавиться от мучений.

Белопольский подошёл к биологу.

— Я вам приказываю! — сказал он холодно, — пистолет!

И так сильна была привычка беспрекословно подчиняться этому человеку, что Коржевский отдал оружие. Потом он упал лицом вниз и замер.

— Ваше! — повернулся Белопольский к Второву.

Молодой инженер пожал плечами.

— Возьмите, если хотите, — сказал он, вынимая пистолет из кармана. — Мне он совершенно не нужен. Но только на мой счёт вы могли бы быть спокойны. Я звездоплаватель, а не истеричная барышня.

Последние слова он адресовал Коржевскому, вспомнив средство, применённое Мельниковым к нему самому.

— Хорошо! — сказал Белопольский. — Оставьте у себя. — Он замолчал, точно погрузившись в свои тайные мысли, потом прибавил: — С нашей смертью не оканчивается звездоплавание. Многие в будущем не раз попадут в тяжёлое положение. Какой же пример должны мы им оставить? Как вести себя? Ведь нас найдут, рано или поздно. Причина нашей смерти станет известна. Покончить с собой — чего проще! Мы должны думать не о себе, — с нами всё кончено, — а о других. Не создавать прецедента.

Коржевский сел на полу. К удивлению Второва, его лицо было совсем спокойно.

— Вот об этом я не подумал, — сказал он. — Вы правы, Константин Евгеньевич!

— Следовало подумать.

Второв рассмеялся. Тон Белопольского, которым он сказал эти два слов, был добродушно ворчлив и до смешного не соответствовал смыслу разговора. Словно не о жизни и смерти шла речь, а о чём-то совсем незначительном.

В течение следующих двадцати четырёх часов фаэтонские автоматы действовали исправно. За это время звездоплаватели снова заснули на восемь часов, несмотря на опасение не проснуться больше.

Наступил двенадцатый день пребывания на Церере.

К вечеру этого дня перебои в подаче воздуха стали принимать угрожающий характер. Пришлось впервые прибегнуть к земному кислороду, открыв кран баллона.

— Не попробовать ли нам перейти в другое помещение? — предложил Второв.

И верно. Могло случиться, что испортились те автоматы, которые питали кислородом и очищали воздух только в этом отсеке, а другие могли сохранить «жизнеспособность». Фаэтонские механизмы были весьма разумны и могли не действовать там, где никого не было.

Но увы! Куда бы они ни переходили, везде было одно и то же. Очевидно, всё управление воздухом, на всём корабле, питалось от одного источника.

Не оправдалась и эта, последняя надежда.

Они вернулись «домой».

Время остановилось для них. Каждый ушёл в себя, по-своему готовясь встретить близкую смерть. Говорили очень редко, скупыми, отрывистыми фразами. Да и о чём было говорить!

Когда подходило время сна, они засыпали с тайной надеждой, что задохнутся во сне и не проснутся.

Осталось два баллона с кислородом. Если фаэтонские автоматы не остановятся окончательно, с этим подспорьем можно будет прожить ещё несколько дней.

Коржевский больше не заикался о самоубийстве. И хотя Белопольский никуда не мог запереть отнятый пистолет и он лежал в углу совершенно открыто, биолог ни разу не взглянул на него. Он понял, что их долг вытерпеть до конца. Ради тех, кто будет продолжать дело, от которого оторвали их троих воля случая и человеческая ошибка.

С упрямством, удивительным даже для него самого, Белопольский упорно продолжал наблюдать звёзды и записывать итоги.

Так прошло ещё два земных дня.

Признаков окончательной остановки автоматов не появлялось. Они продолжали работать, — с частыми перебоями, но работали. И постепенно у троих людей снова начала появляться надежда, от которой они совсем было отказались.

«Кто их знает! — думал каждый из них. — Может быть, они проработают так и все три месяца».

Два баллона всё ещё оставались полными.

И к троим людям вернулась жизнь. Как прежде, они вели частые к длительные беседы, ели с аппетитом. И по-прежнему экономили воду.

Удивительно это свойство человека — приспосабливаться к любым условиям, привыкать даже к мысли о смерти! Удивительно, трудно объяснимо, но совершенно бесспорно!

Утро (земное) на пятнадцатый день совпало с утром на Церере. Относительно звездолёта и относительно далёкой Москвы Солнце взошло одновременно. И, по странной случайности, звездоплаватели проснулись в момент восхода.

От внимания Белопольского не ускользнуло это совпадение Он скачал о нём своим товарищам.

— Москва! — вздохнул Второв. — Восход Солнца на Земле! Утро и голубое небо, а на нём розовые облака.

Он поднял голову к чёрному, усыпанному звёздами небу Цереры и вдруг стремительно вскочил на ноги.

Соскочили со своих гамаков Белопольский и Коржевский.

Что-то пронеслось со стремительной быстротой прямо над ними. Они успели заметить у близкого горизонта огненную линию, точно в окружающей их пустоте сверкнула длинная молния.

— Болид! — вскрикнул Коржевский.

Белопольский побледнел.

— Болид? — спросил он сдавленным голосом. — Болиды оставляют за собой огненный след, сгорая в атмосфере, раскаляются трением о воздух. Здесь нет воздуха, нет атмосферы.

— Что же это?..

Белопольский ничего не ответил. Он смотрел в ту сторону, где исчез неизвестный предмет, и краска медленно возвращалась на его лицо.

«Неужели?» — беззвучно шептали его губы.

И безумная надежда сжала сердца обречённых людей. Они задыхались от волнения, столь сильного, что, казалось, продлись оно ещё минуту — и человек не сможет больше выдержать это напряжение.

Все трое стояли неподвижно, не спуская глаз с горизонта, точно надеясь, что неизвестное тело, названия которого они не решались произнести даже мысленно, вернётся назад.

Оно не вернулось.

Прошло около трёх минут — и снова, в том же направлении, над ними пронеслось что-то. Мелькнул и исчез на том же месте огненный след… вторично сверкнула молния.

— Несомненно! — сказал Белопольский. — Но как, откуда?!

Было ясно, что-то кружилось вокруг Цереры. Что-то с огненным хвостом позади!

— Звездолёт! Звездолёт! — закричал Второв.

В третий раз пронеслось тело. Они увидели — в лучах Солнца блеснул длинный корпус. Его форма была слишком хорошо знакома!

Космический корабль пролетел над ними четвёртый, пятый, шестой раз.

Откуда он взялся? За пятнадцать суток немыслимо было долететь от Земли до Цереры.

Всё медленнее становился его полёт.

Командир корабля, очевидно, подлетел к Церере на чрезмерно большой скорости и теперь постепенно снижал её, готовясь к посадке.

Знал ли он, что на этой планете трое людей нуждаются в помощи? Или звездолёт явился сюда случайно, не подозревая о присутствии «фаэтонца»?..

Белопольскому было известно, что ни один космический корабль не собирался покинуть Землю в ближайшие месяцы. Только «СССР-КС3» должен был находиться в космосе, но и он уже вернулся.

Чей же это корабль?

Может быть, «СССР-КС3» полетел за ними вдогонку? Форма неизвестного корабля была, в общем, такой же, но Белопольскому казалось, что этот звездолёт немногодлиннее и уже.

Нет, это не «СССР-КСЗ»!

Звездолёт совершал последние круги. Он летел теперь со скоростью реактивного самолёта, но и этого было много, чтобы как следует рассмотреть его. От одного горизонта Цереры до другого было не так далеко.

Где он опустится? Видит ли его командир жёлто-серые кольца «фаэтонца» на серебристой равнине? Корабль пролетел прямо над ними, но ведь и это могло быть случайностью…

А вдруг командир корабля и не думает о посадке?.. Рассмотрев планету на малой скорости, он мог, не опускаясь на неё, снова набрать скорость и улететь дальше, по своему пути… Зачем опускаться, если экипаж не подозревает о присутствии «фаэтонца»?..

— А вдруг это не земной звездолёт? — неожиданно сказал Второв.

— Могло случиться, — сказал Белопольский, не обращая внимания на эту фразу, — что в какой-нибудь стране решили совершить космический рейс без ведома Космического института. Корабль мог вылететь очень давно, и тогда командир понятия не имеет о «фаэтонце» вообще. Во всяком случае, он не за нами прилетел сюда. Немыслимо совершить такой путь в столь короткое время.

Звездолёт снова появился на горизонте. Теперь он двигался совсем медленно. И больше не скрылся. Широкими кругами летал он над кольцевым кораблём, словно намеренно показывая, что видит его.

Металлический корпус тускло сверкал в лучах Солнца. Из-за отсутствия воздуха неосвещённая сторона не была видна, и казалось, что над Церерой летает странная половина звездолёта.

Его форма не оставляла сомнений, — это был земной корабль. Белопольский не ошибся: корабль был длиннее и уже «СССР-КС3».

— Никак не могу вспомнить, в какой стране строят такие звездолёты, — сказал Белопольский. — Корпуса такой длины я ещё не видел.

— Чего мы ждём? — спросил Второв. — Корабль сейчас опустится. Надо выйти к нему навстречу.

Они быстро надели пустолазные костюмы. Командир звездолёта видит «фаэтонца» и, даже если не знает, что это такое, посадит свой корабль рядом с ним. Это было очевидно.

Они вышли из центрального шара как раз в тот момент, когда совсем рядом, на такие же «лапы», какие были у «СССР-КСЗ», загадочный звездолёт опустился на «землю».

Его огромный корпус высоко поднимался над низкими кольцами «фаэтонца». На носу золотыми буквами блестело название корабля.

Оно было написано по-английски:

«Prince of Wales»

И ниже:

«Made in England»

ФИНИШ

Как только стало известно о решении Мельникова и Белопольского направить «фаэтонец» к Церере, волнение и тревога охватили всех работников звездоплавания.

А вслед за первым пришло второе известие — «фаэтонец» увеличил скорость до ста двадцати километров в секунду.

Всем было ясно, что возлагать такие большие надежды на фаэтонскую технику, совершенно неизвестную, считать её беспредельно мощной, нет никаких оснований. И грозную опасность, нависшую над тремя людьми, увидели всё.

Напрашивался вопрос: как могло случиться, что Мельников и Белопольский не подумали об этом решающем обстоятельстве? Как могла забота о сохранении «фаэтонца», понятная сама по себе, до такой степени ослепить их, лишить способности мыслить с элементарной логикой?

Вспомнились высказывания некоторых учёных, которые, ещё в период подготовки к космическим рейсам, писали о влиянии космоса на психику человека.

Необычны условия межпланетного полёта. Чужды условия вне Земли. Из поколения в поколение десятки и сотни тысяч лет человек жил на Земле. И глубоко вкоренилось в нём сознание её постоянного присутствия. Трудно вырвать то, что врастало тысячелетиями. Легко ходить по Земле. Но, сделав шаг в просторы Вселенной, человек должен научиться «ходить» и там.

Земля тверда. Атмосфера плотна. Кругозор ограничен линией горизонта. Так было всегда. И вот исчезла тяжесть, кругом абсолютная пустота, и со всех сторон безграничный простор. Нужно время, чтобы привыкнуть к этому.

Законы жизни в пустоте ещё не изучены людьми. А они иные, чем на Земле!

Только этим можно было объяснить странное и непонятное поведение Белопольского, строго логичный, математический ум которого был хорошо известен.

И Мельников, «железный звездоплаватель», как часто называли его в кругах людей, близких к космическим рейсам, очевидно также подпал под влияние космоса.

Нельзя так долго находиться вне Земли! — таков был закономерный вывод.

— За последние годы, — сказал по этому поводу известный учёный профессор Коллинз, — человек одерживал над космосом одну победу за другой. И он успел привыкнуть к ним. Это опасно. Легко забыть, что Вселенная далеко не покорена. С космосом надо обращаться очень осторожно, иначе он ещё не раз покажет свои зубы.

В этом высказывании была немалая доля правды.

«Головокружение от успехов» — не пустая фраза. Оно коварно и подкрадывается к человеку незаметно для него.

Экипаж «СССР-КС3» триумфально прошёл свой путь. Звездоплаватели посетили Арсену, справились с враждебной им природой Венеры. И даже кольцевой корабль фаэтонцев, создание другого мира, оказался подвластен им. Трудно не поддаться сознанию своего могущества! А отсюда ошибки!

В тот же день, когда астрономы, наблюдавшие за «фаэтонцем», известили Камова о том, что Белопольский увеличил скорость своего корабля, состоялось экстренное заседание учёного совета Космического института.

С коротким сообщением выступил Камов.

— Всё, что нам теперь известно о фаэтонцах, — сказал он, — заставляет думать, что они в своё время отправились в космический рейс, не подозревая о близкой гибели своей планеты. Их целью были: Марс, Земля и Венера. Предположим, что и Меркурий. Они должны были рассчитать необходимый запас горючего для двигателей, исходя из этого маршрута. Пять стартов и пять посадок. Какими бы источниками энергии они ни располагали, нельзя себе представить, что на таком, сравнительно небольшом по объёму корабле удалось сосредоточить ещё большее количество потенциальной энергии. Формула Циолковского неопровержима. И в своих прогнозах я вынужден исходить из неё. Известно, что фаэтонцы посетили Марс, Землю и Венеру. Кроме того, они приземлялись на Арсене и возвращались к орбите Фаэтона. Это много для одного рейса. Наша техника ещё не может осуществить такой рейс. Теперь вспомним другой факт. Фаэтонцы навсегда остались на Венере. Но ведь совершенно ясно, что наша Земля была более удобна для них по климатическим условиям. Однако они не перелетели на неё. Почему? Да именно потому, что запасы горючего были израсходованы. Они знали, что не могут стартовать с Венеры и опуститься на Земле. Это более чем вероятно, это очевидно. Что же произошло потом? Мельников и Второв улетели с Венеры. Они производили частые манёвры, истратив на это не так много энергии, сколько потребовалось бы для посадки на Землю, но всё же очень и очень много. А затем Белопольский заставил корабль лететь с ускорением больше часу. Я даже удивлён, что им это удалось. Можно ли утверждать, что после всего этого на фаэтонском корабле не кончается горючее? Все основания думать, что оно подходит к концу, если уже не кончилось. Мы рекомендовали Мельникову направить «фаэтонца» к Луне именно потому, что если бы корабль не смог улететь с неё, то остался бы там, где мы могли легко разобрать его и по частям доставить на Землю. Теперь ясно — следовало не рекомендовать, а приказывать. Но перейдём к фактам. А они говорят, что, помимо корабля фаэтонцев, на карте судьба трёх человек. Я ставлю перед советом два вопроса. Можно ли надеяться, что Белопольскому удастся благополучно совершить намеченный рейс? А если нет, то что предпринять для спасения людей?

На первый вопрос последовал единогласный ответ: «Нет, рассчитывать на запасы «фаэтонца» нельзя!»

— Тогда что делать? — спросил председатель.

Поднялся один из руководящих работников Космического института — инженер Семёнов.

— «СССР-КС3» вернётся на Землю через двенадцать суток, — сказал он. — Надо немедленно подготовить его к рейсу на Цереру. Если мы увидим, что «фаэтонец» не улетает с неё, стартовать.

— Это значит потерять целый месяц.

— А что мы ещё можем сделать? «СССР-КСЗ-бис» на капитальном ремонте. Других кораблей, способных на столь длительный рейс, у нас нет.

— А если «фаэтонец» не сможет опуститься на Цереру и упадёт на неё? — спросил Волошин. — Как ни мал этот астероид, сила тяжести на нём вполне достаточна, чтобы корабль разбился. Но люди могут уцелеть. Смогут ли они ждать три месяца?

— Не смогут и одного. Достигнуть Цереры меньше чем за семьдесят два дня невозможно.

Снова поднялся Камов:

— Товарищи! Мною получена радиограмма от Уильяма Дженкинса. Он может вылететь немедленно, на новом звездолёте, построенном в Англии. Этот корабль готов к старту, так как они собирались послать его на Венеру. Дженкинс заявляет, что он и его экипаж отдают себя в распоряжение нашего института. «Принц Уэльский» может начать полёт в любую минуту.

— Но его скорость, насколько мне известно, пятьдесят километров в секунду, — сказал Волошин. — В случае аварии с «фаэтонцем» этого мало.

— Послушайте, что он пишет. — Камов достал бланк: — «Я и мои товарищи предлагаем ускорение в тридцать пять метров в секунду за секунду. Это позволит достигнуть скорости в восемьдесят четыре километра. Расстояние до Цереры будет покрыто за одну тысячу часов». Не вам объяснять, на что хотят пойти англичане для спасения наших товарищей. «Принц Уэльский» мощный корабль. В некоторых отношениях он превосходит «СССР-КС3». Мы должны быть благодарны англичанам, так как «СССР-КС4» ещё не вышел из цехов завода. Но вправе ли мы принимать жертву, на которую они хотят пойти? Сорок минут такого ускорения опасно для здоровья.

— Вопрос, — сказал Волошин, — допускает только одно решение. Отказываться от предложения Дженкинса нельзя. Я предлагаю связаться с ним и указать на опасность, которую он, возможно, недооценивает. А дальше… их дело!

…Вот как случилось, что погибающие на Церере звездоплаватели были спасены неожиданным появлением звездолёта «Принц Уэльский».

Уильям Дженкинс и семь его товарищей без колебаний пошли на этот подвиг. И не опоздали!

Звездоплавание, почти с момента своего возникновения на Земле, вышло из узконациональных границ, стало делом всего человечества, делом интернационально-коллективным. А хорошо известно, как велика сила коллектива.

Англичане могли справедливо гордиться своими героями, но разве не сделали бы то же самое их товарищи из других стран? Когда люди преданы одному делу, для них нет разницы, кто попал в беду, — свой или чужой.

Роальд Амундсен погиб, стремясь на помощь своему личному врагу — итальянцу Нобиле. Оба были полярными исследователями. И не осталось места для личного или национального. Они делали одно дело! Звездоплаватели пришли на помощь другим звездоплавателям!

Уильям Дженкинс, англичанин, спас Константина Белопольского — русского. А если бы случилось наоборот?.. Перед лицом космоса люди всех стран — одна семья! И самый характер их работы выбросил из сознания звездоплавателей весь мусор национальных различий.

Цель — космос!

Родина — Земля!

* * *
Перекрещивающиеся лучи прожекторов, со всех сторон направленные на поле ракетодрома, превратили ночь в день. Четыре длинных луча, устремлённых вверх четырьмя светлыми колоннами, показывали приближавшемуся кораблю место посадки.

Как всегда при финише звездолётов, ограда украшена бесчисленными флагами.

Вереницы автомобилей вытянулись на улицах Камовска. И, несмотря на позднее время, толпы людей окружили поле.

Но на здании вокзала огромные полотнища национальных знамён Англии и СССР приспущены. В молчании ожидают «Принца Уэльского» представители всех народов Земли.

На крыше вокзала собрались звездоплаватели всех стран. Они съехались в Москву, чтобы встретить того, кто долгие годы был гордостью их дружной семьи, человека, имя которого олицетворяло собой все завоевания человеческого разума над силами космоса.

Он возвращался из последнего рейса.

Навсегда!

Экипаж «СССР-КСЗ» неподвижно застыл в почётном карауле у портрета, обвитого крепом.

Тайное желание Константина Евгеньевича Белопольского исполнилось. Звездолёт нёс к Земле его тело.

Недалеко от родины, на борту английского космического корабля остановилось сердце второго «звёздного капитана» Земли.

Он умер внезапно, у телескопа, на своём посту. И стальное сердце может не выдержать непрерывных ударов.

Он совершал ошибки! Кто из людей не совершает их? Но теперь, когда его больше не было, все забыли о них. В тот час, когда послушный твёрдой руке Уильяма Дженкинса звездолёт приближался к Москве, дрогнули и опустились национальные флаги во всех столицах мира.

Всё было прощено и забыто! Земля отдавала дань уважения и благодарности.

Траурные звуки оркестров не слышны в могучем рёве двигателей. В вихрях бурного пламени опускается на землю исполинская ракета.

Убраны «лапы», и сразу наступает тишина.

Словно вырвавшись на свободу, высоко кверху, над полем, взлетают медные голоса труб. И чудится людям, что не о смерти возвещают они, а о торжествующей жизни.

Сотрясают воздух залпы салюта.

Космический вездеход со снятой крышей устремляется к звездолёту. На нём будет доставлен стальной гроб с телом звездоплавателя.

Этот гроб был сделан в пути, в межпланетном пространстве, из запасных частей, любящими руками товарищей.

Ещё двое погибли во время рейса «СССР-КСЗ» на Венеру. Их тела далеко отсюда. Но придёт время, и они будут встречены с теми же почестями, с тем же уважением и благодарностью.

Человечество не забывает тех, кто отдал за него жизнь. Они бессмертны!

Уже трудятся в своих мастерских знаменитые скульпторы и архитекторы, создавая достойный памятник трём погибшим. На вечные времена встанет он здесь, на этом поле. И трое друзей металлическими глазами будут провожать и встречать своих товарищей, неутомимо продолжающих начатое ими дело.

* * *
Странные бывают случайности.

Уильям Дженкинс, посоветовавшись с Белопольским, решил снять с «фаэтонца» всё оборудование, какое только удастся хотя бы частично разобрать. Опасаться повредить механизмы и аппараты, не приходилось, они всё равно обречены были навсегда остаться на Церере. А наука Земли могла и по отдельным деталям узнать многое.

Но «фаэтонец» воспротивился этому намерению. Закрывшаяся за тремя людьми дверь центра не желала больше открываться. Не помогли все попытки нажима на квадратные выступы, не достигли цели и «приказы» Второва. Доступ внутрь кольцевого звездолёта был отрезан глухой стеной.

Ни острое пламя автогена, ни термит не справились с твёрдостью жёлто-серого металла, который не смогли пробить мчавшиеся с космической скоростью метеориты.

Всё было напрасно!

Тайна «фаэтонца» оставалась на Церере нетронутой и загадочной, как прежде.

— Хорошо, что мы не выходили из корабля до прилёта «Принца Уэльского», — заметил Второв.

Автоматы дверей сработали в последний раз. Звездолёт «умер». И вернувшийся на Землю корабль не доставил ничего, что могло бы пролить свет на тысячелетнюю тайну.

Вся надежда была теперь только на Арсену. На ней в круглой котловине под гранитными фигурами, изображавшими тела простой кубической системы, были спрятаны какие-то ящики. Их предстояло достать и привезти на Землю. Никто не сомневался, что в них находятся материалы, могущие перевернуть всю технику и пролить наконец свет на причину гибели пятой планеты.

Неужели экипаж кольцевого звездолёта, найденного на Венере, было всё, что осталось от населения Фаэтона? Куда делись другие фаэтонцы? При исключительно высоком развитии науки могли ли люди не знать о грозящей им гибели? И не принять мер к спасению? Вряд ли это могло быть так.

На Арсену! — таково было единодушное требование мировой общественности.

— На Арсену! — говорили звездоплаватели, готовые вылететь когда угодно.

Но техника Земли была не в силах выполнить это всеобщее желание.

Арсена ушла далеко. Обогнув Солнце, она всё дальше и дальше удалялась от Земли. Апогей её орбиты находился за орбитой Юпитера. Только через год астероид достигнет этой точки и направится обратно к Солнцу. И только тогда можно будет вылететь ему навстречу.

Приходилось ждать почти два года.

Горячие головы предлагали всевозможные проекты доставки на Землю брошенного на Церере корабля фаэтонцев. Но если бы и было возможно «отбуксировать» двухсотметровое кольцо, всё равно надо было бы ждать, и ждать долго. Церера намного разошлась с Землёй.

Так грандиозны масштабы Вселенной, что даже внутри Солнечной системы, «у себя дома», человек не всегда может лететь куда хочет. Расстояние, побеждённое на поверхности Земли, — непреодолимая преграда на пути звездоплавателей. Пока непреодолимая. Только тогда, когда техника овладеет субсветовыми скоростями, рухнет эта преграда.

Экспедиция Белопольского открыла не только фаэтонцев. Были ещё и венериане. Загадки сестры Земли тоже настоятельно требовали разрешения.

Предстояла большая и трудная работа. Звездоплаватели деятельно готовились к ней.

Англичане построили свой звездолёт для полёта на Венеру. Но, вместо Венеры, он летал на Цереру. Теперь приходилось ждать: и Венера ушла вперёд. Штурм космоса временно приостановился.

Борис Николаевич Мельников сразу после похорон Белопольского попросил шестимесячный отпуск и вместе с женой уехал из Москвы.

В небольшом, тихом городке Украины он засел за книгу о полёте «СССР-КС3».

Никто не сказал ему ни одного слова упрёка, но он был уверен, что никогда больше не доверят ему космический корабль. Разве не по его вине «фаэтонец» находится на Церере, потерян для науки, — если и не навсегда, то надолго. А смерть Константина Евгеньевича? Разве не то же роковое решение послужило косвенной причиной?

Мельников глубоко раскаивался, что не выполнил своего долга и не посоветовался с Камовым. Почему он этого не сделал. Только потому, что Белопольский сказал: «Решай сам». А само решение послать «фаэтонца» на Цереру здесь, на Земле, казалось ему верхом нелепости.

Какой же он «звёздный капитан», если может принимать такие ошибочные решения?

Просторы Вселенной по-прежнему влекли его к себе. Он знал, что никакая деятельность на Земле не заменит ему космоса с его тайнами, которые надо брать силой. Не заменит пленительной борьбы с природой в самой трудной для человека области.

И постепенно созрело решение.

Он написал письмо Камову. В нём, как о величайшей милости, он просил разрешить ему принять участие в ближайшей экспедиции рядовым участником. «Я не забыл своей прежней специальности, — писал он. — Прошу доверить мне киносъёмку. Я знаю, что недостоин быть звездоплавателем, но обещаю приложить все силы, чтобы снова стать им».

Никакого ответа он не получил.

— Когда мы вернёмся в Москву, — сказал он жене, — я подам заявление и навсегда уйду из Космического института. Вернусь к журналистике.

Ольга только улыбнулась и ничего не сказала. Мельников подумал, что и она потеряла веру в него.

Он бросил писать свою книгу. Тоска овладевала им всё с большей силой. В газетах он читал о подготовке большой экспедиции, из двух кораблей, на Венеру и остро завидовал своим бывшим товарищам.

Бывшим!.. Он был убеждён, что они говорят о нём — «бывший».

Ольга внимательно наблюдала за мужем. Выполняя указания отца, она не утешала и не обнадёживала его. Камов прописал ему «моральный карантин». И она аккуратно писала отцу, сообщая обо всём, что делал и говорил Мельников.

Отпуск подходил к концу.

И вдруг пришло письмо со штампом Космического института.

— Вероятно, они предупреждают моё намерение, — сказал Мельников, вертя в руках конверт. — Здесь уведомление об увольнении.

— Чем гадать, — ответила Ольга, — не проще ли прочитать?

Первые же строчки заставили Мельникова вскочить со стула.

— Не может быть! — прошептал он.

— Так сказал один человек, — засмеялась Ольга, — увидя в зоопарке жирафа.

Мельников недоуменно посмотрел на неё.

Разве ты знаешь, что здесь написано? — спросил он.

Знаю, — продолжая радостно смеяться, ответила Ольга. — Читай!

— Это нехорошо с твоей стороны. Почему ты молчала?

— Так приказал твой учитель, а мой отец. Спроси у него. Я не знаю его соображений.

Впервые за шесть месяцев Мельников улыбнулся:

— Сергей Александрович как всегда прав. Его лекарство достигло цели.

И он прочёл вслух:

«Прилагая при этом копию приказа по Космическому институту Академии наук СССР о назначении Вас начальником англо-русской экспедиции на планету Венеру, выражаем Вам нашу радость и удовлетворение этим назначением, отвечающим всеобщему желанию. Мы гордимся, что в трудной и ответственной работе нами будете руководить Вы, испытанный капитан и самый опытный звездоплаватель. Ждём Вас!

От имени экипажа звездолёта «СССР-КС4» — Пайчадзе.

От имени экипажа звездолёта «Принц Уэльский» — Дженкинс».

А внизу от руки было написано:

«Поздравляю! Радуюсь и горжусь тобой. Сергей Камов».

* * *
И снова в необъятных просторах серебристыми точками сверкали в лучах Солнца металлические тела звездолётов. Снова разум и воля человека вступали в борьбу с космосом. Пока только в пределах Солнечной системы!

Но близко было время, когда само Солнце превратится для экипажа корабля в небольшую звезду. Откроются человеку просторы Большой Вселенной.

Мала наша Земля! Мало ещё видно сквозь плотную завесу её атмосферы! И человеку стало тесно на ней! Слабы физические силы людей! Но их могучему Разуму доступно всё!

А наука и техника заменяют то, в чём отказала природа!

Одно за другим невозможное становится обыденным. Природа сдаёт одну позицию за другой.

Наступление Разума продолжается! И будет продолжаться, пока существует Разум. А он вечен!


ЭПИЛОГ

Слово «эпилог» означает «конец». И по своему смыслу он должен быть краток.

Отступая от этого правила, автор приносит свои извинения читателю. Его эпилог длинен. В сущности, это почти целая книга. Но внутренняя логика сюжета заставила автора поступить так «незаконно».

Те из читателей, которых не интересует рассказ о Фаэтоне, могут его не читать.

История Мельникова окончена. Автор рассказал, как вступил его герой на путь звездоплавания и к чему привёл этот путь.

Он хотел сказать этим: «Будьте преданы своему делу! И вас ждёт успех!»

Такого человека, как Мельников, ещё нет на Земле. Но он будет! Ибо очень близко всё, о чём было рассказано в этой книге.

Разумеется, всё будет совсем иначе. Иные картины предстанут глазам звездоплавателей на Марсе, на Венере, на других планетах и астероидах. Но главное — завоевание космического пространства — осуществится!

А оно не может осуществиться без участия людей. Значит, появятся Камовы, Белопольские, Мельниковы. У них будут другие фамилии. Иначе они будут вести себя. Иной будет их судьба. Но благородное стремление завоевать для человека Земли просторы Вселенной, будет присуще им так же, как героям книги. Потому что без страстного желания, беззаветной преданности, мужества и воли нельзя вступать в поединок с Космосом!

ВО ЛЬДАХ АНТАРКТИДЫ

Четыре совершенно одинаковых «ящика»!

В них, если верить кинофильму фаэтонцев, который два раза видели Мельников и Второв, заключалось что-то исключительно важное. Для кого? Для людей или для самих фаэтонцев? Хотелось верить, что для людей. Об этом говорила тщательная подготовка. Всё было сделано, чтобы рассказать людям, откуда прилетел на Венеру этот корабль, и, в заключение, подробно описано место, где спрятаны «ящики».

Больше того. Фаэтонцы долгие годы жили на Венере. Было странно, что там, возле их корабля, нет ничего подобного тому, что они оставили на Арсене. Казалось бы, естественнее и логичнее соорудить гранитные фигуры именно на Венере и там же зарыть свой «клад». Или сделать это на Земле.

Почему же Арсена? Все шансы были за то, что люди Земли или другой какой-нибудь планеты посетят скорее Венеру, чем маленький астероид.

Казалось, что действия фаэтонцев не имеют логики. Трудно было предположить, что они выбрали Арсену только потому, что это обломок их погибшей планеты. В таком исключительно серьёзном и ответственном деле, как обращение к грядущим поколениям разумных существ, не может быть места для сентиментальности.

Экспедиция Мельникова на Венеру ответила на этот вопрос.

Клад на сестре Земли действительно существовал. Рядом с тем местом, где долгие века пролежал кольцевой звездолёт, была найдена каменная фигура в форме пирамидального куба. Вернее, остатки этой фигуры. Природа Венеры жестоко расправилась с ней. Если бы звездоплаватели не знали о существовании таких фигур, то никогда не обратили бы внимания на беспорядочную груду камней в первобытном лесу. Но они знали и искали именно это.

Внимательный осмотр позволил восстановить первоначальную форму и убедиться, что искомое найдено.



Под фундаментом фигуры оказался бетонный свод. Применение бетона на Венере было вполне оправдано. Как известно, бетон от сырости только крепнет.

Когда с большим трудом свод был пробит, появилась небольшая ниша. В ней лежала металлическая плита. Это был тот же жёлто-серый металл, из которого был построен корабль фаэтонцев.

Каким-то острым инструментом на плите был сделан чертёж. Он изображал часть Солнечной системы, до орбиты Юпитера включительно. Глубоко вырезанная линия в форме эллипса явно занимала центральное место. Это была орбита Арсены.

К ней от крохотных кружков, изображавших Венеру и Землю, шли тонкие стрелки. А возле кружка Арсены тускло поблёскивал сделанный из цветной мозаики синий круг с двумя линиями в форме буквы «X».

И больше ничего. Снова фаэтонцы указывали на то, что оставлено ими на Арсене. Синий круг, это было уже известно, предупреждал об осторожности.

Может быть, и на Земле лежат где-нибудь остатки каменной фигуры? Мало ли мест на нашей планете, где ещё не ступала нога человека!

«СССР-КСЗ» вылетел на Арсену.

И вот четыре одинаковых «ящика» стоят в лаборатории Академии наук в специальном помещении, расположенном вдали от населённых пунктов.

Нельзя забывать об осторожности, предписанной самими фаэтонцами. Никто не знал, что может произойти, когда «ящики» будут открывать. Что в них? А открыть их необходимо. Необходимо, но как?

«Ящики» необычной формы. Это гранёные шары. Двенадцать пятиугольных граней не имеют никаких следов скрепления друг с другом. «Ящики» кажутся выточенными из целого куска неизвестного металла. Его цвет трудно определить, он меняется при малейшем изменении условий освещения. Если пристально смотреть на грань, начинает казаться, что за тонкой плёнкой таится бездонная глубина.

Диаметр «ящика» — один метр, а весит он больше двух тонн. Но ведь он не может быть сплошным, в нём что-то находится!

Огромного труда потребовала доставка этих шаров. Люди обращались с ними, как с хрустальными вазами. На звездолёт их грузили руками. Две земные тонны на Арсене — небольшой вес. Не то на Земле. Здесь каждая тонна представляет собой то, что и должна представлять, — тысячу килограммов. Стрелу крана не введёшь внутрь корабля. И пришлось сломать стенку звездолёта. А от ракетодрома до лаборатории дары фаэтонцев везли шесть дней, по одному на машине, со скоростью двух километров в час. И впереди колонны шёл мощный каток, выравнивая путь.

Всё было сделано, чтобы ни один толчок не встряхнул содержимого. Любую вещь можно сделать ещё раз. Но гранёные шары фаэтонцев были уникальны.

Всё готово! На мягкой подстилке, в центральном зале лаборатории стоит один из шаров, выбранный наугад.

Нужно его открыть! Узнать, что в нём находится! Для того он и доставлен сюда.

Но как к нему подступиться? С какой стороны? Чем и как открывать его? А может быть, его вообще нельзя открыть? Может быть, он всё-таки сплошной?

Три инженера, взявшиеся за разрешение загадки, тщательно осмотрели все двенадцать граней с помощью оптических средств.

Ничего! Грани были гладки, и никаких знаков на них не было. Загадка внутри!

Инженеры не торопились. Грубое вмешательство режущих аппаратов было здесь неуместно. Если не будут найдены другие средства, тогда придётся прибегнуть к ним. А пока надо было искать простой и логичный способ, думать, поставив себя на место фаэтонцев.

Но решение не приходило.

Осмотрели другие шары. Может быть, на них есть знаки. Но ничего не обнаружили. Все четыре совершенно одинаковы.

Инженеры были работниками Космического института. Звездоплавание — вершина современной техники. И его штаб привлёк лучшие силы. Все трое — Владимир Сергеевич Семёнов, Николай Александрович Готовцев и Всеволод Андреевич Мацкевич — были люди самого широкого технического кругозора. Они хорошо знали все области техники. Так неужели же совместными усилиями трёх таких людей не удастся разгадать замысла фаэтонцев?

Они ставили вопрос так: а как поступили бы они сами, если бы перед ними возникла задача сохранить содержимое ящиков на десятки тысячелетий?

И они перебрали все мыслимые способы наглухо замкнуть гранёные шары. Все! Даже выходящие за границы возможностей земной техники.

И отклоняли их один за другим. Они чувствовали, что решение просто. Оно где-то тут, совсем рядом, но…

— Только логика, — говорил Мацкевич. — Только она может помочь нам. Ничего более!

Кому первому пришла в голову правильная догадка? Вероятно, Семёнову. Во всяком случае, он первый высказал мысль до того простую, что стало понятно, почему так долго не удавалось наткнуться на неё. Простое всегда самое трудное!

— Синий круг с жёлтыми линиями, — сказал он, — это не сигнал осторожного обращения. Это то же самое, что такой же круг на фаэтонском звездолёте.

Готовцев и Мацкевич говорили впоследствии, что эта мысль приходила и им в голову, но они почему-то не высказали её вслух.

И в уединённой лаборатории, стоявшей в густом лесу, появился Геннадий Андреевич Второв.

Несомненно, на Земле было много людей, биотоки мозга которых могли соответствовать биотокам фаэтонцев. Но они были неизвестны. Только относительно одного Второва это знали достоверно.

— Заставьте шар открыться, — предложил ему Владимир Сергеевич.

Без преувеличений можно сказать, что результата этого опыта с волнением ждал весь мир.

Но и Второва постигла неудача. Гранёный шар не изменил своего вида. Никакого отверстия не появилось. Однако была одна деталь, которая сразу показала, что, несмотря на неудачу, догадка верна.

Как только Второв сосредоточил свою мысль, в кажущейся глубине грани вспыхнули хорошо знакомые ему огоньки. Было ясно, что шар «приготовился». Мёртвый кусок металла ожил.

Чего же ждал он от человека? Какого «приказа»?..

Начались поиски. День за днём Второв просиживал по несколько часов напротив шара, давая ему всевозможные приказы. Он до предела напрягал своё воображение. Всё было тщетно. Ему начинало казаться, что мерцающие огоньки смеются над его усилиями. Гранёный шар не слушался.

Наступил день 25 октября 19… года.

Четыре человека, бьющиеся над шаром, запомнили навсегда это число. И не только они.

Тайна раскрылась!

Кто мог додуматься до этого! То, что произошло, было слишком невероятно!

В отчаянии от бесплодных усилий, исчерпав всё, что могло случиться с шаром, Второв почти машинально вообразил, что шар… заговорил!

В то же мгновение четверо людей услышали голос. Они могли поклясться, что их окружала полная тишина. Ни звука не доносилось снаружи лаборатории. Но каждый из них отчётливо услышал знакомый голос. И он произносил русские слова!

Конечно, всё это было просто. Просто с фаэтонской точки зрения. Их биотехника стояла высоко. И, привыкнув к ней, они невольно считали её простой и для других. Так всегда бывает.

Человек мыслит словами. За каждым словом стоит какой-то предмет или понятие. Слыша фразу, мы, не замечая этого, представляем себе соответствующую вещь или действие. Сами по себе слова — пустой звук.

Но если слова могут вызвать представление, то возможно и обратное: представление можно воспринять словами. И каждый человек «услышит» эти слова на своём привычном языке. Возникнет мысль, как будто бы сказанная самим человеком.

«Фаэтонцы заключили в гранёный шар то, что они хотели сказать в форме представлений, понятий и образов. На каком бы языке ни мыслил будущий слушатель, он должен был воспринять зашифрованный язык фаэтонцев на своём родном языке.

На разных языках слова звучат разно, но значат они одно и то же. Стул можно называть с помощью звуков совершенно не похожих друг на друга, но, в конечном счёте, все они создадут одно понятие — стул, предмет, предназначенный для сидения на нём. То же самое и со всем остальным.

Другой вопрос — как это сделать? Мы привыкли, что речь можно записать на пластинку, на ленту магнитофона. Нас не удивляет, что она звучит из мёртвого аппарата как живая. Записывать мысли мы ещё не умеем. Да ещё так, чтобы они «зазвучали» после мысленного же приказа. Это техника будущего. Для нас. Но для фаэтонцев это была техника настоящего. И они ею воспользовались. Это было просто, логично и рационально. В мозгу четырёх людей звучал их собственный голос. И он говорил им, что они должны делать дальше.

«Запись» оказалась очень короткой. Она заключала в себе не более двух десятков фраз, иногда одиночных слов. А случалось и так, что мысли внезапно путались, и никак нельзя было уловить смысла. Очевидно, фаэтонец, «диктовавший» аппарату, в эти мгновения создавал перед собой образы или понятия, недоступные мозгу человека Земли. Но основной смысл «послания» полностью восприняли все четверо.

Людям Земли дали указание. Не здесь, в этих шарах, заключалось наследство фаэтонцев. Шары предназначались только для того, чтобы указать, где искать подлинный «клад».

Когда испробовали все четыре шара, из каждого услышали одно и то же: четыре раза фаэтонцы повторили свою речь.

Многое стало понятным. Клад, спрятанный на Земле, был настолько ценен, что фаэтонцы боялись доверить его человеку до тех пор, пока его развитие не станет высоким настолько, чтобы разумно распорядиться им. Они нашли надёжное хранилище. А указания о нём спрятали на Арсене, справедливо полагая, что добраться до него может только человек, вооружённый мощной наукой и могучей техникой.

И до самого клада здесь, на Земле, не в состоянии был добраться человек без помощи той же техники.

Хранилище расположили в глубине материка Антарктиды, в точке полюса.

Любопытно, что послание фаэтонцев не указывало именно на Южный полюс. Очевидно, они не знали этого. В мозгу людей возникал полюс вообще. Но материк только на Южном, на Северном — море.

И ничего не было сказано о том, что ждёт там людей. Новые «ящики» или что-нибудь другое? Фаэтонцы дали знать об огромной ценности спрятанного. И только.

И ещё! Там же, в тайнике, находился такой же гранёный шар, как на Арсене. Очевидно, от него люди узнают, что делать с кладом, но было достаточно ясно указано, что не он является главным.

Что же находится в глубине материка Антарктиды?

Всё население земного шара гадало об этом. Газеты были заполнены всевозможными предсказаниями.

Первым достиг Южного полюса знаменитый Роальд Амундсен. Это произошло в 1911 году. В 1912 году полюс посетил англичанин Скотт. В ноябре 1929 года американец Берд пролетел над ним на самолёте. А затем началось планомерное освоение Антарктиды, начатое Советским Союзом. Вслед за посёлком «Мирный» появился посёлок на самом полюсе. Ко времени, когда люди узнали о фаэтонцах, там существовал довольно большой научный городок.

В центре, на небольшой площадке, высился обелиск. Он стоял точно на полюсе. Тонкая игла на его вершине была как бы зримым концом воображаемой земной оси.

На материке Антарктиды велись бурения, производились поиски ценных ископаемых. Легко могло случиться, что хранилище фаэтонцев было бы обнаружено. Что случилось бы тогда? Не зная, что это такое, люди могли безвозвратно погубить бесценное сокровище. И никогда человечество не узнало бы, отчего погиб Фаэтон.

* * *
В ноябре 19… года самолёты СССР, Англии и США слетелись к Южному полюсу. Они доставили сюда учёных, инженеров и всё, что было нужно, чтобы проникнуть в недра плоскогорья.

Разумеется, среди прилетевших был Второв.

Его охраняли как зеницу ока. Берегли, как величайшую драгоценность. Только с его помощью можно было «спросить» спрятанный где-то здесь шар. Ответ, это знали по опыту, мог услышать не он один.

Сами собой возникали недоуменные вопросы. Если только один человек мог приказывать фаэтонской технике, то как могли фаэтонцы полагаться на подобную случайность? Почему не придумали что-нибудь другое, доступное всем разумным существам? Предусмотрели же они, чтобы ответы слышали все.

Это было непонятно.

Но, как бы то ни было, помочь мог только Второв.

Всё было подготовлено к началу работы. И 20 ноября первый бур вонзил своё острое жало в промёрзшую землю.

Памятника решили не трогать. Хранилище фаэтонцев занимало, вероятно, не мало места. Бурение производили в четырёх точках вокруг обелиска.

Было уже известно, как тверды материалы, употребляемые фаэтонцами в подобных случаях. Не опасаясь больше испортить содержимое, инженеры делали попытки вскрыть один из говорящих шаров, чтобы увидеть загадочные аппараты, заключённые в нём. Но пока что эти попытки не увенчались успехом. Металл шара не поддавался никакому воздействию.

Буры всё глубже уходили в почву плоскогорья. Пройдено пятьдесят метров.

Все ждали момента, когда они остановятся, наткнувшись на непреодолимую преграду. Это покажет, что искомое найдено. А если хранилище покрыто бетоном, как на Венере, то бур пройдёт через него и окажется в пустоте. Чувствительные приборы тут же сообщат об этом.

Достигнув глубины в шестьдесят метров, буры остановились. Что-то не пускало их дальше. Не пускало все четыре.

— Глубоко они зарыли свой клад, — сказал Семёнов, руководивший работой. — И как точно!

Извлечённые на поверхность земли буры тщательно осмотрели. Алмазные наконечники притупились. На одном из них удалось обнаружить едва заметные следы жёлто-серого металла.

Быстрокрылое радио разнесло весть об успехе по всей Земле.

На Южный полюс прибыла научная комиссия, возглавляемая Сергеем Александровичем Камовым. В её составе находились Волошин, Мельников и Пайчадзе. Кому же, если не звездоплавателям, принять в свои руки наследство фаэтонцев!

Началась вторая стадия работы. Нужно было построить шахту.

Радиозондами определили форму металлического препятствия, остановившего буры. Оно оказалось круглым. Но буры остановились на одной и той же глубине. Значит, это не шар, а плоская крышка. Её диаметр составлял двенадцать метров.

Семёнов был прав: круглая крышка была помещена геометрически точно на полюсе. Земная ось проходила через её центр.

И фаэтонцы были правы. Невозможно было прорыть шестидесятиметровую шахту, не имея в распоряжении мощных машин на полюсе. Их расчёт оказался правильным: что бы ни нашли люди, они были уже достаточно вооружены знаниями, чтобы разумно распорядиться «наследством».

Шахту решили прорыть непосредственно рядом с обелиском, чтобы достигнуть центра крышки. Если существовала дверь, она логически должна была находиться именно в центре.

Заработали динамо, давая силу машине. Алмазные резцы врезались в землю. Автоматически действующие конвейеры непрерывным потоком выносили на поверхность срезанные пласты гнейса, диорита и песчаника.

Шахта углублялась на глазах. Работа шла без участия людей. Они сделали своё дело — установили машину, подвели к ней питание и дали ей нужнее направление. Остальное сделала сама машина.

И вот огромный «крот» вернулся на поверхность земли. Далеко внизу под лучом света блеснула жёлто-серая крышка хранилища. Цель достигнута.

Владимир Сергеевич Семёнов спустился в шахту по верёвочной лестнице. Нужно было, прежде чем пустить туда Второва, выяснить вопрос, есть дверь или нет.

Он сразу увидел её. На жёлтом фоне ясно виднелся край синего пятиугольника. Шахта прошла немного в стороне от центра. Пятиугольник был обнажён меньше чем наполовину.

Снова пускать в ход землеройную машину не было смысла. Вооружённые вибраторами инженеры сами взялись за работу.

Недра полюса когда-то были разрыхлены фаэтонцами. Но за тысячи лет (кто знает, может быть, прошли десятки тысяч лет, а некоторые учёные считали, что даже и не тысячи, а миллионы) всё снова — приняло первоначальный вид, наглухо «срослось», и электровибраторы с трудом входили в твёрдую породу. Работа продвигалась буквально миллиметрами.

Но вот пятиугольный контур полностью обнажён. Это был вход в хранилище, и он должен был открываться так же, как пятиугольные двери на фаэтонском звездолёте, — без каких-либо кнопок.

Всё было предусмотрено. Если бы люди не знали о существовании фаэтонцев, не имели опыта с кольцевым кораблём, то никогда не смогли бы догадаться как открывается дверь, да и вообще не подумали бы, что синяя линия — граница входа. Найденное случайно, хранилище осталось бы неприступным.

Пришла очередь Второва. В сопровождении Камова, Мельникова и Семёнова Геннадий Андреевич спустился в шахту.

Наступил решающий момент операции.

Длинный путь привёл людей к этому месту. В памяти Второва промелькнули скалы Арсены, круглая котловина, каменные чаши венериан, кольцевой звездолёт фаэтонцев и вся мучительная эпопея его и Мельникова. Всё это были звенья одной цепи. Наконец четыре шара в лаборатории, таинственный голос — и вот они стоят здесь, на полюсе, в шестидесяти метрах от поверхности земли, а перед ними тонкая синяя линия, означающая вход.

Что там?

Тысячи предположений и догадок были высказаны за эти дни в газетах и журналах всего мира. В тщательно замаскированном хранилище фаэтонцев, в самой труднодоступной точке земного шара, ожидали найти всё, что угодно, но подавляющее большинство считало, что будут найдены«говорящие» машины и кинофильмы. В хранилище могли оказаться такие же аппараты, какие были доставлены с Арсены, но, конечно, более мощные, заключающие в себе всё, что фаэтонцы считали нужным оставить в наследство людям Земли. Мельников и Второв видели их фильм и убедились, как высоко было развито на Фаэтоне искусство съёмки. И почти никто не сомневался, что наука пятой планеты предстанет перед людьми именно в кинофильме.

Фильм в сочетании с говорящим аппаратом, — очень многое можно было рассказать с помощью этих средств.

Но, рассуждая так, люди забывали, вернее, не сознавали ещё, огромной разницы между наукой Фаэтона и наукой Земли. Все знали, что фаэтонцы обогнали людей, но никто не представлял себе с полной ясностью, сколь велика была пропасть, разделявшая их.

Какими словами современный человек смог бы рассказать египтянину времён первой династии о технике и науке двадцатого века? И, вдобавок, рассказать, не зная языка, на котором говорит и думает слушатель.

Второву не в первый раз приходилось мысленным приказом открывать фаэтонские двери. Но сейчас он испытывал особо сильное волнение. Раньше он знал, что ждёт его за дверью, теперь там была неизвестность.

Сверху, наклонённый над шахтой, светил прожектор.

Синий контур был виден отчётливо. Второв смотрел на него, ожидая, чтобы успокоилось сердце.

Хорошую школу прошёл Геннадий Андреевич. Легко было невольно подумать об открытом входе. Но он хотел действовать наверняка и не допускал случайных мыслей.

Для Семёнова, Камова и Мельникова время тянулось нескончаемо. Им начало казаться, что Второва постигла неудача.

Второв закрыл глаза. Пятиугольный контур продолжал находиться перед его мысленным взором, он как бы видел его сквозь опущенные веки.

И чудо фаэтонской техники совершилось послушно.

Потускнел металл контура. Словно растворяясь в невидимой кислоте, он исчезал на глазах. И вот блеснули в свете прожектора жёлто-серые ступени узкой лестницы. Они вели в тёмную глубину.

НАСЛЕДСТВО ФАЭТОНЦЕВ

Не сразу решились четыре человека спуститься по лестнице, хотя было ясно, что именно для них она и оставлена.

Камов поднялся на поверхность, чтобы рассказать нетерпеливо ждущим учёным об удаче.

Он вернулся с четырьмя предохранительными масками.

— Нам рекомендуют принять меры предосторожности, — сообщил он. — Там, в подземелье, могли скопиться вредные газы.

— Откуда? — возразил Второв. — Хранилище было герметически закрыто. Там воздух нашей Земли.

— Вот именно. Воздух Земли, но только тот, который был на ней сотни тысяч лет тому назад.

— Мы и сейчас дышим этим воздухом!

— Необязательно, — сказал Мельников. — Вспомни, двери фаэтонского звездолёта открывались в пустоте и воздух не выходил наружу.

При этих словах все посмотрели на отверстие у своих ног. Оно казалось пустым. Ничто не препятствовало проходу через него. Но это впечатление могло быть обманчиво.

Мельников наклонился и опустил руку в отверстие. Она прошла, но он ясно почувствовал какое-то сопротивление. Невидимая завеса походила на упругую ткань. Она «образовалась» под напором его руки, но сжимала запястье плотно и сильно.

Вход в хранилище продолжал оставаться закрытым.

Даже об этом подумали фаэтонцы! Они проявили заботу о здоровье неведомых им людей, предвидели, что за долгие века воздух Земли может измениться, и предупреждали их, что нельзя входить, не принимая мер к безопасности.

Все они знали, обо всём думали!

— Да, — сказал Мельников. — Надо надеть маски.

Он первым прошёл через «пустое» отверстие и спустился по лестнице. За ним последовали остальные.

Лестница имела шестнадцать ступеней. И все четверо поняли ещё одно. Расстояние между ступенями соответствовало росту человека Земли, а не фаэтонца. Значит, фаэтонцы знали, каков будет этот рост.

— Неудивительно, — заметил Семёнов. — Они видели наших отдалённых предков. Ведь человек появился сотни тысяч лет назад [17].

Стоя у подножия лестницы, Мельников и Второв смотрели наверх. Они привыкли, что фаэтонские двери закрываются за людьми.

Но проходили минуты, а пятиугольное отверстие не затягивалось металлом. Оно продолжало быть открытым. Через него проникал луч прожектора. На металлическом полу отчётливо обрисовывался пятиугольник. Всё остальное смутно проступало в полумраке.

Пол не отражал света. Людям казалось, что помещение совершенно пусто.

Второв распорядился, чтобы был свет. И сразу же вспыхнул уже знакомый голубой туман.

Помещение осветилось.

Это была комната с прямоугольными стенами, полом и потолком, через который они проникли сюда. Она была сплошь металлической или казалась таковой. Она имела кубическую форму. От одной стены до другой и от пола до потолка было метров пять. И она, действительно, была совершенно пустой.

Никаких предметов, ничего похожего на скрытые двери, — голые стены, голый пол! Ничего!

Четверо людей с недоумением посмотрели друг на друга. Ведь не за тем, чтобы увидеть эту пустую «металлическую» комнату фаэтонцы позвали сюда людей таким сложным и запутанным способом?»…

— Диаметр хранилища, — сказал Семёнов (глухо звучал его голос из-под маски), — двенадцать метров. Здесь около пяти, никак не больше.

Как же проникнуть в другие помещения?

Второв, поочерёдно, представил себе открытые двери на всех четырёх стенах и на полу. Никакого результата! Он стал вспоминать, что говорили им гранёные шары там, в далёкой отсюда лаборатории. Да. Они «сказали», что именно здесь находится то главное, ради чего люди должны найти это место. И прибавляли, что указания будут даны здесь. Они говорили о таком же аппарате, какие были найдены на Арсене. И он и его товарищи вообразили себе такой же гранёный шар. Но ведь это могло быть не мыслью фаэтонцев, а их собственной… Почему обязательно такой же шар?.. Тот же аппарат! Но он может иметь совсем другую форму. Запись может находиться хотя бы… в стенах!

И Второву почудилось, что стена заговорила. Нет, не почудилось! Он «слышал». В его мозгу настойчиво возникали мысли об учёных.

— Они требуют присутствия здесь учёной комиссии, — сказал Камов.

— Очевидно, — согласились Мельников и Семёнов. — И это вполне логично.

Четверо людей вернулись на поверхность земли. Вход в хранилище и на этот раз остался открытым. Было ясно, что фаэтонцы не считали нужным закрывать его больше.

На Южный полюс съехалось много учёных различных стран. Спуститься в хранилище всем сразу было невозможно. Решили, что требуемая фаэтонцами комиссия, которая, очевидно, должна была «выслушать» исключительно важные вещи, будет состоять из двенадцати человек, включая Мельникова и Второва.

Камову предстояла нелёгкая обязанность сделать выбор, никого не обидев. Предложенный им список, состоящий из представителей шести стран, не встретил никаких возражений.

И вот двенадцать человек стоят на металлическом полу в освещении голубого тумана.

Что же им делать дальше?

Одиннадцать смотрели на Второва, ожидая от него нужных действий. А он сам дорого дал бы за то, чтобы получить совет.

Как сказать давно умершим фаэтонцам, что их требование исполнено и учёные Земли собрались и готовы выслушать их?

«Может быть, сами фаэтонцы…» — подумал Второв и, не закончив мысли, «потребовал», чтобы стена заговорила.

Двенадцать человек услышали голос. Он сказал на шести языках то же, что раньше слышали четверо.

Невольно хотелось ответить. «Мы здесь, говорите!» Но как выразить эту фразу не словами, а образами?

Высока техника фаэтонцев! Но и ей не под силу определить, кто находится здесь. По внешнему виду люди мало отличаются друг от друга. Учёный и каменщик, инженер и врач выглядят одинаково.

Надо сказать!

— Помогите мне, — попросил Второв.

— Вернёмся наверх, — предложил Камов. — Подумаем.

Задача была предельно ясна. Но она не становилась от этого легче.

Фаэтонский автомат был настроен на какой-то вполне определённый и, вероятно, единственный, образ. Он должен был воспринять этот образ или представление, передать другому механизму, который, в свою очередь, заставит действовать механизм записи. И только тогда люди смогут «услышать» то, что было нужно. Другого устройства нельзя было себе представить.

Что же должен вообразить Второв? Какая картина должна была ему представиться? Какое действие характеризует именно учёных? Таких действий было тысячи.

Это было похоже на поиски неизвестного числа с помощью всех мыслимых перестановок существующих чисел.

Безнадёжно!

— Не могли фаэтонцы не понимать этого, — говорили все. — Нужно искать простое решение.

Легенда о «колумбовом яйце», басня Крылова о ларчике, — как часто люди забывают эти мудрые указания. Как ни странно, но думать совсем просто не лёгкая вещь. Чаще всего люди ищут сложность там, где её нет.

Это повторилось и в данном случае.

В чём же ошибались люди? Всё в том же вопросе неразрывной связи представления и слова, образа и слова, понятия и слова. Слово — всегда и везде. Без слов нет мыслей! Хотя людям и кажется, что это не так.

И снова, как тогда в лаборатории, правильный путь указал Семёнов.

— Вы ищете образ, который связан со словом «учёный», — сказал он. — Но разве само это слово не создаёт нужное представление? Когда мы слышим или произносим слово «учёный», мы не можем представить себе футболиста или оперного певца. Все картины, которые вы изобретаете, автоматически возникают из одного этого слова.

— По-вашему получается, что я должен просто сказать: «Учёные здесь», — возразил Второв — Слово «здесь» так же создаёт вполне определённое представление.

— Да, по-моему, так, — ответил Владимир Сергеевич.

— Тогда почему же для открывания пятиугольных дверей недостаточно сказать: «Откройтесь»?

— А разве вы пробовали? Может быть, автоматы фаэтонцев гораздо тоньше настроены, чем мы думаем. Одно дело звездолёт, а совсем другое здесь.

— Во всяком случае, это выглядит очень логично, — сказал Камов. — Мы автоматически повторяем те действия, которые производили на фаэтонском корабле. Вполне вероятно, что Владимир Сергеевич прав, надо испробовать.

— А если это правильно, — добавил Мельников, — то не только Геннадий Андреевич может заставить автомат сработать. Рассчитывать на случайное совпадение биотоков фаэтонцы не могли.

— Значит, любой из нас?..

— Да, любой, — уверенно ответил Мельников. — Теперь это совершенно ясно.

Двенадцать человек снова спустились в шахту.

Обычным тоном, словно обращаясь к невидимому собеседнику, Второв сказал:

— Учёные здесь.

Осталось неизвестным, прав был Семёнов или нет. Каждый из присутствующих обратил внимание, что при этих словах в мозгу возникало вполне определённое представление — здесь, на этом месте, находятся люди, связанные с наукой. Все отчётливо осознали то, на что обычно не обращают внимания, — звуки слов вызвали те образы, которые и нужны были в данном случае.

А так как все знали, что именно будет сказано, то даже не владеющие русским языком восприняли их так же, как присутствующие русские. Возникло двенадцать различных по частоте, но одинаковых по смыслу биотоков.

Может быть, именно на это и рассчитывали фаэтонцы? На коллективную мысль, облегчающую устройство и настройку их аппарата?

Решение, проще которого и быть не могло, оказалось правильным.

За стеной послышался звук, — точно упало что-то металлическое. Мельников и Второв сразу его узнали. Они слышали такой звук на космическом корабле фаэтонцев.

И то, что обычно случалось с пятиугольными контурами дверей, случилось с одной из стен. Она «растаяла» и исчезла.

Открылась тёмная глубина, её скрывал плотный синий туман. Ничего не было видно. Потом появились искрящиеся, словно хрустальные, нити, пронизывающие синий сумрак во всех направлениях.

Они становились всё более частыми и вскоре заполнили всё видимое пространство.

И люди впервые ясно увидели, что «исчезнувшая» стена по-прежнему находится перед ними. Хрустальные нити в стремительном своём движении натыкались на её невидимую поверхность и круто изгибались в стороны. Между людьми и синим туманом стояло непроницаемое препятствие. А нити, казавшиеся тонкими полосками света, очевидно, были потоками неизвестных частиц.

Это продолжалось несколько минут. А затем и нити и самый туман внезапно исчезли.

Но наружная стена хранилища, которая должна была находиться метрах в шести от людей, всё же оставалась невидимой. Её скрывал на этот раз не синий, а молочно-белый — не туман, а свет.

И совсем близко, как будто на том месте, где находилась недавно исчезнувшая перегородка, возникла фигура фаэтонца.

Он был совсем такой же, как те, которых видели Мельников и Второв на кольцевом звездолёте, а остальные люди на экранах при демонстрировании картины, заснятой Второвым. Тёмное трико плотно облегало его тело. На шее висела цепочка серебряного цвета.

Фаэтонец во всём был подобен человеку Земли, отличаясь только небольшим ростом, не больше метра с четвертью.

Нижняя часть его лица казалась непропорционально малой по сравнению с огромными овалам глаз и нависшим над ними мощным лбом. Брови были густы, длинны и круто загибались к вискам. Такими же густыми и длинными были ресницы.

Чувствовалось, что за этим выпуклым лбом находился мозг, во много раз превышавший своим развитием мозг человека Земли.

Прошла минута.

Люди рассматривали странного «гостя», казавшегося реальным существом из плоти и крови. Но это был только призрак, созданный силой науки и могучей техники погибшего мира.

Фаэтонец протянул вперёд обе руки (создавалось впечатление, что они вышли за границы невидимой стены) и улыбнулся.

В мозгу двенадцати человек «прозвучали» слова:

— Моё имя…

И уже не в мозгу, не в мыслях, а просто в ушах раздался певучий звук фаэтонского языка:

— …Иайа.

Где помещался аппарат, связанный с «призраком» фаэтонца и говорящий за него, люди не видели.

— Я пришёл к вам, чтобы рассказать о гибели нашей планеты и судьбе её обитателей, для того, чтобы связать вас с нашими далёкими потомками на их новой родине…

Каждый из двенадцати человек отчётливо «слышал» каждое слово. Четверо записывали. Никто не знал, дадут ли фаэтонцы второй сеанс, нельзя было полагаться только на память.

Слова Иайи звучали на шести языках. Какой силой воображения, какой отчётливостью мысли надо было обладать, чтобы фразы фаэтонского языка превращались и образы и понятия, легко воспринимаемые любым мозгом!

Последние слова Иайи поразили всех. «Новая родина… отдалённые потомки.» Это означало, что обитатели пятой планеты не погибли, как думали люди. Они спаслись и поселились на другой планете, очевидно не принадлежавшей к Солнечной системе.

— Вы можете задавать мне вопросы, — продолжал Иайа. — Я буду отвечать вам. Разумеется, только на те, которые мы смогли предвидеть. В аппарате, откуда вы слышите мой голос, записано несколько десятков вопросов и ответов.

Фаэтонец замолчал. Он стоял перед людьми и смотрел на них огромными глазами, устремлёнными в одну точку. Его руки оставались протянутыми вперёд, он как бы застыл в этой позе. И настолько живым казался Иайа, что каждый невольно подумал, что он устанет, если не опустит рук.

Но изображение фаэтонца не могло устать. Могли устать сами люди. И за много веков до этой беседы, обдумывая и подготавливая её, фаэтонцы подумали и об этом. Следующие слова Иайи показали, что он и его товарищи представляли себе всю обстановку встречи с поразительной точностью.

— Вернитесь на поверхность планеты, — сказал Иайа. — Обдумайте ваши вопросы. Спуститесь сюда через одну двухтысячную долю времени, необходимого для вашей планеты, чтобы обойти вокруг Солнца. И примите меры против усталости. Наша беседа будет продолжительной.

Разумеется, фаэтонцы не могли знать счёта времени земных людей, и они нашли форму, как указать нужное время, чтобы прияли все, независимо от принятой единицы измерения.

И перед людьми снова встала жёлто-серая стена. Изображение Иайи исчезло.

— Это означает четыре часа и двадцать три минуты, — сказал Пайчадзе, произведя несложный расчёт.

— За работу, друзья! — по-английски, чтобы все поняли, сказал Камов. — Фаэтонцы дали нам не много времени на подготовку.

Пока учёные составляли список вопросов, которые они хотели задать Иайе, в подземную комнату спустили двенадцать кресел и расположили их полукругом перед стеной, где должен был снова появиться фаэтонец.

Мельников подробно рассказал о том, что они видели, тем, кто не был внизу. И у всех возник один и тот же вопрос — зачем понадобился фаэтонцам этот театральный эффект? Почему они не ограничились «говорящей» машиной, а сочли нужным показать людям «живого» фаэтонца?

На этот вопрос был только один ответ, и он напрашивался сам собой, особенно после того, как Йайа сказал, что фаэтонцы не погибли, а существуют где-то. Они не были уверенны, что люди увидят фильм на кольцевом корабле, и хотели показать, как выглядят те, с кем придётся иметь дело впоследствии. Ведь Иайа сказал, что свяжет людей с отдалёнными потомками фаэтонцев.

Другого объяснения не было. Нельзя же было предположить, что фаэтонцы поступили так из любви к эффектам.



Точно в указанное время, через четыре часа и двадцать три минуты, двенадцать человек опять собрались перед металлической стеной. Удобно расположившись в креслах, они приготовились к длительной беседе. Смело можно сказать, что ничего более странного, чем эта «беседа», никогда не происходило на Земле.

Мельников и Второв захватили с собой кинокамеры. «Явление Иайи» должны были увидеть все люди на земном шаре.

Наступила назначенная минута.

Было очевидно, что вмешательство Второва или кого-нибудь другого сейчас не нужно. Фаэтонцы сами назначили срок, и их автоматика должна была сработать сама. Так и случилось, но только после семи минут ожидания.

Почему запоздала фаэтонская техника? Много причин могло привести к этому. Во-первых, фаэтонцы могли указать одну двухтысячную долю года просто потому, что круглая цифра удобнее для мысленной передачи, семь минут опоздания они могли считать несущественными. Во-вторых, часовой механизм, а что-нибудь вроде него должно было быть, мог за столь долгое время немного испортиться. И в-третьих, время оборота Земли вокруг Солнца могло измениться, если прошли не тысячи, а миллионы лет.

Всё это было возможно, но люди сильно удивились. Невольно обращало на себя внимание одно странное обстоятельство — двадцать три минуты плюс семь составляют тридцать. А это означало, что запланированный фаэтонцами «перерыв» продолжался, с поразительной точностью, ровно четыре с половиной часа!

Никак не могло случиться, что счёт времени у людей и фаэтонцев был один и тот же. Случайность? Это возможно, но трудно было поверить в такую точную случайность.

Синего тумана и хрустальных нитей на этот раз не было. На месте «растаявшей» стены сразу появился Иайа.

— Я вас слушаю, — сказал он.

Первый вопрос был о причине гибели Фаэтона.

Начался рассказ. Двенадцати слушателям казалось, что кто-то действительно говорит им. Запись мысленных образов была поразительно чёткой. Но не всегда.

Все заметили, перерывы в рассказе Иайи. Создавалось впечатление, что временами фаэтонец «умолкал» и это молчание не было оправдано логикой его слов. И только в конце Иайа (было ясно, что люди слышали именно его мысли) объяснил, отчего это происходило.

В рассказе многого не хватало. А вместе с тем было совершенно очевидно, что фаэтонцы очень тщательно готовили его.

Происходило это потому, что в местах перерывов людям должен был демонстрироваться фильм, иллюстрирующий рассказ Иайи. Но фильма не было.

И такой совершенной казалась фаэтонская техника, что об этом никто не догадался. Люди не понимали причины неясностей и объясняли их недостатками своей восприимчивости к мысленным образам.

А догадаться было не трудно.

ТРАГЕДИЯ МИРА

Опытный стенографист записывает человеческую речь легко и точно. Без пропусков и без искажений. Речь можно воспроизвести впоследствии в таком виде, в каком она была произнесена.

Совсем не то произошло с рассказом Иайи. Его записывали четверо, и у всех получилась различная запись.

Это никого не удивило, люди не имели опыта записи чужих мыслей. В каждом мозгу рассказ фаэтонца звучал по-своему, в зависимости от степени восприимчивости. К тому же, в рассказе не всё шло гладко.

В результате, когда «беседа» закончилась, в распоряжении людей оказались четыре неодинаковые записи и восемь воспоминаний. Большого труда потребовало составление отчёта для опубликования в печати.

Одно дело — короткие указания, подобные тем, которые были заключены в гранёных шарах Арсены, и совсем другое — длинный рассказ о чужой и неведомой жизни. Его гораздо труднее передать и гораздо труднее «услышать».

Фаэтонцы предвидели эту трудность. Они даже не попытались рассказать о науке и технике, отлично сознавая, что это невозможно. Иайа «говорил» только о жизни своей планеты, о причине её гибели и судьбе своих братьев. Он явно старался мыслить как можно проще. Специально подготовленный кинофильм должен был сказать людям то, что они не смогли воспринять непосредственно мозгом. Но фильма не было. И очень многое так и осталось неизвестным.

Всё же основное, что интересовало учёных Земли, было передано и воспринято с достаточной полнотой. Трагедия пятой планеты, густо населённого мира, обладавшего высокоразвитой наукой и могучей техникой; перестала быть тайной.

И перед всеми обитателями нашей планеты во весь рост предстало величие подвига, совершённого фаэтонцами, — старшими братьями человека Земли, — жутко-трагическая, но вместе с тем прекрасная история спасения целого мира разумных существ, приговорённых силами природы к неизбежной гибели.

И каждый, кто прочёл рассказ Иайи, а его прочли все, с новой силой понял, что человечество едино, что только совместные усилия могут сделать и невозможное возможным.

Столь интересовавшая всех причина гибели Фаэтона оказалась известной. Астрономы Земли уже давно догадывались о том, что именно послужило этой причиной. В этом смысле рассказ Иайи не принёс ничего нового. Он только подтвердил догадку. Самое важное и самое интересное заключалось в самих фаэтонцах, в рассказе о спасении человечества планеты.

Захватывающая в своей грандиозности эпопея миллионов людей!

Ответ Иайи на первый вопрос, заданный ему на Земле, сводился к следующему.

Ещё задолго до того, как на Фаэтоне появился человек, он был обречён. Неумолимые законы тяготения и небесной механики приговорили его к гибели. Когда и отчего это случилось, фаэтонцы вначале не знали.

Во Вселенной всё происходит очень медленно. Природа никогда не торопится. И сотни миллионов лет фаэтонцы жили на своей планете, не подозревая никакой опасности.

Медленно и постепенно развивалась наука Фаэтона. Как и на Земле, родоначальницей её была астрономия. Как и на Земле, сначала ощупью, потом всё более уверенно и быстро люди ставили себе на службу неисчислимые силы природы.

И настало время, когда наука открыла фаэтонцам неизбежность гибели их планеты.

Процесс эволюции разума неравномерен. Миллионы лет полудикого состояния — и только тысячи разумной жизни. Так же, как на Земле. И фаэтонцы узнали о грозившей им участи тогда, когда осталось не так уж много времени.

Поступательное движение планеты было чуть больше, чем скорость её падения на Солнце. Фаэтон с каждым оборотом, с каждым «годом» отходил от Солнца, приближаясь к орбите гиганта нашей системы — планеты Юпитер.

Это роковое приближение происходило исключительно медленно, но оно происходило, постоянно и неумолимо. И должен был настать момент, когда при очередном противостоянии Фаэтона и Юпитера, возмущающее действие последнего преодолеет сцепление частиц планетного вещества и приведёт к разрыву Фаэтона.

Учёные сумели точно рассчитать момент катастрофы. Перед фаэтонцами встал вопрос о спасении своих потомков.

То, что по масштабам времени Вселенной очень близко, по масштабам человека выглядит иначе. Никому из живших в то время фаэтонцев катастрофа непосредственно не угрожала. Гибель ожидала грядущие поколения.

Но ведь и человечество Земли работает для будущего. Те, кто начинал строить на Земле коммунизм, думали о потомках, заботились о них. Так же и фаэтонцы.

Приговор науки был произнесён. И перед обитателями планеты во весь свой исполинский рост встала задача не допустить гибели своих внуков и правнуков.

Фаэтонцы представляли себе два пути решения этой задачи. Изменить скорость движения планеты по орбите — приблизить её обратно к Солнцу, удалив от опасной близости Юпитера. А если этого не удастся сделать, то заблаговременно перебросить всё население Фаэтона на другую планету.

И все силы фаэтонской науки были брошены на решение задач, каждая из которых была грандиозна по трудности.

Было ясно, что переселение миллиардов людей практически невозможно. И фаэтонцы сознательно пошли на ограничение рождаемости, чтобы насколько можно сократить количество населения. Одно это наглядно свидетельствовало, что дело спасения коллективно выполнялось всем населением Фаэтона.

Бурно развивались астронавтика и атомная техника. Жёсткая необходимость подстёгивала усилия учёных.

Иайа мыслил так ясно и так конкретно, что из его рассказа люди поняли общий ход развития космонавтики на Фаэтоне. Было ясно, что фаэтонцы очень быстро прошли путь от ракет с жидким горючим до атомных, а затем и фотонных. Но и на этом они не остановились. Камов, Волошин, Мельников и другие специалисты по астронавтике поняли (правда, очень неясно), что на смену фотонным ракетам пришли гравитационные. Фаэтонцы раскрыли тайну гравитации и поставили её на службу межпланетным полётам. Подробности устройства этих кораблей Иайа не сообщил и даже не попытался это сделать.

Одна за другой улетали с Фаэтона космические экспедиции, чтобы выбрать новую родину.

Естественно, что первое внимание фаэтонцы обратили на Марс и на Землю, самые близкие к ним планеты, пригодные для жизни на них. Но Марс не оправдал ожиданий, он и тогда был в том же состоянии, в каком застала его первая экспедиция с Земли. А на самой Земле фаэтонцы нашли будущих хозяев — разумных существ, находившихся ещё в полудиком состоянии, но несомненно развивающихся.

Возможно, что фаэтонцев не остановило бы это обстоятельство и они поселились бы в соседстве с людьми, но учёные пришли к выводу, что Земля слишком жаркая планета для фаэтонцев, привычных к холодному климату своей родины.

Что касается Венеры, то она была ещё хуже. Земли в этом отношении.

Убедившись, что в Солнечной системе нет подходящей планеты, фаэтонцы отправились к соседям Солнца — другим звёздам.

Много десятков лет потратили они на поиски. Катастрофа неумолимо приближалась.

Найти способ изменить движение Фаэтона не удавалось. С каждым годом возрастала тревога.

Наконец новая родина, во всём подобная Фаэтону и ненаселенная, была найдена.

Иайа не смог указать людям, где находится эта планета, но он сообщил, что до неё от Солнца сорок восемь световых лет. Это позволило предположить, что речь идёт об одной из планет, обращающихся вокруг Веги. Иайа, разумеется, не употреблял выражение «световой год», но пользовался временем, необходимым для луча света, чтобы дойти от Солнца до Земли. Члены комиссии, слушавшие его, сами перевели его указания в световые годы, или парсеки.

К этому времени население Фаэтона сократилось в пять раз. Но и этого было очень много. Предстояла огромная работа.

И вот на Фаэтоне стала замирать жизнь. Тысячи заводов перешли на постройку межзвёздных кораблей.

Одна за другой стали покидать Солнечную систему флотилии звездолётов. С субсветовой скоростью переносили они своих хозяев на новую родину, которую ещё предстояло приспособить для жизни. Титаническая работа ожидала ряд поколений фаэтонцев.

По словам Иайи, за всё время этой беспримерной «космической эвакуации» погибло, вернее пропало без вести, всего семь кораблей. Это показывало высокую организованность и блестящую технику переселения. Ведь если считать, что фаэтонцев осталось полмиллиарда и на каждом корабле сумели поместить даже тысячу человек, то и тогда всех звездолётов должно было быть не меньше пятисот тысяч. А кроме людей совершенно необходимо было перебросить к Веге хотя бы минимальное оборудование будущих заводов и многое другое, без чего немыслимо восстановить на новом месте культуру и цивилизацию прежней жизни.

Иайа рассказал, что эвакуация происходила семьдесят фаэтонских лет, то есть семьдесят оборотов Фаэтона вокруг Солнца. А планета, находившаяся за орбитой Марса, не могла обращаться меньше чем за три земных года (если судить по малым планетам — обломкам Фаэтона — то и больше). Выходило, что не менее двухсот земных лет население планеты жило в условиях непрерывной эвакуации. Те, кто прилетел к Веге последним, не застали первых.

Трудно было представить себе все подробности этой фантастически трудной операции. Двенадцать человек слушали бесстрастный голос Иайи затаив дыхание. Чувство гордости за человека, его разум, энергию и волю наполняло их.

А Иайа продолжал свой рассказ, и чем дальше, тем всё более отчётливо вырисовывался перед слушателями благородный образ фаэтонцев, людей прошлого, но, несомненно, и будущего. Такими должны быть и будут люди Земли.

Момент катастрофы приблизился вплотную. Орбиты Фаэтона и Юпитера сошлись настолько, что ближайшее противостояние, до которого остались считанные дни, уже грозило гибелью. Фаэтон как планета заканчивал своё существование. К этому времени на нём осталось совсем мало людей. Только экипажи последней флотилии.

Что видели эти люди вокруг себя? Их окружали мёртвые города, заводы, фабрики — пустые, покинутые, бесполезные и ненужные больше. Глубокая тишина смерти царила на огромной планете.

Тысячи лет трудились поколения фаэтонцев. И вот всё, что они создали, всё многообразие кипучей жизни, все плоды цивилизации и культуры, всё, чего нельзя было захватить с собой, лежало перед глазами последних фаэтонцев — безмолвное и обречённое. Живые существа видели кругом покой уже умершей родины.

Даже животных не было больше на Фаэтоне. Часть, наиболее полезных, захватили на новую родину, часть, привычных к высокогорному климату, переселили на Марс, остальных уничтожили из жалости.

Легко представить себе, что должны были чувствовать те, кто видел эту страшную картину!

Следует добавить, что фаэтонцы, ещё оставшиеся на планете, почти ничего не знали о том, что происходит на новом Фаэтоне. Только раз за всё время эвакуации один корабль вернулся обратно. Сто земных лет требовало это путешествие в оба конца, и то при условии полёта со скоростью, очень близкой к скорости света. Правда, для экипажа такого корабля время сильно сокращалось и он находился в пути незначительную часть своей жизни, но для тех, кто остался на Фаэтоне (новом и старом), время шло обычным порядком. Ясно, что такой путь нельзя было совершать без крайней необходимости.

Фаэтонцы улетали к Веге, не зная, что их ждёт там, полагаясь только на тех, кто улетел раньше.

Но вот последняя флотилия взяла старт и покинула Солнечную систему. На Фаэтоне остался один небольшой звездолёт и восемь учёных, в задачу которых входило заснять картину катастрофы и закончить работы по оборудованию хранилища на Земле.

Фаэтонцы хорошо знали жизнь нашей планеты. Им было ясно, что пройдут века и человечество Земли станет во всём подобным им самим. Естественно возникла мысль: оставить будущим поколениям «землям» весть о существовании фаэтонцев. Заманчиво было, пусть в далёком будущем, получить связь с братьями на бывшей родине. Ведь Солнечная система была Родиной в широком понимании этого слова для всех фаэтонцев. Солнце навсегда оставалось для них покинутой не по своей воле родной матерью.

Иайа был командиром этого последнего корабля. Выполнив возложенные на него задачи, он должен был, в свою очередь, направиться к Веге.

Но судьба сложилась иначе.

Словно в насмешку, последние восемь фаэтонцев не смогли покинуть Солнечную систему и остались умирать в ней. Точно природа захотела в отместку всё-таки погубить хоть некоторых из обречённых ею людей, раз уж остальные вырвались силой разума.

Непоправимая беда случилась, когда фаэтонцы были на Земле.

Восемь учёных с помощью мощных оптических приборов наблюдали гибель своей планеты. Они видели всю картину катастрофы. Могучее притяжение Юпитера разорвало планету.

Это был момент рождения пояса астероидов.

Часть обломков устремилась к Солнцу. Случилось так, что наша Земля оказалась на их пути. Град метеоритов обрушился на Землю и её спутника. (Впоследствии некоторые учёные высказали предположение — не этим ли объясняются многочисленные кратеры на Луне.)

Погибший Фаэтон послал своим детям последний, роковой для них, привет. Крупный обломок врезался в землю непосредственно рядом со звездолётом. Страшный взрыв потряс воздух.

Когда оглушённые люди пришли в себя, то увидели, что один из отсеков корабля разрушен. Именно там находились запасы веществ «горючего» для получения субсветовой скорости.

Фаэтонцы поняли, что им суждено остаться вблизи Солнца навсегда. Отправиться к Веге на обычном межпланетном «горючем» было совершенно бессмысленно. Тысячи лет потребовал бы такой полёт.

Рассчитывать на помощь других фаэтонцев Иайа и его товарищи не могли, — не первый корабль пропадал без вести за время эвакуации.

Тяжёл был заключительный акт трагедии!

Восемь фаэтонцев, по-видимому, мужественно встретили неожиданный удар. Свою задачу — оставить о себе весть людям Земли, они выполнили точно, по намеченному плану. Настолько, насколько смогли.

Обломок Фаэтона погубил не только возможность достигнуть новой родины, — он уничтожил многое из того, что предназначалось людям. В том числе все «фильмы».

Восстановить их было уже невозможно, — Фаэтона больше не существовало. А аппараты для демонстрирования через сотни веков были настолько сложно устроены, что могли работать только со специально созданными лентами.

Осталось одно — то, что и сделали фаэтонцы, Они засняли Иайю, вложили его изображение в упрощённый аппарат, установили «говорящую» машину и, заделав хранилище, улетели на Арсену, а затем на Венеру.

Иайа ничего не сказал о том, как фаэтонцам удалось отремонтировать свой звездолёт, но люди нашли его в полном порядке, — значит, ремонт был произведён успешно. Для полётов внутри Солнечной системы осталось достаточное количество энергии.

Это было всё, что люди смогли воспринять из рассказа Иайи.

Возможно, что если бы не погибли киноленты, предназначенные для людей, на Земле поняли бы и узнали больше. Но лент не было, и многое осталось не совсем ясным.

Когда Иайа замолчал, неподвижно стоя перед людьми и словно ожидая дальнейших вопросов, долго молчали и люди, потрясённые страшным рассказом о трагедии целого мира. Каждый из них невольно подумал, что было бы с ними, если бы Земле угрожала участь Фаэтона. Сумели бы люди организованно и дружно принять необходимые меры к, спасению? Из рассказа Иайи было очевидно, что фаэтонцы жили одной семьёй и действовали всем человечеством сообща, по единому плану. И это дало им победу над силами природы. А что произошло бы на Земле?..

Новый вопрос задал Камов.

— Как вы предполагали, — спросил он, — осуществить связь между нами и вашими потомками?

Иайа ответил. По-видимому, этот вопрос фаэтонцы предвидели.

— Обернитесь! — сказал он.

Двенадцать человек повернулись к противоположной стене.

Они увидели, как стена исчезла и открылось то, что было за ней. Там находилось что-то сделанное как будто из хрусталя и стали.

— В моё время, — сказал Иайа, — мы не знали способа связи между столь далёкими друг от друга планетами. Но наша наука уже подходила к решению этой проблемы. То, что вы видите, установлено не нами. Мы не знали, что это будет. Но были твёрдо уверены, что план будет выполнен. Я уверен, что вы видите аппарат. С его помощью вы узнаете то, чего я не знаю.

Иайа не говорил, — люди воспринимали его мысли, все почувствовали в них безграничную уверенность. Он непоколебимо верил, своим соотечественникам, был убеждён, что они никогда не нарушат составленного плана. И ничего не сообщил он о том, что делать людям Земли, если аппарата не окажется. Он не допускал такой возможности.

И аппарат действительно оказался на месте.

Он был установлен много позже, после того, как было построено хранилище. Фаэтонцы прилетали от Веги на Землю, чтобы сделать это. И кто знает, может быть, они были здесь сравнительно недавно?..

Много вопросов задали Иайе двенадцать человек.

Иногда он отвечал им, иногда нет. Ни на один вопрос научного или технического характера он не ответил.

Всех интересовало — почему фаэтонцы остались на Венере, а не вернулись на Землю, которая была удобнее для них в климатическом отношении. Но задавать такой вопрос было бесцельно.

А те фаэтонцы, которые прилетели на Землю впоследствии, очевидно, не знали о судьбе своих предшественников. На Венере они не были, а если и были, то не нашли на ней звездолёта.

Беседа продолжалась четыре часа. Люди всё лучше и лучше понимали Иайю. Их мозг постепенно привыкал воспринимать чужие мысли.

В заключение Иайа сказал:

— Скоро к вам прилетят наши учёные. Они знают больше, чем знал я, и лучше меня ответят на ваши вопросы, которые вы задавали мне и на которые не получили ответа. (Фаэтонцы и это предвидели.) Для вас начнётся новая эпоха в жизни. Будьте же готовы принять в свои руки сокровища знаний старшего мира. А теперь прощайте! Сохраните память о нас, которые вас не знали, но любили.

И Иайа исчез. Снова встала перед людьми металлическая стена, отливая тусклым жёлто-серым блеском. Было ясно, что никакие «приказы» не заставят её опять исчезнуть, показать ещё раз видение Иайи. Он ушёл на этот раз окончательно.

Так же как семь его товарищей, он умер в баснословном прошлом, на далёкой Венере, и его тело сгорело в голубом пламени каменной чаши.

Но то, что он и его товарищи взяли на себя, было выполнено.

Люди Земли узнали о существовании где-то возле Веги своих братьев, и им было указано, как вызвать их.

Замысел фаэтонцев удался.

ЭПИЛОГ ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ

На одной из хрустальных граней неведомого аппарата бросалась в глаза синяя кнопка. Сквозь неё проходила шпонка. Её назначение было ясно: могло случиться, например, землетрясение, толчок земной коры, и кнопка опустилась бы сама. Фаэтонцы не могли этого допустить, механизм должен был сработать только по сознательной воле людей.

Это время пришло.

Сергей Александрович Камов осторожно вынул шпонку из её гнезда. Металлический стержень вышел легко, точно вчера, а не века тому назад был поставлен.

Теперь кнопка свободна. Её надо нажать, — это было совершенно очевидно. Но что произойдёт, когда кнопка будет нажата? Этого никто не знал.

Люди верили фаэтонцам. И без малейшего колебания Камов нажал кнопку.

Все ожидали услышать голос. Но произошло совсем другое.

Почему фаэтонцы не применила уже знакомую людям «говорящую» машину? Неужели она казалась им устарелой?

Как бы то ни было, потомки фаэтонцев, построивших хранилище, ничего не тронули из приготовленного их предками, но сами применили другой способ.

Они не «сказали», а «показали» людям, что надо делать и что произойдёт.

Находящаяся перед людьми машина затянулась молочно-белой дымкой, почти скрывшей её от глаз, и на этом «экране» одна за другой возникали картины, схемы и подвижные рисунки, напоминавшие мультипликацию, выполненную с большим художественным мастерством.

И с помощью этих схем и рисунков людям объяснили, правда, без всяких технических подробностей, что именно сделали фаэтонцы, чтобы люди могли вызвать их к себе, когда настанет нужное время. Этим временем фаэтонцы считали момент, когда люди найдут Иайю и поговорят с ним.

Оказалось, что за орбитой последней планеты Солнечной системы — Плутона — обращается вокруг Солнца небольшое, раз в двести меньше Луны, небесное тело, крохотная планетка. На ней фаэтонцы поместили какой-то аппарат, который должен был сработать после того, как будет вторично нажата синяя кнопка. И на новую родину фаэтонцев будет послан сигнал. По этому сигналу вылетит на Землю фаэтонский звездолёт. Так состоится встреча обитателей двух миров.

Предвидя недоуменный вопрос — почему аппарат поместили так далеко, фаэтонцы пояснили, что сигнал будет сопровождаться вспышкой света и повышением температуры до миллионов градусов. Они считали это опасным для Земли и её обитателей и потому не воспользовались Луной.

Но не сама эта вспышка послужит сигналом. Свет распространяется слишком медленно, и его можно просто не заметить. Фаэтонцы нашли другое. Что именно, они не пояснили, указав только, что сигнал будет принят на их планете в тот же момент, как возникнет. Он пройдёт трудно-вообразимое расстояние от Солнца до Веги мгновенно.

И всё…

Ничего больше они не считали нужным сообщать людям.

Так же как «фильм» на кольцевом корабле, который видели Мельников и Второв, сеанс повторили ещё два раза.

И молочная дымка исчезла.

Перед людьми блестела хрусталём и сталью неизвестная им машина. Оставалось только выполнить указание — нажать на кнопку второй раз.

И тогда к Земле направится космический корабль, несомненно более совершенный, чем тот, который был найден на Венере, — тысячелетия не могли пройти бесследно для фаэтонцев, они многое узнали за это время и многому научились. И прилетят на нём старшие братья человека, чтобы поведать о том, чего ещё не знают младшие.

Иайа был прав. Для человечества наступит новая эпоха более полного познания природы и её законов.

Десятки телескопов устремили свой зоркий глаз на небо. Люди хотелиувидеть сигнальный свет. Судя по тому, что «сказали» фаэтонцы, он будет настолько ярок, что его должно быть видно с Земли.

Но никто не знал, в какой точке он вспыхнет. Астрономы ещё не успели открыть десятую планету и рассчитать её орбиту.

В назначенную минуту Камов нажал кнопку.

Что произошло?

Он сам ничего не услышал и не увидел. Аппарат не изменил своего вида, ничто не указывало на то, что он сработал. Но и астрономы ничего не увидели. Нигде не заметили вспышки света.

Послан ли сигнал?

Могло, конечно, случиться, что вспышку скрыли облака, ведь они всегда имеются в атмосфере Земли, или она произошла на дневной половине нашей планеты и лучи Солнца скрыли её от астрономов.

На эти вопросы ответа не было.

Но люди верили в совершенство техники фаэтонцев. И все были убеждены, что сигнал послан и принят. Предстояло ожидать не меньше полувека.

Прилетят ли фаэтонцы?

Или содружество двух миров осуществится тогда, когда фаэтонцы посетят Землю, быть может, через тысячу лет, не зная, что сигнал давно послан.

Или другое: люди узнали, где искать новую родину детей Солнца, они могли сами отправиться к Веге.

В любом случае знакомство состоится всё равно.

Разум не отступит и найдёт дорогу к другому разуму, зная, что он близок.

Близок — по масштабам Вселенной.

Но техника уверенно приближается к моменту, когда эти масштабы будут доступны человеку.

Потому что разуму человека всё доступно!

1959 г.

Георгий Сергеевич Мартынов Каллисто



Часть первая БЕЛЫЙ ШАР
Глава первая
БЛЕСТЯЩАЯ ТОЧКА

Было ясное утро конца июля.

Высоко в небе расходились легкие перистые облака. Быстро испарялась ночная роса, и отдаленные предметы казались дрожащими в прозрачном воздухе.

Солнце только что поднялось, а уже чувствовалось, что день будет жарким.

Дачный поселок Академии наук еще спал. На песчаной улице никого не было видно. Небольшие деревянные домики за разноцветными оградами, в густой зелени сосен и елей, тоже казались спящими. Открытые окна белели спущенными занавесками.

Был тот ранний час, когда даже воздух еще не очнулся от ночного сна, а дома, деревья, заборы как-то особенно неподвижны и резко очерчены.

Чуть слышно скрипнула отворившаяся дверь, и на крыльцо одной из дач вышел мужчина в полосатой пижаме.

При виде прекрасного утра он потянулся, подставляя солнцу лицо. Небольшие, глубоко сидящие глаза зажмурились от удовольствия.

Это был человек среднего роста, полный, но не толстый, лицо гладко выбрито, редкие седые волосы зачесаны назад. Глубокие залысины делали его лоб очень высоким. Мясистый нос и большой рот придавали его лицу добродушное выражение.

Он медленно спустился с крыльца и пошел по дорожке сада.

Заглянув в почтовый ящик, больше, по привычке, так как газет не могли принести так рано, он уселся возле калитки на скамью и стал смотреть по сторонам.

С наслаждением вдыхая чистый утренний воздух, насыщенный запахом хвои, он думал о том, что лучше этих ранних часов нет, и не может быть ничего на свете. Пройдет час-два — и беспокойная жизнь дня вступит в свои права. Проснется жена и позовет его завтракать. Потом придет машина, и надо будет ехать в душный и пыльный город.

Только поздно вечером, когда солнце низко опустится над горизонтом, он вернется и снова будет сидеть на своей любимой скамейке, пока не придет время ложиться спать.

«Дачная жизнь хороша тогда, — подумал он, — когда можно проводить здесь весь день».

Он посмотрел через улицу на окрашенную в желтый цвет дачу и чувство, похожее на зависть к ее владельцу — академику Штерну, — невольно проснулось в нем.

Сосед был в отпуске и целыми днями лежал с книгой в шезлонге.

Есть же такие счастливцы!.

Доктор медицины профессор Куприянов обычно никогда не завидовал людям, которые ничего не делают, но сейчас ему казалось, что лучше безделья ничего быть не может. Он устал и находился в ленивом, пред отпускном настроении.

До желанного дня оставалось уже немного, но отпуск все же не радовал профессора. Он был бы вполне доволен, если бы мог провести его здесь, на даче, и подобно Штерну весь день лежать и читать; но это было невозможно. Пошаливало сердце, и необходимо было ехать в санаторий. Путевка уже лежала в ящике письменного стола.

Скучный санаторный режим был неизбежен.

Мимо проехал велосипедист. Молодой загорелый парень крутил босыми ногами педали, и концы мохнатого полотенца развевались за его спиной, как два крыла.

Куприянов знал этого юношу. Это был сын биолога, профессора Лебедева, жившего на другом конце поселка.

Юноша давно скрылся из виду, а Куприянов все еще смотрел ему вслед. Он знал, что молодой Лебедев направился к озеру. Через несколько минут он доедет и бросится в холодную воду…

Профессор даже поежился, — так ясно он представил себе это ощущение.

Прислонившись к забору, Куприянов стал смотреть вверх. Облака уже совершенно исчезли. Ясная, прозрачно голубая бездна чуть заметно дрожала. Нагретый солнцем воздух казался видимым и физически ощутимым.

Профессор пристально вглядывался в бездонную глубину, и вдруг ему показалось, что прямо над его головой, в зените, внезапно вспыхнула крохотная яркая точка.

Он на секунду закрыл глаза. Посмотрев опять, убедился, что не ошибся. Едва заметная блестящая точка сверкала на том же месте. Вот она как будто погасла, снова вспыхнула и больше не исчезала.

«Самолет? — подумал Куприянов. — Нет, слишком высоко и не видно белого следа, который всегда оставляют за собой высоко летящие самолеты. Звезда не может быть видна днем. Значит, это какая-нибудь планета».

Блестящая точка была так мала, что профессор несколько раз терял ее из виду и потом с трудом находил опять. С полчаса Куприянов наблюдал за ней, но она не изменила своего положения на небе.

Калитка напротив отворилась, и на улицу вышел академик Штерн. Это был маленького роста, слегка сутулый, грузный старик с длинными седыми волосами и огромной густой бородой, в которой сейчас блестели капли воды (он только что умылся), под бородой виднелась голая волосатая грудь. На нем были сандалии и белые брюки.

Знаменитый астроном, директор обсерватории, действительный член Академии наук, Штерн всегда напоминал Куприянову героя романа английского писателя Конан-Дойля — профессора Челленджера.

— С добрым утречком! — сказал он, подходя к скамейке и тяжело опускаясь на нее.

— Поздно встаете, — сказал Куприянов, пожимая протянутую ему руку. — Я уже с час как вышел.

— Ваше дело молодое, — засмеялся академик. — А мы, старики, любим поспать. Поздно лег вчера, — прибавил он.

Куприянов опять стал смотреть в небо. Несколько секунд он безуспешно искал блестящую точку и решил было, что она совсем исчезла, но, в конце концов, нашел ее на том же месте.

— Что это за планета, Семен Борисович?

— Какая планета?

— Да вон, прямо над головой.

Штерн некоторое время пристально вглядывался в небо, потом пожал плечами.

— Это не планета. При таком ярком свете можно видеть только Венеру, но она никогда не бывает так высоко над горизонтом на параллели Москвы. Это самолет!

— Не похоже. Почти час эта точка находится на одном и том же месте.

— Посмотрим, — сказал академик и, повернувшись к своей даче, крикнул: — Лида!

Внучка Штерна, девушка лет семнадцати, вышла на крыльцо.

— Лидочка, принеси-ка мне мою трубу. Она у меня на столе.

Жена Куприянова подошла к калитке и позвала мужа пить чай.

— Сейчас иду! Это, наверное, аэростат, — сказал Куприянов.

Лида принесла большую подзорную трубу.

— Сейчас узнаем, что это такое, — сказал Штерн.

Он приставил трубу к глазу и около минуты смотрел в нее:

— Это не самолет и не аэростат, — сказал он, — и не новый искусственный спутник, как я подумал сначала. Моя труба очень сильная. Посмотрите сами.

В маленьком круглом отверстии объектива Куприянов увидел ту же точку. Она нисколько не увеличилась в размерах и также сверкала золотистым блеском. Никакого видимого диаметра она не имела.

— Ни самолет, ни аэростат не могут находиться за пределами атмосферы, — сказал Штерн. — А эта штука находится именно там.

— Может, все-таки спутник или высотная ракета?

— Совсем не похоже, — сердито ответил Штерн.

Он взял у Куприянова трубу и опять стал смотреть в нее.

Улица постепенно наполнялась людьми. Увидя, что академик разглядывает что-то на небе, несколько соседей подошли к ним.

— Это стратостат! — сказал один.

— Нет! — коротко отрезал Штерн, не опуская трубы.

Велосипедист, ездивший купаться, возвращался обратно. Он остановился и слез с машины. Его загорелые плечи влажно блестели. Приставив руку к глазам, он тоже стал смотреть вверх.

Куприянов ушел пить чай. Машина должна была прийти с минуты на минуту.

Позавтракав, он переоделся и снова вышел к калитке.

Штерн по-прежнему смотрел в трубу. Около него было уже много народу.

— Может быть, это новая комета? — сказал кто-то.

Академик опустил трубу и пожал плечами.

— «Комета»!. — сердито сказал он. — «Аэростат…Стратостат…Самолет»! Ну что глупости говорить!

Куприянов хорошо знал Штерна и видел, что старый астроном чем-то сильно взволнован.

— Что же это такое? — спросил он.

Не отвечая, академик направился к своему дому.

Куприянову совсем не хотелось уезжать, не выяснив заинтересовавшего его вопроса.

— Что это такое, Семен Борисович? — настойчиво повторил он.

— Позвоню на обсерваторию, — ответил Штерн на ходу.

Из-за угла бесшумно появился большой синий автомобиль. Мягко затормозив, он остановился у калитки; шофер отворил дверцу.

— Сегодня, — сказал Куприянов жене, — я постараюсь освободиться пораньше.

Жена улыбнулась и махнула рукой.

— Каждый день это слышу!

Прежде чем сесть в машину, профессор еще раз отыскал на небе блестящую точку. Она по-прежнему сверкала на том же месте.

Ему очень хотелось задержаться и узнать, что ответит Штерну обсерватория, но он боялся опоздать За тридцать пять лет работы в институте Куприянов еще ни разу не опаздывал.

— Поехали! — сказал он, усаживаясь рядом с шофером.

Автомобиль плавно тронулся с места, на тихом ходу выехал из ворот в высоком заборе, окружавшем поселок, и помчался по шоссе.

Профессор закрыл глаза и стал думать о непонятном явлении на небе, которое так взволновало академика Штерна. Куприянов знал, что старый ученый не будет волноваться без серьезной причины.

— Обязательно вернусь рано, — громко сказал он.

Шофер улыбнулся. Он давно знал Куприянова и хорошо изучил его привычки и распорядок дня.

— Сегодня я поеду домой ровно в семь часов.

— Машина всегда готова, — уклончиво ответил шофер.

Профессор не знал и не мог знать, что совсем не вернется в этом году на свою дачу, не пойдет в долгожданный отпуск, и путевка, лежавшая в ящике его письменного стола, не будет использована.

Если бы ему сказали об этом и прибавили, что причиной всех этих перемен явится именно та блестящая точка, которую он первый в поселке увидел на небе и о которой все время думал, он, конечно, не поверил бы.

Он не знал и не мог знать, что эта крохотная, не имеющая видимого диаметра, золотисто сверкающая точка круто изменит его жизнь, заставит бросить работу, уехать из Москвы и испытать много такого, что ему даже не снилось.

Он не знал, что ближайшие месяцы ничем не будет заниматься, как только этой блестящей точкой, что день, когда он увидел ее на утреннем небе, запомнится ему навсегда.

Он не знал, что представляет собой эта точка, и не мог предвидеть последствий ее неожиданного появления.

НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ!

— Вероятно, наш старик в кого-нибудь влюбился, — вполголоса сказал молодой лаборант девушке, сидевшей с ним рядом. Она засмеялась, но, заметив, что профессор оглянулся на них, быстро наклонилась над микроскопом.

Куприянов действительно был очень рассеян в этот день. Он часто отвечал невпопад, забыл проверить важный для него результат анализа, пока ему не напомнили о нем; рассматривая поданную ему мензурку, уронил и разбил ее. Это было так не похоже на обычную спокойную и четкую работу профессора, что сотрудники института экспериментальной медицины с изумлением смотрели на своего шефа, не понимая, что с ним происходит.

Куприянов очень часто подходил к окнам и подолгу смотрел куда-то вверх. Отрываясь от этих непонятных наблюдений, он хмурился, и было видно, что какая-то навязчивая мысль не дает ему покоя.

Иногда он надолго задумывался и, если ему задавали в это время какой-нибудь вопрос, вздрагивал и просил повторить. Чувствовалось, что мысли профессора находятся далеко от института и обычной работы.

— Может быть, он болен? — шептались между собой его помощники.

Петр Широков, старший ассистент и любимый ученик Куприянова, выбрал момент, когда профессор находился один в своем кабинете, и в очень осторожной форме посоветовал ему прекратить работу и уехать домой, так как профессор, по-видимому, не совсем хорошо себя чувствует.

— Я здоров, — сухо ответил Куприянов.

Молодой человек смутился.

— Я совершенно здоров, — повторил профессор. — Правда, я сегодня немного невнимателен. Меня все время занимает одна мысль. — Он задумчиво посмотрел в лицо ассистенту и вдруг спросил: — Как вы думаете, Петр Аркадьевич, есть на Марсе разумные существа?

При этом совершенно неожиданном вопросе на лице молодого ученого появилось выражение тревоги.

— Видите ли… — запинаясь ответил он. — Я, собственно… До сих пор… Я совсем не думал об этом.

— Я тоже, — сказал Куприянов. — Но сегодня этот вопрос не выходит у меня из головы. Где вы живете? — задал он опять неожиданный вопрос.

— Обычно в городе, а сейчас на даче.

— Так. А сегодня утром вы смотрели на небо?

— Нет. — Молодой ассистент всеми силами старался скрыть тревогу, которая все сильнее охватывала его. — Сегодня я как будто не смотрел на небо.

— Напрасно!

Куприянов встал и подошел к окну.

— На небе бывают интересные вещи. Вот, например, сегодня…

Он подробно рассказал о блестящей точке и о беспокойстве академика Штерна.

— Когда я ехал в Москву, — закончил он, — мне пришла в голову мысль, что этот маленький блестящий предмет, который находится, как сказал Штерн, за пределами атмосферы, может оказаться космическим кораблем, летящим на Землю с другой планеты. Я никак не могу избавиться от этой мысли.

Молодой человек успокоился и тоже подошел к окну.

— К сожалению, — сказал Куприянов, — в городе не видно этой точки. Тут воздух не так чист.

— Вы серьезно думаете, что это может быть корабль с Марса? — спросил Широков.

— А почему бы нет? Люди неосновательно думают, что непременно они первые полетят на Марс и другие планеты. Но если там есть разумные существа, то почему не может случиться, что не мы, а они первыми прилетят к нам?

— Это было бы очень интересно.

— Не только интересно, но и очень, очень важно. Ведь мы, на Земле, делаем еще первые шаги в космосе. Если на Землю прилетит такой корабль с другой планеты, люди узнают много нового и полезного. И не только в области техники, но и в других науках.

— Это было бы очень интересно, — повторил Широков.

Он высунулся в открытое окно и пристально смотрел вверх.

— Ничего не увидите, — сказал Куприянов. — Я уже десять раз пробовал. В городе мешает пыль.

— Теперь я тоже буду все время думать об этом, — сказал Широков. — Пока не узнаю, что это за точка.

— И кто-нибудь посоветует вам ехать домой, потому что вы «не совсем здоровы», — усмехнулся Куприянов.

Широков покраснел.

— Я думал…

— Что профессор Куприянов сошел с ума, — докончил за него собеседник.

— Что вы, Михаил Михайлович! Кто мог это подумать?

— Вы первый. Разве не это вы подумали, когда я спросил вас, есть ли люди на Марсе? — Куприянов рассмеялся. — Успокойтесь, — сказал он, положив руку на плечо ассистента. — Я нисколько не обиделся на вас.

Зазвонил телефон. Куприянов снял трубку.

— Слушаю!

— Кто у телефона? — услышал он голос Штерна.

Профессор внезапно почувствовал волнение. Рука с трубкой задрожала.

— Это я, Семен Борисович. Куприянов.

— Вас-то мне и надо. Немедленно бросайте все и приезжайте ко мне на обсерваторию. Только как можно скорей!

— Это касается…

— Да, конечно! Что, вы радио не слушаете?

— У нас нет трансляции, она мешает работе.

— Весь мир уже знает. Только вы… Приезжайте не теряя ни минуты!

Штерн повесил трубку.

— Ну!. — Куприянов развел руками и тяжело сел в кресло. — Академик Штерн срочно просит меня приехать к нему. Он, по-видимому, очень взволнован.

— Вы поедете?

— Немедленно. Это явно касается нашего «космического корабля».

— Михаил Михайлович! — умоляюще сказал Широков. — Возьмите меня с собой.

— Хорошо, — сказал Куприянов. — Вызовите мою машину.

Было два часа дня.

Куприянов пригласил к себе старших сотрудников института и отдал все необходимые распоряжения.

Какое-то смутное чувство говорило ему, что сегодня он не вернется сюда.

Неотложные дела заняли много времени, и только в три часа Куприянов с Широковым сели в машину.

— Домой? — спросил шофер.

Профессор нахмурился.

— Нет, домой, как я сказал, в семь часов. Пока поезжайте на обсерваторию.

Астрономическая резиденция Штерна была расположена за городом, как и все обсерватории мира. Но машина шла быстро, и через сорок минут они уже подъезжали к ней.

Ни профессор, ни его ассистент за всю дорогу не проронили ни слова. Они были одинаково взволнованы и одинаково нетерпеливы. Что неожиданный вызов Штерна означал правильность догадки Куприянова, казалось им обоим несомненным. Но это величайшее и поразительнейшее событие, со всеми неисчислимыми последствиями, которые оно должно было повлечь за собой, совершилось так просто, что они никак не могли поверить, что оно действительно совершилось. Каждый из них старался уверить себя, что он ошибается и что вызов Штерна имеет какую-нибудь другую причину.

Ведь если правда, что на Землю прилетел космический корабль, то это должно было повлечь за собой полное крушение не только старых идеалистических взглядов на мир, но и многих научных «истин» относительно обитаемости планет солнечной системы.

Как ни далеки от астрономии были Куприянов и Широков, но и они знали, что наука считает Марс и Венеру необитаемыми, не говоря уж о других планетах.

Прилет корабля марсиан или жителей Венеры докажет, что даже в иных, нежели существующие на Земле, природных условиях разумная жизнь может развиться и даже опередить земную.

Оба молчали, погруженные в свои мысли.

У главного входа обсерватории стояло несколько автомобилей. Куприянов узнал по номера светло-серую машину, принадлежавшую профессору Лебедеву. Значит, он тоже приехал сюда.

К подъезду подошел еще один автомобиль, и из него вышел хорошо знакомый Куприянову профессор Лежнев — знаменитый лингвист, книги которого по истории языка пользовались большой известностью. Он был очень высок ростом, толст и неповоротлив. Кивнув головой, он пожал руку Куприянову и, отдуваясь, сказал:

— И вы здесь?. Подумать только!

С ним вместе приехал китаец средних лет, в больших роговых очках. Он мельком оглядел Куприянова и Широкова и молча стал подниматься по лестнице.

— Вас тоже вызвал Штерн? — спросил Куприянов.

— Нет! Мне позвонили из Совета министров. Просили срочно приехать… в обсерваторию… не знаю зачем.

Через каждые два слова он шумно отдувался и вытирал лицо платком. Несмотря на жаркий день, на нем было пальто.

— Вам не жарко? — участливо спросил его Широков.

— Даже очень жарко… но жена… боится простуды.

— Кутаться — это самый верный путь к простуде, — заметил Широков.

— Да, так говорят… врачи. Но моя жена… им не верит.

Куприянов засмеялся, а Широков только пожал плечами.

Они вошли в обширный, отделанный белым мрамором вестибюль, вдоль стен которого стояли низкие скамьи, обитые красным бархатом.

Сотрудник обсерватории подошел к ним и пригласил подняться на третий этаж, в кабинет директора.

— Вы можете воспользоваться лифтом, — сказал он.

Даже Лежнев отказался от этого предложения. Внутри обсерватории было прохладно, и никому не хотелось забираться в душную кабину. Они не спеша пошли наверх.

Куприянов еще ни разу не был здесь, и его на каждом шагу поражала роскошь отделки. Обсерватория походила на дворец. Она была недавно построена, и ею по праву гордилась не только Москва, но и весь Советский Союз.

— Не по монаху монастырь, — сказал Лежнев.

Куприянов вспомнил неказистую внешность Штерна и невольно улыбнулся.

— Вы посмотрели бы на телескопы, которые тут установлены, — сказал Лежнев. — Астрономы всего мира не видели ничего подобного. Это лучшая обсерватория мира.

— Вы уже были тут? — спросил Куприянов.

— Был, — ответил толстяк. — Я любитель астрономии, и Семен Борисович поощряет мои «недостатки».

Когда они вошли в огромный, отделанный мореным дубом кабинет директора, там уже находилось человек двенадцать. Они сидели вокруг стола, покрытого темно-малиновым сукном. Академик Штерн быстро ходил по кабинету, заложив руки за спину. Китаец, приехавший с Лежневым, тоже был тут.

— Ну, наконец-то все, — сказал Штерн. — Садитесь, время не терпит.

Среди присутствующих, кроме астрономов, Куприянов с удивлением увидел крупнейших ученых самых различных специальностей, не имевших прямого отношения к науке о небе. Тут были биологи, химики, энергетики и языковеды. Был даже знакомый ему географ.

Куприянов сел на свободный стул, недоумевая, — какое заседание тут готовится. Когда Штерн вызвал его по телефону, он полагал, что астроном просто хочет показать ему в телескоп блестящую точку, которую они наблюдали утром. Если даже эта точка и в самом деле космический корабль, то зачем все-таки это собрание?.

Штерн подошел к столу и постучал карандашом. Тотчас все разговоры прекратились и все головы повернулись к нему. На молодых и старых лицах было одинаковое выражение нетерпения и любопытства.

СОГЛАСЕН!

Штерн обеими руками расправил свою могучую бороду («Нервничает старик!» — подумал Куприянов) и начал говорить.

— Сегодня утром, — сказал он, опуская всякое обращение, — случилось событие, равного которому еще не случалось за всю историю нашей планеты. Впрочем, не так! Вернее будет сказать, что такого события еще не случалось за всю историю сознательной жизни человечества на Земле. Так вот, сегодня утром на небе было замечено появление какой-то непонятной блестящей точки. Наша обсерватория выяснила природу этой точки. Оказалось, что «точка» представляет собой металлический шар, имеющий около тридцати метров в диаметре. С помощью одного из наших рефракторов шар был детально рассмотрен. Нет никакого сомнения, что он является искусственным и имеет внеземное происхождение. Я сам его видел. Мы имеем дело с космическим кораблем обитателей другой планеты; и корабль этот, по-видимому, намерен опуститься на поверхность нашей Земли. Этот вывод вытекает из анализа наблюдений за его движением, которые удалось провести, пока шар был виден. В шесть часов утра он находился над Москвой почти в зените. В девять корабль отклонился на восемнадцать градусов к западу и находился на высоте четырех тысяч километров. Потом он постепенно стал опускаться, одновременно двигаясь на запад. Благодаря тому, что наша Земля имеет привычку вращаться вокруг своей оси, корабль к двум часам дня исчез за горизонтом. Последнее определение его высоты показывает три тысячи километров. Это значит, что корабль опускается со скоростью почти двести шесть километров в час, или пятьдесят семь метров в секунду. Вероятно, он вполне может замедлить или, наоборот, ускорить быстроту снижения. По этому поводу мы пока не можем сказать ничего. Намерения экипажа нам неизвестны, но если корабль начал опускаться, то нет никаких оснований думать, что он прекратит спуск и улетит от Земли, не опустившись на нее. Вопрос заключается в том, где он опустится. Я обо всем сообщил президенту Академии наук, а он в свою очередь — председателю Совета Министров. Вы сами понимаете, что подобное событие требует принятия самых срочных мер. Перед нами две возможности. Или корабль опустится в пределах СССР или Китая, или в какой-нибудь капиталистической стране. Но не надо забывать, что СССР и Китай по площади, занимаемой ими, довольно заметная величина на поверхности Земли. Шансы примерно равны. Я даже думаю, что у нас больше шансов, если вспомнить скорость, с которой корабль опускается. Продолжая двигаться так же, он достигнет Земли завтра утром и как раз над нашей территорией. Время не ждет, и на предварительные разговоры этого времени у нас нет. Президент Академии Неверов был немедленно вызван в Центральный Комитет партии и получил там указание срочно собрать научную экспедицию для встречи гостей. Корабль близок к Земле и хотя летит сейчас очень медленно, но опустится не позднее ближайших двадцати часов. Список членов экспедиции был составлен мною и утвержден президентом в количестве девяти человек. Начальником экспедиции намечен член-корреспондент Академии наук, профессор Куприянов, которого вы все знаете. Он здесь присутствует.

Никак не ожидая подобного конца, Куприянов с изумлением посмотрел на Штерна. Старик усмехнулся в бороду.

— Да, да, Михаил Михайлович! Мы решили вам поручить встречу гостей, если они пожалуют к нам, и позаботиться, чтобы они сохранили хорошее воспоминание о людях Земли. А главное, — чтобы они в добром здоровье вернулись на свою родину. На разных планетах разные атмосферы, а в них могут быть разные бактерии. Первая и главная роль принадлежит медицине. Мы не должны допустить, чтобы наши гости хоть в малой степени повредили свое здоровье. Конечно, они и сами понимают опасность и, возможно, примут свои меры, но мы все же обязаны сделать все, что в наших силах. Вот поэтому мы с президентом и решили поручить руководство всей экспедицией именно вам, как руководителю института экспериментальной медицины. Я полагаю, что, как вы, так и все остальные товарищи, занесенные в список, не откажутся от участия.

Никто ничего не ответил. Взволнованные ученые молча переглядывались. Было видно, что неожиданное и столь необычайное сообщение Штерна потрясло всех. У Лежнева лицо покрылось красными пятнами, и он нервно мял пальцами сукно на столе. Широков умоляющим взглядом смотрел на Куприянова и, встретив этот взгляд, профессор понял, что молодой человек умирает от желания быть зачисленным в состав экспедиции. Китаец, приехавший с Лежневым, сидел неподвижно. Лебедев что-то говорил своему соседу, но сосед явно не слушал и растерянно оглядывался по сторонам.

— Так что же, товарищи? — спросил Штерн. — Давайте решать вопрос. Слово за вами, Михаил Михайлович.

Куприянов поднял голову. Он успел уже обдумать неожиданное предложение и понял, что отказываться нельзя. Задача, которую хотели возложить на него, была трудна и ответственна, но он хорошо понимал, что выбор президента был правильным.

Он встал. Все глаза устремились на него.

— Я согласен, — сказал он, — и благодарю за доверие. Участие в подобной экспедиции большая честь…

— Ближе к делу, Михаил Михайлович! — сказал Штерн.

— У меня есть несколько вопросов, — сказал Куприянов. — Что будем делать, если корабль опустится не в Советском Союзе? Каким образом мы узнаем место приземления и как доберемся до этого места? Кто зачислен в состав экспедиции?

— Отвечаю по порядку вопросов, — сказал Штерн. — Как я уже говорил, вся наша подготовка должна вестись из расчета, что космический корабль приземлится в СССР или в Китайской Народной Республике. В этом, последнем случае… — он замолчал на секунду. — По счастливой случайности, в Москве находится сейчас вице-президент китайской Академии наук — профессор Ляо Сен.

Китаец, приехавший с Лежневым, встал.

— По поручению китайского народного правительства, — сказал он на чистом русском языке, — с которым я связался сегодня утром, в случае приземления корабля на китайской территории, приглашаю вас к нам.

— Прекрасно! — сказал Штерн. — Но может, конечно, случиться, что космический корабль опустится в Африке, Америке или Австралии. Гадать тут бесполезно. Нам остается только надеяться, что случится так, как нам желательно. Шансы на это, повторяю, есть, и не малые. Если все-таки корабль опустится не у нас, тогда и будем решать, что делать. Там увидим. Отвечаю на второй вопрос: в настоящий момент по всей территории Советского Союза и Китая идет подготовка. Авиационные соединения, военные и гражданские, получили приказ: как только корабль появится, ему навстречу вылетят скоростные самолеты и проводят его до места приземления а затем немедленно сообщат об этом в Москву. Мы с вами будем находиться здесь и сразу же вылетим. Самолеты нас ждут. Это ответ на третий вопрос.

Он надел очки и взял со стола бумагу.

— Состав экспедиции, — он поднял очки на лоб и оглядел сидящих за столом. — Я прошу товарищей, фамилии которых я буду называть, тут же говорить, согласны они или нет. Правда, я уверен, но все-таки… Итак, начальник экспедиции — член-корреспондент Академии наук СССР, действительный член Академии медицинских наук, доктор медицины, профессор Куприянов Михаил Михайлович. Согласие уже имеется. Заместители или помощники начальника экспедиции: Штерн Семен Борисович. Согласен! — ответил он самому себе. — Вице-президент Академии наук Китая, профессор Ляо Сен.

— Согласен!

— Член-корреспондент Академии наук СССР, доктор биологических наук, профессор Лебедев Семен Павлович.

— Конечно, согласен! — сказал высокий мужчина с очень моложавым лицом и гладко зачесанными седыми волосами.

— Члены экспедиции: профессор Лежнев Анатолий Владимирович.

— Я, конечно, очень хочу, — сказал толстяк. — Но есть некоторые обстоятельства…

Штерн досадливо замахал рукой.

— Согласен! — сказал он. (Лежнев с комическим недоумением развел руками.) — Следующий: доктор химических наук, профессор Аверин Кондратий Поликарпович.

Сидевший рядом с Куприяновым худощавый человек, очень похожий лицом на Тимирязева, приподнялся и ответил:

— Согласен. Благодарю!

— Доктор технических наук, профессор Смирнов Александр Александрович.

Небольшого роста, подвижной, с тонким нервным лицом, профессор Смирнов наклонился вперед и поспешно ответил:

— Безусловно, согласен!

— Член-корреспондент Академии наук УССР, доктор технических наук, профессор Манаенко Артем Григорьевич.

Манаенко, по лицу которого можно было безошибочно узнать его национальность, провел рукой по усам и пробасил:

— Согласен.

Он посмотрел на Куприянова и неизвестно зачем подмигнул ему.

— И последний, — сказал Штерн, — доктор географических наук, профессор Степаненко Владимир Петрович

— Какие могут быть разговоры! — ответил тот.

— Названные мною товарищи, — продолжал Штерн, — являются основным составом экспедиции. В случае необходимости к нам будут присоединяться ученые других специальностей. Прошу помнить, что каждый участник отвечает за работу с гостями по своей области.

— А позвольте узнать, на каком языке вы собираетесь говорить с этими самыми гостями? — спросил Лежнев. — Мы не знаем, что они собой представляют. Может быть, эти существа не имеют с нами ничего общего.

— Подобные опасения мне кажутся необоснованными, — ответил профессор Лебедев. — Из того, что нам рассказал Семен Борисович о корабле наших гостей, очевидно, что они хорошо знакомы с геометрией (корабль имеет форму шара), металлургией (шар металлический), математикой, космографией и многими другими науками, без которых невозможно осуществить космический полет. А это доказывает, что их разум тождественен нашему разуму. Возможно, конечно, что их внешняя оболочка, тело, отличается от нашей, но мне кажется несомненным, что нам удастся найти с ними общий язык.

— Правильно! — сказал Штерн. — А задача найти этот общий язык как раз ложится на вас, Анатолий Владимирович, и на товарища Ляо Сен. Именно вам придется изучить язык гостей или научить их нашему языку. Что касается меня, то я совершенно согласен с тем, что сказал Семен Павлович.

— Мне тоже так кажется, — заметил Куприянов.

— Сдался! — шутливо сказал Лежнев.

— Есть у кого-нибудь вопросы? — спросил Штерн.

— Как не быть, — сказал Аверин. — Нас вызвали сюда, не предупреждая ни о чем. Может случиться, что через короткое время мы будем в самолете. А дома у нас ничего не знают. И, полагаю, что с этим все согласятся, надо ведь захватить с собой кое-какие вещи.

— У меня, например, при себе денег нет.

— Мне надо оставить распоряжения по институту.

— У меня срочная работа, которую нельзя так бросить. Надо поручить ее кому-нибудь.

— Вы решили за меня, но хоть предупредить жену можно? — посмеиваясь сказал Лежнев.

Штерн внимательно выслушал всех.

— Все это понятно, — сказал он. — Но должно быть понятно и то, что событие произошло так внезапно. Конечно, затруднения будут. Ждать и откладывать наш вылет мы не можем. Как только будет получено известие о приземлении корабля, мы должны немедленно вылететь. Но кое-что сделано. Специальные люди уже отправлены на ваши квартиры. Они привезут то, что ваши жены пришлют вам. Вы можете позвонить по телефону. Все необходимое, что не успеем захватить сейчас, будет доставлено на место самолетом. Что касается денег, то с минуты на минуту должны быть доставлены сюда необходимые средства и документы на случай, если придется лететь в Китай. Я думаю, что Михаил Михайлович не откажется выдать необходимые суммы тем, кто в них нуждается. Наша экспедиция будет все время связана с правительством и президиумом Академии наук. Все будет в порядке. Есть еще вопросы ко мне? Нет? В таком случае моя сегодняшняя роль окончена. Прошу обращаться к начальнику экспедиции.

— Есть еще один небольшой вопрос, Семен Борисович, — сказал Куприянов. — Надо взять с собой кинооператора…

— Предусмотрено, — перебил Штерн. — ТАСС командирует с нами корреспондентов, фотографов и кинооператоров. Они все будут на аэродроме одновременно с нами.

— А телевидение? — спросил Степаненко.

— Об этом говорить рано. Мы не можем ручаться, что корабль опустится вблизи города, где есть телецентр.

— Я хочу взять с собой моего ассистента — Петра Аркадьевича Широкова. — Куприянов показал на своего спутника, который радостно встрепенулся, услышав эти слова. — Возможно это?

— Это уже ваше дело, — ответил Штерн. — Позвоните президенту.

— Я могу воспользоваться вашим телефоном? — спросил Куприянов

— Конечно, но только не этим. — Штерн указал на телефон, стоявший на маленьком столике. — По нему нам будут сообщать о космическом корабле. Этот аппарат всегда должен быть свободен.

ОЖИДАНИЕ

Переговорив с президентом Академии наук, Куприянов зачислил в состав экспедиции еще двух человек, доведя, таким образом, их общее число до одиннадцати. Зачислены были: кандидат медицинских наук Широков и сотрудник обсерватории, молодой астроном Синяев, который с радостью согласился.

Из ТАСС сообщили, что работников печати будет пятеро. Куприянов позвонил на аэродром и выяснил, что для переброски шестнадцати человек к месту посадки космического корабля достаточно четырех небольших скоростных самолетов.

Один за другим приезжали люди, посланные на квартиры участников полета, и уже много чемоданов стояло внизу, в вестибюле. Куприянов тоже получил свои вещи и записку от жены, в которой она желала ему успеха.

Жена Лежнева приехала сама и, к удивлению всех, кто ее не видел раньше, оказалась маленькой худенькой женщиной, которую странно было видеть рядом с ее слоноподобным супругом.

Что касается Широкова и астронома Синяева, которые не были занесены в первоначальный список, то им пришлось самим съездить за своими вещами.

— Не задерживайтесь! — сказал Куприянов. — Как только будет получено известие о корабле, мы вылетим. Если вы все-таки опоздаете, то вылетайте за нами.

Но, вопреки этому распоряжению, сам же Куприянов дал Широкову дополнительное поручение. Он попросил его заехать в институт и привезти целый ряд различных медикаментов. Судя по списку, врученному им Широкову, профессор собирался открыть на месте посадки корабля полностью оборудованный медпункт.

— Захватите пару складных коек, — сказал он. — Кто знает, в каких условиях придется жить, а больных, если таковые окажутся, нельзя держать на земле. И, конечно, необходимое белье. Не забудьте наши халаты. По дороге сами сообразите: может, я забыл что-нибудь.

Никто не знал, сколько времени придется ждать. Штерн предоставил в распоряжение участников экспедиции несколько комфортабельно обставленных комнат, которые в обсерватории предназначались для астрономов, приезжавших сюда со всех концов Советского Союза и из-за рубежа. Но отдыхать было некогда.

Заседание, начавшееся в кабинете Штерна в четыре часа дня, без перерыва продолжалось до десяти часов вечера.

Сообщений о космическом корабле все еще не поступало, и это время нужно было использовать на то, чтобы как можно лучше подготовиться к предстоящей работе. Президент Академии сам приехал на обсерваторию и вместе с Куприяновым и Штерном помогал каждому участнику экспедиции составить план работы по его специальности.

Широков вернулся и привез столько материалов для будущего медпункта, что даже Куприянов немного поворчал на такое усердие.

Профессор Аверин настаивал на том, чтобы взять с собой целую химическую лабораторию. Смирнов и Манаенко явились на совещание с длиннейшим списком, судя по которому, на месте приземления корабля должен был появиться если не музей, то, во всяком случае, хорошо оборудованная выставка.

— Должны же мы познакомить гостей с техникой Земли, — отвечали они на возражения руководителей экспедиции.

— Для этого не обязательно везти с собой модели машин, — ответили им, — достаточно фотографий, чертежей и рисунков.

Любая серьезная экспедиция всегда требует длительной подготовки, а Куприянову и его спутникам предстояло отправиться в исключительную по своему значению и ответственности поездку в «пожарном порядке». Неудивительно, что множество вопросов так и осталось неразрешенным.

— Радиосвязь экспедиции с Москвой будет поддерживаться непрерывно, — говорил Неверов. — Все, что вам понадобится, получите немедленно.

Наконец, в одиннадцатом часу, основные вопросы были согласованы, материалы для работы доставлены, личные дела участников экспедиции закончены. Президент уехал, обещав вернуться, как только будет получено известие о корабле.

— Где сейчас находится корабль? — спросил он у Штерна.

— Если продолжает двигаться так же, как утром, — сейчас он находится над Северной Америкой.

— А завтра утром?

— Окажется над Европейской частью Советского Союза. Но кто ему мешает изменить скорость снижения или направиться в другую сторону?

— Никто, конечно. Но будем надеяться, что нам повезет.

Члены экспедиции, один за другим, собрались в кабинете Штерна и расселись по креслам и диванам. Нервное состояние, в котором все находились, не давало заснуть, хотя Куприянов и рекомендовал это сделать.

Штерн включил приемник.

Все радиостанции вели передачу на одну тему — о космическом госте. Непрерывно передавались сведения о его полете, противоречивые прогнозы дальнейшего полета и места возможного приземления. Чувствовалось, что весь мир находится в состоянии огромного напряжения.

Еще бы не волноваться!

— Если он опустится в Америке, то сможем ли мы поехать туда? — спросил Синяев.

— Сможем-то сможем, — ответил Куприянов, — но там мы будем не хозяевами, а гостями.

— Не говоря уже о том, — подхватит Штерн, — что получение виз займет много времени. И не исключена возможность, что мы вообще не получим разрешения посетить Америку. Такие случаи, к сожалению, еще встречаются. В капиталистических странах наука не всегда встречает поддержку правящих классов. Главную роль играет выгода монополистов, а эти господа отлично сознают, какую огромную пользу они могут извлечь для себя из подобного визита. Люди, или кто бы они ни были, сумевшие построить космический корабль и осуществить межзвездный полет, безусловно, в области техники перегнали Землю.

— Да, плохо! — сказал Лебедев.

Наступило непродолжительное молчание.

— Откуда он мог прилететь? — тихо, ни к кому не обращаясь, спросил Степаненко и сам себе ответил: — С Марса.

— То есть как это с Марса? — вскинулся на него Штерн. — Ну что глупости говорить! На Марсе нет разумной жизни.

— Откуда же тогда? С Венеры?

— С Венеры?. С Юпитера, Урана, Нептуна, Плутона. Запомните! В солнечной системе, кроме как на Земле, нет разумных существ. Корабль прилетел с другой планетной системы.

— Но в таком случае он должен был лететь…

— Не менее четырех с половиной лет, и то если он летел со скоростью света.

— Однако! — сказал Широков.

— А можно быть уверенным, что этот корабль летит на Землю не с враждебными намерениями? — неожиданно поставил вопрос Аверин.

— Уэллсовщина! — пренебрежительно ответил Штерн. — Борьба миров!

Разгорелся спор. Несколько человек стали на сторону Аверина, другие соглашались со Штерном.

Куприянов не слушал. Он сидел в глубоком кресле с закрытыми глазами и думал. Возможность для корабля опуститься не в Советском Союзе почему-то вызывала в нем чувство досады и раздражения. «Им, — думал он, — этим существам, прилетевшим на Землю из глубин мирового пространства, совершенно безразлично, где опуститься. Они ничего не знают о Земле и о человечестве. Они опустятся там, где вздумается их начальнику, если таковой у них есть. А может быть, они и не подозревают, что Земля населенаразумными существами, и, облетев ее кругом, направятся к Венере или Марсу».

Он выпрямился в кресле, пораженный неожиданной мыслью.

«Облетев ее кругом!. Ну, конечно, это самое естественное, что должны сделать разумные существа, которые впервые подлетели к неизвестной им планете. Но тогда завтра утром корабль опять появится над Москвой, над которой он впервые так близко подошел к Земле. Зачем ему опускаться в Америке, когда, подлетая к ней, его экипаж видел только половину земного шара? Простое любопытство заставит их облететь вокруг всей Земли».

Он посмотрел на часы. Был уже двенадцатый час.

— Вот что, товарищи! — сказал он. — Если корабль опустится в Америке, то нам бесполезно сидеть тут и ждать. А у нас он не может опуститься ночью. Это может случиться только утром или днем. Поэтому я настоятельно прошу вас разойтись по своим комнатам и лечь спать.

Это требование было так логично, что никто не стал возражать. Участники экспедиции разошлись. В кабинете остались только Куприянов, Лебедев и Штерн.

— Я переночую здесь, — сказал Куприянов. — Лягу на диване, поближе к телефону.

— Мы тоже останемся с вами, — ответил Штерн. — Тут места хватит.

Лебедев и Куприянов долго не могли заснуть. Старый академик уже спал, а они еще лежали с открытыми глазами и разговаривали.

Куприянов рассказал о своих предположениях, и биолог вполне согласился с ним.

— Это совершенно логично, — сказал он. — Как это никто не подумал об этом!

— Случайно, — сказал Куприянов, — они подлетели к Земле с нашей стороны. Облетев ее кругом, они опустятся именно здесь, в Европейской части Союза. Мне кажется это несомненным. — Он сел на диване. — Вы помните, Семен Павлович, Штерн говорил, что корабль летит очень медленно. Его движение не зависит от движения Земли вокруг ее оси. Он просто тихо опускается, а Земля, вращаясь, проходит под ним.

— И, когда Земля сделает полный оборот, корабль опустится, — подхватил Лебедев. — Правильно, Михаил Михайлович! Вы угадали.

— И знаете, что я вам скажу, — на полном лице Куприянова появилась улыбка. — Хотите я буду пророком? Мы получим известие о корабле в шесть часов утра, когда он появится над Владивостоком.

— Ну что глупости говорить! — послышался голос, и взлохмаченная борода поднялась над диваном. — Обсерватория Петропавловска-на-Камчатке первая увидит корабль, а это будет не в шесть, а в два часа ночи по московскому времени. При чем тут Владивосток, Хабаровск, Биробиджан, Комсомольск?.

— Мы вас разбудили, Семен Борисович?

— Я давно не сплю и слушаю вас, — ворчливым тоном ответил Штерн.

— Вы согласны со мной, Семен Борисович? — спросил Куприянов.

— Логично, — коротко ответил старик.

Он, кряхтя встал с дивана и подошел к своему столу.

— Кто их знает, какая у них там погода! — проворчал он.

Куприянов и Лебедев переглянулись. Об этом они не подумали. Пасмурная погода могла испортить все. Старый астроном, привыкший всегда думать о погоде, первый вспомнил об этом. Он позвонил в институт прогнозов и долго слушал ответ, записывая что-то на бумаге.

— Слава те, природа великая! — сказал он, кладя трубку. — Нам везет. По всей трассе от Петропавловска до Москвы ясное небо.

Он подошел к дивану, на котором лежал Куприянов, и сел в стоявшее рядом кресло. Вынув из кармана гребень, тщательно расчесал волосы и бороду. Потом с довольным видом вытянул короткие ноги и скрестил руки на животе.

— Да! — сказал он. — Жалко, что при вашем разговоре не присутствовал Степаненко Владимир Петрович! То-то бы он посмеялся! Академики!. Школьную географию забыли! Владивосток настолько южнее, что там и не увидят корабля.

Куприянов засмеялся.

— Вы, я вижу, уже выспались.

— А вы всех разогнали спать, а сами…

— Теперь, после того, что вы сказали, совсем не придется спать, — заметил Лебедев. — Без двадцати минут два.

Дверь тихо открылась, и на пороге с виноватым видом появился профессор Смирнов. За его спиной виднелись усы Манаенко.

— Вы не спите? — спросил он. — Можно?

— Входите, входите. — Куприянов скинул ноги с дивана и сел. — Где уж тут спать!

— Никак не заснуть, — извиняющимся тоном сказал Смирнов. Его тонкое нервное лицо сангвиника дышало возбуждением, глаза блестели. — Когда я думаю о тех тайнах, которые несет к нам этот корабль… технических тайнах, меня охватывает чувство, среднее между восторгом и страхом.

— Я понимаю вас, — сказал Лебедев.

— Меня глубоко поразили слова Семена Борисовича, что корабль прилетел из соседней планетной системы. Он летел почти пять лет в пустоте и мраке вселенной, с непостижимой для нас скоростью.

— Пять лет, — сказал Штерн, — это только в том случае, если он прилетел из системы ближайшей к нам звезды. Ближайшей! — повторил он, внушительно поднимая палец.

— Голова кружится, когда подумаешь о тех силах, которые с такой скоростью движут этот корабль. Ведь тридцать метров! Вы так, кажется, сказали? Шар диаметром в тридцать метров. Это значит, что, когда он приземлится, его верхняя часть будет на высоте десятиэтажного дома.

— Да! — отозвался Манаенко. — Только для того, чтобы построить такой шарик, нужна фантастическая техника.

— Еще двое, — сказал Штерн.

Куприянов оглянулся и увидел, что в кабинете появились еще два члена экспедиции — Синяев и Степаненко. Почти тотчас же за ними вошел Аверин.

— Если так будет и дальше, — смеясь сказал Лебедев, — придется сменить начальника экспедиции. Его не хотят слушаться.

— И не будут слушаться, если он сам не выполняет своих распоряжений, — решительным шагом входя в кабинет, сказал Лежнев.

С приходом Широкова вся экспедиция, за исключением Ляо Сена, оказалась в сборе.

— Завидная выдержка, — заметил Лежнев. — Спит как ни в чем не бывало!

— Вы думаете, он спит? — спросил Лебедев.

Он вышел и через полминуты вернулся обратно.

— Заглянул в замочную скважину, — весело сказал он. — Сидит и читает. Я хотел…

Он не договорил и замер с открытым ртом. Почти все вскочили со своих мест.

Заветный телефон на маленьком столике зазвонил.

Куприянов, стараясь быть спокойным, снял трубку. Все с напряженным вниманием следили за выражением его лица.

— Космический корабль, — сказал он, — появился на горизонте Петропавловска на Камчатке (Штерн довольно хмыкнул) на высоте около пятисот километров.

НА ВОРОНЕЖ!

Никто больше не думал о сне. Нервное состояние, казалось, достигло предела. Обычно такие хладнокровные и всегда уравновешенные, ученые бестолково метались по кабинету, уходили и сейчас же возвращались обратно. Поминутно начинались короткие разговоры и прерывались на середине. Голоса звучали громче обычного, но, как только звонил телефон, наступало гробовое молчание.

Телефоны трещали почти непрерывно. Звонили из Академии наук, из Совета министров, из ЦК партии, с аэродрома, из различных институтов и научных учреждений. Казалось, что в эту ночь вся Москва не спала.

Без двадцати минут три поступило сообщение из Космодемьянска. Там видели корабль низко над северным горизонтом и определили его высоту в те же пятьсот километров.

Значило ли это, что экипаж корабля прекратил снижение? Или наблюдатели ошиблись? От ответа на этот вопрос зависело многое.

Сообщение из Космодемьянска смутило многих. Кое-кто совсем упал духом, решив, что все пропало. Куприянов, Штерн и Ляо Сен одни только сохраняли спокойствие. Китайский ученый неподвижно сидел за столом Штерна; и временами казалось, что он спит. Штерн ни разу не встал со своего кресла, сидя все в той же позе, — ноги вытянуты, руки скрещены на животе. Куприянов переходил от одного телефона к другому и в промежутках между разговорами успокаивал особенно нетерпеливых. Он был непоколебимо убежден, что корабль опустится.

Позвонив на аэродром, он приказал подготовить самолеты и отправил туда весь багаж.

— Если бы они не имели намерения сесть на поверхность Земли, — говорил он, — то им незачем было бы спускаться так низко.

Профессор Смирнов поддержал его.

— Надо учитывать, что для отлета космического корабля с планеты, имеющей размеры Земли и, следовательно, довольно значительную силу тяжести, требуется затратить колоссальное количество энергии. Существа, создавшие космический корабль, безусловно создали и первоклассную оптическую технику. Значит, они давно разглядели, что имеют дело с населенной планетой. Зачем же им тратить запасы энергии, если они не думают опуститься?

— С высоты четырех тысяч километров они еще не могли разглядеть, что планета населена, — отвечали ему сомневающиеся.

— Ну что глупости говорить! — вмешался Штерн. — Для любого разумного существа задача космического рейса заключается в том, чтобы найти на других планетах жизнь, подобную жизни на их собственной. Не забывайте, что корабль прилетел из другой солнечной системы. Это значит, что он летел не один год. Предпринять подобное путешествие только для того, чтобы бросить беглый взгляд на цель своего пути и сейчас же повернуть обратно, — это нелепость.

— У них может быть ограниченный запас энергии.

— Ну, разве что так! — насмешливо сказал Штерн.

— Почему же они прекратили снижение?

— Это еще не установлено. Наблюдатели могли ошибиться.

— Ну, разве что так! — в тон астроному пошутил Манаенко.

В четыре часа снова приехал президент Академии. Он рассказал, что жители Москвы действительно не спят. Уступая настойчивым требованиям, радиотрансляционная сеть начала работать в неурочное время, передавая сведения об экспедиции.

— Примерно то же происходит по всей стране, — сказал президент. — И не только в нашей стране. Половина земного шара нервничает.

— Это не удивительно, — заметил Лебедев. — Такое событие не может не волновать мыслящих людей.

— Для многих это событие означает полное крушение их мировоззрения, — сказал Куприянов.

Раздался очередной звонок, и Чита сообщила, что космический корабль находится прямо над городом, на высоте четырехсот километров.

— Корабль хорошо виден, — сообщили оттуда. — Он ярко блестит в лучах солнца, подобно звезде. Весь город на улицах.

Значит, корабль все-таки опускается!

— Они летят не совсем прямо, — сказал Степаненко, — но примерно следуют по пятьдесят второй параллели.

— Откуда можно ждать следующего сообщения? — спросил Неверов.

— Из Иркутска, — ответил географ.

— А какая там погода?

Штерн ответил, что должна быть ясная, но президент все-таки позвонил на метеорологическую станцию.

— В Иркутске безоблачное небо, — сказал он. — Погода нам благоприятствует.

На горизонте медленно разгоралась утренняя заря…

Наступил день, один из самых замечательных дней в истории Земли.

Там, за линией горизонта, окрашенного в пурпурные цвета рассвета, солнце изливало свои животворные лучи на просторы Сибири, и в этих лучах, высоко в верхних слоях атмосферы, летел корабль.

Рожденный где-то в безднах вселенной, задуманный и построенный неведомыми существами, он властно и неопровержимо доказывал, что всепобеждающий разум существует не только на Земле. Появление этого корабля наносило последний и окончательный удар тем, кто все еще пытался опровергнуть выводы современной науки и доказать исключительное положение маленькой Земли в бесконечной вселенной. В ее безграничных просторах, среди неисчислимого количества планетных систем, должны существовать миры, несущие на себе жизнь. Жизнь, а с нею и могучий, творящий разум!

Гипотеза превратилась в истину!

Космический корабль, творение чуждого Земле разума, летел над планетой, и глаза пока еще загадочных и неведомых существ смотрели из него на Землю.

Что представляют собой эти существа?. Каков их внешний облик?. Похожи ли они на человека?. Удастся ли найти с ними общий язык?.

Эти вопросы оставались пока без ответа.

Но, кто бы они ни были, на что бы ни были похожи, между ними и человечеством, населяющим Землю, уже возникла и незримо крепла связь. Связь разума, объединяющая живые существа всей вселенной. Связь, которая всегда существовала и всегда будет существовать, хотя бы разумные существа, населяющие разные планеты, и не знали о ней.

Эти мысли владели всеми, кто находился в этот момент в кабинете Штерна.

С аэродрома сообщили, что работники ТАСС, корреспонденты, фотографы и кинооператоры уже прибыли и ждут у самолета.

Куприянов решил дождаться телефонограммы из Иркутска и, в зависимости от ее содержания, ждать или тоже ехать на аэродром.

Иркутск, наконец, позвонил; и сообщение, переданное оттуда, взволновало всех еще больше.

Корабль был уже на высоте двухсот километров.

— Они увеличили скорость снижения! Корабль опускается! Они приземлятся в Сибири! Надо немедленно вылетать! — раздались нетерпеливые голоса.

— Может быть, ошибка? — невозмутимо сказал Штерн.

Никто не успел ответить на это замечание, как поступило следующее сообщение.

Абакан телефонировал, что космический корабль показался на его горизонте и быстро летит на запад на высоте ста пятидесяти километров.

Сомнений больше не было. Гости из глубин вселенной решительно опускались. Было похоже, что их колебания, если таковые у них были, окончились, и они уверенно направили свой корабль к поверхности планеты.

— На аэродром, — коротко распорядился Куприянов.

— Я останусь здесь, — сказал президент Академии. — Буду принимать сообщения и немедленно передавать вам. Необходимо, хотя бы приблизительно, определить, где они приземлятся.

— Это можно будет почти точно определить, когда мы получим сообщение из Целинограда, — сказал Степаненко. — Очень важно знать, в каком направлении и на какой высоте они пролетят над ним.

— Я вам немедленно это сообщу. Счастливого пути, товарищи!

Автомобили всю ночь стояли у подъезда. Шоферы, так же как и участники экспедиции, не смыкали глаз, каждую минуту ожидая своих пассажиров.

Все быстро расселись, и четыре машины, выехав из ворот обсерватории, помчались к аэродрому, до которого было не больше пяти километров.

Куприянов и Степаненко остались на аэровокзале, а остальные направились прямо к самолетам, моторы которых уже работали на малом газу.

Начальник аэропорта провел Куприянова и его спутника в свой кабинет.

Ожидание было непродолжительным. Президент передал телефонограмму из Целинограда, сообщавшую, что корабль на высоте всего сорока пяти километров пролетел прямо на запад.

— Вылетайте немедленно! Счастливого пути!

Куприянов положил трубку.

— Ну, Владимир Петрович, решайте.

Географ думал недолго.

— Корабль летит вдоль пятьдесят второй параллели, — сказал он. — Судя по его скорости снижения и быстроте полета, он должен опуститься по эту сторону Уральского хребта. Я думаю, что он опустится где-нибудь между Саратовом и Курском. Нам надо лететь по направлению к Воронежу.

— Так и сделаем, — сказал Куприянов.

Было уже совсем светло. Как только они вышли на бетонное поле, возле самолетов произошло движение. Летчики поспешно занимали свои места.

Равномерный рокот моторов сразу усилился, перейдя в оглушительный шум. Двухмоторные серебристые птицы нетерпеливо дрожали, удерживаемые тормозами на месте.

— Флагманский самолет второй слева! — крикнул начальник аэропорта, наклонившись к самому уху Куприянова.

— До свидания! — сказал профессор, протягивая руку.

— Счастливого пути! Желаю успеха!

Куприянов и Степаненко поднялись на борт. В самолете находились Штерн и Ляо Сен.

Штурман эскадрильи встретил начальника экспедиции у двери.

— На Воронеж! — сказал Куприянов.

Громче взревели моторы, и флагманский самолет, чуть-чуть покачнувшись, двинулся вперед. За ним тронулись с места и три остальных.

После короткого разбега машины поднялись в воздух и, не делая прощального круга над аэродромом, легли на курс.

Глава вторая «ОН НЕ ГОЛУБОЙ, А СОВСЕМ БЕЛЫЙ!»

Предположение Степаненко, что космический корабль опустится между Саратовом и Курском, по-видимому, было правильным.

Миновав Целиноград, он, быстро снижаясь, перелетел Уральский хребет и в шесть часов тридцать минут утра появится над Оренбургом, на высоте двух километров.

Ожидавшие его самолеты аэроклуба поднялись в воздух и, приветствуя гостей, полетели с ним рядом с обеих сторон.

Учитывая, что космический корабль может двигаться по принципу ре активного движения (хотя позади него не видно было ни малейшего следа), инструктор аэроклуба рекомендовал летчикам не приближаться к его задней части, чтобы не попасть в мощную струю, которую должен был оставлять за собой этот гигантский шар.

По неизвестной причине (это навсегда осталось тайной) один самолет нарушил это указание и вошел в «кильватер» гостя.

Тысячи зрителей, наблюдавших полет корабля, а также другие летчики видели, как самолет, словно отброшенный вихрем, с огромной скоростью помчался хвостом вперед в обратном направлении, несколько раз перевернулся и со сломанными крыльями рухнул на землю.

Заметил ли экипаж корабля эту катастрофу, которой он был невольной причиной, или им не понравилось приближение непонятных машин, но шар резко увеличил скорость и в несколько секунд оставил все самолеты далеко позади себя.

Точно так же он уклонился от почетного конвоя в Саратове, а затем и в Воронеже.

К обоим этим городам он подлетел на небольшой скорости, но, как только в воздухе появлялись самолеты, корабль увеличивал скорость, упорно оставляя их позади и не подпуская к себе на близкое расстояние.

Экипаж космического корабля будто хотел этим сказать, что просит оставить его в покое и не мешать.

Боялся ли он неизвестных крылатых машин? Опасался ли с их стороны враждебных действий? Это было возможно.

— Они просто хотят, чтобы им не мешали выбрать место и произвести спуск, — сказал Куприянов. — Может быть, они опасаются, что приземление их огромного корабля повлечет за собой такие же катастрофы, как в Оренбурге.

— Скорей всего так, — согласился с ним Штерн.

Эскадрилья с экспедицией Академии наук находилась в воздухе уже полтора часа. Радист непрерывно принимал и передавал Куприянову радиограммы, и флагманский самолет все время находился в курсе всего, что относилось к космическому кораблю.

Когда стало известно, что он на высоте шестисот метров пролетел мимо Воронежа, направляясь дальше на запад, эскадрилья повернула по направлению на Орел — Гомель.

Куприянов, Штерн, Ляо Сен и Степаненко внимательно перечитывали получаемые радиограммы, стараясь по неполным и отрывочным описаниям составить себе представление о внешнем виде космического корабля. Эти описания передавались со слов летчиков, которые видели его с близкого расстояния и, каждый по-своему, рассказывали о нем.

Было несомненно, что корабль представляет собой геометрически правильный шар голубоватого цвета. (В некоторых радиограммах его называли белым, в других — голубым. Было и такое описание, в котором говорилось, что шар «белый как снег при лунном свете».) Летчики сходились на том, что корабль металлический, но определить, что это за металл, никто из них не смог. Сходились также на том, что шар не окрашен. Поверхность шара покрыта небольшими черными пятнами, которых с одной стороны насчитали сорок, а с другой — сорок два.

Но, что было поразительнее всего, — это полное отсутствие чего бы то ни было, хотя бы отдаленно похожего на окна. Все наблюдатели в один голос отмечали эту подробность.

— Но должны же они видеть окружающее! — сказал Ляо Сен. — Может быть, эти черные пятна?.

— Сомнительно, — ответил Штерн. — Что они должны видеть вокруг, это несомненно, но трудно представить себе, зачем могло понадобиться такое большое число маленьких окон. Нельзя забывать, что полеты внутри планетных систем таят в себе опасность встречи с бесчисленными метеоритами, бороздящими межпланетные пространства во всех направлениях. В этом отношении, чем меньше отверстии будет иметь космический корабль, тем лучше. Эти черные пятна — что-то другое.

— Бесполезно гадать, — сказал Куприянов. — Корабль построен не на Земле, и нам все равно не понять его конструкции, пока мы не познакомимся с ним вблизи.

— Может быть, стенки корабля прозрачны для его экипажа, — заметил Степаненко.

— Ну, это уж совсем невероятно, — сказал Штерн — Корабль же металлический.

— Это могло бы быть только в том случае, — ответил географу Куприянов, — если органы зрения этих существ воспринимают невидимую для нас часть спектра. Ультракороткие волны в десятые и сотые доли ангстремов. [18]

— Мне кажется, что мы имеем тут дело с техникой телевидения, — сказал Ляо Сен.

— Это самое вероятное.

Радист вошел в кабину и подал Куприянову очередную радиограмму. Она была из Москвы.

Президент Академии сообщал, что правительство СССР договорилось с Польшей и Германской Демократической Республикой. Если космический корабль опустится на их территории, то экспедиция свободно может отправляться туда.

— Очевидно, в Москве считают, что корабль может вылететь за пределы нашей страны, — сказал Куприянов, прочитав радиограмму. — Но ведь они уже очень низко опустились.

— Очевидно, они прекратили снижение.

— Печально будет, если корабль улетит еще дальше.

— Да, в этом случае наш полет превратится в бесцельную увеселительную прогулку, — сердито подытожил Куприянов.

Пассажиры самолета молча смотрели в окна на расстилавшийся под ними пейзаж, и беспокойные мысли одинаково мучили всех. Ведь экипажу корабля совершенно безразлично, где опуститься. Они не могут знать о том глубоком различии, которое существует между двумя половинами земного шара. Они даже не подозревают, что, если их корабль пересечет двенадцатый меридиан к востоку от Гринвича, их приземление повлечет за собой совершенно иные последствия не только для людей, но и для них самих.

Что они знают о Земле и о жизни на ней? Ничего!

Но прошло минут десять — и настроение пассажиров флагманского самолета поднялось.

Радист принял следующую радиограмму. Из Тима сообщали, что корабль только что пролетел над городом по направлению на Щигры.

— Что за Щигры такие? — недовольно сказал Куприянов. — Надо попросить у летчиков карту.

— И как это вы, географ, и не взяли с собой карты? — ворчливо заметил Штерн, обращаясь к Степаненко.

— Ничего! — ответил тот. — Разберемся и так. Щигры находятся в тридцати километрах от Тима, на северо-запад. Выходит, что корабль круто изменил направление, уклонившись от пятьдесят второй параллели на юг, а потом опять повернул к северу.

— Это верно? — с надеждой в голосе спросил просиявший Штерн.

— Вы не ошибаетесь, голубчик? — сказал Куприянов.

Надежда оживила всех.

— Для нас это очень хороший признак, — сказал Ляо Сен. — Раз корабль начал менять направление полета, — это может означать только одно: они выбирают место для посадки.

— Курская область, — продолжал Степаненко, — подходящее место для приземления такого огромного корабля. Там местность равнинная. А лесистость всего около восьми процентов.

Куприянов попросил штурмана повернуть больше к югу. Распоряжение было передано по радио другим самолетам, и эскадрилья изменила курс.

Вскоре поступило еще более интересное сообщение. Курск радировал, что из районного центра Золотухино, находящегося в сорока километрах на север, поступила телефонограмма о том, что корабль вот уже минут десять медленно кружится над городом на высоте в двести метров. Вокруг Золотухино поднялась настоящая буря. Ураганный ветер, идущий от корабля прямо вниз, поднял тучи земли и пыли, которые закрыли весь горизонт так, что город находится в полумраке. Жители попрятались, и жизнь замерла. Ветер валит телеграфные столбы, срывает крыши с окраинных домов. С Курского аэродрома вылетели самолеты, так как телефонная связь с Золотухино внезапно прервалась.

— Все столбы повалили! — сказал Штерн. — Веселенькая история.

Становилось очевидным, что дело идет к концу. Космический корабль решил опуститься. Но зачем он кружится над этим небольшим городком? Неужели его экипаж не понимает или не желает обратить внимание на то, что под ними населенный пункт? С высоты двухсот метров они не могут не видеть домов и улиц.

— Чуждая психология…Чуждый разум, — проворчал Штерн, яростно расправляя бороду обеими руками.

— Вокруг города пшеничные, картофельные и конопляные поля… — сказал Степаненко.

Никто не отозвался на его замечание. Взволнованные и мучимые нетерпением, ученые не отрывались от окон.

С высоты, на которой они находились, местность очень медленно, как им казалось, уходила назад. Самолеты пролетали мимо Орла, окраины которого смутно виднелись на горизонте. До Золотухино оставалось около ста километров.

С борта самолета, вылетевшего из Курска, передали через Москву длинную радиограмму, в которой сообщалось, что космический корабль опустился на землю в десяти километрах к югу от Золотухино и в пяти километрах от линии железной дороги Орел — Курск. Он сел на конопляное поле и при этом поднял такую громадную тучу земли, смешанной с вырванными кустами, что она поднялась на километр вверх.

Зная, что к месту приземления летит эскадрилья с научной экспедицией, летчик дополнительно сообщил, что рядом с полотном железной дороги, с западной стороны, имеется хорошее ровное поле, пригодное для посадки, и что он и три другие самолета сейчас опустятся там и встретят эскадрилью.

— Молодец! — сказал штурман, когда Куприянов показал ему эту радиограмму. — Видно, что опытный летчик. Золотухино! — сообщил он, заглянув в окно.

Все бросились к левым окнам. Самолеты начали снижаться, и небольшой город был виден как на ладони. Левее города медленно оседала на землю громадная черная туча.

— Передайте на самолет ТАСС, чтобы они засняли эту тучу, — сказал Куприянов.

— Снимаем! — ответили оттуда.

Четверо ученых напряженно вглядывались, стараясь найти корабль.

Когда самолеты немного повернули в сторону, направляясь к месту посадки, они увидели его. Небольшой, как им в первую минуту показалось, белый шар резко выделялся на зеленом поле. Поднятую им тучу уже отнесло в сторону ветром.

— Он не голубой, а совсем белый, — сказал Куприянов.

— По-моему, чуть-чуть голубоватый, — ответил Штерн.

Машины разворачивались. Внизу были видны четыре самолета, стоявшие по углам обширного четырехугольника. В центре этого поля четко выделялось посадочное «Т».

— Быстро они управились, — сказал штурман. — Все как полагается.

Флагманский самолет первым пошел на посадку. Едва не коснувшись посадочного знака, он мягко пробежал по полю и отрулил в сторону, давая место следующему. Один за другим сели остальные.

Открылись двери, и на землю начали выскакивать члены экспедиции. Как по команде, все побежали к полотну железной дороги. Убеленные сединами академики с молодежью, как дети, бежали по полю. Вместе с ними туда же устремились и экипажи самолетов.

Высокая насыпь закрывала горизонт — и корабля не было видно. Только добежав до насыпи, Куприянов вспомнил, что корабль опустился в пяти километрах от железной дороги. И действительно, когда задыхающиеся люди взобрались на полотно, они были разочарованы. Белый шар был еле виден почти на самом горизонте. Но все же они долго стояли и молча смотрели на маленький шарик, на поверхности которого солнце зажгло нестерпимо блестевшую точку.

«НИКТО НЕ БУДЕТ ПРОПУЩЕН!»

Больше получаса участники экспедиции, корреспонденты и летчики простояли на насыпи, молча всматриваясь в маленький белый шар, заключавший в себе великую тайну, принесенную на Землю силой разума неведомого мира.

Молодые ученые Широков, Синяев и некоторые из корреспондентов выразили желание немедленно идти к кораблю. Куприянов категорически запретил подобную экскурсию.

— Все в свое время, — сказал он.

Вернувшись в самолет, он послал длинную радиограмму президенту Академии наук, в Москву.

Было только восемь часов утра, но солнце стояло уже высоко и было жарко. Члены экспедиции расселись прямо на траве, и Куприянов обратился к ним с маленькой речью. Он просил воздержаться от необдуманных действий, вроде предложенного похода к кораблю, и рассказал содержание полученных им во время полета радиограмм.

— Прибытие этого корабля, — сказал он, — уже стоило жизни одному человеку и нанесло большой вред городу и населению Золотухино. Мы не знаем, каков моральный облик наших гостей и как они собираются относиться к нам. Я верю, что существа, сумевшие построить такой корабль и осуществить межпланетный полет…

— Межзвездный, — поправил Штерн.

— Межзвездный полет, должны стоять на высокой ступени развития. Возможно, что все несчастья произошли случайно и наши гости в них не виноваты, но все же соблюдать элементарную осторожность мне кажется необходимым. Я прошу всех не покидать этого аэродрома и терпеливо ждать. Самолеты, — обратился он к летчикам, — пока останутся здесь. Не как руководитель экспедиции, а как врач, я настоятельно рекомендую всем немного соснуть после бессонной ночи. Это будет самое лучшее.

Никаких возражений не последовало. Большинство ученых забрались обратно в самолеты. Некоторые улеглись в тени крыльев, прямо на земле.

Нервное состояние, в котором все находились так долго, естественно сменилось усталостью, и вскоре со всех сторон послышался храп.

Куприянов тоже устал, но считал себя не вправе последовать примеру своих товарищей. Он уже в полной мере чувствовал ту ответственность, которая так тяжело ложится на руководителей. Он знал, что все равно не заснет, пока не убедится, что сделано все, что нужно, чтобы участники экспедиции могли спокойно и по возможности удобно устроиться на новом месте.

Он решил слетать к кораблю и посмотреть, что происходит около него. Военные самолеты, встретившие экспедицию, еще не улетели, и Куприянов обратился к летчикам со своей просьбой.

— Пожалуйста, товарищ профессор, — ответил ему молодой краснощекий летчик с погонами старшего лейтенанта. — Мой самолет двухместный.

Куприянов с трудом втиснул свое солидное брюшко в узкую кабину военного самолета. Летчик с невозмутимо серьезным лицом (только глаза его озорно смеялись) помог профессору устроиться на сидении и, чуть коснувшись ногой крыла, впрыгнул на свое место.

— На какой высоте прикажете вести машину? — спросил он.

— Мне бы хотелось облететь шар кругом, сначала сверху, потом внизу, — ответил Куприянов. — Если это можно. И поближе.

— Слушаюсь! — ответил летчик.

Винт бешено завертелся. Машина дрогнула и, сорвавшись с места, как показалось профессору, без разбега, оторвалась от земли.

Куприянову никогда не приходилось летать на военных самолетах, а на современных скоростных — тем более. Он не успел сообразить, что произошло, как увидел, что белый шар, быстро увеличиваясь в размерах, вплотную приблизился к самолету, на мгновение куда-то исчез и вдруг оказался над головой. Земля очутилась не внизу, где ей полагалось находиться, а сбоку. Все смешалось в какой-то бешеной карусели. Самолет, описав вокруг шара круг (одно крыло к земле, второе к небу), пошел на второй, опустившись почти до земли. Не в силах что-либо рассмотреть в этом сплошном круговороте, где невозможно было понять, где небо, где земля и где шар, Куприянов закрыл глаза и, махнув на все рукой, ждал конца этого сумасшедшего полета. Почувствовав, что самолет летит горизонтально, он открыл глаза и увидел, что они уже опускаются на аэродром. Он был ошеломлен и раздосадован на неуместную шутку, которую (как он думал) сыграли с ним. Но, пока самолет отруливал к месту стоянки, он сообразил, что не летчик, а он сам виноват во всем, когда попросился на военный самолет, не подумав о его скорости. Он понял и оценил замечательное искусство пилотирования, которое продемонстрировал ему этот молодой парень, буквально выполнивший его легкомысленную просьбу облететь шар «поближе». Чувство досады сменилось в нем восхищением перед мастерством летчика.

— Спасибо! — сказал он, когда мотор был выключен и наступила тишина. — Правда, я ничего не видел, но зато я знаю теперь, что такое военный самолет.

— Это истребитель, товарищ профессор, — извиняющимся тоном сказал старший лейтенант. Он чувствовал себя виноватым, что не предупредил профессора перед стартом. — Он не может лететь медленнее. Я не подумал, что вы, может быть, не привыкли ориентироваться в воздухе. Я прошу вас не сердиться на меня.

— Нисколько не сержусь, — сказал Куприянов. — Мне только досадно, что я не видел то, что хотел увидеть.

— Шар лежит неподвижно, — сказал летчик, — и около него никого нет. Эта махина не имеет ни одной двери и ни одного окна. Я его очень внимательно рассмотрел. Сплошной металлический шар. Но в километре от него я видел большую толпу, которая, по-видимому, направляется из Золотухино.

— И вы успели все это увидеть? — сказал Куприянов.

Он вылез из машины и тут только заметил, что рядом с летчиками на траве сидит академик Штерн.

— Ну, как прошла разведка? — спросил старик и, не выдержав, громко расхохотался. — Много видели?

Куприянов улыбнулся и, заметив, как старший лейтенант подмигнул ему, серьезно ответил:

— Достаточно. Возле шара нет никого. Экипаж еще не выходил. Меня беспокоит другое. К кораблю подходят жители Золотухино. Их нельзя туда допускать.

— Вот как! — удивился Штерн. — Вы, оказывается, опытный летчик.

Куприянов посмотрел на своего пилота, и оба рассмеялись.

— Нет, Семен Борисович, я не опытный летчик и ничего не видел. Все это мне рассказал товарищ старший лейтенант. Но что нам делать с этими людьми?

— Остановить.

— Разрешите выполнить? — сказал старший лейтенант.

— Ах, голубчик, пожалуйста! — обрадованно сказал Куприянов. — Но как вы это сделаете?

— Посажу машину на дорогу и остановлю их. Мы слетаем вдвоем, — прибавил он.

— Буду вам очень благодарен. Скажите им, что приближаться к шару опасно.

Через несколько секунд два самолета поднялись в воздух и исчезли за высокой насыпью железной дороги.

— Поезд идет, — сказал Штерн.

Куприянов обернулся и увидел длинный товарный состав. Поравнявшись с аэродромом, поезд остановился, и из вагонов, как из мешка, посыпались солдаты. В одну минуту состав опустел и возле насыпи выстроилась воинская часть. Два человека отделились от нее (Куприянов догадался, что это командиры) и направились к самолетам. Шедший впереди пожилой подполковник, увидев кучку людей, среди которых бросалась в глаза огромная борода Штерна, повернул к ним.

— Вы начальник экспедиции? — обратился он к Штерну.

— Нет, это я, — сказал Куприянов.

Подполковник четко взял под козырек. Стоявший на полшага позади него капитан сделал то же. Куприянов, не зная, как отвечать на такое официальное приветствие, тоже поднял руку и приложил ее к своей мягкой шляпе. За его спиной послышался смех летчиков. (Эти молодые, здоровые ребята смеялись по всякому поводу.)

— По приказу министра обороны, — сказал подполковник, — стрелковый полк прибыл в ваше распоряжение, товарищ начальник экспедиции. Командир полка, подполковник Черепанов.

— Это очень, очень хорошо, — сказал Куприянов. — Вы нам до зарезу нужны. Необходимо организовать охрану корабля. Сделать так, чтобы к нему никто не мог подойти. Окружить его кольцом.

— Понимаю!

— Но будьте и сами осторожны. Не ставьте людей близко к кораблю. Метров за двести, я думаю, и лучше, чтобы люди не стояли, а сидели или лежали.

— Вы ожидаете от этого корабля враждебных действий?

— Нет, я не думаю этого, но на всякий случай…

— Ясно, — сказал подполковник. — Товарищ капитан, ведите полк! — повернулся он к своему спутнику.

— Слушаюсь!

Капитан повернулся и пошел обратно к насыпи.

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Стрелковый полк длинной лентой стал переходить полотно железной дороги. Куприянов заметил, что кинооператор тоже пошел с полком.

— Только бы он не сунулся к кораблю! — сказал он озабоченно.

— Без вашего разрешения, — сказал подполковник, — никто не будет пропущен через цепь.

БЕЛЫЙ ШАР

Недалеко от импровизированного аэродрома проходило шоссе, и на нем вскоре показалась длинная автоколонна. Впереди шло несколько легковых автомобилей. Поравнявшись с аэродромом, машины остановились. Несколько человек подошли к самолетам.

— Кто из вас профессор Куприянов? — спросил высокий, плотный мужчина в легком сером костюме. — Ах, это вы! Здравствуйте, профессор! Я секретарь Курского областного комитета партии, Козловский Николай Николаевич, — отрекомендовался он. — Ну, как дела? А, вы уже здесь! — обратился он к командиру полка. — А люди где?

— Направлены на охрану космического корабля.

— Хорошо! — Козловский повернулся к военным летчикам. — А вы что тут делаете?

— Были направлены командованием на разведку места приземления космического корабля, — ответил старший из летчиков. — Потом нашли площадку для посадки самолетов эскадрильи и встретили ее.

— Молодцы! — сказал секретарь обкома. — Ну, а вы, профессор? Что вы думаете делать? Так и будете стоять посреди поля? А если дождь пойдет?

Он быстро задавал вопросы, внимательно слушал ответы, глядя прямо в лицо говорившего и одновременно зорко оглядывая все вокруг. (Посмотрев на бороду Штерна, он чуть заметно улыбнулся.) Было видно, что он очень доволен прекрасным днем, прилетом экспедиции и тем, что все так хорошо и быстро делается. Куприянову очень понравился этот энергичный человек.

— Я ожидаю ответа от президента Академии наук на мою радиограмму, — ответил он.

— Этот ответ вместо вас получил я, — сказал Козловский. — Вот, — он указал на автоколонну. — Мы привезли вам все, что необходимо для устройства лагеря. Вы только покажите место, а мы вам быстро все сделаем. У вас утомленный вид, товарищ Куприянов, — прибавил он.

— Что ж тут удивительного! Не спал со вчерашнего дня. Ну, да это не так важно.

— Как не важно? Все важно, дорогой товарищ. Впрочем, все мы тоже не спали сегодня ночью. Какой уж тут сон! Где же будем разбивать лагерь? Здесь?

— Нет. Лагерь надо поставить ближе к кораблю.

— В таком случае поехали! Самолеты отправляйте обратно в Москву. Вы, — повернулся он к военным летчикам, — возвращайтесь в свою часть. Вам тут больше нечего делать. Ваши машины, товарищ подполковник, пришли с нами. Вон они, в конце колонны. Кто у вас заведует хозяйством, товарищ Куприянов?

— Пока еще никто.

— Назначьте кого-нибудь. А где члены экспедиции? Сколько их?

Слушая эти градом сыпавшиеся вопросы и распоряжения, Куприянов, Штерн, корреспонденты и летчики повеселели. Секретарь всем понравился. Люди, приехавшие с ним, стояли с серьезными лицами и ждали приказаний. Они, видимо, уже привыкли к характеру своего руководителя.

— Члены экспедиции спят, товарищ Козловский, — ответил Куприянов. — Нас одиннадцать человек. И пятеро корреспондентов.

— Всего шестнадцать. Хорошо! Багажа у вас, вероятно, не много? Мы довезем вас на машинах. Так кто же все-таки будет завхозом?

— Лучше назвать комендантом, товарищ секретарь, — сказал подполковник.

— Ладно, пусть будет комендант. Так кто же?

Куприянов вспомнил о своем ассистенте.

— Широков Петр Аркадьевич, — сказал он.

— Давайте его сюда.

Куприянов обратился к корреспондентам и попросил их разбудить членов экспедиции.

— Когда улетят самолеты, — сказал он Козловскому, — мы потеряем возможность радиосвязи с Москвой.

— С нами передвижная радиостанция, — ответил секретарь.

Участники экспедиции один за другим подходили к ним. Куприянов называл их фамилии, и Козловский со всеми здоровался за руку.

Два самолета, поднявшиеся в воздух, чтобы остановить жителей Золотухино, вернулись обратно, и старший лейтенант доложил Куприянову, что задание выполнено.

— Полк уже на дороге, — сказал он. — К кораблю никто не подойдет.

— От любопытных вам не будет отбоя, — сказал Козловский. — Все жители Курска, Золотухино, Свободы, Фатежа, Щигров побывают здесь. Да из Орла будут приезжать. И из других мест. Придется построить тут полустанок. А это вы, товарищ Широков? — сказал он, когда Куприянов представил ему молодого ассистента. — Вы назначены комендантом лагеря. Самый лагерь мы вам построим, а вам надо позаботиться об остальном. Охрана, пропускной режим, — говорил он, не обращая внимания на ошеломленный вид Широкова, — распорядок дня, размещение членов экспедиции. Кухни и продукты на машинах. Повара тоже. Вы кто по специальности?

— Врач. Кандидат медицинских наук.

— Очень хорошо! Удачный выбор, — кивнул секретарь Куприянову. — Прежде всего позаботьтесь о питании. Уверен, что все ходят голодные. Василий Семенович, — обратился он к одному из своих спутников, — помогите молодому человеку на первых порах. Он скоро освоится. А вы, — обратился он к другому, — освободите все легковые машины для научных работников. До места лагеря поедете на грузовых.

— Зачем же? — сказал Куприянов. — Мы отлично доедем на чем угодно. Тут недалеко.

— Мы хозяева, вы гости, а гость хозяину не указчик. Машины не могут переехать через насыпь железной дороги, переезд же находится в шести километрах отсюда. Так что не так уж близко. Молодежь, вроде вашего коменданта, поедет на грузовиках, остальные — на легковых. У нас всего-то пять легковых машин.

Военные самолеты уже улетели, а те, которые привезли экспедицию, разворачивались на старт. штурман флагманского самолета подошел к Куприянову и от имени личного состава эскадрильи пожелал ему удачи.

— Прощайте, голубчик! — сказал профессор. — Большое вам спасибо!

— Передайте привет Москве, — сказал Козловский.

Двухмоторные серебристые красавцы один за другим поднялись в воздух и, сделав круг над аэродромом, влетели на север. Поле опустело.

— Первый этап вашей экспедиции закончен, — сказал Козловский.


Машины медленно продвигались по узкой и извилистой проселочной дороге между двумя высокими стенами созревающей пшеницы. Тяжелые колосья бились о борта, ипозади колонны дорога была усеяна сочными, крупными зернами.

— Каков урожай? А? Вы только посмотрите на эту красоту! — говорил Козловский.

Широким жестом он показывал на бесконечные просторы колхозных полей.

— Это колхоз-миллионер «Путь к коммунизму». В нем одних только Героев Социалистического Труда восемнадцать человек.

Машину отчаянно качало на ухабах и колдобинах Куприянов, Штерн и Ляо Сен поминутно валились друг на друга и потому не могли с должным энтузиазмом отнестись к словам секретаря обкома.

— Этому колхозу-миллионеру следовало бы хоть дорогу починить, — сердито говорил Штерн.

Козловский весело рассмеялся.

— Назвался груздем, — сказал он, — полезай в кузов! Ваш корабль мог опуститься в таком месте, где дорог вообще нет. Скажите спасибо, что едете в машине, а не идете пешком.

— Чем так трястись, лучше… о черт! — выругался Штерн, когда при очередном толчке Куприянов и Ляо Сен одновременно навалились на него.

— Здесь автомашины не ходят, — сказал шофер. — Тут есть другая дорога, параллельная этой.

— Так почему же поехали именно по этой?

— Потому что космический корабль опустился как раз на эту дорогу, — ответил Козловский. — Она нас прямо к нему выведет.

Пшеничному полю не было конца. Автомобили, как лодки, плыли по желтым волнам.

— Хорошо, что хоть здесь посевы не пострадали, — сказал Козловский. — Ближе к городу совершенно уничтожено свыше тысячи га.

В его голосе прозвучала такая искренняя грусть, как будто он сам был председателем того колхоза, которому принадлежали погибшие посевы.

Внезапно, вслед за крутым поворотам, желтые стены раздвинулись и словно разбежались в обе стороны, открыв взору широкий простор равнины. Прямо впереди, в километре расстояния, четко вырисовывался на фоне неба исполинский белый шар, с едва заметной голубизной, ярко освещенный солнцем. Непонятным и загадочным выглядел он среди этой обычной русской равнины.

Шофер остановил машину.

— Мм-да! — сказал Козловский после нескольких минут молчания.

Сзади послышались нетерпеливые гудки.

— Ну, ладно, поехали! — секретарь обкома с шумом выдохнул воздух и покачал головой. — Такое только во сне может присниться.

Одна за другой выходили машины из моря пшеницы, и каждая, словно в изумлении, останавливалась на несколько секунд. Люди молча смотрели на шар, потом переводили глаза на засеянные поля, словно хотели убедиться, что родная природа по-прежнему окружает их.

Белый шар был реальной действительностью, но каждый невольно задавал себе вопрос, — не во сне ли он видит эту картину?

В передней машине первым нарушил молчание Ляо Сен.

— Вы обратили внимание, — сказал он, — что корабль опустился в таком месте, где до самого горизонта не видно ни одного населенного пункта?

— Да, место выбрано далеко не случайно, — сказал Куприянов.

Дорога стала гораздо лучше, но колонна все так же медленно, словно крадучись, приближалась к шару. С этого расстояния уже отчетливо были видны те черные пятна, о которых говорили радиограммы. Они были расположены по поверхности шара не как попало, а в строгом порядке. Слово «пятно» не подходило к их внешнему виду. Они были правильной круглой формы и совершенно черные, что резко подчеркивалось белым корпусом корабля. Каждое «пятно», насколько можно было судить на расстоянии, имело около метра в диаметре.

Когда колонна приблизилась на пятьсот метров, стало видно, что чудовищный мяч на одну десятую часть корпуса погрузился в землю. Было ли это следствием его тяжести или выходящий из него с огромной силой поток неизвестного газа (тот ураганный ветер, который произвел опустошения в Золотухино), удерживая корабль от падения, вырыл под ним этот котлован, сказать было нельзя. Может быть, действовали обе причины.

— Остановимся вот здесь, — почему-то вполголоса сказал Козловский. — Место вполне подходящее.

Он указал на пять или шесть берез, одиноко стоявших среди конопляного поля.

— Хорошо, — ответил Куприянов.

И вдруг из зеленой конопли появились сотни людей. Это было так неожиданно, что натянутые нервы выдержали не у всех. В колонне послышались крики. Некоторые судорожно закрыли лицо руками.

Куприянов вздрогнул, но сразу понял, что это не существа, вышедшие из космического корабля, как в первую секунду подумали многие и он сам, а просто солдаты полка, который расположился на этом месте. Люди лежали на земле, и конопля скрывала их. Когда подошли машины, они поднялись по команде, которую не слышали в колонне, и одновременным движением создали этот театральный эффект.

Место действительно было удобное. Корабль был виден отсюда как на ладони. Конопляное поле кончалось у берез, а дальше тянулась незасеянная, поросшая травой полоса не вспаханной земли. Метрах в двухстах от деревьев протекал ручей с чистой прозрачной водой, берега которого заросли кустами малины.

— Место для лагеря идеальное! — сказал Козловский и, подозвав своих помощников, дал приказание разгружать машины и начинать работу. — К семи часам вечера все должно быть закончено.

Подполковник Черепанов предложил помощь своих людей. У корабля находился в карауле всего один батальон.

— Очень хорошо! — сказал Козловский.

— Ну, как там? — спросил Куприянов у знакомого уже капитана, кивнув на шар.

— Никакого движения. Можно подумать, что в нем никого нет, — ответил офицер.

При таком количестве работников дело пошло быстро. До срока оставалось еще два часа, а уже на травяном поле вырос целый полотняный город. Просторные палатки экспедиции стояли ближе к шару, а за ними ровными рядами выстроились палатки военного лагеря. На берегу ручья задымили походные кухни полка и заканчивалась постройкой кухня экспедиции.

Привычные к лагерной жизни офицеры быстро навели воинский порядок. У традиционных «грибов» встали часовые. Всюду мелькала озабоченная фигура дежурного по полку с красной повязкой на рукаве.

ЧТО ЭТО БЫЛО?

Пока строился лагерь, Куприянов, посоветовавшись со своими заместителями, решился на то, чего настойчиво требовали от него корреспонденты и многие члены экспедиции, — подойти к шару и осмотреть его с близкого расстояния. Он решился на это скрепя сердце. Какое-то смутное чувство, в котором он сам не мог разобраться, предостерегало его от этого. То был не страх, а какое-то другое, более сложное чувство.

С ним пошли Лебедев, Ляо Сен, Аверин, Смирнов и Манаенко. Кинооператор и один корреспондент присоединились к ним. Штерн не пожелал участвовать в экскурсии.

— Мне трудно идти, — сказал он. — Устал.

Куприянову показалось, что старый астроном сказал это только для того, чтобы найти какой-нибудь предлог, но что у него есть другая, более серьезная причина. В нем опять проснулись сомнения, но ему не хотелось менять принятого решения.

— Идите. Никакой опасности нет, — сказал Штерн, словно угадав его мысли.

Маленькая группа вышла на дорогу и направилась к шару. В двухстах метрах от цели они были остановлены часовым, который неожиданно вырос на их пути. Он категорически отказался пропустить их. Пришлось остановиться и послать за караульным начальником.

Офицер проверил документы Куприянова и, только убедившись, что перед ним действительно начальник экспедиции, приказал часовому дать дорогу.

— Когда вам надо пройти к кораблю, — сказал он, — берите пропуск, товарищ профессор.

— Хорошо! — сказал Куприянов.

Ему нравилось, что эти люди так строго выполняют его просьбу никого не допускать к шару.

Часовой отошел в сторону и снова спустился в маленький, недавно вырытый окопчик. Куприянов знал, что часовые стоят вокруг всего шара на расстоянии двадцати шагов друг от друга, но, сколько ни смотрел по сторонам, никого не видел. Офицер повернулся и, даже не посмотрев на корабль, пошел обратно, к лагерю. Было очевидно, что за те несколько часов, которые они провели здесь, солдаты и офицеры успели наглядеться на космический корабль и теперь он уже не вызывал у них интереса. Это был обычный, правда не совсем понятный, военный объект, который им было приказано охранять, и они делали это с привычной добросовестностью.

Пока ожидали офицера, кинооператор установил свой аппарат и снимал шар. Проверку документов он тоже запечатлел на пленку. Некоторое время он снимал вслед группе ученых, потом вскинул аппарат на плечо и бегом догнал их.

По мере того, как они подходили все ближе и ближе, корабль словно вырастал вверх, закрывая собой небо. На его гладкой, точно отполированной, поверхности не заметно было ни одного шва. Словно на чудовищной величины токарном станке из одного куска белого металла выточили исполинское ядро и бросили его на Землю.

Черные пятна вблизи оказались круглыми отверстиями, закрытыми толстой решеткой. За ее прутьями была тьма. Кроме этих отверстий, не видно было никаких других: ни окон, ни дверей.

Куприянов и его спутники остановились в двадцати метрах от шара и молча смотрели на него. Кругом стояла полная тишина. Сколько они ни прислушивались, ни единого звука не слышно было из-за металлических стенок. Эти стенки безусловно были металлические, но такого металла на Земле не существовало.

— Сплав, — тихо сказал Смирнов.

— Что? — спросил не расслышавший Куприянов.

— Я говорю, что это какой-то сплав.

— Возможно.

И опять все замолчали.

Громадный шар был неподвижен и казался безжизненным. Но не мог же он прилететь на Землю один, без живых существ. Кто-то находился в нем! Что они делают сейчас и что намерены предпринять дальше? Может быть, существа, находящиеся внутри, и не собираются выходить из своего корабля, и он вдруг поднимется и улетит с Земли, продолжая свой путь по дорогам вселенной?

Невозможно было сомневаться, что экипаж корабля как-то видит то, что его окружает. Все его поведение при спуске на Землю доказывало это. Может быть, и сейчас чьи-то глаза (или что бы это ни было) внимательно наблюдают за людьми, подошедшими к шару?

При этой мысли Куприянов почувствовал себя неуютно. Он ясно представил себе, что произойдет, если кораблю вздумается именно сейчас подняться, и понял, что это подсознательное опасение и было причиной его колебаний, — подходить к шару или нет.

Экипаж корабля безусловно видит, что около него собралось много людей. Если им это не нравится и они решат перелететь на другое место, то обратят ли они внимание на то, что рядом с кораблем стоят восемь человек? Может быть, подобная мысль и не придет им в голову («Если у них есть голова», — подумал Куприянов) и они просто поднимут шар в воздух, не заботясь о том, что будет с хозяевами этого места. Исполинский корабль весит, вероятно, сотни тонн, и, чтобы поднять его, нужна чудовищная сила. Люди, неосторожно подошедшие к кораблю, будут сметены этой силой.

Профессору захотелось немедленно уйти отсюда, даже убежать со всех ног, но вместо этого он спокойно сказал:

— Надо обойти шар кругом.

— От же бисова дитына! — вдруг сказал Манаенко. — Страшно!

Он рассмеялся и пошел вперед. Остальные двинулись за ним.

Они не прошли и тридцати шагов, как профессор Смирнов вдруг приглушенно вскрикнул и остановился.

— Смотрите! — прошептал он.

Но все уже увидели…

Замерев на месте, люди не спускали глаз с того, что происходило перед ними…

На высоте шести — семи метров от земли часть поверхности шара сдвинулась с места и сначала медленно отошла внутрь, а затем скользнула в сторону. Образовалось темное круглое отверстие не более тридцати сантиметров в диаметре.

— Щоб я вмер… — прошептал Манаенко. (Он всегда говорил по-русски, но в эту минуту крайнего напряжения невольно перешел на родной язык).

Несколько секунд отверстие в оболочке шара зияло чернотой. Потом в нем что-то показалось. Медленно выдвинулся длинный тонкий стержень. На его конце был какой-то предмет, похожий формой на цилиндр. Послышалось металлическое пощелкивание. Потом что-то громко стукнуло и стержень с цилиндром также медленно стал уходить обратно. Опять появилась круглая крышка и закрыла отверстие.

Все приняло прежний вид, но люди все так же стояли и молча смотрели на гладкую оболочку шара. Они не знали, что произошло, не знали, что представляет собой виденный ими цилиндр, но самый факт несомненно разумного действия, первое проявление жизни внутри корабля глубоко потрясло их.

Только через несколько минут они почувствовали себя в силах продолжить обход шара. Корреспондент с киноаппаратом вдруг начал ругаться и ударил самого себя кулаком по лбу.

— Шляпа! — бормотал он.

— В чем дело? — спросил Куприянов.

— Зазевался, как болван, и не заснял этого… ну, как его?.

— Это дело поправимое, — утешил его Куприянов.

Хотя то, что он сказал, было бессмысленно, но корреспондента почему-то успокоили его слова.

Обойдя шар кругом, они вернулись на то место, откуда видели появление цилиндра, и около получаса стояли там в ожидании, не повторится ли то же явление. Но ничего больше не случилось.

— Пошли! — сказал, наконец, Куприянов.

По мере того, как они удалялись от шара, их волнение проходило и разговоры становились оживленнее.

Куприянова неотвязно мучил нерешенный (и пока явно неразрешимый) вопрос о том, было появление цилиндра каким-нибудь сигналом, адресованным к ним или нет? Случайно ли он появился именно тогда, когда они проходили мимо? Или экипаж корабля намеренно сделал это, желая показать, что внутри находятся разумные существа? Если это был сигнал, то что он означает?.

Погруженный в эти мысли, он не слушал, что говорили между собой его спутники, как вдруг слова профессора Аверина дошли до его сознания.

— …взятие проб воздуха, конечно, обязательно для них, — говорил химик. — Они не могут выйти из шара, не зная состава нашей атмосферы.

Куприянов даже остановился

— Ну, хорошо! — сказал он. — Я согласен с вами, что это было взятие пробы воздуха. Но почему они сделали это именно тогда, когда мы были рядом?

Аверин удивленно посмотрел на него.

— Мне не пришло в голову, — сказал он, — что этот цилиндр и был как раз аппаратом для взятия пробы. Я говорил вообще. Пожалуй, вы правы, Михаил Михайлович.

— Они видели, что мы рядом, и сделали это. Почему?

— Может быть, сигнал…

— Вот именно, — сказал Куприянов. — Может быть, они хотели подать нам сигнал.

— Если так, — сказал Смирнов, — то у них должно было остаться плохое мнение о нас. Мы стояли разиня рот…

Манаенко засмеялся. Куприянов недовольно посмотрел на него. Привычка этого человека смеяться, когда не следовало, раздражала его. Он ничего не ответил Смирнову и быстрым шагом пошел к лагерю.

Широков встретил их у первой палатки.

— Ну что? — спросил он. — Как?

Куприянов махнул рукой и нахмурился. Широков хорошо знал все оттенки выражения его лица и сразу понял, что профессор чем-то очень недоволен и что сейчас лучше ни о чем его не спрашивать.

— Обед готов, товарищи! — Широков хозяйским жестом показал на большую палатку, стоявшую поодаль. — Прошу вас!

— Где Штерн? — спросил Куприянов.

— В вашей палатке. Но я посоветовал бы вам пообедать, Михаил Михайлович.

По многолетнему опыту совместной работы с Куприяновым он знал, что, когда профессор бывает в таком состоянии, как сейчас, то самое лучшее делать вид, что не замечаешь этого. Нужно только не затрагивать тех вопросов, которые испортили ему настроение, и тогда это быстро пройдет.

— Прошу вас, — повторил он еще раз.

Куприянов молча повернул к указанной палатке.

По дороге в столовую Широков подробно расспросил Ляо Сена обо всем, что они видели у шара. Китайский ученый спокойно и обстоятельно удовлетворил его любопытство. Он говорил ровным голосом на чистом, даже чересчур чистом, русском языке. (Этот выдающийся лингвист свободно владел восемнадцатью языками.) Но из его рассказа Широков так и не понял, почему начальник экспедиции вернулся в таком дурном настроении.

Между тем профессор вошел в палатку и свободно вздохнул, когда увидел, что, кроме Штерна, там никого не было. Просторная палатка казалась очень уютной. Посередине стоял хороший стол и мягкие стулья. Возле четырех кроватей были тумбочки. Над столом висела электрическая лампа под абажуром… (Подходя к палатке, Куприянов видел, как связисты полка тянули провода.)

Штерн сидел у стола и при входе Куприянова поднял голову от книги.

— Ну что?

Куприянов волнуясь, рассказал про все, что они видели, и о своих мыслях на обратном пути. Штерн внимательно слушал.

— Вы хорошо слышали это пощелкивание? — спросил он. — Может быть, это был голос живого существа?

— Нет. На голос этот звук был совсем не похож. Если бы вы были с нами…

— Но я не был с вами, — поспешно перебил Штерн. Так вы думаете, что это был сигнал? А может быть, просто взятие пробы воздуха?

— Кондратий Поликарпович тоже высказал такое предположение. Но почему они сделали это именно при нас? Ведь они наверняка нас видели!

— Да, — сказал Штерн. — Это серьезный довод. Ну что ж, когда они выйдут из корабля, мы это узнаем.

— Так вы не думаете, что они улетят, не выходя к нам? Ведь мы никак не реагировали на их сигнал. Ни одним движением! Стояли и смотрели… как баран на ворота.

— Я думаю одно, — сказал Штерн. — Существа, построившие подобный корабль, в умственном отношении не ниже нас с вами. А если так, то они должны были понять ваше состояние. Они опустились и выйдут. Они вас видели — это несомненно, — и доказали вам это. С их точки зрения появление цилиндра вполне достаточное доказательство.

— Если бы так, — сказал Куприянов. — Почему вы не пошли с нами, Семен Борисович?

— А может быть, это был фотоаппарат? — не отвечая на вопрос, сказал Штерн. — Может быть, они вас просто сфотографировали?

— Это тоже возможно. Мне кажется, что если бы вы были с нами, то поняли бы больше, чем мы.

Куприянов с удивлением увидел, что старый астроном вдруг покраснел.

— Вы трижды спросили меня об одном и том же, — сказал он спокойно. — Думаю, что мне следует объясниться, иначе вы можете подумать, что старик струсил. Видите ли, я был уверен, что они вас увидят. Вы были первые люди, которых они увидели вблизи. Мне казалось, что не следует…Я не хотел показывать им такой образец человеческой расы, как я.

— О господи! — вырвалось у Куприянова. — Что за дикая мысль!

— Каждому следует правильно оценивать себя, — сказал Штерн. — Они должны были увидеть таких людей, каких большинство на Земле. А я… не совсем обычная фигура… Несколько анахроничен.

Куприянов невольно рассмеялся.

— Чудите, Семен Борисович! Они все равно вас увидят.

— Потом не важно, — улыбнулся астроном. — Первое впечатление много значит.

Куприянов замолчал. Объяснение старого академика показалось ему и смешным и трогательным.

— Идите обедать! — сказал Штерн. — И не волнуйтесь! Они выйдут из корабля!

Он сказал это так спокойно, что Куприянов не мог не поверить ему.

ДВА ПЛЮС ДВА — ЧЕТЫРЕ

Секретарь Курского обкома партии уехал из лагеря поздно вечером. С ним вместе ушли и машины, доставившие палатки и все остальное. Военные автомобили остались в лагере. Их разместили позади линии палаток, и около них ходил часовой; две легковые машины тоже остались. Козловский предоставил их в распоряжение Куприянова.

— Мало ли что может случиться, — сказал он.

Куприянов поблагодарил его, тронутый вниманием и предусмотрительностью, которой окружали их экспедицию. Он еще не представлял себе тот огромный резонанс, который вызвал космический корабль во всем мире.

Сегодняшних газет в лагере еще не видели.

— До свиданья, товарищи! — сказал Козловский, садясь в машину. — Да, чуть не забыл. Комендант! — он подозвал к себе Широкова. — Опросите всех членов экспедиции и узнайте, что кому нужно. Учтите, что, если ученые будут испытывать в чем-нибудь недостаток, вам не избежать партийного взыскания. (Он уже знал, кто из приехавших является членом партии и кто нет.) Обращайтесь прямо ко мне.

— Ну и человек! — сказал Широков, когда машина исчезла в наступающих сумерках. — Что за энергия!

— Хватит на троих обыкновенных людей, — отозвался Лебедев. — Я никак не думал, что мы устроимся здесь с таким комфортом.

— Подумайте только! — с восхищением сказал Лежнев. — В этакой глуши мягкие кровати. Не койки, а настоящие кровати. Пружинные. И одеяла, и постельное белье.

— Самое важное! — насмешливо сказал Смирнов. — Пошлите телеграмму жене, чтобы не волновалась.

— Лагерь действительно организован образцово, — сказал Куприянов. — Я не думал, что удастся сделать все так быстро.

— В Москве не дремали, пока мы гонялись за кораблем, — заметил кто-то.

Сумерки быстро переходили в ночь. Алмазная россыпь звезд покрыла все небо. Запахи конопли, пшеницы и свежего сена, накошенного солдатами полка, смешивались с чуть слышным нежным ароматом каких-то цветов.

Было очень тепло.

— Продолжение дачной жизни, — сказал Штерн.

К Куприянову подошел подполковник Черепанов.

— Что будем делать, товарищ начальник? — спросил он. — Наступает темнота. Часовые ночью не смогут наблюдать за кораблем. Разрешите зажечь прожекторы.

— Прожекторы?. — удивился Куприянов.

— У нас двенадцать автомашин с прожекторными установками, — ответил Черепанов. — Я поставил их вокруг корабля.

Куприянов задумался.

Боязнь, что шар улетит, если его экипажу надоест такое непрерывное наблюдение за ними, подсказывало решение отказаться от прожекторов, но он вспомнил все, что говорил ему Штерн. Если эти существа действительно имеют намерение выйти из своего корабля, то они поймут и то, зачем их освещают, а если они намерены вообще не выходить, то улетят и без света. Кроме того, наблюдать за шаром было необходимо.

— Хорошо, — сказал он. — Зажигайте!

— Пойдемте посмотрим, — предложил Лебедев. — Это, наверное, интересное зрелище.

Члены экспедиции собрались возле крайней палатки, от которой днем хорошо был виден космический гость. Стемнело так, что шар был едва различим. Его огромный темный силуэт смутно угадывался на юго-востоке.

Подполковник поднял руку, в которой была ракетница…

И вдруг вспыхнул свет.

Это не был свет прожекторов. Они должны были загореться только по сигналу.

Свет шел от корабля.

Яркий луч появился сначала в стороне от лагеря, потом быстро пробежал по полю, и палатки словно вспыхнули, освещенные сильным белым светом.

Луч медленно передвигался по лагерю, будто ощупывая его. Было ясно, что за ним неотступно следуют глаза тех, кто направлял его.

Что он означал? Что хотели сказать обитателям Земли пришельцы из глубин вселенной этим лучом света?. Или они зажгли его только для того, чтобы увидеть лагерь?. Но они его хорошо могли рассмотреть днем. Свет был зажжен с какой-то другой целью, но с какой?.

Луч медленно приближался к стоявшей неподвижно группе людей.

Никто из них не пытался уйти с этого места, которое, как они хорошо понимали, через несколько секунд будет ярко освещено. С глубоким волнением они следили за приближением луча…

Вот он уже совсем рядом!

И вдруг луч подскочил вверх, пронесся над головами и погас.

Прошло несколько секунд, и он появился снова, погас, опять появился и снова погас.

Два раза!

Это было явно не случайно. Экипаж корабля адресовал эти две вспышки света людям.

Зачем? Что, что они хотели этим сказать?.

— Скорее! — сдавленным голосом сказал Штерн. — Где ближайший прожектор?

— Тут, рядом, — ответил подполковник.

Штерн и понявший его намерение Куприянов побежали за Черепановым. Следом бросились остальные.

— Зажгите прожектор и осветите корабль, — сказал Штерн. — Только одним этим прожектором. Ощупайте лучом весь шар и погасите. А затем два раза подряд зажгите на две-три секунды.

Космический корабль был слишком близко расположен и слишком велик, чтобы прожектор мог осветить его целиком. Белый круг света лег на поверхность шара и медленно обошел ее.

Ученые, стоявшие у автомашины, с пристальным вниманием следили за лучом.

Все одновременно заметили, как на поверхности шара блеснуло стекло, но луч только скользнул по нему на какую-то долю секунды.

Подполковник Черепанов поднял руку, но Штерн удержал его.

— Не надо! — сказал он.

Было ли это окно или стекло их прожектора?.

Свет погас — и все погрузилось в темноту. Потом он снова вспыхнул на секунду… И еще раз. Два раза!

Все молча ждали. Ответит ли экипаж корабля?. Понял ли он?

Мгновения показались им очень длинными…

Все в один голос вскрикнули, когда то, чего они так желали, на что так надеялись, совершилось.

Космический корабль ответил! С короткими промежутками замигал ответный луч. Четыре раза!

Два плюс два — четыре! Два, помноженное на два, — четыре! Два, возведенное во вторую степень, — четыре!

Единственное и неповторимое ни с каким другим числом тождество результата.

Трудно было ответить яснее.

Свет погас — и снова наступила темнота. Люди ждали. Космический корабль ответил Земле. Теперь он сам должен был задать вопрос.

— Зажгите три раза, — сказал Штерн.

Его приказание было исполнено — и через несколько секунд пришел ответ:

Четыре!

В этом ответе был и вопрос. Все хорошо это понимали. Гости из глубин вселенной ждали ответа!

— Я думал, что они ответят пятью, — сказал Штерн.

— Тогда бы мы ответили: семь и одиннадцать, — отозвался Степаненко. — Ряд простых чисел. Чего же они хотят теперь?

— Пять, — сказал Штерн. — Соотношение сторон прямоугольного треугольника. А еще лучше ответить двадцатью пятью. Это будет яснее.

— Отвечайте! — сказал Куприянов Черепанову.

Двадцать пять раз зажегся и погас прожектор. Двадцать пять коротких вспышек света послали ответ: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы.

И снова мрак окутал Землю и космический корабль, прилетевший с другой Земли.

Свершилось!

Разум неведомой планеты и разум Земли обменялись первыми словами.

Эти слова были сказаны на том единственном языке, который должен быть понятен любому высокоразумному существу, в какой бы точке безграничной вселенной он ни жил! На языке математики!

Долго, очень долго стояли участники экспедиции у потухшего прожектора. Но луч корабля больше не загорался. Его экипаж был, по-видимому, вполне удовлетворен достигнутым результатом.

— Будем освещать корабль? — первый нарушил молчание подполковник Черепанов.

— Нет, нет! — ответил Куприянов. — Зажгите прожекторы, но не направляйте их на корабль. Осветите местность вокруг так, чтобы люди, находящиеся в нем, могли видеть вокруг себя так же, как и мы.

«Люди, находящиеся внутри корабля»…

Теперь, когда был достигнут первый успех, когда стала реальной действительностью вековая мечта, у него не повернулся язык назвать посланцев другого мира «существами».

Глава третья КОГДА ЖЕ ОНИ ВЫЙДУТ?

Лучшие умы человечества много размышляли над проблемами жизни на других мирах. Обветшалая гипотеза о Земле — единственной носительнице разумной жизни во вселенной — давно уже была отброшена наукой. Идея множественности обитаемых миров постепенно завоевывала всеобщее признание. Но, как ни привлекательна была эта идея, сама по себе, она оставалась только гипотезой, требующей доказательства.

И вот прилет на Землю космического корабля принес, наконец, бесспорное доказательство.

Корабль стал виден на небе утром 27 июля в виде маленькой блестящей точки. В этот момент он был на высоте свыше четырех тысяч километров и находился далеко за пределами атмосферы.

Замедлив космическую скорость, с которой он летел в межзвездном пространстве, корабль в течение двадцати шести часов все ближе и ближе приближался к поверхности планеты. В семь часов сорок минут утра 28 июля (по московскому времени) он совершил посадку почти в центре Европейской части СССР, то есть в том месте, над которым впервые появился накануне.

Движение корабля совершалось независимо от движения Земли вокруг ее оси, и за эти двадцать шесть часов его экипаж мог рассмотреть неизвестную ему планету по всей длине пятьдесят второй параллели, над которой он находился. По счастливой для гостей случайности, на всем этом пространстве совершенно не было облаков, и Земля предстала глазам звездоплавателей во всем разнообразии своей природы.

Увлекаемые вращением Земли, под кораблем медленно проплыли равнины, леса и реки, города, деревни и села СССР, Польши, Германии и Голландии. Если гости наблюдали Землю с помощью мощных оптических приборов, то они могли заметить Лондон в южной части Британского острова, который был им виден весь с такой высоты. Панорамы европейского материка сменились просторами Атлантического океана. Экипаж корабля мог видеть на юге безграничную водную равнину, а на севере — льды Арктики и Гренландию. Затем полуостровом Лабрадор открылся материк Северной Америки. Корабль был уже настолько близок к земле, что экипаж мог ясно различить Кордильеры и вершину горы Колумбия, поднимающуюся на 4300 метров, прямо над которой они пролетели. Тихий океан мог показаться им не особенно большим, так как они пересекли его в северной части над Алеутскими островами. Оказавшись над Камчаткой, они, не зная этого, снова вернулись в ту страну, от которой начали свой путь над Землей. И вот, пролетев всю Сибирь, миновав Уральские горы и пройдя над Волгой, корабль закончил свой полет в равнинной части Среднерусской возвышенности.

Было несомненно, что экипаж космического корабля понял, что на их пути попалась густонаселенная, освоенная разумными существами планета. Приняв решение опуститься, они выбрали место, где не было поблизости ни одного населенного пункта. Возможно, что это было сделано для того, чтобы приземление их огромного корабля не повлекло за собой новых жертв (Они не могли не заметить катастрофы самолета под Оренбургом.)

28 июля все утренние газеты мира были полны сообщениями о космическом корабле и его посадке. Сообщение ТАСС о приземлении корабля к северу от Курска, о его внешнем виде и об экспедиции Академии наук СССР печаталось самым крупным шрифтом на первых страницах. В газетах Советского Союза и Китая были помещены портреты участников экспедиции и приводились рассказы очевидцев полета корабля, главным образом летчиков.

Небольшой районный центр Золотухино, о существовании которого мало кто знал даже в СССР, за один день прославился на весь мир. Многие западные газеты поместили на своих страницах карту Курской области с обозначением места, где опустился корабль. Приводились подробные сведения о городе Золотухино и окружающей его местности, зачастую совершенно не соответствовавшие действительности.

Краткое упоминание ТАСС об урагане, сопровождавшем посадку корабля, превратилось под пером бойких журналистов в страшную катастрофу, при которой якобы погибли тысячи жителей.


«ГОРОД ЗОЛОТУХИНО ИСЧЕЗ С ЛИЦА ЗЕМЛИ!»

«ПОСАДКА КОСМИЧЕСКОГО КОРАБЛЯ ПОВЛЕКЛА ЗА СОБОЙ СМЕРТЬ НЕСКОЛЬКИХ ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК!»

«ВЕЛИКОЕ СЧАСТЬЕ ЕВРОПЫ И АМЕРИКИ, ЧТО КОРАБЛЬ НЕ ОПУСТИЛСЯ У НАС!»

«ПРИЛЕТ КОСМИЧЕСКОГО КОРАБЛЯ ПРИЧИНИЛ СССР СТРАШНЫЕ ОПУСТОШЕНИЯ!»


Такими заголовками пестрели в этот день страницы европейских и американских газет. За всей этой шумихой ясно сквозило желание скрыть глубокое разочарование, вызванное посадкой корабля не там, где хотелось бы авторам.

Дневные газеты вышли со статьями, посвященными тому же событию. Содержание этих статей было самым разнообразным — от теории звездоплавания до новых видов оружия, которые могли бы появиться в результате знакомства советских ученых с техникой гостей из глубин вселенной.

В последующие дни посольства СССР были засыпаны бесчисленным количеством просьб о визах. Эти просьбы исходили от отдельных ученых, научных учреждений, обсерваторий, редакций газет и журналов, киностудий и просто частных лиц. Удовлетворить все эти просьбы было явно невозможно, но в отношении крупных ученых, обсерваторий и некоторых научных журналов посольства запросили Москву.

Тысячи людей, которым было отказано в визах, подняли шум, обвиняя СССР в желании монополизировать космический корабль, скрыть его от других стран. Снова зазвучала во весь голос старая сказка о «железном занавесе». Пытаясь успокоить общественное мнение, крупнейшие газеты выразили уверенность, что, посетив СССР, экипаж космического корабля, несомненно, захочет ознакомиться и с другими странами Земли. «Потерпите! — писали эти газеты. — После СССР корабль прилетит к нам. Незачем ехать для его осмотра в Советский Союз».

Миллионы людей собирались у радиоприемников, слушая передачи московских станций о космическом корабле, которые транслировались через каждые три часа на разных языках. Фамилии Куприянова, Штерна, Лебедева и Ляо Сена были у всех на устах. Всюду были известны все подробности прилета экспедиции, устройства лагеря, первой попытки разговора с помощью прожектора.


«КОГДА ЖЕ ОНИ ВЫЙДУТ ИЗ КОРАБЛЯ?»

«НА ЧТО ОКАЖУТСЯ ПОХОЖИ ЭТИ СУЩЕСТВА?»

«КАК УДАСТСЯ НАЙТИ С НИМИ ОБЩИЙ ЯЗЫК?»


Эти вопросы одинаково интересовали все население земного шара.

По мере того как шло время, волнение усиливалось. Были забыты повседневные заботы и интересы. Никто не читал в газетах политических новостей. Спортивные соревнования проходили на пустых стадионах. Театры и концертные залы собирали едва четверть обычного числа зрителей. Зато аудитории и лекционные залы ломились от желающих прослушать лекцию по астрономии. У кинотеатров, в которых демонстрировались научно-популярные фильмы о вселенной, выстраивались гигантские очереди. В магазинах невозможно было достать книгу, имеющую хотя бы отдаленное отношение к науке о небесных телах. Люди, никогда не интересовавшиеся небом (разве только с точки зрения хорошей или плохой погоды), жадно вчитывались в астрономические книги, пытаясь разгадать, откуда прилетел корабль. За всю историю астрономии эта прекрасная наука никогда не имела столько поклонников и усердных учеников, как в эти дни. Словно человечество впервые заметило небо над головой, и миллионы людей с наступлением вечера подолгу простаивали на улицах и площадях, глядя на звезды. Плохая погода расценивалась как величайшее несчастье, и люди проклинали облака, закрывавшие от их глаз блистательную красоту вселенной, на которую они раньше так редко обращали внимание.

Интерес к кораблю и нетерпеливое ожидание выхода его экипажа усиливались все больше и больше.

В лагере экспедиции на весь этот шум не обращали никакого внимания. Ученые деятельно готовились к предстоящей работе. Считалось вполне вероятным, что корабль за все время своего пребывания на Земле не переменит места стоянки, так как трудно было предположить, что его запасы энергии не ограничены, а для того, чтобы оторваться от земли, требовалось чудовищное количество этой энергии. Исходя из этого соображения, на совете руководящего состава было решено подготовить все материалы для работы на месте, которая мыслилась как ознакомление гостей с жизнью Земли во всех ее проявлениях. Предполагалось, что в составе экипажа находятся ученые различных специальностей и что их будут интересовать все области человеческой деятельности. По мнению Ляо Сена и Лежнева, на изучение языка гостей или на изучение ими одного из языков Земли (в зависимости от того, который окажется для них легче) потребуется не менее двух месяцев, и то, если такая задача окажется вообще осуществимой. Последнее особо подчеркивалось Лежневым, который мало верил в успех.

— Может случиться, — говорил он, — что, как мы, так и они, не сможем воспроизвести звуки языка друг друга.

Мало кто разделял это мнение, но среди скептиков были и такие авторитетные лица, как Штерн и Манаенко. Старый академик напоминал об эпизоде с появлением цилиндра во время первого осмотра корабля и был непоколебимо убежден, что металлическое пощелкивание было звуком голоса кого-то из членов экипажа. «Они приветствовали вас на своем языке», — говорил он. Профессор Манаенко соглашался с ним. Если это действительно было так, то приходилось согласиться с мнением Лежнева. Для человеческого голоса такие звуки были недоступны, а для существ, говорящих при помощи «птичьих» звуков, будут недоступными звуки человеческого языка. В этом случае остается единственный способ общения — рисунок. Никто не сомневался, что экипаж звездолета привез с собой книги, атласы, наглядные пособия и цветные рисунки (или, может быть, фотографии), по которым можно будет увидеть природу, население и культуру неизвестной планеты, с которой он прилетел. Казалось немыслимым, чтобы разумные существа не позаботились об этом, отправляясь в межзвездный рейс. Они должны были рассчитывать встретить на своем пути населенною планету, иначе их путешествие теряло всякий смысл.

В лагере с утра и до позднего вечера кипела работа. Независимо от специальности, все члены экспедиции принимали участие в подготовке, заключалась ли она в устройстве химической лаборатории для Аверина или технического «музея» Смирнова и Манаенко. В палатке Куприянова по нескольку раз в день собирались совещания, на которых обсуждались все новые и новые способы демонстрации гостям достижений Земли в науке, искусстве и культуре. Не только ученые, но и многие офицеры и солдаты полка горячо включились в общую работу.

Ежедневно в лагерь приходили сотни писем со всех концов Советского Союза и из-за рубежа. Космический корабль и предстоящая встреча с его экипажем были в центре внимания миллионов людей, и неудивительно, что у экспедиции нашлись тысячи добровольных помощников. Много раз в этих письмах встречались ценные мысли, которые, по заведенному порядку, сейчас же подвергались обсуждению.

Конечно, ни Куприянов, ни весь состав экспедиции в целом не смог бы прочитывать всю эту массу писем. На помощь пришли корреспонденты ТАСС. Они были относительно свободны и добровольно взяли на себя разбор корреспонденции, что было очень нелегким делом. Благодаря им ни одно письмо не осталось непрочитанным.

Два раза в день Куприянов или Штерн выступали перед микрофоном передвижной радиостанции, всегда в одно и то же время. Их сообщения принимались московской станцией и транслировались по всей Земле. Сотни миллионов человек с волнением ждали этих сообщений.

В лагере уже стояла мачта для прямой связи с Курским телецентром. Срочно вводилась в строй ретрансляционная линия на Москву.

Массовых экскурсий к космическому кораблю не было, но все же каждый день в лагере появлялись сотни людей. Большинство приходило только для того, чтобы посмотреть на звездолет, но многие являлись с какой-нибудь идеей и настойчиво требовали, чтобы их выслушал начальник экспедиции. Куприянов хорошо понимал, что этими людьми движет искреннее желание оказать помощь, но был физически не в состоянии говорить со всеми. Эту обязанность взяли на себя Широков и Синяев.

Все человечество нетерпеливо ждало знаменательного события — выхода экипажа корабля. Но после светового разговора в вечер прибытия экспедиции в лагерь космический корабль не обнаруживал никаких признаков жизни. Луч не появлялся, а наблюдатели, не спускавшие глаз с корабля, не замечали в нем никаких признаков и внутренней жизни. Шар казался мертвым.

Что делал экипаж корабля? Если гости имели намерение совсем не выходить, то зачем им было оставаться так долго на одном месте? А если они хотели выйти, то почему откладывали свое намерение? Было вполне вероятно, что звездоплаватели с таким же нетерпением хотели познакомиться с Землей, с каким обитатели Земли хотели познакомиться с ними.

Экипаж не выходил из шара, и эти вопросы оставались без ответа.

В первые дни Куприянова осаждали требованиями хотя бы приблизительно, в порядке предположения, ответить на этот вопрос, но профессор отказался заниматься досужими вымыслами.

— Я к этому не привык, — отвечал он.

За него это делали другие. Тысячи предположений ежедневно печатались в заграничных газетах. В Англии даже был открыт своеобразный «тотализатор», в котором могли участвовать за определенный взнос все желающие. Угадавший день, когда выйдет экипаж, мог рассчитывать на крупный выигрыш.

В научных кругах мира придерживались мнения, заключавшегося в том, что экипаж выйдет тогда, когда тщательно изучит состав атмосферы. Без этой предосторожности звездоплавателям грозила опасность заразиться неизвестным на их планете микробом.

По мнению Куприянова, на такой процесс «акклиматизации» могло потребоваться не менее месяца.

ВТОРОЙ РАЗГОВОР

Все таинственное, загадочное, непонятное имеет какую-то притягательную силу для людей мыслящих. Ученый любой специальности прежде всего любопытен. Это хорошее, благородное любопытство, достойное человека. Оно источник радости, но и причина искренних и глубоких страданий, когда загадка не скоро поддается усилиям пытливой мысли. Ученые по самой своей природе активны. Неудивительно поэтому, что ожидание, когда же, наконец, раскроется тайна корабля, по мере того как шло время, начинала все больше и больше раздражать участников экспедиции. Самый вид звездолета, неподвижный и загадочный, вызывал в них чувство досады, и люди становились с каждым днем все больше молчаливыми и хмурыми.

«Когда они выйдут?» — этот навязчивый вопрос не давал покоя не только участникам экспедиции, но и всем офицерам и солдатам полка, несшего охрану шара.

С момента приземления корабля прошло уже шесть дней, но он по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.

Никто не знал, сколько времени пробудет на Земле космический корабль. Полгода? Год? Ведь для того, чтобы одолеть расстояние от ближайшей планетной системы до солнечной, звездолету потребовалось не меньше четырех — пяти лет, и то если он летел со скоростью света. (Штерн и Смирнов не допускали такой возможности.) На обратный путь требовалось такое же время. Казалось невероятным, что экипаж корабля, совершив такой длительный путь, в скором времени покинет Землю. Звездоплаватели безусловно захотят хорошо ознакомиться с населенной планетой, встретившейся на их пути.

Зимовать в наскоро оборудованном лагере было невозможно. Но захочет ли экипаж звездолета покинуть свой корабль? Это было сомнительно.

Все должно быловыясниться тогда, когда экипаж выйдет и будет достигнут успех в деле нахождения общего языка.

Но звездоплаватели не выходили, и это делало всю подготовительную работу, проводимую в лагере, какой-то «теоретической», лишенной ясной цели.

Штерн и Синяев затратили много труда и времени на подготовку чертежей и схем, которые должны были рассказать гостям о солнечной системе и истории планеты Земли. Даже если гости не найдут с хозяевами общего языка, эти материалы должны быть им понятны, так как было несомненно, что они хорошо знают математику.

Профессор Лебедев взял на себя познакомить звездоплавателей с историей животной жизни на Земле, а Степаненко готовил материалы этнографического характера.

Аверин и Лебедев много усилий приложили к тому, чтобы оборудовать в лагере хорошую химическую и биологическую лаборатории.

Медики — Куприянов и Широков — помимо оборудованного ими медпункта, который слился с медицинской службой полка, были заняты подготовкой к изучению организма жителей другой планеты. Для этой цели Куприянов установил в лагере даже рентгеновский аппарат.

Вечером третьего августа Широков зашел в палатку, занятую Куприяновым, Штерном, Лебедевым и Ляо Сеном, и застал всех четверых в сборе.

— Садитесь, Петр Аркадьевич, — приветствовал молодого коменданта Штерн. — Что новенького?

— Когда же они, наконец, выйдут? — спросил Широков вместо ответа.

— Свеженький вопрос! — раздраженно сказал Лебедев

— Я не понимаю, — продолжал Широков, не обращая внимания на насмешку. — Почему не спросить об этом экипаж корабля?

— Спросите, — пожав плечами, сказал Ляо Сен. — Если имеете возможность. Будем вам очень благодарны за такую услугу.

Подобная реплика со стороны всегда спокойного и невозмутимого китайского ученого ясно показывала, до какой степени у всех были напряжены нервы.

— Я считаю, что это вполне можно сделать, — сказал Широков

— Тем лучше! — буркнул Лебедев.

— Что вы придумали, Петр Аркадьевич? — спросил Куприянов.

В его голосе прозвучало волнение. Все уже серьезно смотрели на Широкова, ожидая ответа.

— Очень простую вещь. Надо спросить их лучом прожектора. Как в первый вечер. Они не могут не понимать, что мы с нетерпением ожидаем их выхода. Надо послать семь вспышек по числу прошедших суток. Они обязательно поймут, что это вопрос, и ответят.

Несколько секунд все молчали.

— Что ж, это идея! — сказал Лебедев.

— И весьма неплохая! — сказал Штерн. — Молодец, Петр Аркадьевич!

Куприянов ласково посмотрел на своего любимого ученика. Профессор был рад, что эта удачная мысль пришла именно ему.

— Найдите подполковника и позовите сюда! — сказал он.

Обрадованный Широков бегом бросился за Черепановым.

Мысль использовать прожектор, чтобы задать экипажа звездолета мучивший всех вопрос, пришла ему в голову часа два назад. Он тщательно обдумал ее и только тогда решился предложить эту идею профессорам, не опасаясь с их стороны насмешливого отказа. Широков был очень самолюбив и избегал высказывать незрелые мысли.

Космический корабль и заключенные в нем тайны с непреодолимой силой влекли к себе воображение молодого ученого. Вероятно, больше всех в лагере он мучился нетерпением и старался найти способ как-нибудь узнать время выхода из корабля его экипажа.

Часами смотрел он на загадочный шар, и смелые мысли теснились в его голове. Суживались темно-синие глаза, словно стремясь проникнуть взглядом сквозь металлическую оболочку звездолета. Он сам боялся тех мыслей, которые возникали все чаще и чаще, но упорно возвращался к ним, и они начали казаться ему осуществимыми. Сердце билось радостно и тревожно, нетерпение становилось сильнее, неизвестность мучительнее.

Постоянно думая об одном и том же, он, наконец, нашел, как ему казалось, верный способ решить загадку.

Получив одобрение старших товарищей, он, как мальчик, бежал по лагерю, отыскивая командира полка.

Остроумная мысль Широкова понравилась всем.

— Молодец! — еще раз сказал Штерн.

Десять минут, в течение которых ученые ожидали подполковника, показались им очень длинными.

— Вот ведь никому не пришла в голову такая простая мысль, — заметил Лебедев.

— Простые мысли часто оказываются самыми трудными, — сказал Ляо Сен.

Очевидно, Широков успел по пути рассказать о предстоящей попытке, так как участники экспедиции, один за другим, поспешно подходили к палатке Куприянова.

Вскоре явился и командир полка.

— Прожекторная установка всегда готова, — ответил он на вопрос профессора.

— В таком случае пошли.

Как и в первый вечер, все столпились вокруг машины.

Было еще совсем светло, но Куприянов и Штерн рассчитывали, что экипаж звездолета все-таки заметит луч прожектора. Ожидать, пока наступит полная темнота, у них не хватало терпения.

— Может быть, они спят, — сказал кто-то.

— Или не смотрят в нашу сторону!

— Сейчас узнаем, — сказал Куприянов. — Начинайте!

Вспыхнул прожектор — и семь коротких лучей ударились в белый корпус корабля.

Все молча ждали. Слышалось только взволнованное дыхание людей. Минута шла за минутой, но ответного луча не появлялось.

— Не заметили, — сказал Штерн. — Надо повторить.

Едва он это сказал, как от корабля пришел ответ. Вспыхнул свет его прожектора и погас.

— Один! — сказал Куприянов. — Неужели завтра?

— Мне кажется, что это только просьба повторить, — сказал Широков. — Они не успели сосчитать.

— Да, пожалуй, — сказал Штерн. — Для них это было неожиданно.

— Повторите, — обратился Куприянов к подполковнику.

Снова семь раз появился и погас луч прожектора. И тотчас же космический корабль ответил.

Двенадцать раз!

— Значит ли это, что они выйдут через двенадцать дней после посадки на Землю, или через двенадцать дней, считая от сегодня? — спросил Лебедев.

И, будто услышав его вопрос, луч замигал опять.

Девятнадцать раз!

— Ясно! — сказал Куприянов. — Пошлите им одну вспышку в знак того, что мы поняли.

Прожектор поставил короткую точку.

— Весь земной шар должен быть глубоко благодарен вам, Петр Аркадьевич, — сказал Штерн.

— Они выйдут пятнадцатого августа. Надо немедленно сообщить об этом всему миру, — сказал Куприянов.

НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Четвертого августа днем в лагере появилась машина секретаря обкома. Козловский приезжал часто, и каждый его приезд вносил что-то новое в жизнь участников экспедиции.

Секретаря обкома очень полюбили все за его заботу, любовь к людям и добрый, отзывчивый характер и радовались, когда видели его в лагере.

Один только Широков с тревожным чувством встречал появление знакомой серой машины. Козловский безжалостно ругал его за малейшее упущение. Комендант хорошо помнил угрозу секретаря и не сомневался, что если не будет добросовестно исполнять возложенные на него обязанности, то тот приведет ее в исполнение.

Увидя въезжавшую в лагерь машину, Широков поспешил к ней навстречу, озабоченно проверяя на ходу, нет ли где-нибудь беспорядка. Но лагерь блистал чистотой.

С другой стороны к автомобилю подбегал дежурный по полку, так же, как и Широков, внимательно и беспокойно осматриваясь. Он по-военному четко отдал рапорт.

— Хорошо! — сказал Козловский, узнав, что все благополучно и в лагере нет больных. — Ну, а у вас? — обратился он к Широкову.

— Все в порядке, Николай Николаевич.

— Вот как? Значит, подготовка к работе с гостями закончена?

— Нет еще.

— А вы говорите, что все в порядке, — улыбнулся Козловский. — А вы молодец! — неожиданно сказал он, крепко пожимая руку коменданта. — Как это вам пришло в голову?

Широков понял, что секретарь обкома говорит о вчерашнем разговоре с кораблем.

Увидев Куприянова, Козловский быстро направился к нему.

— Профессор, — сказал он, здороваясь, — я очень сердит на вас. Почему вы мне не позвонили, получив такую важную телеграмму?

— Какую важную телеграмму? — удивился Куприянов.

— О приезде в лагерь иностранцев.

— Такой телеграммы я не получал.

— Тогда другое дело. Считайте себя оправданным. А я уже получил.

Козловский вынул из кармана и протянул Куприянову телеграфный бланк. В этот момент появился дежурный радист и подал профессору только что полученную радиограмму.

— Вот она, — сказал Козловский.

Так и оказалось. Радиограмма извещала о скором приезде трех западных ученых и пяти журналистов, из числа тех, кому правительство СССР разрешило посетить лагерь. Иностранцы должны были приехать двенадцатого числа, и начальнику экспедиции предписывалось встретить их, устроить и обеспечить всем необходимым.

Озабоченный этим известием, Куприянов молча посмотрел на Козловского.

— Встретить, устроить и обеспечить нетрудно, — сказал секретарь обкома. — Поставим еще две палатки — и все! Труднее будет другое…

Он взял листок из рук Куприянова и внимательно прочитал его.

— В полученной мною телеграмме нет фамилий, — сказал он, — а здесь есть. Директор Кэмбриджской обсерватории Чарльз О'Келли; действительный член французской академии наук, профессор биологии Линьелль; профессор Стокгольмского университета Густав Маттисен…

— Тоже биолог, — вставил Куприянов.

— И пять корреспондентов: агентства «Франс-пресс» — Лемарж, агентства Рейтер — Дюпон, агентства «Юнайтед пресс» — Браунелл, агентства «АДН» — Гельбах и агентства «Синьхуа» — Ю Син-чжоу. Это все первые ласточки. Будут и другие. Ю Син-чжоу, конечно, не в счет, — добавил Козловский. — А с остальными придется держать ухо востро.

— Вы чего-нибудь опасаетесь, Николай Николаевич?

— А вы нет? — Козловский поднял глаза на профессора. Их выражение было жестко и холодно. — Почему эту телеграмму сочли нужным прислать не только вам, но и мне, и мне даже раньше, чем вам?

— Эти люди, вероятно, проверены.

— Кем и как проверены?

— Зачем же им тогда разрешили приехать?

Козловский досадливо пожал плечами.

— Вы что-нибудь слышали о «железном занавесе», профессор? — ответил он. — Неужели вы не понимаете, что нельзя закрывать двери? Предоставьте гостей мне, и я о них позабочусь со всех точек зрения.

Он захватил с собой радиограмму и ушел. Куприянов видел, как он окликнул Черепанова и долго о чем-то говорил с ним.

Встретившись со Штерном, Куприянов рассказал ему все. Старый астроном отнесся очень серьезно к его сообщению.

— Николай Николаевич, конечно, прав. Мы часто забываем, что живем в капиталистическом окружении.

— Неужели можно дойти до такой низости, чтобы покуситься на звездолет и его экипаж? — печально сказал Куприянов.

— Вы помните, почему именно вас назначили начальником экспедиции? — вместо ответа спросил Штерн. — Вот то-то и оно! Мы думаем о здоровье наших гостей, а кое-кто, может быть, думает о прямо противоположном.

Куприянов сел к столу и подпер голову рукой.

— Дикая мысль! — сказал он.

— Дикая, Михаил Михайлович, очень дикая. Но, к сожалению…Что поделаешь? Когда-нибудь подобные мысли никому не будут приходить в голову.

— Мерзость! Они прилетели к нам, как к братьям, а мы…

— Положим не «мы», а «они». К чему так обобщать понятия? Да вы не волнуйтесь, Михаил Михайлович! Козловский сделает все, что нужно. Он человек деятельный и умный. Все будет в порядке.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Меня огорчает самая возможность…

— Что поделаешь! — повторил Штерн.

В палатку заглянул Широков.

— В восемь часов вечера закрытое партийное собрание, — сказал он. — В палатке красного уголка. Повестка дня — бдительность в научной работе. Докладчик — товарищ Козловский.

Куприянов и Штерн молча переглянулись.


Два часа продолжался доклад секретаря обкома. Сто тридцать коммунистов полка и экспедиции с напряженным вниманием слушали его. Многим этот доклад открыл глаза на опасность, угрожающую космическому кораблю со стороны тех, кто опасался его пребывания на советской земле, готов был на все, лишь бы советские ученые не узнали технических тайн, которые привез он с собой на Землю. Люди поняли, какая ответственность перед наукой и человечеством легла на них.

Козловский закончил так:

— Я не сомневаюсь, что межзвездный полет, осуществленный прилетевшими к нам людьми (он подчеркнул это слово), был предпринят ими с единственной целью — расширить научный кругозор, обогатить сокровищницу знания, разрешить ряд вопросов, стоящих перед их наукой. А это доказывает, что наука на их планете сильна и что человечество этой планеты не боится трудностей. Грандиозное создание их техники, которое находится перед нашими глазами, достаточное доказательство этому. Я не верю, что такое исполинское предприятие, как межзвездный полет, может быть осуществлено в условиях вражды народов, в условиях классовой борьбы, в условиях капитализма. Я верю, что члены экипажа корабля не только такие же люди, как мы, но что они наши товарищи по мировоззрению. Для меня кажется очевидным, что на их планете нет вражды народов, нет классовой борьбы, нет капитализма. Может быть, это такая счастливая планета, обитатели которой никогда и не знали этих зол. Но тогда им не известно, что такое вражда, ненависть, диверсия. Сами себя они не защитят. Это дело нас с вами. В корабле, прилетевшем к нам, мы видим осуществление нашей собственной технической мечты, доказательство того, что эта мечта не утопия, не фантазия. Люди, прилетевшие к нам, опередили нас. Они уже достигли того, о чем мы пока только мечтаем. Их прилет сыграет огромную роль в деле звездоплавания у нас на Земле, поможет нам приблизить день, когда первый межпланетный рейс станет действительностью. В этом мы видим огромное значение прилета к нам космического корабля с другой планеты. Досужие измышления западноевропейских писак и их американских коллег, которые мы с вами ежедневно читаем в газетах, оставим на их совести. Дикая мысль использовать знания наших гостей для увеличения военной мощи чужда советскому человеку. Мы радуемся прилету этого корабля и приветствуем отважных звездоплавателей во имя науки, единой для всех населенных миров, для всех разумных существ во вселенной.

Сто тридцать человек дружными аплодисментами встретили эти слова. Собрание коммунистов лагеря закончилось в первом часу. Люди разошлись в твердой уверенности, что сумеют защитить звездолет от любого покушения на его безопасность.

Козловский не уехал в город, а остался ночевать в лагере. После собрания он долго стоял с Куприяновым и Лебедевым возле их палатки, откуда хорошо был виден космический корабль. Всем троим не хотелось спать.

Ночь уже давно вступила в свои права. Широко раскинулся над лагерем звездный купол, и низко над горизонтом висел широкий серп месяца. В его тусклом свете матово блестела поверхность шара. Ночной ветер дышал приятной прохладой после жаркого дня.

— Долго ли продержится такая хорошая погода? — задумчиво сказал Куприянов. — А что, если начнутся дожди?

— Это маловероятно, — ответил Козловский. — В это время года у нас дожди редкость. Метеорологическая станция предсказывает, что хорошая погода продержится весь август.

— Можно подумать, что экипаж корабля намеренно выбрал именно это место для посадки, — сказал Лебедев.

— Может быть, они хорошо изучили нашу Землю? — сказал Козловский. — Может быть, давно знают о ней и наблюдают ее в свои телескопы?

— Ну что глупости говорить! — раздался голос Штерна, и сам астроном показался из палатки. — Как можно разглядеть такую маленькую планету на таком исполинском расстоянии? Это совершенно невозможно. Удачный выбор места просто случайность.

— Невольно начнешь фантазировать, — засмеялся Козловский.

— То-то что фантазировать! — усмехнулся Штерн. — Между прочим, пора спать — прибавил он.

— В последнее время я совсем потерял сон, — со вздохом сказал Куприянов. — Скорей бы…

— Ждать поезда самое скучное занятие, — сказал Козловский, — а наше положение ничуть не лучше. Раньше, когда мы еще не знали день выхода, было как-то легче. Все думали, а вдруг завтра! Теперь же остается только считать дни…

— Почему они не выходят пока в каких-нибудь герметических костюмах?

— На это могу ответить словами Широкова, с которым я говорил недавно на эту тему. Он думает так: или у них нет таких костюмов, или они не выходят, боясь пропустить в свой корабль воздух Земли.

— Логичное соображение, — заметил Штерн.

— Хочется не хочется, а ждать надо, — сказал Куприянов. — Мы тут ничего не можем сделать.

Торопливым шагом к ним подошел Широков.

— Михаил Михайлович, — взволнованно сказал он, — остановите их. Запретите им это делать.

— Кого остановить? Что запретить?

— Аверина, Смирнова и Манаенко. Они собираются пойти к кораблю и отколоть кусочек металла, из которого он сделан, чтобы подвергнуть его анализу. Я случайно слышал их разговор.

— Что за безобразие! — рассердился Куприянов. — Словно маленькие дети. Я им скажу завтра же утром.

— Как утром? Они собираются идти сейчас.

— Сейчас? Ночью?.

— Я слышал, как Манаенко говорил, что вы ни за что не позволите, но что это необходимо сделать и лучше всего ночью. Их интересует, что это за металл.

— Возмутительно! — сказал Куприянов.

— Результат ненасытного любопытства ученых, — сказал Козловский. — Но я их понимаю. Куда вы? — спросил он, видя, что Куприянов повернул к лагерю.

— К ним, конечно!

— Не мешайте им, Михаил Михайлович. Из этого все равно ничего не выйдет. Вы забыли об охране.

— Ваша правда. Ну что ж! Это послужит им уроком. Пойдем в караульное помещение.

Дежурный офицер встал при входе начальника экспедиции и его спутников.

— Товарищ лейтенант, — обратился к нему Куприянов, — вы уверены, что никто не сможет пройти к кораблю через цепь?

— Безусловно, товарищ Куприянов.

— А что сделает часовой, если увидит, что кто-то хочет приблизиться к шару?

— Остановит и даст световой сигнал, — ответил лейтенант.

Он никак не мог догадаться, что послужило поводом к этому «экзамену», но считал себя обязанным отвечать на вопросы профессора.

— А часовой не пустит в ход оружие? — продолжал Куприянов.

— Нет, зачем же! Конечно, если его не послушаются…

— Не волнуйтесь, Михаил Михайлович! — сказал Козловский, увидя на лице Куприянова явное беспокойство. — Они же не маленькие.

— Нет, нет! Лучше не допускать, Петр Аркадьевич, — обратился Куприянов к своему ассистенту, — сбегайте, голубчик, к ним в палатку и скажите, что я запрещаю. Слышите? Запрещаю! Категорически!

Через пять минут Широков вернулся. За это время Козловский рассказал лейтенанту, что они решили с целью проверки бдительности караула послать к кораблю трех человек.

Офицер молча усмехнулся.

— Аверина и Смирнова в палатке нет, — сказал Широков. — Манаенко не знает, где они находятся. Когда я передал ему ваш приказ, он ответил, что и не собирался ходить к кораблю. А те двое уже ушли.

Куприянов выбежал из палатки.

Луна скрылась, и кругом была непроглядная тьма. Профессор и его товарищи напряженно прислушивались, но кругом стояла ничем не возмущаемая тишина.

— Я никогда не прощу себе, что вовремя не удержал их, — сказал Куприянов.

— Ничего не случится, — успокоил его лейтенант, вышедший вслед за ними. — Их остановят, вот и все. Придется только постоять с поднятыми руками.

— Хотел бы я видеть эту картину, — засмеялся Штерн.

Прошло минут десять — и в стороне от дороги красной искрой замелькал огонек.

— Сигнал, товарищ лейтенант! — доложил часовой, стоявший у палатки.

— Вижу, — ответил офицер. — Иду!

— Мы с вами, — сказал Куприянов.

— Нет! — резко ответил лейтенант. — Не разрешаю!

Он исчез в темноте.

— Обиделся, — тихо шепнул Козловский Штерну, — за то, что мы усомнились в их бдительности.

— Почему же вы не сказали правду?

— Почему? — пожал плечами Козловский. — Сами можете понять! Все-таки это не солидное предприятие. Два профессора…

Минут через пятнадцать лейтенант вернулся с обоими «диверсантами», у которых был чрезвычайно обескураженный вид. Опасаясь, что Куприянов начнет выговаривать им и этим выдаст офицеру его хитрость, Козловский громко и весело сказал:

— Ну вот! Я же говорил вам. Конечно, сразу задержали. Благодарю вас, товарищ лейтенант! Караульная служба поставлена образцово. Пошли спать!

— А они? — спросил Куприянов, указывая на Аверина и Смирнова.

— Задержанные останутся здесь до утра, — сухо ответил офицер.

Козловский хохотал до слез, когда они возвращались обратно.

— Я не могу этого допустить, — сказал Куприянов.

— Освободить их может только Черепанов, — сказал Козловский.

— В таком случае идемте к нему. Это вы виноваты! — неожиданно рассердился Куприянов. — Зачем было говорить, что мы хотим проверить охрану? Такие шутки до добра не доводят.

— Вот тебе раз! — смеющимся голосом сказал Козловский. — Я же и виноват оказался. Защищай после этого честь науки.

— Не сердитесь, голубчик! — сказал профессор. — Меня расстроила эта история. Петр Аркадьевич, где палатка?.

Но молодого коменданта не было. Он куда-то исчез.

— Я не знаю, где палатка командира полка.

— Зато я знаю, — сказал Козловский. — Идемте!

Но едва они прошли несколько шагов, как встретили Широкова.

— Все в порядке, Михаил Михайлович, — сказал он. — Вот записка начальника штаба.

— Ну и отлично, — обрадовался Куприянов. — Тащите сюда наших энтузиастов.

ЭТО ЗАСЛУЖИВАЕТ ВНИМАНИЯ!

Через два дня в лагере появились новые палатки: две были рассчитаны на троих человек и одна — на четверых.

— Здесь будут жить корреспонденты, — сказал Козловский.

— Но ведь корреспондентов пятеро, а не четверо, — заметил Куприянов.

— Это верно, что пятеро, но Ю Син-чжоу мы поселим с двумя московскими журналистами, которые приедут вместе с ними. Иначе иностранные корреспонденты, чего доброго, смогут заподозрить, что Ю Син-чжоу следит за ними. Они, конечно, знают, что он коммунист. Не следует давать им повод так думать.

— Да! — вздохнул Куприянов. — Не следует!

Со времени памятного ему разговора со Штерном профессор все время находился в тоскливом и одновременно раздраженном состоянии. Мысль, что жизнь гостей Земли, которых он еще не видел, находится в опасности, что их чудесный корабль может стать жертвой диверсии, действовала на него угнетающе. Он хорошо понимал, что Козловский прав, но никак не мог примириться с возможностью такой безмерной подлости.

— Ни один из приезжающих не говорит по-русски, — продолжал Козловский. — Какими языками владеет Широков?

— Английским и немецким, — ответил Куприянов. — Немного понимает французский.

— Хорошо. Ну, а вы, например?

— Я хорошо говорю на французском, английском и немецком. Знаю латинский и немного греческий.

— Другие участники экспедиции тоже, вероятно, владеют языками?

— Да, все. Либо тем, либо другим. Что касается Лежнева…

— Ну, это ясно, — перебил Козловский. — О нем и Ляо Сене говорить нечего. — Он помолчал немного. — Я думаю, не надо приставлять к ним переводчиков. Разве что к трем ученым, если они этого пожелают. Корреспонденты пусть чувствуют себя свободно. Это будет самое лучшее. Вы верите, Михаил Михайлович, что они действительно не знают русского языка?

— Ах, не знаю! — Куприянов махнул рукой. — Меня все это так расстраивает.

Утром, в день приезда иностранцев, Козловский вызвал к себе Черепанова и парторга полка — капитана Васильева.

— Сегодня, — сказал он им, — в лагерь приезжают иностранные ученые и журналисты. Не исключено, что под видом журналиста к нам может проникнуть человек, подосланный враждебными Советскому Союзу кругами. Опасаясь усиления военной мощи СССР, эти люди готовы на все. Кое-какие сведения о готовящейся диверсии против корабля и его экипажа уже стали известны. Можно ожидать попытки уничтожить корабль и его экипаж, прежде чем мы найдем общий язык с нашими гостями. Правительство СССР учитывает эту опасность. Те, кто приедут сегодня, только первая группа. За ней будут приезжать другие. Мы не хотим закрывать двери перед учеными других стран. Прилет космического корабля касается не только нас, но всего человечества. Задача наша в том, чтобы не спускать глаз с приезжих, но только так, чтобы они этого не замечали. Конечно, охрана гостей будет осуществляться не нами. Приедут еще два «корреспондента».

Черепанов и Васильев молча кивнули.

— Нам надо им помочь, — продолжал Козловский. — Я настоятельно прошу вас скрыть знание иностранных языков. Вы оба владеете английским. Я хорошо знаю французский. Итак, товарищи, внимание, внимание и еще раз внимание. Прислушивайтесь к каждому слову. Старайтесь уловить тайный смысл самой незначительной фразы. Во что бы то ни стало надо предупредить злодейский замысел, если он действительно существует. Не дать совершиться несчастью. Это наш партийный долг. Весь этот разговор, разумеется, никому не должен быть известен.

Куприянов, Штерн, Козловский и Лебедев поехали встречать гостей. Поле, на котором когда-то опустились самолеты экспедиции, превратилось за эти дни в настоящий оборудованный аэродром. У полотна железной дороги была построена платформа и возле нее — дом для обслуживающего персонала. Был и небольшой домик начальника аэропорта и помещение караула. Поле было ограждено, на высокой вышке развевался флаг.

Козловский только посмеивался, видя изумление своих спутников.

— Это место историческое, — сказал он. — Оно известно всей Земле. Значит, надо привести его в соответствующий вид. А когда корабль улетит, мы поставим на его месте памятник.

— И, когда сами построим звездолет, он отправится в первый рейс с этого места, — подхватил Штерн.

— Вот именно. Здесь будет ракетодром.

В начальнике аэропорта, вышедшем им навстречу, они с удивлением узнали штурмана эскадрильи, который доставил их сюда.

— Вы как сюда попали, голубчик? — спросил Куприянов.

Летчик радостно приветствовал профессора и его спутников.

— Сам попросился, — сказал он, — чтобы быть поближе к космическому кораблю.

— Почему же вы не приехали к нам?

— Не было времени. Но теперь, когда аэродром готов, обязательно приеду. Очень хочется увидеть корабль.

Ожидать пришлось недолго. Минут через двадцать над полем появились два самолета и один за другим опустились на аэродроме. Первым вышел академик Неверов.

— Не вытерпел! — сказал он, здороваясь с Куприяновым. Прошу меня приютить. У вас все готово для приема гостей? — озабоченно спросил он.

— По мере возможности, Александр Николаевич. Наш лагерь не курорт.

Кроме президента, из самолетов вышли еще тринадцать человек. Куприянов нахмурился.

— Мне сообщили только о восьми.

— Семеро корреспондентов. Трое ученых и их секретари.

Астроном Чарльз О'Келли оказался человеком высокого роста. Его лицо и фигура производили впечатление юности, но длинные совершенно седые волосы говорили о другом. Серые глаза были умны и проницательны. Здороваясь со Штерном, он сказал ему несколько любезных слов.

Жорж Линьелль, маленький, неряшливо одетый старик, с чисто выбритым морщинистым лицом, радостно приветствовал профессора Лебедева и тотчас же вступил с ним в оживленный разговор. Они встречались раньше и знали друг друга.

Профессор Маттисен был типичным шведом. Огромного роста, розовощекий, белокурый, с трубкой в крепких белых зубах. Он с силой пожимал всем руку и радостно улыбался.

Четыре корреспондента — Лемарж, Гельбах, Дюпон и Браунелл — были молодые энергичные люди, которых на первых порах было трудно отличить друг от друга. Они немедленно взялись за фотоаппараты и сфотографировали все, что было на аэродроме.

Ю Син-чжоу скромно стоял в стороне рядом с двумя московскими корреспондентами. Поздоровавшись, он тотчас же опять отошел. Его узкие глаза внимательно наблюдали за всеми.

Из самолетов выгрузили багаж, оказавшийся довольно объемистым.

— Я вызвал две машины, — сказал Козловский. — Оставьте на аэродроме трех секретарей и наших корреспондентов, а с остальными поезжайте в лагерь. Я еще задержусь здесь.

— Где мы поместим президента? — спросил Куприянов.

— В нашей палатке. Она достаточно просторна. Я сказал Широкову, чтобы он все приготовил. Запасные кровати у него есть.

— Обратите внимание на Семена Борисовича, — сказал Куприянов.

— Я давно заметил, — ответил Козловский.

Он обернулся и вдруг перехватил устремленный на него взгляд Дюпона. Англичанин сейчас же отвернулся, но Козловский мог поклясться, что корреспондент прислушивался к их разговору.

Со старым астрономом действительно творилось что-то неладное. Он сердито хмурился, бормотал что-то и обеими руками расправлял бороду, что у него всегда служило признаком волнения.

Куприянов пригласил гостей сесть в машины.

Козловский внимательно следил за Штерном. Он видел, как, направившись к машине, астроном вдруг передумал и сел в другую. В автомобиле, в котором он не пожелал ехать, находились: Куприянов, О'Келли, Маттисен и Ю Син-чжоу.

«Так! — подумал Козловский. — Это заслуживает внимания».

Он прошел в кабинет начальника порта.

Через две минуты туда же зашел один из прибывших московских корреспондентов.

— Вы товарищ Козловский? — спросит он.

— Да. Вот мой паспорт. А вы полковник Артемьев?

— Совершенно верно. Разрешите представить мой документ.

Козловский прочитал бумагу.

— Идите! — сказал он. — Не надо, чтобы нас видели вместе.

Полковник повернулся и вышел.

В ожидании машин Козловский ходил по кабинету, от двери к окну и обратно. Его походка была чуть торопливее, чем обычно.

«Итак, — думал он, — борьба началась. Кто же является главным врагом? Один из ученых? Вряд ли. Они слишком известны. Кто-нибудь из их секретарей? Тоже вряд ли. Значит, корреспонденты. Но кто? Если Дюпон, то выбор слаб. Он слишком неопытен. Сразу попался в подслушивании, обнаружил знание русского языка. Если он и является врагом, то вторым, а не первым. Кто же главный? Браунелл, Лемарж или Гельбах? Ю Син-чжоу вне подозрений. Он старый член партии, участник гражданской войны в Китае, пользуется доверием Значит, все внимание на этих трех корреспондентов. И особенно на Браунелле».

Все было как будто ясно, но смутное беспокойство не покидало Козловского Он старался понять, что его тревожит, и вдруг вспомнил — Штерн.

«Что означало его поведение? Почему он так разволновался? Почему не сел в ту машину, в которую хотел сначала? Такой умный человек не будет волноваться без серьезной причины. Кто был в машине? Куприянов. В сторону! Ю Син-чжоу? В сторону! О'Келли и Маттисен… Да, причина кроется в одном из них. Надо сегодня же поговорить со Штерном».

Но за весь день Козловскому так и не удалось исполнить свое намерение. Старый академик ни минуты не оставался один. Несколько раз секретарь обкома замечал, что Штерн опять начинал волноваться. Это всегда было в присутствии иностранных ученых, и Козловский окончательно убедился, что именно в одном из них была причина этого необъяснимого волнения. Но в ком и почему? Это оставалось тайной.

Он уже три дня как окончательно перебрался в лагерь, объясняя это тем, что ушел в отпуск и хочет провести его здесь. Все были рады этому. Члены экспедиции с удовольствием включили его в свой коллектив, и Козловский неизменно присутствовал на всех совещаниях, деятельно помогая в подготовке к будущей работе. Он не был ученым, но обладал организаторским талантом и в высшей степени практической жилкой, которой не хватало многим профессорам и академикам. Все признавали, что без него многие вопросы были бы не предусмотрены.

В действительности он жил в лагере по распоряжению ЦК партии, но не считал нужным распространяться об этом. Версия об отпуске ни в ком не вызывала сомнения. Было вполне естественно, что человек, так близко соприкоснувшийся с космическим кораблем, хотел до конца присутствовать здесь. Никому не приходила в голову мысль, что может быть другая, неизмеримо более серьезная причина.

Он поселился в маленькой палатке, в которой жил один, расположенной в центре военного лагеря, рядом с палаткой Черепанова. «Поближе к массам», — говорил он. Это место имело то преимущество, что рядом стоял часовой у знамени и, следовательно, никто не мог подойти незамеченным.

В день прилета иностранцев Козловский рано ушел к себе. Он сел к столу, написал несколько писем и, не раздеваясь, лег на кровать.

Он ждал.

«Если мои предположения правильны, — думал он. — Штерн обязательно придет ко мне».

Как опытный охотник, не видя зверя, чувствует его приближение по едва уловимым признакам, так он чувствовал, что поведение старого астронома имеет какое-то отношение к тому «зверю», которого он хотел выследить. Подозрения были туманны и неясны ему самому, но он был убежден, что не ошибался.

И он не ошибся.

Часы показывали без четверти одиннадцать, когда Козловский услышал грузные шаги астронома. Штерн вошел в палатку и извинился за позднее вторжение.

— Входите, входите, Семен Борисович! — сказал Козловский, вставая с кровати и подвигая кресло. — Садитесь! Очень рад, что вы пришли. Спать не хочется, лежу и скучаю.

— Почему же вы ушли так рано?

— Устал.

Штерн сел и рассеянно стал перебирать лежавшие на столе книги. Козловский, внимательно наблюдавший за ним, заметил, что руки астронома дрожат.

— Вам холодно, Семен Борисович? — в упор спросил он.

Старик вздрогнул.

— Холодно? Нет, почему же!

— У вас руки дрожат. — Козловский обошел стол и сел напротив гостя. — Я все хотел спросить вас, — почему вы так волновались на аэродроме, в лагере, да и сейчас тоже волнуетесь?

— Я не волнуюсь… — начал Штерн, но сразу же перебил сам себя: — Нет, волнуюсь, даже очень волнуюсь. — Он поднял на Козловского глаза, добрые усталые глаза много пожившего человека. — Такой странный случай! Совершенно непонятный… Я никак не могу понять, в чем тут дело. И боюсь чего-то…Вы секретарь областного комитета партии. Я должен вам сказать…Вы поможете мне разобраться. Я не знаю, в чем тут дело, но чувствую что-то нехорошее. Мне почему-то кажется, что это имеет отношение к тому, о чем вы нам говорили на собрании.

Во время этой сбивчивой и путаной речи Козловский внимательно и серьезно смотрел прямо в глаза астронома.

— Вы хорошо сделали, что пришли ко мне, — сказал он. — Я ждал вас Я не устал, а нарочно ушел, чтобы дать вам возможность прийти ко мне. Говорите! Здесь нас никто не услышит.

— Вы ждали меня? Значит, вы тоже заметили?

— Я заметил ваше волнение, и этого для меня достаточно.

— Это очень странный случай. И совершенно непонятный. Они должны были знать… Впрочем, этот очень похож на него…

— Дорогой Семен Борисович! — сказал Козловский. — Перестаньте говорить загадками.

— Да очень просто. — Голос Штерна внезапно окреп. — Этот О'Келли совсем не О'Келли.

— То есть как? — Козловский не ожидал такого оборота.

— А вот так! Он, может быть, действительно носит фамилию О'Келли, но он не директор Кэмбриджской обсерватории, не тот О'Келли, о котором нас предупреждали. Чарльза О'Келли я хорошо знаю. Этот человек очень похож на него, но это не он.

— Вы в этом уверены? — тихо спросил Козловский.

Штерн вдруг рассердился.

— Ну что глупости говорить! Извините! — спохватился он. — Конечно, верен. Они, вероятно, думают, что я от старости совсем одурел. У меня есть портрет Чарльза О'Келли, и я встречался с ним лично.

Его рука опять задрожала.

— Но что это может значить, Николай Николаевич? Зачем этот обман? Что нужно тут этому человеку? Неужели, правда, что они хотят причинить зло кораблю и его экипажу? Недавно я сам говорил об этом Куприянову, а вот теперь спрашиваю вас.

— Говорить о возможности зла, — сказал Козловский, — это одно, а столкнуться с ним лицом к лицу — это другое. Я понимаю вас, Семен Борисович, и уважаю за ваше волнение. Этим О'Келли я займусь. Прошу вас никому не говорить ни слова, ни одному человеку, даже президенту или Куприянову. Это исключительно важно. Держитесь с О'Келли так, как будто вы ничего не заметили.

Штерн молча пожал руку Козловского и вышел из палатки.

По его уходу секретарь обкома немедленно отправился к Артемьеву и рассказал ему все.

— Если Дюпон и О'Келли те люди, которых мы опасаемся, — ответил полковник, — то они уже не опасны. Но я боюсь, что это только разведка. Во всяком случае ясно, что наши подозрения имеют основание. Кто-то хочет помешать нам. Это несомненно. Но в чем заключается план врага? Вот что надо разгадать во что бы то ни стало.

Глава четвертая ПЯТНАДЦАТОЕ АВГУСТА

День пятнадцатого августа выдался на редкость хорошим. Рано утром прошел небольшой дождь, но к восьми часам небо совершенно очистилось и омытая от пыли земля нежилась под жаркими лучами солнца. Палатки лагеря быстро просохли и казались особенно чистыми и нарядными. Листья берез еще блестели влажным блеском и тоже казались нарядными. Словно сама природа хотела принять участие в празднике.

Наступил решающий день. Его с волнением и трепетом ждало все население земного шара. Если световой разговор третьего августа был правильно понят, то именно сегодня экипаж космического корабля должен был, наконец, показаться людям.

Специально приехавший из Москвы радиокомментатор с помощью радистов лагеря налаживал и испытывал переносной микрофон, готовясь к репортажу. Его рассказ о встрече будет транслироваться по всей Земле. Корреспонденты с особым вниманием проверяли кино — и фотоаппараты. Четыре телевизионные камеры нацелились объективами на космический корабль.

Никто не знал часа, в котором произойдет долгожданное событие. Люди торопились. В лагере ожидали выхода экипажа в полдень. Это мнение было высказано Штерном и казалось наиболее правильным. В составе гостей безусловно были астрономы, и за прошедшие девятнадцать дней они должны были определить время прохождения солнца через меридиан данного места. Они не могли не понимать, что им готовится торжественная встреча и, не имея возможности договориться о времени, логически должны были остановиться на полдне.

Церемониал встречи послужил предметом долгих и горячих споров. Не только обычаи, но даже восприятие гостей были совершенно неизвестны. Как сделать, чтобы они поняли смысл встречи? Известна ли им, например, музыка? Нашлись горячие головы, придумавшие сложный церемониал с живыми картинами, пантомимами и даже танцами — чуть ли не целое цирковое представление. Кто-то вполне серьезно предложил обсудить — надо ли поднести гостям хлеб-соль по русскому обычаю? В конце концов было решено не мудрить, а встретить так, как обычно встречают на Земле гостей другой страны.

— Не мы одни волнуемся и ждем, — говорил Козловский. — Они с таким же нетерпением ждали этого дня. Они тоже готовятся к встрече с нами и, может быть, тоже обсуждали, как сделать, чтобы мы их поняли.

— Им гораздо легче, — говорил Штерн. — Они видят нас и все время наблюдали за нами, а мы даже не представляем себе, что они такое.

Почти в последний момент возник вопрос, с какой стороны находится выход из корабля. Кроме того отверстия, которое появилось в первый день и за это время еще четыре раза открывалось, в корпусе звездолета не обнаруживалось никаких других.

— Будем ожидать со стороны лагеря, — сказал Куприянов. — Все равно мы не можем угадать, где у них выход.

К половине двенадцатого все было готово к встрече. В ста метрах от шара ровными рядами выстроились батальоны полка. Ближе расположился оркестр и почетный караул. В пятидесяти метрах от корабля стоял микрофон, и возле него собрались все члены научной экспедиции и иностранные гости. Корреспонденты со своими аппаратами были тут же.

В радиусе пятисот метров корабль плотной стеной окружали несметные толпы народа. Никакие запрещения не смогли удержать жителей окрестных городов и сел, и они со вчерашнего вечера непрерывно подходили и подъезжали к лагерю. Больше половины этих людей провели здесь всю ночь и стоически мокли под утренним дождем. По любопытному совпадению, день пятнадцатого августа пришелся как раз на воскресенье, и это обстоятельство в сильной степени способствовало увеличению числа зрителей.

Караульная цепь была отодвинута от шара на полкилометра, и люди послушно остановились у этой границы, не пытаясь подойти ближе.

Куприянов сердился, что допустили «такое безобразие», ворчал на Черепанова, но втайне был доволен и одобрял поведение жителей.

— На их месте я сделал бы то же, — говорил он Козловскому.

— Иначе и не могло быть, — отвечал секретарь обкома.

День был очень жарким. Ни малейшего дуновения ветра не чувствовалось в неподвижном горячем воздухе. Высоко поднявшееся солнце ослепительным блеском отражалось в металлических стенках космического корабля, трубах оркестра и огненными искрами вспыхивало на штыках войск.

Шар был неподвижен и загадочен, как всегда. В его внешнем виде ничто не изменилось. Белый корпус по-прежнему скрывал от людей то, что находилось внутри его. Видит ли экипаж корабля все эти приготовления? Понимает ли он, что это означает? Или звездоплаватели занимаются своим делом, не обращая внимания на поступки людей, которые им непонятны и чужды? Может быть, они и не думают о выходе из своего корабля, и все эти приготовления были проделаны впустую?

— Этого не может быть, — сказал Неверов, когда Куприянов, стоявший с ним рядом, высказал эти мысли. — Они выйдут!

Президент Академии наук, начальник экспедиции и Козловский стояли отдельно, немного впереди остальных.

По мере того как шли минуты, усиливалось волнение. Люди не спускали глаз с корабля. Они не замечали зноя, готовые ждать и ждать. Время остановилось для них.

Но ждать пришлось недолго.

Вероятно, экипаж космического корабля сам мучился нетерпением и следил за тем моментом, когда подготовка будет закончена.

Гости из другого мира так же, как и люди, приготовились к встрече и выработали свой церемониал.

Опасения, что они не поймут смысла того, что делалось у корабля, оказались напрасными. Они хорошо поняли и доказали это торжественно и просто.

Со стороны корабля внезапно раздался громкий звук. Как будто тяжелый молот с силой ударился о звонкий металл. Мелодичный вибрирующий аккорд пронесся над полем и смолк.

Его слышали все.Огромное кольцо толпы всколыхнулось одновременным движением подавшихся вперед людей.

В тишине отчетливо прозвучала короткая команда Черепанова.

Полк вздрогнул и замер. Офицеры приложили руку к козырьку фуражек.

Над лагерем, над полем, над притихшей толпой медленно и величаво поплыли звуки неведомой мелодии. Они исходили сверху, с вершины шара. Какой-то очень мощный инструмент чистым металлическим звуком играл несомненно гимн, гимн неизвестного народа, неизвестной планеты. Эти звуки не напоминали ни один из музыкальных инструментов Земли. Словно громадный хор людей с металлическими голосами пел на неведомом языке неведомую песню.

Она звучала с какой-то необычайно мягкой силой, и ее было хорошо слышно на много километров вокруг.

Люди стояли, глубоко потрясенные этой музыкой, впервые раздавшейся на их планете. Это было создание неведомого композитора, близкое и дорогое тем существам, которые прилетели на Землю, иначе они не взяли бы его с собой. Они показывали людям Земли лучшее произведение своей музыкальной культуры, зародившейся бесконечно далеко и силой разума принесенной сюда, на Землю.

Смолкла песня, и опять над полем пронесся тяжелый удар молота о звонкий металл.

Наступила тишина.

Оркестр полка молчал. Было неизвестно, услышат ли обитатели корабля сквозь стенки своего шара ответную музыку. Когда они выйдут, Земля ответит им.

Сейчас они должны выйти!

Напряжение достигло предела. Вот сейчас, в каком-то, пока неизвестном, месте откроется дверь, может быть на землю упадет лестница, и появится… Кто? Какие существа выйдут к людям?.

Дыхание спиралось в груди, сердце билось неровно и часто, нервная дрожь трясла людей. Всюду виднелись бледные, напряженные лица с глазами, устремленными к кораблю…

Сейчас выйдут… Кто?

Уродливые пауки с мохнатыми телами и неподвижным жестоким взглядом огромных глаз, глаз спрута?.

Подобия людей, с шестью руками и хоботом на лице?.

Исполинские жуки с жесткими перепончатыми крыльями и человеческими головами?.

Или вся фантазия Земли не в силах предвидеть их внешний облик?

Сейчас откроется дверь…

Их ждали… ждали с напряженным вниманием, не спуская глаз с корабля, но они появились неожиданно. Того, что произошло в действительности, никто не ожидал.

Внезапно со всех сторон одновременно раздался тысячеголосый крик…

На самой вершине шара показалось живое существо.

Несколько секунд оно неподвижно стояло, четко вырисовываясь на голубом фоне неба.

Потом рядом с ним появились еще семеро.

Они казались совсем маленькими на такой высоте, в сравнении с исполинским размером их звездолета. Контуры их фигур были похожи на людей, одетых в длинные мягкие одежды. Отчетливо виднелись головы.

Почему они вышли наверху? Или, показавшись людям, они снова исчезнут внутри корабля, не ступая на землю? Может быть, они опасаются приближаться к неизвестным им существам?.

И вдруг складки «одежд» зашевелились, распахнулись, и восемь крылатых фигур поднялись в воздух…


Птицы!. Птицы с человеческими головами!

Они плавно, свободно и красиво опускались вниз. Крылья не шевелились. Они управляли своим полетом, как делают это орлы или ястребы, наклоняя тело и слегка покачиваясь.

Подняв головы, застыв от изумления, люди следили за полетом своих гостей.

Птицы…

Разумные птицы населяли неведомую планету, откуда прилетел этот корабль. И этот гигантский шар был сделан птицами. И музыка, прекрасная мелодия гимна-песни была создана птицей…С этими пернатыми звездоплавателями говорили люди на языке математики…И птицы осуществили великую мечту человечества — межзвездный полет!

Люди ждали, но того, что они увидели, никто не мог предвидеть.

Тишину нарушил голос профессора Лебедева.

— Этого не может быть! — сказал он.

— Значит, может, — печально отозвался Штерн.

В пяти шагах от группы ученых птицы легко и плавно опустились на землю, сложили крылья, и встали на ноги… на обыкновенные человеческие ноги… на две ноги!

Одновременным движением они что-то сделали у груди, и крылья вдруг отделились от тела и легли на землю. Освободились руки…две! Летательные аппараты лежали у ног своих хозяев.

Это были не птицы, а люди!

Все восемь были одинаково одеты в светло-серую одежду, похожую на летный комбинезон, с красными меховыми воротниками и такими же манжетами на запястьях. На каждой руке было пять пальцев, только значительно более длинных, чем у людей.

И они были черные!

Все — руки, шеи, лица, были черными, черными, как китайская тушь.

Черты их продолговатых лиц были такие же, как у людей белой расы, и красивы, красивы с земной точки зрения. Светлые золотистые волосы лежали мягкими волнами. Головы были ничем не покрыты. Ростом они были около двух метров, и их широкие плечи указывали на физическую силу. По первому впечатлению, они казались молодыми. Их глаза (два глаза) были очень длинны и узки, так что казались прищуренными. Ресницы были золотисты, как и волосы. Никаких признаков бороды или усов не было заметно.

Освободившись от своих крыльев, они сдвинулись теснее, ближе друг к другу, подняли головы и прямо взглянули своими узкими глазами в глаза людей.

Несколько минут представители двух миров неподвижно стояли друг против друга.

Люди Земли испытывали такое мучительное волнение, что, казалось, продлись оно еще немного — и обезумевшее сердце не выдержит и разорвется. Они были не в силах сделать хотя бы одно движение.

Что испытывали пришельцы из глубин вселенной, было трудно сказать, но их неподвижность говорила о многом.

Стояла такая тишина, что ясно слышалось учащенное дыхание… дыхание обеих групп.

И вдруг пришелец, стоявший прямо напротив Куприянова, сделал несколько шагов вперед и обнял его. Обнял так, как сделал бы это человек Земли, встретивший друга после долгой разлуки.

И ученый Земли ответил ученому другой планеты крепким объятием.

Тишина взорвалась.

Запоздало грянул оркестр. (От волнения музыканты бессовестно фальшивили.) Нарушая дисциплину, почетный караул бросился вперед. Пришельцев подняли на руки.

И они улыбались.


Радиокомментатор опомнился и бросился к забытому микрофону. Корреспонденты, с расстроенными лицами, взялись за свои аппараты Они тоже забыли о своих обязанностях и не засняли появления гостей. Только работники телевидения сумели сохранить спокойствие, и сотни миллионов людей во всех странах мира видели все, что произошло.

Несколько минут у корабля творилось что-то безумное. Звездоплавателям не давали ступить на землю. Они переходили с рук на руки. Каждый хотел хотя бы притронуться к ним.

Первым пришел в себя Черепанов. Он что-то сказал стоявшему рядом с ним офицеру. Раздалась громкая команда, перекрывшая шум. Со смущенными, виноватыми лицами солдаты бегом вернулись на прежнее место и с молниеносной быстротой выстроились.

Гости получили свободу.

Все это время Куприянов стоял рядом с человеком, обнявшим его, держа его за руку. Они часто смотрели друг на друга и улыбались.

Радиокомментатор подошел к ним и попросил профессора выступить у микрофона.

— Я передал все, что произошло, — смущенно сказал он. — Теперь нужно, чтобы вы сказали несколько слов. Ох! И достанется мне! — вздохнул он.

Куприянов подошел к микрофону. Он знал, что вся Земля будет слушать его, но был совершенно спокоен. Пережитые волнения были так сильны, что для новых не хватало сил.

Командир звездолета (это, вероятно, был командир) последовал за ним. Он внимательно и серьезно наблюдал за всем, что происходило перед его глазами.

Теперь, в более спокойной обстановке, Куприянов лучше рассмотрел его и убедился, что этот человек далеко не молод. На его лице были глубокие морщины и в волосах проступала седина. Его мощный лоб, энергичная складка губ, развитый подбородок выражали сильный, властный характер и глубокий ум. Глаза, губы (серого цвета), пальцы рук были не похожи на человеческие глаза, губы и пальцы, и все же это был самый настоящий «человек», только черного цвета, такого черного, какими никогда не бывают даже негры.

Окончив свою краткую речь, Куприянов на секунду задумался и чуть дрогнувшим голосом сказал в микрофон:

— А теперь мы попросим командира звездолета сказать нам несколько слов.

Он отступил на шаг и жестом пригласил гостя подойти к микрофону.

Он не мог бы объяснить, что побудило его сделать это. Он не знал, может ли это существо говорить, не знал, поймет ли он, что от него хотят. Но, произнося свою ответственную фразу и хорошо зная, какое волнение он вызывает на всей планете, он был глубоко убежден, что не делает ошибки.

Члены научной экспедиций, стоявшие вокруг микрофона, с изумлением посмотрели на своего руководителя. Лебедев даже крякнул с досадой. Один Козловский одобрительно улыбнулся.

И вдруг в наступившей тишине раздался мягкий голос. Говорил звездоплаватель.

Звуки неизвестного языка понеслись в эфир. Странные, чуждые земному слуху, с отчетливыми промежутками между словами, они поражали какой-то необычайной мягкостью. Как будто после каждой согласной буквы стоял мягкий знак, независимо от гласной, следующей за нею.

Он говорил не больше минуты. Закончив, повернулся к Куприянову и улыбнулся, словно этой улыбкой спрашивая «Довольно ли?»

Лежнев и Ляо Сен с особым вниманием прислушивались к языку гостя. Оба с удовлетворением отметили, что в этом языке не было ни одного звука, который был бы не произносим для людей. Наибольшая трудность, несомненно, заключалась в мягкости согласных букв, которая не была свойственна земным языкам, но эта трудность не казалась им непреодолимой. Изучить этот язык, получить возможность говорить с этими обитателями другой планеты было трудно, но они решили, что эта задача им по силам.

Оба запомнили последнее слово в речи гостя.

Если написать это слово русскими буквами, то получалось странное созвучие: «КЬАЛЬИСЬТЬО».

Они не знали, что означало это слово, но оно врезалось им в память, с таким глубоким чувством оно было произнесено.

КРЫЛЬЯ

— Кялистьё, — повторил Ляо Сен, стараясь произносить звуки как можно мягче.

Звездоплаватель отрицательно покачал головой.

Это движение, столь понятное и привычное людям, было с удовольствием воспринято всеми. Между гостями и хозяевами обнаруживалось все большее и большее сходство.

— Кьальисьтьо, — сказал он медленно и отчетливо.

Ляо Сен повторил, тщательно выговаривая «а» вместо «я» и «о» вместо «ё». Получилось гораздо лучше.

Серые губы улыбнулись одобрительно. Звездоплаватель показал рукой на корабль, потом на себя и своих спутников и, наконец, на небо.

— Кьальисьтьо! — повторил он еще раз.

— Это название планеты, с которой они прилетели, — сказал Козловский.

— Странное совпадение! — заметил Штерн. — У нас тоже есть Каллисто. Это один из крупных спутников Юпитера, вторая по величине «луна» солнечной системы.

— Может быть, они с нее и прилетели? — спросил кто-то

— Ну что глупости говорить! Во-первых, наша Каллисто совершенно непригодна для жизни, а во-вторых, никак не могло так случиться, что и мы и они назвали небесное тело одинаковым именем. Звездолет прилетел с другой планетной системы. Запомните это раз навсегда.

— Такое предположение действительно не выдерживает критики, — сказал Неверов. Он обвел рукой вокруг, показал вниз и раздельно произнес: — Земля.

— Зьемьлья, — повторил гость. Он опять указал на корабль и своих спутников, потом на людей и, подняв руку к небу, быстро опустил ее вниз, указывая на землю.

— Кьальисьтьо — Зьемьлья! — сказал он.

Смысл этого места и слов был совершенно ясен. Корабль прилетел на Землю с планеты Каллисто.

Ляо Сен указал пальцем себе на грудь и сказал:

— Человек!

Потом указал на Куприянова, Козловского, каждый раз повторяя: «Человек».

Звездоплаватель отлично понял его. Он повторил ту же операцию, указывая на себя и своих товарищей, каждый раз произнося:

— Мьенькь!

Лежнев решил расширить ассортимент слов. Он указал на командира звездолета и повторил «Меньк». Потом обвел рукой всех звездоплавателей и спросил:

— Меньки?

— Дье! — ответил командир. Он явно понял и это. — Мьенькькь!

— Дье значит нет! — сказал Ляо Сен. — У них множественное число произносится с прибавлением последней буквы слова.

— Очевидно! — ответил Лежнев.

Звездоплаватель, видимо, тоже решил узнать, как произносится множественное число. Он указал на Лежнева и сказал:

— Чьельовьекь!

Потом, так же как Ляо Сен, обвел рукой группу людей и сказал:

— Чьельовьекькь?

— Нет! — ответил Лежнев. — Люди!

По движению головы было похоже, что звездоплаватель удивился. Он показал на Лежнева и спросил:

— Льюдь?

— Нет! — ответил Лежнев. — Человек! — он опять указал на всех и повторил:

— Люди!

Звездоплаватели о чем-то заговорили между собой. Было ясно, что это странное расхождение в словах было им непонятно.

— У них, — сказал Ляо Сен, — язык проще, чем у нас.

— Это еще не известно, — сказал Лежнев. — По двум словам нельзя судить обо всем языке.

Было очевидно, что предстоящая работа по изучению языка увенчается успехом. Начало было все-таки положено, и достаточно успешно.

Еще несколько слов, обозначающих нос, губы, волосы, руки и ноги, было названо с обеих сторон. Широков вынул блокнот и тщательно записывал каждое слово. Звездоплаватели обходились без записей. Они или запоминали, или решили, что этот первый разговор не стоит записывать.

Каждое название произносилось в единственном и множественном числе. Стало совершенно очевидно, что в языке гостей множественное число обозначалось тем же самым словом, но с повторением последней буквы.

Хозяева остались вполне довольны этим первым разговором. Насколько они понимали выражение лиц своих гостей, те тоже были удовлетворены.

Командир корабля показал рукой на темное кольцо толпы, все еще стоявшей на том же месте и не расходившейся.

— Люди! — сказал Лежнев.

— Льюдьи! — кивнул головой звездоплаватель. Он указал на своих товарищей, потом на толпу и изобразил руками крылья.

— Они хотят полететь к народу, — сказал Козловский. — Посмотреть или показать им себя.

— Это очень хорошо! — сказал президент.

Куприянов жестами показал, что желание гостей понято и не встречает возражений.

Семеро из них, в том числе и командир, подошли к своим крыльям, лежащим на земле. Быстро и, видимо, привычно, они надели на себя что-то похожее на длинную мягкую одежду. Теперь все заметили, что на спине помещался продолговатый ящик, сделанный из темного металла. Крылья прикреплялись к телу при помощи гибких металлических «ремней». Руки вошли в «рукава», вделанные с внутренней стороны крыльев.

Звездоплаватель, не присоединившийся к своим товарищам, поднял с земли свои крылья и подошел к людям. Семеро других, уже готовые к полету, стояли, не трогаясь с места и ждали чего-то.

Звездоплаватель медленно надел на себя летательный аппарат. Он явно хотел показать людям, как это надо делать. Продев руки, он глазами указал на маленький ящичек, прикрепленный под левым крылом. На крышке ящичка было четыре кнопки. Он положил на них пальцы и нажал на первую кнопку, справа. С тихим шуршащим звуком крылья распахнулись. Их размах достигал четырех метров. На вид они были жестки и упруги. Каркас, на котором они держались, был, очевидно, вделан внутри. Формой крылья напоминали крылья орла. Переждав минуту, чтобы дать возможность людям осмотреть их, он кивком головы снова обратил внимание на кнопки и нажал вторую. Столб пыли поднялся с земли за его спиной. Но он не двигался с места. Показав, опять-таки глазами, на правую руку, он как бы попросил обратить внимание на второй такой же ящичек, на крышке которого находилась маленькая рукоятка. Он чуть-чуть, едва коснувшись, повернул и сейчас же поставил ее в прежнее положение. Несмотря на молниеносную быстроту его движения, он поднялся на метр от земли и опустился обратно. Пыль вихрем кружилась позади этой крылатой фигуры. Нажав третью кнопку, он остановил двигатель. (Ящик на спине был несомненно двигатель.) Нажал четвертую — и крылья сложились.

Все с волнением и интересом следили за этой демонстрацией.

— Ясно и, кажется, очень просто! — сказал Широков.

Звездоплаватель снял с себя летательный аппарат и протянул его Куприянову. Он явно приглашал его лететь вместе со своими товарищами, которые по-прежнему ждали.

— Ну, нет! Это не для меня! — сказал профессор.

Корреспондент агентства Рейтер, Дюпон с решительным видом выступил вперед. Казалось, он хотел принять это предложение.

Широков перехватил тревожный взгляд Козловского. Поборов невольный страх, он, опережая англичанина, громко сказал:

— Я полечу!

— Упадете и разобьетесь, — сказал Штерн.

Дюпон с недовольным лицом чуть насмешливо поклонился и отошел. По лицу Козловского скользнула улыбка. Корреспондент вторично обнаружил понимание русского языка.

— Конечно, упадете, — поддержал Штерна Куприянов.

— Я этого не думаю, — сказал президент. — Эти люди очень разумны и не стали бы предлагать лететь, если бы не были уверены в устойчивости аппарата. Они должны понимать, что у нас нет и не может быть опыта.

— Я полечу! — повторил Широков. — Когда-то я мечтал стать планеристом. Я убежден, что они не дадут мне упасть.

Он решительно протянул руку к крыльям.

Звездоплаватель улыбкой выразил свое одобрение. Его узкие глаза смотрели прямо в глаза молодого медика, и Широкову показалось в этих необычайно длинных черных глазах выражение ласки.

— Вьельи! — сказал гость.

По интонации это слово, вероятно, означало — «смелее!»

Широков с удивлением заметил, что совсем не волнуется. Он надел на себя аппарат, оказавшийся очень легким, и продел руки в «рукава».

Кнопки и рукоятка оказались как раз под пальцами. Звездоплаватель заботливо помогал ему. Он еще раз показал на каждую кнопку и жестами объяснил, для чего они служат.

Широков кивнул головой, показывая этим, что понял.

— Петр Аркадьевич! — взволнованно сказал Куприянов. — Может быть, лучше не надо?

— Нет, — ответил Широков. — Теперь уже поздно!

Он осторожно, стараясь не запутаться в концах крыльев, подошел к семерым звездоплавателям, которые встретили его ласковыми, одобрительными улыбками.

Командир сказал что-то, и его товарищи раздвинулись, освобождая место друг другу, чтобы иметь возможность свободно раскрыть свои крылья. Широков стоял рядом с командиром.

Ему еще как-то не верилось, что через несколько секунд он действительно превратится в птицу и полетит по воздуху на этом непонятном аппарате. Он стоял и улыбался.

Раздался сильный шорох, и семь пар крыльев раскрылись рядом и позади него.

Широков стиснул зубы и нажал кнопку. Аппарат раскрылся с такой силой, что его руки поднялись сами собой.

Командир повернул к нему голову и кивнул.

Широков нажал вторую кнопку. Он ничего не почувствовал. Увидел только, как у ног командира вихрем поднялась пыль. Из ящика, расположенного на спине, очевидно, била сильная струя воздуха или какого-нибудь газа.

Он знал, что рукоятка, расположенная справа, служит для усиления этой струи, и понимал, что надо повернуть ее, но не мог сделать этого. Его пальцы вдруг онемели.

Он увидел, как Куприянов быстро направился к нему, понял, что его учитель и друг хочет запретить ему лететь. С энергией отчаяния, поборов слабость, он резко повернул ручку.

Земля провалилась вниз. Он почувствовал упругое сопротивление воздуха. Мощная сила несла его вперед. Тело само собой приняло горизонтальное положение. Рядом висел в воздухе командир звездолета, внимательно наблюдая за ним. Широков увидел внизу дорогу и понял, что летит к лагерю. Командир наклонил тело и повернул влево. Широков поднял правую руку и опустил левую. Его тело послушно повернуло в нужном направлении. Он чуть повернул ручку и полетел быстрее, догоняя командира.

За ними летели остальные шестеро.

Чувство страха совсем исчезло. Аппарат был послушен, и Широков больше не боялся, что упадет. Он целиком отдался необычайному и приятному ощущению этого свободного полета. Он наклонялся вправо и влево, опускался вниз и снова поднимался. Его спутники повторяли все его движения, очевидно не решаясь оставить его одного. Они держались близко к нему и, казалось, были готовы в любого секунду прийти на помощь.

Прошло не более двух минут, и Широков почувствовал себя так, словно десятки раз летал на этих чудесных крыльях.

Они летели к кольцу толпы и, очутившись над нею, опустились совсем низко. Широков намеренно отстал, пропустив своих спутников вперед. Они не возражали против этого, убедившись, что их земной товарищ чувствовал себя свободно.

Широков видел внизу, на расстоянии всего трех — четырех метров, поднятые к ним бесчисленные лица, слышал оглушительный шум приветственных криков. Шапки летели вверх, едва не задевая крылатых звездоплавателей. Несколько кепок и фуражек, брошенные слишком высоко, были далеко отброшены струей от двигателей. Широков вспомнил при этом катастрофу под Оренбургом и понял, что эти аппараты двигались по тому же принципу, что и весь космический корабль. Это был принцип реактивного движения.

Его спутники описывали в воздухе широкий круг. Они явно хотели облететь все кольцо толпы.

Широков внезапно почувствовал, что его руки устали, они начали болеть все сильнее и сильнее…

Группа ученых, корреспонденты и несколько офицеров полка стояли на том же месте, наблюдая за полетом. Куприянов очень волновался за своего ассистента, но, увидя, как легко и свободно он летит, успокоился.

— Молодец! — повторял Штерн

— Жаль, что я уступил ему место, — шутливо сказал Козловский.

— Ну, вот и состоялось это знаменательное событие, — говорил президент. — И они оказались обыкновенными людьми! А сколько было фантазий!

— Я сразу не поверил, что это птицы, — сказал Лебедев. — Организм высокоразумных существ формируется трудом. Для труда необходимы соответствующие органы тела — руки или что-нибудь подобное рукам, но не крылья. Вы заметили, какие у них длинные и гибкие пальцы? Рука не только орган труда, она также его продукт, как говорил Фридрих Энгельс.

— Это верно, — сказал Аверин. — Их руки свидетельствуют, что на их планете, так же как на Земле, царит труд.

— Без труда не построишь такой корабль, — заметил Неверов.

— Меня интересует, — сможем ли мы осмотреть корабль внутри? — сказал Куприянов. — А почему же нет?

— Не знаю, согласятся ли они на это.

— Не только согласятся, но и сами пригласят нас, — уверенно сказал Козловский.

— А если так, то каким способом мы проникнем в него? Пользоваться их крыльями я решительно отказываюсь.

— Может быть, есть другой выход, внизу, а если нет, то можно затребовать вертолет, — ответил Неверов.

— Это удачная мысль, — подхватил Штерн. — Если Михаил Михайлович не хочет уподобляться птице, то мне это и подавно не удастся.

Звездоплаватель, молча стоявший рядом с ними, тронул Куприянова за плечо и показал рукой налево.

Группа крылатых фигур несколько минут тому назад скрылась позади шара. Все видели, что Широков летел сзади, и понимали, чем это вызвано. Теперь, когда они появились с другой стороны, их было только семеро.

Несколько секунд люди еще не понимали, что это означало. Семь фигур летели вперед. Восьмая не появлялась.

Но вдруг спокойное течение полета нарушилось. Семь «птиц» резко повернули обратно. Очевидно, они заметили исчезновение своего спутника.

— Это Широков! — испуганно сказал Куприянов. — Он упал!

Все побежали, огибая шар. Они увидели, как звездоплаватели опустились на землю и окружили что-то. Но толпа стояла спокойно. Если бы Широков действительно упал, этого не могло быть.

Потом одна фигура поднялась в воздух и быстро полетела прямо к шару. Пять других тоже поднялись и продолжали полет по прежнему направлению.

— Кажется, все благополучно, — облегченно сказал Неверов. — Один из них остался с Широковым. Наверное, сломалось что-нибудь.

Направившийся к кораблю звездоплаватель быстро подлетел к ним и опустился на землю. Он кивал головой и улыбался, словно хотел сказать: «Все в порядке!»

— Они поняли, что мы будем волноваться, и послали его успокоить нас, — сказал Козловский. — Это не только люди — это очень хорошие люди! — прибавил он.

Приблизительно минут через десять пятеро звездоплавателей вернулись, закончив облет толпы. Они сняли свои аппараты и тоже старались успокоить людей. Они указывали на руки, выше локтя, и трясли ими. Что это должно было означать, никто догадаться не мог, но все совсем успокоились. Очевидно, с Широковым ничего плохого не случилось.

Еще через несколько минут они увидели, как поднялись в воздух две отставшие фигуры.

Широков и командир звездолета, целые и невредимые, опустились у корабля.

— Что случилось, Петр Аркадьевич? — спросил Куприянов.

— Устал, — ответил молодой человек. — Почувствовал такую боль в руках, что был вынужден опуститься на землю. К этому аппарату нужно привыкнуть.

— Напугали вы нас, — сказал президент.

— Ну, как впечатление? — спросил Козловский.

— Замечательно! — ответил Широков. — Если удастся изготовить такой аппарат, он произведет целую революцию в спорте и военном деле.

Козловский стремительно обернулся и в упор посмотрел на Дюпона. Застигнутый врасплох журналист не успел принять равнодушный вид.

— Вас интересует такое использование крыльев, мистер Дюпон? — по-русски спросил секретарь обкома.

— Интересует! — вызывающий тоном ответил корреспондент. (Он понял, что разоблачен и нет смысла упорствовать.) — Не меньше, чем вас.

— Вы хорошо говорите по-русски, — с усмешкой похвалил Козловский. — Сегодня побеседуем с вами.

— С большим удовольствием! — Дюпон поклонился и отошел в сторону.

Куприянов, Штерн и Широков не слышали этого короткого разговора, а те, кто слышали, не придали ему никакого значения.

«Один обезврежен, — подумал Козловский. — Но он что-то подозрительно легко попался».

Между тем командир звездолета настойчиво приглашал посетить корабль. Он указывал на крылья, потом на Широкова, улыбался, жестами приглашая надеть аппарат и подняться наверх. Его мимика была так выразительна, что иногда казалось, что он просит словами.

«Ваш товарищ летал, — будто говорил он, — и с ним ничего не случилось. Наденьте крылья, и я покажу вам наш корабль».

Куприянов всеми силами старался объяснить ему, что завтра прилетит вертолет и тогда они примут приглашение, но из его объяснений ничего не выходило. Звездоплаватель не понимал.

Широков взял карандаш и нарисовал на листке из блокнота шар, затем поставил девятнадцать черточек и опять нарисовал шар и на нем — крылатую фигуру. Указывая на последнюю, девятнадцатую, черточку, он затем указал на солнце.

Звездоплаватель внимательно рассмотрел рисунок и вернул его, кивнув головой. Казалось, что он понял.

Тогда Широков поставил еще одну черточку и снова нарисовал шар, старательно изобразив над ним вертолет с опущенной лестницей и фигурками людей. Командир корабля закивал головой. Он хорошо все понял.

— Кьатьрьи! — сказал он.

— Кятьри! — ответил Широков, решив, что это слово означает «завтра».

После этого графического объяснения командир оставил в покое Куприянова и все свое внимание перенес на Широкова, приглашая его одного посетить корабль сегодня.

Предложение было очень заманчиво, и Широков спросил профессора, не будет ли тот возражать против этого.

— Нисколько! — ответил Куприянов. — Могу только позавидовать вам.

— Скажите ему, что я тоже хочу с вами, — сказал Синяев, обращаясь к Широкову, как к испытанному уже переводчику.

— Если можно, то и меня возьмите, — сказал Ляо Сен.

— И меня! И меня! — послышались со всех сторон просьбы корреспондентов.

Широков обратился к командиру звездолета. Тот, очевидно, догадался, о чем идет речь, и показал два пальца. Это означало, что посетить корабль могут одновременно два человека.

— Пусть на корабль отправятся товарищи Ляо Сен и Широков, — сказал Куприянов. — Остальные подождут до завтра. А двух человек, которые отдадут вам свои аппараты, мы отведем в лагерь и покажем им нашу жизнь. Скажите им, Петр Аркадьевич!

Такому понятливому человеку, как командир звездолета, было нетрудно передать жестами слова Куприянова. Два звездоплавателя отдали свои аппараты двум людям и помогли надеть их.

Подъем на корабль не доставил никаких затруднений.

Когда восемь человек скрылись внутри шара, Куприянов пригласил оставшихся пройти в лагерь. Они, видимо, охотно приняли это приглашение. Группа ученых, их гости и корреспонденты ушли. За ними ушел и полк.

Толпа, видя, что все кончилось, стала постепенно расходиться.

ЗВЕЗДОЛЕТ

Очутившись на вершине шара, Ляо Сен и его спутник увидели, что находятся на небольшой плоской площадке. На ее середине было круглое отверстие диаметром около полутора метров. Оно напоминало колодец или шахту с металлическими стенками.

Широков заглянул туда. Труба уходила глубоко вниз. Ее дно скрывалось во мраке.

Командир корабля снял с себя крылья. Все сделали то же. Он наклонился и нажал маленькую кнопку у края трубы.

Прошло несколько секунд, и снизу беззвучно поднялась круглая плоская крышка. Она остановилась как раз у края колодца и так плотно закрыла отверстие, что неразличимо слилась с поверхностью шара. Если бы не узкая синяя полоса, идущая по краю крышки, было бы невозможно найти ее.

Трое звездоплавателей стали на эту крышку и жестами пригласили Широкова присоединиться к ним. Очевидно, подъемная машина могла поднять только четырех человек сразу. Три их товарища и Ляо Сен остались наверху.

Крышка дрогнула и быстро, плавно опустилась вниз.

Кругом было совершенно темно. Высоко над головой виднелся светлый круг выхода. По его видимой величине Широков определил, что они опустились не меньше как на десять метров. Это было уже близко к центру шара.

Машина остановилась без малейшего толчка. Раздался слабый свист, потом металлический звук — и темная заслонка, как показалось Широкову, над самой их головой закрыла колодец. Кусочек неба, видимый наверху, исчез.

Мрак еще больше сгустился. До сих пор Широков слабо, но все же различал черные тени своих спутников. Теперь и эти тени исчезли. Их окружала полная темнота.

Внезапно он почувствовал резкий и неприятный запах. Замкнутая со всех сторон кабина наполнялась каким-то газом. Стало трудно дышать.

Был ли это воздух Каллисто?.

Он не знал, что подумать. Мелькнула тревожная мысль: «Может быть, эти существа не понимают, что мы не можем дышать таким воздухом, привычным для них».

Рука звездоплавателя коснулась его руки и сжала ее нежно, ласково, успокаивая…

И вдруг запах исчез. Воздух снова стал чистым.

Раздался мелодичный звон. Стенки кабины раздвинулись, и яркий свет на мгновение ослепил его.

Открылась внутренность корабля.

Первое, что почему-то пришло в голову Широкову, было сознание, что он дышит воздухом чужой планеты. Вся процедура спуска доказывала, что звездоплаватели не допускали в свой корабль воздух Земли. Может быть, газ наполнивший кабину, как раз и предназначался для того, чтобы каким-то образом уничтожить в ней земной воздух и заменись его своим?

«Но если это так, — подумал он, — мы можем заразиться неизвестной на Земле болезнью, вдохнуть в себя неизвестный нам микроб, с которым наш организм не сумеет справиться».

Эта мысль мелькнула и тотчас же исчезла. Он чувствовал доверие к этим обитателям другого мира и подумал, что если бы существовала такая опасность, то они не допустили бы их на корабль.

Он с любопытством осмотрелся.

Помещение, в котором он находился, представляло собой как бы внутренность граненого шара, перерезанного внизу плоскостью пола. Стенки этого шара состояли из правильной формы восьмиугольных панелей, сделанных из чего-то, похожего на молочное стекло. Сходство со стеклом усиливалось тонкой металлической рамой или оправой, в которую были вделаны эти панели. Помещение имело пять или шесть метров в диаметре. Пол был сплошь металлический и состоял из ясно видимых отдельных плит. В середине, на длинных и тонких металлических стержнях, уходящих в стены, висело что-то, похожее на большой щит управления, какие Широкову приходилось видеть на электростанциях, сплошь заполненный странной формы приборами, трубками, кнопками и рукоятками. Перед ним, соединенное со стержнями, поддерживающими самый щит, находилось мягкое кресло совершенно «земного вида». Пол проходил как раз под щитом, но, очевидно, не служил ему опорой. Никаких дверей или люков (через которые можно было бы попасть в другие помещения), не было видно. Кроме пульта и кресла, никакой другой меблировки в помещении не было. Оно было совершенно пусто.

В нескольких местах, наверху и почти у самого пола, были расположены источники света, закрытые выпуклыми матовыми стеклами или чем-то, очень похожим на стекло.

Выйдя из кабины, они оказались на небольшой площадке с перилами. Вниз вела металлическая лестница. Прямо напротив Широков увидел вторую, такую же площадку и лестницу. Там, очевидно, была расположена другая подъемная машина, ведущая на поверхность шара.

Командир корабля жестом указал вниз. Широков спустился по лестнице. За ним последовали хозяева.

Они сняли с себя свои меховые комбинезоны и оказались в легких одеждах, сквозь которые просвечивали их черные тела.

Только сейчас Широков заметил, что внутри корабля было очень жарко. Он вспомнил обстоятельство, ускользнувшее раньше от его внимания. Несмотря на знойный августовский день, звездоплаватели вышли очень тепло одетыми. Сопоставив это с черным цветом их кожи, он пришел к выводу, что неизвестная планета — Каллисто, с которой прилетели эти люди, обладает неизмеримо более жарким климатом, чем Земля. (Это предположение впоследствии оказалось правильным.)

Он услышал, как снова опустилась подъемная машина и появились Ляо Сен и трое оставшихся с ним наверху звездоплавателей.

Профессор без приглашения спустился по лестнице к Широкову.

— Что это за газ? — спросил он, кивнув головой назад, в сторону подъемной машины.

— Сам этого не знаю, — ответил Широков.

Три спутника Ляо Сена тоже сняли свои теплые одежды.

На них всех были мягкие брюки, похожие на те, которые носят лыжники, с широкими поясами и легкие, почти прозрачные, рубашки. Покрой был одинаков, но цвет различным. Командир и еще двое были в синих костюмах, один в темно-сером и двое — в красных.

Как уже упоминалось, помещение было шарообразным, но пол проходил гораздо ниже центра этого граненого шара, и боковые стенки подходили к нему наклонно, под очень тупым углом.

Неожиданно один из восьмиугольников, примыкавших к полу, сдвинулся с места, отошел назад, затем скользнул в сторону. Образовался люк. Снизу поднялись еще двое звездоплавателей, одетых в такие же костюмы; один — в сером, другой — в зеленом.

Значит, экипаж корабля не ограничивался первыми восьмью звездоплавателями, вышедшими наверх. Сколько еще могло быть скрыто в огромном корпусе звездолета?.

Тот, кого принимали за командира, указал на одного из них и сказал:

— Дьень Сьиньгь!

Потом протянул руку к другому, в зеленом костюме, и представил его:

— Рьигь Дьиегьонь!

Он обвел рукой окружающее пространство, словно охватывая весь корабль, потом опять указал на того же человека и снова повторил:

— Рьигь Дьиегьонь!

Широков и Ляо Сен поняли, что человек в зеленом был или командиром звездолета, или его конструктором.

Они поклонились и назвали свои имена. Китайский лингвист произнес свое имя на манер гостей — «Льао Сьень», — желая облегчить им его произношение.

Широков, назвавшись, протянул руку. Он сделал это инстинктивно и сразу понял, что этот обычай был не известен этим людям.

Ригь Диегонь улыбнулся и, не беря руки, обнял сначала Широкова, потом Ляо Сена. То же сделал его товарищ в сером костюме.

Они были немолоды, с совершенно седыми волосами, — явно старше остальных. Широков подумал, что им, вероятно, трудно пользоваться крыльями и что именно поэтому они не вышли из корабля.

Ригь Диегонь что-то сказал, и пятеро звездоплавателей один за другим спустились в люк и исчезли. Остались два старика и тот, которого принимали за командира.

Широкову захотелось узнать его имя. Он по очереди указал на вновь пришедших и повторил их имена. Потом указал на него и вопросительно замолчал.

Звездоплаватель понял. Приложив руку к груди, он сказал:

— Дьень Бьяининь!

Первое слово, очевидно, означало имя. Оно было тем же, что и у старика в сером костюме.

— У них имена и фамилии, — сказал Ляо Сен.

Диегонь обратился к Широкову и, погладив его по плечу, руками изобразил крылья. Молодой ученый понял, что командир звездолета видел его полет и хвалит его за смелость. При этом он вспомнил, что эти люди каким-то образом видят сквозь стенки своего корабля, и ему захотелось узнать, как это делается. Но он не мог придумать способа сообщить им о своем желании. Несколько раз он показывал на свои глаза и затем на стены, но звездоплаватели не понимали. Они внимательно и серьезно наблюдали за его мимикой, но, очевидно, не могли догадаться, чего хочет от них человек Земли.

Ляо Сен в свою очередь попытался объяснить, что они просят показать, как звездоплаватели видят то, что окружает корабль, но и его старания не увенчались успехом.

На черных лицах хозяев появилось выражение, которое нельзя было понять иначе, как сожаление. Они о чем-то поговорили между собой, и Диегонь жестами пригласил Широкова и Ляо Сена идти за ним. Приходилось временно оставить вопрос о «глазах» звездолета и подчиниться желанию хозяев.

— Узнаем потом, — сказал Ляо Сен.

Диегонь подошел к восьмиугольному люку и спустился по маленькой, всего в четыре ступени, лестнице. Широков, Ляо Сен и два других звездоплавателя пошли за ним.

Они очутились в круглом коридоре, напоминавшем внутренность широкой трубы. Коридор, как оказалось, был устроен кольцом вокруг шарообразной комнаты. Бьяининь жестами объяснил, что такой же круглый коридор был еще и наверху.

Через каждые несколько шагов коридор был освещен такими же лампами, прикрытыми матовыми стеклами, как и центральный пост. (Шарообразная комната была явно тем помещением, откуда осуществлялось управление космическим кораблем в полете.) Пол был покрыт чем-то вроде резиновой дорожки. Широков наклонился и пощупал материал. Это была не резина.

Они прошли шагов двадцать. Диегонь остановился и нажал кнопку. В этом месте снова оказалась совершенно незаметная дверь.

Все двери и люки космического корабля были так тщательно пригнаны, что их никак нельзя было заметить. Это было сделано с какой-то целью, но с какой, — Широков не мог догадаться.

Подъемная машина, летательные аппараты, двери — все приводилось в действие при помощи кнопок. Они, очевидно, служили для включения электрического тока. Предположить на корабле существование электростанции было трудно. Ток, по-видимому, давали аккумуляторы.

«Здесь много интересного для Манаенко», — подумал Широков.

Оказавшаяся перед ними дверь вела в другой, узкий коридор, круто поднимающийся вверх. В этой трубе уже не было пола. Вместо него здесь находилась лестница. Широков обратил внимание, что она не была прикреплена к стенам, а имела такой вид, будто была временно положена. Он вспомнил пол в центральном посту, тоже имевший «временный» вид.

Широков был мало знаком с вопросами звездоплавания, но его знаний было достаточно, чтобы догадаться: пол в центральном посту и эта лестница не являлись постоянными частями корабля. Они были нужны только тогда, когда звездолет находился в условиях тяжести. Во время полета эти части были не нужны и, наверное, убирались.

Поднявшись по лестнице, они опять-таки оказались перед герметически закрытой дверью, которая открылась, когда нажали нужную кнопку.

За ней оказалось небольшое, тесное помещение. Оно было полно толстых металлических труб, которые со всех сторон выходили из стен и оканчивались у массивного цилиндра, метра полтора в поперечнике. И цилиндр и трубы были сделаны из того же голубовато-белого металла, из которого состоял корпус корабля. Цилиндр уходил в противоположную стену.

Бьяининь взял у Широкова блокнот и карандаш и нарисовал шар. Он рисовал быстро и гораздо лучше, чем молодой медик. Вокруг шара, со всех сторон, он изобразил звезды. Это явно означало корабль в полете. Позади шара он нарисовал несколько длинных прямых хвостов, имевших вид пара. Потом он указал на цилиндр.

— Это двигатель, — сказал Ляо Сен.

— Да, это один из двигателей, — ответил Широков. — Корабль приводится в движение реактивной силой.

Бьяининь опять указал на цилиндр и несколько раз сжал и выпрямил пальцы обеих рук.

— Восемьдесят, — сказал Широков. — Неужели у них восемьдесят двигателей?

— Это не удивительно, — ответил Ляо Сен. — Корабль так велик, что для его полета нужна огромная сила. Он должен иметь возможность двигаться во все стороны. Вспомните черные отверстия, закрытые решетками. Это наружные отверстия дюз.

По знаку Диегоня они снова спустились в круглый коридор.

На этот раз нужная дверь, вернее люк, оказалась внизу, под полом.

Бьяининь откинул «резиновую» дорожку и уже не кнопкой, а просто рукой поднял крышку этого люка. Здесь оказалась не временная, а постоянная винтообразная лестница. Она уходила прямо вниз. Спустившись по ней, они очутились в небольшой, сплошь металлической комнатке, с прямоугольными стенами, полом и потолком.

В одной из стен, в углублении, была дверь, которая открылась обычным порядком, то есть при помощи кнопки. За этой дверью оказалась вторая. Обе двери были очень толсты и массивны.

За ними находилось помещение, занятое какой-то большой и сложной машиной. Так, по крайней мере, показалось Широкову и Ляо Сену. Внешне этот агрегат мало походил на машину. Не было заметно никаких движущихся частей. Тяжелые металлические щиты, скрепленные между собой болтами, составляли как бы кожух, под которым сквозьтолстые узкие стекла виднелись металлические трубы. Две массивные рукоятки на длинных стержнях, какие-то стеклянные трубочки с металлическими шариками в них, были расположены снаружи и ограждены легкой решеткой, выкрашенной в ярко-зеленый цвет. В этом помещении пол был отнюдь не временный и состоял из разноцветных плиток, напоминающих керамику, образующих красивый, но для земного глаза не понятный узор.

Ляо Сен хотел подойти ближе к машине, но Диегонь остановил его и отрицательно покачал головой. Очевидно, нельзя было подходить. Они остались стоять у самой двери.

Диегонь протянул руку к машине, потом обвел ею вокруг и в заключение положил к себе на грудь с правой стороны. Что он хотел этим сказать не поняли ни Широков, ни Ляо Сен.


По-видимому звездоплаватели хотели, чтобы их гости как следует рассмотрели эту таинственную машину, потому что они около пяти минут не двигались с места.

Широков был уверен, что перед ними находится одна из самых главных, если не самая главная, часть космического корабля. Выражение лица Диегоня, насколько он понимал его, показывало, что он демонстрирует людям эту машину с чувством гордости. За что?. За технику своей планеты, конечно! За технику Каллисто!

На секунду Широков представил себе, что роли переменились. Вот он, командир советского звездолета, прилетевшего на другую планету, показывает ее обитателям чудесное творение человеческого гения, могучее создание мысли, воли и техники человека Земли. Какое чувство испытывал бы он тогда?.

Он повернулся к командиру корабля (не его ли конструкции была эта машина?) и, взяв его руку, крепко сжал ее. Жест был непонятен этому черному человеку, но чувство, побудившее к нему, он хорошо понял. Протянув руку, он длинными черными пальцами коснутся головы Широкова и погладил его по лбу. На серых губах появилась ласковая улыбка.

По той же винтовой лестнице они поднялись наверх и прошли опять в шарообразную комнату. (Широков мысленно называл ее центральным постом.) Диегонь подошел к пульту и сел в находящееся перед ним кресло. Положив руки на рукоятки, он обернулся к людям и снова улыбнулся.

Широков и Ляо Сен поняли, что им демонстрируют управление космическим кораблем в полете. Не имея возможности говорить с гостями, хозяева не могли объяснить яснее. Но и так все было достаточно понятно.

Им показали двигатель, машину, которая чем-то была связана с ним, и в заключение место командира корабля. Но не управляют же звездолетом вслепую?.

Диегонь нажал какую-то кнопку на пульте.

Широков и Ляо Сен с изумлением увидели, что один из восьмиугольников, находящихся низко над полом, на уровне их глаз, вдруг потемнел, потом стал ослепительно белым. По нему замелькали частые полосы — и все исчезло. В стене было окно.

Они видели всю панораму лагеря так ясно, как будто это было действительно сквозное отверстие. Изображение было объемным, цветным и создавало полную иллюзию прямой видимости.

Это был огромный экран телевизора, съемочная камера которого находилась, по-видимому, в стенке корабля, позади экрана.

Они видели людей в лагере, видели, как шевелятся ветви берез.

Бьяининь дотронулся до руки Широкова, словно призывая к вниманию.

И вдруг панорама лагеря дрогнула и стала медленно приближаться. Как будто космический корабль сдвинулся с места и поплыл к нему. Все ближе и ближе, и вот уже на всем экране видна только вершина березы. Каждая веточка, каждый листик казались столь близкими, что до них можно было рукой дотронуться.

И опять все поплыло, но уже в обратную сторону. Лагерь стал удаляться, пока не занял прежнего положения, соответствующего действительному расстоянию до него.

— Будущее нашего телевидения! — сказал Ляо Сен.

— Весь этот корабль наше будущее, — отозвался Широков. — Мы находимся в мире будущего.

Диегонь нажал другую кнопку — и рядом с первым экраном появился второй. Вскоре все восьмиугольные панели, за исключением тех, которые находились позади лестниц, и трех, очевидно служивших дверями, превратились в экраны.

Бьяининь погасил свет — и изображение приобрело еще большую четкость. Если у Широкова и Ляо Сена были какие-нибудь сомнения относительно природы этих «окон», то теперь они рассеялись. Это было телевидение, давно им известное, но неизмеримо более совершенное, чем на Земле.

Стены исчезли. Люди стояли на полу, висящем в воздухе. А кругом расстилался пейзаж, окружающий звездолет. Сверху ярко синело небо и нестерпимым блеском сияло солнце, заливая своим светом внутренность корабля. Его лучи светили, но не грели, проходя через оптическую систему и провода, соединяющие съемочные камеры с экранами.

Тайна «глаз» корабля объяснилась просто и естественно. В наружных стенках помещались съемочные телекамеры, работающие автоматически и снабженные телеобъективами, силу которых можно было произвольно изменять с центрального поста.

— Артем Григорьевич с ума сойдет от восторга, — сказал Широков, когда экраны погасли и все приняло прежний вид.

— А вы еще не сошли? — улыбнулся Ляо Сен. — Я не далек от этого.

По приглашению хозяев, они опять прошли в круглый коридор, спустились по другой лестнице и очутились в очень странном помещении, очевидно служившем жилой каютой.

Она была совершенно круглая, как внутренняя полость мяча. Но так же, как в центральном посту, здесь был явно временный пол, но только не голый, а покрытый тем же материалом, как и дорожка в коридоре. «Каюта» была меблирована. Предметы, находившиеся здесь, поразительно напоминали земную мебель, но в то же время были совершенно на нее не похожи. Общим было их назначение, о котором можно было легко догадаться, — стол, кресла, шкафы; но форма и — главное — материал ни на секунду не позволяли забыть, что все это сделано не на Земле. В том, как были изогнуты ножки стола, причудливо «сломаны» линии кресел, непривычная для глаз шестигранная форма дверец шкафов, прозрачная глубина их панелей — все это было чуждо Земле, во всем чувствовался вкус, привычки и устоявшаяся культура другого народа.

На стене находился большой щит с многочисленными приборами, и это навело Широкова на мысль, что они находятся в каюте командира звездолета.

Диегонь жестом пригласил сесть в кресла, Эго было совсем как на Земле.

КНИГА

Обстановка была так похожа на земную, что Широкову стало немного не по себе. Ему вдруг пришла мысль, — не во сне ли он видит все это? Только черные лица хозяев, с их странно удлиненными, совсем не земными глазами, напоминали, что он находится в гостях у обитателей другой планеты, на космическом корабле, принесшем их неведомо откуда.

Диегонь сел рядом с ним. Бьяининь, который был, очевидно, одним из помощников командира, и Синьг достали из шкафа (как иначе было назвать этот предмет, столь похожий на обыкновенный шкаф?) две большие книги, как показалось Широкову, в кожаных переплетах, положили их на стол и тоже сели.

Что было в этих книгах?. Рисунки людей, животных, природы той планеты, откуда они прилетели? Или звездные карты, по которым станет ясно, откуда прилетел на Землю этот корабль?.

Диегонь взял книгу и положил ее перед Широковым. Синьг положил другую перед Ляо Сенем.

Глубокое волнение охватило молодого ученого. Сейчас он увидит то, что никогда не видели человеческие глаза…

Какие тайны откроются ему?

Он заметил, что всегда невозмутимый китайский ученый открыл книгу рукой, которая заметно дрожала.

Широков последовал его примеру.

На первой странице (листы были плотны и толсты) он увидел…изображение космического корабля, на котором они находились. Это была, по-видимому, фотография.

Корабль стоял среди широкого поля, поросшего низкой оранжево-красной травой. Вдали виднелись какие-то здания. Около корабля не было ни одного человека. Над полем плыли облака совсем такие же, как на Земле. Цвет неба был слегка желтоватым. Оранжево-красная трава и желтое небо придавали пейзажу какой-то фантастический, неправдоподобный вид.

Широков пристально вглядывался в этот, впервые увиденный человеком ландшафт чужой планеты. Красная трава могла быть следствием жаркого климата Каллисто, но почему небо было такого странного цвета? Чем это было вызвано?

Он перешел к следующей странице.

Это была схема… схема «солнечной» системы, к которой принадлежала планета Каллисто. Рисунок был в точности такой, какие неоднократно видел Широков в книгах по астрономии, где изображалась наша солнечная система. Также в центре схемы находилось «Солнце» и вокруг него — орбиты планет. Их было двенадцать. Четвертая была обведена красным кружком; и Широков понял, что это и есть Каллисто. Седьмая, как маленькое солнце, была окружена пятью орбитами спутников и напоминала Широкову нашу планету Юпитер. На схеме находились какие-то непонятные значки, которые, по всей вероятности, представляли собой цифры.

Следующий рисунок опять изображал корабль, летящий среди звезд. Зеленая пунктирная линия шла от одной из них к другой. Узоры созвездий были совершенно незнакомы Широкову.

«Этот рисунок надо показать Семену Борисовичу», — подумал он.

На следующем листе опять было изображено звездное небо с летящим по нему кораблем. Но созвездия были уже знакомыми. Зеленая пунктирная линия отсутствовала. Широков узнал созвездия Большой медведицы, Ориона, Лебедя и некоторые другие. Одна из звезд была обведена красным кружком. Это было «Солнце» Каллисто, но какая это была звезда, он не знал. Заметив, что Ляо Сен рассматривал тот же рисунок (книги были совершенно одинаковы), он спросил его, но китайский ученый не смог ответить на его вопрос. Он знал астрономию не лучше Широкова.

Как жалко, что с ними не было Штерна или Синяева! Интересующий весь мир вопрос, откуда прилетел корабль, был бы уже выяснен.

Диегонь указал на обведенную кружком звезду, потом на себя и Бьяининя. Широков кивнул головой.

Да, эта звезда была центральным светилом той системы, с которой прилетел звездолет.

В эту минуту Широков проклинал себя за то, что недостаточно интересовался астрономией. Как он был глуп! Он мог бы сейчас узнать!.

Но загадка оставалась загадкой и волей-неволей приходилось перейти к следующей странице, не выяснив жгучего вопроса.

Перевернув лист, Широков замер…

Это была фотография… но какая!

Не раз люди пытались представить себе, как выглядит их планета со стороны, из мирового пространства. В любой астрономической книге можно встретить описание фантастической картины — Земля в пространстве!

И вот перед глазами Широкова была его родная планета, сфотографированная с расстояния многих тысяч километров. На фоне звездного мира висел голубоватый, белесый диск, окруженный словно прозрачной дымкой, сквозь которую смутно проступали очертания Северной Африки, Средиземное море и южные берега Европы. Характерный «сапог» Италии, нацелившийся своим носком в футбольный мяч Сицилии, не оставлял никаких сомнений, что это была Земля, а не другая какая-нибудь планета.

Эта фотография, которую, несомненно, удастся размножить, станет уникальным сокровищем, пока люди сами не научатся летать в межпланетных просторах и не смогут получить другую, подобную этой.

Широков с трудом заставил себя перейти к следующей странице.

На ней был изображен звездолет, стоявший… у лагеря!

Рисунок был прекрасно выполнен. Палатки, одинокие березы, дорога, на которой опустился шар, все мелкие подробности местности были изображены в красках рукой хорошего художника.

Это была не фотография, а рисунок, выполненный от руки. Значит, на корабле был художник!

Эти пять страниц изображали путь звездолета от старта до финиша.

Что могло быть на следующей?

Она была заполнена математическими формулами. Значки были чужды и непонятны, но это была математика. Широков без труда узнавал характерные линии геометрических фигур. Они были такими же, как на Земле.

Но разве могло быть иначе? Математика всюду одинакова. Это наука общая для всей вселенной.

«Наши математики, Штерн и Синяев, легко разберутся в этих страницах», — подумал Широков и невольно вздохнул. Для него эти значки были совершенно непонятны.

Шестнадцать листов подряд были посвящены математике. Очевидно, ученые Каллисто возлагали на нее свои надежды найти общий язык с обитателями других миров. Эта книга доказывала, что они были уверены, что встретят обитаемые планеты на своем пути.

Что подумали звездоплаватели, видя, как их гости равнодушно перевернули эти страницы? Может быть, они были глубоко разочарованы?.

Внешне они ничем не выдали своих чувств.

После математических страниц началась… азбука!

Это явно была она! На каждом листе были крупно изображены две буквы.

Ляо Сен встрепенулся и впился глазами в эти непонятные знаки. Это была его область!

Диегонь встал и локтями оперся о стол. Эта поза была так похожа на позу земного человека!.

Широков видел перед самыми глазами его лицо, черное морщинистое лицо с серыми губами и неестественно (если в природе может существовать что-нибудь «неестественное») длинными глазами.

Бьяининь указал на первую букву и произнес звук «ль».

По укоренившейся привычке Широков ожидал услышать «а», но азбука Каллисто, очевидно, начиналась с согласных букв.

Он вынул блокнот и хотел срисовать значок, изображавший букву «л», но Диегонь остановил его руку. Он указал на книгу, предлагая на ней нарисовать земное обозначение этой буквы. То же самое предложил Синьг Ляо Сену.

Люди поняли, что хозяева хотят обменяться азбукой. Это был первый взаимный урок языка. Теперь стало понятно, почему была не одна, а две книги. Одна предназначалась людям, вторая — звездоплавателям.

Ляо Сен предложил Широкову, неплохо умевшему рисовать, взять на себя книгу хозяев. Молодой медик тщательно вычертил рядом с «ль» Каллисто земное «л» (в русском начертании).

За «л» последовало «д».

В языке гостей оказались все буквы русского алфавита, за исключением «ш», «щ» и «ч». Незнакомых Широкову звуков не было совсем.

Это облегчало людям изучение языка Каллисто, но затрудняло звездоплавателям изучение русского языка.

Широков решил, что во что бы то ни стало овладеет языком гостей.

Это намерение совпадало с его тайными мыслями, которые еще более настойчиво осаждали его после того, как он увидел «каллистян» и убедился, что они такие же люди, как он сам, правда, с несколько иными чертами лица, но все же самые настоящие люди. Он понял в этот момент, что его неожиданная для него самого храбрость, когда ему предложили подняться на крыльях, объяснялась той же причиной, о которой он все же боялся думать определенно.

Книга (точнее говоря, — альбом) заканчивалась азбукой. Это было пособие для облегчения первого знакомства, и только.

Когда последняя буква («ж») была осмотрена и «переведена» на русский язык, Бьяининь встал и торжественно передал книгу Ляо Сену. Вторую, с изображением русских букв, он прижал к груди и поклонился.

Первый урок был окончен.

Широкову и Ляо Сену очень хотелось увидеть другие книги и фотографии, не имевшие «учебного» характера, но хозяева, очевидно, решили, что на первый раз этого вполне достаточно.

Они опять перешли в центральный пост. Сквозь «окна» Широков увидел, что возле корабля стоят Куприянов, Штерн и два звездоплавателя, оставшиеся в лагере.

Пора было покинуть корабль.

Сколько времени они пробыли в нем, Широков не знал. Может быть, прошел час, а может быть, и десять. Время пролетело незаметно.

На этот раз кабина подъемной машины не наполнялась никаким газом. Он, очевидно, был нужен только при входе.

Диегонь попрощался с ними у подножия лестницы. Бьяининь и Синьг проводили их наверх.

Оказавшись снова на вершине шара, Широков обратил внимание, что вокруг корабля не было прежней толпы. Она успела разойтись. Даже с высоты тридцати метров никого не было видно. Это доказывало, что они пробыли на корабле довольно долго.

Ляо Сен все время держал в руках книгу. Надевая крылья, он положил ее на площадку. Но, когда его руки вошли в «рукава», он не мог ни поднять, ни взять ее. Бьяининь поднял книгу и положил ее в специальный карман внутри крыльев.

Широкову очень хотелось попрощаться с хозяевами, спросить их, когда можно еще раз посетить корабль, но он мог только кивнуть головой и улыбнуться.

Немного страшно было смотреть вниз и сознавать, что нужно прыгнуть с такой высоты. Куприянов и Штерн казались совсем маленькими.

— До свиданья! — сказал Ляо Сен.

Он первый раскрыл крылья.

Спуск прошел вполне благополучно Летательный аппарат был так просто устроен, что даже ребенок мог бы пользоваться им. Через несколько секунд они уже стояли внизу.


Часть вторая ГОСТИ ЗЕМЛИ
Глава первая
ПОД СВЕТОМ РЕЛЬОСА

«Когда великая Сотис блистает на небе, Нил выходит из своих берегов».

Такую надпись сделали древние египтяне на фронтоне одного из храмов.

Сотис — звезда Нила!.

Она имела огромное значение для Египта.

В то время еще не существовало календаря и люди не умели определять времена года. Ежегодные и всегда внезапные разливы реки причиняли страшные бедствия, уносили десятки человеческих жизней.

Веками разливы Нила заставали земледельцев врасплох. Египтяне не знали, как предвидеть эти разливы, как заранее и своевременно предсказывать их.

Плодородие полей зависело от Нила. Он давал жизнь Египту, но он же был и коварным врагом. Определять начало разливов было необходимо. Египет остро нуждался в предсказателе и в конце концов нашел его… на небе!

Люди, наконец, заметили, что разливу Нила всегда предшествует появление одной и той же блестящей звезды. Сверкая в лучах утренней зари, она как бы предупреждала о грозящей опасности.

Египтяне назвали эту звезду: Сотис. Ее считали божеством, в ее честь строили храмы, ей поклонялись и приносили жертвы.

Сотис — великая и добрая покровительница Египта!

На заре цивилизации звезда Сотис способствовала возникновению египетской астрономии.

Ее знали не только в Египте.

Древние греки называли ее «Сейриос», римляне — «Сириус», что значит «Блистающий».

Под этим, последним, названием она вошла и в современную астрономию.

Сириус — самая блестящая звезда на небе Земли. В северном полушарии, в частности, в СССР, она видна зимой, на южной стороне горизонта, в созвездии Большого Пса. Даже красавица северного неба — Вега, голубым бриллиантом сверкающая почти в зените, не может соперничать блеском с Сириусом.

Сириус — один из ближайших соседей нашего Солнца. Из видимых простым глазом звезд только альфа Центавра находится ближе к нам.

Ближайший сосед!.

Эти слова, когда дело идет об астрономии, имеют несколько иное значение, чем в обиходном разговоре. «Ближайший сосед» находится от нас на расстоянии 8,6 световых лет!.

Это значит, что свет Сириуса, пролетая 300 000 километров в секунду, доходит до Земли только через восемь лет и семь месяцев!

Трудно представить себе подобную «близость»!

Но все же Сириус имеет полное право называться «близким». Другие звезды находятся гораздо дальше.

Солнце — звезда желтая, Сириус — белая. Его температура гораздо выше солнечной. Он светит абсолютно в 17 раз ярче Солнца и в два раза превосходит его по диаметру.

В 1862 году у Сириуса был обнаружен спутник, предсказанный за восемнадцать лет до этого астрономом Бесселем на основании математического исследования движения Сириуса в пространстве. Этот спутник очень необычен.

Известный популяризатор науки Я. И. Перельман писал о нем:

«…Когда мы берем в руки стакан ртути, нас удивляет его грузность: он весит около трех килограммов. Но что сказали бы мы о стакане вещества, весящем двенадцать тонн и требующем для перевозки железнодорожной платформы?»

Эти слова справедливы.

Спутник Сириуса, названный «Сириус-В», очень невелик. По размерам он только в три раза больше Земли, но, несмотря на это, оказывает заметное влияние на движение своего гигантского «солнца». Под воздействием притяжения маленького спутника блистательный Сириус уклоняется от прямого пути. Это может произойти только в том случае, если масса спутника очень велика.

Так и оказалось.

«Сириус-В», имеющий всего сорок тысяч километров в диаметре, по массе почти равен (0,8) нашему Солнцу. Это доказывает невероятную плотность вещества, из которого состоит это небесное тело. До того, как был открыт «Сириус-В», физики не подозревали о существовании в природе веществ, в пятьдесят тысяч раз более плотных, чем вода.

Сперва это казалось необъяснимым. Подобная плотность «противоречила законам природы»…

Но законам природы нельзя противоречить.

Люди проникли в тайны атома, и то, что казалось невозможным, стало легко объяснимо. Загадка «Сириуса-В» была раскрыта наукой.

Итак, Сириус имел спутника. Но есть ли у него другие спутники, другие планеты?

На этот вопрос астрономия не могла ответить. Планеты сами не светятся. Они освещаются своим «солнцем». («Сириус-В» был усмотрен в телескоп только потому, что светится сам.) На исполинских расстояниях, отделяющих звезды друг от друга, при современном состоянии оптической техники, нельзя увидеть слабый, отраженный свет планеты.

И астрономия предполагала, даже больше — была уверена, что не только наше Солнце имеет планетную систему, что планеты — обычное явление в мире звезд.

А доказательства, которое убеждало бы всех, не было.

Множественность планетных систем и, логическое следствие из него, множественность обитаемых планет оставались заманчивой, красивой сказкой. Но сказка стала былью.

Прилетел космический корабль! Обитатели другого мира ступили на землю. И они оказались людьми, подобными тем, что населяют нашу планету. Для споров и сомнений не оставалось больше никакой почвы. Нельзя спорить с истиной.

Много раз писатели-фантасты пытались изобразить жителей других миров. Но странно, все, за редкими исключениями, рисовали образы существ, не имеющих ничего общего с человеком Земли.

Чем это было вызвано? Может быть, подсознательное, веками укоренявшееся убеждение, что такого человека, как на Земле, не может быть нигде в другом месте, мешало этим писателям понять ту простую истину, что человек есть продукт развития живого существа, приспособившегося к труду. Формы человеческого тела — это результат длительной эволюции, протекавшей в борьбе с природными условиями жизни, существующими на Земле, и что везде, где эти условия сходны с земными, везде, где развитие материи привело к появлению разумного существа, этот процесс может идти сходным путем и привести к появлению существа, хорошо приспособленного к трудовой деятельности. Тело человека создано природой, а природа всегда идет по самому естественному, самому простому пути.

И на четвертом спутнике Сириуса, названном его обитателями именем «Каллисто», природные условия оказались сходными с природными условиями, существующими на Земле, и это привело к тому, что человек Каллисто оказался почти тождественным человеку Земли.

Эволюция шла одним путем и результат оказался одинаковым.

Можно ли этому удивляться?


* * *

— Человек мыслит консервативно, — сказал Штерн. (Хотя в своих книгах он всегда удивлял научный мир смелостью суждений.) — Я был убежден, что звездолет прилетел с «альфы Центавра», и только потому, что это ближайшая к нам звезда. Сириус мне даже в голову не приходил.

Прошло уже три дня после выхода из корабля его экипажа. За это время все члены научной экспедиции и иностранные ученые побывали на борту звездолета, а гости, которых оказалось двенадцать человек, неоднократно посетили лагерь. Вызванный президентом Академии наук вертолет удобно и просто доставлял ученых на вершину шара и обратно. Его услугами пользовались и гости.

В лагере привыкли к внешнему виду гостей, и их появление уже не вызывало любопытства.

Это были обыкновенные люди, только черного цвета. Но разве на Земле не было подобных людей? Разве появление на улице негра вызывало когда-нибудь сенсацию? То, что это все-таки не люди, а жители другого мира, существа чуждые Земле и ее населению, как-то забывалось всеми, или по крайней мере утратило свою остроту.

С помощью жеста и рисунка ученые обеих планет уже сумели кое-что узнать друг о друге. Стало известно, что в экипаже корабля имеются астрономы, медики, биологи и инженеры. Удалось добиться полного взаимопонимания и в вопросе о том, чей язык будет изучаться — Земли или Каллисто. Решили, что люди научатся говорить на языке гостей, так как, во-первых, этот язык был проще, а во-вторых, твердые звуки оказались совершенно непроизносимыми для каллистян.

Работа с гостями, к которой так долго и тщательно готовились обитатели лагеря, постепенно развертывалась. Отсутствие общего языка пока что тормозило эту работу, но каллистяне оказались исключительно понятливыми. Разговаривая с ними на «мимическом языке», Куприянов убеждался в том, что умственное развитие жителей Каллисто так же перегнало людей Земли, как и их техника. Совершенно не зная Земли и не имея никакого понятия о жизни на ней, каллистяне, казалось, понимали все, что показывали и объясняли им с помощью рисунка и мимики. Гости, очевидно, схватывали суть мысли своих собеседников и задавали вопросы так ясно и понятно, что иногда казалось, что они говорят словами.

— Не обольщайтесь этим, — говорил Штерн, в ответ на восторженные отзывы Куприянова. — Не надо забывать, что в подобный космический рейс могли попасть только самые выдающиеся умы Каллисто. Каков умственный уровень рядового каллистянина, мы не знаем.

Лежнев и Ляо Сен целые дни проводили на корабле и под руководством Бьяининя и Вьеньяня (это было имя одного из астрономов корабля) энергично и настойчиво старались как можно быстрее овладеть языком и получить возможность обстоятельно побеседовать с гостями. Не приходится говорить, с каким нетерпением все члены научной экспедиции, да и гости, ждали конца этой работы.

К удивлению Куприянова, Широков присоединился к лингвистам и изучал язык гостей с таким усердием, что Лежнев был от него в восторге.

— У вас большие способности к языку и прекрасная память, — говорил он молодому медику. — Вам следовало бы быть лингвистом.

— Жена не позволила, — отшучивался Широков, который никогда женат не был.

Даже Лежневу и Ляо-Сену, имевшим большой опыт изучения языков, язык Каллисто казался очень трудным, главным образом благодаря совершенно необычайному произношению слов. Грамматика была очень проста, и успех зависел только от памяти, но каждое слово было так чуждо земному слуху, так не похоже на слова любого земного языка, что даже вначале, когда они изучали только имена существительные, им иногда казалось, что эта задача им не по силам. Что будет, когда придется перейти к понятиям, они себе плохо представляли. Но добиться успеха было совершенно необходимо. Только Широков ни минуты не сомневался и своей уверенностью заражал своих более опытных товарищей.

— Он действует на меня, как катализатор, — говорил Лежнев Куприянову. — Ваш Петр Аркадьевич золото, а не человек! С ним все кажется легким.

— Да, он очень способный, — отвечал профессор.

Помимо вполне понятного желания ускорить возможность обмена мыслями, была еще одна причина торопиться с изучением языка. Диегонь сумел объяснить Куприянову, что звездолет пробудет на Земле не более ста дней. За это время надо было успеть показать гостям жизнь Земли. Кроме того, провести все эти сто дней в лагере было невозможно. В нем можно было остаться, в лучшем случае, до середины сентября, а отвезти гостей в Москву, не имея возможности разговаривать с ними, было очень неудобно.

— Я просто требую от вас, — говорил Куприянов Ляо Сену и Лежневу, — чтобы вы в один месяц настолько изучили язык Каллисто, чтобы мы могли сговориться с ними обо всех вопросах, связанных с отъездом из лагеря.

— Тяжелая задача! — отвечал Лежнев.

Китайский лингвист только хмурился.

Козловский официально заявил Широкову, что освобождает его от обязанностей коменданта лагеря. Он горячо поддерживал желание Петра Аркадьевича изучить язык гостей и радовался, видя его успехи.

Широков с головой ушел в работу. Он занимался зазубриванием слов все время. Даже обедая или ужиная, клал перед собой тетрадь и без конца повторял одно и то же слово, добиваясь правильного произношения, и заметно подвигался вперед.

Книга-альбом, принесенная из корабля в первый день посещения его людьми, была уже тщательно изучена. Ее математические страницы, непонятные для Широкова и Ляо Сена, были легко «расшифрованы» Штерном и Синяевым.

Кроме того, что звездолет прилетел с планетной системы Сириуса, узнали много других интересных подробностей.

Сириус, или, как называли его каллистяне, Рельос, имел двенадцать спутников, двенадцать планет, обращающихся вокруг него. Четвертой из них была Каллисто. Вокруг нее обращались две «луны», по размерам почти равные спутнику Земли. Две луны! Можно было представить себе, как светлы и красивы ночи на Каллисто.

Двенадцатой планетой был тот самый Сириус-В, который впервые указал земным ученым на существование в природе сверхтяжелых веществ.

Выяснилось, что Каллисто очень жаркая планета. По земному, средняя температура на ее поверхности равнялась пятидесяти пяти градусам. Планета находилась от своего «солнца» втрое дальше, чем Земля от своего, и ее «год» равнялся почти двум земным годам. Эксцентриситет[19] Каллисто был очень мал — 0, 0022, то есть планета двигалась по орбите, совсем мало отличающейся от окружности.

Это обстоятельство, несомненно, способствовало ровности ее климата. Еще большее влияние оказывал малый угол наклона ее оси к плоскости эклиптики. Он был равен всего трем градусам двадцати минутам.[20]

Это означало, что на родине звездоплавателей не было смены времен года. На Каллисто было всегда одно и то же время года, в зависимости от широты места.

По своим размерам Каллисто была почти равна Земле. Ее диаметр составлял 12900 земных километров и был, таким образом, только на 143 километра больше земного. Ускорение силы тяжести тоже было почти такое, как на Земле, и равнялось 10 м/сек.

По книгам, которые в большом количестве находились на корабле, было видно, что на планете богатая растительность, в общем похожая на растительность тропического пояса Земли. Ее цвет был оранжево-красным, как и следовало ожидать при таком жарком климате. Но, подобно тому, как на Земле встречались растения, имевшие такую же окраску, на Каллисто были растения зеленого (в умеренном поясе) и даже голубого (в полярных областях) цвета.

Отличительной особенностью растений Каллисто была небольшая высота. Не только таких деревьев, как секвойи, но даже таких, как пальмы или высокие ели, не было на ней. Средняя высота растений не превышала четырех — пяти метров.

Животный мир Каллисто был очень разнообразен. На суше, в воде и в воздухе обитало бесчисленное количество живых существ. Цветные рисунки, изображавшие обитателей планеты, занимали четыре толстых альбома.

Лебедев, Маттисен и Линьелль целыми днями просиживали над этими книгами.

Рыбы и птицы были поразительно похожи на соответствующих обитателей Земли. Биологов это не удивило. Вода и воздух на Каллисто были такими же, как на Земле, и природа должна была создать именно такие существа, формы тела которых наилучшим образом были приспособлены к движению и жизни в воздушной и водной среде. Но «похожие» это не значит «такие же». Линьелль — специалист по ихтиологии — не нашел ни одной рыбы, которую можно было бы классифицировать по земной классификации. Они были похожими, и только. Это были рыбы и птицы Каллисто, а не Земли.

Наибольшая разница замечалась среди позвоночных животных. Тут было много видов, не имевших, казалось, ничего общего с земными. Животные с длинной шерстью попадались редко. Таким был небольшой зверек, похожий на очень длинную лисицу, и причудливый зверь, на шести ногах, напоминающий ящерицу, с ярко-красным мехом, но величиной с гиппопотама.

Наибольший интерес вызвали у всех фотографии и рисунки населенных пунктов Каллисто. На планете было много городов, расположенных преимущественно по берегам морей и океанов. Все они были большими и густонаселенными. Чего-нибудь похожего на села, деревни или небольшие городки, ни в книгах, ни на картах не было. Действительно ли их совсем не было, или каллистяне не считали нужным показывать их, пока было неизвестно.



Архитектура зданий напоминала архитектуру древнего Египта, но была гораздо разнообразнее. Плоские крыши, украшенные статуями, широкие террасы и длинные, спускающиеся к воде лестницы служили постоянным украшением домов.

Своеобразный вид придавали зданиям очень широкие и высокие окна, не имевшие ни рам, ни стекол. Их обитатели не знали холода. Закрывающихся дверей также не было. Их заменяли мягкие портьеры, окрашенные в самые разнообразные цвета.

Было трудно предположить, что все дома на Каллисто были дворцами, но изображений более скромных жилищ в альбоме не было.

Все города утопали в густой «зелени» (желтого, красного и оранжевого цвета).

Средства передвижения были представлены разнообразными видами транспорта — земного водного и воздушного. Летательные аппараты, те самые, которые находились на звездолете, были во всеобщем употреблении на Каллисто. Фотографии изобиловали летящими фигурами каллистян. Реактивные самолеты и огромные «дирижабли» дополняли воздушный транспорт. Железных дорог совсем не было, но зато очень много видов экипажей, вроде автомобиля.

Были ли на планете различные народы, или все ее население представляло собой один народ, оставалось пока неизвестным. Существовало два обширных материка, разделенных широким, километров в триста, морским проливом. Оба были расположены в поясе экватора. По площади каждый из этих материков равнялся приблизительно материку Африки. Все остальное пространство занимали океаны, среди которых было разбросано несколько архипелагов небольших размеров. Ракетодром, с которого взлетел корабль, был расположен на одном из них. Фотография именно этого острова и была помещена в первом альбоме.

На звездолете оказалось много технических книг, но, к великому сожалению Смирнова и Манаенко, без объяснений инженеров корабля в них невозможно было разобраться. В этом отношении приходилось запастись терпением.

И еще одно замечательное обстоятельство выяснилось из тех страниц альбома, которые были заняты математикой.

Звездолет летел от Рельоса к Солнцу одиннадцать земных лет!

Обратный путь должен был отнять такое же время. Двадцать два года жизни по часам Земли, или одиннадцать по часам Каллисто, отдали эти люди для выяснения вопроса, — есть ли жизнь на соседних планетных системах?

Двенадцать героев, в самом полном смысле этого слова, прилетели на Землю. Они не испугались опасностей долгого пути, не пожалели долгих лет, оторванных от жизни своей родины. Ничто их не остановило. Жажда знания, желание расширить научный кругозор, ненасытное любопытство ученых влекло их вперед.

И они были вознаграждены за свой героизм.

Все, на что они надеялись, все, чего так страстно желали, свершилось, — на пути звездолета попалась планета, населенная разумными существами!

Трудно представить себе то чувство, которое испытали они, когда, подлетев к Земле, убедились, что их цель достигнута. Это была прекрасная награда.

Почти год звездолет летел с ускорением. Оно равнялось десяти метрам, то есть было равно обычному ускорению сиди тяжести на Каллисто. Такое же время должно было занять и замедление скорости при подходе к Солнцу. Остальные девять лет корабль летел по инерции, со скоростью двести семьдесят восемь тысяч километров в секунду!

Чудовищная скорость, близко подходящая к скорости света.

Как, какими средствами удалось достичь этого? Что служило горючим для двигателей звездолета? Как осуществлялась задача найти правильный путь в пустоте вселенной, когда и Сириус и Солнце казались с борта звездолета одинаково небольшими звездами?.

Экипаж корабля с огромным и вполне понятным интересом смотрел все, что им показывали люди. По их просьбе, многие из имевшихся в лагере кинокартин демонстрировались по нескольку раз. Часами сидели они у телевизора. Специально для каллистян курский телецентр транслировал передачи всех стран мира.

Насколько можно было судить по жестам и мимике, гости видели на экране много такого, что вызывало в них большой интерес. Профессор Смирнов даже высказал предположение, что не только люди получат возможность перенять опыт пришельцев с другой планеты, но и каллистяне в результате визита на Землю обогатятся новыми знаниями.

Желания хозяев и гостей получить, наконец, возможность свободно объясняться друг с другом совпадали. И те и другие с нетерпением ждали, когда, наконец, смогут узнать то, что их интересовало. Бьяининь, Вьеньянь, Лежнев, Ляо Сен и Широков были в центре внимания всего населения лагеря. От них зависело наступление долгожданной минуты, и они делали все, что могли, чтобы ускорить момент, которого и сами ждали не меньше, чем другие.

О'КЕЛЛИ

В конце августа президент Академии наук уехал из лагеря. Неотложные дела требовали его присутствия в Москве.

— Через две недели, — сказал он Куприянову, — вы должны выехать отсюда. Я подготовлю все, что нужно к приему гостей.

— У наших лингвистов дело подвигается очень медленно, — ответил профессор.

— Торопите их! Не давайте им покоя! Скоро начнутся осенние дожди.

— А как поступить с охраной корабля, когда мы уедем?

— Этот вопрос я выясню в Москве.

— Согласятся ли они покинуть свой звездолет?

— Я думаю, что согласятся. Может быть, не все поедут с вами, кого-нибудь они, наверное, захотят оставить на корабле, но с остальными вы должны быть в Москве не позднее пятнадцатого числа.

— Я это понимаю, — сказал Куприянов. — Но вот язык. Может быть, вам это покажется странным, но я больше всего надеюсь на Широкова. У него, как мне кажется, дело идет лучше, чем у Лежнева и Ляо Сена.

— Меня это не удивляет. Во-первых, он гораздо моложе, а во-вторых, у него огромное желание овладеть их языком.

— Я никак не могу понять, чем вызвано это желание. Петр Аркадьевич занимается с таким стараньем, как будто для него лично от этого зависит очень многое.

— Может быть, это так и есть, — задумчиво сказал Неверов.

Из иностранцев Гельбах и Браунелл изъявили желание уехать. У них обоих были какие-то неотложные дела на родине.

В день отъезда президента и его спутников в лагерь пришла телеграмма на имя Артемьева, срочно вызывающая его в Москву. После долгого разговора с Козловским «корреспондент» уехал вместе с президентом.

Но освободившиеся палатки недолго стояли пустыми. Неожиданно для Куприянова, Диегонь пожелал поселиться в лагере. Разговор с ним произошел с помощью всех трех переводчиков, которые коллективными усилиями справились со своей задачей.

Выяснилось, что звездоплаватели сами решили уехать из лагеря. С этой целью они намеревались провести в палатках оставшееся время, чтобы привыкнуть к «земной жизни». Нечего и говорить, что Куприянов с радостью согласился исполнить это желание.

С этого дня на корабле постоянно находился только один член его экипажа. Остальные все время были на земле. В сопровождении кого-нибудь из членов экспедиции, чаще всего Широкова, гости совершали поездки по окрестностям лагеря и соседним колхозам, побывали даже два раза в Золотухино, где им была устроена торжественная встреча.

Медленно, но верно общение людей с каллистянами становилось все более близким. Полное взаимопонимание было не за горами.

— Мне очень стыдно признаться вам, — сказал Лежнев Куприянову, — но Петр Аркадьевич будет говорить на языке Каллисто гораздо лучше меня. Он сумел замечательно справиться с произношением.

Куприянов и сам видел это. Хотя разговоры происходили не часто и касались только самых простых тем, звездоплаватели охотнее всего обращались к Широкову. Они, по-видимому, понимали его лучше. Когда профессор слушал, как его молодой ассистент говорил с кем-нибудь из гостей, то поражался, с каким искусством он воспроизводит мягкие звуки их языка. Они получались у него совершенно естественно. Ляо Сен также довольно успешно справлялся с трудностями произношения, но у Лежнева дело шло плохо. Он никак не мог овладеть переходом от мягкой согласной к следующей за ней гласной. Это мешало ему произносить слова, а гостям — понимать его.

Первого сентября, поздно вечером, Артемьев вернулся в лагерь. На следующее утро подполковник Черепанов зашел в палатку начальника экспедиции и от имени Козловского пригласил к нему Куприянова, Штерна, Ляо Сена и трех иностранных ученых, живших в лагере. За это время к месту приземления корабля съехалось несколько сотен иностранцев. Для них был построен второй лагерь, расположившийся в километре от первого, по другую сторону от звездолета. Но Маттисен, Линьелль и О'Келли продолжали жить в той же палатке, что и раньше.

Профессора Лебедева не было в лагере. В этот день он уехал в Курск, где происходила научная конференция биологов, посетить которую его настойчиво просили все ее участники. Хотя он был очень занят, но не счел возможным отклонить это приглашение.

В палатке Козловского находились два корреспондента — Лемарж и Ю Син-чжоу. Артемьев сидел в самом углу, на постели Козловского. Полковник не считал еще нужным раскрывать свое инкогнито и попросил секретаря обкома провести разговор вместо него.

Трое иностранцев хорошо знали, кто такой Козловский. Неожиданное приглашение к областному партийному руководителю возбудило их любопытство. На лице О'Келли ясно отражалось беспокойство.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал секретарь обкома, когда приглашенные им вошли в палатку.

Выражение его лица было непривычно хмурым. Голос звучал сухо и отрывисто.

Все сели вокруг стола.

Несколько секунд Козловский молчал, всматриваясь в лица своих гостей. Его взгляд остановился на О'Келли, и американец, невыдержав, опустил глаза.

— Я буду говорить по-французски, — сказал Козловский. — Этот язык понимают все присутствующие, — он взглянул на Лемаржа и, видя, что корреспондент приготовил блокнот, продолжал: — В СССР прилет космического корабля на Землю рассматривается только с научной и человеческой, — (он подчеркнул это слово), — точки зрения. Знания гостей интересуют нас постольку, поскольку они могут принести пользу человеку, помочь мирному развитию человеческой техники. Других целей ни у нас, ни у них нет и быть не может!

Куприянов с удивлением слушал Козловского. Он не понимал, для чего он говорит эти, всем известные истины. Штерн ожесточенно теребил бороду. На лицах иностранных ученых выражалось вежливое внимание. Лемарж и Ю Син-чжоу записывали слова секретаря.

— Нам известно, — продолжал Козловский, — что в некоторых кругах капиталистических стран прилет корабля вызвал совсем другую реакцию. Психоз войны мешает этим людям видеть научное значение этого события. Единственное, что им приходит в голову, — это усиление военной мощи СССР, которое якобы будет следствием ознакомления советских ученых с техникой Каллисто. Ничего другого они не видят и не хотят видеть.

Нервным движением он передвинул книги на столе.

— Я не буду долго испытывать ваше терпение. Оценка моральной стороны подобных взглядов не входит в мою задачу. Можно было бы вообще не обращать внимания на эти досужие домыслы, но, к сожалению, дело не ограничивается ими. Присущая реакционным кругам чисто звериная ненависть к прогрессу толкает их на выводы и соответствующие действия. В страхе перед мнимой опасностью со стороны СССР эти круги решились на самое мерзкое преступление, которое только можно себе представить. Можно не сомневаться, что их замыслы встретят самое решительное осуждение всех народов, всех честных людей. Короче говоря, они решили, что раз так случилось, что звездолет опустился в нашей стране, то лучше уничтожить корабль и его экипаж, но не дать СССР возможности заимствовать знания и технику другой планеты. С этой целью они направили к нам диверсантов. Мне точно известно, что они находятся здесь, в лагере.

При этом неожиданном сообщении все невольно взглянули друг на друга.

В лагере!. Может быть, кто-нибудь из находящихся в палатке является этим тайным врагом!

Один Штерн не поднял головы и еще яростнее задергал свою пышную бороду.

Ю Син-чжоу посмотрел на Козловского, и в его узких глазах мелькнул огонек.

— Кто? — сквозь стиснутые зубы спросил Маттисен. Его всегда добродушное лицо стало суровым.

— Чудовищно! — прошептал Линьелль.

— Вы спрашиваете кто? — сказал Козловский. — К сожалению, мы не знаем этого с полной достоверностью. Но ждать, пока враг обнаружит себя, нельзя. Это может слишком дорого обойтись. Два человека возбудили подозрения. Один из них — это корреспондент агентства Рейтер — Дюпон…

При этих словах Куприянов понял, почему только Лемарж и Ю Син-чжоу были в палатке.

— Дюпон, — продолжал секретарь, — заявил, что не знает русского языка, но он попался на том, что хорошо его знает. Это еще не доказывает, что именно он является диверсантом, но этого достаточно, чтобы ему нельзя было доверять. Сегодня он уедет из лагеря и покинет пределы СССР. Мы знаем, что такая мера вызовет шум и различные обвинения по адресу нашей страны, но поступить иначе не можем. Всякому гостеприимству есть границы. Жизнь и безопасность ученых Каллисто нам дороже!

— Правильно! — сказал Маттисен. — А кто второй?

— С другим дело обстоит серьезнее. Именно ради этого я пригласил вас ко мне. Как вы знаете, советское правительство не мешает любому ученому западных стран приехать сюда и лично знакомиться с каллистянами и их звездолетом. Мы не монополизируем корабль. Но, к сожалению, это гостеприимство и добрая воля СССР используются во зло. Под именем одного из известных ученых к нам проник другой человек.

Он наклонился вперед и в упор посмотрел на О'Келли.

— Директор Кембриджской обсерватории, — медленно сказал он, — профессор Чарльз О'Келли находится в настоящий момент на своей даче в штате Флорида, он даже не собирался ехать в СССР.

Американец вскочил с кресла.

— Сядьте! — повелительно сказал Козловский. — Сядьте, мистер Невинс!

Тяжелый нажим руки. Черепанова заставил мнимого О'Келли опуститься в кресло.

— Игра окончена, мистер Невинс, — сказал секретарь обкома. — Мы знаем, кто вы такой.

Внезапно Маттисен повернулся (он сидел рядом с О'Келли), и его рука мелькнула в воздухе. Звук сильной пощечины раздался в палатке.

— Мерзавец! — прохрипел швед, побледнев от ярости.

Куприянов испуганно схватил его за руки.

— Не надо так волноваться, господин Маттисен, — улыбнувшись, сказал Козловский. — Он и так получит по заслугам.

Швед тяжело дышал. Его широкая грудь бурно вздымалась. Он весь дрожал от гнева.

— Мерзавец! — повторил он еще раз.

— Вы арестованы, мистер Невинс, — сказал Черепанов. — Прошу следовать за мной.

О'Келли молча повиновался. На его щеке горело багровое пятно. Он встал, долгим, пристальным взглядом посмотрел на Маттисена и вышел.

— Все обошлось проще, чем я думал, — сказал Козловский. — Я ожидал, что он будет упорствовать в своем обмане. Тогда пришлось бы Семену Борисовичу помочь мне разоблачить его.

— Я хорошо знаю Чарльза О'Келли, — в виде пояснения сказал Штерн.

— Значит, вы с самого его приезда знали, что это не он? — удивленным тоном спросил Куприянов.

— Да, знал, — нехотя ответил астроном.

— Все кончилось счастливо, — сказал Лемарж. — Вы разрешите послать эту корреспонденцию во Францию?

— Конечно! — ответил Козловский. — Для этого я и пригласил вас.

— Но вы уверены, что, кроме этого Невинса, нет других? — озабоченно спросил профессор Линьелль.

— Нет, пока еще не уверен.

— Разрешите вас поблагодарить, — вставая и протягивая руку, сказал Маттисен. — Безопасность корабля и его экипажа — дело чести ученых всего мира.

— Мы тоже так думаем. — Козловский крепко пожал руку шведского ученого. — Для охраны гостей будет сделано все, что в наших силах.

Иностранцы вышли. В палатке остались Артемьев, Куприянов, Штерн и Ляо Сен.

— Откуда вы узнали, что его зовут Невинс? — спросил Куприянов.

— Это было не так трудно, — ответил Козловский, — раз явилось подозрение, что он не тот, за кого выдает себя. Между прочим, этот Невинс крупный агент одной иностранной разведки. Они не пожалели его. Игра, по их мнению, стоила свеч. Значительно труднее было установить, что настоящий О'Келли не выезжал из Америки. Но, как видите…

Куприянов покачал головой.

— Хитро придумано, — сказал он.

— Вы считаете, что это хитро? — Козловский удивленно посмотрел на профессора, — меня совсем другое впечатление. Мне кажется, что это не только не хитро, но даже наивно. Они должны были понимать, что из состава экспедиции Академии наук кто-нибудь обязательно знает такого крупного ученого, как Чарльз О'Келли. Этот Невинс шел на верный провал.

— Он очень похож на настоящего О'Келли, — заметил Штерн.

— Похож, верно! — Козловский всем телом повернулся к старому академику. — Если бы у них было время подготовить его как следует к роли астронома, тогда — другое дело. Можете ли вы утверждать, что не открыли бы обмана после первого же научного разговора с этим человеком?

— Чем можно объяснить присылку к нам этого Невинса под видом О'Келли? — спросил секретарь обкома у Артемьева, когда они одни остались в палатке.

— Тут можно предположить разное, — ответил полковник, — или они допустили недооценку нашей бдительности, что, между прочим, часто случается, или…

Он замолчал и пристально посмотрел куда-то поверх головы собеседника, в угол палатки.

— Или… — тихо повторил он.

Его лицо стало каменно неподвижным.

Не в первый раз возникала эта тревожная мысль. Она легко могла оказаться правильной. В Москве разделяли его подозрения. Но, если так, — борьба не окончена. Она только начинается!

Артемьев не чувствовал себя одиноким. За ним незримо стояла мощная сила, всегда готовая прийти на помощь. Он был только на передовом посту, на самом трудном участке этой борьбы, борьбы сил мира и созидания с темными силами реакции и мракобесия.

Вокруг звездолета и его экипажа завязывалась смертельная схватка.

Артемьева не радовала первая победа; наоборот, легкость победы тревожила его. Он чувствовал за ней тонкий и хитрый замысел опытного врага.

Борьба продолжалась.

«Я ПРОШУ НИКОГО НЕ ДОПУСКАТЬ»

Профессор Аверин уже видел, что химическая наука Земли может многое получить от знакомства с химией Каллисто. Искусство синтеза органических соединений у каллистян было высоко развито. Они умели получать многие питательные вещества синтетическим путем из неорганических соединений. Это открывало перед земной наукой заманчивые пути. Но еще большее значение имело то, что великая тайна фотосинтеза[21] растений не была для них тайной.

На звездолете была прекрасно оборудованная химическая лаборатория, и Аверин целыми днями пропадал в ней. С неистощимым терпением он изучал непонятные ему значки химических формул каллистян, сопоставляя их с аналогичными формулами земной химии, и шаг за шагом продвигался вперед.

Синьг, который, помимо того, что был врачом, являлся одновременно и высококвалифицированным химиком, с видимым удовольствием помогал ему. Сотни опытов были проделаны обоими учеными, начиная с самых простых; благодаря тому, что они сразу же обменивались соответствующими формулами, изучение «химического языка» шло гораздо успешнее, чем разговорного. Только в редких случаях они бывали вынуждены обращаться за помощью к Широкову.

Своеобразный «коллоквиум»[22] в большинстве случаев давал хорошие результаты, и оба химика с каждым днем все лучше понимали друг друга.

Но все же между ними не было и не могло быть полного взаимопонимания, так как наука Каллисто настолько обогнала науку Земли, что для практического использования тех знаний, которые привезли с собой каллистяне, требовалось пройти длинный путь постепенного освоения этих знаний, путь, уже пройденный учеными Каллисто.

Это касалось не только химии, но и всех остальных наук. Звездоплаватели привезли с собой огромное количество научных материалов, уверенные в том, что встретят возле Солнца населенную планету. Изучение этих материалов должно было потребовать нескольких лет работы. Перед экспедицией Академии наук СССР и многочисленными иностранными учеными, приехавшими в лагерь, стояла одна задача — ориентироваться, с помощью каллистян в их научных материалах и этим создать базу для успешной работы в будущем, когда корабль Каллисто покинет Землю.

В «иностранном лагере» собралось много ученых почти всех стран мира. Работать им всем непосредственно на корабле было невозможно. На ученом совете было принято решение, что изучение каллистянских материалов на месте будет проводиться советскими учеными, Маттисеном и Линьеллем, которые должны были ежедневно докладывать обо всем, что узнают, ученому совету, количество членов которого достигало семидесяти человек. Ляо Сен, свободно владевший многими языками, взял на себя задачу знакомить желающих с каллистянским языком, по мере того, как сам овладевал им. Желающих набралось более тридцати человек, и китайскому лингвисту предстояла нелегкая задача.

В обоих лагерях с раннего утра до поздней ночи кипела работа.

Штерна и Синяева в особенности заинтересовала оптика звездолета. Системы телескопов были совсем иными, чем на Земле. Насколько можно было понять из объяснений Вьеньяня, оптика каллистян основывалась на амплитудном усилении световых волн, что было совершенно новым принципом, не известным земным оптикам.

Внешний вид телескопов также совершенно не был похож на земные инструменты. Не было привычной трубы. Объективы соединялись проводами с каким-то очень сложным прибором, откуда, опять-таки по проводам, изображение передавалось в глазок окуляра. Увеличение этих «телескопов» было во много раз более сильным, чем у самых мощных земных.

Занимаясь вопросами оптики, Синяев совершенно случайно наткнулся на чрезвычайно важный и интересный факт: трехцветная теория зрения была найдена учеными Каллисто приблизительно двести лет назад (по земному счету), то есть тогда же, когда на Земле эта теория была высказана Ломоносовым.[23]

Это показывало, что в некоторых отношениях наука обеих планет, находящихся так далеко друг от друга, шла одним путем и, по крайней мере в прошлом, одновременно делала свои открытия.

Сообщение Синяева вызвало оживленную дискуссию по вопросу о том, — почему же сейчас наука Каллисто так далеко ушла вперед? Что послужило столь мощным толчком к ее развитию?

— Мне кажется несомненным, — заявил на одном из собраний ученых академик Штерн, — что на Каллисто не только наука, но и общественное устройство было в прошлом таким же, как на Земле, или очень похожим. Наличие классов и подчинение науки классовым интересам, так же как у нас, тормозило ее развитие. Каллистяне, очевидно, изменили у себя общественный строй, создали условия для свободного творчества, свободного занятия наукой широчайших масс населения планеты. И мы видим результаты освобождения мысли от классовых оков.

— Вы хотите сказать, что на Каллисто полный коммунизм? — ироническим тоном спросил его один из иностранных ученых.

— Вашими устами глаголет истина, — ответил Штерн.

Инженеры встретили на звездолете еще большие трудности, чем другие ученые. Космический корабль был сплошной технической загадкой. Главнейшей из них, несомненно, являлись двигатели и то «горючее», которое давало им силу. Смирнов и Манаенко пришли к выводу, что принцип работы был реактивным, но первоначальное предположение, что двигатели атомные, по мере знакомства вызывало все большее сомнение.

— Если они атомные, — говорил профессор Смирнов, — то атомная техника на Каллисто ушла так далеко вперед, что стала совершенно не похожа на ту, которую мы знаем и можем себе представить.

Манаенко и другие инженеры соглашались с этим выводом.

В нижней части корабля (той, на которую он приземлился) находилось его «сердце» — место, где был расположен какой-то очень сложный агрегат, отдаленно напоминающий атомный реактор. Отсюда по специальным трубам (только с натяжкой их можно было назвать «трубами») неведомая «энергия» поступала в каждый из двигателей, воспламенялась и производила взрывы чудовищной силы. Следуя друг за другом со скоростью пятидесяти пяти взрывов в секунду, они создавали страшное давление, толкавшее корабль в сторону, противоположную открытому отверстию дюз.

Пуская в ход различные двигатели, равномерно расположенные по всей поверхности звездолета, можно было двигаться по всем направлениям.

Как уже было известно, корабль летел с ускорением, то есть с работающими двигателями, почти год при старте и столько же во время торможения. Стенки дюз должны были все это время выдерживать колоссальное давление и огромную температуру. Они были сделаны из того же металла, что и корпус корабля.

Это был сплав, по прочности превосходивший все известные на Земле сорта брони. Смирнов и Манаенко легко убедились, что их легкомысленное намерение «отколоть кусочек» было заранее обречено на провал. Не только зубило, которым они намеревались воспользоваться, но и другой любой режущий или колющий инструмент был бессилен против этого металла, обладавшего к тому же абсолютной изотропностью.[24]

Кроме твердости, в сравнении с которой даже «победит»[25] показался бы мягким, он отличался еще и исключительной жароупорностью. Температура плавления этого металла при нормальном давлении равнялась одиннадцати тысячам градусов, то есть более чем в три раза превосходила температуру плавления самого жароупорного материала на Земле — вольфрама.

По мнению Аверина, вольфрам безусловно входил составной частью в этот сплав.

Диегонь объяснил, что твердость и упругость металла (на языке Каллисто он назывался «кьясьиньдь») такова, что только самые быстрые из метеоритов, скорость которых превышает сто километров в секунду, способны пробить стенки звездолета, а как было известно каллистянской астрономии, даже вблизи Сириуса метеориты исключительно редко достигают таких скоростей.

Каллистяне очень охотно показывали и объясняли все, что интересовало земных ученых. Они совершенно не пытались скрыть какие-нибудь «секреты» и, как могли, помогали понять устройство двигателей и принципы их работы. Даже в помещение «атомного котла» (его называли так потому, что не нашли другого подходящего названия), являвшегося самой ответственной частью звездолета, они свободно допускали всех желающих.

Было ли это следствием их уверенности, что агрегат нельзя испортить, или такая возможность даже не приходила им в голову, но они нисколько не боялись и с полным доверием относились к людям.

Они не могли не понимать, что выйди из строя «сердце» их корабля — и они теряют возможность вернуться на родину. И, несмотря на это, не только не препятствовали Смирнову и Манаенко в их желании изучить работу этого «сердца», но даже часто на целые часы оставляли их одних в этом помещении.

Эта детская доверчивость, с земной точки зрения граничащая с беспечностью, очень беспокоила полковника Артемьева, он часто обращался к Козловскому с просьбой ограничить число лиц, посещающих корабль. Секретарь обкома разделял его беспокойство.

До сих пор не удалось обнаружить никаких следов пребывания в лагере диверсантов, в существовании которых ни Артемьев, ни Козловский не сомневались. Агентурные сведения, сообщенные им из Москвы, не оставляли сомнения в том, что враг в лагере. Но кто был этим врагом? Этого не удалось выяснить.

— Вы уже достаточно хорошо познакомились с этим самым «котлом», — сказал Смирнову Козловский, пытливо всматриваясь в лицо профессора. — Скажите, Александр Александрович, можно вывести его из строя?

— Можно, — был ответ.

Козловский нервным движением потер руки.

— Так зачем же, скажите на милость, они разрешают вам возиться у этого «котла»?

— Они нам верят. Конечно, рассуждая со стороны, они слишком доверчивы, порой кажутся даже наивными. Семен Борисович как-то сказал, что, по его мнению, эти люди привыкли к поведению и морали коммунистического общества. Если это так, то для них должны быть совершенно непонятны такие вещи, как диверсия.

— Зато эти, как вы выражаетесь «вещи» должны быть хорошо понятны вам. Я очень прошу вас, Александр Александрович, никого не допускать к «котлу».

— Как, даже Артема Григорьевича?

— Нет, Манаенко я не имею в виду, — ответил Козловский. — Но вот, например, Ю Син-чжоу? Почему он постоянно бывает на корабле вместе с вами? Что ему надо у «котла»?

— То же, что и нам. Он старается изучить его. Разве вы не знаете, что Ю Син-чжоу не всегда был журналистом? По специальности он инженер.

— Я не знал этого, — нахмурившись сказал Козловский.

— Он сам рассказал мне свою биографию, — продолжал Смирнов, — когда я заинтересовался происхождением его технических знаний. Если вы требуете, я не буду брать его с собой.

— Да, лучше не надо. Чем меньше людей будет иметь туда доступ, тем лучше.

ВЗГЛЯД НАЗАД

Время шло своим чередом. Все больше сведений о родине звездоплавателей и о них самих становилось достоянием населения Земли, все больше и больше узнавали и каллистяне о Земле и ее жизни.

Петр Аркадьевич Широков стал постепенно неизменным переводчиком при всех беседах. Его успехи были так велики, что он теперь занимался языком отдельно от своих товарищей, далеко опередив их. Было очевидно, что в скором времени он сможет свободно говорить с каллистянами на любую тему. Лежнев и Ляо Сен были вынуждены признать, что они, несмотря на весь свой опыт, не в состоянии угнаться за молодым медиком, обнаружившим неожиданно для самого себя, что язык Каллисто не доставляет ему почти никаких трудностей.

— Я и сам не знаю, чем это объяснить, но слова этого языка кажутся мне очень легкими для запоминания, — говорил он Куприянову.

Неожиданные способности Широкова были очень счастливым обстоятельством. С его помощью выяснилось много подробностей прилета космического корабля на Землю.

Если планетная система Солнца имела только одну населенную разумными существами планету — Землю, то система Сириуса-Рельоса — имела их целых две. Кроме Каллисто, еще на одной планете были люди, правда стоявшие на низкой ступени развития, но все же люди, — разумные существа, знакомые с орудиями труда, огнем и обладавшие членораздельной речью.

Звездолеты Каллисто только недавно побывали на этой планете, и сделанное ими открытие произвело целый переворот в мыслях каллистян. До этого они склонялись к тому, что Каллисто — исключительное явление в природе. Большинство ученых придерживались той точки зрения, что жизнь — это своего рода «болезнь» планеты, что нормальное состояние небесного тела исключает возможность жизни.

Этот глубоко ошибочный взгляд (на Земле он тоже существовал, его сторонником был английский астроном Джинс) тормозил развитие научного мировоззрения на планете, и с ним долгие века боролись лучшие умы Каллисто. Все это чрезвычайно напоминало не прекратившуюся до сих пор борьбу идеализма с материализмом на Земле.

Открытие населенной планеты по соседству с ними заставило каллистян пересмотреть свои взгляды на сущность жизни и послужило мощным толчком к организации полета к Солнцу.

Ригь Диегонь — инженер и крупнейший теоретик звездоплавания — еще до открытия разумного населения на соседней планете был ярым сторонником полета к Солнцу и работал над проектом звездолета, но его идея не встречала сочувствия, и только после того, как наука получила доказательство существования жизни на других мирах, он смог, наконец, осуществить свою долголетнюю мечту.

К этому моменту он был уже стар (на Каллисто средний возраст человека был равен восьмидесяти — ста годам), но это его не остановило. Он был великим энтузиастом науки.

Первой планетой, обнаруженной звездоплавателями в «окрестностях» Солнца, была Венера. Корабль проник под ее облачный покров и встретил там богатую растительность такого же цвета, как на Каллисто. Животной жизни на планете не оказалось.

Это было сенсационной новостью. Астрономы Земли только подозревали существование на Венере растительной жизни, а многие из них считали, что ее нет. Фотографии пейзажей Венеры, оказавшиеся на звездолете, рассматривались Штерном и другими учеными с величайшим вниманием. Это было такое научное сокровище, значение которого трудно было переоценить.

Убедившись, что на Венере нет разумной жизни, каллистяне стали искать другие планеты. Они скоро нашли планету Юпитер, но, учитывая ее величину и отдаленность от Солнца, решили, что на ней жизни быть не может, и поэтому не познакомились с ней ближе. Диегонь и Вьеньянь считали, что бесполезно искать разумную жизнь на большом расстоянии от Солнца, и звездолет три месяца обследовал пространство между орбитами Венеры и Земли, о существовании которой они долго не подозревали.

Не находя никакой планеты (Марс так и остался незамеченным) каллистяне решили, что система Солнца гораздо беднее планетами, чем система Сириуса.

С чувством глубокого разочарования они собирались отправиться в обратный путь.

Найти Землю помогла случайность.

Желая точно рассчитать орбиту Венеры, Вьеньянь наблюдал планету с помощью телескопа и несколько раз фотографировал. Рассматривая снимки, он обратил внимание на заметное смещение одной из ярких звезд, на фоне которых он видел Венеру. Заподозрив, что эта звезда является планетой, Вьеньянь стал изучать ее и очень скоро убедился, что не ошибся. Определив орбиту открытого им спутника Солнца, он понял: то, что они искали, найдено.

Неизвестная планета находилась на таком расстоянии от Солнца, что на ней вполне могла оказаться жизнь, хотя бы такая, как на Венере.

На совете экипажа корабля было решено обследовать находку. Звездолет направил свой путь к Земле.

Подлетев к ней, каллистяне сразу поняли, что эта планета сильно отличается от Венеры, но что ее природа еще богаче, чем у ее соседки. Наличие на Земле разумного населения было установлено ими только тогда, когда звездолет приблизился на пятьсот километров к ее поверхности. Первым признаком, по которому им стало ясно, что они встретили, наконец, человеческий разум, был океанский пароход, замеченный в телескоп. Его искусственное происхождение было для них несомненно.

Потом они увидели еще несколько кораблей. Оказавшись над Сибирью, они уже сознательно искали признаки разумной деятельности и без труда находили их.

Их радость была очень велика. Несколько часов, которые отделяли момент появления парохода от приземления в Курской области, пролетели для них как один миг.

Только Диегонь сохранял относительное спокойствие и управлял звездолетом. Остальные находились в состоянии лихорадочного волнения.

Когда, опустившись ниже, они увидели поднявшиеся им навстречу самолеты, даже Диегонь оторвался от пульта управления и подошел к экрану. С огромным интересом рассматривали каллистяне воздушные машины.

Катастрофа самолета, неосторожно вошедшего в струю позади корабля, произвела на них потрясающее впечатление. Они были в отчаянии, что их прибытие повело к смерти обитателя Земли. Диегонь бросился обратно к пульту и резко увеличил скорость, боясь повторения несчастья. Он думал, что реактивное движение неизвестно на Земле и что люди не понимают опасности приближения к задней части звездолета.

Они видели другие эскадрильи самолетов и понимали, что жители Земли приветствуют их, но теперь каждый раз уходили далеко вперед, уклоняясь от почетного эскорта.

Им не хотелось производить посадку в пустынях, которые они встречали во время полета над Землей, и они стали искать достаточно уединенного места, где не было бы свидетелей приземления. Курская область показалась им подходящей. Остановившись на окрестностях Золотухино, Диегонь долго кружил на одном месте, чтобы дать возможность Вьеньяню хорошо рассмотреть местность, — он опасался сесть на болото. Тучи пыли, поднятые кораблем, помешали им видеть, что под ними населенный пункт. О существовании под ними города они даже не подозревали и только случайно не посадили звездолет прямо на дома.

Когда корабль коснулся земли и замер неподвижно, они поздравляли друг друга с достижением поставленной цели. Они были глубоко счастливы.

Звездолет находился на планете, подобной их собственной, и эта планета была населена разумными существами!

В свои «окна» — экраны — каллистяне наблюдали за прибытием экспедиции и постройкой лагеря. Они хорошо поняли цель, с которой это делалось, — люди готовились к встрече с ними. Световые разговоры убедили их в том, что общий язык с населением Земли будет найден.

Девятнадцать суток,[26] которые они были вынуждены провести на корабле, показались им очень долгими. Но было необходимо произвести пробы земной атмосферы и выяснить, какие в ней содержатся болезнетворные микроорганизмы.

Синьг, который испытывал такое же нетерпение, как и его товарищи, торопился как мог. Он установил, что состав и плотность атмосферы Земли такие же, как на Каллисто. Он обнаружил несколько микробов, неизвестных на их родине, и нашел средства против заражения ими. Это позволило каллистянам выйти из корабля без масок. Но все бактерии, известные Синьгу, оказались и в атмосфере Земли. Это открытие обрадовало его, так как устраняло опасность заражения для людей. Он решил, что на первое время нельзя допускать на звездолет воздух Земли, и именно поэтому они подвергали кабину подъемной машины «дезинфекции». Синьг надеялся, что в дальнейшем, когда он лучше изучит микроорганизмы Земли, можно будет обходиться без этой неприятной процедуры.

Первое появление людей вблизи от корабля очень взволновало каллистян. С жадным любопытством они рассматривали жителей неведомой планеты, столь похожих на них самих, но с белым цветом кожи. Желая показать, что видят их, они намеренно выдвинули аппарат для взятия проб воздуха в тот момент, когда люди шли мимо. Бьяининь хотел выйти из корабля и показаться жителям Земли, так велико было его нетерпение. Он соглашался пойти на риск заражения, но Синьг и Диегонь не позволили ему этого сделать.

День пятнадцатого августа (они, конечно, не знали, что это «август» и что сегодня пятнадцатое число) был для каллистян таким же праздником, как и для людей. По их счету, это был четыреста тридцать третий день 2392 года.

На Каллисто, так же как и на Земле, время полного оборота планеты вокруг ее центрального светила (Сириуса) считалось «годом», но вследствие того, что орбита планеты была длиннее орбиты Земли и сама Каллисто двигалась медленнее, этот «год» равнялся почти двум земным годам.

«Год» Каллисто не делился, подобно земному, на месяцы. Это было не удивительно, если вспомнить, что на ней не было смены времен года. Каллистяне не знали, что такое весна, осень, зима и лето. В той части планеты, где были расположены материки, всегда было одно сплошное лето, более жаркое, чем на экваторе Земли. На полюсах Каллисто, наоборот, всегда царила зима, но значительно более мягкая, чем на полюсах Земли.


До отъезда из лагеря осталось три дня. Все вопросы, связанные с переездом в Москву, были успешно согласованы. Диегонь сам предложил, чтобы экипаж корабля в полном составе покинул лагерь.

Космический корабль должен был остаться под охраной воинских частей.

Глава вторая В РАЙОННОЙ БОЛЬНИЦЕ

Час ночи.

Экспресс «Пекин — Москва» только что отошел от крупной станции и, набирая скорость, мчался вперед. В двухместном купе международного вагона у окна, закрытого опущенной занавеской, сидели в креслах два пассажира. Один был пожилой китаец, второй, судя по его костюму и манере держаться, — американец.

Беседа шла на английском языке.

— Что же мне оставалось делать? — говорил американец. — В разрешении посетить лагерь мне отказали. Я не ученый и не журналист. Просто любознательный человек. Хочу увидеть жителей другой планеты — марсиан… Я очень доволен, что удалось получить визу и что еду в Москву. Может быть, марсиане приедут туда, а если нет, постараюсь хоть издали посмотреть на корабль.

— Профессор Куприянов разрешил экскурсии к звездолету, — сказал китаец. — Вам надо поехать в город Курск, советую сделать это пятнадцатого августа.

— Вы думаете, что световой разговор был правильно понят?

— У меня это не вызывает сомнений.

— Вы счастливый человек, — сказал американец. — Без всяких хлопот увидите корабль и марсиан.

— Почему вы называете их марсианами? По данным современной науки, на Марсе нет разумного населения.

— Ну что «современная наука»! Что она знает? Тайны природы недоступны слабому человеческому уму.

— Вот как! — усмехнулся китаец. — Вы не верите в науку? Во что же вы тогда верите?

— В человека. В силу его ума и энергии.

— Так это и есть сила науки.

— Человеку не понять тайн природы, — повторил американец.

— Непознаваемость мира! — китаец засмеялся. — Вы фидеист?

— Как вы сказали? Фидеист? А что это означает?

— Есть такое философское учение. Оно оспаривает научное познание мира и отдает предпочтение вере перед знанием. Фидеизм — опора реакции.

— Вы говорите, как коммунист.

— Я и есть коммунист, — просто ответил китаец.

Американец вынул часы и взглянул на них.

— Не хотите ли пройти в ресторан? — предложил он. — Стаканчик водки перед отходом ко сну. Русская водка лучше джина.

— Нет, благодарю вас, — ответил китаец.

Американец вышел из купе.

Оставшись один, китаец начал раздеваться. Вспоминая разговор, он улыбался.

«Таковы они все, — думал он. — Считают себя высшей расой и сочетают это с полной научной неграмотностью. Он верит только в энергию человека, то есть в искусство бизнеса».

Едва он успел снять пиджак, как его спутник вернулся.

— Идемте скорее! — сказал он. — В соседнем вагоне произошло убийство.

— Что вы говорите! — воскликнул китаец.

Он поспешно надел пиджак и пошел за американцем.

В коридоре вагона было пусто. Пассажиры спали.

Они вышли на площадку, чтобы перейти в другой вагон.

Поезд мчался по лесу. Близко к полотну дороги подступила черная стена деревьев. В слабом свете маленькой лампочки на площадке смутно темнела фигура какого-то человека.

Если бы проводник вагона увидел его, то мог бы поклясться, что этого человека раньше не было в поезде.

Американец сделал шаг назад, пропуская китайца вперед.

Неизвестный человек взмахнул рукой. Звук тяжелого удара потерялся в стуке колес бешено несущегося экспресса.

Тело упало на площадку вагона. Двое наклонились над ним и поспешно обыскали труп. Потом они открыли дверь и выбросили убитого, на всем ходу, в черноту ночи.


Главный врач одной из районных больниц омской области, доктор Казимбеков, всегда приходил на работу ровно в восемь часов. Надев халат, он в сопровождении дежурного врача начал обычный обход больных.

— Слышали? — говорил он в каждой палате. — Товарищ Широков уже почти свободно говорит с каллистянами. Что значит медицинский работник! Принято решение переехать из лагеря в Москву. Профессор Аверин узнал много нового в вопросах синтеза органических соединений. Профессор Смирнов изучает двигатели.

Больные улыбались. Они уже привыкли, что главный врач каждый день сообщал им новости из лагеря под Курском, не считаясь с тем, что они сами их уже знали. Радиостанции три раза в день включали в свою программу передачу сообщений Куприянова.

Казимбеков очень интересовался звездолетом. Он сетовал, что сам не увидит гостей с Каллисто, и ворчал на то, что корабль не опустился где-нибудь поближе.

— Что им, места не хватило у нас в Сибири? — говорил он.

Миллионы сибиряков видели звездолет во время его полета, но даже этого утешения судьба не доставила бедному Казимбекову. Корабль пролетел в стороне от Омской области.

Не один Казимбеков был в эти дни недоволен своей судьбой. Вряд ли можно было отыскать в Советском Союзе человека, который не завидовал бы жителям Курской области Звездолет, его экипаж, научная экспедиция Академии наук были самой волнующей темой разговора. Где и о чем бы ни говорили люди в эти дни, беседа обязательно переходила на Каллисто.

И в небольшой районной больнице все, здоровые и больные, думали и говорили о том же.

Пациентов было не так много, и Казимбеков скоро закончил свой обход.

— А в каком положении китаец? — спросил он у дежурного врача.

— Все в том же, — со вздохом ответил тот.

Речь шла о человеке, доставленном в больницу девятого августа с линии железной дороги. Он был найден путевым обходчиком рано утром на лесном перегоне.

У китайца, хорошо одетого, пожилого человека, была разбита голова и сломаны обе ноги. Он лежал под насыпью и не подавал никаких признаков жизни.

Несмотря на то, что человек казался мертвым, путевой обходчик доставил его в ближайшую больницу.

Китаец оказался жив («На один процент», — как выразился Казимбеков.) Энергично принятыми мерами удалось если не совсем предотвратить смерть, то, во всяком случае, отдалить ее и получить слабую, но все же надежду на благополучный исход.

У пострадавшего не нашли никаких документов или бумаг, из которых можно было бы узнать, кто он такой.

Путевой обходчик утверждал, что, когда он перед этим обходил свой участок, под насыпью еще никого не было, а с той поры прошел только один пассажирский поезд — экспресс «Пекин — Москва».

Оставалось предположить, что пострадавший упал именно с этого поезда. Можно было только удивляться, что он остался жив, так как экспресс проходил этот участок с очень большой скоростью.

Но расследование не подтвердило этой догадки. На посланную вдогонку за поездом телефонограмму пришел ответ, что все пассажиры экспресса налицо. Никто не пропал дорогой.

Предположить, что человек ехал на каком-нибудь из товарных поездов, было трудно. Он был так хорошо одет, что на него безусловно обратили бы внимание.

Дело перешло в ведение прокуратуры. Судебно-медицинский эксперт, специально приехавший для этого из Омска, установил, что рана на темени (голова была разбита в двух местах) была вызвана падением, а вторая, с левой стороны лба, нанесена раньше каким-то тупым орудием.

«Падение с поезда» оборачивалось убийством, которое только случайно не увенчалось успехом.

По мнению эксперта, пострадавший был выброшен из вагона поезда на ходу, после того как ему был нанесен удар кастетом.

Переломы ног были не опасны, заживление подвигалось быстро. Но с головой дело обстояло плохо. Рана на темени была очень глубока, и раненый вот уже больше месяца не приходил в себя. Его кормили искусственным способом, и надежда на спасение его жизни становилась все слабее и слабее.

Выяснить обстоятельства преступления и личность убийцы можно было только тогда, когда пострадавший придет в сознание. Казимбекова ежедневно запрашивали из Семипалатинска но на вопрос о состоянии больного он изо дня в день вынужден был отвечать, что все по-прежнему и пострадавший в сознание не приходит.

Состояние неизвестного было настолько тяжелым, что не могло быть и речи о перевозке его в Омскую хирургическую клинику, и он оставался в районной больнице.

— Значит, без перемен? — спросил главный врач.

— Без перемен.

— Плохо его дело, — сказал Казимбеков. — Такое длительное беспамятство неизбежно заканчивается смертью.

— И преступник останется неузнанным?

— Меня не интересует преступник, — сердито ответил главный врач. — Это дело следственных органов. Меня интересует больной.

Он вошел в отдельную палату, где лежал раненый. Здесь стояла только одна кровать, стул и небольшой столик. Окно было завешено, и в комнате царил полумрак.

Китаец лежал на спине. Его забинтованная голова сливалась с белой подушкой.

В первый момент Казимбеков не заметил никаких перемен в положении пациента, но, подойдя ближе, с удивлением и радостью увидел, что глаза раненого открыты.

— Сейчас же вызовите переводчика, — шепнул он дежурному врачу, — и следователя.

По полученному им приказу он был обязан немедленно сообщить, как только раненый придет в сознание. Следственные власти с нетерпением ждали этого момента.

Надо было спешить. Может быть, это последняя вспышка жизни!

Но как ни тихо было дано это распоряжение, раненый расслышал и понял его.

— Не надо… — чуть слышно сказал он, — переводчика. Я… говорю… по-русски.

Дежурный врач быстро вышел. Казимбеков наклонился над кроватью.

— Не разговаривайте! — сказал он.

— Что… со мной… случилось?

— Вы ранены. Прошу вас не говорить сейчас. Поберегите силы.

Китаец послушно закрыл глаза. Казимбеков взял его руку. Пульс был слабым, но ровным. Врач позвонил, чтобы вызвать к раненому дежурную сестру.

Внезапно китаец вздрогнул и сделал движение подняться.

Казимбеков поспешно, но все же очень осторожно удержал его за плечи.

— Спокойно! — сказал он. — Не надо шевелиться.

Раненый сделал движение рукой, предлагая нагнуться.

Доктор услышал прерывистый шепот:

— Я вспомнил… Скорее следователя…Я должен успеть…


Опрос продолжался долго. Раненый с трудом давал показания. Часто приходилось делать длительные перерывы, чтобы дать возможность пострадавшему собраться с силами.

Казимбеков ворчал и требовал перенести опрос на завтра, но китаец не соглашался на это.

— Я должен успеть, — говорил он. — Это очень важно. Может случиться, что я умру.

— Теперь вы уже не умрете, — уверял его врач.

— Все равно, время не терпит.

— Постарайтесь подробнее описать внешность вашего спутника, — сказал следователь.

Раненый, как мог подробнее, рассказал об американце.

— Вы успели разглядеть человека на площадке?

— Я его плохо видел…Мне показалось… что он китаец…

— Номер вагона и купе?

— Вагон восемь. Купе пять.

— Что, по-вашему, могло быть причиной нападения?

— Думаю, что… им нужны были мои документы… Это и есть самое страшное… Ему нужно было пробраться в лагерь… под моим именем.

— В какой лагерь? — одновременно спросили следователь и Казимбеков.

— В лагерь у космического корабля… Я еще не говорил вам… Я ехал туда… Я корреспондент агентства Синьхуа. Мое имя Ю Син-чжоу.

ОНИ ОТРАВЛЕНЫ!

Полковника Артемьева разбудили шаги человека, подошедшего к палатке. Он всегда спал очень чутко, а в последнее время, снедаемый тревогой, вообще забыл, что значит спокойный сон.

Никто в обоих лагерях не подозревал, кто он такой. Все считали Артемьева корреспондентом. Один только Козловский знал, что он сотрудник разведки.

Работа с каллистянами, изучение их научных материалов внешне шли гладко. Ничто не указывало, что гостям Земли может угрожать какая-нибудь опасность. Но советская разведка знала, что такая опасность существует.

Техника Каллисто все еще оставалась загадочной. Изучением двигателей звездолета занимались Смирнов и Манаенко, — оба советские ученые. Определенные круги за границей опасались, что результаты их открытий останутся в руках СССР и не будут опубликованы, как другие материалы, добытые на звездолете. С их точки зрения советские люди должны были скрыть «атомные тайны», использовать их на усиление военной мощи своей страны. Такая перспектива, разумеется, тревожила их. Они не могли себе представить возможности добровольного отказа от технической тайны, да еще столь важной. Они судили по себе и сделали соответствующие выводы. Пусть лучше техника Каллисто останется никому неизвестной, чем отдать ее СССР. Лучше уничтожить «котел», уничтожить книги каллистян, убить их самих… Это было чудовищно, но логично.

Несмотря на все усилия, напасть на след врага не удавалось. Все обитатели лагеря Академии наук и лагеря иностранцев былипроверены самым тщательным образом. Напрасно! Могло создаться впечатление, что никакого тайного врага нет, что сведения, добытые советской разведкой, ложны, но полковник Артемьев даже не допускал такой мысли. Враг был! Его надо найти! Разоблачение Дюпона и О'Келли подкрепляли его уверенность в этом. Противник не мог быть так наивен. Враг был, по-видимому, очень осторожен и очень опытен.

«Тем лучше! — думал Артемьев. — Когда мы обнаружим его, то можно быть уверенным, что теперь-то это именно тот, кого мы ищем».

Николай Николаевич Козловский не придал никакого значения факту, сообщенному ему профессором Смирновым. Но не так поступил опытный разведчик. Узнав, что китайский журналист Ю Син-чжоу в прошлом инженер, Артемьев не оставил это неожиданное открытие без внимания. Подлинность Ю Син-чжоу до сих пор не вызывала у него сомнений. Сведения, полученные от агентства «Синьхуа», устраняли малейшие подозрения. Но вот появилось новое, неизвестное раньше обстоятельство, и Артемьев не прошел мимо него.

«Почему он раньше не сказал, что он инженер? — думал полковник. — Случайно это или намеренно!»

Артемьеву казалось странным, что человек, имеющий диплом инженера, сменил свою профессию на журналистику. Но, с другой стороны, агентство «Синьхуа» могло именно потому послать Ю Син-чжоу в лагерь, что он инженер, человек технически грамотный. Такой корреспондент в данном случае был безусловно полезнее профессионального журналиста. Но почему он молчал до сих пор?.

Артемьев еще не подозревал Ю Син-чжоу, но смутное недоверие возникло, и он решил проверить все до конца. В тот же день, когда ему стал известен разговор Козловского с профессором Смирновым, он послал радиограмму с требованием прислать подробную биографию журналиста и вслед за этим его фотографию.

С нетерпением ожидая ответа, он инстинктом разведчика чувствовал, что напал на след, но к чему мог привести его этот след, было неясно. Лояльность Ю Син-чжоу казалась несомненной.

По свойству своего характера Артемьев всегда целиком отдавался тому делу, которым занимался в данный момент. Даже во сне он не забывал о вставшей перед ним задаче. Погруженный в некрепкий сон, он продолжал ждать ответа на свою радиограмму и, когда услышал шаги, сразу проснулся, сел на постели и включил свет.

Было четыре часа утра; лагерь был погружен в сон, и только серьезное дело могло привести кого-то к его палатке.

Он не ошибся.

Вошел один из его помощников, дежуривший в эту ночь на радиостанции подполковника Черепанова.

— Срочная радиограмма, товарищ полковник!

Радиограмма была длинная. В ней сообщалась вся биография Ю Син-чжоу.

Глаза Артемьева быстро пробегали по строчкам.

Имя… Год рождения… Партийность… С какого года… Семейное положение… Образование…

Рука Артемьева замерла на бланке.

Образование: окончил литературный институт в Москве.

Значит…

Значит, Ю Син-чжоу не был инженером. Но профессор Смирнов, заподозривший в нем инженера, не мог ошибиться. Да и сам Ю Син-чжоу подтвердил, что он инженер.

Артемьев на секунду закрыл глаза. Замысел врага, который он не мог разгадать, предстал вдруг перед ним с ослепительной ясностью. Так вот где таилась опасность, которую он предвидел, приближение которой чувствовал!. Все было так понятно и просто, что Артемьев с удивлением заметил, что мучившее его волнение совершенно прошло.

Радиограмма не опоздала! Она пришла вовремя!

Он стал быстро одеваться.

Враг обнаружен! Настоящий, подлинный враг, так долго сумевший оставаться неузнанным!

Куда девался настоящий Ю Син-чжоу, китайский товарищ, ставший жертвой врага, выяснится потом. Как им удалось убрать его, заменить своим человеком? Это тоже выяснится в свое время. Самое главное сделано. Замысел врага провалился.

Дюпон и О'Келли, подсунутые чтобы усыпить бдительность советских разведчиков, никого не обманули. Истинный враг, ради успеха которого они пожертвовали двумя своими агентами, все-таки выявлен.

Артемьев бегом направился к палатке Козловского.

Она стояла в центре лагеря, рядом с палаткой Черепанова и, когда полковник подбежал к ней, его остановил часовой. Кроме узкого круга лиц, никто не знал, кто такой Артемьев (он был в гражданском платье) и часовой поступил правильно, не пропустив его, но Артемьеву была дорога каждая минута. Он громко позвал Козловского; секретарь обкома вышел и провел его в палатку.

Полковник молча протянул ему радиограмму. Козловский прочел и сразу понял.

— Немедленно… — начал он, но в этот момент полог палатки распахнулся, и в нее буквально ворвался Широков. С одного взгляда на его лицо Козловский и Артемьев поняли, что случилось какое-то несчастье.

— Хорошо, что вы не спите! — тяжело дыша, сказал он. — Кьяльистьо вьестьи мьаньиньо…

— Говорите по-русски, — перебил Козловский.

Очевидно, случилось что-то очень серьезное.

— Звездоплаватели умирают, — сказал Широков.

Он бросился на стул и сжал голову руками.

— Они умирают, — повторил он. — Идемте, Николай Николаевич! Надо что-то делать. Нельзя допускать такого конца.

— Где Куприянов?

— Там, с ними. Он послал меня за вами.

Козловский повернулся к Артемьеву.

— Немедленно, — сказал он, — арестуйте человека, живущего в лагере под именем Ю Син-чжоу. И не спускайте с него глаз. Идемте, Петр Аркадьевич!

Широков настолько был поглощен мыслями о каллистянах, что даже не обратил внимания на эту короткую сцену, которая в другое время безусловно очень удивила бы его. Приказание Козловского арестовать Ю Син-чжоу, отданное тому, кого они все считали корреспондентом, должно было изумить его. Но он был в таком состоянии, когда человек ничего не видит вокруг себя и не отдает себе отчета в совершающихся событиях, не имеющих отношения к тому, что поглотило все его сознание.

По дороге он рассказал Козловскому о подробностях неожиданного происшествия.

Звездоплаватели последнее время ночевали в лагере. Один Вьеньянь оставался на корабле. Широков поселился с ними, чтобы все время слышать их разговор и упражняться в языке.

Сегодня ночью Синьг разбудил его.

— Он еле держался на ногах, — говорил Широков. — Разбудив меня, он упал на пол. Остальные лежали без сознания. Я бросился за Михаилом Михайловичем, и он, как был, неодетый, побежал в палатку. Штерн, Ляо Сен и Лебедев прибежали с ним, но он попросил их уйти. Лебедев принес ему одежду.

— Что могло случиться, по-вашему?

— Отравление. Михаил Михайлович тоже думает, что они отравились растительным ядом. Нашей пищи они не ели. Только свою…

— Положение опасно?

— Очень. Самое скверное, что Синьга не удается привести в чувство. Его помощь необходима. Михаил Михайлович вызвал Аверина и поручил ему срочно сделать анализ остатков ужина. Что мы можем предпринять, не зная яда!

— Какие меры вы приняли?

— В палатке имеется аптечка Синьга, но, пока он не пришел в себя, она бесполезна. Все же Михаил Михайлович ввел им один препарат, который я указал ему. Синьг говорил мне, что он употребляется при отравлениях. Но полной уверенности, что это то, что нужно, у нас нет.

У палатки, где жили каллистяне, толпились все члены экспедиции и много военных. Новость быстро распространилась по лагерю и всех подняла на ноги.

— Вьеньянь знает? — спросил Козловский.

— Нет. У меня не было времени сообщить ему.

— Пошлите Лежнева или Ляо Сена. Может быть, он сможет чем-нибудь помочь.

Куприянов стоял, наклонившись над постелью, на которой лежал Синьг. Он обернулся при входе Козловского.

— Извините, что разбудил вас, — сказал профессор. (Странно и нелепо прозвучала эта фраза.) — Необходимо позвонить в Золотухино и срочно доставить сюда подушки с кислородом. У нас может не хватить.

Выражение лица Куприянова, его голос и движения были совершенно спокойны, и Козловский понял, что этот человек перестал быть начальником экспедиции. Он был сейчас только врачом у постели больного.

— Постарайтесь достать где-нибудь свежего молока, — прибавил он.

Молча кивнув головой, секретарь обкома быстро вышел. Он видел, как Куприянов и Широков снова наклонились над Синьгом.

Хотя Козловский пробыл в палатке не больше минуты, он успел внимательно осмотреться. Звездоплаватели лежали неподвижно, с закрытыми глазами. Черный цвет их кожи не давал возможности определить, «бледны» их лица или нет. Они казались такими же, как всегда. На полу валялись куски ваты, осколки ампул. Шприц, очевидно отброшенный в спешке, воткнулся иглой в спинку кресла. Сильный запах какого-то лекарства стоял в воздухе.

Все указывало на отчаянную борьбу за жизнь, которая здесь происходила недавно. Чем кончится эта борьба? Удастся ли победить неожиданно явившуюся в лагерь смерть?.

Едва за ним опустился полог, Козловский оказался в плотном кольце взволнованных людей.

— Как там?. Что?. Есть надежда?. — слышались со всех сторон нетерпеливые вопросы.

— Я ничего не знаю, товарищи, — отвечал Козловский. — У постели пострадавших один из лучших врачей Советского Союза. Будем надеяться на его искусство. Пропустите меня, — прибавил он, видя, что пробраться сквозь толпу будет трудно. — Я очень тороплюсь выполнить просьбу товарища Куприянова.

Эти слова сказали волшебное действие. Сразу перед ним образовался проход, и Козловский почти бегом направился к палатке начальника экспедиции, где был телефон.

По дороге он сказал первому попавшемуся офицеру, чтобы немедленно послали в ближайший колхоз за молоком.

— Возьмите мою машину! — крикнул он на ходу.

Он позвонил прямо на квартиру первого секретаря Золотухинского райкома и получил от него обещание, что требуемый кислород будет доставлен со всей возможной быстротой.

Положив трубку телефона, Козловский вышел из палатки.

Оранжевым заревом разгоралась утренняя заря. Бледнело небо; одна за другой потухали звезды. Наступал день, полный тревог, день, который мог стать последним в жизни ученых Каллисто, совершивших великий научный подвиг. Неужели одиннадцать лет летели они через бездны вселенной, чтобы, достигнув цели, победив пространство и время, здесь, на Земле, в восьмидесяти трех триллионах километров от родины, прийти к такому печальному и нелепому концу?.

Все случилось так внезапно, что у Козловского путались мысли и он никак не мог заставить себя спокойно обдумать случившееся.

Была ли какая-нибудь связь между этим внезапным отравлением и разоблачением Ю Син-чжоу? Действительно ли каллистяне отравились своими же продуктами (это казалось просто невероятным) или они были отравлены?.

На звездолете был огромный запас самых разнообразных продуктов, рассчитанный на двадцать с лишним лет полета. Большая часть их состояла из растительных веществ, заключенных в большие, герметически закрытые банки наподобие земных консервов. Все запасы хранились в шестнадцати кладовых, в которых искусственно поддерживалась низкая температура. Испортиться в пути они никак не могли, а предположить, что при снаряжении звездолета в космический полет на него попали уже испорченные продукты, было невозможно. Каллистяне рассказывали, что их полет готовился почти два года (по земному счету) и в этой подготовке принимала участие вся планета…

Мысли Козловского внезапно прервались, — он увидел Артемьева. Полковник должен был находиться возле арестованного им «журналиста», но вместо этого шел по лагерю, явно разыскивая кого-то.

Заметив секретаря обкома, Артемьев подбежал к нему.

— Ю Син-чжоу нет в лагере, — сказал он.

— Как нет?

— Нигде! Все палатки обысканы…

— Куда же он мог деваться? Вечером я его видел, — перебил Козловский. — Ночью охрана никого не пропустит.

— Я спрашивал у дежурного офицера, — почему-то шепотом сказал Артемьев. — Часовые видели, как кто-то пролетел на крыльях в сторону звездолета.

— Когда это было?

— Около трех часов ночи.

Козловский судорожно вцепился рукой в плечо полковника.

— Вертолет! — прохрипел он. — Как можно скорее позовите профессора Смирнова.

Неужели!. Неужели радиограмма все-таки пришла слишком поздно?.

Звездоплаватели отравлены… Ю Син-чжоу на корабле… Там один Вьеньянь, он не сможет помешать ему…

Неужели, несмотря на все усилия, злодейский замысел увенчается успехом?

В эту страшную минуту Козловский считал одного себя виновным во всем.

«Ю Син-чжоу — проверенный китайский коммунист! Человек вне подозрений!»

Урок О'Келли пропал даром!

По дороге к месту стоянки вертолета Козловский рассказал Смирнову о радиограмме и своих подозрениях.

— Ю Син-чжоу воспользовался крыльями. Он знал, что ночью, без разрешения, вертолет не доставит его на корабль.

— Он хорошо знает внутреннее устройство корабля, — заметил профессор.

— Надо во что бы то ни стало помешать ему! — воскликнул Артемьев.

— Если мы не опоздали, — так тихо, что его услышал один только полковник, прошептал Козловский.

Они почти бежали.

— Кондратий Поликарпович только что был у Куприянова, — сообщил Смирнов. — Он нашел в пище звездоплавателей кристаллы соли синильной кислоты.

Как ни торопился Козловский, но он невольно остановился, услышав эти слова.

— Но это же смерть!

— Петр Аркадьевич говорит, что доза безусловно смертельна для человека. Но он считает, что есть надежда на благополучный исход.

— Не понимаю.

— Доза смертельна для человека, — повторил Смирнов. — Раз каллистяне до сих пор не умерли, — значит, их организм не так восприимчив к этому яду, как наш. Вы знаете, что Широков считается специалистом в токсикологии[27].

— Он надеется?

— Да. И Михаил Михайлович разделяет эту надежду.

— Это было бы счастьем! — сказал Козловский.

Когда они пришли на место, вертолета не оказалось. Он улетел, чтобы доставить на вершину космического корабля вице-президента китайской Академии наук, профессора Ляо Сена.

Если бы Козловский не был так взволнован, он давно вспомнил бы об этом.

Было уже настолько светло, что они хорошо видели над кораблем неподвижно висящий в воздухе вертолет. Очевидно, китайский ученый приказал летчику ожидать его возвращения.

В лагере был только один летательный аппарат Каллисто. Им воспользовался диверсант.

Козловскому и его спутникам было не на чем подняться на вершину шара.

«СЕРДЦЕ» КОРАБЛЯ

Вертолет неподвижно повис в двух метрах над кораблем. Бортмеханик отворил дверцу и опустил лестницу.

— Подождите меня, — сказал Ляо Сен.

Он быстро спустился на площадку. У шахты подъемной машины темнел какой-то предмет. Профессор с удивлением узнал в нем крылья. Это было странно и непонятно. Каллистяне очень заботились о своих летательных аппаратах и никогда не бросили бы их валяться на «крыше» звездолета всю ночь. Но думать о причине этого необычного нарушения порядка было некогда. Ляо Сен торопился сообщить Вьеньяню о несчастье, постигшем его товарищей.

Подъемная машина оказалась внизу. Еще одно непонятное обстоятельство. Отверстие шахты всегда закрывалось на случай дождя.

«Кто-нибудь опередил меня», — подумал профессор.

Это казалось самым простым и естественным объяснением. Кто-то из обитателей лагеря поторопился слетать за Вьеньянем и воспользовался для этого крыльями.

Ляо Сен зажег карманный фонарик и при его свете отыскал знакомую кнопку. Как всегда, бесшумно поднялась снизу подъемная машина.

Опускаясь, он вспомнил, что не знает, как наполнить кабину газом для дезинфекции. Обычно при посещении звездолета людьми с ними всегда был кто-нибудь из каллистян. Проникнуть на корабль без этой обязательной процедуры Ляо Сен считал недопустимым.

Профессор знал, что кабину можно наполнить газом и изнутри. Сигнализация, связывающая подъемную машину с внутренними помещениями, также была ему хорошо известна.

Но поймет ли Вьеньянь, что от него хотят, когда услышит сигнал?

«Поймет, — подумал Ляо Сен. — Я ведь не первый. Человек, пришедший до меня, тоже должен был обратиться к нему за помощью».

Когда машина остановилась, он нажал кнопку сигнала.

Прошла минута. Ответа не было.

Ученый вторично нажал кнопку и долго не отпускал ее.

Даже сквозь металлические стенки шахты он слышал громкое гудение (на звездолете не было звонков), но никто не откликнулся. Так прошло минут пять.

Что делать? Вернуться в лагерь и посоветоваться с Куприяновым? А если это промедление будет стоить жизни ученым Каллисто? Каждая минута была на счету. Но открыть дверь и войти внутрь звездолета без дезинфекции — это значило свести на нет все меры предосторожности, которые так пунктуально выполнялись всеми.

Может быть, на корабле никого не было? Может быть, человек, прилетевший на крыльях, уже покинул звездолет вместе с Вьеньянем. В волнении и спешке они могли забыть летательный аппарат и воспользоваться другими. Это было вполне правдоподобно.

Но почему же тогда они опустили вниз подъемную машину? Было естественнее оставить ее наверху.

Ляо Сен сделал последнюю попытку «дозвониться». Никакого результата!

Он ничего не знал о полученной радиограмме и не мог заподозрить присутствия на корабле Ю Син-чжоу. Тем более ему не могло прийти в голову, что журналист, в подлинности которого у профессора не было никаких сомнений, находится здесь с враждебными намерениями.

Ляо Сен был уверен, что Вьеньянь не покидал звездолета. Тот факт, что подъемная машина была внизу, неопровержимо доказывал это. Не слышать сигнала он никак не может. Гудение было очень громким, и его хорошо было слышно во всех помещениях корабля, кроме тех, которые находились внизу, у атомного «котла». Эта часть корабля была отделена от остальных помещений очень толстыми, двойными стенами. Но Вьеньяню незачем было находиться там.

Вьеньянь слышит, но не отвечает. Что же это значит?.

Профессор чувствовал, как тревога все сильнее охватывает его. В безмолвии звездолета ему чудилось что-то страшное. Медлить дольше было нельзя!

«Если можно дезинфицировать подъемную машину, — решил он, — то можно сделать это и со всем кораблем».

Он снова зажег фонарь и решительно нажал кнопку. Дверь раздвинулась.

Центральный пост, или «граненая комната», как ее называли, была, как всегда, ярко освещена. В ней никого не было.

Ляо Сен спустился по лестнице и подошел к люку, ведущему в круглый коридор. Внимательный взгляд профессора вдруг заметил у самой стены небольшой блестящий предмет. Он наклонился и поднял его.

Это была гильза, от которой шел свежий запах пороха…

Ляо Сен неподвижно стоял у отверстия люка, держа на ладони маленький медный цилиндрик, неопровержимо доказывавший, что совсем недавно в центральном посту звездолета раздался выстрел…

Кто стрелял? Зачем? В кого?.

У каллистян не было пистолетов, подобных земным. Они имели оружие совсем другого рода. Стрелял человек Земли, и стрелял именно в Вьеньяня. Больше на корабле никого не было.

Меньше минуты понадобилось китайскому ученому, чтобы понять все… Звездоплаватели не отравились, они отравлены…На корабле находится враг… Он стрелял в астронома Каллисто.

Цель врага была ясна. Вывести из строя «сердце» корабля, чтобы не дать возможности советским ученым изучить его механизм, уничтожить технические книги и другие материалы, которые могли бы рассказать людям об атомной технике Каллисто.

Где сейчас находятся враги? Если он слышал сигнал, то понял, что кто-то хочет войти. С какой стороны последует выстрел из-за угла? У Ляо Сена не было никакого оружия. Диверсант не остановится перед вторым убийством!

Подняться наверх и предупредить летчика? Это казалось самым разумным, но Ляо Сена тревожило, что он нигде не видит тела Вьеньяня. Может быть, каллистянин только ранен? Может быть, он нуждается в помощи?

Ляо Сен осторожно наклонился и заглянул в люк. В коридоре никого не было. Спрятаться там было негде.

Он спустился по лестнице.

У самых ступенек лежала вторая гильза. В нескольких шагах перед собой профессор увидел третью.

Диверсант, стреляя, гнался за Вьеньянем. Чем кончилась эта погоня?.

Ляо Сен знал, где помещались каюты экипажа. Вот здесь было помещение командира звездолета, немного дальше — каюта Синьга. В которой из них скрылся Вьеньянь, если ему удалось избежать трех пуль?

Профессор сознавал, что в любую секунду может встретиться с диверсантом и тогда… но он не мог заставить себя уйти, не узнав о судьбе астронома.

Нажав кнопку, он открыл дверь каюты Диегоня. В ней никого не было.

Ляо Сен хотел войти в следующую, но в этот момент заметил, что дверь в каюту Бьяининя открыта. Он бросился туда, забыв об опасности.

Вьеньянь лежал на пороге лицом вниз. У его головы расплывалась лужа крови.

Неужели конец!.

Профессор наклонился. Ему послышался слабый стон. Опустившись на колени, он осторожно повернул каллистянина.

Астроном был только ранен. Пуля разорвала кожу на лбу, и из раны обильно текла кровь. Но он был не только жив, но и в полном сознании. Длинные и узкие глаза Вьеньяня смотрели на Ляо Сена с выражением страдания и недоумения. Он слабым жестом указал на маленький шкафчик на стене.

Это была аптечка. В ней находились неизвестные Ляо Сену лекарства и перевязочные материалы. Он, как мог лучше, наложил на лоб раненого повязку.

— Хорошо! — сказал Вьеньянь. — Теперь бок.

Рана на голове была не единственной. Две пули попали в правое плечо.

С помощью самого пострадавшего Ляо Сен закончил перевязку и помог Вьеньяню лечь на диван.

— Что это значит? — спросил астроном.

Только сейчас, при этом вопросе, профессор вспомнил о диверсанте и поспешно закрыл дверь. Враг мог вернуться. Почему он оставил Вьеньяня живым, было непонятно. Или он решил, что все уже кончено?.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он вместо ответа.

Как жаль, что тут, на его месте, не было Широкова! Молодой медик лучше смог бы оказать помощь раненому и объяснить ему, что произошло.

— Больно, — сказал Вьеньянь. — Особенно голове.

Он вопросительным и по-прежнему недоумевающим взглядом смотрел на лингвиста. Очевидно, он никак не мог понять, что послужило причиной неожиданного нападения. Для него это было необъяснимо.

— На меня напал Ю Син-чжоу, — сказал астроном.

Эти слова как громом поразили профессора. Ю Син-чжоу! Неужели именно он был тем врагом, которого искал Козловский?

— Где Ю Син-чжоу? — спросил профессор.

— Не знаю! Он выстрелил в меня и убежал. Я потерял сознание. Надо позвать Синьга.

Сказать, что Синьг сам лежит при смерти? Взволновать этим известием человека, который чуть дышит и еле может говорить от слабости? Нет, этого нельзя делать!

— Я позову Синьга, — сказал Ляо Сен. — Ю Син-чжоу сошел с ума. Нет ли у вас тут какого-нибудь оружия?

Он сам чувствовал, что говорит на таком ломаном языке, что вряд ли Вьеньянь поймет его слова. Но это не имело никакого значения, потому что каллистянин потерял сознание.

Профессор беспомощно оглянулся. Он был один с раненым, которого нельзя было оставить одного, так как запереть дверь можно только изнутри. Если оставить ее незапертой, то диверсант вернется и добьет свою жертву.

И во что бы то ни стало надо было попытаться помешать Ю Син-чжоу выполнить его намерения на звездолете.

Положение казалось безвыходным. В лагере не знают ничего о том, что произошло на корабле. Никто не придет на помощь!

Вертолет!. Надо как можно быстрее сообщить летчику и вернуться к Вьеньяню. Может быть, найдется и какое-нибудь оружие?

Риск был велик, но промедление могло обойтись слишком дорого. Все равно другого выхода не было…

Ляо Сен посмотрел на Вьеньяня. Каллистянин лежал неподвижно; его дыхания не было слышно. Как можно скорее надо вызвать врача!.

Профессор выбежал в коридор. Он не забыл закрыть за собой дверь каюты. Если враг придет во время его отсутствия, то, может быть, не сразу вспомнит в каком именно помещении находится раненый. Можно успеть вернуться вместе с бортмехаником вертолета.

На корабле по-прежнему было очень тихо. Его огромный корпус казался пустым. Где был сейчас Ю Син-чжоу? Что он делал?.

Подбежав к лестнице, ведущей в центральный пост, Ляо Сен едва успел поставить ногу на первую ступеньку, как услышал звук открывавшейся двери подъемной машины.

Кто там был? Может быть, Ю Син-чжоу закончил свое дело и теперь собирается покинуть корабль? Если он до сих пор был внизу, то мог не слышать и не знать, что кто-то, кроме него, находится на звездолете…

Послышались шаги. Они приближались к люку. Шаги нескольких человек! Ляо Сен еще не решил, что ему следует делать, когда увидел Козловского, который быстро спустился, — вернее, прыгнул — в люк. За ним появились Артемьев, Смирнов и Широков.

— Где он? — отрывисто спросил Козловский.

И у него и у Артемьева в руках были револьверы.

— Не знаю! Я его не видел, — ответил Ляо Сен, понимая, что спрашивают о Ю Син-чжоу, но, не зная, чем объяснить этот вопрос, доказывавший, что секретарю обкома известно о присутствии на корабле журналиста. — Вьеньянь тяжело ранен. Идемте скорее, Петр Аркадьевич.

— Идите к раненому, — сказал Козловский. Он повернулся к Артемьеву. — Оставайтесь здесь. При появлении диверсанта задержите его. В случае сопротивления убейте гада!

В сопровождении Смирнова он прошел несколько шагов и спустился в открытый люк.

Убедившись, что они опоздали и Ляо Сен уже улетел на звездолет, Козловский сразу понял, какой опасности подвергается китайский ученый, который ничего не знал о Ю Син-чжоу и не имел никакого оружия для защиты. Он немедленно послал Артемьева связаться по радио с вертолетом и приказать летчику спуститься вниз. Считая вполне вероятным, что на корабле могут оказаться раненые, он вызвал Широкова.

Очутившись на лестнице, ведущей в помещение атомного «котла», Козловский шепотом приказал Смирнову держаться позади и осторожно стал спускаться, чутко прислушиваясь. Он был уверен, что диверсант находится там, у «сердца» корабля.

Тяжелая дверь, за которой находилась вторая, такая же, была заперта. Если Ю Син-чжоу догадался выключить механизм замка, то проникнуть внутрь было невозможно.

Козловский встал напротив двери и приготовил оружие.

— Нажмите кнопку! — тихо сказал он.

Профессор исполнил приказ. Дверь открылась.

Вторая дверь, отстоящая от первой на полметра, тоже была закрыта. Чтобы открыть ее, надо было подойти к ней вплотную.

— Отойдите от двери! Под защиту стены! — сказал Козловский.

Смирнов открыл рот, чтобы протестовать, но Козловский, не тратя времени на разговоры, оттолкнул его и решительно нажал вторую кнопку.

Он знал, что дверь откроется быстро. Если Ю Син-чжоу слышал, как отворилась первая дверь, то Козловского могла встретить пуля, выпущенная в упор. Но он считал промедление недопустимым и сознательно шел на риск. Если он будет убит или ранен, то профессор Смирнов встретит диверсанта в коридоре. (Он дал Смирнову пистолет, взятый у караульного начальника.) А если и профессора постигнет неудача, то дело будет доведено до конца Артемьевым. Во что бы то ни стало надо было помешать Ю Син-чжоу испортить важнейший механизм звездолета.

Но дверь не открылась. На этот раз диверсант не забыл выключить кнопку.

Знал ли он, что ему все равно не удастся скрыться после выполнения замысла, или, услышав, как открылась первая дверь, запер вторую, чтобы без помех довести дело до конца, но он отрезал всякий доступ в помещение «котла» и мог делать там, что хотел.

— Оставайтесь на месте! — поспешно сказал Козловский Смирнову. — Если Ю Син-чжоу появится, стреляйте не задумываясь!

Он опрометью бросился наверх. Единственный, кто мог, может быть, спасти положение, был Вьеньянь.

Каллистянин был уже приведен в чувство. Широков менял перевязку, неумело наложенную Ляо Сеном. Он что-то быстро говорил астроному.

— Скорей! — крикнул Козловский, вбегая в каюту. — Переводите ему мои слова!

Он рассказал, что диверсант находится в помещении «котла», что дверь заперта и нет возможности помешать ему испортить механизм. Не может ли Вьеньянь посоветовать, что делать?

Выслушав Широкова, астроном на секунду задумался. Потом что-то сказал:

— Вьеньянь говорит, что в это помещение есть вторая дверь, но она тоже может быть закрыта, — перевел Широков. — Он предлагает пустить в ход механизм «котла», но это безусловно приведет к смерти того, кто около него находится.

— Если это может спасти машину, — сказал Козловский, — то надо так и сделать. Но спросите его, не опасно ли это для Александра Александровича, который находится у самой двери?

Вьеньянь ответил, что не опасно.

— В таком случае пусть говорит, что надо делать. Только скорее! — сказал Козловский.

Ему казалось, что они теряют очень много драгоценного времени. Что, если диверсант успеет!

— Вьеньянь говорит, что если Ю Син-чжоу добрался до каких-то частей «котла» — я не могу понять, каких именно, — то пуск в ход может привести к взрыву, — сказал Широков. — Но он все же советует это сделать. Другие помещения корабля не пострадают, если обе двери закрыты.

— Я закрыл вторую дверь, — сказал Козловский.

Он действительно сделал это, чтобы как-то обезопасить Смирнова.

— Все-таки позовите сюда Александра Александровича, — посоветовал Широков.

Выполнить задуманный план можно было только из каюты Диегоня или из центрального поста. Каюта была ближе, и туда осторожно перенесли раненого. Ляо Сен побежал за Смирновым.

Вьеньянь, видимо, волновался. Он что-то горячо говорил Широкову.

— Ему страшно пустить «котел» в работу, — сказал Широков. — И не потому, что он боится взрыва, а только потому, что это убьет человека.

— Скажите ему, что там не человек, а бешеное животное, — ответил Козловский.

На стене каюты командира звездолета находится большой щит с многочисленными кнопками, ручками и приборами. Вьеньянь указал, как пустить в ход «котел».

Козловский подошел к щиту и положил руки на указанные рукоятки.

— Смирнов здесь? — спросил он.

— Я здесь, — ответил профессор, появляясь в дверях. — Может быть, не надо, Николай Николаевич?

Он сразу понял, что хочет делать Козловский.

— Если есть хоть один шанс из тысячи, — жестким голосом ответил секретарь обкома, — мы обязаны это сделать.

И с этими словами он повернул обе ручки.

Все замерли, напряженно прислушиваясь. Вьеньянь закрыл лицо длинными пальцами обеих рук.

Но все было по-прежнему. Ни единого звука не раздалось на корабле.

Только маленький шарик в узкой стеклянной трубочке вздрогнул и стал подниматься вверх.

— Взрыва не произошло, — сказал Козловский. Его лицо было очень бледно, но совершенно спокойно. — Жизнь человека дороже любой машины. Я рад, что на Каллисто такой же взгляд на это, как у нас. Но бывают случаи, когда машина дороже человека. К тому же там совсем не человек. — Он нервно рассмеялся. — Там не человек, — повторил он, — а ядовитое пресмыкающееся!

— Остановите котел, — дрожащим от волнения голосом сказал Смирнов. — Ничего живого там уже не осталось.

ЭТО ТЕРАПИЯ!

Сообщение о случившемся в лагере было немедленно послано в Москву. Во второй половине дня прибыла правительственная комиссия для расследования диверсии и принятия мер к ликвидации ее последствий. В составе этой комиссии находились крупнейшие советские специалисты. Председателем был академик Неверов.

По просьбе Куприянова президент привез с собой известного хирурга, чтобы оказать помощь Вьеньяню, в плече которого застряли две пули. Состояние каллистянского астронома не вызывало опасений, но операция была необходима.

Произвести ее в лагере не решились, и в тот же день на санитарном самолете Вьеньянь был доставлен в Курск и положен в хирургическую клинику. С ним улетел Лежнев, чтобы служить переводчиком ученому Каллисто. Широков был нужен в лагере.

Куприянов подробно ознакомил хирурга с особенностями организма каллистян и показал ему рентгеновские снимки, сделанные им за это время. Каллистяне охотно позволяли профессору исследовать себя, и Куприянов уже хорошо знал внутреннее устройство их тела.

Оно очень мало отличалось от тела земного человека. Мозг, нервная система, дыхательный аппарат, сердце с кровеносными сосудами и желудок были такими же. Кости скелета в основном были расположены, как у людей, но у каллистян кости были значительно более толстыми. Ребер было не девять, а одиннадцать. Существенная разница заключалась в том, что организм каллистян был негативен по отношению к организму земного человека. Сердце и желудок помещались с правой стороны, печень — с левой.

Знал ли Ю Син-чжоу об этой особенности? Очевидно, знал и намеренно стрелял с целью попасть в сердце. В его осведомленности не было ничего удивительного, так как результаты всех работ в лагере были широко известны всему миру. Советские ученые не пытались и не хотели скрывать того, что они узнавали от каллистян.

— Теперь, — сказал хирург, получив все эти сведения, — я могу делать операцию совершенно спокойно и гарантирую вам благополучный исход.

Но операцию не пришлось делать. Вьеньянь категорически отказался ложиться на операционный стол в отсутствие Синьга. Главный врач курской хирургической клиники — профессор Стесенко — немедленно сообщил об этом Куприянову.

— Операция, — сказал он, — должна быть произведена срочно. Может начаться нагноение. У раненого температура — сорок и одна десятая.

— Пусть это вас не смущает, — ответил Куприянов. — У каллистян температура тела выше, чем у нас. Нормально — тридцать девять и семь. Так что ничего страшного нет. Я сейчас переговорю с Синьгом.

Чтобы не тревожить каллистян, еще не вполне оправившихся от последствий отравления, им ничего не говорили о том, что произошло ночью на корабле. Один Синьг знал о попытке отравить их, но и ему не сообщали о ранении Вьеньяня. Захватив с собой Широкова, Куприянов отправился в палатку, где жили каллистяне.

Здоровье звездоплавателей уже не вызывало никаких опасений, но они были еще слабы и, по настоянию Куприянова и Синьга, лежали в постели. Синильная кислота — страшный яд для людей — не оказала на каллистян обычного для нее смертельного действия. Причина этого счастливого обстоятельства выяснилась сразу, как только Синьг узнал, каким ядом их хотели отравить. На Каллисто росло растение, повсеместно употребляемое в пищу, по своим химическим свойствам родственное земному горькому миндалю. Так же, как на Земле, плоды этого растения (внешне совсем не похожего на миндаль) заключали в себе цианистоводородную кислоту, и организм жителей Каллисто привык к ней. У них образовался иммунитет ко всей группе земных ядов, добываемых из солей синильной кислоты, и именно поэтому яд оказал на них слабое действие.

Но все же доза была сильна и, если бы не энергичные действия Куприянова, дело могло кончиться гораздо хуже. Профессор правильно сделал, что все внимание обратил на Синьга. Каллистянский врач быстро был приведен в чувство, и по его указаниям пострадавшим было произведено вторичное вливание лекарства, которое первоначально было дано в недостаточном количестве.

С этого момента звездоплаватели были уже вне опасности и их полное выздоровление было только вопросом времени.

Яд, безусловно смертельный для людей, не был таким же для каллистян. Этого не учел диверсант.

Сообщение о том, что хорошо известный ему Ю Син-чжоу хотел отравить их, было принято Синьгом без особого удивления. Он уже достаточно знал о Земле и о существующих на ней противоречиях. Он легко понял мотивы, которыми руководствовался «журналист».

Но, когда Куприянов, вызвав его из палатки, через Широкова, рассказал о Вьеньяне, Синьг очень разволновался.

— Вы плохо сделали, — сказал он, — что не рассказали мне этого сразу. Вьеньяня незачем было увозить отсюда.

— Мы хотели сделать лучше, — сказал Широков. — Операция необходима. Пули надо удалить из тела. Мы вызвали из Москвы лучшего хирурга.

— Я вас понимаю, — ответил Синьг. — Мы знаем, что вы хорошо относитесь к нам. Но операция не нужна. У нас есть другие средства. Наша медицина давно отказалась от хирургии. Она была хороша тогда, когда терапия была еще несовершенна. Я прошу вас доставить меня к Вьеньяню как можно скорей.

— А как вы сами себя чувствуете? — спросил Куприянов.

Широков перевел вопрос.

— Достаточно хорошо, — ответил Синьг. — Но если бы даже мне было плохо, то все равно я поехал бы. Моя жизнь вне опасности, а Вьеньяню надо срочно оказать помощь.

Против этого трудно было что-нибудь возразить, и Синьга на автомобиле отправили в Курск. По его настойчивой просьбе пришлось отпустить с ним и Широкова, хотя его присутствие в лагере было очень нужно. Инженеры комиссии настаивали на скорейшем техническом совещании, на котором один Ляо-Сен вряд ли мог справиться с переводом.

— Мне нужен переводчик-медик, — сказал Синьг.

Невозможно было не выполнить требования каллистянского врача, и Широков поехал с ним. Техническое совещание пришлось отложить. Куприянов был даже доволен этим, так как здоровье Мьеньоня — старшего инженера звездолета — было еще недостаточно хорошо и его не следовало тревожить.

По просьбе Синьга об этой поездке никто в Курске (кроме профессора Стесенко) не знал. Он не хотел, чтобы население города встречало его.

— Если вам хочется, чтобы нас торжественно встречали, — сказал он Широкову, — то пусть это будет в Москве, а сейчас мне не до этого.

По дороге Синьг расспрашивал Широкова о жизни на Земле, о различии экономических систем и народов. Его очень удивляло обилие различных национальностей. (На Каллисто всегда существовал только один народ.)

— Неужели у вас сотни различных языков? — спрашивал он. — Как же вы говорите друг с другом?

Когда въехали в город, он замолчал. Курск был первым крупным земным городом, который он видел не на экране. Узкие темные глаза Синьга быстро перебегали с домов на людей, с автомобилей — на трамваи и троллейбусы. По его лицу нельзя было понять, какое впечатление все это производит на него, но, когда он обратился к Широкову с каким-то вопросом, его голос заметно дрожал от волнения.

Профессор Стесенко радушно встретил каллистянского врача. Он уже пригляделся к Вьеньяню и поздоровался с Синьгом без всяких признаков любопытства. Предупрежденный им персонал клиники делал вид, что не замечает необычайного гостя.

Вьеньянь лежал в отдельной палате. Когда они вошли, он о чем-то беседовал с Лежневым, одетым в белый халат.

На астрономе была земная больничная одежда, и он казался бы в ней обыкновенным негром, но черты его лица, совершенно не похожие на черты негритянской расы, нарушали это впечатление.

Он очень обрадовался Синьгу и засыпал его вопросами. Отвечая на них, Синьг ни словом не упомянул об отравлении. Слушая их разговор, Широков был рад, что оказывая на звездолете помощь раненому, также ничего не говорил Вьеньяню. Очевидно, Синьг считал, что такое известие взволнует раненого и этого не следует делать.

Осмотр был долгий и тщательный. Профессор Стесенко обстоятельно отвечал Синьгу на его вопросы. Принадлежность переводчика — Широкова — к медицинской профессии чрезвычайно облегчала взаимопонимание.

— Завтра утром, — сказал в заключение Синьг, — Вьеньянь вернется в лагерь.

— Мне кажется, — сказал на это Стесенко, — что после операции раненому следует остаться здесь дней на пять.

— Он не собирается делать операцию, — сказал Широков.

Присутствовавший при этом московский хирург удивленно поднял брови.

— А две пули? — спросил он. — Останутся в теле?

— Товарищ Синьг, ответил Широков, — говорил, что медицина Каллисто имеет другие средства.

— Если так, то это очень интересно!

— Чем вы кормили раненого? — спросил Синьг.

— Вашими продуктами, — ответил Широков. — Я отправил их вместе с Вьеньянем.

— Хорошо сделали.

Синьг открыл привезенный с собой ящик, на крышке которого была изображена зеленая звезда. Широков знал, что эта эмблема соответствовала земному красному кресту. Достав оттуда несколько склянок и перевязочные материалы, он попросил принести горячей воды.

Лежнев и трое врачей с волнением, затаив дыхание наблюдали за действиями каллистянского врача.

— Начнем? — спросил Синьг.

— Начинайте! — ответил Вьеньянь.

Из присутствующих только Широков и Лежнев поняли этот короткий обмен словами.

Синьг достал пять кусков темной материи и смочил их жидкостью из склянки. Один из них он взял себе, остальные протянул Широкову.

— Пусть все закроют этим нос и рот, — сказал он.

Распоряжение было немедленно выполнено. От куска материи шел слабый, но не неприятный запах.

Синьг взял другую склянку и поднес ее к самому рту Вьеньяня. Закрыв себе рот и нос, он быстро открыл и снова закрыл металлическую пробку.

Вьеньянь глубоко вдохнул в себя, и в тот же момент голова его упала на подушку. Глаза закрылись. Было такое впечатление, что он мгновенно заснул.

Синьг отнял от лица кусок материи и бросил его в таз с горячей водой. По его знаку все сделали то же.

— Я погрузил его в сон, — сказал Синьг. — Чтобы он не чувствовал боли.

— Это получше нашего хлороформа, — сказал профессор Стесенко.

— Помогите повернуть раненого, — попросил Синьг.

Вьеньяня осторожно положили лицом вниз. Синьг ловко снял перевязку. Открылись две пулевые раны. Действуя быстро и четко, каллистянин наложил на них слой желтой мази и прикрыл куском белой ткани, очень похожей на обыкновенную марлю.

Из того же ящика появился какой-то небольшой прибор, имевший вид портативного радиоприемника. На крышке находились маленькие, как будто костяные, круглые ручки и узкая шкала с подвижной стрелкой. Этот аппарат Синьг положил на спину Вьеньяня, как раз над ранами. Потом он осторожно и медленно стал вращать одну из ручек.

Все увидели, как тонкая стрелка медленно пошла влево. Послышалось шипение…

Синьг быстро снял со спины раненого прибор и марлю. В слое мази был виден ясный металлический налет, словно в нее насыпали мелко истолченный в порошок кусочек свинца. Каллистянин осторожно, ловкими движениями удалил мазь и наложил слой свежей. Потом он перевязал раненого, и его снова перевернули на спину. Все заняло не более трех минут.

— Через пятьминут он проснется, — сказал Синьг. — Вечером от ран не останется никакого следа. Завтра Вьеньянь может вернуться в лагерь.

— А пули? — спросил Широков.

— Их уже нет в теле. Вот они! — прибавит Синьг, указывая на таз с водой, куда он бросил куски марли со снятой мазью.

