КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Под небом Аргентины [Тодор Ценков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Боевой путь рабочего класса Аргентины



Первые попытки рабочих Аргентины объединиться для борьбы против непосильных условий труда и жестокой эксплуатации относятся еще к середине XIX века. Переселившиеся в те времена из Европы марксисты основывают там секцию Международного товарищества рабочих. Пионеры рабочего движения Аргентины, они были первыми жертвами правящей олигархии. Почуяв опасность, крупные предприниматели основали свою организацию — Клуб промышленников (позднее переименованный в Союз промышленников Аргентины). По их требованию члены Международного товарищества рабочих были арестованы, им предъявили обвинение в противозаконных действиях, поскольку задачи секции заключались в борьбе за объединение и лучшую жизнь рабочего класса, в популяризации социалистических идей, в борьбе против тиранов и в отрицании любого правительства, не состоящего из представителей трудящихся.

Основанный в 1878 году Союз печатников уже имел характер боевой профсоюзной организации. Социалистический клуб «Форвертс» (1882 год.), образованный группой немецких эмигрантов с целью пропаганды идей социализма, способствовал созданию ряда новых профессиональных союзов — деревообделочников, пекарей, каменщиков, кочегаров, железнодорожников и т. д. В организации и укреплении рабочих профсоюзов большую роль сыграли многочисленные эмигранты из Европы, которых еще в 1890 году насчитывалось полтора миллиона человек. В хлынувшем в Америку потоке эмигрантов было немало и рабочих-революционеров, бежавших из Европы после падения Парижской Коммуны.

Исполняя решения Международного конгресса трудящихся, клуб «Форвертс» выступил инициатором празднования Первого мая. В начале 1890 года была избрана комиссия для подготовки празднования совместно с существовавшими рабочими организациями. Представители 18 рабочих товариществ взаимопомощи, кружков и профсоюзов основали Международный рабочий комитет, разработавший четыре основные задачи дальнейшего развития рабочего движения: организация митинга по случаю Первого мая, образование Федерации трудящихся, издание рабочей газеты, требование от парламента трудового законодательства.

12 декабря 1890 года вышел в свет первый номер первого печатного органа рабочих организаций Аргентины — газеты «Эль Обреро». Несколько лет спустя передовые представители рабочего класса и интеллигенции основали Социалистическую партию, у которой был свой печатный орган — газета «Ла Вангуардия».

Едва ли найдется еще страна, где в рабочее движение вливался бы столь значительный поток идей и личностей из другие стран. Идейные разногласия, имевшие место в рабочих организациях Европы, переносятся и за океан. С появлением Социалистической партии некоторые из ее руководителей придают ей реформистский характер.

Стихийные вспышки недовольства рабочих свидетельствуют о пробуждении в массах классового сознания и вызывают стремление к сплоченности. На учредительном съезде тогдашних синдикатов в 1901 году основывается Федерация рабочих Аргентины, органом которой была газета «Ла Организасьон обрера». Подъем рабочего движения оказывает воздействие и на сельскохозяйственных рабочих-поденщиков и крестьян-бедняков. На своем областном съезде еще малочисленные организации сельскохозяйственных рабочих провинции Буэнос-Айрес выдвигают требования твердой оплаты труда и определенного рабочего дня, который «должен продолжаться от восхода до захода солнца с получасовым перерывом на завтрак, двухчасовым — на обед и получасовым — на мате[1]».

Для борьбы с растущим недовольством трудящихся правящая землевладельческая олигархия берет на вооружение драконовский закон о праве на пребывание в стране, известный как «закон № 4144» (1902 год). В силу этого закона власти могут депортировать в трехдневный срок любого иностранца. Аргентинские трудящиеся и поныне ведут борьбу за отмену этого антиконституционного закона, жертвой которого стали многие преданные народу профсоюзные и партийные деятели.

Понуждаемое протестом масс против непосильного труда и плохих условий жизни правительство посылает инженера Б. Массе в поездку по стране с целью изучения положения рабочих в различных районах Аргентины. Описанная в его докладе правительству картина весьма красноречива. Он пишет: «Хоть и говорится, что работают они от восхода до захода солнца, это не так, ибо их заставляют трудиться и при свете месяца, и в предрассветные часы, и после захода солнца… Я видел работающих детей двенадцати, десяти и даже восьми лет. Эти дети валятся с ног от истощения, ломают себе конечности или просто умирают. Сейчас, заботясь о них, им запрещают носить пончо[2], которое является причиной многих несчастных случаев… Но так как зима здесь сурова, многих детей уносит бронхопневмония. Они все еще работают по 12 часов в день и получают 6 песо в месяц (двухдневный заработок рабочих — Т. Ц.) и кое-какие пайки».

Сектантские теории руководителей Федерации рабочих Аргентины встречают недовольство ряда профессиональных союзов, которые в мае 1903 года созывают съезд с участием 41 союза и образуют Всеобщий союз трудящихся (УХТ).

Во время празднования Первого мая впервые была пролита кровь рабочих. Социалистическая партия и Федерация рабочих Аргентины (ныне с добавкой «региональная», или ФОРА) организуют отдельные митинги. В результате провокации полиции двое демонстрантов убито и 24 ранено.

Кровь, пролитая на первомайских демонстрациях и митингах с того дня до нашего времени могла бы образовать целую реку.

На III съезде УХТ верх берет синдикалистское течение, апологеты которого претендуют на объединение учения Маркса о классовой борьбе с анархистскими теориями Прудона и Бакунина.

Синдикалисты утверждают, что освобождение трудящихся будет достигнуто посредством организации профессиональных союзов и всеобщей забастовки, они ставят себя над всякой партией и провозглашают «независимость и нейтралитет». С течением времени синдикалисты все больше скатываются к реформизму и классовому сотрудничеству.

Несмотря на разногласия руководителей профессиональных: союзов, период 1906–1910 годов характеризуется ростом забастовочной борьбы и ожесточенными полицейскими преследованиями. Так например, если в 1906 году организовано 170 забастовок, в которых участвовало 70 743 человека, то в 1907 — уже 231 (169 000 забастовщиков), а в 1910 году — 239.

Под давлением масс в 1906 году предпринимается новая попытка к объединению трех профсоюзных организаций — ФОРА, УХТ и Независимых профессиональных союзов. На объединительном конгрессе (март-апрель 1907 года), в котором участвовало 140 профсоюзов, ФОРА встала на позиции анархо-коммунизма и предложила в качестве платформы для объединения резолюцию, в которой говорится: «С учетом того, что политическая борьба., вредна пролетариату, конгресс выступает против политики и рекомендует постоянно вести пропаганду в этом направлении…» Против такой позиции выступили синдикалисты и социалисты, и попытка к объединению вновь потерпела провал.

В день Первого мая снова пролилась кровь. Социалистическая партия и ФОРА снова организуют отдельные демонстрации. На демонстрантов ФОРА на площади Лареа в Буэнос-Айресе нападает конная полиция, в результате чего убито 8 и ранено около ста человек. Кровавой расправой руководит начальник полиции полковник Фалькон. Возмущение трудящихся безгранично. Социалистическая партия на своей демонстрации объявляет всеобщую забастовку и требует от правительства «отставки начальника убийц Фалькона". Протест выразили все рабочие независимо от идеологических и политических разногласий, стачка длилась 8 дней.

В ноябре 1909 года анархист Радовицкий бросил бомбу и убил Фалькона и его секретаря. Правительство ответило бешеным террором и объявило осадное положение. Банды нападают на помещения редакций рабочих газет „Ла протеста" и „Ла Вангуардия“, разбивают машины и разбрасывают наборные шрифты. Власти запрещают профсоюзы, депортируют сотни активных деятелей рабочего движения в силу закона № 4144, многих бросают в тюрьмы и подвергают жестоким пыткам.

Следуют новые попытки объединения и новые провалы. Забастовочная борьба растет и ширится и приводит к первым результатам. Ожесточенные гонения рабочих не помогают, и владельцы предприятий вынуждены уступать, хотя и не сразу: еще в 1912 году устанавливается твердый размер поденной оплаты в 4,5 и 5 песо, почти всюду вводится восьмичасовой рабочий день.

В 1912 вспыхивает забастовка сельскохозяйственных рабочих, охватившая все зерновые районы страны и приведшая к организации Федерации аргентинских крестьян.

Правящие круги начинают понимать, что репрессии не в состоянии остановить растущее недовольство трудящихся и что необходимо пойти на кое-какие уступки политического и социального характера. Принятый парламентом закон об общем и тайном голосовании позднее дает возможность захватить власть радикалам (1916 год), получившим поддержку широких народных масс. Прогрессивная для своего времени программа радикалов дает новый толчок рабочему движению, и профессиональные союзы начинают развиваться как массовые организации.

Оппортунистические теории и успехи на выборах Социалистической партии приводят ее к отрыву от непосредственной борьбы трудящихся, и руководство профессиональными союзами переходит в руки всевозможных анархистов, синдикалистов, независимых и т. п.

Пакт о солидарности, заключенный в 1920 году между ФОРА и Федерацией аргентинских крестьян, свидетельствовал о назревшей необходимости союза рабочих и крестьян. Олигархия начала лавировать, искусственно раздувая существующий антагонизм между городом и деревней и одновременно нанося все более ожесточенные удары рабочему движению.

7 января 1919 года металлурги завода „Васена“ объявляют стачку в знак протеста против мизерной оплаты труда и ужасающих условий работы и захватывают помещения завода. Организованные шайки из членов „Патриотической лиги“, штрейкбрехеров и конной полиции нападают на забастовщиков. Трое из рабочих убиты, очень много ранено. Все рабочие организации объявляют всеобщую забастовку и призывают широкие массы к участию в похоронах жертв произвола. Никогда прежде Буэнос-Айрес не видел столь величественного зрелища. На многие километры протянулось похоронное шествие, десятки тысяч мужчин и женщин сплошь залили улицы. Засевшие за высокой каменной оградой кладбища „Чакарита“ многочисленные полицейские и пожарники без предупреждения открывают огонь по процессии. Начинается паника. Люди поворачивают обратно и попадают под обстрел конных полицейских. Ярость олигархии не знает пределов, предварительно разработан план, как утопить в крови, обезглавить и уничтожить рабочее движение. Полиция бесчинствует. Руководителей рабочих организаций арестовывают по списку. „Патриотическая лига“ организует кровавые погромы в рабочих и еврейских кварталах. Рабочие в ответ разбивают оружейные магазины и захватывают оружие, поджигают автобусы, трамваи и автомобили. В городе днями не умолкает перестрелка. Несколько десятков убитых и сотни раненых — вот кровавый результат тех дней, вошедших в историю аргентинского движения под названием „трагической недели“. Забастовка заливает всю страну, она тянется целую неделю и приобретает характер всенародного выступления.

Наступивший после первой мировой войны кризис всей своей тяжестью ложится на плечи рабочих и крестьян. Ободренные успешной борьбой пролетариата, все чаще поднимаются на борьбу и сельскохозяйственные рабочие. В истории борьбы аргентинских крестьян и поденщиков особое место занимает бунт в Патагонии. Требования забастовщиков, предъявленные хозяевам, свидетельствуют о рабском положении аргентинских землепашцев: в них заключаются такие пункты, как предоставление гигиенического жилья, свободного времени после обеда для стирки, запрещение работы под открытым небом во время дождя, запрещение телесных наказаний. Бунт охватывает всю Патагонию. Тогда власти посылают туда в помощь полиции и наемным бандитам регулярные войска. Издевательства и кровавый террор не поддаются описанию. Сотни крестьян расстреляны, тысячи ранены.

В борьбе принимает участие и молодая Интернациональная социалистическая партия (позднее Коммунистическая партия Аргентины). С ее участием рабочее движение в Аргентине становится более целеустремленным, боеспособным и постепенно высвобождается из-под влияния террористических методов анархистов, примиренчества и карьеризма социал-демократов.

После Великой Октябрьской социалистической революции назревает необходимость в руководящем международном центре, который смог бы объединить действия революционных секторов, ведущих борьбу на профсоюзной почве, и создается Красный Профсоюзный Интернационал.

С ростом профсоюзного движения и размахом борьбы в странах Латинской Америки возникает и необходимость в континентальном единении, чтобы противостоять усиливающемуся нажиму североамериканского империализма. Государственный департамент спешит опередить пролетарские организации. Американская федерация труда основывает Панамериканскую конфедерацию трудящихся (КОПА). Создатели этого недоноска, долженствующего стать центром раскола рабочего движения в Латинской Америке, даже не стараются хоть как-то прикрыть свои истинные цели. КОПА открыто пропагандирует „прогрессивную“ роль иностранного капитала, натягивая на льва шкуру ягненка, стремится убедить рабочих, что бастовать на предприятиях янки и разоблачать хищнический характер империализма — значит поступать „незаконно и непорядочно“.

Но трудящихся Латинской Америки уже нельзя обмануть. Рабочее движение в Аргентине все более овладевает теорией и практикой революционного движения. С помощью Профинтерна в 1929 году образуется Латиноамериканская профсоюзная конфедерация (КСЛА). Входящие в КСЛА профсоюзы вплоть до 1935 года руководят крупными забастовками в странах Латинской Америки и помогают массам освободиться от влияния реформистов и анархистов. Только стачка строительных рабочих в Аргентине поднимает на борьбу 60 тысяч человек. Позднее, по инициативе молодой Мексиканской конфедерации труда в Мексике в 1938 году основывается Конфедерация трудящихся Латинской Америки (КТАЛ), к которой присоединяется намного больше национальных организаций, чем к КСЛА.

Стремясь пресечь наступление фашизма, Третий Интернационал рекомендует создание в разных странах единого фронта. Трудящиеся массы Аргентины встречают эту идею с большим подъемом, но руководство Объединения профсоюзов Аргентины (УСА) заявляет о своей независимости от „всяческих международных центров“.

Социал-демократы вызывают новое дробление трудящихся созданием Конфедерации рабочих Аргентины (КОА), ступившей на путь классового сотрудничества.

В результате переворота в сентября 1930 года олигархия отстраняет от власти демократическую для своего времени партию радикалов, ликвидирует конституционный режим и устанавливает диктатуру корпоративно-фашистского типа во главе с генералом Урибуру.

Профсоюзные объединения занимают позицию невмешательства. УСА в специальном циркуляре к своим профессиональным союзам рекомендует: „Ни в коем случае не компрометировать свою независимость по политическим причинам“. КОА, со своей стороны, заявлят, что переворот — это „чисто политический вопрос… и партии должны сами положить конец такому положению вещей".

Руководители КОА и УСА заходят еще дальше в своем оппортунизме. Не созывая национальный съезд, 27 сентября 1930 года они решают распустить свои организации и образовать Всеобщую конфедерацию труда (СХТ). Эта лишенная боевой программы новая организация, в которую не вошли Профсоюзный комитет классовой борьбы (коммунисты) и автономные профсоюзы, была встречена с безразличием рабочим классом, и спустя некоторое время она скатилась к открытому "правительственному син-дикализму".

Профсоюзный комитет классовой борьбы усилил деятельность в массах и руководил рядом забастовок, окончившихся победой. Реакция ожесточенно преследовала коммунистов. Фашизм образовал вооруженные отряды "Гражданского легиона", пытался сколотить организацию "аргентинских коричневых рубашек"; при полиции была создана так называемая Особая секция для борьбы с коммунизмом, которая не без основания считала себя "родоначальником" гестапо. Эти фашистские организации расправляются с лучшими сынами рабочего класса Аргентины.

Продолжавшаяся 96 дней забастовка каменщиков, руководимая коммунистами, завершается полной победой благодаря солидарности и сплоченности строительных рабочих всей страны. Следствием этих героических дней и достигнутого в борьбе единства явилось создание Национальной федерации строительных рабочих (ФОНК), которая скоро по численности заняла второе место среди других профессиональных организаций страны. В первые же годы своего существования ФОНК провела свыше ста забастовок и создала по всей Аргентине 150 новых профессиональных союзов.

В период 1940–1943 годов коммунисты вели неустанную борьбу не только за объединение рабочего класса, но и за укрепление демократического и антифашистского движения в стране, за то, чтобы Аргентина не была вовлечена в войну на стороне фашизма.

Второй съезд СХТ, состоявшийся в декабре 1942 года, ознаменовал собой новый этап в развитии рабочего движения в Аргентине. В этом самом, массовом объединении профсоюзов резко изменилось соотношение сил. Многочисленные профсоюзы, такие как рабочих-строителей, деревообделочников, рабочих мясохладобойной промышленности, металлургов, печатников, пищевиков, выдвинули на руководящие посты коммунистов. На съезде социал-демократы, синдикалисты и анархисты объединились, чтобы предотвратить избрание коммунистов в руководство СХТ. Когда им это не удалось, они откололись. Образовались так называемые СХТ № 1 и СХТ № 2, возглавляемая коммунистами.

В обстановке раскола в рабочем движении 4 июня 1943 года в Аргентине совершается правительственный переворот во главе с генералом Фаррелем и полковником Пероном.

Военно-фашистская хунта предпринимает наступление не только на коммунистов и профсоюзных деятелей, но и на демократические буржуазные партии. Профсоюзы, руководимые коммунистами и сторонниками единства, разогнаны, их руководители брошены в тюрьмы и концлагери. Социал-демократы, естественно, не вмешиваются: коммунисты для них всегда были "опасными друзьями". Многие из руководителей профсоюзного движения, прячась за ширмой "свободного синдикализма", ищут соглашательства с диктаторским правительством. Коммунисты и сторонники единства не сидят сложа руки. Несмотря на преследования и фашистский террор, на тяжелые условия подполья, они образуют Единое рабочее командование, которое в октябре 1944 года проводит всеобщую забастовку и выдвигает ряд экономических и политических требований. Забастовка прошла успешно, хотя Буэнос-Айрес был наводнен войсками.

Чтобы привлечь к себе трудящиеся массы, Перон не жалел щедрых обещаний: он обещал и аграрную реформу, и национализацию иностранных монополистических предприятий, и рабочий контроль на производстве, и решительное улучшение условий жизни и труда рабочих.

Затянувшееся по вине социал-демократов, не желавших сотрудничать с коммунистами, создание Демократического союза (Единого фронта демократических сил в стране), промедление с провозглашением его программы дали возможность Перону добиться победы на президентских выборах в марте 1946 года при очень — незначительном большинстве.

На своем XI съезде Коммунистическая партия Аргентины отметила, что "ныне больше, чем когда-либо, необходимо единство профсоюзного движения, чтобы остановить поход профашистских элементов, сил олигархии и империализма". Одна: о попытки объединиться в рамках СХТ и привлечь туда новые, перонистские профсоюзы были тщетными. Но перонизму удалось завоевать популярность среди масс. Почему?

Непосредственно после второй мировой войны Аргентина нашла широкий рынок сбыта своим товарам, в особенности продовольственным. Это позволило Перону удовлетворить некоторые насущные требования трудящихся и снискать себе популярность, в основном среди политически неподготовленных рабочих. Перон стремился к тому, чтобы "и волки были сыты и овцы целы". Торговцам и промышленникам он предоставил возможность постепенно повышать цены, чтобы компенсировать "убытки", вызванные уступками трудящимся, иностранным же предприятиям отпускал суммы из государственного бюджета, которые намного превышали их убытки.

С восстановлением североамериканской экономики эта благоприятная конъюнктура исчезла, и Аргентина попала в полосу быстро развивающегося кризиса. Перон делает резкий поворот в своей "прорабочей" политике и с благословения землевладельческой, крупной промышленной и финансовой олигархии перекладывает все бремя кризиса на плечи трудящихся. Он предпринимает реорганизацию профессиональных союзов в рамках корпоративизма, от методов убеждения переходит к насильственным методам: запрещает проводить общие собрания и выборы, разгоняет рабочие демонстрации слезоточивыми газами и стрельбой, объявляет забастовку вне закона, составляет "черные списки" рабочих, которых нигде не принимают на работу, арестовывает и сажает в тюрьмы забастовщиков и борцов за мир, приспособляет уставы профсоюзов и СХТ к реакционной правительственной политике.

Постоянное вздорожание жизни, инфляция, растущая безработица все больше сокращают реальные доходы грудящихся. Среди широких масс, ранее поддерживавших политику Перона, наступает разочарование. Упорная разъяснительная работа коммунистов приносит свои плоды: независимо от политических разногласий трудящиеся начинают объединяться, возникает мощное движение за демократизацию и независимость профсоюзов. Единство создает условия для организации многочисленных забастовок, несмотря на запрет перонистских профсоюзных лидеров. Показательна в этом отношении стачка 130 тысяч рабочих плантаций сахарного тростника и рабочих и служащих сахарных заводов, проведенная в 1949 году. Перон объявляет эту забастовку "политической провокацией, организованной агитаторами-профессионалами". Движение за демократизацию и независимость профсоюзов организует по всей стране кампанию солидарности. Забастовка продолжается 46 дней, и хозяева вынуждены принять большую часть требований рабочих. По официальным статистическим данным, с 1943 по 1948 год только в Буэнос-Айресе прошло 387 забастовок, в которых участвовало 951 624 человека.

16 сентября 1955 года Перон был свергнут. Захватившая власть группа высших офицеров поспешила заявить: "Революция совершена не для хозяев. Завоевания рабочих будут закреплены и расширены". Одновременно группы "свободных синдикалистов" с помощью "революционных команд", полиции и войск захватывают помещения профсоюзов и насильственно устраняют их руководителей. Во главе профсоюзов становятся офицеры, и понятия не имеющие о проблемах, волнующих рабочих.

В такой обстановке бывшие перонистские профсоюзные лидеры начали подготовку к всеобщей забастовке, конечной целью которой было восстановление свергнутого режима. Массы с готовностью поддержали призыв к ней. 15, 16 и 17 ноября 1956 года прекратили работу предприятия всей страны. Но бывшие руководители СХТ совершили новое предательство, не определив срока окончания забастовки и затем уйдя со сцены. Руководство забастовкой берет на себя Движение за демократизацию и независимость профсоюзов, что встречается рабочими с энтузиазмом.

Рост престижа коммунистов и их кропотливая деятельность по объединению приводят к созданию в Буэнос-Айресе Интерпрофсоюзной комиссии с участием многочисленных легальных профсоюзов и федераций. Ярким выражением стремления масс к единству явилась 24-часовая забастовка, объявленная Национальным пленумом Интерпрофсоюзной комиссии. Протестуя против дороговизны и выдвигая конкретные требования улучшения условий жизни и труда, свыше трех миллионов трудящихся как один прекращают работу по всей стране. Это произошло в июле 1957 года. Создавшееся снизу единство постепенно привело перонизм к повороту влево.

Поворот перонизма влево, осуществленный в последнее время, открывает перед рабочим и народным движением в Аргентине светлые перспективы. Вместе с перонистами и всеми передовыми силами нации коммунисты ведут борьбу за создание могучей демократической коалиции трудящихся для борьбы против олигархии и империализма, за мир.

Руководитель Коммунистической партии Аргентины Викторио Кодовилья в своем докладе "Значение поворота перонизма влево дает этому следующую оценку: "Политика сближения, проводимая коммунистами в отношении трудящихся, которые находятся под влиянием перонизма, стала приносить свои плоды, создала благоприятную обстановку для взаимопонимания и ведения совместной борьбы за конкретные цели, как экономические, так и политические".

"Классовые враги, — заключает Кодовилья, — крупные землевладельцы, империалистические монополии и их местные приспешники готовятся к тому, чтобы всеми средствами помешать росту рабочего и народного движения и развитию нашей партии. Наша борьба будет все более трудной, но перспективы перед нами — все более светлыми".

Обагрен кровью славный путь, пройденный рабочим классом Аргентины. Тесно сплоченный вокруг своей возмужавшей боевой Коммунистической партии, трудовой народ уверенно идет к победе.

Наша комнатушка с трудом вмещала походные койки четырех жильцов, стоявшие чуть ли не вплотную. Свободное место между ними и дверью занимали три расшатанных стула — мы предоставляли их обычно гостям, а сами располагались на кроватях. Здесь же находился столик с примусом и неизбежными приборами для мате. На гвоздях, набитых по стенам как попало, висела одежда. Это холостяцкое жилье ничем не отличалось от бесчисленных квартир одиноких иммигрантов, приехавших в Аргентину в поисках лучшей жизни.

Дружно жил наш маленький разношерстный коллектив. Мы делили радости и горести и всегда помогали друг другу в трудную минуту. Мы — это недавний землепашец, высокий молчаливый человек лет сорока, исключенный из гимназии юноша с пушком на щеках, пустившийся по свету искать правду, кузнец, который начал ковать железо, как он говорил, едва научившись ходить, и бывший мелкий чиновник, пожилой коммунист, потерявший службу на родине и надеявшийся в Аргентине заново начать жизнь. Нельзя сказать, чтобы мы были довольны своей иммигрантской долей, одно было хорошо — наша сплоченность и в горе и в беде.

Дни бежали чередой — то ровные и серые, то тревожные и мрачные. Но вот один из нас, всеобщий любимец, душа и сердце нашей маленькой товарищеской семьи, человек умный и начитанный, коммунист, часами, бывало, рассказывавший нам о великой классовой битве, остался без работы. Поползли неделя за недолей. Как всегда в таких случаях, коллектив взял на себя его расходы. Разве могли мы оставить в беде товарища, к тому же такого хорошего человека! Но сознание собственной беспомощности угнетало его, он не хотел быть нам обузой. Напрасно просили мы его подождать, пока найдется работа, не спешить с решением. Он все же уехал и бесследно исчез в бескрайней аргентинской пампе.

Его кровать осталась на прежнем месте: мы надеялись, что рано или поздно он возвратится. Но в глубине души каждый из нас понимал, что огромная страна никогда не вернет нам товарища.

Впрочем, скоро совсем неожиданно осиротевшее место в комнате оказалось занятым.

Как-то кузнец пришел взволнованный: он встретил Гутьереса, секретаря квартальной партийной организации, и тот попросил нас приютить на время нашего соотечественника. Как всегда немногословный, он только сообщил, что секретарь ручается за новичка и просит нас не проявлять излишнего любопытства.

Мы приняли предложение без особого восторга. Не потому, что времена были трудные — тогда никто не боялся помочь нелегальному. Нас беспокоило другое — сохраним ли мы дух взаимопонимания в нашей товарищеской семье.

Гутьерес привел гостя в тот же вечер.

Незнакомец вошел с приятной подкупающей улыбкой, пожал всем руку и попросил нас называть его просто Банка. Это был человек лет сорока с лишним, коренастый, плечистый, руки у него были маленькие и нежные. Говорил он тихо, ровным, приятным голосом.

В нашей комнатке будто праздник наступил. Слово за слово разговор незаметно оживился. Тема — исход битвы на Волге — волновала всех честных людей в мире. Банка увлекся. Он пил освежающее мате машинально, его темные глаза то загорались радостью, то сверкали гневом, а речь, изобилующая остроумными замечаниями и едкой иронией, подчинялась железной логике. Мы слушали его затаив дыхание и думали о том, что место уехавшего товарища занял достойный преемник. Он сразу же сжился с нашим маленьким коллективом, будто давно уже находился среди нас.

Появление Банки не только духовно встряхнуло нас. На утро следующего дня он критически осмотрел комнату, улыбнулся и как бы невзначай заметил, что всегда можно устроиться так, чтобы собственная нищета не бросалась в глаза. Мы мечтаем о лучшем мире, сказал он, боремся за него, потому прежде всего надо воспитать в себе любовь и понимание прекрасного, чувство порядка и чистоты. Когда мы вернулись с работы, нашему удивлению не было пределов. Мы испытывали смешанное чувство стыда и угрызений совести. Как мы сами не додумались до этого! На первый взгляд ничего особенного не случилось. Кровати были переставлены так, что комната сразу стала шире. Столик с приборами для мате сверкал чистотой. На импровизированной вешалке из доски висели наши "выходные" костюмы, заботливо накрытые большим листом оберточной бумаги. В углу аккуратно была сложена грязная одежда. Нам даже показалось, что мы переехали на новую квартиру.

Сколько времени жил с нами Банка, трудно сказать. Да и так ли это важно? Он принадлежал к тем редким людям, встреча с которыми навсегда западает в сердце: достаточно провести несколько часов с таким человеком, чтобы почувствовать, будто знаешь его давным-давно.

Мы все любили Банку, и он отвечал нам тем же, но особенно привязался он ко мне. Когда Банка говорил нам о том, что каждый сознательный рабочий должен прежде всего своими делами подавать пример другим и всегда помогать товарищу, или же рассказывал о зверствах фашизма, о героизме советских воинов, отдающих жизнь во имя спасения мира, он то и дело поглядывал на меня, и мне казалось, что слова его предназначены мне одному. Незаметно Банка стал для меня дороже брата.

Исторический поединок на Волге приближался к развязке. Напрасно реакционная печать уверяла, будто прорывы Советской Армии продиктованы "гениальной" стратегией Гитлера. Простые люди труда сердцем чувствовали, что это начало конца фашистского кошмара. Они жили в напряженном ожидании вести, о которой давно мечтали. Те, что верили в правду, верили и в победу советского народа и каждый день, каждый час, каждую минуту ждали исхода решающей битвы.

И победа пришла.

— Ее так долго ждали, что в первый момент все словно растерялись от радости. Трехмиллионный Буэнос-Айрес молчал, не смея поверить потрясающей новости. Словно не летели в прозрачном воздухе светлого вечера по всем направлениям ликующие радиограммы: "Победа под Волгоградом!", а звучал лишь молчаливый вопрос: "Что же теперь будет?"

Но прошло две, три, а может быть, и пять минут — кто мог измерить время в величайший момент, предшествующий всеобщему ликованию! — и наступило нечто невообразимое.

Мужчины вышли на улицы города: толпы смеющихся, пьяных от восторга людей заливали кафе, рестораны, сады, площади. А вслед за мужьями и женщины, бросив домашние дела, забыв о повседневных заботах, выбежали на улицу, смеясь и выкрикивая что-то ликующее. У всех на устах было одно: "Слышали?. Победа!"

Буэнос-Айрес трудно было узнать — он походил на гигантский человеческий муравейник. Казалось, жителей в нем стало вдвое больше.

Лишь на заре город притих. Впрочем, тишина была обманчивой. По инициативе Коммунистической партии Аргентины многочисленные прогрессивные организации лихорадочно готовились к демонстрации, чтоб на ней народ выразил свою бурную радость. К этой массовой мирной демонстрации с нетерпением готовились и все честные люди, трудящиеся Буэнос-Айреса. Пусть советские богатыри знают, что за океаном есть миллионы людей, которые радуются за них, восхищаются их великими подвигами, любят их. А те немногие, что жгли в церквах свечи и молились за победу человеконенавистнического фашизма, пусть смотрят на мирную демонстрацию и делают выводы для себя.

В городе закипела напряженная работа: люди шили флаги Организации Объединенных наций, писали лозунги и плакаты, листы с изображением знак "V", символизирующего победу. Коммунисты решили вынести на демонстрацию как можно больше советских знамен. Нелегко было найти материал для них поздним вечером. Но разве это могло послужить препятствием? Правда, один советский флаг уже имелся, его понесут в голове колонны. Но нужны десятки, сотни советских знамен. Впервые за много лет улицы Буэнос-Айреса запылают от множества победоносных советских знамен, воплощающих надежды всех честных людей.

Демонстрация всколыхнула город.

Я и Банка шли в головной колонне, наши товарищи примкнули к рабочим квартала. Центр огромного города являл собой невиданное зрелище. В огромном квадрате между площадью Мажо, улицами Кориентес, Кажао и широкой Диагональю Норте волновалось человеческое море. Люди стояли так плотно, что трудно было дышать, а трамваи, автобусы, поезда метро, грузовики, легковые машины непрерывно подвозили все новые и новые группы их. Банка, крепко держа меня за руку, возбужденно говорил:

— Давай сюда, поближе к красному знамени… Всегда будь с ним, парень! Видал, какая мы сила! Подумай только, чего бы мы достигли, если бы всегда были так едины! Но пробьет и наш час! Битва на Волге знаменует начало светлого будущего всех трудовых людей земли. Это хороший урок не только насильникам и милитаристам, но и нам. Волгоград учит нас быть едиными, чтобы добиться своего.

Внезапно Ванко помрачнел. Я смотрел на него с удивлением. После некоторого молчания он сказал:

— Битва двух миров становится все ожесточеннее. Я из того поколения, которому суждено погибнуть под каким-нибудь Волгоградом. А ты… ты будешь строить социализм…

Я не успел ответить.

Головная колонна с улицы Флорида повернула к Диагонали Норте, когда вдруг загремели частые ружейные выстрелы. Людской поток сразу остановился, качнувшись, окна зазвенели от страшного крика. То был оглушительный гневный рев тысячеголового раненого животного. Спустя мгновение толпа неудержимо понеслась вперед…

Я не сразу понял, почему вдруг поредела сжимавшая нас со всех сторон плотная людская масса и Банка, отпустив мою руку, сползает вниз. Горло мое сжалось, по спине поползли холодные мурашки. Наверно, тогда-то и появились у меня первые седые пряди в волосах.

Какой-то человек помог мне довести Банку до стены и усадить на тротуар.

— Не кричи, — попросил он с вымученной улыбкой. — Ничего особенного…

Лишь после этих слов я осознал, что дико кричу, призывая на помощь.

— Перестань… Не поможет… — заговорил он с усилием. — Люби народ… Служи ему верно, служи партии… — Он глубоко вздохнул, прикрыв глаза. — Возьми себе мой чемоданчик… Там рукопись, это единственное мое имущество. Люби тех, о которых я писал… А обо мне сообщи по адресу…

Струя крови хлынула у него изо рта, захлестнув последние слова. Банка сделал усилие, чтобы заговорить, потом вдруг притих и резко вытянулся…

Я не смог узнать, кто скрывался под именем Банка. Сколько потом ни бился, пытаясь отыскать хоть какие-то следы, даже прибегнул к помощи партии, но так ничего и не узнал. Банка незадолго до этого вышел из тюрьмы, туда же попал с вымышленным именем. Несколько тысяч рабочих, провожавших его в последний путь, знали только, что хоронят одного из своих товарищей. Об этом говорили и оба оратора: в борьбе пал безымянный, до последней капли крови преданный партии ее солдат.

В стареньком потрепанном чемоданчике под бельем я нашел две объемистые папки. Когда я перелистывал страницы, из них выпали две фотокарточки. С одной смотрела миловидная седая женщина с такими же лукавыми искорками в глазах, как у Банки, на другой улыбалась счастливой улыбкой белокурая девушка. На обороте стояла лаконичная надпись: "Не забы вай меня! Буду ждать!" Даты не было. Подпись совсем неразборчивая.

Сотни листов в папках были исписаны мелким аккуратным почерком. Какое терпение! Так мог писать только человек, посвятивший всего себя одному всепоглощающему идеалу, одной великой, неугасимой любви.

Вот они, эти страницы волнующего репортажа из заокеанского мира.

Бегство от голода

1
Уже три недели трансатлантический гигант несся вперед, рассекая водную поверхность. Лопасти мощного винта неустанно, день и ночь отбрасывали назад милю за милей. Под палящими лучами солнца вода переливалась всеми оттенками синего — от голубоватозеленого на горизонте до темно-синего у бортов, составляя странный контраст с ясным, чистым небом. Таинственная и мрачная, полная неожиданностей бесконечная водная пустыня обнимала пароход со всех сторон. Глаза уставали смотреть на нее. Только стайки летучих рыб нарушали порою однообразие пейзажа. Сверкавшие в солнечных лучах серебристые плавники напоминали стрелы, которые вылетали из глубин океана, грациозно описывали в воздухе дугу и снова вонзались в воду.

В просторной кают-компании царило необычайное оживление: пассажирам только что сообщили, что до конца плавания осталось два дня. Сидя в глубоких удобных креслах, сгрудившись вокруг столиков, они шумно разговаривали, спорили, играли во что-нибудь, читали или просто мечтали. Только в "болгарском" уголке было тихо. Широкоплечий, со скуластым добродушным лицом и мягким взглядом Пышо молчал, уставившись куда-то вдаль. Может быть, он высматривал летучих рыбок, которыми любовался с детским восторгом? Напрасно Петр, костлявый, с темно-коричневым от загара лицом, нервно постукивал по столу потрепанной колодой карт. Напротив сидела Лена, дочь Пышо, девушка с густыми светло-каштановыми волосами. Она не поднимала задумчивых глаз от книги, давно раскрытой на одной и той же странице. Рядом молча сидела ее мать, против обыкновения опустив на колени вязанье. Близость желанной цели пробудила в них тревогу, заставила крепко задуматься о будущем. Такая ли она, Америка, какой ее расписывали агенты пароходных компаний? Обретут ли они там покой, о котором мечтали? Что их ожидает в этом хваленом заокеанском раю?.. Ах, если бы сбылись мечты!

Люди уже не верили в Европу. Не успев сбросить солдатских униформ и счистить с себя окопную грязь, они увидели: Европа прогнила изнутри. За что бились, за что костьми полегли миллионы на полях сражений, если кризис, голод, рабская эксплуатация повсюду ширятся эпидемией? А в необъятной России рабочие и крестьяне нашли верную дорогу; они продолжают проливать кровь, но уже за новую, справедливую жизнь. Примеру их последовали Венгрия и Германия. Но там трудовой народ не сумел организованно повести борьбу, господствующие классы быстро опомнились и утопили в море крови бунт голодных. В Италии поднял голову фашизм, над Балканами нависли грозовые тучи. Готовилась новая, невиданная вакханалия. А нищета становилась все невыносимей. Где беднякам искать хлеба насущного? "Только в Америке", — говорили агенты пароходных компаний. Только в Америке, уверяли они, люди живут в довольстве, только в Америке всем хватает работы и хлеба. Жажда спокойной жизни и уверенности в завтрашнем дне, многих заставила поверить в легенды о далекой стране. И те, кто мог хоть как-то оплатить дорожные расходы, махнув на все рукой, пускались за океан в поисках счастья.

Вначале, в первые дни пути, все казалось просто: новые впечатления заглушали страх перед неизвестным. Но цель уже близка. У порога обетованной земли думы о том, как жить завтра, не выходили из головы. Хлеб нужен каждый день, и не только хлеб…

— Скоро приедем, заговорила Пышовица с болью в голосе. — И что нас ждет в этой хваленой Америке?

Пышо грустно посмотрел на жену.

— Эх, не привыкать нам к нужде, жена, а хуже что может быть..

Да, нужда. Оторвала от корня, понесла по свету. А ведь всего несколько лет назад Пышо мог прокормить семью. Проклятая война! Все перевернула, сломала… Четыре года кормил вшей в окопах, орден за храбрость получил, а когда вернулся в село, половина земли пустовала, долги росли с каждым днем. Кто виноват в этом? Жена? Но что может бедная женщина, одна-одинешенька с тремя малыми детьми на руках! За что ей раньше хвататься — за сохой ли ходить, за детьми ли смотреть? А тут еще зачастили разные комиссии; то скотину угонят, то продукты отберут… Б землю зерно зарывала, — они набрасывались на все как воронье на падаль "Для отечества, — говорят, — реквизируем. Люди на фронте мрут, жертвовать надо". "Мой муж разве не на фронте?" — отвечала она, а они бесстыдно смеялись ей в лицо и тащили все, что могли. До последнего зернышка очистили. А надо было чем-то кормить четверых. Заняла она муки у деревенского богатея, трактирщика Янаки, выпросила денег, а то уже грозили распродать имущество за неуплату долгов. Дала расписку на полторы тысячи левов, а как они потом выросли в пятнадцать тысяч, одному черту известно. Летом Янаки забрал за долги все зерно. Пришлось опять взаймы брать: — не подыхать же детям с голоду… Так и пошло, год за годом. Потом вернулся Пышо с фронта. Взялся за дело. Поначалу кое-как перебивались. Но беда в одиночку не ходит. Урожай уродился — цены низкие. Что ни год — то засуха. Град мимо их нивы не пройдет. Прожились так, что денег и на соль не хватало. А налоги росли, долги тоже, все чаще приносили повестки в суд, грозили конфисковать имущество. Тут, как на грех, газеты об Аргентине писать начали. Трактирщик все об одном заводил разговор — о письмах, будто бы присланных из Америки разбогатевшими болгарами, о том, что кто-то из соседнего села уехал туда и через два-три месяца уже выслал деньги для выкупа заложенной земли, Однажды Янаки поставил перед Пышо две стопки ракии и будто ненароком спросил: "А ты чего ждешь, Пышо?Америка как раз для таких, как ты".. Пышо удивился: "Куда мне с моей мелюзгой? Нет, с земли я не уйду!" — "Сколько тут твоей земли, Пышо, — засмеялся Янаки. — Урожай и в этом году плох, а цены на зерно не поднимаются. Платежи больше не смогу откладывать, и с меня банк требует. Надо тебе продать что-нибудь. Ну, а купить у тебя только и можно, что полоску у Злого дола". Пес паршивый! Приглянулась ему эта землица, пришлось с ней расстаться. Нива у Злого дола с грушевым деревом посередине. Зерно-то какое давала!..

Пышо тяжело вздохнул.

— Одурманили нас, видно, коль пустились мы за тридевять земель, — покачала головой Пышовица, и в глазах ее заблестели слезы.

— Скоро ж ты забыла, жена, что нас с места согнало.

— Не мы одни в беду попали… А тот, помнишь, из Софии, в трактир нас зазывал, все деньгами под носом размахивал и говорил, говорил — прямо заслушаешься…

Пышо поморщился:

— Да что ты, такой человек врать не станет. Из наших он мест, люди помнят, как он в батраках ходил. Важной птицей стал, в аргентинском консульстве служит.

— Дай-то бог, Пышо, а то занесло нас…

Пышо промолчал и устремил взгляд в морскую даль. Так оно и было. Явился тот человек из Софии, всех в селе с ума свел. Все только об Америке толковали. Вокруг него всегда толпились люди, и молодые и старики, спрашивали-переспрашивали, а у него на все находился ответ. Как раз тогда Пышо пришлось особенно туго: денег требовали и банк, и сборщик налогов, и кровосос-трактирщик. Уплыла нива у Злого дола. Несколько дней ходил он сам не свой от горя, слова не мог из себя выдавить. По полям все бродил, часами лежал под грушей на ниве, плакал даже… И решил: если голодать детям, так хоть на чужой стороне. В тот же вечер сказал о своем решении жене. Она заголосила, как на похоронах, запричитала. "Пойми, жена, все одно не прокормим детей без земли". Она притихла, сжав до боли дрожащие пальцы, потом прошептала с непонятной твердостью в голосе: "Хорошо, Пышо, подумай еще раз. Но если ехать, так всем вместе". Долго они сидели молча в темной комнате. Потом она повторила: "Знай — без меня и детей не уедешь!" Назавтра пошел он посоветоваться с чиновником из консульства. Тот весело похлопал Пышо по плечу, заказал для него ракию и заговорил, как по писаному: "Умная у тебя жена, Пышо. В Аргентине семейных посылают в Чако. Знаешь, что такое Чако? Земли в десять раз больше, чем в Болгарии, и все поля, леса. Отведут тебе участок — паши докуда захочешь; скажешь: вот до сих пор — мое. И живи себе да работай. Дочка у тебя не маленькая, да и мальчики года через три-четыре за плугом пойдут. Тогда посмотрите на господина Пышо." — "Земля само собой, — не скрыл своего недоверия Пышо, — но чем работать, на что жить, пока зерно не уродится?" Раскормленный консульский чиновник покрутил вокруг указательного пальца тяжелую золотую цепочку от часов, посмотрел на крестьян, обступивших его стол, и засмеялся: "Америка то, Пышо. Вы здесь из-за пяди земли готовы убить друг друга, а там земля пустует, некому ее обрабатывать. Там правительство не дерет трех шкур с крестьянина, а помогает ему: дает инвентарь, семена, хлеб до того, как снимешь урожай. Конечно, не задаром, потом постепенно надо все выплатить. Государству одно нужно — чтобы в страну приезжали трудолюбивые люди". Как не поверить такому человеку! Зачем ему врать? И все же Пышо долго колебался. Пытался как-то выбраться из беды, советовался с друзьями и стариками. Нелегко отрываться от земли, с которой сросся. Может быть, он так и не решился бы, если бы из их села не собрались ехать в Америку еще несколько семей..

— Э-эх, будь что будет! — сказал вслух Пышо и отвел взгляд от воды. — Только бы добраться и за дело приняться.

Петр, перебиравший карты, засмеялся и встал:

— Чего тебе неймется, Пышо? Где еще такую жизнь сыщешь: ешь да спи, спи да ешь? Когда мы так жили?

— Тебе что, один человек — одна забота. А я четыре рта накормить должен.

— Думаешь, я забыл, что в Болгарии троих оставил? — обиженно отозвался Петр. — А по мне, так твоя доля легче: дети с тобой, через несколько лет, глядишь, трое мужчин в доме станет.

Пышо растянул рот в улыбке.

— Может, твоя правда. Дали б землю, а там… А мои львята, дай срок, сменят меня.

Петр неодобрительно покачал головой:

— Эка заладил — земля да земля! Опять ей кланяться от темна до темна, что ли? Натерпелся я от нее, хватит с меня. Только бы повезло, уж я по-другому жизнь устрою.

Он встретил взгляд Пышовицы, как-то виновато пожал плечами и снова опустился на стул рядом с ней.

— Так я думаю.

Удобно устроившись на диване, Пышовица слушала мужчин, не вмешиваясь в разговор. Ее светло-каштановые, почти русые волосы словно ореолом окружали нежное белое лицо. Большие темно-синие глаза излучали доброту.

— Ты и во сне этого не видела, Пышовица, — заговорил Петр, и в глазах у него задрожали игривые огоньки. — Сфотографировать бы тебя вот этак на диване и послать в Болгарию. Поди, через месяц все село в Аргентину полезет.

— Сейчас-то нам хорошо, — вздохнула Пышовица.

Пышо нахмурился.

— Ты все вздыхаешь! Сколько тебе толкую: коли мы не нужны им, не звали бы нас. — И махнул рукой. — Баба она и есть баба. Хлебом не корми, дай только поплакаться.

— Вот сойдем на берег, — продолжал подшучивать Петр, — непременно сфотографируйся, Пышовица. Через год-другой сама себя не узнаешь.

— Может, и об этом ситцевом платье пожалею, — в тон ему ответила Пышовица.

Лена неожиданно отложила в сторону книгу и, поджав губы, встала.

— Ты куда, дочка?

— Пойду на мальчиков взгляну. Тошно вас слушать.

Легким движением она поправила волосы, но тут же снова села. К столу подошел молодой человек лет двадцати, высокий и стройный.

— Что у вас тут происходит? — заговорил он, бросив беглый взгляд на Лену. — Пароход уже подходит к Ла-Плате, все радуются — скоро на месте будем, а вы здесь сидите и мудрите.

— Тешим себя сказками, Наско, — ответил, улыбаясь, Петр. И подвинул стул: — Садись и расскажи что-нибудь об отцовых миллионах.

Все переглянулись: Наско вспыльчив, не обиделся ли? Но он словно не слышал насмешливой просьбы Петра, придвинул стул поближе к Лене и сел.

Наско был единственным сыном зажиточных родителей. Его отец владел самой большой бакалейной лавкой в провинциальном городке, хорошим домом, виноградником, лугами. Сын поступил в университет скорее всего из желания пожить в столице. Но бакалейщик лелеял другие планы: "Научись зарабатывать деньги, и того тебе довольно, — говорил он сыну. — А для этой науки я тебе университет". Сыну он думал передать лавку, а себе отец собирался оставить заботы о винограднике и торговые сделки. Но Наско совсем не хотелось сидеть в лавке, а на жизнь, к которой он стремился, денег не хватало. С детства мечтал он поскитаться по свету, повидать другие страны, других людей, и когда газеты стали писать об Аргентине, он забрал себе в голову — "Уеду!". "Такой у меня характер, — говорил он, когда на пароходе его расспрашивали, почему он иммигрировал, — если задумаю что, непременно добьюсь своего, дьяволу душу заложу, но не отступлюсь". Мать плакала, отец ворчал, несколько дней не разговаривал с сыном, только уже перед самым отъездом сказал: "Отпущу я этого бездельника, жена, может, станет человеком. Хоть цену деньгам узнает, поймет, каково наживать их. А как вернется, лавка дворцом ему покажется". Старик до стотинки записал все расходы на поездку. Отложил деньги и на обратную дорогу и тоже записал их. "Когда вернешься, сукин сын, — усмехнулся он хитро, — все до последнего гроша вычту. Пока не выплатишь, будешь в батраках у меня ходить, знай!" Но у Наско другое на уме. Пусть старый говорит что хочет. Из Америки он богатым вернется.

— Мало осталось, бай Пышо, — по лицу Наско пробежала радостная улыбка. — Только бы ступить на сушу, а там…

— Рано еще радоваться, парень, — оборвал его Пышо.

— Пусть радуется, — засмеялся Петр. — Америка ему покажет, почем фунт лиха.

Наско скривил губы:

— Один я радуюсь, что ли? Пройдите по пароходу, сами увидите. Я только сейчас обратил внимание, сколько детишек везут с собой испанцы, женщины, как наседки, их собирают… А итальянцы-то как разговаривают, мамочки! Будто ссорятся. И руками вовсю размахивают. Они и раньше без умолку тараторили, а уж сейчас… Как только языки не устают. А литовцы’ Они уже на корме собрались, все — и мужчины, и женщины, и старики, и детвора, повернулись лицом к заходящему солнцу и поют свои песни. Даже немцы, которые прежде целыми днями молчали и глазели друг на друга, будто вот-вот познакомились, — и те дуют пиво, обнимаются и горланят свои марши — ать-два, ать-два.

— Небось, наглядимся еще, — вздохнул Пышо.

— Не робей, все ладно будет!

— Тебе-то что, — сердито бросил Пышо и посмотрел на Лену. — Ты все еще тут? Собиралась же к детям пойти.

Все замолчали.

2
Мутные темно-зеленые воды реки Ла-Плата, разлившейся подобно безбрежному морю, тихо и равномерно плескались о борт парохода. Лена стояла на палубе, глядя вдаль. Солнце заходило. Огромный огненный диск медлил, не решаясь окунуться в воду. От самого горизонта к ногам девушки пролегла длинная конусовидная оранжево-красная борозда, обагрившая водную гладь. На запад, обгоняя друг друга, неслись пушистые облака, розовые от солнечных лучей. Глубокий покой царил вокруг.

"Какое большое здесь солнце, совсем не как у нас", — подумалось девушке, и мысли ее полетели далеко-далеко.

Где-то там, за мутным горбом реки, еще дальше, за безбрежным океаном, притулилось родное село. Там остались близкие, друзья. Там отчий дом, улица, где прошли незабываемые детские годы, выбеленная известью школа, где детская ручонка неумело выводила первые каракули, скамейка в саду, свидетельница первого похищенного любимым поцелуя. Неужели все это исчезло навсегда?

Лена низко опустила голову, скрывая блеснувшие на глазах слезы.

Далеко, ах как далеко родное село! Что там сейчас — день или ночь? Говорят, что уже ночь. Может, это и так. Когда уезжали, листья с деревьев начали опадать, а здесь все еще лето. Осень… Хорошо сейчас на посиделках. Осенью молодежь каждый вечер собирается на посиделки. На кого заглядывается сейчас Христо? С тех пор, как его назначили учителем, Яна, дочка трактирщика, по пятам за ним ходит. Но он смотрел только на Лену. Приносил ей книги, танцевал только с ней, поджидал ее, когда она несла воду из источника. Хороший Христо, да и ей по сердцу. Но Яна богатая, да к тому же красивая невеста. Гимназию закончила. Куда Лене равняться с ней? Лучше, что уехала…

Сердце девушки сжалось от тоски.

— Из-за кого проливают слезы эти глазки?

Лена вздрогнула.

— Ох, как ты испугал меня, Наско!

Юноша подошел совсем близко и впился взглядом в ее лицо. Лена смущенно отвернулась.

— Откуда ты взялся?

— Лена, — умоляюще заговорил он, — ты думала о том, что я тебе сказал?

Хорош Наско, Христо не так красив, но зато мил ее сердцу. А в этом юноше что-то пугает, даже раздражает девушку. Глаза у него темные и искрящиеся, губы всегда улыбаются, а лицо холодное, дерзкое. Нет, она не может довериться Наско, он чужой. А взгляд Христо заставлял ее трепетать от счастья. И главное — она верила ему…

— Оставь, Наско! — сказала девушка с легкой досадой в голосе. — Послезавтра приплываем, кто знает, куда жизнь нас разбросает…

— Ты только слово дай, Лена.

— И что тебе взбрело? Ведь забудешь меня, как только на берег ступишь.

— Клянусь тебе…

— Нет, Наско, сказала тебе — нет! Ты…

Она внезапно сжала губы: "Нет, не понять ему…" Потом посмотрела на него насмешливо.

— Та девушка… все забываю ее имя… весь пароход обегала, тебя ищет.

— Жозефина?

В его голосе послышалась радостная нотка.

— Иди же, Наско, не заставляй девушку страдать.

— Вот как? — рассердился он. В его глазах мелькнул злой огонек. Махнул рукой: — Ты меня гонишь — пойду к ней!

— Ты только того и ждешь, — беззлобно засмеялась Лена.

Наско сердито повернулся и быстро ушел.

Всеми в этот вечер овладело какое-то странное настроение. В кают-компании необычная тишина. Даже там, где играли в карты, никто не повышал голоса. Никто не спорил. Никто не пел песен. Каждый замкнулся в себе, словно все друг другу надоели за долгие дни плавания. Только Жозефина, подсевшая к болгарам, не замечала общей подавленности. Вызывающе закинув ногу на ногу, она то и дело посылала Наско влюбленные взгляды и пыталась разговаривать жестами и мимикой.

— Хоть бы сегодня оставила нас в покое, — недовольно пробормотала Пышовица и посмотрела на мужа, сердито мотнувшего головой. Он перевел взгляд с обнаженных ног мулатки на дочь и с удовлетворением заметил, что Лена увлечена книгой.

Неожиданно тишину нарушили фортепианные аккорды. Вначале они звучали робко и трепетно, потом, окрепнув, уверенней и вскоре заполнили залитый светом зал. Люди встрепенулись, как от электрического тока, настроение сразу переменилось. Взгляды устремились на рояль. Играла немка, недавно дремавшая в углу.

— Румбу! — потребовал кто-то. — Чтоб и мертвые проснулись!

Звонкий голос предложил:

— Пусть танцует Жозефина! Соло!.. Пусть мулатка танцует соло!

Вокруг рояля собралась группа повеселевших мужчин. Пианистка улыбнулась и кивнула Жозефине. Мужчины поспешили к болгарскому столику и шумно стали уговаривать Жозефину на нескольких языках. Девушка со смехом отказывалась, мешая французские, английские и португальские слова. Но настойчивые поклонники не отставали. Жозефина должна танцевать. Кто станцует румбу лучше настоящей бразильянки? Как смеет она отказываться? Пусть подарит свой танец на память о плавании — ведь скоро разлука.

Жозефина улыбнулась и кивнула в сторону Наско — она станцует, если он разрешит. Жест мулатки был так красноречив, что все поняли ее желание. Наско торжествующе взглянул на Лену, но, встретив насмешливые глаза Пышо и Петра, скривил губы. Потом встал и комически церемонным поклоном дал свое согласие.

Молодые люди с ликующими возгласами вывели Жозефину на середину зала и отошли в сторону.

Руки пианистки быстро запрыгали по клавишам. Темп нарастал, становясь все более отрывистым. Но Жозефина только поводила плечами в такт с музыкой и искала глазами Наско. Вдруг она капризно сжала красивые губы и, захваченная бурной мелодией, грациозно качнула бедрами. Потом, отбивая каблучками мелкую дробь, закружилась на одном месте, лукаво взглядывая на зрителей, затрепетала всем телом и понеслась как вихрь.

Смуглая девушка с блестящими глазами упоенно плясала в кают-компании, а перед глазами вставала поляна, окруженная мрачным девственным лесом. Ритмичные звуки "там-тама бонго" то исчезают, глохнут в чаще, то снова нарастают, заглушая писк тростниковых кларнетов. А девушка в кругу темнокожих женщин и мужчин, охваченных лихорадкой танца, словно утратила власть над собой. Тело ее неудержимо извивается, вдруг замирает на мгновение, потом вновь скользит, подпрыгивает, изгибается в неуловимо быстром, бешеном ритме. Да, так танцуют в мрачных джунглях. Люди смотрели, затаив дыхание, очарованные головокружительным танцем.

Тонкое платье не скрывало ни единого движения грациозного тела. И зрители упивались сладким очарованием танца.

— Это настоящая румба, так в джунглях танцуют! — воскликнул кто-то восторженно. — Дивное тело! Сам дьявол вселился в нее!

Наско отвернулся. Жадные взгляды мужчин заставили его сердце сжаться… Эх, Жозефина! Сама же бегает за ним, на шею вешается, а сейчас?.. Эти бешеные движения обнажают ее перед всеми! И Лена смотрит и насмехается над ним!

Наско, не помня себя, выскочил на палубу. Вздохнул полной грудью и быстро взбежал по лестнице на верхнюю палубу. Остановился у борта, повернулся лицом к выплывшей луне и засмотрелся на морскую ширь.

Где-то на берегу светил маяк. С безоблачного неба струилась прохлада.

Наско присел на скамейку. Свежий воздух успокоил его. Что плохого она сделала, почему он разозлился? Смешно. Пусть себе танцует. Ведь он ей сам разрешил. Она только его из всех ухажоров своих замечает, только для него танцует…

Энергичное постукивание каблучков по ступенькам заставило его вздрогнуть. Она! Ему хорошо знакомы эти мелкие нервные шажки. Над палубой появилась кудрявая головка Жозефины, и прежде чем он успел опомниться, девушка села рядом, положила голову ему на плечо и подняла глаза. От ее разгоряченного танцем тела исходили тепло и кружащий голову аромат. Наско ощутил прикосновение упругой груди, вздрогнул и перевел дыхание.

Все еще возбужденная танцем, Жозефина украдкой взглянула на Наско, улыбнулась, заколебалась было, потом смело обняла его, что-то говоря. Наско недоуменно пожал плечами. Она засмеялась и повторила свои слова с той же мимикой. Ах, да! Она танцевала только для него. Губы его растянулись в широкой улыбке. Он сжал ей руку: благодарю!

Жозефина приблизила свое лицо к нему, заглянула в глаза. Под луной ее черные пышные волосы светились золотисто-голубоватым светом. Большие темные глаза смотрели с мольбой. Сочные, великолепно очерченные губы полураскрыты. Наско смотрел на нее не дыша, как завороженный. Где были его глаза? Разве встречалась ему раньше девушка прекраснее?.

Одними губами Жозефина произнесла по-французски:

— Люблю тебя!

Она проговорила эти слова медленно, раздельно, чтобы он понял. И Наско понял: эти слова остались в его памяти еще с гимназии. Он порывисто вплел пальцы в волосы девушки и покрыл ее бронзовое лицо поцелуями. А Жозефина со счастливой улыбкой на устах прижалась к нему.

Сколько времени они просидели так? Наско опомнился, когда мимо прошли вахтенные. Наверное, они скоро попросят влюбленных разойтись по каютам. Как ей об этом сказать? Нет, он еще не насытился ее ласками, до утра целовал бы и миловал…

Наско нежно отстранил девушку и красноречиво положил свою голову на ладонь — пора, мол, спать. Жозефина улыбалась, не понимая. Он повторил жест: поздно, пора спать. Она широко открыла глаза, задумалась на несколько секунд и засмеялась. Потом, кокетливо посмотрев на него, поднесла к его глазам медный ключик от своей каюты и своим тонким, будто выточенным из слоновой кости пальчиком показала на номер — 428. Легко поцеловала его в лоб и, улыбаясь, сбежала с лестницы.

От удивления Наско прирос к скамье. Что она хотела сказать этим? К себе приглашала? А если нет? Как мог он подумать об этом! Может, она хотела ему сказать совсем другое, а он… А если все же Жозефина звала его к себе? Ведь он оскорбит ее, если не придет. Мысли путались у него в голове. Наско прикусил губу до боли. Что делать? Впрочем, зачем мудрить? Ведь он знает, где ее каюта, тихонько подойдет, нажмет дверную ручку. Если она удивится, скажет, что пришел пожелать ей спокойной ночи.

Наско медленно спустился по лестнице. Длинный коридор был пуст. Остановился перед дверью с номером 428, прислушался. Откуда-то доносился сильный храп. Вернуться? Наско шагнул назад и вдруг споткнулся о дорожку. От неожиданности прижался к заветной двери. Нажать ручку?.. Но дверь бесшумно отворилась, и обнаженная рука втащила его в каюту.


Пароход приближался к Монтевидео. Отсюда оставалось всего несколько часов по Ла-Плате до конечной цели плавания — Буэнос-Айреса.

Влекомый двумя мощными буксирами, гигант медленно раздвигал мутные воды реки. Пассажиры толпились на верхней палубе. На лицах всех было написано любопытство. Наконец-то перед ними долгожданный берег! Но по мере того как жадным взглядам открывалась панорама города, любопытство сменялось разочарованием. Это ли хваленая Америка? Старая, разоренная войнами Европа показала им в пути такие великолепные города. Здесь же на берегу виднелись постройки в два-три этажа и одиноко и голо торчали кое-где семи-восьмиэтажные здания. Вот этот небоскреб воткнут в пейзаж, как какое-то огромное фантастическое пугало. Нет, они совсем не так представляли себе Америку. Облупившиеся, давно некрашенные фасады, узкие, кривые и грязные портовые улицы наводят скорее на сравнение с каким-нибудь захолустьем. А ведь это столица богатого южноамериканского государства.

Пассажиры, вдоволь насмотревшись на город, перенесли свое любопытство на огромных океанских дельфинов, резвящихся у бортов. Только хорватка Мария, которую называли на пароходе невестой, не отрывала глаз от пристани. Одной рукой она нервно сжимала железный борт, а другой то больно теребила, то ласково поглаживала руку своего кавалера. Этот стройный смуглый красавец ехал из Румынии. Пассажиры знали, что молодые люди, сблизившиеся в дороге, должны расстаться здесь — в Монтевидео любовной идиллии придет конец, и поэтому посматривали на несчастных влюбленных с плохо скрываемым любопытством. А те избегали глядеть друг на друга, молчали, и лишь их лица выражали сдерживаемые переживания. Да и что могли они поведать друг другу! Неизбежный финал приближался, и ничто не могло его остановить.

От пристани отделились и с оглушительным треском помчались к пароходу несколько моторных лодок, переполненных нетерпеливыми встречающими. Одна из них опередила остальные и приблизилась к гиганту первой. В лодке находился только один пассажир. Мария вдруг оживилась, замахала свободной рукой, вспыхнув от радости, и громко позвала:

— Франц, Франц! Я здесь…

Все многозначительно переглянулись. Молодой человек покраснел, растерянный и смущенный, отдернул руку, обнимавшую Марию, и, не поднимая глаз, пошел прочь нетвердой походкой. Наткнулся на Наско, иронически посмотрел на повисшую у него на руке Жозефину и процедил сквозь зубы:

— Видел? И тебя то же ожидает. Хотела со мной ехать, говорила, жить без меня не может, с собой покончит… К черту! — и быстро пошел прочь.

В ту же минуту послышался крик Марии. Наговорившись с Францем, она вдруг почувствовала, что ее румын исчез. Забыв обо всем, она бросилась искать его по всему пароходу с криками и слезами. Несколько раз обежала палубу, но напрасно. Утопился ее герой, что ли?

Пароход уже готовился отчалить от пристани Монтевидео, когда Мария сошла на берег. У трапа ее ждал Франц. Она была бледна, в глазах стояли слезы. Увидев Франца, она бросилась в его объятия и громко разрыдалась. Наконец, он выпустил ее и повел с собой, a она даже не оглянулась. На лице ее уже появилась счастливая улыбка: завершился еще один эпизод в ее жизни…


Наступил последний день плавания.

В кают-компании было шумно. Оживление росло с каждой минутой. За столиками велись долгие разговоры; пассажиры обменивались впечатлениями от первого знакомства с американской землей, вспоминали прошлую жизнь, делились надеждами и планами. Даже болгары, собравшиеся в "своем" углу, уже не казались такими унылыми. Первое соприкосновение с Америкой встряхнуло их — что ж, не только они потянулись так далеко, вон сколько народу хлынуло в эту Америку!

К путникам подошел Сандо, худой сгорбленный молодой человек, и предложил:

— Одну партию в шестьдесят шесть на чарку ракии, а, ребята?

— Погоди. Сперва дай заработать, а потом уж будем думать, на что тратить, — ответил Пышо.

Сандо с размаху уселся на диван и причмокнул языком.

— А ракия здесь, братцы, такая, ровно огонь по жилам проходит.

— Тебе что, у тебя денег куры не клюют, — завистливо заметил Данчо. В Болгарии он оставил стариков-родителей, поверив какому-то родственнику, заманившему его в Америку, и отправился наживать богатство.

— Да знаешь, парень, кто такой Сандо? Мастер, сапожник, другого такого не сыщешь.

Данчо передернул плечами:

— Там видно будет… Смотрю я на тебя — тощий, как щепка.

— В Америке удача нужна, а не мускулы. Денежки и там на меня посыпятся. Моя сила — в умении. Сапожное дело золотое. А ты? Ты-то что будешь делать?

Сандо приподнялся и посмотрел на стол напротив: — Ну и красавица!

— Девка, что надо, да опоздал ты, она уже подцепила себе хахаля — стоящий мужик, не то что ты, — поддел его раздосадованный Данчо.

— Так она ж невеста, — удивился Пышо.

— Кто их разберет, — махнул рукой Петр. — Американские невесты! Письма пишут, фотографиями обмениваются — она в Европе, он в Америке. Бывает, и старый снимок пришлют, десятилетней давности, да что с того! Сватают их родственники или знакомые. Потом он присылает билет, и она спешит к нему. Как же — американкой заделается, в шелка оденется. А ежели на пароходе подвернется случай, так она норовит не упустить его: как-никак, еще неизвестно, что ее ждет впереди. Вон и та, хорватка тоже. Все они такие…

Пышо вздохнул.

— Как посмотрю, что делается вокруг, Лену из каюты выпускать не хочется.

— Экий ты, бай Пышо, — махнул рукой Сандо. — Тут, на пароходе, люди живут, как им нравится. — Он встал. — Так не хотите играть? И не надо. Пойду поищу места повеселее.

Пышо хотел было что-то сказать, но в это время к ним подбежала запыхавшаяся Жозефина.

— Нас-ко, Нас-ко! — смешно, по слогам позвала она Наско.

— Везет же этой скотине, — заметил Сандо и, пошатываясь, поплелся между столиками.

Всегда жизнерадостная, приветливо улыбавшаяся девушка сейчас была неузнаваемая ее удивительные глаза тревожно бегали по лицам, словно молили о помощи. Все ее существо выражало горе.

— Нас-ко, Нас-ко! — повторила Жозефина, чуть не плача.

— Понадобился тебе этот бездельник, — проворчал Пышо.

Петр встал.

— Прячется, плут. Попользовался и в кусты… — Он посмотрел на Лену, тихо выругался и схватил Жозефину за руку. — Идем искать твоего красавца!

Наско сидел в каюте Пышо и играл в карты с его сыновьями.

— Если ты совесть потерял, так хоть болгар не срами! — закричал на него Петр, открыв дверь. — На что это похоже?

— А что мне с ней делать, если я ни слова не понимаю! — рассердился Наско.

— А раньше понимал? Последний вечер, постыдись!

Наско вскочил:

— Ты что это?

Но Жозефина, испуганная их возбужденными голосами, бросилась к Наско и обхватила его шею. Они вышли из каюты в узкий коридор. Неожиданно она опустила голову ему на грудь и отчаянно зарыдала.

Наско остановился, смущенный, растерянный. Как ее успокоить? Хотел приласкать ее, но рука не слушалась, будто одеревенела. Скоро девушка овладела собой и перестала плакать. Она уже бездумно радовалась, что он побудет с ней до того, как сойти на берег. Жозефина обвила руками его шею и прильнула к его губам. Потом посмотрела на него преданно и нежно. Ее взгляд говорил больше всяких слов.

И снова начался прежний разговор, они объяснялись односложными восклицаниями, мимикой, жестами. Но уже не звенел заразительный смех девушки. Жозефина хотела сказать Наско что-то очень важное. Это было видно по серьезному выражению лица и беспомощному взгляду. Наконец, она протянула руку к его верхнему карману, вытащила оттуда карандаш и принялась водить им в воздухе, будто пишет.

— Адрес! — догадался Наско.

— Йес, йес, — радостно подтвердила девушка.

— Нет адреса, — смутился он. — Кайн адрес… никс адрес…

Но внезапно нашел выход и ткнул пальцем себе в грудь:

— Я… отель иммиграсион…

Жозефина всплеснула руками: наконец-то договорились! Она приложила палец к груди и повела им в сторону Наско, нежно покачивая головой: мол, буду искать тебя. Потом буйно зацеловала его, обняла и медленно повела в свою каюту.


Вот и Буэнос-Айрес. Большое медно-красное солнце клонилось к закату, окружая огненным ореолом контуры высоких зданий. Трехмиллионный город-красавец раскинулся на берегу гигантским амфитеатром.

Панорама города производила столь чарующее впечатление, что даже самые несчастные из пассажиров забыли все свои сомнения и страхи. Они толпились на палубе, переходили с одного конца парохода на другой, шумно обменивались впечатлениями. Над пароходом стоял веселый гомон, повсюду слышались дружеские восклицания и шутки. Общее настроение заразило всех, даже детей.

Неожиданно над этой шумной толпой, напоминающей огромный развороченный улей, вознеслась протяжная печальная мелодия: с десяток мужчин и женщин нестройно пели какую-то песню. Все пассажиры, пораженные, замолчали. Неужели даже сейчас эти литовцы не могут обойтись без своих странных песен? Удивительный народ!

— Еще можно понять, когда в открытом море молятся, утонуть боятся, но сейчас зачем? — с недоумением спросил Пышо.

Петр посмотрел на него с лукавой улыбкой:

— Бога своего молят чуму наслать на сборщиков налогов, жандармов и трактирщиков-кровопийц.

— Ежели у них такой же бог, как у нас, то несчастья да чума беднякам грозят, а не кому-то другому.

Ночь незаметно накрыла темным покрывалом большую реку. Набережная с ее бесчисленными мигающими огоньками походила на гигантское ожерелье. Два буксира, словно вынырнувшие из воды, подошли с обеих сторон к бортам парохода. С капитанского мостика донеслись свистки, матросы засуетились.

Вот уже первые портовые постройки придвинулись к пароходу. Электрические шары на пристани сверкали опалами. Пассажиры перешли на носовую часть парохода — оттуда лучше всего был виден город. Неожиданно заревела пароходная сирена, приветствуя Аргентину.

— Кричите "ура", ребята! — сгорбленный Сандо покачнулся, выпучил глаза. — Не слышите, пароход приветствует Америку!

— Ты опять нализался, Сандо, — недовольно проворчал Пышо.

— Пока последний сантим не пропью, не сойду на берег! Хочу начать новую жизнь без единого старого гроша. Ура-а! — Хриплый голос Сандо утонул в общем шуме. Он постоял еще секунду-две, посмотрел вокруг, махнул рукой и стал проталкиваться через толпу.

— Пышо, глянь, вон там что-то ползет. Трамвай, что ли?

— Трамвай, жена. — Пышо повернулся к Петру и засмеялся. — Эх, и намучился же я с ней в Софии, пока на трамвай уговорил сесть. Куда тебе в Америку, говорю, если ты трамвая боишься. Осрамишь меня.

— Да, голубушка, здесь тебе на рынок придется на аэроплане добираться, так что держись, — пошутил Петр.

— Вот это называется небоскреб, — показал Наско на здание, упирающееся в небо.

— А и вправду, небо скребет!

Сыновья Пышо, Ванчо и Кольо, принялись вслух считать этажи. Разгорелся спор: один уверял, что их семнадцать, а другой насчитал двадцать.

— Нас там ждут не дождутся, — сказал Наско, кивнув на небоскреб, и остановил знакомого матроса, с которым иногда разговаривал, как утверждал Петр, на сербско-болгарском языке. — Хорошо там люди живут, а?

Матрос посмотрел на залитый светом небоскреб и засмеялся:

— Там, браток, не такие, как я да ты, живут.

— От меня самого зависит стать таким, как они! — И Наско похлопал себя по груди.

— Все с твоим аппетитом приезжают, парень. Когда устроишься, напиши, в гости приеду.

На нескольких языках громкоговоритель разнес по всем судовым помещениям приглашение на ужин, а после ужина пассажирам предлагалось собрать багаж. Многие отказались от ужина, не в силах оторваться от созерцания манящих огней большого города.

Эта ночь показалась им самой длинной в жизни. Когда на утро паровые краны разбудили пароход оглушительным грохотом, все выскочили на палубу. Носильщики устремились вверх по сходням. На огромные сетки из толстых канатов с удивительной быстротой были нагромождены чемоданы, сумки, узлы. Краны подняли сетки длинными крюками, быстро перенесли их высоко над причалом и опустили на берег. Сразу стало шумно. Сотни встречающих, окруживших пароход, что-то кричали, кого-то звали, размахивали яркими букетами, плакали.

— А наша встреча не состоялась, торжество откладывается, — сказал Петр и поставил рядом с собой свой старенький чемоданчик.

— За мной! — скомандовал Наско, словно ему приходилось уже сотни раз бывать здесь.

Пышо, закинув за спину узлы, взял за руки сыновей и последовал за Наско. За ним шла Лена, поддерживая мать. Болгары спустились по крутым неудобным сходням на берег. Носильщики с любопытством смотрели на грубую домотканую одежду Пышо и сшитые из половиков переметные сумы, на женщин, крепко державшихся друг за дружку, на двух краснощеких мальчуганов, смотревших на все живыми черными глазенками и переглядывались. Кто-то заметил:

— Будущий коллега.

— Да, если душа у него такая же крепкая, как плечи, — апатично отозвался другой.

3
Гостиница для иммигрантов в Буэнос-Айресе расположена у самого порта. Ее массивное четырехэтажное здание, окруженное парком и многочисленными пристройками, занимает довольно большую площадь и напоминает издали имение богатого помещика. Гостиница — это своеобразный концлагерь, огромный котел, перетапливающий человеческие судьбы и души. Ежедневно просторные помещения и бесконечные коридоры заполняются толпами испуганных, несчастных людей, бежавших от мачехи Европы в далекую незнакомую страну за хлебом насущным. Аргентина поглощает часть из них, и освободившиеся места тотчас занимают новые сотни бедняков, сгружаемых океанскими пароходами. Не гостиница, а преддверие ада.

Формальностям для новоприбывших конца нет. Болгары переходили кучкой из комнаты в комнату, и всюду им вручали какие-то формуляры. Напрасно пытались они понять, что подписывали. Один из чиновников, бледный рыжеватый человек, служил им переводчиком, но бесполезно они силились понять его странный язык: немногие известные ему русские и сербские слова он произносил так, что ничего нельзя было разобрать. Даже Наско с его врожденной находчивостью оказался беспомощным. В конце концов, переводчик решил, что проще всего только показывать им, где ставить подписи. Свои жесты он сопровождал какими-то односложными восклицаниями, напоминавшими всхлипывания.

Мрачно щуря глаза, Пышо тревожно всматривался в каждый формуляр. Что он подписывает? Еще свежим было горькое воспоминание о векселе, проглотившем его ниву у Злого дола. С этими бумажками держи ухо востро, того и гляди, в беду попадешь…

— Сами нас зовете в Америку, уговариваете, три шкуры сдираете, пока доберемся, — буркнул он переводчику, — а здесь по рукам и ногам подписями связываете.

Он вдруг резко отбросил в сторону лист, показавшийся ему подозрительным.

— Нет, не подпишу!

Чиновник часто заморгал своими глазами, лишенными всякого выражения, передернул плечами и сунул ему под нос авторучку. Но Пышо с такой силой крикнул "нет!", что это поняли бы всюду. Все переглянулись. Потом какой-то толстый человек вскочил с места и раскричался так, что окна задрожали. Запротестовали и другие. Вмешался Петр:

— Да будет тебе, Пышо, подписывай! Ведь за это денег не просят.

Пышо подписался, и группа отправилась вслед за переводчиком через просторный парк к величественному четырехэтажному зданию.

— Видишь, где будем жить, бай Пышо? — радостно крикнул ему Наско. — В хоромах!

Они долго плутали по бесконечным коридорам и лестницам, прежде чем переводчик распахнул перед ними какую-то дверь. Много времени понадобилось, чтобы растолковать новичкам, что мужчины останутся здесь, а женщины и дети должны перейти в соседнюю комнату. Переводчик объяснил им, что они могут устроиться, где хотят, лишь бы койка оказалась свободной. Это нетрудно узнать — все ставят свои вещи на кровать или возле нее. А вот эти билетики дают право на место в гостинице и питание на один месяц. Столовую можно найти по запаху — тут чиновник сморщил свою лисичью мордочку и потянул носом воздух.

Наконец, мужчины отыскали свободные места для всей группы. Сейчас можно было передохнуть. Они осмотрелись. В просторном зале, стены и пол которого были облицованы плитками, можно было насчитать более двухсот постелей. Вдоль стен тянулись койки в два этажа, как на пароходе. Блоки — в каждом было по восемь верхних и восемь нижних коек — разделялись узкими проходами, и приходилось долго блуждать, пока доберешься до единственной двери. Петр постучал по металлическим трубам, из которых были сделаны кровати — прочно ли? Потом нажал на брезент, заменявший пружину и матрац, перевернул набитую соломенной трухой подушку, пощупал одеяло, протертое до дыр от многолетнего употребления, и иронически посмотрел на Наско.

— Ты, кажется, назвал это хоромами?

Сандо забросил свой чемоданчик на одно из верхних мест.

— Два-три дня как-нибудь проживем. — И пошел к двери.

— А потом тебя на пуховую постель уложат, — бросил ему вдогонку Наско.

— Если всюду здесь, как в этих "хоромах", плохо наше дело, — с озабоченным видом заметил Петр.

— Ничего не понимаю, — в недоумении пожал плечами Пышо, еще державший в руках дорожные сумы. С его лица не сходило выражение растерянности.

— И понимать нечего, Пышо. Снаружи здание и вправду как дворец, а изнутри хуже, чем в нашем самом паршивом постоялом дворе. Если везде в Аргентине так, — Петр махнул рукой, — то не приведи бог…

И жизнь потекла.

По утрам обитатели гостиницы длинными тоскливыми вереницами выходили из широкого портала и разбредались по улицам миллионного города в поисках работы. Они топтались у строящихся зданий, часами дежурили у фабричных ворот, предлагали свои услуги в ресторанах и закусочных, а те, кто знал ремесло, ходили по мастерским. Но работы не было, счастье, редко кому улыбалось. Сколько же еще сидеть, сложа руки? Дни летели. Чем меньше оставалось до конца месяца даровой жизни в гостинице, тем настойчивее искали они работу. Увы, мольбы не помогали. В ответ лишь пожимали плечами, а иной раз награждали пинками и ругательствами.

Днем парк и гостиница были безлюдны. Только кое-где мелькала мужская фигура — некоторые из деревенских упрямо верили, что за ними скоро пришлют, чтобы дать им свободные участки земли для обработки. Но когда солнце клонилось к закату и с Ла-Платы несло свежим ветерком, все уголки во дворе и парке оживали. Возвращались мужчины после поисков работы, из комнат выходили женщины и дети. Некоторые выносили гитары, мандолины, аккордеоны, их сразу же обступали земляки. Звенели песни, смех. Постепенно иммигранты забывали о горьких заботах и нужде, в их глазах загоралась надежда. Тогда завязывались разговоры о тысяче возможностей, которые предлагала богатая страна. И с возродившейся надеждой люди расходились до следующего утра.

