Танец страсти [Полина Поплавская] (fb2) читать онлайн

Полина Поплавская ТАНЕЦ СТРАСТИ

Предисловие автора

В театре на Мастер Самуэльсгатан я оказалась во второй вечер своего пребывания в Стокгольме. Посмотреть балетный спектакль “Мед поэзии” предложила шведская подруга моей мамы, переводчица Соня Хольмквист, у которой я тогда остановилась.

“Разве можно увидеть хороший балет на сцене маленького полусамодеятельного театра?” — подумала я.

Вся моя сознательная жизнь была связана с балетом. Выпускница хореографического училища имени Вагановой, в двадцать шесть лет я вынужденно оставила сцену из-за тяжелой травмы колена и в последние годы работала “балетным переводчиком” — так я называла свою профессию.

В Стокгольм я приехала отдыхать и общаться с Соней, которую знала и любила с детства. К тому же я рассчитывала попрактиковаться в шведском языке.

Заметив мои колебания, Соня сказала:

— “Мед поэзии”^[1] получил премию Северного музея как лучшая балетная постановка года, основанная на древнескандинавском эпосе.

По правде говоря, это не прозвучало убедительным аргументом. Видимо, тень сомнения пробежала по моему лицу, потому что Соня рассмеялась.

— Ты невозможна в своем снобизме, Полина! Разве тебе не известно, что я тоже люблю балет и не потащила бы тебя на какую-нибудь дрянь?! К тому же, насколько я знаю, ты совсем не знакома со скандинавским эпосом, что для переводчика непростительно…

Спорить с этим было трудно. Грозный О́дин, Иггдрасиль — Мировое Древо… На этом мои знания, пожалуй, исчерпывались.

Вздохнув, я согласилась — главным образом потому, что не хотела платить за гостеприимство черной неблагодарностью. А по дороге в театр узнала еще одну причину Сониной настойчивости. Оказывается, “Мед поэзии” поставила дочь ее погибшей подруги, моя ровесница.

— Если спектакль понравится, я познакомлю тебя с Малин, — добавила Соня. — Но учти, она непростой человек. Склонна к рефлексии. И вообще, отношение к жизни у нее такое… — В поисках нужного слова Соня закатила глаза. — Мистическое.

Здание, возле которого она припарковала машину, оказалось небольшим, двухэтажным и мало похожим на театр. Разочарование, наверно, было написано у меня на лице, потому что Соня, улыбнувшись, сказала:

— Многие звезды стокгольмской сцены зажглись в таких вот маленьких театрах. Это естественно. В маленькой труппе каждый на виду, а значит — легче найти возможность для самовыражения. Если бы Малин работала в каком-нибудь известном театре, кто бы позволил ей ставить целый балет? Ведь это очень дорогое удовольствие.

— А кто финансировал постановку здесь? — поинтересовалась я.

— Сначала — никто. Актеры работали бесплатно, причем репетировали в самое неудобное время, когда сцена и репетиционный зал не заняты чем-то другим. А потом Малин получила грант Северного музея. В Швеции множество различных фондов, и, если ты талантлив, есть надежда, что тебя заметят.

Из небольшого фойе, где продавались буклеты, посвященные спектаклю, мы прошли прямо в зрительный зал, оформленный современно и просто. Здесь не было бархатных кресел и нарядных люстр, и одежда зрителей — от школьников до пожилых супружеских пар — была, под стать интерьеру, демократичной. Мы сели на свои места, я развернула буклет. Мое внимание привлекло изображение старинного парусного корабля, украшенного множеством резных деревянных фигур.

— Что это за корабль? — спросила я.

— Это “Васа”, — ответила Соня. — Он был построен в семнадцатом веке и назван в честь родоначальника шведской королевской династии, Густава Васы. У этого корабля необычная судьба! “Васа” провел в море не больше часа, затонул и триста лет находился на дне морском. Соленая вода его законсервировала, поэтому он хорошо сохранился. В шестидесятые годы его подняли, а в начале девяностых поместили в специальный музей на острове Дьюргерден. Тебе надо обязательно побывать там.

— Но какое отношение этот корабль имеет к спектаклю? — удивилась я. — Ты же говорила, что балет поставлен на темы древнескандинавского эпоса.

— Это изображение надо воспринимать как эпиграф к спектаклю, — загадочно пояснила Соня. — Эпиграф, который напоминает нам о связи времен. О том, как прошлое влияет на нашу сегодняшнюю жизнь. О силе древних предсказаний… Я ведь предупреждала, — добавила она, с улыбкой посмотрев на меня, — что у Малин мистическое восприятие действительности.

После третьего звонка свет погас. Меня удивило, что все места в зале оказались занятыми, несколько человек даже стояло у стены. Потом открылся занавес, и…

Странные движения танцовщиков в сумраке сцены не были похожи ни на модерн, ни на какой-либо другой известный мне танцевальный стиль. К тому же они не сопровождались музыкой, а лишь — шелестом листвы, криками животных, шумом морских волн… Устав удивляться, я вглядывалась в таинственные декорации, в сосредоточенные лица актеров. Каким-то необъяснимым образом действие постепенно увлекало меня.

…А потом появился этот тоненький юноша, почти мальчик. Пригибаясь к сцене, он словно бы крался по ней, приближаясь к центральной декорации, изображавшей мощное дерево. Руки танцора, обтянутые полупрозрачной тканью, время от времени резко взмывали вверх, как зловещие побеги какого-то растения. Наконец, изломанная в невероятной пластике фигура достигла ствола дерева, припав к нему руками-побегами, и в этот момент под полом зрительного зала раздался таинственный гул. Я почувствовала, что меня охватывает настоящий ужас…

Когда все закончилось, мы прошли за кулисы, и Соня познакомила меня с постановщицей этого необычного балета. Так я впервые увидела Малин.

Тоненькая сероглазая женщина сдержанно выслушала мои сбивчивые восторги, вежливо поблагодарила и, извинившись, сказала, что ее ждет друг. Похоже, она не стремилась к знакомству со мной, а я, конечно, не собиралась навязываться.

* * *

…Тем не менее, на следующий день я, переполненная впечатлениями от спектакля и крайне заинтригованная, поехала в музей “Васы”. Я надеялась, что там мне откроется какая-то тайна, связанная с “Медом поэзии” и его неразговорчивой постановщицей. Забегая вперед, скажу, что история “Васы” заинтересовала меня, однако никакой тайны не открылось. Для этого мне нужно было поближе познакомиться с Малин, отправиться в музей вместе с нею, выслушать ее рассказ, попытаться взглянуть на корабль ее глазами… Но пока до этого было еще далеко.

Музей “Васы” расположен среди живописной зелени острова Дьюргерден, возле того места, где пресная вода заливов смешивается с соленой морской. Войдя в стеклянную дверь, я словно попала в подводный мир — такое впечатление создавали прозрачные стены и царивший здесь полумрак. Сам корабль, щедро украшенный деревянной резьбой, выглядел как огромная шкатулка, погруженная в илистое морское дно. Мачты “Васы”, достигавшие пятидесятиметровой высоты, пронизывали все этажи здания.

Я долго стояла, не в силах отвести взгляд от этого величественного зрелища. Соня успела рассказать мне, что роскошное убранство “Васы”, которым я любовалась, было разбросано по дну морскими течениями и водолазы собирали его много лет. Уже после подъема самого корабля были найдены еще несколько тысяч фрагментов, среди которых оказались предметы быта и бесценные деревянные статуи, украшавшие “Васу”. Те из украшений, что сразу после гибели корабля легли на дно, не были повреждены течениями и сохранились лучше, чем те, что оставались на нем. К счастью, именно там, в иле, находились самые интересные и важные скульптуры, украшавшие нос и корму. Чтобы собрать все это заново из поднятых водолазами кусочков, реставраторам предстояла огромная работа. “Васу” даже называли самой большой puzzle^[2] в мире.

Стенды, расположенные на всех этажах музея, подробно рассказывали об истории строительства, гибели и второго рождения “Васы”. Подумав, что трудно представить себе человека, более далекого от кораблестроения, чем я, все же я приступила к чтению.

“После Бога благополучие нации покоится на ее флоте”, — считал король Швеции Густав II Адольф, в 1625 году заказавший “Васу” голландским мастерам братьям Хибертссонам. Бушприт корабля, названного в честь деда короля, должна была украсить огромная львиная голова — Густав II Адольф хотел видеть себя “львом с севера”.

Возможно, что непомерный груз надежд, возлагаемых на “Васу”, в конце концов и увел его на дно. Король хотел, чтобы его флот возглавляло лучшее в мире судно. Лучшее — то есть соответствующее последнему слову кораблестроительного искусства. Когда строительство уже началось, Густав II Адольф узнал, что в Дании появился корабль с двумя оружейными палубами, и потребовал, чтобы “Васа”, изначально спроектированный как однопалубный, тоже имел две. Сроки строительства при этом не изменились — корабль был нужен шведскому флоту, чтобы укрепить блокаду Польши.

Братья Хибертссоны в спешке поменяли проект, но времени на полноценные испытания корабля у них не осталось. 10 августа 1628 года “Васа”, дважды отсалютовав по шведскому обычаю, отошел от пристани королевского замка и, не пройдя и морской мили, затонул неподалеку от островка Бекхольмен, застигнутый небольшим шквалом. Причиной гибели стали не задраенные после салюта бойницы нижней палубы, которыми корабль, накренившись, зачерпнул большую порцию воды. Выправить крен не удалось. Из двухсот человек команды около пятидесяти утонули вместе с “Васой”.

Лежавший на дне корабль долгое время можно было разглядеть сквозь толщу воды, поэтому уже в семнадцатом веке была предпринята первая попытка поднять его. Но она привела лишь к тому, что “Васа” еще глубже погрузился в ил и глину.

В 1664 году были успешно подняты все бронзовые пушки с верхней оружейной палубы. Орудия оценили в значительную сумму и бо́льшую часть их продали в Германию. Пушки, похожие на те, что извлекли с “Васы”, впоследствии были найдены среди останков шведского “Кронана” — судна, взорвавшегося на Балтике в 1676 году при невыясненных обстоятельствах.

После того, как пушки были сняты, о катастрофе “Васы” стали забывать, хотя его мачта возвышалась над поверхностью воды еще почти сто лет. Потом она сломалась, и точное местоположение затонувшего корабля было на долгие годы утеряно.

И лишь в двадцатом веке “Васу” нашли снова. Молодой археолог-любитель Андерс Францен с детства был одержим мечтой установить место его гибели. В течение шести лет он расспрашивал моряков и рыбаков, ощупывал дно неводами и изучал его с помощью современных звуковых устройств. Таким образом Францен нашел несколько обломков старых деревянных кораблей, по которым было установлено, что в Балтийском море не водятся корабельные черви. Значит, “Васа” мог хорошо сохраниться! Интерес к его подъему усилился.

В августе 1956 года Андерс Францен находит кусок черного дуба, предположительно с “Васы”, а вскоре водолазы подтверждают находку. Созывается специальный комитет, который принимает решение поднимать судно — единственный образец корабельной архитектуры первой половины семнадцатого века.

Пятеро водолазов принимаются за опаснейшее дело: они копают тоннели под килем “Васы”, чтобы потом, протянув под кораблем прочные тросы, вытянуть его наверх при помощи двух понтонов. Эта работа заняла почти год.

24 апреля 1961 года, в 9.03 утра, над поверхностью воды появляются первые фрагменты “Васы”, а потом и поврежденные надстройки, выполненные из черного дуба. После трехсот тридцати трех лет, проведенных на дне, “Васа” медленно вырастает из воды… И вот уже флотилия, состоящая из “Васы” и поддерживающих его понтонов, нареченных именами скандинавских богов “Один” и “Фригг”, движется к отмели… А еще через две недели “Васа”, полностью освобожденный от воды, отправляется в специальный док.

Далее предстояли работы по консервации, одновременно с которыми продолжались водолазные раскопки. Потом к работе приступили реставраторы. До того момента, когда музей “Васы”, ставший одной из главных достопримечательностей Стокгольма, торжественно принял первых посетителей, оставалось еще восемнадцать лет.

При строительстве “Васы” Густав II Адольф придавал исключительное значение его внешнему виду. Резчикам, изготовлявшим скульптуры, были представлены точные эскизы, авторство которых принадлежало самому королю и двум его старым учителям — Йохану Скитту и Йохану Буреусу…

Полина Поплавская,

Стокгольм — Санкт-Петербург,

2000

ГЛАВА 1

“Неужели снова бессонница?” — с тоской подумал старик, отложив Библию, которую он читал лежа в постели. Он не стал задувать свечу — поворочался еще немного, подождал и, удостоверившись, что скоро заснуть не получится, сел на широкой кровати под темным балдахином. Потом не спеша оделся, чутко прислушиваясь к себе: вдруг сон еще вернется? Но сон не возвращался, и, вздохнув, старик вышел из спальни в холодный коридор.

Луна сегодня светила как-то особенно ярко, почти затмевая собой робкое пламя свечи. На мгновение ему даже померещилось, что за узким окном на лестнице был не ночной мрак, а яркий свет. Но, странно, сам вид из окна тоже изменился — ровный, как паркет, серый берег обрывался под прямым углом в зеленоватую воду — там, где должны были стоять припорошенные снегом деревянные сараи. И по этому серому паркету, среди нелепых маленьких и угловатых построек, стремительно пронеслась невысокая тонкая фигурка, несомненно принадлежавшая молодой женщине, хоть и одета она была в короткие мальчишеские штаны и неприлично открытую рубашку.

И рубашка, и развевающиеся распущенные волосы ее владелицы — все это был, конечно же, мираж. А сам город! Он не был похож ни на что на свете… Очертания островов, что виднелись над водой, напоминали придворному ученому окрестности Стокгольма. Но нет, такие плоские коробки, которые неизвестно зачем кто-то нагромоздил на берегу, могли только присниться. “Значит, я все-таки сплю”, — блаженно улыбнулся Йохан Буреус и, теперь уже радостно, отворил дверь своего кабинета в ожидании новых чудес.

Тонкая девушка с копной длинных черных волос стояла на набережной Страндвегена — там, где гранитные камни обрываются в воду. Казалось, она балансирует на краю, ожидая порыва ветра, который отнес бы ее в какую-нибудь сторону — либо вперед, в мутные зеленоватые воды Нибровикена, либо назад, в серую пустыню асфальта. И в самом деле, вскоре ветер подул девушке в лицо, и она развернулась, послушная его повелениям, и побежала вдоль воды.

Тот же самый порыв, что сорвал ее с места, вызвал вздох облегчения у пожилой четы, наблюдавшей за происходящим.

— Наверное, что-то случилось… — вполголоса сказал старик своей спутнице.

— Бедное дитя, — покачала та в ответ головой, машинально поправляя прическу, хотя ветер нисколько не растрепал ее.

Малин и не ведала, что за ее метаниями по набережной кто-то наблюдает. Сейчас она вообще ничего вокруг не замечала. Ее движения были такими нервными и стремительными, что она вспугнула большую голубиную стаю, лениво собравшуюся у воды. Птицы взметнулись в небо плотной тучей. Несколько мгновений Малин стояла, зажмурившись, и это немного успокоило и даже рассмешило ее. “Ну вот, я уже и голубей гоняю…” Она примерила на себя облик десятилетнего мальчишки, гоняющего голубей: сначала прошлась вразвалочку, не заботясь о впечатлении, которое производила на прохожих на бульваре и продавцов в ларьках, потом попыталась залихватски свистнуть, но помешало отсутствие опыта. Зато истерика отступила, а пришедшее ей на смену состояние веселой злости тяготило гораздо меньше.

Сегодняшняя обида была большим, но далеко не первым в ее жизни разочарованием. Двадцать три года, а горечи накопилось лет на тридцать вперед — так она думала, когда очередной раз накатывала волна тоски. Малин не смогла бы объяснить, в чем тут дело: в сущности, у нее было не больше причин становиться трагической фигурой, чем у других людей, — просто ей нелегко было забывать то, что для большинства проходило безболезненно, не оставляя в памяти никаких следов. Может, именно поэтому, из-за ее неумения воспринимать все легко и естественно, многие женщины отзывались о ней с неприязнью, как о заносчивой гордячке, а мужчины… Их она привлекала, но лишь до той поры, пока они не становились свидетелями странных перепадов ее настроения — а уж тут большинство предпочитало ретироваться.

Малин часто злилась на себя — ну почему, почему она обязательно должна быть так неудобна окружающим?.. А потом задумывалась: может быть, дело не только в ней самой, а в чем-то, существующем помимо нее? Ей казалось, что какая-то истина, известная всем и каждому, упорно ей не дается.

Она брела, глядя на голубей, живым ковром покрывавших и набережную, и бульвар рядом. Голуби всегда нравились ей своей наивной важностью и доверчивостью. А еще — было одно воспоминание, такое дорогое для нее… Каждый раз, глядя на голубиную стаю, она могла точно восстановить все, что происходило тогда…

В кармане у Малин часто оказывался пакетик с кормом для голубей. И сейчас, отвлекаясь от грустных мыслей, она машинально начала кормить их. Сначала бросала кусочки хлеба себе под ноги, а потом, когда голуби обступили ее почти вплотную, раскрошила кусок и, присев на корточки, осторожно протянула им угощение на ладони. Избалованные вниманием голуби отнеслись к этому с опаской. Но Малин ждала, зная, что в конце концов они не устоят перед соблазном. Уже через несколько минут терпение победило недоверие, и самый отчаянный молодой голубь вспорхнул к ней на ладонь. Подхватив лакомство и пощекотав ладонь коготками в знак благодарности, он уступил место следующему смельчаку.

Кормить птиц Малин могла часами. Она растягивала удовольствие, выдавая маленьким обжорам по нескольку крошек за раз. Занятие успокаивало, как восточная медитация, и завораживало, погружая в воспоминания.

Это было два года назад. Они с Кристин сидели за столиком уличного кафе на площади Густава Адольфа и наблюдали, как дети кормят голубей. Самые маленькие дожидались, когда птица сядет им на ладонь, но прикосновение сухих коготков действовало на них, как электрический разряд: дети с хохотом вскакивали на ноги и, распугивая голубей вокруг, начинали бегать, крича и размахивая руками от восторга. Когда же эмоции отпускали, все повторялось сначала. Малин и Кристин веселились от души, глядя на это бесплатное шоу.

Вдруг Кристин как бы между прочим сказала:

— Меня завтра приглашают на просмотр в театр.

Малин замерла, но тут же решила, что невежливо показывать подруге зависть, которую она испытала, услышав такое, а потому нарочито небрежно поинтересовалась:

— Что за театр?

— Маленький, экспериментальный, но зато у него есть богатый спонсор. И это не сессионный контракт, а постоянная работа. По крайней мере, так говорит Ингрид, — спокойно, как о чем-то обычном, рассказывала Кристин, но глаза ее светились радостью.

— А-а, — только и смогла ответить Малин.

Кристин мечтала перестать мыкаться по балетным труппам, собиравшимся на один сезон, а то еще хуже — на один спектакль. Уже не один год она искала место, где можно было бы показать себя. Малин часто слышала от подруги сетования, что пробиться на главные роли невозможно. Как бы ты ни был талантлив, дальше кордебалета тебя не пустят. Если будешь очень стараться, может быть, попадешь на роль второго плана. Но главных ролей не видать, как своих ушей, пока танцуют все эти многочисленные примы.

И тут такая возможность — войти в труппу нового театра! В первое время в молодом коллективе все артисты имеют равные шансы выделиться. О таком сказочном стечении обстоятельств мечтали обе подруги Малин — танцовщицы со стажем, но без признания — Кристин и Ингрид.

Малин сосредоточенно размешивала соломинкой сок в бокале. Кристин молчала. Чувствуя испытующий взгляд подруги, Малин нервно подергала высокий ворот свитера.

— Я уверена, что вас примут, — невнятно промямлила она. Ей было стыдно признаться в том, чего она боялась: теперь Кристин будет не до нее, и танцы Малин, из дела жизни уже перешедшие в разряд хобби, постепенно станут всего лишь способом держаться в форме.

Надо было радоваться за подруг, но она, чувствуя себя двуличным, жалким существом, прятала от Кристин глаза, не в силах выдавить из себя обычного поздравления.

…Крошки кончились. Птицы все еще заинтересованно смотрели на нее, но Малин поспешила уйти. Она шла по набережной, вдоль длинного зелено-желтого коридора деревьев, прикрывавших собой трамвайную линию. Прямо перед ее лицом закружились два листка: один — кленовый, рыжий, как непослушные завитки на голове у Кристин, другой — тополиный, бледно-желтый, как пшеничная челка Ингрид. Малин шла быстро, но ветер не отставал, и листья плясали, вертясь перед нею, как будто были к ней чем-то прочно привязаны. Девушке даже захотелось остановиться, чтобы проверить свое нелепое подозрение. Но как только она замедлила шаг, рыжий лист взмыл ввысь, а бледно-желтый упал под ноги.

Кристин и Ингрид… Одна — внешне беззаботная, но с душой, остро реагирующей на любую несправедливость, вторая — самодостаточная, уверенная в себе красотка с печальными глазами. Обе были старше Малин и поэтому опекали ее.

— Что ты вдруг поскучнела? — допытывалась тогда Кристин.

— И вовсе я не поскучнела. Ты придираешься, — вяло отбивалась Малин, отводя взгляд.

Весна в том году выдалась непривычно ранней. Кое-где в тени, во дворах и парках, еще лежал снег, но он уже был темным, подтаявшим и, словно сама зима, таился от солнца по впадинам у корней деревьев. А улицы и площади были щедро залиты солнечным светом. Тем особенным, весенним светом, что так весело окрашивает все вокруг в яркие тона, и тогда цветные стены домов в старом городе, оттененные чернотой водосточных труб и крыш, начинают играть свежими красками.

Малин хорошо помнила то свое настроение. Весенняя радость в крови так резко превратилась в боль, сосредоточившуюся где-то на поверхности кожи… Страх перед собственной беспомощностью мешался со стыдом — как можно быть такой эгоисткой!

Подруги сидели, греясь в лучах ласкового солнца. Обе уже допили из синих кружек горячий шоколад и тянули через соломинки сок, когда от рассказа о своей поездке в Голландию Кристин неожиданно переключилась на обсуждение предстоявшего просмотра в театре. И, словно разбуженный ее словами, на площади поднялся порывистый ветер. Впрочем, для Малин он оказался кстати — провозившись несколько минут с прядями своих волос, которые черными змейками развевались на ветру, она получила возможность справиться с замешательством, вызванным новостью Кристин.

— Ты хотела рассказать мне о голландских борделях, — сказала Малин, надавливая соломинкой на волоконце апельсина в бокале.

— Ничего подобного, расхохоталась Кристин, — и не собиралась!

— Неправда, — Малин опустила голову, и волосы, выбиваясь из прически, снова упали ей на лицо. Поправлять их она не спешила.

— Все-таки ты из-за чего-то скисла.

— Да нет же, тебе показалось. Или это кислый апельсиновый сок на меня так действует, — Малин постучала ногтем по краю бокала.

И тут же ей в нос уставился кроваво-красный ноготь подруги, гораздо более длинный и холеный, чем у нее самой. Ох уж эта Кристин с ее театральными штучками!

— Вот! У тебя началась беспричинная хандра. Я всегда говорила, что такое бывает, если слишком долго сидеть на одном месте и ничем себя не занимать! Пора совершить небольшой променад по городу. И немедленно!

— Ой, нет, только не это! — жалобно попросила Малин.

Но было уже поздно — подняв руку со своими длинными яркими ногтями, Кристин стала красиво перебирать ими, таким способом подзывая официанта. Не дав подруге времени что-либо сообразить, она расплатилась и в один прием выдернула тоненькую Малин из пластикового кресла.

— Идем!

Быстрым летящим шагом она понеслась к мосту, который вел в старый город. Малин не поспевала за нею. Вот рыжая шапка волос мелькает на песочном фоне королевского дворца, вот она скрылась в одной из многочисленных узких улочек. На миг обернувшись, Кристин нетерпеливо махнула рукой: ну же, не отставай! Тени островерхих крыш почти смыкались с рядом домов на противоположной стороне — все было так близко, казалось, что эти старые стены вот-вот прикоснутся к твоей коже, а окна дохнут вслед запахом жилья, которому уже более пятисот лет…

Кристин поджидала ее у входа во двор финской православной церкви. Поманив подругу внутрь, она потребовала:

— Теперь садись напротив Мальчика-с-пальчик — ему нельзя врать, помни об этом — и говори, что не так.

Крохотная статуэтка сидевшего на корточках Мальчика с разбросанными вокруг монетками подействовала на Малин магически. Если уж зависишь от других, то хотя бы умей им в этом признаваться, подумала она и, собравшись с духом, рассказала подруге, в чем дело.

Кристин расхохоталась:

— Ты думала, мы отправимся на просмотр без тебя? Ну конечно же, нет. Просто я ждала, когда ты сама об этом попросишь, а ты вместо этого скисла!

— Но я ведь не танцевала целую вечность! А что такое сцена, вообще уже не помню…

— Вот и вспомнишь. Да и деваться тебе некуда — просмотр завтра.

— Как это?!

— Не паникуй, — оборвала ее Кристин. Серьезно и оценивающе взглянув на Малин, она добавила: — Не волнуйся, ты в нормальной форме. Перед моим отъездом мы занимались, помнишь? И тогда я осталась довольна тобой, — она еще раз оглядела Малин с ног до головы. — Пожалуй, сегодня мы с Ингрид переночуем у тебя, а то еще испугаешься и не придешь завтра…

…Переходя по широкому мосту на огромный зеленый остров с расползавшимися во все стороны аллеями, Малин думала об удивительной способности своей подруги извлекать из нее самые сокровенные переживания. А получив желаемое, незамедлительно принимать действенное участие во всем, что их вызвало. Наверное, хорошо, что сейчас Кристин не появляется в театре. Теперь у нее меньше времени на задушевные разговоры с Малин — иначе Бьорн давно бы уже превратился в отбивную… Ну, хватит, что зря себя терзать?..

Сегодня она даже не могла радоваться золотистым, как будто немного подвяленным лучам осеннего солнца. Сквозь длинные ресницы, прикрывавшие ее прищуренные серые глаза, девушке казалось, что уже наступали сумерки. Зеленоватые волны приобрели цвет стали, и все краски вдруг померкли, как при неправильной настройке цветопередачи в телевизоре. Ей хотелось совсем закрыть глаза — как будто перестав видеть, сразу перестанешь и думать! Повинуясь этому желанию, она села на первую же скамейку, что подвернулась ей на зеленом, в розовых пятнах гравия берегу.

Но и в самом деле, стоило Малин смежить веки, как она забыла о Бьорне. Некоторое время ей почему-то представлялся рекламный щит компании “Банг и Олуфссен” — ночной морской пейзаж, где черный цвет, приближаясь, переходил в серый… А может быть, это все еще был черный, но он становился чуть светлее, ровно настолько, чтобы можно было догадаться, что где-то здесь вода переходит в сушу, а там, вдали — в затянутое облаками небо. Странно, что она сейчас это вспомнила — ведь, кажется, щит попался ей на глаза всего один раз. Эта сумрачная картина, думала Малин, служит занавесом, прелюдией к чему-то, что вот-вот должно начаться…

Так и случилось: морской пейзаж вдруг исчез, и закрытым глазам девушки представилась затемненная театральная сцена, в центре которой неподвижно висел человек, привязанный к серой декорации, являющей собой странное дерево. Малин никогда и не думала, что у черного и серого может быть столько оттенков: корни и ветви дерева, костюмы танцоров, даже сам свет софитов были какими-то сумеречными… В спектакле, который она, сама того не ожидая, вдруг стала придумывать, было несколько сцен, и в них птицы, змеи, олени, драконы появлялись из темноты, чтобы, исполнив свой танец, снова погрузиться в нее.

Малин давно привыкла к своим видениям — благодаря одному из них она и пришла однажды в танцевальную студию. Ей было тринадцать, когда какой-то причудливый восточный танец стал представляться ей так отчетливо, словно наяву. Лет до шести все дети считают свои фантазии реальными, но потом большинство учится не придавать им особого значения. А вскоре и воображение устает работать вхолостую, и картинки теряют прежнюю яркость… Малин росла скептически настроенной особой, пока не обнаружила в себе эту способность — погружаться в выдуманный мир танцев. Наверное, она просто не освоила искусство быть взрослой — маленькая девочка в ней сопротивлялась, продолжая требовать ежевечерней сказки.

Она грезила этим восточным танцем несколько дней подряд. Тогда ей казалось, что это было самое прекрасное зрелище, которое только могло существовать на свете: танцовщица словно плыла по воздуху, но при этом почти не двигалась с места. Ощущение полета возникало от ее рук, плеч, бедер… Малин не удавалось никому пересказать, а тем более показать свою фантазию — выходил бессмысленный набор дерганых движений. И тогда она решила во что бы то ни стало научиться передавать своим телом то, что так хорошо себе представляла.

Картинки возникали в воображении Малин то под впечатлением книжки, которую она читала, то — просто потому, что услышала музыку, которая ей понравилась. Со временем эти фантазии стали для нее чем-то вроде личного дневника — размышления и наблюдения она словно бы записывала в танце и потом целые куски жизни восстанавливала по этим воображаемым сценкам.

Так было и с “Айседорой Дункан” — своим первым моноспектаклем Малин не столько подражала легендарной танцовщице, сколько пыталась осмыслить что-то свое, личное, в наивной технике модерна.

“Не успев и глазом моргнуть, она оказалась на сцене”. Это, к сожалению, не о ней. Сначала в спортивном зале дома, где жила Малин, они, вызывая недоумение у соседей, пришедших сюда на ежедневную пробежку на тренажере или для того, чтобы попотеть под игрушечной штангой, спорили с Кристин и Ингрид о том, что “Айседора Дункан” — хороший номер, который не стыдно показать на просмотре.

Малин так не считала. За вечер она сильно охрипла, убеждая подруг в том, что у нее ничего не получится. К восторгу публики, собравшейся в спортивном зале, аргументы Малин подтверждались ее танцевальными па.

Ночью, когда обе ее мучительницы уснули, Малин, не сомкнувшая глаз, чувствовала себя так, словно ее разбил паралич — руки и ноги не слушались совсем. В изнеможении она полулежала в кресле у окна, а подруги сладко сопели на ее диване. Она бездумно созерцала крыши за окном, блестевшие под звездами инеем, и не могла даже злиться. Ей было страшно. Страшно, что завтра подруги наконец узнают, как мало стоят все ее танцевальные порывы. “Я сломаюсь, иначе и быть не может. А они окончательно разочаруются во мне”. С этой мыслью Малин уснула прямо в кресле.

Наутро все ее тело болело, а голос стал от страха совсем тихим. В таком состоянии она не смогла бы прилично выступить и на детском утреннике, не говоря уже о сцене, залитой светом софитов, когда глаза ослеплены яркими прожекторами, а в первом ряду зала — но ты не видишь, где — сидит суровая комиссия. Стоило только это представить, как сразу же начинало сводить судорогой руки или ноги…

Кристин, конечно, предвидела, что подобное может произойти. Она притащила Малин в театр часа на три раньше назначенного времени и сурово гоняла ее в репетиционном зале до тех пор, пока та не почувствовала собственное тело куском пластилина — таким подвижным и послушным оно стало.

На просмотр в маленький театр, к удивлению Малин, собралось множество артистов. Среди них были и совсем юные, и те, у кого уже наверняка был немалый опыт, так как назвать их молодыми было трудно.

Последние двадцать минут перед показом “Айседоры Дункан” она ждала своей очереди за кулисами. Слева от прохода на сцену, с той стороны, куда уходили уже выступившие, пока стояло лишь несколько человек. А поток претендентов, направлявшихся к правой стороне кулис, все не уменьшался. И это был только первый тур. Девушка мысленно распрощалась со своими мечтами — такой конкуренции ей ни за что не выдержать…

Но за секунду до выступления страх внезапно исчез, словно его и не было. Танцевать было до странности легко! Когда номер закончился, она даже пожалела, что все уже позади.

И только уйдя за кулисы, Малин снова затряслась. Она представила растерянные лица подруг, когда их спросят: кого это вы нам привели? Но, может быть, ей и надо услышать о себе такое, чтобы навсегда распроститься с мечтой.

И как же удивительно было то, что она услышала через несколько минут! Ее хвалили, она не могла ошибиться — члены комиссии говорили именно о ней…

Она стояла, уткнувшись лицом в сукно кулис. Но прошли мгновения, а из зала не раздавалось свиста и улюлюканья, как уже бывало после выступлений некоторых неудачников, особенно тех, кто до этого не сомневался в собственном успехе. Стало быть, катастрофа миновала. Малин попыталась унять нервную дрожь и восстановить дыхание. Несколько минут она слышала только барабанную дробь крови, пульсировавшей у нее в ушах. Сколько она тогда простояла так, неизвестно. Но, услышав голоса с другой стороны кулис, невольно вздрогнула.

Она даже не поняла, кто говорил — мужчина или женщина, запомнила только, что разговаривали двое. Они не видели ее. Первый голос что-то спрашивал у второго, и она расслышала только окончание вопроса: “…эта черненькая, Дункан?” Стало понятно, что обсуждают ее номер. Малин напряглась: она привлекла чье-то внимание, значит… Значит, одно из двух — либо интересно, либо очень плохо. “Она действительно талантлива, если будет работать — выйдет толк”. Не может быть, ей наверное послышалось… Но нет — разговор продолжался, хотя и перешел на другие темы: какие-то сплетни об известных артистах… Вслушиваться дальше она не стала.

“Она действительно талантлива”. Малин повезло услышать это прежде, чем у всех похвал в ее адрес появился горький привкус театральных интриг. То, что ее приняли, теперь казалось девушке уже чем-то совершенно естественным — как и потребность выражать себя танцем. Первое время она кидалась со своими идеями ко всем подряд и так нажила себе первых недоброжелателей, посчитавших, что она играет в “искусство”, не желая понимать, какая это тяжелая и не всегда приятная работа.

А Малин просто давала выход всему, что долгие годы накапливалось в ней и чем не с кем было поделиться. Она чувствовала себя счастливой: ведь наконец-то она попала в мир, где все говорят на одном с нею языке!..

Сидя на скамейке, Малин попыталась восстановить то радостное ощущение, что не оставляло ее первые полгода в театре, но лишь устало покачала головой: даже воспоминания отнимали сейчас слишком много сил. Все, что она могла, — это продолжить созерцать угрюмый спектакль, разворачивающийся перед ее мысленным взором. Он обрастал все большим количеством деталей, становился последовательней и стройнее. Это было пугающее, но одновременно завораживающее зрелище…

Люди и предметы на воображаемой сцене были бесцветными, но Малин уже привыкла к черно-белым экспериментам в студии. Необычным было другое: танцы не сопровождала музыка. Звук обязательно присутствовал в ее представлении о танце: она точно знала, что в одном случае больше подойдет мелодия на волынке, в другом — рок-н-ролл, в третьем — что-то из классики. Единственным аккомпанементом того спектакля, который грезился ей сейчас, были тишина, звук шагов танцоров и их дыхание. И от этого фантазия, населенная мифологическими существами, переставала быть похожей на волшебную сказку и приобретала черты какого-то зловещего ритуала.

…Из оцепенения ее вывела стайка уток, с призывным кряканьем окруживших скамейку. Ну вот, вздохнула девушка, сначала — голуби, теперь — утки… Минуту назад пожилая благотворительница, самозабвенно осыпа́вшая утиную ораву какими-то деликатесными крошками, ушла в глубь парка. Утки, хорошо знавшие свою территорию, не пытались следовать за нею и решили найти себе новую кормушку. Единственный человек, попавший в поле их зрения, Малин, теперь, по единогласному птичьему мнению, должна была стать их “мамой”.

Ее фантазия была такой мрачной, что Малин обрадовалась даже противным базарным голосам уток, вернувшим ее к реальности. После голубей уткам предложить было нечего, и, с сожалением поднявшись со скамейки, девушка побрела вдоль набережной.

День был нежарким. Как раз такую погоду, яркое солнце и прохладный ветерок, Малин любила больше всего. Она не понимала, как люди могут уезжать на лето в южные страны, когда вот оно, настоящее блаженство — не мерзнуть и не мучиться от жары. Что бы она делала, если бы ей довелось жить, например, в Южной Америке или, еще хуже, в Индии?

Только сейчас она сообразила, что прошла пешком приличное расстояние: от Кунгстрэдгердена, где они разговаривали с Бьорном и где она оставила свой велосипед, до Дьюргердена, зеленого острова музеев. Иногда, катаясь по городу на велосипеде, она заезжала на Дьюргерден, но все аллеи здесь вели, казалось, из ниоткуда в никуда, и это не нравилось Малин. Однако сегодня брести по тенистой дорожке в десяти метрах от набережной и слушать, как щебечут птицы, было приятно. Наверное, все было бы по-другому, если бы она снова приехала сюда на велосипеде: с велосипеда зелень казалась безликой, а дорога — однообразной.

Способ передвижения Малин по городу был еще одним предметом споров между нею и Бьорном. Он не упускал случая напомнить, что “постоянное и бестолковое верчение педалей” вредно для танцовщицы и в конце концов изуродует ее ноги. Форма собственных ног вполне устраивала Малин и, вероятно, нравилась и Бьорну — во всяком случае, так он утверждал, когда начинал ухаживать за нею. Но разговоры о том, что ей нужна машина, становились все более настойчивыми. Он никак не желал понимать, что машина ей не по средствам…

ГЛАВА 2

Среди деревьев показался просвет, и Малин увидела большую коробку современного здания. Она бывала в этой части острова, Галарпаркене, всего пару раз, но не узнать музей “Васы” было невозможно — хотя бы по тому количеству туристических автобусов, которые его окружали. Несколько лет назад открытие этого музея стало чуть ли не самым шумным событием года. Музей каждый день показывали в новостях, а главный экспонат, старинный корабль, был изображен на салфетках доброй половины кафе в центре Стокгольма. Ажиотаж был таков, что даже театральные снобы, обычно утверждавшие, что им нет дела до всего остального мира, оживленно обсуждали загадочную историю затопления корабля в семнадцатом столетии.

Малин так и не поняла, в чем, собственно, заключалась загадка: “Васа” был неудачно спроектирован, поэтому не проплыл и километра, унеся с собой на дно пятьдесят человеческих жизней. Значит, мастерство строивших его голландцев сильно переоценивали триста лет назад, вот и все. И когда театральная компания отправилась осматривать отреставрированный корабль, Малин не пошла — к тому времени по телевизору уже показали все закутки и корабля, и музея, но особое внимание при этом почему-то уделяли ресторану.

Перед глазами Малин вновь появилось серое лицо человека, привязанного к дереву. Какая мрачная картина… Вместо того, чтобы развеяться, она, похоже, окончательно испортила себе день. Может, все-таки посмотреть музей? Малин стала припоминать то, что о нем знала: полумрак, рассохшиеся деревянные фигуры, загадочная атмосфера… Корабль, словно дерево, вокруг которого по чьей-то прихоти возвели строительные леса, пронизывает все этажи насквозь: уходит килем под землю и прорастает к последним этажам тремя массивными мачтами. Вряд ли это зрелище способно кого-нибудь развеселить. Но, во всяком случае, хуже уже не будет.

Высокая стеклянная дверь музея выглядела почти зазывно. Так и должно быть, усмехнулась девушка, все-таки “Васа” — главный аттракцион на острове, а может быть, и во всем городе. Миновав многочисленные переборки, отделяющие вход от основного зала, Малин неожиданно оказалась в огромном аквариуме — во всяком случае, таким было ее первое ощущение: прозрачные стены здесь были всюду. Присутствие немногочисленных посетителей в этом стеклянном пространстве почти не ощущалось, и Малин даже подумала, что кроме нее здесь никого нет.

Странно, но корабль она заметила не сразу — он словно придвинулся к девушке, прежде дав ей почувствовать себя одинокой и незащищенной в бескрайнем поле наземного этажа… И лишь после этого угрюмо навис над нею всей своей темной резной поверхностью.

Малин подумала, что архитектор, проектировавший музей, наверняка когда-то делал декорации в театре — чем еще объяснить такие театральные эффекты? И тут же она вновь ощутила, как на нее накатывает неприятное оцепенение, предшествовавшее недавней фантазии. Чтобы избавиться от него, девушка быстро пересекла холл и вплотную подошла к ограде, за которой пол обрывался, уступая место сумрачной махине корабля.

Казалось, “Васа” не просто загораживал солнечный свет, проходивший сквозь прозрачный, похожий на витрину фасад музея — он словно сам распространял вокруг себя темноту. Судно было подсвечено: все детали, трещины в досках, украшения на дулах муляжных пушек были видны совершенно отчетливо, хотя от ограды, возле которой стояла девушка, до борта корабля оставалось приличное расстояние. Но законы физики словно бы не действовали здесь, уступив место каким-то другим, неизвестным законам. Малин видела все предметы вокруг себя, но ей казалось, что она утратила способность ориентироваться в пространстве: вот сейчас она оторвет руки от ограды и полетит вниз, где под килем корабля сгущается мрак, — взглянув туда, она почувствовала приступ дурноты и крепко схватилась за ограду.

Некоторое время она шла вдоль ограды, держась за нее и оставляя справа от себя какие-то стенды, все больше напоминавшие ей передвижные задники из спектакля по пьесе Тома Стоппарда^[3]. Когда ограда кончилась, Малин остановилась там, где начинался спуск на этаж ниже. Указатель гласил, что там располагаются временные выставки. Чувство дурноты, охватившее девушку, отступило так же быстро, как и появилось.

Малин оглянулась на “Васу”. Отсюда можно было лучше рассмотреть весь корабль: открывался еще один ярус орудийных окошек и округлый бок,который, должно быть, располагался ниже ватерлинии. Вместо угрожающе растущего из пола чудовища перед Малин теперь был обычный старинный галеон, подобный тем, что она видела в учебниках истории.

Как много все-таки зависит от точки зрения, подумала она и вспомнила миниатюрные модели судов, которые ее сосед по дому Юхан, помешанный на морской истории, хранил в прозрачных пластмассовых коробочках. Заходя к Юхану в гости, Малин часто рассматривала его коллекцию, и ей всегда хотелось спустить эти стройные суденышки на воду, чтобы проверить, так ли они хорошо плавали, эти шхуны и фрегаты. Но стоило только взять продолговатую коробку с моделью в руки, как Юхан торопливо отбирал ее и засовывал куда-нибудь повыше, докуда Малин было не достать. И девушка, прекрасно зная, что имеет на соседа неограниченное влияние, не решалась потребовать от него такой большой жертвы.

Что ж, та двухпалубная модель, которая была сейчас перед нею, оказалась неудачной… Малин живо представила себе, как коронованный владелец “Васы” капризно морщится, узнав, что его самая большая игрушка утонула.

Она решила не спускаться вниз — обойти корабль со всех сторон можно было только на том этаже, где она находилась сейчас. В витрине справа располагались куклы в одеждах семнадцатого столетия. Точь-в-точь как в театре, отметила про себя Малин и пошла налево — туда, где резная корма “Васы” нависала почти над самой головой.

Несколько ярусов резных фигур на корме корабля выглядели головоломкой, и разобраться в ней мог только посвященный. Впрочем, о смысле некоторых статуй Малин догадывалась: величественный мужчина, которого коронуют два гигантских грифона, — это, вероятно, заказчик корабля, Густав II Адольф. Не составляло труда узнать и два герба — династии Васа и национальный шведский над ним. Персонажи, находившиеся ниже, видимо, были взяты из античной мифологии, во всяком случае, несколько мужских фигур были определенно в римских доспехах.

Малин подошла поближе. Теперь ей были хорошо видны херувимы, поддерживающие герб королевской династии, а также воины по бокам от них. В отличие от своих соратников на нижних ярусах, эти шестеро воителей носили европейскую одежду — их оружие и шлемы относились ко времени постройки корабля. И в них не было той эпической картинности, которая обычно отличает аллегорические статуи. Малин видела усталые человеческие лица, и ей казалось, что из глубоких теней, которые образовывали впадины под шлемами, на нее устремлены грустные взгляды. Рассеянный свет оставлял глянцевый след на деревянных статуях, и невозможно было поверить, что они три века провели в воде.

Средний воин справа указывал рукой вверх, средний воин слева — вниз, и каждый из них держал в другой руке по свитку. Приглядевшись, Малин смогла прочитать, что в обоих свитках написано “смотри”. Она проследила направление руки правой статуи. Сначала девушка решила, что она указывает на Густава Адольфа. Но, мысленно продолжив линию руки, обнаружила, что та упирается в одну из небольших скульптур, поддерживающих грифонов вокруг короля.

Таких фигурок-масок на корме было множество. Они не походили на остальные статуи, как непохожи на благообразных святых химеры под куполом готического собора. Гримасничающие человеческие лица, карикатурные изображения животных расползлись по всей корме, прячась друг от друга за однообразными фигурами римских воителей. Волк, подставивший спину грифону, яростно вгрызался в большой шар под ногами короля. Он был меньше центральных фигур, но стоило Малин обратить на него внимание, как волк надолго приковал ее взгляд. Он словно обращал к ней свой злобный оскал, и девушка боялась отвести от него глаза, как от живой разъяренной собаки. В этой деревянной фигуре было что-то, что вызывало безотчетный страх и вместе с тем заставляло неотрывно следить за нею. Словно вот-вот что-то должно случиться, а стоит отвернуться — и все непоправимо изменится.

Почувствовав озноб, словно от внезапного сквозняка, Малин оглянулась. Все было по-прежнему: стенды с набранными крупным шрифтом текстами, повествовавшими о людях в высоких шляпах, чьи портреты висели тут же; рассохшиеся кусочки дерева, которые были когда-то фрагментами скульптур… У нее за спиной не было никаких дверей, откуда мог подуть ветер.

Нижний ряд, на который показывал второй воин-европеец, казался более ветхим, чем остальные. Все фигуры здесь были повреждены, а у некоторых одежда и даже сами позы лишь угадывались. И было в них что-то такое, что совсем не соответствовало всей парадной претенциозности “Васы” — то ли эта потрепанность, то ли уныло опущенные головы статуй. Если воины на верхних ярусах флагмана выглядели отправляющимися в поход, то эти были солдатами, вернувшимися из похода, в котором им пришлось перенести немало лишений. Малин пыталась представить себе, были ли они усталыми победителями или разочарованными побежденными. Ей казалось, что в их облике скрывается что-то очень важное, и ей обязательно нужно это понять…

Она вгляделась в мужскую фигуру, которая утратила большую часть своей экипировки, так что стало невозможно определить, к какой эпохе она относится. На глазах мужчины была повязка, придававшая всему облику странно-отрешенное выражение. Удивительно, но в руках статуи сохранились тонкий лук и изящная стрела. Судя по позе скульптуры, тетива лука была натянута, невидящий мужчина вот-вот должен был выстрелить… Но куда же он попадет?

Малин проследила направление — стрелок целился в фигуру, стоявшую в полуметре от него и вырезанную из более светлого дерева. Казалось, что этот обреченный случайно очутился на корме военного корабля. Кто же он? — подумала Малин. В руке у фигуры был цилиндрический предмет, напоминавший свиток, а на голове — легкомысленный венок. Мягкие складки длинной одежды явно не подходили для боя, а лицо мужчины выражало ту же грусть, что и вся фигура его будущего убийцы.

Малин не слишком разбиралась в скульптуре, но она ясно понимала, что перед нею было что-то уникальное, не похожее на все те статуи, которые она видела раньше. Про эти фигуры можно было сказать, что они кажутся живыми, но не из-за человеческих поз или, тем более, человеческих пропорций. И не потому, что, находясь в тени корабля, они заставляли зрителя многое домысливать. Дело в том, что живыми девушке показались сами куски дерева, со всеми их неровностями и неправильностями… Неподвижность фигур ничуть не противоречила странной жизни дерева, из которого они были вырезаны неизвестным мастером.

Что символизировали эти две странные фигуры среди величественных императоров, львов и римских воинов? Кто был вырезавший их мастер? Может быть, ему неведомым образом открылось, что трехмачтовый исполин не успеет отойти от родных берегов и, унеся под воду полсотни человеческих жизней, на триста лет найдет себе пристанище на дне залива?

Поразительнее всего было то, что в полумраке, окружавшем нижнюю часть кормы, тоска и обреченность, начертанные на лицах обеих статуй, не просто угадывались — они были абсолютно явственны. Как будто дерево фосфоресцировало, высвечивая из темноты самые важные черты. На минуту девушке представилось, как эти светящиеся контуры по ночам вырисовывались на поверхности воды и рыбаки пугались их, недобрым словом поминая нечистую силу. Рассказывали, что еще несколько десятилетий после своей гибели “Васа” был виден под водой и несколько смельчаков в конце семнадцатого века совершили успешную экспедицию на корабль, сняв с него большие чугунные пушки. Потом статуи стали светиться, указывая дорогу к затонувшему судну, но уже никто не откликался на их призыв.

Малин совершила усилие, останавливая собственные фантазии. Не слишком ли много мистики для одного дня: беззвучный балет, теперь корабль?.. Похоже, его резные украшения слишком пришпорили ее неуемное воображение. Этак скоро она перестанет отличать собственный вымысел от реальности и окажется в клинике для умалишенных!..

Временами девушке приходило в голову, что кто-то может считать ее богатое воображение не совсем нормальным. Она не решалась рассказывать обо всем, что придумывала, даже Бьорну. Однажды, услышав от Малин, что она видит, как все было сто лет назад в маленьком квартале близ гавани, он уже советовал ей проконсультироваться у хорошего “специалиста”…

Она нажала кнопку лифта, чтобы подняться на предпоследний этаж музея. Судя по плану, оттуда был выход к морю и причалу, где желающие могли взойти на борт двух кораблей начала нынешнего века. Малин не понимала, какое отношение эти два корабля имеют к “Васе”, но раз уж она отправилась в музей, так почему бы не посмотреть сразу все?

Лифт поднял ее наверх вместе с четырьмя японскими туристами. Двери бесшумно разъехались, и тут Малин обнаружила, что, наверное, не поняла того, что было на плане. Очевидно, выход на пристань находился этажом ниже, а здесь находилась только большая подсвеченная карта и множество пояснений к ней. Подробности навигации в семнадцатом веке оставили девушку равнодушной, и она уже стала оглядываться вокруг в поисках ведущей вниз лестницы, когда заметила, что налево от лифта есть какой-то узкий проход. Японцы изучали морскую карту, водя по ней пальцами и оживленно переговариваясь, и, кажется, не собирались покидать помещение. Малин прочитала на указателе: “Изобразительный язык власти”. Может быть, там она найдет объяснение поразившей ее трагической пантомиме?

Несколько первых стендов повествовали о том исключительном значении, которое Густав Адольф придавал украшению корабля. Вместе с двумя своими учителями он сам принимал участие в разработке эскизов. Малин стала искать список фигур и толкования к ним. Для этого ей пришлось обойти почти весь балкон, который образовывал этаж. Большая схема изображала корму, под каждой сколько-нибудь значительной фигурой стояла цифра, а пояснения давались внизу.

К своему разочарованию, Малин увидела, что весь загадочный нижний ряд кормовых украшений обозначен одной-единственной цифрой. В пояснении говорилось: “На нижней галерее, охватывающей заднюю часть кормы, изображен ряд римских солдат. Большинство скульптур находится в плохом состоянии, они (все, кроме одной) были вырезаны из липы, которая значительно мягче других использованных сортов дерева. Всего фигур двадцать восемь, одна отсутствует. На воинах римское оружие нагрудного типа — античные мотивы были широко распространены в изобразительном искусстве Ренессанса”.