Профессор Стесенко, Широков и московский хирург молча переглянулись. Эта операция, произведенная бескровно и быстро, ошеломила их.

— Вот это терапия! — сказал, наконец, Стесенко.

— Да, есть чему поучиться, — вздохнул хирург.

Через пять минут, как и говорил Синьг, Вьеньянь открыл глаза.

— Готово? — спросил он.

Синьг кивнул головой.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Широков. — Голова не болит?

— Нет.

— А почему бы ей болеть, — сказал Синьг, укладывая обратно в ящик свои материалы.

— Товарищ Широков, — попросил Стесенко, — скажите ему, что советская медицина будет бесконечно благодарна, если он откроет нам секрет этой операции.

— У них нет от нас никаких секретов, — ответил Широков. — Все, что они знают, к нашим услугам.

Синьг пожелал остаться возле своего раненого товарища, и Широков один вернулся в лагерь.

Он подробно рассказал Куприянову обо всем, что произошло в клинике. Профессор задумчиво покачал головой.

— Прилет этого корабля, — сказал он, — двинет далеко вперед не одну только медицину.

Широков узнал, что в его отсутствие была получена радиограмма из Москвы с приказом арестовать мнимого Ю Син-чжоу. Эта радиограмма опоздала ровно на двенадцать часов. Обитатели лагеря с радостью узнали, что настоящий Ю Син-чжоу жив и находится вне опасности. Диверсия, таким образом, не повлекла за собой ни одной человеческой жертвы.

Кто был в лагере под именем китайского журналиста, оставалось пока неизвестным, да это никого особенно и не интересовало.

Преступный план не удалось осуществить в той мере, как этого хотелось его инициаторам; все намеченные жертвы остались живы, и это было самое главное. Насколько удалось диверсанту повредить «сердце» звездолета, должно было выясниться в ближайшее время. Пуск «котла» прошел, по-видимому, нормально, и можно было надеяться, что диверсант не успел добраться до его главных частей.

Помещение «котла» было закрыто. Вторая дверь также оказалась запертой изнутри. Это указывало на то, что диверсант учитывал возможность помех и принял меры, чтобы при любых обстоятельствах добиться цели.

Каков был его первоначальный план, никто не знал, но, почувствовав близость разоблачения, он пошел напрямик, не считаясь со своей дальнейшей судьбой.

Он ошибся только в одном: не учел, что механизм «котла» можно пустить в ход из других помещений (возможно, что он не знал об этом или считал Вьеньяня убитым, а остальных каллистян отравленными насмерть), и этот просчет привел к мучительной смерти. В момент начала работы «котла» температура в помещении поднималась до тысячи градусов.

Предусмотрительность преступника причинила серьезное затруднение. Чтобы проникнуть в помещение, нужно было найти способ открыть дверь. Это была первая техническая проблема, с которой столкнулись инженеры комиссии.

Механизм дверей помещался внутри стен. Кнопки были устроены так, что, когда они выключались, невозможно было восстановить снаружи электрическую цепь.

Каллистяне были уверены в прочности стенок своего корабля, но принимали меры против непредвиденных случайностей. Каждая дверная кнопка, помимо ручного выключения, имела еще и автоматическое, приводимое в действие понижением температуры воздуха внутри помещения.

Если бы стенка корабля оказалась все же пробитой случайным метеоритом, обладавшим большой скоростью, то хлынувший через образовавшееся отверстие холод вселенной мгновенно выключил бы механизм двери — и доступ в помещение стал бы невозможен. Правда, помещение «котла» было расположено так, что ему ни при каких случайностях не угрожала такая опасность, но его двери были устроены так же, как и все остальные.

Разве могли каллистяне предвидеть то, что случилось?

Глава третья МЕДЛИТЬ НЕЛЬЗЯ!

Инженеры комиссии упорно осаждали Куприянова, и профессор, наконец, сдался. В тот же день, а не «завтра», состоялось техническое совещание с участием командира звездолета — Диегоня и его старшего инженера — Мьеньоня. Переводчиком был, конечно, Широков.

Куприянов понимал, как важно выяснить, какие меры надо принять, чтобы восстановить «сердце» звездолета, если оно серьезно повреждено, и упорствовал только потому, что опасался за состояние здоровья Мьеньоня, который тяжелее всех переносил последствия отравления. Диегонь был уже совсем здоров. Перед своим отъездом Синьг рассказал товарищам о диверсии, и каллистяне сами просили ускорить это совещание. Под таким натиском с двух сторон Куприянову пришлось отступить со своих «медицинских» позиций. Все же он заставил Широкова переговорить по телефону с Синьгом и, только получив согласие каллистянского врача, разрешил Мьеньоню встать с постели.

Поздно вечером в палатке Куприянова собрались все члены экспедиции, правительственная комиссия и оба звездоплавателя.

Профессор Смирнов подробно ознакомил собравшихся с устройством дверей звездолета. По его мнению, оставалось только одно — прорезать стену, но сплав, из которого состоял корпус корабля и все его перегородки, был настолько тверд, что никакой инструмент не мог справиться с ним.

— Электродуговые, автогенные и термитные способы резки металлов не годятся в этом случае, — сказал он. — Они могут дать температуру не больше трех-четырех тысяч градусов, а для расплавления металла Каллисто требуется не менее одиннадцати.

— Может быть, у них есть что-нибудь вроде «каллистянского» сварочного аппарата? — спросил Неверов.

— Насколько я знаю, — ответил Смирнов, — нет. Они уверены в крепости частей звездолета и не предполагали, что возникнет необходимость ремонта.

Широков, сидевший рядом с каллистянами, слово за словом переводил им все, что говорилось. Мьеньонь подтвердил, что сварочного аппарата на корабле нет.

— Сколько времени находился диверсант у агрегата? — спросил он.

— Около полутора часов.

— Товарищ Мьеньонь говорит, — перевел Широков, — что этого времени недостаточно для того, чтобы разобрать даже верхнюю часть кожуха машины. А. не разобрав, нельзя ничего испортить. Он считает, что диверсия привела только к тому, что придется резать стену и опять сваривать ее.

— Скажите ему, что наши сварочные аппараты не могут дать больше четырех тысяч градусов.

— Это я ему уже говорил.

— Можно попытаться размягчить металл токами ультравысокой частоты, — сказал один из инженеров комиссии. — Спросите его мнение об этом.

Перевод занял много времени. Знание Широковым языка каллистян было еще недостаточно, чтобы перевести такую сугубо техническую фразу. С помощью профессора Смирнова, прибегнувшего к рисунку и математике, задача все-таки была решена.

— Этого делать нельзя, — ответил Мьеньонь. — Такая операция нарушит изотропность металла.

Слово «изотропность» осталось не переведенным. О его значении догадались по смыслу фразы.

Положение оказалось затруднительным. Проникнуть внутрь помещения «котла» и установить, в какой мере потребуется помощь земной техники, надо было как можно скорее. Но как это сделать, если не видно способов открыть дверь?

— Товарищ Диегонь спрашивает, — сказал Широков, — можем ли мы сделать аппарат… я не совсем понимаю, что он говорит… Такой аппарат, чертежи которого имеются на звездолете. Кажется, так? — повернулся он к Ляо Сену.

— По-моему, так, — ответил китайский лингвист.

Инженеры комиссии переглянулись.

— Все зависит от того, что для этого нужно.

Совещание затягивалось по мере того, как переводчики запутывались в дебрях технических слов. Почти каждое из них приходилось переводить очень сложным способом. В переводе принимали участие Смирнов, Манаенко и Аверин.

Совершенно неожиданно пришлось рассказать каллистянам о ранении Вьеньяня. Это произошло тогда, когда Мьеньонь обратился к Широкову с просьбой слетать на звездолет и принести оттуда нужную ему книгу и какие-то чертежи.

— Передайте Вьеньяню записку, — сказал инженер. — Он найдет то, что нужно.

— Синьг просил ничего не рассказывать о Вьеньяне до его возвращения, — сказал Куприянов, когда Широков перевел просьбу. — Но теперь ничего не поделаешь! Расскажите!

Как и следовало ожидать, сообщение о ранении товарища произвело на каллистян очень большое впечатление. Мьеньонь вскочил и взволнованно заходил по палатке. Он что-то сказал Диегоню, на что командир звездолета молча пожал плечами.

Куприянов видел, как Широков и Ляо Сен недовольно поморщились, но не перевели слова каллистянского инженера.

Мьеньонь подошел к Широкову.

— Придется мне самому слетать на звездолет, — сказал он. — Проводите меня!

Они вышли из палатки.

— Не сердитесь! — сказал Мьеньонь, протягивая руку. (Каллистяне переняли этот жест, не употреблявшийся на их родине.) Широков пожал руку.

— На что же я могу сердиться? — сказал он. — Вы совершенно правы. Но ваши слова справедливы не для всего человечества.

— Я это знаю, — сказал Мьеньонь.

— Мы именно к тому и стремимся, чтобы эти слова исчезли из сознания людей, — сказал Широков.

— Это не так просто. У нас на Каллисто уже давно изменились отношения между людьми, но, как видите, я смог их сказать.

— Память о прошлом сохраняется долго, — сказал Широков.

На корабле Мьеньонь достал нужные ему материалы. Потом он спустился вниз и внимательно осмотрел обе двери и помещение «котла».

— Пройдет много времени, пока мы попадем туда, — сказал он. — Тело вашего товарища будет лежать…

— Там нет нашего товарища! — как ужаленный воскликнул Широков. — Там лежит тело врага и… и…

Он хотел сказать «негодяя», но не знал, как произнести это слово по-каллистянски.

— Кажется, — сказал Мьеньонь, — я сегодня совершаю одну ошибку за другой. Извините! Я не то хотел сказать. Диверсия на корабле, ранение Вьеньяня — все это вывело меня из равновесия. Мы все очень дружны между собой, — добавил он как бы в пояснение.

— Я вас понимаю, — сказал Широков. — И не сержусь на ваши «промахи».

«Что они думают о нас в глубине души? — мысленно задавал себе вопрос Широков, когда они летели на вертолете обратно в лагерь. — Как говорят о нас между собой? Может быть, они считают нас дикарями и негодуют на то зло, которое человек Земли причинил им? Их приветливость и дружеские чувства, которые они высказывают, — все это, возможно, только маска вежливости».

Эти вопросы мучили его, но ответа на них пока было невозможно получить. Со временем все станет ясным. Он сам искренне полюбил этих чернокожих пришельцев из другого мира, и ему было очень горько думать, что они не относятся к людям так же. В лагере все были убеждены в искренности каллистян. Их откровенность, явное желание помочь ученым разобраться в технике Каллисто, полное доверие к людям — все это говорило о том, что они смотрят на своих хозяев, как на братьев. Но Широкова не удовлетворяли эти внешние признаки доброжелательства. Он хотел знать затаенные мысли каллистян. Почему? Он сам себе не любил задавать этот вопрос.

Они вернулись в палатку, где участники совещания с нетерпением ожидали их.

Мьеньонь принес книги с описанием сварочного аппарата Каллисто и его чертежи.

Выяснилось, что для того, чтобы сделать этот аппарат, надо было предварительно изготовить тот материал, из которого был построен звездолет, и найти способ получения из земных материалов не известного до сих пор газа. Сварочный аппарат Каллисто был газовый.

— Задача, которую не решить в один день, — сказал один из инженеров комиссии. — Но она не является невыполнимой. Медлить нельзя. Когда мы откроем дверь, могут появиться новые проблемы. Завтра утром надо возвратиться в Москву и решить, каким заводам поручить этот необычайный заказ. Кто из каллистян будет нас консультировать? — обратился он к Широкову.

— Мьеньонь и Ньяньиньгь, — ответил Диегонь.

— Ньяньиньгь, — пояснил Широков, — это второй инженер корабля. Кроме того, он химик.

— Необходим будет переводчик.

— Петр Аркадьевич нужен здесь, — поспешно сказал Куприянов.

Ему не хотелось отпускать своего любимого ученика. Намерение Широкова, в котором он сам себе не хотел признаться, давно уже не составляло тайны для профессора. Вдали от него это намерение могло только укрепиться. Куприянов надеялся, что Широков еще передумает.

— Лучше всего отправить с вами Лежнева, — сказал Козловский.

На том и порешили. Лежнев завтра должен был вернуться в лагерь вместе с Вьеньянем и Синьгом.

— Изготовить металл, могущий выдержать температуру в одиннадцать тысяч градусов, нелегко, — сказал Неверов. — Если этого не удастся сделать, то придется прибегнуть к токам высокой частоты. Тогда мы обойдемся меньшей температурой.

— Я уже говорил, что это нежелательно, — ответил Мьеньонь. — Но, если не будет другого выхода, придется помириться с ухудшением качества металла двери.

— Что сказал Мьеньонь? — спросил Куприянов, когда совещание окончилось и они с Широковым шли «домой». — Почему вы не перевели его слова?

— Гомо гомини люпус эст,[28] — ответил Широков, — вот смысл его слов. К сожалению, он совершенно прав.

— Прав, но не по отношению ко всей Земле, — сказал Куприянов.

— Это я ему сказал, и он согласился со мной, — ответил Широков.

ЗЕЛЕНАЯ ПЛАНЕТА

В этот вечер Широков долго разговаривал с Диегонем. Этот разговор был продолжением того, который возник в палатке звездоплавателей в связи с известием о ранении каллистянского астронома.

Мьеньонь, которого забыли предупредить о просьбе Синьга, ничего не стал скрывать от своих товарищей.

Широков с напряженным вниманием следил за каждым словом инженера. Он опасался, что причины покушения будут изложены неправильно. Так и случилось. Тогда Широков сам начал говорить. Он прочел каллистянам целую лекцию и сам удивился, как хорошо это ему удалось. Звездоплаватели отлично поняли все, что он говорил, и засыпали его вопросами. Беседа о современной жизни на Земле затянулась до полуночи.

Когда она кончилась, Широков вышел из палатки, решив немного посидеть на воздухе перед сном. Через несколько минут к нему присоединился Диегонь.

— Как быстро и хорошо вы овладели нашим языком! — сказал он.

— Еще недостаточно хорошо, — ответил Широков.

— Правда, что Ляо Сен знает восемнадцать языков?

— Теперь уже девятнадцать.

— Нашим языком он владеет хуже, чем вы. Мне кажется просто невероятным, что человек может удержать в памяти девятнадцать различных языков. У нас всегда существовал только один язык.

— Расскажите мне о вашей родине, — попросил Широков.

Диегонь поднял голову и стал смотреть на звезды. Небо было безоблачно, и туманная полоса Млечного Пути казалась очень яркой. Ночь была теплой, но Широков видел, как каллистянин плотнее застегнул меховой воротник. Для него было слишком холодно.

— Рьельос, — сказал он, — не виден у вас.

— Он виден зимой.

— Да, я знаю. У вас тепло сменяется холодом и опять теплом. «Льетьо» сменяется «зимьой». (Он по-русски сказал эти два слова.) Нам трудно представить себе, как вы живете в таком сменяющемся климате. К тому же и «льетьомь» у вас холодно.

— Мы к этому привыкли, — сказал Широков.

— Да. И поэтому ваша кожа такая светлая. Мне нравится ваша планета. Я хотел бы еще раз посетить ее.

— Вы думаете, что полет к нам будет повторен?

— Конечно. И вы прилетите к нам. Общение двух планет, раз начавшись, будет продолжаться. Но мне, конечно, не удастся еще раз попасть на Землю.

— Почему?

Диегонь повернул голову к Широкову. Его черное лицо плохо различалось в темноте.

— Мне странно слышать от вас такой вопрос, — сказал он. — Так же, как на Земле, на Каллисто существует старость и люди не вечны. Не забудьте, что на полет туда и обратно надо затратить около четырех лет, по нашему счету. А на самой Каллисто пройдет одиннадцать.

— Вы еще не стары.

— Мне тридцать шесть лет.

«Семьдесят два по-нашему», — подумал Широков.

— Я не был на вашей планете, — сказал он, — и очень хочу попасть на нее.

— В вашем возрасте это вполне осуществимо. Мне почему-то кажется, что вы полюбите нашу Каллисто.

— Я ее уже люблю, — сказал Широков.

Диегонь ласково положил руку на руку Широкова.

— Мы это видим, — сказал он. — И больше всех полюбили именно вас и именно за это. Мы были бы рады взять вас с собой, когда будем возвращаться на Каллисто.

Широков вздрогнул всем телом от этих слов, отвечавших на его сокровенные мысли. Он смешался, покраснел и был рад, что благодаря темноте его собеседник не видел этого.

— Расскажите мне о вашей родине, — вторично попросил он.

— Вы о ней уже много знаете.

— Нет, совсем немного. Даже очень мало. У нас очень смутные представления о вашей жизни. Как вы живете сейчас? Как жили раньше? Нам кажется, что каллистяне прошли тот путь, который проходят сейчас народы Земли. Я вам рассказывал об этом. Было ли у вас такое же время?

— Земля и Каллисто, — ответил Диегонь, — родные сестры. Как природа и люди Каллисто похожи на природу и людей Земли, так и история обеих планет имеет много общего. Была ли у нас другая жизнь? Да, была и не менее тяжелая, чем та, о которой вы сегодня говорили. Много веков на Каллисто существовало два класса. Вы видели снимки наших жилищ. Это прекрасные здания, достойные того, чтобы в них жил человек. Но так было не всегда. Было время, когда огромное большинство населения жило в условиях неимоверной нищеты. Вы помните, недавно нам показывали картину, «кьиньо», о жизни вашей черной расы в «Афьрьикье». Там были хижины из ветвей растений и люди ходили почти голыми. Вот так и жили каллистяне. Рабский труд и полное бесправие были уделом сотен миллионов. У нас всегда был только один народ, и поэтому для войн, подобных вашим, не было оснований. Но на Каллисто все же лилась человеческая кровь. Класс хозяев, считавшихся божествами, натравливал одну часть населения на другую, пользуясь для этого самыми дикими суевериями сплошь безграмотного населения. Но со временем сознание несправедливости существующего порядка все больше росло и укреплялось в среде рабочих. Росла их организованность, а развивавшаяся техника повлекла за собой и распространение грамотности. Потребовался грамотный рабочий. История развития нашей революционной мысли слишком длинна я сложна, чтобы говорить о ней сейчас. В свое время вы прочтете наши книги и узнаете, как это было. Наша революция свергла класс хозяев. Двести пятьдесят лет тому назад, по вашему счету, этот класс исчез совсем. Каллисто стала зеленой… Сейчас у нас нет ни одного человека, не имеющего самого широкого образования.

Диегонь говорил быстро и горячо. Широков не все понял из его рассказа, но ни словом не перебивал рассказчика. Когда каллистянин замолчал, он спросил:

— Почему вы сказали, что Каллисто стала «зеленой»?

— Объяснение этому слову надо искать в нашей истории, — ответил Диегонь. — Люди, боровшиеся за свободу, назывались «зелеными».

— Какой же общественный строй у вас сейчас?

— Очень простой. Каждый трудится для всех и все для каждого. Богатства планеты принадлежат всем. Каждый имеет возможность полностью удовлетворить свои потребности.

— У нас такой строй называется коммунизмом, — сказал Широков.

— «Кьомьуньизьмь», — с трудом повторил Диегонь. — Объясните, что это означает.

— В прежние времена, — сказал Широков, — у нас люди жили в нищете, кроме небольшой кучки хозяев. Потребности большинства не удовлетворялись. Плоды людского труда шли в пользу немногих, а те, кто создавал эти плоды, не могли жить по-человечески. Такая система еще не везде исчезла на Земле и называется у нас «эксплуататорской». Я не могу перевести это слово на ваш язык.

— Я понимаю, — сказал Диегонь.

— Сейчас, — продолжал Широков, — на половине нашей планеты другой принцип. Мы требуем от каждого отдать все, на что он способен, и даем ему по результатам его труда на пользу всех. Это промежуточная стадия. Мы стремимся к другому. Чтобы каждый человек отдавал обществу все свои способности, а получал все, что ему нужно, независимо от результатов его труда. Это и будет то, что мы называем коммунизмом.

— В этом смысле у нас именно такая система, — сказал Диегонь. — Каждый берет то, что ему нужно.

— Значит, у вас коммунистическое общество. А кто руководит работами, кто составляет планы, следит за их выполнением?

— Раз в десять лет мы избираем совет старейшин. Ему все обязаны подчиняться.

— А если кто-нибудь не захочет?

— Таких случаев никогда не было.

— Ну, а если бы все-таки? Ведь аппарата принуждения у вас нет?

— Не представляю себе такого случая, — сказал Диегонь. — Мы же сами выбираем совет, и он действует в интересах всех. Все заинтересованы в выполнении общих работ.

— Обязательное рабочее время у вас существует?

— Принято работать четыре-пять часов. Кто здоров, тот работает.

— И никто не пытается уклониться от труда?

— Зачем же! — с искренним удивлением ответил Диегонь. — Мы никого не заставляем работать. Если человек не участвует в какой-либо общей работе, то, значит, он делает какую-нибудь другую. Например, я много лет работал над проектом звездолета. Все это время я не принимал участия в другой работе.

— Вы меня не понимаете, — сказал Широков. — Я говорю о том, что кто-нибудь может ничего не делать и жить за счет труда других.

— Теперь я понял, — сказал Диегонь. — Видите ли, Пьетья (Синьг и Диегонь называли Широкова по имени, по его собственной просьбе), дело в том, что изменение отношений между людьми изменяет их взгляды на труд. В первые десятилетия нашей «зеленой» жизни такие явления, конечно, были. И аппарат принуждения у нас существовал. Иначе не могло быть. Люди получали по своим потребностям, но только в том случае, если они работали установленное время и качество их труда было таким, как надо. Но время шло, новые отношения становились привычными, сознание людей менялось. И метод принуждения постепенно исчез сам собой, так как не к кому стало применять его. Сейчас, если человек ничего не делает, то это означает, что он болен или сильно утомлен. И в том и в другом случае отдых ему необходим. Это уже относится к области медицины.

Широков долго молчал.

— Все, что вы говорите, — сказал он, — доказывает мне, что на Каллисто исчезли многие понятия, существующие на Земле. Ваш прилет покажет людям, что получается, когда исчезнет эксплуатация человека человеком. Пример Каллисто — мощный толчок для тех, кто не идет еще по пути нашей страны. Он будет иметь огромные последствия.

— Мы будем рады, если наше посещение вашей планеты чем-нибудь поможет вам. Мы видим на примере Ю Син-чжоу, что у вас не все благополучно.

— Вы еще многого не знаете, — со вздохом сказал Широков. — Наша революция труднее вашей и именно потому, что у нас не один, а много народов. Что вы думаете о покушении Ю Син-чжоу? Как вы его расцениваете? — задал он вопрос, который не переставал мучить его.

— Так же, как и вы, — просто ответил каллистянин.

Он сказал это так, что Широков сразу понял, что его опасения ложны.

— Мы вас хорошо понимаем, — Диегонь провел пальцами по лбу Широкова. Все уже знали, что этот жест был на Каллисто выражением ласки. — И мы всегда искренни с вами. Покушение Ю Син-чжоу вам так же тяжело, как и нам. Мы это знаем.

«Что, он мысли мои прочел, что ли?» — подумал Широков.

Ему трудно было вести этот разговор. Он еще недостаточно свободно владел языком. Было ясно, что общественное устройство на Каллисто во многом походило на то, к которому стремились коммунисты, но не все было понятно. Он мог задать еще тысячу вопросов.

— Существует у вас семья? — спросил он.

— Ответ содержится в самом вашем вопросе, — ответил Диегонь. — Раз на нашем языке есть слово «семья», то, следовательно, сна существует.

Он вынул из нагрудного кармана фотокарточку. Широков зажег фонарик. На снимке были изображены шесть человек каллистян, сидящих на ступенях каменной лестницы.

— Этот снимок, — сказал Диегонь, — сделан перед самым отлетом с Каллисто. Эти шестеро — мои дети. Как видите, они вполне взрослые. От пятнадцати до двадцати пяти лет. Чтобы проститься со мной, они съехались вместе.

Широков внимательно рассматривал фотографию. Двое изображенных на ней особенно привлекли его внимание. Они были одеты в такие же костюмы, как и остальные, но нежный овал их лица, поза и весь внешний облик указывали на то, что он впервые видит женщин Каллисто. Несмотря на непривычный облик, они показались ему очень красивыми.

— Это ваши дочери? — спросил он.

— Да. Льетьи и Мьеньо. Они самые младшие. Вы полюбите их, когда будете на Каллисто.

— Почему вы так уверены, что я буду на Каллисто? — спросил Широков.

Ему показалось, что Диегонь пристально посмотрел на него в темноте.

— Я для вас чужой человек, — сказал каллистянин, — но если вы хотите послушать совета просто старшего товарища, то перестаньте скрывать то, что всем ясно. Ваше желание лететь на Каллисто ни для кого не тайна. И, насколько я понимаю, это желание не встречает возражений. Вы говорили с Куприяновым?

— Я поговорю с ним, — ответил Широков.

— Хорошо сделаете. Профессор любит вас, но он поймет и одобрит.

— Вы любите своих детей? — спросил Широков, меняя тему.

— Как и все, — ответил Диегонь. — Дети — цветы жизни.

Широков вздрогнул от неожиданности.

— Откуда вы знаете это выражение?

— Оно очень древнее.

— Это замечательно! — сказал Широков. — Дети — цветы жизни! Это самая прекрасная мысль, которая когда-либо была высказана у нас на Земле. И это ваша мысль, выраженная в точности теми же словами! Изумительное совпадение!

В МОСКВУ!

На следующий день, четырнадцатого сентября, инженеры правительственной комиссии, Лежнев и два каллистянских инженера — Мьеньонь и Ньяньиньгь — вылетели из лагеря в Москву.

Предстоявшая им задача была чрезвычайно ответственна и срочна. На советских заводах из земных материалов нужно было изготовить аппарат для резки, а затем для сварки металла, из которого был сделан звездолет.

Как уже выяснилось раньше, для этого было необходимо прежде всего получить сплав, способный выдержать температуру в одиннадцать тысяч градусов, а таких сплавов еще никогда не изготовляли на Земле. Газ для сварочного аппарата тоже был неизвестен.

Все понимали, что если не удастся добиться успеха, то звездоплаватели будут обречены навсегда остаться на Земле и не увидят больше своей родины. Нечего и говорить, что люди были готовы совершить невозможное, но не допустить такого конца космического полета.

Каллистяне, несомненно, отдавали себе отчет в серьезности своего положения и понимали, что спасти их может только техника Земли, сила ее промышленности. Они, конечно, сильно волновались, но внешне ничем не проявляли этого. Их поведение и отношение к людям оставались прежними.

Только раз Широков услышал среди них тревожный разговор. Он постарался, как мог, успокоить своих друзей и внушить им веру в благополучный исход.

Прощаясь с Мьеньонем, Диегонь сказал ему:

— Помните, что от вас зависит, увидим ли мы когда-нибудь нашу Каллисто.

— Я не меньше вашего хочу ее увидеть, — ответил инженер.

— Все зависит от того, что смогут сделать для нас, — сказал Ньяньиньгь.

— Все! — убежденно воскликнул Широков.

— Желать, — ответил ему Мьеньонь, — это еще не значит иметь возможность выполнить желаемое. Мы нисколько не сомневаемся в вашей готовности помочь нам, но…

— На Земле есть все, что необходимо, — настойчиво повторил Широков. — Не сомневайтесь! Советское правительство сделает все, чтобы обеспечить вам возвращение на родину.

— Будем надеяться, — грустно ответил каллистянин. — Ничего другого нам не осталось.

— Анатолий Владимирович! — по-русски сказал Широков Лежневу. — Не давайте им приходить в отчаяние. Почаще говорите с ними. Могут на первых порах случиться неудачи. Поддерживайте в них бодрость и уверенность в конечном успехе.

— Мне самому до слез жалко их, — ответил Лежнев.

В этот день с самого утра, погода стала хмуриться. Временами накрапывал мелкий осенний дождь. В низинах не расходился ночной туман. Вершина звездолета смутно проступала в колеблющейся дымке.

Настроение обитателей лагеря соответствовало погоде. Все были хмуры и неразговорчивы.

Куприянов предложил каллистянам переодеться в земную одежду, но они решили остаться в своих серых комбинезонах с красными воротниками.

Их головы были непокрыты. На Каллисто не употребляли головных уборов.

Широков поговорил с Синьгом, вернувшимся вместе с Вьеньянем из Курска, и с его помощью уговорил звездоплавателей взять плащи с капюшоном для защиты от дождя.

Они согласились с видимой неохотой.

— Скоро наступит зима, — говорил Широков. — Будет очень холодно. Если вы не переоденетесь, то неизбежно заболеете.

— Мы подумаем, — отвечали ему.

Куприянов и Широков понимали, что если бы не угроза никогда не увидеть Каллисто, звездоплаватели не возражали бы против земной одежды. Они хотели в ожидавшей их чуждой обстановке сохранить хотя бы платье своей родины.

В этот день утром в лагерь пришло письмо из Америки, адресованное Диегоню. Так как оно было написано по-английски и Диегонь все равно не мог без переводчика прочитать его, Козловский попросил Широкова перевести это письмо. Оно было передано из Нью-Йорка по бильдаппарату и прислано из Москвы фотопочтой.

Американский стальной король предлагал каллистянам свои услуги. Он ручался, что в короткий срок изготовит требуемый сварочный аппарат, синтезирует нужный для него газ и вообще сделает все, что нужно для исправления «сердца» звездолета. В письме заключался тонкий намек на то, что диверсия была произведена с ведома Советского Союза.

— Довольно неуклюжий маневр, — сказал Козловский, выслушав перевод. — А его уверенность в успехе — преждевременна.

— Что будем делать с письмом? — спросил Широков.

— Немедленно передадим адресату, — ответил Козловский. — Хорошо, что Мьеньонь и Ньяньиньгь еще не уехали.

— А если… — начал Широков, но Козловский перебил его.

— А если они согласятся, — сказал он, — то мы примем меры как можно скорее доставить их в Америку. Вот и все. — Неожиданно для Широкова он рассмеялся. — Я прошу вас, Петр Аркадьевич, передать и перевести это письмо в присутствии Лемаржа и профессора Маттисена. Они понимают английский язык. Это для того, чтобы они могли подтвердить, что письмо Диегонем получено и он знает его содержание.

— Вы думаете?.

— Я ничего не думаю. Думать должны каллистяне.

— А этот намек?

— Если они не поймут, то разъясните им.

Широков в точности выполнил поручение. Он сделал это не без тайного опасения. А что, если каллистяне согласятся? Об Америке они знают достаточно.

— Ну что? — спросил Козловский, встретившись через полчаса с Широковым.

— Диегонь только рассмеялся, а Мьеньонь другими словами повторил то, что сказали вы, — «неуклюжий маневр».

Козловский пожал плечами.

— Удивляюсь, — сказал он, — что вы так плохо понимаете их. Разве можно было в этом сомневаться?

Письмо из Америки оказалось не единственным. Весь день приходили аналогичные письма и телеграммы со всех концов мира. Казалось, что во всех странах испытывали горячее желание помочь каллистянам в постигшей их беде. Широков добросовестно читал все эти послания Диегоню, пока каллистянин сам не попросил его прекратить чтение этих писем.

— Мы вверили свою судьбу вам, — сказал он. — Вы наши братья. Нам и так уже надоели газеты, которые вы нам читаете.

В лагере получались многие зарубежные газеты, и Козловский требовал, чтобы каллистяне были в курсе того, что в них писалось. Диверсия на звездолете и ранение Вьеньяня были в центре внимания мировой печати. Подавляющее большинство газет осуждали совершенное преступление и помещали на своих страницах протесты и негодующие письма Академий, научных институтов и обществ, учащейся молодежи всех стран и отдельных крупных ученых. Покушение на гостей Земли вызвало бурю негодования во всем мире. Но были и такие газеты, которые использовали сообщение о диверсии для клеветнических выпадов по адресу Советского Союза, и именно об этих газетах и говорил Диегонь.

Оставаться в лагере больше было нельзя. Осень вступала в свои права. «Иностранный лагерь» уже ликвидировался. Некоторые его обитатели переехали в Москву, чтобы там продолжать работу, другие вернулись на родину. Пора было всем уезжать отсюда.

Куприянов собрал совет, на котором присутствовали все каллистяне и члены экспедиции. Было решено переехать в Москву утром шестнадцатого числа.

— А вы, Николай Николаевич, — спросил Широков, зайдя вечером в палатку секретаря обкома, — неужели нам придется расстаться с вами?

— А зачем я вам?

— Вы поедете в Москву? — радостно спросил Широков, увидя в глазах своего собеседника лукавые огоньки.

— К сожалению, — шутливо ответил Козловский. — Такова уж моя горькая участь. Моя жена и то уж ворчит.

— Вы так полюбили каллистян, — сказал Широков. — Мне очень жаль, что вы не можете сами говорить с ними. Почему вы не учитесь их языку?

— Я его немного знаю, — по-каллистянски ответил Козловский.

Он весело рассмеялся, видя изумление Широкова.

— Этот язык дается мне трудно. Не то, что вам. Но я им обязательно овладею. Я хочу прочесть книги, которые они оставят на Земле, а когда звездолет прилетит вторично, я буду говорить с ними. Я твердо решил дожить до этого.

— Если бы я знал, — сказал Широков, — то помог бы вам.

— Мне помогал Лежнев. И не только мне. Еще один член нашей экспедиции изучает язык Каллисто.

— Кто?

— А этого я вам пока не скажу. Узнаете в свое время.

На следующий день погода окончательно испортилась. Весь день шел дождь. Земля стала мокрой, вязкой, и звездоплаватели были вынуждены надеть земную обувь. Их легкие туфли, похожие на сандалии, были совершенно негодны в этих условиях.

Последние две ночи каллистяне провели на звездолете. Они хотели проститься со своим кораблем, на котором провели одиннадцать лет.

Утром шестнадцатого числа вертолет совершил последний рейс на вершину шара. Корабль оставался под охраной полка Черепанова. Вскоре его должны были сменить другие части.

По распоряжению Куприянова звездолет окружали высокой оградой. Со вчерашнего дня автомашины подвозили в лагерь бревна и доски.

Не только каллистяне, но и люди с грустью смотрели на покидаемый корабль. С ним были связаны незабываемые минуты. Но никто не сомневался, что обреченный на неподвижность звездолет рано или поздно снова будет готов к стремительному полету в межзвездных просторах; что придет время — и люди проводят своих гостей обратно на родину. Могучая техника Советского Союза справится с поставленной перед ней задачей.

Внутри корабля, за толстыми двойными стенами, оставалось лежать тело человека, пытавшегося навеки остановить сердце металлического гиганта. Труп будет лежать там до тех пор, пока инженеры не сумеют открыть двери и выбросить его оттуда.

Было неприятно сознавать, что звездолет — замечательное создание разума далекой Каллисто — является сейчас не чем иным, как временным гробом, но приходилось свыкнуться с этой мыслью. Изменить пока ничего было нельзя.

Лагерь представлял собой унылую картину. Мокрые палатки стояли «нахохлившись». Всюду были лужи и невылазная грязь.

Куприянов предложил перебраться на аэродром с помощью вертолета, и это предложение было с удовольствием принято всеми. Путешествие в автомобилях по размытой дороге предвещало мало приятного. Вертолет мог за пять рейсов перебросить всех.

Первыми улетели иностранцы, Широков и Штерн. Кинооператор просил взять его в последний рейс, так как хотел снять отъезд каллистян из лагеря.

Последними вылетели Куприянов, Козловский и кинооператор.

Подполковник Черепанов и его офицеры с грустной завистью провожали их.

— Это были незабываемые дни, — сказал капитан Васильев.

Куприянов снова не узнал поля, на котором когда-то опустились их самолеты. Перед ним был современный, прекрасно оборудованный аэродром с бетонными дорожками.

Самолеты, прилетевшие за ними из Москвы, уже ждали.

— Нам бы хотелось еще раз взглянуть на корабль, — сказал Диегонь.

— Обязательно! — ответил Куприянов, когда ему перевели эту просьбу. — Я скажу летчикам, чтобы они пролетели над звездолетом.

В Москву улетало двадцать семь человек; десять каллистян, шестеро иностранцев, Козловский, кинооператор и девять членов экспедиции. Профессор Смирнов улетел накануне. Его вызвали в Москву телефонограммой.

В Москве их ждали.

Столица Советского Союза готовилась встретить гостей Земли.

В городе находились многочисленные делегации со всех концов страны.

Академик Неверов вчера позвонил в лагерь и сообщил Куприянову, что вечером в день приезда звездоплаватели будут приняты Председателем Совета Министров и секретарем ЦК КПСС.

ПЕТР ШИРОКОВ

По предложению Штерна, каллистян поселили в обсерватории, так как это было удобно во многих отношениях.

Широков и Ляо Сен, разумеется, были с ними.

Приехав в Москву, они уже не застали Мьеньоня и Ньяньиньга. Лежнев, оба инженера и сопровождающие их земные ученые сразу после приезда и совещания у министра тяжелой промышленности вылетели на Уральский металлургический комбинат.

Они не хотели терять ни одного часа дорогого для них времени. Пока окончательно не выяснится, может ли техника СССР оказать им помощь, каллистяне не могли быть спокойны.

В Кремле тепло и сердечно встретили жителей другой планеты. Дружеская беседа продолжалась свыше трех часов.

Ляо Сену и в особенности Широкову пришлось много потрудиться, но они справились со своей нелегкой задачей и обеспечили полное взаимопонимание.

— Мы покажем вам все, что вы захотите увидеть, — сказал председатель Совета Министров. — Товарищ Куприянов об этом позаботится.

По вопросу, больше всего волнующему гостей, секретарь ЦК сказал:

— Я говорил сегодня по телефону с директором комбината. Они думают, что месяца через три — четыре аппарат будет готов. Вы не должны ни о чем беспокоиться. Все, что нужно, будет сделано, и вы вернетесь на Каллисто.

— Передайте нашу глубокую благодарность, — попросил Диегонь.

— Это и в наших интересах, — ответил секретарь ЦК. — Мы хотим, чтобы общение обеих планет продолжалось и впредь. Например, было бы хорошо найти способ обмена взаимной информацией. Это было бы полезно и для нас и для вас.

— Исключительно тяжелая проблема, — заметил Манаенко (все члены экспедиции присутствовали на приеме). — Такое исполинское расстояние…

— Соединенные усилия технической мысли двух планет, — сказал на это секретарь ЦК, — могут сделать даже невозможное возможным.

— Было бы полезно, чтобы люди побывали у нас, — сказал Синьг.

Широкову показалось, что при этих словах все каллистяне посмотрели на него. Он смешался и покраснел. Ляо Сен перевел эту фразу за него.

Глава правительства улыбнулся.

— У нас есть основание предполагать, что ваше желание будет исполнено, — ответил он.

Прием закончился около полуночи.

По просьбе каллистян, автомобили долго кружили по улицам Москвы. Несколько раз москвичи узнавали пассажиров, и тогда вокруг машин мгновенно собиралась огромная толпа. Приходилось останавливаться, переводить гостям слова приветствия и их ответ. Долго не удавалось тронуться дальше.

Только в два часа ночи они, наконец, приехали в обсерваторию.

— Вы умеете встречать друзей, — сказал Диегонь. — Мне хочется надеяться, что и нам предстоит удовольствие встречать на Каллисто людей Земли.

— Вы же слышали, что ответил вам наш Председатель, — сказал Ляо Сен. — Это время настанет. Не правда ли, Петр Аркадьевич?

Широков не ответил и вышел из комнаты.

Он пошел к Вьеньяню. Каллистянский астроном сразу по приезде лег в постель. Воздушное путешествие, долгий путь по Москве, когда автомобили медленно продвигались по улицам, заполненным народом, вышедшим встречать каллистян, волнение, вызванное, этой встречей, утомили его. Лечение Синьга дало прямо волшебные результаты, но все же недавнее ранение сказалось, и Вьеньянь даже не поехал в Кремль.

«У нас есть основания предполагать, что ваше желание будет исполнено», — повторял про себя Широков слова Председателя Совета Министров. «Что он хотел этим сказать? Неужели даже там, в Кремле, знают о моем желании?»

У постели Вьеньяня сидел Синьг. Он рассказывал своему товарищу о приеме в Кремле. Широков услышал, как он сказал:

— Они полны уверенности, что смогут помочь нам.

— Так оно и будет! — Широков присел на край постели. — Как вы себя чувствуете?

— Завтра Вьеньянь будет совершенно здоров, — ответил Синьг. — Все это простое утомление.

— Какое впечатление на вас произвела Москва? — спросил Широков.

— Нам еще трудно ответить на этот вопрос, — сказал Синьг. — Мы плохо видели. Встреча, устроенная нам людьми, поглотила все наше внимание. Но Москва мне лично показалась красивым городом.

— У вас мало растений, — сказал Вьеньянь. — Многие улицы представляют собой сплошной камень. Вы на меня не обидитесь, если я скажу откровенно? Архитектура мне не понравилась. У нас в домах больше света.

— Климат, не позволяет нам строить такие здания, как у вас, — сказал Широков. — Мы должны думать о защите от холода. Но если вы попадете в южные страны, то увидите там дома, похожие на ваши. Скоро может состояться второй полет к нам? — спросил он.

— Не думаю, чтобы скоро, — ответил Вьеньянь. — На путь от Каллисто до Земли и обратно требуется одиннадцать лет, двадцать два по-вашему, но я не сомневаюсь, что он будет совершен. Впрочем, — прибавил он, ласково посмотрев на Широкова, — если мы не ошибаемся, может легко случиться, что второй полет состоится вскоре после первого. Если мы правильно понимаем намерения одного человека…

Синьг засмеялся.

— Я думаю, что мы поняли правильно, — сказал он, кладя руку на плечо Широкова.

— Если так, — сказал Вьеньянь, — звездолет будет вторично на Земле через двадцать пять лет по вашему счету. Раньше чем через три года мы своего гостя не отпустим.

В эту ночь Широков долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами в полной темноте и думал. Слова каллистянского астронома звучали у него в ушах.

Двадцать пять лет!

Половина сознательной жизни человека!

И только три года из них пройдут там, на Каллисто. Остальные двадцать два придется провести на звездолете, в таинственной, пугающей неизвестности просторов вселенной.

«Нужно ли это? — думал он. — Есть ли смысл тратить драгоценные годы?»

Может быть, впервые перед ним ясно встало все, что ожидает его, если он осуществит свое желание. Отказ от всех прежних намерений, всех планов в жизни. Полный переворот его судьбы…

Он встал и подошел к окну, поднял штору.

Огромным заревом разливалось необъятное море городских огней. Далекими красными точками сверкали звезды Кремля. Там услышал он фразу, из которой понял, что руководители страны одобряют его намерение. Слова Председателя Совета Министров нельзя было понять иначе.

«Это нужно! — говорил ему внутренний голос. — Половина твоей жизни пройдет не напрасно. Живое слово о жизни другой планеты, другого человечества, все, что ты увидишь и узнаешь, принесет огромную пользу людям».

«Но достоин ли я быть избранником человечества? — встал перед ним тревожный вопрос. — Хватит ли у меня знаний, способностей и сил, чтобы успешно справиться с исполинской задачей, которую я хочу взять на себя? Может быть, кто-нибудь другой был бы полезнее на моем месте?»

Эта мысль заставила сжаться его сердце. Он чувствовал, что не может уже отказаться от мечты, которая с такой силой овладела им. Далекая Каллисто непреодолимо влекла его к себе.

Наступающий рассвет уже погасил все звезды на небе, а Широков все еще стоял у окна. Он знал, что сегодня его судьба решится окончательно. Сегодня он открыто скажет о своем намерении и получит ответ.

Он думал о своей жизни, стараясь для самого себя решить вопрос, — пригоден ли он к выполнению задачи, которую сам же поставил перед собой.

Какие у него права считать себя достойным доверия всего человечества? Разве то, что он изучил язык Каллисто? Да еще, пожалуй, его молодость.

Но этого было так мало!

О том, что он талантливый ученый, человек с широким кругозором, он не подумал.

«С моей стороны даже дерзко мечтать об этом. Есть десятки людей, которые могут захотеть стать на мое место. Людей, жизнь которых дает им большее право на это. Кто я такой? Обычный, рядовой человек и хочу взять на себя такую почетную роль — представителя Земли на Каллисто».

Он заснул с тревожным чувством, решив утром же поговорить с Куприяновым. Профессор обещал приехать в обсерваторию в девять часов утра.

ВДВОЕМ!

Нескончаемо долго тянулось для Широкова это утро. Он почти не отходил от окна, ожидая появления знакомого автомобиля. Но его все не было.

Когда часы показали, что назначенное время прошло, а профессор все еще не приехал, Широков не выдержал и пошел к Штерну.

Он нашел директора обсерватории в его кабинете, том самом, в котором они все провели памятную ночь на двадцать восьмое июля, когда еще таинственный космический корабль летел над Землей и неизвестно было, где он намерен опуститься.

Словно вечность прошла с той ночи!

Штерн был не один. Он сидел в том же кресле, и в той же позе, как и тогда, вытянув короткие ноги и скрестив руки на животе. Напротив него, на диване, сидел Козловский.

— Разрешите? — спросил Широков, останавливаясь в дверях.

Штерн повернул голову.

— Петр Аркадьевич! Рад вас видеть, — сказал он таким тоном, как будто они не виделись уже несколько дней. — Садитесь!

— Вы не знаете, когда приедет Михаил Михайлович? — спросил Широков.

— Уже соскучились? — усмехнулся Козловский.

— Михаил Михайлович только что звонил, — ответил Штерн. — Он немного задержится. Будет здесь часа в два.

— Дайте мне машину. Я поеду к нему.

— Машина всегда к вашим услугам, — ответил Штерн. — Но разве это так срочно?

— Я не могу ждать.

— Где же вы будете искать Куприянова? — спросил Козловский, который в продолжение всего разговора ласково и внимательно наблюдал за молодым человеком. — Не лучше ли подождать его здесь? Вы напрасно волнуетесь. Михаил Михайлович знает, что вы хотите ему сказать, как знаем это и мы. Теперь он одобряет ваше намерение.

— Теперь?.

— Сначала он был против. Но его убедили, что это нужно…

— Вы не знаете, что меня мучает, — перебил Широков.

— Возможно, — мягко сказал Козловский. — Многое может мучить человека перед таким шагом. Но вопрос о вашей пригодности к роли представителя Земли на Каллисто… — Широков в изумлении посмотрел на секретаря обкома. Козловский улыбнулся, — …давно обсужден и решен положительно, — докончил он.

Штерн положил руку на руку Широкова.

— Отбросьте от себя все сомнения, — сказал он. — Наша планета может только гордиться, что ее представителем будет такой человек, как вы. Велика и почетна задача, стоящая перед вами. Я дорого дал бы за то, чтобы быть на вашем месте, но годы… Идите вперед, не оглядываясь!

— Ну так как же? — спросил Козловский. — Поедете искать Куприянова?

— Я подожду его, — сказал Широков.

— Михаил Михайлович хорошо знает вас, — сказал Штерн. — Он первый догадался обо всем. Правда, он противился вашему намерению, но потом, как вам сказал Николай Николаевич, понял, что это разумно и нужно.

Вопрос был рассмотрен со всех сторон. Вам об этом не говорили потому, что мы не хотели влиять на ваше решение. Мы и так были уверены в нем. Если бы вы передумали… Да что глупости говорить! Разве можно отказаться от такого великого дела! Вопрос заключался только в том, как отразится на вашем здоровье пребывание на Каллисто. По этому вопросу Куприянов советовался с Синьгом, и они пришли к заключению, что все будет в порядке…

— С Синьгом?

— А с кем же еще? Каллистяне очень полюбили вас и рады, что именно вы хотите посетить их родину.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— А почему вы сами молчали? Единственное, что нас смущало, — это то, что вы полетите один.

— Смущало?.

— Да, но теперь больше не смущает, — сказал Штерн. — У вас нашелся товарищ.

Широков стремительно выпрямился.

— Кто? — порывисто спросил он.

Мгновенно мелькнуло воспоминание… Козловский изучал язык Каллисто… Неужели он?!.

— Георгий Николаевич Синяев, — ответил Штерн. — Его влечет то, что вас должно пугать, — двадцать два года полета на космическом корабле.

— Синяев…

— Вы как будто разочарованы? — спросил Козловский.

— Нет, но я думал… Мне показалось…

— Что это буду я? Скажу откровенно, имел такое намерение, но мне дали понять, что этого не следует делать. Я ведь не ученый и не могу принести большой пользы.

— Георгий Николаевич проделает на звездолете огромную работу, — сказал Штерн. — На корабле хорошие астрономические инструменты, и у него с избытком хватит дела на все двадцать два года. А вы получите товарища, с которым легче будет перенести долгую разлуку с Землей. Что ни говорите, а это нелегко. Вдвоем будет легче.

— Синяев не знает языка каллистян.

— Знает, правда, еще плохо, — сказал Козловский. — Вы помните, в лагере я говорил вам, что, кроме меня, еще один человек берет уроки у Лежнева.

— Давно он задумал это?

— Вероятно, тогда же, когда и вы. Но сказал об этом перед отъездом из лагеря.

— Это очень неожиданно, — сказал Широков. — И для меня очень радостно. У Георгия Николаевича есть семья?

— Да. Он, как и вы, не женат, но его родители живы. У него есть сестра и два брата. Ему указали на это обстоятельство, но он остался при своем решении. Я был у него, и он при мне говорил с ними. — Козловский нервно потер руки. (Широков хорошо знал этот жест, выражавший волнение.) Конечно, родителям тяжело. Они могут никогда больше не увидеть сына. Двадцать пять лет — не шутка. Его отец, старый коммунист, участник гражданской войны, понимает, что сын идет на великий подвиг. Он одобряет его. Сестра… братья, конечно, но мать… Что тут можно сделать? Но он тверд.

— Ему, должно быть, гораздо тяжелее, чем мне, — задумчиво сказал Широков.

Он сам был одинок. Его родители погибли во время Великой Отечественной войны в блокированном Ленинграде. Братьев и сестер не было.

Он был теперь совсем спокоен. Его желание встретило полное понимание и сочувствие. Куприянов, разговора с которым он боялся, по словам Козловского, не будет его отговаривать. Неожиданное известие, что он не окажется один на звездолете и на Каллисто, было не только приятно. Когда ему сказали, что у него есть товарищ, он понял причины своих колебаний. Это был страх перед полной оторванностью от людей, полным одиночеством среди каллистян, все же чуждых и не совсем понятных существ. Лететь на Каллисто вдвоем с молодым астрономом — это совсем не то, что одному.

— Его решение очень радостно для меня, — повторил Широков.

— Так же, как ваше для него, — сказал Штерн.

— Он обо мне знает?

— Пока еще нет, но, когда узнает, то будет, конечно, очень рад. Мы ведь и вам ничего не говорили о нем, пока вы сами не сказали о своем решении.

— В сущности говоря, — засмеялся Широков, — я вам ничего не говорил. Я только сказал, что хочу поговорить с Михаилом Михайловичем.

Несмотря на заверение Козловского, Широков с волнением ожидал приезда Куприянова. Он знал, каким тяжелым ударом является для профессора его решение, знал, каким чисто отцовским чувством любил его учитель. Но и ради него Широков не мог отказаться от полета на Каллисто.

Он ушел в отведенную ему комнату. До разговора с Куприяновым он не хотел ни с кем больше говорить и никого не хотел видеть.

Профессор приехал, как и обещал, в два часа. Должно быть, Штерн или Козловский сразу рассказали ему об утреннем разговоре, потому что не успел Широков, совладев со своим волнением, подойти к двери, как она открылась, и профессор сам вошел к нему.

Широков ожидал увидеть расстроенное лицо, услышать упреки в скрытности, но ошибся. Лицо Куприянова было таким же, как всегда.

Разговор получился гораздо проще, чем ожидал Широков. Только потом, вспоминая подробности этого разговора и выражение лица Куприянова, Широков понял, что внешнее спокойствие было маской, за которой профессор хотел скрыть свое истинное состояние.

Он не сказал ни одного слова упрека, подробно расспросил о планах Широкова и одобрил их. Поговорил даже о том, кого можно поставить на его место в институте.

— Сегодня вечером, — сказал он под конец, — я соберу совещание с участием каллистян. Там мы уточним все подробности.

Он встал, минуту словно колебался, потом резко повернулся и направился к двери. Уже взявшись за ручку, долгим взглядом посмотрел в глаза Широкову, который медленно шел за ним, и сказал:

— Только мы с вами, Петя, никогда больше не увидимся.

И вышел.

До самого совещания, которое было назначено в кабинете Штерна на шесть часов вечера, Широков не выходил из своей комнаты. Он преодолел в себе последние сомнения. С этого времени, и до самого старта звездолета он шел вперед к поставленной цели, не оглядываясь. За эти часы он решился окончательно, и ничто больше не могло поколебать его решения.

Когда он увидел, что приехал президент Академии, он направился к Штерну. В коридоре он встретился с Синяевым. Молодой астроном уже знал, что у него будет спутник.

Широкову показалось, что его лицо, с чисто русскими чертами, немного вздернутым носом и шапкой густых каштановых волос, стало другим. Оно как будто постарело, осунулось, и только глаза оставались, как прежде, оживленными. Чувствовалось, что нелегко далось этому человеку его решение.

Широков и Синяев никогда не были дружны и даже мало знали друг друга. Они только месяц назад впервые познакомились, но, встретившись теперь у двери кабинета Штерна, дружески обнялись. На долгие годы они станут больше, чем друзьями.

— До конца! — сказал Синяев.

— До конца! — ответил Широков.

Они вместе вошли в кабинет. Перешагнув порог, точно по уговору, одновременно оглянулись назад…

Позади оставалась прежняя жизнь. Впереди ждала другая — неизвестная и немного пугающая, но они смело шли ей навстречу.

Оба знали — пути назад уже нет. Но они и не хотели возвращаться назад!

Глава четвертая КОЛЛЕКТИВНЫМИ УСИЛИЯМИ

Отказ каллистян от помощи западных фирм, их решение вручить свою дальнейшую судьбу Советскому Союзу было воспринято общественным мнением всех стран мира как закономерное и естественное явление. Только немногие газеты и журналы попытались использовать этот отказ для возобновления клеветнической кампании, вновь обвиняя СССР в желании монополизировать космический корабль и даже выражая «опасение», что каллистяне действовали «под нажимом русских» и их решение не было добровольным.

В эти дни заголовки газет пестрели противоречащими друг другу высказываниями.


«КАЛЛИСТЯНЕ — ПЛЕННИКИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА!»


— писали враждебно настроенные журналисты.


«КАЛЛИСТЯНЕ — ДРУЗЬЯ СОВЕТСКОГО НАРОДА!»


— отвечали другие, и таких было большинство.


«ОТКАЗ КАЛЛИСТЯН ОТ ПОМОЩИ ЗАПАДНЫХ ФИРМ — ПРОИСКИ СССР!»


«ОТКАЗ КАЛЛИСТЯН ОТ ПОМОЩИ ЗАПАДА ВПОЛНЕ ЗАКОНОМЕРЕН! СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ СПАСЛИ КАЛЛИСТЯН, И ОНИ ЖЕ СПАСУТ ИХ КОРАБЛЬ».


Одна влиятельная английская газета высказала, правда в осторожной форме, сомнение в том, что Широков правильно перевел Диегоню письма западных фирм. На это надо было ответить, и это сделал профессор Маттисен. Подобно Козловскому, он из научной любознательности старательно изучал язык Каллисто и мог уже довольно хорошо читать на нем. Говорить он не стремился, так как не мог справиться с трудностями произношения. Прочесть научные книги каллистян — это было все, что он хотел.

По своим убеждениям шведский биолог не был коммунистом, но он очень уважал науку Советского Союза и не принадлежал к числу его врагов. Возмущенный нелепым вымыслом, он поднял голос в защиту правды. По его просьбе Широков сделал точный перевод наиболее серьезных писем, в том числе письма американского миллиардера. Сличив перевод с подлинником, профессор Маттисен прочел эти письма Диегоню в присутствии многочисленных корреспондентов иностранных газет, проживающих в Москве.

— Я уже сказал свое мнение об этих письмах, — ответил командир звездолета. — Свою судьбу мы вручили стране, близкой нам по духу, и не изменим этого решения. Кроме того, как бы ни были мощны частные предприятия, они не могут сделать то, что не под силу целой стране.

Маттисен перевел эти слова. Присутствовавший при чтении Бьяининь повторил их на ломаном русском языке, который понимали все корреспонденты.

Подробный отчет об этом «опыте» полетел во все концы света. Никаких сомнений в том, что содержание писем известно каллистянам и что их решение является добровольным, больше не оставалось.

Внимание читателей всех стран переключилось на другой вопрос: удастся ли технике СССР помочь каллистянам, будет ли решена эта необычайно трудная задача?

Десятки крупнейших иностранных инженеров обратились к советскому правительству с просьбой разрешить им принять участие в работе. Их предложение было с благодарностью принято. Советские люди последовательно проводили раз принятую линию: космический корабль — гость не СССР, а всей Земли. На Земле он попал в беду. Дело всего человечества выручить каллистян из этой беды.

Лучшие инженерные силы планеты собрались на Уральском металлургическом комбинате, которому была предоставлена честь оказать помощь каллистянам. Ежедневно мир узнавал новости «с поля сражения».

«Бой» был тяжелым. Путь к победе преграждали десятки препятствий. Армия ученых, инженеров и рабочих штурмовала их одно за другим. Техническая и конструкторская мысль упорно работала над изысканием нового оружия в этом бою.

«Враг» долго не сдавался. «Армия» терпела поражения. Но, отступив перед непреодолимой стеной, снова бросалась на нее с другой стороны. Перед дружным натиском этой интернациональной армии одно за другим падали «укрепления» врага.

Этим врагом был металл Каллисто. Его еще не было, но он уже получил название — «кессинд», от каллистянского слова — «кьясьиньд». Никто не сомневался, что рано или поздно «кессинд» будет в руках людей.

Бой начался с далеких подступов к цели.

Первое сражение было дано… за кирпич!

«Кессинд» обладал огромной тугоплавкостью. Чтобы получить его в жидком виде, требовалось создать температуру свыше одиннадцати тысяч градусов. Подобных доменных печей не существовало. Больше того. Не существовало кирпича, способного выдержать такой жар. Конструкция самой печи, основанная на совершенно новом принципе, подсказанном каллистянами, была сравнительно быстро разработана. Но из чего строить эту печь? Этот вопрос долгое время казался неразрешимым.

Тут уже каллистяне ничем не могли помочь. У них на родине существовал природный материал для постройки высокотемпературных доменных печей, напоминающий внешним видом земной кварц. Но на Земле такого «кварца» не было, а чем его можно заменить, — не знали. Десятки лабораторий бились над этой задачей. Сотни опытов кончались неудачей. Вставала реальная угроза поражения в самом начале.

Весь мир затаил дыхание. Ни одна фирма не осмеливалась больше предлагать свои услуги. Даже газеты, злорадно предсказывавшие неудачу Советского Союза, замолчали. Напряжение борьбы через печать и радио разлилось по всей Земле…

Решение пришло неожиданно и совсем не с той стороны, откуда его ждали.

10 октября утром академик Неверов, как всегда, просматривал почту. Президент привык получать письма со всех концов мира. В последнее время поток писем был необычайно велик. Всем хотелось принять хоть какое-нибудь участие в работе.

С привычной быстротой президент читал одно письмо за другим, раскладывая их по разным папкам, в зависимости от содержания. Одним из последних ему попалось письмо из Грузии. Оно было написано простым рабочим — стеклодувом небольшой фабрики стеклянных изделий.

По мере чтения брови академика сдвигались вес ближе. Потом он отложил письмо и задумался.

— Да, — сказал он, наконец, самому себе. — Это стоит попробовать.

Он позвонил.

— Свяжите меня по телефону с президентом Грузинской Академии наук, — сказал он вошедшему секретарю.

Через три дня на Урале в кабинет директора комбината вошел пожилой рабочий. Это был стеклодув Серго Эбралидзе, откомандированный Министерством Грузинской ССР в распоряжение правительственной комиссии по оказанию помощи звездолету Каллисто.

Кроме самого директора, в кабинете находились Мьеньонь, Ньяньиньгь, с неотлучно находящимся при них Лежневым, Смирнов, Манаенко и другие инженеры. Письмо, полученное президентом Академии, лежало на столе.

Эбралидзе прежде всего подошел к каллистянам, протягивая руку.

— Мечтал вас увидеть, — сказал он. — Сбылась мечта. Здравствуйте, товарищи!

Лежнев перевел его слова.

Каллистянские инженеры, улыбаясь, крепко пожали загорелую руку. За это время они привыкли к земному способу здороваться.

— Приступим к делу, — сказал директор.

Прошел месяц, и в одном из корпусов комбината уже стояла небольшая, необычайного вида «доменная печь». Сквозь ее прозрачные стенки были видны приготовленные к расплавлению части будущего сплава — «кессинда».

Печь была… стеклянной!

В этом и состояла идея, предложенная академику Неверову грузинским рабочим. В своем письме он писал:

«Кирпич для постройки доменных печей применялся всегда. Но почему нельзя отказаться от этого привычного способа? Металла нужно немного. Его можно получить не в доменной печи, а в стеклянных колбах. Жароупорное стекло давно известно. Им пользуются в лабораториях».

Возражение, что стекла, способного выдержать нужную для «кессинда» температуру, не существует, в письме было предусмотрено.

«Я потомственный стеклодув, — писал Эбралидзе. — Мои дед и отец всю жизнь выдували стекло. Я тоже занимаюсь этим с юных лет. Уже много лет я работаю над рецептом сверхжароупорного стекла. Имею успехи. Хотел в скором времени подарить это стекло Советскому Союзу. Теперь случилось так, что надо торопиться. Стекло нужно каллистянам. Я берусь сварить стекло, которое выдержит температуру в пятнадцать тысяч градусов. Изготовить из него колбы легко».

Эбралидзе сдержал слово. Его стекло выдержало все испытания. В специальной лаборатории стеклянную пластинку, изготовленную им, подвергали такому нагреву, которого не могло выдержать никакое другое стекло. Пластинка оставалась целой. Она даже не темнела.

Первый бой можно было считать выигранным.

От получения металла в колбах отказались. Сконструировать печь было нетрудно. Это была та же конструкция, которую предназначили для постройки печи из будущего кирпича. Ее пришлось только немного переделать применительно к новому материалу. В стеклянные стенки для крепости вплавили вольфрамовый каркас. По расчетам, стекло должно было предохранить вольфрам от расплавления.

Вторая задача заключалась в получении равномерного нагрева печи до температуры в одиннадцать с половиной тысяч градусов. Она была решена с помощью сверхвысокого напряжения, для получения которого пришлось изготовить специальный трансформатор.

Печь установили на гранитном постаменте. Выпуск «кессинда» должен был произойти автоматически, так как находиться в этот момент возле печи было опасно. Для этого сконструировали и изготовили специальную аппаратуру.

К середине ноября все было готово к варке металла. Но дальше начались другие трудности.

«Кессинд» был нужен не сам по себе. Из него предстояло сделать сварочный аппарат по чертежам, изготовленным за восемьдесят триллионов километров от Земли. Для обработки металла нужны были станки. Таких станков не было. Никакой резец, даже сделанный из «победита», не смог бы справиться с твердостью «кессинда».

Профессор Смирнов нашел выход. По его предложению было решено собрать аппарат из кессиндовых частей, соединяя их болтами, также изготовленными из «кессинда». Части и болты отлить в формах, сделанных из стекла Эбралидзе. Металл выпустить из печи прямо в формы, которые, после того как остынут, могут быть просто разбиты.

Несмотря на кажущуюся простоту этого способа, его осуществление потребовало огромных усилий. Не все части можно было соединить болтами. Во многих местах были нужны нарезки. Получить их одной только отливкой, без последующей обработки на станке, казалось невозможным. Нарезка была и на самих болтах, и на гайках к ним. Но искусство советских механиков, токарей и граверов справилось и с этой задачей. Стеклянные формы для всех частей будущего сварочного аппарата были успешно изготовлены. Чтобы расплавленный «кессинд» хорошо заполнил формы, он должен был поступать в них под значительным давлением. Это потребовало устройства сложных механизмов для подачи в печь в нужный момент сжатого воздуха. Когда и это было сделано, еще одно препятствие осталось позади.

Но это было опять-таки не все!

Аппарат работал по принципу земных автогенных аппаратов. Пламя давал газ «ньеоль». Его состав был до сих пор неизвестен на Земле. Этот газ надо было создать — синтезировать. Но так же, как элементы, из которых состоял «кессинд», элементы «ньеоля» имелись на Земле и были хорошо известны химикам.

Было ли это счастливой случайностью? Нет, это было закономерно. Вся вселенная состоит из ограниченного числа элементов, сведенных великим Менделеевым в его знаменитую таблицу. Все эти элементы в разное время, но были уже найдены на Земле. Других, не имеющих места в таблице Менделеева, в природе не существует.

В эти дни у многих возникал вопрос, — почему же «кессинд» и «ньеоль» не были известны людям до прилета каллистян? На это можно было ответить, что хотя элементов не так много, их сочетаний неисчислимое количество. Возможно, и даже вероятно, что «кессинд» и «ньеоль» были бы, в конце концов, найдены земными учеными и без помощи каллистян. (В этом случае они получили бы только другое название.) Прилет звездоплавателей ускорил появление в технике новых, очень полезных веществ, область применения которых была чрезвычайно обширна.

«На Каллисто нет и не может быть создано ничего такого, к чему бы рано или поздно не пришла бы и наша земная научно-техническая мысль, — писал в эти дни академик Неверов в одной из своих статей. — Наука и техника обеих планет идет одним и тем же путем, но каллистяне обогнали нас. Это произошло потому, что на их планете ничто не задерживает мощного расцвета научной мысли. Много фактов, которые мы узнали за это время, говорят о том, что всего триста лет назад наука Каллисто находилась на одном уровне с наукой Земли. Но, когда каллистяне покончили со всеми тормозами науки, создаваемыми капиталистическим обществом — угнетением, бесправием, отсутствием образования у широких масс населения, — они пошли вперед столь быстрыми темпами, что далеко обогнали Землю во всех областях знания. Это естественно, и так это и должно быть. До тех пор, пока человечество не станет одной дружной, трудящейся семьей, наука Земли не сможет догнать науку Каллисто. Одиночке, а капитализм всегда создает одиночек, не по силам то, что легко для коллектива. Один в поле не воин. Наука Советского Союза и братских нам стран идет тем же путем, что и наука Каллисто. Но каллистянам не угрожают войны — это создает им огромное преимущество перед нами».

Но наука и техника Земли были все же достаточно мощны, чтобы, получив в свои руки формулу «ньеоля», создать этот газ, как они нашли способ создать «кессинд».

Пока строилась «доменная печь», Мьеньонь, Ньяньиньгь, Лежнев и профессор Аверин выехали на химический завод, которому было поручено синтезировать новый газ, названный «неолом».

Ньяньиньгь дал формулу «неола», а профессор Аверин «перевел» ее на земной химический язык.

Получение «неола» оказалось сравнительно легким делом. После нескольких предварительных опытов он был получен, изготовлен в требуемом количестве и заключен в стальные резервуары.

Их пришлось сделать особой прочности, так как «неол» сразу в момент окончания синтеза расширялся с огромной силой.

Возникшее затруднение разрешили просто. Синтез газа доводили не до конца, после чего накачивали почти готовый «неол» в резервуар, внутри которого происходила последняя реакция.

«Неол» горел не сам по себе. В обычном состоянии он не воспламенялся. Но, соединяясь с чистым озоном, давал ослепительное пламя огромной температуры.

Изготовить несколько баллонов чистого озона не составило никакого труда.

Через две недели каллистянские инженеры и их спутники вернулись на комбинат.

Первая варка «кессинда» была назначена на первое декабря. На это торжество должны были приехать многочисленные гости. Каллистяне, разумеется, все хотели присутствовать. Пока шла борьба за «кессинд», они никуда не выезжали из Москвы. Интерес к жизни Земли заглушала тревога.

СНОВА НА КОРАБЛЕ

Пятнадцатого января, ровно через пять месяцев после выхода каллистян из шара, на месте бывшего лагеря снова собрались все его прежние обитатели. Не было только Черепанова и его полка. Охрану звездолета несли теперь другие воинские части, расположенные в Золотухино.

Глубокий снег покрывал те места, где раньше стояли палатки. Окруженный высокой оградой, сам белый как снег, космический корабль казался еще более фантастическим и неправдоподобным, чем летом. Снежная шапка покрывала его вершину.

Рота солдат быстро очистила площадку для вертолета и убрала снег с «крыши» корабля. Участники экспедиции и каллистяне поселились на аэродроме.

Предстояло открыть дверь в помещение атомного «котла» и выяснить, в какой степени он был поврежден диверсией. Это был вопрос дальнейшей судьбы звездоплавателей, и неудивительно, что все, кто принимал участие в событиях, связанных с пребыванием корабля на Земле, хотели присутствовать при этом.

Среди них был человек, впервые попавший на это историческое место, хотя его имя было тесно связано с несчастьем, постигшим каллистянский звездолет.

Это был корреспондент Ю Син-чжоу.

Придя в сознание после двадцатисемидневного беспамятства, журналист стал быстро поправляться и через два месяца уже был в Москве, где его радостно встретили не только члены экспедиции, но и каллистяне, знавшие все, что с ним произошло, и ожидавшие его приезда.

С опозданием на три месяца корреспондент агентства Синьхуа приступил к своим обязанностям.

Доктор Казимбеков не отпустил своего пациента одного и приехал в Москву с ним вместе. Так неожиданно осуществилась его мечта, и доктор не только увидел каллистян, но и его имя вошло в историю прилета космического корабля.

Выяснилась любопытная подробность, показывавшая, как обдуманно действовал фальшивый Ю Син-чжоу. Агентство Синьхуа аккуратно получало из лагеря радиограммы своего корреспондента и не могло поэтому даже заподозрить что-нибудь неладное.

Серго Эбралидзе тоже был здесь. Нельзя было отказать ему в желании посетить корабль. Если бы не его стекло, то, возможно, пришлось бы прибегнуть к помощи токов высокой частоты, а это привело бы к нежелательному размягчению металла.

Каллистяне были очень благодарны грузинскому стеклодуву. Скромный и даже застенчивый, Эбралидзе никогда не думал, что его изобретение произведет такой шум и сделает его имя известным всему миру. «Стекло Эбралидзе» должно было стать известным и на Каллисто, поскольку подобного ему там еще не существовало. Золотая Звезда Героя Социалистического Труда, украсившая его скромный костюм, была для него неожиданно высокой наградой.

В назначенный день вертолет доставил всех на вершину шара. Многие в первый раз спустились внутрь космического корабля. Его помещения, своеобразные круглые коридоры и в особенности центральный пост с чудесными экранами вызвали живейший восторг, и корреспонденты без устали щелкали своими аппаратами.

В торжественной обстановке, в присутствии всех каллистян, земных ученых и журналистов, Мьеньонь, одетый в асбестовый костюм, с маской на лице, направил на стену узкое ослепительно голубое пламя сварочного аппарата.

Это было великое торжество техники Советского Союза.

— Помните, как мы с вами стояли тогда у этой двери? — спросил Козловский Смирнова.

— Трудно забыть ту ночь, — ответил профессор.

Низкий гул аппарата смешивался с шипением пламени. Тонкая щель медленно ползла по металлу. Мьеньонь вырезывал небольшое круглое отверстие, достаточное, чтобы протянуть в него руку и включить кнопку механизма двери.

Голубые искры непрерывным каскадом вылетали из-под острия. Иссиня-черными фантастическими силуэтами метались по стенам и потолку тени людей. Даже сквозь надетые на всех темно-синие очки невозможно было долго смотреть на нестерпимо яркий огонь.

Через пять минут Мьеньоня сменил Ньяньиньгь.

Больно глазам смотреть на пламя вольтовой дуги. Его температура доходит до четырех тысяч градусов. Даже днем голубоватый свет сварочных аппаратов освещает значительное пространство. Ночью мерцающие вспышки электросварки видны за несколько километров. А здесь, в небольшом помещении, среди отражающих свет металлических стен, горело пламя, раскаленное до одиннадцати тысяч градусов.[29]

Но никто не хотел уходить, и только по настойчивому требованию Синьга, которого поддержал Куприянов, все, кроме двух каллистянских инженеров, перешли в помещение центрального поста, где и ожидали конца работы.

— Почему винтовая лестница, ведущая к «котлу», сделана постоянной? — спросил Смирнова один из корреспондентов. — Ведь при полете, когда на корабле отсутствует вес, пользоваться ею очень неудобно.

— Потому что ею пользуются только во время работы двигателей, — ответил профессор. — В это время на корабле обычные условия тяжести. Когда корабль летит по инерции, эта лестница не нужна. Двигатели не работают — и внизу нечего делать.

На центральном посту царило сдержанное волнение. Разговоры возникали и обрывались на середине. Мысли всех были внизу, где гудел аппарат и острое пламя резало стену. Ни единого звука не доносилось оттуда.

Работа продолжалась тридцать две минуты, но для тех, кто был наверху, она тянулась бесконечно. Широков говорил потом, что он был убежден, что прошло не меньше трех часов.

Через два часа, ровно в полдень наступил самый ответственный, самый волнующий момент всей операции. Перед дверью снова собрались все находившиеся на звездолете. Было уже известно, что расчет Мьеньоня был правилен. Отверстие было вырезано там, где и требовалось. Разомкнутая диверсантом цепь механизма двери была опять замкнута.

Диегонь нажал кнопку. Как всегда, беззвучно открылась так долго запертая дверь, скрывавшая за собой судьбу космического корабля.

Три месяца огромных усилий, напряженной мысли и настойчивого труда было вложено в эту победу.

Победу ли? Или только первый успех в ряду долгих усилий, которые придется приложить, если «котел» — сердце корабля — поврежден серьезно?

Дверь открыта.

Может быть, именно на то, что технике Советского Союза будет не по силам одолеть крепость металла Каллисто, рассчитывал диверсант, закрывая обе двери в помещение «котла»?

— Если так, то это был его второй просчет, — сказал Штерн.

— И даже третий, — ответил профессор Смирнов. — В отравлении каллистян он тоже просчитался.

Дверь открыта, но никто не двинулся с места. Только Диегонь, Мьеньонь и Смирнов вошли внутрь. Остальные остались ждать в коридоре.

Медленно шли минуты. Никто не проронил ни слова. Каллистяне стояли тесной кучкой, и на их черных лицах нельзя было прочесть мыслей.

Трудно придумать более страшный вопрос, чем тот, который решался для них сейчас. Возвращение на любимую родину или вечное пребывание на чужой для них Земле.

Синяев обнял за плечи Вьеньяня и с трудом удерживал нервную дрожь.

Томительную тишину прервал голос Широкова.

— Все равно! — сказал он по-каллистянски. — Если механизм испорчен, мы построим новый. Звездолет будет на Каллисто!

Стоявший рядом Синьг медленно провел рукой по его лбу, не спуская глаз с двери.

Когда, наконец, в ней появился Диегонь, все взгляды устремились на него. Будь он человеком Земли, выражение его лица сразу бы дало понятный всем ответ.

— Передайте товарищу Козловскому нашу бесконечную благодарность, — сказал он.

— Я только выполнил свой долг, — ответил секретарь обкома, раньше чем Широков успел перевести слова командира звездолета.

И хотя обе фразы были произнесены по-каллистянски, шумный вздох облегчения вырвался у всех.

Агрегат атомного «котла» оказался неповрежденным. Диверсант успел только снять часть верхнего кожуха машины.

Не только каллистяне, но и профессор Смирнов сразу увидел, что хотел сделать «Ю Син-чжоу», куда он пытался добраться. Враг рассчитал верно. Если бы тогда, в ночь диверсии, Козловский помедлил еще минут двадцать, агрегат — сердце корабля — был бы непоправимо испорчен.

— Теперь совершенно очевидно, что негодяй был инженером, — сказал Смирнов, выйдя за Диегонем в коридор. — Еще немного — и конец!

— И что бы было в этом случае? — спросил Куприянов.

— Тогда пришлось бы строить весь агрегат заново, — ответил профессор.

Куприянов не решился спросить, осуществимо ли это.

Обожженный до неузнаваемости труп диверсанта лежал у самой машины. Кто был этот человек? Что побудило его пожертвовать своей жизнью? Все усилия выяснить его настоящее имя остались безрезультатными.

Простой деревянный гроб был заранее приготовлен.

— Заройте его подальше от корабля, — сказал Козловский

— Может быть, на кладбище?. — нерешительно сказал Куприянов.

— Может быть, поставить еще и памятник? — жестким тоном ответил секретарь обкома. — Собаке — собачья смерть! Придется произвести дезинфекцию помещения, — по-каллистянски сказал он, обращаясь к Синьгу.

За пять месяцев Козловский сделал большие успехи в языке Каллисто.

Спокойно и радостно прошел день на корабле. Гнетущая тревога и волнение, четыре месяца не дававшие покоя каллистянам и людям, наконец, покинули их. Сразу были поставлены на место снятые части машины.

Последствия диверсии были полностью ликвидированы.

Корабль был готов в любую минуту отправиться в обратный путь к далекому Рельосу.

Это каллистянское название начало уже проникать и в земную астрономию. Все чаще и чаще в статьях, книгах и выступлениях астрономов, очень популярных теперь, древнее название «Сириус» заменялось словом — «Рельос». Блестящая звезда имела большее право на это название, данное ей теми, кто, как люди от Солнца, получили от нее жизнь.

— Ваше Солнце называется у нас «Мьеньи», — сказал Вьеньянь Штерну. — Когда мы вернемся на Каллисто, наши астрономы будут называть вашу звезду ее настоящим именем.

И, почти закрыв узкую щель своих необычайно длинных глаз, задумчиво повторил:

— Сьольньцье!

ПО ЗЕМЛЕ

Судьба корабля перестала волновать каллистян. На следующий день все, кроме трех человек, улетели обратно в Москву.

Мьеньонь решил остаться, чтобы опробовать работу всех двигателей, а некоторые из них перебрать и удалить образовавшийся нагар. Он предложил профессору Смирнову составить ему компанию, и тот, конечно, с радостью согласился на это. Двигатели звездолета чрезвычайно интересовали его, а то, что Мьеньонь собирался пускать их в ход, только усиливало этот интерес. Упустить такой счастливый случай Александр Александрович никак не мог

— Но как вы будете разговаривать друг с другом? — спросил его Широков.

— Анатолий Владимирович согласился остаться с нами, — ответил Смирнов.

Лежнев действительно вызвался остаться на корабле. Причину нетрудно было понять. Он знал, что каллистяне отправятся в путешествия и что их должны будут сопровождать переводчики. Перспектива длительных переездов и связанной с ними беспокойной жизни не привлекала толстяка, привыкшего к кабинетной работе. Он с радостью ухватился за представившуюся ему возможность находиться на одном месте. На звездолете был привычный ему комфорт и полная возможность в свободное время продолжать работу по изучению источников тибетского языка, которой он занимался до прилета каллистян. Он был очень доволен таким поворотом событий.

— Соединять приятное с полезным, — что может быть лучше? — говорил он.

— Жену не забудьте выписать, — пошутил Степаненко.

Профессор Смирнов предложил, чтобы за все время их пребывания на корабле он и Лежнев питались только каллистянскими продуктами.

— Это будет проверкой, насколько их пища пригодна для земного человека, — сказал он. — Петр Аркадьевич и Георгий Николаевич будут спокойнее после этой репетиции.

Лежнев согласился с его предложением.

— Если мы заболеем, — сказал он, — это не страшно. Хуже будет, если заболеют в пути Широков и Синяев.

Предложение Смирнова было принято. По мнению крупнейших специалистов по вопросам питания, продукты каллистян не могли причинить вреда людям. К ним нужно было только привыкнуть. Но все же предварительная проверка, предложенная Смирновым, была не лишней.

Имелась, конечно, полная возможность снабдить улетающих на Каллисто земных ученых запасом пищи на все двадцать пять лет, но они сами решительно отказались от этого.

— На Каллисто, — говорит Широков, — это свяжет нас. Мы пробудем там три года. За это время мы должны осмотреть всю планету. Таскать с собой запасы пищи более чем неудобно. Лучше всего, если мы будем жить одной жизнью с населением.

— Посмотрите на каллистян, — добавлял Синяев. — Они не путешествуют по всей Земле, а сколько хлопот доставляет им вопрос питания!

Синьг поддерживал желание молодых ученых.

— Если бы мы, — говорил он, — намеревались провести на Земле большой срок, то обязательно перешли бы на ваши продукты.

Перед отъездом Козловский поговорил с Мьеньонем.

— Не допускайте на корабль ни одного человека, — сказал он, — если с ним не будет профессора Куприянова или меня. Если кто-нибудь явится, передайте его дежурному офицеру. Не забывайте случая с «Ю Син-чжоу».

— О нет! — ответил Мьеньонь. — Не забудем.

Было решено, что звездоплаватели пробудут на Земле до мая. За это время они могли ознакомиться с жизнью Советского Союза и других стран.

Москва им была уже хорошо знакома. Два с половиной месяца они прожили в ней и осмотрели все, что могло вызвать их интерес. Театры, музеи, картинные галереи, научные институты и учебные заведения — все было ими осмотрено.

Но, пожалуй, больше всего гостей заинтересовал московский зоологический парк. Они посещали его несколько дней подряд с огромным и вполне понятным интересом, рассматривая никогда не виданных животных.

Перед первым посещением Куприянов предложил сообщить дирекции парка о визите каллистян, чтобы в это время туда не допускали других посетителей.

— В парке всегда много детей, — сказал он. — Они не оставят вас в покое.

Широков перевел.

— Наши дети очень любопытны, — добавил он.

— Дети всегда любопытны, — ответил Синьг. — Это их естественное свойство. Не лишайте удовольствия ваших детей. Пусть все будет, как всегда. Мы будем смотреть на животных, а дети — на нас.

Каллистяне по-прежнему ходили в своих серых комбинезонах, но надевали под них земное шерстяное белье. На ногах у них были белые «бурки», на головах — теплые меховые шапки. В этом комбинированном, каллистянско-земном костюме они были похожи на летчиков. Отправляясь в зоопарк, они надели под свои красные воротники пионерские галстуки, подаренные им во время посещения Московского Дворца пионеров.

Весть о приезде каллистян молниеносно распространилась по всему парку. Со всех сторон к ним устремились сотни ребят. В несколько минут гости оказались в плотной толпе и были вынуждены остановиться. Синьг обратился к детям с маленькой речью.

— Мы приехали сюда, — закончил он, — чтобы познакомиться с животными Земли. У нас, на Каллисто,таких нет. Покажите нам ваших зверей.

Едва Широков успел перевести эти слова, как все каллистяне оказались оторванными друг от друга и разведенными в разные стороны. Каждого окружало не менее сорока детей и большое количество взрослых, оказавшихся в данном случае не менее любопытными.

Куприянов, Широков, Лебедев и Ляо Сен, приехавшие с гостями, остались одни.

— Что же теперь делать? — сказал Широков. — Мы с товарищем Ляо Сеном не можем разорваться.

— Обойдутся и без вас, — смеясь ответил Лебедев.

День был ясный и солнечный. Большинство животных находилось в летних вольерах. Всюду виднелись кучки ребят, и среди них — высокие фигуры каллистян. Насколько можно было судить на расстоянии, между ними было полное взаимопонимание. Маленькие москвичи, по-видимому, прекрасно обходились без переводчиков и с жаром, перебивая друг друга, рассказывали гостям, что представляет собой то или иное животное. Каллистяне внимательно слушали своих гидов и, казалось, понимали. Их черные лица выражали полное удовлетворение.

За месяцы пребывания на Земле каллистяне научились кое-как понимать русский язык, но, за исключением Бьяининя, не могли говорить на нем.

Широков подошел к Вьеньяню, которого в это время не столько словами, сколько жестами, уговаривали прокатиться на тележке, запряженной осликом, и спросил, не нужны ли его услуги.

— О нет! — улыбаясь ответил астроном. — Мы хорошо понимаем друг друга.

К восторгу ребят, он несколько раз прокатился, держа на руках по пяти, шести детей. Те, кому не пришлось кататься с ним, остро завидовали счастливцам.

Примеру Вьеньяня последовали другие каллистяне. К месту, где происходило катанье, невозможно было протолкаться. Казалось, что здесь собрались все посетители зоопарка. Куприянов осведомился у кассирши, уплачено ли за катанье.

— Что вы! — удивилась та. — Это же каллистяне! Они наши гости.

Профессор засмеялся и уплатил, сколько требовалось.

Это был далеко не первый случай, когда звездоплаватели вели себя, с земной точки зрения, крайне «бесцеремонно». Несколько дней назад, во время осмотра ГУМа, один из них взял с прилавка понравившуюся ему вещь, спокойно положил ее в карман и направился дальше. Хотя денежная система на Земле была им уже знакома, они часто забывали о ней и вели себя «по-каллистянски», то есть, не думая о том, что за все надо платить. Было интересно наблюдать, как продавец отнесся к этому «похищению» вполне спокойно и даже не подумал протестовать.

В зоопарке пробыли до позднего вечера. То же самое повторилось и в следующие дни.

Как уже говорилось, каллистяне не выезжали из Москвы до тех пор, пока не успокоились за судьбу своего корабля. Теперь они решили познакомиться с другими городами и попутешествовать по Земле. Так как время было весьма ограничено, гости разбились на две партии. Одну должны были сопровождать Козловский, Лебедев и Широков, другую — Куприянов, Степаненко и Ляо Сен.

Охрана звездоплавателей осуществлялась непрерывно, но они сами не замечали этого. Всюду за ними незримо следовали внимательные глаза.

Синяев, Штерн, Манаенко и профессор Аверин остались в Москве. Молодой астроном хотел провести время до старта со своей семьей, а его старшим товарищам было трудно сопровождать гостей в длительной поездке.

Двадцатого января с Ленинградского и Курского вокзалов каллистяне покинули столицу. Тысячи москвичей провожали их. На паровозах были лучшие машинисты, завоевавшие в соревновании право везти гостей.

Поезда отошли под звуки каллистянского гимна, впервые раздавшегося на Земле в день пятнадцатого августа. За время пребывания в лагере он был записан на пленку.

Штерн провожал группу, направляющуюся в Ленинград.

— Возвращайтесь скорее! — сказал он на прощанье. В последнюю минуту он обнял Диегоня и сказал по-каллистянски: — Передайте привет Каллисто от меня лично.

— Мы же еще увидимся, — удивился каллистянин.

Неизвестно, понял ли старый астроном эти слова, или нет, но он ничего не ответил, а только молча провел пальцами по лбу Диегоня.

Профессор Маттисен и профессор Линьелль простились с каллистянами за несколько дней до их отъезда. Оба уехали на родину, где их ждали неотложные дела. Прощание было очень сердечным.

— Мы обязательно вернемся проводить вас, — говорили они.

Кроме участников бывшей экспедиции, обе группы каллистян сопровождали кинооператоры и корреспонденты газет.

По плану каллистяне должны были вернуться в Москву 29 апреля, чтобы принять участие в праздновании Первого мая. Десятого они намечали старт в обратный путь. Но неожиданное событие нарушило этот план, и обе группы возвратились значительно раньше.

«СЕГОДНЯ, В ШЕСТЬ ЧАСОВ УТРА…»

Десятки городов, промышленных предприятий и крупных колхозов видели у себя гостей Земли. Они побывали во всех концах Европейской части СССР, внимательно всматриваясь в жизнь, труд и повседневный быт советских людей. Заводы, фабрики, дворцы культуры, театры, кино и детские учреждения — все вызывало в них неподдельный интерес. С помощью Широкова и Ляо Сена они часто вступали в длительные разговоры с рабочими на заводах, служащими в учреждениях, артистами в театрах и просто с первыми попавшимися прохожими на улицах. Их вопросы касались всех сторон жизни: работы, семейных отношений, планов на будущее. Всюду, куда бы они ни приезжали, им устраивали торжественную встречу. Вагоны, которые перецеплялись от одного поезда к другому, были полны подарков, поднесенных каллистянам. Хотя в каждом вагоне ехало не более двадцати человек, в них скоро стало трудно повернуться.

— Все это мы увезем с собой на Каллисто, — говорили каллистяне.

— Не только это, — смеялись их спутники. — Мы нагрузим ваш звездолет до отказа.

Каллистяне откровенно высказывали свое впечатление от всего виденного. Многое им не нравилось.

— Ваши большие города слишком пыльны, и в них мало зелени. Зачем вы строите заводы в черте города? Не лучше ли удалить их на значительное расстояние? — говорили они. — Мы понимаем, что это вызвано тем, что рабочие должны жить рядом с заводом, на котором они работают, но вам надо больше автоматизировать производство и дать людям возможность быстро и удобно перемещаться на большие расстояния.

— Детские учреждения у вас хорошо поставлены, — говорили они в другой раз, — но их надо строить за городом и лучше всего на морском берегу.

Их высказывания были справедливы, но непонимание ими условий жизни на Земле, вызванных недостаточным еще развитием техники, сказывалось на каждом шагу. Нельзя сказать, что каллистяне были не способны понять этих условий. У них самих не так уж давно существовали даже худшие условия жизни, но укоренившиеся в них представления и навыки часто заставляли их смотреть на все глазами Каллисто. Техника их родины казалась им очень простой и легко применимой всюду.

— У вас существуют автомобили, дающие большую скорость, — сказал как-то Вьеньянь. — Почему вы не снабдите ими всех рабочих? Тогда они смогут работать на заводах, расположенных далеко за городом.

— Почему у вас нет в личном пользовании самолетов?

— Почему дети учатся десять лет? Для получения общего образования вполне достаточно трех — четырех.

— Почему по окончании школы дети не получают никакой специальности и должны снова учиться?

Трудно и сложно было отвечать на все эти вопросы. «Все это мы намерены создать в будущем», — был, в сущности, единственный, но недостаточный ответ. Разница между Землей, только вступившей на путь социализма, и Каллисто, давно живущей в условиях коммунизма, становилась все более и более очевидной.

— Вам надо скорей двигаться вперед, — говорили каллистяне. — Увидите, как расцветет Земля и как хорошо будет жить на ней.

— Мы сами это знаем, — отвечали им. — Но…

Чтобы разъяснить это «но», приходилось читать целые лекции.

— Прилетев на Землю, мы перенеслись в прошлое, — сказал Бьяининь.

Обидно было слышать такие слова, но они были справедливы.

В конце февраля обе группы каллистян съехались вместе. Это произошло в Крыму, в Артеке.

— Вот тут все напоминает наши детские городки. Так и нужно строить места для пребывания детей, — сказал Синьг.

В Артеке к путешественникам присоединились Мьеньонь, Смирнов и Лежнев, закончившие работы на корабле.

Александр Александрович рассказывал:

— Мощь их двигателей колоссальна. Один раз Мьеньонь пустил в ход четыре двигателя одновременно. В пяти километрах на железной дороге снежный ураган заставил остановиться скорый поезд. И самое замечательное — это то, что двигатели работают совершенно беззвучно.

— Волшебная техника! — вторил Лежнев.

В первых числах марта гости Земли вылетели в Париж.

Они посетили многие города Европы и Америки. Всюду их восторженно встречало население. Количество подарков росло неимоверно.

— Вы умеете встречать гостей, — говорил Диегонь. — Каллисто в долгу не останется.

Очевидная радость и искренность встречи, устроенной им во всех посещенных странах, личные беседы с государственными деятелями, работниками науки, промышленности и искусства, постепенно убедили каллистян, что за покушение в лагере ни одна из стран капиталистического мира не может нести ответственности. Диверсия, очевидно, была задумана и осуществлена отдельными лицами, потерявшими человеческое подобие. Мировое общественное мнение единодушно осуждало совершенное преступление.

— Мы рады этому, — говорили каллистяне.

Из Южной Америки трансатлантический воздушный лайнер перенес их в Египет. Каллистяне давно хотели увидеть эту страну, напоминавшую им далекую родину, и провели в ней больше недели, отдыхая в привычном жарком климате. Дальнейший путь лежал на родину Ляо Сена.

Второго апреля утром Куприянов вошел на террасу, где завтракали участники поездки, и протянул Широкову распечатанную телеграмму.

— Прочтите! — сказал он сдавленным голосом.

Широков быстро пробежал глазами краткий текст и побледнел.

— Прочтите всем, — сказал Куприянов.

Широков встал и в наступившей тишине прочел сначала по-каллистянски, потом по-русски полученное известие.

В телеграмме академика Неверова значилось, что сегодня в шесть часов утра, на восемьдесят седьмом году жизни, скончался Семен Борисович Штерн.

Все бывшие на террасе встали.

Каллистяне одновременно опустились на колени, медленно протянули руки вперед, ладонями вниз и, склонив головы, застыли в этой скорбной позе, чем-то напоминавшей выражение горя у восточных народов.

Несколько минут на террасе царило печальное молчание. Каллистяне не шевелились. Они по-своему чтили память ученого, одним из первых встретившего их на Земле.

— Память о нем сохранится на Каллисто, — сказал Диегонь.

— Память о нем сохранится на Земле, — как эхо, отозвался Козловский.

О дальнейшем путешествии не было больше и речи. Каллистяне хотели немедленно вернуться в Москву.

— Нам хочется еще раз увидеть нашего друга, — сказал Диегонь от имени всех своих товарищей.

Неожиданное печальное событие изменило намеченный маршрут. Вместо того, чтобы на пароходе ехать в Китай, все снова сели в самолет, который помчал их на север.

— Семен Борисович чувствовал свою скорую смерть, — сказал Степаненко. — Вспомните, как он прощался с Диегонем на вокзале в Москве.

— Не чувствовал, а знал, — ответил Куприянов. — И я знал об этом. Незадолго до нашего отъезда у Штерна случился сильнейший приступ старой болезни. Он хорошо знал, что конец близок, но просил меня ничего не говорить об этом, чтобы не портить каллистянам поездку.

За весь путь каллистяне ничего не ели. Выяснилось, что это древний обычай Каллисто.

— От момента смерти до того часа, как тело будет предано огню, — сказал Синьг, — друзья и родственники покойного ничего не должны есть. Мы считаем себя его друзьями.

— У вас трупы сжигают? — спросил Широков.

— Да, так было всегда. На Каллисто нет другого способа.

В Москву прилетели утром пятого апреля. Никто не встречал каллистян, кроме академика Неверова, Аверина и Синяева. В городе не знали о неожиданном возвращении гостей.

На следующий день состоялись похороны. На кладбище пришли тысячи людей. Каллистяне несли гроб на плечах от ворот до могилы. В момент опускания гроба они снова опустились на колени и, вытянув руки ладонями вниз и склонив головы, простояли так, пока могила не была засыпана.

После того, как были произнесены прощальные речи земных ученых, выступил Вьеньянь и сказал несколько слов по-каллистянски.

— Вечная память в сердцах людей Каллисто ученому Земли, — перевел Ляо-Сен. — Первому астроному Земли, встретившему обитателей другой планеты, у нас будет поставлен памятник. Он не дожил до нашего отлета и не смог проводить нас, как хотел, но мы унесем с собой, к Рельосу, его образ.

Куприянов предложил было через несколько дней возобновить прерванную поездку, но каллистяне отказались.

— Времени осталось не так много, — сказал Диегонь. — Единственное, что мы хотим теперь, — это скорее вылететь на Каллисто.

Но два дня спустя каллистяне согласились улететь как было намечено раньше, то есть десятого мая.

— Они психически очень восприимчивы, — говорил Широкову Куприянов. — И, любя жизнь, тяжело переносят смерть. Ведь Семен Борисович был для них совсем чужим человеком.

— Они его полюбили, — отвечал Широков.

Козловский, присутствовавший при этом разговоре, пожал плечами.

— Дело не в любви и не в психической восприимчивости, — сказал он. — Дело в общественном укладе жизни. Исчезновение борьбы за существование, конкуренции между людьми и прочих «прелестей» приводит к тому, что принцип «Человек человеку — волк» естественно сменяется другим — «Человек человеку — друг». А друзьям свойственно любить друг друга. Они любят каждого человека в отдельности и все человечество в целом.

Конец апреля прошел в почти непрерывных научных конференциях, на которых каллистянские ученые делали обширные доклады о науке и технике их родины. Казалось, что они хотят работой заглушить горе, причиненное им смертью Штерна. Никто даже не ожидал, что смерть эта так глубоко поразит их.

Уже не как чужие, а с теплым братским чувством смотрели каллистяне с высоты мавзолея на первомайский парад и демонстрацию трудящихся Москвы, которые, в свою очередь, радостно приветствовали представителей другого мира. Крепкие нити дружбы навеки связали человечество двух планет.

Весь мир знал уже о героическом подвиге, который готовились совершить два сына Земли. Проходящие по Красной площади демонстранты приветствовали их наравне с гостями.

Они стояли среди своих новых друзей и прощались с родным народом, родиной и Землей. Пройдет немного дней — и звездолет Каллисто унесет их в неведомую людям бездну межзвездного пространства, на далекую планету.

Они ни в чем не сомневались и ни о чем не жалели. И Широков и Синяев были уверены, что через двадцать пять лет вернутся на Землю, обогащенные новым опытом и новыми знаниями.

Спокойно и просто шли они навстречу тому, что ожидало их впереди.

Во имя торжества науки!

СТАРТ

Снова раскинулся вокруг берез полотняный лагерь. Успевшая просохнуть земля нежилась и зеленела под безоблачным небом. Словно проснувшийся от зимней спячки, умытый весенними дождями, космический корабль, готовый к полету, отбрасывал от полированных кессиндовых стенок ослепительные лучи высоко поднявшегося солнца. Освобожденный от деревянной ограды, звездолет играл солнечными бликами, словно в нетерпении, когда, наконец, позволят ему оторваться от Земли и стремительно умчаться на далекую родину. Будто за долгую зиму накопил он неисчислимые силы и готов выпустить их на свободу по приказу своих хозяев.

На земле и в воздухе, вокруг корабля, кипела работа. Серебристые вертолеты непрерывно, один за другим взлетали к его вершине, разгружались и снова опускались на землю. Подобно океанскому пароходу у причала, космический корабль принимал в свой огромный корпус все новые и новые грузы. Подъемные машины второй день работали без перерыва, опуская вниз все эти бесчисленные, добротно отделанные ящики, металлические коробки и герметически запаянные стальные баллоны. По указаниям Мьеньоня, Ньяньиньга и Диегоня, дары Земли размещались по многочисленным подсобным помещениям звездолета и тщательно укреплялись, чтобы неповрежденными проделать одиннадцатилетний путь.

Хрупкие приборы, стеклянные, фарфоровые и хрустальные изделия, модели машин, чучела животных и птиц, нежные семена тропических растений, гербарии, коллекции насекомых, минералогические коллекции, предметы искусства, изделия всех стран и всех континентов, даже коллекция почтовых марок — все было упаковано с величайшей осторожностью, чтобы там, на Каллисто, быть размещенными на стендах и витринах «Музея Земли». Весь этот груз весил десятки тонн, но для могучих двигателей корабля это не играло никакой роли. Звездолет мог принять еще в десять раз больше.

Список оборудования будущего музея состоял из многих тысяч названий. Специальная комиссия с начала года работала над ним и над подбором экспонатов. Почти все страны Земли прислали свои подарки каллистянам.

Многочисленные уникальные предметы были дарами частных лиц, присланных со всех концов света. Профессор Лебедев подарил каллистянам свой личный великолепный гербарий, долгие годы составлявший предмет его гордости и неустанных забот. Почти все музеи выделили для каллистян часть своих сокровищ. Когда все это будет размещено на стендах, Каллисто получит прекрасно оборудованный музей, отражающий жизнь всей Земли в настоящем и прошлом. Широкову и Синяеву предстояла в пути огромная работа по составлению описаний каждого предмета на каллистянском языке.

— Ничего! Времени хватит! — говорили они.

— Земля щедра к нам, — сказал Диегонь. — Но мы в долгу не останемся. Увидите, что привезут с собой Широков и Синяев.

— Мы в этом не сомневаемся, — ответил Неверов. — К прилету корабля мы построим специальное здание для «Музея Каллисто».

Больших трудов стоило и много изобретательности было проявлено, чтобы упаковать семена тропических растений так, чтобы они невредимыми добрались до Каллисто. Пробковый дуб, мирта, ливанский кедр, финиковая пальма и многие другие должны были вырасти на другой планете и окружить здание Музея Земли. На всякий случай для этих растений погрузили на звездолет тщательно отобранные удобрения. Каллистянские ботаники сумеют взрастить чуждые им растения, руководствуясь подробными инструкциями, которые Широкову было поручено перевести на каллистянский язык.

Петру Аркадьевичу вообще не угрожала опасность скучать во время одиннадцатилетнего полета. Около четырехсот книг, заключавших в себе лучшие произведения художественной, научной и технической литературы, ждало его перевода. Даже при помощи Синяева, который сам имел колоссальную программу астрономических наблюдений, было нелегко справиться с такой массой переводов.

Чуть не тонна бумаги была погружена на корабль для этой работы. Изготовили даже пишущие машинки с каллистянским шрифтом.

— Еще не было печали! — шутил Широков. — Изволь теперь учиться профессии машинистки. Как я буду работать на машинке в условиях невесомости?

Но, к удивлению не только его, но и всех остальных, оказалось, что любая каюта на корабле, за исключением центрального поста и помещений двигателей, могла быть приведена в состояние «искусственной тяжести».

— Мы предполагали, — объяснил Диегонь, — что длительное невесомое состояние тягостно для человека, но оказалось, что оно нисколько не мешает. За время полета к Земле мы ни разу не пользовались искусственной тяжестью. Жить и работать в невесомом состоянии очень легко. Я уверен, что вы тоже не захотите «весить» в пути.

Широков с сомнением покачал головой. И он и Синяев плохо представляли себе ожидавшее их необычайное, никогда и никем из земных людей не испытанное чувство отсутствия привычного веса. Говоря по правде, они немного боялись его. Но в сравнении с тем, что ожидало их в пути и на чужой планете, это было такой мелочью, что о ней не стоило и говорить. Они готовы были перенести что угодно, только бы попасть на Каллисто.

Кроме книг, на корабль были погружены кинокартины вместе с проекционными аппаратами.

Разумеется, не были забыты и съемочные кинокамеры с огромным запасом пленки и различные фотоаппараты с негативными материалами. Широков и Синяев в срочном порядке были обучены пользованию ими.

На Каллисто существовали и фотография и кино, но было решено, что оба «межпланетных туриста» будут пользоваться земными аппаратами, во-первых, более привычными, а во-вторых, тут играло роль чувство земного патриотизма.

Любовь к родине — естественное чувство каждого человека. Находясь в чужой стране, люди испытывают тоску по родине. Человек гордится своей страной и ревниво относится ко всему, что в чужой стране кажется ему более совершенным. Но никому никогда не приходилось испытывать чувство патриотизма по отношению ко всей Земле, которое выпало на долю Широкова и Синяева. На Каллисто это чувство должно было еще в большей степени овладеть ими. Неудивительно поэтому, что они часто отказывались от каллистянских вещей, даже более высокого качества, предпочитая им свои, земные вещи. Они взяли с собой огромное количество одежды, белья и обуви, которое должно было хватить им на все двадцать пять лет. Предоставленные им на звездолете каюты были наполнены самыми разнообразными предметами — от бритвенных приборов до личной библиотеки и шахматных досок. Все это должно было служить незримой связью между ними и покинутой Землей.

К слову сказать, шахматная игра, это прекрасное изобретение человеческого ума, была, конечно, неизвестна каллистянам. Широков — большой любитель шахмат — в дни поездок по Земле научил играть Диегоня и Вьеньяня, которые очень заинтересовались этой игрой. Было несомненно, что шахматы получат на Каллисто большое распространение.

Каллистяне предоставили своим гостям отдельные каюты. Двери выходили на лестницу, ведущую в нижний круглый коридор, вокруг которого помещались каюты экипажа. Верхний коридор служил для прохода в лаборатории и астрономические наблюдательные пункты. Часть корабля вокруг атомного «котла» не имела жилых помещений.

К вечеру девятого мая погрузка была полностью закончена. Корабль и его экипаж были готовы к старту, который должен был состояться на следующий день ровно в двенадцать часов.

Эту последнюю ночь на Земле даже каллистяне провели в лагере. Не только Широков и Синяев, но и гости из другого мира не могли без грусти думать о разлуке с Землей, к которой успели привыкнуть за десять месяцев. Что касается обоих ученых, готовящихся покинуть родную планету, то они даже не волновались. Состояние, в котором они находились, лучше всего характеризовалось словом «болезнь». Они были тяжело больны, и их вид соответствовал этому понятию.

В эту ночь в лагере никто не заснул ни на одну минуту.

Синяев находился в палатке со своей семьей, приехавшей проводить его. Жалел ли он о принятом решении, раскаивался ли в том, что покидает родных и, может быть, больше не увидит их? Этого никто не знал. Но когда утром он вышел из палатки, его лицо было спокойнее, чем вечером.

Широков всю ночь провел с Куприяновым и Лебедевым. Оба профессора, стараясь отвлечь его от беспокойных мыслей, еще и еще раз говорили о том, что и как он должен изучить на Каллисто, хотя обо всем этом было уже переговорено.

Куприянов с трудом сохранял спокойствие. Он очень любил Широкова, и ему тяжело было смотреть на него и сознавать, что он видит своего ученика в последний раз. Дожить до возвращения звездолета он не рассчитывал. Но он ни разу не повторил той фразы, которая нечаянно вырвалась у него при первом разговоре с Широковым об его намерении лететь на Каллисто, — «Мы с вами никогда больше не увидимся, Петя…» Он видел и знал, что Широков не забыл этой фразы и память о ней будет мучить его долгие годы.

Другие участники экспедиции не расставались с каллистянами. Они тоже не спали, за исключением Диегоня, который, по настоятельному требованию Синьга, отдохнул несколько часов. Ему необходимо было иметь свежую голову, когда он утром сядет за пульт и поведет космический корабль в далекий путь.

Как только солнце поднялось над горизонтом, в лагере снова закипела работа. Свертывались палатки, грузились на автомашины, поле постепенно пустело. Потом стали уезжать люди.

Проводить каллистян собралось более тридцати тысяч человек. Аэродром и далеко за ним все поле было заполнено самолетами, автобусами и автомобилями. Делегации со всех концов СССР и несколько тысяч иностранцев ждали за насыпью железной дороги момента старта. Было запрещено приближаться к звездолету ближе чем на пять километров. Этот огромный круг был оцеплен солдатами полка Черепанова. Именно этому полку была предоставлена честь проводить гостей. Сам подполковник находился в лагере. На расстоянии пятисот метров корабль окружали стальные «доты», в узкие амбразуры которых смотрели объективы автоматических киноаппаратов.

К десяти часам утра в лагере остались только каллистяне и десять человек ученых во главе с академиком Неверовым, а еще через полчаса последние автомобили покинули поле.

Минуты прощания были тяжелы и для тех, кто покидал Землю, и для тех, кто оставался на ней.

Приехав на аэродром, Неверов, Куприянов и их спутники поднялись на сигнальную вышку. Отсюда хорошо был виден космический корабль, одиноко стоявший среди пустого поля. В сильный бинокль можно было заметить крохотные фигурки, и Куприянов пытался найти между ними Широкова, но это было невозможно.

— Прощай, Петя! — беззвучно шептали его губы.

Самолеты, летавшие над кораблем все утро, очистили небо, словно уступая дорогу в бездонную глубину.

И вдруг над звездолетом появились четырнадцать точек. Они быстро приближались к огромной толпе, встретившей их оглушительным громом приветствий.

Двенадцать каллистян, Широков и Синяев низко пролетели над всем полем, покачивая крыльями в знак последнего привета.

Куприянов еще раз близко увидел хорошо знакомое лицо, и ему показалось, что синие глаза пристально взглянули на него, и Широков кивнул головой ему одному.


Часы на здании аэровокзала показывали без двух минут двенадцать.

Людям, заполнившим поле, не был виден космический корабль. Его скрывала высокая насыпь. Он появится, когда поднимется над землей, чтобы начать долгий путь по дорогам вселенной.

Все знали, что старт будет беззвучным. Ни взрывов ни грохота не будет слышно. Глушители, установленные на каждом двигателе, не пропускали звуков.

Двенадцать часов…

Далеко, почти на горизонте, поднялась над землей темно-бурая туча. Где-то, в самой ее середине, на секунду блеснула яркая точка. Порыв ветра пронесся над полем.

Там, на месте, где был лагерь, бушевал сокрушающий вихрь, во много раз превышающий силу самого страшного урагана. Многотонной тяжестью обрушивался потрясенный воздух на землю, вздымая ее вверх клубящимися массами. Сломанные у самого корня одинокие березы катились по земле, ломая ветви. Многие из тщательно укрепленных стальных кинокамер, вырванные из земли, были далеко отброшены силой ветра.

Исполинский шар медленно и плавно отделился от земли и повис в воздухе. Только киноаппараты, заряженные пленкой, чувствительной к инфракрасным лучам «видели» сквозь бурую тучу, как он, словно в нерешительности, остановился на секунду. Еще сильнее, еще яростнее заметалась под ним черная стена земли. Разъяренный воздух раскидывал ее во все стороны, вырывая на месте, где стоял корабль, глубокую яму…

Тихо было на поле.

Огромная толпа затаив дыхание не спускала глаз с темной тучи, которая все больше и больше расширялась.

Но вот, словно вынырнув из пучины моря, над ней показался и засверкал на солнце космический корабль. Заметно для глаз, все быстрей и быстрей, поднимался он в сияющую бездну, пока не превратился в еле видную серебристую точку.

Исчез…

И долго в торжественном молчании стояли люди, всматриваясь в голубую бесконечность, за которой скрылся звездолет Каллисто, унесший двух человек Земли, отважившихся покинуть ее.

Вернутся ли они? Или, скрывшись в неведомой людям дали, они никогда не ступят на родную Землю, взрастившую их, наделившую их пытливым умом, пылким и мужественным сердцем?


Часть третья ЗЕМЛЯ — КАЛЛИСТО
Глава первая
В ПУСТОМ ПРОСТРАНСТВЕ

За долгие тысячелетия разум человека привык к факту существования Солнца. Представить себе мир, не имеющий Солнца, очень долгое время казалось невозможным. Ночь не давала такого представления, так как человек знал, что Солнце все-таки существует, хотя временно и невидимо.

Потом человек узнал, что есть в мире места, где Солнце не светит, но он представлял их себе чисто отвлеченно. На Земле таких мест не было, а удалиться от нее человек не умел. Мир без Солнца был миром теоретическим, доступным только разуму, а не чувствам человека Земли.

И вот Солнце исчезло! Оно стало во всем подобно другим звездам, окружившим звездолет Каллисто со всех сторон. Его даже трудно было найти на небе, усеянном бесчисленным количеством таких же блестящих точек, как и оно.

Так слабо светило лучезарное Солнце Земли, что на него можно было смотреть через оптические приборы корабля совершенно так же, как и на любую другую звезду.

Это было так странно, так противоречило вековому опыту человека, что Георгий Николаевич Синяев, привыкший как астроном к мысли, что Солнце обыкновенная звезда, с трудом мог убедить себя в том, что слабая звездочка, которую он видит в окуляре, действительно то самое Солнце, возле которого, где-то совсем близко, находится его родная планета, неразличимая на таком расстоянии.

Вид неба поразительно изменился. Ни одного из знакомых с детства созвездий не было видно. Все звезды изменили свое положение, «перепутались», и он с изумлением убеждался, что не может найти ни одной из них. Вернее, не мог найти в первое время. Теперь, когда прошло семь месяцев полета, с помощью Вьеньяня Синяев научился находить так хорошо ему знакомые прежде звезды в их новом расположении относительно друг друга.

Но, как это ни странно, Солнце «терялось» для него чаще других звезд. Труднее всего найти на небе было именно его.

Это непонятное обстоятельство долгое время оставалось загадкой для Синяева, но, когда в одной из бесед Вьеньянь рассказал ему, что после отлета с Каллисто испытывал то же самое затруднение относительно Рельоса, молодой астроном понял причину. При отыскании любой звезды он мог немного ориентироваться по расположению Млечного Пути, который с борта корабля имел точно такой же вид, как и с Земли, а видеть Солнце относительно этого Млечного Пути ему никогда прежде не приходилось. Оно всегда казалось обособленным от других звезд, не имеющим с ними никакой связи. Смотреть на Солнце как на звезду надо было привыкнуть.

Но если находить Солнце и звезды было трудно, то изучать их с помощью многочисленных и совершенных приборов астрономической обсерватории звездолета было наслаждением. Абсолютная пустота за бортом создавала идеальные условия, о которых астрономы Земли могли только мечтать.

Синяев работал с увлечением, до минимума сократив часы отдыха.

Он делал это не только из научной любознательности. Работа помогала бороться с мыслями о Земле, об оставленных на ней близких людях. Он понимал, как мало шансов застать по возвращении отца и мать живыми, и хотя ни минуты не раскаивался в своем решении лететь на Каллисто, думать о родных было тяжело и трудно.

То же самое происходило и с Широковым. Он был одинок, у него не осталось на Земле любимой семьи, но разлуку с родной планетой он переживал, пожалуй, еще тяжелее. Единственное, чем он мог заняться, были переводы на каллистянский язык взятых с собой книг, а здесь все — каждая строчка, каждое слово — напоминало покинутую Землю, все говорило только о ней.

Петр Аркадьевич, подобно своему другу, работал «с утра до ночи».

Каллистяне с неизменным радушием и заботливостью относились к своим гостям, всеми силами стараясь помочь им справиться с тоской, понимая, как тяжел именно первый год разлуки с родиной. Они сами пережили точно такое же состояние, когда корабль удалялся от Каллисто, двенадцать земных лет тому назад.

Звездолет находился в пути уже восьмой месяц по земному счету. Почти два триллиона километров отделяло его от Солнца и Земли. Медленно и постепенно увеличивая скорость, он летел сейчас с непостижимой для ума быстротой, каждую секунду оставляя позади свыше ста девяноста тысяч километров.

Беззвучно и непрерывно работали могучие двигатели корабля, прибавляя к его скорости девятьсот шестьдесят четыре километра каждые сутки. (То есть каждые двадцать четыре часа. Суток, в обычном понимании этого слова, на корабле, конечно, не было.) Ускорение, а следовательно, и сила тяжести, равнялось десяти метрам в секунду, и экипаж чувствовал себя так же, как на Земле или Каллисто. Еще четыре месяца двигатели будут работать, а затем звездолет как небесное тело будет двигаться по инерции. Только на расстоянии трех триллионов четырехсот тридцати двух миллиардов километров от Рельоса двигатели снова заработают, чтобы так же постепенно замедлить скорость.

Широков и Синяев уже настолько хорошо овладели каллистянским языком, что могли говорить со своими хозяевами на любую тему. Наконец-то они смогли задать вопрос, так сильно интересовавший ученых и инженеров Земли: что давало силу двигателям корабля, что служило для них «горючим»?

Ответ не был неожиданным.

Ученые Земли пока еще в принципе, но уже представляли себе конструкцию мезонной ракеты и те возможности, которые она открывает для астронавтики. Было только неясно, как получать струи античастиц, где хранить антивещество, чтобы не происходило аннигиляции.

Каллистяне все это знали. Но их мезонная техника настолько опередила представления о ней людей, что не было ничего удивительного в том, что Смирнов и Манаенко, занимаясь на Земле изучением двигателей звездолета, так и не поняли, что перед ними не атомный, а мезонный двигатель. К тому же каллистяне из вполне понятных опасений не допускали земных ученых туда, где хранилось антивещество. Звездолет каллистян был мезонным и атомным одновременно. Для полета на малой скорости вблизи Земли и в ее атмосфере каллистяне пользовались атомной энергией, а в межзвездном пространстве переключали двигатели на мезонную. Но отражающего рефлектора на корабле не было. От чего отражалось мощное излучение, создаваемое аннигиляцией, для Широкова и Синяева так и осталось неясным. Это была техника, еще не доступная пониманию землянина.

За семь месяцев они привыкли к кораблю и чувствовали себя на нем как дома. Люди Земли жили одной жизнью (вернее, старались жить) со своими хозяевами.

Это было нетрудно. Каллистяне обладали поразительной чуткостью и, казалось, понимали самые тонкие оттенки мыслей и настроений своих земных друзей. Ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь из каллистян навязывал свое общество, когда по той или иной причине люди хотели остаться одни. Каллистяне безошибочно угадывали такие мгновения, точно обладали способностью читать мысли.

Первое время, да, пожалуй, и все десять месяцев пребывания звездолета на Земле, люди с трудом отличали одного каллистянина от другого. Они все казались «на одно лицо». Теперь Широков и Синяев отличали их так же легко, как своих земных друзей и знакомых. Им было странно вспомнить, что они могли раньше не замечать столь очевидной разницы. Так же, как люди, каллистяне были не похожи друг на друга. И не только чертами лица. Невозмутимый и даже флегматичный Мьеньонь резко отличался от впечатлительного Синьга, вдумчивый, редко улыбающийся Диегонь — от жизнерадостного, любящего шутку и острое слово Леньиньга. Между Бьяининя и Вьеньянем не было, казалось, ничего общего — настолько различны были их характеры и даже манера разговаривать. Общим для них всех было только одно — то, что побудило их принять участие в космическом рейсе, — любовь к знанию.

Широков и его друг временами забывали, что они сами не каллистяне, настолько тесно сблизились представители двух планет. И те и другие думали и говорили об одном и том же — о времени, когда звездолет домчит их до Каллисто. И те и другие по разным причинам, но одинаково нетерпеливо ожидали этого дня.

Широков почти все время проводил в своей каюте, занимаясь переводами. Ему усердно помогал Бьяининь, не прекративший изучать русский язык и сделавший в нем значительные успехи. Правда, говорил он, сильно искажая произношение слов, с несвойственной русскому языку мягкостью звука, но мог читать и понимать почти все. В перерывах астрономических наблюдений к ним присоединялся Синяев. Втроем они вели нескончаемые беседы, очень редко касавшиеся Земли и всегда переходящие на Каллисто. Широкову и Синяеву было тяжело говорить о Земле, и они старались не затрагивать этой темы. Бьяининь также никогда не начинал разговора о планете, оставшейся позади, и если все-таки разговор переходил на Землю, то это всегда случалось по вине Широкова.

Так и сегодня Широков, закончив очередной лист перевода и отложив его в сторону, поднял голову и обратился к Синяеву, усердно переводившему описание какого-то экспоната для каллистянского Музея Земли.

— Я работаю над переводом романа Льва Толстого, — сказал он. — С каким изумительным искусством он умеет в нескольких словах дать яркую картину нашей природы! Но переводить эти описания невероятно трудно. Возьмите, например, такой отрывок. Как перевести его на каллистянский язык так, чтобы читатели на Каллисто почувствовали пейзаж, как чувствуем его мы? «В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое-где по березняку мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме». Как тут быть, если они не знают, что такое береза, ель и зима?

— Да! — только и нашел, что ответить Синяев. — Как же вы выходите из этого затруднения?

— На Земле, — сказал Широков, — мы упустили из виду, что очень многие слова непереводимы на каллистянский язык. Выход один. Я сделаю сейчас черновой перевод, с тем чтобы отредактировать его на Каллисто, когда буду лучше знать каллистянский язык, а Бьяининь овладеет русским. Тогда мы сможем составить русско-каллистянский словарь.

— Впоследствии, — заметил Синяев, — можно будет сконструировать электронную машину-переводчик. Все равно полного совпадения текстов не удастся добиться. Вы знаете, — прибавил он, меняя тему, — что Диегонь заболел?

— Знаю, но он скоро будет здоров.

— Что с ним?

Широков пожал плечами.

— Каллистяне все болезни сводят к расстройствам центральной нервной системы. И это, конечно, правильно. Но их диагнозы становятся несколько однообразными.

— Какие средства лечения применяет Синьг?

— Отдых, — ответил Широков. — Искусственный сон. У нас на Земле также применяют это средство, но не так часто, как каллистяне. У них оно универсально.

— Значит, Диегонь спит?

— Да, уже два дня.

— Я хотел вам сказать, что сам чувствую себя не совсем хорошо.

— Трудно двигаться? — быстро спросил Широков.

— Да, слабость какая-то. А как вы угадали?

— У меня самого такое чувство, что я ослабел. Как будто все стало тяжелее, чем раньше.

— И собственное тело кажется тяжелым? Может быть, они увеличили ускорение.

— Не думаю. Надо поговорить с Синьгом.

Синяев взял со стола книгу и взвесил ее на руке.

— Она стала явно тяжелее, — сказал он.

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Широков по-каллистянски.

В каюту вошел Ньяньиньг.

— Я не помешаю? — спросил он с обычной вежливостью.

— Нисколько, — ответил Широков. — Садитесь и примите участие в нашей беседе.

Каллистянин придвинул кресло и сел.

— Мы только что говорили, — сказал Синяев, — что все предметы на корабле стали как будто тяжелее.

— Это так и есть, — ответил инженер.

— Увеличилось ускорение?

— Нет, оно прежнее. Но мы летим уже со скоростью свыше ста девяноста тысяч километров в секунду, и, следовательно…

— Ах да! — воскликнул Синяев. — Я совсем упустил из виду скорость.[30]

Широков вопросительно посмотрел на него.

— На звездолете сказываются законы относительности, в частности увеличение массы при скоростях, соизмеримых со скоростью света.

— Совершенно верно, — подтвердил Ньяньиньг. — Как сам корабль, так и все, что на нем находится, стало сейчас приблизительно в один и тридцать пять сотых раза тяжелее, чем было при старте. Когда мы достигнем скорости в вести семьдесят тысяч километров, масса увеличится ровно в два с половиной раза, а при конечной скорости корабля, которая, как вам известно, составляет двести семьдесят восемь тысяч, она увеличится в два и семьдесят семь сотых раза.[31]

— Такой вес, — сказал Широков, — может вредно сказаться на здоровье экипажа.

— Нашей наукой установлено, — ответил Ньяньиньг, — что постепенное увеличение веса до двух с половиной раз безвредно для человека. Диегонь доводит скорость до двухсот семидесяти восьми тысяч и, как я сказал, вес до двух и семидесяти семи. Это уже не безвредно, но мы принимаем меры.

— Какие? — спросил Широков.

— Когда корабль достигнет скорости в двести семьдесят тысяч километров в секунду, его экипаж будет продолжать путь лежа, до момента наступления невесомости.

— Когда это произойдет?

— Через семь тысяч пятьсот ваших часов после старта с Земли.

Синяев быстро произвел подсчет на листке бумаги.

— По нашему счету, — сказал он, — это будет пятнадцатого марта.

— Почти ровно через три месяца, — сказал Широков. — Сколько же времени придется лежать?

— Двести семьдесят два часа. Но вам не будетскучно. Все это время вы будете спать.

— Я понимаю, — сказал Синяев, — звездолет летит в пустом пространстве и не нуждается в управлении. Но все же это рискованно.

— Я не точно выразился. Мьеньонь и я будем спать по очереди, на всякий случай.

— Вероятно, именно из-за увеличения массы вы остановились на скорости в двести семьдесят восемь? — спросил Широков.

— Отчасти поэтому, но были и другие причины, связанные с двигателями. Очень заманчиво лететь с ускорением половину пути, а вторую половину с замедлением, но пока это недоступно нашей технике.

— Но в этом случае корабль должен превысить скорость света, — недоуменно сказал Широков, который очень смутно знал выводы теории относительности.

— Существует мнение, что скорость света не является пределом, — ответил Ньяньиньг, — и ее можно превысить. Но на практике это не проверено. Пока считается, что при непрерывном ускорении корабль будет все время приближаться к скорости света, но никогда ее не достигнет.

— Парадоксы относительности, — заметил Синяев. — Мы сейчас проверяем на практике ее выводы.

Тревожная мысль мелькнула у Широкова. Он вспомнил, что для человека, движущегося со скоростью, близкой к скорости света, время должно идти медленнее, чем для находящегося на Земле. Пока они будут лететь на Каллисто и обратно, время Земли далеко обгонит время корабля.

— Ну и как, — спросил он, — сходится теория с практикой?

— Пока во всем.

— Значит, вернувшись на Землю, мы не застанем никого из тех, кого оставили? Перенесемся в будущее? Очень неприятно.

— Не понимаю вас, — сказал Ньяньиньг. — Вы же знали, что расстаетесь с Землей на двадцать пять лет. Что же вас сейчас встревожило?

— Я упустил из виду, что на Земле пройдет больше, чем двадцать пять.

— Это почему? — удивился Синяев.

— Когда мы вернемся на Землю, по земным часам?

— Через двадцать пять лет. Вы же это знаете.

— По-видимому, — сказал Синяев, — Петр Аркадьевич запутался в парадоксе времени. Это неудивительно, он не математик. Время полета вычислено для земного времени, но не для времени на корабле, как вы думаете. Мы будем лететь на Каллисто одиннадцать лет по часам Земли, но гораздо меньше по часам корабля. Для нас полет будет продолжаться немного больше трех лет. Вы вернетесь постаревшим лет на десять, а все ваши родные и знакомые постареют на двадцать пять. Это своеобразная премия за скуку полета.

— Действительно, — сказал Широков, — я не математик и плохо уясняю себе подобные парадоксы. Но я очень рад, что мои опасения ложны.

Синяев и Ньяньиньг засмеялись.

В последующие дни они внимательно следили за тем, как медленно, но непрерывно увеличивалась на корабле тяжесть всех предметов. Белый шар летел все быстрее и быстрее, приближаясь к моменту, когда двигатели остановятся и он полетит по инерции.

Тогда исчезнет всякая тяжесть и наступит странная, фантастическая жизнь без веса. Она будет продолжаться девять лет по часам Земли, но только три — по часам корабля. И все это время звездолет будет мчаться с одной и той же скоростью к далекой Каллисто, через мрак и холод Вселенной, из мира безмолвия к миру света, движения и жизни.

ТЯЖЕСТИ НЕТ!

Незаметно приблизился день пятнадцатое марта, когда экипаж звездолета должен был погрузиться в сон, чтобы без вреда для себя перенести сравнительно короткий период чрезмерного увеличения тяжести. Широков уже с трудом мог поднять свою пишущую машинку. Кресла в его каюте стали так тяжелы, что приходилось напрягать все силы, чтобы сдвинуть их с места. Ходить, а в особенности подниматься по лестницам, было утомительно. У Петра Аркадьевича было такое ощущение, будто он постарел по крайней мере лет на сорок.

По совету Синьга, он работал теперь полулежа на мягком диване, стараясь двигаться как можно меньше.

— Даже думать стало как будто тяжелее, — заметил Синяев.

Они говорили медленно и невнятно, с трудом двигая губами и языком. Синяев был бледен.

— Я себя плохо чувствую, — ответил он на вопрос Широкова.

Они замолчали, устав от этого короткого разговора, и долго неподвижно лежали: Широков — на том, что отдаленно напоминало диван, Синяев — в кресле. Слышалось только напряженное дыхание. Каждый вздох требовал усилий, словно что-то тяжелое лежало на груди и мешало дышать.

— Я долго не выдержу, — сказал Синяев.

— Сегодня, — ответил Широков.

Он вынул часы. Это был прекрасный хронометр, подаренный ему профессором Лебедевым накануне старта. «Возьмите их, — сказал Семен Павлович. — Эти часы будут верно служить вам все двадцать пять лет».

— Они стоят, — сказал Широков. — Пружина не в силах двигать механизм, все части которого стали в два с половиной раза тяжелее.

Без стука в каюту вошел Синьг. Каллистянский врач двигался с очевидным усилием. За ним вошел Мьеньонь. Будучи моложе своего товарища, инженер шел легче и без видимого усилия нес небольшой плоский предмет, похожий на футляр готовальни.

— Мы пришли пожелать вам спокойной ночи, — улыбаясь, сказал он.

— Кроме вас и нас двух, — прибавил Синьг, — весь экипаж звездолета уже спит. Теперь ваша очередь.

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Синяев. — Начните с меня.

— Вы ляжете у себя?

— Да, конечно, — ответил астроном.

Он вышел с обоими каллистянами.

— Разденьтесь и лягте, — сказал Синьг, на мгновение задержавшись у двери.

— Хорошо, — ответил Широков.

Оставшись один, он подошел к стене и нажал кнопку. Беззвучно отделившись от стены, как бы выйдя из нее, появилась широкая мягкая постель.

Ожидать пришлось недолго. Минут через семь оба каллистянина вернулись.

— Ну как? — спросил Широков.

— Гьеорьгий уже спит, — ответил Синьг.

Мьеньонь открыл футляр. В нем находилось несколько прозрачных кубиков, наполненных бесцветной жидкостью, и банка прямоугольной формы.

Широков знал, что это такое.

— Сначала питание, — попросил он, — потом сон.

— Как хотите, — ответил Синьг.

Он положил четыре кубика у сгиба локтей обеих рук Широкова. Через минуту кубики были пусты. Питательный раствор безболезненно впитался сквозь стенки кубиков и кожу внутрь тела.

— Меня разбудят или я проснусь сам? — спросил Широков.

— Проснетесь сами, — ответил Синьг. — Доза рассчитана на двести двадцать пять часов сна.

— Так точно?!

Широков повернулся набок. Синьг заботливо подложил ему под спину подушку.

— Вам удобно?

— Очень хорошо. Давайте!

Синьг поднес к его рту гибкую трубку, соединенную с банкой. На конце трубки находился, раструб, плотно закрывший губы.

— Вдохните все сразу, — сказал Синьг. — Одним глубоким вдохом.

Широков с силой вдохнул. На секунду ему показалось, что фигуры каллистян закачались и как-то странно расплылись. Потом все исчезло, и он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Он не почувствовал, как Синьг ласково провел рукой по его лбу и волосам.

— Не забудьте, — сказал он Мьеньоню, — время от времени заходить к ним и передайте об этом Ньяньиньгу. Если заметите малейшую перемену, немедленно разбудите меня.

— Ну конечно! — ответил инженер. — Мы хорошо знаем, что эти два человека для нас бесценны.

Синьг задумчиво смотрел на спящего Широкова.

— Странно, — сказал он. — Когда мы находились на их планете, я как-то привык к цвету их кожи, а сейчас она кажется мне снова необычайной. Посмотрите, как причудливо и как нежно коричневатый цвет лица переходит в розовый цвет шеи и плеч. А кисти рук совсем белые. Действительно, фантазия природы неисчерпаема. А их глаза! Какая странная форма. У Гьеорьгия они серо-зеленые, а у Пьети — чисто-голубые. Если бы мы вернулись одни, нам могли не поверить, что могут существовать такие удивительные люди.


Белый шар мчался сквозь черную пустоту.

Беззвучно работали двигатели, отбрасывая назад невидимый глазом свет. Постепенно увеличивающаяся сила реакции все с большей и большей мощью толкала вперед огромный корабль, становившийся все тяжелее и тяжелее.

Экипаж спал.

Мьеньонь, лежа в своей каюте, внимательно следил за показаниями приборов, расположенных перед ним на стене. В той же каюте спал Ньяньиньг. Через определенное время он проснется и сменит Мьеньоня. Только они двое будут бодрствовать все эти полторы недели, охраняя корабль от непредвиденных случайностей.

Звездолет мчался вперед.

Каждую минуту оставались позади сотни тысяч километров.

Впереди были Рельос, Каллисто, Родина!

Мысль о них согревала Мьеньоня теплым чувством любви.

Глубокая тишина царила на корабле.


Широков не сразу пришел в себя. Пробуждение было медленным и постепенным: бессознательность сменилась сновидениями. Он видел себя дома. Рядом был Куприянов и бинтовал ему ногу. Бинт ложился плотно, так что нога немела. «Послабее», — попросил Широков. «Нельзя, — ответил профессор. — Вам надо лететь на Каллисто». — «Каллисто? — спросил Широков. — Я где-то слышал это слово». — «Вы будете лететь двадцать пять лет, — сказал Куприянов. — Повязка может ослабнуть». И он еще крепче зажал ногу. «Теперь я положу вас в воду», — сказал он, поднял Широкова и понес. Потом он исчез, а Широков оказался на воде и плыл лежа на спине. «Наверное, это и есть дорога на Каллисто», — подумал он. И проснулся.

Еще не открывая глаз, он сразу вспомнил все. Он знал, что лежит в своей каюте, на каллистянском звездолете, и что полторы недели, очевидно, уже прошли. Но ощущение плотного бинта на ноге почему-то не проходило, и казалось, что он действительно лежит на воде.

Еще не сознавая ясно причины, он открыл глаза и увидел прямо перед собой большой лист бумаги, на котором по-русски крупными буквами было написано:

«ОСТОРОЖНЕЕ! ПОМНИТЕ ОБ ОТСУТСТВИИ ВЕСА!»


Туманная дымка сна, заволакивавшая его мозг, быстро рассеивалась. Он понял смысл и значение этой предупреждающей надписи. Она была сделана, вероятно, Бьяининем.

Диегонь подробно объяснил, как надо вести себя в условиях невесомости, и Широков хорошо помнил его слова. Он осторожно пошевелил руками. Как ни медленно было это движение, ему показалось, что вся постель заколыхалась под ним.

Стараясь не шевелиться, он стал обдумывать, как подняться, одеться и выйти из каюты. Левая нога продолжала быть «забинтованной». Очевидно, просыпаясь, он неловко подогнул ее и нога затекла. Очень осторожно Широков выпрямил ногу. Он сразу ощутил прилив крови и понял, что она затекла недавно.

Он чувствовал себя здоровым и сильным.

Медленно повернув голову, Широков посмотрел вокруг.

Первое, что бросилось ему в глаза, было отсутствие привычного пола. Каюта стала совершенно круглой, как внутренняя полость мяча. Его постель, прикрепленная к стене, высоко висела над той частью, которая все еще воспринималась им как нижняя.

«Как же я встану, если встать не на что?» — подумал он.

Рядом с постелью висело в воздухе кресло, на котором лежало белье и одежда.

Широков долго смотрел на него. Он понимал, что ему некуда падать, но никак не мог заставить себя поверить в реальность этого зрелища.

Кроме этого кресла, вся обстановка каюты исчезла. Очевидно, каллистяне проснулись раньше и привели каюту в состояние, соответствующее новым условиям.

Широкову хотелось встать и одеться, но он продолжал лежать, боясь пошевелиться.

«Но ведь я не лежу, — говорил он сам себе. — Тяжести нет. Я вишу вдоль постели, не опираясь на нее, вишу в воздухе. Точно так же я могу висеть в любом другом месте».

Но он не мог заставить себя сделать нужное движение и покинуть свое ложе.

Чувство стыда при мысли, что кто-нибудь может войти и увидеть его страх, заставило Широкова преодолеть малодушие.

Он осторожно приподнял одеяло и на мгновение выпустил его из рук. Одеяло не упало обратно, а осталось висеть над ним. Невольным движением Широков схватил его и тут же почувствовал, что сам поднялся над постелью. Проведя рукой за спиной, он убедился, что действительно висит, ни на что не опираясь.

Взявшись руками за края постели, он притянул свое тело обратно.

Минут пять он лежал, стараясь справиться с волнением, и только когда его сердце перестало отбивать пулеметную дробь, медленно выпрямился и сел.

Руки плохо его слушались. Они ничего не весили, а мозг еще не привык управлять невесомыми членами. Координация между мышечными усилиями и вызываемыми ими движениями была нарушена, и должно было пройти известное время, пока организм приспособится к новым, никогда раньше не испытанным условиям.

Стараясь точно рассчитывать свои движения, Широков протянул руку к креслу, чтобы взять лежавшее на нем белье. Но, по-видимому, он слишком сильно нажал на сиденье, потому что кресло вдруг покачнулось и плавно опустилось вниз (он все еще считал то, что находилось под его постелью, низом, а противоположную сторону — верхом, хотя эти понятия не имеют смысла в мире без тяжести).

— Ну вот! — вслух сказал Широков. — Что же теперь делать? Как поднять его обратно?

Он чувствовал себя совершенно беспомощным и «сидел» на краю постели, держась за нее, чтобы не упасть.

«Но я же не могу упасть, — убеждал он самого себя. — Тяжести нет!».

Он уже не боялся, что кто-нибудь может войти, а хотел этого. Пусть увидят, что он боится, но помогут ему. И он почувствовал глубокое облегчение, когда дверь открылась.

На пороге «стоял» Синьг.

На мгновение Широков испугался, что каллистянин не заметит отсутствия пола и упадет, переступив порог.

— Проснулись? — спросил Синьг. — Как вы себя чувствуете?

Он отделился от двери и оказался висящим в воздухе. Это зрелище было еще поразительнее, чем вид висящего кресла. Синьг плыл к Широкову, как пушинка, гонимая слабым ветром.

— Чувствую себя хорошо, — ответил Широков. — Но никак не могу приспособиться.

— Мы это испытали, — сказал Синьг, — когда впервые потеряли вес.

Он «стоял» около постели так спокойно и просто, что Широкову показалось совсем не страшным покинуть свое убежище.

— Мы оставили вам кресло, — сказал Синьг, — думая, что оно поможет вам, но я вижу, что вы неправильно им воспользовались.

Широков засмеялся:

— Это верно, что неправильно. Я хотел достать одежду, но она убежала от меня!

Синьг коснулся рукой края постели, и этого слабого движения оказалось достаточно, чтобы его тело плавно опустилось. Он взялся за спинку кресла и, оттолкнувшись ногой, поднялся обратно с ним вместе. В обычных условиях было бы невозможно держать тяжелое кресло на весу одной рукой.

— Одевайтесь! — шутливо сказал Синьг. — А я буду держать его, чтобы оно опять не убежало.

ЗА БОРТОМ КОРАБЛЯ

Шло время.

Много событий произошло и на Земле, и на Каллисто. Одиннадцать лет — срок не малый.

А звездолет все так же быстро и равномерно мчался через пустоту Вселенной от одной планеты к другой. Призрачным сном казалась Широкову и Синяеву жизнь на Земле. Словно отодвинулась она куда-то далеко-далеко, в туманную даль прошлого.

Позади осталась та невидимая точка, где звездолет находился на равном расстоянии от Рельоса и Солнца. Космонавты торжественно отметили момент перехода через эту точку. И снова потекло время, наполненное работой, различной у каждого члена экипажа, но направленной к одной и той же цели.

За бортом была вечная ночь, не было и не могло быть смены света и темноты, но как-то сам собой раз навсегда установился распорядок «дня». Чередование сна, работы и отдыха шло в строгой последовательности, и это тоже как-то помогало тому, что время шло быстро.

День за днем складывались в недели, недели — в месяцы, и Широков иногда с удивлением замечал по своему дневнику, что прошло гораздо больше времени, чем он думал. Все ближе и ближе была так недавно казавшаяся бесконечно далекой, но с прежней силой влекущая к себе планета Каллисто.

Рельос — Сириус — все так же казался, даже через оптические приборы, крохотной точкой, но звездолет был к нему уже гораздо ближе, чем к Солнцу. Величественная звезда приближалась. Оставшееся расстояние уже не казалось Синяеву непреодолимой бездной. Эта бездна легла позади — между кораблем и Солнцем.

Подходил к концу десятый год полета. Скоро вновь заработают двигатели, начнется торможение и ставшая столь привычной невесомая жизнь окончится.

Тот постоянный счет лет, который так заметен в условиях жизни на Земле, потерял всякое значение на корабле; время, подобно направлению, спуталось, и Широкову с трудом удавалось вести свой дневник по земному календарю. Было странно сознавать, что они прожили около трех лет, а на Земле прошло почти ровно десять, что дни и месяцы на корабле не равны дням и месяцам Земли. «Выигрыш времени» создавал труднопреодолимую путаницу в сознании.

Но, несмотря на этот «выигрыш», прошедшее от старта время казалось долгим.

— Обратная дорога покажется нам еще более длинной, — сказал Широков.

— Обратный путь всегда кажется более коротким, — ответил Синяев. — А для нас с тобой он еще более сократится сознанием, что мы возвращаемся на Родину.

Они давно перешли на «ты» и относились друг к другу с братской любовью. Здесь, на корабле (и еще больше — в будущем, на Каллисто, в условиях чуждой им жизни), они и были братьями, в более полном значении этого слова, чем оно понимается обычно.

— Именно потому, — возразил Широков, — дорога и покажется длиннее.

— Там увидим! Длиннее или короче, но еще несколько лет придется провести на звездолете. Разве что мы не захотим вернуться.

— Не захотим вернуться? — удивленно спросил Широков. — Разве ты допускаешь, что это может случиться?

— Нет конечно, — улыбнулся Синяев. — Это я так, к примеру.

Находившийся тут же Бьяининь поднял голову от книги, которую внимательно читал, готовя ее к переводу. Он уже совершенно свободно владел русским языком, и, когда говорил на нем, только мягкость звука напоминала, что он каллистянин.

— Обратная дорога, — сказал он, — кажется короче только до середины. А затем она становится все длиннее и длиннее. Можете мне поверить, я сам это испытываю.

— Значит, мы оба правы, — засмеялся Синяев.

— Кроме того… — начал Широков, но не закончил фразы. Что-то случилось.

Они услышали едва уловимый звук удара.

Но не он поразил их и заставил сердца забиться чаще.

Они привыкли, что полет корабля совершенно незаметен внутри него. Гигантский шар летел так плавно и равномерно, что всегда казалось, что он стоит на месте. И вот все трое ощутили легкий толчок. Звездолет чуть заметно вздрогнул.

Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу и напряженно прислушивались. Но все было тихо. Корабль, как и прежде, казался совершенно неподвижным.

Было ясно, что он летел с прежней скоростью и по прежнему направлению. Если бы это было не так, если бы звездолет хоть немного уклонился от прямого пути или замедлил скорость, люди были бы уже мертвы. При скорости в двести семьдесят восемь тысяч километров в секунду никакое, даже ничтожно малое, изменение режима полета не могло пройти безнаказанно для экипажа. Инерционные перегрузки получились бы чудовищно огромными.

Что же случилось?

Первым бросился к двери Бьяининь. Широков и Синяев поспешили за ним в круглый коридор. Обычно пустынный, он сейчас быстро наполнялся каллистянами, спешившими в центральный пост. Очевидно, все услышали удар и все ощутили слабый, но жуткий в своей непонятности толчок космического корабля.

Широков заметил Мьеньоня и задержался, чтобы поравняться с ним.

— Что случилось? — спросил он инженера, на лице которого не отражалось ни малейшего беспокойства.

— Вероятно, столкновение с частицей метеорита, — ответил Мьеньонь.

— Откуда же взялся здесь метеорит?

— Не метеорит, а крохотная частица метеорита. Межзвездное пространство не пусто.

Они последними поднялись сквозь люк в помещение центрального поста.

Шарообразная комната казалась сверкающей из-за отражения света в восьмиугольных панелях телевизионных экранов. Пульт управления висел в центре этого шара. Перед ним не было кресла, которое при отсутствии веса было совершенно излишним.

Мьеньонь покинул Широкова и направился к пульту, возле которого висели в воздухе Диегонь, Вьеньянь и Ньяньиньг. Широков остался с Синяевым и другими каллистянами у входа.

Ничего угрожающего, по-видимому, не произошло. Лица собравшихся у пульта были спокойны. Они рассматривали многочисленные приборы без той торопливости, которая свидетельствовала бы об опасности, угрожающей звездолету.

Широков слышал, как Диегонь сказал:

— Пробоины нет нигде. Проверим экраны.

Погас свет, и один за другим молочно-белые восьмиугольники как бы уничтожили стенки корабля.

Пульт и люди, собравшиеся в центральном посту, оказались висящими в пустоте, среди черного мрака бесконечного пространства.

Широков вспомнил, какое волнение и даже страх испытал он, когда впервые увидел это волшебное зрелище. Теперь он привык к нему и только обрадовался, убедившись, что объективы телевизионных аппаратов — глаза корабля — не пострадали.

Раздался голос Мьеньоня:

— Кажется, все благополучно.

— Надо проверить астрономические пункты, — сказал Вьеньянь.

Снова вспыхнул свет в центральном посту.

— Проверьте свои аппараты, — сказал Диегонь. — А потом придется выйти из корабля и осмотреть весь звездолет снаружи.

— Я сейчас это сделаю, — ответил командиру корабля Вьеньянь.

Он направился к люку.

— Я пойду с вами, — сказал Синяев.

Оба астронома спустились в люк. Остальные остались в центральном посту — ожидать результатов осмотра.

Широков «подплыл» к Мьеньоню.

— Вы говорили, что на нас налетела частица метеорита, — сказал он. — Разве она могла повредить корпус корабля?

— В обычных условиях, — ответил инженер, — даже крупный обломок, будь он так же крепок, как кессинд, не может пробить стенку звездолета. Но не забывайте, что мы летим со скоростью двести семьдесят восемь тысяч километров в секунду. Это меняет дело. Тут уж самая крохотная песчинка опасна.

— Исключительно редкий случай, — сказал Диегонь. — В межзвездном пространстве, вдали от планетных систем, встреча с метеоритом считается практически невозможной, но… как видите…

— Если эта частица пробила корпус… — начал Широков.

— Она его не пробила, — перебил Мьеньонь. — А если бы пробила, то застряла бы между стенками наружной обшивки.

Вьеньянь с Синяевым вернулись. Астрономические приборы также оказались целы.

— Я выйду, — сказал Диегонь.

— Я с вами, — Мьеньонь посмотрел на Широкова и Синяева. — Может быть, вы хотите?

— Мы были бы очень рады.

В центральный пост принесли четыре костюма. Широков ожидал увидеть что-нибудь вроде водолазных скафандров, но оказалось, что пустолазные костюмы каллистян ничем их не напоминали.

Его попросили раздеться. Прямо на тело натянули что-то, похожее на вязаное трико. Точно вторая кожа, оно плотно сжало его тело и голову. Лицо оказалось закрытым, и Широков ничего не видел. Потом он почувствовал, как на него надели широкий пояс и туго его затянули.

Он услышал голос Ньяньиньга:

— Сейчас вы будете видеть.

Чья-то рука дотронулась до пояса, и вдруг материя на лице стала прозрачна. Широков увидел рядом с собой Синяева, Диегоня и Мьеньоня, одетых так же, как он.

То, что походило на вязаную материю, на лицах было невидимо. Казалось, что лицо не закрыто ею. Но Широков чувствовал нажим «ткани».

— Теперь шлем, — сказал Ньяньиньг.

Это была прозрачная маска, которую надели на лицо и закрепили на затылке. От маски шли гибкие трубки к маленькому металлическому ящику на спине. Сверху на маске находились какие-то странные шарики темно-зеленого цвета, похожие на детский мячик, величиной с небольшой апельсин.

— Это источники света, — сказал Мьеньонь, перехватив взгляд Широкова. — Энергия заключена в них самих. Чтобы зажечь, надо нажать вот эту кнопку на поясе. Запомните, где она. В темноте вы ее не увидите. Когда мы выйдем из корабля, нажмите кнопку.

Голос каллистянина был слышен отчетливо. Но ничего, что хотя бы отдаленно походило на радиоустановку, Широков не видел.

— Как мы будем разговаривать в пустоте? — спросил Синяев. — Там нет звуков.

Широков только что собрался задать такой же вопрос.

— В шлемах есть звукослуховое устройство, — ответил Мьеньонь. — Оно очень мало и потому не видно. Мы будем говорить в пустоте совершенно так же, как здесь. И даже лучше — на расстоянии до двухсот метров. Воздух поступает и выходит автоматически, и вам не надо заботиться о нем. Вы будете чувствовать себя так же, как на корабле. Давление внутри костюма будет нормальным.

— Не совсем понятно, — сказал Синяев. — Снаружи воздуха не будет. А как же внутреннее давление?

— Ткань давит на кожу и заменяет наружное давление. Она абсолютно непроницаема.

— А как двигаться в пустоте? — спросил Широков.

— С помощью вот этого, — сказал Мьеньонь.

Он подал Широкову и Синяеву небольшие трубки.

— Обыкновенная ракета, — объяснил он. — Нажимая вот на этот рычажок, вы приводите ее в действие. Из отверстия впереди вырвется струя газа, и ваше тело получит реактивный толчок в противоположную сторону. С помощью этой ракеты можно двигаться в пустоте в любом направлении. Она заряжена на три часа непрерывной работы.

Он внимательно посмотрел на Широкова, потом на Синяева.

— Бояться нечего. Мы будем рядом и всегда сможем помочь вам на первых шагах.

Синяев в ответ только пожал плечами.

— Я нисколько не боюсь, — обиженно ответил Широков. — Нисколько!

В действительности он немного боялся, но ни за что на свете не признался бы в этом.

Маска была так прозрачна, что казалось — на голове ничего нет. Дышать было легко.

— Вы готовы? — спросил Диегонь.

— Готовы, — ответили Широков, Синяев и Мьеньонь.

Они последовали за командиром корабля к двери подъемной машины.

Диегонь нажал знакомую кнопку.

Прошло несколько секунд, но сигнальная лампочка, расположенная над дверью, не зажигалась. Это означало, что площадка не опустилась.

— Так вот куда попал метеорит, — сказал Мьеньонь.

Диегонь еще раз нажал кнопку, но результат был тот же. Очевидно, механизм подъемной машины был поврежден. Диегонь направился ко второй машине. Все последовали за ним.

«А если и эта не будет работать?» — подумал Широков.

Но вторая машина работала, как всегда. Загорелась лампочка, и герметическая дверь открылась. Шахта была отрезана от внешнего мира тоже герметической заслонкой, и ни одна крупица воздуха не могла уйти из корабля.

«А холод? — вспомнил Широков. — Ведь снаружи чудовищный мороз».

И, словно отвечая на его мысль, Мьеньонь сказал:

— Включим нагрев.

Он протянул руку и повернул маленькую рукоятку на поясе костюма Широкова.

Широков тотчас же почувствовал тепло. Материя, плотно облегающая все тело, равномерно нагревалась. Через несколько секунд ему стало жарко.

— Надо уменьшить немного, — сказал он.

— Сейчас откроем шахту, — ответил Мьеньонь.

Дверь внутрь корабля закрылась Широков не видел, как скользнула и исчезла заслонка над головой, но он догадался об этом по холоду, хлынувшему в кабину.

— Усильте нагрев, — сказал Мьеньонь, невидимый в темноте.

Широков нащупал рукоятку и немного повернул ее. Стало опять тепло.

Площадка лифта быстро поднялась, и они очутились на поверхности шара.

Плотная, непроницаемая мгла окружала корабль. Черная бездна начиналась у самых глаз. Ничего не было видно — ни корабля, ни пространства, ни звезд. Только сзади, там, откуда летел звездолет, слабо светилось туманное кольцо, белое в середине, красное и фиолетовое по краям. Это кольцо состояло из звезд, находившихся не позади, а сбоку от корабля. Чудовищная скорость звездолета заставила лучи их света «сдвинуться» назад, к корме.

Широкова не удивила эта картина. Он видел ее и раньше через экраны центрального поста. Синяев подробно объяснил ему причины этого явления. Чем быстрее летел корабль, тем более укорачивалась длина волны света, идущего от звезд, находящихся впереди; тем более удлинялась она от тех, что были сзади. При скорости в двести семьдесят восемь тысяч километров в секунду и те и другие стали невидимы, их свет «ушел» в инфракрасную и ультрафиолетовую части спектра, не воспринимаемые глазом человека. Если бы звездолет достиг скорости света, радужное кольцо позади превратилось бы в точку.

— Но как же вы с Вьеньянем ведете наблюдения? — спросил тогда Широков.

— С помощью окуляров, снабженных преобразователями света, — ответил Синяев. — А также с помощью фотографии. У Вьеньяня есть пленки, чувствительные к лучам по обе стороны видимого нами участка спектра.

Ярко вспыхнули шарики на шлемах каллистян. Их свет был ослепительно белым. Словно вырвавшись из мрака, появилась часть металлического корпуса звездолета. Широков и Синяев включили свои лампы.

Темнота, казалось, еще плотнее сгустилась вокруг них. Расходящиеся лучи света, ясно видимые, как лучи прожекторов, от движений людей шевелились, как живые. Когда кто-нибудь поднимал голову, луч его лампы срывался с шара и мгновенно пропадал, словно поглощенный окружающей мглой. Только сама лампа виднелась ярким пятном.

Фантастические фигуры, казавшиеся из-за плотно облегающего тело «трико» обнаженными, со «стеклянными» головами, то появлялись, освещенные лампой соседа, то исчезали, растворяясь во мраке, становясь невидимыми.

Ноги Широкова касались поверхности звездолета; он чувствовал под собой его твердый и надежный металл, но знал, что достаточно сделать неуловимое движение, и эта опора исчезнет, он оторвется от корабля и повиснет в пустоте. Ему хотелось сделать это движение, но он не мог на него решиться.

Звездолет продолжал мчаться вперед. Невольно казалось, что, оторвавшись от него, человек мгновенно отстанет и окажется в несколько секунд на расстоянии многих сотен тысяч километров. Разум говорил Широкову, что этого не может случиться, что он сам мчится вперед с той же скоростью, как и корабль, но безотчетный страх был сильнее разума и воли.

Он увидел, как Диегонь протянул руку, в которой была «ракета». Струя газа была невидна, но командир корабля поднялся над шаром и медленно поплыл мимо Широкова.

Мьеньонь и Синяев сделали то же.

— Следуйте за нами, — сказал Диегонь.

Только сейчас Широков заметил, что выпустил из рук свою трубку. Она висела в пустоте рядом с ним и, как он ясно видел, медленно приближалась к поверхности корабля.

Он понял, что трубка падает на корабль совершенно так же, как падают вниз все предметы, выпущенные из рук на Земле. Она подчинялась силе тяготения между собой и шаром. Эта сила была очень мала, но все же существовала.

— Выходит, — сказал Широков, не замечая, что говорит вслух, — я также опущусь вниз, если поднимусь над шаром.

— Трудно подняться или опуститься там, где нет ни верха, ни низа, услышал он голос Диегоня.

Синяев и оба каллистянина были на расстоянии нескольких метров от Широкова, но ему вдруг показалось, что они очень далеко. Он схватил трубку и поспешно нажал на рычажок.

Сильный толчок рванул его руку назад. В следующее мгновение он оказался уже в пустоте и мраке Вселенной. Шар и трое спутников — все исчезло. Он был один в пространстве, усеянном звездами, и не видел ни корабля, ни света ламп. В какой стороне находится звездолет, он не знал.

Страшная мысль, что он отстал, сжала сердце Широкова нестерпимым ужасом. Он хотел закричать, позвать на помощь, но не мог издать ни звука. Законы физики, хорошо ему известные, моментально вылетели из головы.

«Я погиб! — думал он. — Звездолет улетел вперед и находится в миллионах километров от меня. Вернуться назад он не может».

Даже много времени спустя Широков не мог без содрогания вспомнить эти мгновения.

Он был один в безграничном просторе. Абстрактное слово «бесконечность» внезапно наполнилось для него реальным содержанием. Эта бесконечность всюду была вокруг него. Он видел ее.

И вдруг спокойный голос Диегоня раздался в шлеме:

— Куда вы исчезли, Петя?

Произнесенное на мягком языке каллистян как «Пьетья», собственное имя музыкой прозвучало в ушах Широкова. Он не один! Товарищи где-то здесь, рядом!

Он хотел ответить, но не мог. Плотный комок подступил к горлу.

— Где же вы? — в голосе Диегоня слышалась тревога.

Усилием воли Широков справился с душившим его волнением.

— Я сам этого не знаю, — ответил он. — Корабль пропал, и я не могу найти его. Вероятно, вы очень далеко от меня.

— Вы слишком сильно нажали на рычаг, и вас отнесло в сторону. Но раз вы меня слышите, расстояние не может превышать двухсот метров. Ничего страшного не случилось. Сейчас будет зажжен прожектор.

Через несколько секунд яркий луч света вспыхнул метрах в ста от Широкова.

— Видите? — спросил Диегонь.

— Вижу.

— Направьте трубку в противоположную от корабля сторону, и вас толкнет обратно. Но помните: чем сильнее вы будете нажимать на рычажок, тем быстрее будете двигаться.

Вскоре Широков присоединился к своим спутникам.

— Я очень испугался, — откровенно признался он.

— Неудивительно, — сказал Мьеньонь. — Кто угодно мог испугаться.

После своего невольного полета в пространство Широков стал гораздо увереннее обращаться с ракетой. Вместе с каллистянами он приблизился к месту, где находилась шахта поврежденной подъемной машины.

Оказалось, что метеорит попал как раз в щель люка и заклинил его. Металл был смят и вдавлен внутрь. Самого камня нигде не было видно.

— Метеорит разбился при ударе и превратился в пыль, а может быть, даже в газ, рассеявшийся в пространстве, — сказал Диегонь. — Но подъемная машина вышла из строя.

— Да! — Мьеньонь покачал головой. — Ремонт возможен только на Каллисто. Но посмотрите, какая чудовищная сила удара! — прибавил он.

— А что будет, если второй метеорит выведет из строя другую подъемную машину? — высказал Широков внезапно пришедшую в голову мысль.

— На Каллисто исправят повреждение, и мы выйдем из корабля.

— А если это произойдет сейчас, сию минуту?

В свете своей лампы Широков увидел, что Мьеньонь улыбнулся.

— Тогда, — ответил он, — звездолет доставит на Каллисто наши трупы. Но этого не может случиться. Встреча космического корабля с метеоритом вдали от звезд — исключительно редкий случай.

У ФИНИША

Последний год полета показался экипажу космического корабля длиннее, чем все предыдущие. Чем ближе была желанная цель, тем медленнее шло время.

Все чаще и чаще у каллистян и их земных товарищей в разговорах друг с другом, в работе и просто во внешнем поведении проявлялось ясно видимое нетерпение. Все чаще Диегоню приходилось отвечать на вопрос: «Скоро ли?».

Все знали, что звездолет будет на Каллисто в определенный, заранее рассчитанный день и что не во власти командира ускорить наступление этого дня, но все-таки спрашивали.

Одиннадцать лет, или двадцать два года по-земному, каллистяне не видели своей родины (то, что для них самих прошло меньше лет, не меняло дела), не знали, что произошло на ней за это время, как жили их родные и друзья и живы ли они сейчас. Охватившее их нетерпение теперь, когда родная планета стала так близка, было естественно и понятно.

Что касается Широкова и Синяева, то их нетерпение имело другую причину. Они оба покинули Землю, желая увидеть и узнать другую планету, и всеми силами души стремились к ней. Три года, которые они должны были провести на Каллисто, были их целью, ради достижения которой они терпеливо переносили годы пути.

И нельзя было забывать, что если для каллистян заканчивающийся межзвездный рейс был последним в их жизни (трудно было предполагать, что кто-нибудь из них решится еще раз лететь на Землю), то для двух людей он был только первым. Им предстояло в будущем еще одиннадцать земных лет провести на звездолете.

У Широкова и Синяева в последний год резко возросла тоска по Земле. До сих пор они бессознательно обманывали себя мыслями о Каллисто. Теперь, когда полет заканчивался, перед ними все яснее вставала картина обратного пути к Земле. Нетерпеливо ожидая финиша, они, возможно не сознавая этого, стремились уже не к тому, чтобы приблизить день прилета на Каллисто, а другой день — когда звездолет унесет их на Родину.

Им так же этот последний год казался нескончаемым, но, когда он подошел к концу, они с удивлением убедились, что он прошел очень быстро.

Давно уже были включены двигатели. Теперь они работали на торможение, уменьшая скорость корабля на десять метров в секунду.

Переход от невесомого состояния к повышенной тяжести был более ощутимым и более болезненным, чем в первый раз, когда этот процесс происходил в обратную сторону — от тяжести к отсутствию веса. Уже не полторы недели, а почти два месяца экипаж корабля вынужден был провести в постели. Искусственный сон на этот раз не прошел бесследно: люди чувствовали себя после него плохо и только спустя несколько дней, благодаря энергичным мерам Синьга, пришли в нормальное состояние. Это объяснялось тем, что организм, и в частности сердце, привык работать в условиях невесомости и внезапная тяжесть в сочетании со ставшей ощутимой повышенной массой была очень тяжелой нагрузкой.

К моменту, когда люди встали с постели, звездолет уже замедлил скорость до двухсот двадцати тысяч километров в секунду, и его масса, а также масса всего, что на нем находилось, была только в полтора раза больше нормальной.

Теперь корабль летел как бы в другую сторону. При отлете с Земли весь первый год относительное направление его полета было вверх. Солнце все время находилось внизу.

Затем направление вообще не существовало для экипажа. А теперь сила тяжести была направлена в сторону Рельоса, и звездолет, как казалось, летел прямо вниз. Чтобы видеть Солнце, Синяеву приходилось направлять свой телескоп в зенит.

Люди опять привыкли ходить по полу, подниматься и спускаться по лестницам, пользоваться столами и креслами, ложась в постель, чувствовать, как она прогибается от тяжести тела.

Но переход к обычным условиям не сразу проник в сознание. Многие члены экипажа долго не могли привыкнуть соразмерять свои движения с той автоматичностью, которая свойственна людям на Земле и на Каллисто. Синяеву пришлось даже несколько дней пролежать, так как, спускаясь, он забыл о лестнице и сильно расшибся, упав со значительной высоты.

— Не огорчайтесь! — шутил Синьг, оказывая ему первую помощь. — Когда мы летели к Земле, трое из нас пострадали так же, как вы.

— В два раза меньший процент, — морщась от боли, но невольно улыбаясь, ответил Синяев. — Нас двое, а вас двенадцать.

Настал, наконец, день, когда Диегонь, собрав в центральном посту весь экипаж, торжественно объявил, что звездолет вступил в пределы планетной системы Рельоса.

— Через четыреста восемьдесят часов мы будем на Каллисто, — сказал он.

Можно себе представить, какой радостью отозвались эти слова в сердцах каллистян. Их черные лица осветились словно внутренним светом. Даже всегда невозмутимый Мьеньонь заметно повеселел.

Широков и Синяев от всей души поздравили своих дорогих друзей.

Дни стали идти гораздо быстрее.

Разговоры не умолкали, но если раньше они велись о Каллисто вообще, то теперь стали носить личный характер. Каллистяне говорили о своих близких, о планах своей дальнейшей жизни и на время потеряли со своими гостями общий язык.

Широков и Синяев, понимая их состояние, не обижались.

Экипаж звездолета мог уже видеть Каллисто. Она казалась в телескоп крохотной звездочкой, но каждый из каллистян способен был часами смотреть на нее.

Планета заметно приближалась. С каждым днем она становилась ярче (разумеется, только в телескоп). Вскоре можно было различить, что она видна в виде узкого серпа. Рядом с ней появились светлые точки обоих спутников, обеих «лун» Каллисто.

На четвертый день после памятного всем сообщения Диегоня командир корабля снова попросил собраться в центральном посту.

Погас свет, раскрылись экраны, и знакомая, привычная картина звездного мира окружила корабль. Только снизу она была теперь закрыта плоскостью пола.

Все было как всегда за эти годы, но что-то было не так, что-то изменилось, и собравшиеся в центральном посту не сразу поняли, в чем именно заключалась перемена.

Центральный пост был освещен извне!

Не было той черной темноты, которая всегда наступала, когда тушили свет. Люди видели друг друга.

— Рельос! — дрогнувшим голосом сказал Вьеньянь, но, как ни тихо произнес он это слово, его услышали все.

Сквозь нижний, у самого пола находившийся экран проникал слабый еще, но ясно видимый свет Сириуса — Рельоса. Он казался еще огромной звездой, но его лучи достигали отдаленных границ системы, где сейчас находился корабль.

Это был свет солнца Каллисто, и оба человека Земли почувствовали такую же радость, как и каллистяне, для которых этот свет был родным с детства.

Долго не загорался свет в центральном посту. Звездоплаватели, так давно не видевшие своего солнца, наслаждались его лучами, еще такими слабыми, но так много говорившими их чувствам.

В последующие дни центральный пост стал местом сбора всего экипажа. Каллистяне неохотно уходили оттуда и при первой же возможности возвращались обратно. Они с радостью наблюдали, как все ярче и ярче становился свет Рельоса, как все ближе и ближе подлетал к нему корабль.

Когда Рельос приблизился настолько, что стало невозможно смотреть на него простым глазом, Широков и Синяев познакомились еще с одной технической подробностью устройства экранов. Один из них, возле которого все время толпились каллистяне, потемнел, точно затянувшись дымчатой пленкой. И с каждым днем эта пленка становилась все более темной, ослабляя блеск солнца. Но хотя видимость и ухудшилась, каллистяне продолжали свои наблюдения.

Широков всем сердцем разделял их переживания, радовался вместе с ними, но против воли смутное чувство обиды не покидало его. Поговорив с Синяевым, он обнаружил и у него то же чувство. Его источником было то, что каллистяне приближались к Рельосу, а Солнце находилось где-то в бесконечной дали, и пройдет много лет, пока они увидят его опять. Радость каллистян как бы подчеркивала это.

На корабле считали уже не дни, а часы. Каждый звездоплаватель в любоймомент мог сказать, сколько часов пути осталось до финиша.

Если бы вдруг выяснилось, что звездолет опоздает хотя бы на один день, — это было бы для его экипажа тяжелым ударом, настолько напряженными были часы ожидания. Но он не мог опоздать. Космический корабль летел по вечным и неизменным законам механики, и его движение в пространстве было так же точно и безошибочно, как движение самой планеты, к которой он стремился.

Но звездолет все же не был небесным телом. Не законы природы, а воля человека управляла им. Законы природы не меняются, а воля человека может измениться. Ни Диегонь, ни кто-либо из его товарищей не допускали и мысли, что они могут добровольно изменить путь корабля и отсрочить так горячо ожидаемый момент прилета на Каллисто. Не допускали и не думали о такой возможности. Но когда до конца пути осталось меньше восьмидесяти часов, звездолет круто изменил направление полета в сторону от Каллисто. И ни один человек на его борту не пожалел об этом. Нетерпение, стремление скорее увидеть близких и родных людей — все исчезло, сменившись другим, более сильным, более властным чувством. И с еще большим нетерпением экипаж корабля считал часы, отделявшие их от новой цели, о которой так недавно никто и не помышлял.

Случай в жизни играет значительную роль. Иногда он расстраивает планы людей, иногда им помогает. Но то, что произошло на звездолете, можно было с одинаковым основанием отнести к обеим категориям случая.

— Пойдемте в центральный пост, — сказал Вьеньянь, обращаясь к Синяеву, который вместе с ним приводил в порядок бесчисленные материалы астрономических наблюдений, сделанных за время пути.

— А что там интересного? — спросил Синяев, не любивший прерывать начатую работу.

— Леньиньг попытается принять сообщение с Каллисто.

— Сообщение с Каллисто?!

— Да. Он пытался вчера, но безуспешно. Может быть, сегодня удастся.

— Я не понимаю, — сказал Синяев. — Разве звездолет может иметь связь с Каллисто на таком расстоянии?

— Звездолет не может, его станция недостаточно мощна, но с Каллисто могут послать нам сообщение, и мы можем его принять. Перед нашим стартом к Мьеньи[32] было условлено, что за пять суток до финиша сообщения будут отправляться ежедневно в одно и то же время.

— Но вы сами сказали, что вчера его не было.

— Да, и это очень удивило Леньиньга и Диегоня. Станция на Каллисто достаточно мощна. Правда, в то время, когда мы улетали на Землю, техника космической связи была еще несовершенна. Может быть, причина кроется здесь. Вчерашнее расстояние могло все-таки оказаться слишком большим.

— За эти годы ваши инженеры могли усилить и даже наверное усилили мощь станции.

— Нет. Эта связь не имеет ничего общего с вашим… радио. (Вьеньянь еле выговорил русское слово.) Станция на Каллисто должна соответствовать станции на корабле. Иначе ничего не получится. Они все равно вынуждены пользоваться той самой установкой, которая была тогда.

— Вьеньянь! — улыбнулся Синяев. — Вы меня удивляете. Никогда бы не подумал, что каллистяне могут быть столь консервативны. Вы просто недооцениваете возможностей науки и техники. Причина молчания Каллисто гораздо проще. Звездолет опаздывает.

— Да, мы опоздали на девяносто один день. Но неужели вы можете предположить, что они перестали посылать сообщения? Конечно, нет! Они их посылали и будут посылать, пока корабль не вернется или пока не пройдут все мыслимые сроки.

— Вот тут вы, конечно, правы, — сказал Синяев. — Теперь я недооцениваю ваших соотечественников. Идемте! Это очень интересно.

У центрального пульта они застали всех членов экипажа. Широков также был здесь.

Леньиньг, самый молодой из каллистян, сидел перед пультом и пристально смотрел на маленький круглый экран. О том, что в этом месте находится нечто вроде «радиостанции», ни Широков, ни его друг даже не подозревали. Им даже казалось, что они никогда раньше не видели этого экрана.

Стекло (или что-то похожее на стекло) было темным, почти черным. Оно отдаленно напоминало экран не включённого телевизора. Может быть, это и был телевизор и сейчас начнется телевизионная передача с Каллисто?.

— Нет, — ответил Мьеньонь, когда Широков спросил его об этом. — На такое расстояние мы еще не умеем передавать изображения. По крайней мере, до нашего отлета не умели, — прибавил он.

Леньиньг предостерегающе поднял руку. Длинные гибкие пальцы каллистянина заметно дрожали.

Все придвинулись к нему ближе.

И вдруг экран посветлел, став почти белым.

— Передача! — сказал Леньиньг неестественно громко.

На экране появилась черная линия. Она то суживалась, то расширялась, потом исчезла и снова появилась.

Леньиньг медленно и осторожно поворачивал стекло. Линия перестала двигаться и застыла, черная и отчетливая.

— Готово! — сказал Леньиньг так, словно далекий оператор, ведущий передачу, мог его услышать.

Экран стал чистым. Потом на нем появились и задвигались причудливые изломанные линии. Они как бы выбегали из-за левого края экрана и исчезали за правым.

Леньиньг медленно читал вслух:

— «Диегоню…Диегоню…Ждем… Посадка на…том же…месте…где…был…дан…старт… Семьи… экипажа… здоровы… приветствуют… с нами… вместе».

Пробежали последние линии, и экран снова стал чистым. Потом «радиограмма» пошла вторично, но Леньиньг, так же как в первый раз, громко читал ее, а все так же внимательно, затаив дыхание слушали. Это был первый за много лет голос Каллисто, и они готовы были слушать его без конца.

Когда текст был передан и принят в третий раз, экран «погас», он снова стал почти черным.

Тишина сменилась возбужденными возгласами. Каллистяне говорили все разом, перебивая друг друга, стремясь выразить свою радость. Никогда раньше они не были так похожи на людей Земли, как в эти минуты, после получения известия, что их близкие живы и ждут их. Черные лица каллистян сияли от счастья.

Один Леньиньг не принимал участия в общем ликовании. Он продолжал сидеть на прежнем месте, словно ему было жалко расстаться с аппаратом. Очевидно, совершенно машинально, он медленно вращал «стекло».

И внезапно экран снова вспыхнул. Что это произошло неожиданно для Леньиньга, было видно по его сразу изменившемуся лицу. Он глухо вскрикнул и стремительно наклонился к экрану.

Мгновенно наступила полная тишина.

Неужели Каллисто передаст еще одну, необусловленную «телеграмму»?

Черная линия не появилась. Сразу побежали по экрану не спокойно, как раньше, а быстро и как-то нервно, ломаные линии текста:

— «Взрыва… — читал Леньиньг, — сильно ранило двух членов экспедиции. Срочная помощь необходима. В моем распоряжении нет никаких средств. Промедление грозит смертью. Жду ответа».

Линии непонятной передачи исчезли, но экран продолжал быть светлым.

— Что это значит? — спросил Бьяининь.

— Сообщение принято нами с середины.

— Это ясно; но откуда оно передано и кому адресовано?

— Сообщение адресовано на Каллисто, — сказал Вьеньянь. — Больше некуда.

— Так ли? А может быть, с одного звездолета на другой или с какой-нибудь из планет на летящий корабль.

— В сообщении говорится об экспедиции. Я думаю, что несчастье случилось либо на Сетито, либо на Кетьо, — сказал Мьеньонь.

— Но как это узнать? — спросил Синяев.

Он знал, что означали названия, произнесенные Мьеньонем. Это были планеты системы Рельоса, на которые каллистяне уже неоднократно производили полеты на космических кораблях.

— Надо подождать ответа, — сказал Диегонь. — Где находятся сейчас обе эти планеты? — спросил он Вьеньяня.

— Сетито, — ответил астроном, — близко от нас. Примерно на таком же расстоянии, как и Каллисто, но только с другой стороны. А Кетьо очень далеко, не менее двух миллиардов километров.

— Какое приблизительно расстояние между Сетито и Каллисто? — спросил Диегонь.

— Могу ответить не приблизительно, а совершенно точно. Четыреста миллионов километров.

— Значит, если техника передачи не изменилась за время нашего отсутствия, ответа надо ожидать минут через двадцать, — сказал Диегонь.

— Да, примерно. — Лицо Вьеньяня выражало растерянность. — Почему мы смогли принять передачу? Неужели на Каллисто космическая связь все на том же уровне?

— Немыслимо, — сказал Леньиньг. — Но факт остается фактом. Наша установка восприняла передачу.

Четырнадцать человек были сильно взволнованы.

Что могло случиться на Сетито или на Кетьо? Отчего и где произошел взрыв?

— Мне кажется несомненным, — сказал Синьг, — что взрыв произошел на корабле. В сообщении говорится, что двое ранены и в распоряжении участников экспедиции нет средств для оказания помощи. Если корабль цел, этого не может быть.

— Если слова о помощи относятся к раненым, то вы правы, — заметил Ньяньиньг. — Но они могли относиться к самому кораблю.

— К сожалению, нет, — покачал головой Синьг. — Там говорилось: «Промедление грозит смертью».

Никто ничего не ответил на эти слова.

— И ведь приняли-то совершенно случайно, — сказал Леньиньг.

В центральном посту наступило тяжелое молчание.

Ответный текст появился на экране через двенадцать минут.

Что это означало? Или Вьеньянь ошибся и от корабля до Каллисто было гораздо ближе, или… но трудно было поверить, что передача, на чем бы она ни основывалась, могла идти быстрее света!

Как бы то ни было, но ответ пришел раньше, чем его ожидали, и в тот момент никто не обратил внимания на это странное обстоятельство.

«Срочно готовим корабль, — гласило сообщение. — Вылетим через тридцать шесть часов. Будем на Сетито через сто восемьдесят часов после вылета. Сделайте все возможное для спасения пострадавших».

Итак, несчастье случилось именно на Сетито, а не на Кетьо.

— Надо подождать и узнать, что они скажут, — хриплым от волнения голосом сказал Синьг.

— Мы узнаем это через десять минут, — сказал Вьеньянь. — Сетито к нам немного ближе, чем Каллисто. — Он посмотрел на Диегоня недоумевающим взглядом. — А все-таки! Как же получилось, что мы приняли ответ Каллисто так скоро?

— Это мы узнаем тогда, — ответил за Диегоня Мьеньонь, — когда наш полет закончится. Это новая техника, и бесполезно гадать о ней.

Синяева глубоко поразило случившееся. Он не допускал, чтобы Диегонь и Вьеньянь могли ошибиться в расстояниях. Но тогда становилось очевидным, что каллистянская техника нашла способ связи, идущей быстрее света. Правда, на Земле были ученые, которые считали скорость света не пределом, но Синяев никогда не разделял их взглядов. И вот в одно мгновение его представления оказались разбитыми вдребезги несомненным фактом. Сообщение прошло свой путь в два раза скорее, чем могла бы пройти радиоволна.

Истинных ученых не могут не волновать подобные «сюрпризы», а Синяев был настоящим ученым, и он с трепетом ждал следующего сообщения, не спуская глаз со стрелки часов, — придет ли оно с той же невероятной быстротой или нет? В эти минуты он забыл обо всем и, вероятно, нетерпеливее всех, кто находился у пульта, ждал ответа с Сетито.

Он появился на экране через десять с половиной минут!

Сомнений не было!

Ответ был короткий и страшный.

— «Сто восемьдесят часов — все равно что триста, — прочел Леньиньг. — Вы опоздаете. Ресьинь».

Экран погас.

Несколько секунд в центральном посту никто не проронил ни слова.

Диегонь, погруженный в какие-то размышления, поднял голову и посмотрел на Мьеньоня. Во взгляде командира корабля был молчаливый вопрос. Он ничего не сказал, но старший инженер звездолета понял его.

— Вполне возможно, — ответил он. — Нагрузка допустима.

Диегонь медленно обвел взглядом лица экипажа. Все смотрели на него, и было ясно, что от каждого он получил безмолвный ответ на свой невысказанный вопрос. Потом он повернулся к людям Земли.

И шестым чувством Широков и Синяев поняли, о чем спрашивает взгляд Диегоня.

— Конечно! — сказал Синяев.

Широков только кивнул головой в знак согласия.

— Очень хорошо! — сказал Диегонь.

Центральный пост быстро опустел. Каллистяне поспешно покинули его, расходясь по своим местам.

— Идемте! — сказал Синьг Широкову и Синяеву. — Надо лечь в постель.

— Опять спать?

— Нет, но лечь необходимо. Скорость все же велика. Поворот вызовет дополнительную нагрузку на организм.

— Быстрее! — сказал Диегонь. — Не теряйте времени. Я буду ждать не больше пяти минут.

Глава вторая В ЛЕСУ

Дневное светило опустилось за горизонт, и сразу, без сумерек, плотная мгла окутала землю.

Сверху низко нависала тяжелая пелена туч, закрывая звезды и делая ночь еще более непроглядной.

Порывистый ветер шумел в кронах исполинских деревьев густого леса, окружавшего небольшую поляну.

Воздух был влажным, с сильным запахом леса, цветов и гниющих растений. В глубине леса что-то тяжелое двигалось и с треском ломало деревья. Иногда раздавался низкий и густой рев, а за ним пронзительный вой. Немедленно отвечали другие такие же голоса, и поляна казалась окруженной со всех сторон огромными пастями, издававшими отвратительный воющий звук.

А когда смолкал вой, слышался ритмичный шелестящий шорох крыльев. На фоне мрачных туч мелькали черные контуры крылатых существ. Их было три. Стремительными зигзагами они носились над поляной, то опускаясь, то взмывая вверх.

Одно из них вдруг стремительно ринулось к земле, словно намереваясь со всего разгона врезаться в нее. Зеленым огнем горели два глаза. Размах перепончатых крыльев достигал четырех метров.

С земли поднялся человек. Навстречу зеленым глазам беззвучно прорезала темноту тонкая огненная нить.

С глухим шумом огромная птица упала на землю. Две другие метнулись в сторону и исчезли.

Человек снова опустился на траву. Раздался мягкий голос, произнесший на каллистянском языке:

— Четвертая!

Ему ответил другой мягкий и приятный голос:

— Если бы только они! А вдруг явятся те?.

— Они сюда не придут. Эта поляна находится в стороне от тех троп, по которым они ходят по ночам к реке.

— Если почуют нас, могут прийти.

— Будем надеяться, что этого не случится.[33]

Разговор прекратился. Три человека сидели молча на земле, напряженно прислушиваясь к звукам леса. Еще двое лежали между ними.

Снова послышался приближающийся шорох. Над поляной замелькали две пары огромных крыльев.

— Вот упрямые! Они не успокоятся, пока мы не убьем последнюю.

— А потом явятся другие.

— Внимание! Атакуют обе.

Двое людей встали. Две крылатые тени с горящими точками зеленых глаз устремились на них. Две молнии поразили их на лету.

— Пока всё!

— Будем ждать следующих.

Треск упавшего дерева раздался совсем близко, чуть ли не рядом на опушке леса, находящейся в ста метрах. Люди услышали тяжелый топот громадных ног.

— Это уже не на тропе, — шепотом сказал один.

— Слушайте внимательнее! — также шепотом ответил другой. — В такой темноте он может подойти совсем близко.

Оглушительный рев наполнил всю поляну. Последовавший за ним вой был так пронзителен, что люди схватились руками за головы, закрывая уши, защищаясь от невыносимого, сверлящего мозг звука.

Земля вздрагивала под ногами громадного зверя, трещали ветви, звонко щелкали лопающиеся лианы.

— Кажется, не почуял.

Тяжелые шаги удалялись в сторону от поляны.

— Веселая ночь, — сказал человек, убивший первую птицу.

Он наклонился над теми, кто лежал на земле.

— Они без сознания, — сказал он. — Этот вой разбудил бы спящего. — В его голосе прозвучала тревога.

Двое других наклонились, всматриваясь в лица лежащих.

— Зажгите свет!

— Очень опасно.

— Надо! Зажгите!

В руках одного из каллистян белым светом вспыхнул маленький шарик. Все трое ближе подвинулись друг к другу, стараясь по возможности закрыть собой свет.

— Вы правы, — сказал человек, приказавший зажечь фонарь, — они потеряли сознание. Это очень плохо.

Он вынул из сумки склянку и по очереди поднес ко рту лежавших на земле без признаков жизни.

Черные лица с закрытыми глазами остались неподвижными.

— Но они живы?

— Пока еще живы, — ответил тот, кто, по-видимому, был врачом, подчеркивая слово «пока». — Применим более сильное средство. Бессознательное состояние для них — смерть.

Он расстегнул красные воротники серых комбинезонов и положил на обнаженную шею лежавших два маленьких кубика. Находившаяся в них жидкость почти мгновенно исчезла. Через полминуты легкое движение век показало, что к ним вернулось сознание.

— Погасите свет!

Снова сомкнулся темный полог ночи. Люди с тревогой прислушивались, но было тихо.

— Если бы мы были на станции, — с тоской сказал молодой голос, принадлежащий, казалось, мальчику лет пятнадцати.

— Мы будем там завтра. Это последняя ночь в лесу. А послезавтра прилетит звездолет с Каллисто.

— Прилетит слишком поздно.

— Тише!

— Они не слышат. Теперь они крепко спят.

— Может быть, они доживут до прилета корабля?

— Нет! Самое позднее завтра днем все будет кончено.

— Неужели не могли вылететь сразу после нашего сообщения?

— Если не вылетели, — значит, не могли.

— Это так ужасно! Узнаем ли мы когда-нибудь, что послужило причиной взрыва?

— Достоверно не узнаем никогда, но инженеры найдут объяснение.

— Но от этого не легче. Неужели у вас, Ресьинь, нет никаких средств спасти их?

— Все погибло с нашим кораблем, — ответил врач. — На станции нашлась только эта сумка. В ней средства оказания первой помощи, но распространение изотопного ожога остановить нечем. Раны на ногах не опасны.

— Как долго нет сообщений от Линьга!.

— Ему нечего нам сообщить, и потому он молчит.

— Хорошо, что уцелели две пары крыльев. Что бы мы делали без них?

— Результат был бы тот же самый. Правда, пришлось бы поголодать, пока не добрались до станции, но для раненых нет разницы, послано сообщение вчера или было бы послано завтра.

— Разница есть, — сказал Ресьинь. — Они живы, а без этой сумки были бы уже мертвы.

— Не все ли равно, если спасти их нельзя.

Откуда-то издалека снова донесся рев и вой обитателей леса.

— Я не могу слышать этого ужасного воя, — сказал тот же самый молодой голос.

— Это нервы, а для путешественника по планетам нервы излишни. Я не знал, Дьеньи, что они у вас есть.

— Представьте себе, что есть. Все же я девушка.

— До сих пор я этого не замечал.

— Чего вы не замечали, Вьиньинь? Того, что Дьеньи девушка, или того, что у нее есть нервы?

Трое собеседников рассмеялись.

— Когда люди способны смеяться, — сказал Ресьинь, — положение не так уж плохо.

— Это верно, — грустно сказала Дьеньи. — Но мы смеемся сквозь слезы.

— Бедный Вьеньонь, — сказал Ресьинь. — Он так мечтал встретить звездолет Диегоня.

— Вы думаете, что он еще вернется? — с сомнением в голосе спросил Вьиньинь.

— Конечно, вернется.

— Вряд ли. Экспедиция к Мьеньи должна была вернуться девяносто два дня тому назад, но она не вернулась.

— Мне кажется, что они нашли населенную планету, — сказала Дьеньи, — и тогда, конечно, задержались, чтобы ознакомиться с нею.

— Такая задержка предвидена в их плане. Девяносто два дня тому назад истек последний срок их возвращения.

— Что значат девяносто два дня? Я верю, что они вернутся. Так хочется увидеть моего знаменитого деда.

— Да, я совсем забыл! Ведь вы внучка Диегоня.

— Я никогда не видела деда. Я родилась вскоре после того, как улетел звездолет. Через два года.

— Как вы еще молоды, Дьеньи!

Разговор снова прервался. Двое мужчин и девушка молча прислушивались, тревожно всматриваясь в темноту.

— Скорей бы рассвет!

Долгое время звери, бродящие по лесу, не подавали голоса. Тишину нарушал только шум деревьев, раскачивающихся под свирепыми порывами ветра. Громадные птицы, так недавно упорно нападавшие на путников, не появлялись больше.

На мгновение мелькнул и погас свет.

— До рассвета еще три часа, — сказал Вьиньинь.

Ночь становилась холоднее. Для каллистян, привыкших к теплу, она была слишком холодной.

Дьеньи задремала, приникнув к плечу Ресьиня. Он старался не шевелиться, чутко прислушиваясь к дыханию раненых. На сердце врача было тоскливо. Он знал, что пройдет еще несколько часов и это прерывистое дыхание прекратится навсегда. Помочь он не мог, но, хорошо зная, что смерть неизбежна, был готов в любую минуту сделать все, чтобы хоть ненамного, но продлить жизнь.

Все события страшного дня неотступно стояли в его памяти.

Еще не прошло и тридцати часов после катастрофы, а она казалась уже далекой, так много пришлось пережить после нее.


Вместе с Линьгом — командиром звездолета — и Дьеньи Ресьинь ушел в то утро далеко от места стоянки корабля в лес, намереваясь пересечь его и выйти к горам, откуда брала начало небольшая речка, текущая возле их лагеря. Они хотели походить по горам и не взяли с собой крыльев.

Они шли по берегу, внимательно следя, не появится ли где-нибудь одно из тех гигантских животных, которые водились на Сетито. Линьг мечтал убить такое чудовище, сжечь его тушу, а скелет захватить с собой на Каллисто. До сих пор все попытки охоты на кетьра кончались неудачей.

Они отошли километров на восемь, когда случилось это.

День был безоблачный. Ярко сиял Рельос. И вот, затмевая блеск солнца, вся местность осветилась странным зелено-синим светом. Его источник был позади них.

Потом донесся гремящий гул взрыва.

Обернувшись, они увидели над лесом, в той стороне, где был корабль, громадное разноцветное облако, которое быстро поднималось, похожее на исполинский зонт.

Несколько секунд они стояли, еще ничего не понимая, но смутно чувствуя, что случилось страшное.

— Звездолет! — отчаянным голосом крикнул Линьг и бросился бежать назад, словно мог пробежать восемь километров, отделявшие их от лагеря.

Ресьинь и Дьеньи побежали за ним.

…Полтора часа они то шли, то бежали мучимые страхом неизвестности. Действительность оказалась хуже самых мрачных предположений.

В двух километрах от лагеря они встретили Вьиньиня. Штурман звездолета быстро шел навстречу, неся в руках крылья.

— Я знал, куда вы пошли, — задыхаясь, сказал он. — Я пошел навстречу, чтобы предупредить — дальше идти нельзя.

— Что случилось? — спросил Линьг, и по его лицу было видно, что он знал, какой последует ответ.

— Звездолета больше не существует, — ответил Вьиньинь.

Линьг сжал голову руками. Но через минуту он овладел собой и обычным голосом спросил:

— Где вы были в это время?

— В двадцати пяти километрах к югу от корабля. Я летел к нему на значительной высоте и все видел. Не могу понять, как я не ослеп от вспышки. Корабль взорвался. От него ничего не осталось, так же как и от лагеря.

— Ничего не осталось, — повторил Линьг.

Ресьинь и Дьеньи не могли произнести ни одного слова от ужаса.

— А Льетьи, Вьеньонь, Синьянь? — спросил Линьг. — Они погибли?

— Синьянь вылетел на крыльях одновременно со мной, только в другую сторону, — ответил штурман. — А Вьеньонь ушел к большой реке. На корабле остался один Льетьи. Он говорил мне, что собирается проверить подачу в центральный двигатель.

— Отчего же произошел взрыв? — Линьг задумался. — Надо найти Синьяня и Вьеньоня, — сказал он.

— Я поищу их. — Вьиньинь надел крылья. — Не подходите к месту, где стоял корабль, излучения еще сильны.

— Мы будем ожидать вас на этом месте.

Штурман вернулся через час. Все это время трое каллистян молчали. Охватившее их горе было так сильно, что они не могли говорить. Гибель товарища и неизвестность об участи двух других вытеснили из их сознания факт гибели звездолета и того тяжелого положения, в котором они сами очутились.

Вьиньинь сообщил, что нашел обоих членов экипажа в разных местах, но на одном и том же расстоянии от уничтоженного взрывом лагеря.

— Оба получили ожоги, — сказал он, — так как в момент взрыва находились не дальше полукилометра от корабля. У Синьяня сломаны ноги. Он упал, сброшенный на землю взрывной волной; хорошо еще, что летел низко. У Вьеньоня тоже ранена нога. Оба ничего не видят.

— Где они? — поспешно спросил Ресьинь.

— Синьянь в километре отсюда, на опушке леса. Вьеньонь километрах в пяти, тоже на опушке.

— Давайте сюда ваши крылья, — сказал Ресьинь. — Я полечу к ним, а вы идите за мной.

Он быстро нашел пострадавших товарищей и оказал им первую помощь. В его кармане лежал футляр с необходимыми средствами, с которыми он никогда не расставался.

Оба каллистянина ослепли. Но не это встревожило Ресьиня. На Каллисто давно исчезло самое понятие о слепом человеке, медицина возвращала зрение в любом случае. Опасность заключалась в другом. Обследовав ожоги, врач убедился, что они грозят скорой смертью. Но с теми средствами, которые находились в его распоряжении, ничего нельзя было сделать. Он занялся ногами пострадавших.

Оба звездоплавателя лежали на значительном расстоянии друг от друга, и врачу пришлось несколько раз перелетать от одного к другому.

Когда подошли Линьг, Вьиньинь и Дьеньи, они перенесли Синьяня к месту, где лежал Вьеньонь, и стали обсуждать, что делать дальше.

Оставаться здесь не было никакого смысла. Лагеря, состоявшего из пяти палаток, где помещались научные приборы, больше не существовало. В полутора километрах они видели черную обгорелую яму. Никаких следов огромного космического корабля…Казалось, что звездолет полностью испарился. Никто из них не сомневался, что корабль был уничтожен в результате соприкосновения изотопных материалов с антиизотопными вне двигателя. Ничто другое не могло бесследно уничтожить звездолет и лагерь. Но как могло произойти это соприкосновение? На этот вопрос мог ответить только инженер Льетьи, но он погиб.

Было решено идти к станции, построенной на Сетито одной из предыдущих экспедиций. По прямой линии до нее было километров двадцать, но путь этот шел через лес, в котором водились огромные хищные животные.

Дорога была опасной, но другого выхода не было. Приходилось рисковать. Только со станции можно было сообщить на Каллисто о катастрофе и вызвать помощь. Там находилась установка межпланетной связи — бьеньета.

Вьеньонь мог идти сам, если его поддерживали под руку, но Синьяня пришлось нести.

— Быстрее! — торопил Линьг. — Как можно скорее надо уйти отсюда. Местность может быть заражена в результате взрыва.

Бросив последний взгляд на место гибели товарища, пятеро каллистян, неся на руках Синьяня, углубились в лес.

Им предстояло продираться через непроходимую чащу не менее двух суток. У них ничего не было для расчистки пути, даже ножей, одни только голые руки.

Вьеньонь вскоре почувствовал себя так плохо, что не смог идти. Сделали вторые носилки из веток и понесли обоих раненых. Уже через два часа пришлось остановиться на отдых. Прошли всего полтора километра.

— Положение из рук вон плохо, — резюмировал результаты короткого совещания Линьг. — Таким темпом мы не дойдем и в двое суток. Ночью идти нельзя, а день на Сетито короток. Надо лететь на станцию. Может быть, там найдется что-нибудь для расчистки пути. И продукты надо взять.

— А главное, сообщить на Каллисто, — добавил Вьиньинь.

Решили, что двое останутся на месте с ранеными, а двое других слетают на станцию, что не должно было занять много времени.

Полетел Линьг и Ресьинь (крылья Синьяня, по счастью, не пострадали при падении).

Когда они поднялись над лесом и товарищи не могли больше их слышать, Ресьинь сообщил командиру звездолета об истинном положении раненых. До сих пор он скрывал страшную правду главным образом из-за Дьеньи. Изотопный ожог распространялся в организме, и только быстрая помощь могла предотвратить смерть.

Линьг выслушал его внешне спокойно.

— Сколько времени они могут прожить? — спросил он.

— Если на станции найдется хоть что-нибудь из тех средств, которые нужны в этом случае, — ответил Ресьинь, — то все равно не более сорока восьми часов.

— Так быстро от Каллисто до Сетито не долететь, — с горечью сказал Линьг.

Станция межпланетной связи представляла собой небольшой домик, над которым возвышались огромные металлические кольца, вложенные друг в друга. Линьг знал, что на станции Каллисто всегда находится дежурный.

Он послал бьеньету и через сорок минут получил ответ.

Он был таким, как и ожидал Линьг. Помощь могла прийти только через сто восемьдесят часов.

Это означало, что Синьянь и Вьеньонь обречены на неминуемую смерть.

На станции не нашлось никаких орудий, годных для расчистки пути по лесу. Захватив с собой сумку с медикаментами, продукты и маленькую переносную бьеньету и договорившись с Каллисто о времени следующей связи, Линьг и Ресьинь полетели обратно и вскоре присоединились к товарищам.

За оставшиеся часы дня прошли еще пять километров. С наступлением темноты расположились на отдых. Все были измучены, но о сне не могло быть и речи. Все время нужно было находиться в готовности отразить нападение зверей и гигантских птиц.

Как только взошел Рельос, тронулись дальше.

Идти было невероятно трудно, да еще с носилками. Попаленные деревья, кустарник и перепутанные лианы на каждом шагу преграждали дорогу. Приходилось обходить их, а иногда возвращаться назад и искать другой путь. К ночи прошли еще семь километров. Примерно столько же осталось до станции.

Если бы не Ресьинь и его средства, они выбились бы из сил, особенно Дьеньи. Три раза в день врач звездолета давал всем какие-то темные таблетки и заставлял глотать их. Таблетки были совершенно безвкусными, но хорошо поддерживали силы и разгоняли сон.

Вторую ночь в лесу, на случайно встретившейся обширной поляне, с ними не было Линьга. Он улетел на станцию, чтобы следить за сигналами летящего с Каллисто звездолета.

Они все еще надеялись, что помощь каким-то образом придет вовремя.

Раненым становилось все хуже. Ресьиню было ясно, что конец близок.


Ночь была на исходе. Рассвет на экваторе планеты наступал быстро.

Рев и вой кетьров прекратился к утру. Птицы больше не появлялись. Шесть штук было убито ночью.

Находясь на Сетито, каллистяне не расставались с кью-дьелями.[34] Это давало им надежную защиту от птиц, но будет ли действенно их оружие против гигантских кетьров, еще не было проверено на практике. Пока еще ни один зверь не напал на путников.

В течение ночи Линьг несколько раз говорил с товарищами по бьеньетосвязи. Он сообщил им, что экипаж летящего на помощь корабля довел ускорение до максимально возможного предела, но все же раньше чем к утру следующего дня не мог достигнуть Сетито.

— Они напрасно рискуют, — сказал Ресьинь. — Все равно будет поздно.

Предутренний холод становился сильнее.

Ночью, из осторожности, не разжигали костра, но теперь, когда звери и птицы не появлялись больше и не были слышны, Вьиньинь, оставшийся в отсутствие Линьга старшим, разрешил развести огонь.

Сучьев было сколько угодно, и скоро пламя весело заиграло на поляне.

— Вот уж не думала, что мне придется когда-нибудь отогреваться теплом огня, — сказала Дьеньи. — О кострах я только читала в книгах.

— Скоро прилетит Линьг, — сказал Вьиньинь. — И мы пойдем дальше, в последний переход.

— Это еще вопрос, будет ли он последним, — отозвался Ресьинь. — Кто может знать, каков лес впереди.

Раздалось мелодичное гудение. Экран портативной бьеньеты замерцал синеватым светом. Появилось уменьшенное, но отчетливо видное лицо Линьга. Все сразу заметили, что их командир чем-то сильно возбужден.

— Друзья! — сказал Линьг, и его голос звучал взволнованно и радостно. — Я только что говорил с Диегонем!

НЕОЖИДАННОЕ СПАСЕНИЕ

Трудно представить эффект, произведенный этим сообщением.

— С каким Диегонем? — воскликнули все трое.

Дьеньи на мгновение показалось, что Линьг говорит об ее отце.

— С командиром межзвездного корабля, с кем же еще! — радостно ответил Линьг. — Они летят к нам!

— Летят к нам?!

— Подлетают к Сетито. Диегонь сказал, что они перехватили наше сообщение о катастрофе и повернули звездолет к Сетито. Ждите на месте. Я должен давать Диегоню пеленг.

— Далеко они? — спросил Ресьинь, но экран погас и ответа не последовало.

— Очевидно, очень близко, — сказал Вьиньинь, — раз дело дошло до пеленга.

— Но это значит… — начала Дьеньи.

— Да! — звенящим голосом ответил Ресьинь. — Да, Дьеньи! Это значит, что Вьеньонь и Синьянь останутся живы. На корабле Диегоня должны быть средства оказания помощи в любом мыслимом случае. Но прилетят ли они вовремя? Успеют ли?

— Успеют, — уверенно сказал Вьиньинь. — Я хорошо помню описание корабля Диегоня. На нем очень маломощная станция. Ведь тогда техника бьеньетосвязи только нащупывала пути межпланетных передач. Экипаж корабля может принимать бьеньеты, но сам не может посылать их далеко. Если Линьг разговаривал с Диегонем, то это значит — звездолет совсем рядом.

Усталости от бессонной ночи как не бывало. Они с нетерпением ожидали следующего сообщения Линьга. Было досадно, что нельзя самим слышать, как он давал пеленг космическому кораблю. Их переносная бьеньета имела жестко ограниченный диапазон.

Вьеньонь и Синьянь продолжали спать и не знали о радости, переполнившей сердца их товарищей, не знали, что их собственное спасение близко.

Рассвет приближался. Облака, плотной пеленой затянувшие небо, посветлели и начали расходиться. На востоке виднелась чистая голубая полоса, предвещавшая ясный день. Порывистый ветер, дувший всю ночь, почти совсем прекратился, и в лесу стояла полная тишина. Долгожданное сообщение, наконец, пришло. Засветился экран, и на нем появилось лицо Линьга.

— Звездолет Диегоня, — сказал он, — находится в атмосфере Сетито. Он летит прямо на станцию, строго по пеленгу. Следите за западной стороной.

Быстро рассветало; вот-вот появится над горизонтом диск Рельоса, но западная сторона неба, видная над верхушками леса, была еще совсем темной.

С глубоким волнением трое каллистян ожидали появления легендарного корабля. Одиннадцать лет все население Каллисто думало и говорило о нем, о двенадцати смелых людях, впервые в истории отважившихся покинуть планетную систему Рельоса и направиться к соседней звезде в поисках жизни. Одиннадцать лет[35] каллистяне ждали их возвращения, и вот они вернулись, вернулись спасителями попавших в беду товарищей.

Это был прекрасный финал подвига!

И вот далеко-далеко на облаках появился свет. Сначала он казался точкой, нужно было ожидать его, чтобы заметить, потом стал быстро приближаться и увеличиваться в яркости. Круглое светлое пятно двигалось прямо на поляну.

— Звездолет летит выше облаков, — сказал Вьиньинь. — Его прожектор освещает их сверху.

Ослепительно блеснуло, и длинный прямой луч упал на землю. Космический корабль опустился под облака.

В это мгновение лучи восходящего Рельоса коснулись неба над лесом. Сразу стало совсем светло, и трое каллистян увидели, как из облаков плавно показался и засверкал белый шар.

Его внешний вид был им хорошо известен по бесчисленным описаниям, рисункам и фотографиям. Ярко освещенный Рельосом, весь на виду, звездолет летел прямо на них, постепенно опускаясь. Прожектор погас.

Они услышали сильный, стремительно приближающийся шум, точно внезапная буря налетела на лес.

Минуту спустя ураганный ветер обрушился на поляну.

Опрокинутые на землю, трое каллистян не успели увидеть, как пронесся над ними гигантский корабль. Когда они поднялись на ноги, потревоженный лес шумел уже где-то далеко на востоке.

Ошеломленные падением, они все же сразу вспомнили о раненых, лежавших на земле, и бросились к ним.

— Теперь вы не умрете, дорогие, — говорил Ресьинь, осторожно снимая лепестки, прилипшие к лицам спавших товарищей.

Дьеньи подняла упавшую бьеньету и осмотрела ее.

— В порядке, — с удовлетворением сказала девушка.

— Ну вот и хорошо, — отозвался Вьиньинь, с беспокойством наблюдавший за ней. — Линьг не замедлит сообщить нам о приземлении корабля.

Он еще говорил, когда раздался мелодичный гудок вызова. Появилось лицо Линьга.

— Звездолет опустился в километре от станции, — сказал он. — Сейчас я полечу к нему. Не покидайте поляны. Скоро будем у вас.

— Скорее бы! — вздохнул Ресьинь, когда экран погас.

Теперь, когда помощь была так близка, ему казалось, что она опоздает. Он с тревогой всматривался в лица раненых.

День уже вступил в свои права. Половина неба очистилась от облаков, и лучи Рельоса разогнали ночной холод.

Хотя Сетито находилась гораздо дальше от Рельоса, чем Каллисто, для каллистян, одетых в меховые комбинезоны, было достаточно тепло. Человек Земли чувствовал бы себя совсем хорошо; температура воздуха была не меньше двадцати градусов выше нуля.

Но трое каллистян, находившиеся на поляне, не подозревали даже о существовании Земли.

Ждать пришлось всего полчаса.

Как раньше они смотрели на запад, ожидая появления звездолета, так теперь все трое не спускали глаз с восточной стороны, откуда должны были появиться Линьг и закончившие на Сетито свой межзвездный полет отважные звездоплаватели.

— Кто из них прилетит к нам? — ни к кому не обращаясь, спросила Дьеньи.

— Вероятно, Диегонь и, разумеется, Синьг, — ответил Ресьинь. — А может быть, и еще кто-нибудь. Скоро, Дьеньи, вы увидите своего деда.

— Я так мечтаю его увидеть, — сказала Дьеньи.

Пять точек появились вдали, быстро приближаясь к поляне.

Прилетевшие опустились метрах в двадцати от потухшего костра и, сняв крылья, направились к ожидавшим их каллистянам, взволнованным этой необычайной встречей на необитаемой планете.

Дьеньи вдруг схватила и сжала руку Ресьиня.

— Кто это? — прошептала она, так тихо, что он едва расслышал.

Но Ресьинь и Вьиньинь сами уже увидели и замерли от удивления и неожиданности.

Впереди, рядом с Линьгом, шел врач звездолета Синьг, а рядом с ним…

Одетый в легкий, совсем не подходящий к климату Сетито костюм невиданного покроя, к ним подходил невысокого роста человек с бледно-розовым, почти белым лицом. У него были светлые волнистые волосы. Черты лица, похожие на черты каллистян, казались более мелкими и не такими резкими. Необычайного разреза, широко открытые глаза были синего цвета. Красные губы улыбались. Его руки, видные из рукавов коричневой кожаной рубашки, были, как и лицо, светлыми.

Немного позади шли Мьеньонь и Бьяининь. Диегоня не было среди прилетевших.

Ресьинь и его товарищи готовились восторженно встретить прославленных звездоплавателей, с нетерпением ждали момента, когда, наконец, увидят их. И вот долгожданные члены легендарного экипажа здесь, перед ними, а они внезапно потеряли способность говорить и двигаться. Появление загадочного незнакомца так поразило их, что они смотрели только на него, забыв обо всем на свете.

Голос Синьга вывел их из состояния оцепенения.

— Поздоровайтесь же с нами, — сказал он. — И обнимите нашего гостя. Его зовут Петр Широков. Он с далекой прекрасной планеты, которую нам посчастливилось найти. Его товарищ остался на корабле и ждет вас.

«Их двое, этих странных людей, — подумала Дьеньи. — Они жители другого мира!».

Все трое сразу поняли смысл услышанного, все огромное значение слов Синьга.

Каллистяне давно отказались от мысли, что только на их планете существует разумная жизнь. На планете Кетьо они видели таких же, как они сами, людей, правда, стоявших еще на низкой ступени, наделенных развивающимся разумом. Было несомненно, что в просторах Вселенной существует бесконечное количество планет, несущих на себе жизнь. Но им казалось, и наука подтверждала это, что Мьеньи слишком холодная звезда, чтобы на ее планетах могла развиться жизнь, подобная каллистянской. Подавляющее большинство ученых Каллисто считало, что экспедиция Диегоня вернется ни с чем. Только он сам и одиннадцать его товарищей верили, что у Мьеньи они найдут разумную жизнь, и с этим убеждением отправились в свой далекий путь.

И вот они оказались правы!

Под лучами Рельоса, на поляне девственного леса Сетито, перед тремя каллистянами стоял человек, ничем не напоминавший диких обитателей Кетьо.

Он был другим существом, не похожим на каллистян ростом, цветом кожи, глаз, губ, но это был высокоразумный обитатель неизвестной им планеты, живущей под светом Мьеньи.

Трое каллистян чувствовали глубокую радость, что им первым выпала счастливая судьба приветствовать посланцев планеты, даже названия которой они еще не знали.

Все трое одновременно сделали шаг навстречу синеглазому пришельцу.

Он улыбнулся и сказал на чистом каллистянском языке, чуть твердо выговаривая слова:

— Здравствуйте, друзья! Приветствую вас от имени человечества Земли, пославшего нас к вам. Диегонь и его товарищи прилетели на Землю и познакомились с нашей жизнью. Теперь мы направляемся на Каллисто, чтобы познакомиться с вашей. Я знаю, что нас ждет дружеский прием. Еще раз здравствуйте, друзья!

— Пожмите ему руку, — сказал Синьг. — На их родине такой обычай.

— Зачем? — сказал Широков. — На Каллисто другой обычай, и я буду придерживаться его.

Он обнял Ресьиня, стоявшего ближе всех, и провел пальцами по его лбу. Взволнованный врач ответил тем же.

Широков повернулся к Дьеньи. Уже подняв руки для объятия, он вдруг опустил их, пристально всматриваясь в черты лица стоявшего перед ним стройного молодого каллистянина, одетого в такой же серый комбинезон с красным мехом на воротнике, как и другие. Он не мог сказать почему, но лицо Дьеньи показалось ему знакомым.

— Вы женщина? — спросил он.

— Да, — удивленно ответила Дьеньи.

— Тогда, — сказал Широков, — я особо приветствую вас, первую женщину Каллисто, которую я увидел.

Дьеньи обняла его. Нежное прикосновение ее пальцев глубоко взволновало Широкова. Неожиданно для себя он взял ее руку и поцеловал.

— На Земле есть такой обычай, — пояснил он, видя удивление не только новых, но и старых своих друзей.

Он был смущен своим поступком. Чем-то далеким и почти забытым повеяло на него. Он вспомнил свою мать, единственную женщину, руку которой он целовал в детстве.Лицо Дьеньи, чуждое ему — человеку Земли, вдруг показалось родным и милым.

— Ваше лицо, — сказал он, чтобы скрыть свое смущение, — кого-то мне напоминает.

— Меня зовут Дьеньи, — сказала девушка. — Я внучка человека, которого вы хорошо знаете.

— Кого же?

— Рьига Диегоня.

Этот ответ поразил не только Широкова, но и Синьга, Бьяининя и Мьеньоня.

— Внучка Диегоня? — одновременно переспросили все четверо.

Широков понял, почему ее лицо показалось ему знакомым. Он даже удивился, что сам не догадался, кто перед ним. Поразительное сходство теперь бросалось в глаза.

— Диегонь никогда не говорил нам о вас, — сказал Мьеньонь.

— Он сам не знает о моем существовании, — улыбнулась Дьеньи.

— Чья вы дочь?

— Вьега Диегоня.

— Замечательный сюрприз нашему командиру, — сказал Бьяининь.

Пока Широков знакомился с тремя каллистянами, Синьг не терял даром времени. Он достал небольшой аппарат и установил его на земле возле Синьяня.

— Надо обнажить место ожога, — сказал он.

Ресьинь и Линьг принялись помогать ему. Меховой комбинезон был расстегнут, а одежда под ним разрезана. Раздеть раненого они не решились, так как для каллистянина воздух был слишком холодным. Один Широков не чувствовал холода.

На черной груди Синьяня резко выделялись серые пятна.

— Ожог проник очень глубоко, — сказал Синьг. — Если бы мы опоздали… А другие ожоги есть? — перебил он сам себя, обращаясь к Ресьиню.

— Есть на ногах, но наиболее опасны эти.

Синьг включил аппарат. Серые пятна внезапно превратились в зеленые.

Широков, позабыв о новых знакомых, внимательно следил за процессом. Он уже достаточно знал о медицине Каллисто и разбирался в лечебных аппаратах, но видеть их в действии ему не приходилось, кроме того далекого случая, когда Синьг, в его присутствии, удалял из тела Вьеньяня пули Ю Син-Чжоу. Как давно это было! Каким чудесным казался тогда прибор Синьга земным медикам, и каким простым оказался он, когда Синьг объяснил его устройство и принцип работы.

Стоя в отдалении, вместе с другими каллистянами, чтобы не мешать врачам, Дьеньи не спускала глаз с лица Широкова.

«Так вот как они выглядят, — думала девушка. — Похожи и не похожи на нас. Белые каллистяне. Как хорошо, что мои опасения не оправдались».

Дьеньи была молода, впечатлительна и склонна к мечтательности. С раннего детства от своего отца она слышала бесконечные рассказы о звездолете, улетевшем к далекой звезде, и о его командире. Все дети Каллисто знали имена отважных звездоплавателей, и Дьеньи радовалась и гордилась тем, что один из них ее дед. Она любила мечтать о времени, когда звездолет вернется.

Дьеньи часто представляла себе неизвестную планету, которую найдет ее дед, и обитателей этой планеты. В ее детском воображении они рисовались во всем подобными каллистянам.

Шло время; ребенок превратился в девушку, но мечты о людях иного мира по-прежнему волновали Дьеньи. Думать о них стало ее привычкой.

Она сама стала астронавтом, увидела обитателей Кетьо, но они никак не могли служить воплощением ее мечты.

Наивные детские представления сменились знаниями взрослого человека. Дьеньи уже не думала, что жители другой планетной системы обязательно должны быть копиями каллистян. Она знала, что формы жизни бесконечно разнообразны. Но увидеть своими глазами «человека Мьеньи» оставалось ее затаенной мечтой.

Пусть даже это существо окажется совсем не похожим на каллистян, но обладающее разумом, а следовательно родственное.

И вот совсем не так, как она ожидала, мечта стала явью. «Человек Мьеньи» перед ней, и формы его тела совсем не причудливы, а самые обычные. И его белое лицо даже своеобразно красиво.

«Какие странные у него глаза! Синие, как небо Сетито. И как широко открыты… А губы красные. Как странно! Наверное, это потому, что кожа на них тонка и просвечивает кровь».

Она вспомнила, как эти губы коснулись ее руки. Они были нежны и мягки.

«Какой удивительный обычай — касаться губами руки женщины! Моя рука, наверное, показалась ему грубой».

Она посмотрела на руку Широкова. Рука была почти белая и чуть ли не прозрачная.

Дьеньи вдруг захотелось коснуться этой руки своими губами. Горячая волна крови прилила к ее лицу, и щеки девушки посерели.

Она ничего не знала о поцелуе. Даже такого слова не было на каллистянском языке.

Широков чувствовал на себе взгляд Дьеньи. Ему хотелось, чтобы она отвернулась, перестала его рассматривать. В ее глазах он, вероятно, выглядит уродом. Ведь она привыкла к черному цвету и резким, определенным чертам лица.

За эти годы Широков и Синяев настолько пригляделись к каллистянам, что перестали замечать разницу между собой и ими. Но они помнили, какими необычайными казались каллистяне в первые дни их пребывания на Земле.

Ей, этой девушке с Каллисто (то, что Диегонь не знал о ее существовании, доказывало, что Дьеньи очень молода), должен казаться странным цвет его кожи. Белое лицо, красные губы, синие глаза, — Широков впервые подумал, что такое разнообразие красок может производить неприятное впечатление.

«Ну что ж! — решил он. — Пусть смотрит. Надо привыкать к этому. На Каллисто все будут нас рассматривать».

Он нахмурился и, не обращая больше внимания на Дьеньи, сосредоточенно наблюдал за операцией.

Синьг медленно вращал маленький диск на корпусе аппарата, усиливая, как знал Широков, невидимый поток нейтронных частиц. Зеленый цвет места ожога постепенно темнел, переходя в фиолетовый. Это продолжалось около часа.

— Теперь второй, — сказал Синьг.

Та же процедура была проделана над Вьеньонем.

Пораженные места покрыли толстым слоем остро пахнувшей мази и забинтовали. Оба раненых все еще не проснулись.

— Теперь все в порядке, — сказал Синьг, вставая. — Окончательную обработку произведем на звездолете.

Не задерживаясь, тронулись в путь. Раненых несли по очереди.

Мьеньонь и Дьеньи шли впереди, расчищая дорогу, уничтожая препятствия «лучами» ультразвука.

Звери и птицы не показывались. Только один раз донесся издалека рев и вой кетьра.

Наконец вышли из лесу, и перед ними открылась равнина, уходящая за горизонт. Впереди была видна станция, стоявшая на невысоком холме, а справа от нее — белый шар космического корабля.

Над ним летало несколько членов экипажа, ожидавших появления из леса своих товарищей. Как только они показались, четверо направились в их сторону, быстро приблизились и опустились возле них на землю. Это были Диегонь, Вьеньянь, Леньиньг и Синяев.

Прежде чем приветствовать своих соотечественников, Диегонь обратился к Синьгу с вопросом о раненых.

— Они вне опасности, — ответил врач корабля.

Дьеньи сразу узнала Диегоня. Она смотрела только на него, не видя даже Синяева, на котором сосредоточилось внимание ее спутников.

В их доме на Каллисто всюду были скульптуры Диегоня, и Дьеньи хорошо знала суровые и резкие черты его лица. И вот он перед ней, постаревший, еще более суровый, чем на портретах, но с тем же родным лицом.

Она стояла немного в стороне от других, и Диегонь, поздоровавшись с Ресьинем и Вьиньинем, подошел к ней последней.

— Я рад видеть столь юную представительницу нашей науки, — ласково сказал он, обнимая ее.

Дьеньи прижалась лицом к его груди. Ее руки остались опущенными, и Диегонь почувствовал, как сильно дрожит все ее тело от непонятного ему глубокого волнения.

Он заметил внезапно наступившее молчание и оглянулся на своих спутников.

Никто не смотрел в их сторону. Каллистяне и оба человека с Земли, словно намеренно, отвернулись.

Еще не догадываясь о причине такого поведения товарищей, Диегонь осторожно, но решительно поднял рукой ее голову и внимательно всмотрелся в черты ее лица.

— Как вас зовут, девушка? — спросил он, уже не сомневаясь в том, какой последует ответ. Эти черты были ему слишком хорошо знакомы.

— Дьеньи Диегонь, — ответила она и еще сильнее прижалась к нему.

НА МЕЖПЛАНЕТНОЙ СТАНЦИИ

Здание стояло на холме, склоны которого были искусственно срезаны, очевидно для того, чтобы сделать невозможным доступ на него огромным животным Сетито. Наверх вела узкая лестница, высеченная в каменистом грунте.

Станция была построена без всяких украшений, в форме голубого куба. На каждой стене было два окна, высоких, но очень узких, напоминавших скорее щели, чем окна, без рам и стекол.

Линьг объяснил, что это сделано для защиты оборудования от птиц, которые могли проникнуть внутрь, если бы окна были широкими. «Станция, — сказал он, — построена давно и потому имеет окна. Такая же станция на Кетьо, построенная позже, без каких-либо отверстий». «Значит, она освещается искусственно?» — спросил Синяев. — «Нет, ее стены прозрачны».

Огромные кольца, диаметром не меньше пятидесяти метров, тускло блестевшие под лучами Рельоса, непонятно как держались над плоской крышей.

Широков и Синяев с интересом рассматривали эти кольца и самый дом. Это была первая увиденная ими в жизни межпланетная «радиостанция», и они не могли смотреть на нее без волнения, думая о сверхмощных «генераторах», которые посылали свои «волны» на столь исполинское расстояние, делали возможным разговор между планетами.

И кроме того, это было не радио, а что-то совсем иное, основанное на других принципах.

Станция бьеньеты была вершиной современной каллистянской техники. До старта звездолета Диегоня, двадцать два года тому назад (одиннадцать лет по каллистянскому счету), на соседних с Каллисто планетах таких станций еще не было. Диегонь, Мьеньонь и их товарищи, так же как люди Земли, видели ее в первый раз.

— Вероятно, — спросил Широков, — разговор возможен только тогда, когда между Каллисто и Сетито кратчайшее расстояние?

— Нет, это не имеет значения, — ответил Линьг. — Разговор возможен всегда, за исключением тех случаев, когда Сетито и Каллисто находятся на одной линии с Рельосом, по разные стороны от него. Тогда бьеньеты дойти не могут. Но мы учитываем это обстоятельство, и экспедиции организуются, только когда связь бесперебойна.

— Почему не могут? — спросил Синяев.

— Потому, что поле Рельоса очень мощно.

— Поле гравитации?

— Да, разумеется.

Синяеву этот ответ дал многое. Он уже смутно подозревал, на чем основываются передачи сообщений с планеты на планету. Наука Земли вплотную подошла к раскрытию тайны тяготения и уже достоверно знала, что энергия гравитации распространяется почти мгновенно, неизмеримо быстрее энергии света.

— С какой скоростью идет передача? — спросил он, желая окончательно убедиться, что догадка верна.

На лице Линьга появилось странное выражение. Он словно смутился. Казалось, ему чего-то стало стыдно.

— Мы знаем, — извиняющимся тоном ответил он, — что передача должна проходить мгновенно. Но она почему-то задерживается. Скорее всего, в этом виноваты аппараты связи. Передача доходит только вдвое быстрее луча света. А у вас? — спросил он, понижая голос.

«Так вот почему он смутился, — подумал Синяев. — Ему стало неловко за «отсталость» техники Каллисто. Он думает, что мы достигли большего».

Он чуть не рассмеялся. Технике его родины еще далеко до бьеньеты каллистян.

На вопрос Линьга Синяев ничего не ответил и задал встречный вопрос:

— Что вам дают экспедиции на соседние планеты?

— Каждая планета развивается своим путем, и изучение этих путей — благодарная задача. Легче понять пути развития нашей планеты. В этом вопросе еще много неясного.

Линьг, Ресьинь, Вьиньинь и Дьеньи после первого, вполне понятного и естественного удивления ничем не выказывали любопытства, которое должны были вызывать в них люди Земли. Отношения сразу стали простыми. Широков подумал, что деликатность свойственна не только экипажу звездолета, но является общей чертой характера каллистян, чертой, воспитанной в них коммунистическим строем их жизни. Назойливое любопытство, очевидно, было им чуждо.

«А Дьеньи, — вспомнил он. — Она так настойчиво рассматривала меня в лесу. Значит, женщины Каллисто более любопытны, чем мужчины».

Но он тут же отверг этот вывод. Поведение Дьеньи имело какую-то особую причину.

Широков уже привык, что каллистяне всегда с полной откровенностью высказывали свои мысли. Он был уверен, что Дьеньи ответит ему с такой же откровенностью, и он решил спросить ее при первом удобном случае.

Они подошли к самому холму и остановились у подножия лестницы.

По обе стороны входа стояли две статуи — вернее, барельефы, высеченные на поверхности круглых столбов, от которых начиналась лестница. Столбы были около трех метров высотой.

Широков и Синяев знали, что самым распространенным на Каллисто видом искусства была скульптура.

— Давно они тут стоят? — спросил Диегонь.

— Поставлены пять лет тому назад.

— Вы были на Сетито раньше? — спросил Широков.

— Был два раза, — ответил Диегонь. — Но этих статуй, так же как и этих колец, — он кивнул на крышу, — тогда еще не было.

— Что помещалось тогда в этом доме?

— Ничего. Просто дом отдыха экипажей.

Синяев внимательно рассматривал барельефы. Каменные черты одного из каллистян показались ему знакомыми. Он вгляделся пристальнее.

— Кажется, это вы? — обратился он к Мьеньоню.

— Вы не ошиблись, — ответил инженер. — Это действительно я. Дело в том, что я был в числе четырех членов экипажа звездолета, первым посетившего эту планету. Чья это работа? — спросил он, повернувшись к Линьгу.

Тот назвал имя. Оно было, конечно, совершенно неизвестно Широкову и Синяеву, но, очевидно, хорошо известно каллистянам.

— Вот как! — сказал Мьеньонь. — Не знал, что удостоился такой чести.

— Это еще вопрос, — сказала Дьеньи, — кто удостоился чести: вы или автор памятника.

Мьеньонь улыбнулся.

— Вы слишком высоко ставите нас, — сказал он.

— Разве можно поставить вас выше, чем вы стоите? — возразила Дьеньи.

— Давайте поднимать раненых. — Мьеньонь уклонился от дальнейшего разговора на эту тему.

«Интересно, — подумал Широков, — сохранилось ли у каллистян чувство тщеславия? Общественный строй их жизни как будто не оставляет для него никакой почвы».

Диегонь ласково посмотрел на внучку.

— Энтузиастка! — сказал он. — Вам самой надо слетать на Зьемьлю.[36]

Дьеньи ничего не ответила.

Широкову все больше и больше нравилась эта девушка.

Чем-то неуловимым она напоминала ему ту, которая была его невестой и умерла, не успев стать женой.

Синьяня и Вьеньоня осторожно подняли по лестнице. Они продолжали спать, их лица были неподвижны и безучастны.

Вслед за несшими носилки поднялись остальные.

Лестница оканчивалась у самой двери. Правда, в первый момент ни Широков, ни Синяев никакой двери не увидели. Стена казалась такой же, как во всех других местах. Но Линьг нажал на едва заметную кнопку, и часть стены сдвинулась с места, отошла немного назад и поднялась. Образовался проход шириной не больше полуметра. Носилки из веток не могли пройти через эту дверь. Каллистяне на руках внесли раненых внутрь. За ними прошел Синьг.

— Почему дверь так узка? — спросил Широков.

— Для защиты от летающих животных, — ответил Вьиньинь. — На Сетито их много. Птица может налететь на дверь и случайно нажать на кнопку. Ведь мы прилетаем сюда нечасто.

— Внимание! — раздался голос Дьеньи. — Гисельи!

Все поспешно обернулись.

Со стороны леса к холму приближались огромные крылатые существа. Их было не менее пятнадцати.

— Старые знакомые! — сказал Мьеньонь.

Гисельи быстро подлетали. Их перепончатые крылья издавали шелестящий звук. Даже среди дня светились на тупых мордах зеленые глаза. Уродливые тела, с длинными, несколько раз согнутыми ногами, на концах которых были видны острые когти, достигали в длину трех метров. Не то звери, не то птицы — гисельи летели не прямо, а порывистыми зигзагами, судорожно метаясь из стороны в сторону.

— Сегодня ночью мы убили шесть штук, — сказала Дьеньи.

Она первая достала оружие. Широков, наблюдавший за нею, не заметил ни малейшего признака страха или волнения. Эта девушка, едва вышедшая из детского возраста, вела себя так же спокойно, как мужчины, только что вернувшиеся из звездного рейса.

Ее спокойствие было неприятно Широкову.

«Если бы она проявила женскую слабость, — подумал он, — то стала бы больше похожа на девушек Земли».

Вслед за каллистянами, очевидно решившими не прятаться от гиселий внутри станции, Широков и Синяев достали пистолеты.

Перед тем как выйти из корабля на землю Сетито, Диегонь предложил им кью-дьели, но они отказались, предпочитая привычное земное оружие, которое, в числе прочих вещей, оказалось в их багаже. Кто и зачем положил его в чемоданы, они не знали. Но теперь пистолеты пригодились.

Гисельи приближались. Вот-вот раздадутся выстрелы и протянутся навстречу хищникам огненные нити кью-дьелей. Но птицы внезапно круто повернули в сторону и направились к белому шару звездолета. Может быть, они испугались такого количества людей?

— Нет, — ответил Мьеньонь на вопрос Синяева, — гисельи ничего не боятся. Кто их знает, почему они передумали.

На вершине корабля виднелась крохотная фигурка кого-то из экипажа.

— Видит ли он их? — тревожно сказал Диегонь.

— Наверное, видит.

Гисельи все ближе подлетали к шару, где все так же стоял одинокий человек.

— Почему он не спускается вниз? — топнув ногой, сказал Диегонь. — Их слишком много. Ему не справиться со всеми.

Синяев достал из чехла сильный бинокль и поднес его к глазам.

— Это, кажется, Ньяньиньг, — сказал он. — Он что-то рассматривает на той стороне и стоит спиной к птицам.

Но если Ньяньиньг не видел опасности, то должен был услышать шум крыльев. Никаких признаков, что он знает о птицах и готов отразить нападение, не было заметно.

— Идите вниз! — крикнула Дьеньи, точно инженер мог услышать ее на таком расстоянии.

— Ваше бесшумное оружие здесь бесполезно, — сказал Широков. — Попробуем наше.

Он поднял пистолет и три раза выстрелил в воздух.

— Обернулся, — сказал Синяев.

Было видно, как Ньяньиньг метнулся к люку подъемной машины. Едва он скрылся, гисельи пролетели над самой вершиной шара. Синяев видел в бинокль, как одна из птиц ударилась о кессиндовую поверхность.

— Еще секунда промедления, — сказал он, опуская бинокль, — и она схватила бы его.

— Спасибо, Петя, — сказал Диегонь.

— Каллистяне во всем избегают шума, — засмеялся Широков. — Но иногда шум может оказаться полезным.

— Кетьр! — воскликнула Дьеньи.

— Так вот он на что засмотрелся! — сказал Линьг.

Зверь только что показался из-за корабля. По-видимому, он обходил его кругом, рассматривая незнакомый предмет. Благодаря тому, что кетьр находился возле корабля, размеры которого были хорошо известны людям, они смогли составить ясное представление о размерах животного.

— Чудовище! — сказал Синяев.

Ничего другого и нельзя было сказать. Зверь, не менее шести метров в высоту и двенадцати в длину, вполне заслуживал названия чудовища. Даже рядом со звездолетом он казался огромным. Темно-серая туша на неимоверно толстых коротких ногах, казалось, не шла, а ползла по равнине. Раздвоенный хвост волочился по земле. Непропорционально тонкая шея оканчивалась маленькой головой, которую нельзя было рассмотреть на таком расстоянии даже в бинокль. Обнаженное, без шерсти, тело кетьра тускло блестело.

— Я, во что бы то ни стало, хочу увидеть его вблизи и сфотографировать, — сказал Широков. — Когда еще выпадет случай встретить живого бронтозавра?[37]

В возбуждении он даже не заметил, что говорит по-русски. Бьяининь перевел его слова.

— Откуда вы хотите его снять? — спросил Линьг.

— С корабля, — ответил Широков.

Он поспешно стал надевать крылья. Фотоаппарат висел у него на плече, и за время короткого пребывания на Сетито было сделано уже много снимков.

— Я не пущу тебя одного, — сказал Синяев.

— Только не вздумайте опускаться на землю, — предостерег их Диегонь. — Кетьр очень опасен и, несмотря на внешнюю неуклюжесть, может бегать очень быстро.

— Мы будем об этом помнить, — ответил Синяев.

— Может быть, лучше не надо? — сказала Дьеньи, и Широков вдруг вспомнил, что точно такие же слова сказал ему Куприянов в тот памятный день, когда он впервые собирался лететь на крыльях вместе с каллистянами, после их выхода из шара на поле под Курском.

Где сейчас Михаил Михайлович? Жив ли он? Вспоминает ли о нем?.

— Осторожнее, — тихо прибавила Дьеньи, и в узких прорезях ее темных глаз Широкову почудился мелькнувший огонек.

— Кетьр же не летает, — ответил он. — Какая же может быть опасность? А гиселий давно уже не видно.

Они сразу включили полную скорость, опасаясь, что зверь отойдет от звездолета и тогда окажется на снимке слишком мелким. Расстояние в один километр, отделявшее корабль от холма, преодолели за одну минуту.

С близкого расстояния кетьр казался еще более неуклюжим, чем издали. Они хорошо рассмотрели его морщинистую, как у земного слона, голую кожу и странно маленькую плоскую голову.

— Настоящий бронтозавр! — крикнул Широков.

Синяев кивнул головой.

Кетьр, очевидно, услышал. Он поднял голову, и они увидели его злые глаза, так же, как у гиселий, горевшие зеленым огнем.

Опустившись на вершину шара, Широков поспешно снял крылья и взялся за аппарат. Кетьр был виден отсюда как на ладони.

Снимок за снимком Широков использовал всю пленку. Жалеть не приходилось, — такой случай мог никогда не повториться.

— Ну вот и все! — облегченно вздохнул он, щелкнув последний раз затвором и сняв, через телеобъектив, морду зверя. — Жаль, что нет киноаппарата.

Но, оглянувшись, он никого не увидел позади себя. Синяев исчез. Его крылья лежали у люка подъемной машины.

«Пошел за камерой», — обрадовался Широков.

Кетьру, очевидно, надоел корабль. Он медленно повернулся и пошел к лесу, не оборачиваясь.

— Он не считает нас опасными для себя, — сказал Синяев, снова появляясь наверху в сопровождении Ньяньиньга. — Отойди немного!

У него в руках была кинокамера.

Пять минут, пока кетьр не отошел слишком далеко, Синяев непрерывно снимал его.

— Теперь на Земле увидят, как он ходит, — удовлетворенно сказал он. — Жалко, что гисельи не попали на пленку.

— Спасибо! — сказал Ньяньиньг, обнимая Широкова. — Это вы спасли меня.

— Как это вы чуть не прозевали?

— Меня поразило появление кетьра, — пояснил инженер. — Я его никогда раньше не видел.

Они втроем вернулись на холм.

Широков и Синяев еще не были внутри станции. Они с интересом рассматривали внутреннее убранство первого каллистянского дома, увиденного ими не на рисунке. Но обстановка была очень простой и ничего нового для себя, кроме, разумеется, аппаратов бьеньеты, они не увидели.

В доме было три комнаты. Одна из них была жилой, и в ней находились сейчас Вьеньонь и Синьянь. Во второй помещались агрегаты, дающие бьеньетоэнергию, а в третьей — приемные и передающие устройства.

Диегонь попросил Линьга вызвать Каллисто.

Пока устанавливалась связь, а это отнимало около двадцати пяти минут, Ньяньиньг слетал на корабль, и вскоре весь экипаж собрался на станции. Все хотели присутствовать при разговоре.

Пришел ответ. Далекая каллистянская станция запрашивала о здоровье раненых. Там еще не знали о прилете на Сетито корабля Диегоня и думали, что вызывает Линьг.

Диегонь посмотрел на Мьеньоня. Эти два каллистянина удивительно хорошо понимали друг друга. Так и на этот раз Мьеньонь ответил на безмолвный вопрос Диегоня только глазами.

— Да, — сказал Диегонь. — Так будет лучше. Передавайте! — обратился он к Линьгу.

Широков и Синяев подошли ближе. С приемом бьеньет они были уже знакомы, но как осуществлялась передача, они еще не знали.

Перед креслом, в котором сидел Линьг, помещался большой, наклонно расположенный диск, сделанный как будто из черного стекла. Как только Линьг повернул маленькую рукоятку, цвет диска сразу стал синим.

Линьг взял в руку длинную трубочку с шариком на одном конце и металлическим острием на другом. Шарик был прозрачен, и от него отходил тонкий гибкий провод.

Этим острием Линьг стал вычерчивать на диске ломаные линии бьеньеты. Несколько секунд они оставались видны на синей поверхности, потом исчезали. Внутри шарика что-то потрескивало, и временами появлялись вспышки.

Каждую фразу передавали по три раза.

— «Космический корабль, — диктовал Диегонь, — вернулся от Мьеньи. Бьеньета Линьга была нами перехвачена. Звездолет повернул к Сетито. Оба раненых спасены. Ждем прилета спасательной экспедиции и с нею вместе вылетим на Каллисто. Все члены нашего экипажа здоровы. Диегонь».

Широков ясно представлял себе, какое впечатление произведет эта бьеньетограмма на родине звездоплавателей. Он видел, что Диегонь сильно волновался, его голос заметно дрожал.

Каллистяне не проронили ни слова и не двинулись с места все двадцать пять минут, отделявшие передачу от ответа с Каллисто. И вот, быстро и явно нервно, побежали линии по экрану.

«Спешу передать всем радостную весть, — говорил неизвестный оператор на станции Каллисто. — Приветствуем вас. Благодарим за спасение пострадавших».

Текст бьеньеты прошел по экрану только один раз. Очевидно, передававший ее каллистянин настолько взволновался, что забыл повторить и даже не назвал своего имени.

Почти тотчас же экран засветился снова. Побежали линии.

— «Экипаж звездолета, — читал Линьг, — приветствует героев Вселенной. Гесьянь». Это имя командира корабля, летящего к нам на помощь, — пояснил он.

На спасательном корабле следили за бьеньетами с Сетито и «слышали» разговор Диегоня с Каллисто.

— «Поняли. Ждем вас», — ответил Линьг.

Только погас экран, как Каллисто снова начала передачу.

«Дорогие друзья! — гласила бьеньета. — Рад, что нахожусь на станции и могу первым приветствовать ваше возвращение. Прошу кратко передать: оправдались ли ваши предположения? Нашли ли вы у Мьеньи жизнь? Женьсиньг».

Диегонь снова посмотрел на Мьеньоня и улыбнулся.

— Этого следовало ожидать, — сказал он. — Придется сказать сейчас.

Широков понял, о чем безмолвно договорились Диегонь с Мьеньонем полчаса тому назад. Они хотели не сообщать пока о людях Земли.

— Передавайте! — решительно сказал Диегонь. — «Дорогой друг! Предположения полностью подтвердились. Мы нашли у Мьеньи населенную планету. Ее обитатели во всем подобны нам. Двое из них прилетели с нами, вы их скоро увидите. Обнимаю вас. Диегонь».

Через двадцать пять минут пришел ответ:

«Обнимите от нас дорогих гостей. Еще с большим нетерпением будем ожидать ваш корабль. Женьсиньг».

Почти точно такая же бьеньетограмма немедленно поступила и с борта спасательного звездолета. Из нее выяснилось, что Гесьянь рассчитывал быть на Сетито к завтрашнему утру.

После этого экран окончательно погас.

Приближалась ночь. Все, кроме Синьга и Ресьиня, отправились на корабль. Дьеньи осталась дежурить у постели раненых.

— Я тоже могу остаться, — предложил Широков.

— Спасибо, — ответил Синьг, — но этого не нужно. Нас троих вполне достаточно. Вы устали — отдохните!

ГЕСЬЯНЬ

— Мы полетели на Каллисто, чтобы увидеть будущее нашей Земли, — сказал Синяев. — А по дороге увидели ее прошлое.

— Да, это верно, — согласился Широков. — Сетито можно назвать прошлым Земли.

— И Рельос тут совсем как Солнце, — продолжал Синяев. — И небо голубое. А лес напоминает каменноугольный период, как его изображают в школьных учебниках. Такой была наша планета много миллионов лет назад. Как и здесь, по ней бродили гигантские бронтозавры и летали птеродактили. И не было людей.

— На Каллисто не будет зеленой травы, — сказал Широков.

Они сидели на «крыше» звездолета и грелись под лучами высоко стоявшего Рельоса. Оба любовались природой Сетито, зеленым лесом, травой, небом. Все здесь напоминало природу далекой родной Земли.

Для каллистян Сетито была холодной планетой, а людям было жарко. Широков даже снял рубашку.

— Хорошо! — сказал он. — На Каллисто мы будем мучиться от жары.

— Если станет невтерпеж, — засмеялся Синяев, — отправимся на отдых в полярные области.

Как всегда, беззвучно поднялась подъемная машина. Появился Диегонь в сопровождении Мьеньоня и Линьга. Командир погибшего звездолета с изумлением посмотрел на Широкова.

— Что вы делаете? — сказал он. — Разве можно раздеваться на таком холоде?

Диегонь улыбнулся.

— Они привыкли, — сказал он. — На их планете такая температура воздуха считается теплой.

— Сегодня не тепло, а жарко, — сказал Широков.

Линьг с сомнением покачал головой. Он, не скрываясь рассматривал розовую грудь и руки Широкова. Еще не привыкнув к людям Земли, он видел в них много необычайного, что давно стало привычным для Диегоня и Мьеньоня.

— Погрейтесь! — ласково сказал Диегонь. — На Сетито Рельос ничем не отличается от вашего Солнца. На Каллисто вы нигде не найдете таких условий.

— Мы только что говорили, — сказал Синяев, — что если устанем от жары, то отправимся в полярные области Каллисто.

По лицу Диегоня прошла тень озабоченности.

— Все равно, — сказал он. — На нашей родине нигде нет условий, подобных земным.

— Как же так? В полярных областях должен быть холод! Относительный, конечно.

— Это верно, но все же вы не будете чувствовать себя так, как чувствуете здесь.

— Объясните, — попросил Широков.

— Это сделает Синьг. Сейчас он поднимется наверх и поговорит с вами.

Тон Диегоня был каким-то необычным. Оба друга заметили это.

— Случилось что-нибудь? — спросил Широков.

— Случилось то, что и должно было случиться. Наша вина, что мы не подумали об этом раньше.

— Ничего не понимаю, — сказал встревоженный Широков.

И он и Синяев смотрели на Диегоня, ожидая более ясного объяснения, но командир звездолета ничего больше не сказал. Он и его спутники надели крылья и улетели к кораблю Гесьяня, стоявшему в стороне леса, на расстоянии полутора километров.

Он прилетел рано утром. Едва взошел Рельос, над лесом показался необычайного вида аппарат. Широков и Синяев привыкли думать, что космические корабли должны иметь сигарообразную форму или быть круглыми, как звездолет Диегоня. Во всяком случае, обтекаемая форма казалась им обязательной. Ведь при взлете и посадке кораблю приходилось прорезывать плотные слои атмосферы.

Звездолет Гесьяня, «корабль внутренних рейсов», как говорили каллистяне, имел форму отнюдь не обтекаемую — скорее наоборот. Это был удлиненный прямоугольный летающий брус, метров двадцати в длину и приблизительно трех в поперечнике. Он был бледно-зеленого цвета и не имел крыльев.

Странное впечатление производил этот «ящик», медленно плывший над равниной; нельзя было понять, какие силы поддерживали его в воздухе.

Синяев посмотрел на Мьеньоня и увидел такое же выражение удивления, как и на лице Широкова. Было ясно, что инженер звездолета впервые в жизни видит такую конструкцию.

Зеленый корабль пролетел над самой вершиной шара, где стояли оба человека Земли и все каллистяне.

— Как он держится в воздухе? — спросил Синяев.

— Антигравитационное поле, — коротко и малопонятно ответил Линьг.

Снова гравитация! Каллистяне, прилетавшие на Землю, ничего не говорили о такой технике. Очевидно, она появилась на Каллисто за время их отсутствия.

Двадцать два года — огромный срок для высокоразвитой науки!

«Чем дальше, тем интереснее», — подумал Синяев.

Зеленый «ящик» летел все медленнее и медленнее. Вот он совсем остановился над выбранным местом и неподвижно повис в воздухе.

Не слышно ни звука. Ничто не указывает, что на корабле есть какой-нибудь двигатель. Волшебным кажется весь его «невозмутимый» вид. Точно не существуют для него законы всемирного тяготения.

Медленно и осторожно корабль опустился на землю по вертикальной линии.

— Да! — сказал Мьеньонь, обращаясь к Ньяньиньгу. — Чтобы снова стать инженерами, нам придется немало поучиться.

Экипаж прилетевшего корабля состоял из четырех каллистян. Трое из них сразу после посадки прилетели на звездолет.

Они пользовались «обыкновенными» крыльями, и это показалось Синяеву удивительным. Вероятно, он не удивился, если бы они летели совсем без крыльев.

Широков и его друг уже знали от Ресьиня, что командир корабля Гесьянь — по специальности врач. Несмотря на свою молодость, он был широко известен на Каллисто своими научными работами и пользовался большим авторитетом.

Опустившись на вершину шара, Гесьянь поспешно снял крылья и одного за другим обнял людей Земли.

Он был одет в черный комбинезон с черным мехом на воротнике и манжетах.

В первую минуту появление этой странной, сплошь черной, фигуры произвело на Широкова и Синяева ошеломляющее впечатление. Словно персонаж из детской сказки, какой-то волшебный «черт», появился рядом с ними. Потом они разглядели молодое приветливое лицо, производившее приятное впечатление.

Двое других были одеты в обычные для каллистянских звездоплавателей серые костюмы с красным мехом.

— Мы были очень рады, — сказал Гесьянь, — когда узнали, что вернулся корабль Диегоня и на нем прилетели два человека от Мьеньи. Приветствую вас, дорогие гости! — Он повернулся к Диегоню и, обнимая его, сказал: — Вы, наверное, знаете их язык. Переведите им мои слова.

— Они вас поняли, — ответил Диегонь.

— Поняли, — сказал Широков. — И очень благодарны за теплое приветствие.

— За время пути наши гости хорошо овладели каллистянским языком, — пояснил Мьеньонь.

— А вы?

— Один только Бьяининь. Их язык очень труден для нас.

Два других члена экипажа, в свою очередь, обняли людей Земли. Один из них — Мьесинь — был тоже врачом и так же молод, как его командир. Другой, значительно старше, оказался женщиной.

— Меня зовут Сетьи, — сказала она. — Я вьеньти Синьяня.

Слово «вьеньти» на каллистянском языке обозначало «подруга» и было равнозначно русскому слову «жена», но одновременно оно служило для обозначения дружбы между женщинами. Если же друзьями были мужчина и женщина, то они назывались «вьести», так же как и друзья-мужчины.[38]

— Дайте как следует рассмотреть вас, — сказал Гесьянь.

Он положил руки на плечи Широкова и, улыбаясь, смотрел в его лицо.

— Сколько вам лет, Гесьянь? — спросил Широков.

— Четырнадцать.

— Двадцать восемь, по-нашему. Вы ненамного моложе меня.

— Тем лучше, — сказал Гесьянь. — Больше оснований нам быть друзьями.

Синьг и Ресьинь подошли к нему.

— Да, да! — заторопился Гесьянь. — Пойдемте к раненым. Я хочу их видеть. — Он снова повернулся к людям Земли и снова окинул их внимательным взглядом. — Вы очень легко одеты, — сказал он совсем другим, профессиональным тоном.

— Для нас здесь достаточно тепло, — ответил Широков.

— Вот как! — Гесьянь нахмурился. — Какая средняя температура на вашей планете?

Синяев ответил.

— На каком расстоянии ваша планета от Мьеньи?

Получив ответ и на этот вопрос, Гесьянь повернулся к Синьгу.

— Вы, кажется, собирались лететь прямо на Каллисто? — спросил он.

— Да.

— Хорошо! Там увидим. Идемте, Синьг.

Четыре врача надели крылья и улетели на станцию.

Это было первым намеком на то, что с прилетом людей Земли на Каллисто не все обстоит так просто, как они думали. Но в тот момент Широков и Синяев еще не заподозрили ничего неладного.

Примерно через час Синьг и Мьесинь вернулись на звездолет.

— Как раненые? — спросил Диегонь.

— С ними все в порядке, — ответил Синьг. — Вот только зрение можно вернуть на Каллисто, не раньше.

— Гесьянь там?

— Да. Он разговаривает с Каллисто. — Синьг посмотрел на Широкова, стоявшего рядом, и Петр Аркадьевич заметил странное выражение на лице своего друга. Казалось, что Синьг чем-то взволнован и огорчен.

— Гесьянь разговаривает о нас? — прямо спросил Широков, глядя в глаза Синьга.

— Да, о вас. Мне надо поговорить с вами, — сказал Синьг, обращаясь к Диегоню.

И они ушли.

Это было вторым намеком, возбудившим уже тревогу.

И вот сейчас, спустя несколько часов после прилета корабля Гесьяня, слова Диегоня в третий раз намекнули на что-то, по-видимому, неприятное.

Что же могло случиться?

Они с нетерпением ждали прихода Синьга.

Врач звездолета появился наверху явно расстроенный.

Он сел рядом с Широковым и долго молчал.

— Вот, Петя, — сказал он наконец. — Меня считают хорошим врачом, а это совсем не так.

— Что-нибудь с ранеными?

— Нет, не то. Дело не в раненых, а в вас.

— Мы ни разу не болели.

Широков уже начал догадываться, в чем дело, но хотел вызвать Синьга на полную откровенность.

«Хорошо, там увидим», — звучали в его ушах слова Гесьяня.

Не об этом ли говорил он с Каллисто? Очевидно, об этом.

— Говорите прямо: в чем дело? — спросил Синяев.

— Я был на Земле, — словно самому себе сказал Синьг. — Я знаю ее климат, знаю организм людей. И все же я не подумал о разнице средних температур Земли и Каллисто.

— И что же? — спросил Широков, поняв все.

— Гесьянь считает, что вам нельзя лететь на Каллисто. Пока нельзя, — поправился Синьг. — Надо привыкнуть к лучам Рельоса.

— Здесь?

— Нет, здесь ничего не выйдет. Сетито слишком далеко от Рельоса. Гесьянь советовался с врачами и астрономами Каллисто. И они решили отправить вас на Кетьо, для акклиматизации. Кетьо ближе к Рельосу, чем Сетито, но дальше, чем Каллисто. Это будет промежуточной остановкой.

— И долго нас собираются там держать?

— Дней пятьдесят.

Широков переглянулся с Синяевым. Пятьдесят дней! Это было не так уж страшно. Они ожидали худшего.

— Из-за этого не стоит расстраиваться, — сказал Широков.

— Как ты не понимаешь? — по-русски сказал Синяев. — Не это их расстраивает. Дело не в том, что мы попадем на Каллисто с опозданием.

— А в чем же?

— В них самих.

Широков посмотрел на грустное лицо Синьга и понял.

— Летите на Каллисто, — сказал он, — без нас. Мы отправимся на Кетьо с Гесьянем.

— Диегонь не хочет этого. Да и другие не хотят. Мы говорили об этом. Мы сами доставим вас на Кетьо и останемся там вместе с вами. Вы наши друзья, а друзей не бросают.

Широков и Синяев хорошо знали, что экипаж звездолета любит их, но такого самоотверженного проявления этой любви они не ожидали. Ведь эти люди двадцать два года не видели своей родины. Каллисто была так близка!

— Не делайте этого, — сказал Синяев.

— Это решено, — ответил Синьг. — Но, конечно, нам грустно.

Широков обнял каллистянина и поцеловал его в серые губы.

— Спасибо! — сказал он взволнованно. — Мы не забудем жертвы, которую вы нам приносите.

СНОВА В ПУТЬ

Гесьянь пригласил Широкова и Синяева посетить его звездолет и познакомиться с четвертым членом экипажа. Сегодня вечером корабль должен был покинуть Сетито, чтобы как можно скорее перевезти раненых на Каллисто. До старта оставалось немного времени.

Нечего и говорить, что оба друга с удовольствием воспользовались этим приглашением.

Звездолет Диегоня был им понятен. Его конструкция и двигатели, хотя и недоступные пока земной технике, не представляли собой ничего загадочного. Наука Земли стояла на самом пороге открытий, которые были сделаны каллистянами к моменту старта их корабля к солнечной системе, то есть двадцать два года тому назад. Но корабль Гесьяня был детищем иной техники. Ведь даже Мьеньонь, несомненно выдающийся инженер Каллисто, не понимал принципов его устройства. Техника, основанная на силах гравитации, — это было нечто совсем новое, загадочное и потому особенно интересное. Когда Широков и Синяев покидали Землю, наука их родины еще не знала достоверно, что представляет собой физическая сущность тяготения, она только подходила к решению этой загадки природы.

Космический корабль «внутренних рейсов» не имел ничего общего с кораблем Диегоня, и не только по внешнему виду, но и по внутреннему устройству.

Вход в него помещался на одном из концов «бруса». Это была обычная сдвижная дверь, правда абсолютно герметичная, а за ней сразу начинался коридор, идущий вдоль всего корабля. Не было ничего похожего на выходную камеру. На Сетито и Кетьо состав атмосферы был такой же, как на Каллисто, и в камере не было надобности.

Коридор шел слева, у самой стенки. Направо помещались каюты. Их было всего четыре, каждая длиной около пяти метров и двух с половиной в ширину и высоту.

После межзвездного корабля с его многочисленными просторными помещениями звездолет Гесьяня показался Широкову и Синяеву совсем маленьким.

Им сразу бросилось в глаза, что на корабле как будто не было помещений для двигателей, а также пульта управления.

— Они есть, — пояснил Гесьянь. — Аппараты, создающие движущую силу (он не сказал «двигатели»), помещены под полом и изолированы от других помещений. Это необходимо для избежания опасности аннигиляции. А аппараты, предназначенные для изменения направления полета, или, если хотите, пульт управления, помещаются в передней части корабля. Мы туда сейчас пройдем. Но вообще, строго говоря, на звездолете нет ни передней, ни задней части.

— Как это понять? — спросил Синяев.

— Очень просто. Корабль летит всегда вверх. Пол всегда остается полом. При движении в горизонтальной плоскости, а это происходит только близко от поверхности планет, он может лететь в любом положении. Специально передней части не существует.

— А в моменты невесомости?

— Их не бывает. Наши корабли внутренних рейсов половину пути летят с ускорением, а вторую половину — с замедлением. Сила тяжести всегда нормальна и направлена вниз, к полу.

Они прошли до конца коридора, и Гесьянь с помощью кнопки открыл дверь.

— Вот здесь, — сказал он, — находится водитель корабля, когда надо производить маневр взлета или посадки.

Если бы Широков и Синяев не видели раньше командного пункта корабля Диегоня при «открытых» экранах, они могли бы подумать, что вышли наружу. Но они привыкли к кажущемуся отсутствиюэкранов и поняли, что стены, пол и потолок здесь есть, но только совершенно невидимы. Вокруг расстилался пейзаж Сетито, а под ногами, в полуметре расстояния, они видели зеленую траву равнины. Ступив на пол, они оказались «висящими» в воздухе.

У маленького круглого «пульта», покрытого множеством крохотных кнопок, стояла небольшого роста молодая женщина, лет двенадцати по каллистянскому счету времени.

— Моя жена, — представил ее Гесьянь. — Бьесьи. Мы с ней впервые встретились именно на Сетито и потому особенно любим эту планету.

— И нам очень приятно, что мы можем приветствовать вас именно здесь, — сказала Бьесьи.

Она посмотрела на мужа, и он, поняв ее взгляд, поспешил сказать, что пришельцы из другого мира понимают их язык.

— Они оба владеют им совершенно свободно.

— Как хорошо, — продолжала каллистянка, — что вы успели прийти на помощь. Без вас Синьянь и Вьеньонь погибли бы. Мы торопились, как могли, но знали, что опаздываем, и были в отчаянии. Особенно Сетьи.

Она говорила так, словно Широков и Синяев были членами экипажа межзвездного корабля. Никакого любопытства, которое они должны были вызывать, не было заметно в ее обращении с ними.

— Диегонь и его товарищи, — ответил Синяев, — ни минуты не колебались. Как только была перехвачена бьеньета Линьга, звездолет повернул к Сетито.

— Чудесный конец чудесного рейса, — сказала Бьесьи. — А как мы торопились! — прибавила она. — Было тяжело, очень тяжело.

— Она довела ускорение до такой величины, — сказал Гесьянь, — что мы лежали почти без сознания.

Оба друга с удивлением взглянули на Гесьяня. До сих пор они слышали, что именно Гесьянь был командиром звездолета. И вдруг он говорит совсем иное.

— Я вас не понял, — сказал Синяев, уже усвоивший манеру каллистян говорить и спрашивать обо всем прямо. — Кто же из вас командир корабля?

— Я руководитель спасательной экспедиции, — ответил Гесьянь. — А кораблем управляет Бьесьи. Она инженер-астронавт, а я только врач.

— В таком случае, — сказал Синяев, — разрешите задать вам несколько вопросов.

— Я с радостью отвечу вам, если только смогу, — сказала Бьесьи.

Из последующего разговора Широков почти ничего не понял.

Синяев и Бьесьи говорили о проблемах гравитации, о которых он знал только понаслышке. Но хотя ему казалось, что его друг понимает все, в действительности Синяев также понял очень мало. В этой области наука Каллисто ушла вперед слишком далеко.

Ответ Бьесьи на вопрос о принципах движения корабля сводился к тому, что загадка сил гравитации была полностью раскрыта каллистянами десять лет тому назад (двадцать по-земному). И не только раскрыта, но и приспособлена к нуждам техники. Появились аппараты, основанные на энергии гравитационных и антигравитационных полей. Нейтрализация тяготения сначала была впервые достигнута с помощью мощного электростатического поля, имеющего заряд, противоположный по знаку гравитационному полю. Но этот метод был громоздок и требовал огромных расходов энергии. Каллистянские ученые сосредоточили свое внимание на поисках антигравитации, так сказать, в чистом виде и решили эту задачу.

Так появились звездолеты, не имеющие никаких двигателей и летящие с помощью сил взаимодействия полей гравитации: одного — создаваемого искусственно в них самих, а другого — внешнего, причем оба поля имели противоположные знаки.

Из объяснений Бьесьи Синяев уяснил себе, что каллистяне могли произвольно менять знак поля своего корабля, что и давало им возможность маневрировать в широких пределах. Но как это делалось — он не понял, да и не мог понять, так как не был знаком с основами «гравитационной науки», о которой говорила Бьесьи.

— Насколько я понял, — сказал он, — вы используете притяжение и отталкивание небесных тел. Но мы видели, что ваш корабль летал над Сетито в горизонтальной плоскости…

— О! — улыбнулась Бьесьи. — Об этом не стоит и говорить. Вес корабля нейтрализован, и его может приводить в движение двигатель ничтожной мощности. Такой у нас есть.

— Откуда берется энергия для полета корабля? Я говорю о межпланетном полете.

— Я же вам сказала, — удивилась Бьесьи. — Энергия гравитационных полей есть везде. Корабль может лететь бесконечно долго. Энергия для создания его собственного поля черпается из окружающего пространства. Остается только переменить ее знак нужным образом.

— Об этом я и спрашиваю. Как достигается превращение прямого поля в обратное?

— Это делают аппараты, расположенные в нижней части корабля.

И Бьесьи принялась объяснять устройство и принцип работы аппаратов. Но здесь Синяев уже окончательно ничего не понял. Он слушал нежный голос каллистянки, говорившей как будто на совершенно ему незнакомом языке, и думал, сознаться в своем невежестве или дать ей договорить. Ему почему-то было стыдно признаваться, и он позволил довести объяснение до конца.

— Теперь вам ясно? — спросила Бьесьи.

Синяев не выдержал при этом прямом вопросе.

— Ничего не понял, — неожиданно для себя ответил он, к немалому удивлению Широкова.

Бьесьи явно огорчилась.

— Я не сумела вам объяснить, — сказала она. — Извините меня. На Каллисто вы найдете людей, которые сделают это гораздо лучше.

— Будем надеяться, — сказал Синяев.

Он боялся, что такой ответ может еще больше огорчить Бьесьи, но ничего другого не мог сказать. Ему казалось невозможным принижать в ее глазах науку Земли при первом же знакомстве.

Но каллистянка, казалось, нисколько не обиделась. Разговор продолжался как ни в чем не бывало.

Они долго беседовали. Широков и Синяев чувствовали себя как-то особенно хорошо с молодыми супругами, которые также, очевидно, симпатизировали людям Земли.

— Как жаль, что нам придется расстаться с вами, — сказала Бьесьи, когда они собрались на свой звездолет.

— Увидимся на Каллисто, — ответил Широков.

Он случайно посмотрел при этом на Гесьяня и заметил, как на высоком лбу каллистянина появилась глубокая морщина.

Бьесьи также взглянула на мужа.

— Если вам так хочется… — начала она.

— Нет, этого нельзя, — перебил Гесьянь.

— А что такое? — спросил Широков.

— Нельзя, — повторил Гесьянь.

— Ему очень хочется лететь с вами на Кетьо, — пояснила Бьесьи.

— Почему же нельзя? Раненые будут находиться под наблюдением двух врачей. Или вы им не доверяете?

— Я взял на себя руководство спасательной экспедицией и должен довести ее до конца. Я знаю, что Месьинь сделает все не хуже меня.

— Так в чем же дело?

— Я отвечаю за раненых.

— Перед кем? — спросил Широков.

— Перед своей совестью.

Это был закономерный ответ.

Каллистяне формально могли вести себя как хотели, ничто их не ограничивало. Но всегда и во всем они руководствовались велениями совести и общечеловеческой морали.

Широков и Синяев не стали уговаривать Гесьяня, — они знали, что это бесполезно.

Выйдя из корабля, они увидели Леньиньга, который только что опустился на землю.

— Диегонь послал меня за вами, — сказал он. — Не хотите ли сопровождать его к месту катастрофы?

— Конечно! С большим удовольствием!

Полетели на крыльях. Кроме Диегоня, Широкова и Синяева, в экскурсии участвовали Линьг, Мьеньонь и Гесьянь.

Прежде чем подняться в воздух, Диегонь обратился к Широкову и Синяеву.

— Если мы встретимся с гисельями, — сказал он, — немедленно опускайтесь на землю и ложитесь. Отражать нападение будем мы. А если это произойдет над лесом, уходите вперед на полной скорости. Ни при каких обстоятельствах не вмешивайтесь, что бы ни произошло. Думайте только о собственной безопасности. — Заметив, что Широков собирается возразить, Диегонь прибавил очень серьезно: — Каллистян сотни миллионов, а вас двое. Не забывайте этого.

— Хорошо, — сказал Широков. — Обещаем.

— Обещаем, — повторил Синяев.

Они не могли не признать справедливости слов Диегоня. Не стоило несколько лет провести на звездолете, чтобы в самом конце пути поставить на карту результат их миссии. Достигнув планетной системы Рельоса, Широков и Синяев уже не имели права распоряжаться собой. Заменить их было некем. Они принадлежали не себе, а науке Земли и Каллисто.

Двадцатикилометровый перелет над лесом прошел благополучно. Только в самом конце, уже над полем, где произошла катастрофа, увидели несколько гиселий.

Помня свое обещание, Широков и Синяев немедленно опустились и спрятались на опушке.

Но хищники не заметили людей. Они повернули в сторону и вскоре исчезли.

Каллистяне тщательно осмотрели место, где стоял звездолет. От него и от лагеря не осталось ровно ничего — огромная воронка сожженной земли. Ни единого обломка, ни одного самого маленького куска металла. Космический корабль исчез бесследно.

— Тут ничего не выяснишь, — сказал Мьеньонь. — Несомненно, произошла аннигиляция. Но почему и как, остается только предполагать.

Широков незаметно наблюдал за Линьгом. По его понятиям, командир погибшего корабля должен был нести ответственность за гибель звездолета и смерть одного из членов экипажа. В какую же форму может вылиться эта ответственность, если, как он знал, на Каллисто нет никаких следственных органов, судебных учреждений, не говоря уже о тюрьмах или исправительно-трудовых лагерях, никакого аппарата для наказания виновных?

Лицо Линьга было грустно, но такая же грусть чувствовалась и у всех остальных. Она относилась к погибшему каллистянину, а не к сознанию своей вины. Неужели на Каллисто любой поступок остается безнаказанным? Это была бы уже не свобода личности, а анархия.

Воспользовавшись тем, что Гесьянь отошел немного в сторону, Широков обратился к нему со своими вопросами.

— Я понимаю, — ответил Гесьянь, выслушав Широкова, — чем вызвано ваше недоумение. Несколько веков тому назад у нас было то, что вы называете «судом». Люди судили поступки других людей. Теперь мы смотрим на эти вопросы несколько иначе. Лучшим судьей человека является он сам. Суд совести самый страшный и беспощадный, гораздо более суровый, чем суд других людей. Мы не знаем, виноват Линьг или нет. Он знает это лучше нас. И если виноват, мне жаль его.

Он замолчал, задумчиво глядя вдаль.

— Я расскажу вам случай, который произошел на Каллисто лет шестьдесят тому назад. Это поможет вам понять нашу точку зрения. Я читал об этом случае. Тогда только что появились в обиходе олити; летающие лодки, — пояснил он. — Правил движения в воздухе еще не успели выработать. И случилось так, что две олити столкнулись. Один каллистянин остался жив, второй умер. Никто не знал, по чьей вине случилось несчастье. Оставшегося в живых никто не обвинял ни в чем. Погибший был ему незнаком. Они были совсем чужие люди. И вот этот человек покончил с собой. Очевидно, виноват был он и не перенес этого. Никакой суд людей не вынес бы ему такого приговора.

— Вы одобряете его поступок?

— Трудно ответить на такой вопрос. Самоубийство на Каллисто редчайшее явление. Мы не считаем человека автоматом, но не признаем за ним права на добровольный уход из жизни. Это в некотором роде трусость. Но и трудно представить, как может жить человек, зная, что убил другого. Вопрос очень сложный.

— Вероятно, случались и другие столкновения?

— Нет, с тех пор не было ни одного. Существуют правила движения в воздухе; как же оно может произойти?

Широкова поразили эти слова, сказанные так, как будто выполнение правил движения само собой подразумевалось.

Но ведь и на Земле есть правила. Но, несмотря на них, происходят сотни катастроф и на земле, и в воздухе. Почему же у каллистян достаточно было ввести правила — и ни одного несчастья больше не произошло?

При всем желании Гесьянь не мог привести более красноречивого примера. Высокая сознательность и бережное отношение друг к другу, хорошо известные Широкову черты каллистян, проявлялись здесь с особой рельефностью.

Он совсем другими глазами посмотрел на Линьга, стараясь по его лицу определить, виновен он в смерти инженера Льетьи или нет. Посмотрел с тревогой, так как не сомневался больше, что если командир погибшего корабля виновен, то его постигнет суровый приговор, который он сам вынесет и сам приведет в исполнение.

Лицо Линьга показалось ему спокойным. Нет, вероятно, он ни в чем не виноват. Широков почувствовал облегчение, хотя и не мог с полной достоверностью утверждать, что понимает выражение лиц каллистян.

На обратном пути он продолжал думать о том же.

На вершине шара группу встретил Ньяньиньг.

— Вас вызывает Каллисто, — сказал он, обращаясь к Гесьяню.

Молодой врач немедленно улетел на станцию.

Вьеньонь и Синьянь были уже перенесены на корабль Гесьяня. Через два часа он покинет Сетито.

— Мы улетим одновременно с ними, — сказал Диегонь. — Кетьо находится сейчас примерно в том же направлении, что и Каллисто, только по другую сторону Рельоса. Часть пути у нас общая.

— Значит, мы пролетим мимо Каллисто? — спросил Синяев.

— Нет, — Диегонь нахмурился. — Мы могли бы это сделать, но не сделаем. Это свыше наших сил.

Синяев пожалел о своем вопросе. Мог бы сам сообразить.

— Напрасно вы это делаете, — сказал он.

Диегонь ничего не ответил.

Через час Гесьянь вернулся. У него было очень радостное выражение лица.

— Я лечу с вами, — сказал он. — Так решили на Каллисто. Раненых будет сопровождать Мьесинь.

Широков подумал, что такое решение может обидеть Синьга. Ему как будто не доверяют. И, словно в ответ на его мысли. Синьг сказал:

— Я сам просил об этом. Очень рад, что мое желание встретило поддержку.

«Нет, — подумал Широков, — каллистяне не люди. Они чище нас. Недаром на их языке нет слова «самолюбие»».

— Значит, — сказал Диегонь, — экипаж нашего корабля будет состоять теперь из шестнадцати человек.

— А кто еще? — спросил Синяев.

— С нами летит Дьеньи, — ответил Диегонь, — ей не хочется расставаться со мной.

Он был доволен решением внучки. Это было понятно. До сих пор он не мог как следует поговорить с ней, расспросить ее о своем сыне и других близких людях. По дороге на Кетьо будет много времени.

— А почему с нами не летит Бьесьи? — спросил Широков.

— Она торопится на Каллисто, — ответил Гесьянь. — Соскучилась по дочке.

Прошел еще час, и Рельос низко склонился к западному горизонту. Приближалась ночь.

— Пора в путь, — сказал Диегонь.

Он посмотрел на лица своих земных друзей и ласково спросил:

— Вам грустно расставаться с Сетито? Она так похожа на Землю. Это сходство мы сразу заметили, когда впервые увидели природу Земли.

— Да, немного грустно, — за себя и своего товарища ответил Синяев.

— Вы можете еще раз прилететь сюда. Вместо того чтобы отдыхать в полярных областях Каллисто, гораздо лучше будет здесь. Наши звездолеты всегда к вашим услугам.

— Это очень хорошо. Спасибо!

— Сетито интересная планета. Вы видели только гиселий и одного кетьра, а животный мир очень разнообразен и совсем не похож на животный мир Каллисто.

— А на Кетьо?

— Она во всем подобна Каллисто. Растительность, животные, птицы, люди — все такое же.

— Если не считать культуры и техники.

— Конечно, но это вопрос времени.

— Любопытно, — сказал Синяев, обращаясь к Широкову на русском языке, — как относятся каллистяне к дикарям Кетьо. Какую работу они ведут с ними? Ведь по существу Кетьо — колония Каллисто.

— Ну, о колониализме здесь и речи быть не может. Но ты прав, это очень интересно. Я даже рад, что мы не сразу попадем на Каллисто.

Представления о вежливости у каллистян были иные, чем на Земле. Широков и Синяев часто прибегали к русскому языку, а иногда и к французскому, если рядом находился Бьяининь, а они не хотели, чтобы их поняли. С точки зрения каллистян это было естественно. Они расценивали поступки людей просто и никогда не обижались.

Звездолет Бьесьи поднялся первым. На нем улетали на Каллисто восемь человек: трое из его старого экипажа и пятеро с погибшего корабля.

Синьяня и Вьеньоня все еще держали в состоянии глубокого сна. Они ничего не знали о людях Земли.

Экипаж белого шара собрался в центральном посту и через экраны наблюдал за стартом.

Бледно-зеленый «ящик» незаметно отделился от земли и поднялся строго вертикально на высоту около километра. На мгновение звездолет замер неподвижно, четко вырисовываясь на фоне уже потемневшего неба, потом со стремительной быстротой промелькнул и исчез. Никакого следа от его полета не осталось в воздухе.

Диегонь выжидал.

Через пять минут засветился экран, и Бьесьи сообщила, что ее корабль находится за пределами атмосферы.

— Вьельи! — сказал Диегонь.

Это слово, которое Широков когда-то услышал от Леньиньга в ставший уже таким далеким день выхода каллистян из шара и которое он понял тогда как «смелее», означало «вперед».

Каллистяне поспешно разошлись по своим местам, где должны были находиться при старте. Широков, Синяев, Гесьянь и Дьеньи остались возле Диегоня.

Оба друга с грустью смотрели на зеленый пейзаж, окружавший корабль. Что-то похожее на чувство, которое они испытали при старте с Земли, охватило их. Много времени пройдет, пока они увидят еще раз столь знакомую и родную картину. Впереди были красные, желтые и оранжевые цветы Кетьо и Каллисто.

Повторилось то же, что происходило при старте с Земли. Тучи пыли, смешанной с вырванной травой, закрыли экраны непроницаемой стеной. В этом облаке звездолет плавно поднялся. Двигатели работали беззвучно, и это создавало иллюзию легкости их работы. Чудовищная сила, оторвавшая от земли исполинский корабль, не чувствовалась.

Через несколько минут туча, поднятая при старте, осталась внизу.

Звездолет поднимался все быстрее и быстрее. Небо постепенно темнело. Исчезла нежная голубизна, туманная дымка скрыла поверхность Сетито с ее лесами, равнинами, реками и «ископаемыми» хозяевами — гигантскими кетьрами, уродливыми гисельями, которых видели люди, и многими другими представителями животного мира, которых они не успели увидеть.

Еще немного, и знакомая картина звездного мира окружила корабль.

Диегонь немного увеличил ускорение, чтобы догнать Бьесьи. Через два часа увидели на экране блестящую в лучах Рельоса быстро летящую точку; и вскоре оба корабля летели рядом, на расстоянии нескольких километров друг от друга.

— Сколько времени будет продолжаться ускорение? — спросил Синяев.

— Мы будем лететь девяносто два часа с ускорением и столько же с замедлением, — ответил Диегонь. — Невесомого состояния больше не будет. Если вы соскучились по нему, — пошутил он, — то подождите обратного рейса на Землю.

— Вы не опасаетесь, что в пустом пространстве оба корабля должны притягиваться друг к другу?

— Опасался, — ответил Диегонь. — Но Бьесьи сказала, что эта опасность нам не угрожает.

— Ах да! — сказал Синяев. — Я забыл, что их корабль окружен антигравитационным полем.

Все быстрее мчались вперед огромный шар и его маленький спутник. Через тридцать два часа они разойдутся в пространстве, направляясь каждый к своей цели.

Далеко позади виднелся зеленоватый диск Сетито, становившийся все меньше и меньше.

Впереди была Кетьо — последняя остановка перед долгожданным финишем.


Часть четвертая КАЛЛИСТЯНЕ
Глава первая
КАЛЛИСТО

Горячим, ослепляющим блеском лучей Рельоса был пронизан воздух над оранжево — красной травой огромного поля. Безоблачное небо сияло нежной желтизной. Белые стены построек дышали зноем. Человеку Земли трудно было бы на них смотреть — так ярко отражали они белый свет Рельоса. Но узкие, пропускавшие мало света глаза каллистян привыкли к этому сиянию.

Позади зданий необъятным синим простором раскинулся океан. При полном отсутствии ветра он казался огромным зеркалом, так неподвижна и гладка была его беспредельная поверхность.

Близко от берега, почти у самых причалов набережной, выстроенной из красного камня, стояло судно. Его длинный и узкий корпус, окрашенный в серебристый цвет, был покрыт сверху прозрачным колпаком, сквозь который можно было видеть палубу, лишенную надстроек. Несколько каллистян, одетых в легкие, почти прозрачные одежды, находились на судне и пристально всматривались в небо.

Туда же были устремлены взоры других, стоявших у входа в большое здание, назначение которого выдавали огромные кольца, точно вложенные друг в друга, — это была бьеньетостанция. Вход представлял собой широкую арку. Ее фронтон, сделанный из материала, похожего на мрамор, был украшен по бокам двумя скульптурными группами, по шести фигур в каждой, в которых без труда можно было узнать экипаж звездолета, улетевшего к далекой Мьеньи. Суровое лицо Диегоня выделялось на скульптуре слева от входа, лицо Мьеньоня, которому художник сумел придать характерное для старшего инженера корабля спокойное выражение, — справа.

Скульптуры были высечены из черного камня, и строгие скупые линии рисунка создавали впечатление, что вся группа вот-вот оторвется от земли и устремится вверх.

Над головами статуй, высоко в воздухе, на длинных прозрачных стрелах висели два белых шара. Даже при блеске дня они слабо светились изнутри. Будто именно к ним, как к символам небесных тел, стремились фигуры Диегоня и его спутников.

Здание было очень высоким, но имело только один этаж. Огромные окна не имели ни рам, ни стекол. Фронтон арки со скульптурами и низкая узорная решетка по краю плоской крыши служили единственными архитектурными украшениями. Кольца бьеньеты в блеске Рельоса сверкали, как хрусталь, и казались почти что нереальными.

Возле арки стояло шестеро каллистян. Они были немолоды, с лицами, покрытыми морщинами и седыми волосами. Только у одного волосы не были еще седыми. Пятеро были одеты очень легко, в брюки, похожие на лыжные, и прозрачные рубашки разного цвета. Один, высокого роста старик, был одет гораздо теплее. Его костюм был сделан из плотной ткани, с мехом на воротнике. Он стоял, опираясь на толстую трость.

Все шестеро смотрели в небо, полное блеска.

Расплавленным и раскаленным добела золотом раскинулась бездонная глубина. Как из доменной печи изливался на Каллисто горячий свет Рельоса, висевшего в небе снежно-белым шаром. Земля и небо, трава и стены дома — все дышало зноем, но каллистяне не замечали этого.

Высокий старик повернул голову и обратился к каллистянину, стоявшему рядом.

— Если расчет Диегоня правилен, — сказал он, — звездолет должен уже показаться.

— Как же он может быть неправильным?

Старик улыбнулся.

— Вы не допускаете, что ваш отец мог ошибиться?

— А разве вы, Женьсиньг, допускаете это? — вместо ответа спросил Вьег Диегонь. — Мой отец всегда был точен. Раз он сообщил, что они прилетят в определенное время, то так и будет.

Он вдруг подался вперед и протянул руку.

— Вот они!

Что мог он увидеть в расплавленном, сверкающем мириадами искрящихся точек небе?.

Но, очевидно, не один он что-то увидел.

— Летят, летят! — раздались взволнованные голоса.

Далеко-далеко, на самом горизонте, подобно яркой звезде, блестел подлетающий межзвездный корабль.

На крыше здания произошло движение. Несколько каллистян торопливо возились у небольшого аппарата.

— Вы готовы? — крикнул им Женьсиньг.

— Готовы! — ответили оттуда.

Гигантский шар медленно приближался. В белом свете Рельоса исчез голубоватый оттенок, так хорошо заметный на Земле, и звездолет казался ослепительно белым.

— Одиннадцать лет тому назад, — сказал Женьсиньг, — двенадцать героев улетели с Каллисто. Мало кто верил в успех. И вот они вернулись, и вернулись с победой. Мы переживаем сейчас одно из самых замечательных событий в истории нашей планеты.

Звездолет опускался.

И вот белый шар коснулся земли и замер неподвижно.

— Они опустились на том же месте, где стоял корабль одиннадцать лет назад, — сказал Вьег Диегонь.


Три земных месяца, а не пятьдесят дней провели звездоплаватели на Кетьо.

Находясь на этой планете, отдаленной от Рельоса на восемьдесят миллионов километров дальше, чем Каллисто, Широков в полной мере оценил предусмотрительность каллистянских ученых. И он и Синяев первые недели чувствовали себя очень плохо. Хотя и значительно менее горячие, чем на Каллисто, лучи Рельоса — Сириуса были все же слишком жаркими для людей, привыкших к климату северных областей земного шара. В полдень температура воздуха доходила до шестидесяти градусов Цельсия, несмотря на то, что звездолет опустился не на экваторе, а в средних широтах планеты.

Синьг и Гесьянь, постоянно консультируясь с учеными Каллисто (на Кетьо было несколько бьеньетостанций), заставили людей Земли пройти детально разработанную программу постепенной тренировки, которая должна была приучить их к каллистянскому солнцу. Пятидесяти дней оказалось мало, и экипаж корабля безропотно остался на Кетьо еще на месяц.

Широков и Синяев беспрекословно выполняли все указания врачей, терпеливо дожидаясь конца этой скучной процедуры. Мучило сознание, что из-за них страдают друзья.

— Нельзя рисковать, — отвечал Синьг на просьбы ускорить подготовку. — Иначе, прилетев на Каллисто, вы будете вынуждены сразу же покинуть ее.

Гесьянь на такие просьбы не отвечал ничего и только хмурился. Что-то ему не нравилось, чувствовалось, что какая-то мысль его тревожит.

Однажды Широков прямо спросил молодого каллистянина, с которым его связывала уже тесная дружба, о том, что его беспокоит.

— Не меня одного, — ответил Гесьянь. — Синьг также тревожится, но лучше меня умеет скрывать это. Нам не нравится состояние вашего организма. Что-то не так. Очевидно, между Рельосом и Мьеньи разница не только в количестве тепла. Но, к сожалению, мы слишком мало знаем о вашем солнце.

— Поговорите с Георгием, — сказал Широков. — Он хорошо знает Мьеньи.

— Сейчас это бесполезно. Такой разговор обязательно будет, но только на Каллисто. Нужны астрономы, хорошо знающие особенности Рельоса и могущие определить, в чем разница между ним и Мьеньи.

— У нас есть Вьеньянь.

— Наука не стоит на месте. Вьеньянь отстал за одиннадцать лет точно так же, как Синьг в медицине. Они это и сами знают. Хотели же доставить вас на Каллисто без подготовки. Все равно нельзя допустить, чтобы ваш полет оказался безрезультатным. В любом случае вы должны попасть на Каллисто.

— Мы готовы рискнуть.

— Мы тоже. Это нужно для науки. Но надо сделать все, чтобы этот риск уменьшить.

Очень скучными показались людям и каллистянам эти три месяца.

Чувствовалась относительная близость цели — планета Каллисто.

Она блестела по вечерам низко над горизонтом, притягивая к себе, тревожа и волнуя.

Очень медленно шло время!

Все три месяца почти безотлучно провели на звездолете. Огромные кетьры и хищные гисельи Сетито были менее опасны, чем дикие обитатели Кетьо.

— У них развито мьенькоедство [39], — сказал как-то Диегонь. — Много времени надо, чтобы отучить их от этого обычая.

— Были жертвы среди каллистян? — спросил Широков.

— Да, были, — неохотно ответил Диегонь.

— И что же предприняли каллистяне?

— Стали осторожнее.

В дальнейшем выяснилось, что каллистяне никогда, ни разу не применили оружия. В жителях Кетьо они видели таких же людей, как они сами. Настойчиво и терпеливо добивались они дружбы с туземцами, снабжая их предметами первой необходимости в неограниченном количестве. Рано или поздно это должно было принести плоды. Пока еще результаты были почти неощутимы, но нельзя было забывать, что каллистяне появились на Кетьо сравнительно недавно. Они понимали, что поспешность в таком сложном деле ни к чему хорошему не приведет, и их план цивилизации обитателей Кетьо был рассчитан на много лет. Но что значило это время в сравнении с тем, которое понадобилось бы на тот же путь без вмешательства каллистян!

— Когда мы преодолеем последние остатки недоверия и добьемся их дружбы, дело пойдет гораздо быстрее, — сказал Гесьянь.

Широков и Синяев видели кетьян несколько раз. Толпами, человек по сто и по двести, они подходили к шару, очевидно ожидая привычных подарков. Они нисколько не боялись звездолета, так как знали, что его экипаж не причинит им вреда.

Чтобы не обмануть ожиданий туземцев, Диегонь распорядился вынести несколько тонн самых разнообразных вещей, главным образом продуктов, которые были уже не нужны экспедиции.

Широков и Синяев видели, с какой жадностью набросились на эти вещи обитатели Кетьо, видели возникшее между ними побоище.

Кетьяне были очень похожи на каллистян ростом и даже чертами лица. Только в сильный бинокль можно было рассмотреть низкие приплюснутые лбы и злобный взгляд длинных, но не таких узких, как у каллистян, глаз.

Синяев обратил внимание, что у туземцев совершенно нет металлического оружия.

— Мы им не даем, — пояснил Гесьянь. — Это приведет только к более частым убийствам. У них есть камни и дубины. Даже этого, к сожалению, слишком много.

— А звери?

— Крупных хищников на Кетьо нет, мы их всех уничтожили. А с мелкими они хорошо справляются тем, что имеют. Камнями они ловко владеют.

Широкову пришлось на практике убедиться в справедливости этих слов.

Экипаж корабля наблюдал за кетьянами с площадки на вершине звездолета. Первое же появление Широкова и Синяева вызвало среди них переполох. Кетьяне заволновались, что-то крича и показывая друг другу на странных белых людей, совсем не похожих на привычных для них каллистян.

И вот однажды, когда Широков и Синяев одни были на вершине шара, рассматривая очередную партию, подошедшую к кораблю, кетьяне неожиданно напали на них.

Что послужило причиной этого неожиданного нападения? Об этом не могли догадаться ни люди, ни каллистяне.

До сих пор обитатели Кетьо вели себя мирно. Может быть, белые люди показались им почему-то врагами и только постоянное присутствие рядом с ними каллистян сдерживало дикарей. Увидя, что странные существа одни, кетьяне проявили свою враждебность к ним.

Град камней обрушился на вершину шара. Надо было обладать поистине исполинской силой, чтобы забросить камень величиной с кулак на такую высоту.

Один камень попал в лоб Широкову и содрал порядочный кусок кожи. Лицо Петра Аркадьевича сразу залилось кровью.

— Вниз! — закричал Синяев.

Он схватил Широкова в охапку и бросился к подъемной машине. Несколько камней попало в него самого, но не причинило никакого вреда.

Синьг и Гесьянь немедленно уложили Широкова в постель. Хотя рана была пустяковая, экипаж корабля был в отчаянии.

Широков смеялся, но вынужден был лежать два дня. У его изголовья дежурили каллистяне, сменяя друг друга, точно он был тяжело болен.

Именно во время этой болезни, существовавшей только в воображении Гесьяня и Синьга, произошел с Широковым памятный ему случай.

Он проснулся среди ночи и, открыв глаза, увидел Дьеньи. Она сидела возле него, сменив кого-то другого. Склонив голову, девушка читала книгу при свете тщательно закрытого со стороны постели маленького светящегося шарика. Такие лампы, с заключенной в них самих энергией свечения, Широков хорошо знал, привыкнув к ним за время пути.

Книга в руках девушки, совсем такая же, как на Земле, придавала ей привычный Широкову земной вид. Точно обыкновенная сиделка где-нибудь в больнице. Он давно перестал замечать черный цвет и необычно резкие черты каллистянских лиц.

Очевидно, Дьеньи услышала его движение и повернула голову. Широков успел закрыть глаза, притворившись спящим.

Она подошла к нему, и он почувствовал ее взгляд на своем лице.

А потом… она наклонилась, и ее теплые губы коснулись его руки, лежавшей на одеяле.

Каллистяне не были знакомы с поцелуем. Такого обычая у них никогда не существовало. Дьеньи не поцеловала руку Широкова, она только коснулась ее своими губами.

Его бросило в жар. Он боялся пошевельнуться, чтобы как-нибудь не выдать ей, что не спит. К счастью, Дьеньи тотчас же отошла.

Зачем она это сделала? Широков не переставал задавать себе этот вопрос и не находил ответа. Он никому, даже Синяеву, не говорил об этом случае.

Поведение Дьеньи по отношению к нему оставалось прежним. Она, казалось, не делала никакой разницы между ним и Синяевым. Широкову иногда мучительно хотелось спросить ее о причине странного поступка, но какое-то сложное чувство, быть может боязнь разочарования, удерживало его.

«Если бы она узнала, что я не спал тогда, — думал Широков, изменилось бы ее отношение ко мне или нет?».

И он не мог признаться даже самому себе, какой ответ на этот вопрос был бы ему приятнее.

На память о Кетьо Широков получил маленький шрам на лбу, который, по словам Синьга, должен был скоро совсем исчезнуть.

Настал, наконец, день отлета с Кетьо. Оба друга без всякой грусти расстались с планетой. Она нисколько не походила на Землю, а видеть оранжево-красную растительность они предпочитали на Каллисто.

— В Сетито, — сказал Синяев, — мы увидели далекое прошлое нашей родины. Кетьо тоже прошлое, но более близкое. Теперь предстоит увидеть будущее. Каким-то будет оно?

— Не может быть никакого сомнения, что прекрасным, — ответил Широков.

Рано утром, когда вокруг только начал расходиться ночной туман, разгоняемый лучами только что взошедшего Рельоса, белый шар медленно поднялся над равниной Кетьо.

Начался последний и самый короткий перегон. До Каллисто было всего пять земных суток пути.


И вот за прозрачными экранами раскинулась панорама долгожданной планеты.

Во все стороны, до самого горизонта, был океан. Оранжево-красный остров ярким пятном выделялся на его темно-синей поверхности. Крохотными белыми точками виднелись несколько зданий и тонкие ниточки колец бьеньетостанции.

Весь экипаж находился в помещении центрального пульта. Диегонь сидел у щита управления, остальные толпились у «окон».

Взволнованные и мучимые нетерпением, каллистяне не спускали глаз с родной картины. Долгие годы они ждали этого момента, и вот он, наконец, настал. Остались позади бесконечные просторы Вселенной — черная безвоздушная бездна. Звездолет летел в атмосфере Каллисто. Еще немного — они ступят на землю, вдохнут родной воздух, обнимут близких. Им казалось, что корабль почти не движется, и нетерпеливые взгляды поминутно обращались к Диегоню, словно прося его увеличить скорость.

Широков и Синяев обнявшись стояли рядом. Они молчали, без слов понимая друг друга. Цель, достижению которой они отдали столько лет жизни, была перед ними.

Каллисто! К ней стремились они, оставив на Земле все, что было им дорого. Ради нее, ради того, чтобы увидеть будущее своей Земли, согласились они на томительные годы пребывания на звездолете. Ради новых знаний, ради пользы для всего человечества совершили они долгий и тяжелый путь.

И вот Каллисто перед ними!

Впереди три года большого и напряженного труда.

Широков и Синяев отдохнули с избытком. Они были полны энергии и желания трудиться. И только в самой глубине их сознания таилась смутная тревога, вызванная опасениями Гесьяня. Они гнали ее от себя, но тревога упорно возвращалась, отравляя радость достижения цели, вызывая теперь уже бесполезные мысли.

С прямотой, свойственной каллистянам, Гесьянь не пытался успокоить их, он открыто говорил, что считает их прилет на Каллисто преждевременным.

— Вам надо было несколько месяцев провести на Сетито и не менее года на Кетьо. А еще лучше — провести соответствующую подготовку у себя, на Земле, — говорил он, — а тогда уже лететь на Каллисто. То, что сделано нами, недостаточно. Я не могу поручиться, что вам не придется в ближайшее время вернуться на Сетито.

Широков как врач хорошо понимал основательность опасений Гесьяня. Он уже убедился, что Рельос не Солнце. Его лучи обладали иными свойствами, несли в себе гораздо больше энергии. Они явно действовали на организм не так, как лучи Солнца.

— Что ж! — говорил Синяев. — Если Гесьянь окажется прав, вернемся на Сетито, а затем снова отправимся на Каллисто. Задача, поставленная перед нами, должна быть выполнена во что бы то ни стало.

Первое, правда малосущественное и давно предвиденное, отличие Рельоса от Солнца уже на Кетьо дало себя знать. Оба человека Земли были вынуждены надеть темные очки, с дымчатыми стеклами. Широко открытые глаза людей были не в состоянии переносить ослепляюще-яркий белый свет Рельоса. Все три года пребывания на Каллисто им придется видеть мир через эти стекла. Но очки были подобраны так, что все разнообразие цветов и оттенков не пропадало, а только смягчалось, становилось подобным цветам и оттенкам на Земле. Они видели окружающие предметы такими же, какими видели их каллистяне незащищенными глазами.

Звездолет медленно опускался все ниже и ниже.

С жадным любопытством друзья всматривались в оранжевый остров. Они не видели ни на нем, ни вокруг него никаких признаков, что обитатели планеты готовятся встретить вернувшийся звездолет. А они хорошо знали, что каллистяне все эти годы с нетерпением ждали Диегоня и его спутников, а теперь, когда они узнали, что на корабле находятся двое людей другого мира, это нетерпение увеличилось во много раз.

Остров, море и воздух были пустынны.

— Разве вас не будут встречать? — спросил Широков у Синьга, стоявшего рядом с ним.

— Будут, но не здесь, — ответил Гесьянь, услышавший вопрос. — На острове нас встретят только работники космической станции.

Диегонь протянул руку и повернул рукоятку на пульте. Изображение на экране, возле которого стояли Широков и Синяев, дрогнуло, и вдруг весь остров со стремительной быстротой «помчался навстречу». Через несколько мгновений показались здания, приблизились вплотную, исчезли за краями экрана, и вот перед ними, в двух шагах, мраморная арка. Они увидели по бокам две скульптуры и группу каллистян, которые, казалось, смотрели прямо на них.

— Вот мой отец, — раздался позади Широкова голос Дьеньи, и ее тонкая рука протянулась к экрану, указывая на человека, стоявшего рядом с высоким стариком, опиравшимся на толстую трость.

Широков вздрогнул. В последнее время, когда Дьеньи была близко, он испытывал волнение и какую-то непонятную тревогу.

Диегонь попросил Мьеньоня сменить его и подошел к экрану.

Все расступились, и командир корабля около минуты всматривался в лицо своего сына, которого он не видел так долго.

Что происходило в его душе? Какие чувства испытывал он в эту минуту? Суровое лицо с резкими, выразительными чертами было таким же, как всегда. Он повернулся и отошел к пульту.

— А это, вероятно, Женьсиньг? — спросил Широков, снова подходя к экрану.

— Да, это сам Женьсиньг, — ответила Дьеньи, подчеркивая слово «сам».

Широков и Синяев уже много слышали о Женьсиньге, о котором все каллистяне говорили с глубоким уважением. Они внимательно рассматривали знаменитого ученого, крупного инженера и первого каллистянина, достигшего соседних планет.

— Он не кажется старым, — заметил Синяев.

— А вместе с тем ему семьдесят один год, — сказал Синьг.

«Сто сорок два, по-нашему», — подумал Широков.

Изображение дрогнуло и с молниеносной быстротой вернулось на прежнее место. Арка и группа встречающих исчезли из глаз.

— Вас будет встречать все население планеты, — сказал Гесьянь.

Широков вопросительно посмотрел на него. Совсем недавно, он помнил, Гесьянь говорил другое.

— Очень просто, — пояснил молодой врач. — На станции мощная бьеньета. На всех экранах, а у нас нет ни одного дома без экрана, смогут видеть ваш финиш.

— Если ваши домашние экраны так же совершенны, как эти… — сказал Синяев.

— Нисколько не хуже, — сказал Мьеньонь.

— Никакого сравнения, — улыбаясь, поправил Гесьянь. — Вы все забываете, что отсутствовали одиннадцать лет. На Каллисто многое успело измениться.

— Верно, верно. Мы не годимся для роли проводников. Нам самим придется со многим знакомиться.

Казавшийся издали небольшим, оранжевый остров быстро увеличивался. Звездолет опустился на высоту ста метров. Кольца бьеньетостанции, исчезнувшие за горизонтом, когда корабль приблизился к земле, снова показались.

Еще несколько минут — и белый шар повис над обширной площадкой ракетодрома.

Космический рейс закончился.

— В восемьсот третий день 2387 года, — торжественно произнес Мьеньонь, — звездолет взял старт с этого самого места, которое находится сейчас под нами. В четыреста тридцать третий день 2392 года мы ступили на поверхность Земли и провели на ней двести девяносто дней по нашему счету. В двадцать третий день 2393 года корабль покинул Землю и начал обратный путь. И вот сегодня, в четыреста семьдесят шестой день 2398 года, мы вернулись на Каллисто. Звездолет находился в пути, по времени, протекшем на Каллисто, одиннадцать лет и триста девяносто три дня, пролетев за это время круглым числом…

«Сто шестьдесят четыре триллиона один миллиард двести тридцать миллионов километров», — мысленно перевел Синяев.

— От всего сердца поздравляем вас с окончанием вашего героического полета, — сказал Широков.

— А вас, — ответил Мьеньонь, — поздравляем с окончанием первой половины и прилетом на Каллисто.

Корабль медленно и плавно опускался. Его двигатели работали с исполинской силой, удерживая тысячетонную тяжесть от падения. Чудовищный ураган обрушился на землю, но воздух вокруг корабля был чист и прозрачен. Площадка, на которую опускался звездолет, была так чиста, что ни малейших следов поднятой пыли не было видно.

Никто не почувствовал толчка. Белый шар коснулся родной земли совершенно незаметно.

Диегонь выключил двигатели, сослужившие свою последнюю службу, и встал. Все повернулись к нему. Несколько минут в центральном посту царила какая-то особенная, торжественная тишина.

Все молчали.

Широков и Синяев обнялись и поцеловались. Цель достигнута! Звездолет неподвижно стоял на поверхности Каллисто!

ПЕРВЫЙ ЧАС В ЧУЖОМ МИРЕ

От здания бьеньетостанции к кораблю, стоявшему в центре площадки, быстро приближался простой с виду, но совершенно непонятный для не посвященного в тайну его конструкции человека экипаж с шестью каллистянами.

Это была как будто лодка, сделанная из гофрированного материала нежно-голубого цвета. Ее дно было плоско, а борта низки. Сверху«лодка» была закрыта прозрачным и почти невидимым сплошным колпаком, без каких-либо отверстий, через которые можно было бы войти в нее и выйти.

Странный экипаж двигался у самой земли, не касаясь ее. Он летел по воздуху на высоте нескольких сантиметров. Но крыльев у него не было.

Аппаратом никто не управлял. Не было ни штурвала, ни ручек, ни педалей, ни кнопок — ничего. Не было и двигателя, по крайней мере его нигде нельзя было заметить.

Впереди сидели Вьег Диегонь и Женьсиньг. Остальные четверо расположились сзади.

Экипаж летел быстро. Иногда он плавно поднимался, встретив неровность почвы, но, перелетев препятствие, опускался опять, почти вплотную к земле.

Пассажиры молчали, не спуская глаз с приближавшейся громады космического корабля. На его вершине виднелось десять человек. Шестеро были уже внизу.

«Лодка» остановилась, но осталась висеть в воздухе. Прозрачный колпак поднялся на четырех тонких серебристых стержнях. Пассажиры вышли.

Аппарат слегка покачнулся и снова встал прямо, оставаясь неподвижно висеть на невидимых нитях, на которых он, как невольно казалось, был подвешен неизвестно к чему.

Один из членов экипажа звездолета спустился на землю у самой лодки. Он снял крылья и повернулся. Шестеро каллистян сразу увидели, что перед ними один из обитателей Земли, о которых вся Каллисто только и говорила за последнее время.

С жадным вниманием Женьсиньг и его спутники рассматривали гостя. Человек Земли был одет в необычайный костюм, но, кроме этого костюма и цвета кожи, ничем не отличался от обыкновенного каллистянина. Это был самый настоящий «мьеньк». Его глаза были закрыты темными очками.

— Я почему-то всегда думал, что обитатели других миров не могут быть похожи на нас, — тихо сказал Вьег Диегонь.

— Вы же знали, что эти на нас похожи, — ответил Женьсиньг.

Пришелец от Мьеньи улыбнулся красными губами.

— Когда-то мы думали так же, — сказал он по-каллистянски. — Но прилет вашего корабля на Землю показал, что такое мнение ошибочно. Меня зовут Георгий Синяев. А это, — прибавил он, указывая на кого-то позади них, мой друг Петр Широков.

Шестеро каллистян поспешно обернулись. Занятые рассматриванием Синяева, они не заметили, как позади собрались все члены экипажа звездолета. Рядом с Диегонем стоял второй житель Земли, который в первый момент показался им точной копией первого.

— Здравствуйте, друзья! — сказал Широков. — Просим оказать нам гостеприимство на вашей планете.

Женьсиньг первым пришел в себя.

— Приветствуем ваш прилет, — сказал он, поочередно обнимая гостей. — Мы счастливы видеть вас.

Примеру Женьсиньга последовали остальные. Вьег Диегонь был единственным, кто обнял сначала не жителей земли, а своего отца. Но с дочерью он все же поздоровался после них.

Широков и Синяев подумали, что если бы не они, то встреча Диегоня и его спутников была бы совсем иной. Получилось так, что все внимание каллистян сосредоточивалось именно на гостях, а звездоплаватели, вернувшиеся из беспримерного рейса, оставались на втором плане. Им казалось это несправедливым.

Но они безусловно ошибались. Эффект возвращения звездолета был огромен, а их присутствие только подчеркивало успех рейса.

Диегонь и его товарищи нисколько не казались обиженными.

— Вам надо сейчас же выступить перед каллистянами, — сказал Женьсиньг. — Вся планета взволнована вашим прилетом. Я точно знаю, что на ночной половине Каллисто никто не спит.

— Мы готовы, — сказал Диегонь от имени всех.

— На крыше станции установлена бьеньтеси.

— Что установлено? — спросил, видимо удивленный, Диегонь.

— Я забыл, — ответил Женьсиньг, — что бьеньтеси появились недавно. Это разновидность бьеньеты.

— Но что означает «теси»?

— Это долго объяснять. Может быть, отложим?

— Пусть будет так, — согласился Диегонь. — Мы знаем, что на Каллисто нас ждет много нового.

Слово «бьень» означало в переводе на русский язык «передача», а «ета» — «волна». Таким образом, «бьеньета» означало передачу на волне. Бьеньтеси можно было понять как передачу на теси, но что означало это слово, было неизвестно не только Широкову и Синяеву, но и каллистянам, вернувшимся с Земли. Очевидно, оно было совсем новым словом.

Синяев вспомнил, что такое слово он слышал от Бьесьи, когда она объясняла устройство своего звездолета. Но тогда он не спросил о его значении.

— Едем! — сказал Диегонь. — Мы надеемся, — обратился он к людям, что вы не откажетесь сказать несколько слов каллистянам.

— Конечно нет, — ответил Широков.

— Ты помнишь, — спросил Синяев по-русски, — как Бьяининь выступал перед микрофоном пятнадцатого августа?

— На Земле, — сказал Широков, и в его голосе прозвучала грусть.

— Я тогда думал, — также по-русски сказал стоявший рядом Бьяининь, — что ваше «радио» — это то же, что наша бьеньета, и считал, что меня видят все жители Земли; и очень удивлялся, что «бьеньета» так мала.

Шутка Бьяининя рассеяла овладевшее было друзьями тоскливое настроение. Земля была далеко; раньше чем через три года они не полетят к ней. Грустить о разлуке не время.

— Садитесь! — сказал Женьсиньг.

Широков повернулся и вздрогнул от неожиданности. Не меньше его были удивлены и все остальные.

Находившаяся перед ними «лодка» висела в воздухе.

Было совершенно ясно, что ее поддерживает не реактивная сила. Крупное насекомое, похожее на паука, пробежало под дном аппарата на длинных суставчатых ножках. Очевидно, воздух под лодкой был спокоен.

Широков по привычке посмотрел на Мьеньоня, ожидая объяснений. Но инженер смотрел на странный аппарат с не меньшим удивлением, чем другие.

— Объясните, пожалуйста, — сказал Ньяньиньг, — что это такое? В чем тут дело?

Весь экипаж звездолета повернулся к Женьсиньгу.

Но вместо него, совершенно неожиданно для Широкова, ответил Синяев.

— Антигравитация, — сказал он. — Тот же принцип, что и на звездолетах внутренних рейсов.

— Совершенно правильно, — подтвердил Женьсиньг. — Вероятно, у вас на Земле хорошо известно об антигравитации? — спросил он.

— Теоретически, — улыбнулся Синяев. — Практического применения еще нет.

— Это последнее достижение нашей техники. Олити, — Женьсиньг указал на «лодку», — имеются всюду. Вы с ними еще не раз встретитесь.

— Отложим знакомство, — сказал Диегонь. — Но слово «олити» не ново.

— Название осталось прежним. Изменился только принцип. Да и то не у всех олити. Очень многие из них еще старой конструкции.

Широков и Синяев первыми вошли в «лодку». За ними последовали Женьсиньг, Диегонь и Бьяининь.

Когда кто-нибудь ставил ногу на борт, олити покачивалась, точно под нею находилась вода невидимого озера.

Мьеньонь внимательно следил за посадкой.

— Вес олити увеличился, — сказал он. — Почему это не влияет на ее положение?

— Сила антигравитационного поля изменяется автоматически, — ответил Женьсиньг. — Мы скоро вернемся.

Прозрачный колпак опустился.

Широков и Синяев сильно волновались. С этого момента начиналась их жизнь на Каллисто. Впереди на каждом шагу их ожидало неожиданное и непонятное, неизвестная обстановка, чуждые условия быта. Этот «автомобиль», не подчиняющийся законам тяготения, был первым звеном длинной цепи, которую им предстояло наблюдать в продолжение трех земных лет.

С чувством, похожим на то, которое он испытал, когда за ними закрылась дверь подъемной машины в день старта с Земли, Широков опустился в кресло, сделанное как будто из стекла. Оно мягко поддалось, облегая тело упруго, как жидкость. Он перестал ощущать свой вес. Так бывает, когда погружаешься в воду.

Никто не сел за управление, — его не было.

Как только опустился прозрачный колпак, олити плавно повернулась и двинулась вперед.

Кто же все-таки управляет ею? Неужели она сама выбирала дорогу, с помощью каких-то необычайно совершенных «телеглаз», «электронного мозга» и созданных каллистянами механических «нервов»?

— Я знаю столько же, сколько и вы, — с непривычной сухостью ответил Диегонь на вопрос Синяева.

— Начиная с завтрашнего дня, — сказал Женьсиньг, — вы получите ответ на любой ваш вопрос. А сейчас не отвлекайтесь. Для всей Каллисто сегодня торжественный и радостный день встречи. Потом, в Атилли.

— Что такое Атилли? — все же спросил Широков.

— Хорошо, что хоть на это я могу вам ответить, — улыбнулся Диегонь. — Атилли — это название города. Очевидно, решили поселить вас в нем.

— Именно так, — сказал Женьсиньг. — Мы долго думали, где вам будет лучше, и остановились на Атилли. Это самый далекий от экватора город из всех больших городов Каллисто.

— Это правильно, — сказал Синяев, — но только на первое время.

— Вы можете жить где хотите, — поспешно уверил его Женьсиньг.

— А где живете вы? — спросил Широков у Диегоня, впервые подумав, что придется, может быть, расстаться со спутниками по полету, к которым они так привыкли.

— Никто из нас, — ответил Диегонь, — никогда не жил в Атилли. Но мы проводим вас туда и останемся там, чтобы быть вместе.

Обрадованный Широков провел пальцами по лбу Диегоня. Люди уже привыкли выражать благодарность по-каллистянски. Это было то же, что крепкое рукопожатие на Земле.

Олити остановилась у самой арки, которую Широков и Синяев видели недавно на экране в центральном посту звездолета.

Выйдя из машины, они сразу обратили внимание на скульптуры у входа и легко узнали всех своих спутников.

— Их придется переделать, — сказал Женьсиньг. — От Мьеньи вернулись не двенадцать человек, а четырнадцать.

— Слово «Мьеньи» также придется переделать, — заметил Бьяининь. — Звезда, которую мы называем «Мьеньи», имеет другое название — Солнце.

— Сьольньце, — медленно, с трудом повторил Женьсиньг. — Это трудное слово. Но говорить «Мьеньи» мы больше не имеем права. А как вы называли наш Рельос?

— Сириус, — ответил Синяев. — Я понимаю, что вам трудно сказать слово «Солнце». Называйте нашу звезду «Гелиос». [40]

— А почему у вас несколько названий одного и того же предмета?

— Потому что на Земле не один народ и не один язык. «Солнце» — это на языке того народа, к которому принадлежим мы оба.

— То, что вы говорите, очень интересно, — сказал Женьсиньг, внимательно и с видимым любопытством слушавший Синяева. — Но не совсем понятно.

— Ограничьтесь пока этим, — пошутил Синяев, повторяя недавно сказанные самим Женьсиньгом слова. — А сейчас не отвлекайтесь.

Старый каллистянин улыбнулся.

— Гелиос, — сказал он. — Да, это гораздо легче. Но в честь вас, первых людей, посетивших Каллисто, мы будем говорить «Солнце», хотя это слово труднее.

— На Земле, — сказал Синяев, — слово «Рельос» вошло во всеобщее употребление.

Вслед за Женьсиньгом все прошли внутрь здания.

Там были просторные, очень высокие, но почти пустые комнаты, с блестящими разноцветными полами и огромными окнами.

Было ясно, что это здание не только бьеньетостанция. Вероятно, это был «космический вокзал» — центральное здание острова, который весь представлял собой ракетодром.

Впоследствии они узнали, что здание называлось «Дом неба». Отсутствие мебели, высота стен, статуи, казавшиеся совсем маленькими в огромных помещениях, подчеркивали замысел архитектора.

Поражала необычайная чистота воздуха внутри здания. Может быть, это было следствием близости океана или же действовала специальная вентиляция.

Широков и Синяев ни о чем больше не спрашивали, помня просьбу Женьсиньга.

В одной из комнат на полу темнел синий круг диаметром около трех метров, поверхность которого отсвечивала металлическим блеском. В центре потолка находилось отверстие.

Когда по приглашению Женьсиньга все встали на этот круг, он быстро поднялся, плотно войдя в отверстие на потолке.

Они очутились на крыше здания.

— Своеобразный лифт! — заметил Синяев.

Плоская крыша была выстлана желтыми треугольными плитками и окружена невысокой балюстрадой.

Отсюда хорошо был виден белый шар звездолета и можно было различить возле него крохотные фигурки каллистян.

«Там Дьеньи!» — Широков вдруг понял, что успел соскучиться по ней.

Высоко над головой, в самое небо уходили хрустально блестящие кольца межпланетной бьеньетостанции. Даже вблизи они казались воздушными, трудно различимыми в блеске Рельоса, хотя были сделаны из металла.

Рядом с подъемной машиной стоял небольшой аппарат, напоминавший своим видом школьный телескоп.

Это и была загадочная бьеньтеси.

Возле нее в ожидании стояло трое молодых каллистян.

Широков и Синяев уже начали привыкать к тому, что их появление перед каллистянами вызывает большой эффект, и не обратили никакого внимания на изумленные взгляды, которыми их встретили. Прежде всего их интересовал аппарат. Они знали, что вся планета наблюдала финиш звездолета. Женьсиньг говорил, что каллистяне видели на экранах их обоих. Это значило, что «телевизионная» камера была снабжена телескопическим устройством, позволявшим приблизить снимаемый объект, даже если он находился, как в данном случае, на расстоянии двух километров.

Видя интерес, с которым гости рассматривали бьеньтеси, один из каллистян подошел и стал давать пояснения. Кто-то, очевидно, успел сказать ему, что пришельцы из другого мира понимают каллистянский язык. Из его слов Широков и Синяев вывели заключение, что камера работала на совершенно ином принципе, чем телевизионные камеры на Земле. Она давала цветное и объемное изображение, и передача осуществлялась непосредственно от нее, без прохождения через усилительное устройство мощной промежуточной станции. Каким образом столь небольшая установка могла обладать такой мощностью, чтобы ее передачи воспринимались всеми приемниками Каллисто, осталось неясным.

Слово «теси» непрерывно встречалось в объяснениях, но его значение все еще не стало понятным.

— Вам нравится? — спросил каллистянин.

— Да, — ответил Синяев. — Ваша бьеньтеси работает на другом принципе, чем наши. Я хотел бы узнать об ее устройстве более подробно.

— Потом, потом! — вмешался Женьсиньг. — Каллистяне ждут. — Он подошел к аппарату и встал прямо против отверстия трубы. Широков представил себе, как на экранах появится лицо Женьсиньга. Сколько миллионов каллистян будут слушать его?

— Больше одиннадцати лет тому назад… — начал Женьсиньг.

Он говорил прямо в объектив. Было ясно, что эта небольшая установка была равна по мощности величайшим радиостанциям Земли, давала возможность передать на всю планету цвет, объем и звук одновременно.

Женьсиньг рассказал об организации полета к Мьеньи, о старте звездолета и обо всех разнообразных мнениях относительно результатов рейса, которые высказывались на Каллисто ее учеными.

— О том, как протекал рейс и что увидели у Мьеньи наши отважные звездоплаватели, вам расскажет командир корабля Рьиг Диегонь.

— Митинг, в котором участвует все население планеты, — шепнул Синяев на ухо Широкову.

Диегонь мало говорил о полете, а все свое выступление посвятил Земле. Он подробно рассказал о встрече с людьми и о них самих. Коротко описал природу и города Земли. Затем перешел к причинам опоздания звездолета.

Широков слушал его с тревогой. Он опасался, что рассказ о происшествии в лагере под Курском может создать у каллистян, незнакомых с условиями земной жизни, ложное представление о людях.

Но Диегонь ни словом не упомянул о диверсии.

— Дверь в помещение центрального агрегата была повреждена и не открывалась, — только и сказал он. — Техника Земли оказала нам неоценимую помощь.

Широков и Синяев облегченно вздохнули. Каллистяне все равно узнают об истинной причине аварии, но потом это будет не страшно, лишь бы не сейчас.

— Все, что мы видели на этой далекой от нас планете, — закончил Диегонь, — убедило нас, что люди и каллистяне будут жить в дружбе. За нашим полетом последуют другие. Я хочу верить, что к союзу Земли и Каллисто примкнут обитатели других миров, спутников звезд, находящихся не слишком далеко от Мьеньи- Солнца — и от Рельоса. Первый шаг к этому сделан. Мы, двенадцать каллистян, посетили Землю. Теперь двое ученых Земли прилетели к нам. Мы счастливы, что вернулись на родину, но еще более потому, что вернулись не одни. Дадим слово нашим гостям. Не удивляйтесь, что они будут говорить на нашем языке. За годы полета они хорошо овладели им. Перед вами представитель медицинской науки Земли — Петр Широков.

— Не говорите слишком мало, — сказал Женьсиньг. — Дайте каллистянам время как следует рассмотреть вас.

Широков одно мгновение колебался, потом решительно снял очки и подошел к аппарату. Яркий свет был очень неприятен, пришлось сильно прищуриться, но это казалось ему лучше, чем показаться перед многими миллионами зрителей в очках, искажавших его лицо. Сознавая, с каким жадным вниманием каллистяне будут его рассматривать, он мучительно волновался и несколько секунд был не в состоянии начать говорить.

Прямо перед ним находилось темное отверстие трубы передатчика. В глубине этого отверстия что-то неясно блестело. Широкову вдруг показалось, что перед ним окно, за которым раскинулся весь простор огромной планеты, и бесчисленное количество черных лиц с длинными узкими глазами, устремленными на него.

Он глубоко вздохнул и сказал:

— Здравствуйте, товарищи каллистяне!

Сказал и только тогда понял, что говорит по-русски.

Все бывшие возле аппарата смотрели на него внимательно и серьезно. Никто, казалось, не удивился, что он говорит на земном языке. Вероятно, все подумали, что он сделал это намеренно.

Три слова, сказанные на родном языке, как-то сразу успокоили Широкова, и он начал говорить уже по-каллистянски, как ему казалось, совсем спокойно. Но впоследствии он никак не мог вспомнить, что именно он говорил каллистянам в тот день. Слова сходили с его губ без участия его воли, сами собой. Но когда, некоторое время спустя, он спросил Синяева о своей речи, оказалось, что он говорил хорошо и с чувством.

После Широкова выступил Синяев. Он не казался, а действительно был совершенно спокоен. Коротко приветствовав каллистян, Георгий Николаевич посвятил свою речь развитию мысли, высказанной Диегонем, что к союзу людей и каллистян примкнут в будущем жители других, пока еще не известных планет.

Женьсиньг закрыл своеобразный «митинг», и все снова отправились на чудесной олити к кораблю.

Каллистяне торопились покинуть остров.

— На звездолете огромное количество предметов, подаренных нам на Земле, — сказал Диегонь Женьсиньгу. — Я прошу без меня не разгружать корабль.

— Никто ничего не тронет, пока вы будете в отсутствии, — ответил Женьсиньг.

МОРСКОЙ ПЕРЕЕЗД

— На чем мы отправимся на континент? — спросил Синяев.

— На корабле, — ответил Женьсиньг.

— А почему не по воздуху? Ведь это будет быстрее.

— Потеря времени незначительна. Корабль идет быстро. Таково желание Диегоня и его товарищей. Но если вы возражаете…

— Нисколько! Просто я не очень хорошо переношу качку.

— Ее не будет.

— А если поднимется буря?

— Это исключено. На время вашего переезда ветер не будет пропущен в эту часть планеты.

— Вы управляете ветром? — пораженный этими словами, спросил Синяев.

Ответ был неожиданным:

— Погода планируется.

Широков и Синяев молча переглянулись.

— Если ветер в этой части океана и был намечен, — невозмутимо продолжал Женьсиньг, — то ради вас станции изменили программу. Охлажденные над океаном массы воздуха направят куда-нибудь в другую сторону.

— Но как… — начал Синяев и замолчал. Не стоило просить объяснений. Было немыслимо узнать и понять все сразу.

Сборы были недолги. Звездоплаватели намеревались вернуться на остров и не брали с собой никаких вещей. Но у гостей Каллисто багаж оказался весьма объемистым. Они должны были остаться на континенте и взяли с собой все, что привезли с Земли.

Не без грусти расставались Широков и Синяев со звездолетом, на котором провели больше трех лет.

— Мы вернемся на Землю на этом же корабле? — спросил Широков.

— Разумеется, нет, — ответил Мьеньонь. — Для вас построят новый, по последнему слову техники. Вы же видели на Сетито, что современные звездолеты более совершенны.

Олити в три рейса доставила на пристань всех.

В сущности, это была не пристань, а просто набережная. Она представляла собой огромную площадку, выстроенную из красных каменных плит, похожих отчасти на гранит, отчасти на мрамор, отполированных, как зеркало. Каждая плита была не менее двадцати квадратных метров величиной.

Когда появились каллистяне и их гости, корабль, стоявший в пятидесяти метрах от берега, приветствовал их протяжным, странно звенящим звуком. Несмотря на большую мощность этого «гудка», он не был неприятен для слуха и отличался какой-то своеобразной мягкостью.

— Я думал, что на Каллисто нет гудков, — сказал Широков, — ведь они создают шум.

— До последнего времени, — ответил ему Гесьянь, — гудки на море были необходимы. Каллисто — жаркая планета, и на ней часты густые туманы. Теперь, конечно, они не нужны. Но сохранилась морская традиция.

Корабль приблизился.

Оба друга видели такие корабли на рисунках и фотографиях, которые показывали им каллистяне еще на Земле, но тем не менее с большим интересом рассматривали странное судно.

Оно было невелико и очень узко. Ширина палубы не превышала четырех метров. Не было ни мачт, ни труб. Корпус судна, выстроенный из серебристого металла, почти не выступал из воды. Вся верхняя надводная часть была накрыта сплошным прозрачным кожухом чуть голубоватого оттенка. Благодаря низким бортам казалось, что по воде плывет огромная стеклянная лодка, перевернутая килем вверх.

Парапет набережной был значительно выше борта корабля, и люди, стоявшие на ней, смотрели на судно сверху. Первое, что обращало на себя внимание, было отсутствие каких бы то ни было палубных надстроек. Сама палуба представляла собой гладкую поверхность темного цвета, без единого шва, точно она была покрыта линолеумом. В трех местах виднелись небольшие зеленые круги.

Экипаж судна состоял из восьми каллистян.

Моряки были одеты очень своеобразно, в костюмы, отличные от тех, которые люди Земли видели до сих пор. На них были короткие, до колен, брюки и легкие сетки без рукавов. И то и другое было голубого цвета. По обычаю каллистян головы были ничем не покрыты.

— Словно дети, — сказал Синяев.

Действительно, странный костюм моряков напоминал одежду детей в летнее время. Издали казалось, что на палубе стоят черные мальчики в трусиках и майках.

— Я не вижу в этой прозрачной крышке ни одного отверстия, через которое мы сможем проникнуть на корабль, — сказал Широков. — Или она поднимается, как на олити?

— Посмотрите внимательнее, — ответил Гесьянь. — Вход прямо перед вами.

— Я его вижу, — сказал Синяев.

Пристально всмотревшись в поверхность «стекла», Широков, наконец, заметил тонкую синюю линию. Малозаметная на голубом фоне, она шла от борта вверх, плавно изгибалась и снова опускалась к борту. Точно тонкой кистью была нарисована арка.

В тот момент, когда он увидел ее, «дверь» сдвинулась назад и скользнула в сторону. Образовалось отверстие. Возле него собрались все восемь членов экипажа.

Широков и Синяев ожидали, что с корабля будет подан на берег трап или какая-нибудь сходня, но произошло совсем иное, чего они никак не могли ожидать.

Каменная плита, казавшаяся столь прочной и неотъемлемой частью набережной, сдвинулась с места и опустилась вместе с ними. Кто и как привел в действие механизм этой оригинальной подъемной машины, они не заметили.

Вход на судно оказался прямо напротив, на одном уровне, и оставалось сделать только один шаг, чтобы очутиться на палубе.

Один из моряков выступил вперед.

— Люди Земли, — сказал он, — желанные гости на корабле. Мы рады видеть вас у себя. Прошу вас войти.

Широкову и Синяеву пришлось первыми перейти на борт судна. Петр Аркадьевич снова подумал при этом, что их присутствие невыгодно Диегоню и другим звездоплавателям — на них почти не обращали внимания, оно целиком поглощалось им и Синяевым.

К их удивлению, экипаж корабля встретил гостей очень сдержанно. Никто не пытался обнять их, как раньше. Моряки приветствовали их только жестами. Это было результатом нескольких слов, сказанных Женьсиньгом так, что они не слышали. Еще раньше Диегонь высказал опасение, что чересчур восторженная встреча может в конце концов утомить людей Земли.

Вслед за ними на борт корабля перешли все члены экипажа звездолета. Женьсиньг и другие каллистяне остались на берегу.

— Мы скоро увидимся, — сказал Женьсиньг.

— Разве вы не поедете с нами? — спросил Широков, невольно посмотрев на Дьеньи.

— Нет. Корабль пришел за вами и экипажем звездолета. Население Атилли ждет вас.

— Я был бы очень рад, — сказал Гесьянь, — если бы вы поселились в моем доме. Я постоянно живу в Атилли.

— Мы гости Каллисто, — ответил Широков. — Я благодарю вас за приглашение, но мы будем жить там, где нам укажут. Мое и моего товарища желание — не расставаться с нашими друзьями и спутниками по полету.

Диегонь протянул руку и ласково провел пальцами по лбу и волосам Широкова.

— Все будут рады видеть вас у себя, — сказал он.

«Стеклянная дверь» беззвучно стала на место. Каменная плита с провожающими поднялась и снова неразличимо слилась со всей набережной. Корабль незаметно отделился от стенки и медленно отходил от нее.

Женьсиньг и все остальные шли по набережной вслед за кораблем, но вскоре отстали. Корабль шел все быстрее и быстрее. Длинный узкий корпус судна легко разрезал темную воду океана, оставляя за собой расширяющиеся полосы вспененных волн. Чуть заметно покачиваясь, он с нарастающей скоростью удалялся от берега.

Прошло несколько минут, и судно пошло так быстро, что гладкая поверхность воды у его бортов превратилась в мелькающие полосы. И без того малозаметная качка совершенно прекратилась. Как стрела летел по воде корабль; высокие волны вздымались перед его острым носом, с молниеносной быстротой оставаясь далеко позади.

— Если бы не этот колпак, — сказал Синяев, — стоять на палубе было бы невозможно.

— Очевидно, он для того и сделан, — ответил Широков.

Но прошло совсем немного времени, и они узнали, что сплошной футляр, закрывавший палубу судна, имел не одно назначение.

Оранжевый остров быстро уменьшался. Все тоньше становились кольца бьеньетостанции.

Далеко за ними виднелся крохотный шарик звездолета.

Вскоре остров совсем скрылся. Со всех сторон раскинулась равнина океана. Корабль мчался, как исполинская торпеда, к вечно недостижимой линии горизонта. Трудно было даже представить, какой силы был бы встречный ветер при такой скорости, будь палуба открыта.

С безоблачного неба лился яркий свет Рельоса.

— Ты заметил, что здесь совсем не жарко? — спросил Широков, стоя с Синяевым и остальными на носу судна.

— Заметил, но не знаю, чем это объяснить.

— Футляр, которым закрыта палуба, ослабляет тепловые лучи, — объяснил один из моряков.

— Значит, — сказал Широков, — каллистянам самим неприятно чрезмерное тепло?

— Нисколько! — ответил тот же моряк. — Мы не находим, что на Каллисто чрезмерно жарко. Это сделано для вас. Раньше на этом корабле футляр был из другого материала. Его сменили. Мы, — пояснил он, — готовились встретить вас и знали, что на вашей планете холоднее, чем у нас.

— И только ради этого изготовили такой огромный футляр?

Моряк пожал плечами.

— А почему же нет? — сказал он. — Иначе вам пришлось бы оставить палубу и находиться внизу. Мы думали, что это вам не понравится.

— Действительно, — сказал по-русски Синяев и рассмеялся, — чего проще! Удивляюсь, что они не построили специально для нас новый корабль.

Их не удивила осведомленность каллистянина. Они знали, что, пока были на Кетьо, Каллисто получила много бьеньетограмм, посвященных им.

— Далеко до города? — спросил Широков.

— Две тысячи километров. [41]

— Сколько же времени займет переезд?

— Четыре часа.

— Ого! — сказал Синяев. — Быстро идет ваш корабль.

— Шестьсот километров в час.

— Это быстрее, чем на глиссере. — Синяев сказал слово «глиссер» по-русски.

— Я вас не понял.

— Мой товарищ говорит, — ответил Широков, — что ваш корабль движется быстрее самых быстроходных судов на Земле. Вы командир корабля?

— Я управляю кораблем в этом рейсе, — ответил каллистянин.

Казалось, его удивил вопрос Широкова. Прежде чем ответить, он на минуту задумался.

Диегонь вмешался в разговор.

— У нас, — сказал он, — нет командиров или некомандиров. Каждый член экипажа может выполнять обязанности командира и все другие обязанности на корабле с одинаковым успехом. Распределение обязанностей — дело добровольное.

— Я ожидал этого, — сказал Широков. — Я был уверен, что у вас именно так, — пояснил он свои слова.

— Однако на звездолете, — заметил Синяев, — дело обстояло несколько иначе.

— В космическом рейсе — конечно. Там нужны специальные знания и опыт. Вести звездолет может не каждый.

Моряк предложил гостям осмотреть корабль. Широков и Синяев с удовольствием согласились. С ними пошли два члена экипажа — Диегонь и Мьеньонь. На корабле не было ни одного трапа, которые на Земле кажутся столь неотъемлемыми и характерными признаками морских судов. Для спуска внутрь служили лифты.

В трех местах — на носу, посередине и на корме — находились круглые, огражденные едва поднимающимися над палубой кольцевыми выступами, окрашенными в зеленый цвет, площадки подъемных машин. Шесть человек свободно поместились на одной из них. Командир корабля ногой нажал на край выступа, где находилась совершенно незаметная педаль, и площадка плавно опустилась.

— Все их лифты сделаны по одному принципу, — сказал Синяев. — Точно такие же на звездолете и на пристани.

— Наши лифты с кабинками мне больше нравятся, — ответил Широков.

Они ожидали увидеть каюты, но их не оказалось. Не было и привычного коридора. Внутренность судна была разделена переборками на три отделения, каждое из которых имело свой лифт.

Этот корабль не был пассажирским судном. Широков и Синяев тут же узнали, что на Каллисто уже давно не существует морского транспорта. Все перевозки совершались по воздуху.

— Для чего предназначен этот корабль? — спросил Синяев.

— Для научных работ в океане, — ответил моряк.

Носовое отделение, в которое они спустились, было командным пунктом, откуда осуществлялось управление кораблем. Подъемная машина находилась в задней части этого помещения. Площадка опустилась до самого пола и как бы слилась с ним. Впереди, закрывая внутренний вид помещения, стояла какая-то машина.

Когда они обогнули ее, глазам Широкова и Синяева предстала удивительная картина.

Им показалось, что они каким-то образом вновь очутились на палубе. Впереди и по сторонам расстилалась равнина океана. Сверху было небо и ослепительно белый диск Рельоса.

Стены и потолок были абсолютно невидимы.

Но они знали, что это помещение находится ниже ватерлинии, и легко было догадаться, что это — все та же система телевизионных экранов, но только более совершенная, чем на звездолете. Не было решетки из рамок отдельных экранов, он был сплошной, охватывая все помещение, кроме пола и задней стены. Нечто подобное они видели на звездолете внутренних рейсов.

Но если гости Каллисто подумали, что только для них удивительна эта картина, то слова Мьеньоня доказали им, что это совсем не так.

— Поразительно! — воскликнул инженер. — Я вижу, что техника далеко ушла вперед за время нашего отсутствия.

— Перед стартом к Мьеньи, — сказал Диегонь, обращаясь к Широкову, — на кораблях были экраны, ничем не отличающиеся от тех, которыми оборудован звездолет. Такой сплошной экран для нас новость.

— Этот корабль построен два года тому назад, — пояснил моряк.

— Экраны старого типа где-нибудь сохранились? — спросил Широков.

— Насколько я знаю, нет. Зачем они, если есть новые, более совершенные?

На командном пункте не было ни одного человека. Ожидаемый, по привычке, рулевой отсутствовал.

— Кто сейчас ведет корабль по курсу? — спросил Синяев.

Моряк указал на «машину», стоявшую сзади. Это был гладкий темно-синий куб, на котором не было никаких приборов, кнопок или рукояток.

— Курс проложен по карте. Корабль сам дойдет до назначенного места.

Он подошел к стоявшему посередине помещения второму кубу, гораздо меньших размеров.

Гости увидели, что внутри находится большой лист, на котором синей и красной краской изображена географическая карта. Она была очень похожа на земные карты, с такими же меридианами и параллелями.

— Это участок океана между островом Неба и Атилли, — сказал моряк. — А вот эта черная линия — проложенный курс. Без вмешательства командира корабль не уклонится от него.

— А подводные течения?

— Автомат учитывает их.

— Но если кораблем управляет автомат, то для чего этот сплошной экран?

— Кораблем можно управлять вручную. Вот смотрите!

Он нажал маленькую кнопку.

До сих пор Широкову и Синяеву казалось, что куб сделан из прозрачного материала, но вот он вдруг «потух», и они поняли, что он не прозрачный. Теперь он был темного цвета и походил на пластмассовый. Карты не стало видно.

Передняя стенка куба откинулась, и появилась панель с множеством кнопок.

— Это ручной пульт управления, — сказал моряк.

Чувствовалось, что корабль замедляет ход. Это было видно и по экрану.

— Когда карта выключена, автомат не может работать.

Двигатели остановились.

Моряк положил пальцы на кнопки.

— Совершим круг.

Кисти рук у каллистян обладали необычайной гибкостью. Их длинные тонкие пальцы могли совершать одновременные и совершенно различные движения, недоступные руке человека Земли. У них не было «левой» и «правой» руки, обе работали одинаково.

Движения пальцев командира корабля, перебегавших с кнопки на кнопку, напомнили Широкову игру на рояле.

Двигатели заработали снова. Слегка накренившись на левый борт, корабль описал по океану широкий круг.

— Следите за мной, — сказал моряк. — Я отвожу корабль в сторону от курса. Поворачиваю его носом в обратную сторону. А теперь снова включаю автомат. Смотрите, что будет дальше.

Говоря, он приводил свои слова в исполнение. Куб опять стал прозрачным. Появилась карта. Рядом с черной линией курса виднелась маленькая точка, которая медленно двигалась.

— Что это? — спросил Широков.

— Вероятно, место корабля, — сказал Синяев.

— Совершенно верно. Эта точка — наш корабль. Сейчас автомат выведет его на правильный путь.

Следя за движениями крохотной точки, Широков и Синяев увидели, как она повернулась, совершив полукруг, и слилась с черной линией.

— Спасибо! — сказал Широков. — Это очень интересно.

— Если не возражаете, пойдем дальше, — предложил моряк.

Среднее помещение было предназначено для жизни и работы экипажа. Здесь было много приборов и аппаратов непонятного назначения и неизвестной конструкции. Гости ни о чем не спрашивали; было ясно, что это оборудование для научных работ.

— Может быть, вы голодны? — спросил моряк. — Здесь есть все, что нужно.

Широков и Синяев отказались. Они действительно не чувствовали голода.

Осмотрев жилой отсек, они перешли в третье отделение. Здесь помещались двигатели корабля.

«Машинный зал» представлял собой небольшое помещение с металлическими стенами, полом и потолком. Вплотную друг к другу стояли четыре длинных и как будто стальных цилиндра. От них отходили гибкие трубки, исчезая под полом.

Командир корабля объяснил, что каждый цилиндр — двигатель. Трубки связывают их с агрегатами управления. Каждый заряжен на несколько лет непрерывной работы.

— Обслуживающий персонал не нужен, — сказал моряк. — Они не требуют никакого ухода за собой.

Объяснения каллистян всегда отличались ясностью, но на этот раз ни Широков, ни Синяев не поняли, на каком принципе работали двигатели. Это были не турбины и не реактивные моторы. Цилиндры приводило в движение что-то, находящееся за кормой. Им показали чертежи, но вопрос не стал яснее. На конце каждого цилиндра находились по три, словно вложенных друг в друга, удлиненных конуса.

Какое-то сложное чувство удержало Широкова и Синяева от дальнейших расспросов. Оба притворились, что хорошо поняли. Синяев неожиданно заявил (по-русски), что техника каллистян начинает раздражать его.

— Мы просто устали, — ответил ему Широков. — Слишком много впечатлений сразу.

Задняя стенка машинного отделения была не металлической. Прозрачная и очень тонкая пластинка размером два на три метра отделяла помещение от океана, представляя собой корму судна. За ней бурно клубилась белая пена. Временами в глубине этого «кипятка» мелькали сверкающие круги.

— Через эту стенку, — пояснил командир судна, — можно осматривать наружные концы двигателей, когда они не работают. Это делается во время каждой стоянки корабля.

— А она не может разбиться?

— Если бы такая опасность существовала хотя бы теоретически, — последовал ответ, — мы никогда не позволили бы вам войти сюда.

— Из чего сделана стенка?

— Из особого сорта стекла.

— Мне кажется очень рискованным применять стекло в таком месте.

— Оно более чем крепко. Практически его невозможно разбить без применения специальных методов.

«РЕЛЬОС ВИТИНИ»

— Знаешь, что мне нравится больше всего? — спросил Синяев, когда, после осмотра машинного отделения, они снова поднялись на палубу. — Тишина. Все их машины работают бесшумно.

— Давно известно, что шум вреден, — ответил Широков. — Но, к сожалению, наша техника еще не может уничтожить его. В будущем это обязательно сделают. Машины на Земле будут работать беззвучно, как здесь.

Они стояли на носу судна вдвоем. Каллистяне, как и раньше на звездолете, не навязывали своего общества. Они всегда охотно разговаривали с людьми, но инициативу неизменно предоставляли гостям. Широков и Синяев давно привыкли к естественно непринужденной деликатности своих друзей. Поэтому, когда подошел Мьеньонь, очевидно желая вмешаться в разговор, они поняли, что им хотят сказать что-то важное.

— Мы приближаемся к месту, которое вот уже двести пятьдесят лет является священным для всех каллистян, — сказал инженер. — Мы выбрали переезд по морю именно для того, чтобы прежде всего побывать здесь. Если вы не возражаете, мы будем рады показать вам памятник прошлого.

— Как мы можем возражать? — сказал Широков. — Наоборот, мы будем очень довольны.

— Этот памятник, вероятно, находится на острове? — спросил Синяев.

— Нет, на дне океана. Тут не очень глубоко. Каллистяне часто посещают это место. Для наших детей в начале их обучения поездка сюда является обязательной.

— Мы готовы.

— Корабль достигнет нужного пункта через несколько минут.

— Мы спустимся на дно в водолазных костюмах, — спросил Широков, — или на корабле есть подводная лодка?

— Ни то, ни другое, — ответил Мьеньонь. — В этом месте глубина семьсот метров. Мы спустимся на корабле.

Синяев кивнул головой. Казалось, он ждал именно такого ответа. Надводный корабль одновременно был и подводным. Вполне естественно!

Корабль стал замедлять ход.

— Здесь! — сказал Мьеньонь.

Волны, поднятые стремительным ходом судна, улеглись. Со всех сторон расстилалась почти неподвижная гладь. Совершенно безоблачное в начале пути, небо затянулось легкими перистыми облаками. Широков заметил несколько птиц, летевших очень высоко.

— На каком расстоянии отсюда находится земля? — спросил он.

— В ста двадцати километрах. Мы сейчас в проливе, разделяющем два континента.

— Я его знаю, — сказал Синяев. — Видел на ваших картах.

— Разрешите спускаться, — обратился к нему командир корабля.

— Я не могу разрешать, — слегка пожимая плечами, ответил Синяев. — Мы гости. Хозяева здесь вы.

— Покидать палубу не нужно? — спросил Широков.

— Конечно нет. Вода сюда не может проникнуть.

Корабль стал медленно погружаться.

Широков с волнением следил, как уровень океана все выше поднимался по его борту. Он верил в технику каллистян, но не мог заставить себя быть таким же невозмутимо спокойным, как его товарищ. Футляр казался таким хрупким и тонким. На глубине семисот метров должно быть огромное давление.

— На какую глубину может опуститься корабль? — спросил он.

— На два километра. Материал футляра и его форма рассчитаны на давление в двести килограммов на квадратный сантиметр.

Широков ничего не сказал на это. Он всецело был поглощен предстоящим зрелищем. Ему еще никогда не случалось спускаться под воду, а тут он вдобавок увидит подводный мир чужой планеты.

Поверхность океана сомкнулась над ними. Блеск дня сменился синим сумраком. Широков и Синяев сняли защитные очки.

Совсем близко они видели скользящие тени, очевидно морских животных, но рассмотреть их не удавалось.

Корабль опускался все глубже, и темнота постепенно сгущалась. Тонкий футляр словно растворился в воде и стал невидим. Казалось, что между людьми и бездной океана нет никакой преграды.

— Почему не зажигают прожекторов? — спросил Синяев. — Или их нет на корабле?

— Прожекторы на корабле, конечно, есть, — ответил Диегонь, стоявший с ними и остальными каллистянами, кроме командира, на носу судна. — Но существует традиция приближаться к памятнику без света. Ничто не должно нарушать покой этого места.

— Интересно, — сказал Синяев. — Мне кажется, у вас довольно много традиций. Это уже вторая.

— А какая же первая? — спросил Широков.

— А как же. Гудок на корабле. Помнишь, Гесьянь говорил на острове.

— Каллистяне чтут память своих предков, — сказал Диегонь. — Традиции связывают нас с ними.

Корабль опускался очень медленно.

«Как жаль, что нельзя рассмотреть обитателей вод», — подумал Широков.

Было ясно, что скорость погружения целиком зависела от каллистян. Вероятно, это была ещеодна традиция. В медленном приближении к загадочному памятнику было что-то торжественное.

Прошло минут десять, и последние следы света исчезли. Кругом непроглядная тьма.

— Смотрите! — сказал Диегонь, и Широков почувствовал, что каллистянин протянул в темноте руку.

Впереди, глубоко внизу, показалось плохо различимое светящееся облако. Нельзя было определить источник этого света, но казалось, что свет электрический. Как будто в глубине океана горели мощные лампы, освещая что-то, пока невидимое.

Раздался голос Бьяининя. Он говорил по-русски:

— Многие века на Каллисто существовало угнетение, насилие и бесправие. Трудящееся население, так же как на Земле, боролось с хозяевами за свои права, за лучшую жизнь. Было много восстаний, которые подавлялись жестоко. Пятьсот лет тому назад, по земному счету времени, вспыхнуло самое большое, решающее и последнее. Это была гражданская война, кровопролитная, но недолгая. Класс хозяев исчез с лица планеты. Началась эпоха свободного развития общества. В ходе войны в руки хозяев попали двести десять крупных революционеров. Они были погружены на корабль и вывезены в море. В то время у нас были торговые суда. Этот корабль имел имя «Дьесь». На русском языке это соответствует слову «Надежда». В 2137 году, в сто двадцать третий день, в точке океана, где мы сейчас находимся, «Дьесь» со всеми находившимися на нем людьми был потоплен.

— Мы увидим памятник «Дьесю»? — спросил Широков.

— Нет, здесь стоит он сам. Каллистяне сохранили историческое судно. Но теперь оно называется не «Дьесь». На его борту стоит другое имя.

— Какое?

— «Рельос Витини».

— «Солнце свободы», — перевел Синяев. — Это очень красиво.

— Казнь двухсот десяти лучших сынов народа привела к тому, что на сторону восставших перешли все, кроме самих хозяев. И война окончилась. Двести десять были последними жертвами.

Корабль все так же медленно приближался к сияющему облаку, становившемуся все более ярким. Когда он приблизился вплотную и неподвижно повис над дном, на высоте тридцати — сорока метров, люди увидели поразительную картину.

Под семисотметровым слоем воды на равном расстоянии друг от друга стояли правильным кругом двадцать две высокие мачты. На каждой из них висело по два шара, испускавших сильный свет. Можно было видеть мельчайшую подробность дна. Оно казалось тщательно прибранным: ни камней, ни растений — ровное плоское поле.

На самой середине освещенного круга, уйдя в дно до ватерлинии, стоял длинный вишневого цвета корабль. Никаких повреждений на нем не было видно, он имел такой вид, точно недавно сошел со стапелей завода. На короткой передней мачте «развевалось» зеленое знамя. Не на корме, как у земных кораблей, а на самой середине корпуса зелеными буквами горело гордое имя корабля: «Рельос Витини».

Он стоял совершенно прямо, под своим непонятным образом застывшим знаменем, на дне океана и казался настолько «живым», что отсутствие людей на палубе было как-то неестественно. Невольно представлялось, что под кораблем не дно, а поверхность воды, что он сейчас тронется с места и на нем появятся люди.

Но никто не появлялся. Неподвижно стоял славный памятник трагедии, происшедшей пятьсот лет тому назад, сохраненный людьми на дне океана — мавзолей героев каллистянского народа.

Синяев первым нарушил молчание.

— Как вам удалось сохранить все это столь долгое время? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— «Рельос Витини», — ответил кто-то из каллистян, — затонул на этом самом месте в том положении, в каком вы его видите. Мы его не передвигали, а только покрыли составом, предохраняющим от действия воды и времени. Он будет стоять так тысячи лет. Вас, вероятно, удивляет вид знамени? Это действительно настоящее знамя, и у него есть история. Материал пропитан веществом, которое в соединении с водой превратило его в камень. Мачты и лампы установлены позднее, лет пятьдесят тому назад.

— Каким способом питаются энергией лампы?

— Источник энергии находится в них самих. Они могут гореть неограниченное число лет.

Широков подумал о той циклопической работе, которую должны были проделать каллистяне для установки мачт, шаров, да и с самим кораблем. Ему казалось, что проще было поднять «Рельос Витини» на поверхность, но он понимал величие этого памятника на дне океана и невольно преклонялся перед людьми, которых не остановила трудность задуманного.

В этом странном с земной точки зрения памятнике было что-то трогательное и грандиозное в одно и то же время.

И опять, как много лет тому назад, в день смерти Штерна, каллистяне опустились на колени и протянули руки ладонями вниз. Этот прощальный жест относился сейчас к тем, кто пятьсот лет назад умер на этом корабле.

И, не сговариваясь, Широков и Синяев сами опустились на колени рядом со своими друзьями. Находясь на Каллисто, они по-каллистянски отдали дань уважения героям, память о которых так свято чтилась планетой.

Совершив круг над «Рельос Витини», корабль стал так же медленно подниматься. Все, кто стоял на его палубе, не спускали глаз с подводного памятника, пока он не скрылся в облаке света, становившегося все более тусклым.

Корабль увеличил скорость подъема и через несколько минут вынырнул на поверхность океана, из синего сумрака в белый блеск дня. Лучи Рельоса быстро испарили воду на его прозрачной «крыше», и с прежней скоростью он помчался вперед.

— Что бы я ни увидел на Каллисто, — сказал Широков, — эта картина навсегда останется в моей памяти.

— И в моей также, — отозвался Синяев.

Глава вторая АТИЛЛИ

После яркого света и расплавленного зноем воздуха улицы прохлада и мягкий полусвет комнаты успокаивающе действовали на возбужденные нервы.

Широкие окна-арки, лишенные рам и стекол, были прикрыты чем-то темно-желтым, создававшим внутри дома освещение, похожее на солнечное. Глаза, утомленные блеском Рельоса, отдыхали в этом приятном свете.

Комната была очень своеобразна.

Высота стен достигала шести-семи метров. Они были бледно-зеленого цвета и казались пористыми. У самого потолка на полметра выступал широкий карниз. Потолок был точно из темного стекла, и в нем отчетливо отражалась обстановка.

Ничем не покрытый пол, гладкий и блестящий, как идеально натертый паркет, в противоположность потолку не отражал ничего. Он был блестящ и одновременно казался матовым. Ровная вишневого цвета поверхность, на которой не видно было ни одного шва.

Углы комнаты были не прямоугольны, как на Земле, а закруглены.

Посередине, ничем не огражденный, бил небольшой фонтан. Его вода была золотисто-зеленой. От фонтана веяло прохладой, как от настоящей воды, но его струи падали совершенно беззвучно.

Мебель была удобна и своеобразно красива, не земной, а своей, непривычной людям Земли, каллистянской красотой. Каждая вещь выглядела произведением искусства по тщательности отделки и подбору красок. Причудливо изогнутые ножки кресел, панели, дверцы — все было из странного материала, ни на что земное не похожего, прозрачно-глубокого, блестящего и матового в одно и то же время.

Цвета мебели гармонировали с цветом стен. Преобладали зеленые тона.

Ни один предмет из этой обстановки не стоял вплотную к стенам, что также было непривычным. Свободное пространство позади мебели, равное полутора метрам, занимали длинные низкие ящики из зеленого «стекла» с растениями.

Больше, чем обстановка комнаты, эта флора Каллисто напоминала людям, что они находятся не на Земле. Ни одного листка, ни одного, хотя бы отдаленно похожего на земные, цветка они не видели.

Цветы переливались голубыми и странно золотистыми оттенками. Листья, свернутые в трубку, были зелеными, что особенно удивляло на Каллисто, где растительный мир имел, как правило, красные и оранжевые тона.

— Это специально выращенные комнатные растения, — сказал Синьг. — И они поставлены здесь для вас.

В доме стояла глубокая тишина. Ни звука не доносилось и снаружи, хотя дом стоял в центре огромного города.

Темно-желтый «занавес», чуть заметно, плавно колебался, и это ритмичное движение действовало усыпляюще.

Широков пристально вглядывался в это нечто, закрывавшее окна, в надежде заснуть, наконец, но сон упорно не приходил.

Синяев, лежавший на другом «диване», также не мог уснуть.

Перед мысленным взором друзей стояли картины, прошедшие перед их глазами за эти сравнительно короткие часы первого дня пребывания на Каллисто. Впечатлений было так много, что воспоминаний о них хватило бы на всю жизнь, а это был только первый день в длинном ряду предстоящих им дней.

Они чувствовали себя уставшими до такой степени, что одно только неподвижное лежание на мягкой постели, тишина, царящая в доме, и прохладный полусумрак доставляли им физическое наслаждение.

Заснуть бы скорей!

Широков мечтал о приходе Синьга, который дал бы ему и Синяеву снотворное средство, действие которого они дважды испытали на звездолете, но ожидать каллистянского врача было бесполезно. Гости выразили желание отдохнуть, и они уже настолько хорошо знали каллистян, что не могли сомневаться в том, что их желание будет свято исполнено. Пока они сами не позовут, никто не войдет к ним, а где и как найти Синьга или другого врача, Широков совершенно себе не представлял. Кроме того, встать и выйти из комнаты казалось ему невозможным, так сильно он устал.

Они не разговаривали, каждый про себя переживал еще раз события дня.

Финиш звездолета, встреча на острове, странный «автомобиль», не подчиняющийся законам тяготения, морской переезд на подводно-надводном корабле, и в особенности сказочное видение «Рельос Витини» на дне океана занимали их мысли, разгоняя сон. И наконец, Атилли!

Они плохо рассмотрели город, но то, что успели увидеть, оставило сильное впечатление.

Атилли был город дворцов. Ни одного здания, к которому нельзя было бы применить это название, они не видели: каждый дворец был достоин особого описания. А вместе с тем было известно, что Атилли далеко не самый большой город на Каллисто и не самый населенный. Это была «окраина», самый северный из городов континента, а следовательно, по земным представлениям, провинция. Подавляющее большинство каллистян предпочитало жить ближе к экватору.

Город был вытянут длинной лентой вдоль побережья, и в нем было, вероятно, не меньше домов, чем в Москве, Лондоне или Нью-Йорке, но каждый дом отделялся от соседнего обширным пространством оранжево-красной растительности. Площадь, занимаемая Атилли, была чудовищно огромной.

Корабль, привезший их с острова Неба — правда, на малой скорости, но целых три часа, — шел вдоль берега, застроенного домами, прежде чем добрался до середины Атилли. Почти все дома имели широкие лестницы, украшенные статуями, спускавшимися к самой воде. Сходство каллистянской архитектуры с древнеегипетской, замеченное при первом же знакомстве людей с постройками Каллисто, подчеркивалось этими лестницами и плоскими крышами.

В центре города увидели красную каменную набережную, к которой и пристал корабль.

Встреча, устроенная им жителями Атилли, была поистине грандиозна. Задолго до того как показался город, корабль сопровождали уже сотни судов самых различных размеров и внешнего вида. Широкова и Синяева удивило такое обилие кораблей, так как они знали, что морской транспорт вышел из употребления. Но им объяснили, что это прогулочные суда типа земных яхт.

Небо было заполнено каллистянами летевшими на крыльях. Их было много тысяч. Еще выше летело очень много олити.

На набережной стояла бесчисленная толпа. Вероятно, все население города, а может быть и много каллистян из других городов, вышло навстречу. В памяти Широкова и Синяева остались только разноцветные одежды и цветы, которыми был усыпан весь путь от пристани до этого дома.

Людей Земли и двенадцать каллистянских звездоплавателей на руках вынесли с корабля на берег.

Широков и Синяев знали, что Женьсиньг, Гесьянь и другие, оставшиеся на острове, вылетели в Атилли сразу вслед за ними, но никого из этих «старых» знакомых, которые, несомненно, находились в толпе, они не видели. На Земле знакомые, конечно, подошли бы к героям дня.

Их несли на руках, передавая друг другу, не менее двух часов. Это было медленное продвижение в несметной толпе. И хотя оно было радостным и волнующим, для Широкова и Синяева оно превратилось в жестокую пытку, чего не заметили обычно такие чуткие и внимательные каллистяне.

Когда на пороге дома их, наконец, опустили на землю, оба гостя Каллисто были близки к обмороку. Но у них хватило сил скрыть страдание, невольно причиненное им гостеприимными хозяевами. Они не хотели омрачать радость встречи, так как хорошо знали, что каллистяне будут в отчаянии от своей непредусмотрительности.

Причиной этой пытки были привычные для каллистян лучи Рельоса, невыносимый зной, который изливался на землю.

У Широкова и Синяева гудели головы, путались мысли, все тело было покрыто густым липким потом. Они были счастливы, когда в сопровождении Диегоня, Синьга и еще одного незнакомого им каллистянина прошли в прохладные комнаты.

Только здесь Широков, опасаясь теплового удара, сказал Синьгу об их состоянии.

Было ясно, что его слова поразили и огорчили троих каллистян, но они не стали тратить времени на извинения, а сразу приступили к делу.

Гостей отвели в помещение, середину которого занимал большой бассейн, быстро раздели и посадили в воду необычного голубого цвета. Синьг принес два сосуда, очень похожих на бокалы, наполненных бесцветной жидкостью, и попросил выпить ее. Их мысли сразу прояснились.

Потом их тщательно вытерли и одели в легкую каллистянскую одежду, так как их собственная была насквозь мокра от пота, а весь багаж остался на корабле.

Все это производилось быстро и молча.

Только тогда, когда они прошли в комнату с фонтаном и по требованию Синьга легли на «диваны», врач звездолета угрюмо сказал:

— Я никогда не прощу себе этого.

Диегонь только посмотрел на Синьга, и в его взгляде был горький упрек.

— Мы теперь чувствуем себя совсем хорошо, — сказал Широков.

— Вы были обязаны сказать об этом гораздо раньше, — сказал каллистянин, имени которого они еще не знали. — Любому, кто находился рядом. Один из вас врач, и он должен знать, какой опасности подвергал себя и товарища.

— Кому принадлежит этот дом? — спросил Широков, избегая необходимости признаться, что врачом является именно он.

Каллистянин с удивлением посмотрел на Широкова. Вопрос, очевидно, был ему непонятен.

— Дома, — ответил Диегонь, — не могут никому принадлежать. Они принадлежат всем. Так же, как и все остальное. Этот дом подготовили специально для вас, по указаниям Гесьяня и Синьга. Те, кто жил здесь раньше, переселились в другой. В Атилли домов больше, чем нужно его населению.

— Если дом был занят, — сказал Синяев, — то проще было подготовить какой-нибудь другой. Не все ли равно. К чему было тревожить людей?

— Не беспокойтесь об этом. Каллистяне часто переезжают из дома в дом или из одного города в другой. Этот дом подходит для вас хотя бы потому, что здесь есть фонтаны, а они далеко не везде. Не все любят прохладу.

— А как же личные вещи… — начал Широков, но замолчал, не закончив фразы.

Здесь, на Каллисто, земные представления и понятия были неприменимы. Слова «частная собственность» давно исчезли из сознания каллистян. Вопрос, который он хотел задать, был бессмысленным для них.

— Мне кажется, — сказал Широков, — что нам лучше всего заснуть. Сегодня было слишком много впечатлений.

— Безусловно так, — согласился Синьг. — Спите сегодня здесь.

Принесли простыни и подушки. Эти вещи были точной копией земных. Материал был тонок и шелковист. Одеяла были, конечно, не нужны в этом сверхтропическом климате.

Была вторая половина дня, и на улице было совсем светло. Широков спросил, нельзя ли чем-нибудь закрыть огромные окна, которых в этой комнате было два.

Незнакомый каллистянин подошел к окну. Что он сделал, люди не заметили, но оба огромных окна вдруг затянулись словно дымкой тумана, которая быстро густела.

— Какой цвет вы предпочитаете? — спросил каллистянин.

— То есть? — спросил Синяев.

— Каким цветом закрыть окна? Зеленым, синим или желтым?

— Пусть будет желтым.

Закрывшая окна «завеса» окрасилась в желтый цвет.

— Так хорошо?

— Очень хорошо, спасибо!

В который уж раз за этот знаменательный день Широков и Синяев молча переглянулись. То, что произошло, было совершенно непонятно, но ни тот, ни другой не задали вопроса. Они слишком устали. Впереди еще много времени.

— Вы будете спать до утра, — улыбаясь, сказал Синьг на прощание.

Если бы он знал, что они не смогут заснуть так долго, то, конечно, вернулся бы и помог им справиться с бессонницей. Но его не было в доме. Как и все каллистяне, вернувшиеся из космического рейса, он торопился увидеться с родными, которые съехались в Атилли и давно ожидали здесь.

Широков и Синяев одни находились в обширном дворце, предоставленном в их полное распоряжение на все время, которое они проведут в Атилли.

Им показали, где находится «столовая», и познакомили с аппаратом, с помощью которого они могли получить, не выходя из дома, любое кушанье и любой напиток.

Рядом с той комнатой, где они сейчас лежали, находилась другая, гораздо меньших размеров, но не менее красиво обставленная. В ней стояло несколько «шкафов» с дверцами семиугольной формы, наполненных всевозможными вещами домашнего обихода. Они были уложены и поставлены в безупречном порядке, и тут было, кажется, все, что только могло быть нужно. Их предупредили, что все эти вещи принадлежат сейчас им и они могут пользоваться ими как им угодно.

— Все, что может вам понадобиться и чего вы здесь не найдете, — сказал каллистянин, — будет доставлено в любую минуту. Вам надо только сказать. Мы старались ничего не упустить, но, может быть, учли не все.

— Сколько хлопот мы вам доставили, — сказал Широков.

— Мы отвечаем вам за гостеприимство, оказанное на Земле Диегоню и его товарищам.

— О, мы их встретили совсем не так.

— Вы же не могли знать, — сказал Диегонь. — Вас никто не предупреждал о нашем прилете.

Кроме этих трех комнат и бассейна в доме было еще несколько помещений, но знакомство с ними пришлось отложить до следующего дня.

В конце концов оба заснули почти одновременно и проспали крепко, без сновидений, до самого утра.

«ВОЛШЕБНОЕ ЦАРСТВО!»

Проснувшись на следующий день, Широков сперва подумал, что совсем не спал. Сквозь желтые «занавеси» проникал тот же свет, что и прежде. Но, посмотрев на свои часы, он понял, что сейчас не вечер, а позднее утро.

Синяев еще спал.

Широков встал и подошел к окну. Его очень интересовала загадочная дымка, закрывшая окна.

Вблизи бы увидел, что она полупрозрачна, и почувствовал, что наружный воздух свободно проходит сквозь нее. «Занавес» слегка шевелился, смутно проступали контуры деревьев, и даже можно было разглядеть море. Это походило на тонкую ткань или, наоборот, толстое стекло темно-желтого цвета.

Он протянул руку и почувствовал упругое сопротивление.

Как же «открыть» окно?

Широков помнил, к какому месту подошел вчера незнакомый каллистянин, чтобы «закрыть» окно. Он посмотрел туда и сразу увидел четыре маленькие кнопки, окрашенные в разные цвета — белый, синий, зеленый и желтый. Одна из них (желтая) была как бы вдавлена в стену.

Широков нажал на нее.

Кнопка ушла еще глубже, и тотчас же цвет «занавесей» стал еще темнее.

«Ясно! — подумал он. — Чем сильнее нажимаешь на кнопку, тем более плотными становятся шторы. Надо вернуть кнопку в исходное положение, и окна «откроются»».

Он сделал попытку уцепиться пальцами за крохотную головку, но этого не удалось сделать, — кнопка была слишком мала.

«Вероятно, здесь блокировка», — подумал Широков.

Он нажал на белую. И тотчас же желтая вышла из стены.

«Завесы» быстро посветлели и исчезли. В комнату ворвались лучи Рельоса.

— Просто и удобно, — вслух сказал Широков.

Механизм действительно был очень прост. Но то, чем он управлял, было совершенно непонятно. Что закрывало окна? Газ?

Широков нажал на белую кнопку, не спуская глаз с окна.

Он увидел, как огромное отверстие затянулось полупрозрачной дымчатой пленкой. Она появилась сразу во всем проеме окна, словно тонкий слой воздуха вдруг потерял чистоту и прозрачность.

Сердце Широкова забилось учащенно. Все, что непонятно, волнует.

Он осторожно стал нажимать на синюю кнопку.

И чем дальше уходила она в стену, тем все более густой синий цвет разливался по загадочной пленке.

Широков в третий раз нажал на белую. Окна «открылись».

Он отошел к своей постели.

Нет! Догадаться, в чем тут дело, было невозможно. Это было ни на что знакомое не похоже. Придется спросить.

Синяев все еще спал. Широкову не терпелось, и он решил разбудить друга.

— С добрым утром!

Георгий Николаевич открыл глаза и в первую минуту, казалось, не понимал, где находится. С выражением изумления на лице он обвел взглядом стены, потолок и всю обстановку комнаты, потом сел на постели и весело улыбнулся.

— С добрым каллистянским утром! Неужели это правда, что мы на Каллисто?

— Если обстановка тебя в этом не убеждает, встань и посмотри в окно. Кстати, его открыл я. Очень интересное явление.

Широков рассказал о проделанных только что экспериментах.

Но Синяев никак не реагировал на его слова.

— Оранжевый остров, — сказал он, — «Рельос Витини», Атилли не были сном?. Перед тем как проснуться, я видел себя на борту звездолета. Долго мы спали?

— Неполных четырнадцать часов.

Синяев огляделся, словно ища что-то.

— Странно, что они не доставили наши вещи. Мне очень не хочется надевать каллистянский костюм, а наши, вероятно, еще не просохли.

— Каллистяне не хотят нас беспокоить, — сказал Широков. — Пока мы сами не позовем, никто не придет.

— А как мы это сделаем?

Широков пожал плечами.

— Не знаю, там увидим.

— Подожди одеваться, — сказал Синяев. — Идем сначала в бассейн. Тут все-таки слишком жарко.

Широков охотно согласился. Он чувствовал легкое недомогание, голова была тяжелой. Так должен чувствовать себя человек, проспавший ночь в слишком жарко натопленной комнате.

Они легко нашли помещение с бассейном. Он был наполнен чистой и совершенно бесцветной водой. Вчерашняя, они это хорошо помнили, имела голубой оттенок.

Бассейн был настолько велик, что они могли плавать в нем. Вода была явно другого «сорта». Она чуть покалывала тело, напоминая нарзанные ванны.

Выйдя из бассейна, они почувствовали себя вполне освеженными. От недомогания и тяжести в голове не осталось никакого следа.

Им не хотелось надевать каллистянские одежды, но они должны были признать, что эта одежда очень удобна. Она была легка, почти невесома и совершенно не стесняла движений.

— Первое, что надо сделать, — это вызвать Синьга, — сказал Широков.

— Почему именно Синьга? А может быть, Гесьяня или Дьеньи?

Широков вздрогнул и внимательно посмотрел на своего друга. Случайно или намеренно он назвал это имя?

Лицо Синяева было невозмутимо.

«Случайно», — решил Широков.

— Потому, — ответил он, — что температурные условия на Каллисто настолько для нас непривычны, что мы должны все время находиться под надзором врача, пока не привыкнем. Если мы позовем Гесьяня, Синьг может обидеться.

— Каллистяне никогда и ни на что не обижаются.

— Все-таки лучше Синьга.

— Пойдем искать «телефон». Они, вероятно, не забыли оставить указание, как им пользоваться.

Они вышли из купальной комнаты через другую дверь. На пороге Синяев случайно обернулся и успел заметить, как из бассейна с непостижимой быстротой исчезла вода. Потом так же быстро он снова наполнился.

Широков шел впереди и не видел этой картины.

Синяев рассказал.

— Скорее всего, — сказал Широков, — водой в бассейне управляет обыкновенный автомат. В определенное время вода меняется.

— Сомневаюсь. Выходит, что вода могла смениться в то время, когда мы были в бассейне. Нет, тут не автомат. Во всяком случае не слепой автомат. Вернемся. Я хочу проверить одну мысль.

Он быстро разделся и бросился в воду. Потом вышел из бассейна и встал на его краю, внимательно наблюдая за водой. Широков не меньше Синяева был заинтересован опытом.

Проходили минуты, но вода не менялась.

— Видишь! — сказал Широков.

— Этого не может быть. Я уверен, что догадался верно. Прошу тебя, выкупайся тоже.

Широков не заставил себя просить.

Когда, поплавав немного, он вышел из воды и они оба оделись, вода исчезла. Новая была темно-голубой, точно такой же, какую они видели вчера вечером.

— Теперь ясно? — торжествовал Синяев. — Автомат настроен так, что, когда двое людей выкупаются, вода меняется. И, кроме того, он ждет, пока оденутся. А вдруг мы захотим еще раз войти в воду?

— Да, автомат, очевидно, «видит». Но где он находится?

Они внимательно осмотрели помещение. Кроме самого бассейна и небольшого семиугольного шкафа, в котором находились простыни и полотенца, в нем ничего не было. Стены и потолок темно-синего цвета казались пластмассовыми, пол и стенки бассейна — из белого материала, отполированного до блеска. Ничего, что походило бы на управляющий аппарат, они не видели. Купальная комната освещалась неизвестно откуда исходящим светом.

— Очевидно, — сказал Широков, — автомат спрятан в стене. Меня больше интересует другое: почему вода разная? Сначала она была бесцветной, как и подобает быть воде, а теперь голубая, почти синяя. Такая же была вчера. Не значит ли это, что каллистяне купаются три раза в день и каждый раз вода обладает различными свойствами?

— Скорей всего именно так.

— Но ведь они не чувствуют жары. Зачем же столь частое купание? Я думаю, что это сделано специально для нас.

— И мы использовали дневную воду. Бассейн наполнен для вечернего купания.

— Хорошо! А если мы захотим выкупаться в четвертый раз?

Синяев с сомнением покачал головой.

— Этого не следует делать. Надо спросить Синьга.

— Да, ты прав. Здесь что-то связано с медициной.

Они снова прошли в ту же дверь. Комната за ней была очень мала, не больше восьми квадратных метров. Ее стены были затянуты плотной, вроде бархата, рыхлой материей. Такой же материей был закрыт и потолок. Пол мягко поддавался под ногами. Он был порист и напоминал губку.

Сверху на длинной цепи свисал какой-то шар стального цвета. На стене они увидели небольшой щиток с тремя кнопками.

— Что это такое? — спросил Синяев.

— Вопрос не по адресу. Я знаю столько же, сколько ты сам. Вероятно, аппарат для какого-то облучения. Это доказывается расположением комнаты рядом с бассейном. Меня не удивляет наличие этого аппарата. Каллистяне живут примерно вдвое дольше, чем мы. Без специальных мер оздоровления организма этого трудно добиться. Я читал, что раньше продолжительность их жизни была равна нашей. Вода в бассейне, этот аппарат — явления одного и того же порядка.

За комнатой облучения находился просторный зал. В нем стояло много шкафов еще более странной формы, чем те, которые они видели раньше. Эти «шкафы» были настолько прозрачны, что становились почти невидимыми. Они были заполнены книгами и какими-то аппаратами. Стояли низкие кресла и восьмиугольные столы.

Не задерживаясь, они прошли дальше. Миновали «столовую», которую видели вчера. Здесь были только стол и несколько кресел (стульев у каллистян не было вообще). В углу большой аппарат для доставки блюд. Несколько черных статуй и ящики с цветами украшали комнату.

— Ты не голоден? — спросил Широков.

— Голоден, но это потом. Осмотрим всю нашу квартиру, — ответил Синяев.

Он подошел к следующей двери. Как и все в доме, она была двустворчатой, без ручек и открывалась в обе стороны.

Перешагнув порог, он остановился и подозвал Широкова.

— Смотри!

Комната была очень велика, больше всех, которые они видели. Одна из ее стен представляла собой сплошное окно, за которым расстилалась равнина океана. Свет Рельоса свободно проникал в нее. Стены были бледно-голубые. Четыре фонтана, окруженные желто-оранжевыми растениями с длинными свернутыми в трубку листьями, занимали четыре закругленных угла. Между ними стояли белые статуи. Пол был пурпурного цвета. Такого же цвета была и мебель.

— Что за причудливое сочетание красок! — сказал Широков.

— Смотри же! — повторил Синяев.

И только тогда Широков заметил, что в комнате что-то двигалось.

В первую секунду ему показалось, что перед ними какое-то животное с тонкими длинными щупальцами.

Это был небольшой шар, передвигавшийся на шести металлических ножках. Он переходил от предмета к предмету и словно ощупывал их гибкими «руками». Вот одна из этих «рук» стала вытягиваться и своим концом, похожим на большую кисть, провела по статуе. Легкий слой пыли, покрывавший скульптуру, исчез.


Шар двигался бесшумно и быстро, приближаясь к двум людям, стоявшим на пороге двери, но, не дойдя до них метров трех, он остановился. «Рука» протянулась к стене и нажала кнопку. Они увидели, как стоявшая здесь статуя сдвинулась с места, открыв нишу. Шар сложил «руки» и вошел в эту нишу. Статуя встала на место, скрыв ее от глаз.

— Обыкновенный андроид [42], — сказал Широков. — Я так и думал, что увижу что-либо подобное. Автоматизировать уборку помещений — это напрашивается само собой при достаточно высокой технике.

— Вероятно, в каждой комнате есть такой аппарат, — заметил Синяев. — Я попрошу объяснить мне, как он устроен.

Андроид в совершенстве выполнил свою задачу. Ни пылинки не осталось на мебели и статуях, пол так чист, что было даже как-то неудобно ступать на него.

Эта комната оказалась последней. Рядом находилась спальня.

— В доме семь комнат, — сказал Широков. — Это меньше, чем казалось. Планировка рациональна, и мне нравится; три — бассейн, кладовая и библиотека — расположены в задней половине и не имеют окон. Остальные четыре — фасад здания.

— Благодарю, — сказал Синяев. — Теперь я имею представление о доме.

Широков засмеялся.

— За три года мы привыкнем к таким квартирам, — сказал он. — А когда вернемся на Землю, нам покажется тесно и неудобно.

И вдруг оба перестали смеяться. Далекая родина возникла перед ними, и все, что они оставили там, показалось желанным и милым. Пусть нет там всех этих утонченных удобств, пусть не устроена еще жизнь на Земле, она будет когда-нибудь иной, под светом родного Солнца, среди зеленой растительности, близкая, любимая. Что в том, что на Каллисто все так красиво сделано, — это чужое!

Им мучительно захотелось увидеть на одну секунду земной дом и земную обстановку, одним глазком, на мгновение.

— Эх, — сказал ни с того ни с сего Синяев, — хоть бы на лыжах покататься.

Лыжи, снег! Не скоро они смогут увидеть все это!

Они подошли к окну. За ним находилась терраса, выложенная голубыми плитками. Широкая лестница спускалась от нее к воде. У нижней ступени покачивалась небольшая лодка, закрытая «стеклянным» колпаком. Выход на террасу был в одном из углов комнаты, за фонтаном.

От дома до берега океана по склону раскинулся обширный сад, с множеством оранжевых, красных и темно-желтых растений. Среди этой густой «зелени» прятались неизбежные статуи — черные, белые и золотисто-серые. Друзья заметили несколько маленьких птиц.

Одна из них села на перила террасы, и они смогли хорошо рассмотреть ее. Птица была величиной с воробья, с синими перышками и голубым брюшком. Тонкий острый клюв был длиннее тельца. Хвост был раздвоен, как у ласточки.

Широков тихо свистнул. Птица повернула головку, посмотрела на них зелеными глазками и вспорхнула с перил. На мгновение она сверкнула в лучах Рельоса, как драгоценный аметист, и исчезла в оранжевой листве.

— Волшебное царство! — сказал Синяев, но сказал как-то вяло, без воодушевления. — Мы не во сне это видим?

Широков улыбнулся. По-видимому, мысли о лыжах все еще не покидали его друга.

— Если это сон, то он снится нам обоим одновременно, а этого никогда не бывает.

Позади них раздался негромкий звук, точно стеклянным молоточком ударили по серебряной пластинке.

Они обернулись, но комната была, как и прежде, пуста.

Звук повторился, и теперь они поняли, откуда он исходил.

На одной из стен находился большой, до двух метров в поперечнике, серебристо-голубой экран, малозаметный на фоне стен того же цвета. Под ним стоял низкий пятиугольный столик на двух кольцеобразных ножках, а на нем продолговатый ящик с двумя кнопками и чем-то вроде решетки, как будто металлической.

Мелодичный звук раздался в третий раз.

— Это звонок «телефона», — сказал Синяев.

Они подошли к экрану. Он был не прозрачен, но почему-то казался бездонно-глубоким. Своих отражений они в нем не увидели.

Широков заметил на столике записку и взял ее. На русском языке рукой Бьяининя было написано:

«С помощью этого экрана можно говорить с любым человеком, находящимся на Каллисто. Для вызова нажмите кнопку, расположенную с левой стороны, и громко назовите имя и фамилию того, с кем желаете говорить.

Если услышите чужой вызов и захотите ответить, то нажмите правую кнопку».

— Это значит, — сказал Синяев, — что на Каллисто нет двух людей, носящих одинаковые имя и фамилию.

— А разве ты этого не знал? — спросил Широков, внимательно рассматривая кнопки и решетку, которая, по-видимому, прикрывала микрофон или заменяющий его аппарат. — Я давно это знаю. Но вот что интересно. Бьяининя здесь не было вчера. Когда же положена записка?

— Вероятно, пока мы спали.

— Да, кто-то входил. Но не в этом дело. Интересно другое. Никаких запоров здесь нет. Вход всегда открыт. Неужели на Каллисто совсем нет любопытных?

— Ах, вот ты о чем! Да, выходит, что они не страдают этим пороком. На Земле перед домом, где поселились люди с другой планеты, была бы толпа с утра до вечера.

— Вот именно. А ведь любой каллистянин может войти к нам в любую минуту.

— В этом и состоит их превосходство перед нами. Они всегда и во всем думают о других, о том, чтобы не причинить другому малейшей неприятности. Это вошло у них в плоть и в кровь, стало нормой поведения.

— Вот именно, — повторил Широков.

Звонок раздался еще раз.

— Кто-то хочет говорить с нами.

— А может быть, вызывают прежних жильцов этого дома?

— Вряд ли. Но все равно надо ответить.

Широков нажал правую кнопку.

Экран мгновенно посветлел, став белым. Потом он вдруг «исчез».

Образовалось «окно», и они увидели внутренность почти такой же комнаты, как та, где находились сами. Только фонтанов в ней не было.

Буквально в «двух шагах» по ту сторону экрана стоял Синьг.

Если бы они не видели, как появилось изображение, то могли бы поклясться, что это действительно Синьг, настолько реальна была его фигура.

— Я вызываю вас в четвертый раз, — сказал каллистянин. — Вы долго и крепко спали. Как вы себя чувствуете?

Если бы он вдруг протянул им руку, они бы не удивились. В этот момент им все казалось возможным на Каллисто.

Они хорошо знали, что такое телевидение, могли представить себе телевизор в роли телефона, — все это было известно на Земле. Они видели и знали экраны на звездолете. Многое было известно им из прочитанных книг. Само по себе зрелище «живого» Синьга их не удивило. Но совершенство техники поразило их.

Не отвечая каллистянину, они пристально всматривались в то место, где только что был экран, и не видели его. Серебристо-голубое «стекло» стало абсолютно невидимо. Синяев даже протянул руку, со смутным опасением, что она не встретит препятствия и пройдет дальше, чем должна была позволить стена, но его пальцы коснулись твердой и гладкой поверхности. Экран, разумеется, находился на месте.

Но, несмотря на полученное доказательство, он не мог отделаться от впечатления, что перед ними сквозное отверстие.

Им показалось, что пауза длилась долго, но Синьг снова заговорил, не высказывая никакого удивления, что ему не отвечают.

— Вы меня не слышите? — Он повернул какую-то ручку на точно таком же ящике, который находился и перед их экраном. — А сейчас?

Вопрос прозвучал ошеломляюще громко.

— Мы вас хорошо слышали и раньше, — сказал Широков. — Не отвечали потому, что растерялись от неожиданности.

Синьг улыбнулся и повернул ручку в обратном направлении.

— Отчего же вы могли растеряться? — спросил он нормальным голосом. — Это обычный экран. Как вы себя чувствуете? Хорошо ли спали?

— Отлично! — ответил Широков. — Мы проспали четырнадцать часов и чудесно отдохнули.

— Нам не терпится скорее познакомиться с Атилли, — добавил Синяев.

— Если хотите, — сказал Синьг, — я могу сейчас прилететь к вам. Или вы предпочитаете кого-нибудь другого?

— Мы будем очень рады видеть вас.

— Тогда ждите. Буду через несколько минут. Опущусь на террасе.

БУДНИ КАЛЛИСТО

Ожидать пришлось действительно недолго. Не прошло и пяти минут, как над их террасой появился воздушный экипаж. Он был в точности похож на «лодку», стоявшую у подножия лестницы, отличаясь от нее только короткими крыльями. Но когда, почти по вертикальной линии, он плавно опустился, крылья исчезли в пазах корпуса, и тогда тождество с их «лодкой» стало несомненным. Очевидно, олити предназначались не только для воздушных, но и для морских прогулок.

Широков и Синяев внимательно следили за посадкой. Олити Синьга не повисла в воздухе, как это было на острове, а легла на террасу.

— Очевидно, это старая конструкция, — сказал Синяев. — Это доказывает и наличие крыльев.

«Стеклянный» футляр поднялся на тонких металлических стержнях, Синьг поспешно вышел и прошел внутрь дома, не давая людям времени выйти навстречу.

— Вам надо как можно реже подвергать себя действию прямых лучей Рельоса, — сказал он, здороваясь с ними за руку, по-земному.

— Не можем же мы все три года сидеть в доме, — возразил Синяев.

— Этого и не надо. Но пока ваш организм не привыкнет, нужно быть очень осторожными.

— Мы хотим осмотреть Атилли.

— Это можно сделать из олити. Вы помните футляр над кораблем? Под его защитой вы можете находиться сколько угодно, ничего не опасаясь.

— А разве на олити такие же? — спросил Широков.

— Нет. Нам они не нужны.

— Ну, так как же?

— Здесь была допущена небольшая ошибка, — сказал Синьг. — Они подумали о футляре на корабле, но упустили из виду олити. Но все уже сделано. Ваша олити будет доставлена с минуты на минуту.

— Наша олити?

— Да, для вас. Футляр для нее уже готов.

— Скажите, Синьг, — сказал Синяев, — отношение к нам является исключением или это обычная норма поведения?

— Я вас не совсем понимаю.

— Если бы такой специальный футляр был нужен не нам, а кому-нибудь из каллистян, его так же бы изготовили?

— Разумеется. Теперь я вас понял. Не тревожьтесь! Мы относимся к вам так же, как и друг к другу. Я могу это доказать. Вот стоит моя олити. Такие аппараты уже вышли из употребления. Но я не умею управлять новыми, так же как все, кто летал на Землю. Мы отстали от жизни. И по нашей просьбе изготовили двенадцать олити старого типа.

— Но ведь мы прибыли на Каллисто только вчера.

— Что ж из этого? Изготовить такой аппарат недолго.

— Мне очень хочется познакомиться с вашими заводами, — сказал Синяев.

— Никто вам не мешает это сделать.

— Не будем спешить, — сказал Широков. — Всему свое время. На сегодня хватит познакомиться с городом и навестить Диегоня. Он здесь?

— Да, мы все поселились в Атилли.

— Скоро доставят нашу олити? — нетерпеливо спросил Синяев.

— Это можно узнать. Но я не советую вам выходить сейчас из дома. Самый полдень.

— Синьг прав, — сказал Широков, заметив недовольство на лице друга. — К чему рисковать зря? Какой-нибудь час пройдет быстро. У меня, например, много вопросов, которые можно задать и в доме. К тому же я голоден.

— Вы еще не завтракали?

— Попросту забыли об этом. Приготовьтесь, Синьг! Я задам вам столько вопросов, что вам будет много работы.

Каллистянин улыбнулся.

— Боюсь, — ответил он, — что буду плохим консультантом. За одиннадцать лет жизнь на Каллисто заметно изменилась. Многое мне самому непонятно. Советую позвать кого-нибудь из ваших новых знакомых.

— Кого же? — спросил Синяев. — Беспокоить Женьсиньга неудобно.

— Почему же? Если он свободен, то с радостью прилетит к вам. Но скорей всего он занят. Позовите Гесьяня: этот человек все знает. Или Вьега Диегоня.

— Гесьяня, — решил Синяев, — и Бьесьи.

— Это хорошо, — сказал Синьг. — Бьесьи опытный инженер.

— Я сейчас свяжусь с ними. — Широкову хотелось испытать экранную связь самому. — Чье же имя назвать?

— Безразлично.

— Кстати, я не знаю, как зовут Гесьяня.

— Его зовут Сьень.

— У нас на Земле есть имя Сеня, — сказал Синяев.

— Называйте его так, он будет очень доволен.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен.

— Спроси все же у него самого, — посоветовал Широков.

Он подошел к экрану, нажал кнопку и громко произнес:

— Сьень Гесьянь.

Он ожидал, что экран, как и в первый раз, исчезнет из глаз, но он остался «на месте».

— Пока не нажата кнопка у вызываемого, — пояснил Синьг, — экраны не сработают.

— А если как раз в этот момент кто-нибудь захочет вызвать нас? — поинтересовался Синяев.

— Его экран на мгновение потемнеет, что означает: занято.

— Сложная техника.

— О, нет! Она очень проста.

Примерно через минуту или полторы экран «исчез». Перед ними появилась комната в доме, где жил Гесьянь. У экрана стояла Бьесьи.

Широков и Синяев с интересом ожидали появления еще одного каллистянского дома, его обстановки, но, увидя Бьесьи, моментально забыли обо всем. Оба смешались и покраснели, не зная, как выйти из этого, невозможного по их понятиям, положения.

На Бьесьи был светло-серый, абсолютно прозрачный костюм. Казалось, что тело каллистянки окружает тончайшая газовая пленка. Человеку трудно отрешиться от укоренившихся понятий. Убеждения людей, вложенные годами предыдущей жизни, сразу не могут смениться другими, пусть даже более совершенными. Разумеется, Бьесьи и в голову не приходило, что в ее костюме может быть что-нибудь «неладное». Она радостноприветствовала людей Земли.

— Как я рада вас видеть! Гесьянь сейчас придет, он в бассейне.

Широков и Синяев старались смотреть ей в лицо. Их смущения Бьесьи не заметила, она плохо знала людей и не умела разбираться в выражении их лиц.

Но Синьг заметил.

— Наши гости, — сказал он, — просят вас приехать к ним.

— С огромным удовольствием.

— Вы знаете, где они поселились?

— Конечно.

— Ну, так мы вас ждем, — и с этими словами Синьг выключил экран, вероятно к полному недоумению Бьесьи.

— В чем дело? — спросил он, повернувшись к Широкову. — Кровь бросилась вам в лицо. Отчего?

На такой прямой вопрос можно было ответить только так же прямо. Но не сочтет ли Синьг гостей Каллисто дикарями?

«Но ведь он знает жизнь на Земле, — подумал Широков. — К тому же он врач».

Синяев, как всегда, оказался решительнее своего друга. Он просто и откровенно объяснил Синьгу причину их смущения.

— Хорошо! — сказал каллистянин. — Это понятно, и мы должны были сами догадаться. Больше этого не повторится.

— Что вы хотите делать? — встревожившись, спросил Широков.

Очевидно, Синьг понял его мысль.

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Каллистяне поймут как надо. Вы нас еще плохо знаете. Прошу вас выйти из комнаты на две минуты.

Широков и Синяев переглянулись. Одна и та же мысль возникла у обоих: не слишком ли многого они требуют от каллистян? Но ничего другого, как только исполнить просьбу Синьга, у них не оставалось.

— Получилось не совсем хорошо, — сказал Синяев, когда они оба прошли в соседнюю комнату. — Но я доволен, что так вышло. Если бы она явилась к нам в таком виде, было бы неприятно находиться в ее обществе.

Широков промолчал.

С кем говорил Синьг и что именно он сказал, осталось неизвестным, но такого костюма, какой был на Бьесьи, они больше никогда и ни на ком не видели.

Молодые супруги прилетели очень скоро. Широков и Синяев были рады увидеть Гесьяня, которого искренне полюбили за это время. Они сумели скрыть невольное смущение при виде Бьесьи, одетой на этот раз не в прозрачный, хотя и очень легкий, костюм. Что касается молодой каллистянки, то она, казалось, и не поняла, в чем заключался ее «промах».

Олити Гесьяня, так же как раньше Синьга, опустилась на террасу, а не осталась висеть в воздухе, хотя сразу было видно, что она совсем другой конструкции. Синяев сейчас же спросил о причине.

— О, это просто из экономии, — ответила Бьесьи. — Я выключила поле. Мы собираемся провести с вами долгое время, если вы не возражаете. Как ни мало тратится энергии, но все же тратится. И потом может быть ветер… я не помню точно.

Эти слова напомнили обоим людям, что на Каллисто погода действует по расписанию. Бьесьи не помнила, назначен на сегодня ветер или его не будет.

— А чем помешает вам ветер? — спросил Синяев.

— Если оставить олити висеть в воздухе без присмотра, ветер может угнать ее, — смеясь ответила Бьесьи. — Такой случай со мной был однажды.

— Был, как же! — подхватил Гесьянь. — И мне пришлось долго искать нашу олити. Мы с Бьесьи были в лесу. Выходим на опушку — нет! Исчезла. Что такое! Спрашиваю: «Не забыли выключить поле?». — «Кажется, нет». Как вам это нравится? Олити нашлась на расстоянии трех километров. Спасибо, пролетал кто-то. Снизился и спрашивает: «Это не ваша олити летает без управления вон там?». Дело в том, что с включенным полем олити весит ровно столько, чтобы не подниматься под давлением воздуха. Практически она ничего не весит. Ветер погнал ее, как пушинку.

Синьг смеялся. Широков и Синяев слушали серьезно. Этот шутливый рассказ многое говорил им о повседневной, будничной жизни каллистян. Как не похожа была эта жизнь на земную!

— Позавтракайте с нами, — предложил Широков.

— С удовольствием, — одновременно ответил Гесьянь и Бьесьи.

— Нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы нам доставили наши вещи? — попросил Синяев. — Я хочу переодеться.

— Это очень легко, — сказал Синьг.

Он подошел к экрану. Вскоре появилась комната, не имевшая ничего общего с теми, которые они видели до сих пор. На ее стенах было много экранов, гораздо меньших размеров, чем их экран. Посредине стоял стол с наклонной верхней доской, а перед ним кресло. Больше ничего в комнате не было. В кресле сидел молодой каллистянин.

— Я еще не давал сигнала вызова, — сказал Синьг. — Он нас не видит.

— Кто он такой?

— Дежурный по сектору. Вы видите перед собой оперативный пост. Отсюда осуществляется координация всех работ, ведущихся в данном секторе. Таких секторов в Атилли восемь. Есть еще центральный городской пост, объединяющий работу секторных. Там несколько дежурных. Центральные посты городов согласовывают свою деятельность с постами урьить. Это приблизительно то же, что ваши «области». А посты урьить, в свою очередь, постоянно связаны с постом «Каллисто», который является центральным для всей планете. Так у нас достигается необходимый порядок в работе.

— Эта система устарела, — вмешался Гесьянь. — Необходима ее замена на какую-то другую. Пост «Каллисто» когда-то находился в прямом подчинении совету планеты, и такая система имела смысл. Теперь совета фактически не существует. Но, как видите, старая система существует. Консервативность мышления, — прибавил он, пожав плечами.

Широков улыбнулся. Все на свете относительно, и Гесьянь, конечно, прав. Но странно было слышать слово «консерватизм» в применении к каллистянам. Все, что Широков и Синяев знали о них, не позволяло допустить наличие косности и приверженности к старому, отжившему.

— Кто же мешает ввести новую систему? — спросил Синяев.

— Привычка, — ответил Гесьянь. — Многие считают, что и старая система вполне отвечает своему назначению.

— Вы сказали, что совета планеты больше не существует. Кто же должен сказать решающее слово?

— Кто угодно, хотя бы я. Но ведь не скажешь, если знаешь, что не все согласны.

— А как это узнать?

— Каждый десятый день проводится обсуждение. Каждый может предложить свое, новое. Если возражений нет, предложение проводится в жизнь.

— Кем?

— То есть как это «кем»? Теми, которых это касается.

— Неясно, — сказал Синяев. — Предположим, я внесу предложение выстроить башню. Мне кажется, что она украсит город. Предположим, никто возражать не будет. А что дальше? Кто составит технический проект, кто даст материал и рабочую силу? К кому обращаться?

Трое каллистян переглянулись. Казалось, они не знали, что ответить на неожиданный для них вопрос Синяева. Широков с интересом ждал ответа.

— Теперь я могу повторить за вами, — сказал Гесьянь, — неясно! Предложение внесено, возражений нет. Значит, оно понравилось. Теперь не вы один хотите построить эту башню. Одинаково с вами думают многие. На Каллисто много архитекторов, машин, строительных материалов. В чем же дело? Башня будет строиться.

— Кем? — настойчиво спросил Синяев.

Широков видел, что Гесьянь просто не понимает его друга.

— Георгий спрашивает, — сказал он, — кто внесет работу в текущий план. Кто объявит о начале работ? Определит место постройки и, наконец, кто именно будет составлять проект? Ведь может случиться, что работать над проектом башни начнут сразу несколько человек.

— Это постоянно случается. Редко бывает один проект.

— Кто решит, который лучше всех?

— Сами архитекторы. Они покажут друг другу свои работы и выберут.

— И не будет споров?

— Почему? Всегда бывают. Но то, что лучше, говорит само за себя. Если я сделал лучше, чем вы, то не можете же вы этого не признать.

Синяев посмотрел на Широкова.

— Бесполезный разговор, — сказал он по-русски.

— Когда проект готов, — продолжал Гесьянь, — его внесут в план работ сектора, если работа мелкая, урьить, если она крупнее, или поста «Каллисто», если она имеет общепланетный характер. Остальное идет обычным путем.

— Кто может работать дежурным на посту? — спросил Широков, меняя тему. — Это, вероятно, очень сложный труд?

— Не такой уж сложный. К нему надо просто привыкнуть. Дежурным может быть каждый, у кого имеется склонность к такого рода работе. Например, я не согласился бы работать дежурным, это не в моем характере. Но многие любят и даже увлекаются. Случается, что дежурный отказывается уступить свое место другому, когда кончается его срок. Желающий занять его место, а таких всегда больше, чем нужно, вынужден иногда обратиться к дежурному центрального поста за помощью. — Гесьянь засмеялся. — Впрочем, такие случаи не только у дежурных, а всюду.

— Какой срок работы?

— Обычный. Четыре часа. Этого мало, чтобы удовлетворить человека, когда он хочет работать. Но здесь уже ничего не поделаешь. В вопросах продолжительности рабочего дня решающее слово принадлежит медицине. А мы, медики, считаем, что четыре часа вполне достаточно. Потребность труда удовлетворена, а организм не испытывает вредной усталости. Очень часто вносятся предложения об увеличении рабочего дня, но мы не сдаемся.

Пока шел этот разговор, дежурный по сектору несколько раз связывался с различными пунктами города. Они видели, как он поднимал голову, очевидно привлеченный звуком сигнала, и нажимал одну из кнопок на наклонном столе. Тотчас же «исчезал» один из экранов и появлялась внутренность дома, каюта корабля или какое-нибудь непонятное помещение, возможно заводской цех. Какие-то каллистяне что-то говорили дежурному, а он вызывал других и говорил с ними. Один раз на одном из экранов они увидели второй такой же пост и другого дежурного.

Широков и Синяев не спускали глаз с этой картины. Рабочая жизнь Каллисто проходила перед их глазами на экранах, которые они видели на своем экране. Так иногда на экране кино виден другой кинозал с демонстрирующейся в нем другой кинокартиной.

— Почему мы видим дежурный пост, а оттуда нас не видно? — спросил Синяев.

— Экран включен односторонне. Когда мы дадим сигнал, дежурный присоединит нас к одному из своих экранов. Это делается для того, чтобы не мешать его работе. Если желающий говорить видит, что дежурный занят, то подождет, пока он освободится.

— И мы можем таким способом заглянуть внутрь любого дома?

— Конечно нет. Такая связь существует только с постами, да еще с дежурными медицинскими пунктами.

Синьг вторично нажал левую кнопку. Они увидели, как дежурный протянул руку к пульту.

В следующую секунду комната поста мгновенно «повернулась» на экране. Они увидели ее уже с другой стороны и поняли, что их присоединили к экрану, расположенному на противоположной стене.

Спокойное выражение лица молодого каллистянина сменилось изумлением и радостью. Он вскочил с кресла и подбежал, казалось, прямо к ним.

— Люди Земли! — воскликнул он. — Наши гости!

— Здравствуйте! — сказал Широков.

— Я знал, что вы поселились в моем секторе, но не надеялся, что вы соединитесь со мной. Я так рад вас видеть!

— У наших гостей есть к вам дело, — сказал Синьг.

— Готов выполнить все!

Дежурный, не отрываясь смотрел на Широкова и Синяева. На его молодом лице был такой восторг, что они невольно засмеялись.

— Вы нас еще не видели? — спросил Синяев.

— Видел два раза. У себя дома, когда вы выступали на острове Неба, а затем здесь, в Атилли. Но этого так мало!

— Наши гости просят доставить их вещи, которые остались на корабле, — сказал Синьг.

— Все?

— Нет, их слишком много. Пока только два… — Синяев запнулся, не зная, как сказать слово «чемодан», оно не переводилось на каллистянский язык. — Два коричневых ящика с ручками и металлическими застежками.

Синьг, понимая, о чем идет речь, пояснил более подробно.

— Сейчас будет сделано, — сказал дежурный.

Он вернулся к пульту и произвел нужное включение. «Исчез» один из экранов, и появилось знакомое им помещение рулевой рубки их корабля. Они увидели командира судна, который сразу заметил их и приветствовал жестами рук. Дежурный ясно и толково передал просьбу гостей. Широков и Синяев слышали каждое слово.

— Люди Земли поселились в четвертом секторе, 4472.

— Как жаль, что я не могу сам выполнить их просьбу, — сказал моряк. — Но я сейчас пришлю вещи.

Дежурный выключил экран корабля и снова подошел к ним.

— К сожалению, — сказал он, — я вынужден прекратить наш разговор. Уже несколько раз меня вызывали. Правда, те, кто соединялся со мной, видели, с кем я говорю, но все же…

— Увидимся в другой раз, — сказал Широков. Синьг выключил экран.

— Ваши вещи сейчас будут доставлены, — сказал он.

— Право, я сожалею о своей просьбе, — сказал Синяев. — Не лучше ли было нам самим слетать на корабль?

— Не думайте об этом. Каждый каллистянин с радостью исполнит любое ваше желание. Вы гости не отдельного лица, а всей планеты.

— Кому же будет поручена доставка? — спросил Широков.

— Любому, кто в этот момент ничем не занят.

— А если такого не найдется?

— Людей всегда много.

Не прошло и пятнадцати минут, как на террасе опустилась олити. Из нее вышел каллистянин и вынул два чемодана.

— Надо поблагодарить его, — сказал Синяев.

Они вышли на террасу. Каллистянин приветствовал их радостно, но не так восторженно, как дежурный по сектору.

— Мы вам очень благодарны за вашу услугу, — сказал Широков. — Можно узнать ваше имя?

— Меня зовут Жьесь Дньинь. Я рад случаю увидеть вас вблизи.

— Мы вам не помешали тем, что попросили доставить вещи?

— Вы меня об этом не просили. Но я с удовольствием исполнил ваше желание. Не нужно ли вам еще что-нибудь?

— Нет, спасибо, ничего не нужно.

— В таком случае я полечу дальше. Желаю вам хорошо поработать на Каллисто.

— Знаете, кто это такой? — спросил Гесьянь, когда олити скрылась. Это крупнейший геолог. Он очень известный ученый.

— Так почему же именно ему поручили тащить наши вещи? — с возмущением спросил Широков. — Или не знали, кто он такой?

— А какая разница? — удивилась Бьесьи. — Если он мог это сделать.

Широков и Синяев ничего не сказали. Обращение к знаменитому ученому с просьбой сыграть роль носильщика казалось им очень странным. Но каллистяне явно не видели тут ничего особенного. Человек мог сделать данную работу, этого было, по их понятиям, вполне достаточно, чтобы обратиться к нему.

— Почему он не остался и не поговорил с нами?

— Потому, что вы не выразили такого желания, — ответил Синьг. — Ваши вопросы странны для нас. Я вас понимаю, потому что привык к вам за годы, которые мы провели вместе. Другие не поймут. На Каллисто иные понятия, чем на Земле.

— Мы это видим, — вздохнул Синяев.

Чемоданы перенесли в комнату, в которой Широков и Синяев провели ночь. Она оказалась тщательно убранной, но постели остались нетронутыми. Широков рассказал о виденном ими механическом уборщике и спросил, каждая ли комната имеет такого андроида.

— Каждая, — ответил Гесьянь. — Кроме домашних, существуют машины, приводящие в порядок улицы и сады. «Аньдьрьоидь», как вы ее называете, привел в порядок комнату, но не тронул постелей потому, что не умеет этого делать. Здесь, очевидно, не спали. Сегодня в этом доме будут переделки. Укажите, где вы хотите спать в дальнейшем, и там поставят машину, которая будет убирать и постели.

— Кстати, почему мы спали именно здесь?

— Потому, что в этой комнате холоднее, чем в других. В доме сделано специально для вас искусственное охлаждение, но оказалось, что оно недостаточно. Его усилят.

— Сколько хлопот! — сказал Синяев.

— Конечно, вы на особом положении, — сказала Бьесьи, — но и любой каллистянин может попросить сделать изменения в своем доме. Это обычное явление.

— А как узнают, что где-то требуются услуги?

Широков и Синяев непрерывно задавали вопросы. Их возникало все больше и больше, на каждом шагу. При внешнем сходстве жизнь на Каллисто и на Земле резко отличалась одна от другой по внутреннему содержанию. И причиной этого являлась не только более развитая техника. Основное различие заключалось в психологии каллистян, их отношении к труду и друг к другу. При полном отсутствии какого бы то ни было государственного аппарата это различие имело решающее значение, определяло собой весь уклад жизни. Насилия, пусть даже самого малого, никогда и нигде не применялось. Все делалось добровольно, основывалось на личном желании каждого каллистянина принять участие в общей работе. Общественный строй на Каллисто представлял собой коллектив, объединяющий все население планеты, и каждый член этого многомиллионного коллектива отдавал все свои силы и знания на достижение общей цели, ставя ее выше личного. Эта цель заключалась в том, чтобы сделать жизнь еще лучше и полнее, чем она была в данный момент, двигать вперед искусство и науку, открывая и заставляя служить себе все новые и новые силы природы. Прекрасный и бесконечный путь!

Людям Земли хотелось узнать как можно больше и как можно скорее решительно все. Синьг, Гесьянь и Бьесьи отвечали с видимым желанием. Это поощряло Широкова и Синяева, и они не стеснялись.

Петр Аркадьевич вспомнил, как сами каллистяне на Земле осаждали его бесконечными вопросами и как трудно ему приходилось тогда из-за плохого знания языка. Что ж! Это в порядке вещей. Во всяком случае, каллистянам легче, чем было ему.

— Для этого, — ответила Бьесьи, — существуют дежурные на постах. Вот видите этот небольшой аппарат? — Она подошла к стене, на которой они увидели ящичек, похожий на динамик радиотрансляции, но сделанный из «хрусталя», как и пульт «телефона». — Он принимает сообщения дежурного поста о потребности в рабочей силе. Когда вы хотите работать («хотите», а не «должны», отметил про себя Широков), то включаете его и выбираете то, что вам подходит, после чего сообщаете дежурному, и работа исключается из дальнейших сообщений как выполненная.

Она повернула крохотную ручку, и ящичек заговорил громко и отчетливо:

— На центральном складе «В» четвертого сектора нужны два человека для переделки учетной машины типа «Гьирь». Корабль «Вьерьи» нуждается в пяти членах экипажа, плывет в Кусуди. В домах 289 и 2387 второго сектора надо переключить приемные экраны на имена новых жильцов…

Голос смолк, так как Бьесьи выключила аппарат.

— Это мелкие сообщения, — сказала она. — Они передаются непрерывно, по мере поступления заявок. Вечером сообщается о крупных работах, намеченных на завтрашний день.

— Те работы, которых мы только что слышали, вероятно, уже заняты? — спросил Синяев.

— Безусловно. Сообщений никогда не приходится повторять. Но тот, кто хочет взять на себя объявленную работу, должен очень торопиться.

— Почему?

— Перехватят другие.

— Разве работ мало?

— В сравнении с числом населения Атилли очень мало. Ведь это мелкие, не плановые работы. Они выполняются между прочим, вне обычного рабочего времени.

Гесьянь рассмеялся.

— Здесь проявляется нежелание каллистян подчиниться требованиям медицины, — сказал он. — Они уверяют, что эти мелкие работы служат развлечением. Приходится делать уступку.

— Но более крупных, плановых работ хватает для всех?

Гесьянь поморщился.

— В общем хватает. Но иногда приходится выдумывать работу.

— Отчего возникло такое положение?

— Автоматизация. Основная масса работ ведется без участия людей.

— Что же будет дальше?

— Я думаю, что положение не изменится. Уже сейчас половина населения Каллисто — это работники науки и искусства. В дальнейшем, при еще большем развитии техники и увеличении автоматики, число занятых чисто умственным трудом увеличится — и только.

— Выходит, что у вас еще есть разница между умственным и физическим трудом, — сказал Широков. — В чем же заключается физический труд?

— В управлении машинами и автоматами. Они могут работать самостоятельно, но не во всех случаях. Требуется известный уход и настройка. Ну еще мелкие работы, о которых мы только что говорили.

— Ну, это совсем не то, — улыбнулся Широков. — Я имел в виду другой физический труд.

— Вы говорили, — сказал Синяев, — что половина населения — это работники науки и искусства. Чем же занята вторая половина?

— Мне кажется, — удивленно ответил Гесьянь, — что я уже ответил на этот вопрос. Кроме ученых и людей искусства, обществу нужны врачи, инженеры и много других специальностей. У нас очень много различных заводов, на них работают люди. Изобилие не создается само собой, оно — результат большого труда. Автоматизация делает этот труд незаметным, но он существует. Кстати, вы удивлялись, что доставкой ваших вещей занялся ученый. В большинстве случаев мелкие работы выполняются именно работниками науки и искусства.

— Но почему?

— Во-первых, потому что людям необходим физический труд, одного спорта недостаточно. А во-вторых, работникам умственного труда больше, чем кому бы то ни было, необходимо время от времени отвлекаться от своих занятий, быть в гуще жизни. Многие занимаются повседневным трудом в часы творческих сомнений и неудач.

— У меня создается впечатление, что каждый каллистянин получает универсальное образование, — заметил Синяев.

— Отчасти это верно, но существует специализация. Я, например, как вам известно, врач, но знаю устройство всех машин настолько, что могу работать везде.

— Сколько лет учатся дети?

— Для получения общего образования — два с половиной года. Изучение выбранной специальности длится неопределенное время, но обычно от двух до трех лет.

— А с какого возраста начинается обучение?

— С трех лет. [43]

В переводе на земное время это означало, что каллистяне заканчивали высшее образование к семнадцати годам. Молодость Гесьяня и Дьеньи, бывших уже учеными, стала понятна.

— Нам не терпится своими глазами увидеть все, о чем вы рассказываете, — сказал Синяев.

— Времени у вас хватит, — ответил Синьг. — Сегодня только второй день вашего пребывания на Каллисто. Впереди полтора года — три, по-вашему.

— Однако мы снова забыли о завтраке, — сказал Широков. — Так можно умереть с голоду на вашей планете.

НА ОЛИТИ

На Каллисто не существовало ресторанов или столовых. Все можно было получить, не выходя из дому, по специально для этого проложенным трубам. В комнате, где полагалось завтракать, обедать или ужинать, в «столовой», как называли ее между собой Широков и Синяев, на особой подставке лежал большой плотный альбом. На его страницах помещалось несколько тысяч названий и рисунков различных блюд. После каждого названия стоял номер.

У стены находился автомат с четырьмя рядами цифр на пятиугольной дверце. Каждая цифра поддавалась нажиму, как кнопка. Чтобы получить требуемое блюдо, достаточно было набрать нужные номера и повернуть маленькую ручку. Через минуту раздавался гудок. В аппарате оказывалось все, что было заказано. Блюда были прекрасно приготовлены на красивой посуде, горячие, теплые или холодные, смотря по желанию. Опорожненные тарелки и стаканы (они были многоугольной формы, но не очень сильно отличались от земных) ставились обратно в автомат, и поворачивалась другая ручка — это было все. В каллистянских домах не знали, что значит приготовление обеда, мытье посуды и тому подобное.

Завтрак на пять человек был заказан Синьгом. Широков и Синяев еще не научились разбираться в названиях «меню», но за время полета они привыкли к каллистянской пище и могли есть все.

— Сколько человек работают на… — Синяев снова запнулся, не зная, как сказать слово «кухня».

Широков также не знал этого слова. Очевидно, его просто не было в языке.

— На продовольственном заводе? Вы это хотели спросить? — ответила Бьесьи. — Ни одного человека. Приготовление блюд и их доставка в дома производятся автоматически.

— А доставка сырья на завод? Мясо, овощи, фрукты?

— Овощи и фрукты доставляются раз в десять дней. Их складывают в приемники, и на этом все кончается. Что касается мяса, то вы ошибаетесь, если думаете, что это мясо животных.

— Что же это такое? — спросил Широков. — По вкусу это свежее мясо, почти такое же, как у нас.

— Когда-то, — сказал Синьг, — каллистяне, подобно людям Земли, ели мясо убитых животных, но теперь мы не питаемся таким способом.

— То, что вы едите, — добавила Бьесьи, — мясо, но только синтезированное. Оно более питательно, чем натуральное, и не содержит никаких вредных веществ.

— Значит, каллистяне не убивают животных? Но тогда их количество может вырасти чрезмерно.

— Нам не нужно мясо, но мы используем мех и кожу. Вообще на Каллисто не так много животных. Многие виды уничтожены как вредные или бесполезные.

— А овощи и фрукты тоже синтезируются?

— Нет, этого не нужно. Можно, конечно, синтезировать все, но овощей и фруктов у нас вполне достаточно.

— Где они выращиваются?

— Всюду. Не все живут в городах. Большинство ученых и работников искусства предпочитают жить среди природы. Каждый дом окружен садом или полем. Работа в них полезна. Нельзя все время сидеть за столом или в лаборатории.

— Можно нам посетить продовольственный завод или такой отдельный дом, вне города? — спросил Синяев.

— Разумеется. Вы можете посетить все, что пожелаете.

— Вы сказали, что на продовольственном заводе обычно никого нет. Значит, бывает, что есть? Разъясните. Видите, как внимательно мы следим за каждым вашим словом! — засмеялся Синяев.

— Я имела в виду специалистов-кулинаров. Искусство питания, или, если хотите, техника питания, большое и нужное дело. В этом перечне, — она указала на альбом-меню, — несколько тысяч названий. Но постоянно придумываются и вводятся новые блюда.

— Значит, такое меню не постоянно?

— Да, оно меняется. Примерно через каждые полгода в дома доставляются новые.

Окончив завтрак, все перешли в спальную комнату. К удивлению Широкова и Синяева, постели были кем-то убраны.

— Ничего? — ответил Гесьянь на вопрос Широкова. — Не думайте о таких мелочах. Вы гости.

— Кто же все-таки убрал за нами?

— Ну, скажем, я, — засмеялся Гесьянь. — Не все ли равно? Мне это было приятно. Больше этого не повторится, — поспешно прибавил он. — Все будет делать домашняя машина.

— Спасибо! — сказал Широков. — Но мы могли бы сами.

Они переоделись в свою одежду и почувствовали при этом такое удовольствие, точно долгие годы не видели земных вещей. Даже запах материи, сделанной на Земле, был приятен.

При этом они снова столкнулись с разницей в понятиях людей и каллистян. Чтобы переодеться, им надо было снять бывшие на них костюмы, но Бьесьи, зная, что они хотят делать, не уходила. Пришлось, извинившись, попросить ее выйти.

— Наше воспитание, — сказал Широков Синьгу, — вероятно, кажется вам смешным?

— Нисколько. Понять не трудно. Человек всегда может понять другого человека, как бы различны они ни были. А вы очень мало отличаетесь от нас.

— Вы любезны и вежливы, как всегда, — сказал Синяев.

Когда они снова прошли в комнату, смежную с террасой, то застали там несколько незнакомых каллистян, которые что-то делали у одной из стен. Гесьянь объяснил, что это те, кто взял на себя переделку охлаждения в доме, и также другие мелкие работы.

— Когда вы вернетесь, все будет уже закончено, — скачал он.

После обычных приветствий один из «рабочих» («Кто их знает, — подумал Широков, — кто они такие? Ведь поручили же крупному ученому доставить наши чемоданы».) спросил, не надо ли переключить экраны на имя новых жильцов дома.

— Переключите, — сказал Синяев. — Хотя бы на мое имя.

— Лучше сделать иначе, — предложил Синьг. — Ваши имена трудны для произношения. Настройте экран на слово «Земля».

— Вы не возражаете? — спросил каллистянин, который, по-видимому, руководил своими товарищами.

— Наоборот! Это будет только приятно.

— Тогда мы так и сделаем. Зьемьлья, — повторил он. — Я правильно произношу?

— Приблизительно правильно, — улыбнулся Синяев.

— Не забудьте сообщить об этом на пост «Каллисто», — сказал Гесьянь.

В эту минуту на террасу опустилась большая, окрашенная в темно-серый цвет олити. Из нее вышел каллистянин и прошел в дом. Вежливо поздоровавшись, он сообщил, что эта олити предназначена для гостей.

— Как раз вовремя, — сказал Синяев. — Спасибо!

— Научить вас управлять ею? — спросил каллистянин.

— Я сама научу, — ответила Бьесьи.

— В таком случае до свидания! Я могу воспользоваться чьей-нибудь олити?

— Возьмите мою, — сказал Гесьянь. — Вон ту.

Очевидно, желая скрыть свое любопытство, каллистянин окинул внимательным взглядом Широкова и Синяева и вышел.

— Вы не спросили его, куда он полетел, — сказал Широков.

— А зачем мне это знать?

— Но ведь он взял вашу олити. Где вы возьмете другую?

— Где угодно.

«Ответ в каллистянском стиле, — подумал Широков. — У них это просто. Где угодно, вот и весь разговор».

Оставив «рабочих» хозяйничать в доме, все пятеро вышли на террасу.

Олити, построенная специально для Широкова и Синяева, была шестиместной. По изяществу наружной и внутренней отделки она походила на нарядную игрушку, и, несмотря на величину, ее невольно хотелось положить и бархатный футляр, как произведение искусства.

— Это новейшая конструкция, — сказала Бьесьи. — Управление ею очень просто.

— Поразительно, — сказал Синяев по-русски, — с каким вниманием относятся к нам каллистяне. Ты думаешь, что цвет олити случаен? Ничего подобного. Я как-то сказал, не помню кому, что больше всего люблю темно-серый цвет, и, как видишь, они это запомнили.

— Возможно, что так, — с оттенком недоверия ответил Широков.

Они обратили внимание, что совершенно безоблачное утром небо затянулось облаками. Рельос был невидим.

— Ожидается дождь?

— Нет. — Бьесьи взглянула на небо. — Это не дождевые облака. По расписанию должно быть ясно. Вероятно, небо закрыли облаками специально для вас. Каллистяне, — пояснила она свои слова, — тревожатся, что вам слишком жарко. Особенно после вчерашнего.

— А что вчера?

— Как что? Вам же было плохо после путешествия по улицам Атилли.

— Откуда вы это знаете?

— Вся Каллисто знает.

Эти слова напомнили гостям с Земли об истинном положении вещей. Они как-то забыли, что находятся в центре внимания всего населения планеты. Возможно, это произошло потому, что никто из каллистян не высказывал явного любопытства. Их обоих как будто оставили в покое, предоставив поступать, как они желают. Ни один каллистянин не подходил и не подлетал к их дому, чтобы взглянуть на жителей другого мира.

Широков вспомнил толпы народа, осаждавшие с утра до вечера обсерваторию Штерна, а еще раньше — лагерь под Курском, где ему, как коменданту, часто приходилось обращаться за помощью к Черепанову, чтобы оградить каллистян от людского любопытства.

Жители Атилли вели себя совсем иначе.

Облака над городом, направленные сюда исключительно для гостей, служили яркой иллюстрацией заботы и внимания без навязчивости.

Шесть кресел были сделаны из того же, уже знакомого им, материала, похожего на стекло, поддающегося тяжести тела и как бы обнимающего сидящего в кресле человека, принимая его форму.

Бьесьи села за управление. Правда, в первый момент никакого «управления» они вообще не заметили. Не было ни штурвала, ни кнопок, ни каких-либо рукояток. У Синяева даже мелькнула мысль, что аппарат управляется мысленно, с помощью биотоков. О том, что на Каллисто вполне возможно существование биотехники, он думал еще на острове Неба, когда они летели к «вокзалу» на никем не управляемом аппарате. В 19… году, когда они покидали Землю, уже появились биотехнические протезы, успешно заменяющие человеку потерянную руку или ногу. А техника каллистян, казалось Синяеву, во всем была выше земной.

Но догадка не подтвердилась. Бьесьи поставила ногу, обутую в серебристого цвета сандалию, на маленькую педаль, снабженную металлической пряжкой. Очевидно, это и было «управление». Синяев сел рядом, внимательно наблюдая за действиями молодой каллистянки.

Легкое движение носка вниз.

Прозрачный колпак опустился, закрыв лодку.

— Куда направимся? — спросила Бьесьи.

— Нам хочется осмотреть город.

— И навестить Диегоня, — прибавил Широков. — Но сперва полетаем над Атилли.

Бьесьи приподняла носок сандалии. Олити отделилась от террасы и вертикально поднялась метров на сорок.

Новое, чуть заметное движение ноги, на этот раз вперед. Подъем прекратился, и олити полетела прямо.

Как раньше, на острове, не слышно никакого звука, ни малейшего шума, который указывал бы на работу двигателя. Олити летела как бы сама по себе, вроде сказочного ковра-самолета.

Сидеть было удобно. Прозрачный футляр давал широкий кругозор. Борта машины едва достигали до пояса пассажиров, и они могли видеть кругом и внизу без всякого усилия. Почти полное отсутствие чувства тяжести нельзя было приписать одному только действию облегающего сиденья, было ясно, что вес действительно ослаблен, и это доказывало, что олити держится в воздухе силой антигравитации. Двигатель для поступательного движения безусловно существовал, но его нигде нельзя было заметить.

— Сколько времени надо, чтобы научиться управлять олити? — спросил Синяев.

— Нисколько, — ответила Бьесьи. — Садитесь на мое место и ведите машину.

— Если так, то почему же Синьг и его товарищи, летавшие на Землю, попросили изготовить для них олити старой конструкции?

Бьесьи пожала плечами.

— Спросите об этом их самих. Желание странное и малопонятное.

Широков посмотрел на Синьга, сидевшего с ним рядом во втором ряду кресел, и ему показалось, что при словах Бьесьи врач звездолета смутился. Синьг даже отвернулся, делая вид, что рассматривает что-то внизу.

«Любопытный психологический штрих, — подумал Широков. — Самое интересное, что этот своеобразный консерватизм проявился не у одного Синьга, а у всех двенадцати звездоплавателей».

Синяев также заметил смущение их старого друга и промолчал.

— Олити на острове, — сказал он, обращаясь к Бьесьи, — не имела такой педали.

— Вероятно, она принадлежала к типу автоматических, как, например, грузовые олити, которые также летают без людей по определенному маршруту. А эти предназначены для свободного полета. Так что же, сядете на мое место?

— Боюсь — ответил Синяев. — Под моим управлением мы рискуем врезаться в землю.

— Этого не может случиться. Олити никогда не упадет.

— Сама по себе не упадет, это ясно, но если я направлю ее вниз на полной скорости?

— Она вам не подчинится. Можете ничего не опасаться. Управление чрезвычайно просто. Движение ноги вперед, назад, в стороны, вниз или вверх — вот и вся техника управления. Маневры совершаются автоматически, без участия водителя. Только не нажимайте слишком резко вперед или назад. Получится неприятный толчок.

— Ну что ж, — решился Синяев, — попробуем.

Они поменялись местами.

— Это действительно совсем просто, — сказал Синяев через минуту. — Движения, которые надо производить, настолько естественны, что ошибиться невозможно. Хочешь попробовать, Петя?

— В другой раз, — ответил Широков. — Смотри внимательней!

Сверху было хорошо видно, что Атилли имеет только одну, бесконечно длинную улицу, идущую вдоль берега океана. Все дома находились между нею и берегом. По другую сторону тянулись какие-то очень длинные, по три — четыре километра, низкие здания без окон.

— Это заводы, — объяснил Гесьянь.

На улице было много пешеходов. В этом не было ничего удивительного — человеку полезно ходить пешком, и не могли же каллистяне все время летать.

Видя огромное количество воздушных машин — олити всех размеров и разных других, — мелькавших во всех направлениях, Широков сначала опасался, что под управлением Синяева они с кем-нибудь столкнутся, но потом успокоился. Движение над городом, казалось, подчинялось невидимому регулировщику. Машины летели на разной высоте, в зависимости от направления и скорости. Подчиняясь указаниям Бьесьи, Синяев не нарушал порядка. Воздух был словно разделен на зоны. Выше всех летели большие машины непонятной конструкции и как будто без людей, ниже была зона олити. Еще ниже, над самыми домами и деревьями, часто виднелись каллистяне на крыльях.

Широков вспомнил громадные воздушные корабли, похожие на дирижабли, которые он видел в книгах каллистян еще на Земле, и спросил, почему их не видно.

— Они вышли из употребления, — ответил Гесьянь. — Конструкторы все время работают над новыми моделями машин и сразу заменяют устаревшие.

Примерно через полчаса полета Синяев объявил, что, по его мнению, достаточно.

— Город надо осмотреть не сверху, а снизу, с земли. Где дом Диегоня?

— Мы его давно пролетели.

— Повернем назад?

— Здесь нельзя поворачивать, — сказала Бьесьи. — Надо пролететь немного дальше.

— Рядом же никого нет.

— Все равно. Какая-нибудь олити может взлететь как раз в этом месте. Существуют специальные места для поворотов.

Вскоре внизу, на самой середине улицы, показался высокий столб зеленого цвета. Такие столбы попадались и раньше.

— Вот здесь вы можете повернуть.

Синяев слегка повернул носок ноги влево. Олити послушно совершила широкий полукруг.

Машины, летевшие за ними и не собиравшиеся поворачивать, подлетая к столбу, опускались или поднимались, освобождая место.

— Ни одна олити здесь не взлетит, — сказала Бьесьи. — Я забыла вас предупредить, но вы правильно сделали поворот, налево.

— А если все-таки взлетит? — Синяев улыбнулся. — Какое наказание полагается за нарушение правил?

— Я не слышала, чтобы такой случай когда-нибудь произошел.

— Ну а все-таки? Если кто-нибудь нарушит правила?

— Я думаю, — спокойно сказал Гесьянь, — что такого случая произойти не может. А если произойдет, то человека, виновного в нем, обследуют врачи, так как он, несомненно, окажется болен.

— К чему задавать вопросы, на которые ответ заранее известен? — недовольным тоном сказал Широков по-русски.

Неизвестно, убедил ли Синяева ответ Гесьяня или он решил последовать совету своего друга, но он больше ничего не сказал, с удвоенным вниманием управляя полетом.

— Вот дом, где поселился Диегонь, — сказала Бьесьи через несколько минут.

И вдруг внутри олити раздался чей-то незнакомый голос, повторивший несколько раз подряд:

— Геогий Синев!. Геогий Синев!

— Это что такое? — спросил Синяев. — Похоже на мое имя.

— Да, это вас вызывают, — казал Гесьянь. — Очевидно, в этой олити установили дублирующий приемник экрана вашего дома. Чтобы вы знали, что кто-то зовет вас.

— Наш экран настроен на слово «Земля».

— Когда строили олити, об этом еще не было известно.

— Геогий Синев!.

— Могу я ответить?

— Право, не знаю, — ответил Гесьянь. — Обычно на олити этого не делают. Они часто переходят из рук в руки.

— Голос совсем незнакомый, — заметил Широков.

— Неудобно не отвечать. Может, вернемся домой?

— Мы уже рядом с домом Диегоня, Опустимся и узнаем, кто вызывает вас, — предложила Бьесьи.

— Если это можно сделать из любого дома, то конечно, — согласился Синяев.

Они оказались в этот момент прямо над террасой нужного дома. Синяев потянул педаль назад. Олити остановилась и неподвижно повисла на одном месте.

— Нажмите педаль, — сказала Бьесьи.

— Сильно или слабо?

— Безразлично. Спуск совершается всегда с одной и той же скоростью.

Как только олити коснулась каменных плит террасы, навстречу выбежала Дьеньи.

До сих пор Синяев думал, что каллистяне, независимо от пола, одеваются одинаково. Теперь он убедился, что это не так. На Дьеньи было платье белого цвета с широким бледно-зеленым поясом. Золотистые волосы девушки, более длинные, чем у мужчин, были уложены в простую и строгую прическу. В этом виде она показалась Синяеву гораздо красивее, чем в костюме астронавта.

Широков даже не заметил, во что одета Дьеньи. Он смотрел в ее лицо, испытывая нечто большее, чем радость встречи. И внезапно ему стало ясно, что все это время он скучал по ней.

«Глупо! — подумал он. — Только и не хватает влюбиться. Как будто на Каллисто нет другого дела».

Вслед за Дьеньи вышли Диегонь и его сын.

— Скорей проходите в дом, — сказал Гесьянь. — Не надо долго стоять под открытым небом.

— Рельоса же не видно.

— Все равно. Его лучи проникают под облака.

— Вы обрекаете нас на довольно скучную жизнь, — сказал Синяев. — Если так будет продолжаться, мы мало что увидим на Каллисто.

— В первые дни это необходимо. А там посмотрим.

Комната, примыкавшая к террасе, была похожа на такую же комнату в их доме, но фонтанов и здесь не было. Синьг рассказал, что кто-то настойчиво вызывает Синяева.

— Сейчас узнаем, — сказал Вьег Диегонь, подходя к экрану.

— Разве вызовы регистрируются? — спросил Синяев.

— Нет, но если разговор срочен и важен, то можно через дежурный пост назначить время, когда вы сами можете связаться с тем, кто хочет вас видеть,

На экране появился центральный пост Атилли. Он был в несколько раз больше секторного, и в нем было пять дежурных. Вьег Диегонь переговорил с одним из них.

Широков и Синяев намеренно не подошли к экрану. Они не хотели задерживать разговора, что неизбежно случилось бы, если бы дежурные на посту их увидели.

Экран «погас».

— С вами хочет говорить Аинь Зивьень, — сказал Диегонь. — Он просит вас связаться с ним как можно скорее.

— Аинь Зивьень! — воскликнула Бьесьи. — Как странно?

— Кто это? — спросил Синяев.

— Очень большой ученый. Он руководит всеми работами по изучению гравитации и антигравитации. Зачем вы ему понадобились?

— Может быть, как астроном? — предположил Широков.

— Астрономия на Каллисто, во всяком случае, не хуже развита, чем у нас, — возразил Синяев. — К чему гадать! — Он подошел к экрану и, нажав нужную кнопку, отчетливо произнес: — Аинь Зивьень!

Экран сразу «исчез». Открылась небольшая, просто обставленная комната со множеством прозрачных, почти невидимых шкафов, заполненных книгами.

Перед экраном стоял пожилой каллистянин, одетый в обычную полупрозрачную одежду из белого материала.

— Геогий Синев? — спросил он и выжидательно замолчал.

— Это я.

— Извините, что беспокою вас. Дело большой важности требует вашего присутствия. Оно важно не столько нам, сколько вам обоим и вашей планете. Откладывать нельзя,так как не исключена возможность, что вам придется покинуть Каллисто и вернуться на Сетито.

— Это еще почему? — невольно вырвалось у Синяева.

Зивьень улыбнулся.

— Я думаю, вам самим ясно почему. Если же нет, спросите Гесьянь. Он рядом с вами. Или вашего товарища, он врач.

— Я не думаю, чтобы это стало необходимо.

— Тем лучше. Но дело настолько важно, что мы не хотим рисковать.

— Во всяком случае, я к вашим услугам, — сказал Синяев.

— Прошу вас прибыть в секцию теси гравиоинститута.

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

— Я готов хоть сейчас.

— Совсем хорошо. Какой это дом?

— Атилли, второй сектор, 8843, — ответил Диегонь.

— Ждите здесь. Через полчаса за вами прилетит олити.

— Против этого я возражаю, — сказал Гесьянь. — Наш гость не может пока пользоваться обычными олити. Только своей.

— Как же быть?

— Разрешите мне доставить его к вам, — предложила Бьесьи. — Я знаю, где находится гравиоинститут.

— Прекрасно.

— Долго вы меня удержите? — спросил Синяев.

— Дня два.

— Прибыть мне одному или с моим другом?

— Мы будем рады видеть его, но нам нужны только вы, — с обычной для каллистян прямотой ответил Зивьень.

Синяев не спросил, для чего он нужен институту. Было ясно, что вопрос очень серьезен и неудобно говорить по экрану.

— Мы вас ждем, — сказал Зивьень.

Экран «погас», то есть опять стал видим.

— Ты полетишь со мной? — спросил Синяев.

— Пожалуй, не следует, — ответил Широков. — Отправляйся один.

— Как же ты будешь обходиться без нашей олити?

— Петя останется здесь, — сказал Диегонь. — Он будет нашим гостем. Мы постараемся, чтобы он не скучал.

Глава третья ВСПЫШКИ НА НЕБЕ

В жизни Николая Николаевича Козловского после отлета корабля Каллисто произошли большие изменения. Каллистяне, не подозревая этого, круто повернули его судьбу самым непредвиденным образом.