Дни быстро мелькали один за другим, а жизнь в гостинице ограничивалась одним месяцем, ни днем больше. Была еще одна возможность — когда истечет месяц, воспользоваться правом на бесплатный билет в любой район страны. Но бесплатный билет давался только в одну сторону. А потом? Не таилось ли здесь ловушки? Поехать куда-нибудь, поверив совету знакомого или чиновника, нетрудно, но как вернуться, если там не найдется работы? Выбирая этот путь, человек рисковал всем. Ненасытная Аргентина тысячами пожирала мужчин, женщин и детей…

За две недели Пышо резко переменился: постарел, походка стала неуверенной, взгляд озлобленным, руки беспомощно повисли. Он все чаще оставался один в парке. Сандо нашел себе работу в обувной мастерской, Наско один ходил в столовую. С Петром трудно было разговаривать — он стал каким-то взвинченным и раздражительным. Целыми днями Пышо просиживал на скамейке под палящим солнцем, прожигавшим на плечах куртку из толстой домотканой шерсти, и без конца обдумывал свое отчаянное положение. Когда же, наконец, его позовут и скажут: отправляйся туда-то и туда-то, земля плачет по крепким рукам. Странные люди эти аргентинцы — позвали его из такой дали, из-за океана, а сами и словом не обмолвятся про обещанную землю…

Однажды, когда Пышо сидел, положив голову на железную спинку скамейки, погруженный, как всегда, в грустные размышления, рядом послышались чьи-то шаги. К нему приближался высокого роста худой человек. На его губах играла хитрая улыбочка, глазки беспокойно шарили вокруг. Видно, навеселе, подумал Пышо. Незнакомец подошел, опустился рядом на скамейку.

— Ты тоже, видать, из Болгарии, — заговорил он. — По одежде узнал. Здесь наших сразу отличишь… Меня Марином зовут.

Они разговорились, Пышо поведал новому знакомому все, что было на душе.

— Эх, горе-горькое! — Марин вздохнул. — Много еще хлебать его придется…

— Почему? — Пышо посмотрел на него недоверчиво.

Марин махнул рукой.

— Обманывают нас, браток. Я тоже, как и ты, за землей приехал. А как отсчитал месяц в этой гостинице, понял — одурачивают нас. Под трамвай чуть не бросился, топиться хотел. Кончился месяц, сунули мне билет на поезд и вытолкали за дверь, как собаку. У меня в глазах почернело, не стерпел я и вкатил чиновнику такую пощечину, что тот шлепнулся на пол. Всю злость на нем сорвал. А потом…

— Что потом?

— Посадили в участок, потом в тюрьму упекли. Хуже здешней полиции, брат, не бывает. Мы, болгары, люди простые, но так с последней скотиной не поступаем. Выпустили меня, когда надоело со мной возиться. И опять билет дали. Делать нечего, поехал в Розарио. Голодал, на свалках рылся, объедки собирал, наконец, нашел работу на бойне. А через два месяца снова на улице оказался. Так и пошло — не успею найти работу и деньжонок подсобрать, чтобы домой отослать, как на улицу вышвыривают.

Пышо нахмурился. "Что там плетет этот человек, — подумал он, чувствуя, как горячая волна бросилась в голову. — Сбился с дороги и получил по заслугам. Видать, и выпить не прочь, Где уж тут денег накопить… Такому землю не дадут".

— Здесь ученые люди живут, Марин, смотри, какой город построили, — сказал он. — Знают они, что руки у нас к одному лежат — за сохой в поле ходить. А земли у них тут много, и обрабатывать ее некому. Для чего бы нас еще звали и кормили целый месяц даром? Нет, друг, здесь на работке попотеть надо, а не ворон считать!

Марин горько усмехнулся.

— Земля, — процедил он сквозь зубы. — А ну ее… Плюнь на это дело. Лучше поищи какую-нибудь работенку в городе, а то плохо придется. — И Марин понуро поплелся к гостинице.

Пышо вздохнул, с усилием встал. Несколько минут стоял неподвижно, потом поднял голову и помутневшими глазами посмотрел вокруг.

Неожиданно какой-то шум привлек его внимание. У прачечной, расположенной в одноэтажной пристройке напротив входа в гостиницу, толпилась детвора. Пышо увидел в центре этой шумной, галдящей ватаги обоих сыновей. "Мать стирает, вот они и крутятся у прачечной", — подумал он. Немного погодя он заметил, что Ванчо и Коля, раскрасневшиеся, возбужденные, работали кулаками, пытаясь вырваться из кольца плотно обступивших их смеющихся ребят.

Пышо уже хотел было прийти на помощь, но мальчики, отбиваясь изо всех сид, сами высвободились и убежали. Он снова сел на скамейку, решив посмотреть, что будет дальше. Сначала ребятишки преследовали драчунов, но те вдруг остановились и угрожающе замахали руками. Преследователи бросились врассыпную. Пышо счастливо улыбнулся.

"Львята… Моя порода. Скоро подрастут, втроем за дело возьмемся…"

Он снова удобноустроился на скамье и закрыл глаза. Но вспомнив разговор с Марином, тяжело вздохнул, вскочил и быстро зашагал к гостинице.


Как-то вечером в гостинице появился новый болгарин, чабан из горной деревеньки со своей дудкой — кавалом. Хорошо играл Дончо, за сердце брало.

Слава Дончо-музыканта разнеслась среди болгар, осевших в Буэнос-Айресе, многие из них приходили в гостиницу, чтобы послушать его игру. Однажды вместе с Марином, явившимся, к всеобщему удивлению, совершенно трезвым, в парк пришел болгарин, сразу же привлекший к себе внимание. Это был стройный тридцатилетний человек. Звали его Владимир, но все называли его коротко — Влад. Черные глаза, открытый доброжелательный взгляд, спокойная речь вызывали симпатию. Он поздоровался за руку с каждым в отдельности, поговорил и скоро знал обо всех понемногу — кто откуда родом, чем занимался прежде, почему приехал. Едва познакомившись с ним, люди уже почувствовали в нем близкого друга.

Расположил он к себе и Пышо. Этот умный и скромный человек поможет мне понять правду, подумал Пышо. В Болгарии Влад учительствовал. Он коммунист. Пышо познакомился с коммунистами еще на фронте, да и в родной деревне были коммунисты. Они не врут. Перед отъездом только один человек из всего села, тоже коммунист, советовал ему не уезжать, да Пышо не послушался…

— Влад, скажи-ка нам, — обратился Пышо к гостю, выбрав удобную минутку, — что нам, крестьянам, делать? — И рассказал Владу о своих заботах, о том, что заставило его отправиться в Аргентину.

Влад посмотрел в его вопрошающие глаза, печально улыбнулся:

— Есть здесь такой закон, бай Пышо, оказывать всестороннюю помощь иммигрантам-крестьянам. Лет сто назад Аргентиной управлял президент Сармьенто, умный и честный человек, из бедноты. Он мечтал превратить богатую страну в райский сад. А без рабочих рук сада не вырастишь. Вот и придумал он закон о помощи крестьянам. Но на деле получилось по-другому…

Все тесно окружили Влада.

— Сармьенто, — продолжал он, — мечтал видеть родину населенной пятьюдесятью миллионами трудолюбивых сильных людей, покрыть девственные прекрасные степи — пампасы сетью утопающих в зелени, благоденствующих селений, превратить плодородную долину Рио-Негро в сад. Он хотел поселить упорных, сильных пионеров, людей с железной волей, в Чако, чтобы они расчистили непроходимые леса и выращивали там хлопок. Сармьенто мечтал, что европейцы принесут в Аргентину свою культуру и превратят его страну в земной рай. Но эти мечты не понравились землевладельцам, и они изгнали великого сына аргентинского народа. В изгнании Сармьенто продолжал непримиримую борьбу против диктатуры Росаса и умер на чужбине, преследуемый наследниками кровожадного тирана. Сейчас они умело используют дело его рук. Созданные им законы не отменены, они служат уловкой для привлечения в Аргентину иммигрантов.

— Но к чему мы им, если наш труд не нужен? — спросил Пышо.

— Ваш труд используют, да еще как, бай Пышо, — усмехнулся Влад.

Он минуту задумался, потом поднял голову, откинул упавшую на лоб прядь черных волос, и про должал свой рассказ о стране, ставшей их второй родиной.

— Когда четыре века назад Колумб открыл Америку, огромные богатства Нового Света многим вскружили головы. Из Испании и Португалии, со всей Европы хлынули сюда в погоне за легкой наживой толпы авантюристов, разорившихся аристократов, каторжников и головорезов. Они истребили краснокожих туземцев, не пожелавших стать их рабами, а землю поделили. Их наследники и поныне хозяйничают в этой стране. В их руках полиция, армия, правосудие, вся власть. Если первые переселенцы убивали людей, чтобы покорить страну, их преемники преследовали другие цели. Но разбогатеть они могли только обрабатывая награбленные земли. Им нужны были рабочие руки. Потребность в них росла с каждым годом, сейчас она особенно велика. Почему — не трудно понять. На обширных угодьях землевладельцев пасутся десятки тысяч голов крупного рогатого скота, чтобы сохранить его, нужны люди. Для огромных заводов по переработке мяса, консервных фабрик, вывозящих свою продукцию в Европу, необходима рабочая сила. В Патагонии богатейшие залежи нефти. Долина Рио-Негро дает два урожая в год. Плантации сахарного тростника, виноградники Мендосы, хлопок Чако, леса Мисионеса — всюду нужны крепкие руки крестьян и рабочих. Поэтому нынешние правители Аргентины тоже хотят заселить страну множеством людей. Но они не заинтересованы в том, чтобы дать переселенцам землю, сделать их самостоятельными, экономически независимыми людьми. Им нужна дешевая рабочая сила, нужны рабы.

Когда-то новые хозяева Америки очень просто разрешали вопрос о рабочей силе: пираты опустошали африканские селения, грузили на корабли захваченных туземцев и привозили их на плантации. Но времена переменились. Человечество отбросило позорное рабство. А старинная дружба между пиратами и рабовладельцами все еще в силе. Только современные пираты не грабят и не поджигают африканские селения, чтобы увести их жителей в рабство; сейчас они создали пароходные кампании и покрыли весь мир сетью своих представительств и агентств, которые щедрыми обещаниями заманивают бедняков в Америку. Что и говорить, они мастерски делают свое дело, умело поддерживают легенду об обетованной земле, где живется свободно и счастливо. Эта легенда берет не меньше жертв, чем пули и ножи давнишних пиратов. А разница между рабами прошлого века и нынешними переселенцами чисто внешняя — тогда их заковывали в цепи и увозили, погрузив на корабли, сейчас же жертвы сами отдают последние крохи, чтобы добраться сюда… Да, когда-то хозяин шел на рабовладельческий рынок, осматривал товар, щупал мускулы, проверял зубы и, сторговавшись о цене, покупал. Нынешние рабовладельцы осматривают рабов с помощью медицины: одобрит тебя врач — нанимают и платят деньги за работу. Новые времена упростили все дело, но в пользу хозяев. Прежде хозяин хоть как-то заботился, чтобы раб мог лучше и дольше служить ему. Сейчас необходимость в этом отпала. Если раб перестает приносить пользу, его просто-напросто выбрасывают на улицу Потому что современные пираты — пароходные кампании заботятся о том, чтобы у фабрики всегда был большой выбор свежей рабочей силы.

— Правильно говоришь, Влад, — прервал его один из присутствующих, молодой рослый мужчина. — Вчера я чуть было не поступил на работу на мясобойню "Армер". Первый врач одобрительно обо мне отозвался, даже по плечу похлопал — молодчина, дескать. А второй осмотрел мои зубы и отказал — когда подлечишь, приходи, говорит. Я, конечно, благословил его по-нашему крепким словом. Были б у меня деньги на лечение зубов, разве пошел бы я к нему работу просить!

Внимательно слушавший Пышо глухо спросил:

— Как же так? Зачем меня обманывали? Я вон и детей потащил с собой…

— Из-за комиссионных, — ответил кто-то.

Влад посмотрел на Пышо долгим взглядом, встал и взял его за руку:

— Ты умный человек, бай Пышо. Того, что было, не вернешь. Будешь бороться. Со временем и ты устроишься как-нибудь, как устраивались тысячи до тебя.

Пышо в ответ не проронил ни слова. Только вытер тайком предательскую слезу.

В это время в парке появились какие-то люди, окруженные обитателями гостиницы. Что там такое происходит? Пышо выглянул в окно, всмотрелся, узнал свою Лену и пошел в парк. За ним последовал и Влад.

Три дородные женщины в элегантных дорогих туалетах, в ожерельях и кольцах с озабоченным видом разглядывали самых красивых девушек из гостиницы, задавили им вопросы и совещались, не обращая внимания на любопытных, обступивших их со всех сторон. То и дело какая-нибудь из дам протягивала руку и гладила мясистыми пальцами румяную от смущения щеку девушки и что-то говорила двум важным господам, сопровождавшим их.

Пышо спросил у Лены, чего хотят от нее и других девушек эти люди.

— Позвал нас вот этот господин, — Лена показала на вертлявого молодого человека, — по имени вызвал. Откуда мне знать, зачем мы ему понадобились? Лопочут что-то между собой, их и не поймешь.

Пышо припомнил, что где-то уже видел сопровождавшего дам чиновника: кажется, это он в день приезда пытался объяснить болгарам, где подписываться на бумагах.

Вертлявый что-то быстро говорил, то и дело вытирая потное лицо. Девушка с трудом сдерживала смех, глядя, как он жестикулирует и нервно подскакивает. А потом не выдержала и расхохоталась.

В это время к ним подбежал какой-то служащий, растолкал собравшихся и поклонился разряженным дамам. Он знал немало польских, чешских и русских слов и принялся переводить. Все сразу выяснилось: оказывается, дамы хотели нанять прислугу.

— Сейчас понял, чего хотят от твоей дочки, батенька?

Пышо удивленно обернулся. Позади ухмылялся Марин, из-за его плеча выглядывал Наско.

— А тебе откуда известно о моей дочке? — вдруг разозлился он.

— Я не глухой.

Наско положил Марину руку на плечо.

— В чем дело, бай Марин?

— Не слышал? Эти барыни хотят нанять девушек для домашней работы. Говорят, что сами они бездетны и будут заботиться о девушках, как о детях родных. А сверх того, платить за труд.

— Совсем неплохо, — покачал головой Пышо.

— Да, неплохо. Кабы так оно и было.

— Какой ты…

— А что может быть другое? — возразил и Наско. — У нас тоже нанимают служанок. Дело законное.

— Да, закон соблюдается. Все по закону — и родители дают подписку, и девушка подписывается, и будущая хозяйка. Договариваются насчет жалованья на год, на два-три вперед. Если родители упираются, им заранее отсчитывают плату за месяц-другой — деньгами людей легче уговорить. Те поставят свою подпись под договором и рады, что обеспечили будущее дочери. Да еще думают: "Удивительная страна Америка! Разве в Европе есть такие возможности?" А когда через несколько дней, соскучившись по своему чаду, идут по указанному адресу, им говорят: "Господа уехали в провинцию" или же вообще никого там не находят. И конец.

— То есть как конец? — не понял Пышо.

— Да так. Конец молодости новой жертвы. Разоденут ее, как куколку, научат, как вести себя в обществе, как вилку и нож держать, и пошлют в какое-нибудь ночное заведение для богатых. Постепенно девушка опускается все ниже и ниже и через год-другой скатывается до портового публичного дома.

— Да ну тебя! Говоришь невесть что…

Пышо оглянулся, ища поддержки. Его глаза встретились с глазами Влада.

— Слыхал, что он плетет?

— Он прав, Пышо, — кивнул головой Влад. — Такое случается и, к сожалению, часто.

Да, Америка притягивает к себе, как магнит. В обедневшей Европе не только мужчины мечтают об американском "рае". Сколько девушек бредят страной чудес, где можно найти хорошо оплачиваемую работу или богатого жениха, где столько возможностей для счастья. Об этих мечтах хорошо известно разным нечистым на руку дельцам, и они ловко используют их, стремясь поживиться. И наживаются. Ничего, что товаром служат живые люди.

Этой отвратительной торговлей занимается могучая международная организация, чьи щупальцы дотягиваются до самых отдаленных уголков земли. Действует она довольно ловко. Появляется в какой-нибудь газетке объявление, что требуются балерины для гастрольной танцевальной труппы. Сотни красивых девушек соперничают из-за места, к агент этого чудовищного треста имеет возможность выбирать. Его даже упрашивают об этом. А там, где уже известна подобная уловка, по объявлению набираются "манекенщицы" для "модного ревю". В ход пускаются и объявления о браке. Какая-нибудь избранница, мечтающая о счастливой жизни, приезжает в Америку, и "жених" отвозит ее прямо в вертеп.

Пышо слушал Влада, широко открыв глаза. Он чувствовал, что от внутренней дрожи покрывается холодным потом, и потянулся за платком.

— Ишь чего надумали! Свою дочь я не отдам! — вырвалось у него. И прикусил губу: — Боже милосердный, куда мы попали!

Он оглянулся — одна из девушек уже шла за дамами.

— Лена, сюда! — позвал он властно.

Дочь с удивлением взглянула на него.

— Я здесь, отец. Что тебе?

— Ничего. Ступай к матери и уведи детей. Ужин скоро.

4
Пышо, задыхаясь от быстрой ходьбы, нагнал Наско и Петра.

— Из меня уже дух вон! — простонал он. — А вы не устали?

Петр беззаботно рассмеялся.

— Ничего не поделаешь, Пышо. Понесла нас нелегкая за этим мальцом увязаться. Ничего, зато город посмотрим. Сам же хотел.

— Хотел, еще бы, да ведь конец-то должен быть. А проклятые трамваи и автомобили так несутся — вот-вот в лепешку раздавят.

Наско улыбнулся, потянул его за рукав.

— Не бойся. Смотри на полицейского в будке, какие знаки делает.

— Ничего-то я здесь не понимаю, парень, — вздохнул сбитый с толку крестьянин. — Выпусти меня в самое что ни на есть дикое поле, найду дорогу, а здесь… — И взмолился: — Давайте лучше возвращаться.

— Еще немного, бай Пышо. Вот повернем за угол и по другой улице возвратимся.

— Чего мы там не видали, за углом!

— Чего не видали! — ухмыльнулся Петр. — Ишь ты! Коли тебе нечего высматривать в этом городе, то Наско, может, Жозефину ищет. Так глазами и шарит по сторонам. Такую девочку нескоро забудешь. Помнишь, когда ее встретили те барыни в шелку, с золотыми кольцами на руках и усадили в автомобиль, он аж позеленел от злости. Упустил ты ее, парень, упустил. Прямо из рук добыча выскользнула.

— Хватит тебе, бай Петр.

Наско вспыхнул, но взял себя в руки и зашагал дальше.

Солнце уже закатилось. Сумерки сгущались. Толпа на широком бульваре становилась все многолюднее. Трое болгар толкались в людском потоке, задерживались у витрин, сверкавших разноцветными электрическими огнями, разглядывали роскошные товары и следовали дальше, увлекаемые толпой. Неожиданно Наско остановился перед узким проходом между домами, в глубине которого сквозь единственное окошко струил ся красноватый свет.

— Погодите!

За приподнятой занавеской появилась старуха и стала настойчиво зазывать их знаками.

— Что ей нужно? — спросил Пышо.

— По два песо с головы, — усмехнулся Наско.

— За что?

— Очень просто. Входишь, эта ведьма берет деньги, а тебя передает другой, не такой старой и противной, как она сама.

Пышо заторопился дальше, не проронив ни слова.

Но не успели они пройти и десяти шагов, как Наско снова их остановил.

— Смотрите!

Высокий человек в синей, обшитой серебряными галунами ливрее распахнул перед ними дверь, приглашая войти. Их глазам открылось просторное помещение со множеством столиков. Молодые красивые женщины прохаживались между столиками, заигрывали с посетителями, с хихиканьем садились к ним на колени. На высокой эстраде играл джаз и несколько полуголых девушек извивались под завывания саксофона.

— Ты зачем нас сюда привел, а? — рассердился Пышо.

— Быстро же ты разнюхал о таких местах, Наско, — недовольно заметил Петр.

— А вдруг вы по неведению на удочку попадетесь? — дерзко засмеялся Наско. — Я вам город показываю, а если не нравится, не смотрите.

— Эх ты! — не на шутку рассердился Петр. — За дикарей нас принимаешь, а мы ведь старые фронтовики, насмотрелись на людскую мерзость.

Пышо тронул Наско за рукав.

— Пойдем. Не на легкую жизнь в Америке я польстился, потому и не радует меня этот город. Пойдем.


Возле порта присели отдохнуть на скамейку. Долго молчали, погрузившись в свои мысли. Наконец, Петр поднял голову и повернулся к Наско:

— А как ты болгарский ресторан нашел? Здесь это, что иголка в копне сена.

Наско самодовольно улыбнулся.

— Без особого труда, бай Петр. Адрес мне еще в Болгарии, в консульстве, дали. Ходил, спрашивал, ну и показали ресторан. Здесь узнал, что тот болгарин из консульства, приятель здешних трактирщиков и клиентов им посылает.

Пышо вскочил как ужаленный.

— Что ты болтаешь! По-твоему, господин Балканский…

— Да, этот "господин" самый отъявленный мошенник.

— Мошенник? Будет тебе!

— Спроси кого хочешь из старых иммигрантов, — разозлился Наско. — Ну что вы за люди! Наивные, как дети. Всему верите. Все будто только о вас думают, только добра вам хотят. Как слепцы.

— А для тебя все мошенники.

— Не говори так, бай Пышо. Конечно, и порядочные люди есть, но и мошенников здесь хватает. Где кабаков много и всяких притонов, там смотри в оба. Особенно в порту. Кого только тут не встретишь.

— Не выдумывай, парень, — оборвал его Петр. — Вон девушка — видишь? — сразу видно, скромная, хорошая, домой, небось, спешит.

Наско остановил глаза на девушке, и губы его искривила недобрая усмешка:

— А пойдешь за ней, так скоро увидишь ее в каком-нибудь заведении в одной сорочке.

— Как послушаю тебя, Наско, сердце кровью обливается. Сам вижу, обманули нас, не все здесь так, как мы думали. Но ведь люди-то каждый день сотнями приезжают и как-то устраиваются…

Пышо замолчал и показал глазами на проходившего мимо старика.

— И этот, по-твоему, тоже мошенник, раз в порту бродит? Ты всех на один аршин…

Он не успел договорить — старик подошел к скамье, остановился, и, подняв на болгар усталые глаза, тихо спросил:

— По-русски говорите?

— Нет, — ответил удивленный Наско, — но понимаем.

— Как давно не говорил я на милом славянском языке!

Наско подвинулся, давая место старику. Разговорились. Он оказался приятным собеседником, хотя они и не все понимали.

Скоро старик уже знал, что приехали они недавно и еще не устроились. Он подбодрил их: сам пережил это, знает, трудно сперва пришлось, зато потом все наладилось. Посоветовал, где найти работу. Назвал адрес своего старого знакомого — из дружбы к нему тот непременно поможет им устроиться. Рассказал и о своей беде. Была у него лавчонка, жаловаться нечего — дела шли хорошо, но расхворался и магазин пришлось закрыть. Что поделаешь, в жизни все бывает.

Да и люди теперь пошли — жулье одно кругом… Сын оказался неудачником, дочь с мужем живут далеко отсюда. Жена недавно умерла. Скопил он деньжат на старость, но деньги быстро тают, если к ним не прибавлять новых. Дочь, конечно, помогает, да он не хочет быть ей в тягость. Из вещей — остались от старых времен — кое-что продает и так перебивается. Вот, например, этот перстень. Стоит не меньше пятисот песо, но он готов продать его за сто двадцать. Дорог как память, но не уносить же с собой в могилу!

И старик протянул перстень Пышо. Пышо отмахнулся — что он понимает в этом! Но старик заставил его взять кольцо. Пышо повертел его, и камень отразил сверкание уличных огней.

— Чистый бриллиант! — вздохнул старик. — Подарил его жене к свадьбе.

Петр хотел было тоже взглянуть, но Наско взял кольцо из рук Пышо и принялся внимательно рассматривать.

— Тебе я за сто песо отдам, — шепнул старик на ухо Пышо. — Чтобы добром меня поминал…

— Откуда у меня столько денег? — нерешительно пробормотал Пышо.

— Возьми его, бай Пышо, — вдруг засмеялся Наско. — Чистая бронза!

Старик возмутился.

— Это золото!.. Бриллиант!.. Ты не понимаешь…

Но Наско сунул ему в руки кольцо и столкнул со скамейки.

— Ищи дураков в другом месте, дедушка! — Он поднес кулак к носу старика: — Убирайся, пока я не повредил тебе искусственную челюсть!

Старик вскочил и, ругаясь, быстро пошел прочь. Пышо и Петр переглянулись, совсем сбитые с толку.


После ужина болгары собрались вокруг Влада.

— Скоро мы разлетимся во все стороны, затеряемся среди миллионов, — заговорил он тихо, — поэтому вам нужно узнать кое-что о здешней жизни.

Он поднял голову, и его черные глаза скользнули по лицам земляков, словно хотели заглянуть в их души.

— Да, трудно найти здесь работу, а еще труднее удержаться на одном месте. Платят ровно столько, чтобы не подохнуть с голоду…

— Это собрание? — неожиданно спросил Петр.

Влад грустно улыбнулся:

— Не собрание, а дружеский разговор. Разве мы не беседуем так каждый вечер? А твой вопрос показывает, что нужен такой разговор.

— Эй, мы в Аргентину не за политикой приехали, — предупредил Пышо.

Влад резко махнул рукой:

— Верно, бай Пышо, мы приехали сюда не за политикой, но хозяева делают свою политику нашими руками. Не видите, что ли? Безработица, а пароходы ежедневно привозят новые партии людей, единственный капитал которых — пара рук. Почему правители не остановят этот поток? Зачем им нужно, чтобы перед фабриками всегда стояли толпы людей, готовых делать любую работу за любую плату? Очень просто: новенькие мешают рабочим, проваливают их борьбу за сносную, достойную человека жизнь..

— Как это мешают? — обиженно отозвался кто-то за спиной Пышо.

— Сейчас объясню. — Влад поднял руку, словно успокаивая собравшихся. — Большинство иммигрантов — из деревни, им землю подавай. А сельскохозяйственная работа здесь сезонная и хуже всего оплачивается. Хотите вы того или нет, нужда гонит вас в город, к воротам фабрик… Вы должны понять, что с вами произошла глубокая перемена: на родине вы были мелкими собственниками, а здесь стали пролетариями. Но многие из вас долго не хотят понять этого. Вы сторонитесь рабочих, потому что мечтаете о земле. А зря — земли вам не видать. Безвыходное положение может сделать вас невольным орудием в руках хозяев. А ваш путь иной — в рабочие организации…

— Опять повернул на политику, — заметил Петр.

По лицу Влада прошла тень.

— Сказал же я вам, без политики не получится, ведь вы становитесь орудием политики в руках хозяев. Здесь на каждые пять человек один безработный. Жизнь постоянно дорожает, заработка все больше не хватает. А начнешь выражать недовольство — на улицу сразу выбросят. Ведь у ворот каждой фабрики ждут сотни…

— Что же делать? — спросил кто-то.

— Единственный способ улучшить наше положение — это вести организованную борьбу. Мы должны участвовать в стачках, в демонстрациях рабочих…

— Какая от этого польза? — вмешался Наско и вызывающе засмеялся. — Намнут нам бока, наголодаемся, и снова все пойдет по-старому.

— Нет, — Влад повысил голос. — Если рабочие стоят на своем, хозяевам приходится уступать. Они коварны, алчны, злы. Мы должны знать их волчий нрав и ни на минуту не прекращать борьбу с ними. Когда стачки стали массовыми, когда сплоченность в борьбе начала приносить рабочим успехи, хозяевам стало ясно, что ни полиция, ни войска не могут полностью гарантировать им спокойную жизнь и доходы. Решили они создать две организации, призванные защищать их интересы. Одна из них — "Аргентинская патриотическая лига", составленная из господских сынков и наемных убийц, пролила и проливает много рабочей крови, пытаясь остановить поход голодных против нищеты и эксплуатации. Вторая организация — "Объединение труда" — тоже страшное оружие в руках хозяев. Она вербует в свои ряды таких рабочих, которые не желают вмешиваться в политику. И эти наивные люди, по сути дела, льют воду на мельницу хозяев. Они поступают на работу туда, где бастуют рабочие, помогают проваливать стачки.

Влад помолчал. Порывшись в кармане, достал сигареты, закурил.

— Но планы хозяев не всегда осуществляются. Испытания закаляют голодных и бесправных. Факты налицо: за один год аргентинтские рабочие организовали свыше двухсот стачек, и все закончились победой.

— А зачем ты все это нам рассказываешь? — прервал Влада Наско.

Люди зашумели.

— Смотри ты! — воскликнул кто-то. — Человек глаза ему открывает, а он…

Взгляд Влада стал еще острее. Он глубоко затянулся.

— Вот зачем. Коммунистическая партия Аргентины организует всенародное движение за запрещение "лиги убийц". Завтра в Буэнос-Айресе проводится митинг протеста. Это будет началом. Такие собрания пройдут по всей Аргентине. Профессиональные убийцы из лиги не хотят лишить себя удовольствия безнаказанно убивать и вдобавок получать за это деньги. Неужели мы позволим им бесчинствовать?

Наступила тишина.

— Может быть, — иронически улыбнулся Влад, — я не должен был предупреждать тебя, Наско. Но гады расхаживают по улицам и, почуяв иммигранта, набрасываются на него с резиновыми дубинками.

— Интересно, как бы выглядел наш петушок после такой переделки, — съязвил Петр.

Все рассмеялись.

— Не желаю ему такой встречи, — сказал Влад и медленно потушил сигарету. — К нам еще два слова, товарищи. Кто хочет протестовать против убийства своих братьев, пусть приходит на митинг. Подумайте. Я зайду за вами.

Наско соскочил с места и пошел к выходу со словами:

— Это дело не по мне.

— Погоди, Наско! — крикнул ему вслед Пышо.

— Брось, Пышо, — оказал Влад. — Этот маменькин сынок никогда не будет шагать рядом с тобой и со мной.

Люди разошлись.

Когда они остались вдвоем, Петр задумчиво посмотрел на Пышо и произнес:

— Правильно говорит Влад: если мы будем держаться друг за друга, силой станем.

5
— Кабачок то, оказывается, совсем близко!

Пышо и Петр остановились на пороге и осмотрелись. Широкий зал кишел людьми. Мужчины почти все были в синих рабочих комбинезонах. Белые куртки официантов мелькали между столиками и стойкой, обитой белой жестью. Под самым потолком бешено вращались два больших вентилятора, но и они не успевали прогонять из помещения табачный дым, и он обволакивал электрические шары, скапливался в углах, полз над головами людей.

Наско повел друзей по проходу, шепнув:

— Вот и мой знакомый. Обещал работу для двоих. Я о тебе хлопочу, бай Пышо.

— А меня забыл? — спросил Петр.

— И тебя устрою.

Он остановился у одного столика и поздоровался с угодливой ноткой в голосе.

— Добрый вечер, бай Мито. Вот, привел тебе еще двух кандидатов.

Бай Мито, человек лет пятидесяти, поставил кружку на стол и взглянул на подошедших мутным пьяным взглядом. На его хорошо сшитом синем костюме выделялся кричащий ярко-зеленый галстук.

— Из каких мест? — спросил он с важным видом.

— Из Поповской околии, — неохотно ответил Пышо.

— Земляки, значит. Ну, присаживайтесь, — сказал, оживившись, Мито. И крикнул официанту: — Пива! Сегодня у меня гости.

Они сели. Официант поставил перед ними кружки.

— Вот, бай Мито, таких ты и просил — здоровых, работяг, из деревенских, — заговорил Наско. — Обещал одного, а привел двух.

Глаза у Мито блеснули.

— Это хорошо, но надо еще. Ну и квадригу поведем мы в Чако, черт побери!.. Пейте, я угощаю! Как раз вчера получил письмо от одного моего приятеля, хозяина эстансии[3] в Вилья-Анхела. Просит пятьдесят человек. А я еще и половины не набрал. Ух, и ленивый парод в Буэнос-Айресе! Голодранцы, галстуки нацепят и воображают себя докторами. О полевой работе и слышать не хотят.

Пышо поднес кружку к губам.

— О какой работе говоришь? — спросил он простодушно.

— Как о какой? Кукурузу убирать. Отломишь початок и о-оп — в мешок. За каждый мешочек — пятьдесят сентаво. Если не поленишься и рук не пожалеешь, к вечеру пятнадцать-двадцать мешков соберешь. Десять песо в день — как тебе кажется, а? В Буэнос-Айресе эти свинопасы целый день кирпичи таскают за три-четыре песо. А вечером вырядятся и шатаются по публичным домам. Чего-чего, а этого там нет.

— Кто же от денег бежит? — удивился Пышо. — Может дело — сомнительное?

Мито резко отодвинулся, чуть не опрокинув кружку.

— Знаешь, кто такой Мито? Все владельцы эстансий от Чако до Патагонии мне приятели — за одним столом ем и пью с ними, вот как сейчас вами. А видел бы ты, какие у них поместья! За много дней и ночей и одного не обойдешь. Хозяин что царь: чиновника, полиция — все ему подчиняются. Может как собаку прибить, а полиция еще извиняться будет за беспокойство.

— Вот это здорово! — засмеялся Петр. — Значит, не так уж глупы те, кто туда ехать не хочет.

Мито с досадой поджал губы.

— Ты что себе вообразил? — крикнул он. — Ведь это золотые люди. Работаешь на совесть, так тебя и накормят, и напоят, и заплатят как следует. Нас, приезжих, особенно болгар, на руках носят, потому что работать мы любим. Тамошние, "черные", пока два стебля кукурузы очистят, мы — десять. Помещикам что — им бы скорее урожай убрать. А поля там! Работаешь неделю, две, а конца не видать, словно за ночь снова то выросло, что днем убрал.

Пышо нетерпеливо махнул рукой.

— Ты все про богатых рассказываешь, а они нам на что сдались — знаем, чай, какие они. Лучше расскажи про тех, кому правительство землицу дало. Они-то, они как?

Новый знакомый внимательно посмотрел на Пышо, и глаза его внезапно повеселели. Одним духом выпив полную кружку, он нервно дернул узел галстука и вытер платком потную жилистую шею. Подозвал официанта и заказал еще пива и колбасы. Потом вдруг расхохотался.

— Ты все еще веришь сказочкам. Всю Аргентину за пятнадцать лет исколесил, а вот такого, которому государство бы землю дало, видеть еще не приходилось.

— Как же так? Зачем нас обманывают?

Мито залпом выпил новую кружку пива, словно внутри у него горело.

— Я тоже вот так — удивлялся, ответа искал… — Пьяное хитрое лицо его погрустнело. — Пятнадцать лет! Все, хватит! — неожиданно воскликнул он с гневом. — Каждый год собираюсь ехать, да никак не соберусь. Но помяните мое слово — на следующий год Мито будет в Болгарии!

Его волосатая рука, описав полукруг, протянулась к стойке:

— Человек, еще по одной!

Наско, словно дождавшись удобного момента, вмешался в разговор:

— А мелких землевладельцев тут нет, бай Мито?

— Есть. Но с каждым годом их все меньше становится — разоряются, крупные рыбы заглатывают мелкую рыбешку. Некоторые предпочитают сдавать землю внаймы, здесь это арендой называется. Хозяин загребет денежки и едет в Париж транжирить их. Год истечет — опять гони деньги вперед или убирайся восвояси. Был урожай или нет, получил что-нибудь арендатор или ничего не получил — хозяину до этого мало дела: плати или собирай манатки! По мне, так уж лучше кирпичи таскать, чем в арендаторы идти…

Какой-то высокий человек остановился у их столика, нерешительно постоял и опустил руку на плечо Пышо.

— Пышо, ты ли это, браток? Глазам своим не верю!

Пышо поднял голову, широко раскрыл глаза и вскочил со стула:

— Иван! Как ты здесь очутился?

— Как и ты.

— Садись же, садись.

Пышо насильно усадил Ивана.

— Постарел ты больно, Иван, — оглядев его, сказал он, потом обратился к Мито: — На фронте друзьями были.

— Да, на фронте, бай Мито, — подтвердил Иван с сияющим лицом. — Но Пышо для меня дороже брата — он жизнь мне спас. Три дня и три ночи тащил на себе меня, раненного, после прорыва на Добро-Поле. Помнишь Пышо? Сколько раз я просил бросить меня, а он молчал и тащил, тащил. Откуда только силы взялись? Не успокоился, пока не погрузил меня в санитарный поезд…

Пышо смущенно прервал его:

— Нашел о чем говорить! Люди ж мы, как не помочь товарищу в беде.

— Кровь свою за царя проливали, — ожесточение сказал Иван, — и вот в благодарность, куда нас царь загнал. Мы…

Но Ивану не дали закончить — за соседним столиком разгорелась ссора, привлекая всеобщее внимание.

— Завтра чтобы вернул деньги! — гремел басом огромный бородач, стуча кулаком по столу. — Завтра, понял?

Сидевший рядом с ним щуплый человечек с красным лицом испуганно отодвинулся и сжался.

— Где мне их взять? — жалобно произнес он. — Заработка еле-еле на жизнь хватает.

— Так, да? "Петр, голубчик, будь человеком, — стараясь говорить тоненьким голоском, видно, подражая кому-то, продолжал бородач, — подсоби мне ниву выручить, после я тебе помогу". А сейчас: "Где взять?" — И снова загремел: — А пиво-то, поди каждый день сосешь!

— И каждую субботу в публичный дом "захаживаешь, — поддержал его сухопарый сосед с забинтованной до локтя рукой. — Я бы не прижимал тебя, друг, но без работы сейчас. Может и калекой останусь — он кивнул на руку. — Пока мне самому не понадобились эти деньги, хочу послать их детям, а там…

— Да как я соберу столько денег?

— В долг возьми или укради — дело твое, но завтра чтоб принес деньги, — с угрозой добавил бородач.

— Во-во, — поддакнул сухопарый. — И не вздумай, Пенчо, на этот раз комедию ломать. Правая рука у меня здоровая, силенок хватит шею тебе, как цыпленку, свернуть. Ты меня хорошо знаешь, односельчане небось.

Иван не выдержал.

— Эй, земляки! Так разве счеты сводят?

Спорившие притихли.

— Что там у них происходит? — спросил Пышо. — За что это они готовы глотку ему перегрызть?

— Из моего села они, — объяснил Иван. — Тот, краснолицый, выпросил у них в долг все их сбережения, чтобы выкупить землю — перед отъездом заложил… И так здесь бывает. Приедет кто из новеньких, поплачется на жизнь, соберет у кого десятку, у кого полсотни песо да и отправит домой — долг погасить. А вы там ахаете: "Смотри ты! Не успел уехать, а уже деньги прислал, знать, легко в Америке заработать". И я на ту же удочку попался. Здесь только понял, что эти деньги порой годами выплачивать приходится.

Иван вздохнул и замолчал.

— Митенька! Ну же, Митенька! — послышался чей-то сиплый голос.

Кричал, стараясь перекрыть общий шум, какой-то рослый мужчина, стоя посреди зала. Его пышные светлые усы смешно подпрыгивали, когда он раскрывал рош.

— Митенька! Проснись же, черт! — повторил он с сильным русским акцентом, обращаясь к Мито. К их столику направился официант, но Наско опередил его и встряхнул заснувшего Мито. Тот заворчал и принялся тереть глаза. Увидел усатого, оживился, радостно вскочил:

— A-а, здравствуй! Иду, иду!

Потом бросил официанту песо:

— Я плачу, запиши в счет!

Пышо и Петр недоуменно посмотрели на него. Мито истолковал это по-своему и сказал Наско:

— Если хотите, заказывайте себе еще, я заплачу. Подыщите побольше людей и приходите завтра, будем собираться в дорогу. Сколотим квадригу, сколотим, чтоб мне провалиться! — И, поспешив к усатому, подхватил его под руку и повел к выходу.

— Нализался вдрызг, — мрачно произнес вслед ему Иван.

— Ты его знаешь? — спросил Пышо.

— Как не знать! Хлебнул я горя от этой собаки.

— Значит, и он мошенник?

Наско неопределенно усмехнулся и подозвал официанта:

— Слышал, что бай Мито сказал? Принеси пива и колбасы.

— Слышал, — подмигнул официант. И добавил: — Все равно он свое из вас выколотит.

— Хватит тебе пить, Наско, — одернул его Пышо.

— Давай, парень, заказывай, нечего его жалеть, — Иван насмешливо улыбнулся. — Знаете, куда он с этим русским пошел? В кабаре. За десять дней нам того не пропить, что он за один сегодняшний вечер спустит.

— Что он за человек?

— Служит землевладельцам, Пышо. Пятки им лижет, а из нас сосет кровинушку. Если с ним поедете, шкуру с вас сдерет и стократ возместит все свои расходы на ваше угощение. Меня он тоже сманил. Тридцать человек с собой повез. Мы боялись на шаг от него отойти, в глаза ему смотрели.

— Значит, правда это, что помещики ему приятели.

— Правда, Пышо. Но с этими людьми и собаке не прожить. За грош зарежут человека, а сами набиты деньгами. Тамошние рабочие за три километра обходят их поместья. Земля же рук требует, особенно когда жатва. Эти мерзавцы ухитрились, завели себе целую свору таких "приятелей" среди сербов, чехов, поляков, немцев. Вот они и приводят им рабочих, когда потребуется.

— Да ты прямо адвокатом стал, Иван, — удивился Пышо.

— Через год-другой и ты адвокатом заделаешься, со всякими людьми встречаться будешь, невзгоды тебя многому научат. Но денег не наживешь.

— А Мито как наживает? — спросил Наско.

Иван поднял кружку, беспокойно поерзал на стуле и жадно отпил пива.

— Не каждый согласится так наживать. Да и такие деньги, парень, счастья не приносят. Проклятые они, его деньги. Эта собака каждый год увозит несколько групп, или квадриг, как их здесь называют, и возвращается с тысячами в кармане. И каждый год собирается уехать в Болгарию, да нечестно нажитые деньги быстро уплывают. Приедет, накупит разных вещей — мол внукам отвезти и снохам с сыновьями. Дня через три, как пронюхают о его приезде всякие, вроде этого русского, начнет шляться с ними по портовым кабакам и притонам, пока не спустит все. Ну, а потом скорчится в самом дальнем углу кабака и продает, что накупил, за гроши — кто сколько даст. Пьет и причитает, как старуха по покойнику: "Эх, Севда, Севда (Севда это жена его), что за доля моя горькая — внука на коленях не покачать, Болгарию милую не видеть…" Поживет, поживет так и, как ни в чем не бывало, снова начнет вербовать дураков для новой квадриги.

— Откуда же он деньги достает на новую поездку?

— Трактирщик — тот пройдоха похлеще Мито. Кормит его, выпить дает, когда тот просит, вот и опутывает долгами. А вернется тот с деньгами, так и старое заплатит, и здесь проест-пропьет большую часть того, что привезет. Видали, как распоряжается: "Плачу, пиши!" И официант, и хозяин записывают сколько хотят… Нет, такие деньги не приносят счастья!

Иван допил пиво.

— Еще мой срок в гостинице жить не истек, когда я встретил эту собаку. "Едем, — говорит, — со мной, за два-три месяца набьете карманы деньгами. Ну и квадригу соберем! Покажем "черным", как болгары работают". Поехали в Чако. По дороге Мито сигаретами угощает, шутит, граппу ставит — это по-ихнему виноградная водка, ракия, так называется. Одним словом, золото, а не человек. До конечной станции ночью доехали, а там нас грузовик ждет. Смотри-ка, говорим себе, как здесь рабочих уважают. Поехали. Днем в эстансию добрались и прямо в контору — заставили нас какие-то бумаги подписать и паспорта отобрали. Потом отвели в бараки. А там тесно, лежать только и можно, что впритирку. Да-а, и засосало у нас внутри что-то. Подозрительным показался и грузовик, и то, что документы отобрали. Да поздно спохватились.

Иван посмотрел на пустую кружку и повернулся к Наско:

— Закажи еще.

— Если у Мито в глотке не застревает, то и мы не подавимся, — засмеялся Пышо и осушил кружку.

Наско подозвал официанта.

— Что там говорить, — вздохнул Иван. — Много мне пришлось испытать в Америке, самую тяжелую и грязную работу делать, но те два месяца в Чако под командой Мито никогда не забуду. Уже назавтра его нельзя было узнать: расхаживает с бичом в руках, орет, матерится на каждом шагу. Швырнет в тебя комом земли — значит, нужен ему, подходи. После подозвал всех, вытащил толстенный блокнот и записал, кто сколько ему должен за граппу и сигареты, которыми в дороге нас угощал, да еще по цене, в пять раз большей. И предупредил, чтоб никто бежать не смел, если жизнью дорожит, хозяин, мол, не простит. Зверь!

Официант принес пиво. Иван нетерпеливо схватил кружку, легонько стукнул ею о стол и жадно погрузил губы в белую пену.

— Как этот Мито кровь сосет, из всего деньги выжимает! — Он тяжело перевел дыхание. — Работали мы в голом поле — до ближайшего селения километров двадцать-тридцать. А он навез рубах, сандалий, траппы, колбасы, консервов, сухарей — всякой всячины. Все в несколько раз дороже продает, выручку с хозяином делит. А не купить нельзя. Веревочные подметки за несколько дней протираются, босиком не очень-то походишь — от солнца земля прямо раскаляется. На спине рубаха так и горит от пота. По ночам же холодно. На первых порах потерпишь, а там и рубаху купишь, и одеяло, и сандалии — жизнь-то дороже денег. Да еще и соломенную шляпу вдобавок, потому что уже в десять утра мозги от жары закипают. А иной раз, когда станет невмоготу, возьмем бутылочку граппы на несколько человек. Мито дает, все дает и в счет записывает. Мы тоже себе записываем. Но под конец его счет куда больше нашего получается. Бандюга он, вот кто!

Иван помолчал, задумавшись.

— А знаете, почему Мито привез сухари, колбасу, консервы? Потому что кормили нас такой бурдой, что и свиньи бы есть не стали. Начали мы недоедать. Силенок поубавилось — на голодное брюхо много не наработаешь. А Мито все чаще комьями в нас швыряется — поскорее, дескать, дело делайте. Думали мы, мудрили, да делать нечего — начали у него и продукты покупать. За бурду тоже, конечно, удержали с нас по два-три песо за день.

— Здорово придумал, ничего не скажешь, — заметил Наско.

Пышо сжал кулаки.

— Зачем вы терпели, Иван? Плюнули бы в его бандитскую харю, пусть сам кукурузу убирает.

— Попробуй, — усмехнулся Иван. — Там чиновников и полицейских назначают хозяева эстансий, они ими командуют. В первый же день, когда мы подписали договор, что будем работать пока не уберем урожай, у нас паспорта отобрали. Без документов куда? Даже если решишь бежать, спрятаться негде. Земля на много километров вокруг одному человеку принадлежит, он там царь. Голое, ровное как ладонь поле, и только кое-где торчит землянка какая или хижина — жилье местных крестьян. Разве посмеет кто дать тебе приют? У хозяев к тому же и дрессированные собаки есть…

— Но все же заработали хоть сколько-нибудь? — прервал его Петр.

— Что там заработаешь? Обещались за каждый мешок по пятьдесят сентаво платить, а этот Мито, подлец, по сорок записывал — десять сентаво себе забирал. Мешки там огромные, больше, чем в других эстансиях. Бьешься от темна до темна, а больше двенадцати-четырнадцати никак не собрать. А при расчете другая чертовщина получается: собрал десять мешков — Мито записал девять, взял одну рубаху — Мито записал две. Протестуй, ругайся, сколько влезет — его блокнот больше значит. Под конец получили мы на руки ровно столько, чтоб на дорогу до Буэнос-Айреса хватило.

— Значит, как на курорте побывали, — пошутил Наско.

— Да, на курорте, с которого половина из нас больными вернулись. А Мито несколько недель шатался по кабакам. Но все же, кто вернулся, лучше сделал. Я остался в Чако, прослышал, что где-то у Ресистенсии болгарская колония есть, и отправился туда…

— Колония? — Пышо насторожился. — Значит, дают землю, а?

— Земли-то там сколько хочешь, но… — Иван махнул рукой. — Знаешь, что из себя представляет Чако? Лес, густой, вековой, непроходимый лес без конца — без края, в раза три больше Болгарии. В лесу еще дикари встречаются, такие темно-коричневые, кудрявые, глаза большие и будто кровью налитые. Смирные, никого не трогают. Завидят белого и в лес от него. Ловят рыбу, охотятся, тем и живут. Но лес страшный: кишмя кишит ядовитыми змеями, пауками, рысями и всяким другим зверьем. Без ружья и без товарища лучше туда не суйся.

— А нивы, наверно, на полянах. Большой лес — большие поляны.

— Какие там поляны, Пышо!

Иван горько улыбнулся, помолчал, уйдя в воспоминания, потом снова заговорил:

— И там нашелся один вроде Мито, только еще похуже. Тоже болгарин, Арие звали. Приволок в Чако целые семьи из Плевенской околии, из Белослатинской — со всей Северной Болгарии. Договорился с местными властями, и без него земли не можешь взять. А земля какая? — Лес! Определит тебе место Арие, вырубаешь два, пять, десять гектаров —сколько сможешь обрабатывать. Но земля принадлежит Арие. Расчистишь участок и сразу хлопок сажаешь. Арие дает топор, плуг, немного муки. И все записывает. Вроде Мито. А как соберешь хлопок, должен ему продать…

— Ну, это не так уж плохо, — прервал его Пышо. Иван укоризненно взглянул на товарища, словно говоря: "Помолчал бы, раз не приходилось на своем горбу испытывать". Но сказать ничего не сказал. Опустил глаза, медленно поднял кружку и мигом осушил ее.

— А лес в Чако — разве нормальный лес? — заговорил он снова, прикрыв глаза. — Встанешь под деревом — верхушки не видать. Ствол в два обхвата, а то и больше. Ударишь топором, а он отскакивает и гнется. Но уж настоящая пытка — пни корчевать. Под каждым деревом сноп ядовитых змей, одна другой противнее… И все равно люди корчевали и днем и ночью…

Иван задумался, охваченный воспоминаниями.

Героические времена! Времена подвигов и нечеловеческого труда. Эпическая борьба колонистов Чако с вековым тропическим лесом достойна воспевания. Когда-нибудь, когда от треста-осьминога "Бунхе и Борн" останется лишь тяжелое воспоминание, люди иной мерой будут измерять усилия первых поселенцев Чако, среди которых были и болгарские иммигранты. Когда-нибудь, когда хлопок, белое золото, станет служить народу, а не трестам и фирмам, внуки героев-пионеров сложат песни и легенды о подвигах своих дедов. Признательные люди воздвигнут им величественный памятник в самом сердце земли, отвоеванной у векового тропического леса.

Легенду о богатой земле, где все родится, создали аргентинские правители, и пароходные компании разнесли эту легенду по всему свету. Чако — бескрайняя зеленая пустыня, а Европа перенаселена сильными мужчинами, которые не могут прокормить свои семьи. И вот устремились в Чако те, кто мечтал о клочке земли, гарантирующем уверенность в завтрашнем дне. Из разоренной Европы пустились в путь тысячи чехов, словаков, немцев, болгар, сербов. В Аргентине легенда обернулась для них кошмарной действительностью. Перед людьми неодолимой преградой встал лес, величественный, молчаливый, враждебный. Но у них не было выбора: впереди — непроходимые джунгли, деревья-гиганты, переплетенные сетью лиан, позади — голодная смерть. И они принимали вызов.

Героические времена! Для пионеров день сливался с ночью, а ночь со днем. Великаны в двадцать-тридцать метров ожесточенно сопротивлялись. Человек, крохотный и ничтожный рядом с вековыми стволами, как мышь, выгрызал их сантиметр за сантиметром, пока, содрогаясь в конвульсиях, деревья не валились с грохотом наземь. Но лес не был одинок в борьбе с человеком. Ядовитые пауки пожито, укус которых смертелен, подстерегали в лианах, оплетающих хижину, в листве, в кучах срубленных веток. Хищные звери — дикие кошки, рыси, ягуары тоже собирали свою кровавую дань. Но самыми опасными врагами были змеи. От их укуса люди умирали за несколько секунд. Несчастный с воплями катался по земле в страшных судорогах, становился сине-черным и распухал. А товарищи беспомощно глядели на него и шли дальше: лес не давал времени для передышки, в борьбе с ним не было места мягкосердечию. С новым ожесточением люди взмахивали топорами. Возврата не было — позади ждала голодная смерть. Они должны были идти вперед: впереди земля, без которой они не могут жить. А только лес мог дать им землю.

И люди побеждали джунгли. Прогоняли хищных зверей, истребляли змей, возделывали каждый завоеванный потом и кровью клочок земли, которая должна была давать тресту "Бунхе и Борн" хлопок.

Но, устояв в борьбе с вековым лесом, колонисты не обретали покоя и уверенности. У джунглей были союзники похуже хищников и змей. Неожиданно начинали лить тропические ливни. С убийственной монотонностью шли они дни, недели подряд, и вода разрыхляла почву, заливала тропы. Примитивные хижины одиноко и печально стояли на полянах, окруженные чащей, прижатые свинцовым небом.

Даже солнце в Чако было врагом человека: днем оно немилосердно жгло, выпивая из земли всю влагу, ночи же были холодными.

Но что из того! В дождь, в бурю, под палящими лучами солнца человек ухаживал за хрупкими хлопковыми кустиками — хлопок был его надеждой удержаться на своем клочке земли, прокормить детей, жить свободно. Напрасная надежда! Много неожиданного таит в себе жизнь в Чако. Радуясь зазеленевшим кустам хлопка, человек уже считает дни до сбора урожая, когда вдруг происходит непоправимое. Плотные тучи саранчи, страшного союзника джунглей, закрывают солнце. Если каким-то чудом ветер не прогонит эти зловещие тучи, то все усилия человека гибнут за несколько часов, саранча пожирает коробочки, листья, хрупкие веточки — все. Человек отчаянно борется: бьет, давит саранчу, жжет костры. Трудятся все — мужчины, женщины, старики, дети. Увы, лес словно изрыгает новые и новые орды саранчи из недр своих. Человеку они не оставляют ничего.

Если же этого не случится, если урожай уцелеет, на сцену выходит самый опасный и коварный враг колониста — трест "Бунхе и Берн". Его агенты загребают все, что с такими усилиями создали рабы белого золота. А с теми, кто осмелится бунтовать, безжалостно расправляется полиция…

— Ну, а что касается треста, — глаза Ивана странно блеснули, — то поселенцы упорно борются с ним. Пока он их крепко держит в руках, а дальше видно будет. — Он покачал головой. — Змеи, хищники и саранча могут народиться снова — сейчас или через несколько лет. А трест, если умрет, никогда уже снова не родится. Эта победа будет началом повой жизни для мучеников Чако.

Пышо поморщился. "Говорит, как на митинге". А вслух спросил:

— Землю-то, так или иначе, дают? Ты про это скажи, да потолковей.

— Что ж, скажу.

Иван закурил сигарету.

— Померился силами с джунглями и я. Дождался первого урожая. Но когда мы собрали хлопок, американский трест давал за тонну по восемьдесят песо, а на рынке цена — сотня. Мы же должны были продать весь урожай кровопийце Арие по семьдесят песо за тонну — такой был уговор. Арие денег на руки вообще не давал. За плуг столько-то, за лошадь столько-то, за муку, за овцу, за соль — и под конец подписываешь новую долговую расписку. Что людям оставалось делать? Считать дни до нового урожая…

— Почему же людям? А ты?

— Я… — Иван сделал глубокую затяжку. — Еще в Болгарии я знал, что если организовать бедняков, хозяева не смогут делать, что им вздумается…

Пышо не дал ему договорить.

— Помнишь, на Добро-Поле, когда мы надумали возвращаться, многие солдаты не решались. Капитан мечется с пистолетом в руке и орет на нас — мол, бейтесь за царя и отечество, предателям пуля. А ты как рванул речь, все сразу домой подались. Ротный, сукин сын, застрелить тебя хотел. Потом ты же его от ребят отбил.

— Оставь, Пышо, дело прошлое… Так вот, попытался я людей собрать, поговорить с ними, объединить их для борьбы с Арие и трестом. Но то ли люди слишком напуганы были, то ли не сумел я расшевелить их, то ли предатель нашелся — одним словом, сорвалось. Арие вызвал конную полицию и меня в Ресистенсию отвезли, в полицейский участок. Там месяц продержали, чуть ли не каждый день были.

— А твоя земля?

— Арие отдал ее другому, и то на выплату — ведь лес-то я вырубил.

— Что ни говори, дают людям землю, — мечтательно протянул Пышо. — Земля это, брат, пусть самые что ни на есть ядовитые змеи и звери всякие там водятся…

Иван махнул рукой:

— Сейчас и того нет, Пышо. Там, где заводятся такие пауки, как Мито и Арие, все должно приносить выгоду. Сейчас там надо предварительно платить даже за право бороться с лесом, змеями и хищниками.

Все примолкли. В глазах Пышо мелькнуло отчаяние. Он поник головой, потом внезапно оживился, выпил пиво и потребовал еще. Наско взглянул на него с удивлением.

— Что смотришь на меня, парень? — вскинулся Пышо. — Таков уж я: о выпивке думать не думаю, а выпью кружку-другую, и душа горит, все больше хочется. Бочку бы мне сейчас — так и припал бы к ней.

— А потом?

— Что потом? Заснуть бы и не просыпаться…

6
Молча, не говоря друг другу ни слова, люди разошлись. На скамейке остались Пышо, Марин и Наско. Солнце клонилось к закату, с Ла-Платы потянуло прохладой.

— Почему ты без работы, Марин? Тебе легче найти, ты язык здешний знаешь, — первый нарушил молчание Пышо.

Марин подставил лицо свежему ветерку.

— Эх, браток, да ведь крестьянин я, как и ты. А здесь не как у нас — в эстансиях работу найдешь только во время жатвы и молотьбы. Знать бы какое-нибудь ремесло, тогда, может, и нашел бы постоянную работу.

— Как же быть?

Марин прочел тревогу на лице Пышо, криво усмехнулся.

— Жить, не думая о том, что будет завтра. Пропади она пропадом, распроклятая жизнь…

— Тебя послушать, бай Марин, так выход один — с обрыва да в воду, — заметил Наско. — Живут же здесь как-то люди.

— Да, некоторые приживаются. А сколько пропадает?

Помолчали.

— Марин, как тебе удается в гостинице жить?

Марин поудобнее устроился на скамейке, устремил взгляд на соседнюю аллею, где два мальчугана боролись на траве, и порылся в кармане.

— Очень просто. Пропусками торгуют вовсю. Видишь? Они похожи на наши железнодорожные билеты. Даже машинка для пробивания дат такая же. Чиновник берет за один пропуск пятнадцать песо. Выгодно — жратва и крыша над головой на целый месяц обеспечены.

— А кто не может платить?

— Голодает, на свалках роется. А кто похрабрее, выждет момент и стянет несколько пропусков. Потом схитрит, доберется до машинки и даты пробьет.

— Зачем же брать несколько пропусков?

— Один себе, — Марин повеселел, — а остальные по дешевке спустить можно. Покупателей сколько хочешь, Пышо. Выторгуешь и на выпивку…

— Здорово ты приспособился, — ухмыльнулся Наско.

— Нужда заставила.

Пышо вдруг поднялся, увидев у входа в парк Ивана.

— Сюда, мы здесь! — крикнул он, махнув рукой фронтовому другу.

Наско тоже вскочил.

— Ну как? Есть что-нибудь хорошее?

— Есть, есть! — издали крикнул Иван.

Он подошел к скамейке и сел рядом с Марином.

— Завтра поведу вас на работу, — сказал он вытирая пот с лица. — Согласился тот пес.

Пышо только вздохнул. Потом, припомнив рассказ Марина о пропусках, спросил Ивана:

— Ты как в гостиницу входишь?

Иван толкнул локтем соседа:

— У него вот билетик купил. Десятку дал. Буду работать, смогу немножко скопить, если о жилье и еде не думать.

— Продешевил я, здорово продешевил, — ухмыльнулся Марин.

Пышо опять вздохнул и опустил голову.

С рассветом трое друзей вышли из гостиницы. Иван шагал энергично, ловко лавируя в сутолоке улиц. Наско шел с видом человека, которому нечего спешить. А Пышо отставал.

— Пошевеливайся, Пышо, опаздываем! — то и дело оборачивался к нему Иван.

Пышо, впервые оказавшийся так рано на улицах трехмиллионного города, был ошеломлен. На подножках трамваев и автобусов гроздьями висели люди, нескончаемые вереницы огромных, с дом, грузовиков разделялись на перекрестках и образовывали новые колонны, между трамваями и машинами проворно шныряли двуколки молочников и ручные тележки зеленщиков.

— И что они все спешат, Иван? У меня голова кругом идет.

— А как же, Пышо. Здесь каждая минута на счету, опоздаешь — все дело можешь испортить. Тут минуту ценят, не человека.

Синеватая утренняя дымка стелилась по городу. Вставало солнце. Еще немного, и оно поднимется над крышами, утренний туман оставит на асфальте капельки росы, и улицы засверкают под его лучами, как вымытые.

Иван остановился у строящегося здания.

— Здесь, — сказал он своим спутникам. — Я вам уже говорил: этот человек немного того, кричать любит, не обращайте внимания. Соглашайтесь работать по воскресеньям — сами понимаете, задаром, на постройке его "домика" — так он называет трехэтажную домину.

— Но стройка-то государственная? — удивился Пышо.

— Да, однако от него зависит, примут тебя на работу или нет, ясно? — уже раздраженно ответил Иван и повел их во двор.

Архитектор Попов, довольно полный, среднего роста человек, строго взглянул на пришедших сквозь толстые стекла роговых очков.

— Зачем их привел?

Свой вопрос он выкрикнул так, что его бугристое лицо покрылось красными пятнами.

— Вы велели привести.

— Ладно, ладно. А что они умеют делать?

— Все умеем, господин, — поспешил Пышо, испугавшись, как бы их не вернули. — Руки у нас крепкие.

— Знаю я вас! — сердито бросил архитектор. — Все так хвастают, а как до дела дойдет, прячутся в укромных местечках и по двадцать раз на день за нуждой бегают.

— На камнедробилку надо поставить молодого, спорого, — посоветовал Иван.

— Ладно, веди туда молодого. А старый пусть здесь кирпичи разгружает.

Он бросил на них быстрый взгляд.

— Ну, принимайтесь за дело, а то уже пять минут рабочего времени прошло.

— Спасибо, — обрадованно пробормотал Пышо.

— Подождите! Ты сказал им о воскресных днях? Иван кивнул.

— Везет вам, ребята, — архитектор улыбнулся. — Второй этаж достраиваю, на вашу долю немного останется.

Закат обагрил верхушки деревьев, когда Иван вошел в парк. Он постоял, глядя на детей, неожиданно выбежавших на аллею, и медленно направился дальше. На знакомой скамейке сидели Пышо и Марин.

— Ты что один пошел, Пышо? Ведь вместе возвращаться собирались.

— Выгнали меня.

— За что?

— Почем я знаю? Какой-то господин все смотрел на меня, смотрел, а потом вытолкал.

— Да за что же?

— Говорю тебе — не знаю. Сперва я ведра с раствором подносил и поднимал их лебедкой на третий этаж. Ничего шло. Потом сверху кричать что-то стали. Так этот самый господин вдруг разорался, аж слюна брызнула. Я на него глаза пялю, потею и в толк ничего взять не могу. А он разоряется, лицо от крика посинело, я уж думал — удар его хватит. Подошел тут один рабочий, подвел меня к лебедке и показал, что, дескать, нужно быстрее поднимать ведра… Эх, Иван, говорил же я тебе, не по мне городская работа. Да и язык этот подлый…

— Не горюй, все через это проходят, — заметил Марин. — Ругают тебя, как последнюю скотину, а ты глазами моргаешь, дрожишь и думаешь: "Только бы не уволили!" Но я не молчу. Улыбаюсь в ответ, ругаюсь на чем свет стоит по-болгарски и вроде легчает. Как-то капатас[4], тварь порядочная, запомнил пару словечек и пустил их в оборот. Ничего у него получалось, как у настоящего болгарина: "Шорт паршивый, тащи кирпичи". Только вместо "черт" говорил "шорт". Помрешь со смеху.

Марин засмеялся, но Пышо молчал, нахмурив лоб. Иван положил руку ему на плечо:

— Расскажи, как было дело.

— Что тебе рассказывать, ты и сам это испытал, — упавшим голосом проговорил Пышо. — Зовут со всех сторон, а я только смотрю, как баран. Да и имя мое никак не запомнят, так замахиваются камнем или щепкой какой. Потом один схватил меня за рукав и повел туда, где кирпичи разгружают. Ладно, но все-то в рукавицах, а я голыми руками работаю. Кирпичи так и скачут один за другим, руки сразу в кровь ободрались. А кому пожалуешься? Как попросишь тряпку руки обернуть? Нет-нет да и оброню кирпич. Разорались на меня. Тут снова подошел тот господин, вытолкал меня из ряда, дал какую-то бумажку и показывает на улицу. Осрамился я… Пошел, а сам чуть не реву. Неужто бестолочь я вовсе?.. Дорогу сюда еле нашел, все на трубы пароходные в порту смотрел.

Послышались шаги. Пышо умолк и поднял голову — к ним шла его жена.

"Спешит кормильца встретить", — с горечью подумал он.

— Господи, на кого ты только похож, Пышо? — ахнула она, всплеснув руками. — Ступай переоденься.

Пышо молчал, старательно избегая ее взгляда.

— Пойдем же, муженек, переоденешься, — повторила она. — А работа как, ничего? — спросила она неуверенно и, не получив ответа, раздраженно добавила: — Терпи сейчас! Твердил все — Америка да Америка, ума из-за нее лишился…

— Пошла отсюда, с глаз моих долой!

Пышо сжал кулаки. Женщина растерялась, заплакала и поплелась обратно. Он хотел было последовать за ней, но в ту же минуту снова опустился на скамью и уставился на центральную аллею.

— Да это никак Наско! Перемазался весь чем-то красным — чистый индеец, — удивился Марин и крикнул: — Эй, парень, что за маскарад?

— Тебя тоже выгнали, Наско? — тихо спросил Пышо. Наско подошел к ним, развел руками и широко улыбнулся:

— Нет, сам уволился.

— Он подождет, пока его директором гостиницы назначат, — фыркнул Марин.

— Ладно, это мое дело. А сейчас, если хочешь, уступаю тебе мое место. Начинай с завтрашнего дня.

— А что ж, и начну. Мои руки и не такое видели.

— Не в одних руках дело, бай Марин, мои тоже не слабенькие, но…

— Не темни, говори ясней.

— Работа работе рознь. Та, что мне сегодня дали, и унизительная и страшная.

— Ты попроще, попроще, — попросил Пышо, при виде Наско забыв о своих неудачах.

— Знаете, что такое камнедробилка? Кирпич в порошок стирает. У американцев даром ничего не пропадает: негодный кирпич со старых построек крошат и в штукатурные растворы кладут…

— Это я пробовал, — мрачно прервал его Марин. — Пятнадцать дней выдержал.

— То-то легкие до сих пор спиртом промываешь.

Марин вскинулся:

— На свои деньги пью!

— Будет вам! — вмешался Иван. И мягко произнес: — Рассказывай, Наско, и не лезь на рожон.

Наско рассказал следующее.

Отвели его на площадку, показали, что делать. Несколько рабочих подтащили корзины с кирпичом, он их в барабан ссыпал. "Вот славная работенка!" — думает. Но как загрохотала дробилка, как забегали рабочие с корзинами, досталось ему. Высыпет корзину, отбросит ее через плечо и тут же новую принимает. Сначала корзины плясали в его руках, а потом он уже с трудом их поднимал. Поясницу заломило, словно отдубасили его всего. Это еще куда ни шло. Через полчаса над чудовищной дробилкой пыль красная тучей поднялась, корзины с трудом можно было разглядеть. Пыль эта в глаза лезет, в рот, под одежду. Рта-то не открывал, а внутри у него столько пыли набилось — не меньше чем на целый кирпич хватит. Да и работать приходилось в бешеном темпе — чуть замешкаешься, барабан трещит вхолостую, и капатас ругается, по полчаса успокоиться не может. Между прочим, камнями замахивается, сам и близко не подходит, легкие бережет.

— Так оно, Наско, — задумчиво произнес Иван. — Только на самую грязную работу нас берут.

Марин кисло усмехнулся.

— Еще бы! Велят известку принести, кирпичи тащишь, требуют поднять лопатку, молоток подаешь…

— Все одно, не дело ругать нас, как скотину, и кидаться, чем попало, — возмутился Пышо.

— Одно мне ясно, — как-то смиренно сказал Наско. — В Буэнос-Айресе трудно с работой, потому что здесь каждый норовит остаться. Но мы приехали на заработки, и надо двигать туда, где можно заработать.

— Приготовь чемоданы пошире. На сто километров отсюда банкноты на деревьях растут, — съехидничал Марин.

Наско не оставил его замечание без ответа.

— Некоторые крутятся в этом городе, как заколдованные, и попусту растрачивают жизнь в портовых кабаках, но мы с Пышо не собираемся следовать их примеру.

Марин понял намек и с горькой обидой ответил:

— Легко бросить камень в человека, тяжелей руку ему подать.

Он встал и медленно пошел, бросив на ходу:

— Посмотрим еще, каким ты станешь!

— Завтра же уезжаю! — крикнул ему вдогонку Наско. — Америке меня не раздавить, помяни мое слово!

Прохладный вечерний ветерок выманил обитателей иммигрантской гостиницы в парк. Они снова собрались группами, пели родные песни, позволявшие хоть на короткие часы забыть горькую действительность. Неожиданно к болгарам подбежал запыхавшийся Наско.

— Бай Пышо, везде тебя ищу!

Пышо отступил на шаг, окинул взглядом своего молодого друга.

— Куда это ты так вырядился, парень?

— Встречать Жозефину, — засмеялся Петр, неизменно испытывавший радость при мысли, что прелестная мулатка навсегда рассталась с этим бездельником и повесой Наско.

Наско смерил его гневным взглядом.

— Дурак! — И повернулся к Пышо: — Пришел прощаться.

— Как это — прощаться? — лицо Пышо выразило крайнее изумление.

— Сказал же вчера: здесь сидеть не собираюсь. Уезжаю на заработки в Патагонию.

— Он, видно, нашел патагонскую нефть, — поддел его кто-то.

— Еще бы, у него там и участочек уже припасен, остается только наполнить баки да продавать, — добавил другой.

Наско пропустил насмешки мимо ушей и схватил Пышо за рукав:

— А ты, бай Пышо, чего ждешь? Едем вместе. Не понял разве, что землю тебе дадут, когда…

— Когда вернется к тебе Жозефина, — закончил вместо него Петр.

Наско хотел было его выругать, но какой-то худой, с пожелтевшим лицом человек вмешался в разговор:

— А ты из Патагонии вернешься с деньгами, когда пароходы по суше пойдут. — И махнул рукой: — Эх, ничего-то ты не добьешься. И денег не наживешь, и-здоровье потеряешь, но хоть уму-разуму прибавится научишься смотреть на жизнь без розовых очков.

Это было уже слишком. Наско бросил на незнакомца сердитый взгляд и презрительно процедил сквозь зубы:

— А ты откуда взялся? Уж не из клиентов ли Марина?

Незнакомец прикинулся глухим.

— Такие горячие головы и других с толку сбивают, — продолжал он. — Чудаки! Не хотят понять, что мы здесь, как рыбы, попавшие в сеть. Участь наша наперед известна — кончим на сковородке или в мусорном ведре.

— Ишь ты, как по книге шпарит. Рыбы! Тоже, философ! У нас таких, как ты, карасями зовут.

— Ну-ка попридержи язык!

— Ты еще угрожать?

Весь багровый от злости, Наско сжал кулаки и шагнул к обидчику. Но в ту же минуту Влад растолкал людей и встал между спорящими.

— Не стыдно вам? Все на вас смотрят! Широкоплечий Гошо выскочил вперед.

— Америку, что ли, поделить не можете, ребята? Хватит скандалить, публику собираете! — почти приказал он. И улыбнулся: — Я вам расскажу одну историю, сегодня услышал ее от нашего земляка, он в Аргентину десять лет назад приехал.

Все вздохнули с облегчением.

— Правда, Гошка, давай что-нибудь смешное, пусть эти горячие головы поостынут! — воскликнул Петр.

— История не из смешных, а такая, что до слез может пронять.

Гошо уселся на скамейку, все обступили его.

— Поехал наш земляк в Аргентину, — начал он. — Едет и думает, как бы поскорее добраться: агенты чего только не посулили ему. А когда пароход трижды прогудел в порту, да увидел он крышу иммигрантской гостиницы, аппетит у него еще больше разгорелся. "Засучу рукава, — сказал он себе, — и годика через два скоплю кучу долларов". Все как следует обдумал: столько то долларов соберет, чтобы получилось столько-то левов, вернется в Болгарию, купит землю и виноградник у соседа и заживет припеваючи. Еле дождался, пока пароход причалит, и скорей в город. Пошатался по улицам, нагляделся на всякие чудеса, и вдруг что-то зазвенело под ногами — споткнулся о какой-то камень. Нагнулся, поднял его, повертел в руках — сверкает камень желтым блеском. "Ну и ну! Ведь это золото, слиток! Смотри ты, золото под ногами валяется!" Подкинул он слиток в руках, порадовался ему и хотел спрятать. Сунул в один карман — не лезет, сунул в другой — торчит, мешает. "На кой он мне? — подумал. — Ясно, что здесь таких много, хоть пруд пруди. Лучше сперва с людьми повидаюсь, страну посмотрю, чтоб было потом что рассказывать жене и детям. А когда насмотрюсь, набью чемодан такими камнями — чего проще, и обратно в Болгарию!" Подошел к реке, повертел еще раз слиток в руках и закинул в воду. Не прошло много времени, как понял наш земляк, что Америка совсем не такая, как он себе представлял. И вспомнил о золотом слитке. Вернулся на то место, искал, искал, рылся в земле — ничего нет. Подошел к воде, посмотрел на ее желтые воды и стукнул себя по лбу: "Эх, голова садовая! Забыл, что приехал в Америку не лопатой золото загребать, а кусок хлеба детям обеспечить!"

Рассказчик усмехнулся:

— А он к тому же и голоден был: месяц из дарового котла в гостинице кормился, пока Америку осматривал, и работу не догадался поискать.

Наступило глубокое молчание.

Наско махнул рукой:

— Прав ты был, Гошка, история твоя совсем не смешная. Но и не очень умная. Зачем нас агитируешь?

— Помочь тебе хочу. Молод ты еще слишком.

— Тем лучше. Не ты, а молодость поможет мне добиться того, ради чего я приехал.

Влад положил руку на плечо Гошо.

— Убеждать ты умеешь, товарищ, а вот объект выбирать — нет.

— Да, ты, кажется, прав.

Влад показал глазами на Пышо, понуро стоявшего в стороне.

— Вот человек, действительно нуждающийся в дружеском совете, а может быть, и в чем-то большем.

Он подошел к Пышо.

— Что голову повесил, бай Пышо?

— Эх, Влад, как подумаю, сколько горя я детям причинил, хоть под трамвай ложись.

— Все мы ошибаемся, бай Пышо. Но умный человек стремится исправить ошибку. Ты — сильный, умный, работящий — как-нибудь справишься. В Аргентине полно иммигрантов, все начинали, как же как ты, а сейчас у них и своя крыша над головой, и работа. Не унывай, бай Пышо!

Влад подумал и предложил:

— Завтра я уезжаю. Почему бы тебе со мной не поехать? Буду помогать тебе, чем смогу.

— Куда?

— В Берисо. Там две большие фабрики, работа найдется.

Пышо взглянул на него беспомощно:

— Добрый ты человек, Влад. Но что я буду делать на фабрике?

— Подумай, бай Пышо. Я должен уехать, но вот Гошо, он будет наведываться к тебе. Советуйся с ним, доверяйся ему.

— Начинаем роиться, — усмехнулся Петр.

Иван задумчиво покачал головой.

— Да… Аргентина начинает нас поглощать. Кто из нас удержится на поверхности?

Рынок рабов

1
— Эй, друг, вставай!

Проводник легонько толкнул вытянувшегося на сиденье купе пассажира. Тот приоткрыл глаза, заморгал, шумно зевнул и улегся поудобнее.

— Не жестко ли спать? — засмеялся проводник и тряхнул его за плечо.

Наско вздрогнул, увидел над собой широко улыбающееся лицо с большими русыми усами и тоже улыбнулся.

— Целую неделю не смыкал глаз.

Проводник присел напротив, окинул взглядом запачканный комбинезон молодого человека и добавил шутливо:

— Верно, путешествуешь по Аргентине с научной целью.

— Не угадал. Я главный директор компании "Свифт". Сейчас возвращаюсь из Комодоро-Ривадавии.

— Уж не акционер ли ты из "Стандарт ойл"?

— Нет, эти акции здорово упали. Я было думал вложить в них миллион-другой, да отказался.

Серьезный тон юноши заставил проводника громко рассмеяться. Но вагон вдруг качнулся, и он посмотрел на часы.

— Господин директор, сожалею, что приходится побеспокоить вас, но если вы не сойдете сейчас, поезд уйдет на глухую линию, и вам придется пешочком прошагать целый километр до канала.

— Как? Но мне нужно в Энсенаду.

— Мы сейчас, господин директор, именно на станции Энсенада.

Наско вскочил:

— Ну и дурак же я! Проехать мог.

— Здесь конечная станция, — объяснил проводник. Верно, вас ждут на вокзале с музыкой и цветами, господин директор?

— Нет, я путешествую инкогнито.

— В таком случае вот что: как раз напротив станции канал, пройдите немного по берегу и, дойдя до лестницы, зовите лодочника.

Наско достал сверху потертый брезентовый чемодан и произнес важным голосом:

— Я не забуду вас. Посетите меня в моем кабинете на фабрике.

Проводник ответил ему довольным смехом.

Пройдя сотню метров, Наско поставил чемодан на землю и осмотрелся. Перед ним лежали три дороги. Он в недоумении пожал плечами. Товарищи, объяснявшие ему, как добраться до места, ничего не говорили о трех дорогах.

"Куда же сейчас?" — подумал он. Медленно закурил и затянулся несколько раз. Потом свистнул и громко рассмеялся: "Середины держаться, золотой середины! Умница мой старик, всегда говорил: "Середки держись, сынок. Далеко пойдешь и шею не свернешь".

Он легко поднял чемодан и зашагал по ровной дороге. Вспомнив отца, унесся мыслями к родному дому. Как там сейчас? Думают ли о нем? Верно, тревожатся — давно не писал… Он пососал догорающую сигарету, обжег губы и, чертыхнувшись, выплюнул окурок. Потом с наслаждением вдохнул прохладный ночной воздух и ускорил шаг.

Вскоре в темноте показались очертания канала.

"Золотая середина привела меня к желанной цели…"

Десяток ступеней, вделанных в каменный берег, спускались к самой воде. В темноте она казалась черной.

"Фантастично! Русло, наполненное чернилами", — подумал про себя Наско.

Ночной ветерок гнал легкую рябь по воде, местами отливавшей металлическим блеском. В этот поздний час лодочников уже не было, а до моста, как ему говорили, оставалось порядочно. Напрасно он напрягал зрение, высматривая у противоположного берега лодку. Он сел на каменную ступеньку, свесил ноги над водой. "Не все ли равно! Ночь теплая, до рассвета ждать недолго".

На том берегу в темноте проступали расплывчатые силуэты каких-то высоких строений, напоминавших неведомую сказочную неприступную крепость. Наверное, какая-нибудь фабрика. Ниже построек, словно прилепившись к ним, темнели громады океанских пароходов. Не было слышно ни звука. Может, это корабли-призраки?

Он не отрывал задумчивого вгляда от противоположного берега.

Как выглядит этот фабричный городок? Какие там люди? Хоть бы не такие, как те, среди которых он жил до сих пор. Интересно, чем же кончится его авантюра. Захотел Америку — вот она, Америка, получай! Целый год жизни загубил в этой Патагонии. Отправился грести доллары из "океана черного золота", да еле-еле сам оттуда выбрался. А сейчас… Он передернул плечами, словно его обдала ледяная струя. Подумал было, что можно написать отцу и попросить обратный билет, но сразу же представил себе торжествующее лицо отца и сказал вслух:

— Нет, пока еще не сдамся!

— Эй, лингер[5], ночную ванну собрался принимать?

Наско вытаращил глаза: откуда взялся этот худой, оборванный человек с заросшим лицом?

— Почему лингер? — возмутился Наско.

— А что, уж не сын ли ты абиссинского царя?

Тон незнакомца, возраст которого трудно было определить, успокоил Наско. Хорошее настроение вернулось к нему. Он охотно подхватил разговор.

— А почему ты решил, что я лингер или сын негуса?

— Очень просто. Сейчас пора воров и линтеров. Ты не таишься, громко разговариваешь — значит, ты не вор. Воры любят тишину. Следовательно, ты лингер.

— Смотри, какой философ выискался!

— Каждый линтер — философ. Но настоящий, не как ты. Линтер-одиночка это ренегат.

— Ладно, не сердись. Может, я всего-навсего обыкновенный человек и жду лодку.

— Верно. Это мне не пришло в голову. А по акценту сразу видно, что ты гринго[6].

Незнакомец собрался уходить.

— Куда ты? — спросил его Наско.

— Не твое дело.

— Видишь, не я, а ты плохой лингер.

— Почему?

— Настоящий линтер всегда откровенен — ему нечего скрывать и нечего терять.

— Ну, не всегда, — незнакомец как-то особенно усмехнулся.

— Может быть, ты из новообращенных…

— Глупости! В Аргентине нет такого города и села, даже хижины, куда бы не сунул нос Панчо-линтер. Я переходил через Кордильеры в Чили!.. А сейчас иду за дровишками. На ужин у нас есть винцо, мате и даже белый хлеб. Только костер никудышный.

— Где же этот костер?

Наско смерил взглядом незнакомца, потом посмотрел на свой чемодан. "Чего он крутит? Уж не приглянулись ли ему мои жалкие пожитки?"

— С тобой есть люди?

— В двухстах метрах отсюда наш лагерь, — с гордостью ответил незнакомец.

— Но я не вижу огня.

— Опытный лингер, мой дорогой, не разводит костер на поляне. Даже если поле ровное, как поднос, и то можно отыскать укрытие для костра. А если не веришь, идем к нам в гости.

— Хорошо, — согласился Наско, движимый любопытством.

— Подожди меня здесь!

Человек растаял в темноте так же неожиданно, как и появился. Глубокую тишину вдруг нарушил треск выламываемых досок. Через несколько минут незнакомец вновь вырос перед Наско.

"Завтра у хозяина будет причина ругаться", — подумал Наско. Он зашагал рядом с незнакомцем. Вскоре в черной стене тьмы замигало светлое пятнышко. За выступом стены, окаймляющей канал, они увидели трех мужчин, лежавших вокруг догорающего костра, который отбрасывал мрачные тени на заросшие лица.

— Вставайте, доски надо наломать, гостя согреть!

Трое одновременно подняли головы и принялись бесцеремонно разглядывать Наско.

— Прямо барин, — лениво произнес один из них.

— Сначала представь нас, Панчо. — Это сказал молодой человек с красивым лицом и добрым взглядом.

— Представить, говоришь? — иронически переспросил тот, кто привел Наско. — Ты, Чиче, кажется, еще не примирился с ролью отверженного.

— Глупости! Все же я в меньшей степени паразит, чем любой акционер этих фабрик…

— Слышали песенку, — оборвал его Панчо и, изменив голос, видимо, подражая Чиче, сказал: — При этом проклятом строе мы есть общественно полезное сословие, ибо через всю страну несем наш протест против существующих порядков. Мы — обвинительный акт, мы — наглядный пример гнилости буржуазного строя… и так далее и тому подобное.

— Ты примитивен, Панчо. Если бы мы жили в равноправном свободном обществе…

— Да, да, да… Лингеров бы не существовало, потому что блага распределялись бы поровну. Так?

Панчо засмеялся и повернулся к Наско:

— Это Чиче, наш теоретик. Если в пампасах его не укусит какая-нибудь бешеная собака, он вырастет в идеолога лингерского движения.

— Коммунист? — спросил Наско.

— Нет, он ненавидит коммунистов. И прав. Представь себе, они, как и буржуазия, считают нас паразитами. Он анархист или, точнее, романтик, мозги немножко набекрень.

— Не звони, лучше представь нас гостю, — рассердился Чиче.

— Ладно, раз ты так придерживаешься протокола. Вот этот толстяк — Жан. Он утверждает, что родился не от матери и вообще не простой смертный. Доказательством тому, что до сих пор ни один гаучо не всадил в его толстую задницу дробь. А они прекрасные стрелки. И вот еще что: в полицейских участках больше всех его бьют. Но мы по несколько дней охаем, а он как выйдет, так и запрыгает, будто освежающий душ принял. Никто не знает его настоящего имени. Даже полиция не докопалась. Жан — и точка. Эй, медведь, — обратился он к вытянувшемуся на земле Жану, — встань-ка, доски надо наломать!

Тот не шевельнулся.

— А этот с физиономией учителя на пенсии — Бо-би, — продолжал Панчо. — В противоположность Жану, его жизнь нам досконально известна. Был главным кассиром какого-то большого предприятия. Но скучная профессия не мешала ему иметь сердце нежное и сентиментальное. В сорок лет взял да и женился на своей подчиненной, этакой восемнадцатилетней кошечке, нищей, как церковная мышь, и красивой, как мадонна. Дальше все пошло, как в серийном голливудском фильме. Кошечке требовались туалеты, служанки, автомобиль. И чем больше она желала, тем чаще посматривал Боби на сейф, пока, наконец, не сунул в него руку. А сунувши раз, стал частенько туда залезать. Помолодевшее сердце Боби запылало страстью обеспечить будущее кошечки и своего чада. Он выгреб из сейфа все, что мог, купил два-три дома, обеспечивших жене солидную ренту, и сел в тюрьму. Беда пришла потом. Через несколько лет наш герой вышел из тюрьмы и отправился прямо к своей кошечке. А она царапается и кусается: "Кто ты такой? — говорит. — Я тебя не знаю. Вор!" Боби хотел приласкать ребенка, а она тигрицей на него бросается: "Назад! Не трогай ребенка, а то позову его отца!"

— Я назначу тебя моим официальным оратором, — пробормотал худой, сутулый человек, выглядевший стариком. — Ты очень интересно рассказываешь эту глупую историю.

Панчо продолжал:

— А этот красавец — Чиче. Чиче — значит красивая желанная игрушка. Он наша гордость, хотя все мы, так сказать, избранные. Мозги у него, как губка. За шесть месяцев Жан выучил его английскому. Сейчас Боби учит его вести бухгалтерию. Все в себя впитывает его красивая болгарская тыква…

— Почему болгарская? — удивился Наско.

— Потому что он болгарин. Есть такая маленькая страна, затерянная в мире, Болгарией называется.

— Я тоже оттуда! — обрадованно воскликнул Наско.

Чиче вскочил:

— Не может быть!

— И все же да, — сказал Наско по-болгарски.

— Значит, болгарин? — Чиче схватил его в объятия и быстро заговорил, переходя с болгарского на испанский. — Ведь это замечательно! Ребята, смотрите, какие у меня соотечественники — первый сорт! Дайте-на бутылку вина! Рассказывай, рассказывай, что нового у нас…

Они сели у огня, и Чиче засыпал его вопросами. На угли бросили доски, и пламя взвилось вверх, осветив странную группу. Панчо достал бутылку, все выпили по стакану кислого вина. Потом Боби принялся за приготовление мате. На раскаленные угли поставили большой, невообразимо помятый чайник. Видно, он уже послужил детворе вместо футбольного мяча. Наступило молчание. Жан зевнул и повернулся спиной к костру.

— Как ты докатился до бродяжничества? — спросил Наско, украдкой взглянув на своего соотечественника.

— А что?

— С твоими знаниями можно найти лучшее место в жизни.

Чиче тряхнул головой:

— Что значит по-твоему "лучшее место"?

— Жить достойно, без унижений, быть полезным…

— Глупости! — презрительно скривил губы Чиче. — Сытое брюхо, жена, дети и вечно согнутая спина. От колыбели до гроба одно, слово руководит тобой: долг! Ты должен работать до пота, подлизываться и глотать оскорбления, чтобы не прогнали со службы. А хочешь пробиться наверх, ползай, сделай свой позвоночник резиновым. Да, долг и долг. Ты должен отдавать жалованье какой-нибудь юбке, которая, если не стерва, так уж наверное чучело. Должен делать детей, потом, как раб, работать на них и жить хуже скотины, чтобы дать им воспитание. Долг, долг! Везде только это и слышишь. А когда же жить собственной жизнью? Так, как тебе вздумается: хочешь спать — спи, хочешь плевать или петь — плюй и пой, ходи в одной рубахе, не мой лица, не брейся, если это доставляет тебе удовольствие. Да, идиотски устроено теперешнее общество. Плюю я на него!

— Но все же…. — Наско запнулся, стараясь подыскать подходящие слова, — ты молод, а жизнь лин-гера лишена смысла и содержания.

— Как? — Чиче искренне удивился. — Ах да, — махнул он рукой, — ты ведь недавно приехал.

— Если у тебя голова на плечах, всегда можно выбиться в люди.

— Ты в Берисо останешься, да? Ну вот и посмотрим. Дубовая у тебя башка, а то бы еще в Патагонии поумнел.

— И стал лингером, не так ли?

— Можешь стать дьявол знает кем, но пойми — напрасно бьешься головой о стенку. Сытые крепко обгородились. И вместо того, чтобы быть их рабом…

— Стать лингером? — повторил, улыбаясь, Наско. Чиче истолковал его слова по-своему.

— Знать бы тебе, браток, что это за жизнь! Ничто не связывает тебя ни с кем. Надоест смотреть на окружающие физиономии, берешь котомку и уходишь прочь. Весь мир перед тобой. Никто тебя не ждет. Никуда не надо спешить. Идешь, куда захочется, поешь во всю глотку или ругаешься, если нравится…

— Как пес, брошенный хозяином.

Наско невольно произнес эти слова по-испански. Панчо вскочил как ужаленный.

— Кто пес? Лингер? А ну-ка придержи язык, парень! Вчера еще я потом добывал себе хлеб. Виноват я, что ли, что мне работы не дают? Уволили, потому что бастовал, а ты говоришь — пес. Не позволю! Хватит, наслушался этих слов от проклятых хозяев!

— Извини, Панчо, но со слов Чиче…

— Я тебе говорил — мозги у него малость набекрень. Да и как не свихнуться на его месте? Умен, — молод, красив, а работы нет. Сейчас он зол на весь мир. И прав. За что погубили его молодость? Да, Чиче фантазер. И озлоблен. Думает, если сытых разогнать, все будет в порядке.

— Говори, говори, может, завербуешь нового члена; в штаб линтеров.

— Не торопитесь, — пробурчал Жан. — Сначала пусть стаж выдержит. А это не просто.

Он отодвинулся от костра, бегло взглянул на Наско и продолжал:

— Что правда, то правда — нет жизни привольней нашей, — загудел в тишине ночи его бас. — Не думаешь о завтрашнем дне, о хлебе. Никаких условностей не признаешь. Да, мы живем на воле…. Полицейского за десять улиц обходим. В городах нас гонят плетками, а крестьяне, завидев нас, хватают двустволку. Пристукнет какой-нибудь богатей человека и хоп! — схватят первого попавшегося под руку лингера, чтоб за него в тюрьме гнил. На вокзалах облавы устраивают, охотятся за нами, как за дичью. Гонят нас хуже собак бешеных. В участках даже не допрашивают, только избивают. А начнешь ругаться и требовать работы, гогочут и бьют еще сильнее. Да, нет людей счастливей и свободней нас….

Жан схватил камень и сжал в огромном своем кулаке, словно хотел выжать из него воду. Потом тихо договорил:

— А я готов на любую работу….

— Как странно подействовал на нас гость, ха-ха-ха! — Боби захохотал, но тут же оборвал смех. — Сколько мы уж не говорили о работе — месяцы, годы… Скитаемся по жаре и под проливным дождем, трясемся в товарных вагонах или валяемся на земле у костра и сами себя обманываем. Рассуждаем про "армию лингеров". Воображаем, будто мы сила, способная творить чудеса, если организоваться. Говорим, что в голову взбредет, говорим обо всем, но только не о, том, от чего сердце ноет: что не находим никакой работы и приюта для измученного тела. Зачем мы обманываем себя? Даже я, за дело наказанный обществом, мечтаю о работе и теплой конуре. А об этом мечтают все, каждый из ста тысяч лингеров в Аргентине! Кто из нас не хотел бы жить нормально? А знаете, у скольких лингеров есть жены, дети, близкие — здесь или на родине?

— Почему же ты не работаешь? — поддразнил его Жан. Боби задумался, поворошил костер щепкой, и его лицо в глубоких морщинах озарило внезапно вспыхнувшее пламя.

— Если верить Чиче, мы какие-то избранные, лучшая часть современного общества, восставшая против отживших порядков. Ребячья романтика! Мы просто неудобные для общества люди, отверженные им. Я — за то, что нарушил его законы, ты, Жан и Панчо — за бунтарство, Чиче — за то, что ищет правду, справедливость и так далее. По сути, мы, сто тысяч лингеров — осужденные, заживо похороненные люди, бывшие люди…

— Именно поэтому мы должны бороться за право на жизнь. Мы хотим работать, но не так, как заставляет нас твое "общество".

Чиче приготовился произнести длинную тираду, но Боби резко оборвал его:

— Знаем — безвластие, абсолютная свобода личности и прочее. Хорошо жить химерами. Полиция еще не придумала, как отнять у нас способность мыслить. Но что нам дает бесконечное чесание языком? Единственная польза — время у костра проходит незаметно, бескрайние километры кажутся короче, дни, месяцы, годы катятся и катятся…

— Смотрите на тихого Боби! Да у него есть какой-то свой рецепт! Можно лиознакомиться с ним?

— Рецепт не мой, Жан. Но у вас глаза откроются, если вы прочтете программу Коммунистической партии.

Панчо пожал плечами:

— Коммунистическая партия? Впервые слышу.

— Неудивительно, Панчо. Она образована недавно, а ты газет не читаешь.

— Ну, и что же советуют социалисты? — вызывающе спросил Чиче.

— Нечто совсем простое. Вместо того, чтобы тратить время на пустые разговоры о "штабах лингеров" и тому подобном, мы создаем секцию безработных и согласовываем нашу борьбу с указаниями партии.

Чиче развел руками:

— Кто бы подумал, что в его закостеневшем буржуазном мозгу заведется такой червь! — и засмеялся.

— Эх, если бы мне кто-нибудь раньше открыл глаза!

— Неплохо бы познакомить нас с этой программой, — задумчиво проговорил Панчо.

Наско зевнул и потянулся. Разговор начинал раздражать его. Как-то смешно было слышать от этих заросших оборванцев такие громкие слова. Он прикрыл глаза, и ему показалось, что голоса исходят от какой-то невидимой граммофонной пластинки.

"Какая польза от праздного умствования?" — подумал он.

Вдруг тихий, равномерный плеск заставил его вздрогнуть. Он подошел к каналу и вгляделся в воду. Она уже не казалась такой черной. Робко наступавший день снял со всего таинственное покрывало ночи. Ясно видны были большие океанские пароходы, многочисленные мачты походили на голые стволы причудливого леса. За ними, на том берегу, белели трехэтажные и четырехэтажные фабричные постройки. Быстро скользя по воде, канал пересекала лодка. Высокий лодочник, стоя во весь рост, с ленивой ритмичностью двигал веслами.

— Эге-ей! Лодочник, сюда! — крикнул, обрадовавшись, Наско. Его голос ударился о белые стены построек, и эхо вернуло его назад.

— И куда торопишься? — недовольно спросил Чи-че. — Берисо никуда не убежит. Лучше бы поговорили.

— Штаб остается в старом своем составе, — провозгласил Панчо.

— На этот раз твои медовые уста не помогли, — поддел его Жан.

— Я устроюсь и вернусь, — солгал Наско.

Панчо отодвинулся от огня.

— Не трудись напрасно. Мы скоро отправимся дальше.

— Почему?

— Настоящий лингер не встречает рассвета там, где его застал вечер.

Наско поднялся с чемоданом в руке.

— Спасибо вам. Вы хорошие люди.

Он помялся, словно забыл что-то, и повернулся к Чиче:

— Зайдешь ко мне, Чиче? Я остановлюсь в кабачке бай Стефана.

— Как-нибудь увидимся, — махнул рукой Чиче. — Берисо не так уж велик.

Наско шумно вздохнул и заспешил к лестнице. Его встретил густой низкий голос:

— Ты что ж не доспал у красоток? Заплатил мало? Или ночевал там, куда хозяин под утро возвращается?

Наско, не отвечая, сел в лодку, перевел дух и посмотрел на лодочника. Это был крепкий, широкоплечий старик с длинной седой бородой. Его серые глаза насмешливо поблескивали из-под густых бровей.

— Ошибся я, парень. Ты, оказывается, приезжий.

Наско стало весело.

— А ты, дед, не Харон ли?

— Нет, меня здесь называют Большим дьяволом. А свое настоящее имя я и сам уже стал забывать.

— А почему, дед Харон, тебя так называют?

Старик посмотрел на него ласково, достал пачку сигарет, протянул одну Наско и спросил:

— Трогаем?

— Как хочешь, дед Харон. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Да я и сам не знаю, как стал Большим дьяволом Я так думаю: люди потому меня прозвали "дьяволом", что я всегда нахожу возможность выпить, даже когда ломаного гроша нет за душой. А из-за роста прибавили "большой" — вот я и стал Большим дьяволом.

С этими словами лодочник лениво погрузил весла в воду.

Где-то за мостом, очертания которого едва угадывались на горизонте, небо залило огненно-желтое сияний.

— Но для меня ты остаешься Хароном: эта борода, эти мощные мускулы, эта мутная вода… Поучил бы ты меня, дед, уму-разуму — в Америке надо знать всякие хитрости. Я впервые направляюсь в Берисо, а там, слышал, далеко не рай.

Старик долгим взглядом посмотрел на энергичное лицо путника, опустил весла и тихо сказал:

— Ты прав, парень. Не одного и не двух перевез я туда. Приходили, как и ты, полные энергии, с верой, жаждой счастья. А назад никто не возвращался таким, как пришел… Да, туда людей перевозил, а обратно трупы живые… Некоторые даже не могли заплатить за перевоз. Ты прав — Хароном впору мне называться.

Наско поразили слова старика.

— Ты знаешь про Харона?

Старик усмехнулся и глубоко затянулся догорающей сигаретой.

— Когда-то я много знал, парень. Потом случай оторвал меня от своих, и попал я сюда. Годы летели мимо меня, и каждый уносил с собой мечты и иллюзии. Каждый новый год обрывал еще одну нить, связывавшую меня с родиной. Но нитей оказалось меньше, чем отпущенных на мою долю лет. И когда оборвалась последняя нить, я стал Большим дьяволом, или Хароном, как ты говоришь. Да, парень, не давай жизни лететь мимо тебя. А то и тебя когда-нибудь опросят, откуда ты знаешь про Харона.

В голосе старика звучала тоска.

— Но как же так случилось, что ты остался здесь?

— Харон, который перевез меня, умер, вот я и сменил его. Потом полюбил лодку, да и поздно уже было…

Лодочник взялся за весла, принялся энергично грести и добавил, вздохнув:

— Не упускай времени, парень, потом тебе уже станет все равно. А когда-нибудь мое место освободится…

Лодка резко обогнула нос парохода, скользнула между ним и берегом и причалила к ступеням, ведущим на набережную.

Оба долго молчали: Наско словно забыл, что должен идти, а старик вынул новую сигарету и закурил. Из задумчивости их вывел чей-то голос — с того берега звали лодочника.

— До свидания, парень, — старик засуетился. — Может, для тебя здесь уготовлен рай. И такое случалось..

— Сколько, дедушка? — спросил Наско с напускной веселостью.

— Харон не берет денег, — улыбнулся тот. — Но и души твоей не хочу. Может, поднесешь мне когда-нибудь поллитровку. Хо-хо, Харон любит иметь должников. Когда застигнет безденежье при великой жажде, все выручит кто-нибудь из них.

Лодка змеей скользнула мимо парохода. Наско взбежал наверх на широкую стену, приложил руки ко рту и крикнул во весь голос:

— До свидания, дед Харон! Здесь меня ждет рай!

2
Уже в субботу после полудня Берисо приобретал праздничный вид. Свободные от смены рабочие, переодевшись, заполняли кабачки и кафе, некоторые собирались по домам за чашкой мате. Молодежь толпилась на перекрестках, оглядывала проходящих мимо принаряженных женщин и развлекалась, провожая их шуточками и комплиментами.

Только две мясохладобойни не знали отдыха. Мощные машины работали днем и ночью, в будни и праздники, сотрясая землю далеко вокруг. Из многочисленных окон и дверей фабрик густыми клубами валил сизый вонючий пар, от хлевов, вмещавших тысячи голов скота, шли зловонные испарения. Смешавшись с вечно влажным воздухом, они низко опускались над домами, окутывали уличные фонари свинцово-серой вуалью. От тяжелого воздуха першило в горле.

Кабачок, в котором собирались болгары, напоминал скорее всего барак. Жестяные стены, обшитые изнутри досками, почернели от табачного дыма и испарений, волнами вырывавшихся из открытой двери кухни. Часть помещения занимали длинные столы со скамьями. Это придавало заведению вид какой-то лавки. Табачный дым и кухонный над стелились над покрытыми жирными пятнами столами.

В кабачок бай Стефана заглядывал хоть раз в неделю каждый из болгар, попавших в городок. Люди приходили сюда, чтобы поделиться новостями с родины, почерпнутыми из писем, обменяться старыми газетами или просто поговорить на родном языке. Для них этот кабачок был единственным местом, где можно было развлечься — поиграть в карты, в нарды или поспорить.

Хозяину, бай Стефану, было лет сорок. Этот высокий, сухой человек с желтым лицом и черными хищными глазками с утра до вечера бегал от стойки к столам, то и дело исчезал в кухоньке, заглядывал в кастрюли и снова спешил к посетителям. Его глаза все успевали замечать, с лица никогда не сходила угодливая улыбочка. С тем же проворством, с каким он скороговоркой, отпускал свои плоские циничные шутки, он называл посетителю сумму, которую нужно было уплатить по счету.

Остановившись на пороге кабачка, Наско нерешительно огляделся. Хозяин, завидев нового клиента, поспешил ему навстречу.

— Пожалуйте, вот свободное место!

— Предпочитаю одиночество. Но сперва скажите, здесь собираются болгары?

Бай Стефан окинул гостя внимательным взглядом.

— Ха, значит, болгарин? Так разве вы не слышите, какая прекрасная ругань носится вокруг? Можно подумать, что мы в Софии. Наверно, вы только что приехали?

— Да, из Патагонии.

Хозяин кивнул Наско, приглашая его следовать за собой. Он попросил пересесть двух посетителей, занимавших один из крайних столиков и ничего не собиравшихся заказывать.

— Значит, из Патагонии? Небось привез деньжат.

— Да, карманы набиты банкнотами.

— Кто сюда добирается, все хоть что-нибудь да привозит. От Комодоро-Ривадавии до Берисо трамваем не доедешь, — проговорил скороговоркой бай Стефан.

Наско откинулся на спинку стула. Хозяин присел напротив, чтобы видеть весь зал. Он украдкой разглядывал новичка, готовый в любую минуту вскочить и бежать по зову клиента.

Наско посматривал на сидевших за столиками, невольно отыскивая глазами знакомое лицо. Хозяин, видимо, догадался, что посетителя гнетет одиночество, и сказал:

— Велика Аргентина, приятель, а болгар в ней, говорят, всего-то двенадцать тысяч — это ничто для такой страны. Хорошие ребята попадаются…

— Мне и одному хорошо, — резко бросил Наско, выведенный из себя угодливой улыбкой кабатчика. — Поесть что-нибудь найдется?

— О моих яствах слава ходит, — с гордостью заявил тот, вставая. — А винца не желаете?

— Принеси.

Услужливый хозяин исчез за стойкой и вскоре вернулся, неся тарелки.

Наско впервые за много дней наелся досыта. Он медленно допил вино и прислушался к шумным разговорам посетителей. В Берисо он приехал с твердым намерением устроить свою жизнь, не терять напрасно ни одного дня. Да, он внимательно будет контролировать каждый свой поступок, каждое свое слово, ему необходимо ступить наконец на твердую почву. Пока у него нет никакого конкретного плана. Прежде всего надо познакомиться с обстановкой, с людьми.

Он поднял голову и огляделся. И здесь такие же люди, как в Патагонии, словно их и не разделяют полторы тысячи километров. Те же грубые лица и голоса, те же простецкие шутки, те же жалобы. Вон там сидят недавние крестьяне, сейчас они одеты по-городскому. У них есть работа — сразу видно по спокойным липам. Но экономят — отчаянно, трясутся над каждым сентаво. Набив животы неизменной похлебкой из фасоли, они приходят сюда, чтобы узнать новости о далекой родине. А похлебка-то какая, господи! Сколько ему пришлось проглотить этой бурды! Кастрюля, бывало, сутки стоит на огне, а фасоль все равно остается недоваренной… Теснятся по нескольку человек в крохотной комнатушке, чтобы меньше платить, сами стирают, готовят, убирают и копят деньги. Сейчас не пьют, а слизывают вино маленькими глотками, одной бутылки им на целый час хватит. Кончат тем, что поспорят, кому сколько платить — пятьдесят сентаво нелегко разделить на три…

Наско бросил на них взгляд, полный жалости, и вдруг встрепенулся. Вон тот, напротив… Неужели он? Нет, быть не может! Этот худой сгорбившийся старик с седыми, свалявшимися от грязи волосами, конечно, не он. Но все же…

— Бай Пышо! — неуверенно позвал Наско.

Старик поднял голову и обвел зал блуждающим взглядом. По его высохшему лицу пробежала болезненная гримаса. Наско пробрался между столиками и остановился перед ним.

— Не узнал, бай Пышо?

— Ты откуда свалился, парень?

В его хриплом голосе звучала знакомая нотка, но взгляд оставался далеким, чужим.

Наско сжал безжизненно свисавшую руку и повел его к своему столу.

— Бай Стефан, принеси вина, у меня гость.

Хозяин подбежал к ним, будто только и ждал, чтобы его позвали. Поставил вино и стаканы и со своей масленой улыбкой спросил:

— Ты платишь?

— Что за вопрос! — удивился Наско.

— Да не сердись! — и хозяин свойски похлопал его по плечу. — Я просто так… Бай Пышо иногда дурачит, меня; велит принести вина, — дескать его угощает такой-то, а потом на него приходится записывать. За ним уже порядком долга.

Слова хозяина смутили Пышо. Он нервно заерзал на стуле и чуть слышно пробормотал:

— У-у, падло!

Пышо еще ниже склонился над столом. На оживившемся было лице вновь застыла тупая маска безразличия, только в полуприкрытых глазах тлел злой огонек. Но и тот — погас, сменившись выражением боли, лишь только он поднял взгляд на Наско.

В душе — его зазвучали давно умолкшие струны, к горлу подступил комок, глаза налились слезами. Этот почти забытый им юноша своим появлением неожиданно для самого Пышо вновь вызвал к жизни угасшие мечты. Пышо задвигался на стуле, повернулся боком к Наско, и его беспокойный взгляд скользнул над головами посетителей. Казалось, он только ждал удобного момента, чтобы сбежать отсюда. Потом он перевел взгляд на стол, одним духом осушил свой стакан и снова налил вина.

— Что ж ты молчишь, бай Пышо? Расскажи, как живешь, как дети, жена.

Наско вспомнил гибкую фигурку Лены и улыбнулся.

У Пышо вырвалось что-то вроде сдавленного рыдания.

— Об этом после, парень. — Он поколебался и произнес как-то странно, словно задыхаясь от быстрого бега: — Расскажи сначала о себе… Добился своего?… Эх, если бы раздобыть хоть немного денег! — и уронил голову на стол.

Наступило продолжительное молчание.

— О чем задумался, бай Пышо?

Тот вздрогнул, потом лихорадочно заговорил:

— Да, Наско, было бы хоть немного денег — взяли бы землю исполу… Я все узнал. Ты не смотри на меня, что я сейчас такой. Дай мне землицу, а там хоть в соху впрягай вместо коня. Эх, уехать бы отсюда!. Только земля спасет меня..

Наско вздохнул. Ему уже не нужно было выслушивать подробности, чтобы понять, что произошло с его другом. Вспомнилось, какие планы строил Пышо на пароходе и в гостинице.

"Земли, конечно, не получил. Но и в городе места не нашел. Город раздавил его…"

Пышо ждал ответа.

— Знаю, бай Пышо, — смущенно заговорил Наско, — клочок земли спас бы тебя, но… Мне тоже не повезло. В Патагонию я уехал в полной уверенности, что там удастся заработать. Работал как лошадь. Ча сами месил нотами жиденькую липкую кашу — земля там вся пропитана нефтью. До костей пропитался ею. Ветры там день и ночь дуют, как наш северняк. И какие ветры! Камни поднимают величиной с кулак и тучи песка. Песок набивается в глаза, лезет под одежду. Страшное дело! А местность, куда ни глянешь — ровное дикое песчаное поле.

— Заработать хоть можно, — прервал его Пышо.

— Заработать? Только на хлеб, бай Пышо. Еле на дорогу скопил, чтобы выбраться оттуда. Иначе бы мне крышка. Сейчас здесь попробую.

Пышо ничего не сказал, только вздохнул. И с тяжелым вздохом словно улетела искорка надежды, затеплившаяся в его душе с появлением Наско. Выпив вино, он помрачнел и скорчился на стуле.

Хозяин подошел к ним с бутылкой и стаканом в руке.

— Это от меня. Пейте на здоровье! — Он сел. — Не повезло тебе, парень. Всегда у меня в ресторане весело, а сегодня музыкант не пришел, видно, запил… А какие песни у нас поют, как хоро[7] отплясывают!

Наско не ответил и рассеянно оглядел зал. Большая часть посетителей разошлась. За двумя-тремя столиками играли в карты. Вокруг стояли неизбежные зрители, перебрасываясь шутками и комментируя игру. Игроки с азартом шлепали картами о стол, ругались и лили. Наско перевел взгляд дальше. В углу одиноко сидел какой-то старик, уткнув глаза в пустую бутылку. Что он видел? Может быть, с горечью думал о пропавшей жизни, вспоминал отчий дом, покинутый много лет назад. Никогда уже не увидеть ему родных мест. Даже если каким-то чудом он вернется на родину, то от прошлого и следов не найдет. Годы сделали свое дело. В его памяти навсегда запечатлелись минуты разлуки. Но тогда он был молодым, жизнерадостным. А сейчас… Нет, он не может вернуться… таким. Пусть в памяти близких он останется сильным, полным жизни.

— Эй, Амуджа!

Голос хозяина кабачка возвратил Наско к действительности.

— Принеси луканки[8]. Болгарская луканка — где еще найдешь такую закуску? Я ставлю… Ну как, нравится тебе Берисо?

— Город как город…

Наско внимательно посмотрел на болтливого хозяина. "По всему видно, — подумал он, — что он себе на уме". Его чрезмерная любезность, щедрость и угодливые улыбки не трогали. Все, что делал этот человек, дышало холодной расчетливостью. На его загорелом удлиненном лице, словно смазанном жиром, хищно поблескивали маленькие злые глазки. "И чего он увивается вокруг меня?"

— Нашел квартиру? — неожиданно спросил он Наско.

— Нет.

— Давай выпьем! — тоном заговорщика предложил хозяин. — Квартиру устроим.

— А меня это не беспокоит, — с раздражением заметил Наско.

— Везет же человеку! Вчера у меня как раз освободилась комнатка здесь, при заведении. С тебя дешево возьму — десять песо в месяц. Идем, посмотришь.

Пышо беспокойно заерзал на стуле, пытаясь поймать взгляд Наско. Но Наско уже встал и Пышо не выдержал:

— Ох, и собака же ты, Стефан! Жадный пес! Хочешь опутать человека, чтобы вдвое сдирать с него за свою стряпню. Смотри, Наско! Этот выжига заставит тебя проесть все денежки за месяц.

Побледнев, хозяин взглянул на него ненавидящими глазками.

— Не обращай на него внимания. Хороший он человек, но когда выпьет, лишнее болтает.

Наско молча последовал за хозяином.

Они долго пробыли в комнате, осмотрели двор, заглянули и в кухню, а когда вернулись в кабачок, Пышо, к удивлению Наско, уже не было.

Стефан поставил на стол тарелку с тонко нарезанной луканкой, пол-литра вина и заискивающе улыбнулся:

— Это я ставлю в честь нового квартиранта. Вот увидишь, мое вино принесет тебе удачу.

— Эта угодливость еще больше обозлила Наска. Он.

— Ты не знаешь, что стряслось бай Пышо? Он не был таким.

Может ли Стефан, содержатель кабачка в Берисо, не знать болгар, жителей этого города! Он знает все об их жизни, привычках, сбережениях и долгах, знает, откуда они приехали в Берисо, как они жили в Болгарии. Достаточно любому болгарину провести день-два в Берисо, и Стефан уже может подробно описать его биографию.

— Ничего особенного… Тысячи прошли через то же, и хоть бы что, а он из малодушных. Землю ему подавай. Поверил пароходным агентам…

— Это я знаю, — прервал его Наско. — Вместе плыли.

— Неужто?

Хозяин, любивший уснащать свои рассказы эффектными подробностями, поморщился: вступление оказалось излишним.

Из его дальнейших слов Наско узнал следующее.

Пышо никак не мог понять, почему ему не дают хотя бы крохотного клочка в такой большой, богатой землей стране, и становился все настойчивее: умолял, плакал, угрожал. Потом стал ругаться и буйствовать. Решили, что он опасный человек, коммунист, и арестовали. Выпустили его, а он прямиком в контору. Снова поскандалил. Его снова в полицию, на этот раз целый месяц держали. Жена и дети сидели в это время в гостинице ни живы ни мертвы, боялись — на улицу выбросят. А в гостинице вспыхнула эпидемия — тиф или еще что-то, ведь народу туда набилось, ужас сколько, со всего света… Вышел из участка и обоих сыновей в живых не застал — только померли. Деньги на похороны собрали тамошние болгары. Когда хоронили, Пышо ровно каменный у могилы стоял, слезы не уронил, слова не вымолвил. На оставшиеся от похорон гроши пил запоем несколько дней… Потом притих, но все молчал. Дадут ему поесть — ест, а сам и не вспомнит. Часами бродил по тем местам, где его сынишки играть любили, и все бормотал что-то про себя. Жена испугалась, уж не тронулся ли умом. Однажды ее ‘вызвали в контору, дали билеты и поручили какому-то болгарину растолковать ей, куда ехать. Собрала она с дочкой узлы, и приехали они втроем в Берисо…

Хозяин прервал свой рассказ и взглянул на Наско. — Да ешь ты, чего ждешь? За твое здоровье!

— Рассказывай, бай Стефан! — почти приказал Наско и опрокинул вино в рот.

— Ну вот… Здесь Пышо оправился малость. Помогли ему, начал работать. Но все молчал. Бывало, сидит часами и слова не вымолвит. Проработал два-три месяца, и уволили его. Покрутился он возле фабрики, надеялся опять поступить, а потом будто в омут головой вниз бросился. Сейчас дочка его работает, кормит мать и его. Но разве трое взрослых проживет на одну женскую зарплату?.. А хороша девка! — Он подмигнул. — Бай Пышо пропащий человек. С утра до вечера шатается по кабакам, пьет, что поднесут. А хватит лишку — о земле говорит, о лошадях, о белом домике с верандой…. Как по-твоему, — внезапно переменил тему хозяин, — хорошая комната? Только вот… не на голых же досках тебе спать.

Наско посмотрел на его ухмыляющееся лицо.

— Как же, хороша, нечего сказать! В щели ветер свищет, окна нет, а дверь… дунешь — упадет.

— Ох и шутник! Так и быть, на эту ночь я дам тебе матрасик, а завтра уж купи.

— Да ладно, — Наско махнул рукой. — Дай-ка вина, бай Стефан!

Хозяин снова принес луканку — "от себя‘‘ и вина.

— Верно, дверь еле держится, — продолжал он. — Может и вор забраться. Да кто придет воровать? — И захихикал. — Если у тебя деньги имеются, можешь хранить их у меня.

Наско поморщился.

— Кто деньги нажил, умеет и беречь их.

— Ты не слушай пьяной болтовни Пышо. Злится, что я ему в долг перестал давать. У всех моих постоянных клиентов есть особые тетрадки — завтра сам увидишь. На тебя тоже заведу. Что съешь, запишем, а деньги потребуются — получай.

— Нет, спасибо, бай Стефан. Я и сам умею деньги хранить. А если вор заберется — ему не поздоровится. Смотри! — Наско согнул перед носом Стефана свою мускулистую сильную руку.

Хозяин с трудом согнал с лица кислую гримасу.

— Что ж, мне так лучше: вот вам угощенье — денежки на стол!

3
Солнце так нагрело жестяные стены и крышу, что Наско в своей комнатке задыхался. Он встал, свернул лежавший на полу тонкий тюфяк, потрогал стенку и отдернул руку — горячая.

Он вышел во двор и, что-то бормоча себе под нос, поискал глазами тень.

— Дьявольское место! Голо, как в пустыне. Ни деревца, ни травинки. Рядом с этими фабриками ничего не растет.

Он обошел двор, увидел прятавшуюся в тени скамейку у входа в кабачок и растянулся на ней, подложив руку под голову. Лежать было неудобно, но усталость взяла свое, и Наско задремал. Заснуть не удавалось — в голову беспорядочно нахлынули воспоминания.

Он перенесся мыслями на родину — в последнее время с ним часто это случалось. Вспомнил дом, мать, школьных товарищей, пароход, первые часы в Аргентине. И заныло сердце. Зачем он приехал в эту страну? Вряд ли сможет он когда-нибудь Ответить на этот вопрос. Чтобы стать богатым, независимым? Но даже если он и добьется желанного богатства, все равно цена за него слишком высока… Разве это жизнь? С тех пор как ступил на проклятую аргентинскую землю, он вечно куда-то опешит, спит где придется, помыться толком не может, ест что попало, а работа изнурительная, убийственная. И так день за днем, месяц за месяцем…

В памяти возник печальный пейзаж патагонской равнины. Бескрайние пески. Нефтяные вышки издали напоминают обуглившиеся скелеты домов. Бараки рабочих выстроились ровными длинными шеренгами, как казармы. В крохотных комнатушках теснится по несколько человек. Рабочие припадают к бутылке, не успев сбросить с себя пропитанную нефтью одежду, и пьют до тех пор, пока снова не наступит время идти на работу. Нефтяные компании так же предусмотритетьны, как и мясные фабриканты. Владельцы их, может быть, те же откормленные высокомерные акционеры из Лондона и Нью-Йорка. В каждом поселке есть лавка, принадлежащая предприятию. Там рабочие покупают продукты и спиртное, а рассчитываются по пятницам и первым числам месяца. Остаток получки обычно исчезает в ближайшем притоне, где кончают свой жизненный путь проститутки из больших городов.

— Тьфу, противно до тошноты! — вслух произнес Наско, брезгливо поморщившись.

Он поднял голову, обвел мутным взглядом улицу. Низенькие домишки из тонкой жести еще ниже пригнулись к земле под безжалостными лучами солнца. Ни души. Не видно даже бродячих собак.

Усталость и парная духота снова нагоняли дремоту. Наско вспомнился Яне, один из рабочих на нефтяной скважине, его товарищ по комнате. Что с ним? Все так же кашляет сухим отрывистым кашлем? С тех пор, как он заболел, никто не хотел жить в их бараке.

Яне тоже мечтал о независимости и богатстве, потому и оставил родное село. В Аргентине он сразу понял, что обманут, но не испугался. Обещанной земли не дали, и он поехал в Патагонию. Работал не покладая рук. Не пил, как другие, не ходил по публичным домам, берег каждое песо. Молодой и сильный, он легко справлялся с самой тяжелой работой, не боялся и сверхурочной — ведь так быстрее накопишь. И подорвал здоровье — простуживался часто, иногда не мог встать с кровати. Потом это прошло. Только все потел, лоб его всегда горел, а сухой кашель становился все мучительнее. Однажды захаркал кровью. Врач компании не стал его обманывать и даже на несколько дней освободил от работы. Однако после этого его уволили: для жирных господ из Лондона и Нью-Йорка он был мертв. Яне отослал жене скопленные деньги, чтобы спасти заложенный участок земли ради ребенка, и упросил компанию оставить его сторожем в бараках. Получки хватало только на то, чтобы не подохнуть с голоду. Смирившись, стал ждать конца…

"Это могло случиться и со мной, останься я там, — подумал Наско. — Хвастаюсь мускулами, а откуда взялась эта усталость? Руки и ноги словно свинцом налиты".

Там, в Патагонии он работал не меньше Яне. А что удалось собрать за год? Купил билет до Берисо и привез всего сотню песо. Эх, если бы он мог вернуть жизнь на год назад или хотя бы заработать денег на дорогу в Болгарию… Возвратиться? Нет, ни за что на свете!

Эта мысль так его взбудоражила, что он сразу вышел из оцепенения. Боль и гнев поднялись в груди. "Нет, ни за что на свете!" — повторил он и ударил кулаком по жестяной стенке ресторана.

— Эй, приятель! Денег возьми, только стен не ломай. Имей в виду, что мы прибыли сюда с намерением набить наши пустые желудки.

Наско потер заболевший от удара кулак и молча уставился на остановившихся перед ним молодых людей. Оба были примерно его лет, небритые, с желтыми испитыми лицами. Тот, что повыше, был одет в выгоревшую от солнца одежду. Другой, мелкорослый, с бегающими глазками, кутался в широкое длинное пальто с поднятым воротником и прятал руки в карманах. На голове у него красовалась грязная соломенная шляпа, сдвинутая на затылок.

"И как он не сварится в такой упаковке?" — подумал Наско и расхохотался.

Высокий прервал его:

— Что смеешься? Это Трако, знаменитый директор цирка, артист, клоун, жонглер, билетный контролер и прочее и прочее, в зависимости от надобности. Звезда всемирно известного цирка дона Педро Хуана-Эстебана де Санта Анна де Байя. Широкополая шляпа необходима ему и летом, и зимой — пропускает через дыры излишек низвергающихся водопадом гениальных идей. Не будь шляпы, мозги бы у него давно сварились. А что касается зимнего пальто, он его носит всегда и всюду из гигиенических и других соображений. По вечерам, например, при неизбежном похолодании он закутывается в пальто и храпит на тротуаре, как на пуховой перине. А днем, в адскую жару, его тонкой рубашки совершенно недостаточно, чтобы впитать испарения могучего тела. Смотри!

Быстрым движением высокий развернул пальто, открыв голую грудь своего товарища. Тот и не шевельнулся, невозмутимо продолжая смотреть на Наско. Потом неспеша запахнулся — пальто было без пуговиц. Только сейчас Наско понял, почему он держит руки в карманах.

— Ты из Софии? — снова заговорил высокий.

Наско кивнул.

— Если ты голоден, идем с нами, — пригласил его высокий, с важным видом доставая из кармана смятую бумажку в одно песо. — На это последнее песо мы можем перекусить втроем.

— Но мы видим друг друга впервые, — Наско смутило приглашение.

— Подумаешь! В Аргентине все софийцы — по крайней мере, двоюродные братья.

Наско опустил ноги на землю.

— Впрочем, если ты, к счастью, сыт, окажи честь нашей компании. Можешь даже пожертвовать в нашу кассу несколько сентаво — у нас уже два дня во рту ни крошки.

Заметив удивление Наско, он состроил кислую гримасу:

— Ну что глаза пялишь? До самого Буэнос-Айреса долетела слава стряпни Амуджи. Слышали мы о бай Стефане и еще о многом другом. — И оба вошли в кабачок.

Наско поколебался мгновение и последовал за ними.

Уселись за столик.

— Давайте знакомиться, — высокий церемонно поднялся и театрально поклонился. — Мое имя Видю. Получил в наследство особняки и деньги, да все растранжирил… Жил припеваючи. Но наследство быстро растаяло. Когда я это заметил, было уже поздно. А в писари идти не хотелось. Тогда решил на жалкие остатки уехать и попробовать вернуть все, что пропил и проел. Даже не знал точно, что буду делать. Но и иллюзий не питал — на трудовые доходы чуда не совершишь. К тому же, все дороги ведут в Рим, если, конечно, не думать об угрызениях совести…

Он прервал свою тираду, чтобы позвать хозяина, и когда тот принес вина, наполнил стаканы, чокнулся с Наско и кивнул в сторону приятеля:

— Вот этот малыш — Трако. По Сеньке и шапка. Когда я с ним познакомился, жизнь научила его двум вещам — избегать любой работы и терпеть голод. Первым его дельным занятием было помогать мне тратить деньги. Ну, а как кончились сытые библейские времена, ему тоже было все равно, где голодать — там или здесь…

— Хорошо ты пожил, — усмехнулся Наско.

— Да… На крохи с богатой трапезы еще можно было немного протянуть, не зная голода. А потом я собрал все, что осталось, набрал в долг у кого смог, и покатили мы с Трако в Италию. Побывали во всех портовых кабаках и тайных вертепах Генуи. Трако так ел и пил, что на три года впрок жирком запасся. А я любовался на человеческое скотство и сам часто превращался в скотину похуже многих. Неожиданно денежкам пришел конец. А мы вовремя не догадались заплатить за два билета третьего класса в Америку. Хорошо еще, что морячки у нас знакомые водились. Стоит угостить кого-нибудь из них литром вина, и преданнее друга не найдешь. Один матрос спрятал нас в спасательной шлюпке своего парохода, и на другой день мы отбыли в Бразилию, в Пернамбуку.

Видю отпил глоток вина и закурил.

— Если меня спросят, где я предпочитаю голодать, без колебаний скажу: в Пернамбуку. Не удивляйся. Солнце там еще до своего появления на небе печет с такой силой, что мостовая прожигает и самые толстые подметки. Местные жители, в основном черномазые, ходят босиком. Помню, в первый день мы увязались за одной девчонкой и все смотрели на ее изящные босые ножки, не поджарятся ли они на тротуаре. Два дня у нас и крошки во рту не было, а мужской голод донимал больше месяца…

— А знаешь, какие крысы водятся в участке в Пернамбуку! — прервал его Трако и, не обращая внимания на недовольство товарища, продолжал: — Во — с кошку! Разгуливают преспокойненько, будто у себя дома, а ты там гость незваный. Еду, что нам давали, мы проглатывали не садясь, чтобы крысы из рук не вырвали…

— А что вы там забыли, в участке? — спросил Наско.

— Капитан парохода, на котором мы приплыли, передал нас портовой полиции. Будь это в прошлом столетии, он бы нас просто-напросто за борт спустил, чтобы, не кормить в пути, но времена переменились. Так или иначе, ему важно было отчитаться перед своими хозяевами, что нарушение священного права на собственность не осталось безнаказанным.

Наско засмеялся:

— Хорошо же вы устроились! — И нетерпеливо спросил Видю: — А потом?

— Шатались по городу, воровали в садах бананы и апельсины. Так несколько дней протянули. Я ж тебе говорил — там такая жара, что голода не чувствуешь. Однажды набрели мы на цирк дона Педро. Его просветительская деятельность не встретила сочувствия в городах, поэтому он решил перебазироваться в труднопроходимые бразильские джунгли. Но не все коллеги были согласны с его планами распространения культуры: мужчины предпочитали грузить в порту бананы, а женщины — поселиться в публичном доме. Мы появились на горизонте, когда дон Педро с плеткой в руках гонялся за неблагодарными. Мы любовались бесплатным зрелищем и так корчились от хохота, что даже не заметили, как перед нами выросла массивная фигура усатого дона Педро. Плетка болталась в его руках, ничего приятного не предвещая. Отдуваясь, он что-то говорил, как нам показалось, задавал вопросы. Мы усиленно кивали головами, показывая, что ничего не понимаем, но наше "нет" там-то означает "да", как, впрочем, всюду. Вот он и принял эти кивки за согласие и безо всяких церемоний погнал нас перед собой. В ту ночь мы спали на куче полотнищ и веревок, показавшихся нам пуховой постелью…

Видю потянулся к своему стакану, но тут же ударил кулаком по столу.

— Трако, змея подколодная, ты что вылакал все вино? Совести у тебя нет!

— Ничего, — нетерпеливо остановил его Наско, заинтересованный рассказом. — Бай Стефан, принеси вина.

Они чокнулись.

— Если тебе попадется на глаза карта Америки, — медленно проговорил Видю, — посмотри, где Пернамбуку и где Рио-де-Жанейро. Сотни, тысячи километров прошли мы через леса, болота и ровные, как эта ладонь, степи, — где пешком, где на краденых лошадях. Держались берега и заходили только в самые дальние, забытые богом деревушки. Весь цирк состоял из одного большого штопанного-перештопанного полотнища, множество длинных шестов, планок, досок для скамеек, двух фургонов, нескольких лошадей, пары дрессированных ослов и десятка артистов. Каждый артист мог быть акробатом, наездником, поваром, жонглером и распорядителем.

— Ты был лучшим артистом, — вставил Трако.

— По крайней мере, выучил сотню слов по-португальски.

— Верно. И поэтому участвовал в сценах с оплеухами. Оплеухи, разумеется, всегда доставались тебе.

— Зато тебя выставляли как дикаря, только что выловленного в Мато-Гросо. Тебе ж лучше: ты ведь ни бум-бум по-португальски! — Видю покачал головой и повернулся к Наско: — Мы его мазали сажей и машинным маслом, вешали на него всякие побрякушки, связывали руки и выводили на показ. Рычал Трико, признаться, неподражаемо. Роль ему досталась интересная. Он выбирал себе жертву среди публики — девушку или ребенка — делал вид, что обрывает веревки, и бросался к жертве, сверкая глазами и дико рыча. Самым важным в его роли было рычание. Он должен был реветь так, чтобы у людей волосы дыбом вставали. Ничего не скажешь, делал он это неплохо. Прямо хоть для кино снимай. Девушка из публики, конечно, пищала от ужаса. Тогда вмешивался дон Педро с плеткой в одной руке и пистолетом в другой. Укротитель стрелял. Обезумевший от страха дикарь с воем катался по арене. А публика следила за всем происходящим с настоящим драматическим напряжением… Одним словом, Трако гениальный артист!

Видю прыснул.

— Да, — с важным видом пояснил Трако. — Мое рычание заключалось в том, что кричал "ура" и сквернословил по-болгарски.

— Как бы там ни было, почти всюду на представления народ валом валил. Даже в джунглях ценилось наше "искусство". Часто мы хитрили, чтобы заставить людей прийти. И они приходили. Если не было денег на билет — приносили связки бананов, корзины апельсинов, кур, яйца. Бывало, что и отпускать нас не хотели. А иной раз приходилось выкручиваться, уходить тайком, хватая все, что под руку попадется — "на покрытие дорожных расходов", как говорил дон Педро. Но повсюду добродушные негры и мулаты дружно скалили белые зубы и как дети радовались нашим представлениям… Хорошо мы жили. Трако даже в весе прибавил — на двести граммов потолстел. Шамовка у нас почти не переводилась. Случалось, выпивали. Были в цирке две артистки-наездницы. Обе — "чемпионки мира". Только их роли и определялись так точно в целом цирке. Во-первых, они должны были демонстри-рожать свои увядающие прелести перед черными туземцами, падкими до белых женщин, во-вторых, участвовали в сценах с обязательным раздеванием под конец и, в-третьих, укрощали кипящую под тропическим солнцем кровь артистов. Не будем кривить душой, очередь соблюдалась, особенно когда дон Педро находил в каком-нибудь селении кабак или увлекался местными поклонницами циркового искусства… Так мы добрались до Рио-де-Жанейро. Дон Педро намеревался продолжать гастроли. Мы же были не согласны с ним. Прелести Нелли и Хуаны нам приелись, да и к тому же нам не терпелось закончить нашу культурную миссию и устремиться к новым горизонтам. Однажды, когда я исполнял обязанности кассира и сбор оказался неплохим, мы смотали удочки. До Буэнос-Айреса добрались без особых трудностей — имели опыт. На этот раз сами выбрали себе пароход и забрались в спасательную шлюпку. А там всегда приготовлены бочонок с Питьевой водой и сухари. Мы грызли сухари, как мыши, и запивали их мутной застоявшейся водой. Через два дня вышли на палубу, и капитан определил нас чистить уборные. В Буэнос-Айресе история повторилась: мы снова попали в лапы портовой полиции. Но, в отличие от Пернамбуку, здесь не было крыс. Держали нас в полиции несколько дней и выдавали нам всего по полкило хлеба в день. Когда мы набрались вшей, нас выпустили. Отыскались и приятели. Я ведь тебе говорил, что в Аргентине все софийцы почти что братья. Братья из Буэнос-Айреса собрали для нас деньги на дорогу. Мы прибыли вовремя, чтобы помешать тебе пробить стену в этом волшебном заведении. А сейчас…

Вдруг Видю прервал рассказ и принюхался. В открытую дверь кабачка врывались плотные клубы дыма. В мутных окнах вспыхнул ослепительный свет. Все вскочили с мест. Бай Стефан первый оказался у двери.

— Пожар!

Трако подбежал к нему.

— Что горит?

— Бакалейная лавка… Я знал, что этим кончится. Только бы страховая компания не обманула владельца.

Все вышли на улицу.

Из всех щелей в жестяных стенах лавки валил густой черный дым. Раздался глухой удар — это взорвался бачок с керосином. Языки пламени уже лизали дверную раму и витрину, тянулись к соседним домишкам. Вокруг слышались крики женщин и плач детей. Несколько мужчин — кто топором, кто лопатой или заступом разбивали дверь лавки, непрерывно подносили ведра с водой.

Наско бестолково суетился в толпе и вдруг, удивленный, остановился. Не поверил своим глазам: его новые знакомые наносили богатырские удары по двери лавки. Наконец дверь с треском упала. Из проема повалил густой дым. Видю и Трако отскочили, потом смело бросились в горящую лавку.

"Странные люди! — поразился Наско. — Зачем они рискуют жизнью? — И без всякой связи подумал: — Если бы я их встретил раньше, то не потратил бы зря целый год. С такими не пропадешь…"

Послышался вой сирены, и перед лавкой остановились две пожарные машины. Пожарники соскочили на землю, отогнали зевак, раскатали шланги и направили их на огонь. В этот момент из дыма выскочили те, кто, пользуясь паникой, надеялся поживиться в лавке. Всех, кто прихватил с собой хоть что-нибудь, повели в участок. Видю и Трако вышли с пустыми руками и гордо миновали цепочку пожарных и полицейских.

Наско с трудом удержался, чтобы не расхохотаться: у Видю спина была залита оливковым маслом, а соломенная шляпа Трако почернела от дыма.

— Вы с ума сошли! — окликнул он их. — Зачем полезли в огонь? Хотели уподобиться живым факелам?

— Мы знаем, зачем полезли, — бросил на ходу Видю и зашагал в кабачок.

Они снова уселись на старые места. Видю и Трако молча вытряхнули карманы и высыпали на стол кучку никелевых монет. Пересчитали их. Трако поморщился.

— Всего пять песо! Даже дневной выручки не оставил в кассе. Все унес, подлец, тогда уж чиркнул спичкой..

— Ладно тебе, и такого капитала давно не держали в руках, — Видю засмеялся и потянулся к стакану.

Наско бросил на него острый взгляд.

— Так это содержимое кассы вызвало ваш героизм?

— Зачем же так? Нам просто захотелось поразвлечься. Кроме того, физические упражнения с заступом улучшают аппетит.

Наско задумался, молча наблюдая за тем, как Трако раскладывал монеты на кучки.

— Что вы собираетесь здесь делать? — неожиданно нарушил он молчание.

Трако с удивлением посмотрел на него: "Что за вопрос!" Но Видю поспешно ответил:

— Для нас все очень просто. Прощупаем почву, и если подвернется стоящее дельце… Мы не собираем-ся искать места на здешней мясорубке. Жизнь нам еще дорога. Поищем чего-нибудь более полезного для здоровья. Не найдем — весь мир наш, а где голодать — все равно…

Глаза Наско просияли.

— Послушайте, ребята! — заговорил он торжественно. — Вы мне нравитесь, я хочу вам сделать предложение. Мой капитал — точно сто сорок восемь песо. За клетушку в этом курятнике я заплатил за месяц вперед. Купим еще один тюфяк и одеяло, и наша комната будет прекрасно меблирована. А если обзаведемся и примусом, то пошлем к черту вонючую стряпню Амуджи, будем меньше тратить. Разделим мои тряпки — надо ж придать вам более человеческий вид. — Он помолчал, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова, и поднял руку: — Завтра даю вам возможность почиститься — вшей у вас, наверное, полно. А послезавтра выходим искать работу.

— Ну и придумал! — рассмеялся Трако.

— Молчи, коротыш! — вспыхнул Видю. — Ты и слышать не можешь слова "работа". — И улыбнулся Наско: — Жми дальше!

Наско положил руку на его плечо:

— Будем работать и собирать монету. Пораскинем мозгами — надо выдумать способ, как заработать деньги… Трое могут скопить больше, чем один. Для этой цели предлагаю жить задругой — чтобы один за всех и все за одного. Делить все — и заботы и доходы.

Видю даже не задумался:

— Идея неплохая. Ясно, придется пройти через мясорубку. Ничего не поделаешь, Трако, — засмеялся он, — хоть узнаешь, как хлеб насущный добывается.

— Это вам узнать не мешает, у вас ручки нежные, — огрызнулся Трако. — А я ко всему привык.

Но настроение у Наско переменилось. "Слишком быстро и с готовностью согласились", — подумал он. В нем проснулся недоверчивый, расчетливый сын мелкого провинциального торговца. "Получится ли что-нибудь из этой затеи? Или просто слопают мои денежки, а потом ищи ветра в поле". В глазах мелькнул злой огонек: "Пусть только посмеют!" Да, он должен объяснить им яснее, что предлагает и чего от них хочет.

— Уговор дороже денег, друзья. Целый год я собирал эти деньги ценой зверского труда и лишений. Вот почему они должны стать основой какого-то предприятия и спасти нас. Все равно какого, будь то экспедиция за белыми слонами,или охота на китов, или свержение мексиканского императора, или сбор муравьиного меда. Понимаете? Неважно, какое дело, важно, чтобы оно привело нас к цели: раздобыть деньги, много денег и вырваться из лап нищеты..

Видю не дослушал:

— А сейчас ты послушай меня, друг. Никто тебя ни о чем не просил. Я не собираюсь гнить в этом вонючем болоте, каждый из нас может идти своей дорогой. А что касается этого мышонка Трако, так мы с ним два тела с одной головой — моей.

Ответ пришелся по душе Наско.

— Однако как ты легко прыгаешь! — восхитился он и добавил полушутя, полусерьезно: — Я только хотел уточнить подробности. Я уже заметил, что ты за двоих думаешь, но в нашей коммуне решать будут две головы.

— Твоя тыква, что ли, вторая? — съязвил Трако.

Видю как-то особенно улыбнулся. Наско не обратил внимания ни на его улыбку, ни на ехидное замечание Трако.

— Дайте ваши лапы, ребята! — громко сказал он и крикнул хозяину: — Бай Стефан, принеси новую тетрадь, да потолще!

Тот мигом бросился исполнять просьбу.

— Эх ты, старая лисица, поймал-таки нас в ловушку, — покачал головой Видю. — Только с нами держи ухо востро, чтобы потом не каяться…

— Пиши, бай Стефан! — торжественно произнес Наско. — Хорошенько буквы выводы. Итак, сто сорок…

— А наши пять песо забыл? — прервал его Видю. — Всего сто пятьдесят три. Выделяю двадцать на обзаведение. Остается сто тридцать.

Трако поднял руку:

— Стоп! Ста тридцати хватит для капитала. И число круглое. На остальные надо окрестить коммуну.

— Правильно! Трогательна твоя верность Бахусу, — усмехнулся Видю. — Говорите теперь имя!

— Ну вот еще, — недовольно протянул Трако. — Сейчас имя выдумывай..

— А как же тогда крестить?

— Пишите, что хотите, а то вино перестоится.

Бай Стефан вписал сумму, но подписался только после того, как взял в руки и пересчитал дважды деньги. Видю схватил тетрадь и старательно выписал на обложке "Коммуна голодных".

4
Ранним утром Наско, Видю и Трако направились к мясохладобойне "Свифт". У главного входа в двухэтажное белое здание уже образовалась длинная очередь. Здесь столпились сотни людей. Полицейские ходили вдоль очереди и, угрожающе размахивая своими дубинками, заставляли безработных держаться правой стороны. Чтобы выслужиться или просто от нечего делать, они часто осыпали их грубой бранью. Солнце припекало все сильнее, раздражение полицейских усиливалось.

Видю обвел взглядом растущую на глазах очередь и спросил:

— Все за работой сюда пришли?

— Нет, завтрак переваривать, — отозвались насмешливо в толпе.

— Ты не знаешь, — иронически сказал Трако, — они пришли за благословением. Слышишь, как цветисто благословляют, — кивнул он в сторону полицейских.

Внимание Наско привлек высокий широкоплечий рабочий. Шрам от старой раны придавал его смуглому лицу суровое выражение. Где слышал Наско этот голос — бархатно-мягкий, но способный звучать властно и резко? Неожиданно он вспомнил: ведь это Влад, знакомый коммунист из иммигрантской гостиницы. Наско подошел к нему:

— Вот мы и встретились снова!

Влад улыбнулся:

— Ну как? Кончился срок концессии в Патагонии?

— Патагонские ветры не по душе пришлись, — в тон ему ответил Наско.

— Но живет на ренту, — вмешался в разговор Видю.

Влад повернулся к нему:

— Вы недавно сюда приехали, да?

— Несколько дней назад.

— Тогда ясно, почему задаете наивные вопросы. Это зрелище вас удивляет. Но вы видите только одну сторону дела.

— Да, другая там — в этих мрачных корпусах.

— Нет, я имею в виду людей. — Влад задумался. — Лица у них суровые, замученные. Страх и неуверенность в завтрашнем две проложили на них глубокие морщины. Неделями и месяцами выстаивают они перед фабрикой, терпят грубость и оскорбления и ждут. Им хорошо известно, что шансов поступить на работу — один на тысячу. Но в другом месте этих шансов еще меньше.

Влада окружила большая группа болгар, жадно ловивших каждое его слово.

— Интересно, отозвался Наско.

— Да, интересно. Аргентину называют житницей мира, а люди собирают здесь корки хлеба на помойках. Хорошо придумали господа. Они все шире применяют "чангу" — временно нанимают рабочих, когда на них не распространяется закон о пособиях и социальном обеспечении, и заставляют их делать самую тяжелую и опасную работу. Потом увольняют их и берут новых. Эти очереди безработных перед фабриками делают смирными и исполнительными тех, кому, наконец, удается поступить на работу. И самое главное — поддерживают надежду на кусок хлеба у всех голодных, которые время от времени получают работу. А куска только и хватает на то, чтобы не помереть с голоду.

— Симптомы болезни налицо, а как с лечением? — спросил Видю.

— Взгляните на них, — кивнул Влад головой в сторону очереди. — Они приподнимаются на носки, выпячивают грудь, словно говоря: "Возьмите меня, я сильный! "

— Голод — серьезная штука, — усмехнулся Витю, — он способен обезличить и самых сильных.

— Да, потому что сидим и ждем сложа руки.

— А что нужно делать?

— Бороться! — резко ответил Влад. — Защищать отвоеванные права и требовать новых, защищать свое достоинство. Все знают, что полицейские не имеют никакого права толкать и бить дубинками, а терпят. Эти собаки не посмеют и руку поднять, если встать стеной.

— Кому нравятся ругань и удары?

— Почему же мы не выразим свой протест?

Очередь колыхнулась и притихла. Все взгляды устремились к двери канцелярии, откуда вышли трое мужчин в безупречно белых халатах. Один из них, рослый человек со скуластым смуглым лицом и большими на выкате глазами, медленно пошел вдоль вереницы.

— Араб идет, — зашептались в толпе.

Наступила тишина.

Человек в белом халате медленно оглядывал каждого в отдельности прищуренными глазами. Он словно рожден был для своей должности — для набора рабочих на фабрику "Свифт". Его наметанный взгляд останавливался на самых здоровых и сильных. И редко ошибался. Но избранный им счастливец, прежде чем приступить к работе, должен был пройти еще через много мытарств. Два врача щупали его мускулы, прослушивали и простукивали грудь, осматривали зубы и только тогда говорили: "годен". Новички в Берисо скорее получали одобрение врачей. Но стоило им хоть немного поработать на фабрике, выжимавшей из человека все силы, и уже трудно было обмануть опытный взгляд Араба.

Влад дружески похлопал Наско по плечу:

— Мне пора на работу, — и быстро зашагал к фабричным воротам.

В этот день всем казалось, что Араб слишком долго и медленно выбирает. Толпа нетерпеливо зашумела. Многие подняли головы, выпрямили утомленные долгим ожиданием спины. Задние напирали на передних. Очередь выгнулась дугой. Полицейские подняли дубинки для расправы. Но Араб невозмутимо, немигающим взглядом продолжал рассматривать людей. Потом медленно закурил сигарету и лениво протянул руку в сторону болгар.

Наско, расталкивая толпу локтями поспешил к Арабу. Он торжествовал от радости: "Оказывается, это совсем просто!" Но человек в белом халате пренебрежительно махнул рукой и указал на стоявшего поодаль высокого, широкоплечего молодца. Наско остановился, сбитый с толку. Один из полицейских подбежал к нему и, страшно ругаясь, стал толкать назад. В очереди засмеялись. Кто-то крикнул:

— Думает, дурак, что Араб ради его особы вышел.

Наско вспыхнул и окончательно растерялся. Он вздрагивал при каждом толчке, но от стыда и обиды не чувствовал боли. Вдруг острая боль пронзила спину — полицейский огрел его дубинкой. Он побледнел и задрожал. Первым желанием было бежать куда глаза глядят. Потом ему страстно захотелось повернуться, схватить этого подлого полицейского и хлопнуть его об землю, как жабу. Тогда этот пес, Араб, увидит его силу…

— Чего медлишь, Наско? — крикнул ему Видю.

— Понравились, видно, жандармские ласки, — бросил Трако.

— Живее, приятель, не то в кутузку попадешь!

Крики товарищей заставили Наско опомниться. Он с трудом сдержал гнев, до крови прикусил губы и поспешил к Видю и Трако.

Араб принял на работу только четырех человек, и друзья, дождавшись конца процедуры, отправились прогуляться по набережной канала Гранде. Они лениво шагали, сдвинув брови и сунув руки в карманы. Даже шутник Видю хранил мрачное молчание и ступал нехотя, будто кто-то толкал его сзади.

Вскоре они вышли на площадь, отделявшую фабричные корпуса от канала.

Паровые краны оглушали грохотом, под ними копошился огромный муравейник. Люди работали молча, ритмично и размеренно, как автоматы. Время от времени раздавались ругань и крики надсмотрщиков. Краны с каркающим скрежетом спускали громадные крюки на стальных канатах, и рабочие укладывали в сетки ящики консервов и замороженные части говяжьих туш, завернутые в белое полотно. Огромные узлы взлетали высоко в воздух, проносились над площадью и стремительно опускались в трюмы двух океанских пароходов.

Друзья остановились в тени неподвижного крана и с увлечением смотрели на неожиданное зрелище. Через широкие фабричные ворота безостановочно текли туда и обратно вереницы рабочих. Это были сильные плечистые люди. Каждый тащил четверть туши вола или тяжелый ящик и ставил свою ношу на сетку. Через ровные промежутки времени с парохода доносился резкий свист. Краны быстро вырывали из трюмов свои крюки и, раскачивая их высоко в воздухе, спускали за новым грузом. А люди цепочками бежали вниз и вверх, клонясь под тяжестью огромных кусков замороженного мяса.

— Нравится тебе такая работа, Наско? — пробормотал Видю. — Тридцать градусов жары, а ящики весят не меньше шестидесяти килограммов. Не говоря уже о замороженных тушах…

— А почему они так тепло одеты? — удивился Трако.

— Чтобы казаться элегантнее, мой мальчик. Это трехэтажное здание — цех замораживания мяса на экспорт.

— И когда только ты успел узнать? — спросил Наско.

— Надо изучать условия, в которых придется действовать, — высокомерно ответил Видю. — Запомни это, конквистадор!

— Эта теория мне знакома. Но непонятно все же, что общего между работой грузчика и теплой одеждой.

— Придется начать лекцию издалека. Специальное холодильное оборудование поддерживает необходимую, наукой определенную температуру. Туша, разделанная на четыре части, путешествует вниз с третьего этажа. Хорошо промытые куски, подвешенные к рельсам, задерживаются в каждом зале на определенное время при определенной температуре. На первый этаж они добираются в ледяном состоянии и остаются на холоде, чтобы сохранились вкус и питательность мяса на много лет…

— Но при чем здесь одежда?

— Туго соображаешь, дорогой. Каждые несколько минут эти люди из тридцатиградусной жары переходят в тридцатиградусный мороз. Можешь себе представить. Даже железные легкие больше года на такой работе не выдержат.

Наско помолчал, тяжело вздохнул и зашагал дальше. Друзья последовали за ним.

В ста метрах от площади, там, где канал делал поворот, длинными рядами тянулись бочки. Заглушая своих собратьев на другом конце площади, паровой кран с грохотом поднимал по две-три бочки и опускал их в разинутую пасть торгового судна. Из фабричных ворот катились в несколько рядов новые тяжелые бочки. За каждой медленно двигались попарно грузчики и, напрягая все силы, подталкивали бочки под окрики надсмотрщиков.

— Кажется, будто они сами по себе катятся, — сказал Наско, увлеченный зрелищем медленно-важного шествия бочек.

— Что они, свинцом наполнены, эти кадушки? — удивился Трако. — Похожи на катки…

Видю рассмеялся иронически:

— Вот работа для нас, голубчики! Простор, прекрасный пейзаж, чистый воздух… И мышцам не угрожает опасность атрофироваться.

— Уж не ждешь ли ты, что тебя назначат директором?

— Что ты сегодня на всех рычишь, Наско? — с досадой спросил Видю. — Хватили разок дубинкой, так маменькин сынок готов расплакаться.

Наско вскипел:

— Заткнись, Видю!

Видю хотел было ответить, но его внимание привлекла группа рабочих, окруживших одного из надсмотрщиков. Он весело воскликнул:

— Ребята, у меня гениальная идея! Ты ведь, Наско, не прочь поработать здесь на чистом воздухе!

— Ты, что ли, меня на работу назначишь?

— Может быть, — ответил Видю, не обращая внимания на вызывающий тон Наско. — Видишь того надсмотрщика? Он англичанин. Мастерски ругается. Спорю на что угодно, что он прогонит рабочих.

Наско усмехнулся:

— Что из того? Бочки из-за них не остановятся!

— Но кое-чего ты не знаешь. Много лет назад я с удовольствием транжирил денежки моего старика в Константинополе, куда он меня послал поднакопить знаний и мудрости в Роберт-колледже. Там я научился не только мотовству, но и английскому языку, и до сих пор еще не забыл его.

Он посмотрел на Трако озорными глазами:

— Ты, кажется, догадался о моих намерениях, а? Трако только хмыкнул в ответ.

— Эти господа, сыновья гордого Альбиона, — с увлечением продолжал Видю, — страшно любят иностранцев, говорящих по-английски. Это их слабая струнка. Ясно? А сейчас — прошу внимания!

И он уверенно зашагал к англичанину.

Наско и Трако приготовились наблюдать.

Рабочие усиленно жестикулировали и говорили громко все разом. Один из них умоляюще протянул руки к надсмотрщику. Но тот отрицательно покачал головой и закричал еще ожесточеннее. Тогда другой рабочий, худой низенький человечек с желтым лицом, растолкал товарищей и презрительно бросил в лицо англичанину:

— Хозяйский пес!

Он с остервенением плюнул ему под ноги и пристыдил остальных:

— Чего вы просите эту скотину? Плюньте в его пьяную харю, и дело с концом! У меня трое детей, но я не желаю, чтобы эта свинья меня толкала!

Товарищи молча последовали за — ним. Двое из них тоже плюнули в сторону надсмотрщика, вызвав этим страшную ярость англичанина, побагровевшего от крика и ругани.

— Дело усложняется, — процедил сквозь зубы Трако.

Капатас посмотрел на подходившего Видю и отмахнулся — мол, убирайся отсюда. Видю с дерзкой иронической усмешкой все же заговорил с ним. Англичанин заткнул уши, не желая его слушать, но потом опустил руки, повернулся к Видю, и гневное выражение сошло с его лица. Они оживленно заговорили.

— Не сразу пустил в ход английский, — заметил Трако. — Хитрющий он.

Тем временем Видю обернулся и подал знак Наско и Трако. Они подошли. Видю указал на них и что-то стал говорить капатасу. Тот окинул их беглым взглядом, словно ощупывая мускулы, и недоверчиво покачал голо-вой, показав на Трако. Видю словами и жестами принялся его убеждать в крепости мускулов своих друзей. Англичанин достал блокнот, похлопал Видю по плечу и сухо сказал на ломаном испанском языке:

— Ладно, посмотрим. Имена?.. Завтра у врач.

И все уладилось.

Несколько минут спустя Наско и Трако усердно подталкивали одну из бочек.

К Видю, однако, надсмотрщик отнесся с особым благоволением и поставил его на легкую работу. С помощью молоточка он должен был выбивать затычку из бочки, всовывать в отверстие какой-то аппарат, напоминавший метровый штопор, и, повернув несколько раз, чтобы содержимое бочки заполнило желобки аппарата, вынимать. Так проверялось качество говяжьего и свиного жира. Проверенные бочки надо было помечать римскими цифрами — I, II и III, в зависимости от сорта. Затем бочки грузились на пароход.

"Вот что значит знать язык хозяев мира", — подумал Видю.

Он работал, насвистывая, и все с большей ловкостью выбивал затычки и всовывал аппарат. Тревожила его только боязнь забыть поставить затычку обратно, потому что тот тип, насквозь пропитанный виски, категорически предупредил его: за единственный промах — увольнение.

"Если бы не проклятая жара, я бы даже запел", — подумал он.

Видю вдруг вспомнил о товарищах. Отыскал их взглядом среди других рабочих на площади. Они толкали бочку, обливаясь потом. Видю пришло в голову попробовать покатить одну из бочек. Но как он ни напрягал сил, сумел только покачнуть ее. Он внимательно осмотрел несколько бочек. На каждой был обозначен вес — от пятисот до шестисот килограммов. Он свистнул от удивления: "Для того быка Наско еще ничего, но для Трако. "

Да, работа была тяжелой. Вереницы бочек двигались безостановочно, каждая подкатывалась к определенному месту на берегу, где уже стояло много таких бочек, гото-вых к погрузке. Отставать было нельзя, потому что каждая следующая бочка катилась по пятам. Надсмотрщики зорко следили за каждым движением рабочих, непрерывно подгоняя их криками. Грузчики бегом возвращались в склад, соблюдая тот же порядок, — надсмотрщик записывал малейшее нарушение, и на следующий день рабочий увольнялся. А это означало новые недели и месяцы безработицы.

Через час Трако уже едва держался на ногах.

— Потерпи, Трако, — уговаривал его Наско, — трудно будет только первые два дня, потом свыкнешься.

— Не могу, браток. Если бы не ты, меня бы уже прогнали.

Трако мрачно посмотрел вокруг и вздохнул:

— Хоть бы тряпку какую или бумагу, руки обернуть. Легче будет толкать.

Тяжелая бочка упрямо сопротивлялась натиску людей. Она нехотя поворачивалась, дробя в порошок кокосовый шлак, покрывавший дорогу. Тонкие, острые, как иглы, кусочки шлака впивались в деревянные бока бочки и до крови раздирали ладони, причиняя невыносимую боль.

— Больше не могу! — выдохнул в бессильной ярости Трако.

— Держись, брат, нельзя отставать. Если бросишь, то и меня выгонят.

Трако распрямил спину.

— Ты только посмотри на этого хозяйского ублюдка, — рассердился он, увидев, как Видю медленно, без малейшей спешки вынимает аппарат из бочки и еще медленнее его рассматривает. — И тут он устроился лучше нас!

— Ну же, Трако, наши мучения временные.

— Временные! — почти прорыдал Трако. — А если я не могу? Посмотри! — Он поднес к лицу товарища окровавленные ладони. — У тебя мозоли, с ними легче…

— Если бы тебе пришлось работать на нефтяных скважинах, мозоли выскочили бы у тебя даже на языке. А ты шатался с цирком и жил в свое удовольствие.

— Я готов не то что цирковым клоуном, а карманщиком стать, но здесь не могу!

Наско сжал кулаки.

— Не скули! Привлекаешь внимание этих церберов в белых халатах. Я сам буду толкать, ты только придерживай бочку, чтобы ровно шла. Есть и поменьше бочки.

— Да, но те толкает один человек.

В эту минуту к ним приблизился англичанин и некоторое время с усмешкой наблюдал за ними. Сначала его забавляли гримасы, пробегавшие по лицу маленького человечка при каждом толчке, но вскоре это зрелище ему надоело, и он флегматично сказал ему, коверкая испанский:

— Ты не можешь работай, а твой товарищ не справится.

Он выжидающе взглянул на них, надеясь, что его будут упрашивать, унижаться: уволенные рабочие, случалось, доходили до слез, и эти сцены обычно приятно щекотали его самолюбие. Но Трако спокойно и холодно смотрел на него, и на бледном, измазанном кровью лице даже появилась презрительная улыбка. "Я только того и жду, чтобы меня прогнали!" — говорил он всем своим видом.

— Я могу работать, — глухо произнес Наско.

Он просительно смотрел на капатаса, и губы у него дрожали.

— Сказал, нельзя, — отрезал англичанин, раздраженный презрительной усмешкой Трако, и отошел. Потом оглянулся и добавил:

— Если хотите, можете работай до вечера.

Трако вопросительно взглянул на товарища.

— За дело! — приказал Наско. — Завтра подлечишь свои лапки. А может быть, лечение продлится, пока не слопаем весь "капитал".

Наско и Трако сипели в углу кабачка и пили граппу в ожидании Видю. Трако то и дело макал палец в свою стопку, смачивая водкой израненные ладони. Лицо его кривилось от боли, на лбу выступили крупные капли пота.

— Ох и сильна, подлая! Жжет, как спирт.

— Так это ж и есть спирт, — засмеялся Наско.

На пороге появился Видю и оглядел зал. Его разгневанное лицо испугало даже хорошо знавшего его Трако. Он ступал как деревянный и выглядел так, словно проглотил что-то мерзкое. Его провожали удивленными взглядами.

— Что случилось, Видю? — окликнул Наско.

— Сначала дай ключ, переоденусь.

— Зачем?

Видю разъярился:

— Дай ключ, дурак! Нос у тебя заложило, что ли, не чувствуешь, как благоухаю! — и протянул дрожащую руку.

Наско молча дал ему ключ.

Через несколько минут Видю вернулся, тяжело опустился на скамью и вылил в горло стопку Наско. Помотал головой, проглотил граппу Трако и заказал еще. Потом вздохнул и заговорил свойственным ему насмешливым тоном:

— В роли эксперта по жиру я чувствовал себя по-царски. Неплохо звучит — экс-перт! Но вел себя, как последний идиот. Впервые в жизни работал старательно и быстро все закончил. Такая должность, оказывается, существует только пока идет погрузка парохода. Однако мой англичанин позаботился, и мне дали другую работу — поставили спускать лифтом вагонетки с полурастопленным жиром. Вонь, братишки, ужасающая. Люди работают в густом тумане вонючих паров. В этом цехе промывают желудки и кишки и вытапливают жир. Через огромные отверстия прямо на пол ссыпают кучами обрезки с салом, а то просто неразделанные забракованные туши. В огромных котлах день и ночь топится жир, клокоча и испуская мерзкую вонь. От нее не спасут и противогазы. Тьфу!

Видю громко сплюнул и осушил еще одну стопку граппы.

— Но это не все. Вагонетки с полуохлажденным жиром я подталкивал к лифту. Какого дьявола им нужен этот жир на первом этаже, не понял. Если бы не вонь, скажу вам, эта работа не так уж плоха: впрягаешься в вагонетку и тянешь — остается только, чтобы кто-нибудь крикнул: "Нн-оо-о, лошадка!" Но когда я вывез последнюю вагонетку, со мной стряслась самая неприятная в моей жизни история: лифт остановился выше, чем надо, вагонетка качнулась, незастывший жир выплеснулся и залил мне всю спину. Гадость! До сих пор с души воротит.

Трако насмешливо взглянул на него.

— Велика важность! Очень уж ты деликатен. А забыл ту ночь в цирке, когда лошадь чуть не вывали-ла тебе на физиономию кучу навоза? Но соседство этой кучи не помешало тебе храпеть до утра, как в раю на небесах.

— Дурень! — отрезал Видю и повернулся к Наско: — Как этому всезнайке понравились бочки?

— Если бы не я, бочки раздавили бы его. Там ему было не до шуток. Поранил руки, и вот, лечит их сейчас.

Видю откинулся на стул.

— Так или иначе — мы на работе.

— Это относится только к тебе, дорогой.

— Как?

— Очень просто, — ответил Наско. — У Трако не хватило сил толкать бочки, твой покровитель заметил это и прогнал нас.

Видю помолчал, потом глухо произнес:

— И я не могу, братцы.

Наско вскочил:

— Ты не можешь, я не могу, он не может, а денежки разлетятся, как бабочки!

Видю покачал головой:

— Да, Наско, так мы ничего не добьемся. У меня в голове одна мыслишка крутится. Надо попробовать.

Наско пробормотал язвительно:

— Ты мозг нашей задруги, говори!

— Коммуны, — поправил его Видю и сделал знак товарищам придвинуться поближе: — Я слышал, некоторые здесь к картишкам пристрастны. Только бы отыскать таких, остальное проще простого…

Он поклонился и с комичной торжественностью возвестил:

— Моя милость виртуозно играет в любые игры и всегда выигрывает у глупцов. Карты — очень умные существа, если умеешь ими командовать. Тузы и десятки я достаю даже из ушей.

— Тоже придумал! — засмеялся Трако. — А знаешь, как жалуют за такие штучки? Видал, какие кулаки у наших земляков?

— Да, зато карты не стирают в кровь ладони, мальчик.

— Во-вторых, — добавил Наско, — картам и женщинам не верь.

— В-третьих, оба вы олухи, — рассердился Видю. — Забываете, что я несколько лет подряд совершенствовал свое мастерство в Роберт-колледже.

— Есть и в-четвертых, — вставил Трако. — Я не согласен обирать людей. На собственной шкуре испытал, как они хлеб себе добывают.

Видю так вытаращил глаза, что его друзья не могли сдержать смеха.

— Что за сентиментальности, мальчик? Когда тебя голод грызет, готов человека зарезать, а сейчас…

— И сейчас я бы отобрал любым способом денежки у какого-нибудь дона. Но это другое дело.

Наско энергично вмешался:

— Ты неправ, Трако. Каждый садится играть с намерением выиграть, не так ли? Тогда и жалеть некого.

— Но зачем пользоваться людской жадностью?

Видю даже возмутился:

— Откуда ты выкопал эти идиотские мысли, Трако?

— Кто же виноват, раз ты себя пупом земли считаешь! — вышел из себя Трако. — Мы с тобой всегда стояли на разных полюсах. Я плясал под твою дудку, потому что мне было безразлично. А сейчас…

— Ого! — Видю овладел собой и вернулся к своему насмешливому тону. — Ну что ж, можем и без тебя обойтись, малыш. А ты подумай, какую еду состряпаешь себе из угрызений совести.

Трако сжал кулаки, гневно взглянул на него и промолчал. Видю понял, что одержал победу, и в душе обрадовался: он нуждался в Трако. И обратился к Наско, как ни в чем не бывало:

— Так вот, я знаю профессорский трюк в тридцать одно, с помощью которого из одной колоды могу извлечь десять тузов, двадцать четверок, сорок десяток…

— Эге, куда загнул! В колоде ж всего пятьдесят две карты!

— В том-то и штука, парень.

— А деньги откуда?

— Твой вопрос — еще одно доказательство вашей беспомощности. Ну что бы вы без меня делали? Завтра получим расчет. Да и у Стефана можно одолжить… Предоставь дело мне, Наско, и ничего не бойся. С завтрашнего дня приступаем к усиленным тренировкам. А сейчас я ставлю точку.

5
Несколько дней подряд Видю учил товарищей ловкости в карточных комбинациях. Потом в случайной компании игроков приступили к "сеансу". Сначала ставили мелочь, и игра шла вяло. Видю умело применял на практике свои "законы" и развлекался, наблюдая за партнерами. Войдя в азарт, они становились неузнаваемыми — алчными, грубыми, злыми, вспыльчивыми. Раздражало его только безразличие Трако. Он играл так, словно его единственной заботой было сохранить свой капитал. А Видю хотел видеть в Трако активного помощника, способного оживить игру и повысить ставки. На упреки товарища Трако отвечал лаконично: "Как могу, так и играю!" Видю знал, что это неправда, и злился.

Для Наско наступили лихорадочные дни. Самолюбивый и жадный, он все яснее видел в картах возможность раздобыть денег для какого-нибудь доходного предприятия. Но в первые дни играл несмело, не решался рисковать. Видю посмеивался над ним:

— Эх ты, бакалейная душонка, — говорил он. — Ведь игра — верное средство легкой жизни.

И это было действительно так. Наско все больше убеждался, что карты могут привести его к заветной цели. Они вели сейчас жизнь, вполне его устраивающую. Спал он допоздна, бесцельно бродил по городу, часами просиживал с газетой в руках, не заглядывая в нее и ни о чем не думая. Разговоры между друзьями постоянно вертелись вокруг одной и той же темы: они придумывали новые уловки, намечали жертвы, со всех сторон обсуждали опасных игроков, подсчитывали выигрыши и строили смелые предположения. А главное — усиленно практиковались.

Однажды, предугадывая решительную игру, Видю распределил роли между товарищами и заставил их тренироваться, чтобы как следует "обыграть" пальцы.

— Ваши пальцы — это ваши глаза, — не уставал он повторять. — Нужно внимательно следить за партнерами и замечать даже тень сомнения.

С особой тщательностью подготовил Видю карты. Он ловко распечатал новую колоду, отделил все фигуры и пометил их тонкой, еле заметной полоской. Потом стасовал колоду, вложил в пакетик и осторожно заклеил.

Вечером маленькая комнатка еле вместила всех желающих принять участие в игре. Два тонких засаленных тюфяка, служивших постелями для обитателей комнаты, оттащили в угол, на полу расстелили одеяло. В круг уселось пятнадцать, игроков. Электрическая лампочка тускло светила, и лица казались землистожелтыми, глубоко запавшие глаза блестели.

Игра началась. Все зорко следили за раздачей карт, обмениваясь лишь самыми необходимыми репликами. Одни нетерпеливо хватали свои карты, быстро просматривали их и нервно увеличивали ставку. Другие открывали их с мучительной медлительностью, словно ожидая, что следующая карта окажется именно той, какая им нужна. Третьи долго колебались, сколько поставить, и то и дело возражали против установленного размера первой ставки в одно песо.

Банк обошел всех игроков. На втором круге его держал сначала Видю, потом Трако. Кучка мелких купюр перед ним все больше росла. Трако спустил весь банк, чтобы рассеять сомнения партнеров. Таким был план. Скоро должна была подойти очередь Наско, а после третьего круга игра кончалась.

Но Наско напрасно дожидался своей очереди. Стаменко — высокий, худой, с хитрыми, бегающими глазками крестьянин лет сорока — задерживал банк, непрерывно выигрывая. Это было поразительной удачей. Все следили сейчас особенно внимательно за игрой, но никто не высказывал сомнений. Ведь Стаменко — из деревенских, человек тихий, не ведающий хитростей и плутовства всяких городских пройдох. Когда к кому-нибудь из игроков шла сильная карта и он повышал ставку втрое, Стаменко открывал четырнадцать или тридцать одно.

Стаменко действовал спокойно, ловко дублируя. Видю начал нервничать. Трако обменялся с ним молниеносным взглядом: надо уменьшить ставки и избежать дублирования — их хитрый план был разгадан.

Но Наско все еще не мог понять, что происходит. Напрасно товарищи старались его предупредить. Загипнотизированный растущей перед Стаменко кучкой купюр, он с каким-то ожесточением лихорадочно повышал ставки. А его кучка купюр таяла и таяла. Он с удивлением обнаружил, что у него остались только два песо, хлопнул купюрой по одеялу и произнес:

— Дай карты!

— Дублирую. — предупредил его Стаменко.

— Дай карты и не болтай!

Видю не удержался и выругался. Тогда только Наско поднял голову и встретил насмешливый взгляд Трако и презрительную усмешку Видю. Сознание пронзила догадка: Стаменко обыгрывает их с помощью их же уловок.

Он устремил взгляд на руки партнера. Стаменко легонько потянул одну карту, ловко сунул ее под колоду, снял верхнюю и бросил ему.

"Спрятал десятку, подлец!", — подумал Наско и процедил сквозь зубы:

— Дай еще одну!

На этот раз Стаменко вытянул придержанную десятку. Сжав зубы до боли, Наско сдавленно выкрикнул:

— Нет!

— Денег ему жалко, — заметил кто-то.

— Пусть проиграет, — отозвался Кочо-мясник, рослый и сильный. — И без того не знает, каким трудом они достаются.

Наско машинально прикрыл рукой два последних песо, а другой сжал роковую десятку, что вывела его из игры.

— Отдай деньги! — сухо сказал Стаменко.

— Не привык отдавать, — съязвил кто-то.

Наско встретил хитрый холодный взгляд Стаменко, незаметно показывавшему ему глазами на игроков, сидевших с напряженными лицами.

— Не задерживай игры, Наско! Выйди прогуляйся! — прикрикнул на него Видю.

Слова Видю заставили Наско опомниться. Он сообразил, что чуть было не совершил непоправимой ошибки. Что бы было тогда? Он хорошо знал, что от этих людей можно ожидать всего. Злобно оглянулся, швырнул последние деньги, медленно закурил сигарету и с усилием поднялся. Онемевшие ноги пронзила колющая боль. Хлопнул дверью, шагнул в темноту двора.

Как автомат, шагал он по притихшим уличкам города. В ушах все еще звучали реплики игроков, и он напрасно силился собраться с мыслями, обдумать происшедшее. Вот и канал. По привычке он уселся на каменную облицовку и свесил ноги над водой.

"Этот Видю воображает себя мудрецом, профессором… Порочный, ничтожный человек! Как я мог ему поверить! Тридцать песо выбросил на ветер, дурак".

Опять вспомнил насмешливый взгляд Трако и презрительную гримасу Видю и почувствовал, что покрывается холодным потом. Сжал кулаки до боли. "Они нарочно дали мне увлечься"..

Перед глазами мелькнула выросшая перед Стаменко куча денег, и в душе поднялось озлобление:

"Наверно, больше пятисот песо… Эти деньги должны были стать моими! — подумал он, и неожиданно в спутанном ворохе мыслей мелькнуло: — Надо что-то предпринять… Не позволю этой деревенщине перехитрить меня!"

Он загляделся на блестящую черную поверхность канала. Стаменко живет в Энсенаде и по дороге домой пройдет здесь. Надо дождаться его и поговорить. Но что ему сказать? Чего от него потребовать? Наско ничего не мог придумать и махнул рукой. Все равно. Главное, перехватить его по дороге, остальное потом… Он быстро встал, огляделся, увидел поблизости какой-то вагон и спрятался в его тени.

Незаметно прошло два часа — дважды пробили фабричные часы. Чья-то тень вынырнула словно из-под земли и медленно приблизилась к лестнице.

— Э-эй, лодочник!

Узнав голос, Наско выскочил из своего укрытия, подошел к Стаменко и заговорил с ним, стараясь сохранить спокойствие:

— Это ты, Стаменко? Здесь нет лодки, идем к верхнему концу.

— Ты что делаешь здесь в такую пору?

Стаменко, казалось, удивился, в голосе его прозвучала испуганная нотка.

Наско, не отвечая, взял его под руку. Стаменко нерешительно пошел рядом с ним, но вскоре овладел собой. Парень сильно раздосадован, Мелькнуло у него в уме. Верно, задумал что-то, не случайно оказался здесь. Но что?

— Интересная была игра, Наско? — неожиданно спросил хитрый крестьянин. И добавил: — Правда, тебе не повезло.

Это прозвучало насмешкой. Наско охватила ярость. Эта деревенщина позволяет себе издеваться над ним! Досада при мысли о проигранных деньгах и о своем поведении совсем помутила его рассудок. Не помня себя, он резко повернулся и скрутил Стаменко руки.

— Говори, сукин сын, сколько набрал?

Стаменко попытался вырваться и, чуть не плача от бессилия, открыл было рот, чтобы закричать, но его сопротивление еще больше озлобило Наско. Он быстрым движением сжал ему горло и прошипел:

— Отдай деньги, пес! Хочешь нашим трудом попользоваться, дурак!

— Дай сказать, — с усилием выдавил из себя Стаменко. — Отпусти, поговорим.

— Но посмей только пикнуть!

Наско отпустил его, готовый броситься снова при его малейшем движении.

— Послушай, Наско, — умоляюще заговорил Стаменко, — я этот номер знаю еще с фронта и решил воспользоваться им… Трое ребятишек у меня… в доме нищета… А разве лучше, если бы я вас выдал?

— Врешь!

— Чего ты хочешь?

Стаменко уже оправился от испуга и лихорадочно обдумывал, как выиграть время: он понял, что это единственный способ спасти себя и, главное, деньги.

— Чего хочу, а? — нервно бросил Наско, не спуская с него глаз. — Когда два мошенника ограбят третьего, то добычу делят по-братски. Это неписаный закон для всех мошенников в мире. Понял? Ну, доставай деньги! Или предпочитаешь искупаться в канале? Подумай хорошенько: канал глубокий, а здесь тебя сам черт не услышит. Ну!

Стаменко беспомощно огляделся, всем существом прислушиваясь к темноте и надеясь уловить человеческие шаги. Но тишину нарушал только ритмичный стук фабричных машин. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Эх, дурак дураком, и зачем отошел от переезда? Там всю ночь проходят люди. А здесь? Бороться с Наско? Нет, сил не хватит — уже попробовал. Кроме того, он сейчас, как разъяренный зверь.

Он незаметно прижал руку к груди, к тому месту, где лежал бесценный кошелек, полный смятых бумажек, таивших в себе возможность возвращения на родину. Три года мечтал он о чуде. И вот сейчас этот пройдоха хочет отнять у него эту возможность, навсегда запереть его здесь. Стаменко скрипнул зубами. Был бы под рукой нож, он бы, не моргнув глазом перерезал Наско горло. Но нет, этот подлец настороже, готов в лепешку его превратить. Он ощущал на лице его тяжелое дыхание. Что делать? Деньги нельзя делить — их ровно столько, сколько стоит билет. Выигрывать время, да, выигрывать время!

— Послушай, Наско, будь человеком, — снова принялся упрашивать Стаменко, — на эти деньги я смогу вернуться к детям… Трое их у меня! — простонал он. — Польстился на богатство… Не вернусь сейчас, уж не увижу их…

— Давай деньги, и весь разговор! Думаешь, я тебе верю, подлая рожа?

— Слушай, Наско, по гроб тебе благодарен буду, — проговорил Стаменко сквозь всхлипывания. — Я их в Болгарии тебе верну. Документ подпишу. Но дай мне вернуться к детям. Все, что твои товарищи проиграли — я им вернул.

Наско вздрогнул, как от пощечины. Значит, Видю и Трако перехитрили его — отобрали свою часть у этой деревенщины и сейчас храпят преспокойно, а завтра со свету его сживут своими насмешками. Гнев вспыхнул в нем с новой силой. Он схватил Стаменко за горло и прошипел:

— Хватит болтать, дурак! Все отдавай или.

Стаменко стал бороться, твердо решив не отдавать денег, пусть этот зверь хоть убьет его.

Поблизости послышались чьи-то шаги. Стаменко крикнул из последних сил:

— Помогите! По..

Наско сжал ему горло и потащил к каналу. Он не сознавал, что делает, даже о деньгах забыл, думая только о том, с каким наслаждением швырнет Стаменко в грязную воду. А тот защищался изо всех сил.

Вдруг чьи-то сильные руки схватили сзади Наско и оторвали от его жертвы.

— Что здесь происходит?

— Прибью, как крысу, утоплю! — кричал Наско и рвался к Стаменко.

Но напрасно: незнакомец ловко вывернул его руку, и Наско беспомощно остановился.

— Ох! — вырвалось у Стаменко.

Он вздохнул полной грудью и бессознательным движением пощупал кошелек. Тот был на месте, такой же упругий, набитый спасительными бумажками. Стаменко снова вздохнул, дико оглянулся и, ни слова не говоря, бросился бежать.

Наско чуть не заплакал от бессилия:

— Убежал, сука… Пусти меня!

— Хорошо, но не пытайся гнаться за ним.

Наско тяжело опустился на землю и принялся растирать пострадавшую руку. Незнакомец присел рядом.

— За что ты его?

Только сейчас Наско заметил, что незнакомец говорит по-болгарски. Присмотревшись, он узнал Влада. Злоба вспыхнула в нем на мгновение, но он вдруг почувствовал себя страшно усталым. Да и нет смысла уступать в борьбу с этим человеком — он гораздо сильнее и опытнее.

— Я все же хочу знать, что произошло, — настойчиво повторил Влад.

— Обычная история, господин романтик, — огрызнулся Наско. — Два мошенника обобрали нескольких растяп и поссорились при дележе добычи…

— Ага, карточная история! — И добавил, словно про себя: — А твой вид обманчив, я тебя принял за честного человека.

Вдруг Влад повернул к себе Наско и сильно встряхнул его:

— Не стыдно тебе? Я слышал, у вас вертеп настоящий, да не верил. Считал Видю умным человеком. Вы же интеллигентные люди… Вместо того, чтобы учить этих обездоленных людей, помогать им, вы их обираете, наживаетесь на их темноте. Совести у вас нет.

Наско поднялся.

— Спасибо за лекцию. Но в этой стране мораль ни к чему. Здесь только волки живут хорошо.

— Дурак! Если бы я был уверен, что тебе это поможет, то окунул бы тебя в канал, чтобы смыть с твоих мозгов плесень!

Наско устало взглянул на него. Он даже не обиделся на властный тон Влада.

— Идем, я тебя провожу. Хочу быть спокоен, что не погонишься за тем несчастным, хоть вы оба одного поля ягода.

Наско еле волочил ноги. Он так устал, что готов был свалиться на землю и спать без просыпу много дней и ночей.

Великан пробуждается

1
В это воскресенье Берисо выглядел необычно. Улицы пустовали. Рестораны и кафе напрасно ожидали посетителей. На перекрестках, где обычно толпились шумные группы молодых людей, провожавших девушек цветистыми комплиментами, тоже было пусто. Не переговаривались из-за низеньких покосившихся оград крикливые соседки. Дети забросили свои тряпичные мячи.

Что же произошло в городе?

Коммунистическая партия Аргентины призвала трудящихся прервать работу у станков и машин на один час, чтобы почтить молчанием память товарищей, погибших во время "трагической недели". Профсоюзы поддержали этот призыв, и тысячи рабочих мясохладобоен "Свифт" и "Армур" собрались на площади на траурный митинг. Напрасно хозяйские лакеи — надсмотрщики, мажордомы и полицейские, угрожали рабочим. В назначенный час те оставили свои цеха и, построившись в колонны, ушли с фабрик: еще слишком свежими были воспоминания о крови, пролитой братьями по труду.

Все улицы, примыкавшие к фабрикам и площади, оцепила полиция. Вооруженные до зубов полицейские, конные и пешие, из которых многие участвовали в кровавой расправе, тупо смотрели на демонстрантов, готовые выполнить любой приказ хозяев. На импровизированную трибуну поднялся Педро Гомес, человек еще молодой, но преждевременно состарившийся. Один из тех, кто чудом избежал смерти в дни расправы властей с лучшими сыновьями аргентинского рабочего класса. Арестованный задолго до кровавой вакханалии, он подвергся чудовищным мучениям, но не подписал призна-ния в том, что участвовал в "подготовке бунта". В одну из ночей полицейские приволокли полуживого Педро на площадь и расстреляли его. Но живучий, как его класс, он удержал искорку жизни. Товарищи подобрали его и вырвали из когтей смерти.

— Товарищи, прошу тишины!.

Огромная площадь затихла.

— Два года прошло с "трагической, или кровавой, недели", черной страницы в истории пролетариата Аргентины. Два года прошло с тех пор, как правители попытались одним ударом задушить наш протест, заглушить наши требования хлеба и свободы. Вся страна всколыхнулась, потрясенная жестокостью палачей. Братские народы всей Америки подняли мощный голос протеста против неслыханного садизма убийц…

Педро Гомес перевел дыхание, и голос его вновь загремел над площадью:

— Что же это за темные силы, вызвавшие кровавую расправу? Печать и буржуазная пропаганда пытались объяснить события какими-то внутренними спорами рабочих, "идеологическими разногласиями", будто бы ставшими причиной взаимного истребления. Напрасные попытки! Их намерения ясны: им надо скрыть, замаскировать подлинных виновников трагедии. А каждый рабочий знает, кто они — это Иригойен, его правительство, его полиция, его агенты-провокаторы.

Толпа пришла в движение, гневные возгласы понеслись над площадью.

— Долой убийцу Иригойена!

Движением руки оратор утихомирил взволнованную толпу.

— Товарищи! Пусть тот, кто пришел сюда из слезливой жалости к погибшим, уйдет. Мы собрались не для того, чтобы хныкать. Пусть смерть павших вдохновит нас на борьбу — поклянемся же продолжать их дело! Вот чем почтим мы их память. Мы не должны забывать кровавой трагедии. Я знаю — больно бередить незажившие раны, очень больно. Но если это поможет нам вскрыть причину боли, даже необходимо расковырять рану до дна. Какой же вывод? Надо быть силь-ными, чтобы реакция опять не подняла на нас руку. А сила — вединстве…

И Педро Гомес стал рассказывать о кровавой вакханалии.

В душный летний день 7 января 1919 года две тысячи рабочих завода "Васена" в Буэнос-Айресе начали забастовку. Но и господа не сидели сложа руки. Они вызвали наемных убийц из "Патриотической лиги". Забастовщики подверглись частым нападениям и кровавым расправам. Хозяева пытались заменить их на фабриках штрейкбрехерами. Тогда рабочие захватили фабричные помещения и соорудили баррикады. "Патриоты", полиция и хозяйские сынки открыли огонь по рабочим. Забастовщики отвечали, чем могли. Они защищались так энергично, что директор полиции не успел даже вскочить в свой автомобиль, и забастовщики подожгли его…

Буржуазная печать подняла вой: "До каких пор большевистские агенты будут бесчинствовать на улицах Буэнос-Айреса?" По утверждениям продажных газет, кровавая расправа у "Васены" была столкновением забастовщиков и рабочих, не желающих бастовать. Но аргентинский пролетариат не дал себя обмануть.

8 января рабочие хоронили погибших товарищей. Гневный протест масс залил миллионный город. Величественную картину являла собой пролетарская солидарность. Скрытые ранее силы вступили в открытую борьбу. Аргентинский пролетариат расправил могучие плечи и во всеуслышание заявил о своем праве на жизнь. Улицами завладели трудящиеся. Дрожали от мощных возгласов стекла многоэтажных зданий и дворцов, где притаились сытые. Фабричные рабочие и ремесленники, докеры и безработные, женщины и мужчины, старики и дети с самых отдаленных окраин города толпами устремились к центральным улицам, оттуда должна была двинуться похоронная процессия. Мозолистые руки поднимались для братских приветствий. На суровых лицах горело радостное изумление; "Неужели нас так много?"

Испуг хозяев сменился дикой яростью. Власти решили обезглавить рабочий класс. Гарнизоны были приведены в боевую готовность. Агенты и полицейские огненным кольцом охватили погребальную процессию. Убийцы из "Патриотической лиги", засев в нескольких пунктах, готовили неожиданные нападения.

Грандиозная процессия протянулась на много километров. Народный поток сплошь залил улицы. Там, где проходила головная колонна, где несли на руках гробы с телами убитых, прекращалось всякое движение. Островками в человеческом море замирали трамваи, машины, грузовики. Многотысячная масса хранила грозовое молчание, от него волосы вставали дыбом, словно перед лицом какой-то неведомой, но страшной, неотвратимой беды. Нечистая совесть заставляла хозяев спускать шторы, задвигать ставни и запирать покрепче двери. А те, кому нечего было бояться, выходили на улицы и, обнажив головы, присоединялись к процессии. Людское море росло и ширилось…

Первому нападению головная колонна подверглась в самом начале движения: засевшие в автомобиле убийцы дали несколько выстрелов по рабочим и исчезли. Потом нападения участились, но колонна продолжала идти за гробами. Никто не покинул рядов. Сердцами владела ярость. Натруженные руки, сжатые в стальные кулаки, жаждали оружия, чтобы излить свой гнев и защитить женщин и детей.

И вот на пути попался оружейный магазин. Люди в несколько минут разбили железные ставни, ворвались внутрь. Оружие получили только те, кто умел стрелять.

За высокими церковными стенами на углу улиц Кориентес и Жатай притаились в ожидании траурной процессии убийцы. Они собирались решительным ударом отрезать головную колонну и разогнать рабочих. Но из колонны им ответили точными выстрелами. Разъяренная толпа разбила массивные ворота церкви и ворвалась во двор. Убийц, не успевших бежать, постигла заслуженная кара. А головная колонна продолжала медленно и неотвратимо двигаться вперед, храня молчание, приводящее в ужас тех, кто прятался за спущенными шторами. Массы не теряли контроля над собой, может быть, потому, что впервые почувствовали себя сильными и едиными.

В следующие дни — 9 и 10 января кровавая оргия достигла высшей точки. Массовость погребальной процессии, провожавшей жертвы борьбы в последний путь, дисциплинированность рабочих, их готовность к сопротивлению довела ярость хозяев до предела. Полиция и вооруженные банды нападали на рабочие клубы и дома профсъюзов, громили их и жгли архивы, убивали всех, кого там заставали. Тысячи рабочих были арестованы и подверглись жестоким пыткам. Коммунистов, профсоюзных активистов, наиболее передовых рабочих расстреливали. Расправа с рабочими шла по заранее намеченному плану. Убийцы были разбиты на группы, у каждой группы был на руках список объектов и лиц, подлежащих уничтожению. В Буэнос-Айресе ввели чрезвычайное положение, чтобы ни одна из намеченных жертв не избежала расправы.

Этой кровавой вакханалией олигархия стремилась навсегда обезглавить рабочее движение. Но общественное мнение в Аргентине, особенно после Великой Октябрьской социалистической революции, значительно выросло, и с этим приходилось считаться. Правительственная печать вынуждена была состряпать "объяснения" и распространить их. Бесчестные писаки, убийцы с пером в руках, много дней подряд жевали и пережевывали историю о каком-то "максималистском плане установления советов в Аргентине". Но этим бумагомарателям никого не удалось ввести в заблуждение, и власти были вынуждены остановить кровопролитие раньше, чем они предполагали: правителям не хватило храбрости довести до конца свое злодейское дело..

Сильные крики заглушили оратора.

— Долой убийцу Иригойена!

Среди толпы на площади особенно громко выкрикивала эти слова группа демонстрантов, потом их руки подняли над головами людей какого-то отчаянно жестикулирующего человека.

— Братья, вот они — убийцы! Полицейские офицеры Хуан Черный и Родригес, сержанты Пепо Игласиас и Анхел Суарес, кровожадные агенты Педро эль Флако, Никанор и другие! Всем известно, что в те дни они тоже убивали наших товарищей! Они и сейчас бесчинствуют в полицейских участках!

Толпа угрожающе зашумела, затем на мгновение наступило глубокое молчание. В тишине особенно отчетливо щелкнули ружейные затворы. С полицейских машин в толпу грозно уставились дула пулеметов и винтовок.

Педро Гомес поднял руку и голосом, неожиданно сильным для его истощенного, измученного тела, крикнул:

— Товарищи! Берегитесь провокации! Не раз вы проливали кровь по вине "горячих голов"!

Толпа вновь тревожно зашумела. Снова донеслись крики протеста из группы, поднявшей оратора на руки, а тот жестикулировал и бил себя кулаком в грудь. Но Педро Гомес указал на него пальцем и громко крикнул:

— Кто не знает Анхела эль Гордо? Общительный человек, любитель пошутить, он с пафосом говорит о нашей борьбе и страданиях, претендует на руководящее место среди нас, даже собрал вокруг себя группку, слепо следующую за ним… Но спросите у него, товарищи, на что он живет, на что живет его группка? С какой целью он указывает нам убийц? Разве мы сами не знаем их?

Властным движением Педро Гомес усмирил взволнованную толпу.

— Мы еще поговорим об этом. И помните, товарищи: мы должны разойтись спокойно — любой ценой! Не поддавайтесь провокаторам!

Он окинул взглядом обширную площадь, и голос его прозвучал твердо, словно тысячи устремленных к нему глаз придали ему новые силы.

— Какие темные силы организовали кровавую расправу? Кому была нужна рабочая кровь? Ответ ясен, товарищи. Крупные землевладельцы и скотоводы — аргентинские феодалы в союзе с акционерами из Нью-Йорка и Лондона, владеющими капиталистическими предприятиями в нашей стране, решили лишить нас и тех небольших завоеваний, которых мы добились, решили положить конец нашей борьбе за человеческие условия жизни. Вот почему они убили самых передовых из нас…

— Смерть убийцам!

— Кровь за кровь!

— Отомстим!

Яростные выкрики людей Анхел а эль Гордо заглушили оратора. Но они не подействовали на собравшихся и тут же прекратились.

— Кто же играл роль наемных убийц, товарищи? Люмпены, продажные шкуны и профессиональные убийцы, организованные правителями в "Объединение труда" и "Патриотическую лигу"!

— Долой "лигу убийц"!

— Долой!

Педро Гомес снова поднял руку:

— Внимание, товарищи! Здесь не как на фронте: там — враг, тут — мы. Здесь по-иному. Враг протянул свои щупальца в наши ряды, он среди нас. Его подлые агенты, замаскировавшись под наших единомышленников, только и ждут, чтобы толкнуть нас на бессмысленные столковения. Зачем? Затем, чтобы потом правители могли оправдать свои кровавые действия воображаемыми "бунтами" и "заговорами". С какой целью Анхел эль Гордо указывает нам убийц-полицейских? С какой целью разжигает он нашу справедливую ненависть к этим людям? Что мы выиграем, если набросимся на убийц наших братьев? Кому по сути служат Анхел и его люди, науськивая нас на полицию?

Толпа заревела:

— Позор!

— Провокаторы!

Анхел эль Гордо снова вынырнул из толпы над головами людей и попытался говорить. Но рев стал еще яростнее:

— Вон, хозяйский пес! Долой!

— Спокойствие, товарищи! — повысил голос Педро Гомес. — Криками и возмущением нам не обезвредить этих гадов. Будьте бдительны и разоблачайте их. Очищайте свои ряды от таких "горячих голов" и "ярых революционеров", толкающих вас на необдуманные поступки!

Педро Гомес остановился, чтобы перевести дыхание.

— На борьбу, товарищи, за ликвидацию сколочен ных правителями организаций, направленных против рабочих, — "Объединения труда" и "Патриотической лиги"! На борьбу за демократические свободы наших профсоюзов! На борьбу за восьмичасовой рабочий день, за человеческие условия и справедливую оплату труда! Свободу политзаключенным! Давайте объединимся и организуем по всей Аргентине комитеты профсоюзного единства, комитеты по подготовке съезда, на котором будет создана Всеобщая федерация профсоюзов. Только единство даст нам силу!

Продолжительные возгласы "браво" и рукоплескания заглушили его последние слова. Он с трудом водворил тишину.

— Еще два слова, товарищи. От имени нашей коммунистической партии, прошу вас разойтись спокойно. Помните: среди нас полно провокаторов!

Плотная человеческая масса стала редеть. Рабочие проходили мимо полицейских, не обращая на них внимания, и оживленно комментировали слова оратора. Многие направились по центральной улице к фабрикам — им пора было заступать смену. Через несколько минут на площади маячили только синие мундиры полицейских.


Митинг, прошедший в таком образцовом порядке, — взбесил реакцию. Полиции Берисо, Энсенады и Ла-Платы — столицы провинции, не удалось арестовать оратора. Сойдя с трибуны, Педро Гомес словно провалился сквозь землю. В кабачках и кафе провокаторы во всеуслышание грозили расправой "красным", якобы мутившим головы патриотам. В канцеляриях обеих фабрик чиновники, пользующиеся особым доверием хозяев, до зари составляли списки вместе с мажордомами, надсмотрщиками и агентами внутренней полиции. А на утро хозяева нанесли первый удар, уволив тысячу самых передовых рабочих, в основном местных жителей, аргентинцев.

Удар был хорошо рассчитан. Разногласия, препятствовавшие объединению многочисленных рабочих организаций, вносили еще большую путаницу. Анархо-синдикалисты призывали к решительным действиям, к саботажам на фабриках. Социалисты, влияние которых в профсоюзе рабочих мясохладобойной промышленности было немалым, призывали к терпению, обещая обратиться в парламент. А финансируемые хозяевами "рабочие" организации, которым этот хаос был на руку, засыпали Берисо и Энсенаду прокламациями и листовками, уверяя в них, что только "красные иммигранты" виноваты в бедственном положении аргентинцев. Намерения их были совсем прозрачными: разжечь ненависть между местными рабочими и иммигрантами. И результаты не заставили себя долго ждать: столкновения между рабочими участились. Может, власти делали ставку на новую "кровавую неделю?"

Коммунистическая партия быстро разобралась в подлой игре и мобилизовала силы. Комитет партии в провинции Ла-Плата послал в Берисо опытных рабочих, знакомых с местными условиями. Были напечатаны на нескольких языках многочисленные прокламации, разъяснявшие планы хозяев, провокаторскую роль "Объединения труда" и "Патриотической лиги" и энергично развенчивавшие провокационные террористические лозунги анархистов. Но молодой коммунистической партии не хватало кадров, чтобы провести широкую разъяснительную работу. Секции по национальностям, еще слабые, неокрепшие, не могли охватить всех иммигрантов. Те болезненно реагировали на провокации полиции, и чем дальше, тем труднее становилось удерживать их от столкновений с аргентинцами.

Два депутата-социалиста внесли в парламент запрос о том, собирается ли правительство принять какие-то меры, чтобы прекратить увольнения, но ни словом не упомянули о плане фабрикантов вызвать среди рабочих распри между аргентинцами и иммигрантами.

Во время дебатов один из депутатов, честный демократ, произнес правдивые слова, всколыхнувшие всю общественность страны:

— Берисо — крупнейший очаг туберкулеза в стране. Люди умирают от истощения, вызванного непосильным трудом по десять-четырнадцать часов в сутки. Недоедают те, которые за день разделывают тысячи туш коров, овец, свиней!.. У ворот Буэнос-Айреса лежит городок Берисо, где люди живут, как рабы. Известно ли жителям гордой, богатой и красивейшей из столиц Латинской Америки, что в сотне километров от них тридцать тысяч человеческих существ влачат жалкое существование среди невыносимых миазмов, подвергаясь жестокой эксплуатации, постоянно недоедая?.. Пора положить конец произволу американских и английских хозяев "Свифта" и "Армура"! Разве наша страна колония?

Бурные дебаты затянулись на несколько дней. Прогрессивные газеты намекали на какого-то мистера Смита, неустанно сновавшего в кулуарах парламента. Вопреки обильному изобличительному материалу, правительственное большинство протащило голосованием предложение об образовании комиссии для расследования событий. Неизвестный человек стрелял по машине депутата-демократа, но не задел его. Спустя несколько дней депутат отбыл в Европу, как говорили, "по делам". А тем временем владельцы фабрик нанесли новый удар: уволили еще тысячу рабочих. Этот удар, однако, преследовал далекую цель. В газетах, близких к трестам, появились статьи о бедственном положении мясохладобойной промышленности: склады набиты товарами, а покупателей нет; цены на скот и оплата труда рабочих якобы слишком высоки, это удорожает производство и не позволяет фабрикантам конкурировать на мировом рынке с другими странами. Фабриканты перестали закупать скот.

Игра была прозрачной, но цели достигла.

Представители аргентинских скотоводов быстро пришли к соглашению с уполномоченными акционеров из Нью-Йорка и Лондона. Цены остались теми же, и купля-продажа скота шла, как и прежде. Пострадали лишь рабочие — аргентинская правящая олигархия предоставила фабрикантам полную свободу действий. И снова над Берисо засвистела полицейская нагайка.

В те же дни под сенсационными заголовками на первых страницах печать торжественно раструбила о том, что в Патагонии потушен крестьянский бунт.

2
Влад остановился у кабачка на тихой окраине и оглянулся. Да, он хорошо запомнил его название — "Ла лисбре", что в переводе значит "Заяц". Открыл дверь и вошел в полутемное помещение. Посетителей было мало. Влад подошел к стойке, бросил монету в двадцать сентаво и попросил пива.

— Ваше пиво мне рекомендовал Педро, — произнес он небрежно.

— На свете миллионы Педро, приятель, — медленно ответил хозяин, испытующе взглянув на гостя.

— Наш Педро единственный, и у вас наверняка нет уймы друзей с таким именем.

— Верно. А ваше имя как? И у Педро друзей совсем не миллионы, хотя это было бы неплохо.

— Болгарин.

— А, эль булгаро! Сядь и выпей пива.

Человек за стойкой повернулся и исчез в заднем помещении кабачка.

Влад перебрал в уме весь разговор. Так ли он сказал пароль? Впервые у него такая встреча. До сих пор приходилось участвовать в тайных собраниях, где соблюдались кое-какие меры предосторожности, но теперь. Если судить по первому впечатлению, этот кабачок — один из многочисленных тайных игорных домов. Не попасться бы в ловушку… Нет, ошибки нет, но все же… Он огляделся, заметил среди посетителей несколько знакомых коммунистов и вздохнул с облегчением.

Прошло порядочно времени, а хозяин все не появлялся. Обладавший крепкими нервами Влад уже испытывал неприятное волнение. Мысли его перескакивали с одного на другое. Какие вопросы будут решать здесь? Почему его позвали на это собрание, на котором, если судить по конспиративности, будут присутствовать ответственные лица из руководства партии? Почему его не предупредили — он не подготовился.

— Идемте!

Влад вздрогнул.

В глубине большой комнаты за одним из столов сидели пятеро, из них только один, секретарь городской партийной организации Берисо, был знаком Владу. За другими столами расположились десятка два мужчин и три женщины. С ними Владу приходилось часто встречаться. На столах лежали карты и фишки.

"Все предусмотрено", — подумал Влад.

Секретарь посоветовался с президиумом и сказал:

— Отсутствует четверо, но время уже позднее, предлагаю начинать. Это собрание особенно важно для организации, поэтому предлагаю поручить его ведение секретарю организации провинции Буэнос-Айрес. Слово предоставляется дону Пепе.

Влад с трудом овладел волнением. Так вот он — любимец народа и проза богачей! Дон Пепе. Интересно, как его настоящее имя? Влад никогда не спрашивал об этом. Хотя какое это имеет значение? Дон Пепе — живая легенда. Жизнь — его исполнена героизма и борьбы, борьбы упорной, без компромиссов.

Смуглый плотный человек с острым взглядом слегка постучал по стакану с водой и энергично заговорил:

— Товарищи! По понятным причинам предлагаю на нашем совещании не вставать при выступлениях. Здесь собрались лучшие активисты Берисо, по указанию вашего секретаря и по мнению партии. Нам предстоит ответственная работа. На повестке дня два вопроса: первый — события в Патагонии и организация помощи патагонским товарищам, второй — меры для предотвращения готовящейся в Берисо провокации. По первому вопросу выступит товарищ Хесус Менендес, несколько дней назад приехавший из Патагонии, один из немногих уцелевших товарищей, по второму — я.

Влад с интересом взглянул на смуглое скуластое лицо первого докладчика. Удлиненные, с узким разрезом черные глаза выдавали в нем коренного жителя Патагонии, в жилах которого текла индейская кровь. Менендес пригладил прямые черные волосы и заговорил нараспев:

— Я перерыл за последние несколько дней множество газет всевозможных направлений. Трудно ожидать чего-либо другого, но все же я поражен. Страну подло и организованно обманывали относительно событий в Патагонии. Даже самые "объективные" газеты писали, что эти события — дело шайки преступников, наметивших своей добычей поместья "добрых" хозяев. В сущности же это не что иное, как прекрасно разработанный заговор патагонских землевладельцев против крестьян. Моя задача — вооружить вас конкретными фактами для вашей разъяснительной работы. Наша партия должна сказать миру правду…

Патагония! С незапамятных времен здесь, на самом юге Америки, жили люди, о трагической участи которых мир знает очень мало или почти ничего.

Первые же конквистадоры, оценив богатства страны, начали ее распределять. Но краснокожие туземцы, сильные и свободолюбивые, не желали отдавать землю пришельцам. Кровавая борьба длилась столетия. Борьба не на жизнь, а на смерть — один из противников должен был исчезнуть с лица земли.

Много столетий подряд, вплоть до наших дней, белые огнем и мечом завоевывали пядь за пядью огромную территорию. В начале нашего века, когда в страну хлынули новые завоеватели — англичане и янки, почуявшие богатые залежи нефти, за каждую отрезанную индейскую голову платили по фунту стерлингов. Потом наступил мир. Но от прежних гордых, свободолюбивых жителей Патагонии остались лишь воспоминания, постепенно перешедшие в легенду.

В Патагонию пришли новые люди. На месте индейских селений возникли города и деревни. На обширной равнине выросли массивные постройки — замки хозяев земли. Но жизнь тех, кто добывает ее богатству, не изменилась.

Миновали два десятилетия двадцатого века, а патагонский крестьянин — пеон — продолжает жить во мраке средневековья. Для крупных землевладельцев и "анонимных обществ", за которыми скрываются миллионеры Сити, он всего лишь вещь, инвентарь, принадлежащий хозяину. У пеона нет ничего, даже своей крыши над головой. Ему не принадлежат его собственные дети, которые, не успев подрасти, попадают в кабалу к хозяину и пухнут от голода в хижинах, крытых соломой. У пеона одно только право — работать от темна до темна и в будни и в праздник. Он и мысли не может допустить о том, чтобы не выполнить приказ господина. Ну, а если такое случается, капатасы, хозяйские надсмотрщики, избивают его до потери сознания. Ему не разрешается даже болеть — больного пеона добивают палками или выгоняют из эстансии. Последнее похуже…

Далеко Патагония, на самом краю земли. Но и туда долетела весть об Октябрьской революции. Пеон начал думать, задавать вопросы, рассуждать, искать ответа… А многочисленные забастовки аргентинских рабочих, за последние годы принесшие им не одну победу, заставили патагонских крестьян задуматься над своим положением. Нашлись люди, показавшие им правильную дорогу. Возникли первые сельские общества, организованные наподобие рабочих профсоюзов. Самосознание крестьян выросло, выросло и чувство собственного достоинства. Патагонский пеон осознал свое место в обществе двадцатого века и приготовился к борьбе.

Аргентинская буржуазия была поражена: рабы осмелились объединиться и заявить о своих требованиях! Впрочем, требования эти не превышали минимальных прав, давно уже завоеванных крестьянами во всем мире в наш век "свободы и демократии". А требовали они более сносной оплаты своего труда, нормального питания, права на жилище, на выходной день, права получать и читать газеты, запрещения телесных наказаний. Организация патагонских крупных землевладельцев и скотоводов "Сосьедад Рурал" настояла перед правительством на том, чтобы немедленно разогнать все общества и союзы сельскохозяйственных рабочих. Это была лицевая, т. е. законная сторона контрудара. Обратной его стороной явился террор. Хозяева стянули своих агентов, навербовали авантюристов и профессиональных убийц и с помощью местной полиции, прославившейся своим садизмом, организовали кровавые расправы над пеонами.

Но это не остановило крестьян, познавших манящий вкус свободы. Они направили президенту республики энергичный протест. Иригойен, в ту пору кокетничавший демократическими идеями, потребовал от землевладельцев благоразумия. Те внемли его совету и изменили тактику: там, где пеоны выказывали хоть малейшее недовольство, их просто-напросто сгоняли с земли с женами и детьми.

Обширна и сказочно богата патагонская земля. Но горькая участь уготована тому, кто остался под открытым небом. Земля мстит за кровь своих безжалостно истребленных детей. Кровожадные хищники, ядовитые змеи и насекомые — слепые орудия ее мести. Но не только они страшны человеку. Хозяева посылают вдогонку лишенным крова пеонам наемных убийц, совершающих кровавые насилия и издевательства. Обездоленные люди бродят по стране, гонимые природой и злой волей человека.

Инстинкт самосохранения заставляет их держаться вместе. Пеоны начинают понимать, что страх перед их сплоченностью порождает ярость у хозяев. Они осознают, что необходимо организоваться. А в тех условиях это означало прежде всего организованную защиту.

Объединяясь в группы, все более многочисленные, пеоны легко справляются с пьяными бандами наемных убийц. Куда опасней другой враг — голод. Против него бессильны и острые ножи, и меткие выстрелы. Нет сил человеческих одолеть этого неумолимого врага.

Дети гибли от голода, а хозяйские склады ломились от запасов продовольствия. На пастбищах паслись тысячи голов скота, зорко охраняемого вооруженными до зубов наемниками. Чтобы спасти детей от голодной смерти, пеонам оставалось одно — просить пощады или активно бороться. Первое означало возвращение к еще более беспросветному рабству — пеоны хорошо знали, что такое милосердие хозяев. И они предпочли борьбу.

Появились боевые группы пеонов. Без особого труда они сломили сопротивление банд наемников и захватили несколько поместий. Теперь продовольствия могло хватить на недели и месяцы… Пеонам и во сне не приходилось видеть такого изобилия, но они не пировали. Они знали, что борьба только начинается, и подтянули свои ряды, чтобы довести ее до победного конца.

Караваны повозок с провизией и скот пеоны направили в заранее намеченные пункты Патагонии. В короткий срок они хорошо организовали свою жизнь в столь необычных условиях. Из стратегических соображений, в целях более эффективной защиты было создано несколько лагерей. Каждый лагерь представлял собой коммуну с выборным советом, которому все подчинялись. Еду готовили в общем котле и распределяли между всеми поровну. Пеоны создали боевые отряды, санитарные, продовольственные и другие службы. Проблемы не составило и дальнейшее пропитание людей: тысячи голов скота из разгромленных эстансий бродили по пастбищам Патагонии, а пеоны прекрасные наездники и умеют метать лассо. Специальные группы должны были снабжать коммуны свежим мясом и пополнять запасы продовольствия.

Плантаторы растерялись. Кто мог подумать, что темные недалекие пеоны способны на такую организованность! Ясно, завопила буржуазная печать, среди них действуют красные агенты Москвы! Однако это не изменило положение вещей в Патагонии. Правда, в эстансиях над головами пеонов уже не свистел хозяйский бич, но движение за право на человеческую жизнь продолжало шириться и развиваться. Тогда хозяева попытались выиграть время и на требования пеонов отвечали уклончиво. Но пеоны не поверили им. Они определяли срок для выполнения своих требований. Если же хозяева не придерживались сроков, пеоны бросали работу и уходили из поместий в ближайший лагерь или образовывали новую коммуну.

Далеко Патагония, на самом краю земли. Дальняя окраина Аргентины, пути туда из Буэнос-Айреса сушей или морем до гавани в Комодоро-Ривадавии не меньше десяти суток. Продовольствие в Патагонию доставляется из Буэнос-Айреса. Землевладельцы и здесь столкнулись с непредвиденными затруднениями. Городской пролетариат Патагонии решительно встал на сторону пеонов. Нельзя было доверять даже служащим железных дорог — не без их помощи поезда часто останавливались в пути, и груз доставался пеонам. Снабжать поместья продовольствием и оружием оставалось только морем. К причалам подходили перегруженные товарами пароходы. Но докеры отказывались работать: Не находилось и желающих доставлять товары в поместья. Даже чтобы отгрузить товары на берег, приходилось прибегать к плеткам и солдатским карабинам.

Но и это не все.

Конца-краю нет патагонской земле. Длинные караваны повозок и грузовиков должны пройти десятки, а то и сотни километров, чтобы добраться до эстансий. Нередко караваны не доходили до места назначения. Иной раз наемники, сопровождавшие и охранявшие караваны, пьяницы и авантюристы, делили товары между собой, продавали их и уходили через Анды в Чили, куда не доставала рука хозяина. Бывало и так, что караван попадал в руки бастующих.

Хозяева и их молодчики на своем горбу стали испытывать то, чему подвергали пеонов, — голод и страх.

Проходили дни, и цветущая прежде Патагония постепенно меняла свой болик. Эстансии пустели. Урожай некому было убирать. Огромные стада, оставшиеся без пастухов и охраны, разбегались, мешались со стадами из соседних поместий или уходили туда, где степь была шире и трава сочнее. Сотни тысяч овец обросли длинной мягкой шерстью, столь необходимой английским текстильным предприятиям, а когда наступила жара, начался массовый падеж скота.

В события вмешалась Англия. Ее правительство потребовало от аргентинского правительства в кратчайший срок ликвидировать анархию в Патагонии, в противном — случае Англия грозила послать эскадру для "защиты своих национальных интересов". Аргентинское правительство не оскорбилось — понятие "национальный суверенитет" было чуждо вершителям судеб страны. Иригойен уже не мог кокетничать своим "демократизмом", и помещики воспользовались создавшимся положением, согласовав свои действия с иностранными собственниками земель и нефтяных залежей.

Преступный план сразу же был приведен в исполнение. Реакционные силы — местные гарнизоны, банды из "Патриотической лиги", прибывшие из Буэнос-Айреса, полиция, оставшиеся на службе у землевладельцев наемники перегруппированы и по-новому организованы. Не дожидаясь прибытия регулярных войск, помещики из соседних провинций организовали вооруженные нападения на лагеря пеонов — они спешили, ведь сейчас, как никогда прежде, они могли убивать, безнаказанно уничтожать всех, кто осмелился восстать против них.

Черное дело было согласовано с прессой. Даже демократические и независимые газеты помещали сенсационные новости в реакционном духе. Вымыслам не было границ. Преследовалась лишь одна цель — повлиять на общественное мнение, настроить его против бунтовщиков и подготовить к расправе. Поджоги, кровавые оргии хозяйских наемников газеты приписывали пеонам. Продажные писаки уверяли, что хозяйские шайки — это "организованные банды" пеонов, озверевших дикарей, что краснокожие стремятся отторгнуть Патагонию от Аргентины и перебить всех белых, что в коммуны дикарей пробрались агенты Москвы с целью образования Советской Патагонии…

Но и на этот раз помещики потерпели поражение.

Стачечный комитет, в состав которого входили и коммунисты, созвал расширенное заседание с участием руководителей лагерей и боевых групп. Был разработан план контрудара. Все единодушно согласились на том, что возврата назад нет, что хозяева должны принять их требования, в противном случае борьба будет продолжаться.

Землевладельцы отказались от переговоров, и пеоны перешли в наступление. Они нападали на владения прославившихся своей жестокостью помещиков, поджигали их дома, разгоняли скот, забирали съестные припасы.

Энергичные действия забастовщиков напугали землевладельцев, и на залитой кровью патагонской пампе наступило затишье.

Пеоны решили, что помещики примирились с положением. Опьяненные победой, многие из них предлагали даже начать коллективную обработку земель, окружавших лагеря. Напрасно коммунистическая партия предупреждала, что еще рано прекращать борьбу, что буржуазия готовится к новым боям. Бдительность пеонов притупилась. Сигналы партии доходили с большим опозданием, да и люди не хотели к ним прислушиваться. Общее настроение заразило и коммунистов. Наступила самоуспокоенность.

Тогда грянул гром, страшный, уничтожающий.

Генеральный штаб армии подготовил наступление, словно шла настоящая война. Аргентинские землевладельцы и капиталистические акулы с Сити выступили единым фронтом против аргентинских крестьян. Войска тайно подобрались к границам Патагонии, вооруженные как для нашествия на неприятельскую страну, и напали на лагеря пеонов. Боевые корабли доставили в Патагонию солдат, пушки и боеприпасы. Лагеря пеонов, расположенные на побережье, подверглись уничтожающему обстрелу с кораблей. Забастовщики ставили охранные посты только в непосредственной близости от лагеря, поэтому пехота и артиллерия смогли незаметно окружить все лагеря.

Наступление началось одновременно со всех позиций. Лагеря были буквально перепаханы артиллерийским огнем. Патагонские крестьяне сражались мужественно, героически. Трудно описать подвиги пеонов в те дни. Не имея оружия, они выходили против солдат с ножами. Ловкие, как пантеры, врезались в шеренги солдат и валили противника. Когда ломался нож, пеон пускал в ход зубы, кулаки, ногти. Сражались даже старики, женщины и дети…

Чем отчаяннее сопротивлялись пеоны, тем коварнее и безжалостнее становился враг. В Сан-Хульяне войска окружили большую группу повстанцев. Капитан, командующий солдатами и кучкой бандитов, предложил пеонам переговоры, пообещав неприкосновенность парламентерам. Те послали двух представителей — коммуниста Аргульеса и всеми уважаемого своего товарища, известного под прозвищем Парагвайца. Пока шли переговоры, пеоны, ожидая результатов, опустили оружие. Этого-то и добивался капитан. Солдаты неожиданно напали на лагерь. Растерявшись, пеоны, к тому же лишенные руководителей, не смогли сразу же организовать оборону, многие из них попали в плен. Капитан показал пленникам обезображенные трупы Аргульеса и Парагвайца, а затем учинил зверскую расправу над ними: одних солдаты расстреляли, заставив предварительно вырыть могилы, других зарыли живыми или утопили в ближайшем озере, привязав на шею огромные камни…

Диким был разгул реакции в дни сражений, но тому, что наступило в Патагонии после подавления бунта, нет имени. Мужчин перед расстрелом заставляли копать себе могилы и на главах у них глумились над их женами и детьми. Всех заподозренных в руководящей роли подвергали еще более страшным пыткам — отрезали конечности, выкалывали глава, живьем зарывали в песок по шею и мазали лицо медом. Зной, жажда, тучи комаров и ос причиняли мученикам невыносимые страдания. Но никто из них не спасал жизнь ценой предательства, не подписывал признания, что "выполнял задание красных", не выдавал товарищей.

Патагонскую землю вновь оросила кровь ее детей. Но победа помещиков была пирровой победой.

Хесус Менендес умолк.

Наступило тяжелое молчание.

— Товарищи! — заговорил вдруг дон Пепе, и присутствующие вздрогнули, словно пробудившись от глубокого сна. — Я вкратце дополню Менендеса. Трудно определить, сколько убито крестьян, и вряд ли когда-нибудь это удастся. По официальным данным, убито полторы тысячи человек. Но все мы знаем, как можно верить убийцам. Тысячи человек, ранено, искалечено, заключено в тюрьмы, тысячи продолжают борьбу в партизанских группах. Партия взяла под свою защиту этих людей. Необходима также немедленная материальная помощь. В Патагонии голодают тысячи женщин и детей. Партия организует кампанию всенародной помощи. Серьезные задачи стоят перед вами, видными партийными работниками одного из крупнейших промышленных центров Аргентины.

Он пригладил разметавшиеся волосы и продолжал:

— Здесь присутствуют руководители низовых партийных национальных организаций. В настоящий момент они составляют основное ядро партии в Берисо. Нужно немедленно инструктировать активистов — правда о событиях в Патагонии должна стать достоянием широких масс. И быстро провести кампанию помощи пеонам.

Один за другим руководители национальных секций коротко отчитывались в деятельности секций: Влад, решив выступать последним, с беспокойством ждал своей очереди. О чем ему говорить? Его работа среди болгар в Берисо ограничивалась общими задачами — знакомством с людьми, распространением партийных материалов. А здесь рассказывали о создании крепких монолитных организаций, даже самые слабые организации возглавлялись штабами и опирались на актив коммунистов и беспартийных… Он нервно сжимал в пальцах карандаш, часто вынимал платок и стирал пот со лба. В чем он может отчитаться? Оправдаться "объективными" причинами? Нет, не годится. Перед партией всегда надо быть честным.

Едва дождавшись конца выступлений, Влад нервно попросил слова.

Дон Пепе взглянул на него с удивлением.

— От какой вы секции, товарищ?

— От никакой, — смутился Влад и поднялся, вопреки принятому порядку. — Я болгарин…

Франциско, секретарь партийной организации Берисо, более года работавший с Владом, зашептал что-то дону Пепе. Кто-то дернул Влада, и он машинально опустился на стул.

— Хорошо, товарищ, говорите.

Голос дона Пепе звучал тепло, и Влад ободрился, словно чья-то рука охладила его пылавший лоб своим прикосновением. Мысли прояснились, голос обрел обычную твердость.

— К сожалению, товарищи, мне не в чем отчитаться. Да, не в чем. Я очень виноват — ведь болгарская колония в Берисо с каждым днем растет, сейчас она насчитывает несколько сот человек. Правда, я поддерживаю близкий контакт с людьми, хорошенько изучил тех, кто может составить крепкое ядро организации, но дальше этого не пошел. Только сегодня мне стало ясно, как мало я сделал. Ведь болгарская иммиграция может и должна стать чем-то вроде связующего звена во всем славянском секторе. Если бы я подумал об этом раньше, сегодня мне не пришлось бы говорить только о недостатках.

Влад помолчал, провел платком по лбу и медленно продолжал:

— Я виноват перед партией и готов понести наказание. Конечно, это дела не исправит. Болгарская секция должна быть создана как можно скорее. Поэтому предлагаю поручить какому-нибудь товарищу организовать актив…

— А ты? — прервал его дон Пепе.

— Я…. буду помогать. Людей я знаю, меня тоже знают, доверяют…

— Но почему же только помогать? — спросил Франциско.

— Я не выполнил важного задания…

Все оживились. Франциско что-то шепнул дону Пепе. Тот посмотрел внимательно на Влада и кивнул головой в знак согласия.

— Товарищи, — энергично заговорил Франциско, — все хорошо знают Влада. Его самокритичное выступление подтверждает наши впечатления. Он преувеличивает свою вину. Во-первых, перед ним не стояла конкретная задача создания болгарской секции и, во-вторых, партия поручала ему работу в другом секторе, и он прекрасно справлялся. Что касается болгарской секции, виновны я и дон Пепе. Мы просто не уловили то, что так ясно высказал Влад, — возможность организации секции, способной стать связующим звеном среди славян. К счастью, не поздно дело исправить. Мы думаем, что Влад может справиться с этой задачей. Есть ли у кого-нибудь возражения? Нет. Переходим ко второму вопросу. Даю слово дону Пепе.

Секретарь партийной организации провинции заговорил медленно, чтобы все хорошо поняли его. Он дал ряд указаний для борьбы с провокационными действиями властей во избежание вражды между трудящимися Берисо. Нельзя допускать разъединения рабочих на два лагеря. Необходимо провалить планы реакции, натравливающей людей друг на друга, укрепить сплоченность и единство пролетариата.

— Мы стоим на пороге исторической битвы, — сказал дон Пепе. — Нужно помочь трудящимся города и села освободиться от влияния социалистов и анархистов, помочь им объединиться. Партия ставит перед нами еще одну очень ответственную задачу — провал плана капиталистов Берисо. Повторяю: перед нами стоят исторические задачи. От того, как мы справимся с ними, зависит не только хлеб, но и жизнь тысяч пролетариев. За работу, товарищи!

В первый момент Влад не понял, что совещание кончилось. Потом под влиянием мысли, давно уже волновавшей его, он встал, не попросив слова:

— Товарищи, погодите! Не сомневаюсь, что каждый из нас выполнит свой долг. Но хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Мы вели на нашем совещании записи, а их нельзя выносить отсюда. Предлагаю задержаться на несколько минут, заучить их и уничтожить.

— Разумное предложение, — согласился дон Пепе. — Кроме того, напоминаю товарищам, что расходиться надо постепенно, по одному и в различных направлениях. Забудьте этот адрес и не вспоминайте о нем ни при каких обстоятельствах. Все!

На этом совещании молодая Коммунистическая партия Аргентины взвалила на свои плечи ответственность за поединок с великаном. Последующие события можно было бы назвать "поединком Давида с Голиафом".

3
Внезапные увольнения сбили с толку рабочих, а большинство из них и без того жило в постоянном страхе за завтрашний день. Всех волновал вопрос: что задумали хозяева? С тех пор, как начали работать мясохладобойни, именно в это время года в производстве наступало наибольшее оживление. Регулярно курсировали пароходы, дожидаясь очереди у причалов для погрузки товаров. Ничего не слышно было о падении цен или о застое на мировом рынке. Наоборот, разоренная войной Европа восстанавливала силы, и замороженное аргентинское мясо завоевывало новые рынки сбыта. Налицо имелись все условия для расширения производства и наиболее полной занятости рабочей силы. Между тем, происходило обратное.

Жизнь в Берисо сошла с привычных рельс. По вечерам улицы оживлялись, как в дни получек. Мужчины ходили по кабачкам, толковали о событиях, пытаясь как-то объяснить происходящее. Но расходились еще более возбужденные от вина и противоречивых слухов и споров.

Наско, Видю и Трако продолжали проводить в без-делии дневные часы и в лихорадочном напряжении ночи. Увольнения не коснулись иммигрантов, но вся напряженная атмосфера, царившая в городе, частые скандалы и уличные стычки, неуверенность в будущем волновали болгар. Постепенно переселенцы изменяли прежним привычкам, начинали искать забвения в вине и продажной любви. Многие увлеклись азартными играми, надеясь выиграть несколько сот песо и вернуться домой. Это, конечно, было на руку нашим героям. После случая со Стаменко, который с тех пор будто сквозь землю провалился, приятели стали особенно внимательны и очень ловко обирали соотечественников. Их доходы росли.

По утрам они обычно лениво попивали граппу, валялись на тюфяках, как правило, допоздна, часто ссорились из-за пустяков, а то и вовсе не разговаривали друг с другом. Однажды утром Трако, долго обдумывавший какую-то беспокоившую его мысль, нарушил упорное молчание:

— Из головы у меня не выходит тот горемыка, Стойне… Так и вижу, как он дрожащими руками достает аккуратно свернутую бумажку в пятьдесят песо. Небось, несколько месяцев собирал эти деньги!

— На твоем месте я бы расплакался, — презрительно хмыкнул Наско.

Видю же засмеялся и похлопал его по плечу.

— Тебя послушать, так можно поверить, что твое бедное сердце разрывается от жалости. А помню, как ты жадно следил за этой самой бумажкой. Не успокоился, пока к себе ее не положил.

— И все же, — тряхнул головой Трако, — здесь есть что-то, чего вам обоим никогда не понять. Когда он проиграл последнее песо, то простонал: "Эх, дети, дети, до чего дошел ваш отец!" Потом скорчился в углу и стал ждать конца игры. Помните, как он умолял нас? "Я вам выплачу их постепенно, только пошлите сейчас деньгидетям. Что вам стоит?" С тех пор ходит сам не свой. Недавно встретил его. "Не могу себе простить, говорит, как посмел я лишить детей тех денег. По грошику их собирал".

— Пьяница. Сегодня раскаивается, а завтра снова пьяный, — пренебрежительно заметил Видю.

— Почему бы тебе не вернуть их? — вскинулся Наско.

— Я и хотел это предложить вам, — ответил Трако. — Наш капитал и без того уже в несколько раз увеличился. Что нам стоит?

— Что нам стоит? — рассердился Наско. — Тогда давайте созовем всех дурней и раздадим им деньги!

— Не так уж много нужно, чтобы понять Стойне. Но надо быть человеком, а не лавочником…

— Что ты хочешь сказать?

— Я из своей доли ему верну. Стойне хороший человек, умный. Обжегся тогда, и теперь уже к картам не притрагивается. Спокойствие ему вернем.

— Из твоей доли! — разъярился Наско. — Забываешь, чем бы ты без меня был?

— А ты забываешь, что давно бы уже проел без нас свои гроши?

— Трако, ты уже через край хватил! — прикрикнул Наско. Он вдруг замолчал, задумался и, поколебавшись, сказал другим тоном: — Надоели вы мне, ребята. Я вам докажу, что с моими мозгами "лавочника" устроюсь получше вас.

— Как прикажете понимать? — опросил Видю.

Наско усмехнулся, повертел в руках стопку, быстро опорожнил ее и сказал:

— Ликвидация предприятия… Не нравится мне эта профессия.

Видю иронически взглянул на него.

— Всю жизнь тебя будут грызть бациллы азарта. А удостоимся ли мы узнать более конкретно о твоих намерениях?

— Я не шучу, — предупредил Наско.

Трако пристально смотрел на Видю, пытаясь обменяться с ним тайным взглядом, понятным другу. Наконец, это ему удалось. Его товарищ подумал и сказал:

— На бакалейную лавочку денег тебе хватит.

Язвительный намек достиг цели. Наско вспыхнул и окончательно решил выполнить свое намерение.

— Благодаря моему "бакалейному" наследству, я уверен в будущем, что бы ни случилось. Это-то и не дает вам спокойно жить, ведь так? Но о лавке я подумаю лишь тогда, когда все перепробую и останется только бродяжничать. Пока же я еще не все карты пустил в игру. — Он скривил губы в злобной усмешке: — Смотрели вы вокруг себя, видели, чего некоторые достигают? Чем они лучше нас? Вот Бемберг, к примеру. Сорок-пятьдесят лет назад был он вроде нас, а сейчас у него много миллионов, побольше, чем лет, прожитых им в Аргентине. А Миханович? Лодочником был или чем-то вроде этого, а сейчас у него свой торговый флот…

— Опасно залетать так высоко, — поддразнил Видю.

Наско пренебрежительно махнул рукой:

— Но зачем такие примеры? Да все эти торговцы, содержатели гостиниц, собственники таксометров, грузовиков и гаражей начинали так же, как я! Например, сириец Али из Комодоро-Ривадавии. Несколько лет назад все свое имущество он таскал на себе. Десять отрезов на платья, две-три комбинации, пару мужских рубашек, ленты, бусы и прочее дрянцо. Бродил по селам, заглядывал в хижины гаучо, не раз пересекал пампасы, обдуривал крестьян и выменивал у них на свое барахло дорогие шкуры или продавал "дешевле", но за наличные. Недоедал, недосыпал, от солнца, бурь и ветра как мумия высох, а деньжат скопил и в город перебрался. Стал работать по новой системе. Выбрал рабочий квартал, разузнал, у кого там есть постоянная работа, кто честный, а кто нет, и пошел по домам с узелком, товар предлагать: "Купите у бедного турка! Дешево продаю, на выплату!" Достаточно было приоткрыть дверь, чтобы он быстренько развязал свой узел: "Купите… С деньгами подожду". А если попадалась уж очень упрямая и бережливая хозяйка, не поддающаяся соблазнам, применял другую тактику — пытался ее разжалобить: "Купи, хозяюшка, три дня крошки во рту не было. Даром ведь отдаю…" Плут так закатывал глаза, что бедная женщина боялась, как бы этот ходячий скелет не свалился от голода у ее порога, и сделка совершалась…

— Хм, — подал голос Видю.

— Вот тебе и "хм". Создал Али целую сеть клиентуры, регулярно обходил покупателей и собирал взносы. Денежки копил. Начал полнеть. Кожа у него была как высохший пергамент, а потом разгладилась, порозовела. Крючковатый нос стал походить на мясистый помидор. Через пару лет, навещая клиентов, уже на двуколке разъезжал. Потом заменил двуколку "фордом", таким же старым и поношенным, как он сам. Его чиханье по всему городу было слышно. Али уже не запугивал клиентов голодной смертью. Но всегда умолял — купить умолял, уплатить умолял. Да и как не просить, если стоимость каждой проданной вещи окупалась первыми же взносами. Остальное шло как чистая прибыль. Сейчас Али, или "Турок", как его называют в Комодоро-Ривадавии, ездит в новеньком "шевроле", в его магазине можно найти все, от иголки до последней модели молотилки, делами магазина ведает управляющий, а владелец живет в Буэнос-Айресе. А сколько еще таких "турок" в Аргентине? Тысячи.

— А ты умеешь, как Али?

Наско опустил голову, задумался. Он частенько сталкивался с такими торговцами, покупал у них. На миг он представил себе, как разворачивает узел перед женщиной, как она осыпает его бранью, но не имеет сил отвести глаза от блестящей материи. "Купи, хозяюшка., бедный Наско уже три дня как не ел… " Он громко фыркнул.

— Для этого ты должен быть сделан из другого теста, парень, — заметил Видю, раздосадованный тем, что Наско не хочет делиться своими планами.

— Дурак!

— Будет сердиться! И не тяни, а говори, что надумал.

Наско резко ответил:

— Заняться кинелой.[9]

— Так значит, я прав — на всю жизнь в тебя вселились микробы азарта, — с удовлетворением констатировал Видю.

— Выплюнул наконец камешек! — заметил Трако и, чтобы положить конец спору, крикнул проходившему мимо Стефану: — Сегодня дело будет, хозяин!

Одетый в чистую, тщательно выглаженную рубашку, тот старательно стал накрывать два застланных скатертями стола.

— Ты приписывай, да меру знай, — посоветовал ему Видю.

— С этими не выйдет, — подмигнул, улыбаясь, Стефан.

— С кем?

— Влад придет, механик. Хороший человек…

— Наконец-то увижу его физиономию при дневном свете, — зло произнес Наско.

— Ого, вроде нашлась управа на нашего быка, — съязвил Трако.

Болтливый трактирщик продолжал:

— Хороший, говорю, человек… Влюбился в Вету. Вету не знаете? Да она самая красивая болгарка в Берисо.

— Ну и что же?

— Ничего. Друзья соберутся, меня попросили болгарский обед сготовить… Так это Влад с нее глаз не сводит. Понимал бы — не лез, а то только Новакову мешает. А Пепо Черный, муж ее, с обоих тянет: "Одолжи пять песо, одолжи десять песо, завтра верну". Хитрый, черт! Знает, пока оба волочатся, только друг другу мешают.

Стефан многозначительно подмигнул и убежал в кухню.

— Кто этот Пепо Черный? — полюбопытствовал Наско.

Лицо Трако, обычно лишенное всякого выражения, вдруг оживилось. Его серые холодные глаза гневно сверкнули.

— Я знаю эту гадину еще из Болгарии. Работал там на полицию, да и здесь, видно, грязными делами занимается. Поговаривают, шпионит на фабрике, в общем что-то такое. У меня с ним старые счеты.

— Какие счеты? Ты мне никогда не говорил об этом, — удивился Видю.

— Кто к легкой жизни стремится, не может не иметь дела с полицией, — поддел его Наско.

— Идиот! — процедил сквозь зубы Трако. — Твоя башка только и способна ерунду выдумывать.

Видю поспешил вмешаться:

— Хватит вам грызться! А ты все-таки расскажи.

— Брат у меня есть, ты знаешь. Парень — огонь! Еще в гимназии коммунистом стал. Так вот, эта гадина Пепо пролез в его ячейку, втерся в доверие и выдал всех. Говорю тебе, грязный тип. Брат, когда меня в тюрьму к нему на свидание пустили, все мне рассказал, чтобы я одному товарищу передал. Больше я его и не видел… В газетах писали, что он и еще несколько человек бежали из заключения. С тех пор ничего о нем не знаю… Пусть только эта собака мне попадется…

Видю протянул руку с необычайной торжественностью:

— Я тебе помогу, друг. Найдем выход — ты только слушай меня.

Торжественность Видю и серьезность, с какой Трако принял его предложение помочь, вызвали у Наско раздражение. Как все это глупо! Оба действительно ночью могут подстеречь Черного Пепо и избить его, а последствия?

— Чего вы взъелись на человека? Вы-то сами лучше него?

Трако повернулся к нему и глухо процедил:

— Мне безразлично, что ты думаешь, но забудь все, что здесь говорилось о Пепо. Ты ничего не слышал. Ясно?

А Видю обиделся:

— Как ты можешь ставить нас на одну доску с легавым! Твоя бакалейная душонка не видит разницы…

— Моя "бакалейная душонка", — нервно перебил его Наско, — говорит мне, что между нами нет разницы, потому что и он, и мы паразитируем за счет дураков. И та же "душонка" поможет мне вырваться из тины прозябания.

— Значит, ты нашел способ, как и на работе не надрываться и дураков не эксплуатировать… Кинела, говоришь. Но ведь это замкнутый круг прожженных мошенников, располагающих наемными убийцами. Знаешь, что рассказывают о трупе, который нашли в Большом канале? Решил человек узнать, кто контролирует игорные и публичные дома в Берисо, и отправили его с камнем на шее изучать дно канала…

— А если у меня есть благословение шефа? — таинственно усмехнулся Наско.

— Ему весь куш достанется, а тебе — крохи, рисковать же только ты будешь. Если "капиталист" рассорится с полицейским комиссаром, то в тюрьму отправляют только подручных…

— Увидим. — Наско заметил иронический взгляд Трако и вышел из себя: — Буду принимать и ставки на лошадей. А самое главное, болгарская колония и вообще славяне — моя зона…

Видю крякнул с досады — только сейчас до него дошло, что это дело сулит блестящие перспективы. И как он сам не додумался раньше! Этот дурак, наверное, все уладил, а то бы ни за что не решился отделяться. Из-под носа уплыло прекрасное, доходное дело…

Кинела! Кто не играет в нее каждый день? Как всегда в азартной игре, начинают с мелких ставок. Рабочий выбежит в перерыв за пачкой сигарет и про-сиг продавца: "Запиши двадцать сентаво на 78!" Хозяйка пойдет на рынок и тоже завернет: "Запиши двадцать сентаво на 25, это число мне снилось! " Постепенно это входит в привычку. Азарт столь заразителен, что многие и дня прожить не могут без игры. Ежедневно ставки вытягивают из кармана бедняка часть дневного заработка. А немало и таких, кто играет в кредит. И в получку первым долгом отдает проигрыш.

Кинела — это общественное зло. Она отнимает у тысячи бедных семей средства, необходимые им для жизни. Такова Америка! Здесь азарт подобен наркотику.

Играть в кинелу просто. Ставишь двадцать сентаво на девятку, надеясь, что она будет последней цифрой первой премии лотереи (а тираж разыгрывается ежедневно). Угадаешь — выигрываешь четыре песо. Если отгадаешь последние две цифры — получаешь восемь песо, последние три — двадцать четыре песо и т. д. Придуманы и другие комбинации для выманивания денег у людей: можно ставить на две последние цифры первых пяти премий; в комбинации, называемой "редоблона", требуется угадать последние две цифры пяти премий и две цифры первых двадцати премий. Поставив одно песо, в "редоблоне" можно выиграть тысячи песо, но шансы на выигрыш ничтожны. Потому-то кинела проста: никто не думает, что шансов на большой выигрыш так мало. Участники этой лотереи постепенно приходят в азарт в погоне за большим выигрышем; они увеличивают ставки и переходят к более сложным комбинациям, забывая, что шансы на успех убывают астрономически…

Видю перебрал в уме множество планов, чтобы примазаться к Наско, но ни один из них не подходил. Как жаль, что он не додумался раньше!..

— Тебе нелегко будет, Наско, — обронил он небрежно. — Для такой работы нужны опыт, умение.

— Спасибо за заботу, но я и сам умею ходить.

Трако повернулся к Видю и решительно проговорил:

— Я думаю, так будет лучше. Оставь его!

Он посмотрел на оживленную компанию, направлявшуюся к соседнему столу. Среди приодетых мужчин внимание привлекала красивая, стройная женщина с сияющим радостью лицом.

— Вон где истина, — Трако вздохнул. — Свежа, как бутон… Выпьем за молодость!

— Мне больше по душе новенький "форд". — улыбнулся Наско. — Пью за него!

Друзья Влада устраивали обед в честь его дня рождения. Иммигранты, оторванные от родной земли и близких, на чужой стороне стремились держаться одной семьей, с земляками делили радости и тревоги, находили в них опору в трудную минуту. Влада всегда окружали интеллигенты, мастеровые, люди, объединенные общими культурными интересами. Различные политические убеждения не мешали им относиться друг к другу с симпатией и уважением. Кроме того, все они были спаяны борьбой рабочих за лучшую жизнь. Часто они горячо спорили о чем-нибудь, но дружба от этого не страдала.

В этой компании просвещенных, знающих людей единственное исключение составлял Пепо по прозвищу Черный, муж Веты. О нем говорили разное, особенно упорные слухи ходили о его прошлом и о темных делишках, и в Берисо приносивших ему немалые доходы. Он не работал, куда-то исчезал по ночам, но деньги у него водились… Правда, он хвастался, что в игре ему страшно везет. Такого признания было бы достаточно, чтобы выбросить его из компании, но что бы они все делали без Веты? Двадцатипятилетняя жена Пепо, стройная, с миловидным лицом, всегда оживленным то грустной, то кокетливой улыбкой, была умной и интересной собеседницей. Она умела направлять разговор и создавать хорошее настроение.

— Когда Вета с нами, мы как одна дружная семья, — как-то выразил общее мнение Бончо-сапожник.

— Да, — добавил шутник Штерю, — с Ветой мы забываем, что все мы потерпели кораблекрушение и выброшены на остров, окруженный акулами и населенный гиенами.

— Если бы не Вета, мы бы походили на сборище ночных сов и филинов, — заключил Иван по прозвищу Учитель.

И вправду, общество Веты порождало у одиноких мужчин чистые и теплые чувства. Каждый из них любил ее. Но с первых же дней знакомства она сумела воздвигнуть преграду между собой и ними. Постепенно чувство, могущее перерасти в страсть и привести к вражде, перешло в дружбу. Но не так было с Владом.

Сейчас, сидя напротив, Влад упивался звуками ее теплого ласкающего голоса, следил за игрой ее мысли, восхищался ее находчивыми умными ответами. Как всегда в ее присутствии, им овладело странное спокойствие и душевное равновесие. Он катал пальцами хлебный шарик, слушая ее голос, а мыслями был далеко отсюда.

Когда он увидел Вету в первый раз? Год назад, а может и больше. Нет, ему кажется, он знает ее давным-давно!.

Он возвращался трамваем из Ла-Платы с митинга. Спина ныла от доставшегося ему от полицейского удара, он сжался в углу, стараясь не привлекать внимания, — вокруг было полно шпиков. Вдруг чей-то голос, заговоривший на милом его сердцу родном языке, заставил его прислушаться.

— Куда ты потащил меня, Пепо? Придет когда-нибудь конец моим мукам?

— Не беспокойся, жена, здесь мы устроимся чудесно.

— Свою-то жизнь ты устроишь, как тебе нравится. А вот я.

Женщина не договорила. В ее словах звучали боль и отчаяние смирившегося со своей участью человека. Влад не обернулся, чтобы рассмотреть ее. В конце концов, какое ему дело, стара она или молода, красива или уродлива. Но как взволновал его голос незнакомки! Он навеял воспоминание о чем-то удивительно хорошем, давно знакомом и страстно желанном. Через две остановки трамвай почти опустел. В вагоне оставалось несколько знакомых рабочих из Берисо. Влад решил подсесть к болгарам и заговорить с ними.

С той ночи Влад стал пленником черных, глубоких глаз Веты, и чарующего голоса, исполненного грусти и нежности. Ее общество помогало ему хоть на короткие минуты забыть о повседневных заботах. А как она смеется! Когда он рядом, ее смех звучит радостно. Или это ему только кажется? Нет, в иные минуты он слышит в нем нотки грусти и тоски…

Увлечение его не прошло незамеченным. Товарищи Влада серьезно поговорили с ним. Мнения разделились. Те, которые знали об ответственности его работы в коммунистической партии, порицали это увлечение. Вета хороша, говорили они, но ведь она жена Пепо, человека с сомнительной репутацией. К тому же не годится коммунисту волочиться за замужней женщиной. Плохой пример подает… Другие смотрели на увлечение Влада по-иному, даже старались ему помочь, использовали любой повод, чтобы пригласить в свою компанию Вету. Почему бы Владу не любить эту красивую и умную женщину, неизвестно каким образом доставшуюся этой свинье Пепо? Если чувство помогает Владу жить, приносит ему счастье — так разве такое чувство непозволительно? Так рассуждали те из друзей Влада, которые стояли в стороне от партии и ее интересов. Впрочем, вскоре и те и другие перестали говорить о любви Влада. Он умел владеть своими чувствами. И таить их. Было ясно, что его любви не грозит опасность перейти в безрассудную страсть…

Влад не закрывал глаза на темные стороны жизни Пепо — слишком много плохого пришлось ему о нем услышать. Не годился в товарищи Владу завсегдатай игорных и публичных заведений. Он якшался с теми, кто контролировал игорные дома и притоны в Берисо и Энсенаде. А его жизнь в Аргентине мало чем разнилась от темного прошлого. Товарищи Влада, знавшие о его сомнениях, настойчиво советовали ему не спускать глаз с этого человека, а самое главное, всегда подчинять свои чувства строгому самоконтролю. И Влад решил не разрывать новой дружбы. Вета помогала ему. Сознательно или нет, но она всегда делилась с ним всем, что рассказывал ей муж. Да и Пепо, по натуре болтливый хвастун, часто выдавал свои тайны, не подозревая, что этим помогает коммунистам. Реакция в борьбе с рабочими часто прибегала к пособничеству преступных элементов, именно из них формировались бандиты и убийцы. Сознательно или нет помогала Вета Владу? Если да, то почему?

Влад перестал катать хлебный шарик и поднял голову. Его взгляд встретил вдруг просиявшие глаза Веты.

— За твое счастье, Влад! — она подняла рюмку и улыбнулась.

Когда они пришли сегодня в кабачок, Ветой овладело какое-то особенное настроение. Она впервые сравнила Влада и Пепо. Никогда прежде ей не приходило в голову подобное желание. Чисто выбритое лицо Влада дышало бодростью и силой. Глаза смотрели ласково и умно. Рукопожатие его сильной руки при встрече ласкало. А Пепо, хоть и был моложе, походил на развалину. Накануне он вернулся домой, как обычно, после двенадцати. Утром валялся допоздна, умылся и оделся, как попало, выходил из себя и раздражался по всякому поводу. Его серые глазки, спрятанные глубоко подо лбом, так и шарили по сторонам. Он никогда не смотрел человеку прямо в глаза. Плечи опущены, и руки болтаются, как у старика.

"Какие они разные! — подумала она. — Как я могла столько лет выносить близость этого отвратительного существа!"

Вета никогда по-настоящему не любила мужа. Веселая, жизнерадостная, она приняла его ухаживания с беззаботностью девочки, недавно выпущенной из гимназии. Она росла под строгим надзором отца, деспота в семье и обывателя, и в жизнь вступила совершенно неподготовленной. Пепо, сын обедневшего, но всеми уважаемого коммерсанта, служил представителем фирмы, торговавшей швейными машинами. Человек со связями, знакомый с видными политическими деятелями, он выделялся среди других молодых людей в их маленьком провинциальном городишке. Увы, слишком поздно она поняла, что это за связи..

Когда Пепо заговорил о женитьбе, она рассмеялась ему в лицо и убежала, оставив его одного на скамейке в сквере. Он был сконфужен и удивлен — какая еще девушка так несерьезно отнеслась бы к его предложению. Потом, взяв себя в руки, направился к ее дому. Отец, услышав об отказе дочери, чуть не прибил ее.

— Такая честь для нее и всей нашей семьи, а она ведет себя, как взбалмошная девчонка! — возмутился старый ремесленник и отрубил: — В воскресенье помолвка. Такими женихами не кидаются!

Вета разревелась и убежала в другую комнату. Мать, женщина добрая, но недалекая, сперва ее утешала, а потом тоже начала уговаривать дочь стать женой Пепо. Неопытная девушка не нашла в себе сил воспротивиться родительской воле.

Вета вышла замуж за Пепо, движимая любопытством и жаждой любви. Девушка надеялась, что любовь придет со временем. Но человек, ставший ее мужем, даже не пытался сблизиться с ней духовно. В первые же месяцы после женитьбы она увидела егс таким, каким он был и каким оставался всегда — пьяницей, бабником, бездельником, наглецом, прожигателем жизни. Кутежи и любовные интриги довели его до преступления. Он растратил значительную сумму из кассы своей фирмы. Когда нагрянула ревизия, он подделал векселя нескольких клиентов, деревенских толстосумов, и отвел глаза ревизору. Тот не обнаружил подлога и уехал, прокутив несколько дней в компании Пепо и двух девиц. Но Пепо знал, что только отложил развязку, подлог не мог не раскрыться.

Прослышав о том, что в городе устраивалась какая-то лекция об Аргентине, вызвавшая массу толков, Пепо встретился с лектором, расспросил его обо всем, потом съездил в Софию и договорился с представителем одной пароходной компании. Другого выбора у него не было, он предпочел бежать, разумеется, опустошив перед отъездом кассу фирмы.

Вета решительно отказалась ехать в Аргентину. Но отец встал на сторону зятя. Вета умоляла мать о поддержке. Та обливалась слезами при одной только мысли о таком далеком путешествии, но не осмелилась перечить отцу и смиренно уверяла дочь, что жена должна "за мужем на край света идти". Вета растерялась. Может быть, она нашла бы в себе силы и настояла на отказе, но Пепо внезапно резко переменился. Он стал внимателен к ней, нежен, всем своим видом выражал раскаяние. И Вета поверила, что перемена в их жизни встряхнет его, заставит думать о будущем. Где-то в глубине души затеплилась надежда, что ее ждут впереди любовь, рождение ребенка, которого почему-то все еще не было.

— За здоровье прекраснейшей из болгарок!

Вета словно сквозь сон услышала звонкий голос Бончо и машинально подняла рюмку. Рассеяно огляделась и только сейчас заметила, что друзья еще допивают граппу. Потом снова ее глаза встретились с глазами Влада. Какой он мужественный, сдержанный, внимательный. Не только Пепо — никто из ее знакомых не похож на него. Любит ли она его? Она не знает. Но каждое его слово ласкает ее, пожатье руки при встрече заставляет ее волноваться. Неужели это любовь?

Вета вспомнила бесконечные одинокие ночи; какое счастье, что Пепо оставляет ее одну. В эти ночи она с отвращением думала о муже, и мысли ее все чаще обращались к Владу. Она вся горела как в огне, в своем взбудораженном воображении видела рядом с собой Влада, ощущала ласковое прикосновение его сильных рук..

Вета вдруг почувствовала, что щеки ее пылают. Она нервно схватила ложку и быстро начала есть суп. Попыталась отогнать рой мыслей, закружившихся в голове, но не смогла. Эти мысли не давали ей спать по ночам, часы напролет лежала она с открытыми глазами, и Влад незримо присутствовал рядом. Какой-то заколдованный круг! В глазах Влада в его честном открытом лице она ясно читала любовь к себе, а свое чувство старательно прятала от всех. Зачем? Для чего придумали люди условности? Где взять силы, чтобы переступить их? Но даже если она найдет в себе смелость, что она даст ему? Разве может жена такого человека, как Пепо, стать подругой борца и коммуниста? Как отнесутся к этому его товарищи? Нет, она не имела права даже мечтать о его любви… С нее достанет и дружбы. Только бы видеться с ним, слышать его голос, и она будет чувствовать себя счастливой. Да, она всего лишь женщина, наделенная молодостью и жаждой счастья. Она любит его страстно, самоотверженно… Но не погубит ли ее любовь любимого человека?..

— Ха-ха-ха! — услышала она смех Бончо. — Что это вы сидите, как на поминках?

Жизнерадостный голос Бончо вызвал краску на ее лице. Вета смутилась, словно он разгадал ее мысли.

— Скоро и до поминок дойдет дело, — отозвался Иван.

— Да, товарищи, плохо, — поддержал его Штерю-пирожник. — Товар у меня не расходится, и половины пирожков не могу продать. Обезденежел народ. Каждый день производство сокращаю, скоро по одному пирожку в день придется печь.

— А сам все равно его есть не станешь, — поддел его Бончо.

— Почему?

— Ты же никогда не ешь собственных пирожков. Наверно, дело в особом способе приготовления теста. Это во-первых.

— А во-вторых?

— А во-вторых, если ты съешь этот единственный пирожок, выходит, ты съешь и свой капитал, и тебе только одно останется — идти ко мне в подмастерья.

— Да, если, конечно, люди начнут ставить подметки на босые ноги, тогда ты сможешь стать моим работодателем!

Все рассмеялись и подняли рюмки с вином.


Сегодня кабачок был полон. Давно уже не собиралось так много посетителей у бай Стефана. Сейчас здесь можно было увидеть даже тех, кто заглядывал сюда редко, да и то мимоходом. Народ толпился в проходах между столами, ожидая свободного места, в дверях, даже на улице. Полицейский с ближайшего поста уже несколько раз пробивался через толпу, медленно и торжественно подходил к стойке и с важностью строго спрашивал взмокшего Стефана:

— Что здесь происходит?

В первый раз хозяин возмутился:

— А что особенного? Разве не может мое заведение привлечь клиентов?

Потом он даже не отвечал. Завидев полицейского, наливал ему стаканчик и убегал обслуживать столики, ворча себе под нос:

— Пятый тянет, черт бы его побрал… И самую дорогую пьет, собака!

Разговор вертелся все вокруг той же темы — увольнений и усилившейся враждебности со стороны рабочих-аргентинцев. Растерянные и испуганные иммигранты думали только об одном — как выйти из создавшегося положения. Рассказывали о жестокости аргентинцев, об избиениях и оскорблениях, которым подвергались жертвы уличных столкновений, передавали слухи об издевательствах, и это еще больше будоражило людей. Неожиданно один из посетителей, опрятно одетый человек, молча сидевший по соседству со столом Влада и уже порядком выпивший, встал и принялся громко требовать тишины, пытаясь привлечь к себе внимание.

— Это Новаков, — сказал бай Стефан, обращаясь к Видю. — Глушит водку, почем зря. Злится, что Влад не Пригласил его в свою компанию, повода только ищет, чтоб сцепиться.

Подпухшее лицо Новакова пересекал глубокий шрам, след старой раны. Высокий, статный, с густой копной волос, тронутых сединой, и моложавым лицом, он резко выделялся среди остальных мужчин.

— Слушайте, болгары! — закричал он хриплым голосом.

В зале зашикали, и вскоре водворилась тишина.

— Пора, братья, положить конец этому! Разве мы виноваты, если нас здесь считают лучшими работниками и не увольняют?

Ободренный вниманием, с которым были встречены его первые слова, Новаков влез на стул, посмотрел в сторону Веты и, столкнувшись с гневным взглядом Влада, поднял руку. Хозяин запротестовал было, но сердитые голоса посетителей заставили его замолчать.

— Аргентинцы швыряют в нас камнями, измываются над нами, позорят наших жен, которые теперь не смеют из дома нос показать, бьют наших детей. От них мы только и слышим: "Грязные гринго!" Мы молчим, но разве это помогает? Чем больше мы терпим, тем они больше наглеют. До каких пор мы будем терпеть?

Послышался ропот. Кто-то выкрикнул:

— Верно! До каких пор?

Влад забеспокоился. То, что он посчитал вначале пьяной выходкой, носило совсем иной, куда более опасный характер. Он впился взглядом в Новикова.

— Погибнет петух в зубах тигра, — пробормотал Трако.

— Если под тигром ты подразумеваешь Влада, — усмехнулся Наско, — то тебе долго придется ждать. Не видишь, как Новаков раззадорил людей? Кто вызовется с ним спорить?

— Эх ты, парнишечка! — Видю смерил его насмешливым взглядом. — Ты в своей жизни только лавочников и встречал. Знаешь, на что способен коммунист? Тигр с этим петухом расправится так, как тебе и не снилось!

Хриплый голос оратора прервал спор:

— Этого нельзя больше терпеть. Мы должны организоваться! И если они нападут на кого-нибудь из нас, так их проучить, чтобы навсегда запомнили. Пусть знают, что значит болгары..

— Легко тебе говорить, — крикнул кто-то, — но здешние ножи в ход пускают, а полицейские делают вид, что ничего не замечают.

— И мы ножи пустим в ход! — заревел Новаков. — Пусть трусливые терпят плевки и оскорбления.

Влад забарабанил пальцами по столу и внезапно вскочил.

— Братья, я тоже хочу сказать несколько слов!

Насторожившаяся толпа задвигалась, затем воцарилась тишина. Новаков, воспользовавшись моментом, повысил голос. Народ снова зашумел.

— Тебя мы слышали, дай Влада послушать! — крикнул кто-то.

— Твой рецепт нам знаком! — застучал другой по столу.

Прав был Влад, полагаясь на свой авторитет: все настроились против Новакова. А тот оглядел зал, надеясь встретить доброжелательные глаза. Отступать не хотелось, но и рисковать он не посмел. Замолчал. Забегал взглядом над головами людей и медленно слез со стула. Лицо сразу стало тупым и бессмысленным.

— Не собирался я говорить с вами, товарищи, в такой обстановке, — начал Влад твердым голосом. — Но слова Новакова, отношение некоторых к ним принуждают меня говорить. Драться, но с кем? Из двадцати тысяч рабочих в Берисо аргентинцев больше половины. Так с ними драться? Разве они не работают вместе с нами? Разве они живут другой жизнью? Разве эти недоедающие, полураздетые, изможденные люди не похожи на нас? Они, как и мы, жертвы одного хищника — капитала! Драться! Ладно, допустим, мы окажемся сильнее наших аргентинских братьев, но что мы от этого выиграем? Приобретем новые права? Больше денег будем получать? Или хозяева перестанут высасывать из нас кровь по двенадцать-пятнадцать часов в сутки?

— Правду говорит человек! — выкрикнул пожилой рабочий с полуседыми усами, забавно торчащими в стороны.

— Мы справедливо протестуем против оскорблений, которым нас подвергают. Но что мы знаем о причине возмутительных уличных столкновений? Новаков пытается нас убедить, что аргентинцы только к тому и стремятся, чтобы нас бить и издеваться над нашими женами и детьми. Это ложь! Одни и те же люди вызывают столкновения перед фабриками. Кто? Всем эти типы известны. Сводники из публичных домов, полицейские, хозяйские шпики, наемные убийцы из "Патриотической лиги". Этим людям платят за то, чтобы вызывать провокации. Можете ли вы назвать хоть одного честного аргентинского рабочего, который бы подстрекал к стычкам и дракам?

— Верно! — снова раздались голоса.

— Разве случайно хозяева увольняют рабочих в самый разгар сезона, да и то преимущественно аргентинцев? Это хорошо продуманный план. Они хотят натравить нас друг на друга, чтобы отнять и те незначительные права, которые стоили нам столько крови. Не так уж много надо ума, чтобы разобраться в происходящем. Цель предпринимателей — ударить по профсоюзам, арестовать и разогнать наших самых сознательных товарищей, и главное — уничтожить коммунистическую партию. Одним словом, они хотят обезглавить наши рабочие организации и довести нас до положения бесправных рабов.

Он помолчал и невольно поискал взгляд Веты.

— Что нам надо делать? — его голос зазвучал властно. — Вооружиться терпением и ждать. И не забывать, что провокаторы так и кишат вокруг. Вы интересовались, кто такой Новаков? Откуда у него такая легкая работа? Где он берет деньги, чтобы шататься по вертепам, хорошо одеваться, быть сытым и холеным? Почему именно сейчас он воспылал к вам такой горячей любовью? На фабрике он служит чиновником, а кому он помог?

Толпа зашумела. Головы всех повернулись к Новакову. Он нервно переступал с ноги на ногу. На багровом лице выступил желтоватой полоской шрам. Он сжал зубы и снова залез на стул.

— Плевать мне на эти выдумки! Да он меня изобразил хозяйским холуем! Смех да и только! Ха-ха-ха!

Смех прозвучал фальшиво. Лицо Новакова скривилось в злобной гримасе.

— Эй, ребята, спросите-ка у этого господина, кто подослал его сюда и с какой целью! — крикнул Видю.

— Провокатор!

Сказав это, Трако подошел к Новакову и толкнул стул под ним. Тот покачнулся, спрыгнул на пол и, размахнувшись, сильным ударом сбил с ног Трако. Но Гошо-мясник в секунду оказался рядом и двумя-тремя ударами кулака повалил на пол Новакова. Кабачок огласился хохотом. Новаков медленно поднялся, достал платок, вытер кровь с лица и направился к выходу. Но ему загородил дорогу высокий Стоян. Он легонько подтолкнул его, потом, потеряв терпение, схватил за плечи и насильно усадил.

— Посиди-ка, цыпленочек! Ты же знаешь — попа вяжи, если хочешь мира на деревне нужно найти что-то более вразумительное. — И, поймав одобрительный взгляд Влада, добродушно усмехнулся.

Все рассмеялись.

Влад снова заговорил:

— Хозяева объявили нам войну, чтобы подготовить новую "кровавую неделю". Они по опыту знают, что наемные убийцы не в состоянии уничтожить лучших из нас, поэтому придумали сейчас иную тактику: натравливать одних на других. Стычки устраивают агенты предпринимателей. Им поручено науськивать нас друг на друга, озлоблять и подбивать на самоистребление. Потом, конечно, вмешается полиция, а при необходимости и армия. Поэтому каждый, кто призывает к нападениям и дракам, наш враг. Само собой разумеется, что и мы не должны сидеть сложа руки, и мы должны бороться. Но борьба, товарищи, немыслима без единства рабочих. Только единство, только железная солидарность помогут нам завоевать права на более сносную жизнь. А единство выковывается в профсоюзном движении. И мы будем сильны только в том случае, если пойдем плечом к плечу с нашими аргентинскими братьями. Вместе с ними в наших профсоюзах, под руководством нашей коммунистической партии мы будем бороться в едином строю и заставим хозяев относиться к нам по-человечески!

Влад подумал мгновенье.

— А сейчас закончим, товарищи. Полиция не разрешает собираться, опасно. — И он сел.

— Но где найти эти профсоюзы, Влад? — громко спросил один из пожилых рабочих. — Как записаться?

— Да, да, — отозвался другой. — Я бы и сейчас записался.

— И я! И я! — послышалось со всех сторон.

— Идите сюда! — крикнул было Штерю, но тут же махнул рукой: — Нет, лучше сидите на своих местах. Я обойду вас, и кто хочет записаться, пусть заполнит вот эти листочки. — И он пошел от стола к столу, объясняя порядок вступления в профсоюз рабочих мясохладобойной промышленности, наиболее многочисленный и боевой профсоюз в Аргентине.

Стоян схватил Новакова за плечо и подтолкнул к двери.

— Ну, а теперь можешь уходить, — весело сказал он. И, подойдя к столу, поднял рюмку: — Горло же пересохло, люди. За твое здоровье, Влад!

— И за твое, Стоян!

Влад чокнулся со Стояном и взглянул на Вету.

— Я и не подозревала, что ты такой! — сказала она. Глаза ее странно блестели.

— Какой?

Вета смутилась и не нашла, что ответить. Пепо ответил вместо жены:

— Мастер проповедовать. Можешь за нос водить не только этих, но и в сто раз больше. В вожаки годишься.

Его язвительные слова еще больше увеличили смущение Веты.

— Чтобы нести истину людям, не так уж важно языком уметь молоть. Важнее честная, ясная голова и смелость, — ответил Влад.

— Истина растяжимое понятие. — Кривая усмешка скользнула по лицу Пепо.

— Те, кто так думают — филины. Истина — это свет! — И Влад повернулся к Бончо и Стояну, все еще смеявшимся над Новаковым.

Позже, когда Штерю вернулся на свое место, Влад, выждав удобный момент, тихонько спросил:

— Сколько?

— Тридцать.

— Отлично! — кивнул Влад, счастливо улыбнувшись.

В этот день в Берисо родилась болгарская секция Коммунистической партии Аргентины.

Поединок

1
Чаша народного терпения переполнилась. Несколько лет уже над Аргентиной свирепствовал дикий террор, но привел он к результатам, противоположным ожиданиям буржуазии. Трудящиеся массы готовы были бороться до победы. Единомыслия не было лишь среди руководителей профсоюзных организаций: так называемые "чистые" анархисты из ФОРА — V (Пятой Областной рабочей федерации Аргентины), анархо-синдикалисты и правые социалисты из ФОРА — IX (девятой Областной рабочей федерации Аргентины) враждовали между собой, не могли согласовать многих мероприятий, боролись за влияние среди масс. Коммунистическая партия Аргентины, стремясь ликвидировать этот хаос, подняла знамя единства профсоюзного движения, и тогда лишь пролетариат почувствовал уверенность в своих силах и воодушевился. И пока анархисты и синдикалисты грызлись друг с другом, ослабляя силы пролетариата беспринципными разногласиями, компартия разворачивала массовую сеть комитетов единства, охватившую всю страну. Десятый конгресс областных рабочих федераций вошел в историю аргентинского профсоюзного движения как объединительный. Уже во время работы конгресса стало ясно, что компартия избрала наиболее правильный путь. Конгресс провозгласил солидарность аргентинского пролетариата с Великой Октябрьской социалистической революцией и создал Объединение профсоюзов Аргентины. Обсуждались и такие вопросы, как борьба за свободу профсоюзов, освобождение политических заключенных, восьмичасовой рабочий день, запрещение самозванных лжерабочих организаций "Объединение труда" и "Патриотическая лига".

Аргентинская олигархия, поняв, чем грозит ей это единение, решила нанести новый кровавый удар, прелюдией к которому и явились события в Берисо. Объединенная ФОРА, однако, ответила всеобщей двадцатичетырехчасовой забастовкой, чтобы предупредить предпринимателей и одновременно проверить силы пролетариата. Тогда реакция объявила в стране чрезвычайное положение. Закрыты были рабочие клубы и центральный дом компартии, запрещен ее орган "Ла Интернасиональ." "Летучие отряды" из "лиги убийц" носились по стране, учиняя кровавые расправы над забастовщиками. Аргентинская буржуазия и финансовые магнаты Англии и США считали, что "красного зверя" надо уничтожить, прежде чем у него окрепнут мускулы и вырастут зубы.

Пролетариат Берисо единодушно поддержал кампанию протеста трудящихся всей Аргентины. Кроме общих лозунгов, он выдвинул и свои, местные — возвратить на работу уволенных, запретить деятельность "Патриотической лиги", положить конец любой дискриминации. Местные профсоюзы вовремя разгадали низкую тактику мясных фабрикантов и, преодолев свои идеологические разногласия, поддержали лозунг о единстве компартии. Двадцать четыре часа свыше двадцати тысяч рабочих не работали. Молчали фабрики. Закрытыми стояли магазины. Бастовали даже лодочники на Большом канале. На пустых улицах и собак не было видно. Только сновали по: ним в разных направлениях пешие и конные полицейские, напуганные зловещей тишиной.

Забастовочный комитет поддерживал постоянную связь со всеми районами городка. Связные комитета переходили от дома к дому, передавали приказы, собирали сведения у уполномоченных районов, проверяли, как работают тайные посты, и, выполнив одно задание, возвращались в комитет за новым. Живая связь руководителей забастовки с массами провалила задуманную полицией провокацию.

Под вечер группы забастовщиков собирались во дворах. Они пили мате, беседовали, перебрасывались шутками, смеялись под самым носом у нервничающих полицейских. Вдруг над городком прозвучали выстрелы. Стрельба усилилась. Небо блеснуло пурпурным заревом. Где-то в центре над домами поднялись языки пламени, и ветер погнал клубы густого дыма.

Всем стало ясно: горели профсоюзный дом и, наверно, находящийся поблизости клуб компартии. Веселье угасло. Лица стали серьезными, гневными. Некоторые достали из тайников оружие. Самые горячие уже готовились пойти к центру города. Но товарищи их остановили. Комитет забастовщиков предупредил: "Будьте начеку — не поддавайтесь провокации! У горящих зданий засады. Не выходите на улицы!"

И предприниматели проиграли игру.

Утром они сорвали ярость на рабочих. Несколько сот человек при возвращении на работу получили белые билетики — извещения об увольнении. На улице оказались профсоюзные деятели и коммунисты.


Время клонилось к вечеру. Влад задумчиво шел по улице, направляясь в незнакомый район города. Там жило несколько десятков болгар, приехавших сюда из ловечских и поповских сел. Об этой колонии Влад давно знал, но еще ни разу не был там, и это его мучило.

Влад слышал, что группа эта стоит в стороне от борьбы рабочих, живет замкнуто, угоднически подчиняется воле хозяев. Но когда он сблизился со Стояном, то узнал о некоторых подробностях, осветивших жизнь его земляков совсем по-новому. Они были крайне бережливы, экономили на квартирной плате и поэтому спали по несколько человек в одной комнате, стряпали, стирали и убирали сами, ограничивали себя во всем, жизнь вели аскетическую, одним словом — боролись с Америкой, как и подобает мужчинам. Все проступки они выносили на товарищеский суд и иногда даже изгоняли провинившегося. Все в этой своеобразной коммуне поддерживали друг друга и выручали взаимной помощью. Больной или оставшийся без работы товарищ всегда находил пищу и кров у своих земляков. Да, им удалось найти форму приспособления, позволявшую в тех условиях устоять перед Америкой. При всем том эти люди, шесть дней в неделю питавшиеся бобовой похлебкой, чтобы скопить жалкие гроши и отослать их домой, регулярно покупали газеты, а нередко и книги. В остальном они упрямо держались и стороне от всего, что происходило вокруг. При нормальных условиях это никому не мешало. Но накануне всеобщей забастовки, такое поведение было вредным, даже опасным. Как это подействует на остальных болгар, на всех славян, если часть из них останется в стороне от забастовки? Влад старался не думать об этом. Он хорошо себе представлял сложность предстоящей задачи, которую сам взял на себя.

"Да, — думал Влад, ускоряя шаги, — если бы я вовремя познакомился с ними, сейчас было бы проще… "

— Куда это ты? Вроде знаешь, где их искать… Влад вздрогнул, поднял голову и встретил улыбку Стояна. Да, он знал и улицу и даже дом, где соберутся болгары, но задумался и забыл про всякую предосторожность.

— Ты должен быть более внимательным, Влад, — упрекнул его Стоян. — Ты ведь так ищеек притащишь на хвосте. — Но, заметив тревогу на лице Влада, добавил: — Я следил. Не беспокойся.

"Как растет сознание рабочего человека, — подумал Влад, энергично шагая рядом со Стояном. — Этот вчерашний крестьянин еще недавно был далек от партии, а в трудные дни его сознание быстро выросло. Да, ему можно спокойно доверить все.

Крупная фигура Стояна дышала спокойствием. Глядя на него, Влад чувствовал, что они идут к людям, с которыми найдут общийязык, к друзьям.

И действительно, его встретили, как долгожданного гостя. Даже упрекнули, почему не заглядывал раньше. В комнате сразу же установилась дружеская атмосфера, ничто не напоминало собрания. Пришло десятка два человек, по два-три представителя от каждой болгарской квартиры. Расположившись, где как придется, люди пили мате и разговаривали на родном языке. Такую же картину можно было наблюдать каждый вечер во всех районах Берисо — иммигранты, оторванные от родных мест, прогоняли тоску, собираясь вместе, беседуя, споря.

"Стоян обо всем позаботился", — подумал Влад и благодарно посмотрел на товарища.

Сначала собравшиеся только переговаривались, не затрагивая существенных вопросов. А времени у Влада было мало, его ожидало первое собрание болгарской партийной группы, там обязательно надо было присутствовать. Влад решил без обиняков заговорить о самом главном.

— Сейчас я хочу вам задать один вопрос, товарищи. Что вы думаете делать, если начнется забастовка, например?

Вопрос был неожиданным. Стало совсем тихо. Только булькала кипящая вода.

Потом какой-то рыжеватый, полный, с хитрыми серенькими глазками болгарин, в котором все выдавало недавнего крестьянина, резко ответил:

— А какое нам дело до забастовки? Мы сюда приехали не для того, чтоб у аргентинцев дела поправить.

Влад и Стоян переглянулись. Но в следующую минуту бай Тошо, невысокий, рано постаревший человек, видимо, пользующийся среди присутствующих уважением, тяжело вздохнул и покачал головой:

— Не болтай глупостей. Влад знает, что спрашивает. Но лучше пусть прямо скажет.

— Верно, — подхватил Влад с улыбкой. — Мы сюда приехали свои дела поправить, разбогатеть, чтобы жить в свое удовольствие. Нас обманывали, а мы верили, что набьем кошельки долларами и вернемся…

— Да, думали, — отозвался кто-то со вздохом.

— Да не так оно получилось. А вот многие не хотят того понять. И своего места не могут найти. Кто вы были раньше? Крестьяне, землю обрабатывали. А сейчас? Сейчас вы рабочие, фабричные пролетарии. Почему же вы тогда стоите в стороне от организации, призванной защищать ваши интересы? Или вы считаете, что ваш труд правильно оплачивается, что у вас ничего не отнимают и вам нечего требовать?

— Мы здесь гости, — прервал его рыжий. — А где это слыхано, чтоб гость в чужом доме распоряжался?

— Чепуху болтаешь, — снова остановил его бай Тошо. — Какие мы гости, если здоровье на фабриках губим? Кто от таких гостей откажется, что и дров нарубят, и урожай соберут, и зерно обмолотят, всю тяжелую работу сделают?

— А наше положение и того хуже, — снова заговорил Влад. — Нас обманули, оторвали от корня. Говорите, вам дела нет до стачки. А люди зачем бастуют? Для чего на много недель, а то и месяцев обрекают себя и свои семьи на голод? Для разнообразия? Нет! Чтобы заставить хозяев их же законы соблюдать, справедливо оплачивать наш труд, чтобы жить по-человечески. Люди борются, а вы не желаете, мол, — "хозяева добрые!" А если завтра вас на улицу выгонят? Вот вы сами себе помогаете: останется кто без работы — делитесь с ним хлебом и кровом. Значит, понимаете, что такое товарищеская взаимопомощь, защита. Такая взаимопомощь нужна в широком масштабе, не только в этой комнатке и в вашем узком кругу.

— А где же? — недоверчиво спросил рыжий.

— В профсоюзе, — ответил Влад.

Наступило продолжительное молчание.

— А я говорю, — снова начал рыжий, — пускай аргентинцы бастуют!

Бай Тошо провел ладонью по морщинистым щекам и встал.

— Нет, Коста! По-твоему, пускай их дети голодают, пускай их полиция избивает, а ты чтоб работал? Ну а если рабочие добьются своего, ты откажешься, потому что доволен своим положением, да? Нет, конечно, не откажешься. А право у тебя на лучшее есть? Сам подумай, что бы ты делал без работы четыре месяца, если б не твои товарищи? Прав Владо — нельзя нам откалываться от аргентинцев. Если они в профсоюзе, то и мы туда вступим. Раз мы работаем вместе, так и бастовать будем вместе. Если лучше станет, то всем, если нет — опять же всем. Так я думаю, ребята.

Собрание кончилось.

Влад чувствовал себя разбитым. Очутившись на улице, он взглянул на ясное небо, на мерцающие звезды и вздохнул полной грудью. Трудное дело было выиграно.


Берисо. Он отличается от всех городов в Аргентине, да и не только в Аргентине. Все здесь подчиняется неумолимой погоне за высокими дивидендами акционеров компаний "Свифт" и "Армур".

Большой канал отделяет Берисо от Энсенады, дачного пригорода с кокетливыми виллами, где живут чиновники и коммерсанты и располагаются в отдельном квартале публичные дома. Канал отведен от полноводной Ла-Платы, по нему проходят большие океанские суда, принимающие грузы в Берисо. Эта одна из жизненно важных артерий Аргентины обнесена высокой каменной стеной, дно канала регулярно очищают от наносов или песка. Через Берисо проходит еще один канал, предназначенный для того, чтобы обслуживать своего привилегированного собрата — принимать излишек воды во время паводка весной и осенью и предохранять от затопления фабрики на берегу Большого канала.

Вдоль безымянного канала тянутся домишки жителей Берисо, население которого насчитывает почти двадцать тысяч человек. Конечно, о безопасности рабочих кварталов никто не позаботился. Во время наводнений им особенно достается. Хозяева думали только о своих удобствах. На много километров вокруг земля принадлежит им, плодородная земля. Строить рабочим, да и то за большие деньги, разрешают только на узкой полоске земли вдоль каналов. Рабочие должны жить в непосредственной близости к фабрикам. Кому придет в голову беспокоиться по поводу того, что после фабрик безымянный канал — самый большой враг рабочих. Никто не заботится об очистке зловонной, глубокой канавы шириной в тридцать метров. Каждую весну люди с ужасом следят, как поднимается вода в Ла-Плате. И всякий раз река обманывает их: когда люди, напрасно прождав несколько суток, успокаиваются и, падая с ног от усталости, засыпают, вода заполняет этот канал, выходит из его берегов, заливает улицы, валит домишки из жести, как картонные коробки, и волочит их к разгневанной реке. Это продолжается несколько дней. В остальное время городской канал — источник заразы, вонючее болото стоячей воды, над которым носятся тучи комаров. Роскошные тропические деревья, могучие стволы которых поднимаются кое-где над каналом, странно контрастируют с унылыми серыми лачугами из жести. Тропическое солнце накаляет крыши, безжалостно выжигает малейшую травинку и еще больше сгущает смрад, нависший над городом.

Маленькая кривая улочка, ведущая от центра к каналу, почему-то называется Рай. Трудно придумать название более издевательское по отношению к тем, кто живет в этом "раю".

С реки потянуло вечерней прохладой, и улочка оживилась. Во дворах замелькали пестрые яркие платья. Женщины лениво посасывали через трубочки ободряющий мате, сплетничали или озабоченно комментировали последние события. С утренней смены возвращались небольшими группами первые рабочие. Дойдя до своего двора, они расставались с товарищами молча, словно давно уже сказали друг другу все, что стоило говорить. Ступая тяжело и неуклюже, пересекали двор и с глубоким вздохом усаживались в тени. Женщины спешили поднести им мате и с тревогой вглядывались в озабоченные лица.

Сегодня все шло, как обычно, но вдруг чей-то отчаянный крик о помощи нарушил монотонную тишину улицы. Женщины, чьи нервы уже много дней подряд были натянуты до предела, тотчас выбежали из домов. Зрелище, представившееся их взгляду, разъярило всех.

Четверо молодчиков напали на их соседку, болгарку Лену. Они вывернули ей руки назад, разорвали кофточку, обнажив грудь, а один из них пытался сорвать с нее юбку, отвратительно хихикая. Девушка боролась изо всех сил, кусалась, яростно вырывалась и отчаянно звала на помощь.

— Да разве можно терпеть такое, женщины! — раздался гневный голос.

— В ваших жилах кровь течет или вода! — взвизгнула корентинка Делия и яростно бросилась на негодяев.

— А ну, проучим этих разбойников! — крикнула донья Чола, широкоплечая, крупная женщина и последовала за Делией.

Все произошло невероятно быстро. Женщины окружили хулиганов и принялись бить их кто стоптанными сандалиями, кто голыми руками. Две женщины притащили толстые палки и выжидали удобный момент, чтобы одарить бандитов, не задев кого-нибудь из своих. Забыв о разорванной блузке, Лена наносила ожесточенные удары, царапалась и яростно кричала.

Хулиганы растерялись. Один из них хотел пустить в дело пистолет, но женщины обезоружили его. Остальные выхватили длинные ножи и стали пробиваться сквозь толпу. Наконец, им удалось вырваться из окружения и бежать. Один из них отстал и бежал медленно, шатаясь и припадая на ногу. В это время навстречу ему из-за угла вышел припозднившийся рабочий. Женщины закричали:

— Держи его, Хуан! Бей собаку!

Хуан окинул толпу быстрым взглядом, сообразил, в чем дело, и двумя-тремя молниеносными ударами повалил молодчика на землю. Женщины крикнули:

— Убей эту собаку, Хуан! Зарежь мерзавца!

Эта сцена разыгралась так быстро, что когда мужчины добежали до толпы, они с трудом вырвали жертву из рук Хуана, распаленного дракой и криками женщин.

— Хуан, не стоит из-за этого пса идти в тюрьму!

Хуан, а по-настоящему Иван по прозвищу Учитель, болгарин, жил на той же улице, где к нему относились с любовью и уважением. Он пнул ногой лежавшего на земле бандита и махнул рукой. Женщины обступили полураздетую Лену и повели ее к дому. А мужчины зашли с Иваном в первый же двор и подали ему освежающего мате.

— Ну и кулаки же у тебя, Хуан! — заметил кто-то.

— Золотая голова и железные кулаки! — Это сказал Амброзио, один из старейших обитателей "рая".

— Не знаю, как и благодарить вас, — тихо ответил Иван, успокоенный и приободрившийся под влиянием мате.

— За что? — удивились мужчины.

— Девушка — моя землячка.

— Вы не понимаете Хуана, — вмешался Амброзио. — Мы все знаем, что безобразничают на улицах часто, но обыкновенно довольствуемся тем, что только возмущаемся. Говорят даже, будто мы, аргентинцы, хотим прогнать всех чужаков. Поэтому Хуан вас благодарит.

Эти слова Амброзио вызвали протесты.

— Глупости!

— Кто говорил что-нибудь подобное?

— Молодчики из "Патриотической лиги" не думают, как вы. Они долбят людям, что иммигранты…

— Э-ээ, Хуан, никто уже не верит в эти хозяйские басни, — прервал Иван Амброзио. — Ходил ты в последние дни к фабричным воротам?

— Нет, занят был.

— Ну да, поэтому и не знаешь. Уже несколько дней, как положение совершенно изменилось. У многих глаза открылись, Хуан…

— Сейчас, — вмешался высокий худой мужчина, потерявший недавно работу, — никто не верит выдумкам, что увольняют из-за иммигрантов.

— Позавчера, — начал горячо один юноша, — какая-то группа из лиги скандировала перед фабрикой: "Гринго, вон!". Там толпились сотни людей. Мы насторожились. Провокаторы окружили нескольких иммигрантов и вытащили ножи… Ты ведь, Хуан, знаком с правилами этой игры?

— Слыхал.

— Нет ничего более жестокого и унизительного! Они делают вид, что собираются пырнуть жертву, и размахивают ножами под самым носом. Несчастный, разумеется, приходит в ужас. Откуда ему знать, что они еще придумают? Некоторые начинают дико реветь от страха. А эти гады только ухмыляются и ловко орудуют ножами, распарывая лишь одежду.

— Я такое не раз видел, — перебил его худой рабочий. — После этой забавы одежда превращается в лохмотья. А нервы…

— Многие еще недавно смотрели безучастно, даже, бывало, потешались. Идиоты! Тьфу! — шумно сплюнул молодой аргентинец.

— Действительно, стыдно нам должно быть, аргентинцам, — с тяжелым вздохом сказал Амброзио.

— А что было потом? — спросил Иван.

— То, что сейчас бывает всегда, когда провокаторы затевают свою подлую игру. Когда они окружили иммигрантов, мы тоже достали ножи и встали за спиной у провокаторов — по одному на гада — и говорим им: "Поверните-ка свои ножи против нас и схватимся, как честные гаучо!" Те, конечно, давай выкручиваться — мы, мол, аргентинцы и не должны защищать гринго, которые у нас хлеб отнимают… Старая песенка. Наши ребята еще больше разозлились. Если бы не полиция, эти гады не отделались бы так легко.

Иван с радостью слушал этот рассказ. Люди наперебой говорили о том, что сами видели и наблюдали; казалось, они сбросили с плеч какое-то тяжкое бремя. В их простых словах звучало удовлетворение, отношение к иммигрантам изменилось. Еще недавно многие из этих рабочих под воздействием подстрекательской пропаганды лиги готовы были затевать на улицах братоубийственные столкновения. Сейчас они уже думали во-другому. Ясно было, что трудящиеся Берисо не войдут на расправу с рабочими-иммигрантами. Коммунистическая партия Аргентины провела огромную разъяснительную работу, указала аргентинцам единственно верный путь. Какую силу представляли теперь рабочие массы, ступившие на путь единства и солидарности в борьбе!

Иван встал и пожал каждому из своих соседей руку в знак уважения и дружбы.

2
Влад открыл калитку и быстро проскользнул в сапожную мастерскую Тибора.

— Ох и напугал же ты меня, — улыбнулся Тибор. — Я совсем увлекся работой… Но что это ты расхаживаешь средь бела дня? Никак с ума сошел?

Тибор встал и повернул ключ в дверях.

— Приходится, — ответил Влад. — Иригойен окончательно капитулировал перед олигархией, а ей подчиняются армия и полиция. Готовится новая кровавая бойня. В городах и селах идут массовые аресты…

— А ты разгуливаешь, — прервал его Тибор.

— Фабрики готовят новые увольнения. Больше половины рабочих останется на улице.

— Какие будут инструкции? — Тибор сразу перешел на серьезный тон.

— Эх, какой ты! — улыбнулся Влад. — Я думал — поговорим, пока я передохну.

— Не обращай внимания, товарищ.

— Вероятно, мы идем к всеобщей забаствоке. Сегодня наших делегатов выгнали с фабрики. Гады стреляли им вслед в воздух.

— А партия, а профсоюз? — тихо спросил Тибор. — В Берисо полно полиции. Сотни ищеек примчались из Ла-Платы.

— Да, и сотни бандитов из лиги.

— При таком положении немыслимо созывать общее собрание. И как тогда объявить забастовку? Ведь люди должны решить!

— Да, было бы безумием собирать рабочих в одном месте, — согласился Влад. — Хозяева только того и ждут. Они уверены, что одной кровавой оргии хватит, чтобы уничтожить нас. Поэтому товарищи должны разъяснять положение рабочим, организовать опрос в кварталах, собирать людей небольшими группами по домам, по дворам, вроде обычных бесед за мате. Все это надо проделать до завтрашнего вечера. Чтобы сведения о настроениях рабочих были как можно более точными. Каждый уполномоченный должен наметить людей для рабочих постов, для охраны и боевых групп. Послезавтра будет предпринята последняя попытка мирно договориться с предпринимателями…

— Да, мы потребуем вернуть на работу уволенных, установить восьмичасовой рабочий день, на двадцать процентов повысить зарплату, — повторил вслух Тибор. — Нет, не согласятся галы.

— Да. Поэтому одновременно с опросом всех рабочих необходимо организовать крепкий, боеспособный забастовочный комитет. Ясно, да?

— На этот раз предстоит длительная борьба…

— И надо победить.

— А профсоюз?

— Там готовы подчиняться. Даже самые ярые анархо-синдикалисты торжественно обещают не пускать в ход револьверов, гранат и запалов…

— Только бы не сорвались, — недоверчиво пробормотал Тибор и, заметив, что Влад собирается уходить, встал и снял фартук.

— Нет, друг, — покачал головой Влад. — Ты останешься здесь как можно дольше, будешь передавать указания партии товарищам, которые зайдут сюда. Остальных разыщешь потом. Только не забывай об осторожности.

Тибор протянул Владу руку:

— Ты тоже будь осторожен, береги себя!

— Излишняя предусмотрительность — выдает конспиратора, — назидательно заметил Влад и вышел.


Поселившись на улице Рай, словенец Тибор быстро привлек симпатии соседей. Красавец, со светлыми волосами и темно-синими глазами, всегда веселый и приветливый, он резко отличался от смуглых, суровых мужчин этой улицы. Он так забавно произносил те немногие испанские слова, которые запомнил, что невольно вызывал улыбку и шутливые замечания у собеседников. Но Тибор не обижался. По характеру общительный, он использовал малейшую возможность, чтобы изучить язык.

Трудно было бы представить себе Тибора без Анны, его прелестной юной жены, которую он почему-то называл ее Жижкой. Имя жены он произносил с нежностью и теплотой и старался делать это почаще. Позовет: "Жижка!", а она в ответ поднимет большие светло-зелёные глаза и улыбнется.

Каждый вечер Тибор выходил во двор и играл на аккордеоне, с которым никогда не разлучался. Играл он на редкость хорошо. Его проворные пальцы извлекали из инструмента то Грустные, то бесшабашно веселые мелодии. Жижка подсаживалась к мужу и, положив голову на его плечо, поднимала глаза к ясному ночному небу. Вечерний ветерок играл ее рассыпавшимися золотистыми волосами, сиявшими в свете большой улыбающейся луны. Рядом с ней Тибор забывал и тоску по родине, и безработицу, и страшную неизвестность завтрашнего дня, и безысходность. Он самозабвенно играл. Соседи заслушивались чудесной непонятной музыкой и глаз не могли отвести от двух влюбленных, чьи силуэты четко вырисовывались на темно-синем плюше неба.

Тибор играл каждый вечер, играл даже в тот день, когда истратил последние гроши, оставшиеся от поездки. А работы все не было. Они одалживали понемногу у своих соотечественников, но сколько можно было так тянуть? И все же Тибор играл, даже когда они ели один раз в день. По заплаканным глазам Анны соседи поняли, что голод прочно поселился в молодой семье, и помогали, чем могли. Но молодые люди были горды. Чтобы заставить их принять помощь, соседям приходилось прибегать к хитрости.

Однако голод нельзя терпеть до бесконечности. Анна поблекла, похудела, стала нервной, вспыльчивой, заговорила о возвращении домой. Услышав это желание Анны в первый раз, Тибор удивился. А она развернула перед ним план, показавшийся ему фантастическим. Да, они когда-нибудь найдут работу. Она тоже хочет работать. Они будут бережливы, и соберут денег на билеты. Главное — вырваться из этого ада.

Тибор предложил продать аккордеон. Анна изумленно взглянула на него, потом рассердилась. Впервые она повысила голос, впервые произнесла злые слова. Потом согласилась, что можно его продать, но только чтобы дополнить сумму, необходимую для возвращения.

Мечта о возвращении домой стала для Анны навязчивой идеей, к которой она возвращалась по несколько раз на день. Тибор убеждал ее, что если бы там можно было жить сносно, то они бы не уехали. Но ничего не помогало. Анна не расставалась со своей мечтой. Они вернутся и заново начнут там жизнь. Это дело решенное. Только бы найти работу…

Работа нашлась совсем неожиданно. Тибор упорно, каждый день толкался среди других безработных у ворот фабрики. Как и остальные, он старался попасться на глаза Арабу, расправлял плечи, выпячивал грудь. И неизменно уходил, понурив голову. Но однажды Араб сам вызвал его. Он быстро нашел его в толпе смуглых, почерневших от солнца людей — светлое лицо и русые волосы резко бросались в глаза, и против своего обычая спросил, он ли Тибор. Потом послал его к врачу.

В этот день на фабрику приняли только одного человека — Тибора. Работу ему дали совсем легкую — взвешивать бочки с жиром и записывать вес. Он знал, что такую работу дают тому, кого собираются сделать доносчиком. Тибор стал недоверчивым. Нет, его не купят, даже если предложат намного больше! Ни за что на свете не согласится он стать предателем своих братьев по труду…

Через несколько дней на работу поступила и Анна. Это тоже явилось неожиданностью для Тибора. Как ей дали — работу? Она сказала, что помог мажордом, с которым она у кого-то познакомилась. Требовались женщины, клеить этикетки. Но почему Анна так смутилась, рассказывая об этом? А потом вдруг разрыдалась? Тибор принялся ее утешать и отговаривать. Нет, она не должна работать. Ее погубит зловонный воздух. Отвратительные испарения и ледяные сквозняки в огромных цехах убьют ее.

— Бежать отсюда! Скорее, как можно скорее бежать из этого ада! — вскричала Анна и отчаянно зарыдала. Потом успокоилась и снова принялась его убеждать, что она тоже должна работать, чтобы скорее собрать деньги на билеты. Они должны уехать, пока еще можно спастись. Если он ее любит, то послушает ее.

Так прошло два-три месяца. В дни получки Анна подолгу перебирала банкноты, и пальцы ее дрожали, а глаза наполнялись слезами. В такие моменты она без всякой видимой причины раздражалась, о чем бы с ней ни заговорил Тибор. А однажды, словно раздумывая вслух, произнесла:

— Я тебя спасу во что бы то ни стало. — Но тут же, словно опомнившись, добавила: — Мы спасемся. Еще немного осталось!

Неожиданно все обернулось самым ужасным образом…

Как-то Тибор заглянул в кабачок и столкнулся там с земляком-пьяницей. Тот хотел выпить с ним, но Тибор отказался, и пьянчужка, рассердившись, стал что-то плести, намекая на Анну. Тибор сначала не обратил внимания — за Анной многие не прочь были приволокнуться. Может быть, кому-то и не понравился ее отказ. Он-то хорошо знает свою Анну… И вдруг Тибор услышал вопрос:

— Не мешают тебе двухметровые рога, парень?

Тибор рассмеялся и пошел к двери. Тогда пьяный заорал во все горло:

— Смеешься, да? Спроси-ка лучше свою Аничку, зачем она раз в неделю к мажордому Альваресу ходит? Наверно, массажи ей делает для красоты, а?

Это было уже слишком. Тибор возвратился и ударил по лицу обидчика. Потом он долго стыдился своего поступка. Но сомнение подтачивало душу. Перемену в характере Анны он уже видел совсем в другом свете. Что произошло с жизнерадостной, шаловливой Анной, еще недавно напоминавшей избалованного ребенка? Почему так часто она впадает в ужасную апатию? Почему она стала замкнутой, раздражительной? Часами сидит как окаменевшая, уставившись в одну точку, ни за что, ни про что вдруг начинает истерически рыдать. Избегает соседей, будто стыдится их… Тибор вспомнил, что Анна действительно иной раз запаздывала после работы, а когда он ее спрашивал о причине, она отвечала что-то невразумительное и заливалось слезами.

А если все это правда? Нет, этому нельзя поверить, это невозможно.

Но сомнения не давали ему покоя. Он стал наблюдать за Анной, сравнивать ее поступки. Припомнил недавние события в их жизни. Поступление на работу уже не казалось ему счастливой случайностью. И он решил проверить.

Презирая себя, он осторожно выспросил, где живет мажордом, и однажды вечером притаился поблизости и увидел ее, свою Анну, выходящей из чужого дома. Ее лица нельзя было узнать. Анна быстро пошла по улице, испуганно оглядываясь. Потом побежала, подбирая на ходу рассыпавшиеся волосы. У Тибора все закружилось перед глазами. Значит, все правда! Он усилием воли заставил себя не броситься вслед за женой.

В первом попавшемся кабачке он потребовал траппы, выпил ее залпом и велел принести еще. Спирт встряхнул его. Мозг лихорадочно "работал. Он припомнил день за днем всю их жизнь с момента поступления на работу, и ему все стало ясно. Как она могла, как могла!..

Тибор запустил пальцы в волосы и яростно дернул их. Хотелось уйти, но не было сил. Потом он с усилием встал и вышел.

— Где ты был? — встретила его в дверях Анна.

"Даже по имени меня не называет", — подумал он и бросился на кровать.

— Что с тобой? — спросила она встревоженно.

— Зачем ты это сделала, Анна?

Он не смотрел на нее, взгляд его был устремлен в дощатый потолок, лицо оставалось неподвижным.

Анна испуганно попятилась, заметалась по комнате, зачем-то поправила занавеску, подняла с пола бумажку и вдруг опустилась на стул, закрыла лицо ладонями и зарыдала глухо, безудержно.

Тибор молчал.

Когда Анна притихла, Тибор неестественно громко заговорил, почти закричал, словно боясь, что его не услышат:

— Я думал, ты мне верная подруга до смерти!

Он до боли впился ногтями в грудь. "Нет, я не должен вставать, не должен смотреть на нее. Может произойти что-то страшное…"

Анна смотрела на него и чувствовала, что ее охватывает ужас, "Боже мой, что он задумал!"

— Говори! Скажи что-нибудь! — глухо зарычал Тибор.

"Я должна ему помочь, — быстро мелькало у Анны. — Но как?"

— Говори!

На этот раз его голос прозвучал сурово, как приказ.

— Ты уже знаешь.

Сказав это, Анна тут же осеклась, потом посмотрела на мужа и заговорила бессвязно, не выбирая слов:

— Не знаю, как я решилась. Была без ума… от страха. Хотела на родину уехать вместе с тобой… Не думала о последствиях. Нет… не знаю…

В комнате стало тихо. Слышен был только хруст переплетенных пальцев Анны. Нет, она этого не вынесет! Лучше пусть он изобьет ее, даже убьет, но не молчит, не молчит!

— Что же будет дальше? — машинально спросила Анна.

Тибор не ответил.

Так они долго молчали, не шевелясь. Он словно окаменел на постели, а она сжалась на стуле. Сколько времени так прошло? Да разве измеришь минутой или годом горе, что страшнее смерти? Словно сквозь сон слышал он всхлипывания жены. А Анна с бьющимся сердцем прислушивалась к дыханию мужа, все еще хриплому и неровному, и с ужасом думала: "Что он задумал? Боже, сохрани его, не дай совершить непоправимое!" О себе она даже не думала. Не все ли равно? Жизнь без него — не жизнь…

Прокричали первые петухи, и оба вздрогнули. Вслед за этим заревел фабричный гудок. Анна вскочила, как автомат, и зашаркала шлепанцами по комнате. Что она собиралась делать? Ах да, вспомнила. Ей ничего больше не оставалось, как сложить вещи и уйти. Собирая их, она случайно дотронулась до аккордеона, издавшего пискливый звук. Тибор невольно взглянул на Анну и удивился, что не испытывает озлобления. А как он боялся посмотреть на нее — думал, не выдержит, убьет. Сознание, что он может относиться к ней без гнева, его успокоило. Он долго следил за ее медленными неловкими движениями и думал: "Как постарела Анна!" Потом вдруг произнес:

— Анна, останься!

А Анна впервые заглянула в глубину собственной души и увидела, как бессмысленно и непоправимо совершенное ею. Как могла она поддаться безумию! Хотела вернуться, чтобы спасти их счастье, спасти Тибора, а погубила себя и его. Сейчас она все хорошенько обдумала и решилась. Почему она раньше не видела все так ясно? Она втоптала в грязь большую любовь, чистое чувство своего мужа и друга, самого прекрасного человека в мире и вправе ли теперь принимать прощение этого великодушного любящего сердца?. Лучше уйти, уехать отсюда, но прежде надо помочь ему легче перенести страшную боль.

— Анна, останься! — повторил Тибор с умоляющей ноткой в голосе.

"Сейчас, сейчас надо ему помочь, — думала Анна, остановившись посреди комнаты с вещами в руках. — Да, я должна показать себя перед ним такой, какой никогда не была. Что мне терять? А ему это поможет..

— Поздно, Тибор! — голос ее звучал, как чужой, хрипло, зло. — Я молода, хороша собой, за мной ухаживают… А в жизни столько красивых вещей: шелка, автомобили, — роскошные залы… Почему мне не взять от жизни все, что можно?

Анна замолчала, чувствуя, что голос вот-вот ее выдаст.

— Но мы мечтали о счастливой жизни, о справедливом мире, в котором всем будет хорошо.

Анна подумала: "Надо кончать", и глухо проговорила:

— И докатились до этой ямы — Берисо. Кроме того… если хочешь знать, я еще недостаточно сознательная, потому что у меня нет твоей веры. Когда наступит эта счастливая жизнь? Когда у меня глаза выцветут и я потеряю способность любоваться и радоваться чему-либо… Покорно благодарю..

Тибор вскочил, сел на постели и долго смотрел на нее широко открытыми глазами. Потом с ужасом прошептал:

— Вон ты какая. Как я мог так жестоко обмануться? — Помолчал и резко произнес: — Действительно, нас ничто не связывает. Уходи!

И Анна ушла.

Скрип медленно закрывающейса двери тысячью иголок вонзился в его мозг, и он еще долго неподвижно сидел на кровати.

Город проснулся. Уличный шум долетал до слуха Тибора как далекое эхо. Он ни о чем не думал. Только мысль, что от жизни ему уже нечего ждать, неотвязно преследовала его. Было уже поздно, когда он опомнился, вскочил и оглядел комнату блуждающим взглядом. Повсюду ему мерещилась Анна. Он быстро заходил из угла в угол. Потом вдруг остановился. Точными, размеренными движениями он достал лист бумаги, чернильницу, сменил заржавевшее перо и принялся писать…

Вечером обитательницы улицы Рай оживленно комментировали уход Анны. Многие из соседок давно знали о ее свиданиях с мажордомом — в Берисо трудно сохранить тайну.

— Какая подлая оказалась, — возмущались женщины.

— Что ж, она слишком хороша для Берисо, — утверждали иные, философски относившиеся к жизни.

Поздно вечером кто-то сообщил, что видел на вокзале Анну, спешившую к поезду. Она была как безумная. За ней бежал мажордом, звал ее, а она не оборачивалась. Он догнал ее и схватил за руку. А она посмотрела на него, как на чужого, и вдруг набросилась с кулаками, стала бить и царапать.

— Бедная женщина! — произнес кто-то. — Только сама она ведает, каково ей сейчас…

Услышав, что в соседней комнате что-то происходит — тонкие стенки из жести не удерживают тайн, — старый Амброзио всю ночь не сомкнул глаз. Он поднялся раньше, чем обычно, потоптался в коридоре перед комнатой квартирантов и, уходя на работу, предупредил жену, чтобы она была настороже. А вернувшись со смены, он услышал все толки в квартале. Амброзио наскоро напился мате и решительно направился к Тибору. Постучал один раз, второй. Никакого ответа. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Амброзио с силой нажал на ручку, незапертая дверь сразу же распахнулась, и он чуть не упал, споткнувшись о порог. Для старого рабочего, которого жизнь не ласкала, а за долгий век швыряла то в пекло, то в холод, достаточно было одного взгляда, чтобы все понять. Он взял стул, сел напротив Тибора, заглянул ему в глаза и медленно заговорил:

— Не забывай, сынок, что ты коммунист. Тяжело тебе, знаю. Но не становись дезертиром. Ты не можешь пойти на такую подлость.

Тибор смотрел на него, как загипнотизированный. Амброзио протянул руку к столу, взял несколько исписанных листов и разорвал их. А Тибор низко опустил голову, скрывая блеснувшие на глазах слезы.

— Анна — жертва этого проклятого строя, ты хорошо знаешь. На свете много таких, как она. Наш долг — бороться за их счастье, за наше счастье. Разве нужно тебе об этом говорить? Идем, сынок, попьем мате…

Старый рабочий повел его за собой, приговаривая:

— Когда убили моего Хосе, я тоже думал, что пришел конец… Но партия помогла мне, и сейчас я занял его место. А ты ведь для меня немножечко и Хосе… Так, сынок?

Тибор не ответил, только сжал мозолистую руку.

Со дня отъезда Анны не слышно было уже аккордеона. Тибо-р не вернулся и на фабрику. Предупрежденные Амброзио товарищи Тибора окружили его теплой заботой и незаметно для него самого вовлекли в активную партийную работу. Узнав, что он знаком с сапожным ремеслом, они уговорили его принять собранные ими деньги для того, чтобы открыть мастерскую для починки обуви.

Скоро его крохотная будочка стала служить местом явки для коммунистов. Да и дом Амброзио, заботившегося о Тиборе, как о родном сыне, превратился в своеобразный клуб. Там собирались по воскресеньям мужчины с улицы Рай, пили мате, обменивались новостями.

Тибор возвращался домой, падая от усталости. Поглощенный выполнением многочисленных заданий, он не успевал даже поесть. К вечеру он мечтал только о нескольких глотках освежающего мате и о постели, на которую можно лечь, не раздеваясь. Он снова чувствовал себя солдатом, как когда-то на далекой родине. Только теперь он был солдатом великого дела…

Подойдя к дому, Тибор услышал какой-то странный шелест — в темном дворе сидели и тихо переговаривались люди. Их было много.

"Что это? — удивился Тибор. — Ведь опрос рабочих давно кончился".

— Что случилось? — спросил он тревожно.

— Ничего, сынок, — Амброзио встал ему навстречу с мате в руках. — Толкуем о разных делах.

— Не понимаю…

— Ждем, когда пробьет двенадцать, — понизил голос старик и вздохнул: — Не знаешь ты, сынок, какая это для меня радость. Да и для всех. Люди со всей улицы собрались в нескольких домах. Никто не спит. В целом Берисо сейчас вряд ли кто-нибудь спит. Великая ночь!.. Эх, сколько битв я видел, сколько поражений пережил! Хозяевам всегда удавалось нас разъединить и разгромить по отдельности. Но теперь… Посмотри, какой подъем, какая готовность к борьбе до победы!

Тибор не заметил, как чьи-то руки взяли у него пустой сосуд и протянули полный освежающего мате. Торжественно прозвучал чей-то громкий голос:

— Двенадцать, товарищи! Итак, на борьбу до победы!

Все оживились, двор глухо загудел. Кто-то мечтательно произнес:

— Эх, музыку бы сейчас! В нижнем конце у людей граммофон есть..

— Да, в решительный бой с музыкой надо идти, — поддержал другой.

Тибор осмотрелся, потоптался на месте, что-то обдумывая. Потом, решившись, направился к себе в комнату и взял в руки аккордеон, валявшийся в углу со дня ухода Анны. Он любовно вытер пыль с инструмента и вышел во двор. Молча подсел к товарищам, провел по клавишам загрубевшими пальцами и, глубоко вздохнув, заиграл.

Амброзио подошел к нему и отечески поцеловал в лоб.

— С музыкой в решительный бой! — сказал ему Тибор.

В уголках его глаз сверкнули две слезинки. Он не стер их, и они медленно скатились по щекам. В ночном воздухе зазвенела веселая песня.

3
Зима в этом году пришла рано и как-то сразу. Не переставая дул ледяной ветер, затягивая лужи корочкой льда и обдавая своим злым дыханием зябнущих людей, неподготовленных к зиме. Много дней подряд свинцовое небо висело над землей мрачным покрывалом, спускаясь все ниже и ниже. По временам ветер разрывал тучи, но солнце даже не успевало выглянуть из-за них. Подгоняемые нестихающим ветром, они вскоре вновь сбивались в плотную массу, и опять начинал моросить тихий, монотонный дождь. Редкие капли падали тяжело, словно кто-то невидимый поливал землю лейкой, держа ее очень высоко. Серые жестяные халупы выглядели еще более жалкими под хмурым небом.

День, о котором пойдет рассказ, был самым пасмурным и холодным июньским днем в ту необычную для субтропического климата Берисо суровую зиму. Но сегодня люди не слышали бешеного воя ветра, не чувствовали леденящих ударов крупных дождевых капель: была объявлена всеобщая забастовка.

Пролетариат Берисо принял ее с радостью и удовлетворением. Наконец-то они едины! На этот раз они победят.

Городок кишел полицейскими агентами, но тем не менее в нем шла напряженная внутренняя жизнь. Рабочие, выбирая самые дальние и безопасные дороги, собирались в домах, где имелось радио. Дети под видом игры в мяч бегали по улицам и разносили лаконичные записки с инструктажем или последними новостями. Женщины выходили за калитку без пальто, будто в гости к соседке, и порой за два-три километра несли распоряжения забастовочного комитета. Строгие сосредоточенные лица рабочих отнюдь не выражали досаду на непогоду. В глазах их горела решимость, они были охвачены единым порывом, и должны были победить.


В небольшой комнате Тибора собрались соседи. Стульев не хватило, поэтому сидели на кровати, даже на полу. Посреди комнаты Амброзио накачивал примус, на котором стоял большой чайник. Мате переходило из рук в руки. Задумчивые лица оживлялись после каждого глотка.

— Никаких новостей, — вздохнул кто-то в напряженной тишине.

— Будут новости, товарищ, будут.

Морщинистое сухое лицо Амброзио выглядело необычно возбужденным. Уже давно старый рабочий не испытывал такой радости и волнения. Он хорошо знал, что означает всеобщая забастовка, а все-таки на душе у него сейчас было светло.

— Теперь дело другое, — задумчиво говорил он о том, что его волновало. — Наши профсоюзы объединились, и мы боремся плечом к плечу. Кто может победить такую силу? А раньше как было? Один профсоюз объявляет стачку, другой велит продолжать работу. Кому это было выгодно? Хозяевам, которые заменяли бастующих рабочих своими ставленниками, якобы присланными неучаствующим в стачке профсоюзом… Так они нас по одиночке давили. А теперь у них ничего не выйдет.

— Уж не думаешь ли ты, что без драки обойдется? — поднял голову давно небритый сорокалетний человек. — Хозяева только этого и ждали.

— Нет, такого они не ожидали, — вмешался Иван-Учитель. — Им нужен был только повод, чтобы арестовать неугодных.

— Хуан прав, — согласился Тибор. — Они не ожидали, что профсоюзы договорятся между собой, и уж меньше всего думали, что коммунистическая партия договорится с профсоюзами. Такого еще не было, чтобы анархисты и коммунисты выступили сообща.

— Я сам беспартийный, а здесь вижу и социалистов и коммунистов. Мы не в первый раз вместе, — прервал его Пепи.

— Но наши лидеры думали по-другому.

— А мы зачем их слушали?

— Да, зачем? — снова заговорил Амброзио. — Некоторым из них в каждой забастовке революция мерещится! А хозяевам только того и надо. Подошлют провокаторов, взбаламутят народ, а потом бойню устраивают…

— А по-твоему, Амброзио, нам надо сидеть сложа руки? — разгоряченно воскликнул Педро, известный в квартале анархист. — Помнишь, как твоего сыча погубили?

— Мой мальчик стал жертвой такой провокации. Но не только полиция виновата. Виноваты в равной степени и те, которые поддались провокации и приняли участие в резне на центральной площади.

— Ничего, зато мы штук двадцать полицейских на тот свет отправили, — самодовольно заметил Педро.

— Хозяевам от этого хуже не стало. Наших втрое больше перебили и заставили нас капитулировать. Помнишь, небось, сколько рабочих на улицу выгнали.

— Поэтому Педро прав! — воскликнул с гневом индеец Хосе. — Если дойдет до драки — бей псов без пощады!

Хосе вскочил. Его черные глаза дико сверкали, толстые губы, сухие и серые, будто присыпанные пеплом, были плотно сжаты. Он окинул комнату блуждающим взглядом, но встретив спокойный взгляд Амброзио, смущенный и пристыженный, опустился на свое место.

— Хозяйские холуи таких вот, как ты, и ищут, — сухо произнес Амброзио. — Легко распаляются, сразу теряют рассудок и совершают что-нибудь непоправимое.

— Верно, Амброзио!

Иван-учитель поднял руку:

— Слушайте, товарищи! До недавнего времени я тоже рассуждал, как Педро и Хосе, но понял, что стоял на ошибочном пути. Ясно, что если бы тогда народ не поддался провокации, сегодня среди нас были бы и сын Амброзио и многие другие наши товарищи. Вспомните-ка недавний митинг по случаю годовщины "кровавой недели". Состоялся он на той же площади, только народу вдвое больше собралось. Полиция была готова к бою, не было недостатка и в провокаторах, но мы не поддались обману, и ничего не произошло. Случайно это? Нет, товарищи. Организовали и провели митинг коммунисты, и потому никто не пострадал. Надо ли доказывать, что от организации выигрываем только мы, рабочие?

— Не знал я, что ты стал коммунистом, — язвительно заметил Педро. — Вот неудобно попасться с револьвером в кармане!

— Если кое-кому все равно, служит в конечном счете этот револьвер хозяевам или нет, то мне не все равно.

— Да, некоторым боязно спустить курок.

— Увидим, когда придет время, Педро, — ответил Иван спокойным тоном, удивившим всех. — Сейчас другое важно: мы должны сделать выводы из прошлых ошибок, чтобы не повторять их.

— Умеешь ты красиво говорить..

— Хватит, Педро! — раздалось сразу несколько голосов.

— Надоело!

Все задвигались, зашумели.

— Пусть Педро идет драться, если ему это нравится!

— Педро, Хосе, вам говорят! Чего вы ждете?

— Постойте, братья! — Хосе вскочил. Его бронзовое лицо потемнело. — И я с вами! Что вы скажете, то я…

— А я разве говорил, что против вас? — недовольно пробормотал Педро.

— Тогда для чего тебе этот револьвер? Брось его подальше!

— Что ж, и брошу.

Педро достал блестящий, заботливо вычищенный наган, оглядел его любовно, поколебался.

— Знаете что, обещаю вам прямо отсюда пойти домой и оставить его там. А если собаки нападут на меня дома…

Амброзио добрым отеческим взглядом обвел суровые лица собравшихся. Губы его подрагивали. Они приняли протянутое ему Тибором мате и сказал:

— Рабы пробуждаются, сынок! Если бы все могли понять это..

— Воздух в Берисо становится чище, Амброзио. Вся гниль выметается.

Старый рабочий, увидев, что Педро продолжает держать в руках револьвер, громко сказал:

— Убери эту штуку, Педро! Отнеси ее домой, но прежде обещай перед всеми пустить ее в дело только в том — случае, если прикажет партия или профсоюз.

— Но кого мне слушаться — профсоюз или коммунистов? Ты же знаешь, что профсоюз может… как тогда…

— Сам решишь.

— Я тебя буду слушаться, Амброзио. Ты плохого не посоветуешь.

Амброзио хотел ответить, но в это время открылась дверь, и в комнату вошел Влад. Все ахнули. Тибор пересилил шум:

— Как это ты вошел, Влад? Мы ничего не слышали.

— Где ваш пост, ребята?

Улыбка на лице нежданного гостя сменилась выражением строгости.

— Хоть ты, Амброзио, должен быть осторожен, — сказал он.

— Да жена вроде стояла на посту. Куда она подевалась, глупая баба!

— Разговаривает с соседками во дворе.

— Это я должен был… — заговорил, густо покраснев, Тибор.

— Да, должен был, — прервал его Влад. — Но если бы вас накрыли всей компанией, об этом поздно было бы вспоминать.

— Какие новости, Влад? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Да пока все идет хорошо. В Буэнос-Айресе, Авежанеде, Ла-Плате, Мендосе, по всей Патагонии забастовка охватила всех. Имеются сведения о возможной провокации. Реакция держит воинские части в полной боевой готовности. Боевые группы из лиги тоже не спят. Нам предстоят серьезные испытания, но если мы сумеем сохранить единство, то победим. — Он обвел собравшихся взглядом и мягко добавил: — Вот, кажется, и все. А сейчас расходитесь, товарищи. И не собирайтесь такими большими компаниями в одном месте. Лучше — небольшими группами в нескольких соседних домах.

— Ясно, Влад!

Все сразу заговорили и, комментируя новости, потянулись к выходу. Расходились постепенно, по двое-по трое.


Дом доньи Чолы на улице Рай еще издалека привлекал внимание прохожих. Он стоял на каменномполуметровом фундаменте и имел очень внушительный вид. Большие окна в трех комнатах дома были всегда чисто вымыты. Двор тоже отличался от соседних дворов. От калитки к крыльцу вела чистая дорожка, выложенная кирпичом. В палисаднике росли георгины, хризантемы и великолепные розы. Вечно цветущие розовые побеги вились по стенам дома. Позади дома двор тоже разделялся полосками кирпича на несколько участков с грядками. На грядках донья Чола круглый год выращивала овощи для семейной трапезы.

Дом доньи Чолы отличало и согласие, царившее в семье. Старый Арнедо и оба его сына были хорошими механиками, а семнадцатилетняя Луиза уже завоевала среди соседей славу умелой швеи. Все, что зарабатывали мужчины и Луиза, передавалось в руки хозяйки. Донья Чола очень строго распределяла деньги на хозяйство, никогда не забывая выделить небольшую сумму на карманные, расходы каждого члена дружной семьи. Благодаря ее бережливости они смогли выплатить весь долг за участок под домом и огородом и постепенно построить три комнаты. Семья мечтала еще об одной пристройке, тогда у каждого была бы своя комната, у стариков и у детей.

Крупная, полная, с грубым мужским голосом, Чола имела удивительно мягкое и нежное сердце. Разговаривала она громко, раздраженно, словно ругалась, но для каждого эта женщина умела найти совет, теплое слово. Ее Арнедо, высокий, прямой шестидесятилетний старик, гордился женой, а дети боготворили мать. Все знакомые и соседи любили и уважали Чолу.

В это утро большой оранжево-красный диск солнца как-то неожиданно выкатился над крышами домов. И хотя пар, шедший от теплой напоенной обильным дождем земли, затуманивал блеск его лучей, словно немытое стекло, с восходом солнца городок сразу оживился. Донья Чола поспешила во двор, к цветам. Подвязала поваленные ветром стебли, оправила погнутые розы и крикнула своим низким голосом в отворенное окно:

— Хватит валяться, Арнедо! Бока пролежишь!

Арнедо недовольно выглянул в окно:

— Чего расшумелась? Наседок напугаешь. Принеси-ка лучше мате!

— На солнышке его попьешь, старик.

— Да ты похуже капатаса!

— Не ругайся — не поможет. Посмотри на себя — от лежанья пожелтел, как чахоточный.

— Ну что ж, обойдусь и без мате, — притворно рассердился Арнедо. — А у тебя сердце каменное. Знаешь ведь, что только в забастовку и отдыхают мои старые кости.

— Донья Чола!

Услышав голос соседки, Чола с улыбкой, относящейся к словам мужа, направилась к зеленой ограде, отделявшей ее двор от соседнего.

— Что, Анхела? Почему ты так рано встала?

— Лавка на углу открыта.

— Да ну?

Чола энергично всплеснула руками, и куры у ограды бросились врассыпную с тревожным кудахтаньем.

— Сейчас растолкаю моих красавцев и погоню из дому за покупками. А ты, голубушка, постой, нам потолковать надо.

Через несколько минут Чола вышла из дома улыбающаяся, красная и возбужденная. Подвижность этой полной женщины удивляла. Веселый характер, оптимизм, с каким она встречала все малые и большие события в жизни семьи и соседей, ободряюще действовали на всех.

— Старшего с постели подняла стаканом воды. Представляешь — спит, словно первый сон видит, осел эдакий… Видела бы ты, как он подпрыгнул.

Она вдруг оборвала смех и внимательно посмотрела на соседку.

— А ты опять не спала?

— Кашель не давал… Всю ночь в горле что-то драло. Муж на полу спал…

Молодая женщина нервно заломила тонкие, прозрачные пальцы. На ее матово-желтом лице черные глаза горели угольями.

— Ты сильно кашляла ночью, Анхела. Лечиться тебе надо, — вмешалась в разговор Конча, соседка Анхелы по дому, женщина еще молодая, но преждевременно состарившаяся. Потом озабоченно заметила, обращаясь к Чоле: — Поговори ты с ней. Не следит за собой, а такая молодая.

— А что мне делать?

— Разве доктор не говорил тебе?

— Доктор… — в голосе тихой Анхелы неожиданно послышалась злоба. — Доктора для богатых. Покой, говорит, нужен, перемена воздуха, куриный бульон, мясо, слабо прожаренное, и все пройдет. Я ему говорю, если кто даст мне несколько тысяч песо, тогда я выполню его советы. А он в ответ — я врач, а не банкир.

— Работа у тебя не тяжелая, — задумчиво проговорила Конча.

— Да, целый день клею этикетки на консервы. Но цех такой, что смрад со всей фабрики туда идет. А сквозняки!.. К концу дня тела не чувствуешь.

— За три песо в день эти звери молодость твою губят! — громко возмутилась Чола.

— Все соки из нас высасывают! — энергично подхватила Конча. — Особенно в "Триперии", где я сейчас работаю. С утра до вечера в кипятке требуху промываем. Руки и ноги распухают, кислая вонь насквозь пропитывает тебя и чувствуешь, будто сила из кончиков пальцев вытекает…

— Надо крепиться, сестренки, — твердо заговорила Чола. — И мужикам храбрости подбавлять. Рук не опускать, не сдаваться. У хозяев нет к нам милосердия.

— Какое там милосердие! Для них мы ничто. Если у них испортится даже самая незначительная машинка, непременно ее починят, а человек заболеет — на улицу выбрасывают. Собаки!

— Ты права, донья Чола, — задумчиво произнесла Анхела, — надо поддерживать мужчин. Мой-то что-то сдавать начал. Вчера кто-то сказал ему, что если аргентинцы не перестанут упрямиться, то на работу будут принимать только гринго. Вот он и на попятный…

— Пусть только посмеет этот осел! — вскипела Чола. — Я поговорю с ним.

— Это мужское дело, Чола. Ты скажи дону Арнедо. Пусть он как мужчина… поспокойней.

— Я моих предупредила: изобью, глаза выцарапаю, вон выгоню, если слабости поддадутся.

— Но у тебя на фабрике только один парень. Ведь старик и младший сын в механической мастерской работают.

— Что из того?

— Ну-у… — Конча смутилась под строгим взглядом соседки. — Мне кажется… Поговаривают, всеобщая скоро кончится. Только на фабрике продлится, пока хозяева не уступят…

— Мои будут бастовать до тех пор, пока все не выйдут на работу. Что ж ты думаешь, раз они в мастерской работают, так уже и не рабочие? Тоже мне! Я даже Луизе не даю работать, хоть она и надомница. Только так мы победим!

— И я говорю: или все на работу или никто! Машины сами не могут работать…

В эту минуту к ним подошла невысокая, с энергичным лицом женщина.

— Как поживаешь, Цвета? — обрадованно встретила ее Чола. — . Пишет муж?

— Пишет, донья Чола. Устроился на работу, но и там к стачке готовятся. Велел передать дону Арнедо, чтобы крепко держаться.

— Зовет тебя к себе? — спросила Конча.

— А стачка? — опять взорвалась Чола. — Что важнее?

— Вот и он так пишет, — улыбнулась Цвета. — Забастовку выиграем, тогда и нашу жизнь будем устраивать.

— Умный у тебя муж, Цвета.

— Жаль, далеко Патагония, — вздохнула Цвета. — А то бы взяла сына и пешком пошла. День, два, пять бы дней шли, но дошли.

Конча вдруг насторожилась, взглянув на улицу.

— Не сидится собакам, — процедила она зло. — Ишь, напялили рабочие блузы, а сзади наганы торчат.

— Ой, у меня сынишка там! — испуганно воскликнула Цвета и бросилась на улицу. — Петр, Пешо, сейчас же иди сюда!

— Да постой ты! Чего испугалась?

Чола побежала вслед за Цветой. Анхела и Конча поспешили за ними. Несколько мальчишек гоняли на улице грязный тряпичный мяч. Двое-трое поменьше стояли у забора и увлеченно следили за игрой. К ним медленно приближались, разделившись на пары, четверо молодчиков. Синие рабочие блузы выглядели снятыми с витрины магазина. Цвета подбежала к забору и схватила сынишку.

— Чего раскудахталась эта наседка? — сказал громко один из переодетых молодчиков.

— Всю Аргентину загадили эти гринго, — процедил второй и грязно выругался. — Надо запретить им разговаривать на своих обезьяньих языках, мать их…

Он грубо толкнул одного из мальчиков и ударом ноги послал мяч по направлению к Цвете. Тяжелый, пропитанный грязью и водой, он просвистел над головой женщины и упал в чей-то двор.

— Ах ты гадина! Да если бы ты ее ударил, я бы тебе эту тряпку в рот запихнула!

Сжав кулаки, страшная в своей ярости, Чола медленно подходила к четверке.

— Убирайтесь отсюда, собаки!

— Чего надо ей, этой гринго? — презрительно спросил один из них.

— Ты меня смеешь называть гринго, мерзавец? мои деды жили здесь еще до Колумба. Это вы гринго, потому что вы бездельники, паразиты, продажные шкуры, убийцы!

— Эй, баба, придержи язык! Мы рабочие.

— Рабочие? Да вы за счет рабочей крови живете, звери! И только одно знаете — ножи да револьверы. Вы не аргентинцы! Убийцы не имеют родины. Убирайтесь отсюда! Тьфу!

И Чола шумно сплюнула. Анхела и Конча, стоя невдалеке, наблюдали за происходящим и не знали, что предпринять. Цвета, оставив сына в соседнем дворе, побежала за людьми. Вскоре из калиток стали выходить еще сонные непричесанные женщины. В окнах показались их мужья.

— Ладно, идем, — решил один из хулиганов. — Чего с ней говорить, с этой ведьмой!

— Тебя, паразита, ведьма родила! — ответила Чола, уже взяв себя в руки. — Убирайтесь подобру-поздорову. Жалко ваши новенькие "рабочие блузы" испачкать. Мы такие блузы всю жизнь стираем и гладим, но на вашей "рабочей" спине можем изорвать прямо с вашей шкурой. Собаки!

Соседи еще толковали о происшествии, когда к ним подошли две молодые женщины.

— Каким ветром тебя сюда несет, учительша? — спросила Чола уже с приветливым и улыбающимся лицом.

— Поговорить надо с тобой, донья Чола.

Ее спутница многозначительно взглянула на Чолу и тихо добавила:

— Позови еще двух-трех соседок поэнергичней.

Чола догадалась, что разговор будет особым. Она позвала Кончу, послала Анхелу за Цветой и повела всех в дом. В калитке с ней столкнулся муж.

— Куда это ты?

— Что случилось, Чола?

— Ничего, — она лукаво усмехнулась. — А ты возвращайся в постель, мне гостей вот надо угощать.

Молодая, опрятно одетая, подтянутая женщина, которую Чола назвала учительшей, заговорила сразу, едва переступив порог комнаты.

— Мы пришли поговорить с тобой об организации комиссии по сбору…

— Уж больно спешишь, учительша, — строго сказала Чола.

— Приходится. Нам надо обойти еще двадцать улиц, а ты ведь знаешь, каково сейчас ходить.

— Да, но…

Учительница засмеялась:

— Правда, Чола! Вот товарища прислали из профсоюза.

— А ты?

— А я от партии.

— Цвета, — уже другим, деловым тоном заговорил Чола, — обегай к Владу, спроси, прислали ли они учительшу и… как звать товарища?

— Ресистенсия.

— Хорошо Цвета, беги! А мы пока можем поговорить о чем-нибудь другом и попить мате.

Учительница улыбнулась, обменялась взглядом с подругой и сказала:

— Так и нужно, Чола: знаешь меня хорошо и все же проверяешь.

Чола поднесла пенящееся мате и прервала ее притворно сердитым тоном:

— Хватит тебе. Скажи лучше, что тебя заставило через заборы лазать?

— Откуда ты знаешь? — удивилась Ресистенсия.

— По улицам не очень-то пройдешь. Что, думаете, не понимаю? Ну выкладывай, учительша!

Молодая женщина отпила мате и заговорила:

— По всей Аргентине широко развернулась кампания помощи забастовщикам. Всеобщая стачка в ближайшие дни закончится, но продолжат бастовать рабочие, которые требуют разрешения основных вопросов В Берисо рабочие должны вести борьбу до победы.

— Так ведь есть же комитеты помощи при профсоюзах? — прервала ее Чола.

— Эти комитеты ведают целыми районами. Они не могут охватить все нужды непосредственно на местах, на отдельных улицах, в домах, в группах домов. Вот почему решено создать небольшие комиссии преимущественно из женщин. Мы лучше знаем положение в каждой отдельной семье. Ответственные за каждую из таких комиссий будут держать связь со мной или еще с кем, а мы в свою очередь будем держать связь с районной комиссией.

— Ясно. Хорошо придумано. А то до сих пор..

— На ошибках учимся, — заметила Ресистенсия. — Только ответственная за комиссию будет знать связную. И главное — нигде не болтать ни о каких комиссиях и комитетах.

Вошла запыхавшаяся Цвета, оглядела гостей и взяла мате.

— Все в порядке. А учительнице велено передать, что пошлют людей вперед.

— Так и надо было поступить, — сказала Чола своим мужским голосом. — Ох уж эти мужчины…

Учительница продолжала тихим, размеренным голосом:

— Особенно важная задача стоит перед женскими комиссиями сейчас, в первые дни стачки, до распределения помощи.

— Вот это правильно. В последний раз собаки подожгли грузовики с продуктами, арестовали людей, и помощь до нас не дошла.

— И это по-другому организуем, — вмешалась Ресистенсия. — Нужно сделать так, чтобы избежать перевозки продовольствия, а то мы сами волку в пасть лезем. А пока…

— Пока, — прервала ее учительница, — каждая комиссия возьмет на себя заботу о своем участке. Ни одного голодного ребенка, ни одного больного без врачебной помощи, ни одной семьи арестованного товарища без помощи — под таким лозунгом должны мы работать.

— А откуда же деньги?

— На первое время деньги придется найти вам, комиссии.

— Как? — не могла понять Конча.

— И правда, как? — задумчиво произнесла Чола.

— Вот как: на вашей улице примерно шестьдесят семейств. Сколько арестованных? Трое. Сколько уволенных? Четырнадцать. Значит, всего семнадцать семейств. Сколько из них нуждается в неотложной помощи?

Чола быстро подсчитала:

— Двенадцать семейств.

— Так неужели, дорогой товарищ, остальные сорок с лишним семей не могут помочь этим двенадцати перебиться несколько дней?

— Сейчас всякий свои гроши подальше хоронит, — проговорила Конча.

— Могут! — ответила, как отрезала, Чола. — Каждый будет тратить в день на двадцать сентово меньше, вот вам и решение вопроса. Сегодня же соберем деньги, да еще по целому песо с человека, так и знайте.

Учительница и ее подруга с улыбкой посмотрели на Чолу.

— А сейчас, Чола, назови нам своих людей.

— Вот они: Анхела, Конча и Цвета.

— Но они, может, не хотят, может, им не нравится такая работа.

— Э, пусть сами скажут.

— Хотим, конечно же, хотим! Как можно! — воскликнули женщины в один голос.

— Я же их знаю, учительша, — со счастливой улыбкой заключила донья Чола. — Я не подведу.

4
— Чего ты кланяешься этой бесплодной земле?

Красный от натуги, Иван выпрямился, оперся на мотыгу и улыбнулся приветливо.

— А что? Разве не к лицу мне, Стоян?

— Я не к тому. Ладони у вас, горожан, слишком мягкие.

— Неужели? Ты уже забыл, как редиску мою похваливал? Те же "мягкие" ладони ее растили.

— Не время сейчас для такой работы. Завари-ка лучше мате и давай поговорим.

— Погоди, дай вскопать эту грядку. От дождей земля рыхлая стала и режется, как мамалыга.

— Потом покопаешься. Иди, иди.

Иван оставил мотыгу и неохотно пошел к дому.

Когда минут через десять он вернулся с чайником, ему представилось удивительное зрелище. Неуклюжий Стоян быстро и ловко орудовал мотыгой, отбрасывая в сторону влажные комья земли. На лбу блестели крупные капли пота. А грядка уже почти вся была вскопана.

— А ты что кланяешься этой бесплодной земле? Стоян выпрямился и виновато улыбнулся:

— Да вот, решил помочь тебе.

— Тянет тебя к землице, знаю. Меня не проведешь.

Друзья уселись на пустые ящики и принялись молча посасывать мате. Стоян задумчиво оглядел небольшой двор и спросил:

— Это ты цветы посадил?

— Нравятся? — с гордостью спросил в свою очередь Иван. — Посмотри на герань. Высоко поднялась — с метр будет. А сколько видов я развел!

— Хороша! А на этой грядке что думаешь сажать? Редиску?

— Нет, зеленого чесноку захотелось, брат.

— Вот это правильно. А то уж и вкус чеснока забыли.

Стоян грустно улыбнулся и сказал, вздохнув:

— Почему не зовешь меня помогать? Я в огородном деле толк знаю. И помог бы тебе, и поговорили бы, все скорее время пройдет.

— Тянет тебя земля, Стоян, знаю я.

— Тянет, чтоб ей пусто было. И отчего так? Ни счастья она мне не принесла, ни богатства..

— А жалованья какого потребуешь?

— Прибыль поделим.

— Договорились, — улыбнулся Иван. — Снабжаю соседей салатом, а петрушка круглый год растет. Как редиска созреет, гостей каждый вечер жди. Детишки со всей улицы к огороду сбегаются, песни мне поют и в награду по пучку редиски получают. Видел бы ты, как они уплетают эту самую редиску!

— Ладно ты сообразил, учитель. Поработаешь часок-другой, с детишками поболтаешь, и на душе легче станет…

— Дети без радости здесь растут, — задумчиво произнес Иван.

— А на мою долю какая радость выпала? Дети хоть о тебе вспоминать будут, о радости своей, о редиске. А я… — Стоян посмотрел на свои большие натруженные руки и сжал их в кулаки. — Я в школу бегал, а уже батрачил. Из третьего класса отдали меня в услужение к деревенскому трактирщику. Зуботычинами меня ласкал, пинками уму-разуму учил. С тех пор о деревне без злости вспоминать не могу.

— И все же любишь землю.

— Люблю. Вам в поле работать пытка, а мне счастье. Каждую лощинку признаю, каждый кустик, каждое деревце. Сердце у меня болит, как сломанный побег увижу… В городе тоска меня ест. Чувствую себя беспомощным и ненужным, словно перышко, которое ветер гонит, куда хочет. А в деревне тоже не могу жить…

— Почему?

— Не люблю, когда мной помыкают. Здесь хоть не смотрю на хозяйские морды противные, окриков их не слышу. Эх, дожить бы мне до тех времен, когда народ кровопийц прогонит! Как запрягу волов и пойду в поле…

— Тогда на тракторах пахать будут, браток.

— И трактор научусь водить. Какую хочешь, даже самую сложную машину..

Легко стукнула калитка. Послышались шаги. Иван поднял голову.

— Влад идет. Интересно, что привело его сюда днем?

— С ним Штерю.

— Бери ящик и прямо в комнату, Стоян. Не оглядывайся — он знает дорогу.

Крохотная комнатка Ивана еле вместила всех четверых.

— Поменьше шевелитесь, товарищи, — засмеялся Влад, — сидите и не дышите. Особенно ты, Стоян! Доски уж больно тоненькие под ногами. Пол протерт чуть не до дыр…

— Оставь это, — серьезно и озабоченно заговорил Иван. — Лучше объясни, чего ты бродишь днем?

— По задворкам безопасно, — усмехнулся Влад.

— Ищейки ходят да вынюхивают всюду. Недавно четверо на нашу улицу заглянули, но донья Чола их шуганула.

— Знаю.

— Все же не понимаю, ради чего ты рисковал?

— Надо же где-то разместить наш штаб — штаб болгарской секции.

— И ты решил, что здесь самое безопасное место? Но мне кажется, полиция держит мою квартиру под наблюдением.

— Ошибаешься.

— Почему ты так думаешь?

Влад внимательно посмотрел на него.

— Где твой пистолет?

— Там, под чемоданом.

— Молодец. Хорошо, что не таскаешь его за собой, — довольно кивнул Влад. — Знаешь ведь излюбленный приемчик полиции: подошлют кого-нибудь к такому горячему, как ты, ты его пристукнешь, а они после этого с кем хотят разделываются. А за квартирой твоей не наблюдают потому, что сейчас идет охота на профсоюзных работников и коммунистов.

— Ясно, Влад. Приступим к работе?

— Не спеши, подождем Боню. А пока неплохо бы выпить и горького мате — сахар надо беречь.

Сосуд с горячей зеленоватой жидкостью пошел по рукам. Мужчины машинально принимали мате, жадно посасывали его из тонкой металлической трубочки и думали о чем-то своем.

— Не знаю, что за колдовской напиток, — вдруг заговорил Стоян, — но стоит выпить несколько глотков, и я готов на медведя идти.

— Почему колдовской? — спросил Иван-Учитель.

— Не знаю… А так посмотришь — травка жалкая какая-то, вроде сена.

— Если бы я верил в нечистую силу, решил бы, что это зелье ведьма придумала.

— Индейцы еще до Колумба варили и пили мате.

— Вот видишь, значит, зелье!

— Мате и граппа — инструменты цивилизации белых, — задумчиво проговорил Влад. — В Берисо всего две, да и то небольшие школы и двести кабаков, если не больше.

— Ты прав, Стоян, мате — колдовское зелье. Со времен Колумба хозяева используют чудотворное действие мате… Но хватит об этом. Где же застрял Боню?

— А без него разве нельзя? — нетерпеливо спросил Учитель.

— Нет, он принесет инструкции.

Вдруг кто-то постучал в дверь. Все вскочили. Первой мыслью их было, что, увлекшись разговорами, они забыли о самой элементарной предосторожности. Иван подал им знак молчать. Влад с недоумением посмотрел на него и жестами пояснил, что нелепо не отвечать, ведь их голоса, наверно, слышны сквозь жестяные стены.

В это время снаружи кто-то сказал:

— Откройте, свои!

— Это голос Видю, — удивился Влад. — Что ему надо? Открой.

Видю, ухмыляясь, пошел в комнату. С ним протиснулся и Трако, проскользнув у него под рукой.

— Здравствуйте, вы-то мне и нужны, — выпалил Видю и сел.

— Зачем пришел? — строго спросил Влад.

— Вот так гостеприимство! По делу.

— Какие у нас с тобой могут быть дела?

— Если бы не забастовка — никаких. Но сейчас имеется важное дельце.

— Говори! — процедил Влад, еле сдерживая гнев. Видю нахмурился.

— Очень просто — хотим помочь забастовщикам. Я и Трако…

— Забастовка не предприятие, и я не работодатель.

— А я знаю, что ты можешь поручить нам что-нибудь, — настаивал Видю.

— А почему именно я?

— Потому что ты руководишь болгарами, ты секретарь..

Влад опешил и невольно сжал кулаки. Каким образом этот человек узнал, что он секретарь? Ведь это партийная тайна. Кто допустил оплошность?

"Это дело надо выяснить, — решил он. — Но сейчас нужно осторожно разобраться в намерениях этого человека. "

— Ты плохо осведомлен, — улыбнулся Влад, подавив возбуждение. — Но это не имеет значения. Скажи, чего ты ждешь от меня?

— Дай нам поручение, — повторил Видю.

— Не я даю поручения, Видю, а партия. И партия не рассчитывает на люмпен-пролетариев.

— Не надо оскорблять меня, Влад, — тихо сказал Видю. — Я пришел с искренним желанием помочь. Я не хочу стоять в стороне от того, что происходит.

— Ты прав, прости меня за обиду. Но что касается искренности — не верю, Видю.

— Твое дело, — неопределенно улыбнулся Видю. — Но хотя бы Трако ты должен верить. Оснований ненавидеть хозяев у него больше, чем даже у тебя. Полиция погубила его брата.

Влад встал, сделал два-три шага по тесной комнатушке, стараясь выиграть время и овладеть собой, потом сурово спросил:

— Скажи яснее — что ты от меня хочешь?

— Вот такой вопрос мне больше нравится, — снова улыбнулся Видю своей неопределенной, раздражающей улыбкой. — Хочу включиться в борьбу, помочь.

Влад испытующе взглянул на него. Несомненно, Видю подонок, циник, все подчинящий своему эгоизму. Выброшенный из своей среды, он не может найти своего места среди народа, потому что ему чужды его страдания, его борьба, его стремления. Может ли такой человек стать пособником хозяев? Вполне. Влад не раз спорил с ним и убежден, что Видю никогда не сможет найти общего языка с рабочими, вопреки своим "социалистическим увлечениям".

"Лучше всего тянуть и постараться узнать, что кроется за предложением помощи", — решил Влад.

— Ну что? — сухо опросил Видю.

— Мне все еще не ясно, какого ответа ты ждешь от меня, Видю.

Видю растерялся.

— Хорошо, сейчас объясню, Влад. Еще два дня назад я и не думал вмешиваться. Мне видишь ли, моя шкура дороже и косточек жалко. Знаю, что нелегко выдержать побои в полицейском участке… Дайте ж и мне мате, люди! Какие вы негостеприимные.

— К незваным гостям, — вставил Иван.

Видю не обратил на него внимания. Жадно потянул мате, попросил еще и задумчиво заговорил:

— Был у меня сосед. Молодой, мне ровесник, Гаучо звали…

— Знаю, — прервал Видю сразу помрачневший Влад, — его зарезали два дня назад.

— Но ты не знаешь, почему, — продолжал все так же задумчиво Видю, — Из пампы парень пришел и жену оттуда привел. Как они любили друг друга! Мы подружились, и я к ним часто ходил попить мате. Он делился со мной. Я знал, что он член "Патриотической лиги".

— Лиги убийц, — поправил его Стоян:

— Да, несколько дней назад я убедился в этом. Гаучо был человеком простым, но честным. Он искренне верил, что место каждого аргентинца — в "Патриотической лиге". Когда хозяева начали подзуживать аргентинцев против иммигрантов, я все разъяснял ему подоплеку дела, и мы часто спорили. Постепенно он стал разбираться, где правда, а где ложь, и отошел от лиги. Несколько дней назад к вечеру он позвал меня и сказал, что порвет с лигой. А сам весь трясется от ярости. Напрасно я его расспрашивал — ничего не вытянул. Понял только, что лигу правильно называют лигой убийц… Жена с утра до вечера умоляла его уйти обратно в пампу, а он все повторял, что он не трус. И два дня назад его зарезали на пороге…

— Газеты писали что-то о любовной истории, — отозвался Иван.

— Глупости! Гаучо зарезали потому, что он отказался выполнить какое-то подлое дело, не хотел стать убийцей. А полиция сочинила историю, будто его зарезал любовник жены — повод увезти ее в участок. Я-то хорошо знаю, что не было никакого любовника — она боготворила своего Гаучо.

— А для чего она им понадобилась? — спросил Стоян.

— Очень просто — она знает правду и может указать, кто подослал убийц. Сейчас ее продержат в полиции, поглумятся над ней досыта и отправят в какой-нибудь публичный дом искалеченной и раздавленной духовно и физически.

— То, что ты рассказываешь, Видю, очень интересно, — задумчиво проговорил Влад. — Надо все проверить и женщину найти… если, конечно, твой рассказ точен. Но при чем тут твои требования?

— Для меня многое прояснилось, Влад, и я не хочу стоять в стороне. Я могу быть полезен, если не силой и храбростью, то умом и хитростью.

Влад испытующе посмотрел на него и сделал знак Ивану не вмешиваться.

— А как ты меня убедишь, что ты не привёл за собой полицейских ищеек?

Видю возмутился:

— Как ты мог подумать такое! За кого ты меня принимаешь?

— Успокойся! — Влад махнул рукой и подал ему мате. — Я всегда говорил, что ты беспочвенный интеллигент, довольно испорченный, циник, за душой у тебя ничего. В то же время ты сентиментальный, вспыльчивый, капризный. Одним словом, ты человек, которому надо верить с оглядкой.

Видю грустно улыбнулся:

— В значительной степени твоя характеристика правильна. Но тем не менее попробуй.

— Я уже попробовал, пока мы разговаривали. — Влад явно стремился закончить бесполезный разговор. — Все, что происходит сейчас, тебе еще не стало своим, ты хочешь включиться в борьбу из чисто сентиментальных побуждений..

— Ты неправ. Случай с Гаучо лишь заставил меня решить, на чьей я стороне.

— Да, чтобы принять участие в борьбе как… любитель.

— Это не имеет значения. Важно, что будет одним, нет, двумя бойцами больше.

Но ты не хочешь быть простым бойцом. Ты приходишь и требуешь "дела" по твоим "особенным" способностям. Да?

— Какой же ты непонятливый! Пойми, что с моими теперешними и прежними связями меня никто не заподозрит. Я могу быть связным, передавать инструкции..

— Да, твои связи… — прервал его Влад многозначительно. — Но ведь именно эти твои друзья — игроки и торговцы женским товаром сейчас бесчинствуют в Берисо.

— Именно поэтому.

— Ты и хочешь передавать инструкции, — усмехнулся Влад. — Ты что, совсем дурачком меня считаешь?

— Идиотом! — неожиданно вспылил Видю и сунул под нос Владу исписанный лист. — Вот что я раздобыл у моих "друзей". А вы и не подозреваете.

— Что это?

— Список болгар, завербованных Новаковым и Пепо Черным, они готовы выйти на работу. Припугнули их, что будут принимать только аргентинцев и, если они не поспешат, то останутся на улице. А отдельно записаны пять-шесть человек, которые уже со вчерашнего вечера работают на фабрике.

Влад долго молча изучал список. Он постарался запомнить имена и отдал смятый лист Видю:

— Возьми. Я проверю.

— Мне он не нужен, я тебе принес. А ты хорошо обдумал мое предложение?

— Давай не спорить, Видю. Я же тебе сказал — партия не нанимает людей и не рассчитывает на таких, как ты. Ты видно, составил о ней представление по какому-то детективному роману… — Влад махнул рукой: — Но к чему спорить? Если хочешь участвовать в борьбе, сам найдешь путь.

— Я понимаю тебя Влад. Признаюсь, когда я шел сюда, я думал о том, чтобы помочь, но больше меня влекли авантюры. Мечтал о всяких дерзких подвигах, мысленно восхищался собственной смелостью, придумывал хитрости, чтобы провести и разыграть легавых…

— Да, как в криминальных романах — неуловимый фантом, роковая личность, которая в результате оказывается "человеком с золотым сердцем", да?

— Что-то вроде, — признался Видю. — Но вы все же примете меня в свой хоровод. Сам увидишь, что я на ветер слов не бросаю. Двигаем, Трако?

— Постойте! — окликнул их Иван. — Лучше пройти через задний двор, Стоян вам покажет.

— Чудесно — засмеялся Видю. — И путь сократим, и лишних взглядов избежим…

Видю легонько подтолкнул вперед Трако и закрыл за собой дверь.

Когда они остались одни, Иван чуть не набросился на Влада:

— Я бы морду своротил этому фигляру, а ты…

— Да, а потом ищи, где голову преклонить. Ты забываешь, что твоя комнатка на некоторое время будет нашим штабом. — Влад махнул рукой. — Оставим это. Просмотри-ка список. Надо сразу же его проверить. Он нам подсказывает, какой план готовят предприниматели. Они тайком набирают штрейкбрехеров и попытаются повторить свой "национальный" маневр, на этот раз принимая на работу только аргентинцев. Ясно? Список надо сейчас же отнести дону Франциско. Ты знаешь канал. Берешься передать?

— Нечего спрашивать, Влад.

5
Плотные пепельно-серые тучи много дней подряд закрывали небо над городом, поливая Берисо редким монотонным дождиком, наводящим тоску. В городе стояла тишина. На улицах не звенели детские голоса, дети, забыв о шумных играх, сбивались кучками у стен домов, где было сухо, рассеянно разглядывали редких прохожих и перешептывались, словно им запретили повышать голос. Даже полицейские избегали ходить шумными группами и воздерживались от обычных шуточек по адресу проходящих женщин. Люди старались обходить центральные улицы и, встречаясь где-нибудь позади домов, с недоумением пожимали плечами и обменивались вопрошающими взглядами. Берисо походил на город, пораженный эпидемией.

Удобно устроившись на складном стуле, Влад с увлечением работал. Он брал из кучи бумаг газету, листовку или прокламацию, просматривал, что-то отмечал и заботливо складывал их в стороне. Иногда он поднимал глаза и задумчиво смотрел в окно, выходящее на улицу. За стеклом непрерывно моросил дождь, и улица, казалось, погрузилась в сонную тишину. Старый Арне-до, стараясь не помешать Владу, медленно наливал гостю неизбежное мате и только ждал удобного момента, чтобы предложить его. Наконец, Влад отложил в сторону последнюю газету, и старик вздохнул с облегчением.

— Что, Арнедо?

— Да признаться, потолковать хочется.

— Что ж, потолкуем.

Арнедо покачал головой:

— Смотрю я на тебя и думаю: что за люди вы, коммунисты.

— А что? — улыбнулся Влад.

— Мы и раньше были знакомы, правда, не близко. А сейчас, хоть ты всего несколько дней у меня, вижу я, совсем другой ты человек, не такой, как все…

— Не преувеличивай, Арнедо.

Арнедо снова покачал головой.

— Я уже стар и много разных людей в жизни встречал, но вы, коммунисты, не похожи на других. Любите рабочих по-настоящему.

— Мы же сами рабочие.

— Нет, не поэтому. Встречал я рабочих — анархистов, социалистов и каких только хочешь. Приоткроются у них глаза, станут понимать больше других и сразу нос задирают. Говорят с тобой, а будто слышишь: "Видишь, сколько я знаю! Слушай и исполняй!" А вы совсем другое дело. И посоветуете, и уму-разуму научите, и поддержите. Кто вас узнает ближе, другим человеком становится. Вот Иван-Учитель. Не узнать человека. А раньше был как спесивый петух. Или возьми сына моего старшего. Пока с анархистами водился, только громкие слова говорил, в грудь себя кулаком бил, считал, что он пуп земли. Потом с тобой поговорил… Помнишь, как в первый раз набросился? А ты спокойненько ему все объяснил. Сейчас читает каждую книгу, которую ты ему даешь, не читает, а глотает, будто всякую буковку хочет запомнить. Совсем другим — стал — сердечнее, ближе…

— Ладно, давай мате, Арнедо, и оставим эту тему.

— Вернул ты мне сына, Влад. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Это не моя заслуга, Арнедо, а тех, чьи имена в книгах написаны — Маркса, Энгельса, Ленина. Неплохо бы и тебе почитать эти книги.

— Я уже стар, друг.

— А ты попробуй. Тебе, может, молодость вернут книги.

— Попробую…

Вдруг в комнату влетела донья Чола. Арнедо от неожиданности вскочил и выбранил жену.

— Не ругайся, старик, лучше взгляни на того типчика на улице. Уже второй раз мимо проходит и все что-то высматривает.

Влад быстро подошел к окну и засмеялся:

Выйди к нему, донья Чола, он у тебя сразу спросит о Флоренсио. И приведи его сюда — это свой. Через несколько минут в комнату, широко улыбаясь, вошел Боню.

— Здравствуй, Флоренсио! — сказал он и тихо добавил по-болгарски: — Ну и кличку же ты себе выдумал!

— Здесь меня знают под моим настоящим именем, Боню. Второе для пароля. — И Влад сердечно пожал ему руку. — Прибыли листовки из Ла-Платы?

— Без всяких осложнений. Два дня мы следили за условным местом, а потом их взяли. Кто бы мог подумать, что эти люмпены выполнят такое поручение! Листовки уже разбрасывают по городу.

— Это очень важно, особенно сейчас, когда люди растерялись и энтузиазм спадает.

— Все равно, Влад, это была рискованная авантюра.

— Идею мне подал сам Видю. Благодаря своим друзьям он вне всяких подозрений.

— Но ты на всякий случай поручил ему это дело якобы от имени анархистов.

— Предусмотрительность в конспирации прежде всего.

— Да, но Трако серьезно сопротивлялся: "Я, говорит, ради анархистов и пальцем не шевельну… "

— Значит, заговорил в нем брат… Прекрасный товарищ был… — Влад призадумался. — Трудно, конечно, сказать, что может случиться, Боню, но на всякий случай передай товарищам, что Трако мы не должны оставлять. Он нуждается в нашей помощи.

Боню кивнул.

— Что еще у тебя?

— Ничего особенного. Необходимо поддерживать боевой дух. Помощь трудно доходит: полиция на этот раз всех своих агентов пустила в дело и препятствует по всем линиям. Хозяева явно готовят нам сюрприз — не исключена провокация. Они набирают штрейкбрехеров, главным образом из "Патриотической лиги" и "Объединения труда". Анхел эль Гордо и вся его шайка ходят из дома в дом и вербуют людей, в основном аргентинцев. А среди иммигрантов действуют типы вроде Черного и Новакова.

— А как работа среди болгар?

— Результаты неудовлетворительные. Люди напуганы преследованиями полицейских и постоянной слежкой. Тот бандит, Сандо — охотник, все время крутится среди них — угрожает и уже избил кого-то.

— Большинство из них живет в верхней части города, они почти все приехали из Павликенского края, да?

— Ты что надумал? — испуганно воскликнул Боню. — Франциско велел тебе быть осторожным и ни в коем случае не рисковать.

Влад, не обратив внимания на эти слова, распорядился:

— Скажи Штерю, пусть для отвода глаз пригласит охотника, хорошо, если б заодно и Новакова и Пепо куда-нибудь в кабак. А Стоян и еще двое-трое из наших, знакомых с теми болгарами, пусть договорятся с Тошо и отправляются в верхний квартал. Я приду, как только стемнеет. А тебе поручается организовать охрану места встречи.

— Ты не должен рисковать, Влад. Полиция тебя разыскивает.

— Беру на себя всю ответственность. Иного способа нет… А задание должно быть выполнено сегодня к вечеру.

— Все же подумай…

Влад посмотрел на товарища с упреком.

— Работа среди наших людей велась слабо. Вина в том наша, моя… А ты, Боню, знаешь, что такое партийная дисциплина, не так ли?

— Иду, иду.

Влад подошел к окну и не отходил, пока его друг не исчез в глубине двора. Потом он повернулся к хозяину.

— Плохие новости, Арнедо. Готовится провокация. Аргентинцев натравливают на иммигрантов.

— А что же вы сидите сложа руки? — удивился старый рабочий.

— Товарищи ходят по домам, разъясняют, хотя это и очень сложно.

— Я тоже пойду, — неожиданно сказал Арнедо. — Вы, молодые, почему-то считаете, что мы, старики, свое дело сделали. Так вот, обойду соседей, загляну и к тем, кто живет подальше, потолкую со знакомыми. А главное — выругаю как следует анархистов. Знаю я таких, которые в самые опасные минуты думают не мозгами, а одним местом…

Дверь легко скрипнула, и на пороге появилась донья Чола. Позади мелькнули бледные лица Анхелы и Цветы.

"Комиссию привела", — подумал Влад.

— Как раз ты мне и нужна, донья Чола. Где Конча? Разве она не в комиссии?

— Задержалась где-то. Наверно, ходит за своим паршивцем.

— А что с ним?

— Да кто его поймет! Все только о револьверах да о крови говорит. Дурья башка! Думает, что одним пистолетиком фабрикантов напугает. А в последнее время совсем заговариваться начал. Для нас, аргентинцев, говорит, обязательно должна быть работа, а для гринго, если найдется… А когда Конча мне рассказала, что Педро решил больше не садиться на хлеб и воду, я ей поручила следить за ним.

— Что он может сделать? — нетерпеливо прервал ее Влад.

— Откуда мне знать? Поднял крик, что не собирается подыхать с голоду, и если хозяева не дадут, то он сам себе возьмет, что ему полагается. И все свой проклятый револьвер чистит да смазывает.

— Почему ты до сих пор ничего мне не говорила, донья Чола?

— Я думала, это не так уж важно.

— Ладно. А как обстоит с помощью?

— Плохо. Уже нечего раздавать.

— Погоди, донья Чола. Расскажи поподробнее.

— Твое дело, — Женщина пожала плечами. — Не хотелось портить тебе настроения.

— Значит, совсем плохи?

— Плохо. Один раз получили немножко денег и сразу составили список, кому открыть кредит в бакалее. Хозяин добрый человек, даже превысил кредит, а потом перестал отпускать продукты. Больше помощи не получали. Здесь все записано…

Чола достала откуда-то из складок платья заботливо свернутую бумажку и сунула ее Владу.

— Записано до последнего сентаво и по именам.

— Сейчас какое положение на вашем участке?

— Какое? С десяток детей и несколько стариков больны. Хоть бы по одной буханке хлеба на семью и немного молока для детей.

— Не только это, — вставила Анхела, с трудом пересилив сухой кашель. — Люди озлоблены, проклинают предпринимателей и полицию, бранят профсоюзы…

— Влад, ты должен знать, — вмешалась в разговор застенчивая Цвета. — Кое-кто собирается уже выходить на работу. Кабатчик их уговаривает. А доктор Перес, который бесплатно лечил и лекарства давал, пропал. Говорят, уехал. А может, полиция его забрала. Хромой Хулио людей собирает и подговаривает фабрики поджечь — это, мол, нужно, если хотим победить…

Влад внимательно слушал каждое слово. Поднялся, широкими шагами заходил из угла в угол, потом снова сел.

— Нельзя ли что-нибудь сделать?

— Что? — горячо воскликнула Чола, и казалось, что она ругается. — Вчера мы попробовали, как вначале, обойти дома побогаче и еле набрали на пять литров молока. По чашке молока на больных детей хватило бы, да молочники дня три не приходят — не пропускают их полицейские. Как в крепости нас осадили, звери…

— Да, трудно, — согласился Влад. — И все-таки мы должны выстоять. Нельзя потерпеть еще несколько дней?

— Можно. Скажем женщинам, чтоб мужей в руках держали. Вон моего Арнедо хозяин гаража уже несколько раз звал, а он ему твердит — когда соседи на работу выйдут, тогда и я. Если бы он по-другому ответил, я бы глаза ему выцарапала… Ну, девушки, пошли по домам агитировать. Мы вам, мужчинам, еще покажем! — с шутливой угрозой бросила она Владу.

В этот момент в комнату вбежала Конча, бледная, растрепанная, запыхавшаяся.

— Что такое? — загремела Чола.

— У крытого рынка беда. Не слышали стрельбу? Еле вытащила из свалки моего балбеса…

— Жаль, что его там не пристукнули, — рассердилась Чола. — Где он?

— Здесь, за дверью. Боюсь его дома оставить. Ранен вроде…

Чола выбежала из комнаты с проворством, удивительным для ее большого, грузного тела, и вскоре вернулась, ведя за руку Педро.

Ну что, распугал фабрикантов своим наганом, глупая голова? — бранила его она.

Педро зажмурился от боли.

— Да будет тебе, донья Чола, лучше взгляни на мою спину: чуть пополам не рассек меня один конный…

— Ничего с тобой не случится! — Она осмотрела его внимательно и снова раскричалась: — Резанул бы хоть тебя, чтоб ума у тебя прибавилось!

— Вот и я то же ему твержу, — сказала Конча.

— Болит! — застонал Педро.

Не говоря лишних слов, Чола быстро и ловко начала стаскивать с Педро одежду. Тот заохал от боли, но дал себя раздеть до пояса. Плечи его пересекал синевато-черный рубец от удара, кожа вздулась, по краям толстой коркой засохла кровь.

— Здорово тебя разукрасили! — проворчала Чола. — Да тебе все равно этого мало, осел здакий. Терпи сейчас, если хочешь поскорее отделаться.

Чола снова выскользнула из комнаты и через минуту вернулась с какими-то бутылками и чистыми тряпками.

— Только не ныть! — прикрикнула она на него и подозвала женщин помочь ей.

В две минуты она промыла рубец спиртом, смазала его каким-то жиром и перевязала. Потом уложила раненого на кровать и укрыла.

— А сейчас лежи и молчи. Через часок боль пройдет… — И Чола снова стала выговаривать Педро: — Не заслуживаешь ты забот…

— Донья Чола, вы же собирались куда-то идти, — напомнил Влад.

Чола остановилась посреди комнаты и стукнула себя по лбу:

— Фу ты! А ну, девушки, за мной! И ты, Конча, тоже.

— Погодите! — остановил их Влад. — Зайдем сначала в другую комнату — поговорить надо. А ты, Арнедо, приготовь, пожалуйста, мате.

Возвратившись через несколько минут, Влад услышал, как Педро рассказывал Арнедо, склонившемуся над чайником с кипящей водой, о происшествии на рынке.

— Мужчины, женщины, — увлеченно говорил Педро, забыв о боли, — стекались толпами. Никто не знал, зачем их позвали. В толпе сновали полицейские и покрикивали. Но видно было, что они со страху чуть языки не проглотили. Люди толпились, шумели и глаз не отрывали от витрин. Ты ведь знаешь, крытый рынок выходит на улицу большими витринами… Так вот, там было выставлено — столько товаров, сколько и на рождество, и на Новый год не увидишь. Будто нарочно наложили туда уток, гусей, индюшек, колбас всяких, сыров, фруктов… А люди-то голодные, так глазами все и едят. Некоторые начали волноваться, протестовать, угрожать богачам,которые все эти лакомства едят, а у нас уже столько времени живот подводит. Потом кто-то залез на пустой ящик и заговорил как раз о том, что мы все думали. "Хозяева и их слуги обжираются, — говорит, — а у — наших детей и сухой корки нету. Для чего эти витрины разукрасили? Издеваются над нашей нищетой, а в ней только они и виноваты. Чего стоите? Что, с пустыми руками собираетесь по домам разойтись, где дети голодные плачут? Нет, товарищи, нет! Подлые трусы пусть терпят детский плач. Так им и надо! А я больше не хочу терпеть! Кто думает, как я, кто настоящий мужчина, а не трус, и пусть последует моему примеру…"

— Кто ораторствовал? — прервал Влад разгоряченного Педро.

— Хулио… Работает на фабрике "Свифт".

— Ближайший друг Анхела эль Гордо, да?

— Ну и что ж? — удивился Педро.

— Ничего, продолжай.

Педро привстал на кровати.

— Потом такое заварилось!. Хулио Оросил большой камень и разбил витрину. Сразу, как по команде, посыпались камни, и витрины в кашу из стекла превратились. Полицейские как сквозь землю провалились. А народ не знал, что делать. Когда Хулио и еще несколько человек бросились хватать, что попало под руку, остальные тоже не выдержали, грабить начали.

— И в это время налетели конные полицейские, да? — иронически улыбнулся Влад.

Педро опешил.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы у тебя на плечах голова была, а не тыква, и ты бы знал, — рассердился Арнедо.

— Продолжай, Педро, — примирительно заговорил Влад. — Потом что произошло?

— Полицейские, как всегда, будто звери набросились. Давили всех подряд, избивали резиновыми дубинками и саблями ударяли плашмя. Но и мы не бездействовали. На моих глазах одного сдернули с лошади… Наши даже стреляли. И откуда взялись эти собаки, не понимаю…

— Ты многого не понял, Педро, — задумчиво проговорил Влад.

— А что тут понимать? Требуем работы — нам не дают, люди голодные — вот и берут, чтоб с голоду не подохнуть.

Влад смерил его проницательно-острым взглядом.

— Кто тебя послал туда?

— Один знакомый…

— Кто?

— А что, это важно? — разозлился Педро. — Мы такие вещи не говорим даже полиции.

— Значит, "чистые" анархисты начинают провал, — покачал головой Влад.

— Как? — подпрыгнул Педро. — Я тебе не позволю…

— Сиди и не ерепенься, пустая башка! — прикрикнул на него Арнедо.

— Да, Педро, — тихо заговорил Влад. — Твои друзья провалили нас, провалили все наши усилия. Не возмущайся. Меня не пугает твой пистолет. И не в этом дело. Сегодня совершилось непоправимое. Вечером в газетах на первой странице увидишь большие снимки разбитых витрин, трупов полицейских, биографии убитых "доблестных блюстителей порядка" и сенсационные заголовки о "красном терроре в Берисо". А потом начнутся преследования, избиения, аресты, тюрьмы… За несколько дней "прочистят" Берисо, схватят лучших из нас, обезглавят рабочее движение. Ты все еще не понимаешь, в какой грязной и подлой игре участвовал?

— Но ведь это же не было организованным мероприятием, — смутился Педро.

— Это была организованная провокация. Разве ты не знаешь, кто такой Анхел эль Гордо? А Хулио — из его гвардии, его правая рука. И ты…

Но Влад не успел закончить: в комнату фурией влетела донья Чола. Всегда веселая, с добродушной улыбкой, сейчас она была неузнаваема — растрепанная, покрасневшая, возбужденная. Она тяжело дышала и говорила прерывистым голосом:

— Половины женщин нет, Влад… Одному дьяволу известно, куда они подевались… Рано утром кто-то обошел дома и сказал всем, что на рынке будут раздавать хлеб… А сейчас говорят, там произошла беда… Господи, и где у этих баб голова была?

Влад сжал кулаки и взволнованно заходил по комнате. Когда он остановился и поднял голову, в комнате было полно людей. Собрались почти все соседки Чолы, пришел и старый Амброзио… Его вид поразил Влада.

— Что случилось, Амброзио?

— Тибор… — с трудом выдавил старый рабочий, подавляя плач, — сынок мой… Говорят, его ранили и арестовали…

Влад тяжело опустился на стул.

— Собаки! — гневно воскликнула Чола. — Эх, узнать бы, какой паразит наврал женщинам, что хлеб профсоюзы будут раздавать… Арестовали многих, но аргентинцев отпускают…

— Ты откуда знаешь?

— Мне рассказала Мерседес. Она тоже была арестована. Их сразу же проверили и задержали только иммигрантов. "За все заплатите, грязные гринго!" — кричали стражники и били их хлыстами и кулаками. С нашей улицы семи-восьми женщин не хватает: итальянки, немки, больной русской…

Влад с усилием взял себя в руки.

— Сядьте, товарищи, и успокойтесь. А ты, Амброзио, не бойся — ведь еще ничего не известно…

— Как же так? — прервала его Чола. — Мерседес его видела. Две ищейки волочили Тибора, и все лицо у него было залито кровью. Швырнули в какой-то грузовик, набитый трупами.

Влад, опустив голову, долго молчал. Потом, словно на что-то решившись, сел и стал писать. Все вокруг примолкли. Перо бегало по бумаге, выводя неровные строчки. Влад сложил листок и отозвал Амброзио в сторону.

— Ты знаешь, куда надо отнести его, товарищ. Проскользни дворами и старайся не Попасться. Жду тебя через полчаса. Помни: это не должно попасть в чужие руки…

Амброзио заставил себя не думать о своем горе. Его изборожденное морщинами лицо застыло суровой маской. Он только кивнул головой и вышел твердой походкой. Но тут же вернулся и сказал чужим голосом:

— На улице нет никакой охраны.

— Я пойду, — вызвался Арнедо.

— Ты займись мате, — остановила его Чола. — А мы, женщины, будем чередоваться. Цвета, иди ты, я тебя скоро сменю. Где застряли мои бездельники? — воскликнула она озабоченно. — Только бы на рынок не затащились.

— Мы же не знали про рынок, — успокоил ее муж.

— Не всем они говорили, выбирали дома, подлецы, — мрачно произнес Влад и взглянул на притихшего Педро. — Людей тоже выбирали.

Арнедо подал Владу мате и глубоко вздохнул:

— Все так запуталось, что и концов не отыскать…

— Ну да! — возразил Педро. — На днях фабрики начинают работать.

— Машины без людей не могут работать, Педро!

— Люди найдутся.

— Педро, кажется, хорошо осведомлен, — заметил Влад. — Может быть, он присутствовал на каком-нибудь заседании акционеров.

— Может быть, — самоуверенно усмехнулся Педро.

— Нет, правда, откуда у тебя такая уверенность? — подозрительно спросил Арнедо.

— Все так говорят. И принимать будут только аргентинцев.

— А ваш профсоюз что думает по этому поводу? — спросил Влад.

— Что! Если повысят зарплату, выйдем на работу.

— Так вам сказали из профсоюза?

— Что ты пристал ко мне с расспросами, как следователь?

Влад встретил удивленный взгляд Арнедо.

— Ясно, Арнедо? Предательство, снова подлое предательство!

— Кто предатель? — взорвался Педро.

— Не рыпайся! — прикрикнул Арнедо. — Мы не зайцы, не испугаешь. Влад прав. Ведь решили объединить все усилия, подчиняться общему руководству. Разве не предатели те, кто откалывается?

— Если повысят зарплату, мы выйдем на работу, и дело с концом. Кто не согласен — пусть голодает!

— Вот как, оказывается, ты думаешь, Педро! — еще больше удивился Арнедо. — Значит, по-твоему, я дурак, раз в любой день могу выйти на работу, а не делаю этого, бастую?

— Это твое дело.

— Как так мое дело? Как же мы будем бороться за лучшую жизнь, если не будем держаться друг друга, помогать друг другу?

Конча подступила к Педро.

— Педро, ты хоть и горячий, но справедливый, честный человек. Как можешь ты так говорить!

Педро вскочил, словно ужаленный:

— Не вмешивайся в мужское дело!

— Ого! Посмотрите-ка на этого шалопая! — крикнула Чола. — А зачем вы зовете женщин на ваши собрания и митинги? Чтобы за юбками нашими прятаться?

— Погоди, Чола! — остановила ее Конча. — Я хочу его кое-что спросить. Ты сказал, — обратилась она к Педро, — на работу возьмут одних аргентинцев?

— Так поговаривают, — неохотно ответил Педро.

— А ты с этим согласен?

— Моего согласия никто не спрашивает.

— Нет, скажи, что ты думаешь?

Все смотрели на Педро. Тот взял поднесенный сосуд с мате и потянул через трубочку ароматный напиток, словно хотел выиграть время и обдумать ответ. В комнате воцарилась полная тишина. Не слышно было даже шумного дыхания Чолы. Педро вернул сосуд Ар-недо, поерзал на месте и закурил сигарету. Потеряв терпение, Конча спросила его:

— Почему ты не отвечаешь?

— Брось, жена…

— Послушай, Педро, это очень важно.

— Ну что ж, — махнул он с досадой рукой. — Раз настаиваешь… Каждый думает о себе…

— Ты согласен с тем, что на фабрику не примут иммигрантов, или нет, — вот что мне скажи! — глухо повторила Конча.

— Что поделаешь, если фабриканты повысят зарплату, то возьмут на работу, кого захотят. Товарищи считают, что это правильно.

— Но ты-то согласен?

— Да! — зло выкрикнул Педро.

Конча вздрогнула, словно от удара. Влад и Арнедо многозначительно переглянулись. Ясно, таковы инструкции. Совершилось подлое предательство. Провокация у крытого рынка была лишь частью общего плана и имела целью внести растерянность в ряды забастовщиков, после того как полиция арестует самых активных и сознательных рабочих, и таким образом создать условия для провала забастовки. Влад снова склонился над столом и принялся исписывать лист бумаги своим мелким почерком.

— Послушай, Педро, — медленно заговорила Конча с видом человека, пробуждающегося от глубокого сна. — Я хочу сказать тебе кое-что, что должны услышать и эти люди.

— Прибереги свою болтовню до дома.

— Нет. То, что я хочу тебе сказать, слишком важно. А эти люди так добры ко мне. Чола мне ближе родной сестры. И ты не раз ел ее хлеб, когда мы сидели без работы. А дон Арнедо и Влад — замечательные люди, золотые люди… — Конча запуталась, не находя слов, достаточно красноречивых, чтобы выразить свои чувства, но быстро подавила смущение и продолжала: — Так вот что я тебе скажу: я в политике не разбираюсь, но ты предал этих людей!

— Ты с ума сошла, жена! — Педро вскочил, забыв о ране.

— Нет, ты не такой, Педро, — задумчиво продолжала Конча. — Ты не можешь не видеть, что ошибаешься. Но сейчас дело не в этом. Очень важно…

— Нет, жена, — мрачно прервал он ее, не обращая внимания на окружающих, — какого дьявола эти гринго налезли сюда? Как воронье на падаль слетелись, а мы на улице остаемся. Будто они лучше нас работают…

Конча смотрела на него широко открытыми глазами, словно перед нею раскрывался совсем новый, незнакомый Педро. Внезапно она прервала его, указав на Влада:

— Этому гринго забастовка нужна меньше, чем тебе — он холост. А итальянка, которую сегодня арестовали, — мать восьмерых детей, и ей с основанием надо больше бояться за работу своего мужа, чем мне. Эти люди борются плечом к плечу с нами за общее дело. А ты называешь их вороньем. Мне стыдно за тебя, Педро. Так стыдно, что я готова сквозь землю провалиться. А хозяева, паразит проклятый, голуби, по-твоему, да?

— Дома ты бы так не посмела говорить, — процедил Педро.

Но Конча не обратила внимания на его слова.

— Я думала, ты из упрямства так говоришь, а оказывается, ты сердцем так чувствуешь.

Все молча слушали спор супругов. Не вмешивалась даже вспыльчивая Чола. Только при последних словах Кончи Арнедо, не выдержав, сказал:

— Сердце тут не при чем. Просто ему голову чепухой набили.

Педро смерил его гневным взглядом.

— У меня своя голова на плечах, Арнедо! — Он встал. — Зачем я вас слушаю? Пойду лучше.

— Иди, — бросил Арнедо. — Вас полиция не трогает. Она только тех хватает, кому дорог народ.

Конча загородила мужу дорогу.

— Подожди, Педро! Ты должен выслушать меня! Голос ее прозвучал так странно, что Педро от неожиданности сел.

— Может, дома… — пробормотал он.

— Нет, пусть эти люди тоже услышат, они для меня самые дорогие, а не воронье.

Стало тихо.

— Я жду! — повелительно сказал Педро, которому наступившее молчание показалось слишком долгим.

Конча глубоко вздохнула.

— Вот уже десять лет мы живем вместе. Когда мы встретились, я была еще ребенком. Я полюбила в тебе любовь к людям, веру в них. О лучшей жизни для рабочих, о правде, о свободе впервые я услышала от тебя. Еще недавно ты казался мне божеством — ты не бил меня, не напивался, разговаривал со мной, как с равной. И я верила, что ты самый хороший — человек на свете. Не нравилось мне только, что ты частенько, почистив свой револьвер, набивал карманы патронами и где-то пропадал. Но ты меня уверял, что делаешь это ради свободы, и я верила. В последние месяцы, особенно с тех пор, как началась забастовка, я встречала других мужчин, которые тоже говорили о свободе, но совсем — по-другому. Я неученая, не могу хорошо выразить, что чувствую. В те же — слова они вкладывали другой смысл, указывали другие пути спасения, и я понимала, что эти пути правильней, лучше. Я сравнивала. Сердце мне подсказывало, что ты неправ, что ты на ошибочном пути, но я любила тебя и слепо верила тебе.

— Поэтому сейчас срамишь меня перед людьми, — с презрительной усмешкой заметил он.

— Нет, Педро, это ты меня осрамил. И к тому же своими словами разрешил мои сомненья. Я не хочу, чтобы эти хорошие люди думали, что я разделяю твои мысли.

— Плохая ты жена, Конча.

— Да, плохая, — задумчиво повторила женщина. — Помнишь, как мы сюда шли? В Розарио тебя искали и под водой, и под землей. Ты и сейчас бы еще сидел в тюрьме, а может, и в живых бы тебя не было. Поездом мы не осмелились ехать, да и твои друзья, которые принесли бомбы, не дали тебе ни гроша в те ужасные дни. Помнишь? Целый месяц мы шли — днем и ночью, в зной и в дождь, голодные, оборванные, прятались от людей, как дикие звери… А сейчас ты говоришь, что я тебе плохая жена. Ты забыл, что я тогда была молода и красива и капатас со слезами умолял меня уйти к нему. Да, я не люблю тебя, Педро. Десять лет ты мне пел об идеалах, о борьбе, о свободе и правде. Я привыкла верить, что смысл жизни в борьбе за счастье бедняков. А сейчас я поняла, что ты боролся только на словах.

— Да я за них сотни раз головой рисковал! — крикнул Педро.

— Не за них, Педро, а за хозяев. Сегодня на рынке кто помог хозяевам убивать людей, набить арестованными полицейские участки? Твоя голова, твой пистолет. Кто ранил доброго Тибора, кто оставил без матери восьмерых детей итальянки? Твой револьвер, который ты предоставил в услугу хозяевам.

— И чего я тебя слушаю? — Педро вскочил и шагнул к двери.

— Нет, погоди! Я еще не все сказала.

Конча заслонила собой дверь.

— Ты, Педро, научил меня искать правду, думать… И вот что я хочу тебе сказать: если ты не изменишься, если не порвешь с теми, которые играют на твоей горячности, уходи с моих глаз долой.

Она смотрела прямо ему в глаза, словно стремясь проникнуть в его мысли.

— Знаю, тебе трудно признаться в том, что столько лет мы шли не той дорогой, но я все еще верю, что ты честен.

Не говоря ни слова, Педро грубо отстранил жену и захлопнул за собой дверь. Все смутились. Сосуд с мате задрожал в руках Арнедо. Влад отозвал в сторону Чолу и зашептался с ней. Чола спрятала записку, которую он ей дал, и вдруг оживилась:

— Ты, Конча, не горюй, он исправится.

— Нет, донья Чола, ты его не знаешь. Если бы он смотрел на вещи, как я, то увидел бы свои ошибки. Он вконец запутался, ничего ему не поможет.

Чола сочувственно покачала головой и, обратившись к мужу, распорядилась:

— Иди смени Цвету, старик!

— Не надо, — вмешался Влад, — я ухожу.

— Как? — удивилась Чола. — Я тебя не пущу. Ведь тебя убьют.

— Другого выхода нет, — вздохнул Арнедо. — Кто знает, что взбредет Педро в голову… Уже темнеет, я тебя провожу.

— Нет, я! — воскликнула Конча. — С женщиной увидят — не обратят внимания. Я возьму его под руку. — Она грустно улыбнулась.

Чола вдруг вышла из себя и, потрясая кулаком, воскликнула:

— Я покажу этому ослу, я проучу его!.

— Донья Чола, не забывай о поручении.

— Иду, иду, Влад… А для этого олуха найду другое время.

Через минуту комната опустела.

6
Рассвет нового дня принес с собой неожиданность — небо над фабричными цехами ярко светилось, от мощного грохота машин вздрагивала земля.

Люди вышли на улицы, заполнили дворы. Сонные и растерянные, они собирались группами, громко переговаривались. Женщины бранились и проклинали, не зная даже, кому адресовать свои проклятия. Некоторые из них срывали свой гнев на мужьях — проспали работу. Мужчины отмалчивались и, наскоро одевшись, шли на фабрики. Но дойдя до главной улицы, они наталкивались на плотный кордон конных и пеших полицейских и останавливались. Между полицией и рабочими сновало множество агентов, призывавших их приступить к работе. Неужели забастовка кончится этим? Нет, здесь есть что-то не так. Рабочие выслушивали предложения, советовались друг с другом и впадали в еще большую растерянность, не в силах понять, что происходит.

На улице Рай сегодня было необычайно оживленно. Солнце поднялось уже высоко над горизонтом, а люди и не собирались расходиться по домам. Женщины, исчерпав богатый запас проклятий, рассеянно посасывали мате, нетерпеливо поглядывали в сторону фабрик. Где застряли мужчины? Никто не знал, что происходит там, у Большого канала.

Наконец, первые группы мужчин потянулись со стороны канала.

— Что случилось, Пепи? — нетерпеливо крикнула своим хриплым голосом донья Чола. — Говори!

— Уж больно ты быстрая! — возмутился Арнедо. — Человек носа из-за угла не успеет показать, как она…

— Одно слово, баба, — отозвался кто-то из толпы.

— Молчал бы лучше! — вспыхнула Чола. — Вы, мужчины, тоже хороши.

— Да что рассказывать-то? — озлобленно бросила какая-то женщина. — Не оглохли, небось, слышим — фабрики работают…

— Не совсем так, — ответил Пепи.

— Рассказывай, Пепи! — потребовала еще нетерпеливее Чола.

— По-моему, вся эта кутерьма для того поднята, чтобы нас напугать и сбить с толку. — Пепи говорил медленно, взвешивая свои слова: — Повсюду свет горит, машины будто полным ходом работают, но меня не проведешь. Не зря я здесь десять лет проработал. По шуму могу определить, когда машины вхолостую стучат.

— По-твоему, хозяева решили поразвлечься? — сердито спросил кто-то.

— А почему бы и нет? Хозяйские псы перехватывали нас по дороге и предлагали начать работу. Это ловушка, не иначе.

— Так оно и есть, — поддакнул Арнедо. — Знают гады, что ум у нас короткий, вот и подводят.

— А многие пошли работать? — спросила Чола.

— Я нескольких видел.

— Порядком их было, Пепи, — возразил ему рабочий с угрюмым видом.

— Кто же они? С нашей улицы? — быстро спросила донья Чола.

— С нашей улицы никого не видел, — ответил Пепи. Из тех, из террористов было много.

— Как воры на фабрику пробираются, — заметил какой-то рабочий.

— У-у, мерзкие рожи, — выругалась Чола. — Заплевать их надо, вот что. Изменники!.

Вскоре весь город загудел, как улей. Неизвестность усилила тревогу. Передавались самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что забастовочный комитет сговорился с фабрикантами, другие — что хозяева вообще не пожелали вести переговоров и собираются сократить производство соответственно оставшимся рабочим, третьи — что они решили не брать на работу людей из Берисо, а привезут "чистых" аргентинцев из провинций Кориентес и Ла-Пампа. Распространители слухов уверяли, что хозяева скоро судом выселят тех, кто не внес квартплату за последние три месяца. А таких "владельцев" бараков из жести, построенных на земле, принадлежащей фабрикантам, было большинство. Упорней всего говорили о том, что на фабрику смогут вернуться одни аргентинцы, да и то не все, а только те, у которых нет ничего общего с "красными" гринго, приехавшими в Аргентину устраивать революцию. Замешательство усугублял забастовочный комитет. Правда, он опровергал слухи в своих листовках и прокламациях, но ничего конкретного не предлагал, не сообщал, ведутся ли переговоры, никак не реагировал на то, что фабрики начали работать.

Так прошел первый день. А фабрики продолжали работать и на второй и на третий. Постепенно возбуждение улеглось, люди привыкли слышать фабричный шум. Но прежнее привычное состояние не возвращалось к городку. Правда, лавки снова открыли свои двери, однако пустовали. Редкие покупатели уносили маленькие пакетики. Более оживленно было в кабачках, но и там на столиках перед посетителями ничего не стояло. Люди хмуро прислушивались к разговорам вокруг и, понурив голову, выходили на улицу, чтобы снова бесцельно забрести в ближайший кабак или раствориться в глубине извилистых тесных улиц, ведущих к дому.

Свой прежний облик начал принимать и кабачок бай Стефана, но и здесь все шло не так, как раньше. Хозяин прекратил кредит. Амуджа готовил всего два-три блюда, да и то немного, для семьи хозяина и нескольких приезжих болгар, проедающих остатки своих сбережений. В посетителях же не было недостатка. Сюда заглядывали даже болгары с дальних окраин города. Люди приходили в надежде узнать новости о ходе забастовки и уходили растерянные, разгневанные, напуганные. Участились ссоры и драки.

И здесь, как повсюду в городе, самой злободневной темой была работа фабрик.

— Решил я своими глазами посмотреть, какая такая работа идет там, — рассказывал посетителям какой-то небритый человек. — Прикинулся дураком и кручусь у входа, где жандармы стоят…

— Тебе нетрудно дураком прикинуться, — поддел его кто-то.

Все рассмеялись, но небритый не обратил на это внимания.

— В порту у холодильников работают тридцать-сорок человек, а раньше там человек двести толкалось. И все равно пароход нагружают, а два других очереди ждут. Мало, не хватает рабочих. Я одного расспрашивал, так он мне сказал… Жир перетапливают пятьдесят рабочих, требуху двадцать человек моют, а для этих цехов нужно триста-четыреста рабочих. Консервы некому делать… И так везде. Не знаю, о чем фабриканты думают, только сейчас глупости делают.

— Людей-то они найдут, — мрачно прервал его второй. Из Кориентеса индейцев привезут. А им только граппу да мате дай, и они тебе по двадцать часов ишачить будут.

— Это ты так думаешь, — заметил Штерю.

— А как оно на самом деле, Штерю?

— Не будьте наивными, товарищи. Не давайте заманить себя в ловушку, как глупых мышат. Ну зачем хозяевам привозить индейцев? Им опытные рабочие нужны. Сейчас они просто хитрят, чтобы заставить нас выйти на работу и забыть о своих требованиях.

— И зачем мы целый месяц бастовали? — хмуро спросил седоголовый болгарин. — Почему профсоюз слушали? На-ка теперь…

— Профсоюз выполнял наши указания, загорячился Штерю. — Забастовочный комитет выбирали мы, условия фабрикантам ставили мы. И если не послушаемся сейчас советов трусов, то выиграем забастовку. Ручаюсь за это!

— Ты лучше поручись за то, что завтра нас не сунут в кутузку, — покачал головой седой болгарин.

— Прав Янчо, — озабоченно заговорил Петр. — Вчера к вечеру у нас на улице несколько домов обшарили. Там порядочно болгар… Все о Владе выпытывали. Мы им говорим, что уже месяца два в глаза его не видели, а гады собачьи, знай себе, роются в тряпках да книгах, угрожают: "Вы еще заговорите, когда отправим вас, куда следует, красные свиньи!" Терпению моему конец пришел, братья, — вздохнул он. — Уйти бы, куда глаза глядят…

— Упаси бог, не схватили бы его эти собаки, — перекрестился Амуджа.

— Что посеешь, то и пожнешь, — не удержался Стефан. — Аргентинцев уму разуму учить вздумал.

— Ишь, куда полез! — возмутился Штерю. — Тоже кусаться начал!

— Ты, Стефан, раньше на Влада, как на бога молился, — вставил кто-то. — Не он виноват в твоих бедах.

— И правда, зачем наговаривать на человека? — с укоризной сказал хозяину Амуджа. — Ради кого он борется? Все мы знаем, что зарабатывал он неплохо и мог жить в свое удовольствие. Побольше бы таких, как Влад. И вот что, запомните: кто слово худое про него скажет, шею тому сверну.

На минуту воцарилось неловкое молчание. Потом разговор возобновился.

— Полиция совсем разошлась. Вчера у нас облаву устроили. Старшего доньи Чолы увезли. Ох и голосище у этой женщины! Я через две улицы живу, а слышал ее крик, как под окном. Мы пробрались задворками — узнать, что случилось. — Рассказчик сделал паузу, довольный, что овладел вниманием собеседников. — Чола во всю бранится, дергает полицейских: "Кому вы служите, сукины сыны? Гринго, вот кому! Кто фабриками заправляет? Американские и английские кровопийцы! А вы у них в холуях ходите!" Сыплет всякими словами, как бритвой режет. "Посмейте только тронуть моего мальчика, передушу вот этими руками! — кричит и своими кулачищами, как молотами под носом у них размахивает. Передушу, хоть в утробе матери укроетесь — найду, так и знайте!" Потом вдруг утихомирилась и говорит сыну: "Ступай, сынок, и держись молодцом. Не забывай, что ты аргентинец и рабочий!" И парень пошел за полицейскими с улыбкой, будто на свадьбу. Вся улица его провожала…

— А полицейские-то — вот потеха! — засмеялся другой. — Сперва все грозились, а потом чуть ли не упрашивать стали. Приказ, говорят, исполняем. Если бы Чола пустила в ход свои кулаки, вся улица бы на них набросилась. Люди очень озлоблены.

— Потом они с досады подожгли будку Тибора. Говорят, искали каких-то расклейщиков прокламаций, — добавил Петр.

— Каких расклейщиков? — спросил только что вошедший Видю, как всегда, сопровождаемый Трако.

Вопрос удивил всех. Старый Амуджа, еще не унявший досады, ответил раздраженно:

— Вы что, с луны свалились? Да об этих расклейщиках весь Берисо говорит!

— Ладно, не злись, Амуджа, расскажи лучше, в чем дело.

— Полиция уже решила, что они какие-то заколдованные, — продолжал Петр. — Расклеивают прокламации, пишут лозунги на стенах и заборах прямо у нее под носом. Полицейские, как встретят на улице человека с пакетом в руках, останавливают и обыскивают; со стен срывают воззвания, буквы часами смывают. А назавтра, а то и в тот же день — оп-ля! — появляются новые, еще похлеще.

— Когда фабрики начали работать, эти расклейщики сделали такое, что за это и медали не жалко. Весь город бегал смотреть Хозяйские зазывалы встречали рабочих на улице, которая ведет на фабрику "Свифт", и приглашали войти. А люди смеются в ответ. Что же ты думаешь? На стенах вот такими буквищами выведено: "Вас обманывают! Держитесь! Победа за нами!" Как бросились полицейские смывать те буквы! И водой горячей мыли, и скребли — ничего не помогло. Пришлось красной краской замазать. А на следующий день поверх этой красной появились те же слова белыми буквами.

— Отчаянные, видать, ребята! — с восхищением воскликнул кто-то.

— Стефан, неси пол-литра! — крикнул Видю.

— Вы только и способны, чтобы глушить водку, — проворчал Петр. — А бастовать да с голоду пухнуть дуракам предоставляете.


Новость была подобна разорвавшейся бомбе. В первый момент никто и поверить не мог в происшедшее. Только когда листовки засыпали улицы, Берисо зашумел, как развороченный улей. Радио подтвердило новость и передало ее несколько раз: заработная плата повышается от пяти до десяти сентаво в час, всем рабочим предлагается в сорок восемь часов пройти перерегистрацию; по остальным требованиям забастовочный комитет и администрация фабрик продолжают переговоры.

Весь день в городе царило праздничное настроение. Улицы заливали потоки людей. Женщины поздравляли друг друга, целовались на радостях, весело шутили. Впервые за много дней дети опять принялись с криками гонять тряпичные мячи. Мужчины не стеснялись шумно выражать свою радость. Конечно, это еще не полная победа, но хозяева идут на уступки. И по другим вопросам они вынуждены будут уступить. От пяти до десяти сентаво в час — ведь это от пятидесяти сентаво до одного песо в день!. Многие достали заботливо припрятанную мелочь и отправились в кабаки. Рюмочка крепкой граппы усилила радость, люди с нетерпением ждали завтрашнего дня, когда можно будет начать работу.

Призрак полной победы так вскружил головы, что отдельные трезвые голоса утонули в море всеобщего энтузиазма. "Нужно обдумать, — говорили некоторые, — выждать, узнать, что решит забастовочный комитет". "Зачем? — возражали им. — Повышение заработной платы — это уже победа. Кто мог ожидать подобного финала?"

Поздно вечером забастовочный комитет сказал свое слово: никакого соглашения с хозяевами не достигнуто, предложенные условия — не что иное, как новая попытка обмануть рабочих.

Как только забастовочный комитет приступил к разъяснительной работе, сразу же обнаружилась глубокая трещина в руководстве профсоюзов. Эта трещина появилась уже после оглашения новости. Многие профсоюзные деятели согласились с предложением коммунистов вести борьбу до конца и ответить "нет" на провокационное предложение фабрикантов. Но анархисты решительно выступили за принятие условий хозяев. Они утверждали, что это значительная уступка и, если пропустить такой случай, забастовка совсем провалится, тогда не только анархисты, но и забастовочный комитет будут дискредитированы. Социалисты солидаризировались с так называемыми чистыми анархистами. Они поспешили раструбить о своем мнении среди единомышленников, заявляя, что каждый сам должен решить, как ему поступить — выходить на работу или нет.

Позднее стало известно, что анархисты и социалисты передали начальнику фабричной полиции список людей, на которых можно положиться. Это было совсем лишним. Старый опытный полицейский обладал феноменальной памятью. Он сам любил хвастаться, что знает родословную всех рабочих, причисленных им к категории "красных агитаторов". Теперь он решил воспользоваться случаем, чтобы очистить от них фабрики.

Разногласия внутри забастовочного комитета, выявившиеся в кульминационный момент забастовки, были равноценны предательству. Большинство забастовщиков растерялось. Растерянность усилилась, когда на следующий день к конторам потянулись группы рабочих для перерегистрации. Стало ясно, что "победа" обернулась поражением.

Фабричные конторы походили в те дни на полицейские участки. Каждый рабочий подвергался тщательному допросу. На работу принимали только тех, кого не было в списках неблагонадежных. Вскоре выяснилось и другое обстоятельство — не принимали иммигрантов, главным образом славян, а также старых аргентинцев. Наступил подходящий момент, чтобы выбросить их на улицу, не выдав пособия. Хозяева стремились своим маневром уничтожить солидарность рабочих, создав искусственное деление между аргентинцами и иммигрантами.

Рабочие молча проходили через конторы. На широкой площади перед фабрикой толпились принятые и непринятые и оживленно комментировали события. Победа ли это? Вряд ли надо было разъяснять. Слишком велика была разница между достигнутым и тем, за что они боролись, а боролись они за восьмичасовой рабочий день, за обеспечение пособий при увечьях и в старости, за более высокую оплату женского труда. Радость, накануне охватившая всех при мысли о том, что пришел конец их нищенскому существованию, померкла и вскоре совсем исчезла.

Охваченные гневом и возмущением, забастовщики забыли о том, что голод давно уже поселился в их домах. Предприниматели играют с ними, как кошка с мышкой! Возмущение росло. Новые группы рабочих текли к фабрикам, но, узнав о вероломстве собственников, даже не заходили в конторы, а присоединялись к гудящей на площади толпе, сжимая кулаки.

Анархисты и социалисты сновали среди рабочих, уговаривая их принять условия фабрикантов. Но красноречие их ни на кого не действовало. Мысль о том, что необходимо продолжать борьбу до полной победы, вскоре охватила всех.

И тогда случилось непоправимое.

Собравшиеся на площади люди не заметили, как ее со всех сторон окружили полицейские. Будто из-под земли выросло несколько эскадронов конной полиции, хорошо известных под именем "казаков". Они перегородили две главные улицы, ведущие к фабрикам, а пешие полицейские выстроились перед фабричными постройками. Рабочие очутились в кольце и зашумели, догадываясь об опасности. Толпа начала расползаться. Одни потянулись с площади, другие, колеблясь, напра-вились к широко открытым фабричным воротам. Однако большинство, увидев это, сразу забыло о своих страхах, вызванных появлением полицейских. С возмущением толпа смотрела на отдельных рабочих, пытавшихся отделиться от массы и украдкой проникнуть на фабричный двор. Вслед им летели ругательства, улюлюканье, оскорбительные выкрики. Вскоре отдельные выкрики слились в хор, рабочие скандировали: "Подлец! Предатель! Хозяйский пес!" Уже вся толпа орала в один голос:

— Долой предателей! Даешь забастовку!

Потом на короткое время наступила тишина, и в этот миг прозвучал выстрел. Кто-то охнул, дико застонал, по толпе прошла волна, и все замерли. Люди испуганно переглядывались, не понимая, что произошло. Но в следующую минуту прогремело несколько выстрелов и понеслись с криками "казаки", яростно врезаясь в толпу. Они бешено размахивали длинными резиновыми дубинками, топтали людей копытами лошадей.

В первый момент казалось, что накипевшее негодование толкнет рабочих на кровавое сражение с полицией. В руках у многих сверкнули длинные ножи. Некоторые залегли у домов и целились в "казаков" из револьверов. Толпа сдернула с лошадей и растерзала несколько жандармов. Выстрелы участились. В толпе прозвучали трезвые голоса, которые умоляли, приказывали, призывали опомниться и не идти на поводу у провокаторов. Площадь начала быстро пустеть…

Первы выстрел, положивший начало кровавой схватке, прозвучал в группе рабочих с улицы Рай. Их было человек тридцать, они пришли на площадь всей группой, продолжая по дороге спор, начатый еще дома. Иван-Учитель в ответ на настоятельные просьбы стал разъяснять намерения хозяев. Он говорил медленно, размеренно, стараясь несколькими словами обрисовать события так ясно, как сам их видел.

— Предложения владельцев — блеф, подлый обман. Если мы продержимся еще немного, то победим.

— Тебе-то что, — обозлился Педро. — Дети дома не орут. Можешь полгода бастовать.

— Если на то пошло, так тебе, Педро, лучше, чем ему, — отозвался Пепи. — Жена у тебя работает, детей нету.

— Пятеро детишек у меня, но если надо, еще пять месяцев с товарищами продержусь, только бы вместе! — воскликнул индеец Хосе.

Иван решил не обращать внимания на Педро, который стал очень раздражительным с тех пор, как от него ушла жена.

— Повышают на десять сентаво в час только рабочим холодильников. А сколько их всего по сравнению со всеми рабочими? Почему ничего не говорят о выплате пособий при увечьях? А ведь каждый день бывает такое — кому палец отрезало, кому руку, у кого глаз выбит. Собираются продолжать переговоры, но до каких пор, с кем? Хозяева ни словом не обмолвились о забастовочном комитете, а ведь именно он уполномочен вести переговоры. И самое главное — согласны ли вы с разделением на аргентинцев и иммигрантов?

— Мы у себя дома, — снова обозлился Педро.

— Так кажется только на первый взгляд, — усмехнулся Иван. — В сущности, в вашем собственном доме распоряжаются акционеры из Нью-Йорка и Лондона. Или вы их не считаете гринго потому, что они миллионеры?

— Я одно знаю, — вызывающе бросил Педро. — В моем собственном доме у меня больше прав, чем у гостей. А если к тому же гости непрошенные…

— Как тебе не стыдно, Педро! — взорвался индеец Хосе. — Бастовали с нами эти люди? Да. Работают, как мы? Да. Голодают как мы, туберкулез косит их, как нас? Какая муха тебя укусила?

— Советую тебе придержать язык! — взвился Педро.

— Не спорьте, товарищи! — вмешался Иван. Его бледное лицо стало строгим. — Послушайте, вы знаете, я был членом ФОРА, исповедовал те же идеи, что и Педро…

— Верно, — мрачно отозвался индеец. — Вы и меня вовлекли, на многое глаза мне открыли, и за это вам спасибо… Но сейчас наши советуют то, чего я никак не могу взять в толк…

— Ты вообще многого не можешь взять в толк, — захихикал Педро.

— Теперь я должен тебе напомнить — придержи-ка язык.

— Не время ссориться, товарищи! Я объясню тебе, Хосе. Только недавно я понял, что так называемые "чистые" анархисты — просто трепачи..

— Я тебе не позволю! — взвизгнул Педро.

— А я и не собираюсь просить у тебя позволения. Признаю, товарищи, до недавнего времени я вас обманывал, правда, сам того не ведая. Слепым был. Когда прозрел, понял, что те, кого я принимал за чистых людей, за идеалистов, просто сброд авантюристов, а может, и того хуже. Они нас предали…

— Если ты скажешь хоть еще одно слово, я тебе голову размозжу!

Педро отскочил назад и сунул руку за пояс. Люди насторожились. Высокий мускулистый Хосе, славившийся своей силой, подступил к разъяренному Педро.

— Ни шагу! — заорал тот. — Предатель! — крикнул он Ивану. — Ты чернишь профсоюз, товарищей, наши идеалы… Грязный предатель!

— Предатели те, кто помогают хозяевам разъединять наши силы, — спокойно ответил Иван. — Предатели те, кто спровоцировали столкновение, у крытого рынка. Предатели те, кто видят в рабочих-иммигрантах гринго, а сами защищают интересы акционеров из Нью-Йорка и.

— Хватит, собака! — крикнул Педро вне себя и выхватил пистолет. Вороненый ствол запрыгал у него в руках.

Все произошло в несколько секунд.

— Возьми назад свои слова, сволочь! Люди из ФОРА не предатели, а борцы!

Иван смотрел ему прямо в глаза, презрительно улыбаясь. Педро шагнул к нему, и в этот миг Хосе ударил его кулаком в лоб. Почти одновременно прозвучал выстрел. Иван охнул, прижал руки к груди и повалился на мостовую. Люди пораженные, замерли. Хосе окаменел, словно не понимая, что произошло. Один из рабочих наклонился, чтобы помочь Ивану, но тут же отшатнулся и тихо проговорил:

— Убит…

Индеец вздрогнул, оглянулся в бешенстве и, увидев, что Педро приподнялся и вытянул руку с пистолетом, целясь в кого-то, дико заревел. Рев пронесся над площадью. В тот же миг он выхватил свой длинный нож и, прежде чем Педро успел выстрелить, вонзил ему в грудь.

Выстрел из пистолета Педро и звериный рев Хосе послужили сигналом для полиции.


Тщательно подготавливаемая провокация провалилась. Кроме нескольких тяжелораненых, в основном полицейских, жертв не было. Полиции удалось арестовать всего двадцать человек. Когда наскоро произвели проверку, оказалось, что среди арестованных не было ни одного из тех, за кем она охотилась. Не смогла полиция вызвать и панику в толпе. Рабочие покинули площадь, соблюдая порядок, и даже захватили с собой раненных товарищей.

Недовольство полиции передалось и наемникам из лиги. До поздней ночи они шатались по городу, врывались в кабачки, дико ругали "красных агентов" и "гринго". Но буйствовали они понапрасну. Городок словно обезлюдел, рабочие как сквозь землю провалились.

Плачевный финал провокационного плана еще раз показал, что даже хорошо продуманная провокация не может победить сплоченность и дисциплинированность рабочих. Поджог одного-двух клубов, разгром нескольких домишек и трактиров, побитые окна и разбросанные по дворам убогие пожитки нескольких семей — вот и все, чего добились провокаторы и наемные бандиты. Люди посмеивались: "Бандиты даже дорожных расходов не оправдали!"

Впрочем, одного предприниматели все же добились — с помощью анархистов и социалистов фабрики набрали примерно половину необходимой рабочей силы и работали нормально. Пострадала и большая часть наиболее активных рабочих: они были уволены или брошены в тюрьмы. Печать открыла бешеную антикоммунистическую кампанию. Газеты пестрели вымышленными историями о заговорах и задуманных убийствах. И многие из рабочих в Берисо, политически не очень-то устойчивые, начали сдаваться…

Пролетарский Берисо потерпел еще одно поражение, но обогатил опыт классовой борьбы. Одно поражение не решает борьбы, тогда как приобретенный опыт ведет к верной победе.

Ряды пополняются

1
Прошло два месяца со времени забастовки, и Берисо снова был грязным городком, задыхавшимся от фабричного дыма и омерзительной вони. Рабочие, мужчины и женщины, потоками устремлялись по утрам к фабричным воротам, а вечером медленно растекались по улицам, устало волоча ноги, с апатичными лицами. Кабачки снова наполнялись посетителями, особенно по праздникам и в дни получки, публичные дома, как и прежде, встречали и провожали клиентов. На первый взгляд все осталось по-прежнему. Но только на первый взгляд.

В сущности, город жил новой, интенсивной жизнью. Давно уже кончилась забастовка, а люди все еще подводили итоги, спорили, сравнивали, выясняли ранее не известные обстоятельства. Наступил период переоценки событий, поисков истины, пробуждения самосознания.

Город быстро созревал политически. Рабочие, познав горький опыт заблуждений, развенчивали старых идолов. Женщины, впервые принявшие участие в борьбе, вдруг как-то сразу сравнялись в развитии самосознания с мужчинами и одаренные практическим чутьем, помогали им скорее прозреть истину. А коммунистическая партия, завоевавшая широкие симпатии трудящихся, вселяла в них веру в собственные силы.

Пролетарский Берисо уже имел свои жертвы и своих героев. Сотни рабочих были выброшены владельцами фабрик на улицу, томились в тюрьмах или залечивали раны, десятки пропали без вести и погибли. Коммунистическая партия организовала помощь пострадавшим, посылала врачей и лекарства, заботилась об адвокатской защите арестованных, пеклась о семьях уволенных, арестованных и убитых. Рабочим Берисо помогали трудящиеся всей Аргентины.

То новое, что родилось в результате поражения в Берисо, создало еще одну ступеньку на пути к единению. В будущем при новом неизбежном испытании это единение несомненно должно было дать свои плоды. Людям труда стало ясно, что их объединенные усилия подобны стальному кулаку, готовому со страшной силой обрушиться на их извечного врага — капитал — и уничтожить его.


День, прибывая на глазах, вытеснял мрак, все еще плотно окутывавший город. Сильный ветер со свистом завихрялся у домов, громыхал листами жести, выметал дворы, яростно толкал прохожих.

На улице Рай в окошках мигали огоньки. Безработные уже спешили к фабричным воротам, чтобы часами мерзнуть на ледяном ветру в бесконечно длинных очередях, проклинать, сквернословить, просить у всевышнего хоть какой-нибудь работы, пусть даже временной, на несколько дней. Счастливцы, уже имевшие работу, в эти утренние минуты допивали мате и ожидали с нетерпением фабричного гудка.

Стоян остановился у дома доньи Чолы. Огляделся, никого не увидел ирешился войти. Постучал в дверь один раз, второй. Никто не ответил. Он обошел дом и увидел на заднем дворе плескавшегося над умывальником пожилого человека. Стоян хлопнул в ладоши. По обычаю, принятому в Аргентине, особенно в провинциях, этот условный сигнал — хлопанье в ладоши — он должен был подать еще на улице. Поэтому Арнедо встретил его с удивлением. Потом нахмурил лоб и строго спросил:

— Почему не предупреждаете, как положено?

— Разве ты не узнал меня, дон Арнедо? — печально улыбнулся Стоян.

— Постой-ка, постой! Это ты, Стоян?

Старик внимательно вгляделся в гостя. Медно-красное лицо Стояна выглядело постаревшим, широкая спина ссутулилась, сильные руки беспомощно висели.

— Откуда ты, Стоян? — спросил Арнедо и затряс его руку. — Чола! — позвал он и повернулся к гостю: — Когда тебя выпустили? А мой Эваристо? Ведь он с тобой был, где он?

— Выпустят на днях.

— Куда ты запропастилась, жена? — крикнул Арнедо громче.

Чола показалась на пороге с мате в руках.

— Ну что расшумелся?

— Зови гостя в дом!

— Ополоумел ты, старик? Какие там еще гости ни свет, ни заря? — удивилась Чола.

— Э, тогда пусть уходит. — Арнедо подмигнул Стояну. — Он сидел с Чоло, вот я и решил, что ты захочешь его порасспросить о том о сем.

Чола так и замерла с открытым ртом. Потом сбежала с порога и схватила обеими руками правую руку Стояна.

— С Чоло, говоришь, а? А ты, старик, чего хихикаешь, словно умом тронулся, человека в дом не догадаешься пригласить?

— Темно еще…

— Ох и вредный ты! — махнула рукой Чола. И обернулась к Стояну: — Так прямо оттуда а?

— Нет, из дворца президента, — засмеялся Арнедо.

— Держишь человека на улице, да еще и подшучиваешь. Как тебе не стыдно, пустая ты голова!

Они вошли в комнату. Растерянная и взволнованная, Чола подала гостю стул и села напротив него. Потом вдруг вскочила, сунула чайничек в руки улыбающемуся Арнедо, приказала ему приготовить мате и убежала в соседнюю комнату. Сквозь тонкую жестяную стенку ясно слышался ее мощный голос.

— Вставай, сынок! Сбегай в лавку, купи печенья и булочек. Только свежих.

Сын что-то бормотал сонным голосом.

— Да глухой ты, что ли, на все деньги возьмешь! Все такая же возбужденная, она ворвалась в комнату и с шумом хлопнулась на стул. Крикнула мужу, чтобы скорее приносил мате, потом уставилась на гостя, словно не желая пропустить и звука из того, что он произнесет, и спросила:

— Так говори же! Как там Чоло? Фу, Эваристо же, ну!

Стоян слышал о донье Чоле много хорошего. Но по правде сказать, такого не ожидал. Столько сердечности, теплоты и доброты исходило от этой энергичной женщины, что он сразу почувствовал себя, как в кругу родных.

— Да говори ты! — затеребила его Чола.

— Эваристо молодчина. Посылает вам привет. На днях придет.

— Били вас? — спросил Арнедо.

— Ты же знаешь, дон Арнедо, — неопределенно усмехнулся Стоян, — бьют собаки, да заживает..

— Но если судить по тебе… — Арнедо повернулся к жене: — Знала бы ты, каким он был.

— Их черед тоже придет, — взорвалась Чола, — отольются им наши муки!

— А как он держался? — спросил дон Арнедо.

Стоян пососал мате и уставился в окно. Какие вопросы они задают! Кому это нужно? Дело прошлое…

В комнату вошел младший сын Чолы с порядочным кульком в руках. Она придвинула стол к гостю, развернула кулек и положила перед Стояном булочки и бисквиты. Потом заглянула ему в глаза и тревожно спросила:

— Почему ты молчишь? Говори!

Стоян встрепенулся.

— Сын твой, донья Чола, держался, как мужчина…

— Рассказывай, не тяни!

Чола не сводила глаз с его губ. Арнедо приготовился слушать. А Стоян весь взмок, стараясь найти подходящие слова в своем еще бедном испанском словаре и произносил их, запинаясь:

— В первые дни нас держали в одной камере человек десять. Все с вашей улицы. Из болгар один я… Били всех, не говоря ни слова… — Стоян тоскливо улыбнулся. — Не побои были страшны, а унижение… Каждый день, утром и вечером, старшой, подлая тварь, открывал камеру, скалил гнилые зубы и хриплым пьяным голосом кричал: "Двигай! На чистый воздух, на тренировку!" Мы выходили, а полицейские псы, в форме и в гражданском, выстраивались по обе стороны коридора и избивали нас палками и дубинками. Каждый из нас получал дважды в день самое малое по пятьдесят ударов.

— Будь они прокляты, ироды! — выдохнула Чола Потом раздраженно крикнула мужу, не зная, на ком излить свою боль: — Давай же мате! А ты, — обернулась она к сыну, — чего торчишь, как свеча? Садись или убирайся подобру-поздорову!

— Ладно, старая, попей мате! Пусть лучше не рассказывает, если не можешь слушать…

— Еще чего! — опять рассердилась Чола. — Пусть все рассказывает! И как Чоло держался. Хочу знать, исполнил он мой наказ или… — И Чола другим тоном обратилась к гостю: — Что же ты не берешь печенья? Бери, ешь. И рассказывай.

— Исполнил он твой наказ, — тепло сказал Стоян.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю… Ведь я тебе сказал, что мои товарищи по камере с вашей улицы. Выдержал Эваристо все испытания, как настоящий пролетарий. Мы вместе в комнате следователя были… Меня бьют, мучают, а его заставляют смотреть, чтобы напугать. Пожелтел парень, как лимон… — Стоян жадно потянул мате и умолк. Стоит ли продолжать?

Но Чола хотела знать все.

— Думал я, что умру, — признался Стоян, — особенно когда выворачивали руки и ноги… Изо всех сил удерживался, чтобы не застонать, сознание потерял. Оставили, наконец, меня в покое, а Эваристо сказали: выбирай — или назовешь коммунистов в своем квартале и выйдешь на волю, или готовься к пыткам пострашнее. Он был как не в себе, и я подумал, что он не выдержит. Но он в ответ на предложение полицейского плюнул в рожу самому главному палачу, лёг на стол и крикнул: "Начинайте, собаки!"

— Вот молодец! — всплеснула — своими большими руками Чола. — И сильно его мучили?

— Выдержал все, как мужчина и коммунист, — избегая отвечать на вопрос, сказал Стоян.

— И ты тоже, жена! — с упреком заметил Арнедо. — Когда Чоло придет, тогда его и расспрашивай.

— Ты помолчи! — вспылила Чола и быстро утерла две слезинки, предательски блеснувшие в уголках ее красивых темно-зеленых глаз. Досадуя, что ее слезы увидели, она крикнула: — Чего уставился? Давай мате!

— А в тюрьме как вы жили? — спросил Арнедо, пытаясь переменить тему.

— В тюрьме Эваристо был для всех примером. Всегда веселый, шутит, смеется… Для каждого доброе слово найдет, рассмешит в самую трудную минуту. Там нас, политических, изолированно держали, кормили плохо. Но мы скоро стали получать передачи с воли — наладили связь с партией. Незнакомые товарищи передавали для нас корзины с фруктами и всякой едой. И лекарства для больных приносили. И все будто бы жена. Пепо передавала или брат Эверисто… Моя "жена" тоже присылала полные корзины, — усмехнулся Стоян, — только не знаю, кто она.

— Значит, заботились о вас! — с облегчением вздохнула Чола. — А когда, говоришь, выпустят Чолу? И наверняка это?

Она смотрела на него с такой мольбой, что Стояну совесть не позволила больше скрывать истину. Но нет, нельзя. Его предупредили — у нее больное средне.

— Наверняка. Может, выпустили уже.

Чола вскочила и шумно всплеснула руками.

— Ох господи! А вдруг он уже домой спешит?

Тут, видно, уловив что-то в выражении лица гостя, она подошла к нему и испытующе заглянула в глаза.

— Ты что-то скрываешь, — тихо сказала она. — Что случилось?

— Ничего. Эваристо может каждую минуту появиться.

Чола опустила голову.

— Ничего со мной не будет, — догадалась она. — Говори ты, ради бога, говори поскорее все, что знаешь.

— Мы вместе из тюрьмы вышли… Боялся он сразу появиться, напугать своим видом. Ослаб, похудел немножко…

— Сыночек мой! А чего он еще не идет?

— Сейчас я его вам приведу! — Стоян улыбнулся, довольный, что так благополучно справился со своей миссией.

— Никуда ты не пойдешь! — воскликнула Чола. — Адольфо пойдет, ты только скажи, куда.

Глаза его засветились радостью. Она засуетилась, расставила стулья, убрала со стола, оправила кровать и вдруг остановилась перед сыном:

— А ты все еще здесь? Беги, приведи брата! И разбуди эту лентяйку Луизу. Вели ей убрать кухню и разжечь оба примуса. Иди и возвращайся скорее! Потом на рынок пойдешь. А ты куда, старик?

— Не в церковь, жена, на работу, — счастливо улыбнулся Арнедо.

— Будь она неладна, твоя работа! — с досадой отмахнулась она от него. — Мало тебе, не наработался еще за всю жизнь? Хватит, сегодня у нас праздник.

— Ну что ж, начальник, раз ты мне велишь. — Арнедо развел руками и обратился к гостю: — Прости, забыли мы про тебя на радостях.

— Чего там, я свое дело сделал, теперь пойду.

— Еще чего? — Чола встала перед ним, упершись руками в бока. — Ты ведь говоришь — одинокий? Здесь останешься.

— Неловко, — смутился Стоян. — Времена сейчас такие… А я коммунист.

— А сын мой кто?

— Коммунист.

— Тогда и этот дом коммунистический, так и знай, — отрезала она. — Сейчас угощайся, со стариком поговори, будь как дома. Я полиции не боюсь…

— Перекуси, Стоян, — пригласил его Арнедо, — и расскажи, как было там, в тюрьме.

— Рассказывать-то есть чего, — Стоян говорил охотно, тронутый доверчивой сердечностью хозяев. — Надзиратели принюхиваются к нам, как ищейки. А мы собрания регулярно проводим, те, кто по-образованней, доклады делают, даже кружки по политическому просвещению организовали…

— А что это за политическое… как ты сказал? — спросила Чола.

— Как тебе объяснить, донья Чола… Мы учились, чтобы хозяева больше не могли нас обманывать, как последних неучей и простаков…

— А мой Чоло? И он учился?

— Нет. — Стоян уловил разочарование, мелькнувшее в глазах Чолы, и улыбнулся: — Он нас учил.

— Как? Он был вашим учителем?

Чола смотрела на него, не веря собственным умам.

— Да. Мы разделились на несколько групп по пять-шесть человек, и он занимался с двумя-тремя группами. С утра до вечера читал. А книги-то! Крохотные листочки, мелко-мелко исписанные… Псы сторожевые разве пропустят к нам книгу? Друзья сообразили, переписали несколько книг на маленьких листочках и пересылали их нам в хлебе или еще в чем… Да, Эваристо славный парень. Многому он меня научил.

— Ох миленький мой! — вздохнула Чола и приникла к окну.

— И где они так долго задержались? Господи, и что это со мной! — хлопнула она себя по лбу. — Воды ему согрею искупаться… И тебе тоже надо. Стоян. Шш-ш, без разговоров! Бог знает, какие вы грязные! Да и насекомые, наверно, завелись. — И она поспешила на кухню.

Скоро Эваристо был дома.

Вопреки ожиданиям, Чола встретила его спокойно, даже сдержанно. Арнедо украдкой наблюдал за ней, улыбаясь про себя. "Держит себя в руках. Но не стерпит, размякнет, как масло на солнце". Однако Чола была спокойна.

Незадолго до ареста старшего сына, которого Чола любила, пожалуй, больше других детей, она стала замечать в нем какую-то перемену, обеспокоившую ее. Под влиянием соседа, анархиста Педро, Эваристо начал почитывать сомнительные газетки, прятал их от всех, купил себе револьвер, часто говорил что-то несуразное и все угрожал хозяевам и полиции. Потом к ним стал наведываться Влад и беседовать с ним. Часами сидели они во дворе на скамейке и разговаривали. Сначала Чоло все спорил, сердился. А Влад всегда был спокоен и уверен в себе. Чоло стал прислушиваться к его словам, задавать вопросы и читать книги, которые ему приносил Влад. Через некоторое время Чоло закинул свой револьвер подальше. Она тогда даже обиделась. Сколько слез пролила из-за этого проклятого револьвера и не смогла добиться своего, а чужой человек одними словами сумел подействовать на ее сына. Сейчас ее Чоло даже учит других… Сердце матери переполнялось гордостью. Как переменился ее мальчик! Не только держался, как мужчина, перед мучителями-полицейскими, но сам стал ученым, уважаемым человеком… И она решила встретить его, как подобает, без всяких там слез и нежностей. Для ее волевой натуры, это не представляло особой трудности, хотя бы в первую минуту.

Но скоро переполненное счастьем сердце матери побороло искусственные преграды, самою ею воздвигнутые. Эваристо возмужал, вытянулся, но был очень бледен и худ. Она глаз с него не сводила. Часто напоминала ему, чтобы ел, и то и дело подносила салат или аппетитный кусочек печеного мяса. Эваристо все принимал с улыбкой, решив про себя ни в чем не отказывать матери. Но в конце концов и он не выдержал и, просительно подняв руки, со смехом заявил, что он так лопнет от еды.

Наконец с обильным и вкусным обедом было покончено. Арнедо собрался сообщить новость соседям, но жена выбранила его. Глупости! Она хочет наговориться с сыном, нарадоваться на него, а уж потом… Из-за чужих расспросов и словом не перекинешься. Чола пригласила всех перейти в соседнюю комнату, где стояли постели обоих братьев. Там уже шумел примус с начищенным до блеска алюминиевым чайником. Чола чуть ли не силой заставила сына и Стояна прилечь отдохнуть и, довольная, смотрела на них влажными от слез глазами.

— Кто знает, сколько вы о такой постели мечтали! На каменном полу спали, бедненькие! А ты, старик, — обратилась она к мужу, — не крутись как неприкаянный, завари мате. Тебе бы только языком чесать.

— Да разве ты дашь хоть слово вставить!

— Ну так что? — притворно рассердилась Чола. — Я тоже человек. Хочется порасспросить о том о сем.

— Разговоры придется отложить. У нас тут дело небольшое, — деловито сказал Эваристо.

— Ты насчет Влада? — спросил Стоян. — Рано, по-моему.

— Влад, говоришь? Так он жив?

— Да, мама, жив и здоров.

— Боже мой! — взволновалась Чола. — Жив, стало быть, а?

— Поговаривали, что он убит, — пояснил Арнедо. — Некоторые даже утверждали, что знают, где его похоронили. Говорили, что партия потребовала у парламента провинции предать суду его убийц. А он жив. Вот так новость! Никто не знает, каким образом он исчез.

— Кто-то выдал его квартиру. Десятки полицейских окружили дом, а он в это время спал. Так в постели его и накрыли.

— Вроде известно, кто предатель, — пробормотал Стоян. — Я дознаюсь и, если это правда, ребра кое-кому переломаю, а там будь что будет.

— Сам знаешь, что этого не следует делать, — строго оборвал его Эваристо. — Ты собери доказательства о предательстве и сообщи. Если понадобится ребра ломать, тебе скажут.

— Выдал-то его наш, болгарин. Подлюга… Я тебя послушаю, Эваристо, но попрошу разрешить мне с гадом расправиться.

— Кто еще из знакомых в тюрьме? — полюбопытствовал Арнедо.

— Было несколько, — ответил Стоян. — Но остались только Влад и Хосе.

— Как они, здоровы? — спросила Чола.

— Ничего. Влада мы не видели, но связь с ним держали.

— А Хосе вырвется оттуда?

— Неизвестно. Слышали мы, что Педро выжил, — сказал Эваристо. — Это поможет Хосе.

— Жив и здоров, собака, — подтвердила Чола.

— Его оправдали, мол, подвергся нападению, пояснил Арнедо. — Совсем озверел, стал рычать на всех. Если бы не Чола, худо бы нам пришлось.

— А что такое?

— Вы бы только на него посмотрели! — принялась рассказывать Чола, энергично жестикулируя. — Вообразил себя героем или еще черт знает кем, руку с нагана не снимал. А у нас все его презирали. Хороший человек был Иван, но заслужил такую участь, потому что завел шашни с этими, как их, анархистами. — Чола кинула быстрый взгляд в сторону сына. — Конча ушла от него еще до убийства, а уж после убийства и вовсе не желала его видеть. Бедняжка, все жизнь свою загубленную оплакивала…

— А что с ней? Неужто он и ее…

— Хотел… — сказал Арнедо, — да вот мать помешала.

— Расскажи, мама, — попросил Эваристо.

— Не жили они уже с Кончей, но один раз явился он вечером и набросился на нее с кулаками. Прибегает соседка Анхела и зовет: "Идем скорее, а то этот зверь ее застрелит! Я сразу туда. Хорошо, что дверь была незаперта, Вижу, Конча растрепанная сидит на кровати и смотрит на него такими страшными глазами… Господи, никогда я не видела столько ненависти во взгляде. А этот кабан зубы оскалил и целится в нее… Как только я вошла, он повернулся ко мне. Конча защищала. А я, не помня себя; давай его долбить кулаками по голове. Повалился он на пол, и пистолет отлетел в сторону. Пополз он за ним. У меня в глазах почернело. Ах ты, сукин сын, говорю, по людям стрелять обычай завел! Набросилась я на него и била, била ногами, кулаками… А как затих совсем, испугалась я.

— Здорово она его проучила! — Арнедо рассмеялся от всего сердца. — Так отлупила, что скорая помощь еле-еле от пола его отодрала. Два месяца пролежал.

— А потом? — спросил Стоян.

— Не видели мы его больше. Никто из соседей и проведать его не ходил. Когда узнали, что выписывается он, пошел к нему итальянец с нижнего конца и предупредил, что если он только покажется в Берисо, не говоря уже о нашей улице, на тот свет отправят. Так наша улица решила.

— Бедная Конча тогда только и вздохнула, — заметила Чола.

— Ну а Хосе? — вспомнил Арнедо.

— Пятерых детишек оставил этот осел! — вскипела Чола. — И он не далеко от Педро ушел. Поделом ему.

— Сейчас бы ты его не узнала, донья Чола, — сказал Стоян.

— Да, мама, — подтвердил Эваристо. — Успокой его жену. Изменился Хосе, разумным стал, слушает, когда ему говорят. Жалеет только, что Педро не успел зарезать.

— И правильно, что жалеет, — произнес Стоян. — В тюрьме об анархистах и слышать не хотел. "Полоумные, говорит, люди, дикари похлеще нас, индейцев". От них ничего не принимал. Они адвоката прислали, так он его прогнал. "Сам кашу расхлебывать буду, хоть вы ее заварили".

— А когда партия предложила ему помощь, он ее принял, — добавил Эваристо. — Потом сам захотел в наших кружках учиться, самым прилежным учеником стал. Партия о семье его заботится…

Чола так и ахнула от удивления:

— Сейчас я понимаю, как его жена пять ртов умудряется кормить! Работает изо всех сил, бедная, но разве заработка хватит? А детишки всегда неумытые, непричесанные… — Чола задумалась и решительно сказала: — С завтрашнего дня я ей буду помогать: за детьми присмотрю, пока она на работе, поесть состряпаю. Ненавидела я Хосе из-за Ивана, думала, что и он виноват в его смерти. Но теперь…

— Ты прямо молодчина, мама! Это чудесно!

Эваристо вскочил, порывисто обнял Чолу и расцеловал в обе щеки.

Во дворе захлопали, и веселый голос Амброзио ворвался в окно:

— Эй вы, эгоисты, чего зарылись, как кроты в свои норы! Эти гости не только ваши!

Чола и ее муж подбежали к окну и испуганно отпрянули: двор был полон соседей.

— Ах эта Луиза, я ей задам! — пригрозила Чола. — Уже растрезвонила!

— Ничего, жена, это не беда. Любят нас люди…

Эваристо вскочил.

— Да, но своей болтовней мы можем накликать беду. Мама, пригласи гостей в ту комнату. Я немного задержусь, скажи им, что я одеваюсь.

Он отвел отца в угол:

— Запомни хорошенько, отец! Влада держат в такой изоляции, что он еще не наладил связь с партией. Но мы сумели с ним связаться. Сейчас ты должен найти Франциско. Я передам ему важные новости. Гады готовят большой процесс и собираются свалить на Влада и коммунистическую партию всю вину за то, что произошло на площади перед фабрикой во время забастовки. Необходимо принять срочные меры. Передашь Франциско, чтобы он пришел сегодня в десять вечера в одно место. Адрес тебе Стоян даст. Я объясню тебе, где его отыскать, и скажу пароль. Ты справишься, — убежденно добавил Эваристо. — Тебе проще связаться, ты беспартийный, не находишься под наблюдением.

— Да, но…

— Что "но"? — удивленно спросил сын.

— Зачем же встречаться, неизвестно где? Откуда вы знаете, что вам не устроят ловушки?

— А где же?

— Дома, — Арнедо улыбнулся. — Здесь самое подходящее и безопасное место. По тем же причинам, что и я самый подходящий человек для такого дела.

Эваристо порывисто обнял его.

— Отец, ты замечательный человек!

— Хватит объятий, мальчик, — притворно сердитым тоном остановил сына Арнедо. — Повтори-ка, что я должен сделать.

2
— Довольно вам валяться, лоботрясы!

Наско ворвался в комнату с таким темпераментом, что Видю и Трако, как по команде, сели на своих тюфяках и изумленно уставились на него.

— Что с вами, ребята? — засмеялся Наско. — У вас такой вид, словно вы только и ждете, чтобы жандармы вывели вас на прогулку.

Первым опомнился Видю.

— Подумал, наконец, о бедных голодающих, — проворчал он сердито.

— Держи карман шире, — возразил ему Трако. — Новым костюмом пришел похвастаться.

Только сейчас Видю внимательно осмотрел гостя. Взглядом знатока оглядел он хорошо сшитый костюм из английского материала, элегантные туфли, шелковую рубашку и покачал головой:

— Ишь, как залоснился весь. Значит, дела в гору пошли. А я не верил…

— Чему не верил?

— Что ты у этой гиены Сирийца долго продержишься. Для такого дела бывалый человек нужен.

Наско усмехнулся:

— Да, бывалые вроде тебя валяются на вшивых подстилках и ночи напролет не спят, выуживая денежки у мужиков.

— Сейчас мы этим не занимаемся, — с горечью сказал Видю. — Этот идиот, — кивнул он в сторону Трако, — решил стать честным. А трюки только на работу вдвоем рассчитаны.

— Вот слопаете запасы, и Трако снова вернется к нормальному образу мыслей.

Трако, растянувшись на тюфяке и устремив неподвижный взгляд в одну точку, не вмешивался в разговор, делая вид, что к нему все это не относится..

— Ладно, оставим это, — махнул рукой Видю, — как-нибудь обойдемся. Расскажи лучше, как жизнь? Верно, и в твоем деле не обошлось без кризиса, но судя по твоему виду…

— Человеческая жадность не знает кризисов. Пака тянулась стачка, в Берисо, неизвестно откуда, набежали какие-то типы. Как они деньгами швырялись, Видю! Каждый день то пять-десять песо, а то и больше ставили. Двое из них ставили по пять песо на последние три цифры большой премии…

— А если бы они выиграли, что бы ты сделал? Тебя и пять тысяч песо не спасли бы. Знаешь неписаный закон здешних игроков: не заплатишь так… — и Видю провел пальцами по горлу.

— Мне-то что, это дело шефа. А он и так каждый день в карман по пять тысяч кладет, так что если решит заплатить, от него не убудет.

Видю вытаращил глаза:

— Трако, ущипни меня! Нет, ты не врешь, Наско, какой тебе смысл. И все же… Мы прямо в сумасшедший дом попали! На фабрике больше двух тысяч песо за весь год не заработаешь, да и то если работать нормально, а этот Сириец — пять тысчонок в день! И на чем зарабатывает! Нет, моя голова не способна такое переварить!

— Сейчас зашибаем меньше, чем прежде, сказал Наско, чувствуя себя явно польщенным. — А Сириец — голова. Идеальное предприятие создал. Все идет, как часы. Чуть застопорит где-нибудь, сразу же досылает ребят, и те, соответственно вине, разбивают носы, ломают ребра или просто-напросто убирают того, кто мешает. А какие ребята! Перед ними даже полиция дрожит… Денег у них уйма. Сириец по тысяче в месяц им платит, а за выполнение поручений — особо. Кроме того, каждый из них — "покровитель" одного из притонов. А это еще одна зарплата. Да и всякие там взятки от агентов кинелы, кабатчиков, содержателей тайных игорных домов.

Видю иронически усмехнулся:

— Ты досконально изучил систему. Мне это дело тоже знакомо, только в теории. Впрочем, нам важнее — послушать, как ты устроился.

— Шеф в восторге от меня. Я сразу как следует взялся за дело и скоро стал приносить ему в день по тысяче. Все у меня тютелька в тютельку. Он молчит и только улыбается. А знал бы ты, как ценны улыбочки этого медведя. Перед ним даже ребята его дрожат, а они и глазом не моргнут, если им придется собственную мать зарезать. Я и с ними сошелся — хотел все разнюхать, чтобы промаха не дать. — Наско сделал паузу. — Когда забастовка кончилась, шеф вызвал меня и велел заняться его агентами — контролировать их. Я такую систему контроля ему разработал, что он нахвалиться не мог…

Видю снова изумленно вытаращил глаза. Если так пойдет дело, то скоро Наско кучу тысячных банкнотов соберет! Он с трудом скрыл зависть:

— Уж не готовит ли он тебя в зятья?

Наско, уловив, что происходит в душе приятеля, торжествовал. Этого-то он и добивался, ради этого пришел сегодня к ним. Пусть лопнет от зависти этот дурак, который воображает, что он все знает. Что касается дочки Сирийца, Наско и в голову не приходила мысль о ней, но для большего эффекта он важно сказал:

— Красивая девушка. Да и я, на мой взгляд, не так уж страшен.

— Красивая, да потаскуха.

— В данном случае это незначительная подробность. Важно, что у старого хрыча есть тысчонки, к которым каждый день прибавляются новые.

При этих словах Трако все так же молча встал, свернул тюфячок и пошел к выходу. Наско смерил его презрительным взглядом, и Видю поторопился объяснить поступок товарища:

— В горле у него пересохло, винца захотелось. — И предложил Наско: — Поставь бутылочку.

Наско кивнул с улыбкой:

— Сегодня можно.


В кабачке бай Стефана было не больше десятка посетителей, занимавших два-три столика. Трое приятелей вошли с видом людей, случайно заглянувших сюда после утомительной дороги. Они медленно поплелись к угловому столику, не здороваясь ни с кем.

— Проходят, как по пустой деревенской улице, — громко заметил кто-то.

— Уж не досталась ли вам большая премия? — пошутил другой.

Их появление удивило всех — обычно они в это время еще спали. Наско, не любивший насмешек, лишь что-то пробормотал в ответ. Скучающие посетители оскорбились и наперебой стали отпускать по адресу друзей язвительные замечания.

— Все бока себе отлежали.

— Работать, никак, собрались. Сейчас на фабриках как раз таких и ждут.

— Ладошки у них слишком мягонькие. Там не как в тридцать одно.

— Не волнуйся, и там они найдут дело полегче, сукины дети.

Видю, уже обдумывавший в уме план, как использовать связь Наско с Сирийцем, не выдержал:

— Зачем, бай Коста, языком мелешь? Может, и мне невесело.

— А ты, случаем, не бастовал? — насмешливо спросил Коста. — Или может, в участке побывал?

— Все больше, чем ты, сделал, — взорвался Видю..

— Еще бы! — засмеялся Коста. — Может, ты и есть расклейщик прокламаций? Как его звали — фан…

— Фантом, бай Коста! — крикнул кто-то с соседнего стола.

Видю хотел было что-то сказать, но только охнул, потому что в этот миг Трако пнул его ногой и гневно прорычал:

— Трепло!

Боясь скандала, к ним поспешил бай Стефан:

— Не сердись на них, Видю. По целым дням киснут здесь, только и ждут, чтоб кто-нибудь бобовой похлебкой угостил. А такие все реже встречаются…

— И на нас сорвать злость хотят? — засопел Наско.

— Да нет, они ж только так… Тяжело им, вот и хочется иной раз душу шуткой отвести.

Трактирщик придвинул стул и уселся. Все примолкли.

Упоминание о "фантоме" и пинок Трако, полученный Видю, заставили Наско задуматься. Гм, тут что-то есть. Вряд ли Видю и Трако имеют что-то общее с этими безумцами, которые, подняв на ноги всю полицию, остались неуловимыми, эта работа не по ним — денег не принесет. Но видно, кое-что им известно. Он поговорит с ними, серьезно поговорит. И зачем привязался к ним хозяин?

— Бай Стефан, принеси-ка бутылочку винца.

Трактирщик выполнил заказ и отошел. Наско налил вина и неожиданно предложил:

— Ну, фантомы, рассказывайте!

— Что-о?

По выражению лица Видю Наско понял, что поступил правильно.

— Давайте, давайте, и не стыдно вам таиться от меня!

Он сам удивился уверенности, с какой произнес эти слова.

Трако метнул на него злой взгляд и проговорил:

— У тебя температура, Наско. Должно быть, малярия. Больно часто катаешься на лодке по этому болоту.

— Думаете, я слепой?

— Да мы так, развлекались малость, — с ухмылкой сказал Видю, решив, что признание поможет ему скорее завоевать доверие Наско.

— Идиот! — Трако снова пнул ногой под столом, на этот раз не достигнув цели. — Чего ты хвастаешься чужими делами?

— А ты чего так отчаянно толкаешься? — Наско засмеялся. — И откуда у тебя смелость пинать своего хозяина?

— Нечего делать, Трако, мы не должны скрывать от Наско. В сущности, ему давно пора об этом знать.

— А тебе в таком случае давно сесть за решетку. — И Трако громко выругался.

— Ты совсем коммунистом заделался! — рассмеялся Наско. Но снедаемый любопытством, проворно сообразил что-то — эта способность выработалась в нем на новой работе — и мягко попросил Видю: — Расскажи, а? Или вы уже поставили крест на коммуне? Мы же обещали навсегда духовно связать наши жизни.

— Твоя правда, Наско, — поспешно согласился Видю. Это было ему очень кстати. — А весело было тогда! Поверь, в эти дни я чувствовал, что живу.

Трако презрительно передернул плечами:

— Идиот! Я считал тебя умнее.

— Что ты разоряешься?

— Да так. Ты бы не выдержал самых пустяковых побоев в полиции, все бы выболтал. — Он зло посмотрел на Видю и медленно налил вина в стаканы. — Самый тупой агент хитрее Наско в этих делах, а он из тебя все вытряхнул.

— Мне трудно от него секреты иметь, — солгал задетый за живое Видю.

Трако только рукой махнул.

Видю того и ждал. Под действием вина и из желания прихвастнуть он стал рассказывать:

— Еще до того, как хоровод завертелся, попросили мы дело какое-нибудь нам поручить, а нас на смех подняли. Досада меня тут разобрала, я возьми да и скажи: "Завтра на фабриках появятся лозунги вот такими буквами. Чтоб знали — за краску платить придется!" Сказать-то сказал, а как исполнить? Раскинули мы мозгами, строим планы. Трако — старый маляр. Купили все, что надо, и пошли. Трудно было с фабрикой "Армур". Центральный вход в глубине большой площади, место открытое. Взял я детских потешных гранаток, тех, что прыгают, когда взрываются, подвязал несколько штук к специальному фитилю и послал Трако на другой конец площади поджечь. Только Трако вернулся, гранаты начали лопаться с треском. Полицейские побежали туда, а мы скорей мазать большими кистями. Я все хорошенько рассчитал и знал, что пока они добегут, поглазеют и вернутся, мы кончим работу. Так и получилось. Перед "Свифтом" легче было. Прошли дворами, засели под забором. Трако сторожит, а я вылезу, напишу две-три буквы и спрячусь, потом снова, вылезу, и так, пока дела не сделали.

Наско отпил вина. По его виду ясно было, что рассказ совсем не показался ему забавным. Видю, задетый, продолжал с горячностью:

— На следующий день вызывают нас в профсоюз или шут его знает, куда. Напишите, говорят, такой-то и такой-то лозунг. "Дайте денег на краски, — говорю. — И за вчерашнюю платите!" Хотели нам охрану дать. "Мне собственная голова охрана", — говорю. На указанном месте легко было работать, там всего двое полицейских дежурили. Трако прикинулся пьяным и затащил их в кабачок. Остальное — проще простого.

— Тебе и на угощение полицейских денег дали?

Видю, не уловив иронии, шутливо ответил:

— Нет, за мой счет пошло, идеи ради.

— Хорошо, но разве только из-за этого вас фантомами прозвали?

— Да нет, — усмехнулся Видю. — Пришлось стакнуться с разными типами из лиги. Ты их встречал, когда мы на "сеансы" выходили. Шатаются среди ночи по улицам, ревут до хрипоты, а мне важно притащить их к намеченному месту. Кабатчики открывают перед ними дверь в любое время. Ворчат, а впускают, подлые душонки! Боятся, как бы их "красными" не объявили и не разгромили их заведений. Заходим, значит в кабак, что поближе к нашему объекту, берем с собой и постовых, а инструменты я заранее припрятывал поблизости. Посижу с ними, выпью стопочку и тихо выхожу дело делать. А на другой день все говорят — фантом снова стену разрисовал… Вот потеха! — Видю самодовольно рассмеялся. — И еще было дельце, Наско: чемодан с листовками доставили из Ла-Платы. Попыхтеть пришлось. В трамваях и муха без проверки не пролетит, а ехать не меньше часу. Взялся я провезти листовки. Снова мне про охрану говорят. Предлагают всяких субъектов, которые и в обычное-то время внимание полиции способны привлечь.

— Не привираешь? — взглянул на него Трако, прищурив глаза.

— Оставим подробности… Прихожу, значит, к одному из лиги, а мне известно, что это тайный агент полиции в Ла-Плате. Выпиваем с ним, а план уже созрел в голове. Накачал его как следует и атакую по всему фронту. Двоюродный брат, говорю, уезжает, из Ла-Платы, а у него куча моих вещей. И чертыхаюсь вовсю. "Что ж ты их не возьмешь?" — смеется он.

"А как? — спрашиваю. — Сейчас и птаха не пролетит". — "Что ты! Это касается только красных". — "Враки, — говорю, — красные расхаживают, где им вздумается. Почему вы до сих пор тех, что лозунги малюют, не схватили?" — "Не сегодня — завтра попадутся мне в руки, мать их…" Трако пожелтел как лимон. А я агенту прямо в лицо ухмыляюсь и еще граппы требую. А он-то из себя выходит. "Я" — говорит, — везде могу пройти". — "Ты, но не я". — "И ты! — орет. — Куда хочешь проведу!" — "Тогда помоги мне вещи перевезти". — "Ладно. Сколько граппы поставишь?" — "Сколько выпьешь с моим приятелем, пока я их соберу". И поехали…

Видю осушил стакан, глаза его заблестели.

— К утру листовки были в Берисо. Разбросали их на следующий день и, как видишь, пока что живы… А у этого мышонка Трако голова на плечах. Здорово придумал. Вечером набиваем карманы листовками и ходим с типчиками из лиги по квартирам "красных". Они врываются в дом, шумят, а мы в это время листовки разбрасываем.

— Как? — удивился Наско.

— Очень просто. Дырку в кармане штанов проделали и оттуда по два-три листка выпускали… Я их все подговаривал ходить и шуметь, пока листовки не кончились. Смеху было! А те дурни думали, что их ругань нас смешит.

— Чудесно!

Это было сказано таким ледяным тоном, что Видю внимательно посмотрел на Наско. Вместо ожидаемого эффекта он увидел на лице приятеля холодную маску. Только прищуренные глаза злобно сверкали.

— Что это значит? — пробормотал, растерявшись, Видю.

— Натворили вы дел. Как подумаю, волосы дыбом встают.

— Э, меня это забавляло, и все! А тебя это не касается.

— Как не касается? Да кто бы мне поверил, что я ничего не знаю о ваших штучках?

— Верно, — согласился Видю, — но это не беда.

Дубинки вытряхнули бы немного гнили из твоих мозгов. Впрочем, могло бы произойти кое-что и похуже. Но волноваться из-за такой мелочи, что в вашем городишке стало бы одним бакалейщиком меньше, не стоит.

Наско грубо выругался, поднял стакан, осушил его и тихо заговорил:

— Ты и вправду — чудак. Класть голову на плаху ради потехи!

Видю потерял охоту хвастаться и обозлился:

— Не ради потехи, парень! Но ты не способен понять настоящие причины — вот тут не хватает, — и Видю постучал пальцем по лбу.

— Да, не понимаю твоего "социализма" или там еще чего-то…

— Нет необходимости называться социалистом, чтобы быть честным.

— Честным? Ты не лишен чувства юмора.

Видю забыл о своих намерениях и рассвирепел:

— Те немногие люди, которые знали о нашей работе, смотрели на нас, как на необыкновенных существ. Люди суровые, сильные. Да и наша игра немножко отличалась от твоей кинелы.

— Суетный ты человечишка — готов сто раз рисковать головой, только бы заставить кого-нибудь один раз ахнуть.

— А ну послушаем, — прервал его Видю, — как твоя бакалейная голова понимает забастовку?

— Пожалуйста! Кому нужна была эта забастовка? Собралась кучка пустоголовых фантазеров и увлекла за собой толпу. Да разве нормальный человек поверит, что фабриканты откроют свои сейфы и начнут раздавать все, что у них потребуют? Люди умеют беречь денежки. А чего вы добились? Сколько убитых, раненых, арестованных, тысячи снова без работы. Кто увлек рабочих? Вот такие, как ты, любители эффектов, восторгов и оваций, одним словом, самовлюбленные эгоисты, для которых забастовка — самый простой способ заставить говорить о себе, пролезть в вожди.

— Ого! — вдруг оживился Трако. — Я-то думал, что на твоих мозгах тоненькая пленка плесени, а выходит. Ведь ты живешь представлениями прошлого столетия. Так думали когда-то. Но люди все равно заставят фабрикантов открыть сейфы! Сейчас проиграли, потому что бастовали сотни, а в следующий раз встанут тысячи и тогда…

Наско с досадой отмахнулся. Потом бросил внимательный взгляд на Трако, и на лице его отразилось недоумение.

— Вот это да! Ты готовый красный агитатор!

— Я не агитирую, я только верю в будущее бедноты.

— Значит, блудный сын возвращается?

— Нет, слепой прозревает, если тебе так больше нравится, — спокойно, ответил Трако.

Наско желчно усмехнулся:

— Имеется и более точный диагноз для твоего случая. Так называемый "голос совести" часто пробуждается у мещан-полуинтеллигентов, то есть у людей твоего толка.

— Да, но один "мещанин" с действующим тормозом, именуемым совестью, приносит больше пользы, чем тысяча суперинтеллигентов вроде тебя!

— Разумеется, твоя "совесть" не мешает тебе жить, как прежде.

— Не угадал!

Видю развел руками.

— Да! — загорячился он. — Этот тип совсем опорочил идею коммуны. Представь себе, собирается идти в судомойки.

— Он случайно не температурит? — засмеялся Наско. — С каких пор наблюдаются у него симптомы анормальности?

— Бес его знает, — Видю поколебался. — Думаю, с того времени, как ночевал у нас несколько раз Влад.

Трако снова впал в безразличие. Слова Видю внезапно воскресили воспоминания о разговорах с Владом, так сильно повлиявшим на него. Где сейчас Влад? Не может быть, что он убит, этот хороший, удивительный человек…

Трако уже не помнил, как узнал, что Владу негде ночевать: полиция следила за всеми квартирами, где он уже бывал, а останься он на улице ареста не избежать. Трако предложил Видю приютить его — кому придет в голову подозревать их? Тот и слышать не хотел об этом. Нет, на такой риск он не пойдет. И кроме того, где они будут в карты играть? Это безумие… Но Трако впервые не уступил. И товарищ, как ни странно, подчинился, вопреки своему упрямству. Оставалось лишь найти Влада. Это оказалось нелегкой задачей. Никто из его близких не доверял им. Трако наудачу отправился бродить по Берисо и через несколько часов нашел его. Смешно: Влад долго убеждал его отказаться от своей затеи. Уже одно это говорило о редком сердце Влада. Он вспомнил разговор с ним. "Нет, — сказал он тогда. — Брат твой пострадал. Ты должен поберечь себя, хотя бы ради стариков…" — "Какая польза от меня старикам?" — "Будет польза, Трако. Ты станешь другим человеком, другой путь выберешь". — "Мое дело пропащее. Ты сам это говорил, Влад". — "Сейчас я иначе думаю. Даже твоя забота о моей безопасности показывает, что в тебе что-то происходит, и ты непременно выйдешь на верный путь".

Потом замелькали незабываемые вечера. Они лежали бок о бок на тоненьких тюфяках в тесной комнатушке и говорили, говорили, чуть не до утра. Прав был Влад — они жили, как паразиты. С того времени что-то словно переломилось в душе Трако. Неужели он так и останется лишним человеком, откажется от борьбы за свое место в жизни?.. Где он сейчас, Влад?

Трако встрепенулся, выйдя из задумчивости. Его приятели увлеклись разговором. Трако прислушался. Наско с циничными подробностями рассказывал о каком-то скандале в публичном доме, а Видю то и дело перебивал его, уговаривая похлопотать за него перед Сирийцем. Наско в конце концов вскипел:

— Ты не годишься для этого. Ты в денежных делах бессовестный. Потратишь чужие деньги, и пошлют тебя рыб кормить в канале. С этими людьми шутки плохи.

— Боишься, что я тебя подсижу, вот в чем дело, — разозлился Видю.

— Хотя бы и так.

— А если я тебе помогу добиться Веты?

— Кого? Ты с ума сошел!

— Шутишь, парень, меня на такую удочку, не поймаешь! Думаешь, не знаю, что ты вокруг нее увиваешься?

— Совсем рехнулся! — Наско взглянул на часы, встал, одернул пиджак и быстро пошел к выходу.

Видю бросился было догонять его, но потом раздумал и вернулся к столу.

— Здорово он втюрился, Трако. Стоит этим делом заняться.

— Но без меня, — твердо сказал Трако. — Я тебе сказал: хочу жить по-другому. А ты решай, что с квартирой делать. Пока поживем так.

3
Сделав открытие, что Наско сильно увлечен Ветой, Видю сразу почувствовал себя освеженным — ему вечно нужно было заниматься чем-то новым. Случай с Наско интриговал его, дразнил любопытство. Что происходит в душе этого сильного человека с умом мальчика? Честолюбие толкает его к красивой женщине или мстительность? Или искреннее чувство? Но разве способен любить такой посредственный и практичный человек? Видю с жаром взялся за разрешение этих вопросов. Он осторожно расспрашивал, наблюдал за Наско, даже следил за ним. И все выжидал удобный момент, чтобы извлечь для себя выгоду.

А Наско увлекся всерьез… Он был уверен, что полюбил сильно, чисто. Он дня не мог прожить без того, чтобы не увидеть Веты, не пожать ей руку, не поговорить с ней. Сначала ему не везло. Он потратил уйму времени, пока установил, где она прогуливается, к кому ходит в гости, где делает покупки. Старался "случайно" встретиться ей по дороге. Но при этих встречах он смущался, краснел, говорил глупости. Оставшись один, ругал себя, упрекал. Потом еще усерднее брался за работу — ему казалось, чем больше денег он нагребет, тем скорее завоюет ее. Но и на работе не мог не думать о ней, мечтать о встрече, представлять себе, как он скажет, что любит ее до смерти, куда поведет на прогулку, что будет говорить, чтобы убедить ее, что перед ней умный и зрелый мужчина…

Как произошло, что он полюбил Вету?

Однажды Наско почувствовал какое-то непонятное беспокойство. Его удобная новая квартира просто выводила его из себя своей тишиной. Покончив с делами в тот день, он стал думать, как использовать свободное время. Просидеть в кабаке, выслушивая дурацкие анекдоты Амуджи, не хотелось. Вдруг он вспомнил о Лене. Где она пропадает в эти бурные дни? Что делает? Наверно, тоже бастует.

Лена чудесная девушка. Наско время от времени встречался с ней, разговаривал, а то и спорил, когда заходил к Пышо. Он всегда заставал ее за книгами — она очень любила Горького, Толстого, Сармьенто. Что она в них понимает, эта неглупая, но все же простая деревенская девушка? — думал он. Но однажды она его поразила. Решив подшутить над ней, он завел разговор о Сармьенто, но оказалось, что Лена знает куда больше его не только об этом писателе, педагоге и демократе, но и вообще об истории Аргентины. Он тогда ловко переменил тему, но не мог не признаться себе, что Лена опередила его.

— Зачем ты столько читаешь! — спросил он ее как-то.

— Что же мне еще делать? Подруг у меня нет, да и не может быть.

— Почему? — удивился Наско. — Ты общительная,умница. — Он все еще разговаривал с ней, как с девочкой.

А Лена покраснела, потупилась и еле вымолвила:

— Сам знаешь, отец… — Она тут же осеклась и немного погодя добавила: — Да и мама болеет все время, я не могу ее оставить…

— Пустые отговорки, Лена! Ты красивая девушка, можешь найти себе хорошего парня.

Она не дала ему договорить:

— Как посмотрю на отца, и у меня всякое желании думать об этом пропадает. А ведь он был хороший человек..

Изнывая от тоски, Наско зашагал к дому Пышо.

Но открыв дверь, остановился на пороге, неприятно удивленный: в комнате сидела незнакомая женщина. И откуда она взялась? Поговорить не даст. А разговоры с Леной так ободряли его всегда.

Но в следующий миг Наско узнал Вету. При виде его она смутилась и быстро вытерла заплаканные глаза.

Вета была очень расстроена. Она только что узнала об исчезновении Влада. Весь город говорил об этом. Носились самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что видели, когда полиция выносила его труп из дома, другие говорили, что он успел бежать, третьи — что он в тюрьме и умирает от пыток… Не думая о последствиях своего поступка, Вета обошла всех знакомых, которые могли хоть что-то знать о Владе. Бледная, вся в слезах, испуганная, она пришла к Лене, с которой сдружилась в последнее время. К счастью, Лена была одна, мать ушла к соседке. Вета уткнулась лицом в колени подруги и плакала долго, отчаянно. То был не плач, а вопль отчаяния человека, потерявшего самое дорогое в жизни. Лена молча гладила ее плечи, утешала, и постепенно Вета успокоилась, только плечи продолжали подрагивать, и слезы небегали на глаза. В этот момент и вошел Наско.

Он сел рядом и с любопытством принялся ее разглядывать. Вета усилием воли поборола смущение и заговорила с ним. Ее лицо пылало румянцем, грудь волновалась. Она изо всех сил старалась держать себя в руках.

Под влиянием первого неприятного впечатления Наско смотрел на нее холодно, как на любую случайную знакомую. С тех пор, как он поселился в Аргентине, все женщины казались ему продажными. Исключение делалось только для девушек, к каким он причислял и Лену. Но через несколько минут он уже поймал себя на том, что любуется Ветой. Она стала казаться ему такой желанной. Почему, он и сам не знал. Быть может, его очаровал теплый задушевный голос, или грациозные плавные движения. Ее обнаженные округлые руки и шея звали к поцелуям. Некогда испытанное им в кабачке бай Стефана при первой встрече с ней мимолетное желание сейчас охватило его с новой силой, грозившей перейти в страсть.

С того дня Вета завладела всеми помыслами Наско. Он забыл о том, что у нее есть муж, забыл о существовании Влада, пользовался любым предлогом, чтобы быть к ней поближе.

А Вета? Первое время этот большой мальчик раздражал ее. Ее мысли, сердце, все ее существо были устремлены к Владу. Где он сейчас? Почему от него нет никаких вестей? Она встречалась с его ближайшими друзьями, Ббню и Штерю, оставшимися на свободе. Они обещали ей сообщать малейшую новость, касавшуюся Влада. Но дни уходили, а о нем так ничего и не было слышно. Он словно сквозь землю провалился. Она знала, что товарищи искали его повсюду, что о нем официально заявлено судебным властям. Но следы не находились. У нее все чаще мелькала мысль, что Влад мертв, что он исчез навсегда. Эта мысль леденила сердце, сковывала ум, молодая женщина часто теряла голову, впадала в отчаяние. Жизнь стала ей противна, Она говорила Лене, что сейчас ей не для чего жить. Да, она ходила, разговаривала, иной раз даже улыбалась людям, но все казалось ей чужим. Она жила как автомат.

Время шло мучительно медленно, а Вета жила. Наско же не переставал ходить за ней по пятам. Постепенно она привыкла к нему, он даже стал казаться ей забавным. В душе ее словно задрожала какая-то тоненькая струнка, она испытывала желание смеяться, когда слышала, как заикается от смущения этот большой, сильный, давно возмужавший человек. Уступала его просьбам — несколько раз ходила с ним в кино, на прогулки, каталась на лодке.

Однажды Вета все поведала Лене.

— Он тебе нравится, Вета? — спросила та. — Можешь ты его полюбить?

Эти слова подействовали на молодую женщину, как холодный душ.

— Как ты можешь подумать о чем-то подобном, милая!

— Тогда не встречайся с ним, — с облегчением сказала Лена.

— Почему? Что мне терять? Он мне кажется таким забавным.

— Как хочешь, но…

— А что такое, Лена? Я тебя не понимаю.

— Он ветреный, легко дает обещания и еще легче их забывает, эгоистичный…

Вета рассмеялась от всего сердца и привлекла подругу к себе.

— Милая девочка, до этого далеко. Мне его просто жаль. А иногда он меня развлекает. В последнее время не могу переносить никого, кроме тебя и до некоторой степени его. Читать тоже не могу… Но это пройдет, не волнуйся!

Однажды вечером, провожая Вету, Наско снова заговорил о своей любви. Страсть, зазвеневшая в его голосе, смутила ее. Притом, на беду, он говорил умно и убедительно. Но Вета осталась далекой и чужой. Да, ничто ни с кем ее не связывает, она хозяйка себе и своим желаниям. Что общего может она иметь с этим мальчиком? На прощанье она напомнила ему еще раз, что, если он снова заговорит о любви, она перестанет считать его своим другом.

Но оставшись одна, она почувствовала себя растерянной и смущенной. Подумала, что надо бы зайти к Лене, потом отказалась от своего намерения. Нет, сначала нужно хорошенько обдумать все. Интуитивно она чувствовала, что в ней что-то происходит… Как хорошо, что Пепо не ночует сегодня дома! Она разделась и бросилась на кровать. Легла на спину, вытянулась, загляделась на дрожавшие в рамке окошка звезды, задумалась…

Что за жизнь, боже мой! Как бессмысленно прошли годы! Она хотела любить Пепо. Почему бы и нет! Ничего, что вышла замуж не по любви. Но Пепо еще в первые месяцы после свадьбы оттолкнул ее. Что она для него? Кухарка, прачка, прислуга, по временам любовница, когда из каприза он вспомнит о ее существовании. Он таскается по кабакам с сомнительными друзьями и женщинами. Хоть бы ребенок у нее был, все легче.

Тяжелый вздох вырвался из ее груди.

До каких пор она будет жить бок о бок с нелюбимым человеком только потому, что он ее законный супруг? Неужели такая жизнь ждет ее и завтра, и послезавтра? Нет, хватит! Она должна подумать о себе. Должна отыскать свое счастье. Но как? Наско, что ли, сделает ее счастливой?

Эта мысль, впервые возникнув в ее голове, заставила ее вздрогнуть. Она поднялась, зажгла лампу, подошла к зеркалу и всмотрелась в свое лицо. Да, ее душа насквозь пропитана мещанскими предрассудками. Но пора открыть глаза, освободиться. Если бы Влад был жив! Сейчас она знает, что надо сделать, чтобы заставить его заговорить, признаться ей в том, что так часто она читала в его глазах. Сейчас бы она не колебалась…

Она упала навзничь на постель и отчаянно зарыдала от невыносимой боли в душе.

— Влад, милый, почему я потеряла тебя? — шептала она вне себя.

Так миновала ночь. На рассвете Вета быстро оделась и неверными шагами направилась к дому Лены. Она знала, что подруга дома — после забастовки ее не приняли на работу.

Увидев ее, Лена ахнула от изумления:

— Что случилось, Вета?

— Ничего, дорогая, не спала я..

Лена смотрела на ее красные от слез глаза. В одну ночь ее подруга словно увяла. Беспомощно повисшие руки нервно комкали платок.

— Ничего, дорогая, ничего. Идем в наш уголок, я расскажу тебе…

Вета одним духом выложила подруге все свои мысли, раскрыла всю свою отчаянную тоску по Владу, горечь и боль от бессмысленно прожитых лет. Прижавшись головой к Лене, она безутешно заплакала. Лена, подождав, пока она успокоится, с досадой сказала:

— Это все Наско виноват. Достанется ему от меня.

— Чем он виноват, Лена? Мужчина! Может быть, он искренно относится ко мне. Но все равно… Я слишком поздно поняла, что мне нужно делать. Это надо было понять, когда был жив Влад. Может быть, я сберегла бы его. А сейчас все пропало…

— Чего бы я не сделала, чтобы помочь тебе, Вета! Но я твердо убеждена — Влад жив!..

— Я понимаю, дорогая, — печально улыбнулась Вета, — только добрые пожелания не помогут. Я все проверила, везде искала, не осталось ничего для самообмана. Впрочем, оставим это. Мне стало легче… Скажи, как у тебя с работой, есть надежда?

— Нет, Вета. Меня не приняли, говорят, что я красная, потому что не явилась, когда звали всех честных рабочих. Но.

— Что? Другая работа?

— Нет… Я должна посоветоваться… Нет, не сейчас.

— Сейчас, Лена, прошу тебя! Может быть, нельзя откладывать.

Лена грустно улыбнулась.

— Что такое, девочка? Говори! — забеспокоилась Вета.

— Хорошо. — Лена равнодушно пожала плечами. — Новаков предлагает мне идти к нему.

Вета вспыхнула.

— Как это — идти к нему?

— Вот так.

— Что, хочет жениться на тебе? Говори яснее, девочка!

— И без того ясно, Вета. Чтобы жить, как муж и жена. Тут, говорит, так делают…

— Подлец! И ты не плюнула ему в лицо?

Побледнев, Лена опустила глаза и еле вымолвила:

— Нет, промолчала.

— Лена, что происходит с тобой?

— Не видишь разве, Вета?. — Она подняла голову и посмотрела прямо в глаза подруге сурово и холодно. — Отец домой ни гроша не приносит, мать больна, я безработная. Что я могу поделать? На фабрике мне бы дали работу, если бы я согласилась… А на то же самое. Несколько раз капатас предлагал. А мне еще жить хочется…

— Боже мой! — с болью воскликнула Вета.

Лена тихо проронила:

— Обещает обвенчаться со мной… попозже. Кто знает? Может, сумею его привязать.

— Значит, ты решила?

— Нет, Вета, нет! Мать умерла бы со стыда. Но она умрет с голода, если я не найду работы. Что мне делать? Посоветуй!

Вета подумала и сказала растерянно:

— Хорошо, Лена. Время есть, подумаем. Я помогу тебе, не бойся. Да, подумаем и работу поищем. Только смерти не поправишь…

4
И в этот вечер Видю пошел с Трако, когда тот пустился на поиски работы. Еще раз он вложил все свое красноречие, чтобы убедить приятеля, что все затеянное им — каприз, бессмыслица. Через несколько дней Трако и сам будет жалеть, захочет вернуться к приятелю, но ему будет стыдно. Кто не знает, как мало платят в ресторанах? Ему придется перемывать горы тарелок, чашек, кастрюль… И ради чего? Чтобы поесть два раза в день и получить тридцать песо в месяц. Ведь они за все это время кучу денег могут заработать. А тут еще и компания их может распасться, тогда ищи снова партнеров.

Сначала Трако слушал его с легкой усмешкой, но потом, сдвинув брови, отрезал:

— Не трать зря слов, Видю. Я стану честным человеком — это решено.

Видю махнул рукой и замолчал.

Но напрасно они обошли весь город — работы нигде не было, и они вернулись в кабачок бай Стефана.

На пороге они переглянулись — за угловым столиком задумчиво сидел Наско, перед ним стояла бутылка вина.

— Вот что наделала юбка, — прошептал Видю. — Не везет, видно, парню.

— И для такого дела нужна голова.

Они подошли к столику.

— Здравствуй, Павел! — воскликнул развеселившийся Видю.

Наско поднял голову.

— Почему вдруг Павел?

— Ты Павел, — ехидно ухмыльнулся Видю. — А она Виргиния. Павел и Виргиния из Берисо.

— Мне не до твоих глупостей, — сдержанно сказал Наско.

— Не везет, а? — спросил, переменив тон, Видю.

— Да ты разве человек, тебе откроешься? Не говоря уже об этом карлике..

— Видал? — сказал Трако товарищу. — Влип, как гимназист. А той молодке нужен мужчина.

— Ты помолчи! — остановил его Видю и, заметив, что Наско вот-вот взорвется, примирительно заметил: — Ты ничего не рассказываешь нам, отошел от нас. Но все же я тебе скажу… Ты думаешь, что Вета недоступна, а она обыкновенная женщина с сердцем, лишенным мужской ласки.

— Твои теории мне известны. Для гебя все просто и легко.

— Да, — продолжал Видю, не слушая его. — Ты думаешь, что перед тобой неприступная твердыня, а это всего-навсего обыкновенный дощатый барак, стоит только сильнее нажать на дверь, и она отворится.

Видю давно хотел поговорить с Наско по душам, помочь ему, подсказать кое-что. Не потому, что его беспокоили переживания приятеля, но он считал, что не стоит тратить время на ухаживания и подобные глупости. Кроме того, он был убежден, что Наско просто внушил себе, что влюблен. Видю надеялся извлечь пользу для себя из этого дела. Он подкупающе улыбнулся и заговорил спокойно, мягким тоном:

— Послушай, парень. Если бы Вета любила мужа или Влад остался жив, тратил бы ты время и деньги на кино, прогулки на лодке, пирожные? Почему ты увиваешься за ней? Потому, что знаешь, что добьешься своего. Но ты тратишь слишком много времени, ведешь себя, как школьник. Правда, это нравится зрелым женщинам, но все же срок можно бы сократить.

— Глупости! — рассердился Наско. — Послушать тебя, так нет материнской любви, любимых и любящих женщин…

— Мы говорим о конкретном случае и твоих побуждениях.

— Для тебя все лишь грязный расчет.

— Твоя "любовь" строится именно на таком расчете. Но ты не привык быть честным даже наедине с собой. Поэтому послушай меня — сокращай дорожки и бросайся прямо в атаку. Время дорого.

Наско гневно сжал кулаки и хотел наброситься на Видю с руганью, но в это время Видю увидел Гошо-мясника и, чтобы избежать ссоры, подозвал его. Гошо неохотно направился к ним.

— Где ты пропадаешь, Гошо?

— В городе, — ответил тот лаконично и подсел к ним. — Нет, пить не буду.

— Неужто и ты без работы?

— Нет, директором вот скоро назначат.

— Ну ладно ладно, — примирительно сказал Видю. — Вижу, у тебя неприятности. Ты хоть и не считаешь нас друзьями, но все же можешь поделиться.

Гошо, грубоватый, но чистосердечный, сжал зубы и процедил:

— Новаков, этот паршивец, женится.

— Так что же здесь плохого? — с улыбкой спросил Наско.

— На Пышовой дочке женится. Надо было ему ребра пересчитать, чтоб не гадил во время забастовки. А тут еще это…

— Но что тут особенного? — удивился Видю. Пусть женится. Верно, староват для девушки, но если она согласна…

— Дело в том, что отец ее продает. Мы голодали, а этот негодяй нахватал денег. И сейчас покупает себе красивую девушку, чтобы она усладила его грязную предательскую жизнь. — Гошо покачал головой. — Вы с ним одного поля ягоды, такие же паразиты, потому я и вас ненавижу. — Он вздохнул. — Новаков и отца родного продаст… Говорят, он выдал Влада. Если это окажется правдой, я так размалюю его подлую рожу, что и мать родная не узнает. Вот чтоб мне провалиться!

Трое приятелей, пораженные словами Гошо, некоторое время молчали. Первым опомнился Видю и, все еще не веря, опросил:

— Не понимаю, Гошо. Не в джунглях же мы живем!

— Для таких, как вы, здесь тоже джунгли, — разозлился Гошо. — Законы служат тем, у кого есть деньги.

— Да ладно тебе! — заерзал Наско. — Скажи что-нибудь конкретнее, не философствуй.

Гошо обвел всех взглядом.

— Девушку уволили, как "красную", и Новаков нанял ее в прислуги. По закону можно. Даже за несколько месяцев вперед можешь уплатить. Сейчас квартиру обставил: двухспальную кровать купил, одеяло, простыни, кастрюли всякие. К первой брачной ночи готовится. Сам об этом трубит налево и направо…

— А если Лена не захочет? — пожал плечами Видю.

— Она девушка умная, и не пойдет на это, — сказал Наско. — Ей известно, кто такой Новаков и что ее ждет с ним.

— И несмотря на все, сделка состоялась! — взорвался Гошо. — Девушка согласилась. Да и может ли она выбирать? Она без работы, мать больна, отец до того дошел, что даже бьет ее… Не все ли равно, кто ее будет бить? Одни говорят, что она ради матери так делает, другие, что тот посулил ей жениться. Иди пойми, где правда, а где нет!

— Нет, эта грязная сделка не должна состояться! — словно про себя проговорил Наско.

— Не должна, а состоится! — зло сказал Гошо. — Для таких, как вы, все можно. Хозяин платит, и девушка служит, договор подписывает — ясно? Отец подписал договор и в случае чего будет защищать интересы покупателя. Да видно, и девушка примирилась.

Наско ударил кулаком по столу:

— Нет, я не позволю!

— Да кто тебя спрашивает? — вскипел Гошо.

— Я поговорю с Леной, она нуждается в совете. А если понадобится, прибью Новакова.

— Не петушись, парень! — остановил его Видю. — Тебя никто не спрашивает, и дело не твое. — Подумав немного, он спросил: — Уж не влюблен ли ты и в Лену?

— Идиот! — Наско вскочил и бросился к двери.

Выбежав из кабачка, он помчался к дому Новакова. Как он поступит, чего потребует — Наско об этом не думал и, если бы его спросили, не смог бы ответить, почему так поступает. Добежав, он принялся нетерпеливо колотить в дверь. Наконец ему открыла какая-то женщина. Он засыпал ее вопросами. Прошло порядочно времени, прежде чем до него дошло из объяснений хозяйки, что Новаков переехал на другую квартиру.

— Как? — крикнул он.

Его поведение напугало женщину, и та поспешила его выпроводить.

— Да, он съехал с квартиры, не предупредив меня. Вернулся как-то возбужденный, злой, собрал свои пожитки. Да и сколько у него их было — в одной руке унесешь. Потом заважничал, будто к президенту его вызывают. Уж после я узнала, что молодую берет. Он все какими-то темными делами занимается…

— Куда же он переселился?

— Недалеко тут, за две улицы. Крайний дом у канала, с красными ставнями. Наверное, дома сейчас, к свадьбе готовится…

Наско быстро пошел через темный двор, на улице остановился, подумал и решительно зашагал к новому жилищу Новакова. Женщина смотрела ему вслед, озабоченно качая головой:

— Доставит хлопот полиции…

Новакова он не застал Наско медленно брел по улице, сам не зная, куда. Потом решил увидеться с Леной и повернул к дому Пышо. Вечерняя прохлада освежила его. Возбуждение прошло, и он только теперь подумал: о чем же ему говорить с Леной? Да и стоит ли вообще? Почему он должен вмешиваться? По какому праву! Каждый устраивает свою жизнь, как ему нравится. Но его что-то толкало к Лене, а к тому же он во всеуслышание заявил, что помешает этой сделке. Дурак! Теперь не вернешься, не сделав ничего. Видю и Трако со свету сживут насмешками… Надо попробовать поговорить с Леной. Он объяснит ей, насколько серьезно и важно то, что она решила сделать, заставит ее хорошенько подумать. Еще не поздно. Он попытается воздействовать и на Пышо, хоть голова у того затуманена вином. А если надо будет, обратится за помощью к Вете — она-то уже повлияет на Лену.

Мысль о том, что он увидит Вету, и она убедится, какой он благородный, и как он из высоких побуждений хочет помочь ее подруге, заставила его забыть с колебаниях. Он уверенно зашагал дальше. В его уме быстро созрел план: сначала он поговорит с Леной, потом с Пышо и Бетой, а уже потом, если понадобится, — с Новаковым. С "ним Наско меньше всего хотел бы беседовать, он знал, как тот груб и высокомерен. Вряд ли разговор с ним пройдет гладко. В крайнем случае, Наско рассчитывал на свои кулаки…

Войдя в дом Пышо, Наско огляделся с чувством, будто видит все в первый раз. В углу на полу спала мать Лены на домотканом деревенском половике. Старая покосившаяся койка, три ящика, заменявшие стулья, низенький стол, тоже сколоченный из ящиков — вот и вся обстановка. Серые унылые стены из жести действовали угнетающе, в щелях свистел ветер, делая комнату еще более мрачной и неприютной.

"Боже мой, как живут эти люди!" — с ужасом подумал он, и только тогда взгляд его остановился на Лене, тихо сидевшей в углу. Она выжидательно смотрела на него своими светлыми глазами. Ее красивое лицо поблекло. Две глубокие складки, спускаясь от углов сочных губ к подбородку, придавали лицу выражение тупого безразличия. Наско вспомнил жизнерадостную, любознательную и умную девушку, почти ребенка, какой была Лена на пароходе, и подумал, что в последнее время она удивительно повзрослела. Какие мысли волновали ее сейчас?

Из задумчивости его вывел голос Лены.

— Ты зачем пришел, Наско? Поздно уже.

Она сделала ему знак говорить тихо и указала место рядом с собой.

— Мы старые друзья, — заговорил он раздраженно. — Скажу тебе прямо: ты не должна идти к Но-вакову!

Лена опустила глаза. Ее лицо вспыхнуло, потом побледнело.

— Ты не знаешь, что тебя ожидает… Этот старый развратник и пьяница погубит твою молодость!

Она прервала его тоном, который он впервые слышал от Лены:

— Это мое дело!

— Нет, Лена, и мое. Мы друзья и в трудную минуту можем посоветоваться.

— Чем помогут тут советы?

— Ты погубишь свою жизнь, Лена!

Ее глаза смотрели на него холодно, даже вызывающе.

— А что мне беречь? — заговорила она медленно, отчеканивая каждое слово. — Знаю, что меня ждет. В иммигрантской гостинице и здесь, в Берисо, я увидела и узнала больше, чем за всю свою жизнь в деревне. Выхода у меня нет. Чтобы поступить на работу, мне придется пойти на то же — я уже получила несколько предложений. Что выбирать — это или Новакова?

Вопрос Лены поразил Наско, он не нашелся, что ответить.

— Посмотри! — она обвела взглядом комнату. — Думаешь, приятно здесь жить? Словно в темнице сидишь, ветер в щели завывает днем и ночью. Если я останусь здесь, то умру или сойду с ума. А я молода и хочу жить.

— Но то, другое разве жизнь?

— А это, скажешь, жизнь? Знаешь, куда ходила мама сегодня вечером? На улицу, милостыню просить. Принесла хлеба. Мы уже два дня ничего не ели. Отец давно попрошайничает, да все пропивает. Что у меня впереди? Туберкулез в этом дырявом жестяном ящике или Энсенада…

Она помолчала, подыскивая слова.

— Мама больна, еле ноги волочит, бедная. А за эту хибару мы не можем платить, нас скоро выгонят. Да, — промолвила она, словно про себя, — уж лучше одному мужчине принадлежать, чем оказаться в Энсенаде. Староват он, правда, зато много зарабатывает. Попытаюсь приручить его, может, и женится на мне. Обещает, не знаю, верить или нет. Ясно только, что выбора у меня нет.

У Наско словно сдавило горло. Слова девушки, убогость обстановки взволновали его больше, чем он мог допустить. Он порывисто сжал ее руки в своих:

— Не надо, Лена! Не губи свою жизнь! Я буду помогать вам, пока ты найдешь работу.

Она грустно улыбнулась.

— Поздно. Он заплатил за несколько месяцев вперед. С завтрашнего утра я у него на работе.

Он бросил ее руки и с досадой сказал:

— Верните ему деньги! Если вы потратили что-нибудь, я добавлю!

Лена долгим взглядом посмотрела на него.

— Зачем обманывать себя, Наско? Через несколько дней твои намерения испарятся… Я же знаю тебя — ты легко загораешься и так же легко охладеваешь. Вино, карты, приятели поглотят тебя снова, и ты сам будешь удивляться своим обещаниям… Я не сержусь, каждый думает о себе. Здесь так. Спасибо тебе. Я как-нибудь справлюсь.

Лена поднялась и безотчетно погладила его по голове. Она чувствовала себя намного старше Наско. Да, он варился в том же адском котле, но все как-то проходило мимо него. Никогда не понять ему неумолимого закона Берисо — бери и то малое, что предлагает тебе жизнь, или погибай…

Наско вскочил и посмотрел ей в глаза:

— Я не допущу, чтобы это произошло, Лена!

Ему показалось, что эти слова произнес кто-то чужой. Он медленно направился к двери, машинально повторяя: "Нет… нет!" А Лена устало опустилась на один из ящиков.

Прохладный ветерок заставил Наско зябко поежиться. Шагая к дому Веты, он думал: "Хоть бы Пепо еще не вернулся. Она, наверно, поможет уговорить эту упрямую девушку…"

И опять у него возник вопрос: зачем он вмешивается? Даже деньги предлагает, содержать семью обещает, будто он миллионер. Что за дурак! Но нет, надо помешать, а то Видю и Трако жить ему не дадут.

Наско ускорил шаги. У дома Веты остановился. Кто-то возился с ключом, пытаясь открыть дверь. Наско всмотрелся — это был Пепо. Он сжал кулаки. Впервые его обожгла ревность. В еще большем возбуждении он отправился по кабакам искать Новакова. Он его отыщет во что бы то ни стало и поговорит. Нет, им не о чем говорить, он будет требовать, приказывать… Он может приказывать! Ведь его покровитель — Сириец…

Наско все ускорял шаги, словно боялся опоздать на какую-то важную встречу, плутал в толпе, наталкиваясь на прохожих, принимавших его за пьяного. Наконец, в одном из кабаков он нашел Новакова. Тот сидел с Пышо за дальним столиком. Чисто выбритый, с блестящими от бриллиантина волосами, Новаков самодовольно улыбался. На нем был новый костюм. Пышо что-то возбужденно рассказывал ему, жестикулируя. За этим же столиком сидел еще один болгарин, известный под прозвищем Музыкант. С красным от вина и напряжения лицом он выводил на кавале протяжную мелодию. Наско остановился, колеблясь Он предпочитал говорить с Пышо и Новаковым отдельно. Но решив, что так, может быть, даже лучше, направился к ним, не зная, что сделает через минуту.

Пышо первый заметил его и громко подозвал:

— Иди к нам, Наско! Наконец-то и я могу тебя угостить.

— Мне надо поговорить с тобой, бай Пышо, — сказал Наско, сам удивляясь своему спокойствию.

— Давай поговорим, — заплетающимся языком произнес подвыпивший Пышо. — Здесь все свои. Я угощаю…

Наско встретил насмешливый взгляд Новакова и внезапно пришел в ярость.

— Верни ему деньги, бай Пышо, слышишь? Не жжет тебя эта водка? Телом дочери за нее расплачиваешься!

Эти слова он произнес громко, с театральным пафосом. Если бы его поза и гневное лицо не говорили красноречивее всяких слов, то, Наско, наверно, вызвал бы смех своей драматической тирадой. Пышо же ничего не понял и повторил:

— Да сядь, парень! Я угощаю.

— Ты должен вернуть ему деньги, бай Пышо!

На этот раз Пышо услышал Наско и машинально пощупал карман. Вот как! Этот молокосос требует, чтобы он вернул деньги! А ему еще не приходилось держать в руках такую кучу денег в этой Аргентине. Это его деньги. Вернуть их? Да что он, с ума сошел, что ли?

— Ну! Слышишь? — голосом, не допускавшим возражений, подстегнул его Наско.

Пышо, которому передалось настроение Наско, тоже раскричался:

— Чего тебе надо? Зачем лезешь не в свое дело? Убирайся отсюда!

Наско вдруг опомнился. Он почувствовал, что поступил по-ребячески. Музыкант перестал играть, Новаков, с издевкой смотревший на юношу, злобно захихикал. Наско сжал кулаки и сделал над собой усилие, стараясь говорить спокойно:

— Послушай, Новаков, откажись от этого дела. Не губи девушку.

— А тебе что? — ответил Новаков с тем же хихиканьем. — Деньги у меня есть, вот я и нанимаю себе прислугу за домом смотреть.

— Я деньги тебе верну, идиот! Откажись или.

Наско не закончил. Новаков, не говоря ни слова, вскочил и запустил в него стулом. Наско уклонился от удара и с яростным криком бросился на Новакова. Опомнился он только тогда, когда почувствовал, что его держат несколько пар крепких рук. Огляделся. Двое полицейских что-то ему говорили. С трудом он понял, чего от него хотят и, вдруг охваченный полным безразличием, пошел к выходу.

5
Берисо, закутанный в черный саван беззвездной ночи, лихорадило от усталости. Толпы рабочих выходили из фабричных ворот и тихо переговаривались, подавленные неприветливым мраком. Они растекались, по улицам, заполняли кабачки или спешили домой, мечтая о нескольких глотках бодрящего мате.

Вета сидела в темной комнате у окна. Весь день она думала о Владе. В последнее время, в особенности с тех пор, как на ее пути появился Наско, она все чаще возвращалась мыслями к нему, вспоминала его шутки, любимые словечки, звонкий заразительный смех, умные ласковые глаза, восстанавливала в воображении со всеми подробностями каждую из их редких встреч. Тоска по любимому отгоняла искушение, помогала ей побороть низменные желания. В такие минуты образ Наско отдалялся, он казался ей совсем чужим человеком.

Она встала, подошла к окну и облокотилась на подоконник. Монотонно гудели машины на соседней фабрике, ритмичные удары больно отдавались в висках. Ее взгляд скользил по лицам рабочих, выходивших из ворот, отыскивая одно лицо — лицо Влада. Чего бы она не отдала, чтобы только взглянуть на него! Как глупа она была, зачем сознательно отталкивала его от себя! Разве что-нибудь связывает ее с Пепо? Кому нужна ее верность? Ведь Пепо в первые же дни медового месяца осквернил чистоту их брака…

— Вета!

Она повернула голову — Лена. Обрадовалась.

— Как вовремя ты появилась! Входи же!

— Что с тобой, Вета? — с удивлением спросила Лена, взглянув на восковое лицо подруги.

— Ничего. Тоскливо что то…

— Опять Пепо?

— Нет. — Вета посмотрела на бледное лицо и подпухшие глаза девушки и в свою очередь спросила: — А с тобой что?

— Ничего.

— Скажи, милая, прошу тебя. Что тебя привело ко мне?

— Тебе, Вета, только моей беды не достает.

Вета подошла к подруге, нежно обняла ее и усадила на кровать. И вдруг Лена зарыдала, безутешно, как обиженный ребенок. Напрасно она старалась овладеть собой. Забыв о своем горе, Вета гладила ее по голове.

— Что произошло? Говори, ради бога!

— Ухожу к Новакову, — всхлипнула Лена.

— А отец?

— Разве с ним поговоришь? Вечно пьяный… Неплохой, говорит, человек, если хорошенько хозяйничать будешь, может, и женится на тебе. Он убежден, что Новаков меня только в служанки нанимает.

— А ты?

— Что мне делать? — тихо сказала Лена. — Сама знаешь, если не соглашусь, придется ехать в Энсенаду или же продаваться приказчикам с фабрики, чтобы получить работу. Броситься в канал у меня храбрости не хватает, жить хочется.

Вета захрустела пальцами и после долгой паузы нерешительно сказала:

— Не знаю, что и посоветовать тебе, милая.

— Отец подписал какой-то документ. Мне надо было бы уже сегодня пойти к Новакову. Но Наско вчера вечером избил его, и он послал ко мне сказать, чтобы приходила через несколько дней.

— За что это его Наско? — Вета испуганно вскочила.

— Да он настоящий мальчишка. Вчера приходил уговаривать меня не ходить к тому. Обещал деньги ему вернуть, помочь мне… Думает, легко это.

— Да ты подробней расскажи, девочка!

Лена рассказала обо всем спокойным, безразличным тоном. Это успокаивающе подействовало на обеих. Выслушав рассказ, Вета воскликнула:

— И все-таки в этой отвратительной Америке есть благородные люди!

— Не знаю, — неопределенно протянула Лена.

— Ты сердита на весь мир, но…

Лена поднялась.

— Пойду. Я знала, что ты не можешь мне помочь, но все же на душе легче стало.

— Не торопись, посиди немножко.

— С Пепо не хочу встречаться.

— Нет его, он опять куда-то уехал… Не знаю, когда я решусь уйти отсюда. Надоело мне есть хлеб этого человека, а работать он мне не дает. На любую работу бы согласилась, уйти бы только… Вот я замужем, а где оно, счастье?

Волнение с новой силой охватило Вету, она заговорила нервно и возбужденно. Ведь Лена единственное существо, способное понять ее, ее чувство к Владу, понять стыд женщины, вынужденной жить под одной крышей с человеком, которого никогда не любила и давно уже не считает своим мужем, потому что его близость противна ей… Только Лена способна понять ее колебания, ее желание порвать с ним.

Раздался сильный стук в дверь. Вета неохотно встала и пошла открывать. На пороге стоял человек, лицо которого показалось ей знакомым. Лена воскликнула:

— Что случилось? — И пояснила подруге: — Это Видю, приятель Наско.

Видю представился Вете с видом воспитанного человека, но вошел в комнату, не дожидаясь приглашения.

— Проходил мимо, Наско проведать — он в полицейском участке, увидел в окне свет и подумал, что…

— А что с Наско? — спросила Лена.

— Уж не убил ли он Новакова? — встревожилась Вета.

— Нет, ничего особенного. Разукрасил его малость. Через несколько дней Новаков будет на ногах.

— А Наско?

— А Наско заплатит двадцать-тридцать песо штрафа, и его выпустят. Полиция тоже благородство понижает. Дурная он голова, но сердце у него чистое, — нагло ухмыляясь, Видю посмотрел на Вету. — Да и силен, как медведь…

— Новаков не оставит его в покое, — задумчиво заметила Вета. — У него такие связи…

— Не посмеет, — уверенно мотнул головой Видю. — Я об этом позаботился, предупредил его. Да и Наско убедил его своими кулаками.

Вета отозвала Видю в сторону:

— В полиции узнали причину драки?

Видю усмехнулся:

— Наско на это и рассчитывал, хотел помешать грязной сделке.

— Значит, все раскрылось.

В первый момент Видю не понял Вету, но потом сообразил и сделал презрительный жест:

— Что вы себе думаете? Для полиции эта сделка вполне законная. Всякой может нанять служанку, если будет платить.

Забыв об осторожности, Вета спросила:

— Когда его выпустят? Передайте ему, пусть сразу приходит сюда.

Но тут же опомнилась и залилась краской.

— Как штраф заплатит, так и выпустят. С деньгами нигде не пропадешь.

Вета, еще больше смутившись, быстро отошла в угол и порылась в сумке. Вернувшись и став спиной к Лене, она протянула Видю банкноты.

— Возьмите, может быть, понадобятся… Позаботьтесь о том, чтобы Наско больше не задерживали в участке.

— Вот не думал, что все так легко уладится! Признаться, я как раз искал деньги… Сегодня же вечером он будет здесь. — И Видю шагнул к двери.

Подруги, давно свыкшиеся с грубостью мужчин, не придали особого значения ни дерзким ухмылочкам Видю, ни тону, каким он произнес последние слова.

Сириец легко постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Комиссар встретил его угодливой улыбкой:

— Какая честь!

Гость сел, вынул гаванскую сигару и молча протянул свой дорогой портсигар комиссару. Потом все так же молча достал изящный перочинный ножичек и принялся медленно подрезывать ее.

Отношения между этими двумя были не совсем обычными. Комиссар представлял верховную власть в городе. Этот человек прославился своей жестокостью. Перед ним трепетали самые закоренелые преступники, которых порядочно водилось в Берисо, наводненном игорными и публичными домами. Сириец официально считался коммерсантом, но никто бы не мог сказать определенно, в чем заключались его торговые дела. Каждому в Берисо было известно, что он контролировал все заведения, где играли в азартные игры. Никто не знал, откуда явился этот высокий, сильный, крупный человек. Лет десять назад он сумел разогнать банду убийц и подчинить себе всех дельцов, занимавшихся незаконными махинациями, связанными с публичными и игорными домами. О его силе и жестокости рассказывали самые невероятные истории. Но не страх заставлял комиссара, прекрасно сознававшего силу своей власти, терпеть дерзкое поведение Сирийца. Слишком тесно переплетались их интересы. Сириец щедро одарял тех, кто верно служил ему, и комиссар ежемесячно получал от него мзду, намного превышавшую его жалованье. Кроме того, Сириец пользовался немалым влиянием среди депутатов парламента провинции.

Сириец глубоко затянулся сигарой и лишь тогда взглянул на комиссара.

— Как дела?

Комиссар знал, что Сириец пришел к нему не для того, чтобы справляться о его делах, и с тревогой спросил:

— Что у тебя?

— Ты задержал одного из моих.

— Нет у меня такого. Твоих ребят я не трогаю.

— Есть. Болгарин.

— A-а, ты про него! Я не знал, что он твой. — Комиссар улыбнулся. — Неплохо кулаками работает… Помял бока одному моему парню.

— Что-нибудь серьезное?

— Ерунда. Рожу расквасил, пару зубов выбил.

— Позови его, Пожалуйста, сюда.

Комиссар нажал кнопку звонка и приказал явившемуся полицейскому привести Наско.

Наско робко вошел в роскошный кабинет и, встретившись с глазами Сирийца, низко опустил голову.

— Почему дрался? — строго спросил Сириец.

Наско интуитивно почувствовал, что если расскажет о настоящей причине драки, то упадет в глазах этих людей. Солгал:

— Пристал ко мне… Сует нос не в свое дело.

Сириец решил, что пострадавший сунул нос в "дела" Наско, связанные с интересами его же, Сирийца, сказал:

— Все равно ты плохо поступил. Для этого у меня есть люди. Чтобы больше не повторялось! Сейчас иди отдыхай, завтра зайдешь и все расскажешь.

Наско быстро вышел из кабинета. Комиссар искоса взглянул на Сирийца:

— Парень что надо. Твои львы его обработают.

— У меня другие планы, — сухо ответил Сириец и встал.


Очутившись на улице, Наско глубоко втянул в себя воздух. Резкая перемена отношения к нему в полиции скорее напугала, чем обрадовала его. У Сирийца и сила, и влияние, а он его обманул. Как теперь быть?

Впрочем, вид чистых асфальтированных улиц Энсенады, ярко освещенных роскошных витрин магазинов ободрил его. Он забыл о своей тревоге и даже стал что-то напевать. Да, неплохо он устроился. Далеко можно пойти, если держаться Сирийца и не терять сообразительности и ловкости. А история с Новаковым… Что-нибудь придумаем. До завтра есть время.

Мурлыча что-то веселое себе под нос, он зашагал к квартире Видю. Вот удивятся эти философы! Но он их помучает, ничего сразу не скажет, пусть хоть лопнут от любопытства.

Видю и Трако и вправду ахнули, увидев Наско. Он присел на старый расшатанный стул и засмеялся:

— Что глаза таращите? Как видите, я на свободе.

— Кутузка не для таких, как ты, — заметил Трако.

— Да, пришлось поваляться в участке, зато тот тип и думать позабудет про Лену до конца своей жизни.

— Далеко не так. Отец сам расписался, что дочку в прислуги отдает, даже аванс получил. Лена согласилась и… дело с концом.

— Ты откуда знаешь, что согласилась?

— От нее.

Наско с досадой махнул рукой:

— А ну ее! Пусть делает, что хочет.

— Все же, не будь она да ее подруга, покормил бы ты вшей денек-другой в участке, — умышленно сказал Трако, не поверивший ни слову из того, что ему рассказал накануне Видю.

Наско вскочил.

— Какое они имеют отношение к тому, что меня выпустили?

— Они ведь дали Видю деньги на штраф.

— Идиот! Если бы я вас дожидался, сгнил бы там. Что еще за история?

Трако остро взглянул на Видю:

— Я так и думал… Он взял у них деньги штраф уплатить, а сам сунул их в карман. — И решительно сказал товарищу: — Слушай, ты! Рано утром отдашь деньги обратно. Или нет, дай я сам верну!

Наско с недоумением переводил взгляд с одного на другого. Видю пошарил в кармане, бросил Трако две скомканных десятки и иронически произнес:

— Стало быть, ты уже вошел в роль честного дурака. Что ж, в добрый час! — И повернулся к Наско: — Я тебе объясню. Но прежде обещай, что угостишь.

— Было б за что.

Видю многозначительно улыбнулся.

— Я помог тебе одержать победу кое-где.

— Хорошо. Если что-нибудь серьезное, ставлю выпивку. Пошли к бай Стефану.

— Нет, брат. Ужинать будем в другом месте, и тоже за твой счет.

Наско только сейчас заметил что-то странное в поредении приятеля.

— Что скрываешь, лисица?

— Не торопись, сначала подзаправимся хорошенько.

Они пошли в самый дорогой ресторан.

Неожиданное освобождение заставляло Наско чувствовать себя счастливым. Он правильно понял: Сириец его освободил не только потому, что ценил в нем хорошего служащего. Шеф выказал к Наско интерес, не свойственный своему характеру. Наско прекрасно знал, что этот властный человек в крайнем случае только поднял бы телефонную трубку. А из-за Наско он лично отправился к комиссару. Что кроется за этим жестом? Наско не знал, что и думать, но чувствовал себя польщенным, и будущее виделось ему в розовом свете. Путь, на который он ступил, таил впереди много неожиданностей. Но поддержка такого могучего человека, как Сириец, может означать только одно — впереди карьера, успех. Разумеется, этот успех никто не преподнесет ему на блюде. Надо мобилизовать и ум, и знания, и природную смекалку… Богатое меню и хорошее вино развязали Видю язык. Он принялся рассказывать, беспорядочно, неровно, часто путаясь в подробностях, о своем визите к Вете. Зачем он к ней пошел? Чтобы проверить, как она относится к Наско. Его подозрения подтвердились — она влюблена в него, как кошка. Подкрепляя свои слова жестами, Видю рассказал, как Вета встретила известие об аресте Наско, как взволновалась, даже расплакалась, как просила сделать все, чтобы Наско не оставался в участке и лишней минуты. А деньги она просто сунула ему в карман. Десять раз, наверно, повторила, что как только Наско окажется на свободе, пусть сразу приходит к ней…

Ужин тянулся долго, и Видю уснащал свой рассказ все новыми и новыми подробностями. Для него это был "психологический опыт". Он сам не мог себе объяснить, почему ему хотелось посмотреть, устоит Вета перед Наско или нет. Что он-то выиграет? Ничего. Правда, развлечется, скуку разгонит. А может, удастся прибрать к рукам Наско и потом…

Трако молча слушал, ел неохотно и презрительно улыбался. Все это так бессмысленно и глупо! Ему казалось, что он сидит с людьми, язык которых не понимает, поступки которых его раздражают. Видю недовольно посматривал на него время от времени и продолжал долбить одно и то же:

— Значит, ясно: Пепо в отлучке, следовательно, раньше рассвета не смей от нее выходить.

— Ты рехнулся!

— Нет, это ты идиот, если пропустишь такой случай. Сейчас у нее душевное состояние такое, что стоит тебе только появиться…

— Ты совсем захмелел, Видю. Вета не такая.

— Как ты не понимаешь? В таком состоянии женщина на все пойдет, стоит только вовремя появиться..

Видю так настойчиво уговаривал Наско, что тому все уже начало казаться легко осуществимым. Наконец, он решился и даже заторопился. Но когда они вышли на улицу, вечерний ветерок прояснил его затуманившиеся мысли. Подозрительный по натуре, он сказал;

— Вот что, Видю: если это одна из твоих глупых шуток — смотри у меня!

Видю рассердился:

— Дурак? Собственный отец не дал бы тебе более бескорыстного совета. Эх, вот бы мне на твое место!


После ухода Лены Вета бросилась на кровать и долго плакала. Успокоившись, быстро разделась и легла, все еще всхлипывая. Потом вдруг подумала о Наско. Кто он для нее? Никто. И все же, когда она узнала о его драке с Новаковым, о его готовности помочь Лене, что-то изменилось в ее отношении к нему. Да, такие люди редко встречаются в окружающем ее жестоком мире, населенном волками. Она уставилась в черный потолок и перебрала в уме последние встречи с Наско. Как несправедлива была она к нему, принимая его за повесу, гоняющегося за легкими победами, и относясь к нему настороженно! А оказывается, он хороший, честный, благородный…

В это мгновение до Веты донесся легкий стук в дверь. Она испугалась. Стук повторился, тихий, как царапанье котенка. Мысль о Наско заставила Вету метнуться к двери. Она открыла и только тогда сообразила, что на ней лишь одна ночная рубашка. Смутилась, охнула и закрыла лицо руками. Наско, которому показалось, что она вот-вот упадет, подхватил ее одной рукой, а другой затворилдверь.

Вета беспомощно прильнула к нему, ни о чем не думая, ничего не понимая. Наско помедлил, ошеломленный, растерянный, потом наклонился и поцеловал ее. Легко подняв Вету, он понес ее к кровати, осторожно опустил и стал покрывать жадными поцелуями ее губы, лицо, шею. Вета не противилась…

6
После ухода Наско Вета еще долго лежала на смятой постели в какой-то полудремоте. Внезапно в ее сознании замелькали недавние сцены. Она зажмурила глаза. Нет, это не сон, это действительность. Только что пережитое ею с навязчивой ясностью вновь и вновь вставало в воображении. Вета вскочила, заходила по комнате, огляделась блуждающим взглядом, подняла и бросила на кровать свалившиеся на пол простыни. Ум ее лихорадочно заработал. Мысли становились все тревожнее. Тревога и беспокойство гнали ее по комнате, она, словно зверь в клетке, до утра металась из угла в угол, растрепанная, в одной рубашке, с лицом, искаженным отвращением. Она ведь любила, любила так, как любят только раз в жизни, но держала любимого на расстоянии. И он исчез, он, единственный. Потом появился тот, другой. Кто он? Мальчишка, ничтожество. А она отдалась ему. Почему?

Вета со стоном повалилась на кровать и отчаянно зарыдала.

В этот момент появилась Лена. Дверь была полуоткрыта, и когда Лена заглянула в комнату и увидела подругу рыдающей, то с криком бросилась к ней. Вета подняла голову.

— Как хорошо, что ты пришла!

Лена уставилась на ее расстроенное лицо и с ужасом спросила:

— Что случилось, Вета? Пепо тебя избил?

— Нет, милая… Слушай, я должна тебе все рассказать.

Вета с усилием поднялась, оправила кровать с помощью Лены и снова легла. Притянув к себе подругу, она тихо, прерывистым голосом заговорила. Она рассказывала долго, со всеми подробностями о своем падении, о стыде, какой испытывает сейчас. Ее глаза уже высохли, только плечи по временам подрагивали. Рыдания комом осели в горле, она не могла выплакать свою боль.

— Я хочу умереть, — закончила она свой рассказ, ужаснувший девушку.

— И мне бы надо было умереть, — произнесла после долгого молчания Лена. — Это проще всего. Но ведь мы молоды, умереть всегда успеем. Давай сперва попробуем жить.

Они еще долго говорили. В обед Лена сбегала к Новакову, отпросилась у него, навестила мать извернулась к Вете, чтобы провести с ней ночь. На следующий день Вета приняла окончательное решение. Она уйдет от Пепо. А Наоко? Он уже не существовал для нее. Почему Влада нет в живых? Как бы удивился он, увидев ее совсем другим человеком! Но как она посмотрела бы ему в глаза? Нет, если бы Влад был жив, Наско не встал бы на ее пути. А теперь… Теперь ей остается одно — найти работу, все равно какую, собрать деньги на дорогу и вернуться к матери. Ну, а там видно будет…


Вот уже три дня Наско никак не мог застать Вету. Он часто подходил к ее дому, стучал в дверь, ждал на улице. Веты все не было. Где она, что с ней? Как сквозь землю провалилась. После той бурной ночи Наско поверил в чувство Веты. Уверенный, что она целиком принадлежит ему, он подумал, что ее отсутствие вызвано чем-то непредвиденным, и решил зайти к Лене узнать, что произошло.

Лены дома не было. Мать сказала, что Лена уже работает у Новакова и возвращается поздно; днем иногда забегает на минутку проведать ее. Бедная женщина лежала в углу и тихо стонала. Наско поспешил поскорее уйти из этой жестяной коробки, где серые стены давили подобно свинцовым плитам. Вдруг он подумал о Пышо. Что с ним?

Дел у Наско в этот день было мало, и он принялся бродить по городу в надежде встретить Пышо. Ему хотелось поговорить с ним, узнать, как живет этот недалекий, но хороший человек. А кроме того, он обещал Ивану, с которым случайно встретился в кабачке бай Стефана, привести к нему старого друга. Иван, услышав от Наско историю Пышо, выразил готовность помочь товарищу.

Когда Наско подрался с Новаковым, Пышо незаметно выбрался из кабачка — не хотелось снова попасть в участок, где он побывал не раз. Он бесцельно шатался по улицам, потом завернул в другой кабачок. Но стоило ему вспомнить о жене и дочери, как какая-то смутная тревога сжимала сердце. Он внушал себе, что не он один отдал свою дочь в услужение и это то же самое, что работать на фабрике. Новаков человек образованный, уже в годах, с деньгами, так что может позволить себе платить за удобства. Он уверял Пышо, что будет беречь Лену, как свое дитя… А этот сопляк, Наско, какую чепуху молол! Выпил, небось… Но слова Наско врезались в сознание Пышо и часто заставляли его задумываться. Он боялся вернуться домой. Как встретят его жена и дочь? А вдруг, и вправду, в этом деле что-то не так?..

По старой привычке, Пышо переходил из кабака в кабак, устраивался в уголке, долго сидел задумавшись и уходил. И деньги были, а пить не хотелось. Сердце его учащенно билось, словно стараясь освободиться от тупой боли. Он не мог понять, что с ним происходит. Захворал, что ли? Постепенно мысли его прояснились, и он отчетливо понял, что произошло что-то плохое. Но что именно?

Наско отыскал Пышо в каком-то убогом трактирчике. Молча подсев к нему, он улыбнулся, заметив удивление на лице старого знакомого.

— Что будешь пить, бай Пышо?

— Ничего. А ты зачем здесь? Опять скандалить хочешь?

— Нет, бай Пышо. Увидел тебя с улицы и зашел спросить, как живешь. Сейчас у тебя деньги есть.

— Это мое дело.

— Жена у тебя больна, брат, — наудачу сказал Наско. — А ты и не думаешь домой возвращаться.

— Лучше нам с ней вдвоем помереть! — вырвалось у Пышо.

— Береги жену, бай Пышо. Она у тебя еще не старая. Да и за тобой присмотрит на старости лет.

— Не твоя забота, парень. Ты лучше скажи, зачем я тебе понадобился.

— Ладно, скажу. Думается мне, что ты можешь поправить свою жизнь, если откажешься от пьянства и найдешь работу.

Пышо поковырял ногтем покрытый жирными пятнами стол, не поднимая глаз. Его молчание ободрило Наско.

— Я слышал, что в Буэнос-Айресе можно найти работу на стройке. У меня там есть друзья, они тебе помогут. А до тех пор будешь жить на те деньги, что у тебя есть. Попытайся, бай Пышо.

— Верно, Наско, но…

— Какие еще отговорки найдешь? Язык здешний уже понимаешь…

— Эх, не понять тебе меня! Ничего-то я не хочу. Свалиться бы мне пьяным где-нибудь под забором, да и не вставать больше.

— Упрямый же ты, ей-богу. Поезжай, жену с собой возьмешь, начнешь жить как люди.

— Что ж, можно и так…

Наско помолчал, задумался.

— Нашел тебя Иван? — неожиданно спросил он.

— Какой Иван?

— Тот, из Чако, твой фронтовой друг.

— Неужто он здесь? — обрадовался Пышо, но тут же лицо его омрачилось. — Лучше мне с ним не встречаться. Ты ему говорил обо мне?

— Нет, — солгал Наско и заторопился уходить: — Ты подумай, бай Пышо, и как решишь, приходи, я тебе дам письмо к моим знакомым.

Встретившись с Иваном, Наско рассказал, ему о своем разговоре с Пышо и сообщил, что тот готов начать все сначала, только надо на него еще подействовать. Иван поспешно поднялся.

С Пышо он столкнулся в дверях трактира. Они обнялись и вернулись к столику.

— Что будешь пить, Иван? — спросил Пышо. — Постарел ты больно…

— Выпьем по кружке пива.

— Сколько воды утекло с нашей встречи в Буэнос-Айресе!.. Ну, рассказывай, как у тебя.

Иван охотно заговорил. Он подробно рассказал, где и кем работал, в каких городах побывал. Отказьь вал себе во всем, чтобы своим деньги посылать. Выкупили они заложенную землю, а сын даже в университет поступил. Иван в лепешку разобьется, но сыну поможет. Ведь человек ради детей живет. Пусть хоть он не гнет спину.

Пышо слушал, понурившись, и по привычке ковырял ногтем стол.

— А ты как живешь, Пышо?

— Как придется.

— Опустился ты, брат, — сурово проговорил Иван. — Наслышался я о тебе…

— Чего? — взвился Пышо.

— Из кабаков не вылезаешь.

— Тебе легко говорить! Землицу сберег, дети у тебя живы и здоровы.

— Я же хуже грешного дьявола мучился. Работы не было — голодал. Работал — опять голодал, от куска отрывал. А ты? Заладил — земля да земля! Если ты мужчина, то ни от какой работы не откажешься.

— Ты прав, Иван. — Пышо задумался и вздохнул: — С тех пор, как мальчиков потерял, все опостылело мне — и дом, и люди, и работа, весь мир. Знаешь, какие ребятки были? Крепкие, как медвежата, понятливые, с хитрецой. Кто их у меня отнял? Кто меня ограбил, землю забрал? Какая земля у меня была у Злого дола! Колючку воткнешь, и та яблоней зацветет. А что у меня сейчас?

— Сейчас у тебя жена и дочь, хорошие, работящие женщины. Обе на тебя надеются. Почему ты их забросил? И жена, слышал, хворает… — Иван дружески сжал его плечо. — Эх Пышо, Пышо! Возьми себя в руки, брат! Берись за ум, пока не поздно.

Пышо вышел из трактира совсем растерянный. Но впервые за столько времени он чувствовал себя ободренным, немного воспрянул духом. В уме зрело решение: он отправится с Иваном в Буэнос-Айрес, найдет там работу, устроится, потом вызовет жену и Лену. Иван хороший человек, поможет ему.

По дороге Пышо купил колбасы и хлеба. Хотел захватить и бутылку вина, но раздумал. В каком-то праздничном настроении зашагал он к дому. Эти улицы он исходил вдоль и поперек, знал каждый закоулок, а сейчас они казались ему какими-то новыми, чистыми. И люди будто приветливей стали, и дети, носившиеся вокруг с веселыми криками, милей. Пышо чувствовал себя, как человек, пробудившийся от долгого сна.

Он открыл дверь и остановился на пороге. У колченогого столика сидели жена с дочерью. Перед ними лежали развернутый сверток с колбасой и хлеб. Но они не ели. Жена, зарыв голову в платье Лены, рыдала, как по покойнику. Плач оборвался, когда дверь открылась, и обе испуганно уставились на него — его появление в этот дневной час было совершенно неожиданным.

Пышо захлопнул дверь.

— Ты разве не на работе? — пробормотал он, взглянув на Лену и не зная, что сказать. — Что-нибудь случилось?

— Ничего. Все в порядке, — резко ответила вместо нее мать.

Держа пакеты в руках, Пышо смотрел на жену. Как она постарела! В воображении мелькнул образ задорной, румяной, резвой девушки, в которую он влюбился с первого взгляда.

— Что ты стоишь, как неприкаянный? — раздраженно бросила жена и запричитала: — Пышо, Пышо, до чего мы дожили! Проклял нас кто, сглазил ли… Кому мы зло сделали, господи, за что ты нас наказываешь?

— Будет тебе, жена. Все переменится, — смущенно пробормотал Пышо. — Есть лучше давайте.

Вдруг она встала и зло посмотрела на него:

— Тебе что — ешь, пьешь, а о семье и не вспомнишь. Люди над нами смеются.

Непривыкший слушать от жены такие слова, Пышо возмутился:

— Замолчи!

— Не буду молчать, так и знай! — снова закричала она. — На улицу стыдно показаться. Что ты за отец, ежели посылаешь свое дитя прислуживать старому хрычу?

— А кто ее вырастил? Пусть помогает сейчас!

— Эх Пышо, знала бы, что так будет, монашкой бы стала, за волка бы замуж пошла…

— Разве я не работал? — растерянно спросил Пышо. — Не вносил в дом? Дети мои разве были не обуты, не одеты?

— Каким ты раньше был, Пышо! — снова запричитала жена. — Сильным, сноровистым. Твои борозды были самые глубокие, твои волы — самые ухоженные… С песней в поле выходил, с песней возвращался. И двор всегда почищен, и дрова на зиму заготовлены, и плетень, как новехонький…

Пышо протестующе поднял руку:

— А податных забыла? Сколько долгов скопилось, пока я на фронте был? Тебя послушать, так все, как по маслу, шло…

— Но ты работал. А теперь?.. Сглазили нас, не иначе…

Пышо подошел к столу, положил пакеты.

— Есть будем? — попробовал он замять неприятный разговор. Но тут вмешалась Лена:

— Ешь, если хочешь.

Пышо сжал губы.

— А ты почему не на работе?

— Потому что хорошую работу ты мне нашел, — желчно усмехнулась Лена. — Когда хочу, тогда и хожу.

— Ты что болтаешь? — Пышо угрожающе подступил к ней. — Говори ясней!

— Мозги у тебя заспиртованы, не поймешь! — вскричала Лена.

— Что мне понимать, сука? Говори!

— Ничего! Не твое дело!

— Как? — Пышо поднял кулаки. — Ты кому так отвечаешь? У-у, сука!

Но жена, собрав все силы, встала между ними:

— Не смей, зверь! Она уже не твоя! Ты ее продал.

Лена откликнулась эхом:

— Продал…

Сбитый с толку, Пышо опустился на ящик:

— Чего вы хотите от меня? Пришел домой, как человек, а вы меня будто чумного встречаете. Что вам надо?

— Спрашиваешь еще! Мужчина ты или нет? Начни работать, возьми на себя заботу о доме, как мужчина.

Пышо тяжело вздохнул и примирительно заметил:

— Я для того и пришел, жена.

— Для чего?

Пришел сказать, что уезжаю в Буэнос-Айрес с Иваном… тем коммунистом, ты его знаешь. Там, говорят, работа есть. Как только устроюсь, позову вас.

Он встал, медленно пошел к двери, остановился. Достал из кармана пачку денег и протянул часть жене:

— Возьми, жена, и ждите меня здесь. Я вас позову. Его слова прозвучали строго и торжественно.

7
Вета неожиданно нашла работу — ее взяли кассиршей в единственный приличный кинотеатр в Энсенаде. От нее требовалось быть обходительной и немного разбираться в бухгалтерии. Работа помогала ей избежать встречи с Наско. Она не то, чтобы боялась этих встреч, просто ей было бы неприятно увидеть человека, который напомнил бы ей о ее бессмысленном падении.

Но ей не пришлось долго наслаждаться душевным покоем. Скоро она поняла, что забеременела. Сначала она обрадовалась: жизнь для нее приобретала смысл. Все равно, что подумает Пепо, что скажут люди. Главное, она станет матерью. А она уже было совсем отчаялась и примирилась с горькой участью бездетной женщины. Разве не имела она право на счастье? Судьба дала ей мужа, для которого она была только красивой игрушкой. Кутила и развратник, он думал, что дает ей все, оставляя дома деньги, покупая ей разные вещи и по временам показываясь с женой на людях. Сколько горечи испытала она, сколько слез пролила, когда поняла, что с Пепо у нее не будет ребенка…

Жизнь мчалась с кружащей голову быстротой. Вся поглощенная своей радостью, она с нетерпением ждала того дня, когда появится малыш, и перестала думать о Владе с болью. Она привыкла каждый свой поступок оценивать глазами Влада, мысленно советоваться с ним. Иногда она испытывала какое-то странное чувство — ей казалось, что он здесь, рядом, со своей доброй и умной улыбкой. А по вечерам, в одиночестве сидя в пустой комнате, она разговаривала с ним. Как бы отнесся Влад к будущему ребенку? Как бы он любил ее, если бы это был его ребенок! Простил бы он ее? Наверно, чистое, хорошее чувство он был простил. Но это… Она с ужасом чувствовала, что ребенок ставит между ней и тем, кто постоянно занимал ее мысли, глухую стену. В такие мгновения ей казалось, что она не сможет полюбить свое дитя.

Дни бежали, исполненные то радостным предчувствием, то горькой болью и стыдом: ее будущее счастье — всего лишь плод случайной встречи. Вета то вдруг решала избавиться от своего положения, то с нежностью вязала распашонки и шила пеленки. В эти мучительные дни единственное утешение приносили ей встречи с Леной.

Однажды Лена бурей ворвалась к ней в комнату.

— Вета, родная!

— Что случилось, Лена?

— Он жив, жив!. Ой, родненькая, я еле вырвалась…

— Влад! — вскричала Вета и в изнеможении опустилась на кровать.

Потом вскочила, бросилась к подруге, затрясла ее за плечи:

— Говори же, Лена! Где он? Здоров?

— Я встретила Боню-сапожника, он мне сказал. Велел тебе передать новость, вот я и помчалась…

— Но где же он, ради бога?

— В тюрьме, бедный… Фабриканты хотят засудить его на каторгу и сослать на Огненную землю. Боню говорит, что товарищи его отстоят, но что и мы, его друзья, должны помочь. А как помочь — я не поняла…

Лена перевела дыхание.

— Побегу, ты ведь знаешь, мой хозяин сразу пристанет — где была, с кем была.

И она выбежала.

Вета опустилась на стул. — Значит, жив. Как же теперь?

Она уже свыклась с мыслью, что Влад навсегда ушел из ее жизни, и новость, принесенная Леной, смутила и испугала ее. Какими глазами она посмотрит на него? Как объяснит свое падение? Она может обмануть его — ведь Наско мелькнул и исчез в ее душе… Нет, между ней и Владом не должно быть лжи!

Вдруг ее обожгла мысль: что их связывает? Ничего. Да он, может быть, и не вспоминает ее — многое, наверно, пришлось пережить…

Отношение ко мне Влада — не что иное, как плод моего воображения, подумала Вета, и жизнь сразу показалась ей пустой и бессмысленной. Тогда для чего ей ребенок? Лучше уж… Но в ту же секунду она впервые ощутила, как в ней зашевелилось маленькое неведомое существо. Лицо ее вспыхнуло от радости. Ее охватила бесконечная нежность. Как может она подумать… Это же ее ребенок. Она его будет защищать… А Влад? Если он ее любит, то простит. Она примет только такую любовь, а если нет, то останется одна, со своим малышом и со своей тоской по любимому.

Ей не сиделось дома, и она вышла. Куда бы пойти? Достояла, задумавшись, потом пошла в ближайшую лавку. Посмотрела на полки, ничего не купила и вернулась домой. У двери чуть не столкнулась с Боню.

— Добрый вечер, Вета! Где ты пропадаешь?

— Вот не ожидала! — И, волнуясь, быстро спросила: — Правда, что Влад жив?

— Если ты меня еще продержишь на улице, я тебе ничего не скажу, — засмеялся Боню. — Узнал, что твоего красавца нет дома, вот и решил заглянуть.

Они вошли в дом.

— Рассказывай, что с Владом? — нетерпеливо спросила Вета.

Боню печально улыбнулся.

— В тюрьме он. До последнего времени полиция прятала его. Чего мы не делали, чтобы узнать, жив он или убит.

— Так он освободится? Вернется в Берисо?

Вета с таким жаром задавала вопросы, что Боню, знавший чувства ее и Влада, тщательно скрываемые ото всех, поспешил ее успокоить:

— Я думаю, его положение изменится. Полиция хочет сослать его на Огненную землю, в Ушуаю. А оттуда не возвращаются.

— Господи! — с болью воскликнула Вета. — Нельзя ли что-нибудь сделать?

— Сейчас мы выискиваем способ, как помочь, но…

— Ради бога, говори яснее!

— Если мы докажем, что 22 октября, вечером, с восьми до одиннадцати, Влад не был на месте преступления, полиция не сможет обвинить его в убийстве, и все обвинения рухнут. Мы знаем, что это не он убивал. Даже не был на том месте. Но нужны неопровержимые доказательства.

Вета задумалась, безотчетно провела рукой по животу. Да, она заметно поправилась. Бесспорно, она может сказать, что захочет. Никто не станет ее опровергать, — мелькнуло в голове. А Влад? Этим она только вызовет его отвращение, а может, и совсем его потеряет. Что ж, пусть… Важно его спасти, не дать заживо похоронить на Огненной земле. Она читала и слышала такие ужасы об этом острове… А там будь что будет…

— Ну я пошел, Вета…

— Постой! — почти выкрикнула она и вскочила с места. — В ту ночь он был у меня.

Боню смешно округлил глаза:

— Что? Неправда!

— Кто лучше знает — ты или я?

— Я никогда этому не поверю, Вета. Ведь это неправда, я знаю.

— Ничего ты не знаешь, — вспыхнула она.

Она не ожидала сопротивления. Значит, ей придется убеждать и доказывать. Хорошо, она начнет с Боню.

— Уж не хочешь ли ты, чтобы мы об этом на всех углах кричали?

Боню понял: Вета задумала спасти Влада. Это было неожиданным и наиболее удачным разрешением вопроса. Но можно ли идти на такое? Хотя, возможно, так оно и есть. Он решил проверить.

— Ты не можешь пойти на такую жертву, Вета. Это неправда.

Вета шагнула к нему, выпрямилась.

— Неправда? Вот, смотри!.. Если вы не запишете меня в свидетели, я сама поеду к следователю в Ла-Плату! — И добавила умоляюще: — Ты не подумай, что я хочу чего-то от Влада. Наоборот. Прошу тебя и твоих товарищей не говорить ему ничего. Он очень рассердится.

Боню готов был подпрыгнуть от радости и расцеловать эту женщину, но лишь сдержанно сказал:

— Все же подумай, Вета. Ведь надо явиться к следователю, в суд. Пепо узнает… Тебе будет нелегко.

— Я уже сказала: если нужно, я поеду к следователю сама. А что касается Пепо, то я только и жду его приезда, чтобы порвать с ним навсегда.

Боню встал. Он испытывал непреодолимое желание как-то выразить свое уважение к Вете, свидетельство которой, правдивое или ложное, решало дело, но не знал как. Взяв ее руку, он неумело поднес к своим губам.

— Ты стал очень галантным, Боню, — засмеялась Вета, полностью овладев собой.

— На днях ты должна отправиться к следователю. Я тебе сообщу, когда, — сказал он, поборов смущение. — Если тебе поверят, Влад спасен.

Вета улыбнулась:

— Поверят. Ведь я жена Пепо… Он сейчас на курсах полицейских агентов или еще там где-то.

— Это очень кстати. Еще раз спасибо тебе. Вета.

— Не забывай условие, — напомнила она ему смущенно. — Влад не должен знать… что я раскрыла нашу тайну. Прошу тебя!


Наско повсюду искал Вету и нигде ее не находил. Неужели уехала? Нет, она бы ему сообщила…

Однажды совсем случайно Наско узнал, что Вета в Берисо — ее где-то видели. Это сбило его с толку. Значит, она его избегает? Почему? Это казалось ему невероятным, но другого объяснения не было. Постепенно он примирился. Странные существа эти женщины! То держала его на расстоянии, то вдруг отдалась, не требуя ничего, и исчезла… Любовь Наско быстро испарилась, уступив место смешанному чувству удовлетворенного самолюбия и огорчения.

Проходили дни, и скоро и это чувство притупилось. Стараясь избавиться от всякой мысли о Вете, он зачастил в публичные дома Энсенады. А тут еще перед ним открылись неожиданные перспективы, сулившие ему богатство.

Однажды Сириец пригласил его домой, чтобы поговорить о делах. Уже в третий раз переступал он порог дома шефа, переступал со страхом. Но и на этот раз все обошлось благополучно. Шеф даже выразил удовлетворение, что он хорошо выполнил поручение, и предложил вермут. Наско был поражен. Обычно Сириец встречал своих подчиненных недовольством и бранью. Вермут сопровождала великолепная гаванская сигара, что, в свою очередь, равнялось особому отличию, — сигара предлагалась только очень важным гостям.

"Все это только предисловие, посмотрим, что будет дальше", — подумал Наско, и ему вдруг стало душно.

За второй рюмкой Сириец приступил прямо к цели.

— Почему ты зачастил в Энсенаду?

Наско побледнел и растерялся.

— Да я… случайно…

На лице Сирийца появилось какое-то подобие улыбки.

— Не ври, парень. Я знаю все о моих людях. Больше туда не ходи. Тебе нужна порядочная девушка, подходящее общество. Вот, в казино в Ла-Плате можешь иногда заглядывать.

— Меня туда не пустят.

— Предоставь это дело мне.

"Странно, — подумал Наско, — шеф говорит со мной, как с равным — с чего бы это?"

В этот момент в кабинет влетела девушка, подбежала к Сирийцу, обхватила его голову и расцеловала.

Наско смущенно поднялся.

Девушка скороговоркой выложила, что она очень соскучилась по папочке и мчалась со скоростью сто километров в час, чтобы только взглянуть на него одним глазом.

Сириец, улыбаясь, освободился из ее объятий и кивнул в сторону Наско:

— Об этом болгарине я говорил тебе.

Так значит она дочь шефа? Прелестное создание! Темные глубокие глаза. Матовое мраморное лицо. Стройное гибкое тело.

А Сириец, самый отъявленный головорез в Берисо, изменился на глазах. Он смотрел на девушку растроганным взглядом, по лицу разлилась широкая добродушная улыбка. Никогда бы Наско не поверил, что этот человек может так улыбаться. Голос девушки заставил его вздрогнуть.

— Почему мы торчим? Предложите и мне рюмку! Что это, вермут? Нет, люди со вкусом признают только виски.

Все с той же улыбкой Сириец спросил:

— Сколько?

— Ты тоже, папочка! — притворно рассердилась девушка. — Что подумает гость?

Сириец достал пачку денег, отсчитал несколько банкнотов и сказал со смехом:

— В это время ты приходишь только, если тебе нужны деньги. Посидишь с нами?

— Нет, у меня гости. Приедешь к ужину?

— Сегодня я ужинаю дома. А ты, если хочешь, подбрось Наско в Ла-Плату.

— А где его оставить?

— Где-нибудь в центре, — поспешил ответить Наско.

Сириец остался доволен его находчивостью.

— А если я его повезу домой ужинать?

— Это твое дело, — ответил, все так же улыбаясь, отец.

— Не будет ли неудобно? — смутился Наско.

Девушка окинула его критическим взглядом. Костюм на нем безупречный — шеф требовал, чтобы его люди всегда выглядели элегантно. Высокий, стройный, красивый… Она обменялась с отцом взглядом.

— Может быть, кто-то и почувствует себя неудобно, но это вас не касается.


Стояла поздняя ночь, когда Пепо постучал в дверь своей квартиры. Удивился, что Вета медлит открывать, постучал еще раз. Никто не ответил. Тогда он начал кричать.

Подумав в первую минуту, что ее ищет Наско, Вета притаилась и не подавала признаков жизни. Услышав голос Пепо, она вскочила, словно попала под холодный душ. Давно готовилась она к этой встрече и знала, что ему скажет, но сейчас растерялась. Включила свет и с тревогой подошла к зеркалу. Нет, под ночной рубашкой не так видно. "Не лучше ли отложить объяснения на завтра?" — подумала про себя.

Пепо, потеряв терпение, заколотил изо всех сил. Она открыла дверь и побежала к кровати. Он вошел с ухмылкой.

— Скучает моя женушка?

— Собака стережет дом хозяина, — ответила она спокойно.

Пепо затворил дверь, подошел к ней и нагнулся, чтобы поцеловать. На нее дохнуло — спиртом.

— Мне сейчас не до нежностей, я хочу спать.

Пепо, не поняв ее отвращения, быстро разделся и, улегшись в мягкую чистую постель, протянул к ней руку.

— Не трогай меня! — резко ответила она и свернулась клубком.

Привыкший получать все без сопротивления, он удивился:

— Это что еще за новости?

— Завтра узнаешь. А сейчас оставь меня в покое!

— Сегодня мы не в настроении, значит. Ладно!

Пепо отодвинулся и вскоре захрапел. Прежде чем прийти домой, он, уже как детектив, навестил "улицу беззаботных", выпил с друзьями, осведомился, что нового в игорных домах, познакомился с новыми девушками.

Вета не заснула в эту ночь. Прислушиваясь к дождю, она лежала с широко открытыми глазами и с отвращением думала о муже. Она не боялась, не колебалась. Особенно после того как она узнала, что Влад жив, решение положить конец старому, было принято окончательно. Нет, она больше не останется под одной крышей с человеком, который ей противен. Она уже не прежнее провинциальное робкое существо, привыкшее безропотно подчиняться фальшивой морали своей среды. Теперь она сама себе хозяйка. Вот он рядом с ней, а она знает, что сильнее его. Скорей бы рассвет…

Вета лежала не шевелясь. А дождь все лил и лил за окном. Сначала мелкие капельки зашелестели по жестяной крыше, потом они стали тяжелыми и редкими — будто кто-то осторожно ходил по крыше и постукивал по стенам. Капли стучали все реже, пока совсем не перестали падать. На миг стало тихо. Вдруг словно тысячи шлангов с силой забили по дому струями воды. Казалось, на него обрушился водопад. Но вот снова замерли звуки, и через секунду снова дождь полил как из ведра.

На рассвете Вета встала, оделась и села у окна, ожидая пробуждения Пепо.

"Ну и ливень, — подумала она. — Интересно, сколько домов залито у канала? Каждый год это происходит, и люди снова сбивают свои бараки на том же месте. Почему они это делают?"

Улица ожила. К фабрикам потянулись рабочие первой смены.

"Хозяева не признают проливных дождей… "

— Что это ты так рано, Вета?

Она вздрогнула, услышав голос Пепо, но быстро взяла себя в руки.

— Иди ко мне, моя красавица! — Пепо потянулся. — Давно мы не виделись.

"Какая мерзость!" — мелькнуло у нее. Вслух она произнесла: — Встань, надо поговорить, — и сама удивилась спокойствию своего тона.

— Что за комедия? — засмеялся Пепо.

— Нам надо поговорить.

— Все еще не в настроении? Да ну же, не будь ребенком!

— Я совсем серьезно. Встань.

— Говори, и отсюда слышно.

— Хорошо. — Ее голос сейчас был твердым и резким. — В двух словах: сегодня мы расстаемся.

— Что-о?

Пепо привстал на кровати, широко раскрыл глаза. Он показался ей таким жалким, что, наверно, она бы рассмеялась, если бы не испытывала такого нервного напряжения.

"Этот человек отнял у меня шесть лет моей молодости. Как я была слепа!" — подумала она с горечью и повторила:

— Сегодня мы расстаемся!

— Ты не в своем уме!

Пепо вскочил и в секунду натянул брюки.

— Как ты можешь так говорить! Да и то сейчас, когда я на новой службе. Знаешь, какая жизнь тебя ждет? Я в шелка тебя одену, дом у нас будет, машину куплю…

— Мы расстаемся!

— Это зависит от меня! — зло заорал он. — А я тебе говорю — нет! Хватит дурить, приготовь мне кофе!

Вета посмотрела на него холодным изучающим взглядом.

"И я принадлежала этому животному столько лет! Страшно подумать..

— Надо нам обсудить некоторые подробности, — заговорила она деловым тоном. — Возьми себе все, мне оставь только комнату.

Пепо бросился к ней, сжав кулаки:

— Я тебя научу соображать!

— Посмей только!

— Кто мне помешает?

— Я буду защищаться! — решительно ответила Вета. — Не думай, что тебе будет легко. Я закричу, соседи и без того тебя не любят. Сам знаешь, что тебя ждет. И пожалуюсь в полицию, а законы ты знаешь.

— Ха-ха-ха! В полицию? Вот она, полиция!

Он отогнул борт пиджака, показывая полицейский значок.

— Значит, ты действительно был на таких курсах! Конечно, разве ты способен на что-нибудь другое. Но именно потому, что ты в полиции, советую тебе поговорить по-хорошему. Скандал был бы плохим началом для твоей грязной карьеры.

Он попытался овладеть собой.

— Послушай, Вета, — заговорил он мягко. — Не знаю, что за дьявол в тебя вселился, но ты должна отказаться от своего намерения. Какая жизнь у тебя впереди! Дом свой у нас будет не хуже дворца..

— Да, — презрительно оборвала она его, — дом, купленный на взятки шулеров, воров и торговцев женским товаром. А я — дополнительное украшение в этом доме, где ты будешь устраивать оргии со своими гангстерами. Спасибо!

— Жила же ты до сих пор на эти деньги и не подавилась!

Она махнула рукой:

— Мне самой стыдно. Но ты все равно не поймешь… Решай: оставляешь мне комнату?

Пепо медленно достал из-под подушки новый блестящий пистолет и повертел им перед собой.

— Куда бы ты ни ушла, туго придется тому, кто тебе голову вскружил. Я всюду, как дома, запомни!

Она засмеялась:

— Да у тебя не хватит храбрости стрелять в человека. Я тебя знаю.

— Я уже сказал — никаких расставаний! — обозлился он.

— Гм! — покачала головой Вета. И вдруг решительно встала перед ним, выпятив живот.

— Посмотри на меня!

— Что это? Ты беременная? Да как ты посмела? Прибью, сука! — И поднял пистолет.

— Не смей! — крикнула она с такой яростью, что он замер на месте. — Ты приходишь ко мне отдохнуть от продажных красавиц Энсенады. Дурой меня считаешь? У меня тоже есть право на счастье.

— Кто он? — подступил к ней Пепо. — Убью!

— Если я тебе скажу, кто он, ты сразу хвост подожмешь.

Вета сама себе удивилась — какая отчаянная ложь!

— Кто он? — настаивал Пепо.

Но Вета уже знала: ложь поможет ей скорей покончить с отвратительной сценой.

— Сам узнай, господин сыщик! Предупреждаю: кулаки у него, как молоты. Кроме того, он достаточно смел, чтобы пустить в ход пистолет. И самое главное — он один из тех, кому ты служишь.

Пепо посмотрел на нее с недоверием. Она выдержала его взгляд с презрительной и самоуверенной улыбкой. Тогда он схватил пиджак и в бешенстве выкрикнул:

— Стерва! Сука!

Вета испытала дикое желание броситься на него и бить, бить, не переставая. Она сделала над собой усилие.

— Интересный случай: сводник, который считает проституцию недостойным…

— Убью! — заревел Пепо.

— Не ори! — приказала она. — А сейчас вот что: уходи и пришли за своими вещами. Я остаюсь здесь. И добром тебе говорю — не лезь сюда!

Не отвечая, Пепо выскочил из комнаты.

— У-ух, все! — вздохнула Вета и опустилась на кровать.

Дождь все так же монотонно барабанил по жести.


Двумя неделями позже Вета, сопровождаемая адвокатом, предстала перед следователем.

— Значит, вы утверждаете, что Владимир Иванов был у вас вечером 22 октября? — опросил следователь, поглаживая свое раскормленное чисто выбритое лицо.

— Да, — кивнула она спокойно. — И не только вечером, но и всю вторую половину дня.

— Почему именно в этот день?

— Потому что… — Она почувствовала, что краснеет. — Потому что тогда не было дома мужа… если уж вы все хотите знать.

Утонувшие в жирных складках глазки следователя впились в нее, обвисшие щеки запрыгали. Он нервничает, подумала она, значит, ее ответы убедительны.

— А как вы это докажете?

Вета с секунду поколебалась, потом показала глазами на свой живот и резко сказала:

— Вот, сами видите.

Следователь нервно повозил своими толстыми, в кольцах, пальцами и пробормотал что-то, видно, выбранился. Что ей до мнения этого человека? Важно вырвать Влада из его отвратительных лап…

— Прошу отметить, — вмешался адвокат, — что свидетельница — супруга Пепо Петрова, агента полиции.

— Какое это имеет значение?

— Суд решит.

Следователь попытался ее запугать:

— Вам известно, что вы отвечаете по закону, если показание ложное?

— Знаю. Но это правда.

Следователь прикрыл глаза и махнул рукой — ступайте.

На улице адвокат посмотрел на нее с восхищением:

— Спасибо вам, товарищ, от имени всех, кто любит Влада. Он непременно узнает о вашем поступке.

Вета вздрогнула.

— Но он не должен знать! Я думала, что он не узнает! — воскликнула она.

Адвокат улыбнулся:

— Я так и предполагал… Дайте мне вашу руку, товарищ, — добавил он восторженно.

Прежде чем Вета опомнилась, он поднес ее руку к губам.

— Влад не согласится, — сказала она, смущенная тем, что невольно выдала свою тайну.

— Должен согласиться… Иначе я не взялся бы его защищать. Необходимо парировать удар полиции. Другого более убедительного свидетеля не нашлось, что поделаешь. Своим заявлением вы спасаете не только его.

Вета улыбнулась и ускорила шаги.

Да, Влад будет спасен. Вернется ли он в Берисо? Нет, лучше пусть не приезжает, хотя она готова отдать часть жизни, только бы взглянуть на него…


Солнце заливало улицы ярким светом. Устроившись во дворе на складном тростниковом стуле, Амброзио грелся на солнышке. Легкая дремота не мешала течению мыслей.

С фабрики, на которой он проработал пятнадцать лет, его выгнали. Поступил туда, когда производство только налаживалось, а сейчас, когда он постарел, его вытолкали на улицу. Хозяева, воспользовавшись забастовкой, поступили так со всеми пожилыми рабочими, чтобы не платить им мизерного пособия по старости. Куда ему податься? Где искать работу? Оставалось одно — просить подаяния или умереть… И тут пришла на помощь партия. Сначала ему помогли соседи. Потом в комнату Тибора перебрался Штерю и принялся печь свои пирожки. Пирожков требовалось все больше, и старик уже помогал Штерю. Хороший он человек. Всегда веселый, шутит, в доме с его появлением светлее стало…

Внезапно Амброзио почувствовал, что кто-то смотрит на него. Он открыл глаза и чуть не вскрикнул от изумления.

— Анна! Ты?

— Я, дедушка, — улыбнулась Анна. И спросила тихо, залившись краской: — Тибор здесь?

"Вот так история!" — подумал Амброзио и попробовал встать, но старые ноги не слушались. Он не отрываясь смотрел на Анну и молчал. "Переменилась-то как! Такая же красивая, только лицо строже стало.."

Анна постояла с минуту в нерешительности, потом опустила голову и медленно пошла прочь. Только тогда Амброзио опомнился и крикнул:

— Куда ты, Анна? Иди сюда! Неужели со старушкой не повидаешься? — Он поднялся, взял ее за руку и повел в дом.

Жена его обрадовалась, увидев Анну. Со слезами на глазах расцеловала ее, как родную дочь, усадила, села рядом, взяла ее горячую ручку в свою. А Анна опустила голову и зарыдала…

Многое ей пришлось испытать. Уйдя от Тибора, она не знала, что будет делать. На вокзале столкнулась с мажордомом. Когда он предложил ей пойти к нему, она чуть глаза ему не выцарапала. Уехала в Буэнос-Айрес, там отправилась к одним своим соотечественникам. Приняли ее хорошо. Но она словно рассудок потеряла, только о смерти думала. В те дни она поняла, как сильно любит Тибора и какое непоправимое зло причинила ему. Поняла и бессмысленность своего падения. Анна сама себе была противна и решила себя наказать. Но Тибор снова ей помог. Навсегда запомнились ей его слова: "Коммунист не думает о смерти, коммунист борется за жизнь!" Она не коммунистка, но она помогала ему в борьбе, разделяла его взгляды. Она решила: если сумеет стать другим человеком, то вернется к Тибору. Анна трудилась, не брезгуя никакой работой — была служанкой, няней, судомойкой в ресторанах, выполняла самую грязную работу на фабриках… И наконец пришел день, когда она могла посмотреть в глаза Тибору. Он вправе оттолкнуть ее — нет ей прощения. Только бы увидеть его… Она думала, он уже на свободе..

— Пишет, что скоро его выпустят, дочка, — матерински утешила Анну жена Амброзио. Она поверила ей: умная и опытная женщина разбиралась в людях.

— Я пойду, — вздохнула Анна. — Завтра приготовлю ему передачу и уеду. Вы уж перешлите, только писать обо мне ничего не надо. Я скоро опять приеду…

Амброзио хотел остановить ее и взглянул на жену. Та, не дослушав просьбы Анны, сердито прервала ее:

— Если хочешь его увидеть, оставайся здесь!

— Мама! Мамочка! — всхлипнула Анна и захлебнулась слезами.

Вечер они провели вместе.

На следующий день Анна поднялась до рассвета и пошла посмотреть, как пекут пирожки. Помогала у печи и глаз не сводила с рук Штерю. Потом попросила:

— Дай и мне поработать.

— Но это же болгарские пирожки, — засмеялся Штерю.

— Были бы вкусные, а происхождение неважно, — ответила она серьезно.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что можешь их испечь лучше меня?

— Увидим!

— Бедные мои клиенты!

Она удивленно взглянула на него.

— Почему?

— Потому что сейчас они пальчики облизывают, а если пирожки будут еще вкуснее, могут и проглотить какой-нибудь из пальчиков…

Давно уже не было у них так весело, как в это утро. Штерю не лез в карман за словом, и Анна на каждую шутку находила ответ.

Анна справилась со своим тестом намного раньше Штерю. Он оглядел противни с ее пирожками и сказал, что в крайнем случае из них получатся хорошие колеса для детских колясок. Анна не ответила. Но когда их вынули из печи, сложенной во дворе Штерю и его друзьями, он не мог скрыть удивления. Взял один пирожок, оглядел со всех сторон — румяный, сонный. Надкусил, посмотрел на Анну и доел пирожок. Не сказал ничего и отправился разносить товар. А когда вернулся, вызвал Анну и сказал, хмурясь:

— И откуда ты взялась? Клиентов мне разгонишь!

Она засмеялась:

— Сколько народу отравилось моими пирожками?

— Разорился я, ясно! — стукнул он себя по взлохмаченной голове.

— Почему? — удивилась жена Амброзио. — Что случилось?

— А то, что я с трудом продал мои пирожки. Анна заколдовала свои — только их и покупали.

Глаза Анны блеснули.

— Это не беда, — засмеялась она.

— Как не беда? Сейчас мне одна дорога — в босяки.

— Такая опасность тебе не грозит, я некоторое время могу помогать тебе.

Но Штерю недовольно покачал головой:

— Куда таким ручонкам со всем тестом справиться!

— Эти ручищи, — показала она на большие руки Штерю, — тоже могут месить такие пирожки, если будут слушаться!

Штерю шутливо спросил Амброзио:

— Что скажешь, взять ее в компаньоны, а? А то уйдет от нас и станет опасным конкурентом.

— Да что вы, в самом деле, — смущенно пролепетала Анна. — Я скоро уеду.

Штерю хитро подмигнул хозяйке.

— Пока ты здесь, — сказал он Анне, — научишь нас месить. Амброзио будет ведать печкой и бухгалтерией, на мне же будут лежать обязанности агента по сбыту и мальчика на побегушках. Даю гарантию, что твоих чудотворных пирожков продам вдвое больше. Итак, решено.

И правда, пирожков стали сбывать больше. Дней через десять Штерю привел своих друзей, и они переделали печь, сделав ее шире.

— Сейчас, — радовался Штерю, — остается только построить месильный цех.


Тибор долгое время не писал и явился неожиданно. Он сгорбился, сильно прихрамывал, очень похудел. Хозяйка принесла ему стул и убежала за дом, не в силах сдержать слез. Господи, что сделали с мальчиком! Счастье еще, что Анна вышла за покупками. Надо перехватить ее по дороге и подготовить…

Тибор понял, какое впечатление произвел его вид, и, глядя на Амброзио, лицо которого выражало сострадание, тихо сказал:

— Били меня сильно. Ничего, пройдет. — И добавил: — Можно мне передохнуть?

— Надо ли спрашивать, сынок? Ты у себя дома.

Амброзио повел его в дом.

Тибор встал на пороге своей комнаты.

Все в ней блестело чистотой, каждый предмет стоял на своем месте, как когда-то, очень давно. Даже забытый аккордеон, вычищенный, сверкал там, где всегда.

Удивление блеснуло в глазах Тибора. Он повернулся к Амброзио. Тот смутился и отвел взгляд. Вот старый дурак! Как же он позабыл про Анну, не подготовил Тибора, прежде чем вести его в комнату?

— Кто здесь живет?

— Никто, сынок, — промямлил Амброзио, но не выдержал его взгляда и сказал: — Анна.

— Анна? Как же так?

— Входи, Тибор и садись! — Амброзио оправился от смущения. — Я тебе все объясню…

Тибор ни разу не прервал рассказ старого друга. Он молча взял мате, жадно пососал его и снова опустился на кровать, уставившись взглядом в одну точку.

В эту минуту в дверях показалась хозяйка, делавшая какие-то знаки Амброзио.

— Здесь Анна? — спросил Тибор.

— Да.

— Пусть войдет, — сказал он ровным мягким голосом.

Хозяйка исчезла. Амброзио последовал ее примеру.

Анна появилась тихо, она долго смотрела в глаза Тибору, безотчетно теребя платье. Он хорошо знал эту ее привычку. — она всегда так делала, когда была очень взволнована. Совсем не изменилась. Нет, очень изменилась! Хороша, как и раньше, и все же какая-то другая. Ничего в ней не напоминало прежней Анны, от ее детской свежести, магнитом притягивающей взгляды, и следа не осталось. Словно постарела на несколько лет. Особенно изменился взгляд. Большие светлые глаза, прежде такие живые, то нежные, то задорные, то насмешливые, теперь потемнели, взгляд их стал глубже, умнее…

Анна подошла к нему, поправила упавшие на лоб волосы. Он задрожал от ее прикосновения, любовь с давней силой сжала его сердце.

— Ты болен, Тибор, — почти шепотом молвила она. — Тебе плохо?

— Я еще долго не оправлюсь,Анна, может, навсегда останусь хромым.

— Ранена нога?

— Нет. Выворачивали мне ее.

— Натерпелся ты, видно.

Тибор горько улыбнулся.

— Анна, ты думаешь остаться? — вдруг спросил он. И глухо добавил: — Но я болен… Тебе будет нелегко.

— Я не смею просить о прощении, Тибор. Только прошу, не гони меня.

— Останься, Анна, — сказал он просто.

Она опустилась на пол и зарылась лицом в его руки, лежавшие на коленях. Он сидел не шевелясь, давая ей выплакаться.

8
Вета искупала ребенка и принялась его пеленать. Улыбаясь, смотрела она, как он сучит ручками и ножками. Ее маленький, ее сын! Как осмыслялась жизнь с приходом этого невинного создания! А она думала, что не сможет его любить. Вот глупая, ведь это ее дитя! Она посвятит ему всю свою жизнь. И будет любить его сильно-сильно, потому что его зовут Владимир — Влад. Лучшее имя в мире.

Теперь Вета не боялась за будущее. Будто стоило лишь расстаться с Пепо, чтобы жизнь как-то сразу наладилась. Владелец кино внезапно скончался, и его вдова подружилась с Бетой. Когда она вернулась на работу после родов, ей повысили жалованье. За ребенком присматривать помогала Лена, ее мать, а иной раз какая-нибудь соседка. Да, Вета не могла пожаловаться жизнь ее приобрела смысл.

В дверь тихонько постучали.

"Кто это так поздно?" — удивилась она и поспешила открыть. На пороге стоял незнакомый человек в синем рабочем комбинезоне.

— Вы Вета, да?

Сердце ее тревожно сжалось. Она смотрела на него, не в силах выговорить ни слова, только кивнула головой.

Незнакомец приветливо улыбнулся и протянул ей помятый конверт:

— Письмо от Влада.

— От Влада?

Все закачалось у нее перед глазами. Стоявший перед ней человек завертелся, превратившись в сплошной синий круг. Она в бессилии опустилась на ближайший стул.

— От Влада… Где он?

— Скоро навестит своих старых друзей, — все так же улыбаясь, сказал незнакомец.

— Значит, приедет в Берисо? Его освободили? Где он сейчас?

Тот протянул на прощанье руку:

— В Буэнос-Айресе, там у него дело одно есть. Но скоро приедет… До свидания! — и вышел.

Вета не поблагодарила, не ответила. Забыв о ребенке, она нервно разорвала конверт. Несколько коротеньких строк. Она впилась в них глазами. Какая-то пелена мешала видеть…

"Свободен… Приедет… Как же быть?" — мелькнуло в уме.

Потом она сжала губы и вчиталась в строчки:

"Я здоров, полон энергии и готов продолжать борьбу. Впрочем, тебя вряд ли это интересует. Мечтаю о минуте, когда я смогу пожать твою руку и сказать, как я тебе благодарен. Только бы найти слова, а то ведь знаешь, какой я неотесанный… Верю, что мы возобновим нашу дружбу, если ты и Пепо ничего не имеете против…"

Слезы брызнули у нее из глаз.

"Благодарен… Дружба… Пепо…"

Господи, как он далек от нее!

В последние месяцы и во сне и наяву Вета думала лишь о Владе и незаметно — привыкла считать его настолько своим, словно полицейские вырвали его прямо из ее объятий. Это письмо вернуло ее к действительности. В одно мгновение она поняла, как велико разделяющее их расстояние. Да ведь они никогда и не поминали даже слова "любовь"…

Ребенок заплакал.

"Я сошла с ума! — подумала она. — Чего я жду? Да еще с ребенком…"

Вета взяла сына на руки и стала его кормить. Свободной рукой взяла письмо, перечитала еще раз, задумалась. Да, сердечные, но обдуманные, спокойные слова — все указывало на расстояние, разделявшее их. Где была ее голова, как она могла внушить себе подобную глупость? Ясно, что у него даже и мысли подобной не возникало, а она… Нервно скомкала лист и отшвырнула его.

"Уехать… Не знаю, куда, но только уехать! Не могу я смотреть ему в глаза…"

Насосавшись, ребенок сразу же уснул глубоким, крепким сном. Вета заботливо уложила его на кровать, подняла брошенное письмо, с нежностью расправила бумажный комок. "Надо его сохранить. Единственное воспоминание о нем.." Потом вскочила и нерешительно посмотрела на ребенка. Тот спал на белой подушке.

Вета постояла несколько минут, прислушиваясь к мерному дыханию сына, потом тихо вышла и поспешила к дому Лены. Надо с ней поговорить, посоветоваться…

Лена сидела в углу с заплаканным лицом. Вета села рядом, обняла подругу, забыв о своем горе.

— Что у тебя стряслось? Опять этот пьяница тебя оскорбил?

— Нет, Вета, хуже, родная! — громко зарыдала Лена, опустив голову на ее плечо. — Отец, бедный.

— Что с ним? Говори же скорее!

— Умер. Упал с лесов… Вот, читай! — И протянула ей газету.

Черными большими буквами, как некролог, набран заголовок: "Еще одна жертва алчности предпринимателей. Разбился болгарин". Вета посмотрела на снимок: на тротуаре лежал труп, покрытый чем-то белым, рядом несколько зевак и полицейский. "Почему они так идиотски улыбаются?" — невольно подумала она. Несколько раз до боли потерла лоб рукой и стала читать:

"Вчера на строительных лесах на улице Корнентес, 185, обломилась доска, и на асфальт с пятого этажа упал рабочий Пышо Иванов, болгарин по национальности. Причиной несчастья и на этот раз был негодный материал, из которого сделаны леса, не соответствующий самым элементарным требованиям. Когда же будет положен конец преступной небрежности и алчности строительных компаний?"

— Несчастный, — тихо уронила Вета. — Мать знает?

Лена сокрушенно вздохнула.

— Знает… Слезами вся изошлась. Плачет и все вспоминает, каким он был раньше. Он ведь очень изменился с тех пор, как мы мальчиков потеряли… Прости ему, господи.

— А ты ему простила, Лена?

— Что мне ему прощать? — Лена подняла голову и посмотрела в окно. — Разве мало он сделал для нас? Но Америка его раздавила. Растерялся он, бедный, а помочь — никто ему не помог. Я могла, я должна была попытаться, но ничего не сделала. Очень, очень я виновата! — И Лена зарыдала.

Много дней думала Вета об одном и том же — как уехать из Берисо. После письма Влада ей стало казаться, что она не выдержит встречи с ним. Как она на него посмотрит? Как признается в своем позоре? Нет, оставаться в этом городе больше нельзя. Но куда деться? Что делать? Здесь все же у нее работа, возможность присматривать за ребенком.

Вета металась в поисках выхода. Особенно трудными были ночи. Днем работа и сын занимали все ее время и внимание. Но вечером, когда он засыпал, мысли гнали сон от ее глаз. Она поднималась, нервно ходила по комнате, а устав от тревоги и бессонницы, опускалась на стул у окна и устремляла взгляд в непроглядную темень ночи, вслушиваясь в шум дождя.

А дождь не переставал — больше недели тяжелые тучи над Берисо не двигались с места и изливали потоки воды, словно хотели затопить город.


Однажды ночью сквозь полусон Вета услышала какие то крики и сильные удары в стену. Усталая, она с трудом открыла глаза. В дверь стучали и что-то неразборчиво кричали. Пепо? Нет, не его голос. Вета прислушалась. Стучали уже в соседнюю дверь. Она нащупала выключатель и повернула его, но света не было. Вета встревожилась, принялась искать спички. В дверь снова сильно застучали. Сейчас она ясно разобрала слова:

— Вставайте! Наводнение!

Вета в испуге вскочила, спустила на пол ноги и тут же с ужасом отдернула их. Все завертелось у нее перед глазами. Откуда взялась вода? Ей казалось, что она теряет сознание. Она ущипнула себя за руку, чтобы убедиться, что не спит. В комнату сквозь легкую занавеску проникал бледный свет наступающего утра, отражавшийся в колышущейся поверхности воды, залившей пол. Вету обуял ужас. В дверь забили чем-то тяжелым. Удары словно падали на ее голову, она пыталась крикнуть, но издавала лишь какие-то хриплые звуки. Тонкие доски прогибались и скрипели от ударов. Еще один удар, и дверь широко распахнулась. В светлой рамке появилась крупная фигура человека в форме пожарного. В том странном состоянии, в котором Вета находилась, он показался ей чудовищем, ворвавшимся в дом.

— Поторопитесь! Вода прибывает, а вы близко к каналу.

Вета с ужасом смотрела на него и не шевелилась. Пожарник сдернул одеяло с постели, кое-как завернул ее и понес. Она не сопротивлялась — потеряла сознание.

Очнувшись, Вета увидела себя в теплой комнате. Села на чистой узкой узкой койке и с удивлением огляделась. На ней была чужая ночная рубашка, большая и теплая. На кровати в ногах лежал толстый щерстяной халат. Что произошло? Она потерла лоб, задумалась и вдруг поняла — ее положили в больницу. По комнате все время сновали две сестры. На некоторых кроватях лежали дети по двое — по трое. В углу хрипло заплакал грудной ребенок. Она сразу же опомнилась. В памяти встали дверной проем, вода на полу, пожарный… А ребенок? Где ее ребенок?

— Мой ребенок! Мой сын!..

Вета бросилась вон из комнаты. Никто не пытался ее остановить.

Задыхаясь, она побежала прямо к дому, не чувствуя ни холодного ветра, ни ледяных струй дождя, бивших по лицу. Колени у нее подкашивались, но она напрягала волю, думая только об одном — добежать, поскорее добежать. Ее губы шептали:

— Мой сын! Мой ребенок!..

Наконец, она добежала. Дико огляделась и закричала. Отчаянный крик понесся над толпой, и все головы повернулись к ней. Какой-то солдат подбежал к Вете, остановил ее, грубо встряхнул за плечи:

— Куда ты? Потонуть хочешь?

Она вырывалась из последних сил.

— Сынок, ребенок… он там… пустите меня…

— С ума сошла, бедная, — сочувственно произнес кто-то.

Солдат крепко держал ее за руки. Вета смотрела на него помутившимся взглядом, не переставая вырываться. Ей хотелось закричать так, чтобы голос ее перевернул весь город, но из горла вырывалось только хрипение. Разодрать бы в кровь, затоптать бы в грязь этого человека, вставшего на ее пути к ребенку, но у нее не было сил даже поднять руку.

Вокруг столпился народ. Неожиданно какой-то рослый человек в прилипшем к телу мокром комбинезоне с подвернутыми штанинами растолкал толпу.

— Вета, что с тобой? Что случилось? — сдавленным голосом спросил он.

Вета смотрела на него блуждающим взглядом: "Чей это голос? Кто он?"

— Ты не узнаешь меня, Вета?

Она перестала вырываться и внимательно посмотрела на него. Потом с неожиданной силой оттолкнула солдата и бросилась с рыданиями к рабочему: "Влад! Влад!. Мой ребенок… спаси его!"

Он посмотрел в ту сторону, куда она показывала рукой. В сотне метрах от них несколько домов, залитых почти до окон, зловеще скрипели, готовые в любой момент рухнуть. Вон ее дом, он хорошо его знает. Ребенок?. Это удивило его и сбило с толку. А впрочем, раз она говорит…

Влад оставил Вету на попечение солдата и шагнул в грязную холодную воду. Остановился и огляделся. Нигде не было видно даже лодки, а еще недавно поблизости пыхтел буксир с фабричной пристани. Влад смело ступал в воде, обдумывая слова Веты: "Ребенок? Ее ребенок?.. Странно!. "

Он одолел только половину расстояния, а вода уже дошла до пояса. Ничего, ему сегодня не в первый раз. Да и пловец он неплохой. Сильная волна ударила его в грудь, он с трудом удержал равновесие. Повернулся, увидел, как Вета тревожно машет рукой.

— Вернись! Влад, вернись! — услышал он ее голос.

Но он только тряхнул головой и поплыл.

Вот и дом. Дверь разбита. Широкая кровать покачивается на воде, ударяясь в жестяные стены. На кровати полуголый ребенок, синий от холода, пищит охрипшим голоском. Влад машинально подумал: "И правда, ребенок!" Осторожно поднял его, закутал во что-то сухое, что нашел на кровати, и, подняв повыше, стал пробираться обратно. Вода доходила ему до груди, когда он выбрался наружу. Толпа одобрительно загудела. За спиной что-то затрещало. Он повернул голову — дом быстро валился, спустя мгновение лишь крыша торчала над водой.

— Вовремя поспел, — усмехнулся он невольно.

Вета бросилась ему навстречу и схватила бесформенную кучу тряпок. Ничего не сказав, без сил оперлась на его руку. Только сейчас он заметил, что она босиком и странно одета.

— Откуда ты?

— Из больницы.

— Вышла так… босая? — Голос его был строгий.

Она прижала к себе ребенка, закрыла глаза и пошатнулась. Влад поднял ее на руки. Толпа раздвинулась, давая ему дорогу. Какая-то старушка твердила вслед благословения…


Много дней металась Вета в горячке, но молодой здоровый организм победил болезнь. Постепенно силы стали возвращаться к ней, щеки порозовели. Температура падала и, наконец, наступил день, когда она стала нормальной. На следующее утро Вета открыла глаза, зажмурилась от яркого солнца, с любопытством оглядела незнакомую комнату.

— Где я? — спросила она. И удивилась. Она хотела спросить громко, чтобы ее услышали, но голоса у нее не было. Чья-то большая шершавая рука нежно легла на ее губы. Это Влад, подумала Вета, еще не видя его. Удивительное, незнакомое до сих пор ощущение блаженного спокойствия и уверенности наполнило всю ее.

— Где я?

— У хороших людей, Вета. Не волнуйся.

Он нежно погладил ее руку, лежавшую поверх одеяла. Она шевельнула губами, чтобы спросить о чем-то, но он снова приложил к ним руку:

— Молчи, Вета, нельзя тебе. Отдыхай.

Она улыбнулась и закрыла глаза.

Влад тихо встал, подошел к окну и рассеянно выглянул на улицу. До его слуха долетели ритмичные удары молотка. Придя в себя от пережитого, люди торопились наладить жизнь — выпрямляли листы жести, подпирали стены домов, отыскивали унесенные наводнением двери, рамы окон, столы, стулья. Фабрики снова пыхтели, и ветер снова разносил над жестяными хижинами зловонные пары. Влад провел рукой по лбу. Тридцать домов унесла река, десятки других стали необитаемыми. Много семей лишилось крова. Больше двадцати человек погибло. А в Берисо продолжалась жизнь, словно и не было ничего.

Влад достал сигарету и постучал ею по коробке — он научился курить в тюрьме в бескрайние часы одиночества. Взглянул на Вету, поколебался, потом закурил. Затянулся глубоко и, вздохнув, выпустил дым.

— Влад!

Он вздрогнул и обернулся. Вета тревожно смотрела на него.

— Где ребенок, Влад?

Влад подошел к постели. Лицо его перекосила боль.

— Что с ним, Влад?

Он подсел к ней. Молча взял ее руку и нежно стал гладить ее. Потом, встретив ее умоляющий взгляд, тихо заговорил:

— Надо быть сильной, не бояться испытаний..

Недоговорил. Она уже почуяла беду сердцем матери, закрыла лицо руками.

— Господи, и это тоже? — и тихо заплакала.

Влад поднялся, на цыпочках отошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу.

Вета долго всхлипывала, шепча что-то, чего он не мог понять, хотя и напрягал слух. Потом — она притихла.

Когда Вета снова открыла глаза, взгляд ее упал на неподвижную, сгорбленную спину, заслонившую узкое окно.

— Иди сюда, Влад, — шепотом сказала она. — Расскажи, как все произошло.

— Потом, Вета.

Она попыталась удержать брызнувшие из глаз слезы и повторила настойчиво:

— Лучше сейчас… Я сильная.

Он снова присел рядом, взял ее бессильно лежавшую руку в свои ладони и заговорил, стараясь выбирать слова:

— В больнице не было мест. Я перенес вас, тебя и ребенка, сюда. В этой комнате я жил до ареста. Хозяева держали ее до моего возвращения, и я снова поселился здесь. В Берисо я вернулся в ту ночь, когда случилось наводнение..

Вета его прервала:

— И сразу бросился помогать?

— Если бы ты знала, что творилось. Люди голову потеряли от ужаса..

Рука Веты дрогнула.

— Перенес я вас сюда. Вы сразу горячкой заболели. Много дней лежали в лихорадке. Мой друг врач все перепробовал, но ребенок не выжил…

Две крупные слезы покатились по бледному лицу и упали на подушку. Она лежала, не шевелясь. На лице ее не дрогнул ни один мускул.

Влад умолк. Он ожидал бурной реакции и был готов ко всему. Неподвижность Веты успокоила его. "Только бы нашла в себе силы совладать со своим горем", — подумал он со вздохом. Потом лицо его нахмурилось, брови сдвинулись… Сказать и о другом? Самое страшное уже позади… Может быть, лучше сразу все выложить? Доктор говорил, что опасность миновала, но…

Вета следила за ним из-под приспущенных век. Уловив перемену в любимом лице, поняла, что в нем идет какая-то борьба, что-то его мучает… Сжала тревожно его руку и спросила:

— Что еще, Влад?

— Ничего, Вета, отдыхай.

— Нет, ты что-то скрываешь.

— Думаю о наводнении.

— Ты не умеешь лгать. — Вета грустно улыбнулась. — Лицо выдает тебя.

Он быстро погладил ее руку и глухо произнес:

— Я не все тебе сказал.

Она вздрогнула, закрыла глаза, внезапно почувствовав страх, но сделала усилие над собой:

— Что еще? Говори, я не боюсь, я сильная…

— Пепо уехал и вряд ли вернется.

Вета вздохнула с облегчением:

— Только и всего? Тем лучше!

Потом с тем же безразличием спросила:

— И куда он уехал, Влад?

Он подумал и решил, что откладывать нет смысла, тем более, что она приняла это известие без тени волнения.

— В самый трагический момент, когда, казалось, наводнение просто сметет Берисо, Пепо и Новаков побежали в контору фабрики "Свифт". Обезумевшие от ужаса люди даже и не подумали о том, что в кассе предприятия полно денег. Еще меньше думали об их сохранности полицейские. Пепо и Новаков успели разбить сейф — взорвали его… Но когда на обратном пути они добежали до ворот, в них выстрелили. Они спрятались за ворота и начали отстреливаться. Выстрелы услышала полиция. В перестрелке Новаков упал, а Пепо побежал через фабричный двор, бросив чемоданчик с деньгами. Полицейские, кинувшиеся следом, остановились у раскрытого чемодана и стали набивать деньгами карманы. Пепо же пошел им навстречу с поднятыми руками, и они в него выстрелили, решив избавиться от свидетеля. Но кое-кто видел это из дома напротив и рассказал мне…

— Он ранен? — глухо спросила Вета.

— Убит… Неизвестно только кто, стрелял, чтобы привлечь внимание полиции. Подозреваю, что это дело одного моего знакомого, Трако, который давно грозился отомстить Пепо за своего брата.

Вета ни о чем больше не стала спрашивать. В комнате застыла напряженная тишина. Удары молотков и человеческие голоса время от времени проникали сквозь стены. В коридоре и во дворе слышались осторожные шаги Хозяйки. Где-то заплакал ребенок, ему ответил хор сердитых детских голосов, которые вывели Влада из раздумья. Он спросил:

— Что ты думаешь делать, Вета?

Она недоуменно взглянула на него и ответила:

— Жить.

— Да, жить… — задумчиво повторил Влад. — Мы с тобой останемся друзьями, я буду помогать, чем смогу…

Влад вдруг смутился. К чему ей эти заявления? Разве это надо было сказать в такой момент? Он вскочил и снова прижался лбом к стеклу.

Вета с трудом подавила рыдание. Слова Влада показались ей преднамеренно холодными. Одна мысль настойчиво сверлила мозг: "Я ему чужая… чужая! Никогда он не любил меня..". С нескрываемым раздражением она заговорила:

— Я всегда слушалась твоих советов. Конечно, мы будем друзьями…

Не закончила. Что-то сдавило ей горло, предательские слезы заблестели на глазах.

Влада вдруг словно молнией ударило. Счастливая улыбка осветила лицо. Он быстро подошел к кровати, склонился над ней.

— Слушалась друга. А послушаешь советов мужа, человека, который тебя любит? Будешь хотя немножко любить меня?

Не отвечая, она обняла его, привлекла к себе и прижалась губами к его щеке, вложив в этот поцелуй всю нежность, какую испытывала к нему, всю боль долгого ожидания. Влад провел рукой по ее лицу, пригладил рассыпавшиеся волосы. Она поймала его руку и заглянула в глаза. Об этой улыбке мечтала она дни и ночи. Об улыбке, в которой и сила, и доброта, и нежность, и уверенность в себе…

— Влад… — Она в нерешительности умолкла, и вдруг проговорила одним духом: — Ты не спрашивал себя, от кого мой ребенок?

Он непонимающе взглянул на нее и растерянно проговорил:

— Какое мне дело? Важно, что сейчас… что ты меня любишь.

Она решила говорить прямо — и без того их так долго мучила недоговоренность.

— Ребенок не от Пепо, а от Наско…

Ее губы судорожно задрожали, из-под плотно сжатых ресниц брызнули слезы.

По лицу Влада пробежала тень, но он машинально продолжал гладить ее руки, наполняя Вету ощущением тепла. Все так же тихо, но твердо она сказала:

— Сейчас ты знаешь все. Решай.

Он нежно приложил палец к ее губам, приподнял подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. Потом промолвил:

— Не волнуйся напрасно и выслушай меня. Твое прошлое меня не интересует… Потом… — он поколебался, — я думаю, что женщина это не вещь или какая-то неприкосновенная собственность мужа. Она сама себе хозяйка, имеет такое же право думать, чувствовать, страдать и даже грешить, как он. Одним словом, жить своей жизнью. Кроме того, когда жена молода, а муж и дом не могут заполнить ее жизнь, совсем естественно, что она ищет счастье на стороне. Человек уж так устроен. А я знаю Пепо и… вашу жизнь.

— Какое там счастье! Я не знаю, почему и как это произошло…

— Я ни о чем не спрашиваю тебя, Вета.

— Нет, ты должен знать!

— Хорошо, если ты настаиваешь. Но не сейчас…

Их взгляды встретились. Его лицо поразило Вету выражением спокойствия и доброты. Неужели она ему безразлична? Но взгляд его глубоких, полных нежности, глаз успокоил ее. Она притянула его голову к себе, долгим поцелуем прильнула к его глазам и смущенно сказала:

— Не сердись на меня… Я все тебе расскажу. Это было… нет, не знаю, будь он проклят, этот час! О тебе я знала, что ты умер…

Он улыбнулся:

— Я счастлив, что ты именно такая, какой я тебя представлял, Вета, — прямая, честная… Мне нечего тебе прощать. Прошлое позади, а будущее принадлежит нам.

Вета зарылась в подушку вспыхнувшим лицом и глухо зарыдала:

— Что с тобой, Вета? Успокойся, не надо так! Ты еще не совсем здорова..

Влад склонился к ней и стал гладить по волосам, по трясущимся в судорожных рыданиях плечам.

Постепенно Вета успокоилась, прикрыла глаза. Ее охватило странное, неведомое чувство. Большие руки Влада словно снимали с нее все то, что угнетало, сковывало ей душу и тело, отрывало от другой, удивительной, настоящей жизни, и она — Вета ощущала это почти осязаемо — вступала в эту новую жизнь чистой, чувствуя рядом плечо Влада.

Порывистым движением Вета остановила руку, ласкавшую ее лицо, и долгим поцелуем приникала к шершавой ладони.

Тодору Ценкову принадлежат также книги:

"В поисках хлеба" — роман, София, 1932 год.

"Подснежник в тропиках" — роман, София, 1934 год.

С повязкой на глазах" — роман, Буэнос-Айрес, 1946 год.


Редактор: А. Атанасова Худ. редактор: Д. Карталев Техн. редактор: М. Шишманова Корректор; Г. Костова

Сдано в набор 29. III., 1963 г. Формат 84/108/32 Печ. л. 22. т. 15 300

Государственный полиграфический комбинат им. Димитра Благоева — София

Примечания

1

Мате — парагвайский чай.

(обратно)

2

Пончо — шерстяная накидка с прорезью посередине.

(обратно)

3

Эстансия — имение, поместье.

(обратно)

4

Капатас — здесь: десятник.

(обратно)

5

Лингер — босяк.

(обратно)

6

Гринго — презрительная кличка североамериканцев.

(обратно)

7

Хоро — болгарский народный танец.

(обратно)

8

Луканка — сорт свиной колбасы.

(обратно)

9

Кинела — лотерея.

(обратно)

Оглавление

  • Боевой путь рабочего класса Аргентины
  • Бегство от голода
  • Рынок рабов
  • Великан пробуждается
  • Поединок
  • Ряды пополняются
  • *** Примечания ***