Выражение “оружие нагрудного типа” позабавило Малин, но все-таки ей было жаль, что она не откроет так взволновавшей ее загадки. Она еще раз внимательно вгляделась в схему — но там вообще не было фигур, которые она так пристально изучала десять минут назад! Она точно помнила, где они должны быть: стрелок с завязанными глазами находился слева, локоть даже немного выступал за край кормы, а его загадочная жертва — рядом… Там, где на схеме место, указывающее на отсутствующую, двадцать восьмую, фигуру.

Сначала Малин подумала, что это какая-то неточность. Судя по рисунку, все воины были похожи друг на друга, как доски одного забора: их руки опущены или прижаты к груди, а все выступающие части были разрушены водой — так написано в пояснении. Девушка вспомнила, какой динамичной была фигура с завязанными глазами, как много деталей на ней удалось разглядеть. Ничего общего с римскими истуканами на картинке! Хотя, конечно, эти больше походили на скульптуры, триста лет пролежавшие в воде.

“Да что же это такое? Неужели мне все это привиделось и я действительно схожу с ума?” — подумала девушка. И, словно в подтверждение этой мысли, комната внезапно поплыла у нее перед глазами… Сопротивляясь нахлынувшему ужасу, Малин кинулась к ближайшему лифту. К счастью, двери лифта сразу открылись, и через минуту она уже была внизу.

Первое, что она увидела — улыбающееся лицо малыша лет пяти, сидевшего за большим цветным дисплеем. Эта картина составляла разительный контраст с мрачным видом днища корабля за спиной ребенка, и Малин не сразу сообразила, в чем дело: она проехала первый этаж и теперь оказалась под землей, почти на уровне киля. Яркие плакаты приглашали посетителей во всех подробностях рассмотреть корабль на экране компьютера, но Малин вовсе не хотелось здесь задерживаться. Сам “Васа” казался могущественным угрюмым великаном, способным раздавить любое неугодное ему существо. Малин с сомнением смотрела на удерживающие корабль подпорки: они были такими хрупкими… А что, если корабль завалится на бок?..

Подавив неприятное ощущение, она быстро пошла к лестнице. На верхнем, наземном этаже разновозрастная стайка детей, не слушая экскурсовода, возилась со своими томагочи. Стараясь больше не смотреть на корабль, Малин, с часто бьющимся сердцем, поспешила к выходу из музея.

По дороге домой у девушки внезапно появилось чувство, что за нею кто-то следит. В наступавших сумерках она спиной чувствовала чужой взгляд и поминутно оборачивалась. Но в аллеях парка, а потом на улицах, по которым она катила велосипед, не было ничего необычного. Редкие прохожие торопились по делам, кое-где попадались влюбленные парочки. Компания молодежи, очевидно студенты, шумно вывалилась из дверей кафе. Никому из них не было дела до Малин.

Как-то вдруг сделалось темно; на проспектах зажглись огни реклам и вывески ночных развлекательных заведений. Обычно Малин не обращала никакого внимания на развязных мужчин и легкомысленных девушек с вывесок, но сейчас их взгляды почему-то пугали ее.

Она вбежала в подъезд и захлопнула за собой дверь.

В эту ночь Малин долго не могла заснуть, перебирая и заново перемалывая ядовитые отходы прошедшего дня. Этот утренний скандал с Бьорном… Только подумать — сколько времени она провела, исполняя роль в дешевом водевильчике, и была вполне довольна своим положением! Мысль о собственной глупой доверчивости показалась настолько обидной, что слезы безудержно хлынули из глаз.

Происшествие в театре, с которого все началось, было до отвращения банальным. “Если бы я увидела это в кино, то, наверняка, решила бы, что у сценариста плохо с фантазией, к тому же героиня непроходимо тупа и наивна… Просто слепая идиотка!” — думала Малин, ворочаясь в постели.

Утренняя репетиция не задалась с самого начала. Бьорн вел себя с нею нарочито пренебрежительно. Такой тон мог вызвать бешенство даже у более спокойного человека, чем Малин. Накануне вечером они крупно повздорили. Виноват в ссоре был Бьорн — уж это точно. Сидя за стойкой маленького бара, того, что рядом с их театром на Мастер Самуэльсгатан, они, как обычно, обсуждали будущий спектакль. Такие разговоры повторялись каждый вечер, по крайней мере, пока постановка не была готова окончательно, но иногда споры продолжались и тогда, когда уже ничего изменить невозможно.

У Бьорна был серьезный козырь, которым он не стеснялся пользоваться, — образование. Ее горячие рассуждения он выслушивал снисходительно и только затем, чтобы потом сквозь зубы процедить: “Дилетантизм”. Этот аргумент каждый раз действовал на Малин, как холодный душ — она умолкала, даже не пытаясь возражать. А Бьорн, как ни в чем не бывало, спрашивал: “Ну, а дальше?” — и этим окончательно ставил ее в тупик. Она умолкала, а он сердился — нет уж, теперь договаривай, у тебя ведь, кажется, были какие-то претензии? Его настойчивые вопросы продолжались до тех пор, пока она, устав молчать, не говорила ему примирительно, что, конечно же, у него хороший вкус и он сам знает, что делает… И так — каждый вечер.

Но Бьорн редко позволял себе расходиться при посторонних — дожидался, пока они окажутся одни, например, у нее дома. А вчера устроил ей сцену прямо в баре.

Они сидели на высоких табуретах и потягивали пиво. Обычно Малин нравился своеобразный уют, который царил в этом маленьком баре, несмотря на то, что народу здесь бывало много и маленький зальчик часто тонул в клубах табачного дыма, с которым был не в силах справиться старый кондиционер. Слабые светильники под потолком освещали только стойку бара и цветные картинки по стенам, а лица посетителей скрывались в мягком полумраке. Тихая музыка не заглушала звонкие голоса подростков, что галдели, тесно окружив столик в другом конце зала. Но даже в этом гомоне угнетающая тишина, которую распространял вокруг себя Бьорн, была отчетливо ощутима. Малин тоже молчала. Ворот ее водолазки неприятно щекотал вспотевшую кожу. Пена в стаканах уже осела, а светлое пиво стало горчить, и она больше не могла заставить себя сделать хотя бы один глоток.

Малин хотела предотвратить неприятную сцену, но своим внезапным молчанием сделала только хуже: Бьорн, как набравший скорость эшелон, уже был заряжен энергией раздражения и, не встретив преграды, сразу же понесся во весь опор:

— Что это ты вдруг замолчала? Уже высказала все свои бредовые фантазии? Тебя должен слушать не я, а психиатр. Хочешь, порекомендую одного? Он поможет. Я даже готов оплатить его счет.

Конечно, это была лишь вспышка с его стороны, но Малин отшатнулась, словно он ее ударил. Терпеть это и дальше было невозможно. Едва не опрокинув бокал с недопитым пивом, она соскочила с табурета и не оглядываясь бросилась к выходу. По пути она налетела на знакомую девушку-официантку и услышала голос Бьорна, который обращался к той как ни в чем не бывало:

— Гречер? Прекрасно выглядишь сегодня! Мне, пожалуйста, еще пива…

Поздно вечером она ждала его звонка — каких-то объяснений, оправданий. И уже почти готова была простить эту дикую выходку — Бьорн страшно устает в последнее время, а она и в самом деле не способна себя сдерживать, постоянно допекает его своими советами.

Но он не позвонил… А утром, как будто предчувствуя беду, Малин не торопилась идти в театр, опоздала минут на десять и получила нагоняй от бдительной администраторши. День был ужасным — и экзерсис, и репетиции казались ей этапами какой-то изощренной казни. В одном из перерывов Бьорн, словно впервые заметив ее присутствие, ласково заулыбался ей. Подойдя поближе, он стал вполголоса рассказывать, как терзается тем, что наговорил вчера, и в конце концов предложил сходить вечером в ресторан.

Казалось бы, после такого покаяния Малин должна была испытать облегчение, но нет — она всеми силами желала, но уже не могла поверить в искренность Бьорна. При ссорах каждый раз звучали все более резкие слова, а извинения делались все более формальными. Она выслушала его монолог, словно превратившись в автомат. Потом это отразилось на ее движениях: танцуя, она продолжала чувствовать себя автоматом, способным двигаться только по строго заданной программе… Так продолжалось до тех пор, пока она с облегчением не услышала:

— Все. Всем спасибо. Увидимся завтра.

Артисты потянулись к выходу, лениво переговариваясь. Малин задержалась, поджидая Бьорна, пока он разговаривал с аккомпаниатором. Зал опустел. И, не желая показаться навязчивой, девушка тоже вышла в коридор.

Малин заворочалась, пытаясь отогнать, как дурной сон, то, что было потом. Как бы ей хотелось остаться в той утренней нерешительности: верить Бьорну или нет. В конце концов она бы, конечно, поверила, и еще какое-то время ее наивность позволяла бы ей думать, что она кому-то нужна. И это было бы лучше, чем нынешнее отчаяние. Что она будет делать одна, в пустоте, которую разнообразят только призраки? То, что случилось в музее, казалось Малин еще одним подтверждением ее неспособности жить в реальном мире… Призраки, повсюду только они…

Бьорн вошел, когда она уже устала от невыносимой трескотни Хельги, с которой делила гримерку.

— Милые мои, вы были прекрасны сегодня на репетиции, — ласково сказал он.

Она подняла голову и посмотрела в глаза его отражению в зеркале. Из зеркала на нее смотрели два лучистых голубых озерца, смотрели так добродушно и искренне, словно и не было этих его несправедливых выпадов и рассеянной небрежности, которую он себе позволял с нею. Он и вправду хорош — так в детских книжках изображают героев скандинавского эпоса. Мощный торс и сильные стройные ноги. Тяжелый подбородок воина и капризный излом сочных губ. К тому же всем известно, что Бьорн — интеллектуал, подающий надежды режиссер. Большинство девушек в театре хотели бы очутиться на месте Малин.

Бьорн доволен — хорошо, тем легче не подавать виду, что ее что-то беспокоит. Позже, когда они будут вдвоем, Малин спросит его о том, что случайно услышала в коридоре.

— Тебе действительно понравилось? — спросила она, поднимаясь ему навстречу.

— Конечно, не буду же я врать! — Приобняв Малин, он поцеловал ее в щеку.

— А я? — напомнила о себе Хельга.

— И ты, конечно, — тем же тоном ответил Бьорн.

Все еще обнимая одной рукой Малин, другой он притянул к себе Хельгу и поцеловал в щеку и ее. Малин воспринимала происходящее как игру — они с Бьорном дурачат Хельгу, которая сейчас засмущается, выскользнет из-под его руки и засобирается домой. Малин была убеждена, что “новая пассия” Бьорна, о которой говорили в коридоре, — всего лишь выдумка театральных сплетниц. Ведь не будет же он веселиться здесь вместе с нею, если уже нашел кого-то, кто интересует его больше. Но… что-то все-таки было не так. Хельга не уходила, а Бьорн, кажется, все больше вживался в роль, уже совсем не в шутку обшаривая руками ее едва прикрытое халатиком тело. Малин могла бы принять все это за игру своего больного воображения, но сцена тиражировалась бесконечными отражениями глядящих друг на друга зеркал гримерной. Не в состоянии осознать то, что происходило сейчас между ними троими, Малин пробормотала:

— Мне пора, меня ждут, — и на негнущихся ногах вышла в коридор. Здесь она остановилась, но почувствовав, что не может вздохнуть, заторопилась на улицу.

Глотнув свежего воздуха, она, к своему удивлению, не разрыдалась. Скорее, она просто была поражена: так вот, кого он выбрал… Как говорили злые голоса, “тощая корова еще не газель”. Хельга все время сидела на диете, потому что иначе сразу бы потеряла форму. И эту невыразительную сонную куклу с вытянутым лицом и без единой мысли в голове Бьорн предпочел ей?!

Медленно она дошла до стоянки велосипедов, чувствуя, что двигаться быстрее просто не в силах. Она не села на велосипед, а осторожно повезла его рядом с собой, ощущая что это хрупкое равновесие между оцепенением и истерикой может нарушиться в любой момент.

Малин совершенно не удивилась тому, что вскоре Бьорн нагнал ее. Он спокойно спросил, что это вдруг с нею случилось. Она молчала, не зная, как ответить, и он начал раздражаться:

— Ты что, больше не хочешь разговаривать со мной?

— Ты и Хельга… Так это правда? — К удивлению Малин, ее голос не дрожал, только звучал слишком глухо.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что о вас говорят. То, что… — Малин сбилась, не зная как сказать. О таких вещах говорить, по ее мнению, не стоило вообще. Но она должна была узнать… — То, что Хельга твоя любовница? — с трудом договорила она.

— А что тебя удивляет? — Кажется, он даже обиделся. — Я никогда не скрывал от тебя своих увлечений.

— Да. Но я думала, что все это невинно, как чашка кофе в кафе…

— Нет. На этот раз ты ошибаешься. Это не слишком серьезно, но пойми, мы же не дети… — Он шел рядом с нею и говорил что-то, как будто это еще имело смысл.

— Пожалуйста, оставь меня. Я все поняла, и… — она уже почти просила его, — должна подумать, как мне быть дальше. Ты прав, мне следовало смотреть на вещи более трезво.

Теперь, когда Малин шепотом повторяла эти слова, лежа в кровати, каждое из них звучало сухим щелчком. А тогда, на шумной площади — усталым шелестом, на который Бьорн, похоже, не обращал никакого внимания.

— Ну, ты слышишь меня? — Он пытался ее в чем-то убедить, хоть Малин и не имела ни малейшего представления, в чем именно. — Ты — моя муза. Ты же знаешь. — Бьорн попытался снова приобнять ее, но мешал велосипед.

— С музами не спорят. А ты испортил все мои идеи. — Этот упрек сорвался у нее нечаянно, она вовсе не собиралась вспоминать сейчас нанесенные им обиды. Но она не могла допустить, чтобы их отношения он тоже перекроил на свой лад, как делал это с их спектаклями, из которых в последнее время стало исчезать что-то главное. Он часто следовал ее советам — получалось эффектно, но плоско. Как яркий фантик от конфеты.

Бьорн ухватился за ее последнюю фразу и принялся снова что-то доказывать. Малин поразило, как легко он забыл, что только что перевернул весь ее мир с ног на голову. “А ведь Кристин еще два года назад, когда уходила из театра, предупреждала меня, что так и будет”, — подумала девушка. Кристин говорила и о том, что Бьорн будет пользоваться ее способностью придумывать яркие и необычные решения, а она, Малин, всегда будет оставаться в тени. Ну, так что ж?.. Значит, у ее подруги завтра появится возможность лишний раз сказать “ведь я тебе говорила”.

Она уже испытывала полное безразличие к происходившему. И когда Бьорн предложил посидеть в уличном кафе, она пожав плечами, согласилась. Она никак не могла решить, что же делать дальше. Что значат эти его “свободные отношения”, если до сих пор она толковала их неверно? И почему именно эта дремучая клуша, Хельга? Пусть бы он увлекся действительно интересной девушкой, благо в театре их предостаточно, было бы не так обидно…

Когда они сели за столик, он заговорил опять:

— Ты пойми, — в голосе Бьорна появились доверительные нотки, — это как в музыке: есть основная тема — это, несомненно, мужчина — и есть дополнительные. Чем их больше, тем богаче звуковая палитра. И пока все они не будут сведены вместе посредством главной, гармония не наступит…

Оставив без внимания его спорное суждение относительно музыкальных тем, Малин мысленно перевела это туманное высказывание в термины грубой реальности. Получалось что-то вроде: “пока режиссер не затащит в постель весь кордебалет, в спектакле будет чего-то недоставать”.

“Господи, как примитивно, — устало подумала она, — как я могла не заметить этого раньше?”

Бьорн продолжал развивать свою теорию:

— В любви, как и в дружбе, все должно подогреваться взаимным интересом. Вот в театре ты, да и все, дружат с теми, с кем им выгодно. Так и в любви. Если зацепило только хорошенькое личико или аппетитное тело, то это ненадолго. А если есть еще и духовный интерес, обоюдная польза, то это — другое дело. Поэтому у нас с тобой надолго — я в этом абсолютно уверен. Мы слишком нужны друг другу, ведь польза наших отношений очевидна. Ты нужна мне так же, как и я тебе…

Он потянулся к ней через стол, но Малин отшатнулась. Стул под нею противно заскрипел на каменных плитах мостовой. Перед глазами у девушки поплыла мутная пелена, она вскочила и кинулась прочь с площади.

Только под утро Малин забылась неверным, странным сном.

Легкая, как бабочка, с огромными прозрачными крыльями плаща за спиной, она бежит, летит по воздуху. То высоко над землей, так что реки становятся тонкими нитями, а лес — ворсистым ковром с причудливым рисунком. То с замиранием сердца спускаясь вниз, так что ее ноги в ажурных башмаках касаются земли и легко отталкиваются от травинок и цветов, причем каждая мелочь видна так четко, как под микроскопом.

Но вот она приближается к опушке леса. Он такой дремучий и темный, из него пахнет сыростью. Деревья переплелись стволами и образовали такую густую сень, что под ними темно, как ночью. Малин вступает в этот мрак, и ее радость полета сразу исчезает, а на душе становится тревожно от предчувствия чего-то страшного и непоправимого. Но все же она идет дальше, с трудом продираясь через переплетения ветвей, идет до тех пор, пока не оказывается на сумрачной поляне. И что это здесь, такое огромное? Ее дневное видение, странное серое дерево. Она хочет подойти к нему, чтобы понять что-то очень важное, но спотыкается и летит в бесконечную черную бездну.

Вскрикнув от ужаса, она проснулась и села на постели, почувствовав холодную испарину, выступившую на лбу. В окно пробивался рассвет, но Малин казалось, что это воздух за окном странным образом сгущается и течет по стеклу. Дрожь пробежала по ее телу, Малин прижалась спиной к изголовью кровати и плотно укуталась в одеяло. Это просто еще не выветрился из головы кошмар, подумала она, сейчас все пройдет.

Но сердце по-прежнему стучало часто и тревожно, его стук отдавался в голове, в ушах. И вдруг Малин услышала в прихожей шаги… Показалось? Но нет же, их звук был таким отчетливым. Нет, нет, этого не может быть… Дрожа от страха, она оглянулась на дверной проем и… в предутреннем полумраке прихожей увидела силуэт человека. Словно образовавшись из сгустившегося воздуха, человек сделал несколько шагов по направлению к ней… Малин в ужасе зажмурилась, шаги стихли, и, когда она решилась снова открыть глаза, в прихожей уже никого не было. Но за те несколько секунд, пока она видела его, Малин узнала этого человека! Венок на голове… И то непередаваемое чувство тоски, которое он распространял вокруг себя…

Бесконечная тоска, как змея, впилась в нее прежде, чем Малин успела убедить себя, что все еще видит сон. Но отчего, отчего это происходит с нею? Она сидела на кровати, боясь пошевелиться. Ей казалось, что прошла вечность, целая вечность оцепенения и страха. Но это не сон — вот, она же явственно чувствует металлические переплетения, в которые упирается ее спина!..

ГЛАВА 3

На сегодня был назначен очередной прогон “Наполеона и Жозефины”. Репетиция должна была начаться в три часа, но уже в час Малин появилась в театре: надо было хорошо разогреться и еще раз обсудить с костюмером детали платья.

А вообще, ей просто хотелось поскорее уйти из дома. Утром, с трудом заставив себя подняться с постели, она долго не решалась выйти в прихожую и, даже готовя завтрак, поминутно оглядывалась на дверь.

Неужели теперь так будет всегда? Разглядывая витрины магазинов по пути к театру, Малин чувствовала, что ей так и не удалось побороть собственный страх. Она уже думала об уюте своей квартирки, как о чем-то почти утраченном. Но нет, ей просто нужно успокоиться, взять себя в руки, ведь так не бывает — один предрассветный кошмар, и все летит в тартарары…

Малин заглянула в посудную лавку в надежде, что какая-нибудь покупка отвлечет и развеселит ее. Недавно она случайно разбила свою любимую синюю миску. Вот почти такая же, только у этой по краям идет тонкий белый рисунок, похожий на наскальную живопись. Пожалуй, эта даже лучше разбитой.

Она купила миску и отправилась в театр с немного улучшившимся настроением.

За четыре года Малин успела привыкнуть к ветхости театральных помещений, и как раз тогда в театре началась эпоха ремонта. Приведя в порядок фасад и фойе, владелец здания взялся за служебные помещения. Из нескольких маленьких комнат и коридора планировалось создать один большой холл. Артисты уже успели порадоваться новому просторному репетиционному залу, как в самый разгар ремонта — когда строители начали рушить стены, разделявшие маленькие гардеробные и гримерные, — у хозяина внезапно кончились деньги и работы пришлось остановить. Несколько перегородок все-таки успели снести, и свет проникал теперь в образовавшееся помещение через выходящие в него маленькие окна, выхватывая узкий извилистый проход между строительными лесами, штабелями досок и облисцовочных плит. Все в театре знали, что ходить мимо сцены по этому коридору, протянувшемуся длинным туннелем вдоль всего репетиционного зала, опасно — в любой момент здесь могло что-нибудь обрушиться.

Малин бесшумно притворила за собой массивную дверь зала и остановилась, давая возможность глазам привыкнуть к полумраку: электричества в коридоре не было. Ей вовсе не хотелось испачкаться в строительной пыли, а еще больше не хотелось, чтобы какое-нибудь шаткое сооружение из досок погребло ее под собой.

Вчера после репетиции, еще до того, что произошло в гримерке, она так же стояла здесь, приучая свои глаза к темноте, когда услышала впереди голоса. Малин уже собиралась окликнуть подруг. “Подруг” — так она выразилась бы до того, как услышала, о чем они говорили.

Речь шла о ней, о ее личной жизни, обсуждалась ее связь с Бьорном — нынешним режиссером труппы.

Всего за несколько минут Малин узнала, что она бегает за Бьорном, не давая ему проходу. Что ведет себя неприлично — нельзя же не замечать, как это ему мешает. Впрочем, Бьорна сплетницы тоже не щадили. Он и гоняется за каждой юбкой, и роли раздает исходя из своих интимных пристрастий… А теперь все время проводит со своей новой пассией. У Малин закружилась голова, но она постаралась отогнать от себя наваждение: не может быть, когда бы он все это успел? Но тут знакомые голоса снова переключились на нее.

Она, оказывается, строит из себя блаженную, воображает себя единственной, кто что-то понимает в балете, но ее советы уже надоели всем. “Но почему же они никогда не говорили ничего подобного мне?”

После всего, что произошло с нею за последние сутки, эта болтовня уже не должна была казаться ей такой уж важной, но, войдя в театр, она подумала, что в этом старом бестолковом здании по углам, словно змеи, гнездятся зависть и ненависть.

Она крепче прижала к груди синюю миску, купленную полчаса назад: вот, видишь, ты же не разучилась радоваться мелочам, значит, еще способна любить жизнь и не помнить зла. Ну, смелее, какая тебе разница, что о тебе говорят здесь, — с этой мыслью Малин вступила в длинный коридор, наполненный запахами строительной пыли, краски и штукатурки.

Но судьба синей миски сложилась несчастливо — в дверях гримерки Малин налетела на Бьорна, непроизвольно разжала руки, и керамическая миска глухо ударилась о порог, расколовшись на шесть уродливых осколков. Не сказав ни слова, Малин присела и стала собирать их.

Бьорн лишь на несколько секунд задержался на Малин взглядом и ни слова не говоря вышел. С болью она отметила, что в его синих глазах совсем не было любви. Малин подумала, что, возможно, ее не было никогда — он просто не имел способности к этому чувству. Она просто придумала себе Бьорна, как придумывала свои картинки и сюжеты, придумала героя, каковым он не был и не мог быть. Он слишком слаб, чтобы быть великодушным. Слишком зависим, чтобы привязаться к одному человеку. Как же она раньше этого не замечала? Ведь так очевидно — его интерес к ней был интересом к женщине в последнюю очередь. Все, что угодно: общее дело, друзья, честолюбие — но не любовь, не нежность, не привязанность. Она вспомнила, как иногда, изнемогая от одиночества, представляла себе, что он рядом. Каждое его прикосновение она могла восстановить так, будто его руки дотрагивались до нее в этот самый момент. И только теперь она понимала, что на ее коже отпечатались не его ласки, а ее собственные чувства. Или, может быть, она помнила так хорошо каждое движение потому, что это были отточенные движения профессионала? Движения, не адресованные никому, всегда одни и те же, всегда достигающие цели. Она готова была принять его, как свое второе “я”, потому что он мог делать то, на что не решалась она сама.

Бьорн — это правильные черты лица, точные жесты, выверенные интонации. И ничего своего, ничего, что хоть как-то напоминало бы живого, чувствующего человека. Как можно было любить его?!

Опустив голову, Малин вошла в гримерку, где, она знала, сейчас готовилась к прогону спектакля ее бездарная, но удачливая соперница. Тоска, эта ужасная тоска — неужели нет способа от нее избавиться?.. А ведь тоска будет поджидать ее и дома. Если она сегодня же не расскажет кому-нибудь все, то трудно представить, как переживет следующую ночь. Сделав два шага в сторону своего трюмо, Малин развернулась и почти бегом кинулась по коридору к телефону. Кристин, ну где же ты?

— Если у вас хватит терпения подождать два-три дня, я обязательно перезвоню вам. Кто вы? — спросил автоответчик.

Малин тихо положила трубку и вернулась в гримерку.

Юхан давно привык к экстравагантным выходкам своей соседки, так что ничуть не удивился, когда она ворвалась к нему, неся какую-то ахинею о кораблях и статуях. Он помнил Малин почти с рождения: ему было лет пять, когда он увидел во дворе их дома маленькое круглое существо в розово-желтом одеянии, неуверенно перемещавшееся от коляски к деревянному петуху. Девочка ежеминутно падала, вернее, садилась, еще не умея держать равновесие, но в ее движениях была какая-то неуловимая грация, и Юхан, до тех пор не питавший слабости к детям младше себя и, особенно, к существам противоположного пола, смотрел на нее, как зачарованный.

Прежде чем Малин смогла объяснить, чего она от него хочет, Юхану пришлось почти насильно усадить ее за кухонный стол и заставить выпить чаю. Наконец, она рассказала о том, что произошло в музее, и, немного поколебавшись, о том, что видела в собственной прихожей человека в венке статуи с “Васы”.

— Ты думаешь, я действительно схожу с ума? — спросила девушка.

Юхан пристально посмотрел ей в глаза:

— Нет, если бы ты спятила, то сейчас сидела бы дома и пыталась вытащить домового из вентиляционного отверстия. — Он отшутился, напомнив Малин, как в детстве она пыталась убедить его, что у них в вентиляции завелся домовой. — Просто ты устала и нервничаешь из-за пустяков…

Юхан осекся, но Малин была слишком взволнована, чтобы обратить внимание на вырвавшееся у него слово “пустяки”.

— Ты не понимаешь, я видела все очень отчетливо. Эти две статуи на “Васе” мне не приснились, я не принимала наркотики, не страдаю лунатизмом… Может, это у них в музее какая-нибудь ошибка? Или, например, никто не смог разобраться, откуда взялись эти фигуры на корме…

— Не знаю, — улыбнулся Юхан. — Но расскажи поподробней, как выглядели фигуры.

Уже не сбиваясь, Малин повторила описание статуй.

— Знаешь, стрелок выглядел такой же жертвой, как и его мишень. Мне даже показалось, что у обоих по щекам катятся слезы.

— Слезы… — Юхан покачал головой. — Как ты дорогу-то благополучно переходишь с таким воображением?!

— Ты все-таки считаешь меня ненормальной, — печально констатировала она.

— Если бы считал, то сейчас уговаривал бы тебя отправиться к психиатру. Не безопасно, знаешь ли, иметь под боком сумасшедшую. А этот парень, с венком, он был из другого дерева? — внезапно переспросил Юхан.

— Мне так показалось… Все вокруг были такие темные, а этот — словно его только что вырезали… О Господи! — Малин подбросило на месте, и ее сосед тоже подскочил от ее неожиданного вопля. — Как же я сразу не догадалась!.. Конечно, все дело в том, что его только что восстановили! Нашли чертежи, старые эскизы и… А экспозицию наверху еще не обновили. Конечно, все именно так. Как я рада, что все объяснилось.

— Может быть, — задумчиво произнес Юхан. — Ты, наверно, права, хотя я об этом и не думал… Знаешь, это интересно, — повернулся он к Малин, — давай сходим туда завтра вместе, и ты мне все покажешь.

Сначала его идея вызвала у девушки почти негодование: после того, что она пережила в музее, любой здравомыслящий человек постарался бы оградить ее от подобных потрясений, особенно, если она ему небезразлична. А ее сосед, видимо, сам свихнулся на кораблях! Малин подняла глаза на Юхана, уже готовая высказать все эти соображения вслух, но, встретив его теплый ласковый взгляд, промолчала.

— Ты боишься? — сочувственно спросил Юхан. — Единственный способ избавиться от страха — рассмотреть его хорошенько. Представь себе: сначала ты будешь избегать “Васу”, потом тебя начнет пугать старый город, или скалы, или открытые пространства… Тебе нужно научиться контролировать собственные эмоции.

Юхан говорил спокойно и очень серьезно. Такой тон он позволял себе редко и только в тех случаях, когда действительно беспокоился о Малин. Ей вспомнилось, как начались их странные отношения, похожие на отношения брата и сестры.

Когда ей исполнилось шестнадцать, родители по приглашению друзей поехали на яхте в Тронхейм. Было начало сентября, Малин хорошо запомнила, как стояла на прогретом солнцем граните и махала уходящим в море парусам. Людей на палубе уже невозможно было разглядеть, а Малин все не хотелось спускаться со скалы, чтобы тащиться домой от Кастельхольмена до самого Остермальма.

Родители считали ее самостоятельным человеком, во всяком случае, она вполне могла прожить две недели одна. Помнится, она завидовала Юхану, чьи “предки” надолго уехали в Центральную Африку. Он жил самостоятельно вот уже целый год.

Две недели пролетели весело и незаметно, пару раз родители звонили — удостовериться, что у Малин все в порядке. То, что за последние шесть дней не было ни одного звонка, нисколько не насторожило ее — значит, ей доверяют…

Но однажды утром Юхан зашел к ней и спросил, читала ли она сегодняшние газеты. Малин подняла его на смех — он прекрасно знал, что газет она не читала никогда. Тогда он подошел к ней и, положив руку на ее плечо, тихо произнес: “Произошел несчастный случай. Твои мама и папа погибли”.

Смысл этой фразы доходил до нее мучительно долго — так что лишь через минуту она смогла переспросить: “Как?”. Юхан рассказывал ей то, что успел узнать сам, но вскоре понял, что она его не слышит…

В последующие дни в ее квартиру приходило множество людей, все пытались утешить ее, чем-то помочь, но она почти не замечала этих людей и не запоминала их лиц. Самым важным, что осталось в ее памяти от тех дней, были ежедневные визиты Юхана. Он садился в кресло напротив дивана, на котором сидела или лежала она, и начинал рассказывать. За это время он, наверно, успел рассказать ей все, что знал, о море и мореходстве, о скальдах и об их стихах, о старинных шведских обрядах и об обычаях африканских племен, которые изучали его родители.

Наверно, он не был хорошим психотерапевтом — из депрессии девушку вывел не он, а Кристин. Первым признаком выздоровления было вновь появившееся желание танцевать. Визиты Юхана стали реже, но он продолжал опекать свою юную соседку. Приходя к ней, он усаживался в то же кресло и принимался обстоятельно расспрашивать девушку обо всем, чем она занималась и о чем думала. Выкурить Юхана из квартиры могла только Кристин, присутствие которой он почему-то переносил с трудом.

— Ну и, в конце концов, мне действительно интересно, если они нашли какие-то новые эскизы “Васы”. Ведь могли найтись и те, которые делал сам король…

— Да? — рассеянно переспросила Малин.

— Ты не слушала меня? — Юхан кротко вздохнул. — Я думаю, что эскизы тех двух статуй, о которых ты говорила, может быть, нарисовал сам Густав Адольф.

— Последний?

— Ну, конечно же, нет! Густав Второй.

— Ах, ну да, я совсем ничего несоображаю. — Малин чувствовала себя виноватой перед Юханом: ворвалась, рассказала какую-то безумную историю… Особенно эффектно, наверно, выглядел пассаж про ее утренний кошмар! Кому это может быть интересно? Надо было хоть чем-то сгладить впечатление. — Послушай, Юхан, я хотела спросить тебя, ты не подскажешь мне какой-нибудь сюжет из нашей истории… Для нового спектакля. Меня, например, интересуют викинги, я бы с удовольствием пофантазировала на эту тему, а тебя мы возьмем консультантом… — Она говорила, удивляясь собственным словам: что она несет, какое “возьмем”, если сама она, возможно, надолго в студии не задержится!

— Ну, тогда обрати внимание на эпос. Ты могла бы станцевать Регнарёк?

— Это когда небо рушится на землю?

— Не совсем… Огромный волк заглатывает солнце, на земле начинается пожар. Хёд убивает Бальдра… Но, послушай, такие вещи не знать просто неприлично…

— Я все помню, просто захотелось тебя подразнить. Но, возможно, ты подскажешь что-нибудь, чего я не знаю.

Она болтала с Юханом и думала, как глупо вела себя в музее. Вместо того, чтобы спуститься вниз и спросить обо всем у сотрудников, отчего-то впала в панику. Юхан прав: надо обязательно пойти туда завтра и убедиться, что никакими галлюцинациями она не страдает.

Как все-таки по-разному устроены человеческие головы! Ее сосед, например, запоминает факты ясно и отчетливо. Иногда Малин специально просила его напомнить, о чем шла речь в какой-нибудь книге, прочитанной им лет этак пять назад, и Юхан каждый раз готов был повторить ей содержание. Его можно было использовать как справочник. Сама Малин плохо запоминала прочитанные сюжеты. Чтобы забыть, о чем в книге шла речь, ей порой достаточно было двух-трех дней. Но стоило мысленно вернуться к тому времени, когда она это читала — оказаться на той же скамейке в парке или увидеть, что солнечный луч оставляет похожий след на страницах уже другой книги — и цепочки событий и рассуждений вставали перед ней, словно картинки вынутых из архива слайдов.

Впрочем, чаще бывало наоборот: Малин перечитывала книгу и тем самым вызывала к жизни множество воспоминаний. Вкус дорогого французского вина, подаренного ей три года назад Бьорном, можно было ощутить, если взять с полки пьесы Ионеско, которые она штудировала в том ноябре — тогда все свободное время Малин проводила на диване, потому что на улице было темно и слякотно, а на полу рядом с нею стоял бокал с пурпурным напитком, и то, что она читала, казалось ей очень смешным. Головокружительный запах прелых листьев, смешанный с морским ветром, щекотал ей ноздри каждый раз, когда она раскрывала рассыпающийся на отдельные страницы томик Стриндберга — она впервые прочитала его, сидя на скамейке у Норр Маларстранда, совсем недалеко от места, где жил этот писатель-женоненавистник. Отрываясь от “Слова безумца в свою защиту”, Малин смотрела на открывавшийся перед нею вид и не могла понять, откуда у человека, который каждый день мог любоваться на этот залитый солнцем пейзаж, столько желчи…

Вечер после разговора с Юханом она провела за чтением эдд, пытаясь понять, как можно поставить по ним балет. Она чувствовала, что предложение Юхана очень интересно, но конкретные идеи все не приходили в голову — по крайней мере до тех пор, пока ей не встретились описания Мирового Древа. Девять миров, полные разных волшебных существ, пронзает ствол Иггдрасиля. О́дин привязал себя к нему и, пронзенный копьем, девять дней провисел так, чтобы познать мировую мудрость — этот пример любил приводить Юхан, когда рассуждал о языческих обрядах. Кажется, это называлось “инициацией”. Сначала она сомневалась, но, дочитав “Прорицания Вёльвы” до двадцать восьмой строчки, поняла, что таких совпадений быть не может — утром спектакль с этим сюжетом уже приобрел в ее голове конкретные черты.

Если бы Бьорн находился сейчас где-нибудь поблизости, он бы ликовал. Еще бы — он всегда ссылался на психоанализ, когда доказывал Малин ее неправоту. Все его теории сводились, по сути, к единственному тезису: “Вся твоя богатая фантазия, девочка, происходит от недостатка ума”. Тогда как сам он, разумеется, великий художник, потому что каждая его идея — плод долгих раздумий и творческого поиска. Интересно только, почему это результаты его “творческого поиска” так похожи на те фантазии Малин, которые она иногда ему пересказывает?

Последний раз она перечитывала “Старшую Эдду”, когда в колледже готовилась к экзамену по ранней скандинавской литературе. Она тогда целые дни проводила у Юхана, который вел с нею длинные литературные беседы, а по вечерам усаживалась за кухонным столом, раскладывала книги под желтой лампой в плетеном абажуре и читала-перечитывала книжки, находя в них подтверждение или опровержение того, что говорил ее сосед. Нельзя сказать, чтобы Малин испытывала к старинным сказаниям большую любовь — ее раздражало то, что о них нельзя было отзываться иначе, как о “шедеврах”. Возможно, если бы ее не пичкали ими с детства, Малин смогла бы оценить саги по достоинству, но долгое время она воспринимала эпос как скуку, неизбежную в школьной программе. И только сейчас слова древних песен стали оживать и зазвучали внутри нее сами собой, как будто кто-то читал их нараспев тихим старческим голосом:

Они договорились встретиться у Карлаплана. Юхан, как и его соседка, предпочитал перемещаться по городу на велосипеде, и теперь оба катили по отчерченной белым дорожке вдоль бульвара, радовавшего глаз своей яркой зеленью. Малин не хотелось разговаривать — утренняя репетиция чуть снова не закончилась скандалом, потому что Бьорн, великий художник, принялся заново переделывать кусок из третьей части постановки, а они репетировали его уже целый месяц! Малин понимала, что дальше будет только хуже, а, значит, ее уход из студии — только вопрос времени.

Юхан обогнал ее метров на тридцать. Было видно, что он получает удовольствие от езды. Встречный ветер трепал его светлые волосы, он не сутулился над рулем, как гонщик, а держал спину прямо, почти вертикально, и крутил педали легко, словно бы между прочим. Малин не раз замечала, что, несмотря на явную приверженность соседа к долгому сидению над книгами, у него хорошая спортивная фигура. Интересно, как он поддерживает форму? Она никогда не спрашивала, занимается ли он спортом. Вот Юхан знает о ней все, ну, почти все, а она, похоже, не может сказать о нем ничего, кроме того, что ее сосед интересуется историей. Сама Малин в истории не сильна. Удобно, когда кто-то нянчится с тобой и ничего не требует взамен.

День был пасмурным, и темно-коричневая крыша музея казалась покрытой старинной черепицей, странно сочетавшейся с современным многоэтажным аквариумом под нею. Малин и Юхан прошли внутрь вместе с несколькими группами туристов. В музее сегодня было довольно людно, и, возможно, поэтому Малин не испытала того страха, от которого никак не могла избавиться накануне. Она шла, едва поспевая за своим спутником. Очутившись в музее, Юхан сразу направился в глубь огромного зала, к тому месту, о котором говорила девушка.

Остановившись возле ограды, он почти перевесился через нее, чтобы разглядеть римских воинов, выстроившихся в нижнем ряду. Малин подумала, что он, вероятно, забыл дома очки — Юхан надевал их, только когда читал или сидел за компьютером. Она подошла ближе. Отсюда трудно было разглядеть фигуры — тень падала как раз на них. Через минуту, когда глаза привыкли к темноте, Малин увидела, что нижние статуи здесь были такими же ветхими, как и те, на корме. Если не приглядываться, их можно было бы принять за колонны — лишенные выражения рассохшиеся бревнышки, равномерно расставленные по всему ярусу. Наверно, скульптору требовалось чем-то заполнить место, вот он и расставил здесь этих истуканов.

Малин подняла голову. Увидев, что девушка смотрит на него, Юхан распрямился:

— Ты говорила, они где-то с краю?

— Да, отсюда их уже должно быть видно.

— Но… там…

Юхан придержал ее за плечи, не давая заглянуть вниз, но Малин отстранила его руку и наклонилась, всматриваясь в полумрак. От того, что она увидела, у нее закружилась голова. Из темноты на нее безучастно смотрело лицо деревянного истукана. Вернее, то, что от него осталось — от середины лба до правой скулы зияла глубокая трещина, на левой стороне лица дерево было выщерблено, и только глаза, две выпуклых деревянных бляшки, смотрели прямо перед собой. Из-за выбоины на месте рта казалось, что эта бессмысленная маска усмехается. Рядом, там, где должна была находиться светлая статуя, виднелись темные полосы обшивки корабля.

— Идем отсюда? — Юхан взял девушку под руку и вывел из музея.

Они обошли пруд, расположенный возле входа в музей, и побрели в глубь парка. Малин молчала, и Юхан не решался заговорить первым. Он все еще не выпускал ее руку. Начинал моросить мелкий дождь. Юхан извлек из своего рюкзака темно-синий зонтик и раскрыл его над девушкой. Она повернула лицо, и он увидел, что ее серые глаза стали совсем черными от расширившихся зрачков.

— Что мне делать, Юхан?

— Нужно подождать. Ты устала… Знаешь, было много случаев, когда разумные и достойные люди, короли, ученые, военные, видели призраков. И никто не подозревал их в безумии.

— Да, но все эти твои достойные люди жили тогда, когда люди верили в призраков.

— И все-таки не паникуй раньше времени. Когда ты начнешь разговаривать с Одином, не беспокойся, я сам отведу тебя к врачу. Но ведь пока этого еще не произошло?

Малин захотелось прижаться к Юхану, спрятаться у него на груди и, может быть, как следует выплакаться. Но она остановила себя — ее теперешняя слабость может разрушить то равновесие в их дружеских отношениях, которое оба оберегали годами. Она крепко сжала его руку и отвернулась.

ГЛАВА 4

Малин проснулась и увидела, что солнечные лучи пробиваются сквозь облака и отвесными золотыми столбами упираются в город. Значит, она проспала почти до двенадцати. Впервые за два последних месяца в субботу утром она не спешила на репетицию, чтобы помогать Бьорну, а валялась в постели. Подумав, она решила посвятить день домашним делам. У нее давно не было времени, чтобы привести в порядок квартиру, так что сейчас жилье девушки выглядело не лучшим образом: повсюду валялась одежда, на окне стояли грязные чашки и стаканы, а на полках с книгами лежал миллиметровый слой пыли.

Наспех позавтракав бананами и выжав в чашку половину грейпфрута, Малин некоторое время ходила по квартире, выбирая, с чего начать. Сперва нужно было разобрать вещи. Она поставила посреди комнаты корзину для грязного белья, и в нее со всех сторон полетели носки, колготки, белье. Короткая пестрая юбка тоже требовала стирки, и серые вельветовые брюки, и штук пять разноцветных маечек… В шкаф отправились только три свитера: белый, из мягкой козьей шерсти, вискозный синий и сетчатый серый, из грубого льна.

Последний Малин любила больше всего. Она прижала шероховатую ткань к щеке, потом взяла свитер за плечи и встряхнула его. Неделю назад она надевала его, когда ходила с Кристин в ресторан в Старом Городе. Тогда Малин позвонила Кристин, потому что больше не могла выносить этой давящей тишины своей квартиры, и они решили выбраться вечером в какое-нибудь приличное заведение. По этому поводу Малин нарядилась, надушилась своими любимыми So Pretty, аромат которых до сих пор чувствовался в складках свитера, и долго возилась с макияжем. Получилось неплохо. В тот вечер из бесчисленных зеркал ресторана на Малин глядела изысканная молодая дама. Правда, она казалась себе слишком уж томной, но то лицо, что она видела в зеркалах, несомненно принадлежало настоящей Женщине…

Обычно Малин было почти все равно, с кем общаться — мужчин и женщин она оценивала в первую очередь по тому, были ли они интересными собеседниками, а еще по тому, как они сами относились к ней. Но здесь, в ресторане, она поминутно ловила на себе явно заинтересованные мужские взгляды. Странно, но лишь тогда Малин пришло в голову, что мир, пожалуй, не рухнет оттого, что ее отношения с Бьорном складываются не так, как ей хочется.

Разобравшись с одеждой, Малин приступила к посуде. У нее была допотопная посудомоечная машина, купленная родителями лет десять назад. Когда ее включали, она чудовищно гудела, а из щелей между передней стенкой и дверцей временами вырывались клубы пара, поэтому Малин прибегала к услугам этого агрегата только в случае крайней необходимости, но сейчас, похоже, настал как раз такой момент. Блестящая кухонная раковина была полна посуды, а в доме не оставалось уже ни одной чистой чашки.

Пока посудомойка, урча и содрогаясь, обрабатывала содержимое, Малин стала начищать до блеска дверцы кухонных шкафов. Она боялась уходить далеко от работающей машины, опасаясь, что та может выкинуть какой-нибудь не предусмотренный инструкцией фокус.

В самом деле, размышляла Малин, ее отношения с Бьорном напоминают болезнь. Стоило ей только почувствовать себя независимой и начать думать о том, что в мире есть и другие мужчины, как вновь появлялся ее неверный возлюбленный и выгружал на нее все накопившиеся у него планы и сомнения. Он словно давал ей немного собраться с силами, чтобы потом использовать их по своему усмотрению и снова на какое-то время исчезнуть. Конечно, они виделись каждый день в театре, но Бьорн обладал особым искусством смотреть на человека, разговаривать с ним, но при этом как бы и вовсе не замечать его. Это могло свести с ума — официально-любезный тон на следующее утро после проведенной вместе ночи. Обычно такое поведение знаменовало конец очередного любовного приступа Бьорна. Но к этому моменту Малин обычно оказывалась настолько вымотанной, что у нее просто не оставалось сил, чтобы высказать ему свой гнев и обиду. Он исчезал не раньше, чем опустошал ее полностью, забирая ее фантазии, мысли, переживания… Такие болезни требуют радикальных мер: ей необходимо вытеснить Бьорна из закоулков собственного сознания, где он, вместе со всеми своими проблемами, сейчас чувствовал себя более чем вольготно.

Исторгнув напоследок несколько скрежещущих звуков и выпустив облачко пара, посудомоечная машина успешно закончила работу. Настала очередь пылесоса. Он был маленьким и серым и напоминал Малин какое-то смешное животное, вроде муравьеда. Даже звук у него был похож на смесь писка и сопения. Убирая, она никогда не включала музыку — специально, чтобы послушать пылесос. Малин казалось, что он рассказывает ей какую-то историю, а заодно разговаривает со всеми вещами в доме. Он ворчал на диван за то, что тот глотает слишком много пыли, любезно ворковал с книжными полками, шептался с ковром. Во время уборки Малин часто хотелось придумать для своего серого зверька специальные номера, и было жаль, что она — единственный зритель этого трогательного шоу.

Выключив пылесос, Малин присела на диван, закрыв глаза, и в наступившей тишине представила себе, что смотрит с высокого гранитного утеса на бескрайний темный лес, а вокруг нет ни одного строения, ни одного человека. Тень от облаков сменяется солнечными пятнами, она видит, как по верхушкам деревьев пробегает ветер… Почему самые красивые вещи на этой земле всегда могут обойтись без нас?

От этой мысли ей стало грустно. Она открыла глаза и посмотрела в окно. Небо, зелень, крыши домов. Пейзаж, который она видит каждый день, но каждый день он разный. Стоит включить музыку или начать что-нибудь делать, как картинка за окном приобретает новый смысл, меняется — так же преображается светлый задник сцены во время спектакля, едва на него падает луч прожектора.

Вспомнив о музыке, девушка подошла к проигрывателю. CD-диски в беспорядке были свалены в большую пластиковую коробку. Она извлекла диск Radiohead^[5], но, подумав, отложила его — еще немного размышлений о невозможной красоте, и она, как последняя идиотка, прорыдает весь остаток дня. Порывшись в коробке, она выбрала Shocking Blue^[6], кажется, его подарил Юхан. Как и положено историку, он любил всякое старье. Малин вынула переливавшийся всеми цветами радуги диск из прозрачного футляра, положила на выехавшую из черного короба проигрывателя подставку и нажала на кнопку. Так странно было слышать звук живых инструментов, с огрехами и шумами, которые не смогла устранить со старой записи современная техника. Женский вокал был удивительным: сильный, низкий, он звучал очень отчетливо и одновременно как бы издалека. Может, из другого времени?

Малин посмотрела на обложку диска — невысокая черноволосая девушка с резкими чертами лица смотрела куда-то в сторону. Нос с горбинкой, большие глаза, большой яркий рот. Интересно, нравится ли она Юхану? Малин сравнила фотографию с собой — возможно, какие-то черты лица похожи, но видно, что по характеру эта девушка — ее полная противоположность. А ведь она даже не знает, есть ли у ее соседа девушка. Они видятся почти каждый день, обсуждают ее дела, а про себя он почти ничего не говорит. Пару раз Малин встречала его с какими-то барышнями, но не дома, а в окрестностях университета. Юхан представлял ей спутниц, но каждый раз вел себя так, что она не могла понять, какие у него с ними отношения. О том, что Юхану нравится она сама, Малин не могла не знать — первый раз он дал ей это понять, когда она была совсем крошкой. Кажется, тогда ей едва исполнилось пять лет.

Они сидели на скамейке во дворе, вместе с другими детьми из своего дома, и строили планы на будущее. Семилетний Петтер говорил, что станет моряком. Бригитта, которой вот-вот должно было исполниться девять, рассуждала о том, как хорошо быть взрослой дамой — можно целый день проводить в магазинах и косметических салонах, а Христиан, ровесник Малин, бубнил про свою машину. Наверно, он хотел сказать, что будет шофером. Юхан подошел тогда к ней и тихо, так, чтобы другие дети не слышали, спросил, согласна ли она выйти за него замуж, когда они вырастут. Малин тогда засмеялась и громко заявила, что он для нее слишком старый, чем привлекла всеобщее внимание. Бригитта и Петтер стали прыгать вокруг Юхана и кричать: “Юхан старый! Старый Юхан!” — и он убежал домой. Все-таки маленькие дети ужасно бесцеремонны, и Малин не была исключением.

Она улыбнулась. Конечно, он до сих пор неравнодушен к ней, но ведь не может взрослый молодой человек, к тому же довольно симпатичный, хранить верность своей детской влюбленности. Это просто смешно! И потом, он прекрасно осведомлен о ее личной жизни, знает, что она далека от идиллии… Почему же тогда он не прикладывает никаких усилий, чтобы как-то изменить свои отношения с Малин?

Она вспомнила, как пару дней назад сама чуть не дала Юхану повод, но в последний момент остановилась, боясь все испортить. А он… Ему, наверно, скучно слушать все ее исповеди, откровения, бредовые домыслы. И эта нелепая история с музеем… Господи, как же он должен хорошо к ней относиться, чтобы терпеть все это! Собственно, вряд ли ей встречался человек лучше Юхана. И он так бережно с нею обращается, так ценит ее доверие… Наверно, он единственный, кто способен ее понять. Какая она глупая! Ведь он тоже боится испортить их отношения, поэтому никогда даже не пытается назначать ей свидания, говорить комплименты. И почему только люди так цепляются за этот ритуал ухаживания?!