По инициативе Академии наук СССР был создан Международный комитет по изучению и практическому освоению огромного количества научных и технических материалов, оставленных на Земле каллистянами. В него вошли крупнейшие ученые двадцати трех стран, в том числе все члены бывшей экспедиции Куприянова.

На первом организационном заседании нового комитета по предложению академика Неверова, единогласно поддержанному всеми, Козловский был выбран председателем.

— Но, дорогие товарищи, — сказал Николай Николаевич, ошеломленный этим выбором (он присутствовал на заседании в качестве гостя), — я не ученый, а партийный работник. Как я могу руководить таким комитетом?

— Нужен человек, который сумел бы объединить нас всех в сплоченный коллектив, — ответил ему Неверов. — Вы именно такой человек и есть. Вас знают и уважают все члены комитета. Не отказывайтесь. Отто Юльевич Шмидт не был полярником, но под его руководством советские полярники одержали ряд блестящих побед в Арктике.

Слова попросил секретарь Центрального Комитета КПСС, присутствовавший на заседании.

— Я одобряю ваш выбор, — сказал он коротко.

Козловскому пришлось сдаться.

И вот прошло свыше одиннадцати лет. Сравнительно небольшой комитет превратился в огромный научный институт, подлинно международный. В нем работали ученые самых различных специальностей — медики и астронавты, биологи и математики, химики и инженеры-конструкторы, астрономы и… языковеды. В его стенах звучали языки всех стран мира.

Ушел с поста вице-председателя профессор Куприянов, возглавивший медицинскую секцию, ушли многие из тех, кто начал работу в комитете; на их место приходили новые люди, расширялись рамки работы, совсем иные проблемы вставали в повестку дня института, а Козловский неизменно оставался на посту директора. Его авторитет во всем, что касалось предстоящих связей с Каллисто, был непререкаем во всем научном мире.

Человечество Земли готовилось ответить каллистянам на их визит.

Еще до прилета гостей с Каллисто были запущены первые искусственные спутники Земли, велась работа по осуществлению давнишней мечты межпланетных полетов. Изучение каллистянских материалов ускорило работу ученых и инженеров. Естественно и закономерно все силы, работающие в области космонавтики, влились в институт, возглавляемый Козловским.

Уже через пять лет после старта каллистянского звездолета первый космический корабль посетил Луну. Автоматические ракеты без людей готовились к запуску на Венеру и Марс. Создание большого звездолета для полета на Каллисто было не за горами.

Имена двух отважных людей, улетевших с каллистянами на их родину, не сходили со страниц мировой печати. Широков и Синяев побили все рекорды продолжительности вызванной ими сенсации.

В мае 19. года, ровно через одиннадцать лет после отлета, их портреты появились на первых страницах всех газет и журналов с волнующим заголовком:


«ГЕРОИ ЗЕМЛИ СТУПИЛИ НА КАЛЛИСТО!»


Никто не мог знать, что в это время они находились на другой планете системы Рельоса — Сириуса.

Герои Земли!

Это не было звонким эпитетом, придуманным журналистами.

Звание «Герой Земли» действительно принадлежало им.

Советское правительство заочно наградило обоих ученых Золотой Звездой Героя. Этого все ждали, и это никого не удивило. Но Академии наук, общественные организации и печать всех стран выразили неудовольствие.

Почему «Герои Советского Союза»? Разве Широков и Синяев представляют на Каллисто только СССР?

Профессор Маттисен первый произнес слова «Герой Земли».

И вот на специально созванной конференции было учреждено новое, первое в истории человечества международное звание. Оно должно было присуждаться тем, кто в интересах всего человечества будет одерживать победы над космосом.

В громе аплодисментов делегатов, многочисленных гостей и корреспондентов потонуло чтение указа конференции о присуждении звания «Герой Земли» Петру Аркадьевичу Широкову и Георгию Николаевичу Синяеву первым людям, покинувшим Землю для установления связи с далеким миром.

Если бы они могли узнать об этом! Какой радостью и законной гордостью наполнились бы их сердца!

Но только через двадцать пять лет могли они узнать о высокой чести, которой удостоило их человечество.

Прошло одиннадцать лет. До возвращения героев осталось четырнадцать.

— Огромный срок для человека моего возраста, — сказал Куприянов. — Мне никак не дожить до их прилета. А как бы хотелось!

— Это зависит прежде всего от самого тебя, — ответил Козловский. — Тебе поручено сохранить жизнь всех, кого хотят увидеть Петр и Георгий. Исполняй же это поручение не только по отношению к другим, но и к самому себе. В том, что Широков очень хочет тебя увидеть, сомневаться не приходится.

Куприянов посмотрел на портрет Широкова, который вместе с портретами Синяева и покойного Штерна украшал стены служебного кабинета Козловского, и вздохнул.

— Легко сказать!

— И сделать. В крайнем случае последуй примеру Зинаиды Александровны Синяевой.

— Это еще, пожалуй, рано.

— Вот видишь! Что же ты брюзжишь?

Куприянов засмеялся.

— Очень уж сильно желание увидеть Петю и узнать, что такое Каллисто. А брюзжание — привилегия старости.

— Работай! — пожав плечами, сказал Козловский.

Поручение, о котором говорил бывший секретарь Курского обкома партии, существовало совершенно официально. На одном из заседаний «каллистянского комитета» возник вопрос о подготовке встречи звездолета, когда он вторично прилетит на Землю. Этот вопрос был поднят профессором Лебедевым несколько преждевременно, но Куприянов, воспользовавшись случаем, высказал давно мучившую его мысль, что к моменту возвращения Широкова и Синяева большинство их друзей и близких уйдут из жизни.

— Что же мы можем сделать? — спросил его академик Неверов.

— Воспользоваться теми познаниями, которые мы почерпнем из каллистянских медицинских книг. Известно, что каллистяне умеют приостанавливать деятельность организма, вызывать искусственную летаргию на неопределенное время. Синьг говорил, что таким способом можно сохранить жизнь человека на долгий срок. Правда, это не дает продления жизни, а только создает перерыв. У них самих такой перерыв почти не применяется.

— Но мы-то этого не умеем?

— Скоро будем уметь.

— Вполне понятно, что каллистяне не хотят этого «перерыва», как вы его называете, — заметил один из членов комитета. — Ничего привлекательного в нем нет.

— Для людей, близких Широкову и Синяеву, это выход, — возразил Куприянов.

— Значит, вы предлагаете усыпить, выключить из жизни на двадцать пять лет…

— Нет, — перебил Козловский. — Я понимаю мысль Михаила Михайловича так: надо взять здоровье определенного круга лиц под контроль нашего комитета и только в крайнем случае воспользоваться каллистянским рецептом.

— Совершенно верно, — подтвердил Куприянов.

Предложение встретило единодушную поддержку. Тут же была создана Комиссия жизни близких и руководство ею поручено самому Куприянову.

С тех пор прошло девять лет. Все намеченные «к сохранению во что бы то ни стало» находились под неусыпным наблюдением. Все были живы, за исключением Николая Емельяновича Синяева, который скоропостижно скончался от паралича сердца.

Год назад создалась угроза смерти матери Синяева. Старушка была очень плоха, и казалось, ничто уже не спасет ее — самого близкого Синяеву человека. Но к этому времени медицинские средства каллистян были уже основательно изучены, хотя и не проверены еще на практике. Куприянов предложил единственный выход — усыпить Синяеву по способу, применяемому на Каллисто.

Зинаида Александровна с радостью согласилась. Ей страстно хотелось увидеть сына.

Врачи пунктуально выполнили все указания неизвестного им автора каллистянской медицинской книги. Наука далекой Каллисто спасла жизнь матери своего гостя.

Странные вещи происходили с телом старой женщины, лежавшей в «мертвом сне». Оно заметно молодело: разглаживались морщины, темнели волосы, кожа приобретала блеск.

Прошло около года, и Зинаиду Александровну Синяеву стало трудно узнать. Семидесятилетняя женщина как будто превратилась в сорокалетнюю. Под стеклянным колпаком, вокруг которого тесно стояли необычайного вида аппараты, лежала без признаков жизни, но несомненно живая, далеко не старая женщина. Ее дети — сестра и братья Синяева — едва узнавали свою мать. Такой она была в годы их раннего детства.

Было совершенно ясно, что Георгий Николаевич, вернувшись на Землю, встретит мать более «молодой», чем оставил.

Совсем недавно опыт был повторен. Стареющий академик Лебедев также захотел испытать на себе действие омолаживающего сна. И снова все вышло так, как нужно. Рецепты каллистян действовали безотказно.

Новый способ «омоложения» вызвал глубокое волнение среди ученых всего мира. Каллистяне сами указывали, что «летаргия» не оказывает влияния на общий срок сознательной жизни человека, перерыв на нем не сказывается. Но было ясно, что именно здесь надо искать полное решение проблемы — дать человеку вторую молодость. Открывались грандиозные перспективы.

Куприянов и его ближайшие ученики и сотрудники целиком отдались изучению новой отрасли медицины. Но материалы, оставленные каллистянами, были не полными. Многое в механизме летаргии оставалось неясным. И, как ни сильно было желание подарить человечеству мощное средство борьбы со старостью, приходилось ждать вторичного прилета корабля каллистян.

— Через четырнадцать лет, — говорил Куприянов, — мы получим настоящего руководителя в нашей работе — Петра Аркадьевича Широкова. За три года пребывания на Каллисто он хорошо изучит каллистянскую медицину и, кроме того, привезет с собой все, чего нам не хватает сейчас.

Ожидание вторичного посещения Земли каллистянами стало еще нетерпеливее, чем раньше.

Если бы можно было спросить каллистян и тут же получить ответ. Увы! Это было совершенно невозможно!

Что может быть быстрее света? 300 000 километров пролетает он в каждую секунду. Но и свету нужно более восьми лет, чтобы преодолеть исполинское расстояние между Землей и Каллисто. Семнадцать лет в оба конца! Тяжелый разговор получился бы при таких условиях!

— Жаль, конечно, — говорили ученые, — но тут ничто нам не поможет.

И вдруг случилось!.

Невероятное! Невозможное? «Противоестественное»!.

12 сентября 19… года (золотыми буквами вошла эта дата в историю человечества) в Восточной Сибири и над территорией Северного Китая были замечены странные вспышки, точно маленькие взрывы, высоко в верхних слоях атмосферы.

День за днем (по счастью, стояла безоблачная погода) они появлялись с поразительной точностью, в один и тот же час.

Двадцать девять вспышек, пятнадцатиминутный перерыв, снова двадцать девять вспышек, опять перерыв — и еще раз.

Каждый день.

Непонятным явлением в атмосфере занялись метеорологи. Точно определили, на какой высоте появляются вспышки: оказалось, что на высоте ста тридцати километров над поверхностью Земли, то есть приблизительно у верхней границы слоя Хевисайда.

Регулярность и математическая правильность вспышек не давали возможности считать их природным явлением.

Что же это такое?.

16 сентября мир узнал сенсационную новость.

Тайна раскрылась. Вернее было сказать, что она стала еще более непонятной, но самое главное: что означают вспышки — перестало быть загадкой.

Люди узнали, кто производил их на небе!

Но как — это по-прежнему было тайной.

К этому времени загадочными явлениями на небе восточной части азиатского материка заинтересовались во всех странах. Десятки предположений делались учеными и не учеными.

Было несомненно только одно — вспышки имеют внеземное происхождение.

Тайну удалось раскрыть скромному телеграфисту станции Албазин, расположенной на самой границе Китая и СССР, Николаю Семеновичу Кабанову.

Он первый обратил внимание, что вспышки не одинаковы: одни были короче, другие длиннее. Как только мелькнула у Кабанова мысль о сходстве вспышек с азбукой Морзе, он без труда понял их смысл,

Высоко в ионосфере Земли каждый день в одно и то же время трижды повторялось два слова: «ПЕТР ШИРОКОВ».

Словно бомба взорвалась над человечеством!

Вспышки производились с Каллисто!

Непонятным способом каллистяне посылали на Землю сигналы. Это стало несомненно. Азбуку Морзе они узнали от Синяева и Широкова, это тоже было несомненно. Выбранные ими два слова — всем известные имя и фамилия — должны были показать, откуда идут сигналы. Их регулярное, ежедневное повторение означало, что каллистяне опасались, что люди не сразу заметят и не сразу поймут смысл увиденного на небе.

И еще это означало, что вспышки посланы с Каллисто не раньше как четыре месяца тому назад. Звездолет только в мае этого года мог закончить свой рейс.

Опять возник прежний вопрос: что же это такое? Что могло пройти от Каллисто до Земли в двести пятьдесят раз быстрее луча света?

«Петр Широков»! Это, безусловно, было только вступлением. Когда, по расчетам каллистян, люди увидят и поймут, что сигналы идут с Каллисто, последуют другие сообщения. Их нельзя было упустить.

Козловский действовал быстро. Как только было получено известие о расшифровке вспышек, как только отпали сомнения в их каллистянском происхождении, экспедиция института вылетела в Восточную Сибирь.

Надо было учесть возможность изменения погоды, появления облачности. В распоряжение Козловского было предоставлено три высотных самолета. Местом наблюдения выбрали город Хабаровск, где вспышки были хорошо видны.

Кроме самого Козловского, в экспедиции участвовали: Куприянов, Аверин, Смирнов, Ляо Сен, Лежнев, Маттиссен и четыре опытных оператора, виртуозно владевших приемом сигналов по азбуке Морзе.

На десятый день после первого появления вспышки изменились. Теперь они передавали имя и фамилию Широкова латинским алфавитом. Еще через десять дней снова изменение — каллистяне перешли на английское правописание.

— Совершенно ясно и логично, — сказал Куприянов. — Они не могли направить сигналы с абсолютной точностью. В каком месте их увидят, там не знают.

— Редкостное терпение, — заметил Аверин. — Целый месяц они передают одно и то же.

— И это понятно, — ответил Козловский. — Каллистяне собираются передать что-то очень важное. Дают нам время подготовиться к приему. Но я думаю, что месяц — это крайний срок. Со дня на день надо ждать основного текста.

— Следует еще учитывать, что Широкову и Синяеву нужно время, для того чтобы перевести, быть может, сложный текст сообщения на русский язык, а возможно, и на латинский и на английский. Да еще потом на азбуку Морзе. Это не так просто, — прибавил Куприянов.

Предсказание Козловского сбылось — 12 октября, ровно через месяц, началась передача самого необычайного текста, который когда-либо принимался земными телеграфистами.

Каждый день, какая бы ни была погода, взлетали с Хабаровского аэродрома три самолета и, поднявшись выше любой возможной облачности, четыре часа летали по кругу над городом.

Каждый день четыре оператора записывали передачу, производившуюся в быстром темпе.

Широков и Синяев точно предусмотрели, что именно предпримут на Земле для приема сообщения. Не будь на борту самолетов виртуозов телеграфного дела, сигналы с Каллисто невозможно было бы записать, настолько быстро следовали они один за другим. Быстро и в то же время крайне медленно. Каждая фраза повторялась по три раза, на трех языках. В день удавалось принять две, три страницы блокнота. А на следующий день повторялась вчерашняя передача. Но и ее тщательно записывали.

Поражала четкость передачи. Ни одного пропуска, ни одной неясной буквы. Короткие и длинные вспышки чередовались с математической точностью. Словно не восемьдесят триллионов километров, а совсем небольшое расстояние отделяло операторов Каллисто от операторов Земли. Цель передачи выяснилась в первый же день.

«Достигли Каллисто пятнадцатого сентября 19… года, по земному календарю, — гласило принятое сообщение. — Оба здоровы. Горячий привет всем, всем! Принимайте описание способа передачи и устройства нужного для нее аппарата. Широков. Синяев».

Трудно даже представить себе, какое впечатление произвело появление этой телеграммы на страницах газет! Способ передачи! Устройство аппарата для нее! Это означало, что Земля получит возможность говорить с Каллисто, не ожидая ответа семнадцать лет!

То, что совсем недавно казалось абсолютно невозможным, стало реальностью.

Но разве это не общая судьба всего, что люди считают невозможным, забывая, что не все законы природы им известны!

Вернувшись в Хабаровск после приема первого сообщения, Козловский собрал совещание.

— Широков и Синяев достигли Каллисто в сентябре, — сказал собравшимся профессор Смирнов. — Это означает, что передача началась сразу после их прилета, двенадцатого сентября, тогда же, когда сигналы были впервые замечены. Получается, что они проходят путь от Каллисто до Земли практически мгновенно, а не за четыре месяца, как мы думали. Принцип, на котором они основаны, не может быть колебаниями вроде света или радиоволн. Тут что-то новое. Скорей всего это относится к области гравитации. Необходимо вызвать сюда физиков, работающих над проблемами гравитационных полей.

— Это мы сделаем, — сказал Козловский. — Я сегодня отдам распоряжение, а завтра наши сотрудники физической секции будут здесь. Но почему сигналы появились двенадцатого, а Широков и Синяев сообщают, что прибыли на Каллисто пятнадцатого?

— Скорей всего, просто ошибка, — ответил Куприянов. — За несколько лет полета ошибиться на несколько дней, учитывая специфику межпланетного рейса, — ничего удивительного.

День за днем, неделя за неделей поднимались в воздух самолеты экспедиции. Заполнялись толстые тетради стенографической записью.

Поразительное открытие каллистянской науки постепенно прояснялось для ученых Земли.

А когда закончилась передача и последнее слово «ждем» было записано, началась трудная и спешная работа. Затаив дыхание следил за ней мир. Осуществлялась прямая мгновенная телеграфная связь между двумя планетами, находящимися на невообразимо огромном расстоянии друг от друга.

Удастся ли технике Земли справиться с неимоверными трудностями этой грандиозной задачи?

Каллистяне сообщили все, что было необходимо для успеха. Дело за инженерами и астрономами.

— Мы добьемся цели во что бы то ни стало, — заявил в печати директор Института Каллисто Козловский. — Не позже как через три месяца наше сообщение будет отправлено. И тогда начнется постоянное, ежедневное общение с каллистянами.

— Вот теперь, — сказал Куприянов, — я окончательно отказываюсь последовать примеру Синяевой и Лебедева.

— Как знать, — ответил Николай Николаевич. — Может быть, придется все-таки. И не только тебе, но и мне самому. Я думаю, что Широков и Синяев будут рады меня увидеть.

«МЫ БУДЕМ ГОВОРИТЬ С ЗЕМЛЕЙ»

Синяев вернулся только на следующий день к вечеру. Все время его отсутствия Широков провел в семье Диегоней. Возвращаться одному в огромную пустую квартиру ему не хотелось. Только теперь Петр Аркадьевич понял, чем стал для него земной товарищ. С ужасом вспоминал он свое намерение лететь на Каллисто без спутника, без друга, который делил бы с ним все — мысли, чувства, растущую тоску по родине.

За годы полета они слились в одно существо, понимали друг друга без слов. Для каждого из них самый факт постоянного присутствия другого был огромным облегчением. Здесь, на Каллисто, все — солнце, природа, люди, самый воздух, которым они дышали, — было чужим. Никогда ни один человек не отрывался от родины так безнадежно далеко. Но понадобилось временное отсутствие Синяева, чтобы Широков понял, как трудно ему без близкого человека.

«Вы получите товарища, с которым легче будет переносить долгую разлуку с Землей. Что ни говорите, а это нелегко. Вдвоем будет легче», как часто вспоминал он в эти два дня вещие слова Штерна! Старый ученый лучше его понимал тяжесть взятой им на себя задачи. И как глубоко он был прав!

Диегонь, его сын и Дьеньи окружали Широкова чисто родственным вниманием. Оно не бросалось в глаза, но проявлялось в каждой мелочи. Все, что было нужно Широкову, появлялось как бы само собой. Каллистяне безошибочно угадывали малейшие оттенки его настроения. Их изощренная чуткость, развитая веками жизни истинно человеческого общества, предстала перед Широковым с особой рельефностью.

Он любил эту семью, она была ему близка и приятна, но видеть других каллистян почему-то не хотелось. И это непонятное даже ему самому психическое состояние было непостижимым образом угадано. В эти два дня никто не посетил дом Диегоня. Гесьянь и Синьг сразу после отлета Синяева куда-то исчезли и не появлялись. Широков знал, что они с радостью вернутся, если он позовет их, но ему не хотелось делать этого. Он был благодарен за предоставленное ему одиночество. Диегони ему не мешали.

Временами Широков начинал сердиться на своего друга. Неужели он так занят, что не может найти время связаться по экрану хотя бы для того, чтобы сообщить, когда думает вернуться? Или он не испытывает тех же чувств, что Широков? Не скучает о нем и вообще забыл о его существовании?

В одну из таких минут он пошел к Рьигу Диегоню.

— Ваш друг, — сказал бывший командир звездолета, — безусловно, очень занят. Вызов Зивьеня означает, что дело идет о чем-то важном, очень важном. Почему вы не отправились с ним?

— Потому, что Зивьень не выразил этого желания, — ответил Широков, повторяя часто слышанную от самих каллистян фразу.

— Вы скучаете с нами?

— Нет. Но…

— Я понимаю. — Диегонь ласково провел пальцами по лбу и волосам Широкова. — Это реакция. Слишком много впечатлений получили вы за последние дни. Ваш организм, я имею в виду нервную систему, бессознательно стремится к отдыху. Хотите, мы погрузим вас в сон, пока Георгий не вернется?

— Нет, не надо. К этому средству, возможно, придется прибегнуть нам обоим, но не сейчас. Почему не видно вашей жены и остальных детей? — спросил он, желая переменить тему разговора. — Я помню, вы говорили, что их шестеро.

— Я с ними виделся, — ответил Диегонь. — А сюда они не являются по той же причине, по которой никто не приходит, пока вы не попросите об этом.

— Но, однако, ваш сын Вьег…

— Вы правы. Но мы думали, что отец Дьеньи для вас является исключением.

Широков почувствовал, что краснеет. Этого еще недоставало! Неужели Диегонь намекает на то чувство, которое с каждым днем все сильнее сознавал в себе Широков? Он старался подавить его, но оно становилось все более властным, может быть именно потому, что он с ним боролся. Но как иначе можно было понять эти слова?.

Широков молчал, не зная, что ответить. Диегонь пришел ему на помощь.

— Вы долгое время провели с моей внучкой. Вы привыкли к ней почти как к нам. Мы думали, что вы и Георгий полюбили ее. Разве мы ошиблись?

Широкову показалось, что Диегонь намеренно подчеркнул слова «вы и Георгий».

— О нет! — ответил он. — Вы не ошиблись. Вы не могли ошибиться. Разве можно не полюбить Дьеньи?

Диегонь улыбнулся. Но почти тотчас же с его лица исчезла улыбка. Тихо, будто сам себе, он сказал:

— Человек Земли и человек Каллисто. Внешне много общего. Но внутреннее строение…

Широков покинул его в полном замешательстве. Не оставалось и тени сомнения: Диегонь обо всем догадался. Он думает о возможном браке (Широков вздрогнул при этом слове) своей внучки и его — человека Земли. И он думает об этом как ученый, рассматривая вопрос как научную физиологическую проблему.

«Но почему же, — думал Широков, — такая мысль пришла ему в голову? Разве могла она возникнуть, если бы сама Дьеньи не подавала повода к этому?».

Но он ни в чем не мог найти подтверждения. Дьеньи относилась к нему и Синяеву совершенно одинаково. Но ведь тогда, на Кетьо, она поцеловала его руку!.

Слова Диегоня окончательно открыли глаза Широкову. Да, он любит Дьеньи. За что? Кто и когда мог ответить на такой вопрос! Просто за то, что она Дьеньи, — как ему казалось, лучшая девушка во Вселенной.

Этот разговор, одновременно приятный и неприятный для Широкова, произошел вечером первого дня отсутствия Синяева.

Петр Аркадьевич плохо спал ночь. Он думал о своей первой любви там, на Земле, и сравнивал оба чувства — тогдашнее и теперешнее.

За что он полюбил Лену? Говорят, что нужны общие вкусы, интересы, стремления. Было это у них с Леной? Нет, пожалуй, не было. А любовь была.

У него и Дьеньи, безусловно, есть одно общее — стремление к другим мирам. На Кетьо она рассказывала ему о своей жизни, о мечтах увидеть человека с другой планеты. Теперь она мечтала увидеть Землю.

Не это ли послужило первым толчком? Нет! Он теперь ясно видел, что полюбил ее, как только встретил в первый раз, на Сетито.

Отчего возникает это мощное чувство — двигатель Жизни? Вечная, но до конца так и не разгаданная тайна природы!

Широков уже не был юношей. Он покинул родину в возрасте двадцати семи лет. По времени, протекшем на Земле, ему сейчас должно быть тридцать восемь. Но законы субсветовых скоростей «омолодили» его почти на восемь лет. Он был тридцатилетним мужчиной.

«Не слишком ли велика разница? — думал Широков. — Дьеньи, по нашему земному счету, не больше девятнадцати, максимум двадцать. И что имел в виду Диегонь, говоря о разнице внутреннего строения? Каллистяне понимают брак только как средство продления жизни на планете. Очевидно, это он и имел в виду».

В конце концов, он окончательно запутался в своих мыслях и сомнениях. Засыпая, он решил завтра же поговорить с Диегонем прямо и откровенно. Простая мысль, что гораздо лучше поговорить с самой Дьеньи, почему-то не пришла ему в голову.

Но весь следующий день он так и не исполнил этого намерения. Причина, разумеется, нашлась сама собой: «Может быть, все это — плод моего воображения? Какими глазами посмотрит на меня Диегонь, если я ни с того ни с сего поднесу ему такую несуразную новость?».

И до самого вечера, когда Синяев, наконец, вернулся, Широков старательно избегал общества Дьеньи, на этот раз притворяясь, что ищет одиночества. Он боялся встретить испытующий взгляд Диегоня или его сына. С еще большим нетерпением он ожидал Синяева, чтобы с ним вместе уйти из этого дома, пребывание в котором стало так сложно.

Синяев прилетел, когда все сидели за ужином. С ним были Бьесьи и Аинь Зивьень.

Георгий Николаевич вошел в комнату с радостным, взволнованным лицом и бросился на шею Широкову. Он так крепко обнял его, что Петр Аркадьевич сразу понял, что и на этот раз их мысли и чувства были одинаковы.

— Что я узнал! — сказал Синяев по-русски. — Мы скоро будем говорить с Землей.

— Как говорить?

— По телеграфу.

Широков подумал, что его друг сошел с ума.

— По какому телеграфу? Подумай, что ты говоришь? Разве это возможно?

— В том-то и дело, что возможно. — Синяев радостно засмеялся. — Не веришь? Спроси Зивьеня. — Он повернулся к каллистянам и продолжал уже на их языке: — Мой друг мне не верит. Подтвердите ему, что я говорю чистую правду.

Зивьень посмотрел на Широкова и очень серьезно сказал:

— Если разговор идет о связи с Землей, то Синяев говорит правильно. С его помощью мы убедились, что можем осуществить задуманное. По счастью, как для нас, так и для вас он опытный астроном. Будь с вами человек другой специальности, ничего бы не получилось. Но для успеха нужна большая работа. Готовы ли вы к ней?

— Если дело идет о связи с Землей, на которую не потребуются долгие годы…

— Ни одной минуты, — вставил Синяев.

— …то, разумеется, я готов на все для ее осуществления.

— Ты знаком с азбукой Морзе? — спросил Синяев.

— Не имею о ней ни малейшего представления.

— Мы так и думали. Но в какой-нибудь из книг, взятых нами с Земли, она должна найтись. Иначе все пойдет прахом.

— Объясни же, наконец, в чем дело. Что ты меня мучаешь? — взмолился Широков.

— Легко сказать! Я сам с трудом и далеко не все понял. Но это долгий разговор. Вернемся домой.

Широков привык читать мысли Синяева. Он понял, что Георгий почему-то не хочет говорить при каллистянах.

— Вернемся, — сказал он, вставая.

Как всегда, никто не пытался уговорить их остаться, раз они выразили желание уйти.

— Разрешите мне завтра утром посетить вас, — попросил Зивьень. — Надо обо всем договориться подробно.

— Ну разумеется, — ответил Синяев. — Может быть, вы переночуете у нас? — с легкой запинкой, которую заметил один Широков, прибавил он.

— Нет, я останусь здесь. Расскажу обо всем Диегоню.

— Вы давно знакомы? — спросил Широков, желая выяснить, в каких отношениях находится Зивьень с семьей его старого друга. Он видел, что они поздоровались так, как будто виделись еще вчера.

— Я знаю Диегоня, — ответил Зивьень, — так же, как знают его все каллистяне. Но мы увиделись впервые.

Вьег Диегонь вызвался проводить их.

— Будем очень благодарны, — ответил Широков. — Я сам хотел попросить об этом.

Попрощавшись, они вышли на террасу. Бьесьи села в олити Диегоня и улетела домой. Вьег Диегонь должен был вернуться на олити Синьга, которая так и осталась на террасе дома Широкова и Синяева.

Уже стемнело, и деревья сада потеряли свою яркую окраску. Небо по-прежнему было затянуто облаками; погода не менялась в эти дни. Каллистяне продолжали охранять своих гостей от прямых лучей Рельоса. Искусственная облачность была достаточно плотна, но дождя не было.

— В Атилли дождь не нужен, — как-то ответил Диегонь на вопрос Широкова. — Атмосферная влага направляется для поливки полей и лесов.

Олити под управлением Вьега Диегоня быстро доставила их домой. Каллистянин спросил, не нужно ли что-нибудь людям, и, получив отрицательный ответ, попрощался и улетел обратно.

— Ну, наконец-то! — облегченно вздохнул Синяев. — Я устал в их обществе.

— Я тоже, — наполовину искренне сказал Широков.

Как только покинули дом Диегоня, образ Дьеньи снова заполнил его сознание. «Что за наваждение!» — подумал он.

Комната осветилась, как только они вошли в нее. Свет загорелся не сразу, а постепенно, не ослепляя внезапной вспышкой. Но его источника нигде нельзя было заметить.

— А как его потушить? — спросил Синяев.

— Есть специальные кнопки. Ты будешь ужинать?

— Нет. Они меня закормили в эти два дня. Носились со мной, как с писаной торбой.

— Где ты был?

— В секции теси. Ты же знаешь. А жил у Зивьеня.

— Ну, рассказывай!

— Я бы очень хотел сначала выкупаться в бассейне.

— Ты что, нарочно испытываешь мое терпение? — засмеялся Широков. — Ну, хорошо, идем!

После купания они устроились на одном из диванов большого зала.

— С чего начать? — спросил Синяев.

— С начала, — пошутил Широков. — Это действительно правда, что мы сможем говорить с Землей? Мне все еще как-то не верится.

— Ах, Петя! — сказал Синяев. — Это так прекрасно, так радостно! Подумай! Мы скоро узнаем, что делается на Земле, узнаем, как живут наши родные, друзья. Все!

— Говори скорее!

— Погоди, это не так просто. Я не хотел говорить при Диегоне, так как смогу только по-русски. Старик довольно хорошо понимает. Если бы ты знал, как мне надоело чувствовать себя дураком перед ними!

— Ну зачем же так! Они более развиты, но разница не так уж велика.

— В эти два дня я был форменным дураком. Так и не понял, в чем тут основа. Но я откровенно сказал им об этом и заверил, что на Земле разберутся. Как ты думаешь?

— Ты забываешь, что я еще ничего не знаю, — улыбнулся Широков. — Но на Земле, конечно, разберутся в чем угодно.

— Ты видел олити на острове?

— Ну конечно!

— Каллистяне раскрыли тайну тяготения. И не только раскрыли, но научились управлять этой силой. Олити, звездолет Гесьяня — они держатся в воздухе потому, что между ними и землей ослаблены нити тяготения. Эти нити можно усиливать или ослаблять по желанию. Не чудесно ли?

— Чудесно. Но рассказывай суть.

— Слушай лекцию. Правда, сам лектор плохо знает то, о чем говорит.

— Хватит предисловий. Что с тобой сегодня?

— Сам не знаю. Я потрясен всем, что слышал и видел. — Синяев потер виски. — Итак, каллистяне определяют силу тяготения словом «нить». Нити тяготения пронизывают всю Вселенную. Они существуют между всеми телами, но с расстоянием ослабевают. Между Землей и Каллисто они также есть. Подчеркиваю, не только между Рельосом и Солнцем, но и между Землей и Каллисто. Обе планеты очень слабо, но тяготеют друг к другу. Между ними постоянно натянутые нити.

— Теси? — догадался Широков.

— Не совсем, но в общем верно. Но теси — это не сама нить, а только ее составляющая часть, частица ядра атома. Ядра пульсируют, выделяя теси, которые мгновенно пронизывают всю Вселенную и, встретившись с другими, исходящими от другого тела, сцепляются с ними, образуя нить. Так возникает гравитационное поле. Тут, насколько я понял, действует закон противоположности знаков. Я уже сказал, что плохо понял их объяснения.

— Достаточно, — сказал Широков. — Больше нам и не нужно. Мы с тобой не физики. Выходит, что теси летят быстрее света?

— Нет, тут совсем другое. Представь себе очень длинную веревку, легкую и идеально прочную. Если дернуть за ее конец, то рывок мгновенно ощутится на другом конце, как бы ни была веревка длинна. Или так: цепочка людей стоит в затылок друг другу. Раздается команда — и вся цепь одновременно делает шаг вперед. При любой длине цепи передний и задний продвинутся в один и тот же момент. Как хочешь, — прибавил Синяев, разводя руками, — яснее объяснить не могу. В этом вопросе разбираются очень немногие каллистяне.

— Я смутно понимаю, — сказал Широков, и оба рассмеялись.

— В том-то и беда, что мы смутно понимаем. Но на Земле поймут яснее. Факт тот, что теси связывают тела Вселенной нитями тяготения, как бы там это ни происходило. И вот существует нить, вернее — бесчисленное количество нитей, между Землей и Каллисто. А каллистяне могут усилить или ослабить эти нити. Могут как бы дернуть за веревку или дать команду по цепи.

— Кажется, я догадываюсь, — сказал Широков.

— Пусть тебе не кажется. Мне тоже показалось. Слушай дальше. Теперь начинается самое трудное. Я спросил их: если вы можете произвольно ослаблять нити тяготения, то, значит, возможно совсем уничтожить тяготение между Землей и Каллисто? Зивьень ответил, что нет. Теоретически это возможно, но практически нет. Для этого понадобилось бы столько энергии, сколько ее заключается в массе, во много миллионов раз большей, чем масса Рельоса. Управлять силой тяготения можно только в небольших масштабах. Относительно, конечно. В нашем случае во власти каллистян только узкий, почти нереальный пучок нитей между Землей и Каллисто. Тончайший теси-луч. Но его можно использовать в качестве провода.

— Ничего не понимаю.

— Вот видишь! А говоришь — «догадываюсь». Как у всех частиц атома, у теси есть противоположно заряженная частица — антитеси. Соприкосновение теси и антитеси вызывает аннигиляцию. Теперь представь себе, что мы посылаем в пространство два луча — луч теси и луч антитеси — под углом друг к другу. В каком-то месте они встретятся. И сразу произойдет аннигиляция — вспышка света. Можно рассчитать так, что эта вспышка произойдет возле Земли, в ее атмосфере.

— Постой! Прежде чем достигнуть Земли, антилуч должен пройти огромное расстояние. Он сразу столкнется с прямыми частицами. И аннигиляция возникнет…

— Совершенно верно, — перебил Синяев. — Я сразу спросил об этом. Оказывается, не произойдет ничего подобного. Теси-лучи нельзя направить под углом, они пойдут параллельно. Это только схема, наглядный пример. Каллистяне нашли другой способ. Они научились создавать античастицы из прямых частиц, в том числе и теси. С помощью вспомогательного луча. Это уже такие дебри, что я при всем желании не мог ничего понять и объяснить тебе не могу. Любопытно, что Зивьень сказал то же, что написал Ленин: «Атом неисчерпаем». Так вот, они открыли частицы, которые переносятся частицами теси на любое расстояние. И с помощью этих частиц (кстати, у них нет даже названия для них, настолько они новы) на границах ионизированного слоя планеты возникают антитеси, происходит аннигиляция — вспышка. Ее можно делать сильнее или слабее, по желанию.

— И эти вспышки можно видеть и читать, как телеграфную ленту?

— Вот теперь ты догадался. Короткие и длинные вспышки появятся на небе Земли в тот же момент, как они будут посланы с Каллисто — вернее, с одной из ее «лун». Ведь Каллисто сам имеет ионизированный слой. Установка для посылки сигналов на Землю уже готова, — неожиданно сообщил Синяев.

— Готова?

— Да, на «луне» Каллисто. Они приступили к работе сразу, как только узнали о нас и о том, что я астроном. Пока мы сидели на Кетьо, они работали для нас. Вот почему меня вызвали в первый же день.

— Не понимаю, зачем им понадобился земной астроном.

— Абсолютно необходим.

— Дело в расстоянии, что ли?

— Именно. Каллистянские «телескопы» основаны на ином принципе, чем наши, но и они не дают возможности увидеть Землю на таком расстоянии. Знаешь ли ты, что даже радиус земной орбиты виден с Каллисто под углом в триста семьдесят пять тысячных угловой секунды?

— До сих пор не знал, — улыбнулся Широков. — Теперь знаю.

— А уж диаметр Земли виден под углом настолько малым, что его даже трудно себе представить. Порядка трех стотысячных угловой секунды. Каллистяне понятия не имеют, где, в какой точке относительно Солнца находится сейчас Земля. А теси-лучи надо направить точно на Землю. Легко ошибиться и воспользоваться нитью тяготения между Каллисто и другой планетой солнечной системы и даже Луной.

— Очень убедительно, — сказал Широков. — У меня создается впечатление, что это безнадежное дело.

— Трудное, но не безнадежное. В новейшие инструменты каллистянских астрономов виден Юпитер. Поверишь ли? Когда я убедился, что вижу именно его, совсем рядом с Солнцем, то испытал такое чувство, что вижу Землю. Странно, не правда ли?

— Ничуть. Вполне естественно.

— Это в корне меняет дело. Раз виден Юпитер, легко рассчитать местонахождение Земли. Вычислительные машины каллистян очень точны и очень просты. Но сами каллистяне ничего не могут сделать. Надо хорошо знать все элементы орбит Земли и Юпитера.

— И вы собираетесь почти неосязаемым лучом попасть точно на Землю с расстояния в восемьдесят триллионов километров?

— Представь себе. Установка дает такую возможность. Теси-луч можно направить с точностью до одной двухмиллионной угловой секунды.

— Что она собой представляет?

— Я не видел ее, она на спутнике Каллисто. Но мне показывали чертежи. Очень сложная штука. Пожалуй, в два раза больше этого дома. Каллистяне уверяют, что, получив все данные, пошлют теси-луч чуть ли не прямо в Москву.

— Значит, — после нескольких минут раздумья сказал Широков, — картина такая. Теси-луч в сопровождении вспомогательного луча достигает Земли, и на небе появляются короткие и длинные вспышки. Точки и тире. По азбуке Морзе люди прочтут сообщение с Каллисто. Будем предполагать, что небо безоблачно и на вспышки обратили внимание. Что же дальше? Ты сказал, что мы сможем говорить с Землей.

— Да. И это действительно так. Каллистяне передадут все, что надо, чтобы на Земле узнали устройство установки и принципы, на которых она основана. Там построят такую установку и ответят Облачность, конечно, возможна. Но мы решили целый месяц посылать только два слова: «Петр Широков». В одно и то же место. Не может быть, чтобы за месяц ни разу не прояснилось. У нас, в СССР сейчас осень, сентябрь. Обычно в это время стоит безоблачная погода. А когда они поймут, что это сигналы с Каллисто, облачность уже не будет помехой. Воспользуются самолетами. А через месяц мы начнем передавать принципы работы теси-установки.

— Но ведь даже для каллистянских ученых эти принципы — новинка.

— Открыть что-либо трудно, а объяснить уже открытое очень легко.

— Где же поставят теси-установку? Ты сам сказал, что на планете, имеющей ионизированный слой, она не будет работать.

— На Луне.

— Что?

— Ну, да! На Луне. Неужели ты можешь сомневатьсяв том, что люди уже достигли Луны? Особенно после того, что они узнали от каллистян. Я уверен, что за время нашего отсутствия звездоплавание сделало резкий скачок вперед.

— А если нет?

— Не может быть. Даже каллистяне уверены в этом.

Широков с сомнением покачал головой.

— Слишком много «если», — сказал он. — Шансы на получение ответа, по-моему, очень малы. Но все равно! Послать сообщение — это уже много.

— Ответ будет, — уверенно сказал Синяев. — Обязательно будет. Я твердо верю в силу техники нашей Земли. Там сделают все, чтобы ответить. Знаешь, что сказал Мьеньонь?

— Он там был?

— Да, его вызвали. Он прямо заявил, что, учитывая уровень развития техники на Земле, ответ придет через год.

— Какой год — земной или каллистянский?

— Земной. Дело в том, что установка очень проста, если знать, на чем она основана. Мьеньонь дает год потому, что ее надо строить не на Земле. Странно! Мьеньонь и другие каллистяне верят, а ты сомневаешься.

Широков порывисто обнял друга.

— Я не сомневаюсь, а боюсь верить. Это слишком прекрасно! А есть у нас азбука Морзе?

— Уверен, что есть. Она должна быть в какой-нибудь книге по радиотехнике или о способах связи на Земле. Мне даже кажется, что я ее видел, когда мы занимались переводами.

— Надо как можно скорее убедиться, — нетерпеливо сказал Широков. — Кстати, где наш багаж? Неужели все еще на корабле?

— Вряд ли. За эти два дня они безусловно доставили его сюда.

Синяев оказался прав. Все вещи, привезенные ими с Земли, оказались в комнате, примыкавшей к спальной. Ящики, чемоданы, пакеты были аккуратно сложены в углу.

— Ты же был здесь, — заметил Синяев. — Как же ты не знал, что вещи принесли?

— Я не покидал дом Диегоня. И мне никто не сказал об этом. Да и зачем? Дом ведь не заперт.

Они не легли спать, пока не нашли нужную книгу, которая, разумеется, оказалась в тщательно подобранной библиотеке. Ведь она была составлена с целью познакомить каллистян со всеми сторонами жизни Земли.

— Жутко подумать, — сказал Широков, нежно гладя рукой бесценную страницу, — что ее могло не быть.

НА ВЕЛЬДЕ

Потекли дни напряженной и трудной работы.

По просьбе Широкова и Синяева к ним присоединился Бьяининь, и они втроем переводили на русский язык исключительно сложный текст «послания Каллисто Земле».

Они часто вспоминали совещание технической комиссии после диверсии на звездолете. Как и тогда, некоторые фразы приходилось переводить очень сложным способом.

В доме, где жили гости Каллисто, постоянными посетителями стали все члены экспедиции к Солнцу, всеми силами старавшиеся помочь работе.

Каждая фраза считалась правильно переведенной, если Синяев, лучше Широкова разбиравшийся в этих вопросах, заявлял, что она ему ясна.

— Я прохожу курс новейшей ядерной физики, — шутил он.

За все время этой работы люди почти не видели света «солнца», и их домашние врачи — Гесьянь и Синьг — были очень довольны таким дополнительным карантином. Облака над Атилли постепенно становились все тоньше, и к концу работы над городом снова было безоблачное небо.

— Если все время держать над вами облака, — говорил Гесьянь, — вы никогда не привыкнете к лучам Рельоса. А вам надо познакомиться со всей Каллисто.

— Никаких тревожных симптомов нет, — отвечал Широков. — Мне кажется, что Рельос для нас безвреден.

Он умалчивал при этом, что несколько раз у него и у Синяева появлялось недомогание, считая его причиной переутомление от напряженной работы. Он хорошо знал повышенную мнительность по отношению к ним каллистянских врачей, испытав это на самом себе после случая с камнем на Кетьо.

«Скажи я об этом, и они, чего доброго, вернут нас на Кетьо или на Сетито без всякой нужды», — думал он.

Пока шла работа над переводом, теси-установка со спутника Каллисто ежедневно посылала сигналы на Землю. По глубокому убеждению всех — людей и каллистян, слова «Петр Широков» не могли остаться незамеченными. Точность расчета и надежность автоматического управления лучом не вызывала сомнений.

— Вспышки появляются над Москвой, — говорил Синяев, когда Широков снова начинал сомневаться. — Или, во всяком случае, близко от Москвы. Между Рельосом и Солнцем нет ни одной звезды, и луч не может уклониться.

— А само Солнце? — спрашивал Широков.

— Влияние гравитационного поля Солнца учтено при расчете.

— Но Земля вращается.

— И это учтено. Теси-луч движется, правда, абсолютно незаметно для самых точных приборов в сторону вращения Земли. Сигналы вспыхивают на одном и том же месте.

— И ты уверен, что нет ошибки?

— Уверен.

— Почему же тогда мы передаем сигналы на трех языках?

— На этом настаивают каллистяне. Они хотят обеспечить успех на сто процентов. А вдруг луч не совсем точно направлен?

— Значит, это все-таки возможно? — разочарованно спросил Широков.

— Разумная осторожность, не более.

— А основной текст тоже будем передавать на трех языках?

— Да. По три раза каждую фразу. На русском, английском и французском.

— Тогда уж лучше не на французском, а на латинском.

— Ты его так хорошо знаешь?

— Не хуже, чем русский.

— Какой ты у меня умный. — Синяев провел пальцами по лбу Широкова. — Значит, английский и латинский. Ты будешь переводить; это не трудно, раз есть русский текст. А я зашифровывать азбукой Морзе. Латинские и французские буквы одинаковы.

Но, несмотря на все усилия, к пятнадцатому октября перевод не был закончен. Синяев предложил Зивьеню, руководившему всей работой, отложить начало передачи основного текста, продолжив вступительные слова.

— Мы считаем, что можно начать, — ответил тот. — Зачем заставлять ждать людей Земли? Им это, вероятно, будет тяжело. Мы начнем, а вы продолжайте работу. Я уверен, что никаких затруднений больше не встретится. В оставшейся части текста нет новых для вас слов.

На том и порешили.

И через день дежурный звездолет совершал рейс на спутник Каллисто, доставляя туда очередную партию металлических пластинок, на которых по особой системе наносились знаки, соответствующие точкам и тире азбуки Морзе, выполненные на бумаге рукой Синяева.

Эти пластинки закладывались в теси-установку, которая автоматически отправляла «телеграмму» на Землю.

— Вы можете передавать триста знаков в минуту, — сказал Синяев Зивьеню. — На Земле есть операторы, которые могут принять текст при такой скорости.

— Это облегчит работу, — ответил Зивьень. — Но будут ли использованы такие операторы?

— Несомненно. Если только слова «Петр Широков» были увидены и поняты. Кроме того, на Земле могут снимать вспышки на киноленту.

Прошел еще один земной месяц, и работа по переводу была успешно закончена.

— Теперь, — сказал Широков, — я не буду иметь покоя, пока мы не получим ответа.

— Придется ждать год.

— А может быть, раньше?

— Мьеньонь считает, что двенадцать наших месяцев — это наименьший срок.

— Удалось ли? — с тоской в голосе сказал Широков.

— Они решили через полгода, по-нашему, повторить передачу.

— Как радостно будет получить весточку с Земли!

— Еще бы! — сказал Синяев.

Для него и Широкова неудача была бы тяжелым ударом. Как это ни странно, но свои надежды на счастливый результат они возлагали на… чуткость и внимательность к ним каллистян. Вряд ли они предложили бы провести опыт, если бы не были уверены в успехе. До сих пор все доказывало, что хозяева прекрасно понимают психологическое состояние своих гостей. А если каллистяне были уверены… Широков и Синяев верили в их технику и знания.

Но место для сомнения все же оставалось. Если техника Земли еще не может доставить на Луну все, что необходимо для теси-установки, ответа не будет.

Хотелось сократить время ожидания. Ничто не помогает в этом так надежно, как напряженный труд.

— Мы пробыли на Каллисто довольно много времени, — сказал Широков Гесьяню. — Мне кажется, что пора прекратить затворничество. Настало время свободно знакомиться с вашей планетой.

— А разве вы не свободны? — удивился Гесьянь.

— Конечно нет. Вы не позволяете нам даже походить по городу. Какая же это свобода?

— Мне странно слышать это от вас. Вы же врач. Мы действуем в ваших же интересах. Впрочем, — прибавил Гесьянь, пожимая плечами, — делайте, как хотите. Вы были, есть и всегда будете совершенно свободны в своих поступках.

Широкову показалось, что Гесьянь обижен. Он ласково провел пальцами по лбу каллистянина.

— Очень хочется поскорее увидеть все, — сказал он извиняющимся тоном. — Тяжело ничего не делать.

— Это, конечно, трудно. Но в последнее время вы много работали.

— Я понимаю ваши опасения, — продолжал Широков. — Проведем опыт. Завтра утром как следует покажите нам Атилли. Ведь мы почти не видели города. А потом тщательно обследуйте нас.

— Хорошо, — без видимой охоты согласился Гесьянь. — Пусть будет завтра. Рано или поздно, но это все равно придется сделать. Но не советую сразу начинать с пешеходной прогулки. Лучше всего слетать куда-нибудь на обычной олити, например на вельдь. Завтра как раз соревнование по фетимьи.

— Что это такое?

— Спортивное соревнование. Финальная игра на первенство Каллисто.

— Чудесно! — воскликнул Синяев.

Он был страстным болельщиком футбола и в Москве не пропускал ни одного матча. Но, кроме футбола, он вообще любил спорт.

Каллистянское слово «вельдь» означало открытый стадион.

— Почему финальная игра проводится в Атилли? — спросил Широков, предчувствуя, какой последует ответ. Он знал, что город, в котором они поселились, был далеко не из больших.

— В надежде, что вы захотите посмотреть игру, — как и ожидал Широков, ответил Гесьянь.

Что было сказать на это? Не знающее границ гостеприимство каллистян проявлялось решительно во всем.

— А как насчет мест? — спросил Синяев. — Вельдь, по всей вероятности, будет переполнен.

— Да, эти соревнования всегда вызывают большой интерес. Но для вас…

— Сколько на вельде мест?

— Точно не знаю. Кажется, около двухсот тысяч.

— Выдаются билеты? — увлекшийся Синяев чуть не сказал «продаются».

— Нет. Никаких билетов не требуется. Тут уж кто успеет. Надо сообщить дежурному первого сектора, что вы хотите посмотреть соревнование, и он скажет номер места. Когда все места заняты, прием заявок прекращается.

Синяев посмотрел на Широкова. Петр Аркадьевич увидел в глазах друга лукавый огонек и понял его мысль.

— У них такого случая произойти не может, — сказал он по-русски.

— Могу себе представить, что бы получилось, введи администрация наших стадионов такой порядок, — сказал Синяев и рассмеялся. — Ну и мир! Это просто удручающая честность.

Как всегда, на лице Гесьяня не отразилось ни малейшего любопытства. Он слушал — вернее, не слушал — непонятный ему разговор, глядя в окно. Синяев поспешил объяснить ему причину своего смеха.

— При системе оплаты это еще более непонятно, чем если бы случилось у нас, — сказал каллистянин. — Идемте в большую комнату. Я спрошу дежурного о наших местах.

Дежурный первого сектора, на котором, очевидно, помещался вельдь, ответил, не задумываясь и не посмотрев ни в какую запись, что для людей Земли оставлена кабина номер один.

— В ней десять мест, — предупредил он.

— Кого же нам еще пригласить? — сказал Широков. — Предлагаю Синьга, Мьеньоня и Ньяньиньга. Разумеется, вас и Бьесьи, — прибавил он, обращаясь к Гесьяню.

Синяев улыбнулся. Названные его другом, вместе с ними двумя, составляли семь человек. Очевидно, Широков считал присутствие Диегоней само собой разумеющимся.

Гесьянь понял так же.

— С Диегонем, его сыном и Дьеньи получается как раз десять, — сказал он. — Не сомневаюсь, что все будут рады сопровождать вас.

На следующий день Синяев проснулся рано и разбудил Широкова.

Предстоящее соревнование, первое, которое они увидят на Каллисто, где спорт был широко распространен, чрезвычайно его интересовало.

Он знал, что у каллистян нет ничего похожего на футбол, но Гесьянь сказал, что фетимьи разыгрывается на первенство всей планеты, и этого было достаточно, чтобы в нем заговорил болельщик.

По привычке Синяев первым делом подумал о погоде: «А вдруг будет дождь?».

Широков пренебрежительно махнул рукой.

— Жди! — сказал он. — Прелесть внезапного летнего дождя! Веселый визг девушек, застигнутых им и бегущих под первое попавшееся прикрытие! Как же! Они распределяют погоду, как мы — расписание поездов.

Синяев нажал кнопку и «открыл» окна. Небо было совершенно безоблачно.

Они выкупались в бассейне, оделись, позавтракали и расположились в «большой комнате», как назвал ее вчера Гесьянь, ожидать прилета друзей.

Синяев поминутно смотрел на часы.

— Не опоздать бы!

Матч фетимьи должен был начаться ровно в полдень.

Каллистяне явились все вместе на большой олити, окрашенной в необычайный бледно-розовый цвет,

— Вы твердо решили провести опыт? — спросил Синьг. — Не забывайте, что сейчас самое жаркое время дня.

— Мы хотим видеть фетимьи, — сказал Синяев.

— Соревнование можно посмотреть на экране. Хотя бы на вельдь летите в своей олити.

— Довольно, Синьг! — сказал Широков. — Мы шестьдесят дней находимся на Каллисто, и пора выяснить. Всякой осторожности должна быть граница. Решили, о чем говорить!

— Не время ли? — спросил Синяев. — Опоздаем.

Он ни о чем, кроме матча, не хотел думать.

— А вы знаете, в чем заключается игра? — спросила его Дьеньи.

Она была одета в короткое платье без рукавов и опять белого цвета.

— Не знаю, — ответил Синяев. — И вы мне не говорите. Я хочу понять сам.

Случайно или намеренно, но Широков оказался рядом с Дьеньи в мягком «стеклянном» кресле олити. Система управления здесь была такой же, как у их воздушного экипажа. Олити вел Вьег Диегонь.

Лучи Рельоса свободно проходили сквозь прозрачный футляр, который не ослаблял их силы. Было более, чем жарко. Широков и Синяев прикрыли головы носовыми платками. Хотя с Земли были взяты белые шляпы, какие носят обычно на южных курортах, ни тот ни другой не захотели надеть их. Слишком нелепо выглядели они на Каллисто, где никто не носил никаких головных уборов.

Еще не пролетели и половины пути, как Широков почувствовал недомогание. Временами словно туманная дымка заволакивала его сознание, сердце начинало биться неровно. Нежный голос Дьеньи звучал в эти мгновения как бы издалека. Но он молчал, хорошо зная, что, скажи он о своем состоянии, и Гесьянь немедленно вернет его домой. Синяев, разумеется, последует за ним и лишится удовольствия. Он так давно не видел ни одного спортивного соревнования, которые так любил.

«Пройдет, — думал Широков. — Просто я давно не был на солнце».

Олити вылетела за город. Кругом расстилалась оранжевая равнина. Вдали показались многочисленные здания, как везде разделенные желто-красными пятнами садов.


— Это Генья, — сказала Дьеньи, — спортивный пригород Атилли. Мне он хорошо знаком. Я жила здесь почти год, когда увлекалась спортом.

— Каким? — спросил Широков. — Вероятно, гимнастикой?

— Вы угадали. Но больших успехов я не достигла. Помешало мое увлечение звездоплаванием, а у меня были большие данные.

Широков ни на секунду не подумал, что Дьеньи хвастается.

Воздух казался пестрым из-за разнообразной окраски олити всех размеров. Тысячи каллистян летели на крыльях.

Их олити опустилась на обширной площади, уже заполненной десятками тысяч машин. Толпы каллистян, в разноцветных одеждах, шли к вельду. В воздухе стоял гул голосов.

Диегонь с сомнением покачал головой и сказал сыну, готовящемуся поднять футляр олити, чтобы выйти из нее:

— Не лучше ли было опуститься на самом вельде? Ничего! — ответил он на недоуменный взгляд Вьега. — В таком исключительном случае это позволительно. А потом вы вернетесь сюда и пешком присоединитесь к нам. Им, — он указал глазами на Широкова и Синяева, — нехорошо идти под лучами Рельоса так медленно.

Но каллистяне, находившиеся поблизости, уже узнали гостей Каллисто. Очевидно, известие о их прилете на вельдь мгновенно разнеслось по всей толпе. Движение к стадиону прекратилось, и тысячи лиц повернулись к ним.

— Опоздали! — сказал Диегонь. — Теперь придется выйти здесь.

Его опасения оказались напрасными. Когда они вышли из олити, толпа раздвинулась, и образовался широкий проход к одному из входов в здание.

Поднимаясь с кресла, Широков почувствовал сильнейшее сердцебиение. Он был вынужден несколько мгновений простоять на месте, держась за спинку. Его товарищи ничего не заметили, решив, что он просто хочет выйти последним. Припадок был коротким и прекратился так же внезапно, как и начался. Широков вышел из олити уже не на шутку встревоженный.

Каллистяне приветствовали людей Земли движениями рук, поднятых над головой. Не было ни одного возгласа, столь обычных на Земле в таких случаях. Между двумя стенами каллистян они прошли в здание без всяких затруднений.

— За время полета к Солнцу вы отвыкли от нас, — пошутила над Диегонем Дьеньи.

— Выходит, что так, — улыбнулся он.

Внешним видом вельдь Атилли был похож на Ленинградский стадион имени Кирова. Так же как там, здесь были широкие лестницы, ведущие к верхним входам, украшенные статуями. Сходство завершали полого поднимающиеся дорожки и многочисленные цветочные клумбы. Но общая архитектура здания была совсем иной.

Диегонь и его спутники прошли через нижний вход и очутились в длинном коридоре, идущем, по-видимому, вокруг всего стадиона. Было много дверей с цифрами на них, что напоминало коридоры театров.

Диегонь открыл дверь с цифрой «1», и они вошли в кабину. Она была величиной с большую театральную ложу и открыта спереди и сверху. Только в задней части был сделан навес.

Вельдь был уже почти полон. Это было колоссальное сооружение, с уходящими куда-то далеко в высоту, более крутыми, чем на земных стадионах, секторами для зрителей. Кабины, подобные той, где они находились, шли по нижнему ярусу. Остальные места были совершенно открыты и залиты ослепительным светом Рельоса. Они пестрели всеми цветами радуги, с линиями черных лиц над разноцветными костюмами.

— Для кого предназначены эти кабины? — спросил Синяев.

— Для тех, кто по каким-либо причинам не может находиться на открытых местах, — ответил Синьг. — Например, болен.

— Значит, чтобы попасть сюда, требуется свидетельство врача?

— Нет, зачем же? Предоставить место в кабине просят те, кто болен, — не понял вопроса Синьг, — но не очень. Если нужен врач, человек сидит дома.

Широков сел почти у самой задней стенки, под защиту навеса. Но и отсюда весь вельдь был как на ладони.

Он был похож на земные стадионы, но ни на минуту нельзя было забыть, что это построено не на Земле. Все было иным, все имело отпечаток архитектуры, чуждой людям. Вельдь был выстроен не из камня, не из металла, не из дерева и не из пластмассы. Это был все тот же удивительный материал, казавшийся прозрачным и блестящим, но бывший непрозрачным и матовым. Нигде не было солнечных бликов, яркий свет Рельоса не отражался ни от гладких стен, ни от полированных панелей, которые точно впитывали его лучи в свою «прозрачную» глубину. Невольно казалось, что все кругом должно быть раскалено, но стены и барьер были холодными на ощупь.

Вельдь имел овальную форму. Кругом шла, по-видимому, беговая дорожка странно белого цвета, словно из утрамбованного снега. В середине помещалось игровое поле, но не прямоугольное, а также в форме эллипса. Оно было покрыто ярко-оранжевой травой.

Ждать пришлось недолго.

Раздался звонкий удар, повторившийся три раза.

С четырех сторон на поле выбежали команды. Тут были юноши и девушки. Их было много, человек по тридцать в каждой группе. Они были одеты в плотно облегающие тело костюмы, белые, зеленые, розовые и голубые. Каждая группа вынесла по четыре соответственно окрашенных больших обруча. Сойдясь на середине, они обменялись этими обручами и разбежались по краям травяной площадки.

Широков видел, как вышли команды, успел рассмотреть их, но внезапно почувствовал, как от сердца к голове прошла волна холода. Стадион потускнел перед его глазами и как-то странно покачнулся.

Спутники, сидевшие впереди, превратились в туманные пятна…

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Открыв глаза, Широков сразу подумал, что этот припадок сильнее всех предыдущих и что надо немедленно сказать Гесьяню, но не увидел ни Гесьяня, ни стадиона.

Он лежал в своей комнате. Окна были закрыты темно-синей завесой. Комната освещалась слабым сиянием, исходившим из потолка, и в ней было полутемно.

«Полет на олити… вельдь… Дьеньи в белом платье… — подумал он. — Неужели мне все это только приснилось?».

Он посмотрел на стоявший напротив диван, но не увидел, как ожидал, своего друга. Синяева не было, и даже постель не была постлана. Сам Широков лежал раздетый, под легким покрывалом.

«Что-то неладно, — подумал он. — Что же сейчас: день или ночь?».

Повернув голову к окну, он внезапно увидел Синяева, который, совершенно одетый, сидел в кресле. Рядом с ним, в другом кресле, сидела Дьеньи.

— Георгий! — тихо позвал Широков.

Синяев и Дьеньи вскочили при звуке его голоса.

— Наконец-то! — воскликнул Синяев. — Дьеньи, позовите Гесьяня.

Девушка выбежала из комнаты.

— Что со мной случилось?

— Что-то скверное. Ты потерял сознание на стадионе.

— Давно это было?

— В полдень; разве ты забыл? А сейчас глубокая ночь.

— И ты не спишь из-за меня?

— Что с тобой, Петя! Как я могу спать? Здесь находятся все наши друзья, члены экипажа звездолета, Дьеньи со своим отцом, Гесьянь, Бьесьи, Женьсиньг, Зивьень и многие другие. Твой обморок взволновал всю Каллисто. Как ты себя чувствуешь?

Широков не успел ничего ответить. В комнату вошли Гесьянь, Синьг и какой-то незнакомый каллистянин, с глубокими морщинами на лице.

— Это какой-то знаменитый врач, — успел шепнуть Синяев на ухо Широкову. — Его зовут Бьиньг. Его вызвали с другого материка Каллисто.

Трое врачей подошли к Широкову. Синьг сел на край постели. Гесьянь предупредительно подвинул кресло для Бьиньга, а сам остался стоять у изголовья Широкова.

— Напугали вы нас, Петя, — сказал Синьг, словно не зная, с чего начать разговор. — Как вы себя чувствуете сейчас?

— Совершенно нормально, точно проснулся после крепкого сна.

— Совсем скверно! — неожиданно сказал Бьиньг.

— Наоборот. — Широков не понял, к чему относилось восклицание старого каллистянина. — Совсем хорошо!

— Вот это и плохо, — последовал ответ Бьиньга. — Если бы вы проснулись больным, было бы хорошо.

— Я вас не понимаю.

— Опыт, на котором вы так настаивали, — сказал Гесьянь, — окончился плачевно. Этого надо было ожидать. А то, что вы чувствуете себя нормально, еще хуже. Значит, наше предположение верно.

— Объяснитесь!

— Причина вашего обморока — Рельос, его лучи, непривычные для вас.

— Но, ведь у нас на Земле каллистяне нисколько не страдали от лучей Солнца, которые так же непривычны для них. То, что со мной случилось, не похоже на тепловой удар.

— Рельос и Мьеньи, — вмешался Бьиньг, — разные звезды. Дело не в том, что лучи Рельоса несут больше тепла, а в том, что они более активны. Вам ясно, что это значит?

Он говорил ворчливым тоном и чем-то напомнил Широкову Штерна.

— Допустим, что ясно.

— Надо было послушаться Гесьяня, задержаться на Сетито дней на сто, потом на Кетьо дней на двести и только тогда прилетать на Каллисто. Надо было как следует привыкнуть к лучам Рельоса там, где они слабее.

— Но что же все-таки случилось со мной? — спросил Широков.

— Случилось то, что на ваш организм оказала вредное влияние какая-то составляющая лучей Рельоса, которой, по словам вашего товарища, нет у Мьеньи.

— Если так, то почему же это вредное влияние сказалось на мне одном?

— По-видимому, организм вашего товарища менее восприимчив к нему. Но и с ним случится то же самое, что случилось с вами. Это неизбежно.

Широков вспомнил, как несколько раз Синяев жаловался ему на недомогание, симптомы которого совпадали с тем, что испытывал он сам. Давно следовало сказать об этом Гесьяню. Здесь была допущена большая ошибка.

— Что же надо делать, по-вашему? — спросил он. — И чем нам грозит пребывание на Каллисто?

Последняя фраза вырвалась как-то невольно, и Широков с ужасом понял, что сам же допускает возможность покинуть планету, с которой они, в сущности, еще и не начали знакомиться.

Синяев, сидевший поодаль в кресле и не принимавший участия в разговоре, вздрогнул, услышав эти слова.

Гесьянь посмотрел на Синьга, и на его лице, выражение которого давно научился понимать Широков, мелькнуло смущение.

— Мне очень жаль, — сказал Гесьянь, — но я должен повторить то, что сказал вам раньше. Пребывание на Каллисто для вас опасно. Вы должны отправиться обратно на Кетьо или, еще лучше, на Сетито и провести там дней двести.

— Потерять почти год! — по-русски сказал Синяев. — Немыслимо!

— Что это за составляющая? — спросил его Широков.

— Не знаю точно. — Синяев вскочил с кресла и подошел к постели друга. — Сегодня днем они показали мне спектры Рельоса. Они такие же, какие давно уже получены на Земле, но есть несколько лишних линий. Я сказал им, что этих линий нет в спектре Солнца. Вот и все! А они сделали из этой мухи слона.

— Слона ли? — задумчиво сказал Широков.

Синяев пожал плечами.

— Ты врач, — сказал он, — а я нет. Кроме того, болен ты. Я совершенно здоров.

— Вы так думаете? — спросил Синьг, очевидно понявший то, что сказал Синяев.

— Пока, во всяком случае. — Синяев вернулся к своему креслу и бросился в него с видом полного нежелания продолжать разговор.

Широков задумался. Синяев, конечно, прав. Решать должен именно он, Широков. Решать за себя и за своего товарища. Все говорило за то, что каллистянские врачи дают правильный совет. Двести дней! В конце концов, не такой уж долгий срок. Они могли задержаться на Каллисто, ведь теперь есть возможность сообщить об этом на Землю. Надо соглашаться. Но как тяжело на это решиться!

— Хорошо! — сказал он после продолжительного молчания. — Допустим, что вы правы. Я верю вашим знаниям и опыту. Но ведь вы не знаете, не можете знать организм людей Земли. Даже Синьг. Мой товарищ совершенно здоров. Это заставляет меня колебаться. Быть может, положение не столь критично. Вы должны понять, что нам дорог каждый день. Терять двести дней!

— Вам лучше знать, — сказал Бьиньг. — Мы высказали свое мнение. Делайте, как хотите.

— Надо подумать, Петя, — мягко сказал Синьг.

— Я подумаю.

На этом кончилась беседа, которой суждено было возобновиться скорее, чем предполагал Широков.

— Советую не вставать до завтрашнего утра, — сказал Гесьянь и, пожелав спокойного сна, ушел вместе со своими коллегами.

— Пройди к ним, Георгий, — сказал Широков. — Неудобно оставлять гостей одних.

Синяев вышел, но вскоре вернулся.

— Никого нет, — сказал он. — Все улетели. В доме остался один Синьг.

— Где он?

— В большом зале. Он сказал, что переночует здесь, на всякий случай. Велел позвать его, если ты не сможешь заснуть.

— Велел? — улыбнулся Широков.

— Попросил, конечно. Но просьба врача — это ведь приказ.

Синяев подошел и сел на край постели.

— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил он, кладя свою руку на руку Широкова и нежно гладя его пальцы, показавшиеся ему очень холодными.

— А что думаешь ты сам?

— Что первый блин оказался комом. Но наш опыт сослужит хорошую службу тем, кто после нас прилетит на Каллисто.

— Значит, ты считаешь, что нам все-таки придется улететь отсюда?

— Не я так думаю, а ты. В этих вопросах тебе и книги в руки.

В голосе Синяева звучала глубокая грусть.

«Да, — подумал Широков, вопрос отложен, но не снят. И может случиться, что моя сегодняшняя нерешительность дорого нам обойдется».

— А фетимьи? — спросил он, чтобы отвлечь друга от невеселых мыслей. Ты так и не увидел.

— Соревнование отложили.

— Из-за меня?

— Если бы ты видел, что творилось на стадионе! Все поле заполнили зрители, едва им стало известно о твоем обмороке. Какая уж тут игра! Когда тебя положили в специально вызванную, вероятно санитарную, олити и она полетела в Атилли, все каллистяне покинули стадион и сопровождали нас до самого дома. Этой картины я никогда в жизни не забуду. Буквально не было видно неба.

— Странные они люди! — сказал Широков. — И очень хорошие. Даже прекрасные.

— Особенно Дьеньи! — Синяев вдруг обнял Широкова, крепко целуя его в губы.

— Да постой! — улыбнулся Широков. — При чем тут Дьеньи? Что ты болтаешь?

— Ладно, — сказал Синяев. — Чего уж там! Она тебя любит, — прибавил он очень серьезно. — Я понял это сегодня.

— Глупости говоришь.

— Ну, как знаешь! — Синяев встал и подошел к окну. Темно-синяя завеса «растаяла» и исчезла. В комнату проник странный, мертвенно-зеленый свет. Причудливые двойные тени легли на полу. — Посмотри! Такой картины не увидишь на Земле.

Небо было безоблачно. Тысячи звезд в непривычных сочетаниях каллистянских созвездий мерцали в его темной глубине. Прямо напротив окна, близко друг к другу, висели в небе обе «луны» Каллисто. Они были значительно меньше земного спутника и почти одного диаметра (так казалось). Большая из них была желтого цвета, меньшая — странно-голубого. Свет каждой в отдельности был намного слабее света полной Луны, но вместе они создавали довольно сильное освещение.

Широков встал и подошел к окну. Видеть оба спутника Каллисто одновременно им еще не случалось.

— Тебе нельзя вставать, — сказал Синяев.

— Сейчас лягу, — ответил Широков.

Он обнял товарища за плечи, и они молча смотрели на непривычную и чуждую им картину в рамке широкого окна.

Оранжево-красный сад при зеленом свете, создаваемом двойным освещением каллистянских «лун», казался коричневым. Черные статуи были невидимы, белые превратились в зеленые. Океан был еще более синим, чем днем. Ультрамариновым блеском сверкала его спокойная поверхность. В густых ветвях кустов и деревьев мелькали разноцветные огоньки. Точно тысячи светящихся насекомых перелетали с места на место, кружась в ночном хороводе.

В океане и в воздухе виднелось несколько судов и олити. Они были видны с такой отчетливостью, будто их освещал сильный луч прожектора. Но этот луч был невидим и, освещая корабль, не освещал воду у его борта.

— Корабли и олити, — сказал Широков, — вероятно, светятся сами.

— Да, во избежание столкновения в темноте. Посмотри! — Синяев протянул руку. — Видишь, вон там, низко над горизонтом, две большие звезды на одной линии, параллельной земле.

— Вижу.

— Мысленно проведи линию влево от них. Она упирается в небольшую звездочку, примерно второй величины. Видишь? Эта звезда называется у каллистян Мьеньи.

— Земля! — прошептал Широков.

Желтоватая звезда мерцала часто и сильно. Точно там, на родном Солнце, бушевала огненная буря, вспышками света посылая привет своим сыновьям, улетевшим так безмерно далеко от своей извечной матери.

— Нет, — грустно ответил Синяев. — Не Земля. Только Солнце. Нашу Землю нельзя увидеть на таком расстоянии даже в сильнейший телескоп; она так безмерно мала по масштабам Вселенной. Впрочем, так же, как и Каллисто, — прибавил он с непонятным ожесточением.

— Там Земля, — сказал Широков. — Может быть, мы увидим ее очень скоро. Скорее, чем предполагали.

— Нет, — сказал Синяев. — Я не хочу улетать с Каллисто раньше срока. Они ошибаются. Привыкнуть к лучам Рельоса можно и здесь.

— Я очень хочу надеяться на это, — тихо сказал Широков. — Попробуем.

Его голос звучал совсем неуверенно. Синяев заметил это, но ничего не сказал.

Широков глубоко вздохнул.

— Идем спать, — сказал он и, не ожидая ответа, отошел от окна.

Синяев «опустил» занавес.

Глава четвертая ДЬЕНЬИ

С тяжелым чувством проснулся Синяев на следующее утро. Что-то мешало ему спать всю ночь. Что? Мысли о здоровье Широкова? Тревога за него? Да, это было. Даже во сне он не забывал об этом. Угроза покинуть Каллисто, не закончив и даже не начав работы? И это могло быть причиной.

Открыв глаза, он долго лежал неподвижно, прислушиваясь к себе. Сердце билось неровно, толчками. Временами озноб волнами проходил по телу и сознание заволакивалось словно туманной дымкой.

«Неужели я заболел? — со страхом подумал он. — Вот уж не было печали!».

Часто случалось еще на Земле, что он просыпался с ощущением начинающейся болезни. Тогда усилием воли он заставлял себя встать, взяться за обычную работу и не думать о недомогании. В большинстве случаев это помогало, болезнь глохла в зародыше.

Синяев решил и на этот раз прибегнуть к своему испытанному средству пересилить болезнь. Откинув покрывало — легкую, почти прозрачную ткань, он сделал движение соскочить с постели, но с невольным стоном опустился обратно. Сердце забилось столь бешеным темпом, что это вызвало ощущение боли. Кроваво-красная пелена встала перед глазами.

Как будто сквозь стену, услышал он голос Широкова:

— Что с тобой?

— Подойди ко мне, — прошептал Синяев.

— Я не могу встать.

— Я тоже.

— Совсем скверно. Что ты чувствуешь?

Красная пелена рассеялась. Сердце как будто успокоилось, хотя и продолжало биться неровно. Если не шевелиться, можно было говорить без неприятных ощущений. Синяев шепотом рассказал обо всем.

— То же самое происходит со мной, — ответил Широков также чуть слышным шепотом. — Срочно нужен врач. Догадается ли Синьг войти без зова?

В доме было тихо, ни звука не доносилось и снаружи. Точно все вымерло кругом. Предупредительная деликатность каллистян могла обернуться в плохую сторону. Как позвать Синьга?

— Ты можешь крикнуть? — спросил Широков.

— Нет. При повышении голоса начинается сильнейшее сердцебиение, почти мучительное. Я могу говорить только шепотом.

— И я тоже.

— Веселая история!

Они лежали не шевелясь, с беспокойством ожидая нового приступа неизвестной болезни.

Синьг не приходил. Вероятно, он думал, что гости планеты еще не проснулись, и не хотел их беспокоить.

— Они уморят нас своей заботливостью, — прошептал Синяев. — На Земле врач давно бы зашел проведать больного.

«Надо что-то предпринять», — подумал Широков.

Его взгляд остановился на большом «хрустальном» сосуде, формой похожем на цветочную вазу, наполненном голубоватой жидкостью. Это был нариди — напиток, напоминавший вкусом лимонный сок. Широков и Синяев часто хотели пить по ночам, и нариди всегда стоял у изголовья постели. Он им очень нравился.

— Георгий! — прошептал Широков. — А что, если я сброшу этот кувшин на пол? Грохот привлечет внимание Синьга, и он придет к нам узнать, в чем дело.

— Так он же разобьется.

— Кто его знает. Может быть, разобьется, а может, и нет. Если не разобьется, то и нариди не выльется. Крышка закрывается плотно. Ты же знаешь, ее приходится поднимать с усилием.

— Если кувшин разобьется и нариди выльется, кому-то придется производить уборку. Вряд ли наш андроид умеет это делать.

— Неужели они осудят нас за это?

— Нет, конечно, но как-то неудобно.

— Нельзя ждать. Синьг может войти через час и через два. Но как мне это сделать? Страшно пошевелить рукой.

— Мне тоже.

— Я попробую потихоньку.

Широков стал медленно поднимать руку. Сердце ответило ускорением биения, но все же ничего страшного не случилось.

— Спокойно, Петя! Не торопись!

Сосуд был легок для здорового человека, но Широков с тревогой думал об усилии, которое придется сделать, чтобы опрокинуть его на пол. Пройдет ли это движение безнаказанно?.

И вдруг они услышали тихий мелодичный звук, пронесшийся по комнате, а вслед за ним отчетливый голос Синьга:

— Вы проснулись? Можно мне зайти к вам?

— Поскорее! — как мог громко ответил Широков, осторожно опуская руку.

— Мы вас давно ждем, — сказал, в свою очередь, Синяев.

Они не знали, услышит ли Синьг их шепот.

Но каллистянин услышал. Очевидно, комнаты в доме соединялись какими-то акустическими аппаратами, до сих пор неизвестными для Широкова и Синяева. Почти сразу же он вошел к ним.

Еще с порога, окинув обоих внимательным взглядом, Синьг, по-видимому, понял, что случилось что-то неладное.

— Что с вами? — спросил он, явно взволновавшись.

— Нам очень плохо, Синьг, — ответил Широков. — Кажется, мы серьезно заболели.

— Находимся на грани преждевременной смерти, — прибавил Синяев, после прихода Синьга сразу пришедший в обычное настроение.

— Я сейчас вернусь, — и, сказав эти слова, каллистянин исчез.

— Ну, уж теперь они за нас возьмутся, — улыбаясь сказал Синяев. — Проявят свою любовь к нам в полном объеме.

— Как он с нами говорил? — спросил Широков. Даже в том состоянии, в каком он находился, он не мог не обратить внимания на новое для них применение каллистянской техники.

— Вероятно, привел в действие какой-то аппарат. Мало ли их на Каллисто! Но раньше он нас не слышал — это очевидно. Иначе давно бы пришел.

Синьг вернулся очень скоро.

— Сейчас прилетят Гесьянь и Бьиньг, — сказал он. — Не беспокойтесь ни о чем. Все будет в порядке. Погодите! — прибавил он, видя, что Широков собирается рассказать ему о их самочувствии. — Не говорите сейчас. Лучше помолчите.

— Говорить нам не трудно. Но только тихо. Трудно двигаться. Шалит сердце.

— Лежите совсем спокойно.

— Мы вынуждены это делать. Мы давно не спим, Синьг. Мы ждали вас, а вы не приходили. Я собирался сбросить сосуд с нариди на пол и этим привлечь ваше внимание. Но как раз в этот момент вы подали голос.

— Разве вы не знали? — Синьг показал на крохотный выступ на ножке восьмигранного столика. — Надо нажать вот здесь, и вступит в действие связь между всеми комнатами дома.

— Мы этого не знали. И я был уверен, что вы не придете, пока мы не позовем. Как же это случилось, — улыбнулся Широков, — что вы решились нас потревожить?

— Меня заставила Дьеньи.

— Видишь! — по-русски сказал Синяев. — А ты мне не хочешь верить.

Широков почувствовал приятное волнение. Сердце забилось чаще, но совсем не так, как раньше. В одну секунду ему стала ясной истина, о которой он думал и раньше, стараясь уяснить себе внутренний мир каллистян. Их чуткость, примеров которой он так много видел, неизбежно должна была усилить в них то шестое чувство, бессознательный, но безошибочный инстинкт, помогающий человеку почувствовать беду, грозившую близкому человеку. И если, как сказал Синяев, Дьеньи любила Широкова, то не было ничего удивительного в том, что она почувствовала угрожающую ему опасность.

— Дьеньи здесь? — спросил он.

— Нет, — ответил Синьг, — ее здесь нет. Она связалась со мной по экрану и попросила зайти к вам. Ей показалось, что с вами что-то случилось.

«Я угадал правильно, — подумал Широков. — И Георгий прав. Как это хорошо!».

— Каллистянская медицина верит в предчувствия? — спросил Синяев.

— Смотря какие. Предчувствия очень часто обманывают. Они зависят от состояния нервной системы и от других причин. Но, когда каллистянка испытывает такое чувство, как Дьеньи в данном случае, оно редко бывает ложным.

— Почему?

Широков понял, что еще немного — и его друг добьется от Синьга того ответа, в котором он сам был уже уверен, но почему-то не хотел услышать от каллистянского врача.

— Ваша наука знает, откуда возникают такие предчувствия? — спросил он, не давая Синьгу времени ответить Синяеву.

— Пока только нащупывает пути к этому вопросу. Но факт не подлежит никакому сомнению. Девушки очень чувствительны ко всему, что касается тех, кого они любят.

— Слово произнесено! — по-русски сказал Синяев.

Прилет Гесьяня и Бьиньга выручил Широкова.

Оба врача вошли в комнату, даже не спросив разрешения.

— Ну вот и исполнилось ваше желание, — сказал Широков, улыбнувшись Гесьяню, которого он всегда был рад видеть. — Вы хотели, чтобы я заболел. Сделано!

— Если бы это было так, — вздохнул каллистянин. — К сожалению, дело обстоит иначе. Ваше сегодняшнее заболевание не имеет и не может иметь никакой связи со вчерашним.

— Вы же меня еще и не осматривали, — удивился Широков. — Откуда же вы можете это знать?

Бьиньг устанавливал на столике, у постели Широкова, какой-то аппарат. Другой, точно такой же, Гесьянь поставил возле Синяева.

— Раз вы вчера чувствовали себя нормально, — все тем же ворчливым и как будто недовольным тоном ответил за Гесьяня Бьиньг, — то значит, сегодняшнее не связано со вчерашним. Астрономические обсерватории, — добавил он, — отметили резкое усиление активности Рельоса. Я опасаюсь, не с этим ли связана ваша внезапная болезнь. Что вы чувствуете?

Широков подробно рассказал обо всех симптомах болезни.

— Ваш друг чувствует то же?

— Да.

— Лишнее доказательство, что связи со вчерашним нет. Синьг утверждает, что ваше сердце ничем не отличается от нашего. Посмотрим, в чем дело!

Аппарат чуть слышно загудел. Точно невидимый шмель полетел по комнате. Широков видел, как на передней панели засветился маленький экран. Было нетрудно догадаться, что это такое.

Бьиньг достал небольшой диск, ничем не соединенный с аппаратом, и положил его на грудь Широкова.

— Если вам нужно сердце, то не забудьте, что оно у нас находится с левой стороны.

Бьиньг переложил диск.

— Я забыл об этом, — сказал он.

На экране замелькали линии.

— Пошевелите рукой, — приказал Бьиньг.

Широков повиновался и почувствовал, как судорожными рывками забилось его сердце. Линии резко участились.

— Замрите! — явно испуганно воскликнул Бьиньг. — Не шевелитесь!

Он повернулся к Гесьяню, очевидно проделавшему ту же операцию с Синяевым, и оба врача обменялись короткими фразами, произнесенными столь быстро, что ни Широков, ни Синяев ничего не смогли понять.

— Немедленный сон, — сказал Бьиньг. — На десять дней.

Синьг вышел из комнаты.

— Вы даже не спрашиваете нашего согласия, — сказал Синяев.

— Бывают случаи, когда это необязательно. Если я говорю «надо», вы не должны возражать. Мы не признаем за человеком права на добровольную смерть.

— Что же, вы усыпите нассилой?

— Да, если понадобится, — последовал ответ.

— Что ты ерепенишься, Георгий? — спросил Широков. — Надо — значит, надо.

— Не в том дело. Я и не думаю протестовать. Я просто хотел узнать, как далеко распространяется у них свобода личности.

Синьг вернулся с двумя хорошо знакомыми «стеклянными» банками.

— Непрерывное дежурство у их постелей, — успел услышать Широков, прежде чем чудесное снотворное средство каллистян лишило его сознания.

— Дело обстоит из рук вон плохо, — сказал Бьиньг, когда оба гостя Каллисто заснули. — Вы и Синьг допустили большую ошибку, согласившись улететь с Кетьо так скоро. Надо было продержать их там в пять раз дольше.

В комнату, неслышно ступая, вошла Дьеньи. Девушка, очевидно, слышала слова Бьиньга.

— Что им грозит? — спросила она, наклонившись над Широковым.

— Невозможность вернуться на Землю, — ответил Бьиньг. — Пребывание на Каллисто, после того как они прилетели без специальной подготовки, неизлечимо испортит сердце. А в этом случае они не выдержат обратного полета.

— Но они не умрут?

— Этого мы, конечно, не допустим. Но смерть или невозвращение на родину для них одно и то же.

Дьеньи улыбнулась, не спуская глаз с лица Широкова.

— Только для одного, — прошептала она так тихо, что ее никто не услышал.

— Дежурство начну я, — сказал Гесьянь.

— Пожалуйста, располагайте мною, — попросила Дьеньи.


Широков проснулся через десять каллистянских суток и увидел сидящую возле его постели Дьеньи.

Сразу очнувшись, он улыбнулся ей и протянул руку.

— Любимая! — сказал он по-русски.

И снова Дьеньи, наклонившись, коснулась его руки своими губами.

— Зачем вы это сделали? — спросил Широков. — Сейчас и тогда, на Кетьо.

Чуть заметный серый налет покрыл щеки девушки.

— Это ваш земной обычай, — ответила она шепотом.

— Вы ошибаетесь, Дьеньи. На Земле существует обычай касаться губами (он не мог сказать «целовать», потому что такого слова не было на каллистянском языке) руки женщины. Но к мужчинам этот обычай почти не применяется.

— Почти? Значит, все-таки…

— Это в особых случаях. У нас на Земле, если мужчина и женщина любят друг друга, они соединяют губы, — неожиданно для себя сказал он, испытывая острое желание осуществить на Каллисто древний обычай Земли. — Это называется у нас «поцелуем».

Чуть слышно скрипнула постель Синяева. Широков увидел, как его друг повернулся на бок, спиной к ним. Очевидно, Синяев также проснулся.

— Пьоце… — попыталась повторить Дьеньи, но из этой попытки ничего не вышло, и она рассмеялась. — Какой трудный ваш язык! Мне кажется, что я никогда не смогла бы овладеть им так, как вы овладели нашим. — Она вдруг вскочила. — Какая я невнимательная! Надо сообщить Гесьяню о том, что вы проснулись.

— Подождите, Дьеньи! — умоляюще сказал Широков. — Не все ли равно, сейчас или немного позже. Я знаю, что пробуждение от сна, вызванного вашим средством, безвредно. Посидите со мной немного.

— А как ваше сердце?

— Бьется совершенно нормально. Можете мне поверить. Ведь я врач.

Естественно-непринужденным движением Дьеньи протянула руку и положила ее на грудь Широкова точно на сердце. Она не ошиблась, как Бьиньг.

— Ну нет, — сказала она, — ваше сердце бьется слишком часто. Я немедленно позову Гесьяня.

И она ушла.

— А вот у меня, — сказал Синяев, поворачиваясь лицом к Широкову, — сердце бьется совсем спокойно. Почему она не проверила на мне?

— Не смейся, Георгий.

— Я не смеюсь.

Дьеньи вернулась.

— Гесьянь сказал, чтобы вы лежали и по возможности не шевелились. Он и Бьиньг сейчас прилетят.

— А Синьг?

— Да, и он тоже.

Одно мгновение она как будто колебалась, потом села у постели Синяева.

Вскоре явились врачи. Тщательный осмотр, по-видимому, удовлетворил их, и Широков с Синяевым получили разрешение встать.

— Выходить из дома в ближайшие дни я запрещаю, — сказал Бьиньг.

— Хорошо, — ответил Широков. — Мы будем послушны.

Бьиньг посмотрел на Гесьяня, и молодой каллистянин, очевидно, поняв значение этого взгляда, попросил Синяева и Дьеньи выйти с ним в соседнюю комнату.

Синяев охотно последовал за ним. Так же, как и Широков, он спал в пижаме, и ему не надо было одеваться.

— Вот что, Петя, — сказал Синьг, когда они остались втроем. — Мы хотим поговорить с вами как с врачом. Пока вы спали, мы провели обследование как вас, так и вашего товарища. Результаты неутешительны, хотя ничего, прямо угрожающего вашей жизни, мы не увидели. Но мы пришли к твердому выводу, что пребывание на Каллисто для вас губительно.

Широков не удивился, он ждал этого.

— Вы настаиваете на отлете на Кетьо?

— Пока нет. Мы знаем, что вы не хотите этого. Мы ищем способ сохранить для вас возможность остаться на Каллисто. И нам кажется полезным провести один опыт.

— Говорите!

— Вы, конечно, знаете, что такое профилактическая прививка?

— Разумеется.

— Бьиньг предлагает сделать попытку привить вам иммунитет к лучам Рельоса.

— Разве такая вакцина существует? — обрадовано спросил Широков.

— Нет, конечно. До сих пор в ней не было надобности. Да и вряд ли она может существовать.

— Тогда я не понимаю.

— Сейчас поймете. У меня сохранился анализ вашей крови. Помните, на звездолете я брал у вас кровь? Так вот, мы сравнили его с тем, который был получен сейчас, во время вашего сна. Оказалось, что есть разница. Смотрите! Это анализ крови, полученный на звездолете, а это здесь. А вот анализ крови, взятой у каллистянина. Сравните их и делайте выводы.

Широков внимательно рассмотрел поданные ему Синьгом листки с вычерченными на них разноцветными кривыми. Он уже научился понимать медицинский «язык» каллистян.

— Да, — сказал он, — вижу. В нашей крови появились элементы, которых раньше не было, но которые всегда имеются в крови каллистян. Это воздействие Рельоса, и именно оно опасно для нас, так как наш организм не умеет с ним бороться.

— Ваш вывод совпадает с нашим.

— Получается, что мы начали привыкать, но нашему организму нужно помочь. Вы хотите сделать переливание крови?

— Да. Бьиньг считает, что это может дать положительный эффект.

— А вы не опасаетесь?.

— Нет. Наша и ваша кровь совершенно идентичны по составу.

— Но вы же знаете, Синьг, — сказал Широков, — что у людей Земли кровь разных групп.

— Да, — вмешался до сих пор молчавший Бьиньг. — Мы это знаем. Так было и у каллистян в прошлом. Теперь у нас всех одна группа. Как она называется у них? — обратился он к Синьгу.

— Ньуливая, — почти на чистом русском языке ответил Синьг.

— Давайте попробуем, — сказал Широков. — Если вы уверены, что вреда не будет…

— Это исключается. Будет ли польза, увидим.

— Во всяком случае, это шанс. И много вы думаете перелить нам?

— Совсем немного, — ответил Бьиньг. — Не более… — он назвал меру, соответствующую пяти кубическим сантиметрам. — Если результат будет положительным, тогда повторим.

— Я готов.

— А ваш друг?

— Он, конечно, согласится. Ему не хочется покидать Каллисто, так же как и мне.

— Георгию перельем от Гесьяня, — сказал Синьг. — Он так хочет.

— А мне?

— Дьеньи просит взять ее кровь. Если вы не возражаете.

Огромным усилием воли Широков сумел остаться внешне спокойным. Он мгновенно вспомнил историю Каллисто, которую читал на звездолете. В давно прошедшие времена на планете существовал обычай — при свадебной церемонии жених и невеста обменивались своей кровью. Что это? Случайность? Или…

— Мне все равно чью, — ответил он.

— В таком случае приступим, — сказал Бьиньг.

Профессиональное искусство каллистянских медиков было очень высоким. Не прошло и пяти минут, как совершенно безболезненная операция была закончена.

— Теперь лежать до утра, — приказал Бьиньг.

— Останьтесь, Дьеньи, — попросил Широков, когда девушка вместе со всеми направилась к выходу. — Я хочу поговорить с вами. Недолго, — прибавил он.

Дьеньи вернулась и села в кресло у его постели.

Синяев вышел проводить остальных.

— Дьеньи, — сказал Широков, твердо решивший выяснить все до конца. — Зачем вы это сделали?

— Что?

— Зачем вы дали мне свою кровь?

Он был совершенно уверен, что она либо промолчит, либо ответит правду.

Любая девушка на Земле опустила бы глаза при таком вопросе. Дьеньи продолжала прямо смотреть на Широкова, но сквозь узкую щель век ее глаза были не видны. Что можно прочесть в таких глазах?.

— Это долго рассказывать…

— Все равно, говорите! Прошу вас.

Дьеньи кинула взгляд в сторону двери.

— Георгий не скоро вернется, — сказал Широков, уверенный, что будет именно так. — Если вы не хотите при нем…

— Я хотела бы только вам. Мне кажется, вы поймете меня.

— Я постараюсь, Дьеньи.

— Это немного смешно. Но я такая с детства. Ведь мой дед Рьиг Диегонь. Мечтой его жизни было достигнуть Мьеньи. Может быть, мне передалось это по наследству, но с ранних лет и я мечтала о вашем Солнце. Я мечтала о далекой звезде и ее планетах, была уверена, что мой дед не ошибается и у Мьеньи действительно есть планеты, населенные людьми, такими же, как мы. Еще не видя этих людей, не зная, как они выглядят внешне, я любила их. Странно, не правда ли? Так продолжалось всю мою сознательную жизнь. Я почему-то была уверена, что увижу людей оттуда, от Мьеньи. И вот это случилось. Как это прекрасно — осуществление мечты.

— Но мы оказались не такими, как вы нас представляли? — спросил Широков.

— Нет, я не могу этого сказать. Но я не помню теперь, как представляла вас раньше. Когда я вас увидела, мне показалось, что вы именно такие, о каких я мечтала. Вероятно, это не так. Но я забыла прежнее.

Она замолчала. Широков лежал неподвижно, взволнованный ее искренностью.

— Я люблю вашу Землю, — снова заговорила Дьеньи. — Всегда любила, хотя и не видела ее, а до последнего времени и не знала, существует ли она на самом деле. Люблю людей Земли. Ваши девушки мои сестры. Вы говорили, что у вас вся растительность зеленого цвета. Мне кажется это прекрасным. Зеленый цвет! Цвет нашей свободы. Земля! — произнесла она, почти правильно выговаривая это слово, но с невыразимой прелестью смягчая звуки русского языка. — Вы скоро вернетесь туда. Покинете Каллисто, и кто знает, увижу ли я еще раз людей Земли. И мне захотелось, чтобы вы унесли с собой, к вашему Солнцу, что-то от меня. Чтобы всегда это что-то было с вами, чтобы его нельзя было потерять. Вот и все. — Она порывисто встала. — Это смешно, я знаю.

— Дьеньи, — сказал Широков. — Кто мешает вам лететь с нами на Землю? Я хотел бы, чтобы вы всегда были со мной, — вырвалось у него.

Он с волнением ждал ее ответа. Ведь то, что он сказал, было признанием.

— Не говорите этого, — прошептала Дьеньи. — Может быть, у вас так принято, но у нас первой должна сказать девушка. Я сама скажу вам, когда придет время. Поймите меня!

И она быстро вышла из комнаты.

Широков закрыл глаза. Чувство бесконечного спокойствия наполнило все его существо. Он знал, был уверен, что правильно понял ее ответ.

Дьеньи уже сказала.

ТОРЖЕСТВО КИБЕРНЕТИКИ

Инъекция каллистянской крови не вызвала никаких осложнений. Широков и Синяев чувствовали себя на следующий день совершенно здоровыми. Но все же Бьиньг повторил вчерашнее указание, — несколько дней они должны провести дома, не выходя на улицу.

— Больше двух месяцев мы находимся на Каллисто, — сказал Синяев, — но еще ничего не видели. Мы знаем о планете не больше, чем знали на Земле.

— Два месяца, — ответил Широков, — это еще не так много. Впереди шестнадцать месяцев. Я опасаюсь, что мы вообще не увидим Каллисто.

— Ты думаешь, что переливание…

— Это только опыт. С равными шансами он может и удаться и не удаться.

— Тогда не будем терять времени. Каллистяне утверждают, что можно увидеть все, что угодно, не выходя из дома. По экрану. Воспользуемся этим способом. Произведем, так сказать, предварительное знакомство с Каллисто. Это нам не помешает, скорей наоборот, если все опасения окажутся ложными.

— Не возражаю. Кто же будет руководить этой экскурсией?

— Конечно, наши друзья — Гесьянь, Бьесьи, Диегонь, Дьеньи…

— Если они не заняты.

— Мне кажется, что все наши знакомые считают своей основной работой обслуживать нас, — засмеялся Синяев. — Как просто у них получить трудовой отпуск.

— Это уже несправедливо. А разве у нас, на Земле, мы не получили такой отпуск для обслуживания каллистян? Чем ты занимался все девять месяцев их пребывания у нас?

— Упрек справедлив, — сказал Синяев. — Я сказал не подумав. Включай экран!

Гесьянь, очевидно, с кем-то говорил. Когда Широков назвал его имя, экран слегка потемнел.

— Рьиг Диегонь! — сказал Широков, вторично нажимая кнопку.

К экрану подошла Дьеньи.

— Отца и деда нет дома, — сказала она. — Я сейчас прилечу к вам. С большим удовольствием.

Связь с Гесьянем не включалась долго.

— Держу пари, — сказал Синяев, — что он беседует о нас с Бьиньгом или другим каким-нибудь врачом. Ни о чем, кроме нашего здоровья, Гесьянь сейчас не думает.

— Принимаю пари, — ответил Широков. — На вечернее купание. Кто проиграет, ляжет спать без него.

Синяев поморщился.

— Тебе будет трудно спать, — сказал он.

— Мне? Ничуть не бывало. Без купания ляжешь ты.

— Очень жесткое условие.

— Ага! — засмеялся Широков. — На попятный! Ну, так и быть. Если ты проиграешь, я прощу проигрыш из медицинских соображений.

Экран Гесьяня наконец освободился.

— Бьесьи нет, — сказал молодой врач. — Она улетела в Куссуди, к дочери. Я только что говорил с ней.

Широков бросил на Синяева насмешливый взгляд.

— А вы?

— Ну, разумеется, прилечу к вам. Только, по-моему, надо пригласить инженера. Мне будет трудно давать объяснения по техническим вопросам.

— Потому мы и хотели Бьесьи, — сказал Синяев. — Кого же тогда?

— Позовите Линьга, — посоветовал Гесьянь. — Мьеньоня и Ньяньиньга нет в Атилли. Они отправились с Диегонем на остров-ракетодром, чтобы наблюдать за разгрузкой звездолета. Вы помните Линьга?

— Ну конечно! А разве он в Атилли?

— Должен быть здесь. Я сейчас узнаю. Подождите у экрана.

— Линьг! — сказал Широков. — Я рад, что с ним все благополучно. По-видимому, он не виновен в смерти Льети.

— Я спрашивал об этом Зивьеня, — сказал Синяев. — Они считают, что инженер Льети погиб вследствие своей собственной неосторожности. Самое интересное то, что этот вывод сделан на основании показаний самого Линьга, то есть лица, по нашим понятиям заинтересованного и, следовательно, не пригодного к роли судьи.

— Они не знают, что такое личная заинтересованность. Психология каллистян иная, чем у нас. Если бы Линьг был виноват, то сказал бы об этом.

— Удобно для следователей. Впрочем, у них нет никаких судебных органов.

— Когда-нибудь их не будет и у нас.

Гудок вызова прервал разговор.

— Жаль, если Линьга нет в Атилли, — сказал Широков, нажимая нужную кнопку.

Но в «отверстии» исчезнувшего экрана они не увидели, как ожидали, Гесьяня, перед ними стоял сам Линьг.

— Приветствую вас, — сказал каллистянин. — Гесьянь передал мне, что вы хотите меня видеть.

— Да, — ответил Синяев. — Мы хотели попросить вас, если вы не очень заняты, приехать к нам. Мы хотим совершить путешествие по Каллисто, не выходя из дома. Врачи запретили нам…

— Я знаю. Все, что касается вас, известно всем каллистянам.

— Так вот, мы хотим познакомиться кое с чем по экрану. Но мы не все поймем без объяснений инженера.

— Благодарю, что вспомнили обо мне.

— Это не мы, — машинально ответил Широков, бессознательно подражая манере каллистян. — О вас вспомнил Гесьянь.

— Но вы согласились?

— И даже с радостью.

— Тогда я сейчас буду у вас.

— Как ты думаешь, он не обиделся на меня? — спросил Широков, когда экран был выключен.

— Конечно, нет. Они всегда так говорят.

— Да, — вспомнил Широков. — Ты проиграл пари. Купаться будешь только с моего согласия.

— Ты же простил.

— Я могу передумать.

— Ну, это уже не по-каллистянски, — сказал Синяев, и оба рассмеялись.

Дьеньи, Гесьянь и Линьг не заставили себя ждать. Они явились почти одновременно.

После взаимных приветствий все пятеро удобно устроились перед экраном.

— С чего мы начнем наше путешествие по Каллисто? — спросил Гесьянь.

— С Куссуди, — ответила Дьеньи. — Я хочу показать вам мою мать, — прибавила она, обращаясь к Широкову.

— Мы будем очень рады.

— Показать ее тебе, — сказал Синяев по-русски, — но не мне. А самое правильное — показать тебя ей.

— Георгий! — сказал Широков. — Если будешь продолжать в этом роде, не пущу в бассейн. Она имела в виду нас обоих. Что такое Куссуди? — спросил он по-каллистянски. — Я уже слышал это название.

— Это детский город, — ответила Дьеньи. — Далеко отсюда. Я там выросла. Моя мать по специальности детский врач. Она постоянно живет в Куссуди.

— Это единственный детский город?

— О, нет! Их много.

— Дети обязательно живут в таких городах?

— Конечно, не обязательно, но все дети живут там. Эти города построены специально для детей, и там есть все, что нужно ребенку. У меня остались чудные воспоминания об этом периоде моей жизни.

— А если родители не могут поселиться вместе с детьми?

— Обычно они этого не делают. Моя мать исключение. В детских городах много людей, посвятивших себя детям, любящих и умеющих работать с детьми. Разлука не тяготит никого. И мать и отец могут хотя бы ежедневно видеть своего ребенка и в любое время посетить его. Может быть, вам это непонятно, но мы привыкли к такому порядку вещей и находим его естественным. Ребенку нужно правильное воспитание.

— Нет, почему же? — сказал Широков, подумав, что немногие матери на Земле согласились бы на долголетнюю разлуку с детьми. — Понять можно.

Гесьянь нажал кнопку и произнес несколько слов. Экран «исчез», и перед ними появилась внутренность обширного зала. По размерам мебели было ясно, что она предназначена для маленьких каллистян. В зале никого не было.

— Сейчас время купания, — сказала Дьеньи. — Дети на берету океана.

— В ваших океанах нет опасных хищников? — спросил Широков.

— К сожалению, еще есть, и даже очень много, и очень опасных, — ответил Линьг. — Но места для купания надежно ограждены.

— Синьг говорил, что нельзя заглянуть внутрь дома, пока не нажата ответная кнопка, — сказал Синяев.

— Это не частный дом.

В зал кто-то вошел. Это была женщина в белом платье. Когда она приблизилась, Широков сразу понял, что это и есть мать Дьеньи. Сходство между ними не оставляло сомнений.

«Почему вошла именно она? — подумал он. — Почему она не на берегу? Неужели Дьеньи договорилась с ней?».

Женщина подошла вплотную к экрану. Казалось, стоило протянуть руку, чтобы дотронуться до нее. Ее волосы были такими же белыми, как и платье. Матово-черное лицо странно выглядело в этой рамке.

— Здравствуйте! — сказала она, приветливо улыбаясь. — Рада вас видеть. Благодарю, что согласились исполнить желание Дьеньи.

«Так и есть», — подумал Широков.

— Мы хотели бы увидеть детей, — сказал Синяев.

— Для этого вам придется заглянуть к нам немного позже. Дети на берегу. Вы же знаете порядок, Дьеньи, — обратилась она к дочери.

— Я думала, что в этом случае…

— Свидание с гостями планеты взволнует детей, и они не будут спать после купания. Кто из вас Широков? — неожиданно спросила она, с трудом произнося русскую фамилию.

Синяев указал на своего товарища. Петр Аркадьевич почувствовал себя неловко, когда узкие глаза матери Дьеньи с пристальным вниманием обратились на него.

«Георгий прав, — думал он, молча позволяя рассматривать себя. — Она говорила обо мне с дочерью».

Он не знал, что сказать. Все это было очень странно, с земной точки зрения.

— Ваше имя Пьетя?

— Петр, — ответил Широков. — У нас на Земле имена часто произносятся по-разному, в зависимости от отношений между людьми.

— Рьиг Диегонь называет вас Пьетя.

— Да, он мой друг и гораздо старше меня. Я ничего не имею против, чтобы и вы называли меня так.

— Хорошо. А меня зовут Мьеньо.

Широков вспомнил, что слышал уже такое имя от Диегоня несколько лет тому назад, на Земле.

— Если не ошибаюсь, — сказал он, — так зовут одну из дочерей Рьига Диегоня.

— Да, это верно. На Каллисто имена часто повторяются. Фамилии — никогда. — Она еще раз осмотрела Широкова с ног до головы пристальным, словно оценивающим взглядом, потом повернулась к дочери: — Соединитесь со мной, когда будете одна. Надеюсь, — прибавила она, обращаясь уже ко всем, — что сегодня увижу вас еще раз. Дети будут рады поговорить с вами. Теперь мне пора на берег.

— Даже чересчур откровенно, — сказал Синяев, когда экран был отсоединен от Куссуди. — Я даже не предполагал, что угадал так точно.

— Обижаться на них нельзя, — ответил Широков. — Таковы их понятия.

Ему было неловко перед Гесьянем и Линьгом, на глазах которых произошел этот эпизод, но оба каллистянина как будто ничего не заметили.

«Будем говорить прямо, как они сами», — решил Широков и, обратился к Дьеньи:

— Почему ваша мать обратила на меня такое особое внимание?

Дьеньи ответила с такой откровенностью, какой он не ожидал от нее:

— Потому, что я много говорила ей о вас. Вам должно быть понятно почему.

Широков смешался.

— Что показывать дальше? — выручил его Гесьянь.

— Не знаю.

— Можно соединиться с какой-нибудь станцией погоды? — спросил Синяев.

— Вообще нет, но вам можно. Включаю дежурную станцию Атилли.

«Открылось окно» в большую, просто обставленную комнату. Несколько кресел, стол. Вдоль стен стояло много не то шкафов, не то каких-то ящиков, по-видимому металлических. Между ними находились экраны. Синяев не заметил ни одного прибора, ни одного аппарата, которые, по его представлениям, обязательно должны были находиться на такой сугубо технической станции. Обыкновенная комната с несколько необычной обстановкой — и только.

В ней находилось двое. Один стоял, склонившись над столом, рассматривая не то план, не то какую-то схему, другой что-то делал у одного из шкафов. Оба повернулись, привлеченные звуком вызова, а когда увидели, кто вызывает их, подошли к экрану.

— Наши гости, — сказал Линьг, — хотят познакомиться с вашей работой.

— Мы будем рады помочь им в этом, — ответил один из дежурных.

Это были инженеры погоды, как называлась на Каллисто их специальность.

Разговор продолжался долго, но его вел один Синяев. Широков не задал ни одного вопроса. Он внимательно слушал даваемые объяснения, следил за демонстрацией вызова дождя, но несколько часов спустя попросил Синяева рассказать, что именно им говорили.

Мысли Петра Аркадьевича были далеки от вопросов погоды.


Экран перенес их в Институт архитектуры. Здесь они встретились с людьми, проектирующими новые города, которые должны были появиться на новом, сейчас еще пустом месте. Им показали планы, макеты, рисунки зданий.

Широкову и Синяеву Атилли казался городом дворцов, но в сравнении с тем, что должно быть построено, он был довольно скромен.

— Почему вы проектируете исключительно роскошные здания? — спросил Синяев. — Мне кажется, что и более скромный дом может удовлетворить человека. И почему ни один дом не похож на другой?

— Все, что окружает человека, — ответили ему, — должно быть красиво. Это делает жизнь приятнее. А вкусы у людей разные. На Каллисто еще не все красиво. Мы стремимся к тому, чтобы все города перестроить по-новому. Чем лучше жизнь, тем больше возрастают потребности.

— Где же предел этим потребностям?

— Пока его не видно. Да и вряд ли он может быть достигнут.

— Теперь покажите какое-нибудь строительство, — попросил Синяев. — Хотя бы дома.

Гесьянь соединился с дежурным по сектору и поговорил с ним.

— В Атилли сейчас ничего не строится, — сказал он. — Придется немного подождать. Нас соединят со строительством нового завода, недалеко отсюда.

— А почему нужно ждать?

— На строительной площадке нет экрана. Но его установят очень быстро.

— Зачем же такое беспокойство? Мы рады посмотреть что-нибудь другое.

— Никакого беспокойства нет. Мы рады доставить вам удовольствие. Ждать придется недолго.

Линьг стал рассказывать о способах производства. Его рассказ был настолько интересен, что Широков забыл все свои мысли и слушал так же внимательно, как и Синяев, у которого не было причин задумываться о посторонних вещах.

По словам Линьга получалось, что все производимое на планете предметы обихода, средства транспорта, одежда, продукты питания, сами машины, — все изготовлялось без участия человека.

Невольно создавалось впечатление, что человеку нечего делать на планете, отданной во власть «умных» машин.

Линьг улыбнулся, когда Широков вслух выразил эту мысль.

— В этом впечатлении, — сказал он, — виновато мое изложение. Я говорю как инженер. Ничего подобного, конечно, нет и не может быть. Как бы ни была сильна машинная техника, как бы мы ни автоматизировали производство, человек был, есть и всегда будет главной движущей силой прогресса. Никакая самая «умная» машина не может заменить творческого разума. Никак не может создаться положение, при котором человеку нечего будет делать. Можно создать машину, целый завод, который будет работать практически бесконечно, без вмешательства человека. Но такой завод будет выпускать всегда одно и то же. Очень непривлекательна станет жизнь, если все, что вас окружает, всегда будет одно и то же. Это не жизнь. У нас все меняется, и меняется часто. Очень многое в современной жизни нас не удовлетворяет. Машина — помощник, но не более.

Примерно через полчаса раздался сигнал вызова. Нажата кнопка, и перед ними оказалась панорама строительства завода.

Экран установили на возвышенном месте, откуда можно было хорошо рассмотреть почти всю площадь, занятую этим строительством.

Оно, очевидно, только начиналось. Стен еще не было. Тянулись вдаль бесконечные линии заложенного фундамента, и по ним легко было представить себе грандиозную величину будущего здания.

Сотни машин совершенно непонятной конструкции двигались во всех направлениях и трудились как будто самостоятельно — ни одного человека возле них не было. Машины переносили строительный материал, складывали его на нужных местах.

Картина менялась буквально на глазах. Кое-где начали вырастать стены. Только что была земля, но прошло несколько машин — и вместо земли — пол из разноцветных плит.

— Неужели на постройке никого нет? — спросил Синяев.

— Не знаю, как в данном случае, ответил Линьг. — Обычно, если проектировал человек, то он и руководит работой, хотя это и не обязательно. Если же проектировала фитьзели [44], то она и наблюдает за другими машинами.

— Фитьзели проектирует самостоятельно?

— Да, ведь это завод, и, очевидно, самый обычный.

— И все строительство закончится без участия человека?

— Нет. Внутреннюю отделку и установку механизмов произведут люди. Конечно, с помощью специальных машин. Автоматически возводится только само здание. По проекту.

— Но кто-то должен следить за соответствием проекта выполнению.

— Это делает фитьзели. В нее заложен проект, и она не допустит ни малейшего отклонения. Все машины, — Линьг показал на экран, — подчинены одной и выполняют ее указания точнее и лучше, чем могли бы это делать люди.

— Они очень разумны, — сказала Дьеньи. — И хорошо понимают друг друга.

— Полное торжество кибернетики, — заметил Синяев.

— Постройка идет непрерывно? — спросил Широков.

— Конечно, днем и ночью. Машинам отдых не нужен.

ХВАТИТ!

— Вероятно, мы не сможем увидеть полевые работы? — спросил Синяев. — Насколько я понимаю, на Каллисто овощи и фрукты не синтезируются, а выращиваются в естественных условиях.

— Да, — ответил Линьг, — на полях нет экранов. Но общая картина этих работ напомнила бы вам только что виденное строительство. Разве что на полях значительно меньше машин.

— А почему?

— Да только потому, — засмеялся инженер, — что каллистяне любят работать в поле или в саду. Нам это доставляет удовольствие. Поэтому многое из того, что может делать машина, мы делаем своими руками.

— Кстати, — спросил Широков, — есть у вас небольшие города с сельскохозяйственным населением?

— Есть, конечно. Но большинство городов расположено по берегам океана. До любого пункта внутри материка можно долететь за короткое время. Морской воздух полезнее для человека. Но многие живут вдали от моря. Вкусы людей бесконечно разнообразны.

— А можно связаться с кем-нибудь из таких?

— Наверное, можно. Экраны есть в любом доме, где бы он ни находился. Я сейчас узнаю.

— Я могу предложить, — сказала Дьеньи, — соединиться с братом моего отца — Льинем Диегонем. Он живет в самом центре этого материка, среди большого леса.

— Очень хорошо, — сказал Широков. — Мы будем рады познакомиться с вашим родственником, Дьеньи. Он кто? Я имею в виду специальность.

— Художник и скульптор. Это человек, любящий одиночество, но он будет рад увидеть вас.

Она наклонилась к экрану, нажала кнопку и произнесла имя.

Экран оказался занят.

— Он скоро освободится, — сказала Дьеньи. — Мой дядя не любит долго разговаривать. К вам это не относится, — прибавила она. — Все каллистяне с удовольствием будут говорить с вами.

— Объясните мне одну вещь, — сказал Синяев. — Я помню, что на Каллисто не может быть двух человек, носящих одинаковые имена и фамилии. Но ваша мать, Дьеньи, носит то же имя и ту же фамилию, что и ваша тетка. Как это понять?

— Вы ошибаетесь. Фамилия моей матери — Ельянь.

— Но она сказала, что имена могут повторяться, а фамилии никогда. Но я вижу, что людей, носящих фамилию Диегонь, очень много.

— Она имела в виду совпадение имен и фамилий. Этого никогда не бывает, разве что после смерти кого-нибудь другой родственник получит то же имя.

— Женщины никогда не меняют фамилий?

— Ни женщины, ни мужчины. Зачем это? Какой в этом смысл?

— У нас дело обстоит иначе.

— Я знаю. Но пора повторить вызов.

Экран Льиня Диегоня был уже свободен. Перед ними появилась комната в доме каллистянского «отшельника». Перед экраном стоял человек, удивительно похожий на Рьига Диегоня. Тот же рост, те же черты лица. Если бы Широков и Синяев не знали, кто стоит перед ними, они легко могли ошибиться и принять его за своего старого друга.

— Извините нас, — сказал Широков, — за то, что мы нарушили ваш покой. Но Дьеньи сказала, что вы не будете сердиться на нас.

— И в этом она совершенно права, — ответил Льинь Диегонь. — Вы доставили мне огромное удовольствие. Думаю, что вас побудило к этому желание увидеть человека, живущего вдали от городов, и Дьеньи указала на меня.

— Вы угадали.

— У меня только один экран. Кроме этой комнаты, вы ничего не сможете увидеть. А эта комната, — он указал рукой вокруг, — ничем не примечательна. Это моя мастерская.

Он мог бы не говорить этого. Обстановка ясно показывала характер занятий ее владельца. Всюду стояли скульптуры — законченные и находящиеся еще в работе. На стенах висели маски, совсем как в мастерской земного ваятеля. Было много картин. По тому, что они могли видеть, Широков и Синяев поняли, что Льинь Диегонь художник-пейзажист.

— Впрочем, — прибавил хозяин, — дом не представляет для вас никакого интереса. Он мало чем отличается от домов Атилли. Меньше размеры.

— Вероятно, мы оторвали вас от работы? — спросил Широков, заметив, что руки Диегоня испачканы красками.

— Это не имеет значения. — Он подвинул к экрану кресло и сел. — Если у вас есть вопросы, я готов отвечать вам.

— Вы сказали, что дом ничем не отличается от домов Атилли. Но вы, вероятно, не имели в виду, например, доставки продуктов? — спросил Синяев.

— Каких продуктов?

— Питания. Завтраки, обеды, ужины.

— Почему же? Все это мне доставляется так же, как и вам.

— Откуда?

— Из ближайшего города. Только мне приходится ждать немного дольше.

— Какое расстояние до ближайшего города?

— Не знаю точно. Километров восемьсот.

— Доставка производится на олити?

— Нет. Так же, как вам, по обычной автоматической сети. Я вижу, вас смущает расстояние. Это не имеет значения. Когда я построил этот дом, мне провели все, что нужно для доставки питания, морской воды для бассейна и всего, что мне может понадобиться. Летать в город у меня нет времени. Доставляющие механизмы достаточно мощны, расстояние их не смущает.

— Нет, — сказал Синяев, — я думал о другом. Но это не важно. Чем вы занимаетесь в свободное время?

— У меня есть большой сад. Я работаю в нем. Физический труд — хороший отдых.

— С помощью машин?

— У меня их нет.

— Ваш сад велик?

Льинь Диегонь назвал цифру, соответствующую квадратному километру.

— Такая площадь должна отнимать много времени. Например, поливка…

— Этим мне незачем заниматься. Когда саду нужна поливка, я сообщаю на станцию, и мне дают дождь.

— Я забыл об этом, — сказал Синяев. — Но уход за деревьями?

— Справляюсь, — коротко ответил каллистянин.

— А уборка урожая?

— Ее производят другие. Фрукты увозят.

— Кто?

— Не знаю. Мое дело сообщить, что время уборки наступило, а кто прилетит за фруктами, — зачем мне это знать?

Диегонь говорил как будто недовольным тоном. Можно было подумать, что вопросы ему неприятны. Но ни Широкову, ни Синяеву такая мысль даже не пришла в голову. Они очень хорошо знали, что если бы Диегонь не хотел говорить с ними, то сказал бы об этом не задумываясь.

— Как вы работаете? — спросил Широков. — Я говорю о вашей основной работе.

Как по волшебству, выражение лица хозяина изменилось при этом вопросе. Он оживился, и в тоне ответа уже нельзя было заподозрить скуки.

— Вероятно, вы подразумеваете не как, а над чем я работаю? Вот смотрите!

Он подошел к чему-то, стоявшему посередине мастерской, и откинул темное покрывало.

— Обычно я не показываю свою работу до ее завершения. Но вам могу показать.

Это была огромная картина, но выполненная не кистью, а резцом по материалу, похожему на мрамор бледно-розового цвета. Скульптура изображала лес на берегу реки. Очевидно, Диегонь пользовался красками или чем-то другим, потому что вода в реке была окрашена в естественный цвет и так прозрачна, что можно было видеть камни на дне. Деревья были еще едва намечены. Мастерство исполнения было высоким.

— Куда предназначается эта скульптура? — спросил Синяев.

— Пока никуда. Но если она понравится, то ею украсят какое-нибудь здание или комнату в детском городе.

— Я думаю, что она не может не понравиться, — сказал Широков. — Это очень красиво.

— Благодарю вас, — сказал Диегонь. — Но судить еще рано.

Он снова закрыл свою работу и подошел к экрану.

— А вы занимаетесь скульптурными портретами?

— Иногда. Но это не моя специальность. Я люблю изображать природу. — Он обернулся, словно ища что-то. — Вот, например!

Перед экраном появился небольшой бюст из черного камня. Он изображал несомненно Дьеньи, но только в детском возрасте.

— Узнаете? — спросил Диегонь.

— Да, конечно. Очень хорошо выполнено.

Художник пренебрежительно махнул рукой.

— Это не искусство, — сказал он. — Подобный портрет можно изготовить за один час. Если хотите, я покажу вам, как это делается.

Разумеется, Широков и Синяев тотчас же выразили свое согласие.

Диегонь пододвинул к экрану небольшую машину. Она была на маленьких колесиках и легко передвигалась. По внешнему виду это был прямоугольный ящик.

Художник пристально всмотрелся в лицо гостей Каллисто.

— Ваша голова, — обратился он к Синяеву, — труднее, чем у вашего товарища. Поэтому, если не возражаете, я изготовлю ваш портрет.

— Конечно, не возражаю, — ответил Синяев.

И вот меньше чем за час была создана из белого камня голова Синяева. Каллистянский скульптор действовал совсем не так, как обычно работают скульпторы. Вложив кусок камня в машину, он затем на плотных листах нарисовал голову Георгия Николаевича с трех сторон и вложил эти листы в ту же машину. Не прошло и десяти минут, как бюст был уже готов. Машина по рисункам выточила его из камня. Но первый оттиск не удовлетворил Диегоня. Он вложил камень обратно и принялся исправлять рисунки. Так повторилось несколько раз. В конце концов получился точный портрет, поражающий тонкостью работы.

— Подарите мне эту скульптуру, — попросил Синяев.

— Лучше приезжайте ко мне, и я создам настоящий портрет, — ответил Диегонь. — Мне надо узнать вас ближе. Этот бюст мертв. В нем нет выражения. Я не знаю вашего характера, вкусов. Вы для меня незнакомый человек. Сравните с портретом Дьеньи, он выполнен тем же способом.

Действительно, разница бросалась в глаза даже для неискушенного человека. Портрет Синяева был маской, очень похожей, но только маской. На лице юной Дьеньи было выражение мечтательности, которое художник, очевидно, считал характерной чертой своей племянницы. Это лицо было живым.

— Все же, — сказал Синяев, — я повторяю свою просьбу. Мне хочется иметь этот бюст на память о нашей встрече.

— Если вы хотите, — ответил Диегонь, — вы его получите. Я пришлю его вам. А теперь прощайте. Меня ждет работа. Если вы еще раз соединитесь со мной, я буду рад.

Гесьянь выключил экран.

— Одно меня удивляет, — сказал Синяев, — это то… Предположим, — обратился он к Линьгу, перебивая сам себя, — что мне вздумалось бы поселиться в самом глухом месте, где-нибудь в горах…

— Там живут.

— Так неужели бы ради меня одного стали бы проводить сети труб для снабжения?

— Разумеется.

— А вам не кажется, что производить такую работу ради одного человека нерационально?

Четверо каллистян переглянулись. Вопрос, очевидно, показался им непонятным.

— Вы же не удивляетесь, что в этом доме, где вы живете, все это есть? — мягко спросил Линьг.

— Здесь город. В нем живут миллионы людей, пусть даже тысячи.

— Но в этом доме живут не миллионы и не тысячи. Вы могли бы жить тут и один.

— Не знаю, право, как пояснить вам мою мысль. Здесь, в Атилли, много домов. Провести трубы в один или в десять, в сто — разница небольшая. Я имею в виду затрату времени и материалов. Но вести эти трубы за сотни километров ради одного человека — это другое дело. В один дом…

— Но ведь в этом доме живут люди, не правда ли? — спросил Гесьянь таким тоном, каким говорят с человеком, не желающим понять очевидной истины. — Разве эти люди не имеют права на то, чем владеют остальные?

— Мы привыкли все расценивать на деньги, — сказал Широков по-русски. — У них материалы не имеют цены. Потребности человека — единственное мерило.

— Прихоть одного человека, — продолжал Синяев, не слушая Широкова, — еще не причина производить огромную работу. Если человек хочет жить вдали от коллектива, то пусть сам доставляет себе то, что ему нужно.

— Работа, насколько я знаю, совсем не такая большая, — сказала Дьеньи.

— Ее производят машины, — добавил Линьг. — А материалов на Каллисто достаточно для чего угодно.

— Что будем смотреть дальше? — спросил Георгий Николаевич, видя, что в этом вопросе им не понять друг друга.

— По-моему, пора обедать, — сказала Дьеньи. — Я голодна.

— Да, верно, и я голоден, — поддержал ее Широков. — Идемте в бассейн. Надо освежиться и отдохнуть.

— Может быть, нам лучше оставить вас? — спросил Гесьянь. — Мы можем вернуться позже.

«Бьиньг просил не утомлять их, — подумал он. — Но как узнать, насколько они устали? Я все еще плохо понимаю выражение их белых лиц».

— Нет, пожалуйста, останьтесь с нами, — попросил Широков.

Ему очень не хотелось, чтобы Дьеньи ушла. Стараясь делать это незаметно, он все время любовался девушкой. В ее присутствии он чувствовал себя как-то особенно хорошо.

— Мы охотно останемся, — ответил Гесьянь. — Я думаю, что вам нужен отдых.

— Вы нам не помешаете.

После купания, как всегда влившего в них новые силы, все перешли в столовую.

Гесьян порекомендовал после обеда полежать часа два, но Широков и Синяев отказались. Им хотелось продолжить «путешествие». Экран давал настолько полную и реальную картину, что это создавало иллюзию действительного путешествия. За один день они узнали о Каллисто больше, чем за два предыдущих месяца.

— Что вы хотите увидеть? — спросил Гесьянь, когда все снова устроились возле чудесного «окна».

— Если возможно, завод, — ответил Синяев.

Нажата кнопка, произнесены нужные слова, и вот перед ними появился заводской цех.

Идеальная чистота, полная тишина, не видно ни одного человека.

Гигантский зал полон машин. Но где они? Тянутся далеко в глубину ряды труб, стоят странной формы не то кубы, не то многогранные шары.

— Это и есть машины, — сказал Линьг.

Никакого движения.

— Что изготовляет этот завод?

Гесьянь переключил экран.

Большое и очень высокое помещение, без крыши. Видно небо. Оно, как всегда, безоблачно. В Атилли дождь редко бывает нужен. На полу стоят крупные олити. Движущиеся машины грузят на них пакеты с изображением зеленой звезды. Загруженные олити взлетают, на их место опускаются новые. Работа идет без перерывов. И снова не видно ни одного человека.

— Завод медикаментов, — сказал Линьг. — Их только два на всей Каллисто.

— Их продукции хватает на все население? — с профессиональным интересом спросил Широков.

— Даже с излишком. Время от времени приходится останавливать завод, а то и оба сразу.

— Кто это делает?

— Дежурный по сектору, по указанию поста Каллисто.

— Почему на олити нет людей? — спросил Синяев.

— Это грузовые машины. Они перевозят продукцию с завода на склады. Люди не нужны, управляют автоматы. Маршрут всегда один и тот же.

— На заводе совершенно нет людей?

— Есть дежурные механики. Что-нибудь может испортиться.

Гесьянь снова переключил экран. Появилась небольшая, хорошо обставленная комната, точно где-нибудь в жилом доме. У стола в мягких креслах сидели шестеро каллистян. Перед ними находились экраны, на которых виднелись цеха завода. Но, прежде чем Широков и Синяев успели рассмотреть дежурную комнату, экран «погас», то есть опять появился перед ними.

— Нельзя отвлекать их внимание, — сказал Линьг. — Тем, что показали вам это помещение, мы нарушили правило. Соединяться с механиками имеет право только дежурный по сектору.

— Они нас даже не заметили.

— И не могли, — сказал Гесьянь. — Я не давал сигнала.

— Как они узнают, что где-то произошло повреждение? — спросил Синяев.

— Машины сами вызывают механика. Мы могли бы посмотреть, как это делается, но боюсь, что придется сидеть перед экраном долгие дни, так как повреждения редки. Большинство мелких неполадок машина исправляет сама на ходу, не прекращая работы. Кроме того, существуют автоматические «механики», вроде тех, что убирают комнаты. Они умеют исправлять определенные повреждения без участия человека.

«Путешествие» продолжалось.

Один за другим на экране появлялись заводы — одежды, обуви, мебели, олити…

Всюду одна и та же картина.

Длинные залы, блистающие безукоризненной чистотой, трубы, непонятной формы машины, полная тишина.

Автоматические конвейеры, непрерывно выдающие поток вещей. Грузовые, никем не управляемые олити взлетают, садятся, снова взлетают.

Могучая река днем и ночью «затопляет» планету бесчисленным количеством разнообразной продукции.

— Хватит! — сказал наконец Синяев. — Довольно заводов. От всего этого голова кругом идет.

— Да, хватит, — со вздохом повторил Широков.

«Далеко нам до такого развития автоматики и такого изобилия. Но все это у нас обязательно будет».

— Может быть, вообще хватит? — спросил Гесьянь. — Возобновим осмотр завтра.

— Покажите нам какое-нибудь зрелище, — попросил Широков. — Надо разнообразить впечатления.

— У вас есть театры? — спросил Синяев.

— Были. Но теперь в том смысле, как у вас, нет. Все представления фиксируются на пленку.

Линьг не сказал: «пленка». Такого слова у каллистян не было. Изображения и звук записывались на дисках, отдаленно напоминающих патефонные пластинки, очень маленькие по размерам.

— Значит, мы можем увидеть любое представление, когда бы оно ни было исполнено?

— Вообще, да. Но станции передают определенную программу. Она достаточно разнообразна. Если же вы хотите посмотреть то, что сегодня не передается, то стоит только соединиться с архивом.

Появилась «программа». Точно огромный газетный лист, неподвижно и отчетливо на месте, где был экран, висело перед ними расписание передач. Здесь было более двухсот названий.

— Существуют у вас газеты? — спросил Синяев.

— Таких, как у вас, уже нет давно. Но в любой момент вы можете узнать все новости на планете с помощью этого экрана. Он заменяет нам ваши газеты. Любой выпуск можно прочесть когда угодно, хотя бы через несколько лет.

— Это довольно удобно, — сказал Широков.

Его и Синяева не удивляла осведомленность Линьга о Земле, на которой он не был. Они знали, что на всей Каллисто буквально зачитывались книгой Бьяининя «Планета Земля», которая вышла недавно в фантастическом количестве экземпляров. Они сами помогали ему писать эту книгу еще в пути, на звездолете.

По совету Дьеньи, они прослушали музыкальный спектакль, что-то вроде оперы. Но артисты не пели, а говорили под аккомпанемент инструментальной музыки. Для Широкова и Синяева музыка звучала странно, а сюжет они плохо поняли.

После ужина, когда зашел Рельос и ночь раскинула над Атилли свой звездный узор, они вынесли кресла на террасу.

Широков сел рядом с Дьеньи.

«Лун» еще не было. Они должны были взойти позже. В темноте лицо Дьеньи было почти невидимо.

Широков вдруг вспомнил, как четыре года тому назад (но одиннадцать с половиной по земному счету) вот так же ночью он сидел с Диегонем, дедом Дьеньи, у входа в палатку, в лагере под Курском, и слушал его рассказ о Каллисто. Мог ли он думать тогда…

Он повернулся, желая рассказать ей об этом далеком эпизоде, но никого не увидел.

Дьеньи исчезла…

Исчезли все, кто был на террасе, и сама терраса…

Волна холода прошла от сердца вверх, к голове…

ПРИКАЗ РОДИНЫ

Равнина, покрытая зеленой травой.

Зеленый лес на горизонте.

Голубое небо, на котором совсем как Солнце сияет далекий Рельос.

Все похоже на Землю, все ласкает глаз привычным, знакомым с детства сочетанием красок.

Кучевые облака над лесом, прохладный ветер, проникающий через открытое окно, нормальная температура воздуха — все «земное»…

Отчего же острое чувство тоски не покидает Широкова?.

Где-то далеко, в безднах неба, осталась Каллисто — чудесная планета, мир будущего!

Совсем не похожая на Землю, она с еще большей силой, чем прежде, влечет к себе.

Два коротких месяца — и дверь прекрасного мира, прежде чем он успел войти, закрылась перед ним. Осталось только воспоминание, вызывающее тоску и горечь неосуществленного желания.

Когда случайно залетевший на Сетито космический корабль покидал ее, Широков жалел, что не увидит больше эту планету, столь похожую на Землю, а теперь, когда он снова находился на ней, проклинал неожиданную и непредвиденную болезнь, заставившую его покинуть Каллисто.

Сетито, несмотря на ее сходство с Землей, казалась ему отвратительной, как насмешка.

С тяжелым вздохом он отвернулся от узкого окна и бросился в кресло.

Он был один в доме на холме, в том самом, который они с Синяевым так недавно рассматривали с огромным интересом как первую каллистянскую постройку, увиденную ими.

Сейчас, после дворцов Атилли, этот дом казался Широкову донельзя жалким.

Синяев отправился с Гесьянем и Бьесьи фотографировать окрестности холма и реку, а если удастся, то и пресмыкающихся.

«Вот, как ни храбрился Георгий, — думал Широков, — но и ему пришлось оказаться здесь. Все случилось не так. Но, может быть, еще не все потеряно, — пытался он утешить себя, — может быть, все обойдется? Мы вернемся на Каллисто и закончим знакомство с нею. Разве не может случиться так?».

Все, что произошло в ту роковую ночь, врезалось ему в память, и он вспоминал о ней с чувством обреченности.

Как врач он знал, что все потеряно, но как человек — возмущался и негодовал на злую шутку, которую сыграла с ним судьба.

Тогда, после вторичного обморока, у его постели состоялся консилиум. Широков сам принимал в нем участие, консультируя каллистянских врачей по вопросам нормальной работы человеческого организма.

Пятеро врачей, во главе с Бьиньгом, подвергли его тщательному и всестороннему осмотру.

Приговор был единогласным.

— Единственное, что может вас спасти, — это немедленное возвращение на Землю, — высказал решение консилиума Бьиньг. — Прививка каллистянской крови не дала ожидаемого эффекта, а может быть, принесла даже вред.

— Значит, людям Земли закрыт доступ на Каллисто?

— Нисколько не значит. Мы сговоримся с медиками Земли. Перед отлетом к нам звездоплаватели будут проходить специальную подготовку, а затем длительный карантин на Сетито и Кетьо. И только тогда прилетать на Каллисто. С вами этого не было сделано. Теперь уже поздно.

— Но ведь я — то совершенно здоров! — в отчаянии воскликнул Синяев.

— Вы так думаете, но ошибаетесь. Просто вы крепче своего друга. Разденьтесь! Вместе с ним мы обследуем вас, и пусть он сам скажет, что мы увидим.

Это был урок каллистянской медицины, и Широков с профессиональным интересом вспоминал многочисленные приборы, с помощью которых под руководством Бьиньга он проверил работу всех внутренних органов в теле Синяева. Отличительной особенностью этих приборов была возможность зрительно видеть процессы, которые врачи обычно только слышат или осязают.

Результат исследования поразил Широкова. Несмотря на внешние признаки здоровья, Синяев несомненно был болен. Особенно пострадавшим оказались сердце, периферические нервы и почки. Широков нашел все признаки нефрита, за исключением отеков на лице. Казалось, что в организм его друга (а значит, и в его собственный) проник какой-то яд. Он хорошо знал, что у Синяева никогда не было нефрита. Состав и давление крови также вызывали тревогу.

— Это не яд, — пояснил Бьиньг, — а результат воздействия лучей Рельоса. Вы видите теперь, к чему привело неподготовленное пребывание на Каллисто. Этого не учли ни ваши, ни наши ученые. Дальше будет еще хуже. Возвращайтесь на Землю.

— Попробуем сделать еще одну, последнюю попытку, — взмолился Широков. — Отправьте нас на Сетито. Может быть, длительное пребывание на ней вылечит нас.

— Отправиться на Сетито вам все равно придется. Звездолет не готов к полету на Землю. Поверьте, мы не меньше вас хотим, чтобы вы вернулись к нам. Посмотрим!

— Нет! — внезапно сказал Синяев. — Я чувствую себя здоровым и никуда не полечу. Я явился на Каллисто для того, чтобы изучать жизнь на ней, и буду продолжать делать это, пока возможно. Мне очень жаль, что Петя заболел и нам придется временно расстаться. Пусть он летит на Сетито, а затем возвращается. Я буду ждать его здесь.

— Это неразумно, Георгий, — сказал Широков. — Мы вылечимся на Сетито и вернемся.

— Я не верю в ее целительную силу.

— А если мне придется лететь на Землю?

— Тогда другое дело. На Землю мы вернемся вместе.

Бьиньг, Гесьянь и Широков пытались переубедить упрямого астронома, но без успеха. Синяев наотрез отказался лететь с Широковым.

— Поймите! — сказал он. — Я не имею права на это, пока держусь на ногах. Петя говорит так потому, что он врач, а на моем месте он поступил бы так же.

— Ну, как хотите, — сказал наконец Бьиньг. — Оставайтесь здесь.

— Со мной ничего не случится. Не буду выходить из дому в середине дня. Вот и все.

Как только решение было принято, Бьесьи предложила доставить Широкова на Сетито на своем звездолете.

— Корабль и его экипаж готовы к старту.

Состояние Широкова оставалось тяжелым, и было решено, что он немедленно вылетит на ракетодром, чтобы быть там до восхода Рельоса.

— Не сердись, что я отпускаю тебя одного, — сказал Синяев, обнимая Широкова. — Но я не могу поступить иначе.

— Я не сержусь, но ты поступаешь неправильно, оставаясь на Каллисто.

— Там видно будет.

— Не печальтесь разлукой с другом, — прощаясь, сказал Бьиньг. — Очень скоро он присоединится к вам.

Скоростная олити за тридцать пять минут преодолела расстояние от Атилли до ракетодрома.

Еще не взошел Рельос, когда управляемый Бьесьи звездолет оторвался от оранжевого острова и устремился в далекий путь. Кроме Широкова и четырех членов экипажа на его борту находились Синьг, Леньиньг и Ресьинь. Широков, таким образом, оказался под наблюдением четырех врачей.

До Сетито долетели без всяких происшествий.

Предсказание Бьиньга сбылось даже скорее, чем ожидал Широков. Они спустились возле холма, на котором стояла бьеньетостанция, перед самым рассветом, а вечером того же дня прилетел второй звездолет, на котором оказались Линьг, Вьеньянь, незнакомый Широкову врач — Гедьоньиньг и… Синяев.

Он сам рассказал Широкову, что почти сразу же после восхода Рельоса почувствовал себя плохо, а вскоре потерял сознание, и его решили отправить на Сетито против воли. Очнулся он уже на борту корабля, на расстоянии многих миллионов километров от Каллисто.

— Мне очень совестно, — закончил он свой рассказ, — что из-за моего упрямства им пришлось отправить на Сетито второй корабль.

— Упрямство до добра не доводит, — пошутил Широков, радуясь, что они снова вместе.

— Самое обидное, что мы не увидим ответ Земли. Это историческое событие произойдет без нас.

— До ответа еще много времени. Или ты не веришь, что мы вернемся на Каллисто?

— А ты веришь? Нет, Петя, Бьиньг прав, Каллисто мы больше не увидим.

— Да, похоже, что так, — вздохнул Широков.

Дьеньи, как член экипажа корабля Линьга, была здесь. Ее постоянное присутствие радовало и одновременно мучило Широкова. Он знал, что скоро покинет Сетито, улетит на Землю. Ни одну девушку он не любил так, как Дьеньи. Но разве согласится она покинуть Каллисто, мать, отца и последовать за ним? Конечно, нет!

Ее обещание «сказать» было дано тогда, когда все считали, что он и Синяев пробудут на Каллисто несколько лет. А теперь…

На этот счет у Широкова не было ни малейшего сомнения.

Они поселились в домике бьеньетостанции. Тут же жили Синьг и Леньиньг. Остальные поселились на звездолетах, которые остались на Сетито. Экипажи твердо решили, что останутся здесь со своими друзьями до конца.

Потянулось время, мучительно медленное.

Ежедневно Широков и Синяев должны были проходить специальные процедуры. Сложные аппараты для них были доставлены на Сетито Линьгом.

Бьеньетостанция оранжевого острова по два раза в день запрашивала о здоровье гостей Каллисто, передавала бесчисленные приветы. Часто при посредстве Леньиньга они говорили с Диегонем, Мьеньонем, Женьсиньгом.

Волны теплой дружбы шли от Каллисто к Сетито и обратно.

Так прошло три земных месяца. Здесь это составило сто четырнадцать суток.

Состояние здоровья Широкова и Синяева не ухудшалось, но и не становилось лучше. Врачи не скрывали тревоги. Ослабленные расстоянием лучи Рельоса оставались лучами Рельоса, а не Солнца, которое одно могло полностью излечить их. Надежды на акклиматизацию явно не сбывались.

— Мне кажется, что дальнейшая задержка только повредит вам, — сказал Гесьянь. — Разрешите сообщить на Каллисто, что вы согласны лететь на Землю. Звездолет и его экипаж давно готовы.

— Подождем еще немного, — ответил Широков.

Его приводила в отчаяние мысль о разлуке с Дьеньи, разлуки навсегда.

Что касается Синяева, то он согласился бы не только ждать, но и вернуться на Каллисто, несмотря на явную опасность.

— Может быть, — поддержал он своего товарища, — произойдет перелом. Наш организм справится, и все будет в порядке. Мы не хотим упускать ни одного шанса.

— Ни одного шанса у вас нет, — ответил Гесьянь. — Но делайте, как хотите. Только я должен предупредить вас, что вы рискуете совсем не вернуться на Землю и навсегда остаться здесь.

— Здесь или на Каллисто?

— Именно здесь. На Каллисто вас ждет быстрая смерть.

Эти слова заставили Синяева призадуматься.

Широков сознавал, что на него ложится огромная ответственность. Его друг в этом вопросе полагался на него. Он должен был сказать решающее слово. Оно было неизбежно, но со дня на день Широков откладывал, надеясь неизвестно на что.

Но опасные колебания прекратились самым непредвиденным образом.

Казалось, ничто уже не могло удивить Широкова и Синяева после всего, что они видели и испытали. Но то, что произошло, поразило их не меньше, чем всех каллистян на обеих планетах. Это случилось на третий день после отлета с Сетито корабля Линьга. Он улетел, чтобы доставить запасы продовольствия, которые подходили к концу. Никто не предполагал, что пребывание на Сетито так затянется.

К большому удивлению Синяева и горю Широкова, Дьеньи улетела с Линьгом. Она не сказала, что побудило ее к этому, и не только Широков, но и Синяев не решились спросить.

Она попрощалась с ними так, как прощалась обычно на Каллисто.

— Она вернется, — сказал Синяев. Но Широков не верил ему.

Прошло три дня.

И вдруг бьеньетостанция оранжевого острова передала неожиданную и радостную весть: на Каллисто получен ответ с Земли!

«Передайте нашим дорогим друзьям, — гласило сообщение, — что с Земли получена первая телеграмма на русском языке. Первый опыт прямой связи увенчался полным успехом. Все знаки приняты и записаны. Бьяининь занят расшифровкой. Как только он закончит работу, полный текст будет немедленно передан на Сетито. Горячо поздравляем Широкова и Синяева с поразительным успехом техники и науки их родины. Теси-установка построена на Земле в немыслимо короткий срок».

Гесьянь, с сияющим от радости лицом, буквально ворвался к Широкову и Синяеву с этим сообщением. Он порывисто обнял их, видимо всем существом радуясь вместе с ними.

Вслед за Гесьянем в комнате собрались все каллистяне, бывшие на Сетито. Они так искренне радовались огромному успеху науки Земли, точно это был успех Каллисто.

И в этой так ясно выраженной атмосфере чистой дружбы и всеобщей радости Синяев не выдержал. Он пустился вприсядку, продемонстрировав каллистянам бурную стремительность русской пляски.

— Скоро Бьяининь сумеет закончить расшифровку? — спросил Широков у Леньиньга. — Как вы думаете?

— Следующая связь назначена через четыре часа, — ответил инженер.

И можно сказать без преувеличений, что эти четыре часа показались всем длиннее трех месяцев, проведенных на Сетито.

Со дня старта каллистянского звездолета на Земле прошло почти двенадцать лет. Многое могло случиться за этот срок. Многие из тех, кого любили Широков и Синяев, могли уйти из жизни, — это волновало их больше всего.

На всю жизнь запомнили они мучительно-тревожные двести шестьдесят четыре земные минуты.

Точно в назначенное время по экрану побежали долгожданные линии бьеньетограммы.

Леньиньг записывал текст. Широков и Синяев, стоя за его спиной, читали из-под его руки.

Они были твердо уверены, что в этой первой тесиграмме, адресованной им, с Земли сообщат то, что им хотелось узнать в первую очередь, и не ошиблись.

Начало тесиграммы — «Героям Земли Широкову и Синяеву» — прошло как-то мимо их сознания. Они не обратили на эти слова никакого внимания, ожидая дальнейшего.

«Сообщаю вам, что все лица, присутствовавшие при вашем отлете на Каллисто, живы».

Широков слышал, как судорожно вздохнул Синяев, но не обернулся.

«Семья Георгия Николаевича также жива и здорова. Ожидает сына и брата…».

Пальцы Синяева до боли сжали плечо Широкова, но и это не могло заставить его отвести глаза от руки Леньиньга.

«На Земле жизнь идет так же, как шла при вас. Спокойно работайте и знайте, что все, кого вы любите, встретят вас на Земле. Передайте благодарность науке Каллисто, спасшей жизнь матери Синяева. Подробности в следующих сообщениях. Эта телеграмма будет повторена в ближайшие два дня. С любовью обнимаем вас. Директор Института Каллисто — Козловский».

Леньиньг записал последнее слово и передал листок Широкову. Потом он встал и вышел вместе со всеми каллистянами, присутствовавшими при приеме.

Люди Земли остались одни.

— Ну вот! — растерянно сказал Широков.

— Да, — ответил Синяев.

И это было все, что они сумели сказать друг другу, потрясенные безмерной силой счастья.

— Почему он пишет, что наука Каллисто спасла мою мать? — спросил Синяев после продолжительного молчания.

— Я думаю, что это надо понимать так, что Зинаида Александровна была тяжело больна и они воспользовались сведениями, полученными из каллистянских медицинских книг.

— Все живы! — прошептал Синяев.

— Больше того, — ответил Широков. — Николай Николаевич сообщает, что все останутся живы до нашего возвращения. Он не такой человек, чтобы бросать слова на ветер.

— Как же он может это знать?

— Не знаю, но уверен, что у него есть основание так говорить.

Почему же Козловский не сообщил о смерти отца Синяева? Правильно ли он поступил? Не лучше ли было сказать правду? Не будет ли для Синяева еще тяжелее узнать правду после того, как его заверили, что на Земле его встретят все? Трудно ответить на такой вопрос. Может быть, Козловский считал, что радость встречи ослабит горе? Возможно!

Друзья десятки раз перечитывали дорогие строчки. Но только из следующих сообщений они поняли, что «Герои Земли» не было случайными словами, что это высокое звание действительно присвоено им. О том, что они испытали при этом, легко догадаться.

Каждый день бьеньетостанция оранжевого острова передавала на Сетито очередной разговор Каллисто с Землей. Первую тесиграмму, конечно, не пришлось повторять. Каллистяне сразу ответили Земле и сообщили, что текст принят полностью.

Все, что произошло на Земле за время отсутствия Широкова и Синяева, стало им известно. Как будто и не было долгой разлуки.

Выяснилось, что быстрота ответа, так удивившая каллистян, получилась потому, что ученые Земли сразу, как только поняли принцип, увидели возможность упростить установку и даже производить передачу не с Луны, а прямо с Земли. Мьеньонь и Зивьень сообщили Широкову и Синяеву, что на Каллисто с нетерпением ожидают, когда будет получен технический текст, так как способ передачи, примененный на Земле, им совершенно непонятен.

«Ваша наука приводит нас в восхищение», — «писал» Зивьень.

Оба друга несказанно жалели, что не могут сами увидеть на небе Каллисто вспышки, посланные родной рукой.

И каллистяне догадались об этом.

Когда вернулся звездолет Линьга, на нем была доставлена серия снимков, на которых отчетливо были видны эти вспышки — голос Земли.

Широков ни на минуту не переставал ожидать прилета Линьга. В глубине его сердца таилась надежда на возвращение Дьеньи.

Но вот корабль опустился на равнину перед холмом. Вышли Линьг и члены его экипажа. Дьеньи не было.

— Она осталась на Каллисто, — ответил Линьг на вопрос Синяева.

— Этого следовало ожидать, — по-русски с горечью сказал Широков. — Что ей делать здесь? Что мы для нее?

— Все же мне кажется это странным, — ответил Синяев. — Ведь Дьеньи — член экипажа корабля. А корабль здесь.

— Я привез вам тесиграмму от Козловского, — сказал Линьг, еле-еле выговорив фамилию.

Текст был кратким:

«Приказываю вам во всем подчиняться требованиям Бьиньга. Козловский».

— Кто он такой, в конце концов, — сердито сказал Синяев, — чтобы приказывать нам?

— Это приказ партии, — ответил Широков.

— Бьиньг просил передать вам, что будет сделано все возможное, чтобы вы остались, — сказал Линьг.

— И на том спасибо, — ответил Широков. — Я не возражаю против того, чтобы лететь на Землю хоть сейчас.

Вся прелесть Каллисто померкла в его глазах.

Эпилог ВСТРЕЧА В ПРОСТРАНСТВЕ

И неизбежное совершилось.

Однажды утром, встав с постели, Широков и Синяев увидели на равнине белый шар космического корабля.

Зловещий смысл его появления не требовал никаких пояснений. Они сразу поняли, что это значит. Для перелета с Каллисто на Сетито исполинский звездолет был не нужен. Для этой цели были вполне достаточны «корабли внутренних рейсов», подобные кораблям Бьесьи и Линьга.

Настал день, к мысли о котором они приучали себя все это время и который, как им казалось, уже не вызывал в них ни печали, ни сожалений.

Но когда они увидели так хорошо знакомый корабль и поняли, что настал конец, то почувствовали, как сжалось сердце и к горлу подступили слезы. В этот момент они испытали острую жалость к себе. Обидно до боли было осознать, что даром потрачены долгие годы, что их самоотверженная попытка проникнуть в жизнь другого мира закончилась фатальной неудачей.

Несколько минут они молча смотрели на белый звездолет, отчетливо вырисовывающийся на фоне зеленой равнины и далекого леса, потом отвернулись от окна и посмотрели в глаза друг другу.

— Все! — сказал Широков.

— Конец! — отозвался Синяев.

И они обнялись, словно хотели передать друг другу мужество, которого так не хватало сейчас каждому из них.

— Ничего! — сказал Широков. — Наш полет все-таки будет не напрасным. Приобретен опыт, который сослужит хорошую службу тем, кто после нас посетит Каллисто более удачно.

— Будем утешаться этим, — уже совсем спокойно, обычным тоном ответил Синяев.

Звездолет, очевидно, только что прилетел. Они видели, как с его вершины на крыльях начали спускаться члены экипажа.

Их было очень много.

— Очевидно, провожающие, — сказал Синяев. Он посмотрел на Широкова и в глазах друга прочел мучительную тревогу. — Она тоже прилетела, прибавил он как мог увереннее. — Жестокость не свойственна каллистянам. Ведь она знает…

— Жалость, — прошептал Широков.

Синяев нахмурился. Мысль, что Дьеньи могла прилететь из жалости к его товарищу, оскорбила его.

— Я пойду туда, а ты оставайся здесь. Если ее нет, тебе будет трудно сдержаться. Я дам тебе знак. Следи за мной в бинокль.

Широков остался один.

Он не мог бы сказать, что было бы легче для него: чтобы Дьеньи прилетела или осталась на Каллисто. Не позже как завтра звездолет возьмет старт. Стоило ли мучить себя столь кратким свиданием? Ему казалось, что Дьеньи должна была рассуждать так же и остаться.

Он сидел погруженный в свои мысли, забыв о словах Синяева. Бесполезный бинокль лежал на столе.

Легкие шаги послышались в комнате рядом.

Дьеньи! Он узнал ее сразу, еще не видя.

Она подошла к нему, просто и естественно обняла его. Он почувствовал нежное прикосновение ее пальцев. Нет, не пальцев… Его лба коснулись ее губы.

— Я не могла поступить иначе, — сказала она. — Я хотела проверить себя. И проститься с матерью. Теперь я готова лететь с вами на Землю.


На звездолете прилетело сорок два человека. Тут были все, кто летал на этом корабле на Землю, и многие другие.

— Все население Каллисто, — сказал Женьсиньг, — просило меня передать вам глубокое сожаление, что ваше пребывание на Каллисто было столь кратким. Но эта неудача послужит уроком для будущего.

— Это неизбежно? — спросил Широков.

— Судя по донесениям Гесьяня, — ответил Бьиньг, — неизбежно и обязательно. Но мы сейчас убедимся в этом.

Кроме него, на Сетито прилетело несколько самых известных врачей Каллисто. Перед этой блестящей комиссией, состоявшей из светил медицинской науки, стояла задача вынести окончательный приговор.

Каллистяне горячо желали найти хоть малейшую возможность вернуть своих гостей на Каллисто, но все надежды оказались напрасными. Неосторожный прилет, почти без всякой подготовки, сделал свое дело.

Старт был назначен на утро следующего дня.

— Я привез вам радостную весть, — сказал Рьиг Диегонь. — Перед нашим отлетом с Каллисто с Земли было сообщено, что ровно через два года, по земному счету лет, к нам вылетит экспедиция в составе шестнадцати человек.

— Счастливцы! — вздохнул Синяев.

— А их не постигнет наша участь? — спросил Широков.

— Нет. Мы сообщили на Землю обо всем, что случилось с вами, и ваши ученые предупреждены. В сообщении говорится, что все шестнадцать приступили к подготовке, которая устранит опасность. Спектры Рельоса переданы на Землю. Вам обоим никто не мешает еще раз прилететь к нам, — прибавил он, видя, как помрачнели лица Широкова и Синяева.

Как всегда, он угадал их мысли.

Действительно, им стало очень горько. Существовала возможность подготовить человека к лучам Рельоса, не допустить того, что случилось с ними. Почему же никто не подумал об этом раньше?.

Правда, никто не знал, что между Рельосом и Солнцем есть такая значительная разница.

— Нет уж! — ответил Диегоню Синяев. — Такие путешествия два раза не делаются. Наша песня спета. Выходит, — круто изменил он тему, — что мы встретимся с этим кораблем.

— Да, — ответил Мьеньонь. — Козловский сообщил точный день и час старта. Мы произвели расчет. Командир нашего звездолета знает, когда произойдет встреча.

Экипаж корабля был полностью другим. Десять каллистян выразили желание лететь на Землю и стремились к ней, как раньше стремились на Каллисто Широков и Синяев.

Все двигатели звездолета были заменены новыми, более мощными и совершенными. Командиром на этот раз был совсем молодой ученый, которого звали Гедьонь.

— На звездолет погружено все, что нужно для полного освещения нашей жизни и истории, — сказал он Широкову. — Этим мы отвечаем Земле за ее подарки, сделанные нам. Музей Земли уже построен. Вы сможете построить у себя Музей Каллисто. Список я передам вам в пути.


Подобно белой молнии мчался звездолет Каллисто через черные бездны вселенной, от Рельоса к Солнцу, неся на борту тринадцать человек, с нетерпением ожидающих конца далекого пути.

За его кессиндовыми стенками, в каютах, в центральном посту — всюду звучала русская речь. Каллистяне настойчиво изучали трудный для них язык.

Один за другим проходили месяцы. Неутомимый корабль оставлял за собой один триллион километров за другим, неуклонно приближаясь к цели.

Широков и Синяев все реже вспоминали свою роковую неудачу. Их мысли летели быстрее звездолета, вперед, к Родине.

Настал, наконец, день, когда, по расчетам, должна была состояться знаменательная встреча двух кораблей.

С самого «утра» Широков и Синяев, да и не только они, находились в возбужденно-приподнятом настроении.

— Странно подумать, — сказал Широков, — что где-то близко находятся наши братья — люди Земли.

— Близко? — улыбнулся Синяев. — О, нет! Они невообразимо далеко. Самого пылкого воображения не хватит, чтобы представить себе это расстояние.

— А мы не можем столкнуться?

— Что ты! Две пули, выпущенные с расстояния трех километров, имеют в миллион раз больше шансов столкнуться, чем два звездолета в мировом пространстве. Это совершенно немыслимо.

Когда приблизился назначенный час, весь экипаж собрался у центрального пульта.

Ни в какой телескоп нельзя было увидеть встречный космический корабль, даже точно зная его местонахождение. Сумма скоростей двух звездолетов, летящих навстречу друг другу, почти вдвое превышала скорость света.

Каллистяне договорились с Землей, что в момент встречи на обоих кораблях запустят на полную мощность радиопередатчик. Но удастся ли услышать хоть на мгновение радиосигнал, никто сказать не мог. Подобные опыты еще никогда и никем не производились.

Не надеясь на слух, Гедьонь включил самопишущий прибор. Тонкая прямая линия медленно двигалась по экрану. Тринадцать человек, люди и каллистяне, не спускали глаз с этой линии.

Широков подумал о тех шестнадцати, которые в этот момент, собравшись на командном пункте своего корабля, с таким же напряженным вниманием следят за показаниями своего прибора. Кто они? Было более чем вероятно, что экипаж земного звездолета состоит из молодых ученых. В то время, когда Широков и Синяев вылетали на Каллисто, эти люди были еще подростками. Теперь они летели по пути, проложенному двумя их старшими братьями, чтобы продолжить и развить дальше начатое ими дело.

«Как жаль, — подумал Широков, — что мы не можем увидеть их, обменяться взглядом, улыбкой, пожелать счастливого пути».

— Услышим ли хоть одно слово? — спросил он.

— Безусловно нет, — ответил Гедьонь. — Самая длинная фраза прозвучит в доли секунды. Ведь мы летим к ним навстречу со скоростью, почти равной скорости радиоволны. А если учесть и их скорость…

И только успел он произнести последнее слово, как все поняли, что долгожданная встреча уже в прошлом.

Когда она произошла?

Никакой секундомер не смог бы зафиксировать это неуловимое мгновение.

Они увидели, что на экране вдруг возникла тонкая вертикальная черточка, точно острый выступ, вычерченный сверхчувствительным электронным лучом. И одновременно прозвучал какой-то звук. Никто не услышал бы его (так он был короток), если бы слух людей не был так напряжен в ожидании. Точно мгновенный вскрик, прозвучал он неизвестно откуда и неизвестно куда исчез в безднах бесконечной Вселенной, привет, произнесенный не на человеческом языке…

И оба человека Земли почувствовали, как мучительной и сладкой болью отозвался этот звук в их сердцах. Это был голос Земли, голос Родины, первое приветствие, обращенное к ним, возвращающимся на Землю. И на миг им показалось, что они видят крохотную точку космического корабля, уносящего их братьев туда, откуда они сами летели к Земле, корабля, который в эту минуту находился уже в десятках миллионов километров от них.

— Встреча состоялась с поразительной точностью, — сказал Гедьонь.


И снова понеслось быстрокрылое время.

Чем ближе была Земля, невидная еще даже в мощные «телескопы» корабля, тем больше волновал вопрос: что они увидят на ней?

Во время полета не могло быть никакой, даже теси-связи. От старта на Сетито до финиша на Земле пройдет одиннадцать лет. Что случится за эти годы? Какие события произойдут в жизни людей? Кто встретит их? Кого они больше не увидят?

Широков и Синяев испытывали то же самое, что и каллистяне, когда звездолет Диегоня приближался к Рельосу. И хотя они верили обещанию Козловского, тревога против воли росла.

Дьеньи разделяла их чувства. Земля должна была стать ее второй родиной.

Гедьонь намеревался провести на Земле пять лет. Дьеньи не знала, полетит ли она с ним обратно или останется на Земле.

— Если я захочу вернуться, — говорила она, смешно коверкая русские слова, — мы вернемся вместе.

И Широков знал, что, если она скажет, он снова полетит на Каллисто.

Каллисто!

Она осталась далеко позади, скрывшись в необъятных просторах, как мимолетный призрак, порожденный мечтой о жизни, достойной человека.

Широков и Синяев были уверены, что рассказ о Каллисто, обо всем, что они успели увидеть на ней, в каждом, кто будет их слушать, вызовет желание построить и на Земле такую же жизнь.

— Нет, — говорил Синяев, — не такую же, а гораздо лучшую.

— Да, — отвечал Широков. — Гораздо лучшую.

Они были дети Земли и верили в творческие силы человечества.

Солнечно-прекрасная жизнь вставала перед ними. Она была возможна и зависела только от самих людей. Позади осталось доказательство этого — Каллисто, «мир будущего», куда они первыми из людей заглянули на миг, но навсегда сохранили в своем сердце.

Все ближе и ближе была Земля!

Родина, желанная и любимая!



Георгий Мартынов ГОСТЬ ИЗ БЕЗДНЫ

Смерть есть факт, подлежащий изучению

М.Горький

ОТ АВТОРА

Роман «Гость из бездны» был задуман и начат в 1951 году. Я тогда был убеждён, что описываемые в романе достижения науки и техники — дело очень отдалённого будущего, и поэтому перенёс действие на две тысячи лет вперёд.

Жизнь доказала, что я был неправ. И теперь я так же искренне убеждён, что наука и техника значительно раньше достигнут гораздо большего, чем описал я.

Но изменять время действия романа кажется мне нецелесообразным главным образом из-за «фаэтонской» линии сюжета.

Пусть всё остаётся так. Читатель сам сумеет увидеть в описываемых событиях контуры не столь отдалённого будущего.

Георгий Мартынов

ПРОЛОГ

1

Над Парижем, почти у самых крыш, медленно плыло на запад низкое, хмурое небо. Три четверти башни Эйфеля скрывалось от глаз в мокром тумане, и невольно хотелось думать, что там, в вышине, над тучами, острая её вершина купается в сверкающей синеве.

Не переставая, круглые сутки лениво падал на город тягучий, раздражающе монотонный дождь.

Из окна комнаты ажурные переплёты башни были хорошо видны, и Волгин привык часами любоваться изяществом «невесомых» линий, словно вычерченных в небе тонким остриём рейсфедера.

Третий день больной был лишён привычного зрелища; сквозь мокрое стекло даже массивный контур нижнего яруса был едва различим. Это вызывало чувство досады, и долгие часы одинокого лежания в постели казались ещё более долгими и скучными. Точно вышел из комнаты кто-то, к кому Волгин успел привыкнуть за время болезни, — вышел и упорно отказывается вернуться.

Каждое утро, открывая глаза, Волгин надеялся увидеть знакомый силуэт башни, но ожидания оказывались тщетными.

«Вероятно, я больше не увижу её», — думал Волгин.

Он хорошо знал, что умирает, что дни его сочтены.

Свой приговор он читал на лицах окружающих людей, слышал в подчёркнуто бодром тоне, которым все говорили с ним, обещая скорое и полное выздоровление. Но ещё лучше он знал это по своему внутреннему убеждению.

Смерти он не боялся. Он думал о ней спокойно, с чувством, похожим на обыкновенное любопытство.

Когда о близком выздоровлении говорили лечащие врачи Волгин слушал, скрывая улыбку. «Как странно, — думал он при этом, — что именно медицина считает ложь не только не предосудительной, а наоборот, вполне допустимой и даже обязательной когда дело касается безнадёжно больных. И только потому, что большинство людей боится смерти… А что может быть более простым и естественным?»

И перед мысленным взором Волгина тотчас же длинной чередой проносились хорошо знакомые лица тех, кто умер на его глазах, умер без страха и без «спасительного» обмана. Их было много. Они шли навстречу смерти, зная, что так нужно…

И никто никогда не скажет больному правды. Никто не поверит, что больной просто устал, что он с радостью примет весть о конце, что ему нисколько не жаль расстаться с жизнью, давно ставшей тягостной. Только бы знать срок, чтобы подготовиться.

Казалось бы, чего проще, но никто не поймёт и не скажет…

И вдруг в памяти Волгина возникла фраза, которую он услышал сегодня утром: «Скоро, молодой человек, вы сможете работать».

Это сказал осмотревший его известный парижский профессор.

Конечно! Как он не понял сразу!..

То, что ему сказали, как раз и является желанной вестью. Так не говорят тяжело больным, которые действительно встанут через два или три месяца. Это бессмысленно. Так говорят тогда, когда всё учёно, остались считанные дни и врачу нечего сказать больному.

Значит, уже скоро, может быть, даже сегодня или завтра…

Волгин посмотрел в окно. За мокрым стеклом по-прежнему ничего нельзя было рассмотреть, кроме смутных очертаний вершин деревьев, — комната, где лежал Волгин, была расположена на верхнем этаже.

«Всё нет и нет», — подумал он.

Желание увидеть полюбившийся ему памятник техники девятнадцатого века независимо от его воли превращалось в навязчивую идею. Уже казалось немыслимым уйти из жизни, не бросив прощального взгляда на вершину башни.

Протянув руку, Волгин нажал на кнопку звонка. Тотчас же вошла женщина в накинутом на плечи белом халате.

— Почему вы? — удивился Волгин, узнав жену посла. — Разве нет сиделки?

— С сего дня они будут дежурить только по ночам.

— Мне кажется, — сказал Волгин, — что и ночью не надо сиделки. Мне уже лучше, и скоро я смогу приступить к работе, — он усмехнулся. — Так сказал сегодня профессор, а кому же это знать, как не ему, не правда ли? Так что, дорогая Вера Андреевна, я попрошу вас позвонить, чтобы сегодня вечером сестру не присылали.

— Этого никак нельзя, Дмитрий Александрович. Профессор сказал…

— А я знаю, что он говорил, — перебил Волгин. — По крайней мере то, что он говорил здесь, в этой комнате. За дверью он, возможно, говорит другое… Так вот его слова: мне гораздо лучше, и надо побольше спать. Я как раз и намерен выполнить этот совет. А сиделки мне только мешают. Они считают необходимым развлекать меня разговором… это меня раздражает.

Вера Андреевна улыбнулась и, наклонившись, заботливо поправила одеяло.

— И всё же, — сказала она, — этого нельзя сделать. Профессор требует, чтобы ночью обязательно дежурила сестра. Вам может стать вдруг хуже. Если она вам мешает, мы поместим её в соседней комнате.

Волгин поморщился. Ему хотелось сказать: «Последние часы жизни дайте провести спокойно», но вместо этого он сказал совсем другое:

— Всё равно она будет заходить сюда каждые полчаса, а я сплю очень чутко… Было бы лучше исполнить мою просьбу. Больному нужен покой.

— Вы начинаете капризничать. Очень хорошо, это признак выздоровления. Но выполнить ваш каприз никак нельзя. Сестра должна дежурить. Она вам не будет мешать, ей скажут, чтобы она сюда не заходила. А если что-нибудь понадобится, вы позвоните. Хорошо?

— Это не каприз, — со вздохом сказал Волгин. — Вы прекрасно всё понимаете, но вы ни за что не признаетесь в этом. Пусть будет по-вашему.

— Значит, договорились?

— Да, больному трудно переспорить здоровых. Пусть будет по-вашему, — повторил Волгин. — У меня к вам другая просьба. Пожалуйста, позвоните и узнайте прогноз погоды на завтра. Мне это очень важно…

Вера Андреевна с испугом взглянула на больного.

— Как вы сказали? — переспросила она, надеясь, что ослышалась.

Но Волгин внятно повторил свою просьбу.

— Это очень важно для меня, — сказал он ещё раз. — Можно дополнительно позвонить на аэродром, там всегда знают, какая будет погода, — он заметил явное замешательство на лице своей собеседницы и понял причину. — Это не бред, как вы, несомненно, думаете. Дело совсем простое. Мне отчаянно надоел дождь, вот и всё. Умереть при хорошей погоде приятнее, чем при плохой, — пошутил он. — И кроме того, хочется ещё раз увидеть башню…

С присущей всем больным наблюдательностью Волгин тотчас же обратил внимание на то, что Вера Андреевна ничего не возразила на его слова о близкой смерти. Сердце забилось чуть сильно. Да, это так! Смерть совсем близка, она тут, рядом!

— Михаил Петрович ещё не вернулся, — нерешительно сказала женщина.

— А при чём он здесь? Или вы разучились говорить по телефону? Или забыли французский язык? А где, кстати, Михаил?

— Хорошо, я позвоню, — сказала она. — Михаил Петрович уехал в министерство. Постарайтесь заснуть, Дмитрий Александрович. Может быть, опустить штору?

— Нет, ещё рано зажигать свет.

Вера Андреевна поспешно вышла.

Волгин смотрел ей вслед со смутным ощущением вины. Она приняла его просьбу за бред. Не удивительно! Каждый подумал бы то же. Зачем могут быть нужны сведения о погоде прикованному к постели, полуживому человеку?

«Откуда, в самом деле, взялось это навязчивое желание увидеть ещё раз Эйфелеву башню? — думал он. — Что-то не ладно в моей голове. Мутится разум — самое скверное, что могло случиться».

— Скорей бы конец… — прошептал Волгин.

Но его мысль работала сегодня яснее, чем всегда.

Он вспомнил начало своей болезни. Его хотели отправить домой. Однако он сам воспротивился этому, уверенный, что скоро поправится, а потом, когда стала ясна опасность, было уже поздно. Предстояло умереть в Париже и быть похороненным на чужбине.

Никогда больше он не увидит родины…

Сейчас там зима.

Волгин закрыл глаза…

Он увидел январский снег на улицах Ленинграда, города, где он родился и вырос, где учился, где впервые встретился с Ирой.

Он снова стоял у гранитного парапета набережной Васильевского острова. Широкая панорама скованной льдом красавицы Невы раскинулась перед ним. Далекона противоположной стороне блестел купол Исаакиевского собора. А правее, на фоне жёлтых стен Исторического архива, виднелся гордый силуэт Петра на вздыбленном коне. Медный всадник! С детских лет горячо любимый им памятник.

Сколько раз за годы учения любовался Волгин этой величественной картиной красивейшего места в городе.

Он перешёл мост и оказался на обширной Дворцовой площади — Пройдя под жёлтой аркой, пересёк Невский проспект.

Вот дом, где он жил…

Шестнадцать лет прошло с тех пор, а память сохранила мельчайшие подробности родного города.

Да разве это возможно — забыть Ленинград, самый красивый, самый величественный город на Земле!

Быстро, одно за другим, промелькнули перед ним лица друзей детства, школьных товарищей. Как много их было! И безраздельно над всеми царило лицо матери. (Отца, умершего, когда сыну бы всего два года, Волгин не помнил.)

Окончились школьные годы.

Университет!

Ира!

Её он увидел в последний раз в морозный февральский день тысяча девятьсот сорок третьего года, когда их полк ворвался к небольшой городок по следам отступавших немцев.

Навсегда врезалась в память страшная площадь.

Стоя рядом с боевыми друзьями, Волгин молча смотрел, как осторожно товарищи снимали с виселицы чёрное, окостеневшее тело Иры — его жены.

Кругом плотной толпой стояли жители городка — очевидцы геройской смерти партизанского врача.

«Это место священно, — говорил кто-то из выступавших на траурном митинге. — Его никогда не забудут поколения. Из века в век люди будут чтить память той, что погибла здесь для счастья других…»

Было время, когда Волгин искал смерти, но пули и свистящие осколки раскалённого металла обходили его, поражая других, находившихся совсем рядом. Смерть не хотела избавить Волгина от сознания невознаградимой утраты. (Она пришла к нему позже, здесь… в Париже).

Потом наступил перелом. Первым толчком к моральному выздоровлению послужил пахнувший типографской краской листок армейской газеты. В нём был портрет Иры и Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении посмертно партизанке Волгиной Ирине Петровне звания Героя Советского Союза.

Листок, положенный тогда в карман военной гимнастёрки, лежит и сейчас во внутреннем кармане штатского пиджака. Никогда не расставался с ним Волгин все эти годы.

Торжественные строки Указа говорили Волгину о его долге перед Родиной и памятью Иры.

Больше он не искал смерти для себя.

Отчётливо, как на невидимом экране, возник в памяти Волгина незабываемый день.

Раннее утро.

На тёмно-синем, постепенно голубеющем небе одна за другой тускнеют и меркнут звёзды. Гаснет последняя. За длинной грядой лиловых туч, похожих на изломанную линию горного хребта, светлеет полоса зари. Сперва красная, она превращается в розовую, потом в жёлтую.

Восходит Солнце.

Едва слышный ветерок приятно холодит тело.

От земли поднимается прозрачный, почти невидимый пар. Кажется, что трава, кусты, деревья дрожат, словно намереваясь оторваться от почвы и подняться навстречу синеве неба.

Ни облачка над головой. День будет жарким.

Впереди небольшое болото, заросшее камышом и осокой. Над ним ватными хлопьями расходится ночной туман.

Если бы не война — обычное, полное прелести и пьянящего воздуха утро летнего дня.

И вот, как мазок сажи на нежной акварели рисунка, там на вражеской стороне, позади бывшей берёзовой рощи, появляется фигура человека в серо-зелёном мундире. Он идёт крадучись, стараясь не поднимать головы над краем неглубокого окопа.

Человек этот знает: царящая кругом тишина, мирный покой пробудившейся природы обманчивы. Эта природа не принадлежит ни ему, ни другим одетым, как и он, в серо-зелёные или чёрные мундиры. Эта природа чужая, и именно им, людям-хозяевам, старается не попасться на глаза человек, идущий по окопу.



Но его видят.

Внимательный взгляд снайпера сквозь стёкла бинокля фиксирует заросшее серой щетиной давно немытое лицо, с одутловатыми щеками и мутными глазами.

Как хорошо, что он именно такой — грязный, вызывающий чувство отвращения и брезгливости, словно перед тобой не человек, а пресмыкающееся.

Таким не место на земле!

Опускается бинокль. Уверенно и твёрдо вытягивается воронёный ствол.

Мгновение… и хрустально чисто в ясной тишине утра звучит одинокий выстрел.

Тотчас же раздаются другие выстрелы, вспыхивает перестрелка, и где-то за горизонтом тяжело ударяют орудия.

Наступает обычный боевой день.

Но Дмитрий Волгин, снайпер гвардейской части, не слышит нарастающего грохота боя. Весь мир заслонила ликующая мысль — клятва выполнена! Уничтожен четырёхсотый оккупант!

И вот другой, тоже незабываемый, день встаёт в памяти.

Среди покрытых снегом печных труб сожжённой деревни в парадном строю гвардейский полк. Бойцы и командиры получают награды Родины.

Глубокая тишина. Только трещит на сильном ветру бархатное полотнище знамени.

Негромко, но так, что слышно всему полку, адъютант командующего фронтом произносит очередную фамилию: «старшина Волгин!».

И руки маршала прикрепляют к грубой коже полушубка муаровую ленточку Золотой Звезды.

Волнующий день девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года Дмитрий Волгин встретил в Вене.

Война кончилась, надо было жить дальше. Ленинград показался пустым и скучным. В нём не было и никогда не будет Иры! Волгин уехал работать на периферию.

Вот тогда он снова встретился с Михаилом Петровичем Северским, братом Иры. Давно возникшая и прерванная войной дружба возобновилась.

Северский работал в Министерстве иностранных дел. Он посоветовал Волгину, юристу по образованию, перейти на дипломатическую работу. Волгин охотно согласился. Вскоре вместе со своим шурином он выехал во Францию.

И вот смерть, щадившая на полях Великой Отечественной войны, настигла его в Париже.

Глубоко вздохнув, Волгин открыл глаза.

Он с удивлением увидел, что в комнате почти совсем темно. Очевидно, уже наступил вечер. Значит, он не только вспоминал прошлое, но и спал.

Дождь по-прежнему лениво стучал по стёклам окон.

Волгин протянул руку, но не позвонил, услышав в соседней комнате твёрдые мужские шаги.

Дверь открылась.

Вошедший остановился на пороге. Волгин видел только тёмный силуэт в светлом четырёхугольнике, но легко узнал своего шурина. Михаил Петрович решил, что больной спит, шагнул назад и хотел закрыть дверь.

— Я не сплю, Миша, — сказал Волгин. — Подойди сюда.

Северский, неслышно ступая по мягкому ковру, подошёл к постели.

— Почему ты лежишь в темноте? — спросил он.

— Темнота мне не мешает… Сядь сюда, на кровать. Только что я вспоминал свою жизнь. Ничего замечательного, но и стыдиться мне не приходится. И жалеть больше не о чем. Могу умирать спокойно..

— Кто о чём! — В голосе Михаила Петровича слышалась досада. — С чего ты взял, что непременно умрёшь? Если бы от каждой болезни умирали, людей бы не осталось. Давай я зажгу лучше свет.

Он встал и, подойдя к двери, повернул выключатель. Комната осветилась.

Когда он вернулся к постели, Волгин лежал с закрытыми глазами. Михаил Петрович внимательно посмотрел на его страшно худое, землистое лицо и тяжело вздохнул.

Он вспомнил слова профессора, сказанные сегодня утром: «Больному осталось не более трёх дней жизни». Старый опытный врач не ошибался. Михаил Петрович видел это и сам.

Он наклонился и чуть коснулся руки, лежавшей на одеяле:

— Дима, ты спишь?

— Нет, — Волгин открыл глаза. — Посиди немного со мной.

— Тебе сейчас принесут ужинать, — Михаил Петрович сел в кресло. — Вера Андреевна говорила мне, что ты стал капризничать, — он улыбнулся устало и грустно. — Зачем тебе понадобился прогноз погоды? И что это за фантазия с Эйфелевой башней?

Волгин нахмурился.

— Это так, — неохотно ответил он. — Не обращай внимания. Мало ли что взбредёт в голову, когда человек ничего не делает.

2

В конце августа, во второй половине дня, в окрестностях Можайска по асфальтированному шоссе мчался открытый автомобиль.

На заднем сиденье никого не было. Рядом с шофёром сидел пожилой мужчина. Лёгкое серое пальто, мягкая шляпа и очки в золотой оправе придавали пассажиру автомобиля вид иностранца-туриста. Сходство усиливалось огромным интересом, с которым он всматривался в проносившиеся мимо живописные виды. И только отсутствие фотоаппарата на тонком ремешке несколько нарушало впечатление.

— И никаких следов…

Шофёр вопросительно повернул голову.

— Я говорю, что не вижу следов войны, — пожилой мужчина показал рукой вокруг: — В этих местах были гигантские бои.

— Прошло восемь лет, Михаил Петрович. Но следы есть, вы их просто не замечаете.

Северский вздохнул.

— Да, — сказал он, — восемь лет! Для нашей страны это огромный срок. Совсем недавно я был в Лондоне. Там ещё и сейчас встречаются разрушенные дома. В окрестностях Парижа ясно видны следы не только Второй, но даже Первой мировой войны. А у нас уже почти ничего не видно. Далеко ещё, товарищ Петров?

— Километров двенадцать, четырнадцать, — ответил шофёр, — а там и У…

Машина быстро мчалась по гладкой широкой магистрали. Прохладный ветер, огибая смотровое стекло, приятно щекотал лицо. Встречные машины проносились мимо, оставляя за собой лёгкие облачка пыли и отработанного бензина.

На безоблачном небе солнце склонялось к западу.

— Поздно выехали, — сказал Северский. — Возвращаться придётся в темноте.

— Вы долго пробудете там?

— Нет, не долго. Я еду на могилу. Хочу проститься с сестрой и с другом перед долгой разлукой. Легко может случиться, что эта разлука навсегда…

— Ваша сестра и друг… — сочувственно сказал Петров. — Вы никогда не были на их могилах?

— Могила одна… Не был, товарищ Петров. Мою сестру похоронили во время войны. Её повесили немцы. Её муж, мой лучший друг, умер этой зимой. Мы с ним были тогда во Франции. Его тело отправили на родину в свинцовом гробу и похоронили рядом с женой, в одной могиле. А я не мог покинуть Париж. Очень хотел, — прибавил Северский, — но не мог. Поэтому я на похоронах не был.



— А вашу сестру за что повесили? Впрочем, фашисты часто вешали и без причины.

— Моя сестра была в партизанском отряде. Она врач по профессии. Проникнув в город, она лечила трёх раненых из местного подполья. Гестапо открыло тайное убежище. Раненых тут же прикончили, а сестру схватили и подвергли пыткам, добиваясь сведений о партизанском отряде. Ничего не добившись, они повесили её, — Михаил Петрович помолчал, справляясь с волнением. — Правительство удостоило её звания Героя Советского Союза, — закончил он.

— Ого! — сказал Петров.

— А её муж получил это высокое звание при жизни, — продолжал Северский. — Мстя за Родину и свою жену, он лично уничтожил более четырёхсот фашистов.

Петров даже затормозил машину. С выражением удивления и восторга на молодом, свежем лице он воскликнул:

— Какие люди! Вы должны быть очень горды, Михаил Петрович!

Северский улыбнулся.

— Ими горжусь не только я, — сказал он. — Ими гордится весь наш народ… Поехали дальше… — после нескольких минут молчания он вдруг прибавил: — Уцелев в огне войны, где он не щадил себя, мой друг едва не сгорел после смерти.

— То есть как это?

— Да, представьте себе. В тот день, когда тело было положено в гроб, в комнате возник пожар. Его не сразу заметили. Свинец мог расплавиться, но, к счастью, этого не произошло.

— Гроб был свинцовый?

— Да. Дело в том, товарищ Петров, что тело Дмитрия, моего друга звали Дмитрием, решено было отправить в Москву. Об этом настойчиво просили друзья Дмитрия, сослуживцы из министерства и товарищи по полку. Его очень любили все, кто знал. Мы заказали герметически закрывавшийся свинцовый гроб и попросили парижских медиков принять меры к сохранности тела, хотя бы на одну неделю. Известный профессор, крупный учёный, взялся это сделать. Мы не хотели бальзамировать труп, а только предохранить его от быстрого разложения. Когда Дмитрий умер, профессор ввёл в его тело какие-то препараты, а гроб был наполнен инертным газом под большим давлением. Профессор уверил нас, что, пока гроб не вскроют, тело будет в полной сохранности долгое время. Но гроб так и остался закрытым.

— Из-за пожара?

— Да. Обе половинки гроба приварились друг к другу под действием огня. Не было смысла вскрывать его. Ведь тело, вероятно, сильно пострадало.

— Действительно, очень странный случай, даже необычайный. Михаил Петрович, почему вы не сказали мне, куда и зачем мы едем? Я купил бы в Москве венок.

— Мы возложим венки от нас обоих, — ответил Северский. — Я везу с собой два.

Петров замедлил ход, — машина шла уже по улицам города. На перекрёстке она остановилась. Шофёр вышел и поговорил с постовым милиционером.

— Тут три минуты ходу, — сказал Петров, садясь на своё место. — Сейчас повернём налево, и в конце улицы будет парк. Эту могилу, по-видимому, хорошо знают в городе.

Автомобиль медленно тронулся вперёд.

Михаил Петрович ничего не ответил шофёру. Он сильно волновался. Сейчас он будет на месте, где вечным сном спят самые дорогие ему люди. Как живые они предстали перед его мысленным взором. Милое лицо Ирины, с большими чёрными глазами и массой белокурых волос над чистым лбом, а рядом такие же тёмные глаза, характерные черты и узкие, твёрдо сжатые губы Дмитрия.

Машина остановилась.

Широкая аллея уходила от ворот в глубину. В её конце виднелся белый обелиск.

— Это и есть могила, — сказал Петров.

Они взяли венки из живых цветов, обёрнутые в прозрачную тонкую бумагу, и пошли по аллеям парка.

Низкая чугунная решётка окружала могилу, покрытую цветами. Масса венков, старых и совсем свежих, свидетельствовала о том, что жители города чтили память героев. Несколько пионерских галстуков, алевших на ограде, молчаливо говорили об экскурсиях школьников.

На белом мраморе обелиска, под золотой звездой, была выбита золотыми буквами надпись:

ГЕРОИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
Дмитрий Александрович и Ирина Петровна
ВОЛГИНЫ
Петров и Михаил Петрович обнажили головы. Несколько минут они молча постояли, держа венки в руках. Потом они сняли бумагу, и Северский осторожно перешагнул через ограду и положил венки у подножия обелиска.

— Спите, дорогие! — прошептал он. — Вы хорошо послужили своему народу. Родина никогда не забудет своих славных детей!

3

Четыре межпланетных корабля, стоявших по углам огромного квадрата взлётного поля, направляли яркий свет двадцати четырёх прожекторов на готовую к прыжку в Космос исполинскую громаду фотонной ракеты.

Над полем — гладкой площадкой, отвоёванной у дикой природы неприветливого Плутона упорным трудом, — над четырьмя вспомогательными кораблями, над ракетой раскинулось чёрное небо, усеянное бесчисленными точками немигающих звёзд.

Ослепительно яркой огромной звездой сияло на этом чуждом человеку Земли небе далёкое Солнце.

Приближался торжественный и волнующий момент старта.

Через несколько часов четыре звездолёта, доставившие на Плутон межзвёздную экспедицию и провожающих, улетят обратно на Землю, захватив персонал космической станции Плутона. Фотонная ракета возьмёт старт в другую сторону.

Впервые люди готовились покинуть Солнечную систему, устремиться в безмерную даль пространства, к далёкой звезде, к другому солнцу — центру другой планетной системы.

Человек давно шагнул в Космос. Но до сих пор он не удалялся далеко от Солнца. Настало время выйти на просторы Большой Вселенной!

Кроме дежурных, которые всегда оставались на борту звездолётов, все экипажи собрались в салоне — каюте межзвёздного корабля.

Последнее прощание с улетающими товарищами. Прощание навсегда!

Двенадцать человек готовились проникнуть не только в бездну пространства, но и в бездну времени. Им предстоял путь в будущее.

Когда ракета вернётся, никого из тех, кто сегодня провожал её, не будет уже в живых.

Всего несколько лет, несколько десятков месяцев будут находиться в полёте двенадцать человек экипажа ракеты, а на родной планете успеют пройти века. Не одно поколение людей сменит друг друга. Таковы законы сверхвысоких скоростей.

Грустным и радостным одновременно было прощание остающихся и улетающих.

Десять мужчин и две женщины не колебались и не жалели о принятом решении. Они шли на свой подвиг ради светлой цели соединения двух миров, двух родственных общностью происхождения, но потерявших друг друга культур.

Человек грустит при разлуке и радуется, совершая подвиг во имя жизни!



На Плутоне нет атмосферы.

Самая отдалённая от Солнца планета не обогревается его лучами. На ней свирепствует космический холод и замерзают все газы.

В этот день вековой порядок был нарушен. На огромном пространстве планеты появилась на несколько минут газовая оболочка.

Улетели к Земле четыре вспомогательных корабля, в могучем рёве своих двигателей отделившись от взлётного поля.

Фотонная ракета осталась одна. Её старт должен был состояться без свидетелей. Ничто не смогло бы уцелеть, находясь расстоянии тысяч километров от места её подъёма. Именно потому и выбрали для ракетодрома столь удалённую планету. На ней ещё не было ни одной научной станции, ни одного поселения учёных. Таких мест немного осталось в Солнечной системе.

Никто не видел величественной и потрясающей картины фотонного старта.

Опалённые сверхмощной силой света мгновенно расплавились и превратились в газы замёрзшие в незапамятные времена элементы атмосферы Плутона. Клубящаяся масса закрыла площадку только что покинутую ракетой.

Но лишь на несколько минут.

Властная рука холода сразу навела порядок. Посыпались на почву твердевшие на лету хлопья «снега».

И снова покой глубокого сна объял разбуженную человеком природу.

Ленин!

С его именем на устах и в сердце шли на штурм Космоса первые звездолётчики Земли.

Его черты, запечатлённые в граните, бронзе и золоте, оставляли на всех планетах бесстрашные покорители Вселенной.

Когда-то в городе, носящем имя Ленина, был спущен на воду первый в мире атомный ледокол.

Долго ли думали его строители, как назвать корабль, какое имя для него выбрать?

Одно имя могло быть у первенца атомного флота.

И на борту космолёта, ринувшегося в безграничные просторы, навстречу другой жизни, другому разуму, на борту первого корабля, вступившего в поединок с ещё неведомыми силами Большого Космоса, горело то же бессмертное имя: «Ленин».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГОД ВОСЕМЬСОТ ШЕСТИДЕСЯТЫЙ

Глава первая

1

Сознание медленно возвращалось.

Смутные, расплывчатые мысли и образы возникали и исчезали, не оставляя никаких следов в памяти. Мозг работал короткими, отрывистыми «толчками», поминутно погружаясь в небытие.

Эти мимолётные проблески нельзя было даже назвать мыслями. Это были едва намеченные ощущения, отдалённый намёк на деятельность человеческого мозга.

Потом периоды «мышления» стали постепенно всё более и более продолжительными. Туманные образы начали принимать реальную форму.

И настал момент, когда он почувствовал, что просыпается от глубокого сна.

Но эта вспышка сознания мелькнула и сразу погасла. Он всё ещё не сознавал себя и не отдавал себе никакого отчёта в этом.

Его глаза были закрыты, и сквозь веки не проникало ни единого луча света. В ушах стояла полная тишина. Он не ощущал своего тела и температуры окружающего воздуха. Время не существовало для него.

Долго находился он в таком состоянии полужизни — полусмерти. Память не подсказывала ему никаких воспоминаний. Он жил смутным восприятием настоящей секунды, да и то только в те мгновения, когда к нему возвращалось его неокрепшее сознание.

Так прошло долгое время.

Но вот в его мозгу начали постепенно складываться всё более сложные представления. И очень медленно стали возникать ощущения. Он почувствовал свою голову — одну только голову, а остального тела как будто и не было…

Внезапно слабый звук проник в его уши.

Он сделал усилие, чтобы прислушаться к этому звуку. Но тотчас же опять впал в беспамятство.

Очнувшись, он вспомнил, что звук был. На этот раз он отчётливо понял, что прислушивается, но ничего не услышал.

Если бы он мог рассуждать, то понял бы, что впервые за долгое время память удержала в мозгу какое-то воспоминание, до этого все внешние впечатления или проходили совсем незамеченными, или воспринимались на мгновение и бесследно исчезали. Звук был первым воздействием внешней среды, которое не исчезло и не забылось.

Но он помнил только самый факт звука, а не его характер. Было ли это скрипом двери, человеческим голосом или стуком от падения какого-нибудь предмета, он не знал.

Долгое время никакие другие впечатления не затрагивали его. Но воспоминание о звуке не изгладилось, и каждый раз, приходя в сознание, он вспоминал о нём.

Раз пробудившаяся способность связного мышления медленно, но неуклонно усиливалась. Задержанное памятью воспоминание тревожило мозг, заставляло мысль работать интенсивнее. И настало, наконец, время, когда он попытался вспомнить, какой именно звук он тогда слышал.

Бесплодность этой попытки вызвала слабое чувство раздражения.

Но его мозг как будто только и ждал этого. Сознание сразу сделало резкий скачок.

И так же резко усилилось восприятие ощущений. Он внезапно понял, что у него, кроме головы, есть руки и ноги, что он лежит, и что его глаза закрыты.

Ему захотелось (не сразу, спустя долгое время) открыть их, но он не смог этого сделать. Попытка поднять веки причинила ему боль.

Но и болезненное ощущение немедленно послужило толчком к ещё большему пробуждению его чувств.

Спустя ещё некоторое время он попытался пошевелить рукой, но и это ему не удалось.

Так повторялось много раз.

Незаметно для него месяц шёл за месяцем.

Со стороны он казался мёртвым. Чуть теплившаяся глубоко внутри жизнь ничем не проявлялась внешне. Но, невидимо для тех, кто мог находиться рядом, хотя и крайне медленно, жизнь настойчиво пробуждалась.

И однажды после очередной неудачной попытки пошевелиться он подумал: «Что со мной происходит?».

Ему казалось, что теперь он окончательно проснулся. Но это совсем не так. Он не замечал длительных периодов беспамятства, в которые часто впадал. Его мысль возобновляла работу с того места, на котором прерывалась, и он, не замечая этого, считал, что думает непрерывно.

Когда он окончательно убедился, что не может пошевелиться, его охватило смутное чувство страха.

Он ясно понял своё положение — тело не подчинялось его воле.

«Что же это такое? — уже вполне отчётливо думал он. — Полный паралич или последние ощущения перед смертью?»

Но он понимал, что его мысли становятся всё яснее и яснее с каждой минутой. (Он воспринимал как минуты очень большие промежутки времени.) Если бы приближалась смерть, должно было бы происходить наоборот. Значит, это паралич! Парализовано всё тело. У него остались только способность мыслить и слух. Звук, вернувший ему ощущение жизни, запомнился так хорошо, как будто раздался секунду назад, но всё же он не мог вспомнить характер этого звука.

Всё время «бодрствования» он прислушивался, стараясь уловить хоть малейший шорох, но его окружала абсолютная тишина. И теперь он был уверен, что правильно понимает то, что говорил его мозгу орган слуха.

Сейчас кругом тихо, но какой-то звук был! В этом не было никакого сомнения.

Всё же однажды он подумал: «Может быть, мне только показалось, что я что-то слышал?».

И новый, более сильный страх охватил его. Звук — это была жизнь, доказательство существования чего-то вокруг него. Отсутствие звука — полное одиночество!

«Может быть, я в гробу, лежу в могиле, похороненный заживо!»

Страх стал ещё сильнее, и, как результат этого — новое усиление деятельности его мозга.

Сам не сознавая благодетельного процесса, он своими страхами, тревогами и смутными волнениями помогал мозгу просыпаться всё больше и больше.

Его мысль работала теперь почти отчётливо и ясно. Но по-прежнему он часто впадал в длительное беспамятство, не замечая этого.

Однажды он вновь услышал какие-то звуки.

Ему захотелось задержать дыхание, чтобы слышать их лучше…

И тут… он внезапно понял, что не дышит.

Сначала он не поверил себе, но вскоре убедился, что дыхания у него действительно нет. Это невероятное, невозможное открытие привело в смятение его мысли.

Ведь он жив! Он слышит, ясно сознаёт свою неподвижность, чувствует и думает! Как это может происходить, если у него нет дыхания? Может быть, это сон?

Он вспомнил, что, пытаясь открыть глаза, чувствовал боль и тотчас же повторил эту попытку. Он снова ощутил боль, где-то за глазами.

Значит, он не спит — во сне боль не чувствуется. Значит, всё это происходит с ним в действительности.

Но тогда что же это означает?!

Он вспомнил про слышанные им звуки. Они не прекратились за те секунды, которые понадобились ему, чтобы осознать новое обстоятельство в его положении.

Он ясно слышал и на этот раз отчётливо распознал шаги человека.

Они приблизились и стали ещё различимее. Кто-то подошёл и остановился совсем рядом… Послышалось восклицание, и шаги стали быстро удаляться.

Снова наступила полная тишина.

Но он не испугался, а почувствовал облегчение. Что бы всё это ни означало — он не один. Вокруг него есть люди, и они вернутся.

Для него это было самым важным.

Как бы ни был невероятен факт отсутствия у него дыхания, одно было несомненно — он жив, и сознание полностью вернулось к нему. Ощущение тела, реального, весомого тела, стало обычным ощущением, к которому он привык.

Он обратил внимание на то, что его сердце ровно и сильно бьётся. Это окончательно поставило его в тупик, ведь дыхания по-прежнему не было.

Мыслительные способности возвращались всё более быстро. Его мозг как бы разрастался, захватывая всё новые и новые области мысли. Медленно, но настойчиво стала просыпаться и память.

Настал момент, когда он, не удивившись и даже не заметив, как это случилось, вспомнил всё, что происходило с ним до того, как он заболел.

Где же он находится — дома или в больнице?

Ему мучительно захотелось открыть глаза, хоть на мгновение бросить взгляд на то, что его окружает, но все попытки только причиняли ему всё более резкую боль.

Его тело было совершенно неподвижно, но ощущения очень усилились. Он знал теперь, что левая нога у него забинтована от бедра до колена. Такую же повязку он обнаружил на правой руке от плеча до локтя и на шее. Его голова лежала на одном уровне с телом и казалась запрокинутой. Значит, подушки под ней не было. Он обратил внимание и на то, что не чувствует на себе никакого, даже очень лёгкого, покрывала.

Он лежал обнажённым.

Мелькнула мысль об операционном столе, но под ним было мягкое упругое ложе, не похожее на поверхность стола.

Неокрепший мозг устал; стало клонить ко сну — обычному здоровому сну, а не в забытье, как это бывало всё последнее время.

И он уже настолько «проснулся», что ясно ощутил эту разницу и обрадовался ей. С чувством удовольствия он погрузился в сон.

Сквозь дымку, заволакивавшую мозг, он слышал, как кто-то снова подошёл к нему. Он почувствовал чьё-то дыхание на своём лице, но не очнулся…

Резкая боль пронизала тело. Он успел понять, что в него проникает сильный ток, и потерял сознание.

Сколько прошло времени, он не знал, но когда очнулся (это произошло сразу, как от толчка), то мгновенно вспомнил всё, что случилось с ним до того, как он заснул. Испытанной им боли он не помнил, однако все опасения, смутные страхи и неопределённое волнение вернулись к нему.

Но в следующее мгновение всё исчезло, когда он понял, что ровное дыхание поднимает его грудь.

Он дышал!

Недавние страхи оказались ложными. Может быть, вернулась и способность двигаться? Попробовав пошевелить рукой, он убедился, что нет — двигаться ещё не может. Но это обстоятельство его не особенно огорчило, — все чувства сосредоточились на дыхании.

Воздух, проникавший в лёгкие, доставлял ему блаженство.

Он не задумывался над тем, почему испытывает такое удовольствие от процесса дыхания, которого прежде никогда не замечал. Он только боялся, что дыхание может снова исчезнуть, что снова он превратится в непонятное ему самому существо, не нуждающееся, в воздухе, чтобы жить. Но время шло, а ничего не изменялось в его положении: грудь равномерно поднималась и опускалась, воздух глубоко входил в лёгкие и выходил обратно. Вдох — выдох! Вдох — выдох!

Совершенно так же, как это происходило всегда, всю его жизнь.

Но, дыша полной грудью, он ни на мгновение не усомнился в том, что невероятный факт отсутствия дыхания действительно был, а не приснился ему.

Это было! Он помнил об этом совершенно отчётливо. Когда чувство наслаждения, доставляемое дыханием, несколько притупилось, потеряло остроту, он заметил, что в его положении произошла перемена, пока он спал. Голова лежала теперь на мягкой подушке. Он хорошо помнил, что нога, рука и шея были забинтованы. Теперь этого не было. Раньше он лежал обнажённым, теперь был покрыт одеялом или другим каким-то покрывалом, поверх которого лежали его руки.

Впервые он обратил внимание на то, что в помещении, где он находился, было очень тепло. Что-то похожее на лучи Солнца согревало его сверху — это он ясно почувствовал.

Лежать было удобно. Мягкая, упругая постель поддерживала его так равномерно, что почти не ощущалась тяжесть тела. Точно лежал он на поверхности воды.

Все эти перемены, по-видимому, связанные с тем, что он окончательно пришёл в сознание, успокоили его. Больше он ничего не боялся и решил терпеливо ждать, пока кто-нибудь придёт.

Кругом было безмолвно. Ни один, даже самый слабый звук не нарушал тишины, и он ясно слышал биение собственного сердца.

Так проходили часы, дни, недели, месяцы. Он не замечал времени. Как и раньше, оно не существовало для него. Обычно он находился в глубоком сне. Просыпаясь, неподвижно лежал с закрытыми глазами и думал.

Его мысли были теперь настолько ясны, что он мог в подробностях вспоминать различные обстоятельства, при которых впервые потерял сознание, и пытался уяснить себе, где он находится.

Однажды он подумал, что по запаху можно определить, дома он или в больнице, но воздух был очень чист, и никакого запаха он не почувствовал.

И ни разу он не слышал больше звуков.

Часы бодрствования проходили в состоянии беспомощной неподвижности. Он не смог бы определить, сколько времени провёл в полном одиночестве, предоставленный своим беспокойным мыслям.

Одно было несомненно — времени прошло очень много.

Сон его всегда был настолько глубок, что он ни разу не слышал как входили люди, как с его неподвижным телом производили различные процедуры. Ни разу он не проснулся при этом.

Но с каждым днём он чувствовал себя всё лучше и лучше. Если бы не тягостная неподвижность, он мог бы считать, что совершенно здоров, более здоров, чем когда-либо раньше. Его тело, ощутимо для него, наливалось жизнью, энергией и силой.

И вот однажды, когда навязчивый вопрос: «Где же я нахожусь?» — с особой силой завладел его мыслями, а ответа, как и прежде, нельзя было получить, он почувствовал сильное раздражение, стал делать отчаянные усилия, чтобы пошевелиться, и внезапно, совершенно неожиданно… открыл глаза.

В первое мгновение он даже не осознал, что случилось, но в следующее понял…

Ничего увидеть он не успел — свет причинил ему боль, но одно сознание, что он может видеть, может по своему желанию открывать и закрывать глаза, было для него, так долго лежавшего в полной темноте, большим облегчением и радостью.

«Наконец-то!» — подумал он.

Подождав несколько минут, чтобы успокоиться, он медленно и осторожно раздвинул веки.

Это удалось так легко, словно и не было бесчисленных бесплодных попыток.

Сначала свет показался слишком ярким, но он заставил себя долго смотреть сквозь узкую щёлочку, через которую ничего нельзя было рассмотреть. Когда глаза немного привыкли, он раздвинул веки чуть больше.

Он повторял это несколько раз, временами закрывая глаза совсем, чтобы дать им отдых. Было нелегко сдерживать естественное нетерпение увидеть поскорее, но он не поддавался искушению, опасаясь, что поспешность может привести к полной неудаче.

Наконец, когда он решил, что цель достигнута и глаза достаточно привыкли к свету, он позволил себе полностью раскрыть их.

То, что он увидел, наполнило его чувством величайшего удивления.

2

Когда он лежал с закрытыми глазами, ничего не видя, делая частые, но бесплодные попытки разомкнуть непослушные веки, перед ним иногда возникали картины того, что могло окружать его.

И он был убеждён, что обстановка окажется хорошо ему знакомой.

Но вот глаза открыты.

Где же он?

Сразу возникло сомнение — не сон ли? Не во сне ли он видит странную, ни на что известное ему не похожую картину?…

Он лежал на чём-то напоминающем большой турецкий диван, но без валиков. Странное ложе стояло на самой середине огромной, высокой… комнаты?..

Нет, это совсем не походило на комнату.

Словно гигантский темно-голубой мяч разрезали пополам и одну половину положили на землю так, чтобы она изображала собой потолок и стены. Геометрически правильная сферическая поверхность купола казалась выточенной из одного куска неизвестного материала, который очень напоминал металл, но был лишён характерного металлического блеска.

Пол, того же темно-голубого цвета, был гладкий, но не блестел и, по-видимому, не отражал в себе купола.

Никаких следов окон или дверей! За исключением «дивана», никакой другой обстановки — комната совершенно пуста!

Глаза привыкли к свету, и тогда он понял, что освещение только показалось ему ярким после долгого пребывания в темноте.

Нигде не замечалось ни малейшей тени. Насколько он мог видеть при полной неподвижности головы, предмет, на котором он лежал, также не отбрасывал от себя никакой тени.

После нескольких минут внимательного наблюдения больной решил, что, пожалуй, свет, как это ни странно, исходит из купола и из пола. Помещение освещено одновременно со всех сторон.

Его удивление возросло ещё больше, когда он посмотрел на то, что принимал раньше за одеяло.

Широкое покрывало темно-синего цвета мягкими складками закрывало его до середины груди. Подушка и поверхность ложа, которую он мог видеть у своих плеч, тоже были синими. На этом фоне он видел свою грудь и руки. Белые простыни, которые он по привычке ожидал увидеть, отсутствовали. Всё было глубокого ультрамаринового цвета и сливалось друг с другом.

Никакой одежды на нём не было.

Вид голых рук вызвал новый поток мыслей. Он вспомнил, как сильно похудел за последнее время (до того, как потерял сознание). Но теперь от худобы не осталось и следа. Руки были как у здорового человека и покрыты ровным коричневым загаром, которого раньше не было.

Скосив глаза, он, как мог, осмотрел свои плечи и убедился, что так же, как руки, поразительно изменились. Ключицы и плечевые суставы, так резко выступавшие раньше сквозь обтягивавшую их кожу, теперь были почти не видны.

Но если болезнь, едва не сведшая его в могилу, каким-то непонятным образом сменилась цветущим здоровьем, то почему же он не может двигаться?

За удивлением последовала тревога.

Почему так долго оставляют его одного? Почему никто не идёт к нему? Что будет с ним дальше?

Люди, кто бы они ни были, не могли не понимать, что обстановка «павильона» (он обрадовался удачно найденному названию) непонятна больному и должна волновать его. Если его лечат, а это безусловно так, то врачи не могут пренебрегать спокойствием своего пациента. Они должны прийти, и как можно скорее.

Неподвижность тела становилась мучительной.

Ему страстно захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь, но все усилия привели только к тому, что удалось издать едва слышный звук сквозь сжатые губы.

Но всё же ничтожный результат обрадовал его почти так же, как возвращение дыхания, как способность видеть. Стало ясно — если сегодня к нему вернулось зрение, то завтра вернётся речь.

На этот раз он долго находился в сознании, с возраставшим недоумением рассматривал странное помещение, насколько позволяло неподвижное положение его головы.

Очень скоро он убедился, что купол действительно светится. Пристально вглядываясь, можно было заметить, как иногда он становился светлее или, наоборот, чуть темнее, чем раньше. По гладкой, словно покрытой тонким слоем стекла, поверхности «потолка» и «стен» пробегали искрящиеся точки или едва заметные туманные полосы.

Один раз, когда почти в центре купола вспыхнула особенно яркая, как маленькая звёздочка, искрящаяся точка, он увидел на полу её отражение.

Значит, пол только казался матовым.

Глаза, только что получившие способность снова видеть, устали и начали болеть. Он закрыл их.

Но картина загадочного помещения продолжала стоять и перед закрытыми глазами, тревожа и волнуя своей абсолютной непонятностью.

Где он находится?

Снова вопрос, так часто занимавший его мысли, стоял перед ним. И хотя он увидел наконец окружающее, это не внесло ясности, а, наоборот, запутало всё ещё больше.

«Павильон» был так странен, так не похож на что-либо виденное раньше, что невольно явились мысли о сновидении, о галлюцинации мозга, расстроенного болезнью.

Он даже обрадовался «объяснению» и поспешно открыл глаза, почти уверенный, что не увидит больше фантастического непонятного купола, что всё вокруг сменилось обычной, хорошо знакомой обстановкой.

Но ничто не изменилось.

По-прежнему его окружало голубое сияние геометрически правильной сферической поверхности «потолка». Ни стен, ни дверей, ни окон!

Не сон, не галлюцинация, а реальная и несомненная действительность…

«Всё же, — почему-то подумал он, — двери должны быть. Ведь кто-то входил ко мне. Вероятно, дверь находится позади, там, куда я не могу заглянуть».

Несколько раз повторил он про себя эту фразу, черпая успокоение в мысли, что кто-то приходил, значит, придёт ещё раз. Они один, вокруг него есть люди. Они, конечно, знают, что означает всё окружающее, и объяснят ему, когда придёт время…

Скорей бы!

И он нетерпеливо прислушивался, ожидая шагов, которые однажды уже слышал.

Но всё было тихо, так тихо, что удары взволнованного сердца казались ему громкими, как удары маятника больших часов, стоявших в его квартире с тех пор, как он себя помнил, и равномерный перестук которых был неразрывно связан для него с воспоминаниями детства.

Никто не приходил.

Время шло, не внося никаких перемен. Много раз он засыпал и снова просыпался для бесплодного ожидания.

Всё, что окружало его, словно застыло в неподвижности раз и навсегда. Только едва заметные колебания света на куполе, вспыхивавшие на нём искры говорили о существовании движения и жизни там, за пределами павильона.

Постепенно его стало охватывать отчаяние. Сколько ещё предстояло ожидать в мучительном одиночестве?

Должны же наконец прийти люди, принести ему хотя бы пищу.

«Но как меня могут кормить, — подумал он, — если я не могу пошевелить губами? Вероятно, применяют какое-нибудь искусственное питание».

Что его как-то кормят, было ясно и по внешнему виду тела, и потому, что голода он не ощущал.

«Я ни за что не засну больше, — решил он однажды. — Дождусь прихода людей. Во что бы то ни стало я должен увидеть кого-нибудь».

Сколько времени надо было ждать? Он совершенно не знал этого.

Но ничего другого, кроме терпеливого ожидания неизвестной минуты, ему не оставалось. Он был абсолютно беспомощен и ничем не мог воздействовать на окружающее, не мог изменить его по своему желанию. Он находился в полной власти неведомых ему людей, которые лечили его (это было совершенно очевидно) с помощью каких-то необычайных способов. Когда сочтут нужным прийти эти люди, оставалось неизвестным. Может быть, они намеренно ожидали, чтобы больной заснул, наблюдая за ним откуда-то, скорее всего, сзади.

В этот раз он долго боролся со сном, решив добиться поставленной перед собой цели, но в конце концов всё же заснул, не дождавшись.

Открыв глаза, он увидел то же помещение, но тотчас же понял, что произошла разительная перемена.

Пол и купол, бывшие столько времени темно-голубыми (он был уверен, что это их обычный, постоянный цвет), стали неизвестно каким образом молочно-белыми, и в павильоне было гораздо светлее.

Мало того. Синее покрывало, под которым он лежал, и синяя подушка были заменены белыми. И такого же цвета оказалась теперь поверхность его ложа.



Всё стало белым, как только что выпавший снег, и лишь его собственное тело оставалось прежним — золотисто-коричневым.

Он не успел ещё до конца осознать происшедшую перемену, как услышал слабый, но совершенно отчётливый звук — точно где-то далеко прозвенел звонок.

И он сразу узнал этот звук, тот самый, который он слышал, когда лежал ещё с закрытыми глазами, — звук, вернувший ему ощущение жизни и характер которого он тщетно старался вспомнить. Это был тот же звук, за которым, во второй раз, раздались шаги человека.

Наконец-то!

Сейчас он всё узнает!

И вот прямо перед ним нижняя часть купола внезапно раздвинулась, образовав проход. В помещение кто-то вошёл. Стена тотчас же сомкнулась за ним, но в глаза лежавшего человека успел ударить яркий свет оттуда, из-за пределов купола, служившего для него границей внешнего мира. Этот свет был так ярок, так ослепителен, что глаза сами собой закрылись.

И снова, как в давно прошедший день, он услышал приближавшиеся шаги. Совсем так же, кактогда!

Нет, на этот раз он не потеряет сознания!

Он открыл глаза.

Вошедший стоял в двух шагах.

В одно мгновение лежавший человек успел рассмотреть своя гостя (было бы вернее сказать — хозяина) с головы до ног.

И вместо облегчения от того, что исполнилось его желание и к нему пришёл наконец другой человек, он почувствовал вдруг тревогу.

Во всём облике вошедшего, в каждой черте его лица и фигуры, в каждой подробности необычайной одежды лежавший человек увидел чужое. Он сразу, всем существом, каждой клеточкой тела почувствовал, что незнакомец глубоко чужд ему, что это существо, имеющее все внешние признаки обычного человека, не имеет с ним самим ничего общего, что они совершенно различны, как должны быть различны жители разных планет.

Незнакомец был очень высокого роста, с могучей фигурой атлета. На плечах, достойных Геркулеса, помещалась голова, которая в первый момент показалась лежавшему раза в полтора больше обычной человеческой головы. Потом он понял, что эта голова просто пропорциональна росту и фигуре незнакомца.

Загорелое лицо обладало настолько правильными и красивыми чертами, что даже производило впечатление какой-то искусственности, точно классическая статуя, а не живое человеческое лицо.

Волосы были коротко острижены. Подбородок и верхняя губа гладко выбриты, а может быть, на них вообще не росли волосы.

Удивительнее всего была одежда. Она напоминала костюм европейца в тропиках и была сшита, по-видимому, из тонкой и лёгкой ткани. Рубашка с короткими рукавами и без воротника открывала шею и сильные руки с рельефными мышцами. Очень широкий пояс плотно стягивал талию. Брюки едва доходили до колен.

Этот наряд странным образом гармонировал с мощной фигурой необыкновенного человека. Трудно было его представить одетым иначе. Так естествен на человеке национальный костюм. С первого взгляда было видно, что вошедший привык к нему.

Каждое движение чем-то неуловимым, отличалось от движений обычных людей. Гибкость и точность их напоминали дикого зверя, и одновременно они были изящны, как движения гимнаста.

Всё это лежавший рассмотрел за одну — две секунды. В такие мгновения мозг работает с необычайной быстротой и точностью.

…Увидя закрытые глаза больного, незнакомец нерешительно остановился. Когда же глаза открылись, он, издав радостный возглас, стремительно подошёл и наклонился над ложем.

Его загорелое лицо слегка побледнело.

Почти с минуту он пристально всматривался в глаза больного, в этих глазах, тёмных и глубоких, застыл немой вопрос.

Незнакомец понял.

Он наклонился ещё ниже и спросил на русском языке, но с каким-то странным акцентом:

— Вы меня видите?

Губы больного дрогнули, и сквозь них раздался едва слышный звук.

— Вы меня слышите, но не можете мне ответить. Но вы можете шевелить веками. Закройте глаза, если вы видите меня.

Веки больного на мгновение сомкнулись.

Незнакомец выпрямился. Его лицо побледнело ещё больше, кисти рук судорожно сжались, словно он старался сдержать этим нараставшее волнение. Минуты две он тяжело дышал. Потом, видимо успокоившись немного, опять наклонился над больным.

— Я задам вам несколько вопросов, — сказал он. Даже звук его голоса отличался от голосов всех людей, которые приходилось слышать больному. — Вы будете отвечать мне глазами. Если вы захотите сказать «да», то мигните один раз, а если захотите сказать «нет», — два. Вы меня хорошо поняли?

«Да», — ответили глаза.

— Ваше зрение вполне нормально?

«Да».

— А слух?

«Да».

— Можете ли вы шевелить языком?

«Нет».

— Можете ли вы пошевелить одной из рук?

«Нет».

— А ногой?

«Нет».

— Чувствуете ли вы где-нибудь боль?

«Нет».

— Испытываете ли вы голод?

«Нет».

— А жажду?

«Нет».

— Чувствуете ли вы какое-нибудь неудобство?

«Нет».

Наступила небольшая пауза. Незнакомец сдвинул брови задумался. Лежавший смотрел на него, ожидая других вопросов ещё больше объяснений. Его сильно мучила невозможность самому задать вопрос.

— Вернулась ли к вам память? — снова спросил незнакомец как и раньше наклонившись над ложем, будто не доверяя слуху больного. — Помните ли вы свою жизнь?

«Да».

— Вполне отчётливо?

«Да».

— Понимаете ли вы, где находитесь?

Наконец-то задан нужный вопрос, которого с таким нетерпением ожидал больной.

«Нет… нет… нет!» — быстрое мигание глаз было более чем красноречиво.

— Вы не понимаете, где находитесь и зачем. Вы хотите знать это?

«Да».

— Вы это узнаете, но только не сейчас, а немного позже. Теперь я не могу вам сказать, потому что это принесёт вам вред. Вы у друзей. Они любят вас и ждут, когда вы придёте к ним. Потерпите ещё немного, и всё станет для вас ясно. Не бойтесь ничего. Не думайте о странных для вас явлениях, которые происходили с вами и могут ещё произойти. Всё получит объяснение со временем. Вы видите и слышите, ваша память вернулась к вам, но ваш мозг ещё не избавился полностью от последствий бессознательного состояния. Поэтому вы ещё не можете двигаться. Но это продлится недолго. Мы не думали, что так произойдёт, и я очень жалею, что вы получили сознание раньше, чем закончился процесс вашего лечения. Это создаст вам некоторые неудобства, но, к сожалению, тут ничего нельзя сделать. Будем надеяться, что эти неудобства скоро прекратятся. Вы быстро поправляетесь и, пройдёт немного времени, будете совсем здоровы. Вы поняли всё, что я сказал?

«Да».

— Сейчас я уйду от вас. Нельзя надолго прекращать процесс, а когда я здесь, приходится его останавливать. То, что полезно для вас, вредно для меня. Мы лечим вас сейчас излучением. Не смущайтесь тем, что цвет стен и пола меняется. Они освещены снаружи в нужной для вас последовательности электромагнитных волн. Было бы лучше всего, если бы вы заснули. Когда пройдёт назначенное время, я снова приду к вам, — его большая рука с необычайно длинными, тонкими и гибкими пальцами (никогда и ни у кого не видел лежавший человек таких рук) ласково коснулась плеча больного. — Вы не чувствуете какого-нибудь неудобства? — снова спросил он. Видимо, эта мысль его особенно беспокоила.

«Нет».

— Теперь вы спокойны?

Как хотелось больному ответить, что нет, он не спокоен и не может быть спокоен, пока не узнает, что это за странное помещение и кто такой не менее странный его хозяин. Но он не мог ничего спросить, не мог потребовать объяснений и настаивать на ответе.

«Да, я спокоен», — ответили глаза.

— Прощайте на короткое время. Когда я опять приду, вы будете в ещё лучшем состоянии, чем сейчас, и мы поговорим дольше.

Он улыбнулся (блеснула безукоризненная линия зубов), погладил руку больного и медленно направился к стене. Казалось, ему очень не хотелось уходить так скоро. И действительно, пройдя всего несколько шагов, он остановился, словно в нерешительности, и повернул обратно.

— У меня есть к вам один вопрос, — сказал он, явно волнуясь. — Очень важный для всех нас. Мне не хотелось бы откладывать его выяснение. Если память полностью вернулась к вам, то помните ли вы ваше имя?

«Ну конечно», — хотелось ответить больному, но он мог только медленно закрыть глаза:

«Да».

— Вы не можете мне его назвать, но я сам назову вам одно, наиболее вероятное. У нас есть предположение… оно, правда, почти достоверно, но всё же… Вся планета ждёт разрешения этой загадки, — он замолчал, точно собираясь с силами для вопроса, который хотел задать. Потом медленно, раздельно произнёс:

— Дмитрий Волгин?

Глаза больного ответили:

«Да».

3

Выздоровление шло всё более быстро. Каждый день в теле Дмитрия Волгина происходили ощутимые перемены.

Он мог уже, правда, с усилиями и не совсем свободно, двигать руками и головой. Язык плохо ему повиновался, но слова звучали достаточно ясно, чтобы быть понятыми.

Всё ещё приходилось лежать почти неподвижно. Физический отправлений организма не было, и Волгина ничем не кормили, но голода и жажды он не чувствовал.

Несколько раз ему делали вливание какой-то светлой жидкости, по-видимому питательного раствора, и он замечал, что крепнет и полнеет. Ухаживавшие за ним люди не ожидали теперь, пока Волгин заснёт, а входили к нему во время бодрствования. Они производили над его телом разнообразные, совершенно непонятные, но кратковременные и безболезненные процедуры.

Большую же часть времени Волгин лежал один, предоставленный действию света, который медленно и постепенно переходил из одного тона в другой.

Первое время Волгин следил за этими красивыми переходами с любопытством, но потом привык и перестал обращать на них внимание.

Ему было очень скучно. Приходилось неподвижно лежать и думать. Больше ничего не оставалось делать. На его просьбу дать ему книгу последовал ответ, что это пока совершенно невозможно.

Всё, что происходило с ним с момента, когда он очнулся от беспамятства, оставалось для него загадкой. Разговоры с первым человеком, которого он увидел, были кратки и сравнительно редки.

Волгин уже знал, что имя незнакомца — Люций.

Это удивительное имя, вызывавшее в памяти Древний Рим, поразило Волгина но потом оказалось, что и другие люди, которых он видел, носили не менее странные имена. Одного из них звали Цезий, другого Ио[45]. Но вместе с ними приходили двое молодых людей с обычными, хорошо известными Волгину именами — Сергей и Владилен.

На вопрос об их национальности Люций с улыбкой ответил что они все русские, однако они говорили между собой на языке, который Волгин понимал с большим трудом. В основе это был, безусловно, русский язык, но почти половина слов была ему незнакома, он и улавливал в них отдельные созвучия из других, неизвестных ему языков.

Один только Люций говорил с ним на обычном русском языке, с заметным акцентом, происхождение которого Волгин не мог уловить.

И он никак не мог поверить, что перед ним соотечественники. Внешний вид людей решительно говорил против этого. Так же, как Люций, все они совсем не походили на обычных людей двадцатого века. Их могучие фигуры, крупные головы, необычайно правильные черты лица, рост, движения — всё было не таким, как у всех, кого приходилось видеть Волгину.

Он с недоумением спрашивал себя — откуда явились эти гиганты? Где они были до сих пор, если Волгин не только не встречался с ними, но и не слышал о них. Здесь таилась неразрешимая загадка, поскольку Люций явно уклонялся от каких бы то ни было объяснений. Создавалось впечатление, что он просто-напросто боится вопросов Волгина. Но чего ему было бояться?

За исключением Ио, все окружавшие Волгина люди были, по-видимому, молоды, но, когда Волгин спросил как-то, сколько им лет, Люций снова уклонился от прямого ответа, сказав только, что они не так молоды, как выглядят.

Ио был старик, ещё крепкий и полный сил, но с совершенно седыми волосами и глубокими морщинами на лбу и щеках. Ростом он был выше всех остальных, и Волгину было странно видеть голову человека, стоявшего у постели, на расстоянии двух метров от себя. Тем более, что сам Волгин лежал не на полу, а на «диване» высотой примерно в сорок — пятьдесят сантиметров.

По-видимому, Ио был известным врачом, потому что, когда он осматривал Волгина, Люций и все остальные с большим вниманием и глубоким уважением прислушивались к его словам.

Но главным врачом Волгина был не Ио, а Люций. Это стало вполне очевидно Волгину через несколько дней после первого знакомства.

Постепенно он начал привыкать к необычайному внешнему виду и своеобразной одежде загадочных людей, и их вид уже не вызывал в нём удивления и любопытства.

В их разговорах между собой и при обращениях к нему его неприятно удивляло, что они никогда не употребляли слова «товарищ», называя друг друга по именам, а его самого Дмитрием.

Один раз Волгин спросил Люция, как его фамилия, но тот как будто растерялся и ничего не ответил.

Отсутствие в их лексиконе слова «товарищ» обеспокоило Волгина, и он прямо спросил Люция, почему они не употребляют этого обращения, если они русские.

Вопрос явно застал Люция врасплох, потому что он задумался прежде чем ответить.

— Мы все, — сказал он наконец, — близкие друзья и поэтому называем друг друга по имени. Вас мы тоже любим, как родного нам человека.

Объяснение было правдоподобно, но Волгин видел, что его обманывают, по какой-то непонятной причине не желая сказать ему правду. За всем этим что-то скрывалось. Если он ещё мог поверить что Люций и его молодые товарищи называют друг друга по именам из дружеских чувств, то по отношению к старому Ио это было странно. Тем более, что они все обращались друг к другу на «вы».

Из вежливости Волгин сделал вид, что поверил, и только спросил в какой стране они находятся. Люций сразу ответил, что в Советском Союзе, но Волгин заметил, как находившийся в это время в павильоне Владилен с любопытством оглянулся, услышав этот ответ.

Всё это было достаточно странно, чтобы возбудить тревогу.

Вскоре произошёл ещё более странный разговор.

— Значит, меня вывезли из Парижа? — спросил Волгин, когда Люций как-то пришёл к нему один. — Неужели я так долго находился в бессознательном состоянии, что даже не заметил переезда?

Он видел, что Люций в явном замешательстве.

— Вы очень долго не приходили в сознание, несмотря на все принятые меры, — ответил он.

— Где теперь находится мой друг и сослуживец Михаил Петрович Северский? — спросил Волгин.

— Михаил…

— Петрович, — докончил Волгин. — Северский. Работник Министерства иностранных дел СССР, первый секретарь нашего посольства во Франции.

— Его здесь нет, — ответил Люций.

Он внезапно заторопился и сказал, что необходимо возобновить излучение. Процесс нельзя останавливать на слишком долгое время.

— Мы после закончим этот разговор, — он улыбнулся, но в его глазах Волгин заметил смущение и растерянность. — Постарайтесь заснуть.

— Хорошо, — ответил Волгин.

Оставшись один, он глубоко задумался. Ответы Люция, его явное замешательство, поспешность, с которой он прекратил разговор, свидетельствовали, что вопросы Волгина были для него неожиданными и он не знал, как следует отвечать на них. Люций, видно, понятия не имел, кто такой Северский, и это было наиболее странно. Не мог же Михаил не интересоваться здоровьем Волгина. Нет, он должен был запрашивать врачей, и Люций не мог не знать его имени. Однако… Чем объяснить возникавшие одна за другой странности?..

В последующие дни Волгин не задавал никаких вопросов. В глазах Люция он видел напряжённое ожидание и даже явный страх. Волгину не хотелось причинять неприятности своему врачу, которого он почти полюбил за заботу и ясно выражаемую любовь к нему.

Он решил, и это решение было самым разумным, что все загадки должны рано или поздно разъясниться.

Волгин видел и понимал, что пробуждение от сна, в который погрузила его болезнь, окружено какой-то тайной, которую хотят пока что скрыть. Несомненно, на это были серьёзные причины, и хотя он не знал их, но решил подчиниться людям, так успешно лечившим его и, как он был вполне убеждён, спасшим ему жизнь.

Он хотел понять сам.

В долгие часы вынужденного одиночества Волгин старался свести воедино звенья таинственной цепи событий, происшедших за время пребывания в этом куполообразном павильоне, но ничего связного и хоть отчасти правдоподобного придумать не мог.

Иногда он снова начинал сомневаться в том, что всё происходит наяву. Не является ли это плодом его больной фантазии? Но, когда он высказал Люцию опасения насчёт своего рассудка, тот только засмеялся и, ласково погладив Волгина по плечу, сказал, что со временем он убедится в реальности происходящего.

Особенно часто мысль Волгина останавливалась на загадочной фразе, которую Люций сказал во время их первого разговора. Он хорошо запомнил эту фразу: «У нас есть предположение… оно, правда, почти достоверно, но всё же… вся планета ждёт разрешения загадки».

Что могли означать эти слова?

Какая планета? Очевидно, Земля! Не мог же он попасть на другую…

Он до того запутался, что начал допускать даже подобную фантастическую возможность, но прямо спросить Люция казалось слишком нелепым. Всё же он не удержался и под видом шутки задал такой вопрос, когда к его ложу поставили для очередной непонятной процедуры какой-то прибор или машину совсем уже диковинного вида.

Люций явно не понял шутки и серьёзно ответил:

— На Земле.

Он сказал это таким тоном, как будто считал вопрос Волгина вполне естественным.

«Вся планета ждёт разрешения загадки…»

Загадки его имени. Почему именно имя могло так заинтересовать всю планету? Чем вызвано такое исключительное внимание всей Земли к нему — Волгину?

На этот вопрос он не находил ответа.

Как-то он вспомнил, что читал роман английского писателя Уэллса «Когда спящий проснётся», где описывалось, как человек, заснув на два или три века, проснулся властелином Земли, владельцем всего, что на ней было. Герой романа находился в летаргическом сне.

Может быть, и с ним, Волгиным, произошло что-нибудь подобное?

И тотчас же из глубин памяти всплыло воспоминание. В самом начале болезни в разговоре со старым парижским врачом Волгин спросил, что такое летаргия и как долго она может продолжаться. Профессор тогда ответил, что летаргический сон не может тянуться слишком долго и переходит в смерть, если не наступает пробуждение.

А «летаргия» Волгина, если таковая действительно имела место, должна была быть очень длительной. Иначе оставались необъяснимыми поразительные перемены во всём окружающем, начиная от внешности людей, словно принадлежавших к неведомой доселе «пятой» расе, их одежды, непонятного «русского языка» и кончая архитектурой «павильона» и способов лечения. Всё указывало на то, что Волгин очутился в совершенно ином мире.

Но откуда он мог взяться, этот мир?…

Если даже допустить, что Волгин проспал или находился в бессознательном состоянии чрезвычайно долгое время, всё же оставалось непонятным, почему «вся планета» интересовалась «загадкой» его имени.

Волгин хорошо помнил, что молчаливый утвердительный ответ на вопрос, зовут ли его Дмитрием Волгиным, произвёл на Люция очень сильное впечатление.

Почему предположение, что его зовут именно так, Люций назвал «почти достоверным»? Если в силу длительности бессознательного состояния Волгина его имя было забыто (что казалось невероятным, — в больницах не забывают имён больных), то почему Люций назвал именно это имя, а не какое-нибудь другое? Откуда он его взял тогда?

Волгин пожимал плечами и отказывался понять что-нибудь во всей этой путанице.

Но самым загадочным, безусловно, оставалось помещение, в котором он находился, люди, окружавшие его, и их язык. За несколько лет и даже десятилетий на Земле не мог появиться совершенно новый, неизвестный ранее язык, представлявший собой странную смесь из всех европейских языков.

Люций не мог (или не хотел) разъяснить тайну. Оставалось терпеливо ждать того самого «со временем», которое должно было снять с глаз Волгина тёмную повязку непостижимой загадки.

Прошло несколько недель.

В круглом павильоне, где лежал Волгин, не было смены дня и ночи. В нём всегда было ровное, меняющее свой цвет освещение, создаваемое неизвестными источниками. Больной знал о течении времени только от Люция, который теперь навещал его ежедневно.

Физически Волгин чувствовал себя превосходно. От болезни, едва не сведшей его в могилу, не осталось и следа, если не считать естественных, как говорил Люций, последствий, ещё не ликвидированных. Больше всего изумляло Волгина, что сердце, бывшее причиной болезни, стало, по-видимому, совершенно здоровым.

Он часто спрашивал себя: к какому чудотворцу-врачу он попал? Кто такие Ио и Люций, которые не скрывали, что именно они вылечили Волгина, поставили его на ноги? Почему он раньше никогда не слыхал о существовании докторов со столь странными именами? Где, в какой стране находится это здание?

Люций сказал, что в Советском Союзе, но Волгин не мог ему поверить.

Не хочет ли Люций просто успокоить Волгина, зная, что он русский?

Процесс полного выздоровления, правда, медленно, но неуклонно продолжался. Он был заметен, если можно так сказать, «невооружённым глазом». Способность движения почти совсем вернулась. Волгин мог вставать и ходить, ему разрешали это, но только в те короткие периоды, когда цвет потолка и стен становился белым. Это означало, что они не освещены больше особыми лучами, именно тогда к Волгину входили люди.

Когда освещение, или, как говорил Люций, «излучение», действовало, приходилось лежать под странным покрывалом, которое меняло свой цвет синхронно с цветом купола. Волгин знал от Люция (только он один владел обычным русским языком и только с ним мог разговаривать Волгин), что оно в действительности совершенно бесцветно и предназначено для того, чтобы не пропускать излучения к тем частям тела, которые не должны подвергаться его действию. Волгину объяснили, что если он встанет или откинет покрывало, то причинит себе большой вред, который может свести на нет всё, что было достигнуто раньше.

Но, независимо от его воли, Волгин не мог бы этого сделать, даже если бы захотел, так как за ним непрерывно наблюдали. Когда однажды, желая переменить позу, Волгин сделал неосторожное движение, темно-зелёный цвет купола мгновенно сменился белым. Владилен вошёл и заботливо поправил покрывало. Потом погладил Волгина по голове, как ребёнка, и сказал, старательно выговаривая каждый слог:

— Будьте осторожны, это опасно.

Было очевидно, что Волгину старались не причинять никаких неудобств, но откуда за ним следили, он не знал. Здесь, вероятно действовала телевизионная установка или какая-нибудь иная оптическая система.

На вопрос Волгина Люций ответил, что за ним наблюдают «по экрану».

— Он был установлен, когда вы получили способность двигаться, — прибавил Люций. — Раньше, когда вы были неподвижны, в нём не было нужды.

Все находившиеся возле Волгина («персонал клиники», как он мысленно называл их) относились к нему заботливо и приветливо ему улыбались. Казалось, им доставляло удовольствие погладить его волосы или плечи. Волгин иногда думал, что на него смотрят, как на больного любимого ребёнка, и это не было ему неприятно. Со стороны же Люция он видел такую нежность, которую можно было сравнить с материнской.

Однажды Волгин сказал это Люцию.

— Вы правы, — ответил тот. — Вы наш ребёнок. А я могу считать себя если не матерью, то отцом.

Его слова не показались Волгину ни смешными, ни претенциозными. Он сразу поверил, что Люций имеет право так говорить.

Волгину надоело лежать целыми днями, и он чуть не каждый день просил Люция выпустить его отсюда хотя бы на короткое время. «Я не могу больше видеть купол», — говорил он.

Но врач был непреклонен.

Все вопросы Волгина о занимавших его загадочных обстоятельствах «пробуждения» оставались без ответа. Тайна не разъяснялась «Со временем вы узнаете всё, что вас интересует», — таков был стереотипный ответ.

Время становилось тираном и тянулось с мучительным однообразием.

Несмотря на то, что Волгин, по словам Ио и Люция, был уже совсем здоров, ему упорно отказывали в книгах.

— Пока ещё нельзя. Чтение повредит вам.

— Значит, я ещё не совсем здоров? — допытывался Волгин.

— Здоровы, но необходимы некоторые ограничения. Например, вы же сами знаете, что вас ещё кормят искусственно.

Действительно, за всё время Волгин не проглотил ни куска пищи, не выпил ни глотка воды. Их заменял светлый раствор. И хотя желудок Волгина был совершенно пуст, это не причиняло ему никаких неприятных ощущений.

— Мне будет трудно привыкнуть к нормальной пище, — говорил он.

— Нет, ничего, — отвечал Люций, — вы быстро привыкнете. Потерпите ещё немного.

— Скорей бы! — вздыхал Волгин.

И вот совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, наступил конец заключению.

Проснувшись в это памятное утро, Волгин увидел, что находится в том же павильоне, что и раньше, но лежит не на середине, как всегда, а у стены. Странное покрывало, подушка, ложе — всё исчезло.

Низкая широкая кровать застлана белыми шёлковыми простынями, цвет которых совсем не соответствовал цвету купола, на этот раз золотисто-жёлтому. (Это было столь непривычно, что Волгин несколько минут с интересом ждал, чтобы они пожелтели, но этого так и не произошло.) Такая же белая подушка находилась под его головой. Он был покрыт тонким пушистым одеялом серебристого цвета.

У изголовья кровати стоял столик, сделанный, как показалось Волгину, из слоновой кости или материала, очень похожего на неё. На столике, покрытом голубой салфеткой, стоял хрустальный сосуд с букетом живых цветов. С удивлением Волгин заметил среди них несколько очень красивых, но совершенно ему незнакомых.

«Положительно, я в какой-то далёкой, вероятнее всего, южной, стране», — подумал он.

В ногах было кресло, на нём лежало бельё, на спинке аккуратно висел серый костюм того же покроя, какой постоянно носил Люций. На коврике стояли замшевые туфли.

Сердце Волгина радостно забилось. Наконец-то настала минута, которую он ждал так долго!

Он не задавал себе вопроса, как произошла вся эта перемена. В том, что и на этот раз воспользовались его сном, чтобы переменить обстановку, Волгин увидел всё то же внимание и заботу окружавших его людей, к которым он уже успел привыкнуть.

Даже цветы не забыты!

Он хотел соскочить с кровати, но по привычке посмотрел сперва вверх. Купол не был белым, а сохранял всё тот же золотисто-жёлтый цвет, похожий на солнечный.

Но ведь покрывала на теле нет. Не означает ли это, что он может не считаться с освещением?

Пока он раздумывал, нижняя часть купола раздвинулась и вошёл Люций. Обычными для него лёгкими шагами (удивительная лёгкость походки этого громадного человека всегда поражала Волгина) он подошёл и сел на край постели. Его серые глаза смотрели, как всегда, приветливо, но Волгин заметил в них тревогу. Он хорошо изучил все оттенки выражения лица своего врача и сразу понял, что тот чем-то сильно обеспокоен.

Люций пытливо, с пристальным вниманием смотрел на Волгина. Потом он улыбнулся и дотронулся до его руки.

— Как вы себя чувствуете? — начал он с вопроса, который задавал каждый день и который задавали все врачи с незапамятных времён, приходя к пациенту.

— Как мне понимать всю эту перемену? — вместо ответа спросил Волгин.

— Она означает, что ваше лечение закончено. Вы можете встать и выйти отсюда. С сего дня вы начнёте принимать обычную пищу и через несколько дней, привыкнув к ней, выйдете из-под наблюдения врача. Вы полностью здоровый человек.

— Этим я обязан вам, Люций. Вы спасли меня от верной смерти, к которой я был приговорён парижскими врачами. Я не знаю, кто вы такой, но надеюсь узнать… со временем.

— Время наступило. Вы можете узнать всё, что пожелаете. Но своим выздоровлением вы обязаны не мне одному. Много людей работало, чтобы поднять вас на ноги. Коллективными усилиями нам это удалось. Всё человечество гордится замечательной победой науки. Но мы не знаем, как отнесётесь вы сами к тому, что с вами сделали. Этот вопрос давно беспокоит и тревожит всех. Если вы обвините нас, то я должен заранее сознаться в том, что главная вина лежит на мне.

Волгин не верил своим ушам. Многое мог сказать выздоровевшему пациенту вылечивший его врач, но только не то, что сказал Люций. Вместо объяснений, которых с таким нетерпением ожидал Волгин, новые, ещё более непонятные загадки. О, как он устал от них!

— Люций! — сказал Волгин. — Вы только что сказали, что настала минута, когда я могу узнать всё, что пожелаю. Так вот, я желаю узнать правду, одну только правду, и больше ничего. Говорите! Где я нахожусь? Кто вы такой? Почему вся Земля интересуется мною? Что, наконец, со мной произошло? И почему излечение человека от смертельной болезни вы назвали «виной»? Вот вопросы, на которые я прошу дать ясный ответ. Если вы не можете ответить, то так и скажите.

— Я не хочу мучить вас, Дмитрий, — ответил Люций. — Я пришёл только для того, чтобы объяснить вам всё, прежде чем вы выйдете из этого помещения. Но это не так просто сделать, поверьте мне. Потом вы поймёте! Я сказал, что главная вина лежит на мне. Лично я не согласен с этим, но очень многие упрекают меня за то, что я с вами сделал. Вы считаете себя обязанным мне за излечение, но вы ошибаетесь — излечения не было. Вы не пациент, а жертва.

Изумление Волгина было так велико, что он даже забыл обо всех мучивших его вопросах. Он видел, что его собеседник едва сдерживает своё волнение. На серьёзном лице Люция застыла какая-то неестественная, напряжённая улыбка.

— Вы, Дмитрий, — продолжал Люций всё тем же, словно скованным, голосом, — стали жертвой ненасытной научной любознательности. Это доказывает, что даже века не в силах изменить человека, сделать его более благоразумным, когда дело касается жажды познания. Она бесконечна и часто принимает жестокие формы.

Он вскочил и быстро прошёлся по павильону, к двери и обратно. Волгин видел, как он сильно сжимал пальцы рук и как трудно дышал. Волнение Люция передалось и ему.

— Объяснитесь более ясно, — сказал он. — Зачем вы терзаете меня и себя этими недомолвками? Мне кажется, что вам не в чем упрекать свою совесть. Вы вернули мне здоровье. Я сейчас здоровее, чем был до болезни. И я вам очень благодарен за это. Будьте же решительнее, Люций! Вы имеете дело с мужчиной.

— Вы мне благодарны? — Люций опять сел на постель к Волгину. — Это потому, что вы ничего не знаете. Но будете ли вы так же благодарны, когда узнаете всё?

— Думаю, что да. Вы боитесь сказать, что я нахожусь далеко от родины и что с момента, когда я потерял сознание, прошло очень много времени. Но я это знаю. Пусть даже прошло много десятилетий, это меня не испугает.

Люций грустно улыбнулся.

— «Пусть даже прошло много десятилетий…» — повторил он. — Я понимаю, что это вас не испугает. Но… — он замолчал, тяжело перевёл дыхание и быстро, точно боясь, что у него не хватит силы докончить, сказал: — Что вы скажете, если прошло не много десятилетий, а много столетий?

Волгин вздрогнул. Выражение сострадания, появившееся на лице Люция, показалось ему зловещим. Как молния мелькнуло в его мозгу воспоминание обо всех необъяснимых загадках, которые он тщетно старался понять. Странная, незнакомая обстановка, окружавшая его с момента, когда он пришёл в себя, получала грозный смысл.

Нет, этого он не мог ожидать!

— Что вы сказали? — прошептал Волгин.

— Правду, — обычным своим голосом ответил Люций. Казалось, что, высказав наконец истину, он сразу успокоился. — Рано или поздно, вы всё равно узнаете её. Именно я должен сказать вам. Мне это тяжело сделать, но я виноват больше других и должен нести последствия своей вины. Вы действительно… проснулись не только в другом веке, но и в другой исторической эпохе.

Волгин закрыл глаза.

Его разум не отказывался верить тому, что он услышал, но не мог сразу воспринять сказанного. Это было слишком невероятно! Но Волгин ни на секунду не подумал, что Люций его обманывает…

— Какой сейчас год?

Ответа не последовало.

Волгин открыл глаза.

Совсем близко он видел красивую, благородную голову, с высоким лбом под густыми и тёмными волосами. Брови Люция были сдвинуты, и он пристально смотрел прямо перед собой.

Волгин с совсем иным, чем прежде, чувством окинул взглядом мощную фигуру своего врача. Он увидел его точно впервые.

Так вот почему они не похожи на обычных людей. Это не люди двадцатого века, как он думал. Это отдалённые потомки тех людей, в среде которых родился и вырос Волгин. Это люди новой исторической эпохи!

— Какой сейчас год? — повторил Волгин.

Люций обернулся.

На него спокойно и прямо смотрели тёмные глаза Волгина. В них не заметно было особого волнения. Тонкие губы были плотно сжаты.

При виде радостного изумления, которое отразилось на лице Люция, Волгин улыбнулся.

— Вы думали, что я потеряю сознание от ваших слов или что мной случится истерика, — сказал он. — Вы не знаете людей нашего поколения. Я перенёс в своей жизни много ударов, но они меня не сломили, — он взял руку Люция и положил её к себе на грудь: — Вы видите, моё сердце бьётся спокойно, так что можете говорить не опасаясь. Скажите же мне всю правду и перестаньте играть со мной в прятки. Какой у вас сейчас год?

Люций схватил его руки и сжал их.

— Вы удивительный человек! — взволнованно сказал он. — Я бесконечно рад, что вы такой. Меня предупреждали… мне говорили… я опасался самых тяжёлых последствий.

— Люди, которые вам это говорили, — сказал Волгин, — очевидно, не привыкли к ударам жизни. А мы жили в бурную эпоху, привыкли к трудностям и научились побеждать их. Говорите же наконец, какой сейчас год?

— На этот вопрос, — ответил Люций, — нельзя ответить прямо. Если я назову вам цифру, она вам ничего не скажет, и вы всё-таки не будете знать правды. Вы меня так обрадовали, Дмитрий, что мне стало совсем легко исполнить свою обязанность, которая казалась такой трудной. Когда вы родились? — неожиданно спросил он.

— В тысяча девятьсот четырнадцатом году, — ответил Волгин. — Но какое это имеет отношение к моему вопросу?

— В тысяча девятьсот четырнадцатом году христианской эры?

— Не слыхал о такой эре. Но всё равно! Я родился, если вам так угодно, в тысяча девятьсот четырнадцатом году после рождества Христова. Вы задаёте странные вопросы, — прибавил Волгин, — вместо того чтобы ответить на мой вопрос.

Казалось, Люций не слышал слов Волгина. Он смотрел на него взглядом, в котором были удивление, восторг и недоверие.

— За три года до Великой революции… — тихо сказал он — Этого не может быть!

— Но тем не менее это безусловный факт, — сказал Волгин. — Это так же верно, как то, что меня зовут Дмитрием Волгиным, а я помню, что и это вы назвали только почти достоверным, хотя и не могу понять, почему.

— Когда я вам всё расскажу, вы поймёте. Я говорю сейчас не то, что думаю, Дмитрий, но у меня путаются мысли. Это не так легко… Я знаю, что вы Дмитрий Волгин и родились за много веков до нашего времени. Но поймите, современному человеку трудно… психологически трудно поверить, что он видит перед собой одного из легендарных Героев Советского Союза.

— Вы сказали «легендарных»? — Волгин приподнялся, — Люций! Если вы мне друг, то говорите прямо и без отступлений: какой сейчас год?

Люций вдруг встал и обвёл взглядом стены павильона. Он словно хотел проверить, что находится в знакомой обстановке, что разговор с Волгиным происходит наяву. Потом он сел снова.

— Давайте по порядку, — сказал он почти умоляюще, — значит, вы родились за три года до начала коммунистической эры?

— Коммунистической эры?…

— Да, старое летоисчисление теперь заканчивают тысяча девятьсот семнадцатым годом. После Великой революции начинается эпоха, называемая коммунистической эрой.

Волгин перевёл дыхание и, стараясь говорить как можно спокойнее, спросил:

— И как долго продолжалась коммунистическая эра?

— Ровно тысячу лет, — ответил Люций. — Потом начали новый счёт годам, который продолжается и теперь.

Волгин понял, что ещё немного — и он потеряет сознание от волнения, которое начинало душить его. Он судорожно сжал плечо Люция:

— И сейчас у вас год?…

— Восемьсот шестидесятый!

Волгин откинулся на подушку.

«Это сон или бред, — подумал он. — Это не может быть в действительности».

Но всем существом он чувствовал и понимал, что Люций сказал ему правду.

Бессознательное состояние Волгина продолжалось почти две тысячи лет…

— Люций! — сказал он. — Тут что-то не так. Человек не может жить две тысячи лет ни при каких условиях. Это противоречит законам природы. Или они теперь иные, чем были в наше время?

— Нет, вы правы, Дмитрий! Человек, безусловно, не может жить тысячу девятьсот лет. — Люций пристально посмотрел в глаза Волгину и, взяв его руки в свои, закончил: — Но вы и не были живы, Дмитрий. Вы были мертвы всё это время.

Глава вторая

1

За десять лет до описанных выше событий небольшой оранжево-красный аппарат быстро и бесшумно летел над землёй, направляясь на северо-восток.

Под его гладким удлинённым корпусом, не имевшим ни крыльев, ни каких-либо внешних движущих частей, стремительно проносилась поверхность земли, сливаясь в сверкавшие под лучами солнца полосы.

Далеко впереди показалась цепь невысоких холмов, поросших лесом, и через несколько мгновений молнией мелькнула внизу и скрылась за противоположной стороной горизонта.

Воздушный аппарат поднялся выше и полетел быстрее.

Земля расстилалась под ним изумрудно-зелёным ковром с серебристыми лентами рек и голубыми зеркалами озёр. Огромные площади хвойных лесов легко угадывались по характерному синеватому оттенку.

Всюду виднелись многочисленные здания, разбросанные среди зелени без всякого видимого порядка и окрашенные преимущественно в белый и голубой цвет.

С высоты эта картина казалась безжизненной. На земле нельзя было заметить никакого движения, ни одна струйка дыма не оживляла пейзажа. Нигде не виднелось полос возделанной земли, не желтели поля. Сплошная зелень покрывала всю видимую поверхность. Десятки и сотни километров проносились под корпусом машины, но пейзаж оставался всё тем же.

Изредка здания сближались, как бы сбегались в одно место, образуя населённый пункт с несколькими крупными сооружениями посередине, и снова разбегались во все стороны.

Ещё реже аппарат пролетал над гигантскими зданиями, занимавшими каждое несколько квадратных километров. Эти здания были очень низки и нестерпимо блестели сплошными стеклянными крышами. Их можно было принять за озёра, если бы не геометрически правильные линии и прямые углы, несвойственные живой природе.

На большом расстоянии друг от друга над землёй поднимались высокие, до восьмисот метров, металлические мачты, на которых даже днём ярко горели красные огни, предупреждавшие об опасности бесчисленные воздушные суда, мелькавшие во всех направлениях на разной высоте и окрашенные во все цвета.

Аппарат поднялся ещё выше. Здесь было меньше встречных машин, и скорость снова увеличилась.

Впереди показалась широкая водная равнина, и через полминуты машина оказалась над открытым морем. Земля исчезла из виду.

На безоблачном небе полуденное солнце сверкало горячим блеском. Человек, сидящий в машине, вытер лицо платком. В закрытой со всех сторон кабине было жарко.

Он посмотрел на часы.

И вдруг машина замедлила скорость. Пилот ни до чего не дотрагивался, он сидел в той же позе, откинувшись на спинку мягкого сиденья. Перед ним находился только маленький, изящно оформленный щиток с двумя миниатюрными циферблатами. Ничего, что можно было бы назвать системой управления, в кабине не было: ни штурвала, ни педалей, ни каких-либо рукояток.

А машина продолжала всё больше и больше замедлять скорость, не снижая высоты, пока не повисла над морем почти неподвижно.

Тогда пилот отодвинул боковое стекло и подставил лицо в рвавшемуся ветру.

Было ясно, что он хотел освежиться, не пользуясь внутренней вентиляцией, и что остановка произошла по его воле.

Это был человек уже преклонных лет. Его густые, коротко остриженные волосы были совсем седыми. Высокий лоб избороздили морщины. Однако он казался крепким и здоровым. Серые глаза, не утратившие блеска, смотрели ясно и твёрдо. Энергичная линия губ и развитый подбородок выражали сильную волю.

Он был одет в лёгкий белый костюм. Рубашка с короткими рукавами оставляла обнажёнными его руки, гладкие и сильные, как у юноши. Брюки, не доходившие до колен, позволяли видеть загорелые ноги с рельефными мышцами. Талию стягивал очень широкий пояс синего цвета.

Несколько минут этот человек дышал чистым, насыщенным запахами озона и водорослей морским воздухом, потом задвинул стекло.

Машина полетела с прежней быстротой, повернув прямо на восток.

В момент поворота какая-то крупная птица едва не столкнулась с нею. При большой скорости такое столкновение было бы небезопасным, но с поразительной лёгкостью аппарат скользнул в сторону, перевернулся и избежал встречи. Любой лётчик-истребитель двадцатого века мог бы позавидовать непринуждённому изяществу и точности этого манёвра.

И снова пилот ни до чего не дотронулся, не сделал ни одного движения. Он словно не заметил ни опасности, ни того, что машина сама избежала её. Казалось, что где-то рядом с ним находился второй пилот, который, оставаясь невидимым, управлял полётом.

Машина летела совершенно беззвучно. Ни малейшей дрожи не чувствовалось внутри неё. Если не смотреть вниз, можно было бы подумать, что она стоит на месте.

Пилот сидел в удобном кресле, расположенном в середине корпуса аппарата. Вся передняя часть машины была прозрачна, что давало очень широкий кругозор, задняя часть постепенно суживалась, кончаясь относительно небольшим стреловидным стабилизатором. Длина машины достигала четырёх метров при ширине не более восьмидесяти сантиметров в средней части.

Человеку, незнакомому с её устройством, невозможно было догадаться, какие силы держали эту машину в воздухе и позволяли ей менять скорость в столь широких пределах.

Стрелка указателя дрожала около цифры «6000».

Далеко на горизонте появилась полоска берега, и вот уже машина снова летит над зелёной панорамой Земли.

Прошло около часу.

Машина уменьшила скорость и снизилась.

Пилот вынул из кармана небольшую плоскую коробочку, открыл крышку и нажал несколько кнопок, в два ряда расположенных с её внутренней стороны. В кабине послышался слабый шорох. Потом чей-то голос произнёс громко и отчётливо:

— Люций слушает.

Казалось, что владелец голоса находился тут же, в кабине, звук исходил как будто из приборного щитка.

— Я где-то близко от вас, — сказал пилот. — Дайте направление. Мой индекс 1637-М-2.

— Даём, — ответил голос. — Настраивайся на номер 33,индекс 8889-Л.

Пилот наклонился к щитку и переставил маленькую стрелку на одном из циферблатов. Почти тотчас же в центре прибора вспыхнула крохотная синяя точка.

— Лечу правильно, — сказал пилот. — Не выключайте!

Прошло несколько минут, и вдруг синяя точка превратилась в красную. Тогда пилот стал всматриваться в местность, ища нужное место. Машина на малой скорости летела по кругу.

Вскоре он заметил большую поляну, а на ней двух человек, махавших ему платками.

Машина остановилась. Она неподвижно повисла в воздухе на высоте около двухсот метров, потом, как на невидимом парашюте, вертикально опустилась на землю.

У самого кресла боковая стенка откинулась, давая выход, как только пилот приподнялся. Но ни до кнопки, ни до чего-нибудь другого, что могло бы привести в действие механизм «дверцы», он не дотронулся. Казалось, невидимый механизм сработал сам, «увидя», что пришло время. Пилот вышел из кабины.

Ожидавшие люди подбежали к нему, радостно приветствуя.

Он протянул к ним обе руки.

— Здравствуйте, друзья! — сказал он на мягко звучавшем языке, в котором русская основа была дополнена и развита словами других европейских языков. — Я опоздал на две минуты. Извините, меня. Было очень жарко, и я останавливался в пути, чтобы подышать свежим воздухом. А так как летел на предельной скорости, то и не удалось наверстать упущенное время. Ну, покажись, Люций! — прибавил он, притягивая к себе одного из встречающих. — Мы давно с тобой не виделись в натуре. Как поживает Мэри?

— Всё в порядке, отец! — ответил Люций. — Внучка скучает по тебе и очень хочет тебя видеть. Она ждёт нас дома. Мы надеемся, что в этот раз ты побудешь у нас подольше, чем в прошлый.

— Это зависит от тебя самого, мой друг, — старик лукаво улыбнулся. — По телефону ты наговорил мне много, но как будет обстоять дело в действительности… увидим! Если это так интересно как ты уверял меня, то я останусь. Познакомь же меня со своим товарищем, — прибавил он.

Тот, к кому относились эти слова, подошёл ближе. Это был молодой человек высокого роста, худощавый, с бронзовым от загара лицом. Несмотря на жаркий день, на нём был синий комбинезон с длинными рукавами, застёгнутый до шеи.

Почтительно поклонившись старику, он с видимым уважением пожал его сильную руку.

— Меня зовут Владилен, — сказал он ясным и чистым голосом, в котором мягкость соединялась с металлическим оттенком. — Я очень рад лично познакомиться с вами. Очень рад, — повторил он, — что вижу Мунция, великого учёного нашего времени.

Старик улыбнулся.

— Где вы так сильно загорели, Владилен? — спросил он. — Вы совсем чёрный.

— Он недавно прилетел с Венеры, — ответил за товарища Люций.

— Тогда понятно. Я был на этой планете, Владилен. Это было очень давно, более ста сорока лет тому назад, но я хорошо помню, что за короткое время загорел так же, как вы. После того как мы разогнали вечные облака над планетой, там нельзя не загореть.

— Да, я с трудом закончил на Венере свою работу. Удивляюсь как некоторые могут жить там годами.

— А что вас привело сюда?

— Я посвятил себя изучению метеоритов, — ответил Владилен. — Три недели назад здесь упал большой аэролит. Я хочу найти его, но пока что мне это не удалось. По-видимому, он глубоко ушёл в землю, и хотя место его падения известно совершенно точно благодаря Люцию, найти его очень трудно. Но я обязательно найду.

— Вы работаете один?

— Нет, с тремя товарищами. Но они здесь не живут, а только прилетают помогать мне.

— А почему вы сами поселились здесь, в столь уединённом месте?

— Мне так нравится, — просто ответил Владилен. — У меня такой характер.

— Ища аэролит, — сказал Люций, — они пока что нашли, как мне кажется, более интересный предмет. Ради этого мы и решили вызвать тебя, отец.

— Знаю. Меня заинтересовало ваше сообщение — и вот я здесь, — ответил Мунций.

Разговаривая, они подошли к опушке леса. Земля здесь была разрыта во многих местах на значительную глубину. На краю одной из ям стояла громадная землекопательная машина-автомат, блестя на солнце металлическими частями.

Недалеко от этой машины, под сенью густых деревьев, была раскинута просторная палатка, рядом с которой на земле стояли два таких же воздушных аппарата, как тот, на котором прилетел Мунций, только другого цвета — один жёлтый, второй коричневый с серебряным ободком посередине корпуса.

— Вот жилище нашего землекопа, — сказал Люций. — Он живёт тут в полном одиночестве и упорно ищет свой аэролит.

— Я его найду, — сказал Владилен, и упрямая складка появилась на его лбу между бровями. — Найду, чего бы это ни стоило!

— Правильно, — одобрил молодого учёного Мунций. — Начатое дело всегда следует доводить до победного конца. Одна из самых древних пословиц на Земле говорит: «Терпение и труд всё перетрут». Это хорошие слова.

Владилен откинул полог палатки.

— Войдите, — сказал он. — Располагайтесь, как вам удобнее, и отдыхайте. У отца с сыном всегда найдётся о чём поговорить после долгой разлуки. Я вас оставлю на короткое время. Мне необходимо слетать на оптический склад за новым стеклом для видеоскопа, а заодно и за продуктами. Не пройдёт и часу, как я вернусь.

Он подошёл к одному из воздушных аппаратов, стоявших под деревьями. Боковая стенка, служившая дверцей, откинулась, как только он приблизился. Машина плавно поднялась в воздух и вскоре исчезла из виду за вершинами леса.

Отец и сын проводили её глазами.

— Ему действительно нужно на склад или это просто из вежливости? — спросил Мунций. Люций пожал плечами.

— Скорее, второе, — ответил он. — Но стекло и продукты ему, конечно, нужны, только он мог бы слетать за ними завтра. — Люций рассмеялся. — Владилен думает, что нам нужно поговорить наедине. Следовало удержать его.

— Это ничего, — сказал Мунций. — Вежливость даже по ошибке хороша сама по себе.

— Ты, наверное, устал, — сказал Люций. — Приляг и отдохни. А потом я накормлю тебя.

— Нет, я не устал, — ответил Мунций. — Но с удовольствием съем что-нибудь.

Они вошли в палатку. Там было прохладно и очень чисто. Пол, сплошь покрытый рыхлой тканью, приятно пах смолой. Парусиновая, аккуратно застланная койка, стол и несколько стульев сделанных как будто из слоновой кости или материала, очень похожего на неё, составляли всю обстановку.

На столе стоял громадный букет живых цветов.

— Это откуда? — удивился Мунций. — Я вижу тут цветы оранжерейные, а не лесные.

— Мэри очень заботится о Владилене, — ответил Люций. — Это она украшает его жилище.

Мунций ласково улыбнулся.

— Узнаю внучку, — сказал он. — Она неразлучна с цветами с раннего детства. А молодой девушке естественно заботиться о юноше, живущем так одиноко. Но почему Владилен не поселился у тебя? Если не ошибаюсь, до твоего дома не очень далеко.

— Совсем близко. Около ста километров. Две минуты полёта. Я предлагал ему, но он отказался.

Оба сели.

— Пока мы завтракаем, — сказал Мунций, — расскажи мне всю историю с начала. О находке я знаю, но как это произошло? Что побудило Владилена начать поиски метеорита? Я помню, он говорил, что место падения точно известно благодаря тебе. Я хочу знать подробности.

— Хорошо, — сказал Люций.

Он разлил по стаканам какой-то горячий напиток и начал свой рассказ:

— Это случилось три недели тому назад. Однажды я проработал в своей домашней лаборатории всю ночь. Увлёкся, попала интересная проблема. Часов в пять утра я вышел подышать свежим воздухом, прежде чем лечь спать. Было уже совсем светло, но солнце ещё не всходило. Ты знаешь такие ранние часы? Они имеют какую-то особую прелесть, не правда ли? Я прогуливался по саду совершенно забыв про сон. Внезапно я услышал слабый свист, раздавшийся как будто сверху и очень далеко. Не успел я даже подумать о том, что это может быть за звук, как он усилился, приближаясь с каждым мгновением, и прямо над моей головой пролетел раскалённый болид. Он двигался сравнительно медленно, на высоте не более полукилометра. Очевидно, он был уже на излёте. На мгновение болид осветил весь сад зеленоватым светом и скрылся горизонтом. Я успел точно заметить направление его полёта. Я знаю, как редки подобные явления и какую ценность для науки представляют собой эти небесные гости, если они прилетают к нам из-за пределов Солнечной системы. Кто знает, может быть, и этот гость из Космоса. Кроме того, я вспомнил, что болиды иногда вызывали лесные пожары. Короче говоря, я сразу кинулся к своему арелету, сел в него и с максимальной скоростью направился в ту сторону, где скрылся камень. По дороге я услышал глухой удар, а за ним ещё несколько, более слабых. Это меня встретила звуковая волна, вызванная падением болида. Километрах в ста от дома я заметил огонь. Значит, я не ошибся, и болид действительно поджёг лес. Я опустился на этой самой поляне, но у её восточного края. При падении метеорит свалил несколько деревьев и поджёг кустарник. Огонь был несильный, и мне удалось легко справиться с ним. Самого камня нигде не было видно. Он погрузился в песчаную почву поляны. Удивительно, что он не взорвался при ударе о землю. Это обстоятельство очень интересует Владилена. В то же утро я сообщил обо всём в астрономический институт. Оказалось, что, кроме меня, болид видели ещё несколько человек, но никто не заметил направление его полёта. Спустя несколько дней ко мне явился Владилен с целой комиссией астрономов. Я рассказал им всё, что видел, и указал место падения болида. Они решили разыскать его. Этим занялся Владилен. Он молодой учёный, но со временем обещает стать выдающейся величиной. Поселившись в этой палатке, он принялся за поиски. Пока что не удалось найти камень. Трудно сказать, на какую глубину он мог погрузиться. Почва здесь глинисто-песчаная. Владилен пользуется для поисков видеоскопом номер тридцать, но и это не помогает, хотя трудно предположить, что метеорит мог погрузиться на глубину больше тридцати метров. С помощью этого прибора Владилен обнаружил множество камней и отрыл их, но все они оказались земного происхождения. Три дня тому назад, перейдя на новое место, он увидел несколько камней на глубине всего пяти метров. Когда были извлечены на поверхность, Владилен сразу понял, что и камни — ценная археологическая находка. Он сообщил о ней мне.

— Почему он решил, что камни не простые? — спросил Мунций, с интересом слушавший рассказ сына.

— Потому что это мрамор, которого нет в этой местности.

— Это уже относится к геологии. Почему же Владилен решил, что мрамор интересен для археолога?

— Потому что ясно видны следы обработки и, по-видимому надписи. Похоже на остатки какого-то древнего монумента. Если хочешь, пойдём, и ты сам увидишь.

2

Люций направился к западной окраине поляны. Там, возле одной из ям, совсем свежей, лежало несколько больших камней и много других — меньших размеров.

— Вот, — сказал Люций. — Здесь восемнадцать кусков мрамора одного цвета. Когда-то он был белым, но сильно потемнел от времени. По-видимому, это камни большой древности. Мы с Владиленом мало смыслим в археологии, и потому я вызвал тебя. Самое интересное — это то, что на некоторых камнях имеются следы надписей.

Мунций увидел, что разбитые куски лежали на земле не как попало, а в каком-то порядке. Видимо, их пытались сложить, подгоняя друг к другу.

— Похоже на усечённую пирамиду, — сказал он. — Скорее всего, это остатки древнего памятника. Это действительно очень интересно, и я благодарен тебе за то, что ты меня позвал. Сейчас мы осмотрим их тщательнее. Помоги мне!

Он вынул из кармана лупу и пристально осмотрел каждый камень. Некоторые он переставил, другие, с помощью Люция, перевернул. Наконец он выпрямился, очевидно довольный проделанной работой.

— Сначала, — сказал он, — я думал, что придётся отвезти камни в лабораторию и только там попытаться прочесть надпись. Но она достаточно хорошо сохранилась, чтобы сделать это здесь, на месте.

Люций с сомнением посмотрел на мраморные куски. Он видел на некоторых из них что-то напоминавшее буквы, но даже не представлял себе, как подобный след надписи можно прочесть.

— Тем лучше… — начал он и замолчал.

В голосе сына Мунций услышал явное недоверие и засмеялся.

— Буквы очень стёрты, не правда ли? — сказал он. — Но всё же ты смог определить, что это именно буквы, а не случайные линии. Значит, для меня они прекрасно сохранились. Нам случается разбирать надписи, которые неспециалистам кажутся совершенно невидимыми, — Мунций пристально всматривался в чуть заметные неровности на поверхности мрамора, видимо, всё сильнее заинтересовываясь. — Принеси мне какой-нибудь измерительный прибор, лучше всего обыкновенный метр. Вот это как раз то, что нужно, — сказал он, когда Люций подал ему гибкую металлическую линейку. — Подвинем вот этот камень. Так… ещё немного… Теперь хорошо!

Прошёл час. Мунций на коленях ползал около камней, не отрываясь от лупы. В некоторых местах он зачищал мрамор остриём ножа. При этом он произносил отдельные слова и фразы, явно не заботясь о том, слушает его кто-нибудь или нет. Старый археолог забыл обо всём, кроме поглотившей его работы.

— Имеется первая буква, — бормотал он, — и ещё две за нею, если, конечно, это первое слово, но, по-видимому, это так… Большого куска нет… Жаль!.. Опять три буквы, рядом… Это всё, что осталось от длинной строчки… Вторая строчка. Да, именно вторая… Скверно… Только четыре буквы… Маловато! Да, очень мало! Длину этой второй строчки определить нельзя. А вот это ещё хуже!.. Но, ничего!.. Теперь ниже. Большие буквы… но только три… зато рядом… Очень хорошо! Загадка становится ясной… Теперь вполне ясно! Превосходно. Я так и думал… Небольшой промежуток, и одна буква… А это?… Чудесно!.. Больше ничего нет.

Он вынул из кармана записную книжку и скопировал все линии, которые сумел разобрать. Потом с помощью линейки принялся измерять расстояния между ему одному понятными точками.

Люций с интересом следил за этой работой.

Наконец Мунций поднялся и стряхнул песок с коленей.

— Я немного разочарован, Люций, — сказал он. — Задача оказалась совсем простой. От этой надписи сохранилось так много, что нет никакой заслуги прочесть её. Это совсем просто. Слушай! — прибавил он, садясь в стороне на траву. — Я сейчас объясню тебе, что это такое.

Люций сел на самый большой из камней.

— Нет, нет! — с живостью сказал Мунций. — На этих камнях не следует сидеть. Это древний могильный памятник.

Люций вскочил.

— Так вот, — продолжал Мунций, когда сын устроился с ним рядом, — ваша находка — это могила. Ты знаешь, что хоронить людей в земле прекратили более тысячи семисот лет назад. Я определяю возраст этих камней в две тысячи лет или около того.

— Как жаль, что нет самого трупа… — вздохнул Люций.

— Да, конечно! Но труп давно уже исчез бесследно. Может быть, можно найти остатки черепа и крупных костей.

— Это не то!

— Понимаю, но то, чего хочется вам, биологам, вы никогда не найдёте. Вернёмся к нашей теме. Для археолога самое важное в подобных случаях — это определить язык, на котором была сделана надпись. Остальное — дело времени и терпения. В данном случае того и другого потребовалось немного. В былые времена, которые нас интересуют, существовало много различных языков, и это обстоятельство часто затрудняет расшифровку. Так как эта местность расположена на территории бывшей России, то мы вправе предположить, что и надпись сделана на старом русском языке. И это действительно так и есть. Ты ещё помнишь его?

— Плохо, но помню, — ответил Люций. — Твои уроки не пропали. Странно, что они пригодились. Я думал, что русский язык мне никогда не понадобится.

— Знания никогда не пропадают, — сказал Мунций. Он открыл записную книжку и положил её на колено. — Вот смотри. В надписи три строчки. Первая буква первой строчки сохранилась. Это большое «Г». За нею идут две буквы меньшего размера — «е» и «р». Получается начало слова — «Гер…» Затем идёт большой пропуск, и опять три буквы рядом: «ю», «з» и «а» — «юза». Судя по величине букв и длине всей строчки…

— Постой, — перебил Люций. — Может быть, строчка не заканчивалась слогом «юза»?

— Заканчивалась. Это можно сказать наверняка. За буквой «а» идёт грань мраморной пирамиды. Она ясно видна. Итак, судя по длине всей строчки, можно сделать вывод, что в промежутке могло быть ещё восемнадцать букв. Но одного слова такой длины не существовало. Значит, сюда входят и промежутки между словами. Очень смутно, на местах четырнадцатой и пятнадцатой букв, можно различить несколько линий, дающих основание думать, что здесь могли быть буквы «о» и «г», расположенные рядом. Учитывая это, можно с уверенностью сказать, что первая строчка это — «Герой Советского Союза». Ты, конечно, знаешь, что это звание присваивалось людям в первые века коммунистической эры за подвиги, выделяющие своим героизмом. Перейдём ко второй строчке. На ней, как видишь, сохранились только четыре буквы, и они находятся не рядом. Кроме того, невозможно определить длину строчки и место, которое она занимала относительно первой. Всё, что мы можем сказать уверенно, это то, что строчка именно вторая, а не третья. И это очень важно. Видишь большое «И», потом маленькие «н», «в» и «а». Если вторая строчка прочитана нами правильно, а я в этом не сомневаюсь, то это может быть именем и отчеством героя. Ни того, ни другого мы прочитать не можем. Большое «И» даст некоторое основание считать, что героя звали Иван, имя очень распространённое как с тысячи лет назад, так и сейчас. Перейдём к третьей строчке. Тут-то и ждёт нас самое интересное и важное. Строчка была написана большими и, заметь, одинаковыми буквами. Три буквы рядом — «В», «О» и «Л», затем промежуток величиной в три интервала и буква «Ы». Получается «ВОЛ…Ы». Но, на наше счастье, безусловный факт, что от буквы «В» третьей строчки до буквы «Г» первой строчки и от буквы «Ы» третьей до буквы «а» первой совершенно одинаковое расстояние.

Мунций произнёс последние слова с нескрываемым торжеством в голосе. Люций с удивлением посмотрел на него.

— О чём же это говорит? — спросил он.

— Это даст нам решение загадки. Дело в том, что надписи на могильных памятниках делались обычно так, что строчки располагались симметрично. Отсюда вывод, в третьей строчке мы имеем дело с коротким словом в семь букв, начинающимся на «ВОЛ» и кончающимся буквой «Ы». Это фамилия! Знаешь, что это такое?

— Да, помню, — ответил Люций и улыбнулся. Он хорошо знал привычку своего отца разговаривать со всеми, как с учениками.

— Но, — продолжал Мунций, — эта фамилия написана во множественном числе, что доказывается буквой «Ы» на конце. А отсюда следует, что первая строчка прочитана нами неправильно. Не «Герой Советского Союза», а «Герои». Два героя с одинаковой фамилией. Вряд ли их было три. Вероятно, это братья. Если мы зададимся вопросом, когда могло так случиться, что два брата одновременно получили звание Героя и были похоронены вместе, то легко придём к выводу, что легче всего это могло произойти на войне. Они воевали вместе и вместе совершили свой геройский подвиг. Такие примеры знает история. Во время Великой Отечественной войны, которая происходила в двадцать пятом — двадцать девятом годах коммунистической эры, был случай, когда подвиг был совершён сразу двадцатью восьмью воинами. Ты должен помнить это.

— Я это помню, — ответил Люций. — Это были двадцать восемь панфиловцев. Но почему ты предполагаешь, что братья, которые были похоронены под этим могильным памятником, получили звание героев одновременно?

— Это, конечно, спорное утверждение, — ответил Мунций. — Но оно кажется мне наиболее вероятным. Этот вопрос мы очень скоро выясним. Я переберу архивные материалы и найду историю подвига. Мне поможет место, где была могила, и то, что известна часть фамилии и имя одного из братьев. И, разумеется, время совершения подвига — примерно две тысячи лет назад. Точнее тысяча девятьсот, так как звание «Герой Советского Союза» введено только с двадцатых годов коммунистической эры. Вы сообщали кому-нибудь об этой находке?

— Пока нет. Я хотел, чтобы ты первый увидел эти камни. Я думал, что они представляют собой более таинственную загадку.

— Всё, что я сказал, пока только правдоподобное объяснение, не больше, — ответил Мунций. — Все эти камни надо перевезти отсюда в археологический институт и тщательно изучить с помощью оптических средств. Только тогда можно будет окончательно сказать, что надпись прочитана правильно.

Мунций встал. Люций поднялся за ним.

— Я попрошу Владилена позвать кого-нибудь на помощь, — сказал он.

Вынув из кармана маленькую плоскую коробочку, точно такую же, как та, которой пользовался в полёте Мунций, Люций нажал нужные кнопки.

Через несколько секунд голос Владилена раздался так ясно, будто молодой астроном стоял в двух шагах:

— Я слушаю.

— Где вы находитесь? — спросил Люций. — На земле или в воздухе?

— На продовольственном складе, — ответил Владилен, — Это вы, Люций?

— Да. Найдите желающих помочь нам перевезти все найденные вами камни и захватите большой арелет.

— Хорошо! Ждите примерно через час.

— Пойдём пока в палатку, — предложил Мунций.

Не прошло и часа, как на поляне опустился большой арелет — отличающийся от одноместных только размерами — окрашенный в темно-вишнёвый цвет. Из него вышли Владилен и четверо мужчин, молодых и здоровых, одетых в одинаковые, различающиеся только по цвету, лёгкие костюмы с короткими брюками и рукавами.

По-видимому, они хорошо знали, кто такой Мунций, потому что поздоровались с ним со всеми признаками глубокого уважения. Не менее почтительно они приветствовали и Люция.

По просьбе Владилена Мунций рассказал о находке всё, что знал сам.

С большой осторожностью (многие из камней грозили развалиться на более мелкие) обломки были погружены на воздушный корабль.

Владилен обещал принять все меры, чтобы найти недостающие куски мрамора, если только они сохранились в земле, а не рассыпались от времени. Он дружески простился со своими гостями.

— Надеюсь непременно увидеться с вами в ближайшем будущем, — сказал он Мунцию. — Меня очень интересуют результаты ваших исследований.

— Я буду рад встретиться, — ответил старый историк. — Вы сделали очень ценную и интересную находку. Желаю быстрее найти метеорит.

Он крепко пожал руку астронома и направился к своей машине.

— Люций, — сказал Владилен, — оставьте мне ваш арелет. Я забыл свой на складе. Если вы любите именно этот, то я его верну.

Люций засмеялся.

— Мне всё равно, — ответил он, — на каком арелете летать. Возьмите этот совсем. Я полечу на большом. До свидания, Владилен! Желаю успеха!

Они простились, и вскоре обе машины поднялись в воздух и скрылись за кромкой леса.

3

В восемьсот пятидесятом году новой эры одно из первых по своему значению мест занимала старинная наука, роль которой для человечества поняли и оценили ещё в первом веке коммунистической эры, — биология.

На протяжении почти двух тысяч лет поколения учёных пытались исчерпать до дна «науку жизни», подойти к её пределу, за которым открывать и изучать будет нечего, поставить самую могучую силу природы целиком и полностью на службу человеку.

Проходили века. Много раз казалось — «дно» уже видно! Но мнимый конец опять и опять превращался в начало. Биология была неисчерпаемой, как неисчерпаем атом — основа всей мёртвой и живой природы.

Впрочем, в восемьсот пятидесятом году граница между живым и мёртвым почти стёрлась.

Проблемы возникали друг из друга, и им не было конца. Вопросов, ждущих разрешения, становилось не меньше, а больше с каждым пройдённым этапом. А значение биологии в жизни человека непрерывно возрастало.

«Наука жизни» предъявляла к своим адептам всё большие и большие требования. Чем дальше углублялись учёные в тайны жизни и смерти, тем сложнее они оказывались. Работать становилось труднее. Но армия биологов наступала упорно. Огромные, с каждым годом нарастающие знания, настойчивость и упорный труд были оружием в непрекращавшейся битве за Человека.

Тайна медленно, но непрерывно отступала. И снова казалось конец близок, окончательная победа совсем рядом. Вечный и благодетельный самообман!

Люций был одним из выдающихся биологов своего времени. Ученик и последователь знаменитого учёного семисотых годов, он как и его великий учитель, больше интересовался не жизнью, а её оборотной стороной — смертью, полагая, что чем дальше проникнет человечество в тайны смерти, тем скорее оно добьётся своей цели — продления жизни до её естественного предела.

Средняя продолжительность жизни современного человека — двести лет — казалась учёным-биологам восемьсот пятидесятого года до обидного малой.

Люций, как и его коллеги, был убеждён, что наука находится на пороге «великого скачка» и что совсем близко (по масштабам науки, разумеется) то время, когда цифра «двести» сменится желанной цифрой «триста».

Ведь именно к ней, к этой цифре, стремились усилия биологов длинного ряда веков.

«А что будет дальше? — нередко спрашивал себя Люций. — Разве наука остановится на этом? Мы считаем, что триста лет жизни — это предел для человеческого организма. Так же считали и две тысячи лет тому назад. Но так ли это на самом деле? Может быть, способность к обмену веществ многоклеточного организма беспредельна? Может быть, пройдёт совсем немного времени и цифра «триста», к которой мы так стремимся, будет отброшена и заменена другой? А если этой другой не существует вовсе?»

Много подобных вопросов вставало перед пытливым умом учёного. Ответ могло дать только будущее и… упорная работа в настоящем.

Люций умел и любил работать. Сын учёного, он с детства был приучен к настойчивости и систематическому труду. В мире науки он забывал обо всём, и годы проходили незаметно, когда новая интересная задача вставала перед ним.

В девятом веке Новой эры Люций являлся редким исключением — он работал один. Такие рецидивы изредка возникали среди человечества.

Результаты его трудов заставляли других учёных пересматривать прежние взгляды, меняли направление многих работ, но сам Люций не задумывался над значением своего труда для науки.

Его слава росла, вся планета знала его имя, а он в своей домашней лаборатории считал, что является лишь маленьким винтиком великой машины.

Но так не могло долго продолжаться. Настал конец неестественному уединению большого учёного.

Избрание в члены Совета науки явилось для Люция ошеломляющей неожиданностью. Он долго не мог осознать, как это могло произойти, что побудило учёных выдвинуть его имя на соискание чести, которой немногим удавалось добиться.

Пришлось покинуть привычную обстановку, руководить другими, уделять часть времени работе учебной.

Учить других! Не каждый был достоин такого доверия!

Против своих ожиданий, Люций быстро привык к новому положению. Расширение рамок работы пришлось ему даже по вкусу. Коллективные исследования были интереснее и продуктивнее одиночных. Но ошибка, допущенная родителями, — индивидуальное воспитание, развившее природное влечение к одиночеству, — заставляла его считать себя недостойным работать в мировых институтах и лабораториях.

Теперь их двери широко открылись перед ним — можно сказать, против его воли. Он не мог не войти. И Люций вошёл, сперва с недоверием к самому себе, потом с радостью и увлечением.

Но время от времени старая, укоренившаяся привычка сказывалась, и для решения какой-нибудь интересной частной задачи Люций возвращался в свою лабораторию. Новые мысли почему-то приходили ему в голову именно тут, дома.

Товарищи шутили, называя эти периодические исчезновения «периодами улитки». Но Люций вскоре возвращался, каждый раз удивляя весь учёный мир новой проблемой, за которую следовало немедленно браться всем вместе, решать силами всей мировой биологии.

Шло время, и «периодов улитки» стали ожидать с нетерпением. Они приносили новое. Они ощутимо двигали науку вперёд!

Люций был ещё молод. По понятиям людей восемьсот пятидесятого года девяносто — сто тридцать лет были порой зрелости, а отнюдь не пожилым возрастом. А Люцию было только восемьдесят.

Никто ещё не произнёс в связи с его именем слова «бессмертие», но Мунций, позабывший, когда сам был избран в члены Совета, видел и понимал, что имя его сына рано или поздно будет выбито на стене Пантеона — величайшая честь для человека новой эпохи.

Люди не ждали смерти учёного для того, чтобы увековечить его имя. Это часто делалось при его жизни.

Кто из учёных втайне не мечтал добиться столь великой чести. Благородное честолюбие — украшение человека!

Люций, незаметно для себя, становился во главе биологов всей Земли. Ещё за глаза, но уже многие признанные учёные называли его «Учитель». Было ясно, что очень скоро это слово будут произносить открыто.

В то время, когда произошло падение болида, вызвавшее все последующие события, значения которых ещё никто не мог даже заподозрить, Люций находился в очередном «периоде улитки». Но, несмотря на то, что его мозг был занят очень серьёзной проблемой, учёный не мог не заинтересоваться редчайшей находкой Владилена.

Памятники старины хранились очень тщательно. Человечество не забывало прошлого. Решение о снятии какого-либо монумента выносилось специальной комиссией исторической секции Совета. Правда, могильные памятники были сняты все сразу много веков тому назад, когда были ликвидированы все кладбища, а имена достойных занесены на золотые доски, установленные внутри, на стенах, и вокруг Пантеона. Но было странно, что памятник, установленный на могиле героя, мог развалиться от времени и погрузиться в землю. Это казалось необъяснимым.

Когда Мунций улетел, чтобы в стенах археологического института тщательно изучить куски мрамора и заняться розысками материалов о героях с фамилией «Вол…ы», Люций вернулся к прерванной работе. Но забыть, выбросить из головы всё, кроме изучаемого вопроса, на этот раз никак не удавалось. Он всё время помнил о памятнике и ожидал известий от отца.

Наконец Мунций вызвал сына к телеофу.

Ничего интересного, однако, Люций не узнал во время этого первого свидания.

Мунций сообщил, что работа продвигается медленно, так как оказалась значительно труднее, чем предполагалось вначале. Бурная эпоха зарождения коммунистической эры оставила после себя необозримое море архивных материалов. Найти среди этого изобилия нужный документ было совсем не просто, несмотря на идеальный порядок, в котором эти документы содержались.

На золотых досках Пантеона удалось обнаружить тридцать две фамилии, схожие по длине и по первым трём буквам. Нужно было найти материалы обо всех тридцати двух, чтобы определить, кто из них был похоронен на том месте, где нашли обломки памятника.

— Мне помогают семь человек, — сказал Мунций. — Но работа движется буквально черепашьими темпами. Пока удалось только твёрдо установить, что героев-братьев с фамилией, начинающейся на «Вол…», не было ни в первом, ни во втором веке коммунистической эры. А начиная с третьего века это звание вообще больше не присваивалось. Здесь мы, похоже, ошиблись. Как дела у Владилена?

— Пока ничего не удалось найти, — ответил Люций. Поиски недостающих кусков мраморного памятника не увенчались успехом. Под поляной и в ближайших районах леса их не было. Надежда узнать имена и отчества героев, что значительно облегчило бы розыски, рухнула. Предстояло и дальше искать почти что вслепую.

— Я начинаю допускать, — сказал Мунций во время одного из последующих свиданий у телеофа, — что фамилия на памятнике была написана несимметрично. В этом случае буква «Ы» могла быть не последней. На одной из досок Пантеона я видел, например, фамилию Героя Советского Союза Ивана Архиповича Володных. А если буква «Ы» не последняя, то фамилия написана не во множественном числе, а в единственном. Наша задача, естественно, сильно усложнится. Ещё хуже, если буква «В» не первая и перед ней были другие. Тогда придётся искать не по фамилии, а по месту, где находилась могила. Представляешь себе трудности такого поиска?

— Так что же делать? — спросил Люций, всматриваясь в явно утомлённое лицо отца. — Может быть, прекратить розыски?

— Искать! Ещё и ещё раз — искать! Я теперь не успокоюсь, пока не добьюсь успеха.

Прошёл месяц.

И вот как-то утром Мунций вызвал сына к телеофу я сообщил, что прилетит в середине дня. И не один, а с врачом Ио.

Люций не обратил внимания на имя, названное отцом.

— Документы нашлись? — спросил он.

Не отвечая, Мунций задал встречный вопрос:

— Где Владилен?

— Он ещё здесь.

— Попроси его прилететь к тебе. Его помощь может понадобиться. Мы будем скоро, ждите нас!

И Мунций выключил телеоф, так и не удовлетворив любопытство сына.

Но Люций понял, что отец находится в отличном расположении духа. Это говорило о том, что им достигнут какой-то результат.

Владилен прилетел сразу, как только узнал о предстоящем прилёте Мунция.

— Меня интересует история этого памятника, — сказал он, здороваясь с Люцием. — Вы не знаете, зачем я могу понадобиться?

— Не имею ни малейшего представления. Мой отец иногда любит задавать загадки. Так и в этот раз. Он мне ничего толком не рассказал.

— А кто такой Ио?

— Какой-то врач. Вероятно, знакомый отца, который, как и вы интересуется находкой.

— Вы его знаете?

— По-видимому, нет. Я знаю, и знаю очень хорошо, другого Ио. Но тот так известен, что и вы не можете не знать его.

— Вы говорите об Ио — члене Совета?

— Да.

— Его все знают. Так же, как вас, Люций. А не он ли это?

— Конечно, нет. Ио не такой человек, чтобы поддаться обыкновенному пустому любопытству. Исторические памятники его не интересуют.

— А вот вас они интересуют, — заметил Владилен. — И это очень хорошо. Нельзя замыкаться в рамках одной какой-нибудь науки, не правда ли?

Люций промолчал.

Немного погодя на площадку перед домом Люция опустился арелет бледно-голубого цвета. Аппарат был двухместный, и из него вышел Мунций и за ним очень высокий худощавый человек с седыми волосами.

Люций вздрогнул, увидя его.

— Вы были правы, — сказал он. — Но что это значит? Зачем он здесь?

— Выходит, он более любопытен, чем вы думаете, — тихо сказал Владилен, направляясь вслед за хозяином дома навстречу прилетевшим.

Люций с сомнением покачал головой.

Ио ничем не выразил удовольствия от встречи. Он рассеянно пожал руки Люцию и Владилену и отрывисто бросил:

— Рад видеть!

«Всё тот же, — подумал Люций. — Нисколько не изменился».

— Я никак не мог предположить, — сказал он вслух, — что отец говорил мне именно о вас. Тем более рад такому неожиданному и приятному сюрпризу.

— Кажется, — ответил Ио, не реагируя на слова Люция, — наши мечты «грозят» осуществиться. Вот потому я и здесь.

— Какие мечты?

— Сейчас всё узнаешь, — с недовольным тоном сказал Мунций. — Никогда не надо забегать вперёд.

Люций предложил устроиться на веранде или пройти в зал. Гости предпочли веранду.

Когда все уселись у круглого стола, Люций приготовился терпеливо ждать рассказа и объяснений. Он хорошо знал, что Мунция торопить бесполезно. Владилен не осмеливался первым задать вопрос людям, которые были значительно старше его. Но Ио не имел намерения ждать.

— Говорите, Мунций! — сказал он. — Время идёт. Надо приступать к поискам.

— Если дело идёт о поисках недостающих кусков мрамора, то их нет в земле. Теперь я могу поручиться за это, — сказал Владилен.

— Жаль, конечно, — ответил ему Мунций. — Но сейчас нас интересует другое. Так вот, Люций, — продолжал он, обращаясь к сыну, — я ошибся. Но ошибка оказалась не столь уж значительной. Я думал, что под мраморным памятником были похоронены два брата-героя. Для такого заключения было достаточно оснований. Оказалось, что не два брата, а муж и жена. Муж и жена, — повторил он. — Дмитрий Волгин и Ирина Волгина.

— Ирина Волгина! — воскликнул Люций. — Как странно! Каждый раз, бывая в шестьдесят четвёртой лаборатории, я вижу её бюст, установленный в вестибюле. Ведь Ирина Волгина была врачом. Не правда ли, это очень странно, что мы столкнулись с её именем в связи с этой загадкой?

— Не вижу ничего странного, — сказал Ио.

— Значит, муж Ирины тоже был Героем Советского Союза?

— Да. Именно из-за него я и явился к вам, — ответил Ио. Люций и Владилен посмотрели на него с удивлением.

— Сейчас поймёте, — сказал Мунций. — Я продолжаю. Под мраморным памятником были похоронены сперва Ирина, а затем Дмитрий Волгины. Они умерли в разное время. Могила находилась в центре парка одного небольшого городка. Этот городок был снесён в середине третьего века коммунистической эры, и на его месте выращен лес, который растёт здесь и поныне. Памятник остался в густом лесу. И постепенно о нём забыли. Вероятно, считали, что он снят. Сейчас уже невозможно восстановить истину, да это и не столь важно. Факт, что о нём забыли и он постепенно развалился от времени. Согласен, что это редкий случай, — сказал Мунций, точно отвечая на замечание, которого никто из присутствующих не произнёс. — Даже очень редкий случай. Но это факт. Для нас сейчас интереснее другое. Ирина погибла во время войны, и её похоронили в обычном для того времени деревянном гробу. Разумеется, от неё не осталось ровно ничего. Но не так получилось с Дмитрием. Он умер в Париже, который был столицей бывшей Франции. Его тело было запаяно в свинцовый гроб. То есть гроб запаян, — поправился Мунций. — И отправлен на родину, в бывший СССР. Мужа похоронили рядом с женой. Тогда и появилась на памятнике надпись, которая ввела нас в заблуждение. Любой мог ошибиться. Ничего удивительного здесь нет. Так вот! Под памятником было два гроба: один деревянный, другой свинцовый наглухо запаянный…

Люций вскочил.

— Понял! — вскричал он, перебивая Мунция. — Теперь я знаю о каких мечтах вы говорили, Ио. Надо попытаться найти этот свинцовый гроб.

— Вот именно! — Ио в первый раз улыбнулся. — Найти непременно, так как он никуда не мог исчезнуть. Свинец — не дерево. И если гроб был хорошо запаян…

Сильно возбуждённый Люций вторично перебил собеседника.

— Ваше мнение, Владилен? — спросил он.

— Могу только сказать, что поблизости от поляны никакого гроба нет, — уверенно ответил молодой учёный. — Мы не могли не заметить столь объёмистого предмета.

— Завтра прибудут два геолога, — сообщил Мунций. — Ведь ясно, что гроб перенесён на другое место силой подземных вод или, возможно, сдвигами почвы. Придётся затратить много труда, но поискать стоит. Такого счастливого случая может никогда больше не представиться.

На этом закончился памятный для Люция (но не для Ио, который никогда не жалел о сделанном) разговор.

На следующий день начались поиски.

Это была нелёгкая задача — найти в земле, в совершенно неизвестном месте, свинцовый гроб, переместившийся почти за два тысячелетия под землёй неизвестно куда и погрузившийся неизвестно на какую глубину.

Но упорство людей преодолевало и не такие трудности. На помощь прибыло несколько десятков человек, как только о намерении четырёх учёных стало известно. Работы развернулись широким фронтом.

Геологическое исследование местности не дало никаких определённых результатов. Следов подземных источников не нашли. Учёные-геологи разошлись во мнениях относительно почвенных сдвигов, происшедших за две тысячи лет.

Пришлось приступить к поискам без всяких указаний, систематически осматривая недра земли с помощью видеоскопов и извлекая на поверхность всё, что вызывало хоть малейшее подозрение. Такой метод требовал много времени и сил.

Поиски велись по концентрическим кругам, радиус которых постепенно увеличивался. Разведчики минувшего всё дальше и дальше удалялись от поляны.

Проходили недели, но всё было тщетно. Гроба Дмитрия Волгина обнаружить не удавалось.

Многие теряли терпение и прекращали работу. На их место, по зову Ио и Люция, являлись другие.

И вот пришёл успех как награда за настойчивый труд.

В полутора километрах от места, где были найдены обломки памятника, на глубине двадцати метров, обнаружили длинный, похожий на камень, предмет. Извлечённый на поверхность, «камень» казался свинцовым гробом, обросшим известковыми наслоениями. Казалось бы, бесспорная удача. Но учёные всегда осторожны в выводах.

К этому времени сотрудники исторического института подняли из архивов старые карты города У… и его окрестностей. И оказалось, что находка сделана как раз на том месте, где до третьего века коммунистической эры находилось городское кладбище.

Кто же лежал в найденном гробу?

Был ли это Дмитрий Волгин, или нашли другого неизвестного человека, похороненного тоже в свинцовом, а не в обычном деревянном гробу?



Как ответить на этот вопрос? Мало ли могло быть причин, по которым древние люди применили свинец для гроба…

Прекратить поиски или продолжать их? Люция и Ио не так уж интересовал вопрос о том, кто лежал в гробу. Самым главным было получить более или менее сохранившийся труп человека, умершего около двух тысяч лет тому назад.

Но не так смотрел на это моральный закон эпохи.

Извлечённое из могилы тело человека после обследования его учёными-биологами надо было похоронить вторично, по современному способу — сжечь его. Какое же имя назвать при погребальной церемонии? Какое имя записать в книгу?

— Надо продолжать поиски, — решил Мунций. — До тех пор, пока мы или найдём второй свинцовый гроб, или убедимся, что такового нет, и, следовательно, найденный является гробом Дмитрия Волгина.

И поиски продолжались с прежним усердием. Ими остались руководить Мунций и Владилен.

А Люций и Ио улетели, увозя с собой найденный гроб, в котором находилось чьё-то тело, могущее помочь им пролить свет знания на некоторые, ещё не разгаданные наукой тайны жизни клетки.

А чьё оно, это тело — не всё ли равно!

Известковые наслоения, приобретшие за долгие века крепостькамня, осторожно и тщательно удалили. В ярком свете лабораторного зала тускло блеснула свинцовая поверхность, и людям показалось, что гроб совсем новый, изготовленный на этих днях, а не две тысячи лет тому назад.

С помощью мощной оптики осмотрели шов. Он был сплошным и не имел ни одного изъяна.

— Странно! — сказал Ио. — Шов выглядит не запаянным, а сваренным, и довольно небрежно.

Всем казалось, что гроб слишком мал. Никто из современных взрослых людей не мог бы в нём поместиться. Но они знали, что люди первого века коммунистической эры были меньше и ниже ростом, чем люди девятого века Новой эры.

— Там труп взрослого человека, — уверенным тоном сказал Люций. — Вскрывайте!

И вот четыре человека подняли и поставили в стороне крышку гроба.

Перед учёными лежал прекрасно сохранившийся труп мужчины. Почти чёрного цвета, сморщенная и высохшая кожа лица и кистей рук плотно прилегала к костям, но была целой. Остальное скрывало полуистлевшее покрывало когда-то белого цвета.

— Закрыть! — приказал Люций.

Прозрачный куполообразный футляр опустился на гроб, плотно войдя в пазы подставки.

— Не знаю, почему, — сказал Люций, — но мне кажется, что это несомненно Дмитрий Волгин.

— Какая разница, — пожал плечами Ио, — он или его современник? Для нашей цели это не имеет значения. Когда вы думаете приступить к работе, Люций?

4

Вторая биохимическая лаборатория стояла среди обширного сада. Громадное здание из белого материала, увенчанное куполом из молочного стекла, как снежная вершина горы возвышалась над зелёным морем окружавших его растений.

В глубине сада были разбросаны небольшие домики, такие же как и лаборатория. Некоторые из них были тоже увенчаны маленькими куполами. Эти домики как бы прятались от глаз в этой зелени.

Сад был очень велик — несколько квадратных километров. В нём были представлены все виды плодовых культур: груши, яблони, вишни, лимоны, мандарины, кокосовые деревья и ещё множество растений, неизвестных ботаникам двадцатого века.

Вдоль аккуратных дорожек тянулись длинные гряды всевозможных цветов, собранных, казалось, со всех концов света. Тут были хорошо известные во все времена розы, тюльпаны, георгины, маки. Рядом с ними росли новые, выращенные за последние века.

Огромные ели, высясь на перекрёстках дорожек, касались своими тяжёлыми ветвями лёгких и стройных стволов тропических пальм. В тени ветвей манговых деревьев, отягощённых плодами, поражало взор разнообразие форм причудливых орхидей.

Юг и север, восток и запад были представлены здесь вместе — самыми красивыми или полезными видами растительного мира.

Воздух, наполненный ароматом цветов и пряным запахом тропических фруктов, был так чист и прозрачен, что казался совершенно лишённым пыли.

Впрочем, это так и было на самом деле.

Ничем не возмутимая тишина царила в этом уголке роскошной природы. Разноцветные бабочки порхали с цветка на цветок, сверкая в лучах солнца, как драгоценные камни. Ни одного насекомого, кроме них, да ещё золотисто-коричневых пчёл, не было видно. На дорожках не ползали ни муравьи, ни жуки. В воздухе не мелькали комары и мошки — обычные спутники жаркого летнего дня.

Иногда с ветки на ветку перелетали маленькие красивые птички, напоминавшие своим ярким оперением колибри. Других птиц в саду, по-видимому, не было.

По одной из дорожек, покрытой мелкой, хорошо утрамбованной морской галькой, шли двое людей. Оба были высоки ростом и хорошо сложены. Их движения были гибки и точны, изящны и красивы, как движения гимнастов.

Мужчина в обычном для этого времени костюме — рубашке и коротких брюках, — сшитом из светло-серого материала, был Владилен. Со времени поисков метеорита, а затем гроба Дмитрия Волгина молодой астроном ещё больше загорел, и его кожа отливала теперь чуть ли не чёрным блеском.

Этот загар, который на всяком другом показался бы чрезмерным, очень шёл к худощавому лицу Владилена, к его характерным чертам, свидетельствующим, что в жилах его предков текла кровь арабов.

Его спутницей была молодая женщина, одетая в темно-красное короткое платье, сильно открытое сзади, а спереди закрывавшее всю грудь до самой шеи. Голые колени и голени отливали золотистым загаром. Ноги, обутые в туфельки вишнёвого цвета, казались очень маленькими в сравнении с её ростом. По моде того времени её волосы свободно падали на спину и плечи.

Женщина была светлой блондинкой и, несмотря на женственную тонкость черт, очень похожа лицом на Люция.

Она оживлённо рассказывала, а Владилен, наклонившись слегка в её сторону, внимательно слушал.

— В конце концов, — говорила она, — ему разрешили и этот опыт. Возражения были со многих сторон, высказывались самые разнообразные точки зрения, но отец с помощью своего единомышленника Ио сумел убедить противников. Ио считает, что, сказав «А» надо иметь смелость сказать и «Б». Если произведён один опыт, нет оснований отказываться от следующего. Отец говорит, что нельзя упустить такого счастливого случая, не использовав его до конца, что это подведёт итог многим работам как его самого, так и целого ряда его предшественников. Вы знаете моего отца, Владилен. Он большой учёный и великий энтузиаст науки. Я люблю и уважаю его, но в данном случае не могу с ним согласиться.

— Вот как? Это почему же?

— Мне кажется некрасивым этот новый опыт. Первый не требовал вскрытия тела и потому имел характер простого наблюдения. Это одно. А теперь… Нельзя забывать, что отец имеет дело не с животным, а с человеком. Пусть мёртвым, но тем не менее заслуживающим уважения. Какое право имеет отец, Ио или любой другой учёный производить над его телом свои опыты? Его согласия на это они не получали. И не я одна так думаю. Мой дед Мунций, вы его знаете, также был против.

Владилен на минуту задумался.

— Мне кажется, — сказал он, — что вы, Мунций и все остальные, думающие, как вы, неправы. Ваш отец рассуждает вполне логично. В очень древние времена умерших людей зарывали в землю. Они как бы продолжали существовать, не исчезали бесследно. Люди привыкали к мысли, что хотя человек и умер, но он где-то есть. Отсюда и происходил этот непонятный культ мёртвых, дошедший в сознании людей до нашего времени…

— В этом вопросе вы что-то путаете, — перебила молодая женщина. — История совсем иначе говорит о причинах…

— Возможно, что я действительно путаю, — перебил её, в свою очередь, Владилен. — Но не в этом дело. Я хочу сказать, что хотя мы не сохраняем тел умерших, а уничтожаем их, из памяти людей не исчезают те, кто этого заслуживает. Мы чтим не тело человека, а его деятельность как разумного существа. Если правда, что это тело Героя Советского Союза Дмитрия Волгина, то его имя начертано рядом с именем его жены на золотой доске у стен Пантеона, а этого, по-моему, вполне достаточно. Я уверен, что если бы можно было спросить его самого, то он с радостью согласился бы и после смерти послужить науке на пользу человечества. Я был бы счастлив на его месте. Да и вы, Мэри, конечно…

Она засмеялась.

— Вы рассуждаете совершенно так же, как мой отец, точно сговорились. И с вами трудно спорить. Любой из нас согласился бы послужить науке не только после смерти, но и при жизни. Я согласилась бы стать объектом опыта моего отца даже в том случае, если бы этот опыт лишил меня жизни. Это естественно. Но тут совсем другое дело.

— Не вижу разницы.

— Его согласия не было… — начала Мэри, но Владилен опять перебил её.

— Это всё формальные суждения, не имеющие практического смысла, — сказал он волнуясь. — Отвлечённые рассуждения о праве каждого человека самому распоряжаться собой при жизни и своим телом после смерти. Схоластика! — почти крикнул он. — Я согласен с Люцием, что это совершенно исключительный и неповторимый случай. Тело пролежало законсервированным в свинцовом гробу почти две тысячи лет и сохранилось лучше, чем знаменитые египетские мумии. Оно совершенно высохло, но все внутренние органы остались на своих местах. Установить — умерли ли клетки тела навсегда, или они способны снова ожить — это имеет колоссальное значение для науки. До сих пор все опыты доказывали исключительную способность клеток к восстановлению, но произвести опыт такого масштаба ещё никому не приходилось.

— Откуда вы знаете всё это? — спросила Мэри. — Вы же не биолог, а астроном.

— Если бы ваш отец, — продолжал Владилен, в своём возбуждении не обративший никакого внимания на её реплику, — крупнейший биолог Земли, упустил этот случай, не использовал его до конца, то он совершил бы предательский поступок по отношению к науке. Но, к счастью, у него ясный и трезвый ум. И я просто не могу понять, как вы можете рассуждать иначе. По-вашему, надо сжечь это тело, как это делается всегда. Кто же с вами спорит? Это и будет сделано. Но предварительно тело должно послужить науке.

— Оно уже послужило. Вполне достаточно. Сам отец говорит что результаты огромны. Но нельзя глумиться над мёртвым. Они собираются отрезать голову, вынуть мозг. Потом возьмутся за сердце и так далее, — она содрогнулась. — Это уже слишком. Всё должно иметь границы. Таково моё мнение.

— И тут вы неправы, — сказал Владилен. — Неправы формально и по существу. Отделять голову, насколько я знаю, никто не собирается. А вынуть мозг — что же здесь плохого или оскорбительного? Разве не производят вскрытия людей, умерших от неизвестной причины… или для учебных целей. Я знаю, вы скажете, что эти люди дали согласие ещё при жизни, а Дмитрий Волгин, или кто бы это ни был, такого согласия не давал. Но это же чистейший формализм. И ради такого формализма отказываться от полезных и нужных опытов… Не понимаю! Выходит, что наша индивидуальная свобода может приносить вред. Абсурд!

Мэри посмотрела на него весёлыми глазами.

— С вами трудно спорить, — сказала она ещё раз. — Со своей точки зрения вы и мой отец правы. Недаром же все были вынуждены согласиться, и тело Дмитрия Волгина — я совершенно уверена, что это именно он — находится сейчас в этом здании, где над ним вот уже три года работают все или почти все выдающиеся наши учёные под руководством старого Ио и моего отца.

— Вы видели его? — спросил Владилен.

— Кого, отца?

— Нет, тело.

Мэри поморщилась.

— Не видела, — сказала она. — Я ни разу его не видела. И не увижу. Смотрите на это как на женский каприз, но мне неприятен «великий опыт», как его называют. В нём есть что-то мрачное и невыразимо тягостное. А я люблю цветы и солнце. Я люблю жизнь и никогда не войду в лабораторию отца, пока там находится мёртвое тело. Так что идите туда один. Кстати, мы уже пришли, и дверь перед вами. Я думаю, что вы найдёте отца во втором этаже, прямо напротив лестницы. Он знает о вашем прилёте и будет рад увидеть такого же энтузиаста, как он сам.

Она кивнула головой. Светлые волосы рассыпались по её лбу, и Мэри лёгким движением руки отбросила их назад.

— Скажите отцу, что я жду вас обоих к завтраку ровно через два часа. Он сам, конечно, забыл об этом. Не забудьте и вы. Через два часа. Надеюсь, этого времени достаточно для первого разговора.

Она повернулась и пошла обратно по дорожке сада. Владилен смотрел ей вслед, пока её красное платье не скрылось среди зелени. Он внезапно обратил внимание, что на ней не видно пояса.

«Странно! — подумал он. — Неужели она так молода? Или пояс спрятан под платьем. Тогда, значит, она кокетлива. Во всяком случае, она стала красивее, чем была три года тому назад. Интересно всё-таки, сколько ей может быть лет?»

Он ждал, что Мэри почувствует его пристальный взгляд и обернётся. Но молодая женщина не обернулась.

Он вошёл в здание.

Громадный вестибюль был украшен многочисленными бюстами великих биологов прошлого и настоящего. Владилен обратил внимание, что бюста Люция здесь не было.

«Он скромен, как и подобает большому учёному», — подумал молодой астроном.

Он поднялся по голубой лестнице, на каждой ступеньке которой стояла каменная ваза с цветами, на второй этаж.

Мэри была права: Владилен сразу увидел здесь того, кого искал. Сквозь стеклянную дверь был виден Люций, который сидел за столом и писал. Он казался всецело поглощённым работой, и Владилену стало жаль прерывать его труд. Он решил подождать, пока Люций освободится, но тот, словно почувствовав присутствие гостя, поднял голову.

Через несколько секунд они крепко пожимали руки друг другу.

— Я рад, что вы, наконец, вспомнили о вашем обещании, — сказал Люций. — Почему вы так долго не показывались?

— Был очень занят, — ответил Владилен. — Пришлось ещё раз слетать на Венеру. Я только что оттуда, прилетел рейсовым ракетопланом. Невыносимая планета! Там мозг буквально плавится от жары. Вспомнил, что обещал посетить вас. И вот я здесь. Кстати сказать, перед отлётом на Венеру я присутствовал на вашем докладе о первых результатах работы над телом, но вы были так заняты, что я не решился подойти к вам.

— Напрасно, — сказал Люций. — Ну а как метеорит? Нашли вы его?

— Нашёл. Как только прекратились поиски второго свинцового гроба, которого, как вы знаете, так и не нашли, я вернулся к своей задаче. Камень погрузился на пятьдесят два метра. Он был совершенно цел и весил четыреста тридцать восемь килограммов. Но к сожалению, этот метеорит имеет солнечное происхождение.

— То есть как «солнечное»?

— Мы называем «солнечными» те метеориты, которые образовались внутри Солнечной системы, — пояснил Владилен, — в отличие от «космических», залетающих к нам извне. Нас больше интересуют эти последние.

— Так что, вы трудились зря?

— Нет, почему зря? Солнечные метеориты также полезны, только в меньшей степени. Но это несвоевременная тема, и вряд ли она интересна для вас. Да и для меня тоже. Сейчас мне хочется говорить о вашей работе. Я прилетел сюда с единственной целью — повидаться с вами.

— И я вас скоро не отпущу, — сказал Люций. — Я совсем переселился сюда и за все три года ни разу никуда не вылетал. Со мной живёт Мэри.

— Я видел её. Мы с ней только что расстались. А где ваш отец?

— У себя. Он покинул нас два года тому назад. Мы с ним немного не поладили. И с тех пор не виделись в натуре.

— Ваша дочь мне кое-что рассказала. Кроме того, я внимательно следил за всей полемикой, которая поднялась в связи с вашими предложениями. Должен сказать, что я целиком согласен с вами, хотя, конечно, моё мнение ничего не может значить. Как идёт дело?

— Очень хорошо, — ответил Люций, и его глаза блеснули. — Гораздо лучше, чем мы могли даже желать. Вы видели тело три года тому назад. Пойдёмте, я покажу вам его теперь. Предупреждаю, вы будете поражены.

— Я почему-то уверен в этом, — улыбаясь ответил Владилен. — Ведь вы очень скупо сообщаете о своей работе.

— Так надо, — ответил Люций. — И то чрезмерный интерес к ней вредно отражается на её же перспективах.

— Я понимаю, о чём вы говорите, — сказал Владилен. — Но думаю, что в конце концов вы добьётесь всего, что вам нужно.

— Спасибо, — сказал Люций.

Они поднялись в открытом лифте на самый верхний этаж гигантского здания и вошли в лабораторный зал, расположенный под куполом. Стеклянные своды доходили до самого пола, и зал был залит потоками солнечного света, свободно проходившими сквозь молочные стёкла. Но снаружи ничего не было видно.

Обстановка лаборатории — шкафы с приборами и аппаратами, столы и даже скамьи и кресла — была сплошь из стекла, что придавало всему какой-то призрачный вид. Блестящий пол как в зеркале отражал всё, что на нём находилось.

Несколько человек в белых халатах что-то делали у столов, а один из них при входе Люция пошёл к нему навстречу, так чётко отражаясь на поверхности пола, что казалось, его ноги ступают по застывшей прозрачной воде.

— Раствор меняли? — спросил Люций.

— Конечно, но Ио велел усилить концентрацию «владилина» на пять процентов.

— Хорошо! — сказал Люций.

Он взял Владилена под руку и подвёл его к предмету, стоявшему на самой середине зала.

Это был большой стеклянный ящик, установленный на тонких высоких ножках. Он был закрыт со всех сторон и наполнен прозрачной, слегка розоватой жидкостью.

В этом ящике, не касаясь дна, неподвижно висело человеческое тело, целиком погружённое в жидкость.

Снизу, сверху и с четырёх сторон на него были направлены раструбы металлических рефлекторов. От них шли гибкие, аккуратно уложенные трубки, уходившие сквозь пол куда-то вниз.

Рефлекторы и стеклянный ящик окружал красный шнур, протянутый на расстоянии трёх метров от них.

— За этот шнур проходить нельзя, — сказал Люций. — Попадёте в зону действия излучателей, а они очень сильны, и их излучение вредно для нормальных клеток. Но вам и отсюда должно быть хорошо видно.

Владилен подошёл вплотную к шнуру и, охваченный естественным волнением (то, что находилось перед ним, было слишком необычайно), принялся внимательно рассматривать неподвижное обнажённое тело.

Чем дольше он смотрел, тем более волновался. Люций был прав — зрелище не могло не поразить воображение.

Владилен хорошо помнил, как три года тому назад по приглашению Люция он вместе с Мунцием прилетел в лабораторию, чтобы взглянуть на труп, пролежавший в гробу почти две тысячи лет. Он видел тогда почерневшую от времени сухую «мумию», в которой не было ничего, что при самом горячем желании можно было бы назвать «живым». У обычных покойников в течение довольно долгого времени сохраняется общий внешний вид живого человека. Особенно кожа и волосы молчаливо говорят о том, что в мёртвом организме ещё есть жизнь. Здесь же, в этом трупе, извлечённом из могилы, всё было безнадёжно мёртвым. Даже волосы на голове казались окаменевшими, тронь их — и они разломятся.



Прошло три года. И вот тот же самый труп снова находится перед глазами Владилена.

Тот ли?…

Против воли закрадывается сомнение — не хочет ли Люций подшутить над ним, выдавая недавно умершего человека за того извлечённого из двухтысячелетней могилы?..

Куда делись чернота пересохшей кожи и общий «каменный» облик мумии? Так выглядят люди через несколько дней после смерти. Жёлто-восковая кожа кажется даже розоватой из-за цвета жидкости, в которую погружено тело. Это придаёт трупу «теплоту» жизни. Волосы не прилипают больше к черепу, они «всплыли», и не надо никакого прикосновения к ним, видно и так — они мягки и шелковисты.



— Волшебство какое-то! — Владилен встряхнул головой, точно все ещё не убеждённый в том, что это зрелище он видит наяву, а не во сне. — В чём дело, Люций? Что тут произошло? Когда я видел его три года назад, это был несомненный труп. А теперь он почти что ожил.

Люций улыбнулся.

— Ну, это, конечно, сильное преувеличение, — сказал он. — Труп остался, как и был, трупом. Но клетки кожи ожили, это верно, и отсюда огромная внешняя перемена. Это результат трёхлетнего непрерывного действия излучения и питательной среды, в которой находится тело.

Владилен схватил его руку.

— Значит, вас можно поздравить? — спросил он. — Вы добились цели?

Люций покачал головой.

— Поздравлять пока ещё не с чем, — ответил он. — О том, что сейчас происходит с телом, мы знали раньше, чем начали работу над ним. Это повторение старых опытов, только в большем масштабе в смысле времени. Клетки наружного кожного покрова легко впадают в состояние глубокого анабиоза и сравнительно быстро выходят из него. Нами доказано, что даже две тысячи лет — недостаточный срок для того, чтобы клетки умерли окончательно, то есть окончательно потеряли способность к обмену веществ. Вот и всё. Это ещё не так много.

— Вы прекрасно знаете, что это не так, — раздался за ними чей-то голос.

Люций и Владилен обернулись. Возле них стоял Ио.

— Рад вас видеть! — сказал он, протягивая руку гостю. — Каким ветром вас занесло к нам? — и, не ожидая ответа, повернулся к своему товарищу: — Откуда такой пессимизм, Люций? Ожили не только клетки наружного кожного покрова. В чём дело?

— Я этого пока не вижу, — сказал Люций.

— Вы не верите показаниям приборов?..

— Я хочу убедиться в этом собственными глазами.

— Кто же вам препятствует это сделать? — Ио пожал плечами. — Столкновение двух противоположных желаний. Вы знаете, Владилен, он запутался. С одной стороны, ему хочется продолжать опыт и заставить все клетки тела, как бы глубоко они ни находись, вернуться к жизни. С другой стороны, не терпится вскрыть тело и осмотреть, в каком состоянии внутренние органы. Одно исключает другое. Вот почему наш Люций в столь мрачном настроении.

Люций улыбнулся.

— Но ведь и сам Ио не в лучшем положении, — сказал он.

— Я слышал, что вы добились согласия на анатомирование тела, — сказал Владилен.

— Да, конечно! — иронически ответил Люций. — Нам разрешили вынуть мозг. А если говорить по-настоящему, то надо вынуть все органы тела и работать над каждым из них в отдельности. Но тогда нечего будет хоронить.

— Ничего, Люций! — успокаивающим тоном сказал Ио. — Мы и так сделаем немало. А может быть, добьёмся, что нам разрешат и большее. Падать духом нет оснований.

Люций вдруг заговорил горячо и страстно:

— Моральные принципы! Право личности на неограниченную свободу. При жизни и после смерти. Результатом той работы, которую мы хотим произвести, была бы победа над теми немногими болезнями, которые ещё остались у человечества. Такой результат оправдывает затраченные усилия и нарушения моральных устоев общества.

— Я не принадлежу к числу тех, кто вас обвиняет в их нарушении, — сказал Владилен. — Я считаю вас правым со всех точек зрения. Ваша работа меня восхищает, и я был бы счастлив, если мог бы помочь вам. Я не медик и не биолог. Но если вам нужен человек как рабочая сила, то располагайте мною.

— Эх, молодость, молодость! — не то одобрительно, не то осуждая порыв Владилена, сказал Ио.

— Спасибо! — ответил Люций. — Если время вам позволяет, поработайте с нами. Дело всегда найдётся.

— В таком случае считайте меня своим сотрудником, — весело произнёс Владилен.

— Мы вас переквалифицируем, — сказал Ио. — Из астронома станете биологом. Из макромира перейдёте в микромир. Поверьте, он нисколько не менее интересен.

Глава третья

1

За завтраком в маленьком уютном домике, занимаемом Люцием и его дочерью, разговор всё время вращался вокруг тела Дмитрия Волгина и проводимой над ним работы. Любопытство Владилена было беспредельно. Ему хотелось узнать всё сразу. Люций терпеливо отвечал ему.

— Что происходит с телом сейчас? — спрашивал Владилен. — Зачем оно погружено в жидкость?

— Сейчас, — отвечал Люций, — как и все эти три года, идёт процесс пробуждения умерших, а точнее, приостановивших свою деятельность клеток организма. Эта деятельность у живых клеток выражается размножением, делением, обменом веществ с окружающей средой. Жидкость, которую вы видели, это особый питательный раствор, проникающий в поры, и сейчас он заполняет всю внутреннюю полость тела. Этот раствор, который представляет собой идеальную среду для стимулирования жизненных процессов, мы систематически обогащаем. Он называется «владилин» и синтезирован триста лет тому назад великим биологом и химиком, которого, как и вас, звали Владиленом. Вы можете увидеть его бюст в первом этаже нашей лаборатории. Этот учёный всю жизнь работал над вопросами разложения тканей и оставил нам несколько десятков прямо-таки чудодейственных препаратов. Самым замечательным из них является препарат «В-64», о котором, если вы захотите, я как-нибудь расскажу вам. Кроме раствора, мы применяем ещё излучение. Вы видели металлические рефлекторы вокруг тела?

— Да, конечно. Вы ещё предупредили, что к ним нельзя подходить очень близко.

— Вот-вот! С помощью этих рефлекторов тело пронизывается излучением, заменяющим необходимую для восстановления жизни высокую температуру.

— А что это за излучение?

— Долго и трудно объяснять. Как-нибудь в другой раз. Согласны?

— Конечно согласен, — Владилен засмеялся, — Я и так злоупотребляю вашим терпением.

— Нисколько. Так вот, излучение плюс раствор создают условия, при которых клетки должны ожить — в том смысле, как я говорил, то есть начать обмен веществ, если в них сохранилась способность к этому.

— Но ведь они уже ожили, — с удивлением сказал Владилен. — Почему же вы говорите «должны»?

— Потому что я всё время думаю о тех клетках, которые находятся внутри тела, — Люций улыбнулся. — Вы видели его, так сказать, снаружи, внешне. Ио считает, что и внутренние клетки также ожили. Показания приборов как будто подтверждают его мнение. Что-то происходит, но что?.. Никакой прибор не заменит глаза и скальпель.

— Что вы намерены делать в ближайшем будущем?

— Пока продолжать нынешний режим, но без мозга. На днях, вынем его из черепа. А тело останется в растворе. По нашим расчётам, должен настать момент, когда все клетки тела вернутся к жизни.

— И тело будет живым?!

Люций пожал плечами.

— Что понимать под словом «живой»? — спросил он, точно ожидая ответа от собеседника. — Как ни странно, на этот вопрос всё ещё нельзя дать определённого ответа. Клетки тела, может быть, отдельные ткани, будут живыми, но организм в целом, конечно, останется мёртвым, в том смысле, как это понимается сейчас. Вообще для жизни многоклеточного организма характерно взаимодействие всех его частей, создаваемое работой мозга и нервной системы. Может быть, здесь проходит грань между «живым» и «мёртвым»? Для нас, биологов, эта грань стала настолько неясной, что часто нельзя сказать, что перед нами — живое или мёртвое. Для жизни организма, называемого «человек», жизни разумного существа, требуется уже сознательная работа головного мозга. Это ещё одна «грань». Может быть, принять за основу её? Так делает Ио. Но вернёмся к телу, находящемуся в лаборатории. Мы хотим довести его до состояния, в котором находится тело только что умершего, до начала разложения. Этим самым мы как бы вычеркнем все две тысячи лет, в течение которых это тело находилось в стадии разложения.

Люций замолчал и задумался. Владилен ждал продолжения, но, видя, что его собеседник как будто забыл о нём, решился задать следующий вопрос:

— А если это тело вынуть из раствора, что произойдёт с ним тогда?

— Тогда начнётся нормальный процесс разложения тканей. В теле Волгина, будем называть его так, этот процесс остановился благодаря герметической оболочке, в которую было заключено тело, но всё же происходил в своё время. Насколько глубоко он успел проникнуть, мы не знаем, но уверены, почти уверены, — поправился Люций, — что «владилин» должен ликвидировать последствия. В этом убеждает нас то, что не видно и не было видно никаких внешних признаков разложения. Но вполне возможно… с этим никак не хочет согласиться Ио, что эти признаки находятся внутри тела. Тогда у нас ничего не должно получиться. Но приборы… действительно… очень странно… — Люций замолчал. Через минуту он заговорил снова, обычным голосом и, как всегда, точно формулируя свои мысли: — Должен сказать, что с телом Волгина произошло что-то, чего мы никак не можем понять. Как бы быстро ни положили его в гроб после смерти, как бы быстро ни запаяли этот гроб, разложение должно было оставить гораздо большие следы, чем это произошло в действительности. Ведь после того, как гроб был запаян, процесс разложения продолжался некоторое время за счёт кислорода, находящегося в тканях тела. Не положили же Волгина в гроб живым! В чём тут дело? Можно подумать, что запаянный гроб подвергали сильному нагреву. Это очень счастливое обстоятельство для нас, но как это могло произойти? Нельзя же допустить, что гроб действительно для чего-то нагревали. Мы запрашивали геологов — никаких процессов в недрах земли, при которых происходило бы выделение тепла, за все эти века не возникало в данном пункте. Значит, в земле гроб не мог нагреться.

— Может быть… пожар, — нерешительно заметил Владилен.

— Возможно. В то время это было вполне возможно. Но в конце концов это не так уж и важно. Налицо факт, что тело почти не затронуто разложением. И этот факт — основа всех наших планов.

— Вы не могли бы в самых общих чертах рассказать об этих планах?

— Вы уже кончили завтракать? — вместо ответа спросил Люций.

— Да, я сыт, спасибо! — ответил Владилен. Он слегка поклонился в сторону Мэри, которая всё время молча слушала, не произнося ни слова. Молодой астроном заметил, что её настроение, отличное в начале завтрака, испортилось после слов Люция о том, что из тела на днях вынут мозг.

Мэри ответила кивком головы.

— Тогда пройдём в сад, — предложил Люций. Он посмотрел на дочь, подошёл и поцеловал её в лоб. — Каждая профессия, — сказал он, — имеет свои приятные и неприятные стороны.

Он первым вышел из комнаты. Владилен последовал за ним.

Спустившись по ступеням веранды, Люций подошёл к скамье, стоявшей в тени мангового дерева.

— Я люблю это место, — сказал он, жестом предлагая Владилену сесть рядом с ним. — Здесь как-то особенно чист и приятен воздух. Вы хотите знать наши планы. Мы не делаем из них тайны. Но, чтобы вы лучше поняли, мне придётся начать издалека.

— Я готов слушать вас до утра, — сказал Владилен. Несколько минут Люций молчал, точно собираясь с мыслями. Владилен понял, что его снова захватили какие-то вопросы, не имевшие отношения к тому, что он хотел рассказать. Такому неквалифицированному слушателю, как Владилен, Люций мог прочесть целую лекцию без всякой подготовки.

— Смерть! — задумчиво начал Люций. — Много загадок, до сих пор не разгаданных наукой, таит в себе это простое и всем знакомое слово. Одно из самых первых в человеческом языке. Внешне смерть проста. Это остановка деятельности сердца, которое прекращает подачу крови, а с нею и кислорода к клеткам тканей. Я говорю о смерти человека и других млекопитающих позвоночных животных. Не получая кислорода, клетки умирают, ткани начинают разлагаться. Вот и всё. Видите, как просто. Проще быть не может. Но это только на первый взгляд. Вопрос в том… впрочем, не будем отвлекаться. В медицине различают смерть клиническую и смерть биологическую. Первая — это ещё не окончательная смерть. Она характеризуется только остановкой сердца. После неё можно вернуть человеку жизнь. Первым, кому удалось это сделать, был профессор Неговский, живший в первом веке коммунистической эры. Профессор — это научное звание того времени. Теперь оно почти забыто, — пояснил Люций. — В то время считали, что клиническую смерть отделяют от биологической, то есть окончательной, шесть минут, после которых происходят уже необратимые изменения в клетках головного мозга и центральной нервной системы. Профессору Неговскому удался его опыт потому, что случай привёл его к умершему человеку через одну минуту после остановки сердца и он имел в своём распоряжении ещё достаточно времени. Этот промежуток между клинической и биологической смертью называют с тех пор «мнимой смертью». Вот здесь и таится бесчисленное количество загадок, над решением которых бьются поколения учёных, вплоть до наших дней. Чем дальше проникала наука в тайны клетки, тем продолжительнее становился период «мнимой смерти». Настойчивый труд биологов продлил его от шести минут до трёх часов. Мы добились того, что в течение трёх часов после остановки сердца человека можно вернуть к жизни, — в голосе Люция звучала гордость. — Правда, теперь, когда побеждены все болезни сердца и оно является самым долговечным из органов человеческого тела, случаев вернуть к жизни умершего от остановки сердца давно не представлялось. Это, конечно, очень хорошо, но всё же лишает нас возможности проверить на практике новейшие открытия. А это уже плохо. Нам надо знать, где находится предел «мнимой смерти». Ведь не может же быть, чтобы таким пределом являлись три часа, о которых я говорил. Предел находится гораздо дальше, но где?.. Человек должен победить смерть. Это не значит, что люди станут бессмертны, такое предположение бессмысленно. Но они должны жить столько, сколько позволяет им их тело, то есть триста, триста пятьдесят, может быть, четыреста, но никак не двести лет, как сейчас. То, что люди умирают раньше, чем следует, это вина нашей науки, моя вина в том числе. Мы мало работаем. Чего бы это ни стоило, мы должны дать человеку полный срок его существования. И это будет сделано!

Люций посмотрел на Владилена так, словно только что вспомнил об его присутствии.

— Извините! — сказал он. — Я уклонился в сторону… Вы спрашивали о наших планах. Я сегодня немного рассеян, мне не даёт покоя одна мысль. И самое интересное — я сам прекрасно сознаю, что мысль моя абсурдна. Волгин умер не три часа, а почти две тысячи лет тому назад… Да, так вернёмся к нашей теме. Прежде всего, что такое жизнь? На этот вопрос проще всего ответить, процитировав слова великого мыслителя древности: «Жизнь — это способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой, причём с прекращением этого обмена веществ прекращается и жизнь»[46]. Тут всё сказано. Это относится к простейшим живым клеткам, являющимся основой всех сложных организмов природы, в том числе и человека. Отличие живого организма от мёртвого более сложно. Эта сложность происходит оттого, что многоклеточный организм, например человек, имеет очень много различных проявлений жизни. Когда организм как целое умирает, отдельные его органы могут продолжать жить, то есть обмен веществ в них не прекратится. Вам ясно?

— Да, конечно, благодарю вас.

— Вот тут-то, — продолжал Люций, — мы и подошли к задачам, которые поставили перед собой, работая над телом Волгина. За девятнадцать веков пребывания в земле клетки умерли, если можно так выразиться, до последнего предела. Но все органы тела находятся на своих местах. Сначала мы поставили перед собой такой вопрос: могут ли эти, как будто окончательно умершие, клетки снова ожить, начать снова обмен веществ с окружающей их внешней средой? Теперь мы можем уверенно ответить: «Да, могут!» Вы сами видели, что кожа ожила. Стоило только дать возможность клеткам вернуться к жизни, и они вернулись к ней. Это сам по себе замечательный результат опыта. Но оживление кожного покрова — ещё не всё. Мы поставили перед собой задачу доказать то же самое по отношению ко всем тканям тела, где бы они ни находились. Ио, утверждает, что мы уже достигли этого. Буду рад, если это так. Но сам пока ещё не уверен. Есть область, где никаких изменений не произошло наверняка. Это мозг. Мы решили вынуть его из черепной коробки и произвести опыт отдельно. Было бы хорошо сделать то же самое со всеми внутренними органами, но этого нам не разрешают. Неуважение к умершему! Мы не имеем его согласия! — сказал он голосом, в котором ясно звучала глубокая досада.

— Вашей работе, вероятно, очень мешает, что тело находится в ящике с раствором? — спросил Владилен, желая отвлечь Люция от неприятных мыслей.

— Вы попали в самую точку, — ответил Люций и тяжело вздохнул. — Не только мешает, но служит, в известной степени, тормозом. Если бы тело не было в растворе, мы могли бы легко убедиться, в каком состоянии внутренние ткани, не анатомируя труп, то есть не нарушая запрета, наложенного на нас. Но вынуть тело из раствора пока что никак нельзя.

— Почему?

— Я уже говорил вам, что тогда начнётся процесс разложения тканей. Жизнь клетки — это процесс в известном смысле аналогичный горению. Углерод должен соединяться с кислородом, с выделением при этом тепла. Если вынуть тело из раствора, то приток кислорода к клеткам прекратится. В живом организме об этом заботятся — сердце, кровь и лёгкие, а в мёртвом они бездействуют. Но должен сказать, что года через два, если всё пойдёт так, как мы предполагаем, тело можно будет вынуть из раствора.

— Каким образом?

— В теле имеются артерии и вены. Они проникают всюду. Подобно коже и другим тканям, они должны прийти в первоначальное состояние. Очистить их от старой свернувшейся и засохшей крови мы сможем. Это будет не трудно, если только сосуды станут достаточно эластичными. А я думаю — так и будет. Тогда с помощью «искусственного сердца», или попросту говоря специального насоса, мы пустим по ним жидкость, заменяющую кровь, насыщая её кислородом. Кстати сказать, эта жидкость известна очень давно, примерно с девятнадцатого века христианской эры. Она называется, как и тогда, Рингер-Локковской, но, конечно, сильно видоизменилась с тех пор.

Слушая Люция, Владилен всё время пытался вспомнить мелькнувшую у него мысль, которая сразу же пропала. «Кажется, это было тогда, — думал он, — когда Люций говорил о мозге».

— Я не понимаю только одного, — сказал он, надеясь, что, вернувшись к разговору об этом, вспомнит. — Зачем вы хотите удалить мозг? Не лучше ли оставить его в теле? Ведь артерии и вены проникают и в него.

— Я понимаю вашу мысль, — одобрительно сказал Люций. Но это нам ничего не даст. Если мы вынем мозговое вещество вернее, то, что осталось, то сможем воздействовать на него более сильными средствами. Ведь мы не имеем надежды на то, что клетки мозга оживут, как остальные органы тела.

— Почему? — быстро спросил Владилен. Он выпрямился, напряжённо ожидая ответа. «Сейчас вспомню. Это как раз то самое».

— Да потому, — ответил Люций, не замечая волнения своего собеседника, — что произошли необратимые изменения…

«Вспомнил!»

— Мнимая смерть?

— Да. Период мнимой смерти закончился тысячу девятьсот лет тому назад.

— Откуда вы это знаете? Откуда вы это знаете, Люций? Вы сами говорили, что с телом Волгина произошло что-то, чего вы никак не можете понять. Кто знает, может быть, его…

Он не закончил фразы, поражённый выражением лица биолога. Люций смотрел на Владилена странно остановившимися глазами. Потом его лицо вспыхнуло от прилива крови. Схватив руку молодого астронома, Люций сказал почему-то шёпотом:

— Идём… Идёмте сейчас же к Ио… Это… грандиозно!

Он сжал голову руками и просидел так несколько минут, словно борясь с нахлынувшими на него мыслями. Потом он порывисто вскочил. Его глаза блестели. Выражение торжества и какой-то глубокой радости было на его лице.

— Владилен! — сказал он. — Запомните эту минуту. Если бы вы только знали, какую мысль подали мне!

2

— Эта мысль явилась внезапно, как откровение. Слова Владилена, которым он не придавал должного значения, пробудили в памяти фразу из книги другого Владилена — великого учёного шестого и седьмого веков. Я вам напомню, а может, вы и не читали её. Владилен писал: «Свойства препарата В-64 ещё никому не известны до конца. Возможно, что они раскроются полностью только тогда, когда его применят к объекту, мнимая смерть которого кажется давно прошедшей». Разве это не поразительно, что никто из нас не вспомнил этого указания, прямо относящегося к нашей работе? Ни я, ни кто-либо другой никогда не думал о В-64 в таком аспекте…

— Разве? — перебил Люция Ио. — А когда вы работали над усовершенствованием этого препарата, разве вы не думали о его возможном применении? Не нужно ложной скромности, Люций. Все знают о вашей работе. Очень многие называют препарат В-64 препаратом ВЛ-64.

Люций поморщился и досадливо махнул рукой, словно отгоняя невидимое насекомое.

— Не в этом дело, Ио, — ответил он. — То, что я сам работал над препаратом Владилена, и работал не один год, делает ещё более странным моё упущение. Да, я считаю упущением, что мы не подумали раньше, а дожидались, пока нам не подскажут, что следует применить В-64. Ну, хорошо, — прибавил он, видя, что Ио опять собирается перебить его, — пусть будет ВЛ-64. Не всё ли равно, дело не в названии. Так вот я говорил, что никто не думал о препарате в связи с работой над телом. Ведь мы собирались вынуть мозг. И вот теперь… Я признаю, что это очень дерзкая мысль, но она осуществима!

Люций был сильно взволнован. Он говорил, не переставая мерить широкими шагами обширную террасу, увитую зеленью дикого винограда, в доме Мунция, расположенном у самого моря на южном побережье бывшей Франции.

Его слушателями были четверо.

Один был сам Мунций, другой — старик с совершенно седыми волосами и проницательным взглядом тёмных глаз под нависшими лохматыми бровями, третий — широкоплечий, с почти чёрным от загара монгольского типа лицом, с узкими, раскосо поставленными глазами. Четвёртый был Ио. Он сидел немного в стороне и следил за каждым словом своего друга, так же сильно взволнованный, как и тот. Многое зависело от того, сумеет ли Люций убедить этих трёх людей. Впервые идея, родившаяся в тишине их лаборатории, выносилась на открытый суд. Мнение людей, которые сейчас внимательно слушали Люция, могло сыграть решающую роль.

Что они думали? На чью чашу весов бросят они всю тяжесть своего авторитета?…

Старик был неподвижен. Мунций с нахмуренным лицом барабанил пальцами по ручке кресла. («Он против нас», — думал Ио.) Человек, похожий на монгола, не скрывая восхищения, следил за словами Люция с напряжённым вниманием. Его глаза блестели.

— Первоначально стоявшая перед нами задача вам известна, — продолжал Люций. — Проверить, могут ли клетки тела ожить после столь длительного пребывания в совершенно высохшем состоянии. Мы были уверены, что могут. Не надо вам говорить, как важно для науки получить доказательство. Именно потому, что это имело громадное, чисто практическое значение, было решено, что это исследование надо проделать. Вы знаете также, что многие возражали, мотивируя свой протест уважением к человеку и его личной воле. И вы знаете, что нам удалось доказать правоту наших взглядов. Не только клетки, но и ткани тела человека, умершего две тысячи лет тому назад, сейчас живут. Когда три года назад после разговора с астрономом Владиленом, который, не будучи биологом, заметил то что упорно ускользало от нашего внимания, я высказал свою идею, мои товарищи сразу согласились со мной. Даже Ио! Не сердитесь мой друг! Всем известно, что вас иногда трудно бывает убедить. Но и вы согласились почти сразу. Весь наш коллектив стал сознательно направлять работу по новому, до конца ещё неосознанному, пути. Никто не возражал нам по существу. Идея увлекла всех. Вы знаете, в чём она заключалась. Воспользоваться ожившими артериями и венами и ввести в мозг препарат ВЛ-64, оживить клетки мозга, не вынимая его из черепа. Поистине, это был грандиозный опыт! И вот теперь, когда перед наукой открылась перспектива величайшей победы, раздаются голоса, которые говорят нам: «Довольно! Задача выполнена, и надо дать возможность природе докончить так давно начатое дело». Нам предлагают прекратить работу и отдать, как они говорят, последний долг умершему, то есть уничтожить его тело. Мы не можем, не должны с этим соглашаться. Нами достигнуто больше, гораздо больше, чем мы предполагали вначале. Не только ткани, но и весь организм в целом получил способность к самообновлению. Мозг из высохшего комочка материи превратился в обыкновенное мозговое вещество. Комиссия из крупнейших учёных медицинского института признала, что восстановление превзошло все ожидания. Что отличает это тело от живого? То же, что отличает любого только что умершего. Отсутствие дыхания и централизующей работы мозга. Организм не работает как единое целое. Но обычный труп не имеет кровообращения, его ткани разлагаются каждое мгновение всё больше и больше. Здесь этого нет. Кровь нормально циркулирует по телу, правда, пока ещё не через сердце, а искусственным путём. Но это не имеет решающего значения. Сердце можно восстановить и заставить начать работу, так как это не зависит от мозга. В том состоянии, в каком оно находится сейчас, это тело может существовать сколько угодно долгое время. Все были поражены когда увидели его. Человек как будто спит…

Люций остановился у края балюстрады и стал рассеянно срывать листья винограда. На обширной террасе наступило молчание, только равномерный шум прибоя нарушал тишину.

Люций снова заговорил, не оборачиваясь:

— Осталось сделать последний шаг. Восстановить сердце, заставить работать мозг и вернуть дыхание. Превратить смерть в бессознательное состояние, в глубокий сон. А затем… разбудить мёртвого. Впрочем, это уже неверно — тело не будет мёртвым. Двести лет тому назад великий Владилен предлагал произвести такой опыт, но у него не нашлось подходящего объекта. У нас не сохраняют тел умерших. Невероятный случай, редчайшая удача дали нам возможность, в самой решительной форме, сделать то, о чём мечтали поколения учёных. И вот говорят: «Довольно!». Но почему? «Из уважения к человеку», — отвечают нам. Слабый довод! Нам говорят: «Это жестоко и ненужно!». Но ведь были и будут смерти случайные, внезапные, преждевременные. Они вырывают из жизни людей, которые могли бы жить долго. Как же можно говорить, что опыт не нужен, если он избавит человека от угрозы случайной смерти, какой бы редкой ни была такая смерть в наше время?

Люций повернулся к слушателям. По выражению их лиц он старался угадать, какое впечатление произвела его речь. С чувством досады он подумал о том, что не обладает столь нужным сейчас даром красноречия.

Он был глубоко убеждён в своей правоте. Но надо было убедить в этом других, и в первую очередь тех, кто находился сейчас перед ним.

Как это сделать?…

Мунций встретил взгляд сына и сдвинул брови. Его пальцы сильнее и чаще забарабанили по ручке кресла. Явное несогласие, написанное на лице отца, огорчило Люция.

— Ты, отец, — сказал он с горечью, — возглавляешь голоса тех, кто говорит нам «довольно!». Когда я предлагал первый опыт с оживлением клеток, ты и тогда был против меня. Но теперь и ты не можешь не признать, что этот опыт принёс большую научную победу.

Мунций вскинул гордую голову. Казалось, он ответит резкостью на слова сына. Но он сдержал вспыхнувший гнев и внешне спокойно сказал:

— Я говорил то, что думал. Я исходил из моральных и этических принципов. Большинство, к моему искреннему сожалению, приняло иную точку зрения. И тогда мы, оставшиеся в меньшинстве, также приняли её. Поэтому незачем вспоминать то, что было. Я искренне рад твоему успеху. Но сейчас речь идёт совершенно о другом. Ты говоришь, и это, безусловно, правильно, что вам удалось полностью восстановить первоначальный вид тела и даже возобновить в нём кровообращение, что является, конечно, выдающейся научной победой. В этом ты прав. Но, несмотря на все ваши успехи это всё-таки труп. И мне, да и не только мне, а очень многим, кажется жестоким и ненужным возвращать этому трупу жизнь. Того что уже достигнуто вами, вполне достаточно. А если всё же вам необходимо довести оживление до конца, то это можно проделать на другом объекте, получив предварительно согласие того, кого вы захотите воскресить после смерти. Я первый готов предоставить своё тело в ваше распоряжение, когда придёт час моей смерти, а он не так уж далёк. Но в данном случае вы не можете получить такого согласия. Человек, кто бы он ни был, каким бы крупным учёным ни являлся, не имеет права распоряжаться другим человеком без его согласия на это. Кажется, это предельно ясно. Распоряжаться собой может только сам человек или всё общество в целом.

Пока он говорил, загорелый «монгол» нетерпеливо постукивал ногой. Когда Мунций замолчал, с закрытыми глазами откинувшись на спинку кресла, точно не желая слушать никаких возражений, этот человек сочувственно посмотрел на Люция и сказал резким голосом:

— Мунций считает этот опыт ненужным, жестоким и, как можно понять из его слов, неэтичным. Я вас правильно понял?

— Да, правильно, — ответил Мунций, не открывая глаз.

— Почему же? Говорить о высоких принципах личной свободы очень красиво, но в данном, исключительном, случае совершенно нелогично. Мунций предлагает совершить этот опыт над другим, естественно умершим объектом, с его согласия. Но люди в наше время не умирают в молодом возрасте. Значит, Люцию, Ио и их товарищам предстояло бы сделать первый в истории опыт оживления умершего с телом старика. Вот это действительно ненужный опыт, даже, если хотите, жестокий. Именно поэтому Владилен, о котором вы упоминали, Люций, решил отказаться от опыта оживления, а не потому, что у него не было объекта. Такие объекты, какие предлагает Мунций, у него бы нашлись. Но вернёмся к нашему спору. Предположим, что случайно смерть постигнет кого-нибудь в молодом возрасте. Его согласия всё равно не получить — именно из-за случайности, а следовательно, и внезапности смерти. Не могут же Люций и Ио получить предварительное согласие всех людей, населяющих Землю. Но даже если бы это было возможно, неизвестно, сколько времени надо ждать, чтобы произошёл такой редкий случай. Так что же — выхода нет? Конечно, это неверно — есть! И сам же Мунций подсказывает его. Человеком может распоряжаться или он сам, или всё общество в целом. Это ваши слова, Мунций, не правда ли? Вам, Люций, надо обратиться к представителям всего человечества — к Совету науки. Пусть вся планета решит участь человека, лежащего в вашей лаборатории. Поскольку мой голос как члена Совета может иметь вес, я обещаю отдать его вам. Другого выхода я не вижу.

— Спасибо, Иоси! — взволнованно сказал Люций. — Я рад, что вы меня понимаете.

— Я вас понимаю, Люций. Но разрешите мне ответить вашему отцу ещё по одному пункту. Предварительно я хочу задать вопрос: верите ли вы, Мунций, что человек, лежащий в лаборатории вашего сына, является Дмитрием Волгиным?

— Это вполне вероятно, — ответил Мунций, пожимая плечами. — Но какое это имеет отношение к существу спора?

— Имеет, и самое непосредственное. Вы сейчас убедитесь в этом. Вы говорили о невозможности спросить мнение объекта опыта. Очевидно, вы не уверены в том, какое это было бы мнение. А вот я уверен в нём. В то время, когда жил этот человек, люди умирали задолго до наступления естественного предела жизни. Смерть казалась им несправедливой и злой насмешкой судьбы, потому что наступала тогда, когда, по законам природы, должна была только расцвести жизнь. Мы имеем дело с человеком, который умер задолго до того, когда он мог пожелать умереть…

— Этого мы не можем знать, — вставил Мунций. — Бывает, что человек хочет смерти в молодом возрасте.

— Таких случаев я не знаю.

— Я имею в виду прошлые века, — пояснил Мунций. — В то время жизнь не всегда была счастливой и лёгкой.

— Этого возражения я не принимаю, — сказал Иоси. — Но я его предвидел и потому спросил, верите ли вы, что это именно Дмитрий Волгин. Он был Героем Советского Союза и, следовательно, человеком волевым и сильным. Он не мог малодушно желать смерти из-за каких-нибудь личных несчастий. И к тому же, он был молод. Я помню опубликованные вами, Мунций, архивные материалы. Волгин умер в возрасте тридцати девяти лет. Мог ли хотеть смерти человек, проживший так мало? Я отвечаю — нет и ещё раз нет! Природа должна была протестовать против такого преждевременного конца. Я совершенно уверен, что если бы мы могли спросить Волгина, то его согласие было бы дано.

Самый старый из собеседников, молча слушавший до сих пор сказал ровным и тихим голосом:

— Я могу добавить к сказанному Иоси ещё следующее. Человек, о котором идёт речь, умер в годы великой борьбы за переустройство мира — в годы борьбы тёмного и страшного прошлого человечества с его светлым будущим. Он человек первого в мире социалистического государства, заложившего основы нашего мира, в котором мы живём вот уже почти две тысячи лет. Поставим себя на его место. Он боролся за будущее, боролся самозабвенно, иначе он не был бы героем. Но даже если это не Дмитрий Волгин, то суть остаётся та же. Мог ли он не желать увидеть это будущее своими глазами?… Я считаю, что Люций, Ио и их единомышленники правы. Опыт надо довести до конца.

Мунций поднялся с кресла. Казалось, он хочет уйти с террасы. Ведь он остался в одиночестве, все присутствующие высказались против него. Но он сдержался.

— Я не принадлежу к числу упрямцев, — сказал он, — и всегда готов сознаться в своей ошибке. Но пока мне не в чем сознаваться. Возможно, что я неправ, не знаю. Будущее покажет. Мои взгляды отличаются от ваших. Я думаю о том страшном потрясении, которое испытает этот человек, если Ио и Люцию удастся успешно закончить опыт. Он очутится в другом, чуждом ему мире, оторванным от всего, что было ему дорого, бездной времени. И он будет чувствовать себя глубоко одиноким. Всё, что будет окружать его, будет ему незнакомо и непонятно. Мы не знаем, была ли у него семья, дети, близкие родственники. Уверенно можно сказать — да, были. Они все умрут для него в один миг. Это тяжёлое горе. Мне говорят, — продолжал Мунций, не глядя ни на кого из собеседников, — что он должен был желать увидеть своими глазами тот мир, за который боролось и умирало его поколение. Но удовлетворение любопытства не перевесит его трагического одиночества среди людей, которые не будут понимать его и которых он сам не поймёт. Я историк. Я хорошо знаю психологию людей прошлого и то, как сильно они отличались от современных нам. Я почти не сомневаюсь, что в этом вопросе восторжествует ваша точка зрения, и очень сожалею об этом. Я также не сомневаюсь, что опыт удастся, потому что знаю, как велики силы науки.

Мунций замолчал, но никто ничего не возразил ему, и, поколебавшись, он закончил, обращаясь непосредственно к сыну:

— Ты можешь не беспокоиться, Люций. Моя точка зрения не победит, и то, чего вы хотите добиться, к сожалению, случится. Мои взгляды — это результат изучения прошлых веков, и разделять их может только тот, кто глубоко проник в жизнь и душевный мир идей прошлого. Запомни мои слова. Настанет день, когда человек, воскрешённый вами для новой жизни, доставит вам радость большой научной победы, но настанет и другой день, когда тот же человек измученный и душевно опустошённый, обвинит вас.

И уже без малейшего колебания Мунций повернулся и быстрыми шагами ушёл с террасы.

— Ваш отец, — сказал Иоси, — заблуждается, но он делает это с большой искренностью. Вы прилетели, чтобы убедить его стать на вашу сторону, но боюсь, что это не удалось. В предстоящих прениях Мунций будет для вас и для Ио очень опасным противником.

Люций ничего не ответил. Он стоял, опустив голову, в глубокой задумчивости, и, казалось, даже не слышал обращённых к нему слов Иоси.

— Да, это так, — ответил за друга Ио. Старик, в свою очередь, встал с кресла, собираясь уйти.

— Слова Мунция, — сказал он, — кажутся мне не лишёнными известного основания. Этот вопрос потребует самого пристального внимания не только членов Совета, но и всех людей. Я советую вам подумать над тем, что было здесь сказано. Представьте себе, что Мунций окажется прав. Вернуть человека к жизни для страданий — нет, это немыслимо!

— Почему вы предлагаете думать только им двум? — Иоси порывисто вскочил. — Вся Земля должна решить этот вопрос. Что касается меня, то слова Мунция, несмотря на всё его красноречие, меня не убеждают.

— Да, — сказал Ио, — ничего другого не остаётся, — надо обратиться в Совет. Спор может продолжаться без конца, и я предвижу, что он и будет бесконечным, если Совет не прекратит его.

3

После шестилетней работы над телом человека, умершего почти две тысячи лет тому назад, перед учёными реально встал вопрос о возвращении трупу жизни.

Сообщение об этом, широко опубликованное, взволновало всю Землю.

Ещё никогда о подобных вещах не говорилось как о практической задаче сегодняшнего дня, и даже привыкшие к чудесам науки и техники люди тридцать девятого века были ошеломлены дерзостью этого замысла.

Но ни у кого не возникло сомнений в осуществимости опыта. Раз крупнейшие учёные предлагают его, значит, в их распоряжении достаточно средств для успешного проведения исключительного эксперимента. Вопрос заключался только в том — прав или не прав Мунций, утверждающий, что человек, воскрешённый против воли, будет глубоко несчастен.

Особенно сильное впечатление произвело на людей предположение, что у Волгина (или кто бы это ни был) была семья, дети, любимые им родные и друзья, которые в его глазах умрут как бы в один миг, умрут все до единого. Это действительно могло стать причиной жестокой трагедии, и люди, привыкшие с любовью и заботой относиться друг к другу, содрогались при этой мысли.

Мунцию, убеждённому в своей правоте, удалось воздействовать на умы и пока что одержать победу над главным своим оппонентом — Иоси, который взял на себя роль защитника проекта Люция и Ио.

Протестующие голоса были столь многочисленны, что не могло быть и речи о самовольном проведении опыта, без согласия всего населения Земли.

В это время уже не существовало никакой административной власти, все формы государственного управления давно отмерли, и единственными авторитетными для всех органами согласования назревших вопросов и планирования работ были Совет науки и Совет техники. Их решения обычно принимались безоговорочно и считались решениями всего человечества. Членами этих советов были крупнейшие учёные и прославленные инженеры.

В Совет науки и обратились Люций и Ио с просьбой рассмотреть и решить вопрос об оживлении Волгина.

Заседанию предшествовала длительная и горячая дискуссия.

Мнения разделились.

Одни стояли на точке зрения авторов проекта и доказывали, что в интересах науки следует пойти на риск причинить зло человеку. Их доводы в конечном счёте сводились к старой, как мир, истине: цель оправдывает средства.

Другие, разделявшие мнение Мунция, считали, что производить подобные опыты без согласия самого объекта не имеет права никто, и что никакие научные или иные соображения не могут оправдать насилия над свободной волей. За всю историю человечества последних полутора тысячелетий не было ни одного случая, чтобы человек распорядился другим человеком без его согласия на это.

«Кто дал право Люцию или другому крупному учёному, — говорили и писали эти люди, — в интересах своей науки нарушать незыблемые законы общества? Так можно вернуться к доисторическим временам эксплуатации человека человеком».

Иоси, возглавлявший голоса сторонников Люция, отвечал на это: бывают случаи, когда приходится не считаться с привычными представлениями. Законы современного общества нельзя применять к данному исключительному стечению обстоятельств без существенных корректив. Другое дело, как отнесётся сам человек к своему воскрешению. Иоси страстно доказывал, что никакого зла причинено не будет:

— Семья и любимые люди? Да, это серьёзный довод. Но у человека есть разум. Волгин поймёт, что он сам умер раньше, чем его родные и друзья.

Утверждение Мунция, что человек, очутившийся в чуждом ему мире, будет глубоко одинок, Иоси также подверг критике:

— О каком одиночестве может идти речь в нашем мире, где всё человечество представляет собой одну дружную семью? Разве все люди не встретят пришедшего к ним из бездны времени, как любимого сына и брата? Увидеть своими глазами будущий мир (ведь наш мир для Волгина — это мир будущего), что может быть более заманчивым? Вспомните, Волгин умер тридцати девяти лет. Чего другого, кроме горячей благодарности, могут ожидать Люций и Ио от человека, которого они вернут к жизни после смерти, наступившей так рано?

Ещё никогда психология человека не обсуждалась с таким интересом. Давно уже не возникало вопроса, который с такой силой захватил бы умы буквально всех людей на всей Земле. С Венеры, Марса и других планет сообщали, что и там горячо обсуждают все «за» и «против». Пожалуй, только те, кто находился далеко от Солнечной системы, в космическом полёте, оставались вне этого всемирного диспута.

Решения ждали с огромным нетерпением. Все понимали, что только Совет науки может положить конец спору, который, как и говорил Ио, грозил стать бесконечным.



Обе стороны упорно стояли на своём.

В день заседания величественный зал, рассчитанный на шестьдесят тысяч человек, был заполнен до отказа желающими лично присутствовать на обсуждении столь необычайного предложения. Было известно, что многие крупнейшие учёные собирались выступить, и, хотя увидеть и услышать их можно было не выходя из дома, всем почему-то хотелось увидеть и услышать их именно здесь.

Ио ни в чём не сомневался. Он был вполне уверен, что прав, и потому не сомневался в решении, которое будет вынесено. Он прибыл на заседание в прекрасном настроении.

Зато в совершенно другом состоянии был Люций.

Инициатор и автор идеи оживления, он испытывал странное раздвоение чувств. Долгие разговоры с отцом в конце концов повлияли на него, и временами он испытывал даже угрызения совести. Иногда его охватывала жалость к человеческому существу, с которым он хотел произвести такой страшный опыт. Он начал бояться последствий. Обдумывая в тишине лаборатории слова отца и его главного противника — Иоси, он пытался поставить себя на место человека, лежавшего перед ним на лабораторном столе. Часами всматривался он в неподвижные черты так хорошо знакомого лица и под равномерный шелест искусственного сердца пытался найти ответ. Но ответа не было и не могло быть.

«Он будет, — думал Люций, — будет тогда, когда под этим высоким чистым лбом забьётся живая человеческая мысль, когда закрытые глаза откроются и посмотрят на меня. Что я прочту в них? Благодарность или горький упрёк? Кем буду я в глазах этого человека — благодетелем или палачом?»

Бывали моменты, когда Люций желал, чтобы Совет высказался против и можно было бы перестать думать о последствиях воскрешения, но ум учёного тотчас же начинал протестовать против такого решения.

Люций устал, изнервничался и на заседание явился внутренне опустошённым и безразличным к любому решению, которое ему предстояло услышать.

Первое слово было предоставлено ему.

По приглашению председательствующего на этом заседании Совета Люций поднялся на высокую трибуну.

Многочисленные телеофы, разбросанные по всему залу, показали всем его расстроенное и похудевшее лицо.

Стоя у подножия гигантской, пятидесятиметровой статуи Ленина, Люций видел перед собой необъятный простор исполинского зала. Задние ряды скрывались вдали в туманной дымке, пронизанной лучами солнца, свободно проходившими через прозрачный потолок.

Люций обвёл взглядом членов Совета — величайших учёных Земли, которые собрались здесь, чтобы вынести ему свой приговор.

Иоси, встретив этот взгляд, ободряюще улыбнулся. Отец не смотрел на Люция. Мунций сидел, откинувшись на спинку кресла с закрытыми глазами и по всегдашней своей манере неслышно барабанил пальцами по столу. В позе отца Люций почувствовал молчаливое осуждение, его сердце тоскливо сжалось. Он хорошо знал ясный ум и богатый жизненный опыт Мунция, привык во всём верить ему. В первый раз они резко расходились во мнениях.

В этот момент Люцию показалось невозможным выступать в защиту своей идеи, он был почти убеждён, что они с Ио совершают большую ошибку, в которой потом придётся раскаиваться. Он был бы рад сойти с трибуны, но было уже поздно.

Он начал говорить.

Все ожидали от него горячей речи и были удивлены его сдержанностью. Кратко и объективно Люций изложил историю работы над телом человека, извлечённого шесть лет тому назад из свинцового гроба, в котором оно пролежало почти две тысячи лет, более подробно остановился на состоянии, в котором это тело находится сейчас, и закончил своё выступление просьбой разрешить ему и его товарищам сделать попытку оживить этого человека. Ни одним словом Люций не коснулся своего мнения о моральной и психологической стороне вопроса.

Общий тон его речи был таков, что Ио только изумлённо переглянулся с Иоси и гневно пожал плечами. Казалось, что Люций из автора проекта превратился если не в противника его, то в человека, не знающего, чью сторону принять в споре.

— Более чем странно! — заметил Цезий, сидевший рядом с Владиленом и Мэри недалеко от трибуны.

— Влияние Мунция, — сердито ответила девушка, настолько громко, что её дед услышал эти слова, открыл глаза и, найдя среди публики свою внучку, укоризненно покачал головой.

Окончив речь, Люций поклонился Совету и сошёл с трибуны, уступая место Ио, которому председатель, видимо, так же, как и все, удивлённый странным тоном главного инициатора воскрешения, предложил выступить вторым.

Люций вернулся к своему месту и всё время, которое заняло обсуждение вопроса, просидел неподвижно, закрыв глаза рукой и не разу не переменив позы.

Горячая речь Ио, старавшегося рассеять впечатление от речи своего соратника, и блестящее выступление Иоси не заставили его пошевелиться. Так же неподвижно он слушал и возражения. Он открыл глаза только тогда, когда было объявлено, что прения окончены и вопрос ставится на голосование.

В коротких словах председатель напомнил Совету об огромной моральной ответственности и о долге человека бережно относиться к другому человеку.

— Мы слышали, — сказал он, — мнение обеих сторон. Сам инициатор идеи предпочёл не высказывать своего мнения. Мы ценим проявленную им сдержанность. Очевидно, Люций не хотел влиять на Совет силой своего авторитета. Легко причинить зло человеку, но и трудно отказаться от такого великого опыта. Долгие века победоносного пути науки подготовили почву, и если Ио и Люцию удастся осуществить их намерение, то это составит эпоху и откроет человечеству новую страницу познания. На одной чаше весов лежит научная победа, на другой — возможная трагедия для человеческого существа. От вас зависит дать перевес одной из этих чаш. Подавая свой голос, пусть каждый из вас поставит себя на место человека, судьбу которого мы решаем. В нашем мире человек самое ценное в природе, но нам дорога и наука. Вопрос труден, и недаром всё человечество так заинтересовалось им. Я верю в вашу объективность и жизненный опыт каждого из вас, которые должны подсказать вам правильное решение.

Люций заметил, что его отец, выступивший в прениях, не подал своего голоса. Мунций, казалось, внимательно следил за процедурой голосования, но сын видел по выражению его лица, что он думает о чём-то другом. Иногда он печально улыбался, и тогда Люцию хотелось, чтобы члены Совета высказались против.

Он ждал результатов голосования в мрачном раздумье.

Когда председатель обратился к нему, Люций встал рядом с Ио. Им говорили слова, которые они оба так стремились услышать, но в сердце Люция они не встречали отклика. И в то время, когда лицо Ио выражало удовлетворение и радость, лицо Люция было столь мрачно, что лёгкий шум пронёсся по огромному залу Шестьдесят тысяч человек видели выражение его лица и не смогли сдержать удивления.

— Люций, и вы, Ио, — говорил председатель, — Совет науки, руководствуясь своей совестью и благом человечества (это была обычная, введённая тысячу лет тому назад форма вступления), разрешает вам произвести этот опыт. Таким образом с вас снимается моральная ответственность — её берёт на себя всё человечество. Но на вас ложится другая, может быть, более тяжёлая ответственность. Вы должны вернуть своему пациенту — иначе мы не можем теперь называть его — все физические и умственные силы или отказаться от опыта. Совет ставит это условие как обязательное, единственное и самое важное. Ваша работа не должна быть произведена наполовину. Решение зависит от вас. Взвесьте свои силы и возможности ещё раз. Мы предоставим вам помощь любого учёного и все лаборатории и институты. Земля решила вернуть этого человека к жизни и вам поручается выполнить это решение. Совет науки и в его лице всё человечество желают вам удачи.

Люций молчал. Ио, слегка помедлив, ответил сам:

— Мы благодарны Совету. Возложенная на нас ответственность тяжела, но мы верим в свои силы и убеждены, что с помощью своих товарищей доведём работу до успешного конца.

— Вы сняли с нас моральную ответственность, — неожиданно заговорил Люций, — но я сам не снимаю её с себя и готов нести последствия на своей совести. Я не согласен с высказанными здесь мыслями и не верю, что эти последствия будут трагическими.

Он сам не знал, что побудило его сделать подобное заявление в столь неподходящий момент. Что-то, помимо его воли, словно прорвалось и вылилось в эти слова.

— Вы несколько поздно решили высказаться, — мягко заметил председатель Совета. — Вопрос решён. Но я рад слышать, что вы уверены в успехе.

Люций опомнился. Краска стыда залила его щёки. Молча поклонившись, он отошёл в сторону. Он увидел, что отец направился к нему. Люций ждал со смутным чувством виновности.

Мунций взял его под руку и увлёк к выходу из зала.

— Что с тобой происходит? — спросил он. — Можно подумать, что ты не рад полученному разрешению.

— Я сам не знаю, — ответил Люций. — Пожалуй, ты прав. Я действительно не рад, и было бы лучше, если бы нам отказали. Ты слышал, — прибавил он, неожиданно улыбнувшись, — реплику Мэри? Ты сам виноват в моём состоянии.

Мунций внимательно посмотрел на сына.

— Давай сядем! — сказал он, подходя к одному из диванов, стоявших вдоль стен вестибюля, предназначенного для отдыха членов Совета. — Выслушай меня! Кажется, я никогда не давал тебе плохих советов. Принятое решение уже не может быть отменено. Если это зло, то оно совершено, и надо думать только о том, как смягчить его. Как видишь, я не сомневаюсь в вашем конечном успехе и думаю о дальнейшем — как облегчить этому человеку его судьбу. Когда вы закончите свой труд и поставите мёртвого на ноги, на сцену явлюсь я. Я хорошо знаю русский язык, и весь уклад жизни того века мне знаком. Я смогу говорить на понятном ему языке и подготовлю его к нашей жизни. Когда он будет вполне здоров, а я повторяю, что не сомневаюсь в этом, ты отвезёшь его ко мне. Мой уединённый дом на берегу моря — подходящее место для этой цели. Это всё, что я хотел тебе сказать. Обдумай мои слова. А теперь езжай домой и приведи свои нервы в порядок.

Он крепко пожал руку сыну. Его серые глаза смотрели на Люция ласково и уверенно. Внезапно он обнял его и прижал к себе:

— Помни, что ты обязан добиться успеха. Тебе оказано большое доверие, и будь достоин его. Я хочу иметь право гордиться своим сыном.

Всё ещё сильной рукой он слегка толкнул Люция к выходу:

— Иди работай! Я скоро буду у тебя.

Кивнув головой, Мунций ушёл в зал заседаний. Люций посмотрел ему вслед: «Он прав, как всегда. Но теперь уже поздно!».

Выйдя из здания Совета, Люций сел в свой арелет и, ни о чём больше не думая, направил его к дому.

4

Люций остановился у постели, на которой, всё ещё не одетый сидел Волгин, и закончил взволнованно и горячо:

— Вот и вся ваша история, Дмитрий. Совет науки поставил обязательным условием вернуть вам полностью все физические и умственные силы. Мы сделали это. Потребовалось ещё четыре года очень напряжённого труда. Не раз нам казалось, что всё напрасно, что нас ожидает неудача. Не раз мы готовы были отступить перед колоссальными трудностями, которые одна за другой вставали на нашем пути. Но мы искали и применяли всё новые и новые способы воздействия, главным образом, на ваш мозг. Вам грозила опасность потери памяти. Мы не хотели этого. Мы твёрдо решили, что вы очнётесь от смертного сна с той памятью, которой обладали до смерти. Наибольшая трудность заключалась именно в этом. И в этом величайшая наша победа. Работая над вами, мы в конце концов полюбили вас, как своего ребёнка. Когда казалось, что всё напрасно и вы никогда не оживёте, мы испытывали такое чувство, как будто вы живой человек и должны умереть, и мы прилагали все силы, чтобы спасти вас. Странное это было чувство, обратное тому, что происходило в действительности. Получилось так, что научная проблема отошла для нас на второй план, и мы боролись за вашу жизнь, как за жизнь близкого нам человека. Какую радость, ни с чем не сравнимую, доставили вы нам всем, когда приборы впервые показали возникновение мысли в вашем мозгу. Это было полтора года тому назад. Сообщение об этом потрясло весь мир. Это был день, венчающий весь наш труд, так как именно тогда вы стали по-настоящему живым человеком. Смерть была побеждена! С тех пор каждую неделю мы должны были давать подробное сообщение о вашем состоянии. Сколько тревоги и волнений пришлось испытать всему человечеству, когда ваша мысль после короткого периода пробуждения неожиданно опять засыпала. Вся Земля, затаив дыхание, ждала — вернётся она или нет. С напряжённым вниманием мы следили за медленным процессом победы жизни над смертью. Мы бесконечно счастливы, что вы наконец с нами. Вас любят и ждут во всём мире. Но сомнения, о которых я говорил, ещё существуют. Они лежат на мне и на других тяжёлым грузом, и только вы сможете снять с нас эту тяжесть. Когда-нибудь, если вы захотите, я расскажу вам всё более подробно, но и сейчас вы знаете достаточно. Судите нас!

В продолжение своего длинного рассказа Люций медленно ходил по огромному павильону. Он говорил негромко, но Волгин слышал каждое слово, так обострён был его слух. Необычайное повествование о фантастических событиях, происшедших с ним, Волгин слушал как чудесную сказку, и были моменты, когда он невольно начинал сомневаться: в действительности ли это он слышит или в горячечном бреду. Разум человека двадцатого века с трудом воспринимал такие вещи.

— Я могу прибавить только одно, — сказал Люций. — Я хотел отвезти вас к моему отцу, как это было договорено между нами, и только там рассказать вам всю правду. Но удивительное мужество, с которым вы встретили моё сообщение о том, что вы были мертвы, заставило меня рассказать всё сейчас. Это, конечно, гораздо лучше и избавляет вас от многих неожиданностей и бесплодных догадок, которые неизбежно возникнут когда вы выйдете из этого помещения. Теперь вы не будете удивляться, зная, где находитесь. Вы человек с сильным характером, Дмитрий, и я рад, что вы именно такой. Ещё раз скажу — вы знаете всё. Судите нас!

Волгин молчал.

Люций взглянул на него и поразился выражению лица Волгина. Он понял, что рассказ произвёл совсем не то впечатление, которого ожидали он сам, Ио и Мунций. На этом лице, которое он так хорошо знал, до мельчайшей чёрточки, не было заметно волнения, отчаяния или горя. Оно было очень серьёзно и чуточку грустно.

Прошло две — три минуты полного молчания.

Волгин думал о чём-то. Потом он поднял глаза на Люция, стоявшего у постели.

— Вы не обидитесь на меня, — сказал он, — если я попрошу вас сейчас уйти? Я должен остаться один. Мне нужно, как бы это сказать, ну, что ли, переварить ваш рассказ…

Люций молча направился к выходу.

— Подождите минуту, — сказал Волгин. — Я не хочу, чтобы вы мучились ненужными и ошибочными мыслями и опасениями. Насколько я понял, главный вопрос для вас лично заключается в том, что пробуждение, или воскресение от смерти, может стать для меня трагическим по причине того, что все мои друзья и близкие люди давно умерли. Так вот, я хочу вам сказать, что не вижу повода для трагедии. А теперь идите и вернитесь ко мне часа через три. И ещё одна просьба. Я хотел бы, чтобы в это время за мной никто не наблюдал. Я знаю, что вы это как-то делаете.

Как всегда, с негромким мелодичным звуком, точно где-то далеко прозвенел звонок, стена раздвинулась перед Люцием, образовала узкий проход и снова сомкнулась, пропустив его.

Волгин остался один.

В том состоянии, в котором он находился, яркий свет был ему неприятен, и, точно подслушав его мысли, свет померк, в павильоне наступил приятный полумрак.

Волгин не обратил на это никакого внимания. Он даже не заметил, что его желание было чудесным образом исполнено. Со вздохом удовлетворения он откинулся на мягкую подушку.

Он был совершенно уверен, что его просьба не наблюдать за ним будет свято исполнена. Впервые он находился в полном одиночестве, а это было как раз то, в чём он остро нуждался после всего, что услышал от Люция.

Мысли и воспоминания нахлынули на него, и, закрыв глаза, Волгин погрузился в прошлое, ища в нём силы для странного и пока ещё непонятного настоящего.

Выйдя из павильона, Люций остановился у самой «двери».

Очень большое само по себе, куполообразное помещение целиком помещалось в другом, ещё большем. Оно было заполнено бесчисленными машинами и аппаратами самого разнообразного вида и величины. По стенам и на потолке концентрическими рядами висели приборы, напоминавшие прожекторы. Их открытые «жерла» были направлены на стены внутреннего павильона.

Прямо напротив «двери» огромный стенд искрился многочисленными разноцветными лампочками. Несколько экранов разной величины и цвета, множество движущихся за стёклами диаграмм и круглых дисков, по которым быстро скользили цветные стрелки, заполняли стенд до отказа.

Перед этим стендом в мягком глубоком кресле сидел Ио и внимательно смотрел на большой экран, на котором отчётливо виднелась внутренность павильона, постель и фигура Волгина, лежавшего на ней.

При входе Люция Ио повернул голову.

— Что? — спросил он.

— Вы же видели и слышали, — ответил Люций. — Дмитрий выслушал меня без малейших признаков отчаяния или даже сильного волнения.

— Вы думаете…

— Я не знаю, что думать. Нельзя даже предположить, что он не понимает того, что с ним произошло.

— Смотрите! — сказал Ио, повернувшись к экрану. Свет внутри павильона потускнел, сменившись полумраком.

— Он хочет остаться наедине с самим собой, сосредоточиться, — сказал Ио. — Свет мешает. Вы говорили ему, что яркость освещения зависит от него самого?

— Нет, кажется, не говорил, — ответил Люций.

— Значит, он сам догадался или это произошло случайно.

— Мне кажется, что спокойствие, проявленное Дмитрием, неестественно, — снова начал Люций. — Не кроется ли за этим что-нибудь другое, а не исключительное самообладание? Быть может, ум Дмитрия, его психология неисправимо изменились в результате опыта, которому подверглось его тело?

— Нет, — ответил Ио, — этого не могло произойти, и вы сами это отлично знаете, Люций. Мыслительные и психические способности Дмитрия те же, что были до его смерти. Возможно, что само время, когда он жил, все испытания, выпавшие на его долю, так закалили его, что даже сейчас он не теряет самообладания.

— Я очень хотел бы верить в это, — сказал Люций.

Ио дотронулся до поверхности экрана. И вдруг изображение на нём приблизилось. Лицо Волгина заняло весь экран.

— Посмотрите! — сказал Ио. — Он совершенно спокоен.

Люций быстро подошёл к стенду и выключил экран.

— Дмитрий просил не наблюдать за ним в продолжение трёх часов, — сказал он в ответ на недоуменный взгляд Ио. — Он хочет остаться совершенно один.

Оба молча смотрели на потухший экран.

В огромном здании стояла полная тишина, и только чуть слышный шорох в одном из приборов нарушал её. Люций посмотрел на прибор и протянул к нему руку.

— Его сердце, — сказал он, — бьётся спокойно. Но раз Дмитрий просил не наблюдать за ним, то и биение его сердца не надо видеть.

И лента прибора за тонким стеклом тоже остановилась.

В первый раз за десять лет люди выпустили из поля зрения воскрешённого ими человека.

Что делал он в одиночестве? Какие мысли и чувства владели им — вернувшимся к жизни из холодных объятий смерти?..

Прошёл час…

Но всё так же Ио неподвижно сидел в кресле, устремив взгляд на белый прямоугольник погасшего экрана, и так же возле него стоял Люций.

Они не могли ни о чём говорить. Невозможно словами передать то, что они чувствовали.

Исполинская задача, взятая ими на себя, была выполнена. Наука девятого века Новой эры сделала то, что прежде было только мечтой, одержала победу над силами природы в её самой недоступной и самой загадочной области. Отныне смерть будет послушно подчиняться человеку. Из непонятного и жестокого врага она превращалась в друга, избавлявшего человека от жизни, когда естественный предел возраста делал эту жизнь ненужной и тягостной.

Бессознательное влечение к личному бессмертию, хотя и ослабевшее в людях этого века, всё ещё давало себя чувствовать, потому что люди ещё не жили столько, сколько позволяло им их тело. И Люций, и Ио знали, что теперь быстро будет достигнут нормальный предел человеческой жизни, и тогда исчезнет из сознания желание жить вечно, и проживший положенный срок человек радостно и просто будет встречать смерть.

Они понимали, что достигнутый ими успех — грань истории, за которой останутся долгие века, когда человек покорно склонял голову перед смертью. Теперь люди будут управлять ею по своему желанию. Научная мысль разовьёт, использует достигнутое учёными и обратит новый опыт и новые знания на благо человека.

Сознание, что десять лет прошли не напрасно, что успех стал свершившимся фактом, наполняло их радостным и гордым чувством исполненного долга.

И они с волнением ожидали, когда пройдут назначенные три часа и они снова увидят его, услышат его голос, ибо они любили Волгина более глубоко, чем любят родители своего ребёнка, которому дали жизнь.

«Смерть есть факт, подлежащий изучению», — сказал две тысячи лет тому назад Максим Горький.

Не эти ли слова были путеводной звездой для длинного ряда поколений учёных, настойчиво старавшихся раскрыть все её тайны? Не их ли труды дали возможность Люцию и Ио победить смерть? Победа, одержанная ими, не была ли победой всей науки Земли на всём протяжении её истории?

Никто не имеет права сказать: «Я сделал это!». Любое открытие, любое достижение науки возможно только при использовании трудов ранее живших учёных. Человек имеет право сказать только: «Я завершил это!». Человек, а в особенности учёный, как единица бессилен. Его сила в трудах других, которые он использует на благо всех.

Люций и Ио знали и понимали этот великий закон преемственности. Ни на мгновение они не приписывали только себе чести великой победы. С благодарностью думали они о тех, кто работал всю жизнь, двигая науку вперёд, и своим трудом подготовил почву, на которой зародился и вырос чудесный плод их успеха.

Время шло медленно и томительно для них. Все эти три часа они волновались и мучились тревожными мыслями.

Они знали, что ни одной минутой раньше назначенного часа Люций не войдёт к Волгину, и, молча переживая каждый свои опасения, ждали.

5

— Ваш рассказ, Люций, я слушал с захватывающим интересом. Конечно, я и сейчас не понимаю, как вы смогли оживить меня через тысячу девятьсот лет после смерти, но, надеюсь, вы объясните мне это со временем, если я смогу вас понять. В вашем мире, куда я так неожиданно попал, для меня всё будет непонятно, и потребуется много времени для объяснений, если, повторяю, я вообще смогу что-либо понять…

Волгин говорил спокойным и ровным голосом. Черты лица были невозмутимы, но Люцию казалось, что это лицо, которое он так хорошо знал, чем-то неуловимо изменилось. Словно печать времени легла на него, словно встретились они не через три часа, а после долголетней разлуки. Лицо не постарело, не имело на себе следов слёз, отчаяния или пережитых тяжёлых мыслей. Оно отвердело, и странным спокойствием дышали ставшие неподвижными его черты.

«Это пройдёт», — с тяжестью в сердце наблюдая Волгина, думал Люций.

— Тысяча девятьсот лет — срок невероятно огромный. Наука и техника, быт и общественные отношения — всё должно было уйти далеко вперёд, и мне вряд ли удастся понять всё до конца. Тем более что я не учёный, не инженер, не врач. Я юрист, и моя былая профессия вряд ли пригодится мне сейчас. Так что в этом отношении вам не повезло. Никакой пользы от меня ваши современники не получат. Мне придётся изучить какое-нибудь простое дело, которое я смогу выполнять, чтобы не жить в безделье. Но об этом говорить сейчас ещё рано. Вы просили меня «судить» вас. Я это понимаю так: вы хотите знать, разрешил бы я вам воскресить меня или нет. Определённо ответить на такой вопрос мне трудно. Я ещё не огляделся в вашем мире. Кроме этого павильона, я ещё ничего не видел. Но если бы даже впоследствии я пожалел о том, что «воскрес», то всё же не стал бы осуждать вас, как это предсказывает ваш отец. Я вижу, что люди переменились за это время и смотрят на многое иначе, чем смотрели мы. Вы сказали, что ваш отец хорошо изучил мой век, но я могу уже сейчас сказать, что он не понял характера нашей эпохи. Мы были трезвыми людьми, отнюдь не склонными к трагедиям и психологическим копаниям в душе. У нас на это просто не было времени. У вас иная психология, чем у людей моего поколения. Одно то, что моим вопросом занялся Совет наукидостаточно показательно. Возможно, что я не понимаю чего-нибудь, это даже наверное так, но мне после прожитой жизни, а она кажется мне совсем недавней, после всего, что мне пришлось пережить странно слышать, что всё человечество занималось вопросом, как я буду переживать своё возвращение к жизни. Может быть, когда я разберусь и привыкну к новым условиям и новым отношениям между людьми, я пойму это. В конце концов ваш мир — это прямое следствие нашей борьбы и усилий, и я буду рад увидеть его и приветствовать ваших людей от имени их далёких предков. С помощью вас и ваших друзей, которые, я верю, являются и моими друзьями, я найду себе место в вашей жизни. Так что отбросьте все ваши сомнения. На мою долю выпала очень странная, необычайная судьба, и хотел бы я испытать её или нет — не играет никакой роли. Вы вернули меня к жизни по решению всего человечества, так могу ли я, коммунист, протестовать против этого? Конечно, нет. Я горжусь, что послужил науке, и этого сознания мне достаточно. Конечно, мне тяжело, что все люди, которых я знал, всё, к чему я привык, исчезло с лица Земли. Горечь этой разлуки я пережил только что и больше никогда не буду говорить об этом. Начнём новую жизнь. В одном ваш отец прав: прежде чем войти в мир, мне нужно провести у него некоторое время. Отвезите меня к нему, это удачная мысль. Я хочу прочесть книги по истории человечества за эти две тысячи лет и, насколько это возможно для меня, ознакомиться с достижениями науки и техники хотя бы в общих чертах. И, разумеется, прежде всего надо изучить современный язык. Всё это потребует времени. Мне не хотелось бы появиться в мире среди людей, прежде чем я всё это проделаю. То, что ваш отец историк, очень счастливое для меня обстоятельство. А он сам сможет многое почерпнуть из разговора со мной. Я — участник и очевидец многих событий, о которых он мог только читать в книгах. У нас найдётся о чём поговорить.

— Я счастлив, что вы так просто смотрите на вещи, — сказал Люций. — На вашем месте я был бы потрясён гораздо сильнее.

— Это потому, что вы не закалены самой жизнью, — ответил Волгин. — Но вы ошибаетесь, если думаете, что меня не поразил ваш рассказ. Ваши слова меня глубоко взволновали, но за эти три часа я успокоился. Жизнь в моё время была суровой школой. Теперь, по-видимому, этого нет. Вам ничто не угрожает. Ничто не может изменить спокойного течения вашей жизни, я говорю о жизни человечества в целом, а не об отдельном человеке. Нужда, голод, болезни, война, внезапные смерти — всё, что веками терзало человечество, вам, вероятно, совершенно неизвестно.

— Вы правы и не правы, Дмитрий. Нам действительно не угрожает то, что вы сейчас перечислили. Но борьба с природой ещё далеко не окончена. Когда вы ознакомитесь с нашей жизнью, то увидите, что мы живём не так спокойно, как вам кажется после моего рассказа. Но наши заботы и тревоги совсем не те, что были у ваших современников.

— Это безусловно, — сказал Волгин, — и закономерно. Я хочу выйти отсюда и увидеть ваш мир. Надеюсь, что этот разговор вас успокоил и вы не будете больше терзать свою совесть. Десять лет своей жизни отдали вы, чтобы вернуть жизнь мне. Могу ли я не ценить этого?

Он протянул руку. Люций порывисто схватил её.

— Спасибо вам, Дмитрий! — сказал он. — Вы сняли с меня большую тяжесть. В течение столетий люди постепенно привыкли больше всего уважать человека и его свободную волю. Сознание, что мы распорядились вами без вашего согласия, угнетало меня, несмотря на решение, вынесенное Советом.

— Я понимаю. В моё время только у нас, в Советском Союзе, люди думали о других людях. Теперь это происходит по всей Земле. Так и должно было случиться, мы знали об этом ещё в двадцатом веке. Я счастлив, что история шла тем путём, в котором мы не сомневались. А после моей смерти были на Земле войны?

Люций улыбнулся. Он с радостью видел, что лицо Волгина несколько оживилось, утратив свою каменную неподвижность. Он ответил весёлым голосом:

— Вашим вопросам, Дмитрий, не будет конца. Так мы никогда не выйдем отсюда. Одевайтесь и покинем это помещение, которое вам так надоело. Вы всё узнаете постепенно, от людей, которые больше меня знают о том, что вас интересует. Любой учёный будет рад объяснить вам всё, что вы пожелаете. Всё человечество ждёт вас нетерпением. Вы самый известный человек на Земле.

Волгин невольно засмеялся. Слова Люция, к его удивлению доставили ему что-то вроде удовольствия.

«Интересно, — подумал он, — сохранилось ли у людей чувство тщеславия? Если судить по тому, что у них исчезли из обихода фамилии, то вряд ли».

Он стал быстро одеваться. Случайно его взгляд остановился на ясно видимом шраме с левой стороны груди. Шрам, которого раньше не было, давно интересовал его, но на вопрос об этом Люций ни разу не захотел ответить.

— Может быть, сейчас, — спросил Волгин, — вы объясните мне, откуда у меня этот шрам?

— Я уже говорил вам, что отвечу на любой вопрос, если только он в моей компетенции. Это след операции, но он скоро совсем исчезнет. Полтора года вы лежали без сердца, которое Ио реставрировал отдельно от остального тела.

Он сказал это спокойно, с таким выражением, как будто ничего особенного здесь не было, но Волгин почувствовал сильное волнение. Пропасть, отделявшая этот мир от его прежнего, предстала вдруг перед ним во всей своей необъятности.

«Мне надо привыкать к таким вещам, — подумал он. — То, что казалось немыслимым в двадцатом веке, теперь естественно. Подобные сюрпризы будут встречаться на каждом шагу».

Одевшись, Волгин посмотрел в зеркало, которое оказалось висящим возле его постели. Он остался доволен своей внешностью. Своеобразный костюм девятого века шёл ему. Только борода, выросшая за это время и сильно изменившая лицо, была ему неприятна.

— Я не хотел бы выходить отсюда в таком виде, — сказал он. — Нет ли у вас бритвы?

Люций протянул ему какой-то предмет, ничем не напоминавший бритву. Это была ручка, сделанная как будто из пластмассы. На её конце помещался маленький валик из того же материала.

— Что это такое? — спросил Волгин, с интересом рассматривая совершенно незнакомую ему вещь.

— То, что вы просили, — ответил Люций. — Бритва. Правда, у нас она носит другое название. Я специально запомнил слово «бритва», предвидя ваш вопрос.

— В наше время, — сказал Волгин, — такая вещь никак не называлась, потому что у нас таких не было. Наша бритва имела совершенно другой вид. Как же пользоваться этой?

— Проведите валиком по тем местам, где хотите удалить волосы.

— И только?.. — сказал Волгин.

Бритьё по способу восемьсот шестидесятого года Новой эры заняло не больше полминуты и очень ему понравилось. От прикосновения валика волосы исчезали, как по волшебству.

Закончив эту несложную операцию, Волгин внимательным взглядом осмотрел себя с головы до ног. Он понимал, что его появление привлечёт огромное внимание, и ему хотелось произвести на новое человечество по возможности хорошее впечатление. Он попросил у Люция гребень и был слегка разочарован, получив самый обыкновенный привычный предмет.

— Я уже думал, что вы дадите мне опять что-нибудь необычайное для меня, — улыбаясь сказал он. — Боюсь, Люций, что меня ждут слишком большие перемены. Даже обыкновенная бритва вызывает у меня изумление. Что же будет дальше?

— Вы быстро привыкнете. Если вы готовы, то идём.

Эти простые и естественные слова вызвали неожиданный эффект. Волгин внезапно почувствовал, что его охватил страх. Что ждёт его за этими стенами? Какой неведомый мир предстанет перед ним? Вместо того, чтобы идти за Люцием, он сел на постель.

— Подождите немного, — сказал он, — не знаю почему, но я боюсь выйти отсюда.

Люций положил руку ему на плечо.

— Это пройдёт, — сказал он ласково. — Я понимаю ваше состояние. Но сейчас вас не ждёт ничего необычного. Этот павильон был выстроен специально для вас, и место, где он находится, очень уединённо. Выйдя отсюда, вы увидите только сад и дом, в котором я сейчас живу. В них нет ничего примечательного. Из людей — Ио, которого вы знаете, моя дочь и больше никого. Всё это нами предвидено уже давно, и мы приняли все меры, чтобы облегчить вам переход из вашего мира в наш. Сегодня же я отвезу вас к моему отцу, а когда вы освоитесь, то увидите всё, что захотите увидеть.

— Я вам очень благодарен, — сказал Волгин, — за заботу обо мне. Но скажите, где находится это здание? В какой стране и части света?

— На острове Кипр, — ответил Люций.

— На Кипре? — удивился Волгин. — Но вы говорили, что я нахожусь в Советском Союзе?

— Тогда я не мог ответить иначе. Но я сказал правду. Любое место на Земле можно назвать бывшим Советским Союзом. Вас перевезли сюда три года назад. Раньше вы находились в нашей лаборатории, расположенной на территории бывшей России.

— В каком месте?

— Там, где раньше находился город Малоярославец.

— Находился? Значит, сейчас его уже нет?

— Его не существует уже давно. Я узнал, как он назывался опять-таки предвидя ваш вопрос.

— А город У…? — спросил Волгин. — Он тоже не существует больше?

— Я не слыхал такого названия, — ответил Люций, — Вы там жили?

— Там умерла моя жена, — ответил Волгин, — И там находилась её могила.

Он опустил голову на руки и долго сидел так. Чувство тоски и страха с огромной силой нахлынуло на него. Города исчезли с лица Земли, а он, Волгин, живёт вопреки всем законам природы как будто не прошло бесконечно долгое время. Прежняя жизнь, казавшаяся ему такой близкой, ушла вдруг куда-то далеко в тёмную бездну минувшего, и каждой клеточкой своего существа Волгин ощутил, что оторван от неё силой более непреодолимой, чем смерть, силой прошедшего времени. Смерть отпустила его обратно, время не отпустит. Никакие достижения науки не вернут его в привычный любимый мир, утраченный навсегда.

Волгину вдруг захотелось вскочить и потребовать от Люция, чтобы он вернул его к прежнему состоянию спокойствия и беспамятства, где нет и не будет воспоминаний о прошлом и тоски по нему. Но порыв этот мелькнул и погас. Сильная воля легко справилась с секундным малодушием. Волгин отнял руки от лица и встал.

— Я кажусь вам смешным, должно быть? — сказал он с принуждённой улыбкой. — Но, право, я не могу совладать со своим волнением. Не так просто выйти к людям прямо из могилы. Ваши дети будут бояться меня, как привидения.

Люций не улыбнулся этой вымученной шутке. Он сам волновался не меньше Волгина. С какой-то необычайной ясностью он понял, какой момент они сейчас переживают. Перед ним стоял человек, вырванный буквально «с того света», человек, родившийся и живший в далёкие, ставшие достоянием истории времена, живой представитель легендарных людей, заложивших первые камни в здание современного мира.

Одетый в современный костюм, с чисто выбритым лицом, Волгин показался Люцию совсем другим. Мелькнуло воспоминание о сморщенном, высохшем теле, плавающем в стеклянном ящике с раствором…

Подчиняясь влечению сердца, Люций стремительно подошёл и обнял Волгина. И тот ответил на это объятие. Люди разных времён, они были дети одной Земли.

И когда они оторвались друг от друга, то оба поняли, что это объятие было необходимо им обоим, что они давно уже бессознательно стремились к нему.

— Мне девяносто лет, — взволнованно сказал Люций. — Я дал тебе, Дмитрий, вторую жизнь. Позволь же мне считать тебя моим сыном.

— Мне было тридцать девять лет, когда я умер, — ответил Волгин. — И хотя я родился почти на две тысячи лет раньше тебя, ты имеешь право называться моим отцом. Если ты этого хочешь, то я с радостью согласен. Мой первый отец умер, когда я был ребёнком, и я его не помню.

Люций вынул из кармана маленькую коробочку.

— По желанию всего человечества, — сказал он, — возвращаю награду, которая тебе принадлежала. Её изъяли из музея, чтобы вернуть владельцу.

Он вынул из коробочки Золотую Звезду на красной муаровой ленточке и прикрепил её к костюму Волгина тем же жестом, каким сделал это давно умерший полководец на поле Великой Отечественной войны.

И так подействовал на Волгина вид хорошо знакомой звезды, каким-то чудом сохранившейся в течение веков, что он как-то сразу совсем успокоился.

— Идём! — сказал он. — Войдём в новый для меня мир.

— Постарайся полюбить его, — сказал Люций.

— Я его уже люблю. Это тот мир, к которому мы стремились, за который боролись и умирали.

Скрытая в стене дверь раздвинулась.

Сразу за ней стоял Ио, протягивая обе руки навстречу Волгину.

— От всей Земли, — сказал он, — приветствую ваш приход к нам.

— Спасибо! — ответил Волгин, обнимая старого учёного. — Спасибо за всё, что вы для меня сделали.

Переход через зал, наполненный машинами и аппаратами, установленными только для того, чтобы вернуть ему жизнь и здоровье, прошёл для Волгина незамеченным. Он ничего не видел. С непреодолимой силой его влекло вперёд — выйти из-под крыши на простор мира.

И вот беззвучно раздвинулась другая дверь.

Горячей синевой резануло по глазам воскресшего человека.

Впервые после перерыва в тысячу девятьсот лет Волгин увидел небо и сверкавший на нём диск Солнца.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОВРЕМЕННИКИ

Глава первая

1

Земля меняет своё лицо. Море — никогда!

Оно оставалось таким же, каким было во все эпохи и времена. Неизменное, оно присутствовало при всей истории человечества, населявшего его берега. Оно видело плоские галеры финикийцев, сменившиеся затем галерами греков. Оно оставалось таким же во все века владычества Рима, видело мавританскую культуру и крестовые походы. Оно присутствовало при падении Византийской империи, качало на своей могучей груди победоносные турецкие корабли и равнодушно поглощало их в сражении при Лепанто. Оно видело Абукирский и Трафальгарский бой, похоронив в тёмной глубине и французские, и английские корабли. Стальные громады броненосцев двадцатого века исчезали в волнах с такой же лёгкостью, как и деревянные корабли римлян. Из года в год, долгие века, море собирало богатую дань с человечества — дань кораблями, людьми, кровью…

Но жизнь шла вперёд, и человек победил стихию. Прекратилась дань кровью. Всё реже и реже доставались морю и люди. Исполинские лайнеры смеялись над яростью волн.

В третьем веке коммунистической эры люди окончательно покинули море. Безграничная и свободная стихия воздуха стала их единственным путём сообщения.

И полторы тысячи лет море пустынно. Изредка появляются на его поверхности изящные яхты любителей морских прогулок или какой-нибудь арелет, повинуясь капризу сидящего в нём человека, опустится на воду и скользит по ней, напоминая своим видом грозное оружие прошлого — торпеду.

Исчезли огромные корабли, забылась морская профессия само слово «моряк» стало незнакомо людям.

Но море оставалось всё тем же…

Неумолчно шумит извечный прибой. Одна за другой приближаются к берегу сине-зелёные волны, становятся выше, одеваются гребнем белой пены и, с замирающим гулом обрушившись на прибрежную гальку откатываются обратно, уступая место следующим.

Волна за волной!

Годы, века, тысячелетия!

«Так было, есть и будет», — подумал Волгин.

Он сидел в чём-то вроде шезлонга на обширной террасе, увитой зеленью дикого винограда, и, опустив на колени книгу, задумчиво следил за неустанной игрой прибоя. Прибой был такой же, как и в двадцатом веке. Только он, да ещё небо над головой оставались прежними. Всё остальное изменилось.

Дом и терраса выстроены не из дерева и не из камня. Мебель и все предметы домашнего обихода сохранили только назначение, но не форму. Растительность, росшая в саду, вокруг дома, какая-то иная — крупнее и выглядит более сочной. Книга, которую он читает, по внешнему виду такая же, как книги его юности, но написана в несуществовавшем раньше языке.

Всё изменилось, всё стало другим за те тысячу девятьсот лет, которые он пролежал в своей могиле. Всё похоже на прежнее, но всё глубоко иное.

Волгин часами смотрел на водную равнину, уносясь мыслями в далёкое, а для него такое близкое, прошлое. Возникали перед ним образы давно умерших близких, появлялись города и сёла, дороги и мосты, поезда и пароходы, вся многообразная техника родного века, пусть примитивная и убогая с современной точки зрения, но милая и дорогая сердцу. Незаметно Волгиным овладевало грустное настроение, но он старался не поддаваться ему. Так и сегодня, почувствовав смутную тоску, он отвернулся от моря и вновь взялся за книгу.

Он читал историю техники. Талантливо написанная книга была предназначена для детей, и Волгин, никогда не имевший больших знаний по технике даже своего века, выбрал её, так как не без оснований считал, что не справится с более серьёзным сочинением. Произведение неизвестного автора — в заголовке не стояло никакого имени — в популярной форме описывало технические средства, которыми пользовались люди начиная с пятнадцатого века христианской эры и до настоящего времени.

С особым интересом Волгин прочёл описание техники двадцатого века, внимательно следя за критическими замечаниями автора. Они были просты и легко понятны, становилось даже странным, что всё это не пришло в голову инженерам и учёным его века. Но Волгин понимал, что само собой разумеющееся в тридцать девятом веке не могло быть известно в двадцатом.

«Но ведь я же понимаю…», — думал он всё же.

Двадцать первый век не доставил Волгину особых трудностей, но дальше дело пошло хуже. Наука и техника развивались стремительно. Чем дальше читал Волгин, тем больше крепло в нём убеждение, что даже детская книга слишком трудна для него. И это происходило не по вине автора, а только потому, что у Волгина не было знаний по самым основам излагаемого предмета.

«Как жаль, — думал он, — что я юрист, а не инженер! Видимо придётся взяться за учебники начальной школы».

В языке Волгин не испытывал никаких затруднений. За четыре месяца пребывания в доме Мунция на берегу Средиземного моря он изучил современный язык так, что мог свободно говорить и читать на нём. Основу этого языка составлял русский. Грамматика его была проста и логична. Хорошо зная немецкий и французский языки, Волгин легко и быстро перешёл на современный, чем вызвал искреннее удивление своего учителя Мунция.

Старому историку представился редкий случай проверить знание им прежних языков, которые он изучал не в живой речи, а только по книгам. И они часто разговаривали по-немецки и по-французски.

Волгин знал, что теперь на Земле существует ещё один язык — восточных народов, смесь китайского, японского и индийских наречий. Он был в употреблении там, где когда-то находились государства Юго-Восточной Азии, древняя культура которых не могла исчезнуть даже за два тысячелетия. Но и там все понимали «официальный» язык Земли.

Волгин старался не только говорить, но и думать на новом языке, и это ему удавалось. Он всё реже ловил себя на том, что думает по-русски. Он знал, что родной язык никогда ему не понадобится.

Против воли, почти бессознательно, Волгин относился ко всему, что его окружало, с затаённым чувством ревности, но не мог не признать, что по богатству и выразительности новый язык оставлял далеко позади все старые.

Как только Волгин почувствовал, что достаточно хорошо овладел языком, он взялся за историю общества, которая, естественно, интересовала его больше всего остального. Он узнал, что произошло на Земле после его первой смерти (Волгин называл свою смерть в Париже первой, потому что рано или поздно должна была наступить вторая). По этому вопросу ему не пришлось прочесть почти ни одной книги. Их заменили беседы с Мунцием, который, рассказывая о прошлом, иллюстрировал эти рассказы историческими и хроникальными фильмами, получаемыми специально для Волгина из Центрального архива планеты.

Подавляющее большинство этих фильмов были цветными и объёмными, только самые древние, современные Волгину, — чёрно-белыми, плоскими картинами его юности.

Благодаря фильмам Волгин не только слушал, но и мог видеть историю, как бы оживавшую перед его глазами. Он видел людей, живших после его смерти и в то же время задолго до настоящего времени, и это создавало странную путаницу в его представлениях о них. Для современного мира это были люди прошлого, но для Волгина они оставались людьми будущего.

Техника кино не имела ничего общего с тем, что знал Волгин. Отсутствовал привычный экран. Фильм демонстрировался в обыкновенной комнате с обыкновенной мебелью. Аппарат представлял собой небольшой металлический ящик, который ставился не позади, а впереди зрителей.

Свет не тушился. Демонстрация шла при обычном освещении, исходящем неизвестно откуда. Казалось, что этот свет испускают сами стены и потолок комнаты.

Из книги, которую Волгин читал сейчас, он знал, что «век электричества» закончился вскоре после его первой смерти, сменившись «атомным веком», за которым последовали другие, со всё более и более непонятными названиями. В восемьсот шестидесятом году Новой эры вся техника основывалась на энергии неизвестных и совершенно уже непонятных Волгину «катронов».

Мунций закладывал в аппарат кассеты, напоминавшие Волгину те, которые в его время служили для фотоаппаратов типа «ФЭД». Потом он садился рядом с Волгиным, и сеанс начинался.

Исчезал, становился невидимым аппарат и сама комната, где они находились. С полной иллюзией действительности появлялись действующие лица фильма, окружавшая их обстановка, леса, горы, просторы океана, реки и озёра. Невозможно было отделаться от впечатления, что видишь настоящих людей и природу, а не их изображения, когда в двух шагах волновалась людская толпа или открывался широкий простор моря, слышался шум волн и лицо обвевал морской ветер. Только свойственная кинематографу мгновенная смена декораций напоминала, что это не настоящая жизнь.

Видя перед собой исторических деятелей прошлого, слыша их так близко от себя, Волгин невольно боялся, что они увидят его самого. Он ловил себя на том, что часто забывал о происходящем и вёл себя так, словно присутствовал при беседах. Опомнившись, он украдкой смотрел на Мунция — не смеётся ли тот над ним. Но лицо гостеприимного хозяина всегда было серьёзно. Мунций внимательно следил за происходящим на «экране» и изредка вполголоса давал пояснения, если сюжет мог стать непонятным Волгину.

«Если бы у меня были дети, — думал он, — я смог бы увидеть своих потомков, живших через тысячу лет после меня и одновременно тысячу лет тому назад».

Кончалась картина, и мгновенно, как в сказке, появлялись опять стены комнаты и маленький чудесный киноаппарат.

Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и в то же время волшебная в своей непонятности жизнь живых призраков.

Когда нужно было продемонстрировать старую картину, Мунций нажимал на аппарате кнопку, и перед ними прямо в воздухе появлялся белый прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий экран двадцатого века.

После сеанса, продолжавшегося обычно часа три, Волгин долго не мог отделаться от смутного волнения. Всё это было так необычно, так непохоже на то, что он знал. Неожиданно ставшая современной ему новая техника производила ошеломляющее впечатление, тем более, что Волгин совершенно не понимал её основ.

«Если бы к нам, в двадцатый век, — часто думал он, — попал человек второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство при виде телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас».

— Это совершенно неверно, — сказал Мунций, когда Волгин поделился с ним своими мыслями. — Вы недооцениваете роль двадцатого века в развитии науки и техники. Вы сможете через определённое время понять всё, что сейчас изумляет вас, а человек не только второго, но и пятнадцатого века ничего не понял бы в технике двадцатого. Все основы нашей современной науки были заложены в девятнадцатом и двадцатом веках. Мы, историки, называем их «веками начала», и не только потому, что тогда началась наша наука, а ещё и потому, что именно тогда были заложены основы общественной жизни, которая является фундаментом науки. Ваша беда, Дмитрий, заключается в том, что вы не имеете технического образования и плохо знали современную вам технику. Поэтому вам так трудно сразу разобраться в нашей.

Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался, что Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи, когда старый учёный открыто и прямо высказывал мысли, которые не могли быть приятны Волгину. Он уже знал, что откровенность является отличительной чертой его новых современников, что они всегда и во всех случаях говорят друг другу правду. Да и откуда могла взяться ложь в их жизни? Для неё не было оснований, не существовало побудительных причин.

За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своём положении в чуждом ему мире, куда он скоро вступит полноправным членом нового общества. Не покажется ли он слишком отсталым, не произведёт ли впечатление дикаря? Он понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет перед ним никогда. И не потому, что он на особом положении «гостя», а просто потому, что этого вопроса не существовало больше на Земле. Но Волгин не хотел ограничиться ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.

Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.

С ещё большим усердием он «вгрызался» в технические книги, не стесняясь обращаться за объяснениями к Мунцию. Но, историк и археолог, тот не всегда мог удовлетворить Волгина своими ответами, когда вопросы касались областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые становились всё более частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие — учёный тридцать девятого века не всё знает, следовательно, разница между ними в умственном отношении не так уж безмерно велика!

«Нас разделяет не бездонная пропасть, — думал Волгин, — а только глубокий ров, через который можно перебросить мост. И я это сделаю».

Ему ничто не мешало осуществить своё намерение. Всё, что могло ему понадобиться для «самообразования», было к его услугам. Любой учёный дал бы ему исчерпывающую консультацию, любой инженер с радостью пришёл бы ему на помощь. Но Волгин ни к кому не хотел обращаться, кроме Мунция и изредка навещавшего его Люция. Понимая, что сам себе ставит препятствия и затрудняет задачу, Волгин не мог преодолеть ложного самолюбия. Он твёрдо решил, что появится в мире только тогда, когда «мост» будет перейдён.

Физически Волгин чувствовал себя прекрасно, его ум работал ясно и чётко. Никогда раньше его память не была столь цепкой. Из рук Ио и Люция его тело вышло более «молодым», чем в дни настоящей юности. Жизнь кипела в нём.

Он работал по двенадцать часов в сутки, вызывая этим неудовольствие Люция. Но на все упрёки своего «отца» Волгин отвечал одной фразой: «Я хочу скорее войти в мир», — и Люций не мог найти убедительного возражения. «Отшельничество» Волгина удивляло его и Мунция, было им непонятно, но они даже не пытались переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия, и никому не пришло бы в голову оспаривать его право поступать как ему угодно.

А Волгина поражало, что за все четыре месяца никто не сделал даже попытки увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно ничто не мешало любому любопытному сделать это. Даже Люций перед каждым своим прилётом испрашивал разрешения Волгина.

Дом Мунция стоял совершенно открыто. Никакие заборы или ограды не отделяли прекрасный сад от остальной местности. Волгин знал, что этот сад принадлежит не одному только Мунцию, а и всем обитателям соседних домов. Все могли пользоваться им, он был, говоря по-старинному, коллективным садом. Безусловно, до появления Волгина в саду гуляли и отдыхали многие люди. Но теперь не было никого. Никто не нарушал одиночества Волгина, ни один арелет не пролетал низко над домом, ни у кого не явилось искушения удовлетворить своё любопытство (а оно, конечно, существовало) раньше времени.

Думая об этом, Волгин начинал понимать то, что сперва показалось ему таким странным — всеобщую тревогу за последствия оживления, произведённого без его согласия. Он понял, что в этом мире личная воля человека священна для всех остальных, что уважение друг к другу стало второй натурой. Всякий раз, когда он хотел остаться один, его желание исполнялось просто и естественно. Другого поведения эти люди не могли себе даже представить.

Волгин знал, что его появления в мире ждут с нетерпением. Всё население планеты хотело увидеть его. Он сам также стремился к этому. С каждым днём всё труднее становилось выдерживать намеченный срок подготовки. Волгин старался ускорить приближение знаменательного дня. Ещё месяц или полтора, и он сможет появиться среди своих новых современников.

2

Всё, о чём Волгин читал в книгах — достижения науки и техники, условия жизни человечества — всё имело для него характер абстракции. Он ничего ещё не видел собственными глазами, знал обо всём только теоретически. Но всё же современная жизнь на каждом шагу вторгалась в его уединение. Дом Мунция, хотя и стоял в стороне от других домов, был домом тридцать девятого века, и жизнь в нём проходила в тех же условиях, что и в других домах на Земле.

Эти условия были непривычны и удивительны для Волгина.

Они жили вдвоём, а когда Мунций улетал, иногда на несколько дней, Волгин оставался совершенно один.

Окружённый густым садом, где росли деревья самых разнообразных пород, собранных, казалось, со всех концов света, дом был невелик по размерам. В нём было пять комнат — две спальни, кабинет, столовая и туалетная, где стояли гимнастические аппараты и небольшой прибор для волнового облучения, которому Волгин, по требованию Люция, подвергался два раза в день — утром и перед сном. Но и такая квартира, по понятиям Волгина, не могла находиться в порядке без участия людей. Но ни Мунцию, ни ему самому никогда не приходилось об этом думать. В доме всегда было удивительно чисто. При постоянно открытых окнах — нигде ни пылинки. Время от времени Волгин замечал, что полы в доме выглядели только что вымытыми, но как и когда это делалось, он ни разу не видел. То же самое происходило с полом террасы и даже со стенами дома. Дорожки сада всегда были аккуратно подметены, а кусты и деревья политы.

На вопрос Волгина Мунций ответил, что всё это делается автоматически, специальными машинами.

— Но почему их не видно? — спросил Волгин.

— А зачем? Они делают своё дело, не беспокоя людей.

— Под чьим управлением?

— Механизмами-уборщиками каждого дома, — ответил Мунций, — управляет один главный аппарат. Впрочем, не только дома, но и каждого населённого пункта, каждого города. Такие главные аппараты установлены всюду, по всей Земле. Их задача — следить за порядком. Они связаны с рядом подчинённых им машин, которые, получая командный сигнал, выполняют все нужные работы старательно и аккуратно.

Однажды Волгину удалось увидеть «садовника». Проснувшись раньше обычного, он вышел на террасу. Среди деревьев сада двигалось что-то неопределённое и, как показалось Волгину, прозрачное. Это «что-то» быстро исчезло и больше не появлялось. Обойдя весь сад, Волгин так и не выяснил, куда скрылся загадочный механизм.

Расспрашивать Мунция более подробно Волгин не хотел. Он боялся, что не сможет ещё понять принцип устройства «уборщика».

«Всё в своё время, — подумал он. — Сперва надо овладеть основными знаниями, а затем уже знакомиться со всем более основательно, не рискуя вызвать улыбку своим невежеством».

Приняв такое решение, Волгин встречал всё новое, что появлялось перед ним, с внешней невозмутимостью. Он почти никогда не спрашивал, что, как и почему, а только внимательно наблюдал и запоминал, чтобы спросить потом.

Они завтракали, обедали и ужинали дома. Мунций каждый вечер спрашивал Волгина, что он хочет получить на следующий день, и ни разу не было случая, чтобы заказанное блюдо не появилось на их столе.

Откуда брались блюда, куда исчезала грязная посуда, кто и как сервировал стол, а затем убирал его, Волгин не знал.

Всё, что было заказано, подавалось сразу. И пока они ели первое блюдо, второе не остывало — сосуды всегда оставались горячими.

Несколько раз Волгин делал попытки застать «официантов» за работой, но ни разу не добился успеха. Если он находился в столовой, стол не накрывался, если он намеренно задерживался после еды, никто не убирал со стола.

То же самое происходило и с уборкой комнат. Никак не удавалось увидеть упорно скрывавшиеся машины. Постель приводилась в порядок в его отсутствие, а вечером Волгин заставал её приготовленной ко сну.

Иногда верхняя одежда куда-то исчезала, и вместо неё появлялась новая, того же покроя. Мунций был здесь ни при чём — за одеждой и бельём следили опять-таки автоматы.

Мунций заметил попытки Волгина и сказал ему:

— Не пытайтесь увидеть работу механизмов, из этого всё равно ничего не выйдет. Главный аппарат не даст сигнала, если в помещении, где должна быть произведена работа, кто-нибудь находится. Вы, конечно, можете поймать момент и застать их, так сказать, врасплох. Но в этом случае они тотчас же скроются. Это сделано из соображений безопасности. Ведь механизмы не думают и не рассуждают. Они работают вслепую, не обращая внимания ни на что. Неосторожность может привести к ушибам и даже увечьям, особенно, если в доме есть дети. Если вам так хочется увидеть, то надо выключить контрольный прибор, а я не знаю, как это делается. Придётся вызвать механика.

— Нет, — ответил Волгин. — Пока не надо никого вызывать. Я могу подождать.

Когда Мунций находился в отъезде, Волгин не давал никаких заказов и ел то, что находил на столе. Но он скоро заметил, что подаваемые ему блюда именно те, которые он раньше чаще всего заказывал. Кто-то или что-то запомнило его вкус.

Дом был по горло насыщен техникой, создающей максимальный комфорт его обитателям. Всё делалось само собой, и делалось именно так, как нужно. Создавалось впечатление, что невидимые автоматы внимательно и заботливо следят за людьми, знают их желания и даже слышат их мысли.

Волгина долго поражал «фокус» с освещением комнат. Источников света нигде не было видно, светились стены и потолки Но сила их света целиком зависела от желания человека. Стоило только подумать, что в комнате недостаточно светло, как тотчас же свет становился ярче. Стоило пожелать темноты, и стены «потухали».

Двери открывались сами собой, когда кто-нибудь подходил к ним, и сами собой закрывались за человеком. Но если почему-либо следовало оставить дверь открытой, то именно так и происходило — невидимые механизмы точно «угадывали» намерения своих хозяев. При умывании вода появлялась словно по волшебству и переставала течь, когда человек больше не нуждался в ней.

В кабинете Мунция стояло несколько совершенно прозрачных, почти неразличимых глазом, шкафов с книгами. Волгин знал, что эта «роскошь» является не правилом, а исключением. Обычно книг не держали в доме, их можно было получить в любой момент из многочисленных книгохранилищ. Но Мунций по роду своей деятельности нуждался в личной библиотеке. Тут было много хорошо знакомых Волгину книг в обычных переплётах, но находились и другие, непривычные и странные для него — маленькие металлические трубочки, сантиметров восьми длиной. На каждой из них стояло название и очень редко имя автора.

В углу кабинета на небольшом столике помещался аппарат, сделанный из чего-то вроде горного хрусталя и пластмассы. Книга-трубка вставлялась в специальное отверстие этого аппарата; поворачивалась крохотная рукоятка, и чистый красивый голос начинал читать книгу. Громкость и скорость чтения регулировались той же рукояткой.

Помимо текста, в трубке заключалось ещё и изображение — книга была «иллюстрирована». При желании «читающий» мог не только слушать, но и следить за текстом по движущимся на стенке аппарата «живым» иллюстрациям, подобно тому, как в двадцатом веке люди смотрели кинофильмы на экране телевизора.

Каким образом удавалось вместить в восьмисантиметровую трубочку довольно объёмистую книгу и относящийся к ней «фильм», Волгин не мог понять.

Он часто пользовался этими трубочками при своих занятиях и скоро привык к ним. Техника чуждого ему мира становилась понятнее, если он не только читал о ней, но и видел воочию машины и аппараты.

Тем же способом он ознакомился со многими городами, описание которых нашёл в библиотеке Мунция, видел новый транспорт и даже «совершил» полёт на Луну, с огромным интересом «прочтя» описание какой-то научной экспедиции на спутник Земли. В этой экспедиции участвовал сам Мунций, и Волгин мог видеть его за работой.

Тут же, в кабинете, помещался аппарат, который назывался «телеофом»; это был отдалённый потомок телефона.

Во всём доме не было ковров, портьер и тому подобного — люди избегали создавать скопища пыли, которые затруднили бы работу убирающих машин, — но в одном из углов кабинета лежал ковёр или что-то очень похожее на него. На нём стояло кресло, а на стене помещался маленький диск с концентрически расположенными цифрами.

Действие аппарата было настолько поразительным и непонятным, что Волгин, несмотря на четыре прошедших месяца, так и не мог вполне привыкнуть к нему и каждый раз испытывал волнение, собираясь воспользоваться этим «телефоном».

Внешне всё выглядело просто. Он садился в кресло (пользоваться телеофом стоя было нельзя) и, нажимая по очереди на цифры, набирал личный номер Люция. Ни с кем, кроме своего «отца», Волгин не соединялся. Проходило некоторое время — и в центре диска вспыхивала зелёная точка. Это означало, что Люций услышал вызов, подошёл к аппарату и сел в такое же кресло у себя дома. Тогда нужно было нажать на зелёную точку.

Каждый раз Волгин усилием воли заставлял себя выполнить это последнее действие. То, что происходило затем, казалось ему чем-то вроде галлюцинации.

Как только он нажимал на зелёную точку, в двух шагах, на другом конце «ковра», появлялось второе кресло и сидящий в нём Люций.

Они могли разговаривать совершенно так же, как если бы находились действительно в одной комнате, а не в тысячах километров друг от друга. Даже звук голоса Люция исходил от того места, где Волгин видел его губы.

Изображение было так реально и плотно, что предметы, находящиеся за призраком, заслонялись им.

— Встань! — сказал Люций во время их первого разговора по телеофу. — Пройди вперёд, и ты убедишься, что плотность изображения только кажущаяся. Как только ты встанешь с кресла, я перестану видеть тебя, но ты по-прежнему будешь видеть меня. Смелее!

Волгин встал и сделал так, как советовал Люций. Он прошёл сквозь кресло и сквозь человека, сидящего в нём. Оглянувшись, он не увидел ни того ни другого. Но, когда он вернулся на своё место, изображение снова появилось.

— Мне трудно воспринимать такие вещи, — сказал Волгин. — Я их совершенно не понимаю.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил Люций. — Сделать такой скачок во времени, какой выпал на твою долю, это не пустяк. Но придёт время, и ты перестанешь удивляться.

— Придёт ли? — вздыхал Волгин.

Если вызов исходил от самого Люция, Волгин узнавал об этом по тихому мелодичному звону, который раздавался во всех комнатах дома и на террасе. Тогда нужно было только подойти к телеофу и сесть в кресло. Изображение собеседника появлялось сразу, и Волгин отлично знал, что там, где находился Люций, в этот самый момент появлялся и он — Волгин.

Много раз разговаривали они таким образом, но Волгин всё ещё не мог привыкнуть к телеофу и относиться к нему спокойно.

Говорить можно было с любым человеком, где бы он ни находился на Земле. И изображение каждого вызываемого к разговору послушно появлялось в любом доме. Подобная радиокинотехника была недоступна пониманию Волгина.

Телеоф прочно вошёл в быт уже несколько веков тому назад. Люди так привыкли к нему, что не могли себе представить возможности обходиться без него. Отсюда возникло и привилось странное выражение, которое Волгин слышал часто: «видеться в натуре». Это означало, что люди увидят друг друга не по телеофу.

Стационарными установками телеофа пользовались только в домах. К ним прибегали тогда, когда хотели видеть своего собеседника. Если же разговор был недолгий и происходил вне дома, к услугам людей находился карманный аппарат, называвшийся также телеофом, но действовавший иначе. Он представлял собой небольшую плоскую коробку, легко умещавшуюся в кармане. Коробка не открывалась, и на ней не было ни отверстий, ни кнопок.

Каждый человек в мире имел свой личный номер, закреплявшийся за ним с момента рождения и до смерти. Например, Люций имел номер 8889-Л-33, Мунций — 1637-М-2. Первые четыре цифры назывались «индексом», а находящиеся за буквой имени — «номером». Сам Волгин получил свой личный номер в первый же день пребывания в доме Мунция. В виде исключения, а может быть, и для того, чтобы подчеркнуть необычность владельца, его номер не имел индекса и был двузначным — Д-1.

Для вызова нужного человека достаточно было вынуть телеоф из кармана и назвать номер. Сигналом вызова служил звук, похожий на гудение зуммера. При разговоре аппарат находился в руке и, чтобы слышать, его не надо было прикладывать к уху. Кроме нужного разговора, никакие другие слышны не были, так как каждый номер имел свою строго определённую длину волны.

В своём теперешнем виде карманный телеоф появился совсем недавно. Всего десять лет тому назад он имел, подобно стационарному, циферблат, и для вызова приходилось нажимать кнопки.

Когда Волгин спросил, кто усовершенствовал телеоф, ни Мунций, ни Люций не смогли ему ответить, они этого сами не знали. Подобные «мелкие» усовершенствования постоянно происходили везде и всюду, и авторы их не считали нужным объявлять своё имя. Патентов, конечно, не существовало.

Крохотный «радиотелефон» вызывал чувство восхищения своим совершенством. Он был вечен. От рождения до смерти он верно служил человеку, часто переходя от умершего к друзьям или родственникам, пожелавшим иметь его как память о прежнем владельце. При утере или случайной порче карманный телеоф легко было заменить другим вближайшем складе, где дежурный механик в несколько минут настраивал выбранный экземпляр на нужный номер, если новый владелец не мог этого сделать сам.

Когда Волгин впервые познакомился с этими аппаратами, он спросил Люция, какова дальность их действия.

— Достаточная для связи с любым человеком, — ответил Люций, — независимо от того, в какой точке на Земле он находится. Если нужный тебе человек на Марсе или на Венере, то надо предварительно сообщить на телеостанцию с помощью этого же аппарата, произнеся слово «ноль». То же самое, если он на Луне.

— Но ведь Венера, Марс и Луна меняют своё положение относительно Земли?

— Это не имеет значения. Телеоф, всё равно карманный или стационарный, берёт энергию для связи от телеостанций, мачты которых ты видел во время перелёта с Кипра. Они стоят всюду и излучают энергию огромной мощности. Можно говорить с человеком, находящимся на Венере, Луне или Марсе, в любое время — даже тогда, когда, например, Венера находится по другую сторону от Солнца, чем Земля. Только в этом случае разговор получается очень неудобным.

— Почему?

— Потому что, когда между Землёй и Венерой наибольшее расстояние, волна идёт почти двенадцать минут в один конец. Не слишком удобно, когда между вопросом и ответом проходит почти что полчаса. Но иногда приходится вести и такой разговор.

— А ускорить никак нельзя? — спросил Волгин.

— Не знаю, — ответил Люций. — Или это невозможно, или наша техника ещё недостаточно сильна.

Вспоминая впоследствии эти слова, Волгин невольно улыбался. «Наша техника недостаточно сильна». Странно звучала такая фраза в мире, где всё казалось Волгину пределом совершенства.

— Предела быть не может, — говорил Мунций — Наука беспредельна.

— Да, конечно! — соглашался Волгин. — Но всё же… Один ваш арелет чего стоит…

С того дня, когда Волгина доставили в дом Мунция, он ни разу больше не садился в этот чудесный аппарат, ничем не напоминавший самолёты его времени.

Какие силы давали арелету возможность неподвижно висеть в воздухе, словно насмехаясь над законами тяготения? Что сообщало ему чудовищную скорость? Ведь они долетели от острова Кипр до южного побережья Франции меньше чем за сорок минут!

Само слово «арелет» говорило о том, что эти силы атомно-реактивные, но Мунций как-то сказал, что название аппарата не соответствует современному его устройству, а сохранилось от глубокой старины. Снова услышал Волгин непонятное слово «катрон».

Управление арелетом также было загадочным для Волгина. Правда, во время полёта с Кипра Люций объяснил, что арелетом управляют с помощью биотоков, но это «объяснение» тогда ничего не прояснило. Теперь, спустя четыре месяца, Волгин начал понемногу разбираться в могуществе биотехники, которая окружала его повсюду и на каждом шагу встречалась в доме, где он жил.

Постепенно ему становилось ясным, что энергия катронов и биотоки составляют основу всей техники.

3

Отложив в сторону книгу, Волгин спустился по ступенькам террасы. Прямая аллея, обрамлённая с обеих сторон цветочными садами, вела от дома к морскому пляжу. Густые ветви деревьев сплетались над нею, образуя зелёный свод. Море казалось темно-синей стеной, закрывавшей выход, и почти незаметно переходило в синеву неба.

Волгин решил выкупаться, так как день был очень жарким.

Как только он вышел из аллеи, широкий простор словно распахнулся перед ним. Волгин подошёл к самой воде.

Сверкающей гладью раскинулась необъятная даль. Горячее небо юга изливало потоки раскалённого воздуха. Как всегда, прекрасно было это побережье, жемчужина прежней Франции — благодатная Ривьера.

Волгин вспомнил, что как-то был здесь, приехав из Парижа. Непрерывная линия роскошных отелей и частных вилл тянулась тогда по берегу, который казался сейчас сплошным садом.

Прошло две тысячи лет!

Бесследно исчезла былая Ривьера ди Понента. Субтропическая зелень подступала к самому морю. В этой зелени прятались небольшие дома. В них жили учёные, работавшие в учебных комбинатах, расположенных в тех местах, где когда-то находились Ницца и Ментона.

Даже следа не осталось от этих двух городов.

Волгин закрыл глаза, подставляя лицо лучам солнца.

И вдруг показалось ему, что всё случившееся с ним — болезнь, смерть, воскрешение — всё было только сном, мимолётным капризом воображения, галлюцинацией.

Вот сейчас он откроет глаза, и действительность вступит в свои права. Он увидит прежнюю Ривьеру, нарядно одетых людей, белые паруса яхт, услышит вокруг себя многоязычный говор интернациональной толпы…

Возврат к прошлому был так силён, что снова, как в давно прошедший день былой жизни, Волгина охватило чувство глубокого негодования. Только богатые бездельники с туго набитым карманом могли проводить здесь «зимний сезон», пользоваться пляжем, ласковым морем, утончённым комфортом курорта. Ривьера с её роскошным климатом была недоступна детям рабочего и просто малоимущего класса. Своими глазами видел Волгин трущобы Парижа и бесчисленных детей, которые должны были довольствоваться грязными дворами и скупо освещаемыми солнцем бульварами с чахлой растительностью.

Всё, что здесь окружало Волгина, было чуждо и враждебно ему.

«В Париж! — подумал он, — К своим людям, к любимой работе!»

Высокая волна с гулом обрушилась на берег, залив пеной ноги Волгина.

Он вздрогнул и очнулся.

Пустынный берег новой Ривьеры по-прежнему окружал его.

Но почему пустынный?.. Почему ему показалось так?.. Вон справа и слева, везде видны люди. Их не так много, как было когда-то, но берег совсем не пустынен.

В двухстах метрах от Волгина трое людей с разбегу бросились в море. Ему показалось, что это три молодые девушки. Долетевший до его ушей весёлый серебристый смех подтвердил догадку.

Нет старой Ривьеры!

Она исчезла в бездне времени и никогда не вернётся. Всем людям всей Земли принадлежит новая Ривьера. И разве она не прекрасней прежней!

«Утончённый комфорт курорта», — вспомнил Волгин свою недавнюю мысль, и впервые после того, как он осознал себя в новом и до сих пор всё ещё чуждом мире, по его губам скользнула презрительная улыбка.

Эта улыбка относилась к прошлому, к тому, что было для Волгина понятным, родным и близким, — к условиям жизни его века. В этот момент он подумал о новом без чувства ревности к прошлому. Оно сменилось в нём другим чувством — гордости за человека и его дела. Прекрасен мир и прекрасны люди, если они смогли так разительно изменить облик мира!



Близко от Волгина три представительницы юного поколения новой Земли весело резвились в воде. Каждую минуту долетал к нему их беззаботный смех. Что знают они, эти девушки, о двадцатом веке? Как они представляют его себе? Для них всё, что близко и понятно Волгину, — история древности. Вероятно, они знают об этом так же, как сам Волгин знает о жизни Древнего Рима.

А он…

Эти девушки не могут не знать, что воскресший человек двадцатого века живёт тут же, рядом с ними. Они не могут не видеть одинокой фигуры на берегу, возле дома Мунция, вероятно, хорошо им знакомого. И по внешнему виду, а главное по росту, давно догадались, кто этот одинокий человек. Так почему же они не подплывают ближе, чтобы взглянуть на него? Неужели чувство любопытства, свойственное юности, незнакомо им?

«Плывите, девушки, если вам этого хочется! Подойдите ко мне! Ведь вы мои новые современники. Если бы вы могли догадаться, как нужны мне ваши юные счастливые лица, как трудно стало жить в отрыве от людей, вы, конечно, явились бы сразу. Но вы этого никогда не сделаете. Я сам воздвиг между нами глухую стену, и только я сам могу разрушить её. А если я подплыву к вам? Как встретите вы меня? Испугаетесь? Или дружески улыбнётесь?»

На мгновение Волгину мучительно захотелось броситься в воду и поплыть к ним, к этим девушкам — людям нового мира, но он сдержал свой порыв. Ничего, кроме неловкости, не могло из этого получиться. Его встретят с недоуменной улыбкой, и все три сразу уплывут от него.

Он глубоко ошибался и не мог ещё осознать всей глубины этой ошибки. Он не знал людей нового мира. Только много времени спустя, вспоминая этот эпизод, Волгин смог представить себе с полной достоверностью, как встретили бы его появление три девушки.

Он отвернулся от них.

Последние дни всё чаще и чаще являлось у него желание приблизиться к людям, прекратить затворничество.

«Пора кончать! — сказал он самому себе. — Довольно! Пусть смотрят на меня как хотят, но больше я не могу быть один».

Раздевшись, Волгин с наслаждением погрузился в прохладные волны прибоя. Он хорошо умел плавать и в годы студенчества нередко участвовал в соревнованиях. Вспомнив об этом, он подумал: «Сохранился ли в мире спорт и спортивные игры?». В беседах с Мунцием он почему-то ни разу не коснулся этого вопроса.

Волгин далеко отплыл от берега. С острой радостью ощущал он силу своих рук, уносящих тело вперёд в стремительном кроле. Только в дни юности мог он плыть так долго и в таком темпе. Живя в Париже, он иногда посещал бассейн и постепенно убеждался, что стареет, что плавать долго и быстро становится всё труднее.

И вот он снова силён и молод. Каким волшебством вернулась к нему юность? Как Мефистофель из поэтической сказки Гёте, Люций вернул не только молодость, но и самую жизнь.

«Поистине человек всесилен!» — думал Волгин. Он плыл всё дальше и дальше. Море было спокойно. Сзади, от берега, доносился едва слышный шум прибоя. Оборачиваясь, Волгин ясно различал на горизонте мыс Монако. В его время там помещался игорный дом — Монте-Карло. Что находится там сейчас?

Почувствовав утомление, Волгин перевернулся на спину и долго лежал, слегка покачиваясь на длинных волнах зыби. Должно быть, она пришла от Гибралтара, из просторов Атлантического океана.

Неизвестно откуда взявшееся облако закрыло солнце, и палящие его лучи потеряли свою силу.

Волгин лениво отдался приятной истоме отдыха.

Какой-то арелет показался со стороны берега и низко пролетел над Волгиным. Он с улыбкой подумал, что пилот, вероятно, не знает, кто этот одинокий пловец, так далеко заплывший в море, потому что иначе не счёл бы возможным пролететь прямо над ним. Куда летит этот человек? На остров Сицилия или в Африку? Ничто не мешает свободным людям летать где угодно и когда угодно. На Земле нет границ и кордонов, ни у кого не надо испрашивать разрешения посетить любое место.

Но арелет вернулся, на этот раз ещё ниже пролетев над Волгиным, ему показалось, что человек, сидящий в машине, внимательно посмотрел на него. На мгновение арелет даже остановился, повиснув прямо над Волгиным. Потом он полетел дальше и скрылся.

И Волгин понял, что человек этот никуда не собирался лететь, что прилетал он сюда из-за него. Люди, державшиеся в отдалении, заметили, как он уплыл в море, видели, что он всё дальше и дальше удаляется от берега, и забеспокоились.

«Действительно, — подумал Волгин, — если бы я утонул, это было бы для них ужасной катастрофой».

Десять минут, которые он пролежал неподвижно, полностью вернули силы. Он поплыл обратно в том же стремительном темпе.

Мунций ждал его на берегу. Обычно он этого никогда не делал. Наверное, кто-нибудь сообщил ему, что его «внук» подвергает себя опасности.

Но старый учёный ничего не сказал, когда Волгин вышел из воды, ничем не выказал беспокойства, владевшего им всё это время.

— Вы долго купались, — заметил он. — Обед уже ждёт нас.

— А почему вы не купаетесь? — спросил Волгин. — День очень жаркий.

— Я это уже сделал, — просто ответил Мунций, и Волгин почувствовал скрытый упрёк в этом ответе.

«Не следует больше волновать их, — подумал он. — Впредь буду плавать вдоль берега. Да и в самом деле, какое право я имею рисковать собой, слишком дорого я им стоил».

За обедом Мунций сообщил Волгину, что вынужден покинуть его на долгое время.

— Меня зовут на Марс, — сказал он таким тоном, как если бы речь шла о соседнем городе. — Там обнаружены два подземных хранилища с вещами большой древности. Вероятно, это следы, оставленные первыми межпланетными экспедициями. А может быть, и ещё более древними.

— То есть как это ещё более древними?

— А разве вы ещё не читали истории первого полёта на Марс и Венеру? — вопросом на вопрос ответил Мунций.

— Пока не читал. Я вообще ещё не касался космических тем.

— Прочтите. В моей библиотеке есть хорошая книга на эту тему. Она называется «Пятая планета». Вы её легко найдёте и многое из неё узнаете.

— На сколько же времени вы улетаете, Мунций?

— Примерно на полгода. Кроме интереса самой предстоящей работы, меня привлекает на Марс желание увидеться с дочерью. Я её давно не видел. Но если я вам нужен, Дмитрий…

— Нет, Мунций, — ответил Волгин, — как раз сегодня я решил прекратить своё затворничество. Довольно! Пусть ваши современники считают меня дикарём, но я иду в мир.

— И очень хорошо делаете. Никто не считает и не может считать вас дикарём. Я давно заметил эту странную идею, совершенно ошибочную. И меня, и Люция она всегда удивляла.

— У вас совсем иная психология… Сколько же у вас детей, Мунций? — спросил Волгин, круто меняя тему разговора.

— Один Люций.

— Но вы только что сказали…

— Что хочу увидеться с дочерью? Это жена Люция и мать Мэри. Она дорога мне, как родная дочь.

— Что она делает на Марсе?

— Эра работает в очистительном отряде. Их база находится на Марсе. Она там уже два года.

— Её зовут Эра?

— Да. Это вас удивляет?

— Нет. Я привык к разнообразию ваших имён. Сколько ей лет?

— Восемьдесят два. Вы же знаете, Дмитрий, что у нас этот возраст равен вашим тридцати годам. Человек чувствует себя так же.

Волгин кивнул головой. Он знал о долголетии современных людей и их длительной молодости, но никак не мог привыкнуть к мысли об этом.

— Люций знает о вашем отъезде?

— Знает. Вы говорили, что ещё два месяца…

— Полтора.

— Пусть полтора. И Люция беспокоит, как быть с вами. Не можете же вы жить совершенно один, а он сам никак не может бросить свою работу. Но Мэри предложила свои услуги.

— То есть?

— Она может жить здесь. Вместо меня. Если вы, конечно, не будете против.

Волгин знал, что Мэри незамужем и ей всего тридцать дет. В его время такое предложение смутило бы его, но понятия людей тридцать девятого века сильно отличались от тех, к каким он привык. К тому же Мэри была его «сестрой».

— Я был бы рад присутствию Мэри, — сказал он. — Но я, уже сказал вам, прекращаю одинокую жизнь. Я иду в мир, — повторил он, испытывая волнение от этой мысли.

— Если вы решили бесповоротно, — сказал Мунций, — идите к телеофу. Обрадуйте своим решением всю Землю. Давно уже люди ждут этого дня.

4

По тому, как обрадовался Люций, узнав о решении своего «сына», восторгу, с которым приняли приглашение прилететь в дом Мунция Мэри и Владилен, Волгин почувствовал, с каким огромным нетерпением ждали этого события. Мунций был прав — вся Земля хотела видеть Волгина. Владилен признался, что уже месяц живёт у Люция, каждый день ожидая, что Волгин позовёт его. «Работа валится из рук», — говорил он.

— Ты не будешь возражать, если вместе с нами к тебе прилетит Ио? — спросил Люций.

— Конечно, нет, — ответил Волгин. — Я буду очень рад увидеть его.

И вот четыре человека, принимавшие такое близкое участие в судьбе Волгина, сидят возле него, и в их глазах он видит искреннюю любовь к себе.

— Я боюсь войти в мир, — сказал Волгин, — но твёрдо решил сделать этот шаг.

— Правильное решение, — ответил Ио. — Вы могли бы сидеть взаперти ещё год, но всё равно знакомиться с жизнью пришлось бы в гуще самой жизни. Иного пути нет.

— Говорите мне «ты», — попросил Волгин. — Мне это будет приятно. И вы тоже, — обратился он к Мэри и Владилену.

— Только в том случае, если вы поступите так же, — улыбнулся Ио. — Люций считает вас своим сыном. Я много старше его, — считайте меня вторым дедом. А Мэри ваша сестра.

Мунций сидел тут же. Волгин в замешательстве посмотрел на него. Допущенная бестактность, которую, конечно, ненамеренно, подчеркнул Ио, привела Волгина в отчаяние. Как он мог забыть о человеке, которому обязан столь многим, которого знал лучше всех, отца Люция! Почему до сих пор он не догадался сказать Мунцию то что сказал только что другим? Что делать, как выйти из этого положения?

Мунций хорошо понял мысли Волгина. Он добродушно улыбнулся и, будто что-то вспомнив, подошёл к своему письменному столу. Проходя мимо Волгина, Мунций наклонился и поцеловал его в лоб. Волгин понял, что старый учёный не обиделся на него, понимает всё и прощает ему.

Он почувствовал облегчение и был глубоко благодарен Мунцию за его чуткость.

Никто, казалось, не заметил этой короткой молчаливой сцены.

— А я буду вашим братом, — сказал Владилен. — Твоим братом, — поправился он, и Волгина поразил необычайно красивый глубокий тембр его голоса.

Он и раньше замечал, что голос Владилена отличается от других голосов чистотой и особенным, словно металлическим, звуком.

— Мне кажется, что ты должен хорошо петь, — сказал Волгин.

— Владилен, — ответил Люций, — один из лучших певцов нашего времени. У него редкий по красоте и силе голос.

— Но ведь он астроном!

— Ну и что из этого? — Владилен искренне удивился. — Разве астрономы не могут петь?

— Я понимаю Дмитрия, — сказал Мунций. — Тебя удивляет что Владилен, обладая таким голосом, не профессиональный певец не правда ли?

— Да.

— Он не исключение, а скорее, правило. В твоё время люди ходили в театр, расположенный в городе, где они жили. Городов было много, а театров ещё больше. Артисты были разные — одни более талантливы, другие менее. Большие таланты жили в больших городах, и тем, кто жил вдали от них, приходилось довольствоваться менее талантливым исполнением. У нас положение совсем иное. Зрелище, будь это опера или драматический спектакль, исполняется лучшими силами планеты. И каждый может увидеть и прослушать любую постановку в любое время. Это привело к тому, что многие, такие, как Владилен, исполняют ту или иную партию один раз. И, естественно, искусство не заполняет их жизнь. У них есть другая любимая профессия.

— Значит, у вас нет театров?

— Есть. Их много. Непосредственное общение артистов со зрителями необходимо. У нас есть профессиональные исполнители, которые полностью живут в искусстве. Но их выступления не увековечиваются. Иное дело Владилен и другие особо одарённые. Они исполняют то, что остаётся на века. Это уже не театр в обычном понимании.

— Могу я услышать тебя? — обратился Волгин к Владилен.

— Как только захочешь. Я исполнил около восемнадцати ролей в двенадцати операх. Прослушай любую. А если у тебя в явится такое желание, то я буду петь только для тебя. Для дуэтов возьмём Мэри.

— Вы тоже поёте?

— Почему «вы»? — засмеялась девушка.

— По ошибке, — серьёзно сказал Волгин. — Больше я не буду. Так ты тоже поёшь?

— Я не могу равняться с Владиленом, — ответила Мэри. — Но, если он будет петь вполголоса, постараюсь не слишком мешать ему.

— Отец уезжает, — сказал Люций. — Где ты думаешь жить в первое время?

— Мне всё равно.

— Весь мир к твоим услугам.

— Я знаю это. Я хотел бы увидеть сперва этот самый мир.

— Ты хочешь объехать всю Землю?

— Если это возможно.

— Почему же нет? Мне очень жаль, но я не могу сопровождать тебя. На моих руках сейчас большая и ответственная работа.

— А мы на что? — вмешалась Мэри. — Владилен сейчас не занят, и я свободна. Если Дмитрий не возражает…

Волгин протянул к ним обе руки.

— Лучшего я не мог и желать, — сказал он с чувством.

— Когда же мы отправимся? — спросил Владилен.

— Как только проводим Мунция.

— Это будет не так скоро, — возразил Мунций, — Я буду ещё занят на Земле. Не ждите меня и отправляйтесь завтра.

— Но ведь я долго не увижу вас.

— Тебя, — поправил Мунций. — Я вернусь через шесть месяцев. А если ты очень соскучишься, прилетай к нам на Марс.

— Ну уж, на Марс — это слишком! — сказал Волгин.

Ему дико было услышать такое приглашение. Межпланетный полёт казался чем-то волшебным, недоступным простому смертному. Он не мог смотреть на это так спокойно, как собеседник, для которого полёт к соседним планетам был обыденным делом.

Волгин знал, что Мунций двадцать семь раз покидал Землю, что Владилен, несмотря на его молодость, вдоль и поперёк избороздил всю Солнечную систему, что даже Мэри успела два раза побывать на Марсе и один раз на Венере. Что же касается Луны, то людям тридцать девятого века она была известна так же хорошо, как сама Земля, и считалась чем-то вроде окраины земного шара.

Он принимал это как факт, как характерную черту незнакомой ему жизни.

Земля была теперь только родным домом, не больше.

Люди выходили из дома и возвращались в него, не видя в этом ничего необычного.

Но Волгин оставался человеком двадцатого века. Он умер до того, как началась на Земле космическая эра, ничего не зная о близких уже искусственных спутниках Земли; он прочёл о них спустя две тысячи лет. И в его глазах все эти робкие попытки первых шагов человека в Космосе сливались с последующей историей. Если бы он прожил тогда ещё пятнадцать или двадцать лет, ему было бы легче понять и прочувствовать всё то, что сейчас доставляло такие трудности его восприятию действительности.

— Марс — это уже слишком, — повторил он.

Никто не улыбнулся. Собеседники Волгина понимали его, быть может, лучше, чем он сам понимал себя. Но и они не нашли сразу что ответить этому человеку, представления и взгляды которого сформировались в безмерной дали времён.

Женская чуткость Мэри подсказала ей правильный тон.

— Хочешь увидеться с моей матерью? — спросила она. — Мама на Марсе, и я знаю, что она очень хочет познакомиться с тобой. Так же, как все. Но мне будет приятно, если она окажется первой.

— А это возможно? — спросил Волгин.

Заманчивая мысль «встретиться» с человеком, находящимся в миллионах километрах от Земли, увлекла его своей сказочностью.

— На марсианской базе установлен телеоф.

— Если так, я буду рад этому свиданию.

— Тогда я сейчас сообщу на станцию, и нам дадут Марс, — и с этими словами Мэри подбежала к телеофу.

«Неужели, — подумал Волгин, — эта женщина там, на Марсе, увидит меня и сама появится передо мной, как до сих пор появлялся Люций?»

Всё получилось совершенно так же.

В ожидании прошло около получаса. Но вот Мэри пригласила Волгина сесть в кресло. В центре диска уже горела красная точка.

— Тебе повезло, — сказала Мэри. — Мама была на базе, и не пришлось долго ждать. Вызывай её сам.

Волгин нерешительно протянул руку. То, что должно было произойти сейчас, казалось невероятным и ещё более загадочным, чем раньше.

— Почему точка красная, а не зелёная, как всегда? — спросил он, стараясь выиграть время и успокоиться.

— Потому что эта связь не земная, а межпланетная, — ответил Люций.

— Какое расстояние от Земли до Марса в данный момент?

— Примерно девяносто миллионов километров, — тотчас ответил Владилен.

— Связь идёт со скоростью света, — заметил Волгин. — Значит придётся ждать минут десять?

— Совсем не придётся ждать. Связь уже установлена, и Эра уже здесь, — Люций указал на пустое место напротив Волгина. — Ты увидишь её сразу. А она увидит тебя только через пять минут.

— Нажимай же! — сказала Мэри. — Мама ждёт.

Волгин нажал на красную точку.

К появлению человека в кресле он уже привык, но сейчас испытывал особое чувство. На его сознание давила чудовищность расстояния.

Ведь эта женщина была на Марсе!

В первое мгновение ему показалось, что перед ним появилась Мэри, так поразительно было сходство матери с дочерью. Потом он заметил разницу в возрасте. Но всё же женщина выглядела слишком молодой.

«Восемьдесят лет, немыслимо!»

— Мама, — сказала Мэри, — перед тобой Дмитрий Волгин. Он решил покинуть дом Мунция и прийти к людям. Я попросила его увидеться с тобой первой.

Женщина в кресле улыбнулась. Она смотрела прямо на Волгина, и он вспомнил, что никого другого она и не увидит во время этого разговора, хотя её видели все находившиеся в комнате у телеофа. Ему только что сказали, что Эра увидит его и услышит то, что здесь говорится, только через пять минут. Значит, её улыбка случайно совпала со словами Мэри. Она улыбнулась, зная, что её уже видят, и эта улыбка относилась не к нему, а просто к любому, кто мог вызвать её. Вероятно, она думала, что с ней хочет говорить Люций или Мэри.

— Говори, — шепнула Мэри.

— Я очень рад видеть вас, — начал Волгин. Его голос был скован волнением. — Люций считает меня своим сыном, а Мэри братом. Значит, я могу называть вас матерью. Прошу вас относиться ко мне, как к сыну…

Он беспомощно оглянулся на Люция, словно прося его подсказать, что говорить дальше. Если бы женщина находилась здесь, в этой комнате, он взял бы её руку, и слова нашлись бы сами собой. Но такой разговор, через бездну пространства, когда между вопросом и ответом должно было пройти десять минут, лишал его душевного равновесия, мешал собраться с мыслями.

Присутствующие хорошо поняли состояние Волгина и пришли на помощь.

— Нравится тебе моя мама? — спросила Мэри.

Вопрос звучал совсем по-детски. Волгин улыбнулся. Он понимал, что и эти слова Эра услышит… через пять минут.

— Эра очень похожа на тебя, — сказал он. — Вернее, ты похожа на неё. И она кажется мне не твоей матерью, а старшей сестрой.

Все рассмеялись.

— Как тебе это понравится, мама? — спросила Мэри.

Она говорила с изображением матери так, как если бы та была действительно здесь, нисколько не смущаясь разделявшим их расстоянием.

Люди всегда воспринимают условия жизни, в которых они родились, как обыденность, не представляя себе возможности иных условий. Всё, что их окружает с детства, кажется им само собой разумеющимся. Техника не составляет исключения. Впоследствии они могут удивляться достижениям человеческого гения, восторгаться новыми изобретениями и открытиями, но то, что появилось до них, уже никогда не вызовет удивления или восторга. Людям кажется, что так и должно быть.

Те, кто родился в конце девятнадцатого века, постепенно привыкали к электрическому освещению, телефонам, радио, телевизорам, самолётам, а потом и к межпланетным ракетам. Но те, кто появился на свет во второй половине двадцатого века, принимали всё это как должное.

Телеоф находился в доме, где жила Мэри, с тех пор, как она себя помнила. Учась в школе, она могла восхищаться заключённой в телеофе технической мыслью, могла даже изумляться гению людей, создавших его, но она никогда не могла смотреть на телеоф так, как смотрел на него Волгин. Телеоф был слишком привычен для неё.

Волгин понимал это и не удивлялся поведению девушки.

Пять минут прошли.

Всё, что здесь было сказано, зазвучало на Марсе. Но как реагировала на это Эра? Волгин мог увидеть это только ещё через пять минут. А затем он услышит её ответ.

Он внимательно рассматривал свою «собеседницу».

Эра была одета не в обычный костюм. Плотный кожаный комбинезон ловко сидел на ней. В руках она держала шлем, очевидно, только что снятый с головы. Золотистые волосы свободно падали ей на плечи. Мунций говорил правду: Эре никак нельзя было дать больше тридцати лет.

Шлем привлёк к себе внимание Волгина. Было ясно, что надетый на голову, он закрывал её целиком. Перед глазами помещалась прозрачная пластинка.

Астрономия всегда была для Волгина далёкой и отвлечённой наукой. Но всё же он кое-что знал. Он читал или слышал, что атмосфера Марса считалась астрономами его времени негодной для свободного дыхания. Они были правы. И было ясно, что люди, покорив планету, не изменили состава её атмосферы. Она осталась той же, и находиться вне базы можно было только в специальном шлеме, очевидно, снабжённом кислородным прибором.

Он вспомнил слова Люция о том, что на Венере нет больше сплошных облаков, которые скрывали планету от земных взоров. Значило ли это, что на Венере произведены работы большего масштаба, чем на Марсе?…

Раздавшийся в комнате незнакомый голос отвлёк Волгина от его мыслей. Говорила Эра:

— Я рада, дорогой Дмитрий, что вы вступили в нашу семью. Спасибо, что вызвали меня и дали мне возможность увидеть вас. Надеюсь в скором времени вернуться на Землю и тогда обниму вас, как сына. Думаю, что вернусь вместе с отцом.

«Мунцием», — понял Волгин.

— Мэри сказала, что вы решили войти в мир. Это хорошо. Советую вам немного попутешествовать и ознакомиться с жизнью людей. Уверена, что вам понравится у нас. Возьмите с собой Мэри. А теперь попрошу вас уступить ей место. Я хочу взглянуть на неё.

5

Если взять неграмотного человека, никогда ничему не учившегося, прожившего всю жизнь в самом глухом уголке земного шара, вдали от цивилизации, и показать ему телевизор двадцатого века в действии, то людям, находящимся возле такого человека, очень трудно будет объяснить ему, почему из деревянного ящика он слышит речь и музыку, а на плоском стекле видит движение и жизнь. Попытка рассказать о радиоволнах, передающих и приёмных антеннах, о телецентрах с их студиями и генераторами только ещё более запутают такого человека. Чтобы подойти к пониманию телетехники, ему придётся познакомиться прежде всего с азбукой, а позднее с длинным рядом учебных дисциплин: с электротехникой, оптикой, электроникой, понять смысл и значение вакуума, основы фотографии и радиотехники. Ему придётся начать с элементарной физики, и только много времени спустя, после трудной и напряжённой работы, принцип действия динамика и кинескопа станет постепенно проясняться для него. Но и тогда он будет обладать всего лишь поверхностными, общими познаниями.

И так будет происходить всякий раз при встрече с тем, что неизвестно человеку в новом ему мире цивилизации.

В обычных условиях дети сравнительно легко овладевают основами науки на том уровне, которого наука достигла ко дню их рождения. Их мозг по своему качеству как бы подготовлен к восприятию современных знаний.

По мере того, как человечество движется вперёд по пути прогресса, мозг изменяется и совершенствуется. Это изменение происходит постепенно и незаметно, но непрерывно. Родители передают детям свои физические качества, в том числе и качества мозга. Поэтому новому поколению не столь уж много времени надо затратить, чтобы достигнуть уровня знаний предыдущего поколения. Преемственность знаний идёт естественно и безостановочно. Кривая эволюции плавно поднимается вверх.

Но произошло бы совсем иное, если бы между поколениями образовался разрыв во времени.

В нормальных условиях такой разрыв произойти не может. Но для Дмитрия Волгина это произошло именно так. Он «родился» в тридцать девятом веке с мозгом человека двадцатого века, способным понять и легко усвоить всё то, к чему пришло человечество за века, предшествующие двадцатому. Но вся сумма знаний, накопленная за века последующие, оказалась для него закрытой книгой. Он пытался приступить к чтению этой книги, с большим трудом разобрался в её первых страницах и… остановился в бессилии. Его мозг не был подготовлен от рождения к восприятию этих знаний. Степень умственного развития не соответствовала ступени, на которой находилась наука.

Между днём его «первой смерти» и днём, когда он вторично вошёл в жизнь, миновало девятнадцать веков. Длинный ряд поколений прошёл по Земле за эти столетия.

И какие столетия!

В период младенчества человеческого общества, когда условия жизни не менялись или менялись медленно, несколько веков не имели значения. Даже в средние века христианской эры, в так называемом средневековье, разница в качестве мозга человека восьмого века и человека шестнадцатого века оставалась незначительной.

Но когда люди миновали первую, наиболее трудную полосу познания природы, когда расширился фронт наступления на тайны, когда человечество вплотную подошло к ступеням бесконечной и крутой лестницы науки и стало подниматься по ней сперва медленно, а затем всё быстрей и уверенней — положение в корне изменилось.

Новые широкие горизонты раскрылись перед людьми, и с каждой ступенью, с каждым шагом становились шире и необъятней. Старое оружие уже не годилось, нужно было новое.

Этим оружием был мозг. И мозг приспособился к темпу движения, перешёл на другую, высшую кривую развития. Из плавной и пологой, какой она была раньше, эта кривая становилась всё более заметно крутой. С каждым веком умственное развитие дедов и внуков менялось. Между ними явственнее проступало качественное различие.

Если бы Волгин имел сына и его род не прекратился бы за это время, он мог бы встретиться со своим отдалённым потомком, и, несмотря на прямое кровное родство, разница между ними в весе и качестве мозга оказалась бы огромной. Разрыв во времени выступил бы тогда с полной очевидностью.

Волгин понимал это (или думал, что понимает) и не требовал объяснений, которых никто не мог дать. Он считал, что дело во времени. Он будет учиться с самого начала и постепенно всё поймёт.

Приступать к занятиям сейчас не было времени. Его ждали совсем другие «уроки» — надо было изучить жизнь современного общества. И эта наука казалась ему более важной и более нужной.

Было удивительно, что Мунций, несмотря на весь свой богатый жизненный опыт, до сих пор не понял, что современная наука не доступна Волгину, и искренне уверял его, что дело во времени и в нём самом. Но для Люция и Ио всё стало давно ясным. И они с тревогой думали о том времени, когда Волгин поймёт своё положение, осознает, что обречён навсегда остаться в стороне, ограничиться ролью пассивного наблюдателя.

Им самим такое положение было бы непереносимо. Как отнесётся к нему Волгин? Не станет ли это большей трагедией, чем та, которой они опасались перед оживлением Волгина? Не здесь ли таилась опасность одиночества, о которой так настойчиво предупреждал их Мунций?

И уже сейчас они обдумывали, чем занять Волгина после его возвращения из поездки по Земле, куда и как направить его внимание, чтобы отвлечь от мысли вернуться к книгам. Хотя бы на несколько лет — дальше будет легче.

В глубине души они лелеяли надежду, что Волгин так и останется в неведении.

Но они ошибались.

Волгин часто думал о своём будущем. От Люция он знал, что проживёт очень долго. Не так долго, как жили сейчас другие люди, но всё же значительно дольше, чем он мог бы прожить в первой жизни. И вопрос — чем заполнить эту жизнь, беспокоил его постоянно. Он всегда был человеком любознательным и деятельным и был уверен в том, что эти свойства его характера проявятся полной мере, когда он освоится и привыкнет ко всему, что его окружало.

Но что он будет делать тогда?

Профессии юриста более не существовало, надо было приобретать новую. А для этого был один путь — учиться, и Волгин твёрдо решил приступить к учению как можно скорее, как только вернётся домой из кругосветного путешествия.

Он хотел посвятить себя творческому труду, ещё не представляя себе с полной ясностью глубину пропасти, которую намеревался преодолеть. Ему ещё казалось, что разница между его прежним веком и нынешним только количественная — люди теперь больше знают и больше умеют. Изменений качественных он не принимал во внимание.

В прежней жизни коммунист Волгин изучал труды классиков марксизма-ленинизма и знал основные черты будущего коммунистического общества на Земле. Он понимал, что любой труд при коммунизме является трудом творческим и что человек, чем бы он ни занимался, приносит пользу людям. Но сложный и длительный процесс постепенного изменения психологии людей и их отношения к труду прошёл мимо него. Его психика оставалась психикой человека двадцатого века, и понимание ценности того или иного труда было на уровне его эпохи.

Человек коммунистического общества мог всю жизнь заниматься наиболее простым трудом, не требующим особых способностей, испытывая творческое наслаждение и получая полное удовлетворение от сознания приносимой пользы. Мысль, что один труд более ценен, чем другой, не могла прийти ему в голову. Каждое дело, которым он занимался, было одинаково ценным и одинаково полезным.

Люди давно забыли об оплате труда в зависимости от его качества. Уже полторы тысячи лет на Земле не существовало никаких денег или иных «эквивалентов» человеческого труда. Чем бы ни занимался человек, он получал от общества всё, что было ему нужно, в неограниченном количестве. Так происходило из века в век, и люди перестали замечать какую-либо разницу в исполняемой работе.

И психология людей тридцать девятого века имела мало общего с психологией людей двадцатого. Труд был их естественной потребностью, а вопрос, мучивший Волгина, — какую профессию избрать, казался бессмысленным. Человек должен делать то, что ему нравится, то, что ему по душе, а что именно — совершенно всё равно.

Но Волгин думал иначе. Исполнять почти автоматическую работу, не требующую от человека творческой (с его точки зрения) мысли, казалось ему не позорным — он привык уважать любой труд — а несовместимым с его исключительным положением в мире. Он думал, что достоинство и честь века, который он представлял здесь, в новом мире, требуют от него чего-то другого. Подсознательно он хотел доказать, что может делать всё, что делали люди теперь.

И он нисколько не сомневался в конечном успехе. Нужно было много и настойчиво работать над собой. Он был готов к этому.

С лёгким сердцем готовился Волгин к путешествию, которое должно было послужить для него своеобразной зарядкой.

О прошлом Волгин думал всё реже и реже. Тоска по родному веку являлась только при чтении современных книг, и он был даже доволен, что временно избавлен от необходимости читать и сравнивать. Правда, он будет сравнивать настоящее с прошлым на всём пути по Земле, но это вызовет другие ощущения. Они были знакомы ему по его прежним поездкам из Советского Союза за границу. Тогда он тоже сравнивал чужую жизнь с жизнью своей страны.

Он знал, что всё увиденное будет более совершенно, чем прежнее, но не боялся этого. Психологически он уже подготовил себя к тому, что сравнение окажется не в пользу старого. Избежать этого было нельзя.

Внешние условия жизни, насколько он был знаком с ними, не смущали Волгина. За четыре месяца он привык к ним и стал принимать их за факт. В этом сказывалась свойственная людям способность приноравливаться к любым условиям. Не понимая, на чём основаны комфорт и удобства окружавшей его жизни, Волгин пользовался ими как чем-то само собой разумеющимся. Он даже научился управлять биотоками своего мозга — научился бессознательно, как учатся дети двигать руками и ходить. И биотехника Новой эры, по крайней мере в пределах её применения в доме Мунция, безотказно подчинялась ему, потому что была очень проста.

В первое время, подходя к двери и желая, чтобы она открылась перед ним, Волгин каждый раз вздрагивал, когда дверь действительно открывалась, теперь он не обращал на это внимания. Ему никто не объяснял, как именно надо приводить в действие невидимый механизм, это пришло само собой и быстро превратилось в условный рефлекс. Подходя к двери или наклоняясь к крану, чтобы умыться, он не думал о том, что дверь должна открыться, а вода потечь. Он просто желал этого, даже не замечая своего желания. И возникавший в его мозгу соответствующий желанию биоток улавливался скрытым в стене приёмником, преобразовывался в другую энергию, способную по своей мощности произвести нужное действие, и вода текла, а дверь отворялась.

И это уже не казалось ему странным, а, наоборот, естественным хотя пока и непонятным.

Не достигнув первоначальной цели, Волгин всё же был достаточно подготовлен к тому, чтобы ориентироваться в ожидавшем его мире и не поражаться на каждом шагу тому, что увидит в нём.

Глава вторая

1

— Ты наметил себе какой-нибудь маршрут? — спросил Владилен.

— Да, — ответил Волгин. — Я не ставлю целью объехать все континенты Земли. Это можно будет сделать впоследствии. А сейчас я хочу прежде всего побывать на моей родине, там, где раньше находилась Россия, — пояснил он. — Я знаю, что Ленинград и Москва существуют. С них мы и начнём. Затем я хотел бы посетить место, где находилась моя могила, — Волгин видел, как Мэри вздрогнула при этом слове. — Потом мы отправимся в Париж, посетим Нью-Йорк, Сан-Франциско, Японию… — он заметил, что его собеседники переглянулись, и пояснил: — Была такая страна на востоке Азии. Как она называется сейчас, я не знаю. И через Сибирь… Ну как же сказать вам? Через Азию, что ли, отправимся в Египет… И этого слова вы не знаете?

— Нет, почему же? — ответил Владилен — Мы учили древнюю географию Земли. Сибирь, Египет — теперь я вспомнил… Ты так легко произносишь эти названия. Из тебя мог бы получиться замечательный лектор по древней географии.

Волгин рассмеялся.

— Я намерен избрать другую профессию, — сказал он. — А после Египта мы вернёмся сюда. Вот и всё. Остальное меня пока не так интересует.

— Этот путь займёт немного времени, — сказала Мэри. Она помнила просьбу своего отца — задержать Волгина как можно дольше в его путешествии. — На Земле много интересных для тебя мест, кроме тех, которые ты назвал. Ты не учитываешь современных средств передвижения. Арелет будет переносить нас с большой скоростью.

— Но в каждом новом месте мы будем задерживаться на неопределённое время, — возразил Волгин. — С теми городами, которые я назвал, я буду знакомиться основательно. Так что мы вернёмся не столь уж скоро.

— Как хочешь, — сказал Владилен.

Он тоже знал о просьбе Люция, который объяснил ему мотивы этой просьбы. Но что они могли сделать? Волгин высказал своё желание достаточно определённо. Оставалась надежда, что в пути он передумает.

«Его увлечёт путешествие, и он захочет увидеть больше», — думала Мэри.

Отлёт был назначен на следующий день утром. Трёхместный арелет красивоготемно-вишнёвого цвета, изящный и отделанный как игрушка, уже стоял у дома перед верандой. Человек, доставивший его по просьбе Люция, взял, не спрашивая никого, один из арелетов Мунция и улетел обратно, как будто не обратив никакого внимания на Волгина. Вероятно, он думал, что Волгин ещё не решил войти в мир.

Бесцеремонность этого человека, без спроса воспользовавшегося чужим имуществом, удивила Волгина, но он ничего не сказал и не задал напрашивавшегося вопроса Вероятно, так поступали все. У Мунция было три арелета, ему самому мог быть нужен только один, но ведь Мунций жил с другими людьми, например, с Волгиным. Прилетавший человек не мог знать, сколько арелетов нужно иметь обитателям дома, он должен был спросить.

Здесь проявлялась одна из черт современной жизни, незнакомая Волгину, и он долго думал, стараясь разобраться в ней. В конце концов он всё понял. Люций, прося арелет, ничего не сказал о том, каким образом доставивший вернётся обратно. И тот сделал вывод, что может воспользоваться арелетом хозяина дома, и поступил согласно этому выводу. Не предполагал же Люций, что человек вернётся пешком?

Люди всегда и во всём думали о других, заботились о них, а не только о себе. И привыкли к вниманию. В том, что любой человек, высказывая ту или иную просьбу, позаботится об исполнителе, никто не сомневался. Так было всегда, на протяжении многих веков так поступали все.

Волгин волновался накануне отлёта и плохо спал ночью. Не в сферическом павильоне острова Кипр и не в доме Мунция, где он жил в одиночестве, начнётся его вторая жизнь. Она должна была начаться именно завтра, когда, ничем не связанный, свободный как птица, он бросится в жизнь мира, подобно тому, как до этого бросался в волны Средиземного моря. Но с морем он умел хорошо справляться, сумеет ли справиться с океаном жизни?

У него были любящие и верные друзья, на которых он мог опереться в первое время. Они не дадут ему «утонуть», научат, как надо «плыть». И укажут правильное направление.

«Всё будет хорошо», — подумал он, засыпая под самое утро.

День настал ясный и безоблачный. Небо здесь редко хмурилось и прежде, но Волгин уже знал, что погода на всей Земле зависела от расписания. Мощные станции погоды, разбросанные повсюду, регулировали облачность, осадки и температуру воздуха в зависимости от планов общепланетного хозяйства. Дождь шёл в заранее назначенном месте, в заранее назначенное время, ветер дул там и тогда, когда это предусматривалось необходимостью перегнать скопившиеся массы тёплого или холодного воздуха на другое место. Такие явления, как град, внезапные заморозки или неожиданная оттепель, стали неизвестны людям. Ничто не мешало им. Каждый человек знал за год вперёд, какая погода будет в том или ином месте в любой день. Даже отправляясь на прогулку, люди, заглянув в календарь погоды, могли узнать, что их ждёт — холод, тепло или ветер. В случае необходимости человек мог когда угодно получить, например, дождь для поливки сада, если этот дождь не был предусмотрен расписанием. Несколько раз Волгин был свидетелем того, как Мунций просил дождя у ближайшей станции. Иногда ему предлагали подождать, иногда сообщали, что сегодня не могут собрать дождевое облако и обещали дать его завтра утром. И утром шёл дождь, и шёл столько времени, сколько было нужно. А затем небо снова становилось безоблачным.

На всей Земле климат был подвластен человеку. Лето и зима, весна и осень наступали только тогда, когда это «разрешалось» станциями погоды. Во многих местах, где раньше свирепствовали морозы, зима вообще не наступала. Возмещая недостаток солнечных лучей в зимние месяцы, над огромными пространствами вспыхивали искусственные солнца. Они грели землю с силой, не уступавшей летнему Солнцу, потухали на ночь, давая людям спокойно спать, а рано утром вспыхивали снова. Когда приходила естественная весна, эти солнца гасли, продолжая висеть в небе холодным шаром, или переводились на другое место.

Всё это казалось Волгину сказочным, но он знал, что современные люди не довольствовались достигнутым. Они видели недостатки там, где Волгину всё представлялось совершенным. Он прослушал однажды лекцию какого-то учёного, предназначенную для учащихся всей Земли, и узнал много интересного. Оказалось, что система управления погодой устарела, что она должна подвергнуться переделке. Наибольший сюрприз ждал его в конце лекции. Не как фантастическую гипотезу, а в плане реальной возможности, не осуществлённой до сих пор только из-за «косности научной мысли» (это были подлинные слова лектора), учёный рассказал слушателям о детально разработанном проекте… изменить земную орбиту, расстояние планеты от Солнца и угол наклона её оси.

«Тогда, — сказал лектор, — сами собой отпадут многие затруднения станций погоды, уменьшатся затраты их энергии. Климат планеты в целом будет таким, какого мы сейчас достигаем искусственно. Удивительно, как долго Советы науки и техники не могут решить столь простого и ясного вопроса».

«Простой и ясный вопрос» — эти слова долго звучали в ушах Волгина.

Человек покорил Землю. Теперь он намеревался властной рукой вмешаться в жизнь планет. Люди уже давно были хозяевами Солнечной системы, почему же они не могли переставить «обстановку» в этом своём большом доме так, как хотели, как было для них удобнее?…

«Просто и ясно!» Волгин улыбался, но в его мыслях царила путаница. Земля — не стол, который можно переставить куда угодно. И не здание, которое также можно передвинуть, используя землю как точку опоры. Но сама Земля? На что опереться, чтобы передвинуть планету? Где взять точку опоры? Реактивные силы? Страшно подумать, сколько энергии потребуется для такого «простого» дела.

«Если переделка строения Солнечной системы для них задача сегодняшнего дня, — думал Волгин, — то о чём же они мечтают? Что является для них фантастикой?»

Частичный ответ он получил от Мунция, которому рассказал о прослушанной лекции.

— Я знаю об этом выступлении, — сказал Мунций. — И считаю, что Иоси, — ты слушал учёного, которого зовут Иоси, — совершенно прав. Совет науки несколько раз обсуждал вопрос. Проект осуществим, но большинство членов Совета считают, что энергия нужнее сейчас для других целей. А проект, безусловно, будет осуществлён сравнительно скоро. Он обещает большие выгоды. Вы спрашиваете, о чём мечтают фантасты? Я редко читаю фантастическую литературу. В последнее время часто появляются произведения, посвящённые переводу всей Солнечной системы на другое место, выше пылевого слоя Галактики. Некоторые предлагают перевести Солнце с семьёй его планет ближе к центральным областям Галактики. Фантастика всегда является заданием науке. Надо полагать что эти вопросы назревают, раз о них думают.

— Какой это Иоси? — спросил Волгин. — Не тот, который был вашим противником в дискуссии обо мне?

— Нет, другой. Ваш защитник, — улыбнулся Мунций, — химик. Кстати, он часто спрашивает меня о вас. И конечно, хочет встретиться с вами.

Итак, день был безоблачным и ясным. Небо словно приглашало подняться в него.

Войдя в столовую, Волгин застал там Ио и Люция — они прилетели проводить его. Мэри и Владилен уже переоделись в дорогу. На них были одинаковые костюмы, состоявшие из длинных брюк с манжетами на лодыжках и рубашек с длинными рукавами.

— В Ленинграде холодно, — пояснила Мэри. — Тебе тоже надо переодеться.

— А где я возьму костюм? — спросил Волгин.

— Я привёз его, — ответил Люций. После завтрака Ио взял Волгина под руку и увёл в его спальню. За ними последовал Люций.

— Разденься, — сказал Ио. — Я хочу осмотреть тебя.

В течение прошедших месяцев Люций несколько раз проделывал эту процедуру, и Волгин хорошо знал, в чём она заключалась.

Раздевшись, Волгин встал перед Ио, на некотором расстоянии от него. Иногда врач просил повернуться спиной.

Ио не приближался к Волгину, а стоял на одном месте, внимательно следя за стрелками и миниатюрными движущимися лентами небольшого прибора, который держал в руке. Он часто поворачивал крохотные рычажки и нажимал на малюсенькие кнопки.

Что он видел и как понимал виденное, Волгин не знал, но легко было догадаться, что невидимые лучи прибора «выслушивают» и «ощупывают» поочерёдно все внутренние органы его тела.

— Ты очень окреп за последнее время, — заметил Люций. — И шрам на груди почти уже не виден.

— Что ж! — сказал Ио, пряча прибор в карман. — Я не нахожу у Дмитрия ни одного дефекта. Он абсолютно здоров. Он может надеть пояс.

Волгин вопросительно посмотрел на Люция. Последние слова Ио были непонятны.

Волгин давно знал, что все люди Новой эры носят очень широкие пояса, но считал их лишь принадлежностью костюма. Из близких к нему людей только Мэри не носила пояса. Костюмы самого Волгина также имели эту обязательную, по-видимому, деталь одежды. Но вот Ио говорит, что Волгин может «надеть пояс». Как это понять, если он давно носит его.

— Пояс, который ты носишь, — сказал Люций, — просто матерчатый, тогда как наши изготовлены из особой ткани.

— А именно?

— Слышал ты что-нибудь об антигравитации?

— Что-то слышал, только очень давно. Примерно тысячу девятьсот лет тому назад, — засмеялся Волгин.

— Антигравитация, — сказал Люций, — в принципе то же самое, что и антитяготение. Техника использует эту силу повсюду. Например, арелеты. Наука о борьбе с силами тяжести называется гравилогией. И гравилогия полезна не только в технике, но и в медицине. Ты знаешь, конечно, что человек отдыхает лучше всего лёжа. Почему? Потому что тяжесть тела меньше давит на скелет. Самая тяжёлая часть человеческого тела — от пояса и выше. Естественно, возникла мысль об антигравитационных поясах. Грудь, руки, голова весят меньше, когда на человеке такой пояс. Это оказалось очень полезным для здоровья. Можно даже сказать, что внедрение поясов удлинило жизнь человека. Теперь их носят все как обязательную принадлежность костюма.

— Я думал, что это просто мода, — заметил Волгин.

— Эта «мода» держится уже шестьсот лет. И вряд ли когда-нибудь исчезнет. Может быть, найдут способ изготавливать их более узкими.

— А почему Мэри не носит пояса?

— Носит, но под платьем. Так поступают многие женщины.

— Ты тоже можешь носить его под одеждой, — сказал Ио, — Если тебе так больше нравится.

— Я буду одеваться, как все, — ответил Волгин. — Но почему я до сих пор носил матерчатый пояс?

— Потому что твой организм должен был окрепнуть в обычных для тебя условиях.

Верный своему решению, Волгин не спрашивал подробностей о технике антигравитации. Вряд ли ему могли объяснить так, чтобы он понял. Это был очередной непонятный ему факт, и он принял его, как всё остальное. Так было — вот и всё!

В очень древние времена люди воспринимали весь окружающий их мир, на земле и на небе, точно так же, как делал теперь Волгин. Они не понимали явлений и приноравливались к ним как к существующему факту, не доискиваясь объяснений.

Такое сравнение часто приходило в голову Волгину. Его гордость страдала от этого, но надо было терпеть, сейчас он всё равно не мог многого понять.

— Значит, — сказал он, — я уже вполне здоров?

— Да, вполне, — ответил Ио.

— Давайте пояс.

Люций указал на стул возле кровати. Там лежал светло-серый костюм. У Мэри и Владилена были такие же, но темно-синие.

— А почему у меня другой цвет?

— Ты любишь серый, — ответил Люций. — Разве не так?

Это было, разумеется, так. Люди тридцать девятого века всё замечали.

На рубашке блестела Золотая Звезда. По приезде в дом Мунция Волгин снял её и спрятал в ящик ночного столика. Теперь кто-то, вероятно, Люций, счёл нужным прикрепить её снова. Зачем?

— Ты должен явиться перед людьми таким, каким они знают тебя, — пояснил Люций. — Звезда есть только у тебя одного на всей Земле. Ты представитель легендарной плеяды Героев Советского Союза, и не надо стесняться этого. Конечно, ты можешь снять звезду, если хочешь, но я не советую.

— Я буду носить её, — согласился Волгин.

Разговор о звезде снова вызвал давно интересовавшую его мысль — как воспринимают причину присвоения ему звания Героя Советского Союза современные люди? Вражда и ненависть неизвестны им, война отошла в область преданий. Все люди относятся друг к другу как братья. Убить человека — это должно казаться им немыслимым. А ведь он, Волгин, уничтожил свыше четырёхсот человек! Способны ли Люций, Ио, Мэри понять суровую необходимость, руководившую им?

— Я давно хотел спросить вас, — сказал он, — не кажется ли вам чудовищной причина награждения меня этой звездой?

— Чудовищной? — удивился Ио. — Нет, нисколько. Великая Отечественная война первого века коммунистической эры была для твоей страны справедливым делом. И она имела громадное значение для всей последующей истории человечества. Мы знаем и понимаем всё, что произошло тогда. Ты и многие другие кроме тебя, весь ваш народ не по своей воле взялись за оружие. У вас не было иного выхода, как только уничтожать захватчиков. И человек, принимавший участие, притом очень активное, в этой войне нам ещё дороже.

— В том, что ты именно такой человек, — прибавил Люций, — нам повезло.

— Ну, со мной-то вам не особенно повезло, — улыбнулся Волгин. — Было бы куда лучше, если бы на моём месте оказался какой-нибудь учёный.

— Одевайся же! — сказал Люций. — Мэри и Владилен ждут тебя.

Волгин быстро оделся. Взяв в руки пояс, который, как ему только что сказали, был антигравитационным, он удивился, что не чувствует стремления этого куска материи подняться вверх. Ведь пояс должен был отталкиваться от земли, а не притягиваться к ней?…

— Почему он не улетает, — спросил Волгин, — когда не надет на человека?

— Потому что цепь не замкнута, — ответил Люций. Он взял из рук Волгина пояс и застегнул. Пояс рванулся вверх, но Люций не выпускал его. Было ясно, что предоставленный самому себе кусок материи мгновенно оказался бы у потолка.

— Никогда не застёгивай его, когда снимешь с себя, — сказал Люций.

Разъединив концы пояса, он протянул его Волгину.

— А это не страшно?

Ио и Люций засмеялись.

— Ты будешь чувствовать себя необычайно легко, — сказал Ио, — но быстро привыкнешь. Ты увидишь, что усталость будет наступать гораздо реже.

Пересилив невольный страх, Волгин застегнул на себе пояс.

Как только он это сделал, чувство поразительной лёгкости овладело им. Пояс ощутимо поднимал его над землёй, но не настолько, чтобы ноги отделились от пола. Руки как будто потеряли вес.

В этот момент он понял причину удивлявшей его лёгкости, с какой ходили все вокруг него. До этого он никак не мог понять, как могут люди такого высокого роста и, следовательно, большого веса передвигаться, точно земля не притягивает их.

— Мне кажется, — сказал он, — что я сейчас подпрыгну до потолка.

— Нет, — серьёзно ответил Ио. — Пояс уменьшает вес верхней части твоего тела в два раза. Некоторые люди носят пояса с коэффициентом действия один — три, один — четыре и даже один — пять. Но для начала тебе достаточно и двойного.

— А как отражается ношение пояса на работе внутренних органов тела, например, сердца?

— Только положительно. Сердцу гораздо легче. Без этих поясов нашей науке трудней было бы добиться двухсотлетней жизни для человека.

Они вернулись в столовую. Волгину казалось, что он на каждом шагу подпрыгивает, и он спросил Владилена, так ли это.

— Ничуть, — ответил тот. — Ты ходишь, как все.

2

Арелет приближался к Ленинграду.

С волнением всматривался Волгин сквозь прозрачную стенку машины в подёрнутую туманной дымкой даль горизонта.

В прежней жизни много раз случалось ему подъезжать к родному городу на поезде, подлетать на самолёте, и всегда он испытывал волнение. Так было и сейчас, только неизмеримо сильнее.

Великий город всегда казался Волгину отличным от других городов на Земле.

Город Ленина! Колыбель Октябрьской революции! Как близки и понятны были Волгину эти слова…

Понимают ли значение Ленинграда современные люди? Что говорит их сердцу это гордое слово?

Может быть, для них город на Неве ничем не отличается от других? Может быть, два тысячелетия изгладили воспоминания, такие свежие для Волгина?…

Нет, это было не так!

Волгин услышал, как Мэри сказала Владилену:

— Уже давно я не бывала здесь. Не правда ли, когда подлетаешь к Ленинграду, испытываешь особое чувство.

— Да, — ответил Владилен. — И это вполне понятно. Именно здесь был заложен фундамент истории человечества.

— Последних двух тысячелетий.

— О! Всё, что было до Великой революции, кажется мне сплошным мраком. Здесь зажёгся первый луч света.

— И как ярко этот свет разгорелся теперь, — добавил Волгин. Он понял, что люди ничего не забыли. Человечество свято хранило память о славном прошлом, и благодарность к тем, кто создавал и строил прекрасный мир, в котором они жили, не угасала. Он и оба его спутника испытывали те же чувства, различавшиеся только неизбежным масштабом времени. Для них это была история, незабываемая и волнующая. Для него — вчерашний день жизни.

Ленинград должен был вот-вот открыться. Арелет находился от города в трёхстах километрах. Владилен, управляющий машиной, всё больше и больше сбавлял скорость.

Молодой учёный отлично понимал, какие чувства волнуют Волгина. Он заметил, что Дмитрий почти никакого внимания не обращал на те места, где они пролетали. Когда раньше арелет, увеличив скорость до предела, поднялся на большую высоту и подробности земной поверхности стали плохо различимы, Дмитрий не возражал против этого: его мысли явно были далеко, стремились вперёд — к тому, что ждало их в конце пути. Всеми помыслами он был уже в Ленинграде, и только в Ленинграде.

Даже при средней скорости арелета города появлялись на горизонте, оказывались прямо внизу и исчезали из виду с такой быстротой, что рассмотреть их не было возможности. Владилен не хотел, чтобы Ленинград оказался под ними раньше, чем Дмитрий почувствует и переживёт его появление. Он знал, что постепенное приближение к родине — это как раз то, что нужно сейчас его другу.

И он «приказывал» арелету лететь всё медленнее и медленнее.

Волгин заметил и понял этот манёвр. Он был благодарен Владилену за его чуткость и внимательную заботу, но говорить сейчас слова благодарности был не в состоянии.

Он умер во Франции, в Париже, и в час смерти его мысли рвались сюда, и вот он оказался здесь, снова живой и здоровый, с воскресшей тоской по родному городу.

Каким он увидит его?

Был на Земле «вечный город». И грандиозные постройки этого города, полуразрушенные неумолимым ходом времени, Волгин видел своими глазами. Амфитеатр Колизея, построенного в восемьдесят втором году христианской эры, наполовину сохранился к двадцатому веку. Но не существовало ни одного здания, которое смогло бы полностью сохраниться за два тысячелетия.

«Почему меня тянет с такой силой к тому месту, где находился Ленинград? — с грустью думал Волгин, — Ведь его нет. Моего Ленинграда, каким я знал и любил его, не существует. Там всё другое, всё новое и незнакомое. Но ведь не могла же исчезнуть Нева? Значит, я увижу хотя бы её».

— Какая погода в Ленинграде? — спросила Мэри.

— Должна была быть густая облачность, — ответил Владилен. — Но Мунций говорил с ленинградской станцией погоды и предупредил о прилёте Дмитрия. Сейчас небо над городом безоблачно, как и здесь.

— Это чудесно!

Волгин слышал и не слышал этот разговор, скользнувший мимо его сознания. Он не мог оторвать глаз от горизонта.

И вдруг, далеко-далеко, в лучах солнца, до боли знакомо сверкнула золотистая точка. Совсем так же, как появлялась она две тысячи лет тому назад, когда самолёт на большой высоте подлетал к городу, — первым приветом Ленинграда, отблеском солнечного света на золотом куполе Исаакиевского собора.

Какое же здание послало теперь свой первый привет арелету? Что неведомое блеском своим заменило старого друга?…

Волгин не спросил об этом.

Арелет опустился совсем низко и летел медленно, словно нехотя. Волгин хорошо видел землю.

И постепенно он начал узнавать местность.

Несомненно… они близко от Пушкина. Но где он — живописный пригород Ленинграда?

Внизу расстилалась панорама гигантского города. Знакомые Волгину по книгам и фильмам современные здания непривычной архитектуры, часто построенные словно из одного стекла, бесконечные прямые улицы, исполинские арки мостов, переброшенные через целые кварталы, обилие воды и зелени, серебристые линии спиральных городских дорог, как будто висящие в воздухе, масса арелетов всех размеров — всё указывало, что под ними не просто населённый пункт, а один из крупнейших центров мира.

До Ленинграда, по прежним представлениям Волгина, было ещё около тридцати километров. Два города таких размеров не могли находиться рядом. Значит, это и есть Ленинград, разросшийся исполин, втянувший в себя всё, что раньше окружало его на значительном расстоянии.

Ни одного высотного здания Волгин не видел, но это его не удивляло. Он знал, что уже давно люди перестали громоздить бесчисленные этажи один на другой. Двухэтажные, редко в три этажа, современные дома располагались свободно, и каждый был окружён либо садом, либо полосами густолиственных деревьев.

Освобождённые от гнёта расстояния, имея в своём распоряжении быстрые и удобные способы сообщения, люди не боялись разбрасывать дома населённого пункта по огромной площади. Характерная для больших городов прошлого скученность населения совершенно исчезла.

Да, это был Ленинград, и слова Владилена, с которыми он обратился к Волгину, подтверждали это:

— Где ты хочешь опуститься на землю?

— Там, где был прежний Ленинград. Где-нибудь на берегу Невы.

— Но там же не город. Там Октябрьский парк.

— Что ж! Значит опустимся в парке, — сказал Волгин, и его голос дрогнул от горького чувства.

Нет Ленинграда! Опасения оправдались — город передвинулся на юг. Всё, что было прежде, исчезло с лица Земли. Там, где высились прекрасные здания, так хорошо ему знакомые, — парк, название которого понятно Волгину, но ничего не говорит его сердцу.

Его современники считали бессмертными творения Воронихина, Росси, Баженова и Растрелли. Казалось немыслимым существование Ленинграда без зданий Эрмитажа, Смольного, Мраморного дворца, без Казанского и Исаакиевского соборов.

«А Медный всадник?…» — подумал Волгин, и вся прелесть свидания померкла для него.

Что ему новый Ленинград!

Он удержал готовую сорваться с губ просьбу — повернуть назад, лететь в другое место, хотя бы в Москву. Как бы ни изменилась бывшая столица СССР, это не причинит ему такой боли.

— Тебя ждут жители Ленинграда, — сказал Владилен. — Они хотят встретить тебя первыми.

«Жители Ленинграда…». Хотя бы не произносилось это слово!

— Мы вернёмся сюда немного позже, — сказал Волгин. — Я хотел бы сначала повидать Неву.

— Хорошо, летим в парк.

Арелет поднялся немного выше и полетел быстрее. Мэри вынула карманный телеоф и что-то сказала. Вероятно, предупредила, чтобы их сейчас не ждали.

Город внизу тянулся без конца. Вот проплыл назад огромный сад или парк, расположенный на холмах. Волгин узнал место. Пулковские высоты! Вдали блеснула гладь Финского залива.

Что значат для природы две тысячи лет? Миг! Как в те времена, когда не существовало России, так и теперь величавая Нева несёт свои воды, не обращая внимания на то, что делают люди на её берегах. Был город, потом он исчез, может быть, вырастет другой, а может быть, нет… Природе всё это безразлично!

Нет Ленинграда!

Но что же продолжает сверкать золотистым блеском, принимая постепенно ясно видимую форму купола? Как раз там, где должен находиться величественный собор. А вот, правее, золотая игла вонзилась в небо!

Неужели!..

Но острое чувство ожидания, смешанное со страхом разочарования, недолго мучило Волгина. Зоркие глаза снайпера уже видели…

Широкая голубая лента главного русла Невы… На ближнем берегу из густой массы деревьев поднимаются стройные колонны верхнего яруса Исаакиевского собора… А там, дальше, за тонкой линией моста, вздымаются из воды серые бастионы Петропавловской крепости.

Всё как было!

Каким чудом удалось людям сохранить в целости памятники седой старины?…

На месте старого города море растительности. И как утёсы стоят среди этого моря величественные здания былых времён.

Чем ближе подлетал арелет к Неве, тем больше и больше Волгин узнавал прежние места. Их не трудно было найти. Там, где когда-то был Невский проспект, тянулась длинная широкая аллея являвшаяся прекрасным ориентиром для него, так хорошо знавшего город.

А вот другая аллея, уходящая к Неве, и в конце её белое здание Смольного.

Волгин не сомневался больше, что увидит всё, что совсем недавно собирался с болью вычеркнуть из памяти. И с детства любимая скульптура Фальконе и Колло должна была находиться на старом месте. Её не могли перенести в новый город. Нет другого места для Медного всадника, кроме берега Невы!

Волгин словно видел перед собой всю историю превращения Ленинграда — города его детства — в гигантский Октябрьский парк.



Встали из глубин памяти картины жилищного строительства на окраинах. Город рос, расширялся с каждым годом, с каждым веком. Его центр перемещался к югу. Социалистический город, наполненный светом и зеленью, тянулся к Пулкову, а затем и к Пушкину, пока не впитал их в себя. Старые кварталы Выборгской и Петроградской сторон, Васильевского острова и района Невского проспекта всё больше становились далёкой окраиной. Дома ветшали, сносились, и на их месте разбивались сады и скверы.



Но люди зорко следили за историческими и художественными зданиями города, не давали им разрушаться. И постепенно каждое из них окружилось зеленью садов и осталось стоять в величавом одиночестве.

Так возник Октябрьский парк — грандиозный по величине памятник старины, музей истории зодчества, скульптуры и великих событий прошлого.

Волгину не нужно было спрашивать об этом у своих спутников. Он знал, что не ошибается, что именно так и происходило на самом деле. Это был естественный путь, начало которому положило его время.

Ещё находясь в воздухе, над городом, он почувствовал, что то, что увидят его глаза на Земле, будет во много раз более красивым, величественным и строгим, чем было раньше.

Ленинград всегда, единственный из всех городов на Земле, поражал людей строгой красотой своей архитектуры. Недаром лучшие зодчие всех времён вложили в него силу своего могучего гения. Но их творения часто проигрывали из-за близкого соседства посредственных зданий. Непревзойдённые шедевры ансамблей Дворцовой площади, Марсова поля, Казанского собора, Александрийского театра и площади Декабристов терялись в массе тесно обступивших их жилых домов. Их нельзя было охватить глазом, как одно целое, прочувствовать в полной мере замысел их создателей. Теперь, словно сбросившие с себя оковы, окружённые зелёным фоном вековых деревьев, они должны были предстать перед Волгиным во всём своём величии, в цельной и законченной красоте.

Он видел их сверху, и ему казалось, что никогда ещё старый Ленинград не был столь прекрасен. Отсутствия привычных улиц не замечалось. Главнейшие из них легко угадывались в линиях широких аллей, пересекавших парк во всех направлениях.

Волгину чудилось что-то знакомое в новом облике города. Будто он уже видел подобную картину в прежней своей жизни. Но где?

Потом он вспомнил.

Екатерининский парк в Пушкине, Архитектурно-парковый ансамбль Павловска. Так же, как теперь в самом Ленинграде, в зелени прятались там дворцы и павильоны работы Кваренги, Растрелли, Стасова и Росси. И как чарующе выглядели они в рамке деревьев!

Волгину захотелось пролететь низко над землёй, над самой землёй — не выше одного метра — вдоль бывшего Невского проспекта от места, где была площадь Восстания, до Невы.

Он оглянулся, чтобы сказать об этом Владилену, но арелет вдруг плавно повернул вправо и пошёл вниз. Как мог Владилен услышать мысль Волгина?…

Взгляд, брошенный Владиленом на Мэри, и недоуменное пожатие плеч девушки — молчаливый отрицательный ответ — показали Волгину, что его спутники здесь ни при чём. Потом они оба посмотрели на Волгина и улыбнулись одобрительно.

И он понял, что арелет изменил направление полёта по его «приказу». Желание вылилось в отчётливый импульс, и чувствительные приборы среагировали на него.

— Извини, что я вмешался в управление, — сказал Волгин. — Но прими меры, а то мы врежемся в землю.

— Раз начал, продолжай! — засмеялся Владилен.

Арелет полого опускался. Земля приближалась.

— Я не знаю, что надо делать! — взмолился Волгин.

— Ничего не надо. Лети куда хочешь, — сказала Мэри, подчёркивая последнее слово.

— И ничего не бойся, — добавил Владилен. — Арелет никогда не упадёт.

В принципе Волгин знал, как он должен действовать. Люций не раз объяснял ему, что арелет повинуется не мыслям, а желаниям, которые, независимо от воли человека, сами создавали в мозгу нужный биоток. И хотя всё это звучало для Волгина как китайская грамота, он прошёл уже школу биотехнической автоматики в доме Мунция и, правда смутно, но уловил разницу между прямой мыслью и тем, что Люций называл «желанием».

Лётчики-истребители двадцатого века добивались полного слияния с машиной, автоматического выполнения нужного манёвра. И лучшие из них достигали такого совершенства, что мышцы их рук и ног работали как бы сами по себе, не требуя постоянного контроля мыслью лётчика. Чем меньше думал такой лётчик о том, как выполнить тот или иной манёвр, тем послушнее была его машина.

В арелете мышечные усилия не были нужны. Машину вёл автомат. Но, в отличие от автопилота, он беспрекословно и с молниеносной быстротой подчинялся любому желанию человека, сидящего в машине. Достаточно было захотеть, и арелет тотчас же менял направление полёта, скорость и высоту.

Но если человек не проявлял никаких желаний (он мог даже спать), автоматы вели машину сами, чутко реагируя на любые природные препятствия или помехи. Столкновения двух неуправляемых арелетов не могло произойти. «Пилоты» в сотые доли секунды могли «сговориться» между собой, и поворот при встрече никогда не произошёл бы в одну сторону.

Без воли человека машина летела бы бесконечно долго по раз принятому направлению. Энергия, приводящая её в движение, не могла истощиться, её давали бесчисленные станции, расположенные всюду и создававшие в воздухе вокруг всей Земли непрерывное энергетическое поле. Толщина этого поля достигала тридцати километров, и в этой насыщенной энергией атмосфере арелеты могли летать куда и сколько угодно. Антигравитационный слой у нижней стенки машины почти лишал веса как её, так и пассажиров. Остановленный и предоставленный самому себе арелет медленно опускался на землю и касался её незаметно, без малейшего толчка.

Но если человек, в силу каких-либо причин, направил бы арелет на полной скорости прямо в землю, машина вышла бы из повиновения. Контрольный прибор моментально отключал связь авторов с лётчиком. В этом случае, которого, кстати сказать, никогда ещё не произошло, арелет приземлился бы в первом попавшемся месте, и для того чтобы снова восстановить связь, пришлось бы отправить машину на изготовивший её завод.

Хорошо зная, что полёт всегда и во всех случаях совершенно безопасен, Владилен, не колеблясь, предоставил Волгину действовать как ему вздумается. И он, и Мэри выключили из сознания все мысли о пути машины, чтобы не мешать Волгину. Они стали просто пассажирами и чтобы как-нибудь нечаянно не вмешаться, оживлённо заговорили между собой.

А арелет опускался, всё более и более замедляя скорость, пока не оказался почти над вершинами деревьев. В метре от них умная машина словно в нерешительности остановилась. Она ждала решения человека.

«Кибернетика, — вспомнил Волгин ускользавшее из памяти слово, — доведённая до виртуозного совершенства. Ну, вперёд! К той вон полянке!» Но арелет не двигался.

Невольно у Волгина явилось желание двинуть машину в нужном ему направлении. Это была не мысль, а скорее чувство.

И арелет повиновался. Волгин внутренне засмеялся. Найдено! Теперь он твёрдо знает, как управлять машиной.

Это было похоже на езду на велосипеде. Хороший велосипедист не думает, как повернуть машину, он просто смотрит на дорогу, а его руки автоматически поворачивают руль. Здесь не надо было шевелить руками — достаточно было смотреть вперёд, выбирая дорогу. Всё остальное совершалось само собой.

Прошло несколько минут, и Волгин забыл о том, что ведёт машину. Он сосредоточил своё внимание на окружающей местности, ища знакомое в незнакомом лесу. И знакомое появилось.

«Невский проспект» — широкая аллея парка — так же, как прежде, тянулся вдаль — к Адмиралтейству. Только вместо домов «улицу» обрамляли густые заросли огромных деревьев.

Здесь было много людей. Вместо автомобилей и троллейбусов плыли в воздухе арелеты. Вместо тротуаров — движущиеся ленты, окрашенные в различные цвета. Ближе к середине аллеи шла голубая полоса, за ней находилась синяя, а третья была темно-лиловой. Было видно, что ленты движутся с различной скоростью.

Гуляющие узнавали пассажиров вишнёвого арелета. Всем было известно, что Волгин в Ленинграде. Его приветствовали улыбками и жестами, но он ничего этого не видел. Его внимание целиком поглощалось пейзажем.

3

На углу «Невского» и «Литейного» Волгин остановил арелет. Налево ничего не было видно, кроме зелени, направо, далеко, виднелась арка моста. Волгин решил лететь прямо, чтобы попасть к Неве у Дворцовой площади.

Через минуту арелет снова остановился.

Фонтанка изменила свой вид. Она стала уже, и вместо каменных стенок набережной в обе стороны тянулись пологие откосы из блестящего темно-зелёного материала, немного похожего на мрамор. Как во времена императрицы Елизаветы, по берегам реки рос лиственно-хвойный лес.

Но Аничков мост сохранился. Волгину показалось, что он несколько иной ширины и решётка парапета другого рисунка. Конные статуи Клодта стояли на своих местах.

Как на потерянных и снова обретённых друзей, смотрел на них Волгин. Вздымались на дыбы дикие кони, сдерживаемые железной рукой укротителя. Развевались по ветру спутанные гривы. А внизу, по хрустально прозрачным водам реки, которым искусственное дно придавало зеленоватый оттенок, скользили лёгкие лодки. Картина была очень красива в рамке зелени, под безоблачным небом.

«Положительно так гораздо лучше, — думал Волгин. — Но как умудрились они охранить скульптуры от действия времени?»

Люди останавливались на мосту, глядя на Волгина. Постепенно образовалась толпа. Он не видел этого.

Аничков дворец исчез. Одиноко стояла на старом месте чугунная ограда работы Росси, с южным и северным павильонами по концам. За нею должна была открыться панорама Александровского ансамбля. Ещё с воздуха Волгин видел её характерные очертания с узкой щелью улицы Росси.

Арелет полетел дальше.

Люди, гулявшие в Октябрьском парке, вероятно, удивлялись, что Волгин совершенно не обращал на них внимания, не отвечал на приветствия хотя бы движением руки. Вряд ли они могли понять причину его поведения.

Мэри сказала об этом Владилену. Он молча пожал плечами в ответ.

Повинуясь желанию Волгина, арелет облетел Александринский театр, миновал жёлтые здания-близнецы улицы Росси и снова остановился — вплотную у памятника Ломоносову.

Площадь имела такой же вид, как и в двадцатом веке. Только мост через Фонтанку был другим и на том берегу не видно было ни одного дома.

Потом они вернулись на «Невский».

Волгин сам удивлялся, как легко и быстро он привык к новому виду Ленинграда. Как будто так было всегда. Ему уже не казался странным и непривычным зелёный фон, на котором так резко выделялись знакомые ему здания. Они выглядели очень красиво на этом фоне.

Вот и Казанский собор — как и прежде, музей истории религии. И так же стоят по концам Воронихинской колоннады скульптуры Орловского. И даже фонтан Томона, построенный в 1808 году христианской эры, бьёт как и прежде.

Забыв обо всём, Волгин любовался с детства знакомой картиной. Арелет неподвижно стоял на месте, повиснув в воздухе на высоте одного метра над землёй.

Заметив внимание, с каким Волгин рассматривал здание музея, люди в аллее стали переходить на другую сторону, чтобы не мешать ему. Между вишневым арелетом и собором образовалась пустота. Другие машины останавливались выше или позади волгинской. Снова, как и на Аничковом мосту, собрались сотни людей.

И тогда Волгин наконец заметил это скопление.

— Так происходит всегда, — спросил он, — или это из-за меня?

— Думаю, что из-за тебя, — осторожно ответил Владилен, давно убеждённый в этом.

— Конечно, из-за тебя, — сказала Мэри. — Все знают, что ты тут.

Волгин обернулся.

Сотни глаз смотрели на него, сотни улыбок приветствовали его. Было ясно, что все эти люди искренне расположены к нему и рады его видеть.

Он поднял над головой скрещённые руки — старый приветственный жест его времени.

Толпа ответила тем же. Гул голосов проник сквозь стенку машины.

— Может быть, ты скажешь им несколько слов? — предложил Владилен.

— Не хотелось бы, — ответил Волгин. — Я никогда не умел говорить и, признаться, не люблю этого.

— Летим дальше? — спросила Мэри.

Она ничем не высказывала своего отношения к отказу Волгина, принимая его так же, как это делал Владилен и как они всегда принимали любые его решения — без тени недовольства или критики.

Они находились в воздухе уже несколько часов. Волгин видел, что Мэри устала. Ему хотелось ещё долго-долго летать здесь где когда-то находился его родной город, но нужно было подумать об отдыхе.

В Ленинграде не жил никто из людей, которых Волгин знал или о которых слышал. Он понимал, что был бы желанным гостем повсюду, что в любом доме его примут как родного, но ему не хотелось никого беспокоить. Побыть одному, даже без своих теперешних спутников, которых он любил, было сейчас необходимо Волгину.

«Где же мы остановимся? — думал он. — Есть ли у них что-нибудь вроде гостиниц?»

Арелет быстро пролетел оставшуюся часть аллеи. Волгин намеренно не обратил внимания на Дворцовую площадь, он знал, что здесь неизбежно снова задержится на продолжительное время. Он прямо направил машину к площади Декабристов.

Он так и не спросил, стоит ли там по-прежнему Медный всадник, он был в этом совершенно уверен и хотел закончить сегодняшний осмотр именно в том месте.

И вот перед ним Нева. Водный простор, всегда казавшийся ему необъятным, мучительно знакомые здания Университета на том берегу — «Двенадцать коллегий», дом Меньшикова, Ростральные колонны и гранитная набережная Стрелки со спуском к Неве были те же. Не хватало здания Военно-морского музея.

А здесь, на этом берегу, всё было то же. Как две тысячи лет тому назад, возвышался Исторический архив; за зеленью, как будто той же, что раньше, закрывало небо грандиозное творение Монферрана. Находился ли за ним памятник Николаю Первому, Волгин не видел. Стены Адмиралтейства замыкали площадь.

Арелет опустился на землю.

Волгин вышел из него и остановился перед чудесным памятником, простоявшим здесь уже двадцать один век, символом Ленинграда, во все времена известным всему миру.

Толпа окружила Волгина. Он не замечал никого.

Люди редко носили в это время года головные уборы. Но, если бы они были, толпа обнажила бы головы. Выражение лица Волгина заставило смолкнуть говор. Все, кто был здесь, сразу почувствовали, что в этом свидании человека начала коммунистической эры с почти что современным ему произведением искусства заключался особый, неизвестный им смысл.

По лицу Волгина катились слёзы. Он не замечал и не вытирал их.

С острой болью почувствовал он в этот момент своё жуткое одиночество среди людей. Во всём мире не было человека, с которым он мог бы поделиться своими мыслями, нахлынувшими воспоминаниями.

Нет, эти люди не поймут его! Не смогут понять!

Он повернулся и, как слепой, пошёл к арелету, прямо на стоявших группой людей, которые поспешно расступались перед ним.

Он сел не на своё место, а позади, показывая этим, что не желает больше вести машину и предоставляет Мэри и Владилену свободу действий.

Арелет быстро поднялся и скрылся с глаз толпы.

Пожилой мужчина, близко стоявший от Волгина и успевший хорошо рассмотреть его лицо, сказал задумчиво:

— Несчастный человек! Я всегда считал, что опыт Люция жесток и не нужен.

— Почему несчастный? — возразил кто-то. — Он снова живёт.

— Да, конечно. Но я лично не хотел бы быть на его месте.

Арелет летел быстро. Прошло несколько минут, и под ними снова показался современный Ленинград.

— Где бы ты хотел остановиться? — спросила Мэри.

— В гостинице, — ответил Волгин на старом русском языке.

Мэри и Владилен удивлённо переглянулись. По сходству слов они поняли, что сказал Волгин, но этот ответ был бессмысленным для них.

Они ничего больше не стали спрашивать, а заговорили между собой о посторонних вещах, давая Дмитрию время прийти в себя. Минуты через три Мэри повторила вопрос.

— Где угодно, — ответил Волгин, — Там, где хотите остановиться вы. Только… лучше бы без людей.

— Ты устал? — ласково спросила Мэри.

Волгин вздохнул.

— Да, я устал. Я очень устал. Нет, я не голоден, — сказал он, предвидя следующий её вопрос. — Впрочем, вы можете накормить меня, если хотите. Мне… всё равно.

Мэри и Владилен вторично переглянулись. «Что с ним?» — взглядом спросила Мэри. «Не знаю, но он явно не такой, как всегда?», — так же молча ответил ей Владилен.

Волгин понял их немой разговор.

«Если бы здесь со мной были Ио, Люций или Мунций, они бы поняли бы меня, — подумал он. — А эти двое… они слишком молоды».

Он чувствовал себя сейчас дряхлым стариком. Словно все тысяча девятьсотлет, промчавшиеся по Земле со дня его первой смерти, вдруг легли на плечи тяжёлым грузом.

Мэри снова поговорила с кем-то по карманному телеофу.

— Дом номер тысяча девятьсот четырнадцать по улице Волгина свободен, — сказала она.

— Как ты сказала? — спросил Волгин. — Улица Волгина? Кто он был, мой однофамилец?

— Почему однофамилец? — улыбнулась Мэри. — Это ты сам. Все прежние герои Советского Союза имеют улицы своего имени в тех городах, где они родились. Есть улица…

— Улицы, — перебил Владилен, поняв, что хочет сказать Мэри, — носящие имена учёных, писателей, художников твоего времени.

— Мы не забываем людей, если они этого заслуживают, — добавила Мэри, чтобы исправить промах.

Но Волгин хорошо понял, что хотела сказать девушка. Здесь, в Ленинграде, была не только улица Волгина, но и Волгиной. Ведь и Ирина была Героем Советского Союза. И она также была уроженкой города Ленина.

Он улыбнулся грустной и смущённой улыбкой:

— Значит, Волгин поселится на улице Волгина. Любопытно. Но тут ещё одно странное совпадение. Номер дома точно такой же, как год моего рождения.

— Тысяча девятьсот четырнадцать, — сказала Мэри.

Она знала это и раньше. Но, когда он, просто и естественно, вот так, сидя перед ней, в современном костюме, такой обычный, совсем как все, сказал это, она вздрогнула.

1914!

Не Новой, а христианской эры!

Это был год рождения этого человека, которого она запросто называла по имени… её брата!

Кровь хлынула ей в лицо, и, охваченная сильным волнением она отвернулась.

— Тем более это должно быть тебе приятно, — сказал Владилен.

— Да, конечно, приятная случайность, — с оттенком иронии ответил Волгин.

Разумеется, тут не было ни совпадения, ни случайности. В городе знали, что рано или поздно Волгин будет здесь. Вероятно, этот дом давно свободен или его освободили сейчас, когда Волгин действительно прилетел сюда.

Подобных совпадений не бывает.

Но эти люди были правы. Ему было приятно их утончённое внимание. Только было бы ещё приятнее поселиться на другой улице, носящей имя Ирины.

«Этого они не могли знать», — подумал Волгин.

— Не хочешь сейчас встречаться с людьми? — спросила Мэри.

— Если можно, отложим на завтра.

— Конечно, можно.

Арелет опустился в саду, позади небольшого одноэтажного дома. Волгин заметил, что на улице много людей. Его вышли встречать.

Что-то вроде угрызений совести кольнуло Волгина.

Его ждут! Его хотят видеть! Хорошо ли обмануть ожидания этих людей?

Но он был просто не в состоянии сейчас встретиться с людьми, говорить с ними.

— Выйди к ним, — попросил он Владилена, — и объясни.

— Не беспокойся, они всё поймут.

По тому, как уверенно Владилен привёл арелет именно к этому дому, Волгин окончательно убедился, что был прав. Дом давно ждёт его, предназначен именно для него, а не случайно оказался свободным. И Владилен хорошо знал, где находится нужный дом.

«Если бы это была улица Ирины», — ещё раз подумал Волгин, выходя из машины.

Здание выглядело очень своеобразно — не было видно ни одного окна. Огромную веранду, так же как в доме Мунция, обвивала зелень дикого винограда. Крыша была плоской.

— В доме искусственное освещение? — спросил Волгин.

— Нет, почему же? — удивлённо ответила Мэри. — Обычное.

— Стеклянная крыша? — догадался Волгин.

— Нет. Крыша тоже обычная. Это самый простой, обыкновенный дом. Такой, каких сотни тысяч.

Волгин замолчал. Новая загадка! Но через полминуты она должна была разъясниться, не стоило расспрашивать.

Дом был больше, чем дом Мунция, — вероятно, здесь было комнат десять или двенадцать.

В первой — обширной гостиной, дверь которой выходила на веранду, — их ожидал молодой человек лет тридцати. Его лицо показалось знакомым Волгину. Вглядевшись, он узнал Сергея, одного из помощников Ио и Люция, которого он часто видел в круглом павильоне на острове Кипр.

Комната оказалась залитой солнечным светом, свободно проходящим сквозь совершенно прозрачные потолок и наружную стену.

Но ведь только что Волгин видел эту самую стену из сада, и она не была прозрачной…

Ему захотелось выйти на веранду и посмотреть ещё раз снаружи, но он удержался. Было ясно, что Мэри сказала правду, и крыша, которая выглядела такой же прозрачной, как и стена, не стеклянная. Дом был выстроен из материала, пропускавшего наружный свет, но задерживавшего внутренний.

«Чересчур светло», — подумал Волгин.

Вслух он ничего не сказал. С уже хорошо усвоенной манерой внешнего равнодушия к непонятным ему явлениям, словно не видя здесь чего-либо загадочного, он обратился к Сергею:

— Здравствуйте! Я рад вас видеть.

— А я ещё более, — ответил Сергей, обеими руками пожимая протянутую Волгиным руку. — Мне поручено встретить вас и познакомить с домом.

— А разве вы живёте в Ленинграде? — лукаво спросил Волгин.

Молодой человек смутился.

— Я живу в Москве, — ответил он. — Но это так близко. Мы думали, что вам будет приятнее увидеть знакомого.

— И вы были правы, — серьёзно сказал Волгин.

— Я покажу вам всё и удалюсь.




— Побудьте с нами.

Волгин не мог сказать иначе. Прежние представления о вежливости крепко держались в нём.

Но, к его большому облегчению, Сергей отказался, сказав, что рад будет прийти завтра.

— Вам надо хорошенько отдохнуть, — прибавил он. — Слишком много новых впечатлений.

— Да, вы правы, — со вздохом согласился Волгин.

Он жаждал полного одиночества. Побыть, наконец, наедине с самим собой, разобраться во всём, что он видел…

Его нетерпение было столь очевидно, что Мэри сразу предложила осмотреть дом позже, а сейчас разойтись для отдыха.

— Вот эту комнату мы предназначили для вас, — сказал Сергей, останавливаясь перед дверью в левом крыле здания. — Но если вам не понравится…

— Уверен, что понравится, — ответил Волгин. — Благодарю.

Он повернулся к двери. Она открылась перед ним, как всегда, будто сама собой, и Волгин вошёл. Дверь закрылась за ним.

Он слышал удаляющиеся шаги. Наконец-то он один!

Комната была большая, обставленная с обычным комфортом. Потолок не был прозрачным, а сквозь стену, выходившую в сад, проникали неяркие лучи солнца, смягчённые ветвями деревьев.

Взгляд Волгина остановился на противоположной стене.

Вздрогнув всем телом, он стремительно подошёл ближе, не веря своим глазам.

Охваченный вдруг сильнейшим волнением, ошеломлённый и недоумевающий, он стоял перед тем, чего никак не ожидал увидеть.

Написанный масляными красками, на стене висел портрет Иры!

Волгин хорошо знал, что такого портрета не было раньше. Ирина не любила даже фотографироваться и никогда не позировала художнику.

Откуда же взялся этот портрет, кто и когда написал его?

4

Шли дни. Волгин всё откладывал и откладывал отлёт из Ленинграда. Он никак не мог решиться расстаться с местом, где когда-то находился его родной город, с Октябрьским парком. С Владиленом или с Мэри, а чаще всего один он каждое утро садился в арелет и отправлялся к берегам Невы. Оставив машину где-нибудь недалеко от Медного всадника, откуда он всегда начинал свои странствования и куда возвращался вечером, чтобы лететь домой, он бродил по знакомым местам, разыскивая следы былого.

Так он нашёл место, где прежде стоял дом, в котором он родился и вырос. И ему показалось, что одно из гигантских деревьев, росшее там, — то самое, что росло прежде во дворе. Место, где до замужества жила Ира, он тоже отыскал в густой чаще.

Владилен достал Волгину план парка, но и без этого плана он легко ориентировался в лабиринтах аллей, казавшихся ему прежними улицами, по которым он так часто ходил в своей первой жизни.

Почти на каждой аллее Волгин встречал хорошо знакомое. Зданий, имевших историческую архитектурную ценность, в Ленинграде всегда было очень много, и все они тщательно сохранялись.

Иногда Волгин совершал длительные прогулки по Неве и её многочисленным рукавам. Арелет скользил по воде быстро и беззвучно. Только плеск рассекаемых волн и длинные полосы пены, расходившиеся в стороны от острого носа, напоминали, что воздушный аппарат превратился в лодку.

Как-то незаметно Волгин вполне овладел искусством управления. Ему уже не приходилось думать, как направить арелет в нужную сторону, это происходило автоматически. Чуткая машина повинуясь малейшему желанию своего пассажира, опускалась на землю или на воду, всегда мягко и плавно поднималась в воздух меняла скорость и направление, точно воля человека была здесь ни при чём, а она сама выбирала путь.

Летать или плыть по воде на арелете было наслаждением. Словно вырастали вдруг крылья или человек превращался в рыбу. Машина могла плыть даже под водой: её герметический фюзеляж не пропускал влаги.

Все эти дни стояла прекрасная погода, небо было безоблачно. Волгин знал, что это делалось вопреки расписанию, специально для него. Календарь был нарушен, вероятно, впервые за много лет.

Октябрьский парк всегда был полон людей. Волгина замечали сразу, но никогда больше возле него не собиралась толпа, как это случилось в первый день его прилёта в Ленинград. Распорядился ли об этом кто-нибудь или это явилось следствием свойственной людям Новой эры чуткой деликатности, изменившей им один-единственный раз, Волгин не знал.

Он видел, что на него смотрят с любопытством, но не навязчиво. Многие улыбались ему или приветствовали дружеским жестом.

Это внимание не было ему неприятно.

Иногда Волгин спрашивал, как пройти к тому или иному месту. Ему отвечали вежливо и просто, ничем не показывая, что спрашивающий — человек необычный.

Он видел, что люди были бы рады поговорить с ним, но никто не делал ни малейшей попытки завязать разговор. Инициативы ждали от Волгина.

А он сам никак не мог заставить себя заговорить с ними о чём-нибудь постороннем. Ложный страх поставить себя в смешное положение, показаться невежественным дикарём не оставлял Волгина.

И люди, казалось, хорошо понимали это.

Каждый день он решал, что сегодня обязательно познакомится с кем-нибудь, но каждый раз возвращался домой, не выполнив этого решения.

Даже с Мэри и Владиленом он говорил не обо всём. Он отводил душу только в редких беседах с Люцием по телеофу. Своего «отца» Волгин не стеснялся и мог говорить с ним свободно.

Окружающие замечали, что характер Волгина начинает портиться. Всё явственнее проступали признаки тоски по прошлому. Дмитрий сам видел это.

Комфорт в доме всё чаще раздражал его. Иногда ему мучительно хотелось своей рукой повернуть кран умывальника, самому открыть дверь. Он попросил Владилена вызвать механика и выключить автомат в своей спальне. Это было тотчас же исполнено, и Волгин с удовольствием убирал комнату и стелил постель.

Он был бы не прочь вообще убрать все автоматы в доме, но сдерживался, не желая доставлять неудобства Мэри и Владилену.

А они оба скучали в этом вынужденном безделии. Пребывание в Ленинграде становилось утомительным. Они с нетерпением ждали, когда, наконец, Дмитрий решит продолжить путешествие.

Они видели, что Волгин день ото дня становится всё более мрачным и раздражительным, и с тревогой сообщали об этом Люцию.

Но даже Люций не считал себя вправе вмешиваться в личную жизнь Волгина.

Так прошли две недели.

Сергей всё ещё не улетал домой. Волгин приписывал это желанию быть возле него, но в действительности дело обстояло иначе. Сергей, выполняя просьбу Люция, следил за здоровьем Волгина и регулярно информировал о нём как Люция, так и Ио.

Внешне Волгин был совершенно здоров. Благодаря антигравитационному поясу он не чувствовал никакого утомления. Исходив за день десятки километров, он возвращался домой свежим и бодрым. Для поверхностного взгляда всё обстояло благополучно.

Но Сергей был не просто медиком. Он был одним из лучших учеников выдающегося врача — Ио. И он видел, что здоровье Волгина лишь кажущееся, и за ним таится прогрессирующая болезнь.

Медицина тридцать девятого века первое и главное внимание уделяла душевному состоянию человека. Малейшее расстройство нервной системы расценивалось как признак, требующий врачебного вмешательства. А у Волгина эти признаки проявлялись всё чаще.

— Он должен уехать отсюда, и как можно скорей, — категорически потребовал молодой учёный при очередном разговоре с Люцием. — Вы один можете воздействовать на него.

— Хорошо, попробую поговорить с ним, — ответил Люций, — Но вы не подавайте и виду, что заметили что-нибудь неладное. Пусть Дмитрий считает себя здоровым.

— Физически он здоров, — вздыхал Сергей. — Ему вреден именно Ленинград, и только Ленинград. Едва он покинет его, всё придёт в норму.

Люций был согласен с этим выводом. Ио тоже разделял мнение своего ученика. С ними были согласны Мэри и Владилен.

И все четверо ошибались.

Причиной раздражительности и мрачного настроения Волгина был не Ленинград. На новый и незнакомый ему город он не обращал большого внимания, а Октябрьский парк ему нравился. Там все наиболее памятные места сохранились в неприкосновенности, и он с удовольствием проводил в нём время.

Само по себе место, где был старый Ленинград, хотя и вызывало мысли о прошлом, не могло служить причиной сильной тоски.

Причиной был портрет Иры, висевший в его комнате.

Здесь была допущена большая ошибка. Чуткость изменила Люцию, по просьбе которого был написан этот портрет с бюста, стоявшего в шестьдесят четвёртой лаборатории. Люций думал доставить радость своему «сыну», но не учёл, что портретом близкого человека подчеркнёт и обострит одиночество Волгина в новом мире.

Никто не знал, какое потрясающее впечатление произвёл на Волгина неожиданный подарок, как тяжело и трудно было ему видеть портрет ежедневно.

Каждый вечер Волгин долго всматривался в любимые черты.

Это была Ира, но в то же время не совсем она, и различие, легко найденное Волгиным, угнетало его ещё больше, чем самый портрет. Если бы она была «как живая», ему было бы легче.

Теперь он каждый день целиком погружался в прошлое, и настоящее становилось ему всё более чуждым.

Если бы Люций знал это, то постарался бы любым способом изъять портрет из комнаты Волгина, исправить допущенный промах. Но было уже поздно, Волгин ни за что на свете не согласился бы расстаться с портретом. Он привык к нему, доставлявшему и боль, и радость.

Волгин решил найти художника, писавшего портрет, и попросить его изменить отдельные детали и выражение лица, которое совсем не соответствовало характеру Ирины. Она никогда не была такой — замкнувшейся в «учёности», строгой жрицей науки, какой изобразил её на полотне этот художник.

Одна из деталей особенно была неприятна Волгину. На сером платье Иры блестела Золотая Звезда Героя.

«Неужели они не могли узнать подробности её жизни? — думал он с досадой, — Ведь она никогда не носила звезды. Она была награждена посмертно!»

Звезда на груди Ирины, совершенно такая же, какую носил постоянно сам Волгин, подчёркивала разницу между ними. Она умерла, погибла, не зная, что удостоена высочайшей награды, а он живёт, и весь мир чтит его как героя былых времён.

Она умерла, а он жив!

Эта мысль постепенно становилась невыносимой для Волгина.

Своим поступком, вызванным самыми добрыми чувствами, Люций достиг того, чего и он, и Ио боялись больше всего, — разбудил в Волгине почти заглохшие воспоминания о прошлом.

Но Люций даже не подозревал об этом.

Однажды, когда, соскучившись, Волгин вызвал его к телеофу, Люций, как бы между прочим, спросил его, думает ли он когда-нибудь продолжать путь. Вопрос был задан в шутливом тоне, и Волгин не заметил ничего необычного в этом вопросе.

— Да, — ответил он, — на днях я думаю перелететь в Москву. Мне трудно расстаться с Ленинградом.

— Тебе тяжело в нём?

— Нет, не тяжелее, чем будет в любом другом месте. Мне хорошо было в доме Мунция, — вырвалось у Волгина. — Там я был иногда даже счастлив.

Люций пытливо посмотрел на «сына»:

— Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя несчастным?

— Нет, но очень одиноким. Мне не хватает товарища, хорошо понимающего меня спутника. Такого, который мог бы понять и разделить мои чувства. Мэри и Владилен чудесные люди, я их очень люблю, но… они не всегда способны понять меня. Ведь они так безмерно моложе. Все любят, — грустно продолжал Волгин, — все заботятся, все окружают меня вниманием. А когда все кругом друзья — настоящего друга нет. Ты знаешь, — прибавил он с улыбкой, — иногда меня раздражает внимательное ко мне отношение.

— Ты соблюдаешь предписанный мною режим? — неожиданно спросил Люций. — Делаешь волновое облучение?

— Опасаешься, что у меня нервы не в порядке? Да, я выполняю всё. Очень аккуратно. Это может подтвердить Владилен.

Последние слова Волгин сказал машинально. Он знал, что Люцию и в голову не придёт усомниться в его словах.

— Советую тебе уехать из Ленинграда, — сказал Люций. — Незаметно для тебя родные места влияют на твоё настроение.

— Не думаю, — ответил Волгин. — Но я уеду, и очень скоро.

И он сказал на следующее утро Мэри и Владилену, что пора отправляться дальше.

Молодые люди обрадовались.

— Когда же мы улетаем? — спросила Мэри.

— Завтра, — внезапно решился Волгин. — Сегодня я в последний раз слетаю в парк. И в Москву! Не бойтесь, я нигде не буду задерживаться больше столь долго.

— Мы не торопимся, — сказал Владилен. — Задерживайся, где хочешь и на сколько хочешь.

В случайном разговоре Волгин как-то сказал Мэри, что звезда на груди Ирины раздражает его, и объяснил почему. И вот сегодня он не увидел на портрете звезды. Она была закрашена, и с таким искусством, что нельзя было заметить ни малейшего следа от неё.

— Кто это сделал? — спросил Волгин.

— Я, — ответила Мэри. — А что, разве так плохо?

— Наоборот, очень хорошо. Значит, ты художница?

— Ничуть. Я училась рисованию как все, но не обладаю способностями.

Несомненно, она говорила правду. Но работа была выполнена с большим мастерством. Складки платья выглядели нетронутыми. Чувствовалась талантливая рука.

Ответ Мэри заставил Волгина задуматься.

Она говорила искренне, в этом не было никакого сомнения. И с точки зрения современных людей она, действительно, не обладала художественными способностями. Но был случай, когда Волгин попросил Владилена исполнить обещание и спеть. Молодой астроном тотчас же согласился, и вдвоём с Мэри они исполнили сцену из старой (написанной через тысячу лет после смерти Волгина) оперы. Сила и красота голоса Владилена не удивили Волгина — он заранее знал, что услышит одного из лучших певцов века, но Мэри… Она пела так, что в любом театре двадцатого века могла быть выдающейся примадонной. А вместе с тем она считала, что у неё нет и не было вокальных способностей.

Значит, так рисовать и петь могли все.

Это стало нормой для человека.

Волгин вспомнил рисунки древних египтян, они выглядели работой детей. Но их рисовали не дети, а художники Древнего Египта, особо одарённые люди. То, что во втором и третьем тысячелетии до христианской эры называлось талантом, стало нормой для двадцатого века. Так получилось и теперь.

Подход к понятию «талант» изменился. Способности человека совершенствовались вместе с его общим развитием. Такого голоса, каким обладал Владилен, вообще не могло быть прежде, а Мэри казалась всем самой обыкновенной женщиной, «умеющей петь», и только.

Волгин вспомнил детскую книгу о технике, которую он так и не смог одолеть. Это было явление того же порядка. Непосильная ему книга для современных детей безусловно была легкочитаемой, в противном случае она не была бы написана для них.

«А смогу ли я догнать их? — с тревогой подумал Волгин. — Что если передо мной всё-таки не мост, а непреодолимая пропасть?»

В тот день он так и не вернулся к вечеру из Октябрьского парка. Всю ночь он бродил по аллеям, любуясь наиболее памятными ему зданиями при свете луны.

Обеспокоенная Мэри связалась с ним по телеофу, но, узнав причину опоздания, как всегда, не возразила ни слова.

Уже под утро Волгину захотелось в последний раз прокатиться по Неве. Поднявшись по реке до здания Смольного, он повернул назад и направил арелет к Финскому заливу.

«Надо посмотреть на Кронштадт, — решил он, — ведь я ещё не видел, что стало с ним».

С этим островом у Волгина были связаны воспоминания первых месяцев Великой Отечественной войны. Там начал он свою военную службу, там окончил снайперскую школу, оттуда ушёл на сухопутный фронт.

Арелет плавно и быстро пошёл вперёд. До Кронштадта было минут пятнадцать пути. Волгин поудобнее устроился в мягком кресле.

Равномерный шум рассекаемой воды действовал усыпляюще, и, утомлённый бессонной ночью, Волгин незаметно заснул.

Он открыл глаза, когда уже наступил день. Кругом не видно было никаких признаков берега.

Волгин находился в открытом море.

5

В арелете, мчавшемуся вперёд, было жарко и душно.

Волгин отодвинул стекло, но сильный ветер заставил тут же задвинуть его. Тогда Волгин остановил машину.

Она закачалась на волнах. Море было хмуро и неспокойно. Но это не смущало Волгина — в любую минуту он мог подняться в воздух.

Сколько же времени он спал?

Часов у Волгина не было. Они давно вышли из употребления — люди узнавали время с помощью телеофа. Для этого достаточно было слегка нажать на его верхнюю крышку. Автоматический голос называл час и минуту. Всё происходило совсем так же, как в двадцатом веке, когда по телефону набирали цифру «8», только телеоф всегда находился в кармане, вполне заменяя часы.

Волгин узнал, что уже половина одиннадцатого.

Значит, он спал более пяти часов. Он хорошо помнил, что вернулся к арелету около пяти утра.

Где же он?

За пять часов арелет на полной скорости мог уйти очень далеко. Правда, по воде он двигался медленнее, чем в воздухе, но всё же неизмеримо быстрее самых быстроходных глиссеров.

Прежде чем заснуть, Волгин направил машину к Кронштадту. Она давно миновала его, автоматически обогнув остров. Куда же помчалась она дальше?

Волгин знал, что предоставленный самому себе арелет в воздухе летел прямо по заданному направлению. Но на воде он вёл себя как любая лодка. Ветер и течение могли изменить курс.

«Неужели меня занесло в Балтийское море?» — подумал Волгин.

Он не мог определить, где север, а где юг. Солнца не было видно за тучами. В Ленинграде для Волгина поддерживалась ясная погода, а здесь, очевидно, было место, куда направляли облака.

Они нависали низко. Значит, подняться и сверху попытаться увидеть землю было бесполезно. Куда же направить арелет?

Волгин не испытывал никакого волнения и нисколько не боялся. В его распоряжении находилась надёжная и умная машина.

Его только тревожила мысль о Мэри и Владилене. Они должны были очень беспокоиться.

«Надо сообщить им и заодно посоветоваться».

Он снова вынул телеоф и тут только вспомнил, что не знает номера ни Владилена, ни Мэри. Ему не приходилось первому связываться с ними, они сами вызывали его до сих пор.

Ему говорили, что любой индекс и номер можно узнать у справочной. Но как вызвать её? Этого он тоже не знал.

«Не беда! Я сообщу Люцию, а он передаст им», — успокоил себя Волгин.

Телеоф был в полной исправности, но проходили минуты, а Люций не откликался. И тогда Волгин вспомнил то, что мог сообразить сразу. Работая в своей лаборатории, отец имел привычку прятать телеоф в ящик стола, чтобы чей-нибудь случайный вызов не помешал производимому опыту. Конечно, Люций в лаборатории и не может услышать тихого гудения прибора.

«Неприятная история», — подумал Волгин.

Он решительно поднял машину в воздух. Повернув её на сто восемьдесят градусов, он полетел наугад.

Для арелета любой берег Балтийского моря находился не очень далеко. Через несколько минут Волгин должен был достигнуть земли. А там всегда попадётся какой-нибудь дом, в котором есть люди, и всё будет в порядке.

Его не удивляло, что Мэри и Владилен не вызывают его. Наверное, они делали это всё утро и, не получая ответа, вообразили бог весть что. Вероятно, сейчас в Ленинграде множество людей занято поисками пропавшего арелета.

Волгин хмурился, думая о тревоге, вызванной им. Не следовало уплывать в море, будучи сильно утомлённым. Кронштадт можно было осмотреть когда угодно. Никто не мешал ещё на день отложить отлёт из Ленинграда.

За весь вчерашний день Волгин ничего не съел, и голод давал себя чувствовать. Но в любом доме Волгина, конечно, накормят. «И никому это не будет ничего стоить», — думал он с улыбкой. Внизу показался остров. Подлетев ближе, Волгин понял, что ошибся, — это был не остров, а судно, очень большое, неподвижно стоявшее среди моря. На нём не было ни мачт, ни труб, и потому оно и показалось сперва небольшим островком.

На палубе виднелось много людей. Они махали руками, словно подавая сигналы пролетающему арелету. А может быть, просто приветствовали его.

Волгин решил, что верно последнее, и пролетел мимо. Но через несколько секунд с палубы судна сорвался арелет и быстро догнал Волгина. Человек, сидевший в машине, энергично делал выразительные жесты, могущие означать только одно, — он требовал, чтобы Волгин вернулся назад.

В чём дело? Вряд ли этот человек мог знать, что в вишнёвом арелете находится именно Волгин. А если и знал, то почему требовал возвращения?

Волгин подчинился. Вероятно, были серьёзные причины не позволить ему лететь дальше.

Вслед за маленьким одноместным арелетом он опустился на палубу судна.

Подошёл высокий пожилой человек, одетый в непромокаемое платье, будто из кожи. Выражение его сурового лица было хмуро. Как только Волгин отодвинул стекло, этот человек сказал довольно резко:

— Куда вы летите? Разве вы не знаете, что здесь нельзя летать на арелете?

Он замолчал, пристально вглядываясь в лицо Волгина. Хмурое выражение сменилось крайним удивлением.

— Что такое? — сказал он. — Уж не Дмитрий ли вы Волгин? — Он улыбнулся, блеснув белоснежными зубами так добродушно, что сразу потерял весь свой суровый вид. — Так вот вы где оказались. А в Ленинграде не знают, что и думать о вашем исчезновении. В чём дело? Куда вы направились?

Человек двадцать членов экипажа судна столпилось возле арелета.

— Вот это так подвезло! — наивно и весело сказал кто-то.

Волгин вышел из машины.

— Я очень голоден, — сказал он. — Надеюсь, вы меня накормите?

— Но как вы сюда попали?

Волгин рассказал о своём приключении. Общий смех был ответом на его слова. Волгин и сам смеялся. Ему стало хорошо и спокойно среди людей, видимо, искренне к нему расположенных. Эпизод был исчерпан, через несколько минут Мэри и Владилен узнают где он находится, и перестанут волноваться. Все успокоятся.



— Но почему вы не назвали первый попавшийся индекс и номер? Всегда мог найтись владелец этого номера и ответил бы вам.

— Не сообразил.

И снова все рассмеялись.

В их смехе не было ничего обидного для Волгина. Точно так же они посмеялись бы, случись подобное нелепое происшествие с кем-нибудь из них.

Человек в кожаном платье оказался командиром судна.

— Идёмте в каюту, — сказал он, — Я вас накормлю, и надо сообщить о вашем местонахождении.



Волгин ожидал, что на этот раз Мэри и Владилену изменит их всегдашняя выдержка и они, по крайней мере, выскажут своё возмущение. Но ошибся.

— Когда тебя ждать? — спросила Мэри, как ни в чём не бывало.

Её голос был спокоен и ровен.

— Сейчас я узнаю.

Командир судна на вопрос Волгина ответил, что отсюда до Ленинграда минут восемь полёта.

— Ждите меня домой через полчаса, — сказал Волгин. — Раз я уж попал сюда, то немного побуду…

— Ты хотел лететь в Москву не позже одиннадцати, — заметила Мэри.

— Что поделаешь! Не сердитесь на меня.

Мэри засмеялась, и разговор закончился. За завтраком Волгин узнал причину своего «задержания».

Судно было филиалом ленинградской станции погоды. Одним из трёх. Ещё два точно таких же судна стояли по углам большого треугольника, в самой середине Балтийского моря, южнее бывшего Рижского залива.

Время от времени нужно было разряжать накапливавшей атмосфере электричество — излишки используемого для практических целей. Для этого и предназначались суда. Мощные установки на них притягивали, концентрировали в одном месте грозовые тучи с огромной площади, и в центре треугольника разражалась чудовищная по своей силе гроза. Ни один арелет не смел приблизиться к этому месту. Увидев на море судно станции, пилот тотчас же поворачивал обратно и облетал опасное место на почтительном расстоянии.

— Вы летели прямо в центр треугольника, — сказал командир судна (он же был старшим инженером станции). — Сперва мы подумали, что пилот машины заснул. Но когда арелет не послушался сигнала опасности, мы поняли, что вы не спите. Не обижайтесь, Дмитрий, но я решил, что в машине летит безумец.

— Так и должно было быть, — ответил Волгин. — Иначе вы не могли подумать. Но что бы произошло, если бы я всё-таки пролетел дальше? Ведь я мог лететь выше облаков или в самих облаках.

— Выше опасности нет. А в облаках машина не укрылась бы от наших локаторов. В ста километрах отсюда происходит разряд. Ваша машина сгорела бы в огне молний.

Волгина интересовало, как поступают на станции в случае опасности для кого-нибудь, и он спросил снова:

— Хорошо. Но если бы я всё-таки полетел дальше, как бы вы поступили?

Инженер улыбнулся.

— Наша станция, — сказал он, — прямо связана со всеми энергетическими установками, расположенными в круге радиусом в две тысячи километров. Это наш район. Установки для концентрации туч требуют огромного расхода энергии. Когда происходит разряд, в наших руках управление всеми энергетическими станциями. Если бы мы увидели, что вы не сворачиваете с пути, пришлось бы разом отключить подачу энергии по всему району. Ваша машина опустилась бы на воду. Так же и все остальные, которые находятся в нашем районе, совершили бы вынужденную посадку.

Волгин протянул руку своему собеседнику.

— Спасибо за моё спасение, — сказал он смущённо. — И извините меня за то, что чуть было не причинил большой неприятности.

— Но вы ведь не сделали это, — добродушно сказал инженер.

— Мог сделать.

— Нет, не могли. Вы человек военный и, значит, дисциплинированный.

Слово «военный» он произнёс по-русски. В современном языке такого слова не было.

— Вы знаете наш язык? — удивился Волгин.

— Нет, не знаю. Но я слушал выступление Мунция, который рассказал о вас всем людям, и запомнил это слово. Оно похоже на слово «война». Его легко запомнить.

Волгин первый раз слышал о таком выступлении своего «деда».

«Что ж, естественно, — подумал он. — Они должны очень интересоваться мною».

— А откуда у вас слово «война»? Ведь у вас давно нет войн.

— Оно известно из курса истории.

— И всё же, — сказал Волгин задумчиво, — вы неправильно поняли Мунция. Я не был военным по профессии. Я стал им только во время войны. Вероятно, я задерживаю вас? — прибавил он, вспомнив, что сейчас на судне рабочая пора.

— Да, лучше мне вернуться наверх, — с обычной откровенностью ответил инженер. — Я хотел бы поговорить с вами о многом.

— Как-нибудь в другой раз. Я рад буду, если вы навестите меня. Кстати, я до сих пор не знаю вашего имени.

— Меня зовут Дмитрий, как и вас.

Они вышли на палубу.

Все взгляды тотчас же устремились на Волгина, но люди не подходили к нему.

Он вспомнил чью-то фразу, что его появление на судне — удача для экипажа. Конечно, они все интересовались им и не надеялись увидеть вблизи. То, что произошло, это действительно счастливый случай: не каждый день появляются на Земле воскресшие люди.

— А нельзя ли, — спросил Волгин у своего спутника, — увидеть район грозы, то место, куда я летел?

— Пожалуйста. Пройдёмте на пост наблюдения.

Они спустились по другой лестнице и вошли в полукруглую каюту, посередине которой стоял тоже полукруглый стол. Он был сплошь заполнен бесчисленным количеством кнопок и приборов. На потолке ровно горели или непрерывно мигали разноцветные лампочки.

У стола в напряжённых позах сидели три человека. Они оглянулись на вошедших, но тотчас же снова повернулись к стене, где находился очень большой экран. Очевидно, работа не позволяла отвлекаться.

Волгина оглушил неистовый грохот. Было совершенно непонятно, почему этот шум не слышен не только на палубе, но и у самых дверей каюты.

Он тотчас же понял, что грохот — раскаты грома, могучего и почти непрерывного грома, идущего от места, где бушевала гроза, — в ста километрах отсюда.

Экран казался отверстием в стене. В его глубине творился хаос из воды и огня. Гроза, являвшаяся суммой всех гроз, собранных с площади диаметром в четыре тысячи километров, не имела ничего общего с самыми сильными грозами, которые приходилось когда-либо наблюдать Волгину. Это было падение на землю, в море сплошной массы огненной лавы. Молнии сливались друг с другом, и потоки воды были окрашены в жёлто-красный цвет.

«Как много электричества в воздухе!» — подумал Волгин, вспомнив слова своего тёзки, что всё это только излишки атмосферного электричества, остающиеся от полезной работы.

Волгин даже вздрогнул, вспомнив, что совсем недавно летел прямо в этот хаос и если бы не персонал станции…

Ему хотелось ещё раз выразить свою благодарность за спасение, но говорить здесь было совершенно невозможно.

Инженер дотронулся до плеча Волгина и знаком предложил выйти отсюда. Волгин последовал за ним.

Как только дверь закрылась, грохот прекратился, сменившись полной тишиной. Звукоизоляция была совершенной.

— Теперь я понял, какой опасности подвергался, — сказал Волгин. — Ещё раз спасибо!

— Увидев грозу, — ответил инженер, — вы свернули бы в сторону. Но всё же приближаться к её району очень опасно. Бывает, что группы молний выходят из повиновения и уклоняются в сторону. Что ещё хотели бы вы увидеть?

— Если можно, хотел бы посмотреть, что представляют собой ваши установки для сбора туч.

— Вот этого как раз и нельзя, — в голосе инженера слышалось сожаление. — Входить в помещение, где они расположены, во время их работы — не менее опасно, чем лететь в полосу грозы. Они будут работать ещё долго.

— Тогда я покину вас. Будем надеяться, что мне ещё представится случай осмотреть их.

— Если не у нас, то на любой другой станции. Мне хотелось бы, чтобы вы прилетели к нам.

— Обещаю, что прилечу, — сказал Волгин.

Он чувствовал, что люди, находящиеся на судне, ждут от него какого-нибудь знака внимания. Кроме того, ему хотелось лично поблагодарить того человека, который догнал его на арелете и вернул обратно. И он сказал командиру, что хотел бы познакомиться с членами экипажа.

— Все наверху, — ответил тот, — кроме трёх, которых вы видели на посту.

— Им вы передадите мой привет.

С каждым работником станции Волгин обменялся крепким дружеским рукопожатием. Трое из них не удержались и обняли Волгина.

Так произошло его первое близкое соприкосновение со своими новыми современниками. С этого момента Волгин сбросил наконец стеснявшее его чувство обособленности. Он стал обычным человеком, таким, каким был всегда, — любящим людей и их общество.

Он сел в свой арелет, и инженер Дмитрий объяснил ему то чего Волгин ещё не знал, — как пользоваться указателем направления. Он и раньше видел маленькую светящуюся зелёную точку на крохотном щитке, но ни разу не спросил, что это такое.

По указанию инженера Волгин соединился с Мэри и попросил её дать пеленг. Зелёная точка сразу вспыхнула.

— Теперь летите прямо, — сказал ему командир судна. — Арелет сам приведёт вас к тому месту, где находится телеоф вашей «сестры», а следовательно, и она сама. Когда вы будете близко, зелёная точка превратится в красную. Тогда смотрите вниз и выбирайте место посадки.

— До свидания, друзья! — сказал Волгин.

Он видел на всех лицах грустные улыбки, и ему стало вдруг жалко покидать этих людей.

Арелет плавно поднялся.

Вскоре станция исчезла из виду.

Зная, что машина летит правильно и что его вмешательства в управление ею не требуется, Волгин отдался своим мыслям.

Он думал о карманном телеофе. В этой маленькой коробочке, такой невзрачной с виду, помимо телефона и часов, находилось ещё и пеленгационное устройство для арелетов. Что ещё может в ней заключаться?..

Сможет ли он понять когда-нибудь всю чудовищную технику этого века? Технику, столь отличную от прежней.

«А ведь и прежнюю-то технику я почти не знал», — с тревогой думал Волгин.

Зелёная точка превратилась в красную, когда арелет был уже над Ленинградом. Посмотрев вниз, Волгин легко нашёл свой дом. Опускаясь, он с удивлением увидел на веранде Люция.

Неужели он бросил работу и примчался в Ленинград, узнав об исчезновении своего «сына»? Какой же переполох учинил он своим легкомыслием!

Волгин готов был выслушать любой выговор от своего «отца». Хорошая головомойка была вполне заслужена.

Опустив арелет у самой веранды, Волгин вышел из машины.

Люций, Владилен и Мэри бросились ему навстречу.

Но они и не думали упрекать Волгина. Совсем другая причина заставила их нетерпеливо ожидать блудного сына и брата.

И то, что Люций тут же сообщил ему, было так неожиданно, так волнующе необычайно, что Волгин сперва не поверил. А когда убедился, что ему говорят правду, почувствовал буйную, всепоглощающую радость. И, не в силах сдержать ликующий восторг, схватил Мэри и пустился с нею в дикий танец.

Люций и Владилен смеялись. Они радовались за Волгина, понимали и разделяли его чувства.

Глава третья

1

Волны золотистых волос падали на плечи, обтянутые коричневой кожей комбинезона. Девушка задумчиво смотрела на экран. Лучи Солнца были ещё слабы, и не нужно было надевать защитные очки, чтобы смотреть на него.

Тёмная бездна по-прежнему окружала корабль. Немигающие точки звёзд были привычны и не притягивали к себе внимания, как восемь лет тому назад. Только одна звезда изменила свой вид — не казалась больше точкой, не имевшей размера, а сияла крохотным диском. Эта звезда была Солнцем — старым знакомым Солнцем, под светом которого прошла вся жизнь.

Вся, кроме последних восьми лет.

Девушка смотрела прямо на Солнце, не мигая, не отводя взгляда, уже около часа.

У неё были большие совсем чёрные глаза с длинными ресницами, над которыми круто изгибались чёрные брови. Это создавало странный контраст с цветом её волос.

Она сидела в кресле перед пультом, искрящимся бесчисленными огоньками разноцветных сигнальных ламп. Едва слышный шелест, различный по высоте и тону, исходил от многочисленных приборов пульта. Создавалось впечатление, что в помещении рубки играет тихая музыка. Иногда в неё вмешивалась певучая нота, короткая, как вскрик, или длинная, постепенно замиравшая.

Девушка не обращала внимания на звуки. Она ловила их, машинально отмечая в мозгу, что ничего тревожного нет, всё в порядке.

За восемь лет она привыкла к пению приборов. Оно сопровождало весь путь корабля, не стихая ни на минуту. Остановить их могла только катастрофа, последняя и непоправимая.

Восемь лет назад девушка не обладала ещё непоколебимым спокойствием, присущим ей сейчас. Она с замиранием сердца думала о возможности катастрофы — не боялась её, а именно думала о ней с тревожным любопытством.

Человек боится смерти, когда не хочет расставаться навсегда с любимыми людьми. У девушки не было любимых и близких. Они все умерли давным-давно за те короткие, так быстро промелькнувшие месяцы, когда корабль вступил во второй год полёта.

Она и её товарищи пережили тогда тяжёлые дни. Но они не жалели ни о чём! Они знали, на что шли, и малодушию не было места в их сердцах. Они по-человечески грустили о безвозвратном прошлом. Каждое мгновение уносило их всё дальше и дальше от всего, что было им дорого, от того, что они знали и любили.

Каждая прожитая секунда ложилась между ними и Землёй преградой более непреодолимой, чем пространство. Они одолели пространство и вернулись обратно. Но время нельзя было одолеть. Их полёт продолжался восемь лет. На восемь лет постарели все члены экипажа. Не так уж много! Но они знали, что не только никто, но и ничто знакомое и привычное не встретит их по возвращении. Там, на родной Земле, всё было уже другим.

Теперь девушка не боялась смерти. Она встретила бы её с улыбкой. К жизни привязывало только сознание долга. Надо было сообщить результаты экспедиции. А они были очень важны и нужны людям. Что бы ни случилось, хоть один член экипажа должен был, во что бы то ни стало, вернуться на Землю.

Так думали они все в последние годы полёта. Раньше девушка смутно надеялась, что в случае несчастья окажется этим последним человеком. Теперь это было ей безразлично.

Мигнула лампочка на пульте. Девушка не обратила на это никакого внимания — она знала, что это отворилась дверь рубки.

Вошёл мужчина, высокого роста, одетый в коричневый кожаный комбинезон. У него были тёмные глаза и смуглый цвет лица. Поперёк лба, переходя на щёку, тянулся глубокий шрам.

Он подошёл к пульту и остановился позади кресла. Девушка не обернулась. Она только сказала без вопросительной интонации в голосе, уверенная, что не ошибается:

— Это ты, Виктор.

Мужчина ничего не ответил. Он наклонился вперёд, пристально всматриваясь в жёлтый бриллиант Солнца, сверкавший среди множества других звёзд.

Девушка повернула голову, посмотрела на профиль Виктора рядом с её лицом и чуть-чуть отодвинулась. Его лицо напоминало хищную птицу, ноздри тонкого горбатого носа нервно вздрагивали.

— Солнце! — сказала она.

— Радость, — ироническиответил он. — Не Солнце нам нужно, а Земля.

— Она там, рядом с Солнцем, — девушка протянула руку к экрану.

— Да, — он выпрямился за её спиной, — там планета, третья планета от центра Солнечной системы, но не Земля. Не наша Земля, которую мы покинули восемь лет тому назад. Там чужая и незнакомая планета. Только планета, и больше ничего.

Кончиками пальцев девушка дотронулась до его руки.

— Не надо, Виктор! — умоляюще сказала она. — К чему терзать себя? Разве ты не знал этого, когда мы улетали с Плутона? Там, на Земле, люди.

Он засмеялся, и девушка вздрогнула. В этом тихом смехе ей послышались слёзы, сдерживаемые слёзы сильного человека, у которого невыносимо болит сердце.

— Ну, иди! — сказал он спокойно. — Я пришёл сменить тебя. Ты права, там на Земле по-прежнему живут люди. Только… они совсем не похожи на нас с тобой. И я не представляю себе, на каком языке мы будем объясняться с ними.

— Ну, это уж слишком! — сказала девушка. — Не могло же там не остаться ничего прежнего.

Она думала так же, как думал он, но хотела успокоить его, внушить веру в то, чему сама не верила.

— За тысячу восемьсот лет? — Виктор пожал плечами.

Она ничего больше не сказала, встала и направилась к двери.

Он сел на её место и тотчас же выключил экран.

Девушка вошла в лифт. Опускаясь в нижние помещения корабля, она думала о последних словах Виктора. Тысяча восемьсот лет! Да, она знала, что именно такой срок прожило человечество на Земле за те восемь лет, которые они находились в полёте. Восемнадцать долгих веков!

Бесстрастным языком говорила об этом математика. Неоднократная проверка подтвердила непреложный факт. Восемь лет — восемнадцать веков! 8 и 1800! Нельзя было сомневаться в правильности итога вычислений, производимых с помощью безошибочных машин.

И всё же! Сердце человека не машина. Так хотелось увидеть родную Землю — не ту, о которой с такой горечью говорил Виктор, а прежнюю, — что девушка хотела сомневаться и сомневалась. Не в цифрах, выдаваемых электронно-счётной машиной, нет, а в том, что служило основой расчёта. Разве не могло так случиться, что люди ошиблись в теории? На Земле всё было верно, а в Космосе?

Они первые из людей подвергли себя практическому испытанию воздействия субсветовой скорости. Они жили в условиях, которых нет и никогда не было на Земле. И не только на Земле, но и на межпланетных трассах. Так разве не могло случиться, что верное в пределах Солнечной системы не верно в просторах Галактики?

Она была не математиком, а врачом. В период длительной подготовки, подобно другим членам экипажа, она прошла курс астронавигации и практических методов управления ракетой. Она дежурила у пульта, правда, только на спокойных участках пути, наравне с другими. Но её ум не обладал холодной логикой математика. И, единственная из всех на корабле, она допускала возможность ошибки, допускала не умом, а сердцем, не желавшим принять доводы разума.

Это было какое-то двойственное чувство. Она знала и всё же надеялась! Была убеждена и сомневалась!

Если бы выяснилось, что надо повернуть обратно и снова лететь в глубину Галактики, она с радостью встретила бы это известие и тотчас же перестала бы думать о Земле, настолько боялась она свидания с ней. Боялась, что, ступив на Землю, потеряет интерес к жизни.

Ей исполнился тридцать один год.

«Или тысяча восемьсот тридцать один», — думала она иногда.

Лифт остановился.

Выйдя из него, она лицом к лицу столкнулась с молодым человеком, которому на вид можно было дать лет двадцать. В действительности ему было двадцать девять, и он был самым молодым в экипаже.

— Кричи «ура!» — сказал он, — Только что Михаил принял радиограмму!

— Радиограмму…

Все прежние мысли разом вылетели из её головы при этом совершенно неожиданном известии.

Ракета была ещё далеко от границ Солнечной системы. Наблюдательные пункты на Плутоне ещё не могли увидеть её, а сама ракета не посылала ещё сигнала…

— Какую радиограмму? Что в ней сказано?

— Она не нам. И Михаил ничего в ней не понял. Пусти меня. Я тороплюсь к Виктору.

Она машинально посторонилась, пропуская его. Он вихрем влетел в кабину лифта, и дверь за ним захлопнулась.

Она покачала головой и улыбнулась. Всеволод Крижевский, механик, всегда был такой — стремительный, увлекающийся, порывистый.

«Радиограмма… Михаил ничего не понял… В чём дело?» — думала она, быстро проходя по пустынному коридору, ведущему в радиорубку.

Войдя, она увидела, что здесь собрались все девять членов экипажа. Они склонились над столом оператора, что-то разглядывая.

Михаил Кривоносов, старший радиоинженер, повернул к ней вечно невозмутимое, насмешливое лицо.

— Ну-ка, Машенька, попробуй разгадать этот ребус. Азбука Морзе, сигналы межпланетной связи — всё это было хорошо известно Марии Александровне. Она подошла к столу.

Но то, что она увидела на ленте радиоаппарата, ничего не сказало ей. Бессмысленный набор точек и ни одного тире. Только интервалы между рядами точек указывали границы неизвестных слов. Если это были слова?

Она тут же высказала эту мысль вслух.

— Умница! — похвалил Михаил. — Я тоже подумал — слова ли эго? Но мой пеленгатор работает автоматически. Я послал в ответ слово «повторите», азбукой Морзе, разумеется. И получил ответ: восемь точек, без интервалов. Но что они означают, вот вопрос!

— Сколько времени прошло между твоим сигналом и ответом?

— Представь себе, Машенька, — с обычной своей манерой шутить по всякому поводу, ответил Кривоносов, — я тоже подумал об этом. Странное совпадение, не правда ли? И спросил Игоря Захаровича…

Мария Александровна повернулась к командиру корабля, который стоял тут же.

— Ровно столько, сколько нужно радиоволне, чтобы пройти расстояние от нас до Марса в оба конца, — ответил на её безмолвный вопрос Игорь Захарович.

Это был невысокий плотный мужчина лет сорока. Высокий лоб, массивные нос и подбородок, узкие удлинённые глаза, наполовину скрытые прищуренными веками, твёрдо сжатая линия губ выдавали в нём ум и непреклонный характер. Он был одет так же, как все остальные, — в коричневый кожаный комбинезон, из-под воротника которого выглядывали белоснежная рубашка и аккуратно завязанный галстук. Волосы гладко причёсаны на боковой пробор.

— С Марса! Не может быть!

— Почему не может? Вас смущает расстояние? — Командир корабля всем говорил «вы». — Действительно, для такой связи нужна фантастическая, с нашей точки зрения, мощность станции. Но на Земле прошло тысяча восемьсот лет, не надо забывать этого.

— А наша радиограмма?

— Я уверен, что это просто совпадение. Но даже если наша передача дошла, в этом нет ничего удивительного. Пеленгатор точно направил волну к неизвестной нам станции. Имея в своём распоряжении сверхчувствительные приёмники, они могли принять её. Даже при той мощности, которой обладают наши генераторы. А вот что мы смогли принять их первую передачу, не нам адресованную, вот это показывает, что их генераторы не имеют ничего общего с теми, прежними.

— А может быть, они послали радиограмму именно нам? Если у них всё другое, всё более мощное, то могут быть и телескопы, в которые можно заметить нас.

— Предполагать можно всё, — пожал плечами командир, — Но всё же это маловероятно. Если они хотели говорить с нами, бесполезно было применять новую азбуку, которую мы не знаем и понять не можем.

— Есть другое предположение, — сказал Кривоносов, — Они могли говорить не с нами, а с другим космическим кораблём, находящимся в нашем направлении.

Вторичное пожатие плеч послужило ответом радиоинженеру.

— Не всё ли равно, — сказал немного спустя Игорь Захарович, — говорят ли они с кораблём, Землёй, Луной, Венерой. Только не с нами.

Девять человек были сильно взволнованы. Пусть радиограмма не им предназначена — это был голос земных людей после восьми лет разлуки. Один только командир был совершенно спокоен, по крайней мере, внешне.

— Только не с нами, — повторил он, выходя из рубки. И вдруг все услышали характерный звук работы автоматического ключа радиоаппарата.

— С нами! — торжествующе крикнул Михаил Кривоносов, стремительно поворачиваясь к приёмнику. — Верните командира! Передача! Морзе!

На ленте, одна за другой, появлялись тире и точки. Неизвестный оператор работал чётко.

Десять человек читали каждый про себя: «Кто говорит? Кто говорит? Отвечайте!».

Игорь Захарович, бледный и сосредоточенный, произнёс чуть слышно:

— Отвечайте, Михаил Филиппович! Уверенный стук ключа зазвучал в рубке, складываясь в слова:

— Космолёт «Ленин»… Космолёт «Ленин»… Подходим к орбите Плутона… Дайте указания… Перехожу на приём.

2

Главная база очистительных отрядов была расположена на астероиде Церера, в самом центре работ, производимых людьми уже шестьдесят пять лет.

Вначале базой служила одна из ракет, неподвижно стоявшая на планете. Но со временем здесь вырос целый городок. Огромную площадку для стартов и финишей рабочих кораблей кольцом окружали приземистые здания, выстроенные из прозрачного, но крепкого, как сталинит, пластического стекла. В них годами жили работники отрядов, в одиночку или семьями. Городок был снабжён всеми удобствами, присущими девятому веку Новой эры.

С Землёй и Марсом Цереру связывали линии межпланетного сообщения, по которым регулярно «ходили» пассажирские ракеты.

Планету окружала плотная атмосфера, по составу тождественная с земной. Из-за малого поля тяготения эта атмосфера непрерывно рассеивалась в пространстве, и её, тоже непрерывно, пополняли многочисленные автоматически действующие «заводы воздуха». Мощные установки перерабатывали в газ недра самой планеты, и им не нужно было доставлять сырьё откуда-нибудь извне. Гранит, базальт, металлы — всё превращалось в водород, азот, кислород, гелий.

Церера медленно, но неуклонно «таяла». Но её масса была так велика, что материала для переработки хватило бы на сотни лет.

Люди не собирались жить здесь так долго. По плану работу надо было закончить через восемьдесят лет. К этому сроку весь пояс астероидов между орбитами Марса и Юпитера должен был исчезнуть. Церера предназначалась к уничтожению последней.

Искусственное солнце грело и освещало маленькую планету, обходя её за время, привычное людям, — за двадцать четыре часа.

На Церере можно было находиться без защитных костюмов. Только обувь приходилось снабжать толстыми и тяжёлыми свинцовыми подошвами, чтобы люди не взлетали высоко над землёй при каждом шаге.

Те, кто жил здесь долго, так привыкали, что чувствовали себя, как на Земле. Даже на Марсе условия жизни гораздо меньше напоминали земные.

Атмосфера отчасти защищала население планеты от метеоритов. Но независимо от неё падение метеорита на поверхность Цереры рассматривалось как чрезвычайное происшествие, как своего рода брак в работе. За последние сорок лет это случилось всего три раза, и сообщение об этом событии прозвучало на Земле так же, как могло прозвучать в старину сообщение о пожаре в депо пожарной команды.

Как везде и всюду, где жил современный человек, арелеты бороздили небо Цереры, способные облететь её кругом за полчаса.

Такие же базы, как на Церере, работники очистительных отрядов построили на астероидах Палладе, Весте и Эйномии.

На Юноне, Гебе, Ирисе и некоторых других крупных астероидах находились промежуточные ракетодромы, обслуживаемые автоматическими установками. Из-за невозможности окружить их атмосферой люди на них не жили, но на всякий случай там были сооружены подземные герметически закрытые помещения, могущие служить местом отдыха для экипажей рабочих кораблей.

Обстановка, созданная людьми на когда-то пустынной, безжизненной, лишённой воздуха Церере, была настолько удобна, что совсем недавно сюда решили перевести космодиспетчерскую станцию, находившуюся до этого на спутнике Юпитера — Ганимеде.

Чтобы работе не мешали мощные станции телеофсвязи и многочисленные установки радиосвязи между портом и рабочими кораблями, диспетчерская расположилась на другом полушарии Цереры и стояла одиноко среди хаотического нагромождения скал и остроконечных пиков, похожих на шпили погрузившихся в почву старинных соборов.

Жилое и рабочее здания станции находились близко друг от друга и составляли почти что один дом. Вокруг высоко в небо поднимались мачты с постоянно направленными и управляемыми антеннами. Очертания конструкций, поднятых на высоту более семисот метров, едва различались глазом на фоне темно-синего, почти фиолетового, вечно безоблачного неба.

Чуткие «уши» станции день и ночь прислушивались к звукам, идущим из Космоса, — не раздастся ли сигнал возвращающегося корабля.

На расстоянии около километра от крайних мачт, на скалистой равнине, виднелся странный предмет, назначение которого трудно было бы понять.

Блестевшие золотым металлом, лежали три гигантских кольца, вложенные одно в другое и пересечённые узкой поперечной трубой. Диаметр наружного кольца достигал двухсот метров. К оборудованию космостанции кольца не имели никакого отношения.

На станции постоянно жили двенадцать дежурных диспетчеров. Двое из них находились в рабочем здании, остальные отдыхали. Весь персонал сменялся каждые полгода.

Так было всегда. Люди не помнили времени, когда космодиспетчерской не существовало. Так было здесь, на Церере, так было на Ганимеде, а ещё раньше — на Плутоне. Так было уже полторы тысячи лет.

Это была совсем особая профессия, единственная в своём роде. Диспетчерами могли быть люди, обладавшие особыми знаниями. Как правило, люди, посвятившие себя этой работе, уже никогда не меняли рода деятельности. Они становились космодиспетчерами на всю жизнь.

Станция предназначалась для того, чтобы руководить финишами космических экспедиций — делом, начатым отдалёнными предками современных людей.

Первая фотонная ракета — «Ленин», казавшаяся сейчас архаическим пережитком, покинула Солнечную систему восемнадцать веков тому назад, в начале двадцать первого века христианской эры. Точного срока её возвращения никто не знал. В списке станции она значилась под номером первым.

Вслед за «Лениным» покинули Землю и Солнце другие корабли.

За восемнадцать столетий шестьсот сорок экспедиций, одна за другой, устремлялись в бездну пространства с различными целями и задачами. Больше половины из них давно вернулось. Четыре, которых ждали триста и двести лет назад, по-видимому, погибли, двести шестнадцать находились в Космосе.

Относительно двухсот пяти срок возвращения был приблизительно известен. Об одиннадцати, самых первых, ничего не знали.

Их ждали — так же, как ждали и двести пять более поздних.

Техника звездоплавания менялась и совершенствовалась из века в век. Старые конструкции звездолётов, принципы их движения сдавались в архив. Появлялись новые. Последний корабль, покинувший Землю год назад, не имел уже ничего общего с тем, первым, построенным на заре космонавтики.

Но как бы ни устарели космолёты, они существовали и должны были вернуться в Солнечную систему. Их надо было принять.

Точно в музее истории космических перелётов, в пространстве находились корабли всевозможных конструкций — живая иллюстрация звездолетостроения за восемнадцать столетий.

В них были люди. Они родились и выросли в разнос время, говорили на разных языках, являлись представителями человечества Земли почти каждого из протёкших веков.

Аппараты связи кораблей отличались друг от друга, обладали различной мощностью, различным принципом действия, разной азбукой и системами сигнализации.

Корабли приводились в движение различными силами: от фотонного излучения до антигравитации. Их величина, вес и скорости посадки были различны.

И это обязаны были в совершенстве знать космодиспетчеры.

Гравитационный корабль можно было посадить где угодно, хотя бы в порту Цереры, но фотонную ракету следовало направить туда где её приземление не причинит вреда. Корабль последней конструкции опустился бы незаметно, более старый мог могучей силой реактивных струй разрушить близлежащие постройки.

Каждому кораблю надо было указать место посадки, послать туда встречающий корабль, обеспечить прибывших доставкой на Землю после обязательного карантина, если экипаж высаживался на другие планеты вне Солнечной системы.

Всем этим ведали диспетчеры.

Они должны были понимать все языки, на которых говорили экипажи ожидаемых кораблей, уметь пользоваться всеми способами связи всех веков, знать где, когда и что именно строилось на всех планетах Солнечной системы и их спутниках, где и в какое время могли находиться там люди.

Годы проходили без прилёта какого-либо корабля из Космоса. Но диспетчеры всегда были в полной готовности встретить любой из них. В любую минуту «на горизонте» мог показаться корабль, и решение должно быть принято быстро, точно и безошибочно.

Станция находилась на Церере, но её «глаза» — сверхмощные локационные установки — были расположены далеко от неё, на Плутоне, на крупных астероидах второго, внешнего, пояса Солнечной системы.

Без людей — совершенные автоматы зорко следили за прилежащим пространством, ожидая приближение космолёта. Непрерывно действующая связь позволяла диспетчерам непосредственно видеть на экранах всю «местность» вокруг Солнца и его планет.

Если один из локаторов замечал едва различимую точку космолёта, он не выпускал его больше из «поля зрения». Связанная с ним управляемая антенна на Церере автоматически поворачивалась к замеченному объекту.

Канал связи устанавливался быстро и точно. Оставалось ждать, пока корабль приблизится настолько, что будет возможно обменяться с ним первыми словами.

«Ленин» был замечен задолго до того, как была послана радиограмма непонятным набором точек, так удивившая его экипаж.

Различить на таком расстоянии контуры космолёта и установить, какой именно из них приближается, было невозможно. Корабль казался тускло блестевшей точкой. Диспетчеры не знали, с кем они имеют дело.

Как только было установлено, что замеченный предмет действительно космолёт, а не крупный метеорит, сообщение об этом было немедленно послано на Землю и Марс. Немного спустя о приближении корабля из Космоса узнали все люди, где бы они ли находились в Солнечной системе.

Прибытие космического странника всегда было волнующим событием. Какие новые тайны Вселенной удалось ему открыть? Что несёт он людям? Чем обогатится наука? Эти вопросы одинаково интересовали всех.

В помещении главного пульта станции собрались все двенадцать диспетчеров. Всем было крайне интересно наблюдать, как приземлится этот корабль. По традиции, установившейся в незапамятные времена, тс, кто первыми замечали возвращающийся корабль, должны были сами установить связь с ним, сами распорядиться его посадкой.

И хотя им предстояли долгие часы, а бывало, что и дни утомительной бессменной работы, на них смотрели с завистью.

Эти часы дежурств были смыслом их работы. Ради них люди посвящали жизнь профессии космодиспетчера. Многие из них в прошлом так и уходили из жизни, не встретив ни одного корабля. Принять космолёт! Это было постоянной и заветной мечтой. В этот день, ранним утром Цереры, дежурили, как всегда, двое — Радий и Леда. Они были ещё совсем юными, только три года назад окончили диспетчерскую школу. И вот именно в их дежурство показался космолёт. Какое счастье!

Среди персонала станции были пожилые опытные диспетчеры. Один из них принял восемь лет тому назад корабль четвёртого века Новой эры. Но Радий и Леда знали, что никто не отменит тех распоряжений, которые они дадут командиру корабля. Они одни отвечали за всё, что случится в ближайшее время.

Прошло два часа после первого сигнала, полученного с Плутона. Узконаправленная антенна шестой мачты давно уже повернулась в сторону космолёта. Всё было готово для связи.

Но корабль находился ещё очень далеко — на экране едва различалась серебристая точка. Тонкая стрелка указателя расстояния стояла как будто на одном месте.

— Они подходят с давно включёнными двигателями торможения, — сказал Радий. — Значит, это не новейший корабль.

— Мне кажется, — ответила Леда, вглядываясь в экран, — что мы видим не сам корабль, а только огонь его дюз.

— Дюз? — удивился Радий. — Ты предполагаешь, что это такой древний корабль?

— Мне так кажется. Посмотри сам, точка не ясно очерчена. Она словно колеблется.

— Да, это верно, — сказал один из диспетчеров после нескольких минут внимательного наблюдения. — Попробуйте включить максимальный ингалископ.

— А не рано?

— Нет, самое время.

Радий выполнил совет старшего товарища.

Точка на экране увеличилась, расплылась, превратилась в неясное пятно. Но все сразу убедились, что Леда была права. Виден был не корабль, а отблеск пламени, испускаемого тормозными двигателями. Но нет… это было не пламя, а свет… свет!

— Фотонная! — крикнул Радий, не скрывая больше охватившего его восторга.

Только подумать! Встретить не просто корабль, а один из тех, первых одиннадцати, ставших уже легендарными пионеров звездоплавания!

— Сейчас же сообщить всем! — сказала Леда.

Три человека кинулись исполнять её приказание.

Сенсация! Из ряда вон выходящая сенсация! Там, где виднелось только неясное пятно света, находился, приближался к Солнцу, возвращался на родину корабль, несущий на себе…

— Там современники Дмитрия Волгина, — дрожащим от волнения голосом сказал Радий.

Через час не осталось места никаким сомнениям. Возвращались люди, покинувшие Землю восемнадцать веков тому назад.

Если они и не были современниками Волгина в полном значении этого слова, то всё же были людьми близкими ему, родившимися примерно в одно время. Сто лет — это не слишком много.

Различным путём пришедшие в девятый век Новой эры, человек двадцатого века и люди двадцать первого встретятся в новом для них мире — новом в равной степени как для него, так и для них!

— Волгин не будет больше чувствовать себя одиноким среди нас, — сказала Леда.

— Да, это счастье для него, — отозвался Радий.

— Хорошо бы сообщить ему лично!

— Неужели этого не сделали?

— Будь спокойна, он уже всё знает.

Космолёт приближался. Теперь они могли следить за ним по указателю расстояния. Подходило время связи.

Космодиспетчеры знали, что четыре первые фотонные ракеты — «Ленин», «Коммунист», «Земля» и «Солнце» — имели старые системы радиотелеграфа, по азбуке Морзе. С семью другими можно было говорить по единой системе космических сигналов визуального телеграфа. Для связи с первыми пришлось бы прибегнуть к старому русскому или английскому языкам. Радий и Леда знали эти языки в той мере, насколько это было необходимо им для передачи указаний командирам кораблей.

Для «Ленина» и трёх последующих ракет был заранее подготовлен обстоятельный текст радиограммы, которую надо было только автоматически передать, внеся в неё необходимые коррективы. Для разговора со всеми другими космолётами никаких подготовленных текстов не требовалось. Диспетчеры знали систему сигналов наизусть.

Хотя Радий и Леда даже не думали, что им так повезёт, и были убеждены, что показавшийся корабль не принадлежит к четырём первым, они всё же выполнили те действия, которые предусматривались инструкцией, — достали текст радиограммы и подготовили к работе автомат. Леда принялась за проверку текста.

— Где ты думаешь посадить его? — спросил Радий. — На Плутоне или на Ганимеде?

Леда подняла голову и усмехнулась.

— Это что, — спросила она, — очередная проверка моей компетенции, или ты действительно не знаешь, что на Плутоне работает несколько экспедиций, о местонахождении которых мы не имеем сведений. Хорошо, я не сержусь на тебя, — прибавила она, видя смущение на лице Радия. — На Ганимеде много новых построек. Значит, и там нельзя. Ведь корабль фотонный.

— Значит, на Европу[47]?

— Конечно, я уже заменила в тексте слово «Плутон» словом «Европа». Полагаю, что командир корабля знает это название. Оно очень древнее. Как ты думаешь?

— Это что, — лукаво спросил Радий, — проверка моей компетентности, или ты действительно не знаешь, что названия планет и их спутников не менялись больше двух тысячелетий?

Все, кто был в помещении главного пульта, рассмеялись.

— Квиты! — сказала Леда. — Итак, на Европу. Начинай вызов! А я свяжусь с Марсом. Там как раз находится подходящий ракетоплан. Он их встретит.

— А карантин?

— Как всегда, на Ганимеде.

Навстречу космолёту полетели сигналы единого космического кода. На экране приёмника корабля они должны были превратиться в разноцветные кружки и точки. Слова привета и главный вопрос — кто?

На станции ещё не догадывались об истине. Слишком невероятным казалось появление одной из первых ракет, которые всеми считались безвозвратно затерявшимися в пространстве. Их ждали, но не верили в то, что они смогут вернуться. Между четырьмя первыми и семью последующими фотонными кораблями была огромная разница в мощности.

Все двенадцать диспетчеров были твёрдо уверены, что приближающийся корабль не «Земля» или «Солнце», а один из семи.

Они ждали ответа, внимательно следя за экраном, не зная, что там, в радиорубке космолёта, посланные ими слова превратились в ничего не говорящие одинаковые чёрные точки.

Но находиться в неведении пришлось недолго.

Когда прошло время, нужное радиоволне, чтобы дойти до корабля и обратно, неожиданно заработал аппарат новейшей конструкции, предназначенный для приёма и отправления радиограмм по самой старой из когда-либо существовавших систем радиосвязи — по азбуке Морзе.

Радий кинулся к аппарату с такой стремительностью, что едва не сбил с ног кого-то стоявшего на пути.

Все поспешили за ним.

На матовом стекле приёмника уже чернели слова… на старом русском языке: «Повторите! Повторите! Повторите!».

Тире и точки радиограммы автоматически превратились в буквы. Но всем стало ясно, что неизвестный им радист космолёта работал не телетайпом, а простым ключом.

— Одна из четырёх… — прошептал кто-то за спиной Леды.

От волнения Радий пропустил традиционные слова привета.

— Кто говорит? Кто говорит? Кто говорит? Отвечайте! Леда бросилась к аппарату «ЧН» («Чрезвычайная новость для всей Земли»).

Полчаса! И всю Землю облетела сенсационная весть.

Люди прекратили обычные разговоры. Домашние экраны, заменявшие давно исчезнувшие газеты и журналы, очистились в мгновение ока. В напряжённом ожидании застыли миллионы и миллионы людей. Прямая связь Земли и Цереры, перехваченная мощной станцией Марса, сразу прекратившей все передачи, словно застыла в ожидании.

Кто?!.

«Ленин», «Коммунист», «Земля» или «Солнце»?..

Космодиспетчерам никогда ещё не приходилось испытывать такого напряжения. Ведь сама их служба, казавшаяся им созданной в баснословном прошлом, появилась через несколько веков после отлёта этого корабля!

Одна из первых фотонных ракет, созданных людьми! Несовершенная, маломощная, выглядевшая рядом с современными космолётами допотопным тепловозом, именно она победоносно возвращалась из Космоса, из далёких глубин Галактики!

— Странно и страшно думать, — сказал один из диспетчеров, — что возвращается едва одна трёхтысячная часть первоначальной ракеты. Всё остальное они превратили в фотонное излучение.

— Тогда ещё не знали других способов использования аннигиляции, — отозвался другой.

— Внимание! — сказал Радий. — Время истекает.

Матовое стекло было ещё пусто. Но они смотрели на него так напряжённо, что им казалось, что они видят стремительно летящую к Церере радиоволну.

И их волнение было столь велико, что все двенадцать человек без всяких внешних проявлений чувств встретили появившиеся наконец слова: «Космолёт «Ленин»… Космолёт «Ленин»…»

3

Последняя буква длинной радиограммы, переданной с Цереры три раза подряд, легла на узкую полоску ленты отчётливой чёрной чёрточкой.

Аппарат смолк.

Экипаж космолёта трижды прочёл каждое слово. Они могли бы с тем же напряжённым вниманием прочесть долгожданную радиограмму и в четвёртый, и в пятый раз. Сухой технический текст казался им, так долго оторванным от людей, красивым и звучным, как лирическая поэма.

Для Виктора Озерова, находившегося на пульте управления, сообщение Земли передали три раза по линии внутренней связи.

Двенадцать человек долго молчали. Каждый из них по-своему переживал волнующий момент.

Связь установлена! Космический рейс закончен!

Они ждали этого часа восемь лет.

Остались позади томительные годы полёта во мраке и пустоте вселенной, в холоде пространства. Ушло в прошлое сознание затерянности в безграничной бездне и жуткие иногда мысли о том, что каждый прожитый ими день равен там, на Земле, семи половиной месяцам.

Всё стало на своё место, всё обрело будничную реальность.

«Церера. Космодиспетчерская станция. 18 сентября 860 года По вашему счёту — 3860 г.

Командиру космолёта «Ленин» — Второву.

Сообщаем данные посадки вашего корабля…»

Так начиналась радиограмма.

3860! Они это знали, но каждый из них вздрогнул, когда бесстрастным набором тире и точек «прозвучала» эта цифра в тишине радиорубки.

Итак, свершилось! Не оставалось места ни надежде, ни сомнениям. Прожив восемь лет по часам корабля, по биению своего сердца, они, ступив на Землю, сразу постареют на восемнадцать веков!

Они знали, на что шли. То, что случилось сейчас, было известно в день старта. Почему же мучительно сжалось сердце и невольный страх холодом прошёл по спине? Одно дело теория — совсем другое практика! Легко рассуждать — трудно испытать на себе!

Дата, сообщённая деловым языком диспетчерского приказа, перечеркнула прошлую жизнь, отбросила её в глубь столетий, встала на жизненном пути каждого члена экипажа космолёта «Ленин» зловещим пограничным столбцом, от которого можно было идти только вперёд, — возврата не было!

Впереди — новая, неведомая жизнь!

3860!

— Я родилась в две тысячи десятом году, — чуть слышно сказала Мария Александровна Мельникова.

Михаил Кривоносов остался верен себе даже в этот момент.

— Ну и стара же ты, мать моя! — сказал он.

И, как ни странно, эта не совсем удачная шутка рассеяла гнетущее впечатление от давно ожидаемой, но всё же неожиданной даты радиограммы. Люди словно ожили.

— Ну вот мы и дома, — сказал Крижевский.

— Дома? — донёсся с пульта голос Виктора. Тоска и боль зазвучали в этом слове. — Никогда и нигде мы не будем больше дома. Запомните это.

Командир корабля повернулся к экрану, но тот вдруг погас. Виктор не желал ничего слушать. Второв молча пожал плечами.

— Конечно, дома, — с оттенком недоумения сказал Крижевский. — Полёт окончен.

Инженер Джордж Вильсон улыбнулся и сказал по-английски (за восемь лет он так и не выучился русскому языку):

— Остался «пустяк». Пролететь всю Солнечную систему…

Но Крижевский всё же был прав. Они могли считать себя уже дома. Между кораблём и Землёй протянулась надёжная нить радиосвязи. Они не были больше вдали от людей, они обменялись с ними мыслями.

Двенадцать человек вернулись в человеческую семью.

Пусть сообщение передано ещё не с самой Земли, а только с Цереры — это не имело значения. Они воспринимали его как голос Земли.

И разве могло быть иначе?

Уже восемь… нет, тысячу восемьсот лет тому назад люди освоились с Солнечной системой и всюду в её пределах чувствовали себя почти что «дома». Когда «Ленин» стартовал в свой далёкий путь, понятие «родина» постепенно переставало отождествляться с планетой Земля, а принимало более широкий смысл — Солнечная система. За восемнадцать столетий это почти что космическое представление о родине должно было ещё более окрепнуть.

— Мы — дети Солнца! — любил повторять Игорь Захарович Второв.

Его товарищи слышали эту фразу постоянно все восемь лет. Но только теперь, когда они лицом к лицу столкнулись именно с этим понятием, они начали догадываться, что командир корабля и начальник экспедиции намеренно, с определённой целью, внушал им эту истину. Второв хорошо понимал, понимал с самого первого дня полёта, как тяжела будет неизбежная перемена в облике Земли, как трудно будет осознать, что прежней Земли они никогда больше не увидят, и старался приучить всех к мысли, что какие бы перемены ни произошли, они вернутся на родину — к Солнцу.

В отношении девяти членов экипажа он достиг цели. Девять человек воспринимали возвращение в Солнечную систему как возвращение на родину. Десятым был сам Второв.

Но двое не могли пересилить себя.

Виктор Алексеевич Озеров и Мария Александровна Мельникова мучительно тосковали о прошлом. Предстоявшее свидание с новой Землёй не радовало их.

Особенно резко это проявлялось у Виктора.

Чем ближе подлетал космолёт к Солнцу, тем мрачнее становился старший штурман, тем чаще раздражали его разговоры о Земле.

Накануне установления радиосвязи он не выдержал и высказал всё, что накопилось на сердце.

— Не понимаю, что радует вас, — сказал он с горечью. — Мы видели планеты Веги и 61 Лебедя. Только одна из них оказалась населённой разумными существами. Остальные были необитаемы, безжизненны, мертвы. Мы с радостью покидали их, даже Грёзу. Вы хотели бы вернуться обратно? Нет? Почему же вы стремитесь к Земле? Она так же чужда нам, как и Грёза. Вам кажется, что люди Земли такие же братья для вас, какими они были прежде. Но это совсем не так. Они не будут понимать вас, и между вами и ими не будет ничего общего. Было бы лучше, если бы вместо Земли впереди снова была Грёза. Её обитатели чужды нам, но мы и не ждём от них ничего общего с нами. Я хотел бы вернуться к ним… — вырвалось у Виктора. — По крайней мере, я не испытывал бы столь острого чувства отчуждённости, которое уже появилось, а на Земле только усилится. Поймите, нас ждёт не Земля, а чужая незнакомая планета!

Никто ни слова не возразил Виктору. Говорить с ним на эту тему было бесполезно.

Немного спустя Игорь Захарович сказал Мельниковой:

— И вас, и Озерова не следовало зачислять в наш экипаж. Здесь была допущена ошибка, психологический просчёт. Но вы виноваты сами. Зачем вы настаивали, зачем согласились? Вы хорошо знали…

— В отношении меня дело обстоит не столь уж страшно, — ответила командиру Мария Александровна. — Я примирилась с тем, что нас ожидает. Меня не радует возвращение на Землю, это верно, но я не делаю из этого трагедии.

— Меня беспокоит Виктор, — озабоченно сказал Второв.

— Обойдётся. Это одна из форм космической травмы. У нас всё в той или иной степени отдали дань этой болезни. Кроме вас, — добавила она с уважением в голосе. — Вы один оказались невосприимчивым к влиянию Космоса. Всё пройдёт, когда мы ступим на Землю. Я глубоко уверена, что перемены не столь уж значительны. Виктор освоится и перестанет стремиться в новый полёт.

— Он стремится обратно?

— Да, он говорил об этом. Он считает, что на Земле ему нечего будет делать. Он хочет сразу же проситься в новую экспедицию. Куда угодно, хоть в соседнюю Галактику или ещё дальше.

— Вот как! — задумчиво протянул Второв.

— У Виктора, — продолжала Мельникова, — возникают странные идеи. Вы знаете, о чём он чаще всего думает? О встрече с нашими современниками. Он несколько раз говорил мне, что только надежда на эту встречу даст ему силы.

— Откуда же могут взяться на Земле наши современники?

— Экипаж «Коммуниста», например, или другого какого-нибудь космолёта, покинувшего Землю после нас. Ведь мы первые, и не последние.

— Разве он забыл… — начал Игорь Захарович, но вдруг замолчал, пытливо всматриваясь в лицо своей собеседницы. Потом спросил нерешительно: — А вы сами… тоже надеетесь на такую встречу?

— Это было бы очень приятно, разумеется, но я не жду ничего подобного.

— Почему?

— Потому что следующий космолёт может вернуться очень и очень нескоро.

— Вы правы, — сказал Второв. — С экипажем «Коммуниста» мы никак не можем встретиться. Неужели Виктор забыл, что он получил совсем другое задание? Они должны были уйти не в восьмилетний полёт, как мы, а в одиннадцатилетний. Сами судите, каковы наши шансы увидеться с ними. Никого из нас не будет в живых, когда космолёт вернётся. Ведь остальную жизнь мы все проведём на Земле, в обычных условиях времени.

— Очевидно, он этого не учёл. Бедный Виктор! — прошептала Мария Александровна.

Восемь лет пребывания в замкнутом мирке космолёта, вне остального человечества, связали всех членов экипажа большой и крепкой дружбой. Двенадцать человек, таких разных по характеру, объединились перед лицом Космоса в единую семью. Их навеки скрепили более чем родственные узы. То, что пришлось пережить вместе, никогда не могло изгладиться из памяти. И радость одного была радостью всех, горе — общим горем.

Все искренне любили Виктора, жалели его, сочувствовали ему, но были бессильны помочь. Только время и люди — да, люди, там, на Земле — могли рассеять гнетущую тоску, которая всё сильнее овладевала штурманом.

Никто на «Ленине» не сомневался, что за восемнадцать веков человечество прошло длинный и славный путь. Люди, конечно, изменились, стали другими — не только нравственно, а, возможно, и физически, — но они должны были стать гораздо лучше, благороднее, отзывчивее, чем были прежде. Так неужели они не найдут способов развеять мысли о минувшем у человека, попавшего в их среду из далёкого прошлого? Конечно, могут найти и найдут!

На это надеялись все.

— Мария Александровна, — снова спросил Второв, — можно задать вам один нескромный вопрос? Вы очень близки с Ксенией Николаевной. Как она относится к Виктору?

— Я думаю, как все.

— Не больше?

Мельникова задумалась.

— Я понимаю вас, Игорь Захарович, — сказала она. — Это, конечно, могло бы оказать благотворное влияние. Но не знаю, Ксения очень скрытна. Одно время мне казалось, что она и Виктор любят друг друга. Но в этот последний год между ними словно пробежала чёрная кошка.

— Это могло быть результатом его теперешнего настроения.

— Вряд ли. Но всё же это шанс на излечение, вы правы. Попробую поговорить с ней, вызвать на откровенность. Но когда, ведь сейчас не до разговоров… Все думают о Земле.

— Вот именно, о Земле. Жизнь, обычная, земная, вступает в свои права. Хороший предлог.

— Я попробую.

— Не обязательно на борту. Нас ждёт неизбежный карантин. Вот тогда. Но только перед прилётом на Землю.

— Хорошо, Игорь Захарович.

Ей были понятны и близки заботы командира. Во что бы то ни стало вернуть к жизни заболевшего товарища! Любовь? Это сильное средство. Все знали, что Виктор все восемь лет оказывал Ксении Николаевне — второму штурману — исключительное внимание. Оно было очень похоже на любовь. Но любила ли она его? Это никому не было известно.

Был случай. На Грёзе в тяжёлой аварии с самодвижущимся экипажем (немного похожим на земной автомобиль) Виктор сильно пострадал. Несколько дней его жизнь висела на волоске. Ксения самоотверженно ухаживала за ним. Она заметно похудела за те дни, как-то осунулась; оправилась только тогда, когда Мельникова сказала, что Виктор вне опасности. Казалось, что его несчастье она переживает сильнее, чем все остальные. Но была ли причиной этого любовь или свойственная Ксении мягкость характера и доброе сердце? Потом, когда он совсем оправился, их отношения стали такими же, какими были раньше. Даже как будто немного более холодными со стороны Ксении. На память о катастрофе Виктор получил глубокий шрам на лице. Но в том, что не это послужило причиной холодности девушки, Мельникова не сомневалась. Её связывали с Ксенией Станиславской не только товарищеские, но и прямые родственные связи: они были двоюродными сёстрами и дружили с детства.

Второв знал, кому поручить деликатный разговор.

Прошли сутки, и неожиданно ранняя связь с Церерой направила мысли Мельниковой в другую сторону. Сейчас не время было говорить с Ксенией, которая чуть ли не больше всех на корабле радовалась концу рейда.

И Виктор стал менее мрачен. Все заметили, с каким волнением он читал полученную радиограмму, читал три раза, как все. Это было хорошим признаком.

Космолёт летел уже так медленно, что до орбиты Юпитера, на спутнике которого — Европе, был назначен финиш, оставалось не меньше недели пути.

Эти дни прошли незаметно. Экипажу даже казалось, что время ускорило свой бег. Люди привыкли к монотонности месяцев и лет полёта через бездну пространства, от одной звезды к другой. И они умели наполнять медленно текущее время интересной работой. Теперь, когда рейс подходил к концу, работу не надо было искать, она сама шла в руки. Двенадцать человек напряжённо работали, до минимума сократив часы отдыха.

Командир и оба штурмана готовились к посадке, с помощью вычислительных машин рассчитывая наиболее выгодную и удобную траекторию, — ведь с замедлением пришла возможность манёвра. Чтобы миновать внешний пояс астероидов, они решили подойти к орбите Европы снизу, под плоскостью эклиптики.

Все эти расчёты пришлось производить заново. Всё, что было заготовлено ранее, стало бесполезным. Они думали, что финиш космолёта произойдёт там же, где был дан старт, — на Плутоне, но неведомая им космодиспетчерская станция указала Европу, о которой они никогда не думали.

— Вероятно, Плутон не так пустынен, как раньше, — высказала предположение Станиславская. — И они опасаются, что при посадке мы нанесём вред фотонным излучением.

Оба радиоинженера — Кривоносов и Вильсон, сменяя друг друга, непрерывно дежурили в радиорубке, ожидая, не придёт ли ещё какое-нибудь сообщение с Цереры. Но станция астероида только два раза запросила данные о траектории полёта и… больше ничего. Ни одного слова о Земле. А сами радисты космолёта ни о чём не спрашивали. За тысячу восемьсот лет должны были произойти такие перемены, о которых не расскажешь в радиограмме. Астрономы трудились больше всех. Наблюдатьпланеты Солнечной системы извне — разве могли они пропустить такой редкий случай! А само Солнце! Его можно рассматривать непосредственно в телескоп.

Они понимали, что люди наверняка уже много раз производили такие наблюдения и что ничего нового для учёных Земли они не откроют, но… сами-то они видели это второй только раз!

Вместе с астрономами на обсерватории корабля дни и ночи проводили два биолога и Всеволод Крижевский, пока, по просьбе старшего инженера, сурового и требовательного Константина Дмитриевича Котова, рачительного хозяина космолёта, Второв не приказал им помочь привести корабль в полный порядок.

Впрочем, один из биологов, Фёдор Яковлевич Фёдоров, второй врач, недолго занимался «уборкой». Его потребовала Мельникова.

Экипажу «Ленина» предстояло пройти длительный карантин. Решающее слово будет принадлежать врачам космолёта. Они должны сказать своё мнение о режиме и продолжительности карантина земным врачам. Нужно было ещё и ещё раз тщательно обследовать всех членов экспедиции, произвести многочисленные кропотливые анализы.

Работы хватало всем.

И дни, которые должны были казаться всем нестерпимо длинными, промелькнули совсем незаметно.

И вот настал момент, когда кресла перед пультом управления заняли сразу двое — Второв и Озеров. Это случалось только перед посадкой или взлётом.

До финиша остались считанные часы.

Теперь связь с Церерой держалась непрерывно. Космодиспетчерская следила за каждым движением космолёта.

Очередная радиограмма гласила:

«Для переброски вашего экипажа на Ганимед вылетел ракетоплан «ЦМП-258». Старший пилот — Стронций. Ракетоплан находится вблизи орбиты Европы и ждёт приземления «Ленина», чтобы сесть после него. «ЦМП» опустится по вашему сигналу. Свяжитесь со Стронцием на волне 0,876. Диспетчер Леда».

Леда! Стронций!..

Космолетчики поняли, что на Земле появились новые имена. Очевидно, вышли из обихода фамилии. Обращения друг к другу упростились. Но им казалось, что при таком положении неизбежно должна возникать путаница.

— Теперь мы все можем забыть свои фамилии, — сказал Кривоносов. — Я превращусь в Мишу, а вы в Джорджа.

Вильсон кивнул головой.

— Леда! — Он повторил, растягивая слово: — Ле-е-е-да! Мне кажется знакомым это имя.

— Может быть, вы с ней когда-нибудь встречались, — пошутил Кривоносов. — Но верно, мне тоже кажется… Как будто название картины.

— «Леда и Лебедь», — вспомнил Вильсон.

— Правильно. Именно это. Забавное совпадение!

— В чём?

— В том, что вернувшись от Лебедя, мы встретили Леду.

Наконец раздалась команда Второва:

— Прекратить связь! По местам посадочного расписания!

На экранах во всех помещениях космолёта исполинской громадой вырастала Европа.

Четыре самых крупных спутника гиганта Солнечной системы Юпитера — Ио, Ганимед, Европа и Каллисто — были открыты ещё Галилеем в тысяча шестьсот десятом году христианской эры.

Европа, второй спутник, отстоит от своей планеты на среднем расстоянии в шестьсот семьдесят одну тысячу километров. Её диаметр немного меньше, чем у спутника Земли — Луны, и равен трём тысячам двумстам двадцати километрам[48].

Если Земля на небе Луны представляет собой внушительное зрелище, то можно себе представить, как выглядит Юпитер с Европы. Чудовищно огромный диск планеты закрывает собой чуть ли не половину небосвода. Когда нижний край Юпитера касается горизонта, верхний находится возле зенита. Ещё эффектнее, когда Юпитер висит сверху, над головой.

Экипажу «Ленина» не пришлось полюбоваться этим редким зрелищем. По распоряжению диспетчеров Цереры космолёт опустился на стороне, противоположной Юпитеру.

Подобно Луне, Европа обращается вокруг своей планеты за время, равное обороту вокруг оси, и всегда обращена к ней одной стороной.

Атмосферы на Европе нет. И люди тридцать девятого века не считали нужным создавать её, как они сделали это не только на Луне, но и на маленькой Церере.

Глазам космонавтов предстал мрачный, скупо освещённый далёким Солнцем, неприветливый и холодный мир.

Космопорт Европы был построен и оборудован свыше пятисот лет тому назад, и на нём, как и на Плутоне, можно было, ничего не опасаясь, принять фотонный корабль.

Гигантское поле, имевшее в длину до ста километров, было не искусственным, а природным. С одной стороны к нему примыкал невысокий горный хребет, и там, хорошо защищённые от фотонного излучения, стояли здания технической службы порта.

Впрочем, они мало походили на здания. Низкие, словно прижатые к земле, без окон, они больше напоминали огромные, тщательно отшлифованные каменные глыбы.

Люди здесь никогда не жили. Вся служба космопорта находилась в ведении кибернетических машин, непосредственно связанных с космодиспетчерской станцией.

Повинуясь сигналам порта и пользуясь совершенной системой пеленгации, Второв посадил космолёт точно на указанном ему месте, на самой середине поля.

Когда рассеялся туман испарившихся слоёв почвы, рядом с «Лениным» опустился аппарат, казавшийся пигмеем возле гигантского тела космолёта.

Он опустился на землю без малейшего признака пламени дюз. На борту носовой части чернели буквы и цифры: «ЦМП-258».

— Буквы похожи на наши, а цифры такие же.

— Видимо, — отозвался Виктор Озеров, — на Земле овладели антигравитацией. Иначе я не могу себе представить, как он мог опуститься на Европу, лишённую воздуха, так плавно и так легко.

— Да, совсем новая техника.

Они покинули пульт, за которым провели бессменно восемнадцать часов, и перешли в радиорубку.

Кривоносов только что принял приветственную радиограмму Стронция.

— Он спрашивает, когда мы покинем корабль и перейдём к нему.

— Разве он не боится соприкосновения с нами? — недоуменно спросил Второв.

— По-видимому, нет.

— Он говорит по-русски?

— Нет, по-английски.

— Почему он пользуется телеграфом, а не радиотелефоном?

— Не знаю. Но на мой ответный привет по телефону он не ответил. Пришлось повторить по телеграфу.

— Они плохо владеют языком, — сказал Вильсон.

— Передавайте!

Второв продиктовал длинную радиограмму. Стронций ответил, и начался долгий разговор по радио.

Оказалось, что Стронций — один из диспетчеров с Цереры. Ракетоплан захватил его по пути от Марса к Европе. Кроме него, на борту «ЦМП» были ещё двое: второй пилот Кассий и врач-космолог по имени… Пётр.

Это имя прозвучало неожиданно. Космонавты никак не ожидали услышать столь простое и знакомое имя.

— Стронций, Кассий и Петя, — сказал Кривоносов. — Удивительное сочетание!

— Этот «Петя», видимо, крупный врач, — заметил Озеров. Не вздумай назвать его так при встрече.

— А кто их знает, как у них принято!..

Стронций сообщил, что экипаж «ЦМП» проведёт весь срок карантина вместе с экипажем «Ленина». Это отчасти объяснило его непонятное «бесстрашие». Риск заражения неизвестным микробом существовал, и им нельзя было пренебречь. Хотя ни один из космонавтов не заболел неизвестной болезнью, нельзя было поручиться, что эта болезнь не проявится впоследствии. Ведь экипаж «Ленина» высаживался на многие планеты, а на Грёзе находился длительное время. Диспетчеры Цереры уже знали об этом.

К тому же, на Грёзе члены экипажа не пользовались биологической защитой.

Выяснилось, что покинуть Европу и перелететь на Ганимед нужно не задерживаясь. Космолёт должен был остаться здесь. За грузом, состоявшим из бесчисленных образцов пород всех посещённых планет, замороженной флорой, а главное, трофеями с Грёзы прилетит специальный грузовой корабль. Он уже готов к старту на одном из земных ракетодромов.

— Вы не боитесь заражения экипажа этого корабля? Или ему также придётся пройти карантин? — спросил Второв.

Стронций ответил, что весь космолёт, как снаружи, так и внутри, будет подвергнут «дезинфекции».

— Это сделают без людей автоматические установки порта. Вы должны оставить все люки корабля открытыми.

— А эти установки не могут повредить экспонаты?

— Это исключено. Они же не слепые и понимают, что делают.

Такой отзыв странно слышать даже людям двадцать первого века, до отлёта хорошо знакомым с успехами кибернетики. Очевидно, «роботы» настоящего времени умели соображать, как люди.

— А может, и лучше, — сказал Кривоносов.

Пётр попросил позвать к аппарату старшего врача экспедиции. Разговор Мельниковой с Петром принёс новые неожиданности. Одна из них доставила всем большую радость.

Мельникова и Фёдоров считали, что карантин будет продолжаться не менее нескольких месяцев, а может затянуться и на целый год. И, зная об этом, члены экипажа «Ленина» приготовились к тому, что ещё долго-долго они не попадут на Землю. И вдруг оказалось совсем не так.

Пётр сообщил, что карантин на Ганимеде продлится пять земных суток.

Мария Александровна так удивилась, что попросила повторить. Бесстрастный стук аппарата подтвердил сказанное.

— Быть может, четыре, — добавил Пётр. Было похоже, что он «утешает» свою собеседницу. Пять суток казались ему длинным сроком. А у двенадцати человек буквально захватило дух от радости. Пять дней! «Каких же высот достигла медицина!» — подумала Мельникова.

— Вы считаете такой срок достаточным? — осторожно спросила она, всё ещё не веря вполне. Ответ не оставил никаких сомнений.

— Вас двенадцать человек, — отстукивал аппарат, — да ещё мы трое. Всего пятнадцать. По четыре часа на человека. Если вас не утомит такая нагрузка. На Ганимеде одна камера. Вторая, по несчастной случайности, вышла из строя. Думаю, что сумеем уложиться в четыре дня.

— Если так, то зачем пять дней или даже четыре, — сказала Ксения Николаевна. — Скажите ему, что мы согласны на любую нагрузку, лишь бы скорее.

— Очевидно, они не допускают нарушений режима дня, — ответила ей Мельникова. — Он имеет в виду сон.

— Можно спать по очереди.

— Нам, но не врачам на Ганимеде. Что ты хочешь, Ксения? Мы были готовы к месяцам ожидания.

Почти час между Петром и Марией Александровной продолжался профессиональный разговор. Мельникова хорошо понимала, что в сравнении с врачами тридцать девятого века она почти ничего не знает, но её собеседник ни разу не дал ей почувствовать этого. Он тактично избегал всего, что могло быть непонятным врачу экспедиции. Со стороны казалось, что оба собеседника равны по знаниям и опыту. Но Мельникова ясно видела тактику Петра, и почему-то ей не было ни досадно, ни обидно.

В заключение пришла короткая радиограмма от Стронция: «Ждём вас с величайшим нетерпением».

— Приготовиться к переходу на ракетоплан! — приказал Второв.

— Что брать с собой? — спросил кто-то.

— Абсолютно ничего. Всё будет доставлено на Землю грузовым кораблём. Поторопитесь, товарищи!

Вот теперь двенадцать человек окончательно осознали, что межзвёздный рейс закончен. Всё было сказано, всё решено. Осталось только выйти из корабля — в первый раз всем вместе.

Несколько дней — и Земля!

Было грустно покидать корабль. Восемь незабываемых лет провели на нём звездолётчики. Они знали, что корабль навеки останется здесь, на Европе. Об этом сказал им Стронций:

— Космолёт будет переведён ближе к горам и останется там как памятник первым фотонным ракетам.

Второв в последний раз подошёл к пульту управления. Долгим внимательным взглядом окинул он бесчисленные приборы, словно желая запомнить их навсегда. Прямо перед собой он увидел небольшую фотографию, которую сам же укрепил здесь восемь лет тому назад. Двое людей смотрели на него с карточки. Один ещё молодой, со смуглым лицом и светлыми глазами, другой старше, с небольшим шрамом на лбу.

Второв протянул руку, но сразу опустил её. Он сам приказал ничего не брать. Не ему же нарушать этот приказ. Пусть фотография остаётся здесь.

Медленно, точно желая протянуть время, он один за другим открыл все люки на корабле, кроме выходного, и выключил механизм их запирания. Роботам, которые будут производить дезинфекцию, ничто не помешает. Выходной люк откроется в последний момент, когда все люди наденут скафандры, — ведь за бортом космолёта почти абсолютный вакуум.

Мгновение Второв колебался. Ему стало немного страшно того, что он собирался сделать. Стронций сказал об автоматах: «Они не слепые и понимают, что делают». Пусть так! Но можно ли до конца доверять их сообразительности?

«Нет, этого они не смогут понять, — подумал Второв. — А не всё ли равно, корабль больше никогда не взлетит…»

Переведя выходной люк на автономное управление, он разбил тонкое стекло, закрывавшее красную кнопку в центре пульта, и резким движением нажал на неё.

Пение приборов смолкло. В рубке наступила жуткая тишина. Стрелки замерли. Одна из них медленно опускалась к нулю. Вот она вздрогнула в последний раз и остановилась.

— Ну вот и всё! — Второв ещё раз взглянул на фотографию. Двое людей, казалось, одобрительно улыбались. — Прощайте!

Он вышел, не оборачиваясь.

Гигантский корабль был мёртв. Пройдёт ещё несколько суток — и погаснет свет. Настанет мрак и вечная неподвижность. Никогда больше не вспыхнет ослепительный поток фотонного излучения. Никогда космолёт не отделится от Европы.

Космический рейс действительно закончился.

Лифт не работал. Второв спустился вниз по аварийной лестнице, отвесно идущей внутри узкой трубы. Одиннадцать товарищей ждали его, уже одетые в скафандры, готовые к выходу. Он быстро оделся сам.

— Стронций подвёл ракетоплан к самому борту «Ленина», — сказал Кривоносов. — Нам придётся только спуститься — и сразу попадём в их выходную камеру.

— Хорошо, — Второв кивнул головой.

— Я очень волнуюсь… — сказала Ксения Николаевна. — Какие они?

Все поняли, что она говорит о людях, ждущих в ракетоплане, — людях нового времени, отдалённых потомках людей двадцать первого века.

— Я уверен, — сказал Крижевский, — они люди как люди.

Волновались все. Даже Второв. Слишком необычно было предстоявшее свидание. Виктор Озеров был бледен и мрачен. Он не сказал ни слова.

— Ну что ж, пошли! — Второв нажал кнопку. Наружная дверь корабля отошла в сторону. Открылся взору привычный мир звёзд. Внизу, под светом маленького Солнца, блестел корпус «ЦМП-258».

— Лестницу!

Длинная лента металлических ступенек поползла вниз.

— Уничтожьте кнопку двери, — приказал Второв и первым начал пятидесятиметровый спуск.

Котов быстро отвинтил прикрывающую пластинку и тремя ударами оборвал все провода. Теперь дверь уже не могла закрыться. Через несколько минут из корабля выйдет весь воздух и рассеется в пространстве.

Один за другим космонавты покинули свой корабль.

Выходной люк ракетоплана был открыт. Когда все двенадцать человек собрались в камере, он закрылся.

Помещение было довольно велико и ярко освещено. Чем? Они не видели источников света.

Чей-то голос произнёс по-русски, но с заметным акцентом:

— Снимите скафандры и сложите их в зелёный ящик.

Зелёный ящик стоял у стены. Он был металлическим.

Все, кроме Озерова, разделись удивительно быстро — быстрее, чем проделывали эту процедуру когда-либо раньше. Виктор, словно нарочно, снимал скафандр крайне медленно.

Но наконец и он сложил свои пустолазные доспехи в зелёный ящик.

— Закройте глаза! — произнёс тот же голос.

Они почувствовали короткое дуновение очень горячего воздуха, быть может газа, а когда открыли глаза, внутренняя дверь ракетоплана оказалась уже открытой.

За ней стояли и смотрели на них трое людей. Очень высокие, массивные, они были в лёгких костюмах. На лицах, казавшихся совсем молодыми, белозубо сверкали приветливые улыбки.

С минуту обе группы внимательно рассматривали друг друга.

Космонавты облегчённо вздохнули. Эти люди были такими же, как они сами, но только крупнее. И они показались им очень красивыми.

Неужели все люди на Земле стали такими?…

— Это прекрасно! — прошептала Станиславская. Один из встречающих выступил вперёд.

— По поручению человечества Земли, — сказал он по-английски (космонавты догадались, что это Стронций), — поздравляю вас с успешным возвращением. Земля ждёт вас.

Больше он ничего не сказал. Длинные речи, видимо, были не приняты в тридцать девятом веке.

— Спасибо! — ответил Второв.

Экипаж ракетоплана счёл, очевидно, официальную часть встречи законченной. Все трое подошли к космонавтам и по очереди обняли и поцеловали одинаково всех — мужчин и женщин. Это было сделано так просто и искренне, что даже Озеров почувствовал себя среди своих.

— Меня зовут Стронций, — сказал тот, кто говорил первым, — его — Кассий, а это Пётр. Ваши имена нам известны, покажите, кому принадлежит каждое имя.

Второв назвал всех своих товарищей. Он сделал это довольно быстро, но члены экипажа «ЦМП» сразу все запомнили и в дальнейшем ни разу не перепутали ни одного имени.

Второв называл как имя, так и фамилию каждого. Но люди нового времени как будто сразу забыли фамилии. Они стали называть всех просто по именам.

Хозяева пригласили своих гостей пройти внутрь ракеты.

«ЦМП» не имел никаких кают. Одно большое помещение служило как для управления, так и для пребывания экипажа.

— Ракетоплан летает только на короткие расстояния, — пояснил Стронций.

«Ничего себе короткие, — подумал Второв. — От Марса до Европы!»

Стронций протянул Второву лист бумаги.

— Эта радиограмма, — сказал он, — получена нами в пути. Она адресована вам.

Второв прочёл вслух:

«Мои дорогие современники! Нет слов выразить мою радость. Жду вас с величайшим нетерпением. Обнимаю и целую каждого. Дмитрий Волгин».

Космонавты переглянулись, Озеров вздрогнул и весь подался вперёд.

— Кто это? — спросил Второв.

— Дмитрий Волгин, — ответил Стронций, — человек, пришедший к нам, так же как и вы, из далёкого прошлого. Из двадцатого века.

— Двадцатого?!.

Они хорошо знали, что в двадцатом веке ещё не было межзвёздных кораблей.

— Каким образом… — начал Второв, но Стронций перебил его.

— Дмитрий Волгин не космонавт, — сказал он.

4

Не было на Земле человека, который не ждал бы прилёта экипажа «Ленина». Вся Земля готовилась встретить первых победителей Большого Космоса. Их имена, вошедшие в учебники истории, были хорошо известны всем. Эти люди были легендарны.

Но с самым большим нетерпением, несомненно, ждал их Волгин. С момента, когда Люций сообщил о возвращении людей, покинувших Землю в двадцать первом веке, — «в начале второго века коммунистической эры», как сказал он, — Волгин потерял покой. Он считал не дни, а часы. Космонавты должны были ступить на Землю двадцать третьего сентября рано утром на центральном космодроме, расположенном в бывшей пустыне Сахаре. Волгин устремился туда двадцать первого.

Его буквально сжигало нетерпение. Увидеть, обнять, почувствовать близость людей, родившихся в одну эпоху с ним, говорящих с ним на одном языке, — ни о чём другом он не мог думать.

Разница в «возрасте» не смущала Волгина. Он был прапредком вернувшимся космонавтам, но воспринимал их как современников.

Иначе и не могло быть. В сравнении с людьми тридцать девятого века они были почти одногодками.

Имена, отчества, фамилии, профессии и краткие биографии каждого из двенадцати космонавтов Волгин уже знал наизусть. Самый молодой из них, Всеволод Крижевский, родился через девяносто восемь лет после рождения Волгина. В книге, которую достал ему Люций, были портреты Второва, Котова, Озерова и Станиславской. Волгин часами всматривался в их черты. Это были люди, во всём подобные ему самому. Они так же отличались от теперешних людей, как отличался Волгин.

Остальные члены экипажа «Ленина» были сняты группой. Эта фотография выцвела от времени, рассмотреть лица было трудно. Но те четыре снимка сохранились хорошо. Волгин попросил переснять эти портреты — книгу надо было возвратить в архив. Его просьбу выполнили немедля. И четыре карточки бережно хранились им.

Он уже любил этих людей, пришедших к нему, чтобы разделить его одиночество. Теперь он больше не один. У него есть товарищи, которые поймут его всегда и во всём.

Волгин был счастлив.

Известие о возвращении на Землю космолёта «Ленин» пришло в тот самый день, в который он намеревался покинуть Ленинград и продолжить путешествие по Земле. Теперь об этом не могло быть и речи. Космонавты, находящиеся сейчас на Ганимеде, безусловно, захотят познакомиться с переменами, происшедшими на Земле за время их полёта, они сделают это вместе с Волгиным.

Люций советовал отправиться на космодром двадцать третьего утром. Арелет доставил бы их туда за полтора часа. Но Волгин настоял на вылете двадцать первого, мотивируя своё желание тем, что хочет увидеть новую Сахару, осмотреть её спокойно, не торопясь.

Впрочем, слово «Сахара» произносил только он один. Это название давно было забыто.

В действительности Волгина почти не интересовала бывшая великая пустыня. Ни о чём, кроме предстоявшей встречи с современниками, он не мог думать. Его влекло на космодром мучительное нетерпение.

Люций отправлялся в Африку вместе с ними. Хотя он был занят очень серьёзной работой, но Совет науки и Совет техники должны были в полном составе встретить вернувшихся космонавтов. Это давно уже стало традицией. На космодроме соберутся все выдающиеся учёные Земли. Только двое из них — Мунций и ещё один археолог — отсутствовали.

С Волгиным летели также Сергей, Мэри и Владилен.

Утром в день отлёта Сергей прилетел к дому на пятнадцатиместном арелете.

— Почему такой большой? — удивился Волгин.

— Потому что космонавты, безусловно, не захотят расстаться с тобой, — осветил Люций. — Мне сообщили, что они очень взволнованы и обрадованы предстоящим свиданием. Не меньше, чем ты сам. Из них больше половины уроженцы Ленинграда. Ты их встретишь и сам доставишь сюда.

— Этот дом слишком мал.

— Для вас приготовят другой.

Волгина не удивили эти слова. Он уже привык, что переменить дом было совсем просто. Свой вопрос он задал машинально.

В каждом населённом пункте было больше зданий, чем необходимо. Изобилие являлось характерной чертой эпохи.

Хотя мысли Волгина были всецело заняты людьми, которых ему предстояло вскоре увидеть, он всё же не мог не заинтересоваться тем, что открылось его глазам на месте, где когда-то находилась Сахара.

Когда арелет на небольшой высоте медленно полетел от берега Средиземного моря в глубь материка, Волгин, не отрываясь, с возрастающим удивлением осматривал местность.

Он знал, что перед ним Сахара, но трудно было поверить этому.

Пустыня бесследно исчезла. Густой тропический лес заменил собой бесплодные пески. Темно-зелёный ковёр расстилался внизу без конца и края.

Ещё в двадцатом веке люди орошали пустыни, перерезая их каналами. Здесь не было каналов. Арелет пролетал над реками, настоящими широкими реками. Откуда взялись они здесь?…

Большие города с современными зданиями, обилие арелетов, высокие мачты всепланетной энергетической системы — всё было таким же, как и в центре Европы. Сахара превратилась в густо населённую цветущую страну.

В полной мере смог оценить Волгин могущество человека, сумевшего так разительно изменить величайшую пустыню на Земле.

— Это производит сильное впечатление, — сказал он. — Больше всего меня поражают реки. Откуда берут они своё начало?

— Из внутренних морей, — ответила Мэри, сидевшая рядом с ним. — В Африке много искусственных водоёмов. Уровень воды в них поддерживается тем, что сюда направляют ненужные дождевые осадки. Излишки стекают в Средиземное море, Атлантический и Индийский океаны.

— Этих излишков, видимо, очень много, — заметил Волгин. — Реки широки и полноводны.

— В атмосфере всегда много влаги. Особенно в экваториальной полосе.

— Ты был здесь когда-нибудь раньше? — спросил Владилен.

— Нет, но я много раз видел пустыню на фотографиях и на экранах кино. Поразительная перемена!

— Мне всегда было жаль, — вздохнул Владилен, — что не осталось ни кусочка пустыни. Ведь здесь находилась родина моих предков.

— А существуют ещё арабские народы?

— Конечно. Но они мало отличаются теперь от всех других. Я говорю, конечно, о белой расе. А если говорить об условиях жизни, то они одинаковы на всей Земле. Я много читал о жизни моих предков, — продолжал Владилен, как показалось Волгину, с грустью, — кочевников пустыни, с их верблюдами и горячими конями. Романтика этой жизни исчезла навсегда.

— Хотел бы я видеть тебя на коне, в белом бурнусе, — засмеялся Волгин.

Владилен не ответил.

«Как силён, однако, голос крови», — подумал Волгин.

— Ты подчеркнул, что говоришь о белой расе, — сказал он, — Значит ли это, что чёрная и жёлтая сохранились?

— А разве могло произойти иначе за такое сравнительно короткое время, — ответил за Владилена Люций. — Людей смешанной крови становится всё больше и больше, но полное исчезновение рас — дело будущего. Настанет время, когда всё население Земли будет единым по типу, но, по-моему, очень не скоро. Я посоветовал бы тебе ознакомиться с коренным населением Африки, Юго-Восточной Азии. Всюду ты увидишь одинаковую цивилизацию, но легко заметишь отличную от Европы и Америки древнюю культуру. У нас сейчас один народ, но бывшие национальные различия очень заметны. Культуры разобщённых ранее народов постепенно сливаются, однако этот процесс ещё далёк от завершения.

— Мой вопрос, вероятно, покажется наивным, — сказал Волгин. — Мне хочется знать, среди членов Советов науки и техники есть представители, скажем, чёрной расы?

— Теперешний председатель Совета техники — негр, — ответил Люций.

— Эти председатели избираются на определённое время?

— В Совете техники — да. Это необходимо для стройности хода всех инженерных работ на планете. Но у нас, в Совете науки, председатель избирается на каждом заседании.

— Плохо я ещё знаю вашу жизнь, — заметил Волгин. Люций улыбнулся.

На небольшой скорости они летели над Сахарой около трёх часов. Наконец, на горизонте показался город Космоград — цель их пути.

Волгин видел уже много современных городов и привык к их внешнему виду. Дома не тянулись вверх, они были, как правило, невысоки и располагались на больших площадях. Тем удивительней был вид Космограда.

Огромное кольцо небоскрёбов окружало ровное гладкое поле, сплошь покрытое чем-то вроде асфальта. Это поле и было космодромом, где приземлялись звездолёты дальних рейсов. Каждый дом был высотой метров четыреста или пятьсот. Казалось, что будь на небе облака, крыши этих домов должны были скрываться в них.

Странная и необычная архитектура. Нельзя было определить сколько этажей имеет то или иное здание. Окон, в обычном понимании, здесь не было. Чередовались полосы стекла и металла, иногда расположенные горизонтально, иногда вертикально. Назначение этих полос трудно было понять. Некоторые дома были совершенно прозрачны, другие, наоборот, выглядели сплошной массой, как одно целое. Два или три были прозрачны внизу и непрозрачны в верхней своей части, что создавало странное впечатление половины здания, парящего в воздухе. Всюду поднимались тонкие мачты, вершины которых находились так высоко, что их не было видно. Волгин решил, что это мачты для межпланетной связи.

— Какой странный город! — сказал он.

— Да, он не совсем обычен, — согласилась Мэри. — Космоград выстроен очень давно. Тогда считали, что командиры космолётов должны издалека видеть место посадки.

— Не совсем так, Мэри, — сказал Люций. — Была другая причина. Потом я расскажу тебе, в чём дело, — прибавил он, обращаясь к Волгину, — и ты поймёшь, почему город именно такой. Архитектура Космограда не земная.

— Как это не земная? — Люций кивнул головой.

— Это так, — сказал он. — Но мы уже прилетели. Отложим разговор до более удобного времени.

Арелет опустился на крышу одного из домов. Она оказалась огромной площадкой, на которой уже стояло несколько других арелетов.

— Этот дом, — пояснил Сергей, — один из филиалов института космонавтики. Они просили, чтобы ты остановился здесь. Не возражаешь?

— Конечно, нет…

Прилетевших встретили четыре человека. Один из них был пожилым, трое совсем молоды. Они поздоровались с Волгиным совершенно так же, как и с его спутниками, — приветливо и без всяких проявлений любопытства.

Гостей провели в предназначенные для них комнаты, находившиеся на самом верхнем этаже. Это тоже было признаком внимания: не нужно было далеко идти или подниматься в лифте, чтобы добраться до своего арелета.

Ещё подлетая к этому дому, Волгин обратил внимание на отсутствие окон в верхней его части. Но внутри всё оказалось залитым солнечным светом.

В ленинградском доме часть стены, примыкавшей к полу, всегда оставалась непрозрачной. Здесь было иначе. Вся стена, от пола до потолка, казалось, не существовала вовсе. При всём желании её нельзя было увидеть.

Оставшись один, Волгин подошёл к этой «стене». Было такое впечатление, что он очутился на краю площадки, висящей на высоте полукилометра над землёй. Неприятное чувство головокружения заставило его тотчас же отойти назад.

Он протянул руку и дотронулся до невидимой поверхности. Стена была тут и надёжно отделяла его от бездны.

Волгин обратил внимание, что не ощущает африканской жары. В комнате было даже прохладно. Очевидно, стекло или что-то, из чего была сделана стена, не пропускало тепловых лучей солнца.

Волгину была уже хорошо знакома биотехника его нового века. Он без труда заставил стену немного потемнеть. И снова проявилась разница между этим домом и тем, в котором он жил в Ленинграде. Там стена темнела вся сразу, здесь золотистая пелена стала медленно подниматься от пола. Когда она затянула стену до высоты одного метра, Волгин остановил процесс.

Теперь комната имела более привычный вид.

Он внимательно осмотрел обстановку.

«Архитектура зданий Космограда не земная», — сказал ему Люций.

Очевидно, это относилось не только к архитектуре, но и к внутреннему убранству дома. Пол, потолок, стены (кроме наружной) были не такими, к каким привык Волгин. Казалось, что они сделаны из губчатой массы, плотной и упругой. Пол заметно пружинил. Он напоминал очень толстый ковёр. Цвет потолка и стен был совершенно одинаков — бледно-жёлтый. Пол темно-серый.

«Некрасиво!» — подумал Волгин.

Меблировка была, в общем, такая же, как и везде, но каждый предмет имел непривычные глазу очертания. Столы, кресла, постель — всё было каким-то другим, чуждым. От всего веяло иными представлениями о красоте и удобстве. Причудливо изломанные линии резали глаз, расцветка выглядела слишком яркой, сочетание красок было неприятным.

«Да, — сказал Волгин самому себе, — всё это явно не земное. Но чьё же?»

Он знал, что в Солнечной системе нет планет, населённых высокоразвитыми существами. Значит, это копия обстановки какого-то иного мира, находившегося в иной планетной системе.

Самый факт связи с другим человечеством уже не мог удивить Волгина. Но для чего понадобилось строить Космоград по типу городов иного мира, этого он не понимал.

Ему вспомнились слова Мунция, что археологическая находка на Марсе могла остаться там не от времени первых межпланетных полётов, а от ещё более давнего времени. Мунций посоветовал тогда прочесть об этом книгу (Волгин забыл её название), но он так и не собрался это сделать.

«Расспрошу Люция, — решил Волгин. — Тем более, что он обещал объяснить, почему Космоград не земной город».

Но прошло совсем немного времени, и Волгин забыл о Космограде, о находке на Марсе и обо всём на свете. Люций сообщил ему, что экипаж «Ленина» прилетает на Землю не двадцать третьего, как думали раньше, а завтра — двадцать второго.

— Они добились сокращения срока карантина на один день, — сказал Люций. — Видимо, их нетерпение очень велико. Я думаю, — прибавил он, улыбаясь, — что тут играет большую роль твоё присутствие.

— Значит, они прилетают?… — взволнованно спросил Волгин.

— Завтра, в десять часов утра.

— А как же встречающие? Успеют они собраться?

— Конечно! Сегодня к вечеру все будут здесь, — Люций внимательно посмотрел на «сына». — Ты должен спать эту ночь как всегда.

— Боюсь, что мне не удастся заснуть, — сказал Волгин.

— Об этом я сам позабочусь.

Остаток дня прошёл для Волгина как в тумане. Он не мог потом вспомнить, что делал, с кем говорил.

Вечером, в обычный час отхода ко сну, к нему в комнату зашёл Люций.

— Ложись! — сказал он.

— Всё равно я не засну, — попытался возразить Волгин. Люций улыбнулся. Когда Волгин разделся и лёг, он положил свою тонкую руку на его лоб. Несколько секунд Волгин чувствовал приятное ощущение тепла. Казалось, что в тело проникает слабый ток. Потом он заснул и проспал крепко, без сновидений, до восьми часов утра.

Медицина знала надёжные средства, совсем не похожие на снотворные снадобья двадцатого века.

Проснулся Волгин бодрым и свежим. В комнате было полутемно. Наружная стена, сплошь затянутая темно-золотой пеленой, почти не пропускала света. Очевидно, это сделал, уходя, Люций.

Волгин сразу вспомнил, что ожидает его сегодня, и вскочил.

Телеоф сообщил ему, что до прилёта корабля с Ганимеда ещё два часа. Волгин быстро оделся. Туалетная комната помещалась рядом, и в ней он увидел всё тот же аппарат для волнового облучения, видимо доставленный сюда ночью. Люций раз навсегда потребовал, чтобы ни один день не проходил без этой непонятной Волгину процедуры.

Умывание, пять минут у аппарата (он ничего не чувствовал при этом) — и Волгин был готов.

Он подошёл к «окну».

Золотая пелена опустилась, открыв Космоград, залитый солнечным светом. Волгин искренне обрадовался, увидев безоблачное небо. Он совершенно забыл, что оно и не могло быть другим, когда люди управляли погодой по своему желанию.

Далеко внизу расстилалась панорама гигантского поля космодрома. Волгину показалось, что он различает множество красных точек. С высоты они сливались, образуя широкий круг.

У него мелькнула мысль о знамёнах. Их не было в эту эпоху, но разве не могли люди украсить ракетодром красными флагами в честь вернувшихся космонавтов? Наверное, так и было.

Волгин прошёл в комнату Владилена, помещавшуюся рядом.

Молодой астроном уже встал и был одет.

— Пойдём завтракать, — сказал он, как только увидел Волгина. — Мэри ждёт нас.

— А где Люций?

— Он давно уже внизу.

— Почему же меня не разбудили?

— Люций сказал, что ты проснёшься сам, и не велел тебя беспокоить.

— А если бы я проспал?

— Нет, этого не могло случиться.

— Нет ли известий с корабля?

— Есть. Они уже близко и прибудут без опоздания. Тебе радиограмма от экипажа «Ленина».

— Где она?

— У Люция.

Мягкая настойчивость Мэри заставила Волгина проглотить завтрак, хотя у него совершенно не было аппетита.

Впрочем, Владилен и Мэри тоже заметно волновались.

Они опустились на поле космодрома в маленьком арелете, который нашли на крыше рядом со своим.

— Но, может быть, этот арелет принадлежит кому-нибудь? — спросил Волгин.

— Нет, он приготовлен для тебя.

Владилен всегда отвечал так, как будто он сам и Мэри вообще не шли в счёт. Волгина вначале смущала эта манера, потом он привык к ней и лишь улыбался.

Они только потому нашли Люция в густой толпе, что тот сам их окликнул.

Рядом с Люцием Волгин увидел Ио, который приветствовал его с обычной своей сдержанностью.

— Познакомься, Дмитрий, — сказал Люций, указывая на человека с загорелым, монгольского типа лицом. — Это Иоси, тот, которому ты в значительной степени обязан своим воскрешением.

«Так вот он каков!» — подумал Волгин.

Иоси горячо пожал его руку.

— Я давно стремился увидеть вас, — сказал Иоси. — Рад, что это случилось сейчас, в столь приятный для вас день.

— И я рад видеть вас, — ответил ему Волгин почти машинально.

Все его мысли были заняты приближавшимся к Земле кораблём. Он даже не обратил внимания на людей, стоявших кругом, хотя мог легко догадаться, что это члены Советов науки и техники, то есть величайшие учёные Земли.

Волгин осмотрелся.

Поле космодрома действительно было украшено красными флагами. Но он не увидел ничего похожего на трибуну, которая, по его понятиям, должна была здесь находиться. Неужели не будет митинга?…

Не было ни портретов, ни лозунгов. Группа учёных, среди которых он сейчас находился, стояла немного впереди огромного кольца зрителей, и только.

«Слишком просто, — подумал Волгин. — Совсем нет торжественности, которой заслуживает подобное событие. Боюсь, что космонавты не поймут этого».

Но вслух он ничего не сказал.

— Чуть не забыл! — обратился к нему Люций. — Вот радиограмма, адресованная тебе.

Волгин схватил листок.

«Дорогой Дмитрий, — прочёл он, — твоё присутствие среди людей, встречающих нас, доставляет нам всем такую радость, которую трудно выразить словами. Больше, чем встречи с Землёй, мы ожидаем счастья увидеть тебя. Считаем минуты. Подойди к нам первым, мы все просим тебя об этом. От имени экипажа космолёта «Ленин» — Игорь Второв».

Телеграмма была переведена на современный язык, но в каждом слове звучало для Волгина знакомое, родное, привычное. Люди тридцать девятого века не говорили так.

Волгин несколько раз перечёл краткий текст.

Когда он поднял глаза, полные слёз, то увидел, что все, кто стоял возле него, смотрят вверх.

— Они прилетели на тридцать восемь минут раньше срока, — сказал кто-то позади Волгина.

Над космодромом, высоко в небе, что-то длинное и узкое нестерпимо блестело в лучах солнца.

Межпланетный корабль плавно и быстро приближался к Земле.

Глава четвёртая

1

«Земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели».

Так сказал в самом начале двадцатого века христианской эры великий основоположник звездоплавания Константин Эдуардович Циолковский.

Это было сказано в то время, когда самая мысль о полёте за атмосферу Земли казалась фантастикой, когда многие учёные вообще не верили в возможность преодолеть силу земного тяготения, когда влекущие слова «межпланетный полёт» звучали как волшебная сказка.

Но Циолковский не только сказал: «Это возможно!», он нашёл и указал людям путь в Космос.

Пророческие слова учёного начали претворяться в жизнь даже скорее, чем мог думать он сам.

Прошло два десятилетия со дня смерти Циолковского, а в небо уже взлетели первые искусственные спутники.

Штурм Космоса начался!

Никто не мог предполагать, что этот штурм пойдёт такими стремительными темпами, как это случилось на самом деле.

Всего через три с половиной года после запуска первого небольшого шара с четырьмя штырями антенн, который навеки вошёл в сознание как символ величайшей победы, за атмосферу вырвался корабль «Восток» с человеком на борту. Это произошло 12 апреля 44 года, и этот день стал началом новой, космической, эры в истории человечества.

Люди вышли из колыбели!..»

Волгин опустил книгу на колени.

— Только подумать, — прошептал он, — что всё это произошло не так уж много времени спустя после моей смерти. Сорок четвёртый год! Это соответствует тысяча девятьсот шестьдесят первому, по нашему старому счислению. Я мог бы дожить до этих дней.

Книга называлась «Пятая планета». Это была та самая книга, которую давно уже рекомендовал прочесть Мунций. Волгин взялся за неё после того, как ему пришлось быть переводчиком на объединённом заседании Советов науки и техники, на котором Второв сделал доклад о результатах полёта «Ленина».

Многое из того, что говорил командир космолёта, осталось непонятным Волгину. Его любопытство возбудило слово «Фаэтон», неоднократно упоминавшееся в докладе. А когда председатель в ответ на заявление Второва об отсутствии Фаэтона в планетной системе Веги сказал, что на Земле уже знают об этом, Волгин подумал: «Пора, наконец, ознакомиться с историей вопроса».

Как и всегда, стоило только Волгину сказать, что ему нужна такая-то книга, как она была ему доставлена.

Экипажу «Ленина» предстояло ещё несколько дней провести в Совете науки. После первого общего доклада, сделанного Второвым, участники экспедиции должны были ознакомить учёных более подробно, каждый по своей специальности. Услуг Волгина при этом не требовалось — были доставлены переводчики-автоматы.

Волгин вернулся в Ленинград и в ожидании возвращения своих новых друзей взялся за «Пятую планету».

«…. Вскоре после первого полёта человека в Космос, — продолжал читать Волгин, — люди увидели своими глазами вечно недоступную взору сторону Луны, несколько лет назад, правда, сфотографированную автоматической межпланетной станцией.

Люди быстро учились «ходить» в Космосе.

Настал день, когда от Земли оторвался корабль с экипажем в четыре человека, устремившийся к Венере и Марсу.

Он достиг Венеры и проник под облачный покров, скрывавший от астрономов поверхность планеты, — ещё одна тайна была открыта.

Исследователи тогда не опустились на Венеру. Мощность двигателей и запасы горючего не позволяли этого. Космонавты устремились к Марсу.

И перед учёными встала непостижимая загадка.

На Марсе нашли скудную растительность. Было ясно, что высокоорганизованная жизнь не развилась на планете, бедной теплом и светом. Всё говорило о том, что Марс должен быть необитаем.

Но на нём оказалось два вида животных.

Тщетно ломали голову биологи. Наличие двух видов животных — только двух, без малейшего признака каких-либо других — противоречило законам развития жизни на небесных телах.

Единственное объяснение заключалось в том, что животные Марса появились на нём извне. Но такое предположение было ещё большей загадкой.

Тайна разъяснилась во время второго большого космического рейса — на планету Венера.

На этот раз звездолёт был значительно больше и мощнее первого, и на нём летело не четыре человека,а двенадцать. Их целью было опуститься на Венеру и, насколько возможно, разгадать загадки «сестры Земли».

Уже в пути, во время промежуточной остановки на одном из астероидов, орбита которого проходила близко от орбит Земли и Венеры, было сделано сенсационное открытие. В одном из ущелий безжизненной, безусловно, никогда не обитаемой малой планеты обнаружили гранитные фигуры, установленные руками разумных существ.

Никто тогда не понял, что открыто первое звено великой тайны.

Так было получено первое доказательство существования разума не только на Земле, но и вне её.

Второе звено было найдено на Венере.

Много открытий, неожиданных и грандиозных, ожидало исследователей. Богатая флора на материке, жизнь в глубинах океана и, наконец, разумные обитатели «сестры Земли», стоявшие, правда, на низкой ступени развития, но обладавшие разумом, способным к дальнейшей эволюции.

Но это было не всё.

В густом лесу, на берегу горного озера, был найден… космический корабль!

Три гигантских кольца, вложенных друг в друга, пересекались поперечной трубой. Эти кольца также представляли собой трубы. Диаметр наружного кольца достигал двухсот метров. В центре находилось ядро необыкновенной формы. Корабль был сделан из металла, неизвестного на Земле.

Было очевидно, что звездолёт (в том, что это именно звездолёт, не приходилось сомневаться) появился здесь очень давно. Тысячелетние деревья росли снаружи и внутри колец. Многие из этих деревьев выросли из-под корабля, изгибаясь по поверхности труб, видимо, необычайно прочных.

Откуда же он прилетел? Где была родина его экипажа? Почему, достигнув Венеры, космонавты не улетели с неё?

Все эти вопросы встали перед учёными во всём своём огромном значении.

Двое членов экспедиции проникли внутрь чужого корабля: секрет входа удалось разгадать.

В то время наука Земли только начинала изучать необъятные возможности, заключённые в биотоках человеческого мозга. Техническое использование этой силы, которая теперь проникла во все области техники, тогда ещё не выходило дальше создания искусственных конечностей и простейших автоматов, управляемых мозговыми импульсами.

Корабль фаэтонцев (о том, что этот корабль принадлежал обитателям пятой планеты, узнали очень скоро) был насыщен техникой биотоков, настолько развитой, что мы можем сравнить её с нашей, современной.

Но Мельников и Второв сперва не догадывались об этом…»

Мельников и Второв!

«Те же фамилии, — подумал Волгин, — как у двух членов экипажа «Ленин». Что это, совпадение, или Игорь Захарович и Мария Александровна родственники первых космонавтов?»

«… Люки корабля открывались перед ними как будто сами собой, стенки корабля становились прозрачными и теряли прозрачность с разумной целесообразностью, свет загорался и потухал, когда это было нужно. Точно кто-то невидимый, внимательно следящий за ними, вёл двух людей, осторожно и уверенно, по отсекам, заполненным неизвестными механизмами.

Даже сейчас, в наш век, можно поражаться тому, что двигатели корабля, все приборы и механизмы сохранились в полной исправности в течение тысячелетий. Звездолёт фаэтонцев, хозяева которого давно умерли, был жив и готов к полёту. Люди Земли считали его мёртвым, а он только спал.

И люди разбудили корабль.

Можем ли мы осудить их за неосторожность? Нет, они были достаточно осторожны. А любознательность — свойство любого разумного существа.

Борис Мельников и Геннадий Второв хорошо понимали, что перед ними техника, основ которой они не знают. Исследуя корабль, они попали в помещение, где находился пульт управления. Могло ли прийти им в голову, что и здесь всё основано на биотоках, на импульсах строго дисциплинированной мысли?

Спустя много веков, рассматривая всё, что случилось тогда, мы должны прийти к выводу, что это было неизбежно. Ни Мельников, ни Второв никогда не встречались раньше с биотехникой, знали о ней только понаслышке.

И кажущийся невероятным факт, что оба они остались живы и невредимы, до сих пор восхищает нас, как яркое доказательство силы и могущества человеческого разума.

Мы не знаем подробностей — рассказа об этом событии самих его героев не сохранилось. Мы можем только предполагать.

Видимо, очутившись перед пультом, назначения которого они сразу не поняли, оба исследователя стали его рассматривать. Один из них сел в кресло перед пультом. Мы знаем теперь, что управление кораблём приводилось в действие только тогда, когда кто-нибудь садился в это кресло. Но ведь они этого не знали.

Биоток сопровождает каждый активный импульс мозга. Он возникает независимо от воли человека. И каждое «желание» создаёт биоток определённой частоты и силы.

Почему у Мельникова или Второва возникло желание «поднять» корабль, мы не знаем. Возможно, что это произошло в результате соответствующего разговора. Как бы то ни было, но корабль фаэтонцев действительно поднялся и улетел с Венеры.

Два человека очутились в межпланетном пространстве, на корабле, которым они не умели управлять, вернее сказать, на корабле, которым они не должны были уметь управлять.

Гибель казалась неизбежной. Если бы они поддались чувству безнадёжности, отчаяния, то погибли бы. Но произошло другое.

Взлёт корабля с Венеры, всё, что произошло перед этим взлётом, Мельников и Второв подвергли тщательному анализу и догадались, как управляется корабль.

Звездолёт экспедиции ринулся, конечно, в погоню за улетевшим «фаэтонцем». Экипаж земного корабля не мог не попытаться спасти своих товарищей. И оба корабля встретились в пространстве между Венерой и Землёй.

Здесь была допущена ошибка. Она извинительна, если вспомнить, что космические полёты ещё не были привычны людям. Сознавая, как нужен этот чужой звездолёт для науки Земли, космонавты не рискнули вести его прямо на Землю, а решили, для получения навыка в приземлении, посадить его предварительно на небесное тело с меньшей силой тяготения. Они избрали для этого Цереру — астероид.

Ошибка была в том, что никто не подумал о запасах энергии, оставшейся в звездолёте фаэтонцев. А эта энергия уже истощалась. Достигнув Цереры, «фаэтонец» отказался служить дальше.

В наше время техника овладела антигравитацией, и нашим космическим кораблям не приходится опасаться нехватки энергии. Отсюда мы можем сделать вывод, что наука фаэтонцев к моменту постройки кольцевого корабля ещё не достигла нашего современного уровня. Но она была на полторы тысячи лет впереди науки и техники двадцатого века христианской эры.

И, несмотря на такой разрыв, люди сумели научиться управлять фаэтонским кораблём!

Оказавшиеся на Церере в окончательно «умершем» корабле люди были спасены другим звездолётом. А фаэтонский так и остался на этой малой планете. Здесь и стоит он — такой же несокрушимый, каким нашли его на Венере.

Гравитационные силы ещё не были покорены в то время. Доставить кольцевой звездолёт на Землю не представлялось никакой возможности, а когда такая возможность представилась, не имело уже смысла делать это. Ничего, что могло бы послужить на пользу науке Земли, ничего неизвестного и загадочного на фаэтонском корабле уже не было»[49].

2

На этом кончилось предисловие к книге. На Волгина оно произвело большое впечатление. В его время, которое даже ему самому казалось уже седой стариной, люди уверенно совершали полёты по Солнечной системе. Что же удивительного в том, что сейчас они чувствуют себя в ней как дома? Так и должно быть.

Загадка слова «Фаэтон», которое он часто слышал в докладе Второва, разъяснялась. Было ясно, что экспедиция на «Ленине» имела целью найти эту планету, установить связь с её обитателями. Но почему эти поиски производились возле Веги? Почему космонавты не знали, а на Земле знали, что Фаэтона нет больше на том месте, где его искали? И почему, наконец, пятая планета Солнечной системы оказалась у другой звезды? Как она очутилась там и куда исчезла? На эти вопросы можно было получить ответ из дальнейшего содержания книги.

Но Волгин не торопился возобновить чтение. Прочитав вступление, он задумался. Знание им современного языка было ещё не настолько полным, чтобы без затруднений читать любую книгу. Он видел, что следующие страницы испещрены математическими формулами и схемами, в которых ему трудно будет разобраться. Не лучше ли заменить чтение беседой с кем-нибудь из космонавтов? Например, с Мельниковой.

Волгин улыбнулся при этой мысли. Разговор о Фаэтоне — прекрасный предлог!

Из двенадцати своих современников, так неожиданно явившихся к нему из бездны Вселенной, с одной только Мельниковой у Волгина не установилось простых и дружеских отношений, она одна тревожила и волновала его каждый раз, когда он её видел. В её присутствии Волгиным овладевали воспоминания о прошлом.

Это происходило потому, что Мельникова напоминала погибшую жену Волгина — Ирину. Сходство между ними поразило его ещё в Космограде, когда он, выполняя просьбу космонавтов, первым встретил их по выходе из корабля.

Сперва он не заметил её, Мельникова скромно держалась позади. Его порывисто обнял и долго не отпускал от себя Виктор Озеров. Потом его обнимали Второв, Котов, Станиславская…

И вдруг он увидел… в первый момент ему показалось, что Иру!

Она была без шлема, и золотистые волосы рассыпались по её плечам. На Волгина смотрели чёрные глаза под чёрными бровями.

Ни у кого, кроме Иры, не встречал Волгин такого сочетания.

Он впился в неё глазами, взволнованный, с сильно бьющимся сердцем, не понимая, что перед ним — реальность или галлюцинация, вызванная встречей с современниками, от которых повеяло на него далёким прошлым.

Но это продолжалось только одну минуту.

Ирина была высокого роста, тонкая и гибкая. Мельникова — значительно ниже, полнее. Черты её лица ничем не напоминали Ирину. Только цвет глаз и волос были те же.

И по странной случайности выражение её лица в тот момент очень напоминало лицо Ирины, каким изобразил его художник на портрете, висевшем в комнате Волгина в Ленинграде.

Это заметил не только Волгин. Люций, Владилен и Мэри вздрогнули, увидя этот оживший портрет, и поняли причину волнения Дмитрия, которое всем бросилось в глаза.

Мельникова заметно обиделась, не понимая, почему он не обнял её, как всех других, а поздоровался с ней сухо и сдержанно.

Только на следующий день, уже в Ленинграде, Волгин объяснил причину своей «холодности».

«Мне очень жаль», — сказала Мария Александровна.

И между ними так и осталась отчуждённость.

Правда, только со стороны Мельниковой. Волгин же, несмотря на то, что её присутствие возбуждало воспоминания, постоянно ощущал настоятельную потребность видеть эту женщину. Находясь в её обществе, он испытывал почти то же чувство, которое появлялось при взгляде на портрет.

Мельникова напоминала Ирину! Для Волгина этого было достаточно.

Он вспомнил момент, когда Мария Александровна увидела портрет. По её выразительному лицу прошла словно тень сожаления и печали.

«Правда, мне очень жаль», — сказала она ещё раз и протянула Волгину руку, тонкую, но сильную, как у мужчины.

Он понял, что она знает, как ему тяжело, и жалеет его от всего сердца. И если бы не сам Волгин, искавший её общества, они виделись бы редко. Мельникова явно избегала Волгина, пользуясь для этого любым предлогом. Она подружилась с Мэри и часто исчезала с ней на весь день.

Зато остальные космонавты, особенно Виктор Озеров, казалось, не могли наглядеться на Волгина и готовы были проводить с ним дни и ночи.

Они часами говорили о жизни в двадцатом и двадцать первом веках, вспоминали события, которые для одного были будущим, а для других прошлым, но произошли при их первой, как будто совместной, жизни. Подобно Волгину, космонавты называли свою теперешнюю жизнь второй жизнью.

Современный мир, равно незнакомый им всем, в эти первые дни был совершенно забыт. Они наслаждались обществом друг друга и погрузились в хорошо знакомое. Было решено, что после того как результаты экспедиции будут переданы в руки учёных, космонавты вместе с Волгиным отправятся в поездку по Земле, которую он прервал ради них.

Волгин уже начал учить своих друзей современному языку.

Фёдоров рассказал ему о психической болезни Озерова. Присутствие Волгина послужило неплохим лекарством, но врач советовал сойтись ближе. Волгину нетрудно было исполнить этот совет.

Он предложил Виктору поселиться с ним в одной комнате, и тот встретил это предложение с восторгом. В первый же вечер, оставшись наедине, они рассказали друг другу всю свою жизнь. Этим было положено начало дружбы.

Виктор признался, что любит Ксению Станиславскую.

— А она? — спросил Волгин.

— Не обращает на меня никакого внимания.

Волгин улыбнулся. За короткое время пребывания с космонавтами он успел присмотреться к ним. Он заметил, что Ксения Николаевна отличает Озерова от остальных. Это было вне всяких сомнений. Волгин несколько раз перехватывал её взгляды, направленные в сторону Виктора, и был убеждён, что его новый друг ошибается, говоря, что Станиславская равнодушна к нему.

Но о своих наблюдениях Волгин промолчал. Говорить об этом не стоило. Всё выяснится само собой, когда придёт время.

Старая, но вечно юная история. Так было всегда. Века ничего не изменили.

Волгин вспомнил о своих наблюдениях над отношениями Владилена и Мэри. Что Владилен влюблён, стало ему давно ясно. Сильный волевой человек на его глазах, как мальчик, робел перед любимой девушкой и, конечно, был убеждён, что Мэри его не любит.

«Любовь, дружба, взаимная симпатия и антипатия, — думал Волгин, — всё это никогда не исчезнет, всегда будет играть свою роль в жизни любого общества. И каждый человек, когда придёт его час, будет испытывать те же чувства, что и его предки. И Озеров, и Владилен ведут себя совершенно одинаково, хотя и принадлежат к разным векам. Но интересно, как решена сейчас проблема семьи? Я не знаю, потому что вообще ничего не знаю и не вижу. Нет, хватит одиночества, пора, давно пора погрузиться в общую жизнь человечества».

Теперь Волгину было легче осуществить своё намерение. Он не один. Рядом двенадцать верных друзей, которые воспринимают всё новое так же, как и он, с которыми он может делиться сомнениями, всегда получить от них поддержку в тяжёлую минуту и которые во всём поймут его.

Мысли Волгина вернулись к последним дням.

Люций был прав: космонавты не пожелали расстаться с Волгиным и попросили его взять их с собой и в его арелете доставить в Ленинград. Второв, Мельникова, Котов, Фёдоров и оба астронома были уроженцами Ленинграда. Остальные согласились сопровождать их в этот город и только потом посетить Москву, Киев, Варшаву. Все эти города сохранились и носили те же названия, что и раньше.

Опасаясь управлять арелетом таких больших размеров совершенно самостоятельно, Волгин попросил Владилена лететь с ними.

— Чего ты боишься? — спросил Владилен. — Большой или маленький, арелет управляется одинаково и одинаково безопасен.

Но Волгин настоял, и Владилен согласился. Пятнадцатое место в машине заняла Мэри, которую пригласила Мельникова. Они обе почувствовали симпатию друг к другу при первой же встрече.

Волгину интересно было наблюдать впечатление, которое производила новая техника на людей, так же как и он сам, очутившихся в мире далёкого будущего.

Космонавты тоже не имели понятия о достижениях науки и техники за протёкшее на Земле время и по сравнению с современными людьми были подобны несмышлёному ребёнку. Но они вели себя иначе, чем Волгин. Второв, Котов, Озеров засыпали Владилена вопросами, которые Волгину приходилось переводить, так же как и ответы. Слушая этот разговор, он понял, что сам допустил большую ошибку, опасаясь показаться «дикарём». Космонавты не боялись этого. Они, если можно так сказать, выставляли напоказ свою «неграмотность». Чувствовалось, что они и не помышляют изучать современную жизнь в уединении, прежде чем окунуться в неё, как это делал Волгин. Они прямо «брали быка за рога».

Ответы Владилена позволили Волгину гораздо лучше и глубже понять устройство арелета и принцип управления им, хотя он был знаком с этой машиной уже несколько месяцев, а не один час, как астронавты.

А когда Котов неожиданно попросил уступить ему место водителя и повёл арелет нисколько не хуже Волгина, заставляя машину опускаться и подниматься снова, Волгин окончательно убедился, что избранный им путь был неправильным.

«Что ж, — думал он, — лучше поздно, чем никогда. Больше я не буду стесняться».

Вильсон и Кривоносов заинтересовались карманным телеофом. И, к удивлению Волгина, ни Владилен, ни Мэри не смогли ответить на их вопросы.

— Всё знать невозможно, — заметил Михаил Филиппович. — Обратимся к специалистам.

В Ленинграде их ожидал приготовленный для них дом. «Дворец!» — сказал Кривоносов. Этот дом, в два этажа, помещался на улице имени Ирины Волгиной.

Совпадение фамилий не ускользнуло от внимания Второва; и он спросил — случайно ли это?

Волгину пришлось вкратце рассказать о своей жене. Сочувственное молчание послужило ему ответом.

Потом Второв сказал:

— И вы, и ваша жена заслужили бессмертие. Это должно утешать вас.

— Я живу, — ответил Волгин, — а Ирина…

Второв не нашёл, что ответить. Озеров обнял Волгина.

Первые два дня поток вопросов обрушивался на Владилена, Мэри, Сергея. Космонавты хотели узнать и понять всё сейчас же, немедленно. Они не хотели ждать.

Спрашивали и Волгина.

— Странно! — сказал Котов, когда выяснилось, что Волгин так мало знает окружающее. — Что вы делали всё это время?

Озеров пришёл на помощь своему другу.

— Ты забываешь, — сказал он, — что Дмитрий перенёс тяжёлую операцию. Кроме того, он бывший юрист и не знаком даже с современной ему техникой.

— Не в этом дело, — возразил Волгин. — Просто я выбрал неверную линию поведения. Вы показали мне, как надо было вести себя.

Подобно Волгину, космонавты целые дни проводили в Октябрьском парке. Но и здесь они вели себя совсем иначе, напоминая своим поведением иностранных туристов. Расспрашивая обо всём, интересуясь всем, они обращались к любому встречному, вели долгие беседы, затрагивавшие все стороны жизни. Волей-неволей участвуя в этих беседах, так как без него собеседники не поняли бы друг друга, Волгин в два дня узнал больше, чем за все предыдущие месяцы.

Ему было неловко и даже стыдно. Замкнуться в себе, встречать всё новое и незнакомое с внешним безразличием казалось ему теперь глупостью.

«Потеряно столько времени, — думал он. — Откуда взялась у меня эта странная робость?»

Он рассказал обо всём Озерову.

— Мне кажется, что это было естественно, — ответил Виктор. — Ты был один. Это много значит. И ещё мне кажется, что прийти в мир таким путём, как случилось с тобой… это не могло не повлиять на психику. Мы — другое дело. Никто из нас не умирал, мы продолжаем жить. Здесь огромная разница.

— А ты не боишься жить в одной комнате с бывшим покойником? — пошутил Волгин.

Во время одной из прогулок по парку Станиславская спросила Владилена о метрополитене. Владилен не смог ей ответить, но человек, проходивший мимо, услышал вопрос и подошёл к ним.

— Я хорошо знаю историю транспорта, — сказал он. — Если вы хотите, я могу рассказать вам.

— Конечно, хотим! — ответил Волгин.

Он сам не знал ничего о Ленинградском метрополитене, который ко дню его смерти ещё не был открыт.

Они узнали, что подземный транспорт бурно развивался вплоть до середины двадцать первого века. Линии метрополитена вдоль и поперёк избороздили город, захватывая все его пригороды. Но то, что в одном веке кажется удобным, воспринимается иначе в другом. Подземному и наземному транспорту всё труднее было конкурировать с воздушным. В третьем веке коммунистической эры появление арелетов в личном пользовании каждого человека нанесло последний удар устаревшим способам передвижения.

— А туннели? — спросила Ксения. — Ведь они строились в расчёте на века.

Волгин перевёл вопрос.

— Туннели сохранились до сих пор, так же как и станции. Метрополитен действует. Он полностью автоматизирован и служит для переброски грузов.

— Надо будет осмотреть его, — сказал Второв. — Интересно какие станции были построены после нашего отлёта.

Но совершить подземную экскурсию тогда не удалось. А потом космонавты улетели на заседание Совета.

Вернувшись в Ленинград раньше своих друзей, Волгин засел дома. Ему не хотелось без них осматривать что бы то ни было. Ещё два дня — и космонавты вернутся.

Почти машинально Волгин снова взялся за книгу.

3

«… Отчего погиб Фаэтон?

Орбита планеты проходила там, где сейчас находится первый пояс астероидов. Астрономы давно предполагали, что между Марсом и Юпитером была когда-то пятая крупная планета и назвали её Фаэтоном. (Сами фаэтонцы называли её «Диайна»). Было высказано предположение, что пояс астероидов образовался в результате гибели Фаэтона. Это оказалось правильным.

Больше того. Учёные правильно поняли и причину гибели Фаэтона.

Небесные тела движутся прямолинейно и равномерно, с постоянной скоростью. Если ничто не мешает им. Солнце могучей силой своего гравитационного поля заставляет планеты падать на себя. Возникают две силы — центробежная и центростремительная. Если обе силы уравновешивают друг друга, планеты движутся по эллипсу, в одном из фокусов которого находится Солнце. Но если одна из этих сил преобладает, картина изменяется. Эллиптическая орбита превращается в спираль. Когда преобладает центростремительная сила, планета с каждым оборотом приближается к центральному светилу, а когда центробежная, то удаляется от него.

Это и случилось с пятой планетой нашей системы.

Фаэтон был обречён законами небесной механики на неизбежную гибель, потому что его поступательная скорость превышала скорость падения на Солнце.

Отчего это произошло?

Было ли так с самого начала, с момента возникновения Фаэтона как небесного тела, или планета сперва двигалась по правильной эллиптической орбите и только потом, в результате внешнего воздействия, ускорила свой бег? На такой вопрос очень трудно ответить. Мы не знаем, что происходило в Солнечной системе в далёком прошлом, когда ещё не было ни одного разумного существа.

Астрономия склоняется в пользу последнего предположения. Возможно, что на своём галактическом пути Солнце встретило другое небесное тело, которое было гораздо меньше его самого, но превосходило размерами и массой любую планету. Притянутое Солнцем, это тело упало на него, но по дороге встретилось с Фаэтоном. В результате этой встречи усилилось поступательное движение пятой планеты.

Можно привести ещё добрый десяток не менее правдоподобных гипотез.

Достоверно только одно: за период высокоразумной жизни на Фаэтоне никаких внешних воздействий на движение планеты не было.

Наука фаэтонцев развивалась, в общем, параллельно с будущей наукой Земли. Общность происхождения (оба человечества обязаны своим существованием Солнцу) повлияла не только на внешние формы людей и животных обеих планет, но и на линию их развития. Обе науки шли одним и тем же путём.

Как и на Земле, первой наукой фаэтонцев была астрономия. Это естественно. Небо с его звёздным узором само притягивает к себе внимание разума, начинающего познавать окружающий мир. Астрономия же неизбежно приводит к математике.

Неправильность в движении планеты была обнаружена фаэтонскими учёными сравнительно давно. Но то, что следовало за этой неправильностью, к чему она должна была привести, открылось им значительно позднее.

С каждым оборотом (с каждым годом) орбита Фаэтона увеличивалась, планета удалялась от Солнца, приближаясь к орбите Юпитера.

Масса, а следовательно и гравитационное поле, гиганта Солнечной системы была в полторы тысячи раз больше массы Фаэтона. Сближение с Юпитером грозило планете гибелью.

И предотвратить катастрофу было не в человеческих силах.

К счастью для фаэтонцев, трагическая истина стала известна тогда, когда наука и техника достигли очень высокой ступени развития. Если они не могли изменить скорости движения планеты, то были уже достаточно могучи, чтобы дать возможность фаэтонцам принять меры к спасению.

Для этого существовал только один путь — найти другую подходящую планету и переселиться на неё раньше, чем Фаэтон будет порван могущественным притяжением Юпитера.

В Солнечной системе подходящей планеты не нашлось. Марс был непригоден по ряду причин. Земля и Венера находились слишком близко к Солнцу — фаэтонцы не могли жить в условиях жаркого климата.

Пришлось искать нужную планету вне Солнечной системы.

Космолёты фаэтонцев избороздили окрестности Солнца в радиусе пятидесяти световых лет.

Катастрофа неумолимо приближалась. Точный момент гибели Фаэтона был вычислен, и в распоряжении фаэтонцев оставалось не столь уж много времени.

Когда была найдена свободная планета в системе Веги (созвездие Лиры), выбора уже не было. Пришлось остановиться на ней.

Фаэтонцы прекрасно отдавали себе отчёт в разнице между Вегой и Солнцем. Они понимали, что излучения чужого солнца могут отрицательно сказаться на них. Но они надеялись справиться с вредным влиянием голубой звезды.

Великое переселение началось. Оно продолжалось несколько столетий (здесь всюду указываются наши, земные, меры времени и расстояний).

Восхищение вызывает тот факт, что из сотен тысяч звездолётов в пути погибли лишь единицы.

Так покинули Солнечную систему дети Солнца, старшие братья земных людей.

Фаэтонцы знали, что Земля или, как они её называли, Гедейа, населена разумными существами, стоявшими тогда на довольно низкой ступени развития. Но эволюция жизни всюду одинакова. Не было сомнений, что гедейанцы со временем станут во всём подобны самим фаэтонцам. Исходя из этого был составлен план установления связи между Землёй и Новым Фаэтоном в далёком будущем.

Орбита Фаэтона приблизилась к орбите Юпитера настолько, что ближайшее противостояние должно было стать роковым. К этому времени на Фаэтоне остался последний небольшой космолёт с восемью учёными, которые должны были улететь к Веге только после гибели планеты. Наблюдение за катастрофой, за тем, как на месте Фаэтона появились обломки, образовавшие затем пояс астероидов, велось ими с Земли.

Роковой момент наступил. Могучее притяжение Юпитера преодолело внутренние силы сцепления вещества Фаэтона, и планета разлетелась на части.

Случилось так, что один из обломков, устремившихся к Солнцу, встретился с Землёй. И упал на неё как раз в том месте, где стоял звездолёт восьми фаэтонцев. Взрывом уничтожило межзвёздный гравитационный двигатель. Восемь человек были обречены навсегда остаться в Солнечной системе.

У них сохранился небольшой межпланетный двигатель. Экипаж корабля решил лететь на Венеру и там остаться. Почему они приняли такое решение, непонятно не только нам, но и потомкам фаэтонцев. Было логичнее остаться на Земле.

Это был тот самый кольцевой звездолёт, который люди нашли на Венере и который сейчас находится на Церере.

Восемь учёных были людьми сильной воли. Трагическая случайность, лишившая их новой родины, не сломила их. Они считали своим долгом сделать всё, чтобы осуществить намеченный план, и подготовили упрощённый, с их точки зрения, кинофильм, чтобы люди, которые войдут в звездолёт много времени спустя, могли узнать всё, что произошло, узнать, где искать человечество, волей судьбы покинувшее Солнце.

Мельников и Второв дважды смотрели этот фильм, пересняли его и рассказали о нём другим людям.

Загадка Марса раскрылась.

Животные, так поразившие своим существованием земных учёных, оказались не «марсианами», а «фаэтонцами». Это были животные погибшей планеты, привыкшие к разреженному воздуху, так как на Фаэтоне они жили в высокогорных районах. Они были доставлены на Марс перед катастрофой. В то время, когда люди посетили Марс, эти животные находились уже в стадии вымирания, чем и объяснялась их малочисленность.

Но фильм рассказал не только об этом.

Гранитные фигуры на Арсене, зачатки культуры у обитателей Венеры — всё это были следы, оставленные фаэтонцами.

И всё это имело одну цель — показать людям Земли, что в Солнечной системе существовали когда-то другие разумные существа.

Мало того. Фаэтонцы хотели, чтобы земные люди — гедейанцы — не только поняли, что случилось с пятой планетой, не только узнали, где находятся сейчас дети Солнца, но и могли завязать сношения с ними.

Фильм, который увидели люди на фаэтонском корабле, дал указание, где искать основное «наследство», оставленное на Земле.

Фаэтонцы были очень осторожны, они не хотели, чтобы оставленное ими погибло бесцельно, и приняли меры. Люди должны были найти потайное убежище только тогда, когда будут способны правильно воспользоваться найденным. Свои указания фаэтонцы оставили на астероиде под специально для этого поставленными гранитными фигурами. Они рассуждали так: когда люди начнут совершать космические полёты, когда их наука и техника сделают возможными такие полёты, они будут и достаточно развитыми. Астероид, орбита которого проходит так близко от Земли, не останется незамеченным. Исследуя его, найдут гранитные фигуры, а найдя их, догадаются, что под ними что-то спрятано.

Для гарантии фаэтонцы поставили такую же фигуру и на Венере, рядом со своим кораблём. И ко всему этому оставили ещё кинофильм.

Фильм, действительно, сохранился, но гранитная фигура не выдержала испытания временем и бурного климата Венеры. Удалось найти только её обломки. Что это было, догадались лишь потому, что гранитные куски напоминали фигуры на астероиде.

Под обломками нашли указание — искать на Арсене. Но и без этого указания было уже известно, где искать.

Специальная экспедиция обнаружила под фигурами Арсены четыре одинаковых гранёных шара. С величайшей осторожностью их доставили на Землю.

Шары были сплошными, сделанными из материала, обладавшего сверхпрочностыо, — известные в то время режущие средства не могли справиться с ними. Но, как оказалось, резать шары и не нужно было.

Фаэтонцы применили и здесь свою высокую технику биотоков.

Современному инженеру всё это было бы ясно с самого начала. Механизмы, записывающие мысль и воспроизводящие её в мозгу другого человека, нам хорошо известны. Сейчас мы можем сказать, что устройство «говорящих» шаров было далеко не совершенно. Они создавали мысленные образы и представления, которые легко могли остаться непонятыми. Зная теперь уровень техники фаэтонцев того времени, мы видим, что они вполне могли снабдить эти шары запоминающим механизмом, который, прослушав разговоры людей, изучил бы их язык и «ответил» людям не мысленными образами, а просто словами. Почему фаэтонцы не сделали этого, остаётся загадкой.

Как бы то ни было, цель была достигнута. Больших трудов и богатой фантазии потребовало раскрытие секрета. Но он был раскрыт, и люди узнали, что хотели сказать им фаэтонцы.

И снова оказалось, что шары заключали в себе только дальнейшие указания, а не разгадку тайны.

Нам кажется, что фаэтонцы переусердствовали. Они сами согласны с этим. Можно было сделать всё гораздо проще, да и надёжнее. Задуманное ими было слишком сложно, сохранность «наследства» подвергалась целому ряду случайностей.

Но рассуждать и находить недостатки спустя несколько столетий очень легко.

Шары указали, что надо искать в точке Южного полюса. Туда и отправились люди.

Там, на глубине шестидесяти метров, строго на линии земной оси, находилось надёжно укрытое помещение, где было приготовлено для людей телеустройство (кстати сказать, снова снабжённое не звуковым, а мысленным — мозгоимпульсным устройством) и механизм, приводящий в действие межпланетную связь между Землёй и Новым Фаэтоном, находящимся в системе Веги.

Благодаря опыту пребывания на фаэтонском звездолёте и раскрытию секрета гранёных шаров люди сравнительно легко привели в действие установку на Южном полюсе.

Очевидно, фаэтонцы всегда любили «театральные эффекты». Вместо того чтобы просто рассказать то, что нужно было знать людям, они прибегли к телеофтехнике (люди первого века коммунистической эры восприняли её как телевидение). Перед собравшимися в подземном помещении появился фаэтонец и рассказал мысленными образами и представлениями историю гибели своей планеты и спасения её человечества.

Люди узнали, что обитатели пятой планеты спаслись и что они намерены явиться на Землю, когда гедейанцы позовут их.

Для осуществления этого вызова фаэтонцы установили на одном из крупных астероидов второго, внешнего, пояса аппарат мгновенной связи, действующий на принципе возмущения гравитационного поля.

Сигнал был послан, но не был принят на Новом Фаэтоне. Отчего это произошло?

Есть много правдоподобных объяснений, но истина, вероятно, никогда не будет известна. Гравитационная связь требует исключительной точности наведения «луча». Отклонение на доли угловых секунд уводит луч далеко в сторону от цели. Могла ли установка сохранить точность в течение веков? Вряд ли. Ведь астероид, на котором она находилась, подвергался возмущающему его движение действию тяготения других астероидов. Могли происходить и прямые столкновения. Да мало ли что могло произойти на протяжении столь долгого времени.

Сто лет люди ждали прилёта фаэтонцев, но они так и не прилетели. Это случилось позднее, независимо от посланного сигнала.

Здесь надо сказать, что при встрече с обитателями Нового Фаэтона люди обменялись с ними мнениями по этому вопросу. Фаэтонцы отвергли предположение, что наводящая установка могла потерять точность. По их мнению, она была повреждена метеоритом. И это могло случиться…»

4

Остановившись на этом месте, Волгин на следующий день решил прекратить чтение. Узкоспециальный текст становился для него всё более трудным.

«Владилен астроном, — сказал он самому себе. — Он должен хорошо знать всё, что касается Нового Фаэтона».

Волгин не ошибся.

Разговор произошёл вечером того же дня.

— Я прочёл, — сказал Волгин, — о том, как люди узнали о фаэтонцах. Но мне осталось неясным, сколько раз и когда они прилетали на Землю.

— Этот вопрос, — ответил Владилен, — интересовал учёных много столетий. Ответ получили шестьсот лет тому назад, когда фаэтонцы прилетели к нам и провели на Земле свыше двух лет. Было достигнуто полное взаимопонимание. Лингвмашина…

— Что это такое?

— Узкоспециализированный электронный мозг, способный изучить любой язык по «слуху» и служить переводчиком. С помощью самих фаэтонцев эта машина, вернее, несколько таких машин, дали возможность вести подробные беседы. Мы узнали всё, что хотели.

— Ты так говоришь «мы», будто сам присутствовал при этих беседах, — улыбнулся Волгин.

Владилен ответил с полной серьёзностью:

— Шестьсот лет срок большой, но люди третьего века нашей эры и мы, живущие в девятом, не так далеки друг от друга, как это было в старину. У них и у нас один и тот же образ жизни. Мы с детства привыкаем смотреть на последнее тысячелетие как на единую жизнь одного и того же общества. Этим и объясняется слово «мы».

— Продолжай!

— Фаэтонцы рассказали нам историю своей планеты. Цивилизованная жизнь началась у них примерно на сто тысяч лет раньше, чем на Земле. Я имею в виду земные годы, на Фаэтоне год был гораздо длиннее. Но, как ты увидишь дальше, этот срок не так велик. В общем, история их общества чрезвычайно напоминает нашу историю. Было неравенство людей, была борьба классов. Переход к лучшим формам жизни у фаэтонцев произошёл медленнее и труднее, чем на Земле. Но ко времени переселения к Веге всё это было уже в прошлом. Они сами согласны, что не будь у них единого общественного строя — по-нашему, коммунизма — человечество Фаэтона погибло бы вместе со своей планетой. Спасение стало возможно потому, что все люди действовали по единому плану, действовали дружно. Тебе, Дмитрий, лучше, чем нам, понятно, к чему привела бы катастрофа при существовании вражды и антагонизма.

— Вполне представляю.

— В истории фаэтонцев, — продолжал Владилен, — обращает на себя внимание один странный факт. Коммунизм — будем употреблять это слово, оно нам понятно — появился у них в теории за две тысячи лет до того, как он стал формой жизни. У нас, на Земле, на это потребовалось в двадцать раз меньше времени. Первый искусственный спутник Фаэтона (у них были искусственные спутники) вылетел за пределы атмосферы уже при полном коммунизме, за четыреста лет до полёта в Космос первого фаэтонца. У нас на это потребовалось три года. В сто тридцать раз меньше. И так было во всех областях науки и техники, везде одна и та же картина. О чём она говорит?

— Прогресс шёл медленнее.

— Да, гораздо медленнее, чем у нас. Я читал, например, что они открыли явление электролизации почти за тысячу лет до появления в технике электродвигателей.

— Но чем объясняются такие темпы? Что они, мыслят медленнее, что ли?

— Да, это так. Фаэтонцы очень похожи на нас формами тела. Они только очень маленького роста, и их глаза больше наших, а лоб массивнее. Но за этим лбом течёт медленная, словно ленивая, мысль. Их движения тоже замедленные, плавные, спокойно неторопливые. И вся их жизнь, с нашей точки зрения, идёт томительно медленно. Но они сами, конечно, не замечают этого. Мы показались им слишком быстрыми, порывистыми, резкими в словах и поступках. Может быть, они считают нас даже бестолково мечущимися. Им непонятна наша энергия.

— Но почему это так?

— Потому что жизненная энергия, интенсивность развития наводятся в прямой зависимости от количества солнечной энергии, от количества тепла и света, получаемого планетой от Солнца. Фаэтон обращался слишком далеко от центра нашей системы. И жизнь на нём возникла и развивалась неизмеримо медленнее, чем на Земле. Если она всё же достигла высокой ступени, то это произошло потому, что Фаэтон во всех остальных отношениях был прекрасно приспособлен к жизни. И ещё потому, что жизнь — явление упорное и легко приспосабливается к любым условиям. Медленность эволюции организмов повлияла на развитие мозга. Мозг фаэтонцев по природе своей инертнее нашего.

— Значит, один и тот же путь мы проходили и проходим быстрее, чем они?

— Да. И мы всё время их обгоняем. Вернее сказать — нагоняем. В настоящее время они идут впереди нас, но не намного.

— Как? Ведь насколько я понял, современная наука Земли находится на уровне науки фаэтонцев стотысячелетней давности.

— Это верно, но слушай дальше. Если бы Фаэтон не погиб и фаэтонцы продолжали жить в Солнечной системе, при всей медленности их развития они обогнали бы нас, по крайней мере, на четыре — пять тысяч лет. Но дальнейшая жизнь фаэтонцев проходила под светом не Солнца, а голубой звезды — Веги.

— На это указывает и автор «Пятой планеты», но не даёт пояснений.

— Мы уклонились в сторону, — сказал Владилен. — Ты интересовался, сколько раз фаэтонцы посещали Землю. Давай вернёмся к этому вопросу.

— Я забыл об этом. То, что ты рассказываешь, очень интересно.

— Лучше соблюдать хронологический порядок. Так вот, фаэтонцы начали совершать межпланетные полёты, когда люди Земли были ещё в диком состоянии. Они прилетали к нам восемь раз. Одна экспедиция отделялась от другой тысячелетиями. И, наблюдая жизнь Земли, учёные Фаэтона поняли, что эволюция на Земле идёт значительно быстрее, чем это происходило у них. Каждый раз, прилетая к нам, они находили людей более развитыми, чем ожидали. Это очень важно для понимания последующего. Когда они узнали об участи, грозящей их планете, было принято решение оставить на Земле указания, о которых ты читал. Надо отдать им должное: они поразительно точно рассчитали время, когда люди найдут тайник. Ошибка составила немногим больше тысячи наших лет. Это изумительно.

— Согласен. Но сколько времени им потребовалось для этого расчёта?

Владилен засмеялся.

— Важен результат, — сказал он. — Устройство тайника на полюсе, установка гранитных фигур на Арсене — всё это потребовало много времени. Они сами не могут сейчас сказать, сколько раз прилетали на Землю для осуществления своего плана. Вероятно, раз десять. После переселения к Веге они посетили Землю два раза: первый раз — для проверки тайника и для установки аппарата связи, а второй — шестьсот лет назад.

— Получили они сигнал?

— Нет, не получили. Или он не появлялся вообще, или уклонился в сторону. С нетерпением ожидая сигнала и не получив его, когда, по их расчётам, настало время, фаэтонцы отправились на Землю без приглашения. Это случилось через тысячу триста лёг после попытки людей Земли дать этот сигнал.

— Ты сказал, что они ждали с нетерпением. Почему? Разве им так важно было получить сигнал?

— Да, очень важно. Чтобы ты понял дальнейшее, я должен немного сказать о звёздах и их излучениях. Звёзды делятся на спектральные классы, от красных гигантов до белых карликов. Я говорю это потому, что в твоё время не были известны звёзды по обе стороны этих пределов.

— О! Ты можешь с равным успехом приводить и новейшие данные. Я никогда ничего не понимал в астрономии.

— Нам достаточно и этого. Солнце принадлежит к классу жёлтых звёзд, наиболее распространённых во Вселенной. Раз ты говоришь, что незнаком с астрономией, я не буду вдаваться в анализ спектральных классов. Скажу самую суть.

— Что и требуется.

— Солнце — во всех отношениях средняя, рядовая звезда. Его величина, масса, поверхностная температура, интенсивность излучения всех частот, в общем, всё — самое обычное, часто встречающееся.

— Не слишком почётно для людей, — заметил Волгин.

— Но очень важно для них. В твоё время не знали, а теперь знают, что все звёзды типа нашего Солнца имеют планетные системы. Установлено, что именно жёлтые звёзды наиболее благоприятны для жизни на их планетах.

— А у звёзд других классов есть планеты?

— Не у всех, но встречаются. Тем не менее, мы незнаем ни одной планетной системы таких звёзд, где возникла бы жизнь. Кроме Веги, конечно. На её крайней планете жизнь появилась извне, можно сказать, насильственным образом. Я говорю о фаэтонцах.

— Это я знаю. А много известно планетных систем с жизнью?

— Да, очень много. Но наличие жизни ещё не означает появление разумной жизни. Планет, где появились высокоразвитые существа, способные мыслить, пока известно совсем мало.

— К этому вопросу мы вернёмся. Говори дальше.

— Тогда не отвлекай меня. Установлено также, что звёзды спектрального класса Веги неблагоприятны для возникновения жизни, и вредно влияют на живые организмы. Этого не учли фаэтонские учёные. Или надеялись искусственно нейтрализовать вредные излучения голубого солнца. Отчасти им это удалось, жизнь на Новом Фаэтоне не погибла. Астрономическая наука может быть только благодарна фаэтонцам за проведение опыта в столь грандиозном масштабе. Но знания о природе голубых звёзд куплены дорогой ценой.

— Почему? Ведь фаэтонцы не погибли!

— Да, не погибли. Этого не случилось лишь потому, что они достигли чрезвычайно высокой ступени развития. Разум, достигший подобной ступени, уже непобедим, природа перед ним бессильна. И фаэтонцы не только не погибли, они спасутся и пойдут дальше, вперёд.

— Я что-то плохо понимаю.

— Сейчас поймёшь всё. Излучение голубых звёзд оказывает тормозящее действие на развитие мозга и вообще уменьшает жизненную энергию. Фаэтонцы узнали об этом слишком поздно. И без того медленное, развитие их организмов ещё более замедлилось у Веги. Повторяю, если бы они были менее развиты, они погибли бы, эволюция пошла бы назад. Они потеряли бы всё, что было завоёвано тысячелетиями, и постепенно превратились бы снова в дикарей, а затем и в животных. Высокая культура спасла их от этой участи. Но дальнейшее движение вперёд почти полностью прекратилось. Они застыли на одном месте. Жизнь превратилась в пассивное состояние, способное только поддерживать уже достигнутое, но не создавать новое. Правда, мысль работала, но как? За сто тысяч наших лет почти полмиллиона поколений продвинулись по пути прогресса настолько, насколько мы, на Земле, продвигаемся за одну тысячу лет. Вот почему я сказал, что фаэтонцы впереди, но не намного. Если бы они остались у Веги, люди Земли обогнали бы их очень скоро.

— Значит, они снова решили переселиться?

— Не совсем так. Не переселиться, а перейти в другую планетную систему, к более благоприятному солнцу.

— Это и означает переселение.

— Допустим, — сказал Владилен, — что мы с тобой решили переехать в другой дом. Мы сядем в арелет и переселимся. Но если мы хотим жить на новом месте в этом же доме?

— Тогда придётся перенести дом.

— Вот именно. И это уже нельзя назвать переселением.

— Значит, ты хочешь сказать…

— Что наука и техника фаэтонцев дают им возможность «перенести дом на другое место». Короче говоря, совершить переезд в другую планетную систему, не покидая своей планеты.

— От одной звезды к другой?!.

— Что ж тут удивительного? Это гораздо удобнее.

— Твоё хладнокровие восхитительно, Владилен! Действительно! Совершить космическое путешествие, не покидая квартиры! Чего проще! — Волгин рассмеялся несколько нервно.

— Всё это не так уж сложно. Если имеешь возможность воздействовать на гравитационное поле, то становишься хозяином орбиты планеты. Фаэтонцы заставили планету двигаться по спирали, отдаляясь от Веги. А когда освободились от притяжения звезды, направили свой путь к Солнцу.

— К Солнцу? Значит, они возвращаются сюда?

— Ну конечно. Солнечная система их родина. Только здесь через несколько поколений исчезнут все следы влияния голубого солнца и жизнь пойдёт по-старому.

— Теперь понятно, — сказал Волгин. — А я уж хотел спросить, почему они не ушли от Веги гораздо раньше.

— Именно потому, что другой звезды спектрального класса Солнца нет на приемлемом расстоянии. И поэтому фаэтонцы с таким нетерпением ожидали сигнала. Им нужно вернуться на место, где находился первый Фаэтон. Но оно занято его же обломками — поясом астероидов. Только мы, люди Земли, можем помочь им.

— Кажется, я всё понял. Очистительные отряды, в которых работает мать Мэри, созданы для этой цели?

— Да. К моменту прилёта фаэтонцев надо очистить орбиту для пятой планеты, которая снова появится в Солнечной системе. Мы уничтожим все астероиды. На Марсе уже строится сверхмощная гравитационная станция. Только для того, чтобы в случае помех со стороны Юпитера оказать помощь фаэтонцам. Но можно надеяться, что Юпитер не помешает. По нашим расчётам он будет находиться по другую сторону Солнца.

— Момент прилёта точно известен?

— Конечно. Когда фаэтонцы были на Земле, шестьсот лет тому назад, их планета уже покинула Вегу. Они были совершенно уверены, что мы уже способны помочь им. И не ошиблись. Траектория полёта, скорость движения — всё точно известно.

— Но если так, зачем строить станцию на Марсе?

— В таком важном деле нельзя ничем пренебрегать. В расчёты могла закрасться ошибка, или что-нибудь непредвиденное может изменить данные полёта Фаэтона. Нельзя рисковать целым человечеством.

— Когда же они прилетят?

— Фаэтон будет на линии своей новой орбиты первого июля девятьсот семьдесят девятого года. Если, конечно, ничто не помешает.

— Значит, мы не увидим этого события?

— Почему? Осталось сто девятнадцать лет. Фаэтон уже близко. Мунций или даже Люций вряд ли доживут до его прилёта. Но ты, я, Мэри… мы увидим его.

— Я?

— Разве Люций не говорил тебе, что ты проживёшь не менее ста двадцати лет?

— Говорил.

— Ты не веришь ему?

Волгин промолчал. Он действительно не мог верить «отцу» в этом случае. Ему казалось, что Люций сказал так из чувства сострадания, желая убедить Волгина в том, что тот ничем не отличается от других людей. Чудовищное потрясение, которое испытал его организм, умерший и воскрешённый, не могло, по мнению Волгина, продлить жизнь, а, как раз наоборот, должно было сократить её. Люций жалеет его и не говорит правды.

— Хорошо, — сказал Волгин. — Допустим, что я проживу сто двадцать лет. Фаэтонцы прилетят через сто девятнадцать…

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Но наука многое узнала и многому научилась из опыта с тобой. Не сомневаюсь, что ты сможешь прожить дольше. Так же, как любой из нас.

— Например, Мунций?

— Ему уже под двести. Едва ли он захочет.

— Разве дело только в желании?

— В большинстве случаев именно в этом. Возьмём Мунция. Если он захотел бы во что бы то ни стало увидеть прилёт фаэтонцев, он мог бы воспользоваться анабиосном.

— Это слово мне ничего не говорит.

— Человека можно погрузить в сон настолько глубокий, что он граничит с состоянием анабиоза. В таком сне организм замирает, сердце почти не бьётся, питание вводится искусственно. Анабиосон может продолжаться от ста до двухсот лет. А проснувшись, человек снова начинает жить. Перерыв не сказывается на общей продолжительности активной жизни. Любопытно, что после анабиосна человек внешне молодеет, исчезают морщины, седые волосы.

— Ты мне напомнил. Я давно хотел спросить, почему у вас сохранилась старость, внешняя, конечно? Разве наука не может создать человеку вечную молодость? Опять-таки внешнюю.

— Вполне может. Морщины, седина — всё это легко устранимо. Но, как это ни странно, сами старики не хотят выглядеть молодыми. За очень редкими исключениями. К таким исключениям принадлежит Иоси, которого ты видел в Космограде. Знаешь ли ты, что он старше Мунция?

— Этому трудно поверить. Иоси выглядит ровесником Люция.

— Он старше его больше чем вдвое… Но таких «любителей» очень мало.

— Вероятно, это происходит потому, что у вас долго длится естественная молодость? С точки зрения моих современников, Люций — дряхлый старик. Ведь ему больше девяноста лет. А выглядит он тридцатилетним. То же самое и с женой Люция — Эрой. Кстати, сколько тебе лет, Владилен?

— Тридцать два.

— А Мэри?

— Не знаю. Спроси её.

— Женщинам не принято задавать такие вопросы. Или у вас это можно?

— Почему же нельзя? Но у нас обычно не спрашивают о годах.

— В таком случае извини за мой вопрос.

— Он вполне естествен.

— Вернёмся к Фаэтону, — сказал Волгин, которому показалось, что Владилен чем-то недоволен. — Сколько лет он уже летит?

— Скоро будет ровно полторы тысячи. Много поколений фаэтонцев провело всю жизнь между Вегой и Солнцем.

— В темноте и холоде?

— Нисколько. Планета согревается и освещается искусственным солнцем, которое обращается вокруг неё. Фаэтонцы в пути пользуются теплом и светом, подобными нашим, солнечным. В этом отношении им лучше, чем было у Веги.

— Почему же тогда они не удалились в пространство гораздо раньше, почему не ожидали вдали от Веги?

— Искусственное солнце греет и освещает, но оно лишено многих излучений, необходимых живым организмам. Полторы тысячи лет ещё терпимо, но больше…

— У тебя на всё есть ответ.

— Я здесь ни при чём. Всё обдумано самими фаэтонцами.

— Ещё один вопрос. Почему фаэтонцы не прилетали на Землю за эти шестьсот лет? Разве их не интересует, как идёт работа очистительных отрядов? Мне кажется, они должны были следить за этим.

— Они вполне доверяют нам. Но Земля слишком жаркая планета для фаэтонцев, особенно после того, как они так долго жили на окраине системы Веги. Когда они были на Земле, для них создавали холодный климат, почти всё время они провели в Антарктиде.

— Антарктида не нуждается в искусственном холоде.

— Ты ошибаешься. Антарктида — тропическая страна. Над ней уже больше тысячи лет сияет искусственное солнце. Но, если фаэтонцы не были больше на Земле, это не значит, что они вообще не прилетали в Солнечную систему. Чем ближе Фаэтон к Солнцу, тем легче им совершать полёты к нам. За шестьсот лет у нас было шесть фаэтонских кораблей. Но они останавливались на Марсе или на Церере. Последний корабль ещё не улетел.

— Так фаэтонцы здесь?

— Да, на Марсе. Это группа учёных, которые работают над проблемой ускорения акклиматизации, предстоящей населению Фаэтона. Они хотят как можно скорее привыкнуть к лучам Солнца, и это очень разумно.

— Хотел бы я их увидеть! — вырвалось у Волгина.

— Так в чём же дело?

— Только не по телеофу, а в натуре, как вы говорите.

— Опять-таки, в чём же дело? Слетать на Марс — это пустяк. Можешь отправиться с любым рейсовым ракетопланом.

— Да, пустяк? Для вас, но не для меня. Совершить межпланетное путешествие…

— Уверяю тебя, оно не сложнее полёта на хорошо тебе знакомом арелете. Только пейзажи за бортом будут иными.

— А невесомость или повышенная тяжесть?

— Ни того ни другого. Ускорение нейтрализуется антигравитацией. Тяжесть обычная на всём протяжении пути.

— Сколько времени надо лететь?

— О, совсем немного! Марс находится сейчас на расстоянии около двухсот миллионов километров от Земли. В былое время, когда ускорение ограничивалось пределами выносливости человеческого организма, на этот путь потребовалось бы несколько месяцев или даже лет. Сейчас можно принять любое ускорение — пассажиры его не ощущают. Ракетопланы, связывающие Землю с Марсом, половину пути летят с положительным ускорением, а вторую половину с отрицательным. И это ускорение очень велико. Я не помню точно, но кажется, что полёт на двести миллионов километров занимает примерно шестнадцать часов.

— Что?!

— Я сказал примерно. Погоди, я сейчас скажу точно, — Владилен на несколько секунд задумался. — Ну да, я прав. Пятнадцать часов сорок семь минут и четыре секунды.

Волгин уже несколько раз мог убедиться, что современные люди способны производить в уме с непостижимой быстротой вычисления, которые были совершенно недоступны — без бумаги и длительного времени — людям его поколения. Его не удивило, что Владилен так быстро назвал цифру, но сама цифра, такой срок межпланетного полёта глубоко поразили его.

— Ты же сам сказал, что не знаешь точного расстояния до Марса, — сказал он.

— Я вспомнил точно.

— Это непостижимо! Шестнадцать часов!

— И это ещё слишком долго. Но ракетопланы не могут развить большего ускорения. Пока не могут.

— Ну, если так…

— Слетай на Марс. Ты там ещё не был, тебе это будет интересно. Я уверен, что Виктор и другие с удовольствием согласятся лететь с тобой.

— А ты?

— Если хочешь, и я полечу. Я всегда в твоём распоряжении.

— Так вот почему, — задумчиво сказал Волгин, — Второв так удивлялся, что они не нашли Фаэтона в системе Веги. Его там уже не было.

— Да. «Ленин» имел задачу достигнуть звезды 61 Лебедя, а на обратном пути отыскать Новый Фаэтон и выяснить, почему фаэтонцы не реагировали на посланный сигнал.

— Скажи, управление ракетопланом сильно отличается от управления арелетом?

— Почти то же. И там и здесь биотоки. Но ориентировка в пути, конечно, требует специальных знаний.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОСТЬ ИЗ БЕЗДНЫ

Глава первая

1

— Игорь Захарович приглашает пройтись по городу, — сказал Озеров. — Как ты, не возражаешь?

— Вероятно, ты хотел сказать — полетать над городом? — усмехнулся Волгин, — Мы привыкли говорить «пройтись».

— Нет, я сказал как раз то, что нужно. Именно пройтись. Пешком.

— Я с удовольствием. А кто ещё?

Вопрос был вполне обоснован. Если раньше всюду отправлялись вместе, то после возвращения космонавтов в Ленинград их компактная группа распалась. Было неудобно летать на большом арелете, его заменили тремя маленькими, более подвижными и манёвренными. А затем, незаметно и естественно, проявилась разница вкусов и характеров. Экскурсии как-то само собой стали проводиться в различные места, и пятнадцать человек собирались вместе только по вечерам, когда возвращались домой.

Второв, Котов и Фёдоров, хорошо знавшие несколько старых языков, могли уже вполне сносно объясняться на современном и почти не нуждались в услугах Волгина. Арелетом научились управлять все.

Маршруты поездок намечались накануне, и экипажи трёх арелетов менялись каждый день, но чаще всего с Волгиным отправлялись Второв, Крижевский и, конечно, Владилен и Виктор Озеров.

Неразлучные друг с другом Мэри и Мельникова только один раз были в поездке вместе с Волгиным. Мария Александровна продолжала избегать общества Дмитрия, к его немалому огорчению: ему хотелось видеть её постоянно. А Виктор не желал расставаться с ним даже ради Ксении Станиславской.

Болезнь молодого штурмана в какой-то мере ослабла, но не прошла. Присутствие Волгина на Земле сослужило хорошую службу — Озеров оживился, у него появился интерес к современности, но, как говорила Мельникова, где-то внутри продолжала гнездиться тоска, и она должна была рано или поздно проявиться. Сергей соглашался с её мнением.

Но пока всё шло хорошо.

Предложение Волгина слетать на Марс и познакомиться с фаэтонцами было принято, против ожиданий, далеко не всеми. Больше половины космонавтов наотрез отказались.

— Я по горло сыта космическим полётом, — заявила Ксения Станиславская.

К её словам присоединились ещё шестеро. Только Второв, Котов, Крижевский и Мельникова согласились сразу и даже с радостью. Виктор Озеров не сказал ни да ни нет. Ему явно хотелось лететь с Волгиным, но Ксения оставалась, и Виктор колебался. Волгин, впрочем, был совершенно уверен, что Озеров не полетит на Марс.

— Ну что ж! — сказал он, когда выяснилось отношение к его предложению. — Полетим всемером. Это не займёт много времени.

— Кого вы имеете в виду? — спросил Второв.

— Вас четверых, Владилена и Мэри. Раз летит Мария, полетит и Мэри, я полагаю.

— Да, их теперь водой не разольёшь.

Путешествие по Земле снова отложили. Но торопиться не было никакой необходимости. Остающиеся на Земле решили ждать товарищей в Ленинграде.

Владилен связался с дежурным по космодрому, и ему сообщили, что семь мест будут оставлены в ракетоплане, отлетающем на Марс четвёртого октября.

Узнав об этом, Озеров обиделся.

— Ты даже не счёл нужным узнать моё решение, — сказал он Волгину.

— Зачем, если оно и так ясно.

— Тебе ясно…

— И тебе тоже, — перебил Волгин. — Сознайся!

Виктор недовольно поморщился, но ничего не ответил. Волгин рассмеялся.

— Вот видишь, — сказал он.

— Сколько времени займёт ваш полёт?

— Не более одной недели.

— Ну, это не так страшно. Ладно, я останусь.

Всё время стояла прекрасная погода. Они знали, что это делается для них, — Ленинград освежался дождём по ночам. И пользуясь этим, космонавты и Волгин каждый день предпринимали поездки с познавательными целями. Они побывали в окрестностях города, в радиусе до трёхсот километров, осмотрели все знакомые им места, посетили Ладожское озеро и Кронштадт. Но самый город всё ещё был им, в сущности, незнаком. И Волгин сразу понял, что приглашение Второва пройтись, переданное ему Виктором, имеет целью увидеть наконец новый Ленинград вблизи, а не с воздуха.

— Кто ещё? — спросил Волгин.

— Пойдут все.

— Я готов.

— Сразу после завтрака. Вернёмся вечером.

И это не могло удивить Волгина. Уйти из дому на весь день было в девятом веке совсем просто. Погода не грозила неприятными сюрпризами, голод можно было утолить в любой автоматической столовой, бояться утомления не приходилось. Антигравитационный пояс избавлял человека от усталости. И даже если бы экскурсанты зашли слишком далеко, они могли в любой момент вызвать дежурный арелет и вернуться на нём домой.

Космонавты надели пояса сразу по приезде в Ленинград. Как со всем, что их окружало, они освоились с поясами удивительно быстро. Все носили современные костюмы. А Станиславская и волосы причёсывала по-современному. Мельникова поступила бы так же, хотя бы из чувства дружбы, но её причёска и так очень напоминала причёску Мэри, и кроме того, она знала, что её золотистые волосы, свободно падающие на плечи, идут ей.

— Куда мы пойдём? — спросил Волгин, когда все собрались на веранде.

— Куда глаза глядят, — пошутил Второв. — Не всё ли равно? Выйдем из дому и пойдём, например, направо.

— Или налево, — добавил Всеволод Крижевский.

— Или налево…

По совету Владилена повернули направо.



На улицах было много народа. Привыкнув к арелету, Волгин думал, что современные люди редко ходят пешком, но увидел, что ошибся. Пешеходов было нисколько не меньше, чем в его время.

Волгина и космонавтов узнавали сразу, это было видно по взглядам, но никто почему-то не приветствовал их. Такое поведение людей удивило всех космонавтов, и Второв в шутливом тоне спросил, почему жители города игнорируют гостей.

— Это не так, — ответила Мэри (Волгин переводил её слова). — Но если каждый встречный станет здороваться с вами, то отвечать на приветствия будет очень утомительно. Они это хорошо понимают.

— Прямо военная дисциплинированность, — пошутил Второв. Только Волгин нисколько не удивился. Он лучше друзей знал чуткость и деликатность своих новых современников. Все они думали так, как думала Мэри. И не нужно было предварительных распоряжений, как предполагал Второв, каждый сам понимал, как вести себя.

Снизу, с земли, внешний вид города был совсем другим, чем сверху, из арелета. Дома были почти не видны, их закрывали росшие перед фасадами густые деревья. Улица напоминала сад. Впечатление усугублялось полным отсутствием каких-либо оград.

Тротуары, очень широкие, состояли из разного цвета параллельных полос, движущихся с различной скоростью. Самая быстрая шла посередине, к краям тротуара скорость замедлялась, а самые крайние были неподвижны. Космонавты выбрали крайнюю правую полосу.

Средняя часть улицы — проезжая — была сравнительно узкой, над ней на разной высоте плыли арелеты разных расцветок.

У самого тротуара, почти касаясь земли, медленно двигались длинные прозрачные арелеты, сделанные словно из тончайшего стекла. Иногда они были совершенно пустыми, без единого человека внутри, что указывало на автоматическое управление. Мягкие кресла в них тоже были прозрачны и плохо различимы.

Какой-то человек подошёл к краю тротуара и поднял руку. Арелет остановился, человек вошёл, и машина двинулась вперёд.

— Вероятно это современные троллейбусы, — сказал Котов. Владилен подтвердил догадку.

— Это маршрутные, — сказал он.

— А как определить, куда он идёт?

— Летит, — поправил Крижевский.

— Посмотрите внимательнее, — ответил Владилен. — Впереди машины есть номер.

Улица оканчивалась огромной площадью. Во все стороны от неё радиально расходились другие улицы. Высоко вверху виднелся исполинский мост и ветвь спиральной дороги. По ней часто мелькали серебристые поезда, идущие с огромной скоростью. На середине площади памятник — фигура человека в костюме космонавта, почти касающаяся арки моста.

— Перед тобой, Мария, памятник твоему деду — Борису Мельникову, одному из первых звездоплавателей Земли, — сказала Мэри.

К удивлению Волгина, Мельникова не просила перевода, видимо, она поняла подругу.

«Так и есть, — подумал Волгин. — Она родственница, а не однофамилица того Мельникова, о котором я читал в «Пятой планете». Остаётся узнать про Второва».

Голова статуи была гордо поднята: Борис Мельников смотрел вверх на небо, куда он проник одним из первых. Волгину показалось, что лицо статуи похоже на лицо Марии. Он сказал это своим спутникам.

— А мне так совсем не кажется, — возразил Второв. — Даже больше, памятник не очень похож на оригинал.

— А разве вы могли его видеть? — спросил Волгин.

— Я его не видел живым, но на пульте управления нашего космолёта осталась фотография Мельникова и Второва. Она была снята при их жизни.

— Как эта фотография попала к вам? — спросил Волгин, обрадовавшись возможности тут же выяснить интересовавший его вопрос.

— Из семейного альбома. Отправляясь в полёт на «Ленине», я взял её с собой.

— Значит, и вы…

— В нашей семье профессия космолетчика стала традиционной. Геннадий Второв, товарищ и спутник Мельникова, — мой прадед. Дед и отец тоже были космонавтами.

— Но ведь вы старше Марии Александровны.

Второв пожал плечами.

— У Мельникова сын родился поздно, а у Второва раньше.

— В Москве, — сказал Владилен, — есть памятник группе первых космонавтов. Там вы найдёте и вашего прадеда.

— Этот памятник я знаю, — ответил Второв. — Он был поставлен до нашего отлёта. Только я не думал, что он ещё существует.

— Кстати, Владилен, — сказал Волгин, — я хотел спросить тебя, как удалось сохранить памятники прошлого от действия времени?

— Точно не могу сказать. Их специально облучают и покрывают особым бесцветным составом. На этот вопрос тебе лучше всего ответит Иоси. Поговори с ним по телеофу.

— Куда мы теперь пойдём? — спросил Котов.

— Теперь, — ответил Владилен, — куда вам хочется. Я советовал идти в этом направлении для того, чтобы показать Марии памятник Борису Мельникову.

Мария Александровна поблагодарила Владилена взглядом. Волгин убедился при этом, что она прекрасно понимает современный язык. Видимо, Мэри не теряла времени и уже многому научила подругу.

— Пойдём, например, сюда, — сказал Второв, указывая на первую попавшуюся улицу.

Ленинград и раньше был огромным городом. Теперь это был сверхисполин. Пять часов блуждали они по нему, переходя с одной улицы на другую, пересекали площади, поднимались по движущейся ленте тротуара на мосты, к станциям спиральной дороги, но всё ещё, по словам Владилена, находились «близко от дома».

С мостов открывался широкий кругозор, но до самого горизонта был город, и только город. Ему не было ни конца ни края.

— Я голоден, — заявил Крижевский.

Владилен спросил какого-то прохожего, и тот указал направление. Столовая оказалась совсем рядом. Над входом, неведомо как и на чём, словно в воздухе, блестели буквы короткой надписи.

— Прочти, — попросил Волгина Озеров.

— «Питание», — перевёл Волгин.

— Некрасиво! — заметила Ксения. — Написали бы «кафе» или «столовая». А то «питание»! Слишком определённо.

— Зато исчерпывающе точно, — засмеялся Виктор.

— Ещё точнее было написать «Питательный пункт».

Реалистический подход люден девятого века Новой эры не понравился никому.

— Идём питаться, — усмехнулся Котов.

Но зато внутри столовая была настолько красива, что не раздалось ни одного слова критики. Огромное помещение под прозрачным куполом было декорировано множеством растений и целыми клумбами цветов. Столики различных размеров прятались в зелени. Воздух был насыщен запахом моря — озоном и йодистыми испарениями.

Посетителей было мало, и друзья нашли свободный стол таких размеров, что за ним легко расположились пятнадцать человек.

На столе лежала довольно толстая книга.

— Обширное меню, — по-русски заметил Волгин, убедившись, что книга — перечень блюд и напитков.

— А если мы захотим того, чего нет в этом меню? — поинтересовалась Ксения.

— Я, — ответил Волгин, — уже производил подобные опыты. Правда, не в таких столовых, а дома, и всегда получал то, что хотел. Для этого надо только объяснить, какое кушанье вы желаете.

— Кому же мы будем объяснять?

— Дежурному по пищевому заводу. Это можно сделать с помощью карманного телеофа. Ожидание будет не больше десяти минут.

— Ну, раз так, — сказал Второв, — ограничимся этим списком. В нём, вероятно, найдётся всё что угодно. Вы лучше нас знаете современную кухню, Дмитрий Александрович. Выбирайте и заказывайте.

Второв никак не мог привыкнуть называть людей по-современному, одним именем. К Мэри и Владилену он обращался по имени только потому, что у них не было отчества. Правда, один раз он назвал Мэри «Мэри Люциевной», но молодая женщина так искренне рассмеялась, что Второв смутился и больше не рисковал.

Остальные космонавты быстро привыкали обходиться без отчеств и ошибались всё реже и реже. Но Второва все называли полным именем, даже Владилен и Мэри.

Волгин быстро составил меню обеда. Сообщив его другим и получив полное одобрение, он обратился к Владилену, спрашивая, что делать дальше. До сих пор он не заказывал ничего сам и не знал, как это делается.

— Теперь, — сказал Владилен, — скажи заказ распределителю.

— А где он?

— Кто?

— Распределитель.

— О! — улыбнулся Владилен. — Он очень далеко отсюда, на пищевом заводе.

— Значит, по телеофу?

— Нет. Просто назови номера выбранных блюд и сообщи количество их.

— Кому назвать?

Владилен посмотрел на Волгина, как мог бы посмотреть учитель на бестолкового ученика, не могущего понять очевидной вещи.

— Я думал, ты знаком уже с техникой питания, — сказал он. — Никому! Просто назови номера.

— Вот так, сидя за столом?

— Конечно. Ну назови их мне, я послушаю.

Волгин перевёл свой разговор с Владиленом другим.

— Любопытно, — сказал Джордж Вильсон. — Видимо, где-то здесь спрятан микрофон и передатчик. Ваши слова будут переданы распределителю.

— Вряд ли тут столь простая техника, — заметил Кривоносов. — Вероятно, что-нибудь новое для нас. Надо будет расспросить Владилена.

Волгин громко, стараясь говорить чётко, перечислил выбранные номера, прибавив, что обедают пятнадцать человек.

Не прошло и минуты, как вся середина пустого стола исчезла и появилась вновь, уставленная закрытыми блюдами и приборами. Это произошло так быстро, что никто не успел ничего заметить. Было такое впечатление, что всё, что стояло сейчас перед ними, возникло (именно возникло) из воздуха.

— Такой фокус я видел только в кино, — сказал Второв. — Но там понятно, как это делается.

Ксения Станиславская вскрикнула и испуганно отшатнулась от стола. Мэри и Владилен рассмеялись.

— Говори сейчас же, — сказала Мельникова, обращаясь к Мэри, — как это происходит?

Эти слова она произнесла довольно чисто на новом языке.

— Очень просто, — ответил за Мэри Владилен. — Рама стола опустилась вниз, а на её место поднялась другая, на которую автоматы уже поставили заказанные блюда. Всё это происходит очень быстро, ждать не приходится.

— Мы это видим, — сказал Котов. — Вот на столе что-то вроде бокалов. Они могли опрокинуться при столь быстром подъёме.

— Одно вытекает из другого, — ответил Владилен. — Автоматы не обладают сознательной осторожностью человека. И, чтобы облегчить их работу, рама стола снабжена металлической прослойкой, а все предметы сервировки магнитным дном. Попробуйте, не применяя силу, поднять любой из бокалов или тарелку, и вы убедитесь в этом.

Почти все тотчас же последовали его совету. Тарелки и бокалы слабо, но вполне ощутимо притягивались к поверхности стола.

— Всё ясно! — сказал Котов.

Волгин вспомнил дом Мунция на берегу Средиземного моря и свои попытки увидеть работу «официантов». Там это происходило как-то иначе.

— Я не знаю, как оборудована столовая в доме Мунция, — ответил Владилен на вопрос Волгина. — Существует много систем. Под нами, — он указал вниз, — обширное помещение, занятое сложной системой механизмов. В частном доме её не устраивают. Думаю, что вам доставляли всё по трубам, к домашнему сервирующему автомату.

Волгина удивили слова «частный дом», произнесённые Владиленом. Они звучали совсем по-русски, и их поняли все, кроме Вильсона.

— Разве у вас существует частная собственность? — спросил Второв.

— Собственности не существует, но есть частное владение. Дом принадлежит человеку, пока он в нём живёт. То же и со всем остальным. Тот костюм, который сейчас надет на вас, принадлежит не всем, а только вам, не правда ли?

— Я думал, что слово «частный» давно забыто.

— Оно не хуже других и означает то, что надо. Можно сказать «личный» — это одно и то же.

— Слова остаются, но меняется смысл, — заметил Котов.

— Совершенно верно.

Когда обед кончился, Владилен сказал:

— Можно убрать!

И рама, как называли верхнюю часть стола, снова исчезла. Но на этот раз она опустилась не столь стремительно, и они смогли проследить за её движением. На месте рамы тотчас же появилась другая — пустая и чистая.

— Хотелось бы посмотреть, как всё происходит там, внизу, — сказал Котов.

— Я думаю, это можно будет устроить. Но входить в это помещение нельзя без механика, — пояснил Владилен.

2

— Всё же мне кажется, что народу на улицах не так много, — заметил Второв, когда они вышли из столовой. — Население Ленинграда, вероятно, во много раз увеличилось с нашего времени, а раньше людей было больше.

— Сейчас самая рабочая пора, — сказала Мэри, — Люди на работе. А что касается количества населения, то полгода назад в Ленинграде было восемнадцать миллионов четыреста сорок одна тысяча человек.

— Откуда вы знаете так точно?

— Это моя специальность. Я работала в статистическом управлении. Чтобы обеспечить людей всем необходимым, надо знать количество населения в каждом населённом пункте. Учёт ведётся постоянно. Иначе поток продукции может оказаться недостаточным или чрезмерным.

— Вероятно, заводы работают всегда не на полную мощность?

— Разумеется. Резервы обязательны, на случай непредвиденного увеличения населения. Но случается, правда, редко, что заводы приходится загружать полностью.

— Как же поступают в таких случаях? Строят новые?

— Иногда. Но это не так просто. Завод не построишь в один день. Если количество населения грозит превысить ёмкость города, а на постройку новых домов и заводов нет времени, город закрывают, то есть желающим въехать отвечают, что места нет. Или же обращаются к уже живущим с просьбой переехать в другой город. Обычно на такую просьбу отзывается больше людей, чем нужно. Ведь никто не связан местом работы, трудиться можно везде. В настоящий момент Ленинград имеет резерв на полтора миллиона человек.

— Ещё раз, — улыбнулся Второв, — откуда вам известна эта цифра?

— Я уже сказала, что моя профессия, и любимая при этом, — статистика. Сейчас я не работаю по специальности, меня прикрепили к Дмитрию, а теперь и к вам. Но привычка заставляет меня ежедневно прослушивать сводки.

— И вы их запоминаете?

— Невольно. Хорошая память необходима работникам статистических управлений.

— Выходит, — сказал Волгин, — что я оторвал тебя от любимого дела. Мне очень жаль.

— Я сама предложила свои услуги. Для дочери Люция это было естественно. И потом любая работа приятна, если она приносит пользу.

— Пребывание возле меня ты считаешь работой?

— А разве не так? Ведь я делаю не личное, а общественное дело.

Волгин был обескуражен такой откровенностью.

— Если так рассуждать, — сказал он, — то и мы, которые ничего не делаем, а только осматриваем Землю, заняты работой.

— Вы на особом положении. Но, в сущности, вы заняты полезным трудом. Вы знакомитесь с жизнью того общества, в котором будете трудиться. Вас можно сравнить с подростками, которые ещё не работают, а учатся. А ведь про них нельзя сказать, что они ничего не делают.

— Допустим, — вмешался в разговор Владилен, — что ты сидишь в кресле и читаешь книгу или смотришь её. Как ты считаешь, чем ты занят?

— Отдыхом.

— Не совсем так. Книга расширяет твой кругозор, даёт тебе новые знания, а следовательно, делает тебя более полезным членом общества.

— Тогда и отдых, и питание — всё работа.

— Безусловно. Человек всегда трудится, так или иначе. Абсолютно ничего не делать невозможно. Это смерть.

— Оригинальная философия, — заметил Второв, который и без перевода понял всё, что было сказано.

— Человек называет трудом то, что приносит непосредственно осязаемый результат, например, труд на заводе или в каком-нибудь управлении, — продолжал Владилен. — Всё остальное он называет отдыхом, но это чисто внешнее разделение. Безусловным отдыхом является только сон.

— Об этом мы ещё поспорим, — сказал Волгин. — А что тут? — спросил он, указывая на дом, мимо которого они проходили.

Между деревьями мелькали фигуры людей, одетых, или, вернее сказать, раздетых, как на пляже. Они перебегали с места на место, занятые не то игрой, не то спортивными соревнованиями. Слышался весёлый смех.

— Видимо, учебный комбинат, — ответила Мэри. — У детей перерыв в занятиях.

Волгин пригляделся. Это, действительно, были дети, хотя в первый момент он принял их за взрослых. Волгин всё ещё не привык к высокому росту современных людей. Дети в возрасте от десяти до четырнадцати лет были почти его роста.

— Зайдём, — предложила Ксения. — Я ещё не видела детей.

— А это можно? — спросила Мельникова.

— Я думаю, можно, — ответила Мэри. — Только ваше появление вызовет большое волнение. Дети так непосредственны…

— Не беда, — сказал Второв. — Доставим им удовольствие.

От тротуара к зданию комбината вела широкая аллея, вымощенная огромными каменными плитами. Непосредственно к дому примыкала обширная площадка, заполненная играющими детьми. Их было не менее пятисот.

Появление неожиданных гостей первым обнаружил мальчик лет двенадцати, который в своём стремительном беге за мячом налетел прямо на них. В руках у него было что-то вроде теннисной ракетки.

Наткнувшись на группу взрослых людей, мальчик остановился. На нём были только трусики серебристого цвета и такие же туфли. Стройное, хорошо сложенное тело покрывал бронзовый загар. Светлые, крупно вьющиеся волосы, открытый чистый лоб, большие тёмные глаза. По-детски слегка припухлые алые губы приоткрылись, обнажая безукоризненную линию зубов. Поза, в которой он остановился, была непринуждённа, изящна, плечи свободно развёрнуты. В его внешнем облике всё указывало на привычку к физическим упражнениям.

— Какой очаровательный ребёнок! — тихо по-русски сказала Мельникова.

Мальчик услышал слова незнакомого ему языка. Его глаза, до этого выражавшие только удивление (очевидно, посторонние сюда никогда не заходили), внезапно стали напряжённо-внимательными.

Было похоже, что он только сейчас увидел, кто перед ним. В следующее мгновение радостная улыбка и выражение растерянности на лице показали, что он всё понял.

Он стремительно повернулся и, подняв обе руки, крикнул так звонко, что заглушил голоса и смех на площадке:

— Сюда! Скорее! Здесь Дмитрий! Дмитрий Волгин!

Мгновенная тишина была ответом на его крик. А в следующую минуту плотная толпа детей окружила пришедших.

— Осторожнее! — сказала Мэри — Вы нас раздавите.

И вся масса сразу подалась назад. Дети вытягивали шеи, подпрыгивали, стараясь увидеть Волгина. Они легко узнали его по золотой звёздочке на костюме. Все взгляды были устремлены на него. Видимо, именно Волгин больше всего занимал их мысли.

Это было неудивительно. Возвращение из космического полёта давно уже перестало поражать воображение. Более трёхсот звёздных экспедиций вернулось в разное время на Землю. Кроме экипажа «Ленина», на Земле находилось несколько других.

Необычное поведение детей не ускользнуло от внимания работников комбината. Из дома вышли две пожилые женщины.

Одна из них хлопнула в ладоши и крикнула какое-то слово, второе Волгин не разобрал. Тотчас же кольцо распалось, дети разбежались по площадке. Они по-прежнему не спускали глаз с Волгина, но не пытались приблизиться.

Другая женщина неторопливо направилась к неожиданным гостям. Казалось, она хотела сделать замечание за их неожиданный приход, по крайней мере у неё был такой вид, но, не дойдя нескольких шагов, остановилась в изумлении:

— Неужели! Вы! Здесь…

— Извините нас, — сказала Мэри. — Мы проходили мимо, и наши гости выразили желание зайти.

— Если бы вы нас предупредили…

— Мы сейчас уйдём.

— О нет, что вы! Разве они, — она кивнула на детей, — теперь успокоятся? Все дети давно мечтают о встрече с вами.

— Мы нарушили порядок…

— В таком исключительном случае это дозволено. Проходите в здание. Вместо очередного урока будет встреча с людьми прошлого. Простите, — спохватилась она, — я так взволнована, что забыла поздороваться.

— Пусть это вас не беспокоит, — сказал Второв. — Но хорошо ли будет, если мы войдём все сразу? Может быть, только Волгин и ещё кто-нибудь один? Или двое?…

Волгин перевёл слова Второва, который понимал язык, но ещё не мог выражать на нём все свои мысли.

Женщина, оказавшаяся старшим воспитателем всего комбината, на секунду задумалась.

— Пожалуй, так будет лучше, — сказала она. — Тринадцать человек рассеют внимание.

— Какое там рассеивание внимания! — усмехнулся Кривоносов. — Оно всё целиком занято одним Дмитрием.

— Если вы согласны, — продолжала воспитательница, не понявшая слов Михаила, — пусть дети встретятся сегодня с Волгиным, Второвым и Мельниковой.

— Чем продиктован этот выбор? — поинтересовался Второв. Волгин перевёл вопрос.

— Это вы поймёте потом, когда дети будут задавать вам вопросы. Чтобы беседа принесла пользу, она должна иметь целевую установку.

— Что ж, товарищи, — сказал Второв, повернувшись к остальным, — видимо, придётся разделиться. Назвался груздем, полезай в кузов. Продолжайте прогулку без нас. Константин Дмитриевич, — он указал на Котова, — достаточно хорошо владеет языком, чтобы вы могли понять друг друга. Встретимся дома.

— Я надеюсь, — сказала воспитательница, — что вы все не откажетесь прийти к нам в другой раз.

— Ну конечно, не откажутся, — ответил за всех Волгин.

— Я или Мэри вам не нужны? — спросил Владилен.

— Пожалуй, нет.

— А как вы найдёте дорогу домой?

— В моё время говорили: язык до Киева доведёт. Найдём.

Дети явно заволновались, когда увидели, что их гости собираются уходить, но, заметив, что трое остаются, успокоились.

В сопровождении воспитательницы, которую звали Электра, Волгин, Второв и Мельникова прошли в здание комбината.

— Придётся немного подождать, — сказала Электра, — мы сообщили о вас двум другим комбинатам. Их воспитанники сейчас прилетят к нам. Мы позвали бы и больше детей, но, к сожалению, зал вмещает только две тысячи человек. Это, собственно, не зал, а самая крупная из аудиторий. Право, — улыбнулась она, — вам пришла очень удачная мысль — заглянуть к нам. Для детей это настоящий праздник.

— Ваши воспитанники, — спросил Волгин, — живут здесь?

— Нет. Они все жители Ленинграда. Вот видите, — она подошла к огромному окну, занимавшему всю стену комнаты и выходившему на другую сторону дома (там стояло несколько десятков больших арелетов), — это наши машины. На них дети прилетают утром, а вечером возвращаются домой.

— Эти машины автоматические или на них есть пилоты?

— Дети сами управляют ими. Каждый арелет вмещает двадцать пять человек. Один из группы является старшим, машина стоит ночью у его дома. Утром он должен облететь всех и доставить их сюда, а вечером развезти по домам. Старшие меняются, чтобы все могли овладеть навыками управления.

— Дети летают без взрослых? — спросила Мельникова. — А это не опасно?

Электра не поняла вопроса.

— У нас не было ни одного случая, — ответила она, — чтобы дети стали шалить в арелете. Они никогда не мешают старшему вести машину.

— Я не о том, — Мельникова затруднялась выразить свою мысль, — а о самой машине. Под управлением ребёнка…

— Понимаю, вы ещё незнакомы с арелетами. Они совершенно безопасны, ничего не может случиться.

— Столкновение…

— Исключено. Управляет арелетом человек или нет, автоматический водитель всегда включён и контролирует действия пилота.

— Почему ваше учебное заведение называется комбинатом? — поинтересовался Второв.

— Потому что здесь учатся дети всех возрастов. Они выходят отсюда подготовленными к любой деятельности, кроме научной.

— Если у вас есть время, покажите какую-нибудь аудиторию.

— Для какого возраста и по какому предмету?

— Это безразлично.

— С каких летдети начинают посещать комбинат? — спросила Мельникова.

— С десяти.

— В наше время начинали учиться с семи, — заметил Волгин.

— Да, я знаю, я историк. Но это было не очень рационально. Три года тратилось на самое начальное обучение. Четыре класса тогдашней школы десятилетний ребёнок мог пройти в один год.

— Дети поступают к вам ничего не зная?

— Нет, они все обладают элементарными знаниями. Не имеет смысла тратить время на азбуку и арифметику. Это должны дать дошкольные заведения.

— Сколько лет надо учиться в комбинате?

— Пять.

— И за пять лет они получают подготовку для любой деятельности, как вы сказали?

— Конечно! Этого вполне достаточно.

— Видимо, — сказал Второв по-русски, — современные дети значительно развитее, чем были мы.

— Это именно так, — подтвердил Волгин. — Я давно убедился, что мозг современных людей, сообразительность, память — всё стало иным, качественно отличным от наших.

— Если так, наше дело плохо, — сказал Второв.

Волгин вздрогнул. Второв высказал мысль, которая давно уже тревожила и волновала его самого.

Электра не обратила внимания на обмен фразами, которых она не поняла.

— Здесь, — сказала она, — аудитория для детей младшего возраста, первого года обучения, второй половины — по математике.

Они вошли в просторное помещение ослепительной чистоты, залитое ярким светом… И все трое невольно остановились в изумлении. Аудитория была полной копией хорошо им знакомых школьных помещений. Так же стояли парты (только несколько более удобные), столик преподавателя, а на стене висела большая чёрная доска. Показалось, что они снова очутились не в девятом веке Новой эры, а в своём, давно канувшем в Лету.

— В конце концов, — сказал Второв, — что тут удивительного? Одно и то же назначение приводит к внешнему сходству.

Не все, однако, было тем же. Электра сказала, что это аудитория первого года обучения, а на стене они увидели таблицы логарифмов. По обеим сторонам доски стояли небольшие, овальной формы ящики, в которых Мельникова и Второв без труда узнали простейшие электронно-счётные машины. Сбоку от места преподавателя стояло кресло, а на столике они заметили диск телеофа. Волгин спросил, зачем здесь телеоф.

— Мы часто пользуемся услугами крупнейших математиков, так же как и учёных других специальностей, — ответила Электра.

— В первый год дети проходят курс математики, включая логарифмы? — спросил Второв.

Волгин с трудом сумел перевести этот вопрос. Ему пришлось даже прибегнуть к жестам.

Но Электра легко поняла его.

— Да, — ответила она. — Элементарную математику дети проходят за один год.

«Элементарную!»

— Я уже сказал, — вздохнул Второв, — тем хуже для нас!

— А другие предметы? — спросил Волгин. — Например, физику, химию, биологию…

— Я немного боюсь обидеть вас, — сказала Электра с обычной откровенностью современных людей, — но дети изучают всё, что вы проходили за весь курс школы, за один первый год. Ведь и у вас было то же положение относительно более древних веков.

— Вы не только не обижаете нас, но даже льстите нам. Впрочем, я говорю о себе. У них, — Волгин показал на своих спутников, — возможно, было уже иначе… А существуют высшие школы?

— Вы хотите сказать, институты? Да, они существуют — для тех, кто хочет стать инженером, учёным или исследователем. Или, например, космодиспетчером, врачом и так далее. Комбинаты дают знания, достаточные для работы в любом месте, с любыми машинами, но не больше. Нам пора идти в зал, — прибавила Электра.

— Знаете что, мои дорогие, — сказал Второв, когда они вышли из аудитории, — после этого я здорово боюсь встречи с такими детьми. Как бы нам не сесть в преогромную лужу.

Волгин, не задумываясь, перевёл эти слова Электре.

— Они будут интересоваться вашим веком, — сказала она. — Не думаю, что могут возникнуть затруднения.

— А вот я так определённо это думаю, — Второв вздохнул вторично.

— И я, — сказала Мельникова.

3

Тридцать полукруглых рядов кресел амфитеатром поднимались вверх к матово-прозрачному потолку. Внизу два небольших стола, два кресла телеофа, а на стене, напротив амфитеатра, огромная чёрная доска, возле которой три лёгкие высокие стремянки.

Всё почти так же, как в аудиториях университетов двадцатого века. Видимо, найденная тогда планировка учебных залов оказалась наиболее удобной, наиболее отвечающей своему назначению.

И тридцать рядов детских лиц, возбуждённых, взволнованных, любопытных.

Они были разными, эти лица, но каждое могло служить образцом красивого детского лица.

Волгин внимательно осматривал аудиторию. Какой-то «фокус» в освещении позволял видеть сидящих в заднем ряду так же отчётливо и ясно, как и передних. Казалось, здесь не существовало расстояния.

«Вряд ли это может быть только «игрой» света, — подумал Волгин, — скорее, новое проявление современной техники».

Было ясно, что и дети видят своих гостей так же отчётливо с любого места в зале.

У двух тысяч детей было что-то общее во внешнем виде. Они были теперь одеты в костюмы разного покроя и цвета. Черты лица, цвет волос и глаз тоже были разными, но общее, несомненно, существовало, и Волгин долго не мог понять, в чём оно заключалось.

Потом он понял. Это было то, что он и его товарищи заметили на площадке у первого встреченного ими мальчика — непринуждённое изящество позы, чуть-чуть откинутая назад голова, вошедшее в плоть и кровь уважение к человеку, почти гордое сознание своего человеческого достоинства — характерные черты людей новой эры, соединённые с детской подвижностью и непосредственностью.

Эти дети, от десяти до четырнадцати лет, были людьми девятого века, свободными гражданами свободного мира, не знающими, что такое нужда, болезни, преждевременная смерть. Перед каждым из них расстилалась двухсотлетняя жизнь — без старческой дряхлости, полная радости творческого труда.

«Они и не могут быть иными, — подумал Волгин. — Их деды и прадеды уже привыкли к тому, что они — хозяева жизни и природы. Мы, строившие коммунизм, как мы были правы! Вот к чему привели наши усилия и бесчисленные жертвы!»

И с чувством гордого удовлетворения в душе Волгина снова возникло горькое сознание своей неполноценности, отсталости, неспособности войти в эту жизнь полноправным её участником.

«Я гость, и только гость, — думал он. — Никогда они не посмотрят на меня как на равного им во всём. Я всегда буду возбуждать любопытство, словно неведомый зверь в зоопарке».

Он посмотрел на Мельникову и Второва, и ему показалось, что он прочёл на их лицах те же безрадостные мысли.

Но он ошибался. Игорь Захарович и Мария Александровна думали совсем о другом.

…Встречу открыла девочка, сидевшая в первом ряду. Она встала и, к несказанному удивлению гостей, произнесла короткую речь на чистом русском языке, почти без акцента:

— Мы все очень рады и очень гордимся тем, что вы пришли к нам. Рады потому, что хотели, даже мечтали встретиться с вами. Горды потому, что возможность прийти к нам из далёкого прошлого дало вам могущество разума. Мы просим вас рассказать нам о прошлом, о вашем веке. И наш первый общий вопрос обращён к вам, Дмитрий. Вы современник Ленина, расскажите о нём как человек, который видел его и говорил с ним.

«Вот оно, первое неизбежное затруднение, — подумал Второв. — Они не чувствуют разницу между своим и нашим временем».

Волгин видел, с каким напряжённым вниманием смотрят на него, ожидая ответа, две тысячи пар глаз. Дети, конечно, не поняли, что сказала их подруга, но они знали, какой вопрос будет задан, и слышали имя «Ленин».

Солгать? Придумать историю личной встречи с вождём? Не разочаровывать их? Нет, это немыслимо, неизбежно запутаешься.

Чтобы выиграть время, Волгин спросил по-русски:

— Как тебя зовут?

Она явно не поняла его и беспомощно посмотрела на Электру. Странно, ведь она только что говорила по-русски. Волгин повторил вопрос на современном языке.

— Моё имя Фея.

— Действительно фея, — прошептала Мельникова, любуясь ребёнком.

— Скажи, — спросил Волгин, — ты знаешь старый русский язык?

По рядам прошло лёгкое движение. Фея посмотрела на Волгина с удивлением, её брови слегка приподнялись. Казалось, что-то в словах Волгина поразило её.

Электра быстро набросала несколько слов и передала записку Волгину.

«Не обращайтесь к детям на «ты». Я потом объясню вам».

— Вы знакомы с нашим языком? — переспросил Волгин.

— Нет, я его не знаю. То, что я сказала, я скоро забуду. Мы думали, что вам будет приятно услышать родной язык.

— Это действительно так. Но скажи… скажите, как же вы могли, не зная языка, обратиться к нам по-русски?

Фея улыбнулась.

— Я вижу, — сказала она, — что вам, Дмитрий, очень хочется обращаться ко мне, как к другу. Если так, не стесняйтесь. Я ничего не имею против.

Она сказала это так, как могла бы сказать взрослая женщина.

— Отлично, — весело сказал Волгин. — Я хочу, чтобы вы были нашими друзьями. Будем беседовать дружески. Так ответь мне.

— Сейчас я тебе объясню. — Фея просто и непринуждённо перешла на «ты». Очевидно, в её представлении подобное обращение могло быть только взаимным. — Пока мы вас ожидали здесь, мы составили текст приветствия, потом поговорили с Люцием, и он перевёл его на ваш язык. Вот и всё.

«Поговорили, конечно, по телеофу», — подумал Волгин.

— И ты так хорошо запомнила? — спросил он.

По амфитеатру прокатился дружный смех. Слова Волгина дети восприняли как шутку. Запомнить с одного раза несколько фраз чужого языка — они не видели в этом ничего особенного…

Волгин облегчённо вздохнул. Его смущало недетское поведение Феи. Наконец-то они повели себя, как положено детям. Ни один взрослый человек не позволил бы себе даже улыбнуться на такой вопрос.

Владилен или Мэри серьёзно объяснили бы, что память современных людей более развита, чем во времена Волгина. Это было бы деликатно, необидно и… скучно. Ему больше понравился красноречивый ответ детей — их весёлый смех.

— Теперь я отвечу вам, — сказал Волгин, обращаясь ко всему амфитеатру. — Когда Владимир Ильич Ленин умер, мне было десять лет. Я никогда не встречался с ним. Я знаю его так же, как вы, по портретам и книгам.

Поднялся мальчик, лет десяти, в одном из средних рядов.

— Но кто же вам мешал увидеть его в натуре? — спросил он. — Я понимаю, что нельзя было вызывать Ленина по телеофу, но вы могли слетать туда, где он жил, и, не беспокоя его, подождать, когда он выйдет. Неужели вы не хотели его увидеть? Я обязательно сделал бы это.

Теперь рассмеялись уже гости.

Электра посмотрела на мальчика и укоризненно покачала головой.

— Милый мой друг, — сказал Волгин. — Я вижу, что ты только начинаешь учиться… Ведь у нас не было телеофов. Слетать, как ты говоришь в Москву, где жил Ленин, было почти немыслимо даже для взрослого человека, не говоря уже о десятилетнем мальчике. У нас не было арелетов. Воздушный транспорт только входил в жизнь. Мы были сильно ограничены в передвижениях. Но даже если бы я жил в Москве, рядом с Лениным, я всё-таки мог бы ни разу не увидеть его. Ты не поймёшь, если я скажу, что Ленин не всегда мог свободно ходить по улицам. Когда ты будешь изучать историю того времени, ты поймёшь, почему так происходило.

— Я уже прошла курс древней истории, — сказала Фея, — и всё же не понимаю, что мешало вам изменить условия жизни.

— Люди тогда не были объединены, как сейчас. Существовали разные народы. Они говорили на разных языках и не понимали друг друга. У них были различные взгляды на жизнь. Например, мы — коммунисты — стремились к таким общественным отношениям, какие сейчас у вас. Но многие противились этому, старались нам помешать, цеплялись за прошлое. Не все любили Ленина, не все восхищались им и его делом, были люди, ненавидевшие его, способные даже покуситься на его жизнь. Ленина приходилось охранять.

— Мы знаем, что на Ленина было покушение, его пытались убить, он был ранен, — сказал кто-то из заднего ряда. Голос был слышен так ясно, как будто говоривший стоял тут же, рядом. — Но мы спрашиваем о другом. Вы сами говорите, что были ограничены в передвижении, что условия жизни стесняли свободу человека. Почему же люди не хотели изменить эти условия? Ведь они мешали всем, независимо от взглядов человека.

— В том-то и дело, — сказал Волгин, — что народы Земли не могли ничего делать сообща. Разделение на отдельные нации, часто враждующие между собой, разные общественные системы, классовые интересы — всё это ставило непреодолимые рогатки на пути человечества. Вам кажется — так просто решить вопрос и всем вместе осуществить его. А у нас каждый отдельный народ заботился только о себе. Исключением являлся Советский Союз. И было так, что в одной стране жилось гораздо лучше, чем в другой.

— Но ведь и там и здесь жили люди?

— Да, и я понимаю ваше недоумение. Мы — коммунисты — видели это вопиющее положение уже тогда, но что мы могли сделать, если противники коммунизма мешали нам.

— Непонятно, как могли быть противники лучшего. Это неестественно. Положим, я знаю, что сегодня будет идти сильный дождь. Я останусь дома, потому что лучше находиться дома, чем под дождём. Выходит, что могут найтись люди, которые скажут: «Нет, под дождём лучше».

Снова все рассмеялись.

Волгин почувствовал свою беспомощность. Ну как объяснить им причины, заставлявшие капиталистов противиться коммунизму? Говорить о деньгах? Они не знают, что это такое. Сказать, что люди, имевшие много, не хотели терять свои привилегии? Но из сознания современных людей давно исчезла сама возможность одному человеку иметь больше, чем имеет другой. Его опять не поймут.

Электра пришла на помощь Волгину.

— Дети, — сказала она, — вы, очевидно, хотите, чтобы Дмитрий прочёл вам курс истории экономических отношений?

— Нет, нет!

— Зачем же вы добиваетесь ответа на такие вопросы, на которые нельзя ответить кратко? Те из вас, кто ещё учится первый год, узнают всё это в своё время, а те, кто проходил курс истории средних веков, должны сами понимать, почему были противоречия. И я очень удивлена словами Феи. Придётся ей повторить курс. Вы мечтали встретиться с Дмитрием, он с вами. Так спрашивайте его о том, что касается его лично.

— Расскажите нам о войне!

— Как могли люди убивать друг друга?

— Почему люди соглашались воевать?

— Что вы чувствовали, убивая человека?

— Расскажите, как вы учились?

— Какая была школа в ваше время?

— Подождите! — сказал Волгин. — Не надо столько вопросов сразу. И притом, дети, я ведь не один. Разве вы ничего не хотите спросить у Марии или Игоря Захаровича?

— У кого? — спросил мальчик, сидевший рядом с Феей. — У Марии, это понятно, но как вы назвали Игоря?

— Довольно, Дмитрий! — сказал вдруг Второв. — Не называйте больше моего отчества. Я — Игорь, и точка. Он сказал это по-русски.

— Хорошо, но должен же я ответить. Я сказал, — продолжал Волгин, переходя на современный язык, — Игорь Захарович. В наше время человека называли не только его именем, но и именем отца. Захар — отец Игоря.

— А как звали его мать?

— Елизавета, — ответил Второв.

— Значит, можно было сказать или Игорь — Захар, или Игорь — Елизавета?

— Нет, употребляли только имя отца.

— Почему?

— Отвечайте сами, — сказал Волгин, обращаясь ко Второву, — Я складываю оружие.

— Мне трудно ещё говорить.

Встала Мельникова.

— Дети! — сказала она. — Вы снова задали вопрос, требующий обстоятельного ответа. Трудно объяснить исчезнувшие обычаи. Предпочтение, отдаваемое имени отца, имеет опять-таки экономические причины. Удовлетворитесь тем, что я сказала. Так было.

— Извините!

— Мы больше не будем!

— Ничего, дети! Мы рады вашей любознательности и постараемся ответить на вопросы, которые вас интересуют.

Волгина поразила лёгкость, с какой Мельникова объяснялась на малознакомом ей языке. За короткое время она сделала огромные успехи и говорила почти так же хорошо, как сам Волгин.

— Говорите, Дмитрий! — предложила Мария Александровна.

Волгин собрался с мыслями. Предстояло сказать о войне, о том, что было самым тёмным пятном на прошлых веках, о деле, представлявшемся современным людям, и особенно детям, немыслимым, невозможным — убийстве людьми других людей. Что сказать, чтобы они поняли руководившую его современниками суровую необходимость?

«Надо выяснить, как они сами думают о войнах прошлого, — решил он, — и тогда легче будет найти правильный тон».

— Мне хотелось бы услышать от вас, — сказал он громко, — как вы понимаете слово «война», что думаете вы о причинах войн? Я обращаюсь к тем, кто изучал историю.

Поднялась Фея. Видимо, она была одной из самых активных учениц.

— Мне не нужно повторять курс средней истории, — сказала девочка, взглянув на Электру, — чтобы ответить на вопрос Дмитрия. Война — это вооружённое столкновение людей, желающих силой навязать друг другу свой образ мыслей. Или нападение одной страны на другую с целью подчинить её народ своему влиянию. Правильно? — обратилась она опять-таки к Электре.

— В общем, правильно, — улыбнулась воспитательница.

— Почему «в общем»?

— Были и другие причины.

— Я удовлетворён ответом, — сказал Волгин. — Скажу о войне, в которой я сам участвовал. Она принадлежала ко второму, названному Феей, типу. Капиталисты напали на Советский Союз с целью уничтожить завоевания революции, помешать строительству коммунистического общества, остановить ход истории и повернуть её обратно. Завоеватели были очень жестоки, они уничтожали людей сотнями тысяч — не только воинов, но и мирных людей.

— Подожди, Дмитрий, — перебила Волгина Фея. — Ты говоришь: «воинов и мирных людей». Это непонятно. Если один народ напал на другой, то откуда могли появиться мирные люди?

Волгин почувствовал, что продолжать в подобном тоне больше нельзя. Его слушателями были не дети былых времён, он забыл об этом.

— С древних времён люди привыкли, что войну ведёт только армия, то есть специально обученные и вооружённые люди. Все остальные считались мирными людьми и не имели оружия. Считалось также, что мирное население неприкосновенно, убивать друг друга могли только вооружённые люди. Спор двух народов решался армиями. (Волгин был вынужден произнести слово «армия» на русском языке, в современном его не было. Но слушатели хорошо поняли. Иначе они снова прервали бы его вопросом.) Так было во всех прежних войнах. Но те, кто напал на нас, нарушали этот закон. Они начали истребление невооружённых людей. Я понимаю, что для вас одинаково дико звучит право на убийство вооружённого или невооружённого человека. Но тогда было не так. Убийство на войне не считалось преступлением, а убийство мирного жителя было преступлением. Неужели вы никак не можете понять, что убийство на войне, как оно ни отвратительно само по себе, было необходимостью? — сказал Волгин, видя недоумение на лицах слушателей. Никто ничего не ответил ему. — Если вас хотят поработить силой оружия, то ничего другого не остаётся, как защищаться тоже оружием. Не становиться же на колени.

— Вот это правильно, — сказал кто-то. — Если напал зверь, его надо убить.

— Именно зверь, — подхватил Волгин. — Наши враги вели себя не как люди, а как дикие звери. И на борьбу с ними поднялся весь народ Советского Союза. Война стала всенародной.

— Так и должно было быть. Ведь напали на весь народ.

— Совершенно правильно. Врага надо было уничтожить во что бы то ни стало. В наших глазах это были уже не люди. Вы знаете, — сказал Волгин, поняв, что сейчас самый удобный момент затронуть вопрос, больше всего беспокоивший его, — что я получил большую награду — звание Героя Советского Союза, именно за то, что сам уничтожил много ворвавшихся к нам завоевателей. Больше четырёхсот.

Волгин с тревогой ждал, как будут реагировать дети на его слова. Современные люди не осуждали его. Недаром его именем была названа улица в Ленинграде, и на золотой доске Пантеона выбито его имя. Он знал об этом и со слов Мунция, Люция, Ио. Но как посмотрят на это дети? Не будет ли он в их глазах просто убийцей, вызывающим презрение?

Во втором ряду, прямо напротив Волгина, встал мальчик лет четырнадцати.

— В вашем голосе, Дмитрий, — сказал он, — слышно волнение. Вас тревожит наше к вам отношение. История вашей жизни нам всем известна. Я скажу от себя и от всех — я знаю, что могу это сделать, — мы восхищаемся вами. Если вы смогли преодолеть естественное отвращение к убийству ради общего дела, если вы пошли на такую тяжёлую моральную жертву, вы действительно герой!

Как по команде, все дети одновременно встали, молча присоединяясь к словам своего товарища. Волгин был глубоко тронут.

— Сядьте, дети! — сказал он. — Я вам очень благодарен. Откровенно скажу, я опасался, что вы не поймёте меня. Я расскажу вам один случай из моей боевой жизни. Он ответит на вопрос, что я чувствовал, убивая человека. Это был как раз четырёхсотый, поэтому я, вероятно, и запомнил его. Он был отвратителен — грязный, более похожий на животное, чем на человека. И я помню, как подумал: «Хорошо, что он такой!» Потому что, направляя оружие на человека и зная, что его нужно уничтожить, иначе он сам уничтожит много других, это не легко сделать.

— Я думаю, — сказал тот же мальчик, глядя на Волгина широко открытыми глазами. Было видно, что ему жутко слышать об этом.

Волгин решил, что о войне хватит.

— Вы интересовались, — сказал он, — как я учился, какой была школа. Об этом пусть расскажут вам Игорь или Мария. Их время немножко ближе к вам, чем моё. Я учился в школе в первые годы после Октябрьской революции. Шла гражданская война, и на каждом шагу возникали большие трудности.

4

Беседа затянулась. Дети не соглашались прекратить её. По требованию Электры был сделан перерыв, и гости поужинали вместе с детьми в огромной столовой, оборудование которой было во всём подобно той, где они обедали днём. Потом вернулись в зал.

Выступала, главным образом, Мельникова. Второв говорил мало, и то с помощью Волгина, переводившего его слова.

Затруднения возникали на каждом шагу. Приходилось объяснять условия, существовавшие в былое время, резко отличающиеся от современных. Иногда дети не могли понять самых простых вещей, в то время, как хорошо понимали более сложные.

Выяснилось, почему Электра остановила свой выбор, кроме Волгина, именно на Мельниковой и Второве. Оказалось, что все дети хорошо знают историю завоевания человеком космического пространства и помнят имена космонавтов. Те, кто первыми улетали с Земли к соседним планетам, были одними из самых любимых героев подрастающего поколения. Волгин впервые услышал имя Гагарина — первого человека в Космосе.

И Мельникову сразу спросили о её деде. А когда она ответила, что никогда не видела его, потому что он умер до её рождения, — дети были страшно разочарованы.

— Как же так, — недоуменно спросила Фея, — ведь он был вашим дедом, а не отдалённым предком?

В их сознании не укладывалось, что внучка могла не видеть своего деда. У самой Феи живы не только деды, но и прадеды, и прапрадеды. И так было у всех, за очень редкими исключениями, вроде семьи Люция, у которого появилась дочь, когда ему было уже около шестидесяти лет.

После ответа Мельниковой Второва уже не просили рассказать о его прадеде — Геннадии Второве.

Кто-то вспомнил слова Волгина об ограниченности передвижений, и пришлось рассказать о поездах, самолётах, пароходах.

Не сговариваясь, Волгин и Мельникова старались создать впечатление комфортабельности и удобства транспорта былого времени, но они не могли скрыть скорости движения, а именно это обстоятельство и служило критерием для оценки их рассказа.

И странное дело! Они чувствовали, что начинают удивляться, как могли люди мириться со столь медленным передвижением.

А те, кто их слушал, воспринимали рассказ Волгина о скорых поездах, проходивших расстояние от Ленинграда до Москвы за девять часов, так же, как сам Волгин в своё время воспринимал путешествия по тому же маршруту на лошадях за две недели.

Он не дожил до реактивных самолётов, но если бы и рассказал о них, то это мало помогло бы. Мельникова, говорившая о двухчасовом пути на шариковых электроэкспрессах, идущих по желобовой дороге, имела не больший успех, чем Волгин. Дети привыкли к мысли, что достаточно нескольких минут, чтобы перелететь в Москву на арелете.

От транспорта перешли к бытовым условиям жизни. И тут стало ещё труднее. Слушателей интересовало всё: устройство жилища, питание, развлечения, а в особенности ученье в школах и домашняя жизнь. И почти каждый ответ вызывал недоумение и множество новых вопросов. Волгин подумал, что говорить со взрослыми гораздо легче, они не расспрашивали так подробно.

Всё приходилось объяснять до конца, дети не удовлетворялись полуответами. Стоило Мельниковой, говоря о школе, упомянуть о географии, как тотчас же её спросили:

— Сколько же времени занимали уроки географии? Ведь вы сами рассказывали о медленности вашего транспорта.

— При чём здесь транспорт? — удивилась Мария Александровна, но затем поняла, в чём дело. — В наше время географию Земли изучали по картам и книгам.

Многие не удержались, и в аудитории снова послышался смех.

— А разве вы сами, — перешла в наступление Мельникова, — изучаете астрономию практически?

— То астрономия, — сказал кто-то, — а то наша же планета.

— Мы не могли иллюстрировать уроки географии поездками по Земле. Кроме того, что это заняло бы слишком много времени, существовали границы между государствами, и через них трудно было переходить.

Снова недоумение — и дополнительный рассказ о границах.

Чем дальше шла беседа, тем больше чувствовали Второв, Мельникова и Волгин, что своими рассказами они лишь ухудшают впечатление. Читая о двадцатом и двадцать первом веках, дополняя книгу воображением, дети, несомненно, получали иное представление о прошлом. Не желая того, можно сказать, против своей воли, живые представители былых времён срывали романтическую дымку, всегда вуалирующую прошедшее, затемняющую подробности, чуждые потомкам. История сохраняет только выдающиеся события, и каждое поколение воспринимает их со своей точки зрения, забывая о деталях.

Заметив, что Электра начинает проявлять признаки беспокойства, Волгин понял, что необходимо рассеять невыгодное впечатление, вызванное рассказами Мельниковой.

— Вы увлеклись, Мария! — сказал он по-русски. И продолжал на другом языке, обращаясь ко всем: — Дети! Уже поздно, и мы устали. Вы, конечно, тоже. Пора кончить наш разговор. Я хочу, в заключение, рассказать вам о том, что происходило после войны, в которой я участвовал. Хотите послушать?

Одобрительный гул голосов послужил ответом.

— Мария говорила вам о втором веке коммунистической эры. Я вернусь на целый век назад. Ведь я родился почти на сто лет раньше Марии, — добавил Волгин. — Война принесла огромное разорение Советскому Союзу. Сотни городов, тысячи населённых пунктов были разрушены…

Он нарисовал слушателям жуткую картину опустошений, причинённых войной.

— Перед нами встала задача — залечить раны, восстановить разрушенное, на месте развалин отстроить новое, лучшее, чем было прежде, и всё это проделать как можно скорее…

С красноречием, которого он сам не ожидал от себя, Волгин говорил о самоотверженном труде народа, о жизни, со сказочной быстротой возникшей из пепла, о всеобщем стремлении в кратчайший срок достигнуть самого высокого на Земле уровня жизни.

Чутьё подсказало ему верную мысль. То, что он говорил, заставило этих детей, с молоком матери впитавших в себя величайшее уважение к человеческому труду, сразу забыть обо всём, что им рассказывали. Его слушали с горящими глазами, возбуждёнными лицами, слушали, затаив дыхание. Всё это было им понятно, дорого.

Электра улыбалась. Это как раз то, что нужно детям. Теперь всё будет в порядке, только бы дети снова не повернули разговор.

Когда Волгин закончил, долгое молчание лучше всего говорило о произведённом им впечатлении.

Электра встала и в тёплых словах поблагодарила за беседу.

— Если захотите посетить нас ещё раз, мы будем рады.

— Вряд ли, — прошептал Второв.

Дети наперерыв предлагали доставить их домой на арелете, но гости отказались.

— Мы хотим пройтись по городу, — сказал Волгин.

— Проводить вас?

— Нет, не надо. Мы дойдём сами.

Было уже девять часов вечера. Над городом собирались тучи, станции погоды, видимо, наметили на ночь дождь. На тёмном небе отчётливо вырисовывались арки мостов и линии спиральных дорог, светившиеся в темноте. Виднелись многочисленные арелеты. Людей было значительно больше, чем днём.

Нигде не было ни одного фонаря, но улицы заливал яркий свет. Его испускали стены домов, линии движущихся тротуаров, маршрутные арелеты, попадавшиеся теперь гораздо чаще. Казалось, что сам воздух немного светится, а может быть, это так и было.

Волгин со своими спутниками пошли по внешней, неподвижной, полосе тротуара, где людей было меньше. Они видели вдали верхнюю часть памятника Борису Мельникову, и это указало им направление. Статуя, выглядевшая днём гранитной, теперь казалась огненной, точно была сделана из стекла и внутри наполнена оранжевым светом.

— Как хорошо, что вам пришло в голову заговорить о труде, — сказала Мельникова. — Это произвело огромное впечатление. Вы были правы, я увлеклась и забыла, с кем говорю. Но ведь всё, что я рассказывала, мне так дорого…

— Такие беседы, — сказал Второв, — и особенно с детьми, нельзя проводить без самой тщательной предварительной подготовки. Мы сами во всём виноваты. Это должно послужить нам уроком на будущее. И не думайте, что слова Дмитрия исправили дело. Они всё запомнили, у них чудесная память.

— Не страшно! — засмеялся Волгин. — Узнав, как жили люди прежде, они больше оценят то, что их окружает теперь. Помните, как они удивлялись, что мы изучали географию без экскурсий по Земле, а историю без хроникальных фильмов. Их представления и понятия иные, чем были у нас. Им кажется совсем простым в любой момент отправиться в любой конец земного шара. Кругосветное путешествие для них мероприятие кратковременное. А современное кино — это живая жизнь, я видел его много раз в доме Мунция.

— Да, — задумчиво сказала Мельникова, — они другие, чем были мы. И как они все красивы! Совсем другая порода людей.

— Условия жизни, — заметил Второв, — из поколения в поколение меняют облик человека. Чрезмерный физический труд не способствовал красоте. А как выглядят теперь представители чёрной и жёлтой расы? — обратился он к Волгину.

— Не знаю, я их не встречал ещё. Условия жизни везде одинаковы. Вспомните Космоград.

— Ну это не пример. Космоград как раз исключение.

Волгин вспомнил обещание Люция рассказать о Космограде.

— А вы знаете, почему этот город не обычный?

— Знаю. Мне объяснили это, когда я спросил. Космоград построен для фаэтонцев, по типу их городов. Ожидали, что они будут часто прилетать на Землю.

— Я всё вспоминаю их имена, — неожиданно сказала Мельникова. — Я говорю о детях. Назвать девочку Феей, как это поэтично! А другие — Диана, Нея. И наряду с этим — Елена, Мария, Мэри, Джульетта. Даже имя Электра звучит странно, но красиво. И у мальчиков так. Я не могу забыть Фею. Чудесный ребёнок! Я сама была такая, — просто прибавила Мельникова, — независимая, гордая.

— У них не гордость, — возразил Второв, — а другое. Скорее, уважение к самим себе. А заметили вы, что иногда женские имена носят мужчины? Например, одного мальчика звали Нелли, а другого Ио.

— Разве Ио женское имя? — спросил Волгин, вспомнив своего врача.

— Конечно. В греческой мифологии Ио — возлюбленная бога Зевса, которую преследовала жена Зевса, богиня Гера. Галилей назвал трёх спутников Юпитера женскими именами — Ио, Европа, Каллисто.

— То, что у них мужчины могут носить женское имя, а женщины мужское — вспомните девочку по имени Джерри — отчасти объясняет, почему они не могли понять, что мы употребляли только отчество, — сказала Мельникова.

— Многого они не поняли, — вздохнул Второв.

Дойдя до площади с памятником Мельникову, они без труда нашли свою улицу. Ориентироваться в городе вечером оказалось проще, чем днём. Всё, что скрывалось в дымке расстояния, легко различалось глазом при освещении. Вскоре они дошли до своего дома.

Все были в сборе и ожидали их. Рассказ о встрече с детьми возбудил долгий спор.

— Мы тоже интересно провели время, — сказала Ксения, — видели много любопытного. Вот, посмотрите!

Она показала небольшой изящный, как будто кожаный, футляр, в котором лежал какой-то прибор из стекла и металла, отделанный как ювелирная драгоценность. У других тоже оказались такие же футляры разного цвета.

— Мы зашли в современный магазин, — рассказывала Ксения, — но он называется у них не магазином, а оптическим складом. Очень не нравятся мне эти названия, сколь бы ни были они «определёнными», как говорит Виктор. Это огромное помещение, буквально заваленное продукцией всевозможного назначения. Там всё есть, конечно, оптическое. Товары разложены очень красиво, на художественно оформленных стендах, а само помещение декорировано цветами. Не магазин, а сад. Слово «склад» тут совсем не подходит. Мы ходили по нему часа полтора. И знаете, не нашли там ни одной пары очков. Это доказывает, что люди перестали нуждаться в них. Что я буду делать, когда состарюсь? Ведь я очень дальнозорка.

— Ничего! — сказал Волгин. — Они найдут средство исправить твоё зрение.

— Там мы и увидели эти приборы. Это то, что мы называли биноклями, но они сделаны по иному принципу. И невероятно сильны. Я отчётливо видела лицо пилота, летевшего в арелете на высоте не менее километра. Но усиление можно регулировать. Нам они понравились, и мы взяли по одному. Очень любезный молодой человек научил нас пользоваться ими. Это был дежурный консультант, кроме таких консультантов, там никого нет, никаких продавцов.

— И вы просто взяли, — пошутил Волгин, — и ушли не заплатив?

— Было немного неловко, — сказал Котов, — Невольно подумалось, а нужны ли нам эти бинокли?

— Если это чувство явилось у вас, — сказал Волгин, — то можно себе представить, как оно развито у современных людей. Потребление, которое раньше ограничивалось материальными возможностями каждого человека, регулируется теперь сознанием. Никто не станет брать того, что ему не нужно. Именно как вы сказали: «А нужно ли нам?» Иначе неизбежно возникла бы анархия.

— Выходит, что мы поступили нехорошо?

— Почему же? Бинокли вам нужны. Но ведь вы не возьмёте ещё по одному или по два? Вам довольно одного. В этом всё дело. Никто не берёт лишнего.

— А потом, — продолжала Ксения, которой не терпелось рассказать, что она ещё видела, — Владилен предложил слетать на оптический завод, откуда поступает продукция на склад. Он расположен километрах в ста от Ленинграда, среди леса. Мы зашли на площадку, где стояли сотни арелетов всех размеров, и взяли один из них, никого не спрашивая. Да там и некого было спросить. Владилен сказал, что эти машины как раз и предназначены для таких случаев. Полёт продолжался около четырёх минут, только потому, что мы летели не на полной скорости. Странный вид у завода сверху — точно гладкая водная поверхность, озеро в лесу. Там сплошная стеклянная крыша, и в ней отражается голубое небо. Площадь завода огромна, не меньше двадцати квадратных километров. Но он низкий, ниже окружающих деревьев. Когда мы опустились на землю, нас встретил один из инженеров. Откуда он узнал про наш прилёт?

— Вероятно, его предупредил Владилен по карманному телеофу, — сказал Волгин. — Кстати, куда девались Владилен и Мэри?

Поглощённый интересным разговором, он только сейчас обратил внимание на отсутствие своих старых друзей.

— Они отправились в театр, — ответил Озеров. — Звали и нас, но мы хотели дождаться вас и, к тому же, устали…

Это был первый случай, когда Мэри и Владилен ушли из дому без Волгина. Очевидно, они решили, что раз он не один теперь, то можно развлечься по-своему. Что ж, они были правы, Волгин не сразу заметил, что их нет.

— Они молоды, — заметил Котов с лукавой улыбкой.

— Так что же вы увидели на заводе? — спросил Волгин, хорошо зная, какой будет ответ. Он читал про современные заводы и видел их на экране диктофона.

— Ничего! — под общий смех ответила Ксения. — Не понимаю, зачем Владилен повёз нас туда. Нам показали машины, но они совершенно закрыты, и их не рассмотришь. Материалы добываются тут же, из недр земли, но как это делается, опять-таки не видно. Всё автоматизировано. Готовая продукция выходит уже упакованная. Её отправляют на склад автоматическими арелетами, без людей. На наших старых заводах было куда интереснее.

— Много людей на заводе?

— Больше, чем можно думать, но всё же мало. Это инженеры, механики, наладчики, дежурные диспетчеры. Ни одного рабочего.

— Их вообще нет.

— Нам так и сказали. Рабочие профессии, да и то самые высококвалифицированные, сохранились на заводах, изготовляющих машины, а на предприятиях лёгкой промышленности — сплошная автоматизация. Да и что это за «рабочие»! Инженер, водивший нас по заводу, вернее сказать, возивший, так как мы всё время ездили на движущихся дорожках, сказал, что у них до недавнего времени были рабочие. Как вы думаете, кого он имел в виду? Машинистов, токарей? Нет, чертёжников, работников проектного бюро. И не копировщиков, а тех, кого мы называли инженерами.

— Понятие «рабочий» сильно изменилось, — сказал Волгин. — Я уже встречался с этим. Тот, кто, по нашим представлениям, является инженером, для них просто рабочий, человек без специального образования. Прежнее инженерное образование даёт пятилетний комбинат. Уровень техники несоизмерим с прежним.

Глава вторая

1

Снова Космоград!

Уже знакомые гиганты-небоскрёбы, кольцом окружившие взлётное поле, поражающие взор своими размерами и странной архитектурой. Волгин смотрел на них теперь другими глазами. Это были здания, привычные для тех, кого он увидит в скором времени, — фаэтонцев, людей иного мира, иной культуры. В них воплощались вкусы и привычки, понятия о красоте и технике другого народа. Сейчас, когда он знал, почему Космоград не похож на земные города, Волгин видел многое, что в первое посещение не привлекло его внимания.

Да, это был чужой город, и таких городов не было на Земле ни теперь, ни в прошлом.

Арелет доставил Волгина и его спутников в Космоград утром четвёртого октября, совершив путь от Ленинграда за один час. Они опустились прямо на поле, так как до отлёта ракетоплана на Марс оставалось всего пятнадцать минут.

Волгин подозревал, что такой точный расчёт времени — следствие заботы о нём, его хотели избавить от лишних волнений. Те, кто летел с ним, не имели причин волноваться. Мэри и Владилен привыкли к ракетопланам, а для Второва, Мельниковой и Крижевского полёт с Земли на Марс выглядел сущим пустяком по сравнению с их межзвёздным рейсом. Они уже летали на Плутон, а совсем недавно с Европы на Ганимед и с Ганимеда на Землю. Один Волгин был новичком-космонавтом. Впрочем, современные люди не считали полёт к ближайшим планетам космическим. Ракетопланы на Венеру, Луну, Марс летали по расписанию, как самолёты прежнего времени. Обычный пассажирский рейс, не более.

Но для Волгина предстоящий полёт — первая разлука со всей Землёй — не мог быть и не был обычным. Он мучительно волновался, безуспешно стараясь скрыть это. Все видели и понимали его состояние Накануне в Ленинград прилетал Люций. Он предложил своему «сыну» помощь науки:

— Как только ракетоплан поднимется, ты совершенно успокоишься.

— Я не боюсь полёта, — ответил Волгин, — но не могу не волноваться. Это вполне естественно. И не нужно никаких искусственных средств. Помоги мне заснуть, но больше ничего не надо.

Волгин крепко спал ночью. Проснулся он бодрым и свежим, в арелете оживлённо разговаривал с Владиленом и провожавшим их Виктором, а теперь, когда остались считанные минуты, снова почувствовал очень сильное волнение. Но ждать оставалось недолго.

Котова не было с ними. За два дня до отлёта он неожиданно заболел, и это чуть было не сорвало весь намеченный план. Мельникова ни за что не соглашалась оставить больного, а без неё не полетела бы Мэри, да, пожалуй, и сам Волгин. Но вызванный Владиленом врач успокоил всех.

— Это лишь нервное утомление, — сказал он. — Искусственный сон — и всё будет в порядке. Но полёт на Марс или куда бы то ни было советую пока отложить. По крайней мере, на пару месяцев. Не нужно новых впечатлений.

Котова уложили в постель, и он заснул просто и спокойно, как будто дело происходило не утром, а вечером, в обычный час сна. И никто, даже Мельникова и Фёдоров, не заметили, как это было сделано.

Никаких лекарств больному не давали.

— Он будет спать трое суток, — пояснил врач. — Один раз в день будите его и кормите пищей, которую я назначу. Потом он будет опять засыпать. А когда пройдут три дня, ваш товарищ совершенно поправится.

Мельниковой нечего было делать возле больного, и она согласилась лететь со всеми.

— А как же место, которое мы заказали для Константина? — спросил Волгин у Владилена. — Останется пустым?

— Это не имеет значения, — ответил тот — На ракетопланах всегда есть свободные места.

Никто не изъявил желания лететь вместо Котова, и они прибыли в Космоград вшестером, если не считать Виктора и Вильсона, которые, проводив межпланетных путешественников, намеревались отправиться в бывшую Англию, на родину Вильсона, а затем вернуться в Ленинград. И тот и другой в совершенстве овладели искусством вождения арелетов.

— Перемените машину, — посоветовал им Владилен. — Эта слишком велика для двух человек.

— А где мы возьмём другую?

— На площадке дежурных машин. Они есть в каждом городе. А этот оставьте там. Вы сумеете спросить дорогу к площадке?

— Сумеем, — ответил Виктор. — Я немногонаучился выражать свои мысли на вашем языке.

Но Владилен сам спросил, где искать площадку, как только они вышли из арелета. Оказалось, что она совсем рядом, за ближайшим домом.

К ракетоплану со всех сторон шли люди. Их было много.

— Не думал, что пассажиры на Марс так многочисленны, — сказал Волгин. — Что им нужно там? Или это любопытные, как мы?

— На Марсе, — ответила Мэри, — сейчас живёт свыше трёхсот тысяч человек. Возможно, что здесь есть и туристы, но в большинстве это работники очистительных отрядов, строители станций и других предприятий, которые в большом количестве строятся на планете. Решено окружить Марс более плотной атмосферой, а это очень большая работа.

— Бывало, — сказал Волгин, — люди ездили не на соседнюю планету, а в другой город. И у всех всегда был багаж. А здесь? Ни у кого ничего нет в руках.

— А мы сами? — Крижевский развёл руками. — Едем, как на прогулку.

Разговор о багаже, о том, что брать с собой улетающим на Марс, конечно, возникал в своё время, но Владилен и Мэри легко убедили всех не брать ничего.

— Всё, что может нам понадобиться, мы найдём на Марсе, — говорили они, — Зачем затруднять себя вещами? Этого никогда и никто не делает.

— Неужели на Марсе можно всё найти?

— Конечно! Ведь там живут люди, и живут не по нескольку дней, а месяцами и годами.

— Ну хорошо, — согласился Второв, — Но в пути? Возьмём хотя бы книги.

— В ракетоплане вы найдёте и книги, и фильмы. Или вы можете проспать всю дорогу. На каждом корабле есть дежурный врач.

— Что касается меня, — сказал Волгин, — то мне не нужны ни книги, ни фильмы, а спать я ни за что не буду. Надеюсь, из ракетоплана видно что-нибудь. Там есть окна или иллюминаторы?

— Увидишь! — улыбнулась Мэри.

Не только Волгин, никогда в жизни не видевший ни одного межпланетного корабля, кроме того, на котором прилетели с Ганимеда космонавты, но и они сами очень удивились, увидя рейсовый ракетоплан.

Само это слово заставляло думать, что полёт будет совершён на ракете. «ЦМП-258», также называвшийся ракетопланом, имел все внешние признаки ракеты — удлинённый фюзеляж, сигарообразную форму передней части. Но корабль «Земля — Марс» не имел ничего общего с «ЦМП».

Огромное, до ста метров в диаметре, а высотой в пять метров, бронзового цвета кольцо было увенчано сферическим куполом из бледно-жёлтого металла. Ни одного окна, ни одного иллюминатора, только внизу в кольце виднелась дверь — отверстие овальной формы, находившееся у самой земли.

— Ну вот, — разочарованно сказал Волгин, обращаясь к Мэри, — а ты говорила!

— Увидишь! — ещё раз ответила девушка.

— Этот корабль, — по-русски сказал Второв, — очень похож на здание цирка. Только очень уж огромное.

— Спросите, — попросил Вильсон, — на каком принципе устроен корабль? Антигравитация?

— Да, — ответил Владилен. — Ракетоплан использует в полёте гравитационные поля Солнца, Земли и Марса, меняя знак в зависимости от целей. Но нам пора идти, до отлёта восемь минут.

— Даже пять, — сказала Мэри. — Вот видите!

— Раздался протяжный звук низкого тона. Он пронёсся над полем и медленно замер, точно корабль прощался с Землёй.

Виктор порывисто обнял Волгина.

— Возвращайся скорей! — сказал он. — Мне будет тяжело без тебя.

— Сам виноват, — ответил Волгин. — Летел бы с нами…

Торопливое прощание, и улетающие направились к ракетоплану. У входа их встретил человек, одетый в традиционный комбинезон астролётчиков. У всех подходивших он спрашивал имя и в ответ называл номер, вероятно, каюты.

Когда подошли Владилен и Мэри, этот человек только взглянул на их спутников и сразу понял, кто перед ним. Не задавая вопроса, он коротко бросил:

— Первый! — и добавил: — Седьмого не будет?

— Нет, — ответил Владилен.

— Проходите!

Волгин на мгновение задержался. Ему попросту стало страшно перешагнуть порог двери. Но, встретив взгляд астролётчика, он быстро вошёл вслед за другими.

Наверх вела широкая лестница с металлическими перилами, украшенная цветами, словно в каком-нибудь театре, а не на космическом корабле. Поднявшись по ней, они оказались в самом настоящем саду, с песчаными дорожками, клумбами, кустами и деревьями. Сверху голубое небо и горячее солнце Африки. Верхняя часть купола была совершенно невидима.

Волгин, Мельникова, Крижевский и Второв остановились в полном изумлении: такой картины они никак не могли ожидать.

Куда они попали?!

Вдоль дорожек стояли удобные скамейки. Невдалеке несколько молодых людей, пришедших, очевидно, рано, играли в какую-то игру с мячами на небольшой площадке, вокруг которой была сетчатая ограда. В нескольких местах били фонтаны.

По лестнице поднимались другие пассажиры. Часть из них расходилась по дорожкам, некоторые садились на скамейки и непринуждённо беседовали. Обстановка ничем не напоминала близкого старта.

Второв пожал плечами.

— В таких условиях, — сказал он, — этот полёт действительно нельзя называть космическим.

— Пройдёмте в наше помещение, — предложил Владилен. — Посмотрим ещё раз на провожающих.

«Ясно! — подумал Волгин. — Как я мог забыть! Здесь то же, что в любом доме, — односторонне прозрачные стенки».

Пассажирские каюты размещались по борту, вокруг сада.

Они легко нашли дверь с цифрой «1». За ней оказалось просторное помещение с самой обычной мебелью, даже не прикреплённой к полу. Мягкие диваны и кресла, столики, шкаф с микрокнигами, диктофон — ни дать ни взять, обыкновенная гостиная в городе.

Наружная стенка была, разумеется, прозрачна, но она выходила на другую сторону, и Волгин пожалел, что не увидит ещё раз Виктора и Джорджа.

Но Мэри повернулась к внутренней стене, где была дверь, и стена вдруг потускнела и исчезла, открыв взору противоположную часть космодрома. Озеров и Вильсон стояли на прежнем месте, не спуская глаз с корабля. Возле них никого уже не было.

— Сколько минут до старта? — тревожно спросил Волгин.

— Одна.

— А не опасно им стоять так близко?

— Никакой опасности нет.

Раздался второй «гудок». Его было хорошо слышно и внутри корабля.

— Входной люк закрыт, — сказала Мэри.

— Может быть, лучше лечь или хотя бы сесть? — спросил Второв.

— Как хотите!

Волгин сел в кресло, у него подкосились ноги. Он едва мог дышать от волнения. Кроме него, сели только Второв и Мельникова. Крижевский, по примеру Владилена и Мэри, остался стоять у наружной стенки.

Волгину захотелось закрыть глаза, но любопытство оказалось сильнее, и он не только не сделал этого, но даже передвинул кресло ближе к «окну».

Он знал ощущение подъёма на былых самолётах, наконец, просто на лифте. Инерция всегда давала себя чувствовать. А здесь предстоял подъём с ускорением, во много раз превышающим ускорение силы тяжести. Но поведение Владилена и Мэри как будто указывало на то, что люди ничего не почувствуют.

Секунды тянулись невыносимо медленно. Волгин не мог считать их по биению сердца: оно билось с сумасшедшей скоростью.

И вдруг земля провалилась! Было именно такое впечатление, что корабль остался неподвижным, а земля стремительно ушла вниз. Мелькнули крыши домов Космограда, далёкая линия горизонта, небольшое облако. Серебристо сверкнула равнина Атлантического океана, и всё исчезло. За стеной, без конца и края, звёздное небо.

Корабль по-прежнему казался неподвижным. Волгин чувствовал, как сиденье кресла слегка прогибается под ним, совершенно гак же, как это было на земле. Ни повышенной тяжести, ни отсутствия веса! Всё, как до старта.

Подошёл Владилен.

— Видишь, как просто, — сказал он. — А ускорение взлёта превышало сто метров в секунду за секунду. Сейчас оно ещё больше. Ты почувствовал что-нибудь?

Волгин ничего не ответил. Сердце внезапно сменило ритм на обычный, и он немного задыхался. За него ответил Второв.

— Мне нравится такой старт, — сказал он. — Это действительно замечательно! На «ЦМП» было не так. А помнишь, Мария, — обратился он к Мельниковой, перейдя на русский язык, — как мы стартовали на «Ленине»? Гидравлические кресла, амортизаторы, длительная специальная тренировка перед полётом… А на этом корабле могли бы лететь даже тяжело больные.

— Но почему всё-таки мы не чувствуем ускорения? — спросил Крижевский.

— Внутреннее гравитационное поле противоположного знака относительно ускорения нейтрализует его, — ответил Владилен.

Всеволод с преувеличенной почтительностью отвесил шутливый поклон.

— Благодарю! — сказал он. — Но ваше объяснение ничего мне не объяснило.

— Пройди на командный пункт и поговори с кем-нибудь из экипажа ракетоплана. Я не знаю, что тебе сказать.

— Я не сумею говорить с ними. Пойдём со мной, Дмитрий.

— Погоди, — сказал Волгин. — Я ведь лечу в первый раз. Мне хочется посмотреть на Землю. Видно её?

— Конечно. Мы ещё не так далеко. Но её видно и с Марса.

— Как звезду?

Волгин подошёл к наружной стене. Только граница пола указывала, где она находится, самую стену нельзя было увидеть, настолько она была идеально прозрачна.

Невольно опасаясь приблизиться вплотную, Волгин остановился в полуметре от края «бездны» и посмотрел вниз.

Он удивился, что не почувствовал головокружения. Далеко под ними, так далеко, что он даже в воображении не смог бы представить себе подобное расстояние, ослепительно блестел под лучами Солнца исполинский шар Земли. Именно шар, словно чудовищной величины глобус, на котором, впрочем, ничего нельзя было рассмотреть, так нестерпимо было его голубовато-серебряное сияние. А за ним, ещё более далеко, виднелась верхняя часть лунного диска, такая же блестящая, но только жёлтого цвета.

Земля и Луна заметно для глаз уменьшались и уходили в сторону. Ракетоплан, очевидно, летел с невообразимой скоростью.

«Неудивительно, ведь он за шестнадцать часов должен пролететь двести миллионов километров», — подумал Волгин.

Звёзд было неизмеримо больше, чем он когда-либо видел с Земли в самые ясные южные ночи. Прямо перед ним, сверху, внизу, под Землёй и Луной, — всюду расстилался бархатно-чёрный занавес, усеянный светящимися точками. Но звёзды не мерцали, а горели неподвижными огоньками.

Волгин стоял и смотрел, не в силах оторваться от этой впервые увиденной величественной картины Вселенной. Как предсказывал ему Люций, он не чувствовал больше никакого волнения, оно прошло, как только корабль улетел с Земли. Он испытывал смутное щемящее чувство непонятной тоски. О чём?

«Нет, хорошо! — подумал он. — Только ради такого полёта стоило воскреснуть».

Он простоял так, не оборачиваясь, больше двух часов.

Товарищи не мешали ему. Волгин слышал их тихий разговор. Никто из них не подходил к стене. Да и что могло интересовать этих людей за бортом корабля? Они видели это много раз.

Второв и Крижевский с помощью Мельниковой расспрашивали Владилена.

— Такой стремительный взлёт, — говорил Второв, — должен был вызвать огромный нагрев наружной стенки. Сопротивление атмосферы…

— Металл корпуса не перегревается никогда. Он искусственно охлаждается. Этот сплав специально рассчитан для космолётов. Его теплопроводность чрезвычайно низка, а крепость велика. Не существует метеорита, который мог бы пробить стенку ракетоплана.

— Кстати, почему он так называется? Ведь с ракетой ничего общего.

— А это как с арелетом. Название давно устарело, но держится. Анахронизм.

— Двести миллионов километров, — сказал Крижевский, — и шестнадцать часов..

— Немного меньше.

— Тем более. В какой-то мере должна сказаться относительность времени.

— Настолько ничтожная, что практически она не ощутима. Максимальная скорость корабля — шесть тысяч километров в секунду, да и то в течение нескольких минут, нужных на поворот; всё остальное время корабль летит с ускорением, положительным и отрицательным.

— Положительным в первую половину пути и отрицательным во вторую?

— Разумеется.

— Ускорение постоянно?

— Нет. В момент старта оно было сто метров, а затем постепенно увеличивалось. То же самое, только в обратном порядке, произойдёт при спуске на Марс.

— В момент поворота корабля к Марсу появится невесомость?

— Нет, её не будет. Искусственная гравитация.

— Изменение её силы и направления автоматическое?

— Конечно! И она же обеспечит безопасность самого поворота для пассажиров ракетоплана.

— Хотелось бы, — сказал Второв, — увидеть современный космолёт дальних рейсов.

— Вы это сможете сделать, когда мы вернёмся. Намечена большая экспедиция на Грёзу. Космолёт строится на Луне, и там же будет дан старт. Вас всё равно пригласят строители корабля, им нужна консультация по этой планете. Мы ничего не знали о ней до вашего прилёта. Никто даже не подозревал о существовании Грёзы.

— Разве не было экспедиций к 61 Лебедя?

— Были две. Но вы же сами знаете, что нелегко заметить планету, если её обитатели не могут увидеть космического гостя и подать ему весть о себе. У этой звезды были известны три планеты, и все три необитаемые.

— Да, это верно, — согласился Второв. — Трудно заметить планету, не зная о ней. Мы нашли Грёзу случайно.

— Космолёт, — продолжал Владилен, — стартует примерно через год. И его решено назвать так же, как и ваш корабль, именем Ленина.

2

Волгин наконец оторвался от «окна».

— Налюбовался, Дмитрий? — ласково спросила Мэри. — Правда, сильное впечатление производит Вселенная? Ты увидишь это зрелище ещё много раз. Может, фаэтонцы сейчас и не на Марсе. Их придётся искать где-нибудь на базовых астероидах. Кроме того, я думаю, вы все захотите понаблюдать, как работают истребители.

— А что это такое?

— Рабочие корабли очистительных отрядов. Их называют так потому, что они специально предназначены для истребления пояса астероидов.

— В таком случае, конечно, захотим. Это очень интересно.

— Они автоматические или с людьми?

— С людьми. Работа настолько сложна, что её нельзя передать даже электронному мозгу.

Мельникова предложила осмотреть ракетоплан. Её предложение было с удовольствием принято всеми.

— По кораблю можно ходить? — спросил Второв.

— Разумеется, где угодно. Только в помещение командного пункта никого не пускают.

— Как же так? — удивился Крижевский. — Совсем недавно Владилен советовал мне пройти туда и поговорить с кем-нибудь из экипажа об ускорении.

— Что можно вам, — улыбнулась Мэри, — того нельзя другим. Вы на особом положении. Желание увидеть вас и поговорить с вами перевесит любые инструкции.

— Тогда не будем никого вводить в искушение, — сказал Второв. — Здесь много интересного и без командного пункта.

Они вышли из каюты и очутились в знакомом саду. Вся верхняя часть ракетоплана, под сферической крышей, площадью около восьми тысяч квадратных метров, была садом, где могли свободно разместиться все пассажиры корабля. Каюты, от первого до двадцать второго номера, рассчитанные на семь — восемь человек, шли вдоль борта, кольцом окружая сад. Другие, меньшего размера, вплоть до одиночных, располагались в нижнем ярусе вокруг огромной столовой. Ещё ниже, у самого дна, помещались грузовые отсеки и механизмы. Ракетоплан мог принять на борт до шестисот человек.

Купол был по-прежнему прозрачен, и над садом раскинулось звёздное небо. Если бы не густота чёрного фона, яркость и непривычно огромное количество звёзд, можно было вообразить себя где-нибудь на Земле в ночное время.

Впечатление нарушалось ещё и Солнцем. Во много раз более яркое, чем на Земле, оно низко висело над «горизонтом», не затмевая звёзд своим блеском. Сад был ярко освещён, но в нём не было жарко. Материал купола свободно пропускал световые лучи, задерживая и почти полностью поглощая всё остальные. В саду было много людей. Очевидно, все или почти все пассажиры ракетоплана предпочитали именно здесь коротать часы полёта. На площадке для игры с мячами бегало человек тридцать.

Дышалось легко, воздух был удивительно чист; несмотря на обилие цветов, их запах почти не ощущался.

Необычных пассажиров сразу заметили. Несколько человек подошли к ним и радушно приветствовали, словно хозяева гостей. Завязался непринуждённый разговор. Постепенно возле скамейки, где сели Второв и Владилен, собралось человек двадцать. Ещё больше столпилось вокруг Волгина, Мельниковой и Мэри. Крижевский исчез куда-то.

Видимо, обычные нормы поведения теряли силу в путешествии: как всегда, во все времена, люди в дороге не стеснялись заводить беседы с незнакомыми. Обычай пережил века.

В этом внимании не было ни любопытства, ни навязчивости. Просто людям было скучно, и они обрадовались случаю интересно провести время.

Волгин заметил, что у Второва возникают трудности из-за плохого знания языка, и подошёл к нему и Владилену.

Говорили о Марсе и работе очистительных отрядов. Какой-то молодой человек с энергичным волевым лицом приглашал Второва на свой рабочий корабль.

— Вам будет очень интересно посмотреть на нашу работу, — говорил он. — Я отдыхал на Земле, а теперь возвращаюсь. По плану у нас на очереди один из довольно крупных астероидов, диаметром в шесть километров. Рассеять в пространстве такую массу вещества сложно и трудно. Мы будем действовать в составе двенадцати кораблей. Уверяю вас, это чрезвычайно любопытно.

— Я надеюсь, вы и нас троих пригласите? — сказал Волгин.

— Разумеется, всех. Но не вместе. На каждом корабле можно поместить двух посторонних людей. Там мало места.

— А что вы делаете с ещё большими астероидами? — спросил Второв.

Волгин перевёл вопрос.

— Шесть — семь километров диаметра для нас предел, — ответил молодой «истребитель». — Все остальные астероиды будут уничтожены последними. Их направят к Солнцу, и они упадут на него. Вот и всё.

— Сколько времени занимает ликвидация астероида диаметром в шесть километров?

— Таких немного. Мы снимаем верхний слой, превращая бесформенную глыбу в правильный шар с поперечником в четыре километра. Или меньше, в зависимости от формы малой планеты. Это занимает недели две, иногда три. Затем шар отводится за пределы орбиты Плутона, во второй пояс астероидов. Эта стадия отнимает полтора года.

— Мы не сможем провести на ваших кораблях две недели.

— Этого и не нужно. Вам было бы скучно. Но мы часто возвращаемся на Марс или Цереру для зарядки аппаратов. Вы можете провести у нас только три дня.

— Я одного не понимаю, — сказал Второв. — Если можно направить к Солнцу большой астероид, то почему нельзя поступать так же и с маленькими, вместо того чтобы отводить их за орбиту Плутона.

— Изменение орбиты тела диаметром даже в три километра требует колоссальной затраты энергии. Таких запасов нет ни на Марсе, ни на Церере, ни на других базах. К тому времени, когда мы приступим к уничтожению больших астероидов, закончится строительство крупнейшей гравитационной станции на Марсе. Она сооружается для Нового Фаэтона, но ею можно будет воспользоваться и для этой цели.

— Но ведь отвод к орбите Плутона также требует изменения орбиты? Не ведёте же вы планету на буксире?

— Это другое дело. Ослабить тяготение планеты к Солнцу, изменить силу центростремительного движения не столь уж трудно. И аппараты двенадцати рабочих кораблей справятся с этой задачей, если диаметр тела не превышает четырёх километров и оно имеет форму правильного шара. Остальное делает центробежная сила, и астероид по спирали удаляется от Солнца. А вот воздействовать на самую центробежную силу, ускорить или замедлить полёт столь огромной массы неизмеримо труднее. Пока мы не в силах сделать этого.

— Спасибо за объяснение, — сказал Волгин. — Мы воспользуемся вашим приглашением. Как вас найти?

— Мы сами найдём вас. Всем будет известно, где вы находитесь. Такие гости, как вы, у нас бывают редко.

— А фаэтонцы?

— Мы уже привыкли к ним. Они у нас уже несколько лет.

— Вы не знаете, они сейчас на Марсе?

— Двое. Ая и Эйа, оба биологи. Кстати, эти имена сокращены нами. У фаэтонцев все имена состоят из одних гласных. Их трудно произносить. Например, полное имя Эйа состоит из двадцати одной буквы. Язык сломать можно.

— Это мужчины или женщины?

— Мужчины. На Земле ещё не видели ни одной фаэтонской женщины.

Подошли Мельникова и Мэри.

— Вы долго будете беседовать? — спросила Мэри. — Мария хочет пройти вниз.

— А где Всеволод?

— Его нигде не видно. Я уж начинаю беспокоиться, — сказала Мельникова.

— О чём? С корабля деваться некуда. Ходит где-нибудь по саду. Да вот он, — прибавил Волгин, указывая на площадку для игр.

Действительно, Крижевский оказался там и с увлечением играл в мяч, очевидно, чувствуя себя очень хорошо среди молодёжи.

Молодой механик хуже всех, исключая Вильсона, не имевшего никаких способностей к лингвистике, овладевал современным языком и ещё не мог говорить на нём. Но это, видимо, ему нисколько не помешало.

Мельникова направилась к площадке, а за нею пошли и другие.

Игра оказалась довольно примитивной, и было немного странно, что взрослые люди так увлекаются ею. В распоряжении играющих было несколько десятков небольших разноцветных мячей. Цель игры состояла в том, чтобы попасть мячом в кого-нибудь. Получивший пять попаданий выходил из игры. Удар красным мячом, которых было только два, считался за двойной. Игра продолжалась до тех пор, пока на поле не оставался кто-нибудь один.

Всё это в нескольких словах объяснили гостям.

Судей, конечно, не было. Каждый сам считал полученные удары и уходил с площадки, получив пять. Поймавший мяч скидывал со своего счёта одно очко, но сделать это удавалось немногим.

Несмотря на детский характер игры, даже Второв наблюдал за ней с интересом. Гибкие, хорошо тренированные тела молодых людей мелькали по площадке с непостижимой лёгкостью. Увёртываясь от ударов мячей, летевших со всех сторон, играющие поднимали их и бросали в противников. Их движения облегчались антигравитационными поясами, которые были на всех. Крижевскому приходилось туго, несмотря на то, что его явно щадили. Он не обладал поистине кошачьей ловкостью людей нового поколения.

Вскоре, получив пятый удар, он присоединился к друзьям.

— Третий раз подряд, — сказал он с досадой, — я ухожу одним из первых. Эта игра похожа на лапту.

Вскоре на площадке остались всего двое — юноша и девушка. Долгое время они никак не могли попасть друг в друга. Оба ловили мячи в воздухе, иногда сразу два, правой и левой рукой. Зрители награждали их одобрительными возгласами. Минут через восемь юноша проиграл. Он развёл руками и поклонился победительнице.

Площадка снова наполнилась.

— Хватит, Всеволод, — сказала Мельникова, удерживая Крижевского за руку. — Пойдём с нами вниз.

— Идём. Всё равно я опять быстро проиграю. А я ведь меньше ростом, чем они, в меня труднее попасть, а вот подите…

Крижевский был очень огорчён своей неловкостью.

— Даже здесь, — тихо сказал Второв Волгину, — проявляется наша безнадёжная отсталость. Ни умственно, ни физически мы их догнать не можем.

Волгин нахмурился, но ничего не ответил.

В среднем ярусе корабля кают было больше и не было сада. Но цветы и здесь росли повсюду. На самой середине находился довольно большой круглый бассейн, в котором никто сейчас не плавал. Кругом, среди цветочных клумб, стояли небольшие столики и мягкие кресла.

А над головой снова раскинулся узор звёзд и так же, как наверху, сияло Солнце. Но это было уже не следствием прозрачности стен и потолка, а оптической иллюзией, создаваемой или экранами, или другой системой, вроде телеофии.

Волгин уже освоился с ощущением полёта, да его и не было — этого ощущения, корабль казался неподвижным.

Второв предложил утолить голод. Все охотно согласились.

— Интересно, — сказал Волгин, — как здесь организовано «питание»? От кулинарных заводов мы находимся довольно далеко.

Мэри и Владилен сели за пустой стол. Остальные последовали их примеру. Столы были рассчитаны на четырёх человек каждый, и Волгин с Крижевским заняли соседний.

Меню не было.

— Что же мы будем есть? — спросила Мельникова.

Столы ничем не были покрыты. Полированная поверхность их походила на тёмное зеркало, в глубине которого смутно отражались звёзды на потолке. Трудно было определить, из чего сделаны эти столы — из дерева, пластмассы или металла.

— Перечень! — отчётливо произнёс Владилен. Волгин догадался повторить это слово.

И тотчас же на обоих столах, под наружным слоем их поверхности, покрытой точно водяной плёнкой, появился список блюд, которые могла предложить пассажирам «кухня» ракетоплана. В списке было около тридцати названий.

— Запасы поневоле ограничены, — извиняющимся тоном сказал Владилен.

— Более чем достаточно.

Каждый выбрал, что пришлось ему по вкусу, Владилен, а за ним Волгин перечислили заказанные блюда.

Прошла минута, они с любопытством ждали, что произойдёт дальше. Исчезнет ли середина стола, как это было в Ленинграде, чтобы появиться уже накрытой, или случится что-нибудь другое, не менее интересное? Все, кроме Владилена и Мэри, смотрели на стол.

Но оказалось, что на корабле всё было совсем иначе.

— Посмотрите вверх, — сказала Мэри.

Под самым потолком быстро плыли по воздуху какие-то плотные четырёхугольные листы. Никто не заметил, откуда они появились, но было нетрудно догадаться, что это такое. «Подносы», уставленные блюдами и всем необходимым, опустились каждый на свой стол, закрыв его целиком: размеры подносов точно совпадали с размерами столов.

— Прошу! — сказал Владилен тоном гостеприимного хозяина. Листы, на которых прилетели блюда, были очень тонки, и нельзя было предположить, что в них вмонтированы какие-нибудь механизмы. Вероятно, движением «воздушных подносов» управляли со стороны. И, разумеется, автоматы, а не люди.

— Любопытно! — сказал Второв.

Против обыкновения он не спросил тотчас же, как это делается, и Волгин понял, что Второв сам догадался.

Только они взялись за кушанья, как раздался чей-то голос. Он звучал не громко, но очень ясно, точно говоривший находился рядом:

— Внимание! Навстречу идёт ракетоплан «Марс — Земля». Наш корабль поравняется с ним через четыре минуты. Скорость обоих кораблей в момент встречи будет пятьсот метров в секунду. Минимальное расстояние — два километра. Корабль можно видеть: пассажирам верхнего яруса — в стороне каюты номер шестнадцать, нижнего — каюты номер сорок два. Внимание! До встречи три минуты двадцать шесть секунд.

Прямо напротив Волгина на двери одной из кают вспыхнула большая цифра «42». Он указал на неё остальным.

— Не лучше ли пройти наверх? — сказала Мельникова. — Мы ещё успеем.

— Отсюда так же хорошо видно, как и наверху, — ответила ей Мэри и прибавила: — Я очень люблю смотреть на встречные ракетопланы.

Это звучало совсем так же, как в былое время: «Я люблю смотреть на встречные поезда».

— Зачем нужно замедлять скорость, — спросил Второв, — и снова её наращивать? Лишняя трата энергии. Разве это так уж необходимо, увидеть встречный ракетоплан?

— Традиция! — ответил Владилен. — Своего рода вежливость.

— Попробуйте соблюдать такую вежливость в межзвёздном полёте, — усмехнулся Игорь Захарович.

— Там совсем другое дело.

Прямо над горящей цифрой «42» на «звёздном небе» появилась белая стрелка. Своим остриём она указывала на едва заметную тускло блестевшую точку, крохотную звёздочку. Это и был встречный корабль.

Точка увеличивалась, превратилась в яркую звезду, потом потускнела. Несколько секунд… и ясно виден стремительно приближавшийся космолёт.

Казалось, что оба корабля летят прямо друг на друга, что ещё немного — и они столкнутся.

Когда на мгновение корабли поравнялись, раздался голос:

— Счастливого пути! — Затем был произнесён ряд цифр.

— Первое относится к нам, — сказал Владилен. — А цифры сообщают что-то командиру. Видимо, какая-то неисправность в приёмном аппарате.

— Почему неисправность?

— Потому что оба корабля могут передавать сообщения в любое время, а не только при встрече. Мы почему-то услышали часть фразы, которая не имеет к нам, пассажирам, никакого отношения.

— Вот уж не думал, что и теперь случаются неисправности, — заметил Второв.

Владилен пожал плечами. У него был такой смущённый вид, что все рассмеялись. Точно он лично был виноват в этом.

Видимо, не один Владилен чувствовал неловкость. Раздался голос:

— Говорит командир ракетоплана. Экипаж приносит свои извинения пассажирам за небрежность, допущенную механиком Эргом, по вине которого вместе с приветствием со встречного ракетоплана вы услышали постороннюю передачу.

— Зачем было называть имя? — спросил Волгин.

— В наказание Эргу, — ответила Мэри. — Теперь он всю жизнь будет внимателен.

— Тяжёлое наказание! — насмешливо заметил Крижевский.

— Видимо, достаточно тяжёлое.

В «столовую» начали спускаться другие пассажиры. Вероятно, они знали, что произойдёт встреча, и дожидались её в саду. Столы занимали один за другим.

Когда завтрак был окончен, Волгин вопросительно посмотрел на Владилена. Тот улыбнулся и сказал:

— Догадайся сам.

Волгин вспомнил обед в Ленинграде.

— Можно убрать, — сказал он.

И лист, лежавший на его столе, поднялся и быстро скрылся в одной из кают, где, по-видимому, помещались аппараты и механизмы «кухни».

Владилен повторил те же слова, и их стол также опустел. По воздуху плыли уже многочисленные «подносы», безошибочно находившие нужный им стол. Кое-кто из пассажиров следил за ними с явным любопытством, что доказывало непривычность этого зрелища. Очевидно, подобный способ подачи блюд применялся только на ракетопланах, и те, кто летал редко, ещё не потеряли интереса к нему.

— Мне кажется, Игорь Захарович, — сказал Волгин, — что вы понимаете, как это делается. Объясните мне.

— В общих чертах догадаться нетрудно, — ответил Второв. — Соединение кибернетики с управляемой антигравитацией. И то и другое настолько развилось, что их применяют даже для таких бытовых целей. Видимо, существует управляющий агрегат, который слышит, от какого стола поступил заказ, и направляет туда накрытый поднос, регулируя его вес. Вот и всё, что я могу сказать. Но как всё это делается в деталях, как устроены эти неимоверно сложные аппараты… А может быть, они и очень просты… Тут я ничего не понимаю И вряд ли кто-нибудь сможет нам объяснить. Чтобы понять, надо овладеть основами современной науки и техники. Кстати, Дмитрий, вы снова назвали меня по имени и отчеству. Ещё раз прошу вас, не делайте этого. Будем как все.

3

На этот раз не один Волгин устроился у «окна». Посадка на другую планету интересовала всех. Все шестеро придвинули свои кресла к прозрачной стенке и расположились в них, по крайней мере, за час до финиша.

Марс был уже близко, по величине он равнялся диску полной Луны и увеличивался на глазах.

Ракетоплан летел вниз. Никто не заметил, как он, на середине пути, повернулся дном к Марсу.

Межпланетные путешественники хорошо отдохнули. Шесть часов все крепко спали, причём только одному Волгину пришлось обратиться к корабельному врачу. Остальные заснули без помощи медицины.

Они вылетели с Земли рано утром, но Фаэтонград находился в таком месте, где ко времени прилёта на Марсе также наступило утро. «Ночь» провели на ракетоплане.

Волгин потому и согласился лечь спать, что не хотел делать это сразу по прилёте. Прилететь впервые в жизни на другую планету и отправиться в постель — это было бы ни с чем не сообразно.

Шестьдесят минут промелькнули как одна, хотя смотреть было почти не на что. У Марса был удивительно скучный вид. Оранжево-красная пустыня с редкими тёмными пятнами растительности. И больше ничего.

Но за десять минут до приземления картина изменилась. Пустыни разошлись в стороны, под кораблём оказалось огромное пространство, покрытое точно синим ковром.

— Это лес, — сказал Владилен, — выращенный нами. На Марсе никогда не было высокой растительности. Эти деревья совсем новой породы.

— Почему они синие?

— Потому что растения Марса нуждаются в тепле. Зелёные лучи ещё «тёплые» и поглощаются ими. Отражаются синие и фиолетовые — холодные. — Владилен указал на блестящую точку, появившуюся в центре лесного массива. — Фаэтонград!

— Отчего он так блестит?

— Город накрыт куполом. Атмосфера Марса непригодна для дыхания. Под куполом нормальное давление и состав воздуха.

— Почему вы не снабдили Марс плотной атмосферой? — спросил Второв. — Вы же сделали это с Луной!

— Не было необходимости. Но теперь, когда фаэтонцы близко, положение изменилось. Марс будет общей планетой. Ведь фаэтонцам трудно посещать Землю — им слишком жарко на ней. Через сорок лет здесь будет атмосфера, обычная для нас и для них.

— А это не погубит растения? — спросила Мельникова.

— Этим вопросом давно занимаются ботаники. И зоологи. Животный мир так же необходим, как и растительный. Подготавливаются новые виды растений, новые породы животных. Пройдёт сто, сто пятьдесят лет — и Марс станет неузнаваемым. Исчезнут пустыни, появятся моря и океаны, богатый и разнообразный животный мир. Фаэтонцы называют Марс «Уайас». Есть предложение переименовать планету. Мариас, или Майас…

— Жаль древнего названия.

— Фаэтонцы тоже имеют на него право. Они появились на Марсе раньше, чем мы.

— Это верно.

Говорившие не смотрели друг на друга. Их глаза были прикованы к быстро приближавшейся планете. Марс стремительно летел навстречу «неподвижному» кораблю. Этот оптический обман был непреодолим, никак не удавалось почувствовать, что летит всё-таки не Марс, а корабль. Не было третьего объекта, с которым можно было бы сравнить положение корабля и планеты.

Охватить взглядом всю видимую поверхность Марса было уже невозможно, горизонт отодвинулся далеко. Ракетоплан падал в середину вогнутой чаши.



Скорость была так велика, что казалось, ещё несколько секунд — и произойдёт столкновение. Если корабль тормозился, то этого нельзя было ни заметить, ни ощутить.

— Случаются катастрофы с ракетопланами? — спросил Крижевский.

— За последние пятьсот лет не было ни одной.

Теперь они уже хорошо видели Фаэтонград. Купол над городом был прозрачным двусторонне, потому что можно было различить под ним здания и «зелень» парков.

— Мы опустимся рядом с городом?

— Нет, в самую середину, на площади.

— А купол?

— Он нас пропустит. Смотрите внимательнее! Осталось всего полминуты.

— Не может быть! — невольно вырвалось у Второва.

Действительно, этому трудно было поверить. Ракетоплан мчался с чудовищной скоростью. Когда же думает её снизить командир корабля? Здания города росли буквально со сказочной быстротой. Блестящая поверхность купола находилась уже совсем близко.



Секунда, вторая… Острое зрение Волгина уже различило людей на площади. Город раскинулся во все стороны, до горизонта.

До земли метров триста. Скорость не уменьшалась.

Катастрофа?!!

Прозрачная плёнка рванулась к кораблю…

Волгин невольно закрыл глаза, ожидая удара.

— С прибытием! — раздался спокойный голос Владилена.

Ракетоплан неподвижно стоял на огромной площади, окружённой многоэтажными домами. Над ними темно-синее небо с очень яркими звёздами. Небольшой диск Солнца. Купола совсем не было видно.

— Фу-у! — шумно вздохнул Второв. — Непостижимо! Зачем это нужно приземляться с такой бешеной скоростью?

— Иначе нельзя, — ответил Владилен. — Купол раскрывается, чтобы пропустить корабль, на одну десятую секунды.

— На какой высоте купол?

— Двести пятьдесят метров.

— Каково же было отрицательное ускорение?

— Две тысячи метров в секунду за секунду. На очень короткое время это возможно. Мы опустились от купола до земли за пять десятых.

— Да! — сказал Второв. — Теперь я понимаю, что такое ваше внутреннее поле тяготения. Без него от пассажиров осталось бы только мокрое место.

— Наука бьётся над проблемой ускорения, — сказал Владилен. — Если бы корабль мог на всём пути пользоваться максимальной мощностью, время перелёта сократилось бы до трёх часов. Но пока это невозможно.

Он говорил в свойственной ему манере, словно извиняясь за несовершенство техники.

— Я полагаю, — сказал Крижевский (Волгин переводил его слова), — что приземлением управляли автоматы, а не люди.

— Разумеется. Здесь нужны быстрота и точность, превышающие возможности человеческой мысли. Ведь отверстие в куполе немногим больше диаметра ракетоплана. Проход через купол — труднейший манёвр. В это время кораблём управляют не только его бортовые аппараты, но и те, что установлены на Марсе. Только такое взаимодействие надёжно предохраняет купол от повреждений.

— Купол… А сам корабль?

— С ракетопланом никогда ничего не случится. Мы потом закончим этот разговор, — прибавил Владилен. — Пора выходить. Смотрите, сколько народу. Это встречают вас.

— Вы уверены?

— Совершенно. Население Марса очень обрадовалось вашему прилёту.

Волгин выслушал эти слова спокойно. Прошло время, когда он, словно боясь людей, избегал их. Присутствие рядом космонавтов изменило не только его поведение, но и отношение к окружающему. Примирившись с мыслью о своём исключительном положении в мире, он не опасался больше показаться отсталым, невежественным, «белой вороной». Ведь даже Второв, командир межзвёздного корабля, человек, намного превосходивший Волгина своим техническим образованием, умом и знаниями, не боялся открыто демонстрировать своё невежество. Чего же бояться Волгину, когда всем известно, кто он такой? Все знают, что он не был ни инженером, ни учёным. Немного досадно, но изменить ничего нельзя. Не стоит и мучиться.

Волгин вспомнил свой первый прилёт в Ленинград, вспомнил толпу, ожидавшую его у дома, свой отказ выйти к ним. И пожал плечами. Теперь он не понимал, что руководило им тогда.

Он вышел вслед за своими спутниками. По совету Владилена они все сняли с себя антигравитационные пояса. И, ступив на «землю» Марса, не почувствовали изменения силы тяжести. Было так же легко, как и на Земле.

Их появление было встречено собравшимися на площади гулом приветственных возгласов, но огромная толпа была гораздо сдержаннее, чем в былые времена.

Подошли пятеро. Трое — одетые в кожаные комбинезоны, высокие пожилые люди, с красивыми энергичными лицами — имели самый обыкновенный, привычный вид. Двое — крохотного роста, с невероятно огромными глазами и мощными, нависающими лбами — были одеты в очень лёгкие одежды незнакомого покроя.

«Так вот они какие — фаэтонцы!» — подумал Волгин.

Было ясно — перед ними фаэтонцы, те двое, о которых им рассказывали в ракетоплане, — Ая и Эйа. Несмотря на очень маленький рост, немного больше метра, они нисколько не походили на детей.

Фаэтонцы держали в руках букеты цветов. В том, что это именно цветы, нельзя было сомневаться, об этом говорила яркая раскраска бутонов. Но ничего общего с земными цветами они не имели: стебли и листья были чёрными.

«Цветы Марса», — решил Волгин, но, как вскоре выяснилось, ошибся.

Фаэтонцы поднесли букеты Мельниковой, Второву и Крижевскому. Очевидно, кто-то указал им среди гостей нужных лиц. Потом один из фаэтонцев, тот, который казался моложе, произнёс короткую речь на странно звучащем, медленно-певучем языке — точно не сказал, а спел.

Гостям перевели. Сначала эго сделал один из тех, кто подошёл с фаэтонцами, а затем Волгин — для Крижевского и отчасти Второва. Мельникова не нуждалась во втором переводе.

— Мы сожалеем, что, достигнув Веги, вы уже не застали там нашей планеты. Она покинула систему Веги и направилась к Солнцу. Примите эти цветы нашей родины как дар Фаэтона. Правда, они выросли здесь, на Марсе, в опытной оранжерее, но это цветы не Марса, а Фаэтона. На нашей планете букет цветов означает приглашение. Мы просим вас так и понимать это. Мы приглашаем вас вторично прилететь к нам. Теперь это займёт немного времени.

— Передайте им нашу глубокую благодарность, — сказал Второв.

Волгин заметил, что несколько человек направили на них какие-то небольшие аппараты, имевшие вид продолговатых коробочек. Ему объяснили, что это работники «хроники».

— Ваш прилёт на Марс — интересное событие. Его надо увековечить. А встреча с обитателями гостя из бездны ещё более знаменательна.

— Какого гостя из бездны?

— Так часто называют Фаэтон. Он прилетает в Солнечную систему как желанный гость из бездны пространства.

— В сущности говоря, — сказал Второв, — вы, Дмитрий, и мы — тоже своего рода «гости из бездны», только времени…

— Нет, — ответил Волгин, — я с этим совсем не согласен. Мой и ваш век отнюдь не «бездна».

Второв рассмеялся.

Рядом с ними опустился большой арелет. Человек, прилетевший на нём, вышел из машины, и Волгин, радостно вскрикнув, бросился ему навстречу. Это был Мунций.

— Ну вот видишь, — сказал он, обнимая своего «внука», — я звал тебя на Марс — и ты здесь.

Мэри тоже очень обрадовалась Мунцию и тотчас же спросила о матери.

— Эры нет на Марсе, — ответил Мунций. — Её корабль базируется на Весте. Она будет здесь не раньше чем через месяц. Кто тебе мешает слетать на Весту? — прибавил Мунций, увидя, что Мэри огорчилась. — Это займёт два дня.

— Разве там нет телеофа? — спросил Волгин. — Мне тоже хочется увидеть Эру.

— Телеоф там есть, — грустно ответила Мэри. — Но что из этого? Я мечтала увидеть маму в натуре.

— Ну так лети к ней. Мария как-нибудь обойдётся без тебя два дня.

Мунция познакомили с Мельниковой, Второвым и Крижевским. Все трое много слышали об отце Люция как от него самого, так и от Волгина.

— Садитесь в арелет, — сказал Мунций. — Я покажу вам, где вы будете жить.

— Мы не собираемся оставаться в Фаэтонграде.

— Знаю, но нужно отдохнуть.

Волгин думал, что на этот разпридётся выступить и сказать что-нибудь встретившей их толпе людей, но, очевидно, никто этого не ждал. Он вздохнул с облегчением: всю жизнь Волгин терпеть не мог говорить речи.

Люди уже расходились, видимо, вполне удовлетворённые тем, что видели. А может быть, они собрались для того, чтобы не обидеть гостей невниманием к их прилёту? Это было вполне в духе эпохи.

— Мунций! — сказал Волгин, понижая голос. — Нам очень хочется поговорить с фаэтонцами. Именно из-за них мы и прилетели.

— Они этого тоже хотят. Пригласи их.

Волгин обратился к человеку, знавшему фаэтонский язык:

— Передайте, пожалуйста… Ая и Эйа, я не знаю, как сказать правильно, что мы просим их посетить нас. И, конечно, просим и вас. Иначе мы не сможем говорить с ними.

— Они сами уже просили меня о том же. Вот вы и посетите их. У них есть лингвмашина, которая хорошо изучила наш язык. (Волгин уже привык к современной манере говорить о механизмах как о живых людях и не удивлялся.) А я сам очень плохо знаю фаэтонский. Я вам не нужен.

— Кто же отвезёт нас к ним?

— Я, — сказал Мунций. — Много раз пришлось мне беседовать с ними, чтобы выяснить, когда и зачем был оставлен на Марсе найденный нами «клад». Как я тебе и говорил, Дмитрий, эта археологическая находка имеет фаэтонское происхождение.

Договорились, что встреча состоится сегодня же вечером.

Несмотря на необычайный внешний вид фаэтонских учёных, они произвели на всех хорошее впечатление. Чувствовалось, что это очень умные, высококультурные люди, с огромными знаниями. Разговор обещал быть интересным.

Ни Волгин, ни его товарищи не обнаружили никакой медленности в словах и движениях фаэтонцев, о чём рассказывал им Владилен. Если она и была, то едва заметная.

— Эти двое, — сказал Мунций уже в арелете, — специально отобраны для работы совместно с нами. Остальные семеро, которые сейчас отсутствуют, такие же. Кроме того, они давно здесь, и Солнце заметно оживило их.

— Мне очень интересно поговорить с ними на эту тему, — сказала Мельникова. — Они не обидятся?

— Конечно, нет. Оба биологи и хорошо понимают причины замедленности мыслей и реакций фаэтонцев. Они для того и находятся здесь, чтобы друг на друге проверять действие солнечных лучей и постараться найти средства ускорить их благотворное влияние на организмы фаэтонцев, когда они все окажутся в Солнечной системе. Ликвидировать последствия долгого пребывания возле Веги надо как можно скорее.

— Мне кажется, это будет очень длительный процесс.

— Да, на несколько поколений. Но он уже начался, Фаэтонцы постепенно изменяют свойства того искусственного солнца, которое освещает их планету в пути. В настоящее время оно во всём подобно маленькому Солнцу.

Фаэтонград был не так велик, как это казалось сверху, из ракетоплана. Население города не превышало сорока тысяч человек. Он был построен в форме правильного квадрата, стороны которого имели по три километра в длину.

Здесь не было ни одного промышленного предприятия, город весь целиком предназначался для отдыха и развлечений «марсиан». Всё необходимое доставлялось с Земли на огромных грузовых кораблях, которые прилетали ежедневно и опускались не в самом городе, а в стороне от него, возле строящейся гравиостанции — гигантского здания, почти равного по величине всему Фаэтонграду.

Волгин и его товарищи очень удивились, когда им сказали, что это сооружение не вся станция, а только одна из её частей, один из узлов мощного комплекса. Точно такие же строились ещё в пятнадцати местах, симметрично расположенных на всей поверхности Марса. И возле каждого из них был город, подобный Фаэтонграду, но меньшего размера.

— Тут административный центр Марса, — пояснил Мунций. — И сосредоточена связь с Землёй. Другие города не имеют космодромов. Здесь находится филиал Совета техники, и отсюда координируются все работы на Марсе. И здесь же находится штаб очистительных отрядов.

Население Фаэтонграда в подавляющем большинстве работало на постройке гравиостанции. Только незначительная его часть обслуживала город и начинающееся строительство заводов воздуха для будущей плотной атмосферы Марса.

В утренние часы Фаэтонград казался необитаемым. В середине дня он оживал, а вечером его улицы, сады и стадионы наполнялись весёлой и шумной толпой. Девяносто процентов этой толпы составляла молодёжь.

— Закономерное явление, — говорил Второв.

Рабочий день на Марсе был значительно длиннее, чем на Земле. Гравиостанцию нужно было как можно скорее ввести в строй, в ней остро нуждались истребители. Работа шла безостановочно круглые сутки. Правда, люди работали только первую половину дня, а затем задания давались машинам, и те, уже сами, продолжали трудиться.

Жизнь на Марсе казалась гостям из прошлого интенсивнее, чем на Земле.

— Наконец-то мы увидим труд, — сказал Второв, — который напоминает по темпам работу в наше время. На Земле его трудно было заметить.

Действительно, короткий рабочий день и насыщенность автоматикой маскировали на Земле кипучую деятельность человека. Создавалось обманчивое впечатление, что всё изобилие, все удобства жизни появлялись сами собой, без участия людей. И хотя всюду царил труд, его, как сказал Второв, трудно было заметить при поверхностном наблюдении. На Марсе же работа человека бросалась в глаза сразу.

Почти всё делалось руками людей. На Марсе ещё не было того обилия кибернетических установок и «разумных» автоматов, которые являлись характерной особенностью жизни и быта этой эпохи.

— Мне здесь нравится, — сказал Волгин. — Как-то проще и понятнее. Действительно похоже на наше время. Жаль, что Виктора нет с нами.

— Я пропишу ему поездку сюда как лекарство, — пошутила Мельникова.

Гостей поселили в первом этаже трёхэтажного дома, стоявшего в густом саду, где росли синие кусты и фиолетовые деревья. Внутреннее убранство дома ничем не отличалось от земного. Тот же комфорт, та же биотехника.

Каждую ночь город освежался дождём, который лился с купола. Откуда брали воду для этого дождя на планете, бедной влагой, оставалось пока неясным. Мунций не смог ответить на вопрос Волгина.

— Я не инженер, — сказал он. — Думаю, что вода добывается искусственно. Завод воздуха, расположенный вблизи Фаэтонграда, частично работает. Он вырабатывает кислород и водород из почвы. А где есть эти газы, там нетрудно получить и воду.

Купол и сам по себе был загадочным. Сложное сооружение, имевшее многочисленные автоматические выходы, снабжённое оросительной системой, было невидимо. Только рано утром, в косых лучах солнца, можно было заметить «что-то» над городом.

Арелеты, вылетавшие из города или возвращавшиеся в него, пролетали сквозь купол так же, как и ракетопланы, через отверстие, раскрывавшееся на мгновение и снабжённое чёрным кругом для ориентировки автопилота.

Крыша над городом называлась «куполом», видимо, в силу привычки или традиции. В действительности это был прямоугольный футляр, отделявший дома, сады и площади Фаэтонграда от внешней, сильно разреженной атмосферы. Учитывая его величину, трудно было понять, как и на чём он держался.

В городе ходили в обычной одежде, вероятно, воздух подогревался искусственно. Отправляясь на работу вне города, жители надевали плотные комбинезоны и герметические шлемы.

Всё это придавало жизни «марсиан» своеобразный колорит.

Вечером в день прилёта гости, сопровождаемые Мунцием, посетили, как и обещали, фаэтонцев. Беседа затянулась до глубокой ночи.

Переводчиком служила лингвмашина, но её нигде не было видно. Вероятно, она была вмонтирована в стол, за которым они сидели.

Обстановка фаэтонского дома, со странными волнистыми линиями предметов, показалась всем низкой и неудобной. Кресел не было — их заменяли «табуретки». Но для своих гостей фаэтонцы приготовили обычную земную мебель.

Мунций предупредил, что говорить надо тихо, почти неслышно, чтобы звук голоса не смешивался с переводом.

— Наш переводчик чувствителен и слышит прекрасно, — сказал он.

Работа лингвмашины была очень эффектна и просто ошеломила Волгина. Когда он заговорил, первым задав какой-то вопрос, послышался его же голос, отчётливый, достаточно громкий, произносящий незнакомые слова — тягуче-медленные, напевные. Машина не считалась со скоростью речи Волгина. Запоминая его слова, она переводила их на фаэтонский язык ещё долго после того, как он умолкал.

А когда Ая, совсем неслышно, отвечал Волгину, послышался голос, говоривший на чистом современном языке, только с длительными паузами между словами, соответствующими медленности речи фаэтонцев.

Так и шёл весь разговор — неторопливо, спокойно. Машина имитировала каждый голос, точно воспроизводя его звук и даже интонации. Каждому казалось, что это говорит он сам, говорит свободно на чужом языке, в котором почти не было согласных букв.

И не только в речи, но и в жестах, движениях хозяев гости увидели на этот раз явную замедленность, ускользнувшую от них при первой встрече, на площади. А ведь Мунций говорил, что девять фаэтонских учёных, работавших на Марсе, специально отобраны как наиболее подвижные, наиболее энергичные. Каковы же тогда остальные?…

«Нет пределов разнообразию природы! — подумал Волгин. — Но трудно было бы человеку Земли жить среди них».

В данном случае медленность речи фаэтонцев пошла даже на пользу. Слишком уж не похоже было всё, что они рассказывали, на жизнь Земли. Так было легче вдумываться в слова, представлять себе то, что за ними скрывалось.

На Мунция, Владилена и Мэри рассказы фаэтонцев производили такое же впечатление, как и на Волгина, Мельникову, Второва и Крижевского. Одинаково чуждый, одинаково непонятный мир вставал перед ними. Жизнь на Фаэтоне, отношения людей, их быт — всё было глубоко отлично, всё было иным, чем на Земле. И только труд каждого фаэтонца на благо всего общества, единственный двигатель прогресса, ставил между ними и людьми знак равенства. Да ещё наука — познание природы и её законов.

В этом отношении фаэтонцы обогнали людей. Они знали гораздо больше, и это чувствовалось, несмотря на явное старание хозяев говорить проще и понятнее.

Ая и его младший товарищ хорошо знали, что четверо из гостей не современные люди, что они явились из прошлого, и старались приноравливаться именно к ним, но это не всегда удавалось. Многое, очень многое осталось невыясненным, непонятным. И не только «старым», но и «новым» людям.

Глядя на сидевших напротив него фаэтонцев, рассматривая черты их лиц, мощные лбы и огромные глаза, в которых светилась проницательная мысль, Волгин испытывал почти страх. Какая чудовищная пропасть отделяет его от этих «мыслящих существ», как он привык называть про себя обитателей других миров, какая бездна между его и их умственным развитием! По сравнению с ними он был едва развившимся существом, только начинающим мыслить. Он не мог понять то, что для них было просто и ясно. А то, что оставалось непонятным, ещё неизвестным для фаэтонцев, было вообще недоступно его мозгу.

Когда они вернулись домой, Волгин поделился своими мыслями со Второвым. Тот признался, что сам думал о том же.

— Современные люди, может быть, способны сравняться с фаэтонцами, — сказал он в заключение, — но мы… никогда!

— А всё же они обратились за помощью к людям Земли.

— Для очистки орбиты? Что ж из этого! В твоё время расчищали же землю с помощью примитивных тракторов.

— Ну это уж слишком!

В минуты раздражения Второв был склонен к преувеличениям, и это хорошо знал Волгин.

Мельникова всё же осуществила своё намерение и спросила о причинах замедленности жизненных процессов у фаэтонцев. Потом она говорила, что сама была не рада, задав этот вопрос.

Ей отвечал Эйа. Биология фаэтонцев ушла очень далеко. И как ни старался Эйа говорить понятно, его объяснения опирались на знания, неизвестные ещё на Земле. Мельникова ничего не поняла.

Эйа, очевидно, заметил это. Он внезапно прервал свою речь и заговорил о другом:

— Понятия о быстроте мысли и реакций весьма условны. Каждый принимает за норму то, что ему привычно. С этой точки зрения вы кажетесь нам слишком стремительными в поступках и мыслях. Нам даже трудно представить себе, как при такой быстроте может складываться в вашем мозгу законченная логическая цепь. А уж если мы заговорили о логике, то скажу следующее: мы с не меньшим основанием можем предложить вам замедлить темпы вашего мышления и вообще деятельности организма.

— Я же не говорила ничего подобного, — попыталась возразить Мария Александровна, почувствовав в словах фаэтонца скрытый упрёк.

Но Эйа, казалось, не обратил внимания на её реплику.

— Вы живёте, — продолжал он, — около двухсот лет. Мы, если принять продолжительность вашего года, вдвое дольше. И наша жизнь так же полна, как и ваша. Вы можете возразить, ведь мы всё же возвращаемся к Солнцу. Это сильный довод в споре. Но я попробую доказать вам, что вы не правы. Фаэтонцы сейчас расплачиваются за ошибку, которую допустили их предки, избравшие систему Веги новой родиной. Нам нужно достигнуть, вернее вернуть то, что мы имели до этого переселения. Но не больше. Если вы думаете, что мы ставим своей целью сравняться с вами по быстроте мысли, то ошибаетесь. Вы не кажетесь нам идеалом. Мы даже думаем, что наша организация лучше приспособлена для жизни. Мы многое потеряли за время пребывания у Веги. Люди Земли почти догнали нас, хотя прежде отставали на трудновообразимое расстояние. Нам жаль потерянного времени, но теперь, когда наша планета возвращается к Солнцу, мы миримся с этим. Так лучше. Иначе не могло бы быть такой дружной совместной работы обоих человечеств, которая возможна теперь. Сожалею, что не сумел ответить на ваш чисто биологический вопрос.

Эта речь, которая у земного человека заняла бы минуты три, продолжалась двадцать пять минут.

Мельникова слушала, опустив голову. Она ругала себя за то, что поверила Мунцию, который говорил, что фаэтонцы, конечно, не обидятся. Вышло, что обиделись.

— Извините меня! — сказала она, когда Эйа замолчал. Оба фаэтонца наклонили головы, но ничего не ответили. Вскоре беседа закончилась, и гости распростились с хозяевами.

Выйдя на улицу, Мельникова сердито сказала по-русски:

— Никогда себе не прощу этого. Вышло некрасиво, грубо, неделикатно. Он прав, что проучил меня.

— Не переводите! — поспешно сказал Второв Волгину, совершенно забыв, что Мунций прекрасно знает русский язык. — Ты не права, Мария! Мунций нисколько не виноват. Он судил со своей точки зрения. Да и обиделись ли они? Это очень сомнительно. Трудно судить, когда говорит человек, мыслящий иначе, чем мы. Высокая культура исключает мелочную обидчивость. Эйа просто высказал своё мнение.

— Бросьте! — Мельникова досадливо махнула рукой. — Неужели вы верите тому, что говорите? Они обиделись, это совершенно очевидно.

— Я согласен с Марией, — сказал Мунций (Мельникова вспыхнула до корней волос, поняв свой промах). — Я признаю, что ошибся в суждении о фаэтонцах. Но трудно было ожидать… Проявилась новая для меня черта в их характерах. А то, что вы затронули этот вопрос, очень хорошо. Ответ Эйа интересен. Мы думали, что фаэтонцы стремятся к полной ликвидации своей медлительности, выходит, что нет. Что ж! Тем хуже для них. Мы их быстро нагоним и перегоним. Сама жизнь докажет им, что они ошибаются. И придётся им догонять нас, — весело закончил Мунций.

Глава третья

1

Снова пространство, снова чёрная бесконечность со всех сторон и бесчисленные огоньки далёких звёзд.

Рабочий корабль летел к цели.

Здесь не было, как на больших пассажирских ракетопланах, искусственной гравитации, нейтрализующей любое ускорение, создающей внутри корабля постоянное поле тяжести.

«И-76» был лишён многих удобств. Летающая установка для истребления астероидов — и только! Среди тесноты машин и приборов для трёх членов экипажа и их гостя оставалось немного места — у пульта управления. И ещё меньше у сеток для короткого сна. Здесь жили в ритме напряжённого и непрерывного труда.

При старте пришлось познакомиться с амортизационным креслом, с неприятным ощущением повышенной тяжести, когда тело с большой силой вдавливается в спинку сиденья, нельзя поднять руку, а голова кажется налитой свинцом, — испытать неприятные ощущения, которые скрывались за туманными словами «инерционная перегрузка».

А когда корабль прекратил ускорение и полетел с постоянной скоростью, тяжесть исчезла, и Волгин понял, что значит невесомость — состояние, о котором он много думал не только в теперешней жизни, но и прежде. Оно оказалось совсем не страшным. Было легко и приятно.

Но Волгин знал что корабль будет менять направление полёта и скорость, гоняясь за мелкими астероидами и попутно уничтожая их. Значит, не раз ещё придётся подвергаться тому же испытанию, что и при взлёте.

Думая об этом, он начинал жалеть, что они отказались последовать совету Германа (так звали одного из руководителей истребительных отрядов), который, узнав о намерении гостей присутствовать при уничтожении астероида «Ф-277», внёс предложение лететь не на рабочем корабле, а на небольшом (он сказал именно так) пассажирском ракетоплане.

— На нём вы не испытаете никаких перегрузок, никаких неудобств, — сказал Герман. — Увидите всё со стороны и достаточно близко.

— На сколько человек рассчитан такой небольшой ракетоплан? — спросил Второв.

— На сто человек, но пусть это вас не смущает.

Но Волгина, Второва и Крижевского всё же обеспокоило предложение Германа. Занять стоместный корабль, заставить кого-то вести этот корабль для удовлетворения любопытства трёх человек, отрывать людей от дела — всё это, с их точки зрения, было ни с чем не сообразно, просто немыслимо. И они отказались, мотивируя свой отказ желанием увидеть самую работу истребителей, а не только её результаты.

Эрик, командир рабочего корабля, с которым они познакомились во время рейса с Земли, явился на третий день пребывания гостей на Марсе.

Узнав, что они не переменили своего решения, Эрик очень обрадовался.

— Вся наша эскадрилья с нетерпением ждёт вас, — сказал он. — Мы просим, чтобы каждый летел на отдельном корабле. Жаль, что вас только четверо, а не двенадцать.

Пришлось огорчить его и сказать, что гостей даже не четверо, а трое: Мельникова решила отправиться с Мэри на Весту.

— Это не менее интересно, — говорила Мария Александровна. — Эра обещала показать нам работу своего рабочего корабля. Мэри тоже никогда не видела, как это делается.

Что касается Владилена, то он решил остаться на Марсе.

— Ну что ж, — сказал Эрик, — трое так трое. Каждый сам выберет корабль. Но я надеюсь, что вы, — повернулся он ко Второву, — полетите со мной. Ведь я первый пригласил вас.

— Конечно, я полечу с вами.

Таким образом выбор Второва оказался сделанным заранее. Зато Волгину и Крижевскому предстояло решить нелёгкую задачу — выбрать корабль и никого не обидеть. Они хорошо понимали, что экипажи всех одиннадцати кораблей будут настойчиво звать их к себе. Простой выход нашёл Крижевский.

— Как называются ваши корабли? — спросил он у Эрика.

— У них нет названий. Только номера. От «И-71» до «И-82».

— А ваш корабль?

— «И-80».

— Кинем жребий, — предложил Всеволод. — Пусть выберет случай, а не мы.

— Очень хорошо! — сказал Волгин. — Нам было бы трудно выбирать.

Волгин вытащил номер «76», Крижевский — «71».

— Так и передайте вашим товарищам, — сказал Волгин.

— Керри и Молибден будут очень обрадованы, — сказал Эрик. — Зато остальные огорчатся.

— Когда назначен старт?

— Через три часа, — неожиданно ответил Эрик.

Эти слова не удивили никого. Люди прошлого времени уже привыкли к тому, что подобные экспедиции кажутся современным людям не стоящими особого внимания и каких-либо сборов.

— Хорошо, — сказал Второв — Куда нам явиться?

— Девять кораблей стартуют за городом. А мы трое, Керри, Молибден и я, возьмём вас здесь, на площади. Она близко отсюда. Зачем вам беспокоиться, надевать шлемы…

— Тем более, — сказал Второв, — что для нас шлемов может не найтись.

— Нет, не потому. Зачем терять время на их поиски?…

Мунций накануне этого дня улетел к месту своей работы, которое находилось на другом полушарии Марса. Волгин вызвал его к телеофу и сообщил об отлёте.

— Керри? — спросил Мунций. — Я знаю его. Это совсем молодой истребитель. Кажется, он летит второй раз. Передай ему привет от меня.

К назначенному часу они пришли на площадь. По совету Владилена Волгин, Крижевский и Второв надели кожаные комбинезоны, которые принёс им Владилен с ближайшего склада.

— А шлемов нужного размера, — сказал он, — действительно нет. Пришлось бы изготовить их. Эрик принял правильное решение.

Три рабочих корабля уже стояли на площади. Совершенно одинаковые по форме и цвету, они отличались друг от друга только номерами, крупно выведенными на их бортах. Внешним видом корабли походили на толстые чечевицы.

— Заметьте, — сказала Мельникова, — ни одного любопытного. Странно, не правда ли?

В этот час в городе было мало народу, но и редкие пешеходы, проходившие по площади, не обращали на корабли никакого внимания. Без сомнения, их вид был хорошо знаком жителям Марса.

Экипаж каждого корабля состоял из трёх истребителей. Они радостно встретили своих пассажиров.

Керри, высокий, очень красивый молодой человек, сказал, крепко сжимая руку Волгина:

— Никогда не забуду, как мне повезло!

— Почему только тебе? — возразил его товарищ, назвавшийся Владимиром. — А нам?…

Третьего члена экипажа «И-76» звали Чарли. Он был ещё моложе Керри, загорелый до черноты, стройный, как девушка.

— Повезло нашему кораблю! — сказал он.

— Входите! — пригласил Керри. — Надо поторопиться. Эскадрилья уже далеко от Марса. Придётся догонять её.

…И вот прошло уже три часа.

Марс остался далеко позади и был вне поля зрения. Задняя стенка корабля была непрозрачна и не имела экрана. Зато впереди открывался широкий кругозор. Казалось, что сразу за пультом начинается пустота — передние стенки были совершенно невидимы.

Стрелки, кружки и цифры приборов светились голубоватым сиянием, что-то мерно гудело, иногда раздавался треск. Это Владимир проверял агрегаты излучения.

Керри и Чарли склонились над локационным экраном, который длинной чёрной полосой горизонтально тянулся через весь пульт перед его наклонным щитом. Их лица были серьёзны и сосредоточены. Очень редко они обменивались короткими фразами.

Ещё реже раздавались голоса с других кораблей.

Вопрос, односложный ответ, и снова долгое молчание.

Волгина усадили у самого пульта в среднее кресло. Он чувствовал себя неловко, казалось нелепым сидеть тут, ничего не делая и даже не совсем понимая, что делают другие. Это место явно предназначалось командиру.

Но на все протесты Волгина следовал ответ: «Вы наш желанный гость», и по тому, как это говорилось, было ясно, что отказываться бесполезно.

Пришлось подчиниться — остаться на почётном месте и только стараться никому не мешать.

Корабли эскадрильи не были видны простым глазом. Они летели на значительном расстоянии друг от друга, широким фронтом приближаясь к месту, где должен был находиться сейчас астероид «Ф-277», орбита которого проходила близко от орбиты Марса.

До цели оставалось часа два пути.

Несмотря на это, Керри и Чарли напряжённо всматривались в экран, словно ожидая чего-то, и в выражении их лиц ясно проскальзывал азарт поисков.

Волгин знал, что в задачу истребителей входило уничтожение по пути к главной цели всех замеченных мелких тел, которых в поясе астероидов было несметное количество.

Это походило на охотничью облаву, когда ждут появления зверя, но не знают, где и когда он может вдруг показаться.

А роль охотничьих собак играли быстрые и чувствительные лучи локаторов. И, как охотники следят за поведением собаки, так и экипаж «И-76» следил за экраном, ожидая момента, когда можно будет начать действовать.

Керри и Владимир были спокойны, Чарли волновался, и его волнение невольно передалось Волгину. Он тоже стал смотреть на экран, не зная, что увидит в его тёмной глубине.

Ожидать пришлось недолго.

На левом краю экрана внезапно загорелась крохотная точка. Она быстро скользнула вниз и исчезла.

— Внимание! — сказал Керри.

Волгина предупредили, что при этой команде он должен откинуться на спинку, принять лежачую позу и расслабить мускулы.

Корабль чуть заметно вздрогнул, и Волгина прижало к мягкому подлокотнику справа. Он увидел, как снова появилась на экране та же точка и медленно передвинулась к его центру.

Тяжесть поворота исчезла, стало легко, и Волгин выпрямился.

Чарли указал Волгину на один из приборов, назначения которого тот не знал, и коротко бросил:

— Шесть!

Что шесть? Шесть километров, шесть объектов или шесть метров в диаметре!? Волгин не спросил, ожидая дальнейшего.

Слова Керри, которые он, очевидно, адресовал другому кораблю, разъяснили Волгину положение:

— «И-71», «И-71»! Внимание! Мною замечен астероид размером до шести метров. Координаты…

— Нахожусь в неудобном положении, — раздался ответ Молибдена.

— Керри! — Волгин узнал голос Эрика. — Вижу твой объект. Иду на сближение.

— Разве одного корабля недостаточно? — спросил Волгин.

— Долго провозимся, — ответил Чарли. — Нельзя задерживать всю эскадрилью. Двумя кораблями мы справимся с этим камнем в несколько минут.

Точка на экране росла, превращаясь в пятно неправильной формы.

— Смотрите вперёд, — сказал Керри.

Волгин поднял голову, всматриваясь в чёрную пустоту впереди корабля. Но никакого астероида он не увидел, только бесчисленные звёзды.

Справа, из тьмы пространства, выступил знакомый Волгину силуэт рабочего корабля с цифрой «80» на борту. Там, вероятно, на таком же почётном месте, как и Волгин, сидел Игорь Второв.

«И-76» замедлил скорость полёта. Видимо, Эрик поступил так же; «И-80» не ушёл вперёд, а остался на прежнем расстоянии.

Торможение доставило Волгину несколько неприятных минут. Тело отделилось от кресла, в глазах поплыл радужный туман.

Вероятно, он потерял сознание на некоторое время, потому что не заметил, когда окончилось это торможение.

«Неужели современная техника не могла сделать рабочие корабли более удобными? — подумал Волгин. — Такие перегрузки вредны для человека».

Но он тут же сообразил, что здоровье современных людей позволяет им, видимо, переносить перегрузки без вреда. Керри, Владимир и Чарли явно не испытывали неудобств и, скорее всего, даже не обратили внимания на то, что корабль тормозился. Волгин вспомнил, как они вели себя во время старта и последующего разгона, когда он сам лежал не в силах пошевельнуться, и укрепился в этой мысли.

«А раз так, — думал он, — то им и в голову не может прийти, что для меня это тяжело. Будь с нами Люций, он не пустил бы меня в этот полёт».

— Начали! — раздался голос Эрика.

Тотчас же от обоих кораблей протянулись длинные узкие полосы света. Далеко впереди они сходились в одной точке, и Волгин увидел там казавшийся небольшим обломок скалы. Он быстро приближался.

Это и был обнаруженный астероид.

Внутри корабля раздалось мощное гудение.

В первые секунды ничего как будто не изменилось Корабли летели навстречу обломку с большой скоростью, точно намереваясь столкнуться с ним.

Уже ясно виден огромный камень.

Но вот с ним стало твориться что-то странное. Чёткие границы его поверхности заколыхались, пошли волнами. Камень на глазах терял прежнюю форму, расплывался, тускнел, точно гранит (или металл), превращался в жидкость. Лучи прожекторов насквозь пронизывали теперь колеблющуюся массу не то бурой воды, не то газа.

Волгин всем телом наклонился вперёд, захваченный зрелищем.

Уже не имевший ничего общего с прежним астероид стремительно летел прямо на их корабль. Но ещё быстрее его вещество обращалось в разреженный газ, светившийся теперь зеленоватым светом.

Несколько секунд — и «И-76» пронёсся сквозь это облако, развеяв в пространстве его клочья.

— Тридцать восьмой! — сказал Керри.

— А для нас семьдесят пятый, — ответил Эрик.

— Ничего! — совсем мальчишеским тоном сказал Чарли. — Мы вас догоним.

Чем-то забытым, но хорошо знакомым повеяло на Волгина от этой фразы.

— Понравилось? — услышал он голос Второва. — Правда, здорово?



— Интересно! — ответил Волгин. — Но слишком уж просто.

Керри улыбнулся.

— Возвращаюсь на своё место, — сообщил Эрик. — До свидания! Счастливой охоты!

И силуэт «И-80» растаял в пространстве.

Керри и Чарли снова склонились над экраном, рассматривая его с тем же напряжённым вниманием. Охотничий пыл их, видимо, не был удовлетворён только что одержанной победой.

Корабль снова начал набирать скорость, но это происходило едва заметно, просто появился обычный вес, как на Земле, когда не надет антигравитационный пояс.

— Мы близко от цели, — ответил Владимир на вопрос Волгина. — Возле «Ф-277» придётся почти совсем остановиться. Нет смысла развивать полную скорость.

— Но мы не отстанем от других?

— Не имеет значения. Подойдём немного позже.

— Есть шансы встретить ещё один камень?

— Мало, — недовольным тоном ответил Керри. — Мы находимся у внешнего, вернее, внутреннего, если исходить от Солнца, края пояса астероидов. Их много там — дальше, ближе к орбите Юпитера.

— Но ведь Эрик пожелал вам счастливой охоты.

— А разве вы не слышали, каким тоном он сказал это? Эрик хорошо знает, что сегодняшний случай редкий. А характер у него насмешливый.

— Что у вас, соперничество?

— Конечно. Каждый экипаж стремится уничтожить как можно больше астероидов.

«А ведь они не получают за это никаких премий, — подумал Волгин. — Вот соревнование в чистом виде».

— Зачем же тогда, — спросил он, — вы позвали Эрика на помощь? Справились бы сами. Теперь у вас было бы тридцать восемь, а у них семьдесят четыре, а не семьдесят пять.

— Так не годится, — сказал Чарли. — Мы задержали бы всю эскадрилью. Одному кораблю нужно во много раз больше времени. Но, признаться, мы не хотели звать «И-80». Керри позвал Молибдена, и вы слышали, что он не смог нам помочь. Экипаж Эрика лучший в нашей эскадрилье. Ни один корабль не имеет на счету больше сорока астероидов, а у них вдвое больше. Но я сказал и опять повторяю — мы их догоним.

— Следует добавить: «…и перегоним», — засмеялся Волгин. — В моё время говорили так.

2

Огромное тело малой планеты, почти правильной шаровой формы, с изломанными краями, висело в пространстве на расстоянии пятнадцати — двадцати километров от «И-76», который медленно подлетал к нему, чтобы занять своё место в строю.

«Ф-277», подобный исполинской горе, тускло блестел под лучами далёкого Солнца. В пустоте трудно определять размеры, их не с чем сравнивать, и астероид казался гораздо больше, чем был на самом деле. Не верилось, что крохотные по сравнению с ним рабочие корабли смогут справиться с этой чудовищной массой.

— Неужели и это рассеется, как тот камень? — поинтересовался Волгин.

— Разве вы забыли? — ответил Керри. — Вспомните, на ракетоплане вам объясняли, что мы не будем полностью уничтожать астероид. Мы только снимем его верхний слой, примерно на километр-полтора. Придадим ему форму правильного шара, а затем ослабим силу его тяготения к Солнцу. И «Ф-277» уйдёт из первого пояса астероидов во второй, за орбитой Плутона.

— А он не встретит по дороге какую-нибудь из больших планет?

— Если и встретит, беда не велика. Но момент рассчитан так, что на своём спиральном пути от Солнца «Ф-277» не должен встретиться ни с одной планетой.

— Сложная задача! — сказал Волгин.

— Скоро это изменится. Как только закончится строительство гравитационной станции на Марсе, мы будем посылать эти шарики прямо на Солнце.

— Мне кажется, что это ещё сложнее. Ведь на пути станут тогда Земля и Венера. Если для Юпитера, Сатурна, Нептуна «шарик» диаметром в четыре километра пустяк, то для Земли…

— Расчёт прямолинейного падения значительно проще.

Волгин недоуменно пожал плечами.

— Не понимаю, — сказал он, — зачем трогать сейчас крупные астероиды? Оставьте их времени, когда станция войдёт в строй.

— Увы! — ответил Керри. — Теоретически вы правы, Дмитрий. Но на практике дело обстоит не столь просто. Станция на Марсе мощная, это верно, но она не будет обладать беспредельной мощностью. Марс движется, астероиды тоже. Придётся ждать удобного взаимного положения Марса, и каждого из астероидов, которого нужно заставить упасть на Солнце. Несложный расчёт показывает, что на это не хватит времени до прилёта Фаэтона. Пользуясь только станцией, мы очистили бы пространство между Марсом и Юпитером за триста пятьдесят лет. Вот и приходится мучиться с теми астероидами, которые не скоро снова появятся вблизи Марса.

— А большие астероиды, Церера, Веста?

— Все, кроме Весты, удачно попадают в график работ. Все появятся в районе действия станции до прилёта Фаэтона. Одна только Веста «упрямится». С ней придётся повозиться. А это орешек, да ещё какой! Триста восемьдесят километров в диаметре. Тут уж не обойдёшься одной или двумя эскадрильями. Пошлют весь истребительный флот.

— Насколько он велик?

— В настоящее время у нас шестнадцать эскадрилий. Но, видимо, их не хватит для Весты. Будет построено ещё несколько, повышенной мощности.

— Вы хотели бы принять участие в этом последнем деле?

— Не особенно. Самое интересное у нас — это уничтожение мелких тел. Увлекает процесс их поисков, погоня за ними. Не всегда всё проходит так легко и гладко, как сегодня. Не случайно большинство истребителей любят охоту. Для этой работы нужен именно охотничий нюх.

— Я как-то упустил из виду, но хотелось бы знать — охота как спорт сохранилась в ваше время?

— Как спорт и как удовольствие. К сожалению, в наше время не может быть крупной охоты, какая была у вас. Почти все хищники давно истреблены. Скажите, Дмитрий, вы охотились на тигров? — спросил Керри, и его глаза загорелись.

— Нет, я никогда не был в южных странах. Охотился на более мелких зверей. А с каким оружием вы ходите на охоту?

Чарли рассмеялся.

— Он ничего в этом не понимает, — сказал Керри, кивнув на товарища. — Ему смешно, что мы, охотники, не хотим пользоваться ультразвуковым, тепловым или лучевым оружием. Но вы должны понять, Дмитрий. Мы охотимся с самым обыкновенным старинным пороховым ружьём. Что толку убить дичь управляемой пулей? Когда нет риска промахнуться, нет и удовольствия.

— Согласен с вами, — сказал Волгин. — Я всегда удивлялся, что в моё время охотники на болотную дичь не пользовались луком и стрелами. Я охотился на уток с пистолетом, это куда интереснее, чем с ружьём, да ещё заряженным дробью. Именно так, как вы сказали, — нет риска промахнуться, нет и удовольствия.

— В следующий раз, когда я буду на Земле, — сказал Керри, — пойдём на охоту вместе. Хорошо?

— С большим удовольствием.

— Но мне будет трудно соперничать с вами. Ведь вы сверхметкий стрелок. Как это у вас называлось?.

— Снайпер, — сказал Волгин.

— У нас нет этого слова.

Пока шёл разговор, «И-76» подошёл к астероиду совсем близко. От скалистой поверхности малой планеты его отделяло не больше полутора километров. Далеко-далеко блестящими точками виднелись два соседних корабля. Остальных не было видно.

— Эскадрилья окружила астероид, — пояснил Керри. — Корабли находятся на равном расстоянии друг от друга по окружности экватора планеты. Потом они переместятся на другую окружность, перпендикулярную первой. Это делается для безопасности.

— В чём тут опасность?

— Представьте себе, что двенадцать охотников окружили кольцом крупного зверя и стреляют в него. Есть опасность?

— Есть. Можно поразить не зверя, а другого охотника, стоящего напротив. Но так могут поступить только неопытные люди.

— Мы вынуждены располагаться кольцом. Иначе нельзя работать со столь крупным «зверем». Но он же сам и защищает нас. Корабли не видят друг друга.

— Излучатели очень мощны, — сказал Владимир. — Плохо придётся экипажу корабля, попавшему под луч другого.

— Внимание! — раздался голос Эрика. — Проверяю готовность. «И-71»?

Ответа не было слышно.

— «И-72»? И-73»?… «И-76»?

— Нахожусь на месте, готов, — ответил Керри.

— «И-77»?…

— Эрик командир эскадрильи? — спросил Волгин.

— Постоянного командира у нас нет. На этот раз ему поручено руководить работой. Отчасти это сделано потому, что на его корабле Игорь Второв. Эрик — опытный истребитель. Например, мне не скоро доверят руководство.

— Я знаю, вы летите второй раз.

— Это кто вам сказал?

— Мунций.

— Он ошибается. Я лечу второй раз на уничтожение крупного астероида. Но не второй вообще. Сколько раз мы вылетали на охоту? — спросил Керри у Владимира.

— Этот вылет двенадцатый.

— Вы всегда вместе? — спросил Волгин.

— Всегда. Вместе начали, вместе и кончим. Больше десяти лет редко кто удовлетворяется этой работой. Есть много других, более интересных.

— Приготовиться! — раздалась команда Эрика. — Начали!

Гудение, во много раз более мощное, снова наполнило тесное помещение корабля. Волгин с ужасом вспомнил, что работа по уничтожению верхнего слоя астероида продлится двое суток. Неужели придётся терпеть этот гул всё время? Уже теперь, спустя минуту, у него начала болеть голова.

Но гудение становилось слабее, потом наступила тишина.

— Пока всё, — сказал Керри. — Первая обработка продлится часа три, четыре. Отдыхайте!

— Машины продолжают работать?

— Вы имеете в виду излучатели? Да, они работают, как же иначе. Но они вошли в ритм, и потому их не слышно.

— Сейчас мы ничего не увидим?

— Это зависит от веществ, из которых состоит верхняя часть астероида. Луч рассеян, а не сосредоточен, как было при уничтожении того камня, который мы встретили. Если там гранит или базальт, они поддадутся не скоро, если металлическая руда, то быстрее. Вы не голодны, Дмитрий? — заботливо спросил Керри.

— Немножко.

— Давайте завтракать.

В первый раз за время своей жизни в девятом веке Новой эры Волгин увидел, как люди сами, без помощи автоматов, приготовляют себе пищу из разнообразных и оказавшихся очень вкусными консервов. Это напомнило ему былые туристские походы, в которых он принимал участие.

Но сходство, разумеется, было только внешним.

Владимир, на котором лежали хозяйственные обязанности, угостил их нежной, тающей во рту форелью, спаржей, чёрным кофе и персиками. Всё было совсем свежим, рыба и кофе горячими, хотя их ни на чём не подогревали. Тарелки, стаканы, всё, что служило для завтрака, вместе с пустыми банками и остатками пищи сложили в небольшой металлический ящик, где через минуту не осталось даже пепла. Просто, гигиенично, и никакой потери времени.

Рабочий корабль был в изобилии снабжён всем необходимым.

Керри вернулся к пульту, чтобы сменить Чарли. Не прошло и двух минут, как он подозвал к себе Волгина.

— Смотрите! «Ф-277» поддаётся обработке даже быстрее, чем мы предполагали.

Волгин увидел, что поверхность астероида покрылась туманной дымкой, на глазах становившейся всё более густой и плотной. Бесцветная вначале, она постепенно стала принимать оранжевый оттенок.

— Красиво, — сказал Волгин. — Это всегда так?

Керри ничего не ответил. Чарли, не окончив завтрака, подошёл и сел в своё кресло.

Оба они пристально всматривались в чёрную точку, появившуюся в центре большого оранжевого облака, которое словно взметнулось вдруг прямо напротив «И-76». Было похоже, что на астероиде произошёл взрыв. Лицо Керри выражало беспокойство.

Внезапно он поднял руку. Волгин видел, как напряжённо застыла эта рука, потом резко опустилась.

— Стоп!

Команда прозвучала отрывисто, как выстрел.

Боковым зрением Волгин увидел мелькнувшую фигуру Владимира. И тотчас же раздался уже знакомый гул, быстро перешедший в шипение, и наступила глубокая тишина. Волгин понял, что излучатели прекратили работу.

Он посмотрел вперёд, на астероид.

Оранжевое облако стремительно расширялось, захватывая уже половину диска планеты. Чёрная точка превратилась в огромное пятно, в середине которого что-то ярко блестело.

— Керри! Керри! Назад! «Чёрный блеск»! «Чёрный блеск»! — кричали два голоса одновременно, видимо, с обоих соседних кораблей. С остальных могли не видеть, что происходило на этой стороне астероида.

— Назад? Поздно! — сказал Чарли.

Керри, казалось, ничего не слышал. Не шевелясь, с застывшим, как белая маска, лицом, он не спускал глаз с чёрного пятна, в центре которого ярко горело голубое пламя.

Было видно, что «И-76» не стоит на месте, а быстро уходит — не назад, а в сторону, «вверх», спасаясь от неизвестной Волгину опасности. Он вспомнил, что кораблём управляют, как арелетом, — не руками, а мыслью, и что Керри не было нужды шевелиться.

Но грозный процесс на «Ф-277» шёл быстрее, чем мог лететь корабль. «Чёрный блеск» разгорелся так ярко, что было уже невозможно смотреть на него. С поверхности астероида взлетали узкие длинные языки оранжевого пламени. Один из них мгновенно достиг корабля. Усилием воли Керри заставил «И-76» резко рвануться вперёд, и это спасло корабль от прямого соприкосновения.

— Кажется… — начал Чарли, но не закончил.

Второй язык оранжевого огня прошёл совсем близко, почти коснувшись корпуса корабля. На невидимой стенке появились тёмные полосы. Что-то затрещало часто-часто, как барабанная дробь, словно снаружи, по металлу обшивки, забили тысячи крохотных молоточков. Воздух внутри корабля заискрился зелёными точками.

— Назад!.. Назад!.. — кричали уже несколько голосов с соседних кораблей.

Волгин видел, как Керри, вцепившись руками в край пульта, всё ещё не спуская глаз с астероида, где разлилось сплошное, невыносимое для зрения море голубого огня, сделалнечеловеческое усилие. Очевидно, он был близок к обмороку.

И корабль в последний раз подчинился своему командиру. Сверкающий, подобно маленькому Солнцу, астероид стал удаляться.

А зелёные огоньки в воздухе густели, становились всё ярче. Трудно было дышать, казалось, что в грудь проникает пламя, сердце судорожно металось и замирало, мозг обволакивал зелёный туман.

Волгин почувствовал по всему телу уколы, точно в него впивались сотни острых булавок. Мгновение он видел на месте «Ф-277» клубящийся голубой шар, потом чёрная мгла полностью поглотила его сознание.

Второв сидел рядом с Эриком у такого же пульта, какой был перед глазами Волгина, ожидая момента, когда сила ультразвука, соединённая с тепловым излучением, окажет заметное влияние на поверхностные слои астероида. Тогда вступят в действие другие, неизвестные ему, излучающие аппараты, которые начнут разлагать вещества планеты на молекулы, превращая их в газ.

Владея языком гораздо хуже Волгина, Второв сразу после уничтожения встречного маленького астероида засыпал Эрика вопросами. И ему удалось, правда, неполно и смутно, уловить идею всего процесса.

Второву было легче, чем Волгину, понять объяснения. В его время, в первой половине двадцать первого века, подобные идеи уже обсуждались как задача будущего, и он был знаком с ними. Плохое знание языка помешало понять до конца. Но всё же он следил за всем, что происходило перед ним, не вслепую, а более или менее сознательно.

Работа истребителя интересовала его значительно больше, чем Волгина, который наблюдал её, не понимая сути.

Случилось так, что разговор с Эриком и его помощником Эдвином разъяснил Второву причины катастрофы раньше, чем она произошла. Этот разговор начался буквально за несколько минут до того, как она разразилась на его глазах.

— Скажите, — спросил Второв, — что если вы неожиданно встретитесь с залежами радиоактивных веществ на обломке бывшей большой планеты? Как повлияют на них ваши излучения?

— Такие случаи были, — ответил Эрик. — Но приборы предупреждают нас о наличии опасных веществ. Такие астероиды мы не трогаем. К ним вылетает специально оснащённая эскадрилья.

— Значит «Ф-277» уже проверен?

— Конечно. Иначе мы не прилетели бы сюда. Здесь нам не угрожает никакая опасность. А если радиоактивность вдруг появится, мы вовремя узнаем об этом и успеем уйти.

— Был ли хоть раз несчастный случай с рабочим кораблём?

— Не с кораблём, а с целой эскадрильей. Это произошло двадцать пять лет тому назад. Тогда ещё даже не подозревали о существовании «Чёрного блеска».

— Что это такое?

— Точно не объяснишь, — ответил Эдвин. — Название переведено с фаэтонского языка. На старом Фаэтоне, когда узнали об участи, грозящей планете, изобрели и синтезировали бесчисленное множество веществ, способных служить горючим для космолётов. Одно из них и называлось «Чёрный блеск». Потом фаэтонцы открыли антигравитацию, и все старые системы космолётов были заменены гравитационными. Но огромные запасы очень опасных веществ остались в подземных хранилищах. Большинство из них радиоактивно, и потому их запрятали глубоко. Но «Чёрный блеск» нельзя обнаружить никакими приборами. Фаэтонцы были уверены, что при распаде планеты все эти вещества погибнут сами собой, и не уничтожили их. Видимо, «Чёрный блеск» не переносит воздействия на него ультразвука или теплового луча. Что с ним происходит при этом, мы не знаем, но, должно быть, что-то вроде ядерного взрыва. От погибшей эскадрильи было принято сообщение, что с астероидом, над которым они работают, творится что-то странное. Потом они отрывисто сообщили: «Оранжевое пламя… голубое… Зелёные огоньки…» И это было всё. Впоследствии были найдены в пространстве три корабля с мёртвым экипажем. Остальные исчезли, как и самый астероид. Мы запросили фаэтонцев. Они предположили, что не все запасы «Чёрного блеска» погибли при катастрофе с Фаэтоном. Но беда в том, что они сами не знают, что же такое «Чёрный блеск». Сведений о нём у них не сохранилось.

— Значит, на любом астероиде вы можете встретиться с этим веществом?

— Может быть, он есть и тут, — ответил Эрик. — Но теперь нам известно, что катастрофа не наступает мгновенно. Есть признаки — оранжевое и голубое пламя, зелёные огоньки. Если вдруг обнаружатся такие явления, мы успеем отлететь на безопасное расстояние. До сих пор никто больше не встречался с «Чёрным блеском».

— Выходит, ваша работа не вполне безопасна.

Эрик пожал плечами:

— В борьбе с природой всегда есть опасности. Но ведь люди никогда…

Внезапно раздался голос, полный тревоги:

— Керри! Керри! Назад! «Чёрный блеск»!

И через секунду снова:

— Назад! Назад!

Эрик мгновенно выпрямился как стальная пружина. Не успело прозвучать «Чёрный блеск!», как Второв всем телом почувствовал, что корабль рванулся прочь от астероида. Ускорение было так велико, что у него потемнело в глазах.

— Назад! Керри, назад! — настойчиво кричали откуда-то из-за планеты, где, как знал Второв, находился «И-76», на борту которого был Волгин.

— Что он, сам не видит, что ли? — сквозь зубы сказал Эдвин.

На «Ф-277» не видно было ничего угрожающего. Лёгкий туман, несколько минут тому назад начавший покрывать скалы, не имел ни оранжевого, ни голубого оттенка. Не было заметно и зелёных огоньков. Всё было как будто спокойно.

Но грозные слова «Чёрный блеск» продолжали звучать в ушах Второва.

Как странно! Они только что говорили об этом, и вот…

Эрик и Эдвин молчали, не спуская глаз с астероида. Ожидать можно было всего. Никто, кроме погибших четверть века назад истребителей, не видел и не знал, что происходит, когда нарушается тысячелетний покой «Чёрного блеска».

Что-то происходило там, на той стороне астероида.

Ускорение увеличилось ещё больше. Второв висел в воздухе, упираясь в ремни кресла. Привычный и к повышенной тяжести, и к невесомости, он не терял ясности мысли и зоркости зрения.

«Ф-277» быстро уменьшался, проваливаясь в бездну.

И вдруг…

Ослепительная вспышка голубого огня! Вихрь чудовищного взрыва!

На месте, где только что был виден астероид, заклубилась сине-оранжевая туча. Перед глазами экипажа «И-80» мелькнуло и сразу пропало несколько зелёных точек. Струя оранжевого огня погасла в нескольких километрах впереди корабля.

Туча быстро рассеивалась. Несколько минут она светилась в пространстве зелёным светом, потом как-то сразу потухла.

Ничего больше не было видно. Только звёзды!

«И-80» медленно остановился. И полетел обратно, к тому месту, откуда только что улетел.

Эрик и Эдвин молчали, тяжело дыша. За спиной Второва неподвижно стоял третий член экипажа — Гелий.

— Дмитрий… — прошептал Второв.

— Они не могли опоздать, — хрипло сказал Эдвин. — У них было достаточно времени.

— Внимание! — голос Эрика звучал металлом. — Произвожу перекличку. «И-71»?

«Ну и выдержка!» — подумал Второв.

— Корабль в порядке, экипаж цел, — раздался ответ.

— «И-72»? Тот же ответ.

— «И-73»?..

— Всё в порядке.

— «И-74»?..

— Всё в порядке.

— «И-75»?..

— Корабль цел!

Второв замер, боясь дышать.

— «И-76»?… «И-76»?…

Молчание. Эрик побледнел.

— «И-76»?.. Отвечайте!.. «И-76»?..

Никто не отвечал. Эрик провёл по лбу дрожащей рукой:

— «И-77»?..

«Железный он, что ли?!» — подумал Второв.

— «И-78»?..

Отозвались все, кроме Керри.

— Кто видел, что произошло? — спросил Эрик, как будто совсем спокойно.

— Я! — раздался голос. (Второв не знал, кто это говорит.) — Появился оранжевый туман. Потом оранжевое и голубое пламя. Мы сразу поняли, что это знаменитый «Чёрный блеск». Все признаки, кроме зелёных огоньков. Их не было. Я бросил корабль назад и крикнул Керри, который находился прямо напротив очага пламени. Но Керри пошёл не назад, а в сторону.

— Как ты думаешь, почему он это сделал?

— Наверное, именно потому, что находился напротив. Он хотел выйти из района возможных излучений.

— Он поступил правильно. Что было дальше?

— Появились длинные языки оранжевого огня. Потом взрыв.

— Где сейчас «И-76»?

— Я его вижу, Эрик. В ингалископ корабль выглядит как всегда. Он нисколько не пострадал.

— Три корабля, найденных после первой встречи с «Чёрным блеском», тоже внешне не пострадали, — ответил Эрик. — Внимание. Всем кораблям осторожно приблизиться к «И-76». Без меня ничего не предпринимать. Соединись с Марсом! — приказал он Эдвину.

3

Огромная стена в одном из залов здания Совета науки представляла собой сплошной экран. Вернее сказать, её просто не было видно. Казалось, что всё здание, неведомо как, перенеслось на Марс, и люди смотрят на чужую планету через исполинское окно.

Человек тридцать членов Совета сидели в креслах. Лица были суровы и мрачны. Тут же находились все оставшиеся на Земле члены экипажа «Ленина».

Молчание не прерывалось ни одним словом.

Трагическое известие молниеносно облетело Землю, Марс Венеру. И не было человека, где бы он ни находился, который этот момент не ждал бы с огромным напряжением возвращения Марс эскадрильи Эрика.

«И-76»!

Керри, Владимир, Чарли, Дмитрий!

Дмитрий Волгин! Человек, с колоссальным трудом возвращённый к жизни, гордость науки! Олицетворение величайшей победы разума над природой!

Неужели только для того, чтобы провести на Земле лишние полгода, явился он в мир из мрака смерти, желанный гость из прошлого, любимый человечеством! Явился — и бессмысленно погиб.

— Этого нельзя допустить! — сказал Люций, немедленно после получения страшного известия вызвавший к телеофу Ио. — Мы должны сделать всё, чтобы вернуть его снова к жизни.

— Дорогой друг, — ответил Ио, — ты взволнован и не отдаёшь себе отчёта в том, что говоришь.

— Значит…

— Подумай сам. Я и все к твоим услугам. Но…

Люций понимал, о чём думает Ио.

Двадцать пять лет тому назад девять человек, умерших на кораблях эскадрильи, встретившейся с «Чёрным блеском», были доставлены на Землю и сам Люций участвовал в тщательном исследовании трупов. У всех оказались сожжённые лёгкие, все имели следы воздействия неведомой лучистой энергии. Ни одного нельзя было вернуть к жизни.

Правда, сейчас учёные знают больше. Работа над Волгиным не прошла даром. Сожжённые лёгкие можно заменить искусственными. Можно заменить и сердце, если оно повреждено. Но время!.

Эскадрилье Эрика нужно никак не меньше пятнадцати часов, чтобы вернуться на Марс. С кораблём на буксире не разовьёшь полной скорости. Да ещё надо завести буксирные концы, если нет мощных магнитов. И на Марсе будет потеряно время, пока тела будут положены в герметические сосуды, продуты инертным газом и заморожены.

Период мнимой смерти давно пройдёт, необратимые процессы разложения клеток головного и спинного мозга не оставят никакой надежды.

Ио прав.

Если бы можно было сразу, на месте, впустить в корабль холод мирового пространства. Но как это сделать? В любое отверстие моментально улетучится весь воздух, и тела, очутившиеся в вакууме, будут разорваны силой внутреннего давления. А проникнуть в корабли извне невозможно в пространстве — у них нет выходных камер.

Да, значит, опять задержка. После того как «И-76» будет доставлен на Марс, его надо транспортировать в закрытое помещение, изолированное от атмосферы Марса. И только там можно открыть входной люк.

Пройдёт, в общей сложности, часов двадцать.

Ио прав. Если они погибли, нет никакой надежды! Если погибли… А разве они могли не погибнуть?! Люций был готов рвать на себе волосы от отчаяния. Зачем он отпустил Дмитрия на Марс без себя? Он никогда не позволил бы ему лететь на рабочем корабле. Он не допустил бы такого риска. Волгин нужен науке. Ведь он прожил всего полгода, ещё не настало даже время подвергнуть его исследованию, чтобы узнать, как ассимилировался организм. С его смертью наука потеряла всё, чего достигла с таким трудом.

Но научные соображения только вскользь затрагивали ум Люция. Он испытывал глубокое человеческое горе, он любил Дмитрия, как родного сына.

Люди этой эпохи давно уже не знали, что значит потерять своего ребёнка. Горе родителей было очень редким явлением. И вот оно обрушилось сразу на четыре семьи.

К Ио обратился не один Люций, забывший в порыве горя о своих знаниях, к нему прибегли, как к последней надежде, все родственники Керри, Владимира и Чарли. Ведь Ио и Люций воскресили Волгина!

И старый медик вынужден был объяснить каждому, что если члены экипажа «И-76» умерли, то вернуть их к жизни невозможно.

«Если…»

Это короткое слово, обронённое известным врачом, членом Совета науки, заронило надежду.

Оно облетело всю Землю, о нём узнали работники экспедиций на Венере, строители станций на Марсе, экипажи ракетопланов и истребительные отряды.

Ио сказал: «Если они умерли!». Значит, он допускает, что они могут быть живы.

Огромный авторитет учёного придал случайному слову реальный смысл.

И за час до прилёта на Марс эскадрильи Эрика вступили в действие все экраны Земли. Мощные станции межпланетной связи, работая почти на пределе, обеспечивали бесперебойную чёткую видимость.

Люций не удивился, когда к нему явились космонавты, прилетевшие из Ленинграда. Он был бы удивлён, если бы они не сделали этого. Вместе с ними он отправился в здание филиала Совета науки, где находился самый мощный экран города.

Ио и двадцать восемь медиков и биологов уже были там. Ио тотчас же обратился к Люцию и рассказал ему, что они решили посоветовать врачам на Марсе:

— Надо исходить из факта, который будет установлен после доставки на Марс «И-76». Живы члены экипажа корабля или мертвы. В первом случае всё зависит от того, в каком состоянии они находятся. Если жизнь едва теплится, если скорая смерть неизбежна, есть смысл сразу заморозить тела, так как на Марсе спасти их нельзя. А здесь, на Земле, мы их оживим.

— С Дмитрием этого нельзя сделать, — сказал Люций. Казалось, Ио удивился. Но он ничего не возразил на эти слова, сказанные тем, кто больше всех был заинтересован в сохранении жизни Волгина. Он понял, что имеет в виду его друг.

— В случае же, — продолжал Ио, — если они мертвы, то мы не знаем, когда наступила смерть. Корабль закрыт. Никто не видел, что в нём творится. Может быть, смерть наступила не сразу, а в пути, совсем недавно. Тогда опять-таки надо немедленно заморозить тела.

— Правильно.

— Все силы бросим на спасение Дмитрия. Но, — робко прибавил Ио, — допустим, что он всё же умрёт…

Люций ответил спокойно, странно бесстрастным голосом: — Перед тем как мы оживили Дмитрия, состоялась всемирная дискуссия. Я сам защищал наше право оживить его. И мы это сделали. Вы знаете, Ио, в чём мы ошиблись? Может быть, для Дмитрия эта неожиданная смерть — счастье. Я считаю, что теперь мы не имеем права.

— Значит…

— Придётся покориться судьбе. Дмитрий Волгин — человек, а не подопытное животное.

Учёные молча переглянулись. Если сам Люций так говорит, значит надеяться не на что. Ведь только благодаря ему, только имея мощную поддержку Люция сторонники оживления Волгина одержали победу. Бесполезно предлагать новую дискуссию, если заранее известно, что Люций выступит против.

Котов перевёл слова Люция своим товарищам. Его выслушали с величайшим удивлением. Все знали, как горячо, с чисто отцовским чувством любил Люций Волгина.

Ксения Станиславская опустила глаза. Только она одна знала, чем вызваны слова, поразившие всех.

«А если я ошибалась? — думала она в смятении и растерянности, мучимая угрызениями совести. — Если Дмитрий погибнет по моей вине?»

Она глубоко раскаивалась в своих словах, которые вырвались у неё при встрече с Люцием сегодня утром. Но она не знала, не могла даже предположить, что они произведут на Люция такое впечатление.

Это произошло почти случайно. Она ошиблась дверью и вошла в домашнюю лабораторию Люция. Он был один, сидел в кресле перед рабочим столом и казался погружённым в глубокую задумчивость. При звуке её шагов он вздрогнул и поднял голову.

— Извините! — сказала Ксения, делая шаг назад.

— Нет, войдите, — сказал Люций. — Мне тяжело одному. Побудьте со мной. Никого нет на Земле — ни Эры, ни Мэри.

Её поразил звук его голоса, выражение лица, какая-то детская беспомощность во всей его мощной фигуре.

Сильный человек с несгибаемой волей был раздавлен свалившимся на него горем.

И в сердце Ксении вспыхнула нестерпимая жалость к нему. Ей захотелось обнять его, положить его голову к себе на грудь и сказать: «Плачьте, облегчите себя слезами». Но она не могла себе даже представить Люция плачущим.

Она подошла, села рядом с ним и взяла его руку в свои.

— Вот, Ксения, — сказал Люций. — Нет больше нашего Дмитрия! Зачем я не послушал совета моего отца? Зачем позволил себе воскресить его?

— Так было нужно. И Дмитрий гордился тем, что послужил науке. Он часто говорил это мне и Марии.

— Он прожил так мало. А мог бы жить долго, очень долго.

И вот тогда-то Ксения и сказала Люцию роковые слова:

— Трудно сказать, что лучше для Дмитрия. Я знаю, я слышала его разговор с Игорем Егоровым. Он мучился сознанием своей неполноценности в вашем мире. Он говорил, что лучше смерть, чем жизнь вне общего труда.

Люций пристально посмотрел на неё.

— Да, — сказал он, — я это знаю. Спасибо, Ксения! Вы напомнили мне то, чего я не должен был забывать. Я не только учёный-биолог, я его отец.

Он опустил голову на руки и долго сидел не шевелясь. Она сказала это, чтобы облегчить ему горе, стараясь сделать лучше, как могла. Если бы она знала…

Потом Люций поднял голову и прошептал:

— Да, так будет лучше.

И вот теперь Ксения поняла, какое решение принял тогда Люций.

Человек восторжествовал над учёным. Долгое молчание нарушил Ио.

— Если мы вас правильно поняли, Люций, — сказал он, — не следует делать попытки спасти Волгина?

— Если он умер. Но если он жив, мы обязаны сделать всё, чтобы сохранить ему жизнь. Подчёркиваю, сохранить. Предложенный вами способ неприменим к Дмитрию.

— Пусть будет, как вы хотите.

Люций вздрогнул при слове «хотите», но ничего не сказал. Он сел и закрыл глаза рукой.

Ио посмотрел на него и вспомнил. Вот так, в такой же позе, сидел Люций на памятном заседании Совета науки, когда впервые решалась судьба Волгина. Точно так же.

Один из учёных говорил с кем-то по карманному телеофу. Потом он повернулся к экрану.

Заросли синих и фиолетовых деревьев окружали обширную поляну, где должны были опуститься корабли эскадрильи. Далеко слева блестел купол Фаэтонграда. Тёмное небо, редкие звёзды. Марс!

Кто-то подошёл к аппарату, установленному на поляне. Голову человека закрывал герметический шлем, на спине виднелись резервуары воздуха. Он встал вплотную к экрану и, казалось, смотрел прямо на собравшихся в зале.

— Юлий! — сказал один из учёных на Земле, — расскажите, что сделано для быстрейшей реализации нашего плана. Какие меры вы приняли? Вас слушают тридцать членов Совета науки. Сообщаю вам наше решение: Дмитрия Волгина не замораживать ни в каком случае.

Ксения поняла последние слова и невольно оглянулась на Люция. Он сидел в той же позе.

Итак, кончено! Если Дмитрий мёртв, его не будут пытаться спасти, как других. Решение принято бесповоротно.

Она увидела, как между пальцев Люция показалась и упала слеза.

Ксения поспешно отвернулась, но не выдержала и разрыдалась.

Казалось, что этого никто не заметил. Ни один взгляд не обратился к ней.

Медленно текло время, нужное для того, чтобы вопрос с Земли долетел до Марса и пришёл ответ. Марс был далеко.

Но вот губы Юлия зашевелились, раздался его голос:

— Решено накрыть «И-76» герметическим футляром, как только он опустится. Сделать это здесь, на месте. Футляр и резервуары с воздухом готовы. Вместе со мной в корабль сразу войдут ещё два врача и те, кто понесёт всё необходимое для замораживания. Медлить не будем. Если экипаж жив, приготовлен арелет, который окажется под тем же футляром. Замораживание будет произведено как в случае смерти, так и при явной опасности скорого её наступления. Исключается Дмитрий Волгин. Ваше распоряжение удивило всех. Просим, для гарантии, повторить его.

— С вами говорит Ио, член Совета. Подтверждаю — Дмитрия Волгина не замораживать ни в каком случае. Принятые вами меры одобряем. Желаем удачи.

Разговор кончился.

— Подумайте хорошенько! — вырвалось у Котова. — Ещё не поздно.

Люций не пошевельнулся, остальные промолчали. Несколько взглядов было брошено на Люция. Этим людям было явно не по себе, но никто не пытался переубедить Люция. Кому же решать этот тяжёлый вопрос, если не ему, он имел на это двойное право.

Вдруг Люций резко отнял руку. Его лицо было белее мела.

— Если Дмитрия воскресить вторично, — сказал он хрипло, — то он не проживёт больше трёх лет. Для него это не имеет смысла. А мы… — Люций обвёл взглядом смотревших на него учёных, многие из которых помогали ему в работе над Волгиным, — если мы допустили его гибель… Он человек, а не подопытное животное, — повторил он с горечью.

— Решено, Люций, — мягко сказал Ио — Вы правы.

— Будем надеяться… — начал Котов, но ему не дал договорить возглас одного из учёных:

— Эскадрилья!

В небе Марса показались рабочие корабли. Они летели тесным строем. Было видно, что четыре корабля несут пятый, очевидно, «И-76».

— Они воспользовались магнитами, — сказал кто-то.

Объектив передающего аппарата повернулся, и стал виден ярко-красный круг, на краю которого стоял арелет и несколько человек. Это было место, куда надо было опустить никем не управляемый корабль. Вокруг стояло довольно много народа.

Первыми стремительно опустились на землю, немного к стороне, «И-71» и «И-80». Вероятно, это было сделано для Второва и Крижевского, чтобы они могли видеть всё, что произойдёт.

Потом медленно и осторожно четыре корабля поставили «И-76» в центре красного круга, выключили магниты и снова поднялись. Остальные корабли остались висеть в воздухе над кругом.

Подошли четыре машины. С непостижимой быстротой над кораблём, арелетом и людьми вырос прозрачный купол.

По тому, как люди, оставшиеся внутри купола, сразу сняли с себя шлемы и подошли к люку корабля, можно было догадаться, что уже создано нормальное давление воздуха.

Юлий и его спутники исчезли внутри «И-76».

Потекли минуты томительного ожидания.

— А ведь у них, на Марсе, всё уже известно, — сказал кто-то. И действительно, там уже, наверное, все знали. Ведь передача происходила не мгновенно: зрители на Земле видели события с опозданием на четырнадцать — пятнадцать минут.

И вот они наконец увидели, как из корабля один за другим вынесли три продолговатых предмета и поставили их в арелет. Это были капсулы для замораживания.

В них находились три, теперь уже несомненно мёртвых, тела.

Чьи? Конечно, Керри, Владимира и Чарли. Ведь Волгина не должны были подвергать замораживанию.

Потом показались носилки. Неподвижное тело на них было закрыто покрывалом. Носилки тоже поставили в арелет.

Дмитрий Волгин!

— Кончено! — прошептал Ио.

Купол сняли. Арелет взмыл вверх и скрылся в направлении к Фаэтонграду.

Люций всем телом наклонился вперёд.

— Почему они так торопятся? — с дрожью в голосе сказал он. И вдруг раздался голос:

— Земля! Земля! Слушайте все! Совершён большой подвиг. Пожертвовав своей жизнью, экипаж «И-76» — Керри, Чарли, Владимир — спасли жизнь Дмитрия Волгина. Честь и вечная слава героям!

4

О том, что произошло на «И-76», население Земли узнало только на следующий день, после того, как на специальном ракетоплане на Марс прилетели Ио и Люций.

Перед аппаратом межпланетной телеофсвязи выступил Юлий — старший врач истребительных отрядов.

— Друзья! — сказал он — На мою долю выпало сообщить вам всем печальную весть. Вы уже знаете, при каких обстоятельствах экипаж рабочего корабля «И-76» встретился с фаэтонским веществом, называемым «Чёрный блеск». Двадцать пять лет тому назад подобная встреча привела к гибели целой эскадрильи, к гибели тридцати шести человек. Вторая встреча окончилась не столь грандиозной катастрофой. Это объясняется тем, что истребительные отряды знают о подстерегающей их опасности. Риск сильно уменьшился благодаря этому. Но в борьбе с силами природы жертвы почти неизбежны, и мы идём навстречу им потому, что работу надо довести до конца во что бы то ни стало. Орбита для Нового Фаэтона должна быть очищена в срок, и она будет очищена.

Как ясно теперь, на астероиде «Ф-277», являвшемся, по-видимому, частью наружного слоя погибшего Фаэтона, находился один из крупных складов «Чёрного блеска», и этот склад остался цел. Больше ста тысяч лет пролежало это опасное вещество на малой планете, пока его не потревожило излучение «И-76». По несчастной случайности этот рабочий корабль оказался прямо напротив подземного склада. Командир корабля — Керри, увидя начало ядерной реакции, пытался уйти в сторону, но, хотя его решение было вполне оправдано, было бы лучше сразу отлететь назад. Здесь допущена ошибка, понятная и простительная, но всё же ошибка, которая послужит хорошим уроком на будущее. Потерянное время сыграло роковую роль. Мы ещё не знаем, что представляют собой языки оранжевого пламени, о которых рассказали нам экипажи других кораблей, но, очевидно, именно в них заключается главная опасность для людей. Что произошло на корабле «И-76», мы, может быть, узнаем от единственного оставшегося в живых свидетеля — Дмитрия Волгина. Но сейчас он ещё находится в бессознательном состоянии и жизнь его далеко не гарантирована Я могу рассказать вам только то, что увидели мы, первыми вошедшие внутрь корабля после его доставки на Марс. Картина, оказавшаяся перед нами, позволяет вывести ясное заключение, что Керри, Владимир и Чарли сделали всё, что могли, для спасения своего пассажира, своего гостя — Дмитрия. Мотивы их геройского поступка ясны: они знали, что представляет собой Дмитрий Волгин для науки Земли. Мы увидели следующее: на полу возле пульта лежал Волгин, завёрнутый в противолучевую ткань, конец которой был зажат в руке мёртвого Чарли. Голова Дмитрия была закрыта шлемом, от которого шёл шланг к кислородному аппарату. Кран аппарата был открыт, и поза находившегося возле него Владимира не оставляет сомнений, что он открыл кран в последнюю секунду своей жизни. Керри находился рядом и сжимал в руках три куска противолучевой ткани — для себя и своих товарищей. Три шлема лежали тут же. Совершенно очевидно, что Дмитрий, будучи физически более слабым, первым потерял сознание и не мог уже сам защитить себя.

Это сделали его спутники, жертвуя собой, так как завернуться в ткань и надеть шлемы они уже не успели. От чего надо было защищаться, мы не знаем, но опасность, видимо, была ясна трём погибшим. Мне очень тяжело говорить дальше, но вы должны знать всё. Родственники погибших уже знают. Полость рта, горло, лёгкие, ткани тела, примыкающие к лёгким, у всех троих буквально сожжены. Не подлежит сомнению, что последние минуты жизни они дышали огнём. И, несмотря на такую чудовищную пытку, довели дело до конца. У Волгина, насколько можно судить по приборам, внутренние ожоги незначительны. Но он полностью парализован. Чем кончится этот паралич, причин которого мы не знаем, трудно сказать. Сейчас возле Дмитрия Люций, Ио и несколько других крупных специалистов.

Личный состав истребительных отрядов поручил мне внести на всемирный опрос предложение — увековечить имена членов экипажа «И-76». Сообщите ваше мнение установленным порядком.

Информация о здоровье Дмитрия Волгина будет даваться ежедневно.

Павильон на острове Кипр снова принял под свой купол такое же неподвижное тело Дмитрия Волгина, как и несколько лет назад. Но теперь он был жив.

Причина глубокого паралича всё ещё оставалась неясной. Сердце билось медленно, но равномерно и чётко, дыхание было поверхностным, но ровным, не оставалось сомнений, что поражена нервная система. Приборы указывали, что в мозгу не возникают даже проблески мыслей.

От мёртвого Волгина отличало только едва заметное движение грудной клетки и живая окраска кожи.

Ио и Люций снова поселились на Кипре. Сюда же прилетели все друзья Волгина — Владилен, Мэри, Мунций, космонавты с «Ленина», Сергей, Иоси, даже Эрик, покинувший на время свой рабочий корабль.

Снова вся Земля волновалась, снова человечество с нетерпением ожидало сообщений с Кипра.

Фаэтонцы, которые были, в сущности, единственными виновниками катастрофы, предложили вызвать со своей планеты крупнейших специалистов по лучевым болезням, и их предложение было с благодарностью принято. Но фаэтонские учёные могли прибыть на Землю не раньше чем через несколько месяцев.

Ио и Люций испробовали все известные средства — загадочная болезнь не поддавалась ничему. Состояние Волгина не улучшалось, но и не становилось хуже, а это уже обнадёживало.

Кормили его искусственно. В павильоне сохранились все аппараты, все приборы и установки, которыми пользовались в период оживления Волгина, — ничего не пришлось доставлять вновь. Даже запасы специальных питательных растворов сохранились. Ведь с того момента, как Волгин покинул павильон и перелетел в дом Мунция, прошло лишь немногим более пяти месяцев.

Дни шли, не принося ничего нового.

Спустя две недели после возвращения Волгина на Землю на Кипре появился Эйа. С его стороны это был очень самоотверженный поступок. Земля вообще, а остров Кипр в особенности, была слишком жарка для фаэтонцев. Даже на Марсе они чувствовали себя так, как европейцы в тропиках. Вместе с Эйа прилетел единственный на Земле человек, который мог как-то говорить на фаэтонском языке, — инженер Хосс.

— Мы получили радиограмму с Фаэтона, — сказал Эйа, — в которой даны указания для осмотра больного. Разрешите мне обследовать его.

Так звучала эта фраза в переводе Хосс. Но Эйа говорил не о связи по радио. Фаэтонцы сообщались со своей родиной с помощью аппаратов, основанных на совсем другом, ещё неизвестном на Земле принципе Название этих аппаратов было непереводимо.

Эйа провели к Волгину.

— На Фаэтоне, — сказал Эйа после осмотра, — правильно поняли, что случилось. Это состояние — следствие воздействия лучей… — он произнёс несколько протяжных гласных. — Пострадавший подвергался этому воздействию короткое время. Это его спасло.

— Что нам надо делать? — спросил Люций.

— Наши учёные советуют ничего не делать до их прилёта. Кормите больного как можно реже и как можно более лёгкой пищей. Повысьте содержание кислорода в воздухе, которым он дышит, на десять-пятнадцать процентов против нормального.

— Сколько времени это может продлиться?

— Думаю, что год или полтора, по вашему счёту лет. Но возможно, что и дольше. Я ведь биолог, а не медик.

— Угрожает ли больному опасность?

Эйа развёл руками:

— На это мне нечего ответить. Подождите прилёта медиков с Фаэтона.

Было решено последовать его совету. Земные средства не помогали — осталось надеяться на фаэтонские. Их медицина, как и вся наука, опередила земную по крайней мере на полторы тысячи лет.

Эйа улетел обратно на Марс.

Время ожидания потянулось ещё томительнее. У постели Волгина велось круглосуточное дежурство. Внимательные, любящие глаза непрерывно следили за показаниями приборов, регистрирующих малейшие изменения в органах его тела. Но недели шли, а Волгин продолжал оставаться живым трупом.

Экипаж «И-76» был торжественно похоронен по обычаю эпохи. Предложение, выдвинутое работниками истребительных отрядов, всё человечество Земли приняло единогласно. На золотой доске у Пантеона величайших людей, где в центре здания лежало тело Владимира Ильича Ленина, появились три новые строчки:

«КЕРРИ — командир рабочего корабля «И-76» истребительного отряда.

ЧАРЛИ — штурман рабочего корабля…

ВЛАДИМИР — бортовой инженер…»

Это было величайшей честью для людей Новой эры. Это было бессмертием.

Настал наконец день, когда космический корабль фаэтонцев опустился на космодроме Цереры. Там уже больше двух недель ожидал специально оборудованный ракетоплан, на котором были созданы привычные для фаэтонцев климатические условия. Четыре пожилых фаэтонца прилетели на нём прямо на остров Кипр.

Здесь тоже всё было подготовлено. Их поселили в доме, оборудованном мощными охладителями воздуха, фаэтонской мебелью, кухней, где изготовлялись фаэтонские блюда. Им были предложены особые костюмы и головные уборы, охлаждающие тело. Даже участок сада, примыкавший к дому, закрыли невидимым куполом, ослаблявшим лучи Солнца. Только в самом лечебном павильоне, у постели Волгина, фаэтонским учёным предстояло находиться в непривычных для них температурных условиях.

Люди Земли сделали всё, чтобы те, на кого оставалась последняя надежда на выздоровление Волгина, чувствовали себя как можно лучше на чужой планете.

Учёные рассказали, что население Нового Фаэтона принимает живейшее участие в судьбе необычного человека на Земле, что перед отлётом они получили пожелания успеха буквально от всех своих соотечественников.

Волгин оказался в центре внимания четырёх планет.

Исследование производилось долго и тщательно. Двенадцать дней фаэтонские учёные отказывались что-либо сообщить нетерпеливо ждущим людям. Они делали своё дело молча и не торопясь. Медлительность их движений, бесконечные разговоры друг с другом несказанно раздражали всех друзей Волгина. По сравнению с этими четырьмя людьми Ая и Эйа казались подвижными как ртуть.

Но приходилось запастись терпением и ждать. Никто не сомневался в том, что Фаэтон прислал на Землю самых выдающихся представителей своей науки. Если и они не смогут спасти Волгина, его не спасёт никто.

Организм человека Земли был давно и хорошо известен фаэтонцам, они не нуждались в консультации и никого ни о чём не спрашивали. Кроме приборов, которые они привезли с собой, по их указаниям было изготовлено ещё много неизвестных на Земле аппаратов. Ими заменили излучатели, которыми пользовались при оживлении Волгина. Распоряжения фаэтонцев, лаконичные и точные, переводил на земной язык инженер Хосс. Остальное сообщали чертежи и схемы.

Но, как ни медленно, с земной точки зрения, работали фаэтонцы, всему наступает конец. На тринадцатый день утром Ио и Люций были приглашены к ним, чтобы выслушать заключение фаэтонского консилиума.

Невыносимо медленный разговор продолжался четыре часа.

Выводы учёных оказались вполне определёнными.

— Пострадавший от лучей «Чёрного блеска» человек не парализован. Это лучевая болезнь, которую на Фаэтоне называют… — последовало непереводимое слово. — Опасности для жизни нет. Но он будет находиться в неподвижном состоянии четыре ваших года. Никакого лечения не требуется. Надо только поддерживать силы организма способами, которые мы вам укажем.

— Будет ли он совершенно здоров, когда очнётся?

— Да, будет совершенно здоров. Болезнь не оставит никаких следов. При условии точного выполнения предписанного нами режима.

— Требуется ли ваше присутствие?

— Один из нас останется на Земле.

— Ясен ли вам теперь механизм действия лучей «Чёрного блеска»? — спросил фаэтонцев Хосс.

— Всё стало предельно ясно. Мы знаем теперь, что такое этот загадочный «Чёрный блеск». Если это вещество осталось ещё где-нибудь, ваши люди могут его не опасаться. На Марсе, с помощью лингвмашины Эйа, мы подробно ознакомим вас с атомарным и молекулярным строением «Чёрного блеска». Вы легко сконструируете прибор для его обнаружения на расстоянии.

— Чудесно! — воскликнул Хосс.

Для него, работника истребительных отрядов, это было самым важным из всего, что сказали фаэтонцы. Устранялась главная и единственная опасность работы.

Но Ио и Люция «Чёрный блеск» интересовал меньше всего. Они задали фаэтонским учёным целый ряд вопросов, стараясь уяснить себе причины болезни Волгина и её ход. Они очень жалели, что на Земле нет лингвмашины, знающей земной и фаэтонский языки, так как перевод Хосс оставлял желать лучшего. Но всё же они сумели понять самое основное.

Теперь они могли следить за состоянием своего пациента не вслепую.

Трое фаэтонцев улетели обратно на родину, один, по имени Иэйа, остался на острове. В срочном порядке изготовлялась лингвмашина для переговоров с людьми. Изучить земной язык Иэйа не мог: голосовые связки фаэтонцев были устроены так, что они не могли произнести более половины звуков.

Мэри решила во что бы то ни стало научиться говорить по-фаэтонски. Она осталась с отцом.

Всеобщее волнение улеглось. Волгин снова будет выключен из жизни, на этот раз на четыре года, а затем он вернётся к людям. Слова фаэтонцев ни в ком не вызывали сомнений — всё окончится благополучно.

Жизнь Волгина вне опасности — это было самое главное!

Глава четвёртая

1

От четырёхлетней летаргии Волгин очнулся сразу. Не было полубессознательного состояния, тумана в мыслях, пробелов в памяти. Он просто проснулся, как привык просыпаться всегда.

И сразу вспомнил всё, что видел и испытал до момента потери сознания.

Было темно. Он лежал в мягкой и удобной постели. Смутно проступали очертания предметов — ночного столика, нескольких кресел, стола.

Очевидно, была ночь.

«Ясно! — подумал Волгин. — Я на Марсе. Эскадрилья вернулась туда после этой странной истории с «Ф-277». Но ведь я-то потерял сознание, почему же меня не положили в больницу? Да, у них нет больниц… Но почему тогда я один? Нет даже сиделки».

Привычным мысленным приказом он потребовал, чтобы открылось окно, если оно есть в комнате.

«Окно» открылось. Тёмная завеса раздвинулась, и неожиданно на постель Волгина лёг луч лунного света.

«Вот как! Я на Земле. Ещё более странно. Неужели я мог так долго спать?»

Он чувствовал себя настолько обычно, что ему и в голову не приходило, что он мог быть в бессознательном состоянии. Вероятно, его просто усыпили.

Но сейчас болен он или здоров? Это было неизвестно. Свет полной Луны заливал всё вокруг, и Волгин понял, что эта комната ему совершенно незнакома. Здесь он никогда не был.

Спать ему не хотелось, но и встать с постели он не решался. Может быть, ему нельзя вставать…

«Если бы это было так, — решил он наконец, — то возле меня кто-нибудь был бы».

Смущало отсутствие верхней одежды. Её нигде не было.

Волгин всё же встал.

Он не почувствовал при этом никакой слабости. Нет, видимо, он совсем здоров.

Он подошёл к окну. И тут только заметил, что это было действительно окно — сквозное отверстие в стене, а не прозрачная стенка, как в других домах. Слабый, очень тёплый ветер шевелил волосы на голове Волгина. Он сел на подоконник.

Было приятно смотреть на Луну, на звёздное небо — такие привычные, родные, хорошо знакомые — после чёрной бездны Вселенной, где он был совсем недавно.

«Ф-277», голубой клубящийся шар… зелёные огоньки, обжигающий, как пламя, воздух, лица Керри и Чарли, напряжённые, с широко открытыми глазами, полными ужаса. Хорошо, что всё это кончилось, прошло, кануло в прошлое!

Нет, больше он не покинет Землю! Хватит космических впечатлений!

Жаль всё же, что он не видел, что было дальше. Видимо, ничего страшного не произошло, иначе он не был бы здесь, на Земле. Катастрофы удалось избежать.

Но с ним, Волгиным, что-то случилось. Почему-то пришлось усыпить его и отправить на Землю, на остров Кипр…

Волгин внезапно сообразил, что мысленно назвал место, где находится. Конечно, это был сад, который он видел тогда, после выхода из лечебного павильона. Безотчётно он узнал его. Тропические растения, узкие песчаные дорожки, белые здания, прячущиеся в зелени.

А вон там знакомый купол павильона, в котором прошло столько томительных месяцев.

Волгин сдвинул брови и задумался.

Если его привезли сюда, значит, с ним было что-то серьёзное. Не просто сон после обморока. Что же произошло? И сколько времени он здесь находится?

Его путало, сбивало с толку то обстоятельство, что он был один, что возле него никого не было.

Волгин вернулся к постели и лёг. Но сон не приходил. Он «закрыл» окно, однако и это не помогло. Волгин чувствовал, что хорошо выспался и не заснёт больше.

Позвать кого-нибудь?..

«Зачем беспокоить людей? — подумал он. — Пусть спят».

Он приготовился терпеливо ждать утра.

Знакомый, едва слышный звук долетел до ушей Волгина — это отворилась дверь.

В комнату кто-то вошёл.

Завеса окна чуть-чуть раздвинулась. Волгин увидел, что вошла женщина. Когда она приблизилась, он узнал Мельникову.

Он поспешно закрыл глаза. Его считают больным — это ясно. Иначе необъяснимо её появление в его комнате глухой ночью. А раз так, её может взволновать неожиданное пробуждение Волгина.

Мария Александровна подошла к постели и наклонилась над нею. Видимо, её успокоило ровное дыхание Волгина, она повернулась, чтобы уйти. Он понял, что она дежурная и находилась в соседней комнате. Может быть, её привели сюда звуки его шагов, а теперь она убедилась, что это ей только показалось.

Мысль, что она уйдёт, а он останется снова один неизвестно на сколько времени, испугала Волгина. Он тихо позвал:

— Мария!

Она резко обернулась. Окно ещё оставалось приоткрытым, и на её лицо падал лунный свет. Волгин видел, что Мельникова не поверила своему слуху, она напряжённо всматривалась в полумрак комнаты, стараясь рассмотреть лицо Волгина.

Он повторил:

— Мария!

С радостным возгласом она бросилась к нему:

— Ты проснулся? Дмитрий! Дима!

Так называла его когда-то Ирина!

— Надо сообщить всем!

— Постой! — сказал Волгин. — Не надо никого будить. Скоро утро. Мария, вернись!

— Но я должна…

— Ничего ты не должна. Я ещё сплю.

Она нерешительно вернулась.

— Все ждут, когда ты проснёшься.

— Подождут ещё немного. Сядь! Расскажи сама, что со мной случилось. Я хочу услышать это от тебя.

Мельникова присела на край постели.

— Не знаю, право… — сказала она. — Люций приказал категорически…

— Я ещё непроснулся, — улыбаясь повторил Волгин. — Когда я проснусь, ты позовёшь Люция.

Раньше он говорил ей «вы», но она сама, первая, перешла на дружеское «ты». Волгин обрадовался этому. Со всеми космонавтами у него давно установились простые, товарищеские отношения. Со всеми, кроме Мельниковой. Она относилась к нему сдержанно из-за своего злосчастного сходства с Ириной, убеждённая, что Волгину тяжело её видеть. Так, действительно, было прежде, но Волгин уже перестал замечать это сходство. У Мельниковой были волосы Ирины и такие же чёрные глаза, но всё остальное совсем иное. Теперь ему казалось, что между ними вообще нет никакого сходства, что Мельникова нравится ему сама по себе. Это было не так, но Волгин уже не отдавал себе отчёта в том, что именно притягивает его к Мельниковой. Новое чувство развивалось и крепло с каждым днём, ещё немного — и оно должно было перейти в любовь. Это было неизбежно.

— Рассказывай! — повторил он. — И зови меня Димой. Мне это приятно.

Он приказал окну «открыться» совсем. Лунный свет опять залил комнату, и в серебристом сиянии Волгин увидел…

Нет, это не было обманом зрения!

Мельникова постарела! Она выглядела старше, чем была, когда он видел её в последний раз. Как это могло случиться? В чём дело?…

И смутное подозрение, что не всё обстоит так, как он думает, что «сон» его был продолжительнее, чем казалось, заставило сердце забиться сильнее в тревожном предчувствии.

— Говори же! — умоляюще сказал Волгин, видя, что Мария колеблется.

Мельникова действительно колебалась. Ей было предписано, как только Волгин проснётся, немедленно известить Люция, Ио и фаэтонского врача. Может быть, Волгину необходимо дать какое-нибудь лекарство, может быть, задержка причинит ему вред? Но она вспомнила, как Иэйа всего несколько часов тому назад сказал (Мэри перевела его слова), что Волгин должен проснуться так, как просыпается всегда, когда он совершенно здоров. И он выглядит прекрасно, как будто и не было вовсе этих четырёх лет.

Она не могла противиться умоляющему выражению лица Волгина. Он хочет услышать всё от неё. Пусть так и будет!

Она была не в силах встать и уйти. Пусть Люций будет недоволен, пусть! Ей было приятно находиться с Дмитрием наедине в комнате, освещённой Луной, — старой Луной, такой же, как в былое время, — быть с человеком, близким ей больше, чем все остальные люди на Земле, со своим современником.

«Он не знает ещё, — думала она, — что только мы двое и остались на Земле. Совсем одни».

Говорить ему об этом Люций запретил.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Прекрасно. Не бойся ничего. Рассказывай!

Она рассказала обо всём. Как был доставлен на Марс рабочий корабль «И-76», как были найдены на нём бесчувственные тела трёх членов экипажа и самого Волгина. (О том, что он один остался жив, было решено не говорить, пока Волгин окончательно не оправится.) Она рассказала, как его доставили на остров Кипр, положили в павильоне, как мучились все, беспокоясь о его судьбе, как прилетели потом фаэтонские учёные…



— Всё произошло так, как они сказали. Месяц назад ты очнулся от летаргии, и тебя перенесли из павильона сюда. Со дня на день ожидали окончательного пробуждения. Я очень рада, что это случилось в моё дежурство, — закончила Мельникова.

Итак, он снова был почти мёртв. Опять возвращён к жизни силой науки. Что за необычайная судьба!

— Наверное, дежурят и Мэри, и Ксения? — спросил Волгин.

— Мэри да, а Ксении здесь нет. Она в Ленинграде. Не знаю, что побудило меня зайти к тебе в неурочный час, — сказала Мельникова, желая переменить разговор. — Но мне вдруг послышалось…

— Ты не ошиблась, — сказал Волгин. — Я вставал и подходил к окну. Но, Мария, постой. Ты сказала, что прошло четыре года. Ты уверена?

— Как я могу быть неуверенной в этом. Мы все считали дни.

— Который час?

— Около пяти утра. Скоро взойдёт солнце.

— Тогда я уже проснулся, — засмеялся Волгин. — Ты только что узнала об этом и идёшь звать Люция.

Через несколько минут комната наполнилась людьми. Прибежали Люций, Ио, Владилен, Мэри и ещё другие, которых Волгин не знал. Пришёл Иэйа, маленький, хрупкий, с мощным лбом над громадными глазами, очень пожилой, если не старый. Никого из космонавтов с «Ленина» не было.

Это удивило Волгина.

«Выходит, — подумал он, — что я их совсем не интересую, если сейчас, когда вся Земля, наверное, знает, что я должен вот-вот проснуться, никто из них не счёл нужным прилететь на Кипр. Даже Виктора нет».

Пока Ио и фаэтонец осматривали Волгина, он не спускал глаз с Мэри. Она в чём-то изменилась, но нисколько не постарела, как Мельникова. Четыре года не повлияли на свежесть её лица.

«Конечно, она моложе Марии, но не надо забывать, что современные люди выглядят совсем молодыми и в пятьдесят лет. Что для них какие-то четыре года? То же, что в наше время несколько месяцев».

Волгин почувствовал горечь от этой мысли. Он и Мария состарятся, одряхлеют, а вот она — Мэри будет всё такой же молодой и здоровой. И остальные будут такими же.

Мельникова показалась ему ещё ближе, ещё дороже. Она не покинула его, как остальные её товарищи, она осталась с ним. И они вместе проживут всю оставшуюся им жизнь.

Владилен заметил пристальный взгляд Волгина, устремлённый на Мэри. С проницательностью людей этой эпохи он понял мысли своего друга. Надо отвлечь его от сравнений.

— Ты удивлён переменой в Мэри, — сказал он. — Она объясняется просто. Мэри — мать. У неё родился сын. Он назван, в твою честь, Дмитрием.

Спрашивать, кто отец ребёнка, было незачем. Волгин протянул руку Владилену:

— Поздравляю вас обоих. А где он, мой тёзка?

— В доме Мунция, с Эрой. Она закончила свою работу в истребительном отряде и вернулась на Землю. Правда, на время. И пожелала повозиться с внуком.

— Не буду спрашивать, — сказал Волгин, — здоров ли маленький Дмитрий. С ним, конечно, всё в порядке?

— Я видела его вчера днём, — сказала Мэри. — И первое, что он спросил у меня, — о тебе. Это у него уже вошло в привычку.

Почему-то её слова удивили Волгина. Ему представлялось, что сын Мэри ещё грудной ребёнок.

— Сколько ему?

— Скоро будет два года.

Да, пока он лежал здесь, жизнь не останавливалась!

Взгляд Волгина встретился с глазами Мельниковой. Ему показалось, что её лицо грустно. И внезапно он понял, в чём причина этой грусти.

Люди живут вокруг полной жизнью, всё им доступно, все радости жизни, всё счастье открыто для них… А они, люди прошлого времени? Могут ли они наслаждаться жизнью вполне? Нет! Не могут! Мария думает о детях. У неё никогда не будет детей. Нельзя обрекать живое существо на жизнь неполноценного человека. Это было бы чудовищной жестокостью!

— Ты здоров, Дмитрий, — сказал Ио. — Поздравляю тебя.

— Не с чем, — вырвалось у Волгина.

Люций, говоривший с кем-то в глубине комнаты, повернул голову, посмотрел на Волгина и вдруг побледнел.

2

— Итак, они улетели?

— Да, три года тому назад. Ксения очень не хотела снова покидать Землю. Но Виктор умер…

— Умер? Как, отчего? Неужели его не могли спасти?

— Он не захотел, чтобы его спасли, — сказала Мельникова. — Нет не думай, это не самоубийство. Он заболел. Я думаю, что причиной этой болезни была возрастающая тоска…

— Понимаю, — прошептал Волгин.

— Ему предложили длительный сон, но Виктор отказался. Он не позволил лечить себя никому, кроме меня и Фёдора. А мы, что мы могли сделать? Медицина двадцать первого века не знала средств от подобных болезней. Обмануть его? Мы не решились на это. Он знал, что мы этого не сделаем. И понимал, что не сможем вылечить его. Он умер добровольно.

— Это то же, что самоубийство.

— Не совсем. Он говорил: «Я не хочу жить, но если меня вылечит моя медицина, буду жить». Это было очень эгоистично с его стороны. Я и Фёдор чувствовали себя убийцами.

— Удивляюсь вашей сговорчивости. Я обратился бы к современным врачам.

— Ты бы не сделал этого. Признаюсь тебе, я говорила с Люцием. Он ответил…

— Знаю, — перебил Волгин, — Что-нибудь о свободной воле каждого человека.

— Они смотрят на такие вещи иначе, чем смотрели мы. И их нельзя упрекать за это.

— Я их не упрекаю. Итак, Виктор умер, и Ксения…

— Она была вынуждена лететь со всеми. Ведь на нашем космолёте Ксения была вторым штурманом. Только она и Виктор знали, как найти Грёзу. Современным астрономам эта планета всё ещё неизвестна. Конечно, можно было объяснить, но Второв настаивал, и Ксения в конце концов согласилась.

— Они улетели на «Ленине»?

— Да, так назвали корабль. Только с нашим он не имеет ничего общего. Я было удивилась — откуда ты это знаешь, но потом вспомнила, что нам рассказывал об этой экспедиции Владилен, когда мы летели на Марс.

— Когда они должны вернуться?

Мельникова опустила глаза:

— На Земле пройдёт больше тысячи лет.

— Опять путешествие в будущее.

«Измена» друзей обидела Волгина. Они даже не оставили ему писем, только несколько строчек от Ксении, кончившихся неуместными словами «до свидания».

— А почему ты не улетела, Мария? — спросил Волгин.

— Дима, ты ошибаешься, — сказала Мельникова, уклоняясь от прямого ответа на его вопрос, — через два года на Грёзу отправляется вторая экспедиция. Они были уверены, что мы с тобой прилетим к ним. Они просили передать, что будут с нетерпением ожидать тебя. Ведь они не ошиблись, правда? Что тебе делать на Земле?

Волгин заметил её манёвр, но вторично задать тот же вопрос он не решился.

— Я до сих пор не знаю, что же такое ваша Грёза, — сказал он, притворяясь заинтересованным её словами. Про себя он сразу решил, что не полетит никуда. — Расскажи о ней. Надо же мне знать, куда меня приглашают.

— Грёза — это планета звезды 61 созвездия Лебедя. Астрономы равно подозревали, что у этой звезды есть планетная система. Одна из целей нашей экспедиции как раз в том и состояла, чтобы проверить это предположение. Правда, Грёзу мы нашли почти случайно. До этого мы обнаружили две необитаемые планеты. Но мы искали такую, где могла развиться жизнь, подобная земной. И вот нашли. Разумные существа оказались похожими на нас, но только похожими, не больше. Они такие же по общим очертаниям тела. Цивилизация у них на довольно высоком уровне, примерно как у нас в девятнадцатом веке христианской эры, как теперь говорят. Они не знают ещё электричества, радио, самолётов. Конечно, всё это было тогда. С тех пор у них прошло уже несколько веков. Всё могло измениться.

— Как они вас встретили?

— Очень хорошо. Астрономия у них развита, и они знали, что существуют другие населённые миры.

— Откуда это название — Грёза?

— Так назвал эту планету Котов. Их название настолько труднопроизносимо, что я его не запомнила.

— Вот уж не подумал бы, что Котов. А это название действительно подходит к планете?

— Да, вполне. Грёза прекрасна. Никогда и нигде я не видела такой красоты природы, такого богатства красок и оттенков. Много животных и очень красивых птиц всех цветов радуги. А ночью всё заливает свет трёх лун, создающих причудливое переплетение теней. Две из них жёлтые, как наша Луна, а третья, самая большая, красная, вернее, темно-оранжевая. Когда они светят все три сразу, создастся фантастическая картина. Ты увидишь и полюбишь Грёзу, её нельзя не полюбить.

— Нет, Мария, — сказал Волгин. — Мне жаль огорчать тебя, но я не полечу на Грёзу. Я вообще никуда больше не полечу. А ты лети! Соединись со своими друзьями, которые тебе ближе, чем я. Ты осталась ради меня, не спорь, я знаю, что это так. И ты была права, мне было бы очень тяжело проснуться и не увидеть никого из вас. До последнего вздоха я буду помнить это.

— Я и не спорю, — просто ответила Мельникова. — Я осталась именно поэтому. Но я не могла и думать…

— Что я соглашусь расстаться с тобой? — закончил Волгин. — Мне тяжело это сделать, не скрою. Я надеялся… — Он замолчал и опустил голову.

Мельникова внимательно посмотрела на него.

— Дима! — сказала она решительным тоном. — Давай покончим с этим. Договорим до конца. Ты думаешь, что любишь меня, что я тебе нужна. Но ты ошибаешься. Ты любишь свою Ирину, хотя она и погибла. Если бы я её не напоминала, ты не обратил бы на меня внимания, относился бы ко мне так, как относишься к Ксении. Ты прямой, честный человек, с сильной волей. Будь же искренен до конца.

Она протянула ему руку, сильную, как у мужчины. Он знал, что пожатие её руки соответствует её характеру. Кончено!

«Да и что хорошего получилось бы из нашего брака?» — подумал Волгин.

Он ответил ей крепким рукопожатием.

— Но до твоего отлёта на Грёзу ты будешь со мной?

— Конечно, Дима!.. И я уверена, что ты передумаешь. Разве тебе не хочется увидеть Игоря и остальных? Там, на Грёзе, у нас будет много дела. Обе экспедиции имеют цель помочь обитателям Грёзы, научить их тому, что знаем мы.

— Мы? — насмешливо спросил Волгин. — Ты в этом уверена? Ах, Мария, ты опять забыла, что мы такое. Земля поможет Грёзе, это несомненно. Но там прошло много веков, ты сама это сказала. Я больше чем уверен, что и там я окажусь отсталым. Ты говоришь — увидеть Игоря и остальных. Я хотел бы этого. Мне не хочется расставаться с тобой. Но и на Земле есть люди, которых мне жаль оставить. Люций, его отец, Мэри, Владилен. Это мои друзья. Я привык к ним, люблю их, и они меня искренне любят. Я знаю, что никогда не сравнюсь с ними по умственному развитию, но я уже примирился с этим. Таков, как я есть, я всё-таки могу приносить пользу. А на Грёзе моя отсталость будет вдвойне заметна. Вы — другое дело. Между нами целый век, это много.

— Может быть, ты и прав, — задумчиво сказала Мельникова. — Мы ушли в будущее добровольно, были подготовлены к этому, и то один из нас не выдержал испытания. Теперь мы решили уйти ещё дальше в глубь времён. Да, ты прав, оставайся на Земле. Я убеждена, ты найдёшь своё место в жизни и будешь счастлив. Если бы они знали!.. — воскликнула Мария Александровна, и Волгин понял, что она говорит о своих товарищах, улетевших на Грёзу. — Они никогда не покинули бы тебя. Но они были так уверены, что ты присоединишься к ним.

— Я понял и не осуждаю, — сказал Волгин. — В конце концов, они поступили разумно. Я даже советую, — прибавил он с обычной своей улыбкой, — не останавливаться на этом: вернуться с Грёзы, посмотреть, что стало с Землёй, и снова отправиться в полёт. Так вы увидите историю Земли на протяжении сотен веков… Это очень интересно.

— Но и ты мог бы поступить так же.

— Нет, я не призван быть космонавтом. На один день я отправился если не в Космос, то в его преддверие. Мне достаточно. Судьба Керри, Владимира и Чарли отвратила меня от космических полётов. Идём! Пора завтракать.

Он поднялся и сильно потянулся, вдыхая ароматный воздух сада. Никогда ещё Волгин не чувствовал себя таким бодрым и свежим. Четыре года его тело находилось в идеальном состоянии покоя, созданном объединённой наукой Земли и Фаэтона. Четыре года отдыха! Волгин был полон энергии.

Мельникова поднялась вслед за ним. Густые ветви деревьев защищали от знойного солнца юга. Среди цветов порхали большие красивые бабочки, где-то над головой щебетали птицы. Роскошная растительность тропиков окружала их со всех сторон. Морской ветер доносил запах водорослей, полный йодистых испарений. Природа острова Кипр располагала к лени и беззаботному существованию.

После своего пробуждения Волгин уже месяц жил здесь. И все, кто был с ним, не покидали острова. Иэйа должен был скоро улететь на Цереру, где ожидал его присланный за ним космолёт. Никто не хотел расстаться с фаэтонцем раньше времени.

Иэйю полюбили все. Да и нельзя было не полюбить этого человека — мудрого, доброго, полного какого-то иного, чем на Земле, но влекущего обаяния. Волгин был благодарен фаэтонскому учёному за спасение своей жизни.

Иэйа ежедневно тщательно исследовал Волгина, но никому ничего не сообщал о своих выводах. И его никто ни о чём не спрашивал. Если будет нужно, он сам скажет.

До отлёта ракетоплана на Цереру остался один день.

И в то самое время, когда Волгин разговаривал с Мельниковой, решившейся наконец рассказать ему об отлёте своих товарищей на Грёзу, в доме, где все четыре года жил Иэйа, шёл другой разговор, непосредственно касавшийся Волгина.

Сидя на низком «диване», Ио, Люций, ещё два врача и Мэри с ужасом слушали, что говорил им фаэтонский учёный. Мэри понимала его без перевода, остальные с помощью лингвмашины.

Казавшийся бесстрастным, голос Иэйа произносил слова, от которых холодный пот выступал на лицах его слушателей.

Это было так неожиданно и так непереносимо страшно.

— Действие «Чёрного блеска», — говорил Иэйа, — в общем аналогично действию других радиоактивных веществ. Но оно имеет свои особенности. Лучевое влияние на человеческий (и вообще на живой) организм нам совершенно ясно. То, что мы говорили вам, не подлежит никакому сомнению. Летаргия, вызываемая «Чёрным блеском», не может принести вреда человеку. Она только выключает его из жизни на тот или иной срок. А затем человек пробуждается вполне здоровым, даже ещё здоровее, чем был. Это то же, что искусственный анабиосон. И вы видели на примере Волгина, что наш вывод был правильным. Любой другой человек на его месте продолжал бы жить, как будто никакого перерыва и не было. Так же, как после анабиосна. Но мы не учли, и я только теперь понял это, что Волгин не обычный человек. Он был мёртв почти две тысячи лет, по вашему счёту. Затем его воскресили. Это не могло не сказаться на самом веществе его нервных волокон, особенно на веществе спинного мозга. Не понимаю, как мы могли забыть об этом. Он проснулся внешне здоровым, но только внешне. Я тридцать дней слежу за ним. Мне сразу не понравились некоторые симптомы, которые я обнаружил в его нервной системе. Они не заметны, только наши приборы фиксируют их. Идёт непрерывный и грозный процесс. И против него не существует никаких средств. Может быть, их найдут в будущем. Волгин обречён, и его нельзя спасти.

— Значит, смерть?

— К сожалению, хуже. Но, может быть, он сам, когда вы сообщите ему всю правду, предпочтёт смерть.

— Что его ждёт?

— Полный паралич. Он сможет прожить несколько лет, но лишь в совершенно неподвижном состоянии. Я не знаю, каковы моральные нормы, которых придерживаются люди Земли в таких случаях. У нас избавляют человека от ненужных страданий. Как поступить — дело ваше. Я должен был открыть вам судьбу Волгина. Я это сделал. Мне тяжело, это хороший человек.

— Когда это должно случиться?

— Не могу ответить точно. С таким существом, как Волгин, мы встретились впервые. Я имею в виду его воскрешение. Судя по быстроте развития симптомов, ограничение подвижности должно возникнуть не позднее, чем через два месяца. Когда наступит полная неподвижность, я не знаю.

Мэри плакала, Люций сидел с застывшим лицом, на котором лихорадочно блестели глаза. Ио хмуро смотрел в пол.

Молчание нарушил один из двух врачей, присутствовавших при разговоре.

— Значит, по-вашему, ничего нельзя сделать. Даже если бросить все силы науки на борьбу с параличом?

— Вы не знаете его причин, как не знаем этого и мы, это не обычный паралич. Он вызван «Чёрным блеском» и особенностями организма Волгина. Я знаю уровень вашей медицинской науки. С любым видом паралича вы справились бы. Но не с этим. По-моему, ничего нельзя сделать. Потратить на работу десятки лет?… И, может быть, найти, а может, и нет… Но всё это время Волгин будет парализован. Я понимаю, о чём вы думаете, — прибавил Иэйа, — о том, что вы работаете быстрее нас. Учтите, вам надо перегнать медицину Фаэтона, потому что мы не можем его спасти.

3

Волгин вернулся на Ривьеру, в дом Мунция. С ним были Мария, Владилен и Мэри.

Физически Волгин всё так же чувствовал себя прекрасно. Неуклонно прогрессирующий процесс, замеченный изощрённым глазом Иэйа, ещё ничем не проявлял себя. Одна только Мэри знала, что каждый день неумолимо приближает развязку Остальные не были посвящены в тайну, которую пока скрывали от всей Земли, чтобы Волгин не мог как-нибудь случайно узнать о ней.

Он был весел, часами играл с маленьким Дмитрием, и его покинули все мрачные мысли о будущем.

Он привязался к своему тёзке, и тот платил ему такой же привязанностью. Двухлетний ребёнок уже свободно владел речью, его начали обучать чтению, письму, арифметике. И Волгин мог непосредственно наблюдать, с какой лёгкостью и быстротой современные дети постигали всё то, что дети его времени узнавали в первых классах школы к восьми — девяти годам. Становилось понятным, как удавалось за пятилетний курс комбината подготовить всесторонне образованного человека, пригодного к любой деятельности, не требовавшей специальных знаний. С точки зрения Волгина, маленький Дмитрий был вундеркиндом, его ум и сообразительность были развиты «не по возрасту». Но Волгин понимал, что его тёзка ничем не выделяется среди других, что это норма для всех детей эпохи. Во всех отношениях это был самый обыкновенный ребёнок.

Дмитрия всё ещё держали дома из-за Волгина. Обычно дети его возраста ежедневно посещали дошкольные площадки, одна из которых находилась совсем близко от дома Мунция. Но Эра и Мэри видели, что старший Дмитрий не хочет расставаться с младшим, и решили, что не произойдёт ничего страшного, если ребёнок познакомится со своими сверстниками чуть позже.

Волгин снова вернулся к мысли совершить, наконец, поездку по Земле, которая откладывалась уже столько раз, и с увлечением разрабатывал маршрут.

— А меня ты возьмёшь с собой? — спрашивал малыш.

Волгин вопросительно смотрел на Мэри, которая, едва сдерживая слёзы, утвердительно кивала головой. Она хорошо знала, что все эти планы несбыточны, что Волгина нельзя никуда отпускать. Если он будет настаивать на отъезде, придётся искать предлог, чтобы задержать его. Дом Мунция должен был стать последним местом пребывания Волгина на Земле. Отсюда он вернётся в павильон острова Кипр, или… но даже про себя Мэри не решалась докончить фразу.

Она жила в напряжённом состоянии постоянного ожидания. Каждое утро при встрече с Волгиным она боялась заметить признаки, о которых говорил Иэйа. Но дни шли, а грозные симптомы не обнаруживались.

Мэри знала, что фаэтонский учёный не мог ошибиться.

И те, кто был посвящён в тайну, тоже не сомневались в правильности диагноза.

Однако в Совете науки шли горячие споры.

Мысль, что можно попытаться найти средство излечения в процессе самой болезни, сразу была отвергнута. Против неё категорически выступал Люций. Он заявил, что считает совершенно невозможным подвергать Волгина такому жестокому испытанию. И, за исключением немногих, все согласились с ним.

Члены Совета науки должны были решить — говорить Волгину о грозящей ему участи или скрыть от него правду, предоставить ему самому решить свою судьбу или распорядиться ею без его ведома. А если не говорить, то допустить ли наступление паралича или, как советовал Иэйа, предотвратить его наступление «естественной» и лёгкой смертью. Вопрос стоял в чисто психологическом плане.

Как все цивилизованное человечество прошлого, люди Новой эры отрицательно относились к праву человека на самоубийство. Подобный акт личной воли рассматривался как малодушие или расстройство психики. Моральный кодекс эпохи допускал, как единственное средство, метод убеждения. Но если человек твёрдо решал уйти из жизни, ему не препятствовали силой.

С другой стороны, врачи были обязаны делать всё, чтобы сохранить жизнь. Когда же спасти её было нельзя, допускалось избавление человека от страданий решением консилиума. Правда, такие случаи встречались крайне редко.

В «деле» Волгина учёные встретились с необычным положением. Человек в настоящее время совершенно здоров и не помышляет о смерти. Грозящая ему опасность — единственная в своём роде и не угрожает больше никому. Да и сам он на особом положении.

Естественно, что решающее слово принадлежало Люцию. Остальные высказывали только своё мнение.

А Люций…

Даже здоровья человека Новой эры не хватило, чтобы безболезненно перенести такое страшное потрясение. За короткое время Люций постарел на несколько десятков лет. В волосах появилась седина, лицо, всегда напоминавшее Волгину классическую статую, покрылось морщинами. Он выглядел ровесником своего отца — Мунция.

Вся эта дискуссия терзала сердце Люция нестерпимой мукой. Он знал, не сомневался ни одной минуты, что Волгина ожидает смерть в любом случае: дадут ли ему решать свою судьбу самому или решат за него. Памятные слова Волгина, сказанные в ответ на поздравление Ио, продолжали звучать в ушах Люция, тот тон, которым это было сказано, не оставлял надежды. «Не с чем», — ответил Волгин. Люций понял тогда, что Ксения была права.

Кто знает, может быть, случайная смерть — благодеяние для Дмитрия Волгина!

Люций жестоко раскаивался в том, что воскресил Волгина. Нарушение законов природы не проходит так легко, как он думал. Мунций был прав, когда говорил, что человек, воскрешённый против воли, будет глубоко несчастен. Почему же он, Люций, не прислушался к этим словам человека с богатым жизненным опытом, знанием людей былого времени? Зачем позволил себе увлечься «великим опытом», который теперь казался ему преступлением? Как можно было забыть, что решалась судьба человека, а не животного…

Он не мог больше присутствовать при затянувшейся дискуссии и решил положить ей конец. Пусть неизбежное случится.

Он выступил и сказал:

— Вы предоставили мне решение вопроса. Я внимательно выслушал ваши мнения. Для меня нет сомнения, чем всё это окончится. Я знаю Дмитрия. Это человек с твёрдым характером. И он далеко не счастлив у нас. Мы вернули его к жизни, не спрашивая его согласия. Теперь пришла смерть. Так пусть он умрёт добровольно. Я сегодня же сам сообщу ему всё. И если мои опасения оправдаются… доверяете ли вы это мне?

— Совет науки поручает вам исполнить желание Дмитрия Волгина, — сказал председатель.

— Я считаю, что сообщать об этом не следует никому, — сказал Ио. — По крайней мере до тех пор, пока не станет известно решение Волгина.

— В таком исключительном случае допускается сохранение тайны нашего решения, — ответил председатель. — Отчёт Земле будет дан, когда всё окончится.

Но сказать «Я сообщу ему» было легче, чем выполнить это намерение. Три дня Люций не мог решиться вылететь на берег Средиземного моря к своему «сыну», которому он должен был объявить смертный приговор.

Его не торопили, хорошо понимая, какую тяжёлую задачу он взял на себя. Ио предложил сказать всё за Люция, но получил отказ.

— Во всём виноват я один, — ответил Люций. — И как бы ни было трудно, я, и только я, должен сделать это. Об одном буду просить, мой друг. Погрузите меня в анабиосон на несколько лет, когда всё будет кончено.

— Обещаю вам это, — сказал Ио.

Больше нельзя было медлить. Каждый день у Волгина могли появиться первые признаки болезни. Решить свою собственную судьбу он должен был, находясь в полном здоровье.

Так и не отважившись на разговор с глазу на глаз, Люций в конце концов попросил Ио присутствовать при беседе. Он решил говорить с Волгиным по телеофу.

Ничего не подозревая, в самом наилучшем настроении, подошёл Волгин к креслу телеофа, когда Мэри передала ему просьбу Люция.

Кроме Волгина, в комнате никого не было.

Он привычно произвёл вызов. Когда вспыхнула зелёная точка, нажал на неё.

Появление Ио он встретил радостной улыбкой, но, посмотрев на Люция, испугался:

— Отец! Ты болен?

Люций отрицательно покачал головой.

— Я здоров, — сказал он, — насколько это возможно. Приготовься, Дмитрий! Я должен сообщить тебе очень плохую новость. Я считаю, что с тобой не нужны подготовительные разговоры. Думаю, что не ошибаюсь. Скажи мне, ты не тяготишься жизнью?

Волгина удивил вопрос, особенно тон, которым он был задан. Люций говорил каким-то деревянным голосом, точно повторяя вызубренный урок. Ио хмуро смотрел мимо Волгина.

— Как тебе ответить? Иногда мне тяжело, но я постепенно привыкаю. Мне кажется, что ты, хотя и сказал, что со мной не нужны подготовительные разговоры, делаешь именно это. Если тебе надо сообщить мне что-то серьёзное, а я вижу, что это так, то говори прямо. Не думаю, что меня способно удивить или испугать что бы то ни было.

— Нет, я не могу! — воскликнул Люций. — Говорите вы, Ио.

И Волгин узнал обо всём.

Неожиданное известие взволновало, не могло не взволновать его. Слишком внезапно случилось это. В первый момент он обрадовался, почувствовал облегчение, ведь все волновавшие его вопросы разрешались сами собой. Смерти он никогда не боялся, особенно теперь. Он уже умер однажды, и ему не казалось страшным умереть вторично. Но он с удивлением понял, что испытывает чувство досады. Не страха, а именно досады на то, что эти люди, обладавшие огромными по сравнению с его временем знаниями, имевшие в своём распоряжении могучие средства науки и техники, так легко, как ему показалось, смиряются с угрожавшей ему смертью.

— Я благодарен вам, Дмитрий, — говорил Ио, — за то, что вы с такой твёрдостью слушаете меня. Теперь вам ясно положение. Мы не можем спасти вас. Наука Фаэтона, более развитая, чем наша, отказалась что-либо сделать. Тем более бессильны мы. Если вы хотите жить, вам будет обеспечено всё возможное, чтобы неподвижность тела не причиняла вам страданий. Мы всегда будем находиться с вами, развлекать вас, заботиться о вас. Вы сможете прожить несколько лет.

— А если я не хочу этого?

— Тогда мы поможем вам умереть, — дрогнувшим голосом ответил Ио.

Всё время, пока говорил Ио, Люций сидел опустив голову. При последних словах он поднял её. Крупные слёзы текли по его лицу.

— Живи, Дмитрий, — сказал он, — хотя бы ради нас.

Волгину стало мучительно жаль его. Он понял теперь, почему «отец» так изменился.

— А если погрузить меня в анабиосон? — спросил он. — Пока я буду спать, вы будете работать и найдёте средство вылечить меня.

— Неужели ты можешь думать, Дмитрий, — сказал Ио, отбросив свой официальный тон, — что мы не подумали об этом. Весь Совет науки искал и не нашёл ничего. Анабиосон не приведёт ни к чему хорошему, а только ускорит неизбежный конец. Погружать в него можно лишь здорового человека. Всё обдумано, всё взвешено, Дмитрий. У тебя один выбор: или немедленная смерть, или несколько лет жизни…

— В параличе?

— Да, в параличе.

Волгин задумался. Он с удивлением убедился, что не ощущает больше особого волнения, что его мысли текут ясно и совсем спокойно. Неужели он до такой степени нечувствителен, даже находясь перед лицом такого выбора?…

Попросить разрешения подумать хотя бы до завтрашнего утра? Нет, нельзя, жестоко терзать Люция ещё целые сутки. Надо решать сейчас.

Вдруг он вспомнил о Мельниковой. Она улетает на Грёзу через два года. Всё это время она будет с ним, не покинет его ни на один день. Он может видеть возле себя эту женщину. Расстаться с ней ему было тяжелее, чем с Люцием, Мэри, Владиленом. Значит, согласиться на неподвижность? Прожить до дня старта космолёта? Если это окажется всё-таки слишком тяжело, ему помогут умереть, как только он попросит. В этом не было никакого сомнения.

Люций с воскресшей надеждой не спускал глаз с Волгина. Против ожиданий, Дмитрий не решил сразу — он раздумывал.

Если он выберет жизнь, Люций (да и не он один) будет работать дни и ночи, все силы будут брошены на изыскания. Учёные Земли свяжутся с учёными Фаэтона, сделают всё, чтобы спасти его.

Измученному, отчаявшемуся человеку малейшая отсрочка кажется якорем спасения.

Волгин колебался. Он верил словам Ио, что никакие отсрочки не спасут, что современная наука, даже на Фаэтоне, не сможет ничего сделать. Конец неизбежен.

Он понимал, что если примет решение о немедленной смерти, то выполнять его, видимо, придётся Люцию. Как тяжело ему будет! Но ведь всё равно придётся, если не сейчас, то через два года. Когда Мария улетит, жизнь станет непереносимой… неподвижная жизнь.

А что если…

Волгин вздрогнул от пришедшей в голову мысли. Нет, это немыслимо, невозможно! А почему? Ведь стало же возможным в тридцать девятом веке то, что казалось немыслимым в двадцатом.

Если сделать так, всем будет легче — Люцию, Ио, Марии…

И вдруг — почему, откуда это взялось? — Волгину страстно захотелось жить. Извечный инстинкт самосохранения внезапно проснулся и властно зазвучал в его душе. Неестественное спокойствие покинуло его, сменившись жаждой жизни, движений, чувств, мыслей.

Волгин поднял голову и пристально посмотрел на Люция.

— Отец, — сказал он, — каждому человеку свойственно бороться за свою жизнь. Я хочу знать, есть ли хоть какая-нибудь надежда найти средство лечения моей болезни за время, остающееся в моём распоряжении.

— Небольшая, но есть, — тотчас же ответил Люций. Ио покачал головой.

— Нельзя обманывать тебя, Дмитрий, — сказал он. — В Люции говорит отцовское чувство, ему кажется возможным то, чего он страстно хочет. Это самообман. Современная наука не может найти средство.

— Значит ли это, что подобная болезнь вообще неизлечима?

— Таких нет и не может быть. То, что невозможно сейчас, возможно в будущем. Для данного случая — в отдалённом будущем.

— Такого ответа я и ждал. Сделаете ли вы то, о чём я попрошу вас?

— Мы сделаем для тебя всё!

— Тогда я скажу вам моё решение. Я хочу жить. Ваша наука не может дать мне такой возможности, не может вылечить меня. Предоставим это другой науке.

— Ты говоришь о фаэтонцах? Но я сказал уже…

— Нет, — перебил Волгин, — я думаю не о фаэтонцах.

Люций задрожал: он понял!

— Объясни, — попросил Ио.

— Всё очень просто. Я уже был болен неизлечимой болезнью, и наука того времени не могла спасти меня. Но ваша наука вернула мне жизнь. Повторим опыт. Я понимаю, это опасно, рискованно… Вторично может не удастся… Но ведь я обречён, я ничего не теряю. Сейчас, когда я ещё здоров, заморозьте меня… или сделайте как-нибудь иначе… вам виднее. А через тысячу лет, скажу точнее, ко дню возвращения экспедиции с Грёзы, учёные того времени пусть попытаются снова воскресить меня. Удастся — хорошо. Не удастся — повторяю: мне терять нечего.

— Это твоё окончательное решение? — спросил Люций.

— Да, окончательное. Если нельзя этого сделать, я умру немедленно.

— Дмитрий, — сказал Ио, — ничего невозможного нет в твоём решении. Мне это представляется лучшим выходом. Но подумал ты, что будешь делать через тысячу лет? Ведь даже у нас тебе трудно.

— Я буду там не один. Космонавты с «Ленина» в таком же положении. А может быть… — Волгин наклонился вперёд. — Может быть, ты, отец…

— Да, ты прав, — взволнованно сказал Люций. — Я тебя не покину. Иди, Дмитрий! Иди в будущее. Я уверен, всё будет хорошо. И мы с тобой снова встретимся.

4

Времени нельзя было терять. Шансы на успех давало только быстрейшее выполнение плана — пока Волгина не поразила надвигающаяся болезнь. Там же, на острове Кипр, в самом спешном порядке велись необходимые приготовления. Глубоко под землёй строилось просторное помещение, устанавливались автоматические аппараты, действие которых было рассчитано на много веков. Время возвращения экспедиции с Грёзы было точно известно. Тело Волгина будет лежать тысячу сто шестьдесят лет.

Никто не сомневался, что наука будущего сумеет вторично вернуть его к жизни. Для прогресса на том уровне, на каком он находился в девятом веке Новой эры, свыше тысячи лет — срок чудовищно огромный.

Всё человечество Земли и Фаэтона уже знало о принятом решении. Фаэтонские учёные одобряли его.

Перед отлётом на Кипр Волгин по аппарату всемирной телеофсвязи поблагодарил всех людей за любовь к нему, за то, что его вернули к жизни, и попрощался.

— Я передам вашим потомкам, — закончил он своё выступление, — привет от моего и вашего века. Будьте счастливы в жизни и труде! Прощайте!

У него не было ни сомнений, ни колебаний. С твёрдой уверенностью в благополучном исходе шёл он на вторую смерть.

— Для тебя, — говорил он Марии, — все эти века пройдут как несколько коротких лет. И я увижу тебя, как только открою глаза. Обещаешь мне это?

— Конечно, Дима! Мы все встретим тебя. И не только мы.

Волгин знал, о чём она думает. Решение Люция сделать длительный перерыв в жизни с помощью анабиосна было известно всем. Лет через пятьдесят, или немного позже, он также уйдёт из современной жизни, чтобы проснуться в будущем. Были моменты, когда казалось, что об этом же думают Владилен и Мэри.

Лет десять назад это ещё не было возможным. Анабиосон допускался на век или полтора, но не больше. Теперь, после работы над Волгиным, наука получила другие перспективы. Всё, связанное со смертью и анабиозом, было изучено гораздо глубже, и намерение Люция подкреплялось необходимостью практической проверки новых данных. Кроме желания снова увидеться с Волгиным, Люцием руководили и чисто научные соображения.

— Задуманное вами, — сказал Иоси, разговаривая с Волгиным по телеофу, — очень важно. Опыт вторичного оживления сыграет огромную роль в развитии даже будущей науки. На вашем месте я гордился бы собой.

— Собой я не горжусь, — ответил Волгин, — Но своей ролью объекта науки могу гордиться.

— Я об этом и говорю.

Вместе с Волгиным на Кипр вылетели все его друзья, кроме маленького Дмитрия, от которого скрыли, что его друг улетает навсегда. Эра тоже сопровождала Волгина и на несколько дней поручила внука воспитателям детской площадки.

«Может быть, я увижу и его, — подумал Волгин, прощаясь с ребёнком. — Если Владилен и Мэри решатся последовать примеру Люция, не будет ничего удивительного в том, что Дмитрий не захочет расстаться с родителями. Правда, тогда он будет уже вполне взрослым, даже старым, с нашей прежней точки зрения».

— Ты скоро вернёшься? — спросил Дмитрий.

— Нет, не очень скоро, — ответил Волгин. — Но это ничего. Ты будешь ждать меня, и мы совершим с тобой поездку по всей Земле.

— Я буду терпеливо ждать.

— И хорошо учиться.

Дмитрий кивнул головой. Он печально смотрел на Волгина, и на его глазах блестели слёзы. И старший Дмитрий подумал, что младший догадался обо всём, понял всё своим «недетским» умом.

Перелёт на Кипр совершился, как всегда, за очень короткое время. Казалось, что Владилен, управлявший аппаратом, торопится поскорее окончить тягостное воздушное путешествие. Арелет летел на предельной скорости.

Пассажиры молчали. Волгин взял руку Марии и не выпускал её до самого приземления.

— Ты не забудешь, — прошептал он, когда на горизонте, среди лазурного моря, показался Кипр. — Я хочу увидеть тебя первой, когда открою глаза.

Она молча кивнула, потом порывисто обняла его и поцеловала:

— Прощай, Дима!

— Почему «прощай»? Нет, до свидания!

На острове с нетерпением ожидали Волгина. Всё было готово. Он сам просил, чтобы не затягивали процедуру и сразу, когда он прилетит, приступили к делу.

Как только арелет опустился на землю, Волгин, одного за другим, обнял всех, кто был с ним. И первым вышел из машины.

Его встретили пять человек во главе с Ио. Люция вообще не было на Кипре. Не в силах присутствовать при смерти своего названого сына, он простился с ним накануне. Это прощание было тяжёлым для обоих.

— Не сомневайся ни в чём, — сказал Волгин, в последний раз обнимая Люция. — Я благодарен тебе за своё воскрешение. И мы скоро увидимся.

— Я ни в чём не сомневаюсь, — ответил Люций. Он сомневался во многом.

Если было более чем вероятно, что Волгин оживёт ещё раз, то с самим Люцием дело обстояло не так. Анабиосон на столь долгое время ещё никогда не применялся. Чем он может окончиться, никто не мог знать.

— Ты готов? — спросил Ио.

— Готов. Пошли!

Не оборачиваясь, Волгин быстро направился к зданию, на которое ему указали. Пять человек пошли за ним. Он знал, что вся Земля увидит его последние минуты. Те, кто прилетел с ним, тоже смогут, если захотят, видеть его до конца. Он надеялся только, что Люций исполнит своё обещание и не подойдёт к экрану.

У самой двери Волгин оглянулся. Арелета и провожавших его людей не было видно — их скрывали кусты и деревья. Вероятно, все уже ушли в главное здание, где находился экран.

Долгим взглядом Волгин окинул роскошную природу, окружавшую место его погребения. Небо было безоблачно, и ослепительным диском сияло на нём солнце.

Всё может измениться за долгое время, за тысячу сто шестьдесят лет, но если он снова вернётся к жизни, солнце встретит его, как встретило полгода назад, по выходе из лечебного павильона. Вечное, неизменное, родное Солнце!

Его горячие лучи, ласково касавшиеся лица Волгина, были последним его ощущением в конце второй жизни. Всё, что происходило потом, прошло для него, как во сне.

Лифт опустил их на сто метров в глубь земли.

«А ведь я так и не увидел Эйфелевой башни, — почему-то пришло в голову Волгина. — Я думал о ней в последние дни моей первой жизни. Шёл дождь, и её не было видно».

Башня всё ещё стояла, он знал это.

И вдруг ему показалось, что не было никакого воскрешения, не было жизни в девятом веке Новой эры. Его привезли из Парижа, а не из дома Мунция на берегу Средиземного моря. Иллюзия была так сильна, что он обернулся, ожидая увидеть Михаила Северского, брата Ирины, который должен был сопровождать его по пути к могиле.

«Что-то не в порядке у меня в голове», — подумал Волгин.

Но он тотчас же забыл об этом. В эти минуты Волгин жил, думал и двигался, как в тумане.

Металлические стены подземной комнаты, массивные аппараты, окружавшие со всех сторон прозрачный саркофаг, люди, одетые в белое, — всё это прошло мимо сознания. Волгин автоматически исполнял то, что ему говорили.

Его попросили раздеться. Он послушно снял бывшую на нём одежду, отцепил Золотую Звезду и передал её Ио. Потом с чьей-то помощью натянул плотное, сильно сжимавшее всё тело трико.

Ио протянул руку, и Волгин машинально пожал её.

Его лицо закрыли прозрачной, как будто матерчатой, маской — она словно прилипла к коже.

Люди, одетые в белое, взяли его под руки и подвели к саркофагу. Он лёг и не почувствовал, что под ним.Как будто вода или сжатый воздух. На секунду Волгин вспомнил состояние невесомости, которое он испытал на борту «И-76». Это было похоже на то, что он испытывал сейчас.

Ему раньше подробно описали всю процедуру. Замораживание будет медленным и постепенным, предварительно его усыпят.

Подошёл Ио.

— Ты готов, Дмитрий? — спросил он ещё раз.

— Да.

Ещё немного, несколько мгновений — и конец… Проснётся ли он когда-нибудь?..

Что-то вроде страха шевельнулось в душе Волгина.

— Не бойся, — сказал Ио. — Всё будет хорошо. Ты не умрёшь через несколько секунд, а проснёшься. Тысяча лет пройдёт для тебя как миг. Закрой глаза!

— Зачем? — с трудом шевеля губами под маской, ответил Волгин. — Они сами закроются, когда я засну.

Он ничего не почувствовал. Медицинская техника обходилась при инъекциях без уколов.

Лицо наклонившегося над ним Ио затуманилось, расплылось… исчезло!

Глаза Волгина закрылись.

Ио отступил на шаг и поднял руку.

Опустилась прозрачная крышка.

— Газ!

Голубоватый туман заискрился, заполняя внутренность саркофага.

Ио напряжённо следил за Волгиным. Прошла минута… другая. Туман густел, это начал замерзать воздух. Грудь человека там, внутри, дрогнула в последний раз.

— Прекратить подачу! Всем покинуть помещение!

В плотном голубом сумраке уже плохо различалась неподвижная фигура Волгина.

Ио быстро вышел.

Герметически закрылась металлическая дверь. Нажата кнопка, включающая аппараты — внимательные, умные, точные. Они будут следить за всем, поддерживать нужный режим до тех пор, пока люди, ещё не родившиеся на Земле, не остановят их.

Дмитрий Волгин снова ушёл из жизни.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В глубоком сне времени как бы не существует. Тем более в таком глубоком, как смерть. Годы, века, тысячелетия, миллионы лет — всё равно один миг.

Люди веками бились над загадкой смерти — «факта, подлежащего изучению», как сказал когда-то Максим Горький.

И его изучали, этот факт.

Люди двадцать первого века Новой эры… Но, может быть, она называлась уже иначе или совсем не имела названия… Может быть, перестали делить время на столетия?… Люди пять тысяч двадцатого года знали всё, что касалось процессов жизни и смерти. В этой области для них не осталось тайн.



Они были прекрасны, эти люди, — физически и морально. Они были мудры, хотя внешне мало отличались от тех, среди которых прожил свою короткую, вторую, жизнь Дмитрий Волгин.

Для их науки вторичное воскрешение не имело никакого значения. Они сделали это только из уважения к воле своих предков. Сделали легко и просто.

Они не могли допустить ошибки, совершённой тысячу сто шестьдесят лет тому назад Люцием и Ио. И если бы они не могли дать Волгину полноценной жизни, во всём равной их собственной, они не воскресили бы его.

Мозг человека таит в себе неограниченные возможности. Они знали это и имели в своём распоряжении средства вызывать к деятельности, «пробуждать» дремлющие центры человеческого сознания.

Они могли дать мозгу ускоренное развитие, могли создать человека не только подобного им самим в умственном отношении, но и человека с умом будущего. Но не считали нужным это делать. Каждому времени своё сознание. Законы природы, подвластные человеку, устроены разумно.

Целесообразность всегда и во всём была законом жизни. Когда пришла пора разбудить Дмитрия Волгина, люди знали, что очень скоро он станет таким же, какими были они. Меры были приняты заранее. Он сам ничего не заметит.

Сколько он сможет прожить? Такого вопроса не возникало. Люди жили столько, сколько хотели. Так же будет и с Волгиным, Люцием, экипажами космолётов, вернувшихся с Грёзы. Со всеми, кто явился в пять тысяч двадцатый год из прошлого. Со всеми, кто пришёл приветствовать первый взгляд, первую улыбку дважды умершего и дважды воскрешённого человека.

Ленинград
1951–1961 гг.

Георгий Мартынов Спираль времени

КНИГА 1. МАШИНА ВРЕМЕНИ

ЧАСТЬ 1

«ФАНТАСТ»





– Не могу понять, – сказала она, – почему ты так волнуешься. Можно подумать, что выступить с докладом перед ученым советом для тебя в новинку.

Он ничего не ответил, встал, с подчеркнутой аккуратностью подвинул стул обратно, точно на то же место, где он стоял раньше, повернулся и подошел к окну.

Она наблюдала за ним улыбаясь. Все это было ей давно знакомо и привычно. Перед каждым публичным выступлением он вел себя точно так же.

Они жили на восьмом этаже огромного здания в районе новостроек, там, где несколько лет назад находился аэропорт. Город приблизился вплотную, и бетонные дорожки аэродрома перенесли к югу, в сторону Гатчины.

День выдался морозный, ясный и солнечный.

Он пристально всматривался вдаль, где далеко-далеко, казалось на самом краю горизонта, едва угадывалась тонкая игла Петропавловской крепости.

Через полтора часа ему надо было быть там, в районе Невы, в хорошо знакомом доме на набережной, прямо напротив древней крепости.

Что его ждет?

Ему казалось, что работа, которой он посвятил столько лет жизни, не может вызвать никаких споров и разногласий. Результат убедителен и бесспорен. Вывод может быть только один, тоже ясный и бесспорный.

Но он хорошо знал свою тайную слабость – считать выводы бесспорными, до тех пор пока беспощадная логика не развеет иллюзий. Знал – и все-таки каждый раз поддавался самообману. Так было уже несколько раз, – горькие разочарования перемежались с победами. Но победы как-то не запоминались, а горечь поражения оставалась на годы.

Он знал это и считал свой характер трудным и неудобным в жизни.

Так и сейчас.

Он верил в свой труд, но понимал, что все выглядит бесспорно только в его глазах.

Многое, очень многое зависело от результата сегодняшнего обсуждения. Пожалуй, никогда еще этот результат не был так важен для него.

Важен потому, что он сам слишком глубоко верил.

«Неужели она этого не понимает?» – подумал он о жене.

– Дело не в самом докладе, – сказал он, вспомнив, что так и не ответил ей. – Наука терпима и принимает любую гипотезу, если она не чересчур фантастична. Дело в выводе. Ты знаешь, о чем я говорю. Они могут не согласиться со мной.

Она встала и тоже подошла к окну.

– Пусть даже так, – сказала она. – Они не могут не оценить твоей работы. А ведь это и есть самое главное.

Он вздохнул. Нет, это уже перестало быть для него самым главным.

Вывод, вывод!..

– Не хочешь ты меня понять, – с досадой сказал он. – Работа, я имею в виду ее математическую часть, конечно будет оценена, даже если она окажется впоследствии ошибочной. Мало ли бывало в науке ошибочных теорий и гипотез. Они тоже нужны и полезны. Какое-то зерно истины всегда бывает. Не в том дело! – Он повернулся и положил руки на ее плечи. – Поймите вы, – сказал он с силой, – надо искать! Искать! Не жалея труда и затрат! Дело того стоит. Неужели вам так трудно это постигнуть?!

Она поняла, что он говорит не ей, а воображаемым оппонентам и что именно этим объясняется неожиданное местоимение «вы».

Ее нисколько не удивила странная реплика. Недаром она часто называла его одержимым. Мысленно он уже переживал неудачу и страдал от неудовлетворенности, хотя доклад еще не состоялся и было совершенно неизвестно, будут возражения или нет, согласятся с ним или отвергнут его идею.

– Все равно нет никаких причин так волноваться. Не согласятся сегодня, согласятся завтра. Ученый совет не последняя инстанция.

– В этом ты, пожалуй, права, – сказал он. – Ну что ж! Пора отправляться на голгофу.

– Рано! Садись и ешь! Голод плохой советчик! Тебе нужны силы.

Он сам знал, что силы ему нужны. Доклад будет длинным, а прения еще длиннее.

– Ты поедешь со мной? – спросил он робко.

Она весело рассмеялась. Каждый раз он задавал этот вопрос и каждый раз получал один и тот же ответ. Она знала, что ему гораздо спокойнее, если в зале находится хоть один безусловно сочувствующий ему человек.

– Так и быть, на этот раз поеду.

Теперь рассмеялся уже он…

Николай Тихонович Карелин принадлежал к типу ученых, для которых первым и главным достоинством науки являлась возможность пролагать в ней новые пути. Он не мог, подобно многим другим, ограничиться изучением и детализацией уже открытого и признанного. Его влекла неизвестность.

Несмотря на молодость (Карелину было сейчас всего тридцать два года), он был уже хорошо известен в научных кругах Его доклады всегда пользовались успехом, но и укрепили за ним кличку «фантаст», которую произносили не с насмешкой, а уважительно, настолько неожиданны и парадоксальны были всегда его исследования и выводы.

В устах Карелина математика никогда не была сухой, он говорил о ней почти как о поэзии.

Он и был поэтом – цифр и выкладок. И, как любой поэт, отличался впечатлительностью. Не волноваться перед докладом он не мог…

Со стороны виднее, – говорит пословица. Зоркий глаз искушенного специалиста мог заметить едва различимую неточность – и тогда стройная цепь умозаключений рухнет, как карточный домик. Карелин слишком хорошо знал, что подобные казусы подстерегают любого. Он сам однажды выступил в роли такого «разрушителя», сведя на нет длительную работу одного из своих товарищей, испытывая при этом одновременно жалость к человеку и торжество ученого.

С математической стороны его гипотеза неуязвима. Но опасность угрожала с физической и особенно с философской сторон. Атака могла последовать с любого из этих направлений.

Но даже и это не смущало бы и не заставляло так мучительно волноваться Николая Тихоновича, давно привыкшего к штормам и ураганам своей нелегкой профессии «открывателя новых земель». Буря критики – обычное и закономерное явление. Она неизбежна и нужна: истина рождается в столкновении мнений.

И будь его работа только математической, физической и философской, Карелин был бы совершенно спокоен. Все просто и обычно. Он выскажет новую гипотезу, ее обсудят, проверят и перепроверят, а затем либо примут, либо отвергнут. Так было всегда.

Но в логику умозаключений и формул вмешалось непредвиденное, не имеющее никакого отношения к математике, физике и философии. Вмешалось и властно потребовало внимания.

Здесь таилась четвертая опасность. И в глазах Карелина эта опасность была самой страшной. Три первые были присущи его науке, одинаково угрожали как ему, так и всем другим, идущим по тому же пути. Никто не осудит, если гипотеза окажется неверной.

А здесь, в «непредвиденном», не имеющем отношения к строгой науке, явившемся случайно, было основание для насмешки.

Он боялся, что с его выводом не согласятся, что задуманное им не встретит поддержки. А может случиться так, что не будет никакого несогласия, а просто… смех.

Смех и больше ничего!

Тогда настанет конец мечте.

Тот, кого называют «ученым-фантастом», хотя бы и в шутку, должен быть очень осторожен и не давать повода зачислить себя в фантасты без кавычек.

Четвертая опасность грозила подорвать его авторитет.

И все же Карелин не хотел и думать о том, чтобы отделить «непредвиденное» от доклада, гарантировать себя от четвертой опасности. Он видел в «непредвиденном» доказательство своей гипотезы и твердо решил включить его в конечный вывод.

Будь что будет! Отступать было не в его характере.

– Может быть, и посмеются на первых порах, – сказал он.

– Совершенно верно! – подхватила Вера Павловна, для которой течение мыслей мужа никогда не было тайной. – А потом подумают и согласятся.

Она знала о его намерении, нужно быть смелым. Тем более если уверен в своей правоте.

Карелин посмотрел на часы.

– Ну, кажется, самое время, – сказал он.

– Да, поехали!

Они посмотрели друг на друга, и оба улыбнулись – он принужденно, она – открыто и весело.

– Интересно, – сказал Николай Тихонович, – как я вернусь оттуда: со щитом или на щите?

– Только со щитом!


НАХОДКА





Люди напряженного умственного труда редко ограничиваются своей основной работой. Почти как правило, у них появляется какое-нибудь увлечение, не имеющее ничего общего с их специальностью. Мозг требует отдыха, отвлечения, перемены деятельности. И если ученый пренебрегает физическим трудом или спортом, то чаще всего увлечением становится также умственная работа, но только совсем иного характера, при которой вводятся в действие другие участки мозга, не принимающие участия в основной работе.

Такой отдых достигает цели, но, конечно, в меньшей степени, чем отдых «физический».

Николай Тихонович Карелин, к большому огорчению своей жены, заслуженного мастера спорта, не испытывал никакой склонности к физкультуре. И его отдыхом служила… другая наука.

Карелин увлекался археологией.

В его кабинете целый шкаф был наполнен всевозможными черепками, кусочками костей, каменными и железными обломками, извлеченными при раскопках. Большинство из них было подарено ему другом детства и юности Василием Васильевичем Кичевым – историком и археологом. Но были тут и предметы, найденные лично Карелиным. Изредка он принимал участие в экспедициях Кичева, всегда в качестве подсобного рабочего.

Вера Павловна весьма одобрительно относилась к таким поездкам. Муж не хочет заниматься спортом, пусть хоть иногда просто поработает лопатой.

Но участвовать в археологических раскопках приходилось редко.

Последний раз это случилось два года назад.

Карелин тогда был сильно утомлен, закончив сложное математическое исследование, и неожиданно полученное письмо Кичева оказалось как нельзя более своевременным.

Василий Васильевич приглашал друга отправиться вместе с ним ни более ни менее как в… Египет.

В первый момент Николай Тихонович просто рассмеялся. Показалось смешным, что его, простого любителя, приглашают в столь серьезную экспедицию. Какую пользу он может принести? Но потом он задумался, а на следующий день ответил согласием.

Заслуга этого решения целиком принадлежала Вере Павловне.

Через неделю Карелин получил официальное уведомление о зачислении в состав археологической группы Кичева в качестве лаборанта. Видимо, был учтен его опыт, приобретенный в нескольких прежних раскопках.

Воздушный лайнер доставил экспедицию, без промежуточных посадок, на сравнительно недавно оборудованный аэродром в Вади-Халфе, расположенный почти на пятьсот километров южнее Асуанской плотины.

Кичев, начальник и научный руководитель экспедиции, с утра до вечера был очень занят, и за двое суток пребывания в Вади-Халфе Карелин редко видел его. Другие четверо членов их маленького коллектива неоднократно бывали уже в Египте, и их мало интересовало то, что всецело захватило Николая Тихоновича. Ему пришлось в одиночестве знакомиться с городом и древним Нилом.

Овеянная легендами, пропитанная «ароматом истории», могучая река приводила Карелина в поэтическое настроение. Моторные катера и речные трамваи казались ему ладьями фараонов или утлыми лодками феллахов. Увы! Фараоны давно исчезли, а феллахи, хотя и существовали, но пользовались вполне современными «моторками».

Оставалось пернатое население берегов, но и здесь Карелина постигло разочарование. Подавляющее большинство составляли хорошо знакомые ему гуси и утки, прилетевшие сюда на «зимний период». Коренного населения – пеликанов и фламинго – было почему-то совсем мало. И ни разу не видел он ни одного крокодила.

Но, несмотря на явное отсутствие «владык Нила», Карелин все же не рискнул выкупаться.

Кичев торопился. Не за горами был период весенних ливней. И утром третьего дня экспедиция на двух вертолетах вылетела к месту назначения – древнему оазису Гальфага.

Советские египтологи пришли к выводу, что во времена двенадцатой династии, в частности при фараоне Аменемхете Первом, оазис Гальфага, вернее населенный пункт, находящийся в нем, уже существовал, и задачей Кичева было проверить это предположение.

Карелина вновь ожидало разочарование. Он увидел не оазис, каким всегда представлял его себе, а город, правда небольшой, но вполне благоустроенный. Поселились не в палатках, а в уютном отеле, и на работу ездили в автомобилях.

– Куда ты меня завез? – шутил Николай Тихонович. – Знал бы, не поехал. Где же Египет, дорогой Вася? Где пески и пальмы?

– Будут тебе пески, – отвечал Кичев. – В достаточном количестве. Еще надоест!

Песку действительно хватало на месте работы.

Археологи волей-неволей должны обходиться без современной техники. Землеройные машины, не говоря уже о мощных экскаваторах, никуда не годятся при раскопках. Их слепая, нерассуждающая сила может повредить бесценные экспонаты, таящиеся в каждом метре древней египетской земли. Простая лопата является в этом случае единственным и верным орудием.

Кичев выбрал место, где еще никогда ничего не искали. Его опытный глаз определил, что если населенный пункт действительно существовал здесь в интересующую ученых эпоху, то именно в этом месте должен был находиться абидос, или некрополь, а также жилища хаотитов, без которых не могло обходиться ни одно древнее египетское поселение.

Началась тяжелая, кропотливая и неблагодарная работа. Усилия, которыми добывались редко попадающиеся экспонаты, казались всем чрезмерными, но другого пути не было.

Люди копали с утра до вечера, все более погружаясь в песчаные пласты, с каждым метром становившиеся плотнее и тверже.

Раскопки производились одновременно в трех местах.

Одной из групп непосредственно руководил сам Кичев, при котором в качестве лаборанта состоял Карелин.

Их группе не повезло. В то время как другие время от времени находили более или менее ценные предметы, относящиеся к различным эпохам, Кичев с Карелиным не нашли ничего, выкапывая только песок.

Становилось ясным, что попали на бесплодный участок.

Но конец венчает дело. И именно группа Кичева обнаружила если и не искомое, то все же нечто имеющее огромный интерес.

Это были остатки гробницы, видимо баснословной древности.

Определить, что перед ними именно гробница, мог только очень опытный археолог, – так мало от нее осталось. Несколько каменных обломков, в которых с трудом узнавались черепки сосудов, небольшая, сплошь истрескавшаяся, плита из мрамора и что-то напоминавшее лоскутья не то материи, не то пергамента. Не было ничего похожего на мумию, но Кичев без колебаний заявил:

– Здесь был захоронен человек простой и небогатый. Парасхиты работали небрежно, и от мумии ничего не осталось. Третьего, мраморного, гроба не было, и, видимо, не было и второго – кипарисового.

– Аменемхет Первый? – спросил Карелин.

– Нет, – ответил Василий Васильевич. – Этот человек жил и умер значительно раньше. Определить точно можно будет только после лабораторного исследования. Надо тщательно собрать все. Осторожнее!

Видимо, Кичев придавал большое значение находке, так как приказал другому лаборанту помочь Карелину.

– Я могу взять на память какой-нибудь маленький обломок? – спросил Николай Тихонович, когда долгая и кропотливая работа была закончена и все найденное заботливо упаковано.

– К сожалению, нет, – ответил Кичев. – Их очень мало.

Но Карелину все же хотелось пополнить свою коллекцию и хоть что-нибудь привезти с собой. Василий Васильевич и два других археолога уже сейчас, до лабораторного исследования, пришли к выводу, что гробница относится никак не ближе чем к пятому, шестому тысячелетию до нашей эры. Столь древних экспонатов у Карелина еще не было.

– Но вот, например, этот камень, – сказал он.

– Пожалуйста! – равнодушно ответил Кичев. – Это не имеет никакого отношения к гробнице. И вполне вероятно, – улыбнулся он, – камень лежал в земле еще до того, как была вырыта яма для гробницы. Он еще более древний. Можешь быть довольным. Правда, это уже относится не к археологии, а к геологии.

– Все равно, – сказал Карелин. – Раз ничего другого нельзя…

Камень имел известняковое происхождение. Он был довольно велик, удлиненной формы и очень крепок. Во всяком случае Карелину не удалось расколоть его, а пришлось взять с собой целиком.

– Я снабжу его этикеткой, что это кусок гробницы, – сказал он. – Ведь камень найден на ее месте.

– Твоя коллекция не официальная, – сойдет! – рассмеялся Кичев.

Больше на этом месте не нашли ничего.

Работы продолжались еще недели две. Доказательств, что во времена двенадцатой династии на этом месте был населенный пункт, не обнаружили. Зато стало известно, что гораздо раньше здесь жили древние египтяне.

– Во всяком случае они здесь бывали, – резюмировал Кичев.

Экспедиция вернулась в СССР.

Камень занял свое место в шкафу, и Карелин вскоре забыл о нем.

Как-то при встрече Кичев сообщил ему, что лабораторное исследование установило еще более древнее происхождение гробницы, чем они предполагали.

– Ей не меньше двенадцати тысяч лет, – сказал Василий Васильевич. – Это очень интересно и доказывает, что даже так давно обычай мумифицирования трупов уже существовал. Впрочем, это не новость.

Карелин приписал на этикетке: «Возраст – двенадцать тысяч лет», – и снова забыл о камне.

Вспомнить пришлось год спустя, и не только вспомнить…

Очень часто открытия делаются благодаря случайности. И тайна старого камня также открылась совершенно случайно.

Карелины переезжали на другую квартиру. Николай Тихонович лично упаковал в корзину свои археологические сокровища. Опасаясь, что тяжелый камень может повредить хрупкие черепки, он уложил его в самом низу.

И вот когда тяжелую корзину втаскивали на восьмой этаж, завернутый в кусок материи камень прорвал дно и упал на ступени лестницы. Покатившись, он достиг края и рухнул в пролет с высоты седьмого этажа.

Перепуганный Николай Тихонович помчался вниз. Камень мог задеть кого-нибудь при падении, а весил он не меньше четырех килограммов.

К счастью, все обошлось благополучно, камень никого не задел.

Ругая себя, Николай Тихонович внес злополучный экспонат в квартиру и положил его в углу.

– Разве можно быть таким неосторожным, – заметила Вера Павловна.

– А я знал? – огрызнулся Карелин. – Корзина казалась крепкой.

Он не мог даже заподозрить ожидавшего его сюрприза.

Падение с высоты двадцати метров сделало то, что не удалось Карелину в Египте с помощью геологического молотка, – камень раскололся.

Вернее, откололись и отделились верхние напластования, отложившиеся на камне за тысячелетия. Перед Карелиным, когда он развернул свой экспонат, чтобы положить его в шкаф, оказался правильной формы прямоугольный брусок.

Николаю Тихоновичу стало ясно, что извлеченный из древнейшей гробницы камень имеет все следы обработки человеческой рукой и, следовательно, не случайно оказался рядом с другими остатками захоронения, как говорил Кичев.

Он понял, что не имеет права оставлять у себя подобную находку, и тотчас послал телеграмму Василию Васильевичу. До его приезда каменный брусок лежал на письменном столе, и Карелин боялся даже дотронуться до него.

Кичев не сразу поверил своему другу и позвонил ему по телефону. И только после подробного рассказа и после того, как Карелин показал ему, во что превратился камень, Василий Васильевич примчался в Ленинград.

– Кто бы мог подумать! – сказал он взволнованно, рассмотрев брусок и держа его в руках так осторожно, словно он был хрустальным. – Какая счастливая случайность!

– Пропал мой экспонат, – шутливо сказал Карелин.

– Да уж конечно! Ему место в музее, а не в частной коллекции.

– Что он из себя представляет?

– Трудно сказать. До сих пор таких вещей в египетских гробницах никогда не находили. Исключительно интересно!

Камень казался сплошным. Кичеву, так же как и Карелину, не пришло в голову, что в нем может что-то находиться.

О том, что произошло дальше, Николай Тихонович узнал через две недели, увидевшись с Кичевым в Москве.

– Сначала, – рассказал Василий Васильевич, – был обнаружен шов. Брусок оказался состоящим из двух половинок, чем-то склеенных друг с другом. Чем именно – так и не удалось узнать. Пока не удалось – поправился он. – Этим вопросом занимаются. А внутри лежала туго свернутая рукопись на столь древнем языке, что ее с трудом удалось расшифровать. Ведь рукописи двенадцать тысяч лет! Самого Египта, в нашем понимании, еще не существовало!

– Ее перевели?

– Да, конечно! Это что-то вроде сказки о посещении Атлантиды. Зачем ее так тщательно упаковали и положили рядом с мумией – неизвестно. Скорее всего, причуда того человека, останки которого мы нашли. В более поздние времена на грудь мумий обычно клали изречения из «Книги мертвых».

– А эта рукопись не может служить доказательством существования Атлантиды?

Кичев рассмеялся.

– Не более, чем любая сказка, – ответил он. – Содержание рукописи лишено интереса, но на чем она написана? Это не папирус, и, конечно, не пергамент.

– А что же?

– Еще не выяснено.

– Любопытно, – сказал Карелин, – откуда могла явиться двенадцать тысяч лет назад мысль об Атлантиде?

– Эта легенда очень древняя. Кстати, автор рукописи не говорит об Атлантиде. Он называет ее «Страна Моора».

– Что это такое – Моор?

– Такого слова нет. Видимо, оно придумано автором рукописи.

– Почему же ты говоришь, что речь идет об Атлантиде?

– Прочти и увидишь сам.

– У тебя есть копия? – обрадовался Карелин.

– Я приготовил ее для тебя, подумав, что тебе будет интересно познакомиться с фантастикой древнего Египта.

– Признателен за внимание.

– Эта рукопись попала в наши руки благодаря тебе.

– Вернее сказать, благодаря плохой корзине.

Карелин прочел перевод. Он был сделан явно «технически», и с литературной точки зрения его нельзя было назвать даже подстрочным. Это было изложение содержания, никак не больше. Видимо, тот, кому была поручена эта работа, отнесся к ней несерьезно, считая древнюю «сказку» не заслуживающей внимания.

Но Николай Тихонович придерживался иного взгляда.

– Типично для ученого с предвзятым мнением, – сказал он жене. – Придется сделать вторичный перевод.

– Вряд ли кто-нибудь захочет этим заниматься, – заметила Вера Павловна.

– Я знаю человека, который это сделает, если я попрошу.

Получить подлинник рукописи Карелину не удалось. После лабораторного исследования его отдали в музей. Но Василий Васильевич был хорошим другом, и с его помощью Николай Тихонович получил отличную фотокопию.

Школьный товарищ Карелина, известный египтолог и знаток древнейших наречий Египта, Сафьянов согласился сделать новый перевод.

– Я очень рад, – сказал он, – такие древние письмена попадаются крайне редко.


«СПИРАЛЬ ВРЕМЕНИ»

– Ты был прав, – сказал Сафьянов, передавая Карелину свою работу. – В первом переводе действительно пропущены многие детали, и, по-моему, весьма существенные. Я сделал точный перевод. Но только подстрочный. Сохранить язык автора мне не удалось. Да вряд ли это и нужно. В древнейшем Египте говорили и писали так, что теперь никто ничего не поймет. Пришлось бы к каждому слову давать пояснения. Слишком велика разница во времени. Все было тогда совсем другим: язык, понятия, верования. Мне даже пришлось заменить имена богов на знакомые нам из более поздней истории Египта. Но за точность смысла каждой фразы я ручаюсь.

– Что и требуется, – сказал Карелин. – Большое спасибо!

– Благодарить не стоит. Я работал с удовольствием. Рукопись проливает свет на кое-какие детали истории «доисторического» Египта и его связей с Атлантидой. В том, что речь идет именно об Атлантиде, сомневаться нельзя. Что касается самой фабулы рассказа, то она любопытна, хотя и неправдоподобна. Что ты собираешься делать с этой сказкой?

– Я еще и сам не знаю, – ответил Карелин.

Но, говоря так, Николай Тихонович кривил душой. Он уже знал, зачем нужна ему «сказка» древнего Египта, но не считал нужным прежде времени говорить об этом.

Содержание рукописи удивительным образом сходилось с выводами гипотезы, над которой он работал. Это и было тем «непредвиденным», что вмешалось в его чисто математическую работу и неожиданно превратило Карелина в историка.

Отделанный белым пластиком зал, где происходило сегодня заседание ученого совета, не имел окон и освещался мягким голубоватым светом люминесцентных ламп, скрытых за карнизом высокого потолка.

В воздухе, подогреваемом кондиционными установками, едва заметно пахло хвоей.

Большинство публики составляла молодежь. Студенты-математики и молодые ученые заполнили все кресла амфитеатра, как всегда привлеченные именем Карелина и необычным, обещавшим что-то новое, названием его доклада.

Возле кафедры сидели члены ученого совета, девять человек известных физиков и математиков.

Они казались спокойными и невозмутимыми, хотя каждый из них был заинтересован гипотезой не меньше любого студента. Николай Тихонович Карелин всегда преподносил что-нибудь необычное и парадоксальное.

Никто еще не подозревал, что сегодняшний доклад по «фантастичности» оставит далеко позади все предыдущие, что вслед за строгой наукой им поднесут нечто такое, чего они никак не могли ожидать даже от Карелина.

Вначале никакой фантастики не было, только неожиданность.

Пока продолжалась вводная речь докладчика, занявшая около часа, в зале царила внимательная тишина.

Но вот Карелин положил мел.

Огромная черная доска сверху донизу оказалась заполненной уравнениями и формулами. В самом низу, дважды подчеркнутая, обособленно стояла конечная функция.

Все взгляды были прикованы к ней.

Только теперь, когда из-под руки докладчика белой вязью легла на доску знакомая всем присутствующим строчка цифр и символов, слушатели поняли, что означает удивившее их название доклада – «спираль времени».

Это было большой неожиданностью.

И все, что им предстояло услышать дальше, внезапно приобретало волнующее значение неведомого.

Карелин вытер руки и вернулся на кафедру.

– Итак, – спокойно сказал он, – вы все видели, как получилось у меня уравнение спирали. Вы могли следить за моими выводами и проверять все выкладки, которые я писал на этой доске. Тех, кто этого не делал, могу заверить, что математических ошибок здесь нет. Если начальная предпосылка верна, то мы неизбежно приходим к этому уравнению. Но, как вы, конечно, давно заметили, в получившемся уравнении есть лишний член, что и отличает его от обычного уравнения спирали. Это множитель с, стоящий в конце. О чем же говорит нам множитель с? О том, что в математическом смысле время течет не прямолинейно, а спирально: оно как бы развертывается в будущее бесконечными витками материально не существующей спирали. Известные гипотезы о расширяющейся, или пульсирующей, Вселенной могут помочь вам понять мою мысль. Спираль времени – неотделимая часть пространства и материи. И если я говорю о ней, то только в том смысле, в каком мы говорим о времени вообще.

Карелин замолчал и, точно решившись, продолжал другим тоном:

– Теперь я перехожу к самому трудному для меня разделу доклада. То, что вы слышали до сих пор, это обычная математика, примененная к необычной гипотезе. Сейчас я попрошу вас переключиться на философию и понимать мои слова именно в философском смысле. Все дальнейшее надо понимать умозрительно. Человек живет во времени. Нашему сознанию оно кажется прямолинейным. Вчера – сегодня – завтра! Прямая линия. Вижу, что некоторые хотят возразить. Правильно, линия «вчера – сегодня – завтра» может быть и криволинейной, в частности витком спирали. Но будем рассматривать время жизни отдельного человека и всего человечества в целом, как линию прямую; подчеркиваю: в том же смысле, в каком я только что говорил о времени вообще. Подобное допущение приводит к интересным выводам. Прямая линия, идущая от того же центра, где началась спираль, пересекает ее витки…

Шум в зале заставил Карелина прервать свою речь. Шумели, конечно, студенты. Но не только они. Даже члены совета о чем-то заговорили между собой. О чем именно, Карелин не мог расслышать среди гула других голосов.

Шум постепенно смолк.

– Я очень рад, – сказал Николай Тихонович, – что моя мысль дошла до вас раньше, чем я успел ее закончить. Меня иногда называют «фантастом». Мы с вами занимались строгой наукой больше часа. Не будет ничего плохого в том, что сейчас мы немного пофантазируем, в виде отдыха. Тем более что в конце доклада я намерен познакомить вас с документом, который заставляет думать, что здесь даже и нет никакой фантазии, а только неизвестная еще нам реальность. Да, вы поняли меня правильно. Прямая линия времени, пересекающая витки спирали того же времени, приводит к выводу, что может существовать «машина времени»! (Снова, на короткое время, возник шум и смолк.) Ведь мы можем рассматривать расстояние между витками спирали как нечто, где времени вообще не существует. Витки спирали, как легко заметить из написанных мною формул, находятся бесконечно далеко друг от друга и вплотную друг к другу, одновременно. Коэффициент, обусловливающий эту особенность, – величина переменная, и не будет слишком смелым сказать, что она не только переменная, но и зависимая. Связь между временем, как я его понимаю, и пространством очевидна, но я сейчас об этом говорить не буду. Скажу только, что если современная наука признает существование, пусть умозрительное, нулевого пространства, где нет никакого пространства, то у нее нет никаких оснований не признавать тех же свойств и за временем. А вывод может быть только один. Когда человечество найдет способ передвижения в нулевом пространстве, оно неизбежно окажется и в нулевом времени. Иначе говоря, исчезает не только пространство, которое надо преодолеть, но и время, которое надо затратить на путь, скажем, до соседней галактики. Космические корабли, субсветовые скорости и тому подобное перестанут занимать человеческий ум. Человек сможет достичь любой точки Вселенной, не затрачивая на это никакого времени. Подождите, я еще не кончил. Есть основания полагать, что такая, сугубо теоретическая для нас с вами, машина «пространство-время» где-то уже создана и применена для путешествия из этой, неизвестной нам, точки сюда, к нам на Землю. Это и есть то, с чем я обещал вас познакомить. И если вы разрешите…

Карелин достал из портфеля несколько листков бумаги и вопросительно посмотрел на членов совета. В согласии публики он не сомневался, настолько красноречивы были напряженно-взволнованные лица молодежи.

Председатель совета вежливо ответил:

– Если вы считаете это нужным, мы не можем возражать. Ваша гипотеза – я говорю только о спирали времени – интересна, хотя и спорна. Мы благодарим вас за ваш доклад и готовы слушать до конца.

Студенты встретили эти слова дружными аплодисментами.

– Благодарю, – сказал Карелин. – Да, я считаю это нужным и даже необходимым. Но прежде чем прочесть вам перевод древней рукописи, – обратился он снова к публике, – я должен познакомить вас с историей этого документа. Он был найден два года назад… – Карелин коротко рассказал о экспедиции Кичева в Египет и находке каменного футляра. – Человек, останки которого мы нашли, считал эту рукопись очень важной и завещал положить ее с собой в гробницу. Кто знает, может быть, он сделал это именно для того, чтобы мы, отдаленные потомки, могли ознакомиться с ней. Перевод сделан известным египтологом Сафьяновым по моей просьбе. В целях лучшего понимания, древние египетские названия и обороты речи изложены языком более близким к нашему времени. Суть не в форме, а в содержании. Должен предупредить: значительная часть рукописи отсутствует; несмотря на герметическую упаковку, время стерло очень многие фразы. Вторая половина стала, вследствие этого, совершенно непонятной. Но я прочту вам все…


РУКОПИСЬ ДАИРА

"Пришло время!

Для каждого человека приходит великий час, для одного раньше, для другого позже.

Теперь он пришел для меня.

Мне – Даиру, сыну хаохита Рамсуна, верного слуги Хонсу, ушедшего в дни моего отсутствия на поля Осириса, – пришло время следовать за отцом.

Я готов!

Сердце мое следует дремоте и усталое тело жаждет отдыха в спокойствии гробницы своей.

Много видели мои глаза и много испытал я за долгие годы.

Дважды милость Осириса сохраняла мне жизнь чудесным образом. Будь благословен великий Осирис и лучезарный Ра, указавший мне путь на родину на закате дней моих!

В чужой, далекой стране видел я бессчетное количество раз, как восходит над миром светозарный бог, и понимал, что своим появлением говорит он сыну Рамсуна: «Вернись в страну своих предков! В страну Та-Кем!»

Безумец! Долгие годы не внимал я голосу бога и едва не погиб. Бессмертная Ка едва не лишилась пищи на полях Осириса!

Но так не случилось.

Видимо, отец мой Рамсун умолил Хонсу, которому верно служил всю свою жизнь, и Хонсу свидетельствовал перед Осирисом, и Осирис спас сына Рамсуна от такой участи.

И вот пришло время!

В стране Моора, среди красных людей, видел я то, что родственники и друзья мои сочли за безумие старика и о чем не захотели слушать.

А видел я великое и чудесное, чему нет названия на человеческом языке.

Я должен записать все, чтобы Рамсун, отец мой, мог узнать о том, что видел его сын.

Рамсун знает, почему покинул страну Та-Кем сын его Даир. Он знает и то, что заставило Даира пребывать в стране Моора столь долгое время, пока не изгладилось из памяти людей прошлое и не забылось совершенное.

Но довольно об этом!



– – -


У них были лица столь белые, что походили на чистейшее облако. А одежда их была голубая, как небо.

Весь город Воана, вся страна Моора боялись их. Они не были людьми, и сила богов исходила от них часто и чудесно. Они могли говорить с каждым человеком на его языке, как будто знали все языки земли.

И со мной говорил один из них на языке Та-Кем.

Впервые они появились в саду верховного жреца страны Моора. Они появились, выйдя из-под земли, – как я потом узнал, из подземного убежища, о котором никто никогда не слышал, о котором никто не знал, ни сейчас, ни в далеком прошлом страны Моора.

И туда же они ушли, когда настало время. И убежище снова было скрыто в земле, по их велению.

Слухи просачиваются подобно воде, и народ в городе Воана вскоре заговорил о том, что они ушли не для того, чтобы умереть под землей, а для того, чтобы жить в другом месте и с другими людьми.

Так говорили они сами.

Конечно, они были боги!

Странны были их лица и странна одежда. Никто на Земле не был похож на них.

Они могли убить человека, не пользуясь никаким оружием, не подходя к нему близко. Так убили они женщину, которую жрецы должны были сжечь в священном огне, так как она стала безумной.

Это рассказывал жрец, и, значит, это действительно было так. Жрец сам видел, как это случилось.

Они принесли с собой непонятный и пугающий черный шар. И шар вспыхивал на крыше дома верховного жреца и светил, как солнце.

А когда они ушли, шар остался, и его бросили в великое море, омывающее берега страны Моора.

Там он и лежит теперь…



– – -


Белый бог увидел и остановил меня.

– Ты кто? – спросил он на языке Та-Кем. – Твое лицо не похоже на лица людей страны Моора. И кожа твоя не красная, как у них.

– Господин! – ответил я, потому что так обращались в стране Моора к тем, кто выше тебя. – Я действительно из другой страны.

– Далеко твоя страна? – спросил бог.

– Много дней надо плыть до нее, господин.

– Не называй меня господином, – сказал бог. – Я такой же человек, как и ты. Все люди равны. Все они братья, потому что все дети одного отца – Солнца.

Я не осмелился ослушаться бога.

– Я рад, – ответил я, – что ты называешь себя сыном солнца. В стране Моора Ра не считают богом.

– Ты неправильно понял меня, – сказал он. – Солнце не бог. Но люди, где бы они ни жили на Земле, обязаны Солнцу своей жизнью, и потому они – дети Солнца.

Туманны были его слова.

Ра дал жизнь и Ра не бог, – так он сказал.

– Мой разум не в силах постичь твои слова, – сказал я.

Странные у них были глаза. Прикрытые веками, они походили на глаза всех людей, а иногда становились огромными и совсем круглыми. И тогда уже не походили на глаза людей.

– Иди! – сказал бог. – Запомни то, что слышал от меня, и передай другим. Не ты, так дети и внуки твои поймут мои слова.

И я ушел от него с радостью. Не может человек долго говорить с богом и не умереть тут же.

Но он был богом – сыном Ра и сохранил мне жизнь.

И удалившись от него, я сказал самому себе: «Почему же он заговорил со мной на языке Та-Кем, когда еще не знал, что я прибыл из этой страны?»

Тот, кто обладает большей мудростью, чем я, пусть тот и решит эту загадку.



– – -


Они ушли, и я думал, что никогда уже не увижу ничего столь же чудесного.

Но пришлось увидеть!

Я увидел такое, что мне самому кажется иногда сновидением, посещающим человека ночью.

А другие люди, даже те, лоб которых покрыт морщинами мудрости, считают слова об этом лишенными смысла. И многие говорят открыто, что я безумен.



– – -


Они жили в доме верховного жреца.

В стране Моора время считают лунами. Они жили три луны.

А потом ушли. Ушли туда, откуда явились к людям, под землю. И потому многие считали их богами зла. Боги зла живут под землей, –это всем известно.

Я говорил с богом недолго и остался жив только благодаря его милости ко мне.

Верховный жрец говорил с четырьмя богами часто и много…



– – -


Чудесно и необъяснимо!

Нельзя много говорить с богами и нельзя жить с ними в одном доме!



– – -


Я, Даир, был сыном хаохита и знал все тайны бальзамирования. Эти знания давали мне средства к жизни в стране Моора, где жил я, против воли, много лет.

Я был лучшим мастером в городе Воана.



– – -


И я был безумцем и согласился.

Разве мог я знать…



– – -


Никто не хочет верить моим словам.

Друзья и родственники сочли меня безумным. Пусть же мой правдивый рассказ идет со мной на поля Осириса, и пусть прочтут его мой отец и предки мои…

Люди отвергли правду, но правда осталась.

Я видел богов и видел, что случилось с человеком, который жил с богами в одном доме и много говорил с ними…



– – -


Все знают, что страна Моора и другие страны, населенные теми же красными людьми, властвуют над всем миром. Но не все знают, что обычаи красных людей и их боги иные, чем у других народов Земли. А это так!

В стране Моора не почитают богов страны Та-Кем и не поклоняются им. У них такой же, как у нас, обычай бальзамировать умерших. Но нет наших обрядов…



– – -


Не может быть безумным человек, переживший то, что пережил я, и сохранивший разум в то время.

Так было!

Мой нож был остер и рука тверда!..



– – -


Если в тот день сохранился у меня разум, то как мог я потерять его потом?..



– – -


Давно решил я вернуться на родину. То, что заставило меня бежать из страны Та-Кем, забыто людьми, и позор изгнания уже не угрожал мне, – так сказал мне парусный мастер Нефрес, прибывший в страну Моора и встретивший меня на улице. Я знал его отца и знал, что его отец был дружен с моим отцом.

И тогда решил я, что время настало.

Слишком много видел я в стране Моора. И говорить о том, что я видел, можно было только вдали от храмов Моора.

Сет помутил мой разум. Желание сказать верховному жрецу о том, что я знаю тайну его брата, оказалось сильнее…



– – -


Бегом кинулся я на корабль Нефреса. Я знал, что смерть следует за мной по пятам.

Не помню, что сказал я Нефресу. Но он спрятал меня, и я не выходил, пока берег страны Моора не скрылся…


– – -

Вот что случилось со мной, Даиром, сыном Рамсуна. И людям надо знать. Я так думал. Долог путь на восток! И пока не прошли мы узкие врата в море, омывающее берега Та-Кем, я верил.

Но люди Та-Кем отказались принять мои слова. Меня сочли безумным.

Я отдам правду предкам!"


Николай Тихонович Карелин аккуратно сложил листки перевода и посмотрел на слушателей с тайным опасением.

Но никто не улыбался. Было видно, что рассказ произвел впечатление.

– Фотокопия рукописи находится у меня в портфеле, – сказал Карелин. – Я могу показать ее желающим, но только после того, как закончу свое выступление. Итак, вот что было написано египтянином десятого тысячелетия до нашей эры и что было нами найдено среди останков его гробницы. Этот рассказ считают сказкой, фантазией, чем угодно, но только не правдой. Для такого взгляда, конечно, много оснований. И я сам отнесся бы к нему так же скептически, если бы не работал над своей гипотезой. Но странные совпадения заставили меня задуматься и в конце концов прийти к убеждению, что рукопись Даира правдива от начала до конца. Я постараюсь и вас убедить в этом. К величайшему сожалению, сохранилась не вся рукопись. Остается неизвестным что-то, видимо, очень интересное. Но и то, что есть, дает основания для выводов.

Обратим внимание на бросающиеся в глаза детали, о которых пишет Дайр. И при этом не будем забывать, что рукопись написана двенадцать тысяч лет назад, факт, установленный точно.

Я спрашиваю вас, мог ли Даир придумать слова «бога» о том, что люди обязаны жизнью Солнцу, то есть центральному светилу данной планетной системы? Даже тысячу лет назад никому не могла прийти в голову подобная мысль. Это очень высокая ступень знания.

Вторая деталь. «Боги» убили женщину, которую жрецы собирались сжечь живой, убили, не подходя к ней и не пользуясь никаким оружием. О чем свидетельствует этот факт? Во-первых, о том, что у «богов» было сильно развито человеколюбие и гуманность. Во-вторых, что они знали могущество биотоков и умели пользоваться ими настолько хорошо, что смогли парализовать жизненные центры, вызвав смерть.

Третья деталь, тесно связанная со второй, – это способность «богов» говорить с любым человеком на его языке. Совершенно ясно, что дело идет о передаче мысленных образов и представлений непосредственно в мозг собеседника. Именно этим объясняется, что «бог» заговорил с Даиром якобы на его языке еще до того, как узнал, что Даир египтянин. Для «бога» было совершенно безразлично, на каком языке привык говорить тот или иной человек, – его понял бы любой, любой «услышал» бы, что говорит ему «бог» на своем родном языке. Это телепатия, передача мыслей на расстояние! Мог ли Даир придумать что-либо подобное? Конечно, не мог!

Вывод ясен. Даир пишет о таких вещах, о которых ни он, ни его современники ничего знать не могли. А это означает, что он пишет правду!

Ну, а если мы примем, что рукопись правдива, то неизбежно придем к выводу, единственно возможному. На земле Атлантиды, двенадцать тысяч лет назад, люди Земли встретились с обитателями иного мира!

Дружные аплодисменты показали Карелину, что его вывод принят всеми. Даже пятеро из членов совета присоединились к публике.

– Рад, что мы пришли к единому мнению, – продолжал Николай Тихонович. – Теперь посмотрим, что нам дает факт появления пришельцев. Космический корабль – такое явление, которое не могло остаться незамеченным. Даир не упоминает о космическом корабле. Он пишет, что пришельцы явились из-под земли, вышли из подземного убежища, иначе говоря – из камеры, о которой никто в стране Моора не подозревал. Разве это не наводит на мысль о машине пространства – времени? Подтверждает это и тот факт, что, проведя на поверхности земли три луны, пришельцы снова ушли под землю, для того чтобы «жить в другом месте с другими людьми». И они велели закопать машину, как бы похоронить себя заживо. А в действительности просто отправились обратно, потому что убедились: люди Земли еще не готовы к контакту двух миров.

Возникает вопрос – зачем пришельцы оставили после себя «черный шар», имевший способность светиться, как электрическая лампа? Для того, чтобы у людей осталась память о их посещении! Видимо, черный шар – не только лампа, но и что-то еще. Если бы сохранились материалы об Атлантиде, мы, несомненно, нашли бы в них упоминание о пришельцах. Но Атлантида погибла, а с нею и все ее архивы. Остался черный шар!

Нет, я не оговорился! Черный шар существует и сейчас. Ничто не могло уничтожить его, даже катастрофа с Атлантидой. Черный шар – весть, адресованная не жителям Атлантиды, а далеким поколениям, которые смогли бы понять, что он собой представляет, и потому он должен быть неуязвим для стихийных сил. Эта весть адресована нам!

Снова аплодисменты и одобрительный гул в зале.

– Заканчиваю! Если мы хотим убедиться, что на Земле были пришельцы иного мира, если мы хотим узнать, когда они думают явиться вторично, мы должны отыскать шар на дне Атлантического океана. Очень трудно, но я убежден – возможно! – Карелин помолчал, а затем сказал другим тоном: – Моя гипотеза получила иллюстрацию. Это неожиданно и приятно. Но лично для меня гораздо важнее, что установлен факт посещения Земли жителями иного мира и что ими оставлено для нас послание, заключенное в черном шаре.

Теперь я готов отвечать на вопросы.


НЕОЖИДАННОСТЬ

Карелины возвращались домой пешком. Вечер был так хорош, что не хотелось спускаться в метро. Пощипывал мороз, но не было даже слабого ветра.

Идти было далековато, но Вера Павловна не боялась расстояний и часто заставляла мужа совершать подобные прогулки. Для кабинетного работника, по ее мнению, это было полезно.

Сегодня Николая Тихоновича не пришлось даже уговаривать. Он шел машинально, не замечая, что они давно уже прошли несколько станций метро.

Карелин мучительно переживал неудачу.

Нет, над ним никто не смеялся. «Фантастическая» часть его доклада была встречена так же, как и основная, сочувственно и серьезно. Один из членов совета, как раз тот, кто председательствовал сегодня, сказал даже в своем выступлении, что древняя рукопись заслуживает пристального внимания, и именно потому, что в ней много «совпадений», которые трудно объяснить, учитывая возраст документа.

Но мечта Карелина о поисках черного шара рухнула, и, по-видимому, окончательно. Мнение всех собравшихся, членов совета и публики, что искать шар дело абсолютно безнадежное, было настолько единодушным, что Карелин вынужден был согласиться.

Согласиться скрепя сердце.

Ему стало ясно, что «приговор» окончательный и, как говорили юристы былых времен, «обжалованию не подлежит». Вряд ли нашлись бы любители искать даже не иголку в сене, а маленький шар, брошенный в океан двенадцать тысяч лет назад неизвестно в каком месте.

И то, что он вполне серьезно предложил эту идею, мучило теперь Николая Тихоновича.

Вера Павловна молчала. Она знала, что думает и что переживает ее муж, но считала ненужным бесполезный разговор. И, так же как Карелину, ей было досадно, что она поддалась на внешнюю привлекательность идеи поисков, легко и просто разрушенную обыкновенной логикой, до которой они могли бы додуматься сами.

Но вот – не додумались!

Она была рада, что в принципе с Николаем Тихоновичем согласились все. Связь древней легенды с изложенной им гипотезой была всеми признана и, безусловно, послужит поводом к длительной и полезной дискуссии.

– В общем все хорошо! – сказала она, когда через три часа они подошли наконец к дому.

Он не ответил…

Телефон зазвонил сразу, как только они вошли в квартиру. И невольно казалось, что он звонит не в первый раз, что кто-то настойчиво добивается связи.

Карелин нажал кнопку машинально. Немного погодя он не сделал бы этого, потому что у него не было ни малейшего желания говорить с кем бы то ни было.

Он увидел совершенно незнакомого пожилого человека, с головой голой, как колено. Полные губы, маленькие, словно прищуренные, глаза придавали его лицу добродушное и чуточку насмешливое выражение. Почему-то казалось, что обладатель такого лица должен говорить высоким тенором.

Но раздался густой бас:

– Наконец-то! Я звоню вам уже в четвертый раз.

– Да, знаю, – не подумав ответил Карелин.

Глаза незнакомца сощурились еще больше.

– Не хотели отвечать? – лукаво спросил он. – Так не стесняйтесь, я могу позвонить завтра.

– Нет, не то, – сказал Карелин. – Я только что вошел. Но звонок раздался сразу, и я подумал почему-то, что звонят не в первый раз.

– Интуиция! – изрек незнакомец. – Впрочем, я вижу, что вы говорите правду. Знаете что! Разденьтесь! Чего стоять у телефона в шубе и шапке. То, что я намерен вам сказать, очень и очень вас заинтересует. Можете мне поверить. Здравствуйте, Вера Павловна!

Последние слова относились к Карелиной, которая успела снять пальто и подошла к телефону.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросила она, улыбаясь.

– Я старый болельщик. Как не знать красу и гордость ленинградского баскетбола. Любовался вами еще пять лет назад.

Карелин вернулся.

– Итак? – сказал он вопросительно.

– Давайте сядем, – предложил незнакомец. – Я сижу в кресле, и мне как-то неуютно оттого, что вы оба стоите.

Вера Павловна подумала, что этот веселый человек явился как нельзя более кстати. Может быть, разговор с ним отвлечет Николая Тихоновича от невеселых мыслей, развеет его дурное настроение. Так случалось часто. Карелин легко поддавался унынию, но так же легко приходил в норму. Чужое хорошее настроение заражало его всегда и быстро.

Они оба сели, пододвинув стулья.

– Ну вот, так лучше, – сказал незнакомец. – Давайте знакомиться. Я вас знаю, а вы меня нет. Фамилия – Котов. Имя – Константин Константинович. Три "к". Близкие друзья меня так и называют – «Трика». Иногда – «Трпке». Как в опере «Евгений Онегин», помните? Я литературовед. Занимаюсь изучением фольклора разных народов. В этом деле я великий знаток!

Он засмеялся, и мембрана телефона загудела на самой низкой ноте.

Карелины невольно засмеялись тоже. Очень заразителен был смех Котова. Хотя они видели на маленьком круглом экране только лицо, им казалось, что этот человек обязательно должен быть небольшого роста и толстенький.

Впоследствии так и оказалось. Когда они познакомились с Котовым лично, он произвел на них впечатление живого шарика. В отношении внешности они не ошиблись. Но обманулись в характере. Котов не был веселым человеком. Смеялся он редко и как-то неохотно. Часто задумывался и терял нить разговора, немного напоминая этим самого Николая Тихоновича.

Им показалось, что веселый тон, в котором Котов вел первый их разговор, свойствен ему вообще. Но много позже Вера Павловна узнала от самого Котова, что он намеренно взял такой тон, понимая подавленное состояние Карелина. Чуткость была отличительной чертой характера Константина Константиновича. И безошибочная тактичность.

Но сейчас они еще не знали Котова.

Карелин заметно оживился.

– И что же хочет нам сказать великий знаток фольклора? – спросил он.

– Во-первых, – ответил Котов, – он хочет сказать, что был на вашей сегодняшней лекции. И, ровно ничего не понимая в математике, аплодировал ее концу. А во-вторых, он хочет сказать, что может сообщить нечто, имеющее прямое отношение к этому концу.

Карелин подумал, что имеет дело с человеком, которому не терпится высказать свое мнение о древней легенде. Ему совсем не хотелось продолжать прения в домашней обстановке. Он нахмурился и уже открыл рот, чтобы сказать непрошеному рецензенту, что устал, хочет отдохнуть, а выслушать мнение Котова готов как-нибудь в другой раз. Но «непрошеный рецензент» опередил его.

– Не хмурьте брови, уважаемый товарищ, – сказал он. – Я не собираюсь критиковать ваши выводы. Понимаю, что вы утомлены, но уверен, что вы будете мне только благодарны, когда выслушаете.

Такая проницательность смутила Карелина.

– Я готов слушать, – сказал он.

– Тогда начинаю. Несколько лет тому назад я работал с древними рукописями в архивах самаркандской городской библиотеки. Надо вам сказать, что Самарканд сейчас не более как областной город Узбекской ССР, но в древние времена он был даже столицей Согдианы и назывался Маркандом. В четвертом веке до нашей эры он был взят Александром Македонским, в седьмом веке завоеван арабами, в десятом веке это был один из крупнейших центров государства саманидов. В тринадцатом веке его разрушил Чингисхан, в четырнадцатом он был столицей Тимура. А к России был присоединен в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году. Прошу вас извинить меня за эту историческую справку, но я хотел освежить в вашей памяти историю Самарканда, чтобы вы лучше поняли, почему я так сильно интересовался его архивами.

– Этих подробностей мы не знали, – сказала Вера Павловна.

– Тем лучше, значит я оправдан. В сокровищнице библиотеки я нашел много материалов, собранных из различных мест – из подвалов медресе Шир-Дор, из-под развалин обсерватории Улуг-бека и даже найденных среди развалин Афросиаба, кстати сказать, разрушенного тем же Чингисханом. В общем, там было много интересного для меня. Конечно, я интересовался исключительно преданиями, легендами, сказками. Искал в них связи с фольклором других народов и часто находил их. Не буду утомлять вас подробностями, которые интересны только литературоведам. Я исписал множество тетрадей и вот уже несколько лет занимаюсь исследованием того, что тогда было записано. Поверьте, мне очень трудно быть кратким, говоря о самом любимом.

– А вы не стесняйтесь, – сказал Карелин. – Мы вас с удовольствием слушаем.

– Несколько минут назад вы совсем не хотели меня слушать, – заметил Котов. – Я это помню и потому буду краток. Я еще не сказал ничего действительно интересного для вас. Но сейчас скажу. На вашу лекцию я попал совершенно случайно, меня затащил один друг. Будь благословенно его имя, как говорят на востоке. Прочитанный вами рассказ древнего египтянина возбудил во мне смутное воспоминание. Мне казалось, что я его знаю, вернее, слышал о чем-то очень похожем. Эта мысль не давала мне покоя, и, придя к себе домой, я стал вспоминать. Собиратель фольклора обязан иметь хорошую память. И я вспомнил. А когда разыскал в одной из тетрадей, относящейся как раз к Самарканду, очень древнюю легенду, меня едва не хватил удар…

– Эта легенда имеет отношение к Атлантиде? – взволнованно спросил Карелин.

– Никакого отношения, вернее, почти никакого. Я понимаю, о чем вы подумали. Нет, это совсем другое. Легенда относится к тринадцатому веку нашей эры.

– А! – разочарованно произнес Карелин.

Ему на мгновение показалось, что Котов нашел что-нибудь вроде подтверждения рассказа Даира.

– Подождите вы с вашим "а", – сердито сказал Котов. – Дело еще интереснее. В вашей рукописи, которую вы прочли, упоминается о четырех странных людях, появившихся в Атлантиде двенадцать тысяч лет назад. Этот Даир (так кажется?) писал, что они были чудесно могущественны и имели кожу белого цвета, «как облако». Верно?

– Да, верно. Неужели и в вашей легенде…

– Совершенно верно. В ней упоминаются четверо «джиннов». Вы знаете, что такое «джинны»?

– Знаю.

– Так вот в легенде – это скорее даже не легенда, а предание – говорится о четырех джиннах, тела которых были голубыми, как небо, а лица и руки белы, как самаркандская бумага. Видимо, речь идет о голубой одежде, плотно облегающей тело.

– К какому времени относится легенда?

– К концу царствования Чингисхана, то есть началу тринадцатого века. Но это еще не все…

– Не более как совпадение! – сказал Карелин, перебивая Котова.

– Зря вас называют фантастом, – еще более сердито сказал Котов. – У вас нет ни грана воображения. Почему вы так нетерпеливы? Выслушайте до конца.

– Простите!

– Вы же сами говорили о машине пространства – времени. Не только пространства, но и вре-ме-ни! Неужели вы успели уже забыть? Почему вы не допускаете, что четверо пришельцев, ушедших из Атлантиды, могли уйти не на свою планету, а в будущее Земли? Разве это, по-вашему, невозможно?

Карелин ничего не ответил. Ему стало как-то неловко. Действительно, то, что говорил Котов, логически вытекало из гипотезы самого Николая Тихоновича.

– Слушайте дальше! – Казалось, что Котов не заметил смущения своего собеседника, но впоследствии, когда он лучше узнал своего нового знакомого, Карелин понял, что в тот момент Котов все заметил, а промолчал из деликатности. – Предание выглядит очень правдоподобно. В нем упоминаются имена и подробности событий, исторически достоверные. Когда я впервые познакомился с ним, я решил, что это хорошо написанная сказка, но теперь я думаю, что это правда. И в этом виновата рукопись, которую вы прочли. Многое совпадает.

– Пока не вижу.

– Вера Павловна! – взмолился Котов. – Уймите своего супруга! Так я никогда не кончу.

– Простите! – еще раз извинился Карелин. – Больше перебивать не буду.

– Там говорилось, – продолжал Котов, на этот раз даже не улыбнувшись, – о том, что джинны могли говорить с любым человеком на его языке…

– Поразительно! – не удержался Николай Тихонович.

– … а это совпадает с египетской рукописью. Но самое удивительное другое. С четырьмя джиннами был пятый. Именно о нем говорится в предании, кстати сказать написанном со слов некоего улема по имени Тохучар-Рашид. Пятый джинн был не белый, а красный, и автор предания утверждает, что он был… атлантом!

– Вот что! – решительно сказал Карелин. – Давайте ваш адрес. Я немедленно еду к вам. Этот разговор нельзя продолжать по телефону.

– А не поздно?

– Сами виноваты! Надо было позвонить завтра. Я не могу вытерпеть до утра.

– Тогда лучше я приеду к вам, – сказал Котов.


ИДЕЯ

Они проговорили до трех часов ночи. Оба увлеклись неожиданно возникшей идеей. Даже Вера Павловна не ушла спать, настолько интересно было то, что говорил Котов.

– В этом предании, назовите его легендой, или как хотите, обращает на себя внимание достоверность деталей, – рассказывал он. – И если бы речь шла не о джиннах, я вряд ли заинтересовался бы: ведь я искал именно предания и сказки. А джинны – типичные персонажи восточных сказок. Но и тогда меня поразила историческая достоверность. Подумал даже – странная сказка! Ну, а теперь у меня нет никаких сомнений, что это именно предание, дошедшие до нас отголоски действительно происходивших событий. И джинны тут ни при чем. Дело идет о пяти необычных людях, которых встретили на территории будущей России воины Чингисхана.

– Вот это и смущает меня больше всего, – сказал Карелин.

– Что именно?

– Место. Если допустить, что четверо белолицых «джиннов» те же самые «пришельцы», о которых пишет Даир, то как они могли оказаться в России? Как видите, я принимаю вашу гипотезу о том, что пришельцы другого мира отправились не на родину, а в будущее Земли. Машина времени и пространства, с помощью которой они оказались в Атлантиде, находилась там. Как же она могла перенестись в Европу?

– Может быть, это другая? – предположила Вера Павловна. – Они могли вернуться на родину и через одиннадцать тысяч лет предпринять вторичную экспедицию на Землю. И оказались в России.

– Твое объяснение можно было бы принять, если бы не одно обстоятельство. Их снова четверо, одеты они так же, и с ними находится атлант. Так кажется? – спросил Карелин.

– Да, – подтвердил Котов.

– Конечно, мы не можем судить о технике, которой не знаем, – продолжал Николай Тихонович, – но нам достоверно известно, что между появлением пришельцев в Атлантиде и вторичным появлением – на Руси – прошло одиннадцать тысяч лет. Допустим, что одежды за это время на планете пришельцев не изменились, допустим, не изменились внешне и они сами. Допустим наконец, что, уходя с Земли, четверо пришельцев захватили с собой земного человека. Но ведь этот человек никак не мог оказаться на Земле вместе с потомками первых пришельцев через тысячелетия.

– К тому же, – добавила Вера Павловна, – в рукописи Даира ясно сказано, что они ушли, как и были, вчетвером.

– Тем более! Нет, – убежденно сказал Николай Тихонович, – если мы хотим верить рукописи Даира и монгольскому преданию, то нам не остается ничего другого, кроме как принять гипотезу Константина Константиновича. Четверо «богов» ушла не одни, а взяли с собой атланта, видимо, ученого из страны Моора, который вызвался сопровождать их. И ушли они не на свою родину, а в будущее Земли. Только так!

– К этому можно добавить, – заметил Котов, – что никак нельзя допустить, чтобы двум людям, отделенным друг от друга одиннадцатью тысячелетиями, Даиру и автору предания, пришла в голову одна и та же мысль о белолицых людях в голубой одежде. Такое совпадение – невероятно!

– Согласна! – сказала Вера Павловна. – Но ведь Даир все-таки писал, что «боги» ушли вчетвером.

– Он мог не знать подробностей. Даже наверное не знал. Все происходило в доме верховного жреца, а жрецы всегда окутывали тайной все свои действия. Чужеземец, каким был Даир в стране Моора, не мог быть посвящен в тайны храмов. Это безусловно! Итак, продолжаем! Почему машина времени оказалась в Европе, а не в Атлантиде, догадаться нельзя. Мне кажется, что такой вопрос и обсуждать не стоит. Вы правильно заметили, Николай Тихонович, что это техника иного мира и мы ее не знаем. Примем как факт, и только. Все дело в том, что машину времени, – Котов на секунду сделал паузу, точно желая усилить эффект, – можно найти.

Это прозвучало очень неожиданно.

– То есть как найти?

– Очень просто. В предании, я же говорил вам, много деталей. Есть достаточно ясные указания, где видели четырех белых «джиннов» и одного красного. Место можно указать на карте.

– Точно?

– Не совсем, но, по-моему, достаточно точно. Во всяком случае, это место легче найти, чем ваш черный шар, брошенный в Атлантический океан.

– Расскажите подробнее!

– Я все время пытаюсь, но вы мешаете. В предании речь идет об отряде монголов, посланных Чингисханом с целью разведки. Есть даже имя того, кто возглавлял этот отряд. Начальника звали Субудай-нойон. Слово «нойон» значит то же, что и «князь». Князь Субудай – так звучит это по-русски. Отряд раскинул курень – так называлось у монголов становище войск на берегу Волги, в сорока днях пути от Хорезма. Был город Хорезм, а была и страна Хорезм, – пояснил Котов. – Там они пробыли примерно около года, совершая разведывательные рейды. И вот во время одного такого рейда увидели джиннов. Есть указание, что это произошло в лесу, на расстоянии четырех конных переходов от куреня, на запад от него. По дороге отряд переправлялся через реку, ширина которой «тысяча локтей». Как видите, место указано довольно точно, упоминается даже о том, что эта река находится на расстоянии одного дня перехода от куреня. Джинны были встречены возле их «жилища», похожего на пень гигантского дерева. Этот «пень» был давно известен тем, кто жил возле леса. Его считали чем-то вроде идола, как можно понять из предания. Дальше сказано, что воины закопали пень вместе с красным джинном, насыпав над ним курган. Зачем это было сделано – понять нельзя. И неизвестно, были ли там белые джинны. О них вообще упоминается мельком, все предание посвящено красному. О судьбе белых джиннов нет ни слова. Любопытно, что красного человека считали джинном и в то же время, закапывая его, думали, что он умрет в могиле. Так может быть в жизни, но не может в сказках, где джинны всегда бессмертны. На это противоречие я обратил внимание еще в Самарканде. Сказок про джиннов очень много, и всюду они бессмертны. Только здесь написано иначе. Странно, не правда ли? Но если это правда, – все становится на свои места. В то время плохо владели логикой. В одном месте: «джинна нельзя было убить», а в другом: «закопали, чтобы он умер».

– Любопытно! – сказала Вера Павловна.

– Вот я и хочу предложить вам заняться поисками этого «пня», – заключил Котов.

– Увы! – Карелин вздохнул. – Несмотря на всю соблазнительность вашей идеи, она неосуществима. Мы можем найти место и курган. Но самой машины не найдем. Она невидима и неощутима, потому что движется во времени вместе с теми людьми, которые в ней находятся.

– Понимаю, что вы хотите сказать, но имею возражения. В предании говорится, что «железный пень» был много лет известен жителям той местности. Они поклонялись «пню» как идолу. Это было задолго до появления самих пришельцев. Выходит, они еще не «прибыли», а их машина была видна и вполне «ощутима». Не могли же пришельцы сидеть в машине, не выходя, долгие годы. Даир рассказывает, что четверо белых «богов» просили закопать их машину. Если вы правы, Николай Тихонович, эта просьба не имеет никакого смысла.

– Значит, вы предполагаете…

– Я ничего не предполагаю. Это область, где предполагать должны вы, а не я.

– Что ж, – задумчиво сказал Карелин, – может быть, вы и правы. Для нас машина времени – сугубая теория. Строить предположения о ее конструкции нелепо.

– И вообще нельзя делать никаких предположений. Вопрос в том, существует ли «железный пень»?

– Вряд ли найдутся желающие искать его.

– А мы сделаем это сами. Я и вы двое.

– Сила! – засмеялся Карелин.

– Да! – серьезно сказал Котов. – Три убежденных человека – это сила! И я не верю, что не найдется других желающих. Взять хотя бы ваших сегодняшних, вернее вчерашних, слушателей. Скоро лето. Пять-шесть студентов наверняка согласятся принять участие.

– Расскажи об этом Кичеву, – предложила Вера Павловна. – Он согласится.

– Кто этот Кичев?

– Друг Николая Тихоновича. Он историк и археолог.

– Вряд ли, – Карелин с сомнением покачал головой. – У Василия слишком практичный и трезвый ум. Он не склонен к фантазии.

– Вы можете увлечь его идеей раскопок древнего кургана…

– Вот это верно, – перебил Карелин. – Удачная мысль. Я познакомлю его с легендой, не упоминая о «железном пне». Пусть он думает, что там зарыт только человек с красной кожей. Это его заинтересует. Курганы часто раскапывают.

– Видите, – сказал Котов, – как все складывается удачно. Если ваш друг согласится, мы с вами примем участие в обычной археологической экспедиции. А о том, что там должны найти, будем знать только сами. Для остальных это окажется неожиданностью.

– Я ему сейчас позвоню, – сказал Карелин и встал.

Вера Павловна рассмеялась.

– Вот так всегда, – сказала она, обращаясь к Котову. – Загорится и забывает обо всем на свете. Куда ты собираешься звонить среди ночи?

– Верно, забыл. Позвоню утром.

– Подождите, – сказал Котов. – Я подготовлю почву. Надо познакомить вашего друга с преданием, но в таком виде, чтобы он поверил, что курган заключает в себе что-то ценное. Ведь этот курган надо долго и упорно искать. Упомянуть о железном пне совершенно необходимо. Ведь может случиться, что найдем не один курган. Нужно, чтобы ваш друг искал именно железный пень.

– Как же это сделать?

– Очень просто. Выбросить из предания все, что касается джиннов. О красном человеке упоминать не надо. За почти что тысячу лет от него все равно ничего бы не осталось, если он просто зарыт. Предание говорит о странном предмете, над которым воздвигнут курган. Этого достаточно. Я уже говорил несколько раз, что предание поражает достоверностью деталей. Ваш друг историк. Он поймет, что искать «пень» нужно.

– Сколько вам надо времени?

– Два дня. А затем вы позвоните своему другу, представите ему меня, и все будет в порядке.

– Договорились! – сказал Карелин.

Николай Тихонович с нетерпением ожидал окончания работы Котова.

Константин Константинович не обманул. Ровно через два дня он приехал к Карелиным.

– Ну вот и все! – сказал он. – Теперь можно вызывать вашего товарища.

Котов блестяще справился со своей задачей. Обработанный им перевод старого предания выглядел настолько убедительно, что его можно было без всяких опасений показать любому историку, каким бы недоверчивым человеком тот ни был.

Николай Тихонович остался очень доволен.

– На это Вася клюнет, – сказал он.

– И мы его не обманываем, – добавил Котов. – Здесь все точно, кроме «джинов». Но ведь ваш друг интересуется историей, а не сказками. О том, что курган насыпали над человеком, которого считали джинном, ему знать совсем необязательно.

– А если он захочет познакомиться с подлинником? – спросила Вера Павловна.

Котов пожал плечами:

– Пусть знакомится. Упоминание о джиннах он воспримет так же, как воспринял я в свое время. Важно заинтересовать вашего друга с самого начала.

– Звоню, – сказал Карелин.

Но только он подошел к телефону, тот зазвонил сам.

– Вот это номер! – сказал Николай Тихонович, когда маленький экран засветился. – А я только что собирался звонить тебе в Москву. Приезжай скорей! Имею для тебя приятный сюрприз. Жду! – Он выключил аппарат. – Вася сейчас приедет. Он в Ленинграде.

– Так это и есть Кичев? – спросил Котов. – Действительно, судя по лицу очень серьезный мужчина.

Ждать пришлось около часа.

Василий Васильевич вошел в комнату обычной для него стремительной походкой, высокий, худощавый, полная противоположность Котову, который едва достигал головой его плеча.

Поцеловавшись по привычке с Карелиным и его женой, он первый протянул руку Котову и отрывисто бросил:

– Кичев!

– Знаю, – невозмутимо ответил толстяк. – А я Котов Константин Константинович.

– Простите! Кичев Василий Васильевич.

– И это мне известно. Я здесь специально для разговора с вами. Думали – по телефону. А лично – чего же лучше!

– Это и есть твой сюрприз? – улыбнулся археолог.

– Именно. Константин Константинович познакомил меня с любопытным документом. Я убежден, что ты заинтересуешься.

– Посмотрим! А я приехал выругать тебя. Прочел о твоем докладе и возмутился.

– Для того и приехал?

– Приехал по делу. А это так, попутно.

– Что тебя возмутило в моем докладе?

– Предложение искать шар в океане. Несолидно!

Карелин рассмеялся.

– Было, сплыло, мохом поросло и забыто! – сказал он. – Мало ли что бывает! Послушай-ка лучше, что тебе расскажет сей муж.

Кичев повернулся к Котову:

– Слушаю вас, Константин Константинович!


«ЖЕЛЕЗНЫЙ ПЕНЬ»

Котов начал так же, как два дня назад в разговоре с Карелиным. Он рассказал о своей работе в Самаркандской городской библиотеке и о находке предания, относящегося к началу тринадцатого века.

Потом он прочел перевод.

Кичев слушал очень внимательно. Его лицо было серьезно и невозмутимо, но Карелин, хорошо знавший друга, заметил, как в его глазах несколько раз мелькнул насмешливый огонек.

«В чем дело? – тревожно подумал Николай Тихонович. – Неужели ему кажется, что все это просто сказка? Тогда нечего и надеяться на его помощь. А без нее трудно обойтись».

Котов прочел последнее слово и замолчал.

Можно было ожидать, что Василий Васильевич спросит о подлиннике, но, видимо, Котов внушал ему полное доверие, и опасного вопроса не последовало.

– Получилось очень любопытное совпадение, – задумчиво сказал Кичев. – Я приехал в Ленинград как раз по вопросу о курганах. Ты ведь знаешь, – обратился он к Карелину, – что я специалист по археологии азиатских и африканских стран. Там сейчас нет работы и не предвидится в ближайшее время. Я решил заняться раскопками курганов, когда-то оставленных именно монголами. И вот вы обращаете мое внимание на курган, который мне и нужен. Очень любопытно! Видимо, ваш курган находится где-то в нижнем течении Волги, скорее всего в Волгоградской области. Но это можно уточнить.

– Значит, ты согласен искать курган? – обрадованно спросил Карелин.

Кичев кивнул головой.

– Искать его нужно, – сказал он. – Что вы сами думаете о железном пне? – обратился он к Котову. – Что это такое, по вашему мнению?

– Очевидно, какой-то металлический цилиндр, – нерешительно ответил Котов.

– Так-то так! Но откуда мог взяться металлический цилиндр в Древней Руси?

– Вот этого не знаю.

– А ты, Коля?

– А я еще меньше.

– Так ли?

Что-то в голосе археолога заставило Николая Тихоновича насторожиться. Он вспомнил насмешливые огоньки в глазах у Кичева и почувствовал, что их ждет какой-то сюрприз. Характер друга Карелину был хорошо знаком. Все же он ответил, как мог спокойнее:

– Откуда же я могу знать?

– Вот именно, откуда? – Кичев помолчал, барабаня пальцами по ручке кресла. – Знать и предполагать – вещи, конечно, разные. Знать ты не можешь, как не может и Константин Константинович или кто-либо другой. Но предполагать ты можешь. Значит, – неожиданно сказал он, – ты оставил мысль о поисках шара на дне Атлантического океана и переключился на поиски железного цилиндра? И притом всего через два дня после того, как призывал к поискам шара. Вполне соответствует твоему характеру…

На этот раз не «что-то», а откровенная насмешка звучала в голосе археолога.

– С чего бы, – продолжал он, – математик и литературовед так заинтересовались раскопками курганов? Почему вы собирались вместе, обратите внимание, звонить мне в Москву? Скажите-ка откровенно, дорогой Константин Константинович, были вы на докладе Николая Тихоновича о «спирали времени» или не были? Не по его ли рекомендации вы подготовили этот вариант монгольского предания, выбросив из него малейшее упоминание о джиннах?

Вера Павловна расхохоталась.

– Хватит играть в прятки, – сказала она. – Все ясно!

Василий Васильевич тоже засмеялся.

– И как только тебе не стыдно, – сказал он Карелину, – выставлять меня перед людьми ученым сухарем? Почему ты решил, что я не могу заинтересоваться именно так, как заинтересовался ты сам? Видимо, плохо ты меня знаешь! Дело в том, друзья мои, что это предание мне давно известно. И как раз из вашей же статьи, уважаемый товарищ. Вы забыли о ней. Когда вы читали, я сразу вспомнил и заметил явно намеренные изменения. Догадаться об остальном – элементарная логика!

– Убил! – весело сказал Карелин. – Одним выстрелом обоих.

– Что ж, тем лучше! – Котов не улыбался, – Тогда я задаю вам прямой вопрос – можете ли и хотите ли вы помочь нам найти машину времени?

– Помочь вам? Не лучше ли сказать, что вы поможете мне искать загадочный цилиндр? Не «машину времени», а именно цилиндр. Говорить о машине времени тем, от кого зависит организация археологической (он подчеркнул это слово) экспедиции, никак нельзя.

Теперь рассмеялись не только Карелины, но и Котов.

– Ладно, поквитались! – сказал Кичев. – Вы имели право думать обо мне так, как я сам думаю о других. Перейдем к делу!

Местом для базы экспедиции был выбран город Волгоградской области Михайловка. По мнению Кичева, именно здесь должен находиться центр будущих поисков.

Рекой в «тысячу локтей», о которой упоминалось в предании, Василий Васильевич считал приток Дона – Иловлю.

– Пусть вас не смущает, что Иловдя гораздо уже, – говорил он Карелину и Котову. – Восемьсот лет назад она могла быть и шире и глубже, чем сейчас. По указаниям, имеющимся в предании, отряд монголов достиг Волги именно здесь, севернее Волгограда, примерно в районе Камышина. Там говорится о степях. Михайловка в степной полосе. От Волги до Иловли приблизительно один день конного пути.

– Леса? – спросил Котов.

– Они тоже есть, правда, небольшие. Но опять-таки не будем забывать о времени. Ведь прошло восемьсот лет. Во всяком случае, искать можно только здесь.

– А есть тут курганы?

– Всегда были. Наша задача облегчается тем, что мы ищем курган с железным цилиндром внутри. Это даст возможность производить внешний осмотр каждого подозрительного холмика, не разрывая всех подряд.

– А если цилиндр не железный, а медный, или из другого немагнитного материала?

– Не имеет значения. У нас четыре «искателя», которые обнаружат любой металл. Разобьемся на четыре партии и обследуем местность в радиусе пятидесяти километров от Михайловки.

– Только пятидесяти?

– Я думаю, что это предел. Но, если ничего не найдем, увеличим радиус.

Организация экспедиции встретила большие трудности. Предание все же больше походило на сказку, чем на исторический документ. Первоначальное намерение – не говорить о джиннах – осуществить не удалось. Пришлось выписать из Самарканда самый подлинник предания. Проявился свойственный историкам скептицизм и осторожный подход к историческим материалам. И если Кичеву все же удалось добиться разрешения, то только потому, что он упирал не на предание, а на свои собственные соображения о необходимости пролить свет на некоторые неясные детали подготовки Чингисхана к нападению на Русь. О разведке Субудай-нойона до сих пор ничего не было известно, историки впервые услышали об этом из предания, и Кичеву удалось доказать, что раскопки, на которых он настаивает, могут уточнить – была ли такая разведка или нет, независимо от того, существовал ли «железный пень» или не существовал.

Василий Васильевич пользовался авторитетом и умел добиваться своего.

Экспедиция была небольшой, в нее кроме самого Кичева входил еще только один археолог Никитин. И не составило труда зачислить в нее Карелина и Котова.

Вера Павловна, хотя и очень интересовалась задуманными поисками, от участия отказалась.

Выехали в мае.

Уже в пути Кичев познакомил Никитина с идеей Карелина и подлинными целями их экспедиции. Против ожиданий, серьезный и вдумчивый ученый, каким был Никитин, сразу «загорелся» нисколько не меньше их троих…

Гудение зуммера – вызов по радио – прозвучал, когда Карелин только что расположился на отдых под случайно попавшимся на пути одиноким деревом. Его помощник, молодой студент Волгоградского университета, Анвер, который с тремя товарищами, тоже студентами, присоединился к экспедиции Кичева, готовил в этот момент завтрак, притащив из машины мешок с продуктами.

– Вызывают! – сказал он.

Карелин неохотно поднялся.

Уже третий день они с Анвером находились в «свободном поиске» в отведенном им секторе, севернее Михайловки. Местность была равнинная, и холмы попадались редко.

Котову был поручен восточный сектор, а южный и западный Кичев назначил себе и Никитину.

Дважды «искатель» вводил Карелина в заблуждение. В первый раз он указал на кусок стальной балки, неизвестно когда и как оказавшейся в земле, а во второй раз они открыли обломки орудия, лежавшие здесь, очевидно, со времен войны. Николай Тихонович был достаточно осторожен и оба раза не сообщал ничего, желая сначала убедиться. Видимо, так же поступали и остальные трое, потому что ни разу не возникла ложная тревога. А крупные металлические предметы попадались и Кичеву, и Никитину, и Котову, о чем они рассказывали друг другу по вечерам, когда съезжались на своей базе – гостинице в городе.

Каждая из четырех поисковых групп была снабжена рацией, и разговоры происходили довольно часто, так что вызов стал уже привычным.

Портативная радиостанция, внешне похожая на дамскую сумочку, висела на дверце вездехода-амфибии. Эти машины, предоставленные Кичеву в Волгограде по его просьбе, оказались очень полезными в поисках. На них можно было легко преодолевать часто попадавшиеся ручьи и речки, небольшие озера и заболоченные места.

Карелин раскрыл «сумочку», и тотчас же раздался голос Никитина:

– Коля?

– Акто же еще!

– Немедленно ко мне! Другие уже в пути.

– Неужели нашел?

Против воли Николай Тихонович произнес эту фразу тоном глубокого разочарования. Очень, хотелось самому найти «железный пень».

Никитин рассмеялся.

– Выходит так, – сказал он. – Бери карту!

– Есть, взял.

– Мои координаты…

– Далековато, – сказал Карелин, отметив место, где находился Никитин. – Будем примерно через два часа.

– Давай не задерживайся!

– Вот, оказывается, кому повезло, – сказал Карелин стоявшему за его спиной Анверу.

– Значит, все-таки…

Анвер и его товарищи никак не хотели поверить в существование «железного пня».

– Все-таки! – сказал Карелин. – Садись, поехали!

Управление амфибией лежало на Анвере. Впрочем, управлять почти и не приходилось. Как все современные автомашины, амфибии были оборудованы автошоферами.

– А как же наш завтрак? – спросил Анвер. – Я уже все приготовил.

– Поедим в дороге.

Им предстоял путь почти в сто километров, так как в этот день они осматривали северную часть своего сектора, а Никитин находился на южной границе своего. На карте в этом месте был показан лес.

– Вот видишь, – сказал Карелин своему молодому спутнику, указывая на карту. – Предание говорило правду. Цилиндр найден именно в лесу.

– Это лес молодой, – ответил Анвер. – Посажен после войны.

Ехали ровно два часа.

Лес оказался действительно молодым, но достаточно густым, и найти Никитина удалось только с помощью переклички гудками машин.

Кичев и Котов со своими напарниками были уже здесь.

– Вот он наконец! – сказал Никитин указывая на небольшое возвышение, на котором росли молодые березы.

Холмик выглядел обыкновенным, часто встречающимся в лесах, пригорком. Ничто не указывало, что это древний курган. Карелин подумал, что ни он сам, ни Котов никогда не заподозрили бы ничего и могли пройти мимо. Угадать в пригорке курган мог только опытный археолог.

– Здесь был очень старый лес, – сказал Кичев. – Несколько раз он горел. Последние пожары произошли в конце девятнадцатого века и во время сталинградских боев, когда он и сгорел целиком. Думаю, что товарищу Никитину удалось найти искомое.

– Мне тоже так кажется, – скромно сказал Никитин, но его глаза радостно блестели. Видимо, он был убежден в успехе. – Вот, смотрите!

Он показал на свежую яму. В ее глубине виднелось что-то гладкое и блестящее.

– «Искатель» почуял металл, но не смог определить его. Это и заставило меня вызвать вас всех, раньше чем мы вырыли яму. Неизвестный металл не может быть не чем иным, кроме как цилиндром пришельцев.

– Да, вы правы, – сказал Кичев, и его всегда невозмутимо спокойный голос дрогнул от волнения.

Взволнованы были все восемь человек.

Они знали, что новейшие искатели, бывшие в их распоряжении, точно определяли любой металл, известный науке.


А ЧТО ДАЛЬШЕ?

Нетерпеливое любопытство было столь велико, что они никого не позвали на помощь, а сами, используя вездеходы, выкорчевали деревья и разрыли весь курган, работая как одержимые.

Опустив наконец лопаты, они переглянулись, недоумевая, как удалось им столь быстро, ввосьмером, произвести такую трудоемкую операцию.

Лучи заходящего солнца, пробиваясь через листву, окрасили «машину времени» в розовый цвет. Она стояла перед ними, загадочная, непонятная" непостижимая и безмолвная.

Что там внутри?..

Карелин неожиданно рассмеялся.

– Словно дети, – сказал он, пожимая плечами. – Как будто нельзя было сделать это завтра и без всякой спешки.

– Замечание верное, но немного запоздало, – отозвался Василий Васильевич, опускаясь на траву и тяжело дыша. – Кто из вас способен отправиться сейчас в город?

– Я, – вызвался Котов. – Но разве мы все не вернемся сегодня в город?

– Если вы спрашиваете меня, – ответил Кичев, – то я предпочитаю остаться здесь. – Он помолчал и прибавил: – Кто знает…

И хотя фраза осталась неоконченной, все сразу поняли, что он хочет сказать.

– Я тоже останусь, – сказал Никитин.

– И я, – присоединился Карелин.

– В таком случае, я съезжу и вернусь, – сказал Котов.

– Нет! – Кичев достал блокнот и перо. – Вы отправите телеграммы, а утром встретите на аэродроме тех, кого я вызываю. И покажете им дорогу.

– Значит, мне ехать в Волгоград?

– Конечно!

Котов и его напарник уехали.

– Мы отлично отдохнем в машинах, – сказал Василий Васильевич. – Но спать придется по очереди. Нас шестеро.

– Сомнительно все же, – заметил Карелин.

– Да, разумеется. Но я никогда не прощу себе, если мы проспим их выход. Это может случиться в любую минуту. И никто нам этого не простит. С сегодняшнего дня цилиндр всегда будет находиться под наблюдением.

– Годами? – спросил Анвер.

– Годами, десятилетиями, столетиями. Столько, сколько потребуется.

– Ну что ж, – весело сказал Никитин. – Давайте ужинать. Не знаю, как вы, а я голоден.

– Забавно получилось бы, – сказал Карелин, когда недалеко от цилиндра запылал костер и все шестеро уселись у огня, – если бы пришельцы именно сейчас вышли из цилиндра. Сидят люди у костра, как в доисторические времена. В первую минуту они могут подумать, что попали к дикарям. – Никто не поддержал его шутку. – Мне одно непонятно, – продолжал Николай Тихонович, – как могла эта машина очутиться в России?

– Разгадку следует искать, исходя из твоей же гипотезы, – отозвался Кичев. – Этот цилиндр не только машина времени, но и пространства.

– Моя гипотеза пока не может дать объяснения.

– А ты считаешь ее законченной?

– Нет, конечно.

– В том-то и дело!

– Николай Тихонович, – попросил Анвер, – расскажите нам о вашей гипотезе. Я и мои товарищи слышали о ней, но пока нам не все понятно.

– Верно, рассказывайте! – сказал Никитин. – Мне тоже интересно.

Карелин не заставил себя упрашивать. Когда он закончил, Анвер сказал задумчиво:

– Если этот цилиндр тот же, который был в Атлантиде, и перенесся сюда потому, что Атлантида погибла, то можно допустить, что это место также не окончательное. Сами пришельцы, или управляющие цилиндром автоматы, могут перенести его куда-нибудь еще. Что произойдет, если именно сейчас заработает машина пространства?

– Для нас? – спросил Карелин. – Ничего, кроме того, что цилиндр внезапно исчезнет. Если еще можно допустить, что он, двигаясь во времени, виден нам, то, перейдя в нулевое пространство, мгновенно станет невидимым.

– Так-так, – сказал Никитин. – Приедут завтра вызванные нами ученые, а цилиндра нет. В хорошеньком положении мы окажемся.

Все рассмеялись.

– Мы напрасно не взяли с собой фотоаппарата, – серьезно продолжал Никитин. – А вдруг и в самом деле он исчезнет. Какие приборы и автоматы охраняют машину, мы не знаем. Может быть, мы, отрыв цилиндр из земли, сами привели в действие эти приборы. Может быть, выйти из него пришельцы могут только тогда, когда кругом никого нет?

– Будем надеяться, что этого не случится.

– Я могу съездить за аппаратом, – предложил Анвер.

– Теперь уже поздно, – сказал Кичев. – Чему быть, того не миновать. Кто дежурит первым?

– Дежурить будем мы, – сказал Анвер от имени двух своих товарищей. – А вы спите до утра. И не спорьте, товарищ Кичев. Завтра вам нужна будет свежая голова.

Находка вызвала огромный интерес у историков и произвела настоящую сенсацию.

Цилиндр из никому не известного металла, найденный внутри кургана, относящегося к тринадцатому веку, – это не могло не заинтересовать всех. А когда были опубликованы рукопись Даира, монгольское предание и гипотеза Карелина, мир охватило волнение. Впервые люди Земли столкнулись с тем, что можно было считать доказательством посещения планеты пришельцами из иного мира. Машина времени из абстрактного понятия внезапно превратилась в реальность.

Впрочем, в том, что это именно машина времени, многие сильно сомневались. Слишком живучи были представления о такой машине как о конструкции невидимой и неощутимой, когда она находится «в движении». Начало этому представлению было положено еще фантазией Уэллса. Но и ученые, работавшие в области теории «нулевых» измерений, не могли себе представить, чтобы одна и та же конструкция была неподвижна снаружи и в то же время двигалась по времени внутри.

– Никакой машины времени там нет, – говорили сомневающиеся. – Это просто капсула с материалами о пришельцах.

Те, кто придерживался такого мнения, не верили ни рукописи Даира, ни монгольскому преданию, считая их случайно совпавшими по содержанию сказками.

Но в том, что цилиндр имеет не земное происхождение, не сомневался никто. В этом невозможно было сомневаться. Такого металла на Земле не существовало сейчас и, конечно, не могло существовать в прошлом.

Попытка получить хоть крупицу этого металла для лабораторного исследования окончилась неудачей. Анализ на месте также ни к чему не привел. Стало только ясно, что никакие вещества не действуют на загадочный материал и не вступают с ним в химическую реакцию. Сильнейшие кислоты не оставляли следов на гладкой поверхности.

Чуть заметный овальный контур двери был обнаружен почти сразу, так же как и маленький выступ, служившей, по всеобщему мнению, кнопкой, с помощью которой дверь могла быть открыта.

Открывать или не открывать?..

Представляли себе теоретики нулевых измерений возможности движения и неподвижности одновременно или не представляли, верили в то, что внутри цилиндра находятся люди, или не верили, – все это отходило на второй план в сравнении с основным вопросом: как отразится на пришельцах, если они все же находятся там, попытка открыть дверь?

Пришельцы, люди иного мира, гости Земли, могли оказаться в цилиндре. А раз так, их нельзя было увидеть, потому что они находились вне пространства и времени, воспринимаемого людьми, двигаясь по времени. Значит, открыть дверь и заглянуть внутрь представляет собой акт простого любопытства, какими бы соображениями «пользы науки» этот акт ни прикрывали.

Такого взгляда придерживались очень многие.

– Позвольте! – возражали другие. – Здесь вопиющее противоречие. Неужели можно предположить, что создатели машины не предусмотрели, что дверь можно открыть снаружи? Ведь они могли применить технику биотоков. Дверь могла открываться без всякой кнопки. Да мало ли способов скрыть от постороннего глаза механизм замка? Ясно видная кнопка – это прямое указание, что дверь отрыть можно, а может быть и нужно.

Такой взгляд также имел веские основания.

В конце концов было решено открыть дверь и, не входя в цилиндр, осмотреть его внутреннее устройство.

Но решить – это еще не значит получить возможность выполнить решение…

За короткое время вид места, где стоял цилиндр, изменился до неузнаваемости. В радиусе ста метров все деревья были удалены, получившаяся площадка выровнена и покрыта каменными плитами.

После бурного обсуждения решились тронуть и сам цилиндр, и теперь он стоял на небольшом постаменте в центре площадки, напоминая собой памятник.

Настал день, назначенный для попытки открыть дверь. Чтобы избежать наплыва любопытных, об этом событии заранее не сообщали, и на «торжестве» присутствовало только несколько ученых и один корреспондент.

Николаю Тихоновичу Карелину была предоставлена честь самому нажать на кнопку. Его имя стало известно всему миру. Редко случалось, чтобы какая-нибудь гипотеза так быстро и убедительно получала практическое подтверждение. «Спираль времени» как бы перестала быть гипотезой. В нее поверили все, кроме узкого круга специалистов и… самого Карелина.

Николая Тихоновича смущал цилиндр. Никак не укладывалось в голове, что машина времени может быть видима и ощутима. Обдумывая это странное обстоятельство, он начал сомневаться в том, что цилиндр действительно машина времени. Может быть, старый египтянин ошибся и пришельцы появились на космическом корабле. И на нем же улетели обратно. Может быть, Даир что-то спутал, не разобрал, грубо ошибся? И тогда не было никакого доказательства гипотезы «спирали».

Монгольское предание? Бывают и не такие совпадения!

Тот, кто, казалось бы, должен был верить больше всех, превратился в заядлого скептика. Но Карелин держал свои сомнения при себе, и о них никто не знал.

Его поздравляли, и он принимал поздравления с видом человека, убежденного в своей правоте.

Все должен был решить день, когда откроется дверь.

Если внутри окажутся материалы, оставленные пришельцами человечеству Земли, это будет доказательством – пришельцы были и улетели на родину, цилиндр не машина времена, а просто капсула, оставленная ими, доказательств нет, и гипотеза остается гипотезой. Если же там не увидят ничего – останется почва для размышлений, потому что оставлять пустой цилиндр не имело никакого смысла.

Нетерпеливо ожидаемый день настал, и… дверь не открылась.

Разочарование было полное.

– Это можно было предвидеть, – спокойно сказал Карелин после нескольких неудачных попыток.

– Может быть, – высказал кто-то догадку, – на кнопку надо нажимать не просто, а в определенной последовательности, несколько раз.

– Вполне возможно, но бесполезно. И пробовать не стоит. Таких комбинаций – бесконечность!

Всем было ясно, что означает неудача. Капсула, оставленная специально для будущего человечества, должна была легко открываться, иначе быть не могло. А раз открыть ее нельзя – значит, это не капсула, а что-то другое.

Что? Ответ напрашивался сам собой. Рукопись Даира правдива, монгольское предание тоже, и перед ними машина времени, откуда выйдут, когда пройдет назначенный ими срок, «боги Атлантиды», «джинны» монголов, пришельцы иного мира, по представлению современных людей.

Когда это произойдет? Ответа не было и не могло быть. Оставалось только надеяться, что это произойдет скоро.

«Хотелось бы увидеть их своими глазами», – так мог сказать буквально каждый человек на Земле.

Но всем увидеть их было не суждено, разве что пришельцы выйдут сегодня или завтра.

Для Карелина неудачная попытка открыть дверь означала очень многое. Мучившие его сомнения теперь рассеялись. Машина времени была налицо, и нужно было попытаться понять, как она может быть сконструирована, иначе говоря – устранить противоречие, заключающееся в том, что машина видима. Простую мысль подсказал ему Котов.

– Машина движется по времени, – сказал он. – Значит, в своем движении, она неизбежно проходит и через наше время.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – ответил Карелин, – но дело в том, что тогда она должна двигаться с одинаковой с нами «скоростью». Иначе говоря, время для тех, кто находится внутри, идет точно так же, как для нас. В таком случае это вообще не машина времени, а что-то вроде анабиозной ванны.

– Внутри нет времени. Я помню, в своей лекции вы высказали мысль, что в будущем люди смогут совершать космические перелеты, не затрачивая на это никакого времени. Такой космический корабль ничем не отличается от цилиндра пришельцев.

Карелин внимательно посмотрел на Котова.

– Возможно, – сказал он нерешительно, – что вы и правы. И разгадку надо искать в этом направлении.

У Николая Тихоновича было ощущение, что разгадка находится где-то совсем рядом, что нужна одна-единственная недостающая мысль, чтобы все стало ясно. Но такая мысль не приходила. В цепи умозаключений не хватало решающего звена. И чем больше он думал, тем больше крепло в нем убеждение, что это недостающее звено таится именно в наивных словах Котова. Цилиндр пришельцев – это космический корабль для путешествий по пространству и времени, в нулевом пространстве и в нулевом времени. Но научно сформулировать принцип такого движения никак не удавалось. Было только расплывчатое и смутное представление о чем-то, чего еще не знает современная наука.

– Ну, хорошо! – говорил Карелин жене. – Мы нашли машину времени. Она перед нами. А что дальше?


ЧАСТЬ 2

БАЗА 16





Посередине салона, почти во всю его длину, стоял овальной формы стол, покрытый ворсистой скатертью, на ощупь и по внешнему виду похожей на бархатную. Вокруг него – удобные мягкие кресла, все запятые пассажирами. Под длинными окнами, вдоль бортов, такие же кресла, диваны, шахматные столики и буфетные автоматы были расставлены в хорошо продуманном беспорядке, создававшем уютную обстановку.

Стол был завален журналами.

У одного из окон двое играли в шахматы.

Юноша – высокого роста, широкоплечий, с фигурой и выправкой спортсмена. Девушка – на голову ниже, тоненькая и, казалось, хрупкая. Оба одеты одинаково, в костюмы белого цвета, плотно облегающие тело. На ногах шнурованные ботинки с очень толстой подошвой. У нее – коротко остриженные волнистые волосы каштанового оттенка, у него голова наголо обрита. Каждому из них было не больше двадцати двух – двадцати трех лет.

– Пожалуй, уже скоро, – сказал юноша.

– Не терпится? – чуть насмешливо отозвалась девушка, продолжая смотреть на доску, обдумывая ход.

– Уже десять.

– Шах! – с торжеством сказала девушка. – Объявляю мат в три хода.

Он посмотрел на доску и смешал фигуры.

– Три – ноль! – Девушка рассмеялась.

– Ничего! – сказал он. – На базе возьму реванш.

– Если удастся.

Он хотел ответить, но в этот момент из пилотской кабины вышел штурман.

– Горелик и Козлова, – объявил он, – приготовиться к высадке!

Молодые люди поднялись.

– Предупредили? – спросил Горелик.

– А как вы думаете? – Штурман улыбнулся. (Как будто экипаж корабля мог забыть о своих обязанностях!) – Предупредили и получили ответ. Через три минуты база вышлет на поверхность ПЛ.

Он ушел обратно в кабину.

Молодые люди прошли в конец салона и достали из сеток по одинаковому дорожному мешку, так же как и их одежда, белого цвета. На мешках красной краской было написано: «ЭПРА».

Козлова посмотрела в окно.

Планелет снижался, приближаясь к водной поверхности.

Беспредельная ширь Атлантического океана переливалась широкой зыбью под лучами высоко стоявшего солнца. Ни облачка не было на густо-синем небе тропиков.

Снова появился штурман.

– Пошли! – сказал он коротко.

Идти пришлось долго. Планелет был гигантских размеров. Из салона они попали в коридор с длинным рядом дверей, затем во второй салон и снова в коридор. Наконец дошли до камеры вертикального выхода.

В ней не было окон, но можно было предположить, что корабль уже у самой поверхности океана.

Вспыхнула лампочка – сигнал из кабины пилотов.

Что-то зашипело, и в полу образовалось круглое отверстие.

Планелет висел неподвижно, метрах в шести от воды. Прямо под ними покачивался на волнах небольшой плоский диск. Это и был ПЛ, иначе говоря – подводный лифт, на котором им предстояло совершить спуск.

– Счастливо! – сказал штурман.

Металлическая лестница уже опустилась на диск. Она выглядела очень тонкой, и странно было думать, что полукруглые ступеньки способны выдержать тяжесть двух человек.

– Давай, Шура! – сказал Горелик. – Я за тобой.

Она приветливо кивнула головой штурману и быстро начала спуск. Уверенные и ловкие движения показывали, что такой способ выходить из корабля для нее не в новинку. Горелик последовал за ней, но менее уверенно.

Она удержалась на ногах, ступив на диск, а ее спутник поскользнулся и едва не упал в воду. Так, по крайней мере, казалось со стороны. В действительности он не мог упасть за пределы диска.

Лестница была убрана, люк закрылся, и гигантский корабль пронесся над ними, круто поднимаясь. Диск задрожал под напором обрушившихся на него реактивных струй, но оба недавних пассажира планелета ничего не ощутили.

Чей-то голос прозвучал неизвестно откуда:

– Высадились?

Горелик недоуменно огляделся, не понимая, кто и каким образом говорит с ними.

Александра Козлова спокойно ответила:

– Высадились. Можно опускать.

Она сказала это не меняя позы и не поворачивая головы.

Диск внезапно обрел полную неподвижность и быстро погрузился.

Игорь Горелик невольно вскрикнул. Плоский диск, на котором они стояли, казалось, ничем не был защищен с боков и сверху. Вода должна была мгновенно залить его, но этого не случилось. Они по-прежнему находились на сухом «полу». Только теперь, когда кругом была вода, стало видно то, что при ярком свете дня трудно было заметить, – прозрачный сферический купол.

– Чего ты кричишь? – насмешливо спросила Козлова.

– Еще бы не вскрикнуть, – смеясь ответил он. – Я думал, мы окажемся в воде.

– Мы и есть в воде.

– ПЛ, а не мы. Я не знал об этом, – он указал на купол.

Она пожала плечами:

– Нетрудно было и догадаться. Не собирались же нас утопить.

Подводный лифт снижался с большой скоростью. Дневной свет стремительно тускнел.

– Как же мы спустились из планелета сквозь этот купол? – спросил Игорь.

– Очень просто, его тогда не было.

– Откуда же он взялся?

Игорь опустил глаза, намереваясь внимательно осмотреть диск «пола», но из этого ничего не вышло: было уже почти совсем темно.

– Откуда же он взялся? – повторил Игорь.

– Если так интересно, спроси кого-нибудь другого. Я терпеть не могу давать пояснения.

– Вот ты всегда так, – недовольно сказал он.

Она действительно всегда была такой, с самого первого дня их знакомства. Горелик, только что окончивший курс и прошедший тщательный и придирчивый отбор, безмерно счастливый, что оказался годным и долголетняя мечта стала действительностью, явился за назначением в состоянии, весьма напоминавшем опьянение. Он был «пьян» от счастья. И не мудрено, если учесть, что десятки тысяч юношей и девушек стремились попасть на подводные работы «ЭПРА». В большой приемной он увидел девушку примерно своих лет и сразу решил, что она здесь с той же целью, что и он. Это была Козлова. Они познакомились, и Горелик засыпал ее вопросами, куда она хочет попасть и давно ли прошла отбор. С радостью, к которой примешалась изрядная доля зависти, он узнал, что Шура, как она ему представилась, уже год работает в «ЭПРА», отдыхала и пришла сюда не за назначением.

– Целый год? – с удивлением спросил он.

– А что? Разве трудно поверить?

– Я думал, вы только что кончили, как и я.

– Что кончила?

– Университет.

– А я не археолог, – сказала Шура. – Я инженер-океанограф.

Тогда он засыпал ее другими интересующими его вопросами. И получил холодный, как ему тогда показалось, ответ, что он «все узнает в свое время». Но потом он понял, что это была не холодность, а свойственная ей манера отвечать на расспросы.

– Где именно вы работаете? – спросил он

– На базе номер шестнадцать.

– Я попрошусь туда.

– Любовь с первого взгляда, – нараспев сказала она и встала, так как из кабинета кто-то вышел.

Когда она скрылась за дверью, Горелик решил, что ни в коем случае не попросится на базу номер шестнадцать. Куда угодно, но только не с этой насмешливой девушкой!

Но его не спросили. Хмурый, словно чем-то очень недовольный, пожилой инженер прочел направление, протянутое ему Гореликом, и, ни слова не говоря, написал сбоку: «На базу э 16».

«Уж не Шура ли постаралась?» – подумал Горелик.

Козлова ждала его в приемной.

– Удалось? – спросила она.

– К сожалению, – ответил Игорь. – Хотя я и не просился.

Она весело рассмеялась.

– Обиделся? – Она перешла на «ты». – Не стоит! Летим вместе?

– Это вы попросили за меня? – спросил он.

– И не думала. Но я знала, что на шестнадцатой несколько вакансий.

На следующий день, в планелете, он снова пытался ее расспрашивать, но вскоре понял, что это совершенно бесполезно. Она действительно терпеть не могла давать пояснения…

Последние проблески солнечного дня исчезли. Они находились в полной темноте и не видели даже силуэтов друг друга. Лифт продолжал стремительно опускаться.

– Большая здесь глубина? – спросил Игорь.

– Немного больше двух километров. Смотри, – прибавила Козлова, – это наша база.

Он не мог видеть, куда она указывала, но и так все стало ясно. Еще довольно далеко, внизу, пряно под ними, разлилось по дну океана «море» света.

Через несколько секунд можно было различить, что этот свет дают многочисленные прожекторы, установленные на высоких решетчатых мачтах. Прожекторов было не меньше двадцати.

– А где же здания базы? – спросил Горелик, не видя ничего похожего на постройки.

– Зданий там вообще нет, – ответила Козлова. – Есть павильон. Один-единственный. Но он очень низок, и сверху его трудно заметить. Он прямо под нами. Мы опустимся на его крышу.

Дно было уже совсем близко, когда ПЛ резко увеличил скорость снижения. Это было хорошо заметно по тому, как «ринулись» навстречу мачты прожекторов. Казалось, что тот, кто, невидимый им, управлял движением лифта, решил разбить его о дно океана.

И вдруг… лифт остановился. Как это произошло, Горелик не успел заметить. Он почувствовал только сильное давление со стороны пола и понял, что скорость была погашена на очень коротком отрезке пути.

«Интересно, зачем это?» – подумал он.

Они оказались в помещении, закрытом со всех сторон. Их окружали синевато-зеленые стены, как будто стеклянные, но, возможно, сделанные и из прозрачной пластмассы. Такими же были пол и потолок. Последний выглядел сплошным, и, упустив момент, когда лифт прошел через этот потолок, Горелик уже не мог понять, как это произошло.

– Какая же это крыша? – сказал он, переступив вслед за своей спутницей край диска. Купола уже не было и, как раньше на поверхности океана нельзя было понять, откуда он взялся, так теперь невозможно было понять, куда он делся. – Это комната.

– Над нами не небо, а вода, – ответила Козлова. – Отсюда и особенности архитектуры. Все-таки это крыша.

Они подошли к небольшой двери, за которой снова оказался лифт, но уже обычного наземного типа.

– Неужели здание так велико? – удивился Горелик.

– Не здание, а павильон. Привыкай к нашему языку. Да, здесь шесть этажей. Четыре из них под поверхностью дна.

Они опустились на второй этаж, то есть метров на двенадцать ниже дна Атлантического океана.

Выйдя из кабины лифта, Горелик увидел коридор, ничем не отличавшийся от обычных коридоров любого дома. Такой же пол, такие же двери по сторонам и обычное освещение. Ничто не говорило о необычайном местоположении этого дома.

Козлова отворила одну из дверей. За ней был опять-таки самый обычный кабинет с обычной мебелью.

Из-за письменного стола поднялся им навстречу человек лет тридцати, небольшого роста, худощавый, одетый в такой же белый костюм, какие были на них. Черты его лица показались Игорю Горелику знакомыми. Он напряг память и узнал этого человека Владимир Суханов! Старожил «ЭПРА», работавший в ней с первого дня ее основания, инженер-океанограф, года три назад приезжавший в гости к студентам университета. Именно встреча с этим человеком и его рассказы заронили в душу Горелика мечту о работе в подводной экспедиции. Очевидно, он и является начальником базы э 16.

– Привет, Шурочка! – сказал Суханов. – Кого это ты нам привезла? Хорошо ли ты отдохнула? Как долетели? Твой муж отбился от рук, ничего не может делать. Тоскует по жене. Рад, что ты приехала.

Все это он выпалил единым духом, без пауз, и опустился обратно в кресло, всем своим видом показывая, что готов слушать ответы.

– Долетели нормально, – сказала Козлова. – Отдохнула хорошо, по мужу соскучиться не успела. Привезла нового сотрудника. Горелик Игорь – археолог.

Случайно или намеренно (Игорь подумал, что она сделала это намеренно), но ее ответ прозвучал в таком же темпе и в той же манере, как и вопросы Суханова.

Он бросил на нее лукавый взгляд и повернулся к Игорю.

– Вот так всегда, – сказал он. – Имей в виду: инженер Козлова великая насмешница. Не советую тебе попадаться ей на язык.

– Это мне уже хорошо известно, – улыбнулся Горелик.

Суханов рассмеялся.

– Уже успела? – Он протянул руку. – Извини, забыл представиться. Начальник базы Владимир Суханов.

– Я вас знаю. Видел три года назад.

– И не забыл? Кстати, у нас не принято называть друг друга на «вы». Мы все свои люди. Поступишь под начало Козлова. Это ее муж. Надолго к нам? – неожиданно спросил Суханов.

Игорь опешил:

– То есть как «надолго»? До конца!

– Все говорят так. Но многие не выдерживают и удирают. Работа у нас тяжелая, имей в виду. И продлится она еще лет десять.

– Нет, я не удеру, – твердо ответил Игорь.


«ЭПРА»

Осуществлению проекта, предложенного инженером-океанографом Владимиром Дмитревским, предшествовала длительная дискуссия.

Как часто случается с тем, что ново и непривычно, идея сперва подверглась «уничтожающей» критике, потом была признана «заслуживающей внимания», а еще немного спустя превратилась в задачу «будущих поколений».

Будущих потому, что требовала огромных затрат. Экономический совет планеты считал, что необходимых средств в распоряжении человечества сейчас нет.

Таков был первый приговор.

«Будущие поколения» не устраивали Дмитревского. Он хотел сам осуществить свою идею, своими руками выполнить свой проект.

И он боролся и доказывал до тех пор, пока «задача будущих поколений» не сменилась «задачей ближайшего времени».

Таков был второй приговор, вынесенный через год после первого.

Но и такая формулировка не удовлетворила Дмитревского.

– Не в ближайшее время, а сейчас! – сказал он.

И эти слова сделались его девизом в борьбе с сомневающимися, чрезмерно бережливыми и чересчур осторожными.

Дмитревский любил и умел бороться.

Подавляющее большинство населения земного шара, а молодежь вся без исключения, было на его стороне, – настолько заманчиво выглядело это предложение, настолько много оно обещало.

А для молодежи, кроме всего прочего, особой притягательной силой служило то, что осуществление проекта Дмитревского было овеяно романтикой трудностей и даже опасностей, к чему всегда стремятся молодые сердца.

Совет экономики испытывал огромное давление со стороны молодежи.

И все же долгое время вопрос не мог получить положительного решения.

Чуждый эмоциям, совет экономики стоял на страже интересов всего человечества в целом. Время было такое, что приходилось тщательно взвешивать все «за» и «против».

Польза проекта Дмитревского ни в ком сомнений не вызывала, кое-кто сомневался только в его осуществимости. Но таких было очень мало. Дело заключалось только в затратах энергии, потому что материальные ресурсы можно было найти, а исполнителей и подавно. Последних, несомненно, окажется во много раз больше, чем потребуется.

Энергия!

Она была нужна во все возрастающем количестве. Огромные работы производились повсюду, на всех континентах, и планетная энергетическая сеть с трудом справлялась с растущими, неудержимо и стремительно, потребностями строителей. Даже давно устаревшие и маломощные источники энергии – вроде небольших гидростанций и приливных установок – были на строгом учете и работали полным ходом, по мере сил помогая могучим атомным и солнечным станциям.

Энергии не хватало. Это был самый волнующий и острый вопрос современности.

А проект Дмитревского потребовал бы огромную долю драгоценного запаса энергии. Неудивительно, что совет экономики колебался, несмотря на всю соблазнительность и колоссальную пользу, которую даст осуществление этого проекта.

Напрашивался выход – построить новые станции и целиком передать их Дмитревскому. Но, во-первых, новые станции и так строились непрерывно, а во-вторых, было ясно, что потребность в энергии опережает любое мыслимое строительство. К моменту, когда специальные станции будут закончены, они окажутся необходимыми для других целей.

Получался заколдованный круг.

Вот если бы открыли новый мощный источник и энергетический баланс планеты сразу возрос бы в два или хотя бы в полтора раза! Тогда было бы совсем другое дело!

– Надейтесь на это, – шутливо сказал как-то Дмитревскому один из экспертов совета экономики Анвер Керимбеков.

Но «счастье помогает сильным».

На помощь Дмитревскому пришла… Луна!

Гигантские солнечные батареи, установленные на спутнике Земли для обеспечения энергией строящихся «заводов воздуха» (так как давно уже было решено окружить Луну атмосферой и сделать ее обитаемой), были, казалось, совершенно бесполезны для земных целей. В самом деле, как передать эту огромную энергию на планету? Не возить же ее на космических кораблях, как возили добываемые на Луне урановую руду и платину! Казалось, выхода не было.

Но давно известно: то, что кажется невозможным сегодня, становится возможным завтра.

И это «завтра», принесшее Владимиру Дмитревскому радость победы, наступило, и, как всегда это случается, наступило внезапно.

Передача энергии без проводов, в частности передача через космическое пространство, давно занимала умы энергетиков. Проблема эта была так стара, что все, кроме работавших над ней, просто забыли о ее существовании. А работа шла своим чередом в тиши кабинетов и лабораторий и пришла к победному концу.

Казалось трудно – получилось легко, казалось сложно – получилось просто.

Энергия Солнца, добываемая на Луне, могла теперь в любую минуту хлынуть на Землю могучим потоком.

Вопрос был решен! То, что предлагал Дмитревский, было важнее заводов воздуха. Они могли и подождать, до тех пор пока не будут установлены на Луне новые батареи.

Совет экономики утвердил проект, и родилась «ЭПРА».

Дмитревский приступил к осуществлению заветной цели. Как и ожидалось, к нему ринулись миллионы людей, и осталось только выбрать. Лучшие инженерные силы планеты составили ядро «Экспедиции подводных работ в Атлантике» – так назывался проект.

Дело шло о коренном изменении климата Северной Америки и Европы, что должно было неизбежно отравиться на всех других континентах, на климате всей Земли.

Сущность идеи была проста и могла быть выражена в четырех словах: повысить температуру Антильского течения.

И только!

Идея, конечно, была не нова. Об этом думали еще в двадцатом веке. Заслуга Дмитревского состояла в том, что он сумел объединить старую мысль с новейшими исследованиями дна Атлантического океана и его недр, связать их между собой в одно целое и предложить законченный проект.

Немало!

В чем же состояла идея Дмитревского, что она сулила человечеству Земли?

Общеизвестно, что климат Северной Америки и Европы в большой степени зависит от Гольфстрима. На широте Нью-Йорка его температура достигает двадцати трех градусов на поверхности и семи градусов на глубине четырехсот метров. Огромные массы теплой воды пересекают Атлантический океан и, обойдя Европу, достигают Шпицбергена. Но решающее значение имеет не сам Гольфстрим, а северное экваториальное течение, называемое Антильским, с которым Гольфстрим соединяется по выходе из Мексиканского залива. До этого соединения Гольфстрим несет около девяноста кубических километров воды в час, а после соединения с Антильским это количество увеличивается еще на шестьсот двадцать кубических километров, то есть больше чем в семь раз. Глубина Антильского течения – тысяча метров, при ширине шестьсот семьдесят километров, и ясно, что без этого течения один только Гольфстрим не мог бы оказывать такого большого влияния на климат Европы.

Повысить температуру Антильского течения – значило повысить температуру Гольфстрима. По расчетам Дмитревского, ее можно было довести до тридцати пяти – сорока градусов на широте Нью-Йорка. Что это означало, нетрудно было себе представить. Все северное побережье Европы превратится в субтропики.

Геологоразведочные работы, производимые на дне Атлантического океана уже много лет, установили, что как раз вдоль линии Антильского течения, на глубине всего пятнадцати километров, считая от поверхности океана, проходит мощная ветвь расплавленной магмы. В семи километрах под дном Атлантики недра уже нагреты до двухсот градусов, и буквально с каждым метром глубины температура стремительно возрастает.

По мнению геологов, магмовая ветвь была не случайна и не временна, а существовала очень давно, являясь, так сказать, стационарной, и не было оснований считать, что она может уйти в глубину или куда-нибудь в сторону.

Критики проекта Дмитревского высказывали и такое опасение, но он отвечал им, что в течение ближайших веков этого опасаться не приходится. Ну, а если через несколько сот лет появятся признаки истощения ветви, то это совсем не страшно. Человечество Земли становится сильнее и могущественнее с каждым годом, и будущая техника сумеет найти способ заменить тепло магмы чем-либо другим.

Трудности задачи не пугали как самого Дмитревского, так и миллионы почитателей и сторонников его идеи. Современная техника легко справится с ними.

В чем состояла техническая сторона проекта? В том, чтобы с помощью глубоко заложенных труб подвести тепло магмы к нижней границе Антильского течения и таким образом непрерывно подогревать его.

Это была чрезвычайно простая мысль, и, если бы все происходило на поверхности земли, осуществление этой мысли было бы так же просто. Но работать предстояло на дне океана! Под давлением километровых слоев воды!

Наука и техника ответили: «Да, это возможно!» – и предоставили в распоряжение «ЭПРА» все необходимое.

Чего не сделает объединенное человечество!

«ЭПРА» приступила к работе за несколько лет до описываемого времени. Сперва в ее составе находились только геологи, океанографы и, конечно, инженеры. Машинный парк давал возможность обойтись без подсобной рабочей силы, почти все было автоматизировано. Дмитревский рассчитывал полностью закончить установку труб через пятнадцать лет. Учитывая количество желающих принять участие в работе «ЭПРА», можно было уложиться в меньшие сроки, но совет экономики считал поспешность в данном случае не только не нужной, но и вредной. Резко повышать температуру Антильского течения было опасно: это могло вызвать хаос в службе погоды, могло привести к атмосферным катаклизмам. Было решено устанавливать не более ста труб одновременно, чтобы повышение температуры Гольфстрима происходило постепенно и плавно.

С этой же целью работы велись в пятидесяти точках вдоль течения, чтобы одновременно воздействовать на всю его длину. Каждые две из этих точек обслуживались одной базой, которых, таким образом, было двадцать пять. Установив четыре трубы и пустив их в ход, база приступала к установке следующих четырех. Персонал каждой базы состоял из людей одной национальности, что было, во-первых, удобнее, а во-вторых, давало возможность принять участие в «работе века» всему населению Земли. Трубы доставлялись на базу той из бывших «стран», представители которой работали на этой базе. Русских и американских баз было несколько. Общее руководство всеми базами осуществлял штаб, помещавшийся на подводном крейсере, возглавляемый Владимиром Дмитревским.

На дне Атлантического океана одновременно находилось более трех тысяч человек.

Никто не предполагал, что в работе «ЭПРА» могут принять участие историки и археологи, которым, казалось бы, нечего было тут делать. Случилось иное.

Первой наткнулась на следы Атлантиды база номер двенадцать. Найденные ее работниками обломки разрушенного здания произвели сенсацию. А затем все чаще и чаще стали находить такие обломки все базы, расположенные вдали от африканских и американских берегов. Стало ясно, что именно здесь находились когда-то острова легендарной Атлантиды.

И тогда на базах появились археологи. Получились как бы две экспедиции, каждая из которых занималась своим делом, не мешая друг другу: одна – прокладкой труб, другая – поисками. Но название – «Экспедиция подводных работ в Атлантике» – соответствовало целям обеих групп и осталось неизменным.

Музеи всей планеты пополнились новыми экспонатами, проливавшими свет на историю Атлантиды, которой усиленно стали заниматься историки. И постепенно многие из них так же спустились под воду, чтобы производить исследования на месте. Численный состав историко-археологической группы вскоре почти сравнялся со строительной.

С каждым годом условия жизни на дне океана становились удобнее. Те, кто работал в кабинетах и лабораториях баз, подчас забывали, что они находятся под водой.

Но совсем забыть об этом было нельзя, и нельзя было не учитывать специфики подводных работ. Административно и технически персонал археологических групп каждой базы подчинялся ее начальнику. И инженеры «ЭПРА» привыкли считать своих новых подчиненных «техниками», хотя и не обычной для них специальности. И не раздумывая, в случае необходимости, направляли ученых на помощь строителям, или наоборот.

Обе группы сработались и считали себя единым коллективом с единой целью – добыть со дна Атлантического океана тепло и знания.


ЗАКЛАДКА ТРУБЫ

– Послушай, Игорь, – сказала Шура Козлова. – Ты уже три дня на базе. Неужели тебе не хочется увидеть работу «ЭПРА»?

– Более чем хочется, – ответил Горелик. – Но здесь все так заняты…

Действительно, напряженная деятельность ни днем, ни ночью не стихала на дне океана. Правда, здесь не было ни «дня», ни «ночи», – люди просто работали двадцать четыре часа, работали в три смены – система давно забытая на поверхности земли.

Горелик мог давно увидеть все, что его интересовало, отправившись к месту работ в одиночку, но ему обязательно нужен был спутник, которого можно расспросить и получить объяснения. И он откладывал знакомство с технической половиной «ЭПРА» до какого-нибудь удобного случая.

Такой случай неожиданно представился сегодня.

– У нас очередной торжественный момент, – сказала Козлова. – Закладка новой трубы. Если хочешь увидеть, идем со мной.

– Хочу ли я?..

Она провела его к выходной камере. Там было ещечеловек десять, готовящихся к выходу.

Игорь надел на себя скафандр. Он показался ему слишком тонким, учитывая глубину, на которой они находились, но он знал, что современные скафандры ничем не напоминают прежние. Кроме шлема, представлявшего собой прозрачный и твердый шар, все остальное было гибким и совершенно не стесняло движений. Баллонов со сжатым кислородом не было, а аппарат для добывания воздуха непосредственно из воды оказался таким небольшим, что Горелик сперва не смог его найти на своем скафандре. Потом он понял, что этот аппарат, называемый «жабрами», находится в укрепленном на поясе футляре вместе с рацией и источниками тока для головного фонаря.

Одевшись, Игорь неожиданно почувствовал, что не может сделать ни одного шага. Ноги словно прилипли к полу, и никакими силами невозможно было оторвать их. И тогда он понял назначение показавшихся ему очень странными металлических колец, внутрь которых встал каждый, прежде чем надеть скафандр. Эти кольца защищали людей от случайного падения. Упасть, когда ступни «прикованы» к полу, – означало верный перелом щиколоток.

– Готовы? – спросил кто-то.

– Я готов, – первым ответил Игорь.

Он слышал, один за другим, ответы всех. Голоса звучали негромко, но ему было известно, что радиус действия рации скафандра до трехсот метров.

– Пошли!

Камера наполнилась водой. Потом открылся выход, и в глаза ударил ослепительный свет ближайшего прожектора.

Горелик нагнулся и выбрался из кольца. Ноги двигались свободно, шаг был легок, сила магнитов, заключенных в подошвах, точно соответствовала весу столба воды над головой. Идти можно было так же, как на поверхности земли.

– Можно ли в одном и том же скафандре опускаться ниже или подниматься выше этого уровня дна? – спросил Игорь.

– Ты имеешь в виду магниты?

– Да.

– Вполне можно, их сила автоматически регулируется, – пояснила Козлова.

Дно оказалось очень ровным и уныло однообразным. Ни одного растения. Не было видно и рыб: обитатели глубин боялись света. Горелик читал, что «ЭПРА» на всем протяжении своих работ выравнивает дно и удаляет подводные заросли. Зачем это было нужно, он не знал, но, очевидно, существовали какие-то причины.

Они шли от одного прожектора к другому, шли уже несколько километров, и Горелик невольно подумал: почему не воспользовались каким-нибудь вездеходом или подводной лодкой, которых на базе было много?

От вопроса он удержался.

Впереди показалось что-то черное, прямое и узкое. Игорь понял, что перед ним готовая труба. Она выходила из дна и поднималась вверх подобно колонне, верхняя часть которой была отсюда неразличима.

Вблизи оказалось, что труба не так уж и узка, как показалось издали Ее диаметр был не менее шести метров. Никаких оттяжек или упоров Игорь не увидел.

– Она не может упасть? – спросил он. – Или сломаться?

– Вопрос следует понимать в смысле – где крепления? – ответила Козлова. – Обычных креплений нет потому, что они не нужны. Каждые четыре трубы соединены друг с другом коллекторной плитой там, наверху. Именно она и является греющей поверхностью. Трубы стоят на расстоянии трехсот метров и расположены по углам квадрата. Все в целом обладает избыточной прочностью.

– Выходит, что эта плита имеет площадь девяносто тысяч квадратных метров, – сказал Игорь. – Плохо себе представляю, как трубы выдерживают ее тяжесть.

Она ничего не ответила. Горелик мог бы поклясться, что Шура пожала плечами, хотя он и не мог этого увидеть.

– Когда будешь ходить один, – сказала она, немного погодя, – не вздумай касаться трубы.

– До скольких она нагрета?

– Почти до трех тысяч градусов.

– Что же это за металл?

– Милый, – неожиданно ласково сказала Козлова, – умоляю, избавь меня от подобных вопросов. Возьми в библиотеке базы книгу и прочти.

– Хорошо, – сердито ответил он. – Но можешь ты мне сказать, когда мы наконец придем на место?

– Устал, бедненький?

– Не устал, а не понимаю, почему мы идем пешком.

– Типичное рассуждение наземника. И притом домоседа. Работники «ЭПРА» всегда ходят пешком, если не надо спешить.

– Физкультура? – догадался Игорь.

– Ну конечно! Надо же двигаться.

Его рассмешило столь простое объяснение загадки. Обыкновенная прогулка!

Они миновали еще одну трубу. Горелик подумал о коллекторе. Над его поверхностью воды вообще не могло быть, – там сжатый пар, сверхсухой. Такой же пар, вероятно, окружает всю трубу, на всем ее протяжении. Видимо, именно потому и обходили его спутники эти трубы на почтительном расстоянии. Но на вид никакого пара не было.

Он спросил об атом Козлову.

– Его хорошо видно, когда погашены прожекторы, – ответила она. – Очень красиво! Труба светится в темноте вишнево-красным, и этот цвет проступает словно через молочное стекло.

– По трубе течет магма?

– Какая магма? Никакой металл не выдержал бы. По трубам течет вода, вернее сверхперегретый пар. Ну вот мы и пришли, – прибавила Шура. – О! – воскликнула она вдруг. – Дмитревский уже здесь! Мы опоздали к началу.

Горелик увидел большую толпу, человек в двести, а может и больше. Люди стояли кольцом, окружая что-то большое и темное. Это «что-то» показалось Игорю длинной подводной лодкой, повисшей над дном вертикально. Немного в стороне лежал исполинский подводный крейсер штаба «ЭПРА», внешний вид которого был хорошо известен буквально всем людям на Земле по бесчисленным снимкам в журналах.

Их группа смешалась с толпой, и Горелик на время потерял из виду Козлову. Он остановился возле какого-то человека, ниже его ростом, которого принял было за Суханова, потому что человек этот повелительным голосом отдавал распоряжения. Но, вглядевшись, понял, что ошибся. Это был не Суханов.

Неужели?.. Да, сомнений быть не могло. Эти черты были Игорю хорошо знакомы.

Рядом с ним находился начальник «ЭПРА».

– Ниже! – скомандовал кому-то Дмитревский.

Горелик увидел, как то, что он принял за вертикально висящую лодку, опустилось и передняя его часть погрузилась в почву.

– Еще ниже!

«Лодка» слегка дрогнула и снова погрузилась. Было непонятно, как и чем она преодолевала сопротивление дна.

– Так, хорошо! Выравнивайте!

К «лодке» никто не подходил, возле нее вообще никого не было. Кому отдавалось это распоряжение? Горелик осмотрелся, но нигде не увидел своего «гида». Козлова куда-то исчезла.

Окликнуть ее? Неудобно как-то, все услышат. И Дмитревский, стоящий совсем рядом. Впрочем, если бы он был и далеко, то все равно бы услышал.

– Вы что-то потеряли, молодой человек? – услышал он неожиданный вопрос, обращенный явно к нему, потому что только он один не стоял неподвижно, как другие, а вертел головой, точно ища что-то.

Кто, с какой стороны задал этот вопрос – определить по звуку было невозможно, – слова достигали его слуха по радио. Горелик увидел, что Владимир Дмитревский смотрит прямо на него, и понял, что вопрос задан именно Дмитревским.

Надо отвечать!

– Я потерял свою спутницу, товарищ Дмитревский, – сказал Игорь. – Я новичок, прибыл сюда три дня назад, и она обещала давать мне пояснения, да вот пропала куда-то.

– А что именно вас интересует?

Игорь хорошо знал, что этот разговор слышен всем. Ему даже показалось, что кто-то рассмеялся едва слышно. Кто? Конечно, эта противная Шура. Ее забавляет положение, в которое он попал из-за своего любопытства. Э, будь что будет! Не отступать же!

– Я хотел бы знать, что здесь происходит, – ответил он. – Что это за штука? – Он указал рукой на странную «лодку». – Кто ею управляет и как?

– Происходит закладка очередной трубы. – Игорь видел губы Дмитревского и убедился, что действительно разговаривает с всемирно известным человеком. – «Штука», как вы сказали, – это ПК, иначе говоря – подводный крот, который пророет шахту и потянет за собой трубу на глубину десяти километров. В трехстах метрах отсюда, параллельно, пойдет второй крот. В настоящий момент им управляют люди, а потом он пойдет самостоятельно. Вас удовлетворяет это объяснение?

– Вполне. Спасибо, товарищ Дмитревский.

– Ну и напрасно, – совершенно уже неожиданно услышал Игорь. – Вы могли бы поинтересоваться еще многим. Например, как совершается подземный поворот крота? Как он изгибает трубу?

– Я боюсь злоупотребить вашим временем.

– Как ваше имя?

Горелик назвал, прибавив, что он археолог.

– Об этом я и сам догадался, – ответил Дмитревский. – Инженеры таких вопросов не задают. Они сами это знают.

Снова кто-то рассмеялся, и Игорь узнал Козлову.

«Вот тебе! – подумал он. – Не хотела объяснять мне, так я получил пояснения от самого Дмитревского».

Между тем подводный крот погрузился больше чем на половину своей длины. Хотелось спросить, откуда поступает энергия к его двигателям, но обращаться самому к начальнику «ЭПРА» для Игоря было уж слишком смело.

Он увидел, как в корпусе крота открылся люк и оттуда вышли три человека. Очевидно, именно они управляли машиной до сих пор, а теперь она пойдет дальше самостоятельно.

ПК погружался на глазах. Потом машина остановилась. Теперь над поверхностью дна оставалась только ее корма, возвышавшаяся не больше чем на метр. Все остальное скрылось.

Над головами зрителей проплыла гигантская труба, метров двести длиной. Над ней можно было различить контур подводной лодки, которая ее несла на тросах. Приблизился огромный и неуклюжий с виду самодвижущийся механизм, размером с небольшой дом. Из него протянулись четыре механические руки и взялись за конец трубы. Медленно, плавно труба встала вертикально и точно легла торцом на корму ПК.

Горелик следил за происходящим затаив дыхание. Внешняя легкость движений механических рук таила в себе чудовищную силу. Интересно, управляет кто-нибудь «руками» или это автомат?

Появились еще четыре «руки», иной формы. Они обвили конец трубы, словно обняв ее. Горелик понял, что сейчас труба будет приварена к корме ПК, или как-то иначе наглухо скреплена с ней. И ПК потащит трубу за собой в глубину, а за ней и все остальные трубы, которые одна за другой будут присоединены к первой. Было ясно без пояснений, что возрастающий вес этих труб поможет ПК идти вниз. Но вот как он поднимется?

«Видимо, он вообще не будет подниматься, а останется там, соединившись со вторым ПК, о котором сказал Дмитревский», – подумал Игорь.

Между тем «сварка» была окончена. Все восемь рук одновременно ушли внутрь самохода. И ПК двинулся вперед.

Труба пошла за ним.

Движение это было очень медленным, и его даже трудно было заметить. Без трубы крот погружался гораздо быстрее.

Кто-то тронул Игоря за рукав скафандра. Он обернулся и увидел Козлову.

– Явилась все-таки, – сказал он. – Совесть проснулась?

– Ты сам куда-то пропал, – ответила она. – А потом я услышала, что ты разговариваешь с Дмитревским. Как он тебе понравился?

Игорь смущенно оглянулся, но Дмитревского уже не было возле него. Больше того, не было видно и крейсера штаба. Видимо, начальник «ЭПРА» успел уехать, пока он был поглощен зрелищем.

– Дмитревский отправился к месту закладки второй трубы, – пояснила Шура. – Он всегда лично присутствует при каждой закладке, на всех двадцати пяти базах.

– Сколько времени будет погружаться крот? – спросил Игорь.

– Сорок дней. Возможны задержки из-за особенностей грунта. Иногда приходится вытаскивать все обратно. Но, к счастью, эти случаи редки.

– Катастроф не было?

– Пока не было.

По тону ответа Игорь понял, что работники «ЭПРА» каждую минуту ожидают возможной катастрофы и готовы к ней.

– Опасная штука! – сказал он. – Кстати, куда девается грунт?

– Он выбрасывается на поверхность через эти же трубы. Через двадцать часов, или немного позже, здесь начнется непрерывное извержение глубинных пород. Тогда надо будет внимательно следить и производить непрерывный анализ. Мало ли что может оказаться. К тому же температура недр все время повышается.

– ПК останавливается?

– Да, через каждые двести метров. Последние трубы очень трудно присоединять. Приходится предварительно раскалять их торцы. Ты прав, – работа опасна. Но в этом есть и своя прелесть.

– Прелесть?

– Слишком мало осталось у нас, на Земле, таких работ, где нужна смелость.

– Разве не все автоматизировано?

– Почти все. Я возвращаюсь на базу, – прибавила Шура. – Идешь со мной?

– Да, пошли!

Он бросил прощальный взгляд на трубу (она не укоротилась заметно) и пошел за Козловой.

По дороге им встретилось несколько громоздких машин, медленно ползших по дну.

– Это подвижные лаборатории и вспомогательные агрегаты, – сказала Козлова. – Они переходят на новое место. От недавно законченных труб, где уже делать нечего.

– Место работ все время удаляется от базы?

– Да, в обе стороны. А потом и сама база будет перенесена на другое место.


В ПЛЕНУ

Время шло однообразно, но не скучно. Интересная работа всецело захватила Игоря Горелика.

День был строго регламентирован. Работа, сон, развлечения – все имело свое, раз навсегда установленное, время. И это так же помогало не замечать отсутствия новых впечатлений.

Раз в три дня, в течение получаса, Игорь имел возможность поговорить с матерью по радиотелефону. Он не пропускал своей очереди, главным образом потому, что знал – мать беспокоится о его здоровье и ее собственная работа идет лучше, после того как она увидит сына.

На свое здоровье Игорь никогда не жаловался. И в условиях «заключения» под водой выглядел так, что даже мать не находила повода поволноваться за него.

В подводном павильоне были гимнастический зал и бассейн для плавания. В верхнем этаже помещался «зимний сад», где рекомендовалось проводить не менее часа в день. За этим строго следил врач базы. Народ был крепкий, не склонный к заболеваниям, и врачу делать было почти нечего. Александр Пугачев помимо медицинских обязанностей выполнял еще и работу ученого ихтиолога. Суханов редко отпускал его на дно, и материал для работы доставляли поисковые группы. Лаборатории базы были прекрасно оборудованы.

Как-то под вечер Дмитрий Козлов подошел к Игорю, игравшему в шахматы с Шурой, и сказал ему:

– Завтра в длительный поиск отправляется группа Анатолия Купцова. Ты отправишься с ней.

– Наконец-то! – облегченно вздохнул Горелик.

Купцова он хорошо знал. Тот был всего на год старше, и они часто встречались в университете. В свое время Игорь остро завидовал Анатолию, когда узнал, что Купцова приняли на работу в «ЭПРА».

– Ты не обижайся, – сказал Дмитрий. – У нас так принято. Всех новых сотрудников подвергают испытанию на терпение. Ведь нам часто приходится безвыходно сидеть в таком «заключении». За три месяца можно увидеть, годен человек для работы в «ЭПРА» или не годен.

– Значит, я годен?

– По-видимому, да.

– Все-таки «по-видимому».

– Дно покажет, – неопределенно ответил Козлов.

– Пойдем пешком?

Шура рассмеялась:

– Такой здоровый парень, а шага сделать боится.

– Я не боюсь. Просто спрашиваю.

– Ходить придется много, – ответил Дмитрий. – А на место отправитесь в лодке.

– Место уже разведано?

– Да, там была одна группа. Кажется, что-то есть.

– А почему не на вездеходе?

– На них можно ездить только по расчищенной полосе. А в том месте хаос скал.

В противоположность своей жене Дмитрий всегда и охотно отвечал на любой вопрос.

– Надолго? – спросил Игорь.

– Дело покажет. Но не менее как на десять дней.

– Как же я переживу разлуку с тобой, любовь моя? – сказал Горелик Шуре.

Он в последнее время убедился, что лучшим оружием против насмешек Шуры является контрнасмешка. Средство это действовало безотказно.

– Как-нибудь, – сухо ответила Козлова.

Дмитрий понимающе подмигнул Игорю.

– Будь готов к восьми часам, – сказал он и ушел.

– Сыграем еще? – спросила Шура.

– Нет, что уж с тобой играть. Пойду поищу Анатолия. Спрошу, что брать с собой. Я же в первый раз.

Головной фонарь осветил узкий проход между скал. Горелик в нерешительности остановился. Он был один, а инструкцией запрещалось залезать в трещины, и вообще в сомнительные места, одному.

– Анатолий! – позвал он.

– Слушаю тебя, – ответил голос Купцова. Выслушав Игоря, он вынес решение: – Жди! Приду к тебе сам. Я недалеко, вижу свет твоего фонаря.

– Хорошо, жду!

Шел восьмой день поисков. Группа, состоявшая из пяти человек, обследовала участок площадью не менее десяти квадратных километров, но не нашла ничего. Создавалось впечатление, что первая группа, побывавшая на этом месте, ошиблась и никаких следов Атлантиды здесь нет. Но Дмитрий Козлов не разрешал Купцову прекратить поиски.

– Ищите хотя бы тот портик, о котором говорил Долин. Они его ясно видели. Как он выглядит, вам известно. Когда найдете и убедитесь, что это просто причудливая скала, тогда возвращайтесь.

Но «портик» никак не находился.

Группа Долина видела его только из окна лодки. Выйти на дно помешало присутствие осьминогов. В распоряжении группы не оказалось средств разогнать опасных моллюсков. Пришлось ограничиться фотографией через иллюминатор, при свете прожектора.

Группа Купцова, разумеется, захватила с собой все необходимое. На поясе Горелика висела небольшая черная трубка. Ее содержимого было достаточно, чтобы разогнать и частично уничтожить хоть сотню спрутов. Такие же трубки были и у остальных четырех.

Игорь стоял и терпеливо ждал Анатолия – тот что-то задерживался. В свете фонаря он видел, что проход все же достаточно широк, чтобы в него могла пройти лодка. Может быть, там в глубине видел Долин свой портик? Уйти, не обследовав прохода, было никак нельзя.

Время от времени Игорь гасил фонарь и всматривался, не виден ли свет от фонаря приближающегося Купцова. Но кругом было темно. Они находились довольно далеко от ближайшей полосы «ЭПРА», и лучи прожекторов сюда не достигали.

Куда запропастился Анатолий?

Вокруг беспорядочно громоздились скалы. Игорю казалось, что они лежат так, словно упали сверху друг на друга.

– Да, действительно, – сказал он. – Очень похоже.

– Что и на что похоже? – раздался голос Купцова.

– Скалы лежат так, точно они свалились откуда-то. Очень похоже на результат катастрофы, – ответил Игорь.

– Сейчас посмотрим!

– Ты где?

– Близко.

– Почему же не видно света твоего фонаря?

– А я его погасил, – хладнокровно ответил Купцов. – Как же иначе я увижу свет твоего?

– Смотри не провались куда-нибудь.

– Периодически зажигаю.

И тотчас же, метрах в ста пятидесяти, вспыхнул свет.

– Ровное место, – сказал Купцов, и его фонарь снова погас.

Горелик стоял спиной к проходу. Внезапно что-то с силой толкнуло его в спину. Игорь полетел кубарем. Фонарь на его шлеме погас.

Стекло было крепко и не могло разбиться. Почему же погас фонарь? Игорь не успел об этом подумать. Что-то схватило и подняло его.

Сквозь металлическую «ткань» скафандра он чувствовал, вернее ему казалось, что он чувствует, как гибкие щупальцы обвивают его тело. Ни рукой, ни ногой он пошевелить не мог. Спрут?.. Кто же еще, конечно спрут!

– Меня схватил осьминог, – сказал он.

– Бегу! – коротко ответил Анатолий.

И сразу же загорелся его фонарь, совсем уже близко.

То, что держало Игоря, находилось за его спиной. Повернуть голову было нельзя, так же как и пошевельнуть рукой.

Игорь нисколько не беспокоился за себя. Сейчас подбежит Анатолий и освободит его. Спрут, даже гигантских размеров, ничего с ним не сделает.

Он подумал, что инструкция о подводных поисках составлена умно. Хорош он был бы, зайдя в проход один. Ведь именно оттуда выскочил его враг.

«Надо будет сказать Дмитрию, что и ходить по дну в одиночку нельзя», – решил Игорь.

Свет фонаря быстро приближался. Еще несколько секунд!

Горелик почувствовал, что его куда-то потащили. Медленно проплыли мимо скалы.

– Он тащит меня в проход, – сказал Игорь.

Купцов ничего не ответил, но его фонарь стал приближаться заметно быстрее.

Еще две-три секунды Игорь видел свет друга. Потом, фонарь скрылся, видимо заслоненный выступом скалы. Стало абсолютно темно. Неведомый враг продолжал отступление.

Игорь напряг мускулы и рванулся. Только бы освободить руку, хотя бы на мгновение. Прежде чем его снова схватят, можно успеть нажать на кнопку фонаря. Видимо, он погас потому, что щупальце спрута случайно задело эту кнопку, помещенную на футляре у пояса.

Но из попытки ничего не вышло. Его держали крепко.

Игорь ощутил легкое беспокойство. Свет фонаря Купцова не появлялся.

– Где ты? – раздался голос Анатолия.

– Разве я знаю, – ответил Игорь. – Он тащит меня в глубину прохода. Твоего фонаря я не вижу. А свой не могу зажечь, рукой не пошевелить.

– Буду искать. Сюда бежит еще Коля. Я его вызвал. Ты не бойся!

– А я и не думаю бояться. С чего ты взял?

«Странно, – подумал Игорь, – почему я не слышал, как он вызывал Николая!»

Гибкий и мягкий материал скафандра был настолько крепок, что Игорь даже не мог определить, остановился ли его похититель или все еще движется куда-то. Давление воды совершенно не ощущалось.

– Здесь уйма проходов, – услышал он голос Анатолия. – Куда именно его затащили?

Игорь понял, что Николай Кузьминых уже присоединился к Купцову и они ищут вдвоем. Но яркий свет фонарей нигде не мелькал.

– Если бы он мог зажечь свой фонарь! – Это сказал Николай.

Да, конечно, свет фонаря сразу указал бы направление. Во всяком случае сильно облегчил бы поиски. Но как зажечь фонарь? По-прежнему невозможно пошевелиться.

Горелик начал биться, напрягая всю силу. Тщетно!

Его враг, видимо, был чудовищно силен.

Хотя бы увидеть, с кем он имеет дело!

– Вот недостаток наших скафандров, – сказал Купцов. – Невозможно по голосу определить направление, откуда доходит звук. Как дела, Игорь? – спросил он.

– По-прежнему.

– В каком ты положении?

– Он держит меня прямо, – ответил Горелик, догадавшись, о чем его спрашивают, – или под небольшим углом. Но, наверное, в любую минуту может и перевернуть головой вниз. Я абсолютно беспомощен. Не могу даже слегка пошевелиться.

– Лучше не шевелись совсем. Не раздражай его. Сиди спокойно!

Горелика рассмешило слово «сиди».

– Что ты смеешься? – спросил Купцов. – Нашел время!

– Ты сказал, как говорят детям, «сиди спокойно».

– А! Я работал одно время в детском городке. Видишь ты свет наших фонарей?

– Ничего не вижу. Это меня немного беспокоит. Не ушли ли вы далеко в сторону?

– Сейчас мы вернулись к выходу. И начнем поиски с самого начала.

– Скоро здесь будет еще и Костя, – сказал Кузьминых.

– Значит, в полном составе.

Игорь знал, что из пяти человек группы один обязательно должен был оставаться в лодке.

– Знаешь что, – сказал Купцов, – лучше не разговаривай. Может быть, он слышит твой голос и это его раздражает.

– Даже наверное так. Я не могу утверждать, но мне кажется, он сжимает меня сильнее, когда я говорю или когда говорите вы. Но ведь он не может причинить вред, скафандр ему не по силам.

– Так-то так, но лучше помолчи.

– Молчу!

Время тянулось с каждой минутой медленнее. Игорю казалось, что он уже несколько часов находится в плену у неведомого зверя…

Константин Басков с трудом нашел товарищей. В этом месте действительно был невероятный хаос нагроможденных друг на друга обломков скал.

Они уже не сомневались, что высказанное Гореликом предположение правильно. Не скалы, а именно их обломки. Что могло так разломать их? Конечно, катастрофа. Скалы когда-то находились на одном из островов и рухнули с ним вместе на дно океана.

Анатолий Купцов сообщил обо всем на лодку. Оставшийся там Валерий Софронов передал тревожный сигнал на базу, и оттуда с минуты на минуту должна выйти на помощь вторая лодка.

Но когда она подойдет?

Против воли все трое начали беспокоиться. Они хорошо знали несокрушимую крепость скафандра, но все же… В такое положение, как Горелик, никто еще никогда не попадал. Не было ни одного случая нападения обитателя глубин на работника «ЭПРА». А что, если неизвестный зверь (спрут – по мнению самого Игоря) начнет гнуть скафандр, пытаясь его сломать? Выдержит ли гибкий металл? Не согнется ли он больше, чем допустимо для безопасности человека, находящегося в скафандре? Теоретически этого не должно было случиться, но на практике… В таких условиях скафандры не испытывались. Кто может знать, какова сила животного, схватившего Горелика!

Друзья молчали, скрывая друг от друга свои опасения, и производили поиски внешне спокойно, вынужденно не торопясь. В таком лабиринте очень легко было пропустить какую-нибудь небольшую пещеру или грот. Спрут мог забраться со своей добычей в любую расщелину.

Софронов сообщил, что вспомогательная лодка вышла и будет здесь через сорок минут.

Сорок минут! Это было долго, очень долго!

Купцов наконец не выдержал растущего беспокойства и спросил как мог тише:

– Как дела, Игорь?

– Без перемен, – последовал также очень тихий ответ. – Почему он не пытается сломать скафандр, понять не могу. Все же поторопитесь.

– А что такое?

– Ничего, просто мне очень неприятно это беспомощное положение.

– Потерпи еще немного.

Прошло минут десять.

Теперь трое друзей волновались уже открыто, часто забывая об осторожности и переговариваясь. Правда, говорить старались как можно тише. Ведь каждое слово звучит в шлеме Горелика, и было неизвестно, как воспринимает звуки его похититель. Обладает зверь тонким слухом или не обладает?

Купцов хотел было посоветовать Игорю выключить радио, но вспомнил, что Горелик не может пошевелиться. А если бы и мог, такой совет было трудно выполнить. Голоса товарищей – единственная моральная поддержка пленника.

– Помощь близка, – сообщил Софронов. – Они мчатся полным ходом.

И вдруг раздался громкий, взволнованный голос Игоря:

– Товарищи, поторопитесь! Он начал меня гнуть. Впечатление, что скафандр трещит!

В этот момент все трое случайно сошлись в одном месте. Они переглянулись тревожно и беспомощно. Что предпринять? Кажется, обыскали каждую пядь каменного лабиринта.

«Если бы Горелик мог каким-нибудь образом зажечь свой фонарь», – одновременно подумали все трое.

И… яркий свет вспыхнул внезапно, где-то совсем близко, казалось – во многих местах сразу.

Нет, это не фонарь Горелика!

Сквозь щели между скалами пробились сильные лучи белого, странно белого света. Осветились все закоулки, каждый камень, каждый поворот.

И тотчас же они заметили блеск скафандра пропавшего товарища. Совсем рядом.

Узкая щель, хорошо замаскированная обломками, вела во что-то вроде грота. Несколько раз они проходили мимо, не замечая щели.

Вот он где!

Они кинулись в щель.

Фонари были не нужны в ослепительном свете. Они увидели Игоря, обвитого кольцами длинного, похожего на змею, животного. Это был не спрут! О таком обитателе глубин никто из них никогда не слышал.

Купцов поднял трубку и нажал на кнопку.

Мгновение – и освобожденный Горелик мягко упал на дно. Рассеченное в нескольких местах тело «змеи», в красном тумане крови, медленно опустилось рядом.

И в тот же момент, точно кто-то невидимый повернул выключатель, свет, исходивший неизвестно откуда, погас…


СТАРАЯ ЗАГАДКА

ЧП!

Чрезвычайное происшествие!

Это выражение бытовало на Земле сто лет назад и, сохранившись до настоящего времени, приобрело еще более острое и волнующее значение, чем в прошлом, потому что «чрезвычайные происшествия» случались теперь исключительно редко.

ЧП прозвучало в экстренных выпусках радиогазет, прозвучало на весь мир спустя какой-нибудь час после того, как ударом лучевого пистолета Игорь Горелик был освобожден из объятий неизвестного науке подводного животного.

Неизвестного! Здесь, на Земле!

Давно уже исчезли с карты планеты «белые пятна». Земной шар был исследован вдоль и поперек. Когда-то труднодоступные, таинственные области южноамериканского континента, Центральной Африки и глубинных слоев мирового океана открыли все свои тайны, и казалось, не могло остаться ничего неизвестного или загадочного. Романтика открытий перекочевала в космос.

И вот!

Неизвестное животное на Земле!

Одно только это было чрезвычайным, из ряда вон выходящим событием.

А тут еще удивительная история с появлением белого света!

Можно было предположить, что источник этого света был забыт на дне океана какой-нибудь из прошлых экспедиций. Такой случаи мог произойти, хотя и был почти невероятным. Но почему же тогда он вспыхнул и погас? Почему он оказался как бы запрятанным в лабиринте скал? Невольно создавалось впечатление, что за тремя подводными разведчиками группы Купцова кто-то, или может быть что-то, внимательно следило и пришло им на помощь в самый нужный момент.

Светильники, вплоть до мощных прожекторов, управляемые на расстоянии с помощью биотоков, были сложными механизмами, и никакая экспедиция не могла просто забыть их в океане.

Тогда что же?!

Сообщение «ЭПРА» со дна Атлантического океана взволновало все население Земли. Люди уже привыкли жить единым коллективом, и все, что происходило на планете, касалось одинаково всех.

Игорю Горелику, как только он вернулся на базу, была предоставлена возможность, вне всякой очереди, поговорить с матерью, чтобы, встревоженная газетным сообщением, она могла лично убедиться, что ее сын нисколько не пострадал от встречи с неизвестной «змеей».

Но на этот раз его увидела не только мать…

Владимиру Дмитревскому первому сообщили о происшествии. Он ответил коротко:

– Ничего не предпринимать до моего прибытия!

Уже готовые отправиться на поиски таинственного светильника, люди Суханова остались на базе ждать начальника «ЭПРА».

Подводный крейсер штаба направился на базу номер шестнадцать.

Дмитревский был широко образованным человеком. Работавшие с ним знали, что он одинаково интересуется как технической, так и историко-археологической частями «ЭПРА». Занятый «выше головы» осуществлением своего подводного проекта, он находил время принимать косвенное участие в работах, очень далеких по своему профилю от его прямой специальности.

Дмитревский прожил большую и интересную жизнь. Будучи инженером-океанографом, он принимал личное участие в исследовательских экспедициях на Венеру, много раз погружался в батискафах и просто в скафандре в глубины океанов этой, все еще остающейся во многом загадочной, планеты. О его приключениях на спутниках Юпитера рассказывали легенды. В качестве навигатора он участвовал в полетах чуть ли не на все планеты Солнечной системы. И всегда, всюду он оставался человеком, приносящим большую пользу, спокойным, волевым, настойчивым в достижении целей, независимо от того, были ли они поставлены им самим или кем-нибудь другим.

Авторитет Дмитревского давно уже стал непререкаемым.

Его советами пользовались строители лунных заводов, спутников-лабораторий, земных солнечных станций, конструкторы космических кораблей.

Таких людей в старину называли энциклопедистами.

Интерес, проявленный им к странному происшествию с поисковой группой Купцова, никого не удивил.

Не удивил в первый момент. Но уже на следующий день создалась почва не только для удивления, но и для загадки.

Жизнь работников «ЭПРА» текла, вообще говоря, довольно однообразно, хотя и очень напряженно. Все, что выходило из рамок привычного, невольно возбуждало пристальное внимание.

Инженеры штаба заметили, что Дмитревский непривычно долго разговаривал с кем-то по радиотелефону. Имя собеседника начальника «ЭПРА» ничего им не сказало. Правда, фамилии они не расслышали, или она вообще не была произнесена в разговоре, который касался именно того, о чем говорили сейчас все, – происшествия на базе номер шестнадцать.

Дмитревский говорил из своей каюты, и до других долетали только отдельные слова и фразы, произнесенные достаточно громко.

Отчетливо были слышны слова, сказанные Дмитревским:

– Все это чрезвычайно подозрительно и заставляет думать, что вы были правы.

Инженеры переглянулись. Они, конечно, не подслушивали разговор своего начальника, а находились рядом с его каютой только потому, что было время обеда, а кают-компания крейсера помещалась непосредственно рядом с каютой Дмитревского.

– «Вы были правы!» Это может означать, что кто-то как бы предвидел случившееся, – тихо сказал один из штабных инженеров. – Интересно, что именно – змею или загадочный свет?

А дальше случилось еще более странное…

Сообщение Суханова было принято на крейсере, когда он находился очень далеко от базы номер шестнадцать. Предстояло более суток пути полным ходом. Дмитревский даже не остановился на базе номер двадцать три, где в этот день должна была состояться закладка очередной трубы. Это был первый случай в истории «ЭПРА», – традиционное «торжество» состоялось без начальника. Видимо, происшествие с Игорем Гореликом заинтересовало Дмитревского не на шутку.

А на следующее утро, уже находясь близко к цели, Дмитревский приказал остановить крейсер и поднять его на поверхность океана.

Зачем? Вопреки всем обычаям и своему собственному правилу – держать штаб в курсе всех дел, Дмитревский никому не сообщил причины.

Это также вызвало удивление.

Работники штаба давно уже не видели солнца и с удовольствием выполнили приказ.

Океан оказался неспокойным, по нему ходила сильная зыбь, но небо было безоблачно, и дневное светило, по которому все так соскучились, ярко сияло почти в зените. Несмотря на сильную качку, все бывшие на крейсере вышли наверх.

Дмитревский стоял на мостике и, не отрываясь от бинокля, осматривал северо-восточный горизонт.

Ждали долго, и никто не мог понять, чего они ждут.

Дмитревский всегда был простым и общительным. Но сегодня его словно подменили. Он упорно молчал, и его лицо было столь хмуро и озабоченно, что никто не решился обратиться к нему с вопросом.

Наконец появился небольшой планелет скоростного типа. Быстро приблизившись, он снизился и повис над крейсером. По опознавательным знакам на фюзеляже можно было заключить, что воздушный корабль прибыл из Ленинграда.

По сброшенной лестнице на палубу крейсера спустился пожилой, скорее даже старый, человек, в обычном городском костюме, странно выглядевшем для людей, привыкших к форме «ЭПРА», с короткими, совершенно седыми волосами.

Кто он такой, этот человек, никто догадаться не мог.

Приняв незнакомца, крейсер сразу же ушел на глубину, и прерванный путь возобновился.

Дмитревский увел гостя в свою каюту, так и не познакомив его ни с кем из работников штаба. Их разговор наедине продолжался до самого прибытия на базу и, видимо, был настолько интересен или важен, что ни тот, ни другой, ни разу не вышли.

Был ли этот человек тем самым «таинственным» собеседником, с которым начальник «ЭПРА» так долго говорил накануне, или кем-нибудь другим?

Все на крейсере были сильно заинтригованы.

Загадка раскрылась только на базе.

И как только была названа фамилия, как только люди вспомнили, с чем связано это имя, всем сразу стала ясна мысль, явившаяся Дмитревскому, и его фраза: «Похоже, что вы были правы». И, как всегда случается, все подумали одно и то же: «Как странно, что такая простая и естественная мысль не пришла мне самому».

Фамилия прибывшего была Карелин…

Николай Тихонович был уже стар. Недавно ему исполнилось девяносто семь лет. Но он был еще крепок и так же работоспособен, как и в то время, когда был найден «железный пень» – таинственная машина времени пришельцев.

Много воды утекло с тех пор, а загадка цилиндра так и осталась загадкой. Не удавалось даже приблизиться к пониманию. Любимое детище Карелина – теория «спирали времени», окончательно разработанная им, но все еще не ставшая общепризнанной, была бессильна объяснить появление цилиндра в России, хоть как-то обосновать непонятное перемещение его из Атлантиды. Не удавалось это сделать самому Карелину, не удавалось и многочисленным его последователям.

Николай Тихонович уже примирился с мыслью, что ему не дожить до времени, когда тайна откроется или… откроется сам цилиндр, не увидеть того, что находится в цилиндре, не встретить выходящих из него пришельцев. Но все же он ждал этого, ждал каждый день в течение вот уже шестидесяти пяти лет.

За эти годы ученые предпринимали бесчисленные попытки проникнуть взглядом сквозь все еще остававшийся загадочным металл цилиндра. Невиданно выросла техника, в распоряжении людей находились аппараты и приборы, о которых прежде не смели и мечтать. Взор ученого или инженера мог проникнуть сквозь свинцовую плиту толщиной до полуметра. Но все попытки заглянуть в цилиндр неизменно оканчивались неудачей. Странный металл не пропускал никаких лучей. Само слово «металл» в применении к цилиндру стали заключать в кавычки, потому что многие сомневались в том, что этот материал можно относить к группе металлов вообще.

Попыток открыть овальную дверь больше не предпринималось. Раз неведомые конструкторы посчитали нужным засекретить механизм запора – значит, открывать дверь нельзя. Люди Земли боялись причинить вред неизвестным братьям…

Жена Карелина Вера Павловна была еще жива, но из восьми человек, первыми увидевших цилиндр пришельцев, осталось только двое: сам Карелин и Анвер Керимбеков, когда-то его напарник, ставший теперь известным ученым и экспертом Совета экономики по энергетическим вопросам.

На Земле привыкли к мысли о существовании цилиндра, и он уже не возбуждал прежнего любопытства. Его появление привело, казалось, только к тому, что небольшой районный центр Михайловка быстро превратился в огромный город и был переименован в «Пришельцев». Сперва говорили «Город пришельцев», потом просто «Пришельцев», и постепенно это слово утратило первоначальный смысл, превратившись во что-то вроде «Куйбышев» или «Пушкин».

Время и события шли над преображенной Землей бурным, стремительным потоком, ошеломляющие открытия были так часты, что даже самому Николаю Тихоновичу начинало казаться, что проблема цилиндра не так уж и важна для человечества. Она потускнела в его глазах, стала второстепенной.

Всеобщее мнение было таково: «Вряд ли существа, которые могли так грубо ошибиться в оценке развития планеты Земля, могут дать ее человечеству что-нибудь особо ценное. Скорее всего, они окажутся менее развитыми, менее сведущими в науке, несмотря на свою машину пространства – времени, чем обитатели Земли».

Их выхода из цилиндра ждали, но это было уже скорее любопытство, чем ожидание неизвестных тайн природы, которых еще не знали земляне.

В правдивости рассказа Даира и монгольского предания почти никто не сомневался. И огромный интерес возбуждал тот факт, что вместе с пришельцами к людям идет человек из легендарной Атлантиды.

Кто он? Скорее всего, какой-нибудь жрец, потому что в древние времена, даже через много тысячелетий после атлантов, учеными были только служители храмов…

Сообщение «ЭПРА» сперва нисколько не заинтересовало Карелина. Только после разговора с Дмитревским он внезапно понял, что не исключена возможность найти наконец знаменитый «черный шар», к поискам которого он сам призывал более полувека тому назад.

Николай Тихонович вспомнил дискуссию в Доме ученых, вспомнил, как ему вежливо указали на невозможность найти маленький шар в просторах Атлантического океана, как они с женой уныло возвращались домой после этого «урока».

А получилось, что он был прав тогда!

Было более чем вероятно, что именно этот шар пришел на помощь товарищам Игоря Горелика, что именно он вспыхнул так своевременно. В том, что шар подчиняется биотокам мозга, не было ничего удивительного. Более того, это предположение даже полвека назад считалось вполне вероятным, хотя тогда еще почти не было механизмов, управляемых биотоками.

По рукописи Даира, шар бросили в океан. В то время, когда Карелин впервые читал эту рукопись, Атлантиду еще не нашли и о ее местоположении существовало множество мнений. Теперь было точно установлено, что Атлантида представляла собой группу островов. Но если шар бросили в океан даже на крупнейшем из них, в так называемой Посейдонии, то его могло принести в район базы номер шестнадцать «ЭПРА» Канарским, а затем Северным экваториальным течением.

Старая загадка воскресла с новой силой. Карелин поспешил на зов Дмитревского…

На базе сразу поняли, почему начальник «ЭПРА» приказал не приступать к поискам шара до его приезда. Дело оказалось не в самом Дмитревском, а в Карелине. Старому ученому принадлежало бесспорное право руководить этими поисками. Ведь он стремился к ним еще тогда, когда никого из теперешнего персонала «ЭПРА» не было на свете.

Николая Тихоновича встретили с радостью. Было приятно увидеть у себя на базе человека, имя которого все люди на Земле знали со школьных лет.

Четверо из группы Купцова были тотчас же позваны в кабинет Суханова.

Кроме самого начальника базы там находились Карелин и Дмитревский.

Николай Тихонович задал им вопрос, который сперва показался всем четверым очень странным и не имеющим никакого отношения к делу поисков шара.

– Вспомните, – сказал он, – о чем вы думали в последний момент, перед тем как в лабиринте камней зажегся свет.

– Подумайте сначала, – добавил Дмитревский.

Анатолий Купцов ответил первым:

– Я думал о том, что теперь, когда змея начала ломать скафандр нашего товарища, особенно необходимо, чтобы Горелик как-то умудрился зажечь свой фонарь.

Двое его товарищей ответили то же самое.

– Нет, – неожиданно для них сказал Карелин. – Это совсем не то. Ну, а вы о чем думали? – обратился он к Игорю.

– Честно говоря, я ни о чем не думал, – ответил Горелик. – Когда змея начала меня гнуть, я испугался, а вдруг скафандр согнется больше, чем сможет выдержать мой позвоночник.

– Значит, вы все же о чем-тодумали, – улыбнулся Карелин. – Постарайтесь вспомнить, не было ли у вас какого-нибудь желания?

– Только чтобы змея перестала меня гнуть.

– Не может быть. Вы должны были думать о товарищах, которые вас ищут. Вы их ждали!

– Да, конечно!

– Напрягите память!

Игорь задумался.

– Право не могу вспомнить, – сказал он наконец. – По моему, я не думал ни о чем другом. Я ждал помощи, верно. Это была не мысль, а скорее подсознательное желание.

– Но вы же знали, что, появись свет, вас скорее найдут.

– Вы правы. Мне очень хотелось, чтобы змея случайно нажала на кнопку моего фонаря.

– Или чтобы вас осветили фонари товарищей?

– Конечно.

– Не думали ли вы о свете вообще, не о фонарях товарищей или вашем, а вообще о свете?

– Верно! – воскликнул Игорь. – Вы совершенно правы. У меня, когда я понял опасность, явилось желание, чтобы вспыхнул свет, свет во что бы то ни стало, все равно откуда и как!

– Вот именно! – удовлетворенно сказал Николай Тихонович. – Горячее стремление к тому, чтобы появился свет. Вы думали о свете, а не о фонарях.

– Да, да! Именно так! Но как вы могли догадаться?

– Потому что именно вы и зажгли этот свет, – ответил Карелин.


НАКОНЕЦ-ТО!

Желание Николая Тихоновича лично выйти на дно и принять непосредственное участие в поисках шара беспокоило Дмитревского. Для девяностосемилетнего человека это было даже не совсем безопасно. Но Карелин и слышать не хотел о том, чтобы руководить поисками из помещения пульта крейсера.

– Тогда, – сказал он, – я мог бы и не вылетать из Ленинграда. Ваши экраны можно соединить с экранами ленинградского филиала управления «ЭПРА». Незачем было и вызывать меня.

Он был прав, и на это нечего было возразить.

На поиски черного шара Суханов выделил, кроме историков и археологов, еще и шестерых техников, и даже согласился отпустить с базы врача, главным образом из-за Карелина.

Александр Пугачев был очень обрадован этим решением. Ихтиолога интересовала змея, труп которой остался лежать в пещере. Хотелось выяснить, действительно ли это животное, еще неизвестное науке, или просто представитель какой-нибудь редкой разновидности морских змей.

Поисковая группа отправилась на место в крейсере штаба, так как Дмитревский решил сам принять участие в экспедиции. Кроме того, присутствие крейсера облегчало задачу: его мощные прожекторы осветят скалы, как днем.

Место действия недавней драмы было найдено без труда. Крейсер остановился в непосредственной близости от прохода, куда «змея» затащила Горелика.

Восемнадцать человек приготовились к выходу.

– Ищите черный шар, – сказал им Карелин. – Вероятно, он невелик по размерам. Тот, кто его увидят, должен немедленно сообщить об этом и ждать на месте, не прикасаясь к шару. Подчеркиваю, не прикасаться ни в коем случае! Если снова вспыхнет свет, прекратить поиски и ждать меня. Лучше бы он не вспыхивал. Постарайтесь не думать о свете. Шар подчиняется биотокам, и желание, чтобы появился свет, может как раз и заставить шар вспыхнуть.

– Постараемся, Николай Тихонович, – хором ответили участники группы.

– Напрасно вы упомянули об этом, – сказал Дмитревский, отведя Карелина в сторону. – Они могли и не подумать о свете, а теперь подумают наверняка. Разве вы не знаете, что запрещение думать о чем-нибудь как раз и заставляет об этом думать.

– Пожалуй, вы правы, – ответил Карелин. – Но теперь уже не исправишь.

И Дмитревский оказался прав.

Как только поисковая группа вышла из крейсера на дно, шар вспыхнул. Луч света вырвался из прохода и был настолько ярок, что его сразу заметили, несмотря на еще более яркий свет прожекторов.

Карелин попросил Дмитревского, оставшегося на крейсере, погасить прожекторы корабля.

Откуда-то изнутри скал, через бесчисленные щели и промежутки между ними, били лучи белого света. Даже крейсер, стоявший в тридцати-сорока метрах, был освещен весь.

Очевидно, все восемнадцать человек одновременно подумали о том, о чем им запретили думать. И сам Николай Тихонович вынужден был признаться самому себе, что и у него явилась та же мысль.

И, сознавая это, он ничего не сказал, хотя каждый из его спутников ожидал сердитого замечания.

«Раз уж так случилось, – подумал Карелин, – то пусть он и продолжает гореть, этот свет. Но можно ли подходить к нему? Не опасно ли?»

Он вспомнил все, что было сказано в рукописи Даира, и отверг мысль об опасности. Шар вспыхивал в доме верховного жреца Атлантиды. Возле него, несомненно, были люди. Шар бросили в океан, – значит, прикасались в нему, брали его в руки. Да и не могли пришельцы оставить полудиким людям предмет, приближение к которому опасно для них. Никак не могли!

– Ну что ж! – сказал Николай Тихонович. – Приступим к поискам. Без меня шар не трогать и даже не подходить близко!

– А если он погаснет? – спросил Купцов.

– Тогда будем искать, как наметили раньше. Но я думаю, что он не погаснет.

– Почему? Тогда он погас сам собой.

– Видите ли, – сказал Карелин. – Я думаю, что вы сами его погасили. Найдя Горелика и осветив его своими фонарями, вы могли бессознательно подумать, что посторонний свет вам больше не нужен. Этого оказалось достаточно, и шар погас. А теперь мы будем искать, ориентируясь на свет, и не подумаем о том, что этот же свет нам не нужен. Никто не может так подумать.

– Вы правы, – услышали они голос Дмитревского.

– Пошли! – сказал Карелин.

Пугачев сразу же отстал, свернув в пещеру, где нашли Игоря и где лежала убитая «змея». Она интересовала его значительно больше, чем черный шар. С большой неохотой один из техников направился за ним. Категорический приказ начальника «ЭПРА» запрещал оставлять кого-нибудь одного. Здесь могли оказаться другие «змеи» или спруты.

Шестнадцать человек продвигались вперед сомкнутой группой. Незачем было разделяться, – направление безошибочно указывала усиливающаяся яркость света.

В сущности, никаких поисков и не было. Они прямо пришли к нужному месту. Шар сам привел их к себе.

Маленькое «солнце» висело в воде среди беспорядочной кучи нагроможденных друг на друга камней. Висело неподвижно в полуметре от дна. Почему оно не опускалось на дно? Это трудно было понять,

Группа остановилась.

– Несомненно, это он! – сказал Карелин.

– Кто?

– Черный шар, о котором сказано в египетской рукописи.

– Он мало похож на «черный», – заметил кто-то.

Смотреть прямо на шар было невозможно, его свет слепил глаза, и Карелин невольно вспомнил, как шестьдесят пять лет тому назад назвал шар «электрической лампой». Скорее уж, это небольшой прожектор, а не лампа.

Раздался голос Дмитревского:

– Если это тот самый шар, то сколько же лет лежит он на дне океана?

– М-да! – только и смог ответить Карелин.

Атланты бросили подарок пришельцев в океан двенадцать тысяч лет тому назад, по меньшей мере. А механизм шара, источник света в нем все еще находились в исправности!

«Что бы ни говорили о пришельцах, – подумал Николай Тихонович, – а их техника может кое-чему научить нас».

– Это не может быть ничем другим, – ответил он Дмитревскому.

– Что будем делать? – спросил Купцов.

– Честно говоря, не знаю и сам. При таком ярком свете поверхность шара должна быть раскалена.

– Самое время ему погаснуть, – заметил Купцов.

Карелин тоже подумал об этом.

И… шар тут же погас.

Николай Тихонович вздрогнул от неожиданности, которая, казалось бы, не должна была удивить его. Случившееся только окончательно подтверждало правильность его предположения, что шар управляется биотоками.

Наступившую темноту рассеивали теперь только фонари на шлемах. Но их свет был настолько слаб, что в первый момент все подумали, что они не зажжены вообще. Некоторые нажали на кнопки, тем самым погасив свои фонари. И только тогда поняли, что темнота кажущаяся, по контрасту с только что бывшим светом.

– Потушите-ка, друзья, ваши фонари. Все сразу, – сказал Карелин.

Он ожидал, что поверхность шара, которая не могла остыть так быстро, будет светиться в темноте, но, когда эта темнота наступила, не увидел ничего, ни малейшего намека на светимость.

– М-да! – сказал он еще раз. – Ну что ж, зажгите!

Теперь, после полной мглы, света фонарей было достаточно, чтобы хорошо рассмотреть находку.

Шар был действительно черным, матово-черным, и на его гладкой поверхности не было бликов от фонарей, направленных на него с трех сторон.

– Почти абсолютная чернота, – сказал один из техников базы.

– Почему «почти»?

– Потому, что если бы он был абсолютно черным, мы его не могли бы увидеть.

Карелин подошел к шару.

Казалось совершенно непонятным, почему давление воды не выбросило шар на поверхность океана. Видимо, он не полый и очень тяжел. Но тогда почему он висит над дном, а не лежит на нем? Что держит его в этом положении?

– Странно! – произнес кто-то возле Карелина.

Он обернулся и узнал Дмитревского. Начальник «ЭПРА» не выдержал и пришел сюда.

– Да, действительно очень странно.

– Надо определить, горячий он или холодный.

– А как это сделать? Сквозь металлическую перчатку ничего не почувствуешь.

– Это просто, – сказал Дмитревский.

Он держал в руке небольшой прибор, от которого отходил тонкий гибкий шланг с шариком на конце.

– Сейчас узнаем, – сказал он, прикасаясь шариком к поверхности шара. – Вот! Его температура точно такая же, как и окружающей воды.

– Странно, что он так быстро остыл, – сказал Карелин.

– Почему «остыл»? Вполне возможно, что он и не был нагрет. Свет мог быть холодным.

И только он успел это сказать, шар снова вспыхнул.

Дмитревский и Карелин отшатнулись. Яркость света подействовала на них, как внезапный физический удар.

Николай Тихонович рассердился.

– Неужели у нас не хватает силы воли? – сказал он. – Кто зажег свет?

– Похоже, что я, – смущенно ответил Горелик.

– Думайте о чем-нибудь другом.

– Будет, пожалуй, лучше всего, – сказал Дмитревский, – если все вернутся на крейсер. Пусть останутся двое или трое, чтобы взять шар и перенести к нам.

– Да, вы правы. Останусь я.

– Обещаю, что не буду думать ни о чем, – сказал Купцов, – кроме вашей защиты от нападения какой-нибудь «змеи». Оставьте меня, как охраняющего.

– Третьим буду я, – решил Дмитревский. – Остальным вернуться на крейсер!

Приказание было выполнено.

– Необходимо, чтобы он погас, – сказал Карелин, когда они остались втроем.

И только сказал – шар погас!

– Какая поразительная чувствительность! – воскликнул Дмитревский. – Правда, когда вы это сказали, мне захотелось, чтобы он погас.

– И мне тоже, – после секундного колебания сказал Купцов.

Карелин засмеялся.

– Первое нарушение обещания, – насмешливо заметил он.

– И последнее!

Анатолий тут же отвернулся от шара, показывая этим, что приступил к обязанностям охраняющего.

– Попробую его взять, – сказал Николай Тихонович.

– Лучше я. – Дмитревский отстранил Карелина. – Кто его знает, вдруг он рванется вверх. Я сильнее вас.

– Тогда возьмем его вместе.

Но шар не устремился вверх и не проявил намерения опуститься; им показалось, что он невесом.

– Вода уравновешивает, – сказал Дмитревский.

– Скорей всего так, но все же странно!

– Согласен с вами. Отпустите! Одному удобнее нести.

Николай Тихонович с неудовольствием повиновался. Ему хотелось самому нести шар, но спорить казалось ребячеством.

– Пошли!

Карелин пошел впереди, за ним Дмитревский, замыкал «торжественное» шествие Анатолий Купцов, часто оборачивавшийся назад.

Но ни «змеи», ни спруты не показывались.

Больше всего Дмитревский опасался, что кто-нибудь из его спутников вызовет вспышку шара. Сам старался думать только о темноте, но чувствовал, что в любую секунду может, против воли, пожелать света, особенно когда приходилось преодолевать неровности дна. Он понимал, что шар никуда не денется; даже если выпустить его из рук, он не улетит и не упадет. И все же боялся, что шар вспыхнет. Он нес его, как носят люди хрупкую стеклянную вазу.

«Интересно, – думал он, – может ли вызвать вспышку шара кто-нибудь из тех, кто находится на крейсере и наблюдает за нами по экрану? Металлические стенки корабля должны как будто экранировать биотоки. Но было бы крайне важно проверить».

Он мог сказать об этом вслух, и его услышали бы на крейсере. Но Дмитревский не решился на такой опыт. Успеется! Самое главное – благополучно доставить шар на базу, а оттуда на континент. Всяческие опыты – дело ученых.

В выходную камеру крейсера вошли без происшествий.

Прежде чем отдать приказ – выкачивать воду, Дмитревский спросил Карелина:

– А не причинит шару вред изменение давления?

– Уверен, что нет, – ответил Николай Тихонович. – Он же был на поверхности Земли и уже испытал один раз изменение давления. И ничего с ним не произошло.

Дмитревский сказал дежурному на пульте, что камеру можно осушить, и на всякий случай сел на пол. Он опасался, что шар настолько потяжелеет на воздухе, что его не удержать в руках. Может быть, в Атлантиде его несли к океану несколько человек? Колени ему пришлось согнуть под острым углом, так как исчезновение воды немедленно приведет к «прилипанию» подошв к полу.

Вода исчезла, камера наполнилась воздухом, а Дмитревский не почувствовал никакого изменения веса шара, – по-прежнему он казался невесомым.

– Совсем уже непонятно, – сказал Карелин, когда Дмитревский сообщил ему об этом. – Попробуйте выпустить шар из рук.

Дмитревский отвел руки.

Шар не шевельнулся. Он не упал и не поднялся, а остался висеть в воздухе выходной камеры совершенно так же, как висел недавно в воде над дном Атлантического океана.

– Наконец-то! – с глубоким вздохом облегчения сказал Николай Тихонович. – Наконец-то этот шар в наших руках и мы сможем узнать заключенные в нем тайны иного мира!


ТРЕТЬЯ ЗАГАДКА

Город Пришельцев появился и вырос, можно сказать, на глазах у Николая Тихоновича Карелина. В течение шестидесяти пяти лет, не менее двух раз в год, приезжал он сюда. И на его же глазах изменялось место, где стоял цилиндр. Сперва это была простая площадка, потом построили павильон. Через несколько лет павильон сменил небольшой дом, в котором жили наблюдающие за цилиндром люди. А сейчас на этом месте находился филиал Института космогонии – огромное здание оригинальной «космической» архитектуры, напоминавшее своим видом сверхгигантский памятник.

В центре здание было увенчано коническим куполом, Под ним помещался круглый зал, и на его середине, на том же месте, где он был когда-то найден, стоял на той же самой мраморной плите загадочный цилиндр.

Его внешний вид нисколько не изменился за шестьдесят пять лет.

Первые годы за цилиндром непрерывно наблюдали люди. Потом эти функции были переданы электронной машине. Ее также меняли несколько раз, по мере усовершенствования электронной техники и развития кибернетики. Сейчас круглый стеклянный глаз современного кибернета следил за малейшим изменением в положении цилиндра, за его дверью, готовый не только немедленно сообщить, если что-нибудь будет замечено, но и передать тем, кто выйдет из цилиндра, с помощью мысленных импульсов, приветствие Земли.

Никто не сомневался, что пришельцы, в Древней Атлантиде и затем на Руси, говорили с людьми с помощью мысленных образов и представлений. Такой «язык» им понятен, и, «услышав» приветствие, они поймут, что их прихода ждут, что они попали наконец в эпоху высокого уровня науки и техники.

Пришельцы должны были стремиться к этой эпохе, иначе для них не было никакого смысла оставаться на Земле.

Это было ясно, но и заключало в себе очередную загадку – психологическую.

Уйти вперед от эпохи атлантов было естественным стремлением высокоразвитых существ, ошибочно попавших в общество чуждых им по развитию людей Земли. Но совершить скачок во времени, через двенадцать тысяч лет, означало не только «пропустить» мимо себя двенадцатитысячелетний период истории Земли, но и такой же период истории их родной планеты!

Что побудило этих людей к такому поступку? Что заставило их навсегда расстаться с жизнью родины, потерять всех своих близких, никогда уже не увидеть привычной с детства обстановки? Тяжесть сознания оторванности навсегда от всего, что они знали и любили, риск оказаться в более развитой эпохе, чем та, которую они покинули на родине, перспектива стать «живым анахронизмом» – все это должно было удержать их от соблазна увидеть будущее Земли, чужой для них планеты. Было гораздо проще и естественнее, убедившись в ошибке, вернуться на родину. А через двенадцать тысяч лет повторить попытку.

И, кроме того, двенадцать тысяч лет – это только если они выйдут сейчас. На какой срок установлены автоматы машины времени, было неизвестно. Может быть, пришельцы выйдут еще через тысячу или две тысячи лет.

Психологические мотивы, которыми руководствовались «гости» Земли, были неясны, загадочны.

Как случилось, что вместе с четырьмя пришельцами «идет» к людям атлант, также было загадкой.

Многие продолжали считать, что Даир не мог не знать об этом. Такое событие, как уход человека совместно с «богами», само по себе должно было привлечь всеобщее внимание. А Даир утверждал, что «боги» ушли одни.

Кое-кто даже считал, что «красный джинн» – выдумка автора монгольского предания, что никакого атланта в цилиндре нет и не было.

Но таких было немного. Большинство верило в пятого пришельца. Слишком соблазнительно было верить.

Атлант не мог не интересовать население Земли значительно больше, чем четверо его спутников. Появление пришельцев, при всей своей необычности, не означало ничего, кроме давно ожидаемого контакта двух миров, к мысли о котором как-то привыкли за последние десятилетия.

Но если в цилиндре действительно находится атлант!

Он был представителем давно исчезнувшего народа, живым свидетелем жизни страны, о которой, кроме редких ученых, писали только фантасты и собиратели легенд и преданий. Он мог рассказать об Атлантиде, рассказать о том, что происходило там в действительности, и тем самым ликвидировать вековую загадку.

Историки могли только мечтать о встрече с таким человеком.

И постепенно «пятый джинн» становился объектом мечты, желанным и дорогим гостем всего человечества.

Но одновременно существовала и проблема!

Если пришельцы были безусловно учеными, близкими по знаниям современным людям, то атлант, в сравнении с ними, должен быть дикарем. Если он появится, придется его учить, постараться приблизить к современному уровню, насколько это окажется возможным.

А поскольку машина времени могла «остановиться» в любой день, люди, находившиеся в ней, – выйти в любую минуту, подготовка к приему атланта велась давно и постоянно. Специально назначенные сотрудники института лингвистики всегда были наготове.

Почему именно лингвисты? Потому, что атлант, очевидно, не мог обладать способностью пришельцев к непосредственному восприятию мозговых импульсов любого человека, он не мог говорить с современными людьми, не умеющими передавать и воспринимать мысли друг друга. Чтобы получить возможность разговаривать с атлантом, придется изучать его язык или учить его самого современному языку.

Считалось вполне возможным, что язык атлантов сохранился после гибели Атлантиды в каком-нибудь из древнейших языков, если и не полностью, то частично. Это могло облегчить задачу, и будущие «учителя» подбирались из ученых, хорошо знакомых с древнейшими языками (например, инков или майя), считавшимися в этом отношении наиболее вероятными и уже достаточно полно исследованными в эту эпоху.

Сменяющие друг друга группы ученых, которым предстояло первое общение с релятивистами, постоянно жили в Пришельцеве.

Именно сюда, в пришельцевский филиал института космогонии, специальным планелетом был доставлен найденный на дне Атлантического океана черный шар.

Это был второй экспонат с неизвестной планеты, попавший в руки людей Земли.

Находка вызвала настоящую бурю интереса, даже восторга во всем мире, и не только среди ученых.

Для такого восторга были веские причины.

Цилиндр ничем не проявлял «жизни», он был неподвижен и безмолвен, присутствие в нем людей не позволяло применять мощных средств вскрытия.

Машина времени останется недоступной до тех пор, пока не раскроется сама.

В шаре людей не было, – это был мертвый механизм. И он проявлял «деятельность» светом. Пока только светом. Но ведь не ради же одного только света оставили его пришельцы. В шаре должно было заключаться что-то еще. Его можно было вскрыть, узнать, что в нем находится, проникнуть в технику иного мира, познакомиться с научной мыслью этого мира, установить уровень развития планеты двенадцать тысяч дет тому назад.

Черный шар был доставлен в Пришельцев лично Карелиным. Было решено временно поместить шар возле цилиндра.

Ним о еще не знал о его загадочном поведении, вернее свойстве, и для шара была подготовлена специальная подставка в виде кольца.

У Карелина вдруг появилось непреодолимое желание удивить сотрудников филиала и многочисленных гостей, собравшихся в этом зале, поразить их воображение неожиданностью.

Он подошел к подставке, поднял над ней шар и… выпустил его из рук, точно желая уронить в кольцо.

Раздались испуганные возгласы, тотчас же сменившиеся изумленным молчанием.

Эффект получился даже большим, чем ожидал сам Николай Тихонович.

Но ему не пришло в голову усилить аффект, заставив шар вспыхнуть.

Шар не загорелся, но одно то, что он не упал, сильно подействовало на присутствующих.

Ученые были смущены неожиданностью, зрители – ошеломлены, но не удивлены. А если и удивлены, то только тем, что техника пришельцев оказалась выше, чем они думали.

– Театрально! – сказал кто-то. – Но что бы произошло, если бы он упал?

Немного смущенный своим поступком, Карелин рассказал о том, что видел на дне океана, а затем в выходной камере крейсера.

– Весь путь до базы, – закончил он, – а затем и там, шар висел в воздухе на том месте, где его поместили. Его легко переносить с места на место, но он всегда остается в одном положении, независимо от окружающей среды. Давление воды или воздуха одинаково на него не действует. А за мою шутку приношу извинения присутствующим.

– Что там извинения! – сказал руководитель филиала, известный математик Шумилов. – Перед нами новая загадка, вернее не загадка, а техническая задача. Автоматически регулируемая антигравитационная установка – очень громоздкая штука. Как им удалось вмонтировать ее в небольшой шар – вот о чем надо подумать.

– Видимо, совершенно неизвестный нам принцип.

– Вот именно неизвестный. В шаре уже две установки. Автомат гравитации и источник света, управляемый биотоками. И нет никакого сомнения, что там имеется и еще что-то.

– А может быть, только это?

– Вряд ли! – покачал головой Шумилов.

Он оказался прав. Черный шар продемонстрировал третье свое свойство, и не далее как вечером того же дня.

Свидетелями этого происшествия стали Карелин и Шумилов.

Они давно знали друг друга, были дружны и, встретившись снова, проговорили до поздней ночи. Темой разговора, конечно, был шар и его свойства.

Шумилов жил в самом здании филиала, и друзья несколько раз заходили в круглый зал, посмотреть еще раз на шар, неподвижно висевший в полутора метрах от пола. Подставка с кольцом была убрана.

Освещение никогда не тушилось здесь. Скрытые светильники заливали зал дневным светом. Белые стены, гладкие и без всяких украшений, высоко сверху увенчивались прозрачным куполом. Пол был матовым, бледно-кремового цвета. Прямо напротив двери цилиндра стоял на подставке наблюдающий кибернет, поблескивая единственным «глазом». Мебели в зале не было.

И вот во время одного из таких визитов друзей и проявилось третье свойство черного шара.

Вспоминая впоследствии, как это произошло, Карелин и Шумилов пришли к выводу, что шар заработал не сам по себе, а именно они заставили его начать действовать. Заставили своим разговором. Здесь также подействовали биотоки.

В результате случившегося появились совершенно новые теории и перспективы. Вскрытие шара было отложено на будущее, и мысль ученых пошла по иному пути.

Случай, а иначе нельзя было назвать происшедшее (Карелин и Шумилов могли вести разговор в другом месте), сыграл огромную роль в достижении контакта двух миров, раньше чем открылась дверь цилиндра и вышли пришельцы.

Но разве мало было таких случаев в истории науки!

Само собой разумеется, что каждое слово разговора было потом записано с величайшей точностью…

"Карелин и Шумилов вошли в зал и остановились в четырех с четвертью метрах от шара.

– И все же, – сказал Карелин, продолжая ранее начатый спор, – я не могу согласиться с тобой в том, что шар имеет запись мозговых импульсов. Они не могли считать, что развитие науки, техники и самих людей Земли будет идти параллельно с их планетой. Мы, люди, вполне можем никогда не получить способности к непосредственному восприятию и, следовательно, когда-либо услышать то, что скажет нам шар. Если он предназначен что-то нам передать, о чем-то рассказать, то это должно идти другим путем.

– Каким же? – спросил Шумилов.

– Хотя бы путем прямой передачи зрительных образов.

– Через мировое пространство?

– Через пространство нулевого измерения. В нем нет расстояний. Выводы из формул моей «спирали времени», а они одинаково относятся и к нулевому пространству, допускают такую возможность.

– Радиосообщение?

– Нет. Скорее телесвязь. Если им удалось найти для передачи импульсов что-то отличное от электромагнитных волн, что-то, что могло бы пройти через нулевое пространство.

– Значит, по-твоему, этот шар еще и телевизор?.."

В этот момент шар вспыхнул. Ни Карелин, ни Шумилов не думали о свете, – это было совершенно точно. Шар вспыхнул сам. А потом свет померк, сосредоточился в узкий луч, который из белого стал зеленым и… завертелся, освещая кусок пола под собой концентрическими кругами.


ОНИ ЖИВЫ!

Зал был огромен. Настолько, что низкий и узкий стол, стоявший на его середине, казался совсем небольшим, хотя на самом деле за этим столом могла свободно расположиться добрая сотня людей.

По первому впечатлению, здесь не было ни потолка, ни стен, а один только пол, гладкий и блестящий, словно отлитый из одного куска серебристого металла.

Но потолок и стены существовали, до такой степени прозрачные, что становились почти невидимыми.

Ни одной двери нельзя было заметить.

Кругом со всех сторон раскинулся гигантский город.

Солнечные лучи насквозь пронизывали здания и улицы. Дома выглядели стеклянными, но то, что находилось внутри их, оставалось невидимым снаружи.

Было ясно, что и этот зал, казавшийся открытым, в действительности был «закрыт» для постороннего взгляда.

Исполинские мосты, переброшенные через целые кварталы, прозрачные и невесомые, с трудом угадывались на фоне неба. Экипажи и люди на них двигались словно по воздуху.

Перекрещивающиеся магистрали улиц шли одна над другой в несколько ярусов.

Как и на чем все это держалось – понять было трудно.

Призрачный облик города нарушался только вполне реальными фигурами людей и бесчисленными экипажами, разнообразной формы и размеров, наземными и воздушными, окрашенными во все цвета, создающими яркую и пеструю гамму красок. В одежде же людей преобладали два цвета – белый и голубой.

Непривычный глаз не сразу смог бы разобраться в этой картине. Оживленное движение происходило одновременно в нескольких плоскостях. Люди шли, ехали и летели наверху и внизу, друг над другом и друг под другом. Верхняя и нижняя границы города были неразличимы.

На темно-голубом, почти синем небе висело желто-оранжевое солнце.

Зал с узким столом находился где-то в средней плоскости. Город был виден из него и снизу и сверху. Прямо над головой проходил один из мостов, но столь высоко, что люди на нем казались пигмеями.

У конца стола в низких креслах сидело восемь человек.

Это были крупные, даже массивные, люди, видимо очень высокого роста. Все восемь казались совсем молодыми. Формы мускулистых тел подчеркивала плотно облегающая одежда.

Белая, как только что выпавший снег, кожа только у краев губ, у глаз и под ногтями длинных тонких пальцев отливала едва заметным розовым оттенком. На удлиненных лицах с сильно заостренными подбородками наибольшее место занимали глаза, огромные и очень светлые – голубые, бледно-серые или чуть коричневатые. Полностью открытые, они становились совершенно круглыми. Над очень длинными узкими бровями нависал мощный лоб, занимавший почти половину всего лица. Кроме бровей на их головах и лицах не было никакой растительности.

По первому впечатлению, все восемь казались поразительно похожими. Но более пристальный и внимательный взгляд легко нашел бы индивидуальные различия. Сходство вызывалось одинаковой формой головы, линиями лба и подбородка. Во всем остальном они не походили друг на друга. Но так как именно лоб и подбородок раньше всего бросались в глаза, были наиболее заметны, то и создавалось впечатление, что за столом собрались восемь братьев, примерно равных по возрасту.

В действительности, между ними не было никаких родственных связей и возраст их был весьма различен.

Они говорили тихими и немного звенящими голосами, модулируя звуки слегка напевно. Такая речь была приятна для слуха.

Это были восемь известных ученых, мнение которых всегда поддерживалось большинством населения всей планеты.

То, что заставило их собраться вместе, было большой неожиданностью, внезапной весточкой из далекого прошлого, требующей немедленного обсуждения и принятия скорейших мер.

Общественное мнение планеты поручило это им.

– Расскажи еще раз, как все произошло, – сказал один из восьми, обращаясь к другому.

Язык мог показаться странным: в нем как будто совершенно отсутствовали гласные звуки. И было недонятно, как удавалось произносить слова напевно и мягко, точно они, наоборот, состояли из одних гласных.

Тот, к кому обратились с этой просьбой, откинулся на спинку кресла и полузакрыл глаза.

– Произошла ошибка, – сказал он. – И счастье, что наши предки не решились все же ликвидировать ненужную, по их мнению, линию связи. Мудрый поступок. Напомню прошлое. – Он заговорил так, как говорят, рассказывая сказку: – Давно-давно, в скверное время первоначальной переделки жизни на планете, группа энтузиастов контакта, я назвал бы их группой «нетерпеливых», отправилась установить нулевые камеры на другой планете. На какой? Кто может это сказать теперь? В смутное время начали они свое дело. Долго длился их путь. Но им казалось, что нет и не будет другого пути. Можно ли их осуждать за это? Перспективы будущего известны нам, но не были известны им. Тогда не умели и не могли предвидеть развитие. Камеры были ими установлены и соединены с нашей, вернее сказать с той, которая была установлена на нашей планете. Была связь, и было принято сообщение от них. Откуда точно, никто не знал. Они сами должны были сказать, когда вернутся. Но они не вернулись. Погибли там или на обратном пути, неизвестно. А камеры остались. И связь между ними также осталась. Следует добавить, что осталась односторонняя связь. Прошло много времени. И снова предки наши поторопились. Их можно понять. Контакт разума – древнейшая мечта. Для них! Четверо, имена которых хорошо помнят люди до сих пор, отправились в путь, не имеющий ни протяженности, ни времени. Достигли ли они цели? Теперь мы можем сказать, что да, достигли! А что увидели? Этого никто не знает, но четверо также не вернулись. И их посчитали погибшими. Так думали до сегодняшнего дня. Бессчетное число поколений думало, что они погибли. А куда ушли они, где стоят камеры, в какой точке Вселенной, никто не знает. И мы этого не знаем…

Ученый замолчал. Резкая морщина горизонтально перерезала его высокий лоб. Он взялся рукой за подбородок и, казалось, глубоко задумался о чем-то.

Семеро других тоже молчали.

О чем они думали? О смелости и самоотверженности своих предков, отдавших жизни во имя науки в отдаленную эпоху, когда наука была еще очень слаба, с их теперешней точки зрения? Или о том, как велика и безгранична Вселенная, где человек может затеряться бесследно? Или о величин разума, побеждающего пространство и время, несмотря ни на что?

Никто не торопил рассказчика, и через несколько минут он заговорил опять:

– В этом здании, где мы находимся, стоит старая камера. Стоит на том же месте, откуда они начали свой путь. Сохранились те же приборы и те же автоматы, которые были тогда. Примитивная техника, но пустить ее в ход будет нелегко. Иного пути у нас нет, хотя мы и отвыкли от таких аппаратов и, как это ни странно звучит, музейная техника слишком сложна для нас. Источников энергии там нет. Их надо установить заново именно такие, какие были тогда. Что же произошло сегодня? Ради чего я собрал вас здесь? В общих чертах вам это известно. Сработал старый автомат. И старая связь подала автоматический сигнал. Это значит, что там, куда ушли четверо, прибор связи, вы помните – он был вмонтирован в шар, – приготовился принять наши сообщения. Передать что-либо нам он не может. – Ученый пожал плечами. – Удивительно, что, дойдя до возможности отправить людей по нулевому пути, наши предки не смогли обеспечить двустороннюю связь. А работа прибора означает, что четверо, которых считали погибшими, живы. Они живы! – Он выпрямился, и ставшие круглыми светло-серые глаза блеснули торжеством и радостью. – Они живы!

– Значит, они воспользовались нулевым автоматом времени, – сказал один из восьми. – Но почему в будущее чужой планеты?

– Объяснение одно. Они лишились возможности вернуться. Совсем недавно я сам просматривал старые схемы и чертежи камеры. Она имеет много недостатков. Одним из них как раз и является возможность самовольного закрытия нулевого канала. Видимо, так и случилось. Они не смогли получить помощь от жителей планеты, где оказались, и ушли в будущее. А теперь они ищут связи с родиной, хотят получить от нас указания – как исправить камеру. И мы должны послать им эти указания, добавлю – совсем несложные.

– Надо поторопиться.

– Прошло всего несколько часов. Немного времени заняло оповещение и выбор «спасателей», то есть вас. Кое-что я уже начал сразу, как только узнал.

– Что делать сейчас?

– Они могут находиться в опасности!

– Нельзя медлить!

Голоса звучали взволнованно и тревожно.

Четыре человека просят помощи! Четыре предка, «похороненные» в баснословной древности, живы и ищут связи с родиной!

Восемь ученых помнили историю. И она воскресла в их памяти, зазвучала, как современность, заставляя сердца сжиматься от сознания, что четверо современников ждут, быть может находясь перед лицом гибели.

Они вспомнили… Когда началась давно ожидаемая экспедиция, для всей планеты наступили дни тревоги и ожидания. Сердца и мысли всего человечества были с четырьмя, посланными для осуществления мечты. И когда прошли сроки, когда прервалась связь, когда казалось, что гибель четырех несомненна, вся планета оделась в траур.

Их предки ошиблись? Четверо живы!

И планета приняла от далеких предков эстафету тревоги и ожидания. Снова четыре имени на устах всех. Те же четыре!

Скачок назад!

Тот, кто рассказал о прошлом, кто, по-видимому, взял на себя руководство, сохранял невозмутимое спокойствие.

– Спешить, – сказал он, – не значит торопиться. Первое необходимо, второе бесцельно. Вряд ли им угрожает опасность. Они окончили путь в будущее, оказались там, где хотели. И, конечно, рассчитали заранее. Мы сможем начать действовать только тогда, когда будут доставлены сюда источники энергии для механизмов камеры. Их изготовляют в спешном порядке, по старым образцам. Это будет скоро. А пока мы должны обдумать и решить, что и как сообщить. Это далеко не просто. Слишком далеко ушли мы от науки их времени. Скрупулезная точность, на уровне знаний их эпохи, – вот что нам необходимо. Иначе они не поймут нас.

– А мы сами никак не можем отправиться к ним?

– Люди, которые согласились бы пойти по столь примитивному пути, конечно найдутся. Но беда в том, что старые камеры не дают этой возможности. Канал закрылся там. А наши современные камеры бессильны помочь. Чтобы воспользоваться ими, надо знать галактические координаты планеты. А мы их не знаем. Где эта планета – неизвестно! Уверенно можно сказать только одно: планета в нашей Галактике. Может быть, на окраине. Но этого мало!

Восемь ученых задумались. Задача была ясна, но она не становилась от этого легче. Говорить с далекими предками языком схемы – это не просто!

Руководитель вдруг поднял голову. Он словно прислушался к чему-то. Потом сказал:

– Аппараты энергии доставлены. Пойдем вниз.

Восемь человек встали. Они действительно были высокого роста.

– Мы еще ничего не решили, – сказал один из них.

– Решим на месте!

Восемь человек подошли к одной из стен. За нею находилось другое, тоже совершенно прозрачное, помещение. Обе комнаты разделялись сплошной «стеклянной» стеной. Вблизи ее легко было различить. Но и вблизи не было видно двери.

Восемь человек не замедлили шага. Они прошли сквозь стену, и нужно было следить очень внимательно, чтобы заметить, как материал, из которого была сделана эта стена, словно «разорвался», пропуская их, и сразу же «восстановился», приняв прежний вид.

Точно так же прошли они и через пол, казавшийся металлическим и прозрачным одновременно, на спиральную лестницу, ступени которой даже трудно было рассмотреть.

Непривычному человеку было бы не легко спускаться по такой, почти неразличимой глазом, лестнице, но восемь ученых шли быстрым шагом, непринужденно разговаривая на ходу.

Дом оказался очень большим, и прошло довольно много времени, пока они добрались до самого нижнего этажа, откуда город просматривался уже только снизу.

Никто не встретился на их пути.

Несмотря на кажущуюся прозрачность потолков, верхних этажей, где они только что проходили, не было видно. А лучи солнца проникали сквозь весь дом, освещая нижние этажи так же, как и верхние.

Шедший впереди остановился перед дверью, первой на их пути, сквозь которую они, видимо, не могли пройти, как проходили раньше сквозь полы и стены.

Он ни к чему не притронулся, не сделал ни одного движения, но дверь открылась сама собой, уйдя в стену. За ней оказался узкий коридор с темными и непрозрачными стенами, полом и потолком. Город, видимый прежде из каждого помещения, исчез из глаз.

В конце этого коридора снова оказалась дверь, открывшаяся перед ними точно так же, как и первая.

Они оказались в совершенно круглой, метров десяти в диаметре, комнате, сплошь металлической, без окон, пустой, если не считать цилиндра, стоявшего посредине и выглядевшего как часть этого помещения. У цилиндра была овальная дверь, сейчас закрытая.

Напротив входа, на стене, в два ряда были расположены многочисленные приборы и какие-то громоздкие автоматы.

Несколько человек возились у этих приборов.

Один из них обернулся при входе восьми ученых.

– Источники энергии, – сказал он, – установлены в соседнем помещении. Не знаю уж, как и назвать эти машины.

Тот, кто был руководителем, молча кивнул. Он подошел к цилиндру и нажал на маленький выступ сбоку от овальной двери, нажал три раза с различной последовательностью.

Дверь открылась.

Семеро других ученых с явным любопытством заглянули внутрь. Видимо, они первый раз пришли сюда, в это помещение, сохранившееся от далекой старины. Так рассматривают люди экспонаты давно прошедших времен, чуждые им.

Внутренность цилиндра освещалась только снаружи, через дверь. Там стояли четыре ложа, узкие и ничем не покрытые. Сверху, неизвестно на чем, висел черный шар.

Руководитель показал на него рукой.

– Вот это и есть, – сказал он, – аппарат для связи. Точно такой же находится и там, где сейчас наши предки. Это единственное средство общения, да и то одностороннего, как я уже говорил вам. Управление им сосредоточено в соседнем помещении.

– Кто будет передавать?

– Только я, – ответил руководитель. – Но что и как передать, чтобы они нас поняли, – это мы должны решить вместе.

– А не ошибаемся ли мы? – неожиданно сказал один из восьми.

Все повернулись к нему.

– Где гарантия, что шар подал сигнал по воле четырех? Может быть, его заставили это сделать люди той планеты. В их руки мог попасть шар.

– Никак не мог. Шар находится в камере, а в нее никто не может проникнуть без ведома четырех.

– У них один шар?

– Об этом нет сведений. Видимо, один.

– А если все-таки?..

– Тогда, – ответил руководитель, – из пашей попытки ничего не получится. Шар не примет сообщения. Здесь снова сказалось, странное для нас, расхождение в деталях техники. Шар переводится на прием с помощью механического, ручного приспособления, о котором никому не может быть известно, кроме четырех.


ЧАСТЬ 3

ПОИСКИ





Контрольный зал ИЦ помещался в здании Института космогонии, несмотря на то, что по своему назначению не имел к этому институту почти никакого отношения. Но так повелось, что весь комплекс вопросов, связанных с проблемой "Ц", уже более ста лет находился в ведении людей, занимающихся космосом. А тот факт, что вопрос о связи с внеземными цивилизациями занимал у космонавтов первенствующее положение, в какой-то мере служил оправданием такому «сожительству».

Ким явился в институт к семи часам утра.

Чтобы увидеть работу ИЦ-8, нужно было запастись терпением. Как правило, кибернеты действовали в темноте, чувствительные приборы не нуждались в освещении места поисков.

Свет появлялся изредка, когда на путиИЦ-8 попадались препятствия и они вынуждены были «зрительно» определять степень их трудности и принимать решения о преодолении этих препятствий. Никто не мог заранее сказать, когда произойдет такой случай и на экране появится изображение.

Кима предупредили, что можно просидеть несколько суток и ничего не увидеть.

– Я буду приходить каждый день, – ответил Ким.

Но ему повезло в первый же день.

Правда, после нескольких часов очень скучного ожидания.

То, что находилось перед глазами Кима, только с большой натяжкой можно было назвать «экраном». Он привык, что под этим словом подразумевается поверхность, на которую тем или иным способом проецируется изображение объекта. Здесь было совсем другое. Никакой поверхности, только огромная рама, обрамляющая… пустоту.

Отделаться от этого впечатления никак не удавалось.

Пустота была черной.

Ким понимал, что это соответствует тому, что в действительности находится перед «глазами» кибернетов. Когда нет света, место поисков погружено в абсолютную мглу. «Экран» передает обстановку с точностью механизма, условности ему чужды.

Чернота означает, что ни один из десяти ИЦ-8 в данную минуту не пользуется светом.

Ким обладал настойчивым и упрямым характером. Сев в кресло перед «экраном», он, почти не шевелясь, просидел в нем до середины дня.

Несколько раз заходил Эрик и заботливо осведомлялся, не устал ли Ким, не надоело ли ему ожидание, не голоден ли он?

– Я должен дождаться, – отвечал Ким. – Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Я должен увидеть ИЦ-8 в действии.

– Их действия однообразны, – убеждал Эрик. – Тебе хорошо известна их конструкция. Да и нет никаких внешних действий. Они просто передвигаются.

Эрик был прав, и Ким это понимал.

– Они зажигают свет, когда им трудно, – отвечал он. – Именно в такой момент мне нужно их увидеть.

– Ну что ж, сиди! – говорил Эрик и уходил.

А Киму действительно нужно было увидеть. Он был инженером-кибернетиком. В плане общепланетной жизни Земли ИЦ-8, конечно, весьма незначительная проблема, но кому-нибудь нужно же заниматься и мелкими вопросами, особенно если они грозят затянуться до бесконечности. А с проблемой "Ц" именно так и происходило. Ее разрешение надо было ускорить. Так думал не один Ким, недаром же появились, одна за другой, восемь конструкций ИЦ.

Ким разработал девятую. ИЦ-9 был уже готов, но конструктор колебался – на каком способе передвижения остановиться. Было несколько вариантов. Какой из них выбрать?

В его распоряжении находился образец ИЦ-8, точно такой же, как и те, что бродили сейчас в темноте на месте поисков. Можно было пустить его по труднопроходимой местности на поверхности земли, понаблюдать при свете дня за его поведением в условиях, близких к действительным. Для ИЦ-8 это не имело значения, они ведут себя одинаково на суше и в воде. Но Ким хотел видеть не имитацию, а реальность. Могла сказаться разность давлений, да мало ли еще что.

Он сидел и ждал.

И удача пришла, как награда за настойчивость.

Огромный квадрат «экрана» внезапно ожил. Вспыхнул свет, и «пустота» исчезла. Перед Кимом появился запутанный лабиринт скал и отдельных камней, заросших косматым мхом.

Он заметил несколько глубоководных рыб, прежде чем они успели скрыться, испуганные светом. Ему показалось, что некоторые из них скользнули над его головой.

Впечатление было настолько реальным, что Ким невольно оглянулся, точно хотел увидеть этих рыб позади себя, в воздухе контрольного зала.

Он рассмеялся и повернулся к экрану.

Но, как и прежде, перед ним не было никакого экрана. Казалось, что, ограниченная рамой, стояла стена воды, до которой можно было дотронуться и «замочить» руку.

ИЦ-8 ходили парами, всегда готовые оказать помощь друг другу, и сейчас, когда они оба включили свет, можно было хорошо рассмотреть каждого из них, освещенного светом другого.

Ким сразу понял, что заставило ИЦ-8 осветить дно.

Между скалами змеилась довольно широкая и, видимо, глубокая трещина. Было ясно, что путь кибернетов лежал через эту трещину и теперь они «думают», как через нее перебраться.

Где, в какой точке океанского дна это происходило, Ким не знал. Он не спросил Эрика, как ориентироваться в показаниях приборов, расположенных на нижней раме экрана. Впрочем, для него это не играло никакой роли.

Ким ждал решения ИЦ-8. Момент оказался очень удачным. Именно такое препятствие могло подсказать, какой способ передвижения является наилучшим.

Кибернеты походили на старинные военные танки и передвигались на гусеницах. Но ширина трещины превосходила длину гусениц.

Что же они предпримут? И смогут ли перебраться на другую сторону?

Ответ не замедлил.

– Никуда не годится! – громко сказал Ким, когда ИЦ-8 повернули и пошли в сторону, с явным намерением обойти трещину. Некоторое время был виден удаляющийся свет. Потом он погас. Видимо, кибернеты решили, что обойти препятствие можно и в темноте.

– Никуда не годится! – повторил Ким.

– А что именно? – раздался позади него чей-то голос.

Ким обернулся.

Возле его кресла стояла девушка. Совсем еще юная, не старше пятнадцати лет, она была небольшого роста, тоненькая и очень изящная. Белый костюм обычного покроя подчеркивал гибкость стройной фигурки. Черты ее лица показались Киму знакомыми.

– Здравствуй! – сказал од. – Кто ты? Как тебя зовут?

– Почему ничего больше не видно? – спросила она вместо ответа.

– Они погасили свет. Тебе повезло, если ты видела. Я ждал этой минуты несколько часов.

– Я только что вошла, – сказала девушка. – Минут пять назад. Эрик предупредил, что, если появится изображение, надо стоять тихо и тебе не мешать. Я стояла тихо.

Ким засмеялся.

– Настолько тихо, что я даже не заметил твоего присутствия.

– Кому же ты говорил?

– Никому. Сам себе.

– Я думала, мне, – укоризненно сказала девушка. – Разговаривать с самим собой – это нехорошо.

– Почему?

– Может перейти в привычку.

– Ты медик?

– Будущий. Я еще учусь, – сказала она, словно извиняясь.

Ким указал на кресло, стоявшее рядом:

– Садись и ответь на мой вопрос.

– Меня зовут Элла.

– Как ты сюда попала?

– Я пришла к Эрику. А он направил меня сюда. Сказал, что здесь человек, которому очень скучно.

– Вот как! – Ким окончательно развеселился. – Значит, ты пришла развлекать меня. Очень мило с твоей стороны. Мне действительно скучно.

– Это Эрик…

– А разве обязательно слушаться Эрика?

«Кто эта девушка? Похоже, что его сестра», – подумал Ким.

Он угадал.

– Эрик мой брат, – сказала Элла. – Я привыкла, что он всегда принимает правильные решения. Раз он сказал, что тебе скучно, – значит, это так и есть.

– Солидное основание! – заметил Ким. – Ну что ж! Развлекай меня.

– А я не умею. Лучше ты сам расскажи мне, что тут происходит. Когда что-нибудь объясняешь – это рассеивает скуку. Разве не так?

– Так, – сказал Ким. – Что же тебе объяснить?

– Ты сказал «никуда не годится», – подсказала Элла.

– Это относилось к тому, что ты видела. Я ожидал действий, а ИЦ-8 ничего не предприняли, чтобы перейти трещину. Мне придется снова ждать неизвестно сколько времени.

– Давай ждать вместе, – предложила Элла. – Только объясни мне, а то я не буду знать, чего жду.

Ким потер подбородок.

– Гм! Это может оказаться целой лекцией, – сказал он. – А ты, Элла, имеешь хоть какое-нибудь представление о проблеме "Ц"?

– Только приблизительное. Я знаю, что "Ц" – это цилиндр. Тот, что находится в Волгоградском филиале института космогонии. А что такое ИЦ?

– Прилипчивый анахронизм, – неожиданно сказал Ким. – Я имею в виду нелепую систему сокращать слова, доставшуюся нам от предков. Почему "Ц", а не просто «цилиндр»? Почему ИЦ, а не «искатель цилиндра»?

– Значит, это искатели? Что же они ищут? Цилиндра искать не нужно, он стоит в Пришельцеве.

– Кстати сказать, снова анахронизм. Не «Пришельцев», а «Город пришельцев». Таков первоначальный смысл. ИЦ-8, Элла, ищут не тот цилиндр, который стоит в филиале, а другой.

– Какой другой? Разве их два?

– Видимо, так. Раз уж начали, слушай! Как тебе известно, цилиндр в волгоградской местности был найден сто тридцать лет тому назад археологической экспедицией академика Карелина. По документам, сохранившимся в архивах, было установлено, что этот цилиндр – тот самый, который находился много тысяч лет тому назад в Атлантиде. Это машина времени неизвестной нам конструкции, и принадлежит она человечеству другой, также неизвестной, планеты. В цилиндре находятся четверо людей этой планеты и один земной человек – атлант.

Элла кивнула.

– Да, я это знаю, – сказала она. И добавила мечтательно: – Хотела бы я, чтобы они вышли при мне.

– Весьма возможно, что так и случится. Слушай дальше. В то время люди знали меньше, чем знают сейчас. Машины времени были для них загадочны. Теперь мы можем с уверенностью сказать, что принцип действия цилиндра, во временной его части, нам известен. Но вопрос в том – который? Таких принципов несколько. Что касается пространственной части цилиндра, – здесь мы ничего не знаем и по-прежнему не можем попять, что и каким образом перенесло этот цилиндр из Атлантиды на территорию будущей России. Много лет пытались разрешить этот вопрос, но тщетно. В конце концов стало ясно, что единственное логичное объяснение, доступное нам, – что цилиндров два. Один находился в Атлантиде, а другой в Волгограде. Находились с самого начала. Сейчас это общепринятая гипотеза. Отсюда задача – найти второй цилиндр! Он должен быть на месте, где была Атлантида, погрузившись на дно океана вместе с ней. Его-то и ищут кибернеты ИЦ. Для этой цели они созданы, и поиски продолжаются вот уже пять лет.

– А что даст второй цилиндр?

– Очень многое, Элла. Дело в том, что цилиндры – машины не только времени, но и пространства. С их помощью обитатели другой планеты явились на Землю. Хотя законы передвижения в нулевом пространстве нам неизвестны, мы можем приблизительно представить себе, как люди, находившиеся в цилиндре Атлантиды, оказались в волгоградском. Первая машина была повреждена, и автоматы перенесли людей в резервный. Как это случилось, мы точно не знаем, но можем себе представить.

– Я – нет! – сказала Элла.

– Понимаю, но это настолько сложно, что я не смогу объяснить тебе коротко. Скажу только, что в нулевом пространстве нет измерений, к которым мы привыкли. Там существуют и действуют измерения иного порядка. Чтобы понять, надо пройти физику и математику пулевых измерений. Сделай это и тогда поймешь. В общем, оба цилиндра, разделенные, как нам кажется, потому что мы не воспринимаем нулевого пространства, большим расстоянием, в этом измерении находятся не только близко друг от друга, но как бы в одном и том же месте. И там же, в этом же месте, находится и третий цилиндр, тот, откуда явились к нам четыре пришельца. Он стоит, по нашим представлениям, на другой планете, быть может, на расстоянии многих световых лет. А по линии нулевого измерения – тут же, рядом с двумя земными. Там нет расстояний! Поняла? – спросил Ким.

– Нет, ничего не поняла, – ответила Элла.

Ким беспомощно развел руки.

– Это неудивительно, – сказал он. – Физика и математика нулевых измерений настолько противоречат нашим обычным представлениям, что их, действительно, очень трудно усвоить. И все же они существуют. Только мы можем понимать их исключительно умозрительно. Было время, когда люди, точно так же умозрительно, понимали атом. Но это не помешало им воспользоваться энергией этого атома. Пример не совсем удачный, но, мне кажется, правильный. Мы с тобой уклонились в сторону. Вернемся к нашей теме. Вскрыть цилиндр, находящийся в Пришельцеве, нельзя. В нем люди. Но тот, который находится сейчас в Атлантическом океане, другое дело. Его вскроют, и то, что остается еще загадочным, станет ясным. Проблема "Ц" заключается не только в том, чтобы ознакомиться с конструкцией машины времени и пространства…

– А в чем еще?

– Ты слышала о черном шаре? – спросил Ким.

– Конечно!

– Шестьдесят пять лет назад, в середине прошлого века, с этим шаром произошла любопытная история. Два человека, сам Карелин и другой, имя которого я не помню, находясь возле шара, случайно заговорили о том, что шар, возможно, является телевизионной установкой и с его помощью пришельцы могли обмениваться информацией со своей родиной. Естественно, что в мозгу Карелина и его собеседника возникли соответствующие биотоки. И шар воспринял их. Он начал готовиться к приему передачи. Это стало ясно, когда появился зеленый луч, и пол, прямо под шаром, превратился во что-то вроде экрана. Вернее сказать, стало ясно спустя несколько лет. В тот момент никто не понял, что представляет собой зеленый луч. Теперь это уже не загадка: такие лучи используются для полировки самых разнообразных поверхностей на наших заводах.

– Я знаю, – сказала Элла. – Я очень люблю мебель, полированную лучом. Дерево становится блестящим и кажется бездонно глубоким.

– Таким и стал каменный пол под шаром. Видимо, пришельцы не были уверены, что на Земле существуют нужные им экраны, и снабдили шар зеленым лучом. Но передачи не последовало. Нет ее и до сих пор. Почему? Этого никто не знает. И вот думают, что, познакомившись со вторым цилиндром, можно будет это понять. В нем должен находиться второй шар. Не оставили же пришельцы атлантам последний и единственный.

– Но, переходя в Волгоградский цилиндр, пришельцы могли захватить с собой шар.

– Ну нет! Это уже выходит за пределы мыслимых конструкций машин пространства. Люди не могли находиться в этот момент в сознании. Логичнее и проще снабдить оба цилиндра шарами. Несомненно так и есть.

– А тот шар, который в Пришельцеве?

– Его не трогают, как и цилиндр. Передача все же может начаться. Ее ждут. Ведь нельзя забывать, что если пришельцы появились на Земле двенадцать тысяч лет назад, то и на их планете прошло такое же время. Вряд ли возле передающей установки кто-то дежурит тысячи лет. Может быть, четырех пришельцев давно считают погибшими. Даже наверное так. И нам надо самим вступить в сношения с этой планетой.

– Неизвестно же, где она находится.

– Неважно. Нам не нужно знать. Там, у них, конечно, есть такие шары, или другие, более совершенные, установки. Канал связи «проложен» и никуда не мог исчезнуть. Все дело только в том, чтобы мы узнали принцип действия и смогли послать им сигнал вызова. Сто, тысячу сигналов, до тех пор пока они не ответят. И тогда общение двух миров через нулевое пространство станет свершившимся фактом. Вот эта-то задача и называется проблемой "Ц".

– Очень интересно, – сказала Элла. – Спасибо! Кстати, как твое имя?

– Меня зовут Ким. Я инженер.

– Это я знаю. Эрик сказал, что ты инженер, но не назвал имени. Видимо, забыл, а я не догадалась спросить. Ты долго еще будешь ждать?

– Да нет. На сегодня, пожалуй, хватит. Завтра!

– А мне можно прийти?

– Думаю, что можно. Спроси об этом Эрика. Он инженер контрольного зала, а я человек посторонний.

– Я обязательно приду, – сказала Элла. – И задам тебе еще тысячу вопросов.

– С удовольствием отвечу. Я буду здесь к семи часам утра.

– Я тоже.


ВТОРОЙ ЦИЛИНДР

Ким встретил Эллу у подъезда института.

– Смотри, пожалуйста! – сказал он. – Не опоздала. Советую тебе всегда быть такой же аккуратной, когда начнешь ходить на свидания.

Элла посмотрела на него с упреком:

– Ты не должен смеяться надо мной.

– А я и не смеюсь. Во мне говорит опыт.

Они вошли в вестибюль. И сразу почувствовали, что произошло что-то необычное. Тишина и безлюдье, свойственные всем «храмам науки», сегодня сменились отчетливо слышным гулом взволнованных голосов и мелькающими фигурами сотрудников института, которые все бежали куда-то, – как скоро сообразил Ким, в контрольный зал ИЦ.

Появился Эрик.

– Скорее! – крикнул он на ходу вместо приветствия и тут же исчез.

Ким меланхолично свистнул.

– Так и знал, – сказал он уныло. – Всегда так, всегда мне не везет.

– А в чем дело?

– Видимо, в том, что ИЦ-8 нашли наконец цилиндр. А это означает, что моя работа потеряла смысл. ИЦ-9 никому больше не нужны.

– А разве эту конструкцию нельзя использовать с какой-нибудь другой целью?

– Можно-то можно, но потребуется большая переделка, замена программы и многое другое. Досадно!

Разговаривая, они быстро шли по длинному коридору, ведущему в зал. Несколько человек все же обогнали их.

– Несомненно так, – сказал Ким. – Больше ничто не могло привлечь весь институт.

В контрольном зале яблоку упасть было негде. Киму и Элле стало ясно, что нечего и думать протолкаться к экрану. Перед ним толпилось человек двести, очевидно все здесь работающие.

Ким предложил подняться на галерею, опоясывающую зал, где никого не было.

– Оттуда мы все увидим и услышим, – сказал он. – Скорее, Элла! Мне хотя и досадно, но очень интересно.

– Мне тоже. А нас не попросят удалиться?

– Вполне возможно. В сущности, нам с тобой не положено здесь присутствовать. Но будем надеяться, что там, на галерее, на нас не обратят внимания.

Они, как дети, играющие в прятки, скользнули по спиральной лестнице и притаились за узорной балюстрадой.

Экран был виден отсюда как на ладони.

– Нам с тобой лучше видно, чем сотрудникам института, стоящим в задних рядах, – шепнул Элле Ким и беззвучно рассмеялся. – Даже странно, что никто из них не догадался забраться на галерею.

– Тише, услышат!

Они увидели на экране ровное, как стол, песчаное дно океана. Здесь не было никаких скал или камней. Ни одного растения. Картина была совершенно непохожа на вчерашнюю. Как будто кусочек пустыни, где-нибудь на поверхности земли. И только «стена» воды, синевато-золеная, «заменяющая» стекло экрана, напоминала, что дело происходит все-таки в океане, вероятно на большой глубине.

Два ИЦ-8 стояли на небольшом расстоянии друг от друга, освещая пространство между собой сильным светом, гораздо более ярким, чем это было вчера.

– Шестая параллель, – сказал кто-то внизу.

– Точнее, шесть градусов семнадцать минут и две секунды северной широты.

– Тридцать восемь градусов западной долготы ровно, – прибавил Эрик, которого Ким и Элла сразу узнали по голосу. – Именно здесь находился когда-то один из южных островов Атлантиды, называемый Даисья, если мне не изменяет память.

– Считалось, что город Воана находился на Посейдонии.

– Выходит, что это было ошибкой.

– Почему они не сообщают о цилиндре?

– Вероятно, нет полной уверенности.

– Но сигнал же был.

– Сейчас все выяснится.

Элла наклонилась к уху Кима.

– Объясни! – нетерпеливо шепнула она. – Я ничего не понимаю. О чем они говорят?

– ИЦ-8 обнаружили какой-то предмет, формой и размерами соответствующий цилиндру, стоящему в Городе пришельцев, – так же тихо ответил Ким. – Они дали сигнал: «Внимание!», но пока еще не утверждают окончательно, что найдено именно то, что они должны найти. В их схеме заложен блок осмотрительности и осторожности в выводах. Иначе от десяти ИЦ постоянно приходили бы ложные сигналы. Сейчас они, вероятно, производят анализ материала, из которого сделан этот предмет. Это единственный способ убедиться окончательно.

– Почему?

– Потому что цилиндр в Городе пришельцев – из неизвестного материала, а второй цилиндр должен быть таким же.

– Почему его не видно?

– Он в недрах дна.

– Как же тогда они производят анализ?

– На расстоянии. Для анализаторов это не имеет значения, если это расстояние не превышает пятнадцати метров. В моей конструкции, – прибавил Ким, – предусмотрено увеличение радиуса действия анализаторов до двадцати пяти метров.

– А кто ведет передачу? Мы видим оба ИЦ-8. Вчера также видели обоих.

– Телесвязь с землей осуществляется вспомогательным кибернетом, постоянно сопровождающим каждую пару ИЦ-8. Так удобнее для наблюдения. Тес! Кажется, они начали что-то передавать.

В наступившей тишине отчетливо прозвучал механический голос:

– Глубина девять метров и восемь с половиной сантиметров до верхнего края цилиндра, который стоит прямо. Грунт скалистый, начиная с трех метров. Цилиндр из неизвестного материала. Анализаторы дают показания, соответствующие цилиндру Пришельцева. Габариты точно соответствуют заданию. Искомое найдено. Даем сигнал. Приступаем к раскопкам.

Голос смолк. Раздался тягучий, вибрирующий звук. Потом ИЦ-8 один или оба сразу быстро произнесли несколько четырехзначных цифр.

– Это они говорят с другими ИЦ, – сказал Ким обычным голосом. Поднявшийся внизу шум заглушал его слова. – Они сообщили координаты места, и сюда вскоре явятся остальные восемь. Да! – прибавил он. – Цилиндр найден, и моя конструкция «ИЦ-9» – даром потраченное время.

– Этого не может быть! – Элла забавно рассердилась. – Какие ты говоришь глупости. Труд никогда не пропадает.

Ким усмехнулся.

– Не обижайся, – сказала Элла. – Лучше объясни мне – далеко отсюда другие ИЦ?

– Нет, не очень, – ответил Ким. – Поиски производятся по квадратам. Пять лет назад ИЦы начали эти поиски на параллели Азорских островов, примерно там, где когда-то находился остров Посейдония. Почему-то предполагалось, что пришельцы явились именно там. Затем они постепенно спускались все южнее, пока не дошли почти до экватора. И, как видишь, нашли цилиндр на шестой параллели. Страна Моора – это один из южных островов Атлантиды, вероятно, Даисья. Десять ИЦ ходят по дну парами на расстоянии полутора километров друг от друга, то есть на пределе досягаемости излучений приборов. Сигнал о том, что цилиндр найден, послан ближайшей паре. Те передадут дальше, и приблизительно часа через два – два с половиной все десять ИЦ сойдутся. И тогда…

Договорить он не успел.

Внезапно зал осветился точно вспышкой молнии, за которой последовал могучий удар «грома».

– Что это?! – испуганно вскрикнула Элла.

Вторая вспышка, и новый удар. Экран засверкал так, что все стоявшие возле него поспешно отвернулись или прикрыли глаза рукой.

Вспышки следовали одна за другой все чаще и чаще, но «грома» больше не было слышно. Кто-то в зале успел выключить звуковое сопровождение.

Это оба ИЦ-8, не дожидаясь остальных, приступили к предварительной обработке океанского дна, раскалывая участок, предназначенный для раскопок, лучевыми ударами.

Экран почему-то не выключали, хотя смотреть на него было совершенно невозможно.

– Пошли, Элла! – сказал Ким. – Эта иллюминация продлится несколько часов.

– Зачем они это делают?

– Чтобы легче было раскопать недра. Ты ведь слышала, цилиндр находится на глубине девяти метров. Грунт скалистый. Видимо, это уплотнившиеся за тысячелетия обломки острова Даисья. Лучевые удары раскрошат породу, и останется только разбросать ее по сторонам, чтобы добраться до цилиндра.

Внизу они сразу наткнулись на Эрика. Инженер был взволнован, и на его щеках, обычно матово-смуглых, играл лихорадочный румянец.

– Видели? – спросил он возбужденно.

– Видели, – ответила Элла. – Оттуда, – она указала на галерею. – Мы там спрятались. Боялись, что нас выгонят.

– Никто бы вас не выгнал. Сейчас не до вас. Удача! Наконец-то!

– Для кого удача, а для кого совсем наоборот. – Ким произнес это так уныло, что Эрик и его сестра рассмеялись.

– И для тебя удача, – сказал Эрик. – Цель достигнута. Пять лет работы не пропали даром.

– Что будете делать дальше? – спросил Ким.

– Отправимся за цилиндром, как только его вытащат.

– Эрик, возьми меня!

– Невозможно, Эллочка!

– Куда доставят цилиндр? – спросил Ким.

– Сюда.

– А почему не в Город пришельцев?

– Здесь давно подготовлено помещение, надежно экранированное от любых излучений. Рискованно производить эксперименты над цилиндром, а если в нем есть черный шар, то и над ним, в непосредственной близости к цилиндру и шару Пришельцева. Мы не знаем их связей. Можно невольно причинить вред.

– Да, это правильно.

– Приходите через несколько дней, – сказал Эрик. – Увидите цилиндр. Тот самый, который был в Атлантиде!

Ким не долго печалился постигшей его неудачей с ИЦ-9. Товарищи подсказали другое применение для этой конструкции, и Ким принялся за переработку. Решение было простым – превратить «искатель цилиндра» в «искатель полезных ископаемых» на дне океана. И только. Узкая задача сменилась более широкой.

Подводные шахты и рудники, обслуживаемые роботами, были разбросаны по всем океанам Земли, и все же их было мало. Поиски новых месторождений производились постоянно, и усовершенствованная конструкция искателя будет встречена геологами с благодарностью.

Ким отдался работе с энтузиазмом, свойственным всем людям в эту эпоху великой реконструкции планеты. Он даже забыл о цилиндре Атлантиды и ни разу не был в Институте космогонии, куда этот цилиндр был доставлен.

Вспомнить пришлось не по своей воле.

Однажды, когда Ким пришел с работы, к нему явился Эрик.

– Привет, Ким! – сказал он весело. – Меня прислала к тебе Элла, которая без тебя скучает.

Ким улыбнулся.

– А если серьезно? – спросил он.

– Серьезно будет звучать более серьезно, – пошутил Эрик.

– С чего это ты такой веселый?

– Удалось раскрыть цилиндр. Выступ, сбоку от двери, все же оказался кнопкой механизма запора. На нее надо нажимать три раза, вот так. – Эрик нажал пальцем на стол, три раза с различной продолжительностью.

– Как же это вы догадались?

– Догадались приспособить электронную машину. Три дня и три ночи ока искала секрет и нашла его. Дверь открывается чисто механически. Никаких биотоков.

– Но это значит, что можно открыть и дверь в цилиндре, который стоит в Пришельцеве.

– Да, мы тоже так решили. Ведь если нет биотоков, то не может быть и опасности причинить вред находящимся там людям. Попытка была сделана. И окончилась полной неудачей. Дверь в цилиндре Пришельцева не открылась.

– Странно! – сказал Ким. – Неужели они снабдили каждый цилиндр автономной системой? Не вижу логики.

– Мы тоже ее не видим. Но тем не менее факт остается фактом. Более того, машина неделю пыталась решить задачу и в конце концов заявила, что открыть дверь не может.

– Странно! – повторил Ким. – Какую машину вы применили?

Эрик назвал марку универсальной электронной машины.

– Знаю. – Ким задумался. – Неделя. Это большой срок для такой машины. А механизм запора она рассмотрела?

– Да. Вот чертеж.

– К какому цилиндру он относится?

– К обоим. Механизмы абсолютно идентичны.

– Тогда и вопроса нет. Сработала блокировка. – Ким внимательно рассматривал чертеж, сделанный электронной машиной. – А черный шар там есть?

– В цилиндре Атлантиды? Есть. Точно такой же, как в Пришельцеве. Из-за него я и пришел к тебе.

– А что такое?

– Нам нужен опытный кибернетик. Я порекомендовал позвать тебя.

– Весьма признателен.

– Ты не очень занят?

– Занят, но могу уделить вам несколько дней.

– Думаю, что несколькими днями тут не обойдешься, – сказал Эрик. – Но все равно приходи завтра с утра. Задача интересная, не пожалеешь.

– Это я понимаю, что интересная, – вздохнул Ким. – А что именно вы хотите поручить мне?

– Разобраться в кибернетике шара. Это пока. Но, может быть, придется заняться и цилиндром.

– Он раскрыт?

– Кто, шар? Пока нет. Ты скажешь свое мнение, и тогда решим, что делать.

– Хорошо, я приду.

Ким был сильно заинтересован. Еще бы! Кибернетика чужой планеты! Такие объекты никогда еще не попадали в руки земных инженеров, и это не могло не заинтересовать любого специалиста.

А Ким был не только инженером, но и, можно сказать, потомственным кибернетиком. Его дед, отец, мать – все работали на одном и том же поприще. Составление программ для кибернетических устройств было его любимым занятием в те годы, когда дети обычно развлекаются игрушками.

Родители Кима сознательно развивали в нем любовь к роботам. Его игрушки все были электронными. И Ким стал кибернетиком с детства, чуть ли не со дня рождения.

Необычность предстоящей работы увлекла Кима, и он мысленно благодарил Эрика за эту услугу. Если бы не Эрик, шар могли поручить кому-нибудь другому.

Но когда Эрик ушел, Ким продолжал думать о своей конструкции модернизированного ИЦ-9, твердо решив ни за что не бросать работы над ней.

Решил, как всегда решают люди, не зная будущего.

Но утром следующего дня его мысли переключились на шар, и, как оказалось впоследствии, переключились навсегда. «ИЦ-9» был забыт, его закончили и построили товарищи Кима.

А сам он думал только о механизмах пришельцев.

Шар, а за ним цилиндр.

Сперва здесь, в Институте космогонии, затем в Городе пришельцев, а потом…

В человеке часто дремлют неведомые ему самому силы. И нужен внешний толчок, случай, чтобы эти силы вырвались на волю и совершили великое, о чем владелец их никогда и не мечтал.

Киму, рядовому инженеру Земли, было дано осуществить великую мечту человечества!


РЕШЕНИЕ БЛИЗКО!

Света, жена Кима, случайно встретила Эрика, когда он поздно вечером возвращался домой из института.

– Что вы сделали с моим мужем? – спросила она. – Ким не приходит домой по целым суткам. Долго будет продолжаться это безобразие?

Эрик улыбнулся.

– Света, дорогая! – ответил он. – Мы тут совершенно ни при чем. Разве ты не знаешь характера Кима? Он не успокоится, пока не добьется успеха. Ты помнишь, я говорил ему, что задача очень интересная. Так вот, она оказалась чересчур интересной. Кима никто не заставляет работать сутками. Наоборот, ему говорят, что так нельзя, но он ничего не желает слушать.

– Где он сейчас?

– Все там же, возле цилиндра.

Света только вздохнула.

Они с Кимом жили вместе всего полтора года, и она еще не успела вполне привыкнуть к его настойчивому и упрямому характеру. Кроме того, в ней еще держалась привычка к его всегдашней покорности ее желаниям. Проблема "Ц" была первой его работой, когда она, Света, как бы отошла на второй план и Ким, казалось, забыл не только о ее существовании, но и обо всем остальном. И хотя Света была вполне современной женщиной, увлеченной своей собственной работой, поведение Кима почему-то обижало ее.

– А если я сама зайду за ним? – нерешительно спросила она Эрика.

– Не советую, – ответил инженер. – Решение проблемы близко, и Киму мешать не надо. Не советую, – повторил он убежденно. – Ким не захочет даже слушать, что ты ему скажешь.

Света вздохнула вторично и пошла вместе с Эриком.

А Ким действительно забыл в эти дни о том, что у него есть дом и молодая жена, которую он искренне любит. Он забыл обо всем. И если бы ему сейчас задали вопрос, относящийся к конструкции ИЦ-9, он, пожалуй, не понял бы сразу, о чем его спросили.

Задача неожиданно оказалась совсем не такой, как он представлял ее себе вначале. Ким знал, что будут трудности, но был уверен – достаточно проявить настойчивость и терпение, чтобы успешно разрешить ее. О том, что понадобится творческое воображение, он и не помышлял.

А оказалось именно так.

Препятствия появились с первых же шагов…

Когда на следующее утро после разговора с Эриком Ким явился в Институт космогонии, его провели в довольно большой круглый зал, где на самой середине стоял цилиндр, извлеченный из недр дна Атлантического океана.

Ким уже знал, что это помещение, его стены, пол и потолок сделаны из особых инертных материалов, не пропускающих абсолютно никаких излучений, или квантов энергии, ни снаружи, ни изнутри. Зал был полностью изолирован от внешнего мира, и в нем можно было производить любые опыты, не опасаясь, что на их результаты повлияют случайные, внешние причины. Связь приборов цилиндра, стоявшего здесь, с приборами того, который находился в Пришельцеве, была надежно исключена. Настолько надежно, что даже теоретически, учитывая, что эти приборы не земного происхождения, допустить ее возникновение было невозможно.

Цилиндр имел такой вид, словно сделан только вчера, а не прибыл на Землю с другой планеты, неведомо на каком расстояния находящейся, не стоял неизвестно сколько веков в почве Атлантиды и не находился тысячелетия под дном океана.

Дверь, овальной формы, была открыта. Внутри стояли четыре ложа – прямоугольные и ничем не покрытые. Они были из того же материала, что и сам цилиндр. Почти у двери, между нею и ближайшим ложем, Ким увидел знаменитый черный шар.

Он помнил такой же шар в Пришельцеве и мысленно констатировал, что оба совершенно одинаковы.

Напротив двери, невысоко над полом, в два ряда были расположены какие-то приборы, назначение которых пока еще было неизвестно, но внешний вид почти не разнился от обычных лабораторных приборов Земли. Разве что эллипсоидная форма их несколько отличалась от принятых в земных институтах.

– Здесь никто ничего не трогал, – сказал Киму руководитель исследовательской группы, в которую кроме него входило еще три человека, в том числе Эрик. – Мы хотели, чтобы ты первый осмотрел их в том положении, в каком они были доставлены. К шару не прикасалась ни одна рука.

– Ты думаешь, все дело в шаре? – спросил Ким.

– Нам кажется, что он – наиболее доступный предмет в этом цилиндре.

– Что ж, начнем с него, – сказал Ким, пожав плечами.

Шар как будто лежал на полу. Но было давно известно, что шары пришельцев снабжены антигравитационной установкой и не нуждаются в опоре. Где он находился прежде, конечно, нельзя было догадаться. Он мог находиться где угодно.

Оставалось только удивляться, что шар и самый цилиндр смогли вообще уцелеть при грандиозном катаклизме, уничтожившем Атлантиду.

Поднятый Кимом с пола, шар повис в воздухе. Автоматически действующая антигравитация во всяком случае была в исправности.

Но как обстоит дело со всем остальным?

Четыре инженера группы деятельно помогали Киму. Получилось так, что он просто вступил пятым в их группу. Но иначе и не могло быть.

Шар вынесли из цилиндра.

Кроме антигравитации были известны еще два свойства черных шаров – свет и зеленый луч. Естественно, что прежде всего решили проверить исправность и этих механизмов.

Здесь группу постигла первая неудача.

Никак и ничем не удалось заставить шар вспыхнуть.

Каждый порознь и все вместе они думали о свете, искренне и даже горячо желали, чтобы свет вспыхнул, прибегали к различным уловкам с целью усилить свое желание, сделать биотоки более мощными, но ничего не помогало. Шар «не желал» вспыхивать.

Для проверки Эрик и Ким слетали в Пришельцев.

Там все удалось как нельзя проще. Стоило подумать о свете – и шар вспыхивал. Значит, они «желали» правильно, биотоки их мозга действовали на шар так, как и требовалось. А оба шара были явно одинаковыми.

Оставалось прийти к выводу, что механизмы шара в Институте космогонии все же повреждены.

Четверо инженеров группы приняли это объяснение как очевидное. Пятый, а именно Ким, не соглашался.

– Нет, тут что-то другое, – сказал он.

– Что же может быть другое? – спросили его.

– Пока я этого не знаю, – ответил Ким, – но когда мы разберемся в этой технике, все станет ясно.

С зеленым лучом получилось то же самое.

Правда, и в Пришельцеве черный шар нельзя было заставить показать еще раз зеленый луч. Но там он однажды, шестьдесят пять лет назад, все же появился. А здесь зеленого луча, казалось, вообще не было.

– Снова неверный вывод, – заявил Ким. – Зеленый луч в нем есть.

– Мы тебя окончательно не понимаем, – сказал Эрик. – Почему ты не хочешь принять простого и естественного объяснения?

– Потому, что цилиндры и шары доставлены на Землю с другой планеты.

– Ну и что же! Разве это делает их неуязвимыми даже для таких катастроф, как с Атлантидой?

– Безусловно! Никак нельзя допустить, что они не приняли мер против механических повреждений. Я говорю о тех, кто сконструировал и изготовил цилиндры и шары. Подобные космические предприятия не могут осуществляться не продуманными до конца, до мельчайших деталей. Если бы мне поручили изготовить аппараты для такой цели, я сделал бы их неуязвимыми, и без особого труда. Почему же мы должны предполагать, что техника той планеты ниже нашей? Доказательством служит исправность гравитационной установки.

– В чем же тогда дело?

– Точно такой же вопрос я могу задать и тебе, – с легким раздражением ответил Ким. – Ну откуда я могу знать? Надо работать… и думать!

– Вскроем шар?

– Вас четверо, я один. – Ким пожал плечами.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Начнем с шара.

Ким и сам не знал, почему он так хочет начать изучение с приборов цилиндрической камеры. Он понимал, что четверо товарищей правы: черный шар – естественный объект номер один; именно в нем, очевидно, заключались кибернетические устройства. Кроме того, шаров было два, а приборы в единственном числе, и они легко могли оказаться идентичными земным. Но его неудержимо тянуло к ним. Было ли это бессознательным предчувствием, что здесь, и только здесь, таится сенсационное открытие? У человека иногда бывают такие предчувствия, инстинктивное влечение к тому, что является самым главным, хотя разумом человек и не может этого знать.

Но возражать против решения большинства Ким не привык.

– Вскрывать шар буду я один, – сказал он. – Вы все удалитесь отсюда.

– Ты чего-нибудь опасаешься?

– Многого.

– А можно яснее?

– Например, антиматерии.

– Это наверняка исключено.

– Поспешный вывод, – сказал Ким. – Вас смущают размеры шара? Но ведь совсем не обязательна магнитная ловушка, там может быть нейтринная камера. Именно потому, что такая камера, или капсула, неимоверно тяжела, шар и снабдили автоматической антигравитацией. Да и магнитная ловушка тоже может быть. У нас они громоздки – у них могут быть портативны.

– Ты несколько раз упрекнул нас в поспешности выводов, – улыбнулся руководитель группы, – а сейчас поспешил сам. По-твоему, антигравитация устроена для нейтрализации веса нейтринной камеры, а сама эта камера помещена в шаре для того, чтобы можно было поместить в нем антиматерию, которая, по всей вероятности, и является основой антигравитации.

– Противоречие кажущееся, – немного подумав, ответил Ким. – Во-первых, мы не знаем, что является основой антигравитации; антиматерия может быть нужна для других целей. А во-вторых, и это самое главное, мы не знаем, зачем вообще шар имеет гравитационную установку. Не для простого же эффекта? Нужна осторожность. Потому я и предлагаю вам четверым удалиться. Как этот зал – выдержит он аннигиляционный взрыв?

Инженеры переглянулись.

Было ясно, что Ким увлекся. Ему не терпелось увидеть, что находится внутри шара, и от нетерпения он потерял способность рассуждать здраво.

– А не лучше ли поручить вскрытие шара роботу? – мягко спросил Эрик.

– Роботу? Зачем?

– На случай взрыва. Ты сам считаешь, что он возможен. Или ты неуязвим?

– Я?! – Ким словно очнулся от транса. – А ведь верно! – неожиданно сказал он. – Я забыл об этом. Но пока изготовят робота, пройдет очень много времени.

– Ни одного часа. Робот уже готов.

– Даже так? С вами приятно работать! Покажите его программу!

Принесли схему, и Ким внимательно ознакомился с ней. Инженеры группы хорошо продумали операцию. Робот должен был проделать ряд последовательных действий. Сначала, с помощью лучевого сверла, против которого ничто не могло устоять, – даже нейтринная оболочка, о которой говорил Ким, – он проделает крохотное отверстие в стенке шара. Если это окончится благополучно, будет проделано второе отверстие, затем еще несколько, по всей поверхности. Если и тут все будет «спокойно», робот тем же лучом вырежет четырехугольное «окно» и, кроме того, разрежет оболочку шара по двум линиям. После такой обработки будет нетрудно разобрать шар на части.

Ким одобрил эту операцию, и было решено проделать ее в другом, резервном зале, чтобы предохранить цилиндр, если все же произойдет аннигиляция.

Наступил памятный день, принесший вторую, более тяжелую, неудачу.

Впоследствии они утешали себя тем, что шар все равно не удалось бы вскрыть, а следовательно, и ознакомиться с его содержимым.

Это было слабое утешение, но это было истиной.

Кроме того, оставался ведь второй шар, в Пришельцеве.

Что произошло в резервном зале, Ким и его четверо товарищей видели своими глазами на контрольном экране.

К счастью, они предусмотрительно ограничили яркость изображения, которая не могла превзойти безопасный для глаз уровень, иначе все пятеро могли лишиться зрения.

Короче говоря, ожидаемая Кимом аннигиляция действительно произошла.

Сперва все шло по плану. Они видели, как робот, по внешнему виду напоминавший старинную конструкцию вакуумного насоса, с добавлением четырех гибких «рук», осторожно взял шар и укрепил его в специальных зажимах.

Луча не было видно, но контрольные приборы показали пятерым инженерам, что он пущен в ход. Оболочка шара была сделана, как и цилиндр, из неизвестного материала, но по тому, сколько времени заняло просверливание отверстия, они поняли, что этот материал обладает крепостью первосортной стали, не больше. Потом робот немного повернул шар. Это указывало, что отверстие сделано и наступила очередь второго.

Ничего не произошло, и члены группы облегченно вздохнули.

Так же благополучно было проделано второе отверстие, а затем и все остальные. Всех отверстий было двенадцать.

Все было спокойно, шар не реагировал на «насилие».

Стенка оказалась довольно тонкой, немногим болей полутора миллиметров.

Робот приступил ко второму пункту программы – четырехугольному отверстию.

И тут произошла катастрофа.

Взметнулась вихревая вспышка огня! И никакого следа от шара и робота не осталось в дымном облаке, наполнившем резервный зал.

– Ты был прав, – сказал Эрик.

– Я же вам говорил, – со странным равнодушием отозвался Ким. – Надо было начинать с приборов.

– Все равно когда-нибудь дошла быочередь и до шара.

– Кто знает! Тайна шара могла открыться при разгадке тайн приборов. А в них уже наверняка нет никакой антиматерии.

– Резервный зал, – заметил руководитель группы, – придется подвергнуть очищению. Его надо обезвредить. Может оказаться повышенная радиация.

– Нет, не может!

Ким сказал это так уверенно, будто ему были уже хорошо известны все особенности устройства черных шаров.

Все пятеро разговаривали спокойно, но сознание неудачи тяжело переживалось всеми, кроме Кима. Он один был действительно спокоен, тогда как четверо остальных только старались казаться спокойными. Их мучила совесть, и они упрекали себя за то, что не послушались Кима, которого сами же пригласили для разгадки тайны шара, – воспользовались своим большинством и настояли на вскрытии, против которого Ким возражал.

И вот бесценный экспонат погиб по их вине!

Теперь руководство всеми дальнейшими действиями всецело принадлежало одному Киму.

Вот только не поздно ли?!

– Что будем делать дальше? – спросил Эрик.

– Вы пока ничего. А я займусь приборами, – ответил Ким.

– Разве помощь…

– Не нужна! Пока не нужна, – поправился Ким. – Когда она мне понадобится, я скажу.

И вот прошел почти месяц.

Ким дневал и ночевал в зале. Огромный стол был завален грудой чертежей и рисунков, записей и расчетов. Не меньшее количество, разорванных и смятых, валялось на полу, но Ким не разрешал выбросить их.

К нему нельзя было подойти, настолько он стал раздражителен.

На осторожно задаваемые вопросы Ким не отвечал.

Он покидал зал только для того, чтобы сойти в столовую, и изредка уходил домой. Но чем дальше, тем реже Света его видела.

Вся планета пристально следила за его работой. Все чаще раздавались голоса, что неразумно так загружать одного человека, что на помощь Киму надо направить других специалистов. Он не хотел и слышать об этом. Решили оставить его в покое: работа была интересна для всего человечества, но она не являлась срочной. Киму дали один месяц.

Он не знал об этом. Но одного месяца ему хватило. И как раз тогда, когда было вынесено твердое решение направить к Киму помощников, он объявил, что работа закончена.

Четверо «безработных» членов группы радостно явились на зов Кима.

Они застали его в веселом расположении духа. Ни следа не осталось от злости и раздражительности. Но похудевшее лицо Кима, с подведенными синевой глазами, яснее слов говорило, какой дорогой ценой досталась ему победа.

Эрик сокрушенно покачал головой.

– Никуда не годится, Ким! – сказал он.

– Ладно, не ворчи. Все в порядке! Тайны цилиндра и черного шара больше нет!

– А практический вывод? – спросил один из инженеров.

– Очень прост. У нас есть черный шар в Пришельцеве. С его помощью мы свяжемся с планетой пришельцев.

– А на какой срок установлены аппараты в машине времени?

Это был вопрос, наиболее интересовавший всю планету.

– И это я знаю, – с явным торжеством ответил Ким. – Они выйдут из цилиндра через девять тысяч шестьсот часов.

Такая точность чрезвычайно удивила четырех собеседников Кима.

– Но ведь приборы пришельцев рассчитаны и действуют по их исчислению времени, – сказал Эрик. – Как же ты мог определить срок выхода, не зная принятых на их планете единиц? Их секунда может отличаться от нашей, да и наверняка это так.

– Приборы ответили мне на этот вопрос, – сказал Ким. – Вернее, я заставил их ответить. Садитесь! – предложил он, совершенно забыв, что в зале только одно, его собственное, кресло. – Ах, не на что? Ну хотя бы сюда, на стол. – Ким небрежным жестом сбросил со стола на пол все, что на нем находилось, кроме небольшого рулона свернутых чертежей, который аккуратно отодвинул в сторону. Видимо, именно здесь и заключались результаты его месячной работы. – Ну вот, теперь слушайте!

Сам он, без церемоний, уселся на привычное место.

– Подожди, Ким! – сказал Эрик. – Может быть, лучше выступить перед всеми? Все хотят знать результат.

– Это потом! – досадливо отмахнулся Ким. – Успеется! Сначала я расскажу вам четверым. А вдруг я в чем-нибудь ошибаюсь?

– Если так – говори!

Это был не обычный технический доклад. Слушателями Кима были люди, для которых не существовало тайн в земной электронике и кибернетике. Но все же они часто были вынуждены прерывать Кима, прося объяснений. И Ким терпеливо объяснял то, что для него самого стало уже привычным, но только для него одного.

Речь шла о технике другой планеты!


ОТКРЫТИЕ

Много времени и больших умственных усилий пришлось затратить инженерам группы, чтобы понять способ прикрепления приборов к стенке камеры. Применение силы было здесь совершенно недопустимо, приборы надо было отделить без малейшего повреждения.

Если гибель черного шара еще не являлась окончательной катастрофой, потому что существовал второй шар, то испортить приборы означало отказаться от мысли проникнуть в тайны техники иного мира до выхода пришельцев, а этого никто не хотел.

Помимо естественной любознательности, в людях Земли говорило и чувство гордости. Земная наука не должна оказаться ниже науки пришельцев. Существовала еще и забота о них. Могло случиться, что пребывание в машине времени как-то отражается на организме и потребуется помощь. А чтобы оказать ее, надо было все знать заранее. Конечно, пришельцы, сконструировавшие и сделавшие машину, учли все последствия, но кроме них в машине находился и человек Земли. Если не четырем пришельцам, то ему почти наверное будет нужна помощь. На родине пришельцев не могли предвидеть появление попутчика…

В конце концов загадка была разгадана и оказалась чрезвычайно простой. Может быть, именно потому и не удавалось довольно долго добраться до истины. Простое – всегда самое трудное.

Приборы камеры оказались просто приклеенными к металлической стенке.

Еще немного усилий, и с помощью опытного химика, был определен состав клея. Приборы сняли без применения какого-либо инструмента.

Просто сняли, как картину со стены.

То, что в них находилось, никак не могло пострадать при этой операции, если не было повреждено раньше.

Разобрать их не составило уже никакого труда, так как корпуса приборов не были ни свинчены, ни сварены, а опять-таки склеены тем же самым, до сих пор неизвестным на Земле, клеем.

Можно было приступить к изучению.

Еще задолго до этого момента Ким выработал для себя программу поисков. Она должна была основываться на логике и аналогии с земной техникой, так как, судя по имевшимся сведениям, разум людей неведомой планеты аналогичен земному разуму.

В читальном зале центрального архива Ким достал монгольское предание в обработке Котова и знаменитую «Рукопись Даира» в переводе Сафьянова. Переписав их в свою тетрадь, он получил единственные документы, где можно было найти хоть какие-нибудь подробности.

С самого начала было совершенно ясно, что приборы пришельцев основаны на электронике и кибернетике, потому что никаких проводов, соединяющих их друг с другом или, например, с дверью цилиндра, не было.

Ким знал, что в цилиндре Пришельцева сработала блокировка. На схеме замка он этой блокировки не нашел, – значит, она была осуществлена одним из приборов, а в обоих цилиндрах они должны быть одинаковыми.

Найти блокировку – значило получить ключ к пониманию схем всех приборов. И Ким решил начать именно с этого.

В сущности, примененный им метод был известен с незапамятных времен. Его можно было сравнить с искусством расшифровки, когда одно разгаданное слово помогает разгадать все остальные.

Какого бы уровня ни достигли в мире пришельцев электроника и кибернетика, их основа неизбежно была одна и та же. Математика и законы физики одинаковы везде, а разум пришельцев аналогичен земному!

Это, и только это, давало Киму уверенность, что он сумеет расшифровать чужие схемы.

Найти первое, решающее все, «слово» оказалось нелегко. Были моменты, когда Ким готов был признать себя побежденным. Но врожденная настойчивость заставляла снова и снова начинать сначала.

Вот когда понадобилось Киму творческое воображение.

С величайшей осторожностью рассматривал он каждый прибор и срисовывал на большой лист все, что в нем находилось. К счастью, в самих приборах провода были, и это давало нить для уяснения связи отдельных, совершенно непонятных, узлов схемы. И, кроме того, укрепляло первоначальную догадку, что приборы аналогичны земным, надо только понять их назначение, и тогда все остальное – почти «детская игра».

Каждая деталь на чертежах Кима выглядела кружком со знаком "?" в середине. И когда он закончил предварительное знакомство, то обнаружил, что ему надо разгадать смысл "?" более восьми тысяч раз.

На такую работу не хватило бы и года, но великолепное знание земной техники помогло Киму почти сразу установить огромное количество одинаковых деталей, и тогда цифра «8000» сменилась более приятной – «400».

Это было уже доступно одному человеку, и в сравнительно небольшое время.

Установленный им коэффициент «20» говорил о многом, и прежде всего о том, что приборы просты и собраны из стандартных узлов. Простота – признак совершенства. Видимо, техника пришельцев стояла на очень высоком уровне и действительно была аналогична земной.

Вот только назначение каждого прибора!..

Ким сознавал, как нужна ему «зацепка». А ею могла быть только схема блокировки, потому что только здесь заранее была известна цель.

Он искал ее две недели.

Две недели тяжелого труда с огромным напряжением воображения, – поистине только упорство Кима удержало его от прекращения поисков.

И блокировка была найдена.

Открылась и стала ясной схема, или часть схемы, одного из приборов, стали очевидны кибернетическая основа этого прибора и способ воздействия схемы на замок двери.

Это была победа, бесспорная и убедительная?

Никто не видел бурного торжества Кима.

Первое «слово» было найдено, и расшифровка пошла быстрым темпом. Один за другим значки "?" сменялись земными символами, а когда попадался узел или деталь, неприменяемые на Земле, Ким тут же придумывал им новое название.

Но торжество оказалось все же преждевременным.

На двух разных планетах мысль, особенно техническая мысль, не может идти совершенно параллельно. Неизбежны различия в мышлении, а значит – и в схемах кибернетики, потому что кибернетика копирует человеческое мышление. Условные рефлексы человека Земли и пришельца должны были чем-то отличаться друг от друга, и, по-видимому, они отличались.

По крайней мере Ким, когда ему показалось, что он окончательно понял назначение каждого прибора, вскоре убедился, что создать аналогичный прибор, по земной схеме, никак не удается. Чего-то не хватало. Программы, составленные им по принципам человеческой логики, «не желали» соответствовать программам, заложенным на планете пришельцев.

Он видел, что это различие невелико, не может быть большим, но незнание, в чем же именно заключается различие, мешало ему победить до конца.

Тогда он обратился к другому способу.

Тот факт, что машина времени пришельцев, находясь «в движении», оставалась видимой, свидетельствовал о том, что самый цилиндр, его внешняя оболочка не обладали свойством перемещения в пространстве и времени, что это происходило только с теми, кто был внутри него.

Значит, цилиндры были доставлены на Землю не по нулевому, а по обычному пространству!

Вооруженный этим выводом, Ким дал волю воображению, и это привело к успеху.

Нужно было выделить те назначения приборов, которые обязательно должны были быть в данных условиях.

Ставя себя на место пришельцев, Ким старался найти эти необходимые назначения. Те, которыми он сам снабдил бы приборы, предназначенные для подобной цели.

Он говорил себе: «Цилиндры доставили на Землю задолго до того, как с их помощью было предпринято путешествие на Землю. Значит, конструкторы должны были предусмотреть возможность погружения цилиндров в почву, и, возможно, на большую глубину. Люди, оказавшиеся на Земле заключенными в цилиндре, должны были видеть по приборам, что находится снаружи, в каком положении находится цилиндр. Без этого немыслимо открыть дверь, в которую могла хлынуть, например, вода».

Ким составил схему такого прибора и начал сравнивать ее с полуразгаданными схемами пришельцев. И даже сам не ожидал, что так скоро придет успех.

Схемы сошлись настолько, насколько они вообще могли сойтись. И сразу же сократилось число загадочных узлов и деталей.

Многое стало яснее во всех остальных схемах. Ким нащупал метод мышления на планете пришельцев.

Методичный ум тотчас же подсказал ему, что раз в цилиндре существует такой прибор, значит, пришельцы предвидели погружение своей камеры под землю, а отсюда вытекало, что они должны были подумать, как им выбраться на поверхность земли.

Что же могло служить для этой цели?

Ким сразу обратился к предмету, который они пятеро также отнесли к приборам, хотя он и отличался от других тем, что был не приклеен к стене, а просто повешен на нее.

Заподозрив в нем аппарат для выхода на поверхность земли, Ким без труда установил, что это действительно так.

«Обыкновенный лучевой вибратор! – подумал он, закончив исследование. – Аппарат для разрыхления пород, вплоть до гранитных. Но как и чем они удаляли разрыхленную породу? Не руками же! Видимо, разгадка в тех деталях, которых я еще не смог понять».

Такие детали встречались почти в каждом приборе, и Ким откладывал их разгадку до того времени, когда все остальное станет ему совершенно ясно.

Постепенно Ким пришел к выводу, что пришельцы явились на Землю именно потому, что Земля во всем подобна их родине. Но тут была странность, смущавшая Кима. В чем она заключалась? Да в том, что Ким все более убеждался: приборы пришельцев нисколько не совершеннее, чем могли быть земные. А вместе с тем возможность выбора планеты для контакта разума свидетельствовала: пришельцам доступны космические полеты в масштабах Галактики, чего еще не достигли люди Земли.

Здесь заключалось явное противоречие, единственным объяснением которого могло служить только неизбежное различие в развитии техники на разных планетах. Но такого различия Ким не находил…

Очередной прибор ответил на вопрос, когда выйдут пришельцы.

В нем должно было быть что-то подобное часам. Ким перебрал известные ему схемы электронных, радиационных и атомных часов. Стало ясно, что пришельцы воспользовались последними. Но какой из элементов они выбрали? Периодическая система элементов, впервые открытая на Земле Менделеевым, одна для всей Галактики. Но и на Земле после Менделеева открыли много новых, так называемых – заурановых. Было вполне возможно, что ученые той планеты знали элемент, неизвестный еще на Земле. Если бы так случилось, то, не зная срока полураспада, нельзя было и определить времени, на которое «заведены» часы.

Ким сильно тревожился, пока вызванный им химик пытался определить «заряд» часов.

Но все обошлось благополучно: «заряд» был расшифрован, и Ким без труда установил цифру, так удивившую его товарищей…

Пришел день, когда Ким со вздохом облегчения отложил в сторону последний чертеж.

Он сделал все, что было возможно, назначение почти каждого прибора стало ясно, для каждого была подготовлена «заменяющая» схема, по которой легко можно изготовить копию из земных материалов.

Это означало, что на Земле могла быть построена почти точно такая же камера, снабженная таким же оборудованием.

Работа закончена, и Ким мог считать, что победил технику неизвестной планеты. Он так и считал, но… оставался еще черный шар!

Извлеченный из недр дна Атлантического океана погиб, к находившемуся в Пришельцеве доступа не было, никто не разрешил бы Киму даже притронуться к нему.

Оставалось одно, и Ким решил сделать попытку.

Эта задача была потруднее, чем все предыдущие. Шара не было перед глазами, не было и его схемы, хотя бы и неразгаданной, не было ничего, – только чистый лист бумаги и… фантазия!

Ким вспомнил инстинктивное стремление начать с приборов, которое владело им с самого начала работы, и понял, что был совершенно прав. Задачу, поставленную им перед собой, нельзя было и пытаться разрешить, не зная того, что знал Ким теперь.

А теперь в его распоряжений было знание технической мысли на планете пришельцев, знание приемов и способов разрешения технических задач пришельцами, знание уровня их техники.

И, вооруженный этими знаниями, он решил мысленно представить себе, как бы он сам сконструировал шар, если бы был пришельцем и готовился к такому же путешествию, какое совершили пришельцы.

Пришлось, и это было самое трудное, сознательно принижать совершенство механизмов шара, так как Ким ясно сознавал, что пришельцы были менее искусны в деле конструирования, чем инженеры Земли.

Были ли у Кима исходные данные для его попытки? Да, были!

Он выписал эти данные на листе бумаги:

"1. Механизм, работающий на основе биотоков, и источники света.

2. Телевизионная установка для приема и передачи изображений по нулевому пути, с дополнительной установкой «Зеленый луч» для устройства экрана (передача под вопросом).

3. Появление зеленого луча в Пришельпеве только один раз.

4. Отсутствие света и зеленого луча в шаре, который погиб".

Последний пункт мог сыграть роль, так как Ким уже убедился, что приборы, а следовательно и шар, не могли испортиться ни при каких обстоятельствах.

Автомат антигравитации Ким отбросил. Эту загадку нельзя было разрешить ничем, кроме экспериментов, а производить их не над чем. Кроме того, эта установка казалась ему привходящей и не имеющей большого значения.

Нужно было учесть не только технику, но и мысли, опасения, надежды и тревоги четырех пришельцев, отправившихся на чужую планету, не знавших, что они на ней найдут. Только таким путем можно было ясно представить себе, какие требования предъявляли они к конструкторам шара.

А опасения могли быть разными. Пришельцы с одинаковым основанием могли ожидать, что попадут в высокоразвитое или совсем не развитое общество. Они тревожились – какой прием их ждет? Тот факт, что они ошиблись и были вынуждены отправиться в будущее, подтверждал, что такие мысли у них были.

По трем пунктам Ким довольно быстро нашел ответ. Несколько схем, отвечавших тем требованиям, которые, по его мнению, должны были высказать четыре пришельца, было Кимом составлено. Одна из них вполне могла оказаться правильной. Во всяком случае все давали то самое, что было известно в «поведении» шара.

Остался один вопрос, в сущности основной, – способ связи!

Здесь можно было предположить много ответов. Но Кима интересовал один – способ вызова связи.

Казалось, просто: желание получить связь, соответствующий биоток, появление зеленого луча, – и все! Экран готов, и связь началась.

Но она не началась, когда Карелин вызвал в Пришельцеве зеленый луч.

Почему?

Предположение, что на планете пришельцев перестали следить за сигналами, казалось Киму не выдерживающим критики. Люди, конечно, не следили, но кибернетические установки должны были следить и принять сигнал, сколько бы ни прошло времени. Ким не мог себе представить, что общество разумных существ, стоявшее к тому же на высокой ступени развития, могло забыть о своих соплеменниках, находящихся на другой планете. Ведь о том, что камера снабжена машиной времени, там знали!

К счастью, Киму не пришло в голову, что он ничего не знает о моральных качествах, отношении друг к другу, и вообще о свойствах характеров людей той планеты. Подумай он об этом, и он мог прекратить поиски.

Но Ким продолжал искать.

И вот тут-то он и пришел к своему открытию, повлекшему за собой «космические» последствия.

Мысль, в конце концов пришедшая ему в голову, была очень проста.

«Пришельцы, – подумал Ким, – ушли в будущее Земли. Они установили „часы“ на двенадцать тысяч лет или более. И, несмотря на это, оставили людям черный шар, иначе говоря, установку для связи со своей планетой. Если они хотели, чтобы люди Земли связались с их планетой, то должны были снабдить шар такой же установкой для возникновения связи, как и для появления зеленого луча, то есть и то и другое должно было подчиняться биотокам. Но этого нет. Значит, они не хотели, чтобы связь возникла без них. Шар наглухо закрыт. Пустить в ход механизм связи можно только волновым импульсом, ничего общего не имеющим с биотоками. В приборах нет ничего, что могло бы служить для такой цели. Остается дистанционное управление на расстоянии, при помощи обыкновенной кнопки. Генератор импульса с включающей кнопкой! В цилиндре его нет. Значит, его легко сделать или он был у них единственный, и они взяли его с собой».


ИСПЫТАНИЕ

Доклад Кима четырем инженерам продолжался более двух часов. Он подробно рассказал, как и какими путями был раскрыт секрет каждого прибора, познакомил своих слушателей с принципом его действия, назначением и, устройством. Отвечая на вопросы, он еще лучше уяснил себе связь узлов и назначение деталей.

Закончил он так:

– Как только мне пришла в голову мысль о кнопке, или, вернее сказать, о ключе для посылки импульса энергии в шар, я понял, что это так и есть. Мы не можем знать, какой именно импульс надо послать, его частоту и мощность, но этого и не нужно. Достаточно приставить к шару автомат, который последовательно направит в него сигналы всех мыслимых частот. А мощность не может быть велика. Сконструировать кибернета для такой работы, кропотливой, но недолгой, совсем легко. Вот почему я сказал вам, что мы вскоре вступим в связь с планетой пришельцев. Не может быть никакого сомнения, что, когда Карелин вызвал зеленый луч, на планете пришельцев узнали об этом. Но шар не принял передачи, потому что не было импульса.

– Но ведь это было давно.

– Неважно. Они должны были ждать. Я убежден, что передача от них идет на Землю регулярно все эти годы. Возможно, с помощью какой-нибудь автоматической установки. Иначе быть не может.

– Но мы не можем вызвать зеленый луч еще раз.

– И не нужно. Он уже был. Именно то, что зеленый луч появляется один раз, доказывает: передача будет. Ведь четыре пришельца отправились на другую планету. Они не знали, что случится с ними на Земле, и должны были быть готовы к любым случайностям. А если прошло слишком много времени, то зеленый луч снова появится.

– Вот это верно, – сказал Эрик. – Может быть, он не появляется потому, что не нужен.

Ким вскочил, как подброшенный пружиной.

– Наконец-то! – воскликнул он. – Молодец, Эрик! А я-то никак не мог понять, почему зеленого луча не было в нашем шаре. Теперь ясно: не было потому, что он здесь не нужен!

– Не совсем ясно, – заметил один из инженеров. – Почему же не нужен? Цилиндр и все приборы в нем в полной исправности.

– Но самих пришельцев в нем нет, вот в чем дело. Почему-то они не хотели, чтобы связь их планеты с Землей возникла без них самих. Потому нет и света. При переходе в другую камеру часть автоматики была выключена.

– У меня возникла еще одна мысль, – сказал Эрик. – Зеленый луч – механизм кибернетический. А что если в Пришельцеве он не появляется больше потому, что там экран уже готов? А если мы перенесем шар на другое место?

– Ты гений, Эрик! Конечно так! Ну, теперь связь обеспечена.

– Значит, отправляемся в Пришельцев?

– Конечно!.. Куда же еще!.. Немедленно! – раздались нетерпеливые голоса.

Ким медлил с ответом.

– Друзья! – сказал он. – Послушайте меня еще раз. В Пришельцев, к черному шару, ехать рано. Надо сперва убедиться, что все наши выводы и заключения верны. Черный шар неповторим. Если секреты цилиндра разгаданы правильно, тогда только можно быть уверенным, что и секреты шара также разгаданы правильно. Без этой уверенности нам не разрешат никаких опытов с шаром в Пришельцеве.

– А как же провести такую проверку? – спросил Эрик.

– Очень просто: пустить в ход машину времени. И не этот цилиндр, а другой, сделанный нами по образцу этого. Дело в том, что осталась не совсем ясной «пространственная» часть машины. Мне не удалось до конца понять принцип проникновения в нулевое пространство, тогда как принцип, относящийся к нулевому времени, вполне ясен. Что-то здесь не то, что-то мешает понять. Кроме того, не все приборы разгаданы. Вот почему пускать в ход машину времени этого цилиндра пока нельзя. Мы сделаем другой, точно такой же, и снабдим его приборами, которые разгаданы полностью.

– А с кем произвести опыт?

– Конечно, со мной, – просто ответил Ким.

Они ожидали такого ответа и не удивились. Все четверо только улыбнулись.

– Первый опыт проделаем с животным, – сказал тот, кто первоначально руководил группой. – И повторим его. Только тогда можно пустить в машину тебя… или кого-нибудь другого.

– Только меня.

На этот раз с ним не спорили.

– Вообще говоря, – сказал Ким немного спустя, – машина времени пришельцев далеко не совершенна. Мы могли бы сделать лучшую. Но для того чтобы окончательно убедиться, придется копировать их конструкцию.

– Насколько я тебя понял, – сказал Эрик, – машина времени включается вручную, установкой срока. Кто же это проделает, если в машине будет животное?

– Ты кое-что забыл, – ответил Ким. – А именно, что между установкой срока действия и началом этого действия есть интервал в несколько секунд. Достаточно, чтобы успеть выйти из машины. Но я думаю, что лучше всего будет поручить это роботу. Программу составить совсем просто. Подойдет робот любого типа. Кроме того, он не потеряет «сознания» и сможет рассказать обо всем.

Прошел месяц, и в резервном зале, давно приведенном в порядок после взрыва аннигиляции, стоял уже точно такой же цилиндр, как извлеченный из недр дна Атлантического океана, как тот, который находился в Пришельцеве. В нем были точно те же приборы и автоматы, в том же порядке и тем же способом прикрепленные к стенке. Но все это из земных материалов. Отсутствие некоторых приборов, оставшихся неразгаданными, по мнению Кима, не должно было отразиться на работе «временной» установки.

Месяц – большой срок, и Ким решил не приспосабливать какого-нибудь уже существующего робота, а сконструировать нового, специально для опыта.

И вот все готово. Доставлен из зоологического сада молодой орангутанг, которому выпада честь быть первым земным существом, совершившим путешествие по времени. На собственных ногах пришел в зал робот, названный, в память о прежней работе, Ицем. Собрались участники опыта и несколько журналистов. Видеокорреспонденты, конечно, были тут же.

И был еще… ветеринарный врач.

Опыт производился впервые, никто не хотел, чтобы он дал только частичные результаты. Было решено проверить, по возможности, все выводы теории «машин времени».

Ким кратко сформулировал задачу.

– Мы должны, – сказал он собравшимся, – убедиться в следующем. Чему равен коэффициент действия машины? По моим расчетам, каждая минута, проведенная вне времени, равна девяносто двум тысячам ста шестидесяти минутам обычного земного времени. Второе – как отражается на живом организме пребывание в нулевом измерении? Теоретически тело должно стать негативным по отношению к самому себе. И третье – испытывает ли организм потребность в пище и питье? Теоретически этого не должно быть.

– Сколько времени продлится опыт? – спросил один из корреспондентов.

– Вы думаете, что увидите все сегодня? – улыбнулся Ким. – Нет, сегодня будет только начало. А конец наступит через два месяца. Мы решили установить срок – одну минуту.

– Что же мы покажем? – недовольно спросил видеокорреспондент.

– Начало опыта. Разве, по-вашему, это никому не интересно?

Тот ничего не ответил на это.

– Приступим! – объявил Ким.

Врач в последний раз исследовал орангутанга. Робот стоял рядом, поблескивая двумя небольшими «глазками». Намеренно, чтобы не пугать животное, Иц был сделан внешне похожим на обезьяну.

– Все в порядке! – сказал врач.

Ким открыл дверь цилиндра. Он сделал это точно так же, как поступали с «атлантическим», – нажал на кнопку три раза с различным промедлением. Цилиндры были идентичны до мелочей.

Внутри было темно, но робот не нуждался в освещении. Он был снабжен новейшей системой локационного «зрения» и мог видеть все даже в полной мгле.

Оранг испугался и отчаянно сопротивлялся. Пришлось завязать ему глаза, после чего Иц взял его на руки и внес в цилиндр.

Дверь закрылась сама собой.

Ким подошел к щиту с контрольными приборами. Через две минуты он торжественно объявил:

– Опыт начался!

Для оранга и его механического спутника время остановилось.

– Что будем делать дальше? – спросил кто-то.

– Ничего! Разойдемся по домам. – Ким посмотрел на разочарованные лица видеокорреспондентов и рассмеялся. – Все!

Дверь зала не только закрыли, но даже опечатала. Наблюдать за приборным щитом остался второй робот. Он даст сигнал, если произойдет что-нибудь непредвиденное.

Ким не на шутку волновался эти шестьдесят четыре дня. В проделанную работу он вложил все свое умение, знания, способности. Сейчас все проходило решающую проверку. Успешное окончание опыта открывало Киму и его товарищам путь в Пришельцев, к единственному черному шару, оставшемуся в распоряжении людей Земли. Неудача, если и не навсегда, то на долгое время закрывала этот путь. Неудача означала тяжелый удар не только по одному Киму, но и по всем членам группы, которым человечество поручило разрешить загадки чужой техники. Он, Ким, взял эту задачу на одного себя. Так неужели же он обманул надежды всего человечества, поставил его перед необходимостью признать свое поражение и покорно ждать, пока пришельцы выйдут из цилиндра, чтобы закончить работу за него?

Такой финал казался Киму хуже кошмара.

Напрасно пытался он чем-нибудь занять время, все валилось из рук. Ким ждал, только ждал!..

Наконец наступил назначенный им самим день. Снова собрались в резервном зале все, кто присутствовал в нем два месяца тому назад.

Дверь должен был открыть Иц изнутри цилиндра. Это диктовалось простой осторожностью.

Ким стоял у щита с часами в руке.

Собрав волю в тугой комок, он даже не вздрогнул, когда с металлическим звоном открылась дверь камеры, точно, секунда в секунду, в назначенный им момент. Только внезапная бледность, покрывшая его лицо, выдала, что почувствовал он в эту минуту величайшего торжества.

На пороге камеры показался Иц. С равнодушием механизма он вынес оранга и «спокойно» отошел в сторону.

На глазах обезьяны все еще была повязка. Это доказывало, что для оранга не прошло двух месяцев. Его руки не были связаны и повязка не была сорвана только потому, что для этого не хватило времени.

Тут же, возле камеры, было произведено первое, предварительное, обследование.

Что бы ни говорили физики и математики, а полной уверенности ни у кого не было. Слишком невероятными выглядели теоретические выводы.

И невероятное совершилось!

Орангутанг оказался как бы вывернутым наизнанку, все органы его тела зеркально переместились.

Более того! То же самое произошло и с роботом Ицем. Правда, это обнаружилось несколько позднее, – в первые минуты на Ица никто не обращал внимания.

Экспериментальное доказательство было получено! А эксперимент – пробный камень любой теории!


НАЧАЛО ЭРЫ

Успешное окончание первого опыта обрадовало всех.

Пусть не человек, но живое существо, родившееся и выросшее на Земле, впервые в истории проникло в нулевое время!

Ведь и первые космические полеты также совершали животные. Это был обычный путь каждой новой науки.

Машина времени, столько веков бывшая только темой фантастических книг, стала реальностью.

То, что эта машина была только копией машин другой планеты, не меняло существа дела. Земные конструкции разрабатывались и так или иначе появились бы в скором времени. Случайно первая очередь была предоставлена «чужой» машине. Все понимали, чем это было вызвано и почему явилось необходимым.

Никому больше не приходило в голову препятствовать Киму и его друзьям проделать очередной эксперимент в Пришельцеве.

Черный шар находился там же, где его поместили шестьдесят пять лет тому назад. Он висел над центром круга диаметром приблизительно три метра. В этом кругу, обнесенном невысокой решеткой, пол был отполирован зеленым лучом и казался, даже вблизи, поверхностью темной воды.

По мнению Кима, разделяемому его коллегами, во времена Карелина была допущена ошибка: шар не следовало помещать так близко к цилиндру.

И они решили перенести шар на другое место.

Куда же? Может быть, лучше совсем изолировать его от цилиндра, чтобы наверняка избежать возможного воздействия этого шара на тот, который должен был находиться в самом цилиндре? В том, что там имеется свой шар, никто не сомневался.

Но если отвезти шар в резервный зал, за полторы тысячи километров отсюда, то будет ли он действовать? Здесь, на этом месте, была установлена пришельцами машина пространства – времени. Другая машина стояла в Атлантиде. Можно ли относить шар чересчур далеко от цилиндра? Ведь некоторые детали в приборах остались нерасшифрованными Кимом!

Решить вопрос помогла логика. И… еще раз прочитанная рукопись Даира.

Пришельцы оставили шар верховному жрецу Атлантиды, в саду которого, то есть близко от дома, стояла их машина. Значит, они не опасались влияния этого шара на приборы и автоматы камеры. О каких-либо защитных экранах в доме верховного жреца не могло быть и речи, – свет от шара видел весь город.

– Несколько десятков метров не играют роли, – подытожил Ким. – Будем производить опыт здесь!

– Но не на этом месте, – сказал Эрик.

– Да, чуть-чуть в стороне.

Ким сам взялся за шар. Мысль людей этой эпохи была уже значительно больше дисциплинированна, чем сто лет назад, и, хотя все знали о способности шара вспыхивать, никто не подумал о свете во время переноски его на пять метров в сторону.

– Мне просто не дает покоя, что мы так и не знаем, чем и как регулируется в шаре антигравитация, – сказал Ким, когда шар, выпущенный им из рук, повис на новом месте.

– Уверенно можно утверждать только то, что это делается с помощью антиматерии.

– Совсем не уверенно, но с большой долей вероятности. Не больше.

Эрик угадал правильно. Зеленый луч послушно появился, как только они, намеренно непринужденно, заговорили о телесвязи.

Пятеро инженеров группы и несколько человек работников института внимательно наблюдали за процессом превращения куска пола в экран.

Ким засек время появления зеленого луча и следил за его работой, не выпуская из рук секундомера.

Луч двигался по спирали, от центра к периферии и обратно. Таких оборотов он совершил двенадцать. Затем луч погас.

На полу зала появился второй круг, точно такого же размера и внешнего вида, как первый.

– Так! – сказал Ким. – Три минуты и четверть секунды. Конструкция шара начинает проясняться.

Впоследствии все признались друг другу, что испытали разочарование. От техники чужой планеты почему-то ожидали, что она совершеннее привычной земной. А зеленый луч пришельцев если и отличался, то в худшую сторону. Земному лучу понадобилось бы вдвое меньше времени на такую же работу.

Но впереди ждали явления, еще не известные земной науке. Предстояло связаться с планетой пришельцев через нулевое пространство!

Как это будет происходить, какие законы лежат в основе этого явления, не знал даже Ким. Этого еще никто не мог знать на Земле.

Экран был готов.

Если на родине пришельцев следили за поведением шара, то должны были понять, что шар «приготовился» к приему. Передача могла начаться в любую минуту.

Нельзя было терять времени!

Робот-автомат стоял тут же, словно ожидая, когда придет его очередь действовать. Ким повернул маленький рычажок на его задней стенке.

Общий характер всех приборов и конструкций пришельцев, «стиль» их технической мысли – все говорило о предельной простоте. И Ким, естественно, предположил, что и импульс, подаваемый в шар, должен быть прост. Здесь незачем было применять волновые импульсы, не говоря уже о том, что такая «кнопка» представляла бы собой неоправданно сложную установку, – ведь кнопка, судя по всему, была переносной. Сыграло роль и сравнительно несовершенное устройство «зеленого луча». Ким предложил простейший электрический импульс, создаваемый соприкосновением двух разнозначно заряженных кристаллов.

– Не будет ли это чересчур маломощным? – с сомнением спросили его.

– Думаю, нет. Ведь зеленый луч вызывается биотоком мозга, а это еще менее мощно. Кроме того, в роботе есть усилитель.

Ким оказался прав.

И не только в том, что импульс должен быть прост и не мощен, но и в том, что на планете пришельцев внимательно следили за «поведением» шара.

Так, в самый обычный, ничем не примечательный день свершилось то, о чем мечтали поколения людей в течение веков.

Началась эра контактов разума Земли с разумом иных планет, прямое общение человечеств, разделенных безднами пространства.

Правда, полностью оно развернулось не скоро. Вначале люди Земли только принимали передачу, не имея возможности на нее ответить. Но самое главное – начало было положено.

Прошло не более получаса после того, как робот послал в шар первый импульс. Он был не только первым, но и единственным.

Шар вспыхнул сам собой, без участия мысли людей, стоявших возле него. Никто не думал о свете. Об этом совершенно забыли в этот момент напряженного ожидания.

Вывод мог быть только один. Шар принял сигнал к действию!

– Проще, чем я думал, – заметил Ким.

То, что это действительно так, подтверждало и поведение робота, – он сразу прекратил посылку импульсов. Приборы, неизмеримо более чувствительные, чем восприятие человека, «почуяли» какое-то изменение в механизмах шара. И робот остановился, выжидая.

Все молчали. Каждому представлялось, как там, где-то в неведомых просторах Галактики, неведомые существа лихорадочно торопятся пустить в ход передающую установку.

Ведь для них возобновление деятельности шара спустя шестьдесят пять лет означало гораздо большее, чем для людей Земли. Их соотечественники, посланные на Землю двенадцать тысяч лет тому назад, только недавно (что значат шестьдесят пять лет в сравнении с двенадцатью тысячами!) подали о себе весть… И… исчезли опять. Что с ними произошло, почему связь не возникла – никто не мог знать. Немыслимо было предположить, что на планете не знали о том, что связь не возникла.

Каждый из находившихся в зале ясно представлял себе, какое волнение охватило бы все население Земли в таких обстоятельствах. И они чувствовали волнение неизвестных им братьев по разуму и сами волновались, сознавая, что не могут послать ответ, если передача действительно начнется.

– Ты уверен, что в шаре нет передающей установки? – тихо спросил Кима Эрик.

– Я так думаю, – ответил Ким. – Но знать этого не могу. Во всяком случае, у нас только один способ ответить – мысленными образами. Но этого мы не умеем!

– Мы можем ничего не понять в их передаче, – заметил кто-то.

– Весьма возможно, – ответил Ким. – Если только они не догадаются, что шар мог быть пущен в ход не четырьмя пришельцами, а «хозяевами» Земли.

И снова настало молчание.

Все смотрели на экран, неподвижные, как и четыре съемочные автомата, заранее установленные вокруг шара. Если передача появится, она будет зафиксирована на пленке от начала до конца.

У автоматов нет нервов, и волнение им не помешает.

Так прошло полчаса.

И вдруг свет шара померк. Словно ослепительно сияющая влага сползала с его поверхности к одной точке, где сосредоточился весь его свет, превратившийся в узкий луч, упавший на центр круга экрана.

Затем луч начал расширяться, превращаясь в конус. Его основание становилось все большим, пока не захватило весь экран.

И, словно из глубины блестящей полировки, быстро поднявшись, появились и неподвижно застыли строчки никому не понятной надписи, или, вернее сказать, письма, адресованного, несомненно, четырем пришельцам, которых не было здесь. А без них кто мог прочесть эта послание!

Значки были буквами, и они немного напоминали древнегреческие, но кроме этого случайного сходства ничто не могло помочь людям Земли расшифровать их. До тех пор, пока пришельцы не выйдут из цилиндра, стоявшего тут же, смысл послания останется тайной.

И хотя все отлично это понимали, они смотрели на письмо с чувством торжества и огромной радости.

Пусть пока непонятно, но это было началом контактов разума двух планет!

Письмо продержалось на экране ровно столько, сколько нужно, чтобы успеть его прочитать три раза подряд, если бы оно было понятно. А потом буквы сменились чертежом, и Ким сразу насторожился.

Чертеж – это язык техники, и его можно расшифровать, особенно теперь, когда он, Ким, проделал уже такую работу с приборами цилиндра.

И ему показалось даже – чертеж ему знаком! Что-то было в нем виденное раньше. Где? Конечно, в одной из схем, которые он составлял, срисовывая устройство приборов и автоматов.

И смутная догадка заставила Кима вздрогнуть.

Зачем современным обитателям планеты пришельцев передавать схему, которая, несомненно, хорошо известна их предкам?

И в то же мгновение он вспомнил… Это была та самая схема, относящаяся к пространственной части машины, которую он не смог расшифровать до конца, потому что ему что-то мешало, чего-то не хватало.

Но тогда…

В эту секунду Ким понял, что значит «смертельное» волнение, останавливающее дыхание, заставляющее сердце мучительно биться в бешеном темпе.

Конечно так!

Эта схема передана потому, что известная четырем пришельцам неверна или испорчена, – вероятно, случайно. Это указание – где неисправность, как ее устранить!

В такие минуты мозг работает со стремительной скоростью. Ким вспомнил многочисленные высказывания ученых-психоаналитиков. Всех удивляло, что пришельцы отправились в будущее Земли, вместо тогочтобы признать ошибку и вернуться на родину. Этот поступок был настолько непонятен, что заставил даже предположить, что психика пришельцев иная, чем у людей Земли. Но это противоречило их поступкам, известным из рукописи Даира.

Теперь Ким понял все. Пришельцы потому ушли в будущее, здесь на Земле, что не могли вернуться.

И об этом знали на родине пришельцев!

Вот почему теперь, когда представилась возможность послать на Землю сообщение, появился этот чертеж. В нем причина неисправности камеры, указание – что надо сделать, чтобы вернуться.

А это означало, что в руки Кима и его товарищей попадал ключ от двери, ведущей в нулевое пространство! И готовая машина для такого путешествия. Куда? Конечно, на планету пришельцев, ведь канал нуль-пространства ведет к ней!

Волнение было так сильно, что Ким, к удивлению присутствующих, повернулся спиной к экрану и поспешно, почти бегом, покинул зал.

Незачем смотреть на экран. Все, что на нем появится, заснимут автоматы!

Свежий ветер привел его в чувство и вернул ясность мысли.

Теперь работать, работать до тех пор, пока не станет ясно все и он, именно он, не получит возможности войти в цилиндр, чтобы выйти из него на другой планете!

Вероятно, те, кто проходил в это время мимо подъезда института, принимали Кима за человека, внезапно потерявшего рассудок. Он смеялся, размахивал руками и громка говорил сам с собой на языке, которого никто, кроме специалистов-кибернетиков, не мог бы понять…

А в зале продолжался сеанс телесвязи, все подробности которого в тот же день стали известны всему миру.

Чертеж держался на экране почти час. А потом…

Люди увидели ландшафты чужой планеты, увидели города или что-то, что приняли за города, потому что ни на что знакомое они похожи не были.

Но ни одного обитателя планеты, ни одного вообще живого существа!

Почему? Догадаться об этом было невозможно.

Как на старинном киноэкране, черно-белая лента показывала, какой стала обстановка жизни на планете, покинутой двенадцать тысяч лет тому назад, потому что передача предназначалась не людям Земли, а тем, кто помнил планету такой, какой она была двенадцать тысяч лет назад…

Сеанс продолжался около четырех часов. Затем шар погас.

Но когда на следующий день робот снова послал тот же импульс, все началось сначала, в той же последовательности.

И так происходило день за днем.

Передачу вел автомат!


КОНТАКТ

На этот раз, к удовольствию Светы, Ким заперся у себя дома. Правда, цель его работы, уже известная ей, не очень-то могла радовать молодую жену. В случае успеха (а Света верила в Кима и не сомневалась в успехе) предстоял чрезвычайно рискованный эксперимент. Всему человечеству было известно решение Кима самому испытать машину пространства, иначе говоря – отправиться на другую планету первым посланцем Земли.

Его права на это никто не оспаривал, и Ким вполне подходил для такой задачи, – Света это понимала. И мучительная тревога уживалась в ее сердце с гордостью за мужа.

А Ким ни о чем не думал, – конечная цель выпала из его сознания, он стремился к одному: раскрыть тайну чертежа, переданного через нуль-пространство четырем пришельцам.

Задача была тяжелой. Если машины времени уже проектировались, основанные на теории «спирали времени» Карелина, то о машинах пространства пока не помышляли. Земных схем не существовало, метод сравнения помочь не мог. Все необходимые сведения предстояло извлечь из одного-единственного источника – чертежа пришельцев.

А что он мог сказать Киму?

Предполагалось, что машина пространства повреждена. Для тех, кто хорошо знал схему машины, не составило бы никакого труда понять, в чем разница между этой схемой и второй, присланной с помощью шара.

Но Ким не знал первой схемы.

Фотокопия чертежа, перенесенная на огромный лист, лежала перед Кимом на столе его кабинета. Внешне она походила на обычный чертеж, но смысл ее линий и узлов, сгусток технической мысли иного человечества, оставался загадочным и непонятным.

Впрочем, не совсем. Кое-что Ким понимал. Месячная работа над схемами приборов цилиндра не пропала даром. Камнем преткновения было незнание идеи.

Прошло несколько недель, дни и ночи, наполненные до краев огромным напряжением мысли и воли.

И настал день, когда Ким вынужден был признаться перед самим собой, что задача, взятая им на себя, выше его сил. Восстановить существующую в цилиндре схему установки пространства не удалось. А без этого нечего было сравнивать с чертежом.

Ким открыто, перед всем миром, признал свое поражение.

Человечество Земли огорченно вздохнуло и… явилось на помощь Киму в лице четырех его товарищей, которых – он теперь понял это – следовало позвать с самого начала.

Но давно известно, что лучше поздно, чем никогда.

Работа началась сначала, но уже впятером.

Прошло еще несколько недель. И пять человек честно заявили: «Нет, не можем!»

Это было уже окончательным приговором. Кого еще можно было направить на помощь, если пятеро крупнейших специалистов признали свое бессилие?

Приходилось проститься с мечтой и терпеливо ждать выхода четырех пришельцев, до появления которых оставалось меньше года.

И вдруг помощь пришла – с совершенно неожиданной стороны!

Случайность? Нет!

То, что произошло, являлось именно тем, к чему стремилось человечество Земли. Контактом разума!

Земным ученым помогли ученые планеты пришельцев.

Конечно, они не думали, что помогают землянам. Как и прежде, они считали, что имеют дело со своими соплеменниками, стремились помочь им.

Мотивы их действий понять было нетрудно. Как для современных землян атлант, так и для современных жителей планеты пришельцев четверо находящихся на Земле ученых были людьми очень отдаленного прошлого. На Земле минуло двенадцать тысяч лет. На родине пришельцев прошло такое же время, как бы ни назывались промежутки, равные земному году. И там должны были подумать, что переданный чертеж не понят. Ведь четверо не вернулись!

Не вернулись – значит, не смогли исправить машину, а не смогли потому, что не поняли указаний. Другого вывода не могло быть.

Какая же здесь случайность?

То, что произошло, можно было даже предвидеть.

Это было неизбежно!

В Пришельцеве черный шар заставляли работать ежедневно. Надежда, что передача изменится, побуждала внимательно просматривать каждый день одно и то же. Эту скучную обязанность даже не переложили на роботов, – у экрана всегда были люди. И так же, как в первый раз, каждую передачу аккуратно фиксировали на пленку.

И вот, неожиданно и без какого-либо перерыва, то, чего ждали и на что перестали надеяться, случилось. На планете пришельцев «поставили другую пластинку». И новая программа передачи стала появляться ежедневно, как и первая.

Снова она начиналась «письмом», но на этот раз более длинным. А за письменным сообщением шли не один, а три чертежа. И все три сперва показались людям разными.

Ким и его друзья узнали о новой «пластинке» в день ее первого появления и немедленно вылетели в Пришельцев.

И стоило им бросить взгляд на первый появившийся перед ними чертеж, как истинная цель этой передачи стала для всех пятерых предельно ясной. Слишком долго мучились они над чертежом пришельцев, слишком хорошо его помнили, чтобы не понять сразу, что это не новый, не другой, а тот же самый чертеж, но только сильно упрощенный. А два других, следующих за ним, представляли собой отдельные, видимо самые главные, узлы схемы, так сказать, в развернутом виде.

И, увидев один-единственный сеанс, не имея еще в руках фотокопии, они поняли, чего не хватало им в их работе, в чем заключалось никак не дававшееся в руки решающее звено цепи.

Было неизвестно – достаточен ли оказался бы для четырех пришельцев первый чертеж, не ошиблись ли на родине пришельцев, передавая то, что было ясно теперь, но могло быть не ясно двенадцать тысяч лет назад? Но, очевидно, там опасались именно этого и потому решили упростить указания.

Для людей Земли, незнакомых до сих пор с машинами нуль-пространства, не знавших даже существующей в цилиндре установки, хотя бы и неверной или поврежденной, это упрощенное указание явилось лучом света, показавшим основное – идею машины.

Дальнейшее было делом только времени, и времени небольшого.

А когда работа была наконец закончена, цель достигнута, выяснилось, что незачем обращаться к «атлантическому» цилиндру, разыскивать и восстанавливать его установку для преодоления нулевого пространства, что гораздо проще и надежнее сделать новую, в соответствии с первым чертежом, вмонтировать ее в свой цилиндр и… отправляться в путь!

– Пойду я! – сказал Ким.

И на всей Земле не нашлось ни одного человека, который сказал бы: «Нет!»

Ни одного!

Бывают обстоятельства, когда самое любящее сердце должно уступать голосу долга и разума.

Самый близкий Киму человек – Света поняла и исполнила свой долг перед человечеством. Она произнесла только одно слово:

– Иди!

Полет на другую планету!

Люди мечтали о нем давно. Когда же достигли своих соседей, планет Солнечной системы, мечта устремилась за ее пределы.

Соседки Земли не имели разумного населения. Братья по разуму таились где-то в просторах Вселенной, и, казалось, найти их – дело большой трудности и длительного времени.

Как достигнуть цели? Как преодолеть исполинские расстояния, разделяющие планетные системы? Как совершить путь в приемлемые сроки, учитывая продолжительность жизни человека? Ведь никакой космический корабль не может лететь быстрее света!

Мысль обращалась к кораблям атомным, фотонным, гравитационным, наконец к «временным», где предполагалось использовать энергию течения времени. Это было уже пределом теоретической мысли в данную эпоху. И совсем уже смутно, едва осознанно, зарождалась теория пульсации, предвиденная писателями-фантастами почти два века назад.

Человечество Земли было уверено, что рано или поздно мечта превратится в действительность и братья по разуму будут найдены.

Но когда?..

И вот с ошеломляющей неожиданностью люди оказались на самом пороге двери, ведущей к мечте. Открылась возможность встречи с человечеством другой планеты, возможность прямого контакта, без помощи космических кораблей, без мучительно долгого пути через космос.

Означало ли это, что все искания, взлеты творческой мысли, весь труд, вложенный в создание кораблей космоса, пропали даром, если не считать полученной возможности посетить планеты Солнечной системы?

Конечно нет!

То, что случилось, это внезапное и непредвиденное начало контактов человечества Земли с человечествами населенных планет Галактики, было случайностью. И именно это – случайность события – подчеркивал факт, что цилиндры были доставлены на Землю обычным, единственно доступным сознанию путем, видимо, на «обычном» космическом корабле, совершившем «обычный» путь через космос.

Цилиндр пришельцев давал возможность посетить одну-единственную населенную планету. Только ее и никакую другую!

Это был мост, по которому можно было легко попасть на другой берег, но только в одном-единственном месте. Чтобы перейти «реку» в иной точке, надо было строить другой мост. А «постройка моста» требовала каждый раз предварительного пути по обычному пространству.

Цилиндр ничего не менял, он только ускорил первый контакт!

Возник вопрос – откуда начинать путь?

Идея машины пространства была ясна, конструкция цилиндра разгадана полностью, но законы нулевого пространства все еще оставались только теорией, и никто не мог бы сказать, что они ему так же ясны.

Пришельцы поставили свои цилиндры в двух местах на поверхности Земли. Третий цилиндр находился на их планете. Они совершили путь по двум сторонам этого треугольника.

Киму предстояло пройти по третьей стороне, по которой пришельцы не проходили.

Случайно ли были выбраны места для цилиндров на Земле? Ставили их где попало или по определенному расчету? От ответа на этот вопрос зависела жизнь Кима.

Логика как будто говорила за то, что точное соблюдение места не играет существенной роли. Земные цилиндры могли переместиться хотя бы в результате землетрясений или под действием других сил, как природных, так и направляемых волей людей Земли. И тем не менее пришельцы отправились в путь, видимо не опасаясь такого перемещения.

Но как бы ни убедительно это звучало, дело шло о жизни человека, и этого было достаточно, чтобы не полагаться на одну только логику.

Одно было несомненно: расстояние в один-два метра никак не могло играть роли.

И было решено поставить цилиндр, изготовленный на Земле, вплотную рядом с цилиндром Пришельцева.

– Можно и просто на его месте, – заметил Ким. – Пятеро пришельцев выйдут через год.

– Мы не знаем, достаточно ли этого срока, чтобы ты успел совершить весь путь.

Это возражение заставило Кима публично разъяснить свою точку зрения. Он сделал это по телевидению.

– Многих смущает и путает, – сказал он, – что одна минута пребывания в нулевом времени оказалась равной шестидесяти четырем суткам. Получается, что пришельцы, находящиеся в цилиндре уже двенадцать тысяч лет – по их счету времени, – пробыли в нем сорок суток. Коэффициент времени как будто равен девяноста двум тысячам. Звучит убедительно, но является ошибкой. Коэффициент этот мнимый. Он существует только для нас, находящихся в обычных условиях. В нулевом пространстве и времени все иначе. И этого коэффициента там не существует. В машине времени исчезает время, оно становится равным нулю. Когда робот с орангутангом пробыли в машине два месяца по нашему времени, мы, подчеркиваю – только мы, имели право считать, что они сами прожили в машине одну минуту. Мы, а не они! Для них существовало только время до начала работы машины и после ее остановки до открытия двери. Только это время они пробыли там. Все остальное для них даже не мгновение, а ничто, нуль! Нельзя забывать двух вещей – законов относительности и сложности этих законов, сложности для нашего сознания, когда речь идет о соприкосновении с нулевыми измерениями. Это одна сторона вопроса. Другая заключается в том, что путешествие по нулевому времени и нулевому пространству – вещи совершенно разные. Пришельцы пошли из Атлантиды в будущее Земли, отделенное от момента их входа в машину двенадцатью тысячами лет. И они, действительно, пробыли в пути это время, хотя для них самих этого времени не существовало. Но когда они совершали путь от своей планеты до Земли, то, независимо от длины этого пути в обычном исчислении, они не совершали никакого пути. Они просто вошли в камеру на своей планете, а вышли из нее на Земле. Время здесь не участвовало. Мы войдем в цилиндр и сразу же, поймите меня хорошо, сразу же выйдем на планете пришельцев, там, где находится второй конец нулевого канала. Чувствую, что многие все же не вполне ясно меня понимают. Постараюсь пояснить на конкретном примере. Предположим, что мы, выйдя из машины на планете пришельцев, тотчас же вернемся обратно в машину и отправимся на Землю. Сколько продлится наше отсутствие? Да ровно столько, сколько нужно для того, чтобы войти в машину, пустить ее в ход, выйти из нее, вернуться, снова пустить машину и снова выйти. От силы пять минут. Мы решили провести на той планете несколько дней – скажем, три дня. И для вас наше отсутствие продлится три дня. Ни на минуту больше. Вот почему я и предлагал поставить машину на то место, где стоит сейчас цилиндр пришельцев. Через три дня их можно снова переставить. В заключение хочу заверить вас, что все окончится хорошо, и, вернувшись, мы расскажем обо всем, что увидим на чужой планете. До свидания, друзья!

И ровно через сутки после этого выступления Ким и его спутник вошли в машину.

Ким говорил «мы». Три дня назад он сказал бы "я".

Экипаж космических кораблей, посещавших планеты Солнечной системы, никогда не состоял из одного человека. Помимо того что это было вообще невозможно, никого не прельщала перспектива длительного одиночества в космосе. В данном случае такое одиночество не угрожало: время пути равнялось нулю. Управлять машиной было не нужно. И когда Ким предложил себя для первого путешествия в нулевом пространстве, его предложение было принято без раздумий. Как человек и ученый, Ким вполне подходил для такой миссии. Но время шло, и, освоившись с мыслью о предстоящем контакте с чужим разумом, привыкнув к этой мысли, люди Земли, естественно и закономерно, перешли к мыслям о будущем. Нельзя было сомневаться, что первый контакт, осуществленный Кимом, приведет ко многим другим, частым и взаимным, контактам. Земля и планета пришельцев вступали на путь близкого знакомства друг с другом. Расстояния как бы не существовало, и, самое главное, не существовало времени, которое надо затратить на путь с одной планеты на другую. При таких обстоятельствах появление Кима на планете пришельцев приобретало несколько иной смысл, чем если бы он совершил обычный космический полет. Ответный визит мог последовать сразу. Так разумно ли показывать «соседям» одного человека? Не лучше ли познакомить их с человечеством Земли в лице представителей обоего пола, иначе говоря послать к ним мужчину и женщину?

Что бы ни говорили рукопись Даира и монгольское предание о тождестве пришельцев с землянами, – полной уверенности в этом не было. Природа бесконечно разнообразна. Могло случиться, что человечество неведомой планеты не разделяется на два пола. А тогда появление одного Кима не даст им полного представления о человечестве Земли.

И за три дня до старта было принято окончательное решение дать Киму спутницу.

Кого же?

Соображения о физической пригодности к «космическому рейсу» отпадали, – путешествовать в машине пространства мог кто угодно. Специальность и ученая степень претендентки не играли никакой роли, – визит будет очень коротким. Нужна была женщина обычного среднего типа, каких на Земле большинство.

Желающих оказалось более чем достаточно. Решение было предоставлено самому Киму.

Названное им имя не встретило возражений и не удивило никого.

Их провожало человек сорок. Это были самые известные и уважаемые ученые Земли. Давно уже не было случая, чтобы столько светил науки собралось вместе, слетевшись со всех континентов. Кроме них присутствовали, конечно, четыре товарища Кима и несколько операторов телесвязи.

Часы показывали ровно час дня, когда дверь цилиндра закрылась. А спустя одну минуту контрольный прибор показал, что машина пространства пущена в ход.

Посланцы Земли покинули ее!

Где же они находятся сейчас? По всем данным, на планете пришельцев, где-то в неизвестной точке Галактики, быть может – за десятки световых лет от Земли.

И сознание, что два человека в этот самый момент выходят из машины на чужой планете, видят обитателей этой планеты лицом к лицу, сковало всех присутствующих, лишило их способности даже пошевелиться.

Люди стояли неподвижно и молча.

В открытые окна соседнего зала вливался и достигал слуха провожающих гул толпы. Операторы телесвязи машинально продолжали передачу, хотя ничего, кроме закрытой двери цилиндра, на экранах уже не было.

Минутная стрелка равнодушно двигалась по циферблату больших часов на стене зала.

Минута, две, три…

Эрик отвел глаза от приборов и негромко сказал:

– Машина пространства остановлена!

И только тогда люди поняли, что конец пути настал именно сейчас, в этот момент.


ЧАСТЬ 4

НА РОДИНЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ





Когда Кдм входил в камеру, он был не только внешне, но и внутренне совершенно спокоен. Приподнятость настроения ничего общего не имела с тревогой, беспокойством, неуверенностью или с тем, что принято называть волнением. Лучше всего это состояние можно было охарактеризовать словом «любопытство»: «Что нас ждет?» Ким безгранично верил в правильность своих расчетов, был непоколебимо убежден, что через несколько мгновений они окажутся на планете пришельцев. Что же они увидят на ней? Как их встретят?

Все, что Ким знал о людях неизвестной планеты, было почерпнуто им из рукописи Даира. Другого источника не было, монгольское предание только упоминало о пришельцах, не приводя никаких подробностей.

А что можно было узнать из этой рукописи? Только то, что пришельцы, по-видимому, высококультурные, гуманные и обладающие большими знаниями люди. Даже о их внешности нельзя было составить отчетливого представления. Очень светлая кожа, глаза не совсем такие, как у людей Земли, и… больше ничего.

Машины пространства – времени сами по себе свидетельствовали о том, что родина пришельцев в то время, когда они ее покинули, находилась на уровне развития, примерно равном развитию на современной Земле. Но с тех пор прошло двенадцать тысячелетий!

Сто двадцать земных веков!

За такой срок должно было измениться решительно все. Если продолжительность жизни человека этой планеты такая же, как на Земле, то за это время сменилось около пятисот поколений. Не только наука и техника, но и сами люди стали другими.

Какими же?..

И нашлись скептики, которые предостерегали Кима. По их мнению, он мог встретить на планете пришельцев не друзей, а врагов. Прогресс цивилизации мог смениться регрессом. Нельзя судить другое человечество земными мерками.

Ким не верил таким предостережениям. Он был вполне убежден в обратном. И его точку зрения разделяли все, от кого зависело – состоится задуманная экспедиция или не состоится.

– Допустим, что скептики правы, – говорил Ким. – Допустим, что там отнесутся к нам враждебно. Тогда мы вернемся назад, и только.

Дискуссия не возникла.

А Света безгранично верила Киму, – верила настолько, что так же, как он, не испытывала не только страха, но даже и легкого беспокойства.

Когда три дня назад окончательно было принято решение дать Киму спутницу, Света сказала:

– Я готова!

Сказала так, что Ким, не думавший о такой возможности, даже мысли не допускавший, что спутницей может стать его жена, задумался, прежде чем ответить.

– Ты что, уже заявила о своем желании? – спросил он.

– Конечно!

– Так!

Но Ким колебался недолго. Во всех отношениях Света как нельзя более подходила к роли его товарища в чужом мире. Она была средней женщиной, достаточно красивой и достаточно «ученой». Небольшое внешнее сходство между ними, часто встречающееся у супругов, в данном случае могло оказаться полезным. Ведь на планете пришельцев впервые увидят людей Земли!

И Ким выбрал Свету.

Нечего и говорить, что такой оборот доставил ему большое удовольствие.

Цилиндр – машина пространства – времени (потому что из предосторожности в ней поместили и эту установку) – был целиком сделан из земных материалов. Все приборы и автоматы имели земное происхождение, но были сконструированы по чертежам пришельцев, расшифрованным Кимом. Это была точная копия цилиндров, стоявших в двух местах на Земле.

Третий цилиндр находился неведомо где, и именно в нем Киму и Свете предстояло оказаться в конце пути. Они знали, что этот переход произойдет незаметно и неощутимо для них.

И они знали также, что, пройдя через нулевое пространство, их тела «вывернутся наизнанку», что все органы примут зеркальное положение и то, что находилось слева, окажется справа и наоборот.

Но и это, никогда не испытанное человеком, состояние, не тревожило Кима. Прошло достаточно времени, и было уже твердо установлено: оранг – единственное на Земле существо «зеркального» типа – чувствует себя совершенно нормально. Наука пришла к выводу, что проникновение в нулевое измерение безвредно для живых организмов.

Дверь закрылась…

Указатели приборов светились призрачным голубоватым светом, достаточным для того, чтобы их найти на стене, но не освещали камеру, тонувшую в темноте. Ким не взял с собой карманного фонарика, считая недопустимым источник даже слабой, но посторонней энергии.

Почти ощупью он нашел кнопку, приводившую в действие машину пространства и, ни секунды не колеблясь, нажал на нее. И сразу же лег на ближайшее ложе, соседнее с тем, на котором уже лежала Света.

Он знал, что работа машины начнется через несколько секунд, и они показались ему очень длинными.

Чего он ждал? Какого ощущения, свидетельствующего о том, что их тела покинули привычный мир, оказались вне времени и пространства, в чем-то неизвестном и неосознаваемом разумом?

Ким ничего не ждал!

Решившись на опыт, он выключил из сознания все мысли о последствиях. С закрытыми глазами, он лежал ничего не ожидая, готовый ко всему.

А Света была спокойна до момента, когда закрылась дверь. Но стоило ей в полной темноте нащупать ложе и лечь, как сильнейшее волнение лишило ее способности о чем-либо думать.

Ученые, работавшие в области теории нулевых измерений, считали, что переход из обычного мира в нулевой вреден, но не могли точно сформулировать, в чем именно заключается этот вред. После опыта с животным стало ясно, что физического вреда нет. Но как обстояло дело с психикой? Этого никто не мог знать. Животное осталось нормальным. Но между психикой животного и человека огромная разница.

Ким не опасался за свою и Светы нервную систему. Он считал ее достаточно крепкой для любого испытания.

И был спокоен.

Гораздо более спокоен, чем те, кто остались за дверью цилиндра и в этот самый момент, в напряженном ожидании, не спускали глаз с контрольных приборов.

И никто, ни сам Ким, ни его четыре товарища по работе над конструкцией цилиндра, ни присутствующие ученые, – никто не подозревал, что допущена роковая ошибка, что Ким и Света, которым остались считанные секунды пребывания в этом мире, подвергаются неотвратимой и грозной опасности, что, в сущности, они уже погибли.

Человек не может знать все!

Единственное, что могло спасти Кима и Свету, единственное, что обеспечивало успех опыта, осталось за дверью. Это единственное находилось тут же, на глазах у всех провожающих, но они не знали всех назначений удивительного аппарата.

Черный шар был рядом. Ничего не могло быть проще, чем поместить его в цилиндре.

Никому это не пришло в голову…

Они бежали, проклиная стечение обстоятельств, в силу которых в этом старинном здании не было ни одного лифта.

Здание было очень старинным. Его сохраняли потому, что в нижнем подземном этаже находилась машина пространства – времени предков. В то время не сочли нужным сделать механическое сообщение между этажами, а последующие поколения просто не думали об этом: в здании никогда никто не жил.

Спиральная лестница, с почти неразличимыми глазом ступенями, была для них непривычна и неудобна. И как они ни спешили, но, ступив на эту лестницу, замедлили шаг.

Долгожданный сигнал прозвучал совсем недавно. И только благодаря тому, что все, кто был заранее намечен для первой встречи с далекими предками, жили рядом с этим домом, они успели явиться так быстро.

Торопиться заставляло сильнейшее волнение.

В баснословной древности ушли четверо ученых на другую планету, бесчисленные поколения считали их погибшими. Но они были живы, воспользовавшись машиной времени, бывшей в их распоряжении и не испортившейся, как машина пространства. И они подали о себе весть, внезапно и совершенно неожиданно. Возникла связь, к огорчению всей планеты односторонняя. Четырем предкам было послано сообщение. Получив его, они должны были вернуться на родину.

Но они не вернулись!

Прошло время, и снова появился сигнал готовности принять связь.

Что там случилось?

Считалось наиболее вероятным, что связь не возникла, что сообщение не было принято. Ведь старинная установка не давала возможности определить – дошла передача или нет.

Сообщение было повторено. Снова тревожное ожидание, и снова четверо предков не вернулись на родину.

Явилась догадка, что схема установки пространства, изготовленная сейчас, непонятна тем, кто жил тогда.

Другого объяснения не могло быть. Письменное сообщение было передано на древнем языке и не могло остаться непонятым.

Большого труда стоило вернуться мыслью в далекое прошлое и составить другие схемы, понятные тем, кто жил в этом прошлом и мыслил категориями того времени.

И вот – успех!

Наблюдающий автомат сообщил, что машина пространства заработала, а это могло означать только одно – четверо вернулись на родину!

Не могло быть человека, которого не потрясло бы сознание, что через короткое время он увидит, лицом к лицу, тех, кто остался в памяти человечества олицетворением мужества и самоотверженности, чьи имена становились известными с детства, кто был живой легендой, как и вся их эпоха великого преобразования жизни.

Население планеты еще не знало о великом событии, знали только те, кто специально ждал этого момента. И они устремились в подземный зал исторического здания на встречу с людьми, жившими так давно, что ничего не осталось от их времени, даже языка, на котором они говорили.

Люди, назначенные для первой встречи, были подготовлены к ней. В основном это были медики. Вернувшихся надо было немедленно очистить от бактерий и микробов чужой планеты. Кроме того, говорить мысленными образами могли только те, кто в процессе изучения возможностей человеческого мозга соприкоснулся с этим вопросом, то есть опять-таки медики или биологи. Вести разговор с вернувшимися предками можно было только так, потому что их языка никто не знал настолько, чтобы быть понятым.

Они спешили как могли, не подозревая, что не предки привели в действие машину пространства, что их ждет встреча с людьми иного мира, которым их помощь нужна в гораздо большей степени, чем могла бы быть нужна тем, кого они ожидали увидеть.

Люди этой эпохи не раз встречались с обитателями других планет, для них не было ничего нового в такой встрече, но если бы они знали, кто находится в камере и что произошло с этими людьми, то торопились бы еще больше.

Жизнь пока еще неизвестных хозяевам планеты гостей висела на волоске. Но к двери камеры спешили как раз те, кто был нужен, кто находился во всеоружии для оказания быстрой и действенной помощи в любом случае…

Тот, кто после получения первого сигнала принял на себя руководство операцией связи с четырьмя предками, ожидал прибывших в круглом металлическом зале, где стояла машина.

– Они почему-то не отворяют дверь, – сказал он, не тратя времени на приветствия. – Это меня очень тревожит.

– Почему же ты сам не открыл ее?

– Я не врач. Я ждал вас. Там что-то неладно!

Он тут же повернулся и нажал на кнопку три раза.

Дверь открылась, но в камере было темно, и они не видели, что там происходит.

Круглый зал освещался мягким рассеянным светом, силы которого было недостаточно, чтобы рассмотреть внутренность камеры, где должен был быть свой свет.

Но света там не было!

Руководитель поднял голову. И тотчас же яркость освещения зала усилилась.

Трое перешагнули порог…

Перед ними лежали два существа, похожие на них самих, но с коричневато-розовой кожей лица и рук. На них была темная одежда незнакомого покроя, одинаковая у обоих. У того, кто лежал слева, на голове росли короткие черные волосы, у второго они были длинными и золотисто-желтыми.

Трое переглянулись.

Им стало ясно, что это люди с той планеты, где находились четверо предков. Ни с какой другой они не могли прийти в эту камеру.

Что же случилось с теми, кого они ожидали увидеть? Почему они не пришли сами? Какую весть принесли эти двое?..

Руководитель наклонился над человеком с короткими, черными волосами.

Почему оба гостя находятся без сознания так долго после остановки машины? Этого не должно быть!

Руководитель поднял голову и посмотрел на черный шар. По-прежнему шар не светился.

Да, только так! Все ясно! Там, откуда пришли эти двое, в той камере не было черного шара!

– Как можно скорее! – взволнованно сказал он. – Спасайте наших гостей. Им грозит быстрая смерть от нервного паралича! – И, чтобы не мешать врачам, вышел.

То, что он сказал, слышали все. И еще двое кинулись в камеру. Никто не спросил объяснений. Прозвучали самые страшные, самые грозные слова на планете:

Человеку грозит смерть!


ЖВАН

Сознание возвращалось к ним медленно и постепенно. Обоим казалось, что они еще не покидали Землю, что путешествие в машине пространства – времени еще не началось. Они не помнили, как вошли в цилиндр и что там случилось с ними.

Но даже и тогда, когда сознание вернулось полностью, когда они вспомнили все, что предшествовало старту в неведомое, и поняли, что находятся не на Земле, а на планете пришельцев, – даже тогда пребывание в цилиндре осталось в их памяти «белым пятном».

И, как оказалось впоследствии, навсегда!

Первой окончательно очнулась Света.

Она поняла, что лежит на чем-то очень мягком и удобном, покрытая легким, почти невесомым одеялом. Неяркий, приятный для глаз, голубой свет заливал что-то огромное, не имевшее очертаний, окружающее ее со всех сторон, казавшееся бесконечным. Ей почудилось, что она лежит в пустоте, висит без опоры в голубом просторе земного неба.

– Где же я? – произнесла она вслух.

Ее руки, лежавшие поверх одеяла, ощущали необычайную мягкость, точно оно было изготовлено из тончайшего пуха. Никогда раньше ей не приходилось встречать такого материала. Ее пальцы сжались, и вдруг… Света ясно ощутила, как они дотронулись до ее обнаженной ноги. Кожа коснулась кожи, сомневаться в этом было невозможно.

Изумленная, она попыталась поднять голову, но не смогла этого сделать.

Тогда она повторила движение пальцев и снова ощутила прикосновение к телу, находившемуся под одеялом.

Нет, это не Земля! Она на планете пришельцев!

Они с Кимом достигли цели! Но где же цилиндр, в котором они прибыли сюда? Когда и как они из него вышли? Почему она, Света, очутилась в совершенно незнакомом и ни на что не похожем месте? Почему она лежит? Где Ким?..

Света чувствовала огромную слабость. Три слова, только что произнесенные ею, прозвучали так тихо, что она сама сомневалась, были ли они произнесены на самом деле или только промелькнули в ее мозгу.

Что же случилось с нею? Почему она лежит одна?..

В окружающем ее голубом пространстве не на чем было остановить взгляд. Света закрыла глаза, решив терпеливо ждать дальнейших событий…

Она услышала очень тихие, мягкие, но отчетливые шаги. Кто-то шел!

Света с трудом повернула голову.

Первый, кого она увидела, был Ким. Он лежал рядом с ней на чем-то, формы чего нельзя было определить. Во всяком случае это было не то, что на Земле называлось постелью, диваном или вообще ложем. Его голова лежала на подушке, и это напомнило Свете родную Землю, – подушка имела вполне земной вид. Лицо Кима было спокойно, как у спящего, но показалось Свете очень бледным. Он был покрыт плотным на вид одеялом, очевидно таким же, как и на ней самой. Внешне ничто не указывало, что это покрывало обладает свойством проницаемости. А там, дальше, позади Кима, Света увидела приближающуюся фигуру, похожую на человека, но совершенно белую, точно призрак, созданный воображением больного.

Света чувствовала, что находится в полном сознании, ее мысли были отчетливы и ясны. Значит, это не галлюцинация, а реальное существо, из плоти и крови.

«Так вот какие они!» – подумала она, внезапно вспомнив описание пришельцев в рукописи Даира: «Они были белые, как чистейшее облако, а одежда их была голубая, как небо».

Но приближающаяся к ней фигура была в белой одежде, которую трудно было отличить от такого же белого лица. Света увидела устремленные на нее очень светлые глаза, по контрасту казавшиеся темными.

Очень широкий, массивный лоб, сильно заостренный подбородок, узкие губы…

Света вздрогнула.

Нет, она все время надеялась, что существа, которых они с Кимом так стремились увидеть, окажутся не такими уродливыми. И эта снежно-белая мертвая кожа!..

«Человек другой планеты! – тотчас же сказала она самой себе. – Почти наверное я кажусь ему таким же уродом, как он мне».

Она улыбнулась подходившему, глядя прямо в его глаза, ставшие вдруг совершенно круглыми.

«Как у совы», – мелькнула мысль.

Откуда пришел этот обитатель планеты? Света не видела не только двери, но и никаких стен. Она по-прежнему не видела вокруг себя ничего, кроме голубого света, производившего впечатление чего-то прозрачного, отдаленно напоминающего туманную дымку.

С удивлением, смешанным с тревогой, Света заметила, что нисколько не волнуется. А ведь то, что сейчас происходит, это и есть знаменательная встреча обитателей двух планет, тот самый «первый контакт», о котором она всегда думала с глубоким волнением.

Первый контакт! Первая встреча разумных существ, родившихся на разных планетах! Сколько книг написано о ней! Сколько мечты и фантазии посвящено ей! И в каких только обстоятельствах не происходила она на страницах бесчисленных произведений!

И вот она происходит сейчас, в эту минуту, в обстановке, которую трудно было предвидеть!

Гость лежит, видимо больной, а хозяин подходит к нему, как врач!

«Наверное, это и есть врач», – подумала Света.

Белый «призрак» приблизился вплотную. Теперь Света могла рассмотреть его подробнее.

И первое впечатление «уродства» как-то сразу исчезло, затуманилось сознанием удивительной гармонии лица и фигуры, гибкости и пластичности каждого движения, мягкости и красоты белоснежных рук. Смотревшие на нее глаза перестали быть круглыми, приняли удлиненную форму, светились лаской. Света заметила розоватый оттенок губ, на которых была улыбка, совсем земная…

«Нет, я ошиблась, она совсем не уродлива, а даже красива! Не нашей, не земной, а своей, неповторимой и незнакомой нам, красотой», – решила Света.

«Она!..»

Если бы в эту минуту Свету спросили, откуда взялось у нее такое убеждение, ответ не легко было бы найти. В облике, в движениях, в линиях лица и фигуры не разумом, а скорее инстинктом Света почувствовала, что перед ней женщина – разумное существо, могущее стать матерью другого разумного существа.

– Кто вы? – спросила Света, уверенная в том, что ее поймут. Ведь в рукописи Даира было сказано, что пришельцы свободно говорили с любым человеком на его языке.

Белое существо ничего не ответило. Оно наклонилось и мягко, осторожно взяло руку Светы, тонкими нежными пальцами сжав запястье, точно желая прощупать пульс.

Неожиданный привычный жест, здесь, в чуждой и пока непонятной обстановке, показался Свете немыслимым, диким!

Она непроизвольно отдернула руку. Но тотчас же протянула ее обратно.

И поняла, что встретила снова не руку врача, а руку друга!

Рукопожатия не получилось, только соприкосновение ладоней. Но и этот неполный жест наполнил сердце Светы волнением и ликованием. Она, Света, первая из людей Земли, обменялась с существом иного мира дружеским приветствием!

И, не выдержав наплыва чувств, забыв о своей слабости, женщина Земли стремительно обняла наклонившуюся над ней женщину неведомой планеты!

И… не получила ответа!..

А потом очнулся Ким, появились другие «пришельцы»…

На Земле всем казалось, что жители этой планеты говорят с помощью биотоков, что четверо пришельцев в Атлантиде, а затем в Древней Руси говорили с землянами обычным для себя способом. Оказалось не так. С Кимом и Светой мог говорить только один «пришелец», а остальные пользовались его «переводом». И та, первая, женщина-врач, которую увидела Света, не ответила потому, что не поняла и не могла ответить.

Несколько дней спустя Ким поинтересовался этим вопросом и получил такое объяснение:

– Было время, когда на нашей планете увлекались идеей замены звуковой речи мысленными импульсами. Постепенно развилась способность воспринимать мысли друг друга. Но это привело к прогрессирующему увеличению заболеваний мозга и психики. Были приняты меры к возвращению обычного способа обмена мыслями. Сделать это было нелегко. Пришлось даже прибегнуть к воздействию на мозг рождающихся. Теперь мы не умеем передавать и «слышать» чужие мысли. Кроме тех, кому это нужно по роду их деятельности, – в основном, врачей и космонавтов.

– Значит, вы врач?

– Да.

– И вы слышите все мои мысли?

– Нет, только те, которые вы хотите высказать вслух. Между мыслью «для себя» и мыслью, выраженной в словах, огромная разница в смысле вызываемых ими биотоков. Первые неизмеримо слабее и не воздействуют на чужой мозг.

Это было через несколько дней, а сейчас, в первый день встречи, разговор получался трудный и взаимно малопонятный. Собеседники словно нащупывали пути понимания друг друга. В мозгу Кима и Светы слова «переводчика» звучали как будто ясно, но смысл фраз часто ускользал, получались «провалы».

Ким вскоре понял, почему это происходит. Причина заключалась в различном уровне мышления, вернее в том, что «пришельцы» не совсем так, как люди Земли, воспринимали и отображали словами окружающий мир.

«Да, – думал он. – Свободная беседа с ними – дело будущего. Понадобится время, и немалое».

Уходя с Земли, они обещали вернуться через неделю.

Хватит ли времени?..

Очнувшись от беспамятства, они оба пришли в нормальное состояние удивительно быстро. Уже через час после того, как очнулся Ким, хозяева разрешили им встать с постелей. От слабости, сковывающей движения, не осталось и следа.

Они давно заметили, что лежали под странными одеялами совершенно обнаженными. Женщина-врач принесла их одежду, белье и обувь, от которых исходил едва заметный незнакомый запах.

«Переводчик» бесстрастно (все, что он «говорил», звучало в их мозгу монотонно и оттого казалось равнодушно-бесстрастным) объяснил:

– Вас самих и вашу одежду нужно было очистить от микроорганизмов вашей планеты.

Ким пожал плечами.

– В этом не было никакой необходимости, – сказал он. – Неужели вы можете думать, что мы сами не подумали об этом? Стерилизация была проделана на нашей планете.

– Одевайтесь! – предложил «переводчик», не реагируя на слова Кима.

– Попроси их хотя бы отвернуться, – сказалаСвета.

– Не глупи! – ответил Ким. – Раз они не уходят, значит на их планете другие понятия.

Он решительно откинул одеяло и начал быстро одеваться.

Света медлила. Она понимала справедливость слов мужа, но не могла побороть смущения. Так сразу отказаться от привычных представлений было нелегко. Она испытывала чувство стыда при мысли, что эти люди, пока она была без сознания, раздели ее и рассматривали с вполне понятные интересом. Они должны были так поступить, и в конце концов именно с этой целью, ее, Свету, и отправили сюда, чтобы жители планеты могли ознакомиться со строением тела людей Земли.

Она была готова к этому испытанию, знала, что это неизбежно предстоит ей. И то, что это случилось, когда она ничего не сознавала, было даже лучше.

«Глупо!» – сказала она сама себе и уже без колебаний последовала примеру Кима.

И все же она почувствовала глубокое облегчение, заметив, что «пришельцы» не смотрят на нее. Они тихо говорили друг с другом, не обращая внимания ни на нее, ни на Кима.

Было ли это действительным отсутствием интереса или проявлением чуткой деликатности, случайностью или результатом ее слов, которые понял «переводчик»?..

Одевшись и уже стоя, осмотрев помещение, они сразу поняли, где находятся.

Бесконечно голубой простор, так сильно поразивший Свету, а за ней и Кима, оказался просто небом, видным сквозь прозрачные стены и потолок, прозрачные до такой степени, что их самих почти невозможно было увидеть. Далеко внизу, во все стороны, до самого горизонта, раскинулся исполинский город, ничего общего не имевший с земными городами. Но они сразу поняли, что это именно город, а не что-нибудь другое, неизвестное им. Хоть и невозможно было рассмотреть подробности с такой высоты, ясно видны были линии улиц с крохотными точками движущихся по ним машин. Общее впечатление было таково, что как дома, так и сами улицы сделаны из стекла.

– Видимо, это госпиталь, – сказал Ким, имея в виду здание, в котором они находились.

– Да, – сказал «переводчик».

Стало ясно, что «палата» находится на самом верхнем этаже чудовищно высокого здания. Именно потому, лежа, они не увидели ничего, кроме неба, которое по цвету казалось точной копией земного. Но потом, когда они вышли из госпиталя, они поняли, что и это впечатление обмануло их. Небо планеты оказалось не голубым, а почти синим, и на нем сияло не бледно-желтое, как на Земле, солнце, а оранжевое. Видимо, абсолютная прозрачность потолка и стен палаты была кажущейся, они как-то смягчали наружные краски.

– Вы не голодны? – спросил «переводчик».

– Пока нет! – ответил Ким, с любопытством и легкой тревогой подумав о том, чем и как их будут кормить на этой планете.

– Я думаю, что их пища окажется безвредной для нас, – сказала Света, словно поняв его мысли.

– Это вне сомнений.

– Я вас понял, – несколько неожиданно скачал «пришелец». – И ваше беспокойство понятно. Но у нас большой опыт общения с обитателями других планет. Мы привыкли кормить своих гостей с других планет, – прибавил он.

Ким и Света переглянулись. Длинная фраза (первая, какую они здесь услышали) была воспринята их мозгом с трудом и не полностью. Но они уловили ее общий смысл. И сразу поняли колоссальное значение этой фразы, ее неисчислимые последствия.

Первый контакт оборачивался для Земли контактами!

Отправляясь в свой рискованный путь, оба испытывали немалую гордость при мысли, что именно они выбраны человечеством для великой миссии – установить связь с иным человечеством. Первым и единственным, как думали на Земле. И вот оказалось, что ими открыта дверь не только на другую планету, а на целый ряд других планет! Ведь «пришелец» сказал, что они имеют опыт общения с обитателями! Ошибиться было нельзя, это слово было «произнесено» во множественном числе!

– Что вас взволновало? – с очевидной заботливостью спросил «пришелец».

«Почему волнение?» – прозвучало для Кима и Светы.

Вопрос свидетельствовал о большой наблюдательности. Даже Света, обладавшая большей чуткостью, чем Ким, не заметила на лице своего мужа никакого волнения.

А оно было, и настолько сильное, что несколько секунд Ким молчал, не в силах ответить.

– Мы волнуемся потому, – ответила Света, – что наша планета еще не имела связей ни с одной планетой Галактики. Мы думали, что ваша планета пока единственная.

Видимо, этот ответ произвел сильное впечатление на «пришельцев», потому что, выслушав перевод, они оживленно и, очевидно, взволнованно заговорили между собой.

Ким и Света с удивлением прислушивались к этой беседе. Их поразило, что в языке планеты совершенно не было гласных звуков, и в то же время слова и фразы звучали с непостижимой мягкостью и плавностью. Стало ясно, что голосовые связки «пришельцев» устроены иначе, чем у людей Земли. Ни один человек на Земле не смог бы воспроизвести эти звуки. И они оба одновременно подумали, что изучить язык друг друга ни «пришельцы», ни земляне не смогут никогда, что единственным средством общения останутся мысленные излучения. Разве что удастся сконструировать для разговора специальные машины.

– Плохо! – сказал Ким, и Света отлично поняла, что он имел в виду.

– Как называется ваша планета? – спросил «переводчик».

– Земля, – ответил Ким. – А как вы называете вашу?

Ответ («пришелец» произнес его, конечно, не мысленно, а вслух) прозвучал как набор согласных звуков. «ЖВН» – послышалось Киму и Свете. Средний звук был чуть растянут.

– Жван, – повторил Ким.

– Похоже, – улыбнулся «переводчик».

ПЛАНЕТЫ-СпСТРЫ

– Когда четверо пришельцев, – говорил Ким. – появились в Атлантиде, а затем в Древней Руси, им было гораздо легче разговаривать с людьми, чем окажется в наше время, когда они выйдут к нам.

– Почему? – удивилась Света.

– По нескольким причинам. Во-первых, люди того времени мыслили примитивно, и разговор с ними мог идти только о самых простых вещах. Во-вторых, и это самое главное, давно известно, что чем неразвитее мозг, тем легче воспринимает он мысленные импульсы, передаваемые с помощью биотоков. Мы ясно сознаем, что слова жвановцев звучат не в ушах, а непосредственно в мозгу. А тогда людям казалось, что пришельцы просто говорят на их языке. Это большая разница. Ты сама видела, как трудно прошла сегодняшняя беседа. А почему? Да потому, что нам пришлось говорить о таких вещах, которые являются вершиной науки и техники. А то и другое не может быть одинаковым на разных планетах. К тому же представители этих планет встретились впервые. Отсюда – полный провал!

– Не совсем все же, – возразила Света.

– Именно так! Что мы от них узнали? – Ким пожал плечами. – Ничего! И они также почти ничего не поняли. Плохо, очень плохо!

– Значит, ты думаешь, что полного взаимопонимания достигнуть не удастся?

– Что ты! Конечно, удастся. Но нужно время, а его у нас совсем мало. Мы не можем задерживаться, – это вызовет всеобщее волнение на Земле. И, чего доброго, кому-нибудь придет в голову отправиться к нам «на помощь».

– Что же тут плохого? Добро пожаловать!

Ким, в бессчетный раз пересекавший комнату из угла в угол, остановился, услышав эти слова.

– Света! – сказал он. – Я же тебе объяснял принцип работы машины пространства. Неужели ты так плохо меня поняла?

– Поняла, как все!

– Значит, все плохо поняли. Если мы задержимся, они не будут знать, когда мы отправимся в обратный путь, и могут войти в цилиндр там, на Земле, одновременно с нами.

– И тогда?..

– Погибнем и мы и они!

Ким снова зашагал из угла в угол.

– Очень не хочется возвращаться с пустыми руками, – сказал он. – Но, боюсь, придется. Хорошо еще, что на путь отсюда до Земли и обратно не надо затрачивать никакого времени.

Света засмеялась.

– Чему ты? – недоуменно спросил Ким.

– Так! Пришла в голову забавная мысль. Я подумала, что мы могли бы хоть сейчас вернуться на Землю, предупредить о задержке и сегодня же снова оказаться здесь. Словно мы и жвановцы живем не на разных планетах, а в соседних домах.

– Да, – рассеянно сказал Ким.

Было видно, что его мысли очень далеки от подобной темы.

Он подошел к «окну».

В сущности, никаких окон в помещении не было. Ким просто приблизился к одной из стен. Они были совершенно прозрачны, в противоположность потолку и полу, но Ким и Света уже знали, что это впечатление создается только изнутри. Снаружи заглянуть в комнату было нельзя. Кроме того, они знали, что им предоставлено помещение, расположенное в центральной части здания. Со всех сторон к их комнатам примыкали другие, но тем не менее каждая стена казалась наружной. Это была непрозрачность, а, видимо, какая-то сложная оптическая система.

Был вечер, первый вечер в чужом мире, который они встретили в полном сознании. Им уже рассказали, что они находятся на этой планете с труднопроизносимым и даже неприятным для земного слуха названием четвертый день. Трое суток, суток этой планеты (сколько получается по земному счету времени – было неизвестно), Ким и Света пролежали в «госпитале» в бессознательном состоянии.

Кима непреодолимо влекло к виду звездного неба. Узор созвездий, как и следовало ожидать, был совершенно непохож на звездное небо Земли. Один только Млечный Путь был тот же. Это доказывало, что планета жвановцев, так же как и Земля, находится где-то в окраинных областях Галактики и, по всей вероятности, в масштабах Вселенной, совсем близко к Солнечной системе. Ведь предки современных жвановцев двенадцать тысяч лет тому назад, а может быть и гораздо раньше, совершили обычный космический рейс, чтобы установить на Земле свои цилиндры пространства – времени. Не могли же они пролететь для этого через всю Галактику! Но где, в каком именно месте находится эта планета? В каком созвездии Земли расположено ее солнце – оранжевая звезда? Как называется она на земном языке, в звездных каталогах земных астрономов?

Кима раздражала невозможность получить ответ на эти вопросы. Он не мог найти на чужом небе даже свое родное солнце, не мог показать его жвановцам, как не мог получить и от них никаких сведений. Обе планеты, соприкоснувшиеся друг с другом разумом своих обитателей, продолжали оставаться для тех и других «загадочными незнакомками». Ким убедился в этом, когда несколько часов назад задал соответствующий вопрос и не получил на него ответа. Четверо пришельцев, находящихся сейчас на Земле, двенадцать тысяч земных лет тому назад отправились в свой путь, не зная, куда они направляются. Так же как Ким и Света, они ушли в неведомое.

Будет ли когда-нибудь разрешена эта загадка? Учитывая колоссальные трудности определения протяженности пути по нулевому пространству, где отсутствуют какие бы то ни было расстояния, были веские основания сомневаться в этом.

Нелепое положение!

– Нет никаких сомнений в том, что наша Земля и эта ЖВН, или как бы она там ни называлась, отныне вступят в постоянные сношения. Взаимный обмен информацией, взаимная помощь станут повседневным явлением. И при этом ни мы, ни они не будем знать «адреса» друг друга! До тех пор, пока случайно, пойми это, случайно, какой-нибудь обычный космический корабль не откроет «неизвестную» планету, которая окажется Землей или Жваной. Что за чушь! – со злостью в голосе закончил Ким.

Свету не удивляла его раздражительность. Она сама находилась в таком же состоянии, как и ее муж. Причиной была сегодняшняя беседа с учеными планеты, вернее не вся беседа, а ее начало, когда Ким задал естественно интересующий их вопрос: «Что с нами произошло и долго ли мы находились без сознания?» Ответ был неприятен для самолюбия землян и доставил им несколько скверных минут, впечатление от которых не изгладилось до сих пор…

Еще в «палате госпиталя» Киму и Свете сказали, что группа ученых с нетерпением ожидает встречи с ними, готова к этой встрече в любую минуту и что от гостей зависит время, когда она состоится.

– Мы готовы хоть сейчас, – ответил Ким. – И сами ждем такой встречи с нетерпением.

Тогда им еще раз предложили утолить голод, а когда они отказались, провели в другое помещение, находившееся в том же здании, но многими этажами ниже.

Прощаясь с врачами, Света, с помощью переводчика конечно, спросила, кормили ли их чем-нибудь, пока они лежали в беспамятстве, и каким способом? Ответ был утвердительным, и ей показали аппарат, устройства которого Света не поняла, но почему-то не спросила объяснений. Потом она пожалела об этом.

В нижние этажи спустились на чем-то, что очень походило на лифт, но имело прозрачные стенки, сквозь которые во все стороны был виден город. Создавалось впечатление, что они опускаются на аэростате, а не движутся по трубе внутри здания.

Ни Ким, ни Света тогда не спросили о причине этой странной иллюзии, – их внимание целиком поглотил приближающийся город. Только потом, когда они снова встретились с тем же явлением, у себя «дома», Ким поинтересовался им и получил настолько туманный и, как ему показалось, путаный ответ, что ничего понять им не удалось.

Причудливая, ни на что земное не похожая архитектура зданий, неизвестно как и на чем державшиеся улицы, шедшие в несколько ярусов, одна над другой, чудовищно огромные мосты, конструкции которых они не могли понять, словно паутиной перечеркивающие небо во всех направлениях, – все это произвело на землян сильное впечатление. Они в полной мере ощутили, что находятся на чужой планете, судя по всему далеко обогнавшей Землю в техническом развитии.

Такое убеждение должно было возникнуть у них, потому что над ними тяготело сознание, что двенадцать тысяч лет назад эта планета находилась на одном уровне с современной Землей. Но к концу своего пребывания в гостях у жвановцев Ким и Света поняли – оно не совсем верно!

Выходя из «палаты», они не заметили, что прошли сквозь стену. Но когда спуск окончился и «переводчик», сопровождавший их, предложил выйти из лифта, им бросилось в глаза отсутствие двери.

Стенки лифта, хотя и прозрачные, вблизи были легко различимы, и никаких отверстий в них не было. Выходить, казалось, было некуда. Правда, теперь, когда кабина остановилась, панорама города исчезла, и они видели за стенкой не то коридор, не то длинную, узкую комнату, пол которой выглядел металлическим и одновременно прозрачным, хотя и не было видно, что находится под ним.

– Что-то я не замечаю выхода, – сказал Ким.

Переводчик внимательно досмотрел на него.

– У вас делают отверстия в стенах? – спросил он.

– Или отверстия, или двери.

Жвановеп сделал шаг и оказался за стенкой лифта. Как это произошло – они не успели заметить.

– Что-то вроде их одеял, – сказала Света.

– Каких одеял?

– Расскажу потом, пошли за ним!

Она смело перешагнула порог лифта.

Ким, внимательно наблюдавший за женой, отчетливо видел, как материал стенки словно разорвался, пропуская Свету, и тотчас же принял прежний вид.

Покачав головой, он последовал за ней.

Пройдя шагов двадцать, они оказались перед другой стеной, за которой могли видеть большую комнату и пять человек, сидевших у длинного узкого стола. Этот стол ничем не отличался от земных.

– Это ученые, которые вас ждут, – сказал переводчик.

Они вошли тем же способом, не почувствовав никакого сопротивления «стеклянной» стены, точно она была сделана из воздуха.

Ни один из пяти жвановцев не встал при их появлении, что обязательно сделали бы на Земле. Ученые только наклонили головы, приветствуя гостей.

Никто не предложил им сесть в низкие, выглядевшие мягкими и удобными кресла с очень низкими спинками, хотя бы жестом. Но, видя, что переводчик уселся без приглашения, Ким и Света последовали его примеру, справедливо рассудив, что не намерены же хозяева беседовать с гостями сидя, когда эти гости стоят. Видимо, понятия о вежливости у жвановцев отличались от земных, – только и всего.

Перед пятью учеными находились люди с другой планеты, но ничего, что можно было бы принять за выражение любопытства, ни Ким, ни Света не заметили на их лицах. Все выглядело так, будто эта встреча далеко не первая, что жвановцы давно знают и давно привыкли к виду землян.

«Может быть, они нас уже видели, – подумал Ким. – Видели, когда мы лежали без сознания».

Эта мысль была ему почему-то неприятна.

А Света пыталась определить возраст сидевших перед ней ученых, но ни к какому заключению прийти не могда. Мешали белизна кожи, непривычные черты, отсутствие на голове волос. Все пятеро казались почти одинаковыми.

Один из них обратился к переводчику и что-то сказал ему. Фраза была очень короткой, но последовавший за ней «перевод» довольно длинным. Это было пространное приветствие, выражаемое от лица всей планеты. Ким и Света поняли его только частично.

Затем последовал уже «деловой» вопрос.

– Мы просим вас, – сказал переводчик, – сообщить нам, что случилось с четырьмя нашими предками? Живы ли они и почему не возвращаются на родину?

Ким давно уже был готов к ответу на этот неизбежный вопрос. Его удивляла выдержка обитателей планеты, которых судьба соотечественников должна была остро интересовать и которые до сих пор ничем не проявили своего интереса.

Он постарался как можно яснее и проще рассказать о том, что было известно на Земле.

Видимо, его поняли достаточно хорошо.

– Когда вы ожидаете их выхода из машины? – спросил жвановец.

Ким мог назвать точный день и час, но внезапно понял, что как бы он ни говорил, его не смогут понять. Как он не знал единиц времени на этой планете, так и жвановцы не знали этого относительно Земли. Понятия «секунда», «час», «сутки», «год» не могли быть тождественны.

«Неужели они не могут этого сообразить?» – подумал он.

– Они выйдут довольно скоро, – ответил Ким. – Мы знаем, когда, но я не могу вам этого сказать. Вы меня не поймете.

Он вынул часы, которые взял с собой специально для этой цели, вызывая жвановцев показать свои. Сравнив скорость движения секундных стрелок, можно было установить разницу в основной единице времени и найти общий язык в этом чрезвычайно важном вопросе. На Земле считали, что на любой планете, имеющей разумное население, достигшее высоких ступеней цивилизации, должны быть приборы для отсчета времени, в каком бы то ни было виде.

Но ни один из жвановцев не последовал примеру Кима. Переводчик протянул руку, и Ким передал ему свой хронометр. Все шестеро по очереди внимательно рассмотрели, очевидно, незнакомый им предмет, а затем вернули его Киму. На бесстрастно-спокойных лицах ничего не отразилось.

«Они даже не поняли, что это такое», – подумал Ким.

– Вы можете назвать срок по галактическому времени, – сказал жвановец.

Фраза «прозвучала» отчетливо.

«Галактическое время»!..

Да, конечно, имея связь со многими планетами, общаясь с их обитателями, жвановцы неизбежно должны были совместно с ними выработать какое-то единое счисление времени, понятное для всех. Именно это они и называли галактическим временем. Но Ким не мог его знать!

И очевидная бестактность собеседника рассердила Кима.

– Я уже вам говорила, что наша планета не имеет связей с другими, – сухо сказала Света.

Но тон ее слов или остался незамеченным, или ему не придали значения.

– Хорошо, – сказал жвановец, – этот вопрос выясним позднее. Хотите ли вы что-нибудь спросить у нас?

И вот тут-то Ким и задал свой вопрос, ответ на который так расстроил его и Свету, привел их на весь день в раздраженное состояние.

Объяснение было трудным для мысленной передачи, и они ясно заметили, что жвановец употребляет большие усилия, стараясь мыслить отчетливее и проще. Но хотя «провалы» встречались чаще, чем раньше, Ким и Света поняли основное.

Голос переводчика, как всегда, «звучал» монотонно, но его лицо постоянно менялось, отражая испытываемые им чувства. И оба слушателя не заметили на этом лице даже намека на насмешку или сознание своего превосходства.

Говорил он примерно следующее.

При переходе в нулевое пространство и обратно в обычный мир человек не должен находиться в сознании. Необходимо воздействовать на нервную систему – «затормозить» ее на время таких переходов. В камерах машин пространства – времени пришельцев было такое устройство, вмонтированное в черный шар. Отправившись в свой путь без шара и не приняв никаких других мер предосторожности, Ким и Света обрекли себя на скорую гибель, потому что в момент перехода находились в сознании и получили сильнейшее потрясение, приведшее к глубокому общему параличу. Их спасло только то, что на месте прибытия оказались опытные врачи и причина обморочного состояния гостей была разгадана сразу.

Но это оказалось еще не все. Выяснилось, что при подготовке экспедиции на Земле допустили вторую ошибку…

ПЛАНЕТЫ-СпСТРЫ

(продолжение)

Основываясь на опыте четырех пришельцев, земляне решили, что пребывание в чужой атмосфере, под лучами чужого солнца в данном случае не опасно, ведь пришельцы не пострадали от земной атмосферы и земного солнца. Они вышли без каких-либо скафандров, и это расценивалось как доказательство тождественности состава атмосферы и излучений центрального светила обеих планет. Первое оказалось верным, а второе нет. Жвановцы приняли меры безопасности заранее, до старта. Ким и Света не прошли подготовки. Это было замечено врачами «госпиталя», и то, что следовало проделать на Земле, было сделано здесь.

– Теперь вам ничто не угрожает, – закончил жвановец.

«Сколько ошибок мы допустили, – думал Ким. – И как просто и доброжелательно они указывают нам на эти ошибки. Им и в голову не приходит рассматривать их как признак отсталости нашей науки, – это очевидно. Но как могли они заранее принять меры, не зная, что представляет собой наше солнце? И что могли сделать мы, находясь в таком же положении?»

Самолюбие Кима было сильно уязвлено. Ничего нельзя было сделать, но он обязан был подумать о существовании такой опасности, учесть ее при подготовке.

И он видел, что Света, которая всегда и во всем верила ему, испытывает те же чувства, что и он сам. Ей тяжело сознавать допущенный им промах…

Беседа продолжалась еще около двух часов. Но чем дальше, тем яснее становилась ее бесцельность. Собеседники понимали друг друга с огромным трудом и только частично. Если этого было достаточно вначале, то потом, когда заговорили о жизни обеих планет, о науке и технике, отчетливо выяснилась необходимость предварительной тренировки.

И уже на следующий день, когда беседа возобновилась, с теми же учеными и в том же помещении, Ким и Света сразу заметили, что их хозяева переменили тактику. Если накануне гостей засыпали вопросами, на которые трудно было отвечать коротко и смысл которых часто ускользал, то сегодня жвановцы стали интересоваться самыми простыми и обыденными явлениями жизни, явно аналогичными их собственной жизни. Отвечать стало гораздо легче.

Уловив эту новую линию и поняв ее цель, Ким и Света последовали примеру своих хозяев. Обе стороны как бы приучали друг друга к восприятию своих мыслей, постепенно и осторожно осложняя вопросы, И дело пошло быстрым темпом.

Очень скоро выяснилось, что землян и жвановцев интересует одно и то же – история человечества и современный уровень знаний. И собеседники сумели, коротко и сжато, полностью информировать друг друга.

Итог получился поразительный!

Слушая монотонный «голос» переводчика, Ким и Света часто не верили своим «ушам». История жвановцев дословно повторяла историю земного человечества, – вернее, наоборот, учитывая, что на Жване все происходило раньше, чем на Земле. Смена одного общественного строя другим, более прогрессивным, происходила в одной и той же последовательности. Иногда казалось, что жвановец говорит: «феодализм», «капитализм», «социализм», хотя ни одно из этих слов произнесено не было.

Ким и Света даже вздрогнули, когда тот же бесстрастный «голос» донес до них фразу: «Над планетой нависла угроза истребительной ядерной войны».

– Невероятно! – прошептала Света.

А Ким подумал: «Не является ли такая история развития общества типичной для разумных существ, „сделанных“ природой по одному образцу и живущих в одних и тех же природных условиях?»

А переводчик продолжал рассказывать хорошо знакомую его слушателям «историю двух последних веков на Земле».

– Все, что было дальше, – закончил он, – относится уже к истории науки и техники. Мы живем без общественных потрясений.

Незачем было спрашивать, какой общественный строя царит на планете сейчас, – это было ясно и без вопроса.

– Теперь ваша очередь, – сказал жвановец.

– Что же мне говорить? – Света недоуменно посмотрела на мужа.

Ким улыбнулся:

– Повтори то, что он сказал, только и всего.

Они заранее договорились, что на вопросы исторического и бытового характера отвечать будет Света, а на научные и технические Ким.

– Прозвучит глупо, – сказала Света. – Они могут подумать, что мы смеемся над ними.

– Чем же мы виноваты! Другого выхода нет.

Но Свете не пришлось рассказывать. Жвановцы все поняли из их короткого разговора, видимо дословно переведенного их товарищем.

– Ваша история похожа на нашу? – спросил он.

– Не похожа, а точно такая же, – ответила Света.

– Тогда расскажите, как вы живете сейчас.

– Ответь: точно так же, как вы, – посоветовал Ким, забыв, что этими словами ответил сам,

– Разве вы знаете нашу жизнь? – спросил жвановец.

– Нам это совершенно ясно.

Впервые на спокойно-бесстрастных лицах пятерых ученых появилось выражение волнения и любопытства. Они оживленно заговорили между собой. Переводчик молчал, и земляне остались в неведении.

– Не очень вежливо, – чуть слышно сказала Света.

– У них другие понятия, – так же тихо ответил ей Ким.

Пауза продолжалась довольно долго. Потом переводчик повернулся к гостям.

– Мы глубоко потрясены, – сказал он, – что в вашем лице встретили представителей человечества, во всем подобного нашему. Это первый случай. И если мы ведем себя не так, как вы привыкли, то просим вас простить нас.

– Мы на вас не в претензии, – сказал Ким.

Понял ли жвановец слово «претензия» – осталось неизвестным. Было похоже, что понял.

– Поговорим о современной жизни, – предложил он.

Настала очередь Кима отвечать и задавать вопросы. Втайне он сильно опасался предстоящей беседы, помня вчерашнее. Но уклониться было невозможно.

И вот слово за словом, вопрос за вопросом, иногда с затруднениями, иногда легко и свободно, начал проясняться научный и технический уровень обеих планет. И еще больше, чем в истории общества, еще ярче и выпуклее, во весь рост встал перед собеседниками непреложный факт – обе планеты находились в настоящий момент на одном уровне развития!

Во многом жвановцы опередили землян, но было не меньше областей знания, где впереди шла земная наука.

Двенадцать тысяч лет назад жвановцы находились так далеко от людей эпохи Атлантиды, что никакого сравнения вообще не могло быть. И вот теперь, спустя двенадцать тысячелетий, они не только не ушли вперед, а в отдельных случаях даже отстали от Земли.

Почему это так случилось? Как это могло случиться?

Киму пришло в голову два объяснения.

Считалось, что наука и техника развиваются по непрерывно восходящей линии и что чем дальше, тем быстрее идет этот процесс. Если бы это действительно было так, то современные жвановцы должны были находиться от современных людей Земли на таком же «расстоянии», как и двенадцать тысяч лет назад, или еще дальше. Но этого не было. Значит, линия развития не прямая, значит, как многие, многие явления природы, она волнообразна. Кривая идет ступенчато. Период в двенадцать тысяч лет для Земли пришелся на крутой подъем, а для жвановцев – на пологий, или даже на движение по «горизонтали» перед следующим подъемом.

Второе объяснение выглядело, в глазах Кима, более правдоподобно и было проще. Люди Земли, их разум развиваются быстрее жвановцев, быстрее их разума. Причину следовало искать в бесчисленных природных особенностях обеих планет, в излучениях их солнц, во многом другом, что впоследствии будет изучено в сравнении.

Третьего объяснения Ким не находил, но оно, конечно, могло быть.

Факт оставался фактом. Встретились два человечества, с аналогичной историей общества, с одним и тем же развитием науки, с одинаковым строем жизни.

Планеты-сестры!

«Это первый случай!» – сказал жвановец.

Значит, на других планетах, с которыми жвановцы имели связь, другая история общества, другой строй жизни, другой уровень науки и техники.

Какой же? Как выглядят обитатели этих планет? На что они похожи?

У жвановцев должны быть фотографии или полученные каким-либо иным способом портреты обитателей этих планет. Узнать хотя бы один только внешний вид разумных существ нескольких планет Галактики, – о таком результате их миссии никто на Земле не мог и мечтать!

Жвановец-переводчик (Киму и Свете назвали имена их вчерашних собеседников, но они были бессильны не только произнести их вслух, но даже повторить мысленно) пришел к гостям гораздо раньше, чем накануне.

Оранжевое солнце только что взошло над городом, и, по понятиям его жителей, стояло раннее утро. Видимо, существовала какая-то серьезная, причина для столь несвоевременного визита.

Но Ким и Света давно уже встали. Они легли в постели и поднялись с них при блеске звезд. Заметив позавчера по своим часам время захода солнца, они на следующий вечер установили, что сутки планеты составляют почти точно тридцать земных часов.

Такое открытие ошеломило их. Получалось, что в их распоряжении остался только один «земной день» – двадцать часов, которых не могло хватить на подробное ознакомление с жизнью планеты. Не позднее чем сегодня они должны вернуться на Землю!

– Сколько времени потеряно! – грустно сказала Света.

– Нам ничто не мешает явиться сюда еще раз, как только мы пожелаем, – утешил ее Ким.

Земляне не могли спать пятнадцать часов и, проснувшись посреди ночи, совершенно не знали, что им делать до утра. Поэтому ранний приход жвановца обрадовал их.

А он, поздоровавшись, как всегда, легким наклоном головы, извинился за то, что нарушил сон гостей.

– Мы уже очень давно не спим, – сказал ему Ким.

– Почему же?

Выслушав пояснение, жвановец задумался. Потом он сказал уже привычным монотонным голосом фразу, которая доставила Киму огромное удовольствие:

– Видимо, здесь одна из причин более быстрого развития обитателей вашей планеты в сравнении с нами.

«Мое второе предположение правильно», – подумал Ким.

– Мы пришли к такому же выводу, – сказал он громко.

– Что вы хотите делать сегодня? – спросил жвановец.

Ким ответил, что они хотят осмотреть хотя бы этот город, и объяснил, что сегодня они вынуждены будут покинуть планету.

– Меня послали к вам с предложением провести еще одну встречу, – сказал жвановец. – Потому я и пришел так рано. О вашем появлении мы сообщили на другие планеты, и сегодня к нам собрались представители этих планет. Они хотят видеть вас. По многим и разным причинам они не могут задерживаться здесь долгое время. Если вы тоже хотите увидеть их, то надо идти сейчас.

Хотят ли они?!

Ни Киму, ни Свете не пришло даже в голову спросить, каким путем явились сюда обитатели других миров, или задать какой-нибудь другой вопрос. Их ошеломило, поразило и обрадовало столь быстрое и радикальное исполнение их желания. Не на фотографии, не на портрете, а в реальном, живом виде встретят они сейчас жителей других планет!

Сколько их?

Оказалось, что «всего лишь» трое. На вопрос Светы жвановец объяснил, что «остальные» не смогли явиться, хотя и очень заинтересованы «расширением контакта». Почему не смогли, Света от волнения не спросила.

Их ждали в том же доме, несколькими этажами выше. Путь занял несколько минут.

Какие мысли мелькали в мозгу Кима и Светы за эти минуты, они впоследствии сами не могли вспомнить. Вероятно, над всем властвовала одна: «Кого же мы увидим?»…

Фантазия наделяла обитателей иных миров самой разнообразной внешностью – от точного подобия земного человека до разумной плесени или мыслящего океана. Но, чуждая эмоциям, холодно-рассудочная наука на основе общих законов биологии давно пришла к выводу, что разумные существа, формируемые природой в трудовом процессе, не могут иметь вид плесени или океана (у того и другого нет и не может быть орудий труда, а значит и не может развиться разум). Приговор был единодушен. Форма тела человека Земли типична для разумного существа нашей Вселенной, обитатели других миров, если они разумны, не могут слишком сильно отличаться от него, хотя это и не означает подобия. Но именно в этом и заключался огромный простор для «фантазии» природы!

Кого же увидят через несколько секунд Ким и Света?..

Они подошли к «стеклянной» стене и, не пройдя ее, остановились в растерянности и изумлении. Они увидели сразу…

В комнате находились человек десять жвановцев и… эти трое!

Даже не будучи предупрежденными заранее, Ким и Света сразу бы поняли, кого они перед собой видят!

Сон это или явь?..

– Входите! – сказал жвановец.

Для него тут не было ничего нового или удивительного. Внешность гостей он знал давно.

Скорее машинально, чем сознательно, земляне последовали за своим проводником. Они знали, чувствовали всем телом, что трое внимательно рассматривают их.

Только спустя несколько минут, сев в кресла и полностью придя в себя, земляне смогли спокойно вглядеться.

«Нам сказочно повезло! – подумал Ким. – Жвановцы и их планета – копии Земли и ее людей. Здесь все сразу было ясно и понятно. А что испытали бы мы, если оказались хотя бы на родине вот этого существа, сидящего напротив Светы?»

Он вздрогнул при этой мысли, охваченный, против воли и разума, чувством отвращения, непреодолимо поднявшегося в нем, вопреки сознанию, что перед ним высокоразумное существо, – быть может, более разумное, чем он сам.

А Света подумала: «Моллюск!» – с тем же чувством, какое было у ее мужа.

Она отвела глаза, не будучи в силах выносить пристальный, немигающий взгляд чудовищно огромных, вытянутых в стороны и вверх, каплевидной формы, темных глаз, смотревших прямо на нее. Эти глаза находились на чем-то, что нельзя было назвать лицом.

Лица не было!

Не было также ни головы, ни шеи. Одно только тело, заполнившее низкое кресло бесформенной массой.

Шесть гибких отростков, как и все тело, покрытых не то чешуей, не то панцирем, из мелких пластинок ромбовидной формы, напоминали щупальца осьминога, но не имели присосков. Два из них цепко обхватывали подлокотники кресла, четыре лежали на столе, как руки сидящего человека. На концах всех шести, покрытые не панцирем, а нежной светло-желтой кожей, кошмарно неправдоподобно, резким диссонансом выделялись… самые обыкновенные человеческие кисти с пятью пальцами без суставов. Три из них лежали неподвижно. Четвертая спокойно и ритмично постукивала по поверхности стола концами пальцев. И это движение, в сочетании с внимательным взглядом, непостижимым образом убеждало в высоком разуме, заставляло забывать форму тела, отсутствие привычной головы и отвратительные «щупальца» спрута.

Это был человек, хотя и совсем не похожий на людей Земли или жвановцев.

Рядом с ним, в неестественной, напряженной позе (невольно создавалось впечатление, что кресло непривычно и неудобно для него), сидел второй гость.

Длинное, угловато-нескладное тело его было опутано (иначе не скажешь!) кусками материи, похожей на плотную кисею ярко-голубого цвета. Две руки, обнаженные до плеч, с блестящей голубой кожей, заканчивались кистями с четырьмя невероятно длинными пальцами, на каждом из которых было по четыре сустава. Эти руки ни секунды не оставались спокойными. Из путаницы одежды торчала (снова нельзя было сказать иначе) маленькая круглая голова на очень длинной шее. Глаза, нос, губы – все было «нормально», но угловато до такой степени, что казалось изломанным. И на этом страшно уродливом, с земной точки зрения, лице буквально сияли небесно-голубые внимательные, умные глаза.

В том, что это человеке, в самом полном, самом лучшем значении этого слова, сомневаться не приходилось.

Третий гость был ни на что не похож.

И Ким и Света определили его словом «что-то».

Сидел ли он в кресле, лежал ли на нем, или только опирался на него – ничего нельзя было понять. Что-то, светло-серое, полностью неопределенное, сгущенным туманом шевелилось перед ними. Не было видно ни тела, ни головы, ни глаз. Все сливалось в общий серый тон, и невозможно было сказать, где тут одежда, а где само разумное существо. И почему-то казалось несомненным, что оно должно не ходить, а летать.

«Уж не намеренно ли жвановцы пригласили к себе именно этих трех, – подумал Ким, – чтобы показать нам все разнообразие разумных существ нашей Галактики».


ПОСЛЕДНЯЯ ЗАДАЧА

На несколько секунд Ким замолчал.

– Что можно сказать о разумных существах двух планет, с которыми нам предстоит еще встречаться не один раз? – продолжал он. – Несомненно, что они высокоразумные существа. Они явились к жвановцам через нуль-пространство, хотя машины, которыми они воспользовались, иные, чем наши цилиндры. Какой принцип лежит в основе этих машин, нам предстоит еще узнать. В области «нулевых» конструкций жвановцы и эти двое далеко опередили нас, правда не во всем. Наиболее близким и понятным показался голубой человек. Разница между нами и им не больше, чем между нами и жвановцами. Здесь нас не ждет ничего необычного, жизнь на его планете не может резко отличаться от нашей. Иное дело шестирукое существо. У меня и Светы создалось впечатление, что оно самое развитое, в умственном отношении, из всех троих. Оно говорило с нами тем же способом, как и жвановец. Заговорило сразу, без какой-либо подготовки. Его мысленные излучения «звучали» в нашем мозгу с поразительной ясностью и четкостью. Это тем более удивительно, что на его планете жизнь не может иметь ничего общего с нашей. Слишком велика разница в строении тела. Трудно, очень трудно привыкнуть к его внешнему виду. Наша беседа продолжалась около часа. Все трое куда-то торопились. И за этот час ни я, ни Света, не смогли полностью избавиться от чувства невольного отвращения. Уже сегодня вы увидите на своих экранах все снимки, сделанные нами за эту неделю, и сами убедитесь в справедливости моих слов. Что касается третьего существа, похожего на сгусток серого тумана, то здесь бесполезны какие бы то ни было догадки. Что это такое, мы не понимаем! И, как выяснилось, сами жвановцы знают не больше нашего. На планете серых существ они никогда не были. Сами серые существа явились к ним неизвестно откуда, сравнительно недавно. Как, с помощью чего – никто не знает. Жвановцы утверждают, что «серые» не пользуются машинами нулевого пространства. О нашем появлении «серым» никто не сообщал, общения с ними у жвановцев нет. И все же один из них явился на встречу с нами, как будто им было все известно. Откуда и как они узнали, гадать бесполезно. Я говорил, что шестирукий показался нам со Светой самым развитым из трех. Это неправильное выражение. Не из трех, а из двух. «Серый» не говорил с нами, так же, как никто из них ни разу не говорил ни с одним из жвановцев. Они появляются на планете и исчезают. Он молча смотрел на нас, хотя ничего, чем можно смотреть, у него не видно. Слушал ли он нашу беседу? Вероятно, но определенно утверждать нельзя. «Серые» – сплошная загадка. Разрешить ее предстоит нам, совместно со жвановцами. Могу добавить, что наше предположение о том, что это существо не ходит, а летает, оказалось правильным. Когда кончилась беседа, он поднялся в воздух и поплыл к стене. Именно поплыл, без видимых движений. Больше мы его не видели. Света считает, что нам довелось встретиться с представителем человечества, настолько опередившего нас, жвановцев, шестируких и голубых, что оно непостижимо нашему уму. Мне кажется, что она права. Может быть, «серые» свободно перемещаются во Вселенной, используя законы природы, еще неведомые нам. Может быть, мы видели не само это существо, а его отображение, переданное на планету жвановцев. Все может быть. И мне почему-то кажется, что теперь, когда оно увидело нас двоих, «серые» появятся и на Земле. Будем ждать, потому что сами мы никогда не найдем их планету. В этом я совершенно уверен. В заключение мне хочется поделиться с вами одной мыслью, которая пришла мне в голову, когда я, глядя на шестирукого, думал о том, что мы могли оказаться не у жвановцев, а на родине шестируких. Конечно, они встретили бы нас дружески. Но что могло произойти, если бы шестирукие появились в Атлантиде вместо жвановцев? Как встретили бы их полудикие жители? Несомненно, они приняли бы их за опасных животных и постарались уничтожить. На этом разрешите закончить мой отчет. Вы скоро увидите жвановцев у нас на Земле. Мы договорились с ними, что ждем их через пять суток, что соответствует четырем суткам их планеты. Мы приглашали их идти с нами, но получили отказ. Возможно, что они хотят посетить нашу планету вчетвером, а в цилиндре было только два свободных места. Увидим!

Кима и Свету встретили те же люди, которые провожали их семь дней назад. И хотя посланцы Земли вернулись на четыре часа позже, чем обещали, – не только ученые, но и ни один человек из толпы, собравшейся перед зданием института, не сдвинулся с места, терпеливо ожидая их появления.

И как только дверь цилиндра открылась, как только Ким и Света вышли из него, им был задан вопрос, интересовавший всех:

– Где?

– Увы! – ответил Ким. – Мы этого так и не знаем. И вряд ли сможем узнать в ближайшие годы.

– Почему?

– Потому что сами жвановцы этого не знают.

– Жвановцы?!

– Да, мы их так назвали. К сожалению, нет никакой возможности воспроизвести звуки их языка. Они называют свою планету сочетанием трех согласных звуков. Что-то похожее на «ЖВН». Мы стали произносить «Жван». Отсюда и «жвановцы».

И тут же, не отходя от цилиндра, Киму пришлось выступить перед аппаратом всемирной телесвязи.

Он не скрыл допущенных ошибок, откровенно признался в своих собственных промахах, сообщил о помощи, оказанной жвановцами, без которой они со Светой не смогли бы живыми вернуться на Землю.

Он рассказал все…

После короткого отдыха Ким взялся за решение новой задачи – создание аппарата для двусторонней связи, необходимость которой была очевидна. Черный шар мог обеспечить только одностороннюю. Жвановцы имели возможность передавать на Землю все что угодно, а земляне не могли отвечать им.

Сами жвановцы предлагали Киму взять с собой на Землю аппарат двусторонней связи, который мог заменить собой черный шар, но Ким отклонил это предложение, отчасти из самолюбия, но главным образом потому, что был совершенно убежден – земная техника может создать более совершенный аппарат.

– Мы сделаем свой, – сказал он жвановцам, – в ближайшее время.

И получил вежливый ответ:

– Конечно, так будет лучше.

Теперь надо было от слов переходить к делу. Группа Кима в полном составе принялась за работу.

Трудностей не предвиделось: они уже достаточно знали о нулевых приборах, и аппарат был создан в несколько дней.

Создан и испытан.

О дне первой двусторонней связи Ким договорился со жвановцами заранее (настолько велика была его уверенность в успехе), и связь действительно произошла именно в этот день.

Планеты обменялись видовыми картинами. Другого способа разговора пока не существовало.

Но его надо было найти.

При первой опытной передаче присутствовали четыре жвановца, прибывших на Землю точно в назначенный день и вот уже вторую неделю знакомившихся с планетой. Совместно с ними обсудили проблему общего языка.

Живая речь исключалась. Ни жвановцы, ни земляне не могли произнести ни одного слова на языке друг друга. Они могли обмениваться мыслями только при личной встрече, с помощью биотоков. Но существовала и могла быть использована речь письменная. А также высокое развитие на обеих планетах электронно-кибернетических механизмов.

Добавить к передающему и приемному аппаратам кибернета-переводчика было делом времени. В более отдаленном будущем ясно вырисовывалась перспектива личных аппаратов. И тогда мысленная речь сменится обычной, прямой…

Пришельцы!

Это слово, овеянное романтикой космоса, мечта бесчисленных поколений, долгие века бывшее только словом, лишенным практического значения, стало реальностью.

Те, кто первыми узнали о грядущей встрече с обитателями другой планеты, ушли из жизни, так и не дождавшись знаменательного дня, а их дети и внуки привыкли отождествлять слово «пришельцы» со словом «ожидание».

Потому что ничего, кроме терпеливого ожидания, не оставалось.

Мечты уже не было, – она осуществилась.

Пришельцы находились на Земле, и всем было известно, где именно они находятся.

Нужно было только терпение.

Так казалось, но вышло иначе.

Просто и даже буднично появились на Земле другие пришельцы, другие обитатели иного мира. И люди Земли привыкли к ним скорее, чем ожидалось.

С удивительной быстротой слово «жвановцы» стало звучать совершенно так же, как «австралийцы» или «европейцы».

И закономерно упал интерес к предстоявшему в скором времени выходу из цилиндра первоначальных пришельцев.

Был развеян ореол «первого контакта». Не существовал больше космический эффект первой встречи с чужим разумом. Не было больше никакой загадки.

На Земле знали историю четырех ученых, пришедших в Атлантиду двенадцать тысяч лет тому назад. Они стали как бы привычно знакомыми, и окончание их пути по времени уже не произведет того впечатления, которое могло быть и обязательно было бы, выйди они сто лет назад.

Черный шар, когда-то доставленный в Пришельцев Карелиным, произвел неизмеримо больший эффект, чем произведут его хозяева.

Но в цилиндре находились, по-видимому, не только древние жвановцы. Там был человек из далекого прошлого Земли. Представитель народа, исчезнувшего в баснословной древности, живой атлант!

Земля с нетерпением ожидала только его. И если бы атланта не было в цилиндре, если бы оказались правы те, кто не верил монгольскому преданию, вся планета была бы глубоко разочарована.

Прибывшие на Землю четыре жвановца осмотрели приборы «атлантического» цилиндра и подтвердили, что расчет, сделанный Кимом, правилен.

Не только день, но даже и час выхода были окончательно установлены.

Ждать оставалось совсем немного…


«ТЕХНИЧЕСКИЙ ВОПРОС»

Всего несколько месяцев назад Ким был далек от проблемы "Ц". Она интересовала его только потому, что для поисков цилиндра на дне Атлантического океана нужны были кибернеты ИЦ. О том, чтобы принять непосредственное участие в подготовке встречи пришельцев, он и не помышлял. Хотя бы потому, что в то время никто не мог знать, когда именно они выйдут.

Быстро и как-то незаметно все изменилось. Никто не предлагал Киму возглавить группу подготовки, но все считали именно его руководителем этой группы, состоявшей из медиков, историков, биологов и лингвистов – специалистов по древнейшим языкам.

Ким долго не замечал создавшегося положения, а когда наконец понял, что вся Земля возложила на него ответственность за то, чтобы довести до конца проблему "Ц", – отказываться было уже поздно.

– Ну что ж! – сказал он жене. – Раз люди считают, что я пригоден для такой роли, значит это так и есть. Будем работать не по специальности. Но, откровенно говоря, я не вижу в знаменитой проблеме атланта никакой проблемы.

Света возмущенно пожала плечами.

– Вот так всегда! – сказала она. – Ты никогда ничего не знаешь, что не касается твоей работы. Давно уже нет никакой проблемы в том смысле, как ты думаешь. Речь идет совсем о другом. Сможет ли он войти в нашу жизнь? Сможет ли понять ее? Ведь этот человек придет из эпохи, отделенной от нас двенадцатью тысячами лет!

– Вот я и говорю, – спокойно ответил Ким, – что не вижу в этой знаменитой проблеме никакой проблемы. Он дикарь и останется дикарем. Человек примитивного мышления и грубый. Он будет чувствовать себя совсем чужим и ничего не сможет понять. Его положение ничем не будет отличаться от положения зверя в зоологическом саду. Вот и все!

– Но ведь это ужасно! Именно в этом и заключается проблема!

– А что же тут можно сделать? – спросил Ким. – Его к нам не звали.

Но, несмотря на такое более чем хладнокровное заявление, Кима в глубине сердца тревожила «проблема атланта», хотя он старался скрыть от всех свой пессимизм…

Примерно за месяц до знаменательного дня к Киму явился неожиданный гость.

Когда он назвал свое имя, молодой инженер смутился.

– Ты мог бы вызвать меня к себе, – сказал он, – а не тратить время на полет сюда. Право, мне очень неловко.

– Пустяки! – ответил тот. – Ты наш руководитель, и я прилетел посоветоваться с тобой.

Кима еще больше смутили эти слова.

Прибывшего звали Тиллаком. Это был один из самых известных специалистов по физиологии человека, ученый мирового масштаба. Ким знал, что он состоит членом подготовительной группы, но никогда раньше не встречался с ним.

Именно потому, что таких людей, как Тиллак, в группе было большинство, Ким в глубине души и считал себя недостойным роли руководителя.

Но ничего другого, как только радушно встретить гостя, Киму не оставалось. Навязанную силой обстоятельств, заслуженную или не заслуженную, но свою роль приходилось играть.

– Я тебя слушаю, – сказал Ким.

Он усадил гостя и сел напротив него. В раздвинутую во всю ширину наружную стену кабинета, выходившую в парк, вливался аромат увядающих листьев. Чуть слышно шелестели ветви кленов и лип, росших у самого «окна». Шум города не достигал слуха, и казалось, что дом стоит где-то в сельской местности.

– Хорошо у тебя, – сказал Тиллак.

Он сидел в кресле выпрямившись, высокий, худой, с темным от загара лицом, на котором пробивавшиеся сквозь ветви лучи заходящего солнца играли бронзовыми бликами.

Ким знал, что Тиллак находится уже в преклонном возрасте, но по гладкому красивому лицу, гибкости и легкости движений ему никак нельзя было дать его лет.

– Прежде всего, – сказал он, – хочу принести тебе извинения от имени моих коллег. Мы собрались и обсудили проблему атланта, не поставив тебя в известность об этом. Произошло это почти случайно, на последнем съезде физиологов. Вопрос стоял в узко медицинском плане. Ты же не врач, – прибавил он, как бы в пояснение.

– Разумеется! – ответил Ким. – Вы были совершенно правы. Мне там нечего было делать. Все ясно.

– Увы! – вздохнул Тиллак. – Наши выводы неутешительны.

– Я так и думал.

Ученый с интересом посмотрел на Кима:

– А можно спросить, что именно ты думал по этому вопросу?

Ким коротко изложил свою точку зрения. Скрывать ее от собеседника было бессмысленно.

– Отчасти ты прав, – сказал Тиллак. – И сравнение со зверем в зоологическом саду психологически верно. Каков же твой конечный вывод?

Ким в недоумении хрустнул суставами пальцев.

– Если бы он оказался стар…

– Но он, возможно, молод, или ты считаешь…

– Нет, я так не думаю.

Ким с трудом заставил себя произнести этот ответ. В глубине души он думал именно так.

Но принужденный тон не ускользнул от проницательности старого ученого.

– Да, возможно, он молод, – сказал Тилдак. – И это усложняет проблему. На совещании, о котором я только что говорил, кое-кто высказался в том же аспекте, что и ты. Правда, наметился выход, и о нем я хочу посоветоваться с тобой. Сложный вопрос, – прибавил он.

– В чем суть этого выхода?

– Мы не имеем права лишить его человеческой жизни, – вместо ответа сказал Тиллак.

– Что ты имеешь в виду? Моральный облик?

– Дело не в моральном, а в умственном развитии.

– Это еще хуже.

Минуты две собеседники молчали.

– Видишь ли, – сказал Тиллак, – мы пришли к выводу, что между эпохой атлантов и нашей чрезмерно большое расстояние во времени. Его мозг будет не в силах преодолеть это расстояние.

– Это было ясно с самого начала, – не удержался Ким.

– Не совсем так. Мы не знаем, каков был уровень развития атлантов. А человеческий мозг, во все известные нам эпохи, был идентичным. Человек, скажем, пятого, шестого тысячелетия до нашей эры был способен усвоить всю сумму современных нам знаний. Я хочу сказать, что его мозг был способен вместить эти знания. Но дело усложняется неподготовленностью мозга, тем, что мы называем теперь «мозговой инерцией», зависящей от наследственности. Двенадцать тысяч лет – это слишком много. И наша наука, исследуя возможности мозга древних, по методу нисходящей аналогии, пришла к выводу, что мозг атлантов должен был качественно отличаться от мозга людей даже шестого тысячелетия до нашей эры. Тем более от нашего.

– Мне кажется, – сказал Ким, – что ты не решаешься говорить прямо.

– Это верно, – ответил Тиллак. – И объясняется просто. Наметившийся выход из тупика основан на моих работах. Я просто-напросто боюсь взять на себя ответственность за возможные последствия.

– И все же, – Ким улыбнулся: подобная нерешительность со стороны крупного ученого была ему непонятна и казалась смешной, – все же тебе придется открыть мне тайну.

– Ты хочешь сказать, что иначе мне не было смысла начинать разговор?

– Получается так.

– Я всю жизнь работал над вопросами «мозговой инерции», – сказал старый ученый. – Еще встречаются случаи, когда человек рождается с «неполноценным» мозгом. Грубо говоря, есть люди более умные и менее умные. Даже в наше время это разделение дает себя чувствовать. А в будущем проявления атавизма станут уже совершенно неприемлемыми. И потому наука ищет средства воздействия на «мозговую инерцию». Мне удалось найти надежные средства, но они не испытаны. К чему приведет их применение – никто не может сказать.

– Иными словами, вы пришли к выводу, что на мозг атланта надо воздействовать, чтобы избавить его от участи «зверя в зоологическом саду». Прекрасный выход! В чем же сомнения?

– В том, что я сказал. Метод не испытан. – Тиллак наклонился вперед. – Что будет, если его психический мир не изменится в результате ликвидации «мозговой инерции»? Мы же его не знаем.

– А ничего не будет! Был дикарь и останется дикарь.

– У тебя очень жесткая позиция в этом вопросе, – заметил Тиллак.

– Я кибернетик, – ответил Ким. – И привык смотреть на людей, как на биологических, или, если хочешь, белковых, роботов. В отличие от механических и электронных, которых мы конструируем, только и всего. Если программа, заложенная нами, перестает нас удовлетворять, мы заменяем ее другою. А если заложенная первоначально – единственно возможная, значит робот плохо сделан. Твой метод, насколько я его понимаю, в принципе ничем не отличается от нашего. Вопрос для меня только в том, как «сделан» биологический робот, называемый «атлантом». Его конструкция нам неизвестна. Если можно заменить программу, заложенную природой при его рождении, наследственностью, условиями жизни, – хорошо! Если нет – плохо! Вопрос может стоять только так! Во всяком случае, другого выхода придумать, по-моему, невозможно. Без замены программы он осужден на жалкое прозябание в нашем мире, которого не сможет понять. Даже в том случае, если он являлся выдающимся ученым своего времени. Кажется, совсем просто. И если применение твоего метода может дать один шанс из тысячи, какие могут быть сомнения! Ты опасаешься расхождения между разумом и психикой, забывая при этом, что речь идет не о современном человеке…

– Подожди! – перебил Кима Тиллак. – Ты не совсем меня понял. Разум и психику нельзя разделять. Это один комплекс.

– Я их и не разделяю, а только повторяю твои слова, в том же смысле, что и ты. Он не современный человек, его психика, так же как и разум, крайне примитивна. Если в результате ликвидации «мозговой инерции» его мозг получит потенциальную возможность постичь наш мир, а то, что ты назвал «психикой», иначе говоря – восприятие и метод мышления, останется прежним, – ничего не изменится.

– Вот это-то как раз и неизвестно.

– Безумие ему не угрожает. Он не современный человек, – повторил Ким. – Ну, а если он все же сойдет с ума, я не вижу в этом большой беды. Безумный или не безумный, – одинаково останется дикарем.

– Меня удивляет твоя точка зрения, – сказал Тиллак.

– Ну хорошо! – рассердился Ким. – Если тебя заранее мучат угрызения совести, могу посоветовать одно. Время еще есть, поставьте вопрос на всемирную дискуссию. Тогда за возможные последствия будет отвечать все человечество.

– Благодарю тебя! – сказал Тиллак.

Он ушел, оставив Кима в недоумении – зачем приходил и за что выразил благодарность?

«Получается, – подумал Ким, мысленно рассмеявшись, – что, будучи специалистом по „мозговой инерции“, Тиллак не замечает, что сам заражен этой „инерцией“. Он рассуждает, как человек прошлых веков».

С детства привыкший мыслить технически, Ким не мог понять сомнений Тиллака и, когда предложенная им дискуссия действительно была объявлена, очень удивился.

– Странно! – сказал он жене. – К чему поднимать столь простой вопрос? Кому это нужно?

– Увидим! – ответила Света.

Но Ким оказался прав.

Дискуссия продолжалась недолго. Мнение подавляющего большинства населения земного шара сошлось на точке зрения Кима.


ЭПИЛОГ

Чем ближе подходил «фантастический» день выхода из цилиндра пятерых путешественников по времени, – день, когда перед современными людьми должны были появиться живые представители давно исчезнувших поколений, родившиеся и выросшие двенадцать тысяч лет назад, тем стремительнее нарастало волнение на Земле.

Волновались и жвановцы. Свидетельством этого явилось их появление значительно раньше назначенного ими же срока. Планета прислала для встречи восемь человек, совершивших «перелет» на Землю по очереди, в два «рейса».

Но земляне волновались, пожалуй, больше. Для этого было несколько причин.

Жвановцы ожидали людей, подобных им самим, ничем, кроме уровня знаний, от них не отличавшихся. Землянам предстояло увидеть человека неведомой расы, исчезнувшей с лица Земли столь давно, что не осталось никаких сведений о ней.

Кроме того, между умственным развитием пришельцев и атлантов должна была существовать огромная разница. Жвановцы захватили с собой и показали людям Земли те картины, которые двенадцать тысяч лет назад передавались на Землю с помощью черного шара. Из этих картин с очевидностью явствовало, что жизнь того времени на Жване примерно соответствовала жизни на Земле в первой половине двадцатого века. А атланты принадлежали, в лучшем случае, к бронзовому.

Проблемы, так сильно тревожившей Тиллака и других ученых, разделявших его опасения, у жвановцев не могло быть.

На Земле считали, что у гостей вообще нет никаких оснований тревожиться.

Но оказалось, что такие основания у них были.

Релятивисты на Земле представляли собой понятие умозрительное. Их еще никогда не было, и они могли появиться только в отдаленном будущем. У жвановцев дело обстояло иначе: пришельцы из прошлого у них уже бывали. Накопился кое-какой опыт общения с ними.

Как правило, релятивисты плохо переносили резкую перемену обстановки на давно покинутой родине. Явившиеся из прошлого заболевали «страхом настоящего», как определяли это состояние жвановцы. К тому же, никогда раньше интервал времени не был столь огромен, как теперь.

– Мы решили, – сказали жвановцы, – показать нашим предкам родную планету. А если это приведет к более сильному, чем бывало в прошлых случаях, страху настоящего, – временно переселить их на другую, где уровень жизни и развитие техники для них привычны. Такую планету мы знаем…

Подготовка к приему путешественников по времени была закончена за неделю до их появления.

Предстояло очистить релятивистов от микробов и бактерий, которых они могли занести в атмосферу из «только что» покинутой ими Атлантиды. В столь отдаленное время могли существовать микроорганизмы, исчезнувшие в последующие века. Это грозило неизвестной эпидемией.

Правда, жвановцы имели основание думать, что их предки учли подобную опасность и заранее приняли меры, но полной уверенности не было, и земляне решили не рисковать. Тем более что «очищение» не должно было занять много времени, от силы два часа.

Круглый зал Института космогонии, где стоял цилиндр, превратился в «лабораторию», герметически изолированную от внешнего мира.

Увидеть самый момент выхода из машины времени смогут только те, кто должен находиться в зале, но с этим пришлось примириться. Устраивать на столь короткое время автоматическую видеосвязь сочли ненужным, а присутствие в зале лишних людей было нежелательно.

Весь остальной мир встретится с релятивистами, когда очищение закончится и они выйдут из здания.

Среди этих остальных оказались и шесть жвановцев.

Счастливцев было четверо: два врача-жвановца, один земной и Ким, как руководитель группы встречи.

Всем четверым предстояло самим подвергнуться процессу «очищения».

Настал день выхода!

Уверенность, что момент рассчитан точно, была так велика, что четыре человека вошли в зал за полчаса до предполагаемого появления релятивистов.

Огромная толпа проводила их.

Двери зала закрылись…

Как ни странно, но теперь, когда вплотную приблизился решающий час, с огромной силой возникло старое сомнение.

Сколько человек выйдет из машины?

Четверо или пятеро?

Существует ли в действительности легендарный атлант? Не является ли он плодом фантазии автора монгольского предания?

И, вместе с присутствующими, на площади, перед зданием Института, буквально все люди на Земле с волнением ожидали решения этого вопроса.

Через два часа пришельцы должны были выйти на площадь и появиться на экранах всего мира…

Они не появились через два часа…

Не появились они и через двое суток, хотя всем было уже известно из телефонного сообщения Кима, что они вышли из цилиндра с поразительной точностью, минута в минуту, в заранее рассчитанный момент!

Вышли вчетвером!..

И только на третий день, когда из «лаборатории», по-прежнему наглухо закрытой, последовало вторичное сообщение Кима, человечество Земли и Жван узнало, что произошло.

Этого никто не ожидая, ни земляне, ни жвановцы.

Гости из прошлого находились на грани смерти!


КНИГА 2. ВИТКИ СПИРАЛИ

ЧАСТЬ 1

НА ЗАРЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ





Ветер, прилетевший от раскаленных берегов и знойных пустынь восточного материка, где люди, сжигаемые солнцем, черны и ходят голыми, стих наконец после заката. Население страны красного бога – Моора, властителя земли и неба, людей и животных, добрых и злых богов, вздохнуло свободнее. Только где-то наверху, в таинственном и непонятном для людского ума царстве облаков и туч, потревоженный воздух продолжал еще волноваться и высыпавшие на небо звезды мерцали чаще, чем обычно.

Но вечер не принес ожидаемой прохлады, в которой так нуждались люди, животные и растения после трех суток иссушающего восточного ветра. Воздух хранил большой запас зноя и, остывая, изливал его теперь на улицы города душным и тяжелым дыханием бога ветров – Воана.

Воан разогнал облака, и небо над городом было чисто, открывая взору все великолепие звездных чертогов Моора.

Луны не было. Невысокая горная цепь, с трех сторон подступившая к городу, смутно виднелась темным зубчатым контуром на фоне звезд. Исполинская голова Воана, высеченная на огромной скале чудовищным трудом многих поколений, обращенная лицом к востоку, откуда приходили страшные ветры пустыни, была не видна. Днем колоссальная скульптура хорошо просматривалась из любой точки города.

Сегодня, вчера и позавчера бог отдыхал. Видимо, он заснул или глубоко задумался, так как целых три дня и три ночи ветер дул ему прямо в лицо, а Воан не замечал этого и не прекратил бедствия. Только сегодня к вечеру он словно очнулся и вспомнил о своих обязанностях.

Сады и огороды, окружавшие каждый дом, высушенные ветром, требовали воды, воды, воды… Добрая половина жителей города готовилась не спать третью ночь подряд. Надо было спасать будущий урожай овощей, ягод и фруктов.

Улицы наполнились шумом и движением. Всюду виднелись темные или освещенные колеблющимся пламенем факелов, согнутые под тяжестью сосудов фигуры горожан. Только немногие счастливцы могли воспользоваться для этой цели спинами животных.

Воду приходилось носить издалека, от берега реки, текущей за городской чертой, на расстоянии тысячи и более шагов, или от малочисленных колодцев, где все эти три ночи выстраивались огромные очереди.

Воды не хватало. К середине ночи колодцы обычно бывали полностью вычерпаны, и тогда единственным источником влаги оставалась река. Но до нее и обратно идти было долго и утомительно. Естественно, что каждый горожанин старался брать как можно больше колодезной воды, и возле каждого колодца всю ночь стоял страшный шум, крики, проклятия в ругательства. Нередко дело доходило до ожесточенных драк, которых никто и не пытался прекратить. За порядком в городе должны были наблюдать младшие жрецы храмов, но вмешиваться в побоища им не позволяло достоинство служителей божества.

В сады знати были проведены от реки каналы, откуда черпали воду многочисленные рабы. Им не приходилось далеко ходить, и свободные горожане глухо роптали, видя, как легко и просто достается вода презренным иноземцам – пленникам войны и рабам местного происхождения, презираемым не меньше.

Каналов было довольно много. Они проходили через весь город, во всех направлениях, вдоль улиц, и через них были перекинуты мостики.

Но никому не приходило в голову воспользоваться ими, вместо того чтобы ходить к реке или колодцу. Вода в каналах принадлежала знати, а законы страны сурово карали за присвоение чужой собственности. Редкий смельчак отваживался рискнуть под покровом ночной темноты.

Глаза жрецов видят и в темноте.

Были случаи! Мороз продирал по коже свободных горожан, когда память воскрешала картины наказаний.

Нет уж, лучше ходить всю ночь к реке и обратно, сгибаясь под тяжестью сосуда, чем позволить себе заметить соблазнительный блеск воды в канале, идущем мимо сада или огорода тут же, совсем рядом.

– О Геро! – воскликнул пожилой мужчина, опуская на землю тяжелый глиняный сосуд огромной величины, но вмещавший совсем немного воды – так толсты были его стенки. – О бог моря, рек и дождя! Что стоит тебе послать нам дождевую тучу? Или ты поссорился с Воаном и тот отказал тебе в ветре?

– Что ты там бормочешь? – насмешливо спросил другой горожанин, также опустивший на землю свой сосуд, чтобы немного передохнуть. – Где это видано, чтобы боги помогали простым людям? Они приходят на помощь только жрецам, когда им нужно обидеть кого-нибудь, да и то не всегда.

– Это, конечно, ты, Моа? – спросил первый, всматриваясь в темноту. – Я узнал тебя по твоим речам. Смотри, твой глупый язык доведет тебя до священного огня.

Тот, кого звали Моа, подождал, пока удалялись проходившие мимо них люди. Свет факела на минуту осветил обоих собеседников. Их обнаженная кожа заблестела расплавленной бронзой. Оба были уже немолоды, спутанная грива волос падала ниже плеч. Одежда состояла из одной набедренной повязки и сандалий в виде дощечки с узким ремешком.

– Священный огонь… – сказал Моа, когда никто уже не мог его слышать. – В стране Моора каждый может оказаться в этом огне. Ден или Геза…

– Замолчи! – испуганно прошептал собеседник Моа. – Не произноси громко страшных имен властителей жреческой касты. Или отойди от меня подальше.

Моа рассмеялся.

– Я их не боюсь, – хвастливо сказал он. – Ден ила Геза могут любого человека объявить безумным и бросить в священный огонь. Для того он и горит в храме, чтобы жрецы могли избавляться от людей, которые им не нравятся. И с тобой это может случиться, благоразумный и осторожный Гуно.

– Никогда! Я не ругаю жрецов, как ты. Я не смеюсь над богами. Я жертвую на храм и приношу цветы статуям богов. Один из моих предков был жрецом, – это всем известно.

– Раз ты сам не жрец, – со смехом сказал Моа, – значит, твоего предка выгнали из храма. Не хотел бы я иметь такого родственника.

Гуно рассердился:

– Говоришь, сам не зная что. Всем известно, что мой предок умер жрецом, а его сын отказался от сана потому, что стал солдатом. Уйди лучше, чем болтать вздор.

– Хорошо, не сердись. Ведь мы добрые соседи. Мои слова вызваны усталостью. Я не хотел тебя обидеть.

– Долго тебе еще носить воду? – спросил Гуно, удовлетворенный словами Моа.

– Это последний.

– Как, уже?

Моа пожал плечами.

– Клочок земли, который принадлежит мне, полить недолго, – сказал он.

– У меня такой же сад и такой же огород, как у тебя. – Гуно недоверчиво покачал головой. – Мы вместе вышли из дому. А я еще и половины не полил.

– Значит, ты слишком лениво ходишь, – сказал Моа, – и слишком часто отдыхаешь.

– Ты моложе меня, – вздохнул Гуно. – И мог бы не носить воду сам. Все удивляются, что, вернувшись с победоносной войны, ты не получил в награду раба.

Теперь вздохнул Моа.

– Ты прав, – сказал он, – язык мой губит меня. Все солдаты, вернувшиеся с войны, получили по рабу, а то и по два. Все, кроме трусов. Но я никогда не был трусом. Никогда! – повторил он. – Но однажды я сказал, что война обогащает жрецов, и мои слова слышал жрец. Вот и все.

Гуно хотел что-то сказать, но вдруг сильно вздрогнул.

– Смотри! – прошептал он, судорожно схватив за руку своего соседа.

Но Моа и сам увидел. Неприятный холодок страха мурашками пробежал по его спине.

Во мраке ночи, среди бесчисленных огоньков звезд, вспыхнула вдруг новая звезда. Она загорелась ровным светом, и так ярко, что выступили из мрака стены домов и застывшие неподвижно фигуры людей с сосудами на спинах.

Звезда горела почти у самой земли и явно не принадлежала к небесным светилам. Она находилась где-то в самом городе, – видимо, на одном из холмов.

Раздались крики. Многие, выронив сосуды, упали на землю и спрятали лица в уличной пыли. Другие, придя в себя, бросились врассыпную.

– Конец работе! – сказал Моа. – Теперь все попрячутся. Хорошо, что я успел натаскать воду раньше, чем загорелся проклятый шар.

Он оглянулся и увидел, что стоит один. Гуно успел уже убежать. Его сосуд остался на улице.

Моа усмехнулся. До чего же боятся люди верховного жреца Дена и его брата Гезы, а также всего, что имеет к ним хоть какое-нибудь отношение…

Первый непреодолимый ужас ушел из сердца. Моа удивлялся, что вообще мог испугаться. Звезда вспыхивала в городе не в первый раз, и свет ее никогда и никому не повредил. Ужас города и всей страны вызывала непонятность этого света.

Улицы опустели. Теперь до самого утра никто не осмелится рискнуть выйти из дому. Многие деревья, кусты и грядки останутся сухими.

– Проклятый Ден! – сказал Моа.

Он мог ругать жрецов, бравируя опасностью, мог смеяться над богами, не очень рискуя, но эти два слова, вырвавшиеся у него невольно, под влиянием возмущения, могли стоить ему головы, если бы кто-нибудь услышал их.

Моа боязливо огляделся.

И задрожал, увидя зловещую черную фигуру, медленно шедшую по улице и находившуюся почти рядом.

Жрец!

Слышал он или нет?..

Моа замер, боясь пошевелиться.

Жрец подошел и остановился. Его черная одежда сливалась с уличной темнотой, и только по краям складок играли блики света от таинственной звезды. Блестел гладко обритый череп, и, как показалось Моа, злобно сверкали глаза.

Жрец слегка повернул голову, и свет звезды лег на его лицо.

Моа узнал черты этого лица, известные всей стране, и у него подкосились колени.

Перед ним стоял сам Геза!

– Встань! – услышал Моа голос страшного жреца. – Я не божество, чтобы мне поклоняться. Ты не раб.

Моа послушно поднялся, хотя от страха едва держался на ногах. Попробуй не выполни приказ Гезы!

– Да, господин, – прошептал он. – Я свободный горожанин. Но, как и все, я твой раб.

– Что делаешь ты один на улице? – Геза посмотрел на сосуды, два огромных кувшина, стоявшие на земле. – А, понимаю, ты носишь воду? Но как можешь ты нести одновременно два таких больших сосуда?

– Только один принадлежит мне, господин, – ответил Моа значительно окрепшим голосом. Геза казался совсем не таким страшным, каким рисовало его воображение большинства жителей города. – Второй сосуд – моего соседа. Но он убежал, испугавшись, как испугались все.

– Чего испугался он?

Как ответить на такой вопрос? Моа молчал.

– Ты понял? – Голос Гезы был строг, но в нем не слышалось гнева. – Почему ты не отвечаешь мне?

– Прости, господин!

– Чего испугался твой сосед? Впрочем, можешь не отвечать, я сам знаю. Люди глупы и боятся того, чего не понимают. А ты не боишься?

– Боюсь, господин. Но меньше других. Я солдат.

– Этого, – Геза указал рукой на таинственную звезду, – совсем не надо бояться. Ничего страшного или опасного здесь нет. И того, кто зажигает этот свет, также не надо бояться. Тем более проклинать его.

Моа затрепетал всем телом.

– Кто может проклинать верховного жреца, – сказал он дрожащим голосом. – Вся страна благословляет тебя и твоего священного брата.

Геза улыбнулся.

– Ты проклинал его, – сказал он, – ты сказал только что: «проклятый Ден». Или я неправильно расслышал? Встань! Я уже говорил, что мне поклоняться не надо.

– Господин, пощади! – взмолился Моа.

– Ты знаешь, что обязан мне повиноваться, – сказал Геза. – Почему же ты не выполняешь моего приказа?

Моа вскочил, как подброшенный пружиной.

Геза молчал. Отблески белого света играли в его темных задумчивых глазах. Молодое лицо, словно изваянное из потемневшей бронзы, было спокойно и чуть грустно.

И вдруг, вместо ожидаемого Моа смертного приговора, из уст жреца раздались совершенно другие слова.

– Как странно! – сказал Геза. – Давно вспыхивает в нашем доме этот свет. Ничего не случилось, никакого несчастья не произошло ни с кем. А люди боятся не меньше, чем в первые дни, когда в нашем городе жили они. Никого нет. – Геза, точно в недоумении, оглядел пустынную улицу. – А людям надо работать, носить воду для своих садов и огородов. Все попрятались. Только этот один, бывший солдат, стоит как столб и пялит глаза на свет, причины которого не понимает. Скажи мне: почему вы все так глупы?

– Не знаю, господин, – робко ответил Моа.

– Ты тоже уйдешь домой и перестанешь носить воду?

– Я кончил, господин. Этот сосуд – последний.

– А если бы он был не последним? Отвечай же! Стал бы ты носить воду и дальше?

– Не стал бы, господин.

– Отчего?

– Нельзя, господин. Так думают все.

– Очень жаль, что так думают.

И, повернувшись спиной к ошеломленному Моа, Геза отошел от него, и вскоре черная фигура растаяла во мраке.

Моа стоял, ничего не понимая. Геза, первый жрец храма Моора, слышал кощунственные слова простого горожанина и не осудил его тут же на смерть за оскорбление верховного жреца.

Невероятно!

«Он просто забыл, – подумал Моа. – Рассуждая о нашей глупости, забыл то, что я сказал и что он слышал. Завтра он вспомнит, и тогда я погиб».

Но он тут же сообразил, что Геза не спросил его имени и вряд ли в такой темноте мог хорошо рассмотреть и запомнить лицо, которого раньше никогда не видел.

– Будь я проклят, – тихо сказал Моа, – если позволю себе еще раз распустить язык. Гуно был прав.

И, опасаясь, что жрец вернется, Моа схватил свой кувшин и бросился к дому.

Кувшин Гуно остался на улице.

Никто больше не рискнул выйти. Только рабы в садах знати, дрожа от страха, по-прежнему черпали и носили воду. Они знали – ничто, даже землетрясение, не послужит им оправданием, если они прекратят работу. Страх перед гневом господина был сильнее суеверного ужаса.

Звезда горела всю ночь ровным, немигающим светом.

Но если бы кто-нибудь заглянул за ограду дома, принадлежавшего Моа, то мог бы увидеть, как сам Моа и его жена продолжают поливать грядки. Хитрый солдат давно уже пользовался водой из канала, идущего мимо его сада. Зарытая в земле бамбуковая труба вела к подвалу его дома. Моа носил воду на глазах соседей только для вида, чтобы никто не мог даже заподозрить его в нарушении закона.

Риск казался ему небольшим. Моа верил в покровительство могущественного человека, которому служил верой и правдой.


ВЕРХОВНЫЙ ЖРЕЦ

Комната была похожа на фонарь.

На каждой из ее семи стен было окно. А над полом, сплошь покрытом звериными шкурами, находилось восьмое, во всю величину потолка.

Через восемь окон виднелись звезды.

Посередине комнаты слабо поблескивала поверхность пятигранного стола. На нем ничего не стояло, и в кажущейся глубине полировки отражались мерцающие точки звезд.

Над столом, неизвестно как и на чем подвешенный, испускал узкий пучок слабого света черный шар. Матовая его окраска казалась сплошной, и трудно было определить, откуда, из какой точки, выходил из него луч света.

Комната тонула во мраке. Освещен был только небольшой участок стола и стоявший возле него не то табурет, не то низкий стул без спинки. Сиденье, сильно выгнутое, было покрыто белой шкурой.

Стол занимал три четверти комнаты. Квадратные окна почти соприкасались одно с другим. Видимо, это помещение находилось высоко над городом, так как, кроме звезд, ничего не было видно, даже верхушек деревьев.

Впечатление окружающей пустоты усиливалось отсутствием или полной прозрачностью оконных стекол. Но внутрь комнаты не проникало дуновение наружного воздуха.

У стола стоял человек высокого роста, одетый во все черное. Слабый свет от шара падал на его руки с костлявыми пальцами, а иногда выхватывал из темноты гладко обритую голову. Тогда становились видны глубокие морщины, покрывавшие лоб и впалые щеки.

Человек был очень стар.

Он пристально всматривался в поверхность стола, а его правая рука непрерывно двигалась, точно нажимая на что-то.

Черный шар висел неподвижно, но исходивший от него луч света время от времени слегка перемещался. Когда он осветил край стола, стало видно, что там расположены две пластинки. Старческая рука часто и нетерпеливо нажимала на одну из них.

Требуемого результата, очевидно, не получалось. С уст старика сорвалось короткое слово, похожее на проклятие.

Он наклонился.

Причина неисправности выяснилась сразу. Между пластинкой и нижней рамой стола лежал скомканный кусок материи. Видимо, кто-то, вытирая пыль, забыл эту тряпку в неположенном месте. Кнопка не могла полностью опуститься, и острый стерженек на ее конце не доставал до другой, узкой металлической пластинки.

Старик протянул было руку убрать помеху, но не притронулся к тряпке. Он выпрямился и повернул голову к одной из стен.

Луч света освещал теперь лицо старика.

Черты его напоминали хищную птицу. Плоский лоб упирался в прямую линию узких бровей. Небольшие темные глаза, широко расставленные, блестели совсем молодо. Над маленьким ртом с плотно сжатыми губами и острым подбородком, как клюв изгибался тонкий горбатый нос. Покрытая морщинами кожа отливала цветом бронзы с примесью сурика.

Черный шар вдруг вспыхнул. Теперь он стал матово-белым и засверкал, как маленькое солнце. Комната ярко осветилась. Кроме стола, табуретки и шкур на полу, в ней ничего не было. Шар как будто висел в воздухе. На чем он держался, даже теперь, при свете, не было видно.

На груди старика, на тонкой цепочке, висела маленькая золотая трубочка. Он взял ее и поднес к губам.

Пронзительный звук раздался в комнате. Он не дрожал, не колебался, не вибрировал. Точно протянулась вдруг невидимая струна и звучала, казалось бы, невыносимо для человеческого слуха.

Прошло минут десять. Старик стоял неподвижно, как изваяние, только левая нога ритмически подрагивала от нетерпения или возрастающего гнева.

В углу комнаты беззвучно откинулась крышка люка. Из него поспешно поднялся юноша.

Он был высок, строен и мускулист. Черные волосы, стянутые золотым обручем, проходившим посередине лба, спускались на плечи. Одежда состояла из одной только белой набедренной повязки. Правильные черты и большие выразительные глаза делали лицо юноши красивым и мужественным. Остановившись перед стариком, юноша замер красно-бронзовой статуей.

Несколько секунд старик смотрел на него глазами, налитыми кровью. Бешенство исказило его черты. Кивком головы он указал на кнопки.

Юноша наклонился и сразу увидел злополучную тряпку, видимо им самим забытую здесь. Внешне спокойно он убрал ее. Только едва заметная дрожь выдала охватившее его волнение.

Старик повелительно протянул руку. Он стоял все так же неподвижно и не произнес ни одного слова.

Юноша не колебался и не просил о прощении. Очевидно, он знал, что это бесполезно. С тем же спокойствием он снова наклонился и достал из-под стола длинную тонкую плеть.

Старик вырвал ее и замахнулся.

Юноша не сделал ни малейшей попытки защититься от удара, даже не закрыл лицо. Он смотрел поверх головы старика.

Плеть свистнула. На обнаженном плече вздулась сине-багровая полоса.

Юноша не пошевельнулся. Его лицо оставалось таким же спокойным, точно удар был нанесен не ему.

Плеть взвилась вторично.

Но на этот раз удара не последовало. Костлявая рука была кем-то перехвачена в воздухе.

Старик яростно обернулся, дернулся, пытаясь освободиться, но сильные пальцы сжали его кисть, и плеть выдала из сразу ослабевшей руки.

– Пусти! – сказал он тихо.

Стальная хватка разжалась.

Перед стариком стоял молодой человек не старше тридцати лет. Ростом он был немного ниже старика и так же, как тот, одет во все черное.

Несмотря на разницу в возрасте, между ним и стариком было поразительное сходство. Обритый череп, лоб, брови и тонкий с горбинкой нос были одни и те же. Но у молодого человека все черты были смягчены, не столь резки. У старика глаза были черные и почти круглые, у молодого – карие и удлиненные.

– Ах, Ден! – сказал молодой человек. – Ведь ты обещал мне.

У него был приятный голос низкого тембра.

Старик повернулся к юноше, который стоял на том же месте и в той же позе, устремив взгляд куда-то в пространство. Казалось, он даже не заметил появления третьего действующего лица этой сцены и сыгранной им роли.

– Убирайся! – сказал старик.

Юноша спокойно направился к люку.

Когда крышка опустилась за ним, старик обернулся.

– Откуда ты взялся? – спросил он угрюмо.

– Я только что вернулся.

– И поспешил на помощь братцу?

– Я не знал, что тут происходит. Я оказался здесь случайно.

– Где ты был?

– Прогуливался перед сном.

– И думал о ней?

– Да, о ней.

Старик рассмеялся.

– Твой милый Рени обозлил меня, – сказал он. – Из-за него сорвалось сегодняшнее наблюдение. Но я научу его аккуратности!

– Оставь его в покое, Ден! Рени мой молочный брат, и я люблю его.

– Молочный брат… люблю. – Ден фыркнул. – Он раб, был, есть и будет рабом. Не больше.

– Все равно. Он мой брат, и я не позволю тебе истязать его; к твоим услугам много других.

Ден промолчал. Немного спустя он спросил с кривой улыбкой:

– А меня ты кем считаешь, Геза?

– Тем, кто ты и есть. Ты мой родной брат, Рени – молочный. Но я отношусь к вам обоим одинаково.

– Да, я это знаю.

Ден произнес эти слова внешне равнодушно. Казалось, он решил прекратить разговор, который был ему неприятен. Сочувственно-ироническим тоном он прибавил:

– Тебе следовало бы помнить, что стоит мне рассказать о сегодняшней сцене и нашем разговоре – и твой любимый Рени будет обезглавлен. Ты не сможешь его спасти.

Говоря, он не смотрел на брата, с деланным интересом рассматривая кнопки.

– Я знаю это, – ответил Геза. – Но ты никогда этого не сделаешь. Я же сказал, что отношусь к вам обоим одинаково.

Ден вздрогнул от этой скрытой угрозы. Он знал – Геза никогда не бросает слов на ветер.

Власть верховного жреца была почти безгранична, но первый жрец храма Моора имел неоспоримое преимущество: в его руках находился тайный аппарат возмездия жреческой касты. Денхорошо знал, что это означает, и, хотя Геза был его братом, и притом младшим, приходилось опасаться его гнева.

– Успокойся! – сказал он. – Я сам не хочу терять Рени. Он раб полезный.

Геза поморщился от этих слов.

– Нелепые законы в нашей стране, – сказал он со вздохом.

– Ты очень уверен в моей братской любви, – захихикал Ден, – раз не боишься говорить такие вещи. Если бы тебя услышал Роз…

– Можешь передать ему, – равнодушно сказал Геза.

Ден пытливо посмотрел на брата.

– Что с тобой происходит, Геза? – спросил он ласково. – В последнее время ты словно потерял интерес к жизни.

– Она просто утратила для меня цену.

– Неужели из-за Ланы?

– Не только. Лана не будет моей женой, я знаю…

– Ничего ты не знаешь, – сердито перебил Ден. – Стоит мне сказать слово ее отцу…

– Ты знаешь, что я этого не хочу. Я люблю Лану, но она войдет в мой дом только добровольно.

Несколько минут братья молчали.

– Ты сказал «не только». Значит, есть и другая причина. В чем она? – спросил Ден.

– В тебе. Вернее, не в тебе, а в том, что ты делаешь. Вот в этом столе.

– Ты боишься?

– А ты?

Ден невольно оглянулся.

Под сильным белым светом, исходившим от шара, гладкая поверхность стола потеряла свою «глубину», столь заметную в полумраке, и казалась теперь, несмотря на блеск, матовой.

– А ты? – повторил Геза.

Ответа он не дождался. Ден продолжал смотреть на стол, и в его округлившихся глазах рос и ширился нестерпимый ужас. Казалось, еще мгновение – и верховный жрец закричит.

– Ты сказал, что я боюсь, – заговорил Геза. – Да, Ден, боюсь. И с каждым днем, с каждым часом этот страх усиливается во мне. Я ничего на свете не боялся, никогда Я смеялся, когда вокруг меня свистели камни из пращей, сверкали мечи и копья. Сражаясь, я пел, и не было страха в моем сердце. А теперь я познал страх. Я боюсь так же, как боишься ты сам, как боятся жители города, вся страна. Я только что был на улице. Весь город носил воду. Но вспыхнул шар, и улицы сразу опустели. Люди боятся даже смотреть на свет в нашем доме. Ты, я, все живущие здесь стали отверженными. Никто не рискует подойти к нам, заговорить с нами.

– Не все так глупы, – пробормотал Ден.

– Да, есть люди, которые встречаются с нами, не избегают нас. Но кто они? Жрецы, подчиненные нам. Те, кто нуждается в нас. Роз и Бора боятся потерять свою власть и никогда не решатся поссориться с жрецами. Но тот же Бора никогда не отдаст мне свою дочь.

В голосе Гезы прозвучала глубокая грусть, почти отчаяние.

Ден обернулся.

– Ты глупец! – сказал он. – Стоит тебе захотеть – и Лана твоя.

Геза ничего не ответил.

– Нас боятся, – продолжал Ден. – Жрецов всегда боялись, потому что боятся божества, которому мы служим, волю которого передаем людям. Меня и тебя боятся еще больше. И это хорошо. Никогда еще власть жрецов не была столь могущественна…

– Подожди, Ден, – перебил Гоза, – дай мне договорить. Слишком долго я носил в себе мои мысли. Настало время их высказать. Каста жрецов всегда была сильна, нас всегда боялись, ты прав. Но почему? Потому, что жрецы знали то, чего не знают другие. Тщательно охраняемые тайны знания – основа нашей силы. Но разве ты или я знаем больше, чем наши предшественники, чем наш отец? Нет, мы знаем столько же, может быть чуть больше, чем предыдущие. Почему же мы пользуемся большей властью, чем наш отец? Почему нас боятся неизмеримо сильнее? Только потому, что именно при нас появились они. – Геза показал пальцем куда-то вниз. – Потому, что мы ближе всех соприкоснулись с ними. Их боялись, и на нас перенесся этот страх, когда они ушли. А разве не лучше, если бы мы были такими же, как прежде? Обычными жрецами, уважаемыми, вызывающими только почтительный страх, не перед нами, а перед божеством, которому мы служим? Разве наша власть была недостаточна прежде? Но мы не были бы отверженными…

– И Лана была бы твоей, – насмешливо добавил Ден.

– Чего ты хочешь добиться? – продолжал Геза, не обращая внимания на реплику брата. – Постичь их тайны? Никогда ты не постигнешь их. Это тайны, недоступные человеческому уму. Это тайны богов!

– Они были не боги, а люди, – сказал Ден. – Не совсем такие, как мы, но люди.

– Я не уверен в этом. И ты не уверен, что бы ты ни говорил. Чем, кроме гнева богов, можно объяснить твою неестественную старость? И люди объясняют ее именно так. Сейчас нас боятся. Но может настать время, когда люди поймут, что мы прокляты богами. И тогда ничто нас не спасет.

– Вот чего ты боишься!

– Ошибаешься, Ден! Я уже сказал: жизнь потеряла для меня цену. Я боюсь не будущего, а настоящего. Боюсь этой комнаты, этого стола, этого шара. Боюсь потому, что не понимаю. Почему он не падает, этот шар? Ведь он ни к чему не привязан. Откуда берется в нем свет, которого не надо зажигать? Он вспыхивает сам, когда нужно. Он точно слышит мысли человека и исполняет его желание. Что за картины в глубине этого стола? Откуда они? Как появляются? Кто, кроме богов…

– Люди! Люди, знавшие то, чего мы не знаем. – Ден понизил голос. – Существуют силы, неведомые людям нашего времени. Они были людьми, и только людьми. Но мудрыми и знающими больше, чем мы. Зачем божествам уходить под землю? Божество могло подняться в небо или просто исчезнуть.

– Кто, кроме богов, – Геза продолжал, точно не слыша слов Дена, – может наказать человека преждевременной старостью за то, что он не выполнил их приказа? Они велели бросить в океан стол и шар. Ты этого не сделал. Так не пора ли вспомнить то, что сказали они? Может быть, тогда к тебе вернется молодость?

– Безумные речи! – сердито сказал Ден. – Замолчи и слушай меня! Они ушли навсегда. И если они хотели уничтожить шар и стол, то никто не мешал им самим сделать это. И не все они посоветовали бросить шар в море, а только один из них. Трое решили иначе. Зачем? Чтобы дать возможность людям, если не сейчас, то в будущем понять эту тайну. И люди поймут ее! Вероятно, я скоро умру. Преждевременная старость наказание, ты прав. Но только за то, что я слишком много времени провожу здесь. Вредное влияние оказывает шар, а не гнев богов. Слушай дальше! Я расскажу тебе о таких вещах, о каких не слышал никто и никогда. О вещах более таинственных, чем этот шар. Ты никогда не задумывался над тем, что они делают там, под землей?

– Думал. Вероятно, там только трупы. Не могут люди, если они не боги, быть живыми без воздуха, пищи и питья.

– Но ведь они вышли из-под земли! Их тайник находился в земле. Они вышли из него живыми!

Геза со страхом посмотрел на Дена:

– Ты хочешь сказать, что они там живы?

– Их там нет, – ответил Ден.


РАССКАЗ ДЕНА

Тон, которым были произнесены эти слова, не оставлял никаких сомнений.

Геза ошеломленно смотрел на брата. Ден молчал, ожидая вопросов.

– Ты осмелился? – прошептал наконец Геаа. – Почему же ты остался жив?

– Не знаю; видимо, твои «боги» солгали нам. Но боги не могут лгать. Это ли не доказательство, что они были не боги, а всего только люди?

– Ты открыл дверь?

– Как иначе мог я убедиться, что их там нет?

– Но как же ты добрался до двери? Ведь тайник закопан.

– Так думают все. Я один знал, что к двери можно подойти. Все, кто кроме меня знал об этом, все, кто закапывал тайник и устраивал подземный ход, умерли. Ты первый узнал мою тайну.

Геза не задал напрашивавшегося вопроса. Он знал, как дешево ценилась его современниками жизнь рабов.

– И ты осмелился открыть дверь? – повторил он.

– Это была тяжелая для меня минута, Геза, – медленно и печально сказал Ден. – Минута малодушия, слабости воли, когда я понял, что неотвратимо становлюсь стариком. Я хотел смерти. А ведь они сказали, что всякий, кто притронется к двери тайника, умрет.

– А разве ты не знаешь, что жрец может покончить с собой только бросившись в священный огонь?

– Как могу я не знать законов нашей касты? Любопытство оказалось сильнее разума. Я хотел увидеть, что находится там внутри, в последнее мгновение жизни постигнуть хотя бы одну только эту тайну.

– И что же ты там увидел? – Геза всем телом подался вперед, к брату.

– Собери свое мужество, Геза, собери его в тугой клубок, ближе к сердцу, и пусть оно отвердеет. Я расскажу тебе все, что произошло со мной. Никто, никогда не слышал более удивительного рассказа. Ты узнаешь невероятные вещи и поймешь, какие тайны у нас в руках. Слушай! – Ден замолчал, словно собираясь с силами или припоминая подробности того, о чем собирался поведать брату. Машинально он сделал движение сесть на единственный в комнате табурет, на котором уже несколько минут сидел Геза. Тот поспешно вскочил, а когда Ден сел, опустился на шкуру у его ног. – Слушай меня! Был вечер, когда я, измученный страхом и отчаянием, решил привести в исполнение свое намерение. Ты, конечно, не помнишь, как нежно простился я с тобой в тот день. Ты ничего не подозревал. Это был второй день новой луны. Первой луны, я хотел сказать. Запомни эту подробность, – она очень важна. Я прошел в сад. Луна стояла низко над горизонтом. Я хорошо запомнил ее узкий край, наполовину закрытый облаком. Запомнил потому, что подумал: «Это последнее, что я вижу в жизни». В беседке есть тайный люк. От него идет ход к двери тайника. Я подошел к ней. Ты помнишь эти странные и непонятные запоры? Они находятся внутри двери, но их можно открыть и снаружи, с помощью маленького выступа, на который нужно нажать три раза с различным промедлением. Я запомнил порядок, когда они, при нас, открывали эту дверь. И вот тогда, стоя перед дверью, прощаясь с жизнью, я подумал, что могу умереть прежде, чем дверь откроется. Ведь они сказали: «Каждый, кто притронется, умрет сразу». Но я вспомнил, что те, кто закапывал тайник, притрагивались к этой двери, правда не руками, а заступами. Ведь это происходило при мне, я все время наблюдал за работой. И я решил перехитрить их. Я снова вышел в сад, нашел короткую крепкую ветку. И ею нажал на выступ. Три раза. Дверь открылась, и я не умер.

– Значит, они не солгали, – сказал Геза.

– Молчи и слушай! Ты не слышал еще и десятой доли. Слушай и не перебивай.

– Прости!

– Дверь открылась. Я подумал в этот момент о том же, что сказал сейчас ты. И обрадовался, что узнаю тайну, а умереть смогу в священном огне; законы не будут нарушены. Я заглянул в дверь. Там комната, совсем круглая, без окон. Да и не может быть окон в земле. В ней стоят четыре ложа, очень узкие и ничем не покрытые. Как я увидел все эти подробности? У меня был факел, но он был мне уже не нужен. Как только открылась дверь, вспыхнул такой же шар, как здесь. Свет был нестерпимо ярок. Никогда, в самый ясный день, свет солнца не бывает так ярок. Комната была пуста. Четыре человека, которые на наших с тобой глазах вошли в нее, исчезли. Я подумал, что они вышли ходом, по которому пришел я. Но ведь они велели закопать тайник и не могли знать о моем намерении провести подземный ход. Да и куда они могли скрыться никем не замеченные? Каждый человек в нашей стране сразу узнал бы их. Они исчезли! И я подумал, что если войти в эту комнату, то исчезнешь и сам. Может быть, именно это хотели они сказать? Если бы меня нашли у двери, был бы нарушен закон; если я исчезну, никто не поймет куда. Я не колебался и перешагнул порог.

Ден на минуту замолчал. Геза боялся пошевелиться.

– Было ли это с самого начала, – продолжал Ден, – или я заметил только войдя в тайник, не знаю. Но стены дрожали, как при землетрясении. Они колебались подобно волнам моря, а временами будто туман покрывал их. А может быть, это дрожало и колебалось мое зрение. Я не знаю. Как только я перешагнул порог, появилось ощущение, что я падаю в бездну. Я видел, что стою на полу и не падаю никуда, но чувство было именно такое – стремительное падение. Испуганный, я отскочил назад. Сколько я пробыл там? Не больше одной минуты. Даже меньше. Ни на мгновение я не терял сознания, в этом я твердо уверен. Прошло меньше минуты. Вдруг шар погас. Факел я выронил раньше, чем вошел. Меня окружила полная темнота. Высечь огонь было нечем. И я был жив, тайник не убил меня. Тогда я понял, что «боги» обманули нас, а значит, они и не были богами. Я слышал, как захлопнулась дверь, сама собой, я не трогал ее. Ощупью добрался я до люка и вышел в сад. Геза, поверь мне, я не лишился рассудка, мой разум был в полном порядке. Стоял день! И, судя по положению солнца, вторая половина дня. А ведь я вошел в подземный ход несколько минут назад и это было вечером.

– Как же это могло случиться?

– Не знаю, ничего не знаю. Был день! Я медленно шел к дому, ошеломленный во много раз больше, чем ты сейчас. Я встретил Рени. Как всегда, он поклонился мне и сказал: «Наконец-то ты вернулся, мой господин!» Я прошел мимо, не потому что не хотел, а потому что не в силах был ничего ответить. Что это значит? Почему Рени сказал: «Наконец-то»? Пусть прошла ночь, пусть еще половина дня. Это не могло послужить поводом к такой фразе. А потом я увидел тебя. Ты страшно удивился и спросил, где я был «так долго».

– Помню, – сказал Геза. – Я так и не получил от тебя ответа. Так вот когда это было! Тебя не было сорок дней, и мы все тщетно ломали голову над этой загадкой. Даже Роз и Бора тревожились. Народу сказали, что ты болен.

– Да, я узнал в тот же день, что прошла не одна ночь, а сорок. Что стоит уже середина второй луны. Как могло это произойти? Человек не замечает времени, когда теряет сознание. Но если я даже и потерял сознание, я должен был быть сильно истощен. Я не ел и не пил сорок дней, а чувствовал себя так же, как всегда. Но это еще не все, Геза. Слушай, что было дальше. Даже сейчас меня охватывает дрожь, когда я вспоминаю… Потрясенный всем, что мне пришлось испытать, я почувствовал себя плохо и прилег. Сердце билось неистово. И внезапно… – Ден схватил руку Гезы и сжал ее, – внезапно я заметил, что мое сердце… бьется… с правой стороны.

Геза так сильно вздрогнул, что едва не упал навзничь. Мысль, что Ден помешался, мелькнула у него. Инстинктивно он протянул руку к груди брата. Ден мягко отвел ее.

– Я не лишился рассудка, как ты думаешь, – сказал он. – Мое сердце билось с правой стороны. Было именно так! Больше того! Когда я положил на грудь руку, то положил левую и на правую сторону груди. Я поступил так машинально, не думая. Мои руки поменялись местами. Я никогда не был человеком, у которого левая рука является главной. Такие люди есть, ты знаешь. Конечно, мне показалось, что я сплю и вижу все во сне. Тогда я сильно ущипнул себя. И снова левой рукой. Самое удивительное – мне не показалось это странным или непривычным. Мое тело как бы перевернулось. То, что я привык ощущать справа, стало левым, и наоборот. В ужасе я вскочил, бросился к столу и написал несколько слов. Геза! Я писал левой рукой и не слева направо, как всегда, а справа налево. Писал легко и свободно. А прежде я не мог написать левой рукой ни слова. Не помню, сколько времени просидел я у стола. И странная мысль явилась мне. Если, войдя в тайник, я перевернулся, то, войдя туда вторично, снова стану сам собой. Я бросился в сад. Темнело; видимо, я долго сидел у стола. На небо висела половина луны. А ведь я помнил, что только вчера видел ее узкий край. Тогда я еще не верил, не мог верить в сорок дней. Факела я с собой не взял. Ощупью добрался до двери. В полной темноте нащупал выступ и трижды нажал на него. Я не только дотронулся до двери, но и прижался к ней всем телом. И снова остался жив. Они нам солгали! Дверь открылась, и я упал внутрь. Шар не загорелся. Меня по-прежнему окружала темнота. Я не почувствовал, что падаю в бездну. Но на этот раз я потерял сознание. Очнулся, как после тяжелого сна, весь разбитый, с болью во всем теле. Из шара исходил свет. Но очень слабый, не белый, а желтый, темно-желтый, как от коптящей светильни. Мои ноги находились за пределами тайника. Я выполз из него. Шар сразу погас. Я думаю, что больше часа лежал на мокрой земле. Потом встал и выбрался наружу. В небе висела все та же половина луны. Но она немного отошла от прежнего места. Было ясно, что на этот раз прошел именно час, или чуть больше. Выходя из беседки, я оперся рукой о дерево. Правой рукой! Я схватился за сердце, и снова правой рукой. Сердце билось, как всегда, слева. Все стало опять нормальным.

– И теперь?.. – спросил Геза.

– С тех пор все как было.

– И больше ты не входил туда?

– Нет, ни разу. Но меня покинули мысли о смерти. Я понял, что не имею права унести с собой в могилу нераскрытую тайну. Я все время думаю об этом, стараюсь понять и… ничего не понимаю. Иногда мне кажется, что ничего не было. Но записка, которую я сохранил, доказывает мне, что все это было. Я покажу ее тебе. Моей рукой написано три слова, справа налево. Сколько раз пытался я повторить эту надпись, ничего не выходило. Как раньше, так и теперь я не могу писать левой рукой.

Ден долго молчал, мрачный и печальный. Потом он встряхнул головой, точно отгоняя мысли.

– Я должен рассказать тебе все, – сказал он каким-то странным, придушенным голосом.

– Как, разве было еще что-нибудь?

– Да, Геза, было. Но не тогда, а много позже. Это началось примерно четыре луны тому назад. Вернее, я заметил это четыре луны тому назад.

– Но что? – шепотом спросил Геза. Он был так взволнован, что почти потерял голос.

– Я решил никому ничего не говорить. Это страшно и необъяснимо, еще более таинственно, чем то, что ты уже слышал. И страшнее, во много раз страшнее. Я начал и должен рассказать до конца. Может быть, смерть уже близка ко мне. Пусть же тайна не умрет со мной, пусть узнаешь ее ты, мой родной брат и преемник. Ведь когда я умру, ты станешь верховным жрецом страны. Но чтобы ты опять не счел меня безумным…

Ден вскочил и поднял с пола плеть. Потом, неожиданно для Гезы, сорвал с себя верхнюю часть одежды.

– Геза, – сказал он, – возьми эту плеть и ударь меня по спине. Ударь со всей силой, какая у тебя есть. Как только можешь сильнее.

– Ты помешался?

– Именно для того, чтобы доказать, что это не так, я и прошу тебя ударить.

– Но я разорву тебе кожу! – Геза опасливо посмотрел на свою мускулистую руку.

Ден рассмеялся:

– Твой удар будет не сильнее моего удара ножом, который я нанес самому себе в минуту вторичного малодушия. Нанес вот сюда, в сердце. Смотри! Разве есть на моей груди какой-нибудь след? А нож был в моем сердце, был на всю его длину. Бей! И как можешь сильнее!

Геза схватил плеть. Он чувствовал, что если тотчас же не получит доказательств слов Дена, то сам сойдет с ума.

Ден спокойно повернулся к нему спиной.

– Как можно сильнее, – повторил он. – Прошу тебя.

Геза отступил на шаг, размахнулся, и, вложив всю свою силу, нанес брату страшный удар, который, казалось, должен был рассечь Дена надвое…

– Что это?! – Геза схватился руками за голову.

Он видел, видел ясно: плеть прошла через тело Дена, как сквозь воздух!

– Ты получил доказательство, – спокойно ответил Ден. – Теперь ты будешь верить мне. Если мало, повтори! Я не почувствовал твоего удара.

– Я безумен, – прошептал Геза. – И я и ты – мы оба безумны. Этого не может быть!

– Успокойся! Сядь и слушай! Твое волнение понятно, но оно ничтожно в сравнении с моим, когда я ударил себя ножом и не почувствовал удара, когда вынул нож из раны и не увидел никакой раны. Видимо, моя голова сделана крепко, раз сохранился в ней разум после такого испытания.

Слова Дена убедили Гезу в реальности происходящего. Если у него были сомнения в правдивости всего рассказа, то теперь они рассеялись. Он со страхом смотрел на брата.

– Я заметил это четыре луны назад, в день великого жертвоприношения. Я находился в святилище храма и надевал священные одежды. Кроме меня, там никого не было. Ты знаешь, как тяжела золотая цепь, которую носит при церемониях верховный жрец. Я надел ее, и вдруг… она стала погружаться в мое тело, как если на поверхность болота положить тяжелый предмет. Я видел, как натягивается материя моего одеяния, погружаясь в плечи вслед за цепью. Боли я не испытывал, но был так поражен, что даже не испугался. Страх пришел позже. Цепь погрузилась до ключицы и остановилась. Вероятно потому, что ее удержала в этом положении материя. Я очнулся от оцепенения и схватил цепь. Она легко вышла из тела. Я отбросил ее, как если бы она была раскаленная. А материя одежды так и осталась углубленной в мои плечи. Я был уверен, что увижу глубокие вмятины, но, раздевшись, не увидел ничего. Плечи были такими же, как всегда. Я почти упал на скамью, пораженный, ошеломленный, испуганный – все вместе. Потом вошел ты, удивленный, что я заставляю так долго ждать себя. Храм был полон народу. Я сказал тебе, что болен и не могу исполнять обряд.

– Да, я помню это, – сказал Геза. – Ты просил меня занять твое место в церемонии.

– Теперь мое тело пропускает все. Я не могу понять, почему с меня не спадает одежда. Она как-то держится. Не затронуты этой болезнью только ноги и кисти рук. Если они тоже заболеют, я буду беспомощен, не смогу удержать в руках ничего тяжелого, а может быть, провалюсь сквозь землю.

– Уйди отсюда! – вскричал Геза. – Это все стол и шар! Это они виноваты!

– Нет, – Ден покачал головой. – Ни стол, ни шар здесь ни при чем. Я много думал и, кажется, понял. Когда я упал внутрь тайника, мои ноги и кисти рук остались за его порогом. Вот в чем причина. Если виноват шар, то не этот, а тот, в тайнике. Граница болезни проходит как раз по линии бедер. То, что ниже, осталось здоровым. В этом моя последняя надежда. Таким, как сейчас, я могу жить. Но умереть по своему желанию я не могу.

– Почему? – спросил Геза.

– Потому что тогда моя тайна откроется всем. А мы, жрецы, не имеем права выпускать эту страшную тайну из своих рук. Ты один знаешь ее, кроме меня, и, когда я умру, когда придет твой час, откроешь ее своему преемнику. Я не знаю, как, но эта тайна может пригодиться нашей касте.

– Но почему ты не можешь умереть по желанию?

– Потому, что не только нож бессилен против меня, потому, что бессилен и огонь. Я положил руку в священный огонь, когда никто не мог видеть меня. Не кисть, конечно, а локоть. И ничего не почувствовал, никакой боли. Я долго, очень долго держал руку в огне. И ничего не случилось. Мое тело свободно пропускает и огонь, который не может его сжечь. Если я брошусь в священный огонь, а обычай требует, чтобы при этом присутствовали старшие жрецы, сгорят только ноги и кисти рук. Подумай, Геза! Может быть, именно это, поражающее воображение, свойство тела человека, побывавшего в тайнике, явится тем, что даст новую страшную власть верховным жрецам. А теперь идем, Геза! Я нуждаюсь в отдыхе, да и ты тоже.

В эту ночь Геза долго не мог заснуть, – он лежал в темноте с открытыми глазами, вспоминая прошлое.


ЧТО БЫЛО ДВЕНАДЦАТЬ ЛУН НАЗАД

Ден имел основания утверждать, что существа, явившиеся из-под земли, не были богами, что они люди. «Не такие, как мы, но люди», – часто повторял он. Ден был верховным жрецом страны, и народ верил в его мудрость.

Обиталище богов и вообще всех добрых духов – на небе. Под землей живут только злые духи. А пришельцы были добры. За три луны, проведенные ими на поверхности земли, они ни в чем не проявили злых мыслей. Так не могли вести себя владыки подземного царства. Но и обитатели неба не могли прийти из-под земли. Значит, верховный жрец прав!

Трудно сказать, верил ли сам Ден тому, что говорил, по крайней мере в первое время. Но его настойчивое стремление доказать народу, что пришельцы не были и не могли быть богами, имело очень серьезные причины.

Ден действительно был мудр, как и подобало верховному жрецу. Веками простому народу внушали, что те, кто олицетворял собой высшую власть в стране, – прямые потомки богов, что они сами равны богам. Что сказали бы люди, если жрецы объявили бы пришельцев богами, то есть родственниками Роза и Боры? Разве не бросилось бы в глаза всем полное внешнее несходство пришельцев с властителями страны? Вера людей в то, что говорят им служители храмов, могла пошатнуться при такой явной неправдоподобности.

Потом Ден, уже вполне искренно, считал их людьми. Очень странными, обладающими таинственным и непонятным могуществом, но людьми. И сами пришельцы всегда утверждали, что они люди. Зачем богам отрицать свою божественность? А пришельцы отрицали. Они говорили…

Геза всегда вздрагивал, когда думал об этом. Говорили! Нет, пришельцы никогда не говорили? Они молчали, но люди слышали их слова!

Необъяснимо… и страшно!

Они называли себя братьями людей Земли. Они говорили, что те и другие – дети Солнца.

На Земле есть народ, который поклоняется Солнцу, как богу. Пришельцы не были похожи на людей этого народа, жившего на далеком северо-востоке.

Геза, когда впервые увидел пришельцев, убежал в ужасе. Он принял их за духов подземного царства. Тогда еще никто не подозревал о тайнике под землей…

Было прохладное утро. Солнце только что взошло. Геза, тогда еще младший жрец храма, встал рано, – была его очередь дежурить в храме, поддерживать священный огонь перед статуями богов. В ожидании первой трапезы он прогуливался по саду.

И вот, когда он подходил к повороту дорожки, невдалеке от беседки, прямо перед ним внезапно провалилась земля. Непостижимым образом на ровном месте образовалась яма.

Геза нисколько не испугался в тот момент, подумав о подземных водах, которые иногда подтачивают почву и вызывают такие обвалы. Его смутило, что земля провалилась как-то странно, как будто и не провалилась совсем, а просто исчезла. Но он решил, что ему просто так показалось.

Все же он остановился, чего-то ожидая. Неясное чувство тревоги овладело им.

Прошло несколько минут. Все было спокойно, но тревога не только не исчезла, а непрерывно усиливалась. Гезе казалось, что он слышит голоса, исходящие из ямы, а возможно, и откуда-то из другого места. Потом раздался резкий металлический звук. Он исходил уже точно из глубины ямы.

Но там никого не могло быть!

Геза подошел ближе и заглянул в яму. Она была темна и глубока. «Странно!» – подумал он. И в ней, приближаясь, виднелись какие-то голубые пятна.

Он не успел ничего сообразить, не успел даже повернуться, чтобы уйти…

Из ямы вышло четверо!

Геза убежал сразу. Но все же он успел рассмотреть подземных жителей. Их фигуры в мельчайших подробностях запечатлелись в его мозгу. Ведь он считал, что первым из всех людей на земле увидел духов зла!

Они показались ему совершенно одинаковыми. Но и потом, когда пришельцы жили с ними три луны, когда люди освоились с их внешним видом, многие до конца так и не могли отличить их друг от друга.

«Духи зла» были среднего роста и одеты в плотно облегающие тело голубые костюмы. В том, что это одежда, люди убедились только впоследствии. Гезе показалось, что духи обнажены и кожа их тел, голубая как небо, резко отличается от лица и рук, которые были совсем белыми. У духов было по две руки и по две ноги. На лицах с заостренными подбородками большое место занимали глаза и лоб. Глаза были огромными и круглыми, очень светлыми – голубые у троих и бледно-серые у одного. Над очень длинными тонкими бровями нависал мощный лоб, занимая половину всего лица. Нос и рот ничем не отличались от носа и рта человека.

В это мгновение первой встречи они показались Гезе кошмарными непостижимыми уродами, мертвенно бледными, какими и должны были оказаться духи подземного царства. Потом, привыкнув к пришельцам, он изменил мнение и находил их если и не красивыми, с земной точки зрения, то и не уродливыми. В чертах пришельцев была непривычная, странная для человека Земли, но несомненная гармония. Под конец своего пребывания среди людей они казались уже вполне естественными.

Но тогда Геза страшно испугался. Он бросился бежать со всех ног к дому, забыв о своем сане жреца, о том, что закон храмов повелевает жрецам любого ранга спокойствие и величавую медлительность в движениях.

Он ворвался в дом и влетел в комнату Дена, который встретил его появление удивленным и гневным взглядом. Весь вид брата сразу показывал, что Геза не шел, а бежал, а это считалось преступлением для жрецов.

Ден встал, в ярости от мысли, что придется подвергнуть Гезу, которого он тогда еще очень любил, жестокому наказанию, а может быть, и выгнать его из храма. Это будет позором для их рода, в котором все, много веков подряд, передавали друг другу сан верховного жреца страны.

Видел ли кто-нибудь бегущего Гезу?..

Но Ден не успел ничего сказать.

– Там, в саду, – задыхаясь прошептал Геза, – из-под земли… вышли… четверо… духов… зла.

Ден нахмурился. Только и не хватало, чтобы Геза помешался. В их стране на помешанных смотрели как на одержимых бесами и бросали их в священный огонь. Исключения не делались ни для кого, даже если бы сошедший с ума являлся высоким сановником!

Геза протянул руку к окну:

– Смотри сам!

Пожав плечами, Ден повернулся к окну…

К дому подходили четыре голубые фигуры. Ничего даже отдаленно похожего на них Ден не видел ни разу в жизни. У одной из этих фигур в руках было что-то, издали напоминавшее небольшой черный шар.

Ден облегченно вздохнул. Значит, Геза не сошел с ума.

Верховный жрец не верил ни в каких злых духов. Он совсем не испугался. Первой мыслью, пришедшей ему в голову, было, что кто-то решил подшутить над ними. И вместо страха, охватившего Гезу, Ден почувствовал холодную злость. Хорошо же! Он проучит шутников. С верховным жрецом такие шутки не проходят даром!

Геза еще больше испугался, когда увидел, что брат решительно направился к выходу в сад, явно навстречу «духам». Он хотел идти за Деном, но не мог двинуться с места. Как завороженный он стоял на том же месте, опасаясь чего-то страшного, что могло сейчас произойти с Деном.

Он видел, как верховный жрец твердыми шагами направился к четырем голубым фигурам, которые остановились, видимо ожидая его. Потом шаги Дена сразу замедлились. Геза готов был поклясться, что бесстрашный Ден сделал движение повернуть обратно. Но не повернул. Геза услышал его голос:

– Кто вы? Что вам здесь нужно?

Это мог сказать один только Ден. Но Геза не узнал голоса брата. Он прозвучал как-то странно, без выражения, и самый звук хорошо знакомого голоса был каким-то иным, не таким, как всегда. Но в тот момент Геза не обратил на это внимания и только подумал: «Молодец Ден!»

Если это действительно духи, то они должны почувствовать, с кем говорят!

И вдруг Геза услышал ответ. Группа из четырех голубых фигур и одной черной была от него довольно далеко. Он никак не мог слышать их на таком расстоянии. И все же слышал. Только в это мгновение он удивился, что смог вообще услышать то, что недавно сказал Ден.

– Мы ваши братья, – говорил кто-то из четырех. – Мы пришли к вам издалека и надеемся встретить у вас друзей и гостеприимство на короткое время.

Голос, произнесший эти слова, показался Гезе странно знакомым. Но в нем было что-то неестественное, будто звучал он не в ушах Гезы, а, непонятно как, прямо в его мозгу.

Ден снова что-то сказал, и на этот раз Геза не расслышал даже звука его голоса. Но ответ он опять услышал вполне ясно и отчетливо:

– Мы пришли к вам с нашей родины. Она очень, очень далеко. Примите же нас, как друзей и братьев, попавших в беду. Мы не причиним вам никакого зла.

Снова неслышный вопрос Дена и ответ:

– Все дети Солнца – братья. И мы и вы – дети Солнца!

Как узнал потом Геза, Ден спросил «духов», откуда они знают язык, если пришли издалека.

– Мы не знаем вашего языка, – последовал странный ответ. – Мы говорим на своем. Но ты слышишь нас также на своем. Не удивляйся! Потом ты поймешь, как это происходит.

Нет, мудрость пришельцев изменила им. Ни «потом», ни сейчас люди не поняли, как это происходит. Тайна так и осталась тайной!

Геза заметил, что невдалеке появились трое рабов, принадлежавших их дому. С изумлением смотрели она на странную группу. Затем, видимо в ужасе, упали на землю.

Ден также заметил их. Он признался впоследствии, что, если бы не появились рабы, он мог не выдержать и убежать подобно Гезе. Присутствие рабов удержало его. Он не мог уронить в их глазах свое достоинство. Ведь его привел в ярость не самый факт бегства Гезы, а только опасение, что это бегство, недостойное жреца, мог кто-нибудь видеть.

Ден пригласил пришельцев войти в дом. Они последовали за ним без колебаний.

Геза видел, как они вошли.

И тогда он наконец очнулся от своего оцепенения и получил способность двигаться.

Ден говорил с духами, и с ним ничего плохого не случилось!

Войдя в общую комнату, где обычно принимали гостей и посетителей, Геза увидел пришельцев вблизи. Они были такими, какими сохранила их его память.

Он обратил внимание, что глаза «духов» стали как будто меньше, но потом понял, что они просто прикрыты веками. Перестав быть совершенно круглыми, эти глаза приобрели больше сходства с глазами обыкновенных людей.

Ден предложил гостям сесть на скамьи, покрытые шкурами. Они спокойно сели. Казалось, у них не было ни тени удивления или любопытства при виде безусловно незнакомой им обстановки. Как будто не в первый раз видели они все это. Один из них не выпускал из рук предмета, который Ден заметил еще из окна. Это действительно оказался черный шар. Ни Ден, ни Геза не подозревали тогда, что видят перед собой одну из самых необычайных тайн пришельцев, и не обращали на шар никакого внимания.

– Не бойтесь нас! – раздался голос «духа».

Слова были ясно слышны, но снова Геза заметил, что звучали они не в ушах. Кто из четырех произнес их – оставалось неизвестным. Ни один из них не шевелил губами.

– Мы вас не боимся, – гордо ответил Ден. – Мы никого и ничего не боимся. Разве вы не знаете, кто я?

Вопрос показался Гезе бессмысленным. Откуда явившиеся из-под земли могли знать Дена?

Но кто-то из пришельцев спокойно ответил:

– Мы это знаем, вернее, узнали только что. Ты и твой брат служители божества.

Сказал ли он «служители» или «жрецы», Геза не мог определить. Оба слова прозвучали одновременно.

– Твой брат думает, что мы духи, – продолжал звучать в голове Гезы странно знакомый голос. Он уже понял, что пришельцы не издают ни одного звука. Почему же он слышит их? Прежний страх медленно поднимался в нем. – Но мы такие же люди, как и вы, только родина у нас другая. Ты сказал, что не боишься нас. Но брат твой боится. – Глаза того, кто держал шар, смотрели на Гезу. Он понял, что говорит именно этот пришелец. – Мы не духи, и нас не надо бояться. Мы видим вас в первый раз и не боимся.

Ден внезапно повернулся к Гезе.

– Ты опоздаешь в храм, – сказал он.

Геза понял, что Дена оскорбили слова незнакомца; упрек в трусости задел его гордость, и он решил удалить брата. Сам он, по-видимому, действительно не боялся.

– Я иду, – покорно ответил Геза.

– Не огорчайся, – ласково сказал пришелец. – Мы никуда не уйдем, и ты увидишь нас, когда вернешься.

Гезе пришлось уйти.

– Никому ни слова! – сурово сказал Ден ему вслед.

И Геза успел услышать, уходя, как пришелец сказал:

– Это правильно. Говорить о нас еще преждевременно. Мы очень ошиблись.

Что означали эти последние слова, никто так и не узнал.

Геза, конечно, исполнил бы приказ Дена и ни словом не обмолвился о пришельцах, но первое, что его спросили, когда он вошел в храм, было: «Кто эти люди?»

Как оказалось, почти весь город уже знал о появлении в доме верховного жреца странных существ, не похожих на обыкновенных людей. Ден забыл о рабах, которым он не запретил рассказывать о том, что они видели. И рабы рассказали.

– Я не знаю, кто они, – ответил Геза.

О том, что происходило после его ухода, Геза узнал от Дена.

Пришельцы просили оказать им гостеприимство, и, опасаясь вторичного упрека в трусости, Ден предложил им поселиться в его доме. Они сразу согласились.

Боялся ли Ден своих гостей? Вероятно, все же боялся, но никогда и никому не признался в этом. С самого начала он взял с ними тон спокойного равнодушия, как будто не видел ни в них самих, ни в обстоятельствах их появления ничего необыкновенного. Насколько можно было судить, пришельцам нравилось такое отношение к ним. До самого конца своего пребывания на поверхности земли, они обращались к Дену с большим уважением, говорили с ним, как с равным.

– Нам нужно иметь… – сказал пришелец. Кто именно, снова осталось неизвестным.

Что им было нужно иметь, Ден не понял. Фраза осталась как бы незаконченной. Последнее слово пришельца не прозвучало в его мозгу, как первые три.

Все четверо внимательно посмотрели на Дена. Было похоже, что они поняли или угадали, что происходит в уме их собеседника. Пришелец повторил фразу:

– Нам нужно иметь помещение, где мы могли бы положить этот шар. Там должен быть стол. Больше ничего не надо.

– А вы сами? – спросил Ден, удивленный, что они говорят о шаре, а не о самих себе.

– Мы можем находиться где угодно, хотя бы в саду. Мы постараемся не мешать вам.

– Вы нам не помешаете, – ответил Ден, все более удивляясь. То, что говорили эти странные люди, казалось ему лишенным смысла. – Дом велик, комнат много. Выбирайте любую.

– Позволь нам поместить шар на крыше. Она плоская.

– Но там нет никакого помещения.

– Его можно сделать. Это будет нетрудно.

– Мои рабы к вашим услугам, – сказал Ден.

И, сказав, почувствовал вдруг – его не поняли. Откуда явилось это убеждение, он не смог бы объяснить. На лицах его гостей ничего не отразилось. Но Ден был уверен – гости не поняли, и тотчас же повторил фразу, немного изменив ее. Он почему-то решил, что этим удивительным, ни на кого не похожим людям непонятно слово «рабы».

– Мои слуги, – сказал он, – сделают все, что вы им прикажете через меня.

На этот раз они поняли его. Доказательством послужил ответ пришельца, видимо того, кто говорил и раньше:

– Мы тебе благодарны. Твоим слугам не трудно будет сделать то, что нам надо.

Они словно извинялись за то, что причиняют рабам Дена какое-то беспокойство.

– Не важно, – сказал Ден, – трудно или не трудно. Они сделают все!

Он сдерживался. Но его все время мучило желание спросить, откуда явились эти существа. Геза сказал, что из-под земли. Так ли это?

– Скажи нам свое имя, – попросили гости.

– Меня зовут Ден.

Он ожидал, что и они назовут ему свои имена. Но как они смогут это сделать? Ден давно уже понял, что слышит пришельцев не ушами, как обыкновенно, а как-то иначе. Как? Это было тайной. И осталось для него тайной навсегда.

Ден был одним из самых крупных ученых своего времени. Жрецы всегда были гораздо более развиты, чем их современники. В сущности, только они одни получали законченное образование. Знание было привилегией жреческой касты, основой ее силы и могущества. Но и в среде жрецов считали, что мудрость Дена превышает обычный уровень.

Ден не понимал и не мог понимать способ разговора, которым пользовались пришельцы. Но он уловил самое главное. В его мозгу звучали только хорошо знакомые ему слова. Стоило пришельцам употребить слово, которого Ден не знал, и «звучание» прекращалось.

Как же он услышит имена, которых раньше, конечно, никогда не слышал?

И он оказался прав.

– Прости нас, – сказал пришелец, – но мы не можем сказать тебе, как зовут нас. Ты не услышишь.

– Понимаю, – ответил Ден. – Вы говорите не так, как говорим мы, – без звуков. И ваши имена, которые мне незнакомы, не прозвучат для моего слуха.

– Ты прав, – сказал пришелец. – И мы очень рады, что ты это понимаешь.

Дену хотелось спросить, как же все-таки говорят его гости, почему их беззвучные слова слышны, но он считал такой вопрос несовместимым со своим достоинством верховного жреца и промолчал. С детских лет ему внушали, что жрец никогда и ни при каких обстоятельствах не должен проявлять любопытства. Люди должны думать, что жрецы все знают, что для них нет тайн.

Но он тут же убедился, что вопрос и не нужен его странным собеседникам.

– Ты хочешь знать, – сказал один из них, – как мы говорим с тобой. Мы постараемся объяснить, но не сейчас, а позднее. Ты хочешь знать, откуда мы явились. Этого мы не сможем объяснить. Ни сейчас, ни после. Мы можем только показать тебе то, что помогло нам явиться сюда.


ЧЕРНЫЙ ШАР

Геза присутствовал при том, как на крыше их дома была сделана рабами удивительная комната пришельцев. Закончив суточное дежурство в храме, он был свободен три дня и провел их в обществе голубых гостей.

Пришельцы вели себя скромно, старались ничем не стеснить хозяев, предупредительно отвечали на каждый вопрос. Но часто случалось, что ответ следовал раньше, чем спрашивающий успевал произнести первое слово. Это было замечено всеми и еще больше усилило суеверный ужас рабов, которые все до одного готовы были убежать сломя голову, если бы привычка к повиновению не удерживала их.

Все, кроме Рени.

Молочный брат Гезы, товарищ его детства и близкий друг, Рени во всем подражал Гезе и внешне не выказывал никакого страха. Постепенно он стал посредником между пришельцами и остальными рабами, получал указания и передавал их другим.

Рабов ничему не учили. Они были неграмотны и дики. Рени учился вместе с Гезой, правда тайком. Ни отец Дена и Гезы, ни сам Ден, когда отец умер, никогда бы не допустили, чтобы раб получил какие бы то ни было знания. Но Геза считал иначе, и передал своему брату все знания, которыми обладал сам.

Может быть, потому и не боялся Рени пришельцев?

Слух о них быстро распространился по всей стране. Страх и любопытство овладели всеми. Уже на следующий день после их появления дом верховного жреца стал местом паломничества высших сановников страны. С самого утра начали прибывать богато украшенные носилки, несомые рослыми рабами. Каждый старался найти благовидный предлог для визита; подражая жрецам, знать считала ниже своего достоинства обыкновенное любопытство.

Даже Роз и Бора, гордые и надменные властители страны, не выдержали и один за другим прибыли к Дену. Не придумывая подобно своим подданным никаких предлогов, они прямо потребовали показать им пришельцев.

Бора явился с дочерью. Именно тогда Геза впервые увидел ту, которая потом заняла все его мысли. Лапа была очень красива и держалась еще более гордо и надменно, чем ее отец. Гезу поразило, что молодая девушка отнеслась к необычайным существам, которых увидела первый раз в жизни, с полнейшим равнодушием. Небрежно скользнув взглядом по пришельцам, Лана отвернулась от них и притворно зевнула. Сам Бора был сильно удивлен и,пожалуй, даже испуган. Он ни слова не сказал пришельцам и, пробыв в доме не более десяти минут, поспешил удалиться.

Зато Роз пробыл долго. Он сидел, внимательно рассматривая пришельцев, молчал и все больше и больше хмурился. Ден сказал гостям, кого они видят перед собой. Но на пришельцев это сообщение не произвело никакого видимого впечатления. Розу это не понравилось. Он резко поднялся и вышел из комнаты, пригласив Дена следовать за собой.

Они долго беседовали наедине. Как узнал потом Геза, Роз настаивал на немедленной казни пришельцев, – он считал их опасными для спокойствия страны. Дену с трудом удалось убедить его подождать и выяснить, кто такие пришельцы, откуда они явились и каковы их намерения. В конце концов Роз согласился. Тогда Ден попросил оградить пришельцев от людского любопытства. Эта просьба отвечала намерениям самого Роза, и он отдал приказ, чтобы никто не смел подходить к дому верховного жреца под страхом смерти.

– Они знают то, чего не знаем мы, – объяснил Ден брату. – От них мы получим новые знания. Вот почему я убедил Роза пощадить их жизнь.

– Ты думаешь, их можно казнить? – спросил Геза, все еще считавший, что пришельцы если и не духи зла, то все-таки какие-то духи, а потому бессмертны.

– Не знаю, – ответил Ден, и тень тревоги прошла по его лицу. – Но если бы попытка лишить их жизни не удалась, это было бы в тысячу раз хуже.

В тот день Геза не понял, что хотел сказать Ден этой загадочной фразой.

Пришельцы действительно обладали знаниями. Удивительными и таинственными знаниями. В этом пришлось наглядно убедиться, и очень скоро.

По их указаниям рабы изготовили деревянный каркас семигранной комнаты и установили его на крыше, проделав в ней люк. Все семь стен и потолок имели большие отверстия, квадратные на стенах и семигранное на потолке. Потом был сделан низкий стол, но в форме пятигранника.

Затем рабов удалили.

То, что произошло после ухода рабов, Ден и Геза запомнили на всю жизнь.

Пришельцы внесли в эту необычную комнату (которую даже трудно было назвать комнатой), со всех сторон открытую ветрам, свой черный шар. Один из них достал узкую ленту, сделанную из незнакомого светлого металла, и тщательно отмерил расстояние от поверхности стола до какой-то известной только ему точки в воздухе. А потом… они положили, именно положили, в эту точку черный шар и… выпустили его из рук.

Ден и Геза не верили своим глазам. Шар не падал!

Им стоило большого труда, огромного усилия воли заставить себя остаться на месте.

Один из пришельцев посмотрел на их побледневшие от страха лица и улыбнулся.

– Вы удивлены? – сказал он. – Но это не… – опять слово словно провалилось в сознании. – Просто неизвестное вам явление. Придет время, и вы, я имею в виду людей, поймете, как это происходит.

Они ничего не могли ответить от волнения.

Пришельцы отошли от стола на несколько шагов. Шар висел неподвижно. И вдруг… он вспыхнул ярким белым светом.

Пламя факелов и светилен тускнеет при свете солнца. Сейчас был день. Но шар освещал стол и шесть человек, стоявших возле, столь сильно, что ясно были видны тени.

Потом свет начал меркнуть. Он слабел все больше, превратился в узкий луч, который из белого стал зеленым, и неожиданно завертелся над поверхностью стола, освещая ее концентрическими кругами.

Это было уже слишком. Вряд ли нашелся бы хоть один человек на Земле, который смог бы выдержать подобное испытание. И оба брата не выдержали. Они кинулись к люку, спасая свой разум, забыв о гордости и достоинстве жрецов.

Оказавшись внизу, в комнате Дена, они молча посмотрели друг на друга и… рассмеялись.

Это было то, что много веков спустя люди назвали словом «истерика».

Они успокоились не скоро. Первым заговорил Геза.

– Что это? – сказал он. – Что это было? Ден, ударь меня! Я должен убедиться, что не сплю.

Ден долго молчал.

– Это знание! – сказал он наконец. – Это мудрость! Никому, слышишь, Геза, никому ни слова! Тайны этих людей должны принадлежать нам, нашей касте.

– Людей?! Ты считаешь, что они люди?

– Конечно, люди. Не такие, как мы, но люди.

Так родилась фраза, которую Ден потом повторял бессчетное количество раз.

Дена сильно беспокоило, как отнеслись пришельцы к их явному бегству. Не будут ли голубые смеяться над ними? Он знал, что если заметит с их стороны насмешку, то сам без колебаний пошлет пришельцев на казнь, чем бы ни кончилась такая попытка.

Но пришельцы и не думали смеяться.

Ден и Геза встретились с ними за дневной трапезой. Пришельцы питались обычной пищей, но отказывались есть мясо. Ден приказал готовить для них растительные блюда.

А после трапезы один из пришельцев (остальные, видимо намеренно, удалились в приготовленную для них комнату в доме) долго говорил с Деном и Гезой.

Очень осторожно, явно опасаясь задеть гордость хозяев, пришелец повторил то, что сказал наверху, когда черный шар повис в воздухе. Он просил верховного жреца убедить людей в том, что пришельцев не надо бояться, что они никогда не причинят и не могут причинить никому никакого зла. Даже наоборот, они могут научить людей этой страны многому. Например, лечить болезни, с которыми врачи не умеют бороться (Ден и Геза поняли это слово, как «жрецы», потому что в это время не было никаких врачей, а их роль исполнялась жрецами, что, конечно, способствовало усилению могущества касты). Он сказал, что пришельцы недолго пробудут здесь, что «появляться» в этой эпохе они не собирались, но ошиблись во времени. («Что он говорит?» – подумал Геза. «Похоже на бред», – подумал Ден.) А раз так случилось, им необходимо пробыть здесь некоторое время, прежде чем отправиться дальше.

– Куда? – спросил Ден.

– К другим людям, – последовал ответ. – К тем, кто сможет оказать нам помощь. Мы нуждаемся в помощи, чтобы отправиться дальше по нашему пути.

– В другую страну?

– Нет, к другим людям.

– Какая помощь вам нужна?

– Я не могу ответить на этот вопрос. Мне придется употребить незнакомые вам слова. Вы их не услышите.

Ден кивнул головой, хотя весь разговор был для него сплошным туманом.

Пришелец снова заговорил просто и понятно:

– Мы покажем вам много интересного, покажем то, чего вы никогда не видели. Наш приход даст толчок вашим знаниям, усилит вашу власть над природой.

– Да, мы хотим видеть, – твердо ответил Ден.

– Вы увидите. Это в наших интересах.

Они увидели в тот же вечер.

Когда по приглашению пришельцев Ден и Геза снова поднялись наверх, они заметили поразительную перемену в семигранной комнате.

Шар висел по-прежнему в воздухе, на том же месте. Он был белым, а не черным и ярко освещал все. Но стол изменил свой вид. Он не был теперь довольно грубо отделанной деревянной вещью. Поверхность его стала гладкой и блестящей, как поверхность воды, и в ней отражался шар. Как и любой водоем, он казался теперь бездонно глубоким. На краю появились два маленьких выступа, сделанные как будто из кости. Двойная рама стала явно другой, и никто не смог бы догадаться, из чего она сделана. Это было уже не дерево.

Но самое удивительное произошло с отверстиями в стенах и потолке. Ден и Геза, как только вошли, сразу заметили, что довольно сильный ветер не проникал сюда. А вместе с тем отверстия по-прежнему казались пустыми. Они подошли к ближайшей стене и, протянув руку, дотронулись до чего-то упругого, как ткань, сильно натянутая. Это что-то было совершенно прозрачно и невидимо.

Они снова сильно испугались, но сумели скрыть свой страх от пришельцев.

Темнело, и свет шара становился все ярче.

Потом Ден и Геза узнали, что в этот вечер весь город вышел на улицы. Люди смотрели на необъяснимое сияние над домом верховного жреца, и страх ширился и разливался, как наводнение. Двое умерли в ту ночь от ужаса, четверо потеряли рассудок, и их на следующий день бросили в священный огонь.

Роз и Бора, окруженные советниками и слугами, поднялись на крышу своего дворца и несколько часов простояли там, испуганные не меньше своих подданных.

А Ден и Геза видели такое, что можно было только удивляться, как они сами не сошли с ума.

Пришельцы попросили их приблизиться к преобразившемуся столу. Свет шара снова померк, превратился в узкий луч, сосредоточившийся в центре стола. И из этого центра, словно растекаясь по всей поверхности, возникали одна за другой картины…

На Земле были художники. Они высекали на стенах или рисовали углем изображения людей и животных. Были мастера, создававшие из камня и дерева подобия людей. Эти картины и статуи держались долго, но всегда оставались такими, какими были созданы. Они не менялись и, конечно, были неподвижны.

А здесь, под поверхностью стола, как бы в его «глубине», появлялись движущиеся картины! Их никто не рисовал, они появлялись сами, неокрашенные, все в одном черно-белом тоне, и производили впечатление действительности. И это было самое страшное, как все, что непонятно уму.

Точно откуда-то сбоку и немного сверху виднелись дома, люди, природа. Странные дома, странная природа! Люди походили на пришельцев, но природа была ни на что не похожа.

Все двигалось. Люди шли, растения шевелились. Между домами, по улицам, совсем не похожим на улицы городов страны Моора, быстро, очень быстро проезжали какие-то повозки. Но в них не были впряжены животные или рабы. Повозки двигались как бы сами по себе. В них сидели люди. А часть повозок, совсем иной формы, летела по воздуху, и в них также сидели люди, похожие на пришельцев. Но одежды на этих людях были не только голубыми.

– Вы видите нашу родину, – сказал пришелец.

Где, в какой части света могла находиться столь странная и необычайная страна? Никто никогда не слыхал о существовании такой страны на Земле.

– Где ваша родина? – спросил Ден.

– Она очень далеко. И мы не можем на нее вернуться. Нам нужна помощь людей.

– Вы говорили недавно, что не можете сказать, какая вам нужна помощь. Теперь вы сказали. Мы дадим вам корабль, на котором вы сможете доплыть на самый край света.

– Корабль нам не поможет. До нашей родины не доплывешь по воде.

– Где бы она ни находилась, до нее можно добраться.

– Да, можно, но не с той… какая есть у вас. (Опять провал, опять должно было прозвучать незнакомое им слово.)

Ден замолчал. И он и Геза не спускали глаз с поверхности стола. А под ней одна картина сменяла другую. Проходили, как в больном сне, причудливые виды удивительной родины пришельцев. Города сменялись отдельными зданиями, полями, по которым двигались невероятные, ни на что не похожие сооружения, садами – может быть, это были леса, – с неведомыми растениями.

Всюду виднелись люди, которые что-то делали, но что именно – трудно было понять. И всегда, везде неизменно находились летающие повозки. Они опускались на землю, из них выходили люди. Другие влезали в эти повозки, и те поднимались в воздух и летели, как птицы.

Холодный пот выступил на лбу обоих жрецов. Они чувствовали – еще немного, и они убегут отсюда, как убежали днем.

Но «живые» картины внезапно прекратились. На их месте появились, как письмена, длинные строчки непонятных знаков. Пришельцы наклонились вперед, всматриваясь в эти знаки, а может быть, и читая их, если это были и в самом деле письмена неизвестного народа.

– Они еще ничего не знают, – сказал один на пришельцев.

Фраза явно адресовалась не жрецам, но они услышали ее. А раньше, когда пришельцы говорили друг с другом, они не слышали ничего. Было ли это признаком волнения или рассеянности пришельцев?

– И мы бессильны им сообщить, – раздался голос другого пришельца.

Больше ни Ден, ни Геза не слышали ничего.

Пришельцы отвернулись от стола; они продолжали свой немой разговор, видимо потеряв к столу всякий интерес.

Письмена исчезли. Шар снова вспыхнул белым светом.

Один из пришельцев повернулся к Дену.

– Простите нас, – сказал он, – но сегодня мы вам ничего больше не покажем. Мы очень опечалены, получив с родины неприятные вести.

– Эти картины… – сказал Ден. – Вы хотите сказать, что они пришли сюда с вашей родины?

– Да, они оттуда. Там такой же шар, как и здесь, но более сильный (здесь снова ничего не прозвучало, но Ден и Геза поняли пропущенное слово, как «сильный»). Они связаны между собой, но наш может только принимать, ничего не может передать. В этом наша беда.

– Чем они связаны? – Ден посмотрел на шар, который висел ни к чему не прикрепленный, и пожал плечами.

– Я не могу этого объяснить, – сказал пришелец.

Им показалось, что прикрытые веками, удлиненные глаза пришельца смотрели на них с печалью и затаенной болью. Но, может быть, им только показалось?..


ПРИШЕЛЬЦЫ

Лучше всего Геза запомнил именно первые дни пребывания пришельцев в их доме. Последующие сливались в его памяти, и он не смог бы сказать, когда произошло то или иное событие.

Почти каждый день в чем-нибудь, в большом или малом, проявлялось непонятное людям Земли могущество голубых гостей.

«Силу дает им знание!» – говорил Ден.

Три случая запомнились Гезв особенно рельефно. В них сказалось не только знание, но и характер пришельцев.

Как-то один из многочисленных рабов, уже пожилой, почти старый человек, работая в саду, упал с лестницы и сломал ногу. Ден видел это в окно.

В таких случаях с рабами не церемонились. Если человек был уже неполноценен, его приканчивали. Молодых и сильных лечили, но при переломах это занимало много времени и следы оставались на всю жизнь.

Ден приказал убить старика.

Два раба подошли к несчастному, чтобы выполнить приказ господина.

Геза стоял рядом. Убеждения, привитые ему с детства, не позволяли вмешиваться, но он жалел раба и думал, что, будь он сам на месте Дена, старик остался бы жив.

Острый нож уже готов был опуститься и пронзить горло жертвы. Но вдруг, Геза хорошо это видел, рука молодого раба судорожно отдернулась назад, и нож выпал. Точно кто-то невидимый схватил разящую руку.

Геза увидел одного из пришельцев, быстро, почти бегом, подходившего к ним.

Не обращая внимания на Гезу и рабов, пришелец опустился на колени возле пострадавшего.

Гезу охватил гнев. Кто бы ни были эти пришельцы, каким бы могуществом ни обладали, они не имели права вмешиваться во внутренние дела дома. Прикончить раба велел Ден, верховный жрец, третье лицо в стране.

Он хотел сказать об этом пришельцу, но не успел.

– Убивать человека за то, что он сломал ногу, это слишком жестоко, – сказал пришелец. – Разреши мне вылечить его. Если он будет здоров, не нужно будет и убивать его.

– Здоров он не будет, – ответил Геза. – Но дело не в этом. Ден велел убить его, и это должно быть сделано, здоров он или нет. Прошу тебя, не мешай и удались.

Пришелец встал. Он пристально, не мигая, смотрел на Гезу и, казалось, колебался. Но, видимо, он понял, что действительно не имеет права нарушать законы чужой страны. Бросив взгляд на обреченного человека, взгляд, полный печали, пришелец повернулся, чтобы уйти.

– Подожди!

Это сказал Ден, незаметно подошедший к месту действия.

Пришелец остановился. Геза видел, что все существо этого странного человека наполнило чувство надежды, так красноречивы были его поза и выражение глаз.

– Ты ошибся, – холодно сказал Ден, – назвав его человеком. Он не человек, а раб.

– Раб тоже человек, – ответил пришелец, – он не животное.

– Он моя собственность. И я могу убить его, когда захочу этого. Ты сказал, что можешь его вылечить. Разрешаю тебе эту попытку, лечи его!

Геза понял, что Дену интересно увидеть, как будет действовать пришелец. Но он хорошо знал, что осужденный раб все равно умрет. Не в характере Дена было отменять раз отданное распоряжение.

Но оказалось, что пришелец догадался об этом.

– Ты обещаешь, если он будет совсем здоров, пощадить его? – спросил он.

Ден гневно сдвинул брови.

– Это мое дело, – резко ответил он.

– Пока ты не дашь слова, я не буду его лечить. Это бесполезно, если он все равно умрет.

Любопытство оказалось сильнее, и Ден уступил.

– Хорошо, – сказал он, – обещаю, что, если он будет совсем здоров, я отменю свой приказ.

– Достаточно! – сказал пришелец.

И, опустившись снова на колени, он положил руку на лоб раба, который за время этого разговора несколько раз переходил от жизни к смерти и снова к жизни.

Ден, Геза и два молодых раба, оставшиеся здесь, так как не получили приказа удалиться, видели, как пострадавший тотчас же закрыл глаза, словно заснул.

– Теперь он не почувствует боли, – сказал пришелец. – Этот сон очень крепок.

Ден усмехнулся. Никто никогда не заботился о том, что чувствует раб.

Пришелец действовал быстро и четко. Его движения были уверенны, казались привычными, будто он только и занимался тем, что лечил сломанные ноги.

Перелом был глубоким. Кость прорвала кожу и торчала из раны.

И вот на глазах Дена, Гезы и двух рабов произошло невероятное.

Несколько ловких движений белых рук – и сломанная кость встала на свое место. Кровь, обильно текшая из раны, перестала течь. Пришелец положил обе руки на место перелома и пробыл в этом положении несколько минут. Глаза его были закрыты, между ними, на высоком лбу, прорезалась глубокая складка. Его поза выражала огромное напряжение.

Потом он снял руки. Раны не было! На ее месте виднелся только едва заметный розовый шрам. Пришелец снова положил руку на лоб раба. Старик тотчас же открыл глаза.

– Встань и иди! – сказал пришелец.

И раб встал и пошел, твердо ступая на только что сломанную ногу. Он ушел, даже не спросив разрешения Дена.

– Я выполнил свое обещание, – сказал пришелец.

Он дышал тяжело, как от сильного утомления.

– Я выполню свое, – ответил Ден. – Но вы должны научить меня это делать.

– Будет трудно, – сказал пришелец. – Ваш мозг не приучен. Но мы попробуем.

Геза узнал впоследствии от самого Дена, что проба состоялась, но не привела ни к чему. Дан не смог услышать объяснения пришельцев…

Второй случай произошел вскоре после первого.

Пришельцы приняли приглашение Дена присутствовать при большой церемонии в храме. Они пришли рано, когда еще не было народа, и попали как раз к тому моменту, когда в священный огонь должны были бросить человека, потерявшего рассудок.

Младшие жрецы уже взяли эту женщину, которая бессмысленно смеялась, и подносили ее к глубокой нише, где горел священный огонь, когда четверо пришельцев вошли в храм.

Как и всегда, они сразу поняли все, что происходит. И уже невозможно было сомневаться в том, что именно по их мысленному приказу жрецы неожиданно выпустили женщину в двух шагах от ниши.

И снова один из пришельцев обратился к Дену с просьбой разрешить ему вылечить безумную.

Ден охотно согласился. У него не было никаких причин желать смерти горожанки, которая не была рабыней. Если ее вылечат и она станет нормальной, тем лучше.

Женщина перестала смеяться, когда пришелец положид руки на ее голову. Она смотрела в глаза, которые видела впервые в жизни, не выказывая ни удивления, ни страха. Так продолжалось очень долго. Но когда пришелец снял руки с ее головы, женщина снова рассмеялась.

Ден ждал. Замерев от страха, возле него стояли несколько жрецов храма.

Пришелец низко опустил голову, в его позе было отчаяние. Ден понял, что лечение не удалось, и обрадовался. Что бы он ни говорил людям, но полной уверенности, что пришельцы не боги, у него самого не было. Теперь можно было быть уверенным. Боги должны быть всесильны, – иначе они не боги. Пришельцы не смогла вылечить безумную, – значит, они не всесильны.

– Ее нельзя вылечить? – спросил он.

– К сожалению, нельзя. Но пощади ее! Не подвергай такой мучительной смерти!

– Ее казню не я, – ответил Ден, – а закон. Смерть в священном огне не казнь, а благодеяние. Так умирают служители божества, если хотят умереть раньше времени.

Он подал знак младшим жрецам.

Но женщина вдруг упала. Ден наклонился к ней и увидел, что она мертва. Он невольно посмотрел на пришельца. Тот спокойно ответил:

– Ее убил я. Смерть в огне мучительна. Я не хочу, чтобы она умерла в муках.

В распоряжении Дена были считанные секунды. Он знал, что фразу пришельца слышал не он один. Ее слышали все, кто был сейчас в храме. Это было открытое возмущение против законов страны, против воли жрецов. Он, Ден, должен был тут же послать к палачу того, кто сказал эти слова. Не сделать этого – значит лишиться сана верховного жреца.

Но Ден знал, что ни за что не скажет слов, которых от него ждали, не прикажет схватить пришельца. Послать на казнь это таинственное существо было слишком рискованно. Ден не был уверен в результате такого решительного опыта.

Он продолжал стоять в той же позе, наклонившись над трупом женщины, напряженно ища выхода.

И выход нашелся. Ден выпрямился.

– Если бы ты действительно сделал это, – холодно оказал он, обращаясь к пришельцу, – то умер бы сам. Но, к счастью, ты ошибся. Она не умерла, а потеряла сознание. В этом виновата твоя неудачная попытка вылечить ее. Твои слова преступны, но ты чужеземец и не знаешь наших законов. Я прощаю тебя. Бросьте ее в огонь! – приказал он.

Труп женщины исчез в пылающей нише.

– Они догадливы, – сказал Ден, рассказывая брату вечером того же дня об этом случае. – Он не повторил своих слов. Он понял. Но женщина действительно была мертва.

– Как же он убил ее? – спросил Геза.

– Не знаю. Не могу понять. Они умеют убивать не прикасаясь, без оружия.

– Но если они захотят, то могут уничтожить всех.

– Они этого никогда не сделают, – уверенно ответил Ден…

Третий случай особенно запомнился Гезе.

Ужас перед непонятной силой пришельцев увеличивался с каждым днем. Люди боялись приближаться к дому Дена. Не надо было и приказа Роза. Страх пересиливал самое горячее любопытство. Когда пришельцы появлялись на улицах, прохожие прятались куда попало. Редко случалось пришельцам говорить с людьми, к чему они очевидно стремились. Все избегали их, кроме Дена и Гезы. А если кто-нибудь не успевал спрятаться и пришелец заговаривал с ним, человек стоял ни жив, ни мертв и почти не мог отвечать.

Рабы в доме Дена испытывали еще больший ужас. Они вынуждены были находиться возле пришельцев и никуда не могли убежать от них. Они чаще всех сталкивались с таинственной силой, чаще всех видели проявления этой силы.

Если Ден, самый образованный человек своего времени, понимал, что все тайны пришельцев объясняются большим знанием, то рабы, сплошь неграмотные, не могли понять этого. Один Рени вступал в разговор с пришельцами, когда был уверен, что его не увидит Ден.

И вот один из рабов не выдержал. Его разум помутился от постоянного страха, в котором он жил. Раб бросился на пришельца и ударил его палицей.

Геза видел это с порога двери. Из рабов при этой сцене присутствовал один только Рени.

Удар, нанесенный с большой силой, обрушился на голову пришельца.

Геза невольно закрыл глаза, уверенный, что увидит труп с разможженным черепом.

Но когда он осмелился посмотреть, то увидел совсем другое. Пришелец не только остался жив, но казалось, и не получил никакого удара. Он стоял возле раба, ударившего его, и, судя по всему, что-то говорил ему. Палица валялась на земле.

Геза вышел в сад. Совершено преступление, сделана попытка убить гостя. Только жесточайшее наказание могло, по понятию Гезы, оправдать хозяев дома.

Пришелец встретил его улыбкой.

– Как хорошо, что этот негодяй промахнулся, – сказал Геза. – Но он будет жестоко наказан.

– Он не промахнулся, – услышал Геза неожиданный ответ. – Он ударил меня с большой силой. Видишь, оружие выпало из его руки, но… но я прошу тебя считать, что удара не было.

– Невозможно! – ответил Геза. – Если бы я исполнил твою просьбу, это имело бы плохие последствия. Такой поступок не может остаться безнаказанным.

– Я понимаю тебя, – сказал пришелец. – Но этото никто не видел, кроме тебя и твоего названого брата, который будет молчать. Никто не узнает.

– Он знает. – Геза указал на раба, неподвижно стоявшего на том же месте. – Он расскажет другим.

– Он ничего не расскажет. И не расскажет потому, что не помнит.

– Он слышал наш разговор.

– Он его не слышал. А теперь перестанем говорить об этом. Теперь он будет слышать. Спроси его, что он тут делает.

Ни на секунду Геза не усомнился, что пришелец говорит правду, как бы странны и непонятны ни были его слова.

– Что ты тут делаешь? – спросил он раба.

– Господин позвал меня, – ответил раб. – Я подошел выполнить его желание. Я жду, когда господин скажет.

Сомневаться было невозможно: раб ничего не помнил.

– Уходи! – приказал Геза. – Ты не нужен господину.

Раб удалился.

– Ты никому не скажешь? – спросил пришелец.

– Никому, – машинально ответил Геза. – Но объясни, как вы это делаете?

– Ты не поймешь меня.

– Неужели ты не почувствовал такого сильного удара? Разве тебя нельзя убить?

– Я смертен, – ответил пришелец. – Но здесь я могу умереть только от естественных причин. От насильственной смерти мы хорошо защищены. Без этого нельзя пускаться в тот путь, по которому мы пошли.

Геза ничего не понял, но больше не спрашивал. Вечером в присутствии Дена он спросил пришельцев:

– У вас есть рабы?

– Нет и не может быть, – последовал ответ. – Человек не может быть рабом. Это противоестественно.

– Я не знаю стран, где нет рабов.

– Такие страны есть, но не здесь.

– Что же вы делаете с пленниками? Убиваете их?

– У нас нет и не может быть пленников. Мы не ведем войн. Никогда!

– Но ты произнес это слово, – сказал Ден, – значит, ты его знаешь.

Лицо пришельца омрачилось.

– У пас были войны, – сказал он, – но очень давно. Мы знаем о них, как знаем вообще историю своей родины.

– Если нет рабов, – сказал Геза, недоуменно пожимая плечами, – то некому вести работы.

– Мы делаем все сами.

– Даже те, кто обладает властью?

– У нас нет власти в твоем понимании этого слова. Все люди у нас равны.

– Такая страна не может существовать. – Геза повернулся к Дену. Тот улыбнулся.

– Как можно не считать рабов людьми? – продолжал пришелец. – У них такое же тело, такой же мозг, как у вас. Они во всем такие же, как вы.

– Нет, – ответил Ден, – ты ошибаешься. У рабов неразвитый мозг. Они глупы, как животные.

– Развитие человеческого мозга зависит от учения. Вы ничему не учите своих рабов, и потому они кажутся вам глупее, чем вы сами. Но вот ты… – обратился он к Гезе. – Ты тоже считаешь рабов низшими существами? Как же тогда ты называешь раба своим братом?

Ден насмешливо посмотрел на Гезу.

– Тебя выкормила мать Рени, и ты считаешь его своим братом, – добавил пришелец. – И ты совершенно прав. Но почему же вы допускаете, чтобы ваших детей выкармливали женщины-рабыни? Ведь они, по-вашему, животные.

– Наших детей всегда выкармливают рабыни, – ответил Ден, сдерживая раздражение, которое вызывали в нем «нелепые» слова пришельца. – Мы пьем молоко четвероногих животных, почему же мы не можем пить молоко двуногих?

– Вы едите мясо четвероногих, – возразил пришелец. – Тогда я не вижу причин не есть и двуногих. Хорошо, прекратим этот разговор, который тебе неприятен. Прости меня.

– Я не сержусь на тебя. – Ден встал. – Ты чужеземец, и у тебя другие понятия. Не сердись и ты, если я скажу, что твои взгляды кажутся мне дикими.

Разговор на этом прекратился.

Удалившись к себе, Геза задумался над всем услышанным. Он чувствовал какую-то правду в словах пришельца.

И вдруг он вспомнил про Рени.

Ден не знал, что Рени образован. Молочные братья тщательно скрывали от всех свою маленькую тайну. Открыть ее – значило поставить под угрозу самую жизнь Рени. Ведь даже пленников войны, если они оказывались грамотными, не обращали в рабство, а уничтожали.

Рени обладал теми же знаниями, что и сам Ден. Они были равны в этом отношении. Раньше Геза никогда не задумывался над таким вопросом. В детстве он учил Рени просто из мальчишеского озорства, а затем по просьбе самого Рени. Геза искренне любил товарища детских игр.

И вот неожиданные и столь новые для него слова пришельца поставили перед Гезой вопрос – глупее ли Рени, чем Ден или сам Геза? Если рабы подобны животным, как считали его современники, то никакое образование не сделает их умнее. В этом случае Рени выучил все, чему учил его Геза, механически, не осмысливая. Если же нет…

Шаг за шагом, слово за словом вспоминал Геза поведение и поступки Рени, стараясь восстановить в памяти все их разговоры. И чем больше он вспоминал, тем яснее становилось ему, что Рени ни в чем не уступал Дену. Больше того, Рени высказывал мысли, которые теперь, после слов пришельца, казались Гезе более зрелыми, чем мысли Дена по тому же поводу.

Рени был рабом, сыном и внуком рабов. Его мозг – это мозг раба. И притом потомственного, а не пленника, обращенного в рабство.

Что же, значит пришелец прав?

Геза вскочил и зашагал по комнате из угла в угол. Его гордость, унаследованная от предков, внушенная ему с детских лет, возмутилась от такого вывода. Рени умнее Дена! Значит, он умнее и его самого, потому что он, Геза, всегда признавал умственное превосходство старшего брата.

Что-то вроде сожаления, что он дал Рени знания, шевельнулось в душе Гезы.

«Но разве это что-нибудь меняет? – подумал он тут же. – Допустим, что Рени так же неграмотен, как остальные рабы. Пришелец все равно прав. Нет, я поступил хорошо, хотя бы потому, что могу теперь с уверенностью сказать: правда не на нашей стороне. Но что же тогда надо делать? Учить всех рабов? А кто же будет работать? Страна, в которой все – господа, не может существовать. Получится хаос. Но и оставлять рабов в том же положении, выходит, несправедливо».

Геза чувствовал, что запутался, что не может разобраться в своих новых мыслях. И он рассердился на пришельцев, возбудивших в нем эти мысли. К чему они? Все останется таким, каким было всегда, во все времена. Пусть это несправедливо, но иначе нельзя. Так устроен мир.

«Я не сержусь на Рени, – подумал он, засыпая под самое утро. – Он ни в чем не виноват, и я его люблю, как любил всегда. А думать об этом больше не надо».

Но он продолжал думать на следующий день, еще на следующий, и все время, прошедшее с тех пор. Простая мысль повлекла за собой более сложные, и, не замечая этого, Геза стал смотреть на все другими глазами, чем раньше. Зерно, брошенное в его ум пришельцами, давало всходы.


РЕНИ

Шло время, и Ден с Гезой все больше и больше привыкали к постоянному пребыванию в их доме голубых гостей, которые уже не казались им ни странными, ни необычными. Разговор пришельцев также сделался настолько привычным, что братья перестали замечать молчание своих собеседников и, незаметно для самих себя, все чаще задавали вопросы или отвечали не вслух, а мысленно. И не испытывали при этом никакого страха.

Человек ко всему привыкает.

Ден был доволен, что пришельцам не удается завязать сношений с другими людьми и что они вынуждены довольствоваться обществом его и Гезы. Это отвечало его тайным намерениям использовать пребывание пришельцев для усиления жреческой касты вообще и власти верховного жреца в особенности.

И он был бы очень удивлен и разгневан, если бы знал, что не только он или Геза говорят с гостями, что есть человек, который ведет с пришельцами долгие и обстоятельные беседы и что сами пришельцы разговаривают с этим человеком охотнее, чем с ним или Гезой.

Этим человеком был Рени.

Бесправное и унизительное положение молодого раба вызывало в пришельцах глубокое сочувствие, тем более что они очень скоро поняли: из всех людей, которых они встретили, ошибочно «появившись» в этой ранней эпохе, именно Рени обладал наиболее развитым мозгом. Его ум дремал под спудом примитивных понятий и зачаточной культуры своего времени, бессознательно стремясь к пониманию сути окружающего мира, напоминая сухую губку, всегда готовую жадно впитывать в себя влагу знания.

И пришельцы с удовольствием отвечали на пытливые вопросы Рени, стремившегося только к пониманию, без всяких корыстных целей, как это было у Дена. Пришельцы легко разгадали намерения верховного жреца, которые, естественно, не могли вызвать в них симпатии.

Наука и техника мира, откуда явились пришельцы, были столь высоки, что Рени не смог бы понять даже «азбуки», на которой они базировались. Понимая это, пришельцы старались познакомить любознательного юношу с основой основ любой науки – с диалектикой природы, с начальной философией явлений, корни которой настолько естественны, что доступны каждому, чей ум не испорчен и не засорен ложными теориями.

Мозг Рени был подобен чистой странице, на которой можно написать все, что угодно.

Пришельцы хорошо понимали, что, обучая раба, они подвергали его смертельной опасности. И они были очень осторожны. До самого конца их пребывания на Земле никто даже не заподозрил о «крамольных» беседах. В этом оказал им большую помощь сам Рени, раньше своих господ понявший, что с пришельцами можно разговаривать не разжимая губ.

Пришельцы пробыли на поверхности Земли три луны, иначе говоря, всего восемьдесят дней. Для Рени этот короткий отрезок времени явился как бы вторым рождением. Уходя, пришельцы оставили на Земле совершенно другого человека.

На изъявления благодарности молодого раба всегда следовал все тот же загадочный ответ: «Это в наших интересах».

Что означали эти слова – не мог понять и Рени…

Ден и Геза с неприятным удивлением встретили сообщение пришельцев о том, что им пришло время уйти.

– Куда вы уходите? – спросил Ден. – Разве вам плохо живется у нас?

– Мы навсегда сохраним о вас хорошую память, – ответил один из пришельцев, сообщивший им эту новость. – Но мы не можем навсегда остаться здесь. Мы должны выполнить порученное нам дело. И мы скучаем по родине, хотим на нее вернуться. А в этом нам могут помочь только другие люди Земли.

– Опять ты говоришь о других людях. Если мы не можем помочь вам, то не поможет никто.

– Мы надеемся, что это не так.

– На Земле нет страны, которая обладала бы большим могуществом, чем наша.

– Мы уже говорили, что наша страна не на Земле.

– Да, вы это говорили, – задумчиво сказал Ден. – Но мне трудно представить себе, что она находится под землей.

Пришелец пристально посмотрел на Дена и вздохнул.

– Где бы она ни находилась, – сказал он, – мы хотим на нее вернуться.

– Вам нужен корабль?

– Нет, мы уйдем туда, откуда пришли.

– Под землю? Но ты сам сказал, что вы не можете вернуться на родину без помощи людей Земли.

– Мы выйдем опять. Но к другим людям.

– Прости меня, но я ничего не понимаю. Твои слова лишены смысла.

– Они лишены смысла для тебя, но смысл в них есть. – Пришелец переменил тему. – Мы не решили, – сказал он, – что нам делать с шаром. Трое из нас считают, что его надо оставить вам. Они думают, что это принесет пользу, даст толчок вашим знаниям, поможет будущим поколениям понять, что в мире есть многое, что еще не известно. Я не согласен с ними. Я один и не могу идти против троих. Вероятно, шар останется у вас. Но я имею право дать совет: уничтожьте шар и стол, бросьте их в море. Сделайте это – и вы поступите хорошо.

И в тот же день пришельцы ушли. Ден и Геза проводили их и видели, как четверо скрылись в подземном тайнике. Яма, образовавшаяся когда-то на глазах у Гезы, была тут же засыпана. Об этом просили пришельцы. Только впоследствии у Дена явилась мысль прорыть подземный ход к двери.

Он не выполнил совет пришельца. Сначала Ден думал сделать это немного погодя: его очень интересовали картины, вызывать которые на поверхности стола пришельцы его научили. Потом он привык каждый день посещать семигранную комнату и уже не в силах был расстаться с чудесными аппаратами.

Картины никогда в точности не повторялись. Они всегда были разными, точно живые. А если появлялся город или какой-нибудь пейзаж, которые Ден уже видел, то все равно они были не совсем такие же.

Почему это так, Ден не мог понять. Он не верил словам пришельцев, что картины «рисуются» в столе не шаром, а приходят при помощи шара с родины пришельцев, передаются оттуда для того, чтобы их мог показать шар. Это было выше его понимания.

Больше картин Дена интересовали письмена. Он часами всматривался в них, пытаясь разгадать смысл значков, которые считал буквами. Но они остались такими же непонятными, как и в первый день.

Пришельцы ушли. Они похоронили себя в глубине земли, в круглом тайнике, и, как знал теперь Ден, там их уже не было. Куда же они исчезли? Они говорили, что выйдут опять, но к другим людям. Что могли означать эти слова?..

Мысль Дена билась, не находя ответа.

Он изменялся на глазах. Геза со страхом и жалостью наблюдал за братом. Ден старел стремительно и непонятно. Он ничем не походил на прежнего Дена. Это был теперь дряхлый старик, с молодыми глазами, раздражительный, злобный, хищный.

Жизнь рабов превратилась в ад. Словно мстя за своя неудачи, Ден с холодной жестокостью наказывал их за малейшую провинность, не щадя ни молодого, ни старого, ни даже ребенка. Его ненавидели и боялись, как злого Духа.

Его власть в стране стала почти безгранична. Всеобщий страх был основой этой власти. Пришельцев постепенно забывали. Былой страх перед ними перенесся на Дена. В его доме каждый вечер зажигался таинственный свет, по-прежнему внушавший всем ужас. Все непонятное пугает, Дена перестали понимать. Он обладал неведомыми тайнами лечения, ему удалось вернуть к жизни людей, болезнь которых считали неизлечимой. Он знал новые способы получения и обработки металлов. Испокон веков люди этой страны пользовались оловом для посуды и медью для оружия. Ден научил смешивать оба металла и получать новый, обладающий чудесной твердостью (Сплав меди с оловом дает бронзу). Он научил земледельцев иначе обрабатывать землю, и урожай повысился.

Но никто не испытывал к Дену никакой благодарности. Его только боялись.

Роз и Бора ненавидели Дена, но из страха скрывали свои чувства. Он лишил их абсолютной власти, поставил себя выше их. Никогда еще власть жрецов не была столь сильна. Это пугало и заставляло задуматься о будущем. Роз и Бора с нетерпением ожидали смерти Дена, радовались, видя, как он стареет. Но и сама эта преждевременная старость пугала.

Ден понимал, что после его смерти все станет по-прежнему. Призрачная власть верховного жреца рассеется, как дым. Значит, надо передать эту власть такому человеку, которого так же будут бояться. Таким человеком мог быть только Геза, и Ден сделал его первым жрецом храма Моора, хотя по возрасту Геза и не имел права на столь высокий сан.

За двенадцать лун братья стали почти чужими друг другу. Наделенный мягким и относительно добрым характером, Геза все меньше любил старшего брата, видя его утонченную жестокость. Он редко соглашался присутствовать при появлении картин. А Дену необходимо было передать Гезе все, что он успел узнать от пришельцев и что следовало сохранить в тайне от всех. Как ни малы были полученные им знания, они намного превосходили науку его времени, и человек, обладающий этими знаниями, всегда будет властвовать. Для Дена интересы жреческой касты были дороже всего.

Поняв причины отчужденности Гезы, Ден решил сдерживаться. Он заставлял себя хорошо относиться к Рени, любимцу брата, и даже обещал никогда не наказывать его. Нарушив это обещание, Ден тут же постарался исправить ошибку и посвятил Гезу в свою тайну.

Геза был очень заинтересован. Он думал об услышанном всю ночь, а наутро, что уж никак не входило в планы Дена, позвал Рени и рассказал ему все.

К удивлению Гезы, Рени нисколько не удивился услышанному.

– Я знаю об этом, – сказал он. – Я давно это заметил. Иногда Ден (наедине с Гезой Рени называл Дена по имени) приказывал мне помочь ему надеть парадные одежды. Я обратил внимание, что мои пальцы проходят в его тело и Ден этого не замечает.

– И ты не испугался?

– Немного испугался, когда это случилось в первый раз, – ответил Рени. – Но больше был заинтересован. Есть много такого, чего мы не знаем. Пришельцы были людьми, но они понимали, как это происходит. И не боялись. Почему же мы должны бояться? Надо не бояться, а стараться понять.

– Почему ты думаешь, что пришельцы знали о таком явлении? – спросил Геза.

– Потому что они сами были такими.

– Они?

– Да. Ты помнишь, как Лези (это было имя раба, ударившего пришельца палицей) напал на одного из них? Я видел. Удар пришелся по голове, но палица прошла насквозь.

– Я закрыл глаза от ужаса и ничего не видел.

– Я видел хорошо.

– Почему же ты не рассказал мне?

– Я думал, что ты видел сам.

– А почему ты молчал о Дене?

– Я думал, ты сам знаешь. Ты молчал. Я считал, что тоже должен молчать. Обнаружить знание такой тайны опасно.

Эти слова напомнили Гезе о вчерашнем ударе плетью, который Ден нанес Рени. Он посмотрел на обнаженное плечо молочного брата и не увидел сине-багровой полосы, которую хорошо помнил.

Рени перехватил его взгляд.

– Ден сильно ударил меня, – сказал он с мрачным выражением в красивых глазах. – Очень сильно. След должен был остаться надолго. Но я смазал плечо мазью, изготовлять которую меня научили пришельцы. И, как видишь, за одну ночь все исчезло.

– Научили пришельцы?

– Что тебя удивляет?

– А что это за мазь? – спросил Геза вместо ответа.

– Я покажу ее тебе.

– И ты научил других?

– Нет, это опасно. Но я употреблял ее несколько раз, помогая другим, которых еще хуже избивали по приказу Дена. И всегда мазь помогала.

Геза улыбнулся.

– Рабы считают тебя волшебником, наверно? Они не боятся тебя? – спросил он.

– Нет. А если и боятся, то немного, и совсем не так, как тебя и Дена. Меня они любят.

– Ты же знаешь, что я никогда не наказываю рабов так, как Ден.

– Ты господин, и тебя боятся, как господина. А я такой же раб, как и они.

– Если бы это зависело от меня, Рени, ты давно уже перестал бы быть рабом.

– Я знаю.

Геза с нежностью обнял Рени:

– И твое плечо совсем не болит?

– Как только я наложил мазь, боль прошла.

– Расскажи мне, когда и почему пришельцынаучили тебя такому лечению?

– Когда, я не помню. Они сами предложили научить меня. Они относились к нам очень хорошо.

– По-моему, Ден не знает о такой мази.

– Ты прав. Пришелец сказал мне: «Если кто-нибудь узнает, у тебя отберут мазь и запретят изготовлять ее. Храни тайну и посвяти в нее только верного человека», Они считали нас людьми, – с горечью добавил Рени.

Геза промолчал. Не раз приходила ему в голову мысль, что он оказал Рени плохую услугу, дав ему образование. Развитие умственных способностей только подчеркивало рабское положение. Но сделанного не воротишь!

– Ты мой брат, – сказал Геза, не зная чем успокоить Рени, только накануне испытавшего в полной мере, что он вещь, которую господин может сломать и выбросить в любую минуту.

– Только в твоих глазах, Геза, – ответил Рени. – Но это, – он дотронулся до обруча, пересекавшего его лоб, – не позволяет забыть.

– Снимай его, когда приходишь ко мне.

– А что это изменит? Горьки не внешние признаки рабства, а сознание его.

– Ты жалеешь, что я дал тебе знания?

– А ты думаешь, что другие рабы не чувствуют ничего? – печально спросил Рени. – Они неграмотны и дики, но душа их болит так же, как моя. Ты хороший человек, Геза, ты лучше других, но ты многого не понимаешь.

– Чего я не понимаю?

– Не понимаешь того, что раб такой же человек, как ты, – ответил Рени.

Гезу поразило сходство этих слов с тем, что говорили пришельцы. Люди, стоявшие намного выше его и Дена, и рабы, стоявшие, по его убеждению, намного ниже, мыслили одинаково.

– Ты ошибаешься, Рени, – сказал он. – Я давно это понял. Но ведь ничего нельзя изменить. Так устроен мир. Он всегда был таким.

– Устройство мира зависит от людей, – возразил Рени. – Изменить можно все. И когда-нибудь мир изменится. Жаль, что мы этого не увидим.

Геза вздохнул.

– Да, – сказал он, – конечно, жаль. Но я не представляю себе такого мира, где нет рабов. Не могу представить. Скажи мне, – переменил он тему, – ты веришь, что у Дена перевернулось все тело и сердце оказалось с правой стороны? Может ли это быть правдой?

– Я думаю, что Ден сказал правду. Такого не выдумаешь.

– Но это же невозможно!

– Почему? Оказалось же возможным, что палица прошла сквозь голову пришельца, как сквозь воздух. Оказалось же возможным, что мои пальцы проникали в тело Дена, не встречая сопротивления. Расскажи кому угодно, никто не поверит. Все скажут, что это невозможно.

– Тонкой иглой можно проткнуть щеку, – сказал Геза, – и щека пропускает иглу. Но то, что находится с левой стороны, не может оказаться на правой.

– Никогда?

– Никогда!

– Тогда смотри! – Рени подошел к стене и снял с нее боевую перчатку, которую вместе с остальными доспехами Геза хранил в своей комнате. – Видишь, большой палец находится слева. – Рени вывернул перчатку. – А теперь он справа.

Геза рассмеялся.

– Человека нельзя вывернуть, как перчатку, – сказал он.

– Видимо, тут и кроется ошибка, – возразил Рени. – Мы знаем три направления – длину, ширину и высоту. Если бы мы знали два, то не могли бы себе даже представить, что и перчатку можно вывернуть.

Геза в полном изумлении смотрел на Рени. Такой странной мысли еще никто и никогда не высказывал. Но он сумел понять смысл услышанного.

– Четвертого направления не существует, – сказал он.

– Как знать. Может быть, оно существует, но мы еще ничего не знаем о нем.

– Жаль, что мы не догадались спросить у пришельцев, где находится их сердце – справа или слева.

– Это ничего бы не дало. Они не земные люди. На их родине все другое.

– Ден думает, что их родина под землей.

– Мне кажется, что это не так. Слова пришельцев надо понимать иначе.

– Но если не на земле и не под землей, то где же тогда? – удивленно спросил Геза.

– Может быть, над землей.

– Почему же мы ее не видим?

– Она очень далеко.

Геза задумался. То, что говорил Рени, было ново. Откуда у него такие необычайные мысли?

– Хорошо, допустим. Их родина велика, на ней есть города. Почему же она не падает на землю?

– А почему не падает Луна?

– Ты бы еще спросил, почему не падает Солнце, – Геза улыбнулся.

– Я часто думаю об этом, – сказал Рени.

– Не о чем думать. Солнце и Луна прикреплены к небесному своду.

– Значит, и родина пришельцев может быть прикреплена точно так же. Но я как-то спросил пришельца, высоко ли небесный свод, и он ответил, что никакого свода нет.

– Ты его не так понял. Все предметы падают на землю. Упала бы и Луна, если бы не была прикреплена.

– Шар же не падает. А он ни к чему не прикреплен.

Геза не нашелся, что ответить на такой довод. Шар действительно не падал, вопреки всем законам.

– А что ты сам об этом думаешь? – спросил он.

– Я думаю, что не все законы нам известны, – ответил Рени.


ЧАСТЬ 2

ДВА РАЗГОВОРА






Геза легко нашел тайный люк в садовой беседке, о которой говорил ему Ден.

Люк был так хорошо замаскирован, что, не зная о нем, невозможно было заподозрить его существования.

Геза спустился в подземный ход и увидел загадочную дверь. Она нисколько не изменилась с тех пор, как он был здесь вместе с Деном, провожая пришельцев. Тогда они подошли с другой стороны, по ходу, появившемуся когда-то на глазах Гезы. Теперь этот ход был засыпан и от него не осталось никакого следа.

Ден подробно объяснил, как надо нажимать на выступ сбоку от двери, но Геза так и не решился сделать это.

Он видел факел, брошенный Деном, видел короткую ветку, валявшуюся тут же, которой Ден нажимал на выступ, чтобы не дотронуться до него рукой.

Все соответствовало рассказу. Геза вернулся в беседку в глубокой задумчивости.

Желание окончательно убедиться, войти в тайник, самому испытать все, что испытал Ден, преследовало Гезу. Он с трудом сдерживался, – не из страха, а только потому, что Рени убеждал его не делать этого.

Памятный разговор с молочным братом повторялся еще много раз по самым различным поводам, и Геза вынужден был признаться самому себе, что мысли Рени ошеломляют его, что Рени лучше понимает тайны пришельцев.

На эти темы Геза говорил и с Деном, но вскоре убедился, что старший брат мыслит одинаково с ним самим. А в словах Рени было много нового и не всегда понятного. Это вызывало невольное уважение.

«А что если пустить Рени к столу пришельцев? – часто думал Геза. – Может быть, он поймет то, что тщетно старается понять Ден».

Но об этом не приходилось даже мечтать. Ни один раб не смел входить в это «святилище». Уборку семигранной комнаты Ден поручил Рени только потому, что кто-то должен же был заниматься этим. А может быть, Ден выбрал Рени, желая таким знаком доверия сделать приятное Гезе.

Нет, к тайне стола Ден никого не допустит!

«Ден так быстро стареет, что, вероятно, скоро умрет, – решил Геза. – А, сделавшись верховным жрецом, я поручу стол Рени. Но это значит, – тотчас же подумал он, – сделать его таким же стариком, как Ден».

– Я бы на это согласился, – сказал сам Рени, когда Геза поделился с ним своими мыслями. – Ден ничего не откроет и ничего не поймет.

– Почему ты так думаешь?

– Потому, что он ничего не добился до сих пор.

– А ты уверен, что добьешься?

– Нет, не уверен, – рассмеялся Рени.

Беседка стала любимым местом отдыха Гезы. Его непреодолимо тянуло к подземному ходу. Он знал, что рано или поздно не выдержит и откроет таинственную дверь, что бы ни говорил ему Рени.

Однажды, сидя в беседке, Геза увидел, что к воротам ограды их сада приблизились носилки, и сразу узнал их.

Носильщиками всегда были самые рослые из рабов. Только один человек во всей стране пользовался для этого малорослыми пленниками недавней войны. Этим человеком была дочь Боры красавица Лана. Только у нее носилки были отделаны серебром – драгоценным металлом, ценившимся гораздо дороже золота. Даже сам Бора не позволял себе подобной роскоши.

Геза видел, как опустились носилки, как один из рабов лег на землю, изображая собой ступеньку, видел выходившую из носилок Лану, и все еще не мог поверить, что это она, что именно сюда, в их дом, прибыла Лана. Но она вошла в сад и направилась в его сторону.

Закон не позволял первому жрецу идти навстречу кому бы то ни было, кроме властителей страны. Лана была только дочерью властителя, и ей не полагались такие почести. Геза встал и слегка наклонил голову в знак приветствия и уважения.

На молодой девушке было длинное платье из блестящего материала, изготовляемого в далекой стране, где жили желтые люди с косыми глазами. Светло-каштановые волосы, что являлось большой редкостью, были уложены в высокую причудливую прическу, перевитую серебряными нитями.

Он молча ждал неожиданную гостью, не трогаясь с места. Когда она вошла в беседку, он предложил ей сесть. Спрашивать о цели прихода жрецу не полагалось. Это было бы проявлением любопытства.

– Здравствуй, Геза! – сказала Лана.

– Здравствуй! – ответил он.

– Я пришла к тебе, а не к Дену. Я рада, что застала тебя одного.

– Мы с Деном редко бываем вместе.

– Ты рад меня видеть?

– Я не ожидал твоего прихода.

– А почему ты сам не приходишь ко мне?

– Потому, что мой приход не может тебя обрадовать.

– Ты так думаешь?

– Я в этом уверен.

Он сгорал от желания узнать цель ее прихода. Но если бы Лана вдруг встала и ушла, он ничего не спросил бы. Жрецу нельзя проявлять любопытство ни при каких обстоятельствах.

Лана хорошо знала, что он не спросит ее, что она должна говорить сама.

– Я хочу побеседовать с тобой, – сказала она. – Мне скучно без тебя. С тех пор как ты хотел взять меня в жены, я все время думаю о тебе и…

Он чуть было не нарушил закона, но вовремя сумел взять себя в руки.

– И жалею о своем отказе, – закончила Лана.

– Я могу повторить свою просьбу, – хрипло сказал Геза. Он с трудом верил, что она действительно сказала такую фразу. Волнение душило его.

– Ты меня еще любишь, Геза? – спросила Лана.

Самолюбие подсказывало ответить отрицательно, но он только что сказал, что готов повторить просьбу.

– Да, люблю и всегда буду любить, – ответил Геза, бледнея от унижения, которому она его подвергала.

Лана встала:

– Тогда ступай к моему отцу.

В отличие от Гезы ее лицо пылало. Только влюбленный юноша мог не заметить выражения уязвленной гордости и гнева в ее продолговатых глазах.

– Бора отказал мне один раз, – сказал он нерешительно.

Лана справилась со своим волнением и снова села.

– Ты, наверное, очень удивлен моими словами? – спросила она.

– Да, Лана, очень.

– Я не сумела справиться со своими чувствами. С вами, жрецами, приходится говорить первой, хотя это и унизительно для женщины. Или проститься с мечтами.

– Я понимаю, – сказал Геза, – и благодарен тебе. Но почему ты думаешь, что теперь…

– Потому, – перебила Лана, – что я слышала, как мой отец сказал своему брату Розу, что если бы Ден не был так стар, то мог бы взять меня в жены.

– Ден одно, я другое.

– Отец хочет видеть меня женой верховного жреца, – явно нетерпеливо сказала Лана.

Трудно было в таком разговоре соблюдать требования закона. Геза, по всей вероятности, нарушил бы этот закон, если бы в нем вдруг не шевельнулось подозрение. Странно все-таки! Роз и Бора ненавидят Дена, мечтают о его смерти. Они должны точно так же ненавидеть и его самого. Уж не задумали ли они примириться с будущим верховным жрецом, перетянуть его на свою сторону, сделать Гезу врагом своего брата? Геза никогда не сочувствовал захвату власти жрецами, но ведь Роз и, Бора этого не знают. А если так, то приход Ланы и ее неожиданные слова – инициатива не ее, а самого Боры.

Его оскорбила мысль, что Лану могли специально подослать к нему, а ее личные чувства, возможно, не играют при этом никакой роли.

– Ты не сама пришла ко мне, – прямо сказал он. – Тебя прислал твой отец.

Лана посмотрела на него с удивлением.

– Почему ты так решил, Геза? Отец не знает. Он никогда не позволил бы мне.

На ее глазах показались слезы. Геза смутился. Он ласково взял ее руку, но Лана резко отняла ее.

– Не сердись, – сказал он. – Ты должна понимать сама, чем вызваны мои слова. Если я ошибаюсь и ты любишь меня…

– Разве ты можешь в этом сомневаться, видя меня здесь, – гордо сказала Лана.

Ее не удивляла его внешняя холодность. Она знала, что это обязательно для жреца любого ранга.

– Тогда, – сказал Геза, – я сделаю вторую попытку. Чем бы она ни кончилась.

Лана поднялась:

– Я буду ждать. Прощай!

– Прощай, Лана.

Он не осмелился обнять ее, хотя по обычаю должен был сделать это. Ведь то, что произошло, было объяснением в любви. Он видел, что молодая девушка оскорблена его недавними словами, и уже жалел о том, что сказал их.

Лана ушла, не оборачиваясь. Он провожал глазами ее носилки, пока они не скрылись за поворотом.

Что-то в этом разговоре оставило смутный и неприятный осадок. Но Геза был слишком сильно влюблен, чтобы анализировать слова и поступки. Он решил, что фальшивые ноты в словах Ланы ему только показались.

Ден несколько раз предлагал Гезе поговорить с Борой, но Геза всегда отказывался. Он не хотел, чтобы любимая женщина пришла к нему по принуждению. Теперь Лана сама сказала, что хочет этого.

Несмотря на сомнения, Геза был счастлив…

А Лана торопилась домой. Носильщики почти бежали Они научились понимать настроения своей госпожи и знали, что промедление будет им дорого стоить.

Прибыв во дворец, Лана тотчас же прошла к отцу.

Бора нетерпеливо ждал ее. Это был грузный мужчина огромного роста. Когда он шел, казалось, что сама земля стонет от непосильной тяжести его тела. Рабы изготовляли для него особо прочную мебель. В гневе он ломал руками палицы, разрывал пополам медные мечи, кулаком превращал головы провинившихся рабов в кровавое месиво.

Мясистое, с крохотными глазками, лицо Боры повернулось к вошедшей дочери.

– Все сделано, отец, – сказала Лана. – Геза любит меня по-прежнему.

И неожиданно, упав в кресло, она заплакала.

Бора не обратил на это никакого внимания: он не придавал значения женским слезам.

– Пойду обрадую Роза, – сказал он и, грузно поднявшись, вышел из комнаты.

Роз тоже ждал. Результат поездки, предпринятой Ланой по его совету, очень беспокоил его. Многое зависело от того, как относится Геза к его племяннице. Любит ли он ее по-прежнему или, оскорбленный отказом, перестал думать о ней? В этом последнем случае весь задуманный им план мог ни к чему не привести, оказаться бесцельным.

Роз был уверен, что стремление к власти свойственно Гезе нисколько не меньше, чем Дену. К чему бы иначе Ден сделал младшего брата первым жрецом храма Моора, то есть своим преемником? Роз отлично знал жреческую касту и понимал, что жрецы сделают все, чтобы не выпустить из своих рук то, что в них однажды попало.

Заслышав шаги Боры, Роз сел к столу и притворился погруженным в чтение. Пусть Бора видит, что он всегда работает за них двоих. Ведь сам Бора с трудом одолел начальную грамоту. Все управление страной лежит на Роза. Пусть брат лишний раз убедится, что не может обойтись без Роза. А то, чего доброго, ему может прийти в голову мысль властвовать одному. Бору любят солдаты, он хорошо дрался вместе с ними, ему обеспечена их поддержка. А значит, он сильнее Роза. Особенно теперь, когда Ден правит страной наравне с ними.

Жалобный скрип половиц приближался. Роз внимательно читал. Он даже не поднял головы при входе брата.

– Лана вернулась, – сказал Бора.

– Погоди! – ответил Роз. – Я дочитываю важное донесение.

– О чем оно?

– Не все ли равно, раз ты его не поймешь.

Гигант нисколько не обиделся на такой ответ. Он давно привык к характеру брата и всецело полагался на него, добродушно признавая умственное превосходство Роза. Он, Бора, не политик, а воин. Оглянувшись, он нашел свою скамью, специально для него поставленную здесь, и сел.

– Ну, так что же узнала Лана? – спросил наконец Роз.

– Геза любит ее.

– А она не ошиблась?

– Моя Лана умная женщина. – Бора усмехнулся. – В таких вещах она хорошо разбирается.

– Значит, самое время привести в исполнение наш план, – сказал Роз.

– Твой план, хочешь ты сказать.

– Да уж, конечно, не твой. Но ведь ты со мной согласился. Не правда ли?

– Я всегда с тобой соглашаюсь.

По губам Роза скользнула улыбка.

Братья походили друг на друга только ростом. У Роза было более хрупкое сложение и худощавое лицо с большими глазами. Его руки были тонки и изящны, ничем не напоминая два «молота» Боры.

– По твоему приказу, – сказал Роз, – Лана отказала Гезе. Неужели он все-таки ее любит?

– Она сказала ему, что сама его любит, как ты ей советовал. Лана достаточно красива, он поверил. Все сделано по твоему плану. Но Лана плачет. По-моему, покончить с Деном можно и не отдавая ее в жены Гезе.

– Нет, без этого нельзя обойтись. Тогда смерть Дена окажется для нас бесполезной.

– Будь добр, объясни почему.

– Охотно.

Роз встал и заходил по комнате. Ему было легче высказывать свои мысли, не видя перед собой бессмысленно-сосредоточенного лица брата, которое его всегда раздражало. Но выказывать раздражение явно было опасно.

– Смерть Дена нам необходима, – начал он, – и притом как можно скорее. Ден пользуется тем исключительным положением, в которое его поставило появление проклятых пришельцев со всеми их тайнами. Пока он жив, власть жрецов будет усиливаться с каждым днем. Кончится это тем, что наш род будет только формально управлять страной Моора. Но что произойдет после смерти Дена? Верховным жрецом, конечно, станет его брат Геза. Что изменится для нас с тобой? Ничего. Только вместо старика во главе жреческой касты окажется молодой и полный сил. Значит, нужно, чтобы Геза обязательно стал членом нашей семьи. Тогда он будет нам не опасен. Оскорбленный отказом, верховный жрец – непримиримый враг. Тебе это понятно?

– Да, понимаю. Но ведь и Геза может умереть точно так же, как его старший брат.

– Это труднее во много раз. Ден так состарился, что его смерть никого не удивит. Геза молод. Жрецы на стороне Дена и Гезы. Они знают, кому обязаны своей неслыханной властью в стране. Они многочисленны и умны. Они знают, что мы, то есть ты и я, ненавидим и боимся Дена и Гезы. Неужели ты можешь думать, что они ничего не заподозрят, если умрут и Ден и Геза? Нет, они сразу все поймут. А тогда могут произойти непредвиденные вещи, вплоть до смены династии.

– У меня есть солдаты. Не забывай об этом, – надменно сказал Бора.

– При жизни нашего деда – Дора – было такое столкновение солдат с жрецами. Ты знаешь, чем оно закончилось. Народ слушается жрецов.

Бора задумался.

– Как ты думаешь убить Дена? – спросил он.

Роз поморщился от такой прямолинейности. Он не любил называть вещи своими именами.

– Он должен умереть от «старости»!

– Может быть и так, – сказал Бора. – Но я сделал бы все это гораздо проще и надежнее.

– А как? – с любопытством спросил Роз. Его заинтересовало, что в голове Боры могла возникнуть какая-то мысль.

– Я пригласил бы Дена на ужин. – Бора замолчал, соображая. Роз ждал продолжения. – Потом я слегка стукнул бы его кулаком по голове. Народу мы скажем, что Ден умер от удара.

И он громко расхохотался своей шутке.

– Умнее ты придумать не мог? – Роз пожал плечами. – Ден умрет у нас в доме! Даже слепому все станет ясно. Он должен умереть в своей постели.

– А кто отравит его? Не ты же сам.

«Хоть это сообразил!» – подумал Роз.

– Предоставь действовать мне, – сказал он громко. – Геза явится к тебе завтра, или, в крайнем случае, послезавтра. Прими его ласково и согласись отдать ему Лану. Хорошо бы сделать так, чтобы при этом присутствовало несколько человек. Тогда Геза не сможет отказаться от своих слов. Смерть Дена – рискованное дело!

– Все будет как ты хочешь, – ответил Бора. – Я знаю, что ты сумеешь сделать все как надо.

И братья расстались, довольные друг другом.


ПЛАН ДОБА

Геза на другой же день отправился к Боре. Он не хотел откладывать свое счастье ни на час.

Бора встретил его приветливо, насколько это было возможно при его врожденной грубости. Кроме него в комнате оказалось еще трое людей, принадлежавших к высшей знати, – два правителя областей и один военачальник. Они встали при входе первого жреца храма Моора и почтительно приветствовали его. Геза ожидал, что они уйдут, но, – видимо, из уважения – все трое остались.

Со свойственной ему бесцеремонностью, которую Геза хорошо знал, Бора сразу же спросил, чему он обязан видеть у себя столь высокого гостя.

Пришлось говорить при посторонних.

Выслушав его просьбу. Бора неуклюже сделал вид, что задумался.

– Ты оказываешь мне большую честь, – сказал он наконец. – Я не ожидал этого. Значит, ты хочешь взять в жены Лану?

– Об этом я и прошу тебя, – ответил Геза, удивленный таким нелепым вопросом.

– Большая честь, – повторил Бора. – Правда, я хотел видеть Лану женой верховного жреца, но ты почти верховный жрец. Ты станешь им после Дена.

– Это может случиться очень не скоро. – Геза счел себя обязанным сказать эту фразу.

– Ден стар, очень стар. – Бора явно не знал, что ему говорить дальше, и сердце Гезы замерло от страха. Неужели он получит второй отказ, да еще при свидетелях? Тогда Лана будет навеки потеряна для него. – Ты прав, – продолжал Бора, – Ден может прожить еще долго.

«Я сделал глупость, – подумал Геза. – Надо было действовать по совету Дена».

– Но я согласен, – неожиданно сказал Бора. Выполнять и дальше совет Роза – затянуть разговор и не соглашаться сразу, было ему не по силам. – Бери Лану и будь с ней счастлив, как я был счастлив с ее матерью Вадой.

Всей стране было известно, что Вада, мать Ланы, умерла от частых побоев мужа.

Он грузно встал и сделал шаг к Гезе.

Не будь тут посторонних людей, Геза, возможно, сумел бы найти предлог уклониться от выполнения обычая, но в присутствии свидетелей это было бы смертельным оскорблением для Боры. Геза напряг мускулы и покорно дал обнять себя своему будущему родственнику.

Его кости буквально затрещали, но Геза нашел в себе силы не показать боли и даже улыбнулся.

– Благодарю тебя, мой будущий отец! – сказал он, с трудом переводя дыхание.

О согласии самой Ланы никто не обмолвился ни единым словом. Спрашивать дочерей вообще не полагалось, но высокое положение давало Лане право выбора мужа. Бора должен был упомянуть о согласии Ланы, если он ничего не знал о ее разговоре с Гезой в беседке. Но осуществление мечты так опьянило Гезу, что он не заметил этой странности.

Присутствующие поздравили жениха.

Потом его отвели к Розу, дяде невесты, и Гезе пришлось выдержать еще одно родственное объятие. Оно было совсем не мучительно физически, но могло причинить куда большую боль, если бы Геза почувствовал сколько ненависти и гнева вложил Роз в это объятие.

Гордый властитель не мог простить Гезе, что вынужден согласиться на его брак со своей племянницей.

Геза вернулся домой чуть не помешанным от счастья.

Он тотчас же приказал разыскать Рени и, когда тот явился, рассказал ему о своем успехе.

Рени нахмурился.

– Мне это не нравится, – сказал он. – Такой поворот должен иметь причину.

Геза смотрел на него, не понимая. Рени улыбнулся, видя его растерянное лицо.

– Я рад за тебя, – сказал он. – Мы поговорим завтра.

– О чем?

– Так, о некоторых моих мыслях.

– Ничего не понимаю.

– Ты поймешь завтра.

Но и на следующий день Геза не понял, вернее, не захотел понять того, что говорил ему Рени.

– Дело совсем просто, – возражал Геза. – Гораздо проще, чем ты думаешь, Рени. Лана меня любит, и она убедила своего отца, что незачем отдавать ее Дену, который все равно скоро умрет. Бора хочет, чтобы его дочь стала женой верховного жреца. Она ею и будет. Вот и все.

– Расскажи мне еще раз, – попросил Рени, – как можно подробнее, не пропуская ни одного слова, ни одной самой мелкой подробности, что говорила тебе Лана? Что говорил Бора и каким тоном? Что сказал Роз?

– Ты какой-то странный сегодня, Рени. Зачем тебе это знать? Ты подозреваешь какой-то заговор? Против кого? Против меня? Это нелепо, раз мне отдают в жены Лану. Против Дена? Им незачем составлять против него заговоры, они уверены, что Ден и так скоро умрет. Согласие Боры вызвано желанием иметь будущею верхового жреца своим родственником. В этом есть смысл. Но какое мне дело! Я люблю Лану, и она будет моей. Больше мне ничего не надо. А вернуть Розу и Боре всю полноту власти я решил давно, и сделаю это, как только стану верховным жрецом. Мне не нравится то неестественное положение, которое создал Ден. Ты же знаешь, Рени.

– Да, но Роз и Бора этого не знают. Ден молод, он только выглядит стариком. Но если он мог постареть всего за двенадцать лун, то может и помолодеть за такое же время. Мы не знаем причин его преждевременной старости. Она только внешняя. Я думаю, что Роз рассуждает именно так. Он должен так рассуждать. Он и Бора ненавидят и боятся тебя и Дена. Как же я могу не беспокоиться, видя, что они внезапно и необъяснимо переменили свое отношение к тебе.

– Милый Рени! – Геза обнял молочного брата. – Ты меня любишь, я это знаю. Радуйся вместе со мной и ничего не опасайся. Все будет хорошо!

Рени вздохнул. Бесполезно говорить с Гезой! Он опьянен счастьем и не в состоянии понимать очевидных вещей.

– Как хочешь, – сказал он. – В моей радости ты не можешь сомневаться. Я счастлив твоим счастьем. Но позволь мне охранять тебя.

– Охранять? – Геза от души рассмеялся. – Можно подумать, что мне грозит смертельная опасность. Ты не в своем уме, Рени. Но поступай как хочешь.

– Я чувствую какую-то опасность, – с глубоким убеждением сказал Рени. – Но смутно и неопределенно. Мне подозрительна вся эта история. Внезапный приход Ланы, быстрое согласие Боры – все это очень странно.

Геза вспомнил мелькнувшее у него подозрение во время разговора с Ланой в беседке и почувствовал правду в словах Рени. Но ему хотелось верить в безоблачное счастье, и он тут же отогнал неприятное воспоминание.

Лицо Рени было так мрачно, что Геза не захотел прекратить разговор, не попытавшись еще раз успокоить своего верного друга.

– Подумай сам, Рени, – сказал он. – Что могут замышлять против меня Бора или Роз, если Лана будет моей женой? Ты знаешь, что брак с жрецом нерасторжим. Если я умру, Лана до конца жизни останется вдовой.

И он ушел, оставив Рени одного с его мыслями.

Молодой раб долго сидел в беседке, пытаясь разобраться в своих подозрениях. Последние слова Гезы навели его на новые мысли. Да, Геза совершенно прав! Жена жреца никогда не сможет стать женой кого-нибудь другого, даже если этот другой тоже жрец. Но Лана еще не жена Гезы. Не тут ли таится опасность? Умертвить Дена выгодно Розу. Но Бора отказал Гезе, и Роз должен думать, что новый верховный жрец будет относиться к ним враждебно. С другой стороны, если Геза также умрет, это возбудит подозрения жрецов. Жрецы никому ничего и никогда не прощают. Сколько людей, так или иначе задевших интересы этой могущественной касты, были найдены мертвыми в своих домах, и никто не мог объяснить их внезапную смерть. В распоряжении храмов много верных, испытанных средств, о которых никому не известно. Но если Геза умрет, будучи женихом Ланы?..

Рени внезапно вспомнил небольшую подробность, о которой Геза упомянул, видимо, случайно. При его разговоре с Борой присутствовали свидетели!

Рени вскочил в сильном волнении. Ну, конечно! Именно это обстоятельство раскрывает весь план Роза. О согласии Боры отдать свою дочь в жены Гезе узнает вся страна. Кто заподозрит, что Геза умерщвлен Розом, если он жених племянницы Роза? Опасность грозит Гезе не после, а до его брака!

Рени казалось, что он понял все до конца. Гезу надо охранять каждый день, каждую минуту, до тех пор, пока Лана не станет его женой.

Об опасности, угрожавшей Дену, Рени не думал. Если Ден умрет, все только свободно вздохнут.

Рени искренно любил Гезу, но он знал также и то, что его собственная судьба неразрывно связана с Гезой. Не будь Гезы, он, Рени, был бы простым рабом, таким же бесправным и угнетаемым, как остальные.

И он решил неотлучно находиться рядом с Гезой. Он часто спал с ним в одной комнате, – теперь это будет ежедневно. Он сам будет следить за приготовлением пищи для Гезы. Ведь умертвить его Роз может только при помощи яда. Не рискнет же он подослать убийцу в дом верховного жреца. Но такая возможность тоже не исключена.

Приняв решение, Рени немного успокоился. Он всегда был человеком действия.

В общих чертах он правильно понял план Роза, ошибившись только в одном. Роз был гораздо хитрее и опытнее Рени. Он знал, что такой наивной уловкой, как мнимое согласие на брак, жрецов нельзя обмануть. Его план относительно Гезы был тоньше, чем думал Рени…

Роз не терял времени. Как только решился вопрос о браке Ланы и прошло достаточно дней, чтобы об этом событии узнала вся страна, он приступил к действиям.

Спешить заставляло Роза и то соображение, о котором Рени говорил Гезе. Ден состарился неестественно. Кто знает, вдруг он начнет молодеть. Никому не известно, какие тайны узнал он у пришельцев. Может быть, мнимая старость только хитрость, чтобы поразить всех возвращением молодости и еще больше возвыситься в глазах населения. А тогда внезапная смерть неизбежно возбудит подозрения.

Роз боялся жрецов. Он знал тайную силу этой могучей касты. Силу, которая всегда помогала власти и поддерживала правителей страны. Роз не хотел обращать эту силу против себя. Если бы Ден не посягнул на его верховную власть, Роз никогда не коснулся бы и пальцем никого из жрецов. Тесное сотрудничество с ними – основа власти. Замышлять против верховного жреца заставил его сам Ден!

Доверенный человек Роза, раб из страны черных людей, по имени Доб был позван в спальню властелина. В преданности этого человека у Роза никогда не возникало никаких сомнений. Доб скорее даст разрезать себя на куски, сжечь живым, чем выдаст планы своего господина.

В обязанности властителей входит знать все, что касается их подданных, в особенности тех, кто стоит близко к верховной власти. Шпионить в домах высших сановников было обязанностью Доба. Он пользовался для этого рабами, так как сам был рабом и не возбуждал в них той ненависти, которую угнетаемые всегда испытывают к угнетателям. И, хотя все его осведомители хорошо знали привилегированное положение Доба, это было в их глазах не недостатком, а, наоборот, достоинством, так как Доб мог хорошо вознаграждать их за службу.

И Доб сообщал своему господину все, что тот хотел знать.

Выслушав Роза, Доб задумался.

– Найти исполнителя твоей воли, мой господин, не очень трудно, – сказал он. – Но дело идет не о простом, а о верховном жреце. Если мой человек будет пойман и уличен, его ждет не обычная казнь.

– Подумай об этом, – сказал Роз. – Его не должны поймать. Тогда жрецы все узнают.

– Они опытны, господин. А если они вскроют тело Дена и найдут яд?

– Ты осторожен и осмотрителен, как всегда, – довольно сказал Роз. – Об этом я не подумал.

– Ты хочешь, чтобы все думали, что Ден умер именно от старости? – спросил Доб.

– Конечно.

– Мне кажется, это ошибка.

– Я не понимаю тебя.

– Яд найдут, – уверенно сказал Доб. – Жрецы очень умны. Если бы это был простой жрец, тогда они поверили бы в естественную смерть.

– Ты прав, – с беспокойством сказал Роз. – Значит, мой план никуда не годится?

– Нет, господин, почему же. Тебе нужно, чтобы Ден умер. Он умрет, но не от старости, а именно от яда.

– Ты сошел с ума?

– Нет, господин, я в полном рассудке. Скрыть нельзя. Значит, Ден должен быть отравлен так, чтобы об этом все знали, весь народ, вся страна.

– Нет, ты помешался, мой бедный Доб!

– Нисколько, мой господин.

– Отравителя сразу найдут.

– Обязательно, и это очень хорошо.

– Он назовет твое имя, а оно приведет ко мне.

– Он не сможет этого сделать.

– Я тебя окончательно не понимаю.

– Все очень просто, мой господин. Рабы Дена ненавидят его. В то, что один из них убил своего господина, все поверят. У Гезы есть раб по имени Рени. Геза относится к нему, как к брату, а Ден не считается с этим. Недавно он избил Рени плетью. У Рени больше оснований ненавидеть Дена, чем у других. Знаешь ли ты, мой господин, что этот Рени получил такое же образование, как сам Геза?

– Что?! Он осмелился нарушить закон?

– Да, мой господин. Геза научил его всему, что знал сам.

– Этот Рени завтра же умрет.

– Подожди казнить его, – он мне нужен.

– Не думаешь ли ты именно ему поручить это дело?

– Нет, господин. Рени не согласится и расскажет Гезе. Он нужен мне, чтобы ответить за смерть Дена. Рени казнят жрецы. И Гезу не в чем будет обвинять. Муж Ланы должен быть незапятнан, чтобы стать верховным жрецом.

– Ты очень умен, Доб, – сказал Роз.

– Я стараюсь быть полезным тебе, мой господин, – скромно сказал Доб. – Ты скажешь Гезе при случае, что знаешь о его преступлении, и он навсегда останется благодарен тебе за то, что ты его не выдал. Ведь если о таком поступке узнают, это неизбежно лишит Гезу сана верховного жреца.

– Ты просто сокровище, Доб! Но кто же выполнит твой план? – Роз был в восторге.

– У меня есть подходящий человек. Его зовут Моа, и он давно служит мне, хотя и не является рабом. Я держу его в руках, зная его преступную тайну.

– Какую тайну?

– Он ворует воду из канала, идущего в твой сад, господин, – понизив голос, сказал Доб.

– И, давно зная об этом, ты молчал? – в гневе спросил Роз. – Я вижу, Доб, что ты не все говоришь мне. Ты умолчал о Рени… Теперь этот Моа…

– О том, что Рени образован, я сам узнал только вчера, – спокойно объяснил Доб, – когда мне сообщили о подслушанном разговоре его и Гезы, мой господин. А Моа был мне нужен. Значит, он был нужен и тебе. И сейчас он нужен. Кража воды не такое уж большое преступление, – пожав плечами, закончил он.

– Знаешь что, Доб! – возмущенно сказал Роз. – Если бы это был не ты… Такие дерзкие слова стоили бы головы любому рабу. Понимаешь ты это?

Доб улыбнулся.

– Ты можешь казнить меня, когда только захочешь, мой господин, – сказал он.

Роз промолчал. Грозный властитель привык к своевольству своего раба и прощал ему все. Доб был ему необходим.

– Хорошо, – сказал он. – Ты сообщил мне о двух преступниках. Оба нужны тебе. Но я казню их обоих.

– После смерти Дена, мой господин.

Роз опять промолчал. Не замечая этого, он давно уже подчинялся умственному превосходству Доба, всегда и во всем соглашался с ним. Доб это знал и, единственный человек в стране, нисколько не боялся гнева Роза.

– Но этот Моа тебя знает, – сказал Роз. – Как же ты не боишься открыть ему такую тайну?

– Он будет молчать, мой господин, – ответил Доб.


НАКАНУНЕ ТОРЖЕСТВА

Подошел наконец торжественный день, когда по древнему обычаю Геза должен был отпраздновать согласие Боры отдать ему в жены свою дочь.

Ден обрадовался случаю, который давал ему возможность показать свое гостеприимство и одновременно возобновить утраченные за прошедшее время связи с влиятельными людьми, разрушить стену непонимания и страха, отделившую его от всех с того дня, когда в его доме появились пришельцы. «Отверженность», о которой говорил Геза, давно уже тяготила Дена, да и просто была опасна. До сих пор удобного случая не представлялось. Жрецам не разрешалось устраивать в своем доме празднества, кроме редких случаев, строго предусмотренных. Одним из таких дозволенных случаев был брак жреца.

А Геза радовался еще больше, но по другой причине. В их доме соберутся все высокопоставленные лица, никто не осмелится не принять приглашение Дена. После этого Лана окончательно станет его невестой. Взять свое согласие обратно Бора уже не сможет, даже если бы и захотел это сделать.

– Наконец-то, – облегченно вздохнул и Рени, когда Геза сообщил ему, что празднование состоится завтра. – Значит, мне осталось охранять тебя только до завтрашнего вечера. Я уж начал думать, что этот день никогда не настанет.

– Ты устал, мой бедный Рени! Но ты видишь теперь, что твои опасения не имели оснований. Ничто не угрожало мне с самого начала.

– Ты так думаешь? – многозначительным тоном спросил Рени. – А я буду еще внимательнее в этот последний день, до тех пор, пока Бора при всех не скажет, что Лана твоя, пока он не выпьет за здоровье жениха его дочери. Только тогда я соглашусь, что опасности больше нет. Не захочет же Бора сделать Лану вдовой в столь юном возрасте. Он ее любит. И очень прошу тебя: ничего не ешь и не пей в начале пира. Жаль, что я не смогу сам стоять за твоей спиной и прислуживать тебе.

– Ты будешь стоять рядом со мной, – ответил Геза. – Ден разрешил поставить тебя за спиной Боры. Но я же не могу не выпить за здоровье гостей.

– Я наполню твой кубок заранее. На это никто не обратит внимания.

Геза рассмеялся.

– Пусть будет так, – сказал он, – если это доставит тебе удовольствие.

Рабы в доме давно уже сбились с ног. Целую половину луны их заставляли работать с утра до вечера. Весь дом сверху донизу украшался цветами и гирляндами зелени. Сотни факелов и масляных светилен были искусно спрятаны в саду и должны были одновременно загореться в нужный момент. Пиршественный зал походил на оранжерею. Ден приказал любой ценой достать шкуры белых зверей, обитавших на дальнем севере и бывших в их южной стране большой редкостью. Этими шкурами, собранными во многих городах, покрыли весь пол и скамьи. По приказу Дена все храмы страны прислали самые редкие яства и напитки из своих подвалов.

Ден решил поразить гостей роскошью. Он знал, что от него ждут чего-то необычайного, что все уверены в том, что пришельцы дали ему в руки неизвестные людям силы. Он мучился сознанием своего бессилия. Сможет ли роскошь празднества заменить отсутствующие чудеса? Не уменьшит ли это тот ореол таинственности, который окружал его и был ему так выгоден? Ведь одна только роскошь доступна многим, не только ему.

Из затруднительного положения вывел Дена его брат. Выслушав сомнения Дена, Геза обещал подумать и на следующее утро действительно предложил такое, до чего сам Ден никогда бы не додумался.

– А разве это можно? – спросил Ден с сомнением и надеждой в голосе.

– Почему же нет. – Геза ни словом не обмолвился, что средство поразить всех гостей придумал Рени. – Пришелец советовал бросить шар в море. Значит, его можно брать в руки и переносить с места на место.

– Я боюсь до него дотронуться, – откровенно сказал Ден.

– Я тоже, но мы поручим это Рени.

Такое предложение в глазах Дена было вполне естественным. Если существует какая-то опасность, то пусть ей подвергнется раб. Ден не мог знать, что, говоря это, Геза только выполняет просьбу самого Рени.

– А если шар здесь не загорится?

– Вот это и интересно проверить, – снова повторил Геза слова Рени. – Но я не думаю, что шар может гореть только над столом. В тайнике стола нет, и ты сам рассказывал, что там горит такой же шар.

– Когда же мы это сделаем?

– Перед самым празднеством. Можно было бы поступить еще лучше: внести шар при всех. Но это будет нелепо, если он не загорится.

– Мы можем проверить заранее, – сказал Ден, воодушевленный выдумкой Гезы.

Если затея увенчается успехом, вся страна будет поражена. Потрясающее впечатление не развеется никогда! Такие вещи не забываются.

– Позови Рени!

Рени тотчас же явился. Низко поклонившись, он замер в ожидании, готовый исполнить любое приказание. И, хотя он отлично знал, зачем его позвали, догадаться об этом по его лицу было невозможно.

Ден заранее удалил всех рабов. В зале никого не было.

– Рени, – сказал Геза, – поднимись в семигранную комнату и принеси сюда шар.

– Черный шар?! – Рени прекрасно разыгрывал безграничное удивление.

Потом, словно спохватившись, он почтительно поклонился обоим братьям и направился к двери.

Потянулись минуты напряженного ожидания.

Геза волновался, вероятно, гораздо сильнее Дена. Что ни говори, а таинственный шар пришельцев вызывал невольный страх не только в народе, но и в нем. Геза ни за что на свете не хотел подвергать Рени какой бы то ни было опасности. Ведь до сих пор никто никогда не дотрагивался до шара. И хотя он сам только что убеждал Дена в том, что шар можно не только трогать, но и переносить, полной уверенности в этом у него не было. Но Рени сам просил произвести этот рискованный опыт и поручить исполнение именно ему.

Что касается Дена, то его беспокоил только результат опыта.

Ждать пришлось довольно долго, Рени почему-то медлил. Геза начал уже серьезно тревожиться.

Наконец послышались шаги и на пороге появилась бронзово-красная фигура молодого раба. В его руках был черный шар.

Геза облегченно вздохнул.

Твердыми шагами, внешне совершенно спокойно, Рени вышел на середину комнаты, ступил на скамью, с нее на стол и, вытянув руки, поднял шар над головой.

Это была ошибка, Рени «не мог знать», что задумали Ден и Геза, зачем они велели ему принести шар. Стоило Дену обратить внимание на эту странность – и он сразу понял бы всю разыгранную комедию. Но, к счастью, Дену было сейчас не до размышлений.

– Приказывай, господин, – сказал Рени.

Геза понял, что осторожный Рени хочет, чтобы ответственность за то, что могло сейчас произойти, легла на самого Дена. Кто знает, вдруг шар не повиснет в воздухе, а упадет и разобьется. На Рени мог тогда обрушиться безрассудный гнев Дена.

Верховный жрец молчал, очевидно не решаясь произнести слова, которых ждал Рени.

– Надо довести до конца, – сказал Геза.

– Отпусти шар! – приказал Ден.

Рени отнял руки и быстро соскочил на пол.

Шар не упал!

Он висел над столом, ни к чему не прикрепленный, таинственный, непонятный, одним только неестественным своим положением вызывая чувство непреодолимого страха.

И все трое смотрели на шар со страхом, дажеДен, который видел его каждый день. Рени не мог поверить, что именно он осмелился взять в руки этот шар и принести его сюда. Собственная смелость удивляла его.

– Наши гости разбегутся, – сказал Геза.

– Они никогда не осмелятся это сделать, – ответил Ден. – Но шар не светит.

Он совсем забыл, что сотни раз входил в семигранную комнату и каждый раз заставал шар не светившимся. Он вспыхивал после его прихода.

И действительно, едва он успел произнести эти слова, шар вспыхнул.

Над столом повисло маленькое солнце. Огромный зал, с двумя рядами столбов, поддерживавших потолок, осветился так ярко, как не был освещен со дня своей постройки. Самые отдаленные углы оказались залитыми ослепительным белым светом.

– Этого не видел никто и никогда, – прошептал Ден. – Благодарю тебя, Геза!

Рени незаметно улыбнулся. Если бы гордый жрец мог знать, что он благодарит не Гезу, а своего раба!

– Теперь надо отнести его обратно, – сказал Геза. – Но сперва он должен погаснуть.

– Он всегда гаснет сам, но как это сделать, я не знаю.

Рени приблизился:

– Разреши мне сказать.

– Говори!

– Позволь мне снова взять его в руки, мои господин.

– Ты обожжешься! – воскликнул Геза.

– Я думаю, он потухнет, – скромно ответил Рени.

– Вот как, – заметил Ден, – ты, оказывается, умеешь думать.

Рени молчал, ругая себя за проявленную инициативу.

Что с ним случилось сегодня? Почему он дважды забыл осторожность, давно ставшую привычкой?..

– Что ж, попробуй! – решил Ден. – Нельзя же оставить шар здесь. Ты преступно избаловал Рени, – обратился он к брату, когда Рени отошел от них. – Раб осмеливается думать! Это неслыханно!

– Я часто разговариваю с Рени. – Геза тоже понял допущенную Рени оплошность и старался исправить ее. – Я сам приказал ему думать, когда он говорит со мной. Сейчас он обращался ко мне. Он выполняет мой приказ.

Ден ограничился тем, что пожал плечами.

Предположение Рени оправдалось раньше, чем он сам думал. Он не успел не только дотронуться до шара, но даже поднять руки. Шар погас, как только он поднялся на стол.

«Похоже, что шар слышит мысли человека», – с невольным страхом подумал Рени.

Он осторожно дотронулся до поверхности шара. Она была холодной, будто не от нее только что исходил яркий свет.

«Все, что светит, одновременно и греет, – думал Рени, неся шар обратно в семигранную комнату. – Ручки светилен сильно нагреваются. Солнце греет. Почему же шар ведет себя иначе? Видимо, это не свет, а что-то другое. Но что?»

Успех празднества был обеспечен, – люди убедятся в могуществе верховного жреца. Ден был в восторге.

– Напрасно я велел приготовить факелы и светильники в саду, – говорил он. – Этот шар заменит собой все.

– Они не помешают, – возражал Геза. – Не будем же мы выносить его в сад.

– Это было бы еще поразительнее.

– Согласен с тобой. Но нельзя же оставлять пиршественный стол в темноте, чтобы осветить сад.

Они долго и тщательно обсуждали церемониал появления шара. Внесет его Геза. Все должны думать, что дотрагиваться до шара может только жрец.

А вечером того же дня, когда Ден по обыкновению поднялся в семигранную комнату, его поразил неожиданный и тяжелый для него удар.

Картины в столе исчезли.

Сколько ни нажимал Ден на оба выступа – ничего не появлялось в таинственной глубине стола. Шар продолжал сиять ровным белым светом, узкий луч не показывался, и только самый свет становился неровным, мигающим в тот момент, когда рука Дена касалась таинственных кнопок.

До сих пор ни разу ничего подобного не было.

В полном отчаянии Ден приказал позвать Гезу и, когда тот пришел, обрушил на него град проклятий.

– Но в чем же я виноват? – оправдывался Геза. – Ты сам согласился, чтобы Рени принес шар вниз.

– Я сожгу твоего Рени в священном огне, – неистовствовал Ден. – Будь проклят ты сам и твоя глупая выдумка!

– Сегодня днем ты благодарил меня за эту «глупую выдумку», – сказал Геза, пожимая плечами. – Кто же мог знать, что так случится? И я совершенно не понимаю, в чем вина Рени и за что его надо сжечь. Он выполнил наш приказ.

– Так что же теперь делать? – спросил Ден, внезапно успокоившись.

– Не знаю.

– Неужели картины больше никогда не появятся?

Ден произнес эти слова таким жалостным голосом, что Гезе стало жаль его. Он мог бы посоветовать брату одно-единственное средство – позвать Рени и спросить его мнение, но этого никак нельзя было сделать.

– Не знаю, – повторил он. – Я подумаю об этом и, может быть, пойму, в чем тут дело.

– Прошу тебя это сделать!

Геза ушел.

Ден остался наверху и сошел вниз только под утро. Достаточно было посмотреть на его лицо, чтобы понять – картины так и не появились.

Ни Ден, ни Геза, ни даже Рени никогда не смогли бы догадаться, что здесь произошло простое, хотя маловероятное совпадение. Шар был в исправности. Много веков спустя в аналогичном случае люди сказали бы: «Окончилась передача». Но в эту эпоху подобная мысль не могла прийти в голову никому, несмотря на то, что пришельцы говорили о том, что картины рисуются не шаром, а приходят, с помощью шара, с их родины. Ден помнил эти слова, но был бессилен сделать из них правильный вывод.

А Рени, с большим интересом выслушав рассказ Гезы, задумался и сказал:

– Скорей всего, дело в расстоянии между шаром и столом. Ты говорил, что пришельцы, прежде чем повесить шар, что-то измеряли. Видимо, я положил его не в ту точку, в которую надо. Посоветуй Дену передвигать шар до тех пор, пока картины не появятся снова. Больше я ничего не могу придумать.

– Хорошо, – ответил Геза, – я так и скажу ему. Но не сейчас, а после празднества. А то он, чего доброго, не позволит внести шар в комнату пира…

А в то самое время, когда происходил этот разговор, Доб стоял перед Розом и докладывал ему, что все готово и приговор, вынесенный Дену, может быть приведен в исполнение.

– Ты предусмотрел все? – спросил Роз.

– Все, господин!

– Твой человек не обманет?

– Никогда, господин! Он готов и выполнит мой приказ.

– И ты уверен, что он будет молчать?

– Его заставит молчать сам Геза.

Роз с любопытством посмотрел на своего наперсника.

– Ты очень умен, Доб! – сказал он, повторяя эту фразу уже в бессчетный раз. – Я не всегда могу понять тебя сразу.

Безгранична была гордость Роза и его уверенность в своем превосходстве над рабом. Постоянно повторяя эти слова, он никогда не думал, что признает ими умственное превосходство Доба над собой. Такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Доб это понимал и не опасался за себя.

– Объясни, Доб!

– Ты увидишь все своими глазами, господин.

– Каким образом?

– Окажи Гезе честь и присутствуй на пиру вместе с твоим братом.

– Я не собирался там быть.

– Если ты хочешь видеть, то должен быть, – спокойно ответил Доб, уверенный, что Роз не устоит перед искушением. Присутствие Роза при смерти Дена входило важной деталью в план Доба. И он не ошибся, изучив характер своего властелина до тонкостей.

– А что я должен делать? – спросил Роз.

– Ничего. Присутствовать, и только.

– Я там буду.

Доб удалился, торжествуя. Теперь его план осуществится без малейшей заминки. Роз не удержится и скажет Гезе, что ему известно о том, что жрец нарушил закон, дав рабу образование. Остальное сделает сообразительность Гезы.

Доб заботился о своей безопасности. Он хорошо знал, что никакая близость к властителю не спасет его, если жрецы узнают о его участии в убийстве верховного жреца. Что может сделать Роз, если Доба в одно утро найдут мертвым? Погоревать, и только. Пусть Роз тешит себя иллюзиями своей силы. Он, Доб, знает, что по воле господина вступил в борьбу с более могущественной силой. Он защитит себя сам.

Все произойдет так, как им задумано. Моа уже находится в доме Роза, выданный Добом за нового раба. Бора согласился взять его с собой к Дену. Как полагается по обычаю, Моа и второй раб Боры будут прислуживать на пиру Дену и Гезе. И одним ударом будут достигнуты три цели: исполнится воля Роза, приговорившего к смерти Дена и Рени, умрет исполнитель этой воли и будет обеспечена безопасность самого Доба.

В эту ночь он спал спокойно.

И так же спокойно, в комнате Гезы, спал Рени. Охраняя своего брата и друга, он никак не мог думать, что смертельная опасность нависла над ним самим, а не над Гезой.


СМЕРТЬ ДЕНА

Ден пригласил на празднество более ста человек – всех, занимавших более или менее значительные посты. Никто не отклонил приглашения. Помимо того, что это само по себе было небезопасно, всех привлекала самая таинственность этого дома, так давно пугавшего город и всю страну. Многие, правда, явились только из опасения прогневать верховного жреца, так как разделяли суеверный страх народа.

Но ничего страшного или таинственного они сейчас не увидели. Все было таким, каким всегда бывало в домах знати. Удивляло только плохое, более чем скудное, освещение пиршественного зала. Всего десять прикрепленных к стене факелов слабо озаряли огромную комнату, оставляя стоявший на середине стол в полумраке.

Но никто не осмелился открыто выразить удивление.

Гости входили в зал, почтительно, а иногда и подобострастно приветствовали хозяев и садились к столу, кто где хотел. Большинство предпочло сесть подальше от мест, предназначенных для Дена, Гезы и Боры.

По мере увеличения числа гостей легкий шелест разговора переходил в гул. Бесшумными тенями скользили многочисленные рабы дома, предлагая гостям прохладительные напитки. Вечер был жарким.

Бора должен был явиться последним. Таков был обычай. По тому же обычаю невеста, то есть Лана, не имела права присутствовать на празднестве.

Все приглашенные уже явились, шло время, а Боры все еще не было. Ден начал хмуриться, подозревая какую-нибудь сумасбродную выходку склонного к глупым шуткам властителя. Неожиданно ему доложили о прибытии Роза.

Это было большой честью даже для верховного жреца. Никогда Роз и Бора не посещали кого бы то ни было вместе, считая, что и одного из них вполне достаточно, чтобы осчастливить подданного.

Встретить властителя вышел Геза. Его сопровождал Рени с факелом в руке. Оба поклонились, – Геза – слегка наклонив голову, Рени – до самой земли.

Высокомерное приветствие первого жреца разозлило Роза, но он сдержался. Очень скоро надменность Гезы сменится страхом перед тем, кто знает его преступную тайну.

Перед отъездом из дворца Доб как бы случайно напомнил Розу об этой тайне, и всю дорогу Роз наслаждался своим предстоящим торжеством над Гезой.

Рени стоял на коленях, подняв факел над головой. Кто такой этот раб, Роз легко догадался. Момент показался ему удобным.

Он не торопился войти в дом. Гости должны ожидать его, и как можно дольше.

– Кто этот раб? – спросил Роз.

– Его зовут Рени, – ответил Геза, удивленный странным интересом властителя к рабу.

– Он твой молочный брат?

Гезе не понравилась осведомленность Роза, но отрицать не имело смысла.

– Да, это так.

– И ты его любишь?

Незаметно для Роза Рени бросил на своего господина предостерегающий взгляд.

– Не более, чем других рабов, – как только мог равнодушнее ответил Геза.

– Я слышал другое.

Геза вздрогнул. Роз заметил и усмехнулся. Сейчас он покажет этому лицемеру!

– Встань! – приказал он Рени. А когда тот поспешно поднялся с колен, Роз внимательно всмотрелся в его лицо. – Я еще не встречал раба, – обратился он к Гезе, – у которого было бы такое выражение глаз. Можно подумать, что он образован.

«Что это значит?» – ужаснулся Геза.

– Рени очень смышлен, – сказал он, только чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Да? – Роз повернулся к Рени. – Скажи мне, сколько человек пригласил твой хозяин?

– Не знаю, господин, – ответил Рени. – Много.

– Разве ты не сосчитал?

– Я не умею считать, господин.

– Не умеешь? Хорошо, отойди!

Рени низко поклонился и отошел в сторону.

– Ты первый жрец храма Моора, Геза, – сказал Роз. – И ты первый должен соблюдать законы.

– Я никогда не нарушал их.

Роз почувствовал страх в голосе Гезы. Умница Доб! Пожалуй, на первый раз достаточно.

– Тем лучше, если это так. – В глазах Роза Геза видел холодную насмешку. – Закон запрещает рабам даже грамотность.

Геза в полном замешательстве не знал, что ему говорить.

Роз переменил тему. Еще несколько минут они беседовали о разных вещах, пока Роз не решил, что прошло достаточно времени и он может войти в дом.

Геза шел за ним, терзаясь сомнениями. Знает ли Роз, и что именно он знает? Если ему известно все, Рени грозит смертельная опасность. Но почему Роз не говорит прямо, если ему сообщили о Рени?

Геза чувствовал, что Роз ведет с ним какую-то игру, но что он задумал, молодой жрец не мог догадаться.

Ден не сделал ни шагу навстречу Розу, но встал и поклонился ему со всеми признаками глубокой почтительности.

Почти тотчас же доложили о прибытии Боры. Ден напрасно тревожился, – Бора просто ожидал, чтобы его брат прибыл раньше.

Роз ничего не спросил, потому что был умен и осторожен. Бора, едва войдя в зал, тут же громко обратился к Гезе:

– Ты собираешься праздновать мое согласие в темноте? Если ты беден и у тебя нет факелов, я мог бы прислать их.

Все гости дружно рассмеялись шутке властелина.

– О нет! – ответил Геза. – Мы ждали твоего прихода, чтобы осветить зал.

Бора принял это как знак внимания к себе и остался доволен ответом.

Вместе с Борой прибыли два раба, богато одетые в золоченые туники. Они поднялись на помост и встали позади мест, предназначенных для Дена и Гезы. Тотчас же по знаку Дена Рени и другой раб, оба в белоснежных одеждах, застыли за спиной Роза и Боры.

Лицо раба, стоявшего возле Дена, показалось Гезе смутно знакомым.

– Где-то я видел его, – сказал он, обращаясь к Боре.

– Его зовут Моа, – ответил тот. – Ты мог видеть его у меня в доме.

Ден встал и, в наступившей тишине торжественно сказал:

– Геза! Твой брак с дочерью великого правителя страны делает честь нашему роду. Сегодняшний праздник должен запомниться всем. Окажи честь нашим гостям, освети зал!

Геза вышел.

Слова Дена и уход Гезы удивили всех. Приказать внести факелы и светильники можно было и не удаляясь. Неясное предчувствие чего-то необычного овладело гостями. Они вспомнили, где находятся, и давний страх перед этим домом снова поднялся в их сердцах.

В зале наступила напряженная тишина.

– Что ты задумал? – тихо спросил Роз.

– Сейчас увидишь, – ответил Ден.

Четыре раба внесли небольшую лестницу, покрытую, как ковром, черной шкурой, и поставили ее у середины стола. Сидевшие возле этого места испуганно отодвинулись. Даже в простой лестнице они видели что-то таинственное.

Появился Геза. Он медленно вошел в зал, держа на вытянутых руках черный шар.

Об этом предмете по стране ходили самые невероятные слухи. Но никто никогда не видел его. По залу прошел шепот.

Красноватый свет факелов играл бликами на черной одежде Гезы, на бронзовой коже его лица, но, странное дело, не отражался в черной и гладкой поверхности шара.

Невыносимо медленно Геза приближался к лестнице.

Даже Бора почувствовал волнение. Все встали. Жрецы, съехавшиеся со всей страны, по одному от каждого храма, низко склонились перед Гезой.

Все так же медленно Геза подошел к середине стола, поднялся по лестнице и, подобно черной статуе в храме, застыл неподвижно, подняв шар над головой.

Ден восхищенно следил за каждым движением брата. Геза великолепно разыгрывал придуманную ими сцену. Только бы шар не вспыхнул сейчас!

Но вот Геза опустил руки. Общий крик, вернее вопль, вырвался из всех уст. Более ста человек окаменело, не веря своим глазам.

Шар повис в воздухе!

Действительно, только сознание того, что они находятся в гостях у верховного жреца, смогло удержать людей от панического бегства!

Ден встал и простер руки к шару.

Роз вскочил. Неизвестно, что он хотел сказать или сделать, – это навсегда осталось тайной для него самого, но он тут же почти упал обратно на скамью.

Шар вспыхнул!

Ослепляющий свет разлился по залу.

Вполне возможно, что в этот момент ничто уже не смогло бы удержать гостей Дена, но никто не двинулся. Люди потеряли способность даже пошевелиться.

Ден сел. Геза невозмутимо сошел на пол и направился к своему месту рядом с Борой, который невольно отодвинулся при его приближении.

– Приступим к пиру! – громко сказал Геза традиционные слова хозяина дома. – Рабы, наливайте кубки!

Но исполнить его приказ было некому. Все, рабы и гости, лежали на полу лицом вниз. Один Рени остался стоять за спиной Боры, который сидел ни жив ни мертв от ужаса. Ден снова поднялся.

– Слушайте меня! Поднимитесь и ничего не бойтесь? Сила богов, проявившая себя в этом шаре, служит мне. Спокойно пируйте. Рабы, исполняйте свое дело.

И рабы встали первыми. Страх перед господином пересилил суеверный ужас. За ними встали жрецы. Робко поднялись все гости, удивляясь, что остались живы.

Первый непереносимый страх прошел. Теперь можно было не опасаться, что кто-нибудь подумает о бегстве из дома. К людям вернулась способность мыслить, а с нею и благоразумие.

Ден спокойно опустился на свое место.

– Что это значит? – спросил Роз, и его голос заметно дрожал от волнения. – Разве пришельцы были богами?

– Они никак не могли ими быть, – ответил Ден, настолько громко, чтобы его услышали все. – Разве они были похожи на тебя и твоего брата?

Никто не смотрел на шар. Его блеск ослеплял, подобно блеску солнца.

Ден был полон скрытого торжества. Он знал, что с этого момента на него и Гезу будут смотреть почти как на богов.

Знал это и Роз.

И если бы он мог изменить события, шедшие уже помимо его воли, шар спас бы жизнь Дена. Но Роз даже не знал, кто именно выбран Добом для исполнения приговора.

Оправившиеся от потрясения рабы подошли к гостям и наполнили оловянные кубки. Рени налил в кубок Боры и, как бы случайно, сделал то же с кубком Гезы, опередив раба, стоявшего за ним.

Этого никто не заметил.

Бора поднялся.

– Я согласился отдать свою дочь Лану в жены первому жрецу храма Моора Гезе, – произнес он старинную формулу, но произнес совсем с другим чувством, чем сделал бы это, не будь сцены с шаром. Теперь он радовался, что ее мужем станет столь могущественный человек.

Он выпил первым. За ним Геза. Ден и Роз поднесли кубки к губам одновременно с гостями.

Только один человек во всем зале знал, что должно сейчас произойти. Моа, стоявший за спиной Дена, замер.

Ден выпил. Несколько мгновений он сидел неподвижно с кубком у рта, потом покачнулся и упал головой на стол.

Все вскочили со своих мест. Все, кроме Роза.

Геза поднял брата.

Ден был мертв. Зеленоватая пена застыла у краев его посиневших губ.

В зале поднялась невообразимая паника. Жрецы кинулись к Дену и Гезе. Часть гостей бросилась к выходу, не сомневаясь, что верховного жреца поразил гнев богов. Не обрушится ли этот гнев на всех, кто видел таинственный шар?..

Старейший из жрецов наклонился над трупом Дена.

– Ты видишь, – сказал он Гезе, – эту зеленую пену и синие губы твоего брата. Верховный жрец отравлен!

Едва успели прозвучать эти страшные слова, как зал опустел. Все, даже жрецы, кинулись прочь. Остались только рабы, три старейших жреца, два военачальника, Роз и Бора.

– Ты уверен в том, что сказал? – спросил Роз.

– Уверен, господин! Этот яд мне известен.

– Кто мог отравить верховного жреца?

В голосе Роза звучал такой яростный гнев, что не поверить его искренности было невозможно.

– Я этого не могу знать, господин, – пролепетал перепуганный жрец.

Моа опустился на колени перед Гезой:

– Дозволь мне сказать, господин.

– Говори, – почти машинально ответил Геза. Он еще не в силах был осмыслить происшедшее.

– Я видел, господин. Видел, как в кубок твоего брата было что-то положено.

Роз мгновенно все понял.

– Почему же ты ничего не сказал, презренный? – гневно спросил он.

– Я не мог заподозрить того, кого господин поставил прислуживать властителю.

– Кто? – грозно спросил Геза.

– Вот он! – Рука Моа протянулась к Рени.

Геза отшатнулся.

Рени невероятным усилием воли сумел заставить себя спокойно сказать:

– Этот человек лжет.

Роз хорошо знал предусмотрительность Доба. Доказательство преступления Рени должно быть!

– Обыщите этого негодяя! – приказал он.

Три жреца набросились на Рени, как стая волков. Не прошло и минуты, как один из них с торжествующим криком вытащил из-за его пояса маленький сверток.

В нем лежала крупица зеленого вещества.

– Яд! – сказал жрец.

– Кого еще задумал ты отравить? – спокойно спросил Роз.

Рени пошатнулся. Только бронзово-красная кожа его лица не позволила заметить, как вся кровь отхлынула к сердцу.

– Взять его! – приказал Роз.

Рени связали руки. Два раба встали возле него.

– Приказывай! – сказал Роз, обращаясь к Гезе. – Теперь ты верховный жрец.

Эти слова вывели Гезу из состояния столбняка, в котором он находился с момента, как у Рени нашли яд.

Верховный жрец! Да, Роз сказал правду, он, Геза, – верховный жрец! И именно он должен произнести приговор, осуждающий Рени на жестокую казнь. Нет возможности спасти его. Полученное доказательство бесспорно в глазах всех.

Ни на секунду Геза не поверил в виновность Рени. Сверток с крупицей смертельного яда кто-то ему подсунул. Кто? Конечно, Моа. Он выдал себя, сказав, что видел, как Рени положил такую крупицу в кубок Дена. Рени не мог этого сделать, – значит, сам Моа.

В это ужасное для него мгновение Геза до конца понял, насколько прав был Рени, подозревая заговор. Он правильно понял все: вероломство Ланы, лицемерное поведение Боры – все, все! Не догадался только об опасности, угрожавшей ему самому.

А он, Геза, не послушался человека, который был во много раз проницательнее его самого. И вот расплата: он должен убить Рени, чтобы его смерть скрыла истинного виновника.

Весь замысел Роза стал ясен для Гезы. Он мог бы еще сомневаться, если бы сам Роз не затеял разговора о Рени. Цель этого разговора – держать Гезу в руках под угрозой разоблачения, заставить казнить Рени, не пытаясь найти настоящего убийцу Дена, была предельно ясна.

Все это промелькнуло в уме Гезы за секунду. Бешеный, нерассуждающий гнев охватил его. Рени погиб, но это не спасет убийцу. Он, Геза, попался в ловко расставленные сети. Роз ответит за это в свое время.

Геза огляделся налитыми кровью глазами. Он был так страшен, что все, кроме Роза и Боры, невольно попятились.

Взгляд Гезы упал на короткий бронзовый меч, висевший на поясе одного из военачальников. Прежде чем кто-нибудь смог сообразить, что он хочет делать, Геза выхватил меч из ножен, и голова Моа слетела с плеч.

Расчет Доба оправдался полностью.

Словно ничего не произошло, Роз хладнокровно повторил:

– Приказывай! – И добавил так тихо, что его мог слышать только Геза: – Опомнись! На тебя смотрят.

Не столько эти слова, сколько укоряющий взгляд Рени вернул Гезу к сознанию действительности. Он вдруг понял, что его бешеный порыв сыграл только на руку Розу. От Моа теперь уже ничего не узнаешь!

Глаза Рени молили и требовали.

«Играй! – говорили они Гезе. – Играй свою роль» Заставь всех поверить тебе. Обо мне ты успеешь подумать".

Геза почувствовал, что совершенно успокоился. Если он не проявит жестокости по отношению к Рени, это удивит всех и неизбежно возбудит подозрения.

– Я убил твоего раба, – сказал он Боре. – Прости меня.

– Не имеет значения, – ответил тот. – Я дарю его тебе.

– Я рад, что ошибся и в приступе горя не обезглавил этого, – Геза указал на Рени. – Слишком легкая смерть! Уведите его! – приказал он жрецам. – Заточите его в подземной темнице храма!

Рени увели.

Геза знал, что его несчастный брат проведет несколько дней в ужасающих условиях, без пищи и воды!

Но что он мог сделать?!

Роз успокоился, видя жестокость Гезы к мнимому преступнику. Видимо, ему только показалось, что новый верховный жрец не поверил обвинению.


КАК СПАСТИ РЕНИ?..

Убежавшие из зала вместе со всеми гостями жрецы вскоре опомнились и вернулись. На их счастье, новому верховному жрецу было не до них. Геза даже не заметил их временного отсутствия. Такой поступок грозил каждому наказанием, вплоть до лишения сана.

Остальные гости ничем не рисковали, разве что гневом верховного жреца, который при случае мог отомстить за оскорбление, и страх не позволил им вернуться.

Но Геза и на это не обратил никакого внимания.

Надо было играть роль, и все душевные силы Гезы напряглись, чтобы не дать почувствовать Розу и старшим жрецам своего истинного состояния.

Единственная надежда на то, чтобы оказать Рени какую-нибудь помощь впоследствии, заключалась в том, чтобы все поверили, что виновность Рени не возбуждает в верховном жреце никаких сомнений.

Когда мнимого преступника увели, Геза приступил к обряду перенесения тела Дена в храм Моора.

Церемония была пышной и длительной.

С помощью солдат, вызванных по приказу Роза, согнали народ. Люди расположились от дома до храма сплошным живым коридором.

Озаренная пламенем сотен факелов, траурная процессия медленно проследовала в храм. Труп Дена несли на руках, высоко подняв его над головами. Несли Роз, Бора и два старейших жреца. Геза шел позади, делая вид, что плачет. Обычай надо было соблюдать даже в мелочах. Позади, громко стеная и оглашая ночь воплями, двигались все рабы его дома.

Постамент для тела был уже приготовлен, и на него положили Дена, возле которого встали жрецы. Они должны были стоять здесь до утра.

Двери храма закрылись, и возле них выстроился караул из солдат.

Геза наконец был свободен.

Он вернулся в свой дом и заперся в спальне.

Отчаяние, гнев, жалость к Рени наполняли его душу, поочередно уступая место одно другому. Геза то плакал, как ребенок, то в безудержной ярости крушил все, что попадалось ему под руку. Рабы дома с ужасом прислушивались к грохоту ударов и треску ломаемой мебели. Рабыни молили богов, чтобы господин не выходил из своей комнаты.

Весь дом не спал.

Пока Рени, хоть и связанный, находился у него на глазах, Геза на что-то надеялся. Теперь он предавался отчаянию, не находя никакого способа избавить любимого Рени от грозящей ему участи. Законы страны требовали необычной казни для убийцы жреца, тем более верховного жреца. Тут невозможно было воспользоваться правом помилования и присудить Рени к вечному заточению или ссылке на необитаемый остров, откуда его можно было вызволить спустя некоторое время. Такого приговора преемник убитого верховного жреца, да еще его родной брат, не мог вынести.

Смерть Дена не очень огорчила Гезу. Они так отдалились друг от друга после ухода пришельцев, что давно стали почти чужими.

Для Гезы смерть его брата означала только, что умер злобный, жестокий старик, вызывавший ненависть у всех, кто его близко знал. Но эта смерть влекла за собой гибель другого человека, единственного, кого Геза искренне любил.

Он хорошо помнил взгляд Рени там, в роковом зале. Этот взгляд был так красноречив, что Геза не мог сомневаться – Рени надеялся на его помощь, верил, что брат и друг найдет способ спасти его от жестокой смерти.

А может быть, Рени сам что-то придумал.

Но что мог придумать Рени в таком безвыходном положении?

Чем дольше думал Геза, тем очевиднее казалось ему, что Рени пришла в голову какая-то мысль.

Но какая? Как узнать?

Свидание верховного жреца с преступником, наедине, без свидетелей – вещь совершенно невозможная. Никакого предлога для такого свидания придумать было нельзя. Он, Геза, увидит Рени в первый и последний раз только в день суда и казни.

Что предпринять?

Геза сжимал голову руками с такой силой, что трещали кости черепа, но спасительная мысль не приходила. Тогда он снова начинал неистовствовать, ища успокоения в необузданном гневе. Он переломал и разбил все, что находилось в его спальне и могло быть сломано.

Только под самое утро, утомленный бесплодными мыслями и приступами бешенства, Геза бросился на ложе, и сон избавил его от мучений.

А утром, едва он открыл глаза, первой мыслью было именно то, о чем он тщетно думал всю эту ночь. Простое и ясное решение как-то само собой сразу пришло в голову.

Геза радостно засмеялся.

Как просто! Теперь он узнает, что думает сам Рени!

И Геза настолько успокоился, что даже с аппетитом принял утреннюю трапезу.

Он с удивлением убедился, как безгранична, оказывается, его вера в ум и находчивость Рени. Стоило найти способ узнать его мысли, и пришло спокойствие.

Рени должен был что-то придумать!..

Время, оставшееся в его распоряжении, Геза посвятил тщательному обдумыванию плана действий…

Страна не могла ни одного дня оставаться без верховного жреца. По существовавшим представлениям, такое положение могло привести к бедствиям. Моор не потерпит, чтобы не было человека, заменяющего его на земле. Поэтому имя будущего верховного жреца, который примет власть после смерти Дена, было давно произнесено и всем известно. Золотая цепь – символ высшей духовной власти – должна быть возложена на Гезу как можно скорее.

Геза знал, как длительна и тяжела предстоявшая церемония. Но он надеялся, что его большое, в глазах всех, горе позволит ему сократить ее.

Он вызвал одного из младших жрецов и послал его к Розу сообщить, что ожидает в храме. И тотчас же отправился туда сам. Их дом стоял рядом с храмом, и оба здания окружал один и тот же сад. Гезе нужно было только пройти по главной аллее.

Его ждала толпа жрецов, всю ночь проведшая у тела своего умершего главы.

Роз явился без промедления, но почему-то один, без Боры.

– Мой брат нездоров, – объяснил он удивленным жрецам. – Трагедия, происшедшая вчера в доме верховного жреца, сделала его больным.

Геза откровенно улыбнулся. Так он и поверил этой нелепице! Бора – и чувствительное сердце! Просто он не хочет возлагать цепь на своего будущего зятя.

– Твоего присутствия нам вполне достаточно, – ответил он Розу как мог любезнее.

Церемония не заняла много времени. Благодаря вчерашнему, неудавшемуся, празднеству, в городе находились все первые жрецы храмов страны. Под предлогом своего траура Геза отказался от пышной процессии по городу и длительной процедуры преклонения перед ним высших сановников, что было принято всеми как знак искренней скорби.

Роз низко склонился перед новым верховным жрецом и удалился, торжествуя. Его план осуществился, и верховная власть в стране снова в полной мере в его руках. Поведение Гезы, во время возложения на него цепи, показывало, что он и не мыслит о продолжении линии своего покойного брата. Геза оказывал Розу все полагающиеся знаки почтения. Властитель не сомневался, что причиной этого является официальное объявление Гезы женихом Ланы.

В действительности Геза просто не думал ни о чем, кроме Рени и своего плана, к осуществлению которого он и приступил, как только Роз удалился. Возле него остались только жрецы, а он их новый глава.

– Я решил отложить приговор, – сказал он. – Моего брата, бывшего верховного жреца Дена, мы похороним со всеми почестями, которых он заслуживает. Это потребует времени на подготовку. Преступный раб будет казнен после похорон, чтобы не омрачать душе Дена путь к богам.

Это заявление было принято всеми жрецами как забота брата о брате и не встретило возражений. Забота о душе Дена, естественно, лежала на Гезе.

– Нужно позаботиться, – продолжал Геза, – чтобы преступный раб не умер до дня казни. Душа Дена не простит мне, если его убийца умрет столь легко. Казнь должна стать вечным напоминанием всем, кто задумает что-либо подобное.

И это было вполне понятно. Жрецы радовались, видя жестокие намерения своего властелина. Народ должен знать, что покушение на жреца не проходит даром, что преступника ждет страшное возмездие.

– Развяжите его, чтобы он не умер от нарушения кровообращения, – говорил Геза. – Дайте ему воды и лепешек, чтобы он не умер от голода и жажды. Киньте ему подстилку и покрывало, чтобы он не умер от холода или сырости. Стерегите его, как зеницу ока, чтобы он не мог прибегнуть к самоубийству. Вы отвечаете передо мной за его жизнь. Преступник, поднявший руку на верховного жреца страны, должен предстать перед моим судом здоровым, чтобы в полной мере ощутить свою смерть.

– Будет исполнено, господин! – ответили жрецы храма.

Геза величественно удалился. Никто не мог заподозрить, что ум верховного жреца полон смятения и страха.

«Что я сделал? – думал Геза. – Избавил Рени от мучений или только усилил их? Если я ошибаюсь и Рени ничего не придумал, моя забота обернется против него. Но он должен был что-то придумать! Рени так умен! И я скоро узнаю, что он придумал. Жрецы не подозревают, что Рени грамотен».

Мысли Гезы обратились к Розу:

«Проклятый убийца! Ты думаешь, я не знаю, кто убил Дена, а теперь убивает Рени. Ты думаешь, я поверил в его виновность. Я все знаю. И ты поплатишься, дай срок!»

Геза больше не любил Лану. Ее участие в заговоре и лицемерие в памятном разговоре были слишком очевидны. Но он не мог уже отказаться от брака с ней.

Что ж! Тем лучше! Семейная близость к Розу облегчит Гезе его месть!

Крупица смертельного яда, от которого мгновенно умер Ден, осталась у Гезы. Он развернул сверток и долго задумчиво смотрел на зеленый кристалл. Передать это Рени так, чтобы никто не заметил, было трудно, но возможно, в день казни. А Рени сумеет воспользоваться страшным подарком брата и избавится от мучений. Это в том случае, если Геза ошибся и никакого плана спасения у Рени нет. А благодаря отсрочке приговора он не будет физически мучиться все это время.

А нравственно?..

Геза мучился сам, возможно, гораздо больше Рени, когда думал об этом.

Шли дни. Бальзамирование тела Дена было поручено лучшему мастеру, человеку из далекой восточной страны Та-Кем, подвластной стране Моора уже много столетий, перенявшей от нее, в числе других, и обычай бальзамирования трупов. Человека этого звали Даиром, и он был великим мастером своего дела.

Несмотря на вековую тесную связь, обе страны резко отличались друг от друга своими верованиями, имели различных богов и различный ритуал погребения. Но сам процесс бальзамирования был один и тот же.

Могилу для Дена Геза выбрал в саду храма, рядом с беседкой, которую покойный очень любил. Недалеко был похоронен и отец Дена и Гезы. Так делалось всегда, – кладбищ не существовало, каждый хоронил своего умершего родственника возле своего дома. Ни оград, ни памятников никто не знал. Могилы постепенно сглаживались, и люди ходили по месту захоронения своих предков, не считая это кощунством. Так было всегда.

Накануне дня, назначенного для всенародного прощания с телом Дена, Геза получил наконец несколько слов от Рени.

По обычаю верховный жрец должен был заботиться о питании заключенных в темнице храма. Преступление, приписываемое Рени, было таково, что Геза имел право переложить эту обязанность на кого-нибудь из старших жрецов. Он так и сделал из осторожности, но решил, что никто не заметит, если из дома верховного жреца принесут что-нибудь и для Рени, а не только двум другим заключенным. Прошло довольно много времени и, если даже кто-нибудь обратит внимание, то припишет это забывчивости Гезы в его горе или инициативе раба, носящего заключенным пищу. Никаких подозрений это не могло вызвать.

Геза знал, кому из рабов Рени доверял больше всех. Именно ему он и приказал однажды заменить другого раба, собрать остатки от трапезы рабов и отнести их в храм.

– Зайди туда, где заключен Рени, – сказал он рабу, – и посмотри на него. Я хочу знать, в каком он состоянии. Смотри внимательно и потом расскажи мне. Теперь я поручаю это дело тебе. Ты каждый день будешь заходить к Рени.

Раб склонился до земли. Он понял Гезу так же, как поняли его жрецы, которым раб передал слова господина, а именно, что Геза беспокоится, достаточно ли здоров Рени, чтобы «ощутить» смерть, как говорил им сам Геза.

Рени был здоров, как может быть здоров человек, находящийся в темном сыром подвале, без свежего воздуха и спящий на сыром полу.

Он обрадовался приходу знакомого раба, поняв, что его прислал Геза. Еще больше его обрадовало известие, что этот раб будет каждый день заходить к нему по приказу господина.

План действий возник мгновенно.

– Мне ничего не нужно от твоего господина, – злобно сказал Рени, отталкивая принесенную пищу.

Жрец, сопровождавший раба, усмехнулся. Бессильный гнев преступника против верховного жреца показался ему забавным. Он молча сделал знак рабу забрать корзину и удалиться.

Тяжелая дверь закрылась.

Рени вскочил в сильном возбуждении. Только бы Геза правильно понял! Тогда он, Рени, будет спасен.

В полной темноте, изредка озаряемой факелом надсмотрщика, Рени снял с себя верхнюю одежду. Ее не отняли по приказу Гезы, все с той же целью: «не дать преступнику умереть от сырости». Материя была плотной и крепкой, – одежда рабов всегда свидетельствовала о богатстве хозяев. Зубами надорвав кожу на пальце, Рени кровью написал на обратной стороне туники достаточно ясную записку. Потом снова надел ее на себя и стал ждать.

Как он и надеялся, раб не посмел скрыть от Гезы ни одной подробности. Со страхом, но он передал господину и дерзкие слова заключенного.

Геза слишком хорошо знал Рени, он сразу понял, что мнимый гнев должен иметь какую-то причину. Но он не смог ни о чем догадаться, пока не узнал на следующий день, что при вторичном посещении раба Рени не только оттолкнул корзину, но и ударил по ней ногой.

– Он сорвал с себя одежду, господин, – рассказывал раб, бледный, как полотно, при мысли, не возбудит ли гнев Гезы такое поведение Рени и не обрушится ли этот гнев на него самого. – Он бросил ее в мою корзину и кричал, что не хочет даже одежды, которая принадлежит тебе. Жрец смеялся и велел мне отнести эту одежду тебе, господин. Я выполняю приказ жреца, господин, – умоляюще закончил раб.

Корзина стояла возле. Геза видел в ней белую тунику Рени. Все было ясно!

Геза понимал, зачем жрец приказал отнести ему эту тунику. Вызывающее поведение заключенного могло только разгневать судью и усугубить наказание.

– Беги! – крикнул он. – Сейчас же позови ко мне трех старших жрецов. Быстро! – Он сделал шаг к рабу, чтобы тот не мог захватить с собой корзину.

Перепуганный раб со всех ног бросился выполнять приказ.

Геза схватил тунику. Неровные расплывчатые буквы алели на внутренней стороне. Они были похожи на кровавые пятна, и даже сам Геза, случайно увидев их, никогда бы не догадался, что это письмо.

Ему стоило большого труда разобрать послание Рени.

Геза свистнул. Немедленно прибежал раб.

– Убери! – приказал Геза. – Брось в огонь!

Раб унес корзину. Геза знал, что его приказание будет точно исполнено. Не только туника, но и сама корзина сгорит в огне.

В ожидании вызванных им жрецов Геза нервно ходил по комнате. Пусть жрецы увидят, что он в бешенстве. Они, конечно, знают уже об оскорблении верховного жреца заключенным. Их не удивит то, что он им сейчас скажет.

Но, нервничая, Геза не притворялся. Он действительно был сильно обеспокоен. План Рени очень рискован! Но он прав, ничего другого невозможно придумать. И большое достоинство замысла в том, что, выполняя его, Геза мог проявить неслыханную жестокость. Его приговор запомнится надолго! Умница Рени!

Жрецы низко поклонились. Видя возбужденное лицо и блеск глаз Гезы, они принимали это за признаки гнева.

– Я опасаюсь, – сказал Геза, – что убийца моего брата теряет рассудок. Безумный не воспримет казни.

– Он может и притворяться, господин, – успокаивающе сказал один из жрецов.

Геза резко остановился:

– А если нет? Жрецы молчали.

– Я решил ускорить казнь. Она состоится завтра.

– Завтра мы хороним Дена, – напомнил жрец.

– Знаю. Слушайте, каков будет мой приговор.

Геза говорил медленно, тщательно обдумывая каждое слово.

Жрецы слушали с удивлением. Они знали много способов подвергнуть человека мучительной смерти, но до такого еще никто не додумывался.

– Душа твоего брата будет удовлетворена, – сказали они, когда Геза замолчал.

– Проследите, чтобы все было сделано по моим указаниям, – добавил Геза. – Главное, чтобы могила не обрушилась.

– К утру все будет готово, господин.

– Пойдемте, я покажу вам место.


ПРИГОВОР ГЕЗЫ

«Жажда мести» не давала покоя верховному жрецу. В течение ночи он несколько раз подходил к работающим, проверяя, как идет дело. Жрецы, наблюдавшие за рабами, переглядывались, довольные непреклонностью Гезы.

Место для могилы было указано немного в стороне от выбранного Гезой раньше.

Утром посланцы храма разошлись по городу, всюду объявляя, что суд над преступником состоится сегодня, а вслед за ним начнется церемония похорон убитого верховного жреца.

Народ стекался толпами. Вскоре сад, примыкавший к храму, не мог уже никого вместить.

Ровно в полдень прибыли Роз и Бора. Лана была с ними, блистая молодостью и красотой.

Властителей встретили старшие жрецы и почтительно провели к приготовленной для них скамье, на ступенях храма.

Все знали, что церемония продлится долго. Жрецы все свои обряды всегда проводили в томительно медленном темпе. Но никто не выказывал нетерпения, – такое зрелище редко выпадало на долю горожан.

На верхней ступени широкой лестницы стояла золотая скамья, покрытая черной шкурой. Возле нее застыли фигуры младших жрецов. Это было место судьи.

Наконец появилась стража, ведущая преступника. Впереди с горящими факелами, хотя ярко сияло солнце, шли четыре жреца. За ними шел Рени. Замыкали шествие десятка два воинов.

На Рени была только набедренная повязка. Его обнаженное тело и спутанные волосы, освобожденные, впервые в жизни, от обруча раба, были испачканы землей. Его поставили передскамьей судьи, несколькими ступенями ниже, и заставили опуститься на колени.

Толпа с жадным интересом рассматривала убийцу. Его красивое и мужественное лицо поразило всех своим спокойствием.

– Он красив, – сказала Лана. – Я пожалела бы его, если бы он не был рабом.

– Геза его не пожалеет, – злорадно ответил ее отец.

– Что-то он долго не выходит, – сказал Роз.

Но как раз в этот момент в дверях храма показался верховный жрец в полном облачении, с золотой цепью на плечах. Его сопровождала толпа старших жрецов.

Народ шумно приветствовал властелина.

Геза с трудом заставил себя выйти. Теперь, когда наступила решительная минута, весь план Рени казался ему ошибкой. Он боялся, что его нервы не выдержат при виде того, кого он любил сейчас больше, чем когда-либо раньше.

С величавой медлительностью верховный жрец подошел к своему месту и сел на скамью. Жрецы окружили его с трех сторон.

Рени низко опустил голову. Его поза выражала покорность.

Один из жрецов, черная одежда которого была украшена тонкой золотой цепочкой, выступил вперед.

– Великий судья! – закричал он как можно громче, чтобы его услышали все. – Перед тобой бывший раб по имени Рени, уличенный в убийстве верховного жреца страны Дена. Вынеси ему свой справедливый приговор. И будет так!

Геза сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, застывший, как изваяние. Живое олицетворение правосудия!

Наступила напряженная тишина ожидания.

Геза заговорил, разделяя каждое слово длинной паузой. Четыре жреца, повернувшись на четыре стороны, протяжно и громко повторяли за ним.

– Я забыл сейчас, – говорил Геза, – что убитый был моим братом. Я помню только, что он был моим властелином, верховным жрецом, первым человеком в стране, после Роза и Боры…

Братья переглянулись, очень довольные таким проявлением покорности Гезы. Этого они не ожидали.

– … Я помню сейчас только то, что Ден был молод, что он долго еще мог жить. Презренный и низкий раб заставил его умереть прежде времени. Душа Дена требует от меня сурового наказания его убийце. Я решил…

Геза надолго замолчал, не столько потому, что этого требовал обычай, но главным образом оттого, что волнение душило его. Он не решался опустить глаза и посмотреть на Рени, а, как и прежде, смотрел прямо перед, собой.

– Я решил, – повторил он. – Убийца будет похоронен раньше Дена. Его опустят в могилу живым, снабдят водой и пищей. Чтобы он не задохнулся, в его могилу будет проникать воздух. Сверху мы положим тело Дена. В темноте и холоде своей могилы убийца долго будет ждать смерти. У него будет время вспоминать свое преступление и жалеть о нем. Будет так!

Приговор произвел потрясающее впечатление. Такая утонченная пытка никогда не применялась. Заживо похороненный человек мог прожить целую луну.

Жрецы и воины приблизились к Рени. Он встал сам. Жестокий приговор, казалось, нисколько не повлиял на его спокойствие.

– Благодарю тебя! – сказал он, обращаясь к Гезе.

Дерзость осужденного вызвала гневный ропот в толпе жрецов.

Рени гордо вскинул голову. Он хорошо знал, что никто ничего ему не сделает. Что можно сделать человеку, приговоренному к такой казни? Впервые в жизни Рени был абсолютно свободен, недаром сняли с него обруч раба.

– Я умру, благословляя твое имя, – продолжал он с явной насмешкой. – Ты мудр и справедлив. Моя душа придет к тебе, когда покинет тело.

– Позволь заткнуть ему рот, – прошептал жрец, наклонившись к уху Гезы.

Верховный жрец ответил гневным взглядом. Жрец помешал ему прислушиваться к словам Рени, тайный смысл которых понимал он один.

– Не трогай! – ответил Геза сквозь зубы. – Он хочет вызвать легкую смерть. Пусть говорит.

– Я буду говорить, – сказал Рени, услышав эти слова. – О нет, я не ищу легкой смерти. Я доволен твоим приговором, великий судья! Ты выполнил мое тайное желание. Мне будет хорошо под телом твоего брата. Оно охранит меня от злых духов. Но не думай, что меня ожидают долгие мучения. Я перестану дышать воздухом, которым ты великодушно меня обеспечил, через три дня. И умру, радуясь, что обманул твои ожидания.

– Уведите его! – сказал Геза, словно ему надоели речи преступника.

Рени сказал все, что Геза хотел знать.

Роз удивился, что Рени ни словом не обмолвился о своей невиновности. Смутные подозрения проснулись в нем.

– Проверь, – шепотом приказал он Добу, – нет ли из могилы подземного хода.

– Его не может там быть, мой господин. За рытьем могилы наблюдали три жреца. Все делалось открыто.

– Исполняй то, что тебе приказано, – сердито сказал Роз.

Геза заметил и понял весь этот разговор. Он усмехнулся. Пусть Роз проверяет. Его посланный ничего не увидит, что могло бы раскрыть замысел Рени.

Между тем жрецы расчищали широкий проход к могиле. Народ теснился, уступая им дорогу.

Началось шествие к месту казни.

Впереди воины вели Рени. За ними медленно шел Геза. Затем следовали Роз, Бора и Лана. Замыкала шествие толпа жрецов.

Народ перенес свое внимание на властителей, которых ему редко приходилось видеть так близко. Раздалось несколько криков зажатых толпой людей.

Опасаясь, как бы не смяли высоких особ, воины окружили их. Сквозь ряды протиснулся Доб и тихо сказал Розу:

– Все в порядке, мой господин. Могила выложена камнями. Из нее не выскользнет и змея.

Роз успокоился. Видимо, Геза поверил в виновность Рени. А если и не поверил, то смирился и делает вид, что верит.

Могила была очень глубока. В самом низу она, действительно, была укреплена камнями, чтобы земля не осыпалась и не завалила ее. Тяжелая, из толстых досок, крышка лежала возле.

Геза внимательно посмотрел на нее. Выдержит ли?

Такой же взгляд бросил на крышку и Рени. Очевидно, он решил, что крышка надежна, потому что громко сказал, ни к кому не обращаясь:

– У меня нет надежды умереть раньше, чем я сам захочу.

Хладнокровие осужденного нравилось зрителям. Раздалось несколько одобрительных возгласов.

Геза понял, что эти слова адресованы ему, и теплое чувство благодарности наполнило его. Рени в своем ужасном положении думал о спокойствии друга.

Ведь если крышка не выдержит, Рени будет раздавлен!

Воины опустили в могилу длинную лестницу.

– Ты проверил надежность трубы? – тихо спросил Геза у жреца, наблюдавшего за приготовлением могилы. – Я не хочу, чтобы преступник задохнулся.

– Она надежна, господин, – ответил жрец.

– Куда она выведена?

– Как ты приказал, в беседку, чтобы ее случайно не засыпало.

Геза кивнул головой. Кто мог догадаться о действительной причине его тревоги!..

– Проследи, чтобы крышку хорошо укрепили.

– Я сделаю это, господин. Преступник проживет долго, – «успокоил» жрец.

Рени остановился у верхней ступени. Словно прощаясь с землей и небом, он медленно обвел взглядом все, что его окружало. Он старался как можно лучше сыграть свою роль, дабы ни малейшего подозрения не могло возникнуть ни у кого.

– Иди! – Геза заставил себя произнести это слово, только напрягши всю силу воли.

Точно поняв наконец, что его ожидает, Рени стоял тяжело дыша и низко опустив голову.

Один из воинов слегка тронул его острием копья.

– Иди же, – прошептал он, – или нам придется столкнуть тебя.

В голосе солдата было волнение.

Человек не может смотреть на казнь спокойно.

Наступила глубокая тишина. Толпа затаила дыхание.

Тряхнув головой, Рени быстро спустился по лестнице, которую тотчас же убрали.

Каменное ложе имело достаточно большие размеры, чтобы он мог свободно двигаться лежа. Стояли два сосуда с водой и блюдо с грудой лепешек. Этой пищи могло хватить дней на пятнадцать.

Рени постарался запомнить, пока был свет, расположение камней. Не ошибся ли Геза? Правильно ли указал он место могилы?..

Из отверстия трубы тянуло свежим воздухом. С этой стороны все было в порядке.

Рени лег, повернувшись головой в нужном ему направлении. Подземный ход, о существовании которого знали только он и Геза, должен проходить недалеко, но все же в достаточном отдалении, чтобы его не обнаружили рабы, рывшие могилу.

А если Геза ошибся?!

Впервые Рени почувствовал страх. До сих пор он ни в чем не сомневался, не думая о подробностях своего плана.

Крышка медленно опускалась… Рени закрыл глаза, чтобы не видеть ее приближения.

Черная мгла скрыла от него весь мир…

Как только крышка опустилась, лестница снова была установлена и по ней спустился жрец, чтобы проверить, правильно ли она легла.

Потом крышку забросали землей на глубину обычной могилы.

Можно было приступить к обряду похорон Дена.

Обряд продолжался еще дольше и был еще торжественнее, чем казнь. Ритуал, легший на его плечи, казался Гезе невыносимо медленным. Все его мысли были там, в глубине могилы, где лежал Рени. Страх и тревога терзали верховного жреца, величаво исполнявшего свои обязанности на глазах всех.

Грубо набальзамированное тело брата не произвело на Гезу никакого впечатления, – он его просто не замечал. Но обычай заставлял играть роль, и Геза в момент опускания тела снял с себя золотую цепь, превращаясь из верховного жреца в родственника покойного. Он разорвал одежды и посыпал голову землей в знак скорби. Для всех было очевидно, что он заплакал, хотя из его глаз не выкатилась ни одна слезинка.

Жрецы обязаны пунктуально соблюдать обычаи, и Геза соблюдал их, думая о Рени.

Когда наконец церемония окончилась, все разошлись и Геза остался один, он долго сидел опустошенный, раздавленный несчастьем, свалившимся на него. Он исполнял желание Рени, не думая о том, что будет дальше, теперь он осознал в полной мере, что потерял брата и друга навсегда. Рени останется жив, – это прекрасно! Но ему придется скрыться из страны и никогда в нее не возвращаться. Он, Геза, не увидит его никогда!

Что он будет делать среди чужих людей, не имея ни одного друга? Долгая жизнь с ненавистной ему теперь Ланой ужасала Гезу.

Огромные трудности ожидали его с Рени. Как сделать, чтобы вышедший из могилы не попался никому на глаза? Как скрыть бегство его из страны? Записка, переданная Рени из темницы, ничего не говорила об этом. Не получится ли так, что Рени сразу же будет схвачен? Тогда его вторично постигнет казнь, а сам Геза потеряет все, может быть и жизнь. Роз и жрецы не простят такого обмана.

Смерть не пугала Гезу. Но жизнь была ему нужна, чтобы отомстить Розу. Жизнь и сан верховного жреца.

Из задумчивости его вывел приход раба.

– Что тебе нужно? – спросил Геза.

– Тебя хочет видеть какой-то человек, господин.

– Кто он?

– Он назвал себя Даиром.

– Хорошо, введи его.

Даир вошел. Это был глубокий старик, много лет назад поселившийся в стране Моора. Никто не знал причин, побудивших его покинуть родину. Он жил одиноко и считался богатым.

– Ты пришел за наградой? – спросил Геза.

– Я ее получил, господин. Я пришел по другому делу. Будь добр, удали раба.

Геза сделал знак рукой.

– Мы одни, – сказал он. – Говори, что привело тебя в вечер моей скорби?

– Прости меня, господин. Но то, что я хочу сказать, важно для тебя.

– Я тебя слушаю.

– Тело твоего брата, – понизив голос сказал Дайр, – не бальзамировано. Я только придал ему вид, который должно иметь тело после этой операции. И то с большим трудом.

Геза был так удивлен, что забыл притвориться гневным. Признание в обмане было опасно для Даира. Что же побудило его сделать это? Уличить его теперь уже никто не мог.

– Ты не умеешь этого делать? – спросил он насмешливо.

– Умею, господин. Но тело твоего брата нельзя было бальзамировать.

Внезапно Геза все понял. Безумец, как мог он забыть! Теперь великую тайну Дена знает этот старик.

Тайна, о которой знает третий человек, это уже не тайна.

– Да, – сказал Геза, – об этом я забыл в своем горе. Ты прав, старик. Благодарю тебя за то, что ты не разгласил великую тайну милости богов к моему брату.

Чуть заметная усмешка тронула губы Даира. Но как ни мимолетна она была, Геза заметил ее.

– Я никому ничего не сказал. – Даир поклонился. – И никто не узнает, если ты, господин, будешь щедр к своему рабу.

– Ты хочешь продать мне свое молчание?

– Мне нужен корабль, чтобы вернуться на родину. Я хочу умереть на родной земле. Слишком долго я жил здесь.

– Разве у тебя нет средств?

– Увы, нет, господин.

– Хорошо, – сказал Геза, – ты получишь корабль, Но если тебе дорога жизнь, молчи!

– Я буду нем, как могила, господин.

– Приди ко мне через три дня.

– Твой раб повинуется тебе.

Даир с поклоном удалился.

Как только он скрылся за дверью, Геза вскочил. Настало время воспользоваться властью, бывшей в его руках. Как хорошо, что он не успел еще назначить себе преемника на посту первого жреца храма Моора. Он может достигнуть нужной ему цели, не посвящая никого в страшную тайну.

Вошедшему на его свисток рабу Геза приказал позвать жреца, имя которого назвал.

– Быстрее!

Раб бросился со всех ног.

Жрец явился без промедления. Это был один из тех, кто приводил в исполнение тайные приговоры храма.

Невозмутимый, готовый на все, суровый, как сама смерть, жрец низко поклонился.

– Ты знаешь человека по имени Даир? – спросил Геза?

– Знаю, господин. Это бальзамировщик.

– Даир проник в одну из тайн нашего храма.

Эти слова сами по себе сказали жрецу все, что ему нужно было знать. Но с внешним смирением он сказал:

– Приказывай, господин.

– Даир должен умереть не позднее наступления утра.

– Он умрет через два часа, господин.

Ни малейшего удивления не вызвал у жреца приговор, вынесенный без суда.

Так было всегда. Первый судья храма Моора знает, кто и когда должен умереть.

Жрец поклонился и вышел, чтобы, не рассуждая, выполнить волю властелина.

Одной загадочной смертью в городе станет больше, только и всего!


ПРОЩАНИЕ

Время тянулось томительно. Геза знал, со слов Рени, что увидит его через три дня. Видимо, этот срок Рени считал необходимым, чтобы проделать выход из могилы в подземный ход, ведший к тайнику пришельцев.

Тревога и нетерпение гнали Гезу в беседку. Он проводил в ней все свободное время. Могила Дена была рядом, и все принимали это за скорбь брата по брату.

Но взгляд Гезы был устремлен не на могилу, а на едва заметное отверстие трубы, случайно оказавшееся почти рядом с замаскированным люком. Хорошо, что никто его не заметил!

Геза понимал, что его спасла случайность, что в своей тревоге за судьбу Рени он допустил ряд ошибок.

Но теперь ошибки уже недопустимы. Выход Рени на поверхность земли надо подготовить так тщательно, чтобы исключить возможность провала.

Чем больше Геза думал об этом, тем сильнее была его тревога.

Куда и как спрятать Рени?

Геза не принадлежал бы к правящей касте, если бы не знал, что за всем, что происходит в домах высших сановников, внимательно следят глаза Роза. Он знал о Добе и его роли старшего шпиона при властелине. Он знал, что у него в доме есть рабы, выполняющие указания Доба. Появись в доме «воскресший» Рени – Роз тотчас же узнает об этом.

Все эти препятствия казались Гезе непреодолимыми. Он остро ощущал невозможность посоветоваться с самим Рени.

В конце концов Геза решил ждать, ничего не предпринимая, пока не увидится с Рени и не получит его указания. Несколько дней Рени вполне может провести в подземном ходе, не показываясь наверху.

На второй день, сидя в беседке, Геза внезапно подумал о том, что труба, ведущая в могилу, может служить не только для подачи воздуха: через нее должно быть слышно, что происходит там, под землей. А если это так, то с Рени можно вести разговор.

Геза внимательно огляделся. Как будто никого! Но все же он не решился проверить свою мысль днем. Незаметно для него кто-нибудь может увидеть странное поведение верховного жреца, и этот человек может оказаться как раз шпионом Доба.

Глухой ночью Геза снова пришел в беседку. Мысль, что Рени спит, не пришла ему в голову. Ведь там, в могиле, нет ни дня, ни ночи.

Было темно, небо скрывали густые облака, и Геза не опасался, что его могут увидеть. Он проскользнул в угол беседки и приник ухом к отверстию.

Тишина!

Холодный пот выступил на лбу Гезы. Страшная мысль, что Рени задохнулся, пронзила его мозг. Жрецы были внимательны, но работу производили не они, а рабы – товарищи Рени. Могло случиться, что кто-нибудь из них, жалея Рени, сделал так, чтобы труба перестала пропускать воздух и этим ускорила смерть заживо погребенного.

Геза приблизил губы к отверстию и позвал:

– Рени!

Полная тишина!

– Рени, ты меня слышишь?

Ни звука в ответ. Холодом смерти веяло из отверстия трубы.

Геза провел рукой по влажному лбу. Тонкий слух Рени не мог отказать ему. Рени должен был услышать голос. Что же делать? Разрыть могилу? Невозможно!

Не думая о том, что он собирается делать, весь во власти одной мысли – спасти Рени, если он еще жив, Геза нащупал и поднял крышку люка.

Сходить за факелом? Нельзя, могут увидеть.

Он спустился в подземный ход. Влажной сыростью дышали близкие стены. Руки скользили по комьям земли. Геза осторожно шел вперед. Где, в каком месте этот ход примыкает к могиле, он не знал. Место было указано приблизительно, по косвенным признакам.

Неожиданно Геза на что-то наткнулся. Наклонившись, он нащупал рукой обнаженное плечо человека. Плечо было холодным.

Человек, лежавший на земле, пошевелился. Геза почувствовал, что тело приняло сидячее положение. И тотчас же раздался голос Рени:

– Кто здесь?

Геза чуть не задохнулся от радости. Комок подступил к горлу, и он не смог сразу ответить.

Мрак был непроницаем. Геза не видел, но каким-то шестым чувством понял, что Рени сейчас бросится на него. Ведь он не знал, кто перед ним, и мог заподозрить все, что угодно.

– Рени! – выдавил из себя Геза. – Милый Ренн! Это я.

Две руки коснулись его лица. В следующую секунду Геза оказался в объятиях друга. Он содрогнулся, почувствовав, как слабы эти объятия. Куда делась могучая сила его брата?

– Милый Рени! Ты выбрался. Ты жив!

– Еще вчера, – ответил Рени, – а может быть и сегодня. Я спутал время в этой темноте. Что сейчас, день или ночь?

– Ночь.

– Зачем ты пришел сюда?

– Я хотел говорить с тобой через трубу. Но ты не ответил, и я испугался.

– Геза!

Снова объятие в кромешной тьме.

– Ты должен уйти отсюда. Кто-нибудь может прийти из храма.

– Никто не придет. Ты очень мучился?

– Я очень ослабел, – ответил Рени своим обычным голосом. – Твое правосудие сурово.

– Я сам мучился, милый Рени.

– Я знаю. Но ты, Геза, хорошо вел себя во время суда и казни. Я доволен тобою, мой брат.

Впервые Рени назвал Гезу братом. Раньше он всегда называл его по имени. Геза понял, чем вызвано это слово. Рени больше не был рабом. Он был свободен, как может быть свободен умерший.

– Да, – сказал он, – я твой брат, Рени. И этот брат сделает все, что ты ему прикажешь.

– А что ты сам думал делать?

– Не знаю, Рени. Я ничего не мог придумать. Я ждал завтрашнего дня, вернее ночи, чтобы решать вместе.

– Я уже решил, – сказал Рени.

– Что ты решил?

Вместо ответа Рени заговорил о другом:

– Ты хорошо рассчитал, Геза. Могила оказалась совсем рядом с подземным ходом. Я легко проник сюда. Мне показалось, что здесь теплее, чем там. Но теперь…

Геза вспомнил ощущение холода от плеча Рени. Ведь он почти обнажен, на нем только набедренная повязка. Сняв с себя плащ, Геза ощупью накинул его на плечи Рени.

– Спасибо! Мне кажется, что я болен, Геза.

– Болен!

Непредвиденное осложнение привело Гезу в полное отчаяние. Больного немыслимо оставить здесь!

– Что же теперь делать?

– Может быть, мне это только кажется, – сказал Рени. – Я продрог. Теперь мне гораздо лучше в твоем плаще.

– Где спрятать тебя?

– Там.

Геза не видел, куда указывает Рени, но легко догадался.

– В тайнике?!

– Больше негде. Спрятать меня необходимо, уйти некуда. Наверху мне нельзя появляться, пока обо мне не забудут.

– Не можешь же ты провести там несколько лет.

– А сколько лет, по-твоему, нужно, чтобы обо мне забыли?

– Много, Рени.

– Но сколько?

– Не знаю. Рабы долго не забудут тебя.

– Ты еще не понял моего плана, Геза, – неожиданно сказал Рени.

– Я думал, что понял все.

– Нет, не все. Ты понял и осуществил первую его часть. Но она бесцельна без второй. Ты помнишь рассказ Дена?

– Какой рассказ?

– О том, как Ден проник в подземный ход и открыл дверь тайника.

– Помню.

– Ты должен помнить и то, что, пробыв в тайнике одну минуту, Ден вышел из него через сорок дней.

– И это помню, – ответил Геза, все еще ничего не понимая.

– Он вышел таким, – продолжал Рени, – как если бы действительно пробыл там одну минуту. А мы знаем, что прошло сорок дней. А если бы Ден пробыл там весь день?

Геза вздрогнул. Теперь он понял безумный план Рени.

– Я не пущу тебя!

– Значит, ты хочешь, чтобы меня вторично казнили, а тебя самого выгнали из храма?

– Тебя постигнет там смерть.

– А что ждет меня наверху? Я верю, Геза, да я нельзя не верить. Мы сами видели Дена после выхода из тайника. Мы знаем, что он пробыл там полторы луны. Я верю пришельцам.

– Они исчезли оттуда.

– Через шесть лун. А я пробуду там полтора часа. Как ты думаешь, узнает меня кто-нибудь, если я появлюсь через сто двадцать лун точно таким, какой я сейчас?

– Ты безумен, Рени!

– Нет, просто я верю, что существует многое, чего мы не понимаем.

– Ты знаешь, какая болезнь постигла Дена после того, как он побывал в тайнике.

– Мы не знаем, что в этом виновато. Пришельцы тоже были «больны» и находили это нормальным.

В голосе Рени звучала решимость. Геза понял, что он все равно выполнит задуманное.

Кроме того, надежды на спасение при выходе наверх почти не было. После того как сам Рени подтвердил это, Геза уже не сомневался. Он сдался:

– Я буду ждать тебя полтора часа.

Рени засмеялся:

– Ты забыл, что для тебя пройдет не полтора часа, а сто двадцать лун!

– Так долго я не увижу тебя!

– Лучше долго, чем никогда. Я давно бы вошел туда, но мне хотелось дождаться тебя и проститься, с тобой. Чтобы ты знал, что я вернусь.

– Я убью Роза, – со злостью сказал Геза. – Я захвачу власть еще крепче, чем это сделал Ден. Я стану единственным властелином страны. И как только добьюсь этого, приду за тобой. Мы придумаем, что сделать, чтобы твое «воскрешение» укрепило страх передо мной, увеличило мою власть. И ты перестанешь быть рабом, Рени. Я сделаю тебя жрецом.

– Все это мечты, Геза, – ласково сказал Рени. – Рабом я уже перестал быть. Но бывший раб не может стать жрецом. Благодарю тебя за добрые намерения. Не будем терять времени. Научи меня, как надо нажать на выступ, чтобы дверь открылась. Я совсем забыл, что без тебя не смог бы это сделать.

– Я сам открою, – сказал Геза.

– Нет, ты уйдешь. Кто знает, может быть, открыв дверь, ты выйдешь наверх спустя долгое время.

– Ты прав, Рени, прав, как всегда. Иди! Я буду ждать тебя. И ускорю твое возвращение, насколько смогу.

– И я буду ждать тебя полтора часа.

– А как ты определишь время?

– Я буду считать. Что еще делать там.

Наивные дети! Они ни в чем не сомневались, готовясь привести в действие неведомые им силы. Ребенок не боится огня, пока не обожжет пальцы. Невежество подобно ребячьему недомыслию!

– Прощай, Геза!

– Ты прощаешься со мной на полтора часа, а я…

– Думай обо мне и приводи в исполнение свой план. Отомсти Розу за нас обоих.

Геза услышал удаляющиеся шаги.

– Не забудь заделать отверстие из могилы, – донесся до него голос Рени.

Послышался шорох осыпавшейся земли. Видимо, Рени сильно задел за стену.

Раздался резкий металлический звук, точно бронзовые палицы столкнулись.

Ярко вспыхнул свет в конце подземного хода. После полной темноты он казался ослепительным.

Геза увидел, как темный силуэт Рени скрылся за дверью загадочного тайника.

И снова могильный мрак охватил его со всех сторон.

Прошло много времени.

Смерть Дена и страшная казнь его убийцы изгладились из памяти людей. Пришельцы давно были забыты.

По приказу верховного жреца была уничтожена семигранная комната, а стол и шар в специально сделанном для этой цели ящике, куда для тяжести наложили еще и камней, отвезены на корабле подальше от берега и брошены на дно океана.

Жизнь шла по-прежнему, как и до появления пришельцев.

Но страх перед Гезой все еще владел людскими сердцами, хотя никто не мог бы объяснить, чем именно вызван этот страх.

Роз умер, внезапно и непонятно, но никто не связал его смерть с именем Гезы. Верховный жрец был выше подозрений. Даже его жена Лана ничего не заподозрила, хотя и хорошо знала о тайной ненависти своего мужа к Розу.

Лана не была счастлива в браке. Она трепетала перед мужем, обладавшим таинственным могуществом, и знала, что Геза не забыл ее прошлого лицемерия и не любит ее.

Бора правил один, со всей полнотой древней власти, на которую Геза, казалось бы, и не думал посягать. Все, что когда-то было сделано Деном для возвеличения жреческой касты, кануло в Лету.

Так казалось. Но тайные мысли верховного жреца были известны только ему одному.

Геза ждал.

У Боры не было сына, и после его смерти, ждать которой, по всем признакам, оставалось уже недолго, власть перейдет к Гезе естественно, сама собой. На смену одной династии придет другая.

Ему нетрудно было ожидание, так как и теперь его власть мало уступала власти Боры. Каждое слово верховного жреца было законом для страны Моора.

И никто не подозревал, что грозные и действительно могущественные силы природы готовили гибель не только отдельным людям, как бы «могущественны» они ни были, а всей стране.

Омываемая со всех сторон океаном, страна Моора доживала последние годы своего существования.

Но этого никто не знал. Едва зарождавшаяся наука не могла предупредить людей о грозившей им участи.

Геза все время помнил о Рени. В его сознании никак не укладывалось, что все эти луны прошли для Рени как минуты. Но он верил, что это так.

Наконец он решил, что настало время. Если Рени даже узнают, никто не осмелится ничего сказать.

Подземный ход еще существовал, но был сильно разрушен временем. Из осторожности Геза уничтожил люк и снес самую беседку. Он давно уже не жил в их старом доме.

Геза приказал расчистить ход к двери. И даже не подумал уничтожить рабов, которые это сделали, как в свое время поступил Ден. Его действия никем не обсуждались, а принимались как повеления божества.

Что подумали рабы, увидев странную дверь в глубине земли, Гезу не интересовало. Он просто велел им молчать, и нарушить приказ властелина жизни и смерти не осмелился ни один.

Снова, как в давно прошедший день, Геза остановился перед загадочной дверью.

Там ли Рени?

Как ни странно, но Геза сомневался, что его названый брат все еще находится в тайнике.

Нет, Геза не подозревал, что Рени мог исчезнуть, как исчезли пришельцы. Он думал, что Рени мог уйти отсюда, скрыться из страны, тайно от него, Гезы.

Время и всесильная власть испортили мягкий и благородный когда-то характер Гезы. Предполагаемая «измена» Рени его не возмущала. Если скрылся, то хорошо сделал!

Геза привык к мысли, что все, что он делает, правильно. И, не задумываясь, он трижды нажал на выступ.

Если Рени окажется прав и он, Геза, выйдет отсюда через долгое время, никому и в голову не придет спрашивать его, где он был.

Дверь не открылась…


В ЦИЛИНДРИЧЕСКОЙ КАМЕРЕ

Рени был молод и силен. Но длительное пребывание в кошмарной подземной темнице храма, двое суток в кромешной мгле и пронизывающей сырости могилы подорвали его здоровье и, нажимая на выступ сбоку от овальной двери цилиндрической камеры, он дрожал всем телом от лихорадочного озноба, помешавшего ему почувствовать даже естественный страх.

Глаза, отвыкшие от света, нестерпимо резануло ослепительное сияние вспыхнувшего шара. Рени упал на пол камеры.

С резким звоном за ним захлопнулась дверь.

Ему казалось, что он стремительно летит в какую-то бездонную пропасть. Нескончаемое «падение» вызывало тошноту. С трудом открыв глаза, юноша увидел перед самым своим лицом неподвижный и твердый пол камеры. Он никуда не падал, но ощущение падения не прекращалось.

Собрав все силы, Рени поднялся. Стены кружились перед его глазами в бешеном хороводе. Они выглядели вертящимся туманом, и нельзя было определить, где же они находятся – здесь рядом или в бесконечном отдалении.

А стоявшие перед ним четыре ложа оставались неподвижными.

Рени сразу обратил на это внимание и понял, что стены действительно вертятся или производят впечатление вертящихся. Если бы у него кружилась голова, то и четыре ложа, похожие на саркофаги, кружились бы тоже.

В измученном утомленном мозгу не возникало вопросов. Рени относился к окружающему с тупым безразличием. Он заранее знал, что здесь, в этом помещении пришельцев, его ожидает то, чего понять он не сможет.

Машинально сделав шаг, юноша опустился на ближайшее ложе и лег, чтобы, закрыв глаза, не видеть вращения стен.

Но прежде чем он успел сомкнуть веки, шар погас, и абсолютная темнота словно ринулась на него, гася сознание…

Сколько времени прошло, Рени не знал, когда, открыв глаза, почувствовал, что снова способен соображать. Был ли он без сознания или заснул? Если заснул, то сколько времени проспал?

В камере был свет. Шар висел над головой, испуская бледное желтое сияние. Стены казались неподвижными, только временами их скрывали точно волны тумана, и тогда снова нельзя было понять, близко они или далеко.

Рени чувствовал себя совершенно здоровым. Не было лихорадочного озноба, не испытывал он и слабости, от которой шатался на ногах, входя совсем недавно в эту камеру. Голова была ясна, и мысли текли четко.

Его тонкий слух улавливал какие-то звуки, едва различимые, но несомненные, похожие на шорох сухих листьев или человеческие голоса, доносящиеся с большого расстояния. Один раз он отчетливо услышал, как очень далеко, на пределе слышимости, раздался металлический звук закрывающейся двери.

Человечество не придумало еще слова «галлюцинация», и Рени не мог подумать о ней, но мысль, явившаяся ему, близко подходила к этому понятию.

Он снова закрыл глаза и погрузился в свои мысли, стараясь не обращать внимания на звуки, которые, как он был уверен, только кажутся ему. А может быть, эти звуки издавал шар, что было вполне возможно.

Прошло ли намеченное им время? Находится ли он здесь задуманные полтора часа и не пора ли ему открыть дверь и выйти на поверхность земли?

Голода он не ощущал. Значит, никак не могло пройти очень много времени. И Геза не приходил еще, как обещал, чтобы выпустить его. Вероятно, он спал недолго и полтора часа еще не прошли. Рени было досадно, что он заснул и потерял представление о времени. Так может случиться, что он выйдет не через сто двадцать лун, а через двести или более. Но тогда почему же не пришел Геза и не разбудил его?

Рискнуть?..

«Нет, – подумал Рени, – этого нельзя делать, я могу ошибаться. Могло пройти всего несколько минут. А тогда меня сразу узнают там, наверху. Меня схватят и казнят. Я погублю не только себя, но и Гезу. Надо ждать».

И вдруг… Рени с ужасом понял, что без помощи Гезы вообще не сможет выйти отсюда.

Дверь была хорошо видна, но никаких выступов или запоров на ней не было. Не было и ручки, а дверь открывалась внутрь камеры. Не за что уцепиться даже ногтями, место соприкосновения двери со стенами виднелось как тончайшая нить.

«Если с Гезой что-нибудь случилось, – подумал Рени, – я погиб. Я задохнусь здесь».

Воздух был чист, но Рени понимал, что его очень мало и не может хватить надолго.

– Об этом мы не подумали, – сказал он громко.

Избежав смерти от рук жрецов, Рени не хотел умирать сейчас.

Он попытался вскочить, но не смог этого сделать. Какая то сила удерживала его на ложе. Он не мог поднять даже руки, не мог вообще пошевелиться.

Он не был привязан. Он лежал совершенно свободным, его мускулы были крепки, как всегда. И все же подняться он не мог. Его ничто не давило, ничто не притягивало к ложу, дыхание было свободно, но было такое впечатление, что сам воздух камеры приобрел большую плотность и силы мускулов оказалось недостаточно, чтобы преодолеть ее.

Испугался ли Рени? Нет, чувство, которое его охватило, не было страхом. Это было гнетущее сознание беспомощности и обреченности.

«Пришельцы сказали правду, – подумал он, – всякий, кто сюда войдет, обречен на смерть. Но почему не умерли они сами?»

Он не знал, что случилось с пришельцами, но был непоколебимо убежден, что четыре белолицых незнакомца не пошли на верную смерть, входя в эту камеру. Они говорили, что уходят к другим людям.

Эти слова были непонятны, но полны уверенности. Пришельцы знали, что говорили.

«Где они? – думал Рени. – Они вошли сюда, где сейчас нахожусь я. Куда же они делись отсюда?»

Он не мог даже отчасти приблизиться к решению этой загадки. Исчезновение пришельцев из помещения, закрытого со всех сторон, было выше его понимания.

Только приход Гезы мог спасти его самого. Рени стал думать о том, что происходит над его головой, на поверхности земли.

Вероятно, прошло уже много лун. Что случилось за это время, что делает Геза? Удалось ли ему отомстить Розу за смерть Дена?

В том, что каждая минута пребывания в камере равняется на земле сорока дням, Рени был уверен. Он верил рассказу Дена, сам видел его после сорокадневного отсутствия, которое нельзя было ничем объяснить, если Ден солгал.

Как это происходит, Рени не понимал, но его трезвый и реалистичный ум раз навсегда сказал ему, что эта область знания еще не доступна людям его времени, но ничего сверхъестественного здесь нет и быть не может. Выросший среди жрецов, Рени перенял от них скептический взгляд на все, что темному уму его современников казалось проявлением воли добрых и злых духов. Когда-то люди не знали, что такое огонь, не умели добывать металлы. Теперь они это знают. Что же удивительного в том, что есть много такого, чего люди еще не знают, но узнают впоследствии.

Так и должно быть.

Он не подозревал, что скептицизм в том положении, в каком он находился, был его спасением. Другой на его месте мог сойти с ума от ужаса. Впрочем, этот другой никогда бы и не вошел в камеру.

Рени лежал спокойно, покорившись своей участи. И не мешал силам, во власти которых находился.

А силы эти действовали с нерассуждающей точностью, перенося неподвижное тело человека сквозь время, ощущаемое людьми, из одной эпохи в другую.

Давно уже исчезли с лица земли Геза и все люди, которых знал Рени. Исчезла, поглощенная океаном, сама страна Моора, где он родился и вырос. Поколения сменяли друг друга над его головой, в мире действительной жизни, которая одна только известна людям и вне которой Рени сейчас находился.

Века проносились над цилиндрической камерой.

Он не ощущал ничего. Времени не существовало, но он думал, что минуты текут, как обычно. И они казались ему очень длинными.

Он продолжал на что-то надеяться. На Гезу?.. Рени забыл о нем. Он думал теперь о пришельцах. Ведь эти странные и могущественные существа были здесь, в этой камере. Они исчезли из нее, но могут опять вернуться. И тогда он будет спасен.

Шелестящие звуки становились громче, отчетливее, но Рени по-прежнему не улавливал в них никакого смысла.

И вдруг шар снова погас. Снова абсолютная тьма словно набросилась на Рени, и он перестал что-либо ощущать.

Но если бы он даже сохранил сознание действительности, мог понимать и оценивать происходящее, то все равно никогда бы не догадался, что эта тьма означает конец пути, о котором он не подозревал, означает, что обычное время снова вступает в свои права относительно него. Точно так же, как раньше, совсем недавно по его восприятию, такая же внезапная темнота указывала на то, что путь в будущее начался.

Переход в нулевое пространство и обратно в обычный мир вреден для психики человека, и заботливые точные механизмы камеры выключали на время таких переходов сознание человека.

Но Рени не знал этого. И когда открыл глаза и увидел возле себя четырех пришельцев, он подумал со вздохом облегчения: «Я недаром надеялся. Они вернулись!»

Яркий свет шара, вместо бледного желтого сияния, сразу показал четырем пришельцам, что они очнулись не вовремя, что машина «остановилась» в аварийном порядке.

Они тревожно посмотрели друг на друга. Одна и та же мысль явилась всем: вслед за пространственной испортилась и машина времени! Это означало невозможность двигаться дальше, вечное пребывание в той эпохе, где они оказались сейчас.

Во время «движения» нельзя было увидеть многочисленных приборов камеры из-за мнимого вращения стенок. Сейчас камера была «неподвижна», и четверо легко убедились, что машина времени в исправности.

Сколько же пробыли они «в пути»? Как далеко ушли от эпохи, которую покинули?

Приборы ответили на этот вопрос. Прошло девять десятых намеченного времени.

Почему же «остановилась» машина?

Указатели внешней среды сообщили, что вокруг камеры все спокойно, что никакая опасность со стороны сил природы не угрожает.

Оставалось единственное и, очевидно, правильное, объяснение: в камеру кто-то вошел! И не только вошел (автоматы не обратили бы на это внимания), а остался в камере, отправившись по тому же пути, по которому «шли» они четверо.

Они не могли его видеть, как и он не мог видеть их, между ними лежало время, но то, что в камере находятся сейчас пятеро, а может быть и больше, не подлежало сомнению.

Когда это случилось, когда вошел в камеру неизвестный человек или люди – они не знали. Но пребывание в камере посторонних лиц грозило смертельной опасностью.

Машина «остановилась» сама, принять меры безопасности должны были они.

Кто-то находился в камере!

Когда бы этот человек ни вошел в нее, он был уже очень близок по времени. Пустить в ход машину по своей воле он не мог, она уже была пущена. Изменить время «прибытия» он также не мог и должен был оказаться там же, где оказались вошедшие сюда раньше него. Корректировка срока прибытия происходила автоматически. Аварийная остановка предотвратила угрозу одновременного прибытия.

Если бы машина продолжала «движение», то неизвестный, догнав своих предшественников, очутился бы с ними в одном и том же отрезке времени. И тогда трагические последствия были бы неизбежны.

Человек или несколько человек должны были лечь на ложа. Их тела могли занять одно и то же место в пространстве с телами тех, кто лег раньше. И при наступлении точки соприкосновения их времени с временем хозяев камеры наступило бы полное молекулярное слияние тел и мгновенная смерть.

Четверо молодых ученых невольно соскочили со своих мест.

Это движение было инстинктивно, но не вызывалось необходимостью. Машина «стояла». Обиходное время вступило в свои права не только для них, но и для тех, кто догонял их. И те и другие останутся на том же «расстоянии», на котором были сейчас, до тех пор пока машина не будет снова пущена в ход. Между ними установился постоянный интервал в одну или две недели. На большем расстоянии машина не почуяла бы постороннего присутствия.

Вспомнив об этом, они успокоились и обменялись мнениями. Им ничего не стоило закрыть неизвестным преследователям дальнейший путь, но это означало бы физически уничтожить их. Удалить из камеры, оставить в том времени, в котором они сейчас находились, было невозможно.

Остановка означала необходимость выйти из камеры, снова провести известное время на поверхности земли, чтобы дать нужный отдых организму.

Пришельцы испытывали досаду – почему они сразу не выключили механизм двери. Но им и в голову не приходило, что кто-нибудь может войти в камеру.

Ни один из них не подумал о том, что у них есть выбор. Убить разумное существо было для них не представимо. Они не сделали бы этого даже в том случае, если бы «прибытие» этих существ грозило неотвратимой опасностью.

Они думали и говорили только о том, как им поступить с неизвестными людьми. Отдых нужен, но длительная остановка смертельно опасна для этих людей: они не знают, как открыть дверь изнутри камеры, как выбраться из нее, если люди или время засыпали выход. Они неизбежно задохнутся.

Вывод был настолько ясен и очевиден, что обсуждение заняло не много времени. Ученые приступили к действиям.

Им самим следовало выйти из камеры. Незнакомцы могли и не лечь на ложе. Но аппаратура не была рассчитана на дистанционное управление.

Приходилось идти на риск. И один из четырех без колебаний вызвался это сделать. Трое других приняли его предложение как должное. Они сами готовы были на тот же поступок, но он высказался первым.

Они думали, что им придется снова проделать ход на поверхность земли, но, когда дверь открылась, они увидели небо. Камера оказалась только на одну треть погруженной в почву. Кругом стоял густой лес.

Удивленные, они оглянулись на приборы. До сих пор, поглощенные мыслями о тех, кто «шел» за ними, они не обращали внимания на указатели места, где находилась камера.

Сомнений не было! Они были не там, где вошли в камеру. Это была вообще не та камера! Чем-то встревоженные, автоматы перенесли их в другую, поставленную на Земле на случай катастрофы с первой. Значит, такая катастрофа действительно произошла за те века, что пронеслись над ними.

Выйти было нетрудно, поверхность земли находилась в метре от пола камеры, но тому, кто пустит в ход машину времена, надо было покинуть ее как можно скорее, и они расчистили выход, устроив пологий подъем. Под действием небольшого аппарата лишняя земля мгновенно исчезла, словно растворившись в воздухе.

Они не тратили времени на осмотр местности, – это успеется. Все их мысли были с теми, кто скоро присоединится к ним, станет их спутниками на пути в будущее Земли.

Кто они? Ученые, сознательно пошедшие на этот эксперимент, или люди, случайно попавшие в машину?

Вероятно, камера была обнаруженапри каких-нибудь раскопках. Но как могли догадаться нажать на кнопку с нужной последовательностью? Теория вероятности не допускала таких совпадений.

Но факт был налицо, – в камере были люди. И их надо было выручить из того безвыходного положения, в какое они попали.

Опасность заключалась в том, что четверо ученых не знали точно, где, в каком моменте времени находятся сейчас эти люди. Они знали только, что интервал не мог превышать двух недель. Их будущие спутники могли находиться в прошлой неделе, во вчерашнем дне, в только что прошедших минутах и даже секундах. Все было возможно.

Но опасения оказались преувеличенными. Их отделяло от «преследователей» полчаса.

Когда это время прошло и машина снова «остановилась», они поспешно открыли дверь и вошли, чтобы… замереть от удивления.

Перед ними с закрытыми глазами лежал один человек.

И этим человеком был хорошо знакомый им Рени!


ЧАСТЬ 3

АЛЫБ-БАРЫН!





Гемибек сутулился в седле. Жидкая бородка, окрашенная хенной, то и дело касалась отсыревшего чепана. Для всех было очевидно, что он дремлет. Голова лошади при каждом шаге тяжело опускалась, и было такое впечатление, что уставшее животное, подражая своему хозяину, дремлет тоже.

Маленький отряд, насчитывавший не больше двух десятков всадников, растянулся так, что замыкающий воин еле виднелся в белесой мути туманного горизонта.

Все было мокро: воздух, земля, люди и лошади.

Впереди на однообразно серой пелене низкого неба мутным желтым пятном едва просвечивало солнце. Приближался вечер, а с ним и пятая мучительная ночь.

Однообразна была и степь. Перед глазами всадников Гемибека расстилалась давно уже надоевшая, безотрадная картина. Без конца и края тянулась пятый день одна и та же пропитанная водой, вязкая, как болото, местами покрытая желто-коричневым ковром прошлогодней травы земля. Снег кое-где еще держался, но был серым, рыхлым и ноздреватым. Мохнатые, низкорослые лошади с трудом вытаскивали ноги из этой трясины. От их мокрых боков валил пар.

Ни деревца, ни кустика! Не на чем остановить взгляд.

Лошади измучились, люди устали. И хотя насквозь промокшая земля сулила мало уюта, всадники смотрели на нее с вожделением. Слезть с седла, размять затекшие ноги, повалиться на землю и заснуть, прижавшись друг к другу, накрывшись попонами, согретыми потными спинами лошадей, казалось сейчас верхом мечтаний. О костре не приходилось и думать, – развести его было не из чего. Пора, давно пора подумать о привале.

И нетерпеливые взгляды поминутно обращались на ссутулившуюся спину начальника отряда.

Гемибек только делал вид, что дремлет. Он знал, что отряд заблудился в бесконечной степи и движется сейчас куда глаза глядят. Где искать столь остро необходимое поселение, крышу над головой, тепло, а главное пищу? Где находится вторая половина отряда, пропавшая неизвестно куда два дня назад, когда густой непроглядный туман разделил их? И куда вообще вести людей, покорно следующих за ним?

Гемибек встряхнул головой. Что-то надо предпринять, но что? Повернуть на восток, вернуться к куреню Субудай-нойона?.. Гемибек поежился, представив себе возможные последствия такого возвращения без каких-либо результатов. Грозный Субудай не простит начальника, который не сумел выполнить его приказа и потерял половину людей. В лучшем случае дело окончится плетьми, несмотря на достоинство военачальника и хенну на бороде. Любимцу великого кагана все дозволено, его воля не встречает противодействия.

Сырость пронизывала до костей. Гемибек неслышно застонал, вспомнив роскошный шатер Субудая. Нойон сидит сейчас на мягких шелковых подушках, окруженный слугами, стерегущими каждое его желание, в тепле, перед богатым достарханом. На нем чекмень, расшитый золотом, – одежда чужого народа, перенятая Субудаем от властителей покоренного Хорезма. Огненно-красная борода величаво спускается на широкую грудь. Субудай пьет сладкие вина и ест, ест!..

Спазма сдавливает желудок Гемибека. Со вчерашнего дня во рту не было ни крошки.

Голодная смерть угрожает ему и его людям. Запасных лошадей нет, они остались в пропавшей половине отряда. А пеший никуда не уйдет по раскисшей земле, по которой и лошади бредут с великим трудом. Лошадей трогать нельзя, без них верная гибель. И нельзя терять ни одного человека, их и так очень мало. Могут напасть воины племени, живущего здесь. Гемибек никак не мог вспомнить название этого племени.

Род Гемибека знатен и приближен к трону великого кагана. Но он не чистокровный монгол и беден, а следовательно, и не имеет влияния. Потому и подчинен Субудаю Гемнбек, хотя и имеет все права быть полководцем. Остается только вздыхать и завидовать.

Но все же Гемибек знает, что великий каган задумал большой поход в западную страну и что отряд Субудая послан сюда для предварительной разведки.

Состарившийся нойон лепив. Вот уже год, как он сидит на одном месте, время от времени рассылая небольшие отряды во все стороны. А сам коротает время с половиной своего гарема (опять-таки пример покоренного Хорезма), взятого в поход вопреки всем обычаям.

Субудаю тепло и сытно!

Гемибек тоскливо осматривает мутный горизонт.

Нигде ничего! Не темнеет вдали полоска спасительного леса, не видно дымков, не мелькнет тень джейрана. Да и нету их здесь – джейранов. А если бы и были, как догнать легкое животное на измученных, едва передвигающих ноги, конях?

Он знал, что едущие за ним едва держатся в седлах от усталости и голода. Никто не осмелится напомнить о привале, люди скорее упадут с лошадей, чем рискнут вызвать гнев своего начальника.

Пора объявить ночлег, но Гемибек никак не мог решиться на это. Его ужасала перспектива еще одной ночи на мокрой земле. Старое тело протестовало каждой клеточкой. И он ехал и ехал, жадно всматриваясь вперед, на что-то надеясь.

Желтое пятно солнца спустилось совсем низко. Позади отряда начали сгущаться сумерки.

Один из нукеров приблизился к Гемибеку и слегка дотронулся до его плеча.

Не нужно и оборачиваться, чтобы узнать, кто это. Только один Джелаль мог осмелиться на подобную дерзость.

– Чего тебе?

Джелаль – молодой воин. Он племянник Гемибека, сын его младшего брата, взятый в поход простым нукером, но в будущем сам военачальник.

– Обрати свой благородный взгляд в левую сторону, – почтительно произнес Джелаль.

Глаза давно утратили зоркость юности. Но об этом никто не должен знать. Для воинов их начальник все видит.

Гемибек повернулся в седле.

На южной стороне, уже заметно потемневшей, среди колеблющейся дымки прозрачного тумана, смутно виднелось что-то движущееся. Что именно – человек, лошадь или зверь, – Гемибек не мог различить. Но, что бы это ни было, впервые за пять дней на пути отряда появилось живое существо.

Человек – это сведения, зверь – пища голодным людям!

– Алыб-барын! – приказал Гемибек.

Джелаль свистнул. Двое всадников отделились и последовали за ним. Смешно и жалко выглядела эта попытка «кинуться в погоню», – лошади едва передвигали ноги.

Отряд остановился. Отставшие воины медленно приближались. Но без приказа никто не спешился.

Джелаль хорошо видел человека, шедшего наперерез его пути и, видимо, не замечавшего отряда. Равномерно взмахивая двумя палками, человек удивительно легко одолевал вязкую грязь. Было ясно, что он движется значительно быстрее всадников.

Джелаль был молод, горяч и честолюбив. Этот поход, в который его взяли после долгих и настойчивых просьб, должен был стать началом его воинской славы. Получив приказ «взять!», он считал делом чести выполнить его, несмотря ни на что. И он с ужасом думал, что в этой грязи лошади не в состоянии догнать пешехода.

Оставалось одно, и Джелаль не колеблясь принял решение. Он спешился. Оба воина вслед за ним также сошли с лошадей. Животные измучились, люди только устали.

Ноги погрузились по щиколотку. Каждый шаг давался с большим трудом. Но все же Джелаль сразу понял, что принял верное решение: пешие подвигались вперед быстрее. Он свернул немного вправо и шел теперь под углом к линии движения неизвестного человека.

А тот по-прежнему не замечал погони. Чем больше всматривался Джелаль в движения преследуемого, тем больше он удивлялся. Никогда не видел он такой походки. Ноги незнакомца не отрывались от земли, он словно не шел, а скользил по ней. И двигался быстро, очень быстро. Не прошло и минуты, как стала совершенно очевидна бесплодность погони. Они не могут догнать человека, если он не остановится.

А человек явно не собирался останавливаться.

Расстояние все еще оставалось слишком большим, но иного выхода не было, и Джелаль снял с плеча тугой лук. Окликнуть незнакомца рискованно, – он мог свернуть в сторону и скрыться. Надо показать ему силу, заставить остановиться.

В курене Субудая не было никого, равного Джелалю в искусстве стрельбы из лука. Стальные мускулы его рук натянули тетиву до предела. Длинная оперенная стрела со свистом пронзила воздух.

Оба воина восхищенно вскрикнули.

Стрела вонзилась в землю в трех шагах впереди преследуемого.

Джелаль бросился вперед.

Неизвестный сразу остановился. С удивлением смотрел он на неведомо откуда взявшуюся стрелу, которая все еще дрожала, вонзившись в землю совсем близко от него. Потом он медленно повернулся и увидел трех преследователей.

Бежать было бесполезно. Расчет Джелаля полностью оправдался. Расстояние сразу сократилось настолько, что, сделай преследуемый попытку к бегству, – вторая стрела пронзит уже не землю, а его самого.

Это был человек высокого роста и богатырского телосложения. Широченные плечи и тяжелая посадка головы указывали на огромную физическую силу. Одет он был в серый кафтан, подпоясанный веревочным поясом, и мягкие поршни. На голове войлочный треух. Никакого оружия при нем не было, если не считать висевшей на поясе железной палицы. В бороде и усах просвечивали седые нити. Сухое костистое лицо, выдубленное ветрами и солнцем, пересекал длинный шрам, шедший через лоб и правую щеку. Над небольшими глазами нависали густые мохнатые брови.

Человек был не стар, но уже в пожилом возрасте. Он молча ждал.

Джелаль подходил медленно и осторожно, не выпуская лука с наложенной на тетиву стрелой. Могучая фигура незнакомца невольно вызывала уважение. Он был выше своих преследователей на целую голову.

Никаких враждебных намерений незнакомец не выказывал. Палица, его единственное оружие, продолжала мирно висеть на поясе. Он стоял, опираясь на палки, в позе отдыхающего.

Ноги трех воинов глубоко погружались в вязкую почву. Незнакомец стоял, словно на камне. Подойдя ближе, Джелаль увидел две длинные узкие дощечки, прикрепленные к ступням незнакомца ремешками. Видимо, именно они, эти дощечки, и не давали ему увязнуть. Джелалю никогда не приходилось встречать подобное приспособление. Он даже не слышал о таком способе ходить по снегу и грязи.

Молодой воин с любопытством смотрел на незнакомца.

Тот что-то сказал на неизвестном Джелалю языке. По-видимому, это был вопрос, заданный спокойным и дружелюбным тоном.

Джелаль понял, что опасаться нечего, и опустил лук. Он жестами предложил незнакомцу следовать за собой.

Незнакомец молча повиновался. Он пошел вперед скользящим шагом, и сразу оставил позади своих конвоиров, которые с трудом следовали за ним. В его движениях была привычная сноровка и мощная сила.

Джелаль с восхищением смотрел на могучего гиганта. Сила, в его глазах, всегда была самым лучшим украшением мужчины. Он сам был очень силен, но в сравнении с пленником казался самому себе ребенком.

Лошади ожидали своих хозяев, не трогаясь с места. Незнакомец усмехнулся, увидев опущенные бессильно головы животных, их мокрые, тяжело вздымающиеся бока, от которых шел пар. Он понял, что люди, взявшие его в плен, измучены долгой и трудной дорогой, что они не угрожают ему, а ждут от него помощи.

Он подождал, пока его конвоиры сели в седла, и пошел рядом с конем Джелаля, сдерживая шаг и не уходя вперед.

Джелаль вздохнул с облегчением. Теперь все выглядело как нужно и не могло вызвать насмешки. Приказ выполнен, человек взят и его ведут в плен, а не он ведет тех, кто его взял. Джелаль с благодарностью посмотрел на незнакомца. Тот перехватил этот взгляд и понимающе улыбнулся, открыто и добродушно.

Собравшийся вместе отряд Гемибека выглядел довольно грозно, но незнакомец не проявил никакого страха. Казалось, он привык к подобным передрягам и захватившие его люди ему давно знакомы. Он спокойно остановился перед Гемибеком, легко распознав в нем начальника, и внимательно осмотрел его с головы до ног.

Джелаль, по молодости лет, не знал многого. Гемибек был стар и умудрен опытом. Его не удивили дощечки на ногах пленника. Он давно знал, что жители севера с незапамятных времен пользуются лыжами для ходьбы по снегу. Но он не ожидал встретить человека на лыжах так далеко к югу, да еще идущего не по снегу, а по грязи.

Гемибек знал несколько восточных языков, но как он будет допрашивать этого человека с запада? Человек куда-то шел, скорее всего к дому. Значит, близко находится поселение. Надо жестами пояснить пленнику, что он должен указать дорогу к этому поселению.

Но незнакомец неожиданно заговорил сам на понятном Гемибеку языке.

– Что вам нужно от меня? – спросил он. – Кто вы такие?

Пленник заговорил первым, и это не понравилось Гемибеку. Но человек был ему нужен, и он сдержался. Кроме того, он помнил приказ Субудая – не прибегать к насилию, не вызывать в местных жителях враждебных чувств. До поры до времени никто не должен даже заподозрить планов великого кагана относительно этой страны.

– Откуда ты знаешь язык кипчаков?

– Это язык половцев, – ответил пленник.

Гемибек покачал головой.

– Я не знаю такого народа, – сказал он. – Ты говоришь на языке кипчаков. Половцы! Кто владеет ими?

– Они под властью Хорезм-шаха.

– Значит, это и есть кипчаки. Но все равно. Откуда ты знаешь их язык?

– Я бывал в Великом Хорезме и в Самарканде. Жил там несколько лет. Но ты и твои люди не оттуда.

«Наверное, он был в плену, – подумал Гемибек. – Шрам на лице нанесен не мечом, а плетью. Богатырской силы был этот удар».

– Как твое имя? – спросил он. – Откуда ты родом?

– Я местный. А зовут меня Чеславом.

– Далеко твой дом?

– Там, – пленник неопределенно повел рукой. – Возле леса.

– Далеко этот лес? – терпеливо спросил Гемибек, которого начинал раздражать независимый тон пленного.

– А разве ты его не видишь? – Чеслав обернулся. – Верно, – сказал он, – туман закрывает его от твоих глаз. Если бы не было тумана, ты бы его увидел. Он близко.

Гемибек знал, что, кроме Джелаля, никто не понимает языка, на котором шел разговор. Поэтому он решил, что самое лучшее – сказать этому человеку правду.

– Мы заблудились в ваших степях. Мы устали и голодны. Наши кони истощены. Много дней ночуем мы под открытым небом.

– Но кто вы такие?

– Мы воины великого кагана.

– Чагониза?! – Пленник казался сильно удивленным. – Далеко же вы заблудились. Мы слышали, что воины Чагониза захватили народы Хорезма. Что нужно вам здесь?

Вопрос был опасен. Гемибек понял, что, если он не рассеет возникшие подозрения, то останется только одно – убить этого человека, иначе не выполнить наказ Субудая. Но это означало бы лишиться надежды на кров и пищу.

Гемибек решил прикинуться глупцом, не знающим, как находить стороны света. Пусть пленник смеется над ним, это не важно. Главное – получить отдых, а там видно будет.

– Ты говоришь «далеко», – сказал он. – Разве мы не на дороге к Хорезму?

– Вы идете в другую сторону. Хорезм на востоке, а вы движетесь на запад.

– И далеко мы ушли?

– Порядочно.

– Укажи нам дорогу к Хорезму. Дайте нам пищу и отдых. Мы уйдем, не причинив вам вреда. Туманы сбили нас с пути.

Чеслав на минуту задумался. Гемибек, скрывая тревогу, наблюдал за ним.

– Много вас?

– Тут все. Три раза по пять и еще четыре.

– Примерно столько домов в нашем поселении, – сказал Чеслав. – Нельзя не принять гостей. Но мы бедны пищей.

– Нам много не надо. Дайте нам лошадь и сена. Я щедро заплачу за все.

– Кто же берет плату с гостей! Сена у нас много, лошадь найдется. Ступайте за мной!

Он повернулся и пошел вперед своей скользящей походкой, за которой с изумлением наблюдали воины Гемибека.

Расстояние между ними увеличивалось. Не оглядываясь, Чеслав уходил все дальше и дальше. У Гемибека возникло подозрение.

Поверил ли этот человек? А если он понял нехитрую уловку и намеренно хочет оторваться от отряда, уйти вперед, предупредить своих и устроить засаду Гемибеку?..

– Окликни его! – приказал он Джелалю.

Молодой нукер издал протяжный крик. Проводник не обернулся. Как раз в этот момент он ступил на пласт снега, и скорость его хода заметно увеличилась.

Джелаль схватился за лук. Но могучая фигура уже скрывалась в туманной дымке и сгущающихся сумерках вечера.

– Иблис вмешался в это дело, – прошептал Гемибек.

Но он понимал, что Иблис тут ни при чем, что он сам допустил ошибку. Следовало набросить аркан на плечи проводнику.

Что же теперь делать?

Следы лыж ясно отпечатались на прошлогодней траве, а кое-где и на снегу. Следовать за проводником было нетрудно, даже не видя его самого.

Гемибек решился. Чеслав сказал, что в поселении мало домов, и, следовательно, мало людей. Воины Гемибека справятся, если их встретит засада. Кроме того, ничего другого и не оставалось в их положении.

Из тумана уже ясно проступала темная стена леса…


БЕГЛЕЦЫ

– Любава-а-а!

Звонкий девичий голос звучит глухо в промозглом воздухе. Даже эхо не откликается.

«Интересно, – думает Лада, – почему в морозный день звуки летят далеко, а когда сыро, их плохо слышно?»

Она любит задавать себе такие вопросы, на которые никто не может ответить. В природе очень много непонятного.

Лада пожимает плечами, всматриваясь в ближайшие кусты на опушке, не мелькнет ли цветастый платок сестры. Куда делась несносная девчонка? Убежала с самого утра и не возвращается. Мать беспокоится и послала старшую дочь на поиски младшей. Но где искать Любаву? Не блуждать же наугад по всему лесу!

– Любавка-а-а! Отец вернулся-а-а!

Это ложь, отец еще не пришел, но Лада хорошо знает, что, услышав такое известие, сестра обязательно откликнется или прибежит. Отца она боится.

Ни звука в ответ.

Где же она? Любава могла уйти только в лес. Размокшая, превратившаяся в вязкое болото, степь стала непроходима. Любаве там нечего делать.

В этом году весна выдалась на редкость мокрой. Каждый день либо дождь, либо туман. Ни одного ясного дня. И солнца давно не видно.

– Любава-а-а!

Ну что будешь делать!

Лада не особенно беспокоится за сестру. Любава сама вернется. Походит по лесу и вернется. Заблудиться она не может, – каждое дерево, каждый куст знакомы ей с детства. Но мать велела найти. Как вернуться, не выполнив наказа!

Лада не боится матери, но не хочет ее волновать. Долгое отсутствие младшей дочери всегда беспокоит Бориславу. Мать опасается того единственного зверя, который обитает в этом лесу, невдалеке от поселка, хотя всем известно, что зверь так стар, что сам боится людей и прячется от них. Лада как-то видела его несколько лет тому назад, но видела мельком, медведь сразу исчез. Он и тогда был очень стар.

Зверь еще жив, его следы видели прошлой осенью. Но сам отец неоднократно говорил, что медведь не опасен. А отец лучший охотник.

Старого медведя никто не трогает. Пусть доживает свой век. Тем более, он здесь один, и люди считают, что своим долголетием (его видел совсем старым еще дед Лады) медведь обязан Поляне.

Даже мысленно Лада произносит это слово как бы с большой буквы. Поляна священна для всех живущих возле этого леса. Там живет бог, там находится его странное загадочное жилище. Старикам повезло, когда они, много лет назад, остановились на этом месте и основали поселок, не подозревая, что судьба привела их туда, где поселился сам Перун. Это большая удача!

Все уверены, что близость Поляны охраняет их от набегов половцев, которые ни разу не появлялись здесь. Правда, отец посмеивается и говорит, что причина другая, что половцев полонили воины Чагониза.

Уж не на Поляну ли убежала Любава?

Весной там появляется много душистых белых цветов, которые любят собирать дети поселка.

Лада нерешительно направляется к лесу. Ей не хочется туда идти, но, если сестра действительно на Поляне, она не может на таком расстоянии услышать зова.

На плечах Лады материнский платок, но все же ей холодно и пронизывает сырость. Небо грозит дождем каждую минуту. Удивительно, что за весь день не упало ни капли.

Лада тоскливо думает о доме. Там ярко пылает огонь в печи, там не тепло, как всегда, а жарко. Мать печет и варит к завтрашнему празднику. Во всех избах поселка происходит то же самое. Дым валит изо всех труб.

Праздник весны!

Каждый год в их поселок приходят все окрестные жители. Потому что Поляна ближе всего именно отсюда. А праздник весны связан с Поляной. Люди идут просить у Перуна удачи в полевых работах и хорошего урожая. И бог никогда не отказывает. Старики говорят, что никогда и нигде не видели, чтобы земля так щедро давала людям свои дары. Это ли не доказательство благодетельного влияния близости Поляны!

Правда, отец Лады и здесь имеет свое мнение. Он говорит, что причина хороших урожаев в том, что сама земля здесь более плодородна, чем на севере.

Старики прощают отцу его речи. Они любят и уважают его как лучшего работника поселка, лучшего охотника и мастера на все руки. Авторитет отца стоит высоко не только в поселке, но и далеко вокруг него.

Даже внешность отца вызывает почтение. Он самый сильный человек в этом краю и напоминает былинного витязя. Он единственный человек, побывавший далеко на востоке в стране половцев. Пять лет томился Чеслав в плену и сумел вернуться на родину. Старики не помнят такого случая, чтобы захваченный половцами возвращался. Видимо, богатырская сила помогла Чеславу.

В памяти Лады праздник весны всегда озарен солнцем. Никогда она не видела весну в таком неприглядном виде. Мать рассказывает, что семнадцать лет тому назад была такая же, но Лада не может этого помнить: ее тогда еще не было на свете.

Влажная полутьма смыкается вокруг девушки. Огромные деревья старого леса обступают ее со всех сторон. Здесь кричать бесполезно, звуки тают в лесу даже в самый ясный день.

– Любава-а-а!

Лада все же пытается звать сестру. Ей так не хочется идти в глубину леса! Утоптанная тропинка размокла, и ноги вязнут в ней. На маленьких поршнях, сработанных отцом, налипают комья тяжелой грязи.

Лес молчит.

Лада очень любит младшую сестренку, но решает обязательно рассказать все отцу, когда он вернется. Пусть Любавка получит хорошую трепку. Что это в самом деле! В такую погоду убегать в лес, вместо того чтобы помочь матери и старшей сестре. Мало того – оторвать сестру от работы и заставить наугад блуждать по лесу.

– Любава-а-а! Отец вернулся-а-а!

Голос Лады звучит уже гневно.

И вдруг она видит сестру. Маленькая фигурка десятилетней девочки мчится ей навстречу. Любава бежит, не разбирая дороги. На голове нет платка, и длинные косы бьются за ее спиной. На глазах удивленной Лады девочка несколько раз падает, стремительно поднимается и снова устремляется вперед изо всех сил. Лада видит искаженное лицо и застывшие глаза, в которых стоит страх.

В чем дело? Что могло так напугать ее?

Еще в трехлетнем возрасте Любава сломала ногу. Кость срослась неровно, и девочка сильно хромает. Бегать ей трудно. И вот сейчас она бежит сломя голову, ничего не видя впереди.

Лада убеждается в этом, когда Любава проносится мимо нее. Но она успевает поймать сестру за край платья.

Любава дрожит всем телом. Широко открытый рот готов издать вопль, но не раздается ни звука. Спазма страха сдавливает горло ребенка.

Лада поднимает сестру на руки, ласково гладит ее голову, стараясь успокоить. Может быть, старый медведь вылез уже из берлоги и Любава встретилась с ним? Нет, она не могла так испугаться, она много слышала про безобидного зверя. Что-то другое испугало ее, но что?

– Успокойся! – ласково говорит Лада. – Ну, успокойся же! Тебя никто не тронет. Никого нет, мы одни. Я отнесу тебя домой. Успокойся, девочка!

Но Любава дрожит все сильнее. Она смотрит на Ладу и, видимо, не узнает сестру. Голубые глаза кажутся темными на белом, как мел, лице. Даже губы совсем побелели.

Лада сама пугается. Она робко оглядывается, ожидая увидеть что-то ужасное. Но лес пустынен, как всегда. Никого нет, ни человека, ни зверя.

– Где ты была?

Любава не отвечает, – видимо, она не может говорить. Ее глаза все еще сохраняют жутко застывшее выражение.

Лада решительно направляется к дому. Но время от времени все же невольно оглядывается. Все спокойно, их никто не преследует. В обычном лесном шуме не слышно посторонних звуков.

Идти трудно, но Лада уверенно держит сестру на одной руке, а другой все время гладит ее по голове и плечам. Лада вся в отца, высокая, сильная.

Сгущаются тени вечера. Впереди одно за другим желтоватым огнем загораются окошки изб.

Поселок рядом с лесом, почти на опушке. Избушка Чеслава в самой середине.

Войдя в поселок, Лада видит необычное зрелище. Возле их избы столпилось много народа. Люди окружили группу незнакомых всадников человек в двадцать.

Кто это?.. Половцы?!

Но испуг длится недолго. Лада замечает мощную фигуру отца и сразу успокаивается. Отец вернулся, – значит, бояться нечего.

Она подходит ближе, и люди поспешно расступаются перед ней, удивленные и встревоженные. Отец бросается ей навстречу. На крыльцо, испуганная и простоволосая, выбегает мать.

Лада передает сестру на руки отцу и коротко рассказывает обо всем.

Причитая и всхлипывая, мать уносит Любаву в избу. Девочка перестала дрожать, но пережитый страх еще таится в ее широко открытых глазах. И она все еще не может произнести ни слова.

Лада осматривается.

Нет, это не половцы! По рассказам стариков Лада знает, как выглядят извечные враги ее родины. У этих и лица и одежда – все другое…

Поселок, где родилась и выросла Лада, основан недавно. Старики еще помнят время, когда они жили у самого Киева, помнят распад Киевского государства на несколько независимых княжеств. Стало еще тяжелей. Раздоры и междоусобицы не давали спокойно вести хозяйство. Земледельцы мерли от систематических неурожаев. Невыносимо трудной стала жизнь. Смерды толпами убегали на северо-восток в леса около Волжского бассейна, где не так чувствовалось княжеское притеснение и половецкие набеги.

Группа беглецов, в которую входил дед Лады, не дошла до Волги. Голод заставил остановиться недалеко от Дона. Здесь было еще не безопасно, но дальше не пошли. Киев был сравнительно близко, и опасность появления княжеских слуг вечно висела над головой. И только тогда, когда князь Андрей Боголюбский разорил Киев и перенес свою столицу на север, в город Владимир, стало легче. До Владимира далеко, и княжеская рука не достанет до придонской степи. Зажили спокойно.

В первые годы очень боялись половцев. И действительно, половецкие отряды неоднократно появлялись в степях. Но притаившиеся на опушке леса поселки ни разу не были замечены ими. А потом половцы совсем исчезли и не появлялись нигде. Ходили слухи, что на них самих напали и полонили воины Чагониза. А потом появился исчезнувший пять лет тому назад отец Лады и подтвердил правдивость этих слухов.

С тех пор половцев никто не видел.

Не появлялись и княжеские слуги. Три поселка, расположенные недалеко друг от друга, у самого леса, жили, не зная ничьей власти, независимо и спокойно. Каждым из них управлял выборный староста.

Появились и переплелись родственные связи. Полевые работы велись совместно, стада и табуны были общими, люди поклонялись одному богу и праздник весны, единственный в году, справляли в одном поселке.

И знахарь был один. Он молился Перуну за всех и следил, чтобы на Поляну аккуратно носили дары. Он же был врачевателем болезней и ран, иногда получаемых на охоте. Старика уважали.

Кто первый обнаружил в лесу обиталище Перуна, теперь уже забыли. Возможно, что человек этот уже умер. Но в том, что странное сооружение является жилищем бога, никто не сомневался.

Действительно, странным был этот «дом». Из чего он сделан – никто не мог понять. Как будто металл, но такого металла еще не видели. Во всяком случае это было не железо.

В густых зарослях стоял круглый «дом» с плоской крышей. Ни дверей, ни окон в нем не было. Внутри он был пустым, что явствовало из глухого звука, которым отвечали стены на удар железной палицей.

Тогдашний знахарь объявил его жилищем Перуна и установил на крыше самого бога, взятого с собой при бегстве из Киева. И с тех пор место это стало священным.

Деревья вырубили и удалили из земли даже их корни, чтобы они не могли вырасти снова. Перун стоял на поляне, окруженной кольцом поваленных стволов. Когда деревянная фигура бога под действием дождей и снега прогнила и рассыпалась, знахарь установил новую. Такая замена производилась несколько раз, и люди постепенно стали считать богом не эту фигуру, а самый «дом», на котором она стояла. Здесь сказывалось влияние медленно, но настойчиво распространявшегося христианства. В сознании людей «бог» и его изображение разделились, тогда как раньше сделанная человеком фигура бога считалась им самим.

Годы не оказывали на «дом» никакого видимого действия. Он был таким же, каким его впервые увидели, – блестящим, как новенький, без малейшего следа ржавчины.

Это пугало, как все, что непонятно уму. Все предметы портятся от частых дождей и таяния снега. Металлические предметы покрываются ржавчиной. «Дом» был несокрушим. Ничто не могло повредить ему. Был случай, когда юный храбрец ударил по стене мечом. Даже царапины не нашли, а дамасский клинок сломался от силы удара.

Никто, кроме бога, не мог построить себе такого жилища. В этом никак нельзя было сомневаться.

И люди радовались, что случай привел их к этому месту, что они жили именно здесь, под защитой Поляны, как привыкли называть вырубку.

Все верили, что именно Поляне они обязаны тем, что половцы не обнаружили поселка, что ни разу не появлялись княжеские слуги, что жизнь течет спокойно и по-своему счастливо.


ЧТО ВИДЕЛА ЛЮБАВА

Медведь был голоден и зол. Неопрятная, свалявшаяся шерсть покрывала его впалые бока. Желудок был пуст и настоятельно требовал пищи. Медведь только что вылез из берлоги после зимней спячки.

На земле властно царила торжествующая весна. Избавившись от тяжелого груза снега, деревья расправляли ветви, покрытые еще не раскрывшимися почками. Всюду бежали ручейки. Почва была мокрой и вязкой, медвежьи лапы погружались в нее глубоко.

Низко опущенный нос зверя втягивал в себя прошлогодние запахи, которые указывали ему путь к месту, где за много прошедших лет он привык находить обильную пищу.

Каждый год совершал медведь этот путь и каждый год, каждую весну находил одно и то же. Изменений не происходило. Разве что дорогу пересекало новое, упавшее за зиму, дерево.

Инстинкт заставлял зверя принюхиваться. Но бояться ему было нечего.

Он забрел в этот лес давно, когда почувствовал приближение смерти, ушел от сородичей, чтобы острые и злые зубы молодых не разорвали его старую шкуру.

Но смерть почему-то не приходила, и старик продолжал жить в одиночестве, привыкнув к нему год за годом.

В ближайших окрестностях его берлоги и того места, где он питался, вообще не было никаких зверей, кроме него самого. Их отогнало присутствие здесь большого числа неприятно пахнувших двуногих существ.

Старику очень повезло, но он не сознавал причин, по которым регулярно находил на одном и том же месте запасы плодов, ягод и сосуды с душистым медом. Он питался этими запасами, не думая, откуда они взялись. И постепенно отвык самостоятельно находить пищу.

Двуногие существа были ему неприятны, но он не уходил, удерживаемый на этом месте легкостью, с какой пища ему доставалась.

Путь от берлоги был долог, а при слабости медведя казался ему еще дольше.

Но вот наконец и хорошо знакомая поляна. Сваленные деревья окружали ее сплошным кольцом. В середине тускло блестел непонятный предмет, пугавший медведя в первые годы, но постепенно ставший привычным, и, как знал зверь, совершенно безопасный. Сверху на нем стоял другой предмет, не блестевший и формой своей напоминавший медведю внешний вид неприятных ему двуногих.

Маленькие слезящиеся глазки, наполовину прикрытые бурыми космами шерсти, уже различали знакомые сосуды, и влажный нос чуял аппетитный запах меда. Спазма голода сдавила желудок медведя.

Он занес переднюю лапу, чтобы привычно перебраться через завал, но внезапно остановился и весь напрягся.

Незнакомый запах коснулся его ноздрей.

Он был не похож на известные ему запахи двуногих и четвероногих зверей, в которых он научился хорошо разбираться за свою долгую медвежью жизнь. И в то же время это был несомненный запах живого существа.

Медведь стоял неподвижно. Голод гнал его вперед, страх перед неизвестным удерживал на месте.

Пока он раздумывал, как ему поступить в таком непредвиденном случае, в странном предмете, стоявшем на середине поляны, образовалось отверстие и появился двуногий зверь, совсем не похожий на тех, которых медведь видел раньше.

Знакомые медведю двуногие были темны – этот светел и казался на фоне леса бело-голубым пятном.

Ничего подобного никогда еще не приходилось видеть старому и опытному зверю.

Страх пересилил голод. Медведь сделал движение повернуть обратно.

И в этот момент он почувствовал на себе взгляд незнакомого существа.

Если бы звери могли рассуждать, сопоставлять и анализировать события, обладали бы логическим мышлением, то медведь, вероятно, немало удивился своему собственному поведению. Вместо того чтобы скрыться в спасительной чаще, что властно приказывал ему врожденный инстинкт, он перелез через завал и направился к тому месту, где стояло двуногое, непонятное и безусловно враждебное существо, избегать соседства с которым повелевал ему опыт бесчисленного числа предков.

Что-то сильнее инстинкта и опыта заставило его поступить так неосторожно.

Двуногое спокойно ожидало его приближения и не выказывало никакого страха перед властелином леса.

Медведь не мог знать, что это существо видит подобного ему зверя первый раз в жизни и «позвало» его только для того, чтобы рассмотреть лучше.

Скованный неизвестной силой, не испытывая даже естественного страха, медведь покорно подошел к ногам двуногого существа и остановился, забыв о сосудах и своем голоде. Он стоял и ждал, сам не зная, чего он ждет.

Двуногое повернуло голову, но не издало ни звука. И тотчас же, словно услышав неслышный призыв, из того же тускло поблескивающего предмета вышло еще четверо таких же существ, вернее трое таких же. Четвертый был несколько иным, не бело-голубой, а черный и бронзово-красный.

Это был Рени в черном плаще Гезы на плечах.

– Ты видел когда-нибудь такого зверя? – спросил его один из пришельцев.

– Нет, никогда, – ответил Рени. – Я знаю, что на далеком севере водятся похожие, но они белого цвета.

Звук голоса, неожиданно раздавшийся в полной тишине, заставил медведя сильно вздрогнуть, и это не укрылось от внимания людей.

– Он слышал и знает звук человеческого голоса, – сказал пришелец.

– Статуя на крыше, сосуды, – заметил Рени, – все указывает на то, что это место посещается людьми.

– Наша камера используется как пьедестал для статуи «бога». Но это означает, что люди здесь дики.

В «голосе» пришельца чувствовалась грусть.

Опять неудача!

Опять они явились слишком рано!

Но разве могли они надеяться на другое? Разве не они сами установили срок, а прошло только девять десятых этого срока?

Им показалось, что человечество Земли не только не продвинулось вперед, а даже отошло назад. Думать так заставляло крайне грубо и примитивно сделанное изображение человека, стоявшее на крыше их цилиндрической камеры. Оно не могло идти ни в какое сравнение со статуями эпохи Рени. Не менее грубо были сделаны и сосуды, стоявшие на земле.

Если бы они увидели все это тысячи лет назад, не на родине Рени, а в какой-нибудь другой стране, принадлежавшей той же эпохе, они не удивились бы, понимая, что в одно и то же время могут существовать на планете различные уровни культуры. Но сейчас, когда прошло столь много веков, это их удивляло и тревожило.

Назначение сосудов было вполне очевидно, – это жертвенные дары, приносимые идолу, которому поклонялись здешние жители. А может быть, они поклонялись самой камере, назначение которой не могло быть им понятным.

В эпоху Рени искусство обработки металлов стояло довольно высоко, пришельцы видели хорошо отделанные блюда, кубки, мечи и копья. Здесь, судя по всему, царил еще почти что каменный век.

Таково было их первое впечатление.

Невольно вспоминалась гибель первой камеры. Так неужели же катастрофа, постигшая родину Рени, была так велика, что уничтожила всю достигнутую культуру и отбросила земное человечество на много веков назад?

Если такое предположение верно, это грозило самыми неприятными последствиями. Машина времени настроена на определенный срок, и изменить его уже невозможно. Она все равно «остановится» еще раз, когда пройдет первоначально назначенное время, – теперь через промежуток времени, равный приблизительно тысяче оборотов Земли вокруг Солнца.

Каждая остановка вредно влияла на организм, после каждой требовалось все более и более продолжительное время отдыха.

В стране Моора они могли прожить нужное число дней. А тут?

Снова непредвиденное обстоятельство скомкало и опрокинуло все их расчеты.

– Злая судьба преследует нашу экспедицию, – сказали пришельцы.

И Рени понимал, что они хотят сказать этими словами. Он уже многое узнал с тех пор, как встретился снова с пришельцами.

– Где-то здесь есть люди. Их надо найти.

– Они сами придут к нам, – заметил Рени. – Этот зверь пришел на знакомое место, за пищей. Он привык находить ее здесь. А те, кто приносит ее, думают, что бог питается их дарами.

Он улыбнулся, вспомнив жрецов, среди которых жил и которые поступали с приношениями горожан точно так же, как и этот зверь.

Слова Рени напомнили пришельцам о медведе. Они совсем забыли о нем, погрузившись в свои невеселые мысли.

Медведь стоял на том же месте, низко опустив голову, словно обнюхивая землю. По его виду нетрудно было догадаться, что он сильно истощен.

– Что это такое? – спросил один из пришельцев, указывая на сосуды.

– Пчелиный мед, – ответил Рени, но тут же, сообразив, что его не поймут, добавил: – Это вещество изготовляется насекомыми из соков растений. Оно питательно и вкусно.

– Разделим трапезу, – сказал пришелец. – Здесь два сосуда. Один возьмем себе, а другой оставим ему.

Так они и поступили. Чтобы освободить медведя от сковывающей его чужой воли, все пятеро вернулись в камеру, и дверь закрылась за ними.

Медведь сразу «очнулся». Он недоуменно повел носом, не понимая, куда исчезли двуногие существа. Их запах остался в воздухе, но почему-то не тревожил больше и не вызывал опасений. Голод проснулся с прежней силой, и медведь принялся за еду.

Одного сосуда было мало, чтобы утолить его голод, но второй исчез, и, ткнувшись несколько раз носом в пустую посудину, медведь недовольно заворчал и скрылся.

Первый раз в жизни зверь не почуял постороннего присутствия.

Ничего не заметили и пятеро людей, только что бывших на поляне.

А за всей этой сценой наблюдала пара голубых глаз, обладательница которых, окаменев от ужаса, притаилась в кустах у самого завала.

И долго после того, как поляна опустела, Любава сидела, не будучи в силах пошевелиться, почти в обморочном состоянии…

Следы ее присутствия были обнаружены пришельцами поздно вечером. Сперва они заметили рассыпанные по земле белые цветы, которые девочка трудолюбиво собирала весь день, чтобы украсить ими праздничные столы. А потом Рени нашел оброненный ею пестрый платок.

Это было очень важным открытием.

Искусно вышитые узоры платка заставила усомниться в первом, неблагоприятном впечатлении, которое произвела на них окружающая обстановка. Такая вещь не могла быть сделана дикарями каменного века. Платок свидетельствовал о высокой культуре. Во всяком случае не меньшей, чем в эпоху Рени.

И, хотя ни пришельцы, ни Рени не могли догадаться о назначении этого куска разноцветной материи, находка возбудила надежды.

Только наутро следующего дня Любава смогла рассказать о том, что она видела на Поляне.

Рассказ был настолько странен, что старики только покачивали головами, подозревая внезапное безумие девочки.

А Чеслав тотчас же один отправился на Поляну проверить слова дочери.

Его сердце, закаленное суровыми испытаниями, выпавшими на его долю, не ведало страха.

Жители поселка и успевшие уже собраться группы соседей, явившиеся на праздник, в тревожном беспокойстве ожидали его возвращения.

Чеслав подошел к Поляне очень осторожно, прячась за кустами и деревьями. Несмотря на свой рост и могучее сложение, он двигался с гибкостью кошки, подкрадывающейся к добыче, ступая мягко и бесшумно.

Прежде чем выйти на открытое место, он долго и внимательно осматривал Поляну.

Все было, казалось, таким же, как всегда.

Он легко нашел место, где пряталась Любава, по рассыпанным там цветам. Но оброненного ею платка нигде не было. Это служило первым доказательством правдивости рассказа, – никто не мог взять платок, кроме людей.

Перешагнув завал, Чеслав вышел на Поляну.

Она была давно и хорошо ему знакома, и он сразу заметил происшедшую перемену. Появился проход от поверхности земли вниз к «дому», который оказался значительно больших размеров, чем думали до сихпор. Считалось, что «дом» стоит на земле, подобно лежачему камню, а на самом деле он был погружен в почву, над которой возвышалась только верхняя его половина. «Дом» всегда был сплошным, а теперь ясно виднелась овальная трещина, похожая на странной формы дверь.

Оба сосуда, пустые, стояли на обычном месте, и возле них Чеслав увидел следы медвежьих лап. Это его нисколько не удивило: он давно знал, кто съедает жертвенные дары, но тут же были и другие следы, человеческие.

Это было вторым и окончательным доказательством. Любава говорила правду!

Опытный глаз охотника и следопыта читал следы, как открытую книгу.

Медведь действительно стоял у ног людей. Люди действительно взяли один из сосудов и унесли его. Потом они поставили его на место. Медведь, конечно, опустошил бы оба сосуда, но он не подходил ко второму.

Если бы Любава ничего не рассказала, Чеслав мог бы сделать это за нее. И он прибавил бы еще и то, что, когда медведь уже ушел, люди снова выходили на Поляну и долго блуждали по ней. Они были на месте, где сидела Любава, и, конечно, именно они взяли ее платок. Единственное, чего Чеслав не мог знать, это внешности неведомых людей, но он уже не сомневался, что и тут дочь рассказала чистую правду.

Следы начинались и оканчивались внизу у овальной трещины, напоминавшей дверь. Кто бы ни были эти люди, они находятся сейчас внутри «дома»!

Они могут появиться в любую минуту!

Но и теперь, когда ему стало все ясно, Чеслав не испугался. Ему даже хотелось, чтобы «дверь» открылась и те, кто прячется в «доме», вышли и показались ему.

Но никто не показывался. Ни звука не слышалось за блестящими стенами.

Чеслав колебался. Любопытство тянуло его руку к железной палице, висевшей на поясе, чтобы, вооружившись, постучать в «дверь». Он был уверен, что сумеет справиться даже с пятью людьми, если они нападут на него. Кроме палицы у него был еще и меч.

Его удерживало от этого поступка только смутное опасение, что он, Чеслав, гордящийся своей силой и бесстрашием, может невольно испугаться, а потом всю жизнь стыдиться этой минуты.

Бело-голубые и один черно-красный! Точно из сказок, которые так искусно рассказывает на посиделках старая Милана!

Любой другой давно бы убежал со всех ног. Но Чеслав думал, что, даже спокойно удалившись, он проявит трусость, что именно так поймут его уход люди. И он продолжал стоять, чего-то ожидая.

После долгих дней мокрого ненастья выдался наконец ясный, погожий, настоящий весенний день. Тучи исчезли, по небу плыли редкие облака. Солнце ярко и горячо палило землю, от которой шел пар. Самая подходящая погода для праздника!

Но ежегодное шествие на Поляну не состоится, пока он, Чеслав, не вернется в поселок и не расскажет, что видел. Всех смутили слова Любавы. Все ждут подтверждения ложности этих слов.

Что же будет, когда он вернется и подтвердит их правдивость?

Никто не рискнет пойти на Поляну, не зная, кто эти необычайные люди, появившиеся здесь столь странным образом. Люди, которых не боятся дикие звери!

Минуты шли, а Чеслав все не мог ни на что решиться, ни уйти, ни постучать в «дверь».

В состоянии напряженного ожидания он не замечал, что за каждым его движением следили внимательные глаза человека, который шел за ним от самого поселка, прокрадываясь между деревьями с такой же бесшумной кошачьей ловкостью, как шел он сам.

Этим человеком был Джелаль, которого послал Гемибек, обеспокоенный непрерывным подходом к поселку все новых и новых людей и заподозривший заговор против своего отряда.

И молодой нукер, притаившись в кустах, видел все, что произошло на Поляне.

Он понял в этот день, что значит безумный страх, холодящий сердце…


ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

Только теперь, когда решительный шаг был сделан, когда между ними и родной эпохой легла бездна времени «шириной» в тысячелетия, пришельцы до конца осознали, на какие тяжелые моральные испытания обрекли себя, решившись на путешествие в далекое будущее.

На их планете прошло такое же время. Ничего не осталось от той жизни, которую они знали и любили, к которой привыкли с детских лет. На родине, как и здесь на Земле, все стало другим. И не только другим, но и одинаково чуждым.

Они бежали из эпохи Рени потому, что хотели любым путем вернуться к родному Солнцу. Помочь им в этом могли только будущие люди Земли. И они без колебаний пустились в путь к этим людям.

И вот теперь, когда обратный путь был бесповоротно отрезан, они внезапно поняли, что возвращение на родину потеряло в их глазах всякий смысл.

Тысячелетия – срок невообразимо огромный. Ничто, решительно ничто знакомое не встретит их по возвращении. Все изменилось: люди, условия их жизни, техника, самый облик родины, – все стало совершенно другим. Между ними и новыми людьми, живущими сейчас на их планете, не осталось ничего общего.

Раньше они как-то не до конца понимали, что значит оказаться «живым анахронизмом». Теперь они это поняли и испытали настоящий ужас от сознания непоправимости случившегося.

Они не жалели о том, что покинули эпоху, в которую впервые попали. Нет! Но они понимали теперь, что только здесь, на Земле, они могут оказаться в привычных им условиях жизни. Потому что эти условия на их родине были, а на Земле еще будут. Пути в прошлое не было и не могло быть. Путь в будущее существовал, но только в будущее Земли!

Земли! Она была для них чужой планетой. Ее люди были чужими, только внешне похожими на них самих!

Никогда Земля не могла стать для них родиной. Но и та родина, которую они покинули, также не могла снова стать для них тем, чем она была прежде.

Они четверо стали одинаково чуждыми обеим планетам. Они потеряли родину вообще, стали существами, не принадлежащими ни к какому человечеству, находящимися вне жизни, вне общества им подобных разумных существ, как на Земле, так и на планете, на которой родились.

Так понимали они свое положение.

Оставалось только одно, одна задача, в которой они видели смысл своего существования, ставшего, казалось бы, бессмысленным.

Их послали на Землю для того, чтобы установить контакт разума двух планет. Именно эту цель взяли они на себя, несли ответственность за выполнение этой задачи. Последовать за ними по тому же пути не мог никто. Этот путь был закрыт аварией. И, если они не выполнят того, что им поручили, жертва их предков, отдавших свои жизни, чтобы сделать возможной эту задачу, пропадет даром.

Это было целью. Существование этой цели спасало их от отчаяния. Потому что бесцельная жизнь невыносима для высокоразвитого сознания.

И четверо молодых ученых, переставших быть учеными с точки зрения нового человечества их родины, стали смотреть на себя как на исполнителей задуманного дела, отрешившись от всякой надежды на личную жизнь, которая казалась им уже невозможной ни здесь, на Земле, ни на родине.

Так они думали, не зная, что готовит им грядущее. Да и кто может это знать!

Они шли навстречу неведомому в уверенности, что, выполнив задачу, связав будущее человечество Земли с будущим человечеством своей планеты, останутся посторонними свидетелями как той, так и другой жизни. Без малейшей возможности найти в них место для себя.

Но разуму человека несвойственно видеть будущее только в черном свете. И в глубине сердец четырех пришельцев теплилась слабая надежда, что через тысячу лет, – а если они ошиблись в сроке, то еще позже, – они окажутся в обществе, стоящем на той же ступени развития, на которой находилась их родина в момент, когда они ее покинули. Тогда они снова станут учеными, могущими принести людям пользу. Правда, только здесь, на Земле, но и это казалось им счастливым исходом. Жизнь получила бы смысл.

Надежда была слабой, потому что попасть точно на нужную «ступеньку» они могли только в силу случайности, а не по расчету. Гораздо вероятнее было попадание в более развитое общество Земли. Тогда они опять окажутся безнадежно отсталыми.

Будущее было туманно!

А настоящее достаточно скверно!

Пока что их преследовала одна неудача за другой. «Остановившись» на своем пути по вине Рени, они были обречены на пребывание в этой эпохе по крайней мере в течение половины земного года. Отправляться дальше до этого срока было нельзя. А как прожить это время, они себе плохо представляли.

Окружающее не обнадеживало.

Первая встреча с земными людьми прошла для них удачно. Ошибка, допущенная наукой в оценке уровня земной жизни, не поставила их в безвыходное положение: они сразу попали к людям, встретившим их гостеприимно и доброжелательно. Они нашли кров и пищу и смогли пережить нужный срок отдыха в благоприятных условиях.

Теперь получалось совсем иначе.

Они находились в диком лесу и имели основание думать, что обитатели этого леса так же дики. Как встретят их появление, как отнесутся к ним? И если они могли кое-как жить в камере, то вопрос питания встал перед ними во весь рост.

Как и чем питаться?..

Все пятеро никогда прежде не задумывались о том, где достать пищу, – она всегда находилась в их распоряжении. Пришельцам не приходилось об этом думать потому, что на их родине такой проблемы не существовало ни для кого, а Рени не задумывался в силу своего положения раба, которого кормили его хозяева.

Что делать теперь?..

Рени по-прежнему находился на своей родной планете. Но его положение было нисколько не лучше, чем у его товарищей по несчастью.

Все же маленькая разница существовала, и пришельцы понимали, в чем она заключается.

Рени мог найти пищу даже в лесу, потому что ему были знакомы земные растения, и он знал, какие из них имеют питательные свойства. И он мог есть мясо животных, а пришельцам такая пища была противопоказана.

Но пока что оставалось неизвестным, растут ли в этом лесу съедобные растения.

Большую тревогу вызвала встретившая их на поверхности земли погода. Мокрая почва, мокрый туман, холод и моросящий дождь – все это не могло не подействовать угнетающе. Было неизвестно, весна ли это начинается или, наоборот, осень.

Все пятеро были одеты очень легко, особенно Рени, на котором, кроме плаща и узкой набедренной повязки, не было ничего, даже сандалий.

Рени привык к жаркому климату своей родины, а пришельцы только теоретически знали о существовании времен года.

К тому же им было неизвестно, на какой широте находится их камера, насколько сурово здесь зимнее время года.

Что делать, если приближается морозная зима?..

– Наша экспедиция оказалась недостаточно продуманной, – сказал один из пришельцев.

– Нет, неверно, – возразил другой. – Мы считали, что окажемся в развитом обществе. Никто не мог предвидеть аварию. И тем более никто не мог предвидеть, что нам придется воспользоваться машиной времени в таком масштабе.

– В крайнем случае рискнем, – заметил третий пришелец. – Будем продолжать путь без длительного отдыха. Оказавшись в нужной нам эпохе, получим помощь, и вред, причиненный здоровью, будет ликвидирован.

– А Рени?

При этом вопросе по лицам пришельцев прошла тень тревоги и озабоченности.

Они говорили, не скрывая своих слов от Рени. Он стал их полноправным товарищем. Как им, так и ему, предстоял один и тот же путь в будущее, путь, который продлится до тех пор, пока они пятеро не окажутся в эпохе расцвета науки и техники Земли.

Их ожидала одна и та же судьба.

Казалось бы, что пришельцы должны были испытывать к Рени неприязненные чувства, – ведь именно благодаря ему они оказались в таком неприятном положении. Но они отнеслись к неожиданному попутчику точно так же, как относились друг к другу.

Его встретили дружески, с очевидной, искренней радостью, что все окончилось благополучно и неосторожное проникновение в машину времени не привело к роковым последствиям, что могло случиться очень легко.

Пришельцы ни на словах, ни в мыслях не обвиняли Рени ни в чем.

А если и обвиняли кого-нибудь, то только себя, за то, что забыли выключить механизм двери и этим едва не погубили земного человека.

И еще они испытывали угрызения совести, сознавая, что обрекли Рени на такие же испытания, какие ожидают в будущем их самих.

Молодые ученые хорошо понимали разницу между собой и Рени. Если в той отдаленной эпохе, к которой они стремились, они четверо могли оказаться на месте, то совсем иным будет там положение Рени.

Пришельцы не хотели быть «анахронизмом», и им было очень тяжело думать, что такая судьба ожидает их молодого товарища.

И как только они его увидели, как только поняли, что этот человек, которого они считали давно умершим, присоединился к ним и останется с ними до конца, все четверо одновременно подумали о том, что на них легла моральная обязанность подготовить Рени к появлению в мире будущего.

«Остановку» можно было продлить на столько времени, сколько понадобится. Это уже не играло большой роли. А они четверо были еще достаточно молоды, чтобы не торопиться.

Им было хорошо известно, что человеческий мозг (о том, что люди Земли в этом отношении ничем от них не отличаются, они уже знали) обладает замечательным свойством – он однотипен во всех эпохах, не слишком удаленных друг от друга. Человек всегда способен воспринять и усвоить всю сумму знаний последующих веков, до которых еще не дошла наука его времени. В этом смысле мозг обладает колоссальной перспективой.

Они считали, что им повезло в том, что именно Рени, обладавший наиболее развитым умом своей эпохи, стал их товарищем. Пришельцы успели хорошо его узнать за время, проведенное в доме Дена. Но они знали, что дело не в качестве мозга, а в том, насколько «наполнен» этот мозг.

Не сговариваясь, каждый из четырех решил заняться образованием Рени.

По существу, они собирались только продолжить то, что начали тысячи лет тому назад.

И вот обстановка, встретившая их, угрожала нарушить и этот план.

Пришлось всерьез задуматься над продолжением пути, над сокращением «остановки» до минимума. В этом случае Рени окажется в будущем совершенно неподготовленным, так как в самой камере, когда она находилась в действии, времени не существовало.

В конце концов пришельцы решили до последней возможности не уходить, сделать все, чтобы остаться в этой эпохе на нужное им время.

Вот почему найденный на второй день после присоединения Рени к пришельцам платок Любавы обрадовал и возбудил надежду.

Сосуды с медом также были замечены только на второй день. Более суток пришельцы и Рени оставались голодными. Произошло это потому, что пришельцы не могли думать ни о чем, кроме спасения разума Рени от грозившего ему безумия.

Им удалось спасти его только потому, что к своим объяснениям пришельцы присоединили волевое внушение и даже два раза усыпляли Рени на короткое время, когда видели, что смятение его ума становится угрожающим.

Только наутро следующего дня Рени наконец успокоился настолько, что смог если не понять, то поверить невероятному факту, что, войдя в камеру, закопанную в саду Дена, и пробыв в ней, по его восприятию, не более нескольких часов, он вышел из той же камеры через тысячи лет и в совершенно другом месте.

Было вполне очевидно, что, если бы не прошлые беседы Рени с пришельцами, оставившие в его душе безграничную веру в разум и могущество пришельцев, им не удалось бы его спасти и Рени сошел бы с ума от нестерпимого ужаса, увидев за дверью камеры густой лес вместо знакомого сада.

Такое превращение было для него абсолютно непонятным, несмотря на все объяснения, которые он выслушал. Но пришельцы были убеждены, что после серии уроков, которые они решили дать Рени, он способен будет понять.

Из осторожности они ни словом не упомянули о катастрофе, уничтожившей или повредившей первую камеру, так как были почти уверены, что эта катастрофа не пощадила и самую родину Рени. До поры до времени было лучше, чтобы он этого не знал.

Приступ ужаса и отчаяния миновал скорее, чем можно было думать, и вечером следующего дня Рени вышел из камеры, как человек, перенесший тяжелую и опасную болезнь, но уже совершенно здоровый.

Он знал и чувствовал, что второй раз стал другим человеком, что в его жизни наступил третий период. Первый продолжался от рождения и до знакомства с пришельцами, второй начался после этого знакомства. И вот теперь он опять внутренне переродился, вступил в новую полосу жизни, и, что бы ни случилось с ним дальше, ничто и никогда не вызовет больше такого тяжелого кризиса.

Четверо его друзей также видели и понимали, что между тем человеком, которого они знали в стране Моора, и Рени сегодняшним нет ничего общего.

И сознание этого превращения радовало их.

С большим интересом выслушали они рассказ Рени о событиях, происшедших после их ухода и заставивших его последовать за ними, хотя он и не собирался этого делать, не имея ни малейшего представления о том, куда вошел, чтобы «переждать» время.

Пришельцы воспользовались этим рассказом, чтобы дать Рени первый урок. И с огромным облегчением убедились, что он понял их достаточно хорошо, а следовательно, их план образования Рени не утопия, а вполне реальная возможность.

Нужно только время, желание и готовность самого Рени, в которых нельзя было сомневаться, проделать огромный труд.

Труд не пугал Рени, но хватит ли времени? Судьба дала ему таких учителей, каких никогда не могла дать его эпоха. Все зависело от него самого.

Так же, как пришельцы, Рени мечтал о том, чтобы им не пришлось «уйти» раньше времени, чтобы «остановка» дала возможность его друзьям осуществить свой план.

Сперва казалось, что этого не случится. Но вот неожиданно попавший в их руки платок изменил положение. Стало ясно, что поблизости есть люди, и притом гораздо более развитые и культурные, чем они думали.

Этих людей надо было найти, и как можно скорее.

Небольшое количество меда, разумеется, не могло насытить пять человек. Пассивно ожидать, пока неизвестные жители леса явятся сами, было нельзя, – это могло случиться не скоро.

На родине Рени пришельцы видели людей разного типа и цвета кожи. Они уже знали, что на Земле, в отличие от их родины, люди неодинаковы. Кого они встретят здесь?

Сами они резко отличались от земных рас. И понимали, что их внезапное появление может вызвать страх, «Не так давно» они убедились в этом, когда Геза убежал от них в ужасе. А он был одним из самых образованных людей своего времени. Не повторится ли такая история?

Присутствие Рени в этом отношении было очень полезно. Ведь он был земным человеком, и такие, как он, должны были быть хорошо известны всем людям планеты. Кроме того, пришельцы надеялись, что память о их первом появлении не изгладилась, что на Земле помнят о них и знают их внешний вид.

Они сделали все, чтобы о них помнили. Многое рассказали, многое показали с помощью шара и, наконец, оставили людям самый шар.

Правда, надежда на то, что новые знания, оставленные ими, помогут людям Земли быстрее идти вперед, как будто рухнула. Оба человека, которым они дали эти знания, быстро ушли из жизни. Один умер, а второй находился здесь, с ними. Но шар должен был сохраниться, – ни время, ни случайности не могли повредить ему, не только что уничтожить. А с шаром должно было сохраниться и воспоминание о тех, кто его оставил.

Шансы, что их «узнают», были. И они надеялись, что вторая встреча с земными людьми произойдет иначе, чем первая.

Она произошла раньше, чем они думали.

Словно ожидая их выхода, у самой двери стоял человек. Он был очень высок, совсем не похож внешностью на Рени, другого цвета кожи, одетый не так, как одевались современники Рени. Нижняя часть его лица была покрыта волосами.

Это была какая-то другая, а возможно, и новая порода людей.


«СЛУГИ ПЕРУНА»

Чеслав не уходил потому, что верил рассказу дочери и сам убедился, что внутри жилища Перуна кто-то находится. Кроме того, он боялся, что люди воспримут его уход как проявление трусости. Играло роль и простое любопытство.

Он стоял и ждал.

Он не мог понять, откуда явились эти люди и как они умудрились забраться внутрь «дома», но нимало не сомневался, что имеет дело с обыкновенными людьми, скорее всего с какими-нибудь новыми беглецами.

Оставалось непонятным, почему медведь не испугался людей и подошел к ним так близко.

Но ведь и сами люди не испугались зверя, не попытались его убить и даже оставили медведю половину жертвенного меда.

Странно!

Чеслав ждал, надеясь, что дверь откроется, – и все же она открылась неожиданно для него.

Усилием воли он заставил себя остаться на месте, не сделать ни одного шага назад.

Первым вышел человек в черном плаще. Его лицо, руки и босые ноги были красного цвета с золотистым оттенком. Черные волосы спускались до плеч. Ростом он был немного ниже Чеслава, а черты лица напоминали греческую статую, которую Чеслав видел в Самарканде. Они были удивительно правильны и красивы.

При первом взгляде на незнакомца Чеслав понял, что это, конечно, не беглец и вообще человек неизвестного ему народа.

Но все же он не испугался.

Страх поднялся в его душе минутой позже, когда вслед за первым из «дома» вышли еще четверо.

Это были те, кого Любава назвала «бело-голубыми».

И они действительно были голубыми и белыми. Но если голубой цвет, как и предполагал Чеслав, относился к одежде, то белый…

Возможно, что он забыл бы в эту минуту свои опасения показаться трусом и не столько ушел, сколько убежал бы со всех ног, если бы волнение не лишило его способности двигаться.

Плотно облегающая одежда скрывала тело, но лицо, кисти рук и совершенно голый череп четырех существ были не бледны, а именно белы, как только что выпавший снег.

Неудивительно, что десятилетняя девочка испугалась насмерть, увидев таких страшилищ! Чеслав почувствовал, как его сердце судорожно забилось, а ужас тошнотным комком сдавил горло.

И вдруг он услышал слова, произнесенные на чистом русском языке:

– Не бойся нас. Мы такие же люди, как ты, только принадлежим к другому народу. Как и вы, мы дети Солнца и ваши братья. Мы не причиним вам никакого зла.

В тот момент Чеслав не заметил и не мог заметить никаких странностей в звуках этого голоса. Но то, что люди говорили по-русски, сразу успокоило его. Страх исчез, сменившись безграничным удивлением.

«Дети Солнца»! Он слышал о народе, который поклоняется Солнцу, почитает его, как бога. Их страна называлась Египтом. Но как могли жители этой страны оказаться здесь, если даже в Хорезме никогда не видели живого египтянина, а только знали об этом народе? И как мог египтянин знать русский язык?

Чеслав проглотил комок, застрявший в горле, и хрипло спросил:

– Откуда вы?

Ответ он получил не сразу.

Пришельцы обменялись несколькими фразами, которых Чеслав не слышал.

Всем четырем стало совершенно ясно, что их надежды снова оказались ложными. Этот человек никогда не слышал о них, не знает о их первом появлении на Земле. Если бы на их планете появились вдруг существа, не похожие на них самих, то любой, увидевший их, сразу подумал бы о пришельцах с другой планеты. Это было бы естественной мыслью, потому что ничего другого подумать было нельзя. Но этот человек так не подумал. Значит, он даже не подозревает о существовании иных планет. А это означало, что все сказанное ими Дену бесследно забылось. Но крайней мере здесь, в стране, где они оказались. А раз так, имеет ли смысл называть себя обитателями другой планеты? Что может дать такое признание, если наука еще не дошла до понимания Вселенной и до идеи множественности обитаемых миров? Очевидно, ничего, кроме лишних и нежелательных осложнений. Пришельцы помнили урок, который они получили в эпоху Рени, когда правда привела только к всеобщему страху перед ними. Такую ошибку повторять нельзя, если они хотят остаться здесь на продолжительное время. И во всяком случае этого нельзя делать до тех пор, пока не станет ясен уровень развития науки этой эпохи.

– Ты понял правильно, – ответил Чеславу пришелец. – Мы из той страны, где поклоняются Солнцу.

– Но как вы очутились здесь?

Голос Чеслава звучал уже вполне спокойно. Он не обратил внимание на более чем странное обстоятельство, что «египтянин» ответил на его первый вопрос так, как если бы услышал мысль Чеслава. Он думал о другом, и странность ответа ускользнула от его сознания.

Бояться было явно нечего. «Слуги Перуна», как сразу же прозвали неизвестных людей женщины поселка, ясно сказали, кто они такие. Их пятеро, и у них нет оружия. Угрозы они не представляют…

Вопрос лесного жителя поставил пришельцев в затруднительное положение. Они считали, что открывать тайну своего появления еще рано. Как же ответить?

Оставалось одно – не отвечать совсем.

Они так и поступили.

– Где ты живешь? – спросил пришелец вместо ответа.

– Тут, недалече, – ответил Чеслав и, указав на цилиндр, задал новый вопрос: – Давно вы здесь?

Снова вопрос был прост и естествен, и снова на него нечего было ответить.

Пришельцы чувствовали, что взятая ими линия поведения неверна.

– Мы пришли издалека, – сказал пришелец, делая последнюю попытку уклониться от прямого ответа. – Мы голодны и хотим просить вас о гостеприимстве.

– Гостям всегда рады.

Только сейчас Чеслав начал замечать странность этого разговора. Он внезапно обратил внимание на то, что губы его собеседника не шевелятся.

Как же он говорит?

До сих пор казалось, что слова произносятся громко, а теперь начало мерещиться, что кругом тишина, нарушаемая только его собственным голосом.

Но ведь он слышит, что ему говорят!

Он смотрел на того, кто стоял прямо перед нам. Может быть, говорит кто-нибудь другой?

Чеслав перевел взгляд на Рени. Из всех пятерых этот был наиболее понятен. Его лицо странно красиво, но обычно и не вызывает удивления, если не считать цвета кожи. Чеслав встречал людей с коричневой, желтой, черной кожей. Красный цвет не поражал его так, как поражал белый у четырех товарищей этого человека.

Почету между ними такая огромная разница? Видимо, этот, в черном плаще, не египтянин.

Чеслав заметил, что получил ответ только на один, первый вопрос. Но врожденная деликатность удержала его от настойчивости. Не хотят отвечать – их дело.

Он обратился к Рени:

– А ты тоже из Египта?

Рени понял, что вопрос задан ему, но он не знал языка, на котором говорил этот человек, и не мог ответить. За него ответил пришелец:

– Он пришел с нами, но принадлежит к другому народу.

Теперь уже не оставалось никаких сомнений: люди с белой кожей говорили не раскрывая рта. Чеслав наблюдал за всеми.

Чего только не встретишь на свете!

Если бы пришельцы говорили вслух, Чеслав безусловно обратил бы внимание на непривычные обороты их речи и отдельные незнакомые ему слова, но он воспринимал фразы в привычной ему форме, и ему казалось, что «египтяне» (может быть, только один из них) хорошо владеют обычным русским языком.

Эти люди просят гостеприимства и говорят, что голодны. Кто бы они ни были, отказать им нельзя. Обычаи требовали пригласить их в поселок. Но Чеслава смущала мысль, как встретят таких гостей, как отнесутся к их необычайному виду. Он понимал, что если не боится сам, то только потому, что привык встречать на своем жизненном пути самых разнообразных людей. Он не был суеверен и не верил ни в бога, ни в черта. Но остальные могли перепугаться не меньше Любавы. Ведь даже он в первый момент все-таки испугался.

Смущало его и то, что в поселке находятся воины Гемибека.

Из затруднительного положения Чеслава вывели сами пришельцы.

Они поняли все, о чем он думал. И, обменявшись мнениями, решили, что иного выхода у них нет.

– Не бойся, – сказал один из пришельцев. – Мы никому не причиним никакого вреда, и никто нас не испугается.

И Чеслав не только не заметил, что египтянин снова ответил на его мысли, но и сразу уверился, что все его опасения ложны. Он просто забыл то, о чем только что думал.

Пришельцы не считали это насилием. Они поступили так потому, что не хотели своим появлением причинить кому бы то ни было хоть малейший вред. А мысли Чеслава поведали им, что кто-то их видел и заболел от страха. Пришельцы никогда не простили бы себе, если бы их появление лишило кого-либо разума.

– Кто был тут вчера? – спросил пришелец.

Чеслав улыбнулся.

– То моя доня, – ответил он. – Любавка.

– Она здорова?

– Маленько занедужила. Со страху, – пояснил Чеслав.

– Она будет совсем здорова, – сказал пришелец, – как только мы придем в твой дом.

Рени вернулся в камеру и вынес платок.

– Вот, – сказал пришелец, – возьми. Любавка обронила его вчера.

Чеслав машинально взял платок.

– Вы смыслите в лекарском деле? – спросил он.

– Да, мы хорошие врачи.

Слово «врачи» прозвучало в мозгу Чеслава, как «знахари».

– У нас пять человек недужных, – сказал он.

– Все будут здоровы.

Пришельцы обрадовались, что смогут чем-то отплатить за ту пищу, которую получат.

– У тебя шрам на лине. Если хочешь, его не будет, хоть сейчас.

Чеслав невольно притронулся к щеке:

– Не будет?

– Не останется никакого следа.

– Ты умеешь заговаривать раны?

Пришелец ответил утвердительно, хотя и не понял всей фразы.

Удивление и любопытство были так велики, что Чеслав, не думая, согласился.

– Делай! – сказал он решительно.

Если белый человек говорит правду, то эти люди могут принести много пользы и их появление настоящее счастье. В соседних поселениях много больных и раненных на охоте. Есть и калеки. Сумасшедшая мысль, что эти люди могут вылечить ногу Любавы, сразу же пришла в голову Чеслава. Увечье младшей дочери всегда его огорчало, и именно потому он так легко согласился на непонятный ему опыт.

– Делай!

Он ничего не заметил и не почувствовал. Мгновенная потеря сознания и такое же мгновенное «пробуждение» не оставили ни малейшего воспоминания, и ему казалось, что никто даже не пошевельнулся, а обещанное лечение еще не началось.

– Делай! – повторил он еще раз.

– Уже сделано, – улыбнулся пришелец. – Ощупай свое лицо.

Вот когда Чеслав испугался по-настоящему.

Но еще больше был испуган тот, кто видел всю эту сцену и слышал каждое слово пришельцев. Джелаль не мог рассмотреть на расстоянии, чем кончилось странное «лечение», но почему-то был уверен – белолицый человек выполнил свое обещание. Это могло быть только колдовством. Перед ним волшебники из восточных сказок – джинны!

И Джелаль бросился бежать. У него хватило присутствия духа отползти в сторону и подняться на ноги только тогда, когда его уже не могли увидеть с поляны.

Со всех ног он кинулся в поселок, торопясь рассказать Гемибеку обо всем, что видел и слышал. И еще о том, что Чеслав обманул, – он знает их язык, он говорил с удивительными незнакомцами на языке монголов.

Правда, Джелаль не слышал его голоса, до него почему-то доходили только слова собеседников Чеслава, но факт разговора был несомненен.

Молодой нукер Гемибека не сомневался, что такой обман имеет причину и таит в себе какую-то угрозу.

На поляне никто не заметил ни присутствия Джелаля, ни его бегства.

Страх, овладевший Чеславом, когда он ощупью убедился, что давно полученный шрам исчез с его лица, продолжался только несколько секунд. Он прошел как-то сразу и незаметно.

Пришельцы твердо решили не позволить никому бояться себя.


НА «ОСТАНОВКЕ»

После ненастной мокрой весны наступило сухое, жаркое лето. Степь быстро просохла и зазеленела всходами озимых – ржи, пшеницы, ячменя, вики. Урожай обещал быть богатым.

Уже закончились весенние работы, в которых, наравне со всеми, деятельно принимали участие пятеро гостей поселка.

Пришельцы, казалось, знали все, были специалистами в любой области, а Рени быстро научился ходить за сохой, хотя раньше не только никогда не принимал участия в сельскохозяйственных работах, но даже не видел их. А стоило понять несложный процесс пахоты, как в полной мере сказалась физическая сила молодого атланта. К его сохе припрягли вторую лошадь, и поселяне с изумлением наблюдали, как под руками красного человека ровным слоем ложится глубоко взрезанный пласт жирного чернозема.

До сих пор только одному Чеславу удавалось достигнуть таких результатов.

Полевая работа пришлась Рени по вкусу, и он жалел, что она так быстро окончилась.

Но он скоро узнал, что пахота это еще не все, что у земледельцев лето – горячая пора, что есть много другого дела. И Рени работал с увлечением.

По его расчету, со дня их прихода прошло около двух лун. Все это время пришельцы никуда не отлучались из поселка, кроме ближайших полей.

Да и куда было идти? Они знали, что эта эпоха все еще очень далека от той, которая была им нужна. И они с нетерпением ожидали дня, когда станет возможным дальнейший «путь».

Рени казалось, что он попал в страну, намного отставшую в своем развитии от его родины, но пришельцы держались иного мнения. От их внимательного взгляда не ускользнули признаки несомненного «роста» человечества Земли. Например, в эпоху Рени людям были известны серебро, медь, олово. Они сами научили современников Рени получать бронзу. Теперь умели изготовлять сталь, доказательством чему был меч Чеслава. Правда, он сам рассказал, что вывез этот меч из какой-то восточной страны, но для пришельцев это не имело значения. Главное заключалось в самом факте. Варка и закалка стали – это большой шаг вперед.

Были и другие признаки.

Для ученых, хорошо знавших историю техники (а техника невозможна без науки), знавших, что на сходных планетах эта история должна идти сходным путем, нетрудно было подсчитать, сколько веков потребуется для того, чтобы существующая сейчас техника достигла нужного им уровня.

Если, конечно, не произойдет еще одной катастрофы.

Но пришельцы знали, что родина Рени была расположена на острове, лежавшем среди океана. Теперь же они находились, по-видимому, в континентальной стране и могли, с большой долей вероятности, думать, что катастрофы не произойдет.

Подсчеты указали на срок в тысячу земных лет или около того.

– Мы правильно настроили машину, – сказали пришельцы. – В следующий раз мы окажемся там, где нужно.

И Рени радовался вместе с ними, хотя весьма смутно понимал, к чему именно стремились его друзья. Но он готов был следовать за ними куда угодно.

Он полюбил добрых и умных белолицых людей еще тогда, когда они появились на его родине. Теперь он любил их еще больше. С тех пор как он против воли присоединился к пришельцам, Рени видел с их стороны такую заботу и внимание, каких не встречал ни от кого со дня рождения, если не считать Гезы. Но в отношении к нему Гезы всегда проскальзывало сознание превосходства над рабом, хоть и братом, а пришельцы относились к Рени, как к равному.

И сами они искренне любили своего молодого товарища. Знание делает человека старше, пришельцам казалось, что Рени молод, хотя но числу прожитого времени они были почти ровесниками.

И они говорили ему странным, беззвучным языком, – к которому Рени так привык, что перестал замечать молчание во время беседы, – что они будут вместе до конца.

Какого конца? Этого Рени те знал, но верил пришельцам, что конец будет хорошим.

Он верил им всегда и во всем.

Вторая встреча с земными людьми проходила для пришельцев так же благоприятно, как и первая.

Рени хорошо помнил, как боялись его друзей в стране Моора. И не переставал удивляться полному отсутствию страха перед ними у местного населения. Он не знал о решении, которое приняли его спутники, и не подозревал, что «бесстрашие» жителей поселка является проявлением еще одной чудесной силы пришельцев. Если бы он спросил у них о причине, то получил бы исчерпывающий ответ, но он не спрашивал, а пришельцы просто не подумали, что это может быть для Рени загадочным.

Обстоятельства помогли им осуществить свой план. По счастливой случайности они появились как раз в день весеннего праздника, когда в поселке собрались окрестные жители. Их увидели все сразу.

Это облегчило задачу.

Велико было удивление. Была растерянность. Но не возник страх, не появились суеверные мысли ни у кого, даже у знахаря. Люди легко поверили словам Чеслава о египтянах, и естественный вопрос – как же они здесь очутились, – не пришел в голову никому.

Пришельцы знали, что такой вопрос заставит их открыть недоступную пониманию этих людей тайну, открывать которую они не считали нужным.

На глазах у всех – и это опять-таки не возбудило никакого страха – произошло и первое исцеление.

Как только Чеслав, которого сопровождали четверо белолицых и один медно-красный человек, вернулся в поселок, отсутствие на его лице хорошо всем знакомого шрама сразу обратило на себя внимание. А когда Чеслав коротко рассказал, как это произошло, люди только обрадовались, что среди них появились столь искусные лекари.

Понимая, что именно врачебная сила могла быстрее всего возбудить к ним дружеские чувства, пришельцы сразу же предложили свои услуги. И первым их пациентом стала Любава.

«Чудо» увидели все.

Уже вполне оправившаяся от вчерашнего потрясения, девочка доверчиво подошла к пришельцу. Плотная стена людей окружила место действия. И безусловно, если бы не предосторожность пришельцев, поразительное зрелище, представшее глазам жителей, довело бы их до паники, последствия которой могли оказаться пагубными для всех планов пришельцев.

Но паника не возникла.

Среди зрителей не было воинов Гемибека. Отряд исчез из поселка еще до возвращения Чеслава из лесу. Напуганный рассказом Джелаля, убежденный, что над ним и его людьми нависла неизвестная опасность, Гемибек принял решение немедленно уходить отсюда. И, как ни тяжел был предстоящий путь, как ни мало отдохнули люди и лошади, он приказал садиться в седла. Оставалось одно – вернуться к куреню Субудая. Гемибек надеялся, что рассказ о том, что видел Джелаль, отведет от них гнев нойона.

Поспешное бегство монголов прошло незамеченным. Появление Рени и пришельцев отвлекло внимание. Даже Чеслав не спросил, куда делись вчерашние гости.

Рени помнил, как пришелец вылечил ногу раба в саду Дена, и то, что он увидел, нисколько не удивило его. Пришелец действовал точно так же. Зато для всех остальных исцеление Любавы было настоящим волшебством.

И мысль о волшебстве неизбежно должна была возникнуть, но… она никак не могла возникнуть.

Воля пришельцев изменила самый строй мысли жителей поселка, и ничего, кроме удивления, не почувствовал никто. Зато почтительное уважение к чудесному искусству «египтян» окрепло и стало безграничным.

В трех поселках жило около ста пятидесяти человек. В подавляющем большинстве они были неграмотны. Кроме Чеслава, никто до сих пор даже не слышал, что на свете существует страна, называющаяся Египтом. Они были земледельцами и скотоводами, людьми простыми и бесхитростными. Их жизнь и мышление были примитивны. Только самые старые помнили еще другие места. Остальные всю жизнь прожили здесь, и их кругозор ограничивался тремя поселениями, лесом и ближайшими полями. О существовании городов и крупных деревень они только слышали. И воины Гемибека почти для всех были первыми людьми, пришедшими к ним из внешнего мира.

И естественно, что никому из этих людей не могло прийти в голову, когда они увидели пришельцев, что перед ними обитатели другой планеты, потому что само существование других планет было им совершенно неизвестно.

Они никак не могли подумать, что то, что происходит перед их глазами, это проявление могучей науки и знаний, еще неведомых не только им, но и всем людям на Земле. Тех знаний, овладеть которыми еще предстоит их потомкам в далеком будущем.

Чеслав сказал, что это египтяне, и ему поверили без размышлений. Египет! Слово само по себе было достаточно загадочно, чтобы объяснить как внешний вид, так и необычайные способности голубых гостей.

Египтяне и больше ничего!

Так странно и удивительно сложились первые встречи земных людей и обитателей иного мира! Никто не понял значения этих встреч. Ни в эпоху Рени, ни теперь.

Понять все до конца суждено было тем, кто еще не родился, чье время еще скрывалось в дали веков и неизбежное наступление которого предвидели пока только одни пришельцы.

Они твердо надеялись, что на этот раз память о них не изгладится, весть о их пребывании на Земле дойдет до тех, кого они увидят, выйдя в третий раз из своей камеры.

И пришельцы не скупились на показ своего «могущества», стремясь произвести как можно более глубокое впечатление на умы окружавших их людей.

Если бы они могли только знать, что все это так же бесплодно, как и демонстрация их знаний в стране Моора!

Но как могли они это знать!

Своей цели пришельцы добились, в сущности говоря, в первый же день пребывания в поселке. Исцеление Любавы – быстрая, бескровная, непонятная операция – произвело настолько ошеломляющее впечатление, что все, видевшие его, никогда не смогли бы забыть и благоговейно передавали бы память об этом событии из поколения в поколение.

Так должно было произойти, – пришельцы не ошиблись в своем расчете, если бы…

Но даже зная, как сложится дальнейшая судьба, они, конечно, поступили бы точно так же.

Среди зрителей находилось несколько калек, но в этот день никто не обратился к пришельцам за аналогичной помощью. Свойственная простым людям деликатность удержала от этого. Тем более, что все почувствовали за внешней простотой и легкостью исцеления Любавы большой и нелегкий труд, о чем красноречиво свидетельствовал утомленный вид пришельца.

Зато на следующий день началось настоящее паломничество к избе Чеслава, где поселились гости.

Борислава обезумела от радости, увидев младшую дочь совершенно здоровой, без малейших признаков хромоты. Ее радость разделяли все, – не было человека во всех трех поселках, который не жалел бы девочку, ставшую увечной в таком юном возрасте.

И пришельцы сразу стали дорогими и желанными гостями, оказались в центре внимания. Каждый старался хоть чем-нибудь услужить им.

Не спрашивая ни о чем, гостям принесли одежду и обувь местного изготовления, совершенно новые. Но воспользовался ими один только Рени, который сильно страдал от холода. Пришельцы остались в своих голубыхкостюмах и в чем-то вроде сандалий, сделанных как будто из металла, но гибких и мягких на ощупь. Казалось, на них не оказывали никакого влияния ни жара, ни холод.

Рени оделся первый раз в жизни, – до сих пор он всегда носил только одну набедренную повязку, – и прошло несколько дней, пока он наконец привык и перестал испытывать неудобство.

Одетый, он почти не отличался от других парней его возраста, если не считать длинных, до плеч, волос и полного отсутствия растительности на лице. Даже необычайный красный цвет его кожи стал как-то менее заметен, походил на сильный загар. Классически правильные черты лица, обрамленного черными волосами, гладкий и нежный подбородок сделали бы Рени похожим на переодетую красавицу, если бы не мощная, чисто мужская фигура. Ростом он уступал только Чеславу.

Жители поселка освоились с Рени значительно скорее, чем с пришельцами, хотя именно он один не мог ни о чем говорить с ними. Только в нем, бессознательным инстинктом, чувствовали люди что-то свое, родственное. Пришельцы до самого конца оставались чужими.

Для гостей истопили баню, и они с удовольствием воспользовались ею. Потом их усадили за стол.

Все самое лучшее, что было приготовлено к празднику, поставили перед ними, но пришельцы, как и прежде, ели только растительную пищу. От всего, что имело животное происхождение, даже от молока и масла, они отказались.

– Нельзя, – ответили они на вопрос Рени. – Животная пища вредна для условий, в которых находятся наши тела и в каких очень скоро окажется и твое тело.

Рени знал, о чем говорят его друзья.


НА «ОСТАНОВКЕ»

(продолжение)

Пришельцев и Ренц приняли, как дорогих гостей, и гости сполна отплатили хозяевам за проявленное гостеприимство. Прошло несколько дней, и в трех поселениях не осталось ни одного больного. Даже увечные стали совершенно здоровыми. И только один человек не смог воспользоваться услугами удивительных врачей.

Прозвище «слуги Перуна», неведомо для пришельцев, накрепко утвердилось за ними. В разговорах между собой жители иначе и не называли своих гостей, тем более что не знали их имен.

Рени пришел вместе с ними, его появление было так же странно и необъяснимо, как и появление пришельцев, но отношение к нему с самого начала было совершенно другим. Никто не называл его «слугой Перуна». Не сознавая ясно, люди чувствовали в нем человека Земли, инстинктивно отделяли его от его товарищей.

Пришельцев не боялись, но они были непонятны во всем, начиная с внешности. В отношении к ним всегда проскальзывала невольная робость.

Рени называли по имени, но объясняться с ним приходилось жестами.

«Бело-голубые» говорили на обычном языке, часто вели беседы, но никто, до самого конца их пребывания в поселке, так и не заметил, что говорили они не издавая ни единого звука.

Пришельцы твердо проводили в жизнь намеченный план.

Исцеление больных и увечных нанесло удар по авторитету поселкового знахаря, – слишком очевидна была разница в результатах лечения, – но, странное дело, сам знахарь нисколько не огорчался этим и не испытывал к пришельцам враждебных чувств.

«Слуги Перуиа»! Этим все объяснялось. Не мог человек, будь он трижды знахарем, равняться со слугами бога.

Случилось так, что именно знахарь оказался тем единственным человеком, которому искусство пришельцев ничем не могло помочь. У старика не было левой руки, давно, в дни юности, отрубленной мечом половца.

Видя, с какой внешней легкостью гости излечивают людей, делают здоровыми изувеченные руки и ноги поселян, знахарь начал было надеяться, что и его левая рука чудесно появится снова. Но надежда не оправдалась, и старик… почувствовал своеобразную гордость. Именно перед ним, знахарем, бело-голубые гости оказались бессильными!

Видимо, только сам Перун мог бы вылечить своего служителя, если бы явился сюда.

Но Перуна не было, и старик так и остался калекой.

К удивлению Рени, пришельцы очень огорчались невозможностью восстановить отсутствующую руку.

Они говорили об этом так, как если бы подобное чудо вообще было возможно, но у них не оказалось чего-то необходимого для такой «операции».

– Дело в том, – ответил пришелец на недоуменный вопрос Рени, – что у нас на родине старик был бы с рукой. И если бы мы могли все предвидеть, он также получил бы новую руку. Мы знаем, что не виноваты, но нам это неприятно.

– У вас на родине умеют делать новые руки? – спросил Рени, вне себя от удивления.

– К сожалению, – получил он странный ответ, – у нас случаются еще происшествия такого рода. И естественно, что мы должны иметь средства борьбы с увечьями. Как же может быть иначе?

– И человек, потерявший, скажем, руку, получает новую?

– Да, конечно.

– А если он потеряет голову?

Рени задал этот вопрос в шутку, но пришелец ответил с полной серьезностью:

– Все зависит от времени. Я не представляю себе возможности такого случая, но если бы так случилось, быстрота оказания помощи могла бы спасти жизнь.

– Но отрубить голову – это значит убить!

– Не совсем. Смерть будет только внешняя. Человеческий организм умирает не сразу.

У Рени начало мутиться в голове. После продолжительного молчания он робко спросил:

– Но как же может произойти у вас такой случай? Вам нельзя отрубить не только голову, но даже один палец.

– Ты ошибаешься, Рени. Такими, как сейчас, мы стали только здесь, на Земле. На родине мы были обычными людьми, и сквозь наше тело не могло пройти ничего. Вернее, мы стали такими незадолго до прихода к вам.

Такие разговоры только усиливали желание Рени познакомиться с таинственной наукой пришельцев.

Прошло две луны, и Рени узнал многое. Ежедневно один, а иногда и двое пришельцев занимались с ним по нескольку часов. Глубокие знания учителей, понятливость, живой ум и горячее желание ученика делали эти уроки чрезвычайно продуктивными. Рени ясно сознавал, как меняется его восприятие мира, самый способ мышления, как все, что казалось ему раньше таким простым, покрывается сперва дымкой таинственности, а затем постепенно проясняется для него, открываясь совершенно с другой стороны, о которой он никогда и не подозревал.

Пришельцы не теряли времени на обучение Рени элементарным основам науки, а, так же как в доме Дена, делали упор на философию явлений природы. И, посвящая ученика в самые сложные проблемы науки, делали это так, что он понимал суть того, что ему говорили.

В данных условиях такой необычный метод давал прекрасные результаты и соответствовал плану подготовки Рени к появлению в мире будущего. Он не знал «азбуки», не изучил простейших законов и в то же время мог воспринять неизмеримо более сложные вещи. Он не усвоил «таблицы умножения», а когда ему говорили о парадоксах теории относительности, понимал, о чем идет речь.

Пришельцы не могли давать уроки словами на языке Рени. Это вносило большие трудности, особенно в первые дни. Но они сумели преодолеть их. Прошло не так уж много времени, и такие слова, как «проницаемость», «энергия движения» или «нулевое пространство», уже вполне ясно воспринимались мозгом Рени. Чем дальше, тем легче проходили уроки.

И когда, во время очередного урока, случайно зашел разговор о проницаемости, Рени получил ответ на интересовавший его давно вопрос, и не только получил, но и вполне понял.

– Ты сам рассказывал, – сказал пришелец, – как Ден доказал Гезе правдивость своих слов. Он попросил Гезу ударить его плетью и притом как можно сильнее. Плеть прошла насквозь. Если бы удар был нанесен слабо, этого не случилось бы. Ты видел, с какой силой один из рабов Дена ударил меня самого по голове дубиной. Золотая цепь, вошла в плечи Дена потому, что была очень тяжелой. В этом все дело. Человеческое тело, и не только оно, но и любое материальное тело, приобретает проницаемость в известных пределах. Нужно усилие. Вот почему одежда не падает с наших плеч. Чтобы провалиться в землю, нам надо спрыгнуть на нее с высоты. Тогда энергия движения будет достаточна. Удовлетворись пока этим объяснением. Когда ты лучше познакомишься с законами физики, все это станет более ясным.

– Хорошо, – сказал Рени. – Благодарю тебя, я, кажется, достаточно понял. Но ответь мне еще на один вопрос. Ден побывал в вашей камере и, выйдя из нее, обнаружил, что его сердце оказалось с правой стороны. Почему же со мной этого не произошло?

– Ты плохо помнишь. Ден входил в нашу камеру не один, а два раза.

– Но я-то один раз.

– Нет. Ты вошел в камеру один раз, это верно, но в нулевом пространстве ты побывал дважды. Не сама камера как бы переворачивает тело человека, а нулевое пространство. На твоем пути к нам была остановка. В тот момент твое сердце находилось справа. И не только сердце, а все органы твоего тела заняли «зеркальное» положение. Потом твое тело перевернулось вторично.

– Неужели такие перевороты безвредны?

Пришелец ласково улыбнулся.

– Это слишком трудный для тебя вопрос, – ответил он. – Сейчас ты еще не поймешь меня. В физическом смысле тело не переворачивается. А потому и нет никакого вреда.

Рени не настаивал на более подробном ответе. Он понимал, что только начал постигать заманчивую науку и, конечно, знает еще слишком мало.

Он сознавал правоту пришельцев и охотно подчинялся их плану своего «образования», понимая, что иного пути сейчас нет, – слишком мало времени было в их распоряжении. Но в глубине души таилась неудовлетворенность. Рени предпочел бы начать «с самого начала», с «азбуки». Он хотел не только понимать то, что говорили ему пришельцы, но и знать.

Сейчас на это не было времени, но в будущем Рени твердо решил получить недостающие ему, как говорили пришельцы, элементарные знания.

– Твое решение разумно и верно, – сказал ему пришелец, который чаще всего занимался с ним (Рени все еще не мог узнать его имени). – И в будущем, когда мы окончательно остановимся в нашем пути по времени, ты будешь учиться сначала. Мы уверены, что то, что ты узнал и узнаешь от нас, облегчит тебе начальное образование.

Рени верил и радовался.

Он почему-то совсем не задумывался о необычайности своей судьбы, о том, что его спутниками и друзьями являются люди, родившиеся на другой планете (он уже знал и понимал это), о том, что очень скоро он окажется среди людей, которые должны были родиться через тысячу лет. Он как бы забыл, что сам, будучи еще совсем молодым, родился тысячи лет тому назад. Все, что с ним произошло и произойдет в будущем, казалось ему естественным.

Это было результатом опасений пришельцев за его психику. Они считали, и были правы, что подобные мысли не нужны и вредны. А зная это, не позволили Рени думать на подобные темы. «Запрет» будет снят тогда, когда Рени освоится в том мире, где ему суждено прожить до конца его дней, когда, закончив свое образование, он станет равным будущим современникам во всем. А тогда и мысли о пройденном «пути» не будут опасны для него.

Рени не знал о «запрете», и странный пробел в сознании нисколько его не беспокоил. Он просто ничего не замечал.

Он жил настоящим, изредка и спокойно вспоминая свою прошлую жизнь и не тревожась за будущую, которая возбуждала в нем только любопытство. Пришельцы говорили, что рассчитывают оказаться в мире, подобном их родине. Рени не видел картин в столе, вызываемых черным шаром, но ему много и подробно рассказывал о них Геза. И он довольно ясно представлял себе необычайный облик этой неизвестной ему страны.

«Неужели, – думал он, – я своими глазами увижу такие картины здесь, на Земле? Летающие повозки, в которых сидят люди! Сам смогу подняться в воздух и увидеть все сверху, как птица. И люди, среди которых я буду жить, окажутся столь же могущественными, как пришельцы. И я сам стану таким же».

Друзья сказали ему, что это будет именно так, Рени им верил, и у него буквально дух захватывало, когда он думал о предстоявшем.

И однажды Рени увидел сон…

Он снова оказался в доме Дена, почувствовал на лбу обруч раба. Он знал, что совершил проступок и что его должны наказать за это. Ден и Реза подходили к нему с плетьми в руках. Ден был таким, каким Рени его знал до появления пришельцев, совсем еще молодым с виду. В двойственности сновидения Рени помнил о пришельцах и в то же время знал, что их никогда не было и не будет. Появление пришельцев было «сном». Он, Рени, был и навсегда останется только рабом.

И острое чувство тоски и безнадежного отчаяния наполнило все его существо. Зачем жить, если нет и не было пришельцев, если нет и не будет могущества и знаний, если он никогда не увидит будущего, прекрасного и свободного, мира.

Он бросился на своих господ, которых остро ненавидел (даже Гезу), чтобы избить их и получить в наказание неизбежную смерть. Только смерть, – жизнь была ему не нужна!

Он сделал это так стремительно, как не может двигаться человек в действительности. И… промчался сквозь Дена.

Он не понял во сне, как это могло произойти. Он видел, что оба жреца повернулись к нему и снова приблизились. Град ударов обрушился на его тело. Но плети проходили сквозь него и не причиняли ни малейшей боли.

Рени радостно рассмеялся. Пришельцы не были сном! Они были, были, были!

Он хохотал все громче, сидя на земле, под ударами плетей, которых не чувствовал, сознавая, что неуязвим, что люди, избивавшие его, бессильны против него, не могут причинить ему ни малейшего вреда.

Он снял обруч и бросил его в лицо Дену.

И Ден исчез.

Тогда Рени встал и, размахнувшись, бросил свой обруч, как это может быть только во сне, во все, что его окружало.

И все так же исчезло: Геза, сад, храм и их дом. Рени очутился в могиле и видел, как медленно приближается крышка, чтобы закрыть от него весь мир.

Крышка опустилась, наступил мрак, но Рени все еще продолжал видеть ее над головой. Видеть все более ясно и отчетливо.

Потом крышка превратилась в потолок избы Чеслава, и Рени проснулся.

Прошлое было только сном. И он снова радостно засмеялся, на этот раз уже наяву.

Этот сон запомнился ему надолго.

Он понял, что жизнь, которую он вел сейчас, единственно возможная и желанная ему, что вне этой жизни для него нет ничего. И когда однажды неожиданно явилась мысль, что все виденное им во сне могло оказаться действительностью, а настоящее только сном, – Рени содрогнулся от ужаса.

Быть рабом! Нет, он был уже не способен на это. Он и наяву предпочел бы смерть, пускай самую мучительную, чем такую жалкую жизнь.

Даже крупицы знаний, которые успели дать ему пришельцы, изменили Рени. Он был теперь совсем не тем человеком, которого знал Геза.

И с каждым днем, с каждым уроком, процесс внутреннего преобразования шел в нем все быстрее и неудержимее, подобно лавине.

Рени всегда был одинок. Кроме Гезы, он не знал иной привязанности. Родителей своих он не помнил, с рабами в доме Дена у него почти не было ничего общего. Представители господствующих каст смотрели на него с презрением, видя в нем низшее существо. Рени не принадлежал ни к тем, ни к другим.

И вот все изменилось. Он вступил в подлинную полнокровную жизнь, имел цепь этой жизни и верных друзей.

Ему так казалось. Но в действительности Рени еще не знал жизни. Ему суждено было узнать ее, постигнуть так же, как он постигал неведомую ему науку, именно здесь, на этой «остановке»!


ОТКАЗ

Четверо ученых, с земной точки зрения, были еще очень молоды. По возрасту, то есть по числу прожитого времени, между ними и Рени разница была совсем незначительна. Но по знаниям, опыту и количественному объему умственной работы, которую они успели совершить, пришельцы были во много раз старше. В качественном отношении никакого сравнения вообще не могло быть.

На той ступени, которой достигло человечество на родине пришельцев, сознательная жизнь наступала значительно раньше, чем это происходило на Земле, не только в эпоху Рени, но и теперь.

Трудовая жизнь, иначе говоря – полезная обществу деятельность отдельного индивида, начиналась рано. И, несмотря на свою молодость, четверо пришельцев уже давно привыкли к этой деятельности. И не представляли себе возможности иной жизни.

Пришельцы не умели ничего делать. Обстоятельства, поставившие их в положение пассивного созерцания чужой жизни, воздействовать на которую они могли в чрезвычайно небольшой и примитивной степени, далеко не удовлетворявшей потребность полезного труда, причиняли им страдания, неведомые окружающим их людям.

В период подготовки своей экспедиции на Землю четверо пришельцев проделали чрезмерно большой труд. Их ум был сильно утомлен. И, попав на родине Рени в такие же условия пассивности, как здесь, они были даже довольны. Полный отдых казался им приятным.

Но и тогда, к концу своего пребывания в стране Моора, они уже почувствовали неясную тоску, резко отличающуюся от естественной тоски по родине, и понимали, что это чувство вызвано… усталостью.

Безделие утомляет даже сильнее, чем чрезмерный труд. Они это знали.

Выдержать установленный срок «отдыха» пришельцам помогла надежда – в следующий раз они окажутся в привычных условиях активной деятельности.

Но надежда обманула. Предстоял еще более длительный период покоя, заполнить который было совершенно нечем.

И усталость овладела ими очень скоро, и с гораздо большей силой, чем раньше.

Что могли они делать здесь?

Научные и технические знания были бесполезны: их не к чему было применить. Простой физический труд – помощь поселянам в полевых работах – совершенно не соответствовал даже представлению о труде и, разумеется, не мог удовлетворить их. Главная цель – оставить о себе длительную память – была достигнута чуть ли не в один день. Занятия с Рени носили характер простой беседы и никак не могли считаться трудом.

Физически пришельцы были слабее не только Чеслава или Рени, но и всех людей, которые их окружали. Но они уставали от работы неизмеримо меньше, почти совсем не уставали.

Высокоразвитый мозг неизбежно вызывает и столь же высокую организацию нервной системы. Болезни (а физическая усталость родственна заболеванию) во многом преодолеваются психикой. Равновесие физической и психической сторон организма предохраняет его от заболевания. Человек гораздо легче, чем кажется, может заставить себя не замечать усталости.

Пришельцы обладали высочайшей степенью такого равновесия, их нервно-психическая организация полностью господствовала над физическими свойствами тела, и они даже не замечали, что отсутствие усталости является следствием воздействия их мозга. Это происходило в них подсознательно.

Но, управляя телом, совершенная психика не может так же легко управлять сама собой. И, не испытывая усталости физической, пришельцы мучились усталостью нравственной.

Дни шли друг за другом в одуряющей монотонности, которую совершенно не замечали люди, окружавшие пришельцев. Для поселян такая жизнь была единственной, которую они знали.

Труд утомлял, и отдых был благостен.

Для Рени жизнь, которую он сейчас вел, казалась более полной, чем прежняя, в доме Дена. Физический труд ему нравился, а огромная умственная нагрузка, даваемая ему уроками пришельцев, создавала полезную гармонию. Бездумная жизнь была уже невозможна для него, а одна только умственная еще недоступна и даже вредна.

Привязанность, не говоря уж о любви, делает человека проницательнее. И Рени, глубоко привязанный к пришельцам, любивший их, вскоре заметил, что друзья становятся все мрачнее и угрюмее. Он видел, что пришельцы все чаще уединяются в своей камере, точно тяготясь присутствием людей возле них.

В преданном его сердце возникло опасение, что и он, так же как поселяне, становится неприятен своим друзьям, что удаляются они не только от поселян, но и от него.

Эта мысль, раз появившись, постепенно крепла, превращаясь в уверенность, причиняя Рени боль.

Его опасения как будто подтверждались молчанием пришельцев, которые, по мнению Рени, должны была «услышать» тревожные мысли своего товарища.

Но Рени ошибался. Пришельцы даже не подозревали о его мыслях, не «слышали» их, и им не могло прийти в голову, что Рени начал сомневаться в дружеских чувствах своих друзей.

Ведь то, о чем думал Рени, не предназначалось для них, было его личными, индивидуальными, сугубо субъективными мыслями.

Здесь проявлялась высокая моральная культура пришельцев. Они не считали себя в праве «подслушивать» не предназначенные им мысли окружающих и раз навсегда запретили себе слышать их.

Тревожные мысли Рени остались им неизвестны.

Пришелец, который чаще всего занимался с ним, казался Рени более близким, более «родным», чем остальные трое. И именно ему Рени поведал однажды свои опасения.

Внимательно выслушав взволнованную речь своего ученика, пришелец спокойно сказал:

– Естественная, но глубоко ошибочная мысль. Мы относимся к тебе так же, как прежде. Иначе не может быть. Но нам казалось, что ты сам предпочитаешь общество твоих соплеменников. Поэтому мы и не зовем тебя, когда удаляемся в камеру, чтобы побыть одним. Ты должен понимать, что в нашем положении и твоем есть разница.

– Здешние люди так же чужды мне, как и вам, – сказал Рени.

– Неверно. Они люди Земли, как и ты.

– Они мне совсем чужие, – повторил Рени.

Пришелец пристально посмотрел на него и улыбнулся. Рени показалось, что хорошо знакомая улыбка на этот раз почему-то чуть грустна.

– Совсем чужие, – повторил пришелец. – Действительно так? Все чужие?

Только красный цвет кожи скрыл алый налет, покрывший щеки Рени при этом вопросе. Он почувствовал, как поток крови хлынул к его лицу. Пришелец уличил Рени во лжи.

И он внезапно понял, почему пришельцы считают, что общество поселян приятнее ему, чем их общество, почему улыбка пришельца была грустной. Он понял глубину своего заблуждения, не пришельцы отдалились от Рени, а он сам невольно отдалился от них. Не пришельцы тяготились его присутствием, а он сам дал им повод думать, что их присутствие тяготит его. Пришельцы любили его по-прежнему, и им было грустно думать, что их спутник может отказаться от дальнейшего пути и предпочтет остаться в этой эпохе. Наивная попытка скрыть правду не привела и не могла привести к успеху. От внимательного взгляда и проницательного ума пришельцев нельзя было утаить то, что, по всей вероятности, не было уже тайной даже для поселян.

– Нет, никогда! – сказал Рени. – Я все равно последую за вами. Чего бы это мне ни стоило. – И после секундного колебания, произнес чуть слышно: – Но если бы вы…

Лицо пришельца стало суровым.

– Невозможно!

Неслышная речь пришельцев давно уже перестала звучать в мозгу Рени с монотонным однообразием, как это было в первое время. Он легко разбирался в оттенках «голоса». И произнесенное слово прозвучало для него беспощадно и резко. Он опустил голову.

Рука пришельца ласково и сильно обняла плечи Рени.

– Решай сам! Мы ни в чем не хотим стеснять твою свободную волю. Нам будет грустно, не скрою! Пойми! Не жестокость заставляет нас отказать в твоем желании, а суровая логика, не всегда согласная с велениями сердца. Не каждый человек может здесь, на Земле, пойти твоим путем. Ты ступил на этот путь случайно, но, тоже случайно, оказался, вероятно, единственным человеком твоей эпохи, который по свойствам своего ума может идти этим путем. То, что случилось с тобой, – редкое исключение. А для другого человека твой путь окажется гибельным. Разве ты хочешь этого?

– Нет, – ответил Рени.

– Решай сам, – повторил пришелец. – Может быть, здесь ты найдешь большее счастье, чем в будущем. Пусть все идет своим естественным путем. Жизнь подскажет правильное решение. Время у тебя есть.

Рени молчал.

Он не видел долгого и на этот раз открыто грустного взгляда своего учителя. Пришельцы не сомневались в его выборе и сожалели об этом, – по их мнению, ошибочном, – решении. Они понимали силу самого могущественного из человеческих чувств, овладевшего сердцем Рени.

– Мы уйдем без тебя, – сказал пришелец, – только по твоему желанию. Мы подождем, сколько бы ни пришлось ждать. В этом ты не должен сомневаться.

Рени почувствовал крепкое, дружеское пожатие руки пришельца. А когда наконец поднял голову, увидел, что остался один.

В их разговоре не было названо имя. Рени был благодарен учителю за проявленную чуткость. Но это имя все время мелодично и нежно звучало в его ушах…

В это время на жизненном укладе Руси еще сильно сказывалось влияние высокой культуры Киевского государства. Отношение к женщине еще не приняло уродливых форм обязательного затворничества, которые пышно расцвели в будущем под влиянием средневековых представлений христианской веры и еще больше от занесенных монголами обычаев Востока. Женщина была полностью свободной, тем более в условиях деревенской жизни, когда каждый трудоспособный человек ценился на вес золота.

А здесь, в поселках беглецов, при еще большей ценности каждого работника, женщины и мужчины просто не могли не быть равными во всем.

И то, что не могло бы случиться несколько веков спустя, здесь случилось совсем просто. И было принято всеми, как вполне естественное и закономерное явление. Тем более, что Рени считался лучшим работником после Чеслава. Поселяне не знали, что «слуги Перуна», и Рени вместе с ними, намереваются покинуть поселок.

К гостям привыкли, и польза от их пребывания была очевидна. Всех огорчило бы известие об их уходе.

Но гости и не могли никуда уйти, по мнению поселян.

Кому могло прийти в голову, что пьедестал Перуна, где впервые появились пришельцы и Рени, – ворота в неведомые дали. Все считали, что гости пришли откуда-то по земле и случайно оказались именно на Поляне.

Жители поселков не сомневались, что пятеро их гостей навсегда останутся с ними. Четверо знали язык и свободно говорили со всеми, а Рени обязательно научится.


РЕШЕНИЕ РЕНИ

Все загадочное и непонятное всегда привлекает молодой и пытливый ум. Рени и вся история его появления в поселке были окутаны тайной. Кроме того, он был красив, не здешней, а какой-то другой, также непонятной, красотой. Его мощная фигура привлекала всеобщее внимание.

С детских лет Лада воспитывалась на уважении к труду.

Они с Рени жили в одной избе и очень часто работали вместе. Она не могла не почувствовать уважения к этому чужеземцу, видя результаты его работы и понимая, что красивый юноша трудится не только охотно, но с увлечением и любовью. Она знала, что все жители поселка относятся к Рени с почтением. И не последнюю роль сыграла сила Рени, который в этом отношении уступал, пожалуй, одному только Чеславу. Лада всегда гордилась силой отца.

Все это вместе взятое не могло не привести Ладу к любви. И она полюбила, почувствовав безошибочным женским инстинктом ответную любовь в сердце Рени.

Так должно было случиться, и так случилось.

Но если причины, приведшие Ладу к этому чувству, легко было понять и перечислить, то в отношении Рени сделать это было значительно труднее. Даже он сам не смог бы ответить на вопрос, что именно заставило его полюбить Ладу.

Он не искал этих причин и не пытался анализировать свои чувства. Он просто любил.

А причины были, и любовь неизбежно должна была зародиться в нем. Если не к Ладе, то к другой девушке. Но именно в этот период жизни.

Любовь приходит по-разному.

Привлекательность женского лица, общий облик могут увлечь, но никогда не приведут к глубокому чувству, для которого нужны иные, не только внешние побуждения. Чаще всего это бывает сходство внутреннего мира. В данном случае такого сходства не могло быть хотя бы потому, что Рени и Лада, не зная языка друг друга, не могли обменяться мыслями.

Реже, но глубокая любовь возникает и в силу обстоятельств.

Почти с самого момента рождения Рени был поставлен в особые условия жизни. Он был рабом, то есть принадлежал к самому низшему и презираемому слою населения страны Моора. А по умственному развитию, образованию и привилегированному положению в доме к рабам не принадлежал. Его внутренний мир не имел ничего общего с миром его товарищей по несчастью, не отличался от господствующих классов. Его положение было трагическим, но он еще не успел в полной мере осознать это.

Найти родственную душу среди рабынь Рени не мог, а девушки из круга его молочного брата Гезы были совершенно недоступны. Первые относились к нему с тайным страхом, почти как к господину, а вторые никогда бы не унизились даже до разговора с ним.

Если бы не появились пришельцы, не произошли бы события, вызванные их пребыванием в доме Дена, Рени в конце концов женился бы на одной из рабынь. Он жил бы с ней по привычке, так и не узнав настоящей любви.

По свойству своего ума, ясного и немного холодного, Рени был не способен на пустое увлечение. В доме было много хорошеньких и даже красивых девушек-рабынь, обращавших внимание на редкую красоту Рени, поводов для любовной интриги было достаточно, но ни одной такой интриги, свойственной молодости. Рени не испытал. Он знал в жизни только одну привязанность – братскую.

Вызванное случайными причинами, это неестественное положение должно было измениться, и, как всегда в таких случаях, измениться внезапно и резко. Закон природы рано или поздно показал бы свою силу, – ведь Рени было уже двадцать семь лет.

В том, что это случилось именно здесь, в этой эпохе, в казалось бы совсем неподходящих условиях временной «остановки», была повинна реакция организма на все, что выпало на долю Рени за короткое время.

Внезапный вихрь, ворвавшийся в спокойную, мерно текущую жизнь, глубоко потряс все его существо. Он пережил вероломство, клевету, тюремное заключение, суд и казнь – все сразу. Он прошел через «смерть», заживо похороненный и не вернувшийся к своим современникам. И в заключение – скачок сквозь время, через тысячи лет, в другую эпоху. В реальность этого скачка Рени не мог не верить, но он все еще оставался для него жутко непонятным.

Его положение изменилось очень резко. Из бесправного и пожизненного раба Рени превратился в свободного человека. Окружающие его люди не только не презирали, а глубоко уважали его, относились к нему почтительно, чего он не встречал никогда, ни от кого.

Реакция должна была наступить, и она наступила. Психика требовала отдыха, простой труд и спокойствие были необходимы.

Рени нашел здесь и то и другое.

Лада была первой молодой девушкой, встретившейся на его жизненном пути, которая считала его равным себе, и, кроме того, она ему нравилась.

Как ни странно, но принадлежавшие к разным расам юноша из страны Моора и девушка из русского народа очень походили друг на друга, если не считать цвета кожи. Оба были высоки ростом, хорошо развиты физически, трудолюбивы и скромны. Даже в чертах лица проскальзывало несомненное сходство.

Предпосылок для возникновения большого чувства было более чем достаточно.

Язык?

Но разве для влюбленных когда-нибудь нужны были слова?!

Рени и Лада так подходили друг к другу, что все только радовались, видя эту любовь.

Все, кроме пришельцев, которые не сомневались в том, что любовь заставит Рени отказаться от дальнейшего «пути», остаться в этой эпохе.

И они были правы в своей уверенности.

Рени был убежден, что его друзья согласятся взять с собой Ладу. Ему казалось, что нет никаких причин не сделать этого. Ведь его самого они взяли. Он не видел и не мог видеть никакой разницы между собой и любимой девушкой.

Получив решительный отказ, Рени в первый момент не понял всего значения этого факта и ответил пришельцу, что последует за ними в любом случае. Но прошло совсем немного времени, и он понял, что привести эти слова в исполнение он не сможет. Жизнь без Лады казалась ему немыслимой, лишенной всякого смысла.

В борьбе любви с любознательностью и стремлением к будущему прекрасному миру, о котором говорили пришельцы, победила любовь.

И спустя несколько дней после первого разговора Рени твердо сказал учителю, что не последует за ними в будущее.

Пришелец встретил его слова внешне спокойно.

– Хорошо ли ты обдумал свое решение? – спросил он.

– Да!

– И оно непреклонно!

– Да!

– Если так, желаю тебе счастья.

Противоречивые чувства терзали Рени: он смутно надеялся, что пришельцы сумеют доказать ему ошибочность его выбора, и в то же время сознавал, что не в силах уйти, оставив здесь Ладу. А может быть, он рассчитывал, что, услышав его слова, пришельцы изменят свое решение и согласятся взять Ладу с собой из любви к нему. Такие мысли таятся в человеке бессознательно.

И вот последовал спокойный ответ: «Желаю тебе счастья». Все было сказано, и Рени понял, что все кончено, отступать он уже не может, не потеряв уважения своих друзей. Он останется здесь, а пришельцы уйдут в будущее без него.

Сознание непоправимости того, что случилось, хлынуло в душу Рени волной страха. А если он ошибся? Если любовь к Ладе не так глубока, как он думал? Если он разлюбит ее? Что тогда? Во что превратится его жизнь, без любви, среди чуждых ему людей, в чуждой эпохе? Не будет ли он жестоко раскаиваться в своем поспешном решении?

Взять свои слова обратно было еще не поздно!

Образ Лады незримо предстал перед ним, и вторично победила любовь, на этот раз окончательно.

– Благодарю тебя, – сказал Рени. – Я нашел свое счастье и не хочу потерять его.

Пришелец ничего не ответил, он думал о чем-то.

Через несколько минут молчания Рени робко спросил:

– Когда вы уходите?

Ему показалось, что ответ прозвучал холодно, хотя на самом деле пришелец ответил обычным «голосом».

– Еще не скоро, – сказал он. – Ты знаешь, что необходим длительный отдых. Прошло меньше половины назначенного нами срока.

Рени обрадовался этому ответу. Почему-то он опасался, что его отказ побудит пришельцев ускорить свой уход.

– Ты не будешь больше учить меня? – спросил он.

– Это зависит от твоего желания.

– Я хотел бы продолжать, пока вы здесь.

– Будет так.

На этот раз холодность в «голосе» была очевидна.

– Вы разгневаны моим решением?

– Нет. Мы считаем его ошибкой и жалеем об этом. Очень скоро ты поймешь, что я хочу сказать. – Пришелец замолчал, точно колеблясь, говорить или нет. Потом он «произнес» сам себе, но «слышно» для Рени: – Он забыл, забыл, что его судьба не может быть счастлива… в эту эпоху.

– Может быть, действительно ошибка, – вырвалось у Ренн.

Пришелец положил руку на его плечо.

– Время еще есть, – повторил он прежние слова. – В любой момент ты можешь переменить решение. Мы будем только рады.

Рени поразила такая проницательность, – ему ответили на его мысли. Но он тут же вспомнил, что пришельцы слышат мысли людей.

Он снова ошибся. Даже в этом разговоре, близко касавшемся их самих, пришельцы не позволяли себе слышать не предназначенные для них мысли Рени. Поразившая его фраза была вызвана знанием психологии человека и надеждой на «возвращение» Рени. Пришельцы понимали, что ложный стыд может удержать его от признания своей ошибки.

– Мы будем очень рады, – повторил пришелец.

Разговор на этом закончился.

Жизнь шла по-прежнему. Пришельцы все чаще уединялись в своей камере, иногда оставаясь там на всю ночь. Знахарь объяснял эти отлучки голубых гостей «службой Перуну». Старику верили, и почтительный страх перед пришельцами медленно поднимался в душе поселян, прорываясь сквозь их «запрет». И чем дальше казались четверо, тем ближе и понятнее был пятый, не имевший с ними ничего общего, хотя он и явился вместе с ними. Но об этом постепенно начали забывать, настолько сблизился Рени с жителями поселка.

Если бы Рени мог говорить на русском языке, его расспросили бы, чтобы узнать, как он оказался со «слугами Перуна». Но Рени еще не говорил, хотя стараниями Лады знал уже несколько десятков слов. Их было достаточно для того, чтобы молодые люди понимали друг друга во время работы и для того, чтобы говорить слова любви.

Лада по-детски мечтала о всеобщем удивлении, когда в один прекрасный день Рени заговорит со всеми совершенно свободно, и приурочивала этот эффект ко дню свадьбы, которую решили отпраздновать после окончания полевых работ.

Рени во всем подчинялся желаниям своей подруги и в присутствии посторонних никогда не произносил ни одного русского слова, хотя это и доставляло ему известные неудобства.

Рени был счастлив и с каждым днем любил Ладу все сильнее. Сожаление о принятом решении все реже посещало его. Пришельцы постепенно становились все более чуждыми, и мысль об их уходе уже не причиняла Рени никакого огорчения.

Занятия продолжались, как и прежде, по нескольку часов в день. Пришельцы придерживались своего прежнего плана, казалось бы, потерявшего в изменившихся условиях всякий смысл. Но на смену одной цели пришла другая.

Четверо ученых понимали, как важно для них, чтобы люди Земли знали о их посещении и ожидали их появления через тысячу лет. В этом отношении «измена» Рени могла оказать им большую услугу. Он мог оставить будущим поколениям письменный документ с рассказом обо всем, что случилось лично с ним, и, конечно, о появлении пришельцев в стране Моора и здесь. Он мог указать место, где стояла камера, и тогда (пришельцы не сомневались в этом) люди будут охранять их машину времени от стихийных сил. А чтобы он мог это сделать достаточно ясно и убедительно, он должен много знать.

Рени считал, что, сказав: «Желаем тебе счастья», его друзья сказали последнее слово и не думают больше о нем и Ладе. Человеку трудно, даже невозможно, отчетливо представить себе чувства, мысли и переживания других людей, обладающих иной психикой, иными взглядами. Тем более таких людей, какими были пришельцы.

Если между земными людьми, принадлежащими к разным народам, существует разница в восприятии мира, то насколько глубока она между разными человечествами! Пришельцы и Рени были несоизмеримы.

Бережное отношение к людям, забота о них – естественное свойство человека высокоорганизованного общества. У пришельцев эти черты были развиты в очень большой степени, являлись их второй натурой. Вынужденные отказать Рени в его просьбе, они мучились сомнениями в правильности своего поступка. Рени был ближе им, пришельцы любили его больше, чем Ладу, которую почти не знали, но их беспокойство о ее судьбе было нисколько не меньше, чем о судьбе Рени.

Стремление попасть в мир будущего из простого любопытства – было глубоко чуждо пришельцам. Они понимали, что ничего, кроме тяжелых моральных переживаний, такое проникновение не сулит. И сами они решились на этот шаг только в силу непреодолимых препятствий, неожиданно вставших на их пути, казалось бы обдуманном до мельчайших деталей.

В ошибке, поставившей их в такое положение, они не винили никого, – то, что случилось, нельзя было предвидеть, но, покорившись своей участи, не хотели ставить других в подобное же положение.

Рени присоединился к ним случайно. Так произошло, и ничего нельзя было изменить. Его судьба до некоторой степени была аналогична их собственной: как его, так и их на дорогу времени толкнули обстоятельства, от них не зависящие. С Ладой все обстояло совсем иначе. Уйти в будущее она могла только добровольно, побуждаемая любовью, но не сознающая последствий такого поступка для себя самой. Если у Рени возникал вопрос – что будет в том случае, если любовь угаснет, то для Лады потеря любви означала бы полное крушение жизни, так как найти место в будущем, в чуждой ей эпохе, она не сможет в силу природной ограниченности своего ума. Но даже и в том случае, если любовь сохранится до конца жизни, Лада, по понятиям пришельцев, будет глубоко несчастна. Они не могли себе представить жизни, единственным интересом которой служила бы любовь.

И все же они мучились сомнениями. Настолько, что решились даже нарушить наложенный на себя запрет и, затеяв специально подготовленный разговор с Ладой, подслушали ее мысли, вызванные этим разговором.

Сама того не зная, Лада решила свою судьбу, укрепив пришельцев в решении не брать ее с собой.

– Мы не имеем права из любви к одному человеку делать несчастным другого, – сказали они друг другу.

Вопрос был решен окончательно, и Рени был предоставлен его судьбе, которую он сам для себя выбрал.

Он ни о чем не подозревал, – разговор с Ладой произошел без него, и пришельцы не считали нужным рассказывать о нем Рени. Но, несмотря на то, что отказ пришельцев казался ему поспешным, неоправданным и немного эгоистичным, Рени их не обвинял. Его уважение к уму и опыту его учителей было безгранично, и, не понимая до конца, он верил в правильность их поступков.

Люди, в дружеских чувствах которых он не сомневался, отказались взять с собой Ладу. Значит, он сам должен остаться с ней! Это решение казалось Рени единственно возможным.

И его жизнь, так недавно неразрывно связанная с жизнью пришельцев, отдалилась от них, пошла своим путем, как это было до первого появления пришельцев в стране Моора. Но жизнь совсем иная.

И никто не подозревал, как близок час сурового испытания.


ЧАСТЬ 4

ПОСОЛ ВЕЛИКОГО КАГАНА

Солнце только что взошло, но за облачной дымкой, скопившейся на восточном горизонте, его еще не было видно. Свежий ветер колыхал волны тумана, медленно начинавшего рассеиваться. Место было сырое, – сказывалась близость большой реки.

В курене все спали, кроме часовых, попарно стоявших вне круга телег и повозок, сплошным кольцом ограждавших курень. Только в одном месте это кольцо не было замкнуто, образуя вход, обращенный на восток, то есть в сторону, противоположную той, откуда мог появиться враг. В этом месте часовых было трое.

Там же, за границей куреня, то в одном, то в другом месте маячила фигура одинокого всадника. Ноги лошади тонули в тумане, и казалось, что плывет неведомая лодка с лошадиной головой на носу.

Было прохладно

Джелаль поеживался, с трудом отгоняя сонную одурь. Спать хотелось неимоверно. Но начальнику караула нельзя даже дремать в седле. Ему доверена безопасность куреня и самого Субудая. Он должен за всем следить, все видеть. Нойон прикажет сломать спину задремавшему начальнику. Сон смерти подобен!

Всю ночь Джелаль был бодр, только теперь, под утро, ломила усталость.Спешиться, походить по земле! Но и этого нельзя. Все время в седле, все время наготове, чтобы в любую минуту оказаться в любой точке огромного круга.

Часовые в лучшем положении: им разрешается присесть на землю. Этим правом они не пользуются из-за тумана. Но дремать можно и стоя. Джелаль зорко следит, чтобы этого не случилось. Двоих он уже угостил ударом камчи.

Недавний нукер Гемибека возвысился за это время. Теперь он военачальник, хотя еще и небольшой. Но все приходит в свое время. Начало военной карьеры положено, – это немало. Честолюбивые мечты сбываются.

Все будет! Джелаль не князь, но принадлежит к княжескому роду. Это много значит. Путь к подножию трона великого кагана ему открыт. Всего можно достигнуть при уме и ловкости. Джелаль убежден, что он умен и ловок. Вот только бедность мешает. Но и это можно изменить. Судя по всему, готовится большой поход для покорения еще одной страны, а в походе всегда возможно разбогатеть, опять-таки при уме и ловкости.

Все будет! Почет, слава и богатство!

Недаром Джелаль с детства знает, что джинны являются избранным. Он видел джиннов, значит он избран для великой судьбы.

Пока все так и происходит. Джинны принесли ему счастье.

Гемибек позвал своего нукера предстать перед очи нойона.

Субудай с интересом выслушал рассказ Джелаля. А затем… приказал дать ему три раза по пять плетей.

Но плети – это пустяк. Важно, что взор нойона упал на Джелаля, выделил его из толпы. Субудай запомнил его имя.

И вот Джелаль уже не нукер. За это стоило вытерпеть плети, хотя спина побаливает до сих пор. Тем более что его наказали тут же, в шатре Субудая, и никто этого не видел.

Джелаль часто вспоминает лесную поляну. И каждый раз вздрагивает, каждый раз в сердце воскресает пережитый страх.

Джинны! Он видел их так близко и остался жив!

Они были совсем не похожи на тех джиннов, которых рисовало воображение. Совсем другие!..

Утреннюю тишину прорезал короткий возглас:

– Ха!

Лошадь едва не опрокинулась от крутого поворота, который заставил ее проделать всадник. Джелаль помчался на голос.

Туман успел уже подняться и походил на низкое прозрачное облако. В белесом свете разгорающегося дня Джелаль увидел трех верховых, послушно остановившихся в тридцати шагах от часовых, прямо напротив входа в курень.

Один был впереди, видимо главный.

Часовых было трое, он, Джелаль, – четвертый. Сила на их стороне.

Джелаль приказал неизвестным людям приблизиться.

Передний всадник походил на дервиша, настолько запылена была его одежда. Но Джелаль легко узнал в нем улема, по форме чалмы и торчавшему за ухом камышовому каляму. Двое других, следовавших позади, видимо были нукерами.

Улем был стар, с сухим и морщинистым лицом. Под густым слоем пыли угадывалась богатая одежда. Но на лице и руках никакой пыли не было. Не было ее и на лошади, которая выглядела недавно вычищенной. На обоих нукерах пыль, правда, была, но в значительно меньшем количестве, чем на их начальнике.

Все это Джелаль заметил одним взглядом.

И ему стало ясно, что перед ним посол большого начальника, а может быть даже и хана. Только в этом случае посланный счел бы себя обязанным предстать перед тем, к кому он был послан, покрытым пылью, чтобы показать, как торопился. Этого требовало уважение к пославшему.

Улем вынул из складок своей одежды тускло блеснувшую золотом небольшую пластинку и показал ее Джелалю.

Знак, вырезанный на ней, сказал все. Пайцза была от самого великого кагана!

Джелаль мастерски покачнулся в седле. Остроконечный треух упал с его головы при низком поклоне. Он поспешно вынул из колчана стрелу и сломал ее в знак покорности.

– Здесь ли благородный Субудай-нойон? – спросил улем.

– Он здесь, о великий посол!

– Хан ханов, повелитель мира, великий Чингис желает видеть слугу своего Субудая.

Это означало, что нойона хочет видеть сам посол от имени повелителя.

– Если ты будешь добр, – сказал Джелаль, – и последуешь за иной, я отведу тебя к нойону, о великий посол!

С этими словами Джелаль спешился и передал повод одному из часовых. Нельзя провожать посла самого кагана верхом на лошади. Это непочтительно.

Повинуясь знаку начальника караула, другой часовой со всех ног бросился к шатру Субудая.

Улем притворился, что ничего не заметил. По обычаю, он сам явился чуть свет, – посол великого не спит, выполняя поручение. Но и Субудай никак не должен спать, когда в его шатер войдет посол.

Оттягивая время, улем задал несколько ничего не значащих вопросов. Джелаль отвечал пространно, как и полагалось. Дважды он ловко вставил в ответы свое имя. Может быть, улем запомнит. А это всегда полезно. Посол великого кагана несомненно принадлежит к его приближенным.

– Веди меня к Субудаю, – сказал наконец улем.

Джелаль не поднял с земли свой треух. Пусть посол видит, как поражен и взволнован выпавшей ему честью молодой воин.

Опытный улем рассчитал время точно. В шатре Субудая он застал не только самого нойона, сидевшего, полностью одетым, на шелковых подушках, но и всех старших военачальников отряда. Это выглядело так, словно в столь раннее утро происходит военный совет.

Субудай был умудрен длительным пребыванием при дворе хана ханов и знал, что повелитель обязательно поинтересуется, где и за каким делом застал нойона его посол. Чингис не терпел бездеятельности.

– Кто хочет видеть меня? – недовольным тоном спросил нойон.

Вопрос был задан достаточно громко, чтобы посол, находившийся еще за пологом шатра, мог услышать эти слова и убедиться, что начальник отряда не спит вовсе не потому, что прибыл этот посол.

– Тебя хочет видеть благородный улем, у которого есть пайцза, данная ему ханом ханов, повелителем мира, – ответил Джелаль.

Субудай ударил кулаком по своему мечу, чтобы звук был громче.

– Как посмел ты, собака, оставить за пологом моего шатра посла великого повелителя мира! – закричал он. – Введи его! – прибавил он тихо и совсем спокойно.

Джелаль откинул полог и низко склонился перед вошедшим улемом.

Притворный гнев Субудая нисколько не испугал Джелаля. Он хорошо знал, что это только вежливость по отношению к послу. Нойон доволен его расторопностью, – начальник караула предупредил вовремя, не дал послу застать Субудая врасплох.

Но остаться в шатре Джелаль все-таки не осмелился.

Субудай встал и поклонился. Потом он снова сел и хлопнул в ладоши.

Двое слуг внесли блюдо с кебабом, серебряный кувшин и отделанные бирюзой тухтаки.

Хозяин показывал гостю свое богатство, но трапеза была скудной, как и подобало в походе. Полководец проводит время в ратных трудах, ему некогда думать о пище. Он мало спит и ест что придется.

Хитрый нойон был уверен, что повелитель заинтересуется и этой подробностью. Характер хана ханов был известен Субудаю до тонкостей.

Они знали друг друга давно и когда-то были даже друзьями.

Много воды утекло с тех пор в реках, много друзей ушло в могилу. В сущности, один только Субудай и остался у повелителя из тех, кто верно и преданно служил ему в тяжелые годы. В этом была его сила.

Тот, кого звали Темучином, нуждался тогда в преданности, и никто не был преданнее Субудай-нойона. Вместе боролись они с князьями, всеми силами противившимися объединению монгольских племен. А когда пришла победа, когда восторжествовали ум, воля и упорство, и на курултае представителей родоплеменной знати Темучия был провозглашен Чингисханом – повелителем всей Монголии, Субудай-нойон не был забыт и занял подобающее ему место при дворе хана ханов.

Много воды утекло с тех пор, но ни разу не постигла Субудая немилость повелителя. Темучин, а ныне Чингисхан, был крут и беспощаден, сложили свои головы многие из бывших друзей, но Субудай неизменно оставался любимцем великого кагана. В войне с уйгурами упрочилась его слава искусного полководца и усилилось влияние при дворе.

А потом была война с Китаем, в Средней Азии, Иране и Афганистане. В Хорезме Субудай-нойон был уже самым большим военачальником.

Нынешнее его положение – начальника сравнительно небольшого разведывательного отряда – кое-кому могло показаться немилостью, но те, кто посвящен был в замыслы повелителя, знали, что это назначение почетно.

Воинственный Чингис стремился к завоеваниям, Русь давно привлекала его внимание. И опытный полководец придавал большое значение разведке. Задуманный поход надо было хорошо подготовить.

Стар стал Субудай-нойон, давно растерял энергию и пыл воина. Больше всего интересовали его теперь личный покой и удобства. Надо было ему отказаться от назначения, но попробуй откажись! Состарившийся Чингис стал еще круче характером, чем прежде. Ничего хорошего не подучилось бы от такого отказа.

Не знал Субудай-нойон, что его повелителю вообще не суждено совершить поход на Русь, что эту задачу возьмет на себя и выполнит внук повелителя – Бату, которого ребенком видел Субудай неоднократно, не подозревая, что перед ним будущий полководец, чья слава затмит впоследствии славу его деда.

Знай об этом Субудай-нойон, он не тревожился бы так, как тревожился сейчас, увидя посла великого кагана и не зная, что принесет ему это появление – гнев или милость.

Не знал будущего Субудай, но знал настоящее. А оно говорило, что для гнева больше оснований, чем для милости. Год прошел, а не сделано ровно ничего. Никаких разведывательных данных не мог он сообщить повелителю, если улем послан за новостями. Сам ничего не знал!

Но внешне Субудай-нойон ничем не показал тревоги. Он сидел на шелковой подушке, как восточный божок, скрестив ноги и сложив руки на груди, неподвижный и важный. Золотом отблескивала одежда, длинная борода пламенела хенной, сверкали драгоценные камни, – чем не хан!

Он ни о чем не спрашивал. Посол великого – желанный гость, а гостя надо сперва накормить, а потом уже приступать к разговору.

Сперва достархан, потом дело!

Улем ел с жадностью. Он не был голоден, но хотел доказать, что голоден, что торопился и о еде не думал.

Когда гость брался за кубок, хозяин делал то же, хотя не любил и никогда не пил кумыса. Но гость исповедует ислам, ему нельзя пить вина.

Молчание ничем не нарушалось.

Наконец гость насытился и поблагодарил хозяина. Можно было спрашивать.

– Благородный улем, – сказал нойон, – назови мне свое имя, чтобы я мог сохранить его в своем сердце.

– Имя мое Тохучар-Рашид.

Субудай слегка повел бровью. Это имя он слышал. Улем был из тех мудрецов покоренных стран, которые сумели приблизиться к великому кагану и заслужить его милость. Чингисхан питал слабость к мудрецам.

– Как оставил ты повелителя мира? Здоров ли он?

– Великий каган здоров.

– Сыновья и внуки его, здоровы ли они?

– Все здоровы. Милостью аллаха все хорошо.

– Здоров ли ты сам? Не утомил ли тебя далекий путь?

– Тело мое забыло, что значит усталость. – Улем закрыл глаза и стал мерно раскачиваться. Голос его приобрел елейность, стал ноющим. – Послание великого кагана зашито в моей одежде. День и ночь скакали мы, загнав по три лошади каждый. Какая усталость? Доверие великого дало мне молодые силы. Крылья выросли за спиной.

– Что же ты молчал? Час прошел, а я не знаю, что повелевает мне сделать великий.

– Прости меня, славный нойон! Голод помутил мой разум. За весь путь во рту моем не было ни крошки, ни глотка воды.

Улем явно переборщил, но на лицах присутствующих не мелькнуло улыбки. Все остались серьезными, как будто поверив такой несусветной лжи.

Путь, совершенный Тохучар-Рашидом, никак не мог занять меньше трех раз по пять дней.

– Поведай мне, что повелевает великий, – сказал Субудай.

Улем встал. Духовное лицо не может носить оружие, и он попросил дать ему кинжал. Один из военачальников протянул ему кривой нож.

Медленно и торжественно улем распорол подкладку чекменя и достал туго свернутый в трубку лист самаркандской бумаги. Золоченая печать великого кагана болталась на витом шнурке.

Присутствующие склонили головы в знак почтения.

– Вот, – сказал улем, – послание великого кагана к тебе, Субудай-нойон!

Субудай сломал печать и, поцеловав подпись Чингисхана, протянул свиток обратно улему.

– Читай! – сказал он и закрыл глаза.

Он не ждал ничего особенно грозного, потому что твердо верил в милость повелителя мира. Но все же волновался. И закрыл глаза, чтобы никто не мог заметить этого волнения, недостойного такого человека, как он.

Улем развернул свиток и протяжным голосом прочел обращение:

– «Старый сайгак!..»


ПОРУЧЕНИЕ

Бранное слово упало в наступившую тишину, как внезапный удар молнии. Субудай вздрогнул. Военачальники опустили головы. Трое согнулись так, что лица их коснулись ковра, и замерли в этом положении.

Никто не осмеливался взглянуть в лицо нойону.

Но Субудай вздрогнул только от неожиданности. Ничего страшного пока не было. Мало ли почему мог ругаться великий каган. Может быть, когда диктовал он это письмо, у него болела печень или Заира, первая жена, злая и вредная старуха, досадила ему. Мало ли что!

Чингисхан часто ругался. Хорошо еще, что он назвал нойона сайгаком. Могло быть хуже. Слово «ишак» прозвучало бы куда более грозно.

Субудай был мудр и разбирался в оттенках. «Ишак» свидетельствовало бы о гневе. «Сайгак» – это только плохое настроение.

Посмотрим, что будет дальше!

Один улем, казалось, ничего не заметил. Он продолжал чтение, все так же протяжно произнося каждое слово, временами подвывая от усердия.

Послание хана ханов было коротко. Великий выражал недовольство и приказывал Субудаю вернуться и доложить о результатах разведки.

В конце письма стояла подпись, но не было обычного и обязательного рахмата.

Это было уже страшно.

Теперь Субудай-нойон вздрогнул уже от беспокойства.

Начало письма могло быть вызвано плохим настроением. Отсутствие рахмата говорило о другом. Обычно его не диктовали, сам писец вставил бы обязательные слова. А раз их не было, значит, Чингис специально так приказал.

Плохо!

Улем свернул бумагу в трубку и с поклоном передал нойону.

– Великий каган доверил моей памяти сказать остальное, – прошептал он.

Это было уже совсем плохо.

Субудай едва заметно повел рукой. Присутствующие тотчас же встали, поклонились послу великого кагана и поспешно удалились. Никто не слышал последних слов улема, военачальники недоумевали – почему удалил их нойон? Почему не отдал приказа поднять курень? Великий каган повелел возвращаться. Субудай должен был тут же начать выполнять это повеление. Другое дело, что обратный поход мог начаться не скоро, показать поспешность требовало уважение к хану ханов.

– Говори! – сказал Субудай, когда шатер опустел и они остались вдвоем.

Он снова закрыл глаза и поднес сложенные ладони к самому лицу. Внутренне он весь сжался в предчувствии неизбежного удара. Вот только каков он будет, этот удар?

Улем произнес тихо:

– Хан ханов, повелитель мира повелел тебе передать отряд Гемибеку, а самому ехать в моей повозке. Повозки у меня нет, ты отдашь мне свою.

Этого Субудай не ожидал. Полная немилость!

Больше того – позор!

Ему, Субудай-нойону, любимцу великого кагана, возвращаться в чужой повозке, под стражей!

Конец всему – воинской славе, уважению, почету при дворе! И, скорее всего, конец самой жизни!

Опозоренный полководец, кому он нужен!

Субудай молчал, не меняя позы, напряженно думая, ища, откуда мог поразить его этот удар.

И вдруг он вспомнил.

Угедей! Средний военачальник, которого несколько месяцев тому назад он приказал наказать плетьми и выгнать из отряда. Вот откуда дует холодный ветер немилости. Угедей вернулся к Чингисхану и наговорил ему на Субудая. Вот причина удара!

У нойона сразу стало легче на душе. Наговор! Это еще не так уж непоправимо. Стоит ему самому появиться перед Чингисом, и все будет по-старому. А Угедей поплатится, еще как поплатится!

Видимо, хорошо выбрал момент доноса и наговорил под горячую руку.

Чингисхан наверняка жалеет уже о своем послании, но не может вернуть его.

Все это хорошо, но что делать Субудаю, как поступить? Приказ великого кагана должен быть выполнен во что бы то ни стало.

А выполнить его – это значит навлечь на самого себя несмываемый позор.

Нойон открыл глаза и посмотрел на улема. Тохучар-Рашид сидел перед ним в позе смирения, в руках он держал один из тухтаков и рассматривал его с деланным интересом.

– Душа моя полна скорби, – сказал Субудай. – Чем вызвал я гнев великого кагана? Скажи мне, благородный улем, не назвал ли повелитель другого имени, кроме Гемибека?

– Другого имени нет в моей памяти.

Субудай вздохнул с облегчением.

– Горе мне! – сказал он. – Сниму пояс свой и повешу его на шею. (Нойон специально для улема произнес эту мусульманскую фразу, означавшую покорность судьбе.) Как могу я выполнить волю великого, если Гемибек умер и сегодня мы его хороним.

Говоря эти слова, Субудай мельком взглянул на полог шатра. Он видел, как плотная ткань шевельнулась. Хорошо! Преданные ему нукеры, как всегда, подслушивали, лежа на животах. Они слышали!

Ни один мускул не дрогнул на лице улема. Он знал Гемибека и видел его всего несколько минут назад в этом самом шатре, живым и здоровым.

Но он хорошо помнил, что хан ханов отправлял его к Субудаю в состоянии сильного гнева. Тохучар-Рашид знал, что нойон старый друг повелителя мира. Немилость Чингисхана может оказаться временной. А что, если Субудай отведет ее от себя?

Кому охота наживать себе такого опасного врага!

Тохучар-Рашид знал Гемибека, но тот никогда не был его другом.

Улем громко прочел отрывок из Корана, относящийся к умершим, провел ладонями по лицу и сказал:

– Раз это так, тебе некому передать войско. Решай сам!

– Увы, это так!

– Говорящий правду умирает не от болезни!

Субудай пытливо взглянул на улема. Изречение очень походило на насмешку. Но на лице Тохучар-Рашида не было ничего, кроме скорби и покорности воле аллаха.

«Если немилость великого кагана временна, – думал улем, – Субудай оценит мою скромность и будет мне благодарен. А если он навсегда потерял любовь повелителя, убийство Гемибека будет стоить ему головы».

– Я решил так, – сказал Субудай. – Я сам поведу моих воинов. А ты, Тохучар-Рашид, приготовь донесение. Завтра же отправим гонца к великому. Кому он укажет, тому и передам я мою власть. Это можно сделать в походе.

– Ты решил мудро, – сказал улем.

«Видимо, Субудай-нойон уверен, что милость великого кагана вернется к нему, – подумал он. – Я сделал хорошо, не открыв свое знакомство с Гемибеком».

Все может случиться в походе. Здесь, вдали от двора хана ханов, Тохучар находился в полной власти Субудая. Кого удивит внезапная смерть старика! Мудрый предвидит события и предупреждает их.

Нельзя ссориться с нойоном!

Тохучар-Рашид вошел в этот шатер с поднятой головой, как и подобало великому послу. Теперь он удалился с низким поклоном.

Субудай задумался.

Кого послать к Чингисхану?

Гонец должен сказать великому кагану то, что велит сказать Субудай, и сказать искренне. Ум повелителя остер, глаз его проницателен, и обмануть его не легко. В этом много раз убеждался Субудай-нойон.

А кому можно верить безусловно?

Субудай вспомнил Джелаля. Он знал, что этот молодой воин, возвышенный им, нойоном, племянник Гемибека. Но Джелаль честолюбив, мечтает о воинской славе и почестях. Вряд ли родственное чувство перевесит в нем личные интересы. Кроме того, Джелаль не знает, кто виновник смерти его дяди. А выбор в качестве гонца с известием о смерти Гемибека его же родственника покажет Чингисхану полную невиновность Субудая.

«Это мудро», – подумал нойон.

Он вспоминал о Гемибеке так, как вспоминают умерших, хотя и не знал, выполнен уже его приказ или Гемибек еще жив.

«Да, это мудро», – еще раз сказал Субудай самому себе.

Он хлопнул в ладоши.

– Что делает великий посол? – спросил он у вошедшего слуги.

– Великий посол великого хана ханов спит,

– Позови его ко мне, когда он проснется.

Слуга с поклоном удалился.

Но едва он успел выйти, Субудай снова окликнул его.

– Пусть явится Гемибек, – приказал он.

Пора все-таки убедиться. Что-то долго не приходят сообщить о смерти Гемибека. Может быть, эти ослы не поняли, что они должны сделать.

Слуга вошел в третий раз.

– Начальник караула Джелаль пришел и хочет видеть тебя, – доложил он.

– Пусть войдет.

Только одно могло привести в шатер Субудая начальника караула.

Джелаль вошел.

Субудай пристально взглянул на него.

Лицо Джелаля было скорбно, но опытный глаз нойона заметил, что скорбь эта напускная.

«Я не ошибся в нем», – подумал Субудай.

– Печальную весть принес я тебе, – сказал Джелаль. – Военачальник твой, Гемибек, окончил свои дни.

– От чего умер он?

– Надо думать, от старости.

– Жаль Гемибека, – сказал нойон. – Кто обнаружил его смерть?

Если бы нойон был искренен, он должен был спросить иначе: «Кто убил его?»

– Начальник твоих нукеров Джогатай.

– Так, так, – сказал Субудай. – Все мы смертны. Гемибек – твой родственник? – спросил он, будто не знал об этом.

– Он брат моего отца.

– Твой долг похоронить его с честью. Поторопись, завтра я отправлю тебя к великому кагану. Ты сам сообщишь ему о смерти твоего дяди.

Джелаль затрепетал от радости. Такое поручение – верный путь к возвышению.

«Благословенные джинны!» – подумал он.

– Хан ханов, великий повелитель мира, любит слушать необыкновенные истории, – продолжал Субудай, словно услышав мысль Джелаля. – Расскажи ему то, что ты рассказывал мне и за что получил три раза по пять плетей Великого это позабавит.

Субудай рассмеялся.

«А я получу опять плети, – подумал Джелаль. – А может быть, и похуже».

– Как могу я рассказывать что-либо великому кагану? – со смирением сказал он. – Великий не станет слушать такого ничтожного червя, как я.

– Ты повезешь мое донесение великому, – сказал нойон. – А в нем я упомяну о твоем рассказе. Великий сам велит тебе говорить.

На этот раз Джелаль затрепетал от страха.

Нойон жестом разрешил ему удалиться.

Джелаль вышел из шатра далеко не в радужном настроении. Если нойон принял его рассказ за ложь и приказал наказать лжеца, то великий каган может приказать сломать ему спину.

Вот тебе и путь к возвышению!

По дороге к шатру Гемибека Джелаль встретил Тохучара-Рашида.

Слуга Субудая ошибся: улем и не думал спать. Он хотел лично убедиться в смерти Гемибека и зашел в его шатер. Он видел мертвого Гемибека и подивился, сколь искусно выполнили свою задачу люди нойона. При всем желании нельзя было обнаружить ни малейшего следа насильственной смерти. Все выглядело вполне естественно.

Улем узнал молодого военачальника, шедшего ему навстречу. Тот самый, кто встретил его у входа в курень, – значит, начальник караула.

Тохучар-Рашид остановил Джелаля.

Осторожность нужна, но и знать больше всегда полезно. Караульные сменяются по утрам, – значит, этот со вчерашнего утра в карауле и должен знать все, что произошло в курене за последние сутки. Слова, сказанные Субудаем, о смерти Гемибека никто не слышал, кроме тех, кто подслушивал разговор, а начальник караула никак не мог подслушивать. Он скажет правду и не сможет отказаться от своих слов.

Тохучар-Рашид хотел иметь тайное оружие против Субудая. Кто знает, как повернется все это дело!

– Скажи мне, достойный Джелаль, – спросил улем, – почему умерший Гемибек все еще лежит в своем шатре?

Не знал улем, с кем он имеет дело, не смог по глазам оценить хитрость и ум Джелаля. Задай он вопрос в другой форме, спроси просто: «Когда умер Гемибек?», получил бы нужный ему ответ Тохучар-Рашид.

Джелаль обрадовался, что улем запомнил его имя. Но форма вопроса не ускользнула от его внимания. Он заметил слова «все еще». Значит, улем почему-то думает, что Гемибек умер давно, а не только что. Кто мог ввести его в заблуждение и для чего? Только один Субудай-нойон. В курене о смерти Гемибека еще почти никто не знает.

Зачем понадобился Субудаю этот обман?

«Вот почему он встретил известие так спокойно, – мелькнула мысль. – Он знал об этом раньше, чем узнал я. И нойону зачем-то понадобилось обмануть улема».

Никакого подозрения не возникло у Джелаля, но он понял, что Субудай, от которого зависела его собственная судьба, скрыл правду от посла великого кагана. Значит, и он, Джелаль, не должен говорить правду.

– Душа моя скорбит, о великий посол! – сказал Джелаль, ловко уклонившись от прямого ответа. – Я племянник покойного Гемибека. И меня посылает нойон сообщить об этой смерти великому кагану.

– Тебя?!

Тохучар-Рашид сразу понял, какой грозной опасности он только что случайно избежал. При таких обстоятельствах гонцом Субудая мог быть только беззаветно преданный ему человек. Слава аллаху, что молодой начальник караула не ответил на его вопрос. Субудай обязательно узнал бы об этом.

– Когда будут хоронить твоего родственника Гемибека? – спросил улем, мечтая, чтобы Джелаль забыл первый его вопрос.

– Сегодня, о великий посол!

– Я прочту главу из Корана над его телом.

Джелаль поклонился, благодаря за честь. Монголы относились с уважением к исламу, хотя сами его и не исповедовали.

«Никого и ни о чем нельзя спрашивать», – решил Тохучар-Рашид.

Вечером он снова сидел в шатре Субудая и слушал его рассуждения о предстоящем походе. Раньше чем через десять дней выступать было нельзя. Путь пролегал через разоренные области Хорезма. Нужно накосить травы и заготовить сена для лошадей. Нужно позаботиться о питании людей в походе. Субудай-нойон выставлял себя перед послом великого кагана как заботливого и предусмотрительного начальника, который обо всем думает, обо всем заботится.

Когда иссякли военные темы, заговорили о разном. Субудай рассказал о разведке покойного Гемибека и упомянул о том, что видел Джелаль на лесной поляне.

Тохучар-Рашид слушал с интересом.

При дворе Чингисхана начитанные и много видевшие люди были в почете. Сам повелитель считал себя преемником византийской культуры, владел несколькими языками и любил читать сочинения древних. Его библиотека, ради которой были ограблены бесчисленные книгохранилища покоренных стран, насчитывала несколько тысяч свитков и папирусов.

Тохучар-Рашид был образован и много путешествовал. Потому и приблизил его повелитель. Улем хорошо знал, чем можно обрадовать хана ханов и заслужить его милость.

– Ты говоришь, благородный Субудай-нойон, что Джелаль видел четырех людей с белой кожей и одного с красной? – спросил он.

– Так говорил Джелаль, – ответил нойон. – И я приказал наказать его за ложь.

– А если он сказал правду? Трудйо такое выдумать. Платон писал в диалоге «Тимей» о красных людях, населявших некогда большую страну за Геркулесовыми столбами.

Субудай-нойон не слышал о Платоне и диалоге «Тимей», но он притворился, что ему понятно, о чем идет речь.

– Откуда же могли эти красные люди появиться здесь?

Улем улыбнулся про себя. Невежество Субудая полностью проявилось в этой фразе. Он думает, что страна, о которой сказал Тохучар-Рашид, еще существует.

– Я не знаю, откуда появился красный человек, – сказал он. – Но повелитель мира будет очень недоволен.

На этот раз нойон хорошо понял, что имеет в виду улем. И он понял также, что Тохучар-Рашид подсказывает ему способ заслужить милостивую похвалу Чингисхана. Субудай хорошо знал любовь повелителя ко всему необычному. А красный человек – это необычно.

«Если Джелаль говорил правду, – подумал нойон, – я сделал глупость».

– Гемибек умер, – сказал он громко. – Один Джелаль может найти дорогу к этому месту. Но он должен завтра отправиться гонцом к великому.

– Послание может подождать, – ответил Тохучар-Рашид.

– Там ли они еще? – с сомнением произнес нойон. – Много дней прошло.

– Повелитель будет недоволен, – повторил улем.

Он нисколько не сомневался, что никаких красных людей Джелаль видеть не мог. Их давно нет на Земле. Но указать Субудаю на его ошибку было выгодно Тохучар-Рашнду.

Результатом этого разговора было то, что утром следующего дня Джелаля позвали в шатер нойона.

Субудай долго размышлял над словами улема. И чем больше он думал, тем сильнее становилась его досада на самого себя. Ему казалось теперь, что рассказ Джелаля правдив безусловно, а он, Субудай, совершил непростительную ошибку, когда не поверил этому рассказу. Он мог бы иметь в руках верное средство заинтересовать Чингисхана и тем самым отвести от себя любую немилость. И выпустил из рук это средство. А оно нужно сейчас, ох как нужно!

Надо сделать попытку исправить промах. Ну, а если Джелаль говорил неправду, тогда…

Любому ясно, что случится тогда с Джелалем!..

– Расскажи еще раз, – велел нойон молодому воину, когда тот явился перед ним, – что видел ты на лесной поляне.

Джелаль затрепетал. Ему совсем не хотелось еще раз получать плети.

– Смею ли я?

– Говори!

Ослушаться было никак нельзя, и Джелаль повторил свой рассказ.

– Думаешь ли ты, что эти люди еще там?

– Как я могу это знать?

– Сумеешь ли ты найти дорогу?

– Если тебе угодно, найду.

– Бери людей! Теперь ты большой начальник и станешь еще большим, если успешно выполнишь поручение. А вернувшись с удачей, отправишься гонцом к великому кагану. – Субудай помолчал и добавил: – Твоя судьба в твоих руках.

Джелаль поклонился до земли. Он понял, что означали слова «вернувшись с удачей». Их грозный смысл был ясен. Неудача – это конец всему.

– Если только они еще там, – умоляюще сказал он.

Субудай сдвинул брови. Узкие, сильно скошенные глаза его сверлили Джелаля.

– Если ты рассказал правду… – медленно произнес нойон.

– Мог ли я солгать!

«Без джиннов возвращаться нельзя, – подумал Джелаль. – А как их взять?»

– Иди! – сказал Субудай. – Докажи, что не солгал мне. И еще. На месте не должно остаться никаких следов. Никто не должен рассказывать о твоем набеге.

Это было уже вполне ясно.


КАТАСТРОФА

Летняя ночь коротка. Но, хотя солнце давно уже взошло, стояло еще раннее утро, когда далеко позади остались уничтоженные, стертые с лица земли, родные поселки. Монголы ничего не сожгли. Они разбросали жалкие избы поселян по бревнам. Пройдет зима, и весною высокие травы скроют под собой место трагедии, и никто не заподозрит даже, что было здесь когда-то людское поселение.

Исчезла за горизонтом темная линия леса, где находилась священная Поляна и откуда, до последней минуты, ожидали люди спасения.

Не помогла Поляна. Перун и его слуги не пришли на помощь и не спасли никого.

Трудно идти, когда руки связаны за спиной, но стоит только замедлить шаг – и аркан сдавливает шею, грозя задушить совсем. Конец аркана в руках могучего монгола, специально приставленного стеречь еще более могучего пленника. Но в таких условиях что может сделать даже богатырская сила?

Монголы спешили. Пленницы, хотя и не были связаны, как Чеслав, едва поспевали за лошадьми. Отстающих подгоняли свирепыми ударами камчи.

Джелаль торопился уйти как можно дальше, чтобы четыре белолицых джинна не смогли их догнать.

Правда, полной уверенности не было. Говорят, что джиннам расстояние не помеха. Но, может быть, эти джинны не сумеют определить направление? По внешнему виду они не похожи на обыкновенных джиннов. Джелаль надеялся только на это.

Четверо не вмешались, а пятый джинн покорно следует за ним.

Все получилось удивительно удачно для молодого военачальника.

Джелаль тщательно продумал план нападения, но все же не ожидал столь легкой и полной победы. Отряд не потерял ни одного человека.

Неслыханная удача! Сам великий каган мог бы похвалить Джелаля за ум и воинское искусство.

К первому поселку монголы подошли поздно вечером. Заря еще не погасла, но было уже настолько темно, что из второго поселка, хорошо видного днем, никто ничего не мог заметить.

Большинство жителей уже спало, а те, кто еще бодрствовал, не смогли оказать никакого сопротивления внезапному нападению.

Людей убивали в постелях.

Глухой ночью покончили со вторым поселком. И уже близко к утру пришла очередь третьего.

Напасть в темноте, поочередно… Джелаль гордился своей выдумкой.

В его распоряжении находилось около сотни молодых и сильных воинов. Избы разрушались быстро. Конечно, проще было поджечь их, но и тут Джелаль проявил мудрость. Пожар не мог остаться незамеченным, и тогда никого не удалось бы застать врасплох. А битва – это неизбежные потери.

Джелаль ехал впереди отряда, упиваясь своим торжеством, совершенно забыв о вчерашнем…

А вчера ему было совсем не до торжества…

Жестокий страх терзал Джелаля, когда он приблизился к цели. Он не знал, здесь ли еще пятеро джиннов, без которых нельзя возвращаться к куреню Субудай-нойона. А если они и здесь, то как заставить их следовать за собой? Не уничтожат ли рассерженные джинны отряд и самого Джелаля?

Перед выступлением в поход он был еще раз позван к нойону. Субудай уточнил задание. Ему нужны были не четверо белолицых, а один только красный джинн. На осторожный вопрос, что делать с остальными, нойон так красноречиво посмотрел на Джелаля, что и без слов все стало ясно.

Но приказать легко, а как выполнить? Если это действительно джинны, – то попробуй убей их? Они сами убьют тех, кто нападет на них. Или превратят в диких зверей. Говорят, бывает и так.

Может быть, удастся уговорить джиннов? Если привести с собой всех пятерых, Субудай-нойон не будет разгневан. Но не привести ни одного… Джелаль боялся даже думать о том, что произойдет с ним в этом случае.

А надежда на то, что джинны еще здесь, была совсем слабой!

Но все обернулось наилучшим образом.

В двух первых поселках джиннов не оказалось. Зато в третьем, схваченный одним из первых, Чеслав на вопрос Джелаля ответил, что белые джинны ушли на Поляну и вернутся разве что к утру.

Он назвал их слугами, а чьими слугами, Джелалъ так и не понял.

Чеслав говорил спокойно и добродушно. Он узнал Джелаля, не так давно бывшего его гостем, и не подозревал о том, что ждет жителей поселка в самом ближайшем будущем.

– А где красный джинн? – спросил Джелаль.

– Он не джинн, – ответил Чеслав. – Рени здесь.

По знаку Джелаля шестеро воинов неожиданно набросились на Чеслава.

Силы были слишком неравны!

Удача сама шла в руки. Четверо джиннов на поляне, далеко отсюда. Пятый, и самый нужный, здесь!

Воины рассыпались по поселку.

Удар меча или полет стрелы не слышны в соседних избах. Тем более что они отделены друг от друга огородами. Криков не было, – люди умирали не успев проснуться. В этом поселке Джелаль приказал не брать пленниц. Красный джинн не должен услышать их крики и проснуться раньше времени.

Осталась одна изба Чеслава. Возле нее собрался почти весь отряд. Самого хозяина, со связанными руками и заткнутым ртом, держал на аркане самый сильный из воинов.

Чеслав был нужен Джелалю. Только с ним можно было говорить на языке кипчаков, который Джелаль знал достаточно хорошо. Кроме того, гигант был завидным пленником. Так же как молодых девушек, его можно выгодно продать в Хорезме. Джелаль предназначал Чеслава в подарок нойону, который, конечно, не разгневается за одно-единственное нарушение своего приказа.

Чеслав давно уже понял, с какой целью явился отряд воинов Чагониза, и стоял неподвижно, с застывшим лицом. Но внутри него бушевала ярость.

Он считал, что сам виноват в гибели односельчан, и его мучила совесть.

Долгие годы в поселках ежедневно ожидали нападения половцев. Оружие всегда было наготове. По ночам выставляли караульных. Никому бы не удалось застать поселки врасплох. Но за последнее время все изменилось. Сам Чеслав убедил всех, что половцы, захваченные Чагонизом, не представляют больше никакой опасности. А о том, что сами воины Чагониза могут напасть не хуже половцев, ему не пришло в голову. И люди постепенно привыкли считать себя в безопасности. Караульных больше не выставляли, оружие ржавело в клетях, никто не запирал двери на ночь. Авторитет Чеслава стоял высоко, его слушались во всем, и он не должен был допустить такого легкомыслия.

И вот смерть ходит но поселку и косит жизни. Ходит по его вине!

Когда этот самый монгол появился здесь в первый раз, он, Чеслав, должен был понять, что отряд может вернуться. Но не понял и не принял никаких мер!

Мучительные раздумья Чеслава не отражались на его лице. Он казался спокойным. Жизнь давно научила его скрывать свои чувства.

И он увидел, как воины вывели из избы Ренп и Ладу. Только их! Зловещее значение этого факта было ясно: никогда больше он не увидит своей жены и Любавки. Но даже в этот момент великого горя Чеслав сумел заставить себя быть внешне спокойным.

Он знал: обычаи Востока требуют приводить из похода пленниц. Значит, осталось в живых десятка три молодых девушек. Его последний долг – попытаться спасти их. А для этого надо сжать зубы и молчать.

Ладу оставили в живых потому, что воины знали: ее крики уже никто не услышит, они не опасны. А девушка достаточно красива.

Но Лада молчала. Сильный характер отца сказывался в ней. Она не видела смерти своей матери и младшей сестры, ее и Рени вывели из избы раньше, чем это случилось. Это было счастьем для Лады.

А сделали это, конечно, не из жалости, а только потому, что воины боялись джинна.

Только приказ Джелаля, которого нельзя было ослушаться, заставил их войти в избу, где находился страшный джинн.

Рени спал один, пришельцы, в очередном приступе тоски, удалились в свою камеру. Он проснулся от света горящей лучины и увидел возле своей постели трех монголов.

Воины не бросились на Рени. Джелаль приказал обращаться с ним почтительно. Знаками его попросили одеться.

Рени повиновался, ничего не понимая. Надев привычную уже одежду, он вышел вслед за воинами.

Изба была полна монголов. Бледная Лада, совсем одетая, стояла у печи. Борислава сидела на постели, прижимая к себе Любаву. На ее лице застыл ужас. Чеслава не было.

Рени и тут не понял истины. Ему показалось, что Ладе не угрожает никакая опасность, и это его успокоило. Он не мог догадаться о том, что происходит на его глазах. А если бы и догадался, то был совершенно бессилен, не обладая могуществом своих друзей.

В других местах девушек хватали и за волосы вытаскивали из избы. Ладу не трогали из страха перед Рени, волшебная сила которого могла проявиться при малейшем гневе.

Пока что джинн был спокоен и как будто не угрожал. Его и Ладу вывели почти вежливо.

Джелаль вздохнул облегченно. Вот он – красный джинн! Приказ Субудая выполнен! Теперь надо уходить, и как можно скорее!

Он приветствовал джинна цветастой речью, в которой уверил его в своем глубоком уважении. Он сказал, что полон почтительности и не причинит джинну никакого вреда. Но просит, почтительно просит, чтобы джинн последовал за ним.

Джелаль был уверен, что джинн понимает его слова. Он сам слышал на поляне, как джинны говорили с Чеславом на его, Джелаля, языке. Правда, сегодня пришлось говорить с Чеславом на языке кипчаков, хитрый русс все еще скрывал знание языка монголов. Ничего, он заговорит в свое время!

Рени ничего не понял и не ответил. Но Джелаль и не ждал ответа. Джинн молчит – значит, согласен.

Воины принялись за разрушение.

Только тут Рени почуял что-то неладное. Он увидел, как Лада кинулась к связанному Чеславу и как один из воинов грубо оттолкнул ее.

И Рени все понял. Первым его побуждением было броситься на обидчика, но он тут же осознал свое полное бессилие. Он понял, почему так почтительно обращались с ним самим, – эти люди считали его одним из пришельцев и боялись его. Но ведь он не был пришельцем! Он так же беззащитен, как Чеслав и Лада.

«Но они этого не знают, – тотчас же подумал Рени. – И если я хочу помочь Ладе и ее отцу, я не должен проявлять слабости».

С трудом Рени заставил себя равнодушие отвернуться.

О, Моор! Почему нету здесь могущественных друзей, почему именно в эту ночь они ушли на Поляну! Если бы они были здесь, все были бы спасены!

Но пришельцев не было, они находились в лесу и ничего не знали!

Монголы торопились как могли. Бревна и доски летели по всему поселку. Трупы оставались под развалинами,

Начинало светать. Жуткая картина разрушения при свете казалась еще ужаснее. Лада сидела на земле, закрыв лицо руками. Даже Чеслав закрыл глаза, не в силах смотреть на это зрелище.

Рени подвели лошадь. Он сел в седло спокойно и уверенно, хотя до этого никогда в жизни не только не ездил верхом, но и самую лошадь увидел впервые только здесь, в поселке.

Он твердо решил показывать полное согласие ехать куда угодно, – ведь он не был пришельцем и не мог противиться. Но этого никто но должен знать.

Он ехал рядом с Джелалем и не видел Чеслава и Ладу, которых гнали позади.

Потом к отряду присоединились другие воины, гнавшие большую группу девушек из соседних поселков, очевидно тоже разрушенных.

Отряд оказался очень многочисленным.

Джелаль несколько раз пытался заговорить с джинном. Но Рени, не зная языка, молчал. Джелаль подумал, что джинн не хочет говорить с ним. Он не обиделся, но сильно встревожился. Уж не сердится ли джинн? А что, если он вдруг передумает и повернет назад, к другим джиннам? Что делать тогда? Джелаль был совершенно уверен, что убить джинна нельзя.

Но Рени не выказывал никакого намерения повернуть обратно, и Джелаль понемногу успокоился. Видимо, джинну интересно – куда и зачем его везут. Видимо, он уверен, что всегда сможет вернуться к своим, когда захочет этого.

«Только бы довезти его до куреня, – думал Джелаль. – А там пусть сам нойон заботится о дальнейшем».

На остановках для Рени разбивали шатер. Даже сам Джелаль спал на голой земле, не говоря уж о воинах или пленниках. Но возле шатра всегда стоял караул.

Джелаль приказывал сторожить джинна не потому, что тот мог убежать ночью, – он считал, что удержатьего все равно нельзя, – а только для того, чтобы Субудай-нойон не мог упрекнуть Джелаля, если такое несчастье все-таки случится.

Каждое утро он просыпался в тревоге и облегченно вздыхал, увидя, что пленник на месте.

Может быть, Рени и смог бы убежать, воспользовавшись суеверием монголов, но ему даже в голову не приходило, что это возможно. Кроме того, его удерживала надежда спасти Ладу и Чеслава. Об остальных он не думал: спасти всех было уже явно нельзя.

Джелаль боялся погони со стороны четырех белолицых джиннов. Рени хорошо знал, что пришельцы не смогут выручить их. Надеяться можно было только на себя и Чеслава.

Они оба были очень сильны, и сила могла выручить их. Но пока что ни малейшей возможности к бегству не представлялось. Слишком многочисленны и бдительны были их стражи. Может быть, там, куда их ведут…

Рени с нетерпением ожидал конца пути. И старался запоминать дорогу. Степь была однообразна, но кое-какие ориентиры попадались – там овраг, тут одинокое дерево или группа кустов.

Очень мешала невозможность поговорить и посоветоваться с Чеславом, которого Рени даже редко видел. Сколь ни мал был запас русских слов, Рени был уверен, что сумел бы договориться с отцом Лады.

Судьба девушки мучительно тревожила Рени. Лада находилась в толпе пленниц, с которыми обращались очень плохо и почти ничем не кормили. И нельзя помочь любимой!

Несколько раз он порывался знаками попросить Джелаля, чтобы Ладу отделили от остальных и присоединили к нему, но каждый раз ясный ум восставал против безумного намерения. Это могло погубить все. Говорить с Джелалем так, как это делали пришельцы, Рени не мог, а обнаружить свое неумение означало сразу показать, что он, Рени, и пришельцы не одно и то же. Единственная защита, и, следовательно, возможность помочь Ладе в будущем, заключалась в суеверном страхе перед ним воинов и самого Джелаля. Пока его считают равным пришельцам, Рени мог надеяться что-то предпринять, а превратившись в обыкновенного пленника, будет совершенно бессилен.

И он упорно молчал, принимая все знаки почтения к себе как должное.


ДОРОГА В РАБСТВО

Погода щадила пленных. Ни разу не пошел дождь, и земля была сухой и теплой. Если для монголов, одетых в ватные халаты и чапаны, спать на голой, мокрой земле было еще терпимо, то для девушек, на которых были только тонкие платья из домотканого полотна, это означало бы верную простуду. А болезнь влекла за собой смерть, – воины не стали бы церемониться с заболевшей и ставшей вследствие этого обузой пленницей. Ее прикончили бы, не моргнув глазом.

Их гнали в рабство, а рабов не считают людьми.

Хотя солнце ласково грело днем, а ночи были теплы, многие еле шли, выбившись из сил уже на следующий день. Горе от гибели близких, отчаяние, голод и удары камчой, быстрота перехода – все это не могло не сказаться. И две девушки остались позади в добычу воронам.

Джелаль понял, что, если он хочет сохранить оставшихся, надо двигаться медленнее. И он приказал перейти с рыси на шаг. Погони со стороны белолицых джиннов как будто можно было уже не опасаться.

На третий день к вечеру отряд подошел к берегу реки. Широкая, спокойная, она, по-видимому, была глубока.

Рени никогда не видел таких рек. В стране Моора они были узки, но стремительны и бурны. Через них переходили по мостам.

А как поступить тут? Через такую не перекинешь моста!

Рени с любопытством ждал, что будет дальше. Было ясно, что монголам надо переправиться на другой берег. Но как они это сделают?

Видимо, Джелаль немного сбился с прямого пути. Он не стал переправляться здесь, а повел своих воинов дальше, вдоль берега.

Шли до ночи, а когда стемнело, остановилась на ночлег.

Как всегда, для Рени поставили шатер, и он лег на постланный ковер.

Но ему не спалось. Мысль, что между ним и лесом, где находится Поляна, ляжет река, не давала покоя. Эта преграда казалась Рени непреодолимой.

Может быть, попытаться убежать сейчас?

Он встал и подошел ко входу, завешенному пологом. Сквозь узкую щель ему виден был караульный монгол. Воин не спал. Он знал, что, если заснет, Джелаль прикажет сломать ему спину. И потому не рисковал даже присесть на землю.

Совсем близко кучками спали другие воины.

Рени понял, что бегство не удастся, надо терпеть и ждать.

Он снова лег и незаметно для себя заснул.

Только взошло солнце, отряд двинулся дальше. Перед самым выступлением Джелаль, как и в предыдущие дни, пришел к джинну, чтобы разделить с ним утренний достархан. По-прежнему они не говорили друг с другом, – Рени потому, что не знал языка, а Джелаль потому, что думал – джинн не хочет говорить с ним.

Остальным пленникам не дали ничего, их скудно кормили только вечером.

Шли недолго. На противоположном берегу показался лес. Именно здесь отряд перешел реку в первый раз. Отсюда было уже близко до куреня, и Джелаль хорошо помнил дорогу.

Началась переправа.

Вернее было сказать, что началась трагедия для пленниц.

Ни лодок, ни плотов у монголов не было. Через такие реки, шириной не более четырехсот шагов, они привыкли переправляться не слезая с седел. И на этот раз поступили так же.

А пленницы? Пусть плывут сами, как умеют.

Но девушки не умели плавать. Возле поселков протекала река, но она была настолько мелка, что ее переходили вброд, не замочив колен, в любом месте.

Их погнали к воде, как стадо.

Чем бы это окончилось, неизвестно, скорее всего все пленницы утонули бы, избавившись от рабской участи, если бы не вмешательство Чеслава. Случайно оказавшись близко от Джелаля, он объяснил ему положение вещей.

Джелаль очень удивился: ему еще не приходилось видеть человека, не умеющего плавать, но он не хотел терять ни одного лишнего пленника, ведь их можно выгодно продать. И Джелаль приказал воинам помочь девушкам.

Воины знали только один способ такой помощи. Они велели пленницам ухватиться за гриву лошадей и, не раздумывая больше, направили их в реку.

На девушках были длинные платья, ни одна не догадалась его снять, да они и не сделали бы этого, даже если бы и поняли опасность.

В результате шестеро утонули в реке, а пятеро захлебнулись и умерли на том берегу. Остальных удалось спасти. Лада не пострадала только благодаря физической силе, которой не было у ее подруг.

Джелаль потерял еще одиннадцать человек и был в ярости. Но самая большая неприятность ждала его впереди.

И виноват в ней был он сам.

Пленниц переправляли первыми. Остальные ожидали на берегу. Джелаль плохо помнил первую переправу и хотел проверить скорость течения, потому что в отряде было много вьючных, тяжело нагруженных лошадей.

Если за гибель пленницы его никто не будет ругать, то за гибель воина или вьючной лошади нойон сильно разгневается. Военачальник должен беречь отряд и терять людей только в битве. И лошадей также. Потери на мирной переправе – это позорно!

Джелаль внимательно наблюдал за переправой передового отряда. Течение, хотя и спокойное, было очень быстрым. Лошадей сильно снесло вниз. Они выбрались на берег шагах в пятистах от места, напротив которого вошли в воду. Значит, надо подняться вверх по течению, вьючных лошадей снесет еще больше.

Решение было правильным. Но Джелаль допустил ошибку, приказав захватить с собой последнего пленника, то есть Чеслава.

Он не знал, что могучий русс превосходно умел плавать. Знай об этом Джелаль, он оставил бы Чеслава возле себя.

А Чеслав, давно уже понявший, что ничем не сможет помочь несчастным девушкам находясь в плену, стремился освободиться во что бы то ни стало. Он понимал, что единственный шанс на спасение заключается в помощи других, свободных, людей. По берегам реки должны быть поселения. Их надо найти и организовать погоню за отрядом монголов. Только так можно отбить пленниц.

Переправа давала ему, быть может последнюю, возможность бегства.

И он решился.

Теперь или никогда! Смерть или свобода, а с нею и надежда спасти дочь и остальных девушек!

Приказ Джелаля переправить его вместе с вьючными лошадьми оказал огромную помощь плану Чеслава.

Ему развязали руки, но оставили аркан на шее. Переправляться предстояло с тем же конвоиром, который был специально к нему приставлен и стерег его все эти дни.

Но что могла значить веревка аркана, хотя и очень крепкая, из конского волоса, для могучих рук Чеслава, ставших свободными…

Он не снял с себя даже обуви. Это могло вызвать подозрение. Никто не должен заподозрить, что он отличный пловец.

И когда группа воинов с вьючными лошадьми на поводу спустилась к реке, Чеслав замешкался, получив за это удар камчи. Но цели своей он достиг. Они вошли в воду последними. И поплыли вследствие этого самыми крайними, с левой стороны.

Конвоир был грузен, его лошадь плыла тяжело. Чеслав держался одной рукой за гриву и плыл рядом, как ему было приказано. И то, что произошло, было для всех полной неожиданностью.

Середина реки!

Пора!

Набрав в грудь побольше воздуха, Чеслав внезапно нырнул. Одним движением он разорвал аркан и поплыл под водой против течения.

Конвоир не сразу заметил бегство пленника. А когда понял, было уже поздно.

Чеслав вынырнул на поверхность в тридцати шагах от лошади, которая, конечно, не смогла бы его преследовать. Наоборот, ее сносило все дальше. Монгол схватился за лук, но едва не свалился в воду при резком движении. Понимая, что это не пройдет ему даром, он скинул чепан и бросился вплавь догонять беглеца.

И на берегу поняли не сразу. Те, кто переправился раньше и мог бы легко перехватить Чеслава, когда он достигнет берега, ничего не видели, потому что находились слишком далеко. Крики Джелаля до них не долетали. А те, кто был с ним, ничего не могли предпринять. Несколько всадников пустились было по берегу, чтобы броситься в воду выше по течению и плыть наперерез, но и они скоро поняли бесплодность своей попытки.

Мощными взмахами могучих рук Чеслав быстро приближался к противоположному берегу, где в густой чаще леса ему было обеспечено спасение. Стрелы не могли достать его на таком расстоянии.

И так же мощно плыл за ним монгол-конвоир. Он знал, что только эта погоня, на глазах у всех, может спасти его самого. Страх перед гневом Джелаля удваивал его силы.

Они достигли берега почти одновременно.

Чеслав вышел из воды и обернулся. И только тогда увидел преследователя.

Все, кто находился на другом берегу, почти напротив этого места, стали свидетелями эпического поединка, вероятно, первого в истории будущей вековой вражды двух народов.

Монгол был вооружен мечом, русский – безоружен. Оба были богатырями. Но монгол вступал в борьбу только из страха, а русский защищал не себя, а других, которых стремился спасти.

Это решило исход.

Чеслав не стал ждать нападения, а бросился на противника первым. Ему удалось схватить руку с мечом и предотвратить удар. Началось состязание в силе мускулов. Оба были утомлены борьбой с течением реки, но монгол устал больше. Ему пришлось догонять Чеслава, он сумел почти догнать его, но затратил на это гораздо больше сил, чем Чеслав.

Меч выпал из его руки.

Теперь схватка пошла на равных. И окончилась очень – скоро.

Зрители увидели, как Чеслав схватил противника за пояс и оторвал его от земли.

У Джелаля вырвался крик ярости. Его воины подхватили этот крик, и протяжный вопль разочарования пронесся над рекой. Все поняли, что схватка подошла к концу.

Несколько мгновений Чеслав стоял неподвижно, словно набираясь сил. Потом он размахнулся врагом, точно поленом, и швырнул его в реку.

Монгол исчез под водой и… не выплыл.

Тяжелая борьба лишила его последних сил.

Чеслав постоял ожидая – не появится ли противник снова. Затем он поднял меч и скрылся в чаще.

Ищи его там!

Все заняло не больше десяти минут.

Рени с восторгом следил за всеми перипетиями этого смелого бегства. Всей душой он хотел бы оказаться вместе с Чеславом, но не умел плавать. А если бы даже и умел, то все равно не двинулся бы с места. Лада оставалась в плену, и только он один, как он думал, мог теперь спасти ее.

Джелаль сорвал гнев на воинах, оказавшихся рядом с ним, избив их камчой. Он видел радость джинна и с удовольствием отхлестал бы и его за эту радость. Но не осмелился.

Озлобленный и хмурый, он приказал переправляться всем остальным.

Потеряно четырнадцать пленников и один воин – самый могучий, лично известный нойону. Субудай не похвалит за это Джелаля.

Тем более, только он и виноват в том, что случилось.

Не потерять бы еще и джинна!

Джелаль сильно тревожился. Не вздумает ли Рени последовать примеру Чеслава? Конечно, джинну нет нужды спасаться вплавь. Он может просто повернуть коня и уехать обратно. Его не задержишь! Но, может быть, этот джинн еще настолько молод, что его соблазнит эффектность такого бегства? Может быть, он захочет присоединиться к Чеславу и действовать с ним вместе? Поступки людей понятны людям, а как понять поступки джиннов? Как их предвидеть?

Джелаль вполголоса, чтобы джинн не услышал, отдал распоряжение. И, будто случайно, Рени оказался со всех сторон окруженным монголами. Его лошадь плыла в середине.

А Рени и не думал о бегстве. Переправа на спине лошади захватила его своей новизной. Это было совсем особое ощущение, и оно ему понравилось. Правда, вода была неприятно холодной.

Бегство Чеслава, а особенно то, что он при этом убил одного воина, отягчило участь пленниц. Хотя они явно не могли убежать, Джелаль приказал привязать их друг к другу.

Теперь передвижение по лесу стало для них гораздо труднее. Приходилось продираться сквозь густой кустарник, которым сплошь зарос этот лес. Очень скоро руки и ноги девушек покрылись кровью, платья изорвались.

Рени ехал впереди, рядом с Джелалем, и не видел этой картины. Он, конечно, не выдержал бы и бросился на помощь Ладе. Чем бы это окончилось, трудно сказать; скорее всего, окончилось бы плохо для самого Рени.

На второй день после переправы показалась другая река. Она была так широка, что Рени принял ее сперва за море. Здесь уже невозможна была переправа на лошадях.

Но переправляться и не было нужды.

На берегу стояли многочисленные шатры, окруженные кольцом телег и повозок.

Это был курень Субудай-нойона.

Восточная мудрость гласит, что для властителей самое страшное – «потерять лицо». Это выражение, характерное для туманных формулировок Востока, на Западе звучит гораздо прозаичнее – «попасть в смешное положение».

И то и другое достаточно неприятно.

Субудай-нойон не был властителем. Но здесь, в походе, он был первым лицом и до тех пор, пока великий каган не назначит преемника покойному Гемибеку, оставался главным военачальником. Он был уверен, что гнев Чингисхана давно прошел и что никакого преемника не будет. А это означало, что Субудай вернется ко двору тем, кем и был, – любимцем повелителя и прославленным полководцем.

Тем более опасно «потерять лицо».

А такая потеря угрожала Субудай-нойону. В курене все знали, с какой целью ушел отряд Джелаля. Об этом позаботился Тохучар-Рашид, наслаждавшийся предстоящим ему торжеством.

Улем был совершенно уверен, что Джелаль вернется ни с чем. Никаких красных людей он видеть не мог, следовательно, не мог и доставить такого человека в курень. А когда отряд вернется и окажется, что весь поход был затеян в погоне «за воздухом», Субудай очутится в глупом положении. Весь курень будет смеяться.

У Тохучар-Рашида не было никаких причин ненавидеть Субудай-нойона, но так уж устроены головы придворных, что они не могут простить человеку, если он является любимцем повелителя. Зависть нисколько не менее сильное чувство, чем ненависть. Унизить любимца, выставить его в смешном, а еще лучше в глупом виде – это приятно.

Кроме того, Тохучар-Рашид имел основание опасаться за свою жизнь. Убийство Гемибека, если оно раскроется, могло дорого обойтись нойону. А он не знал – поверил ли улем в естественную смерть. Простая осторожность должна подсказать Субудаю, что устранить улема – в его интересах.

История с красным джинном могла стать надежным оружием Тохучар-Рашида. Достаточно намекнуть нойону, что он, улем, всегда готов опровергнуть любые измышления по этому поводу, – и сам нойон позаботится о сохранении жизни Тохучар-Рашида. Он хорошо знает, что слово улема имеет вес при дворе великого кагана.

Завидуя Субудаю, Тохучар-Рашид тем не менее хотел иметь его в числе своих друзей.

А общая тайна – надежная основа дружбы.

Можно еще написать письмо к кому-нибудь из окружения великого кагана и поставить нойона в известность, что письмо будет показано Чингисхану, если Тохучар-Рашид не вернется.

Но это на крайний случай, если появятся явные признаки опасности.

Улем с нетерпением ожидал возвращения Джелаля, конечно, с пустыми руками.

Субудай-нойон ожидал его с таким же нетерпением. Но с противоположной надеждой.

Красный человек – это было единственное, что он мог привезти из своей разведки и хоть немного ослабить неизбежное неудовольствие Чингиса.

И каждый день отсутствия Джелаля отягчал участь, которую готовил ему нойон в случае безрезультатного возвращения.

Нить, на которой висела жизнь Джелаля, становилась все тоньше.

Он боялся, что потеря большого числа пленников и одного воина вызовет гнев нойона. Но что могли значить эти потери в сравнении с тем, что стало самым главным, – успешным выполнением основной задачи.

И прием, оказанный вернувшемуся Джелалю Субудай-нойоном, превзошел самые смелые его мечты.

Нойон был в восторге.

– Я доволен тобой, – сказал он Джелалю. – Ты доказал, что достоин большой награды. Я так и скажу повелителю мира.

О подробностях похода и о потерях нойон не спросил ни слова.

– Покажи мне своего джинна, – сказал он в заключение.

Джелаль с поклоном откинул полог шатра.

Рени стоял в плотном кольце воинов, смотревших на него во все глаза. Никто еще не видел такое странное существо.

Перед Субудаем кольцо зрителей распалось.

Тохучар-Рашид вздрогнул от неожиданности.

Этот человек удивительно походил на описанных древними авторами обитателей погибшей Атлантиды. Его лицо, обрамленное длинными черными волосами, походило на эллинские статуи. Обнаженное до пояса тело отливало цветом меди. Рост и могучее сложение также отвечали преданиям.

Как мог оказаться здесь атлант? Этот древний народ, владевший когда-то чуть ли не всем миром, давно уже исчез с лица земли!

Но Тохучар-Рашид почему-то сразу поверил, что перед ним действительно атлант, как бы невероятно ни было его появление.

Субудай-нойон не думал ни о какой Атлантиде. Он вообще не задумывался о том, кто это. Он видел только, что перед ним необычное существо и, джинн он или нет, Чингисхан не может не заинтересоваться. А это означало: повелитель будет благодарен Субудаю.

Нойон обратился к Рени с обычной на Востоке цветистой и вежливой фразой.

Рени молчал. Он догадался, что этот человек – главный начальник, но не понял ни слова, да и давно уже решил, что молчание ему выгодно. Ведь пришельцы всегда молчали.

– Джинн не хочет говорить с нами, – сказал Джелаль. – Он молчал всю дорогу. Только с одной пленницей он говорил, да и то очень мало. (Джелаль имел в виду несколько слов, сказанных Рени сегодня при въезде в курень, когда он оказался рядом с Ладой и успокоил ее относительно отца, которого девушка нигде не видела.) А он знает наш язык, – прибавил Джелаль.

– Не думаю, – сказал Тохучар Рашид. – Он молчит потому, что не понимает. А эта девушка говорит по-нашему?

– Нет, о великий посол! Джинн говорил с ней на ее языке.

– Значит, ее язык он понимает. С ним можно будет говорить в Хорезме. Там найдется толмач.

– Будет так, – решил нойон. – Отведите его в шатер Гемибека. Он пуст. Бросьте ему и девушку. И кормите его хорошо.

И, словно потеряв всякий интерес, Субудай повернулся к Рени спиной и ушел в свой шатер.

Стоять перед этим хотя бы и джинном и молчать – недостойно военачальника.

– У него есть имя? – спросил улем.

– Да, о великий посол. Джинна зовут Рени, – ответил Джелаль. – А его девушку зовут Лада.

Рени отвели в шатер Гемибека. Слова Субудая восприняли как приказ и если не бросили, то втолкнули в тот же шатер и Ладу.

К Рени относились, как к гостю, а не пленнику.


ПАМЯТНАЯ НОЧЬ

Рени понимал, что его привезли на временную стоянку и, следовательно, повезут куда-то еще дальше. Найти обратную дорогу с каждым днем будет труднее. Монголы, очевидно, переправятся и через эту реку, во много раз более широкую, чем первая. Рени видел у берега два больших плота.

А как одолеть эту преграду на обратном пути?

Ждать больше нельзя, надо бежать немедленно!..

В шатер вошли слуги нойона. Они принесли вечернюю трапезу. Рени не обратил на них никакого внимания.

Слуги раскинули достархан, поставили блюда и кувшин. Потом они поспешно удалились, из страха перед джинном, войти к которому их заставил только приказ Субудая.

Рени был голоден, но не притронулся к еде. Лада, вконец измученная, спала мертвым сном, и ему было жаль будить ее. Они поедят позже, вместе…

Там, за рекой, могут находиться другие, еще более многочисленные соплеменники людей, захвативших их в плен. Бежать станет вообще невозможно. А участь, которая ждала его и Ладу, не вызывала у Рени никаких сомнений. Пленников обращают в рабство. Он видел, с какой жестокостью гнали сюда девушек из поселков.

Представление о пленниках, как о рабах, было привито Рени с детских лет. Он сам был рабом, хотя и уроженцем страны Моора, рабом по происхождению, но какая разница!

Нет, снова ощутить на лбу обруч раба, снова стать бесправным и угнетенным, да еще в чужой стране, – нет, никогда!

Плана побега у Рени не было. Прежний, составленный еще в дороге, рухнул из-за отсутствия Чеслава, сила которого входила существенной деталью в этот план.

Нового Рени придумать не мог. Да вряд ли он и существовал.

Если бы Рени был один, задача стала бы гораздо легче. Он мог прорваться силой и скрыться во мраке ночи. Воины боятся его и вряд ли осмелились бы преследовать. А если бы и осмелились, он мог потягаться с ними в быстроте бега. Лошади расседланы и привязаны, снарядить их в погоню не так просто, – это требует времени. У него была бы возможность оторваться от преследователей.

Но Лада не может бежать, как он.

Оставалось одно, и Рени принял решение попробовать поступить именно так. Дождаться самого темного времени, которое наступало перед рассветом, и ползком выбраться за круг повозок. Может быть, их не сразу заметят?

Но нужно оружие. Без борьбы он не позволит привести себя обратно. Он будет биться насмерть за себя и Ладу. Или они прорвутся вместе, или вместе умрут.

Рабами ни он, ни Лада не станут!

Нужен меч!

Рени не обольщался своим теперешним положением. Он понимал, что его мнимая «волшебная» сила, существующая только в умах окружающих, просуществует недолго. Рано или поздно «волшебник» будет разоблачен. Значит, надо спешить, пока его боятся и это в какой-то мере может помочь бегству.

Рени поднялся и подошел ко входу в шатер.

Его не караулили. Никого не было возле его шатра. Субудай-нойон считал бегство из охраняемого со всех сторон куреня невозможным.

Ночь уже раскинула свой звездный узор. Тишина изредка нарушалась протяжными криками караульных. Кое-где слабо горели костры, возле которых кучками спали воины. Те, кто поддерживал огонь, дремали сидя.

Рени подумал: «Надо дождаться того момента, когда уснут все и костры погаснут. К утру это обязательно случится».

Рени медленно шел по куреню, высматривая в темноте – не лежит ли где-нибудь снятое на ночь вооружение. Он нисколько не боялся, что его могут увидеть. Испугаются, и только.

Воины спали одетыми, и оружие находилось при них. В походе надо всегда быть готовыми.

Но меч нужен во что бы то ни стало!

Рени увидел воина, спавшего отдельно от других. Монгол лежал на спине, раскинув руки, и громко храпел. Колчан со стрелами находился под его головой, лук на груди. А меч, видимо, откинутый во сне, лежал немного в стороне, правда очень близко к телу.

Рени осмотрелся по сторонам. Как будто никто за ним не наблюдает. Медленно и осторожно он вытянул кривое лезвие из ножен. Монгол не шевельнулся.

Сделано! Теперь он вооружен, а в его руках этот меч – грозное оружие. Дорого поплатятся те, кто вздумает задержать их.

Правда, этот меч не то что бронзовые мечи его родины. Он слишком легок, но выбирать не из чего.

Рени вернулся в свой шатер. Теперь надо подождать нужного часа, разбудить Ладу и приступить к действиям.

Странное спокойствие овладело Рени. Он знал, что шансы на успех ничтожно малы. Воинов много, а он один. Но он знал и то, что никогда не откажется от попытки. Лучше смерть, чем рабство!

В согласии Лады сомневаться не приходилось. Она последует за ним с радостью.

Рени прилег. Надо отдохнуть и набраться сил.

Он лежал неподвижно, зная, что спать нельзя и что он никогда не заснет против своей воли.

Перед ним, как живые, встали лица его четырех друзей, которых он уже отличал друг от друга с такой же легкостью, как раньше мог отличить Гезу от Дена. Рени все еще не знал их имен, но ему было известно, что имена у них есть. Вот только сообщить их пришельцы еще не могли. Но это будет со временем. Если он только увидит их!

У Рени и Лады был один путь – на Поляну, к пришельцам. Обстоятельства изменились, и Ладе некуда деваться. Не может быть, чтобы и теперь пришельцы отказались взять ее с собой в будущее. Они не могли бросить на произвол судьбы несчастную девушку, потерявшую всех своих близких и ставшую бездомной сиротой. Рени достаточно знал своих друзей, их характер и образ мыслей, чтобы быть совершенно уверенным – пришельцы не способны на такую жестокость!

Но там ли они еще?

Вернувшись утром в поселок и не найдя его, увидя только развалины и трупы, пришельцы могли решиться на немедленный уход отсюда. Ведь они не знают, что произошло, куда делись те, кого нет среди мертвых. Будут ли они чего-то ждать, потеряв кров и пищу? Они имеют полное право бросить его. Догадаться о том, что для него не стало иного выхода, как только снова присоединиться к ним, пришельцы никак не могут.

Сколько же времени в его распоряжении? Когда уйдут его друзья, если не ушли до сих пор? Может быть, они собираются уходить из этой эпохи именно сегодня?

Но эта мысль не долго тревожила Рени. Школа пришельцев не прошла для него даром. Он не понимал сути, но знал внешние признаки действия неведомых ему законов. И он подумал, что все это не так уж и важно для него и Лады. Все дело заключалось только в том, чтобы найти Поляну и камеру. Пусть там нет уже его друзей, пусть они уже удалились в будущее. Они последуют за ними, так же, как последовал он сам в стране Моора. Теперь он не повторит ошибки, и они не лягут на ложа, чтобы не подвергнуть опасности себя и пришельцев.

Значит, в его распоряжении сколько угодно времени.

Рени не знал, что такой путь, казавшийся ему простым и само собой разумеющимся, уже невозможен. Машина пришельцев не могла дважды остановиться по одной и той же «аварийной» причине. Ее саморегулирующиеся автоматы исключили эту возможность, внеся изменения в свою же схему. И теперь, когда машина придет в «движение», никто уже не сможет открыть дверь камеры снаружи. Ошибка, допущенная людьми, исправлена.

К своему несчастью, Рени не мог этого знать. Но, к счастью для себя, не собирался задерживаться в курене.

Время от времени он вставал и выглядывал наружу. Костры еще горели, и предутренняя темнота не начинала сгущаться. Значит, рано. Он снова ложился.

И вот, когда он лежал, устав от своих мыслей и уже ни о чем не думая, произошло то, чего Рени давно ждал, к чему был готов, но не мог и надеяться, что это случится столь скоро и своевременно.

Он внезапно почувствовал сильнейший удар, потрясший его, как судорога, схватившая одновременно все мускулы тела. Словно увлекаемые мощной сжимающейся пружиной, согнулась спина, сами собой подтянулись к голове колени, руки изогнулись так, что Рени показалось – сломаются локтевые суставы. Резкая боль пронзила Рени.

Это продолжалось две или три секунды. Боль исчезла так же быстро, как и возникла, «пружина» разжалась, тело выпрямилось, и Рени ощутил блаженный покой и какую-то необычайную, ни с чем не сравнимую легкость. Казалось, что с него внезапно спала гнетущая тяжесть, которая, незаметно для него, давила до сих пор на его тело.

Он торжествующе и радостно улыбнулся.

Наконец-то!

И как раз тогда, когда нужно!

Теперь он свободен. Теперь не страшны ему ни мечи, ни стрелы, ни руки стражей, как бы сильны они ни были. Он неуязвим, никто и ничто не сможет задержать его. Незачем чего-то ждать, он может уйти, когда ему вздумается. Просто уйти, совершенно открыто!

Рени хорошо знал, что означает испытанное им ощущение. Пришельцы подготовили его к этой неизбежной минуте, давно и подробно рассказали о симптомах, сопровождающих момент наступления полной проницаемости.

Невидимый и неощутимый процесс изменения тканей его тела закончился!

Теперь он стал подобен Дену и самим пришельцам.

В радостном возбуждении Рени вскочил. Ему хотелось немедленно что-то делать, что-то предпринять. И… убедиться окончательно!

Его взгляд упал на меч, лежавший на ковре, у его ног. В шатре было совершенно темно, но полог Рени оставил откинутым, и даже при тусклом свете звезд стальное лезвие едва заметно поблескивало. А может быть, это был отблеск не звезд, а костра, горевшего шагах в пятидесяти, прямо напротив.

Рени поднял меч.

Это был единственный способ.

Нет, мудрые друзья не могли ошибиться. То, что он только что испытал, полностью соответствовало их словам. Пришельцы описали все так подробно и точно, что это не могло быть случайным совпадением.

Убедиться необходимо. От этого зависит слишком многое.

Рени медленно вытянул вперед левую руку.

Только в последний момент, когда остановить разящий удар было уже невозможно, мелькнула боязливая мысль, что все-таки могла произойти ошибка: полная проницаемость еще не наступила и он попросту отрубит себе кисть руки. Но движение было настолько молниеносным, что Рени не успел даже зажмуриться.

Он хотел видеть, и увидел!

Увидел больше, чем рассчитывал.

Сверкнувшее лезвие просвистело в воздухе, и острый его конец вонзился в землю, пройдя сквозь неосторожно выдвинутую вперед ногу Рени.

Он ничего не почувствовал. Кисть руки осталась на месте, так же как и ступня.

Доказательство было получено!

Рени нервно рассмеялся. Видимо, его вера в пришельцев действительно безгранична, если он осмелился на такой опыт!

Теперь уходить! Немедленно, ничего не ожидая! День или ночь, – это уже не имело никакого значения.

Рени бросился к спящей Ладе и… внезапно остановился.

Безумец! Как он мог не сообразить сразу. Ведь ничего не изменилось, все трудности бегства оставались, как и раньше. Он свободен, но Лада… она была в том же положении, и все опасности побега грозили ей по-прежнему!

И даже хуже! Его не могли теперь убить, но ее могут. Умереть вместе или вместе же вырваться на свободу никак нельзя. Возможно только второе. Но разве есть уверенность в успехе? Шансы оставались прежними.

Ее могут убить, а он обязательно останется жив!

Рени с ужасом подумал о таком финале. Бежать нельзя! Он не в силах рисковать жизнью Лады.

Одной только Лады!

А не бежать?

Ясный ум Рени тотчас же подсказал ему другой выход из создавшегося положения.

Его считают волшебником. Теперь он имеет возможность доказать им, что он действительно «пришелец», а не обычный человек.

Лада должна бежать немедленно, а он сам должен остаться и помешать погоне за ней. А потом он уйдет, и никто его не задержит.

Они встретятся на берегу, где происходила переправа, и отправятся на поиски Поляны.

А если за Ладой все же погонятся?

Нет, этого не может быть. Суеверие людей, взявших их в плен, слишком велико. Он, Рени, поразит их ужасом.

Он хорошо помнил рассказ Дена.

Рени осторожно дотронулся до плеча спавшей Лады. Жалко будить, но медлить нельзя.

Лада сразу открыла глаза. Он не видел этого, но почувствовал, что она проснулась. Ее руки нежно обняли его шею.

– Рени! – прошептала Лада.

Он вздрогнул от внезапно мелькнувшей мысли и мягко отвел ее руки, хотя ему хотелось прижать ее к себе.

В его распоряжении было слишком мало слов. Поймет ли Лада? Жестов не видно в темноте.

– Сейчас, – сказал он. – Иди со мной.

– Куда?

Рени не знал слова «бежать». Как же объяснить ей?

– Там, – сказал он. – Река. Там Чеслав. Туда, сейчас.

По-видимому, Лада поняла, о чем он говорит. Она встала.

– Иду, – сказала она. – Иду, Рени.

Он облегченно вздохнул.

Взять с собой меч? Рени подумал, что это совершенно бесполезно. Если его план не удастся, то никакой меч им ее поможет.

Костер все еще горел напротив входа в шатер. При его слабом свете Рени указал Ладе на блюда. Пусть подкрепится перед дорогой. Сам он не мог есть от волнения.

Одно дело верить рассказу Дена, даже подтвержденному пришельцами, и совсем другое самому решиться на рискованный шаг. Полной уверенности у Рени не было почему-то. А несколько минут назад он без колебаний ударил себя мечом по руке.

Они вышли из шатра. Ночной мрак сгустился еще плотнее, как это всегда бывает перед рассветом. Многие костры уже погасли. Казалось, что в курене спят все, но Рени помнил о часовых.

Они беспрепятственно дошли до повозок.

С внешней стороны ограждения горел костер, и возле него сидело двое воинов. Они не спали. Совсем близко маячил силуэт всадника.

К этому месту Рени подошел намеренно. Ему нужны были свидетели бегства Лады. Выбраться никем не замеченной она все равно не могла. Действовать открыто – в этом заключался его план. Действовать на глазах у стражей.

Единственный шанс – вызвать ужас воинов.

Еще в шатре, перед тем как разбудить Ладу, Рени сбросил с себя всю одежду, оставшись в одной только узкой набедренной повязке, которую он не снимал никогда, нося ее по привычке.

Едва они миновали кольцо повозок, их заметили. Оба воина вскочили. Всадник, оказавшийся караульным начальником, тотчас же направил коня к костру.

Трое против одного безоружного Рени.

– Туда! – Рени протянул руку в сторону, откуда пришел отряд Джелаля. – Туда! Река!

Она замешкалась в страхе перед тремя вооруженными людьми.

– Туда! Скорей!

Его голос прозвучал с такой повелительной силой, что Лада подчинилась. Она верила в силу своего возлюбленного. Он сумеет справиться и с тремя. И догонит ее. Она бросилась бежать.

Караульный начальник резко повернул коня.

Медлить было нельзя!

Рени быстро подошел к костру и босыми ногами ступил прямо в середину. Сноп искр поднялся вверх, казалось, к самому небу.

Он ничего не почувствовал, кроме тепла, – ни ожога, ни боли, ничего.

Ден говорил правду!

Бронзово-красная фигура джинна стояла среди пламени!

Рени не видел, что делают стражи, но был уверен в эффектности такого зрелища.

Заметив, что повязка на бедрах начала дымиться, он вышел из костра.

Оба воина лежали на земле лицом вниз. Вдали смутно виднелась удаляющаяся, бешено несущаяся лошадь. Караульный начальник мчался не за Ладой, а в совершенно другую сторону.


БЕГСТВО

Чеслав достиг берега Волги раньше отряда Джелаля. Он не мог подумать, что монголы откажутся от преследования, и, опасаясь погони, бежал сколько хватало сил. А отряд продирался через лес медленно, задерживаемый пленницами, которые не могли даже идти быстро.

Джелаль остановился на ночлег в обычное время, а Чеслав ни разу не останавливался. Он шел всю ночь.

Под утро он увидел монгольский курень. Прижавшись к земле, чтобы его не могли заметить, Чеслав пересчитал повозки и понял, что в курене не меньше пятисот воинов. Это было много. В том, что отряд направляется именно сюда, сомневаться не приходилось. Значит, для того, чтобы освободить пленниц и Рени, надо собрать не меньший отряд.

Отчаяние охватило его. Нечего и думать о таком количестве воинов.

Но энергичная натура Чеслава не позволяла ему отказаться от попытки спасти хотя бы дочь. Он направился в сторону от куреня, на север.

Есть ли тут какие-либо поселения, Чеслав не знал. Они должны быть, но где? Может быть, до них надо идти несколько дней?

Но прошло всего три часа, и Чеслав заметил вдали большой поселок. Чем ближе он подходил, тем более знакомым казался он ему. Да, он был уже в этом месте. Был, когда пробирался домой из половецкого плена. Могут найтись знакомые, это облегчит задачу.

Его заметили. В это неспокойное время люди всегда опасались неизвестных. Пятеро всадников направилась в сторону Чеслава.

Они были хорошо вооружены и, очевидно, намеревались захватить его, что вполне соответствовало желанию самого Чеслава.

Он остановился.

Всадники окружили его. Все пятеро были молоды и увешаны оружием с головы до ног.

Это удивило Чеслава. Чего опасались эти люди?

– Куда держишь путь? – спросил один.

– К вам, – ответил Чеслав.

– Кто тебя послал?

– Никто не посылал. Я пришел к вам за помощью.

– Против кого?

– Против воинов Чагониза.

– Ты идешь от их становища, – сказал тот, кто, видимо, был старшим. Его лицо было сурово. – Можно ли тебе верить?

Вот оно что! Эти люди знают о близком соседстве монголов и думают, что он послан ими. Его принимают за изменника, продавшегося врагам.

Вся кровь хлынула в лицо Чеслава. Но он сдержал гнев. Эти люди правы!

– Я прошел мимо становища, – спокойно возразил он. – Моя дочь в плену у воинов Чагониза. Они разрушили наш поселок и убили всех, кроме молодых девушек. Я сам был в плену, но бежал. Отведите меня в свой поселок. Может быть, там найдется кто-нибудь, кто знает меня.

– Отдай меч!

Чеслав протянул свой трофей.

– Не наш, – сказал тот же юноша. – Откуда он у тебя?

Как ни спешил Чеслав, ему пришлось подробно рассказать всю свою историю.

Рассказ произвел впечатление. Молодые воины видели, с каким богатырем они имеют дело. И поверили.

Чеславу предложили сесть позади кого-нибудь на круп лошади. Он отказался:

– В этом нет нужды. Поселок близко.

Он пошел рядом с конями.

Как и предполагал Чеслав, в поселке его узнали. Нашелся человек по имени Светозар, который вместе с Чеславом находился в плену у половцев и бежал одновременно с ним.

Чеславу рассказали: вот уже год, как весь поселок и другие, находившиеся поблизости, живут в постоянном ожидании нападения. Появление воинов Чагониза было замечено сразу, но они почему-то ни разу не появились здесь, хотя становище находилось совсем близко. Целый год жители не выпускают из рук оружия. Почему монголы не нападают, никто понять не может.

Известие, принесенное Чеславом, взбудоражило всех. Выходило, что монголы прекратили бездействие и принялись за разрушения и убийства. Очень скоро может настать очередь и их поселка.

Несколько человек тотчас же поскакали в соседние поселения – предупредить.

Но Чеслав не думал об обороне, он хотел сам напасть на монголов.

В поселке было более ста человек, способных носить оружие. Еще такое же количество можно было набрать у соседей. Этого было мало, чтобы напасть на курень, но достаточно для осуществления плана, тут же предложенного Чеславом.

С ним согласились. Эти люди всегда были готовы оказать помощь своим соотечественникам. Тем более что освободить предстояло двадцать русских девушек, угоняемых в рабство.

О Рени Чеслав не сказал ни слова. Ему могут не поверить, а это поставит под сомнение и весь его рассказ.

Зверское уничтожение трех мирных поселков и их жителей глубоко задело свойственное русским людям чувство справедливости. За что?! И уже к вечеру в распоряжении Чеслава оказалось сто шестьдесят хорошо вооруженных людей. Их могло быть и больше, но не хватило оружия.

Судьба Субудай-нойона и его отряда была решена. Монголы напали первыми. Кровь за кровь!

План Чеслава был прост. Со слов Джелаля, который, скучая в дороге, разговаривал иногда с пленником, он знал, что отряд собирается уйти за Волгу. Чеслав знал обычаи восточных народов в военном походе. Монголы не станут переправляться через реку все сразу, даже если бы это была не Волга, а другая, более узкая река. Ему рассказали о том, что видели разведчики, несколько раз подкрадывавшиеся к куреню. У монголов было всего два сравнительно небольших плота. Переплыть Волгу в этом месте так, как обычно поступали монголы, то есть на лошадях, было немыслимо.

На другом берегу, напротив куреня, рос лес, подступивший к самой воде. С точки зрения военного искусства Востока, такая позиция была идеальной. Субудай-нойон потому и выбрал ее, что был опытным военачальником. В случае нападения и битвы его воины будут знать, что отступать им некуда. Они будут драться насмерть.

Русские воеводы поступали наоборот, – они предпочитали иметь реку не позади, а впереди себя. В этом сказывался различный подход к задачам войска. Монголы думали о нападении, русские об обороне.

В данном случае Субудай-нойон должен был поступить по-русски. Ведь его послали не завоевывать, а только разведать. Он находился в чужой и почти неведомой стране. Но сила привычки оказалась сильнее.

Если бы монголы ограничились своей первоначальной задачей и не напали сами, их бы никто не тронул. Ошибочный выбор позиции не сыграл бы никакой роли. Но они пролили кровь! И этим погубили себя.

Нападая, надо знать, на кого нападаешь. Субудай-нойон не знал характера руссов и был спокоен. Ему и в голову не приходило, что добродушные и невоинственные люди, населявшие эту страну, а именно так характеризовали руссов все, кто побывал в их стране, способны на беспощадную месть. Джелаль скрыл бегство Чеслава, опасаясь гнева Субудая и воспользовавшись тем, что нойон не расспрашивал его о подробностях похода. Знай об этом Субудай-нойон, он, возможно, принял бы меры, но он был уверен, что о расправе с одинокими поселками никто не знает: все оставшиеся в живых находились у него в руках.

Натом берегу не было никаких поселений, – это Субудай знал точно…

Чеслав объяснил задачу. Дело заключалось только в том, чтобы незаметно переплыть реку и устроить в лесу засаду. Монголы будут уничтожены по частям. Ширина Волги и лес – это гарантировало успех. На противоположном берегу ничего не увидят и не услышат. Каждая группа переправляющихся будет уверена в безопасности. На всякий случай Чеслав выделил двадцать человек и обучил их. Переодетые в одежду тех, кто приплывет первыми, эти двадцать человек будут изображать собой монгольских всадников и маячить на берегу. Заметить обман можно будет только высадившись, а тогда уже будет поздно.

Чеслав понимал, что наибольшая трудность заключалась в том, что плоты должны каждый раз возвращаться на другой берег. Те, кто будет на них грести, не должны ни о чем догадаться. Начинать действовать можно только тогда, когда плоты отойдут достаточно далеко. Но в этом поможет лес, он многое скроет в своей тени.

План был обсужден в мельчайших деталях, и ночью отряд Чеслава переправился через Волгу. Жители поселка питались в основном рыбой, и у них было много лодок. Пришлось сделать всего четыре рейса.

Было еще темно, когда Чеслав привел своих людей к нужному месту. Оно находилось ниже лагеря монголов. Плоты будет сносить течением могучей реки.

Отряд приготовился к длительному, может быть многодневному, ожиданию. Но возмущенные и озлобленные люди готовы были ждать сколько бы ни понадобилось.

Никто не подозревал, как своевременно была устроена засада…

Именно в это утро Джелаль отправился гонцом к Чингисхану.

Субудай-нойон лично осмотрел пленниц и выбрал четырех из них в подарок повелителю. Остальных он велел продать в Хорезме, а деньги, которые будут за них получены, подарил Джелалю.

Гнать пленниц пешком было бы слишком долго, гонец должен торопиться, и Субудай выделил Джелалю несколько легких повозок и пятерых всадников для конвоя.

Маленький отряд выступил, едва взошло солнце…

Часовые, выставленные Чеславом вдоль берега, сразу подняли тревогу. Зоркие глаза даже на таком расстоянии заметили отчаливший плот.

Заснувшие было люди вскочили и приготовились к встрече.

Неужели переправа началась так скоро?!

Чеслава смутило, что плот один. Если монголы решили совершить разведку, прежде чем переправляться всем отрядом, дело могло обернуться полной неудачей. Кто может знать, какими сигналами разведчики должны сообщить, что путь свободен!

Но он решил, что, если это действительно разведка, то можно заставить ее начальника сообщить сигналы. Вынудить его, ни перед чем не останавливаясь! Чеслав знал, что его люди одобрят самые крутые и жестокие меры.

Кровь за кровь! Насилие за насилие!

Очень скоро стало ясно, что место засады выбрано правильно. Плот должен достичь берега именно тут. Люди затаились среди кустов и деревьев.

Чеслав обладал прекрасным зрением. Когда плот находился еще на середине реки, он различил на нем лошадей, повозки (значит, это не разведка) и… платья девушек.

Он задрожал от радости. Спасибо Перуну и всем богам Востока и Запада, – монголы переправляли пленниц первыми!..

Субудай-нойону доложили, что плот вернулся. Течение было очень сильным, и на обратном пути пришлось волочить плот вдоль берега. Джелаль и его воины запрягли повозки и тронулись в путь. На том берегу все спокойно.

– Еще три дня, и мы пойдем за ним, – сказал нойон.

В это время пленницы были уже свободны, а Джелаля и его воинов зарывали в лесу.

Нойон отпустил тех, кто был в его шатре, и прилег. Все идет хорошо! Он не будет спешить в походе. Вернувшийся от великого кагана Джелаль найдет его еще в Хорезме. Субудай считал, что время работает на него. Чем позже попадет он на глаза повелителю, тем лучше.

Но вздремнуть не удалось.

Явился озабоченный Джогатай и сообщил странные вещи. Пропал Хори, начальник караула. Его нет нигде. С двумя часовыми что-то случилось. Один найден мертвым, а второй сошел с ума.

– Кто мог его убить? – спросил нойон.

– Он просто умер, – ответил Джогатай. – От неизвестной причины. Ни одной раны на нем нет. А второй совсем помешался.

– Куда же делся Хори?

– Следы его лошади ведут в степь. Он умчался из куреня во всю прыть своего коня. – Джогатай понизил голос и произнес почти шепотом:

– Уж не проделка ли это джинна?

– А где он? – Субудай приподнялся на ложе.

– Думаю, что в своем шатре.

– Проверь!

Джогатай поспешно удалился.

Субудай в волнении ожидал его возвращения. Не убежал ли красный человек? Непонятное бегство караульного начальника и смерть двух часовых (сошедший с ума – все равно что покойник) открыло ему путь. Если так, это вновь ставило нойона в очень неприятное положение. Ему хорошо был известен недоверчивый ум Чингисхана. Бездоказательному рассказу он не поверит. Если не показать джинна, живым или мертвым, нечего и думать заинтересовать повелителя. А значит, нечем смягчить его неизбежный гнев.

Куда делся собака Хори?!. Покинуть свой пост – это хуже, чем убежать из битвы. Наказание одно – смерть.

Джогатай вернулся. С ним вместе в шатер вошел Тохучар-Рашид.

– Ну? – спросил нойон.

– Джинн в шатре, – ответил начальник нукеров. – Пропала куда-то его девушка. Нет ее нигде.

Но Лада нисколько не интересовала нойона. Он вздохнул с облегчением. Красный человек на месте!

– Что ты думаешь обо всем этом? – спросил Субудай, обращаясь к улему. Еще не успокоившись, он забыл прибавить вежливое обращение.

– Не знаю, что и думать, благородный нойон, – ответил Тохучар-Рашид. – Очень странно все это.

– Я велю сломать спину Хори, – свирепо сказал Субудай. – Пусть только вернется.

– Сперва надо узнать от него, что произошло, – рассудительно заметил улем. – Хори убежал от ужаса. И от того же ужаса один воин умер, а второй сошел с ума. Кто знает, может быть, и Хори умчался помешанным.

– Увидим! Позови ко мне красного человека, которого зовут Рени, – приказал нойон Джогатаю. А когда тот ушел, прибавил: – Джелаль утверждал, что этот Рени знает наш язык, но не хочет говорить. Я заставлю его!

– Я этого не думаю, – сказал улем.

– Увидим! – с угрозой в голосе повторил Субудай.

В третий раз вошел Джогатай.

– О великий нойон, – сказал он, – джинн не захотел идти со мной. Мне кажется, он решил покинуть курень.

Субудай вскочил и выбежал из шатра.

Он сразу понял, что верный нукер прав. Обнаженная бронзово-красная фигура джинна уже приближалась к повозкам ограждения. Воины провожали его глазами, не трогаясь с места, оцепенев от удивления.

– Алыб-барын!

Голос Субудая сорвался на визг.

Воины обернулись. Рука нойона указывала на джинна. Приказ относился к нему.

Несколько человек бросились на Рени.

То, что происходило затем, осталось никому не понятным. Сильные руки хватали джинна, а он продолжал спокойно идти, не ускоряя шага и не оборачиваясь. Воины падали, не встречая сопротивления хватаемого ими тела. Им казалось, что джинн скользок, как рыба. Они не замечали, каким мощным усилием Рени вырывался из их рук. А о том, что руки просто проходят сквозь его тело, воины догадаться не могли.

Субудай-нойон тоже ничего не мог понять и, топая ногами, визжал на весь курень. Он видел, что джинн уходит и что его воины не могут почему-то остановить его. Мысль, что единственная надежда на милость повелителя уходит из его рук, лишила нойона самообладания. Он бросился за Рени сам, на бегу вытаскивая меч из ножен.

Воины разбежались, увидя искаженное лицо и обнаженный меч нойона.

Субудай легко догнал медленно идущего Рени:

– Стой, собака!

Рени не обернулся.

Нойон занес меч. Живым или мертвым красный человек должен быть показан Чингисхану.

Молнией блеснул дамасский клинок…

Тохучар-Рашид побежал за нойоном. Он успел подхватить тело Субудая, падавшее на землю. Потрясение было так сильно, что Субудай-нойон, испытанный воин, лишился чувств.

Воины не видели, как меч прошел сквозь шею красного джинна. Они могли подумать, что нойон промахнулся. Но Тохучар-Рашид все видел.

Никто больше не пытался нападать на Рени, – наоборот, ему поспешно уступали дорогу.

И пока улем и сбежавшиеся слуги приводили в чувство Субудай-нойона, Рени прошел кольцо повозок, и вскоре красный силуэт растаял в степном мареве.


ФИНАЛ

Рени мог уйти из куреня еще ночью, вслед за Ладой. Задержать его было некому. Но он остался. И возвратился в свой шатер.

Он понимал, что задержка доставит Ладе лишние и мучительные волнения, но соображения, заставившие его это сделать, были сильнее заботы о спокойствии девушки. Они вполне могли разойтись в темноте и не сразу найти друг друга. Кроме того, расстояние до реки было довольно велико, и Рени рассчитывал, что сумеет еще догнать Ладу.

Он помнил, что пришельцы придавали огромное значение тому, чтобы люди не забыли о них, чтобы память о «волшебниках» сохранилась на тысячу лет. И он решил помочь им в этом. А для того чтобы это сделать, нужно было поразить не только трех караульных, но и весь курень. Воинам могли не поверить, надо, чтобы все увидели волшебную силу джинна…

Рени шел быстро, но до самого вечера так и не увидел Лады. Его это не слишком удивило: девушка была сильна и вынослива, страх должен был заставить ее не идти, а бежать. Они увидятся завтра, на берегу реки, в том месте, где происходила памятная переправа.

Лада должна была попять Рени именно так. Больше идти некуда. Найти дорогу нетрудно. Следы лошадей отряда Джелаля сохранились достаточно отчетливо.

Когда стемнело, он расположился на ночлег прямо на голой земле.

Ночь наступила теплая, ароматная, пахнувшая неизвестными Рени цветами. Он лежал на спине, бездумно глядя на звезды. Они были такими же, как на его родине. Только они одни и остались неизменными.

Строго говоря, это было не так. За одиннадцать тысячелетий вид звездного неба изменился, но Рени не мог этого заметить. В его эпоху люди еще не научились видеть звезды как созвездия, они казались беспорядочно рассыпанными блестящими точками.

Погони Рени не опасался. Лады с ним еще нет, а значит, нет и никакой опасности. Он может спокойно заснуть. Даже сонному ему никто и ничего не может сделать.

Он усмехнулся. Думал ли он когда-нибудь, мог ли думать, что превратится в существо, против которого бессильны стрелы, мечи и копья.

И так будет всю жизнь. До самой смерти он неуязвим для любого врага.

До самой смерти!

Рени вздрогнул. Отчетливая и страшная в своей беспощадной ясности мысль заставила его стремительно выпрямиться.

Для любого врага! Нет, не только. Для любого друга останется он до самой смерти непонятным, пугающим, непостижимым существом!

Он вспомнил, как сегодня ночью Лада обняла его и он испугался, что она сделает это слишком сильно и ее руки войдут в его тело!

Он испугался этого! И было чего испугаться. Ничего, кроме ужаса, не возбудило бы в Ладе такое открытие, недоступное ее пониманию. Только ужас, а может быть… и отвращение!

Во всех, кто будет его знать, среди кого он будет жить, до самой смерти не встретит он ничего, кроме ужаса перед ним.

Спокойная и счастливая жизнь с Ладой невозможна!

Рени совершенно забыл, что решил вместе с Ладой покинуть эту эпоху, что она сама, пройдя через камеру пришельцев, станет подобной ему самому.

В его ушах неожиданно и отчетливо прозвучали не так давно слышанные слова. Будто сам его учитель оказался рядом и повторил их: «Очень скоро ты поймешь, что я хочу этим сказать. Ты забыл, забыл, что твоя судьба не может быть счастлива в эту эпоху».

Так сказал ему мудрый друг, предвидевший неизбежное наступление этой минуты, в одно мгновение развеявшей нелепые, детские мечты!

«У меня не хватит слов объяснить все Ладе, – подумал Рени. – А вести ее навстречу такой судьбе, не объяснив заранее, что ее ждет, – бесчеловечная жестокость. Да и не может она идти таким путем, она женщина. Стать проницаемой для нее равносильно отказу от жизни вообще. Никогда Лада не согласится на это. Значит, остается одно – оставить ее здесь, пожертвовать своим счастьем. Здесь, в своей эпохе, она найдет другое счастье. А я должен идти своим путем. Пришельцы во всем были правы».

Рени упал на землю и долго лежал так, во власти безысходного отчаяния.

Утренний холод заставил его встать и пуститься в дальнейший путь.

Он шел уже не торопясь. Спешить было незачем. Решение принято, – одно, единственно возможное решение.

Но как невероятно трудно осуществить его!

О возможности погони Рени не думал. Так же как и о голоде.

Он подошел к реке около полудня.

И первое, что увидел, выйдя на берег, была могучая фигура Чеслава, поджидавшего его здесь.

Судьба иногда бывает милостива и поворачивает события так, как бессознательно хотят люди.

Чеслав оказался у реки не случайно. Освобожденные пленницы рассказали ему о том, что Лада и Рени остались в курене монголов. Они добавили, что Ладу поселили в одном шатре с Рени, которого считают колдуном и к которому относятся почтительно.

Чеслав сам видел отношение Джелаля к Рени и понимал, чем это вызвано. Он не сомневался, что юноша, любящий его дочь, сделает все для ее спасения. Но что именно? Ведь Рени не знает, что на этом берегу монголов ждет засада, он будет стремиться к бегству на том берегу, до начала переправы.

Чеслав поступил так, как подсказывало ему беспокойство отца за дочь. Ему казалось, что если он сам окажется поблизости, то Ладе будут грозить меньшие опасности при бегстве. Взяв с собой несколько человек, он вернулся в поселок, доставив туда и освобожденных девушек. Местные жители, хорошо знавшие окрестности куреня, посоветовали приближаться к нему с запада. Чеслав так и сделал. И ночью встретил Ладу.

Он тотчас же отправил ее в поселок, а с нею и всех своих спутников, присутствие которых стало теперь не только не нужным, но и опасным. За Рени может быть погоня, а один Чеслав легче спрячется от глаз монголов, чем группа всадников. Задача заключалась только в том, чтобы встретить Рени и отвести его в тот же поселок. А самому вернуться к отряду, на тот берег.

Чеслав хотел обязательно лично участвовать в уничтожении воинов Чагониза. Только это могло утолить жажду мести.

Он ждал Рени всю ночь.

Вот он, наконец!

– Я давно жду тебя, – сказал Чеслав, не подумав и том, что Рени его не поймет.

Но Рени понял.

– Где Лада? – спросил он.

– Она в безопасности, – ответил Чеслав, удивленный тем, что Рени заговорил по-русски. – Идем!

Рени отрицательно покачал головой. Он не знал слова «безопасность», но чутьем понял, что Лады здесь нет. Чеслав ждет его давно, – значит, он встретился с Ладой также давно и она куда-то ушла. Да и не мог отец оставить дочь в таком месте, где каждую минуту может оказаться погоня. О том, что погони не будет, знал только Рени. По крайней мере он так думал.

– Я не пойду с тобой, – сказал он. – Прощай!

Слова были непонятны Чеславу, но жест достаточно ясен. Рени отказывается идти в поселок.

– Куда же ты пойдешь?

Они говорили на разных языках, но почему-то понимали друг друга.

– Я вернусь к моим друзьям. – Рени протянул руку к западу, где находился лес и Поляна.

– Но ты вернешься?

– Нет.

– Но Лада…

Чеслав увидел, как по темно-красной от загара щеке Рени скатилась слеза.

– Лада! – прошептал Рени.

В этом слове прозвучали бесконечная любовь, мука, отчаяние.

Рени повернулся и подошел к воде. Чеслав кинулся за ним.

Он не мог понять, что случилось. Почему Рени уходит от него и девушки, которую любит? Что с ним произошло?

Рени обернулся и протянул руку.

Хотел ли он оттолкнуть Чеслава или только помешать ему в намерении схватить себя? Обычай рукопожатия не был известен в стране Моора. Но Чеслав понял его жест именно так. Он порывисто сжал руку Рени.

Могуче, как весь он, русский богатырь, было пожатие руки Чеслава. Он знал, что Рени силен почти так же, как он сам, и не боялся причинить ему боль. Но ему показалось, что он схватил пустоту. Пальцы сжались, не встретив сопротивления. Рука Рени опустилась.

Чеславу показалось, что юноша испуганно посмотрел на свою руку. Потом он повернулся и бросился в воду.

Совсем недавно Рени думал о том, как же переправиться через реку не умея плавать. А сейчас он ни о чем не думал и ничего не опасался. Утонуть – значило избавиться от мучительной боли расставания… навсегда.

Инстинкт самосохранения можно преодолеть только силой воли. У Рени ее сейчас не было. Его руки непроизвольно пришли в движение, и сила мускулов легко удержала его на поверхности воды. Если бы он думал, как надо плыть, то не смог бы удалиться от берега даже на несколько шагов. Но он ни о чем не думал и поплыл. Поплыл, как начинают плавать дети, не думающие о возможности утонуть, как плавают животные, которых никто этому не учит.

Чеслав следил за ним, по-прежнему ничего не понимая. Смутное ощущение чего-то необычайного не оставляло его. Он знал, что рука Рени была в его руке, но как-то странно выскользнула из нее.

Он видел, как Рени достиг противоположного берега, почти напротив, и, выйдя из воды, пошел, почти побежал, в степь. Его фигура становилась все меньше и наконец скрылась.

Чеслав вздохнул. Бедная Лада! Но он скажет ей, что Рени обещал вернуться, что он ушел к четырем «слугам Перуна», чтобы проститься с ними или привести их с собой. Удар будет смягчен ожиданием, беспокойством, а затем и неизвестностью. Лада никогда не узнает, что Рени просто бросил ее. Она молода и полюбит другого.

Но что же все-таки произошло с Рени?..

Чеслав в задумчивости долго стоял на берегу. Потом он направился к лошадям, спрятанным в густой чаще. Одна лошадь была его, вторая предназначалась для Рени.

Берег опустел.

Плавно катила свои воды река, стремясь к далекому морю, куда уплыли двенадцать трупов погибших здесь людей. Никакой самый проницательный глаз не смог бы обнаружить следов разыгравшейся трагедии.

Тишина и покой.

Так прошло несколько часов.

Но вот послышался шум, топот копыт и звон оружия. Из чащи леса вылетело пятьдесят всадников. Высокий тощий человек руководил ими.

Джогатай, верный и преданный, как собака, получил жесткий и категорический приказ нойона – догнать, привести обратно, а если это окажется невозможным, уничтожить Рени!

Сутки потребовались Субудаю, чтобы окончательно прийти в себя, осознать все, что случилось, и… забыть о том, что видели его глаза и испытала рука. Он не понимал, как мог промахнуться и вместо Рени ударить мечом по воздуху. А потеря сознания была в его глазах позорна для воина. Обмороки – удел женщин. Нойон был уверен, что весь курень смеется над ним.

И безудержная, туманящая мозг ярость овладела нойоном. Десять воинов, не сумевших задержать Рени, валялись за кольцом повозок со сломанными спинами. Тохучар-Рашид, зная, что в подобном состоянии восточные деспоты способны на самые бессмысленные поступки, скрылся из куреня, приказав своим нукерам, если нойон спросит, сказать ему, что улем забыл передать Джелалю послание к своим родным и отправился на тот берег догнать отряд.

Тохучар-Рашид был мудр и знал, что человеку, против которого затаились злоба и опасение, нельзя находиться на глазах нойона, пока его безумная ярость не пройдет…

Посылать в погоню за одним человеком пятьдесят было совершенно бессмысленно, но Джогатай не посмел ослушаться, и пятьдесят воинов ускакали из куреня буквально через две минуты после получения приказа.

Монголы мчались карьером.

Следы Рени были легко найдены на берегу. Но тут же были обнаружены и другие следы. Джинн находился здесь не один. Человек, бывший с ним, повернул в лес.

Кто он?

К счастью для Чеслава, Джогатай не очень задумался над этим вопросом. Кто бы ни был второй человек, нойон ничего не сказал о нем. Джинн переплыл реку, а этот второй вернулся назад. Пусть идет куда хочет. Джогатаю до него нет дела.

Он первым пустился вплавь через реку.

На другом берегу следы были еще отчетливее. Джинн пошел прямо на запад.

Вперед, за ним!


КУРГАН

Истекали последние дни, назначенные пришельцами для возвращения Рени. Если он не вернется за это время, придется покинуть его здесь, продолжать путь в будущее без него.

Им было жаль своего молодого спутника, которого они искренне полюбили, но ждать дольше они не могли!..

Тяжелые испытания выпали на долю пришельцев.

Картина, представившаяся их глазам, когда, ничего не подозревая, они вернулись в поселок, после ночи, проведенной в камере, показалась им бессмысленным кошмаром. Они не были подготовлены к подобному жуткому зрелищу и никогда не могли бы даже вообразить возможности такого ужаса. Среди развалин, зарубленные или пронзенные стрелами, лежали перед ними мужчины, женщины, дети.

Потрясение было так сильно, что даже пришельцы, люди ясного ума и сильного характера, не выдержали. Они бросились прочь.

Бежать, бежать в будущее, сейчас, немедленно!

Но пошатнувшийся разум успокоился и пришел в нормальное состояние еще по дороге к Поляне.

Пришельцы вернулись.

Они знали историю своей планеты. Когда-то, в далеком прошлом, их родина видела такие картины. Они поняли, что здесь произошло нападение враждебного племени, нападение неожиданное, потому что ни одного трупа, кроме жителей поселка, не было. Битвы не произошло, поселяне были застигнуты врасплох.

Трупов Рени и Чеслава они не нашли. А о Ладе пришельцы совсем забыли.

Значит, Рени жив. Его и Чеслава не убили, а взяли в плен. И увели куда-то, вероятно, связанными.

Высоко развитое чувство гуманности и уважения к человеку не позволило пришельцам оставить трупы валяться среди развалин и стать добычей диких зверей и птиц, которые уже летали над бывшим поселком в огромном количестве.

И четверо ученых взялись за неприятную и непривычную им работу.

Целый день понадобился им, чтобы собрать всех убитых в одно место, сложить гигантский костер и сжечь трупы.

Чтобы не чувствовать ужасающего смрада горящего мяса, они сразу отправились в другой поселок, где проделали то же самое. На это ушел еще один день.

Потом они пошли в третий поселок.

Все это время они питались тем, что находили на огородах.

Покончив наконец с тяжелой обязанностью, они вернулись на Поляну.

И здесь поразил их второй удар, еще более неожиданный и страшный…

Смерть друга!

Смерть товарища и спутника по дороге времени!

Тот, кто был учителем Рени, кто был самым старшим из них, внезапно скончался. Настолько внезапно, что остальные трое не успели принять никаких мер. Точно сразил человека удар молнии.

Пришельцы не были бы крупными учеными, если не смогли бы понять причину этой смерти.

Это было еще страшнее, чем самый факт!..

Отправляясь в свой рискованный путь, они считали, что лучшей защитой от насильственной смерти на чужой и незнакомой планете, где могли встретить их не друзья, а враги, является проницаемость. На их родине умели ее вызывать, но еще не испытали на практике. Влияние проницаемости на жизненные процессы в живом организме не было изучено.

Они четверо пошли на это, сознавая, что идут на большой риск. Но ведь и все их путешествие на Землю было сплошным риском!

И вот с беспощадной ясностью встала перед ними жестокая истина.

Товарища убила проницаемость!

Никакого сомнения в этом не могло быть. Симптомы смерти были очевидны.

Троим стало ясно, что они обречены. Неумолимая смерть ожидает их, по всей вероятности, в ближайшее время.

Спасение было только в одном, но у них не было никаких средств прибегнуть к единственному способу – вызвать депроницаемость!

Никаких!

Это могли сделать только будущие люди Земли!

В том случае, если развитие науки окажется достаточным через тысячу лет.

Но отправляться в это будущее надо было как можно скорее!..

Трое пришельцев не кинулись в камеру!

Больше того! Они остались на Поляне еще на пять суток.

Инстинкт самосохранения не смог преодолеть сознания ответственности за жизнь еще одного человека. Ведь они сами сделали Рени проницаемым!

Он должен был вернуться!

Они точно знали, когда закончится процесс изменения тканей в теле Рени. А когда он станет таким же, какими были они, то получит и полную возможность освободиться. Никто не сможет насильно задержать его.

Рени вернется!

И какая бы опасность ни грозила им самим, пришельцы знали: они не уйдут в будущее без Рени, пока есть хоть малейшая надежда спасти и его от неизбежной смерти. Смерти, в которой виноваты были они!..

Опасаясь, что Рени не сможет быстро найти Поляну, пришельцы приняли меры указать ему путь.

Потянулось время ожидания, тяжелое время для пришельцев…

Пепел четвертого костра не давал забыть…

Рени шел на запад, никуда не сворачивая, час за часом. Он совсем упустил из виду, что отряд Джелаля почти сутки двигался берегом реки, пока не дошел до места переправы. А сам Рени пошел от этого места прямо.

Приметы дороги, которые он тщательно запоминал, ни разу не попадались на его пути. Местность была совершенно незнакома. Но Рени не обращал на это внимания. Он почему-то твердо верил, что найдет Поляну. Мысли о покинутом счастье, оставшемся позади в образе Лады, – счастье, в одно мгновение ставшем недостижимым, невозможным, превратившемся в пожизненное несчастье, не давали ему сосредоточиться и сознательно искать путь. Он шел наугад, инстинктивно выдерживая направление на запад.

Шел день и всю ночь.

Он но замечал голода, еще не подточившего его силы, хотя не ел уже двое суток. И двое суток не спал. Он шел и шел, как автомат.

Те, кто его преследовал, были на лошадях. Но они устали и остановились на ночь, тем самым увеличив расстояние до преследуемого на ту же величину, которая была между ними в начале погони. Джогатай не мог и подумать, что Рени совсем не остановится.

Слепая судьба снова отнеслась милостиво к беглецу. В первый раз она избавила Рени от непереносимо тяжелого свидания с Ладой, от мучительного прощания с ней. Теперь она направила его шаги по правильному направлению, которое сократило ему путь к Поляне по крайней мере на два дня. Джелаль, не зная местности, пошел кружным путем, что и заставило его следовать к переправе берегом реки. Рени, еще менее знакомый с дорогой, пошел кратчайшим путем.

И когда ночь одела все непроницаемым мраком, Рени достиг леса, в котором находилась нужная ему Поляна, не зная, что этот лес именно тот самый, а не другой, попавшийся случайно на его дороге. Он подумал, что этот лес другой, потому что помнил о трех днях пути с отрядом Джелаля, а он сам шел всего один день.

Здесь Рени решил наконец отдохнуть несколько часов. Менять направление он не хотел, а продираться в темноте сквозь лес было неразумно.

Но его мучила жажда.

Рени остановился и прислушался. Где-то близко шумел ручей. Он направился в сторону этого звука.

Неожиданно посветлело. Рени понял, что вышел на Поляну. Под ногами зашелестела мягкая трава. Ручей протекал где-то здесь.

Вскоре Рени увидел его. Струйки воды искрились и поблескивали.

Но кругом темно, как и должно быть ночью, когда нет луны. Откуда же этот блеск?

Рени огляделся и неожиданно увидел справа и немного впереди, над деревьями, словно зарево далекого пожара или, более близкого, огромного костра. Но это зарево не имело красноватого оттенка, оно было белым и показалось Рени удивительно знакомым.

Где он видел такой свет?

И вдруг Рени вспомнил: отблеск белого света, ложившийся на город, когда в доме Дена вспыхивал черный шар.

Точно такой же шар, какой находился в камере пришельцев.

Догадка заставила его мгновенно забыть об усталости, жажде, обо всем на свете.

Друзья не ушли!

Они ждут его, для него вынесли из камеры черный шар!

Это он, загадочный и непонятный, указывает Рени путь!..

Всадники все же продвигались вперед быстрее и почти догнали Рени. Они оказались на опушке леса через несколько минут после того, как он направился к ручью.

И они также увидели справа от себя белое зарево.

Оно не было похоже на лунную или солнечную зарю, пожар или костер. Оно ни на что не было похоже. Оно было непонятно и пугающе.

Нукер был храбр и ничего на свете не боялся. Но если бы он даже и испугался, то все равно выполнил бы приказ своего хозяина, которого, как верный пес, не рассуждая, слушался.

По его приказу воины срезали смолистые ветви и зажгли их. При свете этих факелов следы Рени снова были найдены. Они вели в глубь леса.

Лесная чаща – это не степь. Находить в ней следы труднее. Джогатай решил не останавливаться, а продолжать преследование. Если джинн вошел в лес для того, чтобы переспать ночь, они найдут и захватят его сонного.

Отряд спешился, лошадей приходилось вести на поводу.

Продвигались медленно. Когда вышли на поляну, обнаружили, что джинн повернул в сторону загадочного зарева.

Неужели именно туда он и стремился? Такое предположение могло испугать кого угодно, но Джогатай не боялся и джиннов.

А воины не смели показать страх.

Вскоре факелы стали уже не нужны. Белый свет усиливался с каждым пройденным шагом. Он пробивался сквозь толщу леса и освещал дорогу.

Воины невольно замедлили шаг. Не будь с ними начальника нукеров Субудай-нойона, они повернули бы обратно.

Все ярче и ярче освещался их путь. Деревья и заросли стали видны, как днем. Свет слепил глаза. Словно огромный клубок светящегося тумана появился впереди них.

Джогатай остановился.

Он не боялся, но не мог понять. Что же это такое?

С чувством облегчения остановились и его воины.

И вдруг… свет погас. Мгла окутала лес, и после яркого света глаза не могли различить ничего. Полная темнота.

Это было уже чересчур загадочно даже для бесстрашного Джогатая.

Отряд простоял на месте до рассвета.

Солнце прогнало ночные страхи, лес стал самым обыкновенным, как все другие леса, и не пугал ничем.

Монголы пошли дальше.

И вот перед ними удивительная картина…

Кольцо поваленных стволов окружало поляну. На ее середине тускло блестел непонятный предмет, точно высокий пень гигантского дерева. На нем – деревянная фигура.

Никого! Тот, кого они преследовали, куда-то исчез. Но, может быть, он миновал поляну и углубился дальше, в лес?

Джогатай отдал приказ.

Опытные в таких делах воины осмотрели завал со всех сторон. Следов не было нигде, только на самой поляне, внутри завала. Но следов было много, и они принадлежали разным людям, а не одному только джинну. Его следы вели прямо к «пню».

Джогатай внимательно осмотрел странный «пень», блестевший, как металлический. Он заметил едва видную щель – что-то похожее на вход.

Значит, джинн там, внутри «пня».

Но не может же он сидеть там все время. Рано или поздно выйдет! Джогатай постучал рукояткой меча. Никакого результата. Из «пня» не раздавалось ни звука.

Пятьдесят воинов затаились вокруг завала.

Они ждали, но никто не выходил. Так прошел весь день.

Джогатай был упрям. Всю ночь горели факелы, всю ночь его люди снова не спали.

Наступило утро.

Странное убежище джинна все так же было закрыто, и безмолвие ничем не нарушалось. Казалось, внутри «пня» вообще никого нет. Но следы не могли обманывать опытных следопытов. Джинн там!

Могло ли прийти в голову монголам, что те, кто заперся в «железном пне», давно уже «покинули» его, уйдя в будущее!

Прошел еще один день.

– Пусть будет так! – сказал Джогатай.

Он отдал новый приказ.

Началась тяжелая работа. И продолжалась три дня.

«Пень» скрылся из глаз. В лесу вырос высокий курган. Там, в земле, умрет от голода и жажды или задохнется упрямый джинн!

Приказ Субудая выполнен!

Годы сменялись десятилетиями, десятилетия – веками.

Лесной курган зарос деревьями. Завал сгнил и рассыпался в прах.

Лес разросся и захватил места, где когда-то находились поселки беглецов. Поляна оказалась в непролазной чащобе.

Над Русью шло время.


ЭПИЛОГ

Приближался короткий вечер тропиков.

Беспощадное солнце экватора опустилось почти до горизонта, ослабив жгучий огонь своих лучей. Тени пальм легли на еще горячую землю причудливой паутиной.

Небо было безоблачно, а океан спокоен и неподвижен.

Здания города остались позади. Два человека шли быстрым шагом по узкой тропинке, змеившейся у самого берега, повторявшей все его извилины.

Оба были одеты во все белое.

Последние дуновения бриза приятно обвевали их лица и обнаженные выше колен ноги, еще хранившие палящий зной дня. Скоро прекратится и этот слабый ветер, сменившись закатным штилем, предвестником прохладного ночного ветра, накапливающегося сейчас среди низких холмов и колоссальных зданий гигантского планедрома.

Полвека назад остров Сан-Паулу служил главной базой, куда со всех концов Земли огромные планелеты доставляли бесчисленные грузы «ЭПРА». Отсюда они шли нескончаемым потоком на дно Атлантического океана, где круглые сутки не прекращалась работа строителей.

Замерла жизнь дна. Погасли ослепительные прожекторы, создававшие на поверхности океана ясно видимую в темные ночи тысячекилометровую светящуюся полосу. В подводном мраке застыли на века огромные трубы, поддерживающие и питающие коллекторные плиты, неустанно подогревающие «печку» Европы – Гольфстрим. И остров Сан-Паулу, с городом и планедромом, выстроенными той же «ЭПРА», остался памятником грандиозному делу, осуществленному людьми.

Замер остров, превратившись в обычный населенный пункт, заброшенный на самую середину беспредельного океана. Рейсовые планелеты изредка оживляли своим появлением исполинский порт, рассчитанный на прием сотен воздушных лайнеров. Скучно и мертво окружали его просторные здания, в которых никто не жил.

Бывший в течение четверти века центром внимания всей земли, остров снова превратился в ничего не значивший клочок суши.

Но не надолго.

Ученые точно установили, что Сан-Паулу является частью Атлантиды и что гора, вершиной которой он был, возвышалась именно на том острове, на котором была расположена страна Моора, родина Рени – пришедшего к современным людям атланта.

И интерес к острову вспыхнул с новой силой…

Два человека торопились.

– Меня беспокоит, когда Рени не возвращается слишком долго, – сказал Тиллак.

– Он любит одиночество, – отозвался Ким. – А что именно тебя тревожит?

Ученый ничего не ответил.

Ким не повторил вопроса. В сущности, он и не нуждался в ответе, хорошо зная опасения не Тиллака, а всего населения Земли.

Поведение Рени внушало тревогу…

Прошло несколько месяцев после памятного дня, когда открылась дверь цилиндра и четверо людей, пробывших в нем двенадцать тысяч лет, закончили поражающее воображение путешествие по времени.

Четверо вступили в новую, вторую жизнь!

Все, что их окружало, было незнакомо и чуждо им. Но если трем пришельцам жизнь современной Земли могла чем-то напоминать их первую жизнь, то для атланта Рени в ней не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего прошлое.

Ничего! Ни одной черты?

Родиной пришельцев была их планета. И родина ждала их.

Родиной Рени была страна Моора. И ее не существовало.

Трое пришельцев были предками современных жвановцев, и на родной планете могли жить их прямые потомки.

Рени не мог найти на Земле ни одного человека, близкого ему по крови.

Атлант был один!

На пороге камеры пришельцев встретили их братья. Рени увидел чужих. Сознание, сформировавшееся в рабовладельческом обществе, не могло сразу воспринять понятие о единстве человечества.

Современный мир не пугал Рени. Подобно своим спутникам, он с интересом, без тени страха, всматривался в незнакомую ему жизнь, но ни разу не задал ни одного вопроса.

И одно только это настораживало!

Жвановцы опасались «страха настоящего». Его но было у Рени. Но было другое, с каждым днем становившееся отчетливее и яснее, – отчужденность!

В умственном отношении атлант не вызывал опасений. Было очевидно, что он может освоиться в новой среде, занять свое место в обществе новых современников.

Весь вопрос был в том, сможет ли Рени преодолеть внутренний кризис, почувствовать в окружающих людях своих братьев, полюбить их так, как они полюбили его. Сумеет ли он забыть прошлое.

Пока что отчужденность не уменьшалась, а увеличивалась.

Пришельцы покинули Землю, и Рени не выразил желания сопровождать их. Это можно было расценить как любовь к Земле, но Тиллак, которому было поручено наблюдение за психикой атланта, заявил, что поступок Рени объясняется проще и опаснее – равнодушием. Ему были одинаково чужды и Земля и планета жвановцев.

– Кризис обостряется и становится глубже, – сказал Тиллак.

Оставшись один, Рени вынужден был заговорить. И оказалось, что он достаточно хорошо владеет древнерусским языком, чтобы быть понятым.

И первое, что он сказал, был вопрос – может ли он переселиться на территорию своей родины, жить там, где находилась страна Моора?

Пришельцы признались, что так и не решились сообщить Рени о гибели его родины, о чем они догадывались по тому факту, что оказались в резервной камере.

Вопрос Рени поставил близких к нему людей в очень затруднительное положение. Сказать правду – означало во много раз уменьшить шансы на быстрое «излечение» Рени, означало усилить переживаемый им кризис. Не сказать – еще хуже! Рени не смог бы понять, почему ему отказывают в его естественном желании почувствовать под ногами родную почву.

Но отвечать было надо. И Рени сказали полуправду:

– Твоя родина опустилась в воду. От нее остался небольшой остров. Если ты хочешь, то можешь жить там.

И Рени, сопровождаемый Тиллаком, ученым-специалистом по славянским языкам, и Кимом, к которому почему-то чувствовал симпатию, оказался на Сан-Паулу.

Какое впечатление произвело на него полное отсутствие чего бы то ни было напоминающего прежнее, осталось неизвестным. Он ничем не выразил своих чувств.

С утра до вечера, не обращая внимания на палящий зной, бродил атлант по берегу океана, в одиночестве, отказываясь от общества даже Кима. И каждый день трое «опекунов» с трепетом ожидали его возвращения.

Кризис мог закончиться двояко. Либо Рени его преодолеет, и тогда все пойдет естественным путем, либо… Но люди Земли боялись и думать о том, что может тогда произойти.

– Самоубийство не исключено, – сказал Тиллак…

Солнце опустилось совсем низко. Еще немного, и оно скроется за линией горизонта. Тропическая ночь окутает остров непроницаемым мраком. Как тогда найти Рени?

Где он? Почему сегодня не пришел в обычное время?

Даже всегда хладнокровный Ким начал волноваться.

– Вот он! – облегченно вздохнул Тиллак.

На конце узкого мыса застыла бронзово-красная статуя. Голова Рени была низко опущена, и во всей его фигуре, в позе, во всем чувствовалась безысходная печаль.

О чем он думал, глядя на волны, поглотившие его родину?

Какое решение он принял?

Человек и его время неразделимы!

Ни в прошлом, ни в будущем человек не может быть счастлив. Его счастье – в настоящем, каково бы оно ни было. В том, с чем он связан бесчисленными нитями с момента рождения, в том, что создало и сформировало его сознание и восприятие окружающего мира.

И вне этого мира для человека нет и не может быть подлинной жизни.

Разум человека живет в среде, которой он создан.

И эта среда для него единственная!

КОНЕЦ

Мартынов Г. Г И А Н Е Я ПРОЛОГ 1

Оранжево-желтый круг, пересеченный наискось голубой полосой, появился над бетонированной лентой автомагистрали, когда вечебус находился еще в пятистах метрах. Неподвижный, резко очерченный, пронизанный насквозь солнечными лучами, лившимися с безоблачного неба, он блестел точно маленькое солнце, внезапно возникшее в воздухе над самой дорогой.

Внутри вечебуса прозвучало негромко:

— Внимание! Приближаемся к линии шарэкса. Поезд находится в ста десяти километрах. Желающие наблюдать прохождение экспресса, поднимите руку!

В глубоких креслах сидело человек тридцать, вечебус не был заполнен даже на одну четверть. Восемнадцать пассажиров подняли руки.

Едва слышный шипящий звук нарушил бесшумность бега машины. Заработали тормоза. Вечебус остановился у самого оранжево-желтого знака, который, постепенно тускнея, вскоре совсем исчез, словно растворившись в воздухе.

Хотя желание увидеть экспресс на полном ходу выразили только восемнадцать человек, из машины вышли все находившиеся в ней пассажиры. Шарэкс появился не так уж давно, и интерес к нему еще не успел перейти в привычку. Жителям городов не часто выпадал случай увидеть поезд на середине перегона, когда скорость доходила до шестисот километров в час.

Внутри вечебуса было прохладно, снаружи июльский полдень дышал зноем. Местность у переезда была открытая, равнинная. По обе стороны автомагистрали бесконечной прямой линией уходили к горизонту желтовато-серые опоры желобовой дороги, висящей в четырех метрах над землей. Золотисто блестели, точно солнечные лучи раскалили их, полукруглые «рельсы» пути. Красные линии, ограждавшие с двух сторон «полотно» шарэкса, в ярком свете дня казались приподнятыми, будто не по земле были проведены они, а прямо по воздуху.

Пассажиры вечебуса были одеты очень легко, большинство — в светлые, из тонкой материи костюмы, но все же летняя жара давала себя чувствовать: день был безветренным.

Среди них сразу обращала на себя внимание высокая девушка в белом платье, более коротком, чем обычно носили в это время. Странный зеленоватый оттенок ее кожи, изумрудно-сапфировый отлив густых черных волос, ничем не покрытых, точно девушка не замечала зноя, косо поставленные глаза, приподнятые к переносице — удивительно длинные и кажущиеся вследствие этого более узкими, чем они были на самом деле, — все выдавало в ней человека не земной расы. От белых туфель до колен стройные, красивой формы голени были обвиты перекрещивающимися узкими белыми лентами, закрепленными тоже белыми, как будто металлическими, пряжками в виде удлиненныхлистьев какого-то неизвестного растения. Как два щитка, они закрывали ее колени. Тонкие руки, обнаженные до плеч, заканчивались длинными гибкими пальцами с ярко-зелеными блестящими ногтями, точно на конце каждого пальца девушка носила по крупному изумруду. Зеленый цвет ясно проступал в углах рта и особенно был заметен на крыльях прямого носа.

Но кровь девушки явно имела красный цвет. Зеленый оттенок, видимо, придавали ее коже особые свойства пигмента. Кое-где в местах сгибов это сочетание окрашивало ее тело в коричневый цвет загара.

Ее платье не доходило до колен и было сильно открыто сзади. Обнаженная спина почти совсем скрывалась под волнами длинных волос, перехваченных у затылка широкой белой пряжкой, все той же формы листка не известного на Земле растения. Из-за удивительной густоты эти волосы производили впечатление тяжелой массы, в которой лучи Солнца создавали изумрудные переливы при каждом движении головы.

Но «зеленость» не портила внешнего вида девушки, наоборот, она казалась своеобразно красивой, возбуждала невольное чувство симпатии своей свежестью, нерастраченной силой цветущей юности. И только ее глаза, косо расположенные, придавали лицу выражение грусти.

Пассажиры вечебуса успели уже приглядеться к своей необычайной спутнице и не обращали на нее особого внимания. Все знали, кто она такая. Не было на Земле человека, который не слыхал бы о ее фантастической и загадочной истории. Только иногда чей-нибудь любопытный взгляд украдкой останавливался на ее статной высокой фигуре, пытливо всматривался в черты лица, словно стараясь угадать, что нужно здесь «гостье Земли», зачем оказалась она в вечебусе, идущем по маршруту Киев — Полтава.

Девушка не замечала этих взглядов. Казалось, что она вообще не замечала никого из окружающих ее людей. Ни разу ни на ком не остановился взгляд ее бархатно-черных глаз.

Ее звали Гианэя. Как и она сама, это имя было известно во всем мире.

Рядом с ней неотлучно держалась другая девушка, но уже обычного земного типа. Она тоже была высокого роста, но все же на полголовы ниже своей спутницы, с такими же густыми черными волосами, но без зеленого оттенка, одетая в такое же белое платье, но более длинное и не столь открытое. На ее ногах были такие же туфли, но без лент. И ее черные глаза были немного узки, но расположены прямо.

Пассажиры вечебуса знали, кто эта вторая девушка. Так же, как Гианэю, ее знали все. И вся Земля знала ее имя и фамилию.

Они говорили между собой на звучном красивом языке, но говорили очень тихо. Слух Гианэи, и это тоже было известно всем, обладал исключительной, невозможной у людей Земли остротой.

И не только слух. Все органы чувств были развиты у пришелицы из другого мира в превосходной степени. Она видела то, что человек Земли не мог бы увидеть без бинокля, улавливала запах, которого не почуяла бы и специально натренированная овчарка. Тонкие нервные пальцы Гианэи были способны ощутить совершенно недоступное пальцам людей.

Способности загадочной гостьи давно уже привлекли пристальное внимание ученых. Она обладала чудесным голосом, диапазон которого охватывал почти все октавы земного рояля, прекрасно рисовала. С непринужденной легкостью лепила из глины и высекала из мрамора скульптурные портреты. И все это делала так, словно всю жизнь была певицей, художником или скульптором. Ее тело было способно к самым невероятным гимнастическим упражнениям. Во всех видах легкой атлетики Гианэя далеко превосходила людей. Только спортсмены-мужчины, рекордсмены своего вида спорта, могли соревноваться с ней без риска обязательно оказаться побежденными.

Было замечено, что Гианэя больше всего любит плавание. И она плавала в отточенном стиле классического кроля, что доказывало, во-первых, распространенность этого вида спорта на ее родине, а во-вторых, что изобретение наиболее быстрого способа плавания не являлось прерогативой Земли.

— Физически, — говорили ученые, — Гианэя человек будущего. Такими, как она, должны стать и обязательно станут все люди у нас, на Земле. Эволюция человеческого организма закономерно приведет к тому, что все так называемые таланты станут обычной нормой здорового человека.

Говоря о физических данных, ученые ни словом не упоминали об умственных способностях Гианэи. Они их просто не знали. Только по косвенным признакам можно было предполагать в ней высоко развитый мозг.

За полтора года, прошедшие с момента первого появления на Земле этой девушки из другого мира, все еще не удалось найти с ней общего языка, достигнуть полного взаимопонимания. Гианэя не выражала ни малейшего желания изучить земной язык, предоставляя всю инициативу знакомства людям Земли. Перед группой ученых-лингвистов, взявшихся за изучение ее языка, встала нелегкая задача, и не только из-за трудностей самого языка, но главным образом из-за явного нежелания Гианэи помочь людям. Она очень неохотно «давала уроки», ограничиваясь самыми простыми словами и понятиями, без которых сама не могла обойтись, живя на Земле. Малейшая попытка расширить знакомство с ее языком, с целью затронуть научные вопросы, встречала неизменный молчаливый отпор. Создавалось впечатление, что Гианэя твердо решила ни за что не дать людям возможности задать ей вопросы научного или технического характера.

Может быть, Гианэя сама была не знакома с наукой своего мира? Обстоятельства ее появления на Земле решительно говорили против такого предположения. Она безусловно многое знала. Но было ли это «многое» большим, чем знали на Земле?

Ученые не теряли надежды получить, наконец, ответ на интересующие их вопросы. Не будет же Гианэя вечно молчать? Если она хочет когда-нибудь вернуться на родину, то это может случиться только с помощью людей Земли, с помощью земной техники.

Совсем недавно эта надежда сломить непонятное упорство Гианэи усилилась. Гостья впервые заговорила о прошлом.

— Я покинула родину, — сказала она единственному человеку, к которому явно чувствовала расположение, — Марине Муратовой, ленинградской лингвистке, той самой, которая сопровождала ее теперь в поездке, — почти против своей воли. Но почему-то я не ощущаю особой тоски по ней. А к вам, на Землю, я попала совсем уж против воли. Удивительно неудачен был для меня этот рейс. Но остаться у вас навсегда… — она вздрогнула.

Наконец-то проявились в Гианэе человеческие чувства! Полтора года она держала себя, с первого же момента, с неестественным спокойствием.

— Ваша родина лучше нашей Земли? — спросила Муратова, вполне убежденная, что получит утвердительный ответ.

И ошиблась.

— Нет, — ответила Гианэя. — Ваша Земля гораздо красивее. Но мне все же дороги воспоминания детства и юности.

И это было все. Гианэя снова замкнулась в себе, не ответив на дальнейшие вопросы Муратовой, пытавшейся продолжить беседу.

Но и то, что она сказала, было проблеском. Гианэю окружили еще большими вниманием и заботой. Было решено не форсировать событий, ожидать, когда она сама захочет высказаться. Раз заговорив о своем прошлом, Гианэя должна была рано или поздно снова вернуться к нему.

Муратова стала постоянным спутником и переводчиком Гианэи. Между двумя девушками постепенно устанавливались дружеские отношения. Возможно, что этому способствовало хотя и небольшое, но несомненное внешнее сходство.

Где находилась родина Гианэи? Откуда явилась она столь странным и загадочным образом в Солнечную систему? И как это могло произойти «против ее воли»? На эти вопросы могла ответить только сама Гианэя. Но она молчала, молчала уже полтора года.

Но когда-нибудь она должна была заговорить. Этого момента с нетерпением ожидало человечество Земли.

И вот сейчас, в жаркий июльский полдень, таинственная пришелица из другого мира стояла у переезда через линию шарэкса, среди зеленой равнины, в центре украинской земли.

Что привело ее сюда? Этого не знала и Муратова. Гианэя выразила такое желание, и этого было достаточно. Ее желания старались выполнять беспрекословно. Можно было только предполагать, что в Полтаву ее привлекло предстоявшее в скором времени приземление Шестой лунной экспедиции на полтавском ракетодроме. Другую причину трудно было придумать.

Но было одно «но» в этом вопросе, и ученые Земли дорого бы дали за то, чтобы узнать, интересует Гианэю Луна или не интересует. Выяснение этого вопроса могло пролить свет на многое, что до сих пор оставалось тайной.

Сомнения вызывал тот факт, что о возвращении Шестой никто не говорил Гианэе. Откуда же она могла узнать об этом?

Но, как бы то ни было, Гианэя сказала, что хочет поехать в Полтаву, указав этот город на карте.

В своих поездках по Земле, а они были довольно часты и продолжительны, Гианэя упорно пользовалась наземным и морским транспортом, воздушного она не признавала. И в этот раз она предпочла вечебус, хотя и знала, что этот путь длиннее и утомительнее…

Но, может быть, Гианэя хотела видеть вблизи земную природу?..

Времени оставалось немного. Для шарэкса, идущего на полной скорости, сто километров — это десять минут. Группа пассажиров направилась к небольшой возвышенности, находившейся метрах в сорока от автомагистрали. Наблюдать прохождение экспресса снизу было не так интересно.

Первой на вершине маленького холма оказалась Гианэя. Подвижность, явное предпочтение, отдаваемое бегу перед ходьбой, стремительность движений были характерными чертами этой девушки. Она легко взбежала по довольно крутому склону, одним прыжком одолев последние метры.

На фоне синего неба отчетливо вырисовывался ее стройный силуэт, свободно развернутые плечи и гордая посадка головы. В солнечном свете, издали, исчез зеленоватый оттенок ее тела, и Гианэя казалась коричневой статуей, одетой в ослепительно белое короткое платье.

— Очень красива! — заметил кто-то из пассажиров вечебуса.

Муратова была хорошей спортсменкой, но при подъеме на холм отстала от своей спутницы метров на десять. Оказавшись рядом, она невольно обратила внимание на то, как спокойно и ровно дышит Гианэя. Стремительный подъем, очевидно, нисколько не утомил ее и не нарушил ритма сердцебиения.

— Я слышу какой-то протяжный гул, — сказала Гианэя, протягивая руку в ту сторону, откуда должен был появиться экспресс.

Он был еще очень далеко, за горизонтом. Никто в мире не смог бы уловить на таком расстоянии характерный шум идущего полным ходом шарэкса. Но Муратова ни на секунду не усомнилась в том, что Гианэя действительно слышит этот звук. Слишком часто приходилось убеждаться в феноменальной остроте слуха гостьи.

В памяти Муратовой всплыла фраза из детской сказки: «Слушал, как трава растет».

«Кто-кто, — подумала Марина, — а Гианэя, пожалуй, способна на это. Любопытно, сколько звуков слышит она, когда нам кажется, что кругом полная тишина».

Со стороны вечебуса металлический голос предупредил:

— Экспресс приближается!

Значит, и механический водитель машины услышал: шум поезда. Кибернетический автомат обладал такой же остротой чувств, как и живая Гианэя.

Пассажиры заторопились.

— Что он сказал? — спросила Гианэя. Муратова перевела.

— Да, он все ближе, — подтвердила девушка.

Шесть-семь метров подъема оказались преодолимыми не для всех из-за крутизны. Небольшая группа пожилых пассажиров остановилась на середине склона. К двум девушкам присоединилось человек двадцать.

Линия шарэкса была отсюда — как на ладони. Влажно (так они были отполированы) блестели полукруглые опоры — рельсы. Их геометрическая правильность создавала зрительную иллюзию, что и внизу, где была пустота, они продолжаются, замыкаясь невидимой поверхностью, создавая сплошную опору в форме трубы, разрезанной вдоль, — желоба. Потому и назывался этот путь «желобовой дорогой».

Но название имело и другую, историческую, причину. Самая первая линия шарэкса была действительно построена в виде сплошной полутрубы. Только впоследствии пришли к убеждению, что нижняя часть не нужна, что она даже уменьшает скорость, создавая излишнее трение. Сокращение площади «рельсов» вполне можно было скомпенсировать увеличением количества шариков на опорной поверхности самого шарэкса. Эта рационализация, предложенная и рассчитанная молодым тогда инженером — Виктором Муратовым, родным братом спутницы Гианэи, — дала блестящие результаты: скорость экспресса сразу возросла на двадцать процентов.

Форма пути изменилась, но первоначальное название так и осталось за дорогой, Шарэкс приближался. Теперь его слышала не одна только Гианэя. Где-то, еще за горизонтом, но уже близко, словно гудела туго натянутая толстая струна.

— Нас не сметет отсюда? — опасливо спросил кто-то рядом с Муратовой.

— Ну, что ты! — ответил другой. — От нас до пути метров тридцать.

Точно услышав этот разговор, механический водитель вечебуса снова подал свой голос.

— Рекомендуется не стоять, а сесть на землю, — внятно и раздельно сказал он.

Все поспешили выполнить этот совет. Но, выслушав перевод, Гианэя осталась на ногах. Севшая было Муратова поспешно поднялась. Она не могла допустить, чтобы вверенная ее попечению гостья упала из-за своей неосторожности и, возможно, получила хотя бы и небольшую травму. Встав рядом с Гианэей, она крепко обняла девушку за плечи — так было устойчивей.

Гианэя улыбнулась и, в свою очередь, обхватила рукой талию Марины.

«Теперь мы не упадем», — подумала Муратова, ощутив всем телом, как надежна опора этой тонкой, нежной с виду, но такой сильной руки.

Она хотела поддержать Гианэю, а вышло, что Гианэя поддерживала ее.

«Как бы то ни было, а теперь мы не упадем, промчись тут хоть два шарэкса», — еще раз, про себя, сказала она.

— Эту дорогу построил ваш брат? — неожиданно спросила Гианэя.

Муратова вздрогнула. Нет, это уже слишком! О своем брате она никогда не упоминала в разговорах с Гианэей, исполняя просьбу Виктора. Он не хотел, чтобы гостья знала об их родстве. Ведь самого Виктора Гианэя хорошо знает, не подозревая, что он брат Марины. Кто же мог сказать ей о нем? И откуда она знает, что именно Виктор предложил идею такого пути?

Большие, столь необычно посаженные глаза внимательно смотрели на Муратову, ожидая ответа. Едва заметная улыбка тронула зеленоватые углы красиво изогнутого рта. И у Марины, не в первый раз, мелькнула мысль, что Гианэя притворяется, — она знает земной язык, втайне от нее читает газеты и журналы.

— Нет, — машинально ответила Муратова на своем родном языке. — Он не строил эту дорогу, а только предложил идею.

— Что вы сказали? — спросила Гианэя.

«Если притворяется, то очень искусно! Но, может быть, она знает не русский язык, а какой-нибудь другой?»

Муратова перевела сказанное на язык гостьи.

— Идет! — сказал кто-то.

Это относилось к шарэксу.

Вдали, там, где «рельсы» пути казались слившимися в одну тонкую прямую линию, появилась ярко блестевшая точка. Она стремительно приближалась. Низкий протяжный гул усиливался с каждой секундой.

«Шофер» вечебуса услужливо информировал:

— Шарэкс идет со скоростью шестисот десяти километров в час, или ста шестидесяти девяти и семнадцати сотых метра в секунду.

Пока звучала эта фраза, экспресс успел пройти около двух километров и находился уже совсем близко. Отчетливо можно было рассмотреть длинный, идеально обтекаемой формы корпус переднего вагона, сделанный из серебристого металла. Позади экспресса, ясно видимый в солнечных лучах, тянулся шлейф взвихренного воздуха.

Некоторые из зрителей на холме заткнули уши. К могучему гулу присоединился все усиливающийся свист.

Гианэя стояла неподвижно, не спуская глаз с приближающегося экспресса. Много раз она ездила на шарэксе, но еще ни разу не видела его со стороны, во время движения. Говорил ли ей что-нибудь вид сверхбыстрого поезда, будил ли в ней воспоминания? Кто мог ответить на это?

В тот момент, когда короткий состав серебристой молнией промелькнул мимо холма, ударив по зрителям тугой волной рассеченного воздуха, Муратова случайно посмотрела в лицо Гианэи и успела заметить, как в темных глазах ее спутницы блеснул огонек.

К чему он относился? Что его вызвало? Было ли это восхищение могуществом земной техники, или… насмешкой над ее отсталостью?..

Когда шарэкс исчез за противоположной линией горизонта и замер для слуха людей Земли его гул, Муратова спросила:

— Каково ваше впечатление? Но Гианэя ничего не ответила.

2

Обе девушки не знали, что человек, о котором они недавно говорили, находился в экспрессе, только что пронесшемся мимо них.

Виктор Муратов сидел в глубоком мягком кресле у стенки вагона и внимательно просматривал страницы какой-то рукописи.

Из газет он знал, как знали это все, что Гианэя отправилась в Полтаву, а с нею, конечно, и его младшая сестра. Но мысль, что минуту тому назад он находился совсем близко от них, естественно, никак не могла прийти ему в голову. И даже если бы он смотрел в окно, то при такой скорости все равно не смог бы заметить группу людей на маленьком холмике.

Это был очень высокий, сильно загорелый, атлетически сложенный мужчина, лет тридцати пяти. У него были такие же, как у сестры, густые черные волосы и темные глаза, приподнятые к переносице. Это делало его немного похожим на Гианэю.

Но сам он не замечал этого сходства, которое, безусловно, бросилось бы в глаза каждому. Правда, один раз, в очень памятный день, ему сказали об этом, но Муратов вскоре забыл эту фразу.

И не вспомнил о ней даже сейчас, когда перед его глазами была фотография Гианэи, наклеенная на одной из страниц рукописи.

Он даже не взглянул на снимок. В этом не было никакой нужды, так как именно он, в числе немногих других людей, первым увидел пришелицу из другого мира, и ее черты навсегда врезались в его память. Слишком необычайны были обстоятельства этой первой встречи и место, где она произошла.

Быстро прочтя последнюю страницу, вернее, только скользнув по ней глазами, Муратов сложил листки, аккуратно выровняв углы, и, согнув рукопись пополам, сунул ее в карман.

— Нет, это совсем не то! — сказал он, пожав плечами.

— Что не то? — спросил сидевший рядом в таком же кресле пожилой, скорей даже старый, человек с белоснежными волосами.

— Не то пишет автор. — Муратов дотронулся до кармана, где лежала рукопись. — Это очередная теория появления Гианэи. Меня просили прочесть и сказать свое мнение.

— И оно отрицательное?

— Да, как видите.

— А вы, простите, кто будете? Муратов назвал себя.

— Слышал, — сказал старик. — Как же, слышал и не однажды. Кстати, вот этот самый шарэкс, на котором мы сейчас едем, ваше изобретение?

Муратов улыбнулся. Странно было встретить человека, не знавшего, кто был конструктором шарэкса.

— Нет, — ответил он, — к изобретению, как вы выражаетесь, шарэкса я не имею никакого отношения. Единственное, в чем я повинен, — это небольшое изменение формы пути, но не больше.

— Да, да, — сказал старик. — Вы правы, теперь я вспомнил. Прошу прощения. Но раз уж мы с вами встретились, то, если вы не возражаете, осмелюсь задать вам вопрос.

«Кто он такой? — подумал Муратов. — Даже манера говорить у него какая-то странная».

— Пожалуйста, — сказал он вслух.

— Вот еду, — начал старик. — Весь путь длится всего два часа. В мое время на это понадобились бы целые сутки на скором поезде. Еду, а не знаю, что же позволяет шарэксу мчаться с такой безумной скоростью…

— Почему безумной?

— Ну, не знаю, — сердито сказал старик. — Для вас это может казаться самым естественным, но для меня… для меня это не так. Так вот, если будете столь любезны, объясните, пожалуйста.

Муратов внимательно посмотрел на собеседника. Да, этот человек стар, очень стар. Теперь, когда наука во много раз продлила молодость человеческого организма, такое морщинистое лицо встречается редко. Да и самый факт, что он не знает вещей, хорошо известных детям, указывает на весьма и весьма почтенный возраст.

— Простите, — сказал он, подделываясь под манеру говорить своего спутника, — не скажете ли вы, сколько вам лет?

Старик неожиданно весело рассмеялся.

— Готов спорить, — сказал он, — что вы задаете себе вопрос: откуда взялся такой неуч? Не возражайте, я не обиделся. Это вполне естественно, что вы так подумали. Да, с современной точки зрения я мало знаю. А когда-то считался образованным человеком. Учил других. Трудно поверить, правда? — и он снова засмеялся, как показалось Муратову, с легким оттенком горечи.

Догадка мелькнула в мозгу Муратова. Неужели это тот самый? Похоже, что так. В то время людей еще называли не только по имени, но и по отчеству…

— Вы ошибаетесь, Николай Адамович, — сказал он, — никто не считает вас неучем. Старик не удивился.

— Догадались, — усмехнулся он. — Да, я и есть Болотников, Николай Адамович, доктор биологических наук второй половины прошлого века. И мне девяносто семь лет. А если прибавить сюда время, которое я провел во сне, то и все сто двадцать два.

— Во сне… — машинально повторил Муратов. — Ну не во сне, а в анабиозе. Разница небольшая. Анабиоз — это тот же сон, только более глубокий.

Муратов все вспомнил.

Это произошло в дня его детства, в начале века. Погружение в сон, или в состояние анабиоза, как средство продления жизни, служило тогда темой бесчисленных дискуссий среди медиков и биологов. Этот метод, наравне с другими, был признан заслуживающим внимания, но не во всех случаях. Опыты над животными показали, что наибольший эффект достигался тогда, когда анабиоз применяли к организму уже состарившемуся. Нужен был опыт над человеком. И вот девяностотрехлетний профессор Болотников предложил себя. Муратов помнил фотографии в журналах, которые он, ребенок, рассматривал с любопытством. Видимо, лицо Болотникова не произвело на него большого впечатления, если он совершенно забыл его и не узнал сразу. Значит, Болотникова вернули к жизни четыре года назад. Как раз в то время он, Муратов, находился далеко, увлеченный своим делом, и это событие прошло мимо него.

Он с любопытством смотрел на своего спутника. Ведь этот человек был ровесником Октябрьской революции! Именно этот факт больше всего поражал двадцать девять лет тому назад маленького Виктора.

— Теперь вас не должно удивлять мое невежество во многих вопросах, — продолжал старый профессор. — Четыре года — срок небольшой. Мне едва хватило времени на ознакомление с достижениями биологии — моей области. Все остальное как-то выпало из поля зрения.

— Я понимаю, — сказал Муратов. — Интересная встреча. Я очень доволен. Мне вообще везет в этом отношении. Я много раз встречался лицом к лицу с знаменитыми людьми. Может быть, вы не знаете, но и Гианэю…

— Это-то я знаю, — перебил Болотников. Он посмотрел на часы. — В нашем распоряжении осталось всего пятнадцать минут. В Полтаве я выхожу.

— Времени хватит, — сказал Муратов. — Вы хотите знать, как движется шарэкс?

— Да, если это не затруднит вас.

— Вы, конечно, знакомы с токами ультравысокой частоты? — Болотников кивнул головой. — Если мне не изменяет память, ко дню вашего выхода из жизни их передавали по подземным кабелям. Автобусы, берущие энергию для своих моторов от этих проводов, или, как их называют теперь, вечебусы, существовали уже тогда…

— Вы хотите сказать, что шарэкс…

— Вот именно. Только теперь токи ультравысокой частоты идут не по кабелям. Найден способ передавать их прямо по воздуху, наподобие радиоволны, и притом без потерь. На определенной высоте, над землей, разлита, если можно так выразиться, сплошная пелена энергии. Если раньше, например, вечебусы вынуждены были передвигаться только по тем дорогам, под которыми проложен кабель, то теперь они могут ходить где угодно. Но двигатели вечебуса — электромоторы, а у шарэкса они реактивные. Энергия, практически безграничной мощности, берется «с воздуха», а шариковый принцип скольжения… он известен очень давно. Скажем, шарикоподшипники. Трение между шарэксом и его опорой, в виде идеально гладких полукруглых «рельсов», весьма незначительно. Вот все это и дает возможность развить… безумную скорость, — улыбнулся Муратов.

— Ишь злопамятный! — сказал Болотников. — Ну, спасибо, голубчик. Все ясно. Недаром говорили в старину: «Дело мастера боится». Вы объяснили просто и исчерпывающе. Приближаемся к Полтаве, — прибавил он, посмотрев в огромное, во всю длину вагона, окно.

Шарэкс продолжал мчаться с прежней быстротой. За зеркальным стеклом, сколько хватал глаз, раскинулась панорама огромного города. Высоко в небо уходили шпиля высотных зданий.

— Нет, это еще не Полтава, — сказал Муратов. — Это Селена, совсем новый город, выросший за последние пять лет вокруг ракетодрома. Это пригород Полтавы.

— Хорош пригород, — усмехнулся Болотников. — Побольше прежних столиц. Между прочим, я был здесь в последний раз ровно сто лет тому назад; это был сравнительно небольшой город. Я говорю, конечно, о Полтаве, а не о Селене.

Шарэкс начал замедлять ход. Мощный гул, едва слышный внутри вагонов, теперь как будто совсем смолк. А может быть, управлявший поездом автомат выключил двигатели, рассчитав, что инерции хватит до перрона станции.

Селена осталась позади. Быстро надвигались массивы окраинных зданий самой Полтавы.

Более нетерпеливые пассажиры стали подниматься со своих мест. Вагон не имел никаких перегородок, или купе. Он представлял собой одно сплошное помещение, пол которого был застлан мягким, пушистым ковром. Маленькие столики, буфетные и книжные шкафики, переносные экраны телеприемников составляли его обстановку. Кресла можно было ставить где угодно, по желанию пассажиров.

Металлический голос произнес:

— Полтава!

— Прощайте, голубчик! — сказал Болотников. — Мне было очень приятно познакомиться с вами.

— Вы долго пробудете в Полтаве?

— Недели две.

— Тогда не прощайте, а до свидания. Я буду здесь через три дня.

— Встречать Шестую?

— Вот именно.

— Ну, значит, увидимся, если вы захотите, конечно.

— Обязательно захочу. Кстати, вы знаете, что Гианэя будет здесь?

— Знаю и хочу ее видеть. До сих пор не пришлось. Только на снимках и на экранах.

— Вы хотите с ней познакомиться?

— Даже очень хочу, но как это сделать?

— Гианэю сопровождает в качестве переводчика моя сестра. Подойдите к ней, передайте привет от меня, и она вас познакомит.

— Спасибо! Я обязательно это сделаю. Гианэя меня очень интересует. Кстати, это ее действительное имя? Я хочу сказать, оно так и звучит на их языке?

— Не совсем так. — Муратов произнес медленно, растягивая слоги: — Гий-аней-йа. Вот примерно так звучит это имя. Так представилась она при первой встрече с людьми полтора года тому назад. Мы стали звать ее проще — Гианэя.

— И она?

— Сразу стала отзываться на это имя.

— Вы знаете их язык?

— Знаю все слова, которые смог запомнить. Примерно слов двести.

— Трудный язык?

— Да нет, не очень. Вас удивит то, что я сейчас скажу. В этом языке мне чудится что-то знакомое.

— Как это может быть? Язык чужой планеты…

— Мне самому это странно. Но никак не отделаться от впечатления, что слова звучат знакомо. Может быть, когда будет известно больше… Пока мы знаем немного. Эта странная девушка не хочет знакомить нас со своим языком.

— Но почему?

— На это может ответить только сама Гианэя. Попробуйте!

Шарэкс остановился. Перрон вокзала скрывала глухая стена предохранительного туннеля. В полу образовалось отверстие (казавшийся сплошным ковер разошелся в этом месте). Откуда-то из нижней части вагона скользнули вниз ступени широкой лестницы.

Болотников еще раз попрощался с Муратовым, еще раз поблагодарил его и вышел. С ним вышло человек десять. Снизу поднялись другие пассажиры. Муратов не спускался на перрон — он знал, что шарэкс простоит всего четыре минуты.

Прозвучал сигнал отправления. Люк в полу вагона закрылся. Ковер сдвинулся, и нельзя было заметить, где проходит его раздвижной шов.

Вагон чуть заметно покачнулся. Поплыли, рванулись, исчезли стены туннеля, поезд вылетел под открытое небо. Все быстрей и быстрей замелькали дома Полтавы, шарэкс стремительно набирал скорость.

Вскоре город исчез за горизонтом. По обе стороны полотна дороги расстилались бесконечные желтые поля. Всюду— виднелись вечелектры. Огромные, неуклюжие с виду, они медленно ползли среди моря хлебов, и, казалось, им не было числа. Шла вторая в это лето уборка урожая.

Муратов почувствовал, что голоден. Буфетный шкафик «снабдил» его стаканом горячего черного кофе и бутербродами.

Возвращаясь к своему креслу, Виктор вспомнил Болотникова.

«Славный старик! — подумал он. — Чудаковатый, но очень симпатичный. Интересно, как отнесется к нему Гианэя».

С откровенностью, какой не часто обладали люди Земли, девушка другого мира относилась к людям по-разному. Одним она улыбалась, охотно позволяла пожимать свою руку (сама она явно не была знакома с рукопожатием), к другим сразу же выказывала антипатию. Случалось, что она поворачивалась спиной к человеку, желавшему познакомиться с ней. И никогда не отвечала на вопрос, почему ей не нравится тот или иной человек. Было замечено, что чаще всего она хорошо относилась к людям высокого роста, тогда как малорослые люди, почти как правило, не возбуждали ее симпатий.

Первые месяцы пребывания на Земле Гианэя приветствовала людей поднятием открытой ладони до уровня плеча, но потом она перестала это делать. Молча протягивала руку для пожатия, но никогда не отвечала тем же.

«Скучает ли она на Земле? — думал Муратов. — Тоскует ли о своей родине? Почему не хочет ближе, глубже познакомиться с Землей и ее обитателями? Какую цель преследует Гианэя своим упорным молчанием?»

В том, что Гианэя ведет себя так с какой-то целью, Муратов не сомневался. Существовала причина, и причина серьезная. Но в чем она заключалась?

Муратова раздражала таинственность Гианэи. Именно поэтому он покинул гостью Земли сразу после того, как доставил ее на Землю. Он не терпел загадок, не поддающихся разгадке. А здесь была даже не загадка, а необъяснимая тайна. С первого же дня, с первого момента своего появления Гианэя замкнулась в себе, видимо заранее наметив линию поведения. Муратов знал это лучше других, был свидетелем первых часов и дней.

«Есть причина, есть! — часто думал он. — И кто знает, может быть, эта причина гораздо важнее, чем то, что стремятся узнать у Гианэи наши ученые».

Рукопись, которую он прочел, разговор с Болотниковым снова, в который раз, вернули его мысли к событиям прошлого.

Он помнил, помнил до мелочей все, что предшествовало появлению Гианэи…

Часть первая

1

«Дорогой Виктор!

Очень прошу тебя приехать ко мне. Немедленно. Удалось, наконец, нащупать в пространстве объект, присутствие которого в Солнечной системе подозревалось еще в прошлом веке. Помнишь, я тебе рассказывал о нем. Но мне не все ясно. Какие-то странности. Приезжай! Тряхнем стариной — подумаем вместе. Проблема интересная, не пожалеешь. Приезжай обязательно! Ты мне очень, очень нужен!!!

Сергей».
Муратов дважды прочел короткое письмо друга.

Было ясно, что Синицын писал, будучи взволнованным или находился в состоянии нервного возбуждения. На это указывали не свойственная ему неряшливость стиля и трижды повторенная просьба приехать. Да и почерк был необычный — неровный, явно торопливый. Это не вяжется с обликом всегда сдержанного, спокойного в словах и жестах астронома. И зачем писать, когда то же самое можно быстрее и проще сказать по радиофону.

О каком объекте идет речь? Муратов решительно не помнил, чтобы его друг рассказывал ему что-нибудь подобное.

Дело, конечно, в астрономическом открытии. «Пространство», «Солнечная система» — достаточно ясно. Но ведь Сергей хорошо знает, что он, Виктор, никогда особенно не интересовался небесными телами, знаком с астрономией только в пределах школьной программы. Какую же помощь он хочет получить?

Проще всего было подойти к радиофону и вызвать обсерваторию, где работал Синицын. Но Муратов просто органически не переносил, если вставшая перед ним, пусть самая пустяковая, загадка оставалась не разгаданной им самостоятельно.

Так и сейчас. В письме была неясность. Сергей просит приехать, но не пишет зачем. Значит, надо догадаться самому.

Муратов пытливо всматривался в каждое слово.

«Как бы неряшливо и торопливо ни писал человек, — думал он, — владеющая им мысль должна отразиться».

«Странности»! Вот, пожалуй, ключ к пониманию. Сергею удалось (он сам так пишет) открыть что-то новое в Солнечной системе. Факт удивительный сам по себе. Что-что, а Солнечная система как будто исследована вдоль и поперек. И вот обнаруженный им «объект» ведет себя «странно». Сергей не понимает причины. На это указывают слова: «подумаем вместе».

Так! Теперь дальше…

«Тряхнем стариной». О чем может идти речь? Не о спорте же. Они оба любили в дни юности решать совместно запутанные математические задачи. Подходит!

В чем могут проявляться «странности» астрономического порядка? Только в движении тела, его орбите. И, наконец, «проблема интересна»! Все ясно! Сергею нужна помощь математика, чтобы разгадать, по какой орбите движется «объект».

Муратов улыбнулся. Стоило думать целых пять минут, когда все ясно и никакой загадки нет.

Он был занят и не расположен бросать работу. Может быть, можно помочь другу, оставаясь на месте? Так ли уж необходимо его личное присутствие?

Муратов подошел к аппарату. Но переговорить с Сергеем так и не удалось. Кто-то из сотрудников обсерватории сообщил, что «Синицын второй день не выходит из своего кабинета. Заперся и не отвечает ни на какие вызовы». «Что же он, не ест и не спит?» — спросил Муратов. «Похоже на то»,— был ответ.

Это вполне соответствовало характеру Сергея. Если что-нибудь поглощало его мысли, он был способен работать сутками без отдыха.

Да, видимо, вставшая перед ним проблема действительно очень интересна!

Не оставлять же трижды повторенную просьбу друга без внимания.

Не колеблясь, Муратов вылетел в тот же день.

Если бы он только мог знать, что последует за этим письмом! Поехал бы он тогда к Сергею?..

Выбросив из головы прежнюю работу, Муратов, как всегда, почувствовал нетерпение начать новую. Три часа показались ему очень долгими.

Трансатлантический лайнер пролетал как раз над местом, где была расположена обсерватория. Посадка предстояла более чем в тысяче километрах западнее. Значит, придется ехать обратно наземным транспортом и терять еще два часа…

Муратов заявил о своем желании высадиться с парашютом.

Бортрадист вызвал обсерваторию. Оттуда ответили, что к месту приземления Муратова вылетит планелет-автомат.

— Вам приходилось раньше прыгать? — спросил один из членов экипажа лайнера, помогая Муратову пристегнуть лямки парашюта.

— Только один раз, еще в школе. А разве это имеет какое-нибудь значение?

— Дело в том, что мы летим на высоте семи километров. Вам придется сделать затяжной прыжок.

— А это что, очень сложно?

— Нет, какая же сложность. Парашют раскроется сам в нужный момент, он автоматический. Но с непривычки свободное падение может быть неприятным.

— Не беспокойтесь, я не страдаю нервами.

Планелет явился через две минуты после приземления, прошедшего вполне благополучно.

А еще через пять минут Муратов уже входил в одно из зданий научного городка, где, как ему сказали, помешался кабинет Синицына.

На стук в дверь не последовало никакого ответа.

Муратов постучал сильнее.

— Я занят, прошу не мешать, — послышался сердитый голос Сергея.

— В таком случае, — смеясь ответил Муратов, — я улетаю обратно. Открой, чудак! Это я — Виктор.

Раздались поспешные шаги, и дверь открылась.

Муратов ахнул от неожиданности и неудержимо расхохотался.

Синицын стоял перед ним в одних трусах и в туфлях на босу ногу. Его лицо было испачкано маслом и какой-то темной краской. Взлохмаченные волосы торчали пучками во все стороны.

Из кабинета пахнуло горячим воздухом.

— Что здесь происходит? Ты что, ремонтом занялся на досуге? Почему здесь такая жара?

— Во-первых, здравствуй! — спокойно сказал Синицын. — Спасибо, что приехал. Ты мне нужен еще больше, чем когда я писал письмо. Прямо позарез. А жара — вот, — он указал на небольшую, кабинетного типа электронно-вычислительную машину, стоявшую у письменного стола. — Эта портативная машинка не рассчитана на тридцать часов непрерывной работы.

— Зачем же ты так терзаешь ее, несчастную? — Муратов быстрым внимательным взглядом окинул кабинет.

Пол был засыпан огромным количеством полиэтиленовых пластинок — программ. Они валялись всюду: у самой машины, на ковре, застилавшем середину комнаты, даже у двери. Видимо, хозяин кабинета бросал их куда попало. Одежда Синицына так же была разбросана по креслам и дивану. Окна наглухо закрыты тяжелыми портьерами. Горела люстра и несколько настольных ламп.

Красноречивая картина. Наверное, Сергей даже не знает, что сейчас день, а не ночь.

— Ничего не получается? — насмешливо спросил Муратов.

— Проклятая загадка! Прямо хоть волосы рви от отчаяния.

— Я вижу, что ты пытался это делать. Послушай, дорогой мой, я тебя не узнаю. Неужели ты рассчитываешь добиться успеха в таком состоянии? Я не спрашиваю, спал ли ты сегодня ночью, ясно, что нет. Но ты хоть ел что-нибудь?

— Кажется.

— Вот именно, кажется. А мне не кажется. Который час?

— Что который час?.

— Приехали! — Муратов пожал плечами. — Ставлю ультиматум: ты немедленно примешь ванну, позавтракаешь и ляжешь спать. Немедленно! Или я сейчас же уезжаю. Понял?

— Спать? — Синицын фыркнул. — Нашел время. Садись и слушай.

— Ничего не буду слушать. Охота мне разговаривать с таким чучелом. На кого ты похож? Жаль, тут нет зеркала.

Муратов подошел к окну и поднял портьеру. Лучи солнца ворвались в кабинет. Он настежь открыл окно.

— Вот именно! — Встретив удивленный взгляд друга, Муратов усмехнулся.

— Сейчас два часа дня! Дня, а не ночи, как ты, несомненно, думаешь.

— Два часа?

— Да, по местному времени. Синицын как-то сразу сник.

— Хорошо, — сказал он, — принимаю твой ультиматум. Выходит, — прибавил он, улыбаясь, — что я «терзаю» машину не тридцать часов, а более чем пятьдесят. То-то она так нагрелась.

— Еще того лучше. Двое суток без сна и пищи! И этот человек хочет решить сложную математическую задачу! Да тут не только твоя машинка, а и электронно-вычислительный мозг Института космонавтики не поможет.

— Он и не может помочь. Ничто не поможет, если я сам или ты не дадим правильной предпосылки. Сто двадцать семь вариантов! — воскликнул Синицын.

— Сто двадцать семь! И всё впустую.

— Одевайся! — Муратов поднял вторую портьеру, выключил машину и погасил свет. — Не пойдешь же ты домой так. Здесь не пляж.

Синицын стал медленно одеваться.

Что-то вроде сожаления или досады шевельнулось в душе Муратова. Сергей ляжет и проспит часов десять, не меньше. А что же делать ему все это время?

— А если совсем коротко, — нерешительно спросил он, — в общих словах? В чем дело?

Синицын удивленно взглянул на друга, и оба рассмеялись.

Над континентом Южной Америки звездным покрывалом раскинулась ночь. Луны не было. В окно кабинета хорошо виден блестящий Южный Крест. Непривычные созвездия мерцают в бархатно-черной бездне. Где-то там, между ними, но близко, совсем близко от Земли, проплывает, быть может именно сейчас, таинственная загадка.

Муратов медленно шагает по кабинету, в несчетный раз пересекая его наискось. Окна раскрыты настежь. Горит только одна настольная лампа, освещающая часть стола и панель вычислительной машины.

В кабинете образцовый порядок. Программные карточки, разбросанные Синицыным по всей комнате, собраны и тремя аккуратными стопками лежат на краю стола. На другом краю возвышается порядочная стопка новых, использованных уже самим Муратовым.

Все тщетно! Загадка остается загадкой.

Сто двадцать семь вариантов Синицына и семнадцать Муратова. А воз и ныне там!

Днем они проговорили два часа. К Сергею вернулось спокойствие и присущая ему точность. Подробно и обстоятельно он познакомил Муратова со всей проблемой. Теперь Виктор знает столько же, сколько Сергей.

Конечно, можно обратиться за помощью в Институт космонавтики. Но Сергей не хочет, и Виктор хорошо понимает друга. Сам начал, сам доведи до конца. В институт обратиться все равно придется, но одно дело явиться с законченным открытием, и совсем другое — с пустыми руками. Сознаться в своей беспомощности всегда неприятно. Сергей, прав! Он, Виктор, не в счет. Друг от друга у них никогда не было секретов. Если загадку разгадает Виктор, это все равно что сам Сергей.

Но как разгадать ее?

Внешне Муратов спокоен. Но внутри него клокочет буря. Вот уже десять часов, как Сергей непробудно спит. А он все топчется на одном месте и ни на шаг не приблизился к разгадке. Такого еще не бывало. Правда, и с такой задачей он встречается впервые.

А кажется, все так просто. В течение одной недели радиолокатор восемь раз показал в пространстве неизвестное тело. Восемь точек орбиты! А ведь и трех достаточно, чтобы быстро и точно рассчитать любую.

…Но расчеты неизменно заходят в тупик, вступают в вопиющее противоречие с законами небесной механики.

Может быть, тело не одно? Может быть, их два, три или больше? Но Сергей считает, и Муратов согласен с ним, что это невероятно. Несколько тел вблизи Земли, и ни одно не попало до сих пор в поле зрения телескопа. Немыслимо! Скорее всего, тело все же одно.

Сергеем рассчитаны всевозможные орбиты для одного и двух тел во всех мыслимых сочетаниях известных восьми точек. Ни одна не подошла. Муратов начал было производить расчеты для трех, но вскоре оставил эту затею.

К разгадке надо подходить другим путем. Муратов знает: задача проста. Иначе быть не может. Она только кажется трудной. Стоит напасть на верную мысль, и расчеты не составят труда. Но где она, эта верная мысль? В чем тут дело?

Муратов садится на диван, откидывается на мягкую подушку, закладывает руки за голову. Так лучше думается.

Из окна веетприятной прохладой. Тропический зной ушел вместе с Солнцем на другую половину планеты.

Часы показывают девять. Но это для меридиана Москвы. По местному времени сейчас два часа ночи.

Муратов усмехается. Погнал Сергея спать, а сам… занял его место и не спит вот уже двадцать пять часов.

Но он ни за что не ляжет, пока Сергей не выспится. Сменяя друг друга, они будут работать до тех пор, пока не решат задачу или не найдут хоть сколько-нибудь приемлемую гипотезу. А тогда уже можно не краснея обратиться в Институт космонавтики.

Итак, что известно?

Муратов вспоминает рассказ друга…

Первый намек появился еще в двадцатом веке. В 1927 году К. Стермер заметил необъяснимое отражение радиолуча от какого-то тела, находившегося недалеко от Земли. Какого? Это осталось неизвестным. Тогда почему-то не обратили внимания на сообщение Стермера. Через пятьдесят лет история повторилась. И снова никто не заинтересовался странным явлением — радиолуч отражается как будто от пустого места. Оба факта объяснили ошибкой наблюдателя. В самом конце двадцатого века произошел едва не ставший трагическим случай с рейсовым — звездолетом «Земля — Марс». В двухстах тысячах километров от Земли звездолет встретился с неизвестным небесным телом, приближение которого к кораблю не было своевременно замечено очень точными и чувствительными приборами штурманской рубки. Что-то скользнуло по борту, оставив след в виде глубокой вмятины. По счастью, все обошлось благополучно, звездолет не успел еще развить полной скорости. «Естественное» объяснение нашлось и здесь — метеорит, неисправность локаторов. И вот совсем недавно появился четвертый факт. И снова это случилось на звездолете. Грузовой корабль взял старт на Венеру. На борту находились строительные материалы и научное оборудование для сооружаемой на планете станции службы Солнца. Экипаж корабля состоял из командира, штурмана и радиста. Почти сразу после вылета поступило сообщение, что локаторами обнаружено какое-то тело, диаметром в сорок метров, летящее наперерез курсу корабля. Скорость опять-таки была еще незначительной, и это дало возможность вовремя затормозить звездолет и избежать столкновения. Штурман успел направить имевшийся на борту небольшой телескоп точно по лучу локатора, но ничего не увидел. Радист корабля сообщил, что по мере того как неизвестное тело приближалось к звездолету, ослабевал сигнал на экране локатора, а в момент наибольшего сближения совсем исчез. Это было уже никак необъяснимо. «Отделаться» ссылкой на метеорит или на неисправность приборов на этот раз было совершенно невозможно — факт подтверждали записи автоматов. В Институте космонавтики встревожились. Неведомое тело, грозящее безопасности межпланетных путей, надо было найти во что бы то ни стало. Обсерватории приступили к поискам. Синицын включился в них с самого начала. В его распоряжении находилась очень мощная новейшая радиолокационная установка, с помощью которой на обсерватории велись работы по «лунному профилю». Круглые сутки, днем и ночью, невидимый луч прощупывал пространство в радиусе четырехсот тысяч километров от Земли. И вот неделю тому назад, придя утром на работу, Синицын увидел на ленте самопишущего прибора долгожданный сигнал. В три часа пятьдесят девять с половиной минут на высоте в двести восемнадцать тысяч километров пролетело какое-то тело СОРОКА метров в диаметре. Оно двигалось с востока на запад, то есть навстречу вращению Земли. Через двое суток, но уже днем, на том же участке неба, но на другой высоте, локатор вновь «увидел» что-то того же размера, что и в первый раз, но летящее с другой скоростью. И так восемь раз. Все наблюдения сходились в отношении размеров, но расходились в высоте и скорости. Ни одного полного совпадения. Попытка увидеть, наконец, таинственное тело в визуальный телескоп не привела ни к чему, его не удалось обнаружить. Это никого не удивило: телескоп направляли приблизительно, да и тело было очень мало. К тому же его орбита неизвестна. В Институте космонавтики уже знали, что первый успех достигнут, и там ждут от Синицына подробного донесения…

Неужели придется все-таки расписаться в своей несостоятельности?..

Муратов больше часа сидит не меняя позы, и напряженно думает. Первоначальное убеждение, что тел не может быть несколько, постепенно бледнеет, заменяясь уверенностью, что их именно несколько. И не три или четыре, а два. К такому выводу приводит мысленный анализ всей работы, проделанной Сергеем и им самим. Два, только два! Они вращаются вокруг Земли, находясь всегда напротив друг друга по обе стороны планеты.

Но ведь такое предположение приходило в голову и Сергею. И он занимался вычислением возможных орбит. И пришел к бессмыслице.

Усомниться в правильности вычислений друга Муратов не может, такая мысль даже не возникает. У Сергея все правильно, все, кроме…

Муратов вскакивает с дивана и подходит к столу. Да, надо проверить и такой вариант, даже если он выглядит фантастическим. Сергей исходил из предпосылки, что они имеют дело с двумя естественно возникшими телами, движущимися по законам тяготения. Тогда, конечно, ни одна из мыслимых орбит не будет соответствовать фактическому движению тел, но если они… искусственные…

А в пользу подобного предположения говорит многое.

Во-первых, тела невидимы в визуальный телескоп даже с близкого расстояния (случай на грузовом звездолете). Это можно объяснить тем, что они окрашены в абсолютно черный цвет и не отражают лучей Солнца. Естественные тела не могут иметь такой окраски. Во-вторых, локаторы «видят» их издали и не «видят» вблизи. Это объяснить труднее, но можно предположить (фантазировать, так до конца), что те, кто запустил их, хотели затруднить людям нахождение этих тел. Как это сделано, — вопрос другой. И, в-третьих, тела движутся навстречу движению планет, навстречу вращению Земли. Такое явление, правда, встречается в природе, но очень редко.

Итак, искусственные спутники Земли, запущенные откуда-то со стороны!

Цепкая память Муратова услужливо напоминает, что такая гипотеза была высказана в двадцатом веке. Когда-то он читал о ней. Как фамилия автора? Муратов напрягает память. Да, Брейсуэлл.

«Но ведь искусственные спутники, созданные людьми, движутся по законам тяготения, — думает он. — Да, но только потому, что они летят по инерции, не имеют двигателей. При наличии посторонней силы орбита может принять самые причудливые очертания».

Облегчает ли задачу эта новая предпосылка? Нет, скорее, затрудняет. Как угадать траекторию, если совершенно не известна ее цель?

Но все же надо попытаться. Известно восемь точек. Они принадлежат двум орбитам. Какие какой — неизвестно. Но комбинаций восьми точек по четыре не так много. А если одной орбите принадлежат три, а другой — пять? Или как-нибудь иначе?

Неожиданно возникает еще одна мысль. Муратов даже вздрагивает, настолько она проста и очень, очень важна. Ведь если предположить, что тела искусственные, то естественно вытекает и другое соображение: они не сплошные, а полые. Это сильно изменяет массу, а следовательно, и все расчеты. И, конечно, не каменные, а металлические. Тогда может случиться и так, что одна из орбит, вычисленных Сергеем для двух тел, правильна, если внести в нее поправку на массу. Муратов начинает просматривать все записи Сергея сначала. Как ни нервничал Синицын во время работы, а записи и выводы предельно ясны, лаконичны и точны. Укоренившаяся привычка действует бессознательно…

В тропиках рассветает быстро. Лучи поднявшегося Солнца разгоняют мрак в углах кабинета. Лампа светит уже тусклым желтым пятном. Но Муратов не замечает этого. Пластинки-программы исчезают в машине одна за другой. На маленьком экране четко выступают результаты вычислений. Электронный математик хорошо помогает живому.

Орбиты, орбиты, орбиты! Только о них может думать Муратов, только они одни в его сознании. Ни для чего другого нет места!

Ровно в девять утра Синицын, свежевыбритый, тщательно причесанный, в легком белом костюме, оживленный и даже веселый на вид, подошел к двери своего кабинета. Но веселость только внешняя, на душе тревожно и смутно. Удалось ли Виктору хотя бы отчасти, хоть в чем-нибудь подойти к разгадке? Возникла ли у него какая-нибудь новая мысль, могущая пролить немного света в потемки космической тайны?

Синицын хорошо знал проницательный ум Виктора, его огромные математические способности. И у него сильно развита черта, очень полезная для исследователя, черта, которой совсем нет у самого Синицына, — сила воображения. Синицын — практик, Муратов — теоретик.

Семнадцать часов работы (Синицын ни минуты не сомневался, что Виктор работал всю ночь) должны были что-то дать.

Нельзя медлить. Из Института космонавтики в любую минуту может прийти требование передать им все материалы. И нельзя будет отказать, никак нельзя. Синицын хорошо знал, что межпланетные трассы временно закрыты, звездолеты стоят на ракетодромах, ожидая, пока не будет очищено пространство возле Земли. А многочисленные экспедиции, находящиеся на Венере, на Марсе, на спутниках больших планет, на астероидах! Им закрыт путь к Земле. Все ждут!

Открыв дверь, Синицын в изумлении остановился на пороге.

Портьеры опущены, в комнате полумрак. Заложив руки за голову (знакомая поза!), на диване безмятежно спит Виктор!

Но изумление сразу же сменяется сильнейшим волнением. Неужели?!

И радость, безмерная радость, наполнила все существо Сергея. Он стремительно кинулся к столу, не сомневаясь, что найдет там что-то бесконечно важное, решающее! Разве мог Виктор заснуть, не найдя разгадки!

И действительность не обманула его ожиданий.

На небольшом листке бумаги, вырванном из блокнота, Синицын прочел:

«Сережка, кричи ура! Сегодня вечером получим фотоснимок твоего „объекта“. А завтра утром — второго. Орбита на экране. Любуйся! Вторую вычисляй сам. Что я тебе — верблюд? Устал, как собака! Спокойной ночи!

Виктор.
Так и быть, подскажу! Оба «объекта» имеют одну и ту же массу. Учти!»

2

Ведущие ученые Института космонавтики не были расположены терять время. Слово сразу было предоставлено Синицыну.

Он доложил коротко:

— Вокруг Земли, вероятно, очень давно, обращаются два искусственных спутника неземного происхождения. Оба одного размера, полые внутри. Форма продолговатая. В продольном сечении — эллипс, в поперечном — круг. Длина сорок метров. Но это может оказаться не совсем точным. Орбиты спиральные. Оба тела то приближаются к Земле, то удаляются от нее. Вывод, подтвержденный наблюдениями с помощью локатора, — скорости все время меняются. Среднее расстояние от центра Земли: первого спутника — двести восемнадцать тысяч километров, второго — сто восемьдесят шесть тысяч. Спутники, вероятно, металлические, но удельный вес материала определить нельзя: неизвестно, что находится внутри. Средняя скорость первого спутника — пять с половиной километров в секунду, второго — семь. Полученные данные дают все основания предполагать, что на обоих спутниках все еще работают какие-то двигатели, хотя их появление вблизи Земли надо отнести к 1927 году или раньше. При движении по спиральным орбитам по инерции они давно бы упали на Землю или на Луну. Орбиты вычислены известным математиком Виктором Муратовым и частично — мною. Положение обоих спутников на их орбитах точно отмечено на ноль часов сегодняшних суток и может быть легко вычислено для любого момента. Но увидеть их непосредственно в визуальный телескоп до сих пор не удалось, хотя диаметр — сорок метров — вполне достаточен для этого. Муратовым высказано предположение, что они абсолютно черные и потому невидимы, так как не отражают лучей Солнца. Мы сделали попытку получить фотографию в инфракрасных лучах. Ведь если они черные, то должны быть сильно нагреты солнечными лучами. Но изображения не получилось, несмотря на многочасовую выдержку. То же произошло с применением пластинок, чувствительных к ультрафиолетовым, а также рентгеновым лучам. Мне лично кажется, что спутники не абсолютно черные, а как раз наоборот — абсолютно белые. Здесь труднообъяснимая загадка. Вот все, что я могу доложить совету в данный момент. На нашей обсерватории работы по наблюдению за спутниками с помощью радиолокатора продолжаются.

— А фотографию в гамма-лучах вы не пытались получить? — спросил кто-то.

— Таких пластинок у нас не было, но мы их затребовали. Как только получим, сделаем и такую попытку.

— Мы не можем ждать и спокойно производить опыты, — сказал председатель научного совета Института космонавтики — профессор Генри Стоун. — Все звездолеты Земли бездействуют, все работы в космосе остановлены. Такое положение нетерпимо. Мы должны точно знать, и как можно скорее, что представляют собой эти тела. Основывать безопасность межпланетных сообщений на гипотезах и непроверенных данных невозможно. Если тела невидимы по какой бы то ни было причине, то нет уверенности в том, что орбиты вычислены правильно…

— И я, и Муратов уверены в этом, — вставил Синицын.

— Если тела невидимы, — повторил Стоун, мельком взглянув на Синицына,

— то остается одно — отправиться к ним и, так сказать, ощупать их руками. Прошу товарища Синицына не обижаться. Он сам доложил нам, что, по его мнению, спутники имеют работающие двигатели и что скорости все время меняются. Где гарантия, что орбиты не изменятся? Это может случиться в любой момент. Мы не знаем, кто и как управляет ими. Люди? Это маловероятно. Но не исключен электронный мозг. А его программа нам не известна. Споры и дискуссии отложим до более подходящего момента. Первый вопрос: можно ли полностью доверять полученным данным?

— Имя Муратова нам известно, — ответил молодой с виду, но в действительности шестидесятилетний профессор Метьюз. — Синицына мы тоже хорошо знаем. По-моему, можно считать, что орбиты спутников в настоящее время соответствуют их вычислениям. Скажите, — обратился он к Синицыну, — ваши траектории совпадают со всеми восемью ранее известными точками?

— Да, совпадают полностью. Радиолокатор три раза засек более далекого спутника и пять раз более близкого.

— А другие комбинации вы пробовали? Например, четыре и четыре?

— Пробовали все возможные сочетания. Кроме того, сегодня утром локатор вновь «поймал» близкого спутника. И его местонахождение совпало с вычисленным.

— Это достаточно убедительно.

— Каково мнение остальных? — спросил Стоун. Все десять присутствующих согласились с Метьюзом.

— Тогда ставлю второй вопрос: нужно ли посылать корабли на поиски этих спутников? И если да, то сколько — один, два или больше?

Совет высказался за посылку двух кораблей, к обоим спутникам одновременно.

— И, наконец, — сказал Стоун, — третий вопрос: является ли такая экспедиция безопасной?

Синицын встрепенулся. Стоун затронул вопрос, который они с Виктором обсуждали сегодня утром.

— Разрешите слово!

— Прошу вас, товарищ Синицын.

— Я хочу познакомить вас, — начал Сергей, — с мыслями, возникшими у меня и Виктора Муратова по вопросу о безопасности приближения к спутникам земных звездолетов. Мы имеем дело с двумя ракетами-разведчиками, посланными учеными другого мира для изучения нашей планеты на расстоянии. Несомненно, что оба спутника как-то передают информацию тем, кто их к нам послал. Все это, хотя и достаточно необычайно, но, в конце концов, естественно и нам понятно. Странно и даже таинственно другое. Сделано все, чтобы мы, люди Земли, как можно дольше не знали о существовании этих спутников. Спиральные орбиты, меняющиеся скорости, окраска, а может быть, и самый материал, делающий их невидимыми визуально, и, наконец, помехи, безусловно искусственные и преднамеренные, мешающие локации этих тел, особенно с близкого расстояния. Столько предосторожностей сразу не случайны, а намеренны. И самое интересное, все эти меры рассчитаны на технику, бывшую на Земле в первой половине двадцатого века, то есть тогда, когда спутники, надо думать, и появились возле Земли. Это говорит за то, что разведка не первая! Те, кто послал к нам непрошеных гостей, хорошо знают нашу планету, знают, что она населена разумными существами, знают уровень нашей науки и техники. Вернее, знали сто лет назад. Но возможно, что они знают и современную Землю. Недаром они так затруднили поиск и нахождение своих разведчиков. О чем все это говорит? Допустим, что мы сами послали бы таких разведчиков в соседнюю солнечную систему, к какой-нибудь планете этого солнца. Стали бы мы принимать меры к тому, чтобы обитатели этой планеты не заметили бы наших посланцев? Конечно, нет! Наоборот, мы сделали бы все от нас зависящее, чтобы их заметили, потому что мы рассматривали бы их как средство общения с разумом иного мира, как средство дать им знать о нашем существовании. Так и только так должны поступать разумные существа любого мира. Но мы видим совсем другую картину.

Не с целью начать общение с нами посланы эти разведчики. Цель другая. И мы, люди Земли, не должны знать этой цели. Вот над чем надо подумать.

Члены совета с большим вниманием выслушали Синицына.

— Выходит, — сказал после долгого молчания профессор Метьюз, — что мы встретились с тем, что всегда отрицалось в деле общения миров. Первая встреча с чужим разумом и… злые намерения!

— Нет, почему же? — Синицын с трудом заставил себя возразить. Они с Виктором пришли как раз к такому же выводу, что и Метьюз. — Не обязательно злые. Можно допустить даже, что намерения самые дружеские. Например, так: разведчики опасны, с ними надо быть очень осторожными… Ведь уровень развития, которому доступны такие эксперименты, исключает низкие побуждения! — воскликнул он, видя сомнение на лицах слушателей. — Они могут быть опасны для нас! Предосторожности, принятые теми, кто их послал, могут означать: «Внимание! Опасность!» А если они из антивещества? Это уже мое личное заключение, — упавшим голосом заметил Синицын.

— Вы от него откажетесь сию же минуту, — улыбнулся Стоун. — Вспомните случай с рейсовым звездолетом «Земля — Марс». Неизвестное тело коснулось борта корабля. Теперь мы знаем, — это был один из спутников. Коснулось, оставило вмятину, но никакой аннигиляции не произошло.

— Верно, я забыл об этом, — согласился Синицын.

— То, что мы сейчас слышали, — продолжал Стоун, — верно это или неверно, подтверждает обоснованность моего вопроса: является ли намеченная экспедиция безопасной? Я только что опроверг поспешную выдумку Синицына. Мы все хорошо понимаем, что побудило его срочно искать объяснение. Это делает честь его человеческим качествам. Теперь я хочу опровергнуть самого себя. Я недавно говорил, что присутствие на спутниках людей или вообще разумных существ сомнительно, маловероятно. Но я упустил из виду, что эти спутники находятся здесь уже сто лет, а может быть, и больше. Живые существа исключаются. Даже если обитатели того мира очень долголетние, все равно нет смысла запираться в тесном помещении на сто лет. Если есть управление, то оно или осуществляется со стороны, или это электронный мозг. Тогда, может быть, не следует рисковать? Может быть, просто уничтожить оба спутника — и дело с концом? Я склоняюсь к мнению, что злого намерения нет и не было. Но все равно свою роль для тех, кто их послал, эти спутники давно выполнили.

— Этого мы никак не можем знать, — возразил член совета Станислав Лещинский. — Если двигатели работают до сих пор, значит, они были рассчитаны на это время и, следовательно, еще нужны. Но не в том дело, нужны эти спутники тем, кто их послал, или не нужны. Уничтожить их мы имеем полное моральное право. Их хозяева с нами не считаются и нас не спрашивают. Они о нас даже не думают. Не могут же они не понимать, что невидимые тела по соседству с планетой, на которой техника дошла до межпланетных сообщений, представляют собой большую опасность. Мне кажется, что вопрос можно ставить только о том, нужны ли эти спутники нам самим. Нужно ли нам познакомиться с их конструкцией, двигателями, установленной на них аппаратурой? Если это желательно, надо не только найти их, но и проникнуть внутрь. Если нет, тогда уничтожить, не рискуя.

— Здесь вряд ли будут два мнения, — сказал Стоун. — Техника двух миров не может быть совершенно идентичной. Что-нибудь полезное обязательно найдется. Например, методы локационных помех, «невидимость», способ передачи информации через бездну пространства, разделяющую соседние системы. К тому же мы не знаем — соседние ли?

— Значит, и говорить не о чем. Нужно, и точка. — Лещинский решительно «отрубил» это слово, ударив ребром ладони по столу. — Но раз мы знаем, что возможна опасность, то не следует посылать два корабля к обоим спутникам, как мы решили. Пошлем один, сначала к первому, потом ко второму. И лететь на нем должны только добровольцы.

— Что вы хотите этим сказать? — удивился Стоун. — А как могут быть не добровольцы?

— Я говорю в том смысле, что участники экспедиции должны хорошо знать, что рискуют жизнью. Но вы правы, — улыбнулся Лещинский, — слово «добровольцы» — анахронизм.

— Желающих найдется больше, чем надо. Но это страшные слова: «рискуют жизнью»! — Стоун наклонился вперед и обвел взглядом членов совета. — Предлагаю каждому подумать и решить, стоит ли игра свеч?

Воцарилось молчание.

— Стоит! — первым произнес Метьюз.

— Стоит! — повторил Лещинский.

— Стоит!.. Стоит!..

— Тогда я прошу доверить мне руководство экспедицией, — сказал Стоун.

— И включить в нее меня и моего друга Муратова. По-моему, мы заслужили это право, — прибавил Синицын.

— Муратова здесь нет.

— Это не играет роли. Я говорю за него.

— С его согласия?

— Нет, мы с ним не говорили об этом. Но я ручаюсь…

— Хорошо. Значит, уже трое. Я думаю, что достаточно четырех-пяти человек.


— Весьма признателен, — Муратов подчеркнуто церемонно поклонился. — Ты очаровательно любезен. Но что, если у меня нет никакого желания отправляться в пространство?

— Пространство? — Синицын пожал плечами. — Это рядом с Землей. Ближе, чем до Луны.

— Предположим, что это даже на самой Земле…

— Ну и что же?

— Вот именно, ну и что же?

— А ну тебя! — Синицын возмущенно отвернулся от друга. — Что это за человек! Ему оказывают такое доверие, а он… Можешь отказаться! Вот, пожалуйста… — сердитым жестом он указал на столик, где стоял радио-фон.

— А мне не от чего отказываться. Я ни на что не соглашался. Какое мне дело? Сам зачислил меня в состав экспедиции, сам и отчисляй.

Синицын вскочил и кинулся к аппарату.

— Стой! — Муратов успел схватить друга и с силой бросил его обратно в кресло. — Шуток не понимаешь! Разве я пущу тебя одного, если существует опасность? Кто будет за тобой смотреть? Когда надо лететь? — спросил он деловым тоном.

— Через неделю.

— Так бы и говорил. Я успею закончить свою работу, уже раз прерванную из-за тебя. А почему такое промедление? Ведь задерживаются все звездолеты.

— Опасности больше нет. Местонахождение обоих спутников известно.

— А если они изменят орбиту?

— Это заметят вовремя. За ними непрерывно следят почти что все локаторы обсерваторий земного шара. Мы с тобой дали им хорошую основу для наблюдений.

— А здорово получилось, правда?

— Не хвастайся! Сам знаешь, что случайно напал на верную мысль.

— О, нет! Не случайно. Какая же случайность, если все естественные орбиты отпали одна за другой. Это логика.

— Или фантазия.

— Или фантазия, — согласился Муратов. — Этот фактор никогда не следует забывать. В науке фантазия необходима. Если бы ты обладал ею, то не пришлось бы кричать «караул!» и звать меня на помощь.

— Раскудахталась курица! — с досадой сказал Синицын. — Снесла яйцо и воображает, что Рим спасла.

— То гуси были. Но ты не ответил на мой вопрос. Почему такая задержка?

— Корабль надо оборудовать. Стоун устанавливает на нем, кажется, все приборы, существующие в технике наблюдений. Попробуй найти то, что невидимо, да еще в пространстве.

— Ага! Все-таки в пространстве. А ты говорил… Ну ладно, не буду придираться к словам. Да, задачка! Кстати, у меня есть кое-какие соображения по этому поводу. Вот, например… Пусть весь корпус спутника из немагнитного материала. Внутри, наверное, имеются металлические части…

— Магнитные? Предусмотрено. Будут и такие приборы.

— Знаю. Не мешай! — Муратов стал медленно ходить по комнате из угла в угол. — Пусть эти тела не поглощают лучей Солнца и не нагреваются ими. Двигатели у них есть? Есть! Значит, должно быть и какое-то тепло. Очень слабое, но должно быть. Значит, они покажутся, с близкого расстояния, на инфракрасном экране. Между прочим, твое мнение, что они абсолютно белые, не выдерживает критики. Погоди, не спорь! Потом! Мое предположение, что они абсолютно черные, тоже сомнительно. Но ведь я не спорю. Пойдем дальше. Можно уверенно сказать, что со спутников передается информация. Как? Скорее всего с помощью ультракоротких волн. Значит, передатчик можно запеленговать Это уже три! Тел без массы не существует. Массу спутников мы знаем, она достаточно солидна. С Земли будут следить за нашим кораблем и за спутниками. Нам сообщат, когда мы приблизимся к ним. Пусть мы их не увидим и не нащупаем никакими приборами. Две массы в пустом пространстве. Ведь практически оно пустое, правда?.. Сами сойдутся вплотную. Это четыре! Спутники и все, что на них находится, не могут быть совершенно прозрачны. Их можно увидеть просто глазами, как темное пятно на фоне звездного неба. Конечно, опять-таки с близкого расстояния. Это пять! Ну, вот теперь, пожалуйста, можешь спорить.

— Не собираюсь! — Синицын смеющимися глазами смотрел на приятеля. — Все верно. Но я вижу, что руководство экспедицией ошибочно доверено Стоуну. Следовало назначить тебя. Теперь ты погоди. Обижаться будешь потом. Итак, Виктором Муратовым найдено пять способов обнаружить спутники в пространстве. Я ведь тебя знаю: раз замолчал, значит, ничего больше не приходит в голову. А вот Стоуну пришло! Вздрогнул, голубчик! Гравитонный определитель массы — раз! Гамма-прожектор — два! Руки вверх! Ложись на обе лопатки!

Несколько секунд Муратов озадаченно смотрел на Синицына. Потом он наклонился к самому его лицу и сказал заговорщицким тоном:

— Значит, семь? Только семь и больше нет? Найденный спутник будем ощупывать. Руками. А не хочешь увидеть его? Глазами? Поверхность у него есть? Пусть невидимая, но есть? А если ее окрасить? Распылитель — восемь!

Лицо Синицына сразу стало серьезным.

— Этого, кажется, не предусмотрели, — сказал он. — Надо немедленно сообщить Стоуну. Молодец, Витька!

3

Достижения технической мысли поражают воображение людей только первое время, пока они еще новы и непривычны. Человек быстро приспосабливает свое сознание к новым условиям, и то, что совсем недавно казалось ему чудесным, становится обыденным.

Когда, в начале двадцатого века, появились аэропланы, когда человек впервые поднялся в воздух, казалось, что летать могут только избранные, что для этого нужны особая смелость, особые черты характера и физического здоровья. Но прошло сравнительно немного времени, и пользование воздушным транспортом вошло в обиход, перестало удивлять людей; в самолет стали садиться, как раньше — в наземный экипаж или поезд, без каких-либо эмоций.

То же произошло и с ракетами. Реактивные самолеты незаметно приучили людей к мысли, что летать можно и без крыльев. И когда ракеты вошли в строй пассажирского транспорта, не потребовалось много времени, чтобы привыкнуть к ним.

А от полета на ракете в атмосфере до такого же полета вне ее — один шаг. И этот шаг люди сделали, совсем уже незаметно. Период освоения космических трасс, полный романтики подвига, прошел очень быстро. И первый пассажирский рейс Земля — Луна был воспринят как нечто само собой разумеющееся и обыденное.

Сознание человечества просто и естественно перешло от земных масштабов к масштабам космическим.

Виктору Муратову до сих пор не приходилось покидать Землю. Как-то так случилось, что даже в годы обучения, сперва в школе, а затем в институте, он не принял участия ни в одном предусмотренном программой полете на Луну. Он не помнил, болел ли он тогда или была другая причина.

Но когда друг детства и юности зачислил его в состав экспедиции, отправлявшейся на поиски таинственных спутников Земли, Муратову даже в голову не пришло, что его ожидает что-то необычайное, выходящее из рамок обыденной жизни. Он отнесся к предстоявшему ему полету в пространство, как мог бы отнестись человек первой половины двадцатого века к предложению совершить путешествие на ледоколе в Арктику. Это было непривычно, но не заключало в себе ничего, что могло бы вызвать особое волнение. Сотни и тысячи таких же, как он, людей совершали гораздо более дальние перелеты в космосе. Ничего поражающего воображение здесь не было.

Условия жизни на звездолетах были хорошо всем знакомы со школьной скамьи. Тренировки на вибростендах и в антигравитационных камерах давно уже входили в программу физического воспитания школьников. Люди оканчивали учебный период своей жизни полностью подготовленными к любому космическому полету.

Мысли Муратова были заняты не полетом, а его целью. Чем больше думал он об этой цели, тем слабее становилась его уверенность в успехе экспедиции. Десятки возможных препятствий приходили ему в голову, и каждого из них было вполне достаточно, чтобы свести на нет все усилия. Он нисколько не сомневался, что спутники действительно являются разведчиками другого мира и что те, кто направил их к Земле, сделали все, чтобы обеспечить их неуязвимость. Удастся ли преодолеть трудности?

Сомнения Муратова разделялись всеми членами научного совета Института космонавтики.

И они оправдались.

Задача, вставшая перед экспедицией, оказалась гораздо сложнее, чем могли думать…

Как ни странно, но самый факт, что возле Земли обнаружены два искусственных спутника — порождение иного разума, иного мира, нисколько не поразил воображение не только ученых, но и широкой общественности. Люди давно привыкли к мысли, что рано или поздно будут получены прямые доказательства существования разума вне Земли. И когда это действительно случилось, никто не удивился. Реакция человечества выражалась одним словом: «Наконец-то!»

Предположение, что хозяева спутников могут оказаться не братьями, а врагами, решительно отвергалось подавляющим большинством. Это было чудовищно, нелепо, невозможно! Разум, способный послать разведчиков в чужую систему, способный создать таких разведчиков, не мог быть заражен чувствами вражды или ненависти к другому разуму.

«Но почему же тогда они так затруднили нам знакомство с этими спутниками?» — спрашивали сомневающиеся.

«Этого мы не знаем, — отвечали им. — Но узнаем потом. Не следует забывать, что спутники были посланы в эпоху, когда на нашей Земле существовали такие явления, как вражда народов и войны. Ведь все указывает на то, что Земля давно и хорошо знакома им. А зная людей того времени, они не хотели знакомить нас с техникой, могущей быть использованной во зло. Например, с атомной техникой, которой сто лет назад еще не было у нас».

Это звучало вполне правдоподобно.

Но в узком кругу работников космонавтики, в кругу тех, кто должен был во что бы то ни стало войти в непосредственный контакт с разведчиками, не могли пренебречь, пусть маловероятной, но возможной гипотезой «враждебности». Ее надо было учитывать, и ее учитывали.

Корабль был оборудован всеми способами защиты от любой опасности, которую могли только предвидеть.

И в назначенный день, памятный всем людям Земли, экспедиция началась.

Прошло сорок два часа. Звездолет «Герман Титов» — летающая лаборатория Института космонавтики, находился на параллельной орбите к ближайшему от Земли спутнику-разведчику, держась от него на незначительном расстоянии.

Наземные обсерватории, наверное уже в пятнадцатый раз, передавали, что координаты корабля и спутника совпадают, что оба они фиксируются локаторами в одной и той же точке и, следовательно, находятся на одной прямой, по «лучу зрения» локационной установки.

Но спутник никак не удавалось обнаружить.

Многочисленные приборы, расположенные на огромном стенде, занимавшем большую часть рабочего помещения корабля, упорно бездействовали. Только гравитонный определитель, или, как его чаще называли, гравиометр, показывал присутствие какой-то значительной массы в близлежащем пространстве, которое глазу казалось совершенно пустым.

Спутник, несомненно, находился где-то тут, совсем рядом.

К несчастью, показаний одного только гравиометра было недостаточно, для того чтобы подойти к невидимому телу. Необходимо было нащупать его другими приборами, которые показали бы не только массу, но и точное направление на нее, а также расстояние.

А этих данных все еще не было.

Спутник явно не изъявлял желания легко «даться в руки»…

Сначала все шло гладко. Командир «Титова», опытный астролетчик Юрий Вересов, уверенно вывел свой корабль на нужную траекторию и, пользуясь указаниями с Земли, «пристроился» к спутнику, что называется, вплотную. Тогда же поступило первое сообщение о совпадении координат. Казалось, что цель достигнута и остальное просто: пришвартоваться борт к борту и начать обследование «гостя».

Но так только показалось…

Медленно и осторожно приближался «Титов» к цели. Никто не знал, что ожидает людей в непосредственной близости к «чужеземцу», как встретит он земной звездолет, какие средства «защиты» установили на нем неведомые хозяева.

Было вполне возможно, что они решили ни при каких обстоятельствах не позволить людям Земли ознакомиться со своим разведчиком, не зря же были приняты столь многочисленные меры предосторожности.

В одном только можно было быть вполне уверенным: спутник не из антивещества!

— Он может взорваться, если мы подойдем к нему слишком близко, — предположил Стоун. — Не пора ли послать вперед робота?

— Пожалуй, рано, — ответил Синицын. — Надо подойти ближе.

— А кто может сказать, близко мы или далеко? — отозвался Вересов.

— Во-первых, об этом говорит гравиометр. Его показания еще не достигли вычисленной нами массы спутника. Значит, он еще далеко. А во-вторых, должны же проснуться другие приборы. Какая бы защита ни была установлена на спутнике, земные локаторы пробивают ее. Значит, и мы можем нащупать спутник, будь он хоть трижды невидим. Инфракрасный… — Синицын осекся на полуслове…

Стрелка гравиометра резко качнулась влево. И почти в тот же момент несколько наземных обсерваторий сразу сообщили, что спутник отделился на экранах локаторов, ушел вперед, увеличив скорость.

Невольно явилась мысль — случайно ли?

— Словно почуял нас, — сказал Муратов.

Вересов включил ускорение.

Примерно через час положение снова стало прежним. Стрелка гравиометра пошла вправо…

Муратов не отрывал глаза от окуляра телескопа. Ему было поручено визуальное наблюдение, но до сих пор он еще ничего не увидел. И вот ему показалось, что сплошная россыпь звезд, окружавшая звездолет со всех сторон, заслонилась в одном месте чем-то непрозрачным. Точно призрак чего-то большого и темного закрыл немерцающие точки светил, образовав черный провал в глубину космоса.

Но видение мелькнуло и пропало. Удалось ли, наконец, увидеть таинственный спутник, или это было обманом уставшего зрения?..

Муратов ничего не сказал товарищам о своем наблюдении. Это все равно не могло ничем помочь им.

Вересов снова начал осторожное приближение, руководствуясь только стрелкой гравиометра, которая медленно ползла вправо.

Неведомая масса приближалась.

Стоун уже протянул руку к кнопке. Легкое нажатие — и от корпуса «Титова» отделится маленькая, но мощная ракета космического робота-разведчика. Направляемая портативным гравиометром, она устремится к соседней массе, чтобы плотно прижаться к ней, посылая на борт корабля сигналы своих чутких приборов, способных услышать «неслышимое» и увидеть «невидимое».

Что-то мелькнуло на инфракрасном экране…

И… снова резкий рывок стрелки влево. Минута ожидания — и голос с Земли сообщил: спутник опять отделился, затормозил, отстал!

Это уже походило на сознательное действие.

Вересов включил тормозные двигатели.

— Так может продолжаться до бесконечности, — сказал он как бы про себя, но достаточно громко.

На этот раз Синицыну удалось заметить отрывистый сигнал радиопеленгатора. На сверхультракоротких волнах прошла передача. Она не могла иметь земное происхождение. Все коротковолновые станции Земли молчали в эти часы, выполняя просьбу Института космонавтики. Источник сигнала явно имел связь со спутником.

Было ли это излучением его собственного передатчика или, наоборот, его приемник принял сообщение со стороны, осталось неизвестным.

— Может быть, эхо передачи, которую мы только что приняли? — высказал предположение Стоун. — Например, от Луны.

— Совершенно в другом диапазоне, — ответил Синицын. — Эхо от Луны могло прийти гораздо раньше, но не в этот момент. Она слишком близко.

На этот раз прошло свыше двух часов, пока удалось снова приблизиться к спутнику.

И в третий раз все повторилось сначала.

А затем в четвертый… в пятый… в шестой…

Спутник «метался». Он то увеличивал, то уменьшал скорость, как только «Титов» приближался к нему на какое-то, видимо, вполне определенное расстояние. Предугадать эти маневры было совершенно невозможно, в них не было никакой последовательности. Иногда спутник уходил несколько раз подряд, потом неожиданно тормозил. И снова уходил вперед. Трудно было отделаться от впечатления, что это не механизм, а живое существо, стремящееся скрыться, уйти от беспокоящей его погони.

Так прошло сорок два часа.

Ни участники экспедиции, ни ученые, наблюдавшие с Земли за ходом операции, уже не сомневались, что спутником управляет чья-то сознательная воля. «Кто-то» или «что-то» заметило «Титова», разгадало его намерения, и желание воспрепятствовать встрече становилось очевидным.

Кто же управлял им? И откуда осуществлялось это управление? С самого спутника или… Но мысль, что управлять могли с другой планеты, находящейся вне Солнечной системы, казалась слишком фантастичной.

— Электронный мозг, — утверждал Стоун. — И он находится на спутнике,

— Только не на спутнике, — возражал Муратов. — В этом случае не нужны радиосигналы.

— Они могут поступать от одного спутника к другому. Ведь их два.

— Им не о чем «говорить», если на них нет разумных существ. Управление идет с Луны, или… с Земли.

— С Земли?

— А разве это невозможно? — вопросом на вопрос отвечал Виктор.

И действительно, такое предположение, выглядевшее на первый взгляд довольно странным, имело реальное основание. Если обитатели соседнего мира (соседнего ли?) давно знакомы с Землей, а этот факт казался уже несомненным, то разве не могли они, тайно от людей, посетить нашу планету и оставить на ней, в хорошо укрытом месте, свой электронный мозг? В эпоху, когда не существовало еще «Службы космоса» и никто не следил за прилегающим к Земле пространством, чужой звездолет, при желании его хозяев, мог посетить планету и улететь с нее никем не замеченным. Муратов был прав. И еще легче было посетить Луну, на которую тогда еще не ступала нога человека. Да и теперь тайны спутника Земли разгаданы еще не полностью, поверхность Луны исследована не вся.

— Если существует этот электронный мозг, — сказал Вересов, — и в него заложена программа не допускать приближения земных предметов, то мы его, то есть спутник, никогда не догоним.

— Похоже на то, — уныло согласился Стоун.

Погоня настойчиво продолжалась, но надежда на успех давно уже была потеряна.

Спутник не мог «устать». Если заключенной в нем энергии хватило на сто или даже больше предыдущих лет, то не было никаких оснований ожидать, что она истощится именно сейчас. Устать могли сами люди.

Никто не мог предполагать, что экспедиция так затянется. На борту не было второго пилота. Водители-автоматы были бессильны в условиях непрерывного изменения режима полета, им невозможно было дать программу действий.

И после двух с половиной суток преследования «Титов» вернулся на Землю.

Усталые, раздраженные полной неудачей, вышли из него Стоун, Муратов, Синицын и Вересов.

— Думать, думать, думать! — сказал Стоун. — Неразрешимых задач не существует. Выход должен быть, и мы его найдем!

4

Прошло несколько дней.

Юрий Вересов снова занял свое место у пульта управления. Экипаж его звездолета составляли те же три человека.

Но на этот раз «Герман Титов» был не один. Вместе с ним вылетали еще два корабля из технической эскадрильи Института космонавтики — «Валентина Терешкова» и «Андриан Николаев». Все звездолеты этой эскадрильи носили имена первых космонавтов Земли.

Начиналась вторая экспедиция, с той же целью, но с другими методами, найденными в тиши кабинетов.

Спутники вели себя спокойно все эти дни. Ближайший из них «успокоился», как только «Титов» прекратил погоню и взял курс к Земле. Виток за витком, по своим спиральным орбитам, оба разведчика невозмутимо кружились возле Земли, изредка меняя скорости в соответствии с расстоянием и законами физики и еще реже — по собственной инициативе.

Локационные установки следили за ними без всякого труда. Сигналы на экранах были странно слабы, но не пропадали. Наблюдения велись круглые сутки.

По просьбе Института космонавтики один из звездолетов, возвращавшийся на Землю с Венеры, подлетел близко к более далекому спутнику, чтобы проверить, как он поведет себя. Разведчик номер два подпустил корабль почти вплотную и, так же как и первый, ушел от него, увеличив скорость.

Оба спутника вели себя совершенно одинаково.

Сопоставление результатов этого опыта с тем, что наблюдалось во время первой экспедиции «Титова», привело к появлению новой теории, почти противоположной первой. Синицын и Стоун, независимо друг от друга, пришли к выводу, что спутниками никто не управляет, вернее, не управляют люди, живыеразумные существа. Приборы-автоматы реагируют на приближение посторонней массы и дают сигнал двигателям, которые так же автоматически включаются, направляя спутник вперед или назад, причем направление это случайно. Никакой разумности в действиях спутников нет.

— Точно так же, — заметил Стоун, — эти приборы реагируют на приближений спутников, к Земле или Луне. Этим можно объяснить спиральность орбит. И вполне естественно, что они чувствуют массу Земли или Луны на значительно большем расстоянии, чем массу «Титова».

Такой взгляд как будто объяснял все. Он имел такое же право на существование, как и любой другой, поскольку истина оставалась неизвестной. Но был один факт, который вносил существенное основание сомневаться в правильности всей гипотезы. Это был сигнал радиопеленгатора, замеченный Синицыным при втором подходе «Титова» к спутнику. Правда, сигнал этот был единственным и ни разу больше не повторился. И если бы не лента самопишущего прибора, неоспоримо доказывающая, что сигнал действительно был, Синицына могли бы заподозрить в ошибке.

— Ничего не доказывает, — упрямо стоял на своем Генри Стоун. — Сигнал поступил от одного спутника к другому. Это просто означало: «Внимание!» Предупреждение, вполне доступное кибернетическим установкам.

На очередном заседании научного совета Муратов внес конкретное предложение.

— Мы имеем, — сказал он, — два исходных пункта для дальнейших действий. Первый — спутники ощущают приближение к ним посторонней массы, причем чувствительность установленных на них приборов невелика. Второй — наличие радиопередач. Оба эти обстоятельства можно использовать для получения информации. Как? Это я сейчас скажу. Начну со второго пункта. Если товарищ Стоун прав и спутники предупреждают друг друга об опасности, то они должны будут сделать это вторично, когда мы снова приблизимся к одному из них. Я обращаю ваше особое внимание на то, что сигнал пеленгатора появился только при втором подходе «Титова», а не при первом, что было бы более логично. Почему же это так случилось? Разве мог кибернетический автомат «прозевать» первое наше приближение? Что он, спал, что ли? Я вижу одно объяснение этого более чем странного факта. Так могло произойти исключительно только тогда, когда этот сигнал был послан не автоматом, а живым существом. Но в этом случае он послан не со спутника, а извне. Вижу, что некоторые из вас хотят что-то возразить. Погодите немного, я докончу свою мысль, и тогда… Я предлагаю раз и навсегда установить, откуда пришел сигнал. Сделать это можно с помощью пеленгации. Разумеется, имея дело с передатчиком, расположенным в пространстве, нам недостаточно обычных двух линий, нужны три. Значит, надо послать три корабля, которые зафиксировали бы один и тот же сигнал. Кстати, единственная линия, которую мы уже имеем, по моим расчетам, не проходила через точку, где в тот момент находился второй спутник. Теперь перейдем к первому исходному пункту. Мы убедились, что спутники подпускают звездолет очень близко к себе и только тогда уходят от него. Повторяю еще раз: это доказывает небольшую чувствительность их приборов. Так не будем же беспокоить их такой крупной массой, как звездолет. Подойдем к спутнику на безопасное расстояние, а остальное поручим людям, одетым в скафандры. Можно с уверенностью сказать, что эти приборы не почувствуют приближение такой малой массы, как человек.

— Какую роль вы предназначаете этим людям? — спросил Метьюз.

— Обследовать спутник, выяснить, из чего он сделан, почему невидим, и, наконец, попытаться проникнуть внутрь.

— Вы считаете, что такая попытка может удасться?

— Не очень верю в это.

— И вы думаете, что приближение к спутнику вплотную безопасно?

— Вот уж на это, — Муратов пожал плечами, — ничего не могу ответить. Очень возможно, что опасно. Если мне доверят, я попытаюсь это сделать.

— Вы сами?

— Ну конечно. Я не стал бы предлагать то, к чему не готов сам.

— Из того, что вы нам сказали, можно сделать вывод: лично вы уверены, что спутниками управляют люди, в смысле «разумные существа», — сказал Синицын, который на официальном заседании, в присутствии многочисленных ученых и корреспондентов печати, не счел возможным обращаться к своему другу на ты. — Тогда чем вы объясняете, что спутник, которого мы преследовали на «Титове», менял направление полета столь беспорядочным образом? Почему он сразу не ушел от нас на большое расстояние? Ведь мы убедились, что он может лететь быстрее «Титова». Зачем он ожидал нашего приближения и только тогда уходил? Разве это не более похоже на реакцию бездумного механизма? Если мы имели дело с разумным существом, получается что-то вроде игры в кошки-мышки.

— Я мог бы ответить на это тем, что люди, управляющие спутником, не хотели, чтобы мы заподозрили их существование. Тогда кажущаяся неразумность действий простая маскировка. Но я отвечу иначе. На спутнике установлен прибор, который включает двигатель при приближении посторонней массы. Вперед или назад — безразлично. К нему приближаются, он уходит. Но ведь приблизиться могли и сами хозяева спутника. Вот здесь, по-моему, и таится причина странного факта, что сигнал поступил только при нашем втором подходе. Это был приказ — продолжать уклоняться от встречи. Если бы подходил звездолет «хозяев», сигнала бы не было и спутник остался бы на месте. Ну, а все остальное объясняется по-вашему: реакция бездумного механизма, — усмехнувшись едва заметно, закончил Муратов.

— Где же находятся эти самые «хозяева»?

— Для того чтобы это узнать, я и предлагаю произвести пеленгацию. Но мне хотелось бы, чтобы меня правильно поняли. Я не утверждаю категорически, что сигнал дан живым существом. В данном случае «хозяином» мог быть и электронный мозг. Просто мне кажется, что где-то близко, сравнительно, конечно, находится «живой хозяин».

— Для наших целей это, в конце концов, безразлично, электронный или живой, — сказал Стоун. — Предложение товарища Муратова — исследовать спутник людьми — выглядит заманчивым. Так же, как и он, я готов сделать это. Разумеется, мы сначала пошлем робота.

После непродолжительной дискуссии, касавшейся преимущественно технических деталей, оба предложения Муратова были приняты.

Когда обсуждался вопрос, какие именно приборы для пеленгации в столь необычных условиях надо установить на трех кораблях, сама собой появилась еще одна идея. Никто даже не заметил, кому первому пришла она в голову, настолько идея была проста и естественна. Поскольку длина волны, на которой был передан сигнал спутнику, точно известна и нет оснований думать, что эту волну могут заменить при втором или третьем случае, то нельзя ли помешать передаче и этим заставить спутник «не услышать ее», остаться на месте? Техническое осуществление радиопомехи не представляло собой никакой трудности.

— Итак, — подытожил Стоун в конце заседания, — наш план сводится к следующему. Окружаем спутник тремя кораблями. «Титов», так же как и в первый раз, будет приближаться к нему до тех пор, пока не появится сигнал. После того как пеленгация будет осуществлена, посылаем робота-разведчика, и если его приближение к спутнику пройдет благополучно, вслед за ним отправятся двое людей. Если же спутник уйдет и в этом случае, — делаем перерыв на несколько дней. В третьей экспедиции применяем радиопомехи. В крайнем случае, если все усилия окажутся бесплодными, уничтожаем оба спутника, послав к ним ракету, заряженную антигазом.

Все повторилось в точности.

Когда Вересов, так же медленно и осторожно, как и в первый раз, подвел «Титова» близко к невидимому спутнику, стрелка гравиометра начала движение вправо, показывая присутствие его массы. Как и несколько дней назад, дойдя до того же самого деления шкалы, она, словно в нерешительности, остановилась и… резко упала влево. Наземная станция подтвердила — спутник стремительно ушел вперед!

Он вел себя так же, и это давало надежду на успех задуманного плана.

— Начинайте второй подход! — приказал Стоун.

Муратов должен был признаться самому себе, что волнуется. Согласно его теории, радиосигнала надо ожидать именно при втором подходе. Если он появится при третьем или четвертом, придется сознаться в своей ошибке. Ничего позорного в этом нет, но все же это будет очень неприятно. Виктор предчувствовал иронический взгляд Сергея и морщился.

Прошел час, и стрелка гравиометра ожила. Снова где-то близко летел загадочный разведчик чужого мира.

Волновался не один Муратов. Тщательно скрывая это друг от друга, волновались все. Незаметно для людей в их сознании появилось что-то вроде чувства шовинизма. Неужели могучая техника Земли не в силах преодолеть упорство чужой техники, не желавшей открывать свои секреты? Неужели люди бессильны заставить ее это сделать?

Хотя и было решено уничтожить оба спутника в случае повторной неудачи, каждый, про себя, не верил, что это действительно будет сделано. Нет! Надо искать и искать! До тех пор, пока не будет одержана полная победа!

«Мы хотим узнать, что они собой представляют, — значит, мы должны добиться этого!»

Эти слова, никем еще не произнесенные, владели мыслями всех, кто так или иначе соприкоснулся с космической тайной.

«Титов» приближался к спутнику, вернее, к тому месту, где он должен находиться, еще медленнее, чем раньше. Было необходимо выдерживать равномерную скорость, которую потом, при обработке данных пеленгации, придется учесть, чтобы не ошибиться на десятки километров. Ведь источник передачи мог оказаться очень и очень далеко. Малейшая неточность, и три линии-направления сойдутся совсем не там, где находится передатчик.

На кораблях экспедиции были установлены очень точные аппараты. Даже если передача идет с расстояния орбиты Марса, то и в этом, по общему убеждению крайнем, случае нужное место будет определено в пределах не более одного кубического километра.

Стоун, Синицын и Муратов не спускали глаз со шкал гравиометра и пеленгатора, расположенных на пульте управления близко друг к другу. И все трое одновременно заметили долгожданный сигнал.

— Есть! — воскликнул Стоун.

Муратов облегченно вздохнул. Догадка верна! Сигнал пришел в тот же самый момент, что и прошлый раз. И сразу же спутник затормозил и отстал. Опять-таки, как в прошлый раз.

— Его действия однообразны, это плюс в нашу пользу, — заметил Стоун.

— Лишнее доказательство, что там не живое существо, а электронный мозг, — сказал Синицын.

«Вот упрямец!» — подумал Муратов.

Теперь, когда первая цель экспедиции была достигнута, не нужно было соблюдать «тишину». Заработало радио. Со вспомогательных звездолетов сообщили, что и у них сигнал был принят и зафиксирован.

— Возвращайтесь на Землю, — приказал Стоун. — А мы приступим ко второму пункту нашего плана.

— Желаем удачи! — ответили оттуда. «Титов» уменьшил скорость, поджидая отставший спутник, и вскоре оба снова летели рядом.

— Держитесь на пределе показаний гравиометра, — сказал Стоун. — Чтобы стрелка не стояла на нуле — и только.

Вересов молча кивнул.

— А достаточно ли этого будет? — спросил Синицын. — Найдет ли робот свою цель?

— Найдет, — уверенно ответил Стоун. — Никаких других масс в этом направлении нет.

Двигатели «Титова» смолкли. Теперь оба тела двигались по инерции с одинаковой скоростью. Но спутник мог в любую минуту изменить режим своего полета, медлить было нельзя.

Стоун нажал кнопку.

На обзорном экране появился силуэт робота — удлиненная сигара с короткими отростками щупальцев. Позади ее тянулся длинный шлейф белого пламени.

Несколько секунд робот висел в пространстве рядом со звездолетом, словно не зная, куда ему направиться. Потом начал отдаляться все быстрей и быстрей.

— Почуял! — сказал Вересов.

— А он не ударится о поверхность спутника? — спросил Муратов, не знакомый с устройством космических роботов.

— Нет, он затормозит у самой цели. Белое пламя дюз превратилось в точку.

— Далеко! — заметил Стоун.

Голубоватым светом вспыхнул экран на пульте, заработала телевизионная камера робота.

И Муратов снова увидел то, что мелькнуло перед его глазами в окуляре телескопа несколько дней назад, во время первой экспедиции.

Неясное темное пятно закрыло блестящую россыпь звезд. Призрачный контур огромного яйца (видимо, робот находился совсем рядом со спутником), точно черный провал в бездну космоса, колебался, дрожал, вибрировал. По экрану часто-часто мелькали полосы, временами покрывавшие весь экран сплошной сеткой. Но характерного треска помех не было слышно.

— Спутник мешает телевизионной передаче, — сказал Стоун. — Но как и чем?

И вдруг… нестерпимо яркое белое пламя вспыхнуло на том месте, где только что виднелась крохотная точка огня из дюз робота. Ослепительный свет с обзорного экрана залил всю рубку управления «Титова», и люди невольно закрыли лица руками, боясь ослепнуть.

— «Титов»!.. «Титов»!.. Что случилось?.. Что случилось?.. Отвечайте!.. — зазвучал из динамика тревожный голос с Земли.

Вспышка была так сильна, что ее увидели в блеске дня на безоблачном небе.

— Еще не знаем, — машинально ответил Стоун, осторожно раскрывая глаза, перед которыми в бешеном хороводе кружились разноцветные пятна. — Звездолет цел. Похоже, что уничтожен робот, а может быть, и сам спутник.

— Спутник на месте.

— Значит, один робот.

После чудовищного света помещение казалось погруженным во мрак. Они ничего не видели — ни пульта, ни друг друга. Только яркие плафоны на потолке смутно различались как желтые пятна.

— Не открывайте глаз, товарищи, — посоветовал Стоун. — Дайте им отдых.

Но сам он не последовал своему же совету. Нетерпеливое желание узнать, что же случилось с роботом, заставляло его напряженно всматриваться в то место, где находился экран телевизора.

Через несколько минут зрение восстановилось почти полностью.

— Мы были на волосок от слепоты, — сказал Синицын.

Экран погас — это означало, что телекамера робота не действует.

— Хорошо, что послали робота вперед, а не сразу человека, — сказал Стоун. — Видимо, к этому спутнику нельзя приближаться. Придется его уничтожить.

— Попробуйте! — каким-то странным тоном произнес Вересов,

— Что вы хотите этим сказать?

— А вы разве не поняли? Произошла аннигиляция.

— Спутник не из антивещества. Это установлено точно.

— И все же произошла аннигиляция, уничтожившая наш робот. Они окружили своего разведчика облаком антигаза.

— Почему же не произошло аннигиляции при встрече этого спутника со звездолетом «Земля — Марс» в конце прошлого века?

Вересов пожал плечами.

— Этого я не знаю, — сказал он, — но в том, что случилось сейчас, невозможно сомневаться.

— Я согласен с Юрием, — сказал Муратов. — Возможно, что облако антигаза не всегда окружает спутник. Да и облако ли это? Может быть, он выбросил что-то навстречу роботу. Может быть, именно радиосигнал включил защитную установку.

Стоун вторично нажал кнопку управления роботом. Если он цел, то должен вернуться к кораблю.

Но робот не вернулся. И никакими приборами не удалось обнаружить его присутствие. Ракета-разведчик исчезла бесследно.

— Идем на посадку, — решил Стоун.

— И попробуем осуществить третий вариант нашего плана, — прибавил Синицын.

— Да, конечно. Но потребуется тщательная подготовка.

5

Третья экспедиция не состоялась в намеченный день. Она вообще не могла больше состояться.

Спутники исчезли.

Сначала было замечено их удаление от Земли. Впервые, достигнув апогея своей орбиты, они не изменили скорости. Спираль развертывалась все шире и шире. И настал момент, когда и без того слабый сигнал на экранах локаторов окончательно «погас».

Что послужило причиной их ухода? Явилось ли это следствием охоты за спутником земных звездолетов или выполнялась ранее намеченная программа?.

Была высказана догадка, что спутники не все время вращались вокруг Земли, а делали это периодически. Этим можно было объяснить, что они не были обнаружены гораздо раньше. А может быть, они удалились на свою базу для зарядки энергией.

Как бы то ни было, но разведчики чужого мира временно, а возможно, и навсегда покинули небо Земли.

Но если их хозяева хотели «замести следы», то было уже поздно. В руках людей находилась надежная нить, которая должна была привести их к самому центру тайны спутников.

Этой нитью были результаты пеленгации. На этот раз разум Земли восторжествовал над разумом неизвестного мира.

Обработка записей пеленгаторных установок трех кораблей указала точный адрес, откуда поступил радиосигнал или куда он был направлен со спутника, что тоже было возможно.

Этим адресом было: Луна, район кратера Тихо.

Вот где находился загадочный «руководитель» разведчиков! Вот откуда получали они приказы своих хозяев или опять-таки куда направляли сами полученную информацию.

Что же находилось там? Электронный мозг, как думали все, или живые представители иного человечества, как думал один только Муратов.

Это должно было выясниться в ближайшее время.

Исследование извечного спутника Земли проводилось уже давно и систематически. Но все же огромные Пространства дикой лунной поверхности ни разу никем не посещались. Но как раз район кратера Тихо был хорошо уже известен. Именно там размещалась одна из лунных баз, строилась стартовая площадка для звездолетов, помещалась астрономическая обсерватория. Этот район был обжитым.

Получилось, что долгие годы люди Земли жили и работали в непосредственной близости к установкам, привезенным с другой планеты, по соседству с базой, построенной другим человечеством. Жили и даже не подозревали, что стоит только «протянуть руку» — и откроются заманчивые тайны чужого мира.

Почему же эти тайны до сих пор не попались на глаза? Скорее всего потому, что они находились под лунной почвой, упрятанные в глубину горного массива кратера. Это вполне соответствовало «стилю» тех, кто послал к Земле обоих разведчиков. Они сделали все, чтобы люди не могли нащупать их посланцев; естественно, что и свою базу они тщательно скрыли.

Но раз местонахождение этой базы стало известно, найти ее было вопросом времени и, возможно, терпения и настойчивости.

Общественное любопытство было возбуждено до крайности. Институт космонавтики был буквально засыпан бесчисленными письмами и радиограммами, содержащими одно требование — немедленно послать специальную экспедицию и найти базу.

Но и без этих писем руководители космической службы не собирались медлить. Надо было ковать железо, пока оно горячо. Если оба спутника ушли потому, что были обнаружены, то и сама база могла прекратить свое существование по той же причине. Как это могло произойти? Гадать было бесполезно: уровня техники неизвестной планеты никто не мог знать.

Подготовка шла полным ходом.

И, совсем уже неожиданно, мир облетела еще одна сенсационная новость, Опять прозвучали по всей Земле имена двух скромных рядовых ученых, которые один раз уже заставили всех говорить о себе, Синицыну и Муратову пришла в голову простая как будто, но оказавшаяся очень ценной мысль: проверить, куда же ведет спираль, по которой удалились от Земли оба спутника-разведчика?

Что эта мысль пришла именно им, было легко объяснимо. Оба близко соприкоснулись с тайной спутников, естественно, что их мысли все время вращались вокруг этой тайны. Они не могли думать ни о чем другом.

Результат вычислений привел к сенсации. Если спутники не изменили своей траектории, если они продолжали удаляться по одной и той же спирали, то на их пути оказывалась Луна!

Больше того, — спиральная линия полета обоих спутников упиралась в кратер Тихо!

Это можно было легко предвидеть, но, почему-то никто не подумал о такой возможности.

Значит, спутники не удалились из Солнечной системы, не ушли туда, откуда их прислали, — на неведомую родину. Они просто вернулись на свою базу, И находятся теперь именно там.

Опуститься на Луну не замеченными малочисленной колонией людей, составлявших персонал научной станции кратера Тихо, было совсем не трудно, поскольку оба тела были невидимы глазу.

Значит, если удастся найти базу, то в руки людей попадет не только «руководящий центр», но и оба спутника, казавшиеся потерянными навсегда.

Это заставило торопиться еще больше. Счастливый случай нельзя было упускать. В любую минуту спутники могли снова отправиться в полет вокруг Земли, где, как уже убедились люди, «достать» их будет куда труднее.

Если гипотеза периодического появления спутников возле Земли верна, то они могли провести на своей базе очень долгое время, а если они отправились туда только для зарядки, то это время могло оказаться совсем кратким.

Ученые обрадовались, получив неожиданную и заманчивую возможность «поймать» спутники, но эта же самая возможность внесла и дополнительные трудности в подготовку экспедиции. Судьба робота-разведчика служила грозным предостережением. Ее нельзя было забывать. В полете или на базе, но спутники могли одинаково «защищаться» от попыток приблизиться К ним.

В самом срочном порядке на заводах кибернетических машин конструировались и создавались специальные роботы, могущие выдержать атаку антивеществ. Изготовлялись защитные костюмы для людей. Громоздкие установки для создания вихревых магнитных полей старались уменьшить до предела возможного. Эта групповая защита считалась наиболее надежной. Вся Земля участвовала в подготовке экспедиции, которая обещала стать самой знаменательной в истории человечества. Ведь дело шло о первом соприкосновении с иным разумом!

— Значит, ты твердо решил не участвовать? — спросил Синицын.

— Не вижу, какую пользу я могу принести в экспедиции, — ответил Муратов.

— Такую же, как и все остальные, я, например. А разве на «Титове» ты делал что-нибудь особенное?

— Вот именно что нет.

— Мы с тобой тесно связаны с этой тайной, — пытался переубедить друга Синицын. — Мы нашли спутники, мы вычислили их орбиту, мы, наконец, раскрыли загадку их ухода. Вполне естественно, что именно мы и должны принимать участие до конца.

— Не убедительно. Одно дело вычисления, это моя область, и совсем другое — поиски. Здесь нужны не математики, а ученые…

— И инженеры.

— Да, но другого профиля.

— Значит, ты хочешь, чтобы я отправился на Луну без тебя? Но ведь это еще опаснее, чем экспедиция на «Титове», — Синицын пустил в ход последний козырь. — Там мы можем найти твоих «хозяев». Разве тебе не интересно их увидеть?

— Увижу, как все другие люди. Вы привезете их на Землю. Если они захотят, конечно, — прибавил Муратов. Он сидел в кресле, устремив задумчивый взгляд в потолок. — Знаешь, Сережа, я что-то перестал верить в их пребывание на Луне. Что им там делать? Без воздуха, без воды, замурованные в недра лунной горы! И так годами!

— Почему же ты так настойчиво защищал эту гипотезу?

— Вот именно, почему? Сам этого не знаю. Мне казалось… Да и теперь все еще кажется, — вырвалось у него. — Никак не могу представить себе, что информация, которую собирали спутники, передавалась в соседнюю планетную систему. Такое исполинское расстояние! Зачем это? Кому это может быть нужно? А если они сами сидят на Луне, сидят десятилетиями? Это еще более непонятно. Все наши теории кажутся мне зыбкими, туманными, лишенными смысла. Здесь что-то другое, а не сбор информации о нашей Земле. Что-то такое, чего мы даже не подозреваем. И, пусть я буду анахроничен, — недоброе. Да, недоброе! Ты помнишь историю шестидесятых годов прошлого века? Тогда запускались в небо спутники-шпионы… Представь себе, что мы все ошиблись, что спутники не собирали никакой информации, что они предназначены не для научных целей. Ведь тогда гораздо легче понять причины тщательной маскировки этих спутников. Не правда ли?

— Хорошо, допустим, — ответил Синицын. — Но тогда окончательно бессмысленно их вращение вокруг Земли целый век, а может быть, и больше.

— Что значит век? Это для нас, для людей, век — целая жизнь. А с точки зрения истории человечества — это не так уж много. Вы, астрономы, не знаете ни одной планетной системы, на которой могла бы возникнуть разумная жизнь у близких к Солнцу звезд. Так ведь? Вот именно! Значит, хозяева спутников обитают очень далеко. Путь от них к нам, может быть, требует многих лет. А на самой их планете проходят века. Вот и рассуждай. Они прилетали к нам столетия назад. И, улетая, оставили возле Земли «что-то». Вероятно, это «что-то» должно ожидать их вторичного прилета. Зачем? Этого мы не знаем.

— Противоречишь сам себе, — сказал Синицын. — То уверен в их присутствии возле Земли, то «столетия назад».

— А если и то и другое? — Муратов наклонился вперед и пристально посмотрел в глаза друга. — А если они запустили спутники во время своего прилета к нам столетия назад, а затем непрерывно, понимаешь, непрерывно наблюдают за ними, сменяя на Луне персонал своей базы? Разве не могут эти спутники быть очень важными для них? Может быть, это звено большого, тщательно продуманного плана?

— Направленного против человечества Земли?

— Видишь! Сам сделал логический вывод.

— Ты мастер подводить собеседника к своим же выводам. Но от этого они не становятся истиной. Ох, Витя, запутался ты, как я вижу. Ну можно ли себе представить, чтобы человечество одной планеты создавало заговоры против человечества другой? Это лишено всякого смысла. Извини меня, но ты несешь чушь.

— Пусть так. Но советую вам быть очень осторожными, когда вы найдете эту базу.

— Значит, окончательно…

— Да. Я не полечу с вами. Мне предложили принять участие в более интересном деле.

— Не секрет, в каком?

— Какой же секрет. Ты слышал о проекте Жана Легерье?

— Это полет по Солнечной системе на астероиде?

— На Гермесе.

— И ты хочешь лететь на нем?

— До этого полета еще далеко. Легерье предлагает изменить орбиту Гермеса, чтобы астероид пролетел всю Солнечную систему, от Меркурия до Плутона. И тогда опустив на него большой звездолет, можно без всякой затраты энергии облететь все планеты.

— При чем же здесь ты, не астроном?

— Нужно так рассчитать будущую орбиту, чтобы она прошла возле каждой планеты во время одного и того же рейса. Это очень сложная задача. И еще сложнее заставить Гермес перейти на эту орбиту с помощью реактивных сил. Вот тут-то я и могу помочь Легерье как инженер и как математик. А лететь с ним я не собираюсь.

— Желаю удачи! — По тону друга Муратов понял, что он обижен и огорчен. — Занимайся Гермесом, раз это более интересно для тебя.

— Чудак ты, Сережа! Ну зачем я вам нужен?

— Да нисколько не нужен. — Синицын изобразил на лице полное недоумение. — Просто я хотел закончить это дело вместе. А в экспедиции… любой другой будет даже полезнее.

Муратов рассмеялся.

— Актер из тебя, Сережа, как из меня балерина. Брось! Я тоже огорчен, но, право же, не могу терять время. И скажу тебе по секрету: мне не понравилось летать в космос. Не по мне это занятие.

— Ну и не надо! Сиди на Земле. Это спокойнее и… безопаснее.

Муратов нахмурился.

— Это уже зло и несправедливо, Сережа.

— Ну ладно, прости! Я, конечно, этого не думаю. Что же поделаешь, раз ты такой упрямый. А вот я, хотя и не принесу особой пользы, но никак не смогу отказаться. Эти спутники занимают все мои мысли.

— Понимаю тебя. Когда вы вылетаете?

— Послезавтра.

— Так скоро?

— Подготовка закончена.

— Тогда повторю твои слова, но с другим чувством:

«Желаю удачи!»

И через шесть месяцев, в той же самой комнате Синицын и Муратов встретились снова…

Экспедиция вернулась ни с чем!

Все усилия найти таинственное убежище, где скрылись оба спутника-разведчика, не увенчались успехом. Ничто не указывало, что в недрах крутых отрогов кратера Тихо прячется база чужого мира. Ни прослушивание горных пород, ни зондирование их ультразвуком, ни просвечивание, ни простое сверление скал — ничто не обнаружило никаких пустот. Казалось, ничья рука никогда не тревожила извечный покой кратера.

Поиски велись и за его пределами. За шесть месяцев участники экспедиции, с помощью все более мощных технических средств (один за другим, с Земли было отправлено пять звездолетов с оборудованием), обследовали лунную поверхность в радиусе пятисот километров от центра кратера.

Все было напрасно! Если база действительно существовала, то была замаскирована исключительно тщательно…

— Ты помнишь мои слова, что я не полетел с вами потому, что не хотел терять время? — спросил Муратов.

— Помню. Ты хочешь сказать…

— Вот именно. Я был абсолютно уверен, что вы не найдете эту базу. Иначе я обязательно отправился бы с вами.

— Но почему ты был так уверен?

— Потому, что меры предосторожности, примененные к спутникам, убедили меня в том, что их хозяева имеют очень серьезные причины скрывать от людей Земли свои намерения.

6

Прошло два года.

Спутники-разведчики больше не появлялись возле Земли. Но можно было предполагать, что они сменили систему своей «защиты» и стали невидимы не только Для визуальных, как раньше, но и для радиотелескопов. Если это действительно было так, то они стали во много раз опаснее.

Звездолеты покидали Землю с большой осторожностью. Развивать скорость разрешалось только за орбитой Луны.

Поиски таинственной базы не прекращались, но по-прежнему были безрезультатными. И постепенно в широких массах появилось и окрепло убеждение, что никакой базы на Луне нет и никогда не было.

Спутники, рассуждали эти люди, не укрывались в районе кратера Тихо, а ушли совсем, быть может, за пределы Солнечной системы. Встретив на своем спиральном пути Луну, они обошли ее и полетели дальше. Сигнал, запеленгованный тремя кораблями, можно объяснить излучением с самого спутника, не имевшим никакого смысла и не являвшимся радиопередачей. Ультракороткие волны мог испускать неведомый двигатель разведчика, никто ведь не знает его конструкции и принципа работы. И «совершенно случайно» линии пеленгации сошлись у кратера Тихо. Точно так же они могли сойтись и в любом другом месте. А то, что эти линии сошлись в той же точке, где, по вычислениям Муратова и Синицына, закончились траектории обоих спутников… что ж! Бывают и не такие случайности!

Спасительное слово «совпадение» действовало успокаивающе на общественное мнение.

Большинство населения земного шара скоро перестало думать о спутниках. Эпоха была бурной. Освобожденная от вековых пут, мировая мысль штурмовала тайны природы с невиданной настойчивостью и энергией. Ошеломляющие открытия следовали одно за другим. Власть человека над природой росла «на глазах».

Но в среде работников космонавтики не могли забыть и не забывали о разведчиках чужого мира. Нераскрытая тайна продолжала угрожающе висеть над безопасностью межпланетных путей. Случай со звездолетом «Земля — Марс» в конце прошлого века тревожил руководителей «Службы космоса». Нельзя было успокаивать себя тем, что спутники уклоняются от встречи с земными кораблями. В тот раз один из них не уклонился, а столкнулся со звездолетом. Это могло повториться в любой момент.

Если раньше обходились локационными установками, чтобы своевременно заметить встречный метеорит, то теперь обязательной принадлежностью штурманских рубок звездолетов стали гравиометры. Ведь какую бы защиту ни применили хозяева разведчиков, их массу невозможно было уничтожить или сделать «невидимой».

Работы в космосе шли своим порядком, но астролетчики повседневно ощущали столь неожиданно возникшее неудобство. Раскрыть тайну было настоятельно необходимо, но ученые не видели путей к этому.

Находятся ли еще спутники в Солнечной системе или нет?

Этот основной и главнейший вопрос оставался без ответа.

Персоналы научных станций Луны, и в особенности станции кратера Тихо, непрерывно наблюдали за прилежащим пространством. Круглосуточно велась радиовахта. Если спутники все-таки укрылись на лунной базе, то рано или поздно они должны были снова отправиться в полет вокруг Земли. А это, скорей всего, могло произойти после получения ими соответствующего сигнала. Этот сигнал надо было перехватить во что бы то ни стало.

Но время шло, а все было спокойно. Ни сами спутники, ни радиосигналы, адресованные им или идущие от них, не появлялись.

Члены научного совета Института космонавтики придерживались мнения, что причиной является очередной перерыв в работе разведчиков, случайно совпавший по времени с экспедицией на «Титове». Такие перерывы, несомненно, были и раньше. Периодическое появление спутников возле Земли хорошо объясняло странный факт, что они не были обнаружены гораздо раньше.

Но какова длительность таких перерывов? Этого никто не мог знать. Предстояло, возможно долгие годы, принимать меры против неизвестной, а может быть и несуществующей опасности. И единственным радикальным средством было найти базу.

Стремительно развивающаяся техника предоставляла все новые и новые возможности для поисков. Их немедленно использовали, но все было тщетно. По-прежнему недра кольцевого хребта кратера Тихо и соседних с ним кратеров казались нетронутыми никогда и никем.

Но, несмотря на систематические неудачи, убеждение, что база все же существует, крепко держалось среди ученых. Неоднократно проверенные вычисления Муратова и Синицына неопровержимо приводили к выводу, что траектории обоих спутников по мере приближения их к Луне сближались, а возле точки пространства, где в тот момент находился кратер Тихо, сошлись!

Этого никак не могло быть, если бы спутники обогнули Луну и ушли дальше.

Поверить в подобное «случайное совпадение» мог кто угодно, но не математик, не астроном, не физик.

И поиски, настойчивые и упорные, продолжались.

Виктор Муратов знал обо всем этом только из редких бесед с Синицыным по радиофону. Он целиком погрузился в захватившую его работу и оба эти года не занимался ничем другим. Математический расчет проекта Жана Легерье был трудоемким делом. Мысли о спутниках и их тайнах приходили к нему изредка, после разговоров с Сергеем. Свою гипотезу о пребывании на Луне живых представителей иного человечества Виктор давно уже считал несостоятельной. Слишком много соображений говорило против нее, а Муратов никогда не был упрям.

Проект Легерье уже перестал быть проектом. Он был одобрен и вступил в фазу практической реализации. Расчеты показали его осуществимость и целесообразность. Затраты энергии, необходимые для изменения орбиты Гермеса, были во много раз меньшими, чем потребовалось бы для такого же путешествия по Солнечной системе на звездолете, не говоря уже о том, что производить астрономические наблюдения с астероида можно было в значительно большем объеме, чем с корабля. На Гермесе свободно расположится целая обсерватория.

Через несколько месяцев Гермес, сравнительно небольшой астероид полутора километров в диаметре, должен был, в очередной раз, пройти возле Земли на расстоянии всего пятисот семидесяти трех тысяч километров, и этот момент решено было использовать, чтобы начать невиданное еще путешествие французского ученого.

По плану Легерье, принятому Институтом космонавтики, на астероид должен был быть опущен специально предназначенный для астрономических работ искусственный спутник Земли, построенный и выведенный на орбиту двадцать лет тому назад. Этот спутник во многих отношениях уже устарел, но для целей Легерье подходил как нельзя более. На нем было все, что надо, и его следовало только немного переоборудовать, чтобы группа астрономов могла без лишений совершить на нем многолетний полет.

К этой работе уже приступили. Нельзя было терять времени. Именно сейчас планеты Солнечной системы находились в очень удобном положении, и новая орбита Гермеса пройдет возле каждой из них за время одного оборота. Следующего такого расположения пришлось бы ожидать длительное время.

Одновременно с космической обсерваторией на Гермес отправится эскадрилья мощных звездолетов со всеми необходимыми установками для перевода астероида со старой орбиты на новую.

Так как именно Муратов произвел все расчеты, ему и было предложено взять на себя руководство этой работой, ответственной и требующей исключительной точности.

Предложение было почетным, и Виктор не счел себя вправе отказаться.

— Против воли я становлюсь космонавтом, — пошутил он, встретившись с Синицыным. — И в этом значительная доля твоей вины.

— При чем здесь я? — удивился Сергей.

— Как при чем? Ты же впервые вытащил меня в космос. Если бы не мое участие в экспедиции на «Титове», я не был бы так «знаменит» и никому не пришло бы в голову поручать мне расчеты для Легерье.

Синицын рассмеялся.

— Такую вину, — сказал он, — я охотно возьму на себя. Надолго ты улетаешь?

— Нет, недели на две. Закончив работу, наша эскадрилья вернется на Землю. Можно было бы вернуться и скорее, чем через две недели, но придется подождать на Гермесе несколько суток, чтобы убедиться в том, что траектория полета астероида изменена правильно.

— Рискованная экспедиция, — задумчиво сказал Синицын. — Я говорю, конечно, не о тебе, а о Легерье и его спутниках. На таком длительном пути могут встретиться всевозможные случайности, которые невозможно предусмотреть заранее. Столь близкое приближение к Юпитеру, Сатурну и другим гигантским планетам…

— Ты не веришь моим расчетам?

— А ты сам совершенно в них уверен?

— Я — да. Опасен не Юпитер, не Сатурн. Опасны, да и то теоретически, астероиды между Марсом и Юпитером. Нельзя поручиться, что даже сейчас они все известны астрономам. А влияние тех, которые еще неизвестны, я, естественно, не мог учесть при расчетах.

— Вот видишь!

— Ничего не вижу. Пока что любой космический полет сопряжен с риском. Легерье и его шесть товарищей идут на этот риск. Для страховки мы оставим на Гермесе один из наших звездолетов. И кроме того, останутся все установки, с помощью которых мы изменим орбиту Гермеса. Их можно пустить в работу в любой момент и исправить курс, если что-либо непредвиденное его изменит.

— Значит, там должен будет остаться и кто-нибудь из технического персонала твоей эскадрильи?

— Моей? — улыбнулся Муратов. — Что за выражение, Сережа!

— Я сказал в смысле «руководимой тобой».

— То-то! Инженер Уильям Вестон согласился остаться на Гермесе на все годы полета.

— Бедный! Здорово ему будет скучно.

— Он астроном-любитель. Так что не очень страшно. Ну, как, теперь ты успокоился?

— Да, видимо, все обдумано основательно.

— И сам бы был не прочь принять участие? Синицын пожал плечами.

— Какой астроном не мечтает наблюдать планеты Солнечной системы с близкого расстояния! — ответил он со вздохом.

— Так попросись.

— Легерье получил сотни таких просьб. И вынужден был всем отказать. Вместимость спутника-обсерватории ограничена. А вне его на Гермесе негде обосноваться. Так что остается только завидовать семи счастливцам.

Наступил день отлета.

Проводить корабли вспомогательной эскадрильи, улетающие с пиренейского ракетодрома, собрались многие сотни людей. Хотя космические полеты давно уже стали привычны и не возбуждали особого любопытства, слишком необычна была цель экспедиции, возглавляемой Виктором Муратовым. Пусть Гермес и небольшой астероид, но люди впервые в истории собирались изменить по своей воле орбиту небесного тела, заставить его сойти с извечного пути, предначертанного природой, лететь туда, куда нужно для целей земной науки.

Дерзкий замысел Легерье был преддверием близкого уже времени, когда человек властной рукой вмешается в космический порядок Солнечной системы, порядок, во многих отношениях не удовлетворяющий людей Земли. Успешное выполнение задачи Муратова будет началом новой эры в истории человечества

— эры переделки не только своей планеты, но и всего окружающего ее пространства, началом грандиозной работы, конец которой скрывался в туманной дали веков.

История знает много таких событий, событий, знаменующих собой первое проникновение в неведомое. Экспедиция Колумба, отплытие кораблей Магеллана, первая попытка проникнуть к Северному полюсу, полет Юрия Гагарина, первая экспедиция на Луну, а затем и на все планеты. И каждый из этих дней, дней старта, золотыми буквами вписан в историю.

Экспедиция Муратова сама по себе не представляла ничего выдающегося — люди много раз посещали другие небесные тела. Ее историческое значение заключалось именно в том, что это было началом, первым камнем фундамента, исполинской работы по перестройке «Большого Дома» людей Земли — Солнечной системы.

И не удивительно, что эта экспедиция находилась в центре внимания всего населения земного шара.

Самого Муратова провожали только двое — Сергей и Марина. Со своей младшей сестрой Виктор не виделся около года, и ее приезд на Пиренейский полуостров был для него приятной неожиданностью.

Марина передала брату пожелания успеха от всех родных, которые сами не смогли проводить его.

— Отец просил, — сказала она, — чтобы ты не забыл захватить образцы горных пород Гермеса для его коллекции.

— Как же я могу забыть об этом, — улыбнулся Виктор.

Старший Муратов был известным геологом. Еще в дни юности, в эпоху первых полетов человека на планеты Солнечной системы, он начал собирать коллекцию минералов других миров, и сейчас эта своеобразная коллекция была чуть ли не лучшей в мире, служа украшением геологического музея в Ленинграде.

— Мне бы очень хотелось лететь с тобой, — сказала Марина, с интересом всматриваясь в огромные силуэты кораблей эскадрильи, тускло блестевшие под лучами низкого уже Солнца в центре гигантского ракетодрома. — Ведь подумать только, что я ни разу не была в космосе.

— Как так? А Луна?

— Ну! — Девушка пренебрежительно усмехнулась. — Луна! Это не космос.

— Видал? — Синицын от души рассмеялся. — Полет на Луну она не считает космическим. Скоро дойдет до того, что космосом станут называть только пространство за пределами нашей системы.

— А где сам Легерье? — спросила Марина.

— Его давно нет на Земле, — ответил Виктор. Семеро участников полета на Гермеседве недели тому назад отправились на Луну, чтобы оттуда перебраться на спутник-обсерваторию и уже на нем совершить перелет на астероид, когда он подойдет к Земле.

Гермес был уже близко. Наступали последние дни существования Гермеса как небесного тела, чуждого Земле и ее обитателям. Отныне он превратится в летающую обсерваторию, космический филиал астрономического института, движущийся в пространство по желанию людей, грандиозный по размерам звездолет. Над полем прозвучал низкий протяжный гудок.

— Время! — сказал Муратов. — До свидания! Если бы ты, — обратился он к сестре, — раньше сказала о своем желании, я взял бы тебя с собой.

— Это я так! — Марина поцеловала брата. — Сейчас у меня все равно нет времени.

— Я хорошо помню твои слова, что тебе не нравится летать в космосе, — сказал Синицын, в свою очередь прощаясь с другом. — Интересно, что ты скажешь по возвращении.

— Будь уверен, что скажу то же самое.

— Сомневаюсь. Космос затягивает.

Второй гудок призывно пронесся над ракетодромом.

— Он должен вернуться через две недели, — сказала Марина, пристально всматриваясь в небо, где уже ничего не было видно. — Я буду очень беспокоиться все это время. Да и не только я, — прибавила она, имея в виду своих родителей, сестер и братьев. — Все же такие полеты опасны.

— Ну, какая же опасность, — ответил Синицын. — Звездолеты надежны. Идем, Мариночка! А то на лайнер опоздаем.

Она еще раз взглянула в ясную даль неба, словно надеясь увидеть далекие уже корабли эскадрильи.

— Нужно время, и немалое, — сказала она, — чтобы люди привыкли относиться к звездолетам так, как относятся к самолетам. А ведь было время, и совсем не так давно, когда и самолеты казались опасными.

— Конечно! Так всегда бывает. А потом появится что-нибудь новое, не известное нам сейчас, и тогда люди станут говорить о звездолетах, как ты говоришь о самолетах. Ну, и так далее, — закончил Сергей.

7

Ходить было трудно. Сильно намагниченные подошвы ботинок плотно прилипали к металлическому полу, и для того чтобы сделать шаг, приходилось применять значительное мускульное усилие. Но и это не создавало устойчивости. Почти полное отсутствие веса давало себя чувствовать. Словно на палубе судна в сильную бурю, люди качались на ходу, принимая самые причудливые положения. Но и немыслимый на Земле наклон тела не приводил к падению — падать было некуда. Гермес притягивал к себе с ничтожной силой. Легкое усилие — и человек выпрямлялся, чтобы через секунду начать новое «падение». И так без конца.

Подобная ходьба утомляла больше, чем самые длительные пешеходные прогулки на Земле.

А если сбросить обувь, человек мог летать. Ничего не стоило подняться к самой верхней точке сферического купола в помещении обсерватории. Для этого нужно было только слегка оттолкнуться от пола. А спуск, под действием силы тяжести, происходил так невыносимо медленно, что Виктор Муратов, из любопытства испробовавший однажды такой «полет», не испытывал никакого желания повторить его. Беспомощно висеть в воздухе, не имея ни малейшей возможности что-либо изменить, было очень неприятно.

Виктору вообще не нравилось пребывание на Гермесе. Он с нетерпением ожидал старта в обратный путь. С удивлением наблюдал он, с каким интересом и даже энтузиазмом воспринимали все окружающее его спутники, и не понимал их. Космос не оказывал на него никакого «притягивающего» действия, как это было с другими. Картины звездного неба казались ему однообразными и скучными, невесомость — тягостной, условия быта — раздражающими. Он с улыбкой вспоминал предсказание Сергея. Старый друг ошибался. Ни на какой космос он, Виктор, не променяет родную Землю.

Еще четверо суток этой пытки, и он будет дома!

Шли последние контрольные наблюдения. Уже более ста часов Гермес летел по новой орбите, постепенно приближаясь к Венере. А затем он обогнет Меркурии и начнет долгий, на годы, полет в глубь Солнечной системы, к ее окраинам, к самой отдаленной из планет — Плутону.

Изменение траектории полета астероида прошло в полном соответствии с расчетами. Виктор гордился этим. С Земли было получено множество поздравительных радиограмм. Вся планета радовалась достигнутому успеху.

Да, сделано большое и нужное дело! Но ведь оно сделано. Значит, можно со спокойной совестью покинуть неуютный космос, вернуться на Землю, взяться за новую, не менее нужную и интересную работу. На родине тысячи дел!

Муратова нисколько не беспокоили результаты последних вычислений, производимых на этот раз самим Жаном Легерье. Все правильно! Астероид летит так, как это было рассчитано еще на Земле. Достигнув Юпитера, он повернет, повинуясь могучей силе притяжения гиганта Солнечной системы, к Сатурну, а тот, в свою очередь, изменит траекторию, направив ее к Урану. И так далее. Планеты будут передавать астероид-обсерваторию друг другу, как эстафету. Нет никакой необходимости в повторных проверках. Вспомогательная эскадрилья могла бы еще вчера вылететь на родину. Но, мучимый нетерпением, Муратов хорошо понимал, что осторожность Легерье обоснованна и необходима. В сравнении с исполинским расстоянием, которое предстояло пролететь Гермесу, уже проделанный путь — ничтожен. Четыре проверки, по четырем данным наблюдений, произведенные четырьмя математиками независимо друг от друга, — это уже полная гарантия!

Но завтра… впрочем, какое же завтра, когда нет ни дня, ни ночи, ни восхода, ни захода Солнца… через восемнадцать часов все будет кончено. Легерье скажет долгожданные слова: «Все в порядке» — и Муратов будет свободен.

Ни за что на свете он не задержится здесь ни на одну минуту!

Если бы Виктор мог знать сейчас, что задержится в этом, неприятном ему, месте на целых трое суток!

Необъяснимое, чудовищно неправдоподобное событие было совсем, совсем близко!

Но будущее скрыто от человека законом причинности.

Держась за многочисленные стенные ремни, всеми силами удерживая тело в вертикальном положении, Муратов медленно шел в кают-компанию спутника. Это старинное название, взятое из лексикона давно исчезнувшего военно-морского флота, прочно держалось у космолетчиков, и казалось Муратову нелепым. Какие каюты, когда все помещения, примыкающие к центральному павильону, представляли собой обыкновенные комнаты. Правда, у них были прозрачные потолки, но этого не было на морских кораблях. В каютах должны быть иллюминаторы, а здесь никаких окон вообще не было.

При этой мысли Виктор невольно посмотрел вверх и, конечно, ничего не увидел, кроме полукруглого потолка. Коридоры не имели прозрачных стенок.

Он усмехнулся своей рассеянности. За две недели почти можно было бы уже привыкнуть.

Часы, идущие по-земному, показывали восемь вечера по московскому времени. Было время ужина. В столовой («Ну, пусть будет кают-компания», — подумал он) его, Виктора, наверное, уже ждут. Одна минута девятого. Он знал по опыту, что Легерье и его шесть товарищей решительно во всем были пунктуальны.

Семь членов экспедиции, инженер Вестон и человек восемь из состава вспомогательной эскадрильи «сидели» у круглого стола. На Гермесе все же существовала какая-то сила тяжести и были стулья. Можно было принять сидячее положение, но, чтобы удержаться на стуле и не взлететь при неосторожном движении, приходилось прикрепляться ремнем к сиденью.

Муратов извинился за опоздание и занял свое место.

Кают-компания была расположена с краю огромного дискообразного корпуса искусственного спутника. Потолок и наружная стена были прозрачны. Над головой раскинулось матово-черное небо с бесчисленными звездами. Среди них ослепительно сияло Солнце. Его лучи заливали внутренность каюты, но тепла не ощущалось. Пластмассовое «стекло» не пропускало инфракрасные лучи.

За бортом — панорама Гермеса. Мрачные, какого-то неопределенно-бурого цвета, бесформенные скалы. Безжизненный, тоску наводящий пейзаж!

Космическая обсерватория, бывший искусственный спутник Земли, стояла на дне неглубокой котловины. Со всех сторон ее окружали постепенно поднимающиеся гранитные стены. Горизонт ограничивался кругом около трехсот метров в диаметре. А так как сам спутник имел поперечник в сто метров, глазам открывался ничтожно малый «внешний мир».

Муратов вздрогнул при мысли, что восемь человек долгие годы не увидят ничего, кроме этой безрадостной картины. Какую все поглощающую любовь надо иметь к своей науке, чтобы добровольно обречь себя на такое испытание!

Нет, сам он не был бы способен на такой подвиг!

Выбор места для обсерватории был не случаен. Именно такой рельеф местности лучше всего соответствовал целям защиты. Метеоритная опасность, существующая даже для небольших звездолетов, была в тысячи раз более грозной для Гермеса, огромная масса которого притягивала к себе блуждающие в пространстве обломки. Тем более, что предстояло пересечь пояс астероидов между Марсом и Юпитером — самое опасное место на межпланетных трассах.

В скалах, кольцом окружая обсерваторию, были вмонтированы мощные установки. Какую бы скорость ни имел метеорит, магнитное поле заставит его уклониться в сторону от единственного обитаемого места на астероиде. Потому и возможно было существование сравнительно тонких прозрачных стенок и огромного купола, под которым располагались телескопы и другие многочисленные астрономические приборы и инструменты. Если же встречный метеорит окажется не железным, а каменным, то его отклонит в сторону вихревое антигравитонное поле, дополняющее магнитное.

Астрономы могли работать спокойно.

После ужина Муратов задержался в кают-компании, беседуя с Вестоном. В этот вечер он решил не возвращаться на свой звездолет, а переночевать на спутнике, благо в этом странном мире без тяжести можно было спать на чем угодно, как на мягчайшем тюфяке. Четыре стула, крепкий ремень, чтобы не проснуться под потолком, и постель готова. Намагниченные металлические ножки стульев, прилипающие к полу, гарантировали неподвижность ложа.

Было десять часов, когда Муратов, перед тем как лечь спать, зашел в каюту Легерье.

Он любил беседовать с умным, энциклопедически образованным начальником экспедиции. Казалось, не существовало вопроса, в котором французский ученый не чувствовал бы себя как рыба в воде. С ним можно было говорить обо всем.

Таким и должен быть настоящий астроном. Ведь астрономия — наука всеобъемлющая. Она затрагивает все области человеческого знания, от медицины до философии.

Легерье ложился поздно, и Муратов не боялся, что явится не вовремя.

«Командир Гермеса», как прозвали Легерье с чьей-то легкой руки, стоял у стены и внимательно рассматривал один из приборов, расположенных на большом, во всю стену, щите. Он обернулся при входе Муратова.

— Посмотрите! — сказал он, снова поворачиваясь к прибору. — Стрелка гравиометра не стоит на нуле. Никак не пойму, что это может значить.

Муратов подошел ближе.

С гравиометрами он познакомился во время экспедиции на «Титове». Но прибор в каюте Легерье имел уже мало общего с теми. Два года — огромный срок для техники. Знакомыми оставались только шкала и стрелка.

Муратов вгляделся.

— Мне кажется, — сказал он, — что стрелка не только не стоит на нуле, как вы сказали, но и движется. Очень медленно, но движется.

— Да, да, вы правы, — в голосе Легерье чувствовалось беспокойство. — Это очень странно. Прибор показывает наличие какой-то массы недалеко от нас. Но что это может быть?

— Встречный метеорит… — нерешительно предположил Муратов.

Он тут же мысленно выругал сам себя. Что за наивная реплика! Не мог же Легерье не подумать о такой возможности.

Вместо ответа астроном молча указал на экран локатора. Ровная черная линия не имела никаких неровностей или выступов. Радиолучи, непрерывно ощупывающие пространство вокруг астероида, не встречали препятствий.

— Испортился…

Легерье нажал на одну из бесчисленных кнопок. Засветился маленький экран, и на нем появилась внутренность каюты, занимаемой Александром Макаровым — заместителем начальника экспедиции.

— Саша! — сказал Легерье. — Посмотри на гравиометр.

Было видно, как Макаров подошел к щиту, точно такому же, какой был здесь. Раздалось удивленное восклицание.

— А теперь обрати внимание на локационный экран.

— Да, вижу! Макаров обернулся.

— Что ты на это скажешь? — спросил Легерье.

— Очень странно, даже слишком. А у тебя то же самое?

— Конечно! Я подумал было, что гравиометр в моей каюте испортился. Но не могли же испортиться оба сразу.

— В чем же дело?

— Зайди ко мне.

— Иду!

Легерье и Муратов не спускали глаз со стрелки. Она двигалась, теперь в этом невозможно было сомневаться. Что-то, не отражающее лучей локаторов, приближалось к Гермесу. Это не мог быть небольшой обломок, настолько малый, что его не «видели» мощные локационные установки. В этом случае его не заметил бы и гравиометр. Загадочное тело имело довольно значительную массу.

— Все ближе и ближе! — прошептал Легерье. — И что самое удивительное

— оно летит очень медленно.

Раздался тихий гудок радиофона.

Легерье даже не обернулся.

Гудок повторился. Муратов подошел к аппарату.

Дежурный на командном пункте флагманского корабля эскадрильи взволнованным голосом доложил о странном «поведении» гравиометра.

— Со всех наших кораблей сообщают то же самое, — сказал он.

— Знаю, — ответил Муратов. — Продолжайте вести наблюдения.

Вошедший Макаров молча подошел к Легерье. Они напряженно всматривались в гравиометр. Стрелка уже далеко отошла от нуля и продолжала медленно, крайне медленно, но неуклонно ползти дальше.

Линия на экране локатора по-прежнему оставалась невозмутимо ровной. Легерье топнул ногой.

— Да что же это такое, наконец? — раздраженно сказал он. — Общую тревогу!

Макаров нажал на красную кнопку в центре щита. Муратов знал, что в этот момент во всех помещениях спутника-обсерватории раздался дробный звонок, извещая об опасности.

Не прошло и двух минут, как в каюте начальника собрались все бывшие на борту спутника.

Не нужно было никаких пояснений. Эти люди хорошо понимали язык приборов.

Наступило тревожное, полное скрытого напряжения молчание.

Неизвестная опасность — самое неприятное испытание для психики. Самый храбрый человек невольно поддается смутному чувству страха. Что предпринять, если неизвестно, от чего надо защищаться?

И вдруг в памяти Муратова всплыло воспоминание. Он мысленно увидел напряженные лица Вересова и Стоуна, с глазами, устремленными на тот же гравиометр. И ему показалось, что он понял, что происходит.

— А не тот ли это загадочный спутник-разведчик, за которым охотились на «Титове» два года назад? — сказал он.

Легерье резко обернулся.

— Так далеко от Земли?

— Никто же не знает, куда они исчезли.

— Но ведь радиолокаторы в то время нащупывали эти спутники?

— Это было тогда. Существует предположение, что они каким-то образом сменили систему своей «защиты».

— Возможно, что вы правы, — сказал Легерье. — Увидим!

Если Муратов угадал, то стрелка гравиометра должна была скоро прекратить движение вправо. Спутники-разведчики не могли подойти к такой большой массе, как Гермес, слишком близко. Астероид полутора километров в диаметре — это не маленький звездолет!

Догадка была настолько правдоподобной, что все сразу успокоились. Двое астрономов, получив разрешение Легерье (на обсерватории была объявлена тревога, и никто не имел права действовать самостоятельно), ушли, чтобы попытаться увидеть приближающееся тело в большой телескоп. Макаров вернулся к себе в каюту, чтобы вести параллельное наблюдение по своим приборам.

Но спокойствие продолжалось недолго. Прошло пять, потом десять минут, а стрелка все продолжала ползти вправо, угрожающе приближаясь к крайней точке, означающей соприкосновение двух масс — Гермеса и неизвестного тела. Близилось столкновение. До красной черточки на шкале оставалось совсем немного.

— Оно летит прямо на нас, — взволнованно сказал Легерье.

Усовершенствованный гравиометр давал возможность определять не только массу, но и направление ее движения и расстояние.

Локационный экран по-прежнему не показывал ничего. А, судя по гравиометру, приближающееся тело было весьма крупным.

Муратову казалось, что прибор показывает уже гораздо большую массу, чем тогда, на «Титове».

Слова Легерье подтвердили, что это было так.

— Масса неизвестного тела, — сказал астроном, — во много раз превышает массу разведчиков.

Еще несколько томительных минут, и не осталось никаких сомнений — что-то летело прямо на обсерваторию.

8

Легерье бросился к щиту.

Одно движение его руки — и на всем спутнике тяжелые герметические двери опустились в свои пазы, отрезав всякий доступ из одного помещения в другое. Обсерватория разделилась на изолированные друг от друга отсеки.

Теперь можно было надеяться, что катастрофа не приведет к общей гибели.

Куда же обрушится страшный удар столкновения космических тел?

Люди замерли в ожидании…

В эти секунды Муратов почему-то подумал не о себе и не о находившихся, с ним людях, а о кораблях своей эскадрильи. Они стояли сравнительно близко за гребнем гранитной воронки, окружающей обсерваторию. Догадались ли там сделать то, что только что сделал здесь Легерье?

Отдать приказ по радиофону было уже поздно.

«Впрочем, — подумал Виктор, — если тело ударит по звездолету, от корабля ничего не останется. Масса этого тела слишком велика. Никакие отсеки не спасут людей».

А стрелка гравиометра продолжала неумолимое приближение к красной черте, означающее катастрофу. Защитные, антигравитонные и магнитные, поля были совершенно бесполезны. Они слишком слабы, чтобы воздействовать на такую громадину. Смерть, случайная и нелепая, вплотную подошла к людям, и они не в силах были предотвратить ее.

— Смотрите! — сказал Легерье, протянув руку к гравиометру.

Это было более чем странно, необъяснимо, то, что они увидели.

Стрелка еще более замедлила свое движение. Вопреки законам тяготения, она не ускорила его, а именно замедлила, и двигалась теперь едва заметно.

И вдруг… остановилась совсем, замерла неподвижно в каком-нибудь миллиметре от черты.

Это означало, что неизвестное тело прекратило падение и повисло неподвижно над Гермесом на расстоянии, самое большее, ста метров от его поверхности.

Шумный вздох облегчения вырвался одновременно из груди всех, находившихся в каюте.

Спасены! Опасность, только что казавшаяся непредотвратимой, непонятно как миновала.

— Это мог сделать только управляемый корабль, — сказал Легерье.

— Каковы же тогда его размеры! — изумленно воскликнул Муратов.

Сомневаться было невозможно. Все, что было непонятно в поведении неведомого тела, становилось вполне понятным, если это космический корабль с мощными двигателями.

Но откуда он мог взяться? Земля не сообщала о полете какого-либо корабля в этом районе. Любой звездолет давно дал бы свои позывные, если бы его командиру понадобилось по той или иной причине опуститься на астероид. Его давно бы заметили локаторы. И, самое главное, ни один из существующих космических кораблей не имел таких огромных размеров и не обладал «способностью» полностью поглощать радиоизлучение.

Неведомый звездолет, судя по его массе, был гигантом, но сквозь прозрачный потолок каюты ничего не было видно, кроме звезд.

— Он остановился немного в стороне, — сказал Легерье, и его голос заметно дрожал от волнения. — Но сомнений нет. Это звездолет, но не наш!

Он еще говорил, когда стрелка гравиометра снова дрогнула и быстро пошла влево.

Космический корабль удалялся.

Зачем же он подлетал к Гермесу? Если неизвестные астролетчики заметили на астероиде искусственное сооружение, они должны были заинтересоваться и постараться выяснить, что же это такое. Но они задержались меньше чем на минуту и улетели. За это время ничего нельзя было хорошо рассмотреть. Пусть не очень большая, но на проделанный маневр требовалась затрата энергии.

В чем причина столь странного поведения?

Инженеры и ученые молча переглядывались. Никто ничего не понимал, и люди невольно задавали себе вопрос: не почудилось ли им это посещение?

Легерье нарушил длительное молчание.

— Корабль удаляется по прямой линии, постепенно увеличивая скорость,

— сказал он. — Зачем было замедлять ее и полностью останавливаться? Более чем непонятно.

Внезапно блеснул яркий свет. Те, кто успели поднять голову, заметили, как на черном бархате неба, прямо над ними, вспыхнул облаком пламени вихрь чудовищного взрыва.

Он произошел очень далеко, но именно там, где должен был находиться улетевший корабль. Каюта осветилась мертвенным белым светом на одно мгновение.

И все погасло.

Стрелка гравиометра, словно в бессилии, упала к нулю. Действующая на нее масса, масса космического корабля другого мира, только что подлетевшего к Гермесу, исчезла — внезапно, сразу!

— Катастрофа! — вскричал Муратов. — Корабль взорвался!

— Да, он взорвался, — медленно и грустно сказал Легерье. — Это аннигиляция. И мы никогда уже не узнаем, что произошло на наших глазах.

— И кому, какому человечеству он принадлежал, — добавил Муратов.

Неожиданная катастрофа глубоко потрясла всех. Люди задыхались от волнения. Пусть неизвестно, кто находился в этом корабле, пусть они были существами, чуждыми людям Земли. Это были разумные представители единого человечества вселенной!

Так близко, рядом, находился разум иного мира, вот только что сейчас могла состояться долгожданная встреча людей-братьев! Впервые в истории! И не состоялась! Вестник иного мира, быть может, прилетевший из далеких глубин пространства, бесследно исчез.

Это было так нелепо, так невыносимо обидно, так бессмысленно!

Легерье машинально нажал на кнопку, восстанавливая сообщение между отсеками обсерватории.

— Но почему, почему они не опустились? — сказал Вестон. — Они не могли не заметить нашу обсерваторию. Почему же они так поспешно ушли от нас?

— Может быть, именно потому, — ответил Муратов, — что эти существа прибыли к нам из антимира. Они убедились в том, что наш астероид, относительно них, из антивещества, и поспешили уйти от опасности. А удалившись, столкнулись с метеоритом. И произошла аннигиляция, которой они опасались.

— Ваша гипотеза несостоятельна, Муратов, — сказал Легерье. — Несостоятельна по двум причинам. Во-первых, никаких крупных метеоритов сейчас не пролетало. На том расстоянии, на котором произошел взрыв, наши локаторы заметили бы любой метеорит. А во-вторых, космический корабль, прилетевший в чужую планетную систему, должен быть защищен от опасности аннигиляции. Из какого вещества состоят наша планетная система, они должны были определить давно. Ведь мы встретились с ними не на окраине, а почти что в центре.

— Они могли и не пролетать всю нашу систему, а подойти к ней сверху или снизу относительно плоскости эклиптики.

— Немыслимо. Такое легкомыслие никак не вяжется…

Он не договорил, весь превратившись в слух.

Отчетливый стук послышался со стороны входной камеры — наружной двери обсерватории.

Кто мог стучать?

Если это был кто-нибудь из экипажей кораблей эскадрильи, ему незачем было прибегать к стуку. Существовала сигнализация, и она была известна всем. Да и не мог никто явиться, не предупредив заранее.

Одна и та же мысль мелькнула у всех. Стучали существа иного мира, высадившиеся с того самого корабля, который только что, несколько минут тому назад, погиб!

Но ведь этот корабль не опускался на поверхность Гермеса. Как же он мог высадить кого-нибудь?

Корабль улетел, и подобный «десант» был совершенно бессмыслен!

Стук повторился, четкий, настойчивый! Легерье включил экран наружного обзора. И они увидели… У самого входа стояла высокая человеческая фигура в скафандре. Обыкновенная человеческая фигура! Обыкновенная?.. Это было не так! Все сразу заметили еще и другое. Человек, стоявший у входа, был одет не в земной скафандр! Вот он поднял руку и явно нетерпеливо постучал металлической перчаткой в наружную дверь. Значит, все-таки… Все-таки великая встреча состоялась! У входа находилось существо с другой планеты — гость, прилетевший неведомо откуда, — стояло и настойчиво просило впустить его!

Трудно передать словами, что почувствовали люди Земли, когда поняли, с кем они имеют дело! Гость был один. Может быть, остальные прятались в скалах, ожидая? Может быть, пришельцы не были уверены в том, какой прием их ждет, и выслали вперед разведчика? Но ведь им некуда деваться с астероида. Высадивший их корабль улетел и погиб. Они не могли не знать этого. Странно, загадочно, непонятно! Легерье не колебался. Наружная дверь раздвинулась. Внутри выходной камеры вспыхнул свет, приглашая гостя войти. Он вошел, вошел уверенно и просто, видимо без всяких опасений. Начальник экспедиции медлил. Он ждал, не покажутся ли остальные. Никто не появлялся. По-видимому, как это ни невероятно, но гость был один. Наружная дверь закрылась.

Пришелец из космоса находился внутри обсерватории, он вступил в чуждый ему мир!

Заработали автоматы биологической защиты. Легерье включил максимальный режим.

— Догадается ли он снять скафандр?

— Должен догадаться. Это же космолетчик. Он сам понимает опасность.

И снова молчание, напряженное, почти мучительное.

— А если он не сможет дышать нашим воздухом?

Никто не отозвался. Эта тревожная мысль явилась всем.

Ничего уже нельзя было изменить. Процесс начался и не мог быть остановлен. Да и куда было деваться пришельцу?..

Он сжег за собой все мосты.

В выходной камере не было экрана. Невозможно было увидеть, что происходит там. Максимальный режим обработки продлится почти час. Живого или мертвого, но пришельца из космоса люди увидят только тогда, когда этот час пройдет.

Он тянулся невыносимо.

— Если бы можно было предвидеть такое, — сказал Вестон, — там был бы экран!

Еще бы! Если бы люди могли предвидеть появление такого гостя, телесвязь с выходной камерой была бы сделана самым тщательным образом. А так, в обычных условиях, в ней не было никакой нужды.

Прошло десять минут. Только десять!

Камера уже наполнилась воздухом. Дистиллированным, чистым воздухом космической обсерватории, без единой бактерии или микроба.

Но воздухом земного состава!

Как подействует на гостя этот воздух? Может быть, чужое Земле существо задохнется в нем и, когда откроется внутренняя дверь, люди увидят только холодный труп?

— Нет, невероятно! — сказал Легерье. — Он не вошел бы так спокойно.

— Мне кажется, — сказал Муратов, — что я понимаю. Это один из хозяев спутников-разведчиков. А они давно знают нашу планету, знают состав ее атмосферы. И, видимо, она им не опасна.

Такое предположение многое объясняло. Но не все!

— Как он очутился на Гермесе? — спросил один из астрономов.

— Очень просто. Спрыгнул. Прыжок со ста метров вполне безопасен на астероиде таких размеров.

— Но зачем?

— Это мы узнаем от него самого.

Прошло двадцать минут!

Потом полчаса!

Каюта Легерье опустела. Хотя до момента, когда откроется дверь, оставалось еще много времени, все, кроме Макарова, собрались перед выходной камерой. Заместитель Легерье остался в своей каюте, у обзорного экрана, и периодически сообщал о том, что он видит снаружи. Вернее, о том, что он ничего не видит. Не было никаких признаков присутствия возле обсерватории других звездолетчиков.

Становилось очевидным, что находившийся в камере пришелец действительно один. Это делало его появление на астероиде вдвойне непонятным.

Что нужно ему здесь? Зачем он спрыгнул с своего корабля? Почему его товарищи бросили его одного, а сами улетели? Они могли видеть обсерваторию, но не могли знать, есть ли внутри нее живые существа. Обсерватория могла быть давно брошена за ненадобностью, ее могли обслуживать кибернетические автоматы. А в этом случае одинокий человек обречен на скорую и мучительную смерть. Не могли они не понимать этого! А если они знали о скорой гибели звездолета, то почему не высадились все? Да и зачем было улетать навстречу смерти, если они знали? Но как они могли знать?!

Все, все загадочно, все непонятно!

Сорок минут!

На кораблях вспомогательной эскадрильи знали обо всем. Муратов не забыл о своих товарищах и рассказал им по радиофону о невероятном событии. Там, конечно, тоже волновались, но не так, как здесь. Ведь пришелец из космоса должен был появиться впервые именно здесь, на обсерватории!

Впервые!

Каждый про себя, они готовились к сверхсенсационному событию — к моменту встречи лицом к лицу обитателей разных миров!

Впервые в истории!

…Пятьдесят минут!

Волнение нарастало. А тот, кто находился за толстой непроницаемой дверью, волнуется ли он? Доступно ли ему подобное чувство?

Он должен волноваться! Нельзя себе представить разумное, мыслящее существо без нервной системы!

Они уже видели, что внешние формы пришельца очень похожи на формы людей Земли. Но что окажется под скафандром?

Никто не ожидал появления какого-нибудь чудовища. У гостя из космоса была голова, руки и ноги. Он был одет в скафандр, подобный земным. Он, видимо, мог свободно дышать воздухом Земли. Это говорило за то, что планета, бывшая его родиной, однотипна с Землей. Так почему же сходные условия развития должны привести не к сходным результатам?..

Прошло пятьдесят пять минут!

…Еще одна минута!

И такая глубокая тишина (люди сдерживали даже дыхание) царила вокруг, что все отчетливо услышали, как там, в центральном павильоне, где были сосредоточены все агрегаты управления, щелкнул выключившийся автомат биологической защиты.

Обработка закончилась.

Если пришелец снял с себя скафандр, а он должен был это сделать, если думал логически, то ни на поверхности его тела, ни внутри него не осталось уже ничего, что могло бы заразить воздух обсерватории.

А если нет?

Но и тогда не было опасности. Скафандр был чист. Гостю жестами объяснят, что нужно снять его, и подвергнут вторичной обработке.

Долгожданный момент приблизился вплотную!

Легерье, внешне спокойный, но с сильно побледневшим лицом, нажал на кнопку.

Дверь раздвинулась.

Каждый из них представлял себе гостя по-своему. Каждый рисовал в воображении свой облик, подсказанный индивидуальной фантазией. Но все ожидали увидеть космолетчика, одетого соответственно понятию о космическом полете. Пусть не в комбинезоне, как земные астролетчики, пусть в самом невероятном по покрою и материалу костюме, с любыми чертами лица, любого цвета кожи!

Но того, что они увидели в действительности, не ожидал никто!

Гость снял скафандр; он догадался это сделать, как и ожидали.

Но!..

Всеобщий возглас изумления встретил появление пришельца.

Перед ними, близко от двери, стояла высокая девушка в коротком, сильно открытом платье золотого цвета. Густые иссиня-черные волосы обрамляли ее лицо со странным зеленоватым оттенком кожи. Большие, косо расположенные, очень удлиненные глаза пытливо, но совершенно спокойно смотрели на людей Земли.

Она подняла руку открытой ладонью вперед и произнесла мягким, певучим голосом, растягивая слоги:

— Гийанэйа!

9

— Из всей этой загадочной истории самым странным мне кажется ее внешний вид, я говорю о Гианэе, — сказал Муратов. — Я не думал, что мы увидим такое полное сходство с земными людьми. Это просто невероятно. И как хотите, но в моем сознании не укладывается, что она — житель иного мира.

— А кем иным она может быть? — спросил Легерье.

— Я понимаю это. Как и все, я вынужден признать факт. Но, право, не знаю, как вам объяснить, что-то во мне протестует, даже возмущается…

— Тут нет ничего удивительного, — сказал Легерье. — Ваше состояние понятно. Люди приучили себя к мысли, что обитатели других миров не могут быть в точности похожими на нас. Но почему? Вселенная безгранична, и среди бесчисленного количества обитаемых миров должны встречаться любые внешние формы жизни, вплоть до мыслящей плесени, как писал один ученый в середине прошлого века. Существуют мыслящие организмы всевозможных форм. Но не надо забывать, что доступная нам часть вселенной состоит из тех же веществ, из тех же элементов, что и наша Солнечная система. Установлено, что планетные системы, повторяю, — в доступной нашему исследованию части вселенной, окружают звезды, по спектральному классу подобные Солнцу. Отсюда логический вывод: условия жизни примерно одинаковы. А что такое человек, как не продукт долгого, томительно долгого процесса приспособления к окружающим условиям? Внешние формы тела не могут быть нерациональными. Тело — исполнительный орган мозга. Природа выработала органы, наиболее приспособленные к выполнению определенных функций. А природа всегда идет по самому простому пути. Тело человека — это самый простой из теоретически возможных вариантов. Так почему же на других планетах, где условия жизни подобны нашим, этот процесс должен привести к иному результату? Другое дело, если в основе жизни лежит не углерод и кислород, а что-нибудь другое. Тогда самый мозг может оказаться иным и, как следствие, получит иные органы. Но с подобными существами у нас не будет ничего общего и никакой контакт немыслим.

— Я понимаю вас, — сказал Муратов, — и согласен с вами. Но тут не подобие, а полное сходство.

— И это не удивительно. Я с самого начала был абсолютно убежден, что мы увидим человека. Так и оказалось. И вот почему я был в этом уверен. Я разделяю вашу точку зрения. Корабль, который подлетал к Гермесу, принадлежал именно хозяевам разведчиков. Они знают, и знают хорошо, нашу Землю. И они решились, в данный момент не важно, по каким причинам, решились высадить на астероид одного из экипажа своего корабля. Мы не знаем, зачем они это сделали, но можем быть совершенно уверены в том, что они не сомневались: их товарищ найдет общий язык с нами. А такая уверенность никак не могла возникнуть, если бы мы и они не были подобны. К существам, отличным от них самих, никогда не послали бы одного человека.

— Все это так, — с оттенком досады сказал Муратов. — Но вы говорите — подобие, подобие! Откуда же не подобие, а абсолютное тождество? Нельзя же считать, что зеленый налет на коже — решающее различие. На Земле между расами большее различие.

Легерье пожал плечами.

— Удивляюсь, — сказал он, — откуда у вас такой атавизм? Подсознательно вы повторяете то, что говорили и писали десятки лет назад. Тогда это было понятно. Слишком близки были еще века владычества религиозных верований. Человек казался самому себе чем-то исключительным в природе. Трудно было допустить, что где-нибудь может существовать такое же «совершенное», подобное божеству, существо, как человек Земли. Отсюда теории о возможности для природы создавать бесконечные формы — вместилища мозга. Подчеркиваю — создавать в одинаковых условиях. А если стать, стать твердо на точку зрения, что человек — создание природы, то нетрудно понять и то, что природа везде, где условия одинаковы, создает одно и то же. У природы нет разума, она действует, если можно так выразиться, «интуитивно». Действует просто и, самое главное, естественно.

— Все не то, — сказал Муратов. — То, что вы говорите, я и сам знаю.

— Вас смущает, что Гианэя — копия земной женщины, и притом женщины белой расы. Так ведь? Давайте подойдем к вопросу с другой стороны. Поменяемся ролями. Пусть не они, а мы сами исследовали пространство вокруг нашей планетной системы. И обнаружили несколько населенных миров. Пусть обитатели этих миров различны по внешности. Есть совсем не похожие на нас, есть подобные нам. А есть и совсем тождественные. С кем же мы свяжемся первыми? С кем произойдет первая встреча?

— На Земле несколько рас.

— Совершенно верно. Естественно ожидать понимания от подобных самому себе. Гианэя принадлежит к человечеству или части человечества такой планеты, где мыслящий разум облекся в ту же форму, что и на Земле, и притом наибольшее сходство у них и у людей белой расы на Земле.

— Значит, все-таки это случайность?

— Да, но случайность закономерная и естественная. Ничего странного я здесь не вижу. Скажу более; я был бы очень удивлен, если бы случилось иначе.

— Значит, по-вашему, они имели выбор?

— Похоже на то. Но может, конечно, и так случиться, что они и не имели выбора. Просто первая же населенная планета, которую они нашли, оказалась населенной одинаковыми с ними людьми. Тот факт, что Гианэя свободно дышит нашим воздухом, доказывает тождество Земли и ее родины. А такое тождество, по моему глубокому убеждению, не исключение, а правило в близкой к нам области вселенной. Я говорю о звездах класса нашего Солнца. У других звезд планетных систем не обнаружено. С их стороны было совершенно естественно и логично искать населенные миры возле звезд, подобных их солнцу.

— Вы думаете, что ее родина где-то близко?

— Это вытекает из предположения, что разведчики посланы ими. Нельзя допустить, что их послали к нам из туманности Андромеды. Должна быть цель. Другое дело, если мы ошибаемся и Гианэя не имеет никакого отношения к разведчикам. Тогда она могла явиться откуда угодно.

— А чем вы объясняете зеленый оттенок ее кожи? — спросил Муратов, желая переменить разговор и оставить тему, где он чувствовал превосходство собеседника.

Легерье улыбнулся.

— Вы сами понимаете, что на этот вопрос я не могу ответить сейчас, — сказал он. — Происхождение зеленого оттенка выяснится, когда Гианэю обследуют медики. Если она согласится на это.

— Если согласится? — удивленно спросил Муратов. — Как можно даже допускать возможность отказа? Это же совершенно нелепо со стороны разумного существа, попавшего на другую планету. Не может же она не понимать, что наука Земли захочет ознакомиться с ее организмом? Содействовать в этом — ее нравственный долг.

Несколько минут Легерье молчал.

— Вот что, Муратов, — сказал он наконец. — Я рад, что вы заговорили об этом. Я не хотел ни с кем делиться своими наблюдениями, чтобы не создавать впечатления, которое может оказаться ложным. Но раз мы затронули эту тему… Скажите, вы не заметили в поведении Гианэи ничего особенного?

— Я заметил только, что она держится с поразительным спокойствием. В ее положении это даже неестественно.

— Да, конечно. Оказаться в чужом мире, среди чуждых не только ей, но и всему человечеству, к которому она принадлежит, людей и держать себя так, как она, — неестественно. Вы правы. Но мне кажется, что тут другое. — Легерье в волнении прошелся по каюте. — Очень бы хотелось, чтобы вы доказали мне мою неправоту. Буду говорить прямо. Вам не кажется, что Гианэя держится не спокойно, а высокомерно?

Муратов вздрогнул. То, что сказал Легерье, сходилось с его собственными мыслями. Ему самому часто казалось, что в поведении чужеземки проступает сознание своего превосходства над окружающими, но он старался не поддаваться этому впечатлению.

— Да, — ответил он, — казалось, и не раз. Но, может быть, это не высокомерие, для него нет причин, а просто манера держаться, свойственная этим людям. Ведь они не люди Земли.

— Возможно. Мы не знаем их. Но при таком полном внешнем сходстве не только тела, но даже одежды, психика должна быть тоже сходной. Но оставим это. Почему она приняла все наши заботы о ней как должное? Никаких признаков благодарности. Вы помните, когда Вестон повторил сказанное ею слово «Гийанейа», полагая, что оно означает приветствие, она гордо, именно гордо вскинула голову и снова сказала то же слово, указывая на себя. Это было ее имя. Она сделала это так, словно ее оскорбило непонимание. Разве человеку Земли, впервые встретившемуся с обитателями иного мира, придет в голову сразу же назвать свое имя? Мне кажется, что это именно высокомерие, сознание своего превосходства. Но допустим, что у них так принято. Когда наш врач, выполняя программу биологической защиты, предложил ей сесть в бассейн, она хорошо поняла, поняла сразу и беспрекословно выполнила требуемое. И разделась, не ожидая, когда выйдут присутствующие, при всех. Вы скажете, что в их мире нет женской стыдливости, что у них опять-таки так принято. Сопоставим это с другим фактом. Она явилась к нам в женском платье, и покрой этого платья отнюдь не говорит об отсутствии в их мире таких женских свойств, как кокетливость и стыдливость. Вспомните — спина совершенно открыта платьем, но прикрыта волосами. Это очень характерно. Даже самой кокетливой женщине Земли не придет в голову явиться в чужой мир одетой таким образом. Почему она не в костюме астролетчика? Почему она посчитала нужным показаться нам «во всем блеске красоты»? И после этого она раздевается при всех. Здесь уместно вспомнить глубокую старину. Римские патрицианки раздевались при своих рабах, не считая их людьми.

— Вы впадаете в противоречие, — сказал Муратов. — Если она не считает нас равными ей людьми, то зачем же было «поражать» нас «блеском красоты», как вы сказали?

— Никакого противоречия. Как раз наоборот. Явиться перед нами не рядовым астролетчиком, а именно «госпожой» — вот, по-моему, мотивы ее поведения.

— Госпожой, — повторил Муратов. — Разве в мире, техника которого дошла до межзвездных полетов, могут сохраниться понятия «господин» и «раб»? Вы ошибаетесь, Легерье. Все это можно объяснить гораздо проще, одним словом — обычай. У них такие обычаи. Отличные от наших и потому не понятные нам.

— Буду рад, если это так. Но для меня несомненно, что их психология родственна нашей. Иначе не может быть при таком сходстве. Представьте себе, что вы на ее месте. Вы назвали свое имя — Виктор. И вдруг вас стали бы называть, например, Вико. Разве вы не поправили бы? А она? Тот же Вестон, а затем наш врач, обратились к ней, произнеся ее имя «Гианэя», вместо «Гийанейа». Как она поступила? Улыбнулась, и, как хотите, улыбнулась пренебрежительно и не возразила. Ей все равно. От низших существ нельзя требовать правильного произношения.

— Увлекаетесь, Легерье. Я отчасти с вами согласен. Вней чувствуется сознание своего превосходства, это верно. По-видимому, такое чувство у нее действительно есть. Но относиться к нам, как низшим существам, у нее нет никаких оснований. Может быть, она думает, что мы затрудняемся произнести Гийанейа. Если бы на чужой планете меня назвали Вико, я не стал бы требовать правильного произношения. Раз им так легче, то не все ли равно?

— Любой факт можно объяснить с любой точки зрения. Но в совокупности они дают определенную картину, и ее труднее объяснить, как нам хочется. Увидим! Все это выяснится со временем. Мне очень жаль, — прибавил Легерье, круто меняя разговор, — что я не буду присутствовать при ее прилете на Землю. Как она поведет себя? Когда вы вылетаете?

— Завтра. То есть через двадцать четыре часа. Ведь у вас тут нет суток. Янсен считает, что Гианэя достаточно привыкла к нашей пище за эти два дня. Кстати, не странно ли, что она так охотно и без опасений приняла предложенный ей завтрак?

— Это лишнее доказательство правильности вашей же гипотезы, Муратов. Она принадлежит к тем, кто запустил к нам разведчиков. А они знают Землю, ее атмосферу, ее людей, а также и нашу пищу.

— И к тому же ей ничего другого не оставалось, если она не намеревалась умереть с голоду, — задумчиво сказал Муратов.

10

Радиограмма с Гермеса, извещавшая о появлении Гианэи и обстоятельствах, предшествующих этому появлению, как и следовало ожидать, взволновала все население земного шара.

Возвращения эскадрильи ожидали с огромным нетерпением.

Автоматические радиоустановки обсерватории приняли огромное количество радиограмм с Земли, Марса, Венеры — отовсюду, где были люди, приветствующие Гианэю. Все человечество с восторгом восприняло ее приход — первой представительницы иного разума на Земле!

Встреча обещала вылиться в грандиозную демонстрацию.

Гианэе показали ворох радиограмм, жестами постарались объяснить, что все это адресовано ей, что ее с нетерпением ждут на Земле.

Поняла ли она? Всем почему-то казалось, что да, поняла. Но внешне отнеслась равнодушно.

Сообщение о том, что ей надо вылететь на Землю, загадочная пришелица встретила так же равнодушно.

Объяснения давал Вестон. На специально для этого вычерченной звездной карте он указал Гианэе на кружок, изображавший Гермес, потом на Землю. Она явно поняла его жесты. Потом инженер начертил стрелу — знак, который трудно было не понять любому мыслящему существу, тем более астролетчику. Острие стрелы упиралось в Землю.

Гианэя посмотрела на Легерье, стоявшего рядом. А затем она сделала рукой плавный жест, очень выразительный, могущий означать только одно: «Летим туда!». В значении этого жеста нельзя было ошибиться.

Каждая мелочь в поведении гостьи вызывала пристальное внимание. Все заметили, что, хотя пояснения давал Вестон, Гианэя «обращалась» исключительно к Легерье. Неужели она догадалась, что именно он является здесь старшим? В поведении начальника экспедиции не было ничего, что выделяло бы его среди других. Казалось, что ничто не могло навести Гианэю на правильную догадку.

И все же она явно догадалась.

После разговора с Легерье Муратов вспомнил об этом странном факте. Поведение Гианэи как будто подтверждало слова французского ученого. Гостья вынуждена была к кому-то обращаться, и она выбрала начальника экспедиции, игнорируя остальных.

«Но как могла она догадаться, что Легерье начальник?» — думал Муратов.

Роальда Янсена — астронома, медика и биолога, исполнявшего на Гермесе обязанности врача, очень беспокоил предстоявший Гианэе перелет на Землю.

— Здесь, — говорил он, — воздух чист. В нем нет ни одного микроба. А ведь на Земле они есть. Как подействует это на организм Гианэи? Не заболеет ли она сразу по прилете?

На эту тему состоялся специальный разговор с Землей. Там разделяли опасения Янсена.

Гианэе некуда было деваться. Оставить ее на Гермесе было невозможно. Не оставалось другого выхода, кроме отправки на Землю.

Казалось бы — о чем думать?

Но никому не хотелось действовать без ведома Гианэи. Она согласилась лететь, но надо объяснить ей грозящую опасность. Может быть, она не знает о ней, не подозревает, что, ступив на Землю, подвергнет себя большому риску.

Было решено во что бы то ни стало попытаться узнать мнение гостьи.

Но как это сделать?

— У нас нет иного пути, — сказал Янсен, — как только объяснить ей все с помощью рисунков, схем и биологических таблиц — обмена веществ, дыхания и так далее. Если она знакома с биологией, то поймет. Если не знакома, — не поймет ничего. Товарищ Вестон прекрасно рисует. Я попрошу его изготовить несколько рисунков по моему указанию. А затем попробуем.

— Думаю, что это объяснение должны давать двое, — сказал Легерье, — я и Янсен. Остальных прошу не присутствовать. Надо учитывать возможность, что Гианэя не поймет, и пощадить ее самолюбие.

Опыт произвели накануне отлета.

— А что будем делать, если Гианэя поймет и откажется лететь на Землю?

— спросил Муратов в самый последний момент, когда Легерье и Янсен готовились пойти к гостье.

Гианэе отдали каюту одного из астрономов, и она почти безотлучно находилась там.

— Сообщим на Землю, — ответил Легерье. — Но я думаю, что она не может отказаться. Она должна понимать, что у нас нет другого выхода.

— Может случиться и так, — добавил Янсен, — что Гианэе придется на Земле ходить в скафандре. А жить она будет в специальном помещении с дистиллированным воздухом.

Муратов покачал головой.

— На это она не согласится.

— К чему гадать? — сказал Легерье. — Согласится,не согласится. Увидим! Пойдем, Янсен!

Опыт прошел удачно. Гианэя, очевидно, хорошо поняла графический язык биолога. Но ответных жестов гостьи не поняли ни Янсен, ни Легерье. Согласна она лететь на Землю после их объяснения или не согласна?

Чтобы выяснить этот вопрос, перед Гианэей снова положили карту Вестона. Она улыбнулась и повторила тот же плавный жест, который все понимали, как «летим!».

Мы сделали, что могли, — сказал Легерье. — Везите ее на Землю. Очевидно, она не боится никакого заражения. Я пошлю подробную радиограмму, и там решат, что надо делать дальше. Не теряйте времени.

— Похоже, что они знают нашу планету еще лучше, чем мы думали, — заметил Муратов.

— Да, видимо, так.

У Гианэи не было никаких вещей. Она явилась на Гермес, к людям Земли, в чуждый ей мир, одетой так легко, словно находилась не в космосе, а у себя дома. Точно зашла в гости на короткое время, с тем, чтобы вскоре вернуться обратно. Это более чем странное обстоятельство не переставало удивлять всех на Гермесе и на Земле. Трудно было даже предположить, что могло побудить ее на такой поступок. Не могла же она быть одетой таким образом на космическом корабле. А объяснение Легерье всем казалось чересчур фантастичным. Здесь крылась тайна, разгадку которой можно было надеяться получить только впоследствии.

Обращало на себя внимание, что маленькие, очень изящные «золотые» туфли Гианэи снабжены магнитными подошвами. Это говорило за то, что обувь, выглядевшая нелепой в космическом полете, была предназначена именно для условий невесомости, то есть для космоса.

Причудливо выглядела эта высокая девушка, вся в золоте, среди космолетчиков, одетых в темные комбинезоны. Ростом она была выше всех, кроме одного Муратова. Стройная, с чисто кошачьей ловкостью и гибкостью движений, Гианэя, казалось, не шла, а скользила по полу. Ее необычайно густые волосы с сине-зеленым отливом тяжелой массой спускались ниже пояса, а у затылка были перехвачены пряжкой в форме какого-то листка или ветки растения, не известного на Земле. Такие же «листки» прикрывали ее колени, не закрытые коротким платьем.

Воздух обсерватории был нагрет до восемнадцати градусов по Цельсию, но, судя по всему, Гианэе не было холодно. От предложенного ей комбинезона гостья отказалась.

Янсену очень хотелось измерить температуру ее тела, но Гианэя отклонила попытку врача, отклонила резко и, с земной точки зрения, невежливо, оттолкнув его руку с термометром.

Она не позволяла даже притронуться к себе. Рукопожатие, видимо, не было принято на ее родине. Если кто-нибудь при встрече протягивал ей руку, Гианэя делала шаг назад и поднимала руку к плечу открытой ладонью вперед — жест, которым она приветствовала людей при первом знакомстве с ними.

«Это гордость и высокомерие», — говорил Легерье. «Это обычаи ее родины», — возражал Муратов. Кто из них был прав, покажет будущее. Скафандр, в котором Гианэя высадилась с своего звездолета, был тщательно осмотрен. Он был очень легок, из тонкого и гибкого металла голубого цвета. Шлем, квадратной, вернее кубической, формы не имел внутри никаких акустических или радиотехнических устройств. Напротив глаз помещалась прозрачная пластинка, очень узкая, дымчато-серая, пропускавшая мало света. И, что было удивительнее всего, не было никаких резервуаров или баллонов с воздухом. Ни внутри, ни снаружи. Даже при очень осторожном, «экономном», дыхании, почти не двигаясь, в подобном скафандре можно было находиться никак не больше десяти-двенадцати минут.

— Это отчасти объясняет ее нетерпеливый стук, — заметил Вестон. — Ей грозило удушье. Но как могли решиться выпустить ее из корабля без запаса воздуха?

Новая труднообъяснимая загадка!

— По-моему, — сказал Муратов, — это доказывает, что они знали о том, что обсерватория населена. Иначе она шла на самоубийство.

— Да, очень темная история, — заметил Легерье. — Чем больше я об этом думаю, тем вероятнее мне кажется, что Гианэя просто убежала из корабля. Эта версия многое проясняет. В спешке она забыла про запас воздуха.

— Но ведь корабль остановился у самой поверхности Гермеса. Как же это согласовать с вашей версией? Выходит, что ее бегству помогал экипаж звездолета.

— Они могли заметить на астероиде искусственное сооружение и подлетели, чтобы узнать, что это такое. А она могла воспользоваться неожиданной остановкой.

— Тогда почему они остановились только на минуту?

Легерье пожал плечами.

— Темная история! — повторил он.

Скафандр был устроен так, что человек мог без посторонней помощи снять его с себя. Но не надеть. Это выяснилось, когда пришло время перевести Гианэю на флагманский звездолет эскадрильи.

Пришлось поломать голову, чтобы разобраться в незнакомой конструкции.

С земной точки зрения, пустолазный костюм Гианэи был очень неудобен. Его нельзя было надеть на себя, в него надо было «войти». И, пожалуй, никто из людей Земли не смог бы это сделать, разве что особо гибкий акробат.

Гианэя с легкостью выполнила эту трудную задачу. Она скользнула, именно скользнула в скафандр с непостижимой быстротой и ловкостью.

Но ведь не мог же этот скафандр быть изготовленным специально для нее. Он, очевидно, был таким же, как и остальные скафандры на корабле гостей. Значит, Гианэя не являлась исключением среди своего народа. Они все были так же гибки и ловки, как она.

Теперь надо было герметизировать скафандр. А Гианэя ни единым жестом не попыталась помочь людям. Она стояла и ждала. Словно ей было безразлично, лететь на Землю или оставаться на Гермесе.

— Упрямое существо! — проворчал Вестон, внимательно рассматривая длинные полосы, висящие по краям разрезов скафандра. — Вся беда в том, что проделать это надо как можно быстрее. Иначе она задохнется раньше, чем дойдет до корабля. Неужели она этого не понимает?

— Может быть, она просто сама не знает, как обращаться со скафандром,

— предположил Муратов.

— Да, еще бы! Отлично знает, но не хочет помочь. Вот, смотри, Виктор! Кажется, я понял. Эти полосы должны сами собой прилипнуть к разрезу. Иначе но может быть.

— Так попробуй! Хотя бы вот здесь, сбоку. Догадка Вестона оправдалась. Казавшиеся металлическими, полосы прилипали к разрезам. При этом раздавался сухой щелчок.

Муратов заметил едва различимое утолщение на концах полос. Он нажал на одно из них. Полоса отпала.

— Все ясно, — сказал он. — Рука в металлической перчатке может нажать на этот выступ. Но надеть скафандр самостоятельно нельзя. Выходит, — прибавил он, обращаясь к Легерье, — что Гианэе кто-то помогал при бегстве.

Астроном ничего не отвечал.

— Ну, наконец-то! — облегченно вздохнул Вестон, укрепляя полосу на ее место. — Правильно? — обратился он к Гианэе.

Очевидно, выражение лица и интонация голоса были достаточно красноречивы, чтобы Гианэя поняла вопрос инженера. Она кивнула головой.

Вестон укрепил все остальные полосы, оставив только одну, на шее, между воротом скафандра и шлемом. Ее предстояло укрепить самому Муратову, когда все будут готовы к выходу. Ни одной лишней минуты Гианэя не должна находиться без наружного воздуха. Корабли эскадрильи стояли метрах в шестистах от наружной двери обсерватории.

Последнее торопливое прощание, и внутренняя дверь закрылась. В камере остались Муратов, два инженера с эскадрильи и Гианэя.

Люди быстро надели свои скафандры. Чтобы сэкономить время, Легерье решил пожертвовать воздухом камеры и открыть наружную дверь, не откачивая его.

Муратов укрепил последнюю полосу. Теперь Гианэя могла дышать только тем ничтожным количеством кислорода, который остался внутри скафандра.

«А если мы ошиблись, — мелькнула тревожная мысль, — если скафандр закрылся не герметически?»

Но раздумывать было некогда.

Условный стук во внутреннюю дверь… открылась наружная. В камере сразу образовался полный вакуум.

Гианэя стояла спокойно. Все в порядке!

Муратов заранее решил, как ему поступить. Хотя на Гермесе, благодаря почти отсутствию тяжести, карабкаться по скалам было нетрудно, все же это требовало какого-то расхода мускульной энергии и, следовательно, кислорода.

Он поднял Гианэю на руки и чуть ли не бегом устремился вверх, по крутому склону воронки. Путь был хорошо известен, и Муратов десятки раз уже проходил здесь.

Как отнеслась Гианэя к этому, неожиданному для нее, «насилию»? Муратов не почувствовал никакого сопротивления с ее стороны. Ему даже показалось, что она прижалась к его плечу, облегчая ему задачу.

На половине пути он передал свою ношу одному из своих спутников. Меньше чем в пять минут они добежали до корабля.

Выходная камера звездолета была уже открыта. Как только они оказались внутри и была убрана лестница, камера закрылась и быстро наполнилась воздухом. В виде исключения решили обойтись без обязательной процедуры «очищения». Риска почти не было, ведь Гермес был совершенно лишен даже намека на атмосферу. Единственное, что они могли занести с собой, — это пыль на ботинках скафандров. Но ее можно будет обезвредить внутри камеры, после наполнения ее воздухом.

Муратов подошел к Гианэе, чтобы помочь ей снять скафандр, но девушка отстранила его мягким движением руки и разделась сама.

Ее большие, странно приподнятые к переносице черные глаза пристально, с каким-то необычным выражением, взглянули в лицо Муратову. Казалось, Гианэя хотела что-то сказать или спросить.

Что означал этот пристальный взгляд?

Было ли это благодарностью или, наоборот, гневом, вызванным бесцеремонным обращением?

Как угадать выражение лица и значение взгляда у существа, хотя и во всем подобного человеку Земли, но глубоко, бесконечно глубоко чуждого?..

11

Шарэкс мчался среди полей. В желтом море хлебов, подобно островам, ровными цепочками чернели громадные, неуклюжие с виду вечелектры. Рассмотреть можно было только те, которые находились вдали. Близкие к полотну дороги мелькали туманными полосами.

Людей не было видно.

Экспресс останавливался редко. Кончалось поле, проносились мимо город или рабочий поселок, и снова — бесконечные желтые поля.

Украина!

Муратов все время смотрел в окно, но ничего не видел.

Словно кинокартина, на невидимом экране его памяти один за другим проходили кадры тех незабываемых дней…

…Что означал взгляд Гианэи, там, в выходной камере корабля?

Пришелица из другого мира подчеркнуто не позволяла никому даже прикоснуться к себе. А он, Муратов, неожиданно для нее, поднял ее на руки.

Но ведь она не противилась. Он хорошо помнил, что Гианэя прижалась к его плечу, быть может, для того, чтобы облегчить ему ношу, ничем не выразила протеста. Она не могла не понять, что он сделал это для нее, что им руководило чувство беспокойства за нее.

Нет, странный взгляд Гианэи не мог быть выражением гнева. Потом, на протяжении четырех суток пути к Земле, Гианэя несколько раз обращалась к Муратову, как раньше, на Гермесе, она обращалась к Легерье.

Если она сердилась, была оскорблена, то могла бы игнорировать Муратова, так же как игнорировала всех, кроме Легерье, на астероиде. Она могла обращаться в необходимых случаях к Гоглидзе — старшему инженеру эскадрильи, который находился тут же, на флагманском звездолете.

Но Гианэя «не замечала» ни Гоглидзе, ни кого-либо другого из экипажа, она «признавала» одного только Муратова.

Непонятная, но несомненная последовательность!

Только старший!

На Гермесе — Легерье, на звездолете — Муратов! Остальные словно не существовали для Гианэи.

Странный, очень странный факт. И трудно было найти правдоподобное объяснение этому факту.

«Гордость и высокомерие», — говорил Легерье.

Нет, он не прав! Не может быть прав! Не вяжется, никак не вяжется высокомерная гордость с высокой цивилизацией, необходимой для осуществления межзвездного полета, который совершила Гианэя.

Она явилась к людям с космического корабля, прилетевшего из другой планетной системы, и кто мог сказать, в какой бездне пространства находилось солнце ее родины.

Этого корабля никто не видел, но было известно, что погибший звездолет был гигантом, далеко превосходившим по размерам земные. И он обладал свойствами, которыми не обладали еще корабли Земли.

На большой высоте должна была находиться техника родины Гианэи. А высокая техника неотделима от высокой организации общества разумных обитателей планеты, на которой она возникла.

Как же согласовать это с объяснением Легерье?

Но и опровергнуть его было нелегко. Своим поведением, если смотреть на него с земной точки зрения, Гианэя как будто подтверждала мнение французского астронома.

С земной точки зрения!

Муратов был убежден, что именно здесь и кроется ошибка. С точки зрения Гианэи, все это могло выглядеть совершенно иначе.

Интересно все же, как определяла Гианэя, кто из окружающих ее людей является старшим? Не только внешне, но и внутренне у людей Земли давно уже исчезло представление, что один человек может быть более значителен, чем другой. Ни в поведении, ни в отношениях друг к другу — ни в чем не проявлялось и не могло проявиться подчиненное положение. Все держали себя совершенно одинаково. Только по разговорам можно было определить роль каждого человека в данном случае. Но Гианэя не могла понимать земного языка.

Не могла даже в том случае, если действительно принадлежала к тем, кто направил к Земле спутников-разведчиков. Не могла и тогда, если ее сородичи тайно от людей посетили Землю и познакомились с существующими на ней языками. Персонал астрономической обсерватории Гермеса и члены экипажей вспомогательной эскадрильи говорили на новом языке, появившемся тридцать лет тому назад, и постепенно становившемся общеземным языком. Его Гианэя не могла знать. За последние полвека, и это можно было сказать вполне уверенно, никто не мог посетить Землю из другого мира незамеченным. Теперь существует «Служба космоса».

Муратов вспомнил прилет эскадрильи на Землю. Она опустилась там же, откуда взлетела, — на пиренейском ракетодроме. Вспомнил неисчислимые толпы встречающих. Не тысячи, не десятки тысяч — миллионы людей съехались сюда, чтобы встретить Гианэю. Появление на Земле первого представителя иного разума вылилось во всепланетный праздник.

На Муратова и его спутников эта грандиозная демонстрация произвела неизгладимое впечатление.

А на Гианэю?..

С первого своего появления — на пороге выходной камеры обсерватории — и вплоть до приземления флагманского звездолета на Земле Гианэя не высказывала никакого интереса к окружающему. Равнодушие, граничащее с апатией, сквозило в каждом движении, в каждом взгляде. За семь суток своего пребывания среди людей Земли она сделала только четыре активных жеста: оттолкнула руку Янсена, когда он хотел измерить температуру ее тела, отстранила помощь Муратова в камере звездолета, да еще два раза плавно повела рукой, точно хотела сказать: «Летим!».

К этому короткому списку можно было прибавить еще приветственный жест

— поднятие открытой ладони к плечу.

И больше не было ничего!

Этим же жестом Гианэя ответила на приветствие встречающих, выйдя из корабля под небо Земли.

Можно было предположить, основываясь на явной молодости Гианэи, что она ступила на почву другого мира впервые, впервые увидела иных людей и иную природу.

И ни малейшего признака волнения!

Это было неестественно.

После долгих сомнений, обсуждений, споров ученые решили не изолировать Гианэю от атмосферы Земли. Слишком много неудобств доставило бы гостье заключение в скафандр. Если она все же заболеет, ее вылечат. Не существовало уже микроба, против которого не было бы надежных средств. А сама Гианэя, по-видимому, не боялась заражения.

И девушка другого мира явилась людям «во всем блеске красоты», как говорил Легерье, с ног до головы одетая в «золото», с тяжелой массой иссиня-черных волос, ничем не покрытых, с ясно видимым зеленым оттенком кожи.

Расставленные повсюду, на многие километры от ракетодрома, экраны показали ее всем встречающим.

Все знали, сколь необычно одета гостья из космоса. И все же появление такого более чем странного «космонавта» вызвало возглас изумления, прозвучавший подобно грому.

Муратов внимательно следил за Гианэей. В отсутствие Легерье он был единственным человеком, который мог хотя бы приблизительно, отчасти судить по выражению лица за ее чувствами.

Гианэя казалась спокойной и равнодушной, как всегда. На верхней ступени трапа она остановилась, медленно подняла руку к плечу и так же медленно опустила ее. Взгляд Гианэи был обращен прямо перед собой. На огромное кольцо встречающих она даже не посмотрела.

Потом ее глаза опустились.

Внизу ее ждали ученые, работники космической службы, несколько операторов телехроники и журналисты.

И вот тут, в это мгновение, Муратов заметил то, что впоследствии послужило темой длительной и бесплодной дискуссии, бесчисленных догадок и предположений.

По лицу Гианэи скользнула судорога, ее глаза расширились. Но только на мгновение. Она сразу же приняла обычный невозмутимый вид.

Но Муратов не ошибся. Объективы фотоаппаратов и телекамер запечатлели то же, что видел он.

И он готов был поклясться, что Гианэю что-то поразило, что она ждала чего-то другого.

Больше того! Он увидел и понял вдруг, что перед ним другая Гианэя, что весь ее облик, выражение лица резко изменились, что все семь суток Гианэя находилась в состоянии напряженного ожидания и что только сейчас это напряжение покинуло ее, что она успокоилась.

В этом нельзя было ошибиться!

То, что он и его товарищи принимали за обычное лицо Гианэи, было маской. Только теперь он увидел ее подлинное лицо.

И его глубоко взволновало спокойствие, разлившееся по лицу гостьи, сразу, как по волшебству, потерявшему неподвижность и жесткость черт.

Что же могло послужить причиной такой перемены? Радушная встреча? Но Гианэю с первого же момента приняли на Гермесе как друга.

«Опять загадка!» — подумал Муратов с невольным чувством раздражения — он органически не терпел загадок.

Генри Стоун подошел к Гианэе и протянул руку.

И снова загадка!

Гианэя не отступила, как раньше в таких случаях. Она подала председателю научного совета Института космонавтики свою руку с длинными, гибкими пальцами, на каждом из которых изумрудом блестел зеленый ноготь. Подала, но не ответила на пожатие.

Это никого не удивило. Рукопожатие не могло быть обычаем на всех мирах. На родине Гианэи его, очевидно, не знали.

Вслед за Стоуном к ней подошли две девушки. Муратов с удивлением узнал в одной из них свою младшую сестру. Но он сразу же понял, зачем она оказалась здесь. Марина была сотрудницей Института лингвистики; ее спутница, видимо, тоже была лингвисткой. Очевидно, было решено сразу же приставить к Гианэе подруг, которые могли бы изучать ее язык или попытаться научить гостью земному.

Марина подошла первой. Она подняла руки, чтобы обнять девушку другого мира.

Гианэя отстранилась.

«Опять! — подумал Муратов. — Опять Гианэя удостоила чести прикосновения к своей руке старшего из присутствующих. Правда, сейчас угадать было нетрудно».

Воспоминания Муратова прервала остановка экспресса. На этой станции ему нужно было выйти.

Но он снова вернулся к мыслям о прошлом вечером, лежа в постели.

Раз погрузившись в воспоминания, он испытывал настоятельную потребность вспомнить все до конца. Вернее, не вспомнить — он никогда не забывал событий тех дней, — а снова пережить все мысли, сомнения и чувства, которые возбудила Гианэя.

Через три дня они встретятся, через три дня он снова увидит загадочную пришелицу, снова близко соприкоснется с окружающей ее тайной, нисколько не прояснившейся за эти полтора года.

Теперь он мог говорить с ней. Правда, не более как о самых обыденных вещах. Но и это уже кое-что. Триста слов, бывших в его распоряжении, могут что-то дать, если их как следует использовать.

Муратов не сомневался, что Гианэя будет говорить с ним не так, как с другими. Быть может, более откровенно. Недаром же несколько раз за это время гостья выражала желание встретиться с тем, кто доставил ее на Землю; его имени она не знала.

Все говорят, что между Гианэей и Мариной существует внешнее сходство, что он сам еще больше похож на гостью Земли. Может быть, именно в этом кроется причина явной симпатии Гианэи к своей переводчице, ее настойчивого желания увидеться с ним самим? Тогда еще больше шансов, что Гианэя ответит на его вопросы.

Пришелица из другого мира очень изменилась за это время. И изменилась к лучшему. Она стала заметно общительней, не отстранялась от людей, охотно обменивалась рукопожатием с теми, кто не возбуждал в ней непонятной антипатии, как например люди небольшого роста, которых она, по-видимому, не переносила. Она стала подвижней, живее, охотно участвовала в спортивных играх, постепенно начинала интересоваться жизнью Земли. Легерье не назвал бы ее сейчас гордой и высокомерной.

Но она по-прежнему молчала обо всем, что касалось ее прошлого, истории ее появления на Гермесе.

Именно это и послужило причиной тому, что Муратов избегал встречи с ней.

Тогда, после прилета на Землю, Муратов вскоре покинул Гианэю. Да и что ему было делать возле нее? Он вернулся к своим обычным занятиям. Но интерес к необычному событию, в котором ему пришлось сыграть такую большую роль, не оставлял его все полтора года. Он внимательно следил за всем, что касалось Гианэи, знал все, что делала гостья, даже лучше, чем знали другие люди. Ведь его сестра постоянно находилась возле Гианэи и часто говорила с братом по радиофону.

На следующий же день после прилета Гианэя сумела объяснить Марине, что хочет переменить одежду, — попросила изготовить такую же, какая была на ней, но белого цвета.

Ее желание было исполнено тотчас же.

С тех пор гостья неизменно ходила вся в белом. Ни разу не надела она своего золотого платья, но тщательно хранила его, всюду возя с собой.

Муратов занес этот факт в достаточно уже длинный список загадок, заданных Гианэей людям Земли.

В чем дело? Что могло послужить причиной? Почему гостья так внезапно и спешно рассталась с золотым одеянием? И случайно ли выбрала она белый цвет?

Не было ли тут связи с необъяснимой переменой, которая произошла с Гианэей, когда она вышла из корабля?

Становилось очевидным, что появление Гианэи на Гермесе в золотой одежде было не случайно. Это имело какой-то смысл. Какой? Этого нельзя было угадать, совершенно не зная обычаев и традиций, существовавших в неведомом мире, откуда явилась Гианэя.

В очередном разговоре по радиофону Марина сказала брату, что белый цвет очень идет Гианэе.

— На солнце, — сказала она, — он делает почти незаметным зеленый оттенок ее кожи. Она становится коричневой, как от загара.

— И ты предполагаешь, что Гианэя сделала это только потому, что хотела скрыть зеленость? — спросил Муратов.

— Мне кажется, что это именно так, — ответила Марина. — Не забывай, что она женщина.

Муратов рассмеялся. Столь простое объяснение загадки казалось ему совершенно неправдоподобным. Гианэя привыкла к зеленому оттенку кожи, это обычный цвет, свойственный всем людям на ее родине. Почему же он может казаться ей некрасивым настолько, чтобы стараться скрыть его?

Нет, тут что-то другое!

И возможная связь Гианэи с теми, кто послал к Земле спутников-разведчиков, продолжала интересовать не только Муратова, но и всю «Службу космоса». Спутники все еще не появлялись. Если они ушли на очередной перерыв, то он продолжался уже почти четыре года. Шестая лунная экспедиция была последней. Было признано нерациональной тратой сил искать то, чего, возможно, и нет.

Если Гианэя действительно соплеменница «хозяев», то только она могла поднять завесу над космической тайной.

Часть вторая

1

При всем уважении к собеседнику Муратов не смог удержаться от смеха. Обиженное и недоуменное лицо Болотникова, совсем детская жалобная нота, прозвучавшая в его голосе, были комичны.

— Так и знал, — ворчливо сказал профессор. — Все смеются. А для меня здесь ничего смешного нет.

— Простите, — ответил Муратов. — Я не хотел вас обидеть. Но вы должны согласиться, что все это не только непонятно, но и немного смешно. Подобные причуды взрослого человека, да еще космонавта, просто нелепы. Но ничего, это дело поправимое.

— Не понимаю вас.

— Просто с Гианэей никто никогда не говорил на эту тему. Ей надо объяснить, что она напрасно обижает людей. Видимо, ей самой это не приходит в голову. Я постараюсь это сделать.

— Вы думаете, она прислушается к вашим словам?

— Надеюсь.

— А я сомневаюсь. Антипатия Гианэи к людям небольшого роста, по-видимому, имеет какую-то причину. Это не причуда, как вы сказали, а что-то совсем другое, более глубокое и сильное. Это у нее в крови.

— Вот именно. И ей надо сказать, что она находится на Земле, а не у себя на родине. Она должна понять, что люди Земли, высокого они роста или низкого, равноценны. И что ей не следует переносить на Землю обычаи… — Муратов вдруг осекся. — Послушайте, — сказал он, — ведь из этого факта можно сделать интересный вывод. Как это никому не пришло в голову? Если все соплеменники Гианэи такого же роста, как она сама, то откуда же могла возникнуть ее антипатия?

— Совершенно верно изволите говорить, — сказал Болотников. — И я уже много думал об этом. Совершенно ясно, что население ее планеты делится на два различных типа: одни — высокие, другие — низкие. И те, кто высокого роста, презрительно относятся к низкорослым. Может быть, низкорослые — дикари.

— Дикари? На планете, где высоко развита техника межзвездных полетов?

— Ну и что же? Прошу прощения, но вы не логичны. А разве у нас, на Земле, техника на низком уровне? А люди разве на одном? Разве у нас нет народов, только начинающих приобщаться к культуре? А в Южной Америке, а в Австралии, а на островах Тихого океана?

— Но мы же не презираем их.

— Вот в том-то и дело. Тут и разница.

— Да, — задумчиво сказал Муратов. — Если вы правы, Николай… простите, Николай Адамович, то ваши слова наводят на неприятные мысли.

Болотников кивнул головой.

— Верно, — сказал он, — очень неприятные. Презрение, а поведение Гианэи по отношению к таким, как я, нельзя квалифицировать иначе, как словом «презрение», могло возникнуть только от сознания превосходства. Источник поведения Гианэи в том, что на их планете существует разделение общества на господ и рабов.

«Явиться перед нами госпожой, — вот ее цель», — вспомнил Муратов слова Легерье.

— Не слишком ли сильно? — нерешительно спросил он, в душе соглашаясь с выводом профессора.

— Рад был бы ошибиться, — ответил Болотников. «Легерье высокого роста, — думал Муратов, — а я еще выше. Стоун очень высокий, Марина гораздо выше среднего женского роста. Все, кого Гианэя удостаивает своим вниманием, одинаковы в этом отношении. Неужели Болотников прав? Но это же дико! После этого сама Гианэя — дикарь».

— Рабовладельческий строй и космические полеты, — сказал он вслух, — несовместимо! Но в ваших словах несомненно есть какая-то доля истины. Но мне кажется, дело гораздо сложнее и тоньше. Об этом стоит подумать.

— Подумайте, — добродушно ответил профессор, — это всегда полезно.

Муратов приехал в Полтаву утром, в день прилета Шестой лунной экспедиции, опоздав на один день против намеченного им срока. Он хотел встретить экспедицию потому, что в ее составе находился Сергей, а Муратов давно не видел друга юности и соскучился по нему.

Верный своему обещанию, он тотчас же разыскал Болотникова, который очень обрадовался его приходу.

На вопрос, познакомился ли он с Гианэей, как хотел, профессор обиженно ответил, что Марина сделала попытку их познакомить, но Гианэя повернулась спиной и даже не ответила на приветствие. Оскорбленный Болотников тотчас же отошел от нее.

Он был очень маленького роста, и странная антипатия Гианэи проявилась во всем «блеске».

Такая упорная «невоспитанность» была трудно объяснима, тем более, что во всем остальном Гианэя держала себя скромно и вежливо. Она уже полтора года находилась на Земле и давно могла понять, что здесь нет ни «господ», ни «рабов». Для этого требовалась элементарная, самая поверхностная наблюдательность.

И тем не менее!..

Расставшись с Болотниковым, Муратов отправился к дому, в котором поселились Марина с Гианэей. Этот дом не трудно было найти, — весь город знал, где остановилась гостья из космоса.

Не без волнения подошел Муратов к двери. Как встретит его Гианэя? Может быть, ее обидело упорное нежелание Муратова увидеться с ней? И в самом деле, не было никаких причин, оправдывающих его упорство. Гианэя привыкла, что ее желания тотчас же исполнялись.

Он постучал, так как нигде не увидел кнопки звонка. Но ответа не последовало. Немного подождав, Муратов толкнул дверь и вошел.

В доме никого не было.

В столовой он увидел неубранные следы завтрака. Очевидно, обе девушки торопились. Тут же лежала записка, написанная рукой Марины.

Муратов прочел:

«Милый Витя! Если ты зайдешь к нам и не застанешь, то мы уехали в Селену. Гианэя хочет осмотреть город. Увидимся на ракетодроме».

Подписи не было.

Муратов с досадой бросил записку. Ему хотелось, чтобы первый разговор с Гианэей состоялся без свидетелей, а на ракетодроме, в толпе…

— Если ты зайдешь, то мы уехали, — раздраженно повторил он слова записки. — Лингвистка, называется!

Хорошо знакомая манера сестры, писавшей письма, словно нарочно, вопреки правилам грамматики, сейчас почему-то разозлила его.

Он вышел из дома. Но, пройдя несколько шагов, остановился и… повернул обратно.

Как это часто бывает, он вдруг вспомнил, что видел там, на столе, не только записку сестры, но и какой-то рисунок, который тогда не привлек его внимания, а сейчас внезапно возник в памяти. Что-то очень знакомое было в этом рисунке.

Снова войдя в ту же комнату, Муратов подошел к с голу.

Память не обманула. Там лежал открытый альбом, видимо, принадлежавший Гианэе.

Муратов не счел себя вправе рассматривать весь альбом. Было неизвестно, понравится ли это Гианэе. Но открытую страницу он имел право посмотреть. Ведь Гианэя, конечно, знала, что он может зайти в их отсутствие.

На плотном листе карандашом был нанесен пейзаж Гермеса. Мрачные скалы, звездное небо и край диска обсерватории. На переднем плане человек в скафандре держал на руках другого человека. Судя по кубической форме шлема, этот другой была сама Гианэя. Был изображен момент, когда он, Муратов, вынес Гианэю из выходной камеры обсерватории, чтобы перенести ее на флагманский звездолет эскадрильи.

Рисунок был мастерски выполнен. Муратов узнал черты своего лица, видные сквозь «стекло» шлема.

«У нее прекрасная память, — подумал Муратов, — ведь прошло полтора года с тех пор».

Было очевидно, что Гианэя рисовала недавно, может быть, даже сегодня. Значит, она думала о нем, ожидала его прихода. И, вполне возможно, намеренно оставила альбом открытым на этой странице. Она хотела, чтобы он увидел рисунок.

«Я думаю о вас и хочу вас видеть» — так можно было понять это, если бы речь шла о земной женщине. Но у Гианэи были иные представления, иные привычки. Мотивы ее поступков не всегда были понятны.

«Кто ее знает, — думал Муратов. — Может быть, это означает как раз обратное: „Не хочу вас видеть, не забыла нанесенного оскорбления“. Или что-нибудь другое, о чем и догадаться нельзя».

Он в нерешительности держал в руках альбом. Если Гианэя нарисовала этот эпизод по памяти, то она могла вспомнить и запечатлеть другое. Больше половины альбома было заполнено. А что, если она рисовала виды своей родины?

У Муратова задрожали руки. Стоит перевернуть страницу, и, может быть, он увидит то, чего никогда не видели человеческие глаза.

Марина говорила, что Гианэя часто рисует, но никогда не показывает своих рисунков.

Искушение было велико.

Но все же Муратов поборол жгучее любопытство и положил альбом на прежнее место.

Это было бы недостойным поступком — воспользоваться доверием гостьи. Она, очевидно, была уверена, что никто без ее согласия не заглянет в альбом. Гианэя уже знала людей Земли и верила им.

«Может быть, она сама покажет рисунки, если попросить ее об этом».

Но робкая надежда была явно беспочвенной. Марина однажды попросила, но не получила даже вежливого отказа. Гианэя просто промолчала.

Муратов медленно вышел.

Его с огромной силой влекло назад. Вернуться, нарушить все законы морали, честности и гостеприимства. И потом всю жизнь презирать самого себя!

Он с ожесточением захлопнул за собой входную дверь.

Шестая должна была приземлиться в семь часов вечера. Сейчас было всего два. Что же ему делать все эти пять часов?

Ехать в Селену и попытаться найти в огромном городе Марину с ее спутницей? Это будет не так уж трудно. Где бы ни появлялась Гианэя, ее сразу замечали. Любой прохожий укажет ему, где искать. Но надо ли так явно показывать нетерпение? Не лучше ли увидеться именно на ракетодроме, как это указала Марина в записке?

Муратов зашел в столовую и заказал обед из четырех блюд, чтобы протянуть время.

В ожидании он раскрыл журнал, вышедший вчера.

Как он и предполагал, на одной из страниц был портрет Гианэи.

Оживленная, с улыбкой на губах, она стояла у какого-то памятника. Рядом была Марина.

Какой контраст с той Гианэей, которую помнил Муратов! Как изменилась гостья! Не осталось и следа от напряженной, ожидающей чего-то маски. Да, теперь он твердо знал, что лицо Гианэи тогда, на пути к Земле, было маской, трагической маской человека, убежденного, что его ожидает что-то, видимо, печальное, а быть может, и ужасное. Это что-то было неизвестное людям Земли, но для самой Гианэи — близкое и реальное!

Если бы не форма глаз и зеленый оттенок кожи, Гианэю можно было принять за сестру Марины, так сильно было сходство между ними. Обе с черными волосами, обе одеты в белое, обе стройные и высокие. Гианэя на полголовы была выше и казалась старше. Но сколько ей лет в действительности, никто еще не знал.

Скоро они встретятся. Теперь Муратов мог говорить с гостьей. Это сильно меняло их будущие отношения. Теперь он не будет столь беспомощным, как раньше, когда все приходилось объяснять жестами.

«Если только она не повернется ко мне спиной, как к Болотникову, — подумал он. — А это может произойти, если она обиделась на мое невнимание к ней».

Но в глубине души он не верил, что так будет. Ему казалось, что Гианэя нарисовала его в альбоме потому, что думала о предстоявшем свидании и хотела его.

«Интересно, какова будет реакция Гианэи, когда она узнает, что я брат Марины!»

Он просил сестру не говорить об этом и был уверен в том, что его просьба исполнена. Гианэя еще не знает об их родстве.

Мысли Муратова прервало появление «официанта». Механические руки быстро и ловко сервировали стол. Чуть слышный звенящий звук сопровождал каждое движение. Это была старая конструкция, модели последних выпусков не звенели.

— Спасибо! — машинально сказал Муратов, когда блюда были поставлены.

Робот «кивнул головой» и отошел.

Муратов усмехнулся. Даже это предусмотрели конструкторы.

Он ел быстро. С каждой минутой усиливалось нетерпение. Ему мучительно хотелось как можно скорее встретиться с Гианэей, выяснить самый главный вопрос: как она относится к нему? Если худшие опасения оправдаются, это будет тяжелым ударом. Слишком много надежд было связано с возобновлением старого знакомства, слишком многое и важное хотел он узнать, используя былую симпатию Гианэи.

А что Гианэя относилась к нему с симпатией, было несомненно. Достаточно вспомнить момент их расставания. Он зашел тогда, чтобы проститься с ней. Знаками объяснил, что уезжает. Гианэя сама, первая, протянула ему руку, чего прежде никогда не делала. В ее глазах он увидел грусть.

Очень велико было сходство этой девушки из другого мира с земными людьми. Разница была ничтожна. И нельзя было истолковывать ее жесты и выражение глаз иначе, как «по-земному».

А неоднократные просьбы Гианэи, чтобы Муратов приехал к ней! Это говорило о том же.

Обед был слишком обильным. Муратов сегодня еще ничего не ел, но сумел справиться только с половиной.

Нажав кнопку, дающую сигнал к уборке стола, он вышел на улицу.

«Убить» удалось всего полчаса. Оставалось четыре с половиной.

«Поеду в Селену, — решил он. — Кстати, я никогда там не был. Погуляю, посмотрю город».

Долететь можно было за пять минут. Но, все с той же целью —протянуть время, Муратов не поднялся к одной из многочисленных станций местного воздушного сообщения, находившейся рядом, а выбрал самый медлительный вид транспорта — городской вечебус.

Вскоре он пожалел о своем решении. Машина невыносимо часто останавливалась, входили и выходили пассажиры. Как правило, городским вечебусом пользовались только на небольшие расстояния, а Муратову нужно было пересечь весь город, раскинувшийся на многие десятки километров, проехать обширный район между Полтавой и Селеной, занятый автоматическими заводами, и только тогда он окажется у цели, да и то на окраине.

— Сколько времени займет путь до ракетодрома? — спросил он.

— Полтора часа, — ответил металлический голос водителя.

Несколько человек с удивлением взглянули на Муратова.

Он вздохнул и устроился поудобнее в мягком кресле.

Пусть удивляются люди его чудачеству. Им и в голову не может прийти, что он находится в нелепом положении человека, не знающего, куда девать время. С ним самим это случилось первый раз в жизни.

Полтава наконец осталась позади. Потянулись нескончаемые, похожие друг на друга, однообразные здания заводов. Ни куста зелени, ни цветочных клумб, ничего, на чем мог бы остановиться глаз. Глухие стены, без окон.

Красота не нужна здесь: людей нет!

2

Люди, посвятившие себя изучению вопросов языковедения, обычно принадлежат к типу кабинетных ученых. Марина Муратова являлась исключением из этого правила. Она обладала большими способностями к лингвистике, прекрасной памятью, хорошо владела восемью языками и была склонна к исследовательской работе. Но она любила и многое другое. Живопись, музыка, спорт занимали не последнее место в ее жизни. Любовь к путешествиям и общительный покладистый характер так же сыграли заметную роль в том, что выбор ученого совета Института космонавтики, искавшего подругу для Гианэи, остановился на ней.

Марина согласилась сразу. Необычность и трудность предстоящей задачи увлекли ее. Она знала, что на долгое время, быть может на годы, будет оторвана от привычного дела, но это ее не испугало. Познакомиться с чужим языком, не имевшим ничего общего с земными (так она думала), или научить пришелицу из космоса земному языку, близко сойтись с существом чуждым Земле, родившимся и выросшим на другой планете, под светом другого солнца, — во всем этом было много привлекавшей ее романтики.

Марина не была тщеславна, и тот факт, что, став подругой Гианэи, она сама привлекла к себе внимание всего населения Земли, не повлиял на ее решение. Она об этом просто не думала.

Таинственность Гианэи, длинный ряд загадок, связанных с ней, интересовали Марину в последнюю очередь. Она была уверена, что все тайны раскроются сами собой, как только гостья освоится на Земле, привыкнет к людям и получит возможность свободно говорить с ними.

И свою задачу Муратова понимала именно так — помочь гостье освоиться.

Ни у кого не возникало сомнений в активной помощи Гианэи. Человек, явившийся на чужую планету, не мог вести себя иначе.

Но оказалось не так.

Прошло немного времени, и всем стало ясно, что задача не столь проста. Гианэя отказалась изучать земной язык и не выражала особого желания знакомить Муратову со своим.

В первое время дело шло как будто гладко. Гостья сама нуждалась в том, чтобы ее понимали. Язык, на котором она говорила, был звучен, казался простым, слова запоминались легко. Группа сотрудников Института лингвистики и сама Муратова считали, что и в дальнейшем не будет никаких трудностей.

Но чем дальше, тем неохотнее Гианэя расширяла свой лексикон. Становилось очевидным, что она хочет ограничиться бытовым разговором, необходимым ей самой, но не больше.

Да и то, что люди уже знали, смущало лингвистов. Чувствовалось, что Гианэя упрощает фразы, а Муратова вынуждена произносить слова без грамматических связей. Такую речь Гианэя могла понимать, но это не было знакомством с языком.

Высокая культура народа, к которому принадлежала Гианэя, исключала возможность «бедности» речи. Ее язык безусловно был богат и обширен, а его кажущаяся простота — обманчивой.

Когда окончательно убедились, что на помощь Гианэи рассчитывать не приходится, было решено продолжать изучение без ведома Гианэи. Живя на Земле, общаясь с людьми, даже с одной только Муратовой, гостья невольно произносила новые слова и фразы. Их запоминали и расшифровывали. На помощь к прекрасной памяти Марины привлекли магнитофон. Маленький портативный аппарат, о существовании которого Гианэя не знала, сопровождал ее всюду. Записи поступали в Электронный Мозг Института лингвистики, и тайны чужого языка медленно, но систематически открывались.

Марина запоминала все. Но она крайне осторожна и в строгой постепенности расширяла намеченные Гианэей рамки их бесед. Она боялась «спугнуть» гостью. И девушка другого мира, казалось, не замечала, что ее подруга говорит с ней все более свободно и правильно.

Марина знала, что нравится Гианэе, что гостья симпатизирует ей. Было очень важно укрепить и развить дружеские отношения. Все надежды ученых — раскрыть загадки появления Гианэи — были основаны на этом.

Марине приходилось работать одной. Другая лингвистка, так же как и она «прикрепленная» к Гианэе, на следующий же день после прилета гостьи на Землю вынуждена была отстраниться.

Все постарались предусмотреть в ученом совете, вплоть до внешности, но никто не мог предположить, что небольшой рост окажется неприемлемым для Гианэи.

Привлечь к работе другую девушку оказалось невозможным — не было ни одной подходящей кандидатуры. Но Муратова и одна хорошо справлялась. За прошедшие полтора года она ни разу не пожалела о том, что связала себя с Гианэей, ни разу между ними не «пробегала черная кошка». У гостьи Земли был хороший характер, и с каждым днем он становился лучше. Исчезли, ушли в прошлое натянутость, холодность в обращении и какая-то непонятная, но несомненная настороженность, очень заметные в первые месяцы. Теперь Гианэя была «обычной» девушкой. Всегда оживленная, очень подвижная, любящая спорт и спортивные игры (которые она осваивала с поразительной легкостью), рисование и музыку, она в последнее время даже дурачилась, оставаясь наедине с подругой.

Что именно она рисовала в своих альбомах, оставалось тайной. Марине редко удавалось увидеть эти рисунки. А то, что Гианэя показывала, всегда было пейзажами Земли или портретами Марины. Несколько бюстов, вылепленных с большим мастерством, изображавших либо Марину, либо ее самою, Гианэя сразу же уничтожила.

Она даже не пыталась научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, но с удовольствием слушала, когда играла Марина.

Иногда гостья начинала петь странные для земного слуха мелодии без аккомпанемента, поражая всех, кто ее слышал, красотой звука и невероятной широтой диапазона своего голоса.

Эти песни, записанные магнитофоном, служили главной «пищей» Электронному Мозгу, в них было много новых слов и словосочетаний.

Марина была убеждена, что Гианэя очень молода, но выяснить этот простой вопрос никак не удавалось. С непонятным упорством Гианэя отмалчивалась, когда ее спрашивали об этом.

Манера гостьи игнорировать некоторые вопросы, будто не слыша их, никогда не раздражала Муратову и не вызывала желания во что бы то ни стало добиться ответа. Она всегда помнила, что, несмотря на поразительное сходство с людьми, перед ней человек иного мира, с иными привычками и понятиями. И она делала вид, что не видит в молчании Гианэи ничего особенного, а считает это естественным.

Такая тактика безусловно была правильной.

— Когда яблоко созревает, оно падает само, — говорили ученые. — Гианэе надо предоставить время «созреть». И тогда она заговорит.

И Гианэя заметно «созревала». Она все реже и реже отмалчивалась. Неохотно, но отвечала. Выполняя полученные указания, Марина никогда не задавала вопроса, на который Гианэя раньше не захотела ответить.

И между двумя девушками было полное согласие и, внешне, полное взаимопонимание.

Всем казалось, что Гианэя равнодушно относится к Земле, что жизнь Земли нисколько не интересует ее. Но Марина видела, и с каждым днем яснее, что это далеко не так.

Она уже хорошо разбиралась в оттенках выражения лица и особенно глаз гостьи. И постепенно убеждалась, что Гианэя просто прячет от людей свой интерес к Земле, по какой-то, ей одной известной, причине надевает на себя маску равнодушия.

За полтора года Гианэя объехала всю Землю. Она видела все, что было наиболее красивым, величественным и грандиозным на планете, природным или искусственным. И казалось, все это не производило на нее впечатления. Нигде она не задерживалась надолго, никогда не любовалась произведением искусства или красотой природы, так, как это делали люди. Смотрела минуту, много — две и отворачивалась.

Но когда, через несколько месяцев после поездки в северную Америку, Марина увидела нарисованный Гианэей вид Ниагарского водопада, она поняла, что мимолетного взгляда достаточно для ее подруги, чтобы навсегда запомнить виденное. Величественная картина падающей воды была передана на рисунке до мельчайших подробностей. Казалось, что в мозгу Гианэи запечатлелся фотографический снимок водопада.

И так было много раз. Гианэя все помнила, ничего не забывала.

Нет, это было не равнодушие!

Тогда, может быть, внешнее безразличие ко всему — свойство ее соплеменников, своеобразная традиция, обязательная форма поведения, диктуемая обычаем?

Могло быть и так, но Марина почему-то не хотела верить этому. Ей казалось, что Гианэя все же «напускает» на себя равнодушие, делает вид, что ее не интересует Земля.

Зачем ей это может быть нужно?

И постепенно в душе Марины появилось и крепло убеждение, что гостья из космоса склонна к притворству.

И вот совсем недавно произошел случай, глубоко взволновавший всех и еще больше укрепивший Муратову в мысли, что Гианэя притворяется.

Стоя у полотна шарэкса, по пути в Полтаву, Гианэя неожиданно задала вопрос, показавший с полной очевидностью, что она прячет от людей не только свое прошлое, но и настоящее.

Откуда могла узнать Гианэя, что у Марины есть брат? Больше того, она знала, что форма пути шарэкса — конструкция Виктора Муратова!

Гианэя разговаривала только с Мариной. Все, что она говорила другим и что ей говорили, переводила Марина. Если гостья не знала ни одного земного языка, она никак не могла знать о существовании Виктора Муратова вообще.

Но вдруг оказалось, что она об этом знает. И не только об этом.

Новость была очень важной и повлекла за собой совсем уже непредвиденные последствия.

Случайно ли проговорилась Гианэя? Или она намеренно захотела показать людям свою осведомленность?

Этот важнейший вопрос сразу встал перед ученым советом Института космонавтики, с самого начала взявшим на себя все, что касалось гостьи из космоса.

Гианэя, случайно или намеренно, но обнаружила знание одного из языков Земли. Из этого факта можно было сделать вывод, что старые подозрения справедливы, что Гианэя действительно принадлежит к тем, кто направил к Земле спутников-разведчиков. А если это так, то становилось очевидным и другое: ее соплеменники были на Земле. Но можно было объяснить все и проще: Гианэя сама, без чьей-либо помощи, изучила земной язык и могла читать на нем.

Было очень важно выяснить, какой именно язык знает Гианэя.

С этим вопросом обратились к Муратовой.

На Земле существовало много языков. Общепланетный только начинал входить в обиход. Газеты и журналы, радио— и телепередачи сравнительно редко пользовались новым языком. В каждой местности (раньше они назывались странами) говорили на старом. Исчезли границы, постепенно стирались национальные различия, общей была культура и цивилизация, но до полного слияния человечества в единую семью, говорящую на одном языке, было еще далеко.

Гианэя любила рассматривать журналы, и ей доставляли их отовсюду, из всех местностей, на всех языках. Было хорошо, что девушка иного мира хотя бы в этом проявляла какой-то интерес к жизни Земли. Думали, что ее интересуют только иллюстрации, не имевшие языковых различий.

Теперь возник вопрос: какие именно журналы предпочитала Гианэя?

Муратова не смогла ответить. Она никогда не обращала внимания, какой журнал смотрит ее подруга ни, тем более, на каком языке этот журнал. А вспомнить сейчас? Нет, она этого не помнила.

Тогда решили получить ответ другим путем. Гианэя знала, что человек, предложивший новую форму пути для шарэкса, брат ее спутницы. Значит, в одном из журналов, прошедших через ее руки, была напечатана соответствующая статья. Какие журналы доставлялись Гианэе, нетрудно было узнать.

И нужная статья очень скоро была найдена. В ней говорилось о шарэксе и упоминалось, что Виктор Муратов — родной брат Марины Муратовой, подруги и переводчицы Гианэи. Стало очевидно, что именно эту статью и прочла Гианэя.

Журнал оказался на испанском языке. Новость облетела весь мир. Из осторожности, чтобы Гианэя не могла случайно прочесть об этом, испанские газеты и журналы промолчали. Если гостья из космоса просто проговорилась, сама того не заметив, не следовало показывать ей, что ее тайна открыта.

В Институте лингвистики облегченно вздохнули. В звучании слов, в построении фраз языка Гианэи давно уже заподозрили сходство с каким-то из романских языков Земли. Теперь отпали последние сомнения. Каким бы странным совпадением это ни казалось, но люди неведомой планеты (может быть, не все, а только часть, к которой принадлежала Гианэя) говорили на языке, очень сходном с испанским.

Эта вторая новость была еще более сенсационной, чем первая.

Многое стало ясным. Не могла Гианэя «случайно» выучить именно тот язык, который больше всего походил на ее родной. Она знала его раньше, до того, как появилась среди людей!

А отсюда, естественно, вытекал другой вывод. Гианэя и те, кто были хозяевами спутников-разведчиков, принадлежали к одному и тому же народу! Догадка стала истиной.

Люди считали, что никогда еще существа иного мира не посещали Землю. Это оказалось ошибкой. Неизвестно когда, но соплеменники Гианэи были на Земле, и были довольно долгое время. Они успели узнать и выучить земной язык. Почему именно испанский? Да просто потому, что этот язык был самым легким для них.

Но могло быть и другое. По-испански говорили не только на Пиренейском полуострове. В Мексике, республиках Центральной Америки, на Антильских островах, во всей Южной Америке, за исключением Бразилии, говорили по-испански. Космический корабль пришельцев мог опуститься именно там. Тогда сходство их языка с языком «землян» оказалось счастливой случайностью.

С большой долей вероятности можно было предположить, что «гости» прилетали на Землю очень давно. Если бы это случилось в последние века, их прилет не остался бы незамеченным. А в период империи Карла Пятого, например, огромные пространства Южно-Американского континента были безлюдны. Легко было посадить корабль, скрыв его от взоров людей, смешаться с населением редких городов и поселков, узнать все, что было нужно, и так же незаметно покинуть Землю.

Чем могли привлечь к себе внимание люди, подобные Гианэе? Зеленым оттенком кожи? Его легко было скрыть, прибегнув к гриму или к сильному загару. Необычной формой глаз? Возможно, что на это обратили внимание, но это был не столь уж заметный признак, чтобы поразить воображение или возбудить какие-либо подозрения у людей, которым и в голову не могла прийти мысль о существах иного мира.

Подобная мелочь, даже обратившая на себя внимание, не могла запомниться и войти в историю.

Так неожиданно открылась одна из тайн, окружавших Гианэю.

Марина Муратова хорошо знала испанский язык. И ей стало понятно, почему она столь легко запоминала слова языка Гианэи.

Дальнейшее знакомство с этим языком также должно было пойти легче.

Велико было искушение внезапно заговорить с Гианэей по-испански, застать ее врасплох, но Марине посоветовали не делать этого. Если гостья все же не намеренно задала свой вопрос, а проговорилась, то лучше всего было сделать вид, что этот случай прошел незамеченным. А если намеренно, то тем более не следовало форсировать события. Пусть Гианэя сама решает, когда надо заговорить «полным голосом». Раз начав, она должна была пойти и дальше. Марине вменили в обязанность внимательно следить за тем, какие статьи в испанских журналах читает Гианэя, выяснить, насколько хорошо владеет она этим языком, что ее больше всего интересует. А редакциям испанских журналов посоветовали как можно чаще помещать материалы о спутниках-разведчиках и еще раз повторить всю полемику, развернувшуюся три года тому назад по вопросу о их местонахождении в настоящее время.

Никто не сомневался, что Гианэя, даже если она это знает, все равно будет молчать. Но, может быть, она заинтересуется догадками людей Земли и случайно обмолвится какой-нибудь фразой, которая прольет хоть немного света в потемки тайны.

Кому могло прийти в голову, что все эти ухищрения не нужны и что вопрос, так сильно интересующий всех, очень скоро и неожиданно выяснится.

3

В эти дни Виктор Муратов был очень занят и ничего не знал о новости, взволновавшей Землю. Он был срочно вызван в один из вычислительных центров, связанный с экспедицией Жана Легерье и контролирующий движение Гермеса.

Возникло непредвиденное осложнение. На своем пути астероид встретился с крупным телом, еще не известной малой планетой. Локационные приборы и гравиометры своевременно предупредили о встрече, и катастрофического столкновения удалось избежать. Но траектория Гермеса изменилась. Нужно было дать указания Вестону, какие расстановки и на какое время пустить в ход, чтобы исправить курс.

Легерье и Вестон сами произвели расчеты и сообщили их на Землю. Они совпали с расчетами, произведенными в вычислительном центре. Теперь требовалась четвертая, окончательная, проверка. В подобных делах давно уже стало традицией, чтобы вычисления производились четырежды.

Как всегда, погрузившись в работу, Муратов выключил из сознания все остальное.

А когда работа была окончена (в четвертый раз был получен один и тот же результат), осталось мало времени, и Муратов спешно отправился в Полтаву.

Он мог бы узнать все от Болотникова, но их разговор сразу принял другое направление. И, уехав в Селену, чтобы встретиться там с Гианэей, Муратов даже не подозревал, что в его планы вошло новое и очень существенное обстоятельство.

И именно для него.

Испанский язык был почти что родным для Виктора. Его родители были русского происхождения, но много лет прожили в Испании, отец — работая в геологической экспедиции, а мать — архитектор — на строительстве гигантского детского города, на южном берегу Пиренейского полуострова.

Виктор родился и провел первые годы своей жизни в Альмерии. И там же окончил начальную школу.

Знай он о мировой сенсации, ему стало бы ясно, почему язык Гианэи казался знакомым. Всего четыре дня назад он говорил об этом Болотникову в вагоне шарэкса.

Но Муратов ничего не знал.

Селена поразила его своими размерами. Она была значительно больше Полтавы, хотя считалась пригородом. Город вырос со сказочной быстротой, на пустом месте, за пять лет. Дома, улицы, даже сады и парки казались какими-то особенно чистыми, свежими, «новенькими». Чувствовался единый архитектурный замысел всего города. Это производило сильное впечатление — грандиозности мысли и труда, вложенных в строительство.

Муратов, конечно, знал об огромном размахе работ, идущих всюду, на всей планете, о сотнях новых городов, тысячах мелких населенных пунктах, снабженных всеми удобствами, о бесчисленном количестве научных и технических станций. Человечество стремилось как можно скорее покончить со старой жизнью, приспособить свою планету к новым, постоянно возрастающим требованиям коммунистического строя.

Но как-то так случилось, что он сам жил всегда в старых городах, перестроенных, переконструированных, но все же старых, стоявших столетия.

Селена была чуть ли не первым новым, полностью современным городом, который он увидел вблизи, Он усмехнулся, вспомнив свою уверенность, что первый же встречный укажет ему, где искать Гианэю. Попробуй найди в таком гиганте!

Селена имела форму кольца. В центре помещался огромный ракетодром.

Круговой вечебус провез Муратова через весь город. Он забыл о времени, о своем нетерпении, обо всем. Зрелище целиком поглотило его внимание. На каждом шагу, на каждом повороте открывались ансамбли зданий, один красивее и величественнее другого. Дома казались воздушными, обилие зелени подчеркивало легкость конструкций, огромные проемы окон насквозь пронизаны солнечным светом.

И люди, живущие в этом городе, невольно казались какими-то другими, не такими, как в других городах. Они сами как будто были пронизаны светом.

«Обязательно сделаю попытку переехать сюда, — думал Муратов. — Если только город не закрыт из-за перенаселения. Надо пожить среди этой красоты. Наверное, и работа пойдет здесь не так, как в других местах».

Но, видимо, не один только Муратов оценил Селену, в которой воплотился весь опыт, весь архитектурный и художественный гений Земли. На улицах было очень много людей.

Когда вечебус, замкнув кольцо, остановился там, где Муратов сел в него, он посмотрел на часы и вышел, хотя и был не прочь вторично совершить тот же путь. Времени оставалось совсем немного.

На ракетодром он перелетел на планелете.

На огромном бетонном поле жизнь шла обычным порядком. Возвращение Шестой лунной экспедиции не представляло собой ничего, что могло бы привлечь особое внимание. Чуть ли не каждый день здесь заканчивали свой полет космические корабли с Луны, Марса, Венеры, не считая внутренних, планетных, линий. И столько же улетали отсюда. Шестая интересовала только узкий круг лиц, связанных с космической службой, да еще таких, как Муратов, у которых в составе экспедиции были знакомые.

Озабоченно сновали по полю быстрые, верткие служебные машины, медленно, солидно ползли чудовищной величины заправочные цистерны, летали на маленьких планелетах дежурные механики и диспетчеры. Далеко в центре поля блестели на солнце корпуса кораблей внутренних, «земных», линий и посадочных ракет. Межпланетные корабли не опускались на ракетодром. Они высаживали своих пассажиров или ожидали их за пределами атмосферы.

В здании космопорта Муратов увидел много людей. Видимо, сегодня отправлялся в путь корабль дальнего рейса, и это были покидающие Землю и те, кто их провожал.

Он сразу наткнулся на Стоуна. Председатель ученого совета обрадовался Муратову (они давно не виделись) и крепко пожал его руку.

— Итак, — сказал Муратов, — снова ничего!

— Да, к сожалению, снова, — со вздохом ответил Стоун.

Речь шла о Шестой. Оба уже знали, что экспедиция опять вернулась ни с чем. Никаких признаков присутствия на Луне спутников-разведчиков или их базы не удалось обнаружить.

— Это последняя, — прибавил Стоун. — Нет смысла продолжать поиски, пока мы не узнаем что-нибудь новое, например, от Гианэи.

— Внимание! — раздался негромкий отчетливый голос. — Отлетающим на Марс — пройти на посадку. Провожающие могут идти только до вечебуса.

Вестибюль заметно опустел. И тогда Муратов вдруг увидел Марину и Гианэю. Они стояли у одного из многочисленных киосков-автоматов, оживленно разговаривая. Проходившие мимо украдкой бросали любопытные взгляды на эту пару.

— Интересно, зачем она сюда явилась? — сказал Стоун, проследив за взглядом Муратова. — Похоже, что Гианэю очень интересуют наши поиски на Луне.

— Откуда она может знать о них?

Стоун изумленно посмотрел на собеседника.

— Как, — воскликнул он, — вы ничего не знаете?

— Что именно?

— Да вы читали газеты эти дни, слушали передачи?

— Нет, — ответил Муратов, — мне было некогда. Вы же знаете, чем я занимался.

— Ну, ну! — Стоун покачал головой. — И никто вам ничего не сказал? Вся планета только и говорит об этом, а вы даже не слышали.

— А в чем дело? — рассеянно спросил Муратов. Он думал о том, как ему подойти к Гианэе, чтобы это получилось естественнее. Обе девушки стояли спиной к ним.

Но при первых же словах Стоуна рассеянность как рукой сняло. Он слушал в полном изумлении. Вот это новость! Гианэя знает испанский язык? Невероятно!

— Теперь вы понимаете? — спросил Стоун.

— Еще бы! Именно понимаю, что весь мой план рухнул.

— Почему же? — Стоун знал о намерениях Муратова. — Скорей наоборот, это вам поможет. Но только надо быть очень и очень осторожным.

— Вот именно! А это как раз и означает, что нужен новый, совсем новый план.

— Гианэе не следует показывать, что нам известна ее тайна. Я посоветовал бы вам, как бы случайно, в удобный момент заговорить при ней по-испански с вашей сестрой. Выберите интересную для Гианэи тему. Интересно и важно проследить, как она будет реагировать на это.

Муратов опасливо посмотрел на Гианэю. Она находилась от них шагах в тридцати, не больше.

— Мы говорим слишком громко, — шепнул он Стоуну. — Гианэя слышит более чем хорошо.

— Мы же говорим не по-испански.

— А кто ее знает. Может быть, она понимает. После того, что вы рассказали, я ни за что не поручусь.

— Да, это, пожалуй, верно.

Толпа пассажиров, только что вошедших в вестибюль, отделила их от двух девушек. Очевидно, прибыла посадочная ракета с прилетевшего корабля или корабль внутренних рейсов. Муратов, поглощенный новостью, не расслышал сообщения диспетчера.

Стоун посмотрел на часы.

— Шестая должна прибыть минут через двенадцать, — сказал он. — Идите к ним.

— Опасаюсь немного. Гианэя, возможно, не захочет говорить со мной.

— Вряд ли. Ваша сестра сообщала, что Гианэя еще вчера снова спросила про вас.

«Я угадал, — подумал Муратов. — Она рисовала пейзаж Гермеса не случайно».

Но Марины и Гианэи не оказалось на прежнем месте. Они куда-то ушли.

Муратов отправился на поиски.

С самого утра Гианэя нервничала. Это было хорошо заметно по ее движениям, голосу, выражению лица. Марина видела, что какая-то неотвязчивая мысль не дает покоя ее подруге.

Как всегда, перед завтраком они отправились в ближайший плавательный бассейн.

В эту эпоху гимнастические залы и бассейны являлись непременной принадлежностью каждого населенного пункта, каждого крупного дома. Но небольшие домашние бассейны не удовлетворяли Гианэю. Она любила не только освежаться, но и плавать.

В это утро, словно забыв о времени, Гианэя очень долго не выходила из воды. Марина давно уже оделась и, сидя в соломенном кресле, ожидала подругу.

Неутомимо и быстро Гианэя бессчетное число раз пересекала стометровую водную дорожку классически красивым кролем. И, как всегда, постепенно собралось довольно много зрителей. Редкий спортсмен Земли обладал таким отточенным стилем.

С равномерной правильностью, напоминавшей машину, выходили из воды и снова врезывались в нее зеленоватые руки Гианэи. Тяжелая масса черных волос колеблющимся плащом почти закрывала гибкую фигуру девушки.

В зеленой воде бассейна, ярко освещенной лучами солнца, свободно проходившими через прозрачную крышу, Гианэя выглядела как призрак.

Марина хорошо помнила первое посещение бассейна, вскоре после прилета гостьи на Землю. Помнила, как неохотно Гианэя согласилась надеть купальный костюм. Большого труда стоило тогда объяснить ей жестами, что нельзя закрыть доступ в бассейн другим людям. Вспоминая ответные жесты гостьи, Марина понимала теперь, что Гианэя хотела сказать, что не видит причин, почему она должна надевать костюм, если в бассейне кто-нибудь находится. Да и сейчас, спустя полтора года, она, видимо, не понимала этого.

Всем давно стало ясно, что Легерье неправильно понял поведение Гианэи в самом начале ее пребывания среди людей. Она разделась при всех не потому, что относилась к людям высокомерно или пренебрежительно, а просто потому, что так было принято среди ее соплеменников. Они не видели причин прятать свое тело от чужих взглядов.

Больше часа Марина ожидала. А когда Гианэя, наконец, вышла из бассейна, у нее не было заметно никакого утомления. Казалось, что она могла бы проплыть еще столько же.

Они вернулись домой.

За завтраком Гианэя неожиданно попросила показать ей Селену. До сих пор ни единым словом она не поясняла причин, побудивших ее приехать в Полтаву. Город ее явно не интересовал, все три дня она почти не выходила из дому.

Но просьба нисколько не удивила Марину. Она ждала ее, давно не сомневаясь, что именно прилет Шестой лунной экспедиции заставил Гианэю явиться сюда. Теперь уже не приходилось удивляться, откуда она знает. Осведомленность гостьи в земных делах перестала быть тайной.

Но что могло заинтересовать ее в этой экспедиции?

И непонятной была нервозность Гианэи сегодня. Длительное плавание явно имело целью успокоить возбужденные нервы.

Что тревожило Гианэю.

«Ну хорошо, — рассуждала Марина. — Допустим, она хочет встретить Шестую. В составе экспедиции нет ни одного человека, которого она знает. Результаты? О них она могла прочитать или просто спросить. Незачем было приезжать сюда из-за этого. Если она читает испанские журналы, то должна знать, что пять предыдущих экспедиций вернулись ни с чем. У нее нет причин тревожиться, даже если она действительно принадлежит к тем, кто является хозяевами разведчиков. Найдут их или нет — это, конечно, может интересовать ее, но не может служить побудительной причиной встречать экспедицию лично».

Вчера Гианэя удивила Марину внезапным вопросом, приедет ли ее брат в Полтаву? Она не прибавила:

«Встречать Шестую» — но было ясно, что спрашивала именно об этом.

Марина ответила, что да, Виктор приедет.

Гианэя никак не реагировала, ничем не показала, какое впечатление произвел на нее этот ответ. Можно было подумать, что она его вообще не слышала.

Уже несколько раз Гианэя просила Марину познакомить ее с Виктором, но до сих пор ничто не указывало, что она знает о тождестве брата Марины с человеком, доставившим ее с Гермеса на Землю. Теперь получалось — она и это знает!

А когда Гианэя тут же стала рисовать в альбоме пейзаж Гермеса, с Виктором на переднем плане, на этот раз не скрывая рисунка, Марина окончательно убедилась в осведомленности Гианэи.

Кого же хотела видеть девушка иного мира — брата подруги или спутника в полете? Хотела ли она познакомиться с близким Марине человеком или снова встретиться со старым знакомым? Если верно второе, то на это должна была существовать какая-то причина.

Может быть, не прилет лунной экспедиции, а именно предстоявшая встреча с Виктором так сильно взволновала Гианэю?

Марина немедленно сообщила обо всем Стоуну. В ученом совете с большим удовлетворением встретили это известие. Вопрос Гианэи давал все основания считать, что девушка решила «открыть карты», что у полотна шарэкса она не проговорилась, а намеренно дала понять, что знает многое, чего не могла бы знать, не владея земным языком.

Но тогда почему она прямо не сознается в этом? Было похоже, что Гианэя все еще чего-то опасается.

Марине рекомендовали отнестись ко второму случаю «откровенности» Гианэи так же, как к первому, — сделать вид, что она ничего не заметила.

4

В Селене Гианэя была задумчива и рассеянна. Она старалась показать интерес ко всему, что ей показывали, и это больше всего говорило о потере душевного равновесия. Было проще и естественнее держать себя как всегда, сохранять обычное выражение равнодушия, к которому все давно привыкли и на которое никто не обратил бы внимания.

Гианэя явно не владела сегодня своими нервами.

Следуя намеченной линии поведения, Марина предложила вернуться в Полтаву как раз тогда, когда, по времени, следовало отправиться на ракетодром, если Гианэя действительно хотела встретить Шестую.

Можно было ожидать, что тут уже Гианэя вынуждена будет ответить прямо.

Но гостья нашла естественно звучавший ответ.

— Вы говорили, — сказала она, — что город выстроен кольцом вокруг ракетодрома, а его самого мне не показали. Раз уж мы здесь, покажите и его.

«Вывернулась! — с досадой подумала Марина. — Что за странное упрямство!»

Они ездили по Селене в вечемобиле. Марина повернула руль, и машина направилась к центру.

Непонятная тревога Гианэи усиливалась. Щеки девушки пылали, глаза блестели лихорадочно. Несколько вопросов, заданных Мариной, остались без ответа. Казалось, что, поглощенная своими мыслями, Гианэя ничего не слышит.

Но когда они вошли в вестибюль вокзала космопорта, Гианэю точно подменили. Она оживилась и сама засыпала Марину вопросами. Ее лицо приняло обычную окраску, и только блеск глаз показывал, что тревога еще не покинула Гианэю.

И вдруг (Марина не поверила своим ушам) Гианэя спросила:

— Сколько человек участвовало в Шестой лунной экспедиции?

Слово «экспедиция», на языке Гианэи, впервые коснулось слуха Марины. Она догадалась о его значении по смыслу фразы.

«Что же теперь делать? — подумала она. — Продолжать прежнюю тактику уже невозможно. Гианэя в третий раз, и вполне открыто, сбрасывает маску. Не замечать этого и сейчас, значит, открыть ей мою игру. И нельзя же оставить ее вопрос без ответа. Надо принять вызов».

— Откуда вы знаете об этой экспедиции? — спросила Марина, пристально взглянув на подругу. Натренированная в языке память помогла точно повторить новое слово.

Гианэя нисколько не смутилась.

— Вы же сами говорили мне об этой экспедиции, — ответила она невозмутимо.

Это было явной ложью, такого разговора никогда не было, Марина помнила это точно.

«Так! — подумала она. — Гианэя способна не только к притворству, но и ко лжи. Выходит, что в их мире мораль находится не на высоком уровне».

— Я не помню, — сказала она вслух, — чтобы когда-нибудь говорила вам о Шестой лунной экспедиции. А почему она вас может интересовать?

Ответа не последовало. Гианэя предпочла прибегнуть к обычному молчанию.

Марина напряженно думала, как поступать дальше. Она хорошо знала, что бесполезно настаивать на ответе. Промолчав один раз, Гианэя уже не изменит своего решения — она будет молчать и дальше. Пожалуй, лучше всего замять этот разговор. По всем признакам, Гианэя собирается окончательно бросить притворяться ничего не знающей. Так пусть же все идет по ее инициативе!

— Мы будем ждать прилета Шестой экспедиции? — спросила Марина как ни в чем не бывало.

— Да, — ответила Гианэя.

Этим коротким словом она признавалась, что специально для встречи Шестой приехала в Полтаву. Не могла она не понимать, что смысл ее слов ясен для Марины.

И не боялась этого.

«Что ж, пора уже! — думала Марина. — Знать язык и не говорить на нем очень трудно. Гианэя, наверное, истосковалась по свободному разговору. Играть роль полтора года более чем достаточно».

— Здравствуйте! — раздалось позади них. Гианэя так стремительно обернулась, что не могло быть никакого сомнения, — она узнала голос, который слышала полтора года назад. Радость осветила ее лицо.

— Наконец-то! — сказала она с полной откровенностью, протягивая Муратову руку опять первой, как сделала это при расставании и чего никогда и ни с кем не делала. — Почему вы так долго не появлялись? Я просила Марину.

Четвертый раз!

В несколько дней Гианэя, словно вознаграждая людей Земли за свое долгое молчание, «раскрывалась» с ошеломляющей быстротой.

Муратов понял, что она сказала.

— У меня не было времени, — ответил он, с трудом подбирая слова. — Я очень рад видеть вас.

Марина улыбнулась его произношению.

Гианэя не улыбалась. Она не выпускала его руки и смотрела прямо в глаза тем же пристальным взглядом, как тогда, в выходной камере звездолета, точно собираясь что-то спросить или сказать.

И молчала.

Но она видела, что Муратов понимает ее язык. Что же мешало ей задать вопрос?

— Мне жаль, — сказал он, так и не дождавшись ни одного слова с ее стороны, — что я не мог раньше исполнить ваше желание.

Помня совет Стоуна и действительно испытывая затруднение в подборе слов, он, будто нечаянно, вставил в свою фразу несколько испанских.

Гианэя не переспрашивала. И по ее лицу нельзя было определить, удивил ли ее испанский язык в устах Муратова или нет.

— Вы были у нас?

Муратов понял, что она имеет в виду Полтаву. «Она хочет спросить, видел ли я ее рисунок в альбоме», — подумал он.

— Да, был.

Гианэя отпустила его руку. Ему показалось, что в ее темных глазах промелькнуло разочарование.

Чего же ожидала от него Гианэя?

Ему стало совершенно — ясно, что пейзаж Гермеса, эпизод, касавшийся их обоих, был нарисован и оставлен открыто на столе специально для того, чтобы он мог увидеть его. Это не только не было случайностью, но имело определенный смысл, должно было что-то сказать ему. И Гианэя ожидала ответа, которого не получила.

Он почувствовал досаду на самого себя за то, что не сумел догадаться, не понял ее мысли. Тот факт, что человеку одной планеты чрезвычайно трудно постичь мысли и намерения человека другой, не служил оправданием в его глазах. Он должен, обязан был более вдумчиво отнестись к рисунку, попытаться понять, что она хотела сказать. И, не сделав этого, он, возможно, испортил свои шансы на дружескую откровенность Гианэи.

— Я видел ваш рисунок, — сказал он, со смутной надеждой что-то поправить и еще чаще уснащая свою речь испанскими словами. — Вы замечательно рисуете, Гианэя.

Она отвернулась с таким откровенно пренебрежительным видом, что Муратов смутился и мысленно выругал сам себя.

Начало возобновления старого знакомства складывалось явно не в его пользу.

Голос диктора сообщил о приземлении посадочной ракеты с корабля, прибывшего с Луны. Это и был тот корабль, которого они ожидали, — Шестая лунная экспедиция.

Марина перевела сообщение Гианэе.

— Вы так и не ответили мне, — спросила гостья, — сколько человек участвовало в этой экспедиции?

— Восемнадцать.

— Прибыли только они? Других пассажиров нет в посадочной ракете?

Пятый раз!

Слова «посадочной ракете» Гианэя сказала по-испански.

Марина не решилась ответить на том же языке. Стоун рекомендовал ей сугубую осторожность. Гианэя могла произнести два испанских слова нечаянно, сама того не заметив. Она была взволнована с самого утра, не владела собой.

— Не знаю, — ответила Марина на языке Гианэи. — Думаю, что других пассажиров нет. Это корабль особого назначения, только для экспедиции.

Настойчивость Гианэи все больше удивляла Марину. Зачем ей надо знать такие подробности?

Посадочная ракета опустилась недалеко от вокзала. Подали трап, и один за другим на землю спустились пассажиры. Их было хорошо видно.

— Я сейчас вернусь, — сказал Муратов. — Подождите меня на этом месте.

Он пошел навстречу Сергею.

Марина заметила, что Гианэя про себя считает выходящих из ракеты. Когда вышел последний, восемнадцатый, она вздохнула явно облегченно. Получилось, что девушку иного мира тревожил вопрос: все ли вернулись с Луны?

Странно! Неужели только для того, чтобы самой убедиться в этом, она приехала сюда?..

Муратов и Синицын встретились на половине дороги. Обнялись.

— Итак, — сказал Виктор, — снова ни с чем?

— Как видишь! — недовольным тоном ответил Сергей.

— Это что же, по выражению твоего лица я должен видеть?

— Знаешь ведь, — Синицын не улыбнулся шутке товарища. Его лицо оставалось хмурым.

Муратов внимательно посмотрел на друга.

— Стоун сказал, что эта экспедиция последняя.

— Знаю. И не согласен с их решением.

— Вас встречает Гианэя, — сказал Муратов, уверенный, что эти слова поразят Синицына.

Но он ошибся. На лице Сергея ничего не отразилось при этом известии.

— Зачем ей это понадобилось? — спросил он равнодушно, явно не интересуясь ответом.

— Загадочная история. — Муратов коротко рассказал о последних событиях, связанных с Гианэей. Синицын и тут остался равнодушным.

— Об этом стоит подумать, — только и сказал он. — Знаешь что, Витя, не говори со мной о Гианэе. Меня раздражает даже звук ее имени. Я не знаю причин ее молчания, но когда подумаю, что стоит ей захотеть…

К прибывшим подошел Стоун.

— Ты где остановился? — поспешно спросил Синицын. — Ага! Я приду к тебе сегодня вечером, часам к восьми. И тогда мы подробно поговорим обо всем. А сейчас, извини, некогда.

Муратов отошел.

Хотя он сам не участвовал ни в одной из шести экспедиций, неудача товарищей неприятно действовала на него. Ведь именно он вместе с Сергеем вычислял траектории спутников-разведчиков, именно они оба пришли к выводу, что спутники на Луне, в районе кратера Тихо. И вот шестая неудача подряд! Неужели произошла ошибка?

Нет, не может этого быть! Расчеты неоднократно проверялись другими людьми. Таких коллективных ошибок не бывает. Спутники на Луне!

Так почему же не удается найти их?

Муратов понимал раздраженное состояние Сергея и его антипатию к Гианэе. Она была человеком, который мог одним словом разрешить загадку. Она должна была знать! Она знала! И молчала, равнодушно наблюдая за тщетными усилиями людей Земли. Это действительно могло вызвать не только антипатию, но и ненависть у людей, годы затративших впустую.

Муратов понимал это, но сам не мог настроить себя против Гианэи. Она ему нравилась, была симпатична, несмотря ни на что. Он настойчиво заставлял себя думать, что причина молчания Гианэи кроется в ее воспитании, во взглядах и представлениях ее мира. Она просто не понимает, чего хотят от нее люди Земли.

Разговор между Мариной и Гианэей, который он несколько минут назад слышал, неопровержимо доказывал, что Гианэя интересуется результатами лунных экспедиций, что не случайно оказалась она в Селене именно сегодня.

Знает, все знает!

Он медленно подошел к обеим девушкам, стоявшим там же, где он их покинул, ожидавшим его, видимо, с согласия Гианэи.

И неожиданная мысль пришла ему в голову, заставив его на мгновение остановиться.

«А что, если спросить Гианэю прямо? Она обрадовалась моему появлению, относится ко мне явно не так, какотносится к другим людям. Мои испанские слова она восприняла, как будто ожидала их от меня, и даже не пыталась притвориться непонимающей. Рискнуть?»

Он чувствовал, что напрасно задает себе этот вопрос, что решение им уже принято. Нет никаких сил сдерживаться и чего-то ждать. Стоун и ученый совет чрезмерно осторожны. Что плохого может произойти? Ну не ответит — и только.

«Э! Будь что будет!» — подумал он.

— Гианэя! Я очень прошу вас ответить мне на один вопрос. — От волнения Муратов не заметил, что говорит целиком по-испански. — Он очень важен для всех нас и особенно для меня лично. Вы должны ответить, если вы мне друг. Искусственные спутники, направленные к нам вашими соотечественниками, находятся сейчас на Луне?

Марина в полной растерянности, но с тайной радостью услышала этот неожиданный вопрос. Ее брат решительно и просто разрубал завязавшийся узел.

Гианэя опустила голову. Она поняла все, что сказал Виктор, и не скрывала, что поняла. Было видно, что в ней происходит какая-то мучительная борьба.

А когда, наконец, она подняла голову и посмотрела на Виктора, он увидел, что длинные темные глаза гостьи полны слез. Никто никогда не видел, чтобы Гианэя плакала.

— Да, — ответила она едва слышно.

Муратов перевел дыхание, волнение душило его.

— Почему вы молчали? — спросил он, с трудом справляясь с голосом. — Вы же знали, как это важно для нас.

Она ответила еще тише:

— Я боялась. Я хотела сказать давно, но вы все не появлялись. Но теперь я не боюсь больше. Я давно поняла, что Рийагейа был прав. Я погубила себя, но спасаю вас.

Гианэя говорила по-испански совершенно свободно. Но не только Марина, но и Виктор сразу поняли, что она знает не современный испанский язык.

«Очень важно выяснить, когда в Испании говорили так, как говорит Гианэя», — подумала Муратова.

5

Седьмая экспедиция на поиски таинственных спутников-разведчиков собралась быстро. Теперь, больше чем когда бы то ни было, следовало торопиться. Там же, на ракетодроме, после долгого и томительного молчания Гианэя прибавила несколько слов, имевших огромное значение для космической службы.

Ответив, вероятно, неожиданно для самой себя, на вопрос Муратова, Гианэя заторопилась уехать. Она явно опасалась дальнейших вопросов с его стороны, быть может, жалела о своей откровенности, была расстроена и сильно взволнована.

Муратов проводил их до вечемобиля. Он понимал, что нельзя спрашивать Гианэю ни о чем, она не ответит больше ни на один вопрос. А ему хотелось, и было очень нужно, задать ей этот вопрос, единственный и чрезвычайно важный.

И вдруг Гианэя сказала сама, сказала именно то, что он хотел спросить.

Уже сидя в машине, она протянула ему руку, впервые ответила на пожатие, как-то робко и застенчиво улыбнулась.

— Я должна предупредить вас, — сказала она так тихо, что он едва расслышал. — Будьте очень осторожны. Наши — (она произнесла длинное слово на своем языке, очевидно означающее «спутники», или другое, более правильное, название разведчиков) — опасны, и к ним нельзя приближаться. Уничтожьте их. И торопитесь, торопитесь!

Она откинулась на сидении и закрыла глаза. Вздохнула так глубоко, что ему послышался звук, похожий на стон. Страдальческие складки легли у ее губ, и все лицо Гианэи показалось вдруг постаревшим.

— Поезжайте же! — шепнула она Марине.

Вечемобиль умчался.

Виктор остался один.

Он долго смотрел вслед машине. Сердце успокаивалось, билось ровней и медленней.

Итак, полный успех! Порыв, необдуманный и рискованный, дал неоценимый результат. Спутники на Луне, и Гианэя сама советует уничтожить их, не приближаясь к ним.

Уничтожить!

Только сейчас он вспомнил, что забыл спросить самое главное — где надо искать спутники, в каком месте расположена база. Но вряд ли Гианэя знает это. А если знает, то скажет потом. Она ответила на основной вопрос. Одно дело — искать, не имея уверенности, что спутники на Луне, и совсем другое, когда такая уверенность есть.

Муратов отправился искать Стоуна.

Председатель ученого совета и участники Шестой экспедиции еще не уехали из космопорта. Сообщение Муратова было встречено всеми с удивлением и радостью.

— Вы правильно поступили, — сказал Стоун. — Видимо, мы переосторожничали. Надо было спросить раньше.

— Это верно, — ответил Муратов, — но спросить должен был именно я, а не кто-нибудь другой. Гианэя сказала такую фразу: «Я давно хотела сказать, но вы — (то есть я, — прибавил Муратов) — все не шли». Она почему-то хотела сказать именно мне.

— Подозрительная симпатия, — не удержался Сергей.

Муратов не удостоил друга даже взглядом.

— Как можно скорей надо начинать сначала, — сказал Стоун. — Теперь можно не разбрасываться, а искать только в кратере Тихо. Слова Гианэи подтверждают правильность вычислений. Будем им верить. Плохо, что мы не уничтожили спутники на их орбитах сразу, как хотели.

— По-моему, это не плохо, а как раз хорошо, — заметил Синицын. — Надо уничтожить не только спутники, но и их базу. А тогда мы даже не подозревали о ее существовании.

— Уничтожить просто, — сказал кто-то из состава Шестой экспедиции. — А как найти? Шесть раз пытались.

Стоун повернулся к Муратову.

— Может быть, — сказал он, — вы попробуете еще раз поговорить с Гианэей?

— Конечно, но думаю, что это бесполезно. Мне кажется, что Гианэя сказала все, что ей известно. И очень нелегко было ей сделать это. Я не могу забыть выражения ее лица. И меня очень тревожит ее фраза: «Я погубила себя, но спасаю вас».

— Да, эта фраза имеет смысл. Несомненно. Но у нас, на Земле, Гианэе ничто не угрожает. Видимо, она хотела сказать, что после ее слов ей закрыт путь на родину. Об этом мы еще подумаем. И подумаем крепко. Более тревожна вторая половина фразы: «Спасаю вас». Что она имела в виду?

— Это может означать только одно, — сказал Муратов. — Спутники таят в себе угрозу для человечества Земли. Если бы вы слышали, каким тоном она сказала:

«Уничтожьте их!» — у вас не было бы сомнений.

— У меня и так нет сомнений, — ответил Стоун. — Седьмая лунная отправится как можно скорее.

Несколько часов спустя Муратов долго разговаривал по радиофону с сестрой.

Марина рассказала, что Гианэя сразу по приезде домой легла в постель и просила не тревожить ее.

— Она выглядит спокойной, но очень мрачной. Что-то угнетает ее, лишает покоя. Мне кажется, она раскаивается в том, что сбросила маску.

— На каком языке она разговаривает с тобой? — спросил Муратов.

— На своем, как всегда. А я не решаюсь заговорить с ней по-испански.

— И не надо. Она сама скоро перейдет на испанский язык. Вот увидишь!

— Гианэя хочет сегодня уехать.

— Куда?

— Я сама задала ей этот вопрос. Она ответила, что ей безразлично, лишь бы подальше отсюда. Такое впечатление, что она хочет убежать от самой себя, а может быть, и от тебя.

— Да, я понимаю. Это реакция. Гианэя не имела права сказать то, что она сказала. И мучится, нарушив закон своей родины. Но ведь ты сама слышала, как она сказала, что давно решила стать откровенной и что ей мешало мое отсутствие. Чем ты это объясняешь?

Марина ответила не сразу.

— Теперь ясно, — сказала она через минуту, — почему она так настойчиво хотела тебя видеть. Но почему она решила сказать именно тебе, я сама не понимаю. Может быть, здесь играет роль твое сходство с ней.

— Это слишком незначительное и чисто внешнее обстоятельство, чтобы оно могло сыграть заметную роль в столь важном деле. Так можно додуматься до того, что Гианэя любит меня, — Муратов улыбнулся, вспомнив реплику Сергея на ракетодроме.

— Возможно, что это и так, — совершенно серьезно ответила Марина.

— Чепуха! Когда-нибудь мы узнаем причину ее особого ко мне отношения. Это очередная загадка Гианэи. Значит, сегодня вы уезжаете?

— Да. Я предложила ей посетить японские острова, где она еще не была. И Гианэя впервые согласилась лететь. Ей, очевидно, не терпится поскорее удалиться отсюда.

— Следует ли мне проводить вас?

— Конечно, нет. Мне кажется, что Гианэя не хочет тебя видеть. Но может быть, я и ошибаюсь.

— Ты не ошибаешься, — сказал Муратов. — Я спросил машинально, не подумав. Счастливого пути! И еще два слова. Предсказываю тебе, что Гианея очень скоро снова обо мне вспомнит. Она заговорила и захочет, должна захотеть, сказать больше.

Он выключил радиофон.

События пошли быстрым темпом. Как жаль, что он раньше не исполнил желания Гианэи и так долго избегал встречи с ней. Шестая лунная могла бы вернуться не с пустыми руками, получи он ответ гостьи полгода назад.

Муратов был уверен, что правильно понимает состояние, в котором находится сейчас Гианэя. Что-то заставило ее нарушить свое молчание, она сделала это в тот момент, когда была сильно взволнована и чем-то обеспокоена, сделала, возможно, почти против воли. Теперь она жалеет об этом. А если и не жалеет, то мучится угрызениями совести, «выдав» своих соотечественников.

В чем выдав?

Когда-то высказанное им самим предположение, что спутники-разведчики посланы к Земле с враждебными целями, видимо, правильно. Они содержат какую-то опасность для Земли. Иначе нельзя понять слова Гианэи, что она «спасает» людей. И, посоветовав уничтожить эти спутники, Гианэя нарушила планы своей родины, выдала их людям.

Что же могло заставить ее это сделать?

Муратов и мысли не допускал, что Марина может быть права и особое отношение к нему со стороны Гианэи объясняется столь просто. Он знал, что чертами лица похож на ее соотечественника, допускал, что именно это может вызывать в ней чувство симпатии, но любовь, в том смысле, как она понимается на Земле, к существу другой планеты, бесконечно чуждому, казалась ему невозможной. Он сам никогда не смог бы полюбить Гианэю так, как земную женщину.

«Все это можно объяснить только одним, — думал Муратов, медленно шагая по комнате из угла в угол: — Они были на Земле давно, и вынесли плохое впечатление от людей Земли того времени. Особенно если это случилось во времена средневековья, среди мракобесия и костров инквизиции. Да еще в Испании. Видимо, Гианэя явилась на Землю в уверенности, что наше общество недалеко ушло от того, прежнего. И убедилась в своей ошибке, поняла, что мы лучше и благороднее, чем она думала. Хотя и тут есть противоречия. Ведь она пришла к нам на Гермесе, увидела людей Земли на астероиде, в искусственно созданной астрономической обсерватории, на внепланетной научной станции. Следовательно, ей сразу должно было стать ясным, что мы далеко ушли от дикости и варварства. А может быть, она поняла именно тогда? Почему же она молчала так долго, если так? Что означают ее слова: „Риагея был прав“? Она поняла это давно, как она сказала, но не с самого начала. Кто такой этот Риагея, или Рийагейа, как она его назвала? Видимо, прогрессивно мыслящий человек на ее родине. И Гианэя убедилась в его правоте. Значит, раньше сомневалась. Попробуй разберись в этой путанице. Но она расскажет все сама. Только бы поскорей».

Разгул деятельности инквизиции относится к XIV–XV векам. С особой силой инквизиция свирепствовала в Испании. При одном только инквизиторе Торквемаде в Испании погибло на кострах более 10 тысяч человек.

Он понимал, что на скорый разговор рассчитывать не приходится. Неизвестно, сколько времени понадобится Гианэе, чтобы полностью успокоиться, пережить случившееся, стать до конца откровенной. Не было никакой уверенности, что она снова на долгое время не замкнется в себе.

Он верил, что не ошибся, сказав Марине, что Гианэя обязательно заговорит. Так должно быть, и так будет!

Но даже он, оптимистически настроенный по отношению к Гианэе, верящий в ее добрую волю, не мог предположить, что сделанное им предсказание сбудется так быстро, как это произошло в действительности.

В тот же вечер пришло письмо. Оно было от Гианэи.

Записка, вложенная в тот же конверт, поясняла, что письмо написано Гианэей перед самым отъездом в аэропорт.

«Она совсем успокоилась, — сообщала Марина. — Ведет себя как всегда, шутит и полностью перешла на испанский язык. Я не очень этим довольна, но Гианэя поняла и обещала ежедневно давать мне уроки своего языка. И, кажется, собирается делать это в полном объеме. Наконец-то!»

Письмо Гианэи было коротко, написано ровным, четким почерком и не имело ни одной грамматической ошибки.

Муратов даже не понял сразу содержания письма, так сильно поразил его самый факт. Гианэя могла уметь говорить по-испански, но писать… Это свидетельствовало о том, что она знала язык, как сами испанцы. Изучала на другой планете!

Кому и зачем это могло понадобиться?..

Больше, чем устная речь, письмо Гианэи говорило о знании ею старого испанского языка, а не современного. Муратов знал, что в Институте лингвистики не смогли прийти к определенному выводу. Гианэя говорила не чисто. Ее язык мог относиться к концу девятнадцатого века, но мог существовать и гораздо раньше как местное наречие. Загадка оставалась загадкой.

Ему пришлось прочесть письмо второй раз.

«Виктор! — писала Гианэя. — Вы заставили меня сказать больше, чем я хотела. Но я об этом не жалею. Люди Земли не заслуживают участи, которую им готовили. Я сказала и должна дополнить свои слова, иначе они будут для вас бесполезны. То, что вы хотите найти, невидимо для глаз человека Земли. Я знаю это со слов Рийагейи. Что надо делать — не знаю. Подумайте сами.

Гианэя».

Она подписала свое имя латинскими буквами так, как его произносили на Земле.

«Ну, теперь мы знаем все», — подумал Муратов.

Он перечитывал письмо в третий раз, когда приехал Сергей.

А еще через двадцать минут в комнате Муратова появился Стоун.

Ни он, ни Синицын не знали испанского языка. Муратов перевел письмо Гианэи.

— Это можно было предвидеть, — сказал Сергей. — Что спутники невидимы, мы знали и раньше. Выходит, что и сама их база также невидима.

— Возможно, этим и объясняется, что мы никак не можем найти эту базу,

— сказал Стоун. — Мы ищем в недрах, а она, может быть, расположена на поверхности, открыто. В районе кратера Тихо очень много глубоких и широких трещин, неприступных плато, горных долин. В любом из таких мест они и могли расположить свою базу.

— На Луне нет осадков, нет ветров, — добавил Сергей. — Ничто не могло повредить оборудованию, кроме метеоритов.

— А это значит только то, что база защищена, например, крышей, прозрачной или также невидимой. Ясно одно, — сказал Стоун, — искать надо там, где мы сами расположили бы такую базу, будь мы на их месте. Там, где как будто ничего нет, но место удобное.

— И еще одно соображение, — после непродолжительного молчания сказал Муратов. — Спутники и база могут быть невидимыми для наших глаз, как пишет Гианэя, но они не могут быть абсолютно прозрачными. Вспомните, на «Титове» мы все видели, что спутник закрыл от нас звезды, находившиеся за ним. Он не прозрачен. И на Луне он должен закрывать то, что находится за ним. Отсюда я делаю логический вывод: база расположена так, что сзади нее находится место, никогда не освещаемое Солнцем. А может быть, она вся расположена в лунной тени.

— Правильно, Виктор! — одобрительно сказал Синицын. — Лунная тень — это полный мрак. Правда, мы освещали прожекторами подобные места на неприступных плато и в трещинах. Но мы делали это просто для порядка, так как считали, что база обязательно расположена в недрах Луны. Поэтому мы могли и не заметить. К тому же нам приходилось летать над горами на ракетах, а они слишком быстры. Где нет воздуха, там не воспользуешься планелетом.

— Да неужели? — улыбнулся Муратов.

— Никак не могу понять, — недовольно сказал Стоун, — что это за привычка у вас двоих вечно подсмеиваться друг над другом. Серьезные же люди!

— Это с юных лет, — ответил Сергей. — Но мы никогда не обижаемся.

— Еще бы вы стали обижаться! Так вот, друзья! Недра обследованы. Теперь будем искать исключительно на поверхности. Седьмая экспедиция отправится на Луну через два дня.

— Так быстро? — удивился Синицын. — Но, насколько я знаю, корабль не оборудован нужными приборами.

— Он будет оборудован полностью. И, конечно, не самый корабль, а вездеходы.

— Я их и имел в виду.

— Все будет готово через два дня. Я беру это на себя и сам приму участие в экспедиции. Если верить словам Гианэи, а у нас нет оснований им не верить, времени немного. Во что бы то ни стало надо добиться успеха.

Муратов колебался всего несколько секунд.

— Если можно, возьмите и меня, — сказал он.

6

— Постойте! — сказала Марина.

Она подбежала к кусту и сорвала с него большую желтую розу. Вернувшись на террасу, воткнула цветок в волосы Гианэи.

— Вот теперь совсем хорошо. Вы настоящая японка, только высокого роста. Японки такими не бывают. Но вам замечательно идет этот костюм. Возьмите зонтик и пройдитесь по саду. А я сниму вас на пленку. То-то удивится Виктор, когда увидит!

Гианэя смущенно улыбнулась.

Длинное, до пят, кимоно, расшитое по желтому фону черными драконами, действительно очень шло ей… Темные глаза, кажущиеся из-за своей длины более узкими, чем они были на самом деле, дополняли сходство с японкой. Правда, зеленоватый оттенок кожи Гианэи подчеркивался желтым цветом костюма, но Марина старалась не замечать этого. И когда сказала, что кимоно идет ее подруге, говорила искренне.

Они поселились в маленьком, «игрушечном», как выразилась Гианэя, домике, у подножия знаменитой Фудзиямы, любезно предоставленном в их распоряжение теми, кто жил в нем раньше, как только выяснилось, что место понравилось Гианэе.

Как всегда и везде, люди Земли относились к гостье из космоса с исключительным вниманием. То же проявилось и в Японии. Стоило Гианэе сказать, что ей нравится национальный костюм японок, который она увидела в музее, как на следующее утро было прислано кимоно, сшитое специально для нее, по ее росту.

Гианэя тотчас же надела его.

Чувствовалось, что Гианэе нравится Япония. Все здесь было не таким, как в других странах, или, как говорили сейчас, местностях. И Марине казалось, что окружающее чем-то отвечает вкусам и привычкам Гианэи.

Гостья с видимой радостью приняла предложение поселиться в этом доме, одиноко стоявшем в стороне от других строений.

Искала ли она уединения? Это было возможно, учитывая состояние, в котором Гианэя прилетела сюда. Но Марина почему-то была уверена, что дело в другом. В чем? Этого она не знала, но никак не могла отделаться от впечатления, что Гианэя, впервые на Земле, чувствует себя здесь «как дома».

Несмотря на уединенное расположение и крохотные размеры, их домик отнюдь не был жилищем отшельника. Он был снабжен всеми удобствами, включая автоматическую доставку всего необходимого. Был и обязательный плавательный бассейн, правда, находившийся не внутри дома, а под открытым небом.

Уютная терраса и традиционный для Японии вишневый сад создавали прекрасные условия для отдыха, к которому, видимо, стремилась Гианэя.

И Марина, которая сама была не прочь отдохнуть от непрерывных переездов последних полутора лет, с удовольствием готовилась провести в этом месте длительное время.

Сегодня был второй день.

Они говорили теперь только по-испански. Наконец-то Марина могла разговаривать с подругой свободно и обо всем.

И она твердо решила незаметно и исподволь расспросить Гианэю.

Имя своего брата Марина назвала сейчас отнюдь не случайно. Отношение Гианэи к Виктору ее очень интересовало, и, как женщина, она относилась к «идее любви» не столь скептически, как Виктор.

Гианэя, казалось, не обратила внимания на эту фразу.

— Правда? — спросила она. — Мне хорошо в этом платье?

Марина рассмеялась.

— Вы не то хотите спросить, — сказала она. — Сознайтесь, вас интересует, хороши ли вы в этом платье? Гианэя вздохнула.

— Я это и спросила, — ответила она откровенно. — Но забыла, что я не земная женщина. Хороша я или нет, здесь некому оценить меня. Я чужая.

— Совершенно ошибочный взгляд. Вы такая же, как все. Как я. Только вы красивее меня.

— Не в том дело. — Лицо Гианэи стало грустным. — И вы, Марина, говорите неправду. Я не такая. Внешние формы тела еще не всё. Мы совсем разные. Я это знаю. — И, помолчав, она прибавила: — Я обреченная. Вы должны понять. Как и у вас, в нашем мире существует любовь и женщина призвана иметь детей.

— Вы вернетесь к себе на родину. Расскажите все, и люди Земли помогут вам вернуться к своим.

— Я никогда не вернусь. Я сама отрезала себе путь к возвращению. Измена не может быть прощена. У нас ее не прощают никогда и никому. И это, конечно, правильно.

Она резко повернулась и скрылась в глубине сада. Но Марина не могла на этом прекратить разговор. И она возобновила его спустя час после купанья, когда они сидели на террасе за завтраком.

— Не сердитесь, Гианэя, — сказала она, ласково касаясь руки подруги,

— я снова хочу вернуться к той же теме. Вы сказали, что измена не прощается. Я согласна с вами, но не вижу измены с вашей стороны. Вы сказали, что спутники на Луне, и посоветовали уничтожить их. По-видимому, в этих спутниках есть опасность для нас. Ваш поступок вызван человеколюбием. Никакая мораль не может говорить против вас. Никакая, ни наша, ни ваша. Ведь и вы и мы одинаково разумные существа. В чем же измена? Если вы помешали осуществлению плана ваших соотечественников, то эти планы были жестоки и недостойны разумного существа. И у вас на родине не все думают одинаково. Вспомните Рийагейю.

Гианэя подняла голову.

— Рийагейа, — сказала она. — Что вы знаете о нем?

— Очень немного, но вполне достаточно. Вы поняли, что он был прав, и потому сказали. Разве не так? Гианэя долго молчала.

— Я знаю, — сказала она, — что поступила правильно и что Рийагейа одобрил бы мой поступок. Но очень тяжело пойти против своей родины. Поймите это.

— Я хорошо понимаю, но вы поступили благородно. На вашем месте Рийагейа сделал бы то же. Тень прошла по лицу Гианэи.

— Нет, — произнесла она тихо. — Он поступил иначе. — Она долго сидела неподвижно, закрыв глаза, точно погрузившись в воспоминания. — Он поступил иначе, — повторила она. — И я считаю его поступок неверным. Я должна была сделать то, что сделала, но не то, что сделал он. Я женщина. — И после продолжительного молчания неожиданно сказала: — Ваш брат удивительно похож на Рийагейю. Меня поразило это сходство, как только я увидела Виктора. Да и сейчас поражает.

— И поэтому вы так хотели его видеть?

— Да, конечно. Почему же еще?

Этот ответ очень неприятно подействовал на Марину. Все ее мечты, что Гианэя полюбит Виктора и с этой любовью войдет в общество земных людей, рушились в одно мгновение.

— Я огорчила вас? — спросила Гианэя, в свою очередь дотрагиваясь до руки Марины. — Или, может быть, вас оскорбило это?

— Что могло меня оскорбить?

— Мои слова. Может быть, вам неприятно, что ваш брат похож на моего соотечественника?

Марине было совсем не до смеха, но она заставила себя рассмеяться.

— Здесь нет и не может быть ничего обидного или оскорбительного, — сказала она. — Вы же сравнили моего брата с человеком, а не обезьяной.

Улыбнулась и Гианэя.

— Я еще плохо знаю людей Земли, — сказала она. — Вы очень хорошие люди. Лучше нас.

— Тем более, — подхватила Марина, — вы не должны мучиться тем, что «спасли» нас.

Против воли, она сказала это слово чуть иронически. Но Гианэя сразу уловила разницу в тоне.

— Вы не верите, что я спасаю людей Земли? Марина почувствовала, что отвечать надо вполне откровенно.

— Да, — сказала она. — Этому я не верю. Я очень высоко ценю ваши добрые намерения, но не верю, что кто-нибудь может причинить нам вред. Вы нас недооцениваете. Не знаете нашей науки и нашей техники. Они способны справиться с любой опасностью.

— Если она известна.

— Но ведь именно этого вы и не хотите нам сказать.

— Потому, что сама не знаю, — ответила Гианэя.

Стоун сдержал слово. Трудная и сложная подготовка Седьмой лунной экспедиции была закончена ровно через два дня. Звездолет, под командованием Юрия Вересова, стоял на пиренейском ракетодроме, ожидая своих пассажиров. На его борту находились новые усовершенствованные вездеходы, оборудованные совсем иными, чем раньше, приборами и кибернетическими автоматами. Задача была иной. Первые шесть экспедиций ставили перед собой цель найти базу и детально обследовать как ее самое, так и спутников-разведчиков. Теперь, после того, что сказала Гианэя, нужно было найти и уничтожить базу. «К ним нельзя приближаться», — сказала Гианэя, и этим словам приходилось верить.

Люди хорошо помнили обстоятельства гибели робота-разведчика, запущенного с борта звездолета «Герман Титов». Базу иного мира надо было уничтожить на расстоянии.

Муратов прилетел накануне старта. Он был слабее всех участников Седьмой экспедиции подготовлен к предстоящей работе, а быть в ее составе безучастным зрителем, спрашивать на каждом шагу, что происходит, ему совсем не хотелось. С Вересовым он был давно знаком и надеялся, что командир корабля, принимавший участие во всех шести экспедициях, сумеет в один день основательно ознакомить его с техникой поисков и методами уничтожения базы.

Вересов приветливо встретил первого пассажира. Он сразу понял, что хочет получить от него Муратов, и с готовностью согласился помочь ему. Они засели с утра и до позднего вечера усердно занимались.

Было половина двенадцатого, когда Муратов, устало откинувшись на спинку кресла, сказал:

— Теперь я могу чем-то помочь в работе. Во всяком случае, буду понимать что к чему. Меня включили в состав экспедиции из внимания к прежним «заслугам», и это было немного неприятно. Спасибо, Юрий!

— Не стоит благодарности, ложись и выспись хорошенько. Ты еще не был на Луне, и полет к ней будет для тебя интересным. Спокойной ночи!

Вересов, ушел, чтобы вернуться на звездолет и провести на нем ночь.

Муратов остался один.

— Спать, так спать, — сказал он громко и сладко потянулся, довольный собой.

Неожиданно в дверь постучали. Стук был тихий, осторожный. Видимо, стоявший за дверью не был уверен, спит Муратов или нет.

— Войдите! — сказал он.

И тут же вскочил, изумленный, растерянный, ничего не понимающий.

В дверях стояла Гианэя.

Он знал, что она находится на японских островах, еще вчера вечером он говорил с Мариной по радиофону, спрашивал, как чувствует себя гостья, что она говорит и делает. Марина ни словом не упомянула о поездке на Пиренейский полуостров, наоборот, она сказала, что Гианэя собирается провести в Японии долгое время.

И вот!

Муратов быстро овладел собой и пригласил Гианэю войти.

Она протянула ему руку, снова ответила на пожатие, непринужденно села. Казалось, она не видела ничего удивительного в своем внезапном появлении, Она была одна, без Марины.

— Я прилетела сюда полчаса тому назад, — сказала Гианэя. — И легко узнала, где вы остановились. Она говорила по испански.

— Почему вы одна? — спросил Муратов.

— Чтобы говорить с вами, мне не нужен переводчик, — просто ответила Гианэя. — Марина устала, и мне удалось уговорить ее отпустить меня одну. Надо же мне привыкать обходиться на Земле без проводника. Я всю жизнь проживу здесь.

Тень грусти прошла по ее лицу при этих словах. Гианэя энергично тряхнула головой.

— Я сейчас уйду, — сказала она. — Поздно, и вам надо отдохнуть перед полетом. А прилетела я сюда потому, что хочу лететь с вами на Луну.

— С нами? — воскликнул Муратов. — Зачем? Это вырвалось у него невольно, от удивления. Он сразу понял намерения Гианэи.

— Затем, что всегда и во всем надо быть последовательным, — ответила гостья. — Вы знаете, еще сегодня днем я и не думала о полете на Луну. В том, что такое желание у меня явилось, виновата ваша сестра.

— Она вам посоветовала?

Снова, как недавно на ракетодроме Селены, по лицу Гианэи скользнула пренебрежительная улыбка. И Муратов понял, что эта улыбка относится не к Марине, а к нему самому. Гианэя удивлялась его недогадливости.

«Положительно, я не умею говорить с ней, — подумал Муратов. — Забываю, что она не земная женщина, что у нее иные понятия. И сам же порчу се мнение о себе».

Ему захотелось тут же рассказать ей о мотивах ее поведения, доказать, что он ее хорошо понимает, но он удержался, зная, что этим только ухудшит положение. Она расценит его слова как хвастливое желание показать свой ум, и в ответ он получит новую пренебрежительную улыбку.

«Сам виноват, — думал он. — Это урок на будущее. Таких ошибок допускать нельзя».

— Меня никто не уговаривал, — сказала Гианэя. — И никто мне ничего не советовал. Для этого надо знать то, что знаю я и чего никто не может знать на Земле. Откуда могла знать Марина, что я могу принести пользу в вашей экспедиции? Это знаю только я.

— Вы хотите помочь нам найти спутников?

— Вы странно их называете. Но наше название непереводимо на ваш язык. Да, я хочу помочь вам и могу это сделать. Марина сумела доказать мне, что это мой долг. Надо быть последовательным, — повторила Гианэя. — То, что вы хотите найти и что надо найти как можно скорей, невидимо для вас, но видимо для меня. Наши глаза видят больше, чем ваши. Я это давно знаю, Так скажите, возьмут меня или нет?

— Конечно, возьмут. И даже с радостью. Я сейчас же сообщу о вашем желании Стоуну. Это начальник экспедиции, — пояснил Муратов.

— Я знаю.

Муратов воспользовался удобным случаем.

— Да, — сказал он, — я и забыл. Вы всегда точно знаете, кто у нас является старшим в данный момент.

Он видел, что Гианэя поняла его намек. Но она ответила «не отвечая»:

— Я прочла об этом. Вернее, мне прочла Марина. В Японии — (в первый раз, говоря по-испански, Гианэя немного запнулась на этом слове) — у нас не было ничего на языке, который я знаю.

Она встала.

— Спасибо, Гианэя, — сказал Муратов. — Спасибо от имени всех. Я очень рад, что вы изменили свое отношение к нам.

— Это могло случиться раньше. Здесь ваша вина, Виктор. Не нужно было пренебрегать мной.

Он даже не нашелся, что ответить на такое заявление.

— Думаю, что у вас найдется костюм для меня. Мы с вами почти одного роста.

— Конечно найдется. Вы видели наши «космические» костюмы на Гермесе. Похожи они на ваши? — Муратов не мог удержаться от соблазна еще раз попытать счастье.

На этот раз ему удалось достичь цели.

— Не совсем, — ответила Гианэя. — Но в общем они похожи.

— А мы думали, что ваше платье золотого цвета — это и есть костюм для полетов.

— Нелепое предположение, — резко ответила Гианэя. — Разве можно быть так одетой в полете?

— Почему же вы явились к нам именно так? Ожидая ответа, он затаил дыхание. Откроется ли одна из загадок или нет?..

Его охватило глубокое разочарование, когда Гианэя вместо ответа сказала:

— До завтра! Не надо провожать меня. Я знаю, что у вас существует такой странный обычай. Здесь близко.

— Где вы остановились?

— Мне сразу указали, как только я прилетела. Не знаю, как называется эта улица, но дом рядом с вашим. — Она посмотрела на него знакомым уже пристальным взглядом. — Вы сказали, что рады изменению моего отношения к вам. Это неверно. Оно осталось прежним. Но я многое поняла. И не буду объяснять, что именно. Вы этого все равно не поймете.

В этот момент она напомнила Муратову прежнюю Гианэю, «гордую и высокомерную», какой она казалась всем на Гермесе.

— Попробуйте! — улыбнулся он. — Может быть, я способен понять вас.

— Вы? — она подчеркнула это слово. — Возможно. Я хочу думать, что это так, — прибавила она. — Я должна так думать. Но я хотела бы, чтобы меня поняли все. До свиданья!

Оставшись снова один, Муратов долго сидел в кресле в глубокой задумчивости. Он пытался понять, что хотела сказать Гианэя последней фразой.

Он понял это, но не сейчас, а много позже.

7

Глаз человека воспринимает сравнительно небольшой участок спектра лучистой энергии, ограниченный с одной стороны красными, а с другой — фиолетовыми волнами. Этот участок носит название «видимого». Инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, отличающиеся от видимых только длиной волны, уже не раздражают зрительные нервы и не дают светового ощущения, хотя по своей природе они одинаковы с видимыми.

Глаз — чувствительный и достаточно точный орган, но считать его совершенным нельзя. Вполне могут существовать другие органы зрения, способные воспринимать как свет более широкую полосу частот. На Земле многие так называемые ночные животные, например совы или филины, видят инфракрасные излучения нагретых тел, что дает им возможность охотиться в темноте.

Было известно, что глаза Гианэи более дальнозорки, чем глаза людей Земли. Теперь, после того, что она сказала Муратову, стало очевидно, что не только этим она отличается от «землян», не только остротой зрения, но и тем, что способна видеть как свет лучистую энергию, не воспринимаемую глазами человека Земли.

В каких же пределах? Какой участок спектра доступен ее зрению? Что она видит, более длинные или более короткие волны? А может быть, и те и другие?

Пока это оставалось неизвестным. Но теперь, когда Гианэя ступила на путь откровенности, была надежда, что она согласится, чтобы ее зрение обследовали окулисты.

Участники Седьмой экспедиции с удовольствием приняли Гианэю в свой состав. Ее участие в поисках сильно повышало шансы на успех даже в том случае, если она не знает точного местонахождения базы. Ведь она сказала, что может увидеть ее — невидимую для людей.

Между разговором Муратова с Гианэей и стартом звездолета прошло немного времени — всего одна ночь, но «открытие» успело разнестись по всему миру. Уже утром стало известно мнение видных ученых относительно зрения Гианэи. Большинство склонялось к тому, что она видит как свет инфракрасный участок спектра. Общее сходство организма Гианэи и людей Земли заставляло думать, что вряд ли ее глаза настолько отличаются от земных, что могут безнаказанно переносить вредный для зрения «ультрафиолетовый свет». Это мнение подтверждалось тем, что в южных местностях Гианэя носила темные очки, когда бывала на солнце, так же, как это делали земные люди.

Если догадка была верной, то Гианэя могла сыграть в экспедиции роль своеобразного живого инфракрасного экрана. Такой «экран» был, конечно, во много раз удобнее и надежнее любого прибора.

Марине Муратовой предложили сопровождать Гианэю.

— Я совершенно не нужна, — ответила она. — Гианэя может говорить с Виктором. Кроме него, еще три участника экспедиции владеют испанским языком. Мое присутствие не диктуется необходимостью. Зачем вам лишний и ненужный человек?

Из разговора с сестрой по радиофону Муратов узнал подробности той беседы, которая натолкнула Гианэю на мысль лично принять участие в полете на Луну.

— Мы говорили с ней о моральной стороне ее поступка, — сказала Марина. — Я старалась убедить ее в том, что она «выдала» планы своих соплеменников из чувства человеколюбия и из благородных побуждений. И, видимо, мне удалось этого добиться. Очень помогла ссылка на Рийагейю. Гианэя относится к нему с огромным уважением и считается с его мнением. Это совершенно очевидно. Нет, — ответила она на вопрос Муратова. — Гианэя не уговаривала меня лететь вместе. Она сказала, что ей надо привыкать к самостоятельности и что не век же мне опекать ее. Да, я действительно не хочу лететь с вами. И рада, что Гианэя не уговаривала меня. Я устала, хочу пожить несколько дней в полном покое.

Марина ни словом не упомянула о сделанном ею открытии, ничего не сказала о том, что загадка особого расположения Гианэи к Виктору перестала быть загадкой. Почему она не открыла брату этой тайны, было неясно ей самой. Но что-то ее удержало, возможно, чувство деликатности, боязнь огорчить Виктора, в чем-то испортить его дружеские отношения с гостьей.

Если бы не зеленый оттенок кожи Гианэи, мало заметный, впрочем, из-за приобретенного ею на Земле загара, если бы не форма глаз, ярко-зеленые ногти на пальцах рук, да еще волосы, слишком густые, тяжелые и отливающие изумрудом, Гианэя казалась бы обычной земной женщиной в ловко сидящем на ней коричневом комбинезоне.

В высокой гибкой фигуре гостьи было что-то напоминающее танцовщицу.

— Кастаньет не хватает, — шутили участники экспедиции. — Чистая испанка!

Внимание, оказываемое Гианэе населением земного шара, на этот раз проявилось в большом количестве желающих проводить ее.

Муратов, стоя рядом с Гианэей у нижней ступени трапа, напомнил ей о еще большей толпе, встретившей ее полтора года тому назад на этом же поле.

— Я тогда ничего не видела, — ответила Гианэя. — Все мои мысли были заняты совсем другим.

— Чего вы тогда ожидали? — спросил Муратов, снова надеясь раскрыть одну из загадок. Тщетно!

— Вы этого все равно не поймете, — повторила Гианэя вчерашние слова.

Муратов промолчал.

«Сама ты, милая, ничего не понимаешь, — хотелось ему сказать. — Но ничего, придет время, и поймешь».

Протяжный низкий гудок — сигнал отлета — пронесся над ракетодромом.

Гианэя ласково обняла Марину. (Марина не выдержала и прилетела на Пиренейский полуостров попрощаться с подругой.) Гианэя никогда не целовалась, и можно было думать, что обычай прижиматься губами неизвестен в ее мире.

— Мы скоро увидимся, — сказала она. — Вы будете со мной, когда я вернусь на Землю?

— Конечно, — ответила Марина. — Я буду с вами, пока вы сами меня не прогоните.

— Этого никогда не будет.

— Тогда, значит, мы состаримся вместе, — засмеялась Муратова.

— Это случится не скоро.

Как хотелось Марине воспользоваться случаем и еще раз спросить Гианэю о ее возрасте! Но она удержалась. Раз принятую линию поведения надо было выдерживать до конца. Гианэя должна сказать все по своей инициативе. Эта тактика уже оправдала себя, если не считать вмешательства Виктора.

— Счастливого пути и полного успеха!

— Для вас, — ответила Гианэя, — для людей Земли. Но не для меня.

— Еще раз говорю вам, вы ошибаетесь. Гианэя не ответила. Раздался второй гудок.

Провожающие сели в машины, которые на больших скоростях ушли от звездолета, Участники экспедиции один за другим скрылись в выходной камере. Последней в корабль вошла Гианэя.

Герметические двери закрылись.

Муратов обратил внимание на полное спокойствие Гианэи. Этого не могло быть, если бы она не привыкла к космическим полетам.

— Вы часто покидали свою планету? — спросил он.

— Мою планету? — переспросила Гианэя каким-то странным тоном.

— Вашу родину.

— Да, часто. У нас это обычное дело. — В ее голосе ясно звучали насмешливые ноты.

Но к чему относилась эта насмешка, к Земле или к ее родине, Муратов так и не смог решить. Было возможно и то и другое.

Научный городок кратера Тихо был выстроен у северного склона хребта, под защитой нависших скал. Здания, стоявшие открыто, как например астрономическая обсерватория, были окружены магнитными и антигравитационными полями. Все же наиболее крупные и быстрые метеориты пробивали иногда защитный слой, и был случай, когда довольно сильно повредили главный телескоп.

Пребывание на Луне не было вполне безопасным, но люди мирились с этим, учитывая огромную пользу, приносимую астрономии и службе космического излучения отсутствием атмосферы — этого бича земных наблюдателей.

Много очень ценных для науки открытий было сделано на Луне, и это вознаграждало людей за риск, которому они ежечасно подвергали свою жизнь.

На Земле полным ходом шли изыскания способов более надежной защиты, и близко было уже время, когда «селениты» будут находиться на Луне в такой же безопасности, как у себя дома.

Находясь в городке, было трудно поверить, что находишься внутри кратера. Противоположная сторона горного кольца скрывалась за горизонтом, перед глазами была равнина, изрезанная трещинами и, как сыпью, покрытая маленькими кратерами. Позади высоко уходили в черное, усеянное звездами небо крутые обрывистые склоны, почти белые в лучах Солнца и совершенно черные в тени. Казалось, что их вершины должны скрываться в облаках, которых здесь, конечно, не могло быть. Горы закрывали диск Земли, и, чтобы увидеть родную планету, жителям городка нужно было отъехать далеко к югу.

Наполовину высеченные в скалах жилые здания были снабжены чуть ли не всеми удобствами земных домов, вплоть до радиофонов, телевизионных экранов и плавательных бассейнов.

Именно бассейны доставляли жителям Луны наибольшее удовольствие. Только плавая, люди могли не чувствовать шестикратного уменьшения веса и вспомнить обычное, нормальное ощущение своего тела.

Сотрудники обсерватории и научной станции могли видеть земные передачи, слушать радио и говорить с любым человеком на Земле с замедлением всего в одну-две секунды, что было, конечно, совершенно незаметно и не доставляло никаких неудобств.

Телевизионные и радиоантенны были установлены на вершине горы, хорошо «видели» Землю и соединялись с городком пятикилометровым кабелем. Ни разу еще как сами антенны, так и кабель не были повреждены случайным метеоритом.

Все, что происходило на Земле, тотчас же становилось известным на Луне. Люди не чувствовали себя оторванными от родной планеты, и многие жили здесь по несколько лет.

Вересов посадил свой корабль вплотную к зданиям, не опасаясь повредить их. Отсутствие атмосферы в этом случае играло положительную роль. Даже грохот тормозных двигателей не был слышен.

Одетые в лунные скафандры, двадцать человек — участников Седьмой экспедиции — перешли небольшое расстояние и укрылись в безопасном доме, где их с радостью встретили «селениты», ожидавшие их прилета и всегда радовавшиеся гостям.

— Наконец-то вы явились к нам сами, — сказал Стоуну руководитель научной станции кратера — профессор Токарев. — Пора уже кончать с этой загадкой.

— Именно для того, чтобы это сделать, мы и прилетели так скоро, — ответил Стоун.

Гианэю встретили так же, как и всех остальных, радушно и без видимого любопытства, хотя никто из теперешнего персонала станции еще не видел ее, разве что на экранах или на фотографиях.

Здесь уже знали все, даже то, что стало известно на Земле сегодня утром. Перелет с Земли на Луну занижал немногим большепяти часов.

— Завтра с утра, земного, конечно, примемся за работу, — сказал Стоун. — Времени терять нельзя.

— Мы и сами живем по земному времени, — улыбнулся его шутке Токарев.

— У вас все готово?

— Вы имеете в виду вездеходы? Они всегда готовы. С теми, которые были оставлены здесь Шестой экспедицией, в вашем распоряжении восемь машин и четыре лунные ракеты.

— Столько нам и не нужно. А ракеты вряд ли понадобятся вообще.

Токарев кивнул головой.

— Да, — сказал он, — знаю. Вы надеетесь на… — незаметным движением руки он указал на Гианэю.

— Вот именно, — сказал Муратов.

Гианэя стояла у окна. Казалось, ее заинтересовал лунный пейзаж, озаренный лучами высоко стоявшего Солнца. На меридиане станции был полдень.

Она обернулась как раз в тот момент, когда говорили о ней, взглядом нашла Муратова и знаком подозвала его.

Он тотчас же подошел к ней.

— Земля бывает видна отсюда? — спросила Гианэя.

— Нет, никогда.

— Это место далеко от Южного полюса?

— Не очень далеко. Это место находится с краю видимого с Земли лунного диска. Это кратер Тихо.

— Я не знаю названий, — нетерпеливо сказала Гианэя. — Меня интересует другое. Здесь, в этом месте, сошлись траектории, которые вы вычисляли?

— Да, здесь, — удивленно ответил Муратов. Он никак не ожидал таких вопросов от Гианэи. Она обнаруживала великолепное знакомство с испанским языком.

— Это место всегда видно с Земли?

— Всегда. Луна обращена к Земле всегда одной стороной.

Его охватило волнение, он начал подозревать, к чему клонятся ее вопросы.

Неужели?!..

Знавшие испанский язык участники экспедиции и двое из персонала станции подошли к ним. Затаив дыхание все ждали, что скажет Гианэя.

Она, казалось, никого не замечала, обращаясь только к одному Муратову.

— Тогда… — Гианэя на минуту задумалась, словно вспоминая что-то. — Был один разговор, который я слышала. Рийагейа — («Опять это имя», — подумал Муратов) — сказал, что спутники, — она произнесла это слово ироническим тоном, — находятся в месте, с которого никогда не видно Земли. Он прибавил, что оно расположено у подножия горного хребта, недалеко от Южного полюса. То, что я вижу, — она плавно повела рукой, — похоже на описанное им. Но здесь ли то, что вы хотите найти?

— Он сказал, что база расположена внутри горного кольца? — спросил Муратов.

— Я не поняла слова, которое вы сказали.

— База?

— Да.

— Ну, место, где находятся сейчас спутники.

— Что-то похожее было. Даже наверное было. Откуда иначе я могла знать, что на Луне кольцевые горы. А я это знала.

— Вы хорошо помните, что Рийагейа сказал именно так: «В месте, откуда не видно Земли»?

— Да, я помню это точно.

— Спасибо, Гианэя! Вы снова оказываете нам всем огромную услугу.

Она повела плечом.

— Я делаю то, что уже сделала. Ничего нового. И отвернулась, всем своим видом показывая, что не намерена продолжать разговор.

Но и так она сказала очень многое и чрезвычайно важное для дальнейших действий.

8

Стоун созвал всех на экстренное совещание. Если Гианэя угадала, а было очень похоже, что это именно так, то база иного мира, которую искали на сотни километров вокруг центра кратера, могла находиться совсем близко от станции, в месте, открытом взору людей и где никому не приходило в голову искать ее.

По словам Гианэи, к базе нельзя было приближаться. Если она рядом с городком, то уже сотни раз люди могли приблизиться к ней. Что случилось бы в этом случае, было неизвестно, но, вероятно, ничего хорошего.

— Счастливая случайность, — сказал Токарев. Муратов сидел, погруженный в свои мысли и почти не слушал развернувшихся прений. Смутное подозрение, возбужденное в нем стремительным ростом откровенности Гианэи, постепенно превращалось почти в уверенность.

Он воспользовался наступившей паузой и сказал:

— Многое говорит за то, что соплеменники Гианэи были на Земле и на Луне очень давно. Видимо, тогда и была сооружена база для спутников и запущены они сами. Больше не может быть никаких сомнений в том, что это было сделано не с добрыми намерениями. Но создатели плана явно просчитались. Темпы развития человечества Земли, ее науки и техники опередили их предположения. Они думали, что Луна будет еще недоступна для нас, когда они вторично явятся к нам. Нет также никаких сомнений, что космический корабль, погибший возле Гермеса, направлялся именно на Луну. Это и был вторичный визит в Солнечную систему. Зачем они прилетали? Что хотели сделать, если бы не погибли? Это очень важно узнать, и Гианэя это знает. Да, конечно, то, что люди не наткнулись на невидимую базу, случайность, но не в этом самое главное. Меня смущает требование Гианэи, она советует, но по существу это требование, уничтожить базу. Действительно ли так опасно приближаться к ней? А может быть, она, я говорю о Гианэе, просто хочет помешать нам ознакомиться с оборудованием базы, узнать цель ее хозяев? Может быть, неожиданная и такая скоропалительная откровенность Гианэи — тактический маневр? Она поняла, что люди Земли рано или поздно найдут то, что хотят найти. И решила вмешаться, спутать нам карты. Этим хорошо объясняется ее интерес к Шестой экспедиции, все ее поведение в последнее время. Мы расцениваем его положительно по отношению к нам, но может оказаться другое. И ее желание участвовать в экспедиции может быть вызвано желанием лично убедиться в том, что база перестала существовать и ее тайны останутся не известными нам.

— Вы обвиняете Гианэю в вероломстве? — спросил Стоун.

Муратов взволнованно вскочил с кресла.

— Я ни в чем ее не обвиняю. Со своей точки зрения она, может быть, абсолютно права. Все во мне протестует против моих же слов. Я высказываю одну из возможных версий. И только.

— Об этом стоит подумать, — сказал Токарев. — Очень заманчиво познакомиться с оборудованием базы и самими разведчиками. Но пренебрегать словами Гианэи было бы неосторожно.

— Вполне ясно, — сказал Стоун. — Давайте подумаем, нельзя ли, с помощью роботов, проверить степень опасности, которую представляет собой база.

Совещание приняло узкоспециальный характер, и Муратов вышел из комнаты.

В общем зале он увидел Гианэю. Она стояла у того же окна, в той же позе.

Он медленно подошел к ней, мучимый угрызениями совести, раскаиваясь уже в том подозрении, которое возбудил против нее. Но он должен был сказать, если ему в голову пришла такая мысль; ничем нельзя пренебрегать в таком деле…

Гианэя не обернулась. Казалось, она не видела, кто именно подошел к ней. Но, когда он остановился позади нее, она сказала:

— Посмотрите, Виктор. Я давно наблюдаю и ничего не могу понять. Тени не движутся. Можно подумать, что Луна не вращается.

— Нет, Гианэя, она вращается, — ответил Муратов, думая о том, как узнала его Гианэя, по шагам, что ли? — Луна вращается, как и все небесные тела, но только очень медленно. Один оборот за двадцать восемь земных суток. Поэтому движение теней очень трудно заметить.

— А зачем это нужно?

— Что нужно? Наблюдать за движением теней?

— Я говорю о другом. Зачем вам нужно, чтобы Луна вращалась так медленно? Или это более удобно для проводимой здесь научной работы?

— Скорость вращения Луны от нас не зависит. Гианэя бросила на него короткий взгляд. Но он не увидел в нем ожидаемой насмешки. Она, видимо, просто очень удивилась.

— Посмотрите! — Гианэя снова протянула руку к окну. — Как сильно нагреты освещенные скалы и какие они холодные в тени. Разве это удобно для вас?

«Так! — подумал Муратов. — Она видит тепловое излучение. Температура тела ей так же ясна, как нам ясен его цвет. Она ее видит!»

В последние дни ему постоянно приходилось волноваться при разговорах с Гианэей. Так и сейчас. Он почувствовал сильное волнение. Видеть температуру! Что может быть более странным и фантастичным! Значит, глядя, например, на него, Гианэя видит не только черты его лица или цвет кожи, но и на сколько градусов нагрето его тело. Каким же он представляется ее глазам?

— Разве это удобно? — повторила Гианэя. «Но ведь и мы видим Гианэю не такой, какой видят ее соотечественники, да и она сама — в зеркале. Температура для них — внешний зрительный признак предметов, как форма или как цвет. С их точки зрения, это нормально и естественно. Наше восприятие мира, в суженном спектре, должно казаться Гианэе непонятным и странным, точно так же, как мне непонятно и странно ее восприятие окружающего», — думал Муратов. Гианэя слегка коснулась его руки.

— О чем вы так задумались? — спросила она и улыбнулась.

«Сказать? Нет, лучше не надо».

— Я думал о ваших словах, — ответил он. — Да, конечно, неравномерность нагрева лунной почвы не очень удобна, но что можно тут сделать?

— Ускорить вращение Луны.

— Вы думаете, это просто?

— А разве не так? — вопросом на вопрос ответила Гианэя.

— К сожалению, не так. Ускорить или замедлить движение небесного тела, изменить его вращение вокруг оси — все это мы можем проделать с небольшим небесным телом, но не таким, как Луна. Это задача будущей техники. А разве у вас, — спросил он, почти не надеясь, что Гианэя ответит, — это возможно?

— Кажется, да. — Гианэя сказала это неуверенным тоном. — Я читала, что на нашей родине «луна» тоже вращалась медленно, но, когда понадобилось, ее вращение ускорили.

— У вас одна «луна» или несколько? Ответ был очень неожидан, очень странен и принес еще одну загадку.

— Не знаю, — сказала Гианэя. — Вернее, не помню, что было сказано об этом в книге, которую я читала.

У Муратова, как он говорил впоследствии, было такое впечатление, точно его неожиданно хватили обухом по голове. От изумления он на несколько секунд потерял способность сказать что-нибудь.

Вот так новость! Выходит, что Гианэя знает свою родину только по книгам. Она даже не помнит, сколько «лун» на небе ее планеты!

«Что же она, родилась на звездолете? — думал он. — Тогда, значит, ее родина чрезвычайно далеко, так далеко, что человек может родиться и вырасти за время пути? Но это никак не вяжется с нашим предположением, что они посетили нас вторично спустя даже четыреста или пятьсот лет после первого прилета. Такие рейсы не могут предприниматься столь часто».

— Видимо, здесь Рийагейа ошибся, — сказала Гианэя так тихо, что Муратов понял — она говорит не ему, а самой себе. — Он был убежден, что люди Земли уже достигли большего, — прибавила она громко.

— Кто — он? — Муратов обрел, наконец, дар речи. Он решил притвориться, что не слышал начала ее фразы, адресованной не ему.

— Рийагейа.

— Вы разочарованы?

— Нет, нисколько. Это же его мнение, а не мое. Я ожидала меньше, чем увидела.

— Тогда, значит, Рийагейа был о нас лучшего мнения, чем вы, Гианэя.

— Да, был.

— Вы имеете основание думать, что Рийагейа переменил свое мнение?.

— Нельзя переменить мнение, не видя объекта, — ответила Гианэя. — «Был» — потому что самого Рийагейи больше нет.

— Он умер?

Гианэя вздрогнула.

— Я забыла, — сказала она, — вы этого не знаете. Да и лучше вам не знать.

Догадка мелькнула в мозгу Муратова.

— Рийагейа был на погибшем корабле?

Гианэя молчала.

Муратов увидел, как две слезы медленно скатились по ее щекам. Его тронуло выражение ее лица. Большое и искреннее горе отразилось на нем.

И он понял, что угадал. Рийагейа погиб вместе с кораблем, с которого Гианэю высадили на астероид. И он был человеком, которого Гианэя не только уважала, как говорила Марина, но и любила.

«Он поступил иначе», — вспомнил Муратов слова Гианэи, переданные ему Мариной.

И смутная догадка, что есть какая-то связь между отношением Рийагейи к людям Земли и гибелью корабля, заставила его вздрогнуть.

Жутко было подумать, что огромный космический корабль мог не случайно погибнуть, а был намеренно уничтожен, после того как Гианэю высадили, именно высадили с него.

Но другая женщина, та, что была матерью Гианэи, почему она осталась на обреченном звездолете?

Он осторожно взял руку Гианэи. Она не противилась.

— Скажите мне, — его голос срывался от волнения, — вы родились на этом корабле?

Гианэя изумленно подняла на него глаза.

— Откуда у вас могло возникнуть такое странное предположение? Если бы я родилась в полете, то моя мать была бы сейчас здесь, со мной.

Все! Этими словами Гианэя подтвердила догадку. Звездолет был намеренно уничтожен! И, очевидно, именно Рийагейей, Тайна появления Гианэи на Гермесе начала проясняться.

— Вы были единственной женщиной на корабле? — спросил он, желая убедиться окончательно.

— Какое это имеет для вас значение? — ответила Гианэя, отнимая свою руку, которую он все еще держал в своей. — Да, единственной.

Внезапно Муратов вспомнил другие слова Гианэи. Она как-то сказала, что отправилась в полет к Земле почти против воли. Значит, она и не могла родиться на корабле, как он подумал сначала. Это было явно ошибочное предположение. Но и маленьких детей не берут в космос. Почему же она не помнит своей родины?

Снова загадка, еще более непонятная и запутанная!

Там, у Гермеса, в черной бездне космоса, произошла трагедия. И она связана с судьбой людей Земли!

Но ясно одно: Рийагейа уничтожил корабль, уничтожил, чтобы помешать осуществлению плана, направленного против Земли. И он заставил Гианэю покинуть звездолет, он хотел спасти ее как женщину, быть может, любимую. «А у вас, на Земле, я оказалась совсем уже против своей воли», — сказала она тогда же.

Да, все это случилось именно так!

И, не обдумывая своих слов, подчиняясь только чувству, Муратов сказал:

— Смерть Рийагейи прекрасна!

Несколько секунд Гианэя смотрела на него широко открытыми глазами, в них было смятение. Потом она резко повернулась и выбежала из зала.

Стоун и Токарев очень серьезно отнеслись к рассказу Муратова.

— Ситуация проясняется, — сказал Стоун. — Становится все более ясным, что спутников и базу надо уничтожить как можно скорее. Ваше предположение,

— обратился он к Муратову, — что Гианэя в чем-то хитрит, видимо, неверно. Она искренна. Против нас было задумано что-то скверное, и Гианэя действительно хочет спасти нас.

— Из чего вы это заключаете? — спросил Токарев.

— Из того, что нам рассказал Муратов. Мне кажется, что его догадка о намеренной катастрофе верна. Конечно, трудно сказать, что именно произошло на звездолете, но с очень большой долей вероятности мы можем считать, что он погиб не случайно.

— Вы полагаете, что между соплеменниками Гианэи возникли разногласия?

— Они должны были возникнуть. Вся история представляется мне теперь так. Очень давно, несколько веков тому назад, по нашему счету лет, был составлен план, направленный против Земли и ее обитателей. Что именно было задумано, не столь важно. Ясно, что они просчитались, никакая угроза нам не страшна, мы справимся с любой опасностью. Не в этом дело. Расстояние между Землей и их планетой велико. От одного полета к нам до другого проходит много времени. А общество разумных существ, где бы оно ни существовало, не может стоять на месте. Оно развивается, прогрессирует, это закон жизни. То, что было задумано, видимо не слишком уж человечно, стало казаться многим, наиболее передовым людям их мира, немыслимой жестокостью. Из слов Гианэи видно, что некий Рийагейа, передовой человек, хорошо понимал, что человечество Земли далеко ушло вперед, уже не такое, каким оно было во времена их первого прилета. Вспомним слова Гианэи: «Люди Земли не заслуживают той участи, которую им готовили». Видимо, сама Гианэя раньше думала иначе, но на нее оказало большое влияние мнение Рийагейи, судя по всему, друга человечества Земли. И вот представим себе такую картину. К Земле вылетает корабль с задачей осуществить давно задуманное, претворить его в жизнь. Среди членов экипажа находится Рийагейа. Он всей душой против намерений своих спутников. Он считает, что надо во что бы то ни стало помешать им. Ведь он знал, что к следующему их прилету мы станем еще могущественнее. И если он был человек идейный, то ему ничего не оставалось, кроме того, что он и сделал. И вот Гианэя, единственная женщина на корабле, высажена на случайно подвернувшийся астероид, на котором, видимо, есть люди, а самый корабль уничтожен. Как раз то, что случилось с Гианэей, лучше всего рисует образ Рийагейи. Любой из нас на его месте поступил бы точно так же.

— Что ж, — после некоторого молчания сказал Токарев, — такая версия вполне возможна. И она хорошо согласуется с обстоятельствами появления Гианэи и последующим ее поведением. Но можно придумать и другие версии.

— Несомненно! Только сама Гианэя может открыть нам истину. Ясно одно: спутники и база опасны. И как бы мы ни были уверены в том, что сумеем ликвидировать любую опасность, их надо уничтожить. И не будем медлить.

— Значит, вы считаете, что не надо предварительно проверить, существует ли эта опасность?

— Нет, почему же, проверим. Все может быть.

9

Очень скоро Муратов понял, что «впал в немилость». Гианэя больше не обращалась к нему, она его не только избегала, но и просто игнорировала его присутствие. Если ей надо было что-нибудь, она спрашивала инженера экспедиции Рауля Гарсиа, а когда Муратов сам задал ей какой-то вопрос, она повернулась к нему спиной.

Он тщетно ломал голову над причиной столь крутой и внезапной перемены. Кажется, он ничего не сказал, что могло бы обидеть или оскорбить Гианэю.

Может быть, она рассердилась на его догадливость? Но ведь она сама сказала многое, и его догадка, если она верна, вызвана ее же словами.

Ни с кем Гианэя не разговаривала, держалась в стороне и вышла из предоставленной ей комнаты только к обеду, а затем к ужину. На дружный персонал станции она произвела неблагоприятное впечатление.

— Вы долго думаете пробыть здесь? — спросила она за ужином при всех, обращаясь к Гарсиа.

— Пока не найдем базу, — ответил инженер.

— Тогда надо найти ее скорее, — бесцеремонно заявила Гианэя. — Я хочу вернуться на Землю.

— Отчасти это зависит от вас.

Она только пренебрежительно улыбнулась и ничего не сказала.

На следующее утро, хорошо зная, что Стоун торопится, Гианэя задержала отъезд, больше часа плавая в бассейне. У нее не было купального костюма, и хотя она сама не придавала этому никакого значения, никто не решился войти туда и поторопить ее. На станции не было ни одной женщины.

Только в восемь часов (часы станции показывали время на меридиане Парижа) четыре машины, хорошо защищенные от метеоритной опасности, вышли из высеченного в скале гаража. Началась первая поисковая экспедиция.

Огромные металлические вездеходы быстро нагрелись солнечными лучами, и была включена охлаждающая установка. На сегодня было решено обследовать подножие горного хребта кратера Тихо с западной стороны от станции.

Гианэя находилась в машине Стоуна. Там же были Токарев, Гарсиа, Вересов и Муратов.

Виктор просил поместить его с Синицыным во втором вездеходе, но Стоун отказал ему.

— Не обращайте внимания на капризы Гианэи, — сказал он. — Вы мне нужны.

Но Муратов понимал, что начальник экспедиции просто, в деликатной форме, не считает нужным помещать его в других, рабочих, машинах потому, что там мало места и присутствие постороннего человека будет лишним. Машина самого Стоуна была как бы штабной. Остальные три несли на себе все оборудование, и, если база будет найдена, именно они и предназначались для самого дела. Муратов считался гостем.

В случае необходимости можно было вызвать по радио еще четыре машины, которые остались на станции в полной готовности.

Найти базу именно сегодня, в первый же день, никто не надеялся. Слишком свежи были в памяти годы бесплодных поисков.

Гианэя по-прежнему не замечала Муратова, изредка обращаясь к Гарсиа. Она была задумчива и казалась рассеянной.

Круговые обзорные экраны (на вездеходах не было окон) создавали иллюзию сквозных отверстий, подробности окружающей местности выглядели вполне реально.

Перед креслом Стоуна помещался большой инфракрасный экран. Обычные, видимые, цвета не отражались на нем, и лунный пейзаж казался причудливым сочетанием черно-белых пятен, в которых только опытный глаз мог разобраться.

Стоун не слишком рассчитывал на этот экран. Он больше надеялся на живое инфракрасное зрение Гианэи. Перед самым отъездом он, через Гарсиа, спросил ее, уверена ли она в том, что сможет увидеть базу?

— Насколько я знаю, — был ответ, — она расположена открыто. Почему же я Могу не увидеть ее? Лишь бы вы оказались достаточно близко.

Она говорила равнодушным тоном, но Стоун верил ее словам. Кроме того, он помнил, что Гианэя хорошо видит на таком расстоянии, на каком человек Земли ничего не увидит без бинокля.

Она сидела рядом с ним, со скучающим видом рассматривая скалы. Оба смотрели вперед. Немного дальше было место Гарсиа, он следил за северной стороной. Восточная была поручена Вересову, а южная — Токареву и Муратову.

Кроме Гианэи, никто не мог непосредственно увидеть базу, но ее и не стремились непременно увидеть. Искали удобное для базы место, такое, где сами люди поместили бы такую базу, будучи на месте соотечественников Гианэи.

Считалось наиболее вероятным, что если база находится здесь, то расположена у подножия скал, то есть с северной стороны.

Машины шли медленно, со скоростью пятнадцать — двадцать километров в час.

Внутри вездехода было просторно, прохладно и даже уютно. В шесть раз меньшая, чем на Земле, сила тяжести создавала впечатление легкости движений, какой-то необычайной силы, наполнявшей, казалось, все мускулы тела.

Муратову нравилось это ощущение. Не очень мягкое на ощупь кресло, в котором он сидел, было сделано словно из пуха. Никакая перина на Земле не могла быть столь мягкой, ведь его тело весило здесь в шесть раз меньше, чем на Земле.

Он внимательно рассматривал залитую солнечным светом и тем не менее очень мрачную на вид, словно перепаханную гигантским плугом, равнину. Он понимал, что ему и Токареву поручили смотреть в эту сторону именно потому, что здесь было меньше всего шансов найти искомое. Они оба были самыми неопытными наблюдателями. И поэтому он мало верил, что увидит подходящее место.

Было жаль, что на черном, густо усыпанном звездами небе не видно Земли. Стоун держался слишком близко к горам. А Муратову очень хотелось полюбоваться видом родной планеты. Он видел ее с борта звездолета, но это продолжалось короткое время, и он не насытился непривычным зрелищем.

Часа через полтора напряженное внимание несколько ослабло, и Муратов стал думать о другом. Он снова вернулся к мыслям о Гианэе и о причинах ее гнева.

Для него явно не было никаких причин.

«Но, может быть, — подумал он, — я ошибаюсь, и Гианэя вовсе не рассердилась на меня, а просто боится дальнейших вопросов с моей стороны. И избегает меня только потому, что не хочет отвечать мне».

Эта мысль была ему приятна. Неожиданная враждебность Гианэи огорчала Муратова.

Как и чем исправить положение?..

Прошел еще час. Вездеходы находились уже более чем в пятидесяти километрах от станции. Постепенно всех участников экспедиции начала одолевать скука.

Стоун почувствовал это.

Вездеход остановился. За ним остановились и другие машины.

— Предлагаю позавтракать, — весело сказал Стоун. — Отдохнем и отправимся дальше.

— На какое расстояние вы думаете удалиться сегодня? — спросил Токарев.

— Не более, как на семьдесят километров. Если верить тому, что сказала Гианэя, то дальше искать бесполезно. Будет хорошо видна Земля. А Гианэя говорила, что база расположена в таком месте, откуда Земли не видно. Может быть, успеем сегодня же осмотреть и восточную сторону.

— Это будет утомительно.

— Не страшно. Медлить нельзя. Я вижу, что вы, жители Луны, обленились здесь, — пошутил Стоун. — Мы заставим вас потрудиться по-земному.

— Как будто на Земле работают целыми днями, — отпарировал Токарев.

— Если нужно, да, — серьезно ответил Стоун.

От завтрака все отказались, и, постояв минув десять, машины снова пошли вперед.

— Товарищи, не поддавайтесь рассеянности, — сказал Стоун, адресуя свои слова не только экипажу своей машины, но и всем остальным. — Смотрите внимательнее. Сюда мы не вернемся второй раз.

— Смотрим!.. Смотрим!.. — прозвучали ответы. — Смотрим, но ничего не видим, — узнал Муратов голос Синицына.

— Увидим, можете быть уверены, — ответил Стоун. — Если не сегодня, так завтра.

Труднее всего было бороться с усыпляющим однообразием лунного пейзажа. Казалось, вездеходы все еще находятся возле станции. Никакого изменения местности нельзя было заметить, особенно в той стороне, куда смотрели Муратов и Токарев. Все было точно таким же, как и раньше.

— Удивительно скучная планета, — сказал Токарев.

— Вы давно здесь? — спросил Муратов.

— Почти год.

— И ни разу не возвращались на Землю?

— Некогда, — ответил Токарев. — Сегодня я второй раз покинул станцию. У нас очень интересная и нужная работа, — прибавил он, как бы в пояснение.

«Всюду одно и то же, — подумал Муратов. — Все увлекаются своим делом и забывают о себе. Нет, интересно все-таки жить на свете!»

И вдруг он услышал, как Гианэя спросила Гарсиа:

— Скажите, как у вас, на Земле, относятся к смерти?

— Я думаю, так же, как и в любом другом населенном мире, — ответил инженер, видимо удивленный столь неожиданным вопросом.

— Это не ответ. — Муратову послышалось, что голос Гианэи звучит раздраженно. — Вы не могли бы ответить точнее?

Гарсиа долго молчал, обдумывая, что сказать. Муратов решил, что настал удобный момент снова заговорить с Гианэей.

— Смерть, — сказал он не оборачиваясь, — это грустный факт. Но, к сожалению, неизбежный и обязательный. Люди смертны, и тут ничего нельзя сделать. Когда умирает близкий человек, — это большое горе для тех, кто его знал. Умирает нужный человечеству, — это горе для всех. А когда умираешь сам, — жалеешь, что мало успел сделать. Мы относимся к смерти, как к неизбежному злу, и надеемся в будущем победить ее.

Он не знал, хочет ли Гианэя слушать его. Но она слушала и не перебивала, этого было пока достаточно.

Но оказалось, что его заключение было поспешно.

— Я жду ответа, — сказала Гианэя.

— Разве вы не слышали, что сказал Виктор? — спросил Гарсиа.

— Я спрашиваю у вас.

— Я полностью присоединяюсь к сказанному им.

Муратов едва удержался, чтобы не рассмеяться. Эта выходка была совсем ребячьей. Как все-таки наивна Гианэя! Видимо, она действительно молода, очень молода!

Он с интересом ждал, что она еще спросит. Если она промолчит, — значит, ее вопрос был совершенно случаен, а Муратов не допускал этого.

И через несколько минут молчания Гианэя действительно снова обратилась к Гарсиа.

— Оправдывается ли у вас на Земле самоубийство или убийство? — спросила она.

— Это совершенно разные вещи, — ответил Рауль, — и их нельзя соединять в одном вопросе. Убийство оправдать невозможно. Это самое тяжкое и самое отвратительное преступление, какое только можно вообразить. А что касается самоубийства, то все зависит от его причины. Но, как правило, мы считаем самоубийство актом слабости воли или проявлением трусости.

— Значит, и у вас нельзя называть этот акт «прекрасным»?

«Так вот оно что! — подумал Муратов. — Ее оскорбило, что я назвал смерть Рийагейи „прекрасной“. Но ведь должна она была понять, какой смысл я вложил в это слово».

— Конечно, — ответил Гарсиа. — Самоубийство отнюдь не прекрасно.

— Я недавно слышала другое, — сказала Гианэя.

— От кого?

Муратов сидел спиной к Гианэе и не видел, указала она на него или нет. Но словесного ответа не последовало.

Здесь проявилась разница во взглядах и понятиях людей Земли и соотечественников Гианэи. Очевидно, на ее родине добровольная смерть от любой причины выглядела или считалась настолько некрасивой, что, услышав слова Муратова, Гианэя посчитала его «нравственным уродом» и не захотела общаться со столь «низким интеллектом».

Он едва не рассмеялся. Но весь этот разговор доставил ему большое удовольствие. Он показывал, что Гианэя все время думает об их ссоре, что размолвка ей так же неприятна, как и самому Муратову.

Но было и другое, гораздо более важное. Вопросы Гианэи окончательно подтверждали, что Рийагейа уничтожил корабль. Он покончил самоубийством и убил своих спутников. Не случайно, как полагал Гарсиа, Гианэя объединила оба вопроса в один.

«Надо оправдаться перед ней, — подумал Муратов. — Надо пояснить ей мои слова, если она сама их не может понять».

И он сказал:

— Самоубийство никогда не может быть прекрасным. Никогда! За исключением одного-единственного случая, когда оно совершается для блага других. Но в этом случае надо говорить не о самоубийстве, а о самопожертвовании. Это разные вещи. Пожертвовать собой, чтобы спасти других, — это прекрасно!

Он повернулся, чтобы узнать, как отнеслась Гианэя к его словам, какое они произвели на нее впечатление.

Она смотрела прямо перед собой, на обзорный экран. У нее был такой вид, будто она ничего не слышала. Но Муратов был уверен — Гианэя не только слышала, но и задумалась над его словами.

И он не ошибся. Через некоторое время она сказала:

— Хорошо, я согласна. Но какое право он имел жертвовать другими?

У Муратова мелькнула мысль, что слезы, которые он тогда видел на лице Гианэи, могли относиться не к смерти Рийагейи, а к смерти другого человека, убитого Рийагейей. Тогда становилось понятным тяжелое впечатление, произведенное на нее словом «прекрасна».

— О чем вы говорите? — спросил Токарев.

В вездеходе Стоуна только Муратов и, конечно, Гарсиа владели испанским языком. Остальные ни слова не поняли.

— Подождите! — сказал Муратов. — Я потом расскажу. Мне нужно ответить ей. — Он продолжал по-испански: — Все зависит от обстоятельств, Гианэя. Бывают случаи, когда человек, убежденный в правоте своего дела, вынужден жертвовать не только собой, но и другими, считая, что иного выхода нет. Цель, которую он перед собой ставит, оправдывает в его глазах его действия. Мы не знаем причин, побудивших Рийагейю поступить так, как он поступил. Но вы знаете эти причины. И даже если вы сами не разделяете его взглядов, вы можете объективно ответить самой себе на вопрос, прав ли он. Я назвал смерть Рийагейи прекрасной потому, что понял вас так, что он сделал это, пожертвовал собой, для нас, для людей Земли. С нашей точки зрения, это прекрасный поступок.

Гианэя повернула к нему голову. И вдруг улыбнулась немного смущенно.

— Простите меня, Виктор. Я тогда вас не поняла и напрасно осудила.

— Я нисколько не обиделся, — ответил Муратов. — Потому что понял вас. Мы, я подразумеваю ваше и наше человечество, имеем разум. А разумные существа всегда могут понять друг друга при наличии доброй воли к этому. Хотя иногда это бывает и нелегко.

— Да, иногда это труднее, чем кажется, — вздохнула Гианэя, снова поворачиваясь к экрану.

«Ну вот и все, — подумал Муратов. — Марина права, у Гианэи хороший характер».

10

Еще час вездеходы шли по прежнему направлению. Вид горного хребта изменился. Крутые, обрывистые склоны постепенно сменились пологими. Чаще попадались отдельно стоящие скалы и беспорядочные груды огромных камней, когда-то скатившихся с гор. Продвигаться вперед становилось труднее. Машины сильно накренялись, часто приходилось объезжать препятствия.

По-прежнему не попадалось ни одного места, удобного для расположения невидимой базы. Очередная неудача становилась ясной для всех.

И, хотя никто и не рассчитывал на столь быстрый успех, невольно появилось чувство разочарования. Присутствие Гианэи заставляло людей на что-то надеяться.

Часы показывали ровно двенадцать, когда Стоун остановил свою машину.

— Дальше искать бесполезно, — сказал он.

— А местность как раз становится все более подходящей, — отозвался Синицын из второй машины.

— Да, но мы должны верить словам Гианэи. Муратов, — прибавил Стоун, — вы хотели видеть Землю. Посмотрите назад!

В той стороне, где находилась станция, низко над вершинами почти наполовину опустившегося за горизонт горного хребта висел в небе ярко сверкающий полумесяц. В сравнении с привычным полумесяцем Луны на небе Земли он выглядел огромным. Багровое кольцо атмосферы, освещенной Солнцем, позволяло отчетливо различать темную, ночную, половину земного шара. Диск Солнца висел недалеко, немного выше.

«Луна», звезды и Солнце одновременно!

— Такой удивительной картины не увидишь на Земле, — сказал Муратов.

— Неужели? — услышал он голос Сергея. — Почему бы это?

— Потому что на Луне нет атмосферы. Разве ты этого не знаешь?

— Теперь знаю, — ответил Синицын под общий смех.

— Спросите у нее, — сказал Стоун, — надо ли нам искать дальше?

Гианэя удивилась, выслушав перевод вопроса.

— Почему вы спрашиваете об этом у меня? — ответила она. — Вы сами должны знать, что делать и как поступать.

— Мы спрашиваем вас потому, — объяснил Муратов, — что основываемся на ваших словах, вернее, на словах Рийагейи. Он, кажется, говорил, что база расположена в таком месте, откуда никогда не видно Земли.

— Почему «кажется»?

— Не обращайте внимания. Это просто неудачный оборот фразы. Он говорил так?

— Да. И все же я не понимаю, почему вы спрашиваете у меня, — упрямо повторила Гианэя.

Муратов почувствовал, что логика на ее стороне.

— Мы хотим, чтобы вы вспомнили точнее, — сказал он, — это для нас крайне важно.

— Я ничего не могу прибавить к тому, что уже сказала.

Стоуну передали содержание разговора.

— Если мы будем искать дальше, — сказал он, — то нет никаких оснований не искать и во всех других местах, как мы это делали раньше. Мне кажется, что следует принять слова Рииагейи как истину и основываться только на них. Каково мнение остальных?

Все согласились со Стоуном.

— Тогда, — резюмировал он, — поворачиваем обратно. Будем опять с прежней внимательностью осматривать все, что попадется на пути, чтобы у нас была полная уверенность: в этой стороне базы нет.

Обратный путь не принес ничего нового.

Когда вернулись на станцию, было уже три часа дня. И как ни хотелось Стоуну продолжать поиски, он вынужден был согласиться с Токаревым и отложить вторую экспедицию на завтра.

— Внимание ослаблено утомлением, — сказал профессор. — Толку не будет.

Но еще до решения Стоуна Муратов уже знал, что поиски на сегодня закончены. Гианэя сказала ему, что устала и никуда не поедет.

 — Это очень скучное занятие, — сказала она. — Я сожалею, что прилетела сюда.

— Но завтра вы поедете?

— Конечно. И завтра и в следующие дни. Надо быть последовательным, — повторила она полюбившееся ей слово. — Я давно так не уставала, — прибавила она, помолчав, — хотя ничего не делала.

— Безделье утомляет иногда больше, чем работа, — сказал Муратов. — Идите в бассейн. Купанье вас освежит.

— Идемте вместе, — неожиданно предложила Гианэя.

Муратов смутился.

— Это не совсем удобно, — сказал он.

— Но почему? — Гианэя казалась искренне удивленной. — Я не могу понять этого. Давно уже. Марина говорила, что у вас не принято совместное купанье мужчин и женщин. Но я сама видела, как на море купаются вместе. И когда я надеваю купальный костюм, Марина разрешает мне плавать в бассейне при всех. В чем тут дело? Объясните мне, Виктор! Я очень хочу понять вас.

В который раз за последние дни Муратов почувствовал, что стоит на пороге одной из загадок, связанных с Гианэей. Эта была незначительна по сравнению с другими, но все же загадка. И поскольку Гианэя спрашивала сама, была надежда разрешить ее.

Он собрался с мыслями, чтобы разъяснить ей земную точку зрения.

— Это объясняется многими причинами, Гианэя, — сказал он. — Я думаю, что основная в том, что люди привыкли закрывать свое тело одеждой. Постоянное ношение одежды постепенно привело к тому, что мужчины и женщины стали стесняться друг друга. Конечно, я понимаю вашу точку зрения. И считаю ее даже более нравственной, чем наша. Но укоренившийся в сознании обычай — большая сила. Теперь, — прибавил он, — вам понятнее?

Он думал, что вполне удовлетворительно разрешил ее недоумение.

— Вы мне ничего не объяснили, — сказала Гианэя неожиданно для него. — Но, кажется, я сама догадалась, в чем тут дело. По-вашему, купальный костюм закрывает тело, и его не видно. Так?

И внезапно Муратов все понял сам. Ее вопрос открыл ему истину.

Вот оно что! Он забыл о тепловом излучении всех живых тел, излучении, которое Гианэя и люди ее планеты воспринимают как свет, которое они видят.

Предрассудок — цепкая вещь. И наряду с удовлетворением, что загадка раскрылась, Муратов почувствовал сильное смущение. Костюм не скрывал его тела от глаз Гианэи.

И она думала до сих пор, что и люди Земли видят ее тело, одета она или нет.

Отсюда и вытекало непонятное отсутствие у Гианэи женской стыдливости. В их мире одежда служила только для защиты от холода и пыли.

Легерье ошибся. Поведение Гианэи в первый день встречи ее с земными людьми не имело ничего общего с его предположениями. Она просто не видела разницы, быть одетой или нет.

И покрой ее платьев, который все расценивали, как проявление кокетливости, был вызван обычаем, в котором не было никакого желания быть красивой или привлекательной.

И в то же время платье играло какую-то роль в ее понимании. Об этом свидетельствовал случай, когда Гианэя надела подаренное ей в Японии кимоно и явно интересовалась, идет оно ей или не идет.

«Трудно разобраться в мировоззрении существа другого мира, — подумал Муратов. — Между нами только внешнее сходство, но внутренне мы совсем разные».

Он был уверен, что теперь, после того, что она узнала, Гианэя уже не предложит ему идти с ней в бассейн.

Но он не учел, что сознание человека не может измениться мгновенно. Самая мысль, что тела можно стыдиться, никак не могла возникнуть у Гианэи. Он понял это, когда она сказала:

— И все же я не понимаю, почему вы не можете пойти со мной.

— Идемте! — сказал он.

Гианэя обрадовалась совсем по-детски.

— Я очень не люблю быть одна, — сказала она, опровергая этими словами еще одно ошибочное мнение. Все считали, что Гианэя как раз любит одиночество и терпит присутствие возле себя Марины Муратовой в силу необходимости. — Тем более когда плаваю. Одной скучно. Мы будем перегонять друг друга, хорошо?

Она уже забыла о только что состоявшемся разговоре, забыла потому, что не придавала ему никакого значения.

— Вряд ли мне удастся перегнать вас, — сказал Муратов. — Я неважный пловец.

— Жаль, что нет мяча. — Гианэя произнесла слово «мяч» с очевидным трудом. — Мне нравится игра с этим предметом, особенно в воде. Мы играли с Мариной.

— Почему же, — ответил Муратов, — наверное, здесь найдется мяч. Я сейчас узнаю. Можно пригласить еще кого-нибудь и сыграть в водное поло.

Мяч для игры в поло, конечно, нашелся на станции. Нашлись и любители древней игры.

Но никто не согласился с мнением Муратова.

«Гианэя может делать что ей угодно, — ответили ему, — а мы будем поступать по-своему, как привыкли».

И семь человек вошли в воду бассейна в традиционном наряде пловцов — плавках и шапочках.

И Гианэя не только не обратила никакого внимания на «отсталость» своих партнеров, но даже просто не заметила ничего. И если бы Муратов подумал как следует, он понял бы, что она и не могла этого заметить.

Игра продолжалась долго и закончилась полным разгромом партии, в которой находился Муратов, игравший против Гианэи.

Ее ловкости и силе бросков никто не мог противостоять.

На Луне не было хороших спортсменов. И в ворота, охраняемые Виктором, влетело восемнадцать мячей, посланных рукой Гианэи. Ее партнеры, сразу увидевшие, какого мастера они имеют в своих рядах, всю игру строили в расчете на Гианэю, выводили ее вперед, и каждый прорыв заканчивался голом.

— С вами невозможно играть, — с досадой сказал Виктор, когда, возбужденные и усталые, они вышли из воды, — Эта игра существует на вашей родине?

— Нет, у нас не может ее быть, потому что — у нас нет мячей.

После ужина Муратов снова сидел в комнате Гианэи и беседовал с ней. Она сама попросила его прийти; Казалось, после ссоры она испытывала к Виктору особую симпатию.

Он успел уже рассказать всем о своем очередном открытии, и новость никого не удивила.

— Так и должно быть, — сказал Токарев. — Тепловое инфракрасное излучение проходит сквозь ткани, и Гианэя конечно видит то, что скрыто от наших глаз. Но видит иначе, чем при отсутствии покровов. Было бы очень интересно, если бы Гианэя нарисовала в красках человека так, как она его видит.

— Да, но у нас нет красок для передачи инфракрасного цвета, — сказал Стоун. — Вполне возможно, что он воспринимается Гианэей не таким, каким мы видим его на инфракрасном экране.

В беседе Муратов попытался выяснить этот вопрос.

— Право не знаю, как вам объяснить, — ответила Гианэя. — Этот цвет смешивается с другими, и его трудно выделить. Потому я и рисую только карандашом. У вас нет нужных красок. Именно это и натолкнуло меня на мысль, что вы видите не так, как мы. А объяснить, как выглядит цвет, которого вы никогда не видели, невозможно.

— Значит, — сказал Муратов, — вы сразу определяете температуру тела, с одного взгляда?

— У нас нет слова «температура», и степень нагретости мы никогда не измеряем. Зачем? Это и так видно.

«Вот почему она оттолкнула термометр Янсена, — подумал Муратов. — Она не поняла, что он хочет делать».

— Скажите, когда вы подлетели к Гермесу, вы увидели, что астероид обитаем?

— Да, небесные тела таких размеров холодны. Мы заметили, что от искусственного сооружения — мы тогда не знали, что это такое, — исходит свет двух видов. Искусственный — холодный и живой — теплый. Мы поняли, что там есть живые существа, — конечно, люди.

— С вашей стороны, — сказал Муратов, обрадованный подвернувшейся возможностью выяснить еще что-нибудь, — было все же рискованно высаживаться из корабля без запаса воздуха. 

— Это была ошибка. Но мы оченьнервничали.

— Зачем вы покинули корабль? — в упор спросил Муратов.

Гианэя долго молчала, словно обдумывая, что ответить.

— Не сердитесь, — сказала она наконец. — Но мне не хотелось бы отвечать вам на этот вопрос.

Муратов был глубоко разочарован, но ничем не показал этого.

— Тогда, конечно, не надо, — сказал он. — Я спросил случайно.

— Зачем вы говорите неправду? — мягко сказала Гианэя, дотрагиваясь до его руки. — Вы очень хотите это узнать и спросили не случайно. Но поверьте, Виктор, вы это узнаете. Но не сейчас. Я не могу.

Она произнесла «не могу» с таким очевидным отчаянием, что Муратову стало жаль ее.

— Не думайте об этом, Гианэя, — сказал он. — Вас никто ни к чему не принуждает. Поступайте, как находите нужным. Конечно, вы правы, и нам очень интересно многое узнать у вас. Скажете, когда захотите. И простите меня за нескромное любопытство.

Снова он увидел слезы на ее глазах.

— Вы очень хорошие люди, — тихо сказала Гианэя. — И я начинаю любить вас.

«Начинает через полтора года», — невольно подумал Муратов.

На следующее утро те же четыре вездехода, с тем же экипажем, снова вышли из гаража и направились на этот раз в восточную сторону.

Уверенность в успехе сильно возросла. Муратову удалось накануне перевести беседу на Рийагейю. И Гианэя вспомнила подробности слышанного ею на борту звездолета разговора. Из этих подробностей вытекало, что база может находиться только внутри кратера Тихо, у подножия горного хребта, с северной стороны.

Муратов не пытался, а Гианэя не проявляла инициативы говорить о самом Рийагейе как о человеке, и речь шла только о его высказываниях о Луне.

А личность Рийагейи очень интересовала «землян». Этот человек, которого никто уже никогда не увидит, играл огромную роль в событиях, связанных с Гианэей и спутниками-разведчиками. Его воля изменила весь ход этих событий.

— Нарисуйте его портрет, — попросил Муратов. — Мы хотим видеть черты его лица.

— Лично вам, — с улыбкой ответила Гианэя, — для этого достаточно посмотреть в зеркало.

Так Муратов узнал о своем сходстве с Рийагейей, человеком другого мира, судя по всему, искренне и самоотверженно любившим людей Земли.

Муратов многое понял в эту минуту…

Поисковая экспедиция второго дня началась почти с уверенностью, что будет успех. И надежда не обманула.

Не успели отъехать и пятнадцати километров от станции, как Гианэя резко наклонилась вперед, протянула руку и сказала:

— Вот то, что вы ищете.

Часть третья

1

Здание стояло на вершине холма.

Огромный город раскинулся у его подножия. Он был так велик, что даже из окон верхних этажей, с высоты двухсот метров, не было видно окраин.

Со всех сторон тянулись до горизонта и исчезали за ним бесконечные квадраты разноцветных крыш. Казалось, что холм с одиноким зданием находится в самом центре города, хотя в действительности это было не так.

Случайно, а может быть и по замыслу архитекторов, ближайшие к холму здания были не высоки, не доходя до его вершины. Высотные, превосходившие по размерам весь холм, выстроились гигантским кольцом в отдалении. А еще дальше, поднимаясь над линией горизонта, виднелись верхние части еще более высоких домов.

Здание, стоявшее на холме, было видно отовсюду, с любого места в городе.

Оно было совсем не похоже на другие.

Больше всего оно напоминало памятник, выстроенный как будто из одного стекла двух оттенков голубого цвета. Более темные, синеватые полосы составляли каркас, более светлые, казавшиеся кое-где почти белыми, — проемы окон. И те и другие были расположены наклонно, и все здание в целом словно ввинчивалось в темно-синее небо.

А над куполом крыши, хорошо видная отовсюду, «парила» в воздухе гигантская белая статуя.

Женщина в коротком платье, с развевающимися волосами, с закинутой назад головой протягивала руки к небу. Ее облик выражал страстный призыв, направленный к кому-то находящемуся за синей завесой неба, в безднах вселенной.

Здание было очень велико, но снизу, из города, казалось небольшим и узким, точно скрученная в спираль игла.

Люди Земли сказали бы, что оно похоже на штопор.

Город был одной из древних, насчитывающих тысячи лет своей истории столиц этой планеты, хотя теперь, в эту эпоху, само слово «столица» было давно забыто.

А странное здание на холме действительно было памятником тем, кто проник в космос и не вернулся оттуда. Одновременно оно служило пантеоном ушедших из жизни космонавтов и штабом космической службы планеты.

В этот день в нижнем этаже здания, в огромном зале, залитом лучами высоко стоявшего оранжевого солнца, происходило большое собрание.

Вокруг огромного стола, стоявшего посередине зала, сидело более ста человек мужчин и женщин.

Их одежда была очень похожа. Женщины носили платья, мужчины — короткие туники. Ноги женщин были обвиты до колен перекрещивающимися лентами, а колени прикрыты пряжками в форме листка. Ноги мужчин оставались обнаженными. У женщин были длинные и густые волосы, головы мужчин — обриты.

Все были в белом, кроме одного.

Различной густоты зеленый оттенок их кожи, косо посаженные глаза, приподнятые у переносицы, высокий рост как мужчин, так и женщин — все было бы знакомо человеку Земли, и он безошибочно угадал бы в этих людях соотечественников Гианэи.

А если бы здесь могла оказаться Марина Муратова, то она узнала бы и язык, на котором говорили все эти люди.

Но узнав, поняла бы, что этот язык не совсем тот, на котором говорит Гианэя, что он чем-то отличен, хотя в основе и тот же.

И человек, отличающийся от других своей одеждой, так же, видимо, затруднялся в понимании этого языка и иногда переспрашивал.

Тогда поднимался один из мужчин и повторял сказанное, но уже на точно таком же языке, на котором говорила Гианэя.

Посередине, на высоком стуле, возвышаясь над всеми, сидел совсем еще молодой человек с очень узкими, словно прищуренными глазами, одетый так же, как и все остальные.

Он не мигая пристально смотрел на стоявшего напротив него иначе одетого человека, того, кто не всегда понимал, что ему говорили, и который сам говорил на чистом языке Гианэи.

Этот человек имел все отличительные черты соплеменников Гианэи, но был немного ниже ростом, чем остальные. Зеленый оттенок кожи был мало заметен, скрытый сильным загаром. На нем была не туника, а что-то вроде широкого плаща, сверкающего в оранжевых солнечных лучах червонным золотом. Его голова не была обрита, и черные волосы, отливающие изумрудом, спускались ниже плеч.

Молодой человек с узкими глазами, очевидно, председательствовал на этом собрании.

Его неотступный взгляд смущал человека в золотом плаще, который часто не выдерживал и отводил глаза, но каждый раз, точно притягиваемый магнитом, снова поворачивался к нему.

В эти мгновения все видели, как в темных глазах человека в плаще вспыхивали искры не то вызова, не то тщательно скрываемого страха.

И каждый раз, заметив эту искру, молодой председатель улыбался.

В его улыбке было презрение, насмешка, гнев, но не было ненависти. И казалось, что именно это — отсутствие ненависти — больше всего смущало человека в плаще.

Он все время стоял. Видимо, так было и нужно, потому что возле него не было стула. Стоял уже долго, в то время как все остальные сидели.

Это походило на суд.

И действительно, это было судом, но только не в том смысле, как принято понимать это слово на Земле.

Судили не этого человека, а других, к числу которых он принадлежал и которых не было сейчас в этом зале.

Судили не людей, а дело, которое хотели совершить люди.

— Итак, — сказал председатель, по-прежнему пристально глядя в лицо «подсудимого», — ты все рассказал нам, Лийагейа, ничего не утаивая?

— Да, все! Больше мне нечего прибавить. И я готов принять смерть.

Улыбка, на этот раз выражавшая только презрение, встретила его слова.

— Мы это видим. — Молодой председатель жестом указал на одежду Лийагейи. — Но ты поторопился. Три дня ты на родине. Неужели ты не заметил, что находишься в ином мире?

Тот ничего не ответил.

— Неужели, — продолжал председатель, — ты не понял ничего из того, что увидели твои глаза? Или, может быть, ты не хочешь ничего понять?

Снова не последовало ответа.

— Но ты поймешь, Лийагейа. Мы не убьем тебя, как сделали бы это вы на нашем месте. Давно уже погасли и исчезли из памяти людей ваши костры. Ты будешь жить среди нас.

— Значит, вы не отпустите меня обратно?

— Нет. Ты останешься здесь навсегда. Космос не место для таких, как ты. Туда надо отправляться с чистыми мыслями и незапятнанными руками. Тебе придется трудиться, Лийагейа. Вероятно, в первый раз в жизни, — тоном величайшего презрения прибавил он. — И от тебя самого будет зависеть, чтобы люди забыли, кто ты и какое черное дело пытались вы осуществить.

— Пытались? — По губам Лийагейи, в первый раз за это утро, скользнула улыбка.

— Ты хочешь сказать, что ваше дело уже сделано? Ты снова ошибаешься, Лийагейя. Ты забыл, что за время твоего отсутствия на нашей планете сменилось десять поколений. Они жили не зря. С нашей точки зрения ваши корабли космоса — неуклюжие лодки. Мы будем на этой планете… как ты ее назвал?

— Лиа.

— Мы будем на Лиа очень скоро. И зло не осуществится. А если мы опоздаем, — глаза молодого председателя сверкнули и на мгновение полностью раскрылись; они были огромны, темны и глубоки, — вы ответите за это. Нам не долго вспомнить обычаи вашей эпохи.

— Это означает, что вы сожжете меня не сейчас, а немного позже, вот и все.

— Я сказал, ты будешь жить. Мы не меняем своих решений и не лжем, как вы. Лийагейа опустил голову.

— Я сказал вам только правду.

— Мы это знаем.

— Откуда вы можете это знать?

— Откуда? — Председатель указал на сидевшего рядом с ним пожилого человека. — Специально для тебя мы пригласили медика, так как хорошо знали, с кем имеем дело. Ты отстал от науки, Лийагейа, и это не удивительно. Твое счастье, что ты был правдив.

— А если бы это оказалось не так? — с вызовом:

спросил Лийагейа.

— Тогда нам пришлось бы заставить тебя говорить правду.

— Пыткой? Этим меня не испугаешь.

Председатель несколько минут сидел молча, видимо пораженный этими словами. Потом он обвел взглядом всех сидевших за столом. Почти все смеялись.

— Видишь? — спросил он. — Это наш ответ, Лийагейа. Трудно тебе будет у нас. Ты первобытный зверь. И так будут смотреть на тебя все, пока ты не изменишь своих взглядов. Советую тебе сделать это как можно скорей. Мы поняли, что ты сказал, но большинство людей на планете совсем не поняли бы. Ты в другом мире, Лийагейа, пойми это.

— А что вы сделаете с нами, если не опоздаете? — вместо ответа спросил Лийагейа.

— Мы вернем вас всех обратно. И все, улетевшие когда-то, и их дети, родившиеся за это время, все будут жить на родине. И трудиться. Привилегированное положение твоей касты придется забыть.

Глаза Лийагейи блеснули ненавистью.

Председательствующий рассмеялся.

— Если бы я жил во времена вашего отлета, — сказал он, — ты, вероятно, не стал бы и говорить со мной. Времена изменились. И вы сами знали, что они должны измениться. Зачем иначе было вам улетать на поиски других планет?

— Мы сделали это для того, чтобы спасти будущие поколения, — гордо ответил Лийагейа.

— Лжет или говорит не то, что думает, — сказал тот, кто был медиком.

— Видишь, Лийагейа. Стоило тебе уклониться от правды, и это сразу обнаружилось. Я скажу за тебя правду. Вы улетели для того, чтобы сохранить свою касту, в предвидении неизбежной расплаты. Вы знали, что дни вашего господства над планетой сочтены. И вы решили переселиться на другую планету, где вы снова могли стать господами, могли жить за счет других. Колонизация — дело длительное.

Лийагейа поднял голову.

А вы, — с силой ненависти сказал он, — вы, благородные и правдивые, не терпящие зла, что делаете вы? Обрекаете население планеты на гибель? Вы знаете, что на планете нет места для увеличивающегося населения, и отталкиваете руку помощи, которую мы протягиваем вам. Если бы ты был прав, Вийайя, так, кажется, тебя зовут, зачем мне было возвращаться сюда?

— Неискренен, — спокойно сказал медик.

— Знаю. — Председатель насмешливо улыбался. — И все это знают. Нет, Лийагейа, — сказал он, — ты вернулся не потому, тебя послали за людьми. Вы нашли дикую планету. Она требует много труда. И это вам не по вкусу. Тогда вы отправились на поиски другой. Вы нашли Лиа. Там все готово, есть города, дороги, заводы. Вам это больше понравилось. Но население Лиа уже не дикое, и оно вам не подчинится. Тогда вы решили уничтожить население планеты. Решение вполне соответствующее вашему моральному облику. Но что бы вы стали делать там одни? Вам нужны люди. И ты прилетел только для того, чтобы обмануть нас, увлечь за собой тысячи людей, которым предстояло бы работать на вас. Но вы ошиблись, Лийагейа. Мы не хотим избавиться от перенаселения такой ценой. Да мы и не нуждаемся больше в спасении. Иди, попробуй позвать. Ты не найдешь ни одного человека, который не повернется к тебе спиной, услышав твои слова. Ни одного на всей планете. Люди не те, какими были во времена вашего отлета. Вы не ожидали этого?

Лийагейа молчал. Его лицо пылало, но глаза как-то сразу потускнели, потухли.

Потом он сказал без ненависти, тоном усталости:

— Вы хорошо использовали время. Мне жаль, что мы не придавали значения словам Рийагейи.

— Рийагейа, — удивленно сказал председатель, — я помню это имя. Он был командиром вашей эскадрильи и вашим сообщником.

— Времена меняются, — ироническим тоном повторил Лийагейа слова самого Вийайи. — Что еще вы хотите от меня?

— Ничего. Ты свободен, Лийагейа.

— Тогда я сам задам тебе один только вопрос. Почему ты сказал, что вы не нуждаетесь в спасении? Или население планеты стало уменьшаться под вашим правлением?

— Нет, оно увеличивается, и быстрее, чем это было в твое время, под вашим правлением, — ответил Вийайя. — Но я тебе уже сказал, что десять поколений, проживших без ига вашей касты, прожили не зря. Ты знаешь, Лийагейа, как тщательно хранили вы секреты вашей власти, в том числе и технику космических полетов. Вы все увезли с собой. И были уверены, что «низшие существа» никогда не откроют этих секретов. Немного времени понадобилось, чтобы превзойти вашу технику. Чьими руками строили вы свои корабли? Эти руки остались на планете. А разум вы считали своей привилегией. Самая большая ошибка, Лийагейа. Отвечаю на твой вопрос. Проблема перенаселения, которая вас нисколько не интересовала, хотя ты и сделал попытку убедить нас в обратном, заставила наших предков предпринять то, что ты хотел поставить в заслугу вам. Мы сами отправились в космос, случайно — в другую сторону, чем вы. Ведь мы не знали, куда вы направились. И мы нашли братьев по разуму, которые поняли нас и предложили нам свою помощь. Теперь уже близко время массовой эмиграции на новую родину, подготовленную совместными усилиями двух планет.

— Значит, вы все-таки собираетесь заселять чужую планету?

— Необитаемую, Лийагейа. Я вижу по выражению твоего лица, что ты не видишь здесь разницы. По-твоему, низшие существа, населяющие Лиа, не заслуживают ни жалости, ни снисхождения, если затронуты интересы таких «высших» существ, как ты. Но, с нашей точки зрения, низшие существа — это ты сам и твои сообщники. И я не верю твоим словам, что обитатели Лиа дикари. Твои рассказы об этой планете опровергают эго утверждение. Пройдет немного дней, и наш корабль улетит туда. Я знаю, что мы встретим там братьев, которые, так же как мы, сочтут тебя и вас всех двуногими зверями.

Лийагейа вскинул голову. Мрачный огонь загорелся в его темных глазах.

— Ты не стесняешься, Вийайа, — сказал он, — осыпать оскорблениями того, кто не в силах противиться тебе. Я один здесь. Но если ты считаешь меня зверем, то зачем же ты приглашаешь зверя жить среди вас? Не лучше ли его уничтожить?

— Может быть, ты и прав, Лийагейа, — ответил Вийайа, — но мы не привыкли убивать людей. И мы не приглашаем тебя жить с нами, а заставляем, в виде наказания.

2

Долог путь по дорогам вселенной.

Луч света годами летит от одной звезды к другой. А создание рук человеческих не может лететь со скоростью света.

Долог и томителен путь!

А если экипаж корабля снедает тревога и нетерпение, он кажется еще длиннее.

Они не могли провести большую часть пути во сне. Они жили в обычном режиме дня: половину — бодрствовали, половину — спали, и нечем было заполнить пустоту времени.

Их было четверо.

Идея влекла их вперед, к далекой цели. Идее жертвовали они собой. У них не было надежды вернуться обратно. Они улетели с родной планеты навсегда. Вернуться они не могли потому, что не знали, как управлять кораблем, как найти путь в безграничной пустоте.

Корабль вели автоматы.

Умные, осторожные, чуткие, они вели корабль по намеченной трассе, проложенной не теми, кто был на борту сейчас, а другими. Теми, кто построил корабль, умел управлять им, знал, как находить дорогу в космосе.

Никого из таких людей не было на борту звездолета, Автоматы были надежны. Они знали больше своих теперешних хозяев, и с равнодушием машины изменили прежним.

Корабль летел по точно рассчитанному курсу. Что бы ни случилось, какие бы препятствия ни возникли на пути, «командир» корабля в доли секунды примет решение и избежит любой опасности.

Четыре человека, составлявшие теперь экипаж корабля, хорошо это знали. И они боялись даже подойти к двери отсека управления. Дверь была плотно закрыта, и желтой краской на ней был нарисован косой крест.

Для того, чтобы никто не мог случайно проникнуть в запретную зону.

Все зависело от «командира». Его механический мозг был единственной надеждой на успех, единственной гарантией достижения цели, единственным шансом на жизнь.

Четверо не были уверены, что посадка произойдет так же благополучно, как взлет. Они не знали, умеет ли «командир» опускать корабль на планету. Они только надеялись на это.

И они часто бросали взгляды на большой, герметически закрытый ящик, окрашенный в ярко-желтый цвет, стоявший посередине центрального помещения исполинского корабля.

В этом помещении четверо проводили все время, только изредка покидая его. Здесь они жили, питались, спали и беседовали, хотя это помещение и не было жилым.

Но они «жались» друг к другу, стремились всегда быть вместе, помогая один другому преодолевать невольный страх перед окружающим их со всех сторон бесконечным простором вселенной.

Каюты корабля, предназначенные для членов экипажа, все были одиночными, рассчитанными на одного человека.

Утонченный комфорт этих кают не привлекал новых хозяев. Все было им чуждо, непривычно и глубоко ненавистно.

Они ненавидели каждый предмет на корабле и самый корабль. Все, кроме желтого ящика. Это было единственное, что принадлежало не прежним хозяевам, а им самим, было сделано ими, заключало в себе известную им цель.

Желтый ящик — это были «они сами». Потому что, если им не суждено будет живыми достигнуть цели, содержимое ящика сделает все за них.

В любом случае задача должна быть выполнена.

Ящик был тяжел, массивен и очень крепок. Если корабль разобьется, он уцелеет.

Это было главнее.

И за долгие годы пути они привыкли смотреть на ящик, как на пятого члена экипажа. И называли его ласково — «Григо», что было человеческим именем.

На корабле было все. Длинные аллеи, полные растительности, приглашали к прогулкам. Уютные салоны, игральные и спортивные залы, бассейны для купанья, читальни и зрелищные установки звали к развлечению и отдыху. Астрономические пункты, кабинеты и лаборатории предоставляли все удобства для научной работы. И возле каждой каюты находилось голубое помещение с продолговатым бассейном, сейчас пустым.

Четверо пользовались только аллеями. Им необходимо было двигаться, и они бегали по аллее каждый «день», в определенное время.

До всего остального они не дотрагивались — мешала ненависть.

Но они охотно воспользовались бы голубыми помещениями и стоявшими в них бассейнами. Время полета было пыткой. Но бассейны были пусты. А если и были бы заполнены, то все равно не могли ничем помочь. Четверо не знали, как вызвать анабиосон и как из него выйти. Эта техника была им совершенно неизвестна.

Четверо были первыми людьми своего народа, проникшими в космос. Ненависть вела их и руководила их поступками.

Ненависть и любовь.

Бывшие хозяева корабля — это было то, что они ненавидели. Свобода и прежняя жизнь — это было то, что они любили.

Но существовало еще и третье — неведомые люди неведомой планеты. Им угрожали те, кого ненавидели четверо. И четверо спешили на помощь неведомым людям и невольно, не зная, любили их, как братьев, попавших в такую же беду, как они сами.

Но главным была для четверых все-таки не любовь, а ненависть.

Их родина была теперь свободна и могла жить, как жила прежде, до появления «ненавистных».

Сорок три врага избежали справедливой кары. Их надо было настигнуть и уничтожить.

Если они вернутся и узнают, что произошло в их отсутствие, они отомстят за смерть своих собратьев.

Сорок три не должны были вернуться.

Четвертых не смущало, что их всего четверо. Будь их в десять, в сто раз больше, они все равно не смогли бы справиться с могучими пришельцами. «Ненавистные» были сильнее. Им подчинялись силы, еще неизвестные и недоступные народу, к которому принадлежали четверо.

И они надеялись только на помощь тех, к кому спешили на помощь сами.

Совсем недавно на родной планете четверых никто не думал о существовании иных планет, иных человечеств. Никто не задумывался еще о тайнах мироздания. Они были дети природы, добрые и доверчивые. Их техника была примитивна, знания ограничены, жизнь проста.

Три поколения прожили под игом, под жестоким и беспощадным террором, работая на пришельцев.

Природа планеты была богата и разнообразна. Она щедро давала своим детям все, в чем они нуждались. Люди не испытывали ни голода, ни жажды, ни холода. Не было хищных животных, не от кого было защищаться. И почти полное отсутствие борьбы за существование сослужило им плохую службу. Их разум застыл, не было могучего импульса для движения вперед.

Видимо, так было не всегда, иначе вообще не появился бы человек. Но в эту эпоху было так. И никто из них не помнил другого времени, других условий.

Они не знали, есть ли на планете другие люди, кроме них. Время исследования планеты еще не наступило. Огромный остров, на котором с незапамятных времен жили несколько десятков тысяч людей их народа со всех сторон был окружен океаном.

Поколение за поколением нежилось в колыбели природы. Разум дремал, и ему нужен был внешний толчок, чтобы пробудиться.

Таким толчком явились пришельцы.

Три поколения прожили под игом.

«Ненавистные» относились к коренному населению с холодной жестокостью. Они заставили выстроить для себя целый город. Тех, кто противился, уничтожали.

Они были сильны знанием и техникой. Их было мало, и они управляли страхом.

Чтобы сохранить жизнь, надо было приспособляться. Появилась борьба за существование.

И всего за три поколения обитатели острова неузнаваемо изменились. Они многое поняли и многое узнали. Их развитие сделало резкий скачок.

Пришельцы не собирались учить покоренных. Но они нуждались в их труде и вынуждены были немного ознакомить их со своей наукой и техникой.

С глубоким презрением относясь к жителям острова, пришельцы недооценили природную остроту ума, сообразительность и способности своих рабов. Они не дали себе труда задуматься.

И поплатились за это.

Проснувшийся разум не может мириться с насилием. И случилось то, что неизбежно должно было случиться.

Пришельцы исчезли с лица планеты.

Но сорок три из них были еще живы. Они должны были также исчезнуть!

Никто не знал, откуда явились пришельцы, что им надо здесь, какую цель они преследовали.

Их нетрудно было уничтожить сразу. Но жители острова радушно встретили неведомых существ, совсем не похожих на них самих, когда восемь гигантских кораблей опустились на острове. А потом было уже поздно. Понадобилось много времени, чтобы научиться настолько, что стало возможным обратить технику пришельцев против них самих.

«Ненавистные» — так прозвало пришельцев первое поколение, оказавшееся в их власти. Так же называло их и нынешнее, четвертое поколение островитян.

Три поколения сошло в могилу. А пришельцы были все те же. Казалось, они властвовали и над смертью. Ни один из них не умер за время пребывания на острове. Наоборот, их число увеличилось — рождались дети.

Но пришельцы не были бессмертны. В этом убедились островитяне, когда долго накапливающийся гнев вылился в восстание и все, кроме сорока трех улетевших, были поголовно уничтожены.

Сорок три ускользнули случайно. Они покинули планету, ничего не зная о готовящемся восстании.

Один из пришельцев улетел еще раньше.

Из восьми кораблей на острове оставались шесть.

Пришельцы очень берегли свои корабли и заботились о них. Собирались ли они все улететь с планеты? Этого никто не знал. Островитяне давно потеряли надежду.

…Четверо летели в неведомую даль.

Но они знали, с какой целью улетели сорок три, которых они хотели настигнуть.

«Ненавистным» мало было одной планеты, они готовились покорить вторую. Островитяне считали свой остров «всей» планетой.

Среди пришельцев были разные люди. Некоторые из них хорошо относились к местному населению, снисходили до разговора, отвечали на вопросы.

Был один из пришельцев, которого островитяне даже любили, но он улетел вместе с сорока тремя.

Его звали Рийагейа.

Если бы он остался, его пощадили бы.

Он часто говорил с людьми и многое открыл им.

С какой целью? Они не знали.

Четверо были убеждены, что не известная им планета подобна их собственной, что обитатели этой планеты окажутся под игом «ненавистных».

Им надо все рассказать, предупредить их о грозящей участи.

Четверо могли это сделать.

Давно, еще при жизни второго поколения, три корабля пришельцев покинули остров и потом вернулись. Вернулись с тем же экипажем.

Среди них был один, которого звали Дейа. У него была дочь, по имени Гийанейа.

Отец привез из экспедиции новый, никогда ранее никем не слышанный язык.

Пришельцы заставляли островитян не только работать на своих стройках, но и обслуживать себя. В каждом доме были слуги из местного населения.

В доме Дейа таким слугой работал Мериго, молодой человек с прекрасной памятью, один из тех четверых, кто летел сейчас к неведомой цели. Но теперь он был уже не молод.

Дейа обучал свою дочь новому языку. В его доме этот язык слышался чаще, чем язык «ненавистных», на котором говорили все.

Зачем это было нужно, Мериго не знал, но он невольно сам выучил этот язык.

Дейа называл его «испанским». И Мериго вскоре узнал, что это язык той планеты, куда летали Дейа и его спутники.

А когда выросшая Гийанейа улетела в числе сорока трех, Мериго понял, зачем обучали ее чужому языку. Она должна была говорить с местными жителями.

Он видел, что Гийанейа не хотела улетать с острова. Она плакала, но пришельцы были жестоки не только к покоренным островитянам, но и друг к другу. Даже отец к дочери.

Много раз пришлось Мериго и другим слугам Дейа испытать на себе жестокость хозяев. За малейшую провинность их избивали, а трое заплатили даже жизнью за ничтожную вину. Их сожгли живыми.

Так погибла сестра Мериго. И он остро ненавидел пришельцев и все, что было с ними связано.

Мериго первым узнал об отлете «ненавистных» к другой планете.

Лететь должны были два корабля. Но потом почему-то улетел только один.

Второй остался, полностью подготовленный. Видимо, он должен был стартовать несколько позднее.

Но не успел. Произошло восстание.

«Ненавистные» ничего не делали сами. И к подготовке обоих кораблей они привлекли рабов. Самых развитых и образованных.

Техника была им, конечно, неизвестна и непонятна. Куда улетел корабль, они не знали. Но им было известно, что экипажи будут в пути спать, а управлять кораблем предстояло загадочному механизму, который «ненавистные» называли «мозг навигации».

Этот мозг сам доведет корабль до цели.

Оба корабля готовились одинаково и одновременно.

А когда один улетел, а второй остался, когда было покончено с пришельцами, возник план воспользоваться этим кораблем.

У долго угнетаемого народа развилось чувство солидарности. Они хотели помочь другим избежать собственной участи и хорошо понимали, что нельзя оставить в живых сорок три.

Вернее, сорок два, так как ни у кого не поднялась бы рука на Рийагейю.

Как пустить в ход механизмы корабля, они знали. Но больше не знали ничего. И даже не думали о безумии своего плана.

Четверо улетели.

Мериго должен был рассказать все тем, неведомым. И помочь трем своим спутникам говорить и понимать ответы тех людей.

Он уже сейчас учил их говорить по-испански. Ведь если удастся живыми достигнуть цели, четверым всю жизнь придется провести на чужой планете. Кто мог указать им дорогу обратно?

Только Рийагейа.

Но захочет ли он это сделать? Они не знали, как подействует на него известие об уничтожении всех его соотечественников.

Четверо были готовы никогда не вернуться на родину.

— Я снова встречусь там с Гийанейей, — говорил Мериго. — Она не ждет такой встречи. И я сам, своими руками, убью ее.

Сколько оставалось еще лететь?

Они этого не знали.

3

— Вот! — сказала Гианэя. — То, что вы ищете. Радиосвязь между четырьмя вездеходами была включена все время. Ее слова, тут же повторенные Муратовым, услышали одновременно все. И можно было уверенно сказать, что все участники поисковой экспедиции, на всех четырех машинах, радостно и взволнованно встрепенулись, так же, как сделал это Стоун.

— Где? — спросил он на языке Гианэи. Найти на второй день поисков! Какая удача! После почти трех лет систематических неудач.

— Прямо перед вами. И близко.

Муратов перевел ответ.

Вездеходы остановились.

Ничего не было видно впереди. Те же мрачные коричнево-серые скалы, изрезанные трещинами, чуть желтоватая пыль, толстым слоем покрывавшая почву. Высоко в небо уходили крутые отроги гор.

Нигде, ничего!

Так казалось людям Земли. Но Гианэя видела другое.

В таком месте никому не пришло бы в голову искать базу. Здесь никогда ничего не нашли бы.

Прямо впереди, метрах в двухстах, горный хребет изгибался, заканчиваясь острым выступом, с огромным нагромождением хаотически наваленных друг на друга камней — следами когда-то рухнувшей большой лавины. Глубина изгиба скрывалась в непроглядно-черной тени.

Сколько таких изгибов уже попадалось во время поисков!

Прямо туда, в эту тень, указывала рука Гианэи.

— Там, — спросил Стоун, — в тени?

— Да, в самой глубине.

— Прожекторы! — приказал Стоун.

С четырех машин четыре сильных луча рассеяли черный мрак.

Ничего! Те же скалы, то же подножие гор. Как везде.

— Здесь мы никак не могли ничего найти, — сказал Вересов. — И так близко от станции.

— Вы уверены? — спросил Стоун.

— Я вижу, — просто ответила Гианэя.

Как выяснилось позднее, у всех мелькнула в этот момент одна и та же мысль:

«Здесь вечная тень. Никогда это место не освещается Солнцем. Горные породы охлаждены почти до абсолютного нуля. Никакого инфракрасного излучения здесь не может быть. Как же Гианэя может что-нибудь видеть? Значит, не только инфракрасная часть спектра доступна ее зрению».

В том, что Гианэя действительно видела загадочную базу, невозможно было сомневаться.

— Какую примерно площадь занимает база? — спросил Стоун.

Выслушав перевод вопроса, Гианэя задумалась. Муратов решил было, что она не знает земных мер длины и площади, но оказалось, что Гианэя молчала по другой причине. Она просто хотела ответить точнее.

— Мне трудно определить на глаз, — сказала она наконец, — но мне кажется, что ее площадь около шести тысяч квадратных метров.

«Однако! — подумал Муратов. — Она знает испанский язык, как настоящая испанка. Даже арифметика ей доступна. Совершенно непонятно».

Сейчас некогда было думать о посторонних вещах. Муратов перевел ответ Гианэи нетерпеливо ждущему Стоуну.

— Значит, — сказал начальник экспедиции, — примерно восемьдесят на восемьдесят метров. Такую небольшую площадь мы сможем обработать четырьмя рабочими машинами.

Он тут же отдал распоряжение, чтобы к этому месту вышел еще один вездеход с оборудованием.

— Полным ходом по нашим следам, — приказал он в микрофон. — Скрытых трещин нет, дорога безопасна. Предупредите Сабо. Жду через пятнадцать минут.

Прожекторы ярко освещали горные уступы в глубине изгиба. Отчетливо виднелись тени от впервые проникшего сюда света. Но по-прежнему ничего постороннего не было видно.

Тревожная мысль мелькнула у Стоуна.

— Спросите ее, — сказал он, — безопасно ли освещать эту базу?

Гианэя ответила, что этого она не знает. Из осторожности, правда, несколько запоздалой, Стоун приказал погасить прожекторы.

— Когда будет нужно, снова зажжем их.

— Странно, — заметил Муратов. — Спутники не прозрачны. Почему же они не заслоняют скалы, находящиеся за ними? Почему от спутников нет теней?

— Может быть, они уже не здесь? — высказал предположение Токарев. — Может быть, тут только одна покинутая база?

— Спросите об этом Гианэю, — сказал Стоун. Муратов объяснил, как мог лучше, что именно смущает его и остальных участников экспедиции.

— Мне немного странно, — ответила Гианэя, — что вы не видите этого сами. Но я понимаю, отчего это происходит. Мы — (она имела в виду своих соплеменников) — не подозревали такой особенности вашего зрения. Я узнала об этом только на Земле. — Гианэя словно забыла вчерашний разговор. — Вы ничего не видите, когда нет света. Я хотела сказать, такого света, который вы воспринимаете. Мы видим гораздо больше, Темные, по-вашему, предметы, для нас освещены. Странно, не правда ли, Виктор? Ведь вы так похожи на нас.

Он подумал, что она неудачно выбрала время для подобной беседы. И не смог скрыть нетерпения, когда попросил ее ответить на заданный вопрос.

— Почему вы говорите со мной в таком резком тоне? — как ни в чем не бывало, спросила Гианэя. — Я не привыкла, чтобы со мной так разговаривали.

— Простите! Но мы очень взволнованы.

— Нет причин волноваться. То, что вы искали, найдено. Чего же вам еще нужно?

В ее тоне ясно слышалось: «Я выполнила то, что вы хотели. Оставьте меня теперь в покое».

— Вы видите, Гианэя, — сказал Муратов, — а мы нет. Так помогите нам еще раз.

Она повела плечом — характерный жест, свойственный только ей одной.

— Опустите прожекторы ниже, — сказала она так, как мог бы сказать учитель бестолковому ученику. — База — (она впервые четко произнесла это слово) — расположена в углублении. Кажется, оно искусственное, потому что имеет ровные границы. Лучи света проходят выше, и потому вы ничего не видите.

Она понимала разницу их зрения, но только умом. Понять ее до конца так, чтобы почувствовать, Гианэя не могла.

— Подождем, — сказал Стоун, когда Муратов перевел ему все, что сказала Гианэя. — Неизвестно, как подействует свет на установки этой базы. Мы и так сильно рисковали, когда зажгли прожекторы, не подумав хорошенько. Но это моя вина.

Точно через пятнадцать минут подошла пятая машина. Наступил долгожданный момент операции.

Стоун отвел свой вездеход немного назад и в сторону. Четыре рабочие машины выстроились в одну линию. От них до границы невидимой пока базы было, таким образом, больше ста метров — расстояние вполне достаточное из соображений безопасности и удобства работы. Даже если произойдет взрыв любой силы, вплоть до аннигиляции, то он не причинит никакого вреда. Сотрясения воздуха не приходилось опасаться здесь, где не было никакого воздуха. Оставалась только теоретическая возможность, что база взорвется, как ядерная бомба, с огромным повышением температуры. Но вездеходы, сконструированные специально для поисков базы, были рассчитаны на такой случай и должны были остаться невредимыми, так же как и их экипажи. Какая-то степень риска, конечно, оставалась, но с этим приходилось мириться. Отвести машины еще дальше, на абсолютно безопасное расстояние, было никак нельзя. Тогда очень бы затруднилось управление роботами.

Никто из участников экспедиции и не думал о какой-либо опасности. Они знали одно: база найдена, и надо ее уничтожить.

Надо! Этого слова было совершенно достаточно.

В машине Стоуна появился прибывший на пятом вездеходе руководитель технической части всех шести предыдущих экспедиций — инженер Ласло Сабо. Это был плотный широкоплечий человек небольшого роста и неопределенного возраста. Его лицо с резкими волевыми чертами оттеняла небольшая клинообразная бородка, украшение, очень редко встречающееся в эту эпоху.

Муратов, еще в пути с Земли на Луну, заметил явную неприязнь Гианэи к этому человеку. И дело заключалось не только в том, что Сабо был небольшого роста. В последнее время Гианэя стала заметно терпимее относиться к подобным людям. Видимо, она поняла или начинала понимать, что люди Земли одинаковы, независимо от их роста. Рецидив прежних взглядов произошел при ее встрече с Болотниковым. Антипатия Гианэи имела еще какие-то, пока неизвестные, причины.

Она вздрогнула, когда Сабо, проходя по вездеходу на свое место, кивнул ей головой в знак привета. Муратов видел, какого труда стоило Гианэе ответить ему таким же кивком.

В руки Сабо перешло руководство всей операцией.

— Внимание! — сказал он, едва успев снять лунный скафандр. — Приступаем к выполнению первой части программы — разведке. Выпустить робот номер один!

Из машины, в которой находился Синицын, выполз ярко блеснувший под лучами Солнца металлический шар на гусеничном ходу.

Вересов накануне отлета подробно описывал Муратову его устройство. Это была очень сложная и совершенная машина, плод конструкторского и технического труда многих людей, теперь, по всей вероятности, обреченная на гибель.

Робот отполз от вездехода метров на десять и остановился.

Он ждал команды.

Сабо произвел переключение на пульте радиосвязи.

— Вперед! — сказал он, раздельно произнося каждый слог. — Первый поиск!

Робот покачнулся и быстро пополз к горному изгибу.

Гарсиа пересел к пеленгатору. Нужно было проследить, не появится ли какой-нибудь радиосигнал. Стоун склонился к инфракрасному экрану.

Они не принимали никаких мер защиты против возможной вспышки, подобной той, которая появилась при аннигиляции робота-разведчика три года тому назад, во время экспедиции на «Титове».

Экраны не пропускали чрезмерно сильных световых лучей, глаза людей были в полной безопасности, что бы ни произошло.

Было хорошо видно, что по мере приближения к границе черной тени робот замедлял движение. Точно живое и разумное существо, он подходил к цели очень осторожно. Машина не была живой, но обладала высокоразвитым «мозгом».

Потом робот остановился. Его передняя часть погрузилась в тень и сразу исчезла из глаз. Задняя продолжала блестеть на солнце. Было такое впечатление, что чьей-то невидимой рукой машина была внезапно разрезана пополам.

Щелкнул контакт приемного аппарата, и раздался отчетливый металлический голос:

— Трещина. Два метра глубины. Расстояние девятнадцать метров. Видимость нуль.

— Это не трещина, — сказал Стоун. — Это искусственная выемка, в которой находится база. Что будем делать, Ласло? Включать свет рискованно.

— А в чем риск? — возразил Сабо. — Взорвется? Ну и пусть взрывается. Мы же сами хотим уничтожить эту базу. — Он слегка наклонился вперед, к микрофону, и произнес, так же как раньше, разделяя слоги: — Свет! Те-ле-пе-ре-да-ча.

На всех вездеходах люди поспешно повернули переключатели. Нижняя часть обзорных экранов чуть потемнела. Теперь эта нижняя половина превратилась в телеэкран. Верхняя оставалась прежней, для визуального наблюдения.

В черной мгле, где скрылась передняя часть робота, вспыхнул сильный луч света. Было видно, что робот направил свет прожектора вниз. На телеэкранах появилась ровная, как по линейке проведенная, линия обрыва. От робота она находилась метрах в двадцати, как казалось людям, а по определению самого робота — в девятнадцати.

— Подойти ближе! — скомандовал Сабо. Робот совсем исчез. Только свет его прожектора указывал место, где он находился.

Линия обрыва приблизилась. Не могло быть никакого сомнения, что она искусственная.

— Шире свет! — последовала команда.

Было хорошо слышно, как там, внутри шара, защелкали контакты переключателей. Луч света разошелся в стороны. Его яркость усилилась.

Теперь хорошо была видна вся выемка, вырубленная в скалистом грунте. Она была правильной квадратной формы, глубиной в два метра, с ровным, гладким дном.

Вот она наконец, таинственная база чужого мира, три года тщетно разыскиваемая людьми!

В первый момент всем показалось, что база пуста. Ни спутников-разведчиков, ни каких-либо аппаратов. Но потом люди заметили тени, отбрасываемые как будто пустым местом. Абсолютно невидимые агрегаты базы не были прозрачны, как и предполагалось, они поглощали свет полностью, не отражая его.

Теней было много, и они находили друг на друга. Ничего нельзя было определить. Робот стоял теперь у самого края выемки, совсем близко от спутников, которые безусловно находились здесь. Но ничего не происходило, робот оставался цел. Ожидаемая всеми вспышка аннигиляции не появлялась. Может быть, защитные установки сейчас выключены? Может быть, они действуют только в полете?

— Подойдем сами, — предложил Стоун. — Или пошлем разведчиков-людей.

— Рано! — отрывисто ответил Сабо. — Внимание! Выпустить роботов номера восемь, девять, одиннадцать и двенадцать.

Четыре машины вышли на лунную почву. В отличие от первой, они были длинной, сигарообразной формы. На носу каждой далеко выдавался вперед коническийвыступ.

— Вперед! Фронтом!

Как хорошо вымуштрованные солдаты былых времен, роботы выстроились в одну линию и быстро исчезли во мраке изгиба. Свет прожектора первой машины не освещал их, и на экранах их не было видно.

— Они понимают все, что им говорят? — спросила Гианэя.

— Нет, — ответил Гарсиа. — У них определенный запас слов, которые они понимают и могут произносить сами.

— У вас есть такие машины? — спросил Муратов. Гианэя поморщилась, точно вопрос был ей неприятен, но ответила:

— Я не видела. Но у нас есть думающие машины. Металлический голос робота номер один сообщил, что четыре вспомогательные машины на месте и готовы к работе.

— Пыль! — скомандовал Сабо. — Вторая программа! 

Муратов с особым интересом смотрел на экран. Сейчас осуществлялась его идея.

Было хорошо видно, как в ярко освещенную прожектором выемку с огромной силой влетела веерообразная струя черной краски. За ней последовала вторая — красного цвета. Третья — желтого. И наконец последняя

— зеленого. Разноцветная дымка закрыла всю выемку.

А когда закончилась работа пульверизаторов, рассеялась дымка, глазам людей предстала замечательная картина.

4

Давно уже люди Земли познакомились со своими небесными соседями — планетами Солнечной системы, давно уже земные глаза привыкли наблюдать картины чужой природы, изучать растительный, а кое-где и животный мир других миров.

Недалеко было время, когда могучие звездолеты Земли оправдают свое название и устремятся не к планетам, а к звездам, чтобы у других солнц, в других планетных системах найти разумную жизнь, найти братьев по разуму.

Никому уже не приходило в голову сомневаться в их существовании во вселенной. И никто не воспринял появление Гианэи как доказательство, потому что никакого доказательства бесспорной истины не требовалось.

Но если исключить одежду Гианэи, в которой она явилась людям на Гермесе, никто еще не видел ничего, что было бы сделано руками разумных существ иного мира.

И вот перед небольшой группой людей, среди которых, словно нарочно, находилась представительница чужого разума, самым своим присутствием подтверждающая реальность виденного, появился целый комплекс предметов, сделанных не на Земле, и не отдельные, не связанные друг с другом предметы, а именно комплекс, объединенный одной целью, единым замыслом, общей для них всех научной и технической мыслью.

Мыслью чужого, чуждого Земле мира.

Момент был настолько волнующим, что те из участников экспедиции, кому было поручено заснять базу, когда она будет найдена и сделана видимой, не сразу вспомнили о своих обязанностях.

Но они вспомнили о них, когда началась операция, и все, что произошло, было навеки запечатлено на пленках.

Не меньше десяти минут экипажи всех пяти вездеходов молча смотрели на то, что появилось перед ними. Каждый хотел навсегда запомнить это зрелище.

Пестрые, как детские игрушки, стояли два огромных яйцеобразных тела. Они были совершенно гладкие, без выступов раструбов, без чего-либо, напоминающего дюзы, каждый сорока метров в длину.

Это и были таинственные спутники-разведчики, так долго занимавшие мысли ученых, доставившие столько беспокойства и хлопот космической службе.

Со всех сторон, от небольших возвышений, имевших форму куполов, поднимавшихся над землей не больше, как на двадцать сантиметров, к каждому «яйцу» подходили длинные шланги. Было ясно, что это верхняя часть, а все остальное упрятано в лунную почву, и для того чтобы узнать, что оно собой представляет, нужны раскопки.

В глубине выемки, у противоположного ее края, виднелся какой-то длинный предмет в форме ромба.

Затаив дыхание люди рассматривали, словно из небытия возникшую базу спутников и их самих.

Все было неподвижное, застывшее, будто скованное ужасающим морозом лунной тени.

Краска почти не затронула почвы, и все, что подверглось ее действию, выделялось очень рельефно. Ромб, купола, шланги и сами спутники-разведчики казались металлическими, но были ли они таковыми в действительности, мешала определить та же краска, сделавшая их видимыми.

Долгую тишину нарушил Сабо.

— Убрать распылители! — Его голос звучал так же спокойно и ровно, как и раньше. — Внимание! Выпустить роботы номера второй и третий!

Теперь появились механизмы, ничем не напоминающие первые. Это были роботы-«люди», с ногами, руками и круглыми стеклянными «головами». Немного неуклюже, но быстро, они зашагали к выемке.

Четыре сигарообразные машины вернулись, каждый к своему вездеходу, и были убраны внутрь.

Наступил наиболее ответственный и самый интересный момент операции.

Кибернетические автоматы могли произвести полное и детальное исследование любого предмета как снаружи, так и внутри, не вскрывая наружной оболочки. Быстро и очень точно они определяли размеры, материал, химический состав, «видели» все, что находилось внутри, могли разобраться в любой схеме, даже такой же сложной, как их собственная.

Подобные роботы применялись часто для самых разнообразных целей и обычно хранили полученную информацию в своей «памяти», выдавая ее по требованию. На этот раз было внесено изменение в их конструкцию. Приходилось считаться с возможностью уничтожения роботов защитными установками базы или спутников. Все, что им удастся узнать, роботы немедленно передадут на пульт штабного вездехода.

Сабо приготовился к приему сообщений.

Но удастся ли узнать что-нибудь? «Допустят» ли это спутники и их база?

Многие сомневались в успехе.

Робот номер два, подойдя к краю отвесного обрыва, ловко спустился на площадку. Номер третий почему-то замешкался, но потом спустился и он.

— Номер первый! — сказал Сабо. — Передаю управление! Второй поиск!

— Второй поиск, — равнодушно повторил невидимый на экранах шар.

Муратов помнил объяснения Вересова. Оба робота-«человека» поступили под команду электронного мозга, заключенного в шаре, и теперь будут выполнять только его приказы. Шар находился ближе к месту действия и имел прямую «зрительную» связь с исполнителями:

И у него хватит «сообразительности», чтобы при любой неожиданности гораздо быстрее, чем мог бы это сделать человек, принять правильное решение.

Роботы разошлись. Один направился к ближайшему спутнику, другой — к ромбу.

База не реагировала. Создавалось впечатление, что никаких защитных установок против вторжения посторонних тел здесь нет. Но было хорошо известно, что спутники имеют такую защиту.

Почему же она бездействует?

Муратов посмотрел на Гианэю. Она с видимым интересом наблюдала за происходящим. Никакой тревоги не было на ее лице.

О чем она думала сейчас? Что чувствовала?

Люди Земли готовились проникнуть в тайну, которую соотечественники Гианэи хотели скрыть от них. Она не могла относиться к этому с полным равнодушием, но внешне это выглядело именно так.

Робот номер три вдруг остановился и, повернувшись, пошел обратно, к шару.

— Видимо, он решил, что обследование нужно производить по очереди, — сказал Стоун, имея в виду электронный мозг. — Он опасается путаницы одновременной информации.

— Да, видимо, так, — согласился Сабо.

Робот номер два беспрепятственно подошел к ромбу.

Загорелась зеленая точка сигнальной лампочки на панели приемного аппарата, с легким шелестом поползла за стеклом узкого «окошка» лента записи.

Робот приступил к работе.

Он действовал по порядку, с хладнокровием машины. Сообщил размеры ромба, указал, что большая его часть заключена в скале, и приступил к материалу, из которого была сделана наружная поверхность.

Сначала все шло гладко. На ленте быстро отпечатывались символы химических элементов. Железо, алюминий, марганец, кальций.

Но вот появился вопросительный знак. Это означало, что роботу встретился не известный ему элемент или сплав из нескольких, который он не мог разложить.

Второй вопросительный знак… третий!

— Плохо! — сказал Сабо. — Конструкция не продумана до конца. Он не умеет производить незнакомый анализ.

— Ничего подобного, — раздался из динамика чей-то голос из другого вездехода. — В него заложена программа любого анализа, который когда-либо производился на Земле. А то, чего не могут или пока не умеют делать люди, естественно, не может уметь и он.

— Адвокат не нужен, — пошутил Сабо. — Эта профессия давно исчезла.

— Догадается ли он отрезать кусочек от ромба — для анализа на Земле?

— спросил Стоун.

Сабо не пришлось отвечать на этот вопрос. За него ответил шар.

Они увидели, как робот достал какой-то инструмент. Видимо, это был резак. Посыпались искры.

— Материал не поддается, — холодно сообщил электронный мозг. — Пришлите другого.

— Более совершенного нет, — ответил Сабо.

— Прекращаю, — сказал шар.

И тотчас же робот номер два убрал электрический резак.

Муратов никогда не видел работу таких машин. Ему было немного странно слушать обмен фразами и сознавать, что говорят не два человека, а человек с машиной.

— Плохо! — повторил Сабо. — Именно в том, чего не сумел понять наш разведчик, заключена тайна невидимости.

— Может быть, попробовать отрезать кусочек купола? — предложил Стоун.

Электронный мозг шара сам пришел к такому же решению. Робот направился к ближайшему куполу.

Но и здесь ничего не вышло. Материал, из которого были сделаны агрегаты базы, не поддавался.

Робот вернулся к ромбу.

Он поднял руки и положил их на его поверхность.

И снова ничего не случилось.

Резким скачком изменилась окраска экранов. Они стали чуть зеленоватыми. Ромб и стоявший возле него робот приблизились и заняли всю площадь экрана.

Потом все увидели, как потускнела, расплылась поверхность ромба и стали видны какие-то провода, рычаги, острые выступы неизвестных приборов.

Открылась внутренность ромба.

— Если это и есть электронный мозг базы, — сказал Токарев, — то при чем здесь рычаги?

— Может, это вовсе и не рычаги, — отозвался Сабо, — а только что-то похожее на них. Не забывайте, что перед вами не земная конструкция.

— Об этом забыть никак нельзя.

Робот застыл в неподвижности. Лента приемного аппарата продолжала двигаться, что указывало на продолжающуюся работу «мысли» в стеклянной «голове» кибернета.

— Схема не поддается, пришлите другого, — раздался металлический голос шара.

— Более совершенного нет, — теми же словами ответил Сабо.

Но слова «прекращаю» не последовало. Очевидно, шар не терял надежды, что его помощнику удастся все же разобраться в схеме электронного мозга базы, видимо, более сложной, чем его.

Внутренность ромба все так же держалась на экране телесвязи.

А на визуальном экране было видно, как робот номер три снова направился к спутнику. Шар не желал терять время. Поскольку от робота номер два передача информации временно прекратилась, он приказал номеру третьему начать работу.

— Похоже, что нам все же удастся исследовать базу и основательно познакомиться с ее агрегатами, — сказал Стоун. — Где же та опасность, о которой говорила нам Гианэя?

Она услышала свое имя и вопросительно посмотрела на Муратова.

Он перевел ей слова начальника экспедиции, стараясь не возбудить в ней чувство обиды на то, что ей как будто не верят.

Выслушав, Гианэя повела плечом.

— Я не знаю, в чем заключается опасность, — сказала она, — но хорошо помню слова Рийагейи. Он сказал, что если люди Земли попытаются подойти к базе, то вызовут этим катастрофу. Вот и все. Я считала своим долгом предупредить вас.

Ее слова смутили всех.

— Может быть… — начал Токарев, но Стоун перебил его.

— Гианэя могла неправильно понять Рийагейю, — сказал он. — Или, сама того не подозревая, придать его словам другой смысл. Нельзя из-за ни на чем не основанного страха упускать единственную возможность.

— Ни на чем не основанного! — сказал Токарев. — Разве так?

— Все равно! — Стоун досадливо махнул рукой. Он явно был сильно раздражен.

«Не потому ли, что чувствует свою неправоту», — подумал Муратов.

— Я согласен с Генри, — сказал Сабо. — Раз начали, надо продолжать.

Остальные промолчали.

Пока шел этот разговор, робот номер три вплотную приблизился к спутнику.

— Товарищи, смотрите! — воскликнул Муратов, указывая на телеэкран.

Но все уже увидели, одновременно с ним.

Внутри ромба возникло движение. Короткие вспышки, как стая искр, побежали по проводам, или по тому, что люди принимали за провода.

— Сигналы! — сказал Гарсиа, сидевший за пеленгатором. — Ультракороткие волны.

Едва успели прозвучать его слова, как сильная вспышка света залила экраны. Она была очень ярка и только благодаря смягчающему действию экранов не ослепила людей.

— Так и знал! — сказал Стоун.

Аннигиляция?!

Экраны продолжали светиться. Это означало, что робот номер один не пострадал. И не только не пострадал, но и продолжал руководить операцией.

Изображение, передаваемое им на телеэкран, отодвинулось. Снова стала видна вся база.

Робот номер два по-прежнему стоял возле ромба.

Робота номер три нигде не было видно.

Его судьба была ясна. Он подошел вплотную к спутнику, тот «сообщил» об этом ромбу. Последовала команда, и робот был тут же уничтожен.

Точно так же, как был уничтожен робот-разведчик, посланный три года тому назад с борта «Титова».

Видимо, и тогда спутник получил приказ от этого же ромба.

— А вы говорили! — сказал Токарев.

— Не изменяю своего мнения и сейчас, — ответил Стоун. — База для нас безопасна. Защиту имеют только спутники.

— Внимание! — сказал Сабо. — Выпустить робот номер четыре!

Слово «внимание» произносилось специально для того, чтобы роботы, находившиеся в действии, знали: это к ним не относится.

— С самого начала надо было послать четвертый номер, — проворчал Сабо. — Зря погубили машину!

— Вы сами согласились, что надо испытать степень опасности, — сказал Стоун.

Муратов знал, что робот номер четыре — это такая же машина, как номера два и три, но снабженная противоаннигиляционной защитой. Он понял, что Сабо решил испытать ее, послав к тому же спутнику.

Третий «человек», гораздо выше и массивнее первых двух, зашагал к выемке, Но он не успел пройти и половины пути, когда случилось то, чего никто не мог предвидеть и ожидать.

Ближайший спутник-разведчик вдруг покачнулся и быстро поднялся, встав вертикально.

За первым последовал второй.

Что-то блеснуло в нижней части аппаратов…

И оба «яйца» взлетели над выемкой, на секунду остановились… снова сверкнули две молнии… и спутники-разведчики исчезли в черной бездне лунного неба.

5

Сабо выругался грубо и зло.

— Доигрались! — раздался из динамика голос Синицына.

Стоун нахмурился, но ничего не сказал, хотя замечание Синицына явно относилось к нему.

— Не об этом ли говорил Рийагейа, — сказал Муратов. — Не это ли подразумевал он под словом «катастрофа».

— Не вижу катастрофы, — сказал Стоун. — Спутники отправились в полет. Мы достанем их там. База осталась в нашем распоряжении.

— Сомнительно! — заметил Вересов.

— Именно так!

На площадке базы все было по-прежнему спокойно. Но вот возникло движение. Многочисленные шланги стали быстро укорачиваться, пока не скрылись внутри куполов.

И снова все замерло.

Внезапно раздался смех — смеялась Гианэя

— Что же вы наделали? — сказала она.

— Откуда мы могли знать? — ответил Муратов. — Вы же нас не предупредили.

— Я сама этого не ожидала,

— Тем более мы.

Неожиданный поворот событий смутил всех участников экспедиции. Слова Муратова заставили призадуматься. Выходило, что команда на взлет была подана ромбом, и именно потому, что на базе появились люди, потому, что база была ими увидена. Такой случай предвидели ее строители и заранее приняли меры. Видимо, они ничего не имели против того, чтобы «земляне» познакомились с базой, но отнюдь не со спутниками. И, выполняя их волю, оба «яйца» улетели от нежелательного соседства.

Но только ли улетели? Только ли отправились во внеочередной полет вокруг Земли? Рийагейа вряд ли назвал бы простое бегство катастрофой.

Но гадать было совершенно бесполезно.

— Вы не знаете, — спросил Гианэю Гарсиа, — через какой промежуток времени эти спутники возвращаются сюда?

— Не знаю. Но они летают долго.

— Придется доставать их в небе, — сказал Сабо. — Это труднее и более сложно. Жаль, что так получилось. Уничтожить их здесь было просто. Но нет худа без добра. Теперь мы можем основательно ознакомиться с оборудованием базы. И нет смысла уничтожать ее вообще.

— Как сказать, — возразил Токарев. — Может быть, как раз наоборот: надо уничтожить базу и тем лишить спутников возможности заряжаться. И, вернувшись, когда придет время, они окажутся в наших руках.

— Совсем уже невероятно, — сказал Вересов. — Во-первых, они могут защищаться неопределенно долго, даже потеряв способность летать. А во-вторых, вряд ли они смогут вернуться на базу, если будет уничтожен ромб.

Стоун долго молчал.

— Я кое в чем ошибся, — сказал он. — Вот мое решение. Базу уничтожим, но после того, как детально ее обследуем. Спутников тоже уничтожим, в небе. Есть возражения?

— Обследование надо производить крайне осторожно, — сказал Синицын. — Кто может знать, какие сюрпризы здесь заготовлены.

— Мы будем осторожны.

Предложение Стоуна было принято.

Робот номер два все еще неподвижно стоял у ромба. Четвертый оставался там, где застал его неожиданный отлет спутников. Видимо, приказ остановиться он получил от шара.

Но вот оба робота зашевелились. Электронный мозг шара разобрался в обстановке и принял решение продолжить работу. Второй номер снова поднял «руки» и положил их на поверхность ромба, четвертый двинулся вперед.

— В сущности, он уже не нужен, — сказал Сабо.

— Неважно, — ответил Стоун. — Противоаннигиляционная защита ему не помешает.

 Гианэя повернулась к Муратову.

— Зачем вы продолжаете совершать ошибку? — сказала она. — Или вы хотите погубить ваши машины? Мне жаль их, они выглядят очень умными.

— Разве им угрожает опасность, когда нет спутников?

— Я вам говорила — уничтожьте!

— Объясните яснее, Гианэя.

— Разве я это знаю, — сказала она, как показалось Муратову, с грустью в голосе. — Я мало знаю.

— Так почему же вы так настойчиво рекомендуете уничтожить, и притом скорее?

— Потому что я слышала. Рийагейа сказал кому-то из наших, что никогда люди Земли не смогут узнать устройство ни спутников, ни базы, даже если найдут их. Он прибавил: «Такая попытка дорого им обойдется». Он хорошо знал.

Муратов поспешно передал ее слова остальным.

— Мне теперь кажется, — прибавил он, — что этот Рийагейа имел в виду, что, тронув базу, мы приведем в действие что-то относящееся к спутникам и, видимо, опасное.

— Да, вы правы, — с тревогой согласился Стоун. — Мы совсем упустили из виду, — как только была обнаружена база, спутники улетели. Может последовать команда действовать.

— И даже наверное, — раздался голос Синицына. — Они, безусловно, должны были предусмотреть возможность нахождения нами этой базы и отлично понимали, что в этом случае она будет нами уничтожена.

— Номер первый! — На этот раз голос Сабо не был так невозмутимо спокоен. — Прекратить поиск! Назад! — Он повернулся к Стоуну. — Риск действительно очень велик. Лучше не искушать судьбу.

— Как ни жаль, но, по-видимому, это будет самое лучшее.

— Уничтожаем?

— Да, — твердо ответил Стоун.

Решение было принято.

Но оно опоздало.

Хозяева базы решили все раньше.

На Луне нет звуков. И первый взрыв люди увидели. Робот номер один еще не погасил своего прожектора, ожидая, пока выйдут из выемки оба его помощника. Они как раз показались на краю площадки, когда один из куполов вдруг точно раскрылся, изнутри его вырвался сноп огня, и через мгновение на этом месте осталась только глубокая яма.

И тотчас же взорвался второй, потом третий…

Четвертый взрыв произошел уже в темноте. Шар быстро полз к вездеходам. Впереди его «бежали» оба робота-«человека».

А там, в черной мгле тени, с методической аккуратностью, через равные промежутки времени взлетали столбы огня, уничтожая не известные людям сложные установки базы, доставленные сюда соотечественниками Гианэи с другой планеты, — сгусток технической мысли неведомого народа.

Люди Земли были бессильны. Ничто не могло остановить разрушение. Никто никогда уже не узнает, что представляли собой купола и ромб. Об этом оставалось только догадываться.

«Прогремел» беззвучно последний взрыв, самый мощный.

И наступила прежняя «тишина».

Пять прожекторов без чьей-либо команды, но одновременно, осветили изрытую ямами площадку.

Все обратилось в пыль. Там, где стоял ромб, сила взрыва обрушила часть скалы, обломки гранита засыпали половину выемки.

И только ровные линии ее границ указывали, что здесь находилось искусственное сооружение.

И это было все, что осталось людям на память о пришельцах из космоса.

Нет, не все!

Оставались еще два спутника!

Где-то в пространстве они снова кружились возле Земли, неся на себе неизвестную опасность.

Нельзя было сомневаться, что «команда действовать», как говорил Стоун, уже отдана. Это логически вытекало из того факта, что база перестала существовать. Ромб должен был выполнить и, конечно, выполнил свое последнее назначение.

Что же грозит Земле в ближайшие часы, а может быть, и минуты?

И на Земле ничего не знают!

Штабной вездеход полным ходом помчался обратно к станции. Волнение и тревога были настолько сильны, что об остальных машинах вспомнили только в пути и по радио объяснили причину такого стремительного отъезда.

Через десять минут Сабо и Стоун уже были в радиорубке. Прямая связь с Институтом космонавтики была установлена меньше чем за минуту, и Сабо, внешне спокойный, передал тревожное сообщение.

— Вы должны немедленно вылететь, — сказал Стоун Вересову, — нагнать эти спутники и уничтожить их. Ах, да, — воскликнул он с отчаянием, — я и забыл, на вашем корабле нет антигазовых катапульт!

— Они есть на «Титове», — спокойно сказал Вересов. — Неужели вы думаете, что на Земле не догадаются, что надо делать?

— Вы правы, — ответил Стоун. — Я потерял голову.

Гианэя сразу по приезде на станцию отправилась в бассейн. Она до странности любила воду.

Муратову нужно было задать ей несколько вопросов. Не раздумывая, он пошел туда же.

Гианэя плавала, как всегда, быстро. Он подождал, когда она приблизилась к нему, и окликнул ее.

Она остановилась и стояла в воде почти не двигаясь. Плавучесть ее тела была поразительна. Мокрые волосы черным шлейфом слегка колыхались за ее спиной.

— Извините, — сказал Муратов. — Я вам помешал.

— Это ничего, — улыбнулась Гианэя.

— Мы просим вас припомнить, не говорил ли Рийагейа, в чем именно заключается опасность спутников для людей Земли.

— Я не слышала.

— Но вы знали, зачем летели к Земле?

— Мы знали это.

— Зачем же?

— Чтобы осуществить давно задуманный план.

— Какой?

Гианэя засмеялась.

— Вы не последовательны, Виктор, — сказала она насмешливо. — Если бы я могла ответить на этот вопрос, то могла бы и на первый. Это одно и то же. Я знала, что мы хотели осуществить наш план. А какой? Об этом знали Рийагейа и еще трое.

Марина говорила брату, что Гианэя способна на ложь. И он был совершенно уверен в том, что и сейчас она лжет. Его уверенность в этом подкреплялась ее же фразой: «Люди Земли не заслуживают той участи, которую им готовили». Чтобы так сказать, надо знать, что готовилось.

— Вы знаете, Гианэя, — сказал он тихо. Снова раздался ее мелодичный смех.

— Допустим, — сказала она, нимало не смущаясь. — Но вам этого знать не нужно. Муратова взорвало.

— После того, что вы нам уже сообщили, — сказал он резко, — вы обязаны сказать все.

— Вы меня упрекаете?

Муратов понял, что надо изменить тон. Огонек в глазах Гианэи был опасен.

— Я ни в чем вас не упрекаю, Гианэя, — сказал он. — Наоборот, я восхищаюсь вашим благородным поступком. Вы оказали нам огромную услугу. Но будьте же последовательны. Нас очень тревожит неизвестность.

— Конечно, она должна вас тревожить. Но, если бы я и сказала, вы этого не поймете. — Гианэя в третий раз повторила эту фразу.

Муратов силой воли заставил себя не реагировать.

— Попробуйте, — сказал он только. — Может быть, мы способны вас понять.

Она взялась руками за край бассейна, легко поднялась из воды (ее движения всегда были легки, а здесь, на Луне, в особенности) и непринужденно села рядом с ним. Электрический свет бликами играл на ее влажном зеленоватом теле.

— Для этого вам надо знать, что послужило причиной возникновения нашего плана.

— Так расскажите это.

— Я расскажу.

— Когда?

— Когда-нибудь потом. Здесь не место для столь длинного разговора.

— Но пока вы будете собираться, — снова не выдержал Муратов, — может произойти непоправимое.

— Это возможно. Но теперь уже ничего нельзя исправить или изменить. Не говорите со мной резко, я этого не люблю. Наш план уже осуществляется помимо нас. Так случилось по вашей вине. Я вас предупреждала.

Ее хладнокровное спокойствие и необъяснимое упрямство способно было довести до бешенства. Муратов сдерживался с трудом. Ведь она сама сказала когда-то, что «спасает» людей. А теперь ни единым словом даже не пытается помочь тем же людям.

Может быть, одного ее слова было бы достаточно!

Он почувствовал что-то вроде ненависти к этой женщине чужого мира, так равнодушно говорившей об опасности, угрожавшей человечеству.

«Она сама примирилась со своей участью никогда не вернуться на Родину,— думал он. — А наша участь ее нисколько не интересует. Может, она даже радуется».

Он понимал, что не справедлив к Гианэе. Ее поразительное, до тождества, внешнее сходство с людьми часто заставляло забывать о том, что это человек иного мира, рассуждающий иначе, думающий иначе, ведущий себя иначе. Ее поведение продиктовано другими взглядами, представлениями, понятиями, совсем иным воспитанием. В чем же можно было обвинять Гианэю? В том, что она не такая, как люди Земли? Она и не могла быть такой.

Был момент, еще на Земле, когда Муратов подумал, что слова Гианэи «спасаю вас» вызваны не опасением за судьбу людей, а инстинктом самосохранения. Ведь, живя на Земле, Гианэя разделяла любую участь человечества Земли. Но сейчас он понял, что она была тогда искренна. Ее собственная участь ей безразлична. Если бы это было не так, Гианэя сказала бы все немедленно.

— То, что сделал Рийагейа, оказалось напрасным, — задумчиво произнесла Гианэя, очевидно думая вслух. — Но так и должно было случиться.

Муратов расслышал эти слова, хотя они и были сказаны очень тихо.

Он не задал напрашивающегося вопроса, — она говорила не ему, а самой себе.

И вдруг он осознал, что Гианэя сказала эту фразу по-испански.

Он еще не успел до конца понять все значение этого факта, когда Гианэя резким движением бросилась в воду. Брызги окатили его с головы до ног.

— Вам нет причин волноваться, — крикнула она, уплывая. — Марина говорила мне, что вы справитесь с любой опасностью.

6

Несколько минут Муратов машинально следил за Гианэей. Он первый раз видел, как она плыла, и невольно залюбовался красотой ее движений. Играя в поло, Гианэя плавала иначе.

Но его мысли были далеко.

Она сказала самой себе, подумала вслух — и сделала это на земном языке!

Люди иногда произносят свои мысли вслух, когда глубоко задумываются. И в самом факте, что Гианэя, очевидно, не заметив этого, выразила свои мысли словами, не было ничего удивительного. Но почему она «подумала» на испанском языке? Было гораздо естественнее, если бы она сказала эту фразу на своем. Человек всегда думает на своем, а не на чужом языке.

Муратов чувствовал, что стоит на пороге какого-то очень важного открытия.

«Выходит, — думал он, — что испанский язык знаком Гианэе очень давно, может быть, с детства. Она его так хорошо знает, так привыкла к нему, что даже может на нем думать. Это странно и необъяснимо. Но примем это как факт. Гианэя явно не разбирается в технических вопросах, плохо знает цель их прилета в Солнечную систему. План ее соплеменников известен ей только в общих чертах. Почему это так? В космический полет не возьмут ненужного члена экипажа. Зачем-то она была им нужна. Зачем? Только одно могло сделать ее полезной — знание ею языка Земли, испанского языка. Гианэя должна была служить им переводчицей! Но тогда получается, что экипаж погибшего корабля намеревался высадиться на Земле, а не только на Луне, где, по их мнению, людей еще не было. Чрезвычайно важный вывод!»

Муратов чуть не бегом бросился на поиски Стоуна. Он нашел начальника экспедиции в обществе Сабо, Токарева и Вересова.

— Послушайте, товарищи! — В своем волнении Муратов даже не заметил, что прервал что-то говорившего Стоуна на полуслове. — Я могу сообщить вам очень важную новость.

Он передал подробно весь свой разговор с Гианэей и свои мысли.

— Получается, — закончил он, — что они не только намеревались осуществить свой план, но и какое-то время провести на Земле. Как же это согласовать?

Сообщение Муратова произвело большой эффект. Стоун в волнении вскочил с кресла.

— Вы правы, тысячу раз правы, — сказал он. — Мы глупцы, что не поняли этого раньше. Вся ситуация меняется. Если Земле грозит опасность, то, как бы она ни была страшна, это не катастрофа. Их план осуществится не мгновенно, для него нужно время. И достаточно длительное. А тогда и страшного ничего нет. Мы справимся с любой опасностью — (Стоун, не зная этого, повторил только что сказанные Гианэей слова). — Спутники будут уничтожены в ближайшие часы. Вы трижды молодец, Муратов! Другой бы не обратил внимания на то, что Гианея думает по-испански. Она явно знает этот язык с детства, это совершенно очевидно. И, значит, с детства предназначалась для роли переводчицы. Вспомните, она как-то сказала, что прилетела на Землю почти против воли.

— Если все это так, — сказал Токарев, — то зачем было Рийагейе уничтожать корабль и самого себя? Если он был друг Земли, логичнее было явиться к нам и предупредить об опасности.

— Да, если он мог это сделать, — отозвался Сабо. — Мы ничего не знаем, вот в чем горе.

— При этом нельзя забывать и о том, что все наши предположения могут оказаться совершенно ошибочными, — сказал Стоун. — Возможно, что корабль не был уничтожен, а все же погиб по несчастной случайности.

— Нет, невозможно, — возразил Муратов, немного подумав. — Гианэя сказала: «То, что сделал Рийагейа, было напрасным». Почему напрасным? Да потому, что спутники все равно получили приказ действовать. Это опять-таки вытекает из ее же слов.

— Она может и сама ошибаться, — с обычной упрямой манерой сказал Стоун.

Но, как выяснилось очень скоро, Гианэя не ошибалась.

Сообщение Седьмой лунной экспедиции было встречено на Земле с вниманием, но без особой тревоги. Те, кому это полагалось, обсудили полученное известие и пришли к выводу, что самой Земле, то есть тому, что было построено на ней людьми, никакая опасность угрожать не может. Что могли сделать огромной планете два маленьких «яйца» по сорок метров в длину, чем бы они ни были начинены. Даже взрыв обоих спутников, в сотни раз превосходящий по мощности их полную аннигиляцию, на том расстоянии, на котором оба спутника держались от поверхности Земли, не причинил бы ни малейшего разрушения. Речь могла идти только о том, что на спутниках заложено что-то вредное для населения Земли, скорей всего, источники какого-то мощного излучения, действующего на живые организмы. Да и то только в том случае, если действительно было задумано причинить людям вред, в чем многие все еще сильно сомневались.

Но словам Гианэи не было оснований не верить. Тревожный сигнал был получен, и надо было принять меры защиты.

Они были приняты быстро и оперативно.

Космическая служба получила приказ немедленно отправить звездолет «Герман Титов» в погоню за спутниками и уничтожить их. Только на этом корабле давно уже были установлены антигазовые катапульты. Оборудовать еще один корабль в помощь «Титову» не было времени.

Радиообсерватории и станции космических лучей усилили наблюдение за всеми излучениями, идущими к Земле из космоса.

И буквально через считанные минуты после получения радиограммы о вылете с Луны обоих спутников-разведчиков (их продолжали так называть по старой привычке) они были «схвачены» зоркими лучами локаторов, объективами визуальных телескопов, мощными щупальцами гравиометров, размещенных на многочисленных искусственных спутниках Земли.

И, вылетев со своей лунной базы, оба «яйца», пестрые с одной стороны и по-прежнему невидимые с другой, смогли летать всего несколько часов.

В этом отношении Седьмая лунная экспедиция «спугнувшая» спутников, оказалась очень полезной. «Яйца» не успели даже разойтись в пространстве, а были настигнуты «Титовым» почти в одном и том же месте — над меридианом Гавайских островов.

В этот момент над Тихим океаном стояла глубокая ночь. И очень немногие люди увидели ярко блеснувшие молнии аннигиляции, возвестившие, что оба спутника иного мира перестали существовать.

Успели ли они выполнить в какой-то мере свое назначение? Или погибли бесполезно для своих хозяев?

Ответ на этот вопрос был получен через два часа после их уничтожения.

И на оба вопроса пришлось дать положительный ответ.

Спутники успели причинить, хотя и небольшой, но вред. Пришлось принять меры к очищению атмосферы и прибегнуть к медицинскому вмешательству по отношению к тем, кто оказался затронутым излучением со спутников. Смонтированные на них установки, видимо, начали действовать сразу же после вылета с Луны.

Но спутники не выполнили своего назначения в полном объеме. В этом смысле они погибли бесцельно.

Скорей, чем ожидалось, люди узнали, что им грозило, чем хотели поразить население Земли соплеменники Гианэи.

И ясной стала их цель.

Те, кто был в курсе событий, а таких пока еще было немного — ведущие ученые, сотрудники космической службы, персоналы обсерваторий, — невольно улыбнулись.

Слишком очевиден был грубейший просчет, слишком низко оценивали науку и технику Земли соплеменники Гианэи. Если даже они были в первый раз на Земле в средние века, они должны были принять во внимание законы развития общества, которые не могли быть им неизвестными.

Но они ничего не предвидели и потому просчитались.

— Было бы совсем не до смеха, — сказала одна из крупнейших ученых-физиков Земли — профессор Марлен Фрезер, — если бы они осуществили свой замысел несколько веков тому назад. Да и в последние века, когда люди были разобщены эксплуататорским строем, их акция могла привести к гибели многие существовавшие тогда малоразвитые народы. Но сейчас, у нас… Что может причинить вред объединенному человечеству?

— Приходится сделать вывод, — дополнил ее слова другой ученый, — что мы ошибаемся относительно сроков запуска спутников-разведчиков. Видимо, они появились возле Земли не так уже давно. Но тогда и те, кто запустил их, были на Земле недавно. И еще более непонятным становится их просчет. Чтобы так ошибиться, надо обладать исключительно развитым самомнением, высокомерием по отношению к другим и глубоким презрением ко всем, кого считаешь ниже себя.

Никто на Земле и не подозревал, как близок к истине был этот ученый.

Всякая опасность миновала.

Сейчас! А в будущем?

Можно ли ждать нового нападения?

Оно могло произойти. Но, судя по тому, что среди народа Гианэи появились люди, подобные Рийагейе, этого не приходилось опасаться. Неизвестное человечество, очевидно, достигло такого уровня развития, когда становятся невозможным враждебные акты в отношении других человечеств.

Оставалось загадкой, как могли существа, обладавшие столь могучей наукой и техникой, задумать и пытаться осуществить бесчеловечный план — заставить население земного шара исчезнуть с лица планеты, исчезнуть «естественно», в силу прекращения рождаемости, и самим заселить освободившееся место.

Это свидетельствовало, во-первых, о перенаселении их собственной планеты, а во-вторых, — о низком моральном уровне.

Но низкий моральный уровень и высочайшее развитие техники, с земной точки зрения, были несовместимы.

Немного спустя после всех этих событий известный историк и философ Андрей Первенцев выступил со статьей, где излагал свою точку зрения на весь комплекс этих загадок.

По его мнению, единственное объяснение надо было искать в аналогии с земной историей.

Законы развития общества разумных существ всюду примерно одинаковы. Но природа бесконечно разнообразна, и бесконечно разнообразны пути развития мыслящих существ. Тем более в таких масштабах, как вселенная.

Всего немногим более ста лет тому назад одна из самых развитых стран Земли — Германия — ввергла мир в опустошительную войну, проводя доктрину уничтожения других народов. А разве владение термоядерными силами — не высокая техника? И разве не было времени, когда люди, владевшие этой техникой, готовили ядерную катастрофу, грозившую тем, кто уцелеет, той же участью, которой грозили соотечественники Гианэи?

«Природа эксплуататоров, — делал вывод Первенцев, — всегда и всюду одинакова. Для меня нет сомнений, что на планете Гианэи существовал резко выраженный эксплуататорский строй в то время, когда был задуман их план. Теперь, по всей вероятности, такого строя там уже нет. Или он доживает последние дни своего существования. В этом убеждает нас все, что сделал Рийагейа».

Первенцев был еще ближе к истине. Но пока этого еще не знали.

Одно было ясно: такой враждебный акт, с каким пришлось столкнуться людям Земли, — редчайшее исключение. И не было оснований думать, что это исключение может когда-нибудь повториться.

Как правильно сказала Фрезер, космическая интервенция могла иметь успех в пору младенчества человеческого общества. Но не тогда, когда люди объединились и могли совместно защищаться от любой опасности?

Общество, живущее дружной, сплоченной семьей, достигшее высоких вершин науки и техники, уже непобедимо.

7

— Это начинает меня беспокоить, — сказала Марина.

Она встала и, козырьком ладони защищая глаза, всматривалась в сверкающую мириадами искр водную даль.

Изумрудно-сапфировые волны Черного моря лениво набегали на берег. Перламутровая дымка скрывала линию горизонта. Там, где только угадывалась эта линия, словно висело в воздухе белое судно. Оно было далеко и казалось неподвижным. День был почти безветренным, изредка чувствовалось легкое дуновение, приносившее не прохладу, а еще больший зной.

Черной головки Гианэи нигде не было видно.

— Она прекрасно плавает, — лениво сказал Виктор Муратов.

— Но прошло больше часа.

— Что ж из того.

— Я все-таки беспокоюсь.

Рауль Гарсиа приподнялся на локте.

— Поехали на поиски, — предложил он.

— На чем?

— На любом катере. Если мы объясним, в чем дело, каждый уступит нам лодку.

— Подождем еще немного.

Беспокойство сестры передалось и Виктору. Он вскочил и подошел к воде.

Они все много плавали в этот день. Гианэя все время была с ними. А когда все устали, она уплыла одна. И вот прошел целый час, а Гианэи все не было.

Уже месяц, как Седьмая лунная экспедиция вернулась на Землю. Большинство людей почти забыло тревоги и волнения тех дней. И только присутствие на Земле Гианэи невольно напоминало о необычайных событиях.

Участники Седьмой экспедиции решили предоставить себе месячный отдых и в полном составе поселились на Кавказском побережье.

В первое время Гианэи с ними не было — она вернулась в Японию, к Марине.

Многое прояснилось за этот месяц. Гианэя стала заметно откровеннее. Окончательно было выяснено, что где-то существует мир, обитатели которого остро нуждаются в планете для заселения. Перестало быть загадкой, что Гианэя не помнит своей родины, обстоятельство, так сильно поразившее в свое время Виктора Муратова. Она родилась на другой планете, найденной ее соотечественниками и признанной ими не годной для колонизации. Своей настоящей родины Гианэя никогда не видела.

Яснее стала и личность Рийагейи. Ученый, инженер (по-земному), технический руководитель космической экспедиции, этот человек, по-видимому, был совсем не похож на других соплеменников Гианэи. Он всегда возражал против плана своих товарищей относительно Земли, считал этот план бесчеловечным. Он настаивал на том, чтобы остаться на первой планете, застроить ее и заселить. Почему с ним не соглашались, осталось неясным. Гианэя чего-то недоговаривала.

И хотя была вполне ясной цель прилета корабля, с которого высадилась Гианэя, к самой Гианэе никто на Земле не испытывал неприязненных чувств.

Ясной была пассивная роль этой девушки, а ее словам, что она полетела на Землю против воли, все верили, и это служило оправданием той симпатии, которую все чувствовали к Гианэе.

По словам Марины Муратовой, после возвращения с Луны Гианэя поразительно изменилась. Если раньше у нее иногда чувствовался скрываемый страх, то сейчас от него и следа не осталось. Если раньше Гианэя старалась избегать людей, то теперь она искала их общества. И по ее желанию, по ее инициативе Марина и Гианэя вскоре присоединились к участникам Седьмой экспедиции.

Причина этой перемены угадывалась всеми. Гианэя знала о грозящей людям Земли опасности, она ожидала осуществления преступного плана и боялась возмездия. Было очевидно, что она судила о людях по обычаям и представлениям своих соплеменников, которые, видимо, были суровы и жестоки. Недаром, после того как она стала откровенной, Гианэя заявила, что путь на родину ей закрыт.

А теперь, когда ничего не случилось, когда план был в корне ликвидирован и никакая опасность не висела больше над людьми, Гианэя перестала бояться за себя.

Все это было достаточноправдоподобно, чтобы считаться истиной.

Конечно, никто не тронул бы Гианэю, даже осуществись их план. Но ее тревога была понятной.

На вопрос, могут ли ее соотечественники направить к Земле новых спутников-разведчиков, Гианэя решительно и твердо ответила: «Нет!». И отказалась подробнее обосновать этот ответ.

— Я не хочу, — сказала она Марине, — чтобы у вас сложилось слишком плохое мнение о нас. И так уже оно нелестно. Понимаю, что с вашей стороны это не простое любопытство, но верьте моим словам. Никогда больше никаких попыток повредить людям Земли не будет. Я говорю это от имени Рийагейи, хотя он и умер. Если бы это было не так, он не сделал бы то, что сделал.

Эти слова, сообщенные Мариной, убедили всех. Личность Рийагейи, которого никто не видел и не увидит, продолжала влиять на события и после его смерти. Ему верили, а в том, что сказала Гианэя от его имени, была несомненная логика. Не было никакого смысла жертвовать собой и своими товарищами, если возможно было направить к Земле новые спутники с той же целью. Тогда, как сказал как-то Токарев, было логичнее явиться к людям и предупредить, об опасности.

Правда, оставалось неясным, почему Рийагейа предпочел уничтожить себя и корабль. Он мог бы и в этом случае явиться к людям. Ведь корабль намеревался опуститься на Землю, что подтвердила и Гианэя.

Она стала гораздо откровеннее, но не до конца. О многом она умалчивала, а то, что становилось известным от нее, приходилось дополнять воображением.

Но можно было надеяться, что рано или поздно Гианэя все расскажет.

Как и раньше, было решено предоставить ей поступать как она хочет и не форсировать событий.

Гианэю окружали прежним вниманием и заботой.

Многих удивляло, что девушка иного мира нисколько не тяготится безделием. Скоро два года, как Гианэя находится на Земле, она объездила весь земной шар, видела все и, по понятиям людей Земли, давно должна была испытать потребность в каком-то труде. Но никаких признаков того, что Гианэя чувствует такую потребность, не замечалось.

Было уже известно, что Гианэя очень молода. Марина получила наконец ответ на вопрос о возрасте гостьи из космоса. Гианэя сумела даже высчитать свои годы по-земному времени. Оказалось, что если считать по земным годам, то Гианэе всего только семнадцать лет.

Это отчасти объясняло очевидную привычку не трудиться. Гианэя еще не успела привыкнуть к труду.

На естественный вопрос, сколько лет живут, в среднем, ее соотечественники, последовал ответ, который очень многим показался невероятным. Гианэя назвала чудовищную цифру — 500. Выходило, что, по земным годам, ее соплеменники жили в шесть раз дольше людей Земли.

Причины такого долголетия, было ли так всегда или только в последние века, разумеется, очень интересовали ученых, но ответ Гианэи был прост и принес разочарование:

— Я не знаю, — сказала она.

Мало было надежды узнать то, чего не знала Гианэя. Где находится ее первоначальная родина, было ей неизвестно.

— Но там-то знают, куда улетели ваши корабли? — спросили Гианэю.

— Нет, — был более чем странный ответ. Многое оставалось загадочным. И, по-видимому, навсегда. Если на родине Гианэи не знают о существовании Земли, не было никакой надежды на прилет оттуда космического корабля. В просторах вселенной случайное нахождение планеты, и притом той, которая была нужна, исключалось. Шансы на такую случайность были равны нулю.

Это огорчало и раздражало. Невольно хотелось, чтобы вместо Гианэи на Земле находился более осведомленный человек.

— Эх! — говорили ученые. — Если бы Рийагейа был здесь!

Тогда, конечно, связь двух миров не оборвалась бы, как сейчас.

Но изменить или исправить ничего нельзя было. Так случилось, и с этим приходилось мириться.

Вековая мечта — установить, наконец, связь с другими обитаемыми мирами — грозила остаться на неопределенное время, как и раньше, мечтой.

— Хорошо, что хоть смотреть на эту представительницу иного разума приятно, — шутили на Земле. — Она могла оказаться уродом.

Но это было слабое утешение.

Прошло еще десять минут.

Уже несколько десятков человек с тревогой всматривались в море, ища биноклями исчезнувшую Гианэю. Муратов и Гарсиа уже получили прогулочный катер и готовились отправиться на розыски девушки.

— Вот она! — облегченно сказала Марина, первой заметившая беглянку.

Черный шлейф волос, колеблясь в такт движениям пловца, быстро приближался к берегу. Гианэя плыла в своем обычном стиле. В ней не чувствовалось утомления после почти полуторачасового заплыва. Зеленоватые руки равномерно и сильно рассекали воду.

А когда она вышла на берег, в огненно-оранжевом купальном костюме, никто не заметил и затрудненного дыхания. Гианэя выглядела совсем свежей.

— Ну можно ли так волновать нас! — сказала Марина.

Гианэя улыбнулась.

— Я далеко заплыла, — сказала она ровным и свободным голосом. — Хотела догнать белое судно. Но мне это не удалось. А потом я задумалась и забыла, что вы меня ждете. Простите!

Она опустилась на мелкую гальку, вперемежку с песком покрывавшую пляж.

В этом движении так же не было заметно утомления.

— О чем же вы так задумались? — спросил Гарсиа. Молодой инженер с особой симпатией относился к Гианэе. Эта симпатия очень походила на влюбленность, что, конечно, служило поводом частых шуток. Гианэя повернулась к Муратову.

— Мне стало грустно, — сказала она, и Виктор сразу уловил в ее тоне новую нотку. Он посмотрел в ее глаза. Нет, в них не было слез, но они чувствовались в ее словах. — Я вспомнила своих родителей, сестер, братьев. И так мучительно захотелось увидеть их.

Она не ответила на вопрос самому Гарсиа. Но он не обиделся. Все хорошо знали, что Гианэя, когда вопрос казался ей важным, всегда обращалась только к Муратову.

— Но этого никогда не будет, — прибавила Гианэя.

Она ничего не знала, бедная девочка!

— Боюсь, что это так, — мягко ответил Муратов. — Мы сделали бы все, чтобы дать вам возможность вернуться, но вы сами не знаете, где находится ваша вторая родина. Но, может быть, оттуда прилетит к нам еще один корабль.

— Он должен был прилететь, — неожиданно сказала Гианэя — Но в последний момент было решено не посылать его.

— Ваши люди могут еще передумать. Скажите, Гианэя, — Муратову хотелось отвлечь ее от тяжелых мыслей, — почему именно вы были выбраны на роль переводчицы? Разве только вы знали испанский язык?

— Его хорошо знает мой отец, — ответила Гианэя, — но он уже стар, чтобы вторично лететь на Землю. А я лучше всех училась у него.

— Ваш отец был у нас?

— Он участвовал в первом полете. Именно тогда была найдена ваша Земля.

— Они долго были на Земле?

— Точно не знаю, но, кажется, долго. Отец успел хорошо выучить язык.

— Когда это было?

Рауль и Марина насторожились, услышав этот вопрос, давно интересовавший всех. Ответит ли Гианэя?

— Вам покажется странным, — сказала Гианэя, — но я не знаю этого. Очень путается время в космических полетах. Во всяком случае, по вашему счету лет, это должно было произойти около полувека тому назад.

— Что? — Муратов в сильном волнении приподнялся. — Вы не ошибаетесь, Гианэя?

— Думаю, что не ошибаюсь. А что вас удивляет?

— Нет, ничего. Мы думали, что это было более давно.

Ответ Гианэи в одно мгновение разрушил все здание догадок и гипотез, построенное людьми. Казалось несомненным, что соотечественники Гианэи были на Земле в средние века. Трудно было допустить, что их никто не заметил в более позднее время. Полвека! Это означало, что чужой корабль опустился на Землю в последней четверти двадцатого века, в эпоху социализма и бурного расцвета космонавтики. Невероятно!

— Давайте разберемся, — сказал Муратов, стараясь скрыть от Гианэи возраставшее волнение. — Нам нечего делать, и можно заняться немного математикой. Сколько вам было лет, когда ваш отец улетел на Землю?

— Нисколько, — улыбнулась Гианэя. — Я еще не успела родиться.

Это затрудняло задачу.

— Ну хорошо, а сколько лет было ему самому?

— Не знаю.

— Но ваша мать, например, должна была помнить, сколько времени он отсутствовал.

— Наверное, она это помнит, но я ее никогда не спрашивала.

План Муратова рухнул.

И все же он не мог поверить ее словам!. Полвека! Нет, Гианэя ошибается. Еще можно было поверить в начало девятнадцатого века, но в конец двадцатого… Гианэю путает разница во времени для людей, находящихся на планете, и для тех, кто летит в космосе с субсветовой скоростью. Все дело в этом.

Но Гианэя могла ошибиться на век, на полтора века, никак не больше. Гипотезу о средних веках земной истории приходилось сдавать в архив.

Это меняло всю картину, составленную учеными Земли при непосредственном и активном участии самого Муратова.

«Да, очень, очень плохо, что вместо Гианэи, — думал он, — здесь нет самого Рийагейи. Откроется ли когда-нибудь истина, или она навеки останется неизвестной?»

Муратов так задумался, что не ответил на какой-то вопрос, заданный Гианэей.

Она повела плечом и повернулась к Марине.

— Смотрите, товарищи, — сказал Гарсиа, — к нам бежит Стоун.

— Бежит? — удивилась Марина.

Все обернулись.

Стоун действительно не шел, а бежал. Это было совсем на него не похоже. Видимо, что-то случилось.

Даже не поздоровавшись, что также было совсем на него не похоже, Стоун сказал задыхаясь:

— Переведите ей! Возле Земли появился космический корабль, и несомненно, этот корабль принадлежит ее соплеменникам.

8

Приближение к Земле невидимого корабля первыми обнаружили гравиометры лунных станций.

Уже одна только невидимость наводила на мысль, что этот корабль принадлежит тем, кто прилетел полтора года назад. Да и не могло так случиться, что за короткое время Землю посетили обитатели двух разных планет. Это была бы чересчур невероятная случайность, после того как подобного посещения ни разу не произошло на протяжении тысячелетий, если не считать визита тех же соотечественников Гианэи.

Конечно, это были они.

Но зачем! С какой целью они явились так скоро?

План соплеменников Гианэи был совершенно ясен, и это давало возможность предвидеть дальнейшие их действия.

Прилет на Землю второго корабля был преждевременен.

Сколь ни мало времени действовали излучатели спутников-разведчиков, это излучение было поймано приборами, изучено и расшифровано. Оно было родственно радиации от ядерных взрывов, и влияние его на человеческий организм должно было привести к полному прекращению рождаемости. Человечество Земли должно было «естественно» вымереть.

На осуществление такого плана требовалось, как минимум, восемьдесят-девяносто лет. Только по истечении этого срока ожидался вторичный прилет.

Экипаж первого корабля был уничтожен Рийагейей. Оставшиеся на месте не могли знать, что план провалился.

Но вот они явились спустя всего полтора года.

Безусловно, они должны были думать, что установки на спутниках включены их товарищами с первого корабля. Что случилось в действительности, они не знали и не могли знать.

Зачем же они прилетели?

Было три объяснения.

Первое, самое неправдоподобное, заключалось в том, что корабль Рийагейи не вернулся. Неправдоподобным оно было потому, что экипаж корабля должен был провести какое-то время на Земле, что вытекало из факта участия в экспедиции переводчицы. Полтора года — это слишком небольшой срок, чтобы успеть преодолеть расстояние от Земли до любой из близких звезд, да еще провести на Земле хотя бы один месяц.

Второе, казавшееся более вероятным, подсказывало мысль, что появившийся корабль прилетел для проверки и, наконец, что являлось самым неприятным, он мог прилететь с целью усилить действие спутников, ускорить его, обрушить на Землю новые, более мощные порции дьявольского излучения.

Последнее как будто опровергалось поступком Рийагейи и тем, что сказала от его имени Гианэя. Но она могла и ошибиться.

И тут пришлось задуматься — как встречать незваных гостей?

Человечество Земли имело все нравственные права попросту уничтожить прилетевший корабль. Это было бы законным, как говорили в старину, актом самозащиты.

Сделать это было легко.

Но такое решение никому не пришло в голову.

Ученые и инженеры испытывали сильно досаждающее чувство разочарования: и база и спутники исчезли бесследно. Никто так и не узнал их устройства и принципов работы. А ведь это была, техника иного мира, и, естественно, желание изучить ее было очень сильно.

Уничтожить и этот корабль! Это означало бы окончательно и навсегда отказаться от мысли познакомиться с этой техникой.

Научное любопытство — сильное чувство, и с ним трудно, почти невозможно бороться. Оно сделало человека тем, чем он был, оно всегда было свойством человека!

Уничтожить корабль! Нет, никогда! Только в крайнем случае, если не останется ничего другого.

Могучая техника Земли подсказала другой путь.

Стоило сделать попытку. Ну, а если она окончится неудачей, в любую минуту можно было развеять прилетевший корабль на атомы.

От момента его появления «в поле зрения» гравиометров и до принятия решения прошло немного времени. И через два часа Земля была уже готова к встрече в любом ее варианте.

Корабль «держали» лучи локаторов. Был уже известен его объем и размеры. Планета окуталась защитным слоем — антирадиационным излучением. Четыре звездолета уже приблизились к гостю и неотступно следовали за ним.

Все было готово.

Пришелец, обреченный и беспомощный, находился в полной власти людей Земли.

Знал ли об этом его экипаж? Они должны были заметить «почетный» эскорт и понять его смысл.

И сделать для себя выводы.

Что же они предпримут?

На Земле спокойно ждали. В Институте космонавтики, превращенном в штаб встречи, Ласло Сабо держал руку на кнопке. Одно нажатие — и, получив сигнал к атаке, четыре звездолета выпустят четыре смертоносных ракеты. Ничего не останется от пришельца.

Он вел себя очень странно.

Видимо, уже давно на нем были включены тормозные двигатели, корабль подлетал очень медленно. И все время замедлял движение — больше, чем это было нужно.

Наконец его скорость упала почти до нуля.

На Луну пришелец, очевидно, не думал опускаться. Чтобы выйти на круговую орбиту возле Земли, по примеру спутников-разведчиков, нужна была большая скорость. Опускаться на самую Землю так медленно казалось бессмысленным.

Создавалось такое впечатление, что командир корабля не знает, что ему делать.

Может быть, он увидел все и понял, что попал в ловушку. Тогда корабль мог внезапно повернуть обратно и исчезнуть в космосе.

Сабо твердо решил не допустить этого. «Живым» пришелец не уйдет от Земли!

Кому могло прийти в голову, что кораблем никто не управляет, что четыре существа, находившиеся в нем, даже не знают, что их путь окончен, что автоматы ждут команды, которую некому было им дать.

Самого пылкого воображения не хватило бы, чтобы заподозрить истину.

На Земле недоумевали.

Исполинский корабль — его длина достигала полукилометра — «топтался» возле Земли, бессмысленно тратил время и энергию. Никакого излучения с него не появлялось.

Но корабль не падал на Землю. Это свидетельствовало о работе тормозных установок. Вблизи такого огромного небесного тела, как Земля, удерживать на одном месте такого гиганта стоило колоссального расхода энергии.

И как-то сама собой появилась мысль о новой трагедии. Экипаж корабля мертв.

Что же могло привести к такому финалу межзвездного полета? Второй Рийагейа?!

Срочно обратились к Гианэе. Она подтвердила свои слова, что второй корабль, точно такой же, как первый, действительно готовился к вылету, но потом было решено отправить один. Что могло изменить это решение, она не знает.

Теперь появились еще большие основания осуществить намеченный план.

Но для этого следовало сперва убедиться, что приближение к кораблю безопасно, что на нем нет защитных установок, подобных тем, какие были на спутниках.

Звездолеты, сопровождавшие «гостя», получили указание произвести такую проверку.

Четыре робота-разведчика с разных сторон приблизились к пришельцу из космоса и беспрепятственно коснулись его поверхности.

Аннигиляции не произошло. Защитных установок на корабле не было!

На экранах в рубках управления звездолетов возникли неясные контуры того, что находилось внутри «гостя»…

И новая неожиданность!

Передача с одного из роботов, находившегося у средней части космического корабля, ясно показала, что внутри что-то движется.

Это «что-то» очень напоминало живые существа, напоминало людей!

Выходило, что предположение неверно, экипаж жив!

В Институте космонавтики окончательно стали в тупик. Что же означает нелепое поведение пришельцев? Нельзя же было допустить, что кораблем, совершившим межзвездный полет, управляют люди, не имеющие понятия о законах небесной механики, не отдающие себе отчета в своих действиях.

А получалось именно так!

Никаких колебаний не возникло.

Защитных установок нет, приближение вплотную к кораблю безопасно!

— Поможем им принять решение, — сказал Сабо.

С Земли вылетела та самая эскадрилья, которой когда-то руководил Муратов. Она была давно подготовлена, с целью превратить еще один астероид в научную космическую станцию. Тратить ее энергию на непредвиденную цель очень не хотелось, но другого выхода не было.

Мощи эскадрильи, которой хватило на изменение орбиты Гермеса, было более чем достаточно.

Корабли казались очень маленькими в сравнении с гигантским пришельцем, но их было восемь. С четырех сторон они подошли к «гостю», по два с каждой, и плотно прилипли к борту, невидимому даже с близкого расстояния, но хорошо различимому, как темный «провал» в космос, на фоне звезд.

Могучие магниты связали пришельца и корабли эскадрильи в одно целое.

Корабль был схвачен и не мог уже вырваться.

Сразу стало ясно, что двигатели пришельца противодействуют притяжению Земли.

Первая часть задуманной операции была выполнена, но встал вопрос, как поступать дальше?

Сила восьми звездолетов, вне всякого сомнения, могла справиться с силой двигателей гостя. Но что произойдет на Земле, после приземления?

Остановятся ли двигатели корабля гостей или будут продолжать так же бессмысленно работать?

Ведь все поведение «гостя» возле Земли было достаточно бессмысленным, чтобы такой вопрос не выглядел праздным.

Нельзя же было приковать корабль к ракетодрому цепями. Да и какие цепи могли удержать космический корабль таких исполинских размеров?

Командир эскадрильи сообщил о своих сомнениях в штаб операции.

Там не долго думали.

Автоматы гостей — а было ясно, что в данный момент кораблем управляют не люди, а именно автоматы — казались «разумными». Правда, соответствовавшие им земные аппараты были «умнее» и не допустили бы бесцельной траты энергии, но все же они действовали с какой-то логикой, если в них была заложена программа ожидать команды при подходе к планете.

Значит, «почувствовав» землю, они должны были остановить двигатели.

В этом смысле Сабо и ответил командиру эскадрильи.

Восемь кораблей перестроились. Зачем было противодействовать двигателям «гостя», если можно было их использовать.

Заодно людям Земли хотелось проверить, насколько «разумны» автоматы пришельцев.

Прилетевший корабль можно было вести к Земле кормой вперед. Тогда его двигатели, если они будут работать по-прежнему, не помешают, а, наоборот, помогут. Ну, а если они начнут работать в противоположном направлении, тогда придется применить силу, хотя и жаль было тратить столько энергии. Оказалось, что «разум» на корабле гостей более совершенен, чем предполагали.

Едва началась буксировка, двигатели гостя перестали работать совсем. Центральный агрегат, видимо, почувствовал и «понял», что корабль управляется извне.

А может быть, и ничего не понял, но такая посадка была обычной.

Учитывая чудовищные размеры корабля, это было вполне возможно.

Как бы там ни было, это не имело уже большого значения; «гость» не противился, и через полтора часа на освобожденном от всех ракет пиренейском ракетодроме опустились восемь кораблей эскадрильи.

Между ними находилось что-то похожее на призрак.

Исполинское тело закрывало все, что находилось за ним, но было абсолютно невидимо, казалось непрозрачной пустотой.

Люди Земли впервые наблюдали подобное зрелище.

Пришельца встречали только работники космической службы. Элементарная осторожность заставила объявить ракетодром закрытым для посторонних.

Исключение было сделано только для двух человек — Муратова и Гианэи.

Вспомогательные корабли отделились и отлетели к краю ракетодрома.

Гость остался один.

Его надо было сделать видимым!. «Призрак» во многих отношениях был очень неудобен.

Никто не выходил из корабля. Акустические аппараты не воспринимали никаких звуков внутри него. Автоматы телерентгены, сразу подошедшие к нему, не обнаружили никакого движения.

Но ведь на экранах эскадрильи движение видели. Почему же оно теперь прекратилось?

Те, кто находился внутри космического пришельца, словно затаились.

Люди Земли не боялись никаких угроз. Здесь, на Земле, корабль гостей не мог причинить большого вреда: он находился в полной власти хозяев планеты.

Но отсутствие движения невольно наводило на мысль о какой-то угрозе.

Экипаж корабля должен понимать, что попал в плен. Как поступит командир?

Если он вздумает подняться и улететь, — это не спасет. Четыре звездолета эскорта не опустились на землю, они ожидали высоко в небе, над ракетодромом, пристально наблюдая за гостем. При попытке к бегству корабль будет тут же уничтожен.

Люди тщетно старались догадаться, что происходит сейчас внутри корабля.

Как и раньше, никто, в том числе и Гианэя, не мог даже заподозрить истинное положение вещей.

9

Мериго и его три товарища не заметили и не почувствовали замедления полета. Они не знали, что происходит с их кораблем, не подозревали, что долгий мучительный путь закончен, что они благополучно достигли цели.

Безумная попытка, на которую никогда не смог бы решиться технически и научно грамотный человек, увенчалась успехом благодаря целому ряду случайностей… Но и этого они не знали.

Случайностью было, что четверо остались вообще живы. Наивные, они были уверены, что путь до другой планеты короток. И если бы звездолеты «ненавистных» не служили им складом продовольствия, если бы на этом корабле, готовившемся лететь вслед за первым, произвели выгрузку, четверо умерли бы от голода.

Если бы с корабля, когда было решено отменить его полет, убрали воду, приготовленную для бассейнов, четверо умерли бы от жажды.

Если бы вспыхнули тревожные сигналы малейшей неисправности в агрегате управления, четверо не смогли бы ничего исправить, не поняли бы даже значения этих сигналов и навсегда остались бы в космосе.

И много других «если бы» подстерегало их в пути.

Четверо совершили космический полет, который безусловно был единственным и неповторимым в истории любой планеты.

Они могли бы гордиться, но для этого надо было понять значение их подвига. А они ничего не понимали и даже не думали о том, что совершили подвиг — мужества, самоотверженности и человеколюбия.

Они не знали, что путь окончен. И, ощутив небольшой толчок при посадке, не поняли значения этого толчка.

Сила тяжести на корабле за все время полета оставалась обычной. Никакого изменения веса они не почувствовали и сейчас.

Ничто не могло указать им, что корабль больше не летит, а неподвижно стоит на планете.

И они долго находились бы в этом заблуждении, вероятно, до тех пор, пока люди Земли сами не явились бы к ним.

Но «ненавистные» позаботились о них сами.

Неожиданно для четверых словно исчезли вдруг стены центрального помещения, где они находились. Открылась непонятная и удивительная картина.

Они ожидали увидеть на планете, куда летели, густые леса, хижины обитателей, мир, подобный их собственному.

Корабль стоял среди огромного ноля, лишенного растительности и странно гладкого, как горное плато. На горизонте поднимались причудливые здания, отдаленно напоминавшие четверым постройки, возведенные «ненавистными» на их планете. Какие-то машины приближались со всех сторон. Они также походили на машины «ненавистных», но были иной формы.

В машинах виднелись люди. Их можно было хорошо рассмотреть.

Четверо в отчаянии упали на пол.

«Ненавистные»!..

Корабль доставил их не туда, куда они стремились. Он оказался на планете «ненавистных», на их родине!

Все погибло, все планы рухнули!

Четверо лежали не двигаясь, покорившиеся своей участи, примирившиеся с роковой неудачей. Пусть входят и делают что хотят.

Для четверых жизнь не имела больше никакой цены.

Первым пришел в себя Вего, самый старший из четверых.

— Нам надо уничтожить содержимое желтого ящика, — сказал он, — пока «ненавистные» не явились сюда. Они обманули нас. Корабль должен был лететь совсем не туда, куда улетел первый. Но здесь ничего не знают. Молчите же, что бы с вами ни сделали.

— Мы будем молчать, что бы с нами ни сделали, — ответили ему трое.

Окраска невидимого корпуса в серый цвет не заняла много времени. Мощные пульверизаторы справились за полчаса.

Колоссальное тело космического исполина пятисотметровой длины возвышалось перед глазами людей, как гора. Оно было продольно ребристое, с утолщениями на обоих концах. Не видно было ничего, что можно принять за дюзы. Видимо, корабль был не реактивный.

— Это тот самый, — сказала Гианэя, — который должен был лететь вслед за нами. Но его решили не посылать. Странно! Зачем он здесь?

— Ваш был такой же? — спросил Муратов.

— Оба совершенно одинаковы.

Больше часа терпеливо ждали. Но из корабля никто не показывался.

— Вход можно открыть снаружи? — спросил Стоун.

— Да.

Обе фразы перевел Муратов.

— Надо войти самим, — предложил Сабо. — Возможно, что экипаж корабля нуждается в помощи.

— Откроем вход, — сказал Метьюз, — и подождем. Состав воздуха внутри корабля может все же отличаться от земного. Надо произвести дезинфекцию.

— Разумеется, — согласился Стоун. — Но можно ли открыть обе двери? Ведь там наверняка есть выходная камера.

Гианэя подтвердила, что выходная камера действительно существует и обе двери, наружная и внутренняя, не могут быть открытыми одновременно.

— Но защита, — прибавила она, — автоматическая. — Ни в корабль, ни из него не может проникнуть ничто вредное. При входе и выходе производится обезвреживание. Вы можете не опасаться. Воздух внутри ничем не отличается от вашего.

— Как же быть? — спросил Метьюз. Слова Гианэи никого не убедили.

— Можно впустить в корабль роботов-дезинфекторов, — сказал Стоун. — Но их надо много. Придется долго ждать, пока их сюда доставят.

— На космических кораблях воздух обычно дистиллированный, — заметил Лещинский.

— Да, но у нас нет уверенности, что у них тоже так.

Положение казалось затруднительным. Войти в корабль, даже в скафандрах, полагаясь на защиту, о которой говорила Гианэя, было рискованно. Микробы в атмосфере корабля могли оказаться опасными для людей. Кто знает, поможет ли вторичная обработка при выходе. Стоило очутиться в атмосфере Земли хотя бы единичным микробам чужой планеты, и дело могло закончиться эпидемией неизвестной болезни.

Но тем, кто находился внутри корабля, опасность не угрожала. Доказательством этого служила Гианэя — она ничем не заболела на Земле.

Но они не могли этого знать. И, может быть, именно потому и не выходили.

— Производят анализ нашей атмосферы, — предположил Муратов. — Это может продлиться очень долго. Остается одно. Надо показать им Гианэю. Они, конечно, видят, что происходит снаружи. Пусть Гианэя напишет на большом листе крупными буквами: «Выходите! Опасности нет!» — и подойдет с этим листом близко к иллюминаторам. Наверное, она знает, где они расположены.

Мысль Муратова понравилась.

— Предложите ей это, — сказал Стоун. Гианэя сразу и, видимо, охотно согласилась.

Кто-то отправился в космопорт за листом и красками.

— Но их выход, — сказал Сабо, — тоже опасен для нас, если дезинфекция выходной камеры несовершенна.

— Трудно допустить, — ответил ему Стоун. — Судя по кораблю, техника на высоком уровне. Они умеют с ней обращаться. В этом разница.

— У нас нет иллюминаторов, — сказала Гианэя, обращаясь к Муратову. — Наружные объективы передают изображение на внутренние экраны. Вроде ваших телевизоров.

— Вам придется писать очень крупно, — сказал Гарсиа. — И подойти вплотную. Экипаж может находится в середине корабля, а это далеко от борта. Или экраны могут приближать наружные объекты?

— Они дают естественное изображение, — ответила Гианэя. — Но я подойду к передней части, к пульту управления. Там должен кто-нибудь находиться.

— Где находится вход, — спросил Стоун, — с какой стороны?

— С левой, обращенной сейчас к нам.

Неожиданно ее слова получили практическое подтверждение.

Все увидели, как в борту звездолета образовалось отверстие. Сверкнув на солнце, упала металлическая лестница.

Она была отчетливо видна. И стало очевидным, что свойством невидимости обладал только материал наружной обшивки.

Группа людей находилась далеко от корабля. Увидев, что экипаж решил выйти, все кинулись к вечемобилям.

Ни у кого не возникла мысль об опасности. Враждебные акты были бессмысленны в том положении, в котором находились гости.

Машины помчались полным ходом, и в несколько секунд одолели четыреста метров.

Экипаж корабля действительно вышел. Он состоял всего из четырех человек. Но, может быть, остальные остались?

Внезапно Гианэя вскрикнула. Обернувшийся Муратов увидел на ее лице величайшее удивление.

Но удивиться пришлось не только Гианэе, но и всем.

Космическим кораблям соплеменников Гианэи суждено было каждый раз приносить сюрпризы. Из первого явилась Гианэя, в золотом платье, одетая отнюдь не по космически. А сейчас…

Четыре маленькие фигурки стояли у трапа.

Они были одеты даже не странно, а просто нелепо. Короткие рубашки, перетянутые поясом, даже не достигали колен. Ноги и руки были обнажены и покрыты густыми волосами. На ногах не было обуви. Головы также заросли волосами, густыми и спутанными. У всех были длинные бороды.

Все четверо были приземисты и коренасты, ростом метра в полтора, не больше. Они стояли тесно прижавшись друг к другу и казались очень испуганными. Черты их лиц были человеческими, но сильно отличались не только от земных лиц, но и от лица Гианэи. Не было никакого зеленого оттенка, глаза были совершенно круглые, без бровей и ресниц, носы приплюснуты. Узкие губы открывали желтоватые десны и два ряда мелких зубов, тоже желтого оттенка.

Пассажиры вечемобиля молча рассматривали удивительных космонавтов. Никто ничего не понимал.

— В чем дело? — спросил наконец Муратов. — Это не ваши люди, Гианэя?

Она молчала, не спуская глаз с прилетевших. Потом вздрогнула, и ее глаза сверкнули.

— Мериго! — сказала она, изумленно и растерянно. Тот, очевидно, услышал. Поднял голову и увидел Гианэю.

В следующую секунду он стремительно кинулся к вечемобилю.

— Убейте ее! — вскричал он, к удивлению всех, на почти правильном испанском языке. — Ее и всех! Это враги, прилетевшие мучить вас!

У него был такой вид, что он намеревается сам тут же задушить Гианэю.

Она не шевельнулась. Все бывшие в машине невольно посмотрели на нее, и все увидели, как губы Гианэи искривились улыбкой невыразимого презрения. Ее прищуренные глаза только секунду смотрели на космонавта. Потом она пренебрежительно отвернулась.

— Так! — сказал Стоун. — Очень интересно!

Гарсиа уже успел перевести ему слова прилетевшего.

— Успокойтесь, мой друг — ласково сказал Муратов. — Зачем нам убивать нашу гостью? Она одна и не может ничем мучить нас.

— Почему одна? — Незнакомец говорил уже спокойно. — Их сорок три. — Он прибавил какое-то слово, видимо на своем языке, с глубокой, очевидной ненавистью.

— Их было сорок три, — ответил Муратов, догадавшийся уже, о чем говорит странный незнакомец. — Но сорок два погибли. Она одна осталась в живых.

— Вы уверены?

— Совершенно уверены. Это так! У вас нет причин беспокоиться.

— Вы знаете, что они хотели сделать с вами?

— Конечно, знаем. Но нам никто не может причинить зла. Скажите лучше, откуда вы прилетели? Сколько вас?

— Нас четверо. Мы прилетели с нашей родины.

— Где она находится?

— Там! — незнакомец показал на небо.

— Сколько времени вы летели? По вашему счету лет.

— Не понял.

— Долго вы летели?

— Очень долго. Мы думали, что никогда не достигнем цели.

— Кто из вас старший? Кто управлял кораблем?

— Старший Вего. А кораблем никто не управлял. Мы не умеем этого делать.

— Что?!

Муратов повернулся к Стоуну и вкратце передал ему содержание разговора.

— Я ничего не понимаю, — закончил он.

— Да, трудно понять. На космонавтов они, во всяком случае, совсем не похожи. Загадка.

Серебристый смех Гианэи прервал его слова.

— Они, — Гианэя пренебрежительно, через плечо, указала на пришельцев,— украли корабль. И полетели на нем, сами не зная куда. Удивительно, что они остались живы!

— Из его слов получается не совсем так, — ответил Метьюз. — Видимо, у них была цель. Но как удалось им достигнуть Земли, не умея управлять кораблем?

— Потому, что осталась прежняя программа полета. Этот корабль должен был лететь за нами.

— Ну вот и все ясно, — сказал Стоун, выслушав перевод. — Звездолетом управлял электронный мозг. И возле Земли он ожидал указаний, которых не последовало. Удивительный и беспримерный случай! С их стороны это безумная смелость — пуститься в такой полет.

Муратов снова обратился к «космонавту».

— Вы слышали, что сказала эта девушка? — спросил он.

— Слышал.

— Вы действительно взяли чужой корабль?

— Теперь он наш.

Гианэя повернулась к пришельцу. Она немного наклонилась к нему и что-то спросила на своем языке.

Круглые глаза блеснули свирепой радостью. Пришелец произнес длинную фразу.

Гианэя страшно побледнела.

Несколько секунд она смотрела в лицо Мериго широко открытыми глазами. Потом со стоном закрыла их и внезапно без чувств упала к ногам Метьюза, не успевшего подхватить ее.

10

Казалось, не было больше ни одной загадки. Все стало ясным.

Инженеры Земли легко разобрались в конструкции звездолета и его двигателей, работавших на принципе взаимодействия гравитонных и антигравитонных полей. Техника Земли уже подходила к решению подобной задачи, и для «открытий» оказалось мало материала.

Это никого не удивило. Судя по оборудованию звездолета, развитие техники на родине Гианэи находилось примерно на том же уровне, что и техника Земли.

Путь, проделанный кораблем, заключенный в программе электронного мозга, расшифровали даже без помощи Гианэи. И на звездных картах пометили звезду — солнце планеты, откуда прилетели четверо.

Они были в пути почти семь лет по земному времени. Скорость была велика, и на родине «звездоплавателей» прошло в несколько раз большее время.

Не составляло никакой трудности отправить четверых обратно. В программу легко было внести приказ совершить посадку.

Но ученые Земли решили иначе. Они не хотели упускать счастливого случая.

Четверым сообщили, что они могут вернуться. И прибавили, что они полетят не одни, что с ними отправятся люди Земли. Путь покажется гораздо короче, не придется больше мучиться семь лет. Анабиозные ванны были в полной исправности. Семь лет пролетят, как один месяц.

Законы относительности были недоступны пониманию Мериго и его спутников. И они не поверили, что, вернувшись, не застанут тех, кого оставили. Но лететь обратно на родину согласились с радостью.

— Мы были уверены, что навсегда останемся здесь, — сказал Мериго, единственный из четверых, с кем можно было свободно разговаривать.

Трое других могли с трудом произносить всего несколько испанских фраз. Правда, и с ними могли говорить те, кто владел языком Гианэи.

— Вы говорите, что мы не увидим больше своих родных, — прибавил Мериго. — Мы уже свыклись с этой мыслью. И простились с ними навсегда, когда покидали родину.

Величие самоотверженного подвига четверых восхищало землян. Оно только подчеркивалось тем, что сами четверо не сознавали, что совершили. И хотя их поступок был совершенно не нужен, люди готовы были на все, чтобы отблагодарить четверых за их доброе намерение.

Присутствие на Земле Гианэи доказало Мериго и его друзьям, что они прилетели именно туда, куда стремились. Но поверить этому было все же очень трудно. Слишком не похожа была эта планета на то, что они ожидали увидеть.

Тогда, на корабле, они скоро поняли, что первое впечатление обмануло их, что люди, находившиеся возле корабля, не «ненавистные», а только похожие на них. И, поняв это, они вышли из корабля.

И все, что их окружало, самый прием, который им оказали, внимание к ним быстро убедили их, что они среди друзей, не менее могущественных, чем «ненавистные», даже более могущественных.

Инстинкт не обманул — это были братья.

Четверо освоились удивительно быстро.

Мериго и его товарищи родились под властью «ненавистных».

Они с детства прошли школу «ненавистных», которым не нужны были «дикие» и необразованные слуги и рабочие.

Между Мериго и его предками, не знавшими еще нашествия пришельцев из космоса, была уже огромная разница в развитии.

Это стало вполне ясно, когда Мериго рассказал обо всем, что произошло на его родине.

Его рассказ слушали с исключительным вниманием, но и с ужасом. Свирепая колонизация мирного острова, грубый захват чужой земли, жестокость поработителей — все это напоминало о худших временах эпохи колониализма на Земле.

И кто осуществлял насилие? Люди, владевшие высочайшей техникой, существа, свободно перелетавшие в одной планеты на другую!

Это казалось немыслимым, невозможным, но это было фактом!

— Здесь что-то не то! — сказала все та же Марлен Фрезер. — Ни Гианэя, ни Мериго не знают всех причин. Насилие одного человечества над другим абсолютно невозможно на том уровне, на котором стоит человечество Гианэи. Это исключено. Видимо, здесь проявилась злая воля сравнительно небольшой группы. Не следует делать поспешных выводов и судить обо всем народе Гианэи по поведению такой небольшой группы, оторванной от своего человечества. Мне кажется, Первенцев прав: мы столкнулись с высокоразумными существами, стоящими на тех же позициях, на которых стояли американские капиталисты в середине двадцатого века, готовившие гибель человечества в термоядерной войне. Моральный уровень один и тот же. В данном случае это были конквистадоры, не более, направившиеся на поиски новых планет и ожесточившиеся в разлуке с родиной. А может быть, у этих людей с самого начала не было уже ничего общего с их народом в целом. Это могли быть люди, изгнанные со своей планеты. Но даже среди них, что мы видим на примере Рийагейи, появились уже прогрессивные веяния.

Гианэя не знала, где находится первоначальная родина. Тем более этого не знали четверо. Но можно было надеяться, что в архивах «ненавистных» остались указания. Мериго говорил, что, уничтожив пришельцев, его соплеменники не тронули ничего, что принадлежало «ненавистным».

Неожиданно представившаяся возможность завязать сношения с двумя человечествами иных планет не могла быть упущена. И люди деятельно готовились к первому этапу — полету на родину четверых.

Лететь должны были три корабля: тот, на котором прилетели четверо, и два, спешно строившихся на Земле.

Старт был намечен ровно через год.

Гианэя почему-то не любила радиофонов. И Муратов нисколько не удивился, получив от нее письмо, хотя она и жила сейчас в том же городе, что и он.

В этом письме Гианэя просила Виктора прийти к ней сегодня вечером.

Она и раньше часто приглашала его, и в этом также не было ничего необычного.

Тогда, после неожиданного обморока, Гианэя сразу покинула Пиренейский полуостров. С тех пор Муратов ее не видел, да и прошло только полторы недели.

Причина обморока стала ясна после рассказа Мериго. Погибли все, кого знала Гианэя, в том числе ее родители, братья и сестры.

Люди Земли жалели Гианэю, но оправдывали образ действий народа четверых. Жестокое насилие требовало отмщения, нельзя было ожидать великодушия от столь долго угнетаемого народа. Расправа справедлива и была вызвана самими «ненавистными». Само это название говорило о многом.

Но горю Гианэи все сочувствовали. Гостью любили, в ней было много хорошего. Теперь ясно было, что Гианэя испорчена воспитанием, жизнью с момента рождения среди убежденных колонизаторов. Очевидное влияние на Гианэю личности Рийагейи доказывало, что в этой девушке существует бессознательное стремление к благородству и справедливости. И было ясно, что она сильно изменилась за полтора года, живя в коммунистическом обществе Земли.

Мериго требовал смерти Гианэи. Он настойчиво просил, чтобы «ненавистную» отдали ему и его трем товарищам, очевидно для расправы. Приговор был вынесен его народом, и он видел свои долг в том, чтобы выполнить этот приговор.

Люди не согласились с таким требованием. Мериго рассказали о поступке Рийагейи, постарались убедить четверых, что Гианэя больше не враг.

Они настаивали на своем.

Гианэя была нужна, ее хотели убедить лететь на родину четверых, где она родилась, и помочь найти путь к настоящей родине — планете, которую она не знала.

В споре с Мериго людьми руководили иные чувства, но и этих соображений было достаточно, чтобы не отдавать ее Мериго.

Ему сказали и об этом. И снова он не согласился: ненависть была сильнее голоса разума.

Обе стороны так и остались при своем мнении.

За безопасность Гианэи на планетечетверых не беспокоились, ее сумеют защитить в любом случае, но в согласии гостьи многие сомневались.

Муратов решил выяснить этот вопрос, воспользовавшись приглашением Гианэи.

Он пришел точно в назначенное ею время.

Гианэя была одна.

Первое, что бросилось в глаза Муратову, была необычная одежда девушки. На ней снова оказалось золотое платье, в котором она впервые явилась людям на Гермесе.

Он увидел небольшой столик, сервированный на двоих. Два бокала были наполнены золотистым напитком.

Марины не было, и, видимо, Гианэя и не ждала ее прихода.

— Я попросила ее оставить меня одну на весь вечер, — ответила Гианэя на вопрос Виктора. — О том, что вы придете, она не знала.

Он не спросил ее о причине.

Гианэя жестом пригласила его сесть напротив нее. И Муратов вдруг почувствовал, что предстоящий разговор будет необычным.

— Вот, — сказала Гианэя, протягивая ему два толстых альбома. — Здесь мои рисунки, относящиеся к планете, откуда я прилетела к вам. Возьмите их и передайте тем, кто полетит туда. Пусть они узнают, как выглядит природа и люди этой планеты.

— Значит, вы сами не полетите? — спросил Муратов.

— Нет, — со странным ожесточением ответила Гианэя, — я навсегда останусь здесь.

— Может быть, вы перемените решение, если узнаете, что мы собираемся отыскать путь на вашу первую родину?

— Что в ней? Я ее никогда не видала, не знаю и буду там чужой. Рийагейа говорил, что на родине все изменилось, все стало другим.

— Он был там?

— Нет. Но Рийагейа все знал. Он был большой ученый. Я рада теперь, что он умер.

Муратов положил руку на руку Гианэи, лежавшую на столе. Она вздрогнула, но не отстранилась.

— Поверьте, — сказал он, — меня очень огорчает ваше несчастье. Всей душой я сочувствую вам. Глаза Гианэи блеснули ненавистью.

— Не смейте говорить так, — сказала она резко. — Вы оправдали зверскую расправу этих дикарей. Вы не казнили их. Впрочем, — Гианэя неожиданно рассмеялась. Муратов содрогнулся — сколько затаенной боли было в этом смехе, — вы не казнили и меня, хотя имели все основания это сделать. Отправляя меня на астероид, Рийагейа был уверен, что я иду на смерть.

— Он?

— Что же вас удивляет? Мы не знали, какими стали люди Земли. Книги, привезенные первыми, кто посетил вас, говорили о другом. Я все их прочла.

— Но если Рийагейа был уверен, что вы идете на смерть, то зачем же он высадил вас на Гермесе?

— Потому, что не мог убить своей рукой. — Гианэя наклонилась в сторону Муратова. Ее глаза затуманились, и она долго молчала, видимо вспоминая «прошлое. Потом заговорила отрывисто, не думая о связи своих слов, часто непонятно: — Все спали. Рийагейа не будил экипаж, хотя было давно пора. Он очень мучился. Жалость, но не колебания. Он решил твердо. Второй корабль не летел за нами. И не было третьего. Прошло бы много времени. Он разбудил меня. Я еще ничего не подозревала. Не думала. И он сказал мне. Никогда не забуду его лица. Нет, я его не отговаривала. Я понимала, что это бесполезно. Его убеждения были всем известны. И он сказал мне, что остальные члены экипажа решили казнить его, как только корабль опустится на Землю. Они ему не доверяли. Он просил меня уйти. Уйти? Мне стало смешно. Куда можно уйти с корабля в космосе. Мы долго летели, совершая круги. Я смотрела на него, спокойного, решившегося бесповоротно. Я знала, что если он не найдет того, что ищет, он все равно выполнит то, что решил. Но ему очень трудно было убить меня. Я давно знала, что Рийагейа любит меня как дочь. Он не мог убить меня своей рукой. Не мог. И сам же послал на смерть. Он был уверен. Мне пришлось подчиниться. Он сказал мне: „Я знаю, что спасаю человечество Лиа. Но не надо, чтобы они знали об этом. Молчи, если останешься живой. Молчи и перед лицом смерти“. Я обещала молчать. В тот момент я готова была исполнить любое его желание. Последнее перед страшной смертью.

Она закрыла глаза рукой.

— Вы любили его? — спросил Муратов после долгого молчания.

— Не знаю. Я была слишком молода. А сейчас я стара. Я старше всех. Ведь никого не осталось из моих современников. Всех убили эти… — она низко опустила голову, Муратов знал, чтобы скрыть слезы.

Всеми чувствами Муратов был на стороне Мериго и его народа. Но в этот момент он понял, что можно ненавидеть тех, кому сочувствуешь. Его наполняла острая жалость к Гианэе, ни в чем не повинной, несущей на себе последствия поведения других, в среде которых родилась.

— Вы очень похожи на него, Виктор, — сказала Гианэя, — потому я попросила вас прийти сегодня.

— Я рад, если могу хоть этим облегчить ваше горе, — ответил он.

То, что она рассказала, побуждало его задать ей много вопросов, но он понимал, что они будут неуместны. Пусть говорит сама.

Гианэя подняла голову. Слез не было в ее глазах, она улыбалась даже, но он знал, что это только маска.

— Вы хотите что-то спросить у меня?

— Если вы не возражаете.

— Спрашивайте.

— Почему Рииагейа был так непоследователен? Из ваших слов ясно, что он понимал: люди Земли ушли вперед, они не такие, как прежде. Почему же он думал, что вы идете на смерть?

— Объяснение этому надо искать в нашей истории, — ответила Гианэя совсем спокойно. — Когда-нибудь вы ее узнаете. Я верю, что вы достигнете нашей родины. Ваше развитие шло быстрее, чем это было у нас, и даже Рийагейа не предвидел этого. Я поняла это на Земле. Я не буду рассказывать, Виктор. Сейчас я не могу это сделать. Я так же, как Рийагейа, была убеждена, что люди Земли убьют меня. И, отправляясь на астероид, оделась на смерть.

— Значит, это платье?..

— Погребальный наряд. В золотой цвет одевают умерших и осужденных на смерть.

— Зачем же вы надели его сегодня?

— Я хороню свою молодость.

 Ему почудилось, что она говорит неискренне. Неясная тревога медленно поднималась в нем.

Он заставил себя непринужденно улыбнуться.

— Но, оказавшись среди нас, вы поняли, что вам ничто не грозит?

— Не сразу. Слишком сильны были понятия, привитые с детства, и отчасти влияние прочитанного о Земле. Может быть, книги были неудачно выбраны. Не знаю. Когда вы перенесли меня на свой корабль, я подумала: «Странное совпадение».

— В чем?

— У нас есть обычай. Когда мужчина берет себе жену, он переносит ее в свой дом на руках. Я подумала:

«Рийагейа мог бы это сделать для жизни, а этот, столь похожий на него лицом, делает то же, но для смерти». — Она замолчала, потом сказала: — Мне самой странно теперь, но я была уверена в смерти на Земле. И готовилась спуститься с вашего корабля прямо на костер. Меня пугала такая смерть.

— Почему на костер?

— У нас такая казнь. И я читала, что на Земле тоже была такая. Потом я поняла, что даже Рийагейа ошибся; вы лучше нас, ваша жизнь светла и прекрасна, что я должна закончить начатое Рийагейей, что он освободил бы меня от данного слова, если бы знал. — Взгляд Гианэи остановился на часах, стоявших в углу комнаты. Муратов навсегда запомнил, что они показывали ровно десять. — Поздно, пора кончать нашу беседу, — Гианэя протянула руку и взяла свой бокал. Муратов не шевельнулся. — Я пью, Виктор, за вашу родину, за ее счастливую жизнь. Одно время я думала, что она станет и моей третьей родиной.

— А разве это не так?

— Нет. Между мною и вами легла пропасть. Может быть, я рассуждаю неверно и вы правы. Но я ничего не могу поделать с собой. Я боролась, Виктор, иначе я позвала бы вас раньше. Простите меня.

Тревога и смутное подозрение превратились в уверенность. Муратов отчетливо понял, что должно сейчас произойти, что означает золотое платье Гианэи.

Он вскочил, опрокидывая кресло.

— Остановитесь!

Его рука, протянувшаяся, чтобы схватить руку Гианэи, опоздала на долю секунды.

Гианэя проглотила содержимое бокала.

Часть четвертая

1

На веранде, увитой зеленью дикого винограда, за небольшим круглым столиком сидели два человека.

Один, высокого роста, с зеленым оттенком кожи, с очень узкими, словно прищуренными глазами, явно был соотечественником Гианэи. Другим был Виктор Муратов.

Разговор шел на языке Гианэи.

— Жаль, что мы опоздали, — говорил человек с узкими глазами. — На несколько часов раньше, и в отношении здоровья Гийанейи не было бы сомнений, вернее их было бы меньше.

— Вы явились удивительно вовремя, — сказал Муратов. — Все произошло, как в сказке. Мне и сейчас иногда кажется, что это сон — и корабль и вы, Вийайа. — Он улыбнулся, позволив себе эту шутку. Чувство неловкости не покидало его.

Странные глаза Вийайи взглянули на него пристально.

— Почему вы стесняетесь меня? — спросил он. — И не только вы. И почему не хотите обращаться ко мне на «ты»? У нас уже давно нет иного обращения.

— Нас приучила к этому Гианэя, — ответил Муратов. — До вашего прилета мы и не знали местоимения «ты» на вашем языке.

— Но теперь вы его знаете.

Муратов смущенно молчал.

Он мог бы многое сказать своему собеседнику, но понимал, что для Вийайи его объяснения покажутся странными и даже просто бессмысленными.

Посещение Вийайи было неожиданным для Муратова, хотя он и знал, что все прилетевшие на удивительном корабле испытывают к нему особую симпатию, и понимал, отчего эта симпатия возникла. Причиной было все то же внешнее сходство Муратова с ними, то, что притягивало к нему Гианэю.

Приди к нему кто-нибудь другой из экипажа корабля, Муратов бы не смутился, но Вийайа…

Гости находились на Земле уже вторую неделю. Стали известны причины, побудившие их прилететь, имена и биографии космонавтов, история их родины. Люди Земли знали не только то, где находится планета, но и как она выглядит. Космонавты привезли с собой все, чтобы как можно полнее и подробнее рассказать о себе.

И земляне знали, что Вийайа, даже на той планете, опередившей Землю в науке и технике, считался величайшим ученым. Не удивительно, что Муратов чувствовал смущение в обществе такого человека.

Но Вийайа не понимал его состояния. Он сказал, первым переходя на «ты»:

— Я приехал провести с тобой вечер. Неужели ты хочешь, чтобы я пожалел об этом?

— Пусть будет по-твоему, — согласился Муратов.

Но согласиться — это еще не значит сразу перейти к делу. Муратов мучительно искал какой-нибудь естественный вопрос, но ничего не приходило в голову, Вийайа заговорил сам.

— Странно получилось, — сказал он. — С двух планет люди спешили на помощь Лиа, Земле, я хотел сказать. И не знали, что никакая помощь вам не нужна.

Муратов обрадовался теме разговора. Здесь он многое мог спросить у Вийайи.

 — Нас очень удивляет, — сказал он, — что сообщники Лийагейи не сразу пустили в ход излучение. Зачем им понадобилось оставлять спутники возле Земли, строить лунную базу и только при вторичном прилете осуществлять свой план?

— Об этом меня уже спрашивали, — ответил Вийайа. — Это объясняется несколькими причинами — техническими и психологическими. Они искали планету для колонизации. Но не знали, удастся ли такую найти. И, улетая на поиски, не согласовали своих действий с теми, кто остался. В вашем эксплуататорском обществе властвовал индивидуализм. Коллективные действия были по самой своей сущности чужды господствующим классам. Это во многом способствовало их гибели. — («Когда он успел узнать все это», — подумал Муратов.) У нас, как это ни странно покажется тебе, коллективизм был свойствен касте господ. Они привыкли согласовывать свои действия между собой. Это, в совокупности с другими причинами, затрудняло у нас освобождение. Решив применить к человечеству Земли излучение, как вы это удачно назвали, они должны были вернуться и получить согласие остальных. Это первая причина. Вторая — чисто техническая. Убегая с нашей планеты, они захватили с собой все имевшиеся в то время космические корабли. На одном из них находились те две ракеты, которые вы нашли и уничтожили. Других у них не было, и сделать их на промежуточной планете, где не существовало никаких заводов, было невозможно. — («Гианэя сказала правду», — подумал Муратов.)

— Эти ракеты предназначались для других целей. И естественно, на них не было никаких излучателей. И на корабле их также не было. Тогда они смонтировали эти излучатели на Луне. Но не было вещества, являвшегося основой излучения. Нужно было вернуться за ним. Они нашли выход в том, что оборудовали базу на Луне. Вы ошибаетесь, думая, что эта база служила для зарядки двигателей. На базе синтезировалось вещество, нужное для излучателей. И по мере изготовления погружалось на ракеты. Но синтез требовал длительного времени.

— Сколько?

— Не могу точно сказать, но не меньше ста ваших лет. В общем, для них все сложилось удачно. Задумав свой план, они имели время вернуться и сообщить о нем остальным.

— Значит, они были у нас сто лет тому назад?

— Приблизительно.

Муратов вспомнил все предположения и гипотезы относительно времени, когда появились возле Земли спутники-разведчики. Сначала их появление относили к 1927 году, потом к временам империи Карла Пятого. По словам Гианэи, они появились в конце двадцатого века. Получалось, что наиболее правильным было первое предположение.

— Почему же их никто не заметил? — спросил Муратов.

— Сам корабль невидим для ваших глаз, — ответил Вийайа. — А люди? Немного надо, чтобы скрыть разницу.

«Да, он прав, — думал Муратов. — Земная одежда, сильный загар, очки, и никто ничего не заподозрит».

— А язык? — спросил он. — Ступив на землю, они не могли ни с кем говорить.

Лицо Вийайи омрачилось.

— Это одно из темных пятен, — сказал он. — Но ты, Виктор, уже знаешь нравственный облик этих людей. И это не должно удивить тебя. Они захватили в плен человека Земли. От него узнали язык и все, что было им нужно знать. Кто он был, этот первый, увидевший пришельцев иного мира? Вряд ли вам удастся установить теперь его имя. Но знакомство дорого обошлось этому человеку. Они не могли допустить, чтобы он оказался на свободе и мог рассказать о них.

Муратов не задал вопроса. Все было ясно.

— Как согласовать, — спросил он, меняя тему разговора, — высокую технику на вашей планете ко времени отлета эскадрильи Рийагейи с существованием касты господ?

— Видимо, дело в том, — ответил Вийайа, — что продолжительность жизни человека различна на наших планетах. Мы живем в шесть раз дольше вас. Это ускоряет технический прогресс и замедляет общественный. С возрастом люди становятся консервативнее.

— Понимаю, — сказал Муратов.

Давно уже стемнело. На безоблачном небе мерцали созвездия, с детских лет хорошо знакомые Виктору, привычные для него сочетания блестящих точек. Но для Вийайи и его товарищей эти созвездия были чужды. Они только полторы недели назад впервые их увидели. Впервые, потому, что вид звездного неба с борта космического корабля и с поверхности планеты, сквозь ее атмосферу, различен.

Вийайа встал и подошел к перилам веранды.

— Посмотри, Виктор, — сказал он, — вот солнце нашей планеты!

Муратов увидел тусклую оранжевую звездочку, затерянную среди других. Он даже с трудом нашел ее по указаниям Вийайи. Но его нисколько не удивила легкость, с которой сам Вийайа отыскал эту крохотную точку на чужом ему небе. Экипаж корабля не мог «потерять» свое солнце. Солнце иного мира!

— Я знаю, — сказал Вийайа, — вы будете у нас. И может быть, очень скоро. Наши планеты рука об руку пойдут по бесконечному пути жизни и разума.

Муратов подумал о Гианэе. Эта звездочка, слабо мерцающая на небе Земли, была и ее солнцем, которого она никогда еще не видела.

— Интересно, как воспримет Гианэя ваш мир? — задумчиво спросил он.

— Этот вопрос ясен, — ответил Вийайа. — Гийанейа подготовлена к нашей жизни длительным пребыванием в вашем мире. Если Лийагейа никогда не войдет в нашу жизнь полноправным ее членом, то Гийанейа сделает это легко. Она подготовлена! И, кроме того, очень молода.

— А если нет?

— Ты имеешь в виду моральную старость?

— Она прошла через смерть, — уклончиво ответил Муратов.

Вийайа внимательно посмотрел на него.

— Я понимаю, — сказал он, — что заставляет тебя и вообще вас всех беспокоиться о Гийанейе. Но поверь мне, Виктор, придет время, когда Гийанейа будет благодарна вам за то, что вы не дали ей совершить великую ошибку.

Муратов ничего не ответил. Воспоминания о трагическом вечере снова овладели им. Он знал, что никогда не забудет ни одной подробности. И за несколько секунд молчания вновь пережил все…

Гианэю спасли две случайности. Вернее, три, если учесть, что принятый ею яд действовал не мгновенно. Первой случайностью было то, что о намерении Гианэи догадалась Марина Муратова. И, подчинившись желанию гостьи, оставив ее одну, тут же сообщила обо всем Стоуну. Помешать Гианэе не успели, да этого и нельзя было сделать, но успели ее спасти. Роковой исход был приостановлен, смерть временно отступила.

И тогда явилась на сцену вторая случайность: как раз в этот вечер к Земле подлетел корабль Вийайи!..

Муратов тряхнул головой, отгоняя воспоминания.

— Когда вы думаете разбудить ее? — спросил он.

— Только на нашей родине. Так лучше. Гийанейа быстро освоится у нас. И станет такой же, как все наши женщины. Вы хорошо подготовили ее, — повторил он еще раз.

Муратов задумался. Он верил в мудрость и опыт своего собеседника и радовался за науку Земли, сумевшую, пусть на время, закрыть перед Гианэей двери смерти.

Со всеми противоречиями своей сложной натуры эта девушка была ярким доказательством, что нет врожденных пороков, врожденных ненависти и зла. Все зависит от того, где и когда живет человек, зависит от среды, формирующей его взгляды и характер.

— Я до сих пор не знаю, как вы называете свою планету, — сказал Муратов, всматриваясь в звездное небо.

 — Мы зовем ее Гийанейа, — ответил Вийайа.

Звездолет гианейцев появился на небе Земли, когда на востоке Европы приближался вечер. Он был замечен сперва локаторами лунных станций и искусственных спутников, бесстрастно сообщивших о приближении металлического тела более трех тысяч метров длиною. Потом его рассмотрели в телескопы и убедились, что это не астероид, а космический корабль неведомой на Земле конструкции.

Тревоги, сопутствующей совсем недавно появлению корабля Мериго, на этот раз не возникло. Все сразу поняли, что приближается корабль соотечественников Гианэи.

На Земле знали о миссии, возложенной на Лийагейю, знали, что он вернулся на свою родину. Нетрудно было заключить, что именно он и указал своим соотечественникам путь к Земле.

И почти у всех мелькнула правильная догадка о причине прилета этого корабля.

Он приближался к Земле быстро и уверенно. Еще не начало темнеть, когда на территории местности, прежде называвшейся Западной Украиной и Польшей, его увидели невооруженным глазом.

Тонкая, длинная полоска с заостренным концом появилась на небе. Ее форма могла бы походить на остро очиненный карандаш, если бы корабль был короче. Но его длина настолько превосходила толщину, что гость из космоса выглядел просто чертой, проведенной в небе острием рейсфедера.

На расстоянии двухсот километров от поверхности Земли «черта» остановилась. К этому времени ее размеры были установлены точно — три тысячи триста двадцать метров в длину и только пятнадцать метров в поперечнике. Корпус корабля был круглым.

Летающая игла! Очень тонкая игла!

От нее отделилась крохотная, видная только в оптические инструменты «черточка» посадочного аппарата. Отделилась сразу, как только корабль замер неподвижно.

Это производило впечатление, что экипаж корабля почему-то очень торопится. И еще это говорило о том, что космонавты хорошо знают, куда они прилетели, знают, что на Земле их не ждет опасность. В противном случае они облетели бы Землю, рассмотрели ее с высоты, как-то подготовились к высадке.

Ничего этого они не сделали. Стремительно подлетели к Земле и так же стремительно послали на нее десант.

Так могли поступить только соотечественники Гианэи, заранее информированные о физических свойствах планеты. Догадка была верной.

Навстречу посадочному аппарату вылетели два планелета. Ближайший ракетодром находился в Киеве, и гостей надо было проводить к месту посадки. Одновременно со всех сторон к Киеву устремились скоростные планелеты с встречающими и, конечно, с работниками Института космонавтики.

Небо быстро темнело. Прилетевший корабль исчез из глаз, но ненадолго. Там, где не было облаков, увидели, как он вспыхнул, превратившись в огненную черту. Так же ярко засветился и спускавшийся аппарат.

Земные планелеты не обладали светящимися корпусами. Посланные навстречу гостям включили бортовые огни. Но этого оказалось достаточно. Было ясно видно, как посадочный аппарат повернул в их сторону. Три аппарата, два земных и один чужепланетный, совместно устремились к ракетодрому.

А дальше все произошло совсем просто и даже буднично, Посадочная «ракета» гостей казалась точкой рядом с самим кораблем, но в действительности она была гораздо больше планелетов дальних рейсов Земли. Опустилась она не вертикально, как можно было ожидать, судя по ее конструкции, а плашмя. Быстро, точно и совершенно беззвучно легла на бетонную полосу как раз там, где и намеревались люди посадить ее. Точно экипажу было дано указание по радио.

Из открывшегося люка вышли семь человек…

Странно произошла эта долгожданная встреча! Не только внешность гостей была заранее известна, но и цель их прилета (пока предполагаемая), место (приблизительно), откуда они прилетели, их язык.

Не так представлялась она фантазии землян в течение веков!

Совсем не так!

Из примчавшегося к месту посадки вечемобиля вышло также семь человек. Это были Стоун, пятеро членов Совета и Гарсиа.

Земляне и гийанейцы (люди тогда еще не знали, как называют себя гости) встретились словно давно были знакомы. Приветственное поднятие руки ладонью вперед со стороны прибывших и дружески протянутые руки встречающих — вот и вся церемония первой встречи представителей двух планет. Для Вийайи и его спутников эта встреча была действительно первой.

Вийайа сразу нарушил секундное молчание.

— Люди Лиа! — сказал он, к удивлению встречающих, на испанском языке.

— Появились ли возле вашей планеты неизвестные вам космические тела?

Единственным, кто его понял, был Рауль Гарсиа. И он сразу подумал, что ничего удивительного нет, испанский язык прибывший узнал от Лийагейи, и что догадка о цели прилета этих людей верна. Они явились предупредить об опасности, а может быть, и для того, чтобы помочь землянам справиться с этой опасностью.

Поспешность, с которой был задан вопрос, показывала, — мысль о том, что они могут опоздать, не давала покоя прилетевшим и что именно этим объясняется поспешная высадка, невзирая на наступающую ночь.

Спасти незнакомых обитателей чужой планеты, спасти во что бы то ни стало было их единственной целью. Ведь они не знали научного и технического уровня, до стегнутого человечеством Лиа, не могли знать, что люди Земли справились и без них.

Молодой инженер был глубоко тронут благородством гостей. Он подошел к Вийайе, движимый чувством благодарности, крепко обнял и поцеловал его, хотя и знал, что смысл этого поступка останется непонятным прилетевшему.

— Нам все ясно! — сказал он. — Космические тела появились и уже уничтожены. Никакая опасность нам не угрожает. Но мы признательны вам за намерение помочь человечеству Земли.

Что-то в выражении лица Вийайи подсказало Гарсиа, что его маленькая речь не совсем понята, и он тут же повторил ее на языке Гианэи.

Удивление гостей, услышавших родной язык из уст землянина, было столь очевидно, что встречающие сразу поняли — прилетевшие даже не подозревают о присутствии на Земле их соотечественницы.

Но эта соотечественница находилась при смерти — и об этом надо немедленно сообщить.

Гарсиа так и сделал.

— У нас, — сказал он, — находится дочь одного из тех, кто покинул когда-то вашу планету. Ее зовут Гийанейа, и она умирает.

— От чего? — резко спросил Вийайа.

— Приняла яд, неизвестный у нас. Мы смогли замедлить смертельный исход, но, чтобы ее спасти, вам надо торопиться.

— Когда это произошло?

— Сегодня, несколько часов назад.

И тут в полной мере проявился высокий моральный уровень прилетевших. Ни один из них не задал больше ни одного вопроса, они все поняли и сразу начали действовать. Гианэя была им чужда почти так же, как люди Земли, они имели право считать ее единомышленницей Лийагейи, существом враждебным, но сочли своим долгом немедленно прийти к ней на помощь.

Один из них кинулся обратно внутрь посадочного аппарата и вскоре появился с каким-то предметом, похожим на сумку. Вийайа назвал два имени, и двое выступили вперед.

— Как можно скорее доставьте их к Гийанейе, — сказал он.

2

Звездолет гийанейцев так и остался висеть над Землей, на высоте двухсот километров. Он был неподвижен и не участвовал в этом вращении планеты. Благодаря этому его могли наблюдать на всей Земле. Опустить его на поверхность было нельзя, потому что корабль не смог бы тогда подняться без сложной и громоздкой пусковой установки.

Гийанейцы назначили старт в обратный путь через два месяца.

Одновременно должен был стартовать и корабль, доставивший на Землю четырех. С ними первоначально были намерены послать земной космолет, спешно строящийся специально для этого рейса, первого за пределы Солнечной системы.

Прилет корабля Вийайи изменил все планы. Теперь с Земли отправлялись две группы землян. Одна с гийанейцами на их родину, а другая — на родину Мериго. Поскольку отпала цель найти путь на Гийанейю, не было смысла ожидать готовности земного космолета. Чтобы проводить Мериго и его товарищей на родину и ознакомиться с планетой, можно было ограничиться их кораблем, который по комфортабельности даже превосходил корабль Вийайи. Правда, скорость обоих звездолетов была несоизмерима, но этот недостаток корабля Мериго компенсировался наличием анабиозных ванн, в которых на корабле Вийайи не было никакой нужды.

Космолету же, строящемуся на Земле, теперь предназначалась иная роль. Через полтора года, после полной реконструкции, вызванной тем новым, что узнали от гийанейцев, он должен был отправиться вслед за кораблем Мериго, взять с планеты земных исследователей, а затем посетить и Гийанейю. Расстояние от нее до родины Мериго оказалось совсем незначительным по масштабам космоса, во много раз меньшим, чем от Земли.

По просьбе гийанейцев на их корабле должна была вылететь и Марина, так как Вийайа считал ее присутствие при пробуждении Гианэи необходимым. После непродолжительного колебания Муратова согласилась. Она понимала, что для девушки, потерявшей всех своих родных, осталась самым близким человеком.

Требования к участникам экспедиций были различны. Если на Гийанейе нужны были только инженеры и ученые, которые могли бы детально ознакомиться с наукой и техникой планеты, то для полета на родину Мериго, где еще не существовало, по сути дела, никакой науки и никакой техники, выбор диктовался иными соображениями. Нужно было ознакомиться с населением, наметить пути быстрейшего развития, определить, чем и как Земля может оказать помощь. Нужно будет обследовать всю планету, а не только остров, на котором жили Мериго и его сородичи. Не мог этот остров быть единственным населенным местом планеты. А какими окажутся другие народы, или племена, никто не знал. Средства передвижения, в виде морского и воздушного транспорта, приходилось брать с собой. В разобранном виде все это могло легко поместиться на гигантском корабле. Включение в эту группу специалистов-языковедов и оснащение ее электронными «лингвистами» было необходимо. Нужны были механики, пилоты, навигаторы, географы, топографы для составления карты планеты, строители и, разумеется, медики, так как лечение больных туземцев рассматривалось, как наилучшее средство вызвать доверие и любовь к незваным пришельцам. Впоследствии предстояло отправить на планету, даже не имеющую еще названия (пока ее называли «Планета Мериго»), представителей других специальностей, так как было решено, что именно Земля возьмет на себя главное «шефство» над планетой.

В результате на Гийанейю отправлялось одиннадцать человек, а на планету Мериго пятьдесят. Часть из них останется там до прилета смены, которая будет подготовленной только через пять лет. В составе этой смены оказались Синицын и Гарсиа.

Виктору Муратову было предложено принять участие в подготовке первого земного космолета и лететь на нем, но Виктор, согласившись на первое, отказался от второго.

В хлопотах подготовки незаметно шло время. И как-то невольно забывалось, что приближавшиеся старты были первыми стартами землян в большой космос. Возможно, это происходило потому, что стартовали не земные звездолеты, а просто гости, посетившие Землю, возвращались обратно.

Внимание человечества Земли сосредоточилось на строящемся корабле. Именно он, земной космолет с земным экипажем, олицетворял собой первый вылет за пределы Солнечной системы. Только он!

Экипаж был уже сформирован и, пользуясь присутствием гийанейцев, тщательно изучал навигационные материалы обоих кораблей — Мериго и Вийайи.

Все улетающие с Земли, как через два месяца, так и через полтора года, были заняты «выше головы». Одна только Марина Муратова не готовилась совсем, если не считать усиленного чтения гийанейских книг из библиотеки корабля Вийайи, которым она занималась в часы дежурства у постели Гианэи для усовершенствования в языке.

Гианэя лежала в отдельной палате одной из крупнейших больниц Ленинграда, у ее постели непрерывно дежурили медики. Марина буквально выпросила разрешение участвовать в этих дежурствах. Учитывая ее особые отношения с Гианэей, разрешение было получено.

Искусственный сон, в который погрузили Гианэю врачи корабля Вийайи, был не глубок (глубокий сон они считали вредным) и мог в любую минуту внезапно прерваться. А проснувшейся Гианэе Марина была бы необходима, как единственный близкий ей человек на Земле. Да и не только на Земле. Одна Марина могла предотвратить очень тяжелую психическую травму от сознания вернувшейся жизни, с которой Гианэя рассталась, не видя смысла и сил для дальнейшего существования.

Все знали, что Гианэя любит Муратову. То, что она удалила ее в вечер самоубийства и пригласила к себе Виктора, только лишний раз подтверждало эту любовь. Она хорошо понимала, каким тяжелым было бы для ее подруги присутствие при ее смерти. А Виктор был мужчиной и, по понятиям Гианэи, не должен был обладать особой чувствительностью. Ведь все ее родственники мужчины были суровы и жестоки. Она к этому привыкла.

На Виктора трагический вечер произвел очень тяжелое впечатление. Почти две недели он даже не мог ничем заниматься, не мог прийти в себя от нервного потрясения. Он знал, что никогда не забудет этого вечера и того мгновения, когда Гианэя упала к его ногам, казалось, бездыханная. Только в этот момент он внезапно понял, что любит эту девушку иного мира не только как «гостью Земли».

Это открытие поразило его потому, что он сам не подозревал о незаметно возникшем чувстве. Когда выяснилось, что Гианэя не умерла, он понял, что никогда не сможет вырвать из сердца эту любовь.

Решение Вийайи отправить Гианэю на родину показалось Муратову наилучшим выходом для него. Часто видеть ее было бы пыткой. Но по мере приближения дня старта корабля его все сильнее охватывала тоска, Не видеть Гианэю тоже означало не меньшую пытку.

И все же он думал: «Пусть не скоро, пусть через годы, но после ее отлета станет легче. Время излечивает все!»

Может быть, он был и прав, но сейчас ему не становилось легче от таких мыслей.

Он думал, что никто не подозревает о его переживаниях и старался не дать повода догадаться о них. Но Марина догадалась давно, в тот момент, когда со Стоуном и двумя врачами вбежала в комнату и увидела лицо брата, стоявшего на коленях у тела Гианэи.

Приближалось двадцатое сентября — день старта. Первым должен был вылететь корабль Вийайи. Такой порядок диктовался соображениями безопасности.

В космическом пространстве два звездолета, как бы они ни были велики, выглядят песчинками среди обширной пустыни, и их столкновение так же маловероятно, как и столкновение двух песчинок, поднятых ветром с разных мест. Но все же такой возможностью нельзя было пренебрегать в данном случае.

Направление полета обоих кораблей в течение нескольких земных лет совпадало. А корабль Вийайи летел быстрее…

К пятнадцатому числу вся подготовка была закончена. Вийайа и его товарищи жалели, что их время столь ограничено, но о том, чтобы задержаться хотя бы на месяц, два, даже не думали. Сделать это не позволяло состояние Гианэи. Врачи даже опасались, удается ли оставить ее погруженной в сон на все время пути и не придется ли разбудить в космосе.

Никто не сомневался в том, что принятые медициной Земли и Гийанейи меры предотвратили опасность. Гианэя спокойно спит, и длительный сон не принесет ей ничего, кроме пользы.

Но разумным существам любой планеты свойственно ошибаться.

Девятнадцатого сентября все улетающие с Земли собрались в Киеве. Весь этот день и в ночь на двадцатое непрерывно прибывали планелеты с провожающими. Еще никогда ракетодром не был так загружен.

Все шло нормально. Ничто не предвещало грозы. Гианэю с величайшими предосторожностями на специальном планелете доставили в Киев еще семнадцатого и поместили в клинику, расположенную рядом с ракетодромом. Гианэя продолжала спать так же, как спала в Ленинграде. Переезд не создал опасности пробуждения.

Все было спокойно.

В ночь на двадцатое сентября дежурил земной врач. В два часа тридцать минут в состоянии Гианэи внезапно наступило резкое изменение. Лицо спящей покрылось темными пятнами, она зашевелилась, словно пытаясь сбросить с себя сон. Ритм сердцебиения стал прерывистым.

Поднялась тревога.

Через несколько минут у постели Гианэи собрались несколько земных врачей и три гийанейца. Им не понадобилось много времени, чтобы понять, что все это симптомы внезапно наступившей агонии, что Гианэя умирает.

Что же случилось?

Единственное объяснение было в том, что принятый ею яд не полностью нейтрализован, что он только «затаился». Перелет в Киев не прошел безнаказанно для спящей. Враг «очнулся» и набросился на свою жертву, стремясь закончить дело, начатое два месяца тому назад. Кто был виноват в этом? Земные врачи сделали, что могли. Они не знали, чем именно отравилась Гианэя, и приняли только общие при отравлениях меры. Гийанейцы знали состав яда, но у них не было противоядия.

Никто не был виноват.

Короткий консилиум вынес не менее короткий приговор: смерть наступит через несколько часов, сделать нельзя ничего!

Это был тяжелый удар как для землян, так и для гийанейцев.

— Мы не могли предвидеть такой случай, улетая к вам, — сказал Гиймайа, старший врач корабля гийанейцев, — а то, что мы ей дали, очевидно, оказалось недостаточным.

— Значит, конец! — сказал профессор Гипслис, главный врач ленинградской клиники, где лежала Гианэя, приехавший в Киев проводить свою пациентку.

— У нас нет консервированной крови, — продолжал Гиймайа. — В ней не было необходимости в полете. Если взять кровь у членов нашего экипажа, ее не хватит.

— К чему все это, — прошептал Гипслис, наклоняясь над Гианэей.

— Этот яд, — счел нужным пояснить Гиймайа, — разлагает кровь, и ее надо полностью удалить из тела и несколько раз промыть сосуды свежей. Только так можно было бы ее спасти.

Марина Муратова, прибежавшая, как только началась тревога (за нею послали, как за переводчицей), стояла словно парализованная. Все, что произошло, казалось ей кошмарным сном. Она машинально исполняла свои обязанности по переводу, не сознавая, что слышит и что говорит.

Но вот слова Гиймайи дошли до ее сознания, и Марина очнулась.

— Почему нельзя промыть сосуды нашей кровью? — спросила она. — Гианэя полтора года жила на Земле, дышала нашим воздухом, ела нашу пищу, пила нашу воду. Разве это не должно было как-то сказаться? Попробуйте! Вы ничем не рискуете, если она все равно должна умереть.

Она тут же повторила сказанное на языке Гианэи.

Она видела, как сдвинул брови Гипслис, как пожал плечами другой врач. Видела, как обменялись быстрыми взглядами врачи-гийанейцы.

С сильно бьющимся сердцем она ждала.

И вдруг Гиймайа сказал:

— И она загорала под лучами вашего солнца! Загорала много. Друзья! Майрийна права!

Все гийанейцы всегда называли Марину «Майрийной».

Гипслис, видимо, колебался.

У людей Земли кровь разных групп. Кровь одного человека бывает смертельна для другого. Переливание крови не всегда возможно. А здесь предстояло заменить кровь человека одной планеты кровью, взятой у человека другой. Или искусственной, но синтезированной на Земле.

Опасность заключалась в старой проблеме несовместимости тканей, все еще существующей, хотя и потерявшей за последние десятилетия прежнюю остроту.

Гипслис понимал, что риск очень велик, но одновременно он не мог не сознавать, что этот риск — единственная возможная попытка спасти Гианэю. Он колебался недолго.

— Другого выбора нет, — сказал он. — Но, чтобы увеличить шансы на успех, прибегнем к облучению и введем Гианэе в спинной мозг вытяжку из спинного мозга земной женщины.

— Это очень разумно, — согласился Гиймайа. — О каком облучении вы говорите?

— Объясню потом. Это относится к последним открытиям нашей медицинской науки. — Профессор повернулся к Марине. — Вы готовы? — спросил он, даже не спрашивая, согласна ли она.

— Конечно! — радостно ответила Муратова.

Она готова была отдать Гианэе не только какую-то неизвестную ей «вытяжку», но и всю себя целиком.

Операции подобного рода производились быстро и безболезненно. Через десять минут Муратову вынесли из операционной и уложили в одной из палат.

Ее место в должности переводчика занял один из участников будущего полета на Гийанейю, испанский ученый Асанья, хорошо владевший гийанейским языком.

— Какой кровью наполним ее тело после промывания? — спросил Гипслис.

Он волновался, и только этим можно было объяснить вопрос, ответ на который был очевиден.

— А что мы можем сделать? — ответил Гиймайа, казалось не замечая странной «наивности» земного врача. — Чтобы вызвать членов нашего экипажа и взять кровь для Гийанейи, нужно время, которого у нас очень мало. Кроме того, нежелательно кровь смешивать. А хотя бы для одной промывки нашей крови уже не хватит. — Он помолчал и закончил заметно дрогнувшим голосом: — Она будет жить с вашей кровью в жилах или умрет. Третьего не дано!

Никто в городе еще не знал о случившемся. Никто из знавших здесь, в клинике, не догадался сообщить Стоуну.

Виктор Муратов должен был прилететь на проводы завтра утром.

Когда Марина очнулась, первое, о чем она вспомнила, было как раз отсутствие ее брата и первое, что она почувствовала, была радость, что его здесь нет.

— Долго я была без сознания? — спросила она у врача, сидевшего возле постели.

— Нет, не долго. Минут пятнадцать, — Могу я встать?

— Лучше полежите.

— Нет, не могу! — Марина села в постели. — Как с Гианэей?

Врач помедлил с ответом.

— Вы сами должны понимать, что шансов мало, — сказал он наконец.

— Пусть так. Но что сейчас?

— Идет подготовка к операции.

— Я пойду туда. — Она встала, но тут же покачнулась. Слабость разливалась по телу. — Дайте мне укрепляющего.

— Лучше бы вам полежать, — повторил врач.

— Они не поймут друг друга.

— Вызвали Асанью. Вы им не нужны.

— Прошу вас!

Он понимал, что ей будет легче находиться возле Гианэи, чем лежать здесь, не зная, что происходит. Пусть идет!

Марина проглотила таблетку и выпила рюмку какого-то лекарства. Потом врач помог ей дойти до двери операционной.

Но оказалось, что операция уже началась и на осторожный стук чей-то резкий голос ответил: — Не входить!

Марина опустилась на стул возле двери. Врач ушел. Она удивлялась тому, что ее сердце бьется очень спокойно, и не смогла догадаться, что это действует принятое ею лекарство. Напряжение росло с каждой секундой. Обострившийся слух улавливал шорох за дверью, но не было слышно голосов.

Молчание в операционной почему-то казалось ей угрожающим. Она чувствовала, что долго не выдержит ожидания и неизвестности. Потерять Гианэю казалось ей нестерпимым. Она всегда ее любила, а сейчас, когда каждое мгновение могло стать последним, девушка с другой планеты стала ей дорога, как родная сестра.

Через полчаса выбежавший из операционной врач бросил ей на бегу:

— Она еще жива!

И Марине показалось, что в нее вдохнули новую жизнь. Ничего не означающая фраза повлияла, как обещание: Гианэя будет жить!

В это время в операционной настроение все еще оставалось тревожным.

Операцию производил Гипслис. Гийанейские врачи не были знакомы с земными аппаратами и инструментами. Удаление испорченной крови и постепенная замена ее земной пока что шли нормально. Угрожающих симптомов не появлялось. Но они могли появиться в любую секунду.

Врачи с замиранием сердца следили за приборами. Сердце Гианэи работало пока без перебоев. Земная кровь проходила через сосуды и ткани ее тела, покидала его, заменяясь все новой и новой. Уже не осталось зараженной ядом гийанейской крови, а сердце работало. Оно словно не замечало, что наполняющая его кровь чужая — кровь чужой планеты!

Гипслис работал сосредоточенно, спокойно и четко. Он совершенно забыл, какую операцию производит. Гианэя была сейчас для него обычной пациенткой, такой же, как многие, многие другие, прошедшие через его руки.

Но иначе и не могло быть, иначе он вообще не смог бы работать.

Минуты бежали, и лица врачей постепенно светлели. Гианэя дышала глубоко и ровно. Темные пятна на ее лице исчезли.

Долгое молчание нарушил Гиймайа.

— Случайно, — сказал он, — мы произвели решающий опыт. Нужный и даже необходимый для науки. И можем поздравить человечество наших планет с успехом.

— Рано еще! — сказал Гипслис. Операцияпродолжалась.

Гиймайа вполголоса поговорил со своими товарищами.

— Нам кажется, — сказал он громко, — хватит!

— Нет! — ответил Гипслис. — Я буду продолжать. Столько, сколько найду нужным. В теле Гианэи не должно остаться ни единой капли зараженной крови.

Перевод прозвучал, как обычная фраза, но резкость тона не могла остаться незамеченной гийанейцами. Они поняли, что ученый Земли как бы отстраняет их, берет всю ответственность на себя. И они подчинились.

Гиймайа подошел ближе и слегка дотронулся до плеча хирурга. Этим жестом он благодарил его и соглашался с его решением.

Операция продолжалась.

Гипслис все так же стоял, слегка наклонившись над Гианэей, хотя процесс шел сейчас автоматически.

Многочисленные приборы, следящие за состоянием всех внутренних органов оперируемой, перестали отмечать малейшие нарушения. Они работали «спокойно», словно следили за здоровым человеком Земли, погруженным в обычный сон.

— Кто-нибудь, — сказал Гипслис, — выйдите и сообщите Муратовой. Она где-то тут, близко.

Один из врачей поспешно вышел. Очевидно, он не ограничился тем, что успокоил Марину. Когда через два часа Гипслис наконец решил, что цель достигнута, и прекратил операцию, в здании клиники уже собрались все гийанейцы и большое число землян.

Гианэю перенесли на ее постель. Она спокойно спала.

Что будет дальше?

На этот вопрос никто не отважился бы ответить.

Гианэя не умерла. Столь резко проявившиеся симптомы отравления исчезли, казалось, окончательно. Ритм сердцебиения, дыхание, деятельность желез внутренней секреции, печень — все было нормально. Под действием анестезии она спала так же спокойно, как спала до операции.

Но что происходит сейчас с тканями ее тела, клетки которых омываются земной кровью? Может быть, именно сейчас идет процесс более глубокого отравления всего организма, чем это было до операции? Более глубокого, но более медленного.

— Это выяснится через несколько часов, — сказал Гипслис.

3

КРОВЬ человека непрерывно обновляется. Пища обогащает ее питательными веществами, дыхание — кислородом Все это она отдает клеткам тела. Но плазма крови в основе остается той же долгие годы.

Питаясь земной пищей, дыша земным воздухом, впитывая в себя излучение земного солнца, Гианэя за полтора года пребывания на Земле физически изменилась. Составные части ее крови стали аналогичны крови землян. Но плазма осталась прежней. И прежней осталась лимфатическая система.

Как выяснилось из беседы с Гиймайей, яд, принятый Гианэей, должен был подействовать, то есть привести к летальному исходу, не позже чем через десять минут. Врачебная помощь явилась раньше, но принятые меры не смогли бы задержать наступление смерти, если бы сам организм Гианэи не создал этой задержки.

Что же спасло гостью Земли?

Ученые, обсудившие вопрос совместно с гийанейцами, пришли к единственному выводу: Гианэю спасло Солнце. Под действием его лучей лейкоциты в ее организме приобрели новые свойства, которыми не обладали лейкоциты гийанейцев. И они смогли на какой-то срок нейтрализовать смертельные свойства яда. Если бы Гианэя не любила загорать на Солнце, ее не удалось бы спасти…

Сказать, что остаток ночи прошел спокойно, значило бы допустить большое преувеличение. Не только не было покоя, но тревога возрастала с каждой минутой. В клинике никто не спал. Толпа у входа непрерывно росла. Радиофоны работали не переставая.

В состоянии Гианэи все еще не происходило никаких изменений. Но она продолжала спать, а это было уже непонятно. Наркоз должен был уже прекратить действие.

— Она должна проснуться сама, — сказал Гиймайа, — без нашего вмешательства.

— Будете ли вы снова усыплять ее?

— Нет! Ей нужен длительный отдых. Брать ее в полет сейчас нельзя. А нам необходимы ее собственные показания о том, как она себя чувствует.

Стоун, присутствовавший при этом разговоре, тотчас же сообщил на ракетодром, что старт гийанейского корабля отменяется. Слово «нам», произнесенное Гиймайей, показало, что улетать без Гианэи они не собираются. Вийайа подтвердил это.

— Мы торопились только из-за Гийанейи, — сказал он. — Раз так случилось, мы рады задержаться на Земле.

Прошел еще час, и Гианэя проснулась. Вернее, она только очнулась, так как было ясно, что ее мозг еще затуманен и она не отдает себе отчета в том, что с ней произошло. На заданные вопросы она не ответила и снова закрыла глаза.

Но это уже не было сном.

Гианэю тщательно исследовали. Второй консилиум вынес такое же короткое решение, как и первый:

— Опасности для жизни нет!

Подсказанная в порыве отчаяния Мариной Муратовой и поддержанная Гиймайей попытка переливания крови увенчалась успехом!

Было уже утро, и радио всюду разнесло сообщение о событиях ночи и их финале.

Опасности нет! Гианэя спасена! Солнце Земли не позволило умереть своей гостье! Против ее воли!

Но никто не сомневался в том, что Гианэя не только примирится со своей судьбой, но и будет, в конце концов, благодарна тем, кто ее спас…

Знала ли она, что ее обследуют врачи? Это осталось неизвестным. Но Гианэя ничем не помешала произвести обследование.

При ней не вели никаких разговоров, ничто не могло ей подсказать, что здесь присутствуют ее соотечественники. В тот момент, когда она открыла глаза, очнувшись от наркоза, в палате не было ни одного врача-гийанейца. Но когда обследование закончилось, Гианэя прошептала на гийанейском языке:

— Уйдите и позовите ко мне Виктора.

— Его здесь нет, — ответил ей Асанья. Гианэя повторила тем же тихим шепотом:

— Уйдите и позовите ко мне Марину.

Марина находилась тут же. Все остальные вышли.

Гианэя не открывала глаз. Протянув руку, она дотронулась до плеча присевшей на край постели Марины и, словно этого легкого прикосновения было достаточно, чтобы убедиться в том, что ее желание исполнено, удовлетворенно вздохнула.

— Зачем он это сделал? — прошептала она по-испански.

Марина поняла, что Гианэя говорит о Викторе. Видимо, она считала, что именно Виктор помешал ей умереть. И было очевидно, что она попросила по звать его для того, чтобы задать тот же вопрос ему самому.

— Он тут ни при чем, — ответила Марина. — Это сделала я.

— Зачем ты это сделала?

Впервые Гианэя обратилась на «ты». Это обрадовало Марину. Перемена обращения со стороны Гианэи показывала, что она считает Муратову близким человеком, а не только подругой. Обычаи Земли были ей хорошо известны.

— Посуди сама, — Марина ласково погладила руку Гианэи, — могла ли я позволить тебе совершить непоправимую ошибку?

— Ошибку?

— Конечно, ошибку. Огромную, бессмысленную и… несправедливую.

— Почему несправедливую?

Гианэя говорила очень тихо, но совершенно спокойно. Казалось, ее интересовал только вопрос о причинах, заставивших людей Земли помешать ей распорядиться своей жизнью так, как она хотела.

— Несправедливую, — ответила Марина, — по отношению к тем, кто тебя любит.

— Кто может меня любить?

— Все, кто тебя знает. Я, Виктор, все люди на Земле. Твоя попытка умереть доставила нам большое горе.

— Говори тише!

— Мы одни.

— Они близко. И они слышат, как я.

— Кто «они»?

— Те, которые прилетели за мной. «Она знает о присутствии на Земле гийанейцев, — подумала Марина. — Но откуда могла она узнать это?» Словно услышав ее мысль, Гианэя сказала:

— Я и сейчас слышу голос одного из них. — Она внезапно приподняла голову. В ее теперь открытых глазах Марина увидела страх. — Не отдавайте меня! Не отдавайте меня им! Они сожгут меня. Я не хочу этого! Я хочу жить на Земле, с вами! — Ее голова снова упала на подушку. — Они возьмут меня силой! — В голосе Гианэи прозвучала глубокая убежденность, что так именно и произойдет.

Эта девушка, едва вышедшая из детского возраста, с молоком матери впитала в себя понятие о жестокости и беспощадности своих соплеменников. Недаром она всегда говорила, что путь на родину ей закрыт после того, что она сделала на Земле. По ее представлениям, за измену могло быть только одно наказание. И она боялась этого наказания, боялась теперь, после полутора лет жизни в совершенно других условиях. А ведь в пути от Гермеса на Землю Гианэя была убеждена, что ее ждет костер, и не боялась его!

Она не могла знать, что прилетевшие на Землю гийанейцы не имеют ничего общего с теми, кого она знала прежде, к которым привыкла с момента рождения. Не знала и боялась их, как боялась бы тех, других, уже не существующих гийанейцев. Кроме одного только Рийагейи…

Марина хорошо понимала душевное состояние подруги. Гианэя умоляет оставить ее на Земле, единственном месте, «где ей ничто не угрожает»… А ведь она могла проснуться в космосе, далеко от Земли, не имея возможности вернуться…

Только сейчас Марина в полной мере оценила просьбу Вийайи сопровождать Гианэю. Да, только она, Марина, могла бы тогда успокоить девушку и убедить ее в том, что она находится среди друзей, а не врагов. Мудрый гийанейец хорошо знал, что делает…

— Никто не возьмет тебя силой, — сказала она, нежно обнимая Гианэю,

— и нам нет нужды защищать тебя от твоих соотечественников и друзей. Друзей, как и мы! Они желают тебе только добра. Ты их не знаешь, Гианэя! Они такие же, каким был Рийагейа, даже лучше, чем он.

Последние слова вырвались нечаянно, и Марина тотчас же почувствовала, что совершила ошибку. Гианэя резко выпрямилась и отстранила ее от себя. Ее глаза гневно блеснули.

— Разве ты знала Рийагейю? Разве ты, все вы, знаете моих соотечественников? Разве вам известны их лицемерие и умение притворяться? Вы им поверили…

— Успокойся! — властно сказала Марина. — Не говори так! Мы не столь наивны и не столь доверчивы. Но люди, прилетевшие к нам, действительно добры и великодушны. Я могу доказать тебе, что это так. Про Рийагейю я сказала, не подумав. Прости меня за это.

Я его знаю только по твоим рассказам. Я хотела сказать, что эти рассуждают, как рассуждал Рийагейа. Они прилетели на Землю, чтобы предупредить нас и помочь нам справиться с опасностью. О твоем присутствии они не знали. Узнали только здесь и сразу же поспешили к тебе на помощь. Они, только они спасли тебя от смерти.

— Конечно! — Гианэя улыбнулась знакомой Марине гордой и пренебрежительной улыбкой. — Они и должны были так поступить. Не дать мне умереть добровольно.

— Не дать тебе вообще умереть!

— Ты их не знаешь!

— Знаю достаточно.

— Нет. И все вы их не знаете. Не могут они желать мне добра.

— Глубокое заблуждение! Ну, хорошо! Пусть будет по-твоему! Что они могут тебе сделать у нас, на Земле? Мериго требовал, чтобы тебя отдали им. Мы отказались это сделать. Не отдадим и теперь. Ты можешь быть совершенно спокойна.

— Они возьмут меня силой.

— Это уже наивно, Гианэя. Как могут они взять тебя силой? Семь человек…

— Как ты сказала? Их семеро?

— Семеро на земле. И один остался на звездолете. Всего прилетело восемь.

Казалось, что это сообщение, непонятным образом, совершенно успокоило Гианэю. Она посмотрела на Марину без страха или гнева в глазах.

— Это меняет дело, — сказала она. — Тогда они ничего не могут мне сделать. Ни плохого, ни хорошего. Совсем ничего! — Она засмеялась тихо и насмешливо. — Они не знали, что я здесь. Представляю, как они злы на себя.

Марина понимала, что эти странные слова объясняются неизвестными ей обычаями соплеменников Гианэи, Видимо, она считала, что эти обычаи свято соблюдаются и теми, кто прилетел теперь. И почему-то количество прилетевших играет в глазах Гианэи огромную роль, гарантируя ее от каких-либо посягательств с их стороны.

— Ну вот видишь! — сказала Марина, как будто слова Гианэи были ей понятны. — Тебе не о чем беспокоиться. Никто и ничто тебе не угрожает. Если ты хочешь остаться на Земле — останешься. Если хочешь лететь на Гийанейю — полетишь туда. Ты свободна в выборе!

— На Гийанейю? Никогда!

— Повторяю, как хочешь!

Марина решила не убеждать Гианэю. Пройдет немного времени, и она сама убедится, что в оценке новых своих соотечественников ошибается.

— Ну, а теперь, — сказала Гианэя, уже не сдерживая голоса (она явно не боялась больше, что ее могут услышать за стенами палаты), — расскажи мне, как вам удалось меня спасти.

Последнее слово прозвучало иронически.

— А ты не устала? Как ты себя чувствуешь?

— Как всегда. Немного хочется спать, но сначала расскажи.

Марина не стала спорить. Она подробно рассказала обо всем, включая и сегодняшний день, вернее ночь. Может быть, хоть это убедит Гианэю.

Закончив рассказ и видя, что Гианэя никак на него не реагирует, Марина добавила подробности прилета корабля Вийайи и коротко обрисовала облик семерых прилетевших на нем гийанейцев.

— Восьмого мы так и не видели, — сказала она в заключение. — Он почему-то ни разу не появился на Земле до сих пор.

Гианэя молчала. Можно было подумать, что она заснула, но Марина видела, что это не сон, а глубокая задумчивость.

— Ты твердо уверена в том, что они хотели отдать мне свою кровь? — спросила наконец Гианэя.

— В этом не может быть никакого сомнения. Но сделать это не удалось. Гиймайа сожалел об этом.

— Странно! — прошептала Гианэя.

На этот раз она молчала так долго, что Марина заподозрила сон, овладевший Гианэей против ее воли. Но девушка снова открыла глаза.

— Я испытываю странное чувство, — сказала она, беря руку Марины. — Я так хотела смерти, а теперь не хочу. Я хотела стать женщиной Земли и стала ею наполовину. Но как могли они согласиться перелить мне вашу кровь? Ведь это грозило мне смертью.

— Не было другого выхода. Без этого ты умерла бы несколько часов тому назад.

— Я не про то! У них было время! Ах да, я забыла, что их только восемь. Но все равно странно!

Это можно было принять за бред, но это не было бредом, а все тем же непонятным для человека Земли воспоминанием о неизвестных обычаях, которые Гианэя считала обязательными и для прилетевших.

Марина это понимала.

— Я очень рада, что мне помешали умереть, — сказала Гианэя. — Теперь я женщина Земли и у меня есть смысл в жизни.

— Значит, все хорошо! — Марина снова не поняла, что хотела сказать Гианэя, но не подала и виду. Расспрашивать сейчас не время. — Самое лучшее для тебя — заснуть.

— Я сама хочу спать.

— Ну так спи! — Марина встала.

— Погоди! — Гианэя приподнялась и обняла ее. — Спасибо тебе! Ведь это ты спасла меня.

— Я счастлива.

— Теперь ты моя сестра.

— Я давно считаю тебя сестрою.

— Исполни мою просьбу… — Гианэя замолчала, словно борясь с собой. Было похоже, что ей трудно произнести конец фразы. — Я хочу поговорить с Вийайей.

— Сейчас?

— Да! Он здесь?

— Здесь. Я скажу ему.

— Если он придет…

Фраза осталась незаконченной, но Марине показалось, что она поняла ее смысл.

— Придет! — сказала она уверенно.

Гианэя улыбнулась и, будто сразу потеряв силы, опустила голову на подушку.

Марина вышла.

Никто из находящихся в соседнем помещении не покинул его за это время. Муратову встретили тревожными взглядами.

— Не входите! — сказала она, видя, что профессор Гипслис направился к двери палаты Гианэи. — Она хочет заснуть.

— Это очень хорошо. Но скажите нам…

— Только одно, — перебила Марина. — Гианэя рада, что ее спасли. Она будет жить.

В сущности это и было тем главным, что беспокоило всех и о чем собирался спросить Гипслис. Помещение стало быстро пустеть.

Марина подошла к Вийайе.

— Гианэя просит вас посетить ее. Она хочет что-то сказать вам.

— Я рад этому, — коротко ответил гийанейец.

Он пробыл в палате больше часу. О чем они говорили, осталось неизвестным, но Марина заметила волнение на лице Вийайи, когда он вышел.

— Гийанейа спит, — сказал он. И прибавил, понизив голос: — Мне очень жаль эту несчастную девушку. Марина дотронулась до его руки.

— Все будет хорошо, — сказала она.

— Вы уверены?

— Уверена! И у меня есть для этого основания.

— Я хочу верить вам. — На серьезном, своеобразно красивом лице Вийайи словно застыла печальная улыбка. — Переход из одного мира в другой — тяжелый процесс.

— Она уже прошла более половины этого перехода.

 Марина опустилась в кресло, приглашая Вийайю занять второе, стоявшее рядом. Он понял и сел.

— Майрийна! Случилось так, что именно вы оказались связующим звеном между нашими мирами. Гийанейю спасли вы. Вы ее любите и хотите ей добра. Мы тоже любим ее и тоже хотим, чтобы она была счастлива. Расскажите мне, о чем вы с ней говорили. Это нужно!

— Я понимаю, — ответила Марина. — Но мы, в сущности, ни о чем не говорили. Я рассказала ей о том, как ее спасли, а она поблагодарила меня. Вот и все!

Узкие глаза Вийайи с явным недоверием смотрели на Марину.

— Вы не хотите передавать то, что считаете неважным для меня, — сказал гийанейец. — Вы думаете, что предубеждение Гийанейи против нас покажется мне обидным. Вы ошибаетесь. Все это естественно и так должно быть. А спрашиваю я потому, что нам важно знать, что побуждает Гийанейю отказываться от полета на родину.

— По-моему, вы это знаете.

— Если бы знал, не спрашивал.

Противоречивые чувства терзали Марину. Она понимала, что ее спрашивают с серьезным намерением помочь Гианэе, но не могла заставить себя выдать переживания сестры и подруги.

— Не мучайте меня! — сказала она. — Если вы не знаете, — догадайтесь! Вам хорошо известна история вашего общества.

— Теперь я понял, — сказал Вийайа. Он замолчал, а затем произнес совсем тихо: — Как она еще юна! И телом и разумом! — Он снова задумался о чем-то. Потом сказал другим тоном: — Вы хотели о чем-то спросить меня. Спрашивайте!

Марина обрадовалась, что он перестал добиваться от нее ответа, которого она не хотела дать.

— Во время разговора с Гианэей, — сказала она, — меня удивили две ее фразы. Объясните мне их. Она почему-то очень обрадовалась, когда узнала, что прилетели восемь человек…

— Только восемь, — поправил Вийайа, — а не пятнадцать. Это относится к очень древнему закону нашей планеты. Судьбу человека может решить только совет, состоящий не менее как из пятнадцати членов. Так было прежде. Теперь мы считаем, что этого числа недостаточно для объективного решения. А второе, видимо, относится к намерению перелить ей нашу кровь?

— Совершенно верно! — удивленно воскликнула Марина, Она на мгновение подумала, что Вийайа подслушал ее разговор с Гианэей.

— Это тоже древний обычай. Если бы в теле Гийанейи оказалась наша кровь, мы стали бы ей родными братьями. А братья не могут казнить сестру.

4

Проснувшись на следующее утро, Гианэя сразу заговорила о возвращении в Японию.

— Я очень хочу пожить там еще немного, — сказала она.

Накануне Марина узнала у Гипслиса, что Гианэя не нуждается в постоянном наблюдении медиков. Поэтому она ответила:

— К этому нет никаких препятствий. Я сама буду рада вернуться в наш домик.

— Сегодня!

— Пусть будет сегодня. Тебя хочет видеть Виктор, — прибавила Марина как бы между прочим.

Гианэя явно колебалась, прежде чем ответить.

— Не сердись на меня, — сказала она, — но я не хочу сейчас с ним встречаться. Пусть он прилетит к нам через несколько дней.

— Хорошо, я скажу ему.

Как оказалось, Гианэя не хотела встречаться не только с Виктором. Узнав о ее отъезде, Вийайа выразил желание еще раз поговорить с ней, но Гианэя решительно и твердо заявила, что ни с кем разговаривать не будет.

— Потом! — сказала она.

Учитывая настроение гостьи Земли, обеим девушкам был предоставлен отдельный небольшой планелет.

Прощаясь с Мариной, Гипслис подробно ее инструктировал.

— Гианэя, — сказал он, — будет нам нужна, но не так уж скоро. Подготовьте ее к длительному исследованию, которому ей неизбежно придется подвергнуться. Срок мы уточним с Гиймайей. Следите за состоянием ее здоровья и при малейшем тревожном симптоме вызывайте из Токио профессора Кимуру. Я с ним сегодня поговорю. А симптомы могут появиться следующие…

Марина внимательно выслушала и обещала все точно исполнить.

Виктор помрачнел, узнав, что Гианэя не хочет его видеть.

— Все равно, — сказал он, — я приеду на ракетодром.

— Только постарайся, чтобы она тебя не заметила.

— А как ты думаешь, почему она на меня рассердилась?

Марина только рассмеялась в ответ.

— Ты стал совсем как мальчик, — сказала она. — Подумай и поймешь сам. Она не захотела видеть и Вийайю.

Маленький домик у подножия Фудзиямы встретил их, как будто они никуда и не уезжали. Он не только не был никем занят, но чьи-то заботливые руки явно ухаживали за ним все это время. Нигде не было ни пылинки, мелкие вещи, оставленные при поспешном отъезде, стояли и лежали на прежних местах. Даже любимое кимоно Гианэи, забытое на спинке кресла, находилось там же. Видимо, кто-то был уверен, что гостья Земли вернется сюда, и хотел, чтобы она застала все в том же виде, в каком оставила.

Обе девушки точно вернулись с прогулки.

Гианэя сразу отправилась в бассейн, но пробыла в нем, против обыкновения, недолго. За это время Марина успела заказать и получить ужин.

Одетая в кимоно Гианэя уселась в кресло, удовлетворенно вздохнула и сказала:

— Наконец-то я дома!

— Тебе всегда здесь нравилось, — отозвалась Марина.

Несколько раз прежде она пыталась выяснить, почему Гианэе так нравится именно Япония, но Гианэя не захотела удовлетворить ее любопытство.

— Здесь все напоминает мне планету, на которой я родилась и выросла,

— сказала Гианэя. — Мы жили в очень похожем домике, правда, у подножия холма, а не горы. Но все же здесь совсем, как там. Только… теперь я одна.

— Ты могла заметить, что у нас все человечество — единая семья. Ты член этой семьи.

— Да, я знаю, — сказала Гианэя. — Я давно это поняла. — Она посмотрела на Марину ясными глазами, в них не было слез. — И все же я одна. У меня нет семьи.

— Она будет!

— Мне не хватает уверенности в этом. Скажи мне, — неожиданно спросила Гианэя, — меня держат под гипнозом?

— Почему ты так думаешь? Конечно, нет!

— Ты в этом уверена?

— Совершенно. Гипслис сказал бы мне.

— А Вийайа?

— Зачем бы он стал делать это?

— Потому что он очень хороший человек. Я убедилась, что это так, после его беседы со мной. Ты была права. — Она помолчала. — Меня удивляет, что я совсем спокойно думаю о гибели моих родных, даже матери и Лийайи…

— Кто это — Лийайа?

— Моя сестра. Когда я улетала на Землю, она была еще девочкой. Самой младшей во всей нашей колонии. Я ее очень любила. Если бы она была здесь, со мной…

Марина по-прежнему не видела слез в глазах Гианэи. И она невольно подумала, что, может быть, Вийайа действительно внушил Гианэе спокойствие при воспоминаниях. Если так, он поступил хорошо. То, что, не будучи медиком, Вийайа мог обладать способностью гипноза такой силы, не казалось ей странным. От столь могучего интеллекта можно было всего ожидать.

— А отца ты не жалеешь?

— Он поступил со мной очень жестоко, — ответила Гианэя. — Я вообще не жалею никого из мужчин. Они получили то, что заслужили. Нельзя безнаказанно мучить других.

Эти слова почти убедили Марину в том, что Гианэя правильно угадала причину своего спокойствия. Невозможно так изменить свои взгляды за столь короткий срок естественным путем.

«Но ей не надо этого знать», — подумала Марина.

— Мне кажется, — сказала она, — что никакое внушение здесь ни при чем. Ты многое пережила, можно сказать, прошла через смерть. Это отдалило от тебя горе. А твои взгляды на возмездие, поразившее твоих соотечественников — это результат бесед с Рийагейей, его влияние.

Гианэя с сомнением покачала головой.

— Я так не думала, когда узнала обо всем от Мериго. А горе от гибели родных было очень сильно. Спроси Виктора, он знает. Ну, все равно! — сказала она. — Пусть так. Я спокойна и рада этому спокойствию, что бы ни было причиной. Ведь ничего нельзя изменить.

Они в молчании закончили ужин и прошли в сад. Гианэя опустилась на скамью под вишневым деревом. Она всегда любила эту скамью. Марина села рядом.

— Одно мне тяжело, — сказала Гианэя. — Сознание, что моя мать и Лийайа зарыты в земле.

— Прости, я не понимаю.

— Зарыты в земле, — повторила Гианэя. — Их закопали.

— Но…

— Так оставлять нельзя! Их надо сжечь. Нельзя, — с силой сказала она,

— чтобы человек после смерти где-то существовал.

— Об этом, по-моему, не спрашивали у Мериго. Но, может быть, они сожгли…

— Нет. У них закапывают умерших.

— Мы попросим тех, кто полетит на эту планету, вырыть тела и сжечь их. Они это сделают. Но вряд ли что-нибудь осталось за это время.

— Все равно. Очень прошу, не забудь сказать им.

— Ты можешь сама это сделать.

— Хорошо, я сама.

Разговор прекратился. Через несколько минут Гианэя сказала, что хочет спать.

В последующие дни они много гуляли и даже, по инициативе Гианэи, попытались совершить восхождение на Фудзияму. Говорили обо всем, но ни разу о прошлом. Казалось, что Гианэю больше всего интересует, где и когда она сможет учиться и получить специальность.

— Я хотела бы стать медиком, — сказала она однажды.

К неудовольствию Марины, которое она, однако, ничем не показывала, Гианэя не вспоминала о Викторе, словно забыв о его существовании.

Так прошла почти неделя.

А потом, совершенно неожиданно, Гианэя сказала:

— Меня удивляет, что твой брат, который, по твоим словам, хотел меня видеть, забыл о нас.

— Он ждет, когда ты его позовешь.

— А разве, — удивленно спросила Гианэя, — я могу это сделать?

— А почему нет? Ты же позвала его в тот вечер.

— Это было другое. Я думала, что умру тогда. Это другое. А сейчас я умирать не собираюсь.

Марина рассмеялась.

— Ты глупая, — сказала она весело. — Но если ты считаешь, что женщина не может позвать мужчину, то позову его я.

— А разве ты можешь?.. — Гианэя вдруг улыбнулась. — Я все время забываю, что на Земле другие понятия.

— А у вас, — спросила Марина, — сестра не может позвать к себе брата?

— Нет. Женщина не может звать мужчину, кто бы, он ей ни был, отец, брат, все равно.

— Совсем недавно ты позвала Вийайю.

— Я звала его не в гости, звала, как позвала бы врача. Это другое дело.

— Мне кажется странным все это.

— Мне тоже. Теперь странно. Я очень изменилась, живя у вас. Меня не узнали бы теперь.

— Вернее, не поняли бы.

— Я сама позову Виктора.

— Ну и прекрасно. Иди к радиофону!

— А он не удивится?

— Обрадуется!

И все же Гианэя долго колебалась, прежде чем вызвать Виктора к аппарату. А решившись, говорила с ним так сухо, что Марина, когда Гианэя была в саду, вызвала брата еще раз и кратко объяснила причину этой сухости.

— Она так изменилась, что я только диву даюсь, — сказала Марина. — Совершенно другой человек. И это, в сущности, за несколько дней.

— Да, — задумчиво сказал Виктор. — Странно!

— Она сама удивляется, что спокойно вспоминает своих погибших родных, и подозревает внушение со стороны Вийайи. Ты его не увидишь, перед тем как лететь к нам?

— Вы обе превратились в отшельниц. Вся Земля знает, что Вийайи нет на планете.

— А где же он?

— На Луне. Гийанейцы решили осмотреть место, где находилась база, а заодно ознакомиться с лунными поселениями.

— Они полетели на своем корабле?

— Нет, на рейсовом. И знаешь кто их сопровождает? Сергей! Этот хитрец умудрился выучить язык, да так, что не нуждается в переводчике. И никому ни слова!

— Узнаю его! Когда тебя ждать?

— Сегодня. Во второй половине дня.

— Ждем!

Виктор прилетел даже раньше, чем они его ждали… Гианэя встретила его сдержанно, очевидно находясь под свежим впечатлением своего утреннего «недозволенного» поступка. Но по выражению ее глаз было видно, что она обрадована.

— Я уже подумала, что вы не хотите меня видеть, — сказала она, просто и естественно подавая ему руку, словно с юных лет привыкла к земному способу здороваться.

— Давайте договоримся, — весело сказал Виктор. — Вы считаете Марину своей сестрой и говорите ей «ты». Я ее брат и, следовательно, брат и вам.

— Я была бы рада, — ответила Гианэя. — Но у нас так нельзя.

— Вы на Земле и, насколько я знаю, не собираетесь покидать ее. Привыкайте к нашим обычаям.

— Я постараюсь, — сказала она смущенно.

Он пробыл с ними три дня, его ждали на верфи, где строился космолет, и в Совете космонавтики. Стоун просил не задерживаться.

Гианэя держалась просто и непринужденно. Уже на второй день она окончательно перешла с ним на «ты», но выглядела чем-то озабоченной.

Вечером, накануне его отлета, она попросила его пройти с нею в сад.

— Мне очень нужно поговорить с тобой, — сказала она, давая этим понять, что Марине идти с ними не следует.

Они медленно шли по дорожке, вдыхая ароматный воздух, напоенный свежестью наступающей ночи. Полная луна заливала сад ярким светом.

Виктор видел, что Гианэя взволнована, и у него явилось сильное искушение тут же, сейчас покончить со всеми сомнениями, проверить слова Марины, что Гианэя готова ответить на его чувство. Совсем недавно, перед самым отъездом в Японию, сестра сказала ему, что советует не откладывать объяснения.

Но он удержался, понимая, что если ошибается и шедшая рядом с ним девушка взволнована по другой причине, то попадет в нелепое положение и все испортит.

Гианэя долго молчала. Казалось, что она никак не может решиться сказать то, ради чего пригласила Виктора на эту прогулку. Он терпеливо ждал, не решаясь первым нарушить томительную паузу.

На секунду у него мелькнула мысль, что, может быть, Гианэя тоже ждет, ждет первого слова от него, но он тотчас же отбросил эту мысль. Ведь она сама сказала, что ей надо поговорить с ним. Нужно ей!..

Так прошло минут десять.

И вдруг Гианэя непринужденным движением положила руку на его плечо. А потом… на то же место легла ее голова. Он почувствовал на щеке прикосновение ее густых волос, от которых шел едва уловимый, незнакомый ему запах.

Всем было известно, что Гианэя не терпит никаких прикосновений. Даже простое рукопожатие она усвоила спустя долгое время после своего появления и пользовалась им крайне редко.

И вот…

Он замер, теряясь в догадках. Чем это объяснить? Что это должно означать по понятиям Гианэи?

Будь на ее месте земная девушка, в смысле такого поступка нельзя было бы сомневаться.

Поза Гианэи была очень неудобна. Она положила голову не на плечо Виктора, а на свою руку, лежавшую на его плече. Они были почти одного роста, и идти в таком положении трудно. Он остановился, выжидая. Опять-таки, будь на ее месте землянка, он обнял бы ее за талию, восстанавливая этим равновесие, но с Гианэей не осмелился этого сделать. Она выражала какие-то свои чувства, выражала по-гийанейски, и, чтобы не оказаться в глупом положении, а тем более чтобы не оскорбить ее, нужно было ответить по обычаям, которых Виктор не знал.

Он стоял неподвижно, не будучи в состоянии на что-нибудь решиться или что-нибудь сказать, с сильно бьющимся сердцем.

Прошла минута.

Гианэя выпрямилась и сняла руку с его плеча. В лунном свете ее лицо было темно-коричневым, и Виктору показалось, что в узких глазах, устремленных на него, мелькнуло то самое выражение, которое он видел в них на Гермесе, когда в выходной камере звездолета она сняла пустолазный костюм и посмотрела на него, только что принесшего ее туда на руках.

В вечер самоубийства он понял значение того взгляда. Но что должен он означать теперь?

Она улыбнулась, и он услышал вздох.

— Я опять забыла, — очень тихо сказала Гианэя.

— Что ты забыла? — так же тихо спросил Виктор.

— Что ты меня не поймешь.

— Так объясни мне.

Ему казалось, что поступить так самое простое и естественное. Должна же она понимать, что он не может знать обычаев и способов выражения чувств ее народа.

Гианэя молча пошла вперед. Он шел рядом, начиная негодовать на нее за это упорное и непонятное нежелание объяснить свои поступки.

— Виктор, — спросила Гианэя, — ты помнишь тот вечер?

— Конечно, — ответил он, понимая, что она говорит о их последнем свидании, два месяца тому назад.

— Ты помнишь все, что я тогда говорила?

— Все!

— Ты спросил меня, любила ли я Рийагейю.

— Да. И я помню твой ответ.

Они были в этот момент в тени дерева, но он ясно увидел, как она вздрогнула.

— А тогда… когда мы встретились в Пол… Пол…

— Полтаве, — подсказал он.

— Да, в Полтаве. Я знала, что ты придешь к нам, и оставила на столе свой альбом с рисунком. Ты его помнишь?

— Хорошо помню.

Она снова вздохнула и произнесла едва слышно:

— И все же…

Было очевидно, что она хотела сказать: «И все же он ничего не понимает».

Виктор действительно не мог понять ничего. Он отчетливо вспомнил тот день, ракетодром в Селене, вопрос Гианэи, был ли он у них, и ее разочарование, когда он просто ответил, что да, был. Она и тогда ждала от него чего-то, о чем он ни тогда, ни теперь не мог догадаться.

Все, что она говорила тогда и сегодня, было как-то связано между собой, но он не видел этой связи.

Знакомое чувство усталости от загадок, мучивших его полтора года, снова проснулось в нем.

— Милая Гианэя! — сказал он. — Пойми же, наконец, что мы, люди Земли, не можем знать того, что кажется тебе совсем простым. Я так хочу понимать тебя до конца, но ты ничем не хочешь помочь мне в этом. Почему? Будь со мной откровенна! Объясни, что означал твой рисунок? Я чувствую, что он был нужен и важен, но никак не могу догадаться…

Она заставила его замолчать отталкивающим жестом.

Опять!..

— Пусть так, — сказала она дрожащим от гнева голосом. — Но и мы не знаем ваших обычаев. Почему же я понимаю тебя? Потому, что мы по-разному относимся друг к другу.

Он был настолько взволнован, что не заметил ясного намека, прозвучавшего в этих словах.

— Не знаю, — ответил он уныло. — Может быть, потому, что ты прочла много наших книг.

— Может быть, — неожиданно согласилась Гианэя, сказав эти два слова прежним дружеским тоном. — Пора вернуться к Марине. Я позвала тебя для того, чтобы попросить. Забудь мой ответ на вопрос о Рийагейе. Ты меня не понял, как не понимаешь всегда.

— Хорошо, я забуду, — покорно согласился он, не сомневаясь, что она и на этот раз ничего не объяснит ему. — Уже забыл. Это не трудно.

По выражению ее лица он сразу понял, что снова, в который раз, совершил ошибку; нельзя было так говорить, ведь сама Гианэя, очевидно, придавала этому ответу большое значение.

Как тогда, на Луне, при разговоре о том же Рийагейе, Гианэя несколько секунд смотрела на него в явном смятении. А потом, так же как и тогда, резко повернулась и бегом направилась к дому. Виктор остался один…

Утром, когда он собрался уезжать на ракетодром, Гианэя не вышла проводить его, ссылаясь на нездоровье. Марина была мрачна и простилась сухо.

Когда он уже сидел в вечемобиле, она неожиданно сказала:

— Сегодня ночью Гианэя была у меня. Ты ведешь себя, как мальчишка!

И, ничего больше не прибавив, ушла в дом.

5

Подготовка к отлету шла полным ходом. Было принято решение, что корабль Мериго все же стартует первым. После того как Гианэя решительно отказалась лететь с гийанейцами, они больше не торопились и хотели основательно познакомиться с Землей. И не только с Землей, но и с другими планетами Солнечной системы. На это требовалось много времени.

Вторая, и главная, причина заключалась в самом Мериго и трех его товарищах. Пребывание на Земле с каждым днем становилось для них тягостнее. Полудикие, они никак не могли привыкнуть к окружающей их всюду технике, всего боялись и очень редко отваживались выходить из дома, где их поселили.

В этом доме намеренно была создана самая простая обстановка, лишенная комфорта, в современном понимании этого слова. Даже пища доставлялась им старинным способом, в корзинах, так как сразу же выяснилось, что появление блюд в шкафу, где только что ничего не было, вызывает страх и четверо не только не осмеливаются есть, но боятся даже подойти к этой пище.

Нечего было и думать приучить их к радиофонам, экранам телесвязи и вечемобилям. Но планелетов они не боялись: свет, исходивший неизвестно откуда, также не путал их. К этому они привыкли.

Полная неспособность освоиться с окружающим привела к постоянному страху, который заметно усилился после появления на Земле гийанейцев.

Вийайа лично попытался поговорить с четырьмя, доказать им, что он и его товарищи ничего общего с «ненавистными» не имеют, но потерпел полную неудачу. Один только его внешний вид вызывал в четверых ужас и отвращение. Они не хотели его слушать, ни слова не отвечали, а жались друг к другу, стараясь держаться от гийанейца как можно дальше. Взгляды, устремленные на землян, присутствовавших при беседе, просили и умоляли увести поскорее страшного посетителя.

Вийайа посоветовал отправить четверых на их родину как можно скорее.

Корабль был готов, задерживаться не было никаких причин. Пятьдесят человек, которые должны были на нем лететь, так же были давно готовы и могли отправиться в любой день.

В их составе произошло только одно изменение. Вместо Синицына, неожиданно ставшего главным переводчиком при гийанейцах, в экспедицию зачислили другого астронома.

Сергей близко сошелся с членами экипажа игловидного звездолета. Вийайа дал понять, что они все были бы очень рады, если Синицын, которого они называли «Сейгейа», заменит в полете Марину Муратову, которая сама заявила, что хочет остаться на Земле с Гианэей.

Старт на планету Мериго был назначен на пятнадцатое октября.

Виктор Муратов с нетерпением ожидал возвращения гийанейцев с Луны. Ему необходимо было поговорить с Вийайей. Только этот человек выдающегося ума и большого жизненного опыта мог помочь Виктору распутать клубок загадок и противоречий, в которых он один не мог разобраться, помочь восстановить с Гианэей прежние отношения.

А они испортились, вернее — совершенно прекратились с того злосчастного вечера. Марина сообщала брату, что Гианэя не упоминает его имени и не позволяет говорить о нем. Судя по всему, она глубоко обижена или оскорблена, стала опять замкнутой и заметно мрачнеет.

— Тебе надо помириться с нею, — сказала Марина, и поскорее.

— Но как?

— Посоветуйся с Вийайей. Меня беспокоит ее состояние.

— Что я ему скажу?

— Все! Другого выхода нет.

— Хорошо, я это сделаю.

Как только посадочная ракета опустилась и из нее вышли гийанейцы, Виктор, специально для этого прилетевший на ракетодром, подошел к Вийайе и попросил разрешения поговорить с ним.

— Я всегда рад, — ответил гийанейец, — всегда к твоим услугам. Видимо, — прибавил он, — разговор будет о Гийанейе?

Муратов нисколько не удивился этому вопросу. Проницательность Вийайи давно уже была всем известна. Казалось, что гийанейский ученый читает мысли.

— Да, — ответил Виктор, — мне надо поговорить о ней.

— Поезжай со мной!

Он не отложил беседы, что было бы естественно после утомительного полета, и Виктор подумал, что не только предмет предстоящего разговора, но и его содержание каким-то образом известно Вийайе, и что гийанейец считает этот разговор нужным и спешным.

В вечемобиле он молчал. Уверенно управляя машиной, точно всю жизнь пользовался ими, Вийайа о чем-то думал. Он жил за городом, в небольшом домике дачного типа, но, как везде и всюду, оборудованном всеми удобствами века, предоставленном в его распоряжение по личной просьбе самого Вийайи.

Остальные гийанейцы жили в городе.

Поставив вечемобиль в гараж, Вийайа извинился перед Муратовым и оставил его одного на обширной террасе. Вернулся он минут через десять, свежий после купанья и переодетый в домашний костюм земного покроя.

Они прошли в столовую, где уже был сервирован завтрак на двоих, и сели за стол.

— Я слушаю, — просто сказал Вийайа.

И Виктор, никогда не отличавшийся откровенностью в личных делах, рассказал все. Он начал с эпизода в выходной камере звездолета на Гермесе, подробно описал поведение Гианэи при встречах с ним на Земле, остановился на случае с альбомом, стараясь ничего не упустить, передал внимательно слушавшему Вийайе содержание разговоров с Гианэей на Луне и после возвращения с нее. Понимая, что ничего скрывать нельзя, он откровенно признался в своих чувствах и точно повторил две последние беседы — в вечер самоубийства и в саду у подножия Фудзиямы.

— Что думает обо всем этом твоя сестра? — спросил Вийайа.

Муратов ответил так же подробно, не утаив и последних слов Марины, сказанных при прощании, когда он уезжал из Японии.

— Да, в этих вопросах женщины всегда более чутки, чем мы, — сказал Вийайа. — Гианэя еще ребенок по возрасту. Ее понятия вырабатывались под влиянием людей, которые, с нашей точки зрения, являлись представителями древнего мира. Обычаи этого мира стали достоянием истории. Много времени пройдет, пока Гианэя привыкнет к новому. Но она обязательно привыкнет и станет современной во всем. И именно потому, что она юна и восприимчива. За полтора года жизни на Земле она уже изменилась к лучшему, как тебе известно. Этот процесс будет продолжаться, хотя для нее лично и не так уж легко.

Муратов слушал не перебивая.

— Для меня, — продолжал Вийайа, — не столь просто объяснить поступки Гианэи. Они вызваны чуждым мне отношением к вопросам личного плана. Но свое мнение я скажу и думаю, что оно верно. Гианэя тебя любит, и первым толчком к возникновению этого чувства послужило твое поразительное сходство с привычным ей обликом мужчины. Возможно, сыграло роль твое особое сходство с Рийагейей, которого Гианэя любила, как отца (он подчеркнул это слово). Обычая переносить женщину, которую берешь в жены, на руках теперь не существует, но для Гианэи он современный. Нельзя забывать об этом. На Земле равенство полов установилось сравнительно недавно, и пережитки прошлого сказываются, в частности, в том, что предложение брака должно исходить со стороны мужчины. Это чуждо и непонятно Гианэе. Несмотря на то, что в обществе, в котором она родилась ивыросла, женщина не имела никаких прав, у нее было право выбора мужа. Это происходило потому, что род шел по женской линии и женщины несли моральную ответственность за будущее поколение. Ты упомянул о том, что Гианэя не считала себя вправе самой вызвать тебя. Это характерно для ее воспитания. Но она имела не только право, но должна была сама, первая, предложить тебе вступить с нею в брак. И с ее точки зрения она это сделала.

— Каким образом? — спросил Виктор, уже догадываясь, какой последует ответ.

— Своим рисунком, оставленным на столе, чтобы ты его увидел. Что это именно так, доказывает ее последний разговор с тобой. Чтобы ты лучше понял, я скажу о другом обычае, существовавшем в их обществе. Девушка должна сама предлагать брак, но это предложение должно быть у нее первым. Получить отказ считалось позорным, и вторично она не имела права предложения.

— При том отношении к мужчинам, которое было у них, это кажется нелогичным и странным, — сказал Виктор.

— Но это было так. Гианэя автоматически переносит на тебя свойства психики своих современников и боится, что ты можешь подумать, что она любила Рийагейю как будущего мужа. Тем более, что она в разговоре сказала такую фразу: «Рийагейа мог бы это сделать для жизни». А потом на твой вопрос, любила ли она Рийагейю, она ответила: «Не знаю». Обе эти фразы были следствием ее состояния в тот вечер, ведь она была уверена, что умрет через несколько минут. А вернувшись к жизни, Гианэя ужаснулась тому, что сказала. Она убеждена, что ты понял ее так, что ты не первый, которого она любит. С ее точки зрения, это конец. А теперь суди сам, какое впечатление произвело на нее твое заявление, что забыть ее слова тебе не трудно.

— Да, теперь я все понимаю, — печально сказал Муратов.

— Гианэя не обижена и не оскорблена. Она просто решила, что ты ей отказываешь, а следовательно, ее жизнь становится бесцельной. Я забыл сказать, что в их обществе женщина, оставшаяся бездетной, никому была не нужна.

— Я это знаю. Она говорила об этом Марине. Виктор вскочил и в волнении заходил по комнате, — Как поправить? — сказал он. — Она не хочет меня видеть и говорить со мной. Как ее убедить, что она глубоко ошибается?

— Очень просто. Написать ей письмо.

— Ты думаешь, что она его прочтет?

— Обязательно. Я уверен в этом. Посоветуй Майрийне заговорить с Гианэей об обычаях Земли. А в письме сам предложи ей стать твоей женой.

Муратов подошел к Вийайе и обнял его.

— Спасибо! — сказал он.

— Я буду рад, если это случится.

— С научной точки зрения?

— Нет, с общечеловеческой. А теперь выслушай мой совет.

— Заранее могу сказать, что выполню его.

— Увидим! Я советую немедленно принять меры, чтобы тебя зачислили в состав экспедиции на планету Мейрийго.

Виктор ожидал чего угодно, но не такого совета. Он с изумлением посмотрел на Вийайю.

Гийанейец улыбнулся.

— Для Гианэи, — сказал он, — очень важно, чтобы тела ее родных были сожжены.

— Но разлука на годы…

— Подождем несколько дней, — загадочно сказал Вийайа. — Я ничего больше не скажу.

Уважение к собеседнику не позволило Виктору просить объяснения.

— Я хотел бы задать еще один вопрос, — сказал он, видя, что Вийайа поднялся с кресла.

— Слушаю.

— Что означало, когда Гианэя положила голову на мое плечо?

— Прощание. Она прощалась с тобой, как думала, навсегда.

Муратов вспомнил слова Гианэи: «Мы по-разному относимся друг к другу». Как он был слеп!

— Могу посоветовать еще одно, — сказал Вийайа. — Относись более доверчиво к тому, что тебе говорит Майрийна. Она знает Гианэю лучше. И не старайся вести себя по-гийанейски. Будь самим собой!

В этих словах Муратову послышался оттенок осуждения.

Он обратил внимание, что Вийайа произносит имя Гианэи так, как ее называли на Земле. Но почему он стал так говорить, Виктор не мог догадаться, хотя и был уверен, что на это у Вийайи есть причины.

Вечемобиль, вызванный для гостя, ждал его у выхода из сада. Это была одна из конструкций автоматических рейсовых машин. Ею нельзя было управлять, она сама доставит пассажира туда, откуда пришла.

Когда Муратов уже сидел в ней, Вийайа, вышедший его проводить, сказал на прощание:

— Все было бы иначе, если бы ты вел себя с Гианэей по-земному с самого начала.

«Да, он меня осуждает, — думал Виктор, с огромной скоростью мчась к городу. — И Марина совершенно права. Но теперь все будет иначе!»

Его доверие к Вийайе было столь велико, что он, не раздумывая, выполнил непонятный совет гийанейца, в тот же вечер поговорив по радиофону со Стоуном.

— Я этого ожидал, — ответил председатель совета. — Никаких препятствий нет.

— Как вы могли ожидать, что я захочу лететь на планету Мериго? — удивленный его ответом, спросил Виктор. — До сих пор речь шла о моем полете на Гийанейю.

— Об этом нам сказал Вийайа.

— Когда?

— Перед отлетом на Луну.

— Он сказал, что я буду просить об этом?

— Нет, он посоветовал нам предложить это. И прибавил, что в согласии не сомневается.

— Ну и ну! — только и смог сказать Виктор, Понять, что побудило Вийайю предпринять подобный шаг без ведома самого Муратова, было действительно очень трудно.

— А почему же вы мне не предложили?

— Он посоветовал сделать это за десять дней до старта. Мы так и решили.

— Ну и ну! — повторил Виктор.

Он закончил разговор, думая о том, что это все должно означать? Что каждый поступок Вийайи имеет основание, сомневаться не приходилось. В чем же дело?

И вдруг он вспомнил слова: «Для Гианэи очень важно, чтобы тела ее родных были сожжены».

Он не спросил тогда, почему важно, как не спросил и многого другого, было не до того. Но сейчас он был уверен, что ключ к разгадке лежит именно в этой фразе.

Казавшееся естественным объяснение, что Гианэя доверяет ему, Виктору, больше, чем кому-либо другому, выглядело натянутым. Вряд ли она сама согласилась бы на долголетнюю разлуку только ради уверенности, что ее желание исполнено.

Ведь сам же Вийайа сказал, что Гианэя любит Виктора.

Второе, еще более естественное объяснение заключалось в том, что Вийайа убежден — Гианэя лично хочет выполнить свой долг и намерена отправиться на планету Мериго сама.

Но это объяснение упиралось в решительный отказ Гианэи покинуть Землю.

Третьего объяснения Виктор найти не мог.

В этот вечер он так и не пришел ни к какой разгадке, Наступило первое октября. До старта оставалось всего две недели. В этот день Муратов рано утром вызвал Марину к радиофону и рассказал о беседе с Вийайей.

— Я завтра отправлю Гианэе письмо, а ты поговори с ней сегодня, — сказал он в заключение. Ответ был неожиданным.

— Никакого письма не надо, — сказала Марина. — Ты ее завтра увидишь. Мы возвращаемся в Киев.

— Зачем?

— Гианэя говорила с Гипслисом и потребовала обследования сейчас. Он согласился. Гиймайа также согласен. Так что встречай нас на ракетодроме.

— Почему она так торопится?

— Не знаю. Но она не попросила, а именно потребовала. Заявив при этом, что иначе не согласится вообще.

— А Гипслис не говорил, сколько времени продлится это обследование? — спросил Виктор, пораженный внезапной мыслью.

— Три дня, — ответила Марина.

Этот ответ сразу прояснил для Виктора все загадки. Когда обследование закончится, до старта останется десять дней, то есть ровно тот срок, который был указан Вийайей.

Гианэя хочет лететь, и гийанейский друг заранее позаботился, чтобы Виктор полетел с нею!

Но как мог он так точно предвидеть события?..

— Что ты молчишь? — спросила Марина. — Приедешь на ракетодром?

— Конечно, приеду, но боюсь, что Гианэя повернется ко мне спиной.

Марина засмеялась.

— Ты только что просил, чтобы я поговорила с Гианэей об обычаях Земли. А я сама об этом догадалась.

— И?..

— И сделала это несколько дней назад.

— И?.. — повторил Виктор.

— Что «и»? Она все поняла и ждет от тебя подтверждения моих слов.

— Ты умница! — сказал он, чувствуя, что с него спал тяжелый груз.

— А ты думал!

— Значит, полетим вместе? — спросил Виктор.

— Куда полетим?

— На планету Мериго.

— Вот тебе раз! Чего ради?

— Значит, ты не все поняла и не обо всем догадалась. Я уже зачислен в состав экспедиции.

— Но Гианэя не собирается никуда лететь.

— Ошибаешься, она летит с нами. Можешь ее спросить.

Через несколько часов состоялся второй разговор между ними. Он был короток.

— Ты прав! — сказала Марина.

— Не я, а Вийайа.

— Это было очень неожиданно для меня. Она сказала, что хочет проститься с планетой, на которой родилась, и навсегда вернуться на Землю.

— Значит, летим втроем?

— Нет, вдвоем. Ты и Гианэя.

— Но почему?

— Потому, что я остаюсь. Надо немного подумать и о наших родных.

Только при этих словах Виктор, к своему стыду, вспомнил о матери и отце, которых не увидит много лет.

Реконструированный и усовершенствованный корабль, на котором прилетели четверо, мог развить теперь гораздо большую скорость, но все же значительно уступающую скорости корабля Вийайи. Полет до родины Мериго займет не семь лет, собственного времени корабля, а только четыре года. Но на Земле пройдет пятнадцать. И столько же времени займет обратный путь. Предстояла разлука на тридцать лет.

Если для Гианэи этот срок был незначителен, то для Виктора он составлял треть жизни. И нельзя было поручиться, что по возвращении он застанет родителей в живых.

Виктор не колебался. Если он останется, то потеряет Гианэю навсегда. Она вернется такой же молодой, а он станет почти стариком, ведь гийанейцы живут в среднем до пятисот лет.

Время до прилета Гианэи прошло для него в тревожном ожидании. Почему она приняла это решение? От ответа зависело многое.

Гианэя знала, что полет продлится тридцать земных лет. Она могла решиться на него потому, что потеряла надежду найти на Земле свое счастье. И она могла изменить это решение, убедившись в своей ошибке.

Все зависело от того, прав или не прав Вийайа, сказавший, что Гианэя не обижена и не оскорблена. Фраза Марины: «Она ждет от тебя подтверждение моих слов» — как будто говорила в пользу первого.

И все же Виктор не был уверен в результате разговора с Гианэей, который он решил не откладывать ни на час.

6

Огромный корабль казался неподвижным.

Его скорость еще не достигла той величины, за которой начинают тускнеть и исчезать звезды. За бортами в таинственной бесконечности раскинулась величественная картина Вселенной.

Виктор Муратов не уставал любоваться ею.

Не столь давно он видел такое же зрелище с Гермеса и с борта своего флагманского корабля вспомогательной эскадрильи. Но тогда панорама космоса производила на него совершенно другое впечатление, казалась неприятной, чуждой всему его существу, и он с нетерпением ожидал возвращения на родную Землю.

Сейчас все было иначе. О Земле он не думал, цель пути — планета Мериго— была далеко, обратный путь еще дальше. Панорама космоса казалась прекрасной.

Отчего это происходило? Он знал ответ. Вместе с ним, рядом, всегда рядом, находилась Гианэя.

И прошлое и будущее одинаково исчезли для него, Он жил настоящим, и каждое мгновение было до краев наполнено настоящим.

Он никогда не думал, что способен полюбить с такой всепоглощающей силой. Это было похоже на вихрь, ворвавшийся в его жизнь.

Ему было тридцать шесть лет, и он никогда еще не любил. И совсем недавно, осознав, что незаметно и против воли им овладело чувство любви к девушке иного мира, он, про себя, назвал эту любовь нелепой и невозможной. Теперь она казалась ему единственно возможной и естественной.

А она?..

Гианэя никогда не говорила о любви. Только на прямой вопрос отвечала коротким «да». Она оставалась такой же спокойной и замкнутой, какой была всегда. Внешне ее чувства не выражались ничем…

Он хорошо помнил «объяснение в любви», состоявшееся в день ее приезда в Киев.

Взаимного объяснения не было. Был монолог с его стороны и молча протянутая рука с ее.

Выполняя совет Вийайи, он говорил так, как говорил бы земной девушке. А получив ее руку, как знак согласия, обнял и поцеловал ее также по-земному.

И это было все. Она не ответила на его поцелуй, хотя, он знал это, несколько раз отвечала Марине.

Гианэя сразу заговорила о полете на планету Мериго.

— Я знаю, — сказала она, — тебе будет тяжело покинуть Землю на тридцать лет. Сделай это для меня. — Она заметила, что он хочет что-то сказать, и поспешно прибавила: — Я должна выполнить свой долг по отношению ко всем моим родным. И еще раз, последний, побывать на месте, где прошло мое детство.

— Все будет так, как хочешь ты, — ответил Виктор.

Он чувствовал разочарование и легкую досаду. Совсем не так мечтал он объясниться с нею. Но непонятная робость помешала ему еще раз обнять ее.

Она сама подошла к нему и, положив руки на его плечи, сказала ласково и чуть смущенно:

— Возьми меня на руки, на одну минуту.

А потом она ушла и в тот же день легла в клинику. Три дня он ни разу ее не видел.

Марина говорила, что Гианэя очень волнуется в ожидании, ответит ли обследование на тот единственный вопрос, который был для нее самым главным.

Получила ли она его, осталось неизвестным. Гипслис и Гиймайа сказали, что Гианэя взяла с них слово молчать. Но было заметно, что, выйдя из клиники, Гианэя стала оживленнее, чем прежде.

Стало известно, что ее организм полностью ассимилировался с земной кровью. Все органы работали и действовали абсолютно нормально. Гостья Земли находилась вне какой-либо опасности. Впрочем, она уже перестала быть «гостьей», и ее называли так все реже и реже.

Решение Гианэи лететь на планету Мериго, чтобы проститься с родиной и навсегда вернуться на Землю, было неожиданно, но не удивило никого. Ей охотно разрешили полет. Это привело только к тому, что корабль, который должен был остаться на планете Мериго, теперь вернется назад.

Десять дней на Земле промелькнули, как один…

И вот они на гигантском корабле, несущем их к далекой планете, где родилась и выросла Гианэя. Восемь лет жизни пройдут для них здесь.

Звездолет казался не только неподвижным, но и пустынным. Пятьдесят шесть пассажиров и восемь человек команды терялись в его просторах. Виктор и Гианэя часами гуляли по аллеям, не встречая никого.

Они должны были находиться в обществе своих спутников по крайней мере три раза в день, когда экипаж собирался в кают-компании для завтрака, обеда и ужина. Но Гианэя наотрез отказалась переступить порог этого помещения, пока в нем могли оказаться Мериго и его товарищи. Она ненавидела их столь сильно, что один только вид этих людей приводил ее в содрогание.

И они питались у себя, в обширной каюте, состоявшей из трех помещений, предоставленной им.

На гийанейском корабле все каюты были одиночными. Очевидно, прежние хозяева стремились к уединению. Но люди Земли все переделали по-своему. Теперь на корабле были помещения всех размеров, от одиночных до рассчитанных на пятерых. Каждый поселился по своему вкусу.

Виктору было неприятно отшельничество, на которое обрекала их ненависть Гианэи к четверым, но оно скоро должно было прекратиться.

Экипаж готовился к длительному пути. Командир корабля Юрий Вересов распорядился, чтобы все, кто не принимал участия в дежурствах на пульте или в научных наблюдениях, легли в анабиозные ванны на все четыре года. Остальные должны были погружаться в сои поочередно, сменяясь через каждые шесть месяцев. Таких было восемнадцать человек. Их разбили на три равноценные группы.

Мериго и его товарищей решили уложить в ванны первыми.

Таким образом, и без того пустынный корабль должен был стать и вовсе «необитаемым».

Гианэя отказалась от сна.

— Поручите мне какое-нибудь дело, — попросила она.

— И мне тоже, — добавил Виктор.

— Дела для вас у меня нет, — ответил Вересов, — но вы пассажиры и находитесь на особом положении. — Он улыбнулся. На корабле шутили, что никто еще не проводил медового месяца в космическом полете. — Вы вольны поступать, как хотите. Но вам будет очень скучно.

— О нет! — сказала Гианэя.

Виктор благодарно сжал ее руку. Ее восклицание было ему более чем приятно. Вересов засмеялся.

— Бодрствуйте! — сказал он. — В конце концов, придумаем для вас занятие. Например, наблюдение за анабиозными ваннами. Или что-нибудь другое. Там посмотрим!

Сам он должен был дежурить в первой смене.

Звездолет удалялся от Земли под прямым углом к плоскости эклиптики. Позади оставалось не только Солнце, но и вся Солнечная система одновременно. Звездный рейс начался сразу.

Никто не хотел ложиться в анабиоз раньше, чем родное светило превратится для глаз в рядовую звезду.

Но четверым не было причины ожидать этого момента. И они охотно согласились заснуть до появления «на горизонте» родного солнца. Их «усыпили» через восемь дней после старта.

Виктор и Гианэя получили возможность включиться в общий ритм жизни звездолета. Ее появление в кают-компании встретили с радостью.

— Наконец-то вы среди нас, — сказал Вересов, приглашая Гианэю занять место во главе стола, рядом с ним.

Она весело улыбнулась, выслушав перевод этой фразы. Казалось, что отсутствие четверых сразу изменило ее настроение.

А вечером Гианэя спросила Виктора:

— От сна в анабиозных ваннах всегда просыпаются?

— Конечно! — ответил он. — Иначе ими нельзя было бы пользоваться.

Она помолчала, хмуря брови.

— Жаль, что здесь нет ни одного гийанейца-мужчины.

— Почему жаль?

— Потому что тогда они не проснулись бы. Я сожалею сейчас, что я женщина.

— Неужели ты думаешь, что Вийайа…

— Нет, я говорю не о них. Они такие же, как вы. Да, очень жаль, женщина не может убить. Но, может быть, мой долг…

— Замолчи! — испуганно воскликнул Виктор, пораженный мрачным огнем, вспыхнувшим в темных глазах Гианэи. — Перестань даже думать об этом. Как тебе не стыдно!

— Нет, мне не стыдно.

— Ты сама говорила, что твои соплеменники получили то, что заслужили.

— Да, мужчины. Но за что они убили мою мать и Лийайю? Ни одна наша женщина не причинила им ни малейшего вреда. За что они требовали, чтобы меня отдали им на расправу? Молчи! Я знаю, что ты скажешь. Вы все считаете, что они имели право поступить так. Почему же ты отказываешь мне в этом праве?

— Именно потому, что такого права у тебя нет!

Гианэя положила голову ему на грудь. Но она не заплакала, как он ожидал.

Первым побуждением Виктора было рассказать обо всем Вересову и попросить его надежно запереть помещения, где находились ванны с Мериго и остальными тремя. Но он не сделал этого. Было неприятно посвящать постороннего человека в то, что даже на него, при всей любви к Гианэе, производило плохое впечатление.

Он понимал, что винить Гианэю нельзя. Она была женщиной Гийанейи, со всеми чертами характера, присущими женщинам ее эпохи, которую современные гийанейцы называли уже «древней». Судить Гианэю по земным понятиям было нелепо.

Виктор был уверен, что у Гианэи не хватит решимости совершить преступление, что все это только минутная вспышка, которая не повторится.

Она сама сказала тоном безнадежного сожаления:

— Женщина убить не может!

В одном из старых романов Виктор как-то прочел, что нигде время не идет так быстро, как в тюрьме. Он задумался тогда над смыслом этой фразы, на первый взгляд казавшейся очень странной, и пришел к выводу, что автор, видимо, прав. Однообразие и неизменный, изо дня в день повторяющийся режим скрадывают время.

Теперь он смог убедиться, что это действительно так, на собственном опыте.

Звездолет не был тюрьмой, но по существу мало от нее отличался. Как там, так и здесь люди были заперты в замкнутом помещении и не могли покинуть его по своей воле. Срок «заключения» был известен. Как там, так и здесь жизнь подчинялась раз навсегда установленному распорядку.

И время шло удивительно быстро.

Давно уже скрылось, затерялось в массе других звезд покинутое Солнце. Чтобы его увидеть, надо было обращаться к помощи астрономов, которые одни только могли точно указать, какая из блестящих и казавшихся одинаковыми точек является Солнцем.

Давно уже почти весь экипаж спал в анабиозных ваннах. Те, кто бодрствовал, привыкли к безлюдности, постоянной тишине и одиночеству в безграничных просторах, всюду окружающих корабль.

Кончалось первое дежурство. Вересов, руководитель будущей научной работы на планете Мериго профессор Фогель и четверо их товарищей по смене готовились к шестимесячному отдыху.

Радиосвязь с Землей прекратилась. Вернее, она стала односторонней и очень редкой. Время от времени станция звездолета принимала догоняющие его сообщения, посланные месяцы тому назад. Передачи стали невозможны. Слишком велико было расстояние и слишком маломощны были для такого расстояния генераторы корабля.

Гианэя и Виктор все еще не помышляли о сне в анабиозе. Они были вполне счастливы и не хотели «расставаться» друг с другом. Правда, Виктор как-то предложил сократить время полета, но Гианэя удивленно на него посмотрела и спросила:

— Разве тебе скучно?

Он поспешил уверить ее, что беспокоился только о ней.

— Мне хорошо, — сказала Гианэя.

Они оба уже дежурили на пульте. Это была заслуга Вересова, научившего их разбираться в бесчисленных приборах, записывать их показания и обрабатывать записи с помощью вычислительных машин. Последнее, правда, мог производить только Виктор. Но они всегда были вместе, и этот недостаток Гианэи, как дежурного, не сказывался на результатах ее дежурств. Когда на ступала ее очередь, Виктор все время находился на пульте и наоборот.

Сперва Вересов намеревался поручить им наблюдения за анабиозными ваннами, что было значительно проще, но Виктор, не объясняя истиной причины, попросил его сделать из них «навигаторов».

— Это больше интересует Гианэю, — сказал он.

А Вересову было безразлично. Он думал только о том, чтобы у них была работа. Не вдаваясь в психологические детали, он старался выполнить закон космических полетов.

Безделие опасно!

Решение Виктора и Гианэи бодрствовать еще одну смену он принял без возражений.

Фогель также не возражал, с медицинской точки зрения.

Бежали дни. Точнее сказать, сутки, отмечаемые по часам. Только по ним можно было отличить «день» от «ночи».

Расстояние от Земли выражалось уже труднопроизносимой цифрой.

Гианэя и тут не изменила своей страсти к воде. Ежедневно по несколько часов она проводила в бассейне. И Виктор постепенно привык к тому же, хотя на Земле не очень любил плавание.

7

Наступило тридцатое марта. По собственному времени звездолета прошло ровно пять с половиной месяцев после старта с Земли.

Часы показывали без пяти восемь утра. Виктор Муратов направлялся на пульт, чтобы приступить к дежурству. Гианэя шла с ним.

Прежде, до реконструкции, пульт управления размещался в передней части корабля. Земным инженерам это было непривычно, и они перенесли его в корму, поближе к автоматам и «Мозгу навигации», за которым сохранили это название.

Экраны наружного обзора работали, одинаково как в передней, так и в задней части корабля, а там, где был пульт, теперь находилась астрономическая обсерватория.

Каюта Виктора и Гианэи была расположена в передней части, непосредственно за обсерваторией. Они прошли стометровую аллею, окаймленную густыми зарослями гийанейских растений. Такая же аллея шла с другой стороны, а между ними находился плавательный бассейн.

Корабль был разделен на пять отсеков, по сто метров длинны каждый. Глухие стены отделяли их друг от друга. Проникнуть в соседний отсек можно было только через трубу двух метров в диаметре, проходящую сквозь стену и снабженную с обоих концов герметическими дверями, вернее люками, открывавшимися поочередно.

Такое устройство было неудобно, но необходимо, и на Земле не стали его изменять. Оно вполне соответствовало своему назначению и гарантировало безопасность корабля в целом при встрече с метеоритными потоками, всегда возможной в космосе.

Управление люками осуществлялось одной из секций «Мозга навигации».

Виктор привычно нажал на кнопку сбоку от люка.

Обычно он открывался сразу. А второй, с другой стороны трубы; оставался закрытым до тех пор, пока первый, пропустив тех, кому нужно было пройти из одного отсека в другой, не закрывался за ними.

На этот раз люк не открылся.

Виктор подождал немного и вторично нажал на кнопку.

Люк опять не открылся.

Это могло означать, что соседний отсек пробит и из него уходит воздух.

Но ни Виктор, ни Гианэя не слышали удара, как не слышали и сигнала тревоги, который должен был сопутствовать нарушению герметичности корабля. Трудно было допустить, что сигнальная система неисправна.

Виктор почувствовал беспокойство. Что-то случилось!

Все пять отсеков имели радиофонную и телевизионную связь. Они вернулись в каюту и вызвали пульт.

Радиофон молчал, экран оставался темным.

Это было уже совсем непонятно.

Любая пробоина должна была автоматически заделаться. На это требовалось не более пяти минут. И так же автоматически в отсеке восстанавливалось нормальное давление воздуха.

Они подождали десять минут и снова попытались открыть люк.

Результат был прежним.

— Пойдем на обсерваторию, — предложил Виктор, — Может быть, связь испортилась в нашей каюте.

На обсерватории никого не было. Но и там они не добились связи с пультом.

Виктор почувствовал уже серьезную тревогу.

Крупный аэролит был бы замечен локаторными установками на безопасном расстоянии, и его не допустили бы до столкновения со звездолетом. А мелкий, даже если он оказался в состоянии пробить борт, не мог повредить связь. Она могла выйти из строя только при повреждении управлявшего ею автомата на самом пульте. В этом случае тотчас же должен был включиться второй, резервный. Одновременная порча обоих автоматов практически невозможна.

Выход из строя всех линий связи, управления люками и сигнальной системы сразу означал разрушение всего пульта, а такого разрушения нельзя было даже вообразить.

Кроме того, «Мозг навигации» находился в другом помещении, и катастрофа на пульте не могла вывести из строя и его.

— Раз мы не можем пройти, — сказал Виктор, стараясь говорить как можно спокойнее, — остается ждать, пока кто-нибудь придет к нам.

— Это очень странно, — сказала Гианэя. Она хорошо знала корабль, так как два года назад совершила космический полет на точно таком же.

— Странно или не странно, а ничего другого мы сделать не можем. Дежурный на пульте уже знает о том, что произошло. Кстати, дежурит сам Вересов.

Он всегда называл командира Юрием, но сейчас почему-то назвал его по фамилии. Наверное, от волнения.

Их окружала глубокая тишина. Мягкий, чуть желтоватый свет лился с полукруглого потолка от скрытых в нем «солнечных» ламп. Спектр этого света в точности воспроизводил свет звезды, солнца Гийанейи, необходимый для нормальной жизнедеятельности растений. Воздух был чист, с едва заметным запахом озона.

Точно такие же оранжереи размещались еще в двух местах, посередине корпуса корабля и на корме. Только в двух отсеках, втором и четвертом, воздух очищался системой вентиляции.

Прошло полчаса, потом час. Никто не приходил.

Несколько раз Виктор пытался восстановить связь, но безуспешно. Тревога возрастала.

Гианэя неподвижно сидела в одном из шезлонгов, расставленных вдоль аллеи. Она о чем-то сосредоточенно думала. Виктор ходил взад и вперед, не замечая, что все больше и больше ускоряет шаги.

Прошел еще час.

— Что же могло случиться? — спросил он.

Гианэя ничего не ответила, точно не слышала вопроса.

«Где остальные? — думал Виктор. — Одни ли мы оказались отрезанными от пульта?»

Обычно на астрономической обсерватории кто-нибудь находился. Но как раз сегодня за завтраком астроном Куницкий говорил, что чувствует себя усталым, так как вчера поздно лег. А навигатор Тартини, часто помогавший ему в наблюдениях, ушел на пульт, зачем-то вызванный Вересовым. Остальным нечего было делать в первом отсеке.

Прошел еще час. Виктор уже не сомневался, что произошла очень серьезная авария.

Но насколько она серьезна? Живы ли шесть человек, бодрствующих в первой смене? Если живы, то находятся ли они все вместе или отрезаны друг от друга?

Виктор начинал допускать, что в корабль врезался крупный аэролит, которого почему-либо, не «заметили» локаторы. Пробив борт, а потом и стену помещения пульта, он взорвался внутри него.

Как бы не было невероятно подобное предположение, ничего другого Виктор не мог придумать.

Но тогда пульт разрушен, а люди убиты.

Один, двое или все шестеро?

Только трое, Вересов, Тартини и второй навигатор, могли немедленно приступить к ремонту пульта. Но для этого они должны иметь доступ в четвертый отсек, где помещались кладовые запасных частей.

А если люки между четвертым и пятым отсеками также не открываются, что тогда?

Анабиозные ванны помещались в четвертом и втором отсеках. Шесть человек второй смены проснутся через пятнадцать дней. Разбудят их автоматы. Но чем они смогут помочь, будучи отрезанными от пульта?

Все остальные будут спать еще три с половиной года, если их не разбудить, так сказать, вручную.

Когда прошел еще один, четвертый час, Виктор не выдержал и поделился своими опасениями с Гианэей.

Оказалось, что она знает устройство корабля лучше, чем он.

— Есть запасный переход из нашего сектора во второй, — сказала она,— из второго в третий и так далее. Они открываются иначе. Но пользоваться ими можно только в исключительных случаях.

— Сейчас как раз исключительный случай, — сказал Виктор. — Где эти переходы?

— Внизу.

— Идем скорее!

Она встала с видом полного равнодушия. Казалось, ей совершенно безразлично, идти или остаться здесь.

Они спустились по узкой винтовой лестнице в нижний коридор, идущий над помещением двигателей. Хотя Виктор знал, что они работают, ни малейшей дрожи пола он не ощутил.

Дорогу пересекла глухая стена. Только очень внимательный глаз мог заметить плотно закрытую квадратную дверь.

— Эти двери, — пояснила Гианэя, — управляются другой секцией «Мозга навигации». Она сработает только в том случае, если секция верхних дверей отключена или вышла из строя.

Виктор заметил кнопку и протянул к ней руку.

— А если второй отсек пробит и не заделана пробоина?

— Разве в этом случае дверь откроется?

— Эта — да! Они для того и сделаны, чтобы можно было пройти в любом случае.

— Сколько тут дверей?

— Одна.

Виктор задумался. Пустолазных костюмов в первом отсеке не было. Но ему казалось, что риск не очень велик. Система автоматической заделки пробоин не зависела ни от пульта, ни от «Мозга навигации». В каждом отсеке она была автономна. Кроме того, люки, ведущие к лестницам, всегда плотно закрыты.

И, самое главное, никакая пробоина во втором отсеке не могла вывести из строя пульт управления. — А как они закрываются? — спросил он.

— Автоматически. Через пять секунд, по нашим часам.

Она сказала «нашим», имея в виду часы земные.

— В таком случае попробуем. Но ты лучше поднимись наверх.

— Зачем?

— Ну, на всякий случай.

— Я не хочу остаться тут одна.

Гианэя сказала это просто, но так, что он понял: она не уйдет.

— За пять секунд весь воздух не может отсюда вырваться, даже если за дверью вакуум, — сказал он.

— Тем более мне нет причин уходить.

— Отойди хотя бы в конец коридора.

Она послушно выполнила его просьбу.

Виктор нажал на кнопку.

Дверь не открылась. Он вопросительно посмотрел на Гианэю. Ведь она только что говорила, что эта дверь должна открыться в любом случае.

— Значит, одно из двух, — сказала она. — Или секция верхних дверей не отключена и не испорчена, или весь «Мозг навигации» вышел из строя. А это невозможно.

Он сам знал, что это невозможно. Даже прямое попадание мощного снаряда не могло повредить защиту «Мозга». Тем более аэролит.

Верхние двери не открываются «намеренно».

Они вернулись в свою каюту.

— Я голодная, — сказала Гианэя.

В каждом отсеке были аварийные кладовые. Их содержимого хватило бы для всего экипажа на пять лет. Виктор подумал, что имеет право воспользоваться ею без разрешения командира корабля. Не сидеть же им голодным неизвестно сколько времени.

Он раньше никогда не был в кладовой и удивился, увидев, что здесь находятся не только продукты питания.

Огромная цистерна с надписью «вода», ящик с медикаментами с красным крестом на крышке, пустолазные костюмы, всевозможные инструменты, оружие. Казалось, здесь было все, что могло понадобиться в полете и на планете, Список содержимого кладовой висел на стене.

Больше всего удивили Виктора пустолазные костюмы. Он хорошо помнил, что кто-то из командного состава звездолета говорил, что они хранятся в третьем отсеке, где находилась выходная камера. Именно потому, что он был уверен в этом, Виктору и пришлось пойти на риск, открывая, вернее пытаясь открыть, дверь, ведущую во второй отсек, где могла оказаться пустота.

Кто-то ошибся. Либо сказавший про костюмы, либо сам Виктор, неправильно понявший.

Как бы то ни было, они были здесь.

Он аккуратно вскрыл свинцовую оболочку в одном из ящиков с буквами «АП» на крышке. Там лежали большие пакеты, завернутые в плотный шелк. На каждом стояла большая буква «Э».

Он вынул один и отнес в каюту.

В нем оказалось трехразовое питание для трех человек, посуда из прессованной бумаги, ложки, ножи и вилки. Тут же лежала маленькая нагревательная плитка и батарея к ней.

Стало ясно значение буквы «Э». Это были пакеты, которые брались в экскурсии на чужих планетах.

— В следующий раз буду внимательнее, — сказал Виктор. — Надо было прочесть перечень.

— Надеюсь, что следующего раза не будет, — сказала Гианэя.

— Ты думаешь? Она не ответила.

— Нам нужно быть готовым к длительному ожиданию. Ремонт пульта дело не дня и не двух.

— Я имела в виду «Мозг навигации». Ему нет дела до пульта. Как только устранится причина, заставившая его закрыть люки, они откроются.

— Через сколько времени?

— Ты со мной, — сказала Гианэя, — а больше мне ничего не надо.

Виктор заметил, как она вздрогнула, и понял, что у нее мелькнула мысль о том, что люки могли перестать открываться, когда они оба находились в разных отсеках.

И он вздрогнул сам. Это могло случиться легко, хотя бы тогда, когда они возвращались утром из кают-компании. Он задержался, а она прошла тамбур.

Что если бы тогда…

8

Виктор не помнил в своей жизни столь мучительного дня. Шел час за часом, а в их положении ничего не изменялось. Чем дальше, тем чаще он подходил к люку и нажимал на кнопку. Безрезультатно!

Он понимал, что его поведение лишено логики, но ничего не мог поделать со своим нетерпением.

Если Вересов и его товарищи по смене живы, то они принимают сейчас все необходимые меры к ликвидации аварии и сами придут сюда, когда работа будет закончена. Или, восстановив связь, вызовут их к радиофону.

Если же произошла не авария, а катастрофа и они все мертвы, то раньше, чем через пятнадцать дней, нечего было и ожидать каких-либо изменений. И было неизвестно, смогут ли шестеро человек второй смены проникнуть на пульт, или они окажутся в таком же положении, как Гианэя и Виктор.

В любом случае оставалось одно — ждать.

В этом отношении Гианэя оказалась на высоте. Она была невозмутимо спокойна и вела себя так, как будто ничего не случилось. В обычный час она пошла в бассейн и плавала в нем обычное время.

Даже подшучивала над Виктором и делала это естественно, без тени принужденности.

А он знал, что она отдает себе отчет в их положении не хуже, чем он.

Так прошел весь день.

Наступил час отхода ко сну. И Гианэя все так же спокойно легла в постель и заснула.

Виктор не мог спать. Он прекратил свои бесполезные попытки и бесцельно бродил по аллеям, ломая голову над вопросом, что могло произойти? С таким же успехом он мог думать о том, что происходит в этот момент на Земле или на Гийанейе.

Несколько раз Виктор подходил к стене и, приложив к ней ухо, старался уловить хоть какой-нибудь звук.

Корабль казался вымершим.

Но, если бы в это время на пульте стоял бы даже оглушающий грохот, то и тогда звуковые волны не могли пройти через четыре стены. Виктор это знал.

Он был сейчас один, и тишина все больше действовала на его нервы.

«Надо лечь, — говорил он самому себе. — Кто знает, что ждет нас завтра. Что толку не спать и терять силы? В каюте есть аптечка, а в ней снотворное».

Но вместо каюты он направился на обсерваторию.

Они с Гианэей были там сегодня утром. И, войдя сейчас, Виктор сразу заметил необъяснимую перемену.

Экраны наружного обзора, которые утром, он помнил это точно, не были включены, теперь оказались в действии. И, как всегда в таких случаях, свет был выключен. Перешагнув порог, Виктор словно, вышел из корабля.

Он изумленно огляделся, ожидая увидеть Куницкого, который один только мог оказаться здесь и включить экраны. Но никого не было.

Виктор почти машинально нажал на кнопку у двери и при вспыхнувшем свете осмотрелся еще раз.

Никого не было. И не могло быть!

Почему же включены экраны? Кто это сделал?

Он зажег свет, но экраны не погасли. Они должны были погаснуть.

Он стоял у двери ошеломленный и даже немного испуганный. Потом погасил свет и подошел к креслу возле окуляра телескопа. Самого телескопа здесь не было. Он находился за передней стеной.

Виктор склонился над маленьким горизонтальным экраном и вгляделся в него. Оптическая система, связывающая объектив с этим экраном, находилась в полном порядке. Он видел одинокую точку какой-то звезды. Увеличение было огромным.

Управление телескопом было известно Виктору. Он положил руку на штурвалик вертикального подъема и слегка повернул его. Звезда послушно передвинулась.

Да, все тут в порядке. Но, кто же все-таки включил наружные экраны?

Кнопки включения находились тут же. Но Виктор не решился на рискованную проверку. Могло случиться так, что экраны погаснут и не включатся больше. Все могло быть.

Он подумал, что проверку все же произвести надо. Иначе не понять, что тут произошло.

Снова включив свет, Виктор внимательно осмотрел кнопки. Маленькие надписи возле них помогли принять решение. Он выбрал кнопку включения нижнего бокового экрана и нажал на нее. Если этот экран и не вспыхнет больше, беда не велика.

Но экран и не думал потухать. Значит, и здесь неисправность!

Экраны никто не включал, они включились сами. И их нельзя было погасить. А общий свет в обсерватории включался и выключался, как обычно. Так! Теперь можно подумать!

На этом гийанейском корабле все подчинялось «Мозгу навигации». Отделенные от него автоматы действовали самостоятельно, но их исправная работа также зависела от «Мозга». И когда на Земле в это помещение перенесли обсерваторию, инженеры не сочли нужным изменять эту систему. Но взаимодействие экранов с выключателями освещения было изменено, стало автономным.

Тут и разгадка!

«Мозг» почему-то включил все экраны и выключил управление ими. А автономная система осталась прежней и работала исправно.

Если сопоставить это с неисправностью люков и нижних дверей, а также вспомнить, что не работает сигнализация и связь, то вывод один: непостижимым образом вышел из строя «Мозг навигации». А если и не совсем вышел из строя, то испортился.

А если так, то беда не столь уж огромна. Даже оставшись совсем один на пульте управления, Вересов сумеет снять защиту с «Мозга» и вскрыть его. А тогда не трудно отключить связь с автоматами, и все придет в порядок.

Сколько времени понадобится на эту работу, Виктор не знал, но он почти совсем успокоился.

Случившееся в обсерватории доказывало, что виной всему «Мозг». И следовательно, пульт управления не пострадал. Одновременно выйти из строя они не могли никак.

«Хорошо, что я зашел сюда, — подумал он. — Пойду спать!»

Снотворное ему не понадобилось, Засыпая, Виктор подумал, что большое счастье в том, что теперь освещение корабля уже не зависит от «Мозга». Останься все, как было до реконструкции, мог погаснуть свет. Правда, в кладовой он видел аварийные фонари, но на растения темнота оказала бы гибельное действие, а значит, и на состав воздуха. Неизвестно, сколько времени понадобится, чтобы исправить «Мозг» или отключить его совсем.

Они проснулись в обычное время и позавтракали находившимся в пакете ужином, не использованном вчера.

Все оставалось по-прежнему, и Виктор легко убедился в этом, попытавшись открыть дверь наверху и внизу. Они не открылись. Связь также не работала.

Он рассказал Гианэе о том, что увидел в обсерватории, и спросил ее мнение. Она ответила, что плохо знает устройство «Мозга». Как и вчера, она казалась равнодушной к их положению.

Твердо уверив себя в том, что виной всему неисправность «Мозга навигации», Виктор стал гораздо спокойнее. Но где-то глубоко внутри затаилось непрекращающееся волнение.

Он достал новый пакет из другого ящика, подумав при этом, что они обеспечены всем необходимым для жизни на долгие годы.

«А если бы мы оказались запертыми во втором отсеке?» — мелькнула мысль.

Кладовые были в каждом. Но вентиляция только во втором и четвертом. Она соединяла эти отсеки с резервуарами кислорода, расположенными в самой верхней части корабля, над ними. Там же находились поглотители углекислоты. Вся эта система вступала в действие только при нарушении сообщения между отсеками, когда внутренняя вентиляция также отключалась. Виктор еще вчера убедился, что она действительно отключена. А вентиляция автономная зависела от «Мозга»! Что, если она тоже неисправна?

Для людей, лежавших в анабиозных ваннах, это не имело значения. Но если там находится неспящий человек?..

Виктор отогнал эту жуткую мысль.

Время на корабле текло быстро. Виктор и Гианэя привыкли находиться вдвоем. Но сегодня им казалось, что время течет томительно медленно.

Ниоткуда низвука! Тишина и неподвижность!

Экраны обсерватории оставались включенными. Но за бортом звездолета та же неподвижность, вечная тишина бесконечной пустоты.

Так прошел еще один день.

А за ночью, когда даже Гианэе пришлось воспользоваться снотворной таблеткой, наступил третий день.

А потом четвертый и пятый!

Если бы они знали точно, сколько времени пройдет в этой оторванности от других людей, им было бы гораздо легче. Но полная неизвестность и постоянное ожидание изматывали.

Гианэю покинуло кажущееся спокойствие. Она стала нервничать больше Виктора.

А на шестой день он сделал ошеломляющее открытие.

Когда звездолет достиг субсветовой скорости и продолжал неуклонно ее наращивать, заметно менялся вид звездного неба за его бортами. Находившиеся впереди корабля звезды все более и более лиловели, превращаясь в фиолетовые. А позади звезды «краснели». И те и другие постепенно исчезали.

Световые волны, идущие навстречу и догоняющие корабль, переходили в ультрафиолетовую и инфракрасную области спектра, невоспринимаемые человеческим глазом. Одна только Гианэя некоторое время продолжала видеть звезды, уже «потухшие» для всего экипажа. А те, что находились, так сказать, на одной параллели со звездолетом, постепенно «сдвигались» назад.

В последние дни перед катастрофой корабль окружало темное кольцо, как бы лишенное звезд, которое все больше расширялось.

И вот четвертого апреля Виктор, зайдя на обсерваторию, не увидел этого кольца. Все небо было заполнено звездами.

Никакие неисправности экранов наружного обзора не могли привести к такому эффекту.

Скорость корабля уменьшилась!

Удивленное восклицание Виктора привлекло Гианэю, и она сразу же прибежала на обсерваторию.

Молча стояли они, не решаясь поверить в реальность того, что видели.

— Впереди звезд стало больше, — прошептала девушка.

— Корабль тормозится!

— Да!

— Но почему?

Ответа на этот вопрос они не могли найти.

Обнаружить торможение можно было только так, по виду звездного неба. Искусственная гравитация нейтрализовала ускорения, как положительные, так и отрицательные. В каком бы режиме ни летел корабль, внутри него всегда сохранялась одна и та же сила тяжести, направленная вниз, к полу. Но «свидетельства звезд» было достаточно. Звездолет замедлял скорость!

Если бы «Мозг навигации», испортившийся по какой-либо причине, выключил двигатели, корабль продолжал бы полет по инерции с прежней скоростью. В пустоте космоса не было ничего, что могло бы затормозить его, да еще столь быстро!

Но двигатели выключены не были. Они работали, но только в обратном режиме, чем раньше. Это говорило за то, что «Мозг навигации», в той его части, которая ведала регулировкой движущих агрегатов, исправен.

Почему же люди, находившиеся на пульте управления, не воспрепятствовали действиям обезумевшего «Мозга»? Вересову не составило бы труда выключить эту часть и лишить «Мозг» возможности влиять на работу двигателей.

Было очевидно, что корабль тормозится уже давно, вероятно, с первого дня, когда произошла авария. И притом тормозится форсированно, иначе за шесть дней скорость не могла уменьшиться так заметно.

Снова неотвратимо и страшно встал перед Виктором и Гианэей вопрос — живы ли их товарищи?

Не было и не могло быть никакой причины останавливать корабль. Любые ремонтные работы, требующие выхода из корабля, могли быть произведены на ходу.

Шесть дней непрерывного торможения, тот факт, что дежурный радиоинженер не сумел за этот срок восстановить связь внутренних помещений с пультом или заменить ее чем-нибудь другим, казалось бы, неопровержимо свидетельствовал, что произошло наихудшее.

— Они не могли забыть о нас, — сказала Гианэя.

— Мы тоже помним о них. — Виктор не понял, что она хотела сказать. — Что толку помнить?

— Есть разница. У них пульт управления, а у нас его нет. Это они могли включить экраны.

Теперь он понял.

Вересов и другие, конечно, понимают, в каком жутком неведении находятся двое отрезанных от них членов экипажа. Они могли включить экраны, минуя «Мозг навигации», и этим показать, что на пульте есть живые люди. Но одного только включения экранов было явно недостаточно. Это мог сделать и испортившийся «Мозг».

Самым простым выходом из положения было включение одного из мощных прожекторов. Они были установлены на Земле, «Мозг» не имел никакого отношения к ним. А свет прожектора хорошо виден на экране заднего обзора. Совсем недавно был случай, когда Вересов проверял исправность прожекторов и находившиеся в это время на обсерватории Виктор и Гианэя видели ослепительные точки на заднем экране. Луч света задевал некоторые из фотоэлементов, расположенных на наружной поверхности звездолета. Узнав об этом, Вересов говорил, что это явление вызвано неточностью наводки, и собирался в будущем исправить эту неточность.

Неужели он мог забыть об этом и не воспользоваться единственной возможностью дать знать двум товарищам, что жив и действует?

Виктору не хотелось верить очевидности, и он сказал: — Юрий забыл о прожекторе.

Гианэя промолчала, но он видел по выражению ее лица, что она не разделяет его вымученного оптимизма.

На следующий день они убедились, что корабль еще больше уменьшил скорость. Впереди уже не было фиолетовых звезд, позади не было красных. Вид звездного неба стал таким, как в первые месяцы после отлета с Земли. Корабль летел уже с «межпланетной» скоростью. А может быть, и еще медленнее. Без приборов они не могли определить этого даже приблизительно.

Как всегда, казалось, что огромный звездолет неподвижно висит в пространстве.

9

Настал день отлета корабля Вийайи.

Вересов находился в полете уже год, никакая опасность столкновения не угрожала. Правда, Земля совершила полный круг и находилась почти в той же точке своей орбиты, что и в день старта Вересова, но движение всей Солнечной системы перенесло эту точку очень далеко в пространстве. И все же…

— Направление полета полностью совпадает, — сказал Вийайа. — Практически оно одно. Но наши локаторы предупредят нас своевременно.

Корабль Вийайи должен был перегнать корабль Вересова менее чем через год по земному времени.

Земляне торжественно проводили гийанейцев и одиннадцать человек ученых, на которых была возложена миссия закрепить контакт двух цивилизаций, нашедших друг друга.

Наступил перерыв.

Но и то, чем успели обменяться наука и техника двух планет только за один год, давало достаточно обширную основу для большой и полезной работы. Люди узнали многое. Гийанейцы тоже…

Марина Муратова сильно тосковала по брату и Гианэе. Она вернулась к своей работе, но не могла найти в ней прежнего интереса.

— Вы совершили ошибку, — говорил ей Стоун. — Вам следовало лететь с ними. Я знаю, что побудило вас отказаться. Но у ваших родителей, кроме вас, есть еще дочь.

— Нет, я поступила правильно, — отвечала Марина.

Говорила ли она искренне, было неясно даже ей самой.

Прошло четыре месяца.

На корабле Вересова это составляло всего около трех недель. На корабле Вийайи, не успевшем еще развить полной скорости, — два с половиной месяца.

И вдруг всю Землю облетела поразительная весть. К планете снова приближался какой-то космический корабль!

Чей же он?

Было совершенно невероятно, что этот корабль принадлежит третьей планете, обитатели которой нашли Землю. Это уже лежало за пределами теории вероятностей.

Корабль либо Вересова, либо Вийайи. Но что могло побудить того или другого вернуться так скоро?

Снова вся Земля была охвачена нетерпеливым ожиданием.

Чей?.. Зачем?

Прошло несколько часов, и на первый из этих вопросов был получен ответ: возвращался корабль Вийайи!

Как и в первый раз, он остановился на высоте двухсот километров от поверхности Земли, но над континентом Северной Америки.

Географическая карта Земли находилась на борту корабля. Было бы естественнее со стороны Вийайи направить его к прежней «стоянке», чтобы высадиться на знакомом месте.

Но он поступил иначе. И это можно было объяснить только поспешностью. Снова что-то заставляло гийанейцев торопиться.

И точно, как год назад, посадочный аппарат устремился к Земле, как только корабль замер неподвижно.

В этом месте не было поблизости ни одного ракетодрома, гийанейцы опустились на проезжую дорогу между Дейтоном и Ричмондом, в нескольких десятках метров от линии шарэкса.

Через пятнадцать минут на этом месте остановился экспресс. И сразу умчался, как только механик в головном вагоне убедился, что это не какой-нибудь планелет, опустившийся в аварийном порядке, а именно посадочный аппарат гийанейцев. Задерживать экспресс на перегоне было нельзя.

В эфир полетело сообщение о точных координатах посадки. И находившийся уже в воздухе скоростной планелет, вылетевший из Вашингтона навстречу гийанейцам, повернул и через несколько минут опустился на ту же дорогу, рядом с посадочным аппаратом.

Из него вышли Вийайа и Синицын.

Прилетевшие работники американского филиала Космического института не владели ни гийанейским, ни испанским языками. Синицын мог служить переводчиком, но Вийайа сразу же потребовал, чтобы его соединили со Стоуном.

Спустя три минуты он уже говорил с председателем Совета по радиофону с борта планелета.

Выяснилось…

Через месяц после старта с Земли, по собственному времени корабля (два месяца по земному), были приняты очень слабые сигналы на частоте радиопередатчика корабля Вересова. Они были настолько слабы, что с большим трудом удалось их разобрать, но далеко не полностью. Ясно звучало только «SOS… SOS… SOS… «. Старый земной сигнал, грозный вестник бедствия.

Стало ясно, что со звездолетом произошло несчастье. Какое, не удалось выяснить, сигналы были едва различимы, видимо, на пределе досягаемости.

Откуда шли эти сигналы? Откуда-то из точки, находящейся впереди гийанейского корабля. А может быть, и не прямо впереди. Точное направление и расстояние определить было невозможно. Где-то в пространстве, не ближе чем в трех четвертях светового года.

Вийайа приказал затормозить корабль. Это заняло почти полторы недели по часам корабля. За это время сигналы продолжали поступать с равномерной правильностью, через одни и те же промежутки времени и с одним и тем же содержанием. Из этого был сделан вывод — работает автомат. И работает уже давно.

Радиограммы Вересова перестали поступать на Землю три месяца назад, когда расстояние стало уже непосильным для генераторов корабля. А отправлены они были еще раньше.

Со дня отправки последней радиограммы корабль должен был пройти более чем вдвое большее расстояние, чем за первые полгода по земному времени.

Почему же сигналы стали слышны на гийанейском корабле так скоро? Оба звездолета были друг от друга дальше, чем был корабль Вересова от Земли даже три месяца назад.

Кроме того, гийанейцы тормозили свой корабль, он летел все медленнее и медленнее. Расстояние увеличивалось, должно было увеличиваться!

А сигналы не изменялись. Они оставались на том же уровне слышимости. Этого не могло быть, если не предположить, что корабль Вересова также тормозится, или… совсем остановился.

Но почему радиоволна достигала корабля гийанейцев, оставалось загадкой.

— Мы предположили, — говорил Вийайа, — что им удалось увеличить мощность генераторов. Но это малоправдоподобно. Скорее, можно допустить, что Вейресов повернул обратно и авария произошла по пути назад. Но если бы они летели с полной скоростью, их передача была бы все более отчетливой, а этого не было. Значит, они остановились.

— Почему вы решили также остановиться? — спросил Стоун.

— Возможно, — ответил Вийайа, — что это было ошибкой. Но мы сразу решили вернуться на Землю. Не было никакой гарантии, что сигналы не прекратятся. А искать корабль в одиночку безнадежно. Найти его можно только пеленгацией.

— Это ясно. Жаль, что мы не снабдили вас передатчиком нашей конструкции, а ограничились одним приемником.

— Это мало что изменило бы. Вы узнали бы немного раньше, и только. Вылетать на поиски все равно надо вместе.

— Наш космолет может вылететь даже сейчас, — сказал Стоун. — На нем заканчиваются отделочные работы внутренних помещений. Этим можно пренебречь. Но у нас нет второго корабля. И построить его немыслимо раньше, чем через четыре — пять месяцев. Пеленгация двумя кораблями недостаточна.

— Все же лучше, чем одним.

— Сделать попытку, конечно, надо. И мы ее сделаем.

Все, что говорилось, сразу же передавалось в Вашингтон по второму радиофону. А оттуда неожиданное известие сообщалось всей Земле экстренным выпуском.

Часть пятая

1

— Мы с тобой превратились в космических робинзонов, — сказал Виктор.

— А что это значит — «робинзон»?

Гианэя задала вопрос с обычным для нее внешним равнодушием, к которому Виктор давно привык. В последнее время эта черта ее характера заметно усилилась. Погруженная в свои мысли, Гианэя временами выглядела совершенно отрешенной, глядя на все отсутствующими глазами.

О чем она думала? О безвыходном положении, в которое они попали? Об участи, постигшей других членов экипажа корабля?..

Виктору казалось, что ни первое, ни второе. Она думала о чем-то другом, о чем не хотела говорить с ним.

О том, что их ждет, они говорили часто, и Гианэя не скрывала от него своих мыслей.

Пошла третья неделя томительного одиночества в отрезанном от других помещений первом отсеке корабля.

Ничто не изменилось за это время. Они по-прежнему не знали, есть ли на звездолете кто-нибудь живой, кроме них. Ничем не нарушаемая тишина космоса проникла, казалось, сквозь стенки корабля и заполнила собою их каюты, обсерваторию и обе аллеи. Все, что их окружало, стало каким-то другим.

Даже вода бассейна, оставаясь водой, в которой они плавали, как всегда, чем-то неуловимым изменилась, «пропиталась тишиной», стала не такой, какой была прежде, до катастрофы.

Им так казалось, и ничем нельзя было изменить это странное впечатление.

Их собственные голоса, первое время приятно нарушавшие мертвую тишину, теперь как бы слились с тишиной и не нарушали ее, сколь бы громко они ни разговаривали, стали частью этой тишины, с каждым днем становившейся мучительнее.

И нечем было ее нарушить!

Они оба горько сожалели, что в их каюте не было видеофона.

Постепенно звуки их голосов стали им неприятны, «звенели» в ушах, и, сами не замечая этого, они говорили все тише и тише, словно опасаясь потревожить вековечный покой места, где находился корабль.

Двигался он или совсем остановился, они не знали.

Полная неизвестность и тишина!

Одиночество — более страшное, чем на любом необитаемом острове на Земле!..

— Что это значит — «робинзон»?

Равнодушный тон как бы говорил: «Хочешь отвечай, хочешь нет. Мне все равно». Но Виктор знал, что Гианэя любит слушать его рассказы. Это был один из способов скоротать невыносимо тянущееся время.

Напрягая память, он рассказал содержание знаменитого романа, стараясь говорить как можно подробнее.

— Наш корабль, — это необитаемый остров в космосе. А мы с тобой Робинзон и Пятница.

— Но ведь там были и эти… дикари. А мы совсем одни.

— Робинзон тоже считал, что он один, — возразил Виктор. — Дикари появились потом. А к нам могут явиться наши друзья.

— Ты веришь в это?

— Да, верю!

Он постарался ответить как мог тверже, чтобы поддержать в ней надежду. И почти искренно.

Если Вересов и пятеро его товарищей по смене погибли, то ведь трудно было допустить смерть тех, кто спал в анабиозных ваннах. Со дня на день (Виктор не знал точно когда) должны проснуться шесть человек второй смены. Их разбудит автомат. Неужели же они не найдут способа открыть люки между отсеками?

То, что в течение двух недель смена Вересова не сделала этого, казалось несомненным доказательством их гибели. Но смена Джеммела не могла погибнуть. Для, этого нельзя было придумать никакой, даже теоретической, причины.

Виктор не знал, в каком положении находится второй отсек, где шесть месяцев проспали Джеммел и другие. Останутся ли они живы после пробуждения? Будет ли у них хоть какая-нибудь возможность что-то сделать?..

— А если не явятся они, то помощь придет с Земли, — сказал Виктор, но уже не столь уверенно. Гианэя повела плечом.

— Не раньше как через пять лет земного времени, — сказала она. — И то только в том случае, если обнаружат наш корабль по пути. А на это мало шансов. Они полетят не к нам, а на мою планету (Гианэя никогда не говорила «планета Мериго», не вынося этого имени, а называла ее «своей»), думая, что мы еще там или уже вылетели обратно на Землю. Радиосвязь прекратилась давно. Только достигнув моей планеты, они поймут, что наш корабль не прилетал на нее. Но почему? Это станет для них загадкой. Где мы — тоже загадка. Я не могу утешать себя ложными надеждами. А хотела бы…

Последнюю фразу она прошептала едва слышно.

Спокойствие, с которым Гианэя говорила все эти жестокие истины, могло создать впечатление, что она примирилась с их участью. Но Виктор знал, что она с ней не примирилась. И ее слова «хотела бы» еще раз подтверждали это. Просто Гианэя умела хорошо скрывать свои подлинные чувства.

Он знал, что она права. Знал даже больше, чем знала Гианэя.

Он был математиком. Совместно с Сергеем, с помощью совершеннейших вычислительных машин, он рассчитывал когда-то траектории спутников-разведчиков, исчезнувших с неба Земли, принимал участие в обработке данных пеленгации с трех кораблей, чтобы обнаружить местонахождение базы гийанейцев на Луне. Он рассчитывал сложнейшую трассу пути Гермеса.

Он знал, как неимоверно трудны эти расчеты.

А сейчас?..

Корабль Вийайи, должно быть, уже покинул Землю. А если бы даже навсегда остался там, — это не меняло дела. Заканчивающийся постройкой земной космолет был один! Те, что служили для рейсов внутри Солнечной системы, не могли быть использованы в Большом Космосе. Начать постройку межзвездной флотилии предполагалось не раньше как через пять лет, после отлета корабля со сменой для планеты Мериго.

Значит, Земля будет располагать тремя кораблями только лет через шесть, семь. Земного времени.

Связи между планетой Мериго и Землей нет и быть не может. Люди узнают об исчезновении корабля Вересова только тогда, когда на Землю вернется космолет с планеты Мериго, иначе говоря — через тридцать (это минимум) лет, опять-таки по земному времени.

И по тому же времени помощь может явиться к ним не раньше, чем через тридцать пять лет! При условии, что не будет потеряно много времени на поиски в просторах космоса.

Но не это было самым страшным.

Весь ужас заключался в том, что их корабль не движется или движется с межпланетной скоростью, что практически было одно и то же.

Время на их корабле течет теперь точно так же, как на Земле!

Корабль будет найден спасательной экспедицией через тридцать пять лет не только для обитателей Земли, но и для них самих!

Тридцать пять лет!

Ему, Виктору, будет тогда семьдесят. А Гианэя останется почти такой же молодой, как сейчас.

Эта мысль и прежде посещала его. Но он никогда не сознавал ее так остро. На Землю он думал вернуться сорокалетним. Время, проведенное в летящем корабле, было для его тела реальным временем. Он постарел бы на тридцать лет по подсчету земных годов, чисто абстрактно.

Теперь все изменилось: за тридцать пять лет он постареет именно на тридцать пять лет, и внешне и по существу.

У него была смутная надежда на могущество соединенной науки Земли и Гийаиейи. Теперь на это нельзя было рассчитывать. Никакое вмешательство науки не продлит ему жизни и молодости, эта наука просто не сможет до него добраться раньше, чем через тридцать пять лет. А тогда будет уже поздно.

Может быть, длительное заключение в корабле подорвет его здоровье — и он не доживет до дня освобождения. Тогда, если не явятся другие члены экипажа, Гианэя останется здесь совершенно одна. Он содрогнулся, представив себе такую возможность. Возможность вполне реальную!

Одна… В бесконечном просторе космоса, в замкнутом помещении отсека, наедине с собой, быть может, долгие годы…

А если навсегда, на сотни лет?!

Ведь старость наступит для Гианэи не раньше, как лет через триста пятьдесят по земному счету годов. Никак не раньше. Она молода, здорова и полна сил.

Он был уверен, что если бы так произошло, Гианэя не стала бы жить.

В былые эпохи на Земле существовало наказание в виде пожизненного одиночного заключения. Виктору как-то случилось прочитать об одном таком человеке, прожившем в тюрьме пятьдесят пять лет. Жестокость, проявленная предками, тогда поразила его. Но, вспомнив об этом сейчас, он подумал, что пережить такое заключение было неизмеримо легче. Этот человек все же был не один. Он видел хотя бы тюремщиков. Время от времени его выводили на тюремный двор, на прогулку. Он видел небо, облака, птиц. Из-за тюремной стены до него могли долетать звуки. Даже дуновение ветра вносило в его жизнь какое-то разнообразие.

Ничего этого не было здесь.

Одиночное заключение было полным!

А если.

Именно сейчас, после катастрофы, наблюдая за Гианэей, он начал подозревать…

Если так, их положение осложнится…

— Все же, — сказал Виктор, — я не могу поверить, что весь экипаж корабля погиб. Я думаю, что рано или поздно восстановится сообщение между отсеками. Что бы ни случилось на пульте или с «Мозгом навигации», можно произвести ремонт. И лететь дальше. Ведь сами двигатели не могли пострадать.

— Не могли, — согласилась Гианэя. — Будем ждать. Она явно сказала это только для него. А сама не верила. Это было очевидно, судя по ее тону. Виктор сел рядом и обнял ее. — Разве нам плохо вдвоем? — спросил он ласково.

— Пока, — ответила Гианэя, — мне ничего больше не надо.

— Почему «пока»?

— Потому что многое может измениться.

Она встала и ушла в каюту, видимо не желая продолжать разговор.

Через несколько минут Виктор заглянул в каюту. Гианэя лежала с закрытыми глазами, но не спала. Он понял это по ее дыханию.

Он прошел на обсерваторию, как делал это каждый день, а иногда и два раза в день.

Движется ли корабль?

Только приборы могли ответить на этот вопрос, но их не было здесь.

С того памятного дня, когда он, зайдя на обсерваторию, не увидел за бортом свободного от звезд кольца и понял, что корабль замедляет скорость полета, прошло девять суток. На следующий день Виктор направил телескоп на одну из звезд, находившуюся прямо впереди, и закрепил его в этом положении. Восемь дней он регулярно наблюдал за ней, надеясь по изменению цвета определить, продолжает ли корабль тормозиться и с какой скоростью он это делает. Он понимал, что наблюдения без приборов ничего ему не скажут, но упрямо продолжал их, скорее всего для того, чтобы иметь хоть какое-нибудь занятие.

Первые три дня звезда действительно изменяла свой цвет, но потом эти изменения, даже если и происходили, перестали быть заметными для глаза.

Вчера днем Виктору показалось, что блестящая точка сдвинулась с прежнего места, но он подумал, что, вероятно, сам как-нибудь нечаянно тронул штурвал.

Он подошел к экрану и склонился над ним: хорошо знакомой звезды на нем не было!

Телескоп не мог сдвинуться столь сильно. Значит…

Виктор осторожно освободил штурвал. Даже этого легкого прикосновения оказалось достаточно, чтобы заполняющие экран слабые точки других звезд слегка передвинулись. Увеличение было очень большим.

Еще осторожнее Виктор чуть-чуть повернул штурвал. Звезда не появлялась. Повернул сильнее. Нет! В другую сторону… вверх… вниз.

Звезды не было. Куда же она могла деваться?

Он знал, какая это была звезда. На обсерватории хранились звездные карты гийанейцев, и Виктор умел разбираться в них. Кроме того, до дня катастрофы Куницкий ежедневно вносил коррективы в схематическую карту видимых впереди звезд. Эта карта лежала рядом с экраном.

Но и с ее помощью Виктор не смог найти нужную ему точку ни в телескоп, ни на экранах наружного обзора. Звезда пропала бесследно! Этого никак не могло случиться!

С сильно бьющимся сердцем Виктор повернулся к «задним» экранам.

Конечно! Вот она!

Он узнал ее сразу. Картина звездного неба, которую он привык видеть на «передних» экранах, оказалась теперь на «задних».

Ставших «передними»!

Это могло произойти в одном-единственном случае. И этот случай действительно произошел. Сомневаться невозможно!

Корабль повернулся на сто восемьдесят градусов!

Значит, вчера Виктору не показалось, что звезда передвинулась. Вчера утром начался поворот корабля.

Сейчас его нос «смотрит» обратно, на Солнце!

Виктор буквально влетел в каюту к Гианэе.

Она не спала. А выслушав ошеломившую его новость, только спросила:

— Что из этого?

— Неужели ты не понимаешь? Корабль не мог повернуться сам по себе. Его повернул Вересов или Джеммел.

— Вовсе не обязательно. Сделать это мог не только Вересов или Джеммел, но и «Мозг навигации». Ведь он испортился. Мало ли что могло прийти ему в голову.

Гианэя сказала это так, словно «Мозг навигации» был живым существом.

— Мы летим сейчас по направлению к Земле!

— Если вообще летим.

— Зачем же тогда было поворачивать корабль? Если он стоит на месте, то не все ли равно, куда направлен его нос?

Гианэя нежно провела рукой по щеке мужа.

— Нам от этого не легче, — сказала она.

На следующий день Виктор убедился, что корабль не изменил нового направления своего полета.

Но летел ли он или стоял? Ответ на этот вопрос теперь стал гораздо важнее, чем прежде.

А если летел, то с какой скоростью?

Судя по виду звездного «неба», она была близка к межпланетной скорости земных планелетов. Тогда они достигнут Солнечной системы через несколько десятков лет. А если с меньшей, то десятки могли превратиться в сотни.

Но в том и ином случае новое направление полета приближало корабль к Земле, а не удаляло, как прежде. Одно это было уже хорошо. Земным спасателям понадобится меньше времени, чтобы найти их.

Только бы корабль летел, а не стоял на месте!

Виктор решил выбрать новую звезду для дальнейших наблюдений. Он все еще надеялся найти ответ на главнейший вопрос. И естественно, остановился на Солнце. Оно оказалось теперь прямо впереди и было самой яркой из звезд. Кроме того, смотреть на него было приятно.

Прошло еще несколько дней. В том же положении…

Виктор и Гианэя по-разному воспринимали заключение, но оба переживали его одинаково тяжело. Уже давно они потеряли спокойный сон. И Гианэя сама, первая, предложила, несколько дней назад, принимать снотворное.

— Пока, — сказала она, — надо сохранять здоровье.

 Это словечко — «пока» — все чаще и чаще произносилось ею.

— Потом мы привыкнем, и тогда вернется нормальный сон, — добавила она в ответ на замечание Виктора, что наркотики не способствуют здоровью.

В ночь на шестнадцатый день заключения Виктор спал почему-то крепче, чем обычно. Гианэя всегда спала крепко, даже без снотворного.

И они не услышали, как в «тишину космоса», наполнявшую их отсек, ворвался резкий, хорошо им знакомый металлический звук. Он прозвучал «под утро».

На корабле, разумеется, не могло быть ни утра, ни вечера, ни дня, ни ночи. Время суток определялось по часам.

Звук раздался, когда стрелки сомкнулись на цифре шесть. Виктор и Гианэя не услышали шагов за дверью каюты, не услышали, как отворилась эта дверь.

Но Виктор сразу проснулся, когда на его плечо легла чья-то рука…

2

Точного времени катастрофы никто не заметил. Она не сопровождалась ничем, что могло бы сразу обратить на себя внимание. Произошла ли она внезапно или постепенно, осталось неизвестным.

В том, что это случилось, каждый убеждался на опыте.

Вересов и Тартини заканчивали разговор, ради которого командир корабля позвал навигатора на пульт утром тридцатого марта. Речь шла о выходе наружу с целью корректировки прожекторов.

Кроме них здесь находился механик двигателей Рикардо Медина, испанец по происхождению.

Его присутствие на пульте впоследствии оказалось очень полезным.

— Я сейчас пройду на обсерваторию, — сказал Тартини, когда они закончили обсуждение деталей корректировки. — Свяжусь с вами, и вы включайте прожекторы, один за другим. Надо проверить, который из них смещен.

— Хорошо! — ответил Вересов. Он посмотрел на часы и прибавил: — Через десять минут мне на смену придет Муратов. Вы встретите его по дороге. Скажите ему, в каком порядке надо включать прожекторы. Я уйду, и делать это придется ему.

Тартини кивнул головой и вышел.

Через несколько минут он вернулся.

— Посмотрите, в чем дело, — сказал он. — Люк в четвертый отсек не открывается.

Вересов кинул взгляд на приборы пульта.

— Этого не может быть, — сказал он, — все в порядке.

— Тем не менее именно так.

— Что-нибудь с кнопкой.

— Этого также не может быть, — сказал Медина и поспешно вышел.

— Вот уж не думал — сказал Тартини, — что на этом корабле может быть какая-нибудь неисправность.

Вересов включил радиофон, вызывая кают-компанию, где в это время всегда кто-нибудь находился.

Экран не вспыхнул.

— Ничего не понимаю, — сказал Вересов. Вернулся Медина.

— Кнопка люка в порядке, — доложил он, — но люк действительно не открывается.

— И не работает внутренняя связь, — сообщил ему Тартини.

Все трое недоуменно посмотрели друг на друга.

— Фантастика! — Вересов пожал плечами.

Ни у кого из них не возникло ни малейшей тревоги. Одновременный выход из строя люка в четвертый отсек и линии связи с третьим казался им случайным. Все трое решили, что причиной является какая-нибудь мелкая неисправность «Мозга навигации», которую он устранит сам в ближайшее время. Приборы пульта убедительно свидетельствовали о том, что решительно все на корабле находится в полной исправности.

Но можно узнать, что случилось у самого «Мозга».

Вересов подошел к задней (по ходу корабля) стенке помещения пульта, за которой были расположены сложнейшие агрегаты «Мозга навигации». На ней длинным рядом выстроились аппараты связи с ним. С помощью этих аппаратов можно было получить ответ на любой технический вопрос, касающийся исправности всех частей звездолета, его пути в космосе и работы двигателей. Под каждым аппаратом располагалось по четыре ряда разноцветных кнопок.

Много труда и времени потратили земные инженеры, чтобы разобраться во всей этой технике и научиться пользоваться ею.

Вересов послал в «Мозг» два вопроса:

«Что случилось с люком между пятым и четвертым отсеками?»

«Что случилось с линией связи?»

То, что могли перестать работать все люки на корабле, Вересову и двум его товарищам и в голову не приходило.

Радиофоны корабля были земной конструкции и заменили собой небольшие овальные экраны гийанейцев, но вся «проводка» осталась прежней и была связана с «Мозгом навигации». Менять ее не было смысла, так как обычная для радиофонов связь без каких-либо проводок на корабле, разделенном на отсеки металлическими стенами, все равно не могла действовать.

Потерявшее смысл название «радиофон» сохранилось просто в силу привычки. Прошла минута.

Время, необходимое «Мозгу навигации» для «уяснения» вопроса, проверки и составления ответа, измерялось долями секунды. Он всегда отвечал мгновенно.

Прошла целая минута. Ответа не было.

Повторять вопросы было бесцельно. По тому, как засветились крохотные экраны, шкалы и стрелки Вересов понял, что его вопросы получены «Мозгом», но он не собирается отвечать на них.

— Очень плохо! — сказал Вересов. — Если бы он не знал, то все равно как-то откликнулся бы.

— В чем же дело? — спросил Тартини. Вересов не ответил. Когда он повернулся к товарищам, они заметили, что командир очень бледен.

— Плохо! — повторил он. — Очень, очень плохо!

— Может быть, пробоина? — неуверенно сказал Медина. — Пробит борт четвертого отсека и повреждена линия связи.

Он не ждал ответа, понимая, что никакая пробоина не могла привести к молчанию «Мозга». А если бы оказался пробит борт в самом помещении, где размещался «Мозг», то есть совсем близко от них, они не могли бы не услышать удара и взрыва.

Аэролит, летящий с космической скоростью, при ударе обязательно взорвется. Кроме того, никакой аэролит, какого бы размера он ни был, не мог пробить и стенку корабля, и стенку помещения «Мозга». Этого не смогло бы сделать даже тело, летящее со скоростью света.

— Подождем! — решил Вересов. — Если пробоина, то она заделается через несколько минут. И тогда люк должен открыться. Но ведь ты сам понимаешь, — обратился он к Медине, — что никакой пробоины нет. Локаторы ничего не показали, и «Мозг» не стал бы молчать по такой причине. Здесь что-то другое, и, боюсь, очень серьезное.

— Что будем делать? — спросил Тартини.

— Я сказал, подождем! Возможно, произошла небольшая поломка в системах «Мозга», и он не отвечает потому, что занят поисками и исправлением. И отключился от нас. Такая операция предусмотрена его схемой.

— Мол, не мешайте, — засмеялся Тартини.

— Вот именно!

Прошел час, проведенный в молчании. Да и о чем им было говорить? Все трое были людьми действия, не склонными к бесцельным догадкам и предположениям.

Приборы пульта по-прежнему показывали, что все исправно и ничего не случилось на всем корабле. Это успокаивало Медину и Тартини, но Вересов, лучше их знакомый с устройством «Мозга навигации» и знающий систему связи его с приборами пульта, беспокоился все больше и больше. Именно то, что приборы как бы отключились от «Мозга», не указывали даже на неисправность управления люками (пусть одним люком), противоречило основным принципам их устройства. Это могло произойти только по специальному «указанию Мозга», а для такого указания Вересов не мог найти причины.

Он вспомнил, как в процессе подготовки этого корабля к полету на планету Мериго многие возражали против оставления гийанейского «Мозга навигации» и предлагали заменить его другим, своей, земной конструкции. Это не было сделано только потому, что не хватило времени, да и самый «Мозг» казался очень совершенным, что, разумеется, так и было.

Небольшие аварии возможны в любой конструкции, и земная также не была гарантирована от них.

Прошел еще час.

— Что ж! — сказал Вересов и встал. — Мы дали ему время, и вполне достаточное. Придется самим вмешаться.

— Жаль, что с нами нет Володи или Нади, — заметил Тартини.

Владимир Попов и его жена Надя были программистами вычислительных машин. Сейчас они спали в анабиозных ваннах. Оба были настолько молоды, что все называли их по именам.

В смене Вересова программиста не было, а если бы и был, то его помощью нельзя было бы воспользоваться до тех пор, пока не устранена неисправность люка, для чего, собственно, он и требовался.

— Надо действовать самим! — повторил Вересов, ничем не давая понять, что заметил нелогичность в словах навигатора.

Помещение «Мозга навигации» отделялось от пульта глухой стеной. Пройти туда можно было только кружным путем — спуститься в нижний коридор, открыть аварийную дверь и снова подняться. Прежде, до реконструкции, существовал прямой вход из четвертого отсека, но теперь его не было. Перенос пульта управления с носа корабля на корму потребовал переделки переборок, и для второй двери не оказалось места.

— А ведь нижние двери также управляются «Мозгом», — заметил Медина.

— Ну и что же?

— А то, что нижняя дверь может не открыться, так же как не открывается люк в четвертый отсек.

Вересов вздрогнул. Только сейчас, при этих словах Медины, у него и Тартини мелькнула мысль, что испортиться могли все люки на корабле, а не только один.

— Проверь вентиляцию между нашим и четвертым отсеками, — приказал Вересов.

Медина поспешно вышел. Он сразу понял тревожную мысль командира.

Прибор на пульте показывает, что вентиляция работает, но ведь другой прибор свидетельствует, что и люки исправны, а на самом деле по крайней мере один из них не действует.

Инженер-механик вернулся взволнованным.

— Вентиляция выключена, — сказал он. Чем дальше, тем хуже!

— Если кто-нибудь застрял во втором или четвертом отсеках, — сказал Вересов, — он находится в большой опасности.

Тартини понял, что командир корабля больше не сомневается в том, что авария имеет «тотальный» характер.

— Верхних резервуаров хватит надолго.

— Если они также не отключены. «Мозг» свихнулся. Это очевидно.

— Что будем делать? — снова спросил Тартини.

— Снимать защиту и отключать связь «Мозга» с автоматами. Другого пути нет.

— А если нижняя дверь.

— Мы обязаны туда проникнуть! — перебил Вересов. — Любым путем. Ремонт «Мозга» мы не сможем произвести втроем. У нас нет запасных деталей, они в четвертом отсеке, отрезанном от нас.

Вот когда они почувствовали настоящую тревогу.

Как они теперь и ожидали, нижняя дверь не открылась.

«Свихнувшийся», как выразился Вересов, «Мозг» выключил управление всеми дверями и люками.

— Я начинаю думать, что все приборы пульта дают сейчас неверные показания, — сказал Вересов.

— Что же будем делать? — в третий раз спросил Тартини.

Вересов повернулся к Медине. Если кто-нибудь может помочь проникнуть в помещение «Мозга», то только он. Случай, приведший инженера-механика на пульт перед самой катастрофой, впервые за этот день показал, насколько он был счастливым для них.

Но не в последний.

— В этом коридоре, — сказал Медина, — есть кладовые деталей для ремонта двигателей. Их вообще шесть. И одна из них здесь. В кладовых имеются инструменты и необходимые аппараты. Я думаю, что мы сможем вскрыть дверь в помещение «Мозга». Но после этого дверь практически перестанет существовать. Учтите это!

— У нас все равно нет выхода. Как можно скорее надо отключить связь «Мозга» с автоматами люков и линий связи. Кто-нибудь может находиться в четвертом или втором отсеках. Эта дверь не имеет существенного значения. Важны люки и двери между отсеками.

— Тогда попробуем. Но это адская работа.

— Не имеет значения. Лишь бы удалось!

К счастью, специальные кладовые для деталей двигателей, как и сами эти детали, были изготовлены на Земле. Гийанейцы или не считали их нужными, или, что было вероятнее, не имели возможности сделать запасные части.

Ведь все, что было известно о них, указывало на поспешность бегства с Гийанейи. А на планете Мериго, где этот корабль подготавливался для полета к Земле, не было заводов, чтобы можно было изготовить столь сложные детали.

Небольшой люк, ведущий в кладовую, находился в полу коридора. Медина специальным ключом открыл замок и поднял его.

Все трое спустились по металлической лесенке. Все здесь находилось в образцовом порядке, аккуратно разложенное на стеллажах и в ящиках.

— Я помню, — сказал Медина, — что для устройства люков в кладовые нам пришлось прорезать шесть круглых отверстий в полу коридора. Каждое из этих отверстий потребовало нескольких дней работы. На Земле! — подчеркнул он. — Настолько тверд и прочен гийанейский металл. С тем, что есть в нашем распоряжении, мы трое, работая круглые сутки, сможем вырезать замок двери не раньше, как через неделю.

— А это? — спросил Вересов, указывая на аппарат в одном из ящиков.

— Это плазменный резак, — ответил Медина. — И предназначен для работы снаружи корабля.

— Я знаю.

— Зачем же ты тогда спрашиваешь? Работать с этим резаком внутри корабля нельзя.

— Почему? — спросил Вересов.

Инженер с удивлением посмотрел на командира.

— Потому что при работе он развивает температуру в четырнадцать тысяч градусов в радиусе десяти метров. Что ты, сам не знаешь? А температура самой струи…

— Сколько времени нужно этому резаку, чтобы уничтожить механизм замка двери?

— Десять минут, — пожав плечами, ответил Медина.

— Вот и прекрасно! Нам не надо аккуратно вырезать замок. Только чтобы дверь открылась. Можно укрепить резак, а самим уйти отсюда.

— Это идея! — Медина задумался. — Но тогда придется изготовить автомат для его включения и выключения.

— Это я беру на себя. На пульте есть запасный автомат сигнала тревоги. Я его переделаю за два, три часа. А ты и Тартини за это время укрепите резак у двери. Нам дорог каждый час.

Так они и сделали.

Плазменная струя за десять минут, как и сказал Медина, начисто уничтожила кусок двери с вмонтированным в него замком. Но при этом как сама дверь, так и примыкающие к ней стены коридора настолько раскалились, что войти сюда было невозможно без асбестового костюма, снабженного охладителем, которого у них не было. Пришлось ожидать, пока металл не остынет. Это заняло десять часов.

За это время случилось только одно событие, очень странное само по себе, но оставившее их равнодушными, настолько все их мысли были заняты судьбой товарищей, отрезанных от них.

А случилось так.

В пять часов дня, обычное время обеда в кают-компании, они достали из кладовой пятого отсека аварийный пакет и только собрались утолить голод, как совершенно неожиданно и одновременно сами собой включились все наружные экраны пульта.

И, как всегда, тут же погас свет.

Вересов сказал только: «Совсем взбесился!», имея в виду «Мозг навигации». Подойдя к пульту, он на ощупь включил свет и попытался выключить экраны, но из этого ничего не получилось.

— Хорошо хоть то, что освещение корабля не зависит от этого проклятого «Мозга», — сказал Тартини.

— Да, это наше счастье!

Остаться в полной темноте было бы очень неприятно. А работать при свете аварийных ламп трудно.

В одиннадцать часов вечера они, наконец, получили возможность пройти в помещение «Мозга».

Там все было как всегда. В ярком свете холодно блестели металлические поверхности пяти огромных кубов, стоявших посередине, и двенадцати — меньших размеров, расположенных вдоль стен.

На передней панели центрального куба находился овальный экран.

Как только они подошли к нему, экранзасветился.

— Он хочет нам что-то сообщить, — сказал Вересов. — Что ж, послушаем!

В его голосе звучали насмешка и ирония. Теперь, когда он находился здесь, вопреки «намерениям Мозга», Вересов был уверен, что заставит «Мозг» подчиниться и навести порядок на корабле. А если «Мозг» все же не сделает этого, они трое обойдутся без него.

Если бы он мог только заподозрить… Если бы вспомнил в эту минуту то, чему был свидетелем на Луне полтора года тому назад!

Он вспомнил, но слишком поздно!

На экране появилась четкая надпись. Она была на испанском языке, и в первое мгновение они подумали, что она заложена в «Мозг» земными инженерами, испанцами. Но зачем им было пользоваться именно испанским, а не общепланетным языком? И к чему было вообще делать эту надпись?

Медина прочел ее вслух. Только он и мог сделать это. И оба его товарища поняли, что присутствие инженера испанца вторично оказалось счастливым для них. Без Медины тайна катастрофы осталась бы тайной.

Надпись гласила:

«За похищение корабля вы приговорены к смерти!

Цели вы не достигнете. Корабль прекратит полет, и вы не можете помешать этому. Он останется неподвижным, пока не начнет падать на ближайшую звезду. В ее Огне исчезнут и корабль и вы. Мы могли бы просто уничтожить вас, но не делаем этого.

Живите долго! У вас много пищи, воды и воздуха. Мы оставляем вам включенные экраны. Смотрите в лицо вечности в темноте и страхе, пока не сойдете с ума от этого зрелища.

Такова участь тех, кто нарушает нашу волю!»

Надпись погасла и снова вспыхнула. — То же самое, — сказал Медина. — Наивно! — пожал плечами Вересов. Он забыл о Луне.

Надпись погасла, экран перестал светиться.

И тотчас же раздался шипящий звук из куба, стоявшего рядом. Потом из другого… третьего… четвертого…

— Отойти к двери! — приказал Вересов.

Он внезапно понял, что случилось, понял потому, что вспомнил.

3

— Я не могу простить себе, что вовремя не подумал о коварстве и низменных нравах соплеменников Гианэи, — говорил Вересов, нервно шагая по рубке управления.

— А что вы могли сделать? — рассудительно заметил Тартини.

— Я должен был предвидеть возможность того, что сегодня произошло. Пример лунной базы был достаточно красноречив. Мы не должны были подходить вплотную к экрану центрального куба или, если уж подошли, сразу отойти, как только увидели, что он засветился. Ему нечего было нам «сказать».

— Вы думаете, что «послание» гийанейцев в этом случае не появилось бы? Ведь экран начал работать.

— Не появилось бы! — решительно ответил Вересов. — Эта надпись предназначалась не для нас с вами, а для Мериго. Предвидели ли гийанейцы похищение корабля или приняли меры против его захвата вообще, не столь важно. Они придумали наказание для тех, кто вздумает лететь помимо их согласия, и, разумеется, хотели, чтобы эти люди, Мериго или кто-нибудь другой, прочли приговор. Это вполне в их стиле. Предусмотрели же они наше приближение к лунной базе. — Почему же не погибли четверо?

— Потому, что боялись подойти к «Мозгу навигации». Они не обратили внимания на выключение люков и на самовольное включение экранов. А «Мозг» был настроен на самоуничтожение только после появления «послания».

— Каким же образом четверо смогли выйти из корабля, если все люки были выключены?

— Потому что корабль приземлился. Программа «наказания» уже не могла быть осуществлена. «Мозг» очень разумен и умеет действовать логично. Но он все же механизм и никак не мог рассуждать. Он слепо подчинялся заложенной в него программе действий. «Поняв», что обстановка не позволяет выполнить приказ, он восстановил первоначальное положение.

— Допустим, что все это так, — сказал Тартини. — Но тогда мы не имели бы возможности отключить связи «Мозга» с аппаратами управления.

— Вполне имели. Если бы вовремя заподозрили. Связь с аппаратами осуществлялась не центральным кубом, а четырьмя остальными, им управляемыми.

— Но теперь эти связи отключились сами.

— Это почему? — спросил Вересов.

— Потому что уничтожено содержимое кубов.

— Вы ошибаетесь. Уничтожены не связи, а управляющие схемы «Мозга». Без них все двенадцать аппаратов превратились в мертвый набор деталей. — Он помолчал и добавил с ожесточением в голосе: — Я должен был подумать об этом!

— По-моему, никак не мог, — сказал Медина. — «Мозг» был детально обследован нашими учеными и инженерами.

— Мог и должен был, — упрямо возразил Вересов. — Не пытайтесь снять с меня вину. Я командир не планелета, а космического корабля в космосе! Я должен обо всем думать. Но сделанного не воротишь! Что касается твоего замечания о том, что «Мозг» был обследован и изучен, то оно только кажется убедительным. «Мозг» не разбирали на части. Его изучали только в отношении его схем, чтобы понять принципы его работы и его возможности. С этой задачей наши специалисты блестяще справились, хотя она была неимоверно трудна. В столь сложном и громоздком устройстве нет никакой возможности заметить крохотную деталь, само существование которой никому не могло прийти в голову.

— Что будем делать дальше? — задал Тартини свой обычный вопрос.

— Будем действовать. Но теперь наша задача колоссально усложнилась. У меня не выходит из головы, что кто-нибудь может находиться во втором или четвертом отсеке.

— Открывать двери мы научились.

— И не думайте об этом! То, что можно сделать с ничего не значащей дверью в помещение «Мозга», нельзя сделать с дверями и люками отсеков. Кораблю предстоит долгий путь. Лишать его элементарной защиты мы не имеем права ни при каких обстоятельствах.

— В «послании» сказано, что корабль остановится.

— А затем начнет падать на ближайшую звезду, то есть на Солнце. Мало что сказано в «послании»! Они рассчитывали на умственный уровень Мериго или подобных ему. Порядок действий таков, — Вересов заговорил твердо и решительно. — Первое — вскрыть кубы и посмотреть, что можно сделать с ними. Второе — все силы бросить на исправление автоматов, ведающих люками и вентиляцией. Если понадобится, смонтировать суррогат управляющей схемы этих аппаратов. Так или иначе подчинить их нашей воле. Двигатели пока могут остановиться или работать в обратном режиме, нас это не касается. До них доберемся потом. На это понадобятся силы всего экипажа. Главное — получить свободное сообщение и разбудить всех, кроме четверых.

— Не будем терять времени, — сказал Медина.

— Мы и не теряем. Сейчас будем ужинать и ляжем спать. Это необходимо. Хотя бы на четыре, пять часов. А затем разделим силы. Я займусь «Мозгом», Тартини — аппаратом люков, а Медина — вентиляцией.

— Значит, — сказал Тартини, — корабль будет лететь сам по себе. «Мозга» нет, дежурного на пульте не будет.

— А что может сделать дежурный? Приходится положиться на счастье. И не только сегодня, а все время, пока не будут исправлены или как-нибудь изготовлены схемы управления всеми двенадцатью аппаратами.

— Вы уверены, что они-то в порядке?

— Конечно! Это же наши, а не гийанейские конструкции.

— Этого я не знал.

— Вернее сказать, что они наши только по изготовлению. Их схемы остались прежними.

— А почему их заменили?

— Потому что, не желая разбирать «Мозг навигации», наши специалисты должны были на чем-то ознакомиться со схемами гийанейцев. Они сделали это на вспомогательных аппаратах. А потом изготовили их копии. Потому в них и не может быть никаких сюрпризов.

За ужином Медина предложил включить генераторы и послать в космос сигнал бедствия.

— Зачем? — возразил Вересов. — Кто его получит?

До Земли слишком далеко. Кроме того, я совершенно уверен, что мы справимся и корабль полетит дальше своим путем. Ни к чему просить помощи, положение не столь катастрофично.

— Пожалуй! — не очень охотно согласился Медина.

Он не разделял оптимизма командира относительно двигателей, хорошо зная, как сложно управлять ими. Двигатели были не земными, а гийанейскими. Но Медина не высказал вслух своих мыслей. Зачем тревожить и волновать товарищей. Вересов прав в одном — их сигналов некому принять! Сейчас надо думать о главном!

Они легли на отдых в каютах тех, кто жил в пятом отсеке. Хозяева этих кают лежали в анабиозных ваннах в четвертом. Прежде чем заснуть, Вересов подумал, что если кто-нибудь и находится действительно в четвертом или втором отсеке, то не все же пятеро. Муратов и Гианэя, вероятно, оказались запертыми в первом. В самом худшем случае экипаж потеряет трех человек. Находившимся в ваннах никакая опасность не угрожала.

«Справимся!» — подумал он, засыпая.

Как ни тяжела гибель товарищей, он рассуждал, как командир, обязанный думать обо всех!

Все трое проснулись одновременно, через четыре часа.

Короткое купанье в бассейне, завтрак, и они были готовы к работе.

Вентиляция между пятым и четвертым отсеками по-прежнему была выключена, связи не было, люки не открывались.

— Только мы трое можем спасти корабль и его экипаж, — сказал Вересов.

Они прошли в помещение «Мозга навигации». Там все было, казалось, как всегда. По внешнему виду ничто не изменилось.

«В сущности, — неожиданно для себя самого подумал Вересов, — откуда мы знаем, что „Мозг“ полностью вышел из строя? Мы сделали такое заключение по аналогии с лунной базой. А здесь может быть иначе. Достаточно просто „запереть“ „Мозг“ — и люди уровня Мериго ничего сделать не смогут. Цель будет достигнута. Но тогда что за звук слышали мы из четырех кубов?»

— Ладно, увидим! — сказал он.

— Что увидим? — спросил Тартини.

 — Я ответил на свои мысли. Не обращайте внимания.

Прежде чем заняться своим делом, Тартини и Медина помогли снять задние стенки всех пяти кубов. Вооружившись ручным фонарем, Вересов занялся прежде всего центральным. Надо было выяснить, можно ли вскрывать автоматы люков и сигнализации.

— Можете работать, — сказал он через несколько минут.

К пяти вечера положение стало вполне ясным.

Хмурые и усталые, они собрались за обеденным столом. Первым заговорил Медина.

— Включить вентиляцию, — сказал он, — не столь уж трудно, но нужно время для изготовления импульсной схемы. Будь у нас возможность проникнуть в четвертый отсек, все было бы просто.

— Сколько времени тебе нужно?

— Это зависит от того, где взять необходимые детали. В кладовой, где мы вчера были, ничего пригодного для этой цели нет.

— Что тебе нужно?

Медина, словно читая по списку, назвал больше двадцати предметов.

— Так! — сказал Вересов. — Ясно. А как у тебя? — обратился он к Тартини.

— Совершенно то же самое.

— Хорошо. С этим мы справимся. Можно сделать один импульсный прибор на два автомата, с кнопочным переключателем. Используем для этого все тот же запасный автомат сигнала тревоги. В нем есть все необходимое, а если и не все, то на временную, упрощенную схему хватит во всяком случае. А теперь слушайте, что обнаружил я.

Выражение лица командира не обещало ничего хорошего.

— Им было вполне достаточно просто «запереть» «Мозг», — начал Вересов, и оба его слушателя поняли, что он говорит о гийанейцах. — Для Мериго и других ни к чему было устраивать сложную систему самоуничтожения. Это наводит на мысль, что опасались не только соплеменников Мериго, но и землян. Ведь этот корабль должен был лететь вслед за кораблем Рийагейи. Очевидно, и там было сделано то же самое. Это интересный факт, но о нем успеем поговорить потом. — Вересов на минуту замолчал, потом заговорил вновь: — Дело обстоит так. Все главнейшие узлы схемы выведены из строя. Окончательно! В наших условиях изготовить эти узлы немыслимо. Для этого нужен завод электронного оборудования. Я обнаружил хитро замаскированную крохотную батарейку, видимо достаточно высокого напряжения постоянного тока. Реле, спрятанное в механизме экрана, включило ток, и во всех главных узлах сгорели «вэлкоды», как мы называем такие приборы. Вы знаете, что это такое. В кубическом миллиметре десятки микроскопических деталей. У нас нет запасных «вэлкодов», а если бы и были, то заменить сгоревшие мы не смогли бы. Потому что схема не наша, а гийанейская. Наши «вэлкоды» сконструированы совсем иначе. Мы знаем только, что и наши и гийанейские имеют одно и то же назначение. Мозг вышел из строя. Что из этого следует?

Тартини и Медина молчали.

— А следует вот что, — продолжал Вересов. — Мы сможем восстановить работу всех двенадцати автоматов. На корабле все будет в порядке. Но управлять двигателями мы не сможем! Ими управлял левый, от центрального, куб, и именно он пострадал больше всех. Двигатели вышли из-под нашего контроля. Они будут выполнять последнюю команду «Мозга». А какую команду он дал, ясно из «послания». Они будут тормозить корабль, а когда он остановится, прекратят работу уже автоматически. И пустить их мы не в силах. Нужна помощь с Земли. Вы понимаете, конечно, что эта помощь придет весьма не скоро. Как минимум, через тридцать лет. И для нас, в условиях неподвижности, пройдет также тридцать. К этому я могу добавить, что содержимого всех пяти продовольственных кладовых хватит на двадцать пять лет.

После некоторого молчания Медина сказал:

— Протянуть вместо двадцати пяти тридцать лет не столь уж трудно. Но тридцать — это минимум. Может пройти и сорок. Мне кажется, что единственная надежда на то, что земной космолет, который отправится на планету Мериго через четыре года земного времени, пролетит близко от нас. Он обязательно пролетит близко. И его локаторы обнаружат нас.

— И примут за крупный аэролит.

— Ну, это вряд ли. Наш корабль слишком велик. Кроме того, мы можем включить передатчик и непрерывно давать сигнал «SOS». Мы сделаем это через четыре года.

— На сколько лет рассчитаны анабиозные ванны? — спросил Тартини.

— К сожалению, — ответил Вересов, — они рассчитаны на собственное время корабля в условиях полета с полной скоростью. По земному времени они будут работать не больше двух лет.

— Тем лучше, — пошутил Медина. — Веселее будет коротать годы «робинзонады».

Вересов с удовольствием услышал смех своих товарищей. Его сообщение не обескуражило их и не лишило спокойствия. Они оказались настоящими космонавтами.

— Итак, за дело! — сказал он и встал.

Разборка автомата сигнала тревоги не заняла много времени, но с монтажом пришлось потрудиться. Деталей не хватало, а использовать ставшие совершенно ненужными части «Мозга» они не могли. Ни одна из них не подходила к земной схеме.

С ними не было программиста, и это давало себя чувствовать. Пять схем, одна за другой, оказались негодными. Они не смогли расшифровать условный код, с помощью которого «Мозг» посылал автоматам свои «приказы», и поочередно пробовали известные им коды, применяемые в электронике и кибернетике. Но все было тщетно, автоматы не «слушались».

На эту работу ушло восемь дней.

Беспокойство за остальных бодрствующих членов экипажа росло с каждым днем. Живы ли они?..

— Остается одно, — сказал Вересов, когда и пятая попытка не удалась.

— Терять еще восемь дней, чтобы перепробовать все коды, неразумно. Он может быть вообще нам неизвестным. Мы не программисты. Перемонтируем самые автоматы.

— Шутка сказать! — усмехнулся Медина.

— На это уйдет четыре дня, — продолжал Вересов. — И еще день на переделку импульсной схемы.

— Четыре дня на два автомата! — усомнился Тартини.

— Ну, пусть не четыре, а восемь. Зато успех полностью обеспечен.

— Давайте так, — согласился Медина.

Закипела новая работа. Они еще больше сократили время сна и для поддержания сил пользовались тонизирующими средствами, бывшими в каютных аптечках.

Работа требовала предельной тщательности.

Только один раз они прервали свой труд, да и то на один час. Это произошло тогда, когда тем же способом, что и Виктор Муратов, они обнаружили замедление скорости корабля.

— Действительно тормозится! — сказал Тартини. — Не считаете ли вы разумным повернуть корабль? Пока он как-то движется, пусть летит к Земле, а не от нее.

— Это надо было сделать давно, — с досадой сказал Вересов. — Мы же наверняка знали, что корабль начнет торможение.

— Тогда нам было не до того, — примиряющим топом сказал Тартини. — Я первый должен был об этом подумать. Но лучше поздно, чем никогда. Хорошо, что у нас есть возможность сделать поворот.

Инженеры Земли посчитали, что боковые дюзы необходимы, и не положились в этом на двигатели, управляемые гийанейским «Мозгом навигации». Они допускали такой случай, что командиру может понадобиться немного повернуть корабль тогда, когда «Мозгу» это «не придет в голову» или он «не пожелает» выполнить этот маневр, считая его ненужным.

Ведь вблизи крупных небесных тел управление переходило к командиру, что было предусмотрено схемой «Мозга». Инженеры Земли не очень доверяли его послушанию. И на корме были установлены обычные реактивные двигатели, управление которыми не зависело от «Мозга». Именно про них и говорил Тартини.

Вересов подошел к пульту. Земные двигатели были включены, и поворот начался.

Антигравитационное поле работало, как всегда, точно, и они не ощутили поворота. Контролировать его можно было только по звездам.

— Это займет часов сорок, — сказал Вересов. — Двигатели поворота рассчитаны на малую скорость корабля, и им нелегко преодолеть инерцию его прямолинейного движения. Будем продолжать работу, как прежде.

Это произошло утром, а к вечеру следующего дня корабль повернулся к Солнцу, и боковые двигатели были выключены.

— Все же мы будем ближе и космолету легче обнаружить нас. Кроме того, может быть, расстояние станет доступным для наших генераторов связи. Мы же не знаем, с каким отрицательным ускорением тормозится корабль, — резюмировал Вересов.

Все приборы пульта бездействовали. Ими предстояло заняться специально. Уже две недели звездолет летел никем и ничем не контролируемый. Только локаторы работали нормально. Они были земные. А прежние, гийанейские, если и работали, то посылали свои сообщения в мертвый «Мозг навигации».

Кто мог предвидеть, что командир космического корабля может оказаться в подобном нелепом положении! Вересов нервничал, и это было понятно.

Работа была закончена еще через семь дней. Один день им удалось сэкономить.

Охваченные сильнейшим волнением, до предела утомленные, они сразу же, как только убедились, что автоматы действуют, подошли к люку в четвертый отсек.

Было половина шестого утра.

Вересов нажал на кнопку заметно дрожащей рукой.

И люк, закрытый шестнадцать суток, наконец открылся!

В четвертом отсеке никого не было, кроме спящих в анабиозных ваннах. Воздух был чист, но ведь они сами включили вентиляцию уже больше часа тому назад. Работали ли верхние резервуары, по-прежнему было неизвестно.

Как ни торопились Вересов и его товарищи узнать, что происходит в остальных отсеках, они внимательно осмотрели контрольные приборы во всех анабиозных помещениях.

Все было в порядке. Лежавшие в ваннах спокойно спали, не зная о том, что произошло с кораблем.

«Счастливые!» — невольно подумали все трое.

В третьем отсеке также никого не нашли. Только во втором, в своей собственной каюте, спал на постели профессор Фогель. По внешнему виду он находился в совершенно нормальном состоянии.

Вересов дотронулся до его плеча.

Фогель сразу проснулся, Он спокойно посмотрел на Вересова и сказал:

— Ну, наконец-то!

— Где остальные?

— Гианэя и Муратов, по-видимому, в первом отсеке, двоих я уложил в ванны.

— А зачем вы это сделали? Профессор сел на постели.

— А вы не знаете, что вентиляция выключена? И что подача воздуха из верхних резервуаров также? Впрочем, я замечаю, что воздух очистился. В последние дни здесь начало становиться душно.

Все было ясно. Запертые во втором отсеке три человека поняли, что для них может не хватить кислорода. Они не знали, сколько времени придется просидеть тут. И приняли решение — двоим лечь в анабиоз. Для одного кислорода хватит на втрое большее время. Почему остался именно Фогель, понять было нетрудно: он был старшим и воспользовался своей «властью». Уложить в ванну самого себя он не мог.

— Что же все-таки случилось? — спросил профессор.

Во втором, а так же и в четвертом отсеках не было экранов наружного обзора, их сняли на Земле, посчитав ненужными. Фогель не знал даже того, что корабль замедлил скорость.

Торопиться выяснить, что с Гианэей и Муратовым, не было особой нужды. В первом отсеке есть оранжереи, и нехватки кислорода возникнуть никак не могло. Вересов рассказал профессору обо всем.

Он внимательно выслушал, а потом сказал:

— Мне все ясно, кроме одного. Почему вы не включили радиопередатчик немедленно? Ведь он на пульте. Или вы не умеете с ним обращаться?

Вересов объяснил.

— Я вас не узнаю, Юрий! — сказал Фогель. — Конечно, испытание, выпавшее на вашу долю, могло повлиять на психику. Но вы же должны помнить, что, кроме нашего, есть еще звездолет Вийайи. Он тоже пролетит близко от нас и гораздо раньше корабля земного.

— Я не забыл о нем, — ответил Вересов. — Но генераторы не могут дать частоты, на которую настроен приемник радиостанции корабля Вийайи. Это я точно знаю.

4

Впечатление, произведенное на Земле возвращением корабля гийанейцев и сообщенной ими новостью, было тяжелым.

Выходило, что первая же вылазка землян в Большой Космос закончилась катастрофой. А если и не катастрофой, то неудачей. И невольно казалось, что гийанейцы, свободно летающие от одной планетной системы к другой, должны расценивать эту неудачу как последствие неопытности земных астролетчиков.

Самолюбие землян было задето.

Стоун, через несколько часов после радиофонного разговора встретившийся с Вийайей в Вашингтоне, сразу же подчеркнул, что причиной аварии считает тот факт, что Вересов и остальные летят не на своем, а на гийанейском корабле.

Против ожиданий, Вийайа не только не обиделся на эти слова, но, наоборот, вполне согласился, сказав в ответ:

— Мы сразу подумали, что их подвел «Мозг навигации».

В Вашингтоне собрались все члены ученого совета Института космонавтики и ведущие инженеры завода, где строился земной космолет.

Вечером состоялось совещание.

Вийайа считал необходимым присутствие на нем старшего навигатора своего корабля Зийнайи и слетал за ним. Десять человек земных ученых воспользовались случаем и также спустились на Землю, с которой совсем недавно расстались на долгие годы.

Зийнайа подробно сообщил Совету обо всем, о чем кратко уже рассказал Вийайа. Уточнили точку, в которой находился корабль в момент получения первой радиограммы, и примерное расстояние от Земли до корабля Вересова, если он перестал двигаться, как думали гийанейцы.

Выходило, что наименьшее время, за которое можно долететь до потерпевшего аварию звездолета, при условии немедленного вылета спасательной партии из двух кораблей, равнялось пяти, шести земным годам, учитывая длительные поиски и торможение.

Это было не столь уж страшно. На корабле Вересова всего, что необходимо для жизни, хватит на гораздо большее время.

И само собой пришло решение.

— Если экипажу корабля грозит опасность, — сказал Стоун, — мы бессильны предотвратить ее. Раньше, чем через пять лет, мы не можем до них добраться. А если им грозит только неподвижность, то особой беды нет. Поскучают несколько лет. И если они проживут пять лет, то могут прожить и шесть, и семь. Поэтому я считаю, что незачем вылетать сверхсрочно, двумя кораблями. Это усложнит и удлинит поиски. Тремя кораблями мы их найдем сразу, как только окажемся близко, по масштабам космоса, разумеется.

— Совершенно правильно, — сказал Метьюз. — Но все это только в том случае, если они действительно не движутся.

— Безусловно! Но если они летят по прежнему направлению и с прежней скоростью, это не умаляет значения сигнала «SOS». Они не дали бы этого сигнала при отсутствии очень серьезной причины. Помощь нужна все равно. Придется их догонять, только и всего. Но дело в том, что они не могут лететь к планете Мериго при наличии крупной неисправности. В этом случае незачем было посылать сигнал «SOS». Разве только они не могут опуститься на планету без посторонней помощи. Но и в этом случае им нет смысла лететь от Земли. Вересов всегда может повернуть корабль, даже если «Мозг навигации» полностью вышел из строя. Значит, лететь они могут только к Земле.

— Убедительно, — сказал тот же Метьюз.

Остальные согласились с ним.

— Я предлагаю, — продолжал Стоун, — вылетать тремя кораблями. Сколько времени надо, — повернулся он к инженерам завода, — чтобы срочно построить второй космолет?

— Месяцев шесть.

— Вот и вылетим через шесть месяцев. Вы можете подождать полгода? — спросил он у Вийайи.

— Сколько угодно, — ответил гийанейец. — Я уже говорил, что мы в вашем распоряжении.

— Я не вижу никакой необходимости задерживать наших гостей, — сказал Станислав Лещинский. — Поблагодарим их за сообщение об аварии корабля Вересова. Они оказали нам большую услугу, не пожалев времени. Но почему они должны терять еще большее время? И для чего терять драгоценное время нашим ученым, которые спешат на Гийанейю? Пусть летят! Если мы можем за шесть месяцев построить второй космолет, то почему не можем и третий?

— Хоть десять! — сказал инженер завода.

У всех членов Совета, не исключая и Стоуна, появилось на лицах выражение полного удовлетворения. Очевидно, мысль, высказанная Лещинским, сознательно или несознательно, но таилась у всех. Аварию потерпели земляне, и Земля должна оказать им помощь.

«При чем тут гийанейцы? Разве мы не справимся без них?» — говорили взгляды, устремленные на Стоуна.

— Я ничего не могу возразить против этого, — улыбаясь, сказал председатель Совета.

Сергей Синицын почувствовал себя неловко. Как перевести все это гийанейцам, вопросительно смотревшим на него? Не обидятся ли они?..

Стоун заметил его колебания и тихо сказал:

— Придайте вопросительную форму.

Синицын перевел так, словно земляне спрашивают — не считают ли гийанейцы целесообразным продолжить прерванный полет на Гийанейю, предоставив спасательную операцию землянам? Он упирал на нежелательную потерю времени учеными Земли, для которых лишние несколько лет полета будут неприятны.

— Если вы можете справиться сами, то конечно, — спокойно ответил Вийайа.

По улыбке, мелькнувшей на его лице, Синицын понял, что гийанейец догадался о мотивах внезапного решения.

Но, кроме этой улыбки, которая могла Сергею просто показаться, он ничем не выразил своего отношения.

— Вам лучше знать, как надо поступить, — дополнил Зийнайа слова своего товарища.

Больше говорить было не о чем. Члены Совета знали, что их решение будет с удовлетворением встречено всем населением Земли. И оно полностью отвечало их собственному желанию.

Корабль Вийайи вторично стартовал на следующий день. На этот раз провожающих было намного меньше, чем четыре месяца назад.

На нем улетело десять землян. Одиннадцатый — Сергей Синицын — остался на Земле.

Необходимости в его присутствии на Гийанейе не было, а он уже не мог и не хотел лететь. Тревога за ближайшего друга и ставшую для него не менее дорогой Гианэю была сильнее дружеских чувств к гийанейцам и перевесила соблазнительность полета на чужую планету. Стоун обещал зачислить его в качестве астронома в экипаж одного из кораблей спасательной экспедиции.

Началась подготовка.

Все человечество с пристальным вниманием следило за постройкой трех космолетов. Строители чувствовали это напряженное внимание, сознавали, сколько в нем невысказанной надежды и ожидания.

Корабли росли на глазах. Прошел всего один месяц, и всем стало ясно, что назначенный срок, шесть месяцев, будет значительно сокращен.

Почему три, а не два, как предполагалось?

Да просто потому, что за год строительства первого космолета были синтезированы новые материалы, найдены новые, более совершенные способы управления антигравитацией, сконструированы приборы и автоматы, которые были лучше прежних.

Только что законченный корабль казался уже устаревшим. А спасательная эскадрилья должна состоять из трех одинаково современных кораблей. Им предстояло лететь не в одиночку, а совместно.

Главное внимание обращалось, конечно, на пеленгационные и локационные установки. Будет ли передатчик корабля Вересова продолжать посылать сигналы или прекратит их по той или иной причине, это не должно повлиять на успех поисков. Корабль должен быть найден как можно быстрее. И все месяцы, в течение которых строились космолеты, шла кропотливая работа по созданию новых, совершеннейших автоматов-пеленгаторов. Совмещение в одном аппарате функций пеленгации и локации удалось осуществить просто и надежно.

За один день, что провел возле Земли корабль Вийайи, на нем установили мощный передатчик, и теперь Совет космонавтики с нетерпением ожидал сообщения, работает ли радиостанция Вересова и где будет принят первый сигнал от нее? Это должно было дать ответ на главный вопрос — летят ли они от Земли, к Земле или стоят на месте.

Сообщение пришло точно через четыре месяца после старта гийанейцев. Вийайа сообщал, что сигнал «SOS» был услышан там же, где и в первый раз, на той же частоте, так же слабо и так же неразборчиво. Но на этот раз гийанейцы не тормозили, а летели с полной скоростью. И второе сообщение, полученное через сутки, известило о значительном усилении этих сигналов.

Вийайа передал:

«Корабль Вересова движется. Он находится от Земли на расстоянии… (Здесь, видимо по ошибке оператора, были названы гийанейские меры.) Вересов сообщил, что вышел из строя „Мозг навигации“ и они не могут управлять двигателями. Корабль непрерывно замедляет скорость».

Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что спасательная экспедиция найдет корабль сравнительно легко. Известное расстояние упрощало задачу. Конечно, локация или пеленгация в космосе совсем не то, что с Земли, но в успехе уже можно было быть совершенно уверенными.

Сергей Синицын не принимал непосредственного участия в подготовке. К своей работе в полете он был давно готов, а возвращаться на свою старую обсерваторию и заниматься тем, чем он занимался до появления спутников-разведчиков, не было никакого смысла. Он чувствовал себя непривычно свободным от каких бы то ни было забот и проводил время с близкими ему людьми, которые уже провожали его один раз и готовились проводить вторично.

Один из трех космолетов спасательной эскадрильи должен будет принять на борт экипаж корабля Вересова и продолжать его путь. Захочет ли Гианэя после столь длительной задержки лететь на планету Мериго, или она вернется на Землю? От этого зависело и решение Муратова. Ведь Виктор согласился на полет, только чтобы не расставаться с женой.

Синицын с улыбкой вспоминал утверждения Виктора, что ему крайне антипатичен космос. Интересно, что он думает теперь?

И решение самого Синицына также зависело от решения Гианэи. Он полетит туда же, куда и Виктор. В одном случае это означало разлуку с Землей на тридцать лет, в другом на десять. Ни то, ни другое Сергея не смущало. Ведь он уже улетал с Земли, зная, что вернется через сорок лет!

О Гийанейе он больше не думал.

За месяц до старта Сергей встретился с Мариной.

Они были дружны с детства, и она упрекнула его за то, что он «совсем о ней забыл». А в конце разговора неожиданно спросила:

— Как ты думаешь, Сереженька, есть ли какая-нибудь возможность для меня лететь с вами?

— Зачем? — вырвалось у Сергея.

— Затем же, зачем летишь ты сам. Я истосковалась по Виктору и Гианэе.

— Ты увидишь их через десять лет.

— А если они полетят на планету Мериго?

— Тогда через тридцать. Но ведь ты была готова к этому.

— Да, конечно. Впрочем, я сама не знаю… Стоун как-то сказал, что я сделала ошибку, не полетев с ними. Пожалуй, он прав!

— Значит, сейчас ты согласна?

— Нет, на полет к планете Мериго я по-прежнему не согласна, ошибка это или не ошибка.

— Что-то я тебя не пойму.

— Я же говорю, что сама не знаю. Но так хочется повидать их, — жалобно сказала Марина.

— Право, не знаю, как тебе помочь. Тогда ты могла быть зачислена в состав экспедиции и у тебя была бы определенная задача. А в качестве кого ты полетишь теперь?

— Верно, это глупость. Не будем говорить об этом.

Марина понимала, что Сергей прав, что в спасательной экспедиции не место праздным пассажирам, но только с большим усилием заставляла себя не думать о возможности свидания. Но совсем забыть об этом ей так и не удалось…

А через две недели ее неожиданно вызвал к радио-фону Стоун и сказал, словно речь шла о давно решенном деле:

— Старт через двенадцать дней. Вы приготовились? Марина так растерялась, что невольно спросила:

— Зачем я вам?

— Нам вы не нужны, — ответил Стоун, — но мы думаем, что вы нужны Гианэе. Что она хочет вас видеть. А мы по-прежнему считаем ее гостьей Земли, хотя она и вышла замуж за землянина. Вот только поэтому.

Было ясно, что он шутит.

— Это Синицын вам сказал? — спросила Марина.

— О чем? Что Гианэя хочет вас видеть? Нет, это наше мнение, и я передаю вам приглашение от имени всего Совета космонавтики.

— Мне остается только поблагодарить вас.

— Благодарить будет Гианэя. Так вы готовы?

— Я буду готова, — сказала Марина. Сразу же после разговора со Стоуном она вызвала Сергея.

— Я тут совершенно ни при чем, — сказал он. — Я не видел ни Стоуна, ни других членов Совета. А если бы даже и я, то в чем дело? Разве ты не рада?

— Более чем рада, — засмеялась Марина. — Значит, летим вместе!

5

Ничто не изменилось.

Все было по-прежнему внутри корабля и вне его. Жизнь казалась остановившейся. Где-то в какой-то трудноопределимой точке бесконечного пространства.

Оставалась ли эта точка постоянной или изменялась, не имело никакого значения для обитателей «космического острова». Даже до ближайшей звезды — Солнца — пришлось бы «падать» под действием его гравитационной силы столь долго, что теряло смысл само слово «падение». Оно становилось неотличимо от неподвижности. И в том и в другом случае, если на помощь не явятся космолеты Земли, предстояло умереть на этом корабле.

Для падения «с высоты» порядка светового года человеческая жизнь слишком коротка.

Командный состав звездолета — Вересов, Джеммел, Тартини и Фогель, как начальник экспедиции, — четыре года тому назад окончательно убедились, что пустить в ход двигатели без помощи извне невозможно. Вернее сказать, вообще невозможно, поскольку под словами «помощь извне» приходилось подразумевать земные заводы. Заводы не явятся в космос, а доставить к ним беспомощный корабль немыслимо. Он никогда уже не опустится ни на одну планету. Его судьба — сгореть в огненных объятиях Солнца, и через много десятков лет это обязательно произойдет. Вопрос заключался в том, чтобы снять с обреченного корабля его экипаж.

А произойдет ли это? Они имели много оснований сомневаться, зная, как неимоверно трудны поиски крохотной точки в безграничных просторах. Шансы на успех ничтожно малы.

Трезво оценивая положение, они возлагали все надежды только на то, что космолет, который должен был вылететь на планету Мериго со дня на день, а возможно, уже вылетел, пролетая мимо них, услышит сигнал «SOS».

Он мог пролететь мимо года через три, самое меньшее. Несколько месяцев уйдет на торможение и поиски. Значит, помощь может явится только через три с половиной, четыре года. Или через пять.

А если в этот срок космолет не явится, то практически не останется никакой надежды на спасение.

Запасы энергии на корабле были велики, экономить ее не было необходимости. И передатчик включили на постоянную автоматическую работу пять лет назад. Слабая надежда на корабль гийанейцев заставила это сделать.

После аварии, как только было восстановлено сообщение между отсеками и разбужен весь экипаж, кроме Мериго и его трех товарищей, Вересов узнал от старшего радиоинженера, что на корабле Вийайи предполагалось установить приемно-передающую рацию земной конструкции.

— Для прощальных бесед, — сказал Игорь Филиппов. — Наши ученые и сами гийанейцы хотели иметь возможность обмениваться радиограммами первые месяцы после старта.

— В таком случае, — сказал Вересов, — немедленно пускайте генераторы. Корабль Вийайи — это шанс!

— Крайне незначительный, — заметил Филиппов.

— Мы не в праве терять ни единого.

А шанс действительно был совсем крохотным. Удалившись от Земли на расстояние, превышающее радиус действия передатчика, то есть через два месяца после старта, гийанейцы, конечно, выключат рацию, ставшую им совершенно ненужной. А до этого будут включать ее только на время сеансов связи, часы которых согласуют перед стартом. И совсем уже невероятным представлялось, что они будут слушать на частоте передатчика корабля Вересова.

Могло ли кому-нибудь прийти в голову, что гийанейцы оставят рацию включенной на автоматический прием именно на этой частоте и именно затем, чтобы перехватить сообщение с их корабля, если таковое последует?

И не мог Игорь Филиппов знать, что впоследствии на Земле было решено поставить на корабль Вийайи только один приемник. Поэтому, когда прошли все мыслимые сроки пролета гийанейского корабля, казалось несомненным, что сигналы услышаны не были.

— Они послали бы нам ответ, — сказал Фогель. — Не могли не послать. Чтобы мы знали: нас услышали. И конечно, они повернули бы обратно, к Земле. Хотя бы для того, чтобы передать нашу радиограмму.

— Да, они не услышали. Впрочем, этого следовало ожидать, — отозвался на его слова Джеммел.

Передатчик остался включенным. К чему было выключать его, пусть работает…

Ровно год экипаж корабля боролся за подвижность. Чего только не испробовали, пытаясь оживить двигатели! Все было тщетно. «Мозг навигации» выполнил свою последнюю задачу настолько основательно, что сделать не удалось ничего, несмотря на все усилия и обостренную опасностью изобретательность. Чуждые землянам агрегаты отказались подчиниться чужой воле.

Оставалось только ждать!

И потянулись дни, месяцы, годы!

Анабиозные ванны ничем не могли помочь. Они сократили бы время ожидания, в лучшем случае, на полтора года. И было решено сохранить их для четверых. Если для землян, которых, считая с техническим персоналом корабля, было шестьдесят человек, объединенных общностью обитателей одной планеты, дружескими чувствами друг к другу и одинаковым умственным и психическим развитием, предстоявшие им годы и годы «заключения» были как-то переносимы, то для четверых дело обстояло во много раз хуже.

— Пусть спят! — решил Фогель. — И ничего не знают. Это единственное и наиболее гуманное, что мы можем для них сделать. Если нас спасут, они проснутся, как и было намечено раньше, а если всем суждена гибель, то совсем не проснутся.

Аэролиты щадили корабль, точно зная, что он не может уклониться от встречи с ними. За все время только один раз локаторы «заметили» некрупный осколок, но и он пролетел достаточно далеко.

Текло время. Прошло пять лет со дня катастрофы.

«Робинзоны» (они привыкли так называть себя с легкой руки Виктора Муратова) с удивлением должны были констатировать, что шестьдесят месяцев прошли совсем не так томительно, как они ожидали. Даже быстро.

Огромную роль сыграло продуманное и осуществленное командованием корабля расписание жизни на «острове». У всех было занятие, никому не позволили проводить время бесцельно.

Космонавты учились. К концу пятого года на корабле практически исчезла разность специальностей. Весь экипаж превратился в универсалистов, могущих заменить друг друга в любой области как в предстоявшей работе на планете Мериго, так и в управлении звездолетом. Все овладели испанским и гийанейским языками.

Исключение составила, по понятным причинам, только одна наука — медицина.

А год назад на звездолете открылась… начальная школа!

Улетая с Земли, корабль имел на борту шестьдесят четыре человека. Теперь на нем было шестьдесят шесть!

Появились два новых «пассажира»… родившихся в космосе!

Мальчик и девочка. Рийагейа и Тамара. Их называли сокращенно: Риа и Тома.

Риа был сыном Виктора и Гианэи, Тома — Владимира и Надежды Поповых.

Первым, четыре года тому назад, родился Рийагейа. Его назвали так по желанию матери.

Когда мальчику исполнилось три года, пришла пора начинать учение. И начальную школу создали специально для него одного.

Предчувствие не обмануло Виктора, когда он пять лет назад начал замечать странности в Гианэе. Ее рассеянность, непонятное равнодушие ко всему, отрешенность — все имело одну причину. Гианэя целиком погрузилась в самоощущения, боясь поверить, что страстная мечта превратилась в действительность.

А когда прошло время и факт уже не вызывал никаких сомнений, ею овладела тревога, разделяемая всеми находившимися на корабле. И особенно, конечно, Виктором.

Всех мучил один вопрос: кто должен родиться?

Землянин или гийанейец? Ответить не смог бы ни один ученый двух планет.

Наиболее вероятным считалось, что родится гибрид двух человечеств, пусть очень сходных, но все же отличающихся друг от друга. Хотя бы продолжительностью жизни, оттенком кожи, особенностями слуха и зрения.

Последнее больше всего беспокоило медиков и биологов. Гийанейцы слышали лучше землян, но слуховой аппарат по конструкции, был тождественным. Иначе обстояло дело со зрением. Гийанейцы видели в инфракрасной области спектра, их глаза были иначе устроены. К чему приведет соединение земного и гийанейского зрения? Кто мог ответить на это?

В одной из бесед с Фогелем глазной врач экспедиции высказал опасение, что ребенок может родиться слепым.

Хорошо, что Виктор и Гианэя не слышали этих слов!

Их обоих интересовало только два вопроса: на кого будет похож их сын (или дочь), и будет ли он здоровым. Все остальное казалось им не стоящим внимания.

— Я хотел бы, чтобы он был похож на тебя, —говорил Виктор.

— Только не это, — отвечала Гианэя. — Он должен быть человеком моей родины.

Под словом «родина» она подразумевала Землю.

Думала ли она о возможности трагического исхода? По-видимому, нет. Ни с ней, ни с Виктором не заговаривали об опасениях медиков.

Год был тревожным.

В составе экспедиции были врачи всех специальностей, от психологов до педиатров. Матери и ребенку не угрожал недостаток высококвалифицированной медицинской помощи. Но волнение, царящее на звездолете, было понятно. Ведь подобное существо должно было родиться впервые!

И вот все позади!

Прошло четыре года. Опасения оказались напрасными, страхи — ложными!

По аллеям оранжерей, в воде бассейнов бегал и плавал, как рыба, стройный красивый мальчик с очень светлыми густыми волосами и равномерно коричневой кожей всего тела.

У него были глаза матери, длинные, косо поставленные, очень темные. Гибкостью движений он походил на кошку — отличительный признак гийанейца. Но видел и слышал он, как земляне. Это было бесспорно установлено. И при самых тщательных и придирчивых осмотрах, которым его систематически подвергали, врачи не находили ни малейшего физического недостатка.

А разум?

Судя по тому, что трех лет от роду Риа свободно владел двумя языками, земным общепланетным и гийанейским, с этой стороны все также обстояло благополучно.

Язык гийанейцев отличался удивительной мягкостью, земной был значительно тверже. Маленький Риа говорил так, что всем невольно казалось — где-то поблизости течет ручеек, переливаясь на камешках.

Гианэя всегда называла сына полным именем — Рийагейа. Виктор и все остальные предпочитали короткое — Риа. Он отзывался на оба имени, привыкнув к ним еще в годовалом возрасте.

Через семь месяцев после Риа появилась на свет Тамара — девочка Земли, которой предстояло стать подругой детских игр сына двух планет.

И через два года они уже играли, как брат и сестра и всегда были вместе.

Рийагейа унаследовал от матери любовь к воде и поразительную плавучесть. Гианэя, нисколько не тревожась, позволяла ему проводить в бассейне столько времени, сколько он пожелает. Но маленькой Томе купаться еще не разрешали, и девочка часами сидела возле бассейна, наблюдая за резвящимся в воде другом.

Надя Попова была непреклонна, и между нею и Гианэей часто возникали споры по этому поводу.

Две женщины, единственные на звездолете, очень подружились.

Присутствие на корабле, висящем в бездне космоса, двух детей вносило разнообразие в жизнь «робинзонов», отвлекало их от тяжелых мыслей о своей дальнейшей судьбе, но одновременно все чаще и чаще возбуждало еще более тяжелые мысли — о судьбе этих детей.

Что будет с ними?

Если с Земли так и не придет помощь, если спасательной экспедиции не удастся найти корабль, он начнет (вернее уже начал) падение на Солнце. Никто не мог дожить до конца этого падения. И неизбежно настанет момент, когда обреченный звездолет опустеет и в его просторных помещениях останутся только двое — Риа и Тома.

Одни до конца жизни!

Гианэя?

Но биологи еще на Земле пришли к заключению, что земная кровь, текущая теперь в ее жилах, должна сократить жизнь Гианэи, что обычный для ее соплеменников срок — около пятисот лет — ей не прожить.

Но если бы это мнение было даже ошибочно, присутствие Гианэи мало что изменит в жуткой судьбе «последних робинзонов».

Одиночество, без надежды, перед лицом холодного, равнодушного космоса!

Всех членов экипажа корабля больше всего волновала возможность именно такого финала.

А пока «равнодушный космос» было единственное, что видели вокруг, за стенками звездолета, Риа и Тома. Ничего другого они не знали.

Экспедиция захватила с собой множество кинофильмов. Ведь ее членам предстояло пять лет находиться на чужой планете. Помимо естественного желания видеть картины жизни родной Земли, эти фильмы должны были сыграть определенную роль в просвещении аборигенов планеты Мериго.

Их не собирались смотреть в пути. Но теперь извлекли из кладовой. По строго составленной программе детям демонстрировались эти фильмы, сопровождаемые устным рассказом.

К тому и другому они относились, как всегда дети относятся к сказкам,

— интересно, но странно и неправдоподобно.

Риа и Тома весело смеялись, глядя на экран, считая все это шуткой: голубое небо, здания, наземный и воздушный транспорт. Забавные движущиеся картинки, выдумка взрослых, играющих с ними. Не более!

Жизнь на звездолете казалась им единственно возможной и естественной. Но в будущем?..

И люди, привыкшие было к мысли, что их могут никогда не найти, снова стали ожидать помощи, с большим нетерпением, чем даже в первый год после катастрофы. Теперь они думали не о себе.

Рийагейа закончил первый класс школы. По количеству усвоенного материала этот класс равнялся полному курсу начальной школы, который дети Земли обычно проходили за два года. Это было сделано намеренно.

И если у кого-нибудь оставались еще сомнения, они окончательно отпали. Разум мальчика был столь же безупречен, как и его тело!

Эксперимент, как называли в научных кругах брак Муратова и Гианэи, привел к более чем положительному результату. Стало несомненным, что человечества Земли и Гийанейи могут слиться в одно, что задача, поставленная гийанейцами — сравнять продолжительность жизни тех и других, реальна.

Но пока что об этом знали только ученые, находившиеся на звездолете. И им было мучительно думать, что наука обеих планет может никогда не узнать, чем закончился этот «эксперимент».

6

Три космолета замедлили скорость. Где-то здесь следовало искать потерпевший аварию звездолет Вересова.

Искать в пространстве объемом в десятки миллионов кубических километров!

Сигналы давно уже были услышаны и продолжали равномерно поступать на антенны пеленгаторов.

В том, что гийанейцы были правы и работает автомат, сомнений быть не могло. Энергии для генератора у Вересова хватит, сигналы не прекратятся, оставалось только аккуратно и непрерывно пеленговать их.

Непрерывно, потому что искомый корабль не мог быть неподвижным. Он двигался, и с каждой секундой быстрее, по направлению к Солнцу, навстречу спасательной эскадрилье.

В этом заключалась главная трудность. Будь корабль неподвижен, все было бы значительно проще. Но он, несомненно, двигался!

Где-то «здесь»!

Исполинские расстояния космоса для звездолетов, летящих с субсветовой скоростью, как бы сжимались, ускользая от сознания, теряя свою грандиозность. Теперь же, когда космическая скорость была погашена, они превратились в то, чем являлись на самом деле, в миллионы и миллионы километров по земным масштабам, подавляя человеческое сознание.

Найти бесконечно малую точку в распахнувшихся перед космонавтами необъятных просторах казалось им сейчас неимоверно трудной задачей.

Да еще точку, которая двигалась с неравномерной скоростью!

Эскадрилья почти остановилась.

Перед руководителями спасательной экспедиции встал вопрос, как поступать дальше? Существовало два пути. Ожидать приближения корабля Вересова или двигаться ему навстречу.

После короткого совещания, проведенного по радио, Стоун принял решение ждать.

Космолеты разошлись, расположившись в линию на расстоянии десяти тысяч километров друг от друга. Этого было достаточно для точной пеленгации сигналов сейчас и для локации приближавшегося корабля, очередь которой настанет очень скоро.

Когда корабль Вийайи в первый раз приблизился к терпящему бедствие звездолету, гийанейцы, по интенсивности его передачи, пришли к выводу, что он остановился. При вторичном приближении они установили, что звездолет движется им навстречу. Это могло означать одно — космический корабль падает на Солнце.

Если бы он не падал, а летел, если на нем работают двигатели, встреча с ним спасательной эскадрильи произошла бы значительно раньше.

Звездолет падает!

Зная, хотя и приблизительно, время начала этого падения, не трудно было вычислить, какой скоростью он будет обладать к моменту встречи с эскадрильей. Ошибка порядка несколько сотен километров в секунду роли не играла.

Эскадрилья Стоуна могла маневрировать, как ей угодно.

Оставалось терпеливо ждать нужного момента.

Точная скорость корабля Вересова будет установлена буквально на днях. Весь маневр подхода и техника снятия с него экипажа были детально разработаны еще на Земле, перед вылетом.

— В сущности, — сказал Стоун, — мы уже выполнили свою задачу. Все остальное чистая формальность.

— Сколько времени потребует эта «формальность»? — спросила Муратова.

— Думаю, что никак не больше месяца.

— По земному или нашему времени?

— Сейчас это одно и то же. Разве вы забыли, что мы почти не движемся?

— Положим, движемся, — заметил командир флагманского космолета. — И не так уж медленно.

— Марина спрашивает о времени.

— В смысле времени — конечно.

— А когда мы сможем увидеть их в телескоп? — задала Марина второй вопрос.

— На это лучше меня ответит ваш друг.

Стоун имел в виду Сергея Синицына. Марина была единственным пассажиром на космолетах, не имеющим никакого дела, и, чтобы ей было не так скучно во время длительного полета, Сергея назначили в состав астрономической группы флагмана.

В кают-компании его сейчас не было.

— Спрошу у него, — сказала Марина. Она вышла из кают-компании и прошла на обсерваторию.

Последние месяцы она сильно мучилась нетерпением и возрастающей тревогой. Единственная из всех членов экипажей трех космолетов, Марина почему-то допускала, что на корабле Вересова могла произойти трагедия. Видимо, это объяснялось тем, что только у нее, если не считать Сергея, который смотрел на все оптимистически, на терпящем бедствие звездолете находились двое людей, самых дорогих для нее в мире. Спасательная экспедиция была для нее личным делом. В таких случаях люди всегда мнительны.

Работа передатчика корабля Вересова ни о чем не свидетельствовала, ведь это был автомат, он мог работать даже в том случае, если на борту не осталось ни одного живого человека.

С момента аварии Марина ни на мгновение не забывала о том, что прошло почти семь лет. Очень многое могло случиться за это время.

Как ни странно на первый взгляд, на Земле не только поняли, что именно произошло на корабле, но и правильно догадались о роли бывших хозяев звездолета. Пример лунной базы помог прийти к этому выводу. Разумеется, все это было только догадкой, не более, только впоследствии выяснилось, что догадка верна, а пока все люди на Земле и на космолетах спасательной эскадрильи просто верили в нее. В том числе и Марина Муратова. Но если для ее товарищей роль «Мозга навигации» заключалась в том, что звездолет потерял способность самостоятельно двигаться, для нее это стало постоянной тревогой

— а вдруг это не все! А что, если «Мозг» имел еще и другую задачу?

Стоун знал о ее мыслях и пытался доказать, что никакого вреда людям «Мозг навигации» причинить не мог, но успеха не добился. Марина продолжала тревожиться. И по мере приближения к цели все сильнее.

Ей казалось, что если она увидит звездолет своими глазами, в объективе телескопа, внутренний голос подскажет, находятся ли в нем живые люди или нет.

Это было наивно, но упорно держалось в ней, вопреки разуму.

Она знала, что никакие внешние признаки не могут подсказать ничего, иллюминаторов на корабле не было, а если бы и были, их освещенность ни о чем не говорила бы, так же как и работа передатчика.

Но она помнила, как месяца три назад кто-то высказал соображение, что Вересов и его помощники знают тот минимальный срок, который необходим для организации спасательных работ и после которого можно ожидать приближения земных космолетов. А раз так, они должны догадаться включить прожекторы, суммарный свет которых даст возможность заметить корабль на расстоянии, недоступном для визуального наблюдения его самого. Мощность прожекторов велика, а экономить энергию Вересову ни к чему, его корабль все равно обречен на гибель.

Марина не сомневалась, что Вересов поступит именно так.

Скорее бы увидеть хоть это! Ведь прожекторы не могли гореть все семь лет! Их свет — доказательство жизни!..

На обсерватории находился один Синицын. Он сидел, наклонившись над экраном телескопа, пристально всматриваясь в его матовую поверхность, и не услышал шагов, пока Марина не подошла вплотную. Тогда он поднял голову и посмотрел на нее. — Видимо, все-таки показалось, — сказал он.

— Что показалось, Серенький?

«Серенький», или «Серый», было шутливым прозвищем, которым иногда называли Сергея Синицына самые близкие ему люди.

— Показалось, что очень далеко мелькнул огонек.

— Прожектора? — у Марины перехватило дыхание.

— Прожекторов! — поправил Сергей. — Один не может быть виден на таком расстоянии. Но, увы, мне только показалось.

— Ты в этом уверен?

— В чем? В том, что показалось? Нет, не уверен. Ведь они могут включать их периодически. И это более рационально. Неподвижный свет труднее заметить на фоне звезд. Я хотел сказать — постоянный.

— Так смотри же! Смотри!

— Я и так смотрю уже два часа, не меньше.

Он снова склонился к экрану.

Она знала его слишком хорошо, чтобы не заметить: астроном чем-то встревожен. И не потому, что замеченный им огонек больше не появлялся, это было легко объяснимо. Существовала другая причина и, видимо, достаточно серьезная.

Он что-то бормотал, но что именно, Марина не могла разобрать.

И вдруг Сергей резко подался вперед.

— Вот опять! Видишь? Он показал пальцем в левый верхний угол экрана. Марина ничего не видела, кроме неподвижных точек звезд.

— Погас!

Сергей откинулся на спинку кресла.

— Значит, не показалось, — сказал он. В его голосе не было ни радости, ни удовлетворения, скорее тревога.

— В чем дело, Сережа?

Он не ответил ей. Повернувшись вместе с креслом к стоявшему рядом радиофону, нажал на клавишу. Появилась внутренность чей-то каюты, тотчас же заслоненная головой Веретенникова, старшего астронома флагманского корабля.

— Женя, — сказал Синицын, — зайди-ка сюда. Два раза в течение двух часов я наблюдал кратковременную вспышку, видимо, очень сильного источника света. Впечатление — свет искусственный!

— Где?

— В том-то и дело, что не там, где надо. Примерно на десять градусов левее и выше оси.

— Сейчас приду. Продолжай наблюдение! Положи на экран координатную сетку.

— Положена.

Экран радиофона погас.

— В чем дело? — повторила Марина.

— Ты же слышала! Этот огонь совеем не там, где должен находиться корабль Вересова.

— И что из этого следует?

— Пока ровно ничего. Надо проверить. Но не могли мы так ошибиться! Продольная ось космолета направлена прямо на Вересова.

— Его еще не видно.

— Это не имеет значения. Данные пеленгации обработаны достаточно тщательно. Ошибки в десять градусов быть не может.

— А когда мы сможем увидеть самый корабль? — задала Марина вопрос, ради которого и пришла на обсерваторию.

— Не раньше, как через неделю.

— Я так устала ждать! — вздохнула Марина. — Теперь скоро.

— Ты скажи, как только это случится.

— Да, конечно, — Сергей сказал это рассеянно, видимо не думая, не спуская глаз с экрана телескопа. — Не мешай мне, Марина.

Она вышла.

Вечером стало известно, что таинственный огонек больше не появлялся. Общее мнение было — Синицын ошибся. Но астрономы, сменяя друг друга, продолжали упорные наблюдения. К экрану подключили регистрирующий прибор.

Прошло два дня.

Теперь, когда до цели оставалось столь короткое время, нетерпение овладело не только Муратовой, но и всеми. Это чувствовалось по поведению членов экипажа, по их разговорам. Астрономы и радисты очутились в центре внимания, им не давали проходу, осаждая вопросами, на которые они при всем желании не могли дать определенного ответа.

Даже Стоун ясно выказывал нетерпение.

Четыре звездолета неуклонно сближались. Еще несколько дней — и, по расчетам, можно будет увидеть корабль Вересова.

Свет его прожекторов не появлялся. Видимо, Вересов или не догадался, или по какой-то причине не мог их включить.

Тревожная мнительность Марины Муратовой возрастала с каждым часом. Она так нервничала, что не могла спать. Ее состояние передалось даже Сергею.

— В сущности, — заметил Стоун, — мы напрасно так надеемся на прожекторы. Они могут вообще не ожидать нашего прилета. — Он имел в виду экипаж корабля Вересова.

— Это трудно допустить, — отозвался кто-то.

— Совсем даже не трудно. Они могут рассуждать так. Корабль Вийайи не заметил сигналов. Значит, это может сделать только наш, летящий на планету Мериго. Производить поиски одним кораблем бесцельно, надо вернуться на Землю и вылететь эскадрильей. А в этом случае ждать нас сейчас слишком рано.

Разговор происходил утром, в кают компании, за завтраком. Все были в сборе, кроме дежурных на пульте, в радиорубке и на обсерватории.

— Через три дня мы должны их увидеть… — начал Синицын.

Его прервал голос дежурного радиоинженера, раздавшийся из динамика радиофона:

— Начальника экспедиции, товарища Стоуна, прошу срочно в рубку.

Стоун тотчас же встал. Подобный вызов произошел впервые с момента старта. Для него должна была быть очень серьезная причина.

Но не успел Стоун дойти до люка, ведущего из кают-компании в коридор, как снова раздался голос. На этот раз он принадлежал дежурному на пульте:

— Товарищ Стоун, срочно прошу на пульт!

— Что там случилось? — Стоун почти выбежал из помещения. За ним устремился командир флагманского космолета.

Оставшиеся тревожно переглянулись.

— Корабль Вересова?

— При чем он тут? Одновременная тревога на пульте и в радиорубке не может иметь к нему отношения.

— Что-то случилось!

Голоса звучали взволнованно.

Старший инженер космолета встал.

— Оставайтесь здесь, — посоветовал он. — Я сообщу, как только узнаю, в чем дело.

И только закрылся за ним люк, как в третий раз прозвучало имя начальника экспедиции:

— Товарищ Стоун! — говорил Веретенников. — Огонь, замеченный Синицыным два дня тому назад, появился снова. Намного ближе и ярче. Горит прерывисто, но вот уже три или четыре минуты не погасает. К кораблю Вересова не имеет никакого отношения.

Сергей вскочил и кинулся в коридор.

За столом все застыли в ожидании.

Оно длилось недолго. Причина тревоги выяснилась вскоре.

Первым намеком послужил срочный вызов Муратовой в радиорубку. Вызывал командир корабля. Видимо, Стоун побежал на пульт, а он к радисту.

Муратова могла понадобиться только в том случае, если во всем этом был как-то замешан гийанейский язык.

А произошло вот что.

Первым, на несколько минут раньше дежурного на пульте, это заметил радиоинженер. Вернее, не заметил, а услышал.

Услышал передачу на частоте передатчика корабля Вийайи, предназначенного для связи не с Землей, а с Гийанейей. Эта частота радиоинженеру была известна. А приемник радиостанции космолета был, на всякий случай, снабжен специальным реле, которое при появлении этой частоты автоматически включало динамик.

Присутствие корабля Вийайи на расстоянии слышимости исключалось. А сила приема свидетельствовала о близости передатчика. И, что было самым главным, передача шла не кодом, а… голосом, в микрофон или аналогичное ему устройство.

Инженер распознал язык гийанейцев. Он не знал этого языка, но много раз слышал его на Земле.

Все, что сказал голос (три раза подряд), было автоматически записано.

Инженер вызвал Стоуна, потому что не знал, как поступить в таком исключительном случае.

Почти машинально он послал кодированный ответ в три слова: «Вас понял ясно», повторив это также три раза. Он ничего еще не понимал.

В это время дежурный на пульте управления находился в таком же недоумении. Когда появился Стоун, он доложил спокойно:

— Локаторы зафиксировали присутствие на расстоянии около четырех миллионов километров металлического тела такого же размера, как и корабль Вересова. Тело летит прямо на нас, непрерывно замедляя скорость. Торможение производится очень интенсивно, что доказывает наличие мощных двигателей. Неизвестный космолет (даже это слово он произнес совсем спокойно) движется сейчас с весьма незначительной скоростью, а это значит, что он тормозится давно. Приборы показывают, — они все время ощупывают нас лучами локаторов. Звездолетом Вересова это быть не может.

— Ощупывают именно нас? — спросил Стоун. — А не другой наш космолет?

— Похоже, что нас. Но этого нельзя сказать уверенно. Мы не знаем, фиксирован у них луч или нет.

— Вы включили торможение?

— Сразу.

— Правильно сделали. Разговор звучал почти буднично. Встреча с чужим звездолетом в космосе, о которой мечтали бесчисленные поколения людей Земли, о которой столько писали и фантазировали, казалось, не производила на них особого впечатления. Точно они давно уже привыкли к таким встречам!

И это было именно так.

Спутники-разведчики, корабли Рийагейи, Мериго и Вийайи, послужили прекрасной тренировкой «космического сознания» людей Земли. А встретиться с чужим разумом на Земле или в космосе не столь уж большая разница!

Загорелся экран радиофона, и Марина сообщила переведенный ею текст радиограммы с чужого корабля.

И через несколько секунд по всему космолету и одновременно во всех радиорубках кораблей эскадрильи прозвучал голос Стоуна:

— Приготовиться к полной остановке! К нам приближается космолет гийанейцев. Они просят нас остановиться и встретиться с ними!

7

Это было большой неожиданностью!

Но отнюдь не сенсацией!

Со слов Вийайи на Земле знали, что все население Гийанейи тревожится за население Земли и с большим волнением должно ожидать возвращения корабля Вийайи. Было вполне вероятно, что там решили послать второй космолет на помощь первому. Правда, сам Вийайа ничего не говорил о такой возможности, подчеркивая, что их одних более чем достаточно, для того чтобы справиться с последствиями диверсии «предков». Но на Гийанейе могли решить иначе.

Путь к Земле был известен. Они и вылетели.

А поскольку этот путь был один, то и встреча с земными космолетами должна была произойти. Здесь не было никакой случайности.

В своей радиограмме гийанейцы обращались к экипажу земного корабля, называя их «люди Лиа».

Иначе опять-таки не могло быть. Слово «Земля» было теперь известно экипажу корабля Вийайи, но не могло быть известно на Гийанейе.

Кстати сказать, это обстоятельство все еще оставалось не совсем понятным. Ведь соплеменники Гианэи, будучи на Земле и изучая испанский язык, должны были научиться называть планету ее собственным именем на испанском языке. Почему получилось так, что они не узнали слова «La tierra», а придумали «Лиа», не могла объяснить даже Гианэя. С детства изучая испанский язык, она знала только это слово. А со словом «Земля» познакомилась только на самой Земле, как на общепланетном, так и на испанском языках.

Никакого значения это, конечно, не могло иметь, оставаясь только непонятным…

Люди Лиа! Это обращение говорило о том, что гийанейцам известно, кому принадлежит встречный корабль. Почему известно? Да просто потому, что в относительной близости к Солнцу не могло быть другого.

То, что они вступили в связь именно с флагманским космолетом эскадрильи, явная случайность. Но почему они не обратили внимания на корабль Вересова, мимо которого пролетели? Их локаторы должны были сказать своим хозяевам, что вблизи чужой космолет. О том, что он тут не один, гийанейцы знать никак не могли. Почему же они не попытались организовать встречу именно с кораблем Вересова? Почему пролетели мимо?..

Все это было изложено Стоуном на спешно собранном совещании всех членов экипажа.

В заключение он обратил особое внимание присутствующих на странную фразу в записанном в виде радиограммы обращении гийанейцев, в которой говорилось о намерении пересадить на земной космолет одного человека.

— Было бы очень хорошо, — закончил Стоун, — прийти к определенному выводу заранее. Первым попросил слова Веретенников.

— Мне кажется, — сказал он, — что они пытались связаться с Вересовым. Подлетая к нам и обращаясь по радио, они включили бортовые огни, которые нами и были замечены. Но те же огни они могли включить и десять дней назад, адресуя их не нам, а Вересову. От нас они получили ответ, а от Вересова не получили.

— Это возможно, — сказал командир космолета. — Но, согласитесь, выглядит натянуто. Мне вообще непонятно обращение по радио. Рассчитывать, что встречный космолет слушает на всех частотах радиодиапазона, несколько странно. Неполучение ответа от Вересова должно казаться им естественным. Это не причина спокойно лететь дальше. Возможно другое. Они пролетели мимо Вересова на слишком большой скорости. И, производя экстренное торможение, чтобы затем повернуть обратно, встретили нас. То, что корабль Вересова и наш принадлежат Земле, для них несомненно. А значит, и безразлично, с которым из двух встретиться.

— Обращение по радио совсем не так уж непонятно, — сказал радиоинженер. — Они летят с Гийанейи. И знают, что на Землю раньше их вылетел экипаж Вийайи. Я бы подумал, что они приняли нас за корабль Вийайи, если бы не обращение «люди Лиа». Видимо, они рассчитывали на то, что нам известен гийанейский язык и частота, на которой работает передатчик Вийайи. Согласен, это странно, но отнюдь не является необъяснимым.

— Кроме того, — прибавила Марина, — обращение по радио просто дополнение. Они включили огни и непрерывно пеленгуют нас, отлично зная, что пеленгация будет замечена. Тремя способами они стараются дать понять, что хотят встречи. По-моему, наиболее загадочным является намерение пересадить к нам одного из членов их экипажа.

— Это более чем непонятно, — сказал Стоун. — Куда мы летим, они не знают. Зачем же ни с того ни с сего пересаживать человека на встречный космолет, летящий неведомо куда? Как хотите, товарищи, а я не вижу никакого логичного повода к такому поступку. А вы?

Все высказались в том же смысле, что и Стоун. Все, кроме Сергея Синицына.

Он попросил слова.

— Мне кажется, — сказал он, — что существует простое объяснение всем этим загадкам. Все становится на место, если допустить, что по пути к Земле они встретили звездолет Вийайи. И не только встретили, но и, так сказать, поговорили с ними. Я помню о скорости, — добавил он, видя протестующий жест Стоуна. — Но мы не все знаем о технике связи гийанейцев. Кроме того, если скорость помешала им заметить корабль Вийайи, то та же скорость должна была помешать им заметить нас…

— Неверно, — сказал Стоун. — Вы забыли, что мы-то сами замедлили скорость. И очень значительно. Сумма скоростей стала куда меньше. В сравнении с ними мы просто неподвижны. Но вы верно заметили, что мы знаем о системах пеленгации гийанейцев далеко не все. Встречу с кораблем Вийайи допустить можно.

— А тогда, — продолжал Синицын, — все становится логичным. Они знали о нашей экспедиции и намеренно искали встречи с нами. Очень возможно, что они не пролетели мимо корабля Вересова, не заметив его. Очень возможно, что между ними и Вересовым был разговор и что именно потому они намерены пересадить к нам какого-то специалиста, медика или инженера, необходимого для оказания помощи экипажу Вересова. Или одному члену экипажа, например Гианэе. Если она заболела, гийанейский врач будет полезнее нашего. Остановить космолеты ради здоровья одного человека вполне естественно для гийанейцев.

— И для нас также, — добавил Стоун. — Что ж! Может, вы и правы. В болезнь Гианэи, с которой не могут справиться врачи корабля Вересова, я не верю. Но если помощь нужна двигателям, то здесь специалист-гийанейец, возможно, необходим. Космолет Вересова не наш, а гийанейский.

На этом совещание закончилось. Предположение Сергея было принято всеми, как наиболее вероятное. Оно хорошо объясняло самый факт желания гийанейцев встретиться с экипажем земного космолета, не говоря уже о пересадке одного гийанейца.

Ведь если встречи с кораблем Вийайи не было, то космонавты ничего не знают о Земле и ее обитателях. Больше того, из рассказа Лийагейи они должны были сделать вывод о чрезвычайно низком развитии землян. В этом случае вряд ли кто-либо из них согласился бы перейти на чужой корабль. То, что «люди Лиа» могут уже совершать космические полеты, ни о чем не свидетельствовало. Их собственные предки, обладая космической техникой, оставались на низком моральном уровне…

К двадцати трем часам того же дня все три космолета эскадрильи остановились, неподвижно повиснув в пространстве. Кроме встречи с кораблем гийанейцев, у них оставалась главная задача — непрерывно пеленговать корабль Вересова. Поэтому производить маневр сближения Стоун предоставил чужому космолету.

— О встрече просили не мы, а они, — сказал он. — Пусть подходят к нам сами. То, что мы остановились, само по себе покажет им наше решение.

— Можно сообщить и по радио, — сказал инженер.

— Но ведь связи больше нет.

— Просто они не считают нужным. Наш ответ они получили. Но, конечно, готовы принять нашу радиограмму.

— Так пошлите!

Инженер позвал Марину, и они отправились в радиорубку. Вскоре стало известно, что на чужом корабле приняли радиограмму и ответили:

— Поняли. Подходить будем мы.

До момента встречи оставалось никак не меньше земных суток.

На кораблях эскадрильи сильно волновались. Если Синицын прав и летящие навстречу гийанейцы знают, что случилось на корабле Вересова, то почему они молчат? Должны они понимать, что этот вопрос очень важен для землян.

А Стоун, учитывая, что инициатива встречи предоставлена гийанейцам, не считал возможным отвлекать их расспросами.

Найдут нужным, сообщат сами.

Но через несколько часов растущего беспокойства не выдержал и он. Была составлена короткая радиограмма, заключавшая три вопроса:

«Встретились ли вы с кораблем Вийайи?»

«Говорили ли вы с кораблем Вересова?»

«Что случилось на корабле Вересова?»

Если на первый вопрос последует отрицательный ответ, то гийанейцы не смогут ответить и на два последующих. Но Стоуна это не смутило.

Он отклонил предложение Марины добавить четвертый вопрос: «Кто и зачем перейдет на наш корабль?»

— Будет нетактично, — сказал он. — Отвечая на третий вопрос, они сами скажут об этом. А если не скажут, то тем более не надо спрашивать. Получится, что мы как бы проверяем серьезность принятого ими решения.

Марина согласилась с этим доводом.

Радиограмму отправили и сразу же (по космическим масштабам времени) был получен ответ.

Догадка подтвердилась.

Гийанейские корабли встретились, заметили друг друга и «на лету» обменялись краткой информацией. Корабль Вересова «видели», но на радиограммы не последовало никакого ответа. Что там случилось, — неизвестно.

О том, кто и зачем хочет перейти на земной космолет, не было ни слова.

— На корабле Вересова никто не дежурит в радиорубке, — подытожил Стоун. — Ведь и на наши радиопризывы они не отвечают. А что касается пересадки, то скорее всего это будет «корреспондент». Они хотят знать подробности спасательной операции, о которой им сообщил Вийайа. А не говорят об этом потому, что считают, — мы и сами можем догадаться.

— Все же, — заметил Синицын, — мне кажется, что это будет инженер. Корабль Вересова построен гийанейцами, и их, конечно, интересует, что произошло с «Мозгом навигации». Вийайа же говорил, что причиной катастрофы считает его неисправность.

— Очень интересна техника обмена информацией «на лету», — сказал радиоинженер. — Ведь оба звездолета летели с субсветовой скоростью навстречу друг другу. Видимо, все было сконцентрировано в одном кратком импульсе с последующей расшифровкой. Но как?

— Это мы узнаем от них или на Земле, — ответил Стоун.

Догадки и предположения были интересны, но бесцельны. Оставалось ждать.

На следующий день весь экипаж разделился на две группы. Экраны наружного обзора находились только на пульте управления и на обсерватории. Командный состав флагманского космолета собрался у первого экрана, а остальные у второго.

Звездолет гийанейцев был уже совсем близко. Простым глазом его увидели сначала в виде яркого светлого пятнышка на фоне звезд, часто мерцающего, а иногда потухающего совсем.

Пятнышко росло на глазах.

На пульте следили за кораблем не только но экрану, но и по приборам. И очень скоро убедились, что гийанейцы с поразительной точностью рассчитали весь маневр сближения. Если кораблем управлял не автомат, а гийанейец, то он имел огромный опыт.

Скорость корабля была слишком велика для оставшегося расстояния, земляне подходили бы с гораздо меньшей, и, по мнению командира флагманского космолета, это доказывало наличие очень мощных тормозных установок.

— Они действуют совсем не так, как было с кораблем Вийайи при подлете к Земле.

— Напоминает быстроходный катер, — заметил Стоун, — подходящий к причалу на полной скорости и только в последний момент дающий задний ход.

— Точное сравнение!

Чем ближе подходил чужой звездолет, тем быстрее он вырастал в размерах. Очень скоро земляне убедились, что его величина, которую они определили по показаниям локаторов, не соответствует действительности. Он был больше корабля Вересова.

Причина ошибки выяснилась, как только корабль оказался не впереди, а сбоку.

Гийанейцы приближались к земному кораблю, совершая широкий полукруг.

Звездолет был во много раз больше в длину, чем в ширину. А форма его, весьма необычная, ничем не напоминала корабль Вийайи, корабли с «Мериго» или земные.

Десять одинаковых цилиндров с закругленными концами, диаметром около пятнадцати метров каждый, а в длину до двухсот пятидесяти, образовывали нечто вроде горизонтально лежащей пирамиды. К переднему цилиндру, точно от середины, плотно примыкали три, а к ним, в том же порядке, попарно, еще шесть.

Общая длина корабля достигала пятисот метров, то есть была такой же, как и у корабля Вересова, но цилиндры были окружены тридцатью двумя тонкими полосами, похожими на трубы, сходящимися спереди в одну точку, а позади далеко расходящимися в стороны. Уходя за корму собственно корабля более чем на четыреста метров, «трубы» ничем не были связаны между собой.

Вся конструкция выглядела ажурной.

О назначении «труб» никто из землян догадаться не мог.

Непостоянный мерцающий свет исходил от них. Но давать этот свет не могло быть единственной целью их устройства.

— Это было бы довольно бессмысленно, — заметил Стоун.

— Кто знает! — ответил на это командир космолета. — Ясно одно. За время отсутствия Вийайи на Гийанейе появились совсем иные конструкции космических кораблей и, очевидно, совсем иной принцип их полета. Будет интересно познакомиться с ним.

Стоун ответил:

— Времени на это нет. Все наше внимание должно принадлежать кораблю Вересова, ради которого мы и находимся здесь. С новым звездолетом гийанейцев ознакомятся на Земле.

Конусообразный корабль (расположение «труб» создавало это впечатление

— конуса) остановился на расстоянии километра от земного космолета, совершив эту остановку именно так, как и предполагали земляне, — стремительный подлет и резкое торможение. Наличие на нем искусственной гравитации стало несомненным. Без нее весь экипаж должен был неминуемо погибнуть при таком маневре.

Земляне никак не готовились к встрече. Они только позаботились о своих товарищах на двух других космолетах эскадрильи. Для этого в помещении, где должны были появиться гости, установили телевизионную камеру и соединили ее кабелем с радиорубкой.

Все подробности, относящиеся к чужому звездолету, и описание его внешнего вида были уже переданы.

На экранах хорошо было видно, как из задней части одного из средних цилиндров вылетел тоже цилиндрической формы аппарат с тремя длинными «трубами» за кормой и стал быстро приближаться к земному космолету. Стоун приказал осветить прожектором наружную дверь выходной камеры, а когда «десантный» аппарат подойдет вплотную, открыть дверь.

Весь экипаж собрался возле телекамеры, объектив которой был направлен на внутреннюю дверь.

Сколько прибыло гийанейцев, один или несколько?

Только это интересовало землян. Они хорошо знали внешность прибывших, а тем должна была быть известна внешность землян.

Сюрпризов не ждали.

И все же землян ожидал сюрприз, да еще какой!

Вышли двое.

Один был высокий гийанейец, одетый точно так же, как были одеты Вийайа и его спутники.

А второй… Марина бросилась вперед.

Перед нею и всеми собравшимися у двери стояла… Гианэя!

8

Чем дальше, тем быстрее в сознании людей бежало время. Месяцы мелькали один за другим, как на экране, почти не оставляя следов в памяти.

Они перестали даже замечать монотонность своего существования.

Только Риа и Тома воспринимали время как таковое. Детям оно всегда кажется медленнее, чем взрослым. А эти двое детей вообще не представляли себе, что может существовать иная жизнь.

Заканчивался седьмой год заключения на «космическом острове».

Они еще ждали прибытия спасательной партии год назад. Теперь перестали ждать, уверенные в том, что земной звездолет, пролетевший на планету Мериго, не услышал сигналов и не заметил их неподвижного корабля.

Звездолет не стоял на месте, он двигался со все увеличивающейся скоростью, он падал на Солнце. Но для тех, кто находился на его борту, разницы между этим движением и полной неподвижностью не было никакой.

Они пришли к выводу, что спасение может прийти только через тридцать лет, и никак не раньше. И если бы на корабле не было детей, требующих внимания и заботы, создающих видимость какой-то активной жизни, могло бы появиться чувство равнодушия к жизни вообще и неизбежно сопутствующее такому равнодушию ослабление восприятия, апатия и постепенное отупление.

В какой-то мере равнодушие все же появилось, выражаясь пока только в том, что почти у всех пропало желание продолжать учиться. Занятия еще посещались, но все более и более неохотно.

Только четыре человека оставались прежними. Это были Вересов и Фогель, которых поддерживало сознание лежащей на них ответственности, и две матери, жизнь которых сосредоточилась на их детях.

Более или менее бодро держались Виктор Муратов и Владимир Попов. Все остальные завидовали Мериго и его трем товарищам, спавшим в анабиозных ваннах. Но и зависть постепенно ослабевала.

Все способы как-то оживить сознание людей были испробованы, но не дали заметных результатов.

На корабле не было главного — разнообразия.

Ничто не нарушало монотонного течения жизни ни внутри, ни снаружи. Сутки следовали за сутками, похожие, как капли воды. Снаружи — неизменная из года в год панорама космоса, застывшая в вечном покое.

Система управления экранами наружного обзора давно уже была приведена в порядок, и их приходилось все чаще надолго выключать, так как именно неподвижность (пусть только кажущаяся) Вселенной тяжелее всего действовала на психику людей, вынужденных наблюдать вне корабля всегда одно и то же.

Мериго и его товарищей три года назад переложили из ванн, действие которых окончилось, в другие. При этом их разбудили на три дня. Вскоре предстояло повторить эту операцию, но с той только разницей, что теперь четверо будут бодрствовать не три дня, а две недели. Этого требовала специфика анабиозного сна. Время от времени необходим был, каждый раз более продолжительный, отдых.

Фогель и все врачи с затаенной надеждой ожидали этих двух недель.

Они должны были внести столь нужное разнообразие в жизнь на звездолете. И не только потому, что появятся четверо, так сказать «новых» живых людей, а главным образом потому, что их появление повлечет за собой возобновление причуд Гианэи.

Врачи хорошо помнили, какое оживление внесли в жизнь кают-компании даже три дня, сколько разговоров возникало по поводу затворничества Гианэи и ее нежелания, чтобы Риа, хотя бы издали, увидел кого-нибудь из четырех.

Сейчас такая вспышка активности была бы очень полезна. В интересах всех врачи не хотели думать о том, что для самой Гианэи эти две недели будут тяжелыми.

Она заметно помрачнела уже теперь. А несколько дней назад Виктор зашел в каюту Фогеля и, волнуясь, сообщил профессору, что Гианэя обронила такую фразу: «Я надеюсь, что мой сын окажется настолько гийанейцем, что выполнит свой долг по отношению к этим зверям».

— Мне неизвестно, что она говорит моему сыну, когда остается с ним наедине. И чему она его учит. Но я не хочу, чтобы Риа стал убийцей.

— Успокойтесь! — ответил Фогель. — Я вполне убежден, что сейчас она ничего подобного не внушает Риа. Он еще слишком мал. Слова Гианэи относятся к будущему. У нас есть время воздействовать на нее, а если это не удастся, то на самого Риа. Но надо подождать несколько лет. Пока нет оснований тревожиться.

— Я попрошу Юрия надежно запереть помещения с ваннами.

— Вы хотите, чтобы об этом узнали другие, кроме меня?

Виктор ничего не ответил и ушел очень мрачный.

«Агрессивные» намерения Гианэи не вызывали в профессоре ничего, кроме профессионального интереса. Он был совершенно уверен, что сумеет предотвратить несчастье, в крайнем случае — средствами современной медицины, вплоть до гипноза. Никакого убийства на корабле не произойдет!

Неприязненных чувств к Гианэе у профессора не было и в помине. Она думала и поступала, как думали и поступали все женщины ее народа и ее времени. Смешно было бы винить ее за это. Но самые проявления гийанейской психологии чрезвычайно интересовали Фогеля.

Вийайа говорил, что современные гийанейцы вполне отрешились от понятий и представлений прошлого, что в их психике произошли коренные изменения. Фогель задавал себе вопрос — так ли это? Он сожалел, что земная наука должна ограничиваться изучением внутреннего мира одной только Гианэи. Вотесли бы, например, здесь на корабле, кроме нее, был и гийанейец — мужчина!..

До пробуждения четверых оставалось чуть больше недели.

Гианэя попросила Надю Попову переселиться из третьего отсека в первый. Программистка охотно выполнила эту просьбу. Она понимала, что это вызвано нежеланием Гианэи разлучать Риа и Тому на две недели. Привыкшего бегать по всему кораблю сына Гианэя постепенно приучала ограничиваться прогулками в первом отсеке.

Виктор не пытался спорить с женой. Он знал, что она останется непреклонной.

Вересов обещал Гианэе, что никто из четверых не появится в первом отсеке.

Астрономы еще продолжали заниматься своей наукой. Это было следствием не их желания, а категорического приказа командования звездолета. Наблюдения производились систематически и результаты их аккуратно фиксировались в специальном журнале, как будто звездолету предстояло вернуться на Землю и эти записи могли пригодиться земной науке.

Третьего декабря вечером (космонавты жили теперь по земным часам и земному календарю) Куницкий сообщил, что видел короткие вспышки в направлении на Полярную звезду.

— Период этих вспышек около двух часов, — сказал он. — Что это такое, я пока не могу решить.

— А где наблюдается сейчас Полярная звезда? — спросил Тартини. — Впереди или позади нас?

— Позади.

— А! — разочарованно протянул навигатор.

На этот разговор никто не обратил внимания.

Астрономы оживились (новое и непонятное явление на небе!), но вспышки больше не появлялись.

Девятого декабря приступили к процессу «пробуждения» четверых. Для маленького Рийагейи это означало заключение в первом отсеке на две недели.

Прошло еще три дня.

Наступило двенадцатое декабря — день, навсегда запомнившийся всему экипажу «космического острова».

Все, кроме семьи Муратовых, находились в «большой гостиной», как называли помещение библиотеки, расположенной рядом с кают-компанией, где в это время всегда проводилась какая-нибудь лекция или занятия. Не 6ыло только Вересова, находившегося на пульте, и четверых, которые редко покидали отведенную им каюту.

Внезапно включились оба экрана на двух противоположных стенах и, как всегда, погас свет. Голос Вересова, громкий и взволнованный, раздался из динамика радиофона:

— Друзья! Рядом с нами земные космолеты!

Он мог и не говорить этого. Все и так сразу поняли, в чем дело.

Совсем близко, освещенные прожекторами их корабля, висели в пространстве три звездолета, два с левой стороны и один справа. Хорошо знакомой формы, огромные и могучие, они казались неподвижными и, следовательно, двигались с одной скоростью и в одном направлении с ними.

Ослепительно загорелись десятки прожекторов, и в библиотеке стало светло, как «днем». Экраны превратились в квадратные «солнца».

И люди, обезумев от радости, прыгали, как дети, бросаясь в объятия друг друга.

Конец «робинзонады»! Родная Земля здесь, рядом!

Экраны погасли, и вспыхнул электрический свет.

— К выходной камере!

 Толпой бросились к люку. Голос Вересова остановил их.

— Внимание! Включаю радиофоны по всему кораблю. Слушайте разговор с флагманским космолетом!

Около минуты было тихо. Потом раздался знакомый всем голос Стоуна, первый «земной» голос, раздавшийся за семь лет.

— Привет, дорогие друзья! Ваши испытания кончились. Прошу Вересова подойти к микрофону.

— Я вас слушаю.

— Доложите о состоянии корабля и здоровье экипажа!

Видимо, командир звездолета успел уже успокоиться. Он говорил обычные голосом и даже как-то сухо:

— Корабль в полном порядке, кроме «Мозга навигации» и связанных с ним двигателей, которых мы не смогли заставить работать. Экипаж здоров и бодр.

В настоящее время все шестьдесят шесть человек находятся вне анабиозных ванн. Благодарим вас за столь быструю организацию помощи. Когда думаете прибыть к нам?

Ответа не последовало. Очевидно, то, что сказал Вересов, сильно удивило тех, кто находился у приемника там, на космолете.

Наконец, Стоун спросил:

— Вы не ошиблись, товарищ Вересов?

— Нет! Нас действительно шестьдесят шесть, а не шестьдесят четыре.

— Кто же?

— У Гианэи родился сын шесть лет назад. У Надежды Поповой — дочь.

Было ясно слышно, как кто-то вскрикнул.

И тотчас же послышался голос Виктора Муратова;

— Это ты, Марина? Но он не получил ответа.

Юрий Вересов ограничил передачу только микрофоном пульта. Марина не услышала брата.

— Поздравляем их обеих, — сказал Стоун. — С еще большим нетерпением ждем свидания! Передайте Гианэе, что у нас есть для нее огромный и приятный сюрприз. Не буду говорить заранее. Мы будем у вас через полчаса.

Все услышали, как обычно строгий председатель Совета засмеялся.

— Она сама слушает вас, — сказал Вересов.

— Пусть приготовится к большой радости. Ждите нас!

— Пожалуйста, погасите хоть часть ваших прожекторов, — попросил Вересов. — Они не дают возможности видеть вас на экранах.

— Хорошо, оставим только один. Разговор закончился. Снова включились экраны по всему кораблю.

— Ты слышала? — спросил Виктор. Радиофоны остались включенными, и их разговор слышали все.

— Конечно, — ответила Гианэя.

— Неужели и сейчас ты не пойдешь к выходной камере?

— Я не могу оставить Рийагейю одного.

— Но ведь Стоун сказал…

— Для меня это не имеет значения. Откуда он знает, что может доставить мне радость? Вероятно, у них находятся гийанейцы. Я не стремлюсь встретиться с ними.

— Мне кажется, что здесь что-то другое.

— Может быть, и так, — равнодушно ответила Гианэя.

Послышался голос маленького Риа;

— Что это такое, мама?

Он всегда произносил это слово на испанский лад. И видимо, они трое были на обсерватории, где находились единственные экраны в первом отсеке. Риа, очевидно, спрашивал про космолеты.

В этот момент Вересов выключил всеобщую связь, и ответа Гианэи уже не стало слышно.

— До чего упрямая женщина! — сказал Тартини.

— Пожалуй, она права, — сказал кто-то. — Ну какой особенный сюрприз может у них быть для нее?

— Все-таки! Не прийти к выходной камере в такой момент!

— Она всегда была такой. Чему вы удивляетесь?

Но Гианэя все же пришла. Виктор напомнил ей, что на космолете Стоуна находится Марина, которую он узнал по ее восклицанию и которая прилетела сюда только из-за нее. Это подействовало. Кроме того, Вересов сообщил, что Мериго и его товарищей не будет на месте первой встречи, они не выразили желания присутствовать.

Вместе со всеми Гианэя следила по экрану за тем, как открылась дверь выходной камеры флагманского космолета и пять фигур, одетых в скафандры, управляя свои полетом при помощи «космических» лучевых пистолетов, направились к их кораблю.

Они были хорошо освещены прожектором.

— Да, среди них кто-то из экипажа корабля Вийайи, — сказал Виктор. — Это ясно по форме скафандра.

Среди этих пятерых безусловно была Марина, но узнать ее сейчас было никак нельзя. Четыре фигуры казались совершенно одинаковыми. И только квадратный шлем гийанейца резко выделялся.

Все заметили, что гийанейец не имел лучевого пистолета, его вел один из землян как бы на буксире, — Это странно! — сказал Вересов.

Биологическая защита была не нужна. Прибывшие появятся сразу, как только камера наполнится воздухом и они снимут скафандры. Встречающие перешли к внутренней двери камеры.

Ожидание было недолгим.

Первым появился весело улыбающийся Стоун. За ним Синицын, третьим был командир флагманского космолета, которого многие из «робинзонов» знали в лицо.

А потом…

Не вышла, а выбежала Марина и бросилась на шею не к брату, а к Гианэе.

— Смотри же! Смотри! — кричала она.

На пороге выходной камеры показалась высокая фигура девушки. Густые черные волосы, цвет кожи, черты лица — все делало ее поразительно похожей на Гианэю. Всем, кто находился перед дверью, показалось, что перед ними вторая Гианэя, только одетая несколько иначе.

Секунды три-четыре, не более они обе молча смотрели друг на друга. И бросились вперед одновременно.

Два крика, похожие на вопль, слились в один. В них было удивление, сомнение, радость…

— Гийанейа!

— Лийайа!

Эпилог

Они постоянно сидели рядом, прижавшись, две сестры, одна из которых считала другую давно погибшей.

Черная головка младшей лежала на плече старшей.

Никто не мог смотреть на них без улыбки, до того они были похожи. Земной загар давно сошел с лица Гианэи, и отличить ее от Лийайи можно было только по костюму.

Но и это различие скоро исчезло, когда Лийайа оделась так же, как одевалась Гианэя. Теперь даже Виктор полушутя, полусерьезно говорил, что иногда ошибается в том, которая из двух сестер является его женой. Разница в десять земных лет для гийанейцев была столь ничтожна, что обе сестры внешне казались ровесницами.

На космолете все их путали. Это служило поводом к бесконечным шуткам. Один только Рийагейа никогда не обманывался, безошибочно отличая мать от тетки.

О чем говорили сестры? Этого никто не знал. В присутствии людей Земли, не исключая даже Виктора и Марины, они прекращали свой интимный разговор.

Но это не значило, что Лийайа вообще молчала при встречах с землянами. Той отчужденности, которая была столь характерна для Гианэи в первые месяцы ее пребывания на Земле, совершенно не замечалось у Лийайи. Она охотно вступала в беседу, откровенно отвечала на задаваемые ей вопросы, подробно рассказала свою историю. Общительность ее характера напоминала землянам Вийайю и его товарищей.

И это было естественно и понятно. Лийайа много лет прожила на Гийанейе!

Одно то, что она без малейшей недоброжелательности встретилась с Мериго, доказывало, что эта девушка прошла совсем иную школу жизни, чем ее старшая сестра.

После того как Лийагейа с целью вербовки прилетел на родину и был там задержан, гийанейцы приняли два решения: помочь людям Земли ликвидировать последствия диверсии и немедленно избавить планету Mepиго от захватчиков. Первое было более срочно, и корабль Вийайи вылетел, не ожидая старта второго корабля. Поэтому-то гийанейцы и не знали о том, что произошло на планете Мериго и чем закончилась экспедиция их товарищей. И Вийайа не мог сообщить Гианэе, что ее младшая сестра не погибла.

При встрече на Земле Мериго сказал Гианэе, что «ненавистные» уничтожены поголовно. Но в действительности это было не так. Сколь бы сильно ни ненавидели островитяне своих мучителей, у них не хватило духу убить детей. Уничтожены были только взрослые.

Почему он скрыл это от Гианэи? Вряд ли это было вызвано злым намерением причинить ей лишнюю боль. Скорее всего дело заключалось в плохом знании языка, неточном выражении мысли, а возможно, и простой забывчивости.

Мериго был совершенно уверен в том, что земляне отдадут Гианэю ему и его товарищам для приведения в исполнение приговора его народа. А в этом случае для Гианэи не играло никакой роли, все или не все ее соплеменники умерли.

Гийанейский корабль нашел на планете Мериго одиннадцать подростков, младшей из которых была Лийайа. Все одиннадцать были доставлены на Гийанейю.

Так Лийайа оказалась на родине, среди людей совершенно иного склада, чем те, которые окружали ее с детства. Многие годы, протекшие на планете за время перелета корабля Вийайи на Землю, она жила и училась в обществе современных гийанейцев, которым не были известны чувства превосходства над другими, ненависти и стремления к власти. И еще не успевшие окрепнуть черты ее характера постепенно исчезли, сменились другими, свойственными всем, кто теперь постоянно окружал ее.

Детское горе забывчиво.

Смерть родных потускнела в памяти Лийайи еще до появления на планете Мериго гийанейского корабля, А на новой родине воспоминания посещали ее все реже и реже. Восприняв новые отношения между людьми, Лийайа поняла справедливость возмездия, постигшего ее родных.

На Гийанейе она узнала обо всем, что рассказал Лийагейа, и поняла, что ее старшая сестра, которую она всегда нежно любила и хорошо помнила, скорее всего, не погибла.

В душе Лийайи возникла и с каждым днем крепла надежда увидеться с Гианэей. Ожидание возвращения корабля Вийайи становилось для нее все более и более мучительным. К тому же, не могло быть ни малейшей уверенности в том, что на этом корабле окажется Гианэя. Лийайа была уже взрослой и понимала, что для ее старшей сестры полет на Гийанейю, которую она совсем не знала, может показаться нежелательным и она предпочтет остаться на Лиа, раз уж нельзя возвратиться на планету, бывшую ее родиной.

Никто не мог сказать Гианэе, что она, Лийайа, жива и находится здесь.

Правда, в задачу экипажа корабля Вийайи входило захватить всех, кто улетел на Лиа с Рийагейей, и доставить их на Гийанейю.

Но удастся ли это сделать? Сами же гийанейцы сомневались в этом.

Вот почему, когда было решено послать на Лиа второй, только что построенный космолет новой конструкции, Лийайа, ни минуты не колеблясь, попросила взять ее.

Никто не возражал против этого желания. Мотивы были всем ясны и вызывали сочувствие.

А когда состоялась встреча с промелькнувшим мимо них кораблем Вийайи и была расшифрована поступившая от него информация, Лийайа узнала, что Гианэя находится в космосе.

Остальное было понятно…


_______


Два космолета летели к Земле.

Третий, приняв на борт всех «робинзонов космоса», кроме экипажа корабля Вересова, направился на планету Мериго, продолжая путь, прерванный злой волей соплеменников Гианэи.

Несколько лет назад два корабля, во всем подобные друг другу, посетили Солнечную систему. Первый, не долетев до Земли, был взорван Рийагейей. Второй достиг цели, побывал на Земле, но все же не избежал такой же участи, что и первый.

Даже с помощью экипажей трех космолетов спасательной эскадрильи не удалось «вернуть жизнь» двигателям звездолета. Тогда с него было снято все, что имело значение для землян, в том числе все пять кубов «Мозга навигации», а самый корабль взорван, чтобы при падении на Солнце он не мог причинить вред какому-нибудь из многочисленных искусственных спутников Земли или другой планеты.

Яркую вспышку этого взрыва наблюдали издали экипажи обоих космолетов.

— Логичный и закономерный конец, — сказал Стоун, когда позади угас огонь взрыва и снова сомкнулась глубокая тьма космоса.

Виктор заметил, что при этих словах Гианэя одобрительно кивнула головой.

Она была здесь вместе с сыном и сестрой.

Казалось бы, неожиданный отказ продолжать путь на планету Мериго не удивил никого. Все ожидали этого. Не могла Гианэя обречь сына на длительное пребывание в космосе. Мальчик нуждался в обществе сверстников и нормальном учении.

Гианэя поразительно изменилась с момента встречи с Лийайей. Все, что оставалось в ней от прежней Гианэи, бесследно исчезло. Скрытые прежде черты ее характера, о которых знала на Земле одна только Марина Муратова, теперь проявились открыто для всех.

Казалось, с ее плеч упала тяжесть. И Виктор хорошо знал, какая именно.

Гианэю покинули мысли о мщении. Она и прежде соглашалась с тем, что участь, постигшая ее родных, справедлива, а теперь, когда выяснилось, что Лийайа и ее сверстники были пощажены, окончательно убедилась в этом.

Как Виктор, так и Марина были уверены, что Гианэя глубоко раскаивается в своих жестоких намерениях и мысленно просит прощения у Мериго и его трех товарищей. Если она не сделала этого, то только потому, что сами четверо не могли преодолеть чувства антипатии к ней. Взгляд Гианэи, которым она проводила Мериго, когда он покидал корабль Вересова, был настолько красноречив, что не понять его было нельзя.

На Землю возвращалась земная женщина!

Гианэя мечтала об этом, она стремилась к знаниям, хотела приносить пользу своей новой родине.

Мечта стала явью…

И еще!

Вместе с нею летел на Землю великий подарок людям — юный Рийагейа, первый сын двух планет, залог содружества объединенного человечества Земли и Гийанейи!


Ленинград. 1963 г.


1

Скорость Земли по орбите составляет 29,76 км/сек.

(обратно)

2

Спектральный анализ — исследование химического состава тел при помощи изучения испускаемого или отражаемого ими света.

(обратно)

3

Первая книга напечатана в 1955 г.

(обратно)

4

Дюзы — выходные каналы, по которым истекают газы или поток частиц, служащие для получения реактивной тяги.

(обратно)

5

Терминатор — граница света и тени. В данном случае речь идёт о границе, отделяющей освещённую часть планеты от неосвещённой.

(обратно)

6

Генри Мортон Стенли — американский журналист, отправившийся в 1871 году на поиски знаменитого английского исследователя Африки — доктора Ливингстона. Впоследствии стал одним из крупнейших исследователей Центральной Африки.

(обратно)

7

Сутки на Марсе только на тридцать семь с половиной минут длиннее, чем на Земле.

(обратно)

8

Читателю не следует забывать, что вашингтонское время отличается от московского на семь часов. 13 часов в Вашингтоне соответствуют 20 часам в Москве.

(обратно)

9

Диаметр Земли равен 12757 км., диаметр Марса — 6700 км.

(обратно)

10

Диаметр Фобоса — 16 км, диаметр Деймоса — 8 км.

(обратно)

11

Раковина (техн.) — пустота в толще металла.

(обратно)

12

Астероид Церера.

(обратно)

13

Подразумевался цвет контрольной лампочки.

(обратно)

14

Актиния железная (лат.)

(обратно)

15

Гокча, или Севан, — озеро в Армянской ССР, расположенное на высоте около 2000 метров над уровнем моря

(обратно)

16

Вечер, разумеется, на Земле, в СССР, а не на звездолёте.

(обратно)

17

По современным данным — 2 500 000 — 1 500 000 лет назад.

(обратно)

18

Ангстрем — очень малая единица длины, равная 0, 0000001 мм. Употребляется для измерения весьма малых расстояний каковы, например, расстояния между атомами в веществе а также длины световых волн ультракоротковолновой части спектра.

(обратно)

19

Эксцентриситет — отношение расстояния между фокусами к длине большой оси у элипса. Э. Земли = 0, 01673.

(обратно)

20

Наклон оси Земли = 23°27'.

(обратно)

21

Фотосинтез растений — процесс, происходящий в листьях растений, когда углекислый газ под действием солнечного света превращается в кислород. По выражению К. А. Тимирязева, «тайна зеленого листа — одна из величайших тайн на Земле».

(обратно)

22

Коллоквиум (лат.) — беседа, имеющая целью выяснить познания учащегося.

(обратно)

23

Трехцветная теория зрения впервые была высказана Ломоносовым в 1756 году. Заключается в том, что в сетчатой оболочке глаза имеются три вида воспринимающих аппаратов — рецепторов, каждый из которых чувствителен к одному из трех основных цветов спектра — красному, зеленому или синему.

(обратно)

24

Изотропность — одинаковость свойств тела по любому направлению внутри его.

(обратно)

25

«Победит» — сплав, не уступающий по твердости алмазу, в состав которого входит вольфрам. Изобретен на московским заводом имени В. Куйбышева.

(обратно)

26

Сутки Каллисто, или время полного оборота планеты вокруг ее оси, равнялось двадцати трем часам сорока минутам, то есть было только на двадцать минут короче, чем на Земле.

(обратно)

27

Токсикология — наука о ядах и противоядиях.

(обратно)

28

Гомо гомини люпус эст (лат.) — «Человек человеку волк».

(обратно)

29

Заставляя вольтову дугу гореть в закрытом сосуде под высоким давлением (до 22 атм), можно повысить температуру примерно до 6 000 градусов.

(обратно)

30

Читателю надо всегда помнить, что меры веса, расстояний и времени и т. п. на Каллисто совсем иные, чем у нас. Автор «переводит» все фразы каллистян, относящиеся к измерениям, во избежание путаницы.

(обратно)

31

Увеличение массы от скорости тела является следствием из общей теории относительности и подтверждено опытом. Зависимость массы от скорости выражается формулой: M = M0/v1-v?/c?), которая дает заметный результат только при скоростях, соизмеримых со скоростью света. Когда скорость тела (v) равна скорости света (с), масса (М) становится бесконечной.

(обратно)

32

Автор напоминает читателю, что Мьеньи — каллистянское название нашего Солнца.

(обратно)

33

Как самый язык, так и построение фраз у каллистян резко отличается от любого земного языка. Автор вынужден «переводить» все, что говорят каллистяне, пользуясь обычными для нас оборотами речи.

(обратно)

34

«Кью-дьели» в переводе на русский язык означает приблизительно: «искусственная молния». У каллистян кью-дьели были ручным оружием, вроде наших пистолетов.

(обратно)

35

Двадцать два года по-земному.

(обратно)

36

На Каллисто не существует местоимений. Все каллистяне независимо от родства обращались друг к другу без «вы» или «ты». Автор пользуется местоимением «вы» для удобства изложения.

(обратно)

37

Бронтозавры — гигантские животные из группы динозавров, жившие на Земле в мезозойскую эру.

(обратно)

38

Слово «вьести» не поддается точному переводу. Приблизительный смысл — «собеседники».

(обратно)

39

Напоминаю читателю, что «мьеньк» по-каллистянски означает «человек».

(обратно)

40

Гелиос — Солнце (греч.).

(обратно)

41

Автор еще раз напоминает читателю, что все фразы каллистян, относящиеся к измерениям, он переводит на земные меры, чтобы не запутать изложение.

(обратно)

42

Андроид, или робот, — машина, механически имитирующая движения человека. Первый андроид был сделан еще в 1738 году Вокансоном (Франция).

(обратно)

43

Напоминаю читателю, что год Каллисто равен двум годам на Земле.

(обратно)

44

Фитьзели — машина, управляемая электронным «мозгом».

(обратно)

45

Цезий — серебристо-белый мягкий металл, элемент I группы периодической системы; Ио — название спутника планеты Юпитер; Люций — название редкого металла.

(обратно)

46

Ф.Энгельс. Диалектика природы. Госполитиздат, 1950 г., стр. 244.

(обратно)

47

Европа — второй спутник Юпитера, его диаметр — 3220 километров.

(обратно)

48

Диаметр Луны равен 3480 километрам.

(обратно)

49

См. роман того же автора «Звездоплаватели», Лениздат, 1960 г.

(обратно)

Оглавление

  • Георгий Мартынов ЗВЕЗДОПЛАВАТЕЛИ. Романы 1-3.
  •   ОТ АВТОРА
  •   КНИГА ПЕРВАЯ 220 ДНЕЙ НА ЗВЕЗДОЛЁТЕ
  •     ПЕРЕД СТАРТОМ
  •     СТАРТ
  •     В ПУТИ
  •     «ЗВЁЗДНЫЙ КАПИТАН»
  •     ВЕНЕРА
  •     ВСТРЕЧА
  •     НА МАРСЕ
  •     ВО МРАКЕ НОЧИ
  •     УТРО
  •     ВЫСТРЕЛ
  •     «ПРЫГАЮЩАЯ ЯЩЕРИЦА»
  •     ПЕСЧАНАЯ БУРЯ
  •     ПАМЯТНИК
  •     СКАЛА
  •     В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ!
  •     ОДИН
  •     ЗЕМЛЯ!
  •   КНИГА ВТОРАЯ СЕСТРА ЗЕМЛИ
  •     БОРИС МЕЛЬНИКОВ
  •     «СССР-КС3»
  •     В ДАЛЁКИЙ ПУТЬ!
  •     БУДНИ ПОЛЁТА
  •     АРСЕНА
  •     СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ
  •     СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ
  •     СЕСТРА ЗЕМЛИ
  •     НЕОБЪЯСНИМАЯ НАХОДКА
  •     КОРАЛЛОВЫЙ ОСТРОВ
  •     ВОЗДУШНАЯ РАЗВЕДКА
  •     НА ПОМОЩЬ!
  •     ЕЩЁ ОДНА ЗАГАДКА
  •     ПОДВОДНЫЙ МИР
  •     ПЕРЕЛЁТ НА МАТЕРИК
  •     ПОД УДАРОМ ГРОЗЫ
  •     НА БЕРЕГУ ОЗЕРА
  •     МИНУТА ОПОЗДАНИЯ
  •     ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД
  •     НОЧЬ
  •     ХОЗЯЕВА ПЛАНЕТЫ
  •     ХОЗЯЕВА ПЛАНЕТЫ (продолжение)
  •     ВЕНЕРИАНЕ
  •     НЕМАЯ БЕСЕДА
  •     ТАЙНА КАМЕННОЙ ЧАШИ
  •     КОНЕЦ ПЛЕНА
  •     К БЕРЕГУ ГОРНОГО ОЗЕРА
  •   КНИГА ТРЕТЬЯ НАСЛЕДСТВО ФАЭТОНЦЕВ
  •     МЕТАЛЛИЧЕСКАЯ ТРУБА
  •     В ЛОВУШКЕ
  •     ИЗ ГЛУБИ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ
  •     ПЯТАЯ ПЛАНЕТА
  •     АСТРОНОМИЧЕСКАЯ ЗАГАДКА
  •     ПОСЛЕДНИЙ СТАРТ
  •     В ОБЪЯТИЯ СОЛНЦА!
  •     ПОГОНЯ
  •     СИЛА ВООБРАЖЕНИЯ
  •     ОДИН ЧАС ДО СМЕРТИ
  •     ЭТО НАШ ДОЛГ!
  •     ЗАКОН ПУСТОТЫ
  •     ОТРЕЧЕНИЕ
  •     КАТАСТРОФА
  •     «ПРИНЦ УЭЛЬСКИЙ»
  •     ФИНИШ
  •   ЭПИЛОГ
  •     ВО ЛЬДАХ АНТАРКТИДЫ
  •     НАСЛЕДСТВО ФАЭТОНЦЕВ
  •     ТРАГЕДИЯ МИРА
  •   ЭПИЛОГ ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ
  • Георгий Сергеевич Мартынов Каллисто
  •   Часть первая БЕЛЫЙ ШАР Глава первая БЛЕСТЯЩАЯ ТОЧКА
  •   НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ!
  •   СОГЛАСЕН!
  •   ОЖИДАНИЕ
  •   НА ВОРОНЕЖ!
  •   Глава вторая «ОН НЕ ГОЛУБОЙ, А СОВСЕМ БЕЛЫЙ!»
  •   «НИКТО НЕ БУДЕТ ПРОПУЩЕН!»
  •   БЕЛЫЙ ШАР
  •   ЧТО ЭТО БЫЛО?
  •   ДВА ПЛЮС ДВА — ЧЕТЫРЕ
  •   Глава третья КОГДА ЖЕ ОНИ ВЫЙДУТ?
  •   ВТОРОЙ РАЗГОВОР
  •   НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
  •   ЭТО ЗАСЛУЖИВАЕТ ВНИМАНИЯ!
  •   Глава четвертая ПЯТНАДЦАТОЕ АВГУСТА
  •   КРЫЛЬЯ
  •   ЗВЕЗДОЛЕТ
  •   КНИГА
  •   Часть вторая ГОСТИ ЗЕМЛИ Глава первая ПОД СВЕТОМ РЕЛЬОСА
  •   О'КЕЛЛИ
  •   «Я ПРОШУ НИКОГО НЕ ДОПУСКАТЬ»
  •   ВЗГЛЯД НАЗАД
  •   Глава вторая В РАЙОННОЙ БОЛЬНИЦЕ
  •   ОНИ ОТРАВЛЕНЫ!
  •   «СЕРДЦЕ» КОРАБЛЯ
  •   ЭТО ТЕРАПИЯ!
  •   Глава третья МЕДЛИТЬ НЕЛЬЗЯ!
  •   ЗЕЛЕНАЯ ПЛАНЕТА
  •   В МОСКВУ!
  •   ПЕТР ШИРОКОВ
  •   ВДВОЕМ!
  •   Глава четвертая КОЛЛЕКТИВНЫМИ УСИЛИЯМИ
  •   СНОВА НА КОРАБЛЕ
  •   ПО ЗЕМЛЕ
  •   «СЕГОДНЯ, В ШЕСТЬ ЧАСОВ УТРА…»
  •   СТАРТ
  •   Часть третья ЗЕМЛЯ — КАЛЛИСТО Глава первая В ПУСТОМ ПРОСТРАНСТВЕ
  •   ТЯЖЕСТИ НЕТ!
  •   ЗА БОРТОМ КОРАБЛЯ
  •   У ФИНИША
  •   Глава вторая В ЛЕСУ
  •   НЕОЖИДАННОЕ СПАСЕНИЕ
  •   НА МЕЖПЛАНЕТНОЙ СТАНЦИИ
  •   ГЕСЬЯНЬ
  •   СНОВА В ПУТЬ
  •   Часть четвертая КАЛЛИСТЯНЕ Глава первая КАЛЛИСТО
  •   ПЕРВЫЙ ЧАС В ЧУЖОМ МИРЕ
  •   МОРСКОЙ ПЕРЕЕЗД
  •   «РЕЛЬОС ВИТИНИ»
  •   Глава вторая АТИЛЛИ
  •   «ВОЛШЕБНОЕ ЦАРСТВО!»
  •   БУДНИ КАЛЛИСТО
  •   НА ОЛИТИ
  •   Глава третья ВСПЫШКИ НА НЕБЕ
  •   «МЫ БУДЕМ ГОВОРИТЬ С ЗЕМЛЕЙ»
  •   НА ВЕЛЬДЕ
  •   ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
  •   Глава четвертая ДЬЕНЬИ
  •   ТОРЖЕСТВО КИБЕРНЕТИКИ
  •   ХВАТИТ!
  •   ПРИКАЗ РОДИНЫ
  •   Эпилог ВСТРЕЧА В ПРОСТРАНСТВЕ
  • Георгий Мартынов ГОСТЬ ИЗ БЕЗДНЫ
  •   ОТ АВТОРА
  •   ПРОЛОГ
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГОД ВОСЕМЬСОТ ШЕСТИДЕСЯТЫЙ
  •     Глава первая
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Глава вторая
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •     Глава третья
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОВРЕМЕННИКИ
  •     Глава первая
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •     Глава вторая
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •     Глава третья
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •     Глава четвёртая
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОСТЬ ИЗ БЕЗДНЫ
  •     Глава первая
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •     Глава вторая
  •       1
  •       2
  •       3
  •     Глава третья
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •     Глава четвёртая
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •   ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  • Георгий Мартынов Спираль времени
  •   КНИГА 1. МАШИНА ВРЕМЕНИ
  •     ЧАСТЬ 1
  •       «ФАНТАСТ»
  •       НАХОДКА
  •       «СПИРАЛЬ ВРЕМЕНИ»
  •       РУКОПИСЬ ДАИРА
  •       НЕОЖИДАННОСТЬ
  •       ИДЕЯ
  •       «ЖЕЛЕЗНЫЙ ПЕНЬ»
  •       А ЧТО ДАЛЬШЕ?
  •     ЧАСТЬ 2
  •       БАЗА 16
  •       «ЭПРА»
  •       ЗАКЛАДКА ТРУБЫ
  •       В ПЛЕНУ
  •       СТАРАЯ ЗАГАДКА
  •       НАКОНЕЦ-ТО!
  •       ТРЕТЬЯ ЗАГАДКА
  •       ОНИ ЖИВЫ!
  •     ЧАСТЬ 3
  •       ПОИСКИ
  •       ВТОРОЙ ЦИЛИНДР
  •       РЕШЕНИЕ БЛИЗКО!
  •       ОТКРЫТИЕ
  •       ИСПЫТАНИЕ
  •       НАЧАЛО ЭРЫ
  •       КОНТАКТ
  •     ЧАСТЬ 4
  •       НА РОДИНЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ
  •       ЖВАН
  •       ПОСЛЕДНЯЯ ЗАДАЧА
  •       «ТЕХНИЧЕСКИЙ ВОПРОС»
  •     ЭПИЛОГ
  •   КНИГА 2. ВИТКИ СПИРАЛИ
  •     ЧАСТЬ 1
  •       НА ЗАРЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
  •       ВЕРХОВНЫЙ ЖРЕЦ
  •       РАССКАЗ ДЕНА
  •       ЧТО БЫЛО ДВЕНАДЦАТЬ ЛУН НАЗАД
  •       ЧЕРНЫЙ ШАР
  •       ПРИШЕЛЬЦЫ
  •       РЕНИ
  •     ЧАСТЬ 2
  •       ДВА РАЗГОВОРА
  •       ПЛАН ДОБА
  •       НАКАНУНЕ ТОРЖЕСТВА
  •       СМЕРТЬ ДЕНА
  •       КАК СПАСТИ РЕНИ?..
  •       ПРИГОВОР ГЕЗЫ
  •       ПРОЩАНИЕ
  •       В ЦИЛИНДРИЧЕСКОЙ КАМЕРЕ
  •     ЧАСТЬ 3
  •       АЛЫБ-БАРЫН!
  •       БЕГЛЕЦЫ
  •       ЧТО ВИДЕЛА ЛЮБАВА
  •       ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
  •       «СЛУГИ ПЕРУНА»
  •       НА «ОСТАНОВКЕ»
  •       НА «ОСТАНОВКЕ»
  •       ОТКАЗ
  •       РЕШЕНИЕ РЕНИ
  •     ЧАСТЬ 4
  •       ПОСОЛ ВЕЛИКОГО КАГАНА
  •       ПОРУЧЕНИЕ
  •       КАТАСТРОФА
  •       ДОРОГА В РАБСТВО
  •       ПАМЯТНАЯ НОЧЬ
  •       БЕГСТВО
  •       ФИНАЛ
  •       КУРГАН
  •     ЭПИЛОГ
  •     Мартынов Г. Г И А Н Е Я ПРОЛОГ 1
  •     2
  •   Часть первая
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •   Часть вторая
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •   Часть третья
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •   Часть четвертая
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •   Часть пятая
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   Эпилог
  • *** Примечания ***