Ночь Белого Духа (сборник) [Люциус Шепард] (fb2) читать онлайн

Люциус Шепард Ночь Белого Духа

Сказание о драконе

Красавица дочь добытчика чешуи

1

Вскоре после того как померк на заре мироздания свет Благодати — когда птицы продолжали еще летать на небеса и обратно, а земные твари, даже самые гнусные, светились, точно святые, ибо зло, что властвовало над ними, было чистым и не замутненным в своей первозданности, — возник городок Хэнгтаун. С незапамятных времен он располагался на спине дракона Гриауля, чудища длиной в добрую милю, навеки обездвиженного колдовскими чарами; впрочем, слабая искорка жизни в нем все-таки теплилась: он правил долиной Карбонейлс, вмешивался в судьбы населявших ее людей и диктовал свою волю, внушая те или иные мысли. От плеча до хвоста тело дракона ушло в землю, поросло травой и деревьями, а потому издалека он представлялся деталью пейзажа, одним из множества окружавших долину холмов. Если не считать участков, ободранных добытчиками чешуи, то вблизи взгляд наблюдателя различал лишь правую заднюю лапу, массивную шею и голову, причем последняя лежала на земле; пасть была приоткрыта, так что ноздри находились вровень с верхушками окрестных пригорков. Хэнгтаун помещался сразу за лобной костью, что возвышалась над ним подобием замшелого утеса на высоте почти восьмисот футов над долиной, и насчитывал несколько десятков хижин с гонтовыми крышами. Эти хижины выстроились вдоль берега озера, которое питал ручей, сбегавший на спину Гриауля с соседнего холма; домишки прятались в зарослях черемухи и боярышника, скрывались за стволами низкорослых дубков; вид их рождал ощущение жутковатой призрачности, сродни тому трепетному покою, что присущ древним руинам. Если бы не это ощущение, то всякому, кто вышел к озеру, могло показаться, что он глядит на обычное поселение, в котором разве что чуть меньше порядка: улицы усыпаны костями шипунов, липов и прочих драконьих паразитов, жители ходят в рванье и откровенно враждебны к чужакам.

Большинство горожан составляли добытчики чешуи, мужчины и женщины; они сновали по телу Гриауля и даже проникали под его сложенные крылья в поисках треснувших или разломившихся чешуек, откалывали их, целиком или частями, и продавали в Порт-Шантей — там они шли нарасхват из-за целебных свойств, которыми якобы обладали. Платили добытчикам весьма щедро, но люди из долины, сами крайне редко поднимавшиеся на холмистое тело дракона, относились к ним презрительно; к тому же жили обитатели Хэнгтауна недолго и частенько погибали от несчастных случаев — так, по слухам, выражал свое недовольство Гриауль. Боясь его гнева, они тратили немалые деньги на всевозможные амулеты, которые должны были предохранить их от злых драконьих чар. Кое-кто носил на шее кусочки чешуи, уповая на то, что Гриауль воспримет подобный талисман как проявление уважения к себе. Дальше всех в попытках умилостивить дракона зашел, пожалуй, вдовец Райэлл. В день появления на свет дочери Кэтрин, который совпал с днем смерти его жены, он выкопал под полом своей хижины глубокую яму, добрался до шкуры дракона и обнажил золотистую чешуйку размером пять на пять футов. До восемнадцати лет его дочь спала на той чешуйке: отец надеялся, что дух Гриауля войдет в нее и поможет впоследствии. Кэтрин сперва сопротивлялась, но постепенно увлеклась яркими снами, которые были заполнены полетами в неведомые края (по преданию, драконы явились в этот мир из иной вселенной, пролетев сквозь Солнце). Лежа на дне выкопанной отцом ямы, глядя на доски, укреплявшие стены колодца, девочка чувствовала порой, что под ней не твердая поверхность, а золотистая бездна.

Достиг Райэлл желаемого или нет, сказать трудно, однако никто из жителей Хэнгтауна не сомневался, что близость к дракону наложила на Кэтрин свой отпечаток, ибо если Райэлл и его жена были низкорослыми и смуглыми, то их дочь выросла настоящей красавицей, длинноногой и стройной, с чудесными слегка рыжеватыми волосами, гладкой кожей и очаровательным личиком, черты которого отличались правильностью и утонченностью: высокие скулы, чувственный рот, большие выразительные глаза, чьи радужные оболочки казались настолько темными, что при тусклом освещении как бы сливались со зрачками. Но не только красота отличала ее от жителей городка: у нее начисто отсутствовали их мрачный взгляд на жизнь и пугливая настороженность. Уже в раннем детстве она без страха бродила по телу дракона, забиралась даже в черные полости под крыльями, на что отваживались весьма немногие из добытчиков чешуи. Она верила, что защищена по крайней мере от заурядных опасностей, что между ней и драконом установилась незримая, магическая связь, и находила подтверждение тому в своей привлекательности и ошеломляющих снах; однако ощущение собственной неуязвимости в сочетании с самоуверенностью породили некоторую ограниченность и даже эгоизм. Девушка жестоко играла со своими поклонниками и, хотя не лицемерила, ибо в том не было нужды, получала удовольствие, похищая сердца мужчин. Тем не менее она считала себя добродетельной, пускай не святой, но вполне порядочной, поскольку заботилась об отце, поддерживала чистоту в доме, не чуралась работы и пыталась — с грехом пополам — избавиться от недостатков. Подобно большинству людей, она не имела четких моральных принципов, подстраивалась, насколько считала нужным, под обстоятельства и существовавшие в обществе нормы, а «добро» было для нее чем-то вроде интеллектуального загробного мира, куда она со временем уйдет, но не раньше, чем утолит свою жажду наслаждений и приобретет посредством их необходимый опыт. Как и все, кто находился под влиянием Гриауля, она была подвержена приступам угрюмости, но гораздо чаще улыбалась и смотрела на мир с радостью. Однако ее никак нельзя было назвать Поллианной, то есть «непорочной». За годы, проведенные в Хэнгтауне, она познала измену, горе, смерть и успела к своему восемнадцатилетию поменять достаточно любовников. Такая вольность нравов была в общем-то типичной для Хэнгтауна, но из-за своей необычной внешности и естественной ревности как женщин, так и мужчин, Кэтрин заработала репутацию шлюхи. Она посмеивалась над болтовней соседей, и ей это даже отчасти льстило, но слухи становились все оскорбительнее, теряя всякую связь с действительностью, и наконец однажды обрушились на нее с яростью, какой она никак не ждала.

За лобным рогом Гриауля, громадным костяным шпилем, основание которого располагалось между глаз дракона, а конец загибался в сторону Хэнгтауна, лоб покато переходил в рыло. Именно туда и пришла как-то туманным утром Кэтрин, одетая в свободные брюки и блузу, с мотком веревки на плече, крюками за поясом и инструментами в мешке. Она намеревалась отколоть кусок треснувшей чешуйки поблизости от губы дракона, прямо над одним из клыков. Закрепив веревку, она принялась за дело, рассчитывая управиться за несколько часов. В пасти Гриауля росли зловещего вида растения, среди листвы проглядывала веточками красного коралла неровная поверхность раздвоенного языка, клыки прятались под узорчатым покровом лишайника, вокруг них вились струйки тумана и кружили хищные птицы, порой камнем падая в кусты, чтобы закогтить какую-нибудь ящерицу или полевку. Из трещин в костях выглядывали эпифиты, их длинные перевитые плети усеивали алые и сиреневые цветы. Зрелище впечатляло, и Кэтрин время от времени бросала работу и спускалась ниже, зависала футах в пятидесяти над кустами и вглядывалась в пасмурную глубь драконьего горла, гадая, что за существа обитают в его вековечном сумраке.

Солнце рассеяло утренний туман, и Кэтрин, вспотевшая и утомленная, взобралась на верхнюю челюсть и растянулась на чешуе. Жуя медовую грушу, она лениво рассматривала долину с ее зелеными холмами, пальмовыми рощами и далекими белыми домиками Теочинте, куда собиралась отправиться вечером, чтобы потанцевать и вскружить голову очередному ухажеру. Солнце припекало, поэтому Кэтрин сняла блузу и, обнаженная до пояса, улеглась на спину и зажмурила глаза. Она провела на грани между сном и явью едва ли не целый час. Из сладкой дремоты ее вырвал какой-то посторонний звук. Она еще в полудреме нащупала блузу и села, но, прежде чем успела определить, откуда донесся звук, что-то тяжелое рухнуло на нее и придавило к чешуе. На грудь девушки опустилась чья-то ладонь, в нос ударил едкий запах винного перегара.

— Ну-ну, — произнес мужской голос, хрипловатый от напряжения, — я хочу всего лишь того, чем обладала половина Хэнгтауна.

Кэтрин повернула голову и увидела худощавое и бледное лицо Кея Уиллена. На губах мужчины играла ироническая улыбка.

— Я же говорил, что мы с тобой позабавимся, — прибавил он, возясь с поясом ее брюк.

Она начала отбиваться, норовя попасть пальцем в глаза Уиллену, захватила в кулак прядь его длинных черных волос и дернула изо всех сил, перевернулась на живот и, цепляясь за чешую, попыталась высвободиться. Но он ударил ее в висок, и она на мгновение потеряла сознание, а когда пришла в себя, то поняла, что Кей перевернул ее обратно на спину, стянул брюки и шарит по ее телу своими грубыми ручищами, хрипло и учащенно вбирая воздух в легкие. Кэтрин закричала пронзительно и дико, задергалась, лихорадочно молотя Уиллена кулаками по телу и по голове, а когда он накрыл ей рот ладонью, укусила его.

— Ах ты, сука! Ты… черт! — Он с размаху стукнул ее затылком о чешую, взгромоздился на девушку, надавил ей на плечи своими коленями, ударил, запустил руку в волосы, наклонился поближе и проговорил, брызгая слюной в лицо: — Слушай, ты, шлюха! Мне плевать, хочешь ты или нет, — я свое получу! — С глухим стуком он вновь опустил ее затылок на чешую. — Слышишь? Слышишь?

— Пожалуйста, — взмолилась она. Ее мутило.

— Пожалуйста? — Уиллен рассмеялся. — Значит, тебе мало. — Он ударил ее по щеке. — Ну как, нравится? — Еще одна пощечина. — Хорошо, да?

Кэтрин удалось высвободить руку, и она в отчаянии зашарила позади себя, надеясь отыскать хоть что-нибудь. В момент, когда Уиллен с ухмылкой отвел кулак для очередного удара, ее пальцы нащупали какую-то палку. Не раздумывая, девушка огрела ею обидчика. Острие — а это оказался металлический крюк для подъема на высоту — вонзилось Кею под левый глаз. Уиллен рухнул навзничь, издав короткий, тут же оборвавшийся крик, из раненого глаза брызнула кровь, и Кэтрин почудилось, будто глазница вспухла огненно-красным резиновым мячиком. Она взвизгнула, оттолкнула Кея и поползла прочь. Тело Уиллена содрогнулось, пятки выбили дробь на драконьей чешуе.

Кэтрин долго сидела в стороне, глядя на него. Дыхание никак не восстанавливалось, мысли путались. Над окровавленным лицом Кея роем кружили черные мухи, в прозрачных крылышках насекомых, как в призме, преломлялись солнечные лучи. Кэтрин стало дурно. Она кое-как добралась до края верхней челюсти дракона и уставилась вниз, на шахматную доску полей, на Порт-Шантей и на гряду кучевых облаков вдали. Внутри у нее все словно заледенело, она дрожала. Дрожь, сотрясавшая ее тело, была эхом той, которая прошла через Кея, когда ему в лицо врезался остро заточенный крюк. Тошнота подкатила к горлу девушки, встала огромным комом и наконец прорвалась наружу. Опустошив желудок, Кэтрин натянула брюки и завязала пояс. Надо смотать веревку и сложить в мешок снаряжение, вяло подумала она. Однако размышлять было намного легче, нежели выполнить задуманное. Она вздрогнула, обхватила себя руками за плечи, необыкновенно отчетливо ощутив, как далеко отсюда до долины. Щеки ее горели, по груди и ногам будто ползали радужные мошки. Кэтрин казалось, что время замедлило свой ход: сперва потревоженное, оно теперь оседало, подобно тому, как опускается взбаламученный речной ил. Она поглядела на драконий рог. Там кто-то стоял — вернее, двигался по направлению к ней. Поначалу она наблюдала за приближением человека с полным равнодушием, потом встрепенулась, ибо хотела сейчас быть одна, зная, что, заговори она с кем-нибудь, тут же утратит самообладание. Вскоре стало понятно, что к ней направляется соседка Брианна — высокая молодая женщина, привлекательная, по меркам Хэнгтауна, с темно-русыми волосами и смуглым лицом. Кэтрин расслабилась. Подружками они с Брианной не были, когда-то даже соперничали, добиваясь внимания одного и того же парня, однако то было год с лишним назад, так что Кэтрин обрадовалась, увидев именно ее. У Брианны можно было искать сочувствия.

— Боже мой! Что случилось? — Брианна опустилась на колени и откинула волосы, упавшие Кэтрин на глаза. Та, перемежая рассказ рыданиями, поведала свою историю.

— Я не хотела убивать его, — проговорила она. — Я… я не поняла, что схватила крюк.

— Кей давно напрашивался, — отозвалась Брианна. — Но как некстати ты ему подвернулась! — Она озабоченно нахмурилась. — Наверное, надо кого-нибудь позвать.

— Конечно. — Кэтрин ощутила прилив сил и приподнялась, но Брианна удержала ее.

— Тебе лучше подождать здесь. Ты же знаешь наших. Они заметят твое лицо, — Брианна коснулась ее распухших щек, — такого понапридумывают! Нет, я приведу мэра, уж он-то сообразит, что делать.

Кэтрин отнюдь не стремилась к тому, чтобы остаться наедине с мертвецом, но сочла решение Брианны разумным.

— Хорошо, — согласилась она. — Но поторопись.

— Уже бегу. — Брианна встала. Волосы, взметнувшиеся на ветру, закрыли ее лицо. — Ты в порядке? — В ее голосе слышались странные нотки, как будто она спрашивала о чем-то другом, или, как подумалось Кэтрин, словно она мысленно уже беседовала с мэром.

Кэтрин кивнула и дотронулась до руки Брианны:

— Не говори ничего моему отцу. Я сама. Если он узнает, то наверняка бросится к Уилленам.

— Обещаю.

Брианна улыбнулась, ободряюще коснулась плеча Кэтрин и двинулась в направлении Хэнгтауна. Вскоре ее высокая фигура исчезла в кустарнике за лобным рогом Гриауля. Кэтрин на некоторое время перестала обращать внимание на то, что творится вокруг, однако резкие порывы ветра и прохлада, наступившая после того, как облака закрыли солнце, вернули ее к действительности, и она пожалела о том, что послушалась Брианну и не пошла вместе с ней в Хэнгтаун. Она крепко зажмурилась. Тут же, сменяя друг друга, перед глазами всплыли две картины: лицо Кея, когда он хватал ее, и его же лицо с торчащим из глаза крюком.

Наконец она решила, что теперь уж Брианна, вне всякого сомнения, добралась до городка. Кэтрин поднялась на рог и взглянула на тропинку, что вилась меж деревьев и кустов по спине дракона. Прошло еще минут десять, прежде чем она различила в отдалении трех человек — двух мужчин и женщину. В этот миг сквозь просвет в облаках пробился одинокий солнечный луч — ей пришлось заслониться рукой, чтобы определить, кто идет. Ни один из мужчин не походил на хэнгтаунского мэра: ни седой шевелюры, ни присущей ему осанистости. Когда мужчины приблизились, Кэтрин рассмотрела их получше: долговязые, бледные, черные волосы до плеч, в руках — обнаженные ножи. И хотя лиц было не разглядеть, Кэтрин догадалась, что Брианна не забыла-таки старой вражды и привела с собой братьев Кея.

Владевшее ею оцепенение сменилось страхом, она попыталась сообразить, что делать. Других тропинок, кроме той, что вела в Хэнгтаун, не было, а в кустарнике не спрячешься. Переступив через подсыхающую лужицу крови, Кэтрин попятилась к краю верхней челюсти дракона. Единственная возможность спастись — спуститься на веревке в пасть Гриауля и затаиться. Но при мысли, что она окажется в столь зловещем месте, куда рисковали проникать разве что безумцы, Кэтрин заколебалась. Однако иного выхода, похоже, не было. Брианна наверняка раззадорила Уилленов, обвинив во всем Кэтрин, так что братья пылают жаждой мести и не позволят сказать ей и слова. Она подбежала к краю и, закрепив веревку, скользнула вниз, действуя с лихорадочной поспешностью. Спуск проходил рывками, по десять — пятнадцать футов: драконья пасть словно в прыжке пыталась дотянуться до нее. Перед глазами девушки плясали то кроны деревьев, то высокие, в рост человека, папоротники, то огромные клыки, то вдруг она погружалась в непроглядный мрак чудовищной глотки. Кэтрин преодолела расстояние примерно в пятьдесят футов, когда веревка мягко завибрировала. Девушка подняла голову: один из Уилленов старался перепилить веревку ножом. Сердце Кэтрин бешено заколотилось, ладони взмокли от страха. Она совершила затяжной прыжок, едва касаясь веревки, и остановилась так резко, что позвоночник пронзила боль, а перед глазами все поплыло. Еще один прыжок, уже короче, но тут веревка оборвалась. Кэтрин пролетела последние двадцать футов до нижней челюсти и грохнулась о нее с такой силой, что потеряла сознание.

Очнувшись, она обнаружила, что лежит на ложе из папоротников и смотрит на кирпично-красное небо Гриауля, поросшее темно-зелеными эпифитами и напоминающее купол собора, расписанный растительным орнаментом.

Кажется, она ничего себе не сломала. Правда, на затылке набухла шишка, а основательнее всего она приложилась задом, который, впрочем, хоть и болел, но вряд ли сильно пострадал. Кэтрин моргнула, осторожно встала на колени и хотела было выпрямиться, но тут сверху раздались крики:

— Видишь ее?

— Нет. А ты?

— Наверное, она забралась глубже.

Кэтрин выглянула из-за папоротника. На фоне синего небосвода в сотне футов над ее головой раскачивались две темные фигуры, похожие на пауков. Вот они спустились ниже; девушка в панике упала на живот и поползла к горлу дракона, хватаясь за сухие стебли и подтягиваясь. Продвинувшись таким образом ярдов на пятьдесят, она оглянулась. Уиллены висели в какой-нибудь дюжине футов над макушками кустов, мгновение — и они скрылись из вида. Что-то подсказывало ей, что нужно продолжать движение. Здесь уже было мрачно и темно; ее окружал серовато-зеленый полумрак, ориентироваться в котором было невозможно. Она прислушалась и разобрала диковинные звуки: шелест, шорохи, приглушенный свист. Кэтрин вообразила, что шум производят не неведомые крохотные существа, что обитают в глотке Гриауля, а может быть, это дышит сам дракон. Внезапно она замерла, пораженная тем, насколько велик Гриауль и насколько мала она в сравнении с ним. Не решаясь двигаться глубже, девушка повернула вбок, туда, где маячили в тени густые заросли папоротника. Достигнув места, где челюсть загибалась кверху, она залегла в папоротнике и стала ждать.

Возле ее головы виднелось бледно-красное пятно: должно быть, некое растение оторвалось вместе с землей и обнажило плоть Гриауля. Кэтрин притронулась к пятну указательным пальцем. Оно было холодным и сухим, словно дерево или камень. Она почувствовала разочарование, ибо, как неожиданно поняла, рассчитывала, что прикосновение одарит ее чем-то необычным. Девушка приложила к пятну ладонь, пробуя уловить биение пульса, но плоть дракона пребывала в нерушимом покое, а признаками жизни в его пасти служили только шорохи да случайный шелест птичьих крыльев. Кэтрин охватила дремота. Пытаясь побороть ее, девушка стала обдумывать случившееся. Конечно, Уиллены не посмеют преследовать ее дальше. Их смелости достанет лишь на то, чтобы дожидаться ее снаружи: ведь рано или поздно ей понадобятся еда и питье. При этой мысли Кэтрин тут же захотелось пить, но она совладала с собой. Прежде всего ей нужно отдохнуть. Она вытащила из-за пояса один из своих крюков, стиснула его в правой руке — на случай, если у какого-нибудь зверя храбрости будет больше, чем у Уилленов, — прислонилась головой к бледно-красной плоти Гриауля и вскоре крепко заснула.

2

За прошедшие годы Кэтрин видела немало снов, которые представлялись ей скорее посланиями, нежели отражением пережитого. Но подобного тому, что приснилось ей в тот день в пасти Гриауля, она никогда еще не видела, хотя сам по себе сон был вполне заурядным. В нем словно звучал некий голос, он произносил слова, которые как бы обволакивали Кэтрин. Не слыша звуков, девушка впитывала смысл слов: суля безопасность, они придавали ей уверенности. И это ощущение не развеяло даже пробуждение. Вокруг было темным-темно, только по поверхности одного из драконьих клыков скользили блики света, который исходил от горевшего где-то в отдалении костра. Огромный клык, казалось, был охвачен яростным пламенем, и при иных обстоятельствах Кэтрин наверняка испугалась бы, но теперь лишь порадовалась тому, что правильно предугадала действия Уилленов. Они развели костер у губы Гриауля и дожидаются, пока она к ним выйдет. Ну что ж, пускай подождут. Решимость Кэтрин то угасала, то вспыхивала вновь. Забираться глубже в пасть дракона казалось девушке безумием, однако она сознавала, что в ином случае ее ожидает удар ножом в горло. Кроме того, в ней зрело убеждение, что ее ведет воля Гриауля. Перед глазами девушки на миг встало лицо Кея Уиллена с разинутым ртом и окровавленной глазницей, она припомнила свой ужас, но воспоминания эти больше ее не терзали, наоборот, поддерживали, помогая найти ответ на вопросы, которыми она задавалась с момента убийства. Нет, она ни в чем не виновата, она не соблазняла Кея. Но то, что произошло, не могло не произойти, и причину тому Кэтрин отыскала в бесцельности своей жизни, в уповании на то, что судьба рано или поздно явит ей какой-то смысл. А сейчас, судя по всему, зов судьбы незримо приближается, и девушка неожиданно поняла, что все могло бы сложиться иначе, будь иной она сама, не подчиняясь безвольно обстоятельствам, а владея ими. Быть может, внезапное прозрение хотя бы чуть-чуть изменит цвета, в которые окрашена судьба… Но вряд ли, подумала Кэтрин, слишком уж далеко отклонилась она от истинного пути.

Первый шаг дался ей с немалым трудом. Она двинулась в глубь драконьего горла, касаясь рукой его стенки, чтобы не заплутать в темноте; папоротники хлестали ее по лицу, в глаза лезла паутина, пальцы иногда натыкались на такое, от чего по спине Кэтрин пробегали мурашки. Уши различали жужжание насекомых и звуки, издаваемые прочими ночными тварями. Был момент, когда она совсем уже решила повернуть обратно, но тут сзади раздались крики, и, боясь, что Уиллены все-таки возобновят преследование, она изменила решение. Твердь под ногами пошла под уклон, вдали замерцали розоватые отблески невидимого огня. Они становились все ярче, и Кэтрин устремилась вперед, не обращая внимания на цеплявшиеся за лодыжки плети растений. Наконец спуск завершился, и девушка очутилась в просторной пещере, почти круглой, свод которой терялся во мраке, а по полу растекались лужи черной жидкости; над лужами нависал туман, и, когда он соприкасался с поверхностью жидкости, вверх взметался язычок желтоватого пламени, рассекавший тени и открывавший взгляду многочисленные бугорки между лужами — темно-красные, с дырочками по бокам, откуда просачивались бледные нити тумана. В дальней стене пещеры виднелось отверстие, которое, как заключила Кэтрин, было проходом в нутро дракона. Воздух сделался сырым и теплым, и вскоре девушку прошиб пот. Она помедлила в нерешительности: хотя здесь и светло, но это место еще менее подходит для человека, чем пасть. Однако замешательство длилось недолго, и Кэтрин зашагала дальше, лавируя среди огней и старательно обходя бугорки — от тумана у нее кружилась голова. Из-под свода пещеры донесся пронзительный свист. Подумав о нетопырях, девушка заторопилась и преодолела уже едва ли не половину расстояния, которое отделяло ее от отверстия, когда в пещере вдруг прозвучал голос.

— Кэтрин! — окликнул он. — Не спеши так!

Она обернулась, стискивая в кулаке крюк. К ней ковылял седовласый старик, одетый в лохмотья, которые явно знавали лучшие дни: потрепанный сюртук с поблекшим золотым шитьем, рваная рубашка с некогда пышными брыжами, дырявые атласные рейтузы. В левой руке он держал трость с золотым набалдашником, а на костлявых пальцах поблескивала добрая дюжина колец и перстней. Он остановился в нескольких шагах от Кэтрин и оперся на трость. Девушка не опустила крюк, но страх ее куда-то улетучился. Разумеется, наряд старика был весьма необычен, однако по сравнению с другими обитателями чрева Гриауля он хотя бы производил впечатление обыкновенного человека, которого следовало, пожалуй, остерегаться, но никак не бояться.

— Обыкновенный? — хихикнул старик. — Ну да, ну да! Обыкновенный, как ангелы, заурядный, как представление о Боге! — Прежде чем Кэтрин успела удивиться тому, что незнакомцу известны ее мысли, он хихикнул снова. — Как же мне их не знать? Все мы — порождение его разума, выражение его желаний. Все, что наверху казалось невозможным, — здесь становится явью, что было догадкой — здесь оказывается истиной. Ибо здесь, — он взмахнул своей тростью, — мы живем в самом средоточии его воли. — Старик пододвинулся ближе и вперил в девушку взгляд слезящихся глаз. — Тысячи раз я грезил о нашей встрече. Мне ведомо все, что ты скажешь, о чем подумаешь, как поступишь. Он известил меня о тебе и доверил быть твоим пастырем.

— О чем вы говорите? — Кэтрин вновь стиснула крюк. Ее тревога нарастала.

— Не о чем, — поправил старик, — о ком! — Он усмехнулся, и бледная морщинистая кожа его лица сморщилась еще сильнее. — Естественно, о Его Чешуйчатости.

— О Гриауле?

— О ком же, как не о нем? — Старик протянул руку. — Идем, девушка. Нас ждут.

Кэтрин отпрянула. Старик поджал губы:

— Ладно, если так, ступай, откуда пришла. То-то будет радости Уилленам.

— Я не понимаю, — проговорила Кэтрин. — Как вы можете…

— Знать твое имя и то, что тебе грозит? Ты что, не слышала моих слов? Ты посвящена Гриаулю, девушка, тебе снились его сны. Вся твоя жизнь была предвкушением этого мига. Ты не узнаешь своей судьбы, пока не побываешь там, где зарождаются его грезы, — в сердце дракона. — Он взял ее за руку. — Меня зовут Молдри. Капитан Эймос Молдри, к твоим услугам. Я ждал тебя годы… годы! Я должен подготовить тебя к твоему жребию. Следуй за мной, я отведу тебя к филиям, и мы начнем подготовку. Впрочем, — он пожал плечами, — выбор за тобой. Неволить тебя я не стану, скажу лишь одно: если пойдешь со мной, то, возвратившись, ты не будешь испытывать никакого страха перед братьями Уилленами.

Он отпустил ее руку, но взгляда не отвел. Она предпочла бы пропустить слова старика мимо ушей, однако они подтверждали присутствие связи между нею и драконом, связи, которую она ощущала на протяжении всей своей жизни.

— А кто такие филии? — спросила Кэтрин вместо ответа.

— Безвредные создания, — фыркнул Молдри. — Заняты исключительно спариванием и препирательством по всяким пустякам. Если бы они не служили Гриаулю, не избавляли его от паразитов, от них и вовсе не было бы толку. Недостатков у них в избытке, но есть и достоинства. — Старик переступил с ноги на ногу и постучал тростью по полу пещеры. — Ты скоро их увидишь. Ну что, идем?

Настороженно, не выпуская из руки крюк, Кэтрин последовала за Молдри в отверстие в дальней стене пещеры, за которым начинался узкий извилистый проход, освещенный пульсирующим золотистым сиянием, исходившим от плоти Гриауля. Как объяснил Молдри, это светилась драконья кровь; когда она пребывала в неподвижном состоянии, ее свечение меняло яркость из-за химических процессов. Во всяком случае, так полагал старый капитан, к которому вернулось прежнее добродушие. Он рассказал Кэтрин, что командовал грузовым судном, совершавшим рейсы из Порт-Шантея на Жемчужные острова и обратно.

— Мы перевозили скот, плоды хлебного дерева, китовый жир — словом, все что угодно. Скучать не приходилось, но служба была тяжелая, а когда я вышел в отставку… Что ж, жены у меня никогда не было, зато свободного времени стало хоть отбавляй. Я решил отдохнуть, поездить по свету, а больше всего мне хотелось поглядеть на Гриауля. Я слыхал, будто он первое чудо света. Так оно и оказалось. Я был поражен, оглушен, потрясен не могу подобрать слов. Он был истинным чудом, венцом творения. Люди советовали мне держаться подальше от пасти и оказались правы. Но я не слушал советов. Однажды вечером я прогуливался по губе, и тут на меня напали двое добытчиков чешуи. Они избили меня, ограбили и оставили лежать, посчитав мертвым. Да я бы и умер, если бы не филии. — Молдри прицокнул языком. — Сдается мне, тебе полезно будет узнать о том, откуда они взялись, чтобы ты была готова к встрече с ними — а самообладание наверняка понадобится. На вид они не слишком-то привлекательны. — Старик искоса посмотрел на Кэтрин, прошел с десяток шагов и спросил: — Ты что, не собираешься упрашивать, чтобы я продолжил?

— Мне показалось, вы не нуждаетесь в подбадривании, — сказала девушка.

Он хмыкнул и одобрительно кивнул:

— Умница. — И замолчал.

Сутулый, со склоненной головой, он напоминал старую черепаху, которая научилась ходить на двух ногах.

— Ну? — не выдержала Кэтрин.

— Я знал, что ты не выдержишь, — произнес Молдри и подмигнул ей. Сначала они привели меня в замешательство. Но если бы мне было известно, кто они такие, думаю, я пришел бы в ужас. В колонии пять-шесть сотен филиев. Их численность ограничивается детской смертностью и прочими обстоятельствами. В большинстве своем они являются потомками дебила по имени Фили, который забрался в пасть Гриауля добрую тысячу лет назад. По всей видимости, он расхаживал поблизости, когда из пасти начали вылетать стаи птиц и рои насекомых. Заметь, не отдельные птицы или жучки, а целые стаи. Естественно, Фили перепугался. Он был уверен, что животные спасаются бегством от какого-то страшного зверя, и тоже попытался удрать. Но мозгов в его голове было настолько мало, что вместо того, чтобы бежать наружу, он кинулся внутрь и спрятался в кустах. Он просидел в них чуть ли не день напролет, а зверь все не показывался. Единственным признаком неведомой опасности был глухой стук, который раздавался из недр дракона. Наконец любопытство пересилило страх, и Фили пролез в горло. — Молдри откашлялся и сплюнул. — Там он почувствовал себя в безопасности, во всяком случае, в большей безопасности, чем снаружи. Это чувство, спорю на что угодно, ему внушил Гриауль. Ему нужно было, чтобы кто-то поселился внутри него и разобрался бы с паразитами, вот он и завлек Фили. А тот первым делом привел в свое убежище сумасшедшую из Теочинте, а впоследствии к ним присоединились и другие чокнутые. Кроме меня, среди них не было и нет ни единого здравомыслящего человека. Кстати говоря, в том, что касается здравомыслия, они отъявленные шовинисты. Но разумеется, они должны были подчиниться Гриаулю, а потому беспрекословно приняли меня. Он знал, что тебе будет нужен кто-нибудь, с кем ты сможешь поговорить. — Старик ткнул тростью в стену прохода. — Так что теперь это мой дом, моя истина и моя любовь. Жить здесь — значит преображаться.

— Как-то не верится, — проговорила Кэтрин.

— Да? Уж кому, как не тебе, разбираться в его добродетелях, в его достоинствах! Нет защиты прочнее той, чем предлагает он, нет понимания точнее того, каким он наделяет!

— Вас послушать, так он Бог.

Молдри остановился. На лице его вдоль многочисленных морщин залегли тени. В золотистом сиянии он выглядел дряхлым старцем.

— А что, ты думаешь иначе? — справился он с ноткой раздражения в голосе. — И кто же тогда, по-твоему, Гриауль?

Десять минут спустя они достигли пещеры, куда более внушительной по своим размерам, нежели предыдущая. Овальной формы, она походила на яйцо, которое поставили на тупой конец, примерно ста пятидесяти футов высотой и чуть больше половины этой величины в диаметре. В пещере, как и в проходе, мерцал золотистый свет, но тут его пульсация сделалась упорядоченное и насыщеннее, меняясь от тусклого блеска до ослепительного полуденного сияния. Две трети одной из стен пещеры, считая сверху вниз, занимали плотные ряды крохотных лачуг, нависавших над полом под самыми разными углами; в расположении их не было и следа аккуратности, присущей пчелиным сотам, однако чем-то они все же напоминали внутренность улья, обустроенного разве что хмельными пчелами. Дверные проемы были занавешены шторами, к косякам крепились канаты, веревочные лестницы и привязанные к тем же канатам корзины, которые, очевидно, использовались в качестве подъемников. Некоторые из них как раз находились в движении: их поднимали или опускали мужчины и женщины, одетые примерно так же, как и Молдри. Кэтрин припомнила картину, на которой были изображены трущобы на крышах зданий Порт-Шантея. Но даже они, хотя и свидетельствовали о бедности и отчаянии, не пробуждали в стороннем наблюдателе чувства отвращения, ибо в них не ощущалось столь отчетливо убогости и вырождения. Нижняя треть пещеры, в которую выводил проход, — ее пол и склоны — была устлана разноцветным ковром из обрывков шелка, атласа и прочих дорогих тканей; по нему бесцельно бродили люди, человек семьдесят или восемьдесят. Посередине пещеры ковер неожиданно обрывался, там зияло отверстие, сквозь которое, наверное, можно было проникнуть еще глубже в тело дракона. Из этого отверстия высовывались трубы; позднее Молдри объяснил, что они служат для сброса отходов в полость в теле дракона, заполненную кислотой, которая когда-то помогала Гриаулю выдыхать огонь. Свод пещеры был затянут туманом, той же белесой пеленой, какую испускали бугорки, увиденные Кэтрин при входе в драконье горло. Чуть ниже, то залетая в туман, то выныривая из него, кружили птицы с черными крыльями и красными полосками на головах. Сладковато пахло гнилью; Кэтрин слышала характерное журчание воды.

— Ну, — осведомился Молдри, обводя тростью пещеру, — нравится тебе наш приют?

Филии уже заметили их и приближались маленькими группками, останавливаясь, принимаясь оживленно шептаться, потом возобновляя движение, — словом, вели себя точь-в-точь как любопытствующие дикари. Хотя никто не давал никакого сигнала, из-за штор на дверях показались головы крохотные фигурки устремились вниз по веревкам, полезли в корзины, поползли букашками по лестницам. Сотни человечков ринулись к Кэтрин, и она невольно подумала о потревоженном муравейнике. Как ни странно, с первого взгляда у нее сложилось впечатление, что они и впрямь смахивают на муравьев: худые, бледные, сутулые, почти все без волос, с покатыми лбами, водянистыми глазами и пухлыми губами. В своем рванье из шелка и атласа они походили на недоразвитых детей, маленьких уродцев. Задние напирали на передних, и Кэтрин, приведенная в смятение их вниманием, начала, несмотря на уговоры Молдри, отступать к проходу. Молдри повернулся к филиям, взмахнул тростью, словно жезлом, и воскликнул:

— Она с нами! Он наконец-то привел ее к нам! Она с нами!

Услышав его слова, филии в передних рядах вскинули головы и счастливо засмеялись; смех сопровождался завываниями, которые становились все громче по мере того, как золотистое свечение усиливалось. Другие подняли руки, вывернув их ладонями наружу, потом крепко прижали к груди, а затем запрыгали на месте от восторга; прочие же крутили головами из стороны в сторону, скашивая глаза то туда, то сюда, по всей видимости, они никак не могли сообразить, что происходит. Это зрелище, убожество и скудоумие филиев поразило Кэтрин. Однако Молдри казался счастливым и продолжал подбадривать их своими криками: «Она с нами! Она с нами!» Постепенно его голос утихомирил филиев, задал ритм их движениям. Они принялись раскачиваться то вправо, то влево и хором повторять за ним: «Она с нами!», причем у них выходило нечто вроде: «Онасми!» По пещере пошло гулять раскатистое эхо, словно внутри дракона внезапно проснулся и часто задышал некий великан. Звук накатывался на Кэтрин приливной волной, захлестывал ее, едва ли не сбивая с ног своим напором, и она прижалась спиной к стене пещеры, ожидая, что строй филиев вот-вот распадется и они бросятся к ней. Но филии, поглощенные массовым действом, как будто забыли про девушку. Они сталкивались друг с другом, порой колотили тех, кто преграждал путь, обнимались, хихикали, обнажались и раздевали соседей, но из их глоток по-прежнему вырывался все тот же крик.

Молдри обернулся к Кэтрин — в глазах его отражалось золотистое сияние, лицо приобрело свойственное филиям выражение бессмысленного восторга — и простер руки, а затем произнес тоном истово верующего жреца:

— Милости просим домой!

3

Кэтрин выделили две комнатушки в средней части настенных сот, по соседству с обителью Молдри, в избытке украшенные шелками, мехами и расшитыми подушечками; на обтянутых тканями стенах висели зеркало в отделанной самоцветами раме и две написанные маслом картины. Молдри пояснил, что все предметы роскоши добыты из клада Гриауля, основная часть которого находится снаружи, в пещере к западу от долины; а где она, известно только филиям. В одной из комнатушек помещалась большая ванна для купания, но поскольку воды было в обрез — ее собирали там, где она просачивалась снаружи сквозь трещины в чешуе, — то мыться Кэтрин позволили всего лишь раз в неделю. Впрочем, как бы то ни было, жилищные условия в горле Гриауля мало отличались от хэнгтаунских, и, если бы не филии, Кэтрин, возможно, чувствовала бы себя здесь почти как дома. Однако девушка никак не могла справиться со своим отвращением к ним и лишь скрепя сердце согласилась взять в услужение женщину по имени Лейта. Она бессильна была разобраться в том, почему филии поступают именно так, а не иначе, почему они то и дело останавливаются и прислушиваются, словно к некоему зову, или всматриваются в нечто, хотя перед ними пустота. Они сновали вверх-вниз по веревкам, смеялись, болтали и устраивали совокупления прямо на полу пещеры. Говорили они на диковинном наречии, которое она едва понимала, и часами висели напротив ее жилища, препирались, обсуждали свои наряды и поведение, цеплялись к сущим мелочам и судили соплеменников по чрезвычайно сложному моральному кодексу, который Кэтрин, как ни старалась, не в состоянии была постичь. Они следовали за ней по пятам, куда бы она ни направлялась, но никогда не подсаживались в ее корзину, предпочитая спускаться или подниматься рядом, жадно глазели на нее и тут же отворачивались, если она смотрела на них. Обноски и драгоценности, детская застенчивость и ревность — филии одновременно раздражали и пугали Кэтрин. Ей не нравилось то, как они глядят на нее; она боялась, что их благоговение может в любой момент смениться неприкрытой ненавистью.

Поэтому первые недели своего пребывания в теле дракона она провела в отведенном ей помещении за размышлениями о том, как бы отсюда сбежать; ее одиночество нарушали только Лейта и Молдри. Последний приходил по два раза на дню, усаживался на подушки и принимался вещать о величии Гриауля. Кэтрин с трудом выносила его речи. Патетическая дрожь его голоса внушала ей отвращение, ибо напоминала о бродячих монахах, что время от времени проходили через Хэнгтаун, оставляя после себя незаконнорожденных детей и пустые кошельки. Рассуждения Молдри нагоняли на нее скуку, а то и вселяли страх, когда он пускался в разговоры об испытании, которое якобы предстояло девушке у сердца дракона. Она не сомневалась, что за всеми событиями ее жизни стоит Гриауль. Чем дольше она оставалась в колонии, тем ярче становились ее сны и тем сильнее Кэтрин убеждалась, что ее присутствие зачем-то нужно дракону. Однако филии с их убогой жизнью придали ее старым фантазиями о связи между нею и Гриаулем новый оттенок, так что постепенно она начала презирать себя с тем же неистовством, как и всех вокруг.

— В тебе заключено наше спасение, — сказал ей как-то Молдри. Он сидел в ее жилище, а она шила себе брюки, поскольку отказывалась носить лохмотья, в которые облекались филии. — Лишь тебе доступна тайна драконьего сердца, только ты способна открыть нам, чего же он хочет на самом деле. В этом твое предназначение.

Сидя среди разбросанных по полу шелков и мехов, Кэтрин выглянула в щелку между шторами и заметила, что золотистое свечение меркнет.

— Вы держите меня в плену, — ответила она. — С какой стати мне помогать вам?

— Ты хочешь покинуть нас? — спросил Молдри; — А как же Уиллены?

— Вряд ли они до сих пор дожидаются меня. Но даже если и так, то вопрос лишь в том, какую смерть я предпочту — медленную или быструю.

— Ты права, — кивнул Молдри, погладив набалдашник своей трости. Уиллены тебе больше не страшны.

Кэтрин пристально посмотрела на него.

— Они умерли в тот миг, когда ты спустилась в горло Гриауля, — добавил старик. — Он наслал на них свои создания, ибо ты наконец пришла к нему.

Кэтрин припомнила крики, которые слышала, когда спускалась.

— Какие создания?

— Не важно, — отозвался Молдри. — Думай о другом: ты должна постичь утонченность его власти, его абсолютное превосходство, должна осознать, что ему подвластны не только твои мысли, но и все естество.

— Зачем? — спросила она. — И почему я должна? — Молдри замялся, словно подыскивая слова, и она рассмеялась. — Что, Молдри, твой бог отвернулся от тебя? Или он не может подсказать тебе, что ответить?

— Тебе, а не мне дано понять, зачем ты здесь, — проговорил Молдри. — Ты должна изучить Гриауля, узнать загадки его плоти, может статься, даже слиться с ним воедино.

— Если вы не отпустите меня, я умру! — Кэтрин в раздражении отпихнула от себя подушку. — Эта пещера прикончит меня! Так что изучать твоего дракона будет некому.

— Уверяю тебя, ты не умрешь. — Молдри одарил девушку елейной улыбкой. Это мне ведомо.

Заскрипел подъемник. Мгновение спустя шторы разошлись, и в комнатку, неся перед собой поднос с едой, вошла Лейта, молодая женщина в платье из небесно-голубой тафты с глубоким вырезом на груди. Поставив поднос на пол, она спросила:

— Еще, мэм? Или зайтить пожее? — Она неотрывно глядела на Кэтрин; ее близко посаженные карие глаза то и дело мигали, пальцы мяли складки платья.

— Как хочешь, — ответила Кэтрин.

Лейта продолжала смотреть на нее, и понадобилось вмешательство Молдри, чтобы она повернулась и вышла. Кэтрин бросила угрюмый взгляд на поднос. К ее удивлению, там в дополнение к обычной порции овощей и фруктов, которые филии собирали в пасти дракона, лежали несколько кусков слегка поджаренного мяса, чей красноватый оттенок незамедлительно напомнил девушке плоть Гриауля.

— Что это? — поинтересовалась она, дотронувшись до одного куска.

— Охотникам сегодня повезло, — объяснил Молдри. — Филии часто отправляют охотничьи партии в желудок дракона. Опасно, конечно, но там обитают звери, которые могут причинить вред Гриаулю. Мы избавляем его от них, а их мясо идет в пищу. — Он подался вперед, всматриваясь в ее лицо. Завтра как раз выходит очередная партия.Если желаешь, я устрою так, что они возьмут тебя с собой. И кстати, будут беречь как зеницу ока.

Первым побуждением Кэтрин было отказаться, но потом она подумала, что ей, быть может, представится случай сбежать; она догадалась, что с ее стороны мудрее всего будет соглашаться на все предложения Молдри и выказывать интерес к миру дракона. Чем больше она узнает о географии Гриауля, тем вероятнее найти путь к спасению.

— Ты упомянул об опасности. Что ты имеешь в виду?

— Для тебя? Никакой. Гриауль всегда защитит тебя. А вот что касается охотников… Нескольких они наверняка не досчитаются.

— Они выходят завтра?

— Или послезавтра.

— А кого они будут ловить?

— Змей.

Энтузиазма у Кэтрин немного убавилось, но выбора не было.

— Отлично. Я пойду с ними.

— Чудесно, чудесно! — Молдри удалось подняться на ноги лишь с третьей попытки. Отдуваясь, он навалился на трость. — Я загляну к тебе рано утром.

— Так ты тоже идешь? С твоим-то здоровьем…

— Я, конечно, немолод, — хихикнул Молдри, — но рядом с тобой, девушка, я не чувствую возраста. — Он галантно поклонился и заковылял вон из комнаты.

Вскоре после его ухода возвратилась Лейта. Она задернула на двери вторую штору, отчего внутри воцарился полумрак. Стоя у входа, она уставилась на Кэтрин.

— Хошь иметь Лейту? — справилась она.

Этот вопрос не был для Кэтрин неожиданностью. Лейта неоднократно, прикосновениями и откровенными жестами, предлагала ей заняться любовью. Полумрак скрадывал уродство филийки, и она выглядела сейчас девочкой в бальном платьице. На какой-то миг, захваченная одиночеством и отчаянием, глядя на Лейту и невольно прислушиваясь к доносящемуся снаружи шуму, Кэтрин ощутила странное возбуждение. Но мгновение миновало, она разозлилась на себя за проявленную слабость, рассердилась на Лейту и подумала мельком, что постепенно утрачивает, похоже, человеческий облик.

— Убирайся! — холодно приказала она, а когда Лейта замешкалась, прикрикнула на нее, и та стремглав вылетела из комнаты. Кэтрин улеглась на живот и оперлась локтями о подушку. К горлу подступили слезы и встали там комом, не давая освобождения… Девушка упала лицом в подушку, чувствуя, что недостойна даже того, чтобы выплакаться.

За одной из лачуг в нижней части пещеры скрывался вход в широкий, обрамленный хрящами коридор. Именно по этому коридору и направился на следующее утро на охоту отряд, состоявший, помимо Кэтрин и Молдри, из тридцати мужчин-филиев. Они были вооружены мечами и освещали себе дорогу факелами, ибо тут кровеносные сосуды Гриауля залегали слишком глубоко, чтобы давать достаточно света. Отряд шел в молчании, которое нарушалось разве что кашлем да топотом ног. Тишина столь разительно не соответствовала характеру филиев, что Кэтрин начала волноваться. Чад факелов, едкий, все усиливающийся запах, озаренные пламенем бледные лица охотников — все наводило на мысль, что она очутилась в преисподней, среди грешников, обреченных на вечные муки.

Уклон сделался круче, и какое-то время спустя они достигли места, откуда Кэтрин могла видеть впереди завесу непроглядного мрака, в которой, словно золотая паутина на фоне ночного неба, искрились и переплетались диковинные золотистые нити. Молдри велел девушке обождать. Охотники с факелами разошлись, и только теперь Кэтрин поняла, что они очутились в большой пещере, однако об истинных размерах ее не догадывалась, пока среди мрака не вспыхнул вдруг громадный костер, сложенный из стволов молодых деревьев и целых кустов. Костер был огромен, но пещера, малую часть которой он худо-бедно освещал, потрясала воображение. В длину в ней было никак не меньше двухсот ярдов, а стенки образовывала свисавшая тонкими складками белесая кожа, сквозь которую проступала сетка капилляров и вен; эта кожа облегала поверх еще более тонкой пленки кривые ребра. Пол пещеры плавно понижался и кончался озером, заполненным черной жидкостью; костер разожгли на самом берегу озера, его дым тянулся к поврежденному участку драконьей кожи, где виднелось лиловатое пятно футов пятидесяти в диаметре с прорехой посредине. На глазах Кэтрин пятно заколыхалось. Охотники выстроились у костра и подняли мечи. Из прорехи с торжественной медлительностью выползло нечто длинное и белое. Гигантская безглазая змея повела из стороны в сторону головой, разинула пасть, которую трудно было разглядеть среди множества извивавшихся вокруг нее щупалец, и испустила пронзительное шипение. От стен отразилось эхо, Кэтрин зажала руками уши. Змея неторопливо выбиралась из своего логова; девушка восхитилась мужеством охотников, которые, судя по всему, ничуть не боялись ужасной твари. Дым костра обволок змею, и ее шипение сделалось невыносимым. Она металась то туда, то сюда, крутила головой и в конце концов рухнула в огонь, подняв целый сноп искр. Дернувшись всем телом, она выкатилась из костра, придавила нескольких охотников, но остальные кинулись на нее, рубя мечами; их клинки оставляли на мертвенно-бледной шкуре кровавые следы. Кэтрин внезапно заметила, что ее руки сжаты в кулаки, а из горла рвется воинственный клич. Кровь змеи растеклась по полу пещеры, на шкуре пузырились многочисленные ожоги, с головы лохмотьями свисала отсеченная плоть. Однако шипение ее не смолкало, громадное тело выгибалось дугой и раз за разом обрушивалось на охотников. Уже треть отряда лежала неподвижно, среди тел дотлевали угли. Уцелевшие по-прежнему сражались со змеей, которая мало-помалу становилась все более вялой. Наконец змея из последних сил взметнулась под потолок, на мгновение застыла в молчании, потом издала звук, похожий на свист вскипевшего чайника — пещера словно завибрировала, — упала на пол и, дернувшись, замерла. Пасть ее оставалась полуоткрытой, щупальца все еще судорожно подрагивали.

Охотники в изнеможении столпились вокруг, многие стояли, опираясь на мечи. Пораженная внезапной тишиной, Кэтрин шагнула вперед. Молдри следовал за ней по пятам. Она было заколебалась, но мысль о том, что кому-то, возможно, нужна помощь, заставила ее отбросить страх. Однако пострадавшие, все до единого, были мертвы и лежали на полу пещеры бесформенными окровавленными комками. Кэтрин прошлась вдоль тела змеи — она была втрое толще человека; поблескивающая кожа, вся в морщинках, отливала голубым и казалась от того еще более отвратительной.

— О чем ты думаешь? — справился Молдри.

Кэтрин покачала головой. Она попросту не могла ни о чем размышлять сейчас, настолько поразило ее открывшееся величие дракона. Раньше она полагала, что знает Гриауля, и только теперь поняла, что знание было, мягко говоря, поверхностным, а потому необходимо приспособиться к новой перспективе. Позади послышался шум. Охотники принялись отсекать от тела змеи куски мяса. Молдри обнял девушку за плечи, и, когда он прикоснулся к ней, она вдруг осознала, что дрожит.

— Пойдем, — сказал он. — Я отведу тебя домой.

— В мою клетушку? — спросила она с горечью.

— Быть может, ты никогда не думала о ней как о доме, — произнес Молдри, — но лучшего места тебе не найти. — Старик подозвал жестом одного из охотников; тот приблизился, зажигая попутно потухший факел.

— Ты будто видишь меня насквозь, — проговорила Кэтрин со смешком.

— Я знаю не тебя, — отозвался Молдри, — хотя кое-что мне, разумеется, известно. Понимаешь, за годы, проведенные здесь, я хорошо узнал его, — он постучал тростью по полу пещеры, — того, кто читает в тебе, словно в книге.

На протяжении двух следующих месяцев Кэтрин трижды пыталась бежать, но в итоге была вынуждена отказаться от этой затеи: когда за тобой следят сотни глаз, любая попытка заведомо обречена на провал. После того как ее поймали в третий раз, она совсем пала духом и почти шесть месяцев не выходила из своего жилища. Здоровье ее расстроилось, и она дни напролет валялась в постели, вспоминая свою жизнь в Хэнгтауне, которая теперь представлялась ей исполненной радости и веселья. Праздность, в которой пребывала Кэтрин, привела к тому, что девушка осталась в одиночестве. Молдри, правда, часто навещал ее и старался как мог подбодрить, но из-за его склонности к мистическому обожествлению Гриауля старик оказался бессилен утешить Кэтрин. И вот, не имея ни друзей, ни возлюбленных, ни даже врагов, она все глубже погружалась в пучину жалости к себе и начала поигрывать с мыслью о самоубийстве. Жить, не видя солнца, не посещая в пору карнавала Теочинте, — вынести такое было чрезвычайно трудно. Однако в последний миг ей не хватило то ли храбрости, то ли глупости; она решила, что каким бы нелепым и омерзительным ни казалось ей теперешнее существование, оно все же лучше вечного мрака, а потому всецело предалась единственному занятию, которое не возбранялось филиями, — исследованию Гриауля.

Подобно грандиозным тибетским изваяниям Будды, помещенным в башнях, которые лишь на самую малость превосходят размерами их самих, недвижное сердце Гриауля — золотистая громада высотой с собор — находилось в полости, чьи стенки отстояли от него всего-навсего на шесть футов. Проникнуть в полость можно было по вене, которая разорвалась и ссохлась еще в незапамятные времена; она выводила в крохотный закуток позади сердца. Ползти по ней было для Кэтрин сущим наказанием, но постепенно девушка притерпелась. Горячий воздух полости был насыщен едким запахом, который напоминал зловоние, что возникает, когда молния попадает в скопление серы; сердце окружала атмосфера тревоги, словно где-то поблизости затаилась неведомая угроза. Кровь в сердце не только пульсировала, причем менялась как насыщенность цвета, так и частота пульсации, но и циркулировала благодаря колебаниям температуры и давления внутри огромного органа. Приливая к стенкам, она как бы наносила на них узоры из света и тени, замысловатые и причудливые, будто арабески. Мало-помалу Кэтрин начала угадывать, какой узор придет на смену предыдущему, стала замечать их некую загадочную последовательность. Словами этого было не выразить, но игра света и тени вызывала у девушки диковинные ощущения. А если она разглядывала узоры дольше обычного, ее обволакивали грезы, необычайно яркие и отчетливые. Один из снов повторялся снова и снова.

События в нем начинались с восходом солнца. Светило поднималось на юге, заливало своими лучами побережье, на котором громоздились черные скалы. На скалах дремали драконы. Разбуженные солнцем, они с ворчанием задирали головы, издавая звук, похожий на тот, который исходит от наполненных ветром парусов, раскидывали крылья и взмывали в фиолетовое небо, где тускло мерцали нездешние созвездия. Драконы кружили в поднебесье и ревели от восторга — все, кроме одного, который, едва взлетев, замер в воздухе, а потом камнем рухнул в воду и исчез среди волн. Зрелище было впечатляющим: трепет крыльев, разинутая пасть с громадными клыками, когти царапают пустоту в тщетном поиске опоры. Однако какое отношение имел этот сон к Гриаулю? Во всяком случае, ему-то опасность падения явно не грозила. Но многочисленные повторы убедили Кэтрин в том, что сон должен что-то означать. Быть может, Гриауль боится той опасности, которая повергла летевшего дракона? Или то был сердечный приступ? Кэтрин тщательно обследовала сердце, вскарабкалась с помощью своих крючьев на самый его верх, — этакий светловолосый паучок на огромном сверкающем валуне. Но никаких внешних признаков болезни ей отыскать не удалось, а сон перестал повторяться и сменился другим, куда более простым, в котором Кэтрин наблюдала за дыханием спящего дракона. Новое сновидение представлялось ей бессмысленным, а потому она уделяла ему все меньше внимания. Молдри, который ожидал от нее чудесных озарений, был разочарован.

— Наверное, я ошибался, — проговорил он. — Или впал в детство. Да, вероятно, я впал в детство.

Несколько месяцев назад Кэтрин, истерзанная отчаянием, уверила бы старика, что так оно и есть, но исследования драконьего сердца успокоили ее, внушили ей смирение и даже некоторое сочувствие к ее тюремщикам — ведь в конце концов их нельзя было винить в том, что они стали тем, кем стали.

— Я только начала учиться, — ответила она Молдри. — Сдается мне, пройдет много времени, прежде чем я пойму, чего он добивается. И потом, разве спешка в его характере?

— Пожалуй, ты права, — признал старик.

— Конечно, я права, — сказала Кэтрин. — Рано или поздно ответ будет найден. Но Гриауль не из тех, кто раскрывает свои тайны всем и каждому. Дай мне время.

Она хотела всего лишь поднять настроение Молдри, но внезапно собственные слова прозвучали для нее чем-то вроде откровения.

На первых порах она изучала дракона без особого энтузиазма, но Гриауль с его многочисленными и экзотическими паразитами и симбиотами оказался столь интересным объектом для исследований, что Кэтрин и не заметила, как промелькнули шесть с лишним лет. За работой она и думать забыла о том, что когда-то жизнь чудилась ей пустой и бесполезной. В сопровождении Молдри и любопытствующих филиев она излазила внутренности дракона и нанесла их на карту. От проникновения в череп ее удержало нарастающее с каждым шагом чувство тревоги. Выбрав среди филиев наиболее толковых, она отправила их в Теочинте с наказом приобрести мензурки, колбы, книги и бумагу для записей. Так у Кэтрин появилась возможность создать примитивную химическую лабораторию. Она установила, что, если бы дракон ожил, пещеру, в которой располагалась колония, заполнили бы кислоты и газы; под воздействием сокращений сердечной мышцы они затем перетекли бы в соседнюю полость и смешались там с прочими жидкостями, а в итоге возникла бы горючая смесь, которую Гриауль мог бы по желанию воспламенить и выдохнуть или вывести из организма иным путем. Девушка взяла образцы всех этих жидкостей и получила из них сильный наркотик, который назвала по имени своей недоброжелательницы брианином. Из мха, что рос на наружной поверхности легких дракона, удалось извлечь вещество, которое оказалось отличным тонизирующим средством. Она составила каталог Гриаулевой флоры и фауны; стены жилища Кэтрин со временем покрылись разнообразными таблицами и рисунками. Животные в большинстве своем были ей знакомы — пауки, летучие мыши, ласточки и тому подобное. Однако некоторые из них вряд ли принадлежали нашему миру, и самым примечательным тут был метагекс (так назвала его Кэтрин) — существо с шестью одинаковыми телами, обитавшее в брюхе Гриауля и питавшееся его желудочным соком. Каждое тело метагекса напоминало размером и цветом истертую монету, было немногим плотнее медузы, имело множество ресничек и пребывало в состоянии постоянного возбуждения. Сперва девушка подумала, что перед ней шесть представителей одного вида, но изменила свое мнение, когда, исследовав со скальпелем первого, убедилась, что остальные пятеро тоже мертвы. Тогда она провела ряд экспериментов и в итоге выяснила, что между телами метагекса существует определенная связь, своего рода поле, которое позволяет, так сказать, сущности животного перемещаться из одного тела в другое, а наличие целых шести тел является уникальной формой мимикрии. Но даже метагекс казался заурядным в сравнении с призрачным виноградом, растением, которое Кэтрин обнаружила только в одном месте — в пещере у основания черепа.

Филии не отваживались забредать туда, ибо испытывали то же чувство страха, что и Кэтрин. Считалось, что, если кто-либо подберется чересчур близко к мозгу дракона, Гриауль нашлет на неразумного какую-нибудь тварь из числа своих паразитов-хищников. Однако Кэтрин превозмогла страх. Расставшись с Молдри и отрядом филиев, она двинулась по проходу, который выводил к пещерке. В руке у нее был факел. Проход заканчивался отверстием не шире окружности ее бедер. Кэтрин кое-как протиснулась в него. Света в пещерке было вполне достаточно, он исходил от многочисленных кровеносных сосудов, бегущих по потолку. Девушка погасила факел. Оглядевшись по сторонам, она удивилась: вся пещерка футов двадцати в длину и восьми в высоту заросла, кроме потолка, диким виноградом, лозы которого были усеяны темно-зелеными глянцевитыми листьями; на их поверхности проступали бесчисленные капилляры. Подъем по проходу утомил Кэтрин, причем, подумалось ей, утомил гораздо сильнее, чем можно было ожидать, и она села, привалившись к стене пещерки, чтобы перевести дыхание, а потом глаза ее сами собой закрылись, и она задремала. Разбудили ее отдаленные крики Молдри. Сонная, недовольная его нетерпением, она отозвалась:

— Ну что тебе? Могу я отдохнуть хотя бы пару минут?

— Пару минут? — донеслось издалека. — Да ты пробыла там три дня! Что случилось? С тобой все в порядке?

— Не говори глупостей! — Она было приподнялась, но тут же снова опустилась на пол. В углу пещерки, не далее чем в десяти футах, лежала, свернувшись калачиком, обнаженная женщина с длинными светлыми волосами. Плети винограда ниспадали на ее тело и не давали увидеть лицо.

— Кэтрин! — крикнул Молдри. — Ответь мне!

— Я… Подожди, я сейчас.

Женщина шевельнулась и застонала.

— Кэтрин!

— Я сказала, подожди!

Женщина потянулась. На правом ее бедре розовел шрам в форме крюка. Точно такой же шрам имелся и у Кэтрин: она заработала его еще в детстве. А с тыльной стороны правого колена кожа женщины была бурой и сморщенной опять же, как у Кэтрин: год назад она облила себя кислотой. Девушка пришла в смятение, но тут женщина села, и Кэтрин поняла, что смотрит на своего двойника, схожего с ней не только обликом, но и выражением лица, и смятение ее переросло в страх. Она готова была поклясться, что ощущает даже, как сокращаются лицевые мускулы незнакомки, и уже сознавала, что делит с ней и ее чувства — радость и надежду.

— Сестра, — произнесла женщина. Она оглядела свое тело, и Кэтрин на мгновение почудилось, будто ее зрение раздвоилось: девушка видела, как женщина наклонила голову, и одновременно как бы созерцала обнаженные грудь и живот своей собеседницы ее собственными глазами. Но вот зрение восстановилось, и она посмотрела на лицо женщины… на свое лицо. Хотя она ежедневно изучала себя по утрам в зеркале, Кэтрин до сих пор не замечала тех перемен, какие произошли с ней за время жизни внутри дракона. Очертания губ приобрели резкость, в уголках глаз появились морщинки, щеки слегка запали, а скулы стали оттого казаться выше. Сияние и свежесть юной красоты померкли сильнее, чем она ожидала, и это ее опечалило. Однако главная перемена, которая и поразила ее больше всего, произошла с выражением лица: теперь оно передавало характер, тогда как раньше, до того, как Кэтрин попала в дракона, на лице девушки можно было прочесть только высокомерие. Она никак не ожидала, что ей столь язвительно напомнят, какой все же она была дурой, и потому смутилась. Женщина словно услышала ее мысли, протянула руку и сказала:

— Не кори себя, сестра. Мы все жертвы своего прошлого.

— Кто ты? — спросила Кэтрин, инстинктивно стараясь отодвинуться подальше. Она чувствовала, что женщина чем-то для нее опасна.

— Ты. — Женщина вновь попыталась дотронуться до нее, и Кэтрин вновь отпрянула. Женщина улыбалась, но Кэтрин ощущала ее разочарование. Она заметила, что незнакомка как будто вобрала в себя виноградные лозы и, похоже, не в силах оторваться от них.

— С какой стати? — Кэтрин снедало любопытство, однако ощущение того, что прикосновение женщины таит в себе угрозу, постепенно становилось убеждением.

— Так оно и есть! — воскликнула женщина. — Я — это ты, но не только.

— Что значит «не только»?

— Виноград извлекает из тела некую эманацию, из которой творит новое тело, лишенное недостатков прежнего. А поскольку тело хранит в себе и прошлое и будущее, то я знаю, что с тобою случится… пока знаю.

— Пока?

— Между нами установилась связь, — женщина вдруг заволновалась, — ты ее наверняка чувствуешь.

— Да.

— Чтобы выжить, чтобы укрепить связь, я должна дотронуться до тебя. И тогда знание о будущем исчезнет. Я стану тобой, но другой. Не тревожься, я не буду тебе мешать. Я заживу своей жизнью. — Она вновь подалась вперед, и Кэтрин увидела, что к ее спине словно приросли виноградные плети, и снова испытала прежнее чувство: уверенность в том, что прикосновение женщины таит угрозу.

— Если тебе известно мое будущее, — произнесла Кэтрин, — скажи мне, покину ли я когда-нибудь Гриауля?

В этот миг ее опять окликнул Молдри. Она отозвалась на крик, сообщив, что занята делом и скоро спустится, а потом повторила вопрос.

— Да-да, — проговорила женщина, — ты покинешь дракона. — Она попыталась схватить Кэтрин за руку. — Не бойся, я не причиню тебе зла.

Кожа женщины ссыхалась прямо на глазах. Страх Кэтрин ослабел.

— Пожалуйста! — молила незнакомка, заламывая руки. — Твое прикосновение спасет меня. Иначе я умру!

Кэтрин отказывалась верить ей.

— Ты должна понять! — крикнула женщина. — Я твоя сестра! У нас одна кровь, одни воспоминания! — Ее кожа покрылась густой сетью морщин, лицо чудовищно исказилось. — Ну пожалуйста! Помнишь: тогда, под крылом, со Стелом… Ты была девственницей… Ветер срывал со спины Гриауля цветки чертополоха, и они осыпались вниз серебристым дождем… А помнишь тот праздник в Теочинте? Тебе исполнилось шестнадцать лет. Ты надела маску из оранжевых цветов и золотой проволоки, и трое мужчин просили твоей руки. Ради Бога, Кэтрин! Послушай меня! Мэр… Ты не забыла его? Молодой мэр? Ты отдалась ему, но не по любви. Ты боялась любви, ты не доверяла своим ощущениям, не доверяла самой себе.

Связь между ними становилась все более зыбкой. Кэтрин с трудом удерживалась от того, чтобы не броситься к женщине, чьи слова разбередили ее память. Та вся обмякла, черты расплылись, словно были из воска и начали таять. А потом она улыбнулась, и ее губы будто растворились в воздухе, а следом, один за другим, стали исчезать зубы.

— Я понимаю, — проговорила женщина хрипло и издала короткий смешок. Теперь я понимаю.

— Что? — спросила Кэтрин. Но женщина вместо ответа повалилась на бок. Скорость гниения нарастала. За какие-то минуты от нее осталась лишь лужица белого желеобразного вещества, которая сохранила очертания фигуры. Кэтрин испытала одновременно ужас и облегчение. Неожиданно ее стала мучить совесть. Она никак не могла решить, правильно ли поступила и не погубила ли своей трусостью существо, которое заслуживало смерти не более, чем она сама. Пока женщина была жива — если здесь годится это слово, — Кэтрин опасалась ее, но сейчас невольно восхитилась совершенством своего двойника и тем растением, которое сумело его воспроизвести. Она подумала, что женщину отличало не только внешнее сходство с ней. Ведь она, как выяснилось, обладала воспоминаниями Кэтрин! Или память — всего-навсего функция плоти? Кэтрин заставила себя взять образцы вещества из лужицы и срезала плеть винограда с намерением разгадать его загадку. Впрочем, она сомневалась, что с ее примитивными инструментами удастся чего-то достичь. Таким образом она убеждала себя, а в глубине души сознавала, что на самом деле не хочет узнать тайну растения, ибо страшится того, что может ей открыться. С течением времени она хотя и продолжала иногда думать об изучении призрачного винограда и даже советовалась с Молдри, но все дальше и дальше отодвигала от себя эту идею.

4

Температура внутри дракона была постоянной, ритм, в котором пульсировало золотистое свечение, не знал колебаний, не могло здесь быть ни дождя, ни снега, а потому смену времен года для тех, кто жил в Гриауле, знаменовали перелеты птиц, плетение коконов и дружное появление на свет миллионов насекомых. Именно по этим признакам Кэтрин через девять лет после того, как вступила в пасть Гриауля, поняла, что снаружи осень.

Той осенью к ней пришла любовь.

Три года назад ее исследовательский пыл начал понемногу иссякать. Энтузиазм Кэтрин мало-помалу сходил на нет, и это стало особенно заметно после смерти капитана Молдри, скончавшегося в преклонном возрасте просто от старости. Теперь оберегать ее от филиев было некому, и Кэтрин чувствовала, что их безумие исподволь проникает в ее рассудок. Откровенно говоря, она маялась от безделья, ибо карты были нарисованы, образцы перенесены в хранилище, которое занимало уже несколько комнат. Она по-прежнему заглядывала в полость, где помещалось сердце дракона, но толковать сны больше не пыталась, а лишь коротала с их помощью медленно текущее время. От нечего делать она вновь обратилась к мыслям о побеге. Кэтрин полагала, что тратит жизнь впустую, и рвалась возвратиться в мир, чтобы насладиться хотя бы теми крохами удовольствий, которые ей пока еще оставались доступны. Гриауль был для нее многокамерной тюрьмой, она стремилась на свободу, но не могла не признать, что кое-чему здесь научилась. Убеги она вскоре после того, как очутилась здесь, жизнь ее снова была бы непрерывной чередой увеселений и попоек. Иное дело сейчас: вооруженная знаниями, сознающая свои сильные и слабые стороны, она наверняка добилась бы успеха в человеческом мире. Но прежде чем Кэтрин определилась в своих намерениях, колония пополнилась новым членом, мужчиной, которого группа филиев, собиравших ягоды в пасти дракона, подобрала неподалеку от нижней губы. Когда они принесли его в пещеру, он был без сознания. Звали его Джон Колмакос, и в свои тридцать лет он занимал пост преподавателя ботаники в университете Порт-Шантея. Он спустился в пасть вместе с проводниками, которые потом сбежали, а затем угодил в лапы обосновавшихся у губы обезьян. Это был худой, даже тощий человек с мускулистыми руками и копной непокорных темно-русых волос. На его лошадином лице с довольно-таки своеобразными чертами застыло слегка удивленное выражение, словно он не переставал изумляться тому, что видел вокруг. Радужная оболочка больших голубых глаз отливала зеленым и карим; надо сказать, лишь они-то и нарушали общее впечатление топорности и заурядности, которое производил Джон Колмакос.

Кэтрин донельзя обрадовалась тому, что у нее появился собеседник, тем более — профессионал в области ее увлечения, и взялась выхаживать его. У Джона были сломаны рука и нога и исцарапано все лицо. За лечением она постепенно начала представлять его в роли своего возлюбленного. Она впервые встретила мужчину столь обходительного и отнюдь не честолюбивого; к тому же он совершенно не старался чем-либо ее поразить. До сих пор она отождествляла всех мужчин с солдатами из гарнизона Теочинте да головорезами из Хэнгтауна, поэтому не было ничего странного в том, что Джон ее попросту очаровал. Она попробовала было переубедить себя: дескать, в ее положении поневоле влюбишься в кого угодно. Кэтрин боялась того, что любовь только усилит ее отвращение к темнице, в которой она томилась, а также того, что Джон, вне всякого сомнения, послан ей Гриаулем, который тем самым хочет примирить ее с судьбой и меняет Молдри на возможного любовника. Но так или иначе, она не могла отрицать, что ее влечет к Джону Колмакосу, и не в последнюю очередь из-за того, что он откровенно восхищался проделанными ею исследованиями. Кроме того, не приходилось сомневаться, что влечение было взаимным. Несмотря на возникавшую иногда неловкость, они не торопили события и терпеливо наблюдали за происходящим.

— Невероятно, — произнес однажды Джон, оторвавшись от чтения записных книжек Кэтрин. — Кто бы мог подумать, что вы не получили специального образования!

— Знаете, — проговорила Кэтрин, покраснев от удовольствия, — на моем месте и обладая тем запасом времени, какой был у меня, всякий добился бы похожих результатов.

Он отложил блокнот и поглядел на девушку так выразительно, что она потупилась.

— Вы ошибаетесь, — возразил он. — Большинство людей в подобных ситуациях опускается. Мне трудно вас с кем-либо сравнить. Вы совершили подвиг.

Его похвала подействовала на Кэтрин весьма странным образом: ей показалось вдруг, что ее хвалит умудренный опытом взрослый человек, а сама же она превратилась в неумелого ребенка, который неожиданно для себя сделал что-то правильно. Ей хотелось объяснить Джону, что научные исследования были для нее разновидностью терапии, занятием, которое помогало справиться с отчаянием, однако она не смогла подыскать слов, от каких не веяло бы ложной скромностью, а потому ограничилась тем, что воскликнула: «О!» — и принялась готовить брианин, чтобы смазать больную лодыжку Джона.

— Я, наверное, не то сказал, — пробормотал он. — Простите. Я не хотел вас смущать.

— Я не… То есть… — Она рассмеялась. — Я отвыкла от нормального общения.

Он улыбнулся, но промолчал.

— Что такое? — спросила она резко, решив, что он смеется над ней.

— Простите?

— Чему вы улыбаетесь?

— Если вам будет приятнее, я могу нахмуриться.

Кэтрин опустила голову, чтобы он не видел краски, которая бросилась ей в лицо, растерла пасту на медной тарелке, отделанной по ободу мелкими алмазами, затем скатала ее в шарик.

— Я пошутил, — сказал Джон.

— Знаю.

— Что случилось?

Она помотала головой:

— Ничего.

— Послушайте, — не отступал он. — Я не хотел сделать вам больно, честное слово. Что я такого натворил?

— Вы тут ни при чем. — Кэтрин вздохнула. — Я просто никак не могу привыкнуть к вашему присутствию здесь, вот и все.

Снаружи донеслось лепетание филиев, спускавшихся по веревкам на дно пещеры.

— Понимаю, — проговорил он. — Я… — Он замолчал и уставился в пол, его толстые пальцы ощупывали записную книжку.

— Что вы собирались сказать?

— Вы заметили, чем мы занимаемся? — Он откинул голову и расхохотался. Только и делаем, что объясняемся, как будто боимся обидеть друг друга не тем словом.

Она посмотрела на него, встретилась взглядом и отвернулась.

— Но не такие уж мы и хрупкие, — продолжал он, потом добавил, словно поясняя: — Не такие уж уязвимые.

Они вновь встретились взглядами, и на этот раз отвернулся Джон, а улыбнулась Кэтрин.

Если бы она и не догадывалась о том, что влюблена, то рано или поздно сообразила бы, как обстоят дела, хотя бы по тому, как изменилось ее отношение к Гриаулю. Она теперь как бы видела все в новом свете. К ней возвратилось давнее восхищение размерами и чудесами Гриауля, и она с удовольствием открывала тайны дракона Джону: показывала ему ласточек, которые никогда не взмывали в небо; демонстрировала сверкающее драконье сердце; пещерку, где рос призрачный виноград (и откуда она поспешила удалиться); крохотную полость у самого сердца, освещенную не золотистой кровью Гриауля, а тысячами белых паучков-светляков, что сновали по ее потолку, образовывая на нем своего рода созвездия. Именно в той полости они впервые поцеловались. Кэтрин поначалу целиком отдалась охватившему ее восторгу, но потом вырвалась из объятий Джона, ошеломленная чувствами, которые внезапно нахлынули на нее, знакомыми и давно позабытыми, обескураженная тем, как быстро ее фантазии слились с действительностью. Кэтрин выбежала из полости, предоставив Джону, который все еще прихрамывал, добираться домой самому.

Остаток того дня она избегала его и сидела, поджав колени, на лоскуте персикового шелка у отверстия посередине пещеры, в которой располагалась колония, а вокруг мельтешили одетые в роскошные лохмотья филии. Некоторые из них угадали настроение Кэтрин и теперь толпились рядом с ней, изредка прикасаясь к ее одежде. Они издавали скулящие звуки, которые на их языке выражали сочувствие. Собачьи лица филиев были грустными, и, словно заразившись их печалью, Кэтрин заплакала. Она оплакивала свою неспособность совладать с любовью, всю свою безрадостную жизнь, дни, недели, месяцы и годы, проведенные в теле дракона; и в то же время чувствовала, что ее тоска — это тоска Гриауля, обреченного на вечную неподвижность. При мысли о том, что дракон, подобно ей, страдает от безысходности, слезы Кэтрин высохли сами собой. Она никогда раньше не воспринимала Гриауля как существо, которое заслуживает сострадания, да и сейчас не стала относиться к нему иначе, но, подумав о том, какой паутиной древней магии опутан дракон, девушка упрекнула себя, что дала волю слезам. Она осознала вдруг, что плакать можно по любому, даже самому счастливому поводу, если видишь мир не таким, какой он есть; но когда ты различаешь все многоцветие тонов и оттенков, то, понимая, что всякий человеческий поступок может обернуться бедой, хватаешься за первую подвернувшуюся возможность действовать, сколько бы малореальным ни казалось достижение цели. Так и поступил Гриауль, который, будучи обездвиженным, сумел найти способ воспользоваться своей силой. Это неожиданное сравнение себя с Гриаулем даже рассмешило Кэтрин. Стоявшие поблизости филии тоже расхохотались. Один из них, самец с клочьями седых волос на голове, придвинулся к девушке.

— Кэтрин щас веселить с мы, — проговорил он, крутя пальцами пуговицу своего грязного, расшитого серебром камзола. — Хнычь уже нет.

— Нет, — сказала она. — Хныкать я больше не буду.

На другом краю отверстия обнимались множество раздетых догола филиев, мужчины натыкались на мужчин, приходили в раздражение, колошматили друг друга, но тут же успокаивались, едва им попадались самки. Раньше Кэтрин наверняка бы возмутилась, но то было раньше. С точки зрения стороннего наблюдателя, обычаи филиев не вызывали ничего, кроме отвращения. Кэтрин теперь жила вместе с ними и наконец-то приняла это как данность. Она поднялась и направилась к ближайшей корзине. Старик последовал за ней, чинно расправляя на ходу отвороты камзола; он как будто назначил себя глашатаем и объявлял всем встречным:

— Хнычь уже нет! Хнычь уже нет!

Подъем в корзине походил на перемещение от одной театральной сцены к другой, причем на всех на них разыгрывалась, похоже, та же самая пьеса: бледнокожие существа валялись на шелковых подстилках и забавлялись драгоценными безделушками. Кэтрин подумала, что, если не обращать внимания на вонь и атмосферу обветшания, можно представить, будто находишься в каком-нибудь экзотическом королевстве. Прежде ее поражали размеры колонии и свойственная ей гротескность, а сейчас сюда добавилось богатство. Интересно, мелькнула у девушки мысль, у филиев просто не было возможности раздобыть другую одежду или тут опять вмешался Гриауль и по странной прихоти облачил отребье рода человеческого в наряды королей и придворных? На душе у Кэтрин было легко, но, когда корзина почти достигла того уровня, где помещалось ее жилище, она заволновалась. Сколько лет прошло с тех пор, как она была с мужчиной! Быть может, она не сумеет его удовлетворить…

Она привязала корзину к специальному крюку, выбралась на помост, глубоко вздохнула, проскользнула в дверь между занавесок и плотно задернула их за собой. Джон спал, укутавшись до подбородка в меха. В полумраке комнаты его лицо с отросшей за последнее время щетиной приобрело выражение необычной умиротворенности, какая присуща разве что погруженному в молитву монаху. Она решила было не будить его, но сообразила, что это проявление нервозности, а никак не участия. Нужно было как-то преодолеть ее, справиться с собой как можно быстрее. Кэтрин разделась и встала над Джоном, чувствуя себя так, будто сбросила нечто большее, чем просто одежду. Потом она скользнула под мех и прижалась к Джону. Он пошевелился, но не проснулся, и она даже обрадовалась этому, ибо мысль, что она придет к нему как бы во сне, доставила ей необъяснимое наслаждение. Он повернулся на бок, лицом к ней, и она тесно прильнула к нему, удивляясь собственному возбуждению. Джон пробормотал во сне что-то неразборчивое, но ее возбуждение уже передалось ему, она почувствовала твердость его фаллоса, приняла его в себя и начала медленно двигаться навстречу, и еще раз, и еще, и еще… Ресницы Джона дрогнули, он изумленно открыл глаза. Его кожа в полумраке отливала золотом.

— Кэтрин, — выдохнул он, и она коротко рассмеялась в ответ, потому что ее имя прозвучало у него как заклинание.

Он обнял ее теснее, она откинула голову, закрыла глаза и сосредоточилась на своих ощущениях. Неожиданно она проговорила: «Подожди», и он замер в неподвижности, а Кэтрин без сил откинулась на шелк, испуганная захлестнувшей ее волной наслаждения.

— Что случилось? — прошептал он. — Ты не хочешь?..

— Подожди… подожди немного. — Вся дрожа, она прижалась лбом к его лбу, потрясенная тем, что он творил с ее телом: она то как будто парила над полом комнаты, то, когда он шевелился или проникал глубже, на нее словно наваливался тяжкий груз и она тонула в прохладных шелках.

— Ты в порядке?

— М-м-м… — Она открыла глаза. Его лицо было совсем рядом, в каких-то дюймах, и Кэтрин подивилась тому, что ей кажется, будто они с Джоном знакомы уже очень давно.

— Что? — спросил он.

— Да так, думаю.

— О чем?

— О том, кто ты такой. Странно: глядя на тебя, я уже знаю ответ. — Она провела пальцем по его верхней губе. — Кто ты?

— Ты же сказала, что знаешь.

— Может быть… Но ничего конкретного, кроме того, что ты был профессором.

— А тебе нужны подробности?

— Да.

— Я рос сорванцом, — начал он, — отказывался есть луковый суп и никогда не мыл за ушами.

Он притянул ее к себе, поцеловал в губы и в глаза и снова, медленно и глубоко, вошел в нее.

— В детстве я каждое утро ходил купаться. Прыгал со скалы у Эйлерз-Пойнта… Это было так здорово: лазурная вода, пальмы, на берегу гуляют цыплята и свиньи…

— О Господи! — воскликнула она, сжимая его ногами и сладко зажмурившись.

— Мою первую подружку звали Пенни… Ей было двенадцать лет… Как сейчас помню, такая рыжая… Я был на год младше и любил ее за веснушки на лице. Я верил тогда… что веснушки… что-то означают… но вот что, не знал… Но тебя я люблю сильнее, чем ее.

— Я люблю тебя! — Она подстроилась под его ритм и стала двигаться в такт, как бы норовя вобрать в себя Джона всего, целиком. Ей хотелось увидеть то место, где они соединялись, она вообразила, что их тела слились воедино и никакой преграды между ними уже не существует.

— Я плутовал на математике и до окончания школы был не в ладах с тригонометрией… Боже… Кэтрин…

Его голос отдалился и умолк, и воздух словно затвердел и приподнял Кэтрин над полом. Их окружал свет, странное сияние, от которого не исходило и толики тепла. Она слышала свои слова: она называла Джона по имени, говорила ему, какой он добрый, как ей с ним хорошо и прочее, и прочее, — слова, похожие на те, которые звучат во сне, где звуки гораздо важнее смысла. И вновь на нее накатила волна наслаждения, и на этот раз она не стала убегать, а рванулась навстречу ощущению счастья.

— Любовь глупа, — сказал Джон однажды, несколько месяцев спустя. Они сидели в полости, где помещалось сердце дракона, и следили за игрой золотистого света и причудливых теней. — Я чувствую себя паршивым студентишкой, который размышляет о том, каких он еще наделает добрых дел. Накормит голодных, исцелит страждущих! — Он фыркнул. — Как будто я только что проснулся и обнаружил, что в мире полным-полно неурядиц, а поскольку я люблю и любим, мне хочется, чтобы все вокруг тоже были счастливы. Но приходится торчать…

— Порой я испытываю то же самое, — перебила она, удивленная его вспышкой. — Может, любовь и глупа, но она дарит счастье.

— …торчать тут, — продолжал он, — не имея возможности помочь себе, не говоря уже о том, чтобы спасти мир. А что касается счастья, оно не вечно… по крайней мере здесь.

— Наше с тобой длится уже полгода, — возразила Кэтрин. — А если оно не устоит здесь, с какой стати ему сохраниться в другом месте?

Джон подтянул колени к подбородку и потер лодыжку.

— Что с тобой случилось? Когда я попал сюда, ты только о бегстве и рассуждала, уверяла, что готова отдать что угодно, лишь бы выбраться отсюда. А теперь, похоже, тебе все равно?

Она поглядела на него, заранее зная, чем кончится разговор.

— Да, я рвалась на волю. Твое появление изменило мою жизнь, но это вовсе не означает, что я не убегу, если мне представится такой случай. Просто сейчас мысль о существовании внутри дракона не приводит меня в отчаяние.

— А меня приводит! — Он опустил голову. — Прости, Кэтрин, — выдавил он, все еще потирая лодыжку. — Нога что-то снова разболелась, ну и настроение, понятно, паршивое. — Он исподлобья взглянул на нее. — Та штука у тебя с собой?

— Да, — ответила она.

— Пожалуй, временами я перехожу границу разумного, — признался он. Зато хоть ненадолго избавляешься от скуки.

Кэтрин вспыхнула, ее так и подмывало спросить, не в ней ли причина его скуки, но она сдержалась, сознавая, что сама отчасти виновата в том, что Джон пристрастился к брианину, ибо уже не раз, словно потеряв от любви рассудок, потакала ему и исполняла те же просьбы.

— Дай мне! — воскликнул он нетерпеливо.

Она, с неохотой повиновавшись, извлекла из своего мешка фляжку с водой и несколько завернутых в ткань шариков брианина. Джон выхватил у нее наркотик, отвинтил колпачок фляжки, сунул в рот два шарика — и только тогда заметил, что Кэтрин наблюдает за ним. Его лицо исказилось от гнева, он как будто хотел прикрикнуть на нее, однако быстро успокоился, проглотил свои шарики и протянул Кэтрин ладонь, на которой лежали два оставшихся.

— Присоединяйся, — пригласил он. — Я знаю, мне пора остановиться. Когда-нибудь я соберусь с силами. Но сегодня давай расслабимся, сделаем вид, что у нас все нормально. Ладно?

Это была уловка, к которой он стал прибегать не так давно: согласись Кэтрин употреблять наркотик, она утратила бы всякое право упрекать его. Она сознавала, что должна отказаться, но спорить с Джоном сейчас у нее не было сил, а потому она взяла шарики, запила их водой и улеглась у стенки полости. Джон пристроился рядом; он улыбался, зрачки его помутнели.

— Пора заканчивать, — проговорила она.

Его улыбка на мгновение исчезла, потом восстановилась, как будто внутри него находились батарейки, энергия которых, впрочем, постепенно иссякала.

— Пожалуй, — согласился он.

— Если мы собираемся бежать, нам понадобятся ясные головы.

— Неужели?

— Я на какое-то время забыла о побеге. Он казался мне невозможным… и не столь уж важным… Да, я отступилась от своей затеи. Перед самым твоим появлением я, правда, вновь принялась строить планы, но не всерьез…

— А теперь?

— Теперь всерьез.

— Из-за меня? Из-за того, что я день за днем твержу о бегстве?

— Из-за нас обоих. Я не уверена, что у нас получится, но вот отступаться мне не следовало.

Он перекатился на спину и прикрыл глаза рукой, словноослепленный светом, который исходил от сердца Гриауля.

— Джон? — Язык плохо слушался Кэтрин, и она поняла, что брианин потихоньку начинает действовать.

— Проклятая дыра! — пробормотал он. — Гнусная, проклятая дыра!

— Я думала, — произнесла она с запинкой, — я думала, тебе тут нравится. Ты ведь говорил…

— Конечно, мне нравится! — Он криво усмехнулся. — Кладовая чудес! Фантастика! Но неужели ты не чувствуешь?

— Чего?

— Как ты могла прожить здесь столько лет? Или тебе безразлично?

— Я…

— Господи! — Он отвернулся от нее и уставился на сердце Гриауля. Тебе, по-моему, ничто не мешает. Но взгляни на это, — он показал на сердце, — самое настоящее волшебство! Попадая сюда, я всякий раз пугаюсь, что на нем вдруг появится узор, который прикончит меня, расплющит в лепешку, что-нибудь со мной сделает. А ты рассматриваешь его так, будто размышляешь, стоит ли занавесить его шторами или, может быть, перекрасить!

— Хорошо, больше я тебя сюда не поведу.

— Тогда я приду один, — возразил он. — Оно притягивает меня, как брианин.

Наступила тишина, которая продолжалась то ли какие-то секунды, то ли несколько минут. Время потеряло смысл, Кэтрин ощущала, что ее куда-то уносит, обдает жаром, словно она занимается любовью. В ее сознании мелькали диковинные образы: чудовищное лицо клоуна, незнакомая комната с косыми стенами и обитыми голубой тканью стульями на трех ножках, картина, краски которой растекаются и капают на пол. Неожиданно ее мысли перескочили на Джона. Она осознала вдруг, что он с каждым днем становится все слабее, куда-то уходит былая жизнерадостность, и на ее место приходит уныние. Тут же она попробовала убедить себя, что рано или поздно Джон привыкнет к существованию в теле Гриауля, однако почти сразу сообразила, что на это вряд ли можно надеяться. Почему он слабеет — гнетет его, как утверждал он сам, несвобода, или же он чем-то болен? Скорее всего из-за того и другого одновременно. Значит, спасти его может только побег. Под действием наркотика побег представлялся ей сейчас делом нетрудным, но она все же заставила себя не забывать, что, когда помутнение рассудка пройдет, все сложности вернутся на свои места.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, она стала всматриваться в узоры на стенке драконьего сердца. Сегодня они выглядели куда более замысловатыми, чем обычно, и Кэтрин мало-помалу уверилась, что в них проступает нечто новое, чего раньше никогда не было: ощущение необъяснимой угрозы, которое всегда присутствовало в сердечной полости, сделалось сейчас давящим, но брианин все полнее завладевал сознанием Кэтрин, а потому она не могла сосредоточиться на своих впечатлениях. Ее веки дрогнули и опустились, и она провалилась в сон о спящем драконе, на груди которого виднелся участок без единой чешуйки; белесая кожа словно обволокла ее, втянула в мир белизны, вздымавшийся и опадавший так равномерно, словно им управляли хорошо отлаженные часы.

В течение шести последующих месяцев Кэтрин составила множество планов побега, но в итоге отвергла их все, кроме одного, хотя и далекого от совершенства, но чрезвычайно простого и сулившего наименьший риск. Без брианина осуществить его было невозможно, однако Кэтрин предпочла бы на время забыть о том, что наркотик существует, ибо Джону удалось-таки совратить ее: она стала наркоманкой и большую часть времени проводила в сердечной полости дракона, где лежала бок о бок с Джоном, слишком обессиленная даже для того, чтобы заниматься любовью. Ее отношение к Джону изменилось, чего, впрочем, следовало ожидать, поскольку изменился сам Джон. Он потерял в весе, утратил прежде присущую ему бодрость, и Кэтрин тревожилась за его здоровье, как физическое, так и душевное. С определенной точки зрения он стал ей еще ближе, поскольку невольно пробудил в ней материнский инстинкт, однако она не могла не возмущаться тем, что он подвел ее и, вместо того чтобы помогать, превратился в обузу. В результате они несколько отдалились друг от друга, причем Кэтрин постепенно пришла к тому, что подступалась к Джону лишь в случае, когда ее толкала на то необходимость, то есть отнюдь не часто. Однако она продолжала цепляться за надежду, что побег позволит им начать жизнь заново.

Наркотик полностью подчинил ее себе. Она повсюду носила с собой запас шариков брианина, мало-помалу увеличивала дозу и, вполне естественно, со временем лишилась ясности мысли. Сон ее сделался беспокойным, а наяву ее стали посещать галлюцинации. Она слышала голоса и какие-то непонятные звуки, а однажды увидела среди филиев, что копошились на дне пещеры, старого Эймоса Молдри. Отупение заставляло ее не доверять сведениям, которые сообщали ей чувства, и отвергать, полагая это бредом, значение приходящих снов и смысл игры света на стенке драконьего сердца. Наконец она сообразила, что становится похожей на филиев — слышит то, чего не слышат другие, видит то, чего видеть не дано, — и испугалась, но не так, как испугалась бы раньше. Теперь она старалась приноровиться к ним, пыталась воспринимать их как неразумных исполнителей воли Гриауля и не находила никакого утешения в ненависти к ним и дракону. Гриауль и его порождения были чересчур величественными и диковинными, чтобы служить объектами ненависти, а потому Кэтрин обратила всю свою злобу на Брианну, женщину, которая когда-то ее предала. Филии как будто заметили перемену в ее чувствах, они перестали шарахаться от нее, бежали за ней, куда бы она ни шла, задавали вопросы, дотрагивались до нее; словом, о личной жизни не могло быть и речи. Но в конце концов именно возросшая привязанность филиев к Кэтрин и подала ей идею.

Однажды она в сопровождении компании хихикавших и болтавших филиев направилась к черепу дракона и подошла к проходу, что выводил в пещерку с призрачным виноградом. Она заглянула в проход, но не поддалась искушению навестить это место, выбралась из туннеля — и обомлела: филии исчезли! Внезапно на нее накатила слабость, как будто присутствие филиев придавало ей сил; она опустилась на колени и поползла по узкому коридору в бледно-розовой плоти дракона, продолжение которого скрывала золотистая дымка, словно где-то вдалеке лежала груда сокровищ. Кэтрин переполнял гнев на филиев. Однако она и сама виновата: знала ведь, как они боятся заходить сюда… Вдруг ее осенило: интересно, насколько далеко они ушли? Может статься, они отступили за тот боковой проход, который ведет к горлу? Кэтрин торопливо вскочила и осторожно двинулась в нужном направлении. Достигнув склона, она огляделась, никого не увидела и продолжила путь, невольно затаив дыхание. Из-за поворота донеслись голоса, и чуть погодя Кэтрин различила восемь филиев, что столпились у отверстия, которым начинался тот самый боковой проход; на их живописных шелковых лохмотьях и на лезвиях обнаженных клинков мерцали блики золотистого света. Кэтрин прижалась к стене и попыталась обдумать ситуацию, но мысли никак не желали выстраиваться в логическую последовательность, и она по привычке полезла в мешок за брианином. Прикосновение к одному из шариков успокоило ее, а когда она проглотила наркотик, ей сразу стало легче дышать. Она уставилась на проступавшую на потолке коридора вену и, позволив пульсирующему свету загипнотизировать себя, ощутила, как становится чем-то золотистым, медленным и текучим, и внезапно преисполнилась уверенности и надежды.

Выход есть, сказала она себе. Господи Боже, выход есть!

Три дня спустя план был разработан до мельчайших подробностей, но на душе у Кэтрин было неспокойно: она опасалась, что Джон в очередной раз ее подведет. Он выглядел просто ужасно — глаза ввалились, щеки запали, а когда она захотела рассказать ему о своем замысле, он моментально заснул. Поэтому Кэтрин принялась исподтишка уменьшать дозу брианина, от которого он не мог и не стремился оторваться, она смешивала наркотик с возбуждающим средством, тем, что добыла из мха, росшего на поверхности легких дракона. Так минуло несколько дней, и хотя внешне Джон по-прежнему производил ужасающее впечатление, он слегка приободрился и стал понемногу соображать. Кэтрин понимала, что улучшение будет кратковременным, а возбуждающее средство представляет для Джона в его нынешнем состоянии немалую угрозу, но выбора не было. Если оставить его здесь, то, учитывая степень причиненного брианином физического разрушения, он не протянет и шести месяцев.

Придуманный Кэтрин план был до смешного прост, и она подивилась даже, как это он не пришел ей в голову раньше. Впрочем, одна она вряд ли отважилась бы на его осуществление, а вдвоем они все-таки могут на что-то рассчитывать. Джон пришел в восторг. Когда она растолковала ему свою затею вплоть до тонкостей, его глаза засверкали, на щеках заалел румянец. Слушая ее, он ходил по комнате, размышлял, отпускал порой замечания и уточнял детали.

— Филии, — проговорил он. — Мы… не причиним им вреда?

— Я же сказала тебе… Нет, если нас к тому не принудят.

— Хорошо, хорошо. — Он приблизился к занавескам у входа. — Разумеется, это не моя область, но…

— Что?

Он поглядел в щелку между занавесками, золотистое свечение на его лице чередовалось с полумраком.

— Джон, о чем ты?

— Да так… ни о чем, — ответил он после долгой паузы.

— Ты говорил о филиях.

— Они любопытны. — Джон пошатнулся, потом с трудом вернулся к Кэтрин, рухнул на кипу мехов рядом с ней и устремил на нее тоскливый взгляд. — Все переменится, — произнес он. — Когда мы выберемся отсюда, я… Я знаю, мне недоставало силы… Мне…

— Не надо, — прошептала она, гладя его по голове.

— Нет, надо, надо. — Он попытался сесть, но она удержала его в лежачем положении, и он подчинился. — Как ты можешь меня любить? — спросил он, помолчав.

— А что еще мне остается? — Она нагнулась, откинула свои волосы, чтобы не мешали, и поцеловала его.

Он раскрыл было рот, потом тихо рассмеялся. Кэтрин поинтересовалась, что его развеселило.

— Я думал о свободе воли, — ответил он. — Сейчас эта мысль кажется сущей нелепицей.

Кэтрин улеглась на меха. Ей надоело поднимать его дух. Она вспомнила, каким был Джон, когда только-только очутился здесь: веселый, энергичный, пытливый. Теперь же в редкие моменты просветления он занимался тем, что высмеивал общепринятые моральные ценности. Она устала спорить с ним, устала доказывать, что не стоит огульно хаять жизнь во всех ее проявлениях. Джон повысил голос; Кэтрин знала, что сейчас благодаря возбуждающему средству он испытывает прилив сил.

— Гриауль, — произнес он. — Ему принадлежит все, что находится здесь, даже самые мимолетные наши желания и надежды. Он стоит за тем, о чем мы думаем и что чувствуем. Когда я впервые, еще в бытность студентом, услышал о Гриауле, о его могуществе и о том, как он управляет людьми, то решил, что с большей глупостью мне сталкиваться не доводилось. Тогда я был оптимистом, а ты знаешь, кто такие оптимисты? Неопытное дурачье. Конечно, я не признавался себе в том, что я оптимист, я мнил себя реалистом, я считал, что совершаю те или иные поступки лишь по собственной воле, представлял себя этаким благородным красавцем из пьесы, который ни от кого и ни от чего не зависит. Я осуждал людей за то, что они полагаются на богов и демонов, ибо понятия не имел, как угнетает человека сознание того, что его дела лишены какой-либо значимости, что все — любовь, ненависть, привязанность, отвращение — составляющие чьего-то непостижимого промысла. Я и представить себе не мог, каким никчемным начинаешь тогда себя чувствовать.

Джон довольно долго распространялся на эту тему, его слова обрушивались на Кэтрин увесистыми камнями, отгоняли надежду и вселяли в ее сердце отчаяние. Потом, будто словоизвержение пробудило в нем чувственность, он захотел удовлетворить ее. Кэтрин ощущала некую отстраненность, она как будто раздвоилась, и ее двойник оказался запертым в клетке, воздвигнутой Джоном из исполненных безысходности фраз, но тем не менее она отозвалась, откликнулась на его ласки со страстью отчаяния. Его ладони обхватили ее груди, подобно тому, как облегает подводный камешек морская звезда. Странно, но факт: пустота в душе и необъяснимое удовлетворение от того, что она может видеть, как кто-то овладевает ее телом, распалили Кэтрин. Пленка пота на коже казалась ей шелковым одеялом, движения доставляли неизведанное прежде удовольствие, уносили в непознанный, головокружительный простор. Но когда все кончилось, она почему-то вообразила, что ее не любили, а попросту использовали и отбросили. Она лежала рядом с Джоном, вслушиваясь в доносившийся снаружи гомон филиев и вдыхая ставшую привычной вонь, и поняла вдруг, что достигла нижней точки своего падения: наконец-то объединилась с филиями, зажила их извращенной, полускотской жизнью.

Следующие десять дней ушли на подготовку к выполнению плана. Она испекла сладких пирожков и стала угощать ими филиев, которые сопровождали их с Джоном на ежедневной прогулке, причем всякий раз поворачивала обратно у туннеля, что выводил в пещерку призрачного винограда. Кроме того, она принялась усердно распускать слухи о том, что многолетнее изучение дракона все же принесло желаемые плоды. В день побега, перед тем, как тронуться в путь, она обратилась к филиям, которые стояли вокруг нее и висели гроздьями на веревках:

— Сегодня мне откроется истина! Гриауль будет говорить со мной. Созовите охотников и тех, кто собирает ягоды, пускай они дожидаются моего возвращения. Я вернусь скоро, очень скоро и передам вам волю Гриауля.

Филии зашумели, запрыгали, начали колотить друг дружку, а те, что висели на веревках, разволновались настолько, что разжали руки и посыпались вниз, прямо на головы своих собратьев, и на полу пещеры образовались многочисленные кучи копошащихся и орущих филиев, которые, повопив, стали сдирать друг с друга одежду. Кэтрин помахала им и пошла прочь. Ее сопровождали Джон и шестеро филиев с мечами в руках.

Джон нервничал, всю дорогу искоса посматривал на филиев и донимал Кэтрин глупыми вопросами.

— Ты уверена, что они их съедят? Может, они не голодны?

— Ты думаешь, я даром их приучала? Съедят как миленькие.

— Да, конечно, только… Я не хочу, чтобы нам что-либо помешало. — Еще через несколько шагов осведомился: — А снадобья ты положила достаточно?

— Вполне. — Она посмотрела на него, отметив про себя, что щека у него подергивается, на лбу выступил пот, а в лице ни кровинки, и взяла Джона за руку. — Ты как?

— В порядке, — ответил он. — В полном порядке.

— Все получится, не беспокойся, пожалуйста…

— Я в порядке, — повторил он ровным голосом, глядя прямо перед собой.

Филии остановились у поворота. Кэтрин улыбнулась им и раздала пирожки, а потом они с Джоном миновали поворот и заползли в туннель. Какое-то время они сидели в молчании, затем Джон прошептал:

— Не пора?

— Еще немножко, для верности.

Он вздрогнул, и она вновь спросила, как он себя чувствует.

— Мне слегка не по себе, — признался он, — но это ерунда.

Кэтрин положила ладонь ему на локоть и шепотом велела успокоиться. Он кивнул, но она ощущала, что мышцы его по-прежнему напряжены. Секунда канула в небытие с неторопливостью капли, что сочится из пореза на коре дерева. Кэтрин не сомневалась, что план ее сработает, и все же не могла не тревожиться. Перед глазами у нее плавали какие-то светящиеся червяки, ей казалось, что в проходе снаружи кто-то шепчется, она попробовала отвлечься, однако мысли неуклонно возвращались к тому, что им с Джоном предстояло совершить. Наконец она подтолкнула Джона, выбралась следом за ним из туннеля и, подкравшись к повороту, остановилась, прислушиваясь. Все было тихо. Тогда она рискнула высунуть голову и увидела у отверстия бокового прохода шесть неподвижных тел; даже на таком расстоянии она разглядела в руках филиев недоеденные куски пирожков. Кэтрин подумалось, что в неподвижности охранников есть что-то неестественное. Она осторожно приблизилась к филиям, опустилась на колени возле молодого самца и, с первого взгляда распознав на его лице печать смерти, с ужасом поняла, что не учла при дозировке брианина слабость организма филиев. Наркотик убил их, вместо того чтобы усыпить.

— Пошли! — поторопил ее Джон. Он подобрал два меча, таких коротких, что они казались игрушечными, помог ей встать и вручил один из них. — Идем. Не дай Бог, поблизости бродят другие!

Джон облизнул губы и огляделся по сторонам. Туго обтянутое кожей, его лицо напоминало голый череп, и на какой-то миг, ошеломленная сознанием того, что она погубила живых существ, которые, несмотря на всю свою звероподобность, были людьми, Кэтрин отказалась узнать в нем Джона Колмакоса. Она недоуменно воззрилась на тела шестерых филиев, похожих в своих обносках на уродливых кукол, и вновь испытала то чувство, которое пережила после гибели Кея Уиллена. Джон схватил ее за руку и потащил к боковому проходу. Со стен складками свисала плоть дракона, и Кэтрин неожиданно чего-то испугалась. Джон раздвинул складки, протолкнул ее в проход, и они поползли сквозь золотистый полумрак по извилистому, уводящему вниз коридору.

Местами проход был немногим шире окружности ее бедер. Кэтрин воображала себе, что дракон давит на нее всем своим колоссальным весом, что стенки прохода из-за сокращения какого-нибудь мускула вот-вот сожмутся, и они с Джоном будут раздавлены. Джон дышал так шумно, что она слышала его дыхание лучше, чем свое собственное, но вдруг этот звук пропал. Она обернулась и увидела, что Джон отстает. Кэтрин окликнула его.

— Ползи! — буркнул он.

Она перекатилась на спину, чтобы как следует разглядеть его. Он задыхался, лицо его перекосилось, словно от боли.

— Что с тобой? — воскликнула она и попыталась развернуться головой к нему, но узость прохода помешала.

— Ничего, — проговорил он и легонько подтолкнул ее. — Давай ползи!

— Джон! — Она протянула ему руку, но он уперся плечом в ее ступню, побуждая двигаться дальше.

— Ползи, тебе говорят! — прикрикнул он. Поняв, что бессильна ему помочь, Кэтрин подчинилась. Больше она не оборачивалась, но перед ее мысленным взором маячило изможденное лицо Джона.

Если бы ее спросили, сколько минут ей понадобилось, чтобы добраться до конца прохода, она вряд ли сумела бы ответить. Время сжалось до пределов одного-единственного, невыразимо долгого мгновения, в течение которого не существовало ничего, кроме резких, судорожных движений. Очутившись наконец в горле дракона, она забыла о своем сердце, которое норовило выскочить из груди, о Джоне и обо всем остальном. От того места, где она стояла, горло плавно восходило к пасти; там, впереди, сверкало и переливалось золотистое сияние, разительно отличавшееся от свечения, к которому она привыкла в теле Гриауля. То был дневной свет, его лучи проникали сквозь заросли кустарника, подчеркивая белизну загнутого кверху огромного клыка. Высоко над Кэтрин свешивались с драконьего неба виноградные лозы и стебли эпифитов. Пораженная, она уронила меч и сделала несколько шагов по направлению к свету. Он был таким свежим, таким чистым, он пленял, манил и завораживал! Вспомнив о Джоне, Кэтрин обернулась. Ее спутник опирался на клинок и тяжело дышал.

— Смотри! — воскликнула она, указывая на свет. — Господи, ты только посмотри! — Она подставила Джону плечо и повела его вперед.

— Получилось, — выдавил он. — А я не верил…

Его пальцы стиснули ее руку. Она восприняла это как выражение признательности, но потом почувствовала, что с ним не все ладно.

— Джон! — крикнула она. Он рухнул навзничь, глаза его закатились.

Кэтрин, упав на колени, принялась расстегивать рубашку. «Джон, Джон», повторяла она. По его телу пробежала дрожь, из горла вырвался невнятный звук. Она слишком хорошо знала, что это означает. Кэтрин, отпрянув, взглянула ему в лицо в надежде развеять сомнения, в ожидании, что ошиблась, что он вот-вот разомкнет веки. Но этому не суждено было сбыться.

«Джон?» — снова позвала она и удивилась своему спокойствию, тому, как ровно звучит собственный голос. Она жаждала пробиться сквозь эту толщу невозмутимости, выразить то, что переполняло ее, однако ее волю словно подчинил себе некий невидимый двойник. Лицо Кэтрин будто застыло, она встала, мельком подумав о том, что холод, должно быть, исходит от тела Джона. Она не могла смотреть на него, повернулась спиной и скрестила руки на груди. Солнечный свет слепил ее, густой кустарник сбивал с толку хитроумным переплетением веток. Она не способна была решить, как ей поступить. «Иди отсюда, — сказала она себе. — Ступай прочь». Кэтрин шагнула было в сторону пасти, к свету, но остановилась, ибо не знала, правильно ли поступает, оставляя тут Джона.

Кусты шевельнулись, но она не обратила на это никакого внимания. Ее спокойствие начало таять, что-то неудержимо влекло Кэтрин обратно, к телу возлюбленного. Она молча сопротивлялась. Снова зашелестела листва. Кэтрин протерла глаза. Слез не было и в помине, однако ей казалось, будто какая-то легкая завеса мешает ей смотреть. Быть может, подумала она, обрывки спокойствия, и засмеялась, но смех больше походил на икоту. Присмотревшись, она различила наконец в кустах десять, двадцать, нет, две или три дюжины крошечных, почти детских фигурок, облаченных в сверкающие на солнце лохмотья. Кэтрин снова икнула, теперь уже не от смеха, а от подступившего к горлу рыдания или тошноты. Филии медленно надвигались. Выходит, их с Джоном поджидали, и у них не было ни малейшей надежды на успех…

Кэтрин попятилась: наклонившись, она подобрала меч Джона и погрозила им филиям.

— Не подходите, — предупредила она. — Не подходите.

Но те, не вняв ее предупреждению, подкрадывались все ближе.

— Стойте! — крикнула она. — Иначе, клянусь, я перебью вас, всех до единого! — Она взмахнула клинком. — Клянусь!

Филии словно не слышали. Кэтрин, захлебываясь рыданиями, снова крикнула им, чтобы они уходили. Но те окружили ее, остановившись за пределами досягаемости меча.

— Вы не верите мне? — спросила она. — Не верите, что я убью вас? А что меня удержит?

Горе и ярость наконец-то выплеснулись наружу, и она, издав пронзительный вопль, ринулась на филиев, ударила одного в живот, рассекла другому камзол на груди. Они повалились наземь, а остальные набросились на Кэтрин. Она обрушила клинок на голову третьему, расколов ему череп так легко, будто это была не голова, а дыня, увидела, как хлынула из раны кровь, успев заметить, что рассекла лицо врага почти надвое, но тут филии навалились на нее всей гурьбой, и она упала. Сопротивление было бесполезным, однако она продолжала отбиваться, сознавая, что, если перестанет, к ней возвратятся те прежние мучительные чувства, которые сильнее боли. Филии глупо таращились на нее, словно не понимали, почему она ведет себя так враждебно, и их бестолковость распалила ее еще сильнее. Уж смерть-то, казалось бы, должна была научить их чему-то, должна была заронить в их сердца — как и в ее собственное — стремление убивать! Коротко вскрикнув, она исхитрилась встать на колени и попыталась стряхнуть с себя тех филиев, что держали ее за руки. Она кусала их, царапалась, лягалась и пиналась. Что-то тяжелое ударило ее по затылку. Она обмякла, перед глазами все поплыло, зрение помутилось, и теперь она видела только сумрачный туннель, в конце которого блестели чьи-то водянистые зрачки. Они расширились, слились в один, который вдруг обрел кожистые крылья, раздвоенный язык и вздутое брюхо, где клокотал огонь. Он разинул пасть, чтобы проглотить ее и отнести домой.

5

Худо-бедно справиться с горем Кэтрин помог наркотик, а может быть, и не один. Джон начал опускаться уже вскоре после того, как они встретились, и, пожалуй, Кэтрин свыклась с тем, что много радости от него ждать не приходилось. Его смерть, разумеется, опечалила ее, но внешне это почти никак не проявилось, ибо она и без того постоянно в последнее время грустила. Однако с уходом Джона у нее заболела грудь, а руки и ноги словно налились непомерной тяжестью. Чтобы избавиться от неприятных ощущений, она раз за разом увеличивала дозу брианина, грызла шарики, как конфетки, и влачила свои дни в одиночестве и тоске. Жизнь утратила для нее всякую ценность. Она поняла, что умрет здесь, в теле дракона, знала это наверняка и считала, что такая смерть назначена ей Гриаулем в наказание за попытку нарушить его волю.

Филии теперь относились к ней с подозрением и враждебностью, они сторонились ее и даже откровенно избегали. Лишившись общества их и Джона, Кэтрин находила единственное утешение в созерцании узоров на стенке драконьего сердца, а потому проводила возле него долгие часы, лежа в полости дни напролет в полубессознательном состоянии и следя прищуренными глазами за непрерывной игрой теней. По мере того как росло ее пристрастие к наркотику и она теряла вес и силу, у нее все лучше получалось истолковывать узоры, и, подолгу рассматривая напоминающий огромный колокол сердце дракона, она в конце концов поняла правоту Молдри, назвавшего дракона богом, ибо Гриауль был целым миром со своими собственными, в том числе и физическими законами. Но богом, которого она ненавидела. Ей хотелось излить свою ненависть, направить ее прямо в сердце дракона, разрушить его, однако она догадывалась, что Гриауль неуязвим для любого человеческого оружия и расходовать на него злобу — все равно что посылать наугад стрелу в бездонность неба.

Однажды, почти год спустя после смерти Джона, что-то вырвало ее из сна, в который она погрузилась, лежа возле сердца. Кэтрин села. По спине ее побежали мурашки. Она потерла глаза, чтобы отогнать сонливость — результат брианина. Воздух в полости был пронизан ощущением опасности. Кэтрин взглянула на сердце и застыла в неподвижности. Узор на стенке менялся гораздо быстрее прежнего и был куда замысловатее всего, что ей доводилось видеть до сих пор, и тем не менее она читала его с той же легкостью, с какой могла бы разбирать свой почерк в записной книжке. Послание было чрезвычайно простым, однако несколько секунд сознание Кэтрин отказывалось его принять, отказывалось поверить тому, что близится кульминация всей ее жизни, что она погубила свою молодость ради такой ерунды. Но тут ей вспомнились сны о спящем драконе, о пятне на его груди, вспомнился рассказ Молдри о первом Фили, об исходе животных, насекомых и птиц из пасти дракона, о странном звуке, который раздается единожды в тысячелетие, и она вынуждена была поверить. Как было тысячу лет назад и как будет через тысячу лет в грядущем, сердечная мышца дракона собиралась сократиться.

Кэтрин пришла в ярость: неужели все испытания, через которые она прошла, все горести, которые она пережила, имели целью всего лишь спасение филиев?! Она наконец поняла, для чего понадобилась дракону: вывести филиев из пещеры, где они обитали, прежде чем та окажется заполненной горючими жидкостями, что позволяли дракону в прошлом выдыхать пламя, а потом, когда жидкости уйдут, возвратить их, чтобы они продолжали нести службу, истребляя паразитов. Должно быть, подумалось Кэтрин, недавний переполох среди филиев, причину которого они ей так и не открыли, объясняется тем, что они предчувствовали это событие. Гриауль предостерег их, но они из-за робости своей решили пропустить его предостережение мимо ушей, ибо их страх перед наружным миром не шел ни в какое сравнение со страхом перед тем, что мог наслать на них дракон. Чтобы спастись, им нужен вожатый; когда-то им оказался Молдри, теперь Гриауль избрал ее, Кэтрин.

Она поднялась на ноги, смятенная, как птица, что угодила в стеклянную клетку, замерла в нерешительности, а затем, когда ярость возобладала над смятением, забарабанила кулаками по стенке драконьего сердца, выкрикивая оскорбления, упрекая Гриауля в том, что он разрушил ее жизнь. Растеряв остатки сил, она утихомирилась и снова уселась на пол пещеры, попытавшись собраться с мыслями. Нет, филиям она ничего не скажет, пускай перемрут как мухи, да, пусть, так она отомстит им через Гриауля. Однако мгновение спустя она переменила решение, так как сообразила, что гибель филиев не исправит положения. Гриаулю нужны слуги, и он без труда завлечет сюда очередную толпу идиотов; кроме того, она и так уже погубила слишком многих. Значит, выбора ей, как всегда, не остается. Она отдала почти одиннадцать лет для того, чтобы исполнить волю ненавистного ей существа.

Решив, что ей поневоле придется помочь филиям, она направилась в пещеру, где располагалась колония, а следом за ней шагали охранники. Добравшись до пещеры, она встала спиной к проходу, который выводил к горлу, и задумалась над тем, как ей повести дело. Две-три сотни филиев суетились на полу пещеры, прочие висели на веревках, напоминая усыпанные плодами ветви фруктовых деревьев. Эта картина отнюдь не придала Кэтрин уверенности. Она окликнула филиев, но голос изменил ей, и она закашлялась, однако, набравшись смелости, громко закричала и не умолкала до тех пор, пока филии не окружили ее густой толпой. Они молча разглядывали ее, задние напирали на передних, а те поневоле заставляли Кэтрин пятиться, хотя отступать ей было особо некуда, ибо позади нее, у стены, помещались сундуки, где хранилось оружие, факелы и охотничье снаряжение. Филии глазели на нее, теребя свои лохмотья, тишина становилась все напряженнее. Кэтрин раскрыла рот, но голос снова подвел ее. Она глубоко вдохнула, с шумом выпустила воздух и повторила попытку.

— Мы должны уйти, — произнесла она неуверенно. — Мы должны выйти наружу. Ненадолго. Всего лишь на несколько часов. Нашу пещеру… — Она остановилась, сообразив, что филии не понимают ее. — Я узнала то, чему хотел научить меня Гриауль. Я знаю, зачем он привел меня к вам. Я знаю, зачем случилось все то, что случилось. Сердце Гриауля скоро начнет биться, и, когда это произойдет, пещеру зальет горючая жидкость. Надо уходить, иначе мы утонем.

Передние зашевелились, некоторые из них переглянулись, но никакого иного отклика не последовало.

— Вы погибнете, если не послушаетесь меня! — воскликнула Кэтрин, потрясая кулаками. — Вы должны уйти! Пещеру затопит! — Она ткнула пальцем в затянутый дымкой потолок. — Смотрите! Птицы улетели! Они умнее вас! Следуйте за ними! Или вы не чувствуете опасности?

Филии подались назад, кое-кто отвернулся и принялся перешептываться с соседями. Кэтрин схватила за грудки молодую самку, облаченную в наряд из алого шелка.

— Слушай меня! — крикнула она.

— Врать, Кэтрин врать, — буркнул один из самцов и оттеснил от нее самку. — Мы больше дураки нет.

— Я не лгу! Клянусь вам, я не лгу! — Она бросилась в толпу. — Сердце начнет биться! — Она клала им руки на плечи, заглядывала в глаза, стараясь убедить в своей искренности. — Оно ударит всего один раз. Вы будете снаружи совсем недолго! Совсем чуть-чуть!

Толпа распалась. Филии занялись своими обычными делами, от которых она их оторвала. Кэтрин перебегала от одного к другому, умоляла их, твердила:

— Пожалуйста, послушайте меня!

Она пускалась в объяснения, а ответом ей были недоуменные взгляды. Кто-то из самцов грубо оттолкнул ее и оскалил зубы, и она, утомленная и обескураженная, вернулась к проходу и проглотила очередной шарик брианина. Мысли ее путались. Она оглядывалась по сторонам, как будто надеялась увидеть нечто такое, что придаст ей сил, и неожиданно на глаза Кэтрин попались сундуки с мечами и факелами. Она ощутила, как внутри нее зреет холодная решимость, и безошибочно истолковала ее как проявление воли Гриауля. Однако мысль о том, чтобы совершить столь серьезное деяние, внушала ей ужас, она заколебалась, осмотрелась, желая удостовериться, что никто из филиев за ней не наблюдает. Потом, решившись, подкралась к сундукам, делая на всякий случай вид, будто оказалась рядом с ними без какого-либо умысла. В одном из сундуков вместе с факелами лежали трутницы. Кэтрин нагнулась, подобрала факел и трутницу и торопливым шагом двинулась к жилым постройкам. Некоторые из филиев повернулись, когда она зажгла факел, на их лицах отразилась тревога, и они кинулись к ней. Но она уже поднесла факел к занавескам на входе в одну из клетушек. Филии шарахнулись прочь. Кто-то пронзительно завизжал.

— Пожалуйста! — воскликнула Кэтрин. Колени ее подгибались от страха. Я не хочу делать этого. Но вы должны уйти! — Малая часть филиев побрела в направлении прохода. — Да! — закричала Кэтрин. — Да! Если вы уйдете отсюда на короткое время, мне не придется делать этого!

Первые филии уже скрылись в проходе. Орава у ног Кэтрин таяла на глазах. Поскуливая, заливаясь слезами, филии то впятером, то вшестером удалялись из пещеры. Мало-помалу, кроме Кэтрин, в ней остались только самые упорные — кучка не более чем из тридцати особей. Она была бы рада выполнить свое обещание не поджигать жилье, но догадывалась, что все, кто ушел, затаились в проходе или в соседней пещере и дожидаются, пока она погасит факел. И Кэтрин ткнула факелом в занавеску.

Вспыхнуло пламя. Оно перекидывалось с занавески на занавеску, поглощало клетушку за клетушкой, вздымалось над ними изжелта-оранжевой стеной и потрескивало, будто смеялось. Уж оно-то обладало собственной волей, высвечивая все укромные закутки пещеры, его языки весело гонялись друг за дружкой, попутно поджигая деревянные опоры, помосты и многочисленные веревки.

Кэтрин была настолько захвачена этим зрелищем, что совершенно забыла о филиях, и, когда ее левый бок пронзила вдруг острая боль, она решила, что это собственное тело наказывает ее за наркотик. Пошатнувшись, она упала на колени и тут увидела возле себя лысоватого филия, который сжимал в руке окровавленный меч. Внезапно ей до безумия захотелось задать ему один лишь вопрос, но слова почему-то не шли с языка, хотя ее снедало любопытство; она стремилась узнать будущее и почему-то полагала, что ее палач может помочь ей, раз уж он оказался посредником между ней и Гриаулем, наверняка он ведает то, что скрыто от нее. Филии буркнул что-то неразборчивое, то ли обругал ее, то ли в чем-то упрекнул, и побежал прочь, бросив на произвол судьбы. Она перекатилась на спину и уставилась на огонь, пытаясь не обращать внимания на боль и нарастающую слабость. Постройки рушились, под потолком пещеры клубился черный дым, по воздуху летали искры, временами из пламени проступал остов догоравшего сооружения; у Кэтрин закружилась голова, она вообразила, что вот-вот окажется проглоченной огнем, и потеряла сознание.

Должно быть, обморок продолжался всего лишь несколько секунд, ибо, когда она открыла глаза, ей почудилось, что ничего не изменилось, разве только загорелись шелка на полу пещеры. Сквозь рев пламени пробивался изредка треск древесины, по пещере распространялась отвратительная вонь. Сделав над собой усилие, которое едва снова не повергло ее в беспамятство, Кэтрин поднялась на ноги, прижала к ране ладонь и заковыляла к проходу. Споткнувшись, упала вперед и, едва преодолевая накатившую слабость, двинулась дальше уже ползком, кашляя от дыма, который стелился по проходу. Глаза ее слезились, не раз и не два она была на грани забытья, но все же достигла соседней полости, миновала ее, каким-то образом умудрившись не свалиться ни в одну из множества ям, в глубине которых полыхал огонь, и очутилась в горле. Ее так и подмывало задержаться там, насладиться покоем темноты, но она пересилила себя, подгоняемая отнюдь не страхом, а неким побуждением двигаться, пока есть возможность. В глазах у нее потемнело, однако она сумела различить проблески дневного света и решила, что теперь можно и остановиться, что она добилась того, к чему стремилась, — увидела перед смертью свет дня, столь непохожий на золотистое сияние крови дракона.

Кэтрин улеглась на ложе из папоротников, прижалась спиной к стенке драконьего горла, то есть приняла, как ей неожиданно вспомнилось, то же самое положение, в каком провела свою первую ночь в теле дракона много-много лет тому назад. Она задремала, но ее вырвал из забытья странный шелест, который становился все громче и громче. Внезапно из горла выплеснулся наружу громадный рой насекомых; их было столько, что они, пролетая над Кэтрин, почти затмили собой дневной свет. Под небным сводом перепрыгивали с лозы на лозу обезьяны, а сквозь кусты ломились, не разбирая дороги, другие животные. Заметив все это, Кэтрин окончательно уверилась в правильности своего поступка, легла поудобнее и зажмурила глаза; голова ее соприкасалась с плотью Гриауля, и она откровенно радовалась тому, что ее жизни, с одиночеством, грубостью и пристрастием к наркотику, похоже, приходит конец. На какой-то миг она встревожилась, вспомнив о филиях, — куда они могли деться? — но потом сообразила, что они, вероятно, последуют примеру своего далекого предка и отсидятся в кустах.

Боль в ране утихла, превратившись в неназойливый зуд, который, как ни странно, словно бы придавал Кэтрин сил. Кто-то заговорил с ней, окликнул ее по имени, но она не желала открывать глаза, ибо вовсе не жаждала возвратиться в ненавистный мир. «Наверное, — подумала она, — мне послышалось». Однако голос раздался снова, и она разомкнула веки и тихо рассмеялась, узрев рядом с собой Эймоса Молдри. Тот стоял на коленях, очертания его фигуры были зыбкими, как у призрака, и она поняла, что грезит наяву.

— Кэтрин, — проговорил Молдри, — ты меня слышишь?

— Нет, — ответила она, снова засмеявшись, но поперхнулась и закашлялась. Силы ее стремительно таяли, и вот теперь ей стало страшно.

— Кэтрин?

Она моргнула, надеясь, что Молдри исчезнет, однако его облик, наоборот, приобрел четкость, словно она наконец-то переступила порог, который отделял мир жизни от того, куда ушел капитан.

— Что тебе нужно, Молдри? — спросила она, давясь кашлем. — Ты пришел, чтобы проводить меня на небеса?

Его губы шевелились, ей показалось, он хочет сообщить ей нечто важное, но она не слышала его слов, как ни напрягала слух. Внезапно фигура Молдри сделалась прозрачной, расплылась, как и положено призраку, но перед тем, как погрузиться во мрак, Кэтрин ощутила — и готова была в том поклясться, — что он взял ее за руку.

Она очнулась в помещении, заполненном пульсирующим золотистым сиянием, и осознала, что глядит на чье-то лицо, однако прошло немало времени, прежде чем она поняла, что это ее собственное лицо, и подивилась тому, насколько изменились за прошедшие годы его черты. Она лежала, боясь шелохнуться, и размышляла о том, что могло произойти, почему она все еще жива, откуда у нее объявился двойник и почему она чувствует себя бодрой и свежей. Наконец она села, и тут выяснилось, что на ней нет ни лоскутка одежды и что сидит она в крохотной пещерке, которую освещают проступающие во множестве на потолке золотистые прожилки, а вдоль стен протянулись виноградные лозы с глянцевитыми темно-зелеными листьями. Невдалеке на полу лежало тело — ее тело, — и рубашка с одного бока была красная от крови. Рядом с телом были сложены в стопку чистая рубашка, брюки и сверху пара сандалий.

Она осмотрела свой бок — ни намека на рану. Кэтрин испытала одновременно облегчение и презрение к себе. Каким-то образом она добралась до пещеры призрачного винограда, где и произошло это странное перерождение; однако все как будто осталось по-прежнему, разве только в душе ее воцарился покой и, по-видимому, исчезла всякая привязанность к брианину. Она попыталась было убедить себя, что бредит, что она — это прежняя Кэтрин, а не исчадие гнусного растения, и мысли, которые текли привычной чередой, как бы подтверждали ее правоту. Но тело говорило об ином. Она попробовала найти привычное убежище в страхе, однако восстановившееся душевное здоровье, судя по всему, лишило страх силы. Кэтрин начала мерзнуть, на коже выступили пупырышки, и она с неохотой облачилась в одежду, любезно доставленную кем-то в пещерку. В нагрудном кармане рубашки находилось что-то твердое. Она расстегнула карман, извлекла оттуда маленький кожаный мешочек и развязала его — на ладонь высыпалась пригоршня ограненных самоцветов: алмазов, изумрудов, рубинов. Вдоволь налюбовавшись ими, она ссыпала их обратно и сунула мешочек в карман, а потом взглянула на мертвое тело. Ей пришлось признать, что она сильно постарела и похудела, а черты утратили былую утонченность. Наверное, подумалось Кэтрин, она должна что-нибудь почувствовать, должна по крайней мере огорчиться подобным зрелищем, но горечи не было и следа: она словно просто-напросто поменяла кожу.

Кэтрин не имела ни малейшего понятия, куда ей теперь идти, но сообразила, что не может оставаться тут вечно, а потому, бросив прощальный взгляд на свою старую оболочку, выползла из пещеры в коридор. Здесь она задержалась, не зная, какое направление избрать, точнее, какое ей разрешено. В итоге она решила, что не стоит искушать Гриауля, и двинулась в сторону колонии, считая, что поможет филиям отстроить ее заново, но не сделала и десяти шагов, как услышала голос Молдри.

Он стоял у входа в пещеру, одетый точно так же, как в ночь их встречи, — атласный сюртук, рубашка с брыжами, рейтузы, трость с золотым набалдашником. Когда Кэтрин приблизилась, на его морщинистом лице заиграла улыбка, и он кивнул, как будто одобряя ее возрождение.

— Не ожидала встретить меня? — спросил он.

— Я… не знаю, — пробормотала она. — Там, в горле… был ты?

— К твоим услугам, — заявил он и поклонился. — Когда все успокоилось, я велел филиям отнести тебя сюда. Вернее, я исполнил повеление Гриауля. Ты заглядывала в карман рубашки?

— Да.

— Значит, камушки нашла? Хорошо, хорошо.

— Мне показалось, я видела тебя, — произнесла она после паузы. Несколько лет назад.

— Разумеется. Вернувшись к жизни, — он взмахом руки указал на пещеру, я понял, что отныне ты обойдешься без меня. Мое присутствие было бы для тебя помехой, так что я спрятался среди филиев и коротал дни в их обществе, зная, что когда-нибудь тебе понадобится моя помощь. — Он прищурился. — Тебя что-то тревожит?

— Я не в состоянии всего этого постичь, — произнесла она. — Мне представляется, я стала совсем другой.

— Разве? — спросил он. — Ты ощущаешь себя другой, а что в действительности? — Он взял ее за руку и повел прочь от колонии. — Ты привыкнешь, Кэтрин, уверяю тебя. Твои чувства мне знакомы, я сам испытал их при первом пробуждении. — Он развел руки в стороны, как бы приглашая ее обследовать его. — Ну что, по-твоему, я не тот старый глупец, которого ты знала?

— Вроде тот, — ответила она сдержанно и, помолчав, спросила: — Филии… они тоже?..

— Возрождение даровано только избранным. Филии же получают иное вознаграждение, суть которого мне не известна.

— Тыназываешь это вознаграждением? Выходит, быть игрушкой Гриауля награда? Тогда скажи, что мне еще предстоит? Может, я должна установить, когда он собирается опорожнить кишечник?

— Еще? — Молдри остановился и нахмурился. — Ты вольна в своих поступках, Кэтрин. Я догадывался, что ты хочешь уйти, но решать, разумеется, тебе. На те самоцветы, которые я тебе дал, ты сможешь жить, как только пожелаешь.

— Я могу уйти?

— Совершенно верно. Ты осуществила свое предназначение, и тебя отпускают. Ну как, ты идешь?

Язык не повиновался Кэтрин, поэтому она просто кивнула.

— Что же. — Молдри снова взял ее за руку. — Тогда тронулись.

Они миновали пещеру, за которой располагалось горло дракона, и вышли в него, и всю дорогу Кэтрин чувствовала себя так, как человек (если верить молве), которого приговорили к смерти: перед ее мысленным взором пронеслась вся ее долгая жизнь внутри дракона, побеги, исследования, охотничьи экспедиции, Джон и то, что было с ним связано, нескончаемые часы у сердца Гриауля… Она и впрямь ощущала себя осужденной на смерть, ибо ей мнилось, что жизнь вне Гриауля будет для нее разновидностью загробного существования, настолько она от нее отвыкла. Кэтрин с изумлением осознала, что возвращение в мир людей пугает ее, что то, к чему она так стремилась, сейчас таит угрозу, а ненавистный дракон представляется единственным надежным убежищем. Она не раз подумывала о том, чтобы повернуть вспять, но обуздывала страх. Однако когда они с Молдри достигли пасти и двинулись по тропинке сквозь заросли кустарника, она едва не ударилась в панику. Солнечный свет, который какие-то месяцы назад зачаровывал ее, теперь слепил глаза и как будто гнал обратно в тускло-золотистое сияние, исходившее от кровеносных сосудов Гриауля. Поблизости от губы, очутившись в тени клыка, Кэтрин вдруг почувствовала озноб и обхватила себя за плечи, пытаясь согреться.

Молдри пристально посмотрел на нее и подтолкнул локтем.

— Что с тобой? — спросил он. — Тебе страшно?

— Да, — ответила она. — Может…

— Не глупи, — буркнул он. — Стоит тебе уйти отсюда, как все образуется. — Он наклонил голову и поглядел на заходящее солнце. — Тебе следует поторопиться, ибо скоро стемнеет. Вряд ли кто-то причинит тебе зло, но от греха подальше… Ведь ты уже исполнила то, чего хотел Гриауль. Ну так ступай.

— А ты со мной не идешь?

— Я? — Молдри хмыкнул. — А что мне там делать? Я старик, у меня свои привычки, переучиваться мне поздно. Я остаюсь с филиями. Откровенно говоря, за те годы, что провел с ними, я и сам стал наполовину филием. Но ты молода, перед тобой вся жизнь. Слушайся меня, девочка. Иди, нечего тебе тут оставаться.

Она сделала два шага по направлению к губе и остановилась. Ей жаль было расставаться с Молдри. Хотя ничего похожего на родственные чувства между ними никогда не возникало, он был для нее почти отцом. И тут она вспомнила своего настоящего отца, давным-давно позабытого и незримо далекого, и это воспоминание разбудило в ней память обо всем, что она когда-то потеряла, обо всем, что ей суждено обрести заново. Поступь ее сделалась тверже; из-за спины раздался голос Молдри.

— Молодец! — крикнул старик. — Иди, все будет в порядке! Бояться тебе нечего, по крайней мере пока. Счастливо!

Она оглянулась, помахала ему рукой и рассмеялась, ибо вид у Молдри был чрезвычайно комичный: невысокий, в пышных лохмотьях, он прыгал в грандиозной тени драконьего клыка и потрясал над головой своей тростью. Кэтрин вышла на солнце, и лучи светила обогрели ее, обдали теплом, разом уничтожив холод, затаившийся в ее костях и мыслях.

— Счастливо! — кричал Молдри. — Счастливо! Не грусти! Ты взяла с собой все, что было для тебя важно. Подумай лучше о том, что ты расскажешь людям. Подумай о том, какой прием тебя ожидает. Они умрут от зависти! Расскажи им про Гриауля! Расскажи, что он такое, поведай обо всем, что видела и узнала, поделись с ними своим Приключением!

6

Возвращение в Хэнгтаун было с известной точки зрения куда более волнующим, чем проникновение в дракона. Кэтрин предполагала, что городок изменился, что он, подобно ей самой, мало чем напоминает прежний. Однако, очнувшись на окраине, она увидела те же развалюхи на замусоренных берегах озера, те же хилые дымки из жестяных труб, ту же мрачную тень лобного выступа, те же заросли боярышника и черемухи и бурую грязь на улицах. Перед одной из хижин сидели на плетеных стульях трое пожилых мужчин, они курили трубки и беззастенчиво глазели на Кэтрин. В общем и целом Хэнгтаун выглядел так же, как и десять лет назад, и словно подтверждал своим обликом, что годы заключения в драконе, смерть и воскрешение имели значение только для самой Кэтрин. Она вовсе не претендовала на то, чтобы заинтересовать и разжалобить горожан историей своих страданий, однако при мысли о том, что ее мучения прошли для мира незамеченными, она ощутила нарастающую ярость. Кэтрин разозлилась — и испугалась. Испугалась того, что, стоит ей войти в городок, некое волшебство перенесет ее во времени и вернет в прошлую жизнь. Наконец она справилась с собой, подошла к курильщикам и пожелала им доброго утра.

— И вам того же, — ответил толстый старик с лысой головой и седой бородой; Кэтрин узнала в нем Тима Уидлона. — Чем могу помочь, мэм? Если хотите, у меня есть отличные чешуйки.

— Вон тот дом. — Она показала на одну из хижин, с провалившейся крышей и выбитой дверью. — Где я могу найти его владельца?

Ей ответил другой мужчина, Мардо Корен, высохший, как богомол, с покрытым оспинами лицом:

— Никто не знает. Старый Райэлл умер… Лет, наверное, уже девять или десять…

— Умер? — переспросила она недоверчиво.

— Ага, — вмешался Тим Уидлон. Он внимательно разглядывал ее, на лбу его залегли глубокие морщины, на лице было написано недоумение. — Его дочка прикончила местного парня из семьи Уилленов и сбежала, пропала неизвестно куда. А следом за ней пропали все братья Уиллены, ну, люди и решили, что их убил Райэлл. Он не стал отпираться и вообще вел себя так, будто ему все равно, чем это кончится.

— И чем это кончилось?

— Его судили и признали виновным. — Уидлон подался вперед и сощурил глаза. — Кэтрин… Это ты?

Она кивнула, пытаясь сохранить самообладание.

— Что сталось с моим отцом?

— Ты вернулась. Где ты была?

— Что сталось с моим отцом?

— Господи, Кэтрин, ты же знаешь, как поступают с теми, кого обвиняют в убийстве. Утешение, конечно, слабое, но в конце концов правда выплыла наружу.

— Его отвели под крыло? Его оставили под крылом? — Она стиснула кулаки, почувствовав, как ногти впиваются в ладони.

Уидлон опустил голову, ничего не сказав, пальцы машинально поглаживали потертую штанину.

Глаза Кэтрин наполнились слезами, она отвернулась и уставилась на лобный выступ дракона.

— Ты говоришь, правда выплыла наружу?

— Ну да. Одна девица призналась в том, что все видела. По ее словам, Уиллены загнали тебя в пасть Гриауля. Она уверяла, что открылась бы раньше, да старик Уиллен угрожал убить ее, если она откроет рот. Ты, наверное, ее помнишь, вы с ней как будто дружили. Брианна.

Услыхав это имя, Кэтрин круто развернулась и повторила его, вложив в слово всю свою ненависть.

— Разве она не была твоей подружкой? — справился Уидлон.

— А что с ней стряслось?

— Да вроде ничего. Вышла за Зева Маллисона, обзавелась детишками. Сдается мне, сейчас она дома. Ты знаешь, где дом Маллисонов?

— Да.

— Тогда ступай туда, она расскажет тебе лучше моего.

— Пожалуй, зайду.

— Так где же ты была, Кэтрин? Десять лет! Какая такая важность так долго не пускала тебя домой?

Она ощутила, как внутри у нее словно все замерзает.

— Знаешь, Тим, я вот о чем подумала. Раз уж я здесь, так почему бы не вспомнить прошлое и не пособирать чешую? — Голос ее предательски дрогнул, и она постаралась исправить впечатление улыбкой. — По-твоему, кто-нибудь одолжит мне крючья?

— Крючья? — Уидлон поскреб в затылке, лицо его по-прежнему выражало озадаченность. — Да возьми хотя бы у меня. Но послушай, расскажи нам, где ты была. Мы ведь решили, что ты умерла.

— Расскажу, честное слово. Вот вернусь и все расскажу. Договорились?

— Ладно. — Тим, кряхтя, поднялся со стула. — Но если хочешь знать мое мнение, ты поступаешь жестоко.

— Вовсе нет, — отозвалась она, погруженная в собственные мысли. — Со мной обошлись куда хуже.

— Чего? — переспросил Уидлон.

— А?

Он бросил на нее испытующий взгляд:

— Я говорю, ты поступаешь жестоко, оставляя стариков в неведении. Или ты не соображаешь, что означает твое возвращение? Все только и будут обсуждать, что с тобой случилось, а ты…

— Извини, Тим, — сказала она. — Я думала совсем о другом.

Дом Маллисонов, один из самых больших в Хэнгтауне, насчитывал с полдюжины комнат, причем все они появились уже после того рокового дня, когда Кэтрин вздумалось позагорать на солнышке над пастью Гриауля. Однако его размеры свидетельствовали не о достатке или высоком общественном положении хозяев, а всего лишь о безуспешных попытках избавиться от бедности. Возле крыльца, ступени которого вели к покосившейся двери, валялись кости, кожура плодов манго и прочий мусор. Над арбузными корками кружили жирные мухи. Из-за угла высунулась собачья морда, пахнуло жареным луком и вареной зеленью. Изнутри донесся детский плач. Внезапно Кэтрин показалось, что этот дом — сплошное притворство, за неброским фасадом прячется иная, чудовищная жизнь, и в ней — та женщина, что предала ее и убила ее отца; впрочем, убогий вид постройки немного остудил ее гнев. Она взошла на крыльцо и услышала, как за дверью упало что-то тяжелое, потом раздался женский крик. Голос был хрипловатым, чуть более низким, чем помнился Кэтрин, но она знала, что кричит Брианна, и снова ее обуяла злоба. Она постучала в дверь одним из крючьев Тима Уидлона; мгновение спустя дверь распахнулась. На пороге возникла смуглолицая женщина в драной серой юбке, почти такой же серой, как старые доски этой постройки, словно сама хозяйка была неотъемлемой частью окружающего убожества; в ее темно-русых волосах виднелись седые прядки. Она оглядела Кэтрин с головы до ног и с выражением крайнего неудовольствия осведомилась:

— Чего надо?

Да, это была Брианна, но Брианна постаревшая, опустившаяся, расплывшаяся, подобно высокой восковой фигуре. Талия у нее исчезла без следа, черты лица огрубели, щеки обвисли. Злость Кэтрин сменилась ужасом, и тот же ужас промелькнул во взгляде Брианны.

— Нет! — взвизгнула она. — Нет! — И захлопнула дверь.

Кэтрин забарабанила по дереву кулаком:

— Брианна! Открывай, черт тебя возьми!

Единственным ответом ей был плач ребенка.

Тогда она вонзила в дверь крюк, а когда попыталась вытащить его, обнаружила, что одна из досок слегка отошла. Кэтрин вставила крюк в образовавшуюся щель, надавила на него, и доска, заскрежетав, оторвалась. Сквозь проем в двери она теперь видела Брианну: та прижалась к дальней стене бедно обставленной комнатушки, на руках у нее заходился в крике ребенок. С помощью крюка Кэтрин отодрала другую доску, дотянулась до щеколды на двери, откинула ее и вошла в дом. Брианна схватила метлу.

— Убирайся отсюда! — произнесла она, беря метлу наперевес.

Кэтрин поразилась убожеству обстановки, ощутила себя посреди этой скудости такой чужой, каким был бы солнечный луч в темной пещере. Глядя в упор на Брианну, она тем не менее заметила краешком глаза дровяную печь, где шипел под крышкой чугунок, перевернутый стул с дыркой в сиденье, паутину в углах, крысиный помет у стены, колченогий стол, уставленный потрескавшейся посудой, и толстый слой пыли на полу под ним. Однако жалости она не испытывала; скорее ее ненависть к Брианне только усилилась. Она шагнула вперед, и Брианна замахнулась на нее метлой.

— Уходи, — пробормотала она. — Пожалуйста… Оставь нас в покое.

Кэтрин зацепила острием крюка бечевку, что перетягивала прутья метлы, и выдернула ее из рук Брианны. Хозяйка попятилась к печи.

— Пожалей нас! — молила она, обнимая ребенка.

— С какой стати? Из-за твоих детей, из-за того, что твоя жизнь не сложилась? — Кэтрин плюнула в Брианну. — Ты убила моего отца!

— Я испугалась. Отец Кея…

— Заткнись, — проговорила Кэтрин холодно. — Ты убила его, и ты предала меня, а из-за чего ты это сделала — мне начхать!

— Вот именно! Тебе на все начхать! — воскликнула Брианна. — Ты первая разрушила мою жизнь. Тебе было начхать на Глинна, но ты отняла его у меня просто потому, что он ухаживал не за тобой!

Кэтрин понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, о чем она говорит. Глинн — ну да, это был возлюбленный Брианны: значит, причина всех событий десяти последних лет — ее собственные бессердечие и эгоизм? Однако это не помогло унять злобу. Она ведь грешила бессознательно, а Брианна по расчету. Но Кэтрин уже пребывала в некоторой растерянности, мысль о воздаянии по заслугам казалась ей все менее привлекательной, она начала подумывать о том, чтобы уйти, швырнуть крюк на пол и уйти, предоставив месть тому, кто определяет судьбу жителей Хэнгтауна. Брианна переступила с ноги на ногу, глухо кашлянула, и Кэтрин вновь захлестнула ярость.

— Не тебе меня учить! — произнесла она ровным голосом. — Все мои поступки не идут ни в какое сравнение с тем, что натворила ты. Ты даже не подозреваешь, что ты натворила! — Она подняла крюк, и Брианна шарахнулась в угол. Ребенок повернул голову и уставился на Кэтрин: его взгляд как бы лишил ее сил.

— Отошли мальчишку, — сказала она.

Брианна послушно опустила ребенка на пол.

— Иди к отцу, — велела она.

— Нет, погоди, — возразила Кэтрин, испугавшись вдруг, что мальчик может привести Зева Маллисона.

— Ты хочешь убить нас обоих? — спросила Брианна хрипло. Ее сын снова заплакал.

— Перестань, — сказала ему Кэтрин, а затем повторила то же самое, срываясь на крик. Брианна притянула ребенка к себе.

— Давай, — проговорила она. Ее лицо исказил страх. — Ну, чего ты ждешь?

Она зарыдала, наклонила голову и застыла. Кэтрин подступила к ней, схватила за волосы, откинула ее голову назад и приставила острие крюка к горлу. Глаза Брианны округлились, дыхание сделалось прерывистым и натужным, а ребенок, зажатый между двумя женщинами, дергался и вопил. Рука Кэтрин дрогнула, и острие крюка оцарапало кожу Брианны, оставив кровавую полосу. Брианна напряглась, ее ресницы затрепетали, рот раскрылся в беззвучном крике; Кэтрин почудилось, что на лице ее недоброжелательницы появилось выражение восторженного ожидания. Она глядела в лицо Брианны и чувствовала, что ненависть в ее груди затихает, она наслаждалась тишиной, которая воцарилась в комнате, неподвижностью Брианны, ритмичным биением жилки на горле давней соперницы, пульсом, который передавался по рукоятке крюка; она не торопилась надавливать на крюк, ибо хотела продлить мучения Брианны.

Внезапно крюк сделался неимоверно тяжелым, и Кэтрин поняла, что момент расправы миновал, что жажда мести утратила свою остроту. Она представила себе, как протыкает горло Брианны, а затем представила, как волочет ее на суд, заставляет признаться во лжи, слышит обвинительный приговор, который предписывает связать Брианну и кинуть ее на съедение тварям, что обитают под крылом Гриауля. Предвкушать в мыслях смерть Брианны доставляло ей удовольствие, однако она осознала вдруг, что для утоления жажды мести достаточно одного этого предвкушения и, если она перейдет от размышлений к действиям, всякое удовольствие будет потеряно. Она вновь разозлилась, ибо выходило, что десять лет, за которые произошло столько смертей, все же потрачены впустую, и подумала, что, должно быть, изменилась сильнее, чем предполагала, раз так легко отказывается от расправы. Отсюда ее мысли обратились к природе случившейся с ней перемены, и она вновь задалась вопросом, кто же она — действительно Кэтрин, дочь Райэлла, или всего лишь ее искусно выполненное подобие? И тут она догадалась, что все так и должно было быть, что стремление отомстить принадлежало ее прошлой жизни, а теперь у нее иные заботы, и ей нет дела до старых обид и страстей. На Кэтрин словно снизошло откровение, она глубоко вздохнула, и этот вздох унес с собой всю печаль былого, все остатки любви и ненависти, и она наконец-то поверила в то, что вырвалась из драконьей темницы. Она почувствовала себя обновленной и сильной, слишком сильной для того, чтобы жить в здешнем убожестве, и с трудом припомнила, что вообще привело ее сюда.

Она посмотрела на Брианну и ее сына; сейчас, когда гнев унялся, они были для нее не объектами ненависти или жалости, а всего лишь чужими, посторонними людьми, которые погрязли в повседневных мелочах. Кэтрин повернулась и, выйдя на крыльцо, вонзила крюк в стену дома — то был жест безоглядной решимости, она как бы заперла дверь перед злобой, ступила на новый путь, который ведет в неведомые края.

Кэтрин покинула Хэнгтаун, так и не удовлетворив законное любопытство Тима Уидлона, взобралась на спину Гриауля, двинулась напрямик через лес, пересекла вброд несколько ручьев и не заметила, как ступила с тела дракона на соседний холм. Три недели спустя она достигла Кабрекавелы — небольшого городка на противоположном конце долины Карбонейлс, — и там на камни, которые подарил ей Молдри, купила себе дом, поселилась в нем и принялась писать о Гриауле. Из-под ее пера вышли не воспоминания, а научный трактат, в послесловии к которому содержался ряд замечаний чисто метафизического свойства; она не желала расписывать свои приключения, ибо считала, что они значительно проигрывают в сравнении с действительностью, то бишь с физиологией и экологией дракона. После издания книги, названной «Тысячелетие сердца», Кэтрин ненадолго стала знаменитостью, но, поскольку она, как правило, отказывалась от большинства суливших выгоду предложений, об успехе быстро забыли, а Кэтрин вполне довольствовалась тем, что делилась своими знаниями с учениками местной школы и приезжающими к ней из Порт-Шантея учеными. Среди последних ей встречались коллеги Джона Колмакоса, однако она предпочитала умалчивать о своем знакомстве с ним. Быть может, она хотела помнить Джона таким, каким знала его, и не более, а может, эта частичка ее прошлого до сих пор причиняла ей боль. Но вот через пять лет, после того как Кэтрин возвратилась в мир людей, она по весне сочеталась браком с одним из ученых по имени Брайан Окои, человеком, который сильно напоминал Джона Колмакоса. Далее о ней мало что известно, за исключением того, что она родила двух сыновей и вела дневник, который пока не опубликован. Впрочем, молва утверждает — как и об остальных, кто, вроде Кэтрин, верил в своих драконов, замурованных в толщу земли, верил и был убежден, что связь, пускай даже мнимая, с богоподобным существом позволяет им безгранично расширить пределы этого мира-тюрьмы, — что до конца своих дней она жила счастливо, а умерла от того, что остановилось сердце.

Отец камней

Каким образом Отец камней попал к резчику Уильяму Лемосу, оставалось для жителей Порт-Шантея загадкой. Впрочем, известно было, что Лемос приобрел камень у торговца Генри Сихи, а тот выменял его на несколько рулонов шелка-сырца у портного из Теочинте; что же касается портного, сам он это отрицал, но нашлись свидетели того, как он отбирал камень у своей племянницы, которая обнаружила его в зарослях папоротника под губой дракона Гриауля. Но вот относительно того, как камень очутился именно в том месте и именно тогда, единодушия в мнениях не наблюдалось. Одни утверждали, что камень, мол, естественное порождение Гриауля, плоть от его плоти, быть может, некая разновидность опухоли, которая является притом средоточием желаний дракона, сгустком его воли, побудившей Лемоса — тот ведь жил за пределами территории, подверженной влиянию Гриауля, совершить то, что он совершил, стать едва ли не главным героем нашумевшей истории со жрецом Мардо Земейлем и Храмом Дракона. Другие соглашались, что, да, Гриауль чудо, существо размером с гору, обездвиженное тысячелетия тому назад в колдовской дуэли, властитель долины Карбонейлс, повелевающий людьми исподволь и с немалым искусством; но предполагать, будто его опухоли или почечные камни имеют вид самоцветов, — значит по крайней мере слегка преувеличивать. Лемос, заявили они, просто-напросто пытается использовать неоспоримый факт влияния Гриауля на людей, чтобы оправдаться, а Отец камней — наверняка драгоценность из драконьего клада, которую, вероятно, уронил с губы кто-нибудь из тех несчастных полоумных, что населяли пространство внутри дракона. Разумеется, усмехались противники, никак иначе он там оказаться не мог; или вы не верите в способность Гриауля подчинять себе волю своих обитателей? Что же до происхождения камня, не стоит забывать, что мы имеем дело с загадочным, грандиозным и почти бессмертным разумом, заключенным в тело, на котором растут леса и высятся города, внутри которого не счесть разнообразной живности. С учетом всего этого разве возможность порождения драконом Отца камней представляется такой уж неправдоподобной?

События, из-за которых и разгорелись споры, развивались так. Туманной февральской ночью, сколько-то лет тому назад, в управление полиции Порт-Шантея ворвался взбудораженный юнец, который переполошил всех вестью о том, что Мардо Земейль, жрец в Храме Дракона, убит, а его убийца, Уильям Лемос, ожидает полицейских у храмовых ворот. Когда полиция прибыла на место преступления — храм находился в нескольких сотнях ярдов от Эйлерз-Пойнта, — Лемос, бледный рыжеволосый мужчина сорока трех лет, с приятным, но малопримечательным лицом и отсутствующим взглядом серых глаз, расхаживал перед воротами. Арестовав его, полицейские направились в храм, который встретил их непривычной тишиной. В угловом здании они отыскали Земейля: тот скорчился возле алтаря из черного мрамора, на голове его кровоточила рана, нанесенная крупным, мутновато-водянистым на просвет камнем. Орудие убийства валялось тут же. С одного бока камень остался необработанным, очевидно, чтобы удобнее было сжимать его в кулаке, другой бок посверкивал шлифованными гранями. На алтаре лежала напичканная наркотиками до бессознательного состояния и раздетая донага дочь Лемоса, Мириэль. Порт-Шантей был не настолько большим городом, чтобы его полиция пребывала в неведении по поводу конфликта между Лемосом и Земейлем. Жена Лемоса Патриция, утонувшая три года назад близ Эйлерз-Пойнта — по слухам, она возвращалась от любовника, зажиточного человека, дом которого стоял у самого моря, — оставила свою долю в семейном предприятии юной Мириэль, а та, будучи тесно связанной с драконьим культом и с самим Земейлем, передала то, что принадлежало ей, в собственность храма. Земейль часто пользовался драгоценными камнями при отправлении ритуалов, а потому начал опустошать запасы семейного предприятия Лемоса. Делу Лемоса угрожал крах; доведенный до отчаяния отступничеством дочери, ее распутством и привязанностью к похотливому жрецу, резчик, должно быть, решил рассчитаться с Земейлем. Во всяком случае, для полиции мотив убийства был налицо. Однако они вовсе не ожидали, что Лемос прибегнет к столь хитроумному способу защиты. Не был готов к такому повороту и адвокат Лемоса Эдам Коррогли.

— Вы, верно, спятили, — заключил он, когда резчик изложил ему собственную версию событий. — Или дьявольски хитры.

— Я говорю правду, — пробормотал Лемос. Он сидел, сгорбившись, на табурете в лишенной окон комнате для допросов. С потолка свисала стеклянная чаша, наполненная клочьями светящегося мха. Лемос глядел на свои руки, покоившиеся на деревянном столе, как будто укорял их за то, что они предали его.

Коррогли, высокий худой мужчина с редеющими черными волосами и чертами лица, словно выточенными из твердой белой древесины, подошел к двери и, не оборачиваясь, произнес:

— Кажется, я догадываюсь, к чему вы клоните.

— Ни к чему я не клоню, — возразил Лемос. — И мне плевать, что там вам кажется. Это правда.

— Вот плевать как раз и не следует, — заметил Коррогли, оборачиваясь. Во-первых, я ни капельки не обязан защищать вас, во-вторых, если я вдруг поверю вам, мое будущее выступление значительно выиграет.

Лемос поднял голову и окинул Коррогли взглядом, полным такой безысходности, что на мгновение адвокату почудилось, будто его чем-то ударили.

— Поступайте как знаете, — сказал резчик. — Какая мне разница, провалится ваше выступление или нет?

Коррогли приблизился к столу и оперся на край. Кончики пальцев адвоката едва не соприкоснулись с пальцами резчика, однако Лемос не отдернул руки, он словно и не обратил никакого внимания на движение Коррогли, из чего следовало, что он и впрямь поражен всем случившимся и отнюдь не притворяется. Или же, подумалось Коррогли, у него реакция на опасность, как у улитки.

— Вы просите меня построить защиту на факте, который до сих пор никак не учитывался в судебной практике, — размышлял адвокат вслух. — Что само по себе уже весьма любопытно. Влияние Гриауля — хотя бы на долину Карбонейлс — факт неоспоримый. Но заявить, что вы исполняли волю дракона, что некая сущность, заключенная в этом камне, побудила вас совершить определенный поступок, а потом и доказать, что именно так оно и было… Не знаю, не знаю.

Лемос, похоже, не слышал его. Спустя какое-то время он произнес:

— Мириэль… С ней все в порядке?

— Да, — отозвался Коррогли раздраженно, — да, она чувствует себя прекрасно. Вы поняли, о чем я вам только что говорил?

Лемос недоуменно воззрился на него.

— Ваш рассказ, — объяснил Коррогли, — понуждает меня к совершенно беспрецедентному способу защиты. Вы отдаете себе отчет в том, с чем это связано?

— Нет, — ответил Лемос и опустил глаза.

— Тогда позвольте сообщить вам, что судьи устанавливают прецеденты крайне неохотно, а в вашем случае мы наверняка столкнемся с открытым противодействием, ибо, если вас оправдают на том основании, которое вы упомянули, я предвижу, что громадное число преступников начнет подражать вам в надежде избежать наказания.

— Не понимаю, — сказал Лемос, помолчав. — Чего вы от меня добиваетесь?

Глядя резчику в лицо, Коррогли испытывал беспокойство: отчаяние Лемоса выглядело слишком уж безграничным. Ему как адвокату доводилось общаться с клиентами, которые, казалось, отчаялись во всем и вся, однако даже самые подавленные из них в конце концов осознавали свое положение и выказывали страх либо что-то близкое к нему. Что ж, пожалуй, он не ошибся, заподозрив в Лемосе искусного притворщика.

— Ничего особенного, — сказал Коррогли. — Я всего лишь пытаюсь объяснить вам, на что вы меня толкаете. Если я попрошу суд о помиловании, то мне нужно будет убедить присяжных в обоснованности моей просьбы. Учитывая известное всем переплетение страстей и грязную натуру погибшего, можно предположить, что вы отделаетесь легким испугом. Земейля не любили, так что, сдается мне, среди горожан найдется достаточно таких, кто воспримет ваш поступок как справедливое возмездие.

— Не мой, — выдавил Лемос. Его голос был исполнен такой муки, что Коррогли на мгновение поверил ему.

— Тем не менее, — продолжал адвокат, — если я изберу тот способ защиты, какой предлагаете вы, вам может грозить куда более суровый приговор. Не исключено, что высшая мера. Ваши утверждения могут навести судью на мысль, что преступление было преднамеренным. Тогда он, наставляя присяжных, отвергнет любые смягчающие обстоятельства и откажется признать в случившемся убийство в состоянии аффекта.

Лемос удрученно фыркнул.

— Вам смешно? — удивился Коррогли.

— По-моему, вы мыслите упрощенно. Разве преднамеренность и страсть несовместимы?

Коррогли отодвинулся от стола, сложил руки на груди и уставился на светящийся шар под потолком.

— В чем-то вы правы, — признал он. — Не все преступления на почве страсти рассматриваются как поступки, обусловленные обстоятельствами. Ведь существуют такие вещи, как навязчивые идеи, как неодолимые влечения. Но я хочу, чтобы вы поняли: судья, стремясь не создавать прецедент, может нарочно не заметить фактов, которые облегчили бы вашу участь.

Лемос снова впал в задумчивость.

— Ну? — поторопил его Коррогли. — Я не могу решать за вас, я могу только советовать.

— Значит, вы советуете мне солгать? — спросил Лемос.

— С чего вы взяли?

— Вы убеждаете меня, что правда — это риск.

— Я лишь подсказываю вам, как обойти ямы.

— Между советом и подсказкой расстояние небольшое.

— Между виной и невинностью — тоже. — Коррогли подумал, что сумел-таки расшевелить Лемоса, но тот по-прежнему тупо глядел прямо перед собой. Ладно. — Он поднял с пола свою сумку. — Итак, вы настаиваете на том, чтобы я избрал предложенный вами способ защиты?

— Мириэль, — пробормотал Лемос. — Попросите ее прийти.

— Хорошо.

— Сегодня… Попросите ее сегодня.

— Я все равно рассчитывал повидаться с ней, так что передам вашу просьбу при встрече. Однако, если верить полиции, она вряд ли откликнется. Похоже, она почти обезумела.

Лемос буркнул себе под нос что-то неразборчивое, а когда Коррогли попросил повторить, ответил:

— Ничего.

— Чем я еще могу вам помочь?

Лемос покачал головой.

— Тогда до завтра. — Коррогли хотел было подбодрить Лемоса, но, то ли потому, что резчик был совершенно поглощен своим горем, то ли оттого, что сам продолжал испытывать некоторое беспокойство, передумал.

Лавка Лемоса находилась в квартале Алминтра, неподалеку от берега моря, в той части города, которую понемногу захватывали бедность и разложение. Бесчисленные лавочки ютились в нижних этажах старинных домов с островерхими крышами, между которыми виднелись и жилища богатых людей: величественные особняки с просторными верандами и золочеными крышами среди пальм Эйлерз-Пойнта. Море за мысом было яшмового оттенка, слегка разбавленного белизной прибоя, оно словно позаимствовало у роскошных построек их величие и изысканность, но те валы, что накатывались на прибрежную полосу Алминтры, несли с собой всякий сор — водоросли, плавник, дохлую рыбу. Должно быть, подумалось Коррогли, обитателям квартала, который не так давно считался весьма приличным, тяжело переходить от созерцания соседнего великолепия к собственной грязи, нищете и убогости. На улицах тут и там громоздились кучи отбросов, в которых рылись крысы, вдоль кромки воды шныряли крабы. Может статься, мелькнула у адвоката шальная мысль, вина за убийство частично ложится на квартал, вернее, на его дух, ибо, хотя корыстного мотива в преступлении Лемоса пока не обнаруживалось, такой мотив вполне мог отыскаться. Коррогли не верил Лемосу, однако отдавал должное его хитроумию. Рассказ резчика отличался известной убедительностью, он ловко играл на суевериях горожан, выставляя на первый план загадочное, непостижимое влияние Гриауля. Да, присяжным предстоит поломать головы. Впрочем, решил Коррогли, и ему самому тоже. От таких дел, как это, не отказываются; материалы следствия изумительно подходили для игры в правосудие, для того трюкачества, которое и превращает правосудие в игру, так что у него, Эдама Коррогли, есть возможность одним-единственным усилием сделать себе имя. Его неспособность поверить сейчас Лемосу проистекает, быть может, из глубоко упрятанной надежды на то, что резчик все же говорит правду, что им удастся-таки установить прецедент; он чувствовал, что ему требуется теперь что-нибудь этакое, что нарушило бы однообразное течение жизни, возродило прежние упования и восторги, уняло сомнения в собственной значимости. Он занимался адвокатской практикой вот уже девять лет, приступил к ней сразу, как получил диплом, и добился определенных успехов — во всяком случае, для сына бедных крестьян это было неплохо; хотя были, конечно, и другие адвокаты, те, с кем он постеснялся бы себя равнять, адвокаты, которые достигли значительно большего. Со временем Коррогли усвоил то, что должен был осознать с самого начала: правосудие подчиняется неписаным законам, учитывающим общественное положение и кровное родство. В свои тридцать три года он все еще оставался в какой-то мере идеалистом — идеалистом, чьи идеалы рушились, но восхищение перед юридической игрой сохранялось. В итоге он пришел к опасному цинизму, который образовывал в душе Коррогли горючую смесь из старых надежд и новых, полуосознанных влечений. Эта смесь так и норовила воспламениться, заставляла его бросаться из крайности в крайность, пренебрегать порой обращенными к нему ожиданиями и принципами. «Я, — подумалось Коррогли, — во многом схож сейчас с кварталом Алминтра: пролетарская среда, былые надежды на светлое будущее, а теперь постепенное отупение и разрушение».

Резчик проживал на втором этаже одного из старинных домов, как раз над своей лавкой; именно там и состоялся первый разговор Коррогли с Мириэль. Дочь Лемоса оказалась стройной девушкой лет двадцати с небольшим: длинные черные волосы, карие глаза, овальной формы личико, прелесть которого несколько смазывал уже появившийся отпечаток низменных страстей. Она была одета в черное платье с кружевным воротником, однако ее манеры ничуть не соответствовали ни подчеркнутой скромности наряда, ни горю, которому она якобы предавалась. Хотя личико вроде опухло от слез и глаза покраснели, Мириэль тем не менее кокетливо раскинулась на диване и курила изогнутую зеленую сигару. Подол платья уполз вверх настолько, что обнажились бедра и тень между ними. Коррогли подумалось, что она, по всей видимости, открыла для себя в горе не испытанную до сего дня разновидность порока и теперь предается ей, забыв обо всем на свете. «Мы гордимся своим сокровищем, произнес он про себя, — мы так им гордимся, что выставляем на всеобщее обозрение».

Впрочем, несмотря на повадки уличной девки, Мириэль Лемос была весьма привлекательна, и холостяк Коррогли внезапно ощутил, что его тянет к ней.

Воздух был насыщен ароматами кухни, в парадной комнате царил привычный для глаз одинокого человека беспорядок: грязные тарелки, груды одежды и книг, наваленных где попало. Мебель явно знавала лучшие дни — сиденья стульев лоснились от долгой службы, поверхность стола испещряли царапины, диван заметно просел. Пол покрывал потертый коричневый ковер с блекло-голубым узором. На столе стояли заключенные в рамки рисунки, один из них изображал женщину, которая сильно напоминала Мириэль, но держала на руках ребенка. По-зимнему тусклый солнечный свет отражался от стекла и придавал рисунку некую таинственность. На стене висели картины, самая крупная из которых изображала Гриауля, причем из-за травы и деревьев виднелись лишь часть крыла и массивная голова дракона, огромная, будто холм. Судя по надписи в углу картины, она принадлежала кисти Уильяма Т.Лемоса. Коррогли скинул со стула грязное тряпье и уселся лицом к Мириэль.

— Значит, вы адвокат моего папаши? — спросила она, выпуская изо рта струйку белесого дыма. — Вид у вас не слишком внушительный.

— Что поделаешь, — отозвался Коррогли, который был готов к тому, что его встретят не слишком любезно. — Если вы ждали седовласого старца с пальцами в чернилах и бумагами в карманах жилета, я…

— Нет, — возразила она, — я ждала как раз кого-нибудь вроде вас — с небольшим опытом и умением.

— Отсюда я заключаю, что вы жаждете для своего отца сурового приговора и что вы огорчены его поступком.

— Огорчена? — Она расхохоталась. — До гибели Мардо я презирала его, а теперь ненавижу.

— Однако он спас вам жизнь.

— Это он вам рассказал? Чушь собачья!

— Вы были в беспамятстве, — напомнил Коррогли, — и лежали нагишом на алтаре. А на трупе Земейля нашли нож.

— Я провела на алтаре много ночей в том же самом виде и никогда не испытывала ничего, кроме удовольствия. — Ее улыбка ясно дала понять, какого рода удовольствие она получала. — А что касается ножа, Мардо постоянно ходил вооруженным. Он опасался всяких глупцов, вроде моего папаши.

— Вы что-нибудь помните?

— Я помню, что услышала голос отца. Сперва я решила, будто сплю и мне снится сон, но потом послышался стук, я открыла глаза и увидела, как падает Мардо, а лицо у него все в крови. — Мириэль подняла глаза к потолку, воспоминание явно не доставило ей радости. Неожиданно, словно подчиняясь какому-то порыву, она положила ладонь себе на живот, затем погладила себя по бедру. Коррогли отвернулся, не желая подбрасывать дров в костер разгоравшегося вожделения.

— Ваш отец утверждает, что в храме присутствовали девять свидетелей, девять фигур в плащах с капюшонами. Пока никого из них найти не удалось. Вы не знаете почему?

— А зачем им объявляться? Чтобы подвергнуться гонениям со стороны тех, кто понятия не имеет, к чему стремился Мардо?

— А к чему он стремился?

Она вновь выпустила изо рта дым и промолчала.

— Вам обязательно зададут этот вопрос в суде.

— Я не стану выдавать тайну, — откликнулась она. — Мне наплевать, что со мной будет.

— Вашему отцу тоже… Так он говорит. Он очень угнетен и хочет видеть вас.

— Я приду посмотреть, как его будут вешать, — фыркнула Мириэль.

— Знаете, — сказал Коррогли, — он уверен в том, что спасал вас.

— Откуда вам известно, во что он верит? — язвительно справилась Мириэль. Она приподнялась, села на диване и смерила адвоката взглядом. Вы не понимаете его. Он притворяется заурядным мастеровым, ремесленником, простым и добропорядочным человеком, но в глубине души воспринимает себя как высшее существо. Он часто говорил, что жизнь ставила на его пути препятствие за препятствием, чтобы помешать ему достичь того, для чего он предназначен. Он думает, что небеса карают его, оделяют неудачами за то, что он чересчур умен. Он мечтатель, прожектер, интриган. А все его беды оттого, что он вовсе не так разумен, как ему кажется. Он только все портит.

Первая часть ее монолога настолько соответствовала представлению, которое сложилось у Коррогли о Лемосе, что адвокат даже удивился. Услышать из уст Мириэль подтверждение своих мыслей было для него все равно что глотнуть возбуждающего снадобья: он убедился в правильности своего впечатления и одновременно — поскольку девушка рассуждала не о постороннем, а о собственном отце — проникся к Лемосу некоторой жалостью.

— Может быть, — сказал он и принялся, чтобы скрыть смятение чувств, рыться в бумагах, — хотя я сомневаюсь.

— Скоро перестанете, — заявила Мириэль. — Если вы что-нибудь и узнаете о моем отце, так это то, какой он ловкий обманщик. — Она откинулась на спинку дивана, и подол платья вновь взлетел до бедер. — Он искал возможность прикончить Мардо с тех самых пор, как я сошлась с ним. — В уголках ее рта заиграла улыбка. — Он ревновал.

— Ревновал? — переспросил Коррогли.

— Да… как мог бы ревновать любовник. Ему нравилось прикасаться ко мне.

Коррогли не отмел с порога подозрение в совращении дочери, но, мысленно перепроверив все, что знал о Лемосе, решил пропустить обвинение Мириэль мимо ушей. Он сообразил вдруг, что не должен доверять ей, ибо она была глубоко предана Земейлю и тому образу жизни, который вел жрец. Она пала, опустилась едва ли не до последней ступени разложения, и к зловонию, которое наполняло помещение, примешивался исходивший от нее дух тления и распада.

— За что вы презираете своего отца? — спросил он.

— За его самомнение и чванство. За убогое представление о том, каким должно быть счастье, за неспособность радоваться жизни, за то, что он такой скучный, за…

— По правде говоря, — перебил адвокат, — вы сейчас напомнили мне упрямого ребенка, у которого отобрали любимую игрушку.

— Возможно. — Она передернула плечами. — Он прогонял моих ухажеров, не позволил мне стать актрисой… А из меня бы получилась хорошая актриса! Все вам скажут. Ну да ладно, это все не относится к тому, что натворил мой отец.

— Может быть, может быть. Насколько я могу судить, вы не заинтересованы в том, чтобы помочь ему.

— Разве я убеждала вас в обратном?

— Нет, не убеждали. Но рассказ в судебном заседании о ваших чувствах установит, что вы — мстительная шлюха и веры вам не должно быть ни на грош, поскольку вы не остановитесь ни перед чем, дабы причинить зло собственному отцу, и правда для вас только то, что делает его виновным!

Он намеренно старался разозлить девушку, рассчитывая нащупать ее слабое место, знание о котором вполне могло бы оказаться полезным на суде, однако она лишь улыбнулась, скрестила ноги и начертила в воздухе замысловатый узор кончиком сигары. Да, подумал он, в умении владеть собой ей не откажешь, однако это спокойствие, пускай даже оно напускное, может обернуться против нее и выставить в более выгодном свете Лемоса: терпеливый, заботливый родитель — и выпестованный им змееныш. Разумеется, подобное сопоставление важнее всего в случае, когда речь идет о преступлении в состоянии аффекта, но Коррогли уповал на то, что ему и так удастся вызвать у присяжных сочувствие к своему подзащитному.

— Что ж, — проговорил он, вставая, — вероятно, у меня еще возникнут вопросы к вам, но пока я не вижу смысла продолжать нашу беседу.

— Вы считаете, что раскусили меня?

— Простите?

— По-вашему, вы разобрались во мне?

— Думаю, что да.

— Ну и как вы изобразите меня на суде?

— Я уверен, что вы уже догадываетесь.

— Но мне хочется послушать.

— Хорошо. Если будет необходимо, я представлю вас как испорченную девчонку, которая потакает своим желаниям и не любит никого, кроме себя самой. Даже ваша печаль по возлюбленному видится мне чем-то вроде украшения, дополнением к черному платью. Вы докатились до безумия, вы разрушили себя наркотиками, черной магией, участием в ритуалах драконьего культа, вы способны теперь лишь на те чувства, которые служат вашим целям. Вероятно, вы жадны. И мстительны.

Она рассмеялась.

— Что, неправильно?

— Вовсе нет, адвокат. Меня развеселило то, что вы предполагаете извлечь из этого описания преимущества для себя. — Она перевернулась на бок, подперла голову рукой, подол платья задрался чуть ли не до ягодиц. — С нетерпением буду ждать нашей следующей встречи. Может статься, к тому времени вы образумитесь и у вас появятся вопросы… поинтереснее.

— А могу я задать один сейчас?

— Ну конечно. — Она легла на спину и бросила на него томный взгляд из-под ресниц.

— Ваша наружность, задранное платье и все такое прочее… Вы хотели соблазнить меня?

— М-мм. — Она кивнула. — Сработало?

— Зачем? — спросил он. — Чего вы тем самым добьетесь? Или вы полагаете, что я стану защищать вашего отца с меньшим рвением?

— Не знаю. А станете?

— Ни в коем случае.

— Значит, зря старалась. Ну, ничего страшного.

Коррогли, как ни пытался, не мог отвести глаз от ее ног.

— Правда, правда, — продолжала она. — Мне нужен любовник. Вы мне нравитесь. Вы смешной, но вы мне нравитесь.

Он беспомощно уставился на нее, в нем боролись вожделение и гнев. Коррогли знал, что может овладеть ею, и боялся. Он мог подойти к ней прямо так, взять и подойти, и никаких последствий не будет, разве что он удовлетворит свою страсть. Однако Коррогли сознавал, что поддаться сейчас желанию — значит уступить этой девчонке и во всем остальном. Сдержанность в его положении — вовсе не ханжество, а всего лишь благоразумие.

— Нам будет хорошо, — пообещала она. — Я знаю толк в таких вещах.

Он проследил взглядом изгиб ее бедра, вообразил, как его тела касаются эти длинные, изящные пальчики…

— Мне пора, — сообщил он.

— Да, думаю, что вам лучше уйти. — В ее голосе слышалась насмешка. Вы, наверное, насладились тем, за чем приходили.

В течение следующей недели Коррогли опросил множество свидетелей и среди них — Генри Сихи, который показал, что, покупая самоцвет, Лемос был как зачарованный, и ему, Сихи, пришлось даже легонько пихнуть резчика, чтобы тот очухался и заплатил, что полагается. Адвокат беседовал с собратьями Лемоса по гильдии, и все они говорили о том, что он — человек честный и незлобивый, отзывались о нем как о мастере, поглощенном своим ремеслом, увлеченном им до умопомрачения; в общем, картина разительно не соответствовала той, которую нарисовала Мириэль. Коррогли знавал людей, у которых имелось как бы два лица: для себя и для других, но у него не было никаких сомнений в том, что товарищам резчика по гильдии можно доверять куда больше, чем Мириэль. Впрочем, все сказанное девушкой шло только на пользу Лемосу в силу ее откровенной враждебности. Коррогли разыскал специалистов по истории Гриауля, разговаривал с теми, кому довелось испытать влияние дракона на себе, и единственным свидетелем, чье мнение не совпадало с мнением защиты, оказался некий старик, пьяница, который имел обыкновение спать в песчаных дюнах к югу от Эйлерз-Пойнта и несколько раз видел, как Лемос швырял камни в придорожный столб, подбирал их и швырял снова, как будто набивал руку. Репутация старика была сильно подмоченной, тем не менее его словами не следовало пренебрегать. Когда Коррогли пересказал их Лемосу, резчик объяснил:

— Я часто гулял там после обеда, а камни кидал, чтобы расслабиться. В детстве я только это и умел как следует и теперь, наверное, нахожу в этом своего рода утешение, когда мир становится невыносимым…

Это заявление, как и множество прочих, можно было толковать по-разному, можно было, например, понять так, что Гриауль выбрал Лемоса отчасти из-за умения того бросать камни и побуждал резчика практиковаться, как бы готовя его к преступлению.

Коррогли посмотрел на подзащитного. За время пребывания под стражей тот словно посерел, снаружи и изнутри, и Коррогли почувствовал, что и сам мало-помалу проникается этой серостью, впитывает ее в себя и тонет в ней. Он осведомился у Лемоса, что может для него сделать, и тот вновь пожелал увидеться с дочерью.

В одно из мартовских воскресений, ближе к концу месяца, у Коррогли состоялась беседа с пожилой дамой по имени Кирин, которая незадолго до убийства жреца покинула Храм Дракона. Ее прошлое было покрыто мраком, она как будто и не жила на свете до своего появления в храме, а с уходом оттуда стала вести жизнь затворницы, ограничиваясь лишь писанием писем, которые рассылала по газетам и в которых разделывала драконий культ в пух и прах. У двери адвоката встретила неряшливо одетая девка, по всей видимости, служанка Кирин. Она провела его в комнату, которая с первого взгляда зачаровывала посетителя магией зеленой листвы — прозрачный потолок, резные деревянные перегородки, сплошь увитые виноградом и эпифитами, многочисленные растения вдоль перегородок, столь пышные, что за их листвой не было видно горшков, в которых они росли. Солнечные лучи высвечивали разнообразные оттенки зеленого — салатовый, голубоватый, изумрудный, желтоватый, лазурный. Пол украшали причудливые тени, стебли папоротника раскачивались под дуновением ветерка, подобно усикам громадных насекомых. Коррогли пробродил по игрушечным джунглям что-то около получаса, нетерпение его нарастало, когда наконец женский голос попросил его откликнуться, поскольку за растениями ничего не видно. Он повиновался, и мгновение спустя к нему вышла высокая седовласая женщина в платье из серебристого шелка до пят. Лицо ее было цвета старой слоновой кости, все в морщинах, и выражение его, как решил Коррогли, свидетельствовало о твердом и подозрительном характере. Руки Кирин не знали покоя — она обрывала листья, до которых могла дотянуться, с таким видом, словно перебирала четки. Несмотря на свой возраст, она прямо-таки излучала жизненную силу, и Коррогли подумалось, что если зажмурить глаза, то вполне простительно будет предположить, будто стоишь рядом с молоденькой девушкой. Кирин усадила его на скамейку в углу комнаты и села рядом, глядя на буйство растительности вокруг и продолжая обрывать листья.

— Я не доверяю адвокатам, мистер Коррогли, — сказала она. — Так что не стройте на этот счет иллюзий.

— Не буду, мэм, — проговорил он, надеясь, что женщина улыбнется, однако она лишь поджала губы.

— Я бы ни за что вас не приняла, если бы не ваш подзащитный. Человек, который избавил мир от Мардо Земейля, заслуживает всяческой помощи, хотя я и не уверена, что смогу чем-либо помочь.

— Я рассчитываю, что вы сообщите мне кое-что о Земейле, в частности — о его отношениях с Мириэль Лемос.

— А, вот оно что.

— От самой Мириэль нельзя ничего добиться, а все остальные попрятались.

— Они боятся.

— Чего?

— Всего, мистер Коррогли, — ответила Кирин со смешком. — Мардо приучил их бояться. Естественно, когда он ушел, покинул их, оставил один на один со страхом, они разбежались кто куда. Храм погиб… — Она оторвала листок папоротника. — В чем Мардо был прав, так это в том, что страх, в подходящих условиях, может быть использован для обеспечения средств к существованию. Эта истина лежит в основе многих религий. Мириэль хорошо усвоила урок.

— Расскажите мне о ней.

— Ее не назовешь плохой, — произнесла женщина, ощупывая побег бамбука. — По крайней мере она таковой не была. Ее испортил Мардо. Он испортил всех, всех до единого, он сломал их и заполнил их души своей черной желчью. Когда мы впервые столкнулись с ней пять лет назад, я приняла ее за обычную послушницу. Новенькие, они всегда волнуются, суетятся, вот и она тоже бегала туда-сюда, постоянно вертелась в храме, настоящая егоза. Я решила, что Мардо овладеет ею — он не пропускал ни одной симпатичной мордашки, — а потом забудет, но я недооценила Мириэль. В ней было что-то такое, что очаровало Мардо. Сперва я подумала, что она привлекла его ненасытностью, ибо мне было известно, что она, — Кирин засмеялась, подыскивая нужное выражение, — весьма сластолюбива. Быть может, так оно и было. Но важнее всего мне кажется то, что ее тянуло туда же, куда и его. А значит, она, как и Мардо, насквозь лжива.

— Тянуло? Что вы имеете в виду?

— Это довольно трудно объяснить человеку, не знакомому с Мардо, промолвила Кирин, глядя в пол, — а тому, кто его знал, объяснений не требуется. Стоило вникнуть в смысл его речей, как выяснялось, что за гладкими фразами не скрывалось попросту ничего — он всего лишь упражнялся в цветистом пустословии. Однако у того, кто его слушал, оставалось впечатление, что Мардо что-то знает, что он ступил на тропу, которая приведет его к великой цели. Я говорю не о пресловутом даре божьем… Нет, но выглядел он так, словно им движут некие силы, природы которых он сам не может постичь.

— И Мириэль тоже так выглядела?

— Да, да, как будто ее что-то влекло. Опять же, я не знаю, понимала ли она природу этого влечения. Но Мардо… Он разглядел в ней родственную душу, вот почему она пользовалась его доверием.

— Однако, судя по всему, он собирался убить ее.

— Причина, по которой я ушла… — Женщина вздохнула. — Пожалуй, сначала я расскажу вам, что меня туда привело. Я воображала себя ищущей просветления, но даже в те мгновения, когда я наполовину принимала самообольщение за чистую монету, мне было скучно. Я скучала и ощущала себя старой — слишком старой, чтобы искать лучшего развлечения. Храм был для меня книгой, готическим романом, персонажи которого постоянно менялись, а сюжет захватывал с первых страниц. И потом, я всегда чувствовала близость Гриауля, близость чего-то огромного и невероятно могущественного. — Она словно бы вздрогнула. — Так или иначе, два года назад мне начало казаться, что то великое дело, о котором столько вещал Мардо, вот-вот свершится. Я испугалась, а испуг открыл мне глаза на ложь, которой насыщен культ.

— Вам известно, что это за великое дело?

— Нет, — проговорила она с запинкой.

Коррогли пристально поглядел на нее: похоже, она о чем-то умалчивает.

— Мне больше не к кому обратиться, — повторил он. — Остальные попрятались.

— Хотя они и попрятались, некоторые из них, я уверена, сейчас наблюдают за нами. Если я выдам вам какую-нибудь тайну храма, они убьют меня.

— Я могу вызвать вас в суд.

— Можете, — согласилась она, — но там я повторю все то, что уже сказала. К тому же свидетель из меня не очень надежный. Прокурор примется расспрашивать о моем прошлом, а я ему не отвечу.

— По-моему, великое дело было как-то связано с Гриаулем.

— С ним связано все, — заметила Кирин и пожала плечами.

— Ну хоть намекните! Дайте мне зацепку!

— Ладно, слушайте. Вам нужно уяснить себе, что такое культ. Они не столько поклонялись Гриаулю, сколько обожествляли свой страх перед ним. Мардо считал, что состоит с Гриаулем в определенном родстве. Он мнил себя духовным потомком того чародея, который обездвижил дракона, кем-то вроде ритуального противника, одновременно врагом и служителем Гриауля. Эта двойственность приводила его в восторг, он полагал ее верхом коварства.

Коррогли попытался выжать из Кирин еще что-нибудь о культе, но безрезультатно и в итоге вынужден был отступиться.

— А Мириэль знала что-нибудь?

— Вряд ли. Мардо доверял ей в том, что касалось материального мира, но не в волшебстве. Да, он замыслил что-то серьезное, и я забеспокоилась, поскольку предпочитаю не сталкиваться ни с чем серьезным. Мне стало страшно. Вокруг меня бесследно пропадали люди, разговоры велись исключительно шепотом, тьма выползала из углов и заполняла весь храм. Наконец я не выдержала и понемногу начала замечать то, что прежде как-то не бросалось мне в глаза. Я осознала, насколько опасной была моя скука, как низко я пала, стараясь ни о чем не задумываться. Я поняла, что Мардо Земейль отнюдь не безобидный краснобай, а злой человек — злой в худшем смысле слова. Он стремился познать секреты колдовства, которое умерло из-за того, что не нашлось людей, достаточно испорченных, чтобы рыться в той грязи, где спрятаны его корни.

— И что же вы заметили?

— Пытки… Жертвоприношения…

— Человеческие?

— Быть может, точно не скажу. Однако Мардо был на такое способен.

— И вы думаете, он хотел принести в жертву Мириэль?

— Пожалуй, да, хотя и не чаял в ней души. Вполне возможно, его посетила шальная мысль, что для завершения своего великого дела он должен пожертвовать самым для себя дорогим. А ее он, я думаю, держал в неведении.

Коррогли следил за дрожанием теней, что отбрасывали на пол листья растений. Он чувствовал себя до смерти уставшим. «Что я тут делаю, подумал он. — Беседую с приятной пожилой дамой о природе зла, пытаясь установить, мог ли дракон совершить убийство?»

— Вы упоминали о доверии…

— Да. Мардо ясно дал понять, что, если с ним что-нибудь случится, его место должна занять Мириэль. Они…

— Что?

— Я всегда подозревала, что их связывает нечто личное, и в этом еще одна причина доверия Мардо. Доказательств у меня нет, только ощущения, а они вам вряд ли помогут. Во всяком случае, если я поделюсь с вами своими догадками, вреда никому не будет. По-моему, Мардо подготовил документы, по которым Мириэль причиталось какое-то наследство. В таких вещах на него можно было положиться. — Кирин наклонила голову, словно старалась как можно лучше разглядеть выражение лица Коррогли. — Я вижу, вы удивлены. Знаете, никогда в жизни я не встречала адвоката, который не умеет скрывать своих чувств.

«Ну вот, — подумалось Коррогли, — даже мое лицо против меня».

— Я и не подозревал, что они скрепили свой союз таким образом, заметил он.

— Быть может, и не скрепили. Я же предупредила вас, что наверняка не знаю. Но если я права и документы существуют, вы легко найдете их. Мардо, разумеется, не отдавал их никому. По всей видимости, они находятся в храме.

— Понятно.

— О чем вы думаете?

— Я думаю о том, — он фыркнул, — что случай вроде бы простой, но на каждом шагу возникают непредвиденные сложности.

— Случай действительно прост, — произнесла Кирин, помрачнев. — Каким бы отъявленным злодеем ни казался вам Уильям Лемос, то, что он сделал, оправдывает его целиком и полностью.

Однажды вечером, незадолго до начала суда, Коррогли посетил управление полиции, чтобы еще раз осмотреть орудие убийства — Отца камней, как назвал его Лемос. Адвоката провели в помещение, где хранились вещественные доказательства, и оставили наедине с самоцветом. Он помещался в стоявшей на столе жестяной коробке и был завернут в папиросную бумагу. Камень вновь удивил Коррогли. Он то темнел, поглощая свет, становясь похожим на невероятно древнее яйцо с полупрозрачной скорлупой, то вдруг становился изысканно прекрасным, будто воплощение тончайшей сути некоей философии божеств и духов. В середине его можно было разглядеть черное пятнышко, напоминавшее формой человека с воздетыми к небу руками. Подобно самому Гриаулю, камень представлял собой загадку природы, явление, которое поддается множеству истолкований, и Коррогли готов был поверить, что самоцвет на деле — порождение дракона. Однако рассказ Лемоса по-прежнему казался адвокату чистейшей воды выдумкой, причем настолько неудачной, что она вполне способна привести резчика на виселицу. Причины, которая побудила бы Гриауля желать смерти Земейля и избрать вершителем своей воли Лемоса, не существовало: по крайней мере Коррогли ее не видел. Да и Лемос никаких причин не называл, лишь твердил, что все было именно так, как он рассказал, — но бездоказательные выдумки вряд ли могли его спасти. Впрочем, многочисленные неувязки в деле только подстегивали Коррогли. Что за случай, думал он? На университетской скамье о таком можно было лишь мечтать, так почему же теперь он недоволен, почему порой ему чудится, что он напрасно тратит время и усилия, почему иногда его тянет отступиться? Он вынул Отца камней из коробки и взвесил на ладони: самоцвет оказался неожиданно тяжелым. Как драконья чешуя, как мудрость веков. «Черт побери, — подумал Коррогли, — пора завязывать с адвокатурой и объявить себя творцом новой религии. На свете достаточно глупцов, чтобы признать во мне пророка и последовать за мной».

— Замышляете кого-нибудь убить? — сухо справился кто-то у него за спиной. — Неужели вам так надоел ваш подзащитный?

Коррогли обернулся и увидел перед собой мирового судью Иэна Мервейла худощавого мужчину аристократической наружности в элегантном черном костюме. В темных, зачесанных назад волосах судьи пробивалась седина, во взгляде водянисто-голубых глаз читались сообразительность и напористость.

— Скорее уж я замахнусь на вас, — буркнул Коррогли.

— На меня? — Мервейл сделал вид, будто поражен до глубины души. — А я-то чем вам досадил? Нет, сдается мне, вы затаили зло если не на своего клиента, то на достопочтенного судью Ваймера. Судя по всему, он не одобряет вашу тактику.

— Мне трудно его в чем-либо упрекнуть, — пробормотал Коррогли.

Мервейл посмотрел на него, покачал головой и рассмеялся:

— Сколько бы мы с вами ни сталкивались, вы ничуть не меняетесь. Я знаю, вы не лукавите, не пытаетесь передернуть факты, но я уверен, что, едва начнется суд, ваша хитрость тут же обнаружится и окажется, что вы предусмотрительно припрятали в рукав запасную колоду.

— Вы не доверяете самому себе, — парировал Коррогли, — потому и не верите никому вообще.

— Пожалуй, вы правы. В моей силе моя слабость. — Мервейл повернулся к двери, замялся, потом спросил: — Хотите выпить?

Коррогли снова взвесил на ладони Отца камней. Тот словно стал еще тяжелее.

— Не откажусь, — ответил он.

В заведении под названием «У слепой дамы», что располагалось на Шанкриз-лейн, как всегда было не протолкнуться. Этот паб с зеркалами, запотевшими от большого количества людей, был излюбленным местом встречи писцов и молодых адвокатов. Дротики, направленные неверной рукой, вонзались то в стропила, то в штукатурку стен; шум стоял такой, что поневоле приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Мервейл и Коррогли, поднимая высоко над головой стаканы с вином, кое-как пробрались сквозь гомонящую толпу и отыскали свободный столик. Стоило им сесть, как гулявшая по соседству компания низших служащих загорланила непристойную песню. Судья моргнул, потом жестом пригласил Коррогли пригубить. Певцы переместились подальше. Мервейл подался вперед и устремил на Коррогли взгляд, исполненный доброжелательной снисходительности, которая была скорее привычкой, чем выражала его истинное отношение к адвокату. Мировой судья вырос в семье зажиточного кораблестроителя и, естественно, относился к крестьянскому сыну свысока. Однако оба они старались не выставлять напоказ свои чувства, скрывая их под маской взаимного уважения.

— Ну что? — спросил Мервейл. — По-вашему, Лемос лжет? Или спятил?

— Что не спятил — точно. Лжет? — Коррогли отпил из стакана. — Всякий раз, когда мне кажется, что я знаю ответ, я убеждаюсь в обратном. Строить догадки в этом деле рискованно. А как по-вашему?

— Конечно же, он лжет! Мотивов для того, чтобы убить Земейля, у него было хоть пруд пруди! Господи, да у него не оставалось иного выхода! Но должен признать, он сочинил потрясающую историю.

— Да. Если бы он согласился немного подправить ее, чтобы она не оставляла такого сильного впечатления, я бы, вероятно, добился для него некоторого смягчения наказания.

— Поймите, впечатление, которое производит его рассказ, как раз и дает эффект. Люди наверняка говорят себе: «Нет, он невиновен, иначе бы он не стал цепляться за свои выдумки».

— Я бы пока воздержался от того, чтобы называть его рассказ выдумкой.

— Хорошо, пусть это будет «ниспосланное свыше озарение».

«Нервничаешь, сукин сын, — подумал Коррогли. — Сегодня ты у меня попляшешь».

— Не возражаю, — улыбнулся он.

— Ах, — произнес Мервейл, — по-моему, вы уже вообразили себя выступающим на процессе.

— Просто у меня такое настроение, — объяснил Коррогли, делая очередной глоток. — Выкладывайте, Мервейл, что вам от меня нужно?

Лицо Мервейла выразило неудовольствие.

— Что с вами? — поинтересовался Коррогли. — Я испортил вам все веселье?

— Не знаю, что на вас нашло, — отозвался Мервейл. — Наверно, вы перетрудились.

— Дело в том, что мне наскучили постоянные подковырки, вот и все. Вы не устаете напоминать мне о разнице в нашем положении. Вы приводите меня сюда, одариваете вежливой улыбочкой и пускаетесь в описания вечеринок, на которые меня не приглашали. Я полагаю, вы считаете, что получаете таким образом психологическое преимущество, но мне кажется, что подобное мнимое превосходство только ослабляет вас, тогда как сейчас вам потребуется вся ваша сила. Послушайте меня, Мервейл, для вас было бы лучше накопить побольше опыта.

Мервейл вскочил со стула, метнув на Коррогли презрительный взгляд.

— Вам известно, что вы — посмешище? — язвительно осведомился он. — Про вас ходят слухи, что вы даже спите в обнимку со сводом законов. — Он швырнул на стол несколько монет. — Вот, закажите себе выпивку, может, хоть так вы научитесь веселиться.

Коррогли смотрел, как судья пробирается к выходу, милостиво кивая в ответ на приветствия писцов, и размышлял о том, с какой стати его вдруг понесло. Подождав немного, он поднялся, вышел из паба, свернул на бульвар Бискайя и пошел вперед без цели сквозь сгущающийся туман, погруженный в мрачные раздумья. Сырой и соленый воздух казался ему материализацией той тяжкой тьмы, что давила на сознание. Краем глаза он заметил, что очутился в квартале Алминтра, но, лишь остановившись перед лавкой Лемоса, признался себе в том, что хотел вернуться сюда. Или, может быть, неодолимое влечение, исходившее от Отца камней, привело его сюда? При этой мысли, пускай она была шутливой, волосы у него на затылке встали дыбом. Коррогли подумал о том, что история Лемоса, вполне возможно, не слишком далека от правды, и спросил себя, не сделался ли он сам уязвимым перед желаниями Гриауля. Тишина пустынной улицы беспокоила его, островерхие крыши домов возвышались над пеленой тумана этакими черными горами, немногочисленные фонари, чьи очертания расплывались в вечерней мгле, выглядели громадными и ядовитыми цветками. Обсидиановые окна лавки отражали свет и не позволяли заглянуть внутрь. Время было еще не слишком позднее, однако все частные ремесленники и лавочники уже спали… кроме разве что той девушки, чья комната была над лавкой Лемоса. Коррогли уставился на освещенное окно, размышляя о том, что оскорбления судьи Мервейла дали ему повод навестить Мириэль, дабы, так сказать, опровергнуть домыслы злопыхателей. Он решил идти домой, но не двинулся с места, словно зачарованный тусклым сиянием фонарей и доносящимся из темноты грохотом прибоя. Где-то поблизости залаяла собака, вдалеке послышались голоса, звуки скрипок и рожка, зазвучал печальный напев, словно неведомые музыканты каким-то образом угадали настроение Коррогли. «Нет, — сказал он себе, — она спустит тебя с лестницы, она всего лишь кокетничала с тобой, зачем тебе это — чтобы отвлечься от своих мыслей хоть ненадолго?»

— Верно, в самую точку.

— Черт! — буркнул он в темноту, обращаясь к окружавшему его равнодушному миру. — Черт, а почему бы и нет?

Девушка, которая открыла ему дверь, была, разумеется, той же самой, что так вальяжно возлежала на диване во время их первой встречи, однако с тех пор она сильно изменилась. Неестественно бледное лицо выглядело взволнованным и испуганным, с него исчезла печать порока, волосы растрепались. Одетая в белое платье из какой-то грубой материи, она посмотрела на него так, будто не узнала, а потом пробормотала:

— А, это вы…

Коррогли собрался извиниться за столь поздний визит и с достоинством удалиться, но прежде, чем он успел раскрыть рот, Мириэль отступила от двери, приглашая его войти.

— Я рада, что вы пришли, — сказала она, следуя за ним в гостиную, которая была сегодня образцом чистоты и порядка. — Никак не могу заснуть.

Опустившись на диван, она порылась в ящичке стола, извлекла оттуда сигару и выжидательно поглядела на адвоката.

— Садитесь.

Он послушно примостился на стуле.

— Мне хотелось бы задать вам еще кое-какие вопросы.

— Вопросы? Вы… Ах да, вопросы. — Она тихонько рассмеялась и погладила подлокотник дивана. — Что ж, спрашивайте.

— Я слышал, будто Мардо избрал вас своей преемницей, и в случае его смерти вы должны были стать во главе культа. Это так?

Она кивнула — раз, другой, словно решила вдруг поупражнять шейные позвонки.

— Да, — ответила она, — так.

— А какие-нибудь документы он оставлял?

— Нет. Хотя, хотя… Не знаю. Он упоминал о них, но я никогда не видела. — Она раскачивалась из стороны в сторону, пощипывая узорчатую обивку дивана. — Какая теперь разница?

— Что значит «какая разница»?

— Храма больше не существует.

— То есть?

— Храма больше не существует! Понятно? Ни послушников, ни церемоний ничего, лишь пустое здание.

— А что произошло?

— Я не хочу говорить об этом.

— Но…

Она вскочила, отошла в дальний угол комнаты, затем повернулась к адвокату лицом, откинула волосы со лба и выпалила:

— Не хочу, слышите, не хочу! Не хочу говорить ни о чем сколько-нибудь серьезном! — Она прижала ладонь ко лбу. — О, простите, простите меня…

— Да что случилось?

— Так, пустяки, — отозвалась она. — Моя жизнь разбита, любовник мертв, а отца завтра утром будут судить по обвинению в его убийстве. Все просто прекрасно!

— Неужели вас тревожит судьба вашего отца? Я думал, вы ненавидите его.

— Он все-таки мой отец, а что до ненависти — некоторых чувств она не затронула — тех, которые даны людям от рождения. — Мириэль вновь уселась на диван и принялась пощипывать обивку. — Я не могу помочь вам, я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь, ровным счетом ничего. Если бы знала, то, вероятно, сказала бы… Во всяком случае, сейчас. Но мне нечего, нечего вам сказать.

Коррогли почувствовал, что ее былое напускное равнодушие дало трещину, которая идет глубже, чем сознает сама Мириэль. К тому же, подумал он, беспокойство девушки можно приписать тому факту, что она, вопреки своим утверждениям, знает нечто важное и пытается это скрыть. Однако он принял решение не проявлять чрезмерной настойчивости.

— Очень хорошо, — проговорил он. — А о чем бы вы не возражали побеседовать?

Она огляделась, словно в поисках предмета для поддержания разговора. Коррогли заметил, что взгляд ее остановился на рисунке, который изображал женщину с младенцем на руках.

— Ваша мать? — спросил он, указывая на рисунок.

— Да. — Мириэль вздрогнула и отвернулась.

— Вы с ней похожи. Если я не ошибаюсь, ее звали Патриция?

Мириэль кивнула.

— Ужасно, когда такая красавица погибает в расцвете лет, — продолжил адвокат. — Как все получилось? Как она утонула?

— Вы что, не умеете разговаривать без того, чтобы не задавать вопросы? — рассердилась девушка.

— Извините, — сказал Коррогли, удивившись ее раздражению. — Я только…

— Моя мать умерла, — оборвала она. — Остальное вас не касается.

— Тогда предложите тему для беседы.

— Ладно. — Она на мгновение призадумалась. — Давайте поговорим о вас.

— Тут говорить особо не о чем.

— Это про каждого можно сказать, но не бойтесь, я не заскучаю.

Выбора у Коррогли не было, и он с неохотой начал рассказывать о своей жизни, о детстве, что прошло на ферме высоко в горах, о банановой роще и загоне для трех коров — Розы, Альбины и Эсмеральды; и слова, слетавшие с языка, словно возвращали его в ту чудесную пору. Он поведал девушке о том, что частенько сиживал на холме, глядя на раскинувшийся внизу город, и мечтал, что когда-нибудь станет владельцем одного из городских домов.

— Ваша мечта, очевидно, исполнилась, — заметила она.

— Увы, это запрещено законом. Красивые дома принадлежат тем, кто ведет свой род с незапамятных времен, чье общественное положение несравнимо с нашим. Знаете, законы ведь пишутся для того, чтобы люди вроде меня не вздумали забываться.

— Разумеется, знаю.

Он рассказал ей о том, как у него зародился интерес к юриспруденции. Право с его безупречной логикой и упорядоченностью показалось ему рычагом, посредством которого можно сдвинуть любую преграду. Но с течением времени он выяснил, что рычагов и преград великое множество, что, когда сдвигаешь одну, другая так и норовит обрушиться на тебя и раздавить в лепешку, что спасение лишь в быстроте и упорстве, в том, чтобы расталкивать преграды на своем пути и одновременно уворачиваться от тех, которые падают сверху.

— Вы с детства стремились к тому, чтобы стать адвокатом?

— Нет. — Он засмеялся. — Сперва я хотел убить дракона Гриауля и получить награду, которую обещают власти Теочинте, чтобы купить матери серебряную посуду, а отцу — новую гитару.

Коррогли встревожился, заметив, как резко изменилось выражение лица Мириэль, и спросил, как она себя чувствует.

— Не произносите его имени! — взмолилась она. — Вы не знаете, не знаете…

— Чего?

— Гриауля. Господи Боже! Я чувствовала его там, в храме. Вы, наверное, решите, что у меня разыгралось воображение, но я клянусь, я ощущала его присутствие. Мы сосредоточивали на нем наши мысли, мы пели ему, верили в него, пытались заколдовать и мало-помалу начинали воспринимать его. Нечто огромное и холодное, чешуйчатый нелюдь, который подчинил себе весь мир!

Коррогли отметил про себя, что Мириэль как бы вторит Кирин. Его заинтересовало упоминание о колдовстве, но Мириэль продолжала говорить, и вопрос остался незаданным.

— Я до сих пор чувствую его. Такой громадный и закутанный во мрак. Всякая его мысль — век по протяженности, тонны ненависти и откровенной злобы. Он прикасается ко мне, и внутри все холодеет. Вот почему…

— Что?

— Ничего… — Ее била дрожь, и она обхватила себя за плечи. Коррогли подсел к девушке и, поколебавшись, положил руку ей на плечо. От волос Мириэль исходил сладкий апельсиновый аромат.

— Ну, что такое? — спросил он.

— Я чувствую его, я постоянно его чувствую. — Она искоса глянула на Коррогли и прошептала: — Возьми меня. Я знаю, что не нравлюсь тебе, но мне нужна не привязанность, а тепло. Пожалуйста, возьми меня.

— Ты мне нравишься, — возразил он.

— Нет, ты не… Нет…

— Да, — повторил он и даже сам себе поверил. — Сегодня ты мне нравишься, сегодня ты — женщина, о которой можно заботиться.

— Ты не понимаешь, ты не догадываешься, насколько он изменил меня.

— Ты про Гриауля?

— Пожалуйста, — прошептала Мириэль, обнимая его, — хватит вопросов. Согрей меня.

Начиная свою речь в суде, Коррогли мысленно все еще находился в постели с Мириэль — она обнимала его, прижималась всем телом, то властвуя над ним, то покоряясь его воле, словом, вела себя так, как и полагалось здоровой женщине, как будто это не она в прошлую встречу явилась ему опустившейся шлюхой. Он вспоминал белизну ее плеч, полные груди с розовыми сосками, длинные и стройные ноги… Как ни странно, эти воспоминания вовсе не отвлекали его, скорее наоборот — вдохновляли, внушали уверенность в собственных силах, и речь от того получилась более страстной, чем он предполагал. Коррогли расхаживал вдоль скамьи присяжных, откуда на него взирали двенадцать одутловатых лиц — там восседали двенадцать столпов добропорядочности, отобранные из множества менее достойных горожан, — и ощущал себя на капитанском мостике красавца корабля. Внезапно ему подумалось, что судебный зал заседаний представляет собой, по сути, нечто среднее между церковью и морским судном, является этаким государством-парусником, держащим путь к берегу Справедливости, с белыми стенами вместо парусов, со скамьями черного дерева вместо палубы, со свидетелями, присяжными и остальными присутствующими вместо команды. А носовой фигурой волшебного корабля был, разумеется, достопочтенный Эрнест Ваймер — законченный алкоголик, седовласый и краснолицый, с тонкими губами, кустистыми бровями и багровым носом. Он сидел, нахохлившись, словно ястреб, на своей скамье из тика, украшенной резьбой, придававшей ей сходство с драконьей чешуей, и, казалось, высматривал, в кого бы ему вцепиться. Коррогли не опасался Ваймера, ибо знал, что сегодня править бал будет никак не судья. Ему было известно настроение присяжных: те с готовностью объявят виновной стороной Гриауля, потому что таково было убеждение, которое исподволь зрело в их душах. И Коррогли всеми доступными ему средствами стремился укрепить это убеждение. Он не пресмыкался, но и не лез напролом, голос его звучал ровно и убедительно, и он чувствовал, что этой гармонией, воцарившейся в нем, он обязан ночи, проведенной с Мириэль. Нет, он не любил ее — или, может статься, даже любил, — но его вдохновляла не столько любовь, сколько сознание того, что он отыскал в девушке, да и в себе самом тоже, нечто, не затронутое разложением от соприкосновения с грубым внешним миром, и от того на душе у него было легко и радостно.

— Все мы знаем, — говорил он, завершая свое выступление, — что Гриауль действительно оказывает влияние на людей. Вопрос в том, способен ли он, так сказать, дотянуться из долины Карбонейлс до Порт-Шантея. Однако, по моему мнению, этого вопроса нам задавать не следует. Взгляните сюда, — он указал на судейскую скамью, — и сюда. — Его рука вытянулась в сторону резных изображений дракона на косяке дверей в дальнем конце залы. — Образ Гриауля можно встретить в Порт-Шантее повсюду, что символизирует близость дракона к нам и подчеркивает тот факт, что вся наша жизнь так или иначе связана с ним. Возможно, мы в состоянии сопротивляться ему с большим упорством, чем те, кто живет в Теочинте, но расстояние, которое разделяет нас, вряд ли является для него помехой. Он видит и запоминает нас, и неужели вы думаете, что, если ему что-нибудь потребуется, он не сумеет нас о том известить? Он может все. Он — бессмертная, непостижимая тварь, чье существование, подобно представлению о Боге, бросает тень на все, что бы мы ни делали. И нам не дано измерить глубину ни божественного промысла, ни намерений Гриауля. — Коррогли умолк, оглядев поочередно лица всех присяжных. Освещенные лучами зимнего солнца, они казались бледными и изможденными, похожими на лица тяжелобольных, которые надеются-таки на выздоровление. — Гриауль здесь, господа присяжные! Он наблюдает за нами! Быть может, он даже участвует в процессе. Загляните в себя. Вы уверены, что он взирает не на вас? А это, — он поднял со стола обвинения Отца камней, — вы уверены, что этот самоцвет не его знак? Обвинитель скажет вам, что перед вами обыкновенный камень, но послушайте меня: он далеко не обыкновенный! — Коррогли прошелся с камнем в руке вдоль скамьи присяжных те испуганно перешептывались. — Вот орудие Гриауля, средоточие его воли, средство, с помощью которого воля дракона осуществилась в Порт-Шантее, вне пределов досягаемости его мыслей. Если вы сомневаетесь, если вы не верите в то, что камень на моей ладони порожден драконом, который наполнил его своим желанием, тогда прикоснитесь к нему. Вы ощутите в нем биение жизни. И запомните: как вы воспринимаете его, так и он воспринимает вас.

Затем суд заслушал сторону обвинения. Полицейский чин подтвердил подлинность показаний Лемоса. Несколько свидетелей заявили, что видели, как резчик трудился над Отцом камней. Старый пьяница поведал свою историю о том, что Лемос швырял камни в придорожный столб; нашлись и такие, на чьих глазах он ворвался в храм. Коррогли ограничился тем, что установил для себя и для присяжных: никто из свидетелей не знал истинных намерений Лемоса. В большем надобности не было — защита обойдется и без, разумеется невольной, поддержки обвинения.

Какое-то время спустя для дачи показаний вызвали Мириэль. Ее рассказ, вовсе не исполненный враждебности, как того ожидал Коррогли, явно пробудил в присяжных сочувствие к Лемосу. Всем было ясно, что девушке не по себе, что она презирает своего отца и тем не менее испытывает чувство вины, поскольку вынуждена свидетельствовать против него. А из этого следовало, что Лемос был заботливым и любящим родителем и что презрение к нему возникло у дочери, вне всякого сомнения, под дурным влиянием Земейля. Кое о чем Мириэль, однако, предпочла умолчать. Так, она отрицала свою причастность к «великому делу» Земейля, а с точки зрения Коррогли — утаила и кое-что еще. Он попробовал разговорить ее и коснулся при перекрестном допросе причин, по которым она присоединилась к культу.

— Я не совсем вас понял, — сказал он. — Что, собственно, побудило вас примкнуть к приверженцам столь мрачной религии?

— Это было много лет назад, — ответила девушка. — Я не помню. Может, любопытство или желание сбежать от отца.

— Вот как? Сбежать от отца? Ведь он стремился оградить вас от многочисленных пороков, свойственных жрецам храма. Какая неоправданная жестокость с его стороны!

— Если защитнику угодно высказывать свое мнение, пусть он выберет для этого иное время и место, — вмешался Мервейл.

— Поддерживаю, — заявил судья Ваймер.

— Прошу прощения. — Коррогли склонил голову. — Итак, что же привлекло вас в храм? Земейль?

— Не знаю. Наверное.

— Физическое влечение?

— Нет, сложнее.

— Что значит «сложнее»?

— Я не знаю, что вам ответить, — проговорила девушка, облизнув губы.

— Почему? Такой простой вопрос…

— На свете нет ничего простого! — воскликнула Мириэль. — Вы не доросли до того, чтобы понять это!

Коррогли задумался над тем, что же она может скрывать. Впрочем, не стоит, пожалуй, особенно на нее давить, иначе она, чего доброго, ударится в слезы, а тогда симпатии присяжных переметнутся от ее отца к ней самой, чего допустить никак нельзя. Допрашивая ее, он постоянно ощущал между собой и Мириэль некую связь, как будто они были соучастниками какого-то преступления, и ему с трудом удавалось сохранять хотя бы видимость незаинтересованности, ибо девушка в своем черном платье с кружевами выглядела весьма привлекательно. Он вдыхал исходивший от нее аромат апельсинов и мало-помалу убеждался в том, что она ему более чем нравится, что судьба после стольких лет разочарований и неудач наконец-то улыбнулась ему.

На Мириэль допрос свидетелей обвинения закончился, и судья Ваймер объявил перерыв до завтра. Лемос просидел все заседание этаким серым истуканом, безразличным к тому, что творится вокруг, и Коррогли, как ни старался, не сумел его расшевелить. С коротко стриженными волосами, исхудавшим, бледным лицом и торчащими ушами — резчик выглядел так, словно он продолжительный срок подвергался самому бесчеловечному обращению.

— Все хорошо, — сказал ему Коррогли, когда они остались вдвоем. — До сегодняшнего дня я не был уверен в присяжных. Мне не давала покоя мысль, что у нас маловато фактов, подробностей. Но, как выяснилось, подробности нам и не нужны. Присяжные склоняются к тому, чтобы поверить вам.

Лемос буркнул что-то неразборчивое и провел указательным пальцем по трещине в столешнице.

— Однако мы бы добились большего, если б смогли только объяснить, почему Гриауль возжелал смерти Земейлю, — продолжал Коррогли.

— Мириэль, — произнес Лемос. — Она сегодня была не такой чужой, как обычно. Может, вы еще разок попросите ее прийти ко мне?

— Хорошо, я попрошу ее вечером.

— Вечером? — переспросил Лемос, искоса глянув на адвоката.

— Да, — ответил Коррогли и торопливо прибавил: — Я схожу к ней, потому что мне хочется, чтобы она навестила вас. Я готов пойти на что угодно, только бы вы очнулись. Поймите, ведь ставка — ваша жизнь!

— Знаю.

— Что-то не похоже. Я попрошу Мириэль навестить вас, но мой вам совет забудьте о ней, не навсегда, конечно, а лишь на какое-то время, и сосредоточьтесь на процессе. А когда вас освободят, можно будет подумать и о родственных отношениях.

— Ладно, — пробормотал Лемос, глядя в окно на багровый диск заходящего солнца.

Окончательно сбитый с толку, Коррогли принялся собирать свои бумаги.

— Я знаю, — проговорил Лемос.

— Что? — не понял Коррогли.

— Я знаю про вас с Мириэль. Мне всегда было известно, с кем она спит. У нее сразу меняется взгляд.

— Неужели вам самому не смешно? Я…

— Я знаю! — повторил Лемос неожиданно окрепшим голосом. — Не надо считать меня глупцом!

Ошеломленному Коррогли подумалось, что намеки Мириэль на отнюдь не родительскую любовь к ней отца, пожалуй, имеют под собой реальную почву.

— Даже если бы я…

— Я запрещаю вам видеться с ней так! — Лемос ухватился за край стола. Запрещаю!

— Мы вернемся к этому разговору, когда вы успокоитесь.

— Нет! Едва она созрела, мужчины вроде вас начали пользоваться ее телом. Но теперь…

— Молчать! — крикнул Коррогли и стукнул по столу кулаком. — Вам что, не терпится умереть? Вы будто нарочно мешаете мне вести дело. Обещаю вам: если вы не прекратите свои выходки, я брошу стараться. Чего ради? Вам словно все равно, жить или не жить, хотя, быть может, вы просто-напросто притворяетесь. В таком случае смотрите, как бы притворство не довело вас до беды.

Лемос откинулся назад. Вид у него был как у побитой собаки, и Коррогли почувствовал, что наконец-то сорвал с него маску. Резчик боялся смерти, его безучастность была мнимой, а история, за которую он столь упорно цеплялся, — сплошной выдумкой. Из чего, кстати, следовало, что Коррогли сделался невольным соучастником преступления. Разумеется, он может отказаться от защиты, сославшись на то, что получил некие новые сведения, однако, учитывая неприкрытую враждебность судьи Ваймера, ему вряд ли удастся избежать расследования. Впрочем, вполне возможно, что он ошибается — все настолько перепуталось, что ни в чем нельзя быть уверенным. Как тут решить, где правда, а где ложь, когда свидетельства откровенно противоречат одно другому? Извращенное влечение Лемоса к дочери, если оно и впрямь существует, действительно могло вырвать резчика из оцепенения, в котором тот пребывал.

Сдав Лемоса надзирателю, Коррогли вышел из тюрьмы и, не глядя по сторонам, медленным шагом направился сквозь сумерки в сторону квартала Алминтра. Он испытывал смятение, в основном из-за того, что обстоятельства чуть было не вынудили его возненавидеть подзащитного. Случись такое, это означали бы крушение последних идеалов, бессовестное нарушение им, Эдамом Коррогли, неписаного договора с правосудием. Что же подтолкнуло его? Может, это влияние Мириэль? Нет, он не вправе ее винить, вся ответственность лежит исключительно на нем. Единственный выход — защитить резчика так, чтобы он потом ни в чем не мог попрекнуть его как адвоката, а виноват Лемос или нет — уже не важно. Еще ему придется расстаться с Мириэль, поскольку он не должен сознательно обманывать Лемоса. Что ж, хотя он чувствует себя с ней легко и свободно, нужно проявить решительность, иначе он утратит оставшиеся крохи совести.

Однако к тому времени, когда Коррогли добрался до лавки Лемоса, решимости у него поубавилось. Мириэль была само очарование, приняла его даже теплее, чем накануне, так что про свое намерение он вспомнил очень и очень нескоро, да и то мельком. Мириэль лежала на боку, закинув одну ногу ему на бедро, ее маленькие груди в тусклом сиянии уличных фонарей светились молочно-белым светом Отца камней, под кожей проступали бледно-голубые вены. Целуя их, Коррогли мало-помалу достиг ямочки между ключицами.Дыхание Мириэль участилось, он обхватил ладонями ее ягодицы и прижал девушку к себе, движения его были равномерными и настойчивыми. Ее ногти вонзились ему в спину, она задвигалась быстрее, а затем хрипло вскрикнула.

— Боже мой! — прошептала она. — Как хорошо!

И Коррогли, не соображая, что делает, признался ей в любви.

— Не шути так. — Лицо ее омрачила тень.

— Я не шучу.

— Тогда не произнести таких слов.

— Но я не лгу и не хочу таиться от тебя.

— Ты не знаешь меня, не знаешь, чем я занималась.

— С Земейлем?

— Мардо заставлял меня отдаваться тем, кто был ему нужен. А еще я… Она зажмурилась. — Я стояла рядом с Мардо, когда он… — Она уткнулась ему в плечо. — У меня язык не поворачивается рассказать тебе об этом.

— Не важно.

— Нет, важно, — возразила она. — Пройдя через то, через что прошла я, невозможно не измениться. Ты думаешь, что любишь меня…

— А ты?

— Не жди, что я отвечу тебе взаимностью.

— Я не жду ничего, кроме правды.

— О! — Она засмеялась. — Неужели? Если бы правда была мне известна, все стало бы по-другому.

— Не понимаю.

— Тогда слушай. — Она взяла его лицо в свои ладони. — Не принуждай меня к откровенности. Нам хорошо вдвоем, и порой меня тянет открыться тебе, но я не готова. Быть может, когда-нибудь я наберусь смелости, но не сейчас. Такой вот у меня характер. Жизнь научила меня опасаться счастья.

— Подобный ответ меня вполне устраивает.

— Да? Ну и чудесно.

Он поцеловал ее в губы, коснулся груди и ощутил, как отвердели под его пальцами соски.

— Окажи мне, пожалуйста, одну услугу. Повидайся со своим отцом.

— Не могу, — проговорила она и отвернулась.

— Потому что он… надругался над тобой?

— С чего ты взял?

— Мне так показалось.

— Надругался… — повторила она, словно пробуя слово на вкус. — Я не желаю говорить об этом, у меня нет сил. Я просто не сумею передать тебе, что произошло.

— Так что? — спросил он. — Ты придешь к нему?

— Он все равно останется таким, как есть, а ты ведь хочешь расшевелить его, верно?

— В общем, да.

— Поверь мне, от этой встречи он только расстроится.

— Жаль, — сказал Коррогли. — Я надеялся, ты сможешь сломать его равнодушие.

— Ты по-прежнему считаешь его невиновным?

— Пожалуй. А ты?

Она раскрыла было рот, но потом плотно сжала губы и надолго замолчала. В конце концов девушка произнесла:

— Я уверена, что он ни в чем не виноват.

Коррогли попытался еще о чем-то спросить, но Мириэль приложила свой пальчик к его губам:

— Давай закончим, ладно?

Он лежал на спине, разглядывал замысловатые тени на белом потолке и размышлял о Лемосе. Коррогли чувствовал, что запутался и не в состоянии принять что-либо на веру. История о том, как резчик злоупотребил своей отцовской властью, представлялась ему одновременно очевидной и немыслимой. Он не сомневался в том, что Мириэль убеждена в похотливости своего родителя, но, даже будучи влюбленным, Коррогли никак не мог решить, можно ли считать рассудок Мириэль полностью здоровым, а потому не знал, насколько можно доверять ее словам. Да и не только словам, но и ее обильным ласкам. Ему хотелось бы считать, что Мириэль искренна с ним, однако всякий раз при встрече у него возникало подозрение, что он нужен ей как подручное средство. Только вот для чего?

— Тебя что-то тревожит? — спросила она. — Не надо. Все будет в порядке.

— Между нами?

— Тебя беспокоит именно это?

— Среди прочего.

— Я не стану сулить тебе вечного блаженства, но попробую приноровиться к тебе.

Коррогли собрался было спросить, почему «попробую» и что ее к тому вынуждает, но вовремя вспомнил, что она не терпит, когда на нее оказывают давление.

— Хватит беспокоиться, — повторила она.

— Не получается.

— Получится. — Ее рука скользнула по его груди вниз, к животу. Обязательно получится.

На следующее утро, несмотря на возражения Коррогли, суд продолжил заслушивать свидетелей обвинения. Мервейл пригласил на свидетельское место Мириэль Лемос и предъявил присяжным документы, подписанные Мардо Земейлем и Мириэль. Это было завещание, по которому в случае смерти жреца Мириэль отходил храм с землей и всеми постройками. Помимо самих документов, которые Мервейл добыл в городском архиве, он позаботился и о доказательствах их подлинности.

— Как по-вашему, во сколько оценивается упомянутая в завещании собственность? — справился Мервейл у одетой в голубое бархатное платье со стоячим воротником Мириэль.

— Не имею ни малейшего представления.

— Можно ли сказать, что ее стоимость исчисляется весьма крупной суммой?

— Свидетельница уже ответила на вопрос, — вмешался Коррогли.

— Совершенно верно, — подтвердил судья Ваймер и сурово взглянул на Мервейла.

Тот, пожав плечами, подошел к своему столу, взял отчет налогового инспектора и затем передал присяжным.

— Знал ли о завещании ваш отец?

— Да, — пробормотала Мириэль.

Коррогли посмотрел на Лемоса: резчик, по всей видимости, не слишком прислушивался к разговору.

— А как он о нем узнал?

— Я ему рассказала.

— При каких обстоятельствах?

— Он пришел в храм. — Мириэль глубоко вдохнула, потом, словно собираясь с мыслями, медленно выдохнула. — Он хотел, чтобы я порвала с культом, говорил, что, когда я надоем Мардо, он выкинет меня и наша семья останется без гроша. Лавку придется продать… Ну и все такое. — Она сделала еще один вдох. — Он… отец разозлил меня. Я рассказала ему о завещании и заявила, что Мардо куда щедрее его, а тогда он пригрозил, что добьется, чтобы меня объявили недееспособной, и пообещал нанять адвоката, который отберет у меня все, что оставил Мардо.

— Вы не знаете, ходил ли он к адвокату?

— Да, ходил.

— Адвоката звали Артис Колари?

— Да.

— Мистер Колари, — произнес Мервейл, подобрав со стола новый листок бумаги, — сейчас занят и потому не может присутствовать на суде. Однако вот его заявление. Он пишет, что обвиняемый посетил его за две недели до убийства и пытался заручиться согласием на ведение дела о недееспособности Мириэль Лемос. Обвиняемый ссылался на то, что душевное здоровье его дочери ослаблено в связи со злоупотреблением наркотиками. — Он улыбнулся Коррогли. — Свидетельница — ваша.

Коррогли потребовал, чтобы ему дали возможность переговорить с подзащитным. Едва они оказались наедине, он спросил:

— Вы знали о завещании?

— Знал, — Лемос кивнул. — Но к Колари я пошел по другой причине. Те деньги мне были ни к чему, я не желал ничего из того, что принадлежало Земейлю. Я боялся за Мириэль, хотел увести ее оттуда, а иного способа добиться этого мне в голову как-то не приходило. — С лица резчика начисто исчезло привычное для Коррогли выражение безразличия.

— Почему вы мне ничего не сказали?

— Как-то не подумал.

— Странно, что вы могли забыть такое.

— Не то чтобы я забыл… — Лемос сел прямо и пригладил ладонью волосы. — Я понимаю, вам со мной тяжко, но… я не могу объяснить, каково было мне. Я не предполагал, что вы мне поверите, и до сих пор не знаю, что вы обо мне думаете. Мне было плохо, очень плохо. Простите за то, что доставил вам столько неприятностей.

Короткая стрижка, комбинезон, нездоровая бледность — тем не менее Лемоса будто подменили. Коррогли не знал, как ему быть — то ли радоваться, то ли огорчаться. Невероятно, подумал он, более чем невероятно, этому типу невозможно верить и все-таки хочется. Но Мириэль, как она могла скрыть от него подобный факт? И на чем тогда строятся их отношения? Неужели ненависть к отцу пересилила в ней все остальные чувства? Неужели он ошибался в ней?

— Кажется, дела идут не очень хорошо? — спросил Лемос.

— Еще не выступили свидетели защиты, — ответил Коррогли, подавляя смешок, — и потом, я не намерен сдаваться только из-за показаний Мириэль.

— Что вы намерены делать?

— Исправлять последствия вашего молчания.

Вернувшись в зал заседаний, Коррогли прошелся возле свидетельского места, оглядел Мириэль, которая, казалось, нервничала — она то и дело принималась теребить платье, — и наконец спросил:

— За что вы ненавидите своего отца?

Мириэль изумленно воззрилась на него.

— Отвечайте, пожалуйста, вопрос простой, — требовательно произнес Коррогли. — Все в этом зале уже поняли: вы хотите, чтобы его признали виновным.

— Возражаю, — воскликнул Мервейл.

— Не переходите границу дозволенного, мистер Коррогли, — предупредил судья Ваймер.

— Так за что вы ненавидите своего отца? — повторил адвокат.

— За то… — Во взгляде Мириэль читалась мольба. — За то…

— За то, что он, по-вашему, держал вас в узде?

— Да.

— За то, что он старался разлучить вас с вашим возлюбленным?

— Да.

— За то, что он вызывает у вас презрение убогостью своей жизни?

— Да.

— Позволительно ли мне заключить, что у вас имеются и другие причины для ненависти?

— Да! Да! Что вы от меня хотите?

— Я всего лишь доказываю, что вы, мисс Лемос, ненавидите своего отца, ненавидите его достаточно сильно для того, чтобы попытаться превратить это заседание в мелодраму и добиться осуждения обвиняемого. Вы скрыли от суда важный факт с тем, чтобы сообщить о нем в нужный момент. Быть может, вам содействовал в том склонный к драматическим эффектам мистер Мервейл?..

— Возражаю!

— Мистер Коррогли!

— Как бы там ни было, ваши показания лживы…

— Мистер Коррогли!

— Вы лгали суду, вы не произнесли ни единого слова правды!

— Мистер Коррогли, если вы не прекратите…

— Прошу прощения, ваша честь.

— Вы идете по тонкому льду, мистер Коррогли. Больше на мою снисходительность не рассчитывайте.

— Уверяю вас, ваша честь, такого не повторится. — Коррогли приблизился к скамье присяжных и продолжил, задавая вопросы как бы от их имени: — Мисс Лемос, вы знали о завещании, правильно?

— Да.

— Вы упоминали о нем в разговоре с обвинителем?

— Да.

— Когда именно?

— Вчера днем.

— А почему не раньше? Вы должны были отдавать себе отчет, насколько это важно для суда.

— Ну, оно выскочило у меня из памяти.

— Ах, вот как? — язвительно проговорил Коррогли. — Выскочило из памяти? — Он повернулся к присяжным и печально покачал головой. Затем продолжил: А больше вы ничего не забыли?

— Возражаю!

— Возражение отклоняется. Свидетельница должна ответить.

— Я… Нет.

— Надеюсь, что так, для вашей же пользы. Говорил ли вам ваш отец, что хочет объявить вас недееспособной лишь для того, чтобы увести из храма и оторвать от Земейля?

— О, он уверял меня в этом, но…

— Отвечайте только «да» или «нет».

— Да.

— Вы знали содержание завещания? Я имею в виду в подробностях.

— Да, разумеется.

— Тот разговор, когда вы рассказали своему отцу о завещании… Насколько я понимаю, он велся в довольно резких тонах?

— Да.

— Значит, посреди бурного разговора, во время выяснения отношений вы сообщили отцу содержание столь серьезного документа? Я полагаю, вы изложили его целиком и полностью?

— Нет, не целиком.

— Да? — Коррогли приподнял бровь. — И что же конкретно вы сказали отцу?

— Я… Я не помню.

— Давайте разберемся, мисс Лемос. Вы помните, что рассказали ему о завещании, но запамятовали, что именно. Может быть, вы просто заявили, что Мардо сделал вас своей наследницей?

— Нет, я…

— Или же вы…

— Он знал! — воскликнула Мириэль, вскакивая. — Он знал! — Ее взгляд, устремленный на отца, выражал жгучую ненависть. — Он убил Мардо из-за денег! Но он никогда…

— Сядьте, мисс Лемос! — приказал судья Ваймер. — Немедленно сядьте!

Когда она подчинилась, он предупредил ее о недопустимости подобного поведения.

— Итак, — продолжил Коррогли, — посреди спора вы выкрикнули что-то невразумительное…

— Возражаю!

— Возражение принимается.

— Вы выкрикнули что-то насчет завещания, но не можете вспомнить что. Так, мисс Лемос?

— Вы искажаете смысл моих слов!

— Напротив, мисс Лемос, я всего лишь повторяю сказанное вами. Получается, что единственными, кто знал о сути завещания, были вы и Мардо Земейль.

— Нет, не…

— Это не вопрос, мисс Лемос, вопрос будет позже. Поскольку вы, судя по всему, заинтересованы в осуждении вашего отца и он тем самым лишается возможности возбудить дело о признании вас невменяемой, скажите, не жадность ли побудила вас дать именно такие показания?

— Мне нужен был только Мардо.

— Мне кажется, любой из здесь присутствующих подтвердит, что вы называли Мардо Земейля гнусным выродком.

— Не стоит возражать, мистер Мервейл, — заметил судья Ваймер и обратился к Коррогли: — Я многое вам позволил, но моему терпению приходит конец. Вы поняли?

— Да, ваша честь. — Коррогли подошел к своему столу, взял бумаги, перелистал и вернулся к Мириэль, на лице которой бала написана ярость. Мисс Лемос, вы верили Мардо Земейлю?

— Я не знаю, что вы имеете в виду.

— Я спрашиваю, верили ли вы тому, что он говорил, его призывам и теологическим доктринам? Его делу?

— Да.

— И что же это было за «великое дело»?

— Не знаю. Он не посвящал меня в свою тайну.

— Тем не менее вы верили ему?

— Я верила, что Мардо вдохновлен свыше.

— Вдохновлен свыше… Понятно. Соответственно, вы приняли его правила?

— Да.

— Мне кажется, будет полезно ознакомить суд с некоторыми из правил. Как вы считаете?

— Не знаю.

— Во всяком случае, небезынтересно. — Коррогли перевернул страницу. Вот, например: «Поступай как вздумается, вот и весь закон». В это вы верили?

— Я… Да.

— Гм. А в это? «Если для великого дела понадобится кровь, ее добудут».

— Я не… Откуда мне знать, что он имел в виду?

— Неужели? Но вы же приняли его правила. Приняли?

— Да.

— А это? «Там, где речь заходит о великом деле, нет ни преступления, ни греха, каковыми они представляются заурядным людишкам».

— Верила.

— Я надеюсь, что понятие греха включает в себя грех обмана?

Ее взгляд был ясным и пристальным.

— Вы поняли вопрос?

— Да.

— И?

— Полагаю, да. Но…

— А понятие преступления распространяется и на лжесвидетельство?

— Да, но я перестала верить Мардо.

— Разве? Среди нас есть такие, кто слышал, как вы недавно называли Мардо Земейля примером для подражания.

— Я переменила свое мнение, — сказала она и закусила губу.

Коррогли сознавал, что вступает на опасную территорию, что Мириэль в любой момент может упомянуть и о нем самом, но уповал на то, что успеет добиться своего прежде, чем случится непоправимое.

— Я бы не стал утверждать, что ваше мнение так уж переменилось, мисс Лемос. Мне кажется, «великое дело» Земейля, чем бы оно ни было, продолжает вершиться уже под вашим руководством. Я уверен, что все правила по-прежнему действуют, что вы пойдете на ложь, совершите…

— Ах ты, мерзавец! — воскликнула она. — Да я…

— Совершите самое страшное преступление, лишь бы достичь того, к чему вы стремитесь. «Великое дело» — ваша единственная забота, и поэтому в том, что вы тут наговорили, нет ни слова правды.

— Ты не смеешь! — выкрикнула она. — Ты не смеешь приходить…

Зычный окрик судьи Ваймера заставил ее умолкнуть. Мервейл пытался возражать.

— Вопросов больше нет, — закончил Коррогли, наблюдая со смешанным чувством, как судебные приставы выводят Мириэль из зала.

Вскоре после того, как начали заслушивать первого свидетеля защиты, историка и биолога Кэтрин Окои — роскошную блондинку лет тридцати с лишним, судья Ваймер подозвал к себе Коррогли. Перегнувшись через перила, судья указал на многочисленные рисунки, которые принесла с собой Кэтрин, а затем ткнул пальцем в стоявшую рядом со столом картину, изображавшую гороподобного дракона.

— Я предупреждал вас, чтобы вы не вздумали превращать суд в цирковое представление, — прошипел судья.

— По-моему, образ Гриауля…

— Ваше выступление было шедевром, этаким образцом устрашения, — прервал его Ваймер. — Я не стану вас наказывать, но запрещаю впредь пугать присяжных. Уберите картину.

Коррогли принялся было возражать, но внезапно понял, что такой поворот событий даже к лучшему: раз картину велено убрать из зала, значит, в чем-то он достиг своей цели.

— Как скажете, ваша честь.

— Будьте осторожны, мистер Коррогли, — предостерег Ваймер. — Будьте очень и очень осторожны.

Картину понесли к выходу. Присяжные проводили ее взглядами, а когда она исчезла за дверью, на их лицах отразилось огромное облегчение, которое, как подумалось Коррогли, важнее для его победы, чем угнетающее присутствие картины. Теперь он сможет играть на их ощущениях, напоминая им о Гриауле, попеременно внушать страх и успокаивать и тем самым все сильнее подчинять их себе. Он попросил Кэтрин Окои рассказать о своем десятилетнем пребывании внутри дракона, и женщина поведала о том, что Гриауль сам привел ее к себе единственно для того, чтобы она присутствовала при сокращении его сердечной мышцы. Потом Коррогли справился у Кэтрин о чудесах, которые таят внутренности дракона, о снадобьях, извлеченных ею из выделений драконьих желез, о диковинных и в некотором отношении замечательных паразитах Гриауля и о растениях, что встречаются внутри его тела. Об Отце камней она ничего не знала, однако тех чудес, которые она перечислила, вполне хватило, чтобы убедить присяжных, что самоцвет и впрямь может оказаться порождением дракона. Кэтрин предъявила суду находки, сделанные ею внутри Гриауля: заключенных в стеклянный ящичек пауков, чьи паутины поражали воображение своей замысловатостью и фантастичностью; побеги весьма необычного растения, обладавшего способностью воспроизводить двойников животных, что засыпали поблизости от него; обломки похожего на янтарь камня, который, по ее утверждению, являлся на деле загустевшим и отвердевшим желудочным соком дракона.

— Я не сомневаюсь, — сказала она, беря в руки Отца камней, — что его мог породить Гриауль. И сейчас, прикасаясь к нему, я уверилась, что он принадлежит Гриаулю. У меня было десять лет, чтобы запомнить то особое, непередаваемое ощущение, которое исходит от всего, что связано с драконом.

Мервейлу было нечего противопоставить ее показаниям, так как Кэтрин Окои пользовалась всеобщим уважением, история ее жизни и открытий была известна всем и каждому. Но со свидетелями, которых заслушивали после нее, философами и жрецами, что в один голос твердили о могуществе Гриауля, Мервейл обошелся гораздо круче: забрасывал их коварными вопросами, подлавливал на несовпадениях, обвинял в буйстве фантазий, а Коррогли — в насмешках над правосудием.

— По-моему, заседание мало-помалу превращается в диспут о метафизических понятиях, — заявил в перерыве Ваймер Коррогли и Мервейлу.

— Метафизических? — переспросил Коррогли. — Может быть, но разве так бывает не всегда? В основу наших законов положена мораль, которая пришла к людям из религии. Это что, не метафизика? Закон основан на метафизике, которая проистекает из религии, предписывает, как поступать, и налагает на людей определенные ограничения. Я всего лишь пытаюсь показать, что по поводу Гриауля существует полное единодушие. Если мы выйдем на улицу, то не встретим никого, кто бы в той или иной степени не верил во влияние дракона. Подобного согласия в мыслях и чувствах не проявляют порой даже по отношению к Богу. Это во-первых.

— Ерунда какая-то! — буркнул Мервейл.

— Во-вторых, — продолжал Коррогли, — с помощью свидетельских показаний я очерчиваю пределы влияния Гриауля, что весьма важно не только для снятия с моего подзащитного обвинения в преднамеренном убийстве, но и для установления прецедента. Не давая мне возможности говорить о влиянии Гриауля, вы тем самым лишаете меня возможности защищать ответчика в суде. А раз уж вы разрешили мне защиту, вам придется разрешить и изложить ее основания.

Ваймер погрузился в размышления. Через какое-то время он взглянул на Мервейла. Тот вздохнул.

— Что ж, — сказал судья. — В интересах дела я вынужден признать существование такого явления, как влияние Гриауля…

— Боюсь, что интересы дела не совпадают с интересами моего клиента, перебил Коррогли. — Для создания прецедента необходимо веское основание. Я намерен поведать присяжным историю Гриауля и привести примеры его влияния. Мне кажется, им, чтобы вынести справедливое решение, следует все это знать.

— Мистер Мервейл? — проговорил со вздохом судья.

Мервейл раскрыл рот и снова его закрыл, потом развел руками и направился к своему столу.

— Дерзайте, мистер Коррогли, — напутствовал судья, — но постарайтесь обойтись без всяких там штучек. Мне сомнительно, чтобы ваши доказательства сумели хоть немного ослабить впечатление от завещания. У меня такое ощущение, что вы попусту тратите время.

Дело шло к вечеру, но Коррогли решил продолжать. Он хотел, чтобы Лемос рассказал свою историю именно сегодня. Пускай присяжные поразмыслят над ней на досуге, ведь впереди у них будет целая ночь. Он задал Лемосу несколько незначащих вопросов, а потом попросил резчика своими словами рассказать суду, что произошло после того, как он приобрел Отца камней у Генри Сихи.

Лемос облизал губы, уставился взглядом в пол, затем вздохнул, поднял голову и начал:

— Я помню, что сильно торопился домой. Тогда я не знал почему, мне хотелось получше рассмотреть камень. Дома я сразу положил его на верстак, сел и принялся разглядывать. На той стороне, которая сейчас обращена к вам, был какой-то красноватый налет, похожий на ощупь на древесную труху. Я смахнул его, чтобы он не мешал мне любоваться камнем. Мне подумалось, что самоцвет выглядит прекрасным и загадочным и что внутри него наверняка заключена еще более чудесная красота, которую я могу вызволить из заточения. Обычно я не берусь за камень, пока, так сказать, не сживусь с ним, а на это уходят недели или даже месяцы. Но тогда я был словно в трансе. Во мне возникла странная уверенность, что я знаю этот камень, знал его всегда и знаком с каждой его жилкой. Ну, я закрепил его в тисках, надел очки и взялся за работу. Я ударял по нему резцом, а из него изливался свет, который бил мне в глаза и проникал сквозь них в мозг, как бы огранял его и вызывал в воображении разные образы. Первым мне привиделся Гриауль, не такой, как теперь, а живой, изрыгающий пламя на крохотного человечка в мантии чародея, худого и смуглого мужчину с большим носом. Потом я увидел их обоих снова, но уже обездвиженных, а следом нахлынула целая вереница образов, которые я не запомнил. Мой мозг был будто залит светом, в ушах у меня звучала музыка света, и я ощущал всеми фибрами души, что работаю с чудесным камнем. Я решил про себя, что назову его Отцом камней, потому что в нем воплотилась первобытная красота минералов. Но когда я отложил резец, мне пришлось пережить разочарование. Камень сверкал и искрился, однако в нем не было ни глубины, ни богатства красок. Казалось, что сердцевина у него полая. Если бы не вес, его можно было бы принять за обыкновенную стекляшку.

Я пожалел, что купил его у Сихи, и сказал себе, что, верно, на мои глаза опустилась пелена, раз я так обманулся. Покупка грозила выйти мне боком, потому что дела мои обстояли далеко не блестяще. В конце концов я подумал, что подарю камень Земейлю. Он давно приставал ко мне с просьбой подыскать ему что-нибудь из ряда вон для отправления ритуалов. Я надеялся, что Земейль, привлеченный блеском камня, не заметит его никчемности, к тому же я рассчитывал повидать Мириэль. Завернув камень в лоскут бархата, я направился в храм. Ворота были на запоре. Я постучал, подождал и постучал снова, но никто не вышел. Меня трудно упрекнуть в несдержанности, но тут я разозлился; я шагал взад-вперед перед воротами, останавливался, кричал, гнев все больше овладевал мной, наконец, не в состоянии больше сдерживаться, я полез на стену, цепляясь за стебли растений, которые торчали из нее. Спрыгнув со стены, я прошел через сад, если можно назвать садом столь отвратительные на вид посадки, услышал пение, которое доносилось из углового здания, и кинулся туда. Меня душила ярость, и я намеревался швырнуть камень к ногам Земейля, молча взглянуть на Мириэль и уйти. Но когда я очутился внутри того здания, мне открылось такое зрелище, что мой гнев куда-то испарился. Я попал в пятиугольную комнату, стены которой украшали резные панели слоновой кости. На полу рос черный мох, земля шла под уклон к яме, в которой находился алтарь из черного камня с изображениями Гриауля. На стенах в причудливых железных подставках чадили факелы. Рядом с алтарем стоял Земейль, облаченный в черный с серебром плащ, — смуглый мужчина с ястребиным носом и воздетыми к потолку руками. Он пел какое-то заклинание, а девять фигур в плащах с капюшонами подпевали ему. Мгновение спустя в задней части комнаты отворилась дверь, и я увидел Мириэль, совершенно нагую — на ней было только ожерелье из драконьей чешуи. Ее явно напичкали этой отравой: голова болталась из стороны в сторону, глаза закатились… Я так испугался за нее, что застыл как вкопанный, поверил на миг, будто ничего лучшего я не заслуживаю. Ее положили на алтарь; она, похоже, не сознавала, что происходит. Пение стало громче, Земейль воскликнул: «Отец, скоро ты освободишься!» Потом он перешел на язык, которого я не понимал.

И тут я уловил присутствие Гриауля. Внешне оно никак не проявилось, разве что будто увеличилось расстояние, отделявшее меня от сцены, которую я наблюдал. Я не испытывал ровным счетом никаких чувств, хотя всего лишь секунду назад, как и всю свою жизнь, боялся за Мириэль. Да, я ощутил его присутствие и, глядя на алтарь, понял вдруг, что тут происходит и почему мне надо их остановить. Опасность, о которой меня предупреждал сейчас Гриауль, намного превосходила ту, что непосредственно угрожала моей дочери. Это было нечто древнее, таинственное и ужасное. Я до сих пор помню свое ощущение… Ну вот, я шагнул вперед и окликнул Земейля. Он повернул голову. Я удивился, ибо он всегда относился ко мне с презрением, а сейчас на его лице был написан страх, как будто он догадывался, что ему противостою не я, а Гриауль. Богом клянусь, до той минуты я не помышлял об убийстве, но, когда мы сошлись, я осознал, что должен убить его, и немедленно. Я совсем забыл про камень, который держал в руке, забыл в том смысле, что действовал не думая: замахнулся и швырнул его в Земейля. Камень угодил ему прямо в лоб, и он упал, не издав ни звука. — Лемос наклонил голову и крепче сжал поручень, ограждавший свидетельское место. Я ждал, что те, в плащах, набросятся на меня, но они кинулись врассыпную. Быть может, они тоже ощутили на себе могущество Гриауля. Я пришел в ужас от того, что совершил. Как я уже говорил, знание того, зачем я должен был его убить, стерлось из моей памяти. Так что мне оставалось только мучиться из-за того, что я лишил жизни человека, пускай недостойного, но человека. Я приблизился к Земейлю, надеясь, что он, может статься, жив. Отец камней лежал возле него. Мне показалось, что камень изменился. Я подобрал его и увидел, что он перестал быть полым. В его сердцевине появилось вот это черное пятнышко в форме человека с простертыми к небу руками. — Лемос откинулся назад и вздохнул. — Остальное вы знаете.

Мервейл придирался буквально к каждому слову, но Коррогли по завершении заседания на следующий день подумалось, что, если бы не завещание, все могло бы повернуться иначе, поскольку впечатление, произведенное на присяжных рассказом Лемоса, было поистине огромным. Однако резчик так и не сумел объяснить, за какую провинность Гриауль приговорил Земейля к смерти, и это в значительной мере сыграло против него. Коррогли задержался в здании суда допоздна, прикидывая, как ему вести дело дальше, но ничего путного, увы, не придумал и где-то сразу после одиннадцати собрал свои бумаги, вышел на улицу и двинулся в сторону квартала Алминтра. Он надеялся, что сможет все уладить, сможет убедить Мириэль в благожелательности своих намерений, растолковать, что он попросту не мог поступить по-другому.

К тому времени, когда он достиг квартала, улицы опустели, на Алминтру опустился туман, который отделил ветхие домишки от моря, от неба и от остального мира, превратив фонари в пушистые белые цветки. Рокот прибоя наводил на мысль о шлепках, раздаваемых некоей могучей дланью, сырость заставила Коррогли поднять воротник и прибавить шаг. Он заметил свое отражение в окне какой-то лавки — бледный, явно чем-то встревоженный человек, одна рука прижата к горлу, лоб изборожден морщинами. Подручный Гриауля, подумал он, вершитель правосудия, исполнитель воли дракона. Коррогли зашагал еще быстрее, торопясь забыть о своем беспокойстве в объятиях Мириэль. Вдруг ему показалось, что он различает впереди, в клочьях тумана, неподвижную фигуру, в самой неподвижности которой было что-то зловещее. Он обругал себя глупцом, но чем ближе подходил к фигуре, облаченной в плащ с капюшоном, тем сильнее нервничал. Внезапно Коррогли замер: ему вдруг вспомнились девять фигур в подобных плащах из рассказа Лемоса. Он снова велел себе не глупить, однако не мог отделаться от ощущения, что человек, до которого оставалось всего лишь футов сорок или пятьдесят, поджидает именно его. Ухватив поудобнее папку с бумагами, он сделал пару осторожных шагов. Фигура не пошевелилась. Коррогли решил, что далее испытывать судьбу совершенно ни к чему, и попятился к началу переулка, потом повернулся и кинулся прочь. Остановившись у самой кромки воды, он спрятался за грудой гнилых досок и принялся всматриваться в сумерки. Мгновение спустя в поле его зрения появилась та же самая фигура. Коррогли прошиб ледяной пот, ноги задрожали и подогнулись. Он стиснул зубы — и бросился бежать, поскользнулся на мокром песке, споткнулся о перевернутую лодку и едва не упал; он мчался сквозь непроглядный мрак, напоминавший ему о той маслянистой тьме, которая уставилась на него из окна лавки. Туман неожиданно рассеялся, и в тусклом свете, что лился из окон расположенных неподалеку домов, стали видны кучи рыбьих костей и плавника, а прерывистый рокот прибоя мнился почему-то тем звуком, какой могли бы издавать при сокращении огромные легкие.

Коррогли бежал без передышки, изредка оглядываясь назад и вздрагивая, услышав какой-нибудь шум, и наконец влетел в то, что почудилось ему громадной паутиной, запутался в ней и рухнул ничком. Его охватил ужас. Испустив сдавленный крик, Коррогли принялся разрывать паутину и, лишь когда высвободился, сообразил, что угодил в рыбацкую сеть, развешенную на берегу для просушки. Впереди, между домами, призрачно светилась улица, и он побежал туда, а очутившись на ней, понял, что находится совсем рядом с лавкой Лемоса. Добравшись до места, Коррогли привалился к двери, схватился за ручку, чтобы не упасть, и попытался восстановить дыхание. И тут его руку пронзила такая острая боль, что он закричал. Вглядевшись, он рассмотрел, что из ладони торчит длинный кинжал, рукоять которого, в форме свернувшегося кольцами дракона, все еще подрагивает. Кровь из раны стекала на запястье и капала с локтя. Постанывая, Коррогли выдернул кинжал; накатившая боль чуть было не лишила его сознания, однако он устоял на ногах. Когда боль немного утихла, адвокат огляделся по сторонам, но никого не увидел. Он постучал в дверь и окликнул Мириэль по имени. Ответом была тишина. Он постучал снова, гадая, что могло задержать девушку. Наконец за дверью послышались шаги, затем голос Мириэль спросил:

— Кто там?

— Я, — проговорил Коррогли, не сводя взгляда со своей руки. Вид крови вызвал у него головокружение и тошноту. Рана горела, и он стиснул запястье, чтобы хоть немного заглушить боль.

— Убирайся!

— Помоги мне, — взмолился он. — Прошу тебя, пожалуйста!

Дверь распахнулась. Ослабевший, он поднял голову и протянул Мириэль раненую руку, словно желая, чтобы девушка объяснила ему, что это значит. Ее лицо исказилось, губы шевельнулись, однако не издали ни звука. Потом на него нашло какое-то помутнение, а когда Коррогли очнулся, то понял, что лежит на песке у порога и глядит на ногу Мириэль. Никогда раньше ему не доводилось видеть ноги под таким необычным углом, и он с жадностью уставился на них. Но вот нога исчезла, осталась лишь голая коленка, молочно-белая, того же оттенка, что и Отец камней. И на этом белом фоне он увидел вдруг всех свидетелей, все вещественные доказательства и тома дела. Они промелькнули перед ним, подобно сценам, которые вроде бы проносятся перед взором умирающего, как будто дело Лемоса было для Коррогли важнее прочих событий его жизни. На грани беспамятства ему померещилось, что через долю секунды он постигнет нечто весьма существенное.

Ввиду ранения Коррогли получил выходной для поправки здоровья, а так как на последующие два дня приходился религиозный праздник, то в его распоряжении оказалось без малого семьдесят два часа. За это время ему надлежало придумать, как избавить Лемоса от наказания. Он сейчас ни в чем не был уверен: ни в том, как именно следует продолжать защиту, ни в том, хочется ли ему вообще продолжать. Предыдущей ночью пострадал не только он один: Кирин, пожилая дама, с которой он беседовал еще до начала суда, куда-то пропала, а на пороге ее дома нашли окровавленный кинжал, как две капли воды похожий на тот, что пронзил руку Коррогли. По всей видимости, драконопоклонники стремились добиться осуждения Лемоса, принуждая к молчанию тех, кто мог бы помочь резчику.

Первый день отдыха Коррогли посвятил тому, что заново просмотрел все материалы дела и сильно расстроился, ибо выяснил, что пренебрег множеством возможностей для расследования. Страсть к Мириэль и сама необычность дела настолько увлекли его, что он, так сказать, погнушался проделать обычную рутинную работу. К примеру, он не предпринял никаких шагов для того, чтобы узнать прошлое Лемоса, а ведь ему стоило установить, какой из Лемоса был супруг и почему утопилась его жена, расспросить резчика о детстве Мириэль, о ее друзьях… Да, он упустил столько, что лишь на перечисление упущенного уйдет не один день. Он намеревался повторно побеседовать с Кирин, поскольку был убежден, что она кое-что от него утаила, но его увлечение Мириэль привело к тому, что он забыл о своем намерении, а теперь Кирин исчезла, прихватив с собой все секреты. Ночь и день спустя он сообразил, что времени у него остается всего ничего, что на поверку выходит — он отнесся к процессу с известной прохладцей и что, если, конечно, не произойдет чуда, его подзащитный обречен. Разумеется, он может подать кассацию и выиграть месяц-другой, в течение которого расследует все, что столь неосмотрительно упустил, однако прецедент, отнюдь не тот, к которому он стремился, уже будет создан, а чтобы отменить решение уважаемого судьи, понадобятся неопровержимые доказательства невиновности Лемоса, каковых, учитывая природу дела, добыть практически невозможно. Осознав это, Коррогли закрыл записную книжку, отодвинул в сторону бумаги и уставился в окно на Эйлерз-Пойнт и на обагренное лучами закатного солнца море. Если высунуться из окна, подумалось ему, он увидит черные крыши храмовых построек, что прятались за пальмами на берегу, в нескольких сотнях ярдов за мысом; однако он не желал делать того, что лишний раз напомнило бы ему о неудаче. Лемос, быть может, и впрямь виновен, но факт остается фактом: он заслуживал лучшей защиты, нежели та, которую обеспечил ему Коррогли. Пускай он злодей, но злодей мелкий, особенно по сравнению с Мардо Земейлем.

Ночь выдалась более-менее ясной, обычный на побережье в это время года туман миновал Порт-Шантей. Среди облаков, гонимых по небу ветром, посверкивали звезды, огоньки в окнах домов Эйлерз-Пойнта как бы разгоняли темноту. За мысом на берег обрушивались белопенные валы; потом, когда начнется отлив, они изберут мишенью своих атак оконечность мыса. Коррогли наблюдал за их накатом и размышлял о том, что в движении волн есть нечто поучительное, но что именно, понять было нельзя. Он забеспокоился, подумав, с тоской и раздражением о Мириэль. Наконец он решил пройтись до «Слепой дамы» и что-нибудь выпить, но тут в дверь постучали и послышался женский голос. Коррогли вообразил, что Мириэль сама пришла к нему, слетел по лестнице и распахнул дверь. Однако женщина, что стояла на пороге, была гораздо старше дочери резчика, а темный платок, кофта и юбка свободного покроя не могли скрыть того, что стану ее далеко до девической стройности. Коррогли попятился, ибо при виде платка вспомнил о нападавшей на него фигуре в плаще с капюшоном.

— Я вам кое-что принесла, — сказала женщина с сильным северным акцентом и протянула ему конверт. — От Кирин.

Лишь теперь он узнал в незнакомке служанку Кирин, ту самую, что проводила его в дом несколько недель назад: полногрудая, плотная, с лицом, лишенным всякого выражения и походившим скорее на маску.

— Кирин сказала, чтобы я отдала это вам, если с нею что-нибудь случится.

Коррогли распечатал конверт и вытащил два затейливых ключа и записку без подписи, которая гласила:

«Мистер Коррогли! Если вы читаете эти строки, значит, меня уже нет в живых. Пожалуй, вам не известно, чья рука меня умертвила, но в таком случае вы не столь догадливы, как мне казалось. Ключи отпирают наружные ворота храма и дверь личных покоев Мардо в главном здании. Если вы хотите узнать суть „великого дела“, отправляйтесь вместе с Дженис в храм сразу после того, как прочитаете мое письмо. Она вам поможет. Не задерживайтесь, ибо вполне возможно, что другие знают не меньше моего. Не обращайтесь в полицию, ибо среди полицейских есть драконопоклонники. Те, кто принадлежит к культу, боятся храма из-за того, что в нем произошло, и большинство их обходит его стороной. Но не исключено, что фанатики ринутся оберегать тайны Мардо. Будьте настойчивы в своих поисках, и вы найдете то, что вам нужно. Может статься, вам удастся спасти вашего клиента. Не торопитесь, но и не медлите».

Коррогли сложил листок и поглядел на Дженис, а та в ответ уставилась на него. Интересно, какая из нее помощница?

— Оружие у вас есть? — спросила она.

Коррогли показал ей свою забинтованную руку.

— Когда мы придем к храму, — объявила женщина, — я пойду первой, а вы смотрите не отставайте.

Он собрался было спросить, с какой это стати, но тут Дженис извлекла из-за пазухи длинный нож, и вопрос Коррогли остался незаданным. В самом деле, их ведь может ожидать ловушка.

— Почему вы помогаете мне? — поинтересовался он.

— Кирин меня просила. — На лице Дженис отразилось недоумение.

— И вы рискуете своей жизнью только по ее просьбе?

— Я не люблю драконов, — произнесла она после долгого молчания, потом задрала кофту и повернулась к Коррогли спиной. Между лопатками у нее красовалось клеймо, изображавшее свернувшегося кольцами дракона, кожа вокруг клейма была грязно-белой и сморщенной.

— Дело рук Земейля?

— Да. Он надругался надо мной.

Коррогли не знал, верить ей или нет. А вдруг у наиболее фанатичных драконопоклонников была такая мода — клеймить себя?

— Вы идете? — спросила Дженис и добавила, видя, что он колеблется: — Вы боитесь меня, да?

— Остерегаюсь.

— Мне все равно, пойдете вы со мной или нет, но решайте скорее. Если мы отправимся в храм, нам надо воспользоваться темнотой. — Она огляделась, затем подошла к столу, на котором в окружении стаканов стоял графин с бренди, налила в один из них и сунула стакан Коррогли. — Для храбрости.

Пристыженный, он выпил бренди одним глотком, налил себе еще и, потягивая напиток, принялся обдумывать положение. Из уклончивых ответов Дженис он выяснил, что Кирин была храброй женщиной, которая отважилась противостоять Земейлю, и вновь устыдился собственной трусости. Какой же он адвокат, если отказывается заботиться о благе своего подзащитного. Быть может, причина заключалась в бренди или в том презрении, которое он испытал по отношению к себе, но, так или иначе, Коррогли внезапно ощутил прилив мужества. Он сообразил, что, если ничего больше не предпримет для спасения Лемоса, ему придется менять профессию.

— Ладно, — сказал он, снимая с вешалки плащ. — Я готов.

Он ожидал, что Дженис одобрит его поступок, но та лишь буркнула:

— Будем надеяться, что вы раздумывали не слишком долго и мы не опоздаем.

Дорога к храму была вымощена громадными серыми плитами; на протяжении нескольких миль она тянулась вдоль берега, а потом поворачивала в глубь суши, в направлении долины Карбонейлс, где господствовал Гриауль. По слухам, место для храма выбирали с таким расчетом, чтобы он находился на воображаемой линии взгляда дракона. У храма дорога значительно расширялась, как будто ее строители предвидели, что путникам вовсе не захочется приближаться к мрачным стенам. Коррогли отнюдь не был исключением. Стоя перед воротами и разглядывая огромный замок в виде дракона, высокие черные стены, увитые виноградными лозами, на которых покачивались похожие на орхидеи пышные цветки оттенка сырого мяса и островерхие крыши, что маячили во мраке колдовскими подобиями гор, он чувствовал себя не представителем правосудия, а ничтожным, до смерти перепуганным насекомым. Даже светлая ночь не смягчала того отталкивающего впечатления, какое производил храм; плеск волн заставлял Коррогли ежеминутно вздрагивать от страха. Будь он один, он бежал бы без оглядки, но взгляд Дженис удерживал его от бегства, напоминая ему об отчаянии, что словно навеки застыло в глазах Лемоса. Он уверял себя, что ее храбрость проистекает из невежества, но никак не мог отделаться от чувства стыда.

Дрожащей рукой он отпер замок, и ворота распахнулись с такой легкостью, что Коррогли показалось, будто храм — или дух, который им правит, давным-давно поджидал его. Следом за Дженис, которая шагала с зажатым в кулаке ножом, он двинулся по тропинке, что вилась среди кустов, усыпанных спелыми ягодами, и низкорослых разлапистых деревьев, черная листва которых слегка отливала зеленым и была столь плотной, что Коррогли различал впереди только крыши зданий. Ветер сюда не проникал, и было так тихо, что всякий шорох отдавался в ушах громом. Адвокату казалось, что он слышит стук своего сердца. Лунный свет ложился на листву, заставляя ее блестеть, и отбрасывал на плиты причудливые тени. Коррогли чувствовал, что задыхается, что легкие его не воспринимают здешний воздух; он знал, что это ощущение возникает из-за терзающего его страха, но был бессилен справиться с ним. Он старался смотреть только вперед на широкую спину Дженис и силился собраться с мыслями, но чем ближе они подходили к покоям Земейля, тем явственнее он ощущал, что за ним кто-тонаблюдает — кто-то огромный и неизмеримо могущественный. Ему вспомнилось, как Кирин и Мириэль описывали Гриауля; мысль о том, что на него взирает дракон, повергла Коррогли в панику. Он сжал кулаки, стиснул зубы. Горло свело судорогой, тени между растениями словно обрели материальность, и он вообразил себе, что на них с Дженис вот-вот накинутся ужасные твари, отвратительные порождения тьмы.

Когда они очутились внутри здания, в коридоре, освещенном диковинным, выложенным замысловатыми узорами, похожими на жилы горных пород, фосфоресцирующим мхом, что покрывал стены из тикового дерева, страх Коррогли усилился. Он был уверен, что чувствует влияние Гриауля, ибо с каждым шагом образ дракона в его сознании становился все отчетливее. Над храмом как будто витала аура безвременья — точнее, невольно складывалось впечатление, что время как таковое менее значительно, нежели дракон, что оно подчинено Гриаулю и он способен им управлять. А эти стены с их узорами, — Коррогли казалось, что завитки мха изображают мысли Гриауля, что он оказался вдруг в теле дракона и бредет сейчас по какому-нибудь внутреннему ходу. Поразмыслив, он сообразил, что так оно в каком-то смысле и есть, поскольку храм уже неотделим от дракона, ибо существует бок о бок с ним многие десятилетия и сделался как бы аналогом его тела, то бишь местом, где воля Гриауля проявляется во всем своем величии. Кое-как справившись с приступом клаустрофобии, Коррогли закусил губу, чтобы подавить рвущийся из горла крик. Сущий бред, твердил он себе, бред да и только, нужно же уметь обуздывать воображение! Однако ему по-прежнему чудилось, что он погребен под тоннами холодной плоти.

Дженис остановилась и указала на дверь, ведущую в личные покои Земейля. Вставляя ключ в замочную скважину, Коррогли испытал громадное облегчение: ему не терпелось поскорее уйти из коридора, и он надеялся, что в покоях жреца будет менее жутко. Однако комната, которая открылась его взгляду, залитая светом, исходившим от наполненных мхом шаров, лишь подстегнула воображение. За небольшой передней располагалась спальня, обставленная весьма своеобразно, стены были оклеены дорогими обоями багровых тонов. Комнату опоясывало резное изображение дракона: хвост, раздувшееся тело и лапы — все из бронзы, каждая чешуйка выполнена с величайшим тщанием. Из дальней стены футов на девять выдавалась голова с разинутой пастью, среди клыков которой стояла застеленная красным покрывалом и потому похожая на язык животного кровать. Из-под кровати торчали когти, глаза дракона были наполовину прикрыты веками, а над головой, подвешенная к потолку, висела полированная чешуйка Гриауля — футов четырех шириной и пяти высотой. Она была чуть наклонена с тем, чтобы, догадался Коррогли, любой, кто войдет в помещение, увидел в ней свое собственное темное отражение. Адвокат замер, убежденный, что Гриауль созерцает его. Он мог бы простоять так неизвестно сколько, если бы не Дженис, которая сказала:

— Торопитесь! В таких местах лучше не задерживаться.

Мебели в комнате было мало: бюро, не слишком внушительных размеров, сундук и два стула. Коррогли пошарил в бюро и в сундуке, но обнаружил лишь церемониальные одеяния и белье. Повернувшись к Дженис, он спросил:

— Что мне искать?

— Наверное, бумаги, — ответила она. — Кирин упоминала, что Мардо ведет записи. Но точно я не знаю.

Коррогли принялся ощупывать стены в поисках панели с каким-нибудь секретом, а Дженис встала на страже у двери. Где же Земейль мог хранить свои ценности? И тут его словно осенило. Ну конечно, где же еще! Он взглянул на кровать в пасти дракона. Мысль о том, что здесь когда-то лежала Мириэль, на мгновение остановила его, к тому же ему вовсе не улыбалось рыскать в темном углу за постелью, но выбора, похоже, у него не было. Он залез на кровать, собрался с духом, раскидал подушки и пополз в темноту. Протяженность алькова составляла около шести футов, его стены были гладкими и как будто каменными. Коррогли провел по ним ладонями, рассчитывая обнаружить трещину или выпуклость. Наконец его пальцы скользнули в углубление — нет, не одно, а целых пять. Он надавил на них, но ничего не произошло; тогда он постучал по камню, и звук получился таким, словно за стеной находилось пустое пространство.

— Нашли? — спросила Дженис.

— Тут что-то есть, но я не могу до него добраться.

Недолго думая, Дженис скользнула в пасть и легла рядом с Коррогли; от нее исходил сладковатый, смутно знакомый аромат. Адвокат показал на углубления, и она принялась нажимать на них.

— Быть может, существует определенный порядок, — подсказал он. — Может, их нужно нажимать поочередно, в какой-то последовательности.

— Чувствуете? — воскликнула Дженис. — Дрожь… Ну-ка, навалитесь вот здесь!

Коррогли уперся плечом в стену. Камень шелохнулся, подался внутрь, и адвокат полетел в распахнувшийся зев. Придя в себя от неожиданности, он сел и осмотрелся — круглая каморка, стены которой, с прожилками, как в мраморе, испускали багровое свечение. У дальней стены стояла на полу черная лакированная шкатулка. Коррогли потянулся к ней, но тут прожилки в камне начали извиваться и утолщаться прямо на глазах, превращаясь в ядовитых змей с раздутыми капюшонами, а на стене появился образ Мардо Земейля, облаченного в черную с серебром мантию. С его пальцев срывались ослепительные молнии. Коррогли закричал и заколотил по стене кулаком; обернувшись, он увидел, что змеи переплетаются друг с другом, а некоторые из них потихоньку движутся к нему. Земейль напевно произносил слова какого-то гортанного наречия, взгляд его был исполнен демонической силы, а молнии с пальцев жреца соединялись в огненные шары, которые сыпали искрами и носились по каморке во всех направлениях. Коррогли в исступлении замолотил по стене кулаками: он задыхался от страха и ждал, что его вот-вот либо ужалит змея, либо обожжет молния. Что-то укололо его в лодыжку. Он оглянулся: одна из кобр вонзила свои зубы в его плоть. Коррогли подтянул ногу, стряхнул змею, однако другая ужалила его в бедро, а следом за ней — и третья. Боль была почти невыносимой. Он ощущал, как яд разливается по телу. С полдюжины змей прильнуло к его ногам, из многочисленных ран хлестала кровь. Коррогли задрожал; его сердце, наполняясь отравой, увеличивалось в размерах, он воспринимал его теперь так, словно ему в грудь вложили нечто большое и колючее. Огненный шар прикоснулся к руке адвоката и будто прилип к ней. Голос Земейля казался ему гласом судьбы, столь же бессмысленным и раскатистым, как звук гонга. Стена внезапно отъехала, и Коррогли выполз из каморки, упал, встал на четвереньки и неуклюже прыгнул на кровать, где его подхватила Дженис.

— Успокойтесь, — сказала она, — успокойтесь. Это всего лишь наваждение.

— Наваждение?! — Коррогли, сердце которого все еще бешено колотилось, обернулся. Каморка была пуста. Только сейчас он осознал, что боль утихла, а раны и кровь исчезли. Дженис подобрала шкатулку, поднесла к уху и встряхнула.

— Там вроде что-то твердое. Не бумаги.

— Больше тут ничего нет, — буркнул Коррогли, забирая у женщины шкатулку. — Пошли отсюда!

Он слез с кровати и направился было к двери, но потом оглянулся на Дженис. Та не спеша последовала его примеру. Коррогли хотел поторопить ее, но его внимание привлекло некое движение над головой дракона. В полированной чешуйке он различил отражение — свое и еще чье-то. Из глубины чешуйки медленно проступала фигура мужчины, лежащего на спине и облаченного в мантию чародея. Сперва Коррогли решил, что видит Земейля, ибо мужчина, крючконосый и смуглый, сильно напоминал наружностью совратителя Мириэль. Однако затем он заметил, что человек в зеркале стар, стар до дряхлости, а в его глазницах сверкают нити зелено-голубых огоньков. Секунду спустя видение растаяло, но оно было настолько правдоподобным, что Коррогли попросту не смел отвести взгляд от чешуйки, уверенный, что наблюдал лишь часть сообщения. Дженис потянула его за рукав, и он вспомнил, где находится и что им угрожает. Вдвоем они вышли в коридор и зашагали на цыпочках к двери. На улице задувал ветер, раскачивая кустарники и ветки деревьев. После тишины, что царила в здании, вой ветра и рокот прибоя оглушили Коррогли, и он позволил Дженис, на которую, похоже, ничто не действовало, вести себя к воротам. Они проделали примерно половину пути, когда Дженис внезапно остановилась и наклонила голову.

— Кто-то идет, — сказала она.

— Я ничего не слышу, — отозвался Коррогли. Но она потащила его обратно, туда, откуда они пришли, и он не стал сопротивляться.

— У храма есть задние ворота, — проговорила она. — От них рукой подать до моря. Если мы разойдемся, двигайтесь вдоль берега на запад и прячьтесь в дюнах.

Коррогли поспешил за ней, крепко прижимая к груди драгоценную шкатулку. Достигнув поворота, он обернулся посмотреть, не видно ли врагов, и готов был поклясться, что различил темные фигуры в капюшонах. Чтобы достичь задних ворот, им потребовалось меньше минуты, еще несколько секунд ушло у Дженис на то, чтобы справиться с засовом, и вот под их ногами заскрипел песок, и они двинулись прочь от Эйлерз-Пойнта. Посеребренных лунным светом волн можно было не опасаться, поскольку продолжался отлив. Коррогли радовался тому, что храм остался позади; он был скорее сбит с толку, чем напуган, и подумал, что Дженис скорее всего послышалось, будто кто-то их преследует, и никаких фигур в плащах с капюшонами на самом деле не было. Он бежал легко и свободно, ощущая, как сила, которой каким-то образом лишил его храм, снова вливается в тело. Скоро он начал обгонять Дженис. Когда он остановился, чтобы подождать ее, она махнула рукой: дескать, не жди; разглядев выражение ее лица, Коррогли охотно подчинился. Взобравшись на склон холма, который с другой стороны полого спускался к морю, он услышал за спиной сдавленный крик и обернулся: Дженис застыла на краю утеса, ухватившись рукой за торчавшую из груди рукоять кинжала. Ветер сорвал с нее платок, растрепал волосы; она пошатнулась и упала с обрыва.

Все произошло так неожиданно, что Коррогли с трудом верил собственным глазам, однако мгновение спустя ветер донес до него чей-то крик, и он опрометью кинулся бежать по тропинке. Уже почти внизу он споткнулся и проделал остаток пути кувырком. У подножия холма Коррогли вспомнил, что советовала ему Дженис, стиснул обеими руками выроненную было шкатулку и устремился к дюнам, которые возвышались соляными глыбами над узкой полоской горчичного цвета песка. К тому времени, когда он добрался до них, сердце у него стучало так, будто норовило выпрыгнуть из груди. Немного передохнув, он осмотрелся, задержав взгляд на темных распадках между выбеленными луной холмами за спиной, и побежал дальше. Ноги у него заплетались, он спотыкался о корни деревьев, падал, вставал и снова падал, и наконец, утомленный до изнеможения, он забрался в какую-то лощину, зарылся в песок и набросал сверху палой листвы. Некоторое время слышался только вой ветра да неумолчный рокот прибоя. Луну мало-помалу заволакивали облака, края которых серебрились в ее свете. Коррогли мысленно молил их затянуть небо и укрыть землю темнотой. Минут через десять раздался крик, мгновение спустя ему ответил другой. Слов Коррогли не разобрал, но ему показалось, что возгласы выражают удивление и раздражение. Он закопался с головой в листву и пообещал Господу исправиться во всем, даже в мелочах, лишь бы пережить эту ночь.

Постепенно крики утихли, но Коррогли не отваживался выбраться из своего убежища. Он лежал и глядел на облака: ветер ослабел, и теперь они не мчались по небосводу, а проплывали мимо луны этакими огромными голубыми галеонами, или континентами, или вообще чем угодно. Например, драконами, громадными тушами, вернее, одной колоссальной облачной тушей с одним-единственным серебряным зрачком; да, дракон разлегся на все небо, его чешуйки сверкают точно звезды, и он высматривает Эдама Коррогли, наблюдает за ним, следит за своей перепуганной жертвой. На глазах Коррогли небесный дракон взмыл в вышину, перевернулся в воздухе, распался на кусочки, которые образовали узор, поглотивший адвоката, заперевший его в себе, как беса в пентаграмме, и погрузивший в тяжелый сон.

На рассвете пошел дождь, который, впрочем, быстро прекратился. Облака отступили к горизонту, где и клубились клочьями мыльной пены. Голова Коррогли раскалывалась, словно он пил всю ночь напролет; он чувствовал себя грязным как снаружи, так и изнутри. Оглядевшись, он увидел холмы, травянистую равнину, неспокойное море и чаек над волнами. Поудобнее устраиваясь на песке, чтобы собраться с силами перед возвращением в город, он вспомнил о шкатулке. Та оказалась не заперта. Должно быть, подумалось Коррогли, Земейль полагался на наваждения и считал, что они отпугнут излишне любопытных. Он осторожно приоткрыл шкатулку, опасаясь каких-либо колдовских штучек, но ничего не случилось. Внутри лежал переплетенный в кожу дневник. Коррогли перелистал его, порой бегло прочитывая ту или иную запись, и понял, что дело выиграно. Однако он не испытывал ни радости, ни удовлетворения — быть может, потому, что до сих пор не знал, верит ли он Лемосу, или потому, что ему следовало догадаться обо всем гораздо раньше: ведь Кирин дала ему ключ к разгадке, а он пренебрег ее подарком. Может статься, гибель Кирин и Дженис притупила его восприятие. Может… Он невесело засмеялся. Что толку ломать себе голову? Сейчас ему нужны ванна, сон и еда. Потом, вполне возможно, мир вернется в привычную колею. Однако, говоря откровенно, Коррогли в этом сомневался.

На следующее утро, несмотря на возражения обвинителя, Коррогли вызвал на свидетельское место Мириэль. На ней было скромное коричневое платье, под стать школьной учительнице, а волосы собраны в чопорный пучок, как у старой девы. Она выглядела так, будто изнемогала от скорби. Коррогли удивился тому, что девушка сменила цвет одежды: не означает ли это, подумалось ему, что она колеблется, что в ее сердце уже нет прежней ненависти к отцу? Впрочем, какая разница? Глядя на нее, он оставался безучастным, она казалась ему всего лишь давней знакомой, с которой он виделся много лет назад, да и то мельком. Он знал, что в состоянии преодолеть разделившую их пропасть, но не собирался прикладывать к тому ни малейших усилий, ибо так и не мог понять, что же чувствует к ней — любовь или ненависть. Она использовала его, соблазнила, увлекла и почти преуспела в гнусном намерении, почти добилась осуждения своего отца, который скорее всего невиновен. Мириэль сказала как-то, что из нее получилась бы неплохая актриса, и была права: как ловко она разыграла страсть, как легко обманула его и завлекла в свои сети! Однако она — лжесвидетельница, если не хуже, и он обязан вывести ее на чистую воду вне зависимости от того, чего это будет стоить.

— Доброе утро, мисс Лемос, — начал он.

Она окинула его удивленным взглядом, но ответила на приветствие.

— Хорошо ли вы спали? — справился Коррогли.

— О Господи! — воскликнул Мервейл. — А далее уважаемый защитник осведомится о том, что дама кушала на завтрак, или о том, что ей снилось?

Судья Ваймер мрачно посмотрел на Коррогли.

— Я всего лишь хочу, чтобы свидетельница чувствовала себя раскованно, пояснил адвокат. — Я забочусь о ней, поскольку с таким бременем, какое лежит на ее совести, жизнь отнюдь не кажется сладкой.

— Мистер Коррогли! — предостерегающе заметил судья.

Коррогли махнул рукой в знак того, что слышал, потом оперся ладонями о поручень, перегнулся через него к Мириэль и спросил:

— Что такое «великое дело»?

— Свидетельница уже отвечала, — вмешался Мервейл, а Мириэль проговорила:

— Не знаю. Я рассказала вам все, что мне было известно.

— Все, кроме правды, — заметил Коррогли. — У меня есть доказательства того, что вы не были с нами откровенны.

— Если у защитника имеются факты, — заявил Мервейл, — пускай он представит их и перестанет изводить свидетельницу.

— Я представлю их, — сообщил Коррогли присяжным, — когда сочту нужным. Но мне необходимо знать, с какой целью их скрывали.

Судья Ваймер вздохнул.

— Продолжайте, — разрешил он.

— Итак, я снова спрашиваю вас, — обратился Коррогли к Мириэль, — что такое «великое дело»? Предупреждаю, что за всякую ложь, которую вы произнесете, вас ожидает наказание.

На лице Мириэль отразилось сомнение, однако она повторила:

— Я рассказала все, что мне было известно.

Коррогли обошел свидетельское место и встал лицом к присяжным.

— Что за ритуал совершался в ту ночь, когда был убит Земейль?

— Не знаю.

— Был ли он частью «великого дела»?

— Нет… То есть я так не думаю.

— Для человека, которого Земейль избрал себе в наперсники, вы поразительно неосведомлены.

— Мардо был очень скрытным.

— Неужели? Он не говорил вам о своих родителях?

— Говорил.

— Значит, своего происхождения он не скрывал?

— Нет.

— А про дедов и бабок вы с ним не разговаривали?

— По-моему, он упоминал о них раз или два.

— А о других родственниках?

— Не помню.

— А не рассказывал ли он вам о своем далеком предке, который тоже занимался оккультными науками?

— Нет. — Мириэль плотно сжала губы.

— Откуда такая уверенность, если секунду тому назад вы не помнили, заходил ли у вас с ним разговор о других его родственниках?

— Я бы запомнила что-либо подобное.

— Охотно верю. — Коррогли вернулся к своему столу. — Говорит ли вам что-нибудь имя Архиох?

Мириэль замерла, ее глаза слегка расширились.

— Мне повторить вопрос?

— Нет, не надо. Просто я задумалась.

— Надеюсь, вы ответите?

— Да, я слышала…

— И кто такой этот Архиох?

— По-моему, волшебник.

— И достаточно знаменитый, не правда ли? Он жил несколько тысячелетий тому назад. Я не ошибаюсь?

— Кажется, нет. — Мириэль, похоже, напряженно над чем-то размышляла. Да, теперь я вспомнила. Мардо считал его своим духовным отцом. Кровными родственниками они не были… по крайней мере я не уверена…

— Больше вы о нем ничего не знаете?

— Нет.

— Странно, — проговорил Коррогли, теребя свою папку. — Давайте вернемся к ритуалу в ту ночь, когда был убит Земейль. Он имел какое-то отношение к Архиоху?

— Возможно.

— Но точно вы сказать не можете?

— Нет.

— Из показаний вашего отца следует, что Земейль обращался к своему отцу со словами: «Скоро ты освободишься!» Не имел ли он в виду своего духовного отца?

— Разумеется. — Мириэль села прямо, лицо ее приобрело выражение полной сосредоточенности, будто она желала всячески помочь суду. — Скорее всего он пытался связаться с Архиохом. Мардо верил в мир духов и часто проводил спиритические сеансы.

— Если я правильно вас понял, тот ритуал тоже был в известной степени спиритическим сеансом?

— Вполне вероятно.

— И вы вызывали дух Архиоха?

— Наверно.

— Вы уверены, мисс Лемос, что больше ничего не знаете об Архиохе? Например, не связывает ли его что-нибудь с Гриаулем?

— Я… Может быть.

— Может быть, — повторил Коррогли, — может быть. Я полагаю, что связывает, да еще как. Разве не чародей по имени Архиох, человек, с которым Земейль состоял в духовном, если не фактическом родстве, разве не он сражался когда-то давным-давно с драконом Гриаулем?

В зале послышался шепот. Ваймер ударом гонга призвал всех к молчанию.

— Итак? — спросил Коррогли.

— Да, — ответила Мириэль. — Я совсем забыла.

— Ну конечно, — заметил Коррогли, — ваша память снова вас подвела. — Он улыбнулся присяжным. — Если верить легенде, чародея и дракона постигла одинаковая судьба. Вы об этом слышали?

— Да.

— А Мардо?

— Думаю, что да.

— Значит, Мардо мог считать, что его предок жив?

— Да.

— Поговорим о деле, не о «великом», а о нашем деле. Верно ли, что вы участвовали в оргиях, которые Земейль устраивал в том самом помещении, где был впоследствии убит?

— Да… — На виске у Мириэль набухла жилка.

— И вы отдавались Земейлю?

— Да!

— А другим?

— Ваша честь, — вмешался Мервейл, — я не вижу смысла в вопросах защитника.

— Я тоже, — сказал Ваймер.

— Смысл есть, — уверил их Коррогли, — и скоро он станет ясен.

— Хорошо, — согласился Ваймер, — но будьте немногословны. Свидетельница, отвечайте.

— А каким был вопрос? — справилась Мириэль.

— Отдавались ли вы, кроме Земейля, другим людям, которые участвовали в ритуальных оргиях?

— Да.

— Почему? Что привлекало вас в подобном распутстве?

— Возражаю!

— Я поставлю вопрос иначе. — Коррогли подался вперед. — Эти оргии не преследовали никакой цели?

— По-моему, что-то такое было.

— И что же?

— Не помню.

Адвокат раскрыл свою папку и извлек из нее дневник Мардо.

— А что вам известно о приуготовлении плоти? — спросил он.

Девушка напряглась.

— Мне повторить?

— Нет, я…

— Что это означает, мисс Лемос, — «приуготовление плоти»?

— Не знаю. — Она покачала головой. — Мардо не вдавался в объяснения.

— Скажите, перед оргиями вы предохранялись от зачатия? К примеру, может, вы пили какой-нибудь настой из кореньев и трав или прибегали к иным мерам, чтобы не допустить оплодотворения?

— Да.

— Однако в ночь гибели Земейля вы ничего такого не делали?

Мириэль вскочила:

— Откуда вам… — Она не докончила и, закусив губу, села на место.

— Мне кажется, Земейль считал, что на ту ночь приходится очередная годовщина битвы между Гриаулем и Архиохом.

— Не знаю.

— Позднее, — обратился Коррогли к судье, — я приведу доказательства того, что так оно и было. Мисс Лемос, в ту ночь вы хотели забеременеть?

Молчание.

— Отвечайте на вопрос, мисс Лемос, — распорядился судья Ваймер.

— Да… — прошептала она.

— Почему из всех ночей вы выбрали именно эту? Не потому ли, что надеялись зачать необычного ребенка?

Мириэль ожгла адвоката исполненным ненависти взглядом.

Коррогли показал ей дневник Мардо и поинтересовался:

— Того ребенка, которого вам предстояло выносить, должны были звать Архиохом?

У нее отвисла челюсть. Она не сводила глаз с дневника.

— Не к тому ли стремился Земейль, чтобы при помощи гнусного колдовства освободить душу Архиоха? Вот в чем заключалась суть его «великого дела»! Ему нужна была плоть, причем настолько скверная, чтобы она не отринула мерзкой душонки древнего чародея, то есть ваша плоть, мисс Лемос! В вашем чреве он должен был возродиться к жизни! Господа присяжные, вы спросите меня для чего? Для того, чтобы при содействии Земейля раз и навсегда покончить с драконом Гриаулем!

Мириэль испустила вопль неподдельной муки и отчаяния. В зале повисло изумленное молчание. Девушка опустила голову на поручень, потом выпрямилась; лицо ее искажала злоба.

— Да! — воскликнула она. — Да! И если бы не он, — она ткнула пальцем в Лемоса, — мы бы прикончили проклятого ящера! Вы были бы благодарны нам, все до единого! Вы бы превозносили Мардо как освободителя, воздвигали ему памятники, вы…

Судья Ваймер велел ей замолчать, однако она не подчинилась. Ее глаза метали молнии, руки вцепились в поручень ограждения.

— Мардо! — крикнула она, поднимая глаза к потолку, словно там имелась дверца в царство мертвых. — Мардо, услышь меня!

Наконец, не в силах утихомирить ее, Ваймер приказал отвести девушку в комнату для допросов, отправил Лемоса обратно в камеру и объявил перерыв.

Когда зал заседаний опустел, Коррогли сел за свой стол и, постукивая пальцами по дневнику, уставился невидящим взглядом прямо перед собой. Собственные мысли представлялись ему сейчас золотистыми искорками — они то ярко вспыхивали, то пропадали во мраке.

— Что ж, — проговорил подошедший Мервейл, — думается, я могу вас поздравить.

— Еще рано.

— Да бросьте! Вы же знаете, что его оправдают.

Коррогли кивнул.

— Вы как будто не слишком рады.

— Я просто устал.

— Это пройдет, — заявил Мервейл. — Вы разгромили меня в пух и прах. Ваша карьера обеспечена.

— Гм-м.

Мервейл протянул руку.

— Забудем о старых обидах, — сказал он. — Тем вечером вы и в самом деле переутомились. В общем, что было, то быльем поросло.

Коррогли ответил на рукопожатие и с удивлением заметил, что на лице Мервейла написано уважение. Удивление его было вызвано тем, что сам он по отношению к себе ничего подобного не испытывал; он никак не мог отделаться от размышлений о Мириэль, по-прежнему желал ее, хотя и сознавал, что она всего лишь забавлялась с ним. Дело Лемоса виделось ему этакой головоломкой, кубики которой сошлись, как положено, а картинка оказалась совершенно бессмысленной.

— Выпить не хотите? — спросил Мервейл.

— Нет.

— Да ладно вам, пойдемте. Может, в чем-то вы были и правы, но я не в претензии и обещаю вам последить за собой. Идемте, я поставлю вам стаканчик.

— Нет, — возразил Коррогли, — одним стаканчиком вы меня не ублажите.

Неудовлетворенность Коррогли исходом дела, как ни странно, не проходила. Он сомневался в невиновности Лемоса, и все, что случилось после оправдания резчика, лишь усиливало эту неудовлетворенность. Мириэль признали невменяемой, храм вместе с землей перешел в распоряжение Лемоса, который тут же продал его за умопомрачительную сумму. Храмовые здания и постройки снесли, и на их месте решено было возвести гостиницу. Лемос избавился также и от Отца камней — продал его обратно Генри Сихи с немалой для себя выгодой, поскольку теперь самоцвет считался творением Гриауля, а потому — вещью необычайной ценности. Сихи собирался выставить его в музее, где хранил множество экспонатов подобного рода. Лемос вложил большую часть столь неожиданно обретенных средств в серебряные рудники и красильни, купил себе дом на мысе Эйлерз-Пойнт, где с разрешения суда поселил под присмотром врачей Мириэль и обосновался сам. Они редко появлялись на публике, но, по слухам, Мириэль поправлялась; кроме того, молва утверждала, что отец с дочерью помирились и прекрасно ладят между собой.

Едва у него выдавался свободный часок, что бывало отнюдь не часто, поскольку от клиентов буквально не было отбоя, Коррогли занимался тем, чем в свое время пренебрег — продолжал изучать обстоятельства, так или иначе связанные со смертью Земейля. Особенных успехов он не достиг, но вот однажды, почти полтора года спустя, ему случилось беседовать с бывшим драконопоклонником. Разговор происходил на берегу моря, под утесом, на вершине которого стоял когда-то храм. Собеседник адвоката — лысоватый мужчина с по-детски простодушным выражением лица, благодаря которому никак нельзя было заподозрить, что в прошлом он принимал участие в чем-то предосудительном, заметно нервничал, и Коррогли пришлось хорошо ему заплатить, чтобы добиться откровенности. Сообщенные им сведения были в значительной мере бесполезными, и только под конец он обронил нечто, подтвердившее сомнения Коррогли.

— Мы все удивлялись, что Мириэль спуталась с Мардо, — сказал он, — и будто забыла, что сталось с ее матерью.

— Простите? — переспросил Коррогли.

— С ее матерью, Патрицией. Она приходила в храм в ту самую ночь, когда умерла.

— Что?!

— Вы разве не знали?

— Нет, я ничего об этом не слышал.

— Ну да, все постарались сохранить в тайне. Она была там всего один раз, в ночь, когда утонула.

— И что произошло?

— Говорят, будто Мардо затащил ее в постель. Может, напичкал наркотиками. Наверное, она сопротивлялась, а Мардо этого не любил.

— Вы хотите сказать, что он убил ее?

— Вполне возможно.

— Что же вы раньше-то молчали?!

— Мы боялись.

— Кого?

— Гриауля.

— Глупость какая-то.

— Да ну? Вы тот, кто спас от верной смерти Лемоса, так что вы должны были постичь могущество Гриауля.

— Но ваши слова переворачивают все с ног на голову! Быть может, Лемос и Мириэль замыслили отомстить Мардо, быть может…

— Даже если так, их побудил к тому Гриауль.

Пораженный услышанным, Коррогли решил проверить направление отлива в ночь гибели Патриции Лемос и установил, что вода двигалась от утеса к Эйлерз-Пойнту, из чего следовало, что, если тело женщины бросили в море рано утром, волны вполне могли выкинуть его на берег у мыса, как то и было в действительности. Однако дальше этого открытия дело не пошло. Как Коррогли ни старался, ему не удалось выявить наличия между Лемосом и Мириэль сговора с целью погубить Земейля. Он не находил себе покоя, его мучали кошмары и бессонница. Адвокат знал, что его использовали, и жаждал понять для чего, пытался вместить события в более-менее жесткие рамки с тем, чтобы уяснить себе свое предназначение. Да, его использовали, но кто: Гриауль или Лемос с дочерью? Порой он вспоминал о свободе воли и тогда мнил себя жертвой человеческой испорченности, отвергая самую мысль о влиянии некоего богоподобного существа; порой же ему думалось, что он наговаривает на себя, хотя поступил по справедливости и добился оправдания невиновного. Иными словами, он был уверен лишь в том, что ему необходима ясность.

Наконец, перепробовав все остальные пути, он вознамерился потолковать с Лемосом и явился однажды к резчику в его новый дом на Эйлерз-Пойнт. Служанка сказала адвокату, что хозяина нет дома, но если он желает поговорить с хозяйкой, то пусть немного подождет, пока она узнает, согласна ли та принять гостя. Несколько минут спустя девушка провела Коррогли на залитую солнцем веранду, с которой открывался великолепный вид на море и на квартал Алминтра. Солнечные лучи золотили поверхность воды, ветер срывал с гребней волн клочья пены, ветхие домики с островерхими крышами выглядели на таком расстоянии весьма и весьма привлекательно. Мириэль, в шелковом халате кремового цвета, сидела на диване. Возле нее на низеньком столике лежала трубка, вокруг которой рассыпаны были черные шарики — как показалось Коррогли, опиум. Взгляд девушки был слегка затуманенным, и внешне она переменилась: былая миловидность почти исчезла, смуглая кожа отливала нездоровой синевой, к влажной от пота щеке прилипла прядь черных волос.

— Рада видеть тебя, — сказала она, указывая на стул рядом с диваном.

— Правда? — спросил он, чувствуя пробуждение смешанного с горечью желания. «Боже мой, — подумалось ему, — я по-прежнему люблю ее. Что бы она ни натворила, я всегда буду ее любить».

— Ну конечно. — Мириэль хрипло рассмеялась. — Не знаю, поверишь ли, но ты мне нравился.

— Нравился! — В его устах это слово прозвучало ругательством.

— Я сразу сказала, что не смогу тебя полюбить.

— Ты сказала, что попытаешься.

Она пожала плечами; рука ее непроизвольно потянулась к трубке.

— Значит, не получилось.

— Выходит, что так. — Он обвел рукой веранду с роскошной обстановкой. Зато получилось другое.

— Да, — согласилась она. — По-моему, ты тоже не бедствуешь. Я слышала, всем женщинам хочется иметь тебя… — смешок, — своим адвокатом.

Прямо под верандой на берег накатила большая волна, и по песку расползлись кружева пены. Плеск воды словно погрузил Мириэль в сон; ресницы ее затрепетали, она протяжно вздохнула, и полы халата немного разошлись, приоткрыв молочно-белую грудь.

— Я старалась быть с тобой честной, — сказала она, — и была, как умела.

— Тогда почему ты не рассказала мне про Земейля и свою мать?

Она широко раскрыла глаза:

— Что?

— Что слышала.

Мириэль выпрямилась, запахнула халат. В ее взгляде читались смятение и неудовольствие.

— Зачем ты пришел?

— Чтобы получить ответ, который мне нужен.

— Ответ! — Она снова засмеялась. — Ты глупее, чем я думала.

— Может, я и глупец, — парировал он, уязвленный ее замечанием, — но я не продажная девка!

— Надо же, адвокат, который не считает себя продажным! Чудеса, да и только!

— Я хочу знать! — воскликнул он. — Тебе нечего опасаться, твоего отца больше не тронут. Ведь это ты все придумала, верно? Ты решила убить Земейля и отомстить за свою мать. Не представляю, как ты…

— Понятия не имею, о чем ты меня спрашиваешь.

— Мириэль, — произнес он, — я должен знать. Обещаю, тебе ничего не будет, честное слово. Там, в суде, я чуть было не умер из-за того, что мне пришлось обойтись с тобой так сурово.

Она пристально поглядела на него:

— Все было просто. Ты попался на удочку. Вот почему мы выбрали тебя… Ты был таким одиноким, таким наивным. Нам оставалось лишь подстегивать тебя — любовью, страхом, смятением, а под конец наркотиками. Перед тем, как отвести тебя в храм, я — вернее, Дженис — подсыпала кое-что тебе в бренди.

— То, от чего у меня начались галлюцинации?

— Ты имеешь в виду тайник Мардо? Нет, он в самом деле навел на него чары. Наркотик лишь ослабил твою волю, заставил поверить в то, что твердила тебе я — мы в опасности и нас преследуют. Ничего другого.

— А чешуйка?

— Чешуйка?

— Да, чешуйка над кроватью. В ней отразился мертвый чародей, по-моему, Архиох.

Мириэль наморщила лоб.

— Ты так перепугался, что тебе могло привидеться.

Она встала, покачнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за перила балкона. Коррогли почудилось, что выражение ее лица немного смягчилось, он разглядел в нем тоску — и безумие. Да, она должна была сойти с ума, чтобы совершить то, что совершила, чтобы одновременно любить и не любить, лгать и притворяться с такой убедительностью.

— Если бы мы представили доказательства без надлежащей подготовки, продолжала она, — отца все равно могли бы осудить. Поэтому нам нужно было обработать присяжных. Мы положились в этом на тебя, и ты не подвел. Ты верил всему, что тебе подсовывали. — Она повернулась к нему спиной, спустила с плеч халат и произнесла с северным акцентом: — Я не люблю драконов.

Она говорила голосом Дженис!

Коррогли непонимающе уставился на девушку.

— Но она же упала, — пробормотал он. — Я видел.

— Сеть, — объяснила Мириэль. — Под обрывом была натянута сеть.

Эти слова она произнесла певучим голосом Кирин.

— Боже мой! — воскликнул Коррогли.

— Грим может творить чудеса, — пояснила Мириэль. — А говорить разными голосами я умела с детства.

— Все равно не понимаю! Не могли же вы учитывать все до последней мелочи! Те девять свидетелей… Откуда вам было известно, что они убегут?

Ответом ему был исполненный жалости взгляд.

— А, — спохватился он, — ну разумеется, никаких свидетелей не было и в помине.

— Да, только мы с Мардо. И камень отец не кидал, потому что мы не могли рисковать: вдруг бы он промахнулся? Мы навалились на Мардо, тот упал, и отец размозжил ему череп. Потом я приняла наркотик и улеглась на алтарь. Знаешь, культ ведь давно рассыпался. Все испугались «великого дела». Это произошло уже тогда, когда я присоединилась к нему. Нашей главной задачей было изолировать Мардо, поэтому я постоянно напоминала ему о «великом деле», заводила его, зная, что остальные, поверив в осуществимость затеи, попросту разбегутся. Они страшились не Мардо, а Гриауля.

— Получается, тут ты не обманывала?

Она кивнула:

— Мардо был одержим идеей прикончить Гриауля. Он совсем спятил!

— А как насчет кинжала и фигуры в плаще?

— Я не хотела ранить тебя, думала всего лишь попугать. Знаешь, мне стало так страшно! Мне пришлось обежать дом и подняться по черной лестнице, а когда я увидела тебя, то чуть было не решила все бросить. Извини, мне очень жаль.

— Тебе жаль? Господи Боже!

— Тебе не на что сетовать! Ты живешь сейчас так, как никогда не жил! К тому же ты сам сказал, что смерть Мардо — потеря небольшая. Он был недостойным человеком.

— Это слово утратило для меня всякий смысл.

Мысленно оглядываясь назад, Коррогли теперь отчетливо различил то, чему не придавал прежде значения: сходство жестикуляции Мириэль и Кирин, внезапную нервозность Мириэль, когда он заговорил о ее матери, все неувязки, несовпадения и слишком явные мотивы. Каким же он был идиотом!

— Бедный Эдам! — Мириэль подошла к нему, погладила по волосам. — Ты думал, что мир один, а он оказался совсем не таким, как тебе хотелось.

Исходивший от нее аромат апельсинов воспламенил его. Раздраженный и снедаемый желанием, он притянул ее к себе и усадил на колени. Половиной своего сознания Коррогли отвергал ее, ибо желать Мириэль означало соглашаться с тем обманом, в котором ему довелось участвовать, ослаблять свои и без того шаткие моральные устои, однако другой, более сильной половиной он стремился к ней, жаждал слияния и забвения. Он поцеловал девушку в губы, ощущая горьковатый привкус опиума. Она ответила на его поцелуй, сперва вяло, а потом с былой пылкостью прошептала: «Я так скучала по тебе, я люблю тебя, правда, люблю», и снова стала прежней Мириэль мягкой, уступчивой и ласковой. Он с болью в душе осознал, что она и впрямь переменилась и ей действительно плохо; осознал и укорил себя за то, что полностью перестал доверять ей. Он снова поцеловал ее и, пожалуй, овладел бы ею, если бы вдруг за его спиной не раздался мужской голос:

— Милая, тебе не мешало бы быть чуточку поскромнее.

Уронив Мириэль на пол, Коррогли вскочил.

У двери стоял Лемос, в уголках его рта играла улыбка. Он выглядел вполне довольным жизнью и ничуть не походил на то воплощенное отчаяние, того серого неудачника, которого защищал когда-то Коррогли. На нем был добротный костюм, пальцы сверкали перстнями; от Лемоса веяло здоровьем и благополучием, причем он так выставлял это напоказ, что оно казалось отвратительным — чем-то вроде румяной физиономии вдоволь напившегося крови вампира. Мириэль поднялась, и он обнял ее за плечи.

— Не ожидал встретить вас тут, мистер Коррогли, — сказал он. — Впрочем, почему бы и нет? Моя дочь весьма соблазнительна, не так ли?

— Я рассказала ему, папа, — сообщила Мириэль тоненьким детским голоском. — Про Мардо.

— Неужели?

Коррогли с ужасом заметил, что ладонь Лемоса легла на грудь его дочери. Та выгнула спину, как будто прикосновение отца доставляло ей наслаждение, однако у адвоката осталось впечатление, что эта ласка девушке не слишком приятна. Лемос, от которого не ускользнула гримаса Коррогли, спросил:

— Но ведь ты рассказала ему не все, верно?

— Про маму — нет. Он думает…

— Могу себе представить, что он думает.

Лемос улыбался, но его серые глаза оставались холодными, и Коррогли стало страшно.

— Я вижу, вы не одобряете, — проговорил резчик. — Однако человек с вашим опытом должен знать, что иногда отец влюбляется в собственную дочь. Да, общество осуждает подобную связь, но осуждение бессильно прекратить ее. Нас оно, например, всего лишь побудило к действию.

Последний клубок головоломки занял отведенное ему место.

— Земейль не убивал вашу жену! Это сделали вы!

— Вы ничего не докажете, — фыркнул Лемос. — Но, ради интереса, предположим, что вы правы. Предположим, что мы с Мириэль стремились к уединению, а Патриция нам препятствовала. Кто, по-вашему, годился на роль злодея более, чем Мардо Земейль? В храм тогда частенько захаживали любопытные. И кому-нибудь, ну хотя бы мне, было вовсе не трудно убедить Патрицию при случае заглянуть туда.

— Вы убили ее… и собирались обвинить Земейля?

— Ее смерть приписали несчастному случаю, — ответил Лемос, — так что обвинять никого не пришлось.

— А потом вы взялись за самого Земейля.

— Мардо был жаден до власти. Такими людьми очень легко управлять. Рано или поздно, конец всегда один.

Ладонь Лемоса скользнула вниз, к животу Мириэль. Она не сопротивлялась, но Коррогли почувствовал, что она не столько возлюбленная, сколько рабыня, которая привыкла к принуждению и даже получает от него удовлетворение. На лице Мириэль появилось выражение болезненного безволия, чего при близости с ним никогда не бывало.

— Кажется, я до сих пор не поблагодарил вас, — продолжал Лемос. — Если бы не вы, я бы по-прежнему торчал в Алминтре. Я перед вами в неоплатном долгу.

Коррогли молча смотрел на него, не зная, что ему делать.

— Вы, наверное, удивляетесь, с какой стати я разоткровенничался, сказал Лемос. — Тут нет никакого секрета. Вашему упорству, мистер Коррогли, можно только позавидовать, оно вызывает у меня самое искреннее уважение. Напав на след — а я уверен, что вы на него напали, — вы идете вперед, пока не узнаете все, что можно. Я догадывался, что мы с вами еще встретимся. Я мог бы убить вас, но, повторюсь, я испытываю к вам чувство признательности, поэтому оставил вас в живых. Причинить мне вред вы вряд ли способны. Тем не менее предупреждаю сразу: я слежу за вами, и, если вам когда-нибудь вздумается вдруг побеспокоить меня, можете заранее считать себя мертвецом. А чтобы вы не сомневались в серьезности моих намерений, я советую вам обдумать все то, что вы сегодня услышали, спросить себя, каких дел может натворить Уильям Лемос теперь, когда он стал важной персоной. Вы меня поняли?

— Да, — отозвался Коррогли.

— Хорошо. — Лемос отпустил Мириэль, и та побрела к дивану. — Тогда позвольте с вами попрощаться. Быть может, вы навестите нас еще разок. Зайдете, скажем, к обеду. Разумеется, Мириэль всегда будет вам рада. Вы ей и впрямь нравитесь, а что касается меня, то я научился не ревновать. Боюсь, что после суда и всего, что было до него, она несколько не в себе, а ваше общество, быть может, ускорит ее выздоровление. — Положив руку на плечо Коррогли, он легонько подтолкнул адвоката к выходу. — Удовольствие штука редкая, и я вовсе не собираюсь лишать человека той доли удовольствия, которая ему причитается. Этому, так сказать, меня научило мое богатство. Вот еще одна причина, по которой я должен быть вам благодарен. И потому, — он распахнул входную дверь, — когда я говорю, что все, что у меня есть, — ваше, то ничуть не преувеличиваю. Воспользуйтесь нашим гостеприимством, когда вам заблагорассудится. Всего доброго.

Он помахал Коррогли рукой и захлопнул дверь, а адвокат остался стоять на улице, моргая от яркого солнечного света и ощущая себя брошенным на скалистом острове посреди неисследованного моря.

Ближе к вечеру, вдоволь набродившись по улицам, Коррогли заглянул в музей Генри Сихи и направился прямиком к стеклянной витрине, где помещался Отец камней. Лемос был прав: восстановить справедливость уже не удастся, и ему нужно принять как факт то, что его использовал человек, превосходящий, если такое возможно, чудовищностью самого Гриауля. Лучше всего, решил Коррогли, будет уехать из Порт-Шантея, и как можно скорее, ибо настроение Лемоса переменчиво и завтра он, вполне возможно, станет воспринимать Коррогли как угрозу своему благополучию. Впрочем, адвокат терзался не столько от сознания нависшей над ним опасности, сколько оттого, что, будучи человеком более или менее порядочным — выражаясь словами Лемоса, глупцом, — хотел-таки осуществить правосудие. Невозможность восстановить справедливость повергала его в уныние и даже наводила на мысль о самоубийстве.

Коррогли посмотрел на Отца камней. Самоцвет покоился в своем гнездышке на подкладке из голубого бархата, его грани преломляли свет, а в глубине клубился белесый туман; черное пятнышко посередине извивалось так, словно и в самом деле было душой заточенного в камень чародея. Коррогли вгляделся в пятнышко, и внезапно его окутал мрак, он как будто провалился во тьму и вдруг различил перед собой, на земле, человека, старика с ввалившимися щеками и крючковатым носом, облаченного в мантию колдуна; в его черных глазницах сверкали зелено-голубые огоньки. Видение длилось всего лишь несколько секунд, но прежде, чем оно исчезло, Коррогли ощутил близость того могущественного разума, чье присутствие так потрясло его в храме. Очнувшись и сообразив, что стоит у витрины, где находится Отец камней, он почувствовал не страх, а радость. Значит, подумалось ему, без Гриауля тут не обошлось, значит, Земейль погиб не из-за человеческой гнусности, а по воле дракона, и он, Коррогли, в ту ночь в храме не грезил наяву, а и впрямь видел в чешуйке злобного Архиоха. Дракон показал ему чародея, чтобы наставить его, если можно так выразиться, на истинный путь. Адвокат засмеялся и хлопнул себя по бедру. Пускай план разработан Лемосом, зато замысел, как правильно сказал бывший драконопоклонник, принадлежит Гриаулю. Именно Гриауль вдохновил Лемоса и вершил свою волю через этот вот камень.

Коррогли радовался не оттого, что невиновность Лемоса в какой-то мере подтвердилась — по отношению к резчику говорить о невиновности было смешно, — просто он осознал, как тонко, исподволь действовал Гриауль: дракон беседовал с ним, поучал и побуждал держаться того закона, который он отвергал всю свою жизнь, — закона свободного волеизъявления личности. Лишь он сам способен обеспечить правосудие. Если человек хочет добиться правосудия, пускай он сам его и осуществляет, не полагаясь ни на суд, ни на государство вообще, всеми доступными ему средствами. Коррогли даже изумился, как же он до сих пор не понимал этого. Впрочем, ему было не до того, он путался в хитросплетениях дела и, пожалуй, не был готов действовать, ибо не имел достаточных оснований.

Но теперь оснований ему хватает.

Мириэль.

Может статься, ее уже нельзя спасти, может, она настолько извращена, что спасения для нее не существует, однако на какой-то миг, в его объятиях, она была той женщиной, которую он любил, и отнюдь не притворялась. Самое меньшее, что он в состоянии для нее сделать, это избавить от человека, который помыкает ею и принуждает к сожительству. Заодно он послужит правосудию, а потому месть будет еще слаще. Коррогли вышел из музея и остановился на ступеньках портала, глядя через лазурного оттенка волны на Эйлерз-Пойнт. Он знал наверняка, как ему поступить, ибо Лемос, сам того не ведая, дал ему подсказку. «Мардо был жаден до власти, сказал резчик. — Такими людьми очень легко управлять». И разумеется, Лемос — не исключение. Слабостей у него не перечесть: богатство, Мириэль, преступления, чрезмерная самоуверенность. Последнее важнее всего. Лемос наслаждается своим могуществом, он убежден в собственной непогрешимости и ни за что не поверит, что мог ошибиться в Коррогли; он полагает, что адвокат либо не станет ничего предпринимать, либо обратится в суд, и ничуть не подозревает, что Коррогли готовится поступить с ним так же, как он сам поступил с Земейлем. Вполне возможно, что у Земейля с Лемосом была та же самая история. Коррогли засмеялся, подумав о том, какой чудесной была эта цепь последовательных озарений, побуждающая людей, одного за другим, к решительным действиям. Он спустился по ступенькам, вышел на бульвар Бискайя и направился к «Слепой даме», чтобы выпить пива, как следует пораскинуть мозгами и определить судьбу Лемоса и свое будущее. Вскоре у него начал складываться план. И тут, совершенно неожиданно, его посетила шальная мысль.

А что, если он и сейчас повинуется воле Гриауля, что, если его направляет Отец камней? Вдруг вместо того, чтобы самому позаботиться о своей участи, он всего-навсего подчиняется дракону, который отвел ему место в очередной комбинации? Что, если он, отвергая общество и мораль, превращается тем самым в чудовище, в выродка наподобие Лемоса, чтобы затем в конце концов быть устраненным с дороги новым подручным Гриауля? Откуда ему знать? Его внезапная решимость действовать может ведь основываться и на долгом внутреннем процессе взвешивания, обдумывания, быть результатом краха его многолетнего идеализма; исход дела Лемоса стал, вероятно, последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Коррогли какое-то время размышлял над всем этим; ему было известно, что подобного рода раздумья, как правило, ни к чему не ведут, но он пытался найти хоть какие-то рациональные объяснения случившемуся, с тем чтобы стряхнуть с себя теперешние заботы и треволнения, перестать анализировать и вдумываться в события. И вдруг он сообразил, что был поставлен перед выбором и принятое им решение действовать освободило его от прежних ограничений и наделило пускай менее достойными, с точки зрения моралиста, зато куда более действенными методами. Какая ему разница, кто кем управляет, кто дергает за веревочки? Рано или поздно человеку следует перестать заниматься только размышлениями, забыть о причитаниях по поводу трудностей существования и начать жить. Вы прилагаете все усилия, чтобы обеспечить себя и тех, кто вам дорог, и надеетесь, что тем самым поддерживаете свою душу в здоровом состоянии. А если нет?.. Что ж, особо переживать тоже не стоит. К чему терзаться из-за, по сути, ничтожной провинности, если мир, в котором вы живете, пропитан виной буквально насквозь?

Коррогли двинулся в сторону кабачка; шаг его был тверд, он улыбался встречным, поклонился пожилой женщине, что подметала крыльцо своего дома, остановился, чтобы погладить по голове мальчугана, а сам тем временем обдумывал, как ему подступиться к Лемосу, прикидывал, как покарает резчика, воображал, что держит в своих объятиях Мириэль, — словом, позволил себе отправиться в странствие по царству фантазии. В мыслях он даже облачился в мантию судьи, добился всеобщего соблюдения справедливого и непредвзятого закона, исполненного неопровержимой мудрости; посидел на веранде дома на Эйлерз-Пойнте, покатался на белоснежной яхте, потанцевал в ярко освещенной зале; его окружали верные друзья, прекрасные возлюбленные и враги, замыслы которых не были для него тайной. Жизнь, та самая жизнь, что так долго ускользала от него, казалась недосягаемой, теперь приняла его в себя, ошеломила чудесными зрелищами и восхитительными ароматами. Какое ему дело, сказал он себе, до того, кто правит миром, если жизнь сладка и полна удовольствий? Коррогли расхохотался и подмигнул хорошенькой девушке, он замышлял зло, и все, поистине все доставляло ему радость.

Так или иначе, дракон проник в Порт-Шантей.

Человек, раскрасивший дракона Гриауля

«Если не считать работ, что находятся в собрании Сихи, единственными сохранившимися до сего дня произведениями Каттанэя располагает муниципальная галерея Регенсбурга. Это восемь написанных маслом полотен, самое примечательное среди которых — „Женщина с апельсинами“. Все они экспонировались на студенческой выставке, которая продолжалась несколько недель после того, как Каттанэй покинул город своего рождения и направился в Теочинте, где надеялся увлечь дерзким замыслом почтенный магистрат; навряд ли ему удалось узнать о судьбе картин или о том безразличии, с каким отнеслись к ним критики. Пожалуй, для современных исследователей творчества художника наибольший интерес — ибо в нем отчетливо просматривается характер Каттанэя — представляет „Автопортрет“, написанный в двадцативосьмилетнем возрасте, за год до того, как Каттанэй ушел в Теочинте.

Фон полотна — глянцевито-черный, на нем проступают едва различимые очертания половиц. Черноту перечеркивают две золотистых линии, а в „окошке“ между ними виднеются худощавое лицо художника и его плечо. Мы как бы глядим на художника сверху вниз — быть может, через отверстие в крыше, а он смотрит на нас, щуря глаза от света, его губы кривит гримаса полной сосредоточенности. При первом знакомстве с картиной я был поражен исходившим от нее напряжением. Мне казалось, я наблюдаю человека, заключенного в клетку тьмы с золотистой решеткой в окне, мучимого знанием о свете, который существует вне тюремных стен. И пускай то было впечатление историка искусства, а не простого посетителя галереи, впечатление, которое заслуживает гораздо меньшего доверия в силу своей, так сказать, искушенности; но еще мне показалось, что художник сам обрек себя на подобную участь, что он легко мог бы вырваться из заключения, однако, сознавая необходимость некоторого ограничения, намеренно заточил себя в темноту…»

Рид Холланд, доктор философии.

«Мерик Каттанэй: замысел и воплощение».

1

В 1853 году в стране далеко к югу, в мире, отделенном от нашего тончайшей гранью возможного, дракон по имени Гриауль обитал в долине Карбонейлс; административным центром плодородной местности, что славилась добычей серебра, красного дерева и индиго, был город Теочинте. В те времена драконов хватало, в большинстве своем они обитали на скалистых островах к западу от Патагонии — крошечные, раздражительные существа, самое крупное из которых размерами едва ли превосходило ласточку. Однако Гриауль принадлежал к роду Древних. За долгие века он вырос настолько, что его спинной гребень насчитывал в высоту 750 футов, а расстояние от кончика хвоста до носа равнялось шести тысячам футов. Здесь уместно будет упомянуть, что драконы живут не за счет поглощения калорий, а впитывая энергию, которую производит течение времени. Если бы не наложенное заклятие, Гриауль умер бы тысячелетия тому назад. Но чародей, которому доверили покончить с драконом, знал, что магическая «отдача» угрожает его собственной жизни, и в последний миг испугался, благодаря чему заклятие оказалось не совсем удачным. Чародей бесследно исчез, а Гриауль остался жив. Его сердце перестало биться, дыхание пресеклось, но мозг продолжал действовать и порабощал всех, кто слишком долго находился в пределах незримого влияния.

Впрочем, открыто оно не проявлялось. Да, жители долины приписывали суровость своих характеров годам, проведенным в мысленной тени дракона, однако разве в мире мало таких, кто взирает на него с откровенной злобой, хотя никакого Гриауля поблизости нет и никогда не было? Да, они утверждали, что в частых набегах на земли соседей виноват все тот же Гриауль, а без него они, дескать, люди мирные, но разве подобное не в природе человека? Наверно, яснее всего о влиянии дракона говорил тот факт, что, хотя за убийство исполинского зверя предлагали целое состояние в серебре, никто из многочисленных охотников в осуществлении этой затеи не преуспел. Один за другим выдвигались сотни планов, но все они провалились, поскольку были чистым безумием или страдали непродуманностью. В архивах Теочинте копились схемы громадных паровых клинков и прочих невообразимых устройств, творцы которых, как правило, не спешили покидать долину, а потому со временем присоединялись к ее вечно недовольному населению. Так все и тянулось из года в год, люди приходили и уходили, чтобы вернуться вновь, а весной 1853 года в Карбонейлсе появился Мерик Каттанэй и предложил раскрасить дракона.

Каттанэй был долговязым юнцом с копной черных волос на голове. Кожа на его лице плотно облегала скулы, глазницы и нос. Из одежды он предпочел мешковатые брюки и крестьянскую блузу, а в разговоре для выразительности размахивал руками. Когда он кого-то слушал, глаза его постепенно расширялись, словно от избытка усвоенных сведений, а порой он принимался маловразумительно вещать о «концептуальном понятии смерти через искусство». Неудивительно, что отцы города, не исключая возможности того, что он и в самом деле таков, каким кажется, все-таки склонялись ко мнению, будто Каттанэй насмехается над ними. Так или иначе, веры ему у них не было. Однако, поскольку он явился с охапкой схем и диаграмм, следовало узнать, что взбрело ему в голову.

— По-моему, — сказал Мерик, — Гриауль не сумеет распознать угрозу. Мы притворимся, будто разукрашиваем его, превращаем в подлинное совершенство, а сами будем потихоньку отравлять его краской.

Послышались возражения. Мерик нетерпеливо дождался, пока отцы города успокоятся. Беседовать с ними было ему не в удовольствие. Они сидели за длинным столом и хмуро переглядывались между собой, а большое пятно сажи над их головами как бы выражало общую мысль. Они напоминали Мерику виноторговцев Регенсбурга, которые когда-то заказали ему групповой портрет, а потом дружно отвергли законченную картину.

— Краска может убивать, — произнес он, когда ропот стих. — Возьмите, к примеру, поль-веронез. Ее изготавливают из оксида хрома и бария. Вдохнув один только раз, вы тут же потеряете сознание. Но нужно подойти к работе со всей серьезностью. Если мы просто начнем шлепать краску на его бока, он сможет что-то заподозрить.

Перво-наперво, продолжал он, надо будет возвести подмостки, с канатами и лестницами, и установить их так, чтобы они доходили до драконовых глазниц, а выше разместить рабочую платформу площадью семьсот квадратных футов. По его расчетам, потребуется восемьдесят одна тысяча футов древесины, а команда из девяноста человек завершит строительство в пять месяцев. Тем временем группы, в составе которых будут химики и геолога, станут разыскивать известковые отложения — они пригодятся для грунтовки чешуи — и источники пигментации, будь то органические или минеральные, вроде азурита или гематита. Специальные бригады займутся очисткой шкуры дракона от мшанников, отставшей чешуи и прочей грязи, а потом примутся покрывать чистую поверхность смолами.

— Проще всего побелить его негашеной известью, — говорил Мерик. — Но так мы потеряем переходы цветов и гребни, которые характеризуют размеры и возраст Гриауля, а их, по моему глубокому убеждению, следует всячески придерживаться, иначе у нас получится не картина, а нелепая татуировка!

Надлежало также поднять на дракона чаны для краски и собрать наверху различные мельницы: бегуны для отделения красителей от рядовых руд, шаровые мельницы для размельчения красящих веществ, глиномялки для смешивания, глин с минеральными маслами. Еще там должны были быть чаны для кипячения и кальцинаторы — печи высотой в пятнадцать футов, предназначенные для производства каустической извести, которая будет использоваться в герметизирующих растворах.

— Мы поставим их на голове дракона, — сказал Каттанэй, — точнее, на передней теменной кости. — Он посмотрел свои записи. — У меня вышло, что кость шириной около 350 футов. Это как, похоже на правду?

В большинстве своем отцы города пребывали в состоянии полного изумления, однако один из них сумел утвердительно кивнуть, а другой спросил:

— Сколько он будет умирать?

— Трудно сказать наверняка, — ответил Мерик. — Нам ведь неизвестна его восприимчивость к яду. Быть может, несколько лет. Но даже в худшем случае умирание растянется всего лишь лет на сорок или пятьдесят: химикалии, проникая под чешую, постепенно размягчат скелет, и в конце концов Гриауль развалится, как старый амбар.

— Сорок лет! — воскликнул кто-то. — Немыслимо!

— Или пятьдесят, — улыбнулся Мерик. — Зато нам хватит времени, чтобы закончить работу. — Он повернулся, подошел к окну и встал у него, глядя на белые домики Теочинте. Похоже, сейчас наступает переломный момент. Если он правильно понял членов магистрата, они ни за что не поверят в план, который не сопряжен с трудностями. Им нужно чувствовать, что они совершают жертвоприношение, что соглашаются, движимые исключительно благородными побуждениями. — За сорок-пятьдесят лет ваши ресурсы истощатся, ибо на осуществление моего замысла уйдет все — лес, животные, минералы. Ваша жизнь уже никогда не станет прежней, но от дракона вы избавитесь.

Отцы города взволнованно зашумели.

— Вы действительно хотите его убить? — Мерик стукнул кулаком по столу, за которым они сидели. — Вы столетия дожидались того, кто срубит ему голову или обратит в облачко пара. Но такого не произойдет! Я же предлагаю вам выход не из легких, зато практичный и элегантный. Его погубит та самая земля, на которой он распростерся! Да, придется потрудиться, новы избавитесь от него. А вы ведь именно того и желаете, правда?

Отцы города молча обменялись взглядами. Мерик увидел, что они поверили ему и гадают теперь, какую он запросит цену.

— Мне понадобится пятьсот унций серебра, чтобы нанять инженеров и мастеровых, — сказал он. — Поразмыслите на досуге. А я пока погляжу на вашего дракона, осмотрю его чешую и так далее. Когда я вернусь, вы сообщите мне свое решение.

Члены магистрата заворчали, принялись чесать в затылках, но, наконец, договорились обсудить предложение Каттанэя с верховной властью. На обсуждение они запросили неделю, а сопровождать художника к Гриаулю назначили мэршу Хэнгтауна Джарке.

Протяженность долины с юга на север составляла семьдесят миль, с обоих боков ее возвышались лесистые холмы, очертания которых невольно наводили на мысль, что под ними спят громадные звери. На плодородной, обработанной почве долины произрастали банановые деревья, сахарный тростник и дыни, кое-где виднелись рощицы диких пальм и заросли ягодников, над которыми высились мрачными часовыми гигантские смоковницы. Очутившись на расстоянии в полчаса езды от города, Джарке и Мерик стреножили своих лошадей и начали подниматься по пологому склону, который выводил в распадок между двумя холмами. Мерик потел, задыхался и, в итоге, остановился, не пройдя и трети пути, но Джарке упорно двигалась вперед. Она не замечала того, что совершает восхождение в одиночестве. Лицо ее было смуглым и обветренным, и внешне она напоминала пивной бочонок с ножками. Они с Мериком были почти ровесниками, однако с первого взгляда казалось, что Джарке старше лет на десять. На ней было серое платье, перепоясанное в талии кожаным ремнем, с которого свисали четыре метательных ножа, с плеча свешивался моток веревки.

— Далеко еще? — крикнул Мерик.

Джарке обернулась и нахмурилась.

— Ты стоишь на его хвосте. Все остальное за холмом.

По спине Мерика пробежал холодок, и он уставился на траву под ногами, словно ожидал, что она вдруг исчезнет, обнажив ряд сверкающих чешуек.

— Почему мы идем пешком? — спросил он.

— Лошадям тут не нравится, — фыркнула Джарке, — да и людям тоже.

Она зашагала дальше.

Двадцать минут спустя они перевалили через холм и продолжили подъем. Из подлеска выглядывали кривые, кряжистые стволы дубов, в камышах жужжали насекомые. Путь пролегал по как будто бы естественному уступу шириной в несколько сот футов, но впереди, там, где склон круто уходил вверх, маячили толстые зеленовато-черные колонны. Между ними виднелись кожистые складки, все в земле, которая лепилась к ним многочисленными комьями. Колонны выглядели остатками рухнувшего забора или призраками седой древности.

— Крылья, — пояснила Джарке. — Обычно их не видно. В окрестностях Хэнгтауна есть места, где можно пройти под ними… Но я бы тебе этого не советовала.

— Я хочу взглянуть на них поближе, — проговорил Мерик, чувствуя, что не в силах отвернуться. Хотя листья деревьев сверкали в ярких лучах солнца, крылья оставались темными, словно поглощали свет, словно возраст дракона не допускал такой детской забавы, как эффект отражения.

Джарке отвела Каттанэя на лужайку, которую окружали с трех сторон древовидные папоротники и дубы. Они отбрасывали на траву густую тень. С четвертой стороны земля резко обрывалась. Джарке обмотала один конец своей веревки вокруг дуба, а вторым обвязала Мерика.

— Дерни, когда захочешь задержаться, а после двух рывков я тебя вытащу, — сказала она и начала отпускать веревку. Мерик двинулся к обрыву. Папоротники щекотали ему шею, дубовые листья гладили по щекам. Внезапно в глаза ему ударило солнце. Он огляделся: ноги его стояли на складке драконьего крыла, которое исчезало вверху под слоем земли и растительности. Мерик позволил Джарке спустить его на десяток футов, дернул за веревку, повис в воздухе и принялся рассматривать исполинский бок Гриауля.

Чешуйки имели шестиугольную форму, были тридцати футов в поперечнике и около половины этого расстояния в высоту. Среди цветов и оттенков основным являлся бледный золотисто-зеленый, попадался также и белесый; некоторые чешуйки заросли голубоватым мхом, другие — лишайником, чьи узоры представлялись символами неведомого змеиного алфавита. В трещинах вили гнезда птицы, из щелей высовывались и колыхались на ветру стебли папоротника. Мерику почудилось, будто он оказался в чудесном висячем саду. От осознания древности Гриауля у него закружилась голова, он неожиданно понял, что может смотреть только прямо перед собой, и висел так, точно муха на теле гигантского зверя. Он утратил всякое ощущение перспективы: бок Гриауля заслонял небо, создавал свое собственное притяжение, и Мерика так и подмывало встать на него и пойти вверх без помощи веревки. Он было извернулся, чтобы выполнить задуманное, но Джарке приняла рывок за сигнал и потянула веревку к себе. Она подняла Мерика вдоль крыла, проволокла его по грязи через папоротники и вытащила на лужайку. Бездыханный, он лежал у ее ног.

— Хороша туша, да? — усмехнулась она.

Когда Каттанэй немного оправился, они двинулись по направлению к Хэнгтауну, но не прошли и сотни ярдов по тропе, что вилась меж деревьями, как Джарке выхватила из-за пояса нож и метнула его в выскочившего из подлеска зверька размером с енота.

— Шипун, — сказала она, опустилась на колени и вынула нож из шеи зверька. — Мы называем их так, потому что они шипят на бегу. Они питаются змеями, но не прочь полакомиться и неосторожными детишками.

Мерик присел рядом. Тело шипуна покрывал короткий черный мех, но голова была лысой; ее бледная, как у трупа, кожа морщилась как после чересчур долгого пребывания в воде. Раскосые глаза, плоский нос; в непропорционально крупной пасти торчали устрашающего вида клыки.

— Драконьи паразиты, — проговорила Джарке. — Живут в его глотке, прячутся за губой и нападают на других паразитов. — Она надавила на лапу шипуна, и из той вылезли кривые, как крючья, когти. — А если добычи не попадается, — женщина вырезала у зверька язык ножом, лезвие которого, подобно поверхности терки, усеяно было зубцами, — тогда они вылизывают Гриауля.

В Теочинте дракон представлялся Мерику заурядной ящерицей со слабо различимым биением жизни внутри, этаким осколком былого богатства ощущений и чувств, однако теперь он начал подозревать, что со столь замысловатым биением жизни еще не сталкивался.

— Моя бабка, — рассказывала Джарке, — уверяла, будто драконы в старину могли в мгновение ока долететь до солнца и вернуться обратно, и будто возвращались они с шипунами и всеми остальными. Она считала их бессмертными. А потом они сделались такими большими, что Земля уже не могла их вместить, поэтому сюда заглядывал один молодняк, — женщина состроила гримасу. — Не знаю, верить этому или нет.

— Значит, ты глупа, — произнес Мерик.

Джарке искоса поглядела на него, рука ее потянулась к поясу.

— Как ты можешь жить здесь и сомневаться? — Мерик, похоже, сам удивился тому, с какой яростью защищает миф. — Боже мой! Этот… — Он умолк, ибо заметил на лице женщины проблеск улыбки.

Она прицокнула языком, чем-то, по всей видимости, довольная.

— Пойдем. Я хочу достичь глаза до заката.

Пики сложенных крыльев Гриауля, заросшие снизу доверху травой, кустарником и карликовыми деревьями, образовывали два холма, в тени которых, на берегу озерца, и примостился Хэнгтаун. Джарке объяснила, что озерцо питает поток, бегущий с соседнего холма; у города он разливается, а потом стекает по перепонкам одного из крыльев на плечо дракону. Под крылом, сказала она, очень красиво, там папоротники и водопады, но горожане опасаются туда ходить.

Издалека Хэнгтаун выглядел весьма живописно: старинные дома, дымки из печных труб… Но при ближайшем рассмотрении дома превратились в кособокие хижины с прорехами в стенах и разбитыми стеклами. У берега озера плавали в мыльной пене пищевые отбросы и прочий мусор. На улицах было пусто, лишь на некоторых крылечках сидели мужчины. Они мрачно кивали Джарке и недружелюбно косились на Мерика. Ветер шевелил траву, под крышами хижин сновали пауки, и повсюду ощущались апатия и разложение.

Джарке было как будто не по себе. Она, по-видимому, решила ни с кем Мерика не знакомить и задержалась в городе ровно столько, сколько ей понадобилось для того, чтобы взять из какой-то хижины еще один моток веревки. Оставив Хэнгтаун позади, они двинулись между крыльев вниз по спинному хребту дракона — скоплению золотисто-зеленых столбов, обагренных лучами заходящего солнца. Джарке пустилась рассказывать, как горожане приспосабливаются к такой жизни. Травы, что растут на спине Гриауля, и омертвевшие чешуйки считаются лекарствами и вроде бы обладают колдовской силой. Кроме того, различные коллекционеры интересуются предметами быта предыдущих поколений хэнгтаунцев.

— А еще существуют добытчики чешуи, — докончила Джарке с нескрываемым отвращением. — Генри Сихи из Порт-Шантея платит им хорошие деньги за живые чешуйки, и многие соблазняются, хоть и боятся, что это накличет на них беду. — Она прошла несколько шагов в молчании, потом прибавила: — Но есть и такие, кто живет тут совсем по другим причинам.

Лобный рог над глазами Гриауля был изогнут у основания, как у нарвала, и отклонялся назад, к крыльям. Джарке пропустила веревки сквозь ушки вбитых в рог стержней, обвязала Мерика и обвязалась сама. Велев ему подождать, она спрыгнула с века. Мгновение спустя Каттанэй услышал ее голос. Когда он спускался, у него снова закружилась голова. Он разглядел далеко внизу когтистую лапу, заметил мшистые клыки, выступающие из-под невероятно длинной верхней челюсти, ударился о нее и беспомощно затрепыхался в воздухе. Джарке поспешила ему на помощь и усадила на край нижнего века.

— Черт! — воскликнула она, топая ногой.

Трехфунтовая долька соседней чешуйки соскользнула с места. Мерик присмотрелся повнимательнее: внешне ее было не отличить от остальных, однако между ней и шкурой дракона виднелась тонюсенькая щель. Джарке брезгливо толкала ее до тех пор, пока она не оказалась вне пределов досягаемости.

— Мы называем их хлопьями, — объяснила она в ответ на вопрос Мерика. Какие-то насекомые. Суют под чешую свои хоботки и высасывают кровь. Видишь? — Она показала на стаю птиц, паривших рядом с боком Гриауля. Те внезапно разлетелись в стороны, и золотая блестка оторвалась от тела дракона и понеслась в долину. — Птицы охотятся на них, разрывают и съедают внутренности. — Джарке подсела к нему, помолчала и спросила: — Ты и впрямь сможешь это сделать?

— Что? Убить дракона?

Она кивнула.

— Разумеется, — проговорил он и не удержался, чтобы не приврать, — я разрабатывал свой способ много лет.

— Но если вся краска будет у него на голове, как ты доставишь ее туда, куда нужно?

— Очень просто: по трубам.

— Ты умный парень, — проговорила Джарке и кивнула снова. Видя, что Мерик польщен и собирается ее поблагодарить, она добавила: — Но из того ничего не следует. Быть умным — невелика заслуга, все равно, что быть высоким. — Она отвернулась, и разговор оборвался.

Мерик уже устал удивляться, но не мог не восхититься драконьим глазом. По его прикидкам, тот был футов семьдесят в длину и пятьдесят в высоту; его прикрывала полупрозрачная мембрана, начисто лишенная даже намека на мох или лишайник. Она посверкивала в лучах закатного солнца, а за ней угадывались иные цвета. Солнце опускалось все ниже, и мембрана начала подрагивать, а потом разошлась точно посередине. С неторопливостью театрального занавеса ее половинки раздвинулись, и из-за них выглянул огромный зрачок. При мысли о том, что Гриауль видит его, Мерик пришел в ужас и вскочил на ноги, но Джарке остановила художника.

— Стой и смотри, — велела она.

Впрочем, он и без того не способен был шевельнуться. Глаз дракона зачаровывал. Зрачок был узким и густо-черным, а вот радужная оболочка… Каттанэй никогда раньше не видел столь ослепительных оттенков голубого, алого и золотого. Те блики, которые он сперва принял за отблески заката, были на деле своего рода фотическими реакциями. Кольца света зарождались где-то в глубине зрачка, расширялись, затопляли радужную и гасли, чтобы уступить место следующим. Мерик ощущал тяжесть драконьего взора, в котором таились неизмеримо древние мысли, и, словно вняв неслышному призыву, в его сознание хлынули воспоминания, неожиданно яркие и отчетливые…

Лишь с наступлением сумерек Каттанэй сообразил, что глаз закрылся. Его рот был разинут в безмолвном крике, глаза слезились от напряжения, язык словно приклеивался к небу. Джарке неподвижно сидела в тени.

— По… — он судорожно сглотнул. — Поэтому ты живешь здесь, верно?

— Отчасти, — ответила она. — Я вижу в нем то, что происходит, то, что нужно изучать.

Она встала, подошла к краю века и сплюнула. Долина внизу выглядела серой и неправдоподобной, холмы едва проступали из надвигающейся тьмы.

— Я видела там тебя, — сказала Джарке.

Неделю спустя, потратив много времени на исследования и разговоры, они возвратились в Теочинте. Отцы города встретили Мерика в ратуше, сообщили ему, что его план одобрен, вручили художнику сундук с пятьюстами унциями серебра и заявили, что все общественные запасы — в его распоряжении. Они предложили повозку и сопровождающих, чтобы доставить сундук в Регенсбург, и справились, нет ли такой работы, какую можно было бы начать в его, Каттанэя, отсутствие.

Мерик взвесил на ладони серебряный слиток. Вот оно, желанное богатство — два, а может статься, и три года свободного труда безо всяких заказов. Но как все переменилось за одну-единственную неделю! Он посмотрел на Джарке. Та глядела в окно, явно оставляя решение за ним. Он положил слиток обратно в сундук и прикрыл крышку.

— Вам придется посылать другого, — сказал он.

Отцы города недоуменно переглянулись, а Мерик засмеялся, — он хохотал над тем, как легко отринул свои мечты и ожидания.

«С первого посещения мною долины прошло одиннадцать лет, а с той поры, как началась раскраска — двенадцать. Я был потрясен произошедшими изменениями. Множество холмов лишилось растительности и превратилось в бурые кочки, диких животных не было и следа. Но сильнее всего изменился, конечно же, сам Гриауль. Спину его заслоняли подмостки, по боку, словно пауки, ползали мастеровые, все чешуйки были либо окрашены, либо загрунтованы. В башне, которая вздымалась к глазу дракона, было полным-полно народа, а по ночам кальцинаторы и чаны на его голове выбрасывали в небо языки пламени, и казалось, что в небесах нежданно-негаданно возник еще один город. Внизу же появился и разрастался на глазах поселок, среди жителей которого, помимо рабочих, были проститутки, игроки, различного рода бездельники и солдаты. Умопомрачительная стоимость проекта вынудила власти Теочинте создать регулярное воинское подразделение, которое совершало набеги на соседние земли, чтобы хоть как-то возместить колоссальные расходы. На бойнях ожидали своей очереди быть переработанными в масла и красители стада испуганного домашнего скота. По улицам громыхали повозки с рудами и растительными продуктами. Я сам привез в Теочинте корни марены: они дают чудесный розовый оттенок.

Договориться с Каттанэем о встрече было не так-то просто. Рисовать он не рисовал, но в его кабинете сутки напролет толпились инженеры и мастеровые, и он советовался с ними или занимался чем-либо не менее важным. Когда мы, наконец, встретились, я обнаружил, что, подобно Гриаулю, он переменился коренным образом. Его волосы поседели, лоб избороздили морщины, а правое плечо уродовала шишка, результат неудачного падения. Он развеселился, узнав, что я хочу приобрести картину, то есть купить раскрашенные чешуйки после смерти Гриауля, и, как мне кажется, не принял меня всерьез. Но женщина по имени Джарке, его постоянная спутница, сообщила Каттанэю, что на меня можно положиться и что я уже приобрел несколько костей, зубы и даже грязь из-под брюха Гриауля. Последнюю я, признаться, продал как обладающую магическими свойствами.

— Что ж, — сказал Каттанэй, — пожалуй, кто-то должен ими владеть.

Он пригласил меня наружу, мы вышли и стали рассматривать картину.

— Вы сохраните их вместе? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Если вы дадите мне письменное обещание, — сказал он, — они ваши.

Я приготовился к долгим препирательствам из-за цены, а потому пришел в известное замешательство, но еще больше меня смутили его следующие слова.

— Вы полагаете, в этом есть толк? — поинтересовался он.

Каттанэй не считал картину плодом своего воображения, он был уверен, что лишь раскрашивает те узоры, которые проявлялись на боку Гриауля, и что после нанесения краски под ее слоем возникают новые изображения, так что работу нужно постоянно переделывать. Он относился к себе как к мастеровому, а не как к представителю творческой профессии. Однако, как бы то ни было, в Теочинте начали съезжаться люди из самых разных уголков, чтобы полюбоваться на творение Каттанэя. Одни утверждали, будто различают в сверкании красок пророчества о грядущем. Другие переживали духовное преображение. Третьи, собратья-художники, переносили фрагменты картины на свои холсты в надежде добиться признания и успеха пускай даже в качестве копиистов Каттанэя. Сама по себе картина была маловразумительной: бледно-золотистое пятно на боку дракона; но под блестящей поверхностью находились мириады тонов и оттенков, которые, по мере того, как солнце свершало свой путь по небесам и сияло то ярче, то тусклее, обретали бесчисленные формы, обращались в диковинные фигуры, словно ожившие под взглядами наблюдателей. Я не стану и пытаться разнести эти формы по категориям, ибо их было не сосчитать; они отличались друг от друга как условия, при которых их рассматривали. Однако скажу, что в утро нашей с Каттанэем встречи я, человек практичный до мозга костей и полностью обделенный даром визионерства, чувствовал себя так, будто картина поглотила меня, подхватила и помчала по переплетениям света и решеткам радужных цветов, которые походили на озаренные солнцем края облаков, мимо сфер, спиралей, колец пламени…»

Генри Сихи. «Пресловутый Гриауль»

2

В жизни Мерика с той поры, как он появился в долине, побывала не одна женщина. Их притягивали его растущая слава и связь с тайной дракона, и по тем же причинам они и расставались с ним, чувствуя себя обескураженными и ненужными. Однако Лиз была иной. Во-первых, она по-настоящему любила Мерика, а во-вторых, была замужем за человеком по имени Пардиэль, десятником бригады, которая обслуживала кальцинатор. Мужа она не любила, но уважала, а потому долго и тщательно взвешивала в уме возможные последствия разрыва отношений с ним.

Мерик еще не встречал женщины, столь склонной к самокопанию. Она была моложе его на двенадцать лет, высокая и статная; высветленные солнцем волосы, карие глаза, которые темнели и словно обращались внутрь всякий раз, когда она над чем-либо задумывалась. Она имела привычку анализировать все, что хоть в какой-то мере ее затрагивало, исследовала свои эмоции так, будто они были выводком диковинных насекомых, снятых ею с подола юбки. Но Мерик, несмотря на известные осложнения, считал эту черту характера Лиз скорее добродетелью, чем недостатком. Как и подобает влюбленному, он вообще не находил в подруге изъянов. Чуть ли не год напролет они были самозабвенно счастливы, подолгу разговаривали, гуляли, а когда Пардиэль работал в две смены и вынужден был ночевать у своей печи, занимались любовью в пещерах под крылом дракона.

Горожане ходить туда по-прежнему опасались. Молва уверяла, что там обитает нечто гораздо хуже шипунов и хлопьев, и винила это самое нечто в исчезновении любого, даже никудышнейшего из работников. Однако Мерик не особенно доверял слухам. В глубине души он был убежден, что выбран Гриаулем на роль палача и что поэтому дракон никому не позволит причинить ему зло; к тому же только под крылом они с Лиз могли не опасаться того, что кто-нибудь их увидит.

Под крыло уводила лесенка, грубо вырубленные в чешуе ступеньки — явно постарались добытчики чешуи. Чтобы преодолеть ее, требовалось незаурядное мужество, ибо она возносилась над долиной на добрые шестьсот футов. Однако Мерик и Лиз обвязывались для надежности веревками и постепенно, гонимые опаляющей страстью, приучились не обращать внимания на зияющий провал. Обычно они забирались в пещерообразную полость футов на пятьдесят — дальше Лиз идти отказывалась, поскольку, в отличие от Мерика, боялась; там стекал с кожистых складок крыла ручеек. Он срывался на пол пещеры маленьким водопадом. Сама пещера выглядела этаким волшебным гротом. Сверху свешивались вуалями эктоплазмы омертвевшие чешуйки, повсюду колыхались огромные папоротники, кружили в полумраке ласточки. Иногда, лежа рядом с Лиз, Мерик думал о том, что стук их сердец словно оживляет странное место; ему чудилось, что стоит им уйти, как вода замирает в неподвижности, а ласточки куда-то пропадают. И вот, веря всей душой в преобразующую и животворящую силу их взаимной привязанности, он как-то утром, когда они одевались и готовились к возвращению в Хэнгтаун, предложил Лиз уйти вместе с ним.

— На другой конец долины? — печально улыбнулась она. — Кому от этого будет лучше? Пардиэль пойдет за нами.

— Нет, — ответил Мерик. — В другую страну. Куда угодно, лишь бы прочь отсюда.

— Мы не можем, — возразила она, пиная крыло, — не можем, пока Гриауль жив. Или ты забыл?

— Мы ведь не пытались.

— Зато другие пробовали.

— Но мы сумеем, я знаю, мы сумеем!

— Ты романтик, — проговорила она и бросила взгляд на долину, что простерлась далеко внизу у драконьего брюха. Рассветное солнце обагрило холмы, и даже кончики крыльев Гриауля тускло отливали красным.

— Разумеется, я романтик! — воскликнул он сердито и встал. — И что же в том плохого?

— Ты не оставишь свою работу, — Лиз вздохнула. — Чем ты займешься, если мы уйдем? Или…

— Ну почему надо все обсуждать заранее?! — крикнул Мерик. — Я буду татуировать слонов! Или расписывать груди великанов, или разукрашивать китов! Чем не дело для меня?

Она улыбнулась, и его гнев мгновенно иссяк.

— Я вовсе не о том, — сказала она. — Мне лишь хочется знать, удовлетворишься ли ты чем-то иным.

Она протянула Мерику руку, чтобы он помог ей подняться. Обнимая ее, вдыхая аромат волос Лиз, он заметил вдруг крошечную человеческую фигурку. Она казалась совершенно неправдоподобной и, даже когда начала приближаться, все увеличиваясь в размерах, напоминала не человека, а колдовскую замочную скважину в залитом алым светом склоне холма. Однако по раскачивающейся походке и по широким плечам Мерик догадался, что видит перед собой Пардиэля. Тот нес в руках длинный крюк, из тех, какими пользовались мастеровые, чтобы цепляться за чешуи. Мерик напрягся, и Лиз оглянулась посмотреть, что его встревожило.

— О Господи! — она высвободилась из объятий.

Пардиэль остановился в дюжине футов от них. Он молчал. Лицо его скрывалось в тени, крюк лениво болтался в руке. Лиз шагнула ему навстречу, замерла — и заслонила собой Мерика. Пардиэль издал нечленораздельный вопль и ринулся вперед, размахивая крюком. Мерик оттолкнул Лиз в сторону и уклонился сам, уловив мимолетный запах серы. Пардиэль споткнулся о какую-то неровность и рухнул навзничь. Смертельно напуганный, понимая, что с десятником ему не тягаться, Мерик схватил Лиз за руку и повлек ее глубже в полость под драконьим крылом. Он надеялся, что страх перед чудищем, которое якобы обитало там, заставит Пардиэля воздержаться от преследования, но упованиям его не суждено было сбыться. Десятник двинулся за ними, слегка постукивая крюком по бедру.

Выше крыло усеивали сотни разнообразных припухлостей, которые образовывали запутанный лабиринт гротов и проходов, таких низких, что по ним приходилось ползти. Шум дыхания и прочие звуки эхом отражались от стен, и Мерик, как ни старался, уже не мог расслышать шагов Пардиэля. Так глубоко он никогда не проникал. Раньше он полагал, что тут будет темным-темно, однако мхи и лишайники, что лепились к крылу, светились собственным светом; они стелились по чешуе завитками бледно-голубого и зеленоватого пламени. Мерику почудилось, будто они с Лиз — великаны и пробираются по вселенной, чья звездная материя не застыла еще в виде галактики и туманностей. В призрачном сиянии лицо Лиз — она то и дело оборачивалась — выглядело безумным и мокрым от слез. Вот женщина выпрямилась, заглянула в следующий грот — и пронзительно взвизгнула.

Сперва Мерик решил, что Пардиэлю каким-то образом удалось обогнать их, но потом увидел, что причиной испуга Лиз был человек, сидевший у дальней стены грота, вернее, не человек, а мумия. На голове ее клочьями топорщились волосы, сквозь полупрозрачную кожу проступали кости, глазницы зияли пустотой, между ног, там, где положено находиться гениталиям, возвышалась горстка пыли. Мерик подтолкнул Лиз, мол, пошли, но она воспротивилась и показала на мумию.

— Глаза, — прошептала она с ужасом.

Лишь теперь Мерик осознал, что в черной пустоте глазниц мерцают неяркие блики. Что-то вынудило его опуститься на колени, подчинило себе волю художника, но, впрочем, секунду спустя освободило ее. Он оперся ладонью о чешую — и нащупал вдруг массивный перстень. В его черном камне мерцали те же блики, что и в глазах мумии, а на поверхности была вырезана буква S. Мерик внезапно осознал, что норовит отвернуться от камня и от глазниц, словно они внушают ему отвращение. Он прикоснулся к руке мумии: кожа была высохшей и твердой, но живой.

Позади послышался шум. Мерик вскочил и ткнул пальцем в зев туннеля.

— Беги туда, — прошептал он. — Мы обойдем его и выйдем к лесенке.

Но Пардиэль был уже слишкомблизко, чтобы поддаться на подобную уловку. Они бежали сломя голову, падали, поднимались и бежали снова, а Пардиэль преследовал их по пятам; очутившись в просторном гроте, Мерик почувствовал, как крюк вонзился ему в ногу. Он повалился на пол пещеры. Пардиэль прыгнул на него, отогнал Лиз, которая попыталась вмешаться, схватил Мерика за волосы и ударил его затылком о чешую. Лиз завизжала, перед глазами Мерика вспыхнули ослепительные огни. Еще один удар! И третий! Он смутно различал, как Лиз сцепилась с Пардиэлем, как тот отпихнул ее и вновь взмахнул крюком. Лицо десятника искажала гримаса ненависти. Неожиданно она пропала. Рот Пардиэля широко раскрылся, он потянулся за спину, будто хотел почесать лопатку. По подбородку заструилась кровь, он рухнул прямо на грудь Мерику. Художник услышал голоса. Он попробовал скинуть с себя тело Пардиэля, но лишь попусту истратил оставшиеся силы. Тьма поглотила его, непроглядная тьма, столь же отвратительная, как глаза мумии.

Его голова лежала на чьих-то коленях, кто-то смачивал ему лоб влажной тканью. Он подумал, что это Лиз, но когда спросил, что случилось, ответила ему Джарке.

— Пришлось убить его.

Голова Каттанэя жутко болела, взгляд отказывался фокусироваться, омертвевшие чешуйки, что нависали над ним, дергались, словно припадочные. Мерик сообразил, что его вынесли из полости к лесенке.

— А где Лиз?

— Не волнуйся, — сказала Джарке, — скоро ты ее увидишь. — Слова мэрши прозвучали так, будто она произнесла приговор.

— Где она?

— Я отослала ее в Хэнгтаун. Или ты хотел, чтобы вас заметили вдвоем в день пропажи Пардиэля?

— Она бы не ушла… — Мерик моргнул, стремясь рассмотреть лицо Джарке. Глубокие морщинки в уголках ее губ напоминали ему об узорах лишайника на драконьей чешуе. — Что ты с ней сделала?

— Убедила, что так будет лучше, — отозвалась Джарке. — Ты что, не знаешь, что она только забавляется с тобой?

— Я должен поговорить с ней.

Мерика мучала совесть; к тому же, Лиз не перенесет такого горя в одиночку. Он попробовал встать, однако ногу сразу же словно обожгло огнем.

— Ты не пройдешь и десяти футов, — сказала женщина. — Подожди, пока твоя голова на прояснится. Тогда я помогу тебе взобраться наверх.

Мерик закрыл глаза. Он твердо вознамерился отыскать Лиз, как только окажется в Хэнггауне. Вместе они решат, как им быть. Чешуя, на которой он лежал, была холодной, и ее холод постепенно передавался коже Каттанэя и его плоти, как будто он сливался с драконьей шкурой.

— Как звали того чародея? — справился он, вспомнив мумию, перстень и камень с вырезанной буквой. — Того, который пытался прикончить Гриауля…

— Никогда не слышала, — ответила Джарке. — Но, сдается мне, там сидит как раз он.

— Ты видела его?

— Да, когда гналась за добытчиком чешуи, стащившим и моток веревки. Бедняга, ему не позавидуешь.

Джарке помогла ему подняться, они вскарабкались по лесенке и возвратились в Хэнгтаун, а Пардиэль остался в полости на радость птицам, ветрам или чему похуже.

«Если я не ошибаюсь, считается, что любящая женщина не станет колебаться или обдумывать создавшееся положение; нет, она слепо будет повиноваться своим желаниям. Я испытала это отношение на себе: многие обвиняли меня в бездействии. Пожалуй, я слишком уж осторожничала. Вину с себя я ни в какой мере не снимаю, но что касается осквернения святого чувства, здесь я ни при чем. Наверно, со временем мы расстались бы с Пардиэлем, ибо нас мало что связывало. Однако у меня были все основания не торопиться. Злым моего муха назвать никто не мог; кроме того, существует же понятие супружеской верности.

После смерти Пардиэля я не могла видеть Мерика, а потому переехала в другое место. Он часто пытался встретиться со мной, но я всегда ему отказывала. Искушение было велико, но сознание вины не отпускало. Четыре года спустя, когда умерла Джарке — ее раздавило сорвавшейся повозкой, мне написал один из ее помощников. В письме говорилось, что Джарке любила Мерика, что это она сообщила Пардиэлю о наших свиданиях и, быть может, сама разработала план убийства. Тяжесть моей вины — для меня — заметно ослабела, и я подумала: а не повидаться ли мне с Мериком. Однако прошло чересчур много времени, и мы оба жили своей жизнью, поэтому я не стала ничего предпринимать. Еще через шесть лет, когда воздействие Гриауля на людей уменьшилось настолько, что сделалась возможной эмиграция, я переселилась в Порт-Шантей, после чего не слышала о Мерике добрых двадцать лет, а потом получила однажды письмо, часть которого приведу.

„…Мой старый друг из Регенсбурга, Луис Дардано, живет со мной и пишет мою биографию. Повествование выходит довольно-таки легковесным и сильно смахивает на те истории, которые обычно рассказывают в трактирах; впрочем, если ты помнишь мою манеру, такой тон представляется вполне подходящим. Но вот я читаю — и удивляюсь: неужели моя жизнь была столь простой? Одно стремление, одна привязанность… Господи, Лиз! Мне семьдесят лет, а я по-прежнему грежу о тебе, по-прежнему думаю о том, что случилось тем утром под крылом. Как ни странно, только теперь я понял, что корень всего не в Джарке и не в нас с тобой, а в Гриауле. Как я мог не видеть этого раньше?! Ведь я уходил от него, а он нуждался во мне, ибо иначе некому было бы завершать картину на его боку, картину его полета, бегства, желанной смерти. Я уверен, ты сочтешь мой вывод смехотворным, но не забудь, что я пришел к нему в конце пути длиною в сорок лет. Я знаю Гриауля, знаю его чудовищную ловкость и коварство. Я чувствую его влияние в каждом поступке, совершенном в долине с момента моего в ней появления. Каким же я был глупцом, раз не мог догадаться, что за печальным исходом нашей любви стоит его зловещая воля!..

Теперь тут всем заправляют военные, как тебе, наверняка, известно и без меня. По слухам, они собираются зимой осаждать Регенсбург. Немыслимо! Их отцы были невеждами, а они сами — полные тупицы. Работа продолжается, у меня все по-старому: плечо болит, дети пялятся на улицах, взрослые шепчутся о том, что я спятил…“

Лиз Клавери. „Под крылом Гриауля“

3

Прыщеватый и высокомерный майор Хаук отличался молодостью, худобой и хромотой. Когда Мерик вошел в его кабинет, майор учился расписываться. Роспись Хаука с ее элегантными завитушками явно должна была служить примером для потомства. Разговаривая, майор расхаживал по кабинету, то и дело смотрелся в зеркало, касался отворота алого кителя или проводил пальцами по складкам белых брюк. Форма была новая, во всяком случае, Мерик еще такой не видел. Он хмыкнул про себя, заметив на эполетах крошечных дракончиков. Неужто, подумалось ему, Гриауль способен на подобную иронию и заронил мысль обо всей этой буффонаде в сознание супруги какого-нибудь генерала?

— …вопрос не в людях, — вещал майор, — а… - Он умолк и откашлялся.

Мерик, который занимался тем, что изучал тыльные стороны своих ладоней, поднял голову. Прислоненная к его колену трость с громким стуком упала на пол.

— Вопрос в материале, — твердо докончил майор. — Например, в стоимости сурьмы…

— Сурьма нам вряд ли уже понадобится, — заметил Мерик. — Минеральные красные краски мне почти не требуются.

Лицо майора выразило нетерпение.

— Отлично, — сказал он, наклонился над столом и принялся рыться в бумагах. — Ага! Вот чек на доставку некоего сорта рыбы, из которой вы получаете… — Он возобновил рытье.

— Шоколадный оттенок, — выручил его Мерик. — С ним тоже никаких хлопот. Мне сейчас нужны золотистые и фиолетовые тона, а также немного голубого и розового. — Ему хотелось, чтобы майор наконец заткнулся; иначе он не успеет подняться к глазу до заката.

Однако Хаук упорно продолжал подсчеты. Мерик посмотрел в окно. Поселок у подножия Гриауля разросся в город, который мало-помалу переползал через холмы. Большинство домов выстроено было на совесть, из дерева и камня; скаты крыш и дым из фабричных труб напомнили Мерику Регенсбург. Вся красота окружающей природы исчезла, переместилась на картину. С востока на город надвигались свинцово-серые дождевые тучи, но до них пока было далеко, и полуденное солнце светило вовсю, заливая своими лучами раскрашенный бок дракона. Казалось, солнечный свет проникает вглубь, в мнимую бесконечность слоев окраски. Голос майора превратился в едва слышное жужжание. Мерик любовался разноцветными, искристыми узорами и вдруг сообразил, что майор рассуждает о приостановлении работы.

Поначалу он запаниковал, перебил Хаука и стал возражать, но майор упрямо твердил свое, и Мерик вынужден был замолчать, а поразмыслив, он даже решил, что оно и к лучшему. Закончить картину невозможно, а он устал. Быть может, самое время порвать с Гриаулем, устроиться в какой-нибудь университет и чуток передохнуть?

— Речь идет о временном приостановлении, — говорил майор Хаук. — Если зимняя кампания окажется успешной… — Он усмехнулся. — Если нас минуют чума и прочая зараза, мы вновь приступим к работе. Разумеется, нас интересует ваше мнение.

Мерик ощутил нарастающее раздражение.

— Мое мнение таково: вы болваны, — произнес он. — Вы таскаете на плечах эмблему Гриауля, малюете ее на ваших знаменах, но не имеете ни малейшего понятия о нем. Вы считаете его символом…

— Прошу прощения, — прервал его майор.

— Черта с два! — воскликнул Мерик, схватил палку и встал. — Вы мните себя завоевателями, творцами судьбы! Но поймите — всеми насилиями, всеми бойнями, которые вы устраиваете, вы обязаны Гриаулю! Вас направляет его воля. Вы паразиты и ничем не отличаетесь от шипунов.

Майор сел, взял перо и начал писать.

— Я не могу понять, — горячился Мерик, — как можно жить рядом с чудом, с грандиозной тайной, и относиться к нему так, словно это всего лишь причудливой формы гора!

Майор продолжал писать.

— Что вы делаете? — спросил Мерик.

— Пишу рекомендацию, — ответил майор, не удостоив его взглядом.

— По поводу?

— По поводу немедленного прекращения работ.

Они свирепо поглядели друг на друга. Мерик повернулся, чтобы уйти. Но когда он взялся за дверную ручку, Хаук окликнул его.

— Мы стольким вам обязаны, — сказал майор. Лицо его выражало уважение и жалость, и Мерик разозлился еще сильнее.

— Скольких человек, вы убили, майор? — спросил он, открывая дверь.

— Трудно сказать. Я служил в артиллерии, а как тут сосчитаешь?

— Ладно, зато я вел скрупулезный подсчет, — проронил Мерик. — За все сорок лет погибло тысяча пятьсот девяносто три человека: мужчины и женщины, отравившиеся, сварившиеся заживо, разбившиеся при падении, загрызенные животными и так далее. Почему бы нам с вами не предположить, что в этом отношении мы равны?

Полдень выдался теплым, но Мерику, когда он шел к башне, было холодно. Холод зарождался где-то внутри него, и ноги становились ватными, а голова начинала кружиться. Он попытался прикинуть, как ему быть. За стенами майорского кабинета мысль об университете казалась куда менее привлекательной. Мерик знал, что ему очень скоро надоест преклонение студентов и зависть коллег-преподавателей. На подходе к рынку кто-то приветствовал его. Он махнул рукой, но останавливаться не стал. Мужской голос произнес: "И это Каттанэй?" Подразумевалось: вот эта старая развалина?..

Он ступил на подъемник, который тут же двинулся вверх, и по привычке принялся подмечать то, что нужно было бы сделать. Что это за склад древесины на пятом уровне? Так, а на двенадцатом протекает труба. Лишь увидев, как рабочий разбирает часть подмостьев, Мерик вспомнил о распоряжении майора Хаука. Должно быть, приказ уже поступил. Только теперь он осознал, что потерял работу, и прислонился к поручням. Сердце бешено колотилось, на глаза навернулись слезы. Однако он почти сразу взял себя в руки. Солнце висело низко над холмами на западе в красновато-желтом ореоле, вид у него был зловещий, как у зрачка стервятника. Что ж, признал Мерик, он создал картину и испоганил небо, значит, ему пора уходить. Покинув долину и избавившись от ее влияния, он сможет поразмыслить о будущем.

На двадцатом уровне, под самым глазом дракона, сидела молоденькая девушка. Из ритуала лицезрения глаза сотворили чуть ли не культ: многочисленные группы поднимались на башню, чтобы помолиться, пропеть религиозные гимны и обсудить потом свои ощущения. Но времена изменились, восторжествовал практицизм, и та молодежь, которая когда-то собиралась здесь, занимает сейчас ответственные посты и ревностно служит набирающей величие империи. Вот о ком надо было бы писать Дардано — о них и обо всех тех, кто внес свою лепту в растянувшееся на сорок лет представление. История Хэнгтауна — чем не материал для летописца?

Утомленный подъемом, Мерик неуклюже присел рядом с девушкой. Она улыбнулась. Он не помнил, как ее зовут, однако она часто приходила к глазу. Невысокая, смуглокожая; в ней чувствовалась внутренняя сила, и мысли Мерика обратились к Лиз. Он рассмеялся про себя: едва ли не всякая женщина так или иначе вызывала в его памяти образ Лиз.

— С вами все в порядке? — спросила девушка, озабоченно наморщив лобик.

— Ода.

Ему хотелось поговорить, отвлечься от надоедливых мыслей, но слова с языка не шли. Как она молода! Свежесть, сияние — и беспокойство.

— Я тут в последний раз, — сказала она. — По крайней мере, на какое-то время. Жалко. — И, опережая его вопрос, прибавила: — Завтра я выхожу замуж, и мы уезжаем.

Мерик поздравил ее и спросил, кто же счастливый избранник.

— Обычный человек, — она тряхнула волосами, словно подчеркивая ненужность дальнейших расспросов, и взглянула на мембрану.

— А что испытывали вы, когда глаз открывался?

— То же, что и все остальные, — сказал Мерик. — Вспоминал события своей жизни… и другие… — Он не стал рассказывать девушке о том, что Гриауль сохранил память о полете; этим секретом он поделился только с Лиз.

— Те души, которые там томятся, — она показала на глаз. — Что они для него? Почему он выпускает их к нам?

— Очевидно, он преследует собственные цели, но какие именно, я сказать не могу.

— Я помню нас с вами, — девушка робко посмотрела на него из-под темной прядки волос. — Мы были под крылом.

— Расскажите, — попросил он и пристально поглядел на нее.

— Мы были… вместе, — она покраснела. — Ну, совсем, понимаете? Я страшно боялась, меня пугали звуки и тени, но я любила вас так сильно, что мне было все равно. Мы любили друг друга ночь напролет, и я даже удивилась, потому что думала, что такое бывает только в книгах, что люди специально воображают себе что-то подобное, чтобы справиться с ощущением заурядности происходящего. А наутро место, которое внушало мне ужас, стало прекраснейшим на свете, кончики крыльев отливали красным, а ручеек журчал и падал с уступа… — Она потупилась. — С тех самых пор я не переставала любить вас.

— Лиз, — произнес он, остро чувствуя свою беспомощность.

— Так ее звали?

Он кивнул и прижал ладонь ко лбу, чтобы хоть как-то утихомирить свистопляску в мыслях.

— Извините, — ее губки на мгновение прильнули к его щеке, и это мимолетное прикосновение ослабило его еще больше. — Я хотела объяснить вам, что она переживала, на случай, если вы не знаете. Она показалась мне такой взволнованной… Вряд ли она что-то вам сказала.

Девушка отодвинулась от Мерика, явно смущенная тем, какой отклик вызвали у него ее слова, и они долго сидели в молчании. Мерик, забыв обо всем, наблюдал, как солнце золотит и багровит чешую, как свет течет вдоль изгибов драконьего тела потоками расплавленной лавы, блекнет и гаснет, и наступают сумерки. Внезапно его соседка вскочила и устремилась к подъемнику.

— Он мертв! — воскликнула она.

Мерик непонимающе уставился на нее.

— Видите? — она показала на солнце: серебристо-алый шар над холмом. Он мертв. — На ее лице были написаны восторг и страх.

Свыкнуться с мыслью о смерти Гриауля было отнюдь не легко. Мерик повернулся к глазу: за мембраной не было и признака цветовых бликов. Он услышал скрип подъемника и понял, что девушка направилась вниз, но не спешил последовать ее примеру. Быть может, дракон всего лишь ослеп. Нет. Неужели в том, что приказ о приостановлении работ был отдан именно сегодня, нет случайного совпадения? Потрясенный, он все глядел на мембрану, а солнце спускалось ниже и ниже и, наконец, нырнуло за холмы. Тогда Мерик встал и подошел к подъемнику, но не успел еще дотронуться до переключателя, как канат задрожал: кто-то поднимался на верхнюю площадку башни. Ну разумеется. Девушка, верно, разнесла весть по всей округе, и теперь майоры хауки и иже с ними бегут удостовериться в кончине Гриауля. Мерик не стремился к встрече с ними, не рвался увидеть, как они будут расхаживать тут, точно рыбаки, что похваляются знатным уловом.

Подъем по лобной кости оказался исключительно трудным. Лестница раскачивалась из стороны в сторону, ветер так и норовил сбросить Мерика вниз, так что с него сошло семь потов, а сердце, похоже, готово было выскочить из груди. Он кое-как дотащился до огромного чана и оперся спиной о его ржавый бок.

— Каттанэй!

Кто-то окликнул его снизу, верхушка лестницы затряслась. Боже, они лезут за ним! Если доберутся, то начнут расшаркиваться в поздравлениях, требовать, чтобы он одобрил планы торжественных обедов, мемориальных досок, эскизы памятных медалей. Прежде чем убраться, они вылепят его в гипсе, изваяют в бронзе и забросают птичьим пометом. Он был с ними на протяжении всех сорока лет, одновременно хозяин и раб, но никогда, никогда не чувствовал себя легко и свободно. Налегая на трость, Мерик двинулся к лобному рогу, потемневшему от многолетнего маслянистого дыма, миновал его и заковылял по направлению к Хэнгтауну, который превратился теперь в призрачный город. Развалины хижин поросли травой, озеро сначала загадили так, что оно стало помойной ямой, а потом осушили — после того, как летом 91-го в нем утонуло несколько детей. На месте дома Джарке громоздилась куча звериных костей, слабо светившаяся в вечерних сумерках. Над руинами гулял ветер.

— Мерик! Каттанэй!

Голоса приближались.

Что ж, остается только одно убежище, куда за ним не пойдут.

На листьях деревьев лежали комочки земли, которые осыпались, когда Мерик раздвигал ветви. Добравшись до лесенки, он заколебался, ибо у него не было с собой веревки. Конечно, он прекрасно обходился и без нее, но сколько лет тому назад? Порывы ветра, крики, огни в долине, похожие на усеявшие серый бархат алмазы, сбивали его с толку и мешали сосредоточиться. Послышался хруст ломаемых веток. К чертям! Мерик оскалил зубы — неожиданно заболело плечо, прицепил к поясу трость, осторожно ступил на лесенку и ухватился руками за петли. Ветер раздувал его одежды, грозил вырвать из-под ног шаткую опору и унести в неведомые края. Один раз он поскользнулся, другой — замер в неподвижности, не имея сил двигаться ни вперед, ни назад. Но в конце концов он достиг полости под крылом и выбрал ровное местечко, где мог спокойно постоять и передохнуть.

Внезапно он испугался, повернулся было к лесенке и решил вернуться в Хэнгтаун и примириться со всеми и всякими торжествами. Однако буквально мгновение спустя он осознал глупость подобной затеи. Слабость накатывала на него волнами, сердце громко стучало, перед глазами плавали ослепительно-белые круги, на грудь словно давило нечто весьма и весьма тяжелое. Уняв испуг, он шагнул в темноту, которая царила в полости. Мерик знал, что чуть выше находится та складка, где они так часто укрывались с Лиз, и пошел туда, твердо вознамерившись дойти, но припомнил встреченную у глаза девушку и сообразил, что с этим он уже попрощался. Да, попрощался сомнений не оставалось. Тем не менее он продолжил путь. Темнота, что наваливалась на него, как будто выползала из сустава крыла, из многочисленных бледно светящихся туннелей; в одном из них они тогда наткнулись на мумию. Был ли то в действительности древний чародей, обреченный по закону магической справедливости на бесконечное умирание? Вполне возможно. По крайней мере, так и следовало поступить с волшебником, поднявшим руку на дракона.

— Гриауль? — прошептал Мерик во тьму и наклонил голову, словно ожидая, что ему ответят. Его голос разлетелся эхом по просторной полости под крылом, и Каттанэй припомнил, что раньше здесь поистине кипела жизнь: скользили по поверхности хлопья, сновали шипуны, стрекотали в зарослях диковинные насекомые, бродили мрачные жители Хэнгтауна, погромыхивали водопады. Он бессилен был вообразить Гриауля по-настоящему живым, ибо постигнуть подобное великолепие человеческому рассудку попросту не дано. Однако сейчас он вдруг спросил себя, а не ожил ли дракон, не мчится ли он в золотой ночи к центру солнца? Или то была обыкновенная мечта, порожденная мерцанием кусочка ткани в огромном глазу? Мерик засмеялся. Скорее уж звезды назовут свои начальные имена…

Он решил остановиться тут, вернее, решение пришло как бы само собой. Из плеча изливалась боль, настолько сильная, что она виделась ему тускло светящейся струей. Он медленно и осторожно сел, потом лег на локоть и посмотрел на трость. Хорошее, волшебное дерево! Да, ее вырезали из боярышника, что рос на ляжке Гриауля. Однажды ему предложили за нее целое состояние. Кому она достанется? Наверное, старому Генри Сихи, который определит ее в свою коллекцию, запрет в стеклянный ящик заодно с башмаками "самого Каттанэя". Веселенькое дельце!

Он перелег на живот и положил подбородок на ладонь; холодная чешуя немного заглушала боль. Удивительно, как сокращается масштаб устремлений. Он хотел раскрасить дракона, послать сотни людей на поиски малахита и кошенильных тлей, полюбить женщину, выделить тот или иной оттенок, а кончил стремлением лечь поудобнее. Что же дальше? Мерик попытался упорядочить дыхание, снять тяжесть с груди; тут его слуха коснулся некий шелестящий звук, и он перевернулся на бок. Ему померещилось, будто он видит скользящее по крылу черное пятно… или это всего-навсего шуточки расстроенных нервов и ослабевшего зрения? Больше удивленный, чем устрашенный, он всматривался в тьму, чувствуя, как колотится о драконью чешую утомленное сердце.

"Хотя делать простые выводы из сложных предпосылок — удел глупцов, я все же полагаю, что в его жизни присутствовали и мораль, и поиски истины, но доказательство того оставляю всякого рода историкам и социологам, то бишь специалистам по извинениям за действительность. Мне известно лишь то, что он поссорился со своей подружкой из-за денег и ушел из дома. Он прислал ей письмо, где писал, что отправляется на юг и вернется через несколько месяцев с такой суммой, какой ей никогда и ни за что не потратить. Я не знаю, чем он занимался. Вся эта история с Гриаулем…

Мы сидели в "Красном медведе" и пропивали мой гонорар за опубликованную статью, и кто-то сказал: "Слушайте, ну разве не здорово было бы, если бы Дардано не приходилось писать статьи, а нам — малевать картины, подходящие по цветовой гамме к мебели заказчиков, и раболепствовать перед всякими племянничками и племянницами?" И тут все стали наперебой предлагать способы добывания денег, но дальше грабежа и киднеппинга фантазия почему-то не шла. Однако затем кого-то осенило надуть магистрат Теочинте, а через пару-тройку минут у нас уже сложился план. Совместными усилиями мы набросали его на салфетках. Я долго пытался вспомнить, не было ли у кого-нибудь из нас отсутствующего вида, не ощущал ли я ледяной холод мысленного прикосновения Гриауля, но ничего такого мне на память не приходит. То было обыкновенное надувательство, пьяный розыгрыш, шальная, бредовая идея. Вскоре после того наши средства иссякли, и мы вывалились на улицу. Шел снег, огромные белые хлопья падали нам на воротник, таяли и стекали тоненькими струйками за шиворот. Господи, как же мы тогда напились! Мы хохотали, катались по обледенелым перилам Университетского моста, строили рожи закутанным до бровей бюргерам и их дородным супругам, а они горделиво проплывали мимо, не удостаивая нас взглядом. И никто даже бюргеры — не подозревал, что мы заблаговременно празднуем счастливый конец…"

Луис Дардано. "Человек, раскрасивший дракона Гриауля"

Охотник на ягуаров

Охотник на ягуаров

В городе Эстебан Каакс не показывался уже почти целый год, и отправился он туда только потому, что его жена задолжала Онофрио Эстевесу, торговцу аппаратурой и домашней утварью. Больше всего на свете он ценил услады спокойной деревенской жизни; неторопливые заботы крестьянского дня только придавали ему сил, а вечера, проведенные за рассказами у костра или рядом с Инкарнасьон, его женой, доставляли огромное удовольствие. Города Пуэрто-Морада, где властвовала фруктовая компания, где бегали по улицам сердитые собаки и где в каждой кантине орала американская музыка, Эстебан боялся как чумы: из его дома на вершине горы, склоны которой закрывали с севера залив Онда, ржавые крыши, окружающие бухту, действительно напоминали запекшуюся кровяную корку, что бывает на губах умирающего.

Однако в то утро выбора у него не было. Инкарнасьон без его ведома купила у Онофрио в кредит телевизор на батарейках, и теперь тот грозился забрать в счет невыплаченных восьмисот лемпир трех дойных коров Эстебана. Взять телевизор назад он отказывался, но передал, что готов обсудить и другой вариант оплаты. Если бы Эстебан потерял коров, его доходы стали бы значительно ниже, чем требовалось им на жизнь, и тогда ему пришлось бы вернуться к старому занятию, ремеслу гораздо более обременительному, чем фермерство.

Спускаясь по склону горы мимо хижин из тростника и хвороста, точно таких же, как его собственный дом, и пробираясь по тропе, вьющейся в кустарнике, коричневом от палящих лучей солнца даже там, где его закрывали банановые пальмы, Эстебан думал, однако, не об Онофрио, а об Инкарнасьон. Она всегда отличалась легкомысленностью, и он знал это, когда женился на ней, но телевизор стал своего рода символом различий, которые появились между ними с тех пор, как дети выросли. Инкарнасьон начала строить из себя солидную дуэнью с изысканным вкусом, смеяться над деревенскими манерами Эстебана и постепенно превратилась в предводительницу небольшой группы пожилых женщин, в основном вдов, которые тянулись к солидности и изысканности. Каждый вечер они собирались у телевизора, стремясь перещеголять друг дружку тонкостью и остротой суждений по поводу американских детективных фильмов, которые они смотрели. Эстебан каждый вечер выходил из хижины и сидел снаружи, погружаясь в мрачные раздумья о своей семейной жизни. Он полагал, что, начав активно общаться со вдовами, Инкарнасьон хочет таким образом дать ему понять, что она тоже не прочь приобрести черную юбку и черную шаль, что теперь, исчерпав свою функцию отца, он стал для нее помехой. В сорок один год (Эстебану исполнилось сорок четыре) чувственные отношения почти уже перестали ее интересовать; теперь они довольно редко радовали друг друга проявлениями интимности, и Эстебан считал это отчасти следствием ее обиды на то, что к нему годы оказались значительно добрее. Он по-прежнему выглядел, словно индеец из древнего племени Патука: сам высокий, точеные черты лица, широко посаженные глаза, медного цвета кожа почти без морщин и черные-черные волосы. У Инкарнасьон пепельные пряди появились уже давно, а чистая красота ее тела постепенно растворялась в неопрятной полноте. Эстебан не ожидал, что она останется красавицей на всю жизнь, и пытался уверить ее, что любит ту женщину, которой она стала, а не ту девушку, которой она была когда-то. Но эта женщина умирала, зараженная той же болезнью, что и весь Пуэрто-Морада, и, возможно, его любовь умирала тоже.

Пыльная улица, на которой располагался магазин, проходила позади кинотеатра и отеля «Сирко дель Мар», и, двигаясь по дальней от моря стороне улицы, Эстебан хорошо видел две колокольни храма Санта Мария дель Онда, торчавшие над крышей отеля, словно рога огромной каменной улитки. Будучи молодым, Эстебан подчинился желанию матери, которая хотела, чтобы он стал священником, и три года провел в этом храме, словно в заточении, готовясь к поступлению в семинарию под наблюдением старого отца Гонсальво. Об этом этапе своей жизни он жалел более всего, потому что академические дисциплины, которые он постиг, будто остановили его на полпути между миром индейцев и миром современным: в глубине души он верил в наставления отца — в таинства колдовства, в историю своего племени, в познание природы — и в то же время никак не мог избавиться от чувства, что подобная мудрость — либо суеверие, либо она просто не имеет в этом мире никакого значения. Тени колоколен ложились на его душу так же неотвратимо, как на мощеную площадь перед храмом, и вид их всегда заставлял Эстебана ускорять шаг и опускать глаза.

Дальше по улице размещалась кантина «Атомика» — пристанище обеспеченной молодежи городка, а напротив стоял магазин, где продавалась аппаратура и домашняя утварь, желтое одноэтажное отштукатуренное здание с опускающимися на ночь жалюзи из гофрированного железа. Роспись на фасаде здания изображала то, что покупатель якобы мог обнаружить внутри: сверкающие холодильники, телевизоры, стиральные машины — все огромное по сравнению с нарисованными внизу крошечными мужчинами и женщинами, в восхищении вскинувшими руки. На самом деле товары в магазине предлагались более скромные, в основном радиоприемники и подержанное кухонное оборудование. Мало кто в Пуэрто-Морада мог позволить себе большее, а те, кто могли, покупали в других местах. Клиентура Онофрио состояла в основном из бедняков, постоянно не справляющихся с жесткими сроками выплаты кредита, и его прибыль складывалась по большей части из новых и новых перепродаж отобранных за долги товаров.

Когда Эстебан вошел в магазин, за прилавком, прислонясь к нему бедром, стоял Раймундо Эстевес, бледный молодой человек с пухлыми щеками, тяжелыми набухшими веками и высокомерным изгибом губ. Он ухмыльнулся и презрительно свистнул. Через несколько секунд в торговом зале появился его отец, похожий на огромного слизня и еще более бледный, чем Раймундо. Остатки седых волос липли к его покрытому пятнами черепу, накрахмаленная рубаха едва вмещала торчащий вперед живот. Онофрио заулыбался и протянул руку.

— Как я рад тебя видеть! — сказал он. — Раймундо, принеси нам кофе и два стула.

Хотя Эстебан всегда относился к Онофрио неприязненно, сейчас он оказался не в позиции проявлять свои чувства и пожал протянутую руку. Раймундо, разозлившись от того, что его заставили прислуживать индейцу, надулся, с грохотом принес и поставил стулья, потом нарочно пролил кофе на блюдца.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вернул телевизор? — спросил Эстебан, сев, и тут же, не в силах удержаться, добавил: — Или ты решил перестать обманывать мой народ?

Онофрио вздохнул, словно сожалея о том, как трудно объяснять что-то такому дураку, как Эстебан.

— Я не обманываю твоих людей. Напротив, я даже отступаю от контракта, позволяя им вернуть купленное вместо того, чтобы пожаловаться в суд. В твоем случае, однако, я придумал выход, позволяющий тебе оставить телевизор без дальнейших выплат и тем не менее погасить задолженность.

Спорить с человеком, обладающим такой гибкой и эгоистичной логикой, было просто бесполезно.

— Чего ты хочешь? — спросил Эстебан.

Онофрио облизнул губы, по цвету напоминающие сырые сосиски, и сказал:

— Я хочу, чтобы ты убил ягуара из Баррио-Каролина.

— Я больше не охочусь.

— Говорил же я тебе, что индеец испугается, — сказал Раймундо, встав за спиной Онофрио.

Онофрио отмахнулся от него и снова обратился к Эстебану:

— Это неразумно. Если я заберу коров, тебе так и так придется охотиться на ягуаров. Но если ты согласишься, тебе нужно будет убить только одного ягуара.

— Который уже убил восьмерых охотников. — Эстебан поставил чашку на стол и поднялся. — Это особенный ягуар.

Раймундо презрительно рассмеялся, и Эстебан впился в него уничтожающим взглядом.

— Да, — сказал Онофрио, льстиво улыбаясь, — но никто из охотников не пользовался твоим способом.

— Прошу меня извинить, дон Онофрио, — с издевкой произнес Эстебан. — У меня много других дел.

— Я заплачу тебе пятьсот лемпир и прощу долг, — сказал Онофрио.

— Почему? — спросил Эстебан. — Извини, но я что-то не верю, что ты делаешь это из заботы о людях.

Лицо Онофрио потемнело, жирные складки на горле задергались.

— Впрочем, это не важно. Такой суммы все равно недостаточно.

— Хорошо. Тысячу лемпир. — Онофрио старался говорить спокойно, но голос выдавал его волнение.

Эстебана ситуация заинтересовала, и он, решив ради любопытства выяснить, насколько важно для Онофрио сделанное предложение, сказал наугад:

— Десять тысяч. Вперед.

— С ума можно сойти! За эти деньги я смогу нанять десяток охотников! Два десятка!

Эстебан пожал плечами:

— Но ни один из них не знает моего способа.

Несколько секунд Онофрио сидел, нервно заламывая руки с переплетенными пальцами, словно напряженно обдумывал что-то набожное, потом произнес сдавленным голосом:

— Хорошо. Десять тысяч.

Неожиданно Эстебан догадался о причинах столь сильной заинтересованности Онофрио в Баррио-Каролина, и он понял, что эти десять тысяч, возможно, мелочь по сравнению с той прибылью, которую получит Онофрио. Но его захватила мысль о том, что могут дать ему десять тысяч: стадо коров, маленький грузовичок, чтобы возить продукцию фермы, или — он осознал, что это, может быть, наиболее удачная, близкая сердцу мысль, — маленький отштукатуренный домик в Баррио-Кларин, на который давно положила глаз Инкарнасьон. Возможно, если у них будет домик, она даже смягчится и станет добрее к нему… Он заметил, что Раймундо смотрит на него, ухмыляясь, и даже Онофрио, еще не оправившийся от возмущения, вызванного запрошенной суммой, поправляет рубаху и приглаживает без того уже гладкие волосы. Чувствуя себя униженным от того, как легко они смогли его купить, Эстебан, стараясь сохранить последние остатки гордости, повернулся и двинулся к дверям.

— Я подумаю, — бросил он через плечо. — Ответ будет завтра утром.

В тот вечер по телевизору показывали «Нью-йоркский отдел расследования убийств» с каким-то лысым американским актером в главной роли. Вдовы расселись, скрестив ноги, по всему полу и заняли хижину настолько основательно, что гамак и угольную печурку пришлось вынести на улицу, когда освобождали место для опоздавших. Эстебану, остановившемуся в дверях, показалось, что его дом заняла стая больших черных птиц в капюшонах, прислушивающихся к зловещим инструкциям из мелькающего серого кристалла. Без всякого энтузиазма он протолкался между вдовами, добрался до полок, повешенных на стене за телевизором, и достал сверху длинный сверток, замотанный в несколько промасленных газет. Краем глаза Эстебан заметил, что Инкарнасьон наблюдает за ним, изогнув тонкие губы в улыбке, и эта улыбка, похожая на шрам, оставила клеймо прямо в его сердце. Она знала, что он собирается делать, и это ее радовало! Она абсолютно не беспокоилась! Может быть, она знала о планах Онофрио убить ягуара: а может быть, устроила ему ловушку вместе с Онофрио. Охваченный яростью, Эстебан выбрался на улицу, расталкивая вдов, которые тут же возмущенно загомонили, и отправился к своим банановым посадкам, где уселся на большой камень, лежавший среди пальм. Небо почти целиком затянуло облаками, и всего несколько звезд просвечивало через рваные темные силуэты листьев. Ветер зашелестел ветвями, потирая листья друг о друга, и Эстебан услышал, как фыркнула одна из его коров, потом почувствовал густой запах кораля. Словно вся крепкая основа его жизни вдруг сузилась до этой жалкой перспективы, и он остро ощутил свое одиночество. Признавая, что он, может быть, не самым лучшим образом оправдал надежды Инкарнасьон на замужество, Эстебан никак не мог понять, что он сделал такого, что вызвало бы на ее губах эту полную ненависти улыбку.

Он развернул газеты и достал из свертка мачете с тонким лезвием вроде тех, которыми рубят банановые черенки. Эстебан использовал его для охоты на ягуаров. Взяв мачете в руку, он тут же почувствовал, как возвращается к нему уверенность и ощущение силы. Последний раз он охотился четыре года назад, но чувствовал, что не потерял сноровки. Когда-то его называли самым великим охотником провинции Нуэва Эсперанца, как до этого называли его отца. И охотиться он перестал не из-за возраста или потери сил, а из-за красоты ягуаров; их красота перевесила причины, побуждавшие его убивать. Причин убивать ягуара в Баррио-Каролина у него тоже не было: он не угрожал никому, кроме тех, кто охотился на него, кто посягал на его территорию; смерть ягуара будет выгодна только бесчестному торговцу и ворчливой жене; его смерть лишь ускорит заражение Пуэрто-Морада. А кроме того, это черный ягуар.

— Черные ягуары — создания Луны, — говорил ему отец. — Они принимают разные формы, и мы не должны вмешиваться в их магические замыслы. Никогда не охоться на черных ягуаров!

Отец не говорил, что черные ягуары живут на Луне; просто они используют ее могущество. Но когда Эстебан был еще ребенком, ему приснился сон, в котором среди лесов из слоновой кости и серебряных лугов стремительно, словно черный водный поток, текли ягуары. Он рассказал об этом отцу, и тот заметил, что подобные сны — отражение истины, и рано или поздно Эстебан узнает скрывающуюся в них правду. Эстебан до сих пор верил в сны, даже после того, как увидел по телевизору Инкарнасьон научную программу, где показывали каменную, лишенную воздуха планету: эта Луна, потерявшая свою таинственность, казалась ему просто еще менее понятным сном, утверждением факта, который всего лишь сводил реальность к познаваемому.

Но, размышляя об этом, Эстебан пришел к выводу, что, убив ягуара, он, возможно, решит все свои проблемы. Что, пойдя против наставлений своего отца, убив свои сны, свое индейское восприятие мира, он, может быть, сумеет воспринять мир своей жены. Он слишком долго стоял на полпути между двумя концепциями, и теперь пришло время выбирать. Хотя на самом деле выбора ему не оставили. Он жил в этом мире, а не в мире ягуаров, и если для того, чтобы принять как истинные радости жизни телевидение, поездки в кино и отштукатуренный домик в Баррио-Кларин, требуется убить магическое существо, что ж, он уверен в своем способе охоты… Эстебан взмахнул мачете, вспоров темный воздух, и рассмеялся. Легкомыслие Инкарнасьон, его собственная сноровка охотника, алчность Онофрио, ягуар, телевидение — все это аккуратно сплелось в его жизни, как фрагменты заклинания, от которого умрет магия и расцветут немагические доктрины, разъедающие Пуэрто-Морада. Он снова рассмеялся, но через секунду оборвал себя: именно такие мысли он и хотел у себя искоренить.

На следующее утро Эстебан разбудил Инкарнасьон рано и заставил пойти с ним к магазину. Мачете в кожаном чехле раскачивалось у него сбоку, в руке он нес джутовый мешок с запасом еды и набором трав, необходимых для охоты. Инкарнасьон молча семенила рядом, спрятав лицо под шалью. Придя в магазин, Эстебан заставил Онофрио проштамповать на квитанции «Оплачено полностью», затем передал квитанцию и деньги Инкарнасьон.

— Если я убью ягуара или ягуар убьет меня, — сказал он сурово, — это твое. Если я не вернусь через неделю, можешь считать, что я уже никогда не вернусь.

Инкарнасьон сделала шаг назад, и на лице ее отразилась тревога, словно она увидела мужа в новом свете и осознала последствия своих действий. Но когда он двинулся к двери, она даже не попыталась остановить его.

На другой стороне улицы, прислонившись к стене кантины «Атомика», стоял Раймундо Эстевес и разговаривал с двумя девушками в джинсах и ничего не прикрывающих кофточках. Девушки размахивали руками и пританцовывали в такт доносившейся из кантины музыки. Эстебану они показались еще более чужими и непонятными, чем существо, которое он собирался убить. Раймундо заметил его и что-то прошептал девушкам; те рассмеялись, оглядываясь через плечо. Эстебана, уже рассерженного на Инкарнасьон, охватила холодная ярость. Он пересек улицу, положив руку на рукоять мачете, и в упор уставился на Раймундо. Раньше он никогда не замечал, насколько тот мягок и пуст. По подбородку Раймундо рассыпались прыщи, на коже под глазами выделялось множество мелких ямочек, похожих на те, что оставляет на серебре молоточек ювелира. Не выдержав взгляда в упор, он отвел глаза, и зрачки его заметались между двумя девушками. Ярость Эстебана перешла в отвращение.

— Я - Эстебан Каакс, — сказал он. — Я построил свой собственный дом, работал на своей земле и вырастил четверых детей. Сегодня я отправляюсь охотиться на ягуара в Баррио-Каролина, чтобы ты и твой отец могли стать еще жирнее. — Он обвел Раймундо взглядом сверху донизу и исполненным презрения голосом спросил: — А ты кто такой?

Рыхлое лицо Раймундо сжалось в узел ненависти, но он не ответил. Девушки, хихикая, проскользнули в дверь кантины. Эстебан слышал, как они пересказывают инцидент, слышал смех, но продолжал смотреть в упор на Раймундо. Еще несколько девушек, хихикая и перешептываясь, высунули головы из-за двери. Эстебан повернулся на каблуках и двинулся прочь. За его спиной раздался дружный, уже не сдерживаемый хохот, и девичий голос произнес с издевкой: «Раймундо! Кто ты такой?», потом еще чей-то, потом они принялись напевать эту фразу хором.

Район Баррио-Каролина не был на самом деле пригородом Пуэрто-Морада. Он лежал за мысом Манабике, охватывающим залив с юга, и выходил к морю пальмовой рощей и самым лучшим во всей провинции пляжем, изогнутым участком белого песка, спускающегося к мелким зеленым лагунам. Сорок лет назад там размещалась штаб-квартира экспериментальной фермы фруктовой компании, проект, задуманный с таким размахом, что на этом месте вырос небольшой городок: ряды белых каркасных домов с черепичными крышами и зелеными террасами типа тех, что можно увидеть в журналах на фотографиях сельской Америки. Компания называла проект «ключом к будущему страны» и обещала создать высокопроизводительные сорта сельскохозяйственных растении, которые навсегда искоренят голод, но в 1947 году на побережье разразилась эпидемия холеры, и город оказался заброшенным. А к тому времени, когда паника, вызванная эпидемией, утихла, компания уже надежно окопалась в национальной политике, и необходимость поддерживать в глазах публики прежний образ щедрой и доброжелательной организации унее отпала. Проект забросили окончательно, и отведенные под него территории постепенно приходили в запустение до тех пор, пока земли не скупили люди, планировавшие построить там крупный курорт. Случилось это в тот же год, когда Эстебан перестал охотиться. И тогда же появился ягуар. Хотя он и не убил ни одного рабочего, но затерроризировал их до такой степени, что они отказались начинать строительство. Посылали в джунгли охотников, и вот их уже ягуар убивал. Последняя группа взяла с собой автоматические винтовки и множество всяких приборов, но ягуар подстерег их одного за другим и расправился со всеми. В конце концов и этот проект забросили, потом прошел слух, что земли снова перепроданы (теперь Эстебан знал кому) и что идея создания курорта опять возрождается.

Дорога от Пуэрто-Морада оказалась долгой, жаркой и утомительной. Добравшись до места, Эстебан устроился под пальмой и съел несколько холодных банановых оладий. Белые, словно зубная паста, волны разбивались о берег, но здесь не было мусора, оставляемого людьми, только мертвые ветки, щепки да кокосовые орехи. Все дома, кроме ближайших четырех, поглотили джунгли, да и эти четыре лишь выглядывали из зарослей, словно гниющие ворота в черно-зеленой стене растительности. Даже при ярком солнечном свете они выглядели так, будто там водятся привидения: сорванные, поломанные ставни, серые от времени и влаги доски, лианы, спускающиеся по фасадам. У одного дома манговое дерево проросло прямо через крыльцо, и на его ветвях, поедая плоды, сидели дикие попугаи. Последний раз Эстебан бывал здесь в детстве: тогда руины напугали его, но сейчас они показались ему даже привлекательными. Как свидетельство торжества природы и ее законов. Его угнетало то, что он помогает превращать эту природу в место, где попугаи будут прикованы цепочками к насестам, а от ягуаров останется только рисунок на скатертях, где будут понастроены бассейны и куда понаедут туристы, чтобы высасывать через трубочки кокосовые орехи. Однако, подкрепившись, он отправился в джунгли и вскоре обнаружил дорогу, которой ходил ягуар, — узкую тропку, вьющуюся около полумили между облепленными лианами пустыми оболочками домов, а затем выходящую к Рио-Дулсе. Река, изгибавшаяся среди джунглей, казалось, несет зеленую воду еще более темную, чем вода в море. По всему берегу отпечатались на земле следы ягуара, особенно много следов зверь оставил на кочковатом пригорке в пяти или шести футах над водой. Эстебана это несколько удивило, но, решив, что ответа на эту загадку ему все равно не найти, он пожал плечами, отправился на пляж и, собираясь устроить ночью наблюдение, прилег под пальмой поспать.

Через несколько часов, уже во второй половине дня, он проснулся от того, что его окликнули. Высокая стройная женщина с кожей медного оттенка, одетая в платье темно-зеленого цвета, почти такого же, как стена джунглей, шла прямо к нему. Платье до половины открывало высокую грудь, а когда она подошла ближе, Эстебан разглядел ее лицо: хотя оно и обладало чертами, характерными для народа Патука, но красоты и тонкости было совсем редкой для людей его племени. Словно прекрасная выточенная маска: щеки с нежными ямочками, резные полные губы, стилизованные брови цвета эбенового дерева, глаза из черного и белого оникса, но всему этому придана живость человеческого лица. Мелкие капельки пота блестели на ее груди. Один-единственный локон черных волос лежал у нее на плече столь изящно, что, казалось, он уложен так специально. Женщина опустилась рядом с ним на колени, взглянула на него бесстрастно, и Эстебана буквально ошеломила окружающая ее горячая атмосфера чувственности. Морской бриз донес до него ее запах, сладковатый, мускусный, напомнивший Эстебану запах плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

— Меня зовут Эстебан Каакс, — произнес он, ощущая запах собственного пота и чувствуя себя от этого немного неловко.

— Я слышала о тебе, — сказала она. — Охотник на ягуаров. Ты пришел, чтобы убить ягуара, живущего здесь?

— Да, — ответил он и устыдился собственного признания.

Она набрала в руку горсть песка, потом выпустила его между пальцами.

— Как тебя зовут? — спросил Эстебан.

— Если мы станем друзьями, я скажу тебе свое имя, — ответила она. — Зачем ты хочешь убить ягуара?

Он рассказал ей про телевизор, а потом вдруг, к своему удивлению, начал рассказывать о трениях с Инкарнасьон, объясняя, как он собирается приспособиться к ее миру. Не совсем то, что принято обсуждать с незнакомыми людьми, но его почему-то тянуло на откровенность. Ему казалось, что между ними есть что-то общее, и это заставляло его рисовать свою семейную жизнь более мрачными красками, чем на самом деле. Ему никогда не случалось изменять Инкарнасьон, но сейчас такую возможность он бы, наверное, только приветствовал.

— Это черный ягуар, — сказала она. — Ты наверняка знаешь, что они — не обычные звери и что мы не должны вмешиваться в их магические замыслы.

Эстебан вздрогнул, услышав из ее уст слова отца, но решил, что это просто совпадение, и ответил:

— Может быть. Но ведь это не мои замыслы.

— Ошибаешься, — сказала она. — Ты просто решил не замечать их. — Она набрала еще одну горсть песка. — Как ты собираешься это сделать? У тебя даже нет ружья. Только мачете.

— У меня есть еще вот что, — сказал Эстебан, достал из мешка маленький пакетик с сушеными травами и передал ей.

Она открыла пакет и понюхала.

— Травы? Ты хочешь усыпить ягуара…

— Не ягуара. Себя. — Он взял у нее из рук пакет. — Эти травы замедляют сердцебиение и дают человеку подобие смерти. Охотник впадает в транс, но от него можно избавиться в мгновение ока. Я пожую трав, потом лягу около того места, где ягуар ходит на ночную охоту. Он подумает, что я мертв, но не станет есть, пока не убедится, что моя душа покинула тело, а чтобы определить это, ягуар должен усесться на меня и почувствовать, как отлетает дух. Когда он начнет усаживаться, я сброшу транс и всажу мачете ему между ребер. Если моя рука не дрогнет, он умрет мгновенно.

— А если дрогнет?

— Я уже не боюсь этого: я убил почти пятьдесят ягуаров, — сказал Эстебан. — Таким способом охотились в моем роду на ягуаров еще во времена древнего племени Патука, и он никогда, насколько я знаю, не подводил.

— Но черный ягуар…

— Черный или пятнистый, это не имеет значения. Все они подчиняются инстинктам и похожи один на другого, когда дело касается пищи.

— Что ж, — сказала она, вставая и отряхивая платье от песка. — Я не могу пожелать тебе удачи, но зла я тебе тоже не желаю.

Он хотел попросить ее остаться, но гордость не позволила ему сделать это, и она рассмеялась, словно прочитала его мысли.

— Может быть, мы еще увидимся и поговорим, Эстебан, — сказала она. — Будет жаль, если не удастся, потому что у нас есть о чем поговорить: многого мы даже не коснулись сегодня.

Быстрой походкой она удалилась по берегу, превратившись сначала в маленький черный силуэт, а затем вдруг просто растворившись в дрожащем горячем воздухе.

В тот вечер в поисках места, откуда он мог бы вести наблюдение, Эстебан взломал сетчатую дверь одного из коттеджей и пробрался на террасу. Тут же бросились по углам хамелеоны, с поржавевшего садового кресла, затянутого паутиной, соскользнула игуана и скрылась через дыру в полу. В доме царила негостеприимная полутьма, и только в ванную, где обвалился потолок, попадало немного серо-зеленого света, просочившегося сквозь сито из лиан. В треснувшем унитазе плавали в дождевой воде мертвые насекомые. С нехорошим предчувствием Эстебан вернулся на террасу, очистил садовое кресло от паутины и сел.

Небо и море сходились на горизонте в серебристо-серое марево. Ветер утих, пальмы стояли неподвижно, будто скульптуры. Несколько пеликанов, вытянувшись в линию, пролетели над самой водой, словно черная строчка из какого-то непонятного текста. Но завораживающая красота окружающего не трогала Эстебана. Он никак не мог забыть эту женщину. Воспоминание о том, как перекатывались под платьем ее бедра, когда она уходила по берегу, снова и снова возникало в его мыслях, а когда он пытался заставить себя сосредоточиться на деле, оно возникало еще ярче и призывнее. Он представил ее обнаженной, представил игру ее мышц, и это так распалило его, что он принялся ходить взад-вперед по террасе, не замечая даже, что скрипучие доски пола выдают его присутствие. Он не мог понять, почему она так подействовала на него. Может быть, думал он, это ее слова в защиту ягуара, ее способность вызывать в памяти все то, что он хотел оставить позади… Но тут к нему пришло понимание, и он почувствовал себя так, словно на него накинули ледяной покров.

В племени Патука верили, что человека, которого вскорости постигнет в одиночестве неожиданная смерть, должен навестить посланник смерти и вместо семьи и друзей подготовить его к этому событию. Эстебан не сомневался теперь, что эта женщина и есть такой вот посланник и что ее обманчивая прелесть предназначалась именно для того, чтобы привлечь внимание Эстебана к его неизбежной судьбе. Он снова сел в садовое кресло, оцепенев от неожиданной догадки. И ее знание того, о чем говорил отец, и ее странные речи, и признание, что им много о чем еще надо поговорить, — все это в точности соответствовало представлениям древней народной мудрости. Посеребрив пески побережья, поднялась без четверти полная луна, а Эстебан, прикованный к месту страхом перед смертью, все еще продолжал сидеть неподвижно.

Он смотрел прямо на ягуара несколько секунд, прежде чем осознал, что он перед собой видит. Вначале ему показалось, будто полоска ночного неба вдруг опустилась на песок, потом шевельнулась, повинуясь неровному бризу. Но вскоре Эстебан понял, что это ягуар и что он медленно движется, словно подкрадывается к жертве. Затем ягуар высоко подпрыгнул, изгибаясь и поворачиваясь, и принялся носиться туда-сюда вдоль пляжа: лента черной воды, стремительно перетекающая по серебристому песку. Никогда раньше Эстебан не видел играющего ягуара, и одно только это уже изумляло, но больше всего он поразился тому, как точно воспроизвелись в жизни его детские сны. Словно он видел перед собой серебристую лужайку луны и подглядывал за одним из ее волшебных созданий. Зрелище развеяло его страх, и, как ребенок, он прижался носом к сетчатому экрану, стараясь не моргнуть, чтобы не пропустить ни одного мгновения.

Через какое-то время ягуар наигрался и, крадучись, двинулся вдоль пляжа к джунглям. По положению ушей и целенаправленной походке Эстебан определил, что ягуар отправляется на охоту. Зверь остановился у пальмы в двадцати футах от дома, поднял голову и принюхался. Лунный свет, падающий сквозь ветви пальмы, играл жидким блеском на его боках; желто-зеленые глаза сверкали, словно маленькие окна, манящие в какое-то другое огненное измерение. От красоты ягуара — самого воплощения безукоризненности — замирало сердце, и Эстебан, сравнивая эту красоту с бледным убожеством своего работодателя, с теми уродливыми жизненными принципами, что заставили его взяться за работу, начал сомневаться, что он когда-нибудь решится убить этого зверя.

Весь следующий день он спорил сам с собой и надеялся, что женщина вернется, потому что уже отверг мысль, будто она посланница смерти, решив, что само это заблуждение было вызвано таинственной атмосферой, царившей на побережье. Эстебан чувствовал, что, если она снова начнет защищать ягуара, он, пожалуй, позволит себя убедить. Однако она не появилась, и, сидя на песке, наблюдая, как солнце, бросающее в море невероятные отблески, опускается сквозь темные слои оранжевых и лиловых облаков, он снова осознал, что выбора у него нет. Красив ягуар или некрасив и выполняла женщина какую-то сверхъестественную миссию или нет, он не должен относиться к этим вещам серьезно. Цель и смысл охоты заключались как раз в том, чтобы избавиться от подобных предрассудков, а он забыл об этом под влиянием давнишних снов.

Эстебан дождался, когда взойдет луна, принял снадобье, затем лег под пальмой, где предыдущей ночью останавливался ягуар. В траве рядом с ним шелестели ящерицы, на лицо падали песчаные блохи — он почти ничего не замечал, погружаясь все глубже и глубже в даруемое снадобьем подобие забвения. Листья пальмы над головой, пепельно-зеленые в лунном свете, колыхались и шуршали, а звезды, видимые в просветах между рваными краями листьев, бешено мелькали, словно бриз раздувал их пламя. Эстебан растворялся в окружающем, впитывая запахи моря и гниющих листьев, разносимые ветром по пляжу, вживался в этот ветер, но, услышав мягкие шаги ягуара, весь превратился во внимание. Сквозь щели приоткрытых глаз он увидел его, сидящего всего в дюжине футов от него: массивная тень, вытягивающая шею в его сторону, принюхивающаяся. Потом ягуар принялся ходить кругами — каждый круг чуть меньше предыдущего, — и, когда он уходил из поля зрения, Эстебану приходилось подавлять в себе ручейки страха. Ягуар в очередной раз прошел со стороны моря, теперь уже близко, и Эстебан вдруг уловил его запах. Сладковатый мускусный запах, напомнивший ему запах плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

Страх всколыхнулся в нем, и он попытался заглушить его, уговаривая себя, убеждая, что этого не может быть. Ягуар зарычал, и звук распорол мирный шепот ветра и прибоя, словно острое лезвие. Поняв, что ягуар почуял его страх, Эстебан вскочил на ноги, размахивая мачете. В стремительном повороте он увидел, как ягуар отпрыгнул назад. Закричав на зверя и снова взмахнув мачете, Эстебан бросился к дому, откуда предыдущей ночью вел наблюдение. Проскользнув в дверь, он, шатаясь, вбежал в гостиную. Позади раздался треск, и, обернувшись, он успел заметить движение огромной черной лапы, вырывающейся из путаницы лиан и порванной сетки. Эстебан метнулся в ванную, сел спиной к унитазу и уперся ногами в дверь.

Грохот у входа затих, и Эстебан подумал, что ягуар сдался. Пот оставлял холодные дорожки, стекая у него по бокам, сердце стучало. Он задержал дыхание, прислушиваясь, и ему показалось, что весь мир тоже затаил дыхание. Лишь чуть заметно шумели ветер и море да жужжали насекомые. Луна проливала сквозь переплетенные над головой лианы болезненно бледный свет. Среди клочьев ободранных обоев у двери замер хамелеон, Эстебан выдохнул и вытер пот, стекающий в глаза. Нервно сглотнул.

И тут верхняя панель двери буквально взорвалась от удара черной лапы. Прогнившие щепки полетели Эстебану в лицо, и он закричал. С рычанием в дыру просунулась гладкая морда ягуара: сверкающие клыки, словно охраняющие вход в бархатистую красную пасть. Почти парализованный страхом, Эстебан ткнул в сторону двери мачете. Ягуар отпрянул, но потом протянул в дыру лапу, стараясь зацепить его за ногу. Лишь по чистой случайности Эстебану удалось задеть ягуара, и черная лапа тут же исчезла. Он услышал, как зверь рассерженно урчит в гостиной, потом через несколько секунд что-то тяжелое ударило в стену у Эстебана за спиной, и над краем стены появилась голова ягуара: он повис на передних лапах, пытаясь взобраться наверх, чтобы оттуда спрыгнуть в комнатушку. Эстебан вскочил на ноги и бешено замахал над головой мачете, рассекая лианы. Ягуар отпрыгнул назад и замяукал. Какое-то время он еще бродил, урча, вдоль стены, потом наступила тишина.

Когда сквозь лианы пробилось наконец солнце, Эстебан вышел из дома и направился по берегу в Пуэрто-Морада. Он шел, опустив голову, в отчаянии размышляя о мрачном будущем, ожидающем его после того, как он вернет Онофрио деньги; об Инкарнасьон, которая с каждым днем становилась все ворчливее и ворчливее; о совсем не таких знаменитых ягуарах, которых ему придется убивать, чтобы заработать хотя бы немного. Он настолько погрузился в свои угрюмые мысли, что заметил женщину, только когда она его окликнула. Женщина в просвечивающем белом платье стояла, прислонившись к пальме, всего в тридцати футах от него. Эстебан вытащил мачете и сделал шаг назад.

— Почему ты боишься меня, Эстебан? — спросила она, приближаясь.

— Ты обманом выведала мой секрет и пыталась меня убить, — ответил он. — Разве этого недостаточно, чтобы испытывать страх?

— Я не знала ни тебя, ни твоего метода, когда я перевоплотилась. Я знала только, что ты охотишься на меня. Но теперь, когда охота закончена, мы можем быть просто мужчиной и женщиной.

— Кто ты? — спросил Эстебан, не опуская мачете.

Она улыбнулась:

— Меня зовут Миранда. Я из племени Патука.

— У людей из племени Патука не бывает черной шкуры и клыков.

— Я из древних патуков, — сказала она. — Мы обладаем способностью перевоплощаться.

— Не подходи! — Эстебан занес мачете над головой, и она остановилась всего в нескольких шагах, но чуть дальше, чем он мог дотянуться.

— Ты можешь убить меня, Эстебан, если пожелаешь. — Она развела руки в стороны, и ткань платья на ее груди натянулась еще туже. — Ты теперь сильнее. Но сначала выслушай меня.

Он не опустил мачете, но страх и злость постепенно сменялись у него более спокойными эмоциями.

— Давным-давно, — сказала она, — жил великий целитель, который предвидел, что когда-нибудь патуки потеряют свое место в мире, и с помощью богов он открыл дверь в другой мир, где племя могло бы жить, процветая. Но многие люди из племени испугались и не последовали за ним. Однако дверь осталась открытой для тех, кто пожелает прийти позже. — Она махнула рукой в сторону разрушенных домов. — Дверь эта находится как раз в Баррио-Каролина, и ягуар приставлен охранять ее. Но скоро над этими местами пронесется лихорадка, охватившая мир, и дверь закроется навсегда. Хотя наша охота закончилась, не будет конца другим охотникам или алчности. — Она шагнула к нему. — Если ты прислушаешься к голосу своего сердца, ты поймешь, что я говорю правду.

Эстебан частично верил ей, но одновременно верил и в то, что ее слова скрывают еще более горькую правду, укладывающуюся в первую так же аккуратно, как входит в ножны мачете.

— Что-то не так? — спросила она. — Что-то беспокоит тебя?

— Я думаю, что ты пришла подготовить меня к смерти, — ответил Эстебан, — и что твоя дверь ведет только к смерти.

— Тогда почему ты не бежишь от меня? — Она указала в сторону Пуэрто-Морада. — Смерть там, Эстебан. Крики чаек — это смерть, и, когда сердца любящих останавливаются в момент величайшего наслаждения, это тоже смерть. Этот мир не больше чем тонкий покров жизни на фундаменте смерти, словно мох на камне. Может быть, ты прав, может быть, мой мир лежит за смертью. Здесь нет противоречия. Но если я для тебя — смерть, Эстебан, тогда ты любишь именно смерть.

Он отвернулся в сторону моря, чтобы она не видела его лица.

— Я не люблю тебя, — сказал он.

— Любовь ждет нас впереди, — возразила она. — И когда-нибудь ты последуешь за мной в мой мир.

Эстебан снова взглянул на нее, собираясь сказать «нет», но от неожиданности промолчал. Платье ее скользнуло на песок, она улыбалась. Гибкость и совершенство ягуара отражались в каждой линии ее тела. Она шагнула ближе, отстранив его мачете. Ладони ее прижались к лицу Эстебана, и он, ослабев от страха и желания, словно утонул в ее горячем запахе.

— Мы одной души, ты и я, — сказала она. — У нас одна кровь и одна правда. Ты не можешь отвергнуть меня.

Шли дни, и Эстебан даже не очень хорошо представлял себе, сколько их прошло. Последовательность дней и ночей в его отношениях с Мирандой служила как бы незаметным фоном, лишь окрашивающим их любовь то солнечным блеском, то призрачным светом луны. Тысячи новых цветов добавлялись к ощущениям Эстебана, и он никогда раньше не испытывал подобного блаженства. Иногда, глядя на обветшалые фасады домов, Эстебан начинал верить, что они действительно скрывают тенистые аллеи, ведущие в другой мир, но, когда Миранда пыталась убедить его идти за ней, он отказывался, не в силах преодолеть страх и признаться даже самому себе, что любит ее. Он пробовал сосредоточиться на мыслях об Инкарнасьон, надеясь, что это разрушит чары Миранды и позволит ему вернуться в Пуэрто-Морада, но обнаружил, что не может представить себе жену иначе как сгорбившуюся черную птицу, сидящую перед мелькающим серым кристаллом. Впрочем, Миранда временами казалась ему тоже совершенно нереальной. Однажды, когда они сидели на берегу Рио-Дулсе, глядя на плавающее в воде отражение почти полной луны, она указала на него рукой и сказала:

— Мой мир почти так же близко, Эстебан, он так же доступен. Ты, может быть, думаешь, что луна наверху реальна, а это всего лишь отражение, но на самом деле реальнее всего и показательнее эта вот поверхность, что дает иллюзию отражения. Больше всего ты боишься пройти сквозь эту поверхность, хотя она столь бесплотна, что ты едва заметишь переход.

— Ты похожа на священника, который обучал меня философии, — сказал Эстебан. — Его мир и его рай — тоже философия. А твой мир? Это просто идея, представление? Или там есть птицы, реки и джунгли?

Лицо ее, наполовину освещенное луной, наполовину в тени, и голос не выдавали никаких эмоций.

— Так же, как здесь.

— Что это означает? — рассерженно спросил Эстебан. — Почему ты не хочешь дать мне ясный ответ?

— Если бы я стала описывать тебе мой мир, ты просто решил бы, что я ловко лгу. — Она опустила голову ему на плечо. — Рано или поздно ты сам поймешь. Мы нашли друг друга не для того, чтобы испытать боль расставания.

В этот момент ее красота — и ее речь — казались Эстебану неким маневром, попыткой скрыть темную и пугающую красоту, лежащую еще глубже. Но он понимал, что Миранда права: ни одно ее доказательство не убедит его вопреки страху.

Как-то в полдень, когда солнце светило так ярко, что нельзя было смотреть на море не прищуриваясь, они заплыли до песчаной отмели, которая с берега казалась узким изогнутым островком белизны на фоне зеленой воды. Эстебан барахтался и вздымал брызги, зато Миранда плавала, словно родилась в воде: она подныривала под него, хватала за ноги, щекотала и каждый раз успевала ускользнуть, прежде чем ему удавалось дотянуться до нее. Они бродили по песку, переворачивали ногами морских звезд и собирали моллюсков-трубачей, чтобы сварить на обед. Потом Эстебан заметил под водой темную полосу шириной в несколько сотен ярдов, движущуюся за песчаной косой, — огромный косяк макрели.

— Жалко, что у нас нет лодки, — сказал он. — Макрель на вкус гораздо лучше, чем моллюски.

— Нам не нужна лодка, — ответила Миранда. — Я покажу тебе один старинный способ рыбной ловли.

Она вычертила на песке какой-то сложный рисунок, затем отвела Эстебана на мелководье и повернула лицом к себе, встав на расстоянии нескольких футов от него.

— Смотри на воду между нами, — сказала она. — Не поднимай глаз и не двигайся, пока я не скажу.

Миранда затянула незнакомую песню со сложным ломаным ритмом, который показался Эстебану похожим чем-то на неровные порывы задувающего с моря ветра. Слов он по большей части разобрать не мог, но некоторые оказались на языке племени Патука. Через минуту он почувствовал странное головокружение, словно его ноги стали длинными и тонкими, и он смотрел на воду с огромной высоты, дыша при этом разреженным воздухом. Потом под водой между ним и Мирандой возник крошечный темный силуэт, и ему вспомнились рассказы дедушки о древних патуках, которые в считанные мгновения могли с помощью богов уменьшать мир, чтобы перенести врагов поближе. Но ведь боги умерли, и их сила оставила этот мир… Он хотел оглянуться на берег и посмотреть, действительно ли они с Мирандой превратились в меднокожих гигантов выше пальм ростом.

— Теперь, — сказала она, обрывая пение, — ты должен опустить руку в воду так, чтобы косяк оказался между ней и берегом, и медленно пошевелить пальцами. Очень медленно! Поверхность воды должна оставаться спокойной.

Но, начав наклоняться, Эстебан потерял равновесие и ударил рукой по воде. Миранда вскрикнула. Подняв голову, он увидел катящуюся на них зеленую стену воды, буквально кишевшей от мечущихся силуэтов макрели. Прежде чем Эстебан успел сдвинуться с места, волна перекатилась через косу и накрыла его с головой, протащила по дну и выбросила в конце концов на берег. На песке тут и там лежала, дергая хвостом, макрель. Миранда смеялась над ним, плескаясь на мелководье. Он тоже засмеялся, но только чтобы скрыть вновь нахлынувший на него страх перед этой женщиной, которая обладала могуществом ушедших богов. Эстебан даже не хотел слушать ее объяснений: он не сомневался, что Миранда скажет, будто боги живут в ее мире, и это запутает его еще больше.

Во второй половине дня, когда Эстебан чистил рыбу, а Миранда отправилась собирать бананы для гарнира — маленькие сладкие бананы, что росли на берегу реки, — со стороны Пуэрто-Морада появился «лендровер». Подпрыгивая, он мчался по пляжу, и на его ветровом стекле танцевали отблески оранжевого огня от заходящего солнца. Машина остановилась около Эстебана, и с пассажирского сиденья выбрался Онофрио. На щеках его играл нездоровый румянец, лоб вспотел, и он принялся вытирать его носовым платком. С водительского сиденья слез Раймундо. Прислонившись к дверце машины, он бросил на Эстебана полный ненависти взгляд.

— Прошло уже девять дней, а от тебя ни слова, — угрюмо произнес Онофрио. — Мы думали, тебя уже нет в живых. Как идет охота?

Эстебан положил на песок рыбину, которую до того чистил, и встал.

— У меня ничего не вышло, — сказал он. — Я верну тебе деньги.

Раймундо насмешливо фыркнул, а Онофрио проворчал, словно сказанное его удивило:

— Это невозможно. Инкарнасьон потратила их на дом в Баррио-Кларин. Ты должен убить ягуара.

— Я не могу, — сказал Эстебан. — Деньги я как-нибудь выплачу.

— Индеец испугался, отец. — Раймундо плюнул на песок. — Разреши, мы с друзьями устроим охоту на этого ягуара.

Представив себе, как Раймундо и его бестолковые друзья ломятся через джунгли, Эстебан не смог удержаться от смеха.

— Ты бы вел себя поосторожнее, индеец! — Раймундо хлопнул ладонью по крыше автомашины.

— Осторожнее следует действовать вам, — сказал Эстебан, — потому что скорее всего получится наоборот: охоту на вас устроит ягуар. — Он поднял с земли мачете. — Впрочем, тот, кто захочет поохотиться на ягуара, будет иметь дело еще и со мной.

Раймундо наклонился к водительскому сиденью, потом обошел машину и встал у капота. В руке у него блестел автоматический пистолет.

— Я жду ответа, — сказал он.

— Убери! — Онофрио сказал это таким тоном, словно разговаривал с ребенком, чьи угрозы едва ли стоит принимать всерьез, однако в выражении лица Раймундо проглядывали совсем не детские намерения. Одна пухлая щека его нервно подергивалась, вены на шее вздулись, а губы искривились в некоем подобии безрадостной улыбки. Эстебан как зачарованный наблюдал за этим превращением: на его глазах демон сбрасывал личину; фальшивая мягкая маска переплавлялась в истинное лицо, худое и жестокое.

— Этот ублюдок оскорбил меня в присутствии Джулии! — Рука Раймундо, сжимавшая пистолет, дрожала.

— Ваши личные разногласия могут подождать, — сказал Онофрио. — Сейчас дело важнее. — Он протянул руку. — Дай мне пистолет.

— Если он не собирается убивать ягуара, какой от него толк? — спросил Раймундо.

— Может быть, нам удастся переубедить его. — Онофрио улыбнулся Эстебану. — Ну, что ты скажешь? Мне следует разрешить сыну отомстить за его честь, или ты все-таки выполнишь уговор?

— Отец! — обиженно произнес Раймундо, на секунду взглянув в сторону. — Он…

Эстебан бросился к стене джунглей. Рявкнул пистолет, раскаленная добела когтистая лапа ударила его в бок, и он полетел на землю. Несколько мгновений он даже не мог понять, что произошло, но затем ощущения по очереди начали возвращаться к нему. Он лежал на поврежденном боку: рана пульсировала яростной болью. Коркой песка облепило его губы и веки. Упал он, буквально обняв мачете, все еще сжимая в кулаке рукоять. Откуда-то сверху донеслись голоса. По лицу прыгали песчаные блохи, но, совладав с желанием стряхнуть их рукой, Эстебан продолжал лежать без движения. Пульсирующую боль в боку и его ненависть питала одна и та же сила.

— …сбросил его в реку, — говорил Раймундо, и голос его дрожал от возбуждения. — Все подумают, что его убил ягуар.

— Идиот! — сказал Онофрио. — Он, может быть, еще убил бы ягуара, а ты мог бы устроить себе и более сладкую месть. Его жена…

— Эта месть достаточно сладка, — ответил Раймундо.

На Эстебана упала тень, и он почувствовал дыхание Раймундо. Чтобы обмануть этого бледного, рыхлого «ягуара», склонившегося над ним, ему не нужны были никакие травы. Раймундо принялся переворачивать его на спину.

— Осторожнее! — крикнул Онофрио.

Эстебан позволил перевернуть себя и тут же взмахнул мачете. Все свое презрение к Онофрио и Инкарнасьон, всю свою ненависть к Раймундо вложил он в этот удар, и лезвие, со скрежетом задев кость, утонуло в боку Раймундо. Тот взвизгнул и, наверное, упал бы, но лезвие помогало удержать его на ногах; руки его порхали около мачете, словно он хотел передвинуть лезвие поудобнее; в широко раскрытых глазах будто застыло неверие в происходящее. По рукоятке мачете пробежала дрожь, и Раймундо упал на колени. Кровь хлынула у него изо рта, добавив трагические темные линии в уголках губ. Потом он ткнулся лицом в песок, так и оставшись стоять на коленях, словно мусульманин во время молитвы.

Эстебан выдернул мачете, опасаясь, что на него нападет Онофрио, но торговец уже втискивался в «лендровер». Двигатель завелся сразу, колеса покрутились, потом машина рванула с места, развернулась, заехав на край полосы прибоя, и помчалась к Пуэрто-Морада. Оранжевый отблеск вспыхнул на заднем стекле, как будто дух, который заманил машину на побережье, теперь гонит ее прочь.

Пошатываясь, Эстебан поднялся на ноги и отодрал рубашку от раны. Крови натекло много, но, оказалось, что это скорее царапина. Не оборачиваясь к Раймундо, он прошел к воде и остановился, глядя на волны. Мысли его перекатывались, как эти самые волны, — не мысли даже, а приливы эмоций.

Миранда вернулась с наступлением сумерек с целой охапкой бананов и диких фиг. Выстрела она не слышала, и Эстебан рассказал ей, что произошло. Миранда тем временем сделала ему повязку из трав и банановых листьев.

— Это пройдет, — сказала она о ране, потом кивнула в сторону Раймундо. — А вот это нет. Тебе надо уходить со мной, Эстебан. Солдаты убьют тебя.

— Нет, — сказал он. — Они придут сюда, но они все из племени Патука… Кроме капитана, но он пьяница, одна оболочка от человека. Я думаю, ему даже не станут сообщать. Солдаты выслушают меня, и мы договоримся. Что бы там Онофрио ни выдумывал, его слово против их не потянет.

— А потом?

— Может быть, мне придется сесть на какое-то время в тюрьму или уехать из провинции. Но меня не убьют.

С минуту Миранда сидела молча. Только белки ее глаз светились в наступивших сумерках. Затем она встала и пошла прочь.

— Куда ты уходишь? — спросил Эстебан.

Она обернулась:

— Ты так спокойно говоришь о том, что мы расстанемся…

— Но это не так!

— Нет. — Она горько усмехнулась. — Видимо, нет. Ты настолько боишься жизни, что называешь ее смертью. Ты даже готов предпочесть настоящей жизни тюрьму или изгнание. До спокойствия тут далеко. — Миранда продолжала смотреть на него, но на таком расстоянии трудно было понять выражение ее лица. — Я отказываюсь терять тебя, Эстебан.

Она снова двинулась вдоль берега и на этот раз, когда он позвал ее, уже не обернулась.

Сумерки сменились полутьмой, медленное наступление серых теней превратило мир в негатив, и Эстебан чувствовал, как такими же серыми и темными становятся его мысли, перекатывающиеся в такт тупому ритму отступающего прилива. Полутьма держалась долго, и он начал думать, что ночь уже никогда не наступит, что своим поступком он словно вогнал гвоздь в течение его полной сомнений жизни, навсегда приколотив себя к этому пепельно-серому моменту времени и этому пустынному берегу. В детстве Эстебана пугали мысли о подобном магическом одиночестве, но сейчас, в отсутствие Миранды, оно его утешало, напоминая о ее волшебстве. Несмотря на ее последние слова, он не думал, что она вернется — в голосе ее слышалась печаль и бесповоротность, — и это вызывало у него одновременно и грусть, и чувство облегчения. Не находя себе места, Эстебан принялся ходить по полосе прибоя туда и обратно.

Поднялась полная луна, и пески загорелись серебром. Вскоре прибыли на джипе четверо солдат из Пуэрто-Морада — маленькие меднокожие мужчины в форме цвета ночного неба без украшений и знаков различия. Хотя они не были близкими друзьями, Эстебан знал всех четверых по именам: Себастьян, Амадор, Карлито и Рамон. В свете фар труп Раймундо — удивительно бледный, с засохшими в сложном рисунке ручейками крови на лице — выглядел экзотическим существом, выброшенным из моря на берег, и то, как солдаты обследовали место преступления, походило скорее на удовлетворение любопытства, чем на поиски вещественных доказательств. Амадор вытащил из песка пистолет Раймундо, взглянул вдоль ствола на джунгли и спросил Рамона, сколько, тот думает, может пистолет стоить.

— Возможно, Онофрио даст тебе за него хорошую цену, — сказал Рамон, и все засмеялись.

Они разожгли костер из плавника и скорлупы кокосовых орехов, расселись вокруг, и Эстебан рассказал о происшедшем. О Миранде и ее родстве с ягуаром он говорить не стал, потому что эти люди, оторванные от племени правительственной службой, стали консервативны в своих суждениях, и ему не хотелось, чтобы они сочли его сумасшедшим. Они слушали не перебивая. Огонь костра окрашивал их лица в красно-золотой оттенок и блестел на стволах ружей.

— Если мы не станем ничего делать, Онофрио подаст в суд в столице, — сказал Амадор, когда Эстебан закончил рассказ.

— Он может сделать это в любом случае, — возразил Карлито, — и тогда Эстебану придется несладко.

— А если в Пуэрто-Морада пошлют инспектора и он увидит, как тут идут дела при капитане Порталесе, они его заменят кем-нибудь другим, и тогда нам тоже придется несладко.

Глядя на огонь, они продолжали рассуждать о возникшей проблеме, и Эстебан решил спросить у Амадора, жившего на горе неподалеку от него, не видел ли тот Инкарнасьон.

— Она очень удивится, узнав, что ты жив, — ответил Амадор. — Я видел ее вчера у портного. Она примеряла там перед зеркалом черную юбку.

Мысли Эстебана словно окутало черным полотном юбки Инкарнасьон. Опустив голову, он принялся чертить своим мачете линии на песке.

— Придумал! — воскликнул Рамон. — Бойкот!

Никто ничего не понял.

— Если мы не будем покупать у Онофрио, то кто тогда будет? — спросил Рамон. — Он потеряет дело. Если ему этим пригрозить, он не станет вовлекать власти и согласится, что Эстебан действовал в порядке самозащиты.

— Но Раймундо у него единственный сын, — сказал Амадор. — Может быть, в этом случае горе перевесит его алчность.

Снова все замолчали. Эстебана перестало волновать, к чему они придут. Он начал понимать, что без Миранды в его будущем не будет ничего интересного. Взглянув на небо, он заметил, что звезды и костер мерцают в одном и том же ритме, и ему представилось, что вокруг каждой звезды сидят кругом маленькие меднокожие люди и решают его судьбу.

— Придумал! — сказал Карлито. — Я знаю, что надо делать. Мы всей ротой придем в Баррио-Каролина и убьем ягуара. Алчный Онофрио не устоит против такого искушения.

— Этого нельзя делать, — сказал Эстебан.

— Но почему? — спросил Амадор. — Может быть, мы его и не убьем, конечно, но, когда нас будет так много, мы уж по крайней мере прогоним его отсюда.

Прежде чем Эстебан успел ответить, раздалось рычание ягуара. Зверь подкрадывался к костру, словно подвижное черное пламя по сверкающему песку. Уши его прижимались назад к голове, а в глазах горели серебряные капли лунного света. Амадор схватил винтовку, вскочил на одно колено и выстрелил: пуля взметнула песок в дюжине футов слева от ягуара.

— Стой! — закричал Эстебан и сшиб его на землю.

Но остальные тоже начали стрелять, и в конце концов кто-то попал в ягуара. Зверь подпрыгнул высоко вверх, как в ту первую ночь, когда он играл, но на этот раз упал он без всякой грациозности, рыча и пытаясь укусить себя за лопатку. Потом встал на ноги и двинулся к джунглям, припадая на правую переднюю лапу. Окрыленные успехом, солдаты пробежали несколько шагов за ним и снова начали стрелять. Карлито припал на одно колено, тщательно целясь.

— Нет! — крикнул Эстебан и швырнул в Карлито мачете в отчаянной попытке помешать ему. Он уже понял, какую ловушку приготовила для него Миранда и какие последствия его ожидают.

Лезвие полоснуло Карлито по ноге, сбив его на землю. Он закричал. Амадор, увидев, что случилось, выстрелил не целясь в Эстебана и крикнул остальным. Эстебан бросился к джунглям, стремясь добраться до тропы ягуара. Сзади грохотали выстрелы, пули свистели прямо над головой. Каждый раз, когда он спотыкался на мягком песке, залитые лунным светом фасады домов, казалось, шарахаются в сторону, стремясь преградить ему дорогу. И уже у самой стены джунглей в него все-таки попали.

Пуля толкнула его вперед, придав скорости, но он все же не упал. Шатаясь, он бежал по тропе, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, болтая руками из стороны в сторону. Пальмовые ветви хлестали его по лицу, лианы путались под ногами. Боли Эстебан не чувствовал, только странную усталость, пульсирующую где-то в пояснице. Ему представлялось, как открываются и закрываются, словно рот актинии, края раны. Солдаты выкрикивали его имя. Эстебан понимал, что они, конечно, пойдут за ним, но осторожно, опасаясь ягуара, и он решил, что сумеет пересечь реку, прежде чем они его нагонят. Однако у самой реки он увидел ожидающего его ягуара.

Зверь сидел на кочковатом пригорке, вытянув шею к воде, а внизу в дюжине футов от берега плавало отражение полной луны — огромный серебряный круг чистого света. На плече ягуара алела кровь, выглядевшая как приколотая свежая роза, и от этого он еще больше походил на воплощение божества. Ягуар спокойно поглядел на Эстебана, низко зарычал и нырнул в реку, расколов отражение луны и скрывшись под водой. Через какое-то время вода успокоилась, и на ней снова появилась луна. А там, на фоне отражения, Эстебан увидел фигурку плывущей женщины, и с каждым взмахом руки она становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в крохотный силуэт, будто вырезанный на серебряной тарелке. Он увидел, как вместе с Мирандой уходит от него таинство и красота, и понял, что был слеп, что не разглядел правду, скрытую в правде смерти, которая в свою очередь скрывалась в ее правде о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Правда пела ему его болью, каждый удар сердца — один слог. Правду описывали умирающие круги на воде и качающиеся листья пальмы. Правдой дышал ветер. Правда жила везде, и он всегда ее знал: если ты отвергаешь таинство — даже в обличье смерти, — ты отвергаешь жизнь и будешь брести сквозь дни своего существования, словно призрак, которому не суждено узнать секреты беспредельности чувств. Глубокую печаль и вершины радости…

Эстебан вдохнул густого воздуха джунглей, и вместе с ним в его легкие попал воздух мира, который он уже не считал своим, мира, где осталась девушка Инкарнасьон, друзья, дети, деревенские ночи… вся его потерянная свежесть. В груди Эстебана что-то сжалось, как бывает, когда хочется плакать, но ощущение быстро прошло, и он понял, что свежесть прошлого растворилась в запахе манго, что между ним и слезами лежат девять дней — магическое число дней; ровно столько требуется, чтобы нашла покой душа. Освободившись от старых воспоминаний, он почувствовал, как в нем происходит какое-то очищение, отбор, и вспомнил, что нечто подобное он чувствовал в тот день, когда выбежал из ворот храма Санта Мария дель Онда, оставив позади мрачную геометрию, затянутый паутиной катехизис и поколения ласточек, никогда не улетавших за стены собора; когда скинул свою одежду послушника и бросился бегом через площадь к горе и к Инкарнасьон. Она манила его тогда, как когда-то мать заманила его в церковь, как манила сейчас Миранда, и Эстебан рассмеялся, осознав, как легко эти три женщины управляли течением его жизни, как похож он был в этом на других мужчин.

Странное расцветающее ощущение, что боль в спине проходит, будто посылало во все его члены маленькие тонкие щупальца. Крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную черточку на фоне серебряной бесконечности. Еще мгновение Эстебан не мог решиться, ощутив возвращение страха, но потом в его памяти возникло лицо Миранды, и все эмоции, которые он подавлял девять дней, вырвались, сметая страх, наружу. Серебристые, безупречной чистоты эмоции, кружащие голову и вздымающие в небо. Словно слились воедино и закипели у него в душе гром и огонь. Необходимость выразить это чувство, перелить в форму, достойную его мощи и чистоты, буквально ошеломила Эстебана. Но он не был ни певцом, ни поэтом. У него остался лишь один способ выразить себя. Надеясь, что он еще не опоздал, что дверь в мир Миранды еще не закрылась навсегда, Эстебан нырнул в реку, разбив отражение полной луны, и с закрытыми еще после удара о воду глазами поплыл из последних своих сил за ней.

Голос ветра в Мадакете

1

…Тихонько, на заре, шелестя сухой листвой в водосточных желобах, похлопывая проводом телевизионной антенны по обшитой рейками стене, шелестя осокой, раздвигая голые ветки боярышника, чтобы ухватиться за дверь сарая, игриво стряхнув прищепку с бельевой веревки, порывшись в мусоре и растрепав полиэтиленовые пакеты, породив тысячи вибрирующих завихрений, тысячу еще более трепетных шепотков, затем набираясь сил, завывая в оконных щелях и дребезжа стеклами, с хлопком швырнув оземь прислоненный к поленнице лист фанеры, разрастаясь до шквала с открытого моря, чей стон артикулируют глотки тесных улочек и зубы пустующих домов, пока вам не привидится исполинский невидимый зверь, запрокинувший голову и ревущий, а дом не заскрипит, будто обшивка старого корабля…

2

Проснувшись с рассветом, Питер Рами еще немного полежал в постели, слушая вой ветра и вдыхая зябкий воздух выстуженной комнаты, затем, собравшись с духом, сбросил одеяла, торопливо натянул джинсы, теннисные туфли и фланелевую рубашку, после чего направился в гостиную, чтобы развести в печи огонь. Деревья обрисовывались черными силуэтами на фоне свинцовых туч, но еще не настолько рассвело, чтобы перекрестьеоконной рамы отбросило тень на стоящий под окном садовый столик; остальная мебель — три потрепанных плетеных стула и кушетка — угрюмо громоздилась в своих темных углах. Растопка занялась, и скоро в печи потрескивал огонь. Все еще не согревшийся Питер принялся хлопать себя ладонями по плечам и перескакивать с ноги на ногу, на что посуда и шкафчики отозвались дребезжащим звоном. Питер — бледный, тяжеловесный тридцатитрехлетний мужчина с косматыми черными волосами и бородой, слишком рослый, чтобы войти в дверь коттеджа не пригибаясь — из-за своих габаритов так и не смог приспособиться к этому дому и теперь чувствовал себя будто бродяга, забравшийся в брошенный детский шалаш, чтобы там перезимовать.

Кухня располагалась в алькове при гостиной, и, согревшись, с пылающим от жара лицом, Питер зажег газовую плиту и принялся готовить завтрак. Прорезав в ломте хлеба отверстие, он положил хлеб на сковороду, разбил яйцо и вылил его в отверстие (обычно он ограничивался консервами и кашками или разогревал свежемороженые блюда, но Сара Теппингер, его нынешняя любовница, научила его готовить это блюдо, отчего Питер возомнил себя таким умудренным холостяком, что продолжал стряпать). Хлеб с яйцом он съел, стоя у окна кухни и наблюдая, как серые деревянные дома через улицу проступают из сумерек, как темные растительные массивы распадаются на отдельные кусты мирта и овечьего лавра с шеренгой японских сосен позади. Ветер стих; судя по всему, весь день будет пасмурно, что Питеру пришлось по душе. Сняв коттедж в Мадакете восемь месяцев назад, Питер узнал, что упивается скверной погодой, что неистовство стихий и хмурые небеса питают его воображение. Здесь он уже дописал один роман и собирается задержаться до окончания второго. А глядишь — и третьего. В самом деле, какого черта? В общем-то возвращаться в Калифорнию особо и незачем. Питер открыл воду, чтобы вымыть посуду, но от мыслей о Лос-Анджелесе ему расхотелось быть умудренным. А ну ее! Пусть себе тараканы плодятся. Натянув свитер, он сунул блокнот в карман и вышел на холод.

Порыв ветра налетел из-за угла коттеджа, словно специально дожидался Питера; нос и щеки сразу заледенели. Питер уткнул подбородок в грудь и повернул налево, зашагав по Теннесси-авеню в сторону мыса Смита, мимо обшитых серыми рейками домов с четырехугольными досками над дверями, объявляющими миленькие названьица, вроде «Морской лачужки» или «Зубастых акров» (как окрестил свою дачу дантист из Нью-Джерси). Только-только приехавшего на Нантакет Питера весьма позабавил тот факт, что все строения на острове — даже склад фирмы «Сирс, Робак» — обшиты серыми рейками, и он написал своей бывшей супруге длинное, полное юмора примирительное письмо о рейках, о всех чудаковатых типах и прочих странностях местной жизни. Бывшая супруга письмо ответом не удостоила, и упрекать ее тут не за что если учесть, как поступил с ней Питер. В Мадакет он переехал якобы в поисках уединения, хотя правильнее было бы сказать, что он бежал прочь от руин собственной жизни. Он вел богемный образ жизни, был вполне доволен своим браком, кропая сценарии детской передачи для Пи-би-эс, когда вдруг страстно влюбился в другую женщину, со своей стороны состоявшую замужем. Дошло до совместных планов и обещаний, в результате чего Питер покинул жену, женщина же — ни разу не обмолвившаяся о муже добрым словом — вдруг порешила соблюсти супружескую клятву, так что Питер остался в одиночестве, чувствуя себя круглым дураком и подлецом одновременно. Впав в отчаяние, он попытался бороться за нее, но потерпел неудачу, попытался возненавидеть, но и в этом не преуспел, и в конце концов отправился в Мадакет, питая надежду, что смена обстановки скажется на чувствах — либо его, либо ее. Случилось это в сентябре, сразу после исхода отпускников; уже наступил май, и, хотя холода еще держатся, дачники начали помаленьку просачиваться обратно. Но чувства остались прежними.

Двадцать минут энергичной ходьбы привели его на вершину дюны с видом на мыс Смита — песчаный бугор, выдающийся в море ярдов на сто, с тремя крохотными островками, выстроившимися за ним в ряд; ближайший из них был отделен от мыса ураганом, но будь он еще частью мыса, то вместе с Угревым мысом, расположенным в трех четвертях мили подалее, придавал бы западной оконечности суши вид крабьей клешни. Далеко в море луч солнца, пробившийся сквозь пелену туч, зажег верхушки волн ослепительным сиянием, словно на воду излился поток свежих белил. Чайки кружили над головой, взмывая вверх и сбрасывая морских гребешков на прибрежную гальку, чтобы разбить раковины, после чего резко пикировали вниз и принимались выклевывать мясо моллюсков. Порывы ветра, оглашая окрестности горестными стенаниями, вздымали в воздух мельчайший песок.

Питер уселся с подветренной стороны дюны, выбрав такое место, чтобы видеть океан между стеблями блекло-зеленой осоки, и открыл блокнот. На внутренней стороне обложки было отпечатано заглавие «Голос ветра в Мадакете». Питер не питал иллюзий на предмет титула; издатели наверняка изменят его на «Завывание» или «Охи и вздохи», втиснут роман в броскую, крикливую обложку и пристроят его рядом с «Мучительным зудом любви» пера Ванды Лафонтен на полках бакалейных магазинчиков. Но все это не имеет ни малейшего значения до тех пор, пока находятся нужные слова, а они находятся, хотя поначалу дело не заладилось, пока Питер не начал приходить каждое утро на мыс Смита и писать от руки. И тогда все обрело отчетливость. Питер осознал, что история, которую он хочет поведать — о женщине, о своем одиночестве, о своих духовных озарениях, о твердости своего характера, — целиком укладывается в трансцендентную метафору ветра; повествование лилось настолько легко, что казалось, будто ветер соавторствует в написании книги, нашептывая на ухо и водя его пером по бумаге. Перелистав страницы, Питер углядел абзац, написанный чуточку слишком формально, который нужно разбить на части и раскидать их по тексту:

_Сэдлер провел большую часть жизни в Лос-Анджелесе, где звуки природы почти не слышны, и неутихающий ветер стал для него наиболее характерной чертой Нантакета. Утром и вечером, ночью и днем струился ветер над островом, порождая у Сэдлера ощущение, будто он обитает на дне воздушного океана, сражаясь с течениями, долетающими из самых экзотических уголков земли. Ему было одиноко, и ветер подчеркивал его одиночество, напоминая о громадности мира, отторгшего Сэдлера от себя; мало-помалу он ощутил с ветром душевное родство, стал считать его спутником на стезе, ведущей сквозь пустоту и время. Он даже отчасти проникся верой, что невразумительный говор на самом деле — вещий глас, чья способность к внятной речи еще не совсем развилась, и вслушиваясь, Сэдлер все более проникался ощущением, что грядет нечто из ряда вон выходящее. Он не отмахивался от этого ощущения, потому что всякий раз, когда оно приходило, приходило и реальное подтверждение. То не было великим даром прорицания, способностью возвещать грядущие катаклизмы или покушения; вернее было бы назвать это недоразвитыми парапсихическими способностями — провидческие озарения часто сопровождались дурнотой и мигренями. Порой, притронувшись к предмету, он мог узнать что-нибудь о его владельце, порой мог разглядеть абрис надвигающегося события. Но эти предчувствия никогда не были достаточно ясными, чтобы принести какую-то пользу: предотвратить перелом руки или — как выяснилось впоследствии — эмоциональную катастрофу. И все же Сэдлер прислушивался к ним. И теперь он проникся убеждением, что ветер, должно быть, на самом деле пытается поведать ему что-то о его будущем, о каком-то новом повороте судьбы, грозящем усложнить его жизнь, потому что всякий раз, расположившись на вершине дюны у мыса Смита, Сэдлер ощущал_…

По коже побежали мурашки, накатила дурнота, в голове возникло чувство коловращения, словно мысли вдруг вырвались из-под контроля. Питер уткнулся лбом в колени и принялся глубоко, ритмично дышать, пока приступ не пошел на убыль. Подобное происходило все чаще и чаще, и, хотя это скорее всего результат самовнушения, побочный эффект работы над столь личной историей, Питер все же не мог отделаться от ощущения, что ситуация попахивает иронией «Сумеречной зоны»,^[1] что по мере написания романа выдумка воплощается в реальность. Питер откровенно надеялся, что до этого не дойдет: сюжет намечается не слишком-то приятный. Когда тошнота окончательно прошла, Питер достал синий фломастер, открыл чистую страницу и начал подробно излагать неприятные ощущения.

Два часа и пятнадцать страниц спустя, потирая окоченевшие руки, он услышал донесшийся издали оклик. Сара Теппингер взбиралась по склону дюны, увязая в рыхлом песке. Не без самодовольства Питер отметил, что она чертовски привлекательна — тридцатилетняя, с длинными рыжевато-каштановыми волосами и очаровательными скулами, да еще одаренная тем, что один из здешних знакомых Питера нарек «скульптурными излишествами». Тот же знакомый поздравил его с покорением Сары, сообщив, что после развода она поотбивала мошонки половине мужского населения острова — мол, Питер просто-таки везучий сукин сын. С последним Питер от всей души согласился: Сара остроумна, смышлена, жизнерадостна, независима (она руководит местной школой Монтессори) и совместима с Питером во всех отношениях. Однако всеохватная страсть между ними не вспыхнула. Их связывали дружеские, удобные отношения, и это тревожило Питера. Хотя близость с Сарой лишь скрашивала его одиночество, он впал в зависимость от этой связи и теперь беспокоился, что это свидетельствует об общем снижении его запросов, а оно в свою очередь говорит о наступлении среднего возраста — состояния, к которому Питер совершенно не готов.

— Салют, — сказала Сара, плюхнувшись рядом и запечатлев на его щеке поцелуй. — Хочешь поиграть?

— Ты почему это не в школе?

— Сегодня пятница. Ты разве забыл, что я тебе говорила? Родительские собрания. — Она тряхнула руку Питера. — Ты же в ледышку превратился! Давно здесь?

— Пару часов.

— Сумасшедший, — рассмеялась Сара, восхищенная его безумием. — Я немного понаблюдала за тобой, прежде чем окликнуть. С развевающимися волосами ты смахивал на большевика, вынашивающего планы заговора.

— На самом деле, — отозвался он, имитируя русский акцент, — я пришел сюда, чтобы вступить в контакт с нашими подлодками.

— Ого! И что же затевается? Агрессия?

— Не совсем. Видишь ли, у нас в России не хватает очень многого зерна, высоких технологий, синих джинсов. Но русский дух выше подобных мелочей. Однако у нас в дефиците один товар народного потребления, который мы должны раздобыть немедленно, потому-то я и заманил тебя сюда.

Она изобразила замешательство:

— Вам нужны школьные администраторы?

— Нет-нет. Это куда серьезнее. По-моему, американское слово, обозначающее это… — Ухватив Сару за плечи, он повалил ее на песок и навалился сверху. — …звучит как «путаны». Без этого нам никуда.

Улыбка ее стала неуверенной, а потом и вовсе уступила место выражению восторженного предвкушения. Питер поцеловал ее, сквозь пальто ощутив упругость ее грудей. Ветер трепал его волосы; у Питера сложилось впечатление, что ветер подглядывает за ними через плечо, и он оборвал поцелуй. Снова накатила дурнота. И головокружение.

— Ты вспотел. — Она утерла его лоб рукой, одетой в перчатку. — Снова один из этих приступов?

Кивнув, он улегся спиной на песок.

— Что ты видишь? — Сара продолжала промокать его лоб. На ее лице появилось озабоченное выражение, обозначив крохотные морщинки в углах ее рта.

— Ничего, — отозвался он.

Но на самом деле он увидел кое-что. Нечто поблескивающее" по ту сторону пелены облаков. Нечто привлекательное и пугающее в одно и то же время. Нечто такое, что, несомненно, скоро само ляжет к нему в руки.

Хотя никто не понял этого сразу, первым признаком беды стало исчезновение тринадцатилетней Эллен Борчард вечером в четверг 19 мая событие, записанное Питером в блокнот как раз накануне визита Сары в пятницу утром; но на самом деле все началось для него лишь в пятницу вечером, когда он выпивал в кафе «Атлантика» в Нантакете. Он отправился туда с Сарой пообедать, но, поскольку зал ресторана был полон до отказа, они предпочли ограничиться напитками и сандвичами у стойки бара. Не успели они усесться на табуреты, как на Питера набросился Джерри Хайсмит блондин, проводящий велосипедные туры по острову ("…самозваный всем Аполлонам Аполлон", как описала его Сара), завсегдатай кафе и начинающий писатель, не упускающий ни одного случая спросить совета у Питера. Как всегда, Питер ободрил его, хотя в глубине души хранил убеждение, что любителю выпивать в «Атлантике» почти нечего сказать читающей публике это типичная для Новой Англии туристская ловушка, украшенная бронзовыми барометрами и старыми спасательными кругами, забитая толпой молодых отдыхающих, многие из которых (приметные по багамскому загару) сгрудились у стойки. Вскоре Джерри двинулся вдогонку за рыжеволосой чаровницей с протяжным медоточивым акцентом, членом последней туристской группы, а на его табурет уселся Миллз Линдстром, рыбак на пенсии и сосед Питера.

— Чертов ветер продирает до костей, как наждак, — произнес он вместо приветствия и заказал виски. Этот крупный краснолицый старик по своему обычаю был одет в комбинезон и куртку «ливайс», из-под фуражки у него выбивались седые кудряшки, а сетка лопнувших сосудов на щеках бросалась в глаза сильнее обычного, потому что Миллз уже успел порядком загрузиться.

— Что вы тут делаете? — Питер удивился, что Миллз заявился в кафе, хотя считал туризм смертельной заразой, а кафе — ее рассадником.

— Выводил сегодня баркас. Впервые за два месяца. — Миллз одним духом влил в себя полпорции виски. — Думал, что смогу забросить пару-тройку удочек, но потом напоролся на эту штуковину с мыса Смита. И рыбачить как-то расхотелось. — Он опорожнил стакан и дал знак бармену наполнить его. — Карл Китинг уже давненько говорил мне, что она формируется, но оно как-то вылетело у меня из головы.

— Что за штуковину? — не понял Питер.

Миллз отхлебнул виски и мрачно пояснил:

— Свободно плавающий грязевой агрегат. Название диковинное, но вообще-то плавучая помойка. Чуть не квадратный километр воды покрыт мусором. Мазут, пластиковые бутылки, плавник. Собирается в более или менее стоячей воде во время прилива, но обычно не так близко от земли. А эта в каких-нибудь пятнадцати милях от мыса.

Услышанное заинтересовало Питера.

— Вы говорите о чем-то вроде Саргассова моря, а?

— Оно, наверно. Только вот оно не такое большое, да и водорослей нет.

— А они устойчивы?

— Эта-то новенькая, которая у Смитова мыса. А вот в милях в тридцати от Виноградника держится уже лет несколько. Крепкие шторма ее раскидывают, но она завсегда возвращается. — Миллз принялся хлопать себя по карманам, безуспешно разыскивая трубку. — Океан превращается в застойное болото. Дошло до того, что закинешь удочку, а вытащишь драный башмак заместо рыбы. Помнится, лет двадцать тому, когда макрель шла косяком, так от рыбы вода казалась черной на цельные мили. А теперь как углядишь темное пятно, так можешь быть уверен, что какой-то чертов танкер опять напустил дерьма!

Сара, беседовавшая с подругой, обняла Питера за плечи и поинтересовалась, в чем дело. Выслушав объяснения Питера, она театрально содрогнулась.

— Какая жуть! — и перешла на замогильный тон. — Странные магнетические зоны, завлекающие моряков навстречу погибели.

— Жуть! — усмехнулся Миллз. — Уж тебе-то след быть умнее, Сара. Скажешь тоже, жуть! — Чем дольше он раздумывал над репликой, тем больше возрастало его негодование. Встав, он широким жестом обвел кафе, попутно оросив алкоголем загорелого юношу; пропустив возмущенную реплику юнца мимо ушей, Миллз гневно воззрился на Сару. — Может, ты и это заведение считаешь жутким?! Что тут, что там — та же чертовщина! Помойка! Вот только этот мусор расхаживает да мелет языком, — он обратил взор на юнца, — и считает, что все на свете принадлежит ему, дьявол ему в печенку!

— Черт, — буркнул Питер, провожая взглядом Миллза, рассекающего толпу, будто портовый буксир. — Я как раз собирался попросить его отвезти меня поглядеть на нее.

— Завтра попросишь, хоть мне и непонятно, чего на нее смотреть. — Сара ухмыльнулась и выставила перед собой ладони, словно загораживаясь от объяснений. — Извини. Мне следовало сообразить, что человек, целыми днями глазеющий на чаек, должен счесть помойку в квадратный километр прямо-таки эротическим зрелищем.

Питер сделал выпад, пытаясь ухватить ее за грудь:

— Ну, сейчас я тебе покажу эротику!

Сара со смехом поймала его руку и — настроение ее вдруг разительно переменилось — прижала костяшки пальцев Питера к губам.

— После покажешь.

Они выпили еще по паре бокалов, поговорили о работе Питера, о работе Сары и обсудили идею совместно провести выходные в Нью-Йорке. Питер помаленьку распалялся. Отчасти виной тому был алкоголь, но и Сара тоже сыграла какую-то роль. Хотя у него и были другие женщины после развода, Питер почти не обращал на них внимания; он пытался проявлять честность по отношению к ним и растолковывал, что любит другую, но скоро понял, что это лишь ловкий способ слукавить, ведь как бы откровенно ты ни выкладывал свои чувства, укладываясь с женщиной в постель, она просто откажется верить, что существуют преграды, одолеть которые ее любви не по силам; так что, получается, он просто-напросто провел этих женщин. Но Сару он заметил, оценил по достоинству и не стал говорить ей о женщине, оставшейся в Лос-Анджелесе; поначалу Питер думал, что обманывает ее, но теперь начал подозревать, что это первый признак угасания страсти. Он так долго любил женщину издали, что даже поверил, будто разлука — непременное условие силы чувств, и потому, наверное, проглядел зарождение вблизи куда более реальной, но не менее пылкой страсти. Вполуха слушая болтовню Сары о Нью-Йорке, Питер изучал ее лицо. Она красива — но не яркой, броской красотой; такая красота открывается исподволь, обнаруживаясь в том, что ты считал заурядной миловидностью. Но затем, заметив, что ее губы чуточку полноваты, решаешь, что она интересна; затем обращаешь внимание, какой внутренней энергией сияет ее лицо, как вспыхивают ее глаза во время разговора, как выразительны ее губы, и начинаешь черточка за черточкой постигать ее красоту. О да, Питер разглядел ее на совесть. Беда лишь в том, что за месяцы одиночества ("Месяцы?! Господи, да прошло больше года!") он отстранился от собственных эмоций, выстроил в душе целый комплекс средств наблюдения и всякий раз, когда начинал уклоняться в какую-нибудь сторону, вместо завершения действия принимался анализировать его и тем самым обрывал. Вряд ли ему теперь когда-нибудь удастся прекратить самонаблюдение хоть на время.

Сара подняла вопросительный взгляд на кого-то за спиной Питера. Это оказался шеф полиции Хью Уэлдон. Кивнув им, Хью пристроился на табурете.

— Сара, мистер Рами, хорошо, что я вас застал.

В глазах Питера Уэлдон всегда воплощал в себе архетип обитателя Новой Англии — сухопарый, обветренный и суровый. Обычно он настолько мрачен, что можно счесть, будто он подстриг свои седые волосы под машинку во исполнение какой-то епитимьи. На самом деле ему чуть за пятьдесят, но привычка втягивать щеки старит его лет на десять. Обычно Питер находил его забавным, однако на сей раз ощутил дурноту и смутное беспокойство, предвещающие приступ.

Обменявшись любезностями с Сарой, Уэлдон повернулся к Питеру:

— Вы только не подумайте чего не того, мистер Рами, но я должен спросить, где вы были в прошлый четверг часов в шесть вечера.

Ощущение окрепло, перерастая в вялую панику, затаившуюся в груди мутным комком, будто побочный эффект скверного лекарства.

— В четверг, — повторил он. — Это когда пропала дочка Борчардов.

— Бог мой, Хью, — вспылила Сара, — что это значит?! Будешь хватать за жабры бородатого чужака всякий раз, когда какой-нибудь ребенок сбежит из дому? Ты же чертовски хорошо знаешь, что именно так Эллен и поступила. Будь Этан Борчард моим отцом, я и сама бы сбежала.

— Не исключено. — Уэлдон одарил Питера безучастным взглядом. — Вы, случаем, не видали Эллен в прошлый четверг, мистер Рами?

— Я был дома, — с трудом выдавил из себя Питер. Его прошибло испариной с головы до ног, пот выступил на лбу крупными каплями; Питер понимал, что выглядит со стороны чертовски виноватым; но это не играло ни малейшей роли, потому что он почти въяве видел, что должно случиться. Он сидит где-то, а чуть ниже, вне досягаемости, что-то блестит.

— Тогда вам бы след ее видеть, — продолжал Уэлдон. — Свидетели говорят, что она болталась у вашей поленницы почитай что час. В ярко-желтой куртке. Такую трудно не углядеть.

— Нет, — проговорил Питер. Он потянулся к блеску, зная, что исход будет скверным в любом случае, очень скверным, а если коснуться этой вещи, все обернется много хуже, но все равно удержаться не мог.

— Чего-то тут не сходится, — донесся издали голос Уэлдона. — Этот ваш коттедж такой тесный, что оно бы натурально углядеть девчушку у поленницы, покудова передвигаешься туда-сюда. В шесть народ обедает, а поленница распрекрасно видна вам из кухонного окна.

— Я ее не видел. — Приступ пошел на убыль, и Питер ощутил ужасное головокружение.

— В толк не возьму, как оно может так получиться. — Уэлдон принялся цедить в себя воздух сквозь зубы, и от назойливого сверчания желудок Питера вяло трепыхнулся.

— А тебе не приходит в голову, Хью, — сердито вклинилась Сара, — что он мог заниматься чем-то другим?

— Если ты чего знаешь, Сара, так чего ж не скажешь прямиком?

— В прошлый четверг с ним была я. Он двигался туда-сюда будь здоров, но в окна не пялился. Это достаточно прямое заявление?

Уэлдон снова принялся цедить воздух.

— Пожалуй, оно и так. А ты ничего не путаешь?

— Хочешь видеть мои засосы? — саркастически хохотнула Сара.

— Нечего вскидываться, Сара. Я же не для собственного удовольствия. Уэлдон встал и поглядел на Питера сверху вниз. — Вы вроде как не в себе, мистер Рами. Надеюсь, вы не скушали ничего нехорошего.

Он не спускал с Питера глаз еще мгновение, потом двинулся через толпу прочь.

— Боже, Питер! — Сара взяла его за щеки. — Выглядишь ты просто ужасно!

— Голова кружится, — пробормотал он, нашаривая бумажник; потом швырнул несколько банкнот на стойку. — Пойдем на воздух.

Добравшись вслед за Сарой до входа, он вышел на улицу и оперся о крышу стоявшей рядом машины, повесив голову и заглатывая холодный воздух. Рука Сары, крепко обнимавшая его за плечи, помогла ему справиться со слабостью; через несколько секунд Питер почувствовал себя лучше и смог поднять голову. Улица, мощенная булыжником, щеголяющая старинными фонарями и деревьями с набухшими почками, казалась декорацией для игрушечной железной дороги. Ветер выметал тротуары, гоняя подпрыгивающие бумажные стаканчики и хлопая навесами. Сильный порыв поверг Питера в дрожь, внезапно возвратив головокружение и видение. И снова тянется он к тому блеску, только на сей раз блеск очень близко, настолько близко, что источаемая блеском энергия щекочет кончики его пальцев, притягивает его, и если ему удастся вытянуть руку еще на дюйм-другой… Все перед глазами поплыло, Питер едва успел опереться о машину, но рука подломилась, и он повалился вперед, щекой ощутив холод металла. Сара звала кого-то, умоляя о помощи, и Питер хотел успокоить ее, сказать, что через минуту оправится, но слова застряли в горле, и он просто лежал, наблюдая, как мир раскачивается и кружится волчком, пока чьи-то руки, более сильные, чем руки Сары, не подняли его, и мужской голос произнес:

— Эгей, мужик! Ты кончай падать лицом в салат, а то мне захочется отбить у тебя даму.

Свет уличного фонаря падал на изножье кровати Сары желтым прямоугольником, озаряя ее одетые в чулки ноги и бугор одеяла, прикрывающего Питера. Совсем пропащий. Она закурила, но тут же, рассердившись на себя за бессилие перед дурной привычкой, раздавила сигарету и повернулась на бок, глядя, как вздымается и опадает грудь Питера, и гадая, с какой стати ее так тянет к мученикам. И тут же засмеялась над собой, заранее зная ответ. Ей просто хочется быть той, которая заставит их забыть о душевных ранах, обычно нанесенных другими женщинами. Уж такова она по натуре, сочетая в себе Флоренс Найтингейл и сексопатолога, и ни за что не может устоять перед искушением принять вызов. Хоть Питер и не признавался, но Сара и сама видела, что половина его сердца отдана какому-то лос-анджелесскому призраку. Все симптомы налицо: внезапные приступы молчания, блуждающий взгляд, и то, как торопливо Питер бросался к почтовому ящику при появлении почтальона, но всегда оказывался разочарован полученной корреспонденцией. Сара верила, что завладела второй половиной его сердца, но стоило Питеру ненадолго забыться, отринуть прошлое и отдаться мгновению, как призрак взбрыкивал, и Питер снова отдалялся. Взять хотя бы его подход к любовным утехам. Начинал он нежно, ласково, а затем, когда оба уже находились на грани нового этапа близости, он вдруг отстранялся, отпускал шуточку или делал что-нибудь грубое — как схватил ее сегодня утром на пляже, — отчего Сара вновь начинала чувствовать себя неопрятной дешевкой. Порой она думала, что правильнее всего было бы послать Питера к чертям, велев возвращаться, когда в голове у него прояснится. Но пороху на подобное у нее никогда не хватит — Питер занимает куда больше половины ее сердца.

Она осторожно, чтобы не разбудить его, спустилась с кровати и сбросила одежду. Стукнувшая о стекло ветка напугала ее, и Сара подхватила блузку, чтобы прикрыть грудь. Ага, как же! Кто же станет подглядывать за ней в окно третьего этажа? В Нью-Йорке такое возможно, но только не в Нантакете. Швырнув блузку в корзину для грязного белья, Сара заметила собственное отражение в высоком зеркале дверцы гардероба. В призрачном полусвете отражение казалось удлиненным и незнакомым, и у нее сложилось впечатление, что на нее с другого края материка, сквозь другое зеркало взирает призрачная женщина Питера. Сара почти явственно увидела ее: высокая, длинноногая, с печальным лицом. Вовсе незачем видеть ее воочию, чтобы понять, что у той печальное лицо: именно печальные особы разбивают сердца, и мужчины, чьи сердца они разбили, остаются позади, словно окаменелости, запечатлевшие их натуру. Они выставляют свою печаль напоказ, чтобы ее утолили, хотя на самом деле жаждут отнюдь не утешения, а нового повода для печали, щепотки перца для супа, который они баламутят всю жизнь. Сара приблизилась к зеркалу, и иллюзия другой женщины сменилась реалиями ее собственного тела.

— Вот как я поступлю с вами, дамочка, — шепнула она. — Вытесню вас.

Слова прозвучали как-то неубедительно.

Откинув одеяло, она скользнула в постель, пристроившись рядом с Питером. Он издал какой-то неясный звук, и Сара увидела блики уличных фонарей в его глазах.

— Извини за давешнее, — проронил он.

— Ничего страшного, — жизнерадостно отозвалась она. — Боб Фрэйзер и Джерри Хайсмит помогли мне дотащить тебя до дому. Ты разве не помнишь?

— Смутно. Поразительно, что Джерри оторвался от своей рыженькой. Чтоб он покинул свою Джинджер?! — Питер приподнял руку, чтобы Сара смогла пристроиться у него под мышкой. — Наверно, твоя репутация лежит в руинах.

— На сей счет мне ничего не известно, но она определенно приобретает все более и более экзотическую окраску.

Он рассмеялся.

— Питер!

— Ага?

— Меня тревожат эти твои приступы. Ведь у тебя был приступ, да?

— Ага. — Питер помолчал. — Меня они тоже тревожат. Они случались по два-три раза на дню, но такого еще не бывало. Да только я ничего не могу поделать — разве что перестать о них думать.

— Ты видишь, что произойдет?

— Не совсем, и разбираться в этом без толку. Я даже не могу воспользоваться тем, что вижу. Все происходит в свой черед, как и должно было, и только задним числом я понимаю, что же именно прорицало видение. Совершенно бесполезный дар.

Сара прижалась к Питеру потеснее, положив ногу ему на бедро.

— А не отправиться ли нам завтра на Кейп-Код?

— Я собирался посмотреть на Миллзову помойку.

— Ладно. Мы можем сделать это утром и все равно успеть на трехчасовой катер. Может, тебе пойдет на пользу провести денек подальше от острова.

— Хорошо. Может, это не такая уж плохая мысль.

Передвинув ногу, она обнаружила, что Питер возбудился, и убрала руку под одеяло, чтобы прикоснуться к нему, а он повернулся, чтобы ей было удобнее. Дыхание Питера участилось, он принялся целовать Сару — ласково, смакуя ее губы, горло, веки, двигая бедрами в противофазе с ритмом ее ладони, поначалу медленно, но мало-помалу все настойчивее, нетерпеливее, и в конце концов прижался к ее бедрам, отведя ее руку в сторону, чтобы открыть ее лоно и войти в нее. Сознание ее помутилось, мысли бесследно растворились в ощущении лихорадочной спешки, жара и пляски теней. Но как только Питер приподнялся, этот краткий миг существования по отдельности развеял чары, и Сара вдруг отчетливо услышала капризные сетования ветра, разглядела каждую морщинку на лице Питера и кутерьму теней на потолке. Питер вдруг насторожился, черты его обострились, стали жестче, и он раскрыл рот, чтобы заговорить, но Сара прижала палец к его губам. "Пожалуйста, Питер! Никаких шуточек. Это серьезно". Она изо всех сил пыталась внушить ему свои мысли, и, может быть, это удалось. Черты его снова смягчились, и, когда она направила его, Питер издал жалобный стон, под стать призраку, покидающему земную юдоль; и тогда Сара впилась в него пальцами, заставляя войти глубже, беседуя с ним, но не словами, а гортанными стонами, вздохами и полушепотами, полными значения для тех, кто поймет.

3

В ту же ночь, пока Питер и Сара спали, Салли Макколл вела свой джип по асфальтовой дороге, ведущей к мысу Смита. Спьяну ей было абсолютно наплевать, куда ее занесет. Выписывая бесконечные кренделя, она озаряла мечущимся светом фар обступающие дорогу невысокие холмы, поросшие дроком и карликовым боярышником. Правой рукой Салли цепко сжимала пинту шерри-бренди, третью за вечер. Ну и пусть ее кличут Сайасконсетской Салли, Чокнутой Салли! Семьдесят четыре года, а она до сих пор вскрывает морских гребешков и гребет получше большинства мужиков на острове. Закутанная в пару платьев Армии Спасения, пару побитых молью свитеров, твидовую куртку с прорехами на локтях, в рыбацкой шляпе, нахлобученной на свисающие сосульками седые космы, она порядком смахивала на подзаборницу побирушку из адовых трущоб. Из динамика радио несся треск помех, и Салли в лад ему то ворчала, то изрыгала проклятия, то горланила обрывки песен, разражаясь всей путаницей звуков, эхом перекатывающихся среди свистопляски ее мыслей. Когда асфальт кончился, Салли остановила машину, выбралась из кабины и заковыляла по песку к вершине дюны. Там она постояла, покачиваясь; голова у нее пошла кругом от напора ветра и всеохватной тьмы, нарушаемой лишь несколькими одинокими звездочками на горизонте.

— Ио-ху-у-у!!! — крикнула она; ветер подхватил крик и усилил его. Салли накренилась вперед, сорвалась и покатилась по склону дюны. Потом села, отплевываясь от набившегося в рот песка, и обнаружила, что каким-то чудом удержала бутылку, и даже непрочно завернутый колпачок остался на месте. Внезапный приступ мании преследования заставил Салли задергать головой из стороны в сторону. Еще не хватает, чтобы кто-нибудь шпионил за ней и распускал сплетни о пьяной старухе Салли. И так уж невесть чего про нее болтают. Половина вранье, а остальное перекручено, чтобы она выглядела свихнувшейся: вроде той басни про выписанного по почте мужа, который сбежал от нее через пару недель и, напуганный до потери пульса, спрятался на катере, а она носилась верхом по всему Нантакету в надежде притащить его домой. Недомерок чернявый, итальяшка, по-английски ни в зуб ногой, а в постели путал дерьмо с конфеткой. Уж лучше самоудовлетворяться, чем путаться с прыщом вроде этого. Ей только-то и нужны были чертовы штаны, в которые она же его и нарядила, а эти пустобрехи расписали ее эдакой мегерой. Ублюдки! Стадо дерьмовых…

Поток мыслей Салли ушел в трубу, и она устремила бездумный взгляд в темноту. Чертовски холодно, однако, да и ветрено. Салли дерябнула бренди, и, как только оно докатилось до желудка, сразу стало градусов на десять теплее. Еще глоток поставил ее на ноги, и Салли двинулась по пляжу прочь от мыса, отыскивая чудненькое уединенное местечко, куда никто не забредет. Только этого она и хотела — просто посидеть, поплевывая и чувствуя ночь всей кожей. В наши дни такое местечко сыскать трудновато, когда море все лето несет с материка эту дрянь, этих стиляг из Гуччи-Пуччи и шикарных сисястеньких курочек, готовых заголиться и лечь под первый встречный пятисотдолларовый костюм, если тот проявит хоть каплю интереса, под какого-нибудь заплывшего жиром молодчика из администраторов, который ни на что не годится и женится на них только ради привилегии проходить через унижение каждую ночь: Мысли вошли в штопор, и Салли вместе с ними. Плюхнувшись на землю, она хихикнула, звук ей понравился, и она захихикала громче. Потом глотнула бренди, жалея, что не прихватила еще бутылку, и позволила мыслям низойти до полуоформившихся образов и воспоминаний, будто бы навеянных ветром. Когда глаза приспособились к темноте, Салли разглядела пару домов, обрисовавшихся на фоне чуть более светлого неба. Пустующие дачи. Нет, погодите-ка! Это эти, как их там: Кондоминиумы. Что там парнишка Рами про них толковал? Иниумы с натянутыми на них кондомами. Контрацепция жизни. Хороший он мальчик, этот Питер. Первый человек с талантом слухача, повстречавшийся ей, и дар у него сильный, сильнее, чем ее талантишко, годящийся разве что на предсказание погоды, а нынче она уже так стара, что суставы годятся на это ничуть не хуже. Он рассказывал, как некоторые люди в Калифорнии взрывали кондоминиумы, чтобы отстоять красоту своего побережья, и эта идея пришлась Салли по душе. Мысль об острове в осаде кондоминиумов заставила Салли прослезиться, и в приступе пьяной ностальгии она припомнила, каким чудесным было море во времена ее детства — чистым, прозрачным, изобилующим духами. Салли чувствовала этих духов…

Откуда-то послышались звон и грохот. Салли поднялась, покачнувшись, и навострила уши. Снова звуки разрушений. Она двинулась на шум — в сторону кондоминиумов. Может, бесчинствуют какие-нибудь юные вандалы. Если так, она им поаплодирует. Но как только она вскарабкалась на вершину ближайшей дюны, шум стих. Потом ветер окреп, но не завыл, не заревел, а завел какую-то жуткую руладу, чуть ли не музыку, будто истекал из отверстий некой чудовищной флейты.

Волосы у Салли на затылке встали дыбом, по спине зазмеился холодный липкий червяк страха. Она уже подошла достаточно близко к кондоминиумам, чтобы различить абрис их крыш на фоне неба, но больше ничего. Только жуткая мелодия ветра, снова и снова выводящего один и тот же пассаж из пяти нот. Потом стихла и она. Салли тяпнула глоточек, собираясь с духом, и зашагала снова. Покачивающаяся осока щекотала ей тыльные стороны ладоней, и от этой щекотки по рукам побежали мурашки. Футах в двадцати от первого кондоминиума Салли остановилась с отчаянно колотящимся сердцем. Страх обратил плещущееся в желудке бренди в скисшее пойло. Да чего тут бояться, обрушилась она на себя, ветра, что ль?! Вот же уродство! Она клюкнула еще разок и пошла вперед. Было настолько темно, что приходилось пробираться вдоль стены на ощупь, и Салли порядком напугалась, обнаружив прямо посередке дыру. Да чего там дыру — дырищу, побольше двери будет, а вокруг обломки досок да щепа, будто чудовищный кулак прошиб ее насквозь. Во рту у нее пересохло, но Салли все равно ступила внутрь. Пошарив по карманам, она извлекла коробок спичек и зажгла одну в чаше ладоней, чтобы та получше разгорелась. В комнате не оказалось никакой мебели — только ковровое покрытие, телефонные розетки, заляпанные краской газеты и тряпки. В противоположной стене были стеклянные раздвижные двери, но почти все стекла оказались выбиты и хрустели под ногами; когда Салли подошла поближе, удержавшийся в раме треугольный осколок стекла отразил свет спички и мгновение сверкал на фоне мрака, будто огненный клык. Спичка обожгла пальцы, Салли бросила ее, зажгла новую и перешла в следующую комнату. Снова проломы и разлитая в воздухе тяжесть, будто дом затаил дыхание. Нервы, подумала Салли. Чертовы старушечьи нервы. Может, это и правда какие-то подростки залили зенки да врезались на машине в стену. Вывернувшийся откуда-то ветерок задул спичку, и Салли зажгла новую. Ветерок задул и эту, и тогда Салли осознала, что подростки ни при чем, потому что на сей раз ветерок не ускользнул прочь, но принялся порхать вокруг нее, задирая ей платье, играя волосами, извиваясь вокруг ног, охлопывая и обшаривая ее со всех сторон, и в нем угадывалось чувство, осведомленность, отчего кости Салли обратились вдруг в осколки черного льда. Нечто пришло с моря, некое злобное существо, воплотившееся в ветре, проломившее стены, дабы исполнить свою отвратительную музыку, леденящую кровь, и оно окружало Салли со всех сторон, забавлялось ею, готовясь унести ее к чертям и скрыться. Оно источало липкий, едкий запах, льнувший к ее коже во всех местах, где оно коснулось.

Салли попятилась в первую комнату, испытывая желание закричать, но не находя голоса и издавая лишь слабый скрежет. Ветер потек следом, вздымая газеты и швыряя их в Салли, будто складчатых белых нетопырей, облепляя ими ее лицо и грудь. И тут она завизжала. Шмыгнув сквозь пролом, Салли очертя голову ринулась в бегство, чувствуя, как сердце подкатывается под горло, спотыкаясь, падая, вскакивая снова, размахивая руками и вопя. За ее спиной ветер с ревом хлынул из дома, и Салли привиделось, как он принимает облик циклопического черного демона, насмехающегося над ней, позволяющего ей думать, будто удастся улизнуть в целости и сохранности, прежде чем наброситься на нее и разодрать в клочья. Она скатилась по склону последней дюны, со всхлипами втягивая воздух измочаленными легкими, рванула дверцу джипа, трясущейся рукой ткнула ключ в замок зажигания, в душе вознося молитву, пока двигатель не завелся, и под натужный скрежет коробки передач свернула на Нантакетскую дорогу.

Лишь промахнув полдороги до Сайасконсета, она успокоилась настолько, что смогла пораскинуть умом, соображая, что предпринять, и первым делом решила катить прямиком в Нантакет и выложить все Хью Уэлдону. Хотя Господь ведает, как он себя поведет. Или что скажет. Кремень худосочный, а не человек! Скорее всего расхохочется ей в лицо и помчится к своим собутыльникам, чтобы растрепать свеженький анекдотец про Сайасконсетскую Салли. Нетушки, постановила она. Больше никаких историй про то, как старуха Салли налакалась до чертиков и давай нести околесицу про ветряных жупелов. Злоба вспыхнула в ее душе миниатюрным солнцем, бесследно выжигая страшные тени и распаляя кровь почище дозы бренди. Будь что будет, пусть себе идет, как пошло, уж тогда-то истории будет сказывать она, тогда-то она возвестит, мол, я бы и раньше сказала, да только вы бы меня записали в чокнутые. О нет! Уж на сей-то раз она не станет мишенью для их шуточек. Пусть узнают сами, что из моря вышел новый дьявол.

4

Баркас Миллза Линдстрома оказался крашенным в синий цвет тупоносым бостонским китобойцем, футов двадцати в длину, с парой сидений, рулевой колонкой и пятидесятипятисильным навесным мотором, тарахтевшим позади. Саре пришлось пристроиться у Питера на коленях, и, хотя он был бы не против этого в любом случае, на этот раз он с радостью принял капельку дополнительного тепла. Несмотря на штиль, по морю катились длинные валы, над попавшим в холодный фронт островом нависли тяжелые тучи; далеко в открытом море проглядывающее солнце играло бликами на волнах, но ближе к берегу над водой стлался белесый туман. Однако пасмурная погода не угнетала Питера; он предвкушал приятные выходные в компании Сары и почти не думал о цели нынешней экскурсии, поддерживая неумолчную беседу. Миллз же, напротив, всю дорогу был молчалив и задумчив; когда же впереди замаячил свободно плавающий грязевой агрегат — грязно-бурое пятно, раскинувшееся на сотни ярдов во все стороны, — он достал из-под бушлата трубку и яростно закусил чубук, словно сдерживая страстную тираду.

Позаимствовав бинокль Миллза, Питер посмотрел вперед. Поверхность агрегата испещрили тысячи белых предметов, с такого удаления казавшиеся костями, торчащими из-под тонкого слоя почвы. Пласты тумана клубились над ним, а край агрегата вяло шевелился, будто непотребная лепешка, елозящая по зыбкой припухлости воды. Ничейная земля, омерзительная клякса на поверхности океана, и по мере приближения все более тошнотворная. Чаще всего белыми объектами оказывались пластиковые бутылки от ядохимикатов и моющих средств, нередко используемые рыбаками в качестве поплавков сетей; хватало и люминесцентных трубок, всяческого пластикового хлама, рваных сетей и плавника, увязших в рыжевато-буром желе разлагающихся нефтепродуктов. Экая Голгофа неорганического мира, подумал Питер, равнина крайней духовной немощи, триумфа энтропии; быть может, в один прекрасный день такой станет вся земля. От едкого солоноватого запаха по коже поползли мурашки.

— Боже, — выдохнула Сара, когда баркас повернул и пошел вдоль периметра; она раскрыла рот, словно собираясь продолжать, но так и не нашла слов.

— Понимаю теперь, с чего вас вчера потянуло на спиртное, — сказал Питер Миллзу, но тот лишь хмыкнул, покачав головой.

— А туда зайти нельзя? — поинтересовалась Сара.

— Обрывки сетей мигом опутают винт, — косо глянул на нее Миллз. — А чего, с отсюдова недостаточно погано смотрится?

— Можно поднять мотор и подойти на веслах, — предложил Питер. — Ну же, Миллз! Это же все равно что высадиться на Луне.

И в самом деле, когда они сели на весла и баркас вошел в агрегат, рассекая рыжевато-бурое месиво, Питер ощутил, что они пересекли некую невидимую границу, вторгнувшись на территорию, куда не ступала нога человека. Воздух стал тяжелее, словно наполнился сдерживаемой энергией, тишина стала более осязаемой, и нарушал ее лишь плеск весел. Миллзсообщил Питеру, что образование приблизительно спиральной формы из-за действия встречных течений, и это усилило ощущение вторжения в неведомое; Питер представлял себя и своих спутников персонажами фантастического романа, ползущими по поверхности циклопического аппарата, встроенного в пол заброшенного храма. Мусор побрякивал о борта. Бурая жижа смахивала на неправильно приготовленное апельсиновое желе, и когда Питер макнул в нее пальцы, на них повисли желтоватые капли. Некоторые образования на поверхности обладали отталкивающей, почти органической красотой: обесцветившиеся, червеобразные жгутики сетей, пропитанные слизью, напоминающие нездоровые погадки какого-то животного; похожие на опарыша щепочки, приткнувшиеся на подстилке из блестящего целлофана; синяя пластиковая крышка с личиком девочки в широкополой шляпке, виднеющаяся среди спагетти стиропоровых лент. Пассажиры баркаса с удовольствием указывали бы друг другу на подобные диковинки, но говорить никому не хотелось. Исходящее от агрегата ощущение безнадежности давило на душу, и даже солнечный луч, ощупывающий лодку, будто прожектор из реального мира, не мог рассеять тяжкую мглу. Затем, ярдах в двухстах от края агрегата, Питер заметил нечто блестящее в темном пластиковом футляре, наклонился и подхватил находку.

И мгновенно осознал, что взял тот самый предмет из видения, и уж хотел было отшвырнуть его, но ощутил сильнейшую тягу к нему и вместо этого снял крышку и вынул пару серебряных гребней, вроде тех, которыми испанки украшают волосы. Коснувшись их, Питер мысленным взором увидел яркий образ молодой женщины: бледное, бескровное лицо, которое могло быть красивым, если бы не было так истощено и состарено печалями. Габриэла. Это имя выступило в его сознании, как вмерзший в землю след весной проступает из-под тающего снега. Габриэла Па… Паско… Паскуаль. Его палец скользил по узорам гребня, и каждая завитушка несла в себе отпечаток ее личности. Уныние, одиночество и — сильнее всего — ужас. Она очень долго жила страхом. Захотевшая разглядеть гребни Сара взяла их из рук Питера, и призрачное видение жизни Габриэлы Паскуаль растворилось, как пена, совершенно сбив его с толку.

— Какие красивые! — проговорила Сара. — Должно быть, старинные.

— Смахивает на мексиканскую работу, — заметил Миллз. — Хмм… А чего это у нас тут? — Он вытянул весло, пытаясь что-то подцепить; потом поднес весло Саре, и она сняла находку с лопасти — тряпку с проступающими из-под слизи желтыми полосками.

— Блузка. — Сара вертела тряпку так и этак, брезгливо сморщив нос из-за вынужденного прикосновения к слизи; потом вдруг прекратила это занятие и вскинула глаза на Питера. — О Господи! Это блузка Эллен Борчард.

Взяв у нее блузку, Питер обнаружил под фабричной этикеткой ярлык с именем Эллен Борчард и закрыл глаза в надежде воспринять какие-то образы, как с серебряными гребнями. Ничего. Дар покинул его. Но его охватило гнусное ощущение, что он в точности знает судьбу девочки.

— Оно лучше отвезти ее к Хью Уэлдону, — сказал Миллз. — Может… — Не договорив, он уставился на агрегат.

Поначалу Питер не понял, куда устремлен взгляд Миллза, но затем заметил, что поднялся ветер. Ветер весьма специфический. Он медленно огибал баркас по дуге, держась футах в пятидесяти от суденышка; его путь четко прослеживался по пляске мусора в том месте, где он проходил; ветер шептал и вздыхал, потом две пластиковые бутылки, чмокнув, вырвались из слизи и взмыли в воздух. Всякий раз, завершая очередной круг, ветер становился чуточку сильнее.

— Что за дьявол! — Кровь отхлынула от щек Миллза, и сеточка лопнувших сосудов проступила на них, как алая татуировка.

Ногти Сары впились в запястье Питера, и его вдруг оглушило сознание, что именно против этого ветра и предостерегало его предчувствие. В панике он стряхнул руку Сары, пробрался на корму и опустил винт навесного двигателя в воду.

— Сети… — начал было Милз.

— В задницу сети! Надо убираться отсюда!

Ветер взвыл, и вся поверхность агрегата вздулась. Скорчившемуся на корме Питеру опять бросилось в глаза сходство агрегата с кладбищем, где кости торчат из-под земли, вот только теперь все кости извивались, стремясь вырваться на свободу. Некоторые пластиковые бутылки, вихляясь, катились по поверхности, подскакивая высоко в воздух при каждом ударе о препятствия. Это зрелище на миг парализовало его, но, как только Миллз завел двигатель, Питер пробрался на свое место и потянул Сару за собой. Миллз направил баркас к Мадакету. Слизь чавкала и шлепалась о борта, падающие на ветровое стекло бурые кляксы вязко сползали вниз и в стороны. Ветер с каждой секундой становился мощнее и громче, взмыв до воя, заглушающего рокот мотора. Люминесцентная трубка заскакала вокруг баркаса, как дирижерская палочка; бутылки, целлофан и брызги нефтяной слизи летели в него со всех сторон. Сара уткнулась лицом Питеру в плечо, и он крепко прижал ее к себе, вознося молитвы, чтобы мотор не подвел. Миллз заложил резкий вираж, чтобы разминуться с доской, проскочившей у самого борта, баркас вырвался на чистую воду, прочь из объятий ветра — хотя его неистовый рев по-прежнему доносился до них, — и заскользил вниз по длинному валу.

Испытывая безмерное облегчение, Питер погладил Сару по волосам и порывисто перевел дыхание, но, как только оглянулся, облегчение его как рукой сняло. Сотни, тысячи пластиковых бутылок, люминесцентных трубок и прочих отбросов кружили в воздухе над агрегатом безумным столбом, подпирающим хмурое небо, а у самых его пределов вода вздымалась узкими полосками, будто клинок ветра хлестал ее, в нерешительности мечась туда-сюда, не зная, продолжать ли преследование.

Хью Уэлдон как раз выехал из Мадакета, чтобы расследовать выходку вандалов в кондоминиумах, и, получив радиовызов, добрался до коттеджа Питера всего минут за пять. Он сидел рядом с Миллзом за садовым столиком, слушая их рассказ. С кушетки, где в обнимку с Сарой сидел Питер, силуэт шефа полиции на фоне серого окна напоминал богомола; кряхтение и вскрикивание полицейской рации казалось неотъемлемой частью его личности, исходящей от него эманацией. Выслушав их рассказ, он встал, подошел к плите, поднял конфорку и плюнул внутрь; плита с треском плюнула в ответ искрой.

— Будь вы вдвоем, — повернулся Хью к Питеру и Саре, — я бы засадил вас обоих да поглядел, чего вы там утаиваете. Но вот у Миллза не хватит фантазии на подобные глупости, так что, пожалуй, придется поверить. — Он с лязгом опустил конфорку на место и с прищуром взглянул на Питера. — Вы говорите, что писали чего-то насчет Эллен Борчард в своей книжке. Чего?

Питер подался вперед, опершись локтями о колени.

— После наступления сумерек она пришла на мыс Смита. Она сердилась на родителей и хотела напугать их. Так что она сняла блузку — у нее с собой была сменная одежда, потому что она собиралась убежать из дому — и хотела ее изорвать, чтобы они подумали, будто ее убили, когда ветер действительно сделал это.

— И каким же способом? — осведомился Уэлдон.

— В книге ветер выступает в роли стихийного протосущества, жестокого и капризного. Оно играло с ней. Повалило и протащило по гальке. Потом отпустило и снова повалило. Она изрезалась ракушками, была с головы до ног залита кровью и кричала. В конце концов оно сорвало ее в воздух и унесло в море.

Питер не отрывал взгляда от своих рук, чувствуя непомерную тяжесть в голове, будто заполненной ртутью.

— Боже правый! — проронил Уэлдон. — Миллз, ты-то что на это скажешь?

— Что ветер не был нормальный, чего я еще могу сказать.

— Боже правый! — повторил Уэлдон, потер шею ладонью и уставился на Питера. — Я двадцать лет на этой работе, понаслышался всякого. Но чтоб такое… Как вы сказали? Протосущество?

— Ага, только наверняка сказать не могу. Может, я узнаю о нем побольше, если смогу подержать эти гребни снова.

— Питер. — Сара положила ладонь ему на предплечье. — Может, лучше предоставить это Хью?

Уэлдона идея Питера позабавила.

— Не-а, Сара. Пускай себе мистер Рами поглядит, чего может сделать. Он хмыкнул. — Может, он мне поведает, как "Ред Сокс" отыграют в нынешнем году. А мы с Миллзом можем еще раз поглядеть на это морское непотребство.

Миллз втянул голову в плечи:

— Я туда не пойду, Хью. А если хочешь знать мое мнение, так и тебе нечего туда соваться.

— Черт побери, Миллз! — Уэлдон хлопнул ладонью по бедру. — Я ведь просить не буду, но ты можешь избавить меня от кучи хлопот, это уж как пить дать. У меня уйдет целый час, чтобы стащить ребятишек из береговой охраны с насеста. Погодите-ка! — Он обернулся к Питеру. — Может, вам всем это померещилось? Эта дрянь наверняка испаряет кучу всякой химической пакости. Может, вы надышались всей толпой.

На улице взвизгнули тормоза, хлопнула автомобильная дверца. Через пару секунд неряшливо одетая Салли Макколл мелькнула за окном и постучала в дверь.

— А ей-то какого рожна надо? — спросил Уэлдон.

Питер открыл дверь, и Салли одарила его щербатой улыбкой.

— Добренькое утречко, Питер. — Поверх обычного ассортимента платьев и свитеров на ней был надет перепачканный плащ и мужской галстук веселенькой расцветочки вместо шарфа. — А этот костлявый старпер Хью Уэлдон тута?

— Салли, сегодня у меня нет времени на твою ерундистику, — отозвался тот.

Салли протиснулась в дом мимо Питера:

— Добренькое утречко, Сара. И Миллз.

— Слыхал, одна из твоих псин как раз ощенилась, — сказал Миллз.

— Угу. Шесть ворчливых ублюдочков. — Салли утерла нос рукавом и обозрела манжету, интересуясь итогом. — На тебя рассчитывать?

— Может, забегу кинуть взгляд. Доберманы или овчарки?

— Доберманы. Злющие будут.

— Салли, ты чего замыслила? — перебил их Уэлдон, становясь перед Салли.

— Хочу сделать признание.

— Чего ты натворила на этот раз? — хмыкнул Уэлдон. — Магазин одежды ты не обворовывала, это ясно как день.

Салли нахмурилась, отчего морщины на ее лице проступили еще резче.

— Ты узколобый сукин сын, — отрезала она. — Клянусь, когда Господь тебя делал, у Него уже все вышло, окромя навозу.

— Слушай, ты, старая…

— А наместо мозгов Он натолкал тебе дерьма, — не унималась Салли, а…

— Салли! — Втиснувшись между ними, Питер взял старуху за плечи. При взгляде на него ее остекленевшие глаза обрели осмысленное выражение. Наконец она стряхнула его руки и поправила волосы движением на диво женственным для столь бесформенной и опустившейся старухи.

— Надо б сказать тебе раньше, — заявила она Уэлдону, — но у меня в печенках сидят твои насмешки. Потом я решила, что это может быть важно и следовает рискнуть выслушать твое дурацкое ржание. Вот я и говорю. — Она посмотрела в окно. — Я знаю, кто разворотил эти кондоминиумы. Это ветер. Она опалила Уэлдона ненавидящим взглядом. — И никакая я не чокнутая, вот оно как!

У Питера подкосились колени. Его охватило ощущение, что беда окружила их со всех сторон, как тогда в море за мысом Смита, только ощущение более сильное, словно Питер сделался более восприимчивым к нему.

— Ветер, — ошарашенно повторил Уэлдон.

— Именно, — с вызовом бросила Салли. — Проломил дыры в ихних треклятых стенах и свистал сквозь них, будто музыку наигрывал. — Она свирепо воззрилась на шефа полиции. — Чего, не веришь?

— Верит, — подал голос Питер. — Мы считаем, что это ветер убил Эллен Борчард.

— Только не разносите об этом по округе! Мы еще не уверены! — с отчаянием в голосе попросил Уэлдон, цепляясь за неверие, как за соломинку.

Салли пересекла комнату и остановилась перед Питером:

— Это правда насчет девочки Борчардов, а?

— По-моему.

— И эта штуковина, что ее убила, она здесь, в Мадакете. Ты ведь ее чуешь, так ведь?

— Ага, — кивнул он.

Салли направилась к двери.

— Ты куда? — спросил ей вслед Уэлдон. Пробормотав нечто невразумительное, она вышла; Питеру было видно, как она вышагивает взад и вперед по двору. — Психопатка старая!

— Может, оно и так, — откликнулся Миллз. — Да только не след бы ее травить опосля всего, что она сделала.

— А что она сделала? — заинтересовался Питер.

— Допрежде Салли жила в Мадакете, — пояснил Миллз, — и когда какой корабль налетал на Сухую банку или какую прочую мель, Салли отправлялась к месту крушения на своей старой посудине. Обыкновенно она обставляла береговую охрану. За эти годы спасла душ пятьдесят — шестьдесят, выходя в море в самую наихудшую погоду.

— Миллз! Отвези меня на эту свою помойку, — настырно попросил Уэлдон.

Миллз встал и подтянул штаны.

— Хью, ты чего, глухой, что ли? Питер и Салли талдычат, что это самое слоняется где-то окрест.

Расстроенный Уэлдон снова потянул воздух между зубами; лицо его отражало напряженную работу мысли. Он взял футляр с гребнями, бросил взгляд на Питера и снова отставил футляр.

— Хотите поглядеть, что я по ним узнаю? — напрямую спросил Питер.

— А чего, вреда-то никакого, — пожал плечами Уэлдон, устремив взгляд в окно, будто ему нет до того никакого дела.

Взяв футляр, Питер сел подле Сары.

— Постойте, — встрепенулась она, — я что-то не поняла. Если это существо где-то поблизости, разве не следует побыстрее убираться отсюда?

Никто не отозвался ни словом.

Футляр на ощупь был холодным, а когда Питер приподнял крышку, оттуда пахнуло холодом, будто из морозильника.

В комнату тут же влетела Салли.

— Чего это? — ткнула она пальцем в футляр.

— Старые гребешки, — пояснил Питер. — Но когда я их нашел, ощущение было другое. Не такое сильное.

— Ощущение чего? — спросил Уэлдон, все более выходивший из себя с каждой новой тайной; Питеру подумалось, что, если тайны в ближайшее время не раскроются, шеф полиции проникнется к ним недоверием из сугубо практических соображений.

Подойдя к Питеру, Салли заглянула в футляр.

— Дай-ка один. — Она протянула грязную руку. Уэлдон и Миллз подтянулись следом, став по бокам от нее, словно старые вояки, эскортирующие свою безумную королеву.

Питер неохотно взял гребень. Пронизывающий безделушку холод заструился в руку, в голову, и на миг Питер оказался посреди бушующего моря, испытывая ужас перед волнами, перекатывающимися через палубу рыбачьей шхуны, и перед ревущим вокруг ветром. Гребень тут же выпал из ослабевших пальцев. Руки Питера дрожали, а сердце молотом колотилось о ребра.

— Тьфу, дерьмо, — ни к кому не обращаясь, вымолвил он. — Не уверен, что мне хочется это делать.

Сара уступила Салли место рядом с Питером, и, пока они занимались гребнями, поминутно откладывая их, чтобы рассказать об увиденном, Сара грызла ногти и терзалась беспокойством. Она вполне разделяла расстройство Хью Уэлдона — сидеть без дела и наблюдать за ними было просто невыносимо. Всякий раз, когда Салли и Питер брались за гребенку, дыхание их учащалось, глаза закатывались, а откладывая ее, они казались изнеможенными и напуганными.

— Габриэла Паскуаль была из Майями, — сообщил Питер. — Не могу точно сказать, когда это случилось, но знаю, что прошел не один год… потому что ее облик, ее одежда выглядят несколько старомодно. Скажем, лет десять — пятнадцать назад — что-то около того. В общем, на суше ее ждали какие-то неприятности, что-то связанное с чувствами, так что брат не хотел оставлять ее одну и взял с собой на рыбную ловлю. Он был профессиональным моряком.

— У нее был талант, — подхватила Салли. — Потому-то ее так много в этих гребешках. А еще потому, что она порешила себя и умерла, держа их в руках.

— А чего она покончила с собой? — поинтересовался Уэлдон.

— От страха, — пояснил Питер. — И от одиночества. Пусть это и кажется бредом, но ветер держал ее в плену. По-моему, она не выдержала пребывания на дрейфующей шхуне наедине с этим протосуществом, порождением стихии.

— Наедине? — переспросил Уэлдон. — А что стряслось с братом?

— Погиб. — Голос Салли дрожал. — Ветер накинулся на них и поубивал всех, окромя этой Габриэлы. А она была нужна ему.

Пока все это выяснялось, дом начал содрогаться от порывов ветра, и Саре стоило немалого труда не задумываться, природное ли это явление. Оторвав взгляд от окна, от раскачивающихся деревьев и кустов, она сосредоточилась на рассказе, но тот сам по себе был настолько жутким, что она поневоле вздрагивала, стоило лишь зазвенеть стеклам. В путешествии Габриэла Паскуаль частенько страдала от морской болезни, рассказывал Питер; она боялась матросов, почти единодушно считавших ее дурным предзнаменованием, и была одержима предчувствием неминуемой катастрофы. И предчувствия ее не обманули, добавила Салли. Одним ясным, тихим днем демон обрушился на них и убил всех до единого. Всех, кроме Габриэлы. Подняв матросов и ее брата в воздух, он разбивал их о переборки и ронял на палубу. Габриэла тоже ждала смерти, но ветер ею вроде бы заинтересовался. Он ласкал ее и играл с ней, сбивая ее с ног и катая туда-сюда, а ночью он вливался в коридоры и разбитые иллюминаторы, производя заунывную музыку, которую Габриэла начала отчасти понимать по мере того, как шел день за днем, а корабль дрейфовал все дальше на север.

— Она не считала его духом, — промолвил Питер. — Она не видела в нем ничего мистического. Ей казалось, что он что-то вроде…

— Зверя, — подсказала Салли. — Большого, глупого зверя. Кровожадного и норовистого, это да. Но не злого. То бишь она в нем злобы не чуяла.

Габриэла, продолжал Питер, никогда толком не знала, чего он от нее хочет — наверное, было довольно одного лишь ее присутствия. Он ее почти не беспокоил, позволяя большую часть времени проводить в одиночестве. А потом внезапно появлялся из ниоткуда, чтобы пожонглировать осколками стекла или погоняться за Габриэлой. Однажды течение вынесло шхуну к побережью, и Габриэла попыталась выпрыгнуть за борт, но ветер поколотил ее и загнал в трюм. Поначалу он направлял дрейф судна, но постепенно утратил интерес к Габриэле, и несколько раз шхуна была на грани потопления. Наконец, не желая больше оттягивать неизбежное, Габриэла вскрыла себе вены и скончалась, сжимая футляр с самым ценным своим достоянием — бабушкиными серебряными гребнями, сопровождаемая воем ветра до самого конца.

Питер привалился к стене, прикрыв глаза, а Салли вздыхала и похлопывала себя по груди. На долгую минуту все погрузились в безмолвие.

— Любопытно, а с чего он болтается там среди мусору? — нарушил молчание Миллз.

— Может, просто так, — апатично проговорил Питер. — А может, его привлекают стоячие воды или какие-нибудь атмосферные условия.

— Чего-то до меня не доходит, — вымолвил Уэлдон. — Что это за черт? Не зверь же, в самом-то деле.

— А почему бы и нет? — Питер встал, покачнулся, но тут же оправился. По сути, что такое ветер? Ионизированные, подвижные воздушные массы. Кто сказал, что определенные конфигурации стабильных ионов не могут приобрести подобие жизни? Быть может, подобные образования таятся в сердце каждого шторма, а их всегда принимали за духов из-за антропоморфности их характера, вроде Ариэля.^[2] — Он издал печальный смешок. — Он не дух, это уж наверняка.

Глаза Салли сверкали неестественным блеском, будто влажные самоцветы в оправе ее обветренного лица.

— Море плодит их, — твердо заявила она, словно находя это объяснение исчерпывающим.

— Книга Питера права, — заметила Сара. — Это протосущество — во всяком случае, судя по вашим описаниям. Яростное, неистовое творение, полу дух-полуживотное. — Она засмеялась, но смех прозвучал слишком тонко, на грани истерики. — В такое с кондачка не поверишь.

— Верно! — воскликнул Уэлдон. — Чертовски правильно! Полоумная старуха и мужчина, которого я знаю без году неделя, твердят мне…

— Слушайте! — Подойдя к двери, Миллз распахнул ее.

Саре потребовалась секунда, чтобы сориентироваться на звук, но потом она поняла, что ветер стих, крепкие порывы в мгновение ока сменились игривым ветерком, а вдали, надвигаясь с моря, а то и поближе — возможно, не дальше Теннесси-авеню, — нарастает рев.

5

А за несколько минут до того Джерри отрабатывал свой заработок и предвкушал ночь экзотических удовольствий в объятиях Джинджер Маккарди, стоя перед одним из домов на Теннесси-авеню — с доской, гласящей «У-дача», и коллекцией старинных гарпунов и китового уса, укрепленных по всему фасаду. Его велосипед был прислонен к забору, а перед ним стояли, опираясь на свои велосипеды, двадцать шесть членов Клуба велобродяг «Персик», наряженные в спортивные костюмы пастельных тонов. Десять мужчин, шестнадцать женщин. Все женщины в хорошей форме, но большинству уже за тридцать — на вкус Джерри уже переспевшие. Зато Джинджер в самом соку. Двадцать три или двадцать четыре года, рыжие волосы длиной до самой попки, да и фигурка будь здоров. Она уже стащила куртку и длинные брюки и теперь щеголяла лифчиком и шортами, обрезанными настолько высоко, что всякий раз, когда она покидала седло, взгляду открывалась перспектива вплоть до самых Жемчужных врат. Притом она понимала, что вытворяет: каждое колебание двойных завлекалочек было нацелено прямиком ему в пах. Протиснувшись в первый ряд, она с преувеличенным вниманием выслушивала его разглагольствования об этих паршивых временах китобойного промысла. О да! Джинджер дозрела. Парочка омаров, бутылочка винца, прогулка по набережной — а потом он вдует ей нантакетских воспоминаний по самое некуда, чтоб у нее из ушей пошло. Пока она на фиг не лопнет!

— Итак, усем вам… — начал он.

Слушатели захихикали — им пришлось по вкусу, как Джерри передразнил их акцент. Он сконфуженно ухмыльнулся, будто оговорился нечаянно.

— Наверно, случайно подцепил. Словом, вам вряд ли подвернулся шанс заглянуть в музей китобойного промысла, не так ли?

Слушатели хором подтвердили его догадку.

— Что ж, тогда я проведу для вас курс гарпунного искусства. — Он указал на стену «У-дачи». — Верхний гарпун с одним зубцом, торчащим в сторону, использовался в эпоху китобойного промысла чаще всего. Древко из ясеня, которому отдавали предпочтение перед прочими породами дерева. Он стоек к непогоде, — Джерри многозначительно посмотрел на Джинджер, — и не гнется под нагрузкой. — Джинджер старательно сдерживала улыбку. Не сводя с нее глаз, он продолжал: — А некоторые китобои предпочитали вот такие гарпуны с острым наконечником и без зубцов, утверждая, что они проникают глубже.

— А как насчет гарпуна с двумя зубцами? — послышался голос из задних рядов.

Джерри посмотрел поверх голов и увидел, что вопрос исходил от кандидатки номер два. Мисс Селена Персонс. Миловидная тридцатилетняя брюнетка, плоскогрудая, зато с убийственными ногами. Несмотря на очевидное предпочтение, отданное Хайсмитом рыженькой, эта не утратила интереса к нему. Кто знает? Двузубый тоже может подойти.

— Им пользовались под конец эпохи добычи китов, — пояснил Джерри. — Но вообще-то двузубые гарпуны считались менее эффективными, чем однозубые. Уж и не знаю в точности почему. Может, виной упрямство китобоев, приверженность их к традициям. Они знали, что старый добрый однозубец вполне способен доставить удовлетворение.

Мисс Персонс встретила его взгляд проблеском улыбки.

— Конечно, — Джерри вновь обращался ко всем велобродягам, — теперь на гарпун насаживают гранату, которая взрывается у кита внутри. — Подмигнув Джинджер, он добавил пианиссимо: — Наверно, прошибает до мозгов.

Она прикрыла рот ладонью.

— Ладно, народ! — Джерри откатил велосипед от забора. — По седлам, поехали к следующей потрясающей достопримечательности.

Переговариваясь, они со смехом принялись садиться на велосипеды, но в это самое время могучий порыв ветра пронесся вдоль Теннесси-авеню, срывая головные уборы. Женщины встретили его визгом, несколько человек свалились, еще несколько едва удержались на ногах. Споткнувшаяся Джинджер шагнула вперед и прильнула к Джерри, слегка помассировав его грудью.

— Отличная поддержка, — произнесла Джинджер и отступила, покачивая бедрами.

— Отличный прыжок, — парировал он.

Джинджер улыбнулась, но улыбка тотчас же померкла, уступив место озадаченному выражению:

— Что это?

Джерри обернулся. Ярдах в двадцати от них над асфальтом вырастал тонкий столб из кружащейся листвы; в нем было не более пяти футов высоты, и, хотя Джерри ни разу не видел ничего подобного, воздушный столб напугал его ничуть не более, чем внезапный порыв ветра. Однако столб за считанные секунды вырос до пятнадцати футов, всасывая листья, гравий и ветки и завывая, как миниатюрный торнадо. Кто-то закричал. Джинджер прильнула к Джерри в неподдельном ужасе. Ноздри щекотал какой-то резкий запах, уши вдруг заложило. Из-за стремительного вращения столба разглядеть его толком не удавалось, но Джерри показалось, что темно-зеленая фигура, слепленная из растительного мусора и камешков, обретает человекоподобную форму. Чувствуя внезапную сухость в горле, Джерри усилием воли сдержал желание оттолкнуть Джинджер и убежать.

— Поехали! — крикнул он.

Двое велобродяг ухитрились взобраться на свои машины, но окрепший ветер с ревом навалился на них, велосипеды завихлялись и врезались в кусты. Остальные, сбившись в кучу, с развевающимися на ветру волосами, в изумлении смотрели на громадное друидское существо, формирующееся и покачивающееся над ними, доставая макушкой до вершин деревьев. Рейки отлетали от стен, взмывали вверх и втягивались в фигуру, и, пока Джерри пытался перекричать ветер, приказывая велобродягам лечь ничком, китовый ус и гарпуны у него на глазах сорвались с фасада «У-дачи». Стекла дома разлетелись, будто выбитые изнутри. Один из мужчин испуганно прижал кровавый лоскут щеки, отхваченный осколком стекла; женщина ухватилась ладонью за икру и рухнула на землю. Джерри выкрикнул последнее предупреждение и потянул Джинджер за собой в кювет. Охваченная паникой девушка извивалась и отбивалась, но Джерри силком пригнул ее голову к земле и не отпускал. Фигура взвихрилась намного выше деревьев, и, хотя продолжала покачиваться, форма ее немного стабилизировалась. Теперь у нее появилось лицо — кладбищенский оскал серых реек и два круглых пятна из камешков вместо глаз; казалось, этот жуткий пустой взгляд и был повинен в нарастающем давлении воздуха. Пульс грохотал у Джерри прямо в ушах, кровь стала вязкой, как кисель. Фигура продолжала вздыматься все выше и выше; рев уступил место пульсирующему гулу, сотрясающему землю. Камни и листья начали разлетаться из нее в разные стороны. Джерри понимал, знал, что должно произойти, но не мог отвести глаз. Среди кутерьмы кружащихся листьев один из гарпунов пронесся по воздуху, пронзив женщину, попытавшуюся встать. Сила удара тут же отбросила ее за пределы поля зрения Джерри. А затем чудовищная фигура взорвалась. Джерри зажмурился. Прутья, комья земли и гравий больно забарабанили по спине и ногам. Джинджер отскочила в сторону и рухнула на него сверху, впившись пальцами ему в бедро. Джерри ждал чего-нибудь похуже, но ничего не происходило.

— Ты цела? — спросил он, беря девушку за плечи и переворачивая.

И тут же понял, что нет.

Прямо в центре лба у нее торчал осколок китового уса. Взвыв от омерзения, Джерри вывернулся из-под нее и поднялся на четвереньки. Стон. К нему полз мужчина с залитым кровью лицом — на месте правого глаза зияет рваная дыра, а уцелевший глаз кажется стеклянным, как у куклы. В ужасе, не зная, что делать, Джерри вскарабкался на ноги и попятился. Все гарпуны нашли свои мишени. Большинство велобродяг лежали неподвижно, залив кровью асфальт, остальные сидели, истекая кровью и ошалело озираясь. Запнувшись обо что-то каблуком, Джерри стремительно обернулся. Доска «У-дачи» пригвоздила мисс Селену Персонс к земле у дороги, как в фильме ужасов; доска ушла в землю настолько глубоко, что из напитанных кровавой грязью останков ее спортивного костюма торчала только буква «А», будто ярлык вещественного доказательства. Джерри затрясло, из глаз его полились слезы.

Ветерок ерошил его волосы.

Чей-то надрывный вопль подействовал на Джерри, как пощечина, приведя его в чувство. Надо звонить в больницу, в полицию! Но где тут телефон? Большинство домов пустует в ожидании дачников, и телефоны отключены. Но кто-то ведь должен был увидеть, что тут стряслось! Надо просто принять все возможные меры до подхода помощи. Взяв себя в руки, Джерри двинулся к мужчине, лишившемуся глаза; но не успел пройти и пары шагов, когда порыв ветра ударил его в спину, опрокинув ничком.

На этот раз рев окружил его со всех сторон, давление мгновенно подскочило, прошив голову болью, будто добела раскаленная игла, пронзившая его от уха до уха. Джерри зажмурился и зажал уши ладонями, пытаясь унять боль. Потом ощутил, как подымается в воздух. Поначалу он просто не поверил своим чувствам. Даже распахнув глаза и увидев, что медленно описывает круги над землей, Джерри не сразу осознал это. Он оглох, и тишина лишь усилила ощущение нереальности происходящего, да еще вдобавок мимо проплыл, вращая педалями, велосипед без седока. Воздух был заполнен ветками, листьями и щебнем, застившими мир от Джерри, будто истоптанный до дыр ковер; ему вдруг представилось, что он поднимается вверх по глотке этой ужасающей темной фигуры. Джинджер Маккарди летела футах в двадцати повыше; ее рыжие волосы струились по плечам, а раскинутые руки плавно покачивались, будто в танце. Она кружилась быстрее Джерри, и он понял, что с высотой скорость вращения возрастает. Дальнейшее очевидно: ты поднимаешься все выше и выше, быстрее и быстрее, пока смерч не изрыгнет тебя, свергнув с небес. Рассудок взбунтовался против перспективы смерти, и Джерри попытался плыть против ветра вниз, молотя по воздуху руками и ногами, потеряв голову от ужаса. Но вихрь уносил его все выше, кружа и переворачивая; стало трудно дышать, думать, и Джерри впал в ступор, утратив способность бояться. Еще одна женщина проплыла в нескольких футах от него. Рот ее был разинут, черты искажены, волосы слиплись от крови. Она простирала руки к нему, и Джерри потянулся ей навстречу, даже не понимая зачем. Их пальцы разминулись самую малость. Мысли вяло ворочались в голове, приходя по одной за раз. Может, он упадет в воду. "Чудом выживший в центре торнадо". Может, его пронесет над островом, и он мягко приземлится на вершину дерева в Нантакете. Сломанная нога, один-два синяка. Будут угощать выпивкой в кафе «Атлантика». Может, Конни Китинг наконец-то подойдет, наконец-то признает чудесный потенциал Джерри Хайсмита. Может. Его завертело кубарем, выворачивая суставы, и Джерри отказался от мыслей. Перед глазами сумасшедшим калейдоскопом мелькали дома внизу, прочие воздушные плясуны, дергающиеся в судорожном самозабвении. Вдруг неистовый восходящий поток резко перегнул его назад, внутри вспыхнула пронзительная боль, скрежет, а затем позвонки сдвинулись, избавив его от боли. О Господи Боже! О Иисусе! Позади глаз вспыхнул ослепительный фейерверк, мимо промелькнуло что-то ярко-синее, и Джерри умер.

6

Как только нависший над Теннесси-авеню столб из листьев и веток исчез, как только смолк рев, Хью Уэлдон бегом кинулся к своей полицейской машине. Питер и Сара не отставали от него ни на шаг. Когда они втиснулись в машину, Хью нахмурился, но не обмолвился ни словом; должно быть, он прекратил попытки рационально истолковать происходящее и признал ветер силой, подходить к которой с привычными мерками бессмысленно. Включив сирену, Хью погнал машину вперед. Но, не проехав и полусотни ярдов, ударил по тормозам. На ветвях растущего у дороги боярышника висела женщина; грудь ее навылет прошил старомодный гарпун. Проверять, жива ли она, было совершенно бессмысленно. Даже поверхностному взгляду было ясно, что у нее переломаны почти все кости; кровь заливала ее с головы до ног, придавая погибшей сходство с жуткой африканской куклой, вывешенной в знак предупреждения желающим вторгнуться на чужую территорию.

— Тело в Мадакете, — сообщил Уэлдон по рации. — Пришлите фургон.

— Боюсь, одним не обойтись. — Сара указала на три ярких мазка дальше по дороге. По лицу ее разлилась страшная бледность; она так стиснула руку Питера, что оставила на его коже белые отпечатки.

За следующие двадцать пять минут они нашли восемнадцать сломанных, изувеченных тел. Некоторые были вдобавок пронзены гарпунами или обломками китового уса. Питер никогда бы не поверил, что человеческое тело может быть низведено до столь нелепой пародии, если бы не увидел это своими глазами; и, хотя тошнотворное зрелище ужаснуло его, мало-помалу чувства Питера онемели. В голове царила сутолока странных мыслей, и самой навязчивой была мысль о том, что это насилие свершилось отчасти ради него. Он пытался отделаться от этой болезненной, омерзительной идеи, но через какое-то время стал воспринимать ее в свете прочих мыслей, навеянных на него тоской. Взять хотя бы рукопись романа "Голос ветра в Мадакете". Хоть это и звучит неправдоподобно, трудно уклониться от вывода, что ветер сам посеял все эти мысли в мозгу Питера. Питеру не хотелось в это верить, но вот же она, столь же достоверная, как и все случившееся. А если так, неужели последняя мысль менее правдоподобна? Он начал постигать последовательность событий, постигать ее с той же внезапно пришедшей ясностью, которая помогала ему решить все проблемы с книгой, и Питер от всей души жалел, что не послушался предчувствия и взял гребни. До той поры протосущество не было в нем уверено, обнюхивая Питера со всех сторон, как, по словам Салли, большой и глупый зверь, почуявший в человеке что-то знакомое, но не способный припомнить, что именно. А когда Питер нашел гребни, когда открыл футляр, между разорванными контактами проскочила искра, дар Питера отождествился с даром Габриэлы Паскуаль, и оно сделало выводы. Питеру припомнилось, как взбудоражился ветер, как метался он туда-сюда у границы агрегата.

Когда машина свернула обратно на Теннесси-авеню, где небольшая группа местных жителей покрывала погибших одеялами, Уэлдон снова включил рацию, вырвав Питера из раздумий.

— Куда, к черту, подевались "Скорые"? — сердито бросил Хью.

— Полчаса как выехали, — раздалось в ответ. — Должны уж быть.

Уэлдон бросил угрюмый взгляд на Питера с Сарой и велел оператору:

— Попробуй связаться с ними по радио.

Через пару минут поступил рапорт, что ни одна из машин на вызовы не отвечает. Уэлдон велел подчиненным сидеть на месте, сказав, что посмотрит сам. Когда они свернули с Теннесси-авеню на Нантакетскую дорогу, солнце пробилось сквозь облачность, осияв пейзаж жиденькими желтыми лучами и прогрев салон автомобиля. Солнце словно высветило слабости Питера, заставив его осознать, как он напряжен, как ноют мышцы, отравленные избытком адреналина и усталостью. Сара с закрытыми глазами привалилась к нему, и тяжесть ее тела подействовала на него благотворно, вызвав прилив энергии.

Уэлдон вел машину с постоянной скоростью миль тридцать в час, поглядывая налево и направо, но не обнаруживая ничего необычного. Пустынные улицы, пустые глазницы окон. Многие дома в Мадакете только ждут постояльцев, а жители остальных ушли на работу или по делам. Машины "Скорой помощи" они увидели милях в двух от поселка, перевалив через невысокий подъем сразу за свалкой. Уэлдон съехал на обочину, не заглушив двигатель, и уставился на открывшуюся картину. Четыре машины были завалены поперек дороги, образуя надежную преграду в сотне футов впереди. Еще одна была опрокинута кверху колесами, словно мертвый белый жук; другая врезалась в фонарный столб и запуталась в проводах, оборванные концы которых комом торчали в окне водителя, извиваясь и с шипением рассыпая искры. Еще две машины столкнулись и теперь пылали; прозрачные языки пламени лизали закопченные кузова, воздух над ними трепетал от жара. Но Уэлдон остановился так далеко не из-за разбитых машин, не из-за них все трое умолкли, погрузившись в бездну отчаяния. Справа от дороги раскинулся луг Эндрю Вьета, поросший белесой прошлогодней травой и бурьяном, вызолоченный блеклым солнцем. Обозначенный несколькими чахлыми дубками луг взбирался на обращенный к морю холм, где на фоне тусклой синевы небес обрисовались три серых домика. Хотя вокруг машины плясали лишь слабенькие ветерки, луг свидетельствовал о крепких ветрах — трава то стелилась по земле, то вдруг вскидывалась, закручивалась жгутом, металась туда-сюда, словно в ней носились из стороны в сторону тысячи крошечных зверьков, и от ее неустанной, неистовой пляски казалось, что облака крепко стоят на месте, а прочь уплывает сама земля. Горестный посвист ветра сливался с тростниковым шелестом. Питер оцепенел. Угрожающая мощь этой сцены навалилась на душу непомерной тяжестью, и на миг у него занялось дыхание.

— Давайте уедем, — дрожащим голосом попросила Сара. — Давайте… — Она устремила взгляд мимо Питера, и на лице у нее отразились наихудшие опасения.

Ветер взревел. В каких-нибудь тридцати футах от машины трава пригнулась к самой земле, и, медленно описывая спираль, в воздух взмыл человек в одежде санитара. Голова у него моталась, как у тряпичной куклы, а халат спереди насквозь пропитался кровью. Машина затряслась в турбулентных потоках.

Сара с визгом уцепилась за Питера обеими руками. Уэлдон попытался включить заднюю передачу, но промахнулся, и мотор заглох. Шеф полиции повернул ключ зажигания, мотор чихнул, захлебнулся бензином и снова заглох. Санитар продолжал подниматься, приняв вертикальное положение. Он кружился быстрее и быстрее, размазавшись от скорости, как фигурист, завертевшийся волчком, одновременно подплывая все ближе к автомобилю. Сара кричала во весь голос, и Питеру тоже хотелось закричать, чтобы хоть как-то избавиться от стиснувших грудь обручей. Двигатель наконец завелся, но не успел Уэлдон включить передачу, как ветер внезапно стих, выронив санитара над капотом. Кровь забрызгала все ветровое стекло. Мгновение покойник лежал, раскинув руки и устремив на сидящих в машине взгляд мертвых глаз. Затем, с тошнотворной медлительностью улитки, втягивающейся в раковину, сполз на дорогу, оставив на белой эмали широкий красный мазок.

Опустив голову на руль, Уэлдон делал глубокие вдохи. Питер баюкал Сару в объятиях. Секунду спустя Уэлдон откинулся на спинку сиденья, взял микрофон рации и нажал кнопку передачи.

— Джек, это Хью. Как слышишь?

— Громко и ясно, шеф.

— У нас в Мадакете проблема. — Дернув головой, Уэлдон не без труда сглотнул. — Я хочу, чтоб вы перекрыли дорогу милях в пяти от поселка. Нипочем не ближе. И никого не пускать, ясно вам?

— А чего там стряслось-то, шеф? Элис Кадди звонила и сказала что-то про диковинный ветер, но связь сорвалась, а пробиться к ней я не смог.

— Ага, без ветра не обошлось. — Уэлдон переглянулся с Питером. — Но главная проблема в утечке химикатов. На сейчас все под контролем, но ты никого и близко не подпускай. Мадакет на карантине.

— Помощь не нужна?

— Нужно, чтоб ты выполнял, что велено! Труби в трубу и звони всем, кто живет между заграждением и Мадакетом. Вели им во весь дух мотать в Нантакет. И по радио передай.

— А как насчет тех, кто приедет из Мадакета? Их-то пропускать?

— Отсюдова никто не приедет, — отрезал Уэлдон.

Молчание.

— Шеф, вы в порядке? — раздалось после затяжной паузы.

— Да, черт возьми! — Уэлдон отключил рацию.

— Почему вы им не сказали? — поинтересовался Питер.

— Не хочу, чтоб они удумали, будто я рехнулся, и примчались проверять. Смыслу нет еще и в ихних смертях. — Уэлдон включил задний ход. — Велю всем забраться в погреба и переждать, пока эта чертовщина не уберется. Может, поимеем какие-нибудь дельные мысли. Но сперва отвезу вас домой, чтоб Сара передохнула.

— Я не устала. — Она подняла голову с груди Питера.

— После отдыха тебе полегчает. — Питер пригнул ее голову обратно, не только из нежности, но и стараясь помешать ей увидеть луг — накрытый клубящейся тенью и озаренный бледным сиянием. Свет над ним чем-то отличался от солнечных лучей, освещавших автомобиль; луг вдруг как бы оказался в недосягаемой дали, став кусочком пейзажа параллельной вселенной, где все похоже на наше, но иное. Травы бушевали, стелясь по самой земле, рывком вытягиваясь в струнку и завиваясь жгутом; то и дело к небу возносился столб желтых стеблей и рассыпался во все стороны, будто чудовищный ребенок бегал по лугу, от избытка чувств набирая полные пригоршни травы и швыряя ее высоко в воздух.

— У меня сна ни в одном глазу, — пожаловалась Сара; румянец все еще не вернулся на ее щеки, а одно веко нервно подергивалось. Питер сидел у ее постели.

— Все равно ты ничего не можешь поделать, так не лучше ли поспать?

— А ты чем займешься?

— Подумываю, не пройтись ли по гребням еще разок.

Эта идея огорчила Сару. Он было начал растолковывать, почему должен на это пойти, но тут же оборвал объяснения на полуслове, наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Я люблю тебя. — Слова эти вырвались у него как бы сами собой с такой легкостью, что Питер изумился. Уже давным-давно он не произносил их даже мысленно.

— Вовсе незачем говорить это лишь потому, что дело обернулось скверно, — нахмурилась Сара.

— Может, именно сейчас я сказал как раз поэтому, да только тут ни капли лжи.

— Как-то ты в этом не очень уверен, — уныло рассмеялась она.

Питер поразмыслил над ее словами:

— Я любил другую женщину, и эта связь сказывалась на моем восприятии любви. По-видимому, я проникся уверенностью, что она должна всегда приходить одинаково, как термоядерный взрыв. Но теперь я начинаю понимать, что любовь может приходить иначе, помаленьку разгораясь и перерастая в бурную страсть.

— Приятно слышать. — Сара помолчала. — Но ты ведь все еще любишь ее, не так ли?

— Я все еще вспоминаю о ней, но… — Питер покачал головой. — Я пытался выбросить ее из сердца, и, может быть, мне это удалось. Сегодня под утро она мне снилась.

— О-о? — приподняла брови Сара.

— Сон был не из приятных. Она мне рассказывала, как зацементировала в сердце свои чувства ко мне. "От них остался только этот твердый бугорок на груди", — сказала она. А еще рассказала, что порой он начинает двигаться, куда-то рваться, и показала мне его. Я видел, как эта чертова отверделость дергается у нее под блузкой, а когда прикоснулся к бугорку — этого хотела она, — он оказался невероятно твердым, точно всаженный под кожу булыжник. Камень всердце. Вот и все, что от нас осталось — одна лишь окаменелость. Он так меня разъярил, что я бросил ее на пол. А потом проснулся. Смущенный признанием, Питер поскреб подбородок. — До сей поры я и в мыслях не позволил бы себе дурно обойтись с ней.

Сара смотрела на него совершенно бесстрастно.

— Не знаю, означает ли этот сон что-нибудь, — неуверенно проронил он, но смахивает на то.

Сара хранила молчание. От ее взгляда Питер почувствовал себя виновным за такой сон и начал раскаиваться в том, что рассказал о нем.

— Я не часто вижу ее во сне, — добавил он.

— Это не важно.

— Ну, — Питер встал, — попытайся немного поспать, ладно?

Сара взяла его за руку:

— Питер!

— Да?

— Я люблю тебя. Но ты ведь знал об этом, так ведь?

Он ощутил боль от той поспешности, с какой Сара проговорила это, потому что понимал, что в этой поспешности надо винить только его. Наклонившись, он еще раз поцеловал ее.

— Спи. Поговорим об этом после.

Выходя, он тихонько прикрыл дверь за собой. Миллз сидел у стола, глазея на Сайасконсетскую Салли. Та меряла двор шагами, шевеля губами и размахивая руками, словно препираясь с невидимым приятелем.

— Старушенция за последние годы явно сдала, — заметил Миллз. — Допрежде у нее ум был быстрый, как ветер, но теперича вовсе ополоумела.

— Тут нет ее вины. — Питер сел напротив Миллза. — Я и сам чувствую, что совсем ополоумел.

— Так. — Миллз взялся набивать трубку. — Так ты раскумекал, что это за тварь?

— Быть может, дьявол собственной персоной. — Питер привалился к стене. — Толком не знаю, но начинаю склоняться к мнению, что Габриэла Паскуаль была права. Он зверь.

Миллз сжал чубук трубки зубами и принялся нашаривать в кармане зажигалку.

— Как это?

— Я же говорю, толком не знаю, но становлюсь все более и более чувствительным к нему с той самой поры, как нашел гребни. По крайней мере мне так кажется. Словно связь между нами все более упрочняется. — Питер углядел под сахарницей спички и пустил их по столу к Миллзу. — Я начинаю понемногу постигать его. Только что, когда мы стояли у дороги, я ощутил в его поведении черты, характерные для животного. Оно помечает свою территорию и охраняет ее от захватчиков. Посмотрите, на кого оно напало на «Скорые», на велосипедистов — на людей, вторгнувшихся на его территорию. Атаковало нас, когда мы посетили агрегат.

— Но нас-то оно не поубивало, — возразил Миллз.

Логичный ответ тут же всплыл на поверхность, но Питер не захотел принять его и отогнал на второй план.

— Может, я и заблуждаюсь.

— Ну, раз зверь, то может попасться на крючок. Надобно только отыскать его рот. — Миллз коротко хохотнул, раскурил трубку и с пыхтением выпустил голубоватое облачко дыма. — Как побудешь в море неделек с пару, начинаешь чуять, когда что-то странное под боком… даже если его не видать. Я не из психов, но, сдается мне, раз или два я натыкался на эту животину.

Питер поднял на него глаза. Хотя по виду Миллз — типичный завсегдатай пивнушек, морской волк с запасом экзотических побасенок, время от времени Питер ощущал в его поведении тяжеловесную серьезность, выдающую людей, много времени проводящих в одиночестве.

— Вас оно как будто и не пугает.

— В самом деле, что ль? — Миллз хмыкнул. — Я боюсь. Просто я чересчур старый, чтоб носиться с этого кругами.

Дверь стремительно распахнулась, и в комнату вошла Салли.

— Жара у вас тута. — Она подошла к печи и потрогала ее пальцем. — Хм! Надо думать, это со всего этого дерьма, что я на себя напялила. — Она плюхнулась рядом с Миллзом, поерзала, устраиваясь поудобнее, и с прищуром поглядела на Питера. — Меня чертов ветрюга знать не желает. Он хочет тебя.

— В каком это смысле? — испугался Питер.

Салли поджала губы, будто отведала чего-то кислого.

— Он бы взял меня, кабы тебя тута не было, да ты больно силен. Ума не приложу, как тут выкрутиться.

— Оставь мальчика в покое, — проговорил Миллз.

— Никак, — вызверилась на него Салли. — Он должен.

— Ты понимаешь, что она толкует? — осведомился Миллз.

— Да, черт! Понимает! А если не понимает, так ему всего-то и делов выйти да поговорить. Ты ведь понял меня, мальчик. Он хочет тебя.

У Питера по спине прокатилась ледяная волна.

— Как Габриэлу, — вымолвил он. — Это вы имеете в виду.

— Ступай. Потолкуй с ним. — Салли ткнула костлявым пальцем в сторону двери. — Просто стань там, он сам к тебе придет.

Позади коттеджа была полянка, обрамленная двумя японскими соснами и сараем, при прежнем владельце служившая огородом. Питер махнул рукой на посадки, и теперь всю делянку заглушили сорняки и завалил мусор: на подстилке из засохших лоз теперь покоились канистры, ржавые гвозди, игрушечный пластмассовый грузовичок, сопревшая оболочка мяча, обрывки картона и многое другое. Это место, напоминающее агрегат, показалось Питеру вполне подходящим для встречи и общения с ветром… если только подобное общение не является порождением воображения Сайасконсетской Салли. В глубине души Питер продолжал надеяться, что это именно игра фантазии выжившей из ума старухи. Солнце клонилось к закату, и стало холоднее. Серебряная оторочка лучей негреющего солнца обрамляла иссиня-серые тучи, стремительно гонимые по небу крепким ветром с моря. Не улавливая в ветре ни малейшей искры разума, Питер уже начал чувствовать себя круглым дураком и подумывать о возвращении в дом, когда едко пахнущий ветерок пробежался по его лицу. Питер оцепенел. И снова ощутил его: пришелец действовал независимо от морского ветра, нежными пальцами касаясь его губ, глаз, лаская его, как слепец, намеревающийся запечатлеть твое лицо в памяти. Ветерок легонько взъерошил волосы Питера, забрался под клапаны его армейской куртки, как ручная мышка в поисках сыра; побаловался со шнурками и потрогал между ног, отчего мошонка Питера мучительно сжалась, а по всему телу прокатилась леденящая волна холода.

Питер толком не понял, каким образом ветер заговорил с ним, но у него сложился образ процесса, подобного тому, как кошка трется о руку, передавая ей статический заряд. Заряд был самым настоящим, вызвавшим покалывание и пославшим мурашки по коже. Каким-то образом — несомненно, благодаря таланту Питера — заряд переродился в знание, знание персонифицированное, и Питер понял, что суть постижения заключается в человеческой трактовке нечеловеческих побуждений, и в то же самое время он ни на гран не сомневался, что трактовка эта почти точна. Изрядную часть составляло чувство одиночества. Он единственный в своем роде; если другие и существуют, то он их ни разу не встречал. Питер не сопереживал его одиночеству, потому что ветер не сопереживал Питеру. Он просто хотел заполучить Питера, но не в роли друга или спутника, а просто в качестве очевидца его могущества. Он с наслаждением будет рисоваться перед Питером, пускать пыль в глаза, притом потираясь о его чувствительность и извлекая из этого некое непостижимое удовольствие. Он чрезвычайно могуществен. Хотя прикосновение его кажется воздушным, сила его несомненна, а над водой она возрастает еще более того. Суша отнимает у него силы, и ему не терпится вернуться в море с Питером в поводу. Мчаться вместе сквозь дикие ущелья волн, среди хаоса грохочущей тьмы и соленых брызг, странствовать по безраздельнейшей из всех пустынь — синим небесам над морем — и мериться силами со слабаками штормами, подхватывать летучих рыб и жонглировать ими, как серебряными клинками, свивать гнездышки из плавучих сокровищ, неделями забавляясь с трупами утопленников. Жить, играючи, всегда играючи. Возможно, «играючи» — не то слово. Вечно стремясь выразить капризную тягу к насилию, составляющую самую суть его естества. Быть может, Габриэла Паскуаль назвала его зверем не без натяжки, но разве иначе его назовешь? Он — порождение природы, а не преисподней. Воплощая эго без мысли, силу без нравственности, ветер взирает на Питера, как на умную игрушку: поначалу ее холят и лелеют, потом начинают ею пренебрегать и наконец забывают.

И теряют.

В сумерках Сара проснулась от удушья и резко села в постели, вся липкая от пота. Грудь ее порывисто вздымалась, сердце отчаянно колотилось. Через минуту, успокоившись, она спустила ноги на пол и села, устремив взгляд в пространство. В призрачном полусвете волокна досок словно сплетались в узор звериных морд, проступающих из стены; за окном виднелись трепещущие кусты и стаи несущихся по небу облаков. Все еще не в силах стряхнуть с себя вялость, Сара вышла в гостиную, намереваясь умыться, но дверь ванны была заперта, а Сайасконсетская Салли каркнула изнутри, что занято. Миллз похрапывал на кушетке, а Хью Уэлдон сидел за столом, прихлебывая кофе; в блюдце рядом с ним дымилась сигарета, и это показалось Салли забавным она знала Хью сызмальства, но ни разу не видела его курящим.

— А где Питер? — поинтересовалась она.

— За домом, — угрюмо отозвался Хью. — Если хочешь знать мое мнение, так оно чертовски безрассудно.

— Что?

Хью фыркнул:

— Салли твердит, что он толкует с чертовым ветром.

Сердце у Сары мучительно сжалось.

— То есть как?

— А черт его знает! Снова бредни Салли, и только, — сказал Уэлдон, но, когда глаза их встретились, Сара ощутила охватившее его отчаяние и страх.

И бросилась к дверям. Уэлдон ухватил ее за локоть, но она стряхнула его руку и бросилась к японским соснам, растущим позади дома. Раздвинув ветки, она внезапно застыла, будто громом пораженная. Раскачивающаяся, пригибающаяся к земле трава отмечала медленное кружение ветра, словно по ней волочилось брюхо исполинского зверя, а посреди поляны стоял Питер. Глаза его были закрыты, рот разинут, а взлохмаченные пряди трепетали над головой, как волосы утопленника. Это зрелище отозвалось в душе Сары такой болью, что, забыв о страхе, она бросилась к Питеру, громко выкрикивая его имя. Она не пробежала и половины разделяющего их расстояния, когда порыв ветра швырнул ее на землю.

Оглушенная и сбитая с толку, Сара попыталась встать, но ветер снова опрокинул ее плашмя, вдавив в сырую землю. Потом, как в агрегате, из бурьяна начал взмывать мусор — обрывки полиэтилена, ржавые гвозди, порыжевшие от непогоды газеты, тряпки, а прямо над Сарой взлетело полено. Все еще не пришедшая в себя, Сара с удивительной отчетливостью увидела, что обращенный вниз конец полена расщеплен и покрыт пятнами белесой плесени. Полено тряслось, словно схвативший его с трудом сдерживал ярость. Сара вдруг осознала, что невидимый кулак вот-вот обрушится на нее, чтобы выбить ей глаза и обратить череп в кровавое месиво, и тут Питер бросился на нее сверху, накрыв собой. От навалившейся тяжести у нее перехватило дух, но сознания она не потеряла и слышала, как полено с тупым стуком ударило его по затылку. Натужно втянув воздух в легкие, Сара столкнула Питера с себя, перевалила его в сторону и поднялась на колени. По лицу его растеклась смертельная бледность.

— Как он там?

Оглянувшись, Сара увидела Миллза, ковыляющего через поляну. Следом шагал Уэлдон, волоча за собой Сайасконсетскую Салли, тщетно пытавшуюся удрать. Миллз прошел почти треть пути, когда мусор, осыпавшийся обратно в бурьян, еще раз поднялся в воздух, кружась и подскакивая, и — вместе с мощнейшим порывом ветра — устремился к Миллзу. На секунду старик скрылся в коловращении картонных и пластиковых обрывков, когда же те упали, он сделал заплетающийся шаг вперед. Лицо его испещрили темные пятнышки. Поначалу Сара приняла их за грязь, но затем из-под них выступила кровь, и вдруг она поняла, что это ржавые шляпки гвоздей, прошивших его лоб, скулы, прибивших верхнюю губу к деснам. Миллз не издал ни крика. Глаза его выпучились, колени подломились, и с неловким пируэтом он повалился в бурьян.

Сара тупо смотрела, как ветер покружился около Хью Уэлдона и Салли, вздув их одежду колоколом, потом двинулся дальше, хлестнул воздух сосновыми лапами и скрылся. Из бурьяна бугром торчал живот Миллза. Сбежавшая по щеке Сары слеза будто оставила за собой холодный порез. Икнув, Сара подумала, что это весьма трогательная реакция на смерть. Потом икнула еще раз, и еще. И никак не могла остановиться. И с каждым последующим спазмом она слабела, теряла устойчивость, словно всякий раз извергала крохотную частичку собственной души.

7

С наступлением темноты ветер потек по улицам поселка, разыгрывая шуточки и над живыми, и над мертвыми — предметами и телами, без какого-либо разбора. Он не отдавал предпочтения никому и ничему предельно свободный дух, вершащий дела по собственному произволу, — и все же в его действиях угадывалось раздражение. Над Уорреновским летным полем он превратил чайку в кровавые ошметки, возле устья Ближнего ручья раскидал по воздуху мышей-полевок, прокатил запасное колесо вдоль всей Теннесси-авеню и унес в небеса дранку с крыши «У-дачи». Какое-то время он бесцельно плавал туда-сюда, затем, взвинтившись до мощи торнадо, выкорчевал японскую сосну, просто выдернув ее из земли вместе с клубком корней, помахал ею, а затем вонзил, как копье, в стену дома на противоположной стороне улицы. Потом повторил ту же процедуру с двумя дубами и боярышником. В конце концов он начал пробивать дыры в стенах и выволакивать наружу извивающихся обитателей. Он вышиб дверь погреба старухи Джулии Стэкпол, снес дверь на забитые консервами полки, за которыми пряталась хозяйка, затем взметнул битое стекло ножевым ураганом, порезавшим ей руки, лицо и — главное — горло. Он отыскал еще более древнего Джорджа Коффина (не собиравшегося прятаться, потому что Хью Уэлдон, по его мнению, чертов дурачина) на кухне; тот только-только разжег жаровню; ветер сгреб угли и швырнул их в старика со сверхъестественной точностью. В течение получаса он истребил двадцать одного человека, побросав их трупы на их собственные газоны истекать кровью в сгущающихся сумерках. Затем — очевидно, поумерив свой гнев — стих до легкого ветерка и заскользил среди кустов и сосновых веток обратно к коттеджу, где дожидалась его во дворе игрушка, которую ему так хотелось заполучить.

8

Сайасконсетская Салли сидела на поленнице, потягивая пиво из бутылки, изъятой из холодильника Питера, и прямо-таки кипела от возмущения, потому что у нее был план, хороший план, а этот скудоумный чудик Хью Уэлдон и слушать не стал, ни словечка дерьмового не выслушал. Приспичило ему лезть в герои, и все тут.

Синева небес сгустилась до цвета индиго, и большая, скособоченная серебряная луна плотоядно пялилась на Салли поверх крыши коттеджа. Салли не понравился этот взгляд, и она плюнула в его сторону. Протосущество поймало плевок и закружило его высоко в воздухе, обратив в сверкающий кусочек янтаря. Безмозглая тварь! На одну половину чудовище, зато на вторую — непоседливая невидимая псина. Смахивает на ее старого здоровенного кобеля Роммеля. Только что он был готов вцепиться почтальону в глотку и вот уже опрокинулся на спину, размахивая лапами и умоляя о ласке. Она ввертела бутылку донышком в траву, чтобы пиво не пролилось, и подобрала щепку.

— Эй, — она швырнула щепку в воздух, — ну-ка принеси!

Протосущество поймало щепку, пару секунд повертело ее в воздухе и уронило к ногам Салли. Она прыснула.

— Глядь, мы с тобой поладим, — произнесла она в воздух. — Потому как нам обоим на все начхать!

Бутылка взмыла с земли. Салли попыталась ее ухватить и промахнулась.

— Черт тебя дери! — взвизгнула она. — Неси ее взад!

Бутылка поднялась футов на двадцать и перевернулась; пиво вылилось, собравшись в полудюжину крупных капель, одна за другой взорвавшихся мелкими брызгами, окатив Салли с головы до ног. Брызгая слюной, она подскочила и принялась утираться, но Протосущество сбило ее с ног. В душе Салли шевельнулся страх. Бутылка по-прежнему парила над ней, но через секунду плюхнулась в траву, а демон обвился вокруг Салли, ероша ей волосы, дергая за воротник, проскользнув под плащ; потом внезапно умчался прочь, словно его внимание привлекло что-то другое. Она увидела, как стелется трава, отмечая его путь в сторону улицы. Привалившись спиной к поленнице, Салли закончила утирать лицо; потом заметила за окном Хью Уэлдона, выхаживающего из угла в угол, и гнев ее вспыхнул с новой силой. Значит, вообразил себя таким знатоком, а? Да ни хрена он не знает о протосуществе, а туда же, смеяться над ейным планом.

Ну и в задницу его!

Скоро он увидит, что его план не сработает, а вот ейный как раз вполне сносный, здравый, осечки не даст.

Может, конечно, жутковатый, зато осечки не даст.

9

Когда Питер очнулся, на улице совсем стемнело. Попытка приподнять голову отозвалась такой пульсацией в затылке, что он едва не потерял сознание снова и больше не повторял попыток, лежа без движения и стараясь сориентироваться. Сквозь окно спальни вливался лунный свет, и блузка Сары, прислонившейся к стене у самого окна, сияла фосфорической белизной. Судя по наклону головы, Сара к чему-то прислушивалась, и вскоре Питер расслышал необычную мелодию ветра: пять нот, завершающиеся глиссандо, приводящим к повтору пассажа. Эта тяжеловесная, мучительная музыка, этот зловещий рефрен напоминал сирену, возвещающую приближение убийцы. Вскоре мелодия рассыпалась тысячей улюлюкающих волынок, словно ветер вырывался сквозь трубы целого органного хора. Потом зазвучал новый пассаж, на этот раз из семи нот, более стремительный, но не менее зловещий. Питера накрыл холод и ощущение беспомощности, словно накинутая на лицо простыня морга. Эта духовая музыка звучит для него. Громкость ее возросла, как будто — а Питер не сомневался, что именно так и есть, — протосущество возглашало о его пробуждении, снова проникшись уверенностью в его присутствии. Оно беспокоится и долго дожидаться не станет. Каждая нота недвусмысленно твердила об этом. Мысль об одиночестве в открытом море наедине с ветром ужаснула Питера — но выбора у него нет. Победить ветер невозможно; тот просто будет чинить все новые и новые убийства, пока Питер не подчинится ему. Если бы не другие, Питер отказался бы идти, предпочитая смерть этому мучительному противоестественному союзу. Полно, а такому ли уж противоестественному? Он вдруг осознал, что история ветра и Габриэлы Паскуаль имеет очень много общего с историями взаимоотношений многих человеческих пар. Вожделение — обладание — пренебрежение — забвение. Возможно, что протосущество воплощает некую соль жизни, что в основе всех взаимоотношений лежит воющая пустота, музыка хаоса.

— Сара, — вымолвил он, желая опровергнуть все это.

Она обернулась, и лунный свет окутал ее. Подойдя к Питеру, она села рядом.

— Как ты себя чувствуешь?

— Мутит. — Он указал в сторону окна. — И давно это?

— Только-только началось. Он пробил дыры во множестве домов. Хью и Салли недавно ушли. Были новые жертвы. — Сара отвела прядь волос с его лба. — Но…

— Но что?

— У нас есть план.

Ветер наигрывал потусторонние триоли; от его взбудораженного посвиста у Питера заныли зубы.

— Тут нужно что-нибудь из ряда вон.

— Правду сказать, это план Хью. На поляне ему кое-что бросилось в глаза. Как только ты прикоснулся ко мне, ветер отпрянул от нас. Если бы не это, если бы он метнул эту дубину в тебя, а не просто выронил, ты бы уже был на том свете. А он этого не хотел… во всяком случае, по словам Салли.

— Она права. А она сказала вам, чего он добивается?

— Да. — Сара отвела взгляд, и глаза ее влажно заблестели в лунном свете. — В общем, нам кажется, что он впал в замешательство, что, когда мы близко друг от друга, он не способен нас различить. А поскольку он не хочет причинить вреда ни тебе, ни Салли, мы с Хью в безопасности, пока находимся поблизости от вас. Если б только Миллз оставался на месте…

— А что с ним?

Сара рассказала о случившемся.

После паузы, все еще видя мысленным взором утыканное гвоздями лицо Миллза, Питер осведомился:

— И в чем же состоит план?

— Я поеду в джипе с Салли, а ты с Хью. Мы поедем в сторону Нантакета, а когда доберемся до свалки… знаешь ту грунтовку, что ведет к вересковым пустошам?

— Идущую к Алтарному камню? Да.

— Тут ты запрыгнешь к нам в джип, и мы направимся к Алтарному камню. Хью доедет дальше в Нантакет. Поскольку ветер вроде бы пытается отрезать эту оконечность острова, Хью полагает, что ветер погонится за ним, и мы сможем выйти за пределы его территории, а поскольку мы поедем в разных направлениях, то сможем сбить его с толку настолько, что ветер чересчур замешкается и Хью тоже сумеет сбежать. — Сара выпалила все это одним духом, как подросток, пытающийся выпросить у родителей разрешение задержаться допоздна, огорошив их всеми разумными доводами, прежде чем у них найдутся возражения.

— Может, вы и правы насчет его неумения различать нас, когда мы держимся обок. Бог ведает, как оно воспринимает мир, и такая гипотеза представляется вполне правдоподобной. Но все остальное — сущая чепуха. Вовсе не доказано, что его территория ограничивается этим концом острова. А что, если оно действительно потеряет наш с Салли след? Как поведет себя тогда? Просто смоется? Как-то я сомневаюсь. Оно может направиться в Нантакет и повторить там все сначала.

— Салли говорит, что у нее есть запасной план.

— Господи, Сара! — Питер осторожно принял сидячее положение. — Салли тронутая. Она сама не знает, что городит.

— Ладно, и что же нам тогда остается? — голос ее сорвался. — Не идти же тебе с ним!

— А по-твоему, мне хочется? Господи!

Дверь спальни распахнулась, в комнату ворвался размытый оранжевый свет, от которого у Питера зарябило в глазах, и на его фоне обрисовался силуэт Уэлдона.

— Готовы прокатиться? — спросил он. За его спиной Сайасконсетская Салли ворчала, мычала и издавала прочие звуковые помехи.

Питер спустил ноги с кровати.

— Это безумие, Уэлдон. — Встав, Питер вынужден был ухватиться за плечо Сары, чтобы не упасть. — Вы просто-напросто погибнете. — Он указал на окно, где неумолчно тянулась мелодия ветра. — По-вашему, его можно обогнать на автомобиле?

— Может, план ни черта не стоит… — начал Уэлдон.

— А вот тут вы совершенно правы! — оборвал его Питер. — Если вам хочется сбить протосущество с толку, почему бы нам с Салли не разделиться? Один едет с вами, второй с Сарой. В этом по крайней мере хоть какая-то логика есть.

— Как я понимаю, — Уэлдон подтянул брюки, — оно не ваше дело голову подставлять. Это по моей части. Скажем, Салли поедет со мной, тут уж вы правы, оно опешит. Но и по-моему может выйти. Сдается мне, оно ни в грош не ставит нас, нормальных людей, зато души не чает в уродах вроде вас с Салли.

— Да как…

— Заткнись! — Уэлдон подступил на шаг ближе. — Ну, если по-моему не выйдет, попробуем по-вашему. А уж если и это не сработает, тогда можете отправляться в круиз с этим окаянным. Но у нас никаких гарантий, что он оставит кого-нибудь в живых, как бы вы ни старались.

— Нет, но…

— Никаких но! Тут моя епархия, и будете делать, как я скажу. Если дело не пойдет — что ж, поступайте как знаете. Но до того…

— До того вы будете упорно выставлять себя ослом, — парировал Питер. Верно? Человече, да вы же целый день выискивали способ воспользоваться своей дерьмовой властью! Да только в этой ситуации нет у вас никакой власти, неужели вы не понимаете?

Уэлдон остановился грудь в грудь с ним.

— Ладно, ступайте, мистер Рами. Валяй, парень. Прогуляйся пешком. Можете взять баркас Миллза, а если хотите чего-нибудь покрупнее, как вам насчет судна Салли? — Он искоса оглянулся на Салли. — Как ты смотришь, Салли? — Она продолжала ворчать, мычать и кивать. Уэлдон обернулся к Питеру. — Видите? Она не против! Так что ступайте. И уведите этого сукиного сына от нас подальше, если сумеете. — Он подтянул брюки и дохнул Питеру в лицо. От него пахло чашкой кофе, набитой окурками. — Но на вашем месте я бы с готовностью попробовал что другое.

Ноги Питера будто приросли к полу. Он внезапно понял, что при помощи гнева только подавлял страх; сумеет ли он набраться отваги выйти навстречу ветру, чтобы отплыть в ужас и пустоту, окружавшие Габриэлу Паскуаль?

— Пожалуйста, Питер. — Сара взяла его под руку. — Попытка не пытка.

Уэлдон отступил на шаг.

— Никто не хулит вас за страх, мистер Рами. Я и сам боюсь. Но иного способа выполнить свои обязанности не вижу.

— Вы погибнете. — Питер сглотнул застрявший в горле ком. — Я не могу позволить вам идти на верную смерть.

— Вас про это никто и не спрашивает. Потому как у вас тут власти не больше моего. Разве что вы можете попросить эту тварь оставить нас в покое. Можете?

Сара непроизвольно сжала руку Питера, но расслабилась, как только он сказал: "Нет".

— Тогда поступим по-моему. — Уэлдон потер ладони, будто предвкушая удовольствие. — Салли, ключи взяла?

— Ага, — раздраженно буркнула она, подошла к Питеру и вцепилась в его запястье костлявой рукой, напоминающей птичью лапу. — Не психуй, Питер. Если номер не пройдет, у меня в рукаве кое-что припасено. Мы облапошим этого дьявола. — Она хихикнула и присвистнула, будто попугай, радующийся угощению.

Пока они медленно катили по улицам Мадакета, ветер распевал в разрушенных домах, исполняя горестные, недоуменные пассажи, словно был озадачен движением джипа и полицейской машины. Свет перевалившей за третью четверть луны озарял следы погрома: зияющие в стенах дыры, оголенные кусты, вывороченные с корнями деревья. Один из домов приобрел удивленный вид — на месте двери круглая дыра рта и два выбитых окна по бокам. Газоны покрывал мусор — шелестящие страницами книги, одежда, мебель, пища, игрушки. И трупы. Серебристый свет делал их кожу бледной, как швейцарский сыр, и темные раны контрастно выделялись на ее фоне. Тела казались какими-то нереальными, словно элементы омерзительной декорации, сотворенной скульптором-авангардистом. По дороге несся разделочный нож, и на мгновение Питеру казалось, что нож взмоет в воздух и устремится к нему. Он бросил взгляд на Уэлдона, чтобы увидеть его реакцию. Тот не отрывал глаз от дороги, являя взору невозмутимый индейский профиль, будто вырезанный из дерева. Питер позавидовал целеустремленности шефа полиции, жалея, что сам лишен подобной роли, способной занять и поддержать его, потому что каждый порыв ветра ввергал его в панику.

Они свернули на Нантакетскую дорогу, и Уэлдон сел попрямее. Поглядывая в зеркало заднего обзора, чтобы не упустить из виду Салли и Сару, он держал стрелку спидометра на двадцати пяти.

— Ладно, — бросил он, когда впереди показалась свалка и дорога к Алтарному камню. — Я не стану тормозить до конца, так что по моему сигналу двигайте.

— Хорошо. — Питер взялся за ручку дверцы и перевел дыхание, чтобы успокоиться. — Желаю удачи.

— Ага. — Уэлдон цедил в себя воздух сквозь зубы. — Вам того же.

Стрелка спидометра сползла к пятнадцати, к десяти, к пяти; залитый светом луны пейзаж едва двигался за окном.

— Вперед! — гаркнул Уэлдон.

Питер выскочил. Уже мчась к джипу, он услышал визг покрышек автомобиля, с места рванувшего прочь; Сара помогла Питеру вскарабкаться в задок, и машина свернула на проселок. Питеру пришлось ухватиться за спинку сиденья Сары, потому что машину бросало вверх и вниз. Вересковые кусты подступали к самой дороге, и ветки их хлестали по бортам джипа. Сгорбившись над рулем, Салли гнала как сумасшедшая, перескакивая через рытвины, срезая углы и срывая верхушки мелких холмиков. Раздумывать было некогда, оставалось лишь держаться и бояться, ожидая неизбежного появления протосущества. Страх металлическим привкусом чувствовался во рту, страх сверкнул в глазах Сары, когда она оглянулась на Питера, и в мечущихся по бортам машины бликах лунного света; страх таился в каждом вдохе, в каждой трепещущей тени, попадавшейся на глаза. Но когда минут через пятнадцать они добрались до Алтарного камня, Питер начал надеяться, чуть ли не верить, что замысел Уэлдона удался.

Расположенная почти в самом центре острова скала является его высшей точкой. Это голый холм; на его вершине стоит камень, на котором индейцы некогда совершали человеческие жертвоприношения — и этот экскурс в историю подействовал на Питера отнюдь не успокоительным образом. С вершины открывается обзор на многие мили вересковых пустошей, холмиков и ложбинок, напоминающих море, навечно остановленное в момент неистовства стихий. Кусты — мирт и прочие — были припорошены серебряной пыльцой лунного света, а в неизменном ветре не было ничего сверхъестественного.

Сара и Питер выбрались из джипа, а через секунду за ними последовала и Сара. Колени у Питера дрожали, и он прислонился к борту машины; Сара пристроилась рядом, соприкасаясь с ним бедрами. Питер ощутил запах ее волос. Салли всматривалась в сторону Мадакета. Она все еще бормотала, и Питер разобрал отдельные слова.

— Безмозглый… слушать меня не хотел… ни за что… сукин сын… буду держать это про себя, черт меня подери…

Сара подтолкнула его локтем:

— Ну, что скажешь?

— Остается только ждать.

— Все будет хорошо, — решительно сказала Сара и потерла костяшки пальцев левой руки основанием правой ладони. Этот трогательно детский жест, призывающий удачу, пробудил в Питере нежность. Притянув Сару к себе, он заключил ее в объятия. Глядя поверх ее головы на перекаты холмов, Питер вообразил себя и ее типажами влюбленных с обложки женского романа, прильнувших друг к дружке на вершине одинокого холма, а впереди у них целое будущее. Банально, что тут говорить, но Питер не находил в этом фальши, потому что ощущал головокружительную всеохватность чувств, полагающихся персонажу женского романа. Конечно, чувства не настолько отчетливы, как раньше, но, может статься, отчетливость более недоступна для него. Быть может, прошлая отчетливость объясняется просто-напросто его духовной незрелостью, юношеским недомыслием, искаженными представлениями о том, как это бывает на самом деле. Но так это или нет, самоанализ тут из тупика не выведет. Подобное мышление просто учит тебя закрывать глаза на окружающее, отбивает охоту идти на риск. Примерно так и произошло с учеными, потому-то они настолько замкнулись на своих теориях, что начали отвергать факты, противоречащие им, стали консервативны в суждениях вплоть до отрицания необъяснимого, сверхъестественного. И если сверхъестественное существует — а Питер в этом ничуть не сомневался, — то подходить к нему надо, отринув путы логики и полученных знаний. Более года Питер не помнил об этом и воздвиг оборонительный вал против веры в сверхъестественное; но всего за одну ночь этот вал развеялся во прах, и ужасной ценой Питер вновь приобрел право рисковать собой, питая надежды.

И тут же внимание его привлекло обстоятельство, не оставившее от надежд ни следа.

К обычным звукам морского ветра добавился новый голос, и со всех сторон, насколько хватало глаз, посеребренные светом луны окрестные кусты заволновались, выдавая куда более сильный ветер, чем овевающий вершину холма. Питер отстранил Сару. Проследив направление его взгляда, она зажала рот ладонью. Колоссальность протосущества поразила Питера. Они словно стояли на утесе посреди бурного моря, затерявшегося в межзвездной тьме. И тогда, несмотря на испуг, Питер впервые осознал красоту протосущества, точность и замысловатость подвластной ему мощи. Только что оно было веянием ветерка, способным к нежнейшим прикосновениям, и вдруг обратилось в создание величиной с город. Листья и ветки срывались с кустов и взвихривались черной метелью, вставая столбом, будто шесть обелисков, выстроившихся через равные интервалы вокруг Алтарного камня ярдах в ста от него. Свист ветра перешел в вой, вой сменился ревом, столбы потянулись кверху и начали утолщаться. Они росли прямо на глазах — через считанные секунды их верхушки уже затерялись во тьме — и ничуть не походили на приземистые, конические торнадо; они даже не извивались и не дергали своими хвостами, лишь слегка покачиваясь — стройные, грациозные и грозные. Лунный свет делал их кружение почти незаметным, и они казались выточенными из блестящего эбенового дерева, будто шестеро чудовищных дикарей, изготовившихся к нападению. Долго ждать не пришлось. Обелиски двинулись к холму. Кусты у их подножия разлетались вдрызг, пулей взмывая вверх, рев слился в диссонансный аккорд, зарокотавший, как сотни органов — но намного, несравненно громче.

При виде Сайасконсетской Салли, метнувшейся к джипу, Питер вышел из оцепенения; втолкнув Сару на заднее сиденье, сам он уселся рядом с Салли. Мотор работал на полные обороты, но за ветром его натужный рев был совершенно не слышен. На сей раз Салли вела машину еще небрежнее, чем прежде; остров покрыт сетью узких проселков, и Питеру показалось, что все они до единого состоят из одних колдобин. Юзом сквозь сумятицу кустов, перелетая через вершины холмов, ныряя вниз по склонам. Заросли почти все время заслоняли окружающий пейзаж от взора, но неистовство ветра окружало машину со всех сторон, а один раз, когда она пересекала участок, где кусты выгорели, Питер мельком заметил ярдах в пятидесяти сбоку эбеновый обелиск. И понял, что ветер движется рядом, терзая, изводя, загоняя их до полного изнеможения. Питер совершенно утратил ориентацию; весьма сомнительно, что Салли сама знала, куда едет. Пытаясь совершить невозможное, она силилась обогнать вездесущий ветер, оскалив зубы в гримасе ужаса. И вдруг — они только что свернули на восток — ударила по тормозам. Сара до пояса вылетела на переднее сиденье, и, если бы Питер не держался, он непременно вылетел бы сквозь ветровое стекло. Чуть дальше на проселке стоял эбеновый обелиск, заступая им дорогу. Питеру пришло в голову, что обелиск похож на бога. Эбеновая башня, вознесшаяся от земли до неба, вздымающая у основания тучи пыли и растительного мусора, двинулась к ним. Медленно — пару футов в секунду, — но совершенно явственно. Джип затрясло; рев исходил отовсюду от земли, от воздуха, от самого тела Питера, словно атомы, составляющие предметы, со скрежетом терлись друг о друга. Салли с окаменевшим лицом никак не могла одолеть трансмиссию. Сара закричала, а вслед за ней и Питер, когда ветер высосал ветровое стекло из рамы и швырнул его прочь. Питер уперся в приборную доску, но руки совсем ослабли, и сразу же Питера охватил стыд, потому что мочевой пузырь тоже сдал. До обелиска оставалось уже менее сотни футов. Он неуклонно подступал громадной вихревой колонной тьмы, и стало видно, что составляющий ее материал разделен на плотно сбитые кольца, подобные сегментам червя. Воздух загустел, как кисель, стало нечем дышать. И тут машина каким-то чудом ускользнула от черного столба, от рева, подав задом по проселку. Проскочив поворот, Салли включила переднюю передачу, джип начал взбираться по склону высокого холма… но тут же она ударила по тормозам и в безысходном отчаянии повалилась лицом на руль. Впереди был Алтарный камень.

И Хью Уэлдон дожидался их там.

Он сидел, опершись затылком о валун, давший холму свое имя. Глаза Хью наполнял мрак, рот был разинут, грудь порывисто вздымалась и опадала. Дышал он тяжело, словно только что пробежал длинную дистанцию. Полицейская машина куда-то запропастилась. Питер попытался его окликнуть, но язык прилип к небу, и стиснутое горло издало лишь невнятный клекот. Питер предпринял еще попытку:

— Уэлдон!

Сара зашлась рыданиями, Салли охнула. Питер не знал, что их напугало, да и не придавал этому значения; поток его мыслей обмелел, обратившись в узенький ручеек, способный следовать лишь одним руслом. Выбравшись из джипа, Питер заковылял к шефу полиции, снова повторив:

— Уэлдон!

Тот лишь тяжело вздохнул.

— Что случилось? — Питер опустился рядом с ним на колени и положил ладонь ему на плечо; послышалось шипение, и тело Уэлдона прошила дрожь.

Правый глаз шефа полиции начал выпучиваться. Потеряв равновесие, Питер с маху шлепнулся на задницу. Глаз выскочил и упал в пыль, а из пустой глазницы с тонким свистом и потоком кровавых брызг вырвался ветер. Питер повалился на спину, заелозив по земле от усилий отодвинуться подальше от Уэлдона. Труп завалился на бок, и голова его затряслась, потому что ветер продолжал истекать из глазницы, бурля в пыли под ней. На валуне осталась темная клякса в том месте, где покоился затылок убитого.

Пока сердцебиение успокаивалось, Питер лежал, устремив взгляд на луну, яркую и далекую, как мечта. Хотя рев ветра, окружавший его со всех сторон, стал громче, Питер упорно отказывался признать это. Однако в конце концов он все-таки встал и оглядел холмы.

Он словно стоял в центре невообразимо громадного храма, подпирающего небеса десятками и сотнями черных колонн, возносящихся с темно-зеленого пола. Ближайшие, отдаленные всего ярдов на сто, хранили неподвижность, но на глазах у Питера дальние заскользили назад и вперед, вплывая в порталы неподвижных колонн и выплывая обратно, как танцующие кобры. Разлившееся в воздухе ощущение горячки, пульсация жара и клокочущей энергии вкупе с необузданной, чуждой величественностью пейзажа опутали Питера чарами, обратив в соляной столп. Заглянув к себе в душу, он обнаружил, что переступил за грань страха. От протосущества не спрячешься, как не скроешься от глаз Бога. Оно уведет Питера на погибель в море, и могущество его столь необоримо, что оно почти заслужило такое право. Питер забрался в джип.

— Можешь взять мою шхуну. — Салли дотронулась немощной рукой до его ноги.

По пути в Мадакет Сара сидела, зажав ладони между коленей, храня внешнее спокойствие, хотя в душе ее царила полнейшая сумятица. Мысли метеорами проносились в голове, оставляя по себе лишь мимолетные впечатления, да и те мгновенно угасали среди ослепительных вспышек молний ужаса. Ей хотелось сказать Питеру что-нибудь, но слова не способны были выразить охватившие ее чувства. В какой-то момент она решила отправиться с ним, но это решение внезапно воспламенило в ней негодование. Ведь он не любит ее! С какой же стати жертвовать собой ради него? Затем, осознав, что он жертвует собой ради нее, что он любит ее — то есть по крайней мере это именно деяние любви, — она решила, что если пойдет с ним, то перечеркнет сам смысл его подвига. Это решение заставило ее задаться вопросом, не пользуется ли она его самопожертвованием, чтобы откреститься от истинной причины своего желания остаться — от страха. А так ли уж непогрешимы ее чувства к нему? Неужто они до такой степени нестойки, что страх способен поколебать их до основания? Во вспышке абсурда ей вдруг показалось, что Питер вынуждает ее отправиться с ним, доказать свою любовь, хотя сама она не требовала от него ничего подобного. А по какому праву?! Половиной рассудка понимая, насколько безосновательны эти рассуждения, Сара все равно не могла отмести их в сторону. Она ощутила, как все чувства развеялись прахом, оставив в ее груди пустоту… как в Хью Уэлдоне, заполненную лишь ветром, подпиравшим Хью и наделявшим его подобием жизни. Чудовищность сравнения заставила ее еще глубже уйти в себя, потускнеть и ощутить страшную опустошенность, замкнувшись в молчании.

— Не вешай нос, — вырвал ее из удрученных раздумий голос Салли, похлопавшей Питера по колену. — У нас припасена еще уловка. — А затем, изумив Сару неуместным весельем, старуха добавила: — Но если она не сработает, на борту есть снасти и пара ящиков шерри. Я вчера так обалденно назюзюкалась, что мне было не до разгрузки. Бренди будет получше водицы там, куда ты намылился.

Питер в ответ не обмолвился ни словом.

Когда они въехали в поселок, протосущество подступило к ним вплотную, кружа обломки, взметая листву, подбрасывая предметы высоко в воздух. Играет, подумала Сара. Оно играет. Резвится, будто счастливый щенок, как капризный ребенок, добившийся своего и теперь расплывшийся в улыбке до ушей. Ненависть к нему обрушилась на нее с оглушительной силой, и Сара впилась ногтями в обивку сиденья, от всей души жалея, что не в состоянии причинить ему ни малейшего вреда. Когда они проезжали мимо дома Джулии Стэкпол, труп старухи сел. Повесив окровавленную голову на грудь, безвольно хлопая руками по бокам, тело затряслось, а потом, вытворяя в сопровождении кружащихся рядом бумажек и мусора жуткие расхлябанные кульбиты, покатилось по газону, пока не наткнулось на сломанный стул. Сара еще глубже забилась в угол сиденья; хриплое, частое дыхание с шумом вырывалось из ее груди. Прозрачное облако проплыло невдалеке от луны, сразу стало куда светлее, и серые стены домов вдруг стали призрачными, бесплотными, зато зияющие в них черные дыры обрели вещественность, словно стены, двери и окна являли взору лишь фасад, таящий пустоту.

Салли затормозила в паре сотен ярдов от мыса Смита, у лодочного сарая хлипкого деревянного строения размером с гараж. По ту сторону сарая протянулась полоска черной воды, играющей бликами в лунном свете.

— До шхуны пойдешь на веслах, — сказала Салли Питеру. — Весла вот туточки.

Она отперла дверь и включила свет. Внутри сарай оказался ветхим и обшарпанным, как сама Салли, — необструганные доски, опутанные паутиной банки от краски и сломанные ловушки для омаров, сваленные как попало доски. Салли принялась копаться в рухляди, ворча себе под нос и пинками расшвыривая предметы в поисках весел; от ее шагов висящая под потолком голая лампа начала раскачиваться, и желтый свет заплескался по стенам, как грязная вода. Конечности Сары налились свинцом. Она была не в силах шевельнуться — должно быть, потому что уже исчерпала свою квоту движений. Питер сделал пару шагов к середине лодочного сарая и остановился, растерянно озираясь и беспомощно подергивая повисшими вдоль туловища руками. Саре подумалось, что в его чертах, как в зеркале, отражается ее собственное лицо — безжизненное, с обвисшими, дряблыми щеками и черными полумесяцами синяков под глазами. И тогда шагнула вперед. Дамба, сдерживавшая ее чувства, рухнула, и вот уже ее руки обвились вокруг него, а из уст вырываются горячечные, бессвязные, обрывающиеся на полуслове признания в том, что она не может его отпустить в одиночку.

— Сара, — только и выговорил он. — Господи!

И очень крепко прижал к себе. Но в следующую секунду она услышала тупой стук, Питер вдруг обмяк и съехал на пол, едва не свалив ее с ног. Подкинув на ладони брус, Салли наклонилась к нему, примерилась и еще раз огрела Питера по затылку.

— Да вы что?! — вскрикнула Сара, бросившись на старуху. Руки их сплелись, и несколько секунд они кружились по сараю,будто вальсируя в лад неистовой пляске голой лампочки под потолком. Салли брызгала слюной и раздраженно ворчала, роняя пену с губ. В конце концов, сердито хрюкнув, она оттолкнула Сару прочь. Та попятилась, пытаясь удержаться на ногах, споткнулась о Питера и растянулась рядом с ним.

— Слушай, ты! — Салли склонила голову к плечу, ткнув дубиной в сторону крыши. — Черт побери! Сработало!

Сара осторожно встала:

— Это вы о чем?

Салли подняла свою рыбацкую шляпу, свалившуюся с головы во время борьбы, и нахлобучила ее себе на макушку.

— Да ветер, дьявол его разбери! Я ж говорила этому сукиному сыну Хью Уэлдону, так нет же! Нипочем не хотел никого слушать.

Громкость ветра вздымалась и опадала с такой регулярностью, что создавалось впечатление, будто сотворенное из ветра существо неистово мечется туда-сюда. Что-то с хрустом сломалось вдали.

— Не понимаю, — проронила Сара.

— Беспамятный для него все одно что мертвый. — Салли указала брусом на Питера. — Я знала, что оно так, потому что, когда оно покончило с Миллзом, оно ринулось ко мне. Оно общупало меня всю, и я уразумела, что, раз так, оно согласное на меня. Да только этот безмозглый ублюдок и слушать не хотел. Ему, видите ли, все надо было сделать по-своему, дьявол ему в печенку!

— Оно согласно на вас? — Сара бросила взгляд на недвижного Питера. Из его рассеченной головы сочилась кровь. — То есть вместо Питера?

— А как же еще? — нахмурилась Салли. — Какой толк ему идтить? Мужик молодой, у его еще все впереди. Ну а я… — Салли ухватила себя за лацкан плаща, будто собиралась швырнуть себя прочь. — Мне-то чего терять? Пару лет одиночества. Оно меня тоже не прельщает, понимаешь ли. Но наоборот еще хужее. Я все пыталась втолковать это Хью, но его заколодило, чтоб быть чертовым героем.

Ее блестящие птичьи глаза сверкали из паутины морщин, и Сара вдруг взглянула на нее тем же взглядом, что и в детстве, увидев сумасбродную старуху, полоумную, но одним глазком взирающую на некий уголок мироздания, недоступный более ничьему взору. Ей вспомнились все байки о Салли. Салли пытается подавать знаки луне при помощи фонаря "летучая мышь"; Салли гребет наперекор северо-восточному ветру, чтобы снять шестерых моряков с Китовой банки; Салли, пьяная в стельку, является на церемонию, устроенную береговой охраной в ее честь; Салли спускает собак на только что избранного сенатора от Массачусетса, приехавшего наградить ее медалью. Чокнутая Салли. Внезапно она показалась Саре бесценной.

— Вы не можете… — начала она, но тут же осеклась и поглядела на Питера.

— Не не могу, — Салли цокнула языком. — Пригляди, чтоб мои псы не остались без присмотра.

Сара кивнула.

— И позаботься о Питере. Боюсь, я приложила его чересчур крепко.

Сара почти было уступила, когда ей в голову пришла неожиданная мысль:

— А оно не поумнело на этот раз? Питер уже отключался один раз. Оно не учится на опыте?

— Наверно, учится. Только оно взаправду дурное и навряд сообразит про это. — Она указала на Питера. — Валяй. Глянь, как он там.

Волосы на голове Сары встали дыбом, когда она опустилась на колени рядом с Питером, и она не сразу осознала, что в глубине души загодя знала, что будет. Но удар все равно ошарашил ее.

10

Лишь под вечер следующего дня доктора допустили к Питеру других посетителей, кроме полиции. Он все еще страдал от головокружения и расстройства зрения, а в отношении психики попеременно впадал из эйфории в депрессию и обратно. Видел мысленным взором изувеченные тела и кружащиеся черные колонны. Вскидывался при малейшем шелесте ветерка вдоль стен больницы. Вообще-то он как бы отгородился от эмоций толстыми стенами безучастности, но, когда Сара зашла его навестить, эти стены рухнули. Он привлек Сару к себе и зарылся лицом в ее волосы. Они долго лежали, не обменявшись ни словом, но в конце концов Сара прервала молчание.

— Тебе поверили? — поинтересовалась она. — По-моему, мне не поверили.

— У них нет особого выбора. По-моему, им просто не хочется в это верить.

Помолчав, она спросила:

— Ты уедешь?

Питер отодвинулся от нее. Еще ни разу не видел он Сару более красивой глаза широко распахнуты, губы поджаты; пережитое словно вытопило лишнюю унцию пухлости из ее лица.

— Это зависит от того, уедешь ли ты со мной, — ответил он. — Оставаться я не хочу. Стоит ветру изменить направление, и каждый нерв во мне вопит, как сирена воздушной тревоги. Но тебя я не оставлю. Я хочу жениться на тебе.

Ее реакция оказалась совсем не такой, как он ожидал. Закрыв глаза, она запечатлела на его лбу нежный материнский поцелуй, потом вновь устроилась на подушке, спокойно глядя на Питера.

— Это предложение, — сказал он. — Ты что, не уловила?

— Выйти замуж? — Казалось, эта идея поставила ее в тупик.

— А почему бы и нет? Мы с тобой одного поля ягоды. — Он ухмыльнулся. Оба контуженные.

— Вот уж не знаю. Я люблю тебя, Питер, но…

— Но не доверяешь мне?

— Наверно, не без этого, — с досадой отозвалась она. — Не знаю.

— Послушай… — Он пригладил ее волосы. — Ты знаешь, что на самом деле произошло вчера ночью в лодочном сарае?

— Что-то я не пойму, куда ты клонишь.

— А я тебе скажу. Произошло то, что эта старая женщина отдала свою жизнь ради того, чтобы у нас с тобой появился шанс. — Сара хотела заговорить, но Питер оборвал ее. — Это только костяк. Признаю, что на самом деле все обстоит куда туманнее. Бог знает, почему Салли так поступила. Быть может, спасение жизни — отражение ее безумия, а может, она устала от жизни. Или эта мысль просто показалась ей очень удачной. Что же до нас, то мы не очень походили на Ромео и Джульетту. Я был сбит с толку и сбил с толку тебя. К тому же, не считая проблем, которые у нас могут возникнуть в совместной жизни, нам еще многое надо забыть. Пока ты не появилась, я был как пыльным мешком стукнутый, и, наверное, это чувство еще какое-то время продержится. Но, как я уже сказал, суть дела заключается в том, что Салли умерла, чтобы дать нам шанс. Каковы бы ни были ее мотивы или наши обстоятельства, случившегося уже не поправишь. И мы будем круглыми дураками, если упустим такой шанс. — Он провел указательным пальцем по ее щеке. — Я люблю тебя. Я полюбил тебя уже давно, но пытался отрицать это, цепляясь за призрак минувшего. Но с этим уже покончено.

— Мы не можем принять подобное решение сейчас, — пробормотала она.

— Почему это?

— Ты же сам сказал. Ты как пыльным мешком стукнутый, я тоже. А я еще не разобралась в своих чувствах к… ко всему.

— Ко всему? То есть ко мне?

Сара издала невнятный звук, закрыла глаза, помолчала мгновение и проронила:

— Мне нужно время, чтобы подумать.

Питер по опыту знал, что, если женщина просит время на размышления, ничего хорошего из этого не воспоследует.

— Господи! — взъерепенился он. — Неужели же люди не могут иначе? Сначала один другого обхаживает, а тот отвиливает, потом наоборот. Как насекомые, у которых инстинкт размножения свихнулся от загрязнения среды обитания. — Тут до него дошел смысл собственных слов, и в душе Питера вспыхнул ужас. — Ну же, Сара! Мы уже переросли подобные игры, правда ведь? Пусть не женитьба, но давай же остановимся на чем-нибудь конкретном! Может, все и кончится провалом, может, мы наскучим друг другу, но давай все-таки попытаемся! Может, нам не придется прикладывать никаких усилий.

Он обнял Сару, привлек ее к себе и отдался ощущению тепла и истомы. Теперь Питер понял, что любит ее, любит со всем пылом страсти, на какой уже считал себя неспособным. Его язык оказался умнее мозгов — а может, он просто сам себя заговорил. Как бы то ни было, важен лишь итог.

— Ради Христа, Сара! Выходи за меня. Живи со мной. Сделай со мной хоть что-нибудь!

Она молчала, ласково поглаживая левой рукой его волосы — легчайшими, рассеянными касаниями. Отвела прядь за ухо, распушила бороду, разгладила усы, будто хотела придать ему пристойный вид. Питеру вспомнилось, как та давняя женщина становилась все более молчаливой, рассеянной и нежной в аккурат перед тем, как дать ему от ворот поворот.

— Черт побери! — взъярился он, ощутив нарастающее в душе чувство беспомощности. — Да ответь же ты мне!

11

На вторую ночь Сайасконсетская Салли заметила красный мигающий огонь справа по носу. Ходовые огни какого-то судна. От этого зрелища в уголке глаза набрякла слеза; Салли вдруг потянуло домой. Но она утерла слезу тыльной стороной ладони и тяпнула еще глоточек шерри. В тесной рубке шхуны было уютно и относительно тепло; по раскинувшейся вокруг морской глади, посеребренной светом луны, бежали длинные валы. Даже если тебе некуда податься, подумала Салли, от килей, рулей да крыльев становится как-то лучше на душе. Она рассмеялась. Особливо, если ты припас бренди. Она клюкнула еще разок. Обвившись вокруг запястья, ветерок потянул бутылку за горлышко.

— Черт тебя дери! — взвизгнула Салли. — Пшел отсюдова!

Она замолотила кулаком по воздуху, будто хотела прогнать протосущество, крепко прижав бутылку к груди. Ветер размотал лежавшую за ее спиной бухту троса и заныл в трюме. Салли, покачиваясь, заковыляла к двери.

— Фху-у-у-ух! — передразнила она. — Нечего тут на меня хухухать своим бандитским утробным голосом, ты, ублюдок фигов! Ступай прикончи еще одну чертову рыбину, если уж заняться нечем. Дай мне спокойно выпить.

По правому борту вскипели волны — большие, будто черные зубы. От неожиданности Салли едва не выронила бутылку, но после разглядела, что это и не волны вовсе, а водяные образы, слепленные протосуществом.

— Облажался, задница! — гаркнула она. — В киношке я видела и получше!

Она сползла спиной по косяку и уселась в двери рубки, вцепившись в бутылку. Слово «кино» навело ее на воспоминания о виденных фильмах, и Салли принялась распевать песни из них. Она пропела "Пою под дождем", "Голубую луну" и "Нежно меня люби". Между куплетами она отхлебывала бренди и, когда достаточно разогрелась, завела свою любимую.

— Трель, что ты слышишь, — взревела она, — то Салли поет! Радость, что тысячу лет не умрет! — Она рыгнула. — Эхо подхватит песню ее… Следующую строчку Салли позабыла, и концерт окончился.

Ветер взвыл вокруг, и мысли ее стремительно пошли ко дну, где остались лишь неясные стремления, издерганные нервы и кровь, звенящая в ушах. Мало-помалу она вынырнула на поверхность и обнаружила, что от всех ее чувств осталось лишь сожаление — не о чем-нибудь конкретном, а так, вообще; генеральные сожаления. Генеральские. Ей представился старый служака с моржовыми усами, в опереточном мундире, с эполетами, как суповые тарелки. Она никак не могла отделаться от этого видения и начала гадать, не означает ли оно что-либо важное. Если да, то она не в состоянии добраться до смысла. Как строчка ее любимой песни, он вытек сквозь одну из брешей, зияющих в ее памяти и рассудке. И жизнь вот так же утекла, оставив по себе лишь неразбериху одиноких ночей, болеющих собак, морских гребешков и полуутопших моряков. И среди этого болота не торчит ни одна веха, отмечающая что-либо важное. Ни одного памятника свершению или роману. Ха! Ей так и не встретился мужчина, способный на то, что они якобы могут. Самые рассудительные, кто ей повстречался, это потерпевшие кораблекрушение; глаза у тех были большие и темные, словно они заглянули в жуть хляби морской, бесследно смывшую с них гордыню и недомыслие. Голова у Салли пошла кругом от попыток распутать клубок собственной жизни, насадить жизнь на булавку, будто мертвую бабочку, и вникнуть в ее узоры; но скоро Салли осознала, что кружится на самом деле. Сперва медленно, а там все быстрее и быстрее. Ухватившись за дверь рубки, она встала и поглядела за борт, вцепившись в дверь обеими руками. Шхуна описывала круг за кругом по краю черной водяной чаши диаметром в несколько сотен ярдов. Водоворот. Лунный свет помуравил его угольные стены, но дна не достиг. Его оглушительная, неукротимая мощь напугала ее, вызвав головокружение и тошноту. Но уже через миг Салли отогнала страх. Так вот она, смерть. Она просто разевает свою пасть и заглатывает тебя целиком. Вот и хорошо. Салли привалилась к стенке рубки и основательно приложилась к бутылке, прислушиваясь к ветру и трубному гласу крови в ушах, мало-помалу скатываясь до полнейшего наплевательства. Так оно даже лучше, чем выблевывать из себя жизнь капля по капле на больничной койке. Салли продолжала наливаться бренди по самые уши, заглатывая его, чтобы надраться до чертиков, когда час пробьет. Но час все не бил, и вскоре она заметила, что судно перестало кружиться. Ветер стих, море успокоилось.

Ветерок обвился вокруг ее шеи, скользнул вниз по груди и закружился вокруг коленей, поигрывая подолом платья.

— Ублюдок, — заплетающимся языком пролепетала она, чересчур отяжелев от алкоголя, чтобы шевелиться. Ветер юркнул под юбку, вздув платье колоколом, и потрогал ее между ног. От его прикосновения Салли стало щекотно, и она безуспешно попыталась шлепнуть ветер, будто расшалившегося пса, тыкающегося в нее мордой. Но через секунду он снова ткнулся туда же, на сей раз чуточку настырнее, потираясь туда-сюда, и Салли прошил трепет возбуждения. Это ее так напугало, что Салли покатилась по палубе, каким-то чудом не опрокинув бутылку. Однако трепет остался при ней, и на мгновение жар страсти возобладал над расколотой мозаикой ее мыслей. Салли вскарабкалась на ноги и навалилась на перила, хихикая и почесываясь. Протосущество отплыло ярдов на пятьдесят вперед по правому борту, вздыбив безмятежную поверхность моря смерчем, выросшим в колонну черненого лунного серебра.

— Эй! — гаркнула Салли, вихляющей походкой направляясь вдоль перил. Щас же иди сюда! Я тебе покажу новый фокус!

Смерч вырос еще больше, обратившись в блистающую черную змею, с шипением всасывающую воздух и подтягивающую к себе шхуну, но Салли это ничуть не встревожило. В ней зрела дьявольская радость, а в мозгу с грохотом вспыхивали молнии чистейшего безумия. Ей казалось, что она кое-что уразумела. Наверно, никто никогда не проявлял к демону настоящего интереса, и потому он утратил интерес к людям. А фигли?! Она-то проявит к нему интерес. Чертов зверюга наверняка не глупее иных из ее доберманов. А мордой тыкался точь-в-точь как они, это уж верняк. Она научит его служить, приносить тапочки и Бог знает чему еще. Принеси-ка мне вон ту рыбку, скажет она ему. Сдуй-ка меня в Хайянис,^[3] вышиби окно винного магазина и принеси мне шесть бутылок бренди. Она ему покажет, кто тут главнее. Может статься, в один прекрасный день она заявится в Нантакетскую гавань с этой зверюгой на поводке. Сайасконсетская Салли с ейным ручным штормом, Бичом Семи Морей.

Шхуна начала крениться и боком заскользила навстречу смерчу, но Салли и ухом не повела.

— Эй! — снова гаркнула она и хихикнула. — Может, оно и утрясется! Может, мы созданы друг для друга!

Она споткнулась о перлинь на шкафуте, и рука с бутылкой промахнула высоко над головой. Лунный свет влился в стекло, воспламенив бренди, засиявшее, как волшебный эликсир — зажатый в старушечьей ладони рубин. Маниакальный смех Салли взмыл под небеса.

— Щас же сюда! — хрипло гаркнула она на протосущество, упиваясь дикими резонансами собственной жизни — подумать только, она заодно с этим богоидиотом — и не обращая внимания на окружающее, на оглушительный вой стихии и смерч, подтягивающий к себе крохотное суденышко. — Иди же сюда, черт возьми! Мы с тобой одним миром мазаны! Мы птицы одного полета! Я буду каждый вечер петь тебе колыбельную песенку! Ты будешь подавать мне ужин! Я буду твоей чокнутой невестой, и мы устроим себе офигенный медовый месяц, а там хоть трава не расти!

Ночь Белого Духа

Всякий раз, уезжая по делам в Дели - а проделывал он это дважды в год, - мистер Чаттерджи оставлял свой дом в Катманду на попечение Элиота Блэкфорда, причем каждой поездке предшествовала передача ключей и инструкций в отеле "Аннапурна". Зная, что мистер Чаттерджи обладает утонченной натурой, Элиот - угловатый мужчина возрастом лет за тридцать, с резкими чертами лица, редеющими русыми волосами и пылающим взором подозревал, что именно утонченность и диктовала выбор места встречи. "Аннапурна" - непальский эквивалент "Хилтона". Бар его сверкает пластиком, бутылки шеренгами выстроились перед зеркалом, в помещении царит приятный полумрак, салфетки украшены монограммами. Мистер Чаттерджи, пухлый и преуспевающий, облаченный в строгий деловой костюм, наверняка считает это элегантным опровержением знаменитой киплинговской строфы ("Запад есть Запад" и т.д.) [О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут... (пер. - Е.Полонская)]: он тут на своем месте, зато Элиот, в своем неряшливом облачении и сандалиях, - фигура явно неуместная; дескать, противоположности не только сошлись, а еще и поменялись местами. И лишь собственная утонченность Элиота не позволяла ему указать обстоятельство, недоступное пониманию мистера Чаттерджи: что "Аннапурна" являет собой извращенное воплощение Великой Американской Мечты. Вместо ковров полы покрыты дорожками, начинающимися еще за дверями; меню так и пестрит вопиющими опечатками ("Крокавая Мери", "Поп-корм"); а уж о музыкантах и говорить нечего - эти двое индийцев в тюрбанах и смокингах, с электрогитарой и ударными, умудряются регги преобразить в заунывную рагу [традиционная форма индуистской музыки; музыканты импровизируют на определенную тему, выражающую религиозные чувства; вариации строятся только в предписанных традицией рамках типичных последовательностей, мелодических формул и ритмических узоров].

- Мне еще доставят один важный груз. - Мистер Чаттерджи подозвал официанта и пододвинул к Элиоту его рюмку. - Он должен прибыть уже давным-давно, но вы же знаете этих таможенников. - Он жеманно содрогнулся, дабы выразить отвращение к бюрократии, затем выжидательно покосился на собеседника, и Элиот его не подвел.

- А что там? - поинтересовался он, ничуть не сомневаясь, что прибыло очередное пополнение коллекции мистера Чаттерджи: тот обожал обсуждать ее с американцами, видя в этом доказательство своего знакомства с их культурой.

- Нечто восхитительное! - Мистер Чаттерджи взял у официанта бутылку текилы и с ласковым видом передал ее Элиоту. - Вы слыхали о Карверсвилльском Ужасе?

- Ага, еще бы. - Элиот опрокинул в себя еще стопку. - Об этом была целая книга.

- В самом деле, - согласился мистер Чаттерджи. - Бестселлер. Особняк Кузино некогда был самым знаменитым во всей Новой Англии домом с привидениями. Несколько месяцев назад его снесли, и мне удалось приобрести камин, каковой... - он отхлебнул из своей рюмки, - и был средоточием силы. Мне весьма повезло, что я сумел сделать это приобретение. - Он аккуратно поставил рюмку точно на влажный кружок, оставленный ею на стойке, и ударился в ученые разглагольствования. - Эме Кузино была весьма необычным привидением, способным к множеству...

Элиот сосредоточил внимание на текиле. Эти лекции неизменно выводили его из себя, равно как и елейный западный облик нынешнего визави, хотя и по разным основаниям. Когда Элиот прибыл в Катманду в качестве члена Корпуса Миротворцев, вид у мистера Чаттерджи был куда менее напыщенный просто-напросто тощий парнишка в "ливайсах", выклянченных у какого-то туриста. Он тогда был одним из подлипал - по большей части юных тибетцев, - частенько захаживавших в дрянные чайные на улице Капризов, чтобы пялиться на американских хиппи, с хихиканьем балующихся гашишем, вожделеть к их одеждам, их женщинам, всей их культуре. Тибетцев хиппи уважали: как-никак те были выходцами из легенд, символами оккультизма, как раз вошедшего в моду, а тот факт, что они обожали Джеймса Бонда, гоночные автомобили и Джими Хендрикса, только льстил самолюбию хиппи. Но им казалось смехотворным то, что Ранджиш Чаттерджи, еще один нацеленный на Запад индиец, обожает те же самые вещи, - так что к нему хиппи относились с высокомерной снисходительностью. Теперь же, тринадцать лет спустя, роли переменились - подлипалой стал уже Элиот.

По окончании своей службы он поселился в Катманду, намереваясь попрактиковаться в искусстве медитации, дабы достичь просветления. Но дело как-то не пошло - где-то в его рассудке укоренилась помеха (Элиот представлял ее в виде темной каменной глыбы, в которую сплавились его мирские привязанности) - и жизнь его вошла в суетную колею. Десять месяцев в году он проводил в тесной комнатенке близ храма Сваямбхунатх, медитируя, истачивая свою глыбу, а в марте и сентябре на время перебирался в дом мистера Чаттерджи, чтобы там вволю натешиться выпивкой, распутством и наркотиками. Он прекрасно понимал, что мистер Чаттерджи считает его конченой личностью, и должность смотрителя фактически является своеобразной местью, возможностью работодателя по-своему выразить снисхождение; но Элиота не волновал ни навешенный ярлык, ни отношение. Быть конченой личностью в Непале - еще не самое страшное на свете. Это чудесная страна, жить тут не накладно, Миннесота (родина Элиота) далеко за морем. А понятие неудавшейся жизни здесь попросту лишено смысла: ты живешь, умираешь и возрождаешься снова и снова до тех пор, пока не достигнешь наивысшего успеха, заключающегося в уходе в небытие. Потрясающее утешение для неудачников.

- ...но в вашей стране, - вел свое мистер Чаттерджи, - зло носит страстный характер. Эротический! Словно духи обретают трепетную индивидуальность, дабы посоперничать с поп-группами и кинозвездами.

Элиот подыскивал какую-нибудь дельную реплику, но текила в нем вдруг взбрыкнула, и вместо ответа он рыгнул. Весь мистер Чаттерджи - и зубы, и глаза, и волосы, и золотые кольца - засверкал каким-то невероятным блеском, став нестойким, будто мыльный пузырь: этакая жирненькая индуистская иллюзия.

- Едва не забыл! - хлопнул себя ладонью по лбу мистер Чаттерджи. - В доме проживает ваша соотечественница. Весьма фигуристая! - Он изобразил руками в воздухе некое подобие песочных часов. - Я просто без ума от нее, но не знаю, можно ли ей доверять. Пожалуйста, проследите, чтобы она не водила никаких бродяг.

- Лады, - отозвался Элиот. - Без проблем.

- Пожалуй, теперь я позволю себе предаться азарту игры. - Мистер Чаттерджи встал и посмотрел в сторону вестибюля. - Вы присоединитесь?

- Нет, пожалуй, я напьюсь допьяна. Значит, увидимся в октябре?

- Вы уже пьяны, Элиот. - Мистер Чаттерджи похлопал его по плечу. - Вы разве не заметили?

Назавтра рано поутру, страдая от похмелья, с прилипшим к небу языком, Элиот предпринял последний заход в попытке узреть Авалокитешвару Будду. Все уличные звуки - и тарахтение мотороллера, и птичьи трели, и девичий смех - словно повторяли мантру, а серые каменные стены его комнаты стали в одно и то же время чрезвычайно основательными и невероятно хрупкими этакая декорация, которую можно сорвать голыми руками. И самого Элиота охватило ощущение той же хрупкости, словно его погрузили в жидкость, сделавшую его светонепроницаемым и одновременно наполнившую его прозрачной ясностью. Дыхание ветерка могло бы умчать его за окно, пушинкой пронести над полями, и он проникал бы сквозь деревья и горы, сквозь все фантомы материального мира... но тут на дне души всколыхнулась паника, исходящая от темной глыбы. Она затлела, источая ядовитый чад, будто угольный брикет, спрессованный из злобы, похоти и страха. По прозрачному естеству, в которое воплотился Элиот, побежали трещины, и, если бы он сию же секунду не двинулся, не вырвался из медитации, он рассыпался бы вдребезги.

Он повалился из позы лотоса на спину и лег, опираясь на локти. Сердце его колотилось, легкие со всхлипом втягивали воздух, из груди рвался крик отчаяния. Ну да, искус велик: просто послать все к чертям и завопить, через хаос добиться того, что не дается через ясность. Опростаться в крике. Элиот весь дрожал, чувства его метались от ненависти до жалости к себе. В конце концов он заставил себя встать, натянул джинсы и хлопчатобумажную сорочку. Элиот понял, что балансирует на грани срыва верный признак того, что настала пора перебираться в резиденцию мистера Чаттерджи. Его жизнь обратилась в истрепанную полугодовую нить, натянутую между двумя вехами разгула. В один прекрасный день она лопнет.

- Ну и к черту! - Он затолкал остальную одежду в рюкзак и направился в город.

Прогулка по площади Дурбар - по сути, вовсе и не площади, а громадному храмовому комплексу, перемежающемуся открытыми пространствами и петляющими мощеными дорожками - всегда наводила Элиота на воспоминания о своей краткосрочной работе в роли гида; карьера его оборвалась, когда турагентство засыпали жалобами на его чудачества. ("...Предупреждаю, пробираясь среди груд человечьего шлака и фруктовой кожуры, не следует чересчур глубоко вдыхать дух божественных откровений, иначе он навсегда отобьет вам чутье к ароматам Степной Гавани, Кувшинного Горла или как там зовется оплот славного житья-бытья, каковой вы кличете родиной...") Ему претило читать лекции о статуях и истории площади перед недалекими людьми, желающими лишь щелкнуть "Поляроидом" Эдну или дядю Джимми на пьедестале рядом с жутковатым обезьяньим богом. Площадь - место уникальное, а столь непросветленный туризм, по мнению Элиота, марает ее.

Пагоды, выстроенные из красного кирпича и темного дерева, обступают площадь со всех сторон, вознося свои главки к небесам, будто бронзовые зигзаги молний. Облик их настолько не принадлежит миру сему, что невольно ожидаешь увидеть над ними инопланетные небеса, вместившие несколько лун разом. Карнизы и оконные завесы храмов изукрашены затейливыми изображениями богов и демонов, а за большой завесой храма Белого Духа возлежит бронзовая маска этого бога - почти десяти футов высотой, в замысловатом головном уборе, с длинными мочками ушей и ртом, полным белоснежных клыков; его покрытые алой эмалью брови свирепо изогнуты, но взгляд у него чуточку очумелый; это качество роднит всех неварских богов, как бы свирепо они ни выглядели - по сути, в них чувствуется какое-то дружелюбие. Элиоту они всегда напоминали карикатурных младенцев. Раз в год - фактически говоря, до этого события осталось чуть больше недели - завесы распахивают, богу в рот просовывают трубу, и во рты бурлящих перед ним толп изливается рисовое пиво; в какой-то момент по трубе пускают рыбу, и поймавший ее на протяжении следующего года считается самым везучим в долине Катманду. У Элиота вошло в обычай пытаться заполучить рыбу, хоть он и понимал, что нуждается отнюдь не в подобном везении.

Дальше путь Элиота лежал через тесные улочки, пробирающиеся между кирпичными домами в три-четыре этажа высотой, каждый из которых разделен на десятки отдельных каморок. Полоска неба, видневшаяся между крышами, сверкала насыщенной синевой - цветом космоса, - и кирпичи в тени казались лиловыми. Люди свешивались из окон верхних этажей, чтобы потолковать между собой и с прохожими - такова жизнь экзотического многоквартирного дома. Повсюду - в стенных нишах и у входов в переулочки - виднелись часовенки, небольшие деревянные сооружения, вмещающие гипсовые либо бронзовые статуэтки. В Катманду боги встречаются на каждом шагу, и трудно отыскать такой уголок, куда не проникает их взор.

Добравшись до резиденции, захватившей полквартала, Элиот двинулся в первый же из внутренних двориков, откуда лестница ведет прямиком в апартаменты мистера Чаттерджи - там можно будет сразу же проверить, что осталось выпить. Но едва он вошел во дворик - бетонный ромб, окруженный несколькими рядами тропических растений, - как увидел девушку и замер. Сидящая с книжкой в шезлонге гостья оказалась действительно весьма фигуристой. Одета она была в просторные хлопчатобумажные брюки, футболку и длинное белое кашне с золотым люрексом. Кашне и брюки - своеобразная униформа молодых путешественников, обычно оседающих в эмигрантском анклаве Темаль: они будто сразу же по прибытии бросаются покупать эти атрибуты, чтобы узнавать друг друга издалека. Подобравшись поближе, Элиот сквозь листву каучукового дерева разглядел, что у девушки глаза лани, медового цвета кожа и каштановые волосы до плеч со светлыми прядями. Уголки ее крупного рта были печально опущены. Ощутив присутствие постороннего, она испуганно вскинула голову, потом помахала Элиоту и опустила книгу, заложив страницу пальцем.

- Я Элиот, - сообщил он, приблизившись.

- Знаю. Ранджиш говорил мне. - Девушка смотрела на него без малейшего интереса.

- А вас как звать? - Элиот присел рядом с ней на корточки.

- Микаэла. - Она так и держала палец между страниц, словно ей не терпелось вернуться к чтению.

- Я смотрю, вы в городе недавно.

- Откуда вы знаете?

Элиот рассказал о стиле одежды, но Микаэла лишь пожала плечами:

- А я и есть такая. Наверно, я уже никогда не сменю стиль.

Она скрестила руки на животе - на своем очаровательном округлом животике, - и Элиот, большой знаток по части женских животов, ощутил пробудившееся желание.

- Никогда? Так вы планируете задержаться здесь надолго?

- Не знаю... - Она принялась водить пальцем вдоль корешка книги. Ранджиш звал меня замуж, а я сказала, что там видно будет.

Затеплившаяся было в душе Блэкфорда надежда вдребезги разбилась о столь сокрушительный аргумент; Элиоту даже не удалось скрыть недоверие.

- Вы влюблены в Ранджиша?!

- А при чем тут это? - У Микаэлы между бровей залегла морщинка идеальное выражение настроения; именно таким штрихом карикатурист изобразил бы нескрываемое раздражение.

- Ничего. Если это не должно быть при чем, то и ни при чем. - Элиот попытался усмехнуться, но втуне. - Что ж, - выдавил он из себя после паузы, - как вам нравится Катманду?

- Я почти не выхожу, - равнодушно отозвалась она, явно не желая вступать в беседу. Но Элиот сдаваться еще не хотел.

- А следовало бы. Праздник Индры Джатры вот-вот начнется. Пышное зрелище. Особенно в ночь Белого Духа. Рев жертвенных быков, свет факелов...

- Я не люблю толп, - отрезала она.

Два - ноль.

Элиот мучительно старался измыслить какую-нибудь привлекательную тему для разговора, но уже заподозрил, что дело это безнадежное. В Микаэле угадывается какое-то душевное оцепенение, налет апатии, разящей аминазином и больничными процедурами.

- Вы когда-нибудь видели лха? - спросил он.

- Чего?

- Лха. Это дух... хотя некоторые считают, что он отчасти животное, потому что здесь животный и духовный миры пересекаются. Словом, кем бы он ни был, в каждом старом доме есть такой, а если нет, дом считается несчастливым. В этом доме есть.

- И как же он выглядит?

- Отдаленно смахивает на человека. Черный, безличный. Как бы живая тень. Стоят они выпрямившись, но вместо ходьбы катаются.

- Нет, такого я не видела, - рассмеялась она. - А вы?

- Возможно. По-моему, я видел его пару раз, но будучи весьма подшофе.

Микаэла села повыше и закинула ногу на ногу. Груди ее качнулись, и Элиоту стоило немалых усилий заставить себя не сводить глаз с ее лица.

- Ранджиш говорит, что вы слегка чокнутый, - сообщила она.

Ах, добрый старый Ранджиш! Небось догадывался, что этот сукин сын тут же закрутит с его новой дамочкой.

- Пожалуй, так и есть, - согласился Элиот, готовясь получить от ворот поворот. - Я много медитирую и порой балансирую на грани.

Но это признание заинтриговало ее сильнее, чем весь предыдущий разговор; ее нарочито бесстрастное лицо смягчилось, на губах заиграла улыбка.

- Расскажите о лха еще что-нибудь, - попросила она.

Элиот мысленно поздравил себя.

- Они чудаковатые типы, ни добрые, ни злые. Прячутся по темным углам, хотя время от времени показываются на улицах или в полях близ Джапу. А самые старые, самые могущественные живут в храмах площади Дурбар. О здешнем лха ходит байка, наглядно повествующая об их выходках... Если вам интересно.

- Разумеется. - Она снова улыбнулась.

- До того, как Ранджиш купил этот дом, здесь был постоялый двор, и как-то раз вечером сюда зашла переночевать женщина с тремя аденомами на шее - ну, знаете, такие опухоли от щитовидки. Так вот, у нее было два каравая хлеба, которые она несла домой, и перед сном она сунула их под подушку. Около полуночи этот лха вкатился в комнату и был поражен видом аденом, вздувающихся и опадающих при дыхании женщины. Он подумал, что из них получится чудесное ожерелье, взял их с ее шеи и надел на свою. Затем заметил торчащие из-под подушки караваи. Они выглядели аппетитно, так что он взял заодно и их, а вместо них сунул два слитка золота. Проснувшись, женщина пришла в восторг и поспешила обратно в деревню, чтобы рассказать об этом семье, и по пути встретила подругу, направлявшуюся на рынок. А у этой подруги было четыре аденомы. Первая женщина рассказала ей о случившемся, и в тот же вечер вторая пришла на постоялый двор и сделала точь-в-точь как первая. Около полуночи лха вкатился в ее комнату. Ему уже надоело ожерелье, и он оставил его женщине. Еще он решил, что хлеб - штука не слишком-то вкусная, но у него оставался еще каравай, так что он решил сделать еще попытку и взамен за ожерелье забрал у женщины вкус к хлебу. Когда она проснулась, то обнаружила у себя семь аденом, ни кусочка золота, да вдобавок до самой смерти не могла есть хлеб.

Элиот надеялся слегка позабавить новую знакомую этой побасенкой, перейдя к гамбиту с предрешенным эндшпилем. И то, что Микаэла встала и снова отгородилась от него каменной стеной недоступности, оказалось для него полнейшей неожиданностью.

- Мне надо идти, - бросила она и, рассеянно помахав ладонью, направилась к двери на улицу. Шла она, сунув руки в карманы и понурив голову, словно считала ступени.

- Куда вы? - окликнул ошарашенный Элиот.

- Не знаю. Может, на улицу Капризов.

- Составить вам компанию?

Остановившись на пороге, она обернулась:

- Тут нет вашей вины, но ваша компания не доставляет мне особого удовольствия.

Прямое попадание!

Дымный след, штопор, удар о склон холма, взрыв и огненный смерч.

Элиот даже не понял, почему это так ошарашило его. Подобное случалось и прежде, и будет случаться впредь. При обычных обстоятельствах он тотчас же направился бы в Темаль и нашел бы себе другое длинное белое кашне с хлопчатобумажными брюками, обладательница которых не так патологически занята собой (теперь, задним умом, Элиот именно так и охарактеризовал Микаэлу) и поможет ему возродиться к очередной попытке узреть Авалокитешвару Будду. Более того, он даже ходил в Темаль, но просто сидел в продымленном гашишем ресторане, потягивая чай и наблюдая, как юные путешественники разбиваются на пары для ночлега. Один раз он сел в автобус до Патана и навестил старого приятеля-хиппи по имени Сэм Чипли, заправляющего медицинской клиникой; раз дошел до Сваямбхунатха, подойдя достаточно близко, чтобы разглядеть белый купол ступы [в индуистской архитектуре мемориальное сооружение, хранилище реликвий (санскр.)] и золоченое сооружение на его вершине с изображениями всевидящих глаз Будды; глаза казались прищуренными и недобрыми, словно с порицанием взирали на приближающегося Элиота. Но вообще-то большую часть следующей недели он просто бродил по дому мистера Чаттерджи, не выпуская бутылки из рук, чтобы оставаться под хмельком, и поглядывая за Микаэлой.

Мебели в большинстве комнат не было, но многие несли следы недавнего проживания: сломанные трубки для гашиша, рваные спальные мешки, пустые упаковки из-под благовоний. Мистер Чаттерджи позволяет путешественникам, привлекающим его сексуально - и мужчинам, и женщинам, - жить в его доме порой по нескольку месяцев, так что прогулка по комнатам превращается в историческое турне по американской альтернативной субкультуре. Росписи демонстрируют целый спектр проблем, занимавших умы, - тут и Вьетнам, и "Секс Пистоле", и движение суфражисток, и нехватка жилья в Великобритании, а еще ряд личных посланий типа: "Кен Финкель, будь добр связаться со мной в ам. пред. в Бангкоке... С любовью, Руфь". В одной из комнат замысловатая фреска изображает Фарру Фосетт, сидящую на коленях тибетского демона и сжимающую ладонью его узловатый фаллос. Все это оставляет впечатление знакомства с упадочнической, маразматической шпаной. Родная среда Элиота. Поначалу туры его забавляли, но мало-помалу опротивели ему, навевая тоску, так что он все чаще и чаще проводил время на балконе, выходящем на общий с соседями двор, слушая пение неварских женщин за работой или читая книги из библиотеки мистера Чаттерджи. Одна из этих книг называлась "Карверсвилльский Ужас".

"Леденящий кровь, истошный..." - заявляла "Нью-Йорк таймс" на обложке книги; "...неотступный Ужас..." - подхватывал Стивен Кинг; "...захватывающий, повергающий в оцепенение, отшибающий разум..." фонтанировал журнал "Пипл". Чуть пониже Элиот аккуратными печатными буковками дописал собственную рецензию: "...дерьма кусок..." Текст, написанный в расчете на полуграмотного читателя, являл собой литературную версию якобы реальных событий, разыгравшихся с семейством Уиткомб, пытавшимся в шестидесятых восстановить особняк Кузино. Пройдя через традиционное нагромождение потусторонних явлений, ледяных дыханий и всяческих зловоний, семейство - папа Дэвид, мама Элейн, младшие сыновья Тим и Рэнди и девочка-подросток Джинни - собралось, чтобы обсудить ситуацию.

_"...этот дом состарил даже детей", - думал Дэвид. Собравшись вокруг обеденного стола, они больше всего напоминали компанию преданных анафеме мрачные, изможденные, с черными кругами у глаз. Несмотря на распахнутые окна и вливающиеся сквозь них потоки света, комнату будто наполнял душный сумрак, разогнать который солнце не в силах. Благодарение Господу, проклятая тварь днем впадает в спячку!

- Итак, - сказал он, - пожалуй, можно начать дискуссию.

- Домой хочу! - У Рэнди из глаз полились слезы, и, словно по подсказке. Том тоже заплакал.

- Все не так просто, - возразил Дэвид. - Дом-то у нас тут. Даже не представляю, как мы выкрутимся, если уедем отсюда. Сберегательный счет почти исчерпан.

- Наверно, я могла бы найти работу, - без воодушевления проронила Элейн.

- А я не уеду! - Джинни вскочила, опрокинув стул. - Вот так всегда! Стоит мне завести друзей, как мы переезжаем!

- Но, Джинни!.. - Элейн протянула руку, чтобы успокоить дочь. - Ведь это же ты завела...

- Я передумала! - Джинни попятилась, словно только что поняла, что ее окружают смертельные враги. - Можете поступать, как вздумается, а я остаюсь! - С этими словами она выбежала из комнаты.

- О Боже, - устало вздохнула Элейн. - Какой бес в нее вселился?_

Собственно говоря, вселившийся в Джинни бес (точнее, вселяющийся) и единственная интересная часть в книге - дух Эме Кузино. Обеспокоенный поведением дочери, Дэвид Уиткомб обследовал дом и выяснил о духе очень многое. Эме Кузино, урожденная Виймо, родом из Сен-Беренис, швейцарской деревушки у подножия горы, известной под названием Эйгер (ее фотография вместе с портретом Эме - темноволосой молодой женщины, отличающейся холодной красотой и резными чертами - размещалась в центральной брошюре книги), до пятнадцати лет была милым, ничем не выдающимся ребенком; однако летом 1889 года, отправившись в пеший поход на Эйгер, она заблудилась в пещере.

Родители почти утратили надежду, когда - три недели спустя - к их безмерной радости она появилась на пороге отцовской лавки. Но радость оказалась недолговечной. Эта Эме - неистовая, расчетливая, неряшливая ничуть не походила на ту, что вошла в пещеру.

За следующие два года она сумела соблазнить половину мужчин деревни, в том числе и местного священника. Согласно его утверждениям, он как раз увещевал Эме, объясняя, что греховной тропой к счастью не придешь, когда она начала раздеваться. "Я повенчалась со Счастьем, - заявила она. - Я сплетала конечности с Богом Блаженства и целовала чешуйчатые чресла Радости". Во время последующего акта она отпускала загадочные комментарии касательно "Бога из-под горы", чья душа теперь навсегда соединилась с ее душой.

В этом месте книга возвращалась к ужасающим приключениям семейства Уиткомб; заскучавший Элиот сообразил, что уже полдень и Микаэла принимает солнечные ванны. Поднявшись на четвертый этаж, в апартаменты мистера Чаттерджи, он швырнул книгу на полку и вышел на балкон. Собственный неугасающий интерес к Микаэле озадачивал Элиота; он даже подумал, что, наверное, влюбился и что это было бы чудесно. Хотя вряд ли из этого выйдет какой-то прок, было бы недурно иметь в своем распоряжении энергию любви. Но все-таки он сомневался, что причина в любви. Скорее всего интерес основывается на некоем воскурении от темной глыбы в глубине его души. Простая похоть. Элиот выглянул поверх перил. Девушка лежала на одеяле, без лифчика, на самом дне солнечного колодца - жидкий, чистый солнечный свет изливается вниз, будто тончайшая фракция меда, чтобы сгуститься в форме крохотной золотой женщины. Казалось, воздух напоен исходящим от нее жаром.

В ту ночь Элиот нарушил одно из правил мистера Чаттерджи и переночевал в хозяйской спальне. Изрядную часть ее кровли занимал стеклянный фонарь, а остальной потолок был окрашен в темно-синий цвет; но нормального числа звезд на небосводе мистеру Чаттерджи показалось маловато, так что он велел изготовить фонарь из рельефного стекла с призмочками, размножающими звезды и создающими впечатление, будто пребываешь в сердце галактики, взирая на мир из самого ее пылающего ядра. Стены украшали фотообои, изображающие ледник Кхумбу и Джомолунгму; озаренные звездным светом обои обретали иллюзию глубины и ледяного горного безмолвия. До слуха доносились отдаленные звуки праздника Индры Джатры - возгласы толпы и звон кимвалов, пение флейт и рокот барабанов. Звуки притягивали Элиота, его подмывало выбежать на улицу, смешаться с хмельной толпой, чтобы среди света факелов и общего исступления та унесла его с собой и швырнула к стопам идола, залитым кровью жертвенных животных. Но его удерживала привязанность к дому и к Микаэле. Затерявшись среди света звезд, паря над Джомолунгмой и прислушиваясь к шуму улиц, Элиот почти уверовал, что он - бодхисатва, дожидающийся призыва к действию, что его бдительность служит некой высокой цели.

Груз прибыл на восьмой день под вечер. Чтобы поднять каждый из пяти громадных ящиков на третий этаж, где разместилась коллекция мистера Чаттерджи, потребовались совместные усилия Элиота и троих неварских грузчиков. Дав грузчикам чаевые, потный и запыхавшийся Элиот присел у стены, чтобы отдышаться. Несмотря на солидные размеры - двадцать пять футов на пятнадцать, - комната казалась тесной из-за десятков занимательных предметов,стоящих на полу и развешанных по стенам один над другим. Тут бронзовая дверная ручка, там разбитая дверь; вот кресло с прямой спинкой, подлокотники которого связаны бархатным шнуром, чтобы никто не вздумал в него усесться; здесь выцветшая раковина, а подальше зеркало с бурыми пятнами патины и изрезанный абажур. Все это реликвии, каким-либо образом связанные с привидениями, духами или актами вопиющего насилия; каждый экспонат снабжен карточкой, излагающей подробности и дающей интересующимся ссылки на материалы из библиотеки мистера Чаттерджи. Стоящие в окружении реликвий ящики выглядели совершенно безобидными ничем не выдающиеся деревянные кубы высотой по грудь, крепко заколоченные и пестрящие таможенными штампами и ярлыками.

Немного придя в себя, Элиот прошелся по комнате, удивляясь тому усердию, с каким мистер Чаттерджи расточает богатство ради своего увлечения; но самое забавное, что коллекция не возбуждает интереса ни у кого, кроме самого мистера Чаттерджи; путешественники не удостаивают ее вниманием, вскользь упоминая в своих дневниках - и только.

Ощутив внезапный приступ головокружения, Элиот оперся о ящик, чтобы не упасть. Пожалуй, он встал чересчур поспешно. Иисусе, как же он запустил свое здоровье! И тут, пока он смаргивал темные пятна, плавающие перед глазами, ящик шевельнулся, сдвинувшись самую малость, словно внутри кто-то вздрогнул во сне - но вполне ощутимо, реально. Элиот стремительно отшатнулся и попятился к двери, всей спиной почувствовав, как ледяная волна пробежала вдоль хребта, обозначив каждый выступ и впадинку позвоночника. Кожа вдруг стала липкой от холодной испарины. Ящик стоял совершенно неподвижно, но Элиот боялся отвести от него взгляд, ничуть не сомневаясь, что стоит отвернуться - и заточенная там стихия вырвется на волю.

- Приветик, - окликнула его с порога Микаэла.

Звук ее голоса подействовал на Элиота, как удар током - пронзительно вскрикнув, он резко развернулся, загородившись руками от нападения.

- Я не хотела вас пугать, - сказала она. - Извините.

- Проклятие! Разве можно так подкрадываться?! - Тут он вспомнил о ящике и оглянулся через плечо. - Послушайте, я как раз собираюсь запирать...

- Извините, - повторила она, проходя мимо Элиота в комнату. - Ранджиш носится со всем этим, как идиот. - Она провела ладонью по крышке ящика. Вы не находите?

Ее уверенное обращение с ящиком немного развеяло опасения Элиота. Быть может, это он сам же и вздрогнул - просто-напросто судорога перетруженных мышц.

- Ага, пожалуй.

Микаэла прошла к креслу с прямой спинкой, сняла бархатный шнур и уселась. В своей светло-коричневой юбке и ковбойке она напоминала школьницу.

- Я хотела извиниться за давешнее. - Она склонила голову, и ее волосы тяжелой волной качнулись вперед, загородив лицо. - В последнее время я была немного не в ладах с жизнью. Мне было трудно общаться с людьми... Да и вообще. Но раз уж мы живем тут вместе, я бы хотела подружиться с вами. Она встала и расправила юбку, растянув ее с боков. - Видите? Я даже надела другую одежду. Насколько я понимаю, те вещи вызывали у вас отвращение.

От невинной чувственности этой позы Элиота охватило желание.

- Симпатично, - с натужной непринужденностью проронил он. - А отчего вы были не в ладах с жизнью?

Подойдя к двери, она выглянула в коридор.

- Вам в самом деле хочется знать?

- Нет, если это для вас больная тема.

- Это не играет роли. - Она прислонилась к дверному косяку. - В Штатах я состояла в рок-группе, и дела у нас шли неплохо. Выпустили альбом, если уж говорить о записях. Я жила с гитаристом, любила его. Но потом завела связь на стороне. В общем-то даже и не связь. Это было глупо. Бессмысленно. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала. Наверно, просто минутный порыв. Таков уж рок-н-ролл, и, пожалуй, я действовала под впечатлением мифа. Один из других музыкантов сказал моему приятелю. Таковы уж рок-группы - ты дружишь с каждым, но не в одно и то же время. Понимаете, я рассказала этому парню об интрижке. Мы всегда поверяли друг другу подобные вещи. Но как-то раз он разозлился на меня за что-то. За что-то такое же глупое и бессмысленное. - Подбородок у нее задрожал, и Микаэла с трудом удержалась от слез. Залетающий со двора ветерок ласкал тонкие пряди волос, упавшие ей на лицо. - Мой приятель обезумел и побил моего... - Она издала мрачный смешок. - Уж и не знаю, как назвать. Любовника, что ли. Короче, мой приятель его убил. Это был несчастный случай, но он пытался удрать, и полицейские застрелили его.

Элиоту хотелось остановить ее излияния; она наверняка переживает все это заново, снова видит кровь, полицейские мигалки и холодную белизну стен морга. Но память уже подхватила ее, будто исполинская волна, и он понимал, что Микаэла должна взмыть вместе с этой волной к небесам и обрушиться с ней на землю.

- На какое-то время я просто отключилась. Впала в оцепенение. Ничто не трогало меня - ни похороны, ни гнев родителей. Я уехала в горы, надолго, на многие месяцы, и почувствовала себя получше. Но когда я вернулась домой, то обнаружилось, что музыкант, рассказавший обо всем моему приятелю, написал об этом песню. И о связи, и об убийствах. Выпустил пластинку. Люди покупали ее, напевали рефрен, гуляя по улицам и принимая душ... Танцевали под нее! Они отплясывали на костях и крови, мычали мелодию скорби, выкладывали по пять долларов девяносто восемь центов за мотивчик про страдание. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что была не в своем уме, но тогда все мои поступки казались мне совершенно нормальными. Более чем нормальными - целенаправленными, вдохновенными. Я купила пистолет. Дамскую модель, как сказал продавец. Помню, я еще подивилась, что есть мужские и женские пистолеты, как электробритвы. С ним я чувствовала себя этакой громадиной. Мне приходилось быть кроткой и вежливой, а то люди сразу же заметили бы, какая я громадная и целеустремленная - в этом я ничуть не сомневалась. Выследить Ронни парня, написавшего песню, - было совсем нетрудно. Он оказался в Германии, выпускал второй альбом. Мне прямо не верилось - ну надо же, я не могу пойти и убить его! Я пребывала в таком расстройстве, что однажды вечером отправилась в парк и затеяла стрельбу. Мазала я по-черному. Сколько я ни целила в бродяг, бегунов и белок, попадала только по листьям и в белый свет. После этого меня посадили. В больницу. По-моему, это помогло, но... - Она заморгала, приходя в себя. - Я так и не обрела цельность, понимаете?

Элиот осторожно отвел пряди, упавшие ей на лицо, и уложил их на место. На губах Микаэлы промелькнула улыбка.

- Понимаю, - промолвил он. - Порой я и сам чувствую то же.

Она задумчиво кивнула, словно подтверждая, что разглядела в нем это.

Они отобедали в тибетском ресторанчике в Темале; безымянное, захламленное заведение с засиженными мухами столиками и расхлябанными стульями специализировалось на похлебке из мяса буйвола с ячменем. Но зато оно располагалось далеко от центра, что давало возможность разминуться с самой гущей праздничной сутолоки. Прислуживал за столом молодой тибетец в джинсах и футболке с девизом "Ответ заключается в магии", с болтающимися на шее наушниками плеера. Стены, едва различимые сквозь дымную пелену, были увешаны фотоснимками, по большей части изображающими официанта в компании разнообразных туристов, но на нескольких был запечатлен пожилой тибетец в синем халате, с пальцами, унизанными бирюзовыми перстнями, с автоматом в руках - владелец заведения, один из членов племени лхампа, участвовавшего в партизанской войне против Китая. В ресторане он появлялся редко, но всякий раз его сердитый вид действовал на посетителей весьма угнетающе, и разговоры смолкали.

За обедом Элиот старался увести беседу прочь от тем, способных выбить Микаэлу из колеи - рассказал ей о клинике Сэма Чипли, о визите далай-ламы в Катманду, о музыкантах у Сваямбхунатха. Жизнерадостные, экзотические темы. Безмолвие Микаэлы казалось настолько искусственным, что Элиота так и подмывало растормошить ее, и чем больше он выводил ее из оцепенения, тем более оживленной становилась ее жестикуляция, тем лучезарнее вспыхивала ее улыбка - совсем не та улыбка, что при первой встрече. Она внезапно, словно непроизвольно, озаряла лицо девушки, будто расцветающий подсолнух, точно перед ней сидишь не ты, а первоисточник света, составляющий твою суть. Конечно, она осознает твое присутствие, но предпочитает закрывать глаза на несовершенство телесной оболочки, прозревая совершенное существо, твою истинную природу. Она направлена именно на тебя, поднимая тебя в собственных глазах, - и Элиот, павший в собственных глазах в бездонные хляби, из кожи вон лез, только бы не дать этой улыбке угаснуть. Даже рассказывая собственную историю, он обратил ее в шутку, этакую метафору искаженных американских представлений о цели восточных исканий.

- А почему бы вам ее не бросить? - поинтересовалась Микаэла. - В смысле - медитацию. Если она не удается, к чему упорствовать?

- Моя жизнь пребывает в подвешенном состоянии. Я боюсь, что, бросив упражнения, изменив хоть что-нибудь, я либо опущусь на самое дно, либо просто улечу. - Он постучал ложечкой по чашке, давая официанту знак налить еще чаю. - Вы ведь не всерьез собрались замуж за Ранджиша, а? - спросил он, удивляясь тому, что настолько озабочен подобной перспективой.

- Наверно, нет. - Официант налил им чаю под аккомпанемент шепчущих из наушников барабанных ритмов. - Я просто чувствовала себя потерянной. Видите ли, мои родители подали на Ронни в суд за песню, и я получила кучу денег, отчего мне стало еще горше...

- Давайте не будем об этом.

- Да ничего. - Она утешительно коснулась его запястья, а когда убрала руку, Элиот продолжал ощущать кожей теплый след ее пальцев. - В общем, продолжала Микаэла, - я решила отправиться путешествовать, и вся эта чуждая обстановка... Ну, не знаю. Я начала помаленьку съезжать. А Ранджиш стал чем-то вроде тихого убежища.

Элиот почувствовал безмерное облегчение.

Когда они покинули ресторан, улицы были запружены праздничными толпами, так что Микаэла взяла Элиота под руку и позволила ему вести себя. Всюду были невары в шапочках а-ля Неру и белых шароварах, просторных на бедрах и плотно обтягивающих икры; группки туристов, вопящих и размахивающих бутылками рисового пива, и индийцы в белых халатах и сари. Воздух был напоен ароматами благовоний, а побагровевшие небеса над головой были испещрены звездным узором и казались полотнищем, натянутым между крышами. У самого дома на них с разгона наткнулся мужчина с диким взором, одетый в синий атласный халат; следом двое мальчишек тащили козла с вымазанным розовой пудрой лбом - жертвенное животное.

- Просто сумасшедший дом! - рассмеялась Микаэла.

- Это еще ерунда. Вот погодите до завтрашнего вечера!

- А что тогда?

- Ночь Белого Духа. - Элиот состроил гримасу. - Это надо видеть собственными глазами. Это похотливый и сердитый субъект.

Она снова рассмеялась, нежно пожав ему руку.

Они вошли во внутренний дворик. Безличная золотая луна, только-только начавшая убывать, висела точно в центре квадрата ночных небес, вырезанного кромкой крыши. Они безмолвно стояли бок о бок, внезапно ощутив неловкость.

- Все было просто чудесно. - Микаэла подалась вперед, легонько притронулась губами к щеке Элиота и прошептала: - Спасибо.

Элиот не позволил ей отстраниться, приподнял ей подбородок и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй и губами, и языком. И тут же оттолкнула Элиота.

- Я устала. - Черты ее исказила тревога. Микаэла даже отошла на пару шагов, но остановилась и обернулась. - Если хочешь... быть со мной, может, оно и ничего. Можно попробовать.

Подойдя к ней, Элиот сжал ее ладони.

- Я хочу заняться с тобой любовью, - выдохнул он, уже не пытаясь скрыть своего нетерпения. И как раз этого он и хотел: заняться любовью. Не перепихнуться, не трахнуться, не спариться - заняться именно любовью, а не какой-либо неэлегантной версией этого акта.

Но любовь не получилась.

Сияние звездной россыпи потолка мистера Чаттерджи сделало Микаэлу необычайно красивой, и поначалу она была очень нежной и любящей, двигалась с искренним чувством, но потом вдруг перестала двигаться вовсе и отвернула лицо, прижавшись щекой к подушке. Глаза ее поблескивали. Оставшись на ней в полнейшем одиночестве, слыша звериный хрип собственного дыхания, ощущая толчки плоти, Элиот понимал, что должен остановиться и утешить ее. Но месяцы воздержания и восемь дней вожделения к Микаэле сплавились в нем воедино, вспыхнув испепеляющим жаром где-то у крестца, обратившись в рдеющее ядро похоти, излучающее укоры совести, и он продолжал свои эволюции, торопя завершение. Когда он вышел, Микаэла охнула и свернулась калачиком спиной к нему.

- Боже, мне ужасно жаль, - проронила она надтреснутым голосом.

Элиот зажмурился, испытывая гадливость к самому себе и чувствуя себя низведенным до уровня животного. Словно двое душевнобольных украдкой занимались мерзким делом - два получеловека, даже вместе не складывающиеся в одного целого. Теперь он понял, почему мистер Чаттерджи хотел жениться на ней: он просто планировал пополнить ею свою коллекцию, упрятать ее под стекло вместе с остальными осколками насилия. И каждую ночь он будет вершить свою месть, пополнять свой культурный обзор, занимаясь полулюбовью с этой печальной, пассивной девочкой, этим американским призраком. Плечи ее сотрясались от сдавленных рыданий. Она нуждается в человеке, который бы утешил ее, помог ей найти в себе силу и способность любить. Элиот потянулся к ней, стремясь сделать все, что в его силах, и понимая, что этим человеком будет не он.

Несколько часов спустя, когда она забылась сном, так и не сумев утешиться, Элиот вышел во дворик и уселся там, бездумно, удрученно воззрившись на поникшую листву каучукового дерева, утопающего во мраке. Он глазел в пространство пару минут, прежде чем заметил, что тень позади дерева вроде бы слегка пульсирует, но, как только попытался вглядеться попристальнее, пульсации прекратились. Элиот встал, и ножки шезлонга проехались по бетону с противоестественно громким визгом. Чувствуя, как волосы встают дыбом, Элиот оглянулся. Ничего. "Ну ты, старый маразматик! мысленно ощерился он. - Ты, старый псих-одиночка!" Он рассмеялся, но тут же тревога вспыхнула вновь: прозрачная чистота смеха, эхом раскатившегося в пустом колодце двора, словно разбередила мрак, и тот вдруг встрепенулся. Просто надо выпить! Проблема лишь в том, как пробраться в спальню, не разбудив Микаэлу. Черт, а может, как раз следует разбудить ее? Наверно, стоило бы потолковать с ней, пока случившееся не обратилось в негибкое, непоправимое прошлое и не обросло целой гроздью причитающихся комплексов.

Он повернулся к лестнице, но тут же, испустив панический вопль, шарахнулся прочь, споткнулся о ножки шезлонга и рухнул на бок. В ярде от него стояла тень, смутно напоминающая человека и формой, и ростом; она легонько изгибалась и покачивалась, будто колеблемая волнами бурая водоросль. Пространство вокруг силуэта едва заметно дрожало, будто изображение было не слишком умело вмонтировано в реальность. Вскарабкавшись на четвереньки, Элиот пополз прочь. Тень начала оплывать, превратившись в черную лужу на бетоне; затем выгнулась посередине, будто гусеница, свернулась бубликом и потекла-покатилась следом за Элиотом. Затем вздыбилась, снова приняв человекообразную форму, и нависла над ним.

Все еще напуганный, но уже немного опомнившийся, Элиот поднялся на ноги. Раньше он ничтоже сумняшеся отмел бы доказательства существования лха, доставленные его затуманенным взором, и списал бы все на галлюцинацию, навеянную народными байками. И хотя сейчас его подмывало прийти к тем же заключениям, доказательств обратного было хоть отбавляй. Глядя на безликий черный пузырь головы лха, Элиот ощущал встречный взгляд, причем взгляд понимающий, взгляд существа, наделенного индивидуальностью. Словно колебания оболочки лха порождали дуновения, доносящие по воздуху эмоциональный запах его личности. У Элиота сложилось впечатление, что лха смахивает на старого полоумного дядюшку, любящего сидеть в подвале под лестницей, глотая мух и хихикая себе под нос, но зато умеющего предсказать, когда выпадет первый снег, и подсказать, как починить хвост воздушного змея. Дядюшку чудаковатого, но безвредного. Лха протянул руку, черным протуберанцем отделившуюся от его торса и лишенную каких-либо признаков пальцев, будто лапа плюшевого мишки. Элиот попятился, все еще не в силах поверить, что ему ничего не угрожает. Но рука вытянулась куда дальше, чем казалось возможным, и охватила его запястье. На ощупь она оказалась мягкой и щекотной, будто по коже пробегал поток мохнатых мотыльков.

Элиот отпрянул, но за миг до этого расслышал жалобную ноту, прозвучавшую прямо у него в голове, и этот плач - наделенный той же текучей плавностью, что и рука лха, - преобразился в бессловесную мольбу. Насколько Элиот понял, лха был напуган, безмерно напуган. Вдруг он оплыл книзу и покатился, заскакал, потек вверх по ступеням; докатившись до первой лестничной площадки, лха спустился на половину пролета вниз, вернулся на площадку, опять спустился, повторяя процесс снова и снова, совершенно явно умоляя Элиота ("О Иисусе! С ума сойти можно!") последовать за собой. Точь-в-точь как Лесси - или какое-нибудь другое нелепое телевизионное животное, - пытающаяся отвести его туда, где лежит раненый лесник или где свежевылупившимся утятам угрожает лесной пожар. Следовало бы подойти, потрепать его за ухом и спросить: "В чем дело, детка? Эти белки насмехаются над тобой?" На сей раз смех подействовал на Элиота отрезвляюще, утихомирив его разбушевавшиеся чувства. Конечно, существует вероятность, что эпизод с Микаэлой разорвал и без того истертые нити, связывающие его с реальностью - хотя вряд ли стоит принимать ее всерьез. А даже если и так - тоже ничего страшного. С этим Элиот и направился к лестнице, а там вверх, к зыбкой тени на лестничной площадке, проронив:

- Ладно, Бонго, давай поглядим, с чего это ты так разволновался.

На третьем этаже лха стремительно свернул в коридор; Элиот едва поспевал за ним и настиг только у комнаты, где мистер Чаттерджи разместил свою коллекцию. Лха стоял перед дверью, размахивая руками - должно быть, подавая знак, что надо войти. Элиот сразу же вспомнил о ящике.

- Нет уж, спасибочки, - буркнул он, чувствуя, как по ребрам сбегает капля пота, и вдруг сообразил, что рядом с дверью чересчур жарко.

Ладонь лха потекла к дверной ручке, поглотив ее, а когда отстранилась, как-то странно раздувшись, на месте механизма замка в дереве зияла дыра. Дверь приоткрылась на пару дюймов. Из комнаты в коридор просочилась тьма, придав воздуху какую-то маслянистость. Элиот попятился на шаг. Лха выронил замок - тот вдруг материализовался под черной бесформенной ладонью и с лязгом грохнулся на пол - и ухватил Элиота за руку. И снова у Элиота в голове раздался вой, мольба о помощи; в этот раз он не отпрянул и гораздо яснее понял суть процесса перевода. Вой потек в мозгу холодным потоком жидкости, а когда смолк, просто появилось послание, как появляется изображение в хрустальном шаре. В страхе лха появились утешительные нотки, и хотя Элиот понимал, что именно эту ошибку люди допускают во всех фильмах ужасов, он все-таки просунул руку в комнату и начал нашаривать выключатель, в душе опасаясь, что его в любую секунду утащат внутрь и сожрут. Наконец он включил свет и пинком распахнул дверь.

И тут же пожалел об этом.

Ящики будто разнесло взрывом; обломки досок и щепки были раскиданы повсюду, а кирпичи грудой высились посреди комнаты. Кирпичи темно-красные, рыхлые, крошащиеся, будто запекшаяся кровь, и каждый помечен черными буквами и цифрами, означающими первоначальное расположение в кладке камина. Но сейчас все они пребывали не на своих местах, несмотря на весьма искусное расположение. Из кирпичей было сооружено подобие горы, вопреки грубым строительным блокам весьма точно воспроизводившее обрывы, расщелины и пологие склоны реальной горы, виденной Элиотом на фотографии. Горы Эйгер. Она возносилась под потолок, буквально лучась уродством и варварством в сиянии ламп, словно вдруг зажила какой-то своей жизнью эдакий клык багрового мяса, источающий вонь каленого кирпича, неприятно щекочущую ноздри.

Не обращая внимания на лха, снова замахавшего руками, Элиот бросился на лестницу; там он помедлил, разрываясь между страхом и укорами совести, а затем понесся наверх, к спальне, перескакивая по три ступеньки разом.

Микаэла пропала! Элиот недоуменно уставился на озаренный светом звезд ворох простыней. Где, черт побери... ее комната! Ринувшись очертя голову вниз по ступеням, он не удержался на ногах и растянулся на площадке второго этажа. Коленную чашечку прошила боль, но Элиот без малейшего промедления вскочил на ноги, ничуть не сомневаясь, что за ним гонятся по пятам.

Из-под двери Микаэлы сочился зловещий рдяный свет и доносился хруст, напоминающий потрескивание огня в очаге. Дерево оказалось теплым на ощупь. Элиот никак не мог опустить ладонь на ручку двери. Сердце его, раздувшись до размеров баскетбольного мяча, рвалось прочь из груди. Разумнее всего было бы убраться подобру-поздорову, потому что совладать с тем, что ждет по ту сторону двери, свыше его сил. Но вместо этого Элиот глупейшим образом ворвался прямиком в комнату.

Поначалу ему показалось, что комната охвачена огнем, но затем он разглядел, что огонь, хоть и выглядел настоящим, вовсе не распространялся; языки его льнули к силуэтам вещей, лишенных собственного естества и как бы сотканных из призрачного пламени, - подвязанных лентами гардин, просторного мягкого кресла, софы и резной каминной полки, - тяжеловесных и старомодных. Настоящая же мебель - заурядная ширпотребовская штамповка стояла нетронутой. Вокруг кровати рдело ярко-оранжевое свечение, и в самом сердце его лежала обнаженная Микаэла, выгнувшись дугой. Пряди ее волос взмыли вверх и спутались, трепеща в невидимых потоках воздуха, мышцы ног и живота извивались, бугрились узлами, словно она пыталась сбросить кожу. Потрескивание стало громче, и кровать начала источать свет, образующий ослепительно сияющую колонну, сужающуюся посередине, выпячивающуюся подобием груди и бедер и мало-помалу обретающую форму пылающей женщины, лишенной лица, словно сотканный из пламени силуэт. Ее мерцающее платье развевалось, как бы колеблемое ходьбой, и языки огня трепетали позади нее, точно развевающиеся на ветру волосы.

Душа Элиота наполнилась ужасом до краев, он был чересчур напуган, чтобы кричать или бежать. Окружающий ее ореол жара и могущества окутал его. Хотя до нее было рукой подать, она казалась далекой-далекой, усланной на невероятное расстояние и шагающей к Элиоту по тоннелю, в точности повторяющему изгибы ее тела. Она протянула руку, дотронувшись до его щеки пальцем. Прикосновение пронзило его беспредельной болью, наполнило жестоким сиянием, воспламенившим даже самые потаенные уголки тела. Он почувствовал, как кожа с шипением лопается, как вспенивается и испаряется кровь. Будто со стороны донесся до его слуха собственный стон - журчащий, тухлый звук, словно изданный существом, увязшим в канализационном стоке.

А затем женщина отдернула руку, будто это он обжег ее.

Ошеломленный Элиот грудой рухнул на пол, чувствуя, как вопит каждый нерв, и затуманенным взором различив пульсирующую у дверей черноту. Лха. Пылающая женщина стояла лицом к нему, отделенная от него всего двумя-тремя футами. Эта сцена противостояния огня и тьмы, двух сверхъестественных первоначал, была полна такой жути, что Элиот пришел в себя, как от пощечины. Ему вдруг стало ясно, что ни тот, ни другая не знают, как быть. Окруженный воздушными вихрями лха трепетал; пылающая женщина потрескивала и мерцала, застыв в своем ужасающем отдалении. Затем она неуверенно подняла руку, но не успела закончить движение, как лха молниеносно охватил ее руки своими.

По дому разнесся визг раздираемого металла, словно был нарушен некий неколебимый закон природы. Усики тьмы пронизали руки пылающей женщины, по лха зазмеились огненные струи, в воздухе завибрировал высокий гул, от которого у Элиота заныли зубы. На миг его охватил страх, что слияние духовного вещества и антивещества приведет к взрыву, но гул внезапно оборвался - лха резко отдернул руку; в его ладони тлел багровый огонек. Оплыв книзу, лха выкатился из дверей. Пылающая женщина - а вместе с ней все остальное пламя в комнате - сжалась в раскаленную добела точку и исчезла.

Все еще не опомнившийся от изумления, Элиот потрогал собственное лицо. Кожу саднило, как от ожога, но явных повреждений не обнаружилось. Он с трудом поднялся на ноги, дотащился до кровати и рухнул рядом с Микаэлой. Она пребывала в беспамятстве, дыша глубоко и ровно.

- Микаэла! - Элиот тряхнул ее.

Она застонала, перекатив голову из стороны в сторону. Перевалив ее через плечо, Элиот выбрался в коридор. Крадучись, он прошел вдоль коридора до балкона, выходящего во внутренний дворик, осторожно выглянул... и прикусил губу, чтобы сдержать крик. В серебристо-синем предрассветном сумраке была отчетливо видна стоящая посреди двора высокая бледная женщина в белой ночной сорочке, с рассыпавшимися по плечам черными волосами. Она резко повернула голову, уставив взгляд на Элиота, и ее резные черты исказила злорадная ухмылка; эта ухмылка во прах развеяла надежды Элиота на бегство. "Только попробуй уйти, - как бы говорила Эме Кузино. - Валяй попробуй! Мне это придется по душе". Внезапно в дюжине футов от нее вздыбилась тень, и Эме обернулась к ней. Во дворе поднялся ветер неистовый вихрь, в самом центре которого замерла Эме. Деревья замахали ветвями, будто кожистые птицы; горшки разлетелись вдребезги, и осколки полетели в лха. Сгибаясь под тяжестью Микаэлы, Элиот направился к лестнице, ведущей в спальню мистера Чаттерджи, чтобы оказаться как можно дальше от места битвы.

Прошел бесконечный час, во время которого Элиот то и дело выглядывал во двор, наблюдая за игрой в прятки, затеянной лха с Эме Кузино, и понимая, что лха защищает их, не давая ей передышки... тогда-то Элиот и вспомнил о книжке. Достав ее с полки, он принялся торопливо перелистывать страницы в надежде наткнуться на что-нибудь полезное. Ничего другого ему просто не оставалось. Он возобновил чтение там, где Эме изрекла, что повенчана со Счастьем, бегло просмотрел описание преображения Джинни Уиткомб в юное чудовище и отыскал второй экскурс в историю Эме.

В 1895 году богатый американец швейцарского происхождения по имени Арман Кузино приехал погостить в родной Сен-Беренис, где воспылал нежными чувствами к Эме Виймо. Ее родные не могли упустить случай избавиться от нее и позволили Кузино жениться на Эме и увезти молодую жену к себе в Карверсвилль, штат Нью-Хемпшир. Переезд ни в коей мере не обуздал ее страсти к совращению лиц противоположного пола. Она не чуралась никого - в горнило страсти шли и адвокаты, и дьяконы, и лавочники, и фермеры. Но зимой 1905 года она влюбилась в молодого учителя - влюбилась страстно, без памяти. Она полагала, что учитель вызволил ее из нечестивого брака, и благодарность ее не знала границ. К несчастью, когда учитель полюбил другую женщину, Эме впала в столь же безграничную ярость. Однажды ночью, проходя мимо особняка Кузино, местный доктор заметил женщину, разгуливавшую по парку: "...женщину из пламени, не пылающую, а составляемую пламенем во всех анатомических подробностях..." Из окна валил дым; доктор бросился внутрь и обнаружил опутанного цепями учителя, пылающего в просторном камине, как бревно. Доктор потушил небольшой пожар, распространявшийся от очага, а по пути обратно в парк споткнулся об обугленный труп Эме.

Была ли ее смерть непреднамеренной, из-за случайно воспламенившейся ночной сорочки, или Эме покончила жизнь самоубийством, так и осталось неясным; зато стало совершенно ясно, что с тех пор в особняке воцарился дух, обожающий вселяться в женщин и доводить их до убийства своих мужчин. Телесная оболочка ограничивала сверхъестественные силы духа, зато одержимая обретала невероятную физическую силу. К примеру, Джинни Уиткомб убила своего брата Тима, открутив ему руку, а затем пустилась в погоню за вторым братом и отцом, и эта жуткая, изнурительная гонка не прерывалась ни днем, ни ночью - вселившись в тело, дух не ограничивался ночной активностью...

_Боже!_

Свет, пробивающийся сквозь застекленную крышу, посерел.

Спасены!

Подойдя к кровати, Элиот принялся трясти Микаэлу. Она со стоном приоткрыла глаза.

- Просыпайся! - торопил он. - Надо уматывать отсюда!

- Что? - Она ударила его по рукам, отбросив