Малин расставляла книги по полкам, а в ее голове крутились обрывки разговоров с Юханом, разговоров с Бьорном, рассказы подруг об их собственных похождениях. Эти истории были разными, зачастую весьма экстравагантными, но их все объединяло наличие непременных атрибутов: подарки, рестораны… А еще ни одна девушка в театре не обходилась без того, чтобы сравнивать своего нового молодого человека с предыдущим, или себя — с его прежней пассией. Как будто это так необходимо — оценивать отношения по шкале собственного и чужого опыта. Разве нельзя обойтись без подобных вещей и просто радоваться общению, близости?..

Из хозяйственных дел оставались стирка и поход по магазинам. Холодильник Малин жадно щелкнул дверцей, когда она в него заглянула. Нужно наполнить его до отказа, чтобы не думать о необходимости покупать еду еще по крайней мере неделю. Но сначала она собиралась спуститься вниз, в прачечную, чтобы избавиться от безобразной груды белья в корзине.

Ей удалось вызвать лифт только после того, как она поставила корзину на пол. Та же история повторилась с нажатием кнопки в самом лифте, но дверь в прачечную Малин смогла открыть ногой. Не слишком изящно, но можно надеяться, что ее никто не опознал — лица из-за огромной корзины было не видно. Избавившись наконец от своей ноши, Малин увидела, что в помещении никого не было — видимо, большинство обитателей дома разъехались на выходные, чтобы не упустить последние солнечные дни уходящего лета.

Загрузив сразу две машины, Малин уселась напротив, жалея, что опять забыла взять с собой книжку. Обычно она встречала здесь кого-нибудь из соседок и успевала поболтать с ними, а заодно ознакомиться со всеми местными новостями. Иногда возле стиральных машин оказывались мужчины. Малин забавляло то, как они расправляются с домашними делами — у большинства движения были менее быстрыми и уверенными, чем у женщин, и они внимательно вчитывались в инструкции на упаковках порошков, а потом некоторое время шарили глазами по кнопкам на панели машины, и в этот момент к ним было лучше не подходить. Многоопытные холостяки вели себя иначе. Как правило, у каждого из них была своя система, и они действовали решительно, бравируя своими навыками. Система, правда, не исключала полностью усадку или покраску одежды — такие эксцессы иногда случались, но скорость и возможность покрасоваться искупали все с лихвой.

Пару раз Малин доводилось наблюдать, как обращался со стиральной машиной Юхан. Ее удивило, что у него совершенно отсутствовали все эти мужские повадки. Он делал все так же естественно, как ездил на велосипеде и разговаривал с людьми. Малин даже позавидовала его умению в любой ситуации оставаться самим собой.

Дверь в прачечную скрипнула. Обернувшись, девушка вздрогнула от неожиданности. Юхан — легок на помине — стоял на пороге и улыбался ей.

— О, похоже, ты заходишь сюда еще реже меня, — заметил он, взглянув в сторону горы белья, громоздившейся в корзине девушки.

— Просто ты одежду редко меняешь, — парировала Малин.

— Зато у тебя ее хватит на десятерых, — усмехнулся он. — Ты сегодня не на репетиции?

— Решила наконец навести порядок в доме. Так что утром просто прогуляла, а вечером я свободна. Может, сходим куда-нибудь вместе?

Малин сама не понимала, как это у нее вырвалось, а Юхан, похоже, едва удержался, чтобы не переспросить ее “что-что?”. Но потом радостно закивал.

— Куда ты хочешь пойти? — спросил он.

— Ну, куда угодно, только не танцевать.

Не так-то просто придумать, куда пойти в субботу вечером с человеком, которого знаешь всю жизнь. В конце концов был выбран уютный китайский ресторанчик у парка Стюре. Они договорились встретиться прямо там — было как-то нелепо встречаться на первом этаже, выходить из дома и вместе брести по улице. Малин не могла отделаться от чувства, что в этой ситуации есть что-то неестественное. Как будто они притворялись, играли в каких-то других людей… Чтобы преодолеть ощущение неловкости, Малин некоторое время кружила по улицам, стараясь выкинуть из головы все, что знала о соседе. Ей казалось, что если она сможет забыть того Юхана, который рассказывал ей занимательные истории, знал о ней все и уже много лет был для нее чем-то вроде старшего брата, то перед нею появится другой человек, которого она сможет воспринимать как мужчину.

Набравшись храбрости, она быстрыми шагами подошла к “Сладкому лотосу” — так назывался ресторан. Юхан сидел за столиком в глубине зала. Он не видел Малин, и девушке показалось, что он чем-то расстроен. Но тут он заметил ее, и выражение его лица сразу изменилось:

— Ты потрясающе выглядишь!

Малин смутилась. Собираясь в ресторан, она провела перед зеркалом почти на час больше, чем обычно. Она старалась одеться нарядно, но так, чтобы это не выглядело вызывающе или, не дай бог, соблазнительно. Девушка понимала, что Юхан наверняка захочет принарядиться сам, и если она оденется повседневно, то сведет его старания на нет. Но она ужасно боялась переборщить, поэтому, после долгих раздумий, остановила выбор на темно-синем костюме, состоявшем из вышитой тонкими цветами блузки с глухим воротом и прямых брюк. Кроме того, в этом костюме она была похожа на китаянку, что соответствовало месту встречи.

Некоторое время они обсуждали меню, при этом выяснилось, что Юхан хорошо разбирается в китайских традициях. Он принялся объяснять разницу между кулинарией северных и южных провинций Поднебесной:

— Южане любят рис и чеснок, а на севере чаще готовят орехи и бобы… — Малин смотрела на него и пыталась услышать в знакомом голосе что-нибудь новое.

— Знаешь, есть китайская поговорка: “Нет ничего несъедобного, но есть плохие повара”, — говорил он, а Малин пришло на ум другое: “Женщина любит ушами”. Обычно так говорят, когда имеют в виду, что женщину легко соблазнить речами. Для Малин же эта фраза приобрела сейчас другой смысл: можно услышать приближение желания, не чужого, когда голос дрожит и меняется, а своего, потому что этот звук вдруг проникает внутрь тела, словно входит с ним в резонанс. — Представляешь, они не едят ни икру, ни селедку… — продолжал Юхан, а она думала: нет, этот голос для нее уже намертво привязан к шелесту пыльных страниц, а не шепоту любовных объятий.

Принесли заказ — холодные креветки, острые соевые проростки и вино. Малин взяла бокал в руку, хотела сказать что-нибудь, но не придумала и просто сделала большой глоток. Юхан тоже отпил из своего бокала. Возникла пауза, во время которой Малин боялась поднять глаза.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — нарушил тишину Юхан. Он смотрел на девушку озабоченно и как-то неуверенно.

Ей захотелось зажмуриться. Сейчас произойдет нечто непоправимое. Собственно, уже произошло. Что бы ни сказал Юхан и как бы потом ни повела себя она, после этого оба они уже не смогут чувствовать себя так естественно, как прежде. Они не смогут не вспоминать этот разговор потом, и это до невозможности осложнит их ровные дружеские отношения.

Малин ожидала, что он начнет с главного, поэтому немного удивилась, когда Юхан сказал:

— Помнишь, что ты мне рассказывала про музей?

Малин поежилась. Она предпочла бы навсегда забыть об этой странной истории. За эти дни с нею больше не приключилось ничего необычного, и даже ее танцевальные фантазии почти прекратились. Ей хотелось верить, что галлюцинация в музее была результатом нервного перенапряжения. Зачем Юхан об этом заговорил?

— Это может показаться бредом, но с тех пор, как мы там побывали, со мной происходят странные вещи. Вчера, например, я наткнулся рукой на деревянную спицу. Вот, видишь? — Юхан протянул ей ладонь с маленькой круглой ранкой. — Ума не приложу, как она оказалась у меня дома, да еще воткнутой в стену рядом с выключателем. И еще эти сны…

Пока он говорил, Малин старалась понять, какое это имеет отношение к ней, и внимательно вглядывалась в лицо приятеля — оно было вполне серьезным.

— Какие сны, Юхан?

— Вот уже несколько дней я вижу один и тот же сон: он начинается на солнечной полянке, мне лет семь, и вокруг резвятся дети. Я знаю, что должен чему-то их научить, хотя все они старше меня… Потом мальчик с завязанными глазами тычет в меня травинкой — и в этот момент я чувствую жуткую боль, словно меня протыкают ножом. И каждое утро я просыпаюсь совсем разбитый, особенно болит то место под ребрами, которого коснулась травинка. Во сне я хочу убежать, но не могу сдвинуться с места, дети окружают меня, мне очень страшно… Я и не думал никогда, что можно так бояться. И вот они кладут меня в лодку, и я плыву в ней, а вокруг меня горит вода и копоть застилает небо… Я просыпаюсь, а страх не проходит, меня просто трясет…

Он посмотрел на Малин и осекся. Ее губы дрожали, а на лице была смесь досады и отвращения.

— Спасибо за бесплатный сеанс психотерапии! Я думала, ты считаешь меня человеком, а не подопытным кроликом! Или ты думаешь, с сумасшедшими надо разговаривать на их языке?

В слезах Малин выбежала из ресторана.

Уже темнело, а она все бродила по кривым аллеям Хумлегердена и никак не могла успокоиться. Ей не хотелось возвращаться домой — Юхан, конечно, теперь будет звонить ей весь вечер, и даже если она заткнет уши, все равно будет слышать его звонки, то телефонные, то дверные. Наверное, он действительно хотел помочь ей, но разве можно так грубо и бесцеремонно вторгаться в чужой внутренний мир, только чтобы потренироваться в практическом психоанализе?! Малин представила себе, что должен думать о ней сосед, если считает, что достаточно каких-то идиотских сказочек про сны, чтобы она ему поверила. Мол, вот видишь, и со мной случаются необъяснимые вещи, это вообще свойственно людям. А теперь давай вместе разберемся, что с нами не так… И она еще думала, что этому человеку можно доверять!

Малин кто-то окликнул, и, оглянувшись, она увидела двух мужчин-арабов. Один из них на ломаном шведском спросил, не знает ли она, в какую сторону Карлавеген. Она объяснила, но эти двое не торопились уходить.

— Фрекен, послушай, — спросил один из арабов с характерным выговором, — можно тебя спросить?

Малин подумала, что раз уж она “фрекен”, то неплохо было бы обращаться к ней на “вы”.

— Я сегодня родился и хотел бы с тобой это отметить. Как тебя зовут? — араб широко заулыбался.

На сегодня это стало последней каплей. После того, как Юхан, которому она так доверяла, вел себя с нею, как последний мерзавец, теперь еще и это “приглашение”… И она взорвалась.

— Хочешь со мной познакомиться?! — Малин кричала, наступая на араба, который был раза в два крупнее ее. — И ты думаешь, я всю жизнь мечтала, чтобы такой вот дебил, как ты, позвал меня “отметить” то обстоятельство, что он только сегодня родился?!

Мужчина оторопело попятился, что-то растерянно бормоча своему другу, а Малин все не унималась. С искаженным от гнева лицом она выговаривала незнакомцу все, что думала о мужчинах, об их идиотских уловках, об их дурацком чувстве превосходства — до тех пор, пока второй араб, потянув неудачника за рукав, не принудил его ретироваться, оставив Малин одну в сгущавшихся сумерках. Дрожа не то от холода, не то от внезапно прорвавшегося наружу бешенства, она пошла в сторону дома.

ГЛАВА 5

Нет ничего хуже, чем промочить ноги по дороге домой после тяжелой репетиции. Надо же было ей именно сегодня отправиться пешком — даже не удосужившись взглянуть на небо. Пока она шла по кварталу супермаркетов, где могла бы переждать дождь, тучи были тихими и неподвижными. Но стоило ей пойти по Люнтмакаргаттан между многоэтажными коробками офисов — и вот, пожалуйста, начался ливень, а спрятаться совершенно негде. Она поскорей свернула в сторону Ярлапаркена, чтобы зайти в какой-нибудь еще работавший магазин, в кафе или, на худой конец, просто добежать до дерева с густой кроной, но совершенно вымокла раньше, чем успела свернуть с Люнтмакар. А стоило ей спрятаться под козырьком какого-то здания, как дождь сразу стих. Подождав немного, Малин двинулась дальше, но как только отошла на некоторое расстояние от своего укрытия, ливень хлынул с новой силой. Дождь как будто охотился за нею, зло и азартно окатывая девушку холодными струями. Она еще пару раз пыталась переждать его, и снова повторялась та же история — стоило ей выйти под открытое небо, и жестокий ливень сразу набрасывался на нее.

В конце концов на Оденгатан ей удалось вскочить в поздний автобус, который, попетляв минут пятнадцать, остановился рядом с ее домом. За эту уловку дождь отплатил ей сполна — в те несколько минут, что занимал путь от автобусной остановки до дома, на ней вымокло все, что еще оставалось сухим. А напоследок почти у самой двери подъезда она со всего маху влетела в громадную лужу.

Сбросив в прихожей мокрую обувь, она помчалась на кухню включить чайник. Пока девушка искала в кухне пакет с сухими травами для лечебного чая, она заметила, что носки оставляют мокрые следы на светлом полу. Это означало, что ее ноги уже ничего не чувствуют. Только простуды еще не хватало! Наспех залив траву кипятком, Малин бросилась в ванную. Она так долго стояла под горячим душем, что ее лечебный чай безнадежно остыл, а озноб все не проходил — не помогал ни теплый махровый халат, ни шерстяные носки.

Беготня из прихожей в кухню, из кухни — в ванную, из ванной — к шкафу с теплыми вещами утомила Малин больше, чем целый день репетиций, и она почти без сил упала в свое любимое кресло у окна. Крыши соседних домов уже успели отмыться до первозданной чистоты, а дождь все не хотел угомониться. Малин чувствовала себя продрогшей птицей в ветхом гнезде. Ей хотелось сунуть голову под крыло и так проспать до следующей весны. В горле начинало першить, и озноб добрался уже до каждой косточки. Шерстяной плед, казалось, совсем не грел, дрожь прорвалась наружу и стала сотрясать тело. Малин чувствовала, что у нее поднимается температура. Придется снова идти к кухонному шкафу — там аптечка…

Но, как и следовало ожидать, нужных таблеток не было. Без особой надежды она пошарила по соседним полкам. Под руку попалась бутылка вина — она купила его еще летом. Французское, дорогое, и куплено было не просто так — она хотела устроить сюрприз Бьорну. Но Бьорн в тот день не появился, бутылка была забыта в шкафу и пылилась там уже третий месяц. Малин вспомнила, как в детстве во время простуды ее поили подогретым сухим вином такого же густого бордового оттенка.

Малин никогда не приходилось готовить глинтвейн, но она видела, как его варили на театральных вечеринках. Старательно припомнив последовательность действий, она заставила себя взяться за дело. Но сначала попробовала вино, сделав глоток прямо из горлышка — ну и кислятина! Надо добавить побольше сахара — иначе пить это будет невозможно.

Через пятнадцать минут она сидела на расстеленной кровати, держа в руках кружку с ароматным дымящимся напитком, и осторожно прихлебывала из нее. После первых же глотков по телу стало разливаться долгожданное тепло. Озноб медленно отступал. Постепенно ломота сменилась приятной истомой.

Она не заметила, как задремала, ощущая во сне приятную легкость — как награду за все свои вечерние мытарства. Бушевавший за окном дождь внезапно стих, и вдруг наступившая тишина разбудила девушку.

За окном луна освещала мокрые крыши домов, и от ее волшебного света, многократно отраженного на крышах синевато-серебристыми пятнами, на Малин неожиданно повеяло ощущением близкого счастья. Как давно она не испытывала этого чувства! Боясь потерять его, Малин закрыла глаза, и ее ушедшая любовь вдруг отозвалась в душе незнакомой до этого сладостной горечью. Впервые за последние дни она не казнила себя за наивность. Ей удалось наконец понять: все, что она чувствовала эти три года, не стало ложью только потому, что ее возлюбленный был неискренним.

Знать про себя, что умеешь любить, — это уже большой подарок от жизни, думала она. Ей неожиданно стало легко вспоминать — воспоминания больше не причиняли саднящей боли, до сих пор сопровождавшей ее мысли о Бьорне.

Как начинались их отношения? Однажды на обычной вечеринке после спектакля их прежний режиссер, Беним Клауфсон — грузный мужчина средних лет, обремененный семьей и подагрой, — сказал, что больше не может позволить себе работать бесплатно. Да и вообще, как можно ставить “Ромео и Джульетту” на музыку Шостаковича без костюмов и декораций?

“Ромео и Джульетта”… В этом спектакле предстояло танцевать Малин и Бьорну. И, чтобы спасти давно задуманную постановку, Бьорн сам предложил себя в качестве режиссера. Малин была счастлива — она мечтала об этой партии, тем более до этого заглавных ролей у нее не было.

Бьорн танцевал хорошо. Не обладая яркой индивидуальной пластикой, он, тем не менее, был очень техничен, а с такими партнерами удобнее всего репетировать, хотя, может быть, не очень интересно выступать. О том, что у ее будущего партнера есть режиссерское образование, Малин узнала только на той вечеринке. Она сама подошла к Бьорну, чтобы порасспросить, как он собирается ставить спектакль. По поводу “Ромео и Джульетты” у нее были собственные идеи, которые она тут же ему высказала. Бьорн слушал внимательно, и Малин было очень приятно: ведь тогда мало кто прислушивался к ее рассуждениям.

Ободренная вниманием Бьорна, она так увлеклась, что начала тут же показывать ему какие-то движения, а он, ничуть не удивившись, помогал ей в качестве партнера… С ним было так просто — Малин не смутилась, даже когда поняла, что вся труппа смеется над ними. А потом они хохотали вместе со всеми, а еще через какое-то время весело и незаметно напились, и почти половина труппы оказалась у Малин дома, устроив в ее небольшой студии шумную бестолковую толчею… Вообще-то она довольно смутно помнила остаток того вечера — никогда ни до, ни после Малин не выпивала так много вина… Но в тот день между ними ничего не произошло — утром она проснулась в своей постели одетой, правда, обнаружив рядом с собой постороннее тело, вернее, целых два.

Одно тело принадлежало Бьорну, второе, прижатое к стене, — Феликсу, его приятелю. Оба спали, но когда Малин приподнялась на локте, чтобы понять, сколько же человек осталось у нее ночевать, Бьорн открыл глаза. Тихо, стараясь не разбудить Феликса, он провел рукой по растрепавшимся волосам девушки, а потом его рука пыталась соскользнуть вниз, но Малин сердито отодвинулась, и Бьорн скорчил виновато-разочарованную гримасу.

А через час, когда танцоры, наскоро выпив по чашке крепкого кофе, вываливались из ее квартиры, Бьорн задержался в прихожей и, взглянув на Малин своими серо-голубыми глазами, так похожими на ее собственные, сказал:

— Ну, прощай, девица Капулетти.

Малин хотела ответить: “Увидимся на репетиции, Монтекки”, — и выставить его вслед за остальными, но не смогла… Его прозрачные глаза словно загипнотизировали ее. Должно быть, она и в самом деле была нужна ему тогда…

Как ни старалась, она никак не могла воскресить в памяти то, что происходило между ними в то утро в постели. Она помнила только то, что Бьорн был очень нежен, а ей было так хорошо, как не бывало никогда в жизни.

Малин грустно усмехнулась и заворочалась под одеялом, пытаясь найти наиболее удобное положение для своего тела, только что счастливо избежавшего, как она надеялась, простуды… За окном вновь начал ритмично постукивать дождь, потом этот ритм перешел в плавное перекатывание шарика из тополиного пуха по какому-то узкому деревянному желобку, потом шарик обратился в туман, оседающий на скалах в каком-то незнакомом месте, и она забыла о том, что ей уже снится сон.

Открытые ставенки Музея музыки — как ноты. Каждый раз, проходя по Сибильгатан, Малин ждала, когда появится это песочного цвета здание с черными открытыми ставнями. Она не умела читать нотные записи, но была уверена, что на стене черным по бежевому записана какая-то музыкальная фраза — недаром же эти закругленные сверху черные щитки так приветливо топорщатся ей навстречу.

У Ниброплана она свернула на Биргер Йарлс, к Смолсгатан быстрее, чем сообразила, почему не хочет идти вдоль скверов и уличных кафе. Там Малин подстерегали горькие воспоминания. Она день за днем отучала себя от них в театре при встречах с Бьорном и с Хельгой, из-за которой теперь проводила в гримерке меньше пяти минут за день. Эта ежедневная работа постепенно приносила плоды: боль стихала, оставшись едва ощутимым привкусом горечи где-то у основания языка, когда Малин приходилось напрямую обращаться к Бьорну, и едва слышным звоном в ушах, сопровождавшим болтовню Хельги. Хельге надо отдать должное, та продолжала вести себя так, словно ничего не случилось. Впрочем, для нее и в самом деле ничего не случилось: обычная интрижка, затеянная ради карьеры, сколько таких еще будет?..

А Малин боялась проходить по Кунгстредгорден, где в день объяснения с Бьорном она оставила велосипед, шарахалась от душного бара рядом с театром, где они прежде часто бывали вдвоем. Некоторые места превратились для нее в заповедные зоны, нарушить границы которых значило обречь себя на вечер судорожных рыданий — такой невыносимой вдруг становилась тоска.

Смолсгатан упиралась в тупик, она совсем забыла об этом. На перекрестке с Норрландсгатан ей предстояло свернуть: направо, к Мастер Самуэльс, или налево, к Кунгстредгордену. Поколебавшись, Малин выбрала левый поворот — нельзя всю жизнь шарахаться от собственного прошлого.

Кронобергспаркен в начале осени был удивительно красив: желтый, багровый, оранжевый цвета смешивались в нем, а прозрачный сентябрьский воздух добавлял к гармонии цвета какое-то радостное сияние, похожее на то, что появляется у драгоценных камней при искусной огранке. Много лет в Кронобергспаркене высаживали деревце за деревцем, и вот теперь, похоже, эта искусственная красота стала совершенной. Малин заметила двух молодых людей с этюдниками: они выбирали точку, чтобы нарисовать пейзаж. Это показалось ей смешным, почти неуместным: рисовать уже готовое произведение искусства!

Но через несколько минут она разглядела объект, на который, по ее мнению, художникам стоило бы обратить внимание: замотанная в пеструю африканскую накидку, по дорожке к ней стремительно приближалась Кристин. На расстоянии шагов тридцати от Малин, она радостно закричала:

— У меня к тебе важное дело!

Оба художника вздрогнули и обернулись.

— Давай попробуем, ты же ничего не теряешь, — уговаривала ее Кристин. — У тебя в голове столько идей, что хватило бы на репертуар Ковент-Гардена на десять лет вперед. Ну, подумаешь, не возьмут, потом сами будут жалеть!

Речь шла о конкурсе, объявленном Северным музеем — принимались к участию пьесы, фильмы, театральные постановки — все, имеющее отношение к эпическому периоду скандинавской истории. Условия, правда, были подозрительно неопределенными, но…

— Но ведь надо же с чего-то начинать! — На этот аргумент Кристин нажимала особенно.

Рыжие кудри подруги, как всегда, служили для Малин вестником перемен. Кристин не появлялась без какого-нибудь сюрприза: то научитготовить совершенно экзотическое блюдо, то принесет невероятную одежду, которая — непременно! — должна подойти Малин, то, как сейчас, вовлечет в очередное предприятие. До сих пор Малин успешно оборонялась от предложений подруги поучаствовать в каком-либо фестивале, да и та, позвав Малин, не хотела тащить за нею еще и Бьорна, которого недолюбливала со времен совместной работы в труппе. Но сейчас Кристин уже наверняка почувствовала, что у Малин развязаны руки. И она, как всегда, права — ну что Малин потеряет, если попробует? Удовлетворенная полученным согласием, Кристин залпом выпила остывший эспрессо.

В разговоре возникла пауза, и Малин прислушалась: не может быть! В крохотную, на три столика, колумбийскую кофейню, куда они зашли поболтать, откуда-то из-за стенки пробивался голос Чезарии Эбора^[7]. Видимо, в подсобном помещении кто-то слушал размеренное, глубокое пение испанки.

Чезария Эбора… Ее печальный, низкий голос был связан в сознании Малин с той тоской, которая поселилась в доме после гибели родителей. Время тогда остановилось, а в магнитофоне все крутилась одна и та же запись — тихая-тихая гитара, глухие клавиши рояля и женщина, поющая горько-пронзительные песни.

Как Малин жила тогда? Танцы были заброшены, она по нескольку дней не выходила из дома, забыв про учебу и даже еду. Продукты для нее покупал Юхан, но они часто оставались нетронутыми в холодильнике. Часами шестнадцатилетняя девушка сидела у окна и смотрела в никуда. Внизу гуляли дети с нянями и мамашами, и Малин наблюдала за ними, но не с интересом, а с болью, потому что видела в них свое прошлое, — прошлое, которое осиротело без будущего. Временами она начинала плакать, но от окна не отходила.

Ее “дневник в танцевальных зарисовках” за тот период утерян — она не помнит, могла ли фантазировать тогда… Но сейчас, глядя на бежево-зеленую стену колумбийской кофейни, Малин была почти уверена, что кое-что вспомнила: женщина в красном платье с черной каймой плывет в дымном чаду незнакомой таверны, ее пронзительные глаза заглядывают прямо в душу, причиняя почти физическую боль…

И вот в один из таких дней, проводимых наедине с Чезарией Эбора, раздался нетерпеливый звонок в дверь, так непохожий на осторожные звонки Юхана. На пороге стояла сногсшибательная Кристин. На ее рыжих волосах белым нимбом сияло гигантских размеров сомбреро. Длинные ноги обтягивали рыжие, в тон волосам, замшевые джинсы. Ансамбль дополнялся коричневой короткой кожаной курткой нараспашку. Малин потрясенно рассматривала этот великолепный образец американского китча: в швах красовалась бахрома, чуть ли не длиннее самой куртки, а металлические заклепки светились не хуже звезд Млечного пути в безоблачную ночь. То ли Кристин за три месяца гастролей в Техасе слегка свихнулась на американской ковбойской тематике, то ли разоделась специально, чтобы поразить Малин. Так или иначе, эффект был достигнут — Малин застыла на месте, даже забыв закрыть дверь. А Кристин закружилась по квартире, звеня золотыми шпорами на белых сапожках.

Разумеется, она все знала — Ингрид позвонила в Америку, как только поняла, что происходит с их младшей подругой. Немедленно вычислив то место, где Малин проводила практически все время, Кристин уселась в ее любимое кресло у окна и, прикрыв глаза, пару минут слушала музыку. А потом улыбнулась:

— Уже не так плохо — ты слушаешь песни о надежде, — сообщила она Малин.

— О надежде?

— “Esperanza” — по-испански значит “надежда”. Ты что, не знала? — Кристин строго покачала головой. — Надо срочно браться за твое образование.

Но для начала она взялась за внешний вид Малин: почти насильно натянула на нее какие-то американские одежки, заставила причесаться и накраситься. Все это время она, не останавливаясь, двигалась по комнате. А потом потащила Малин гулять. Гулять для Кристин означало бегом нестись по улицам, на ходу тыча пальцами в витрины магазинов: нравится-не нравится, потом, подгоняя уличного торговца, купить сосиски и колу и есть их на бегу, умудряясь одновременно жевать и рассказывать об американских нравах. Кристин не умолкала и не останавливалась ни на секунду, не обращая внимания на слабые протесты Малин, а потом обманом заманила ее в такси и увезла в парк на самый край города.

…Когда глубокой ночью Малин, с трудом переставлявшая ноги от усталости, была наконец возвращена домой, то впервые после гибели родителей проспала всю ночь без снов и кошмаров.

Она проспала бы и дольше, но с утра Кристин снова настойчиво звонила и стучала в дверь, и все повторилось… И повторялось до тех пор, пока через несколько дней Малин вдруг не прорвало. В Национальном музее, стоя у абстрактной скульптуры, похожей на скелет с разорванной грудной клеткой, она заговорила о том, как это несправедливо, что родители погибли, и о том, что совсем не думала о них и так легкомысленно радовалась своему одиночеству… Захлебываясь торопливой речью и не замечая хлынувших слез, она вцепилась в руку Кристин…

К тому времени они были знакомы три года и успели сойтись очень близко, хотя, казалось бы, кроме танцев между ними не было ничего общего. Девушки отличались друг от друга всем: темпераментом, вкусами в одежде, взглядами на молодых людей. Но после первого же разговора у обеих появилось ощущение, что они знают друг друга очень давно, а понимают — с полуслова.

Кристин ждала своего преподавателя классики и от нечего делать стала рассказывать какую-то смешную историю, приключившуюся с ней недавно на сцене. Малин уже не помнила, что это был за случай, помнила только, что хохотала до слез. А потом Кристин познакомила ее со своей подругой Ингрид…

Кристин отошла к стойке за новой порцией эспрессо, а когда вернулась, Малин спросила:

— Куда пропала Ингрид?

— Застряла на месяц в Упсале. — Но потом, чуть поморщившись, Кристин многозначительно посмотрела на Малин и добавила: — Какая-то амурная история.

“Амурные истории” Ингрид всегда интересовали Малин, потому что были так не похожи на ее собственные. Малин хорошо помнила одну из них.

Ей тогда было тринадцать, а старшим подругам — по шестнадцать. После летних каникул за Ингрид в студию стал приезжать на шикарном “вольво” полноватый мужчина лет сорока — по представлениям Малин, совсем старик. Однажды, не выдержав, она поинтересовалась: “Он что, твой родственник?” — “Нет, любовник”, — равнодушно ответила ее ясноокая подруга. — “Тебе нравятся толстые мужчины?” — Малин была почти в ужасе. — “Нет, но мне с ним весело…” Вот тогда-то Малин и поняла, что она еще маленькая и ничего не понимает в отношениях между мужчинами и женщинами.

А вот с Кристин разницы в возрасте она почти не ощущала. Только однажды это оказалось очень существенным, вскоре после того случая в Национальном музее. Благодаря тому, что Кристин уже была совершеннолетней, она смогла наняться сиделкой к Малин, убедив ее родственников-опекунов, что так будет лучше. Тогда же она уговорила их позволить девушке переселиться в освободившуюся на последнем этаже маленькую квартирку-студию. А после того, как помогла ей перебраться туда, выполнила свою угрозу насчет образования, заставив Малин поступить в колледж.

А теперь, добившись согласия Малин принять участие в конкурсе в качестве постановщика, Кристин взяла на себя едва ли не самое сложное: ведь нужно было еще уговорить артистов, которых Малин хотела занять в своем будущем спектакле, до поры до времени ничего не рассказывать никому из посторонних… Обработка велась по телефону — Кристин не особенно любила бывать “на своей бывшей работе”, как она называла теперь театр.

С мужчинами было проще: Курт, Андрес и Макс согласились потому, что часто обсуждали с Малин прежние театральные постановки и во многом с нею соглашались. Харальд был давно и безнадежно влюблен в Кристин, так что она могла убедить его в чем угодно. С Олафом и Флорианом пришлось повозиться подольше — тут в конечном счете подействовали амбиции начинающих танцовщиков. А вот девушки… Пластичная и всегда молчаливая Ханна согласилась сразу, но Малин с трудом представляла себе, как будет работать с ней — Ханна все делала по-своему, с нею часто не мог справиться даже Бьорн. Жизнерадостная Майя души не чаяла в Малин, но панически боялась Бьорна и директора труппы. Узнав, что репетировать придется в тайне от других, она чуть было не отказалась. Стина — самая молоденькая в театре, но очень техничная танцовщица — была рада принять участие в любой авантюре, но подруги боялись, что она обязательно кому-нибудь проболтается.

На первую репетицию Малин отправлялась окрыленной: нашлись люди, которые хотели с нею работать, значит, они верили, что она способна сделать что-то интересное. А она уж постарается не разочаровать их! Но сложности только начинались… После того как участвующие в затее увидели друг друга и вдоволь отсмеялись — потому что, оказывается, близкие друзья Харальд и Курт ни слова не сказали друг другу, а Стина уже проболталась Ханне, — повисла долгая пауза, во время которой все выжидательно уставились на Малин. А она в панике искала слова, чтобы передать верившим в нее людям то, что видела и представляла сама…

Будущий спектакль должен был называться “Мед поэзии”. Услышав это, Майя захихикала, но, взглянув на нервное лицо Малин, тут же осеклась. Малин взволнованно описывала декорации, свет, то беззвучие, которым должно сопровождаться действие… Лица слушателей напряглись, и она поняла, что говорит слишком непонятно — ведь они не могли видеть то, что так явственно стояло перед ее собственными глазами! И тогда, постояв минуту в нерешительности, она сказала:

— Для начала я просто покажу несколько партий.

Она вышла на середину зала, и страх, почти парализовавший ее в начале репетиции, исчез, словно его никогда и не было. Так всегда было перед началом танца. Сначала — этот страх, затем — ни с чем не сравнимое освобождение. Это похоже на полет во сне. Но во сне она никогда не летала и поэтому ощущала, что такое полет, только вот в такие минуты.

Она, как и обещала, станцевала несколько партий, иногда — “вполноги”, иногда — увлекаясь и отдаваясь танцевальной стихии целиком. В паузах между отдельными кусками она сначала пыталась как-то комментировать показанное, но потом решила, что эти объяснения только мешают.

— Вот так, — сказала она, дотанцевав и удивленно отмечая, что дыхание почти не сбилось, хотя, кажется, танцевала она долго.

Никто не шевельнулся и не произнес ни звука.

Страх моментально вновь сжал ее сердце. Неужели она провалилась со своими идеями, и сейчас они просто засмеют ее?! Она медленно, очень медленно подняла голову.

Лица вокруг поразили ее отсутствием всякого выражения. Нет, это не было скукой или безразличием. Но… Она не узнавала знакомых лиц. Что-то странное, незнакомое таилось в этих почти застывших взглядах.

Малин привыкла к разным реакциям на свои сценические опыты. За время работы в театре она притерпелась и к молчаливым насмешкам, и к нескрываемой зависти, и к равнодушию. Актеры, когда дело касается творчества коллег, жестоки, как дети. Но почему они так смотрят на нее сейчас? Наверное, так смотрят на людей не вполне нормальных.

Малин села на пол и поняла, что сейчас заплачет.

Тишину нарушил Олаф.

— Я читал в одной книжке, что Баланчин мог танцевать без перерыва около сорока минут, — взволнованно сказал он. — Так сказать, в творческом экстазе… Но, честно говоря, я думал, что это легенда. А в твоем спектакле предусмотрены какие-нибудь перерывы для отдыха?

Малин не сразу поняла смысл вопроса, и тогда сидевшая на краю низкой длинной скамейки Кристин ответила вместо нее:

— Малин же сказала вам, что покажет несколько партий, не одну… Никто не собирается заставлять одного человека торчать на сцене все полтора часа.

Малин поняла, что она показывала полтора часа… Она и не думала, что ее танцы вокруг воображаемого дерева заняли столько времени. Но как танцовщики успеют разучить и отрепетировать все это? Ведь до конкурса осталось меньше месяца…

Теперь она просыпалась почти на рассвете — все репетиции “Меда поэзии” назначались рано, потому что не было другого способа сохранить затею в тайне. Но никто из занятых в постановке танцовщиков пока не жаловался.

Ночи уже стали холодными, и утро представлялось Малин борьбой между остатками тепла и наступавшими холодами: солнце выпаривало из земли накопившуюся за ночь изморозь. То, что она видела за окном сейчас, можно было бы назвать туманом, если только бывает туман при солнечном свете: все вокруг было окутано серебристо-белесой дымкой, сквозь которую прорывались яркие лучи.

Проходя по дороге в театр через сквер между домами, Малин заметила, что можно проследить, как тени от домов и деревьев скользят по воздуху и падают на землю. Между светом и тенью пролегала четкая граница, и тени казались продолжениями домов или деревьев. Из-за этого все вокруг было почти нереальным, словно Малин шагала по нарисованному миру, где вещь и ее тень живут по одним и тем же правилам. Наверное, думала девушка, сейчас она наблюдает действие какого-то оптического закона, и физик не усмотрел бы в этой утренней картине никакого волшебства. Но разве не удивительно, что для вещей, как и для людей, существуют законы, и все предметы вокруг подчиняются им?

В последние дни Малин все чаще посещали сомнения по поводу задуманного спектакля. Ей уже казалось, что ни одна из проведенных ею репетиций не была успешной. Актеры требовали конкретных указаний и, что еще хуже, конкретных объяснений. Почему именно это движение, а не другое. И не имело смысла утешать себя тем, что у нее не было такого авторитета, когда никому просто не приходит в голову задавать эти бессмысленные вопросы. Ведь даже у Бьорна, что бы он ни лепил, никто ничего не спрашивает — все молча следуют его режиссерским распоряжениям. Может быть, это потому, что он мужчина?

В работе Малин никогда не придавала серьезного значения разнице между полами. Есть женские партии, есть мужские. Ну и что? Есть роли для высоких и низкорослых, для худых и Не очень, для мягкой пластики и порывистой. Но теперь она задумалась — возможно, ей не хватает этой хватки, отношений секса, которые всегда использовал Бьорн: мужчину — подчинить, женщину — соблазнить, и тогда лишние вопросы отпадают сами собой…

Танцоры не понимали ее. Или не хотели понимать? Когда она показывала новые движения, они застывали, словно впадая в ступор, и она так и не могла прояснить для себя, отчего это происходит.

После трех часов репетиции, проведенной, по мнению Малин, впустую, все разошлись, а к ней подошла Кристин, еще не переодетая, с полотенцем на шее.

— Послушай, — усталым голосом, но довольно-таки требовательно сказала она. — У меня есть один приятель, который готов заниматься в свое свободное время съемкой твоей постановки. Я думаю, пусть он придет завтра?

— Зачем? — удивилась Малин. — Ведь еще нечего снимать. Ты же видишь, совсем ничего не получается.

— А тебе вообще когда-нибудь нравилось хоть что-то сделанное тобой? — вздохнула Кристин.

Малин усмехнулась.

— Фаршированная осетрина в соевом соусе. Та, которую я готовила на Рождество, помнишь?

— Такое не забывается, — засмеялась Кристин. — Что ж, ты не совсем безнадежна. Скоро надо будет везти в Северный музей демонстрационную кассету, а у меня через два дня гастроли, и, если я уеду, ты сама на это не решишься — получится, что зря столько времени всех морочила. Правда, пока мы танцуем без декораций, но я думаю, что это ничего…

— А я думаю, будет честнее всего, если я объявлю прямо сейчас, что у нас ничего не выходит, и перед всеми извинюсь.

— Ну уж нет! Ввязалась, так терпи. Кстати, я попросила этого парня снять не только спектакль, но и твои репетиции.

— А это-то еще зачем?

— Да уж не затем, чтоб лет через сто включить эти кадры в фильм о первых шагах знаменитого балетмейстера. Хотя, кто знает, — опять засмеялась Кристин. — Но моя просьба вызвана более прагматичными причинами.

— Какими? — Малин беспомощно посмотрела на подругу.

— Видишь ли… — Кристин стала серьезной. — Я бы хотела еще поработать сегодня. И завтра, и послезавтра, и пока буду в отъезде. Кое-что пройти, что ты показывала. Но… Для этого мне снова нужно все увидеть. А требовать от тебя показывать еще раз я не могу. Я же не зверь! А так приду домой, включу видик и вперед!

— Подожди… — Малин помотала головой. — Я ничего не понимаю… Ты что, не запомнила того, что я показывала? Ты же всегда все так быстро схватывала!

— Дело не в этом, — задумчиво проговорила Кристин. — Я хочу повторить не только движения. Я хочу попытаться… заразиться твоей страстью. Я не могу понять, как ты это делаешь. А понять необходимо, не мне тебе объяснять. Когда ты танцуешь, я чувствую, что должно быть. Но когда пробую сама, получается какая-то жалкая пародия. Ты понимаешь? Думаю, что у остальных такие же проблемы, — добавила она и осторожно взглянула на Малин.

— Но что же делать? — растерянно пробормотала Малин. — Разве видеосъемка поможет?

— Мне — да, — уверенно сказала Кристин. — Я хочу до тебя дотянуться. Потому что это не лезет ни в какие ворота: какая-то девчонка так меня обставила! — Она улыбнулась. — Я шучу, конечно. А может быть, и нет… Во всяком случае, то, что я хочу тебя догнать, это — правда.

— Но… — Малин совсем растерялась. — У меня ведь ничего не выходит…

— Да? — шутливо-озабоченно покачала головой Кристин. — Хм… Что же будет, когда у тебя начнет выходить?

— Кристин, прекрати издеваться надо мной!.. — Малин почувствовала, как внутри закипает совершенно неоправданное раздражение подругой, но ведь та явно была искренней! — Пожалуйста… — Она изо всех сил старалась взять себя в руки. — Я не знаю, что делать, а ты…

Кристин вздохнула и села в позу лотоса.

— Делай то, что делаешь, — сказала она, помолчав. — Скоро будут готовы декорации, так что назад дороги нет. Свенссон рисует потрясающий задник. Делай то, что делаешь, — повторила она. — И не торопись с результатом. Дай нам время. Имей терпение, в конце-то концов. Все мы тяжелы на подъем, когда дело касается чужого замысла. Но стоит пожить в нем, почувствовать его своим — и все изменится. Вот тогда-то ты и будешь пожинать плоды и… лавры.

Малин покачала головой. Она знала, что Кристин права. Но все ее существо противилось этой правоте. Никогда, никогда не получится у нее то, что она так ясно чувствовала и могла выразить — но только танцуя сама. Она не могла передать это другим, потому что этот страх, что жил в ветвях будущего Иггдрасиля, был только ее страхом, эти надежды на вечность — только ее надеждами. Как такое объяснишь? Вся ее серо-черная фантазия была не просто замыслом спектакля, это было отражение чего-то, что росло в ней самой. Нужно ли было звать в этот сумрачный мир других, если дорогу туда знала только она?

— Приводи своего приятеля, — пробормотала она после долгой паузы. — А что касается репетиций… Мне кажется, ты справилась бы и без видеосъемки.

Кристин на неделю уехала в Хельсинки, так что Малин требовалось собраться с духом и поехать в Северный музей самой. Но в понедельник выяснилось, что она приглашена на день рождения одной из танцовщиц. Облегченно вздохнув, в музей Малин не поехала. Во вторник она задержалась на репетиции, а когда вышла из театра, то обнаружила, что забыла демонстрационную кассету и возвращаться за ней поздно — все равно она не успеет ее отдать. Но на следующий день предлогов, чтобы и дальше откладывать поездку, не нашлось… Освободившись пораньше, девушка села в трамвай, который отвез ее на Дьюргерден.

Сердитая дама в приемной куратора взяла из рук Малин большой конверт и не глядя швырнула его в стол. Не отрываясь от своих бумаг, она осведомилась, все ли данные указаны, и скороговоркой напомнила, какие именно. Но Малин все не уходила, и тогда секретарша подняла на нее глаза, вежливо улыбнулась и сказала:

— Пожалуйста, идите, мы позвоним вам сами.

Малин вышла из музея и огляделась вокруг. За месяц, что прошел с того дня, когда она была здесь последний раз, Галерпаркен мало изменился, разве что в зелени деревьев стало больше желтых листьев. Малин нашла дорожку, по которой они с Юханом катили на велосипедах, и пошла по ней в сторону берега. Сейчас ей отчетливо вспомнилось все, что тогда произошло: два странных посещения музея “Васы” и ужас, который она пережила. После ссоры с Юханом в ресторане она все еще избегала общения с ним, хоть и считала уже, что погорячилась. Но все же Малин трудно было забыть ощущение обмана, которое осталось у нее после злополучного вечера в “Сладком лотосе”. Наверняка Юхан не хотел ее обидеть, он просто совершил глупость и теперь терзается — девушка видела, как он осунулся за этот месяц, а его лицо словно почернело. Теперь он даже казался старше своих лет. Но всякий раз, когда сосед появлялся поблизости, внутри у Малин срабатывала какая-то пружина, не позволявшая ей оставаться рядом с ним.

Чем больше она думала о том, почему так себя ведет, тем вернее утверждалась в одной мысли: дело совсем не в том, что с нею обошлись, как с маленькой девочкой. В “Сладком лотосе” Малин впервые почувствовала смущение оттого, что ничего не знает о Юхане как о мужчине. Раньше ей никогда не приходилось усилием воли менять свое представление о человеке, а в тот вечер она пыталась проделать именно это — заставить себя увидеть в старинном приятеле мужчину, потенциального любовника… С тех пор Юхан стал для нее чем-то вроде сложной задачки: она должна была сотворить для себя его новый образ. Малин успешно справилась с первой частью — отказалась от того почти родственного чувства, которое вызывал у нее сосед, но ее ожидало фиаско во втором пункте — увидеть в нем объект желания. С тех пор, как она выбежала из ресторана, она совершенно перестала понимать, как ей вести себя с этим человеком.

ГЛАВА 6

Малин и не заметила, как дошла до стеклянной коробки музея. Сейчас он не выглядел таким мрачным и угрожающим, каким представлялся ей в воспоминаниях. Солнце играло на блестящих поверхностях стен, отражалось от крыши, делая ее ярко-красной. Девушке захотелось немедленно войти внутрь, чтобы убедиться: все прочее было лишь плодом усталости, помноженной на ее не в меру разыгравшееся воображение.

Она остановилась, давая глазам привыкнуть к полумраку помещения, и направилась к возвышавшемуся над полом кораблю. В глубине души Малин ждала, что ее вновь охватит то странное волнение, но на этот раз она чувствовала себя спокойно и буднично, как будто всю жизнь проработала в этом музее хранителем. Забавное слово: “хранитель”. Сразу представляется человек, который каждое утро обходит музейные экспонаты и смотрит, не украли ли за ночь корабль. Или хранитель — это тот, кто собирает все, что имеет отношение к экспонатам и бережно хранит правду и вымысел о них, до которых, возможно, больше никому в мире нет никакого дела. Что было бы, подумала Малин, если бы у каждого предмета на земле был свой хранитель?

Она посмотрела вверх. Пилястры, подпиравшие перила верхней палубы, причудливо изгибались, лихим хороводом огибая весь корабль. Коричнево-серый тон не нарушался здесь следами позолоты, как в гербах на корме, и, может быть, поэтому их танец выглядел не парадом, а каким-то шутовским кривлянием, к которому на корме присоединялись головы людей и животных. Они выглядывали отовсюду, словно выбирая удобный момент и высматривая место, которое им предстояло занять. Разномастные лики высовывались из-под ног римских легионеров, терлись о лапы львов и грифонов, толкали под локти усталых скандинавов. Малин попыталась найти фигуру волка, пожиравшего солнце, которую запомнила с первого раза, но так ее и не увидела. Пошарив глазами по верхним ярусам, она взглянула вниз и отшатнулась: весь нижний ряд был охвачен пламенем. Возможно, это всего лишь мигала перегорающая лампочка подсветки, и от этого тени метались по корме, может быть, всему виной была внезапно охватившая девушку мелкая дрожь, которой она сама не замечала… Но она видела, видела своими глазами, как из высохших деревянных истуканов по всему кораблю змейками расползается неверная рыжевато-алая плазма. И наверху ее пляске вторили огненные венчики пилястров.

Малин почувствовала, как воздух уходит из легких. Никакого пожара нет — в этом она не сомневалась ни на секунду. Он существует специально для нее, предназначается и угрожает только ей. И она сгорит в этом костре… Животный страх отбросил Малин к стене, потом прогнал через строй холщовых перегородок и заставил вжаться в сиденье маленького темного зальчика, где под монотонный голос диктора на экране сменялись картинки. Она зажмурилась и зажала уши. В голове все еще пульсировал фантом огненной пляски, но мысли стали приходить в порядок. Ужас, пронзивший ее тело в первый момент, уступил место беспомощной панике. Она понимала, что ее страх нереален, того, что ее испугало, попросту не существует, но тем больше у нее причин для отчаяния. Ведь если то, что она видела, было галлюцинацией, то как она вообще может доверять своим глазам? В любой момент ее неуправляемая фантазия готова подменить настоящее вымыслом, и она не в состоянии отличать одно от другого. Это все равно, что жить в мире, где всякий предмет может измениться до неузнаваемости прямо у тебя в руках. И никто никогда не сможет понять ее!..

Она бродила между перегородками, отделявшими одну экспозицию от другой, не решаясь ни уйти из музея, ни вернуться к тому месту, где глаза уже дважды подводили ее. Уйти — значило бы признать свою болезнь, тогда, выйдя отсюда, ей следовало отправиться прямиком к психиатру…

Малин решила заставить себя еще раз взглянуть на злополучные римские чурки. В конце концов, Юхан прав — надо лишь хорошенько присмотреться. Но остатки страха, укоренившиеся где-то в солнечном сплетении, сковывали ноги, не позволяя подойти к кораблю.

Малин не знала, сколько времени провела в борьбе с собой. Когда она вновь обрела способность различать окружавшие ее предметы, то обнаружила, что уже довольно долго смотрит на большую черно-белую фотографию, сделанную, вероятно, в конце шестидесятых. На фоне моря была снята группа молодых людей, чьи лица были отчетливо видны: отливающий металлическим блеском загар, белозубые улыбки, морщинки, какие бывают, если слишком часто щуриться от солнца. Подпись под фотографией сообщала, что на ней запечатлены аквалангисты и археологи, участвовавшие в поднятии “Васы”. Позади всех стоял высокий плечистый молодой мужчина с аккуратно подстриженной бородой. Ветер взъерошил его русые волосы, они стояли торчком, и даже борода не могла скрыть мальчишеского выражения на его лице. Он широко улыбался, и Малин невольно улыбнулась в ответ.

Глубоко вздохнув, она повернулась, чтобы пойти в глубь зала, и застыла на месте. Напротив стенда с фотографией стоял тот самый мужчина, чьему изображению она только что улыбалась. Он выглядел несколько старше, чем на фотографии. Малин переводила взгляд с фотографии на живого гиганта, удобно устроившегося на перилах, и чувствовала, что пол уходит у нее из-под ног. Очевидно, ее болезнь прогрессирует — видения уже перекинулись на живых людей…

Но тут мужчина-галлюцинация еще и заговорил:

— Полагаю, уже не нужно объяснять вам, какое отношение я имею к музею?

— Вы хранитель? — обреченно спросила Малин.

— Неужели похож? — Незнакомец недоуменно поднял брови и представился: — Йен Фредрикссон, аквалангист. — Он кивнул в сторону фотографии.

— Я думала, мне померещилось, — пробормотала Малин. Заметив, что мужчина вопросительно смотрит на нее, она назвала свое имя.

— Вы только не подумайте, что я каждый день прихожу сюда, чтобы сбивать с толку наблюдательных посетителей, — Йен Фредрикссон усмехнулся в усы. — Мой друг, а он в самом деле работает в музее хранителем, попросил меня сегодня зайти. Вы интересуетесь историей?

— В некотором роде, — неохотно ответила она. Но Йен Фредрикссон ждал продолжения, и она зачем-то соврала: — Мы готовим постановку о гибели “Васы”.

— Жаль, что не о спасении, тогда я бы вам пригодился.

— Скажите, кто поднимал со дна статуи? — неизвестно на что надеясь, спросила Малин.

— Я был в команде. Или вас интересует кто-то конкретный?

— Вы не согласитесь показать мне эти статуи? — Наверно, со стороны все выглядело так, словно она навязывалась, но Малин было уже все равно. Если сейчас она опять увидит фантастические картины, то, по крайней мере, окажется не одна.

Чайки — самые сварливые и назойливые из птиц. Их резкие истеричные крики слышишь, даже когда тебе кажется, что способность воспринимать полностью утрачена, а на смену ей пришло бессмысленное оцепенение… Уже минут десять Малин не видела, как по-осеннему желтые блики бегают по воде, как качаются на волнах опавшие листья липы, до нее не доходил смысл того, что рассказывал новый знакомый. Острый скрежещущий крик чайки заставил девушку очнуться от сумрачного состояния, в которое она была погружена полностью.

Они сидели за столиком открытого кафе на набережной. С наступлением осени большая часть таких заведений уже закрылась, но это работало и, похоже, отдувалось за всю набережную — вокруг не было ни одного свободного места. “Интересно, как ему удалось сделать так, чтобы к нам никто не подсаживался?” — мельком подумала девушка. Йен пригласил ее выпить кофе, и Малин обрадовалась приглашению — все-таки еще какое-то время она не останется один на один со своим распадающимся на куски сознанием. Хотя… После того, что она только что пережила, никакое общество не могло вызволить ее из плена нараставшей депрессии. Даже то обстоятельство, что, обойдя корабль и добравшись до кормы, она обнаружила, что со светом теперь все в порядке и так ясно виденный ею пожар был опять всего лишь ее собственной фантазией, не успокаивало. Что с того, что в присутствии других людей она не путает деревянные чурки с драконами? Она все равно не способна самостоятельно отличить реальность от вымысла. Нельзя прожить всю жизнь с поводырем, который станет делать это за тебя…

Йен продолжал рассказывать: “Забавно было лазать под днищем, но и жутковато — все-таки несколько тонн прямо над головой…” Он вдруг замолчал, и Малин стало не по себе еще и оттого, что вот она пьет кофе с человеком, с которым познакомилась полчаса назад, и он, похоже, чувствует себя хозяином положения. Наверняка он уверен в том, что она будет рада дать ему свой телефон, или, может быть, сразу согласится “посмотреть его квартиру”, как это принято говорить?.. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, она спросила:

— У вас, наверное, были какие-нибудь необычные находки?

— О, да. Как раз из-за такой вещи меня вызывал сегодня Симон. Но это невеселая история… Обычно мы спускались на дно вдвоем с моим другом, Нильсом. Я уже говорил, самое интересное началось, когда корабль уже подняли, больше всего вещей мы находили в пятнадцати-двадцати метрах по обе стороны от киля. — Йен достал пачку сигарет, вопросительно посмотрел на девушку и, дождавшись ее кивка, закурил. Малин заметила, что когда он затягивался, то прищуривал левый глаз. — В тот раз мы отошли немного в сторону, Нильс шел впереди. И вот он заглядывает в какую-то расщелину, а потом поворачивается и машет мне рукой, чтобы я плыл быстрее… — Йен ненадолго замолчал, что-то обдумывая. Малин посмотрела на него: брови сдвинуты, ярко-голубые глаза двумя лучами разрезают пространство. — Это было что-то вроде грота в скале… Таких скал я больше нигде не видел. Она была треугольной, и над гротом нависал большой кусок с острыми выступами снизу, получалось похоже на змеиную пасть. Нильс по пояс залез туда и вытащил какую-то деревяшку, потом передал ее мне и потянулся за чем-то еще. Я не успел заметить, как все произошло — вдруг вижу, что та часть скалы, которая нависала сверху, теперь внизу и из-под нее торчат ноги Нильса… — Йен прикрыл глаза, и два синих луча погасли. — Мне не удалось вытащить его, — глухо продолжал сидевший напротив Малин мужчина, — но это было и бессмысленно: камень весил несколько тонн, и он упал Нильсу прямо на голову. Потом водолазы извлекли… то, что от него осталось.

— Мне очень жаль… — пробормотала Малин в замешательстве. Но, похоже, Йен уже справился с собой:

— Вы спрашивали меня про необычные вещи. Так вот, дощечка, которая оказалась у меня в руках, — это какая-то таблица. Язык не шведский, во всяком случае, буквы не латинские. Я тогда отнес ее Симону, он узнал несколько рун, но до смысла написанного так и не докопался. В общем, вряд ли это могло иметь какое-либо отношение к “Васе”. — Он внимательно посмотрел на свою собеседницу. — Мне бы хотелось надеяться, что это еще более древняя вещь. Но Симон до сих пор считал, что это апокриф: какой-то шутник нашел вымоченную в море ясеневую дощечку, заглянул в учебник древней скандинавской письменности и состряпал свое “послание”. Правда, сегодня Симон вызвал меня в музей для того, чтобы потребовать эту таблицу для анализа… Он в очередной раз обследовал трюм “Васы” и теперь считает, что в доски должны были быть вмонтированы какие-то квадратные штуковины. А я уже успел запихнуть ее неизвестно куда…

“Наверно, я опять что-то пропустила. Но нет, просто он до сих пор переживает смерть друга, нельзя требовать, чтобы он легко рассказывал об этом”, — подумала Малин. Она не решилась больше расспрашивать Йена, и он замолчал. Некоторое время он глядел в свою чашку, а потом поднял глаза на Малин. Она вновь смутилась. Он так смотрел на нее… Малин только однажды довелось ощутить на себе такой мужской взгляд. Тогда пожилой финн, который приехал к ним в студию на неделю, чтобы провести мастер-класс по бальным танцам, вдруг стал уделять Малин особое внимание. Впрочем, он был склонен уделять особое внимание всем молоденьким танцовщицам. Каждый раз, когда она встречалась с ним глазами, Малин читала в них особое лукаво-провокационное выражение. В этом лукавстве угадывалось то отношение к женщинам, которого не встретишь у современных молодых мужчин — оно осталось где-то на рубеже шестидесятых и семидесятых, в комедийно-шпионских сериалах с Шоном Коннери… Леннарт, так звали финна, был, пожалуй, староват для таких взглядов — несмотря на свою балетную осанку он выглядел почти стариком, и поэтому Малин никак не могла избавиться от дурацкого чувства неловкости.

Йену, наверное, было не меньше пятидесяти, но никто бы не решился назвать его пожилым человеком. Спокойная уверенность, с которой он держался, легкость, которая чувствовалась в каждом жесте, были атрибутами несомненной уверенной силы этого человека. Выражение его глаз не было невинной шалостью доживавшего свой век ловеласа — вряд ли Йен способен впасть в судорожную зависимость от дамского внимания. Может быть, интерес, который читался в его взгляде, был всего лишь привычкой, но Малин не сомневалась, что и все остальные повадки в отношении противоположного пола этот человек сохранил неизменными с молодости, разве что теперь придавал им меньше значения.

Малин не решалась включиться в явно предложенную ей игру — для этого нужно быть уверенной в собственных силах. Но и отказываться от брошенного ей вызова она не хотела. Ей казалось, что если она напустит на себя сердитый вид, то будет выглядеть глупо, а если проигнорирует его подчеркнуто мужское отношение к ней, то тем самым признает собственную беспомощность. Она отвернулась, чтобы Йен не заметил ее замешательства, и сделала вид, что рассматривает что-то на противоположном берегу залива.

— Пригласите меня на премьеру? — вдруг спросил он.

— Конечно. Правда, это будет еще не скоро, — Малин пожалела, что ляпнула про постановку. Впрочем, едва ли она встретится с этим человеком еще раз.

— Я вам оставлю свой телефон и адрес — на всякий случай, если вдруг вы вздумаете прислать мне приглашение в письменном виде, — едва заметно улыбнувшись, он протянул ей визитную карточку. — Я провожу вас?

— Нет, спасибо, мне еще надо встретиться кое с кем тут, неподалеку, — Малин махнула рукой в неопределенном направлении.

— Ну что ж, было приятно познакомиться.

И это все? Ни приглашений, ни вопросов. Но неужели она похожа на девушку, которая звонит первой? Или ее холодность способна отпугнуть даже опытного искусителя? Малин в растерянности смотрела в спину удалявшейся почти двухметровой фигуре. Она живет между репетициями и спектаклями, в маленьком театральном пространстве и, похоже, совершенно не приспособлена ко всему, что находится за его пределами. Стоит ей встретиться с человеком, живущим по другим правилам, как она уже не может понять, чего от нее хотят, о чем с ней разговаривают. Сегодняшнее знакомство — подтверждение этому.

— Ну, заходи, заходи! — дверь маленького домика приветливо распахнулась, и Малин попала в объятия сухой старушки. — Погода-то какая, а?! А я, как назло, уговорила Илве погулять по берегу моря, ее ведь из дому не вытащишь! И такая погода! Ай-ай-ай! Как ты промокла! Ну, проходи же в дом, — и она с необыкновенной живостью, не переставая тараторить и причитать, подхватила девушку и увлекла за собой.

Каждый раз, заглядывая к своей бывшей преподавательнице, Малин словно давала глазам отдых. Небольшая гостиная фру Йенсен была так тщательно обустроена и выглядела всегда так опрятно, что девушка поневоле завидовала: сама она на такое была не способна. В глубине горел камин, на котором красовались несколько изящных безделушек. Одну из них, фарфорового песика с длинными ушами, когда-то подарила Малин. Перед камином стояло кресло с накинутым на него пледом. Рядом — низкий столик с очередным рукоделием.

— Видишь, изучаю новый рисунок, — старушка кивнула на журнал, раскрытый на столике рядом с вышивкой. — Что-то не выходит пока. — Она улыбнулась и легонько подтолкнула Малин к огню:

— Садись. Грейся. Сейчас я сварю кофе.

Малин закуталась в плед и протянула руки к огню. За окном в садике перед домом шумели, волновались в темноте деревья, которым негде укрыться от превратностей погоды, а здесь, в гостиной, так тепло и уютно. И все по-старому. И это окно, у которого, как хорошо знала девушка, любит сидеть пожилая женщина.

Совсем другой вид открывается из окна на кухне: оно выходит во двор, на стену соседнего старого дома. Поэтому кухня темновата, и хозяйка не любит подолгу в ней находиться. Ее деятельная и жизнерадостная натура требует выхода к свету, простору. Фру Йенсен так радовалась, когда смогла снять этот домик на окраине с окном, в которое день и ночь стучатся ветви деревьев, а за деревьями — море, ветер, бескрайнее пространство.

Ее муж умер еще лет тридцать назад, Малин видела его на фотографиях. Детьми они не обзавелись, и, должно быть, поэтому старая преподавательница так живо интересовалась всем, что происходило с окружавшими ее людьми.

Студенты любили ее. Молодые люди остро чувствуют, как к ним относятся старшие, и фру Йенсен всегда занимала первые места в заочных рейтингах преподавателей колледжа.

Она преподавала историю европейской культуры, и на памяти Малин был случай, когда родители приходили беседовать с преподавательницей, чтобы она не слишком забивала голову их отпрыска своим предметом, отвлекая его ото всех остальных. После таких разговоров фру Йенсен хвасталась: “Я как Сократ — тоже получаю нарекания за развращение молодежи”. На самом деле она остро переживала стычки с родителями, и однажды Малин видела, как преподавательница стояла в коридоре, судорожно сжимая пальцами какую-то книгу, а потом повернулась, и девушка поразилась выражению ее лица — на нем было почти отчаяние, вызванное бессилием перед чьей-то пустой душой.

А когда начиналось занятие, то все события, волновавшие до этого девушку, становились чем-то вроде соринок на окне, обращенном в вечность. Вечность — именно такое значение придавала фру Йенсен своему предмету. Рассказывала ли она о ритуальных шествиях египтян или о нашумевших парижских спектаклях прошлого столетия, ее глаза загорались необыкновенным огнем; она шутила и заставляла аудиторию падать от смеха под столы; она говорила о трагедиях, и на глаза слушавших ее наворачивались слезы.

Фру Йенсен любила приглашать студентов к себе домой, и здесь они могли поговорить обо всем, что им интересно. Рассаживались где придется — на диване, на подоконниках, на полу — и обсуждали Микеланджело, Вторую мировую войну, новые фильмы, чудеса египетских гробниц… Расходились обычно поздно, и сейчас Малин удивлялась — как к этому факту не придиралось строгое начальство колледжа?

Если Малин долго не заходила к бывшей преподавательнице, то чувствовала, что ей чего-то недостает. Про себя она называла это “пойти за книгами” — хотя далеко не всегда брала что-то из со вкусом составленной библиотеки фру Йенсен.

— Кофе готов! — старушка вошла в комнату с подносом в руках, распространяя вокруг себя великолепный аромат. Она была мастерица заваривать кофе, колдовала над ним, что-то добавляла, но никому не выдавала своего секрета. “Перед смертью скажу”, — отшучивалась она от тех, кто интересовался особенно настойчиво.

Фру Йенсен поставила поднос на стол.

— Прошу, девочка моя. — Они сели за стол друг напротив друга, и хозяйка ласково и изучающе взглянула на девушку. — Ты долго не заходила. Наверное, много работала.

Малин испытывала благодарность к старушке за то, что она ни о чем не расспрашивала ее, в отличие от Кристин. Ведь о чем бы сейчас она ни принялась рассказывать — о нервной обстановке в театре, об этой странной истории с музеем, что никак не шла из головы, — то, возможно, облегчила бы таким образом душу, но потом уже не могла бы рассчитывать на передышку в стенах этого дома. Он оказался бы включенным в круги ада, которыми сейчас представлялась девушке ее жизнь.

— Да, я участвую в одном фестивале, как постановщик. Спектакль будет называться “Мед поэзии”. — Малин отхлебнула из чашки. — Может быть, что-то и получится… Мы репетируем по утрам, даже директор театра пока ничего не знает.

— Наверное, это нелегко. С удовольствием приду на твой спектакль.

Они немного помолчали, допивая кофе. Малин взглянула в окно: дождь продолжал моросить, уныло и занудно, замазывая мир серой краской и стирая границы между небом и землей. Капли тихо стучали по подоконнику, исполняя музыку неведомого автора. “Скорее всего, это колыбельная”, — подумала отогревшаяся Малин и сладко зевнула.

процитировала вдруг фру Йенсен, глядя то в окно, то на Малин.

— Когда бездна зевает — это я понимаю, — засмеялась девушка, пытаясь понять, что нашла в ней, весьма посредственной ученице, эта умная образованная женщина? Наверное, взаимные симпатии и антипатии не поддаются логическому объяснению.

Малин часто замечала, что человек, о котором она знала только хорошее, при знакомстве вдруг вызывал непонятное отторжение и на всю жизнь возникал барьер, через который потом было уже не переступить. Или наоборот — ее тянуло к кому-то с привычками, которые у других людей казались отвратительными — так, например, было с Бьорном. Нет, это невозможно никак объяснить — так же, как то, почему вот у той азалии на окне венчик такой формы, а не какой-нибудь другой…

— Знаешь, Малин, я давно собиралась навести хоть какой-то порядок в своей библиотеке, но не решалась браться за это одна. Может быть, ты поможешь мне хотя бы начать?

— Конечно! — Малин поднялась с кресла.

Фру Йенсен беспощадно вытаскивала книги из насиженных гнезд, протирала тряпкой и складывала где придется. Помедлив, девушка последовала ее примеру, хоть и подумала, что это был верный способ окончательно все запутать. Так и случилось — через полчаса книги лежали уже везде: на полу, на столе, на подоконнике, на стульях… У Малин зарябило в глазах, и ей захотелось обратиться в бегство. Но она мужественно взялась пылесосить тома в разноцветных переплетах, попутно перелистывая их и знакомясь с содержимым.

Обе уже сидели на полу, фру Йенсен рассказывала, когда и при каких обстоятельствах появилась у нее та или иная книжка, а Малин лишь изредка переводила разговор, чтобы узнать происхождение наиболее заинтересовавших ее томов. Взяв в руки сборник, называвшийся “Дебют 66”, она вдруг призадумалась и замолчала. Цифра “66” натолкнула ее на какую-то трудно уловимую мысль.

— Шестьдесят шестой год — какой он был? — задала она вопрос, который сама не ожидала от себя услышать.

— В каком смысле?

— Ну… Сейчас нас окружают какие-то вещи… Я вот шла сегодня к вам, а тут неподалеку висит такой уродливый рекламный щит с радиотелефоном — я уже третий раз, проходя, спрашиваю себя, когда же наконец его заменят чем-нибудь другим? — Фру Йенсен усмехнулась, понимающе кивнув головой — наверно, ей эта реклама тоже надоела. — Допустим, тридцать лет назад этот район был таким же — или совсем другим, неважно. Но без этих сегодняшних мелочей я бы с трудом его узнала. И у людей в головах, наверно, творится что-то подобное — с течением времени все меняется… То есть, конечно, многое остается — привычки, опыт, взгляды, но многое и вытесняется — ведь мы с вами не вспоминаем сейчас, каким холодным было лето два года назад, а тогда нас это занимало. Как представить, каким все было в том году, когда вышел этот сборник стихов? — путано закончила она.

— И ты хочешь, чтобы я описала тебе кусок прошлого величиной с год? Ты представляешь, как много надо сказать для этого?

— Нет, — честно призналась Малин. — Но кое-что ведь можно восстановить и так — мы возьмем несколько таких книжек, — она кивнула на сборник, — и сможем определить, какие писатели были тогда в моде. О том, как в то время одевались, я тоже имею представление. Музыка, молодежные движения — об этом знают все. Но вот отношения между мужчинами и женщинами, мне кажется, были немного другими… Только не говорите, что это — тема вечная.

Фру Йенсен улыбнулась:

— Не буду. Я попробую тебе рассказать, если хочешь, — она стала вытирать пыль с очередного тома, снятого с верхней полки. — Хотя, копни ты во времени чуть пораньше, мне было бы легче: первые романтические впечатления запоминаются лучше всего. Но ты почему-то ухватилась за шестидесятые, — скорее констатировала, чем спросила преподавательница, внимательно вглядываясь в лицо Малин.

Девушка промолчала — она уже предвкушала рассказ, который сулил ей возможность что-то понять из того, что осталось неразгаданным после разговора с человеком по имени Йен Фредрикссон.

— Может, я слишком обобщаю, но для всей Европы шестидесятые стали временем американской экспансии, — начала фру Йенсен, как казалось, уж слишком издалека. — Помню, сперва меня это сильно раздражало — мода на все американское. Потом это стало частью быта — привыкаешь и уже не замечаешь, что сосиска — это хот дог, а рабочие штаны — джинсы. Может, что-то похожее творилось и в умах, ты права. Из мужчин и женщин, живущих для того, чтобы обеспечивать благополучие своей семьи, многие превратились в охотников за ощущениями. Знаешь, иногда это принимало довольно-таки уродливые формы… Не подумай, что я кого-то осуждаю — это было бы глупо… Но нам с мужем было хорошо вместе, и все эти… эксперименты, после которых люди разводились или вдруг менялись мужьями и женами, казались мне надуманными. Посмотри фильмы Бергмана^[9] того периода — он, в общем, довольно точно все изобразил… — Она задумалась. Потом подняла голову: — Кажется, в его фильмах это тоже было — не помню, где именно… Мне тогда казалось, что молодые люди были как-то честнее, чем мои сверстники — мне-то уже было за тридцать. Идиотизм, конечно — “свободная любовь”! Но они ведь никому ничего не обещали, только прислушивались к себе — вдруг да появится что-то настоящее, не на всю жизнь, но хоть будет, что вспомнить. — Фру Йенсен оторвалась от очередной книги и пристально посмотрела на Малин. — Видишь ли, если я начну рассказывать тебе реальные истории — это все равно ничего не объяснит, ровным счетом ничего. К тому же их участники — ныне уважаемые граждане преклонных лет, что же я буду портить их репутацию… — Она еще немного помолчала. — Но, честно говоря, я думаю, что сейчас любить гораздо сложнее, чем раньше — именно из-за сексуальной революции.

Малин задумчиво пожала плечами, а фру Йенсен, испытующе взглянув на нее, продолжила:

— Хотя, я слышала, теперь в моде другая крайность — все знакомятся через брачные агентства. Сначала подают заявку, потом выбирают для себя подходящие кандидатуры и долго ведут с ними переговоры. И, наконец, вручают друг другу верительные грамоты — брачный договор. Не пробовала так? — неожиданно спросила она.

Малин рассмеялась:

— Я для этого слишком плохо пишу.

ГЛАВА 7

…Тоска, на время приглушенная работой, снова вернулась к Малин. Спектакль был почти готов, если, конечно, не считать бесконечных сложностей со светом, не готовыми пока декорациями и очень условными костюмами. Теперь ей не нужно было постоянно концентрироваться на хореографии и держать перед глазами черно-серую сцену по двадцать часов в сутки. Но вот странность: пугающе унылая темнота, которая должна была преобладать в постановке, помогала тогда Малин сохранять внутреннюю ясность.

Раньше неизбежные одинокие вечера представлялись Малин незаслуженной карой — потом они стали самым плодотворным для нее временем. По вечерам она погружалась в мир, которому не могла дать названия и который не смогла бы описать словами. Он был соткан из самых разных эмоций, предчувствий, догадок, и Малин не покривила бы душой, если бы стала утверждать, что в эти моменты ей не приходит в голову ни единой мысли. Она растворялась в отголосках неведомой жизни, как если бы дремала под звуки работающего в соседней комнате радио и его неясные отзвуки вызывали бы в ней такой же неясный ответ. Среди этих переживаний были и такие, которые можно было опознать: вот это похоже на нежность, это — на страх. Но Малин была слишком захвачена потоком меняющихся впечатлений, чтобы останавливаться на каком-то одном. И еще — эти радость, и тоска, и безотчетный страх принадлежали не только ей…

Гораздо больше тяготила повседневная суета: вдруг, в самый разгар репетиционной суматохи, сердце сжималось от явственного осознания того, что все это лишено какого-либо смысла. Это не было похоже на обычные постановочные истерики: “Ах, все плохо, все не так!”, — просто окружающее, которое мгновение назад казалось ей цельным и гармоничным, вдруг начинало распадаться на части, и тогда в глаза сразу бросались беспомощные прорехи в занавесе, пыль на софитах — и она уже ничего не могла с этим поделать.

Интересно, так ли выглядит предчувствие конца, думала Малин. Не смерти, потому что это не был животный страх, а страх завершения чего-то большего, чем просто жизнь. Когда наступит конец света, сумеем ли мы его узнать? И сколько времени пройдет с того момента, когда он в первый раз даст о себе знать, до того, когда все действительно кончится? А может быть, все уже произошло — иначе откуда бы вообще появилась идея о конце света?

Новый сезон начинался вяло, оживление в студии наступило лишь к концу сентября. Почти каждый день Малин была занята в спектаклях. Раньше такое количество работы только бы порадовало ее, но сейчас, когда “подпольные” репетиции вступили в финальную фазу, она ужасно уставала. Поздно вечером, возвращаясь домой, Малин уже не могла ни о чем думать, она просто ехала в автобусе, глядя на невыразительные пятна фонарей в темноте, а потом брела от остановки между домами, чьи бледные контуры выступали в чернильных разводах ночи. Большая часть Остермальма была погружена в сон, и только в редких окнах светились разноцветные абажуры кухонных ламп или желтые точки ночников. Малин не нужно было вглядываться в осенний мрак — ее ноги знали на ощупь каждый камешек по дороге к дому, поэтому глаза могли отдохнуть.

Она уже вышла на детскую площадку, когда обратила внимание не необычные зарницы, вспыхивавшие за домом на уровне четвертого этажа. Можно было подумать, что ночью кто-то работает на сварочном аппарате. Под окнами с той стороны дома начинался обрыв, так что вспышки происходили, видимо, оттуда. Юхан жил на четвертом, наверно, он знает, в чем дело…

Дойдя почти до крыльца, Малин почувствовала едкий запах гари и только тогда сообразила, что это пожар. Она побежала вверх по лестнице, боясь заходить в лифт, проскочила на едином дыхании восемь пролетов, толкнула дверь и тут же закашлялась от клубов дыма, вырвавшихся ей прямо в лицо. В глубине коридора были слышны голоса, а через пару секунд она смогла различить фигуры людей в защитной одежде, сновавших от второй лестницы к двери Юхана, из которой странными белыми клубами валил дым.

Потом Малин увидела самого соседа. Он стоял, прислонившись к стене, и держал на руках своего кота Мимира, бессильно свесившего голову и лапы. Лицо Юхана мало отличалось по цвету от бледно-зеленоватой стены, к которой он прижимался. Сосед глядел прямо перед собой и, похоже, ничего не видел. Малин кинулась к нему и, взяв за локоть, потащила его на лестницу. Заставив Юхана спуститься на полэтажа, она распахнула окно на лестничной площадке. В этот момент сосед заговорил:

— Он спас меня, — Юхан все еще не вышел из оцепенения, поэтому произносил слова невнятно и Малин не сразу поняла, что он говорит.

— Кто? — переспросила она.

— Он, Мимир, — Юхан высвободил левую руку, чтобы погладить кота, но тот не шелохнулся в ответ.

— Что ты говоришь? — Малин решила, что Юхан бредит, надышавшись угарным газом.

— Я заснул и, наверное, терял сознание, а он бился в дверь, открыл ее, вцепился мне в плечи и царапал меня, пока я не очнулся, — Малин только сейчас увидела, что на шее у него горели яркие пунцовые полосы, следы кошачьих лап. — Я выполз из кабинета, а тут все стало рушиться. Смотри, как он обгорел.

Роскошные усы Мимира оплавились и выглядели как крохотные жесткие обрубки с тугими шариками на концах, шерсть на хвосте тоже была опалена, но больше всего пострадали лапы: нежные подушечки превратились в обугленные волдыри, а когти, похоже, сгорели.

— Господи, он дышит?

— Да, но у него были судороги…

— Скорее ко мне, срочно нужен ветеринар.

Разбуженный звонком девушки ветеринар сначала запросил за визит очень большую сумму, но узнав, что случилось, снизил ее вдвое. Теперь Мимир, с перевязанными лапами и хвостом, был уложен на мягкую подстилку, сооруженную из двух старых кофт Малин, а Юхан пил чай с травами, заваренный девушкой, чтобы привести его в чувство.

— У кошек девять жизней, он обязательно выживет, — пыталась Малин хоть как-то растормошить соседа.

— Знаешь, ведь он сам пришел ко мне. Сидел такой рыжий оборванец под дверью и истошно орал. Я ему молока дал — он не пьет, и от колбасы отказался, а когда я стал закрывать дверь, он шмыг — и уселся на столе в прихожей. Сразу стал вылизываться, мол, я знаю, как надо выглядеть в приличных домах. Но первое время шкодил ужасно…

— Сколько же он у тебя живет?

— Года три.

Малин и сама уже вспомнила, как еще до начала истории с Бьорном она зашла к Юхану поболтать и увидела у его ног бандита с хитрой мордой, который благодушно сощурился, поглядев на нее, и выгнул спину, продолжая тереться о ногу Юхана. Со временем клочья шерсти по бокам исчезли, грязновато-серые оттенки на шкуре уступили место сверкающим белым разводам, а в повадках кота появилась вальяжность. Малин так и не поняла, почему Юхан назвал его Мимиром^[10] — кот никак не походил на скандинавского мудреца, скорее уж, на какого-нибудь храброго портняжку.

— Ты не поверила мне тогда, в ресторане? — По взгляду Юхана Малин поняла, что он колеблется, стоит ли заводить разговор на эту тему.

— Нет… не знаю, это было совсем на тебя не похоже, — растерянно ответила она.

— Как глупо! Я вел себя, как полный идиот, надо было тебе сначала все объяснить… — Он посмотрел куда-то в пол, потом снова поднял голову. — Я действительно уверен, что кто-то или что-то меня преследует. Подожди, позволь мне рассказать, — остановил он Малин, попытавшуюся возразить. — У тебя никогда не возникало чувства, что за тобой следят? Не знаю, как лучше объяснить… Вот на днях я проходил под скалой на Сёдермаларстранд, и вдруг несколько крупных булыжников скатились на тротуар прямо передо мной. Если бы я не засмотрелся на пришвартованный к берегу парусник, то один из них непременно свалился бы мне на голову. Я посмотрел — наверху никого не было. Если ты помнишь это место, там неоткуда взяться гранитным булыжникам такой величины: отвесная скала, которую обтесали больше ста лет назад, и земляной склон. Я ничего не понимаю. Или еще один случай: в супермаркете, здесь, неподалеку, на меня вдруг обрушились двадцатилитровые банки с краской. И я знаю: не окажись я рядом, они так бы и стояли себе спокойно. Хотя, главное, конечно, не это. Не то чтобы я был очень храбрым, но ведь никогда же не шарахался от каждой тени. А теперь я почти все время нахожусь в состоянии паники. Мне страшно выходить на улицу, я стал бояться темноты даже в собственной ванной. Помнишь, в детстве мы часто вылезали на крышу? Сейчас я не могу подойти к окну — у меня кружится голова. Я говорил тебе о моих снах. Они повторяются раз в два-три дня, и каждый раз в них все больше подробностей. Когда я проснулся в дыму, то был почти уверен, что это продолжение сна. Кроме того, теперь мне часто снится “Васа”. Эти статуи, которые ты показывала, покрытые руническими письменами, и я среди них. Мне не вырваться: дерево держит очень крепко. Я знаю, почему там оказался: потому что уже умер.

Все это Юхан говорил с такой спокойной убежденностью, что Малин мысленно ужаснулась. В его голосе слышалась та же обреченность, что мучила в последнее время и ее. Как будто все постепенно приходит в негодность, — подумала она, — и вещи, и человеческие сердца. Первые распадаются на элементы, вторые перестают верить самим себе. Так было с нею, когда она не знала, может ли полагаться на собственное зрение, так случилось с Юханом, превратившимся в дрожащего неврастеника. И, может быть, остальные просто делают вид, что ничего не произошло? Цепочка крупных и мелких предательств, следовавших одно за другим, — это только ее личное невезение или все люди вокруг вдруг стали утрачивать душевную способность, позволявшую считать кого-то другом, кого-то любить?.. Она вспомнила Кристин. Нет, та не сдается. Она не сидела бы сейчас, беспомощно хлопая глазами, а попыталась бы понять, что все-таки произошло с ее соседом.

Юхан судорожно сглотнул.

— Не знаю, но мне кажется, то, что с тобой происходило, как-то связано со всем этим… Как заразная болезнь, если бы заразу можно было подцепить только в одном месте — в музее. Потому что все началось именно там. Ты считаешь, я говорю глупости?

Малин очень живо вспомнила тот день, когда она стояла в музее и не решалась оглянуться на корабль. Что будет, если она расскажет обо всем Юхану? Она только усилит его беспокойство. Если бы она могла быть уверена, что все происходящее — бред ее больной фантазии и результат какого-то нервного истощения у Юхана. Но, вопреки доводам рассудка, где-то на окраинах ее сознания крепло убеждение, что внезапно атаковавшие ее и ее приятеля фантомы горечи и страха — предвестники каких-то важных перемен. Ни объяснить, ни подтвердить это предчувствие она не могла, но и справиться с ним, чтобы вновь видеть вещи так, как раньше, ей было уже не под силу. Оставалось решить, как вести себя дальше: лицемерить, апеллируя к здравому смыслу, которому она сама больше не доверяла, или погрузиться в дебри догадок и интуиции, рискуя не найти обратной дороги.

Юхан откинулся на спинку кухонного диванчика и прикрыл глаза. Сейчас он не выглядел затравленным, только очень вымотанным — на висках и на лбу видны набухшие жилки, веки похожи на бумажные — серые и безжизненные. Разглядывая его, Малин подумала, что безумие выглядит по-другому. Что же с ним происходит, с человеком, который сам про себя говорил, что с ним ничего произойти не может?

Из угла донесся слабый писк — Мимир подавал первые признаки жизни. Малин подвинула поближе к его морде блюдечко с водой — бедняга еще долго не сможет ходить на своих обожженных лапах, он теперь полностью зависит от людей. Кот пару раз чихнул, попытался тряхнуть головой и тут же жалобно мяукнул — видно, волдыри на ушах дали о себе знать. Малин погладила его по шее и спине, в ответ он вытянул лапы и тихо заурчал.

— Можно пока оставить его у тебя? — спросил Юхан. — Я устроюсь у приятеля, а квартиру скоро приведут в порядок, и я его заберу, хорошо?

Девушка согласно кивнула.

После того, как сосед ушел, она еще некоторое время возилась с котом, поправляя ему подстилку и предлагая разные деликатесы. Потом отправилась спать, но сон долго не приходил. Малин лежала на кровати, разглядывая в щель занавески крупные осенние звезды. Она пыталась представить, как Юхан идет вдоль отвесной скалы, а сверху с сухим стуком падают булыжники, словно какая-то неведомая сила специально направляет их движение. И внезапно, без какого-либо перехода, она вспомнила лицо водолаза, с которым пила на набережной кофе. Его лучистые внимательные глаза, и бесконечная тоска в них, когда он рассказывал о гибели своего друга.

Почему он тогда вдруг вспомнил об этой истории? Ах, да, они говорили о необычных находках. Какая-то таблица, понадобившаяся хранителю музея “Васы”. Интересно было бы посмотреть. Может быть, руны пригодились бы для оформления спектакля? Нет, ерунда, на темном фоне они вообще не будут видны. В бредовом сне Юхана тоже были руны…

Малин отчетливо увидела, как заходятся в немом крике воины на корме корабля. От боли нет избавления. Боль, безмолвие, неподвижность — и так будет до скончания веков. Жизнь оставила их слишком давно, но и примирение со смертью не наступит до тех пор, пока не исчезнут с них эти письмена, вернувшись туда, где они были начертаны. С бешеной скоростью завертелась и заплясала перед глазами темная дощечка. Потом видение исчезло, оставив безотчетное чувство вины, причастности к чужой боли.

Малин поднялась с кровати и стала лихорадочно перерывать вещи, пытаясь найти визитную карточку аквалангиста. Пусть это безумие, но она должна понять, что происходит. И если даже эта находка двадцатипятилетней давности, таблица с рунами, не имеет к снам Юхана никакого отношения, ей все равно нужно ее увидеть.

“Йен Фредрикссон” — набрано крупным курсивом, чуть мельче, чем принято на визитках. Номер телефона. Завтра утром она позвонит по нему.

— Йен? Мы познакомились с вами примерно две недели назад, в музее, помните? — Малин старалась не выдать голосом, как глупо она себя чувствует. — Вы рассказывали о дощечке, которую нашли недалеко от корабля. Нельзя ли посмотреть на нее?

Он ничуть не удивился ее звонку, что немного задело Малин. Пригласил приехать, если она хочет — хоть сегодня. “Я нашел таблицу и скоро собираюсь отвезти ее в музей, там вам, вероятно, будет не так удобно”.

Сегодня так сегодня.

Йен жил на Лэнгхольмене, в небольшом старом доме из тех, которые может себе позволить только очень небедный человек — внешне все скромно, но обходится дороже, чем этаж в деловом центре города. Дом вполне соответствовал хозяину, так что трудно было сказать, то ли Йен выбирал его по своему вкусу и характеру, то ли за долгие годы жилище так приспособилось к нему.

По потолку и белым стенам просторной гостиной скользили блики от воды, а из окон открывался вид на Риддарфьерден. Наверно, зимой дом невозможно прогреть целиком — по широкому фьорду, протянувшемуся с востока на запад, гуляют ледяные ветры, и никакие стены не спасают от сквозняков. Поэтому просторная светлая гостиная, как веранда в загородном доме, в холода становится нежилой. Из небольшой прихожей ведет еще одна дверь, должно быть, в кухню. Где-то рядом должна быть столовая, а в самой теплой, отапливаемой части дома — спальня и кабинет, предположила Малин. Наверно, они выходят окнами на заросший склон, начинавшийся почти сразу от заднего крыльца.

Йен предложил сварить кофе, и, пока он был на кухне, Малин успела осмотреться. Книг в гостиной было немного: несколько альбомов с фотографиями морских глубин расставлены на специальной изогнутой полке, несколько пестрых обложек, под которыми скрывалось какое-то необременительное чтиво, виднелись в сетчатой корзине в углу, отдельно на журнальном столике лежало хорошее издание “Улыбки вечности” Лагерквиста. У невысокого стола полукругом стояли несколько мягких кресел с высокими спинками, чехлы на них — того же серебристо-зеленоватого цвета, что и шторы, висящие на окнах. Возле двери, ведущей в соседнюю комнату, — старомодный секретер на тонких гнутых ножках. За спинками кресел, в противоположной стене — камин какой-то урбанистической конструкции. Сейчас он не горел, поэтому Малин могла только предполагать, как работает эта узкая высокая щель, начинавшаяся где-то на уровне ее пояса. Суперсовременный камин странным образом нарушал гармонию жилища — вот так и у самого Йена, подумала девушка, есть, должно быть, привычки, не вяжущиеся с его солидным возрастом.

Дверь отворилась, в гостиную вошел Йен с подносом в руках, и Малин почувствовала, что с появлением хозяина комната преобразилась. Избыток пространства, заметный девушке, пока она была одна, исчез, а вода фьорда вернулась в свои пределы за окном, прекратив накатывать волнами на стену в глубине гостиной. Ощущение близости моря осталось, но теперь это был зелено-голубой пейзаж в обрамлении серебристых штор, а не стихия, способная в любой момент ворваться в белую гостиную. Когда Йен проходил мимо нее, Малин ощутила, что рядом с ним изменилась и она сама, став еще более хрупкой и невесомой.

Коричневато-черная струйка, льющаяся в чашку из медного кофейника, наполнила воздух гостиной густым горьким ароматом, но прежде, чем подать девушке чашку, Йен подошел к секретеру и открыл его. Внутри оказался бар со множеством разнокалиберных бутылок, взяв одну из них, Йен вопросительно посмотрел на гостью. Малин не стала отказываться: если добавить в кофе коньяк, можно быстрее согреться.

— Итак, вас интересует моя находка, — не то спросил, не то констатировал хозяин, подливая несколько капель ей в чашку.

— Видите ли, возможно, я не права, но мне почему-то кажется, это может пригодиться для спектакля, — сама Малин ни за что бы не поверила такому объяснению, но она не знала, чем еще мотивировать свой интерес к дощечке. — Вы консультировались по поводу этой находки только со своим другом? — Теперь он сначала будет вынужден ответить на ее вопрос, и только потом сможет допрашивать ее сам.

— Нет, конечно. В свое время я обошел едва ли не всех ученых и антикваров Стокгольма, пытаясь разузнать хоть что-то о ее происхождении. Но толку так и не добился. Дерево пролежало в воде несколько сотен лет — это определяли все сразу, да я и сам мог бы это сказать. Что руны появились на нем давно — с этим тоже спорить не приходится. Но аналогов такому письму нет и расшифровать его никто не взялся. Только один полусумасшедший старик утверждал, что речь идет о конце света. Но я бы не стал ему доверять — о чем бы я с ним ни заговорил, он все сводил к концу света.

— Знаете, я совсем ничего не понимаю в древней письменности. Археологам часто попадаются предсказания? — Сделав несколько глотков кофе с коньяком, Малин почувствовала себя немного свободней и уже не стеснялась задавать вопросы.

— Сначала рунами записывали магические заклинания, но вообще-то чаще встречаются надгробные надписи, — улыбнулся Йен. — Так что если эти значки и имеют какой-либо смысл, то, скорее всего, их впопыхах вырезал какой-нибудь не очень грамотный воин на могиле соратника. Но, впрочем, скоро мы узнаем версию Симона…

Малин отставила пустую чашку в сторону и, предупреждая нависшую паузу, спросила:

— Вы не возражаете, Йен, если мы посмотрим ее прямо сейчас?

Вопреки ожиданиям девушки, кабинет находился не в задней части дома, а наверху, прямо под чердаком. Чтобы попасть туда, они прошли через небольшое помещение, занятое разнообразным водным снаряжением и морскими трофеями — ракушками, кусками кораллов, морскими звездами из разных морей, — и поднялись по узкой деревянной лестнице без перил. Окна кабинета тоже выходили на фьорд, но они были маленькими и располагались низко, так что смотреть в них можно было только сидя.

Усадив Малин на диванчик, над которым косо нависал бревенчатый свод, хозяин дома подошел к небольшому шкафу, верхняя, открытая часть которого была хаотично завалена грудами книг. Йен опустился на колени перед нижними створками, и из-за его спины Малин не могла разглядеть, что там лежит. Она заметила, что такой же соседний шкаф до отказа набит морскими картами, которые не вываливались только потому, что их подпирали запертые на ключ стеклянные дверцы. Края огромного письменного стола также были завалены всевозможными бумагами, и это создавало контраст с чистотой середины его светлой деревянной поверхности, оставленной для того, чтобы писать. Среднего размера компьютерный дисплей был водружен на тумбочку возле стола, видимо, хозяин пользовался им регулярно. В дальнем полутемном углу кабинета помещалось несколько полок, на которых аккуратными рядами выстроились черные корешки пронумерованных и подписанных папок.

— Вот, — Йен выпрямился, держа в руках темную деревянную таблицу.

Ничего примечательного в этой плоской деревяшке размером с сервировочный поднос, на первый взгляд, не было. Местами ее поверхность была рассохшейся, и по ней пробегали узкие трещины, за неравномерной сетью которых не сразу угадывались письмена. Местами доска блестела, словно ее отполировали.

— Ее как-то обрабатывали?

— Я покрыл ее тем же составом, который использовали для “Васы”.

Когда глаза Малин привыкли распознавать руны, образующие плавные бороздки на поверхности дерева, их рисунок показался ей фантастически красивым. Это тоже был танец, церемонный, но одновременно страстный кордебалет слов, читатели которых давным-давно умерли. Он не был похож на похоронную процессию, которую она почему-то ожидала увидеть. Какое-то время Малин просто разглядывала дощечку, чувствуя, что ей жаль было бы сейчас отдать ее Йену, чтобы больше никогда уже не увидеть изысканного орнамента, образуемого рунами.

— Можно это перерисовать?

— Да, конечно, — положив на стол лист бумаги и карандаш, Йен отодвинул для девушки вращающееся кресло, после чего ушел вниз.

Она уселась за стол, прислонила дощечку к стопке брошюр с какими-то экономическими кодексами и принялась за дело. Малин всегда была бездарным рисовальщиком, но копировать умела и делала это довольно точно. Школьный учитель рисования после двух лет упорной борьбы сдался и разрешил ей на уроках рисовать увеличенные копии с открыток. Зато их географ всегда восторгался ее способностью воспроизводить карту в мельчайших деталях. С тех пор у Малин не было случая использовать свои способности, но оказалось, что повторить углы и пересечения древних значков она вполне в состоянии.

Время от времени она отрывалась от своего занятия и рассеянно скользила взглядом по поверхности воды за окном. Ветер раскачал волны на плесе, и от этого вода посерела, нахмурилась. Цепочка из нескольких белых суденышек медленно перемещалась в сторону Лилья Эссингена, так медленно, что казалось, эти суда никогда не переползут от правого края окна к левому. Но Малин знала, что когда она поднимет глаза в следующий раз, то каравана уже не будет и в помине.

Сложно определить, на что больше всего похожи руны: на людей, животных или на сучковатые деревья. Два значка выглядели совсем как мачты яхт, видневшихся за окном, еще три напоминали мелкую рябь на воде. Иногда Малин казалось, что по частоколу вертикальных палочек и крючков, по ритму расстояний между буквами она вот-вот догадается, что здесь написано… Но через секунду девушка уже удивлялась абсурдности этой мысли.

Она заканчивала, когда в лестничном проеме появилась русая с проседью голова Йена.

— Вы не проголодались? Я приготовил ужин, надеюсь, вы не откажетесь разделить его со мной.

Когда через десять минут Малин спустилась вниз, собираясь предложить Йену свою помощь, то вовремя остановилась: совершенно очевидно, что хозяин отлично справлялся сам.

Круглый стол был накрыт низко свисавшей белой крахмальной скатертью. Два кресла были придвинуты к нему так, чтобы можно было смотреть на море, остальные отставлены к камину. Центральное место на столе занимало большое блюдо с тонкой синей каймой, закрытое никелированной крышкой. Вокруг него выставлены закуски: паштеты, маленькие слоеные пирожки, икра. Рядом — бутылка белого французского вина. Йен отодвинул кресло для гостьи и, усадив девушку, снял блестящую крышку с главного блюда. На пестрой смеси из темного риса и овощей по кругу были выложены крупные алые раки. В желтом свете торшера блюдо смотрелось удивительно живописно.

— Вы каждый день так ужинаете? — не удержалась от ехидства Малин.

— Откровенно говоря, я подготовился к вашему приходу. У меня нечасто бывают гости, и захотелось устроить небольшой праздник. — Йен говорил так естественно, что Малин, сперва почувствовавшая в столь торжественном приеме какой-то подвох, позволила себе расслабиться — насколько, конечно, позволяла ситуация.

Ужин был приготовлен безупречно. Во всем чувствовалась выверенность, присущая, наверно, кухне большинства старых холостяков — раз и навсегда отработанная технология не единожды опробованный подбор блюд, никаких случайностей. Малин это нравилось — приятно было сознавать, что кто-то способен поддерживать свой мир в идеальном порядке…

Они вели легкий, ни к чему не обязывающий разговор. Йен спрашивал о театральной студии, потом рассказал, что после участия в подъеме “Васы” увлекся океанологией и несколько лет скитался по разным морям, почти не бывая дома.

Малин хотелось спросить, как к нему в кабинет попали книги по финансам и праву, но она не решилась, боясь проявить излишнюю заинтересованность.

Бутылка была выпита примерно до середины, панцири раков, похожие на маленькие кучки осенних листьев, лежали на специальных тарелках. Йен поднялся и вышел на кухню. Оставшись одна, Малин попыталась разобраться, какие эмоции вызывает у нее этот человек. Он явно принадлежал к тому типу мужчин, которым все дается легко. Было приятно наблюдать за его красивыми движениями, когда он разливал вино или разделывал рака. Девушку подкупали простота и естественность, с которыми держался Йен, но всякий раз, стоило ему внимательно посмотреть ей в глаза, она терялась, замечая ту же донжуанскую искорку, что смутила ее в первый день знакомства.

Несмотря на разницу в возрасте, она не могла не признать, что Йен очень привлекательный мужчина: сильная крупная фигура, правильные черты лица, которые удлиняла аккуратная русая с проседью борода, коротко стриженные русые волосы, поседевшие на висках. Морщины резкими штрихами подчеркивали лучистые глаза, рельефные скулы, высокий лоб. Впрочем, женщинам он, наверное, нравится не только из-за внешности, подумала Малин. В его обществе невольно чувствуешь себя объектом желания. Малин приходилось совершать над собой усилие, чтобы не увлечься, не вступить в игру. Но еще больший дискомфорт она ощущала оттого, что понимала — прекрати Йен посылать ей с каждым взглядом свои закодированные эротические послания, и она почувствует себя обделенной, окончательно потеряет уверенность в себе.

Оказывается, предполагался еще и десерт — Йен вернулся в комнату, держа в каждой руке по хрустальной вазочке, наполненной кусочками фруктов со взбитыми сливками. Подойдя к бару, он извлек из него бутылку портвейна и маленькие хрустальные рюмки.

— Вы хорошо готовите, — похвала прозвучала чуть резче, чем хотелось бы Малин.

— Меня это развлекает. Впрочем, еда хороша, только когда есть, кому ее оценить, — Йен ласково улыбнулся гостье.

Погрузив ложечку в десерт, Малин достала небольшую оранжевую ягоду.

— Морошка?

— К сожалению, консервированная. Я нашел несколько банок в соседнем супермаркете и купил все.

— Я так ее люблю!

— У вас губы в сливках. — Йен опять ласково улыбнулся ей, привстал со своего места, протягивая девушке салфетку, и в следующую секунду она почувствовала на своих губах настойчивый и нежный поцелуй.

Пробегая по гладкому тепло-бежевому полу душевой кабины, прозрачные струи воды, казалось, сами становились теплее. Малин так и хотелось стоять на этом теплом гладком квадрате, подставляя плечи бегущим сверху нежным струям, и ни о чем, ни о чем не думать. В мыслях девушки царила полная сумятица: за сегодняшний вечер она открыла в себе что-то совершенно новое и теперь не знала, что с этим делать. Жизнь повернулась к ней еще одной своей стороной.

В памяти вспыхивали фрагменты того, что произошло. Вот они с Йеном оказываются в его спальне. Прижимаясь лицом к его плечу, она вдыхает аромат дорогой туалетной воды и его собственный — насыщенный запах сильного тела, отдающий сигаретным дымом и древесиной… Вот она проводит рукой по его животу — чувство такое, будто играешь на туго натянутых струнах неизвестного инструмента, и от этой неслышимой музыки предметы в комнате начинают раскачиваться и терять свои очертания. Ее кожу пронизывают миллиарды нитей, проводящих внутрь тела энергию радости и возвращающих это блаженство на поверхность, — в мир, который баюкает ее, словно в колыбели…

А потом Йен вышел из спальни, и, представив себе, что этот почти незнакомый, непонятный ей человек сейчас вернется и вокруг них моментально разрастется пустыня непонимания, она… сбежала. Наспех оделась, бесшумно выскользнула из спальни и, пройдя на цыпочках несколько шагов по коридору, выскочила на заднее крыльцо дома.

Как глупо!.. Глупо, потому что теперь ей никогда не понять, что это было, что произошло между ними — ею и этим немолодым мужчиной, большие руки которого умеют быть такими нежными.

Как получилось, что она так легко дала себя увлечь? Малин выключила воду, завернулась в полотенце и, взяв с зеркальной полки расческу и фен, легла на постель. Закрыв глаза, она представила себе лицо Йена, каким впервые увидела его в музее, открыто улыбающееся лицо уверенного в себе мужчины. Прикрыв глаза, Малин старалась вспомнить другое выражение на этом лице, то, с которым он смотрел на нее, когда они были в постели. Ей удавалось представить лишь отдельные фрагменты — поворот головы, закрытые глаза, потом — усилие, почти ярость, застывшая в глубине зрачка… По этим фрагментам теперь совершенно невозможно было понять, что происходило с ее любовником.

Любовником… Малин даже про себя с трудом повторила это слово. Она никогда не называла так Бьорна. Любовник — это тот, с кем встречаются, для того чтобы заняться сексом. Или любовью? Она не имеет ни малейшего представления о том, что чувствует этот человек по отношению к ней. А если подумать, то ей не разобраться и в своем собственном отношении к нему. Увлечена ли она? Похоже, возможности понять это уже не представится. Ведь она ни за что не станет звонить ему сама, а Йен не похож на человека, который будет разыскивать ее по всему городу. Возможно, он вообще из тех мужчин, что редко встречаются дважды с одной и той же девушкой. И, стало быть, она похожа на девушку, с которой достаточно одного раза… Малин вспомнила, что говорила о свободной любви ее старая преподавательница. У Йена наверняка другое отношение к предмету.

Странно — чем больше усилий она прилагала к тому, чтобы нарисовать в памяти портрет Йена, тем отчетливей вырисовывались перед нею детали его жилища. Безусловно, у каждой вещи в этом доме был свой шарм. Мебель тоже может соблазнять, вот только непонятно: она такая сама по себе или ей передаются способности хозяина? Перед Малин возник карикатурный образ: дом, как цветок-ловушка, раскрывается перед гостьей, а его хозяин в глубине только ждет момента, когда она потеряет бдительность и станет легкой добычей. Приятно ли чувствовать себя мухой?!

Но, собственно, почему она должна так переживать? Большинство ее приятельниц сочли бы все это милым приключением и потом, встретив своего случайного любовника, не преминули бы с ним пококетничать. А ей даже страшно представить, что она когда-нибудь снова встретится с Йеном.

Но ведь ей никогда еще не было так хорошо в постели! Йен, этот бывалый плейбой, разбудил в ней что-то неизвестное самой девушке. Несколько лет с Бьорном приучили Малин к тому, что занятия любовью состоят из взаимных уступок. Бьорн не появлялся у нее неделями — и она гасила в себе желание, словно могла приберечь его про запас. А когда он появлялся на пороге ее квартиры, нужно было сразу же раздувать дремлющие искры, не отвлекаясь на те перемены, что происходили каждый раз в Бьорне. Получалось, что она занималась любовью со своим представлением о нем — живой человек рядом носил то же имя, был похож на него, но ей вечно не хватало времени, чтобы распознать в нем то нежное существо, что когда-то пробудило к жизни ее любовь. И она вспоминала, стараясь в воспоминаниях не отставать от стремительного напора его страсти. Потом, лежа рядом с ним, Малин вглядывалась в его лицо и восстанавливала в нем прежнее, извлекая на свет по одной черточке: лоб чуть больше нахмурен, но линии висков — те же, губы улыбаются все так же мягко, хоть чаще стали кривиться в неприятной гримасе. Это было похоже на то, как реставратор по рисунку восстанавливает лепнину. Некоторые выступы или углубления не поддаются — и тогда их оставляют такими, как есть. Малин поступала так же: обнаружив необратимые изменения в чертах любимого лица, мирилась с ними, добавляя в копилку памяти, чтобы в следующий раз узнавать и их.

Это всегда был один и тот же ритуал, каждый раз проводимый ею очень тщательно, чтобы ничего не упустить. До сих пор Малин была уверена, что больше ей ничего не нужно. С Бьорном все кончено, но со временем она встретила бы кого-то другого, кому могла бы доверять, и с этим мужчиной у них тоже появились бы свои привычки на двоих, свой условный язык, и она бы точно знала, что в нем ей нравится, и с удовольствием бы каждый раз снова убеждалась, что он — все тот же, ну, может, совсем немного изменился.

Йен не дал ей присмотреться к себе. Здесь что-то было не так: может, он знает какие-то приемы, которые действуют на женщину помимо ее воли? Все ее привычки, все “нравится-не нравится”, были отставлены в сторону, как лишнее и несущественное, а на поверхность вышла новая безличная сила, и она увлекла Малин, подчинила своей воле. После такой встряски девушка чувствовала себя не то опустошенной, не то очистившейся. Собственное тело казалось ей незнакомым, словно его подменили. По рукам, ногам и животу то и дело пробегала теплая судорога, а потом на некоторое время устанавливалось что-то, похожее на штиль — словно тела и не было вовсе.

Возле кровати послышалось слабое шуршание. Малин поднялась посмотреть, что происходит — это Мимир дополз до нее. За прошедшие сутки он ожил и, хотя каждое движение давалось ему с трудом, начал потихоньку обследовать помещение. Кот переползал из угла в угол на локтях — ступать на обгоревшие подушечки пальцев он еще не мог. Принюхиваясь и поминутно чихая, потому что нос тоже пострадал, он проползал немного и, быстро уставая, засыпал прямо в том месте, до которого ему удалось доползти. Малин дважды обрабатывала его раны днем, еще раз перевязала их, когда вернулась домой. После процедуры Мимир, чуть подергивая хвостом, добрался до подстилки и затих. Теперь, видимо, он решил устроиться на ночлег, но запрыгнуть на кровать ему не удавалось, так что осталось только лечь поближе к человеку — на всякий случай.

Малин протянула руку и погладила кота по спине. В темноте полоски казались не рыжими, а бледно-серыми. В ответ на ласку Малин услышала тихое, но очень внятное урчание — после всех страданий и треволнений у этого героя еще оставались силы на благодарность. Она решила, что ляжет спать к нему головой — вдруг ночью Мимиру станет хуже? Девушка переместила подушку, накрылась одеялом и почти сразу же провалилась в темную пустоту.

ГЛАВА 8

Будильник должен был прозвонить в шесть, но Малин проснулась сама, на несколько минут раньше. Когда такое случалось, девушку охватывало какое-то смутное беспокойство — сон исчезал мгновенно, но во всем теле появлялась безвольная слабость, не позволявшая подняться сразу. Малин выключила ненужный будильник — в голове и так стоял какой-то электрический треск.

Нужно было собираться и бежать на репетицию. Две минуты под душем, десять — чтобы выжать грейпфрут и позавтракать двумя бутербродами с тресковой икрой, три — перед шкафом с одеждой и три — передзеркалом. Малин наспех покормила и перевязала Мимира — кот перенес экзекуцию безропотно и, только когда она накладывала на обожженные места мазь, несколько раз слабо ударил хвостом. Оставалось вытряхнуть вещи из сумочки и переложить в небольшой холщовый рюкзак, который Малин брала с собой, когда ездила на велосипеде. На кровать упали косметика, мелочь и странички из распадавшейся на части записной книжки. Давно пора завести новую, автоматически отметила про себя девушка. Из потертой кожаной обложки выглядывал желтоватый листок, сложенный вчетверо. Развернув его, Малин увидела руны, которые перерисовывала вчера.

Ей вспомнилась серая рябь фьорда, по которой ползут маленькие суденышки, — вид из кабинета Йена. Дощечка, пролежавшая в воде неведомо сколько лет… То, что надпись на ней до сих пор никому не удалось расшифровать, подстегивало интерес. Может, подкинуть эту задачку Юхану? Для таких, как он, единственное лекарство — работа. Насколько Малин знала, ее сосед уже месяца три не занимался ничем стоящим. Еще до того, как его стали мучить приступы страха, он жаловался на скуку — куда-то начала уходить та увлеченность, с которой он раньше часами просиживал в архивах и библиотеках. Наверно, чем бы ты ни занимался, есть какой-то запас интереса, и когда он исчерпан, начинаешь чувствовать себя усталым или, того хуже — впадаешь в депрессию. Вот и Юхан, похоже, просто устал от истории шведского флота. Зато сейчас самое время возобновить изучение древней скандинавской письменности, на несколько лет заброшенное — корветы, шхуны и фрегаты занимали слишком много времени, и сидеть над языческими надписями он уже не успевал. Малин надеялась, что если ей удастся увлечь соседа загадочной находкой, то он быстрее придет в норму.

Все еще держа бумажку в руке, она стала рыться в рассыпанных по всей кровати листках — позавчера она где-то записала номер приятеля Юхана, у которого он собирался некоторое время пожить. Телефон долго не отвечал, и Малин, поглядев на часы, уже хотела повесить трубку, когда наконец услышала долгожданное “халлё”.

— Улоф? Здравствуйте, этот телефон мне оставил Юхан, он сказал, что будет у вас.

— Доброе утро, — удивленно протянул низкий и, похоже, сонный мужской голос. — Юхан проснулся, сейчас он подойдет.

Малин и забыла, что половина седьмого — невозможная рань для Юхана и его друзей! Ничего удивительного, если он вообще не поймет, о чем она ему толкует. Но отступать поздно, нужно постараться объяснить все как можно более внятно.

— Малин? Привет. Что-то с Мимиром? — Получилось, что она не только разбудила его, но и напугала.

— Нет-нет, кот чувствует себя вполне прилично. Просто мне нужна твоя помощь в одном деле.

— Да?

— Мы репетируем спектакль, — Малин пришла в голову идея, которая в эту секунду показалась ей просто блестящей, — и мне в руки попал один рунический текст, который может иметь отношение к сюжету.

— А что за сюжет?

— Ну… девять миров Иггдрасиля. — Малин стало неловко от того, как неубедительно это прозвучало. А она еще собирается показывать постановку на фестивале! Если ее заявку не примут, то и правильно сделают.

— Что же ты раньше молчала?! Это же страшно интересно! Текст — какая-то сага?

— Н-не знаю… — Она сообразила, что даже приблизительно не представляет, что там написано. — Один специалист утверждает, что речь идет о конце света, — Малин ухватилась за спасительное воспоминание, — но ему никто не верит.

— Хорошенькую работу ты мне подкидываешь, — усмехнулся Юхан. — Я правильно понял, что ни о происхождении текста, ни о его содержании никто ничего не знает?

— Ну, в общем, да… Его нашли на дне залива — небольшая плоская деревяшка и руны на ней.

— А сейчас она где?

— У одного человека… Он собирается передать ее в музей “Васы”.

— “Васы”? — голос Юхана дрогнул. — Причем здесь “Васа”?

— Таблицу с рунами нашли, когда поднимали корабль. — Малин уже жалела, что затеяла этот разговор. Теперь все может обернуться гораздо хуже: если страхи действительно связаны с “Васой”, то они могут перекинуться и на эту дощечку. А Юхан не отступится — уж это точно…

— Я заеду к тебе сегодня. Когда ты вернешься из театра?

— В девять.

Вечером она застала соседа у двери своей квартиры. Юхан ходил по коридору из угла в угол, глядя себе под ноги. Давно не стриженные белесые волосы свисали вниз, закрывая лицо и даже кончик длинного носа. Услышав, как Малин хлопнула дверью лифта, он остановился и, вместо приветствия, сразу приступил к расспросам: откуда она узнала про надпись, что значит — конец света, почему до сих пор никто этой таблицей не заинтересовался… Малин ничего не отвечала и, лишь кивками и мотанием головы реагируя на натиск вопросов, открыла дверь и пропустила своего инквизитора внутрь.

Мимир уже сидел у входа, и на некоторое время он занял все внимание Юхана. Пока хозяин кота чесал своего спасителя за ухом и разговаривал с ним, Малин на скорую руку готовила ужин — выложила четыре куска замороженного лосося на сковородку, присыпала его какой-то немецкой смесью, достала из холодильника начатую банку консервированной свеклы и два помидора. К этому моменту сцена встречи кота и Юхана завершилась трогательной картиной: Юхан сидел на табурете у кухонного стола, а Мимир — у него в ногах, поглядывая то на Малин, то на холодильник. Получив свою порцию кошачьих деликатесов, он принялся за дело, оставив сантименты на потом.

Малин включила чайник и подсела к столу.

— Я постараюсь рассказать все, что знаю сама.

За ужином она изложила Юхану большую часть событий, опустив, конечно, то, что произошло между нею и Йеном. Впрочем, достаточно Юхану захотеть познакомиться с этим человеком, и она вынуждена будет как-то объяснять, почему больше не может с ним встречаться. К счастью, историка интересовало другое.

— Ты говоришь, она пролежала в воде триста-триста пятьдесят лет?

— Так сказал Йен.

— И текст полностью сохранился?

— Мне кажется, большую часть можно разобрать. Доска вся растрескалась, но там, где что-то вырезали, углубления выглядят по-другому. Ну, если окажется, что я срисовала вместо рун годовые кольца, — извини.

Листок, на который Малин переписала буквы с таблицы, все еще лежал на кровати. Малин развернула его на столе перед Юханом, и некоторое время он молча вглядывался в скачущие по бумаге закорючки.

— А порода дерева? На чем это было написано?

Девушка задумалась.

— Дуб, наверно… Или, может быть, ясень? За триста лет ясень бы не сгнил, как ты думаешь?

— Все-таки лучше бы увидеть оригинал.

Малин стала лихорадочно придумывать какую-нибудь отговорку и вспомнила, что вскоре Йен собирался отдать находку в музей.

— Давай в начале следующей недели сходим в музей “Васы”. Я знаю, что дощечкой будет заниматься Симон Кольссен, хранитель музея, он хотел отдать ее на какой-то анализ.

— Ну что ж… Пока я возьму твою копию, если ты не возражаешь? Улоф, у которого я сейчас живу, гениальный программист. И у него есть собственная программа для расшифровки древних текстов. Правда, боюсь, в этом случае все будет не просто — даже если предположить, что это можно прочитать на древнескандинавском, большая часть знаков сильно отличается от традиционного написания. Придется поломать голову…

Малин сидела напротив него, откинувшись на спинку легкого плетеного стула. Они не смотрели друг на друга, но думали об одном и том же: скоро им снова предстоит оказаться в музее — месте, которое необъяснимым образом влияло на обоих, пробуждая к жизни какие-то древние мистические страхи. От затеи с расшифровкой текста еще, пожалуй, можно было бы отказаться, но избежать противостояния собственным страхам уже точно не удастся. В повисшей тишине гнетущее чувство все усиливалось, словно их с Юханом мысли попали в резонанс. Наконец он встал, засобирался и, как-то бестолково попрощавшись, ушел.

Понедельник, когда они должны были встретиться в музее, подобрался незаметно. Малин шла по гравиевой дорожке парка, вслушиваясь в тихий хруст мелких камешков под ногами. Она оказалась здесь раньше условленного времени и теперь не торопилась заходить в здание музея, чтобы не остаться надолго один на один с кораблем. Но сырой холодный ветер, непрестанно теребивший длинные полы ее темно-вишневого пальто, все-таки загнал девушку внутрь.

Юхана еще не было, но возле корабля Малин увидела высокую фигуру в длинном синем плаще и, вглядевшись, узнала в ней Йена… Не зная, как вести себя с ним, она остановилась, но он уже заметил ее сам и теперь приветливо махал рукой. Малин пошла к нему, но Йен, не дожидаясь, пока она приблизится, сделал приглашающий жест и быстро зашагал куда-то в глубь зала, так что Малин едва поспевала за ним. Они шли мимо темных шуршащих занавесей и непонятных сооружений из дерева, мимо стенки с прислоненными к ней дубовыми посохами и высокими топорами… Наконец высокая фигура впереди исчезла, пригнувшись, в низком дверном проеме, завешенном черным бархатом. Когда Малин выбралась из нескольких рядов тяжелой ткани, то оказалась в маленьком уютном зале лектория — четыре ряда кресел и небольшой экран на темной стене. Йена не было, но не было и двери, кроме той, в которую она только что вошла. Куда же он исчез? Может быть, решил разыграть ее — в отместку за ее собственное исчезновение из его дома?

Зал был совершенно пуст. В недоумении девушка села в кресло в последнем ряду, и почти сразу же свет погас, а на экране появились слова: “История катастрофы”. Мужской голос по-английски комментировал сменявшие друг друга кадры, но почему-то Малин не могла разобрать ни слова. Правда, все было ясно и так.

Старинный город, по узкой улице бредет пожилой человек, судя по одежде — знатный. Следующая картинка: он на верфи в Блазихольмене разговаривает с другим человеком, на том черная одежда и шляпа с высокой тульей. Оба рассматривают остов строящегося корабля и груду бревен, сваленную неподалеку. Придворный — из английского текста Малин удалось понять, что его зовут Йохан Буреус, он известный ученый, один из учителей короля Густава Адольфа — соглашается с тем, что говорит ему человек в черном…

А вот Буреус уже у себя в кабинете. На большом столе — чертежи с планами корабля и детальные эскизы статуй, которые должны украсить “Васу”. Дверь в кабинет приоткрыта, в нее заглядывает слуга — к ученому пришел посетитель, судя по одежде — простой крестьянин. Слуга пытается выпроводить настырного посетителя, но не может: сжимая в руках потрепанную шляпу и кланяясь, он входит в кабинет.

Долгое время Буреус не понимает, что ему нужно: да, он давно интересуется народными сказаниями, записывает их, но сейчас не время — ученый принимает рассказчиков по другим дням. Однако крестьянин не уходит — даже после того, как ему протягивают несколько монет. Он что-то бубнит про лодку и про деревья и, похоже, о чем-то просит ученого. Или на что-то жалуется? Должно быть, кто-то незаконно срубил корабельный лес на его участке. Буреус советует ему обратиться к мировому судье, но тут крестьянин в отчаянии бросается к нему в ноги, в ужасе твердя о всеобщей погибели. “Густав Васа знал об этом, — говорит крестьянин, — а нынешние все забыли”. И вновь что-то бормочет о могучем ясене, который рос среди дубов, а потом хватает Буреуса за одежду со словами: “Не делайте из него лодку, она всех погубит, потому что погибло Мировое древо!” Нараспев крестьянин читает древнюю сагу: конь Одина — это ясень, на ствол которого нанизано девять миров.

“Иггдрасиль?” — удивилась Малин и проснулась.

Осеннее солнце светило по-особенному, почти как летом, стараясь напоследок согреть и повеселить горожан. Оно словно говорило: “Торопитесь! Ловите мое последнее тепло, скоро наступят холода!” И все живое откликалось на этот призыв: жадно тянулись к свету последние листья на деревьях, уличные коты подставляли бока теплым лучам. Солнце пригревало и скамейку в парке, и двух беседующих стариков на ней, и тоненькую темноволосую девушку, куда-то спешащую на велосипеде.

Фру Йенсен позвонила в тот момент, когда Малин, разглядывая карту города, выбирала маршрут для велосипедной прогулки — не хотелось упускать последнее тепло. Выслушав приглашение бывшей преподавательницы погулять с нею, девушка решила отправиться на юго-восточную окраину города на велосипеде: ехать было неблизко, но в такой замечательный денек это даже приятно.

Если бы не нужно было следить за дорогой, Малин с удовольствием зажмурилась бы, наслаждаясь сочетанием солнечного тепла и студеного, уже вполне осеннего ветра. Но вдруг солнце ушло и небо потемнело — Малин увидела, что серая ватная туча, подкравшись незаметно, со спины, преобразила улицу: прохожие разом заторопились, ускорили шаг. Когда до набережной, где фру Йенсен назначила встречу своей ученице, оставалось минут десять езды, с неба упали первые снежинки.

Они шли по тихой улице, уже припорошенной снегом. А ведь утром еще ничто не предвещало такого поворота событий! Снежинки кружились в воздухе, щекоча, садились на лицо, отважно бросались под ноги. Но земля еще не готова принять их — попадая на согретый солнцем асфальт, снежинки таяли, превращаясь в слезы по ушедшему лету, солнцу, теплу. И все же как приятно ощущать их на своих ладонях! В этом было что-то от чуда — за один день побывать и в лете, и в зиме. Малин чувствовала себя счастливой — она могла видеть само движение жизни, и ей казалось, что она понимает разговор деревьев и ветра, снежинок и крыш, увядающей травы и прощающегося с ней солнца.

Других прохожих на улице почти не было, и две неторопливо бредущие женщины, пожилая и юная, словно плыли вне времени и пространства и выглядели такой же частью застывшей в безветрии картины, как молчаливые дома и деревья.

Фру Йенсен рассказывала девушке, что один из бывших учеников, Фридрих Петтерсен, недавно прислал ей письмо. Он служил капитаном в торговой компании и обошел всю Европу. Письмо пришло из Египта. Фридрих писал, что выбрал удобный момент и смог, наконец-то, осмотреть египетские пирамиды.

— Ты помнишь, каким он был? — спрашивала фру Йенсен. — Нет? Ах, ну да, он же старше тебя. Посмотри, каким он стал красавцем!

Она вынула из сумочки фотографию, с которой улыбался коричневый от загара мужчина в белых шортах и белой рубашке с короткими рукавами. “Так-так, кажется, фру Йенсен не прочь устроить мою судьбу”, — подумала Малин, глядя на фото и слушая, как учительница нахваливает своего бывшего ученика:

— Он любил две вещи: море и историю. Море, конечно, перетянуло. Но и любовь к истории дает себя знать… Он часто сообщает мне в письмах исторические подробности о тех местах, где ему удалось побывать.

И фру Йенсен, еще раз с удовольствием взглянув на фотографию, убрала ее назад в сумочку.

— Кстати, что ты думаешь о Египте и о египетской мифологии?

— Честно говоря, ничего не думаю, — призналась Малин.

— А напрасно! Эти мифы могут послужить прекрасной основой для твоей очередной постановки. Взять хотя бы миф о бегстве богини Тефнут в Нубийскую пустыню. Я так и вижу тебя, моя дорогая, в роли своенравной богини-львицы.

— Почему львицы?

— Тефнут часто изображали львицей. Чуть что — она уходила в пустыню, подальше от людей, и из-за этого в Та-Кемет случались продолжительные засухи.

— Та-Кемет… — повторила Малин. — Как красиво звучит!

— Еще бы! Но, вообще-то, никто не знает, как на самом деле звучали в Египте названия и имена — они засекречивали имена от сглаза, особенно имена фараонов, так что те иногда и сами не помнили, как их зовут. А теперь уже — никто не узнает… Ну так вот, Тефнут считала, что ее недостаточно ценят — и чуть не погубила все живое, покинув Та-Кемет. Вот так и бывает: все твое внимание занято чем-то одним, а другое, чем может быть наполнена твоя жизнь, страдает. — “Это-то уж точно сказано специально для меня”, — с улыбкой подумала Малин.

Они свернули в переулок, ведущий к набережной, и от воды дохнуло холодом. Малин поежилась и спрятала руки в карманы пальто.

— Трудно поверить, что сейчас где-то жара.

— Знойная пустыня, крокодилы, пальмы… — с улыбкой подхватила фру Йенсен. — Кстати, внук моей соседки, Илмы, смастерил к уроку истории удивительную поделку: макет пирамиды Хеопса из спичечных коробков высотой около полуметра, а рядом с пирамидой — пальма. Так что бы ты думала, для большего сходства сорванец обклеил ствол дерева мамиными накладными ногтями! Получилось очень похоже. — Малин улыбнулась. — Ну ладно, я тебе про Египет, а ты совсем замерзла. Пойдем ко мне, я тебя чаем отогрею!

Малин пила уже вторую чашку, а фру Йенсен принялась разбирать свое рукоделие, усевшись в любимом кресле у камина.

— Никак не могу подобрать рисунок для вышивки. Хочу вышить цветы, чтобы они были такими красивыми, как бывает только в сказке. Как ты думаешь, какие?

— Сказочные цветы? Это, наверное, такие, которые чаще всего упоминаются в сказках.

— То есть розы? Нет, не годится! Ведь какой рисунок ни возьми, всюду одни розы.

— Тогда, может быть, фиалки?

— Фиалки? Пожалуй. Спасибо, душа моя, я знала, что ты мне поможешь! — Фру Йенсен тут же стала набрасывать эскиз будущей вышивки. — Про фиалки, между прочим, тоже есть сказка, римская… Когда Юпитер разгневался на любопытных смертных, которые подглядывали за купанием Венеры, то превратил их в фиалки.

Малин в задумчивости вертела в руках чайную ложку. Щебетание фру Йенсен отвлекало ее от мыслей о Йене и о сегодняшнем странном сне… А ведь идти в музей ей предстояло только завтра. Она боится этого визита, потому ей и снятся такие сны. Но девушка не могла отделаться от ощущения, что во сне была какая-то подсказка.

— Фру Йенсен, — спросила она, — а почему большинство скандинавских мифов связано с деревьями? Вот, например, Иггдрасиль — это ведь ясень?

— Совершенно верно. И первый мужчина, как ты, вероятно, помнишь, тоже был из ясеня. А вот мы с тобой, если следовать той же легенде, наследуем привычки липы… — Она помолчала, нахмурив лоб. — Не понимаю, почему ясень… Мне всегда казалось, что самое мужественное дерево — дуб. Могучие, узловатые руки, то есть ветви, резные благородные листья! Знаешь, ведь если им не мешать, то дубы живут по тысяче лет. Вот и у древних римлян дуб — дерево Юпитера. А греки выбрали его главным оракулом… В наших мифах все по-другому.

— Дубы прочные и долго живут, — задумчиво произнесла Малин, — а викинги были честными и понимали, что мужчины вовсе не такие крепкие, какими хотят казаться. И боль не умеют переносить, и умирают, как правило, раньше, чем женщины, — отшутилась Малин, а секунду спустя уже проклинала себя за бестактность — старая учительница сразу сникла и загрустила.

— Может, ты и права…

— А вяз? — чтобы отвлечь ее от воспоминаний, Малин решила продолжить игру в любознательную ученицу.

— Вяз? — удивилась фру Йенсен. — А что в нем благородного и сказочного? Хотя, конечно, когда я читаю о “дремучих лесах”, мне представляются и вязы… Вяз прочный, я читала, что досками из него обшивали корпуса судов. Подай мне, пожалуйста, ножницы! Нет-нет, вон те, маленькие. Спасибо. — Фру Йенсен вроде бы опять повеселела. — Ты часто смотришь телевизор? — спросила она вдруг.

— Да нет, мне обычно некогда, и потом, я не всегда успеваю понять, о чем они там рассказывают, — честно призналась девушка.

— Ну, не ты одна такая непонятливая. Не удивлюсь, если они сами не разбираются в том, что говорят, потому что тоже не успевают. Я, собственно, не новости имела в виду. Мне часто делать нечего, так я, чтобы не скучать, часами не выключаю “Дискавери” или “Нэшнл джеографик”. Ну вот, недавно показывали баобаб, без листьев: не поймешь — где у него верх, а где — низ. Африканцам повезло со сказочным деревом. Я так себе представляю царство какой-нибудь ведьмы: каменистая пустыня и кругом — баобабы без листьев.

— А в соседнем с моим доме живет мужчина, очень похожий на баобаб, — сказала девушка, вспомнив толстого лысого человека, которого она часто встречала на улице, и, представив его себе, не удержалась от смеха.

— А между тем, дорогая моя, древние индийцы считали, — фру Йенсен не так-то просто было сбить с мысли, если уж она принялась рассуждать, — что надо встать под ветви баобаба и он даст тебе все, о чем ты его попросишь.

— А, так, значит, баобабы — это добрые волшебники! — Малин все еще смеялась. — Надо будет попробовать, хотя, боюсь, этот господин меня не поймет.

Часы на каминной полке показывали начало седьмого — скоро Малин все-таки придется выходить на улицу и, ступая по мокрой гранитной крошке, которой дворники уже успели густо посыпать улицу, брести к ближайшему спуску в метро.

— Еще чаю? — поймав ее взгляд, спросила учительница.

— Спасибо. У вас удивительно тепло.

ГЛАВА 9

Батман: ан, де, труа — поворот, еще поворот и снова: ан, де, труа. Пот лил градом. “Никогда больше не буду есть позже, чем за час до экзерсиса”, — пообещала себе Малин. Между утренними репетициями и ежедневной классикой оставался зазор в полчаса — как раз, чтобы выпить чашку кофе с булочкой. Но, похоже, сегодня этого делать не следовало: сердце стало бешено колотиться сразу после плие, а к адажио девушка уже не чувствовала своих ног и только по отражению в зеркале могла понять, что они еще работают.

Прыжки — и все, до следующей репетиции еще минут двадцать. Класс быстро опустел — все торопились с толком провести свободное время. Малин задержалась у зеркала, осмотрела себя с ног до головы. Такое впечатление, что она похудела: бедра и плечи стали как-то резче, и ребра сильнее, чем раньше, выступают под трико. Вообще, выглядит она не лучшим образом: лицо раскраснелось и пошло пятнами, черные пряди торчат из узла на затылке во все стороны.

— Тебя спрашивают — там, внизу, — окликнула Малин проходившая по коридору Стина. — Интересный мужчина. — Она весело подмигнула.

Малин накинула на трико пончо, по пути к лестнице заскочила в туалетную комнату, чтобы умыться, и побежала вниз. “Неужели Стина ни разу не видела Юхана?” — в том, что это был именно он, Малин не сомневалась: кто еще догадается искать ее в театре во время репетиции?

Но человек, стоявший в небольшой прихожей у служебного входа, не был Юханом… Разглядев с середины лестничного пролета крупную фигуру Йена, Малин даже остановилась, вспомнив свой сон накануне. Услышав шаги, Йен поднял голову. Он был не в длинном синем плаще, как в ее сне, а в короткой, ладно сидевшей на нем кожаной куртке.

— Рад снова видеть вас, Малин, — серьезно проговорил он и подошел к ступеням, перегородив собой лестницу — так что девушке пришлось остановиться на одной из нижних ступенек.

Малин поздоровалась и опустила глаза. Поскольку он сам нашел ее, то, наверное, должен и объяснить, зачем.

— Я подумал, вы захотите узнать мнение Симона по поводу той дощечки, раз уж она вас заинтересовала.

“Поэтому я обошел все танцевальные студии города и наконец-то нашел вас”, — мысленно продолжила Малин, но вслух спросила:

— Он рассказал вам что-то интересное?

— Пока нет, мы встречаемся в понедельник. Вы составите нам компанию?

— Да, но… — Малин вспомнила о Юхане, — один мой приятель тоже взялся расшифровывать надпись. И мы тоже договорились с ним на понедельник. Может быть, имеет смысл встретиться всем вместе?

Йен посмотрел на нее с интересом, за которым угадывалась не то насмешка, не то задетое самолюбие.

— Разумеется. В понедельник в музее “Васы”, в два часа. Вам удобно это время?

Малин кивнула. В этот момент на лестнице раздались шаги, и через перила свесилось улыбающееся лицо той же Стины.

— Малин, мы начинаем. — Произнеся эту короткую фразу, она успела дважды стрельнуть глазами в сторону Йена. Он вежливо улыбнулся в ответ.

— Да, я сейчас иду, — Малин снова повернулась к нему, собираясь попрощаться.

— Если что-нибудь изменится, как мне дать вам знать? — спросил он.

Делать было нечего.

— Запишите мой телефон, — ответила она, понимая, что вся ее защищенность летит в тартарары. Но все же это лучше, чем если бы он опять пришел в театр.

С утра экзерсис шел неважно, но после перерыва ее движения совсем разладились: Малин никак не могла сосредоточиться, спотыкалась на таких местах, с которыми раньше у нее не было никаких проблем. Бьорн отпустил по ее адресу несколько едких замечаний, а потом попросту перестал обращать на нее внимание — его обычный прием. Но сейчас она думала не столько об этом, сколько о появлении Йена. Конечно, это оно выбило ее из колеи. Что за странный способ ухаживать — “раз уж она вас заинтересовала”. А если бы не эта дощечка, то он бы и не пришел? Ведь он не позволил себе ни намека на то, что между ними произошло! Как будто бы это в порядке вещей, и говорить тут не о чем! От таких мыслей Малин была готова прийти в бешенство. Но он все-таки сам нашел ее, — думала она, — значит… Неизвестно, что это значит, может быть, и ничего, — осадила себя девушка, вспомнив неопределенное выражение его лица.

— Еще раз быстрый кусок. Без музыки, под метроном. И — раз…

Вступила вовремя, но, кажется, здесь надо было сделать два тура… Бьорн захлопал в ладони.

— Малин, да что с тобой сегодня?! Еще раз с начала! И — раз…

Так или иначе, в понедельник все выяснится, а до тех пор не стоит ломать себе голову. Прыжок, два тура, баллансе. Кажется, на этот раз получилось правильно.

На ярком шуршащем ковре под высокими деревьями Дьюргердена играла стайка детей. Как хорошо, что листья с этих газонов не убирают по нескольку раз на дню, — подумала Малин. Родители веселившихся детишек сидели неподалеку на скамейке и чинно беседовали: две женщины в возрасте под сорок и седоватый мужчина с обозначившимся даже под плащом животиком. Из десятка детей, бегавших вокруг, половина ни на кого из взрослых не походила: смуглые, черноволосые, черноглазые. Двое темнокожих мальчишек подбежали к мужчине:

— Можно мы добежим до берега и немного посмотрим на корабли?

Впервые Малин узнала, что детей можно усыновлять, когда к ним в класс пришла новенькая: темнокожая девочка с длинными иссиня-черными волосами и глубокими темными глазами, похожими на две большие сливы. Учительница сказала:

— Знакомьтесь, это Маргарета Стефенссен, наша новая ученица.

В детстве не задумываешься над такими вещами, как происхождение чужого имени. Но когда в школу пришли родители Маргареты, оба бледные, светловолосые и голубоглазые, Малин никак не могла взять в толк, как они могли произвести на свет эту смуглую девочку. Мама часто повторяла ей, что лицом она, Малин, в отца, а вот фигура и движения у нее материнские. Еще она говорила, что все дети, если внимательно присмотреться, обязательно похожи на своих родителей.

Вечером Малин поделилась с матерью своим недоумением по поводу новенькой.

— Видишь ли, родители Маргареты очень хотели ребенка, но, к сожалению, так и не смогли его завести. А там, где родилась Маргарета, жить очень плохо — даже дети голодают, им нечего надеть, нечем умыться, и когда они болеют, то не всегда бывает лекарство, которым их можно вылечить, они могут умереть. Поэтому Стефенссены взяли девочку к себе.

— Но разве Маргарета не скучает по своим настоящим родителям?

— Она их не помнит — нынешние родители взяли ее, когда ей было меньше года.

— А как же те родители?

— Наверно, скучают… Но ведь они знают, что здесь ей будет лучше.

После этого разговора Малин стала очень бережно относиться к смуглой девочке. Ей было жаль и Маргарету, и Стефенссенов, которые не смогли завести собственного ребенка, и настоящих родителей Маргареты, оставшихся в Индии, где так плохо живется…

Но тогда, в ее детстве, таких семей было немного, а сейчас немолодая блондинка с целым выводком разномастных детей — картина, ставшая такой же привычной, как национальные синие флаги, вывешенные на балконах в праздник. Даже газеты уже перестали обсуждать вопросы адаптации цветных детей в Швеции и причины, побуждающие людей заводить большие приемные семьи. Кажется, это так естественно: многие шведы могут позволить себе обзавестись потомством только после того, как карьера уже состоялась, не раньше тридцати пяти-сорока лет. Не всякая женщина в таком возрасте решится рожать, даже если ей и позволяет здоровье. К тому же, взяв к себе ребенка из нищей страны, они делают доброе дело, не так ли?

Малин не могла оторвать взгляда от играющих ребятишек. Она представила себе, что когда-нибудь тоже будет вышагивать позади такой процессии: старшему лет двенадцать-четырнадцать, потом восьмилетняя девочка, ведущая за руку пятилетнего пацана, и наконец она сама с яркой коляской. Наверное, это очень приятно! Вот только Как тогда быть с театром?.. С первым же ребенком ее танцы, возможно, закончатся навсегда, а больше она ничего не умеет. Значит, содержать всю эту ватагу будет ее муж, но где отыщется такой сумасшедший, что согласится терпеть ее, а в придачу еще нескольких шалопаев! И что это будет за брак — деловое соглашение на основе общих интересов? Малин вспомнила иронию фру Йенсен по поводу таких браков. А ведь их много, очень много. Наблюдая такие пары, девушка испытывала тоску: ни надежд, ни желаний, каждый запакован в собственную капсулу одиночества… Хорошо, если дети что-то могут изменить в таких отношениях.

Конечно, кто знает, что будет с нею лет через десять… Возможно, тогда и для нее покажется вполне естественным усыновить малыша, или даже нескольких. Но сейчас что-то в ней сопротивлялось этой идее, как будто согласившись с таким ходом вещей, она еще на один шаг приблизится к капитуляции перед рациональной жесткостью окружающего мира. И вовсе не потому, что она не сможет полюбить чужого ребенка так же, как любила бы своего — просто тогда какой-то кусочек ее самой исчезнет безвозвратно.

Малин встряхнула головой: какой смысл загадывать на десять лет вперед?! Ее танцевальная карьера, например, может закончиться гораздо раньше. А если подумать о личной жизни… Она, похоже, начинает участвовать в какой-то игре, и, кажется, ей это уже нравится. Она попыталась представить предстоящую встречу с Йеном. Он будет подчеркнуто учтив, но его приятелю Симону, вероятно, все будет понятно и так. Интересно, смутит ли этого опытного охотника присутствие Юхана? Во всяком случае, его задача несколько усложнится.

Ступив в аквариум музея, Малин на мгновение забыла, зачем она здесь — все ее внимание было моментально захвачено странной, невозможной картиной: черный туман, клубясь, выползал из недр корабля и, как щупальцами, тянулся к ней своими струйками. Ну вот, опять!.. Девушка понимала, что этого не могло быть в реальности — сквозь прозрачные стены в музей проникали солнечные лучи, так что предметы и люди были видны совершенно отчетливо. Зрение Малин словно расслоилось: один слой изображения был вполне обыденным и мог бы даже казаться дружелюбным, а другой, угрожающий, существовал только для нее и напоминал о себе странно менявшимися контурами знакомых предметов: ровный блестящий пол начинал изгибаться, из тверди превращаясь в вязкую, зыбкую среду, а обычная стойка с рекламными проспектами вдруг становилась похожа на капкан, разинувший пасть в ожидании новой жертвы. Все это продолжалось лишь несколько мгновений, но Малин, словно ребенок, напуганный резким окриком, почувствовала холод и дрожь от того, чему не было и не могло быть никакого объяснения.

— Музейного работника всегда легко выделить в толпе посетителей по скорости, с которой он перемещается в пространстве, — Малин оглянулась и обнаружила позади себя Йена. Приветливо улыбаясь ей, он кивнул в сторону быстро приближавшегося к ним маленького взъерошенного мужчины. — Вы все-таки пришли.

— Как мы и договаривались. — Она посмотрела ему в глаза и опять не поняла их выражения.

— Симон Кольссен, — представил он девушке взъерошенного человека, который остановился рядом с ними. У того были невыразительные серые глаза и, пожалуй, мелковатые для мужчины черты лица. Или это он так выглядел рядом с Йеном Фредрикссоном? Брови Симона Кольссена были сердито сдвинуты, а губы сжаты — все это, вероятно, выражало крайнюю степень сосредоточенности. — Это Малин Кок, Симон.

— Она пришла одна? — спросил хранитель музея, не глядя на девушку.

— Нет, сейчас подойдет мой друг, он, как и вы, историк, — Малин покоробило, что в ее присутствии этот ученый муж упомянул о ней в третьем лице.

— Не обижайтесь на Симона, — тихо сказал Йен, — у него очень странные представления о вежливости.

“Все-таки заметил, — подумала Малин. — Мог бы предупредить заранее”. Она деланно-равнодушно пожала плечами.

— Ваш историк всегда опаздывает? — На этот раз Симон одарил ее взглядом, хотя и неодобрительным. Малин хотела поставить его на место, но не успела ничего придумать, потому что в дверях музея появился Юхан. С первого взгляда она заметила, что сосед ведет себя странно — увидев, что девушка смотрит на него, он как-то отчаянно замахал ей рукой. Малин поспешила подойти к нему, и Юхан, похоже, сразу успокоился.

— Юхан Бальдгрен, — представила она его другим мужчинам.

— Идемте, идемте, — Симон нетерпеливо прошел через весь зал и начал спускаться по лестнице. За ним шел Йен, Малин с Юханом немного приотстали.

— Йен — тот, что повыше?

Малин кивнула.

На первом этаже они свернули в неприметную служебную дверь, за которой оказался довольно просторный коридор, освещенный несколькими рядами ярких вмонтированных в потолок лампочек. “Мы находимся ниже уровня земли”, — подумала девушка и почти угадала: когда они вошли в кабинет Симона, узкая щель окна обнаружилась под самым потолком. Светильники в потолке и настольная лампа были зажжены.

— Садитесь, — Симон уселся на единственный стул за письменным столом и небрежно махнул рукой в сторону небольшого дивана, на котором пришлось разместиться остальным. Малин оказалась между двумя крупными мужчинами. Чтобы не прижиматься к откинувшемуся на спинку дивана Йену слишком тесно, она подалась вперед — теперь его колено было на расстоянии сантиметров тридцати от ее лица. “Как подростки на домашней вечеринке”, — подумала она.

— Я считаю, — начал Симон, приняв важный вид, насмешивший девушку, — что твоя находка, Йен, имеет отношение к кораблю, хотя “Васа” и не назван там напрямую. Автор послания пользовался рунами, а не латынью, потому что он не хотел сделать текст общедоступным. Мы имеем дело с зашифрованным посланием. Если мне удастся расшифровать его, то, надеюсь, станет очевидно: братья Хибертссон специально спроектировали корабль неудачно, потому что были подкуплены поляками.

Услышав смутно знакомое имя, Малин повернула голову и вопросительно посмотрела на Юхана. Он прошептал ей на ухо: “Хибертссоны — это два известных голландских кораблестроителя, Густав Адольф нанял их, чтобы они построили четыре корабля, в том числе и флагман”. Заметив, что Симон пристально и выжидательно смотрит на него, Юхан произнес уже громко:

— Версия очень интересная. — Маленький человечек самодовольно хмыкнул, однако Малин, хорошо знавшая эту интонацию Юхана, ожидала неизбежного за похвалой “но”, и оно последовало: — Но остается множество вопросов. Например, откуда голландцы могли знать руны, в то время уже позабытые и самими шведами? И почему послание было высечено на дереве, когда гораздо проще было доверить его бумаге? И, наконец, как вообще эта таблица, если это было что-то вроде секретного донесения, оказалась на судне в момент гибели?

Выслушав разумную с точки зрения Малин критику, Симон вскочил из-за стола и начал ходить из угла в угол, кидая хаотичные реплики в ответ на заданные вопросы:

— Среди голландцев тоже могли быть предатели… Буреус, как известно, увлекался древностями, — услышав еще одно явно знакомое имя, Малин так и не смогла вспомнить, откуда оно ей известно. — Все могло пойти не по плану…

Симон остановился, кинул на Юхана полный превосходства взгляд и заговорил несколько медленней, чем раньше:

— Мне уже многое удалось расшифровать, — он извлек на свет знакомую Малин дощечку. — Вот, третье слово от начала, часть знаков искажена, но, без сомнения, имеется в виду дерево. И вот этот, видите? Что это, если не лодка?! А дальше я еще не совсем уверен… Что вы скажете, коллега, — теперь он, похоже, обращался только к Юхану, — не похоже ли это на “сражение”?

— Да, очень близкое начертание встречается во фрагменте номер тысяча триста четыре из коллекции Северного музея, — пробормотал Юхан, склоняясь над кусочком дерева, — я уже думал об этом… А перед этим… В некоторых ранних текстах похожим образом обозначали ритуальную жертву, — Юхан впился в надпись глазами, — да, так еще лучше видно. Как-то не вяжется с диверсией, не так ли?

— Ну ведь мы еще не знаем контекста, — голос Симона вдруг зазвучал почти умоляюще.

— Да, разумеется, — рассеянно кивнул Юхан.

Малин чувствовала себя сторонним наблюдателем, присутствующим при священнодействии в каком-то языческом храме — эти двое совершают магические пассы, смысла которых она не понимает, ибо не посвящена. Версия, предложенная Симоном, казалась ей слишком плоской, в ней чего-то недоставало. А ее сосед, погрузившись в эти странные пляшущие закорючки, забыл, похоже, обо всех своих несчастьях…

Ну и замечательно, подумала Малин. Даже если не удастся ничего расшифровать, это, по крайней мере, отвлечет Юхана от его печальных мыслей. Юхана, но не ее. Она осторожно повернула голову к Йену — тот внимательно следил за диалогом двух историков, не обращая, казалось, никакого внимания на ее присутствие рядом.

Конечно, Малин и не рассчитывала на то, что загадка разрешится в один день. Но после диалога, состоявшегося между Юханом и Симоном, девушка поняла, что расшифровка таблицы может занять годы. Симон был уверен в своей версии, но Юхан не разделял его убежденности, считая, что дощечка могла провести под водой гораздо больше времени, чем триста лет.

— Видишь ли, послание вырезано на ясене, тут я не ошибаюсь, и Симон согласился со мной. Дерево законсервировалось очень давно, оно было чем-то покрыто. Симон считает, что на дощечке была позолота. Если это так, то она могла попасть под скалу, когда “Васа” тонул. Но ведь это мог быть и воск, и смола, и какой-нибудь специальный лаковый состав. Без экспертизы его не установить, да и она-то в таких случаях не всегда помогает…

Юхан говорил, сидя за столом на кухне Малин — из музея они вышли вместе и, попрощавшись, сразу поехали к ней домой. Уходя, Малин спиной чувствовала взгляд Йена — он стоял у открытой дверцы своего нового “сааба”, как будто надеясь, что девушка передумает. Его приглашение на ужин, сделанное так, чтобы не слышали Юхан с Симоном, было вежливо, но твердо отклонено.

Малин знала, что она обязательно пожалеет об этом, но ей не хотелось бросать соседа. И вот теперь из-за своей глупости она должна сидеть здесь и вести с Юханом эти малопонятные беседы — вместо того, чтобы… Не успев додумать эту мысль, девушка покраснела, но Юхан, конечно, ничего не заметил. Он продолжал говорить, а ей уже было не сосредоточиться, потому что она вспомнила те ощущения, которые испытывала, сидя на диване рядом с Йеном. Малин прикрыла глаза и увидела все тело Йена таким, каким оно было в тот вечер на Лэнгхольмене…

— Ты не слушаешь меня? — вдруг прервал свою лекцию Юхан. — Тебе неинтересно?

— Извини, Юхан, я просто немного устала сегодня. Но, пожалуйста, рассказывай дальше. — Девушка все-таки надеялась, что рассказ Юхана поможет ей что-то понять, и старалась больше не терять нить его рассуждений.

За полночь ученый все еще сидел над разложенными по столу эскизами. Все украшения на носу флагмана выглядели достойно — в них присутствовали и королевское великолепие, и державное величие. Два римлянина, каждый в полтора человеческих роста — о эти римляне, дань европейской моде! — стояли на огромной львиной голове, по которой от них в страхе уползал презренный тритон. Две маленьких дрожащих фигурки поляков под скамейками будут поднимать настроение экипажу по утрам, когда несколько десятков мужчин выйдут справить за борт нужду. Римские императоры по бортам — заказ самого короля. Ученый усмехнулся: его ученик Густав Адольф мнил себя прямым потомком цезарей — конечно, не по крови, но по духу. Они со Скиттом сделали все возможное, чтобы развить в мальчике честолюбие, и теперь Буреус мог быть доволен — в этом смысле Густав Адольф превзошел его ожидания.

Старик взял в руки лист со следующим рисунком. На нем был изображен Пелей, удерживающий Тетис, — что может лучше научить мореплавателей быть выносливыми и не отступать перед трудностями? Жаль, что смысл этой аллегории доступен, увы, немногим: даже если и попытаться объяснить простым людям, почему мускулистый полуобнаженный человек держит в своих объятиях то змею то льва, то разве они будут способны понять это? Ученый в сомнении покачал головой. Однако эскиз ему нравился, к тому же бушприт в этом месте необходимо укрепить. Буреус положил лист в стопку, которую завтра отправят на утверждение к королю.

Относительно большого льва он не колебался ни минуты — работа выполнена отменно, глаз не оторвать.

Вздохнув, он принялся за самое трудное — украшения для кормы. Два центральных герба сомнений не вызывали, но остальное… Старик закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Разумеется, несколько ярусов придется отдать под неистребимых римлян — король, похоже, без ума от них. Но чем поддерживать их бесконечные однообразные ряды? Он устало покачал головой, посмотрел на часы. Скоро пробьет два, а решения нет. Все потому, что он потратил добрый час на этого сумасшедшего крестьянина. Вспомнив о нем, ученый почувствовал страшную усталость. Его голова склонилась к столу, и стоило больших усилий поднять ее, отогнав дремоту.

Раздумывая над тем, что привело к нему крестьянина, он принялся вычерчивать на листе фигурки животных: медведь, белка, волк… Волк ему понравился — может быть, пригодится для консолей? Надо сделать еще несколько набросков: вот дикий пес в битве с польской лисицей, вот волк, приносящий солнце. Вдруг старик ощутил необычный холодок, пробежавший вдоль конечностей. К тому, что с возрастом руки и ноги часто мерзли, ученый давно привык. Но тут было что-то другое — этот холодок напомнил ему то чувство, что посещало его в молодости — когда он надеялся совершить великое открытие, которое потрясло бы весь научный мир. Тогда, проводя дни и ночи в кабинете и библиотеке, он порой испытывал нечто подобное:казалось, вот-вот и истина откроется ему…

Не мигая, он уставился на листок. Зверь получился почти живым. Казалось, еще немного, и он сойдет с листа и бросится на своего создателя. Старик почти узнавал его и теперь силился вспомнить, откуда этот волк так знаком ему. С годами память ученого ослабела и стала все чаще выкидывать с ним такие штуки — поманит, но откажется вести дальше, как духи из деревенских сказок…

Все-таки больше он не может сопротивляться усталости… Он почувствовал, что уже не в силах добраться до постели и готов уснуть прямо здесь, за столом. Ноги наполнились свинцом и отказывались повиноваться. Но прежде, чем поплотней укутаться в плед и задремать, он вывел на бумаге собственную подпись: Йохан Буреус.

…Буреус! Так вот почему это имя показалось ей знакомым! Малин проснулась, но так и не смогла понять: то ли этот человек уже когда-то снился ей, то ли в ее сон вплелись обрывки вчерашнего разговора с Юханом… В любом случае, ей казалось, что начало этой истории она уже откуда-то знает.

Имя ученого все еще крутилось в голове девушки, когда, проезжая по Свеавеген, она автоматически отметила, что рабочие в ярких комбинезонах демонтируют сразу три телефонные будки, стоявшие неподалеку от входа в метро. Малин стало не по себе — вот уже и городские власти заметили, что людям не с кем общаться… Какая чушь, тут же одернула она себя, разумеется, дело в другом. Теперь почти у каждого есть мобильный телефон, поэтому телефонные будки просто отжили свой век, вот и все объяснение. Но ей было жаль старых уличных автоматов, с их никелированным блеском и пестротой рекламных картинок.

Вскоре автобус остановился недалеко от театра, и Малин выскочила на остановку. Она посмотрела на ряд телефонных будок на Мастер Самуэльсгатан, как на старых знакомых, и едва удержалась, чтобы не кивнуть им…

А в театре ее ждал сюрприз. Задник сцены, разрисованный Свенссоном, был настоящим произведением искусства! Художник сделал именно то, что она хотела, каким-то чудесным образом угадав ее замысел, ибо собственные объяснения по этому поводу Малин справедливо считала бестолковыми и невнятными. Тогда она бормотала что-то об оттенках серого, и плоское лицо Свенссона с прищуренными узкими глазами выглядело насмешливым, когда он терпел косноязычие Малин и молча наблюдал за ее попытками подкрепить свой рассказ жестами, не более внятными, чем речь.

Он несколько раз заглядывал на репетиции, но почти не задавал вопросов, видимо, не надеясь получить вразумительные ответы. А сама она почему-то не могла заставить себя заглянуть к художнику и посмотреть, что же у него получается — видимо, просто боялась переступить порог его мастерской и увидеть, что все совсем не так, как она себе представляла. Ситуация осложнялась еще и тем, что художник работал бесплатно, объясняя это желанием “сделать что-то новое” и “показать себя в новом качестве” — фразы, которые настораживали Малин. А как быть, если декорации ей не понравятся? Измучившись, она решила, что пусть будет, как будет. Она примет любой вариант, который предложит Свенссон, — иного выхода у нее и не было. Она утешала себя тем, что декорации спектакля важны только в самом начале, потом зрители смотрят на танцоров, а не на то, что их окружает. Если, конечно, ей удастся вообще заинтересовать кого-то…

Но теперь опасения, так мучившие Малин все это время, казались ей смешными. Свенссон сделал невозможное — он воплотил на холсте ее сны, образы ее одинокой фантазии. Серое дерево было точно таким, каким она видела его в своих грезах! Малин горячо благодарила художника, а тот улыбался, глядя на нее так, как будто иначе и быть не могло.

ГЛАВА 10

Йен позвонил через несколько дней после того, как они были в музее вчетвером. Поздоровавшись с девушкой, он начал с вопроса: удалось ли Юхану что-то расшифровать? А потом, даже не дав ей толком ответить, принялся расспрашивать о спектакле, существование которого Малин выдумала специально для него. Чтобы как-то выйти из положения, Малин пришлось выдумывать снова.

Слушая, как мужской голос в трубке шутит и рассказывает всяческие небылицы про Симона, Малин не могла поверить, что разговаривает с тем же человеком, которого она до сих пор представляла себе совершенно иначе. Может быть, причиной этого легкомысленного превращения был телефон? А может, ее отказ поужинать с ним заставил его переменить тактику? Но болтать было легко и приятно, и, когда Йен предложил ей куда-нибудь выбраться, девушка не отказалась.

Большую часть своего времени Малин обычно проводила в театре, но сегодня ради встречи с Йеном она решилась пропустить занятие по классике. Бьорну во второй половине дня она была не нужна — все стало так просто с тех пор, как она поняла, что между ними все кончено и она ему ничем не обязана! — и девушка чувствовала себя открытой тому, что могло сегодня произойти.

После утренней репетиции она приняла душ и просидела в гримерке дольше обычного. Она дважды делала макияж, и оба раза ее что-то не устраивало. В конце концов Малин поняла, что театральный грим, который был сейчас в ее распоряжении, и не мог подойти для такого случая — он был слишком грубым. Вывалив из сумочки на столик всю собственную косметику, она немного подкрасила ресницы и, обведя губы контуром чуть темнее естественного цвета, легко коснулась их недавно подаренной Кристин помадой, которой еще ни разу не пользовалась. Макияж был практически незаметен, даже при ярком дневном свете и самом придирчивом осмотре, но лицо казалось теперь более выразительным и завершенным. Короткое красное пальто эффектно контрастировало с черными узкими брюками и пышными темными волосами. Вполне довольная результатом, девушка вышла на улицу.

Они договорились встретиться на набережной, возле того кафе, где пили кофе в день знакомства. Теперь и это кафе было закрыто, но фигуру Йена Малин увидела издалека. Однако, подойдя поближе, девушка чуть было не усомнилась в том, что это был он. Если бы не рост и борода, она бы, пожалуй, решила, что перед нею совсем другой человек. Узкие очки в тонкой оправе, темный плащ до колен, какая-то смешная шапочка — что все это должно было означать? Йен поднял руку в приветственном жесте, а Малин все продолжала оцепенело созерцать произошедшую с ним перемену. Только когда он подошел почти вплотную, она заставила себя улыбнуться так, как собиралась, тренируясь перед зеркалом в гримерке.

Ее удивление при виде Йена было так велико, что, видимо, она исчерпала весь запас этого чувства, полагавшийся на день. Во всяком случае, когда он предложил прогуляться по Скансену, она восприняла это почти как что-то само собой разумеющееся — куда же еще идти в час дня, тем более, что это близко. Малин только сомневалась, что в такую погоду животные будут свободно расхаживать по вольерам, как уверял ее Йен.

Пока они брели по набережной, а потом через мост, холодный северный ветер стал понемногу стихать. “Снова мы на Дьюргердене”, — с непонятным чувством подумала девушка. Впрочем, сейчас они не свернули направо по дорожке, ведущей к музею, а пошли в глубь острова — туда, где за дорогой вырастал холм заповедника. Выглянуло солнце, и на лице Йена появилась сетчатая тень от ветвей деревьев, под которыми они проходили. Малин подняла голову: небо над ними было испещрено ветками и веточками, как трещинками и прожилками. Засмотревшись, она едва не споткнулась о выпирающий из-под гравия корень, и спутник осторожно поддержал ее. Надо же — вот уже полчаса они идут молча, но она этого не замечала. И Йена это, похоже, нисколько не тяготит. Малин давно не чувствовала себя так легко: все ее страхи, что мир вокруг нее портится, ветшает и распадается на части, внезапно исчезли. Это было, как… возвращение в безмятежность детства.

Посмотрев по сторонам, она увидела припаркованный неподалеку от ограды заповедника “сааб” стального цвета — точь-в-точь такой же, как тот, на котором в прошлый раз приезжал Йен. Малин мысленно сравнила того плейбоя, что стоял у открытой дверцы своей машины, и сегодняшнего чудака. Пожалуй, последний ей нравился больше: с ним не нужно постоянно прикидывать, совпадаешь ты с его представлением о настоящей женщине или до него не дотягиваешь.

На территории заповедника оба, не сговариваясь, купили себе по мороженому, а очутившись среди музейных цехов старинного мастерового городка и вовсе повели себя, как дети. Малин, решив попробовать ремесло стеклодува, выдохнула так, что у нее закружилась голова, а из трубки вылез смешной кривобокий синий пузырек. Парень из стекольного цеха уже собирался кинуть его в ящик с браком, но Йен заплатил парню и попросил обработать этот шедевр, как того требовала технология, после чего положил его в карман. Сам он пожелал стать работником типографии, но не стал показывать девушке плоды своего труда, пообещав, что когда-нибудь соберет здесь по страничкам целую книгу и преподнесет ее Малин.

По извилистым тропинкам между скользких влажных валунов они поднимались все выше в гору.

— На кого ты хочешь посмотреть? — спросил ее Йен.

И Малин, зажмурившись от предвкушения, стала перечислять, загибая пальцы:

— На волков, на медведей, на лося… и еще на северного оленя.

— Ты увидишь их всех. Иди за мной.

Йен начал уверенно спускаться по другой стороне холма. “Интересно, откуда он здесь все знает?” — удивилась Малин, едва поспевая за быстро перемещавшейся по склону фигурой в смешной вязаной шапочке. Тропинка, по которой они шли, вскоре уткнулась в загородку вольера. В нем, метрах в трех от заграждения, стоял, вопросительно глядя на них, небольшой серый олень.

— Как жаль, что нельзя ничего ему дать, — вздохнул Йен, кивнув на табличку с просьбой не кормить животных.

— Ну, с меня хватает и наглых уток.

— Ты кормишь уток? — Из-за стекол очков на Малин с интересом взглянули его глаза.

— Иногда.

Лось спал стоя и чуть покачивался во сне, что очень развеселило Малин. Выйдя на гравиевую аллейку по пути к волчьему вольеру, Йен предложил ей руку. Его согнутый локоть находился почти на уровне ее плеча, и, зацепившись за него, она с трудом удержалась от того, чтобы подогнуть ноги и повиснуть на руке Йена. Сейчас он казался ей добродушным папашей, гуляющим в свой выходной с маленькой шалуньей-дочкой. От неловкости, которую прежде вызывал в Малин этот человек, не осталось и следа.

Она уже знала, куда захочет пойти после того, как они навестят волков и медведей, — в какой-нибудь из супермаркетов, чтобы оказаться в ресторане “фаст фуд” и заказать дурацкой еды вроде гамбургеров или пиццы, а на десерт — противоестественных цветов мороженое. День должен быть выдержан в едином стиле! Когда девушка поделилась своими соображениями с Йеном, он сразу согласился.

Они вышли из Скансена через те же ворота, в которые вошли, и у все еще стоявшего здесь стального “сааба” Йен остановился. Так это была его машина! Значит, он был уверен, что Малин пойдет с ним в заповедник. Эта мысль должна была бы разозлить девушку, но почему-то только позабавила ее. Йен открыл дверцу, и Малин уселась. За спинками задних сидений были утоплены черные решетки дорогих динамиков. Между ними лежал радиотелефон.

— Ты что-то ищешь? — спросил Йен, устраиваясь за рулем.

— Нет, просто хочу посмотреть, что у тебя тут есть.

Придуманный Малин “детский” обед подходил к концу. Было около шести вечера — время, когда люди обычно еще только встречаются, чтобы куда-нибудь пойти. Здесь, в Остермальме, их зазывали яркой рекламой кинотеатры с любым репертуаром, несколько театров и опера, но сейчас девушке не хотелось на два или даже на все три часа очутиться в положении зрителя, что бы ей ни показывали. Малин мысленно перебирала всех своих знакомых, но не могла придумать, к кому можно было бы без предупреждения привести Йена — одних смутит неожиданный визит, другие, возможно, и не смутятся, но сами способны оконфузить кого угодно. С наступлением вечера она уже не чувствовала себя маленькой девочкой на прогулке и сидела теперь, грустно глядя в стаканчик с раскисающим мороженым. Чувство неловкости, от которого удалось избавиться днем, настигло ее вновь, повиснув в воздухе вместе с банальным вопросом “к тебе или ко мне?”.

Неужели все так и будет, спрашивала себя Малин, неужели все вернется на свои места — два взрослых человека встречаются, чтобы заняться сексом. И не важно, что Йен сегодня выглядит так необычно, а она весь день чувствовала себя ребенком. Не важно даже то, что они оба думают и чувствуют, суть их отношений от этого не изменится — они любовники, и только. Больше их ничего не связывает. Может, так и должно быть, но почему ей так неприятно осознавать это?

Раньше Малин не задавалась этим вопросом. Ее долгий роман с Бьорном постоянно подпитывался работой, а те несколько непродолжительных романов, что были до Бьорна, происходили с людьми, с которыми Малин объединяло что-то еще: учеба, общие знакомые. Получается, она совсем не умеет быть просто женщиной? Она растерянно повертела в руках розовую пластмассовую ложку, которой ела мороженое. Наверняка есть множество приемов, чтобы поддерживать к себе интерес мужчины и при этом самой не умирать со скуки. Соблюдая известные ритуалы, люди заполняют пустоту, которая появляется между ними. Как ни старалась, Малин не могла представить себе такие отношения иначе, чем как партию в шахматы, затеянную от нечего делать.

Они сидели в супермаркете, ресторан “фаст фуд” располагался рядом с большим отделом игрушек. Оторвавшись от мороженого и подняв глаза на Йена, Малин обнаружила, что он неотрывно смотрит на разноцветный город, построенный из конструкторов, и на его лице написано выражение мальчишеской зависти. Заметив, что девушка смотрит на него, Йен сказал:

— Когда мне было шесть лет, отец привез мне из Дании “Лего”. Конечно, ничего подобного, — он кивнул в сторону витрин, — тогда не было, но это был настоящий переворот в моем сознании. Когда я выходил на улицу, то пытался найти в домах швы, где блоки стыкуются между собой. Мне казалось, что все большие вещи должны быть собраны из каких-то конструкторов.

— Я это понимаю, — улыбнулась Малин, — меня тоже привлекали конструкторы, гораздо больше, чем куклы. У всех моих одноклассников-мальчишек были какие-нибудь наборы “Лего”, мы собирались вместе и из всех деталей сооружали что-нибудь грандиозное. Конечно, на такой город, как здесь, нам бы не хватило, но…

— Идем, — неожиданно сказал Йен, — я же вижу, что ты больше не хочешь мороженого.

Он помог ей подняться из-за стола и повел в отдел игрушек.

— Выбирай, — сказал он, когда они остановились перед длинным стеллажом со множеством коробок, на каждой из которых было что-нибудь нарисовано — джип, подъемный кран, коттедж, вертолет.

Малин стала разглядывать коробки, все еще не понимая — разыгрывает ее Йен или это какой-то приступ безумия. Но оглянувшись, она увидела, что он уже тащит в сторону кассы целую охапку разнокалиберных коробок. “Наверно, он не посмотрел на цены”, — сообразила Малин и сразу представила себе ту неловкость, которая случится через секунду. Но, когда она вновь взглянула в его сторону, Йен уже стоял с ворохом фирменных пакетов и нетерпеливо махал ей рукой, чтобы она выбирала поскорей. Увидев, что у нее в руках всего одна коробка с дачным домиком, он разочарованно покачал головой и протянул продавцу свою кредитную карту:

— И это, пожалуйста.

— Но ведь это все стоит ужасно дорого! — возмутилась Малин такому легкомыслию.

— Ничего, мы сэкономили на обеде.

Она попыталась себе представить обед, который мог бы столько стоить. Наверное, хватило бы даже на роскошный ужин в лучшем отеле Стокгольма.

Уже в темноте они подъехали к берегу Лилья Вертена, и машина остановилась у какого-то странного темного сооружения с огромным гаражом на первом этаже. Йен открыл дверь, загнал машину внутрь, и тогда Малин увидела, что там уже что-то стоит. Небольшая моторная яхта, поняла она, когда пригляделась.

— Это твоя яхта?

— Да.

— А наверху что?

— Две комнаты и кухня. Ты вопросы задавать приехала или все-таки поможешь мне с конструкторами?

Малин подхватила несколько пакетов и вслед за Йеном понесла их вверх по лестнице. Пройдя небольшой коридорчик, ее спутник щелкнул выключателем — они стояли перед аркой, ведущей в большую полупустую комнату, вроде гостиной. Мягкий диван в углу, журнальный стол, несколько кресел — вот и вся мебель. Пол был покрыт узорным ковром, тянувшимся от одной стенки до другой.

Пока Йен ходил за остальными пакетами, девушка озиралась по сторонам, в надежде хоть как-то определить место, куда она попала. Вещи вокруг были лишены даже следов индивидуальности. Так выглядит номер в недорогой гостинице — ничего лишнего, ни одна вещь не должна раздражать или привлекать излишнее внимание. Полная противоположность дому на Лэнгхольмене.

Вернувшись, Йен недовольно протянул:

— Я думал, ты уже все распаковала.

Он уселся прямо на ковер и принялся одну за другой открывать коробки и высыпать их содержимое. Распотрошив примерно половину конструкторов, отодвинул в сторону пустые картонки, чтобы освободить место, и принялся за дело, не обращая внимания на девушку. Малин не оставалось ничего, кроме как присоединиться к нему. Она стала собирать свой дачный домик — маленький и уютный, в три окна. Потом подобрала к нему лужайку с качелями и ограду. Йен между тем уже заканчивал трехмачтовый фрегат. Он действовал так, словно всю жизнь только этим и занимался, и явно получал от своего занятия удовольствие.

Вскоре по голубой с красными прожилками глади ковра плыли фрегат и еще два судна поменьше, а там, где голубой фон кончался и начинался зеленый, выстроились в ряд дома, собранные Малин. А теперь девушка сооружала большое здание — театр с супермаркетом внизу. Посмотрев на нее, Йен тоже соединил вместе несколько длинных деталей — получился каркас, к которому он стал прикреплять детали помельче. Выходило очень похоже на терминал паромов “Силья лайн”.

За этими зданиями стали появляться другие. Это было так чудесно — строить свой мир, населяя его смешными круглоголовыми человечками. Вместе с ландшафтом на полу у них с Йеном появилось что-то общее, то общее, нехватку которого она ощущала сегодня за обедом.

Запас деталей, поначалу казавшийся девушке неисчерпаемым, подходил к концу. Малин вытряхнула на ковер содержимое оставшихся коробок и отошла, чтобы оценить их совместное творение со стороны. Город выглядел очень симпатичным. Самые высокие сооружения — два длинных шпиля, поставленные один напротив другого, — доходили сидящему на ковре Йену до плеча. Вдоль побережья тянулись коттеджики — Малин постаралась сделать их насколько возможно разными, а дальше начинался сити — вертикальные коробки с гнездами окон, их они строили уже вместе. Не хватало только парков — среди купленных ими наборов не было ни одного с достаточным количеством нужных деталей.

Малин поделилась этим соображением с Йеном, он на минуту задумался, поднялся с ковра, вышел и вернулся с пачкой зеленых салфеток. Получилось отлично — ворохи скомканной зеленой бумаги издалека очень даже можно принять за парк.

Когда все пустые коробки были изучены на предмет, не осталось ли в них еще чего-нибудь, Малин взглянула на часы и охнула — они провозились не меньше семи часов! Была глубокая ночь, хотелось есть и спать. Йен подошел к ней сзади, легко обнял за плечи.

— Хочешь кофе?

— Чего угодно, только не кофе, — Малин даже поморщилась, представив, как у нее сразу разболится голова и заколотится сердце.

— Тогда печенье с молоком, — сделал вывод Йен и удалился в кухню.

Она забралась с ногами на диван и, когда Йен принес обещанное и сел рядом, положила голову ему на плечо. От выпитого молока дремота стала разливаться уже по всему телу девушки.

— Если хоть немного не посплю, то завтра провалю спектакль, — сонно пробормотала Малин.

— Мы никуда не торопимся, — тихо сказал Йен, легко подхватил ее на руки и понес вниз, к машине.

Начавшаяся неделя была до отказа наполнена работой, небольшую передышку сулил только вечер среды. Малин рассчитывала использовать его на то, чтобы поваляться в постели и почитать книжки. Поэтому, когда через час после ее возвращения домой раздался звонок в дверь, она пошла открывать с большой неохотой.

На пороге стоял Юхан. Даже в вечер пожара он не выглядел так плохо: круглые очки, которых раньше она на нем не видела, криво сидели на переносице, придавая лицу соседа еще более несчастное выражение, а белесые волосы были почему-то влажными и слипшимися прядями свисали из-за ушей, оголяя шею. Эта шея показалась девушке настолько беззащитной, что у нее защемило сердце. Тонкие губы Юхана подрагивали. От холода? — подумала Малин. Или он опять из-за чего-то разнервничался?

— Что с тобой случилось? — спросила девушка, пропуская неожиданного визитера в прихожую.

— Ты про волосы? Я упал в воду. Видишь ли, я сегодня искупался в Лилья Вертене, — Юхан неестественно рассмеялся.

Сначала Малин решила, что ее рассеянный сосед пришел к ней сразу после этого странного события, но потом увидела на Юхане сухой толстый свитер. Вода не капала с его брюк и не растекалась лужами от ботинок — значит, у него хватило здравого смысла, по крайней мере, переодеться. На всякий случай она спросила:

— Ты не хочешь принять горячий душ?

— Спасибо, я уже.

— Тогда кофе?

— Лучше чай.

Наступила минутная пауза, пока Малин готовила чай. В чашку Юхана она добавила немного крепкого пряного бальзама — ему не помешает. Когда девушка повернулась, чтобы поставить поднос на стол, Юхан посмотрел ей прямо в глаза и сказал такое, что от неожиданности она чуть не выронила поднос:

— Чем ближе я подбираюсь к разгадке, тем сильнее они хотят меня убить.

— Кто, Юхан? Рассказывай по порядку, что с тобой случилось. Кто хочет тебя убить? Как ты вообще оказался у Лилья Вертена?

— Думаю, все дело в этой мистериальной жертве, — пробормотал Юхан, а потом, словно спохватившись, начал объяснять: — Я наполовину расшифровал текст на этой таблице. Все совершенно не так, как думает Симон. Это очень странная надпись. Если бы мне кто-то сказал, что нашел текст предсказания, я бы не поверил. Но по-другому его понять просто невозможно. Вот, смотри, что получается. — Он извлек из кармана брюк карандаш, развернул бледно-сиреневую салфетку, лежавшую на столе, и стал что-то на ней писать. Малин подсела поближе и увидела, что он воспроизводит уже знакомые ей значки рун, а под ними пишет какие-то слова. — Видишь, если согласиться с версией Симона Кольссена, — говорил Юхан, — то третье слово — “дерево”. Я в нескольких местах встречал именно такой значок, когда имелся в виду ясень. Дальше — “лодка”, потом — “сражение”. Если все так, хотя здесь как раз могут быть разные варианты прочтения, вот что у меня получается: “опять”, или “дважды”, дальше пока пропуск — здесь обозначено какое-то действие, смысл его: “дерево — сюда”. Возможно, “перенести”, или что-то в этом роде… Опять пропуск в несколько слов, потом слова “один” и “чистый”, над вторым я долго бился, но больше всего подходит именно “чистый”, затем эта самая “ритуальная жертва”, “причина” и “битва”. Дальше что-то опять о дереве, но это самый сложный кусок, мне его никак не удается разобрать. Но даже того, что есть, достаточно, чтобы понять: мы имеем дело с предсказанием. Я уверен в этом! И… — он осекся, наткнувшись на непонимающий взгляд Малин.

— Юхан, дорогой мой, все это очень интересно, но скажи, пожалуйста, причем здесь твое купание в заливе? Что вообще с тобой творится в последнее время?

— Ах, это… — он замялся, раздумывая, что ответить, но потом вдруг опять оживился: — Представляешь, я уже почти не боюсь. Привык. Мне теперь кажется, что со мной не может ничего произойти, не должно, понимаешь? Ну, то есть до определенного момента — ничего. Вот, например, вчера, когда на меня стала падать дверь у входа в метро — знаешь, чтобы на ночь перегораживать спуск под землю, такой большой железный щит сверху выезжает… Я смотрел на него и очень хорошо видел, как он приближается. Я даже мог представить себе, как он разрежет меня пополам, но страха не было, как будто это происходило не со мной. То есть я был уверен, что со мной ничего не случится — и действительно успел отскочить в сторону. Или это кто-то меня толкнул? Я не помню.

— Ты хочешь сказать, что вчера тебя чуть не разрезало пополам? — Малин никак не могла поверить, что эти слова ей не померещились.

— А позавчера я спускался по лестнице со скалы, уже не помню где, и подо мной подломилась ступенька, я до самого низа проехался на боку. Вот, видишь? — Он задрал свитер и показал изумленной девушке огромный черный кровоподтек на левом боку. — И до того… Со мной каждый день что-то происходит. И еще все время снится то же самое — несчастные случаи… Или эти странные сны, где я — ребенок и вокруг тоже дети. Они всегда плохо заканчиваются, эти сны. Так что когда меня не убивает, — по его лицу скользнуло подобие улыбки, — я понимаю, что это не сон.

— Господи, что ты такое говоришь?

— Скажи, — Юхан весь подобрался и заговорил как-то очень неуверенно, с опаской произнося каждое слово, — что ты знаешь об этом Йене Фредрикссоне?

Теперь настал черед насторожиться Малин.

— Что именно тебя интересует?

— Видишь ли, он вытащил меня сегодня из воды, спас, можно сказать. Я и вообще плаваю неважно, а в такой ледяной воде двигаться просто невозможно. Я бы точно утонул в трех метрах от берега, если бы не он. Но я не могу понять, как он там оказался?

— У него там стоит яхта. — Если бы не мокрые волосы Юхана и его патологическая неспособность ко лжи, Малин решила бы, что он выдумал все эти истории только для того, чтобы ее разыграть. Но она отлично знала интонации своего соседа и поэтому понимала: сейчас он убежден в том, что говорит. И этот кровоподтек на боку… И потом, откуда он мог бы узнать про Лилья Вертен?

— Ах вот как, понятно… А кто он вообще?

— Я же тебе говорила, аквалангист.

— Ну, да. Я должен быть ему благодарен, но, — по голосу Малин поняла, что Юхан решился высказать ей что-то очень серьезное, — мне кажется, все это неспроста. Он подсунул нам эту деревяшку и рядом со мной оказался не случайно.

— Ты что, совсем спятил?! — Малин вскочила из-за стола и заходила по комнате. — Причем здесь деревяшка?! Человек спас тебе жизнь, а ты подозреваешь его черт знает в чем! Может, он и дверь в метро на тебя уронил, и ступеньку подпилил, и квартиру поджег, даже не будучи с тобой знакомым? Или ты думаешь, он злой волшебник, что строит против тебя козни? — Пока девушка говорила, ее возмущение росло. Ей представился Йен, собирающий из конструктора город. Большего абсурда, чем то, что наговорил ей сейчас Юхан, она не слышала еще никогда. “Да и что это вообще за мистика?” — хотела произнести Малин, но вовремя остановилась, вспомнив, что происходило с нею самой в музее “Васы” еще совсем недавно.

— Ты права, конечно же, ты права, — торопливо бормотал Юхан. — Я страшно устал, и поэтому мне мерещится неизвестно что, всякая чертовщина. Прости меня, пожалуйста, тем более, он твой знакомый. Господи, в самом деле, что со мной происходит? — Он устало провел рукой по лицу, и вся злость Малин моментально прошла. Перед нею сидел измученный собственными кошмарами человек, которому она ничем не могла помочь. Бессмысленно сердиться на его предположения, какими бы нелепыми они ни были. Он уже жалеет о том, что сказал. Но что же делать? Малин вспомнила, как сама шарахалась от каждой тени в музее, как не могла избавиться от болезненных видений, подстерегавших повсюду.

— Как поживает Мимир? — спросила она, чтобы сменить тему разговора. Юхан уже вернулся в свою отремонтированную квартиру, и кот снова жил у него. Хотя, судя по нынешнему состоянию соседа, Мимиру лучше было бы пока оставаться у нее.

— Компенсирует полученный стресс избытком еды. Шерсть на ожогах уже отрастает.

— И все-таки что ты делал у залива? — не удержалась от беспокоившего ее вопроса Малин.

— Ну, я хотел развеяться, вот и поехал к природе. Подошел к обрыву чуть поближе и… Будто меня кто-то в спину толкнул, — Юхан снова помрачнел, и Малин пожалела, что вернулась к той же теме. Помолчав немного, сосед поблагодарил ее за чай, встал и пошел к выходу. — Поблагодари от меня еще раз Йена, пожалуйста, — произнес он уже в дверях.

Малин вспыхнула и кивнула.

Почему он так уверен, что она скоро увидит Йена? Девушка улыбнулась собственной мнительности: сейчас ее соседа занимают совсем другие вещи, и ему не до выводов о ее личной жизни. Зачем, кстати, он к ней заходил? Рассказать о том, что ему удалось расшифровать? Но это совсем не в духе Юхана — говорить о работе, которая не закончена. Нет, наверно ему просто некуда было больше идти. Малин вспомнила голос Улофа, у которого Юхан жил, пока его квартира ремонтировалась. Наверняка Улоф — предупредительный, доброжелательный человек, но вряд ли он готов поверить во все эти небылицы со снами и покушениями. Она единственная, кто мог его выслушать. А она…

Девушка уже направилась к двери, но, представив себе, как догоняет Юхана на лестнице или звонит ему в дверь, остановилась: что она ему скажет? Что вообще она может сделать, чтобы помочь ему? Кинуться на шею? Взять за руку и гладить его по голове, как маленького ребенка? Для него это означало бы полное поражение! Остается только ждать… Ждать чего?

Она медленно добрела до кресла и забралась в него с ногами, подтянув колени к подбородку. Ей стало зябко, и плед, который она набросила на себя, не грел — дрожь пробивалась изнутри. Впервые после смерти родителей Малин столкнулась с этим непереносимым чувством собственной бесполезности. Зачем нужно жить, если не можешь спасти от беды близких людей? Можно сколько угодно раз повторять себе, что судьба, одиночество и смерть у каждого свои — это не избавит от грызущей сердце тоски, не прогонит прочь страх, не сделает тебя сильнее. Малин давно знала про себя, что плохо обучена каким-то специальным кульбитам мысли и совести, которые превращают ребенка во взрослого человека и позволяют достойно пережить трагедию, чтобы двигаться дальше. Если с Юханом что-то случится, ей будет не избавиться от вины за собственное бездействие.

Что он рассказывал? Если бы Малин услышала эти истории от кого-нибудь другого, то сочла бы их бредом воспаленного воображения. Но она слишком давно и хорошо знала Юхана, чтобы не понимать, что он говорил правду, пусть в нее и трудно поверить. Совпадения? Никогда в жизни она не слышала, чтобы кого-нибудь преследовали подобные совпадения. Бред, мистика, чертовщина, но Малин верила, что ее соседу действительно угрожает серьезная опасность. От кого она исходит? Странные слова насчет Йена никак не шли у нее из головы, заставляя сомневаться то во всем, что наговорил Юхан, то еще хуже — в том, что она знала о Йене.

Задремавший за столом старик проснулся от боя часов. Пробуждение не принесло облегчения. Где-то под веками осталось видение из тяжелого, словно бы чужого сна: в сером, смутном тумане — не тумане даже, а мглистой ледяной взвеси — мечутся страшные тени, заслоняя бледный свет, а из непроглядного сумрака смотрит знакомая львиная голова. Вот тяжеловесный нос корабля приблизился вплотную, так что можно различить резные фигуры по бортам — в точности как те, что он рисовал накануне, но что-то в них неуловимо изменилось… Корабль словно бы ожил, римляне грузно переступают с ноги на ногу, очнувшись от смертного сна. Буреус видит, что нависшее над ним днище состоит из какой-то слоистой трухи. Чешуйки трутся друг о друга, издавая треск, непереносимый для уха… Он ужаснее звуков битвы, стонов раненых и воя ветра, разрывающего небеса! А с верхних палуб вторит пронзительно-тоскливый хор, и то, что кроется за его звуками, недоступно пониманию: так петь не может ни одно живое существо. И Буреус с ужасом замечает, что римляне прислушиваются к этим звукам, а вот уже они начинают вплетать в этот потусторонний хор и свои голоса. Господи, твоя сила! Избави от демонов!

Но видение не проходило. Стало быть, эти тени с корабля — старше, главнее Всеблагого и Милосердного? Ужас не давал ученому продохнуть и не позволял отогнать от себя эту невозможную мысль. И тогда страшная догадка пришла на смену видению. Старик застонал: он же сам записывал за рассказчиком стих, в котором содержалось предсказание. Как он всегда восторгался поэзией безвестных скальдов, чья фантазия породила столько миров и чудищ! И вот одно из этих чудищ перед ним. Нагльфар, корабль мертвецов, пришел, чтобы приблизить конец мира и гибель богов!

Догадка рассеяла призраки сна: корабль, льдистая вьюга, шум сражения, несущийся отовсюду, растаяли, как комки снега, брошенные в кипяток, и предметам в комнате стали возвращаться привычные очертания: вот стол с эскизами, вот портрет Густава Адольфа, собственноручно пожалованный королем старому учителю, вот свеча, оплавленная почти до основания. То, что он только что видел, — морок, дремотное видение… Но озноб не проходил. Буреус подумал, что заболевает, а кто знает, чем в его возрасте может обернуться обычная простуда?

Позвав слугу, с его помощью старик добрался до постели. Слуга принес горячего вина, приложил к зябким ногам ученого грелку, укрыл его двумя одеялами, но дрожь не унималась, а в темном пологе над кроватью все мерещились тени из им самим записанных сказок. Нет, это не сон, не сказки, нашептывал ему настойчивый голос внутри, это истинная правда — все живое должно погибнуть.

В тяжелом полузабытьи старик лихорадочно искал способ предотвратить беду. Он уже не сомневался, что сумасшедший крестьянин, которого он вечером выпроводил ни с чем, хотел предупредить его и, может быть, знал, где искать спасение. Буреус корил себя за то, что не сумел понять его слов: королевская дубовая роща, “могучий ясень среди дубов”… А крестьянин говорил о дереве, что срубили для “Васы”, и это дерево — верхушка Мирового Древа. Построенная из него лодка превратится в Нагльфар — вот что хотел сказать ему этот человек, и Буреус должен был понять его, он единственный, кто мог понять… Но крестьянин сгинул с порога его дома и унес с собой знание, за которое ученый уже готов был отдать все. И где искать его теперь?

Но он должен найти выход. Невозможно, чтобы красавец “Васа”, гордость королевского флота, отправившись к чужим берегам, однажды вернулся, неся с собой смерть и разрушения. Думай, старик, думай, тебе никто больше не поможет. Как найти вечный ясень в бесконечных рядах бревен и обструганных досок? Лесорубы — те не распознали ничего необычного, спилили дерево, верно, приняв его за дуб. Значит, древесина его не похожа на обычный ясень? Неужели придворный ученый опустится до того, что позовет на помощь колдунов-язычников из глухих деревень? Ведь если об этом прознают духовные власти, его не спасет и сам Густав Адольф. Но чего ему, старому человеку, страшиться? Умрет он в тиши своей спальни от десятка болезней, что мучают его все более жестоко, или в застенке — какая разница! Почет, позор — их не унесешь с собой в могилу!

…Но есть ли теперь колдуны? В сказания языческих времен не верили даже те, кто, закатив глаза, нараспев читал ему длинные саги о похождениях богов и героев. Или старались его убедить, что не верят? Ведь откуда-то взялся этот крестьянин. В любом случае на поиски понадобится время, а корабль через два месяца будет спущен на воду.

Лихорадка не давала сосредоточиться, воскрешая в памяти старика то образы старинных лодок викингов, то вид заснеженного дремучего леса, то отрывки из посланий старинных приятелей, в которых описывались бесконечные интриги королевских дворов Европы. Все это не то, что нужно, пустяки, захламляющие любую, даже самую достойную жизнь. Вот письмо из Копенгагена, от старика Гуттенхаймера, немца, давно осевшего во Франции. Сообщает о небывалом событии в датском флоте — скоро спустят на воду двухпалубное судно. Два ряда пушек! Так себе моряки, а всех опередили! Буреус вспомнил меткие немецкие выражения из письма приятеля — попадись они на глаза датчанам, Гуттенхаймеру не сдобровать. Бравируя своими шуточками, немец демонстрировал Буреусу высшую степень доверия, а заодно и хвастался: меня здесь ценят настолько, что мои письма не читают.

Но и это суета, суета. Что еще было в письме? Да, двухпалубный корабль. Если сообщить об этом Густаву Адольфу, он, конечно, пожелает и у себя завести что-нибудь подобное. Пока чертежи изменят, пока заново начнут строить — у него будет время найти крестьянина. Но… Король нетерпелив и сумасброден — он может потребовать, чтобы изменения делались срочно. Два корабля поменьше вот-вот будут готовы, а “Тре Кронор”, копию августейшего “Васы”, предполагается спустить на воду несколькими неделями позже самого “Васы”. Как быть? Старик чувствовал, что время ускользает от него. Неизвестно, доживет ли он до завтра… Но, может быть…

Память ученого прочна, как камень. Ему не составило труда вспомнить чертежи Хибертссона и его пояснения об остойчивости, величине груза, расчетной силе ветра. А если добавить высоты и опустить нижнюю палубу… Нет, не выходит, из остова “Васы” уже не получится двухпалубный корабль, пригодный для хождения по морю. Братья-голландцы, конечно, мастера, но ведь не боги, чтобы изменить законы природы. Отказаться они не посмеют, а это значит — когда флагман сойдет на воду, он погибнет, не успев причинить страшной беды. Если повезет, то никто не пострадает — “Васу” будут обкатывать самые опытные моряки, которые, без сомнения, сумеют спастись.

Лихорадка не отпускала придворного ученого, и его мысли то и дело прерывались странными картинами: битва, огромные рычащие звери, сотрясения водной глади. Избавившись от бреда, Буреус вновь и вновь принимался за расчеты. Собравшись с силами, он крикнул слугу, велев подать в постель перо и бумагу.

Письмо получилось кратким, но старик чувствовал, что, начни он соблюдать все принятые формальности, может не успеть с главным… Поставив подпись, он отдал бумагу слуге и почувствовал, что силы его кончились.

Йен позвонил утром, застав ее перед уходом в театр. Этого звонка Малин ждала со вчерашнего вечера — после того, как закрыла дверь за соседом. Чтобы не ставить Йена в неловкое положение, заставляя его рассказывать о спасении Юхана, она сразу же сообщила, что уже все знает.

— А вода была очень холодной? — спросила девушка, передав благодарность Юхана. Но Йен, похоже, в этом не нуждался.

— Достаточно холодной, но я звоню не для того, чтобы получить от тебя приз. Твой приятель, пока я вез его домой — зайти ко мне он наотрез отказался, хотя купание и грозило ему воспалением легких — так вот, он рассказал мне много очень странных вещей… Я решил, что тебе нужно знать об этом. Ты ведь понимаешь, что он болен? — В голосе Йена не прозвучало и тени сомнения. — Тогда зачем ты ему подыгрываешь? — продолжал он, хотя Малин и не ответила на вопрос. — Мне кажется, он неплохой парень, но если будет продолжать в том же духе, то совсем перестанет себя контролировать и это кончится плохо.

Вот так сюрприз. Юхан не говорил ей, что успел что-то рассказать Йену. В другой ситуации Малин взбесил бы поучающий тон, которым с ней разговаривали, и то, что кто-то берется давать ей советы, как вести себя с другом детства. Но сейчас она растерянно молчала. Ведь не могла же она сказать Йену, что в ее собственных снах поселился какой-то старик, который ведет себя так, словно это он — настоящий, а она лишь подглядывает за ним в щелочку…

— С Юханом действительно в последнее время происходит что-то странное, — осторожно заметила она. — Его буквально преследуют несчастные случаи. Но, понимаешь, он не всегда был таким… — она замялась, подбирая слово, — впечатлительным. Ты же сам слышал — он вполне разумно рассуждал обо всем, что касалось надписи, во всяком случае, куда более здраво, чем Симон.

— Ну, знаешь ли, можно быть абсолютно нормальным в одних вещах и совсем ненормальным — в других. Значит, у него это прогрессирует?

— Что он рассказал про меня? — Кажется, в разговорах с Йеном у нее стало входить в привычку отвечать вопросом на вопрос.

— Он говорил, что ты привела его в музей “Васы” и с тех пор его жизнь состоит из одних несчастий. Правда, тебя он в этом не обвиняет.

— Он говорил что-то еще?

— Да, — неохотно ответил он. — Юхан говорил, что химеры вначале преследовали тебя, а теперь это передалось ему, как заразное заболевание.

Ироничный тон, которым это было сказано, подействовал ей на нервы. Оправдываться перед Йеном она не собиралась.

— Ты ничего не знаешь про Юхана и ошибочно полагаешь, что видишь меня насквозь. Все гораздо сложнее. Я не ставлю спектакль о гибели “Васы”, я придумала это объяснение специально для тебя. И вообще, — Малин не ожидала, что скажет это, — Юхану снятся кошмарные сны, такое бывает от усталости, а я… Я иногда брежу наяву и вижу то, чего нет и быть не может. — Чувствуя, что вот-вот заплачет, девушка, даже не попрощавшись, опустила трубку на рычаг.

Но плакать и жалеть себя — это так глупо! Малин сделала несколько глубоких вдохов и посмотрела в окно: блеклые утренние краски не прибавляли интереса к жизни, но в их обрамлении все казалось менее существенным: люди расходятся, отказываются понимать друг друга, каждый заперт в собственном одиночестве… Нелепо было ждать, что из детской игры в конструктор получится что-то серьезное, так уж лучше расставить все точки над “i” сразу, пока она не успела привязаться к этому человеку и выдумать себе новую любовную галлюцинацию, какой, по сути, был Бьорн. Она лишний раз убедилась, что живет в выдуманном мире. Многие сходят с ума и даже не замечают этого. То, что она знает о себе правду, — хорошо. Может быть, еще не все потеряно.

Бледно-серое небо в едва заметных разводах казалось Малин удивительно пустым. Оно представлялось ей бесконечными километрами пространства, в котором ничего не происходит, потому что ветер остановился и не гонит больше караваны облаков, и время тоже остановилось. Жизнь снова становилась плоской — другое измерение, на несколько дней принявшее Малин, исчезло и словно оставило ее нарисованной карандашом на тетрадном листе.

Отойдя от окна, она сделала несколько глотков апельсинового сока и стала собираться на работу.

Без Кристин дело шло плохо. Каждый раз, когда она уезжала на гастроли со своей труппой — а только за последний месяц такое случалось трижды, — Малин чувствовала,что начинает ходить по кругу. Взаимопонимание с участниками спектакля, которого удавалось достичь после длительных совместных усилий, вдруг исчезало — будто бы она была иностранкой, оставшейся без переводчика. Репетиционный зал превращался в каторжные галеры, и Малин даже вздыхала с облегчением, когда утренние часы, отведенные на “Мед поэзии”, заканчивались и надо было идти на репетицию к Бьорну — повторять надоевшую “Жозефину”. К счастью, в его новой постановке — а это был, ни много ни мало, “Декамерон” — Малин отводилась очень скромная роль — пять минут на сцене, не больше.

“Мыслящее тело” — теперь она с горькой иронией вспоминала добродушную усмешку одного из своих первых учителей сценического движения. Он тогда не уставал повторять, что актеру неплохо бы иметь еще и мыслящую голову А уж режиссеру-постановщику без нее не обойтись никак. Интуиция часто выручает исполнителя, но того, кто этим исполнением руководит, — вряд ли…

Малин внимательно наблюдала за тем, как вел репетиции Бьорн: как и в какой последовательности он объясняет, какие психологические приемы использует. Ничего особенно хитрого, но были вещи, которые ей давались с трудом: резко оборвать начавшего рассуждать артиста, едкой шуткой прекратить болтовню двух танцовщиц. И зачем только она дала Кристин втянуть себя в эту авантюру?! Совершенно очевидно, что из Малин, как ни старайся, руководитель не получится.

За четыре часа, которые длилась сегодняшняя репетиция, она устала так, словно проработала целые сутки напролет — и все потому, что пыталась научиться у Бьорна режиссерскому ремеслу. Их личный разрыв Малин перенесла достаточно легко, во всяком случае, легче, чем ожидала. “Ведь и вправду ничего страшного не произошло, — говорила она себе. — Сначала людям кажется, что они любят друг друга, потом оказывается, что это не совсем любовь, или даже совсем не любовь… Но не становиться же им по этой причине врагами”. Как профессионал, Бьорн вызывал у Малин уважение — никаких личных выпадов во время работы, со всеми одинаково вежлив и внимателен, но и расслабиться не дает. Ей бы так! Как постановщик, он не вызывал в девушке ничего, кроме скуки, все, что от него можно было ожидать, она знала наперед, но вот его умение управлять… Малин окончательно пала духом — и сама ее идея, и то, какой вид постановка имела сейчас, уже казалось ей сплошным дилетантством.

С этими мыслями она шла по Хаменгатан, не замечая, что движется в направлении, противоположном вокзалу. Только у Галлериана, хищно хлопавшего стеклянными дверями, впуская и выпуская посетителей, она обнаружила свою ошибку и, развернувшись, торопливо зашагала назад.

ГЛАВА 11

“Чего-то все-таки не хватает…” — Малин вычерчивала на салфетке палочки и закорючки и никак не могла убедить себя, что с сюжетом в будущем балете все в порядке. Дерево, птицы, звери, герои, мифологические существа — все они будут сменять друг друга в свой черед, но ей все казалось, что ее Мировое Древо не выглядит полным — упущена какая-то важная деталь.

Ингрид все не появлялась, хоть поезд из Упсалы уже давно прибыл. Так на нее не похоже — поехать на электричке вместо автобуса, вызвать Малин прямо на вокзал да еще и пропасть куда-то. Люди вокруг нее сменялись с невероятной быстротой: заходили в буфет, почти на ходу съедали купленные сандвичи и тут же, подхватив вещи, бежали в сторону платформ — на посадку. Другие, только что выгрузившиеся из вагонов, не были так торопливы. Эти могли застрять за столиками минут на пятнадцать, но тоже норовили поскорей улизнуть из замкнутого муравейника вокзала в открытый — города.

Наконец Малин увидела подругу. Та появилась не со стороны перрона, а откуда-то из боковых входов. Белые волосы Ингрид, гладко зачесанные назад, светились издалека, как опознавательный знак — Малин минуты три рассматривала подругу, прежде чем та ее заметила. Казалось, в канонической северной красоте Ингрид что-то изменилось. Она не стала выглядеть хуже, но глаза были синей и глубже, чем обычно, а скулы заострились, стали более выпуклыми. Почему-то — совершенно без всякой связи — Малин вспомнилось ее видение в музее “Васы”: юноша в венке, что через секунду будет поражен из лука…

Увидев подругу, Ингрид улыбнулась, и улыбка была какой-то вымученной.

— Здравствуй, Малин.

— Привет, — Малин оглядела ее с ног до головы и уже хотела произнести что-нибудь вроде “ты сегодня в образе”, но передумала и просто спросила: — Как было в Упсале?

— А, понимаю… Кристин наверняка уже наплела тебе неизвестно что. Но, поверь, все это было… не слишком серьезно. — Говоря, Ингрид смотрела не на Малин, а куда-то в сторону.

— А мы-то уже считали, что ты снова пропадешь как минимум на полгода!

— Нет… Нет. — Малин ждала, когда же Ингрид объяснит, что с нею стряслось, но та молчала, рассеянно глядя на непрерывный поток пассажиров, текущий метрах в десяти от них. Наконец она заговорила:

— Я очень рада видеть тебя.

— Ты что-то хотела мне рассказать? — Малин пыталась взглянуть ей в глаза, но рассеянный взгляд Ингрид снова ускользнул от нее. — Пойдем куда-нибудь? — предложила она. — Здесь очень шумно. У тебя много вещей с собой?

— Нет, только эта сумка, — Ингрид кивнула на замшевый планшет, подобранный в тон ее бежевой куртке, и стала собираться.

Откинув крышку планшета, она положила в него косметичку, и в том же отделении Малин успела заметить белую коробочку с надписью “Искадор”. Пока они брели по Кларабергсгатан, девушка все пыталась вспомнить — где она уже слышала это звучное слово. На углу с Дроттнинг она остановилась, потому что догадка яркой вспышкой сверкнула перед нею: тетя Илзе, рак… И антропософское общество, которое пыталось лечить ее своими средствами.

Она быстро догнала ушедшую вперед Ингрид, которая даже не заметила, что ее спутница остановилась. Неужели все так плохо? — лихорадочно думала Малин. Да, конечно, Ингрид выглядела очень усталой, но ведь она не выглядела больной!.. Поравнявшись с подругой, Малин взяла ее под руку.

— Может быть, ты все-таки расскажешь мне…

Ингрид заговорила почти одновременно с нею:

— О Господи, Малин, что тут рассказывать?! Я полюбила человека и не представляю без него своей жизни, а он смертельно болен! — Она и не пыталась остановить слезы, которые уже катились по щекам.

Малин молчала. Что тут скажешь, чем поможешь?

— Это все так ужасно, я не могу тебе передать… Я купила новое средство, “Искадор”. Ты, наверное, и не слышала о таком.

— Почему же не слышала? — Заметив изумленный взгляд подруги, Малин усадила ее на освободившуюся скамейку в сквере перед церковью Святой Клары, куда они не сговариваясь свернули. — Это экстракт омелы. Врачи, которые являются сторонниками антропософского метода лечения, полагают, что это сильнодействующее гомеопатическое средство…

— А на самом деле? — Ингрид подалась к ней в надежде услышать то, чего не могла пообещать ей подруга.

— Трудно сказать… — Малин решила честно рассказать все, что знает. — Когда болела моя тетя Илзе, ей делали инъекции “Искадора”. Ее муж, дядя Ларс, изучал все выпуски медицинских журналов, где хоть как-то затрагивалась эта тема. Но, вообще-то, всех антропософов он считал шарлатанами. В журналах писали самые разные вещи: в одних — что это средство применять нельзя, в других приводили истории болезней тех, кто с его помощью полностью вылечился… Но большинство считало, что “Искадор” и не вреден и не полезен. Правда, если больной верит в него, то это может поддержать его жизненный тонус…

— А твоя тетя?..

— Она умерла, хоть и уверяла, что чувствует, как омела ей помогает. Впрочем, она начала принимать “Искадор”, когда все было уже совершенно безнадежно. — Малин замолчала, понимая, что у Ингрид стало на одну иллюзию меньше.

Но кто он, этот человек, из-за которого так страдает ее подруга, редко воспринимавшая мужчин всерьез? Малин было очень жаль Ингрид, но она понимала, что не рассказать про тетю Илзе было бы нечестно. Зачем подогревать бессмысленную надежду, которая неминуемо обернется разочарованием? Конечно, она могла бы просто промолчать… Но тогда Ингрид потратила бы много времени, выискивая по библиотекам специальные медицинские статьи и выслушивая туманные рассуждения специалистов — Малин помнила, как проходил эти адовы круги дядя Ларс.

— Кто он? — спросила Малин.

— Прости, мне трудно говорить об этом… Как-нибудь в другой раз. — Ингрид плотно сжала губы, с трудом сдерживая рыдание, которое готово уже было сорваться. Прикрыв глаза рукой и глубоко вздохнув, она добавила: — Он будет ждать меня завтра, и я должна быть такой же, как всегда. Зачем добавлять ему еще и моих собственных страданий?

Малин представила себе этот мучительный спектакль, который длится, видимо, уже несколько недель: ее подруга приходит на свидание с обреченным на скорую смерть человеком, ведя себя, “как всегда”, беззаботно. Она развлекает его, боясь хоть словом обмолвиться о будущем, потому что его не будет, да и настоящее готово вот-вот оборваться.

— Мне пора, — Ингрид легко поднялась со скамейки. — Я должна зайти к одному доктору.

Поцеловав Малин, она пошла к выходу из сквера, по-балетному ставя ноги в высоких замшевых ботинках. “Спектакль одного актера”, — подумала Малин, глядя ей вслед. Такое никому не под силу, если не делать в антрактах хоть каких-то, пусть отчаянных и бессмысленных, попыток спасти человека, ради которого этот спектакль разыгрывается.

Когда идеально прямая спина Ингрид исчезла за спинами других прохожих, Малин еще некоторое время посидела на скамейке, осмысливая перемены, произошедшие с подругой. “Снежная королева, прежде лишь поддерживавшая светскую беседу с жизнью, теперь сошлась с нею накоротке, — подумала девушка. — Как ужасно, что эта встреча с настоящим так мучительна”.

Малин поймала себя на том, что в ее голове крутится латинское название — Viscum album. Что это? Это как-то связано с тем, о чем они только что говорили… Ну разумеется — это же научное название омелы! Она вспомнила, как дядя Ларс, прочтя очередную статью, рассказывал, что целебные свойства омелы — так считают антропософы — зависят от дерева, на котором она паразитирует.

Омела — сначала всего лишь маленький слабый росток, незаметный паразит, источник ложной надежды… Для нее почти нет места, но она укореняется и растет, и не замечать ее роста — значит, не думать о будущем.

Малин выпрямилась на скамейке, пораженная тем, что ее собственные мысли о ложной надежде удивительно перекликались с недавно перечитанным мифом из Эдд. На этот раз ее внимание остановило убийство Бальдра, с которого и начинается гибель богов. Это была очень важная сцена, но девушке никак не удавалось связать ее с остальными сценами “Меда поэзии”. А ведь там тоже присутствует омела! Слабый ничтожный побег, который в руках слепого бога становится орудием убийства^[11].

Малин быстро шла к выходу из сквера. Конечно, главным действующим лицом ее спектакля должен стать маленький древесный паразит, поселившийся на Мировом Ясене! Если ей повезет и Олаф еще в театре, она прямо сейчас попробует объяснить ему партию. Девушка отчетливо представляла себе этот танец: тихое скольжение, которое приведет к страшной катастрофе. Росток омелы едва различим на фоне мощного Иггдрасиля, но гигантское дерево дрожит от любого его легкого трепетания… Только бы Олаф не ушел до ее прихода!..

Он нашелся раньше, чем слова, с помощью которых она могла бы объяснить, как именно ему предстоит танцевать и чего она хочет от этой партии. Глядя на бледное веснушчатое лицо Олафа с чуть просвечивавшей кожей, на его тонкую, еще мальчишескую фигуру, она сказала:

— Ты будешь танцевать в спектакле омелу.

— Кого? — парень удивился, должно быть, он никогда не слышал о существовании такого растения.

Малин принялась рассказывать о Хёде и Бальдре, об Иггдрасиле, потом упомянула даже о мнимых лечебных свойствах омелы.

Когда она закончила, Олаф задал новый вопрос:

— А почему я? — и Малин оказалась в тупике.

Она боялась сказать Олафу что-нибудь лишнее о его внешности, тем более — о характере. Как это трудно — предложить танцевать не героя, даже не какой-нибудь отрицательный персонаж, а что-то безвольное, аморфное, послужившее к тому же источником страшных бед…

Малин продолжала свои многословные невнятные объяснения и, вглядываясь в еще как бы не определившиеся черты лица Олафа, думала, что лучшего танцора для этой партии и представить невозможно. Вот он прижимается к сцене, трепеща всем телом, — и рассеянная Фригг не замечает его… Малин так увлеклась этой воображаемой картиной, что неожиданно умолкла на середине фразы. И спохватилась, лишь когда недоумевающий Олаф опять начал о чем-то переспрашивать.

— Ты же все так тонко чувствуешь, — сказала она. — Я просто уверена, что у тебя получится замечательно! Ну что, ты согласен танцевать?

— Хорошо, только, может быть, ты потом объяснишь как-нибудь попонятнее?

— Конечно, — уверенным тоном ответила Малин, в глубине души подозревая, что ей придется потратить на работу с Олафом не меньше сил, чем на все остальные партии, вместе взятые.

Высокий дом с погашенными окнами. Ее дом. За последние месяцы Малин так часто видела эту картину. Погашенные окна усиливают одиночество человека, находящегося на улице, а редкий огонек в темноте, наоборот, сулит тепло и сочувствие. Подходя к своему дому, она всегда так надеялась, что хотя бы одно окно светится! Так же, как во время спектакля старалась найти внимательные глаза, ради которых стоило продолжать танец. Но сегодня все окна были темны.

Каждый раз, когда опускался занавес, Малин казалось, что она больше не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Но потом она доползала до душа в гримерке, и появлялись силы, чтобы одеться и идти домой, а иногда и для того, чтобы поехать куда-нибудь вместе со всей труппой и полночи отмечать день рождения или какое-нибудь другое событие. Настоящая усталость накатывала, когда в лифте она нажимала кнопку своего этажа. Расстояние от лифта до двери квартиры превращалось в почти непреодолимую дистанцию. Бывали дни, как, например, сегодняшний, когда она всерьез опасалась, что упадет, едва только переступит порог.

Пока девушка возилась с застежками пальто, раздался телефонный звонок. Поборов искушение не брать трубку, Малин добрела до аппарата и упала в кресло рядом с ним. В трубке раздался голос Йена.

— Так и думал, что ты сегодня появишься поздно.

— Да, много работы, — с трудом выдавила Малин, не испытывая никаких эмоций оттого, что он все-таки позвонил ей.

— Я хотел бы увидеть тебя.

— Хорошо, — пробормотала девушка.

— Завтра?

— Завтра это невозможно — я занята весь день.

— Значит, послезавтра?

— Да.

Повесив трубку, она долго сидела не шевелясь и смотрела куда-то невидящим взглядом. У нее не было сил радоваться этому звонку, на который она уже не рассчитывала, или досадовать на себя за безволие, с которым она согласилась на встречу. Конечно, она не верила, что Йен имеет отношение к несчастьям ее соседа Юхана — это предположение было бредовым. Но между нею и Йеном было одно очень существенное различие. Он прекрасно чувствует себя в реальном мире, а она постоянно промахивается мимо подлинного смысла вещей и чужих поступков. Он всегда знает, что делает, а Малин не смогла бы толком объяснить и половины своих поступков. И уж конечно, у него не бывает галлюцинаций и снов с продолжением. Из этой-то разницы и рождалось ее недоверие: едва ли он когда-нибудь сможет понять ее…

Девушка почувствовала, что голодна, и, заставив себя подняться с кресла, застыла перед открытой дверцей холодильника. Половину грейпфрута и йогурт надо оставить на завтрак, но есть немного сыра, открытая банка оливок и полбутылки красного вина, оставшегося от спасительного глинтвейна. Она отламывала кусочки сыра, вылавливала из банки последние оливки и небольшими глотками пила вино прямо из горлышка, пока не почувствовала, что голод немного утих. Тогда она разделась, легла в кровать и закрыла глаза. Ее мысли вернулись к Йену: вновь и вновь она пыталась представить себе, что он теперь о ней думает.

Но угадать это было выше ее сил, и тогда она попыталась определить, как сама относится к нему… Однако и это оказалось невозможным. В каждую из немногочисленных встреч Йен был для нее новым человеком. Это было так, словно речь шла о плохо изученной стихии.

Малин вспомнила, как однажды зимой Бьорн возил ее на север Норвегии, “охотиться за северным сиянием”. В последний день пребывания там им повезло: в темноте над их головами заполыхали долгожданные разноцветные переливы. Малин долго любовалась ими тогда, а потом вдруг подумала, что это завораживающее зрелище до странности напоминает ей боль, с которой она сталкивается каждый месяц. Перед нею было что-то такое же неопределенное, что почти невозможно запомнить или описать. Как и во время менструальных спазмов, всякий раз жестоко терзавших ее тело, дело было не просто в быстрой смене состояний. Боль, сполохи в небе, ее влечение к Йену — все это было и как бы одновременно не было… Поэтому Малин не могла представить себе, что почувствует при следующей встрече с ним, как не могла бы и объяснить, что ощущала во время предыдущих свиданий.

Перед нею была территория, которую предстоит всякий раз осваивать заново. И дело не в Йене — возможно, кому-то другому он был и понятен. Дело в ее неспособности ощущать реальность как то пространство, в котором приходится жить. Оттого ей и приходится постоянно гоняться за ускользающими тенями, и уже не только в прошлом и будущем, но и в настоящем.

Сидя напротив Йена в японском ресторане, Малин проклинала себя за слабость, заставившую ее согласиться на эту встречу. Ведь уже позавчера она понимала, что отношения безнадежно испорчены. Напротив нее сидит человек, который внезапно обнаружил, что вместо фешенебельного курорта, где он собирался отдохнуть, попал в заброшенное Богом захолустье и теперь изо всех сил старается этого не замечать. Йен был предупредителен даже более, чем всегда, но за его веселым оживлением она без труда угадывала подозрительность.

Он рассказывал о недавней поездке на Карибы. Подводные исследования, непростая местная политика, анекдоты о нравах местных жителей… В другое время это показалось бы Малин интересным, но сейчас она была сосредоточена на другом и не могла заставить себя вникнуть в смысл его историй, хотя и понимала по интонациям рассказчика, что сейчас нужно улыбнуться, сейчас — удивленно посмотреть, а теперь переспросить — в самом деле? Наверное, Йен догадывался о ее состоянии, но не терял надежды, что ему удастся ее расшевелить.

Он словно проверял: смогут ли они сохранить то, что было, несмотря на обнаружившуюся между ними разницу. Для Малин же было важнее другое: смогут ли они поддерживать отношения, если принять эту разницу во внимание.

Официант принес на большом плоском блюде какое-то диковинное морское животное и, поставив блюдо на сервировочный стол, начал над ним священнодействовать. Ножи, сосуды с соусами и пряностями мелькали в воздухе так быстро, что Малин не могла уследить, что и в какой последовательности он делал. Наконец, поставив готовый деликатес на их стол, японец с поклоном удалился.

— Фантастика! — поделилась девушка с Йеном впечатлением. — Я не смогла бы повторить ни одного его движения.

— Да? — удивился он. — А мне кажется, он специально для нас старался делать все как можно медленнее.

Малин посмотрела в глаза своему спутнику. Он ласково улыбался ей. Если Йен и притворялся сейчас, то она имеет дело с опытным актером. Выходит, ее отчаяние после того телефонного разговора, что теперь между ними все кончено, было напрасным? Нет, подумала девушка. После того, как она рассказала ему о своих страхах, она ждала от Йена чего-то большего. Теперь ей мало того, чтобы он видел в ней только любовницу. Ставки повысились: ей нужно, чтобы он принял ее всю, какая она есть, без недоговорок и дополнительных условий. Как в компьютерной игре, когда с переходом на новый уровень к игроку предъявляются все большие и большие требования. Вот только остановиться и начать все заново здесь не получится.

Но какое она имеет право вообще предъявлять к нему какие-то требования, подумала Малин. Ведь это верный способ снова остаться одной!..

Но остановить себя она уже не могла.

— Наверное, ты очень удивился после того телефонного разговора?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, когда мы говорили о Юхане… и обо мне. Ведь не можешь же ты считать, что, когда человек грезит наяву, это нормально?!

Йен немного помолчал, потом заговорил:

— Я уже не молод и, поверь, многое повидал. Приходилось мне бывать и в таких местах, где общение с ду́хами, назовем это так, практикуется достаточно широко. По большей части я считаю это заигрыванием с собственной психикой, которое, замечу, не всегда безобидно. Обычно духи — это невроз, причем невроз, старательно в себе развиваемый и культивируемый. Проходит какое-то время, и человек начинает верить: все, что ему кажется, это правда.

Йен сделал глоток вина, но заговорил прежде, чем Малин попыталась ему возразить.

— В твоем случае, видимо, все совершенно иначе. Твои… страхи, — Йен запнулся, прежде чем произнести это слово, — связаны, как я понимаю, с “Васой”?

Малин кивнула, хотя выражение “в твоем случае” после рассуждений о неврозах неприятно кольнуло ее.

— Я видел, какими глазами ты смотрела на мою яхту, и удивился, что у тебя вообще может быть такое выражение лица… В твоей жизни произошло что-то, что связано с водой? С каким-то судном?

Вопрос прозвучал неожиданно резко, и девушка удивленно взглянула на Йена, но он уточнил вопрос:

— Мне кажется, “Васа” только замещает для тебя другое судно, на котором что-то произошло. Это так?

Малин молчала. Первой ее реакцией была горечь: нет, он говорит совсем не о том! Эти дешевые приемы психоанализа, желание объяснить ее нынешнее состояние историями из прошлого. Она, видите ли, как-то не так посмотрела на его яхту… Перед глазами Малин возникло сияющее марево залива и крошечная скорлупка на поверхности воды, где, уже едва различимые, под парусом стояли люди и махали ей руками. Но вот уже их не видно, и она поворачивается, чтобы больше никогда не увидеть своих родителей, и идет по нагретой солнцем скале… Неужели Йен прав?! Конечно, нет! Пряные волокна суши^[12] у нее во рту вдруг стали отдавать кровью, и Малин почувствовала, что ее мутит.

— Пожалуйста, отвези меня домой, — попросила она.

ГЛАВА 12

В какой-то газете Малин прочитала, что больше половины всей пыли, которая скапливается в домах, — это волосы и микроскопические кусочки кожи, ороговевшие частицы человеческого тела, сброшенные за ненадобностью. Змея оставляет отслужившую своё шкуру раз в год, а люди обновляют свою оболочку постоянно, и то, что прежде было элементом шелковистого нежного покрова или упругой загорелой поверхности, летит по воздуху, присоединяясь к мириадам таких же пустых белесых чешуек, почти не различимых человеческим глазом.

Она делала очередную уборку в компании со своим разговорчивым пылесосом и вдруг ей захотелось немедленно разглядеть этого своего извечного врага, которого она сама, вернее, ее тело, производит с завидным постоянством. Где-то в недрах кладовой, она хорошо это помнила, должно было быть увеличительное стекло. Так и есть — оно нашлось на дальней полке, в коробке со старыми тетрадками и смешными значками, которые Малин все не решалась выкинуть или подарить соседскому мальчишке.

Небольшой клубок мягкой пыли, еще не затянутый пылесосом, покоился в углу под окном. Малин осторожно взяла его на ладонь, как будто это была крохотная вселенная, чью структуру она могла необратимо повредить неосторожным движением, и, поднеся к свету, направила на него кругляшок линзы. Увеличение было не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы клубок разительно изменился, так что в первый момент Малин захотелось немедленно отбросить его. Под стеклом тревожно металась, трепетала и крутилась взвесь из ощерившихся, растопыренных во все стороны частиц. Постепенно они оседали, замирали, и тогда их можно было хорошо рассмотреть. Пылинки имели некоторое сходство с напуганными ежами, но если бы у ежей были не ровные гладкие иголки, а бесформенные уродливые шипы. От любого движения в воздухе эти шипы приходили в движение, так что весь клубок становился каким-то механизмом с бесконечным количеством деталей. Крупные фрагменты — волосы и неизвестно как здесь очутившиеся обрезки ногтей — вели себя иначе. Они тоже не находились в покое, приводимые в движение постоянными волнами колебаний воздуха, но имели собственные предпочтения, в какую сторону перемещаться. Малин казалось, что в микроскопическом мирке, который она сейчас наблюдает, волосы и ногти были тем каркасом, на котором держалось все остальное. Желтая чешуйчатая земля и темные чешуйчатые стволы странных деревьев, что растут из нее.

Странное занятие — сидеть на подоконнике и пристально разглядывать обыкновенный комнатный сор. Но девушка не торопилась вернуться к уборке. Малин чудилось, что она способна раскрыть какую-то чрезвычайно важную тайну. Вот так, думала она, этот клубок прибьется к другому, более крупному нагромождению невесть чего, потом все это скопище окажется там, где обрабатывают мусор, и, рано или поздно, в самом деле окажется строительным материалом для чего-то нового… Меня не станет, а крохотные частички моего тела будут продолжать участвовать в бесконечной сутолоке вещей.

Сквозь дырявое сито этих рассуждений утекала какая-то важная мысль, и Малин чувствовала досаду на себя за неспособность уловить ее. Потом и это чувство прошло, оставив только покалывание в затекших от неудобной позы коленях и усталость в глазах от долгого пристального вглядывания. Малин встала, прогнулась — спина тоже устала — и зажмурилась, чтобы дать глазам отдохнуть. Затем, уже по инерции, вновь навела лупу, которую все еще держала в руках, на горстку пыли, и ей стало не по себе.

Все эти маленькие волоски, соринки, крошки продолжали двигаться, цепляясь друг за друга, и теперь их мельтешение казалось каким-то неестественным, натужным. “Вот так, наталкиваясь на встречные предметы и увлекая их за собой, мог бы двигаться тот, кто уже мертв”, — подумала Малин и испугалась своей странной мысли.

Неожиданный звонок в дверь электрическим разрядом пробежал по ее плечам, как будто его кнопка была присоединена напрямую к шейному позвонку. Малин открыла, и на мгновение ей показалось, что она видит перед собой собственное отражение — по всей видимости, именно так должно было бы выглядеть ее лицо, если бы она была долговязым блондином с высокими скулами и криво сидевшими на носу очками. Перед нею стоял встревоженный Юхан. “Наверное, с ним опять что-то приключилось”, — устало подумала девушка, отступая в сторону и пропуская соседа в прихожую.

Расшифровка древних надписей — процесс захватывающий, даже если ничего не понимаешь в палеографии. Юхан уже проделал всю черную работу — распознание символов и складывающихся из них слов. Но, как оказалось, радоваться было рано. Текст упорно не желал складываться в единое целое и не открывал своего смысла. Отдельные фразы можно было понять буквально, но тогда терялась их связь с другими фрагментами. Юхан предполагал, что надпись содержала сообщение, написанное в соответствии с образцами древней поэзии, а это, как знала Малин из краткого курса древнескандинавской словесности, значило, что содержание скрыто под семью печатями ассоциаций, иносказаний и намеков.

Она удивилась, когда Юхан пришел к ней с предложением ему помочь — среди его знакомых наверняка была дюжина специалистов, которые были бы рады применить свои таланты к этому трудному случаю.

— Видишь ли, — сказал он, — и ты и я непосредственно замешаны в эту историю, а я не сомневаюсь, что надпись имеет отношение к кораблю и к тому, что с нами обоими происходит. — Малин хотела было возразить, но, увидев, с каким энтузиазмом он говорит, промолчала. — И потом, палеографы привыкли мыслить шаблонами, а здесь — совершенно особый случай, надо иметь художественное воображение, как, например, у тебя.

Малин не столько слушала, что он говорил, сколько следила за выражением его лица. Юхан не умел скрывать, что его волнует на самом деле, во всяком случае, ему никогда не удалось бы скрыть это от нее. И сейчас она, как в книге, прочитала на его лице то, что его действительно к ней привело. Не одну ее тяготила роль человека, общающегося с духами — Юхан тоже боялся показаться ненормальным, особенно перед своими коллегами-историками. Малин была единственным человеком, которому он мог открыто высказывать свои догадки. В каком-то смысле они были сообщниками — два человека, неведомо кем вовлеченные в заговор. В заговор против реальности.

А вдруг Йен прав, и причина ее страхов — в давней психологической травме? Тогда ничего не остается, как согласиться и с тем фактом, что Юхан — тоже сумасшедший. Малин вглядывалась в лицо соседа, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки безумия, но их не было. Нет, совершенно очевидно, что этот человек полностью себя контролирует, хотя и вымотан до предела. Куда безумней вел себя Симон, когда излагал им свою теорию относительно надписи.

Пожалуй, она не стала бы думать о Юхане как о сумасшедшем даже ради собственного исцеления. Единственный выход — вместе с ним разобраться, что происходит.

— Итак, буквально получается следующее: “Дважды верхушка ясеня увидит сушу. Ищи в одной чистой жертве причину битвы. Дерево это — одно, но вместе с другим оно отмеряет срок”.

Юхан выжидающе смотрел на нее. Малин усмехнулась:

— Красиво, конечно, но ничего не понятно.

— Ну, допустим, увидеть сушу может то, что обычно находится в море, так?

— Если, конечно, там, где написано “суша”, не подразумевается что-нибудь другое.

— Я думал об этом. Но, кроме каких-то уж совсем заумных понятий, в литературе это слово ничего другого не обозначает.

— А “верхушка ясеня”?

— Если это не конкретный человек, то конкретный предмет. Вообще-то “Васа” построен из деревьев, срубленных в королевской дубовой роще, но там могли расти и другие деревья…

— Я знаю, — перебила его Малин и уже после того, как сказала это, подумала: она точно знает это, но откуда? Прочитала на стенде в музее и запомнила? Вряд ли. Почему ей кажется, что с этим связано что-то очень близкое, какая-то история, которая произошла с нею самой… Это было — словно нащупываешь сквозь плотную ткань крохотную статуэтку нэцке, пытаясь определить, что это: что-то есть, но подробности ни за что не узнаешь. Еще немного помучившись, она прекратила эти бессмысленные усилия.

— Пусть безосновательно, но давай предположим, что первое предложение — это уже сбывшаяся часть предсказания. “Васа” дважды видел сушу, правда?

— Хорошо, но помни: у нас нет никаких доказательств, что это действительно так.

— А ты мыслишь вполне… наукообразно, — Юхан посмотрел на нее с интересом.

— Вот спасибо! — Нечего сказать, хорош комплимент, подумала Малин. Больше она ни слова ему не скажет, пусть выдумывает, что хочет.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. — Он смутился, а потому тут же был прощен. Помолчав немного, Юхан продолжил: — “Ищи в одной чистой жертве причину битвы”. Тут все гораздо сложнее… В каждом отдельном слове я не сомневаюсь, но, хоть убей, не понимаю, о чем идет речь.

— Может, это описание какой-нибудь старой свары между двумя родами?

— Тогда не получается никакой связи с первым и третьим предложениями. Какая-то черная магия, честное слово… — Он растерянно глядел на Малин, а она думала: как только что-то не получается, он огорчается, как ребенок, получивший пустую обертку вместо конфеты. Впрочем, простодушие — признак мудрости, как любит повторять фру Йенсен. Истину лучше других видит тот, чей взор не замутнен подозрениями.

— Давай пока пропустим это, — вздохнула девушка. — Что дальше?

— Мне кажется, здесь говорится о том, что кроме “Васы” есть какой-то еще объект. И он определяет срок жизни корабля.

— По-моему, все, что пока можно сказать, — что есть что-то, сделанное из дерева. А с чего ты взял, что здесь снова речь идет о “Васе”?

— По умолчанию. Ни о каких других деревьях ведь не говорится.

— В общем, пока твоя версия не более убедительна, чем та, которую высказал Симон Кольссен, — честно призналась Малин.

— Ну что ж, — не смутился Юхан, — значит, надо работать дальше.

Они ломали головы над текстом еще часа четыре, не меньше. Сначала Малин сопротивлялась тому, чтобы напрямую связывать содержание надписи с “Васой”. Даже если дощечка находилась на судне в момент его гибели, все равно речь в ней могла идти о чем угодно. Например, кто-то вырезал кусок стиха, может быть, даже не понимая его смысла, просто так, от скуки. Почему нет? Или это была головоломка? Но на такое предположение девушки Юхан почему-то даже обиделся, и она не стала развивать его. Или дощечка была находкой, которую на “Васе” везли в Германию какому-нибудь знатоку древностей — ведь установить точный возраст дерева пока никому не удалось?

Но все же некоторые доводы Юхана звучали убедительно, и в конце концов Малин согласилась играть по правилам, которые предложил ее сосед.

Оказывается, Юхану удалось выведать у сердитого музейного хранителя, что тот обнаружил на корабле место, где предположительно была прикреплена эта самая дощечка. Никаких упоминаний о рунических текстах в архивах Симон Кольссен не нашел, но на одном из черновых эскизов убранства корабля ниже ватерлинии значился маленький прямоугольник, и его пропорции — Симон, разумеется, все сто раз проверил — совпадают с пропорциями дощечки, найденной Йеном. Хранитель музея ликовал: автором этого эскиза считался сам Йохан Буреус, который, по некоторым сведениям, знал старую письменность. Значит, версия о сговоре теперь выглядит довольно-таки правдоподобно. Надпись — что-то вроде инструкции, предназначенной сообщникам Буреуса на корабле. Наставник короля, как известно, имел обширные связи с учеными по всей Европе — кто поручится, что заодно он не представлял интересы какого-нибудь другого государства?

— Я понял, что сейчас мои рассуждения кажутся тебе менее обоснованными, чем выводы Симона, но я не сказал еще, что… — Юхан собирался перейти к своим главным аргументам, но Малин неожиданно перебила его:

— Подожди, ты говоришь — Буреус?

— Да, один из двух учителей Густава II Адольфа. Симон упоминал о нем, когда мы вместе были в музее.

У Малин закружилась голова. Буреус, тот самый старик-ученый из ее снов — она так много знает о нем, гораздо больше, чем могла бы. И о ясене, растущем в королевской дубовой роще, она узнала оттуда же — из кошмара, в котором старый человек метался, бредил и хотел разыскать какого-то крестьянина. А еще он собирался искать верхушку Мирового Древа среди бревен…

— Кто собирался искать верхушку? — Малин и не заметила, что произнесла это вслух.

— Я не знаю, стоит ли рассказывать об этом… — Она подумала, что своим рассказом может еще глубже завести Юхана в бездну мистического и тем самым повредить ему. — Этот Буреус снился мне.

Она выдержала его долгий взгляд, за которым последовала еще более долгая пауза — Юхан обдумывал эту новость. Через некоторое время он спросил:

— Ты можешь пересказать весь сон, по возможности ничего не пропуская?

Вздохнув, Малин начала по фрагментам восстанавливать сон: болезнь, письмо, кошмар… А потом вдруг поняла, что знает откуда-то, как старик провел вечер, предшествовавший его болезни, причем знает в таких подробностях, которые ни за что не смогла бы выдумать сама. Юхан следил за ее рассказом так, будто присутствовал при реставрации чего-то невообразимо прекрасного: он весь подался вперед и, стоило Малин на секунду умолкнуть, словно гипнотизировал ее, заставляя говорить дальше и дальше.

— А дощечка? — спросил он, когда девушка закончила рассказ, оказавшийся, к ее собственному удивлению, таким долгим и подробным. — Ты что-нибудь вспомнила про нее?

Малин прикрыла глаза, мучительно напрягая память, но нет — ни о дощечке, ни о рунах она ничего не помнила. К тому же ее очень беспокоила реакция Юхана: он воспринял ее рассказ, как откровение, в котором нельзя усомниться.

— Юхан, — сказала она, — ты же понимаешь: это был всего лишь сон.

— В последнее время я убедился, что сны могут иметь очень важное значение. Но неужели ты ничего не помнишь про руны?

Малин отрицательно покачала головой. Воодушевление Юхана нравилось ей все меньше и меньше.

— Послушай, — твердо сказала она, протянув ладонь через стол и положив ее на руку соседа, — даже в моем сне Буреус, когда ему мерещилась опасность, исходящая от “Васы”, бредил, понимаешь? Не бывает никаких кораблей с мертвецами! И вообще, как ты себе представляешь локальный скандинавский конец света, а?

— Конечно, кораблей с мертвецами не бывает, — живо откликнулся Юхан. — А что касается локального конца света, то тут можно спорить — у нас не такое уж стабильное тектоническое положение… Но, в общем, я с тобой согласен. — Он взглянул на нее с ласковой иронией. — Просто я хочу понять, почему мне снятся кошмары. Одни ходят в таких случаях к психоаналитикам, другие — решают головоломки. Вот я и отношусь к этим другим, предсказание — моя головоломка. Большая часть нашей внутренней жизни плохо поддается контролю, да и описанию тоже, согласна? И люди много лет назад уже понимали это не хуже Фрейда. Поэтому каждый сначала изобретает себе своих собственных монстров, а потом придумывает методы борьбы с ними. — Он опять иронически улыбнулся.

Малин не была уверена, что правильно поняла его слова, но рассудительность Юхана и его улыбка несколько успокоили ее. Она поднялась, чтобы включить чайник, и тут в ее голову пришла новая идея:

— А что, если наша дощечка и есть то самое “другое дерево”?

Когда живешь на последнем этаже, начинаешь по-особому относиться к ночи. Темнота, прижимающаяся к земле внизу, наверху расцветает пиршеством красок: от чернильно-синего с прорехами звезд небосвода — до зеленого и малинового, которые висят над полыхающим огнями рекламы городом. Первое время, когда она только поселилась в студии, Малин даже не высыпалась — по ночам она с замиранием сердца следила, как с течением времени изменяется световая палитра: то верх берет суетный неон, то главенство снова переходит к небесным светилам. Это зрелище не могло надоесть — в нем было больше разнообразия, чем в смене лиц прохожих на улице или в бестолковой суете на экране телевизора.

Вот и сегодня, как только она легла в постель и взглянула на ворох звезд за окном, то из головы сразу вылетел мучивший ее вопрос: что за “чистая жертва” упоминалась в надписи. Юхан ушел, когда понял, что больше они сегодня ни до чего не додумаются. Малин показалось, что его обуяла жажда деятельности — весь последний час он говорил о необходимости каких-то дополнительных исследований. Что он имел в виду, трудно сказать, ничего вразумительного она так и не добилась. Но предположение о том, что “срок отмеряет” найденная Йеном дощечка с рунами, его очень воодушевило. От этих вспышек энтузиазма Малин очень устала и, закрыв за соседом дверь, вздохнула с облегчением.

Но, убирая со стола, она опять увидела записанный Юханом на листке бумаги перевод рун, и ее внимание привлекла фраза: “Ищи в одной чистой жертве причину битвы”. Она вспомнила беспомощный взгляд Юхана, когда он дошел до этого места — сосед словно просил Малин вывести его из лабиринта слов, в котором он заблудился.

Так что же такое “чистая жертва”? Как ни напрягала она воображение, как ни фантазировала, ничего путного не получалось. Вспомнив о завтрашней семичасовой репетиции — хорошо еще, если вахтер в театре к этому времени уже проснется — она поскорее легла спать, пообещав себе как следует поразмыслить надо всем завтра. И теперь, благодаря звездной терапии — так Малин называла удивительное действие, которое оказывал на нее вид звездного неба, — ее мысли приняли совсем другое направление.

Что претерпевает луч света, когда долгие годы движется из одной точки в другую, чтобы умереть в последней, будучи поглощенным каким-нибудь черным куском ткани? Малин знала, что обладает неистребимой склонностью представлять все вещи, о которых она думала, одушевленными, как будто они наделены разумом и чувствами. Вот и свет от звезды — для него существует время, следовательно, это время чем-то должно быть заполнено…

“Одно воздействует на другое в течение времени, стало быть, это второе претерпевает от первого, потому что это заложено в его природе — претерпевать”.

Рассуждение казалось неполным, а может быть, чтобы как следует в нем разобраться, требовалось больше внимания и сосредоточенности. Буреус отложил трактат, чтобы заняться повседневными делами. На столе лежала стопка корреспонденции, требовавшей незамедлительного ответа, а чуть в стороне — незаконченные эскизы скульптур для “Васы”.

Времени оставалось мало, но ученый все медлил и медлил с работой, мотивируя задержку тем, что еще не оправился от болезни. Но и передавать это дело кому-то он не хотел: ему казалось, что с помощью символических корабельных украшений он должен совершить невозможное — уберечь судно от гибели. Никто не решался вслух обсуждать последнее распоряжение короля, но самые отчаянные мастера шептались между собой, сетуя на то, что теперь столько работы пойдет насмарку. Хенрик Хибертссон, которого Буреус несколько раз встречал на верфи, ходил как в воду опущенный и время от времени обреченно разводил руками, не говоря ни слова. Сам ученый не находил себе места, хотя и скрывал тщательнейшим образом свои терзания даже от приближенных слуг.

Три дня после прихода крестьянина горячка не отпускала Буреуса — крепкий сон сменялся бредом, старик лишь изредка приходил в себя и тут же снова впадал в забытье. Когда к вечеру третьего дня он очнулся, то первым делом позвал камердинера, чтобы тот немедленно принес ему написанное две ночи назад письмо к королю. Камердинер удивился — хозяин велел срочно отослать письмо, так что оно уже давно в пути. Буреус не смог сдержать стон — его худшие опасения подтвердились. Что теперь делать? Послать вдогонку еще одно послание, о том, что был болен ипросит не верить написанному в предыдущем письме? Густав Адольф всегда был милостив к нему, но тут наверняка решит, что старик окончательно выжил из ума. Да и что он может написать? Что, мол, сообщил его величеству сведения о новшестве в корабельном деле по недомыслию, желая предотвратить спуск флагмана на воду? Да и поздно уже отговаривать короля — он, как капризное дитя, непременно хочет, чтобы у него была такая же игрушка, как у французов…

Видно, старость и в самом деле принялась играть с ним злые шутки — как полагаться на собственное разумение после такой промашки? И советчиков, которым можно было бы доверять, теперь не сыщешь. Расстроенный, Буреус ходил по своему кабинету из угла в угол. Душно, надо глотнуть свежего воздуха, а заодно посмотреть, что делается на верфях. Может, изобретательные голландцы придумали что-нибудь, чтобы с честью выйти из положения.

Упругой, вовсе не стариковской походкой Буреус шагал по свежевыпавшему снегу вдоль штабелей бревен туда, где возвышался тяжеловесный остов корабля. Вот он, королевский лес — ученый оглядел длинные ряды спилов, вспоминая, что в лихорадке задавался вопросом — как найти среди них дерево, обладающее магической силой… Морок, дьявольское наваждение — вот что это было. Его взгляд упал на колоду, лежавшую отдельно от остальных стволов. С одного боку колода была совсем плоской, словно дерево росло, прислонившись к гранитной плите.

Сам не зная зачем, старик счистил снег с плоской стороны колоды. Кора здесь была уже ободрана, и перед Буреусом появилась ровная поверхность намокшей светло-бурой древесины, напоминавшая кусок пергамента. Сходство усиливалось тем, что поверхность была изъедена жучками: не один год они прокладывали под корой свои дорожки, а вот теперь их тайный труд был явлен свету и, оттененный белизной забившегося в бороздки снега, был похож на какие-то письмена. Поразительная вещь — вероятно, насекомые селились ярусами, потому что следы их деятельности ровными рядами располагались один над другим. Буреус прищурил старые глаза. Эти пересечения прямых дорожек, закорючки и острые углы что-то напоминали ему. Он приблизил лицо к дереву. Если сосредоточиться, то, возможно, он сумеет прочесть, что здесь написано.

Уже разобрав письмена до середины, он осознал, что читает руны. Несколько лет назад он решил всерьез заняться старым языком, на котором говорили древние скандинавы. Двух своих учеников, из простых, он послал, чтобы они объездили самые глухие деревни в поисках надписей, что остались с языческих времен, и рассказчиков, которые еще помнили древние саги. Первое время результатов было не много — люди опасались подвоха, никто не верил, что придворный ученый может интересоваться простонародными сказками. Но зато, когда несколько смельчаков вернулись домой со щедрым вознаграждением, дело пошло на лад. Нужно было даже прилагать дополнительные усилия, чтобы работа не получила слишком широкую огласку — Буреус опасался прослыть чудаком, а их при дворе Густава Адольфа не жаловали.

Сейчас, после того как он по высочайшему распоряжению занялся украшением королевских кораблей, все остальные дела были заброшены. Только раз в неделю он принимал людей, чтобы записывать саги, но рассказчики повторялись, и все реже ему доводилось услышать что-то действительно новое. Зато теперь, увидев надпись, которую он сначала принял за работу жучков-короедов, Буреус почувствовал настоящее волнение.

От прочитанного старика прошиб пот — он даже подумал, что это возвращается болезнь. “Дважды верхушка ясеня увидит сушу. Ищи в одной чистой жертве причину битвы. Дерево это — одно, но вкупе с другим оно время вершит”. А ниже следовало несколько значков, в которых Буреус распознал заклинания, но какие именно — разобрать не смог: они смешивались с дорожками, прогрызенными короедами, и терялись в трещинах у спила.

Верхушка ясеня — снова ему попадается этот зловещий символ! Ученый подозвал человека, грузившего бревна на возок, чтобы тащить их к остову корабля, и велел ему выпилить плоский край ствола. Магические значки он оставил на колоде — от греха подальше, а выпиленный кусок с надписью забрал с собой.

По пути домой он не решался смотреть на руны, боясь обнаружить что-то еще. И только в кабинете, взглянув на кусок дерева, обомлел: снег окончательно стаял, и стало видно, что письмена, складывавшиеся в связную надпись, и в самом деле не что иное, как проточенные жучками ложбинки, даже самое искусное долото не могло бы их подделать! Плавные изменения толщины желобков, заостренные края — сомнений быть не могло.

Буреус смотрел на явленное ему чудо и никак не мог решить, что делать с ним дальше. Уничтожить — страшно, но оставить — еще страшнее. Наконец, велел слуге принести инструмент и принялся протачивать руны, углубляя их. Надпись лучше сохранится, а заодно — никто не догадается, как она здесь появилась. Мало ли что за узоры вздумалось вырезать придворному ученому? Теперь можно было звать мастера, чтобы тот отшлифовал и покрыл эту диковину лаком, но Буреус все сидел, не в силах оторвать глаз от волшебного куска дерева. Ясень… Верхушка ясеня и суша… Дерево вместе с другим время вершит… О чем это?

Чтобы отвлечься от бесплодных раздумий, Буреус взялся за общий эскиз украшений корабля, вид сбоку. “Васа”, теперь уже с двумя оружейными палубами — соотношения еще уточняются, но общий вид представить можно. Не хотелось начинать с верхних ярусов — их парадный вид, после того как Буреус сам уготовил судну недолгую и печальную судьбу, казался ему неуместным. Как будет выглядеть трюм? Старик набросал на листке плотно прилегавшие друг к другу бревна и рассекавшие их через равные промежутки дуги шпангоутов… Вот здесь, ближе к корме, могло бы получиться отличное место для тайника. Он прочертил пером маленький прямоугольник. Потом грустно подумал: зачем что-то прятать на обреченном корабле? Буреус вновь поглядел на выпиленный кусок колоды. Едва ли ему суждено будет попасть в чьи-то руки, но все же… Он не может уничтожить эту страшную и диковинную вещь — просто спрячет ее там, где судьбе будет угодно.

Приняв решение, он облегченно вздохнул. Теперь даже груз вины за загубленное строительство “Васы” тяготил его не так сильно. Он продолжил рисовать фигуры с боков и по корме, по старческой рассеянности не заметив, что взял для этого старый, еще однопалубный, эскиз корабля.

“В августе 1628 года «Васа» затонул во время своего первого плавания, — читала Малин. — Он отошел от Королевского замка в три часа пополудни, направляясь на восток, к Стокгольмскому архипелагу. Был дан выстрел «шведским зарядом» — салют из двух орудий. Порыв южного ветра заставил корабль наклониться, но поначалу это не вызывало никаких опасений. Однако, когда «Васа» зашел за остров Бекхольмен, ветер усилился, и несколько сильных порывов заставили судно опасно накрениться в сторону порта. Вода начала заливаться через отверстия для орудий на нижнюю палубу. Попытки команды выровнять крен не увенчались успехом, и в течение короткого времени «Васа» затонул на глубину 30 метров.

Затем ветер стих, и сквозь слой успокоившейся воды можно было увидеть лежащий на дне корабль. По проведенным расчетам, «Васа» затонул от порыва ветра скоростью не многим более четырех метров в секунду. На галеоне в момент катастрофы находилось около 200 человек команды, примерно 50 из них утонули.

Несчастье было воспринято как плохое предзнаменование для нации”.

Малин захлопнула том энциклопедии. Пыль, полетевшая в лицо, заставила ее чихнуть и проснуться.

“Неужели проспала?” — подумала она, но, посмотрев на будильник, успокоилась: было еще только полшестого, целая вечность, чтобы спокойно собраться и доехать до театра. Конечно, она не выспалась, но достаточно будет короткой разминки в репетиционном классе, и она вполне проснется.

Какая все-таки немыслимая рань, как темно на улице за окном!.. Хочется закрыть глаза и… В этот момент запищал будильник. В полумраке комнаты его настырный голосок звучал призывно, тревожно, напоминая девушке о чем-то совсем недавнем. Ну да, конечно, сон… И в нем опять этот старик! Но теперь во сне появилась и руническая надпись.

Малин попыталась рассуждать трезво, хотя для этого и требовались невероятные усилия — все-таки еще не было и шести утра. То, что касается надписи, приснилось ей уже после разговора с Юханом, но ведь о тайнике под вторым шпангоутом от кормы он ей ничего не говорил. Перед глазами Малин ясно предстал сделанный Буреусом эскиз — маленький прямоугольник под толстым бревном внутри трюма. Надо бы проверить, совпадает ли это место с тем, которое вычислил Симон.

Приготавливая завтрак, она никак не могла решить, как выяснить это побыстрее. Конечно, с хранителем музея мог бы связаться Юхан, но Симон, похоже, уже жалеет, что поделился своим открытием с незнакомым историком, а если Юхан проявит к нему повышенный интерес, то Симон Кольссен вовсе замкнется и перестанет им доверять. И потом, Юхан слишком уж серьезно воспринимает ее сны, подумала она, вспомнив обращенный на нее восхищенный взгляд соседа. Нет, сейчас ей нужен более трезво мыслящий советчик.

Уже набирая номер Йена, Малин все-таки честно призналась себе, что выбрала его еще и потому, что очень хотела с ним увидеться. С тех пор, как он привез девушку из японского ресторана к крыльцу ее дома, прошло меньше двух дней, но ей казалось, что прошла целая вечность. От того, что происходит с нею, ей некуда бежать, кроме как к этому человеку. Рассудительный и опытный, но непосредственный, как ребенок, Йен был для нее единственной дверью в иное измерение, в ту жизнь, где не нужно поминутно озираться по сторонам, чтобы узнать себе цену. Она еще плохо ориентировалась в его мире, но, кажется, поняла главное — там можно не бояться быть собой, что бы при этом с тобой ни происходило.

— Йен?

— К сожалению, сейчас я не могу подойти к телефону, но буду рад услышать то, что вы сочтете нужным мне сообщить.

Ну конечно же, он еще спит. Что ему сказать? Ну и фраза: “буду рад услышать то, что вы сочтете нужным мне сообщить”. После такого язык не поворачивается говорить нормально и по-человечески.

— Это Малин. Я хотела попросить тебя об одном одолжении, это касается “Васы”. Я буду дома после четырех и позвоню еще раз.

Каждый раз, когда приходилось говорить с чужим автоответчиком, Малин волновалась, как школьница на экзамене. Наверно, потому что она не слышала, как воспринимают ее слова. Это как танцевать в зале, где не видно лиц зрителей. А вот когда пишешь письма, такого чувства не возникает, но ведь тоже неизвестно, при каких обстоятельствах твое послание получат и прочтут. Впрочем, письма она пишет довольно редко.

Малин разозлилась на себя. Она знала, что ее голос всегда выдает ее, если она волнуется. Теперь Йен подумает, что случилось что-то серьезное или, еще хуже, что она его боится. Расстроенная, девушка продолжала собираться. Надела длинное пальто, выключила свет — белая входная дверь слабо фосфоресцировала в сумерках прихожей. “Ищи в чистой жертве причину”… Что все-таки это значит?

ГЛАВА 13

— Я не понимаю, как это возможно — танцевать омелу? — в десятый раз спрашивал Олаф. Он не отказывался от работы — после того первого показа всей труппе, когда Малин без перерыва протанцевала полтора часа, вероятно, это показалось бы ему предательством. И теперь бедному парню не оставалось ничего, кроме как изводить ее вопросами, ответов на которые он совершенно искренне не понимал.

— Ты — самое слабое и зависимое существо, какое только можно себе представить, — говорила Малин. — Ты постоянно дрожишь — ведь тебя в любой момент могут погубить. Но ты свободен от клятвы, а потому — опасен. Ты — единственный, кто может изменить мир, и твоя сила — в твоем ничтожестве…

Повернувшись, чтобы показать Олафу очередное движение, внезапно она увидела стоявшего в дверях репетиционного зала Бьорна, который смотрел на нее внимательно, но и немного насмешливо. Наверное, он слушал их разговор уже давно. Да и смешно было рассчитывать на то, что в маленькой труппе театра что-то можно удержать в тайне, подумала Малин, пытаясь понять, кто и когда проболтался Бьорну. Хотя — какая разница? Ответ из Северного музея все не приходил, а спектакль уже почти бесполезно репетировать — все хорошо знали свои роли, проблема была только с Олафом и его новой партией. Но, похоже, сегодняшняя репетиция может стать последней — едва ли Бьорн допустит конкуренцию в стенах театра.

Но Бьорн повел себя совершенно неожиданным образом.

— Ты, Олаф, можешь доконать кого угодно, — сказал он, входя в зал. — Каких еще объяснений ты ждешь? Смотри на Малин и повторяй за ней — с твоей пластикой большего и не нужно. Начинайте вместе! — Он хлопнул в ладоши, как делал обычно, требуя внимания.

Малин молча вышла на середину зала и начала танцевать, в зеркале наблюдая за тем, как повторяет ее движения Олаф. И, странно, теперь у него получалось именно то, чего она так безуспешно добивалась!

Закончив вариацию, она остановилась, заставила себя улыбнуться Бьорну и подошла, чтобы поблагодарить его, хотя и не представляла, что услышит в ответ: насмешки, предложение помощи?.. Или он снова скажет, что она, Малин — его “муза”? Только не последнее, подумала девушка, пусть она плохой постановщик, которого никто не понимает, но отдавать свои замыслы другому человеку, чтобы потом увидеть, как их искажают и коверкают — нет, этого больше не будет! Тогда она просто уйдет.

В ответ на ее вымученное “спасибо”, Бьорн улыбнулся:

— Не стоит… — Он посмотрел на нее, и его улыбка стала грустной, отчего Малин стало ужасно неловко за то, что она думала о Бьорне минутой раньше. — Мне очень нравится то, что ты делаешь. — С этими словами он развернулся и, опустив голову, вышел из зала.

— Теперь ты сможешь повторить это сам? — повернулась она к Олафу. И пока он танцевал под стук метронома, Малин никак не могла отогнать от себя видение стоящего в дверях Бьорна.

В том, что между ними все кончено, виновата только она, думала девушка. Поведение Бьорна, его неожиданные исчезновения и появления так раздражали ее, что она даже не пыталась понять, что с ним происходит. Возможно, его проблемы были не менее мучительными, чем ее собственные, но ведь ей не было до них никакого дела! И она сама упустила тот момент, когда правда, или желание правды, бесповоротно обратились в мучения и ложь. Нельзя безнаказанно быть щедрой — есть дары, которые, переходя из одних рук в другие, превращаются в орудия пытки.

Олаф закончил и замер, вопросительно глядя на нее.

— Спасибо, наконец-то получилось. — Малин ободряюще улыбнулась ему и, подхватив свое пончо, пошла к выходу из зала. Оставался еще час до классики и три — до репетиции “Декамерона”.

Телефонный звонок она услышала из-за закрытой двери. “Не успею”, — испугалась девушка, нашаривая в сумочке ключи. Как всегда, когда она спешила, все получалось медленнее, чем обычно. Она оказалась у аппарата как раз в тот момент, когда он умолк. Но через полминуты телефон зазвонил снова.

— Алло, Йен?

— Кто такой Йен? — высокий озорной голос принадлежал Кристин. — Что-то тебя никак не застать в последнее время. Уж не этот ли самый Йен тому причиной?

— Нет. Просто я много репетирую, — постаралась Малин уйти от вопроса о Йене.

— Что, по-прежнему по утрам?

— Да, — коротко ответила она и, поколебавшись, добавила: — Иначе об этом узнает Бьорн.

— О! Раньше ты этого не испугалась бы. Значит, с Бьорном — всё?

— Да, — тихо ответила Малин.

— И поэтому ты ждешь звонка этого самого Йена, — констатировала Кристин.

— Я ничего не жду, — обычная настойчивость подруги сегодня рассердила Малин. — Ты ведь только что звонила, а я не успела подойти к телефону. А если бы ждала звонка, то уж, наверное, успела бы!

— Вообще-то я звоню тебе первый раз.

— Первый? Ой, извини, Кристин, но я действительно жду звонка, — заволновалась Малин, — ты где?

— В Дании, балда! Ну ладно, я поняла, что ты не склонна сейчас разговаривать со мной. Вернусь, тогда и поболтаем. Пока.

— До свидания, Кристин, извини меня.

Кристин громко хмыкнула в трубку, после чего раздались короткие гудки.

Малин вздохнула, подумав, что ей почему-то совершенно не хочется посвящать Кристин в то, что приключилось за последние полтора месяца. Наверно, это нехорошо, Кристин столько раз помогала ей, но ведь у каждого человека должно быть что-то свое, во что не следует вмешиваться даже самой близкой подруге.

Потом, когда все выяснится и станет на свои места, Малин сможет рассказать ей и о “Васе”, и о Йене, и о загадочных силах, терзавших и ее, и Юхана. Но она сделает это лишь тогда, когда энергичное вмешательство подруги уже не сможет изменить хода событий.

Не успела она отойти от телефона, как раздался звонок в дверь. Конечно же, это был Юхан.

— Я не помешаю? У меня пока ничего нового нет, но, может, ты сама до чего-нибудь додумалась?

— Нет, но есть кое-какие новости. — Раз уж он все равно здесь, решила Малин, то нужно ему рассказать. — Я снова видела сон, и на этот раз в нем были руны.

Похоже, Юхан даже не удивился. Приготовившись слушать, он без приглашения уселся в кресло. Но не успела Малин начать, как снова зазвонил телефон.

— Да, здравствуй… Это может показаться тебе странным… Да-да… — Малин засмеялась в трубку и посмотрела на соседа. Тот вытянул шею, явно прислушиваясь к тому, что она говорила. — Наверно, будет лучше, если ты приедешь. Ты помнишь мой дом? Поднимайся в квартиру номер сорок два. — Было смешно наблюдать за реакцией Юхана, когда он услышал номер собственной квартиры. — Там живет Юхан, — добавила Малин и, выслушав что-то, переспросила: — Через сорок минут? Хорошо, мы ждем тебя. — Она повесила трубку. — Я говорила с Йеном. Идем к тебе, и, если ты сваришь мне кофе, я расскажу, что видела во сне.

Когда в дверях свежеотремонтированной квартиры Юхана появился Йен, она, не обращая внимания на его удивление, предоставила говорить соседу. За это время она уже успела все рассказать ему и теперь хотела, чтобы Йен услышал пересказ ее снов с комментариями историка. Пока Юхан рассказывал, Йен смотрел то на него, то на девушку, и она кивала, подтверждая слова соседа и лишь изредка прерывая его рассказ. А когда Юхан закончил, Малин сказала:

— Теперь ты понимаешь, Йен, что нам просто необходимо проверить, есть ли там тайник.

Йен кивнул, хотя девушка и не представляла, как им удастся попасть в трюм “Васы”. Эта задача казалась ей почти безнадежной. Но Йен, похоже, так не считал.

— Ну что ж, — подвел он итог услышанному, — как бы то ни было, поиски истины — занятие, безусловно, благородное. — Он полунасмешливо-полусерьезно поклонился Юхану, а потом взглянул на Малин, но она не сумела понять, что было в его взгляде на этот раз. — Вы понимаете, конечно, что нам предстоит справиться с массой сложностей, — он задумчиво погладил бороду, закрыв при этом рукой нижнюю часть лица, потом вновь посмотрел на девушку и откинулся на спинку кресла. — С Симоном все просто — он азартен, как английский аристократ, и я смогу убедить его, что ему непременно нужно примерить эту дощечку к трюму. Но, боюсь, даже его авторитета не хватит на то, чтобы кто-то разрешил залезть внутрь музейного экспоната и нам. Так что придется совершать преступление. Готовы ли вы к нему?

— Да, — ответила Малин просто. После того, как Йен согласился участвовать в этом безумии, ей было некуда отступать.

Юхан колебался. Малин знала законопослушание своего соседа — он всегда в точности выполнял правила жилищного кондоминиума, вывешенные для всеобщего обозрения в холле внизу: никогда громко не включал музыку, предупреждал соседей о том, что у него намечается вечеринка, регулярно проверял почту… Еще в детстве он поражал ее тем, что никогда не забирался на качели с ногами — это не полагалось, хотя время от времени так поступали все дети их дома, включая и саму Малин. Поэтому девушка представляла себе, какая борьба сейчас происходит в его душе. Но, наконец, жажда исследователя победила, и Юхан согласно кивнул головой.

— В таком случае, с Симоном я поговорю сам, — сказал Йен, поднимаясь с кресла. — И уж вместе с ним мы придумаем, когда и как нам осуществить эту затею. Правда, есть еще одна опасность: в конце шестидесятых дуб, из которого сделан “Васа”, был еще довольно прочным, во всяком случае, вес взрослого человека выдерживал. Но что с ним стало сейчас, после всех этих реставраций и консерваций… Впрочем, Симон должен знать такие вещи.

С этими словами он вышел в прихожую. Девушку удивила легкость, с которой он согласился помочь, и то, как естественно он относился ко всему, что им предстояло совершить. Выйдя за Йеном в прихожую, она дотронулась до его локтя.

— Ты так запросто согласился в этом участвовать…

— С какой стати я должен быть нормальнее, чем вы! — Он улыбнулся, осторожно придержав ее руку, а потом пристально посмотрел на Малин, и от этого взгляда она почувствовала, как ее тело окатывает теплой волной желания. Ей захотелось немедленно оказаться в объятиях этого мужчины…

Он отвел глаза и не прощаясь вышел.

После ухода Йена она с трудом заставила себя перемолвиться несколькими фразами с Юханом и погладила Мимира, уже час восседавшего на книжной полке. Опираясь спиной на потрепанные корешки каких-то пыльных фолиантов, кот старательно вылизывал живот. Напряжение девушки не проходило, наоборот, усиливалось с каждой минутой…

— Я пойду, — наконец сказала она, — уже поздно, а завтра мне рано вставать, — и выскочила за дверь, не дав Юхану сказать ни слова.

Йен стоял в проеме двери, ведущей к площадке лифта. Малин бегом пересекла разделявшее их пространство, стараясь двигаться совершенно бесшумно, чтобы не привлечь внимание Юхана. Она прижалась к темно-зеленому свитеру, обтягивавшему широкую грудь Йена под незастегнутой кожаной курткой. Им не хватило терпения дожидаться лифта, хлопнувшего дверью где-то внизу, — обнявшись, они стали подниматься по лестнице.

На ступеньках между седьмым и восьмым этажами Малин уже готова была к тому, чтобы заняться любовью прямо здесь. Она с усилием отняла губы от настойчивого рта Йена — и понадобилось же ей поселиться на последнем этаже!

Стоя спиной к двери, она одной рукой нащупывала замочную скважину, потом долго, целую вечность, боролась с непослушным замком… Когда наконец они оказались в квартире, ее тонкая рубашка упала на пол прямо в прихожей, а темно-зеленый свитер Йена лег на пороге комнаты.

Что это стучит, как сошедший с ума басовый барабан в оркестре? — подумала девушка. Сердце? Его сердце…

Чайка, за нею вторая — ослепительно розовые существа на фоне мутных зимних облаков. Неоновые огни снизу подсвечивают маленькие тела и широкие крылья. На мгновение птицы приблизились к окну, но тут же исчезли из виду — наверно, пронеслись прямо над крышей дома.

Малин подняла запрокинутую голову и почувствовала, как стучит в висках кровь. Длинные волосы упали ей на лицо, и, отбросив их, она увидела распростертое возле ее ног крупное смуглое тело Йена с темными завитками на ровно поднимающейся груди. Уснул? Нет, веки не сомкнуты, а лишь прикрыты, и темные глаза наблюдают за нею. Малин перевернулась на живот, потом, приподнявшись на локтях, подползла к лицу Йена и уткнулась носом в его бороду.

— Привет! — надо же, они сказали это одновременно! Оба рассмеялись, а потом Йен спросил: — Я закурю?

— Кури. Я только один раз видела тебя курящим.

Он вопросительно взглянул на нее.

— Это было в день нашего знакомства, когда ты рассказывал, как погиб твой друг. Тот, который нашел дощечку… Как его звали?

— Нильс.

Йен встал, поискал глазами свою куртку и, увидев ее на полу в прихожей, отправился туда. Малин наблюдала, как, подняв куртку, он выпрямился… В темноте прихожей его обнаженное тело, подсвеченное слабым светом красной полоски над выключателем, показалось ей совершенным. Широкие плечи, крупные мышцы груди, длинные сильные ноги. Если бы он был актером, то мог бы играть Одина. Малин почувствовала, что желание вновь охватывает ее.

Пошарив по карманам, Йен извлек футляр с несколькими трубочками, из которых собрал одну тонкую курительную трубку. Затем, вернувшись в комнату, он набил ее смесью из плоской табакерки светлого металла, уселся на стул и закурил.

По комнате распространился пряно-смолистый аромат. Малин никогда не встречалась с подобным запахом раньше — больше напоминает индийские благовония, чем табак. На марихуану, которую девушка однажды попробовала, не похоже, но приятная легкость от этого запаха стала волнами разливаться по всему ее телу.

— Что это?

— Турецкий ароматический табак. Такой же, но покрепче употребляют, когда курят кальян, а это — облегченная версия, для трубки.

А он любит покрасоваться, невольно отметила про себя Малин и блаженно потянулась. Тоскливое ощущение собственного одиночества, долгие месяцы сопровождавшее девушку, как заевшая на пульте звукооператора музыкальная фраза, наконец оставило ее. Нет, она не считала себя и Йена единым целым — это было бы слишком, наверное, сейчас ей этого и не нужно. Но она чувствовала себя счастливой оттого, что в ее союзе с Йеном не было противостояния, и ощущала радость от давно забытой способности с кем-то сосуществовать.

— Иди сюда.

Он послушно пересел к ней на кровать. Привстав на коленях, она всем телом прижалась к его голой спине. Упругая кожа под ее пальцами была гладкой и теплой, как нагретый солнцем камень. Но это сравнение было неточным: у неодушевленных предметов не бывает такого пульсирующего, волнующего тепла, которое заставляло Малин чувствовать, что она соприкасается с тем, что можно считать величайшей ценностью земного существования — плотью любимого человека.

Она могла бы сидеть так бесконечно долго, всю жизнь, прижавшись к нему, жадно вдыхая запах его тела, но Йен осторожно освободился и вышел на кухню. Вернувшись в комнату уже без своей трубки, он замер возле кровати, глядя на лежавшую перед ним девушку.

Малин потянулась к нему всем телом и заставила наклониться. Ей хотелось взять его самой — всего сразу же и без остатка. Но, похоже, сейчас он не собирался уступать инициативу. Его руки настойчиво ласкали ее грудь, заставляя девушку откидываться назад. В нарастающем, как лавина, потоке неги она почти не почувствовала мгновения, когда он вошел в нее. Йен выпрямился, и его сильные руки, сжав ее бедра, оторвали Малин от кровати.

…Почти достигнув вершины наслаждения, она открыла глаза и увидела, что он жадно, нетерпеливо вглядывается в ее лицо. Когда он полчаса назад ласкал ее на этой постели, которой сейчас касались только концы ее длинных темных волос, взгляд этого мужчины был совсем иным — нежным, обволакивающим. Остатками ускользающего сознания она успела подумать, что перед нею вновь незнакомец… И ощущение того, что она отдается этому незнакомому человеку, заставило ее застонать и многократно усилило подступающее наслаждение.

Когда она успела заснуть? Малин все еще качалась в теплых волнах неги и только теперь, разбуженная смесью ароматов кофе и корицы, поняла, что все это было во сне. Эти незнакомые ласки, прикосновения губ, вкус чужой кожи и ее терпкий древесный запах только снились ей.

Она медлила открывать глаза, не желая на этот раз расставаться со сновидением. Да и кто знает, что ее ждет по ту сторону век. А здесь были покой, зыбкие радужные пятна, легкий холодок предвкушения… Но запах кофе с корицей все настойчивей щекотал ее ноздри, и, не в силах больше сопротивляться ему, она села на кровати и лишь затем открыла глаза. Йен, уже причесанный и одетый, сидел в кресле напротив кровати и внимательно изучал ее лицо.

— Доброе утро, — он поднялся с кресла, подошел к девушке и легко коснулся губами ее плеча. От этого прикосновения теплые волны, которые отпустили ее тело, когда она открыла глаза, вернулись снова, и, отдаваясь им, Малин обвила руками крепкую шею Йена с еще влажными после душа волосами и потянулась губами к его губам. После долгого поцелуя он на мгновение спрятал лицо в ее волосах, но тут же отстранился.

— Позавтракаешь со мной? — Он взглянул на часы на широком серебряном браслете. — Через двадцать минут я уезжаю — у меня важная встреча.

— А если бы не встреча, ты бы так и не разбудил меня?

— Не знаю, надолго ли бы мне хватило сил просто смотреть на тебя… — Он пристально посмотрел ей прямо в глаза, и Малин, не выдержав этого взгляда, смущенно опустила голову, чувствуя, как запылали ее щеки. — Давай пить кофе. — Он встал с кровати и вышел на кухню.

Йен вернулся, неся в руках кухонную табуретку, на которой стояли две чашки ароматного кофе и тарелка с тремя тостами, густо намазанными апельсиновым джемом. “Надо срочно купить сервировочный столик”, — подумала девушка, но вслух сказала:

— Вообще-то у меня есть поднос…

— Да? — удивился Йен, — я почему-то не нашел его. Как, собственно, и еды. На данный момент все твои запасы израсходованы полностью. — Он кивнул на тарелку с тостами и жадно облизнулся. — Поскольку ты балерина, то много есть тебе нельзя, а значит, два из трех тостов по праву должны достаться мне.

— Забирай все, — засмеялась девушка. — Тем более, ты их так густо намазал, что если я буду есть в постели, то обязательно все вокруг перепачкаю джемом. Знаешь, я еще никогда в жизни не завтракала в постели! — Но вдруг вспомнив что-то, она добавила: — Только в детстве, когда болела…

— А как ты чувствуешь себя сейчас? — усмехнувшись в усы, спросил Йен и моментально проглотил тост, не испачкав бороды джемом, что, по мнению Малин, должно было случиться обязательно.

Вместо ответа девушка благодарно улыбнулась ему и взяла в руки чашку.

— А что у тебя за встреча? — спросила она, сделав глоток отличного по вкусу, но уже немного подостывшего кофе. — Ты встречаешься с какой-нибудь важной персоной?

— Знаешь, есть такие персоны, которых лучше не разубеждать в том, что они не такие важные, как полагают сами.

— Каждый человек для себя важная персона. Разве можно хоть кого-либо разубедить в этом?

— Здесь особый случай. Похоже на анекдот, как-нибудь потом расскажу тебе.

“Как-нибудь потом…” Малин задумалась над этими оброненными вскользь словами. Что это значит? То, что они встретятся, но он не говорит, когда именно. А ей бы так хотелось увидеть его уже сегодня вечером, провести с ним следующую ночь… “Как-нибудь потом”. Она посмотрела на Йена. Съев все тосты и допив кофе, он выглядел теперь вполне умиротворенным. Только, пожалуй, слишком проницательные глаза не желали гармонировать с общей умиротворенностью его облика.

Он слишком умен, чтобы давать напрасные обещания, думала Малин. Наверное, ей не стоит особенно увлекаться. Ей очень хорошо с ним, видимо, он тоже чувствует нечто подобное. Но это могло быть простое стечение обстоятельств — два человека нуждались именно в таких отношениях, может быть, в одной такой ночи. И что будет завтра, даже сегодня вечером — никто не знает. Бессмысленно строить планы, бессмысленно вцепляться в другого человека, не давая ему двигаться дальше…

Словно в ответ на ее мысли Йен опять посмотрел на часы. Через минуту он уже стоял в дверях.

Малин быстро поднялась с кровати и, накинув короткий махровый халатик, вышла в прихожую.

— Пока, — она дотронулась до рукава его куртки, и он наклонился поцеловать девушку.

А может и вовсе не ходить сегодня в театр? — подумала она. Торчать там целый день ради репетиции маленькой роли, которая досталась ей в “Декамероне” Бьорна…

“Позвоню и скажу, что плохо себя чувствую”, — решила девушка, возвращаясь в еще не остывшую постель.

После ухода Йена она проспала до полудня и, проснувшись, подумала, что напрасно спала так долго — если такое случалось раньше, то ее беспричинная тоска наваливалась на нее с удвоенной силой, словно компенсируя то время, на которое Малин удавалось ускользнуть от нее в сон. Девушка чутко прислушалась к себе, но ничего подобного на этот раз не ощутила. Значит, необходимости срочно погружаться в какие-то дела, для того чтобы заглушить в себе заунывный голос, не было, и она могла провести хоть целый день, не делая ничего и просто отдыхая.

На подлокотнике кресла лежала раскрытая книга — “Наши предки” Итало Кальвино. Несколько дней назад, стараясь отвлечься от мыслей об очередной неудачной репетиции, она пыталась читать повесть о благородном бароне, что всю жизнь провел на ветвях деревьев, не спускаясь на землю. Малин повернулась и протянула руку к креслу, чуть не опрокинув при этом пустые чашки, все еще стоявшие на кухонном табурете возле кровати, а через минуту уже от души хохотала.

Дочитав повесть и отложив книгу, девушка задумалась. Хохотать в одиночестве, в пустой квартире — такого с ней давно не случалось. Ночь, проведенная с Йеном, излечила ее от тоски, но долог ли срок действия лекарства? Она не знала. Позвонит ли Йен вечером? Прислушавшись к себе, она поняла, что почему-то уверена: позвонит. Значит, она проведет остаток дня в ожидании звонка, которое надо постараться тоже сделать приятным.

Вставать с постели не хотелось — когда двигаешься сам, перестаешь так явственно замечать крадущееся движение времени, наблюдения за которым сейчас доставляли Малин удовольствие. Но у времени есть свои уловки, позволяющие отвлекать от себя внимание слишком пристального наблюдателя, и не последняя из них — голод. Девушка вдруг почувствовала себя страшно голодной, что, впрочем, было нисколько не удивительно — за окном уже темнело. Пришлось вставать и идти на кухню.

В морозилке лежал одинокий кусок лазаньи — продолговатая пластиковая формочка, где изморозью сверкало белое тесто. Значит, сегодня у нее будет итальянский обед — овощная лазанья и Итало Кальвино на закуску. Она густо полила содержимое формочки соусом и поставила ее в микроволновку. Через десять минут та запищала, сообщая, что блюдо готово. Из-за этого звука Малин пропустила первый звонок телефона, услышав только второй. Неужели Йен? Почему-то так бывает всегда: если чего-нибудь ждешь, посвящая этому все свои мысли и чувства, ожидаемое все не происходит и не происходит, но стоит на минуту отвлечься — как отвлеклась она, занявшись приготовлением еды, — и вот, пожалуйста!

Это действительно был Йен.

— У нас есть шанс проникнуть на “Васу”, который потом долго не повторится, — сказал он. — Завтра вечером в музее семинар по морским сражениям семнадцатого века. Твой сосед может прийти туда — он ведь морской историк, не так ли? Семинар закончится поздно, когда вход для посетителей закроется и сигнализация на ограждении корабля уже будет включена. Так что нам с тобой придется провести это время в кабинете Симона. — На последних словах его голос зазвучал несколько ниже, и Малин сразу же ощутила, как это изменение тембра отзывается во всем ее теле.

— Ты слышишь меня, Малин?

— Да, — отозвалась девушка, запахивая на груди халатик, словно Йен сейчас мог видеть ее.

— Тогда перейдем к главному. — Его голос вновь звучал, как обычно. — Ты удивишься, но на шестой этаж — это на уровне смотровых люлек на мачтах — сигнализация вообще не подведена. Конечно, чтобы оттуда попасть на корабль, нужно постараться. Но я кое-что придумал… Семинар будет проходить в конференц-зале на четвертом этаже, однако если Кольссен поведет своего ученика показывать что-то наверху, никто не удивится. А нам с тобой нужно будет незаметно подняться на шестой этаж, когда семинар закончится. Сторожа обходят музей после закрытия, но редко заглядывают в зал с основной экспозицией — почему-то ночью он действует на них угнетающе…

От этих слов Малин внезапно стало не по себе, а Йен продолжал говорить:

— Ты любила в детстве играть в прятки и жмурки? — В его голосе появилась мальчишеская интонация, и девушка невольно улыбнулась, хотя перспектива оказаться на “Васе” ночью ужасно пугала ее. — В общем, мы должны попасть наверх и спрятаться на площадке перед лифтами. Потом надо будет подождать, пока охрана погрузится в сон. Симон несколько раз ночевал в музее, он говорит, что четверо охранников обычно устраиваются в креслах у главного входа в музей, а пятый спит на диванчике у другого входа, того, который ведет к кораблям с улицы. Симон сказал, что они все спят очень крепко — однажды ночью он взял из своего кабинета модель какого-то корабля и на лестнице уронил ее, а потом долго ползал по ступенькам, собирая детали. Так вот, при этом ни один из охранников не проснулся! Когда Симон рассказал мне об этом, я подумал, что он шутит, но у Кольссена, к сожалению, чувство юмора отсутствует. — Рассказ о происшествии с Симоном Кольссеном нисколько не развеселил Малин, и она промолчала. — Малин, ты слушаешь меня? — заволновался Йен, и девушке ничего не оставалось, как подтвердить свое присутствие у телефона.

— Да, Йен, — вздохнув, сказала она.

— Ты сможешь известить Юхана, что ровно в шесть Симон встретит его у входа и представит участникам семинара? Мы должны появиться там в то же время, чтобы Симон успел провести нас в свой кабинет. Поэтому я предлагаю всем вместе встретиться за час до этого в кафе у Нобельпаркена и перекусить — в музее есть нечего, а нам предстоит провести там немало времени. Кафе всего на три столика, но там неплохо готовят… Так ты предупредишь своего соседа?

— Да, — ответила она, думая, что ее надежды на встречу сегодня вечером были напрасны.

— До завтра, Малин, — эти слова прозвучали неожиданно нежно, и девушка поняла, что Йен улыбается.

— До завтра, Йен.

Повесив трубку, она посмотрела на часы: ехать в театр было уже поздно.

Малин удивлялась себе: завтра ей предстоит участвовать в немыслимой авантюре, но сейчас это волновало ее гораздо меньше, чем то, что сегодня она уже не увидит Йена.

Как во сне, она позвонила Юхану и сообщила ему все, что нужно, а потом опустилась в кресло и рассеянно взяла в руки книжку, но, вспомнив о приготовленной лазанье, побежала на кухню. Вытащив формочку из печки, девушка обнаружила, что блюдо еще не остыло, но съев лазанью, не почувствовала ни вкуса, ни запаха.

Может быть, опять лечь и попробовать заснуть? Она немного прибралась в комнате, приняла душ и легла, погасив свет. Но сон не шел, и свет пришлось включить снова.

Лежа на спине, Малин принялась разглядывать едва заметную паутину трещинок на потолке — развлечение, которое она открыла для себя в детстве, когда болела. Сегодня их сходящиеся и разбегающиеся в стороны тонкие лучики говорили ей о том, что когда-нибудь все распадется в прах. Могла ли эта мысль утешить Малин?

Все распадется в прах и исчезнет… Как это будет? Хаос, царство несущихся в никуда частиц, и некому оценить красоту и ужас этой картины… Похоже на снежную бурю, когда все вертится, а белые кристаллики падают, падают, но никак не могут коснуться земли. Конец света, подумала девушка, это бесконечное падение дробящихся в пыль частичек былого. Она представила себе, как этот поток исчезновения подхватывает ее саму, и безмерный ужас сжал ее сердце.

ГЛАВА 14

Кафе было маленьким и уютным. Кроме Йена, сидевшего за дальним столиком, сейчас здесь была только сонная барменша, которая, выслушав заказ, надолго удалилась куда-то.

— Боишься? — Йен внимательно посмотрел на Малин и положил свою руку ей на запястье.

— Не очень, — ответила она, понимая, что вряд ли он ей поверил. Малин была бледна настолько, что сама ощущала это. В кончиках пальцев покалывало, а губы пересохли так, что было трудно говорить.

— Малин, послушай меня, эта затея совершенно не стоит того, чтобы так переживать. Можно отказаться от нее, наконец ты можешь не участвовать в ней — для того, чтобы проверить предположение насчет дощечки, это совсем не обязательно.

— Я не боюсь, — твердо сказала девушка. — Это что-то совсем другое.

— Тем более тебе не стоит идти.

Вряд ли он понял, что она имела в виду, но его лицо было таким серьезным, что Малин стало ясно: он приложит все силы, чтобы отговорить ее. Но она должна попасть на “Васу” — на этот раз она не подчинится ему. Не подчинится потому, что происходящее сейчас сильнее и важнее любой человеческой воли. В действие вступили совсем другие силы, которых девушка смертельно боялась, но отступить уже не могла. К тому же каким-то шестым чувством она понимала, что отступать уже поздно… Она не могла ничего объяснить ему, но, кажется, Йен что-то прочел в ее глазах, неотрывно глядевших в одну точку. Его сильные пальцы крепко сжали ее запястье, возвращая Малин к действительности. Она повернула лицо и увидела в глазах Йена еще одно незнакомое ей выражение. Этим выражением была беспомощность.

Когда перед Малин появилась чашка с горячим шоколадом, она вздрогнула. Первый же глоток обжег нёбо, и чашка была отставлена в сторону.

— Юхан опаздывает, — заметил Йен, посмотрев на часы.

— Нет, это мы с тобой пришли рано. — Она не стала говорить, что хотела хоть недолго побыть с ним наедине, прежде чем они переступят порог музея.

— А вот и он.

В дверях стоял Юхан и рассеянно озирался по сторонам, хотя кроме них и барменши, протиравшей посуду за стойкой, в кафе никого не было. Идя к столику, Юхан умудрился своротить на своем пути стул. Йен, глядя на это, вздохнул, а Малин деланно веселым голосом сказала:

— Юхан, тебе нужно сосредоточиться — вечером подобная эквилибристика будет небезопасной.

— Ты, безусловно, права… Пожалуйста, чашку чаю! — Он чуть повернул голову к стойке, но даже не удосужился проверить, услышал ли его кто-нибудь. Барменша снова ушла, чтобы отсутствовать минут десять.

Когда она наконец вышла, три человека за столиком внимательно изучали бумажку, показывая на которую высокий бородатый мужчина что-то объяснял.

— Здесь нужно будет подтянуться, а потом очень осторожно спуститься…

“Скалолазы, что ли?” — подумала барменша.

Дождь лил уже второй час не переставая. Взглянув на узкую щель окна под потолком, Малин подумала, что начинается наводнение — из-за потоков воды, лившейся по стеклу, уже невозможно было различить контуры деревьев на фоне темнеющего неба. “А что, если нас тут зальет?” — но тут же девушка решила, что Йен, наверное, пережил столько подводных приключений, что, по крайней мере, наводнения с ним можно не бояться. Она грустно усмехнулась, но Йен не мог заметить этого — в кабинете Симона Кольссена было темно.

Они сидели на диване, как и в первый раз, плотно прижавшись друг к другу, хотя сегодня им не надо былотесниться. Свет не горел потому, что в этот час, сразу после закрытия, охранники обходили все этажи. Малин бил озноб. Пытаясь согреться, она сунула кисти рук под свитер Йену, но это не очень помогло. Сквозь шум дождя ей все время слышались какие-то шорохи — будто бы кто-то скребется в окно, пытаясь до них добраться. Шаги в коридоре, едва смолкнув, раздавались снова, но на сей раз гулкие и тяжелые — как будто с равным интервалом на бетонный пол падали тяжелые глыбы.

О чем думает Йен? Может быть, тяжелые шаги, странные шорохи — все это происходит только в ее голове? Она не решалась заговорить даже шепотом, поэтому просто прижималась щекой к свитеру Йена. Наэлектризованные волосы девушки стали прилипать к шерсти, и Малин отняла голову. Нащупав на его запястье часы, она нажала кнопочку подсветки — еще только семь. За окном — полная тьма, наверное потому, что тучам на небе не протолкнуться.

Когда час назад она увидела “Васу”, предчувствие чего-то ужасного больно сдавило ее виски. Словно древний дремучий страх готовился обрести в девушке свою плоть. Малин еще как-то сопротивлялась ему, пока они вчетвером, с Симоном и Юханом, спускались вниз, перебрасываясь незначащими фразами; потом, оставшись вдвоем с Йеном, она тоже держалась, слушая его шутки, любуясь правильными чертами его красивого лица. Но теперь, когда свет был погашен, ей казалось, что она осталась со своим безликим врагом один на один. Присутствие Йена не успокаивало.

Страх зародился где-то в области ключиц, но с каждой минутой он разрастался и по миллиметру отвоевывал себе территорию. Ее тело постепенно сковывала холодная мертвая тяжесть. Ужас подбирался к сердцу, чтобы потом, уже беспрепятственно, захватить ее целиком. И тогда…

Йен рядом, но он бессилен помочь. Словно услышав ее мысли, он прижался теплыми губами к макушке девушки. Малин опустила голову ему на колени, и ее лицо тут же обдало жаром — Йен хотел ее, это выдали его ноги, напрягшиеся, когда она к ним прижалась.

Чувствуя, что вряд ли она способна сейчас разделить его страсть, Малин все-таки пересела к нему на колени, и в тот же миг продвижение древнего чудовища к ее сердцу приостановилось. Нет, страх не исчез, но он затаился, уже не осмеливаясь ползти дальше в открытую… Малин получила отсрочку.

Йен осторожно ласкал ее, медленно пробуждая в девушке ответное желание. В темноте кабинета она не видела его рук, выражения лица, но это позволяло полностью сосредоточиться на ощущении собственного тела. И ее руки вновь скользнули под его свитер, но уже не для того, чтобы согреться… Почувствовав желание Малин, Йен тихо застонал, и осторожность его прикосновений переросла в настойчивость.

…Что это? Равномерные плавные движения его плоти, которые наполняли ее тело наслаждением, становились медленнее, хотя ее желание почти достигло пика. Но — странно — она не испытывала разочарования. Когда Йен вошел в нее, она успела подумать, что на какое-то время он освободил ее от чудовищных монстров, подбиравшихся к сердцу, но что будет с нею потом, когда все кончится?.. А теперь, когда он замедлил движения, она смогла оценить свои ощущения и поняла, что страх не полностью оставил ее, но сжался до размеров маленького комка под гортанью. Ее обновленное тело больше не принадлежало ему, оно возвращалось к своей владелице.

Откуда Йен все знал?.. Она испытывала благодарность к этому щедрому в своем любовном опыте человеку. Теперь на протяжении всей предстоящей ночи она будет думать о Йене, стремиться к нему — а это не так уж мало…

Через некоторое время Малин вновь посмотрела на часы Йена. Без четверти девять. Девушка прислушалась — издалека доносился приглушенный гул голосов. Значит, семинар закончился и слушатели начинают расходиться. Возможно, Симон и Юхан уже поднимаются по лестнице.

Первый срок, отведенный на ожидание в кабинете, подходил к концу.

Выйдя из кромешной темноты подземных этажей, Малин зажмурила глаза, привыкая к свету. Сквозь прозрачные стены в зал проникал свет от фонарей снаружи, и тени метались по кораблю и стендам. Звуки, которые внизу были слышны не так громко, внезапно обрушились на нее — удары ветра, словно пытавшегося ворваться в здание снаружи, дробный перестук крупного града. Малин посмотрела в окно: повсюду плясали белые столбы снежных завихрений, то и дело натыкаясь на деревья парка. Вот откуда эти мечущиеся тени! Дождь, град, снег — и все за один октябрьский день. Кроме скрипа и завываний, доносившихся снаружи, ей послышался еще какой-то звук, вернее, это был не звук, а вибрация, которая происходила откуда-то изнутри музея.

Стараясь двигаться бесшумно — хотя это, пожалуй, была излишняя предосторожность: под натиском ветра стены трещали и стонали так, что на этом фоне все остальные звуки были неразличимы — они с Йеном миновали темную витрину магазина с сувенирами и подошли к лестнице. На лестнице странный вибрирующий гул, шедший неизвестно откуда, усилился — его не могла заглушить даже буря.

Вот и предпоследний ярус. Юхан и Симон стояли на площадке, оживленно обсуждая что-то между собой. Увидев Малин и Йена, Симон обратился к ним:

— Наконец-то. Представьте себе, этому молодому человеку пришло в голову, что к взрыву “Кронана” в июне тысяча шестьсот семьдесят шестого года имеют отношение пушки, поднятые с “Васы”! — Видя непонимающее лицо Малин, он счел нужным пояснить: — “Кронан” — еще одна крупная неудача нашего королевского флота. Он взорвался во время сражения с датско-голландской флотилией, тогда погибло восемьсот человек. И пушки, которые в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году немцы в водолазном колоколе подняли с затонувшего “Васы”, на нем действительно были — это выяснилось совсем недавно, где-то в середине восьмидесятых. Но дорогой мой! — Теперь Симон обращался только к Юхану, похоже, забыв о существовании остальных. — Это были вполне исправные орудия, сработанные замечательными мастерами. Из них до сих пор можно стрелять! Нет, совершенно очевидно, что имел место заговор. Видимо, бочки с порохом были подорваны диверсантом.

Малин посмотрела на Юхана. Он устало качал головой — не то таким образом отвечая на слова Симона, не то просто в такт собственным мыслям. Он был поразительно бледен — сумрак не мог скрыть, насколько безжизненным выглядело его лицо. Светлые волосы Юхана были убраны под облегающую темную шапку, и от этого лицо было похоже на маску — всего лишь слепок, снятый с живого лица. Малин вспомнила, что однажды уже видела Юхана таким — в тот день, когда Йен вытащил его из воды. Сразу же после этого открытия в ней проснулся страх и вновь принялся за свою работу.

Но теперь она боялась уже не за себя, вернее, не только за себя. Она чувствовала необходимость сделать что-то, чтобы защитить Юхана. Но что она могла сделать? Продолжавшийся дребезжащий гул вызвал у нее испарину. Теперь к нему прибавились скрипы и какое-то жалобное, тревожное постанывание. Вдруг за спиной раздался глухой удар. Обернувшись в сторону застекленной стены, она увидела, что сильный порыв ветра впечатал в стекло целый пласт мокрого снега. Ей показалось, что прозрачная перегородка подалась, зазмеилась послушными трещинками, впуская стихию внутрь… Но через секунду девушка перевела дух: стекло было целым.

Сколько же еще ждать? Она посмотрела в сторону узкой площадки, заканчивавшейся трапом — оттуда они переберутся в смотровую корзину средней мачты. Верхушка мачты была совсем близко: стоило приглядеться, и Т-образный контур выступал вполне отчетливо. Но узкий кусок бревна и половинка цилиндра на нем — то, что можно было увидеть с места, где стояла Малин, — заметно вибрировали, как если бы весь галеон сотрясался от страха. Не смотри, говорила себе Малин, но дрожание мачты притягивало глаза как магнитом. Девушка резко зажмурилась, так что под веками заплясали светящиеся цветные пятна, и перед тем, как открыть глаза, повернула голову в сторону Йена. От этой хитрости страх немного отступил, но в этот раз даже не потрудился ужаться — только чуть ослабил хватку.

Тени, беззвучно метавшиеся по залу у них под ногами, в воображении Малин приобретали плоть, и характер, и смысл. Так было даже легче — если представить себе, что внизу разыгрывается ожесточенная баталия неведомых сил. “Васа” — главный приз в этой схватке — стонал, страшась за свою участь. Это он — Мировое Древо, пронизавшее девять миров, и от исхода битвы зависит жизнь всех, кто находится под его защитой.

Она почувствовала прикосновение к своему плечу. Пора — Йен уже направлялся к спуску, чтобы перекинуть снаряд из нескольких гибких тросов на мачту и закрепить его там. Как он собирался это сделать, было совершенно непонятно Малин, но за последние несколько дней она научилась доверять этому человеку.

Йен должен был лезть первым — он уверял, что если сорвется, то сумеет уцепиться за веревки и они вытянут его наверх. Ну а уж если дерево и узлы выдержат его, то смогут перебраться и все остальные. Малин смотрела, как его высокая большая фигура ловко перебралась через ограду, зацепилась карабином и тихонько заскользила по наклонной веревке к центру провала. Через несколько секунд она заметила в движении Йена какое-то странное подергивание, которое она не могла объяснить ни раскачиванием троса, ни тем, что Йену приходится двигаться рывками… Но вот он уже машет ей рукой из смотровой корзины.

Следующей была она. Малин прикрепила себя карабином к веревкам, постояла секунду в нерешительности и шагнула в пустоту. Ее отчаянно тянуло посмотреть вниз, хотя инстинкт самосохранения подсказывал, что этого делать нельзя. Но бороться с желанием взглянуть на корабль сверху было невыносимо. Она покрепче взялась за трос и… От того, что она увидела, ее руки невольно разжались, и девушка повисла на креплении.

Верхнюю палубу, над которой проходил трос, окутывали клубы дыма — как будто только что все шестьдесят четыре пушки выстрелили, салютуя кому-то неведомому. Бока галеона, скрытые дымкой, казалось, пришли в движение — по ним что-то грузно переваливалось, ползало, скакало. Сквозь дым Малин видела, как пасть льва на носу “Васы” оскалилась… Мачта, по направлению к которой скользила Малин, уже ходила ходуном — теперь не было сомнений в том, что это она раскачивала трос. Как будто древние темные силы, дремавшие в недрах корабля, вырвались наружу…

Собрав в себе остатки воли, девушка снова ухватилась за трос и стала понемногу тянуть его на себя — пока через несколько рывков ее не подхватил Йен. Вниз уже была спущена веревка, по которой теперь предстояло спуститься. Взявшись за мачту обеими руками, Малин нашла в себе силы еще раз взглянуть на палубу — бесформенная жуть, праздновавшая там свою победу, стала плотнее, гуще и теперь закрывала собой весь обзор. Но отступать было поздно — Малин перевалилась через край корзины и заскользила вниз, в Хель^[13], в саму преисподнюю.

Она пропустила момент, когда по тросу в смотровую корзину мачты перебрался Симон — сейчас он уже стоял рядом с Йеном, едва помещаясь рядом с ним на крохотном пятачке, и готовился спускаться следом за нею. Находясь на середине мачты, Малин подняла голову и увидела, как по тросу неловко перемещается Юхан. Темная шапочка, прикрывавшая его волосы, почти совсем сползла — вот-вот упадет с головы. Девушка отчаянно ругала себя за то, что втянула соседа в эту историю. Он был нужен ей как свидетель их общих галлюцинаций — как будто у бреда может быть свидетель! “Ищи чистую жертву…” Если уж и искать жертву, так это он, Юхан, стал жертвой ее эгоизма.

…Наконец ноги Малин коснулись палубы, и в тот же миг доски со змеиным шипением зашевелились. Стараясь не смотреть на них, она сделала несколько шагов, и под подошвами ее ботинок раздались шелест и хруст — что-то переламывалось под ее ногами, не переставая при этом двигаться само по себе, как будто палуба была оккупирована саранчой.

— Возьмите, пожалуйста, — раздался прямо над нею голос Симона Кольссена, и хранитель протянул ей что-то плоское, завернутое в плотную бумагу. Ах, да, это же доска, из-за которой они здесь! Взяв ее, она заметила, что руки историка сильно дрожат.

— Вы не находите, что палуба под нами слишком ветхая? — спросил он.

— Вам тоже так показалось? — с трудом переспросила Малин.

Тот кивнул. Малин не знала, видит ли сейчас Симон то, что видит она, но его вопрос, подтвердивший реальность ее страха, подействовал на Малин ободряюще. Она огляделась вокруг. Дым, чудившийся ей сверху, рассеялся, хотя слабый серный запах отчетливо ощущался над палубой.

Они стояли на коротких рассохшихся дубовых досках, что окружали основание мачты, образуя нечто вроде крышки люка. Еще две или три такие же дощатые и, вероятно, откидывающиеся поверхности находились рядом одна за другой. Дальше начинались длинные и широкие доски самой палубы — на вид они были более прочными. Но и по ним пробегали трещины, а кое-где топорщились отсохшие щепки. Ими, наверное, и объяснялся неприятный хруст под ногами.

Вскоре на палубу спустился Юхан, за ним Йен. Симон осторожно приподнял одну из дубовых крышек — под нею была лестница. Вздохнув, историк первым ступил на нее, и она заунывно застонала, как живое существо. От этого стона Малин вновь почувствовала в своем теле мертвую ледяную тяжесть, и серый клубящийся туман, похожий на пороховой дым, вновь потянулся изо всех щелей.

Через минуту она, спустившись вслед за хранителем, оказалась на оружейной палубе. Что-либо разглядеть здесь было почти невозможно — белесый отсвет, проникавший от носящегося снаружи снега сквозь прозрачные стены музея, попадал сюда лишь бледными пятнами пушечных бойниц. Но включать фонарик было опасно — его луч мог быть виден снаружи.

Юхан и Йен оставались сзади. Симон перемещался по палубе, и каждый его шаг сопровождал все тот же невыносимый хруст. Сколько Малин ни уговаривала себя, что это всего-навсего рассохшееся дерево, ей не удавалось избавиться от подозрительного, опасливого чувства, будто она ступает по большим насекомым. Ей мерещилось, что их щекочущие, царапающие лапки уже касаются ее лодыжек… Чтобы не думать об этом, она попыталась представить, как здесь, под прикрытием верхней палубы, на этих узких лавках когда-то сидели матросы, жевали табак, хлебали гороховую похлебку, запивая ее пивом… Но нет, тут же вспомнила она, этого не было, ведь галеон затонул так быстро…

Воображение девушки уже работало помимо ее воли. Вот они, те, кто не успел спастись — с обезображенными лицами, телами, разбухшими от соленой воды. Они не знают, что погибли. Влекомые подводными течениями, матросы то приближаются друг к другу, то уходят на глубину, в трюм. Один, судя по одежде — бомбардир, похоже, заметил ее… Тяга к женскому телу, забытая за долгих триста лет, просыпается в нем и передается остальным мертвецам — и вот они уже обступают ее, подходя все ближе и ближе…

Еще один трап — и еще одна оружейная палуба. Йен начал спускаться первым, она пошла за ним и, догнав его внизу, на ощупь нашла его руку. Скорей бы спуститься еще ниже, чтобы можно было включить фонарики. Возможно, их свет избавит ее от наваждений. В темноте она не видела Йена, только слышала шелест его шагов чуть впереди себя. Он тянул ее за собой, и они все шли и шли — Малин и не представляла, что корабль такой длинный. Она шепотом спросила его, не пропустили ли они спуск — но он не остановился и не ответил. Тогда она с усилием отняла руку и, пошатнувшись, чуть не упала назад. Она увидела, что стоит у трапа, ведущего на нижнюю палубу, по которой с места на место перебегало пятно от фонарика.

Пятно света скользило по стенам и потолку нижней палубы, открывая взгляду мрачную картину. Это низкое помещение, поделенное шпангоутами на неравные по величине отсеки, наводило ужас… Может быть, так поработало время, не желавшее открывать своих тайн непрошеным посетителям? Дубовые доски и бревна, бывшие когда-то олицетворением прочности, теперь распадались на торчащие во все стороны серые отвратительные волокна. Малин оглянулась на лица своих спутников. Кажется, состояние, в котором находился корабль, удивило и их. Особенно разволновался Симон:

— Все их технологии — сплошное мошенничество! — возмущенно прошептал он, и его громкий шепот жутким эхом отозвался от старого дерева. — Йен, ты помнишь, как выглядел корабль, когда его подняли? Они угробили “Васу”! Это преступление!

Йен подошел к хранителю и стал что-то тихо говорить ему, но слов Малин не расслышала. Бивший ее озноб неожиданно сменился нестерпимым жаром, от которого девушка вновь покрылась противной испариной. Как будто из ледяной преисподней она, спустившись, попала в огненную. На лбу у стоявшего рядом с нею Юхана тоже выступили капельки пота, а все его лицо заполыхало странным, видимым даже в отсвете фонарика румянцем.

Она поводила лучом по палубе. Эти безжизненно свисавшие волокна дерева, острые щепки, ворохи трухи под ногами что-то мучительно напоминали ей… И чем дольше она вглядывалась, тем страшнее ей становилось — стены как будто оживали. Каждая ворсинка и щепочка, каждый элемент царящего вокруг распада шевелился, шелестом и поскребыванием отзываясь на шуршание соседних. Ощущение вибрации, что не покидало ее с того момента, как они с Йеном вышли из кабинета Кольссена, связалось у нее с этой загадочной жизнью распадающегося дерева. С “Васой” происходило какое-то страшное перерождение — и от того корабль стонал и вибрировал.

Последний спуск — и они оказались в трюме. Здесь следы распада и превращения были еще ужаснее. Бревна днища дыбились, рассеченные узкими поперечными трещинами на прилегавшие друг к другу острые лопасти, которые были похожи на крупную чешую гигантской высохшей рыбы. Словно поставленные в ряд ножи, подумала девушка, не решаясь посмотреть вверх.

Юхан, шедший теперь впереди, неловко шагнул и споткнулся о шпангоут.

— Кажется, этот второй, — сказал он, потирая ушибленное место.

Они остановились. К тряске и протяжному гулкому скрипу, что не переставал звучать в голове у Малин, теперь добавился ритмичный перестук — словно пришла в движение какая-то старая машина. Девушке вспомнилось, как в Скансене Йен работал на старом печатном станке, тогда был слышен похожий стук. Некстати она подумала, что он так и не показал ей то, что напечатал.

Теперь нужно искать тайник, если, конечно, когда-либо он существовал на самом деле. Но он ведь мог и не сохраниться… Среди чешуи иссохшегося дерева в той части трюма, где они стояли, местами почти вертикально торчали заусенцы, кривые, как турецкие сабли. И они тоже двигались, порой цепляясь друг за друга, передавая движение все дальше и вверх — туда, где выпуклая балка шпангоута уходила на следующий ярус.

Юхан, шедший впереди, наклонился, рассматривая и ощупывая что-то внизу.

Малин посмотрела на него и, поведя лучом фонарика вверх, в ужасе замерла: прямо над его головой висел плоский желтый щит, похожий на нож гильотины. Девушке показалось, что он подрагивает, словно в нетерпеливом ожидании момента, когда шевеление, передаваемое чешуей и заусенцами, дойдет, наконец, до него. Но видел ли это Юхан?.. И в ту секунду, когда она собралась предупредить его, Малин вспомнила, на что все это похоже — движение отмерших частиц в комочке мусора, которое она под увеличительным стеклом рассматривала во время уборки квартиры! Неужели они оказались в брюхе Нагльфара, корабля, построенного из ногтей мертвецов и чешуи чудовищ?! И теперь со всех сторон к ним тянутся когти и клювы, панцири и шипы… Но почему остальные не видят, не понимают этого?!

— Вы позволите? — вывел ее из оцепенения голос Симона. Хранитель музея протянул руку за дощечкой, которую держала девушка.

Малин развернула бумагу и осветила дощечку фонариком. Но то, что она увидела, уже не было гладкой доской с выведенными на ней знаками — это какой-то шелушащийся кусок панциря, будто снятый с гигантского рака. Не веря глазам, Малин поднесла его к лицу — и чуть не выронила, моментально отшатнувшись. Пляшущие знаки предсказания чудовищно преобразились: между разваливающихся слюдяных пластин, из которых состояла теперь таблица, прямо в лицо девушке были направлены острия наточенных маленьких стрел. Как на игольчатом экране^[14], стрелы вдвигались и выдвигались из слюды, образуя быстро сменявшие друг друга картинки. И Малин увидела — это нельзя было не увидеть — что картинки изображают трюм “Васы”, в котором они сейчас находились!

На игольчатом экране трюм выглядел как механизм, уродливые детали которого приходили в движение по цепочке, одна за другой. И в быстрой смене картинок девушка вдруг увидела, как желтый щит-гильотина опускается на шею Юхана, отсекая ему голову… И тут же звериные лики по бортам корабля открыли пасти, и девушка расслышала в их шипении слова: “Жертва принесена”.

…Не в силах отвести взгляд от экрана из быстро перемещавшихся вверх-вниз стрел, Малин наблюдала беспомощное метание трех человеческих фигурок, а пространство трюма уже заполнялось нежитью — чудовища вырастали из обшивки корабля, восставали из иссушенных когтей, клювов, шипов — изо всей трухи, в которую они когда-то превратились. Люди заживо погребены в чреве многоликого монстра, готовившегося теперь к победному шествию по земле…

Вскрикнув, Малин разжала руки — то, что раньше было дощечкой с предсказанием, ударилось обо что-то твердое и раскололось на множество мелких частиц…

Малин поняла, что и сама она уже распадается на мириады частиц, которые, преображаясь, смешиваются с другими. Наступал хаос, и она быстро погружалась в него, не имея возможности за что-то ухватиться.

Остатками ускользающего сознания она успела заметить, как кинулся к ней, оседающей вниз, Юхан, и на него своим острым краем с грохотом обрушился желтый щит.

ГЛАВА 15

После бури, два дня бушевавшей над Стокгольмом, снег растаял, а лежавшие на земле листья утратили яркую окраску. Воздух был полон веселой игольчатой свежестью — вот и еще один сезон сменился, осень окончательно перешла в зиму.

Малин сидела в гостиной фру Йенсен и, глядя в окно на деревья, почерневшие от влаги нависшего над берегом тумана, вспоминала, что в то утро, когда снежный ураган стих, взяв недолгую передышку, и они с Йеном смогли выйти из музея — даже тогда из-под мокрых сугробов еще кое-где выглядывали лимонно-желтые листки тополей и пурпурные лапки кленов. А теперь земля покрыта бурой кашицей, хлюпающей под ногами, когда подходишь к дому старой преподавательницы.

— Чай готов, — оторвал ее от размышлений голос фру Йенсен, — твой друг, по-моему, в библиотеке, зови его.

Полки с книгами перегораживают маленькую комнату в три ряда. Малин всегда боялась сделать здесь резкое движение: один толчок, и книги посыплются, как выстроенные в ряд пластинки домино. Остановившись у порога, она не сразу увидела Йена. Но он, услышав, что в библиотеку кто-то вошел, появился из-за стеллажа с какой-то старинной книгой в руке.

— Я иду, — сказал он, бережно возвращая книгу на полку.

Малин наблюдала за его движениями и думала, что ей даже не понадобилось звать его — он понял ее без слов. Теперь такое случалось часто — когда он встречал ее после репетиций, и когда они ехали навестить в клинике Юхана, и когда сидели, отогреваясь у камина после прогулки по набережной. Йен словно научился угадывать ее мысли, и это делало его своим в ее внутреннем мире. Вернее, теперь у них появился общий мир — мир для двоих, а это значит: что бы ни случилось потом, даже если они и не останутся вместе, все равно — они сумеют услышать и понять друг друга.

— Что ты читал? — спросила она, подойдя к нему и пытаясь прочесть название на корешке.

— Я нашел одну книгу, о которой мне вчера говорил Симон…

— С ним еще что-то приключилось? — перебила его девушка.

— В общем, да. Но об этом я расскажу тебе потом. Идем пить чай, неудобно задерживать Элен… — Он обнял девушку за плечи и повел в гостиную.

“Элен”, — повторила про себя Малин. У нее бы и язык не повернулся так назвать бывшую преподавательницу. Впрочем, разница в возрасте между ее возлюбленным и фру Йенсен, наверное, меньше, чем между ним и ею самой…

Ароматный чай уже был разлит по чашкам. Он чуть подостыл, ровно настолько, чтобы можно было почувствовать все те пряные оттенки аромата, которые не узнаешь, если пьешь его обжигающе горячим. Пожилая женщина и Йен вели неспешную беседу об экзотических способах заварки чая.

…Как хорошо! Девушка могла бы просидеть так долго-долго, глядя на теплые языки пламени в камине и ни о чем не думая.

— Малин, попробуй этот мед, я уверена, ты никогда не пробовала такого… — Фру Йенсен видимо собиралась уже пуститься в рассуждения о свойствах разных сортов меда, но, остановленная неожиданной ассоциацией, спросила: — А что твой мед? — Однако, взглянув на девушку, мысли которой, казалось, в этот момент витали где-то далеко отсюда, была вынуждена уточнить: — Я имею в виду твой спектакль, “Мед поэзии”.

— Он уже почти готов.

Девушка счастливо улыбнулась. Конверт с письмом из Северного музея пришел еще утром, но она решила сегодня никому не говорить об этом, даже Йену. Последние репетиции, суета с костюмами, возня со светом — все это будет завтра, а пока ей так хорошо здесь, в маленькой гостиной, из окна которой можно наблюдать, как длинные фиолетовые тени деревьев в сумерках тянут свои ветви к морю…

— Так что ты собирался рассказать мне о Симоне Кольссене? — спросила Малин, когда они сели в “сааб”.

Йен уже вставил ключ в замок зажигания, но после вопроса девушки положил руки на руль.

— Видишь ли, это не так просто объяснить… Дело в том, что на следующий день после того, как мы побывали на “Васе”… — Он поморщился, и Малин подумала, что в неприятности, приключившейся с Юханом из-за его собственной неловкости, Йен до сих пор винит себя. А может быть, он винит себя в том, что это не он, а Юхан оказался тогда ближе всех и первым бросился на помощь к ней, Малин, когда в духоте трюма она потеряла сознание. Но ведь как бы то ни было, завтра Юхана выписывают из клиники и все благополучно обошлось! — Так вот, — немного помолчав, Йен заговорил снова: — Симон отправился к главному реставратору “Васы” и устроил ему скандал по поводу состояния корабля. Тот ужасно оскорбился и заявил: он головой отвечает, что на любой из палуб корабля можно хоть сегодня устраивать бал. Можешь себе представить, что на это ответил Симон. Дело кончилось тем, что реставратор пригласил представителей соответствующих служб и все вместе они отправились на “Васу”.

— Боже мой, как это оказалось просто, — вздохнула Малин.

— Подожди, я еще не сказал главного… — Йен тоже вздохнул, и девушка увидела на его лице замешательство, словно он раздумывал, стоит ли говорить дальше. — …Так вот, корабль внутри — в отличном состоянии. Все доски ровные и блестят, как будто их вчера покрыли лаком. Ни одно бревно не подгнило. Реставратор решил, что Симон переутомился и посоветовал ему взять отпуск. И еще — дощечка с рунами, которую ты выронила, а мы не сумели среди всего этого… — он помолчал, видимо, подыскивая слово, чтобы обозначить то, что творилось тогда в трюме, но не нашел, — …которую мы с Симоном не сумели разыскать, исчезла. Но ведь нам надо было приводить в чувство тебя и Юхана, — добавил он, словно в оправдание.

Малин молчала. И, не выдержав этого молчания, он повернулся к ней:

— А ты понимаешь, что это было?! Ты можешь мне хоть что-нибудь объяснить?

“Да, — думала девушка, — я могу объяснить это, но… не словами. Тени прошлого живут среди нас, они находятся в постоянном неуловимом движении, и это движение нельзя передать словами. Но ведь и любовь нельзя передать словами, для этого существуют объятия… А тот, кто почувствовал движение теней прошлого, может попробовать передать его другим движением — танцем. Но еще не известно, получится ли это у меня…”

Она наклонилась к Йену и прижалась щекой к его груди.

— Подожди немного, — еле слышно прошептала она, — именно ради этого я и затеяла историю со спектаклем. Но я так боюсь, что у меня ничего не получится…

Вместо ответа Йен на мгновение прижался губами к макушке девушки, а потом включил зажигание. Было уже поздно, и они поехали домой.

КОНЕЦ

НОВЫЙ РОМАН

ПОЛИНА ПОПЛАВСКАЯ

ТАНЕЦ СТРАСТИ

Сердце прекрасной балерины Малин разбито изменой любимого. Пытаясь залечить душевные раны она отдается творческому вдохновению…

И все же в глубине души она мечтает о тихой пристани, надежном мужском плече. Но кто ее судьба — друг, который любит и ждет ее долгие годы, или таинственный незнакомец, внезапно появившийся в ее жизни.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мед поэзии — в скандинавской мифологии священный напиток, дающий мудрость и поэтическое вдохновение. Несколько сюжетов в “Эддах” посвящены его добыче. Вероятно, спектакль так назван еще и потому, что Мировое Древо Иггдрасиль покрыто медвяной росой и у его подножия бьют медвяные источники.

(обратно)

2

Головоломка (англ.).

(обратно)

3

Том Стоппард, род. в 1937 г., известный английский драматург, автор пьес “Прогулка по воде”, “Розенкранц и Гильденстерн мертвы” и др.

(обратно)

4

Перевод В. Тихомирова.

(обратно)

5

Известная британская рок-группа.

(обратно)

6

Голландская рок-группа, популярная в 70-х-80-х годах.

(обратно)

7

Чезария Эбора, род. в 1941 г., — популярная креольская певица, ставшая известной в конце 80-х-начале 90-х годов.

(обратно)

8

“Старшая Эдда”, пер. В. Тихомирова.

(обратно)

9

Ингмар Бергман — крупнейший шведский кинорежиссер.

(обратно)

10

Мимир — в скандинавской мифологии великан, хозяин источника мудрости, находящегося у корней Иггдрасиля.

(обратно)

11

Богиня Фригг, опасаясь за судьбу своего сына Бальдра, берет со всех существ и предметов клятву, что они не причинят ему никакого вреда, но забывает про омелу. Коварный Локи, выведав об этом от самой Фригг, подсовывает прут из омелы слепому Хёду, когда боги забавляются, стреляя в неуязвимого Бальдра. Смерть Бальдра от ветки омелы является чем-то вроде предвестия гибели богов и всего мира. Перед гибелью богов, грядущей за этой смертью, задрожит и загудит Мировой Ясень Иггдрасиль.

(обратно)

12

Суши — блюдо японской кулинарии.

(обратно)

13

Скандинавское царство мертвых.

(обратно)

14

Игольчатый экран — металлическая поверхность со множеством отверстий, в которые вставляются иголки. Иголки выдвигаются на разное расстояние, создавая изображение. Эта технология была изобретена и впервые использована в анимации в 1933 году Александром Алексеевым и Клер Паркер для фильма “Ночь на Лысой горе”.

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

*** Примечания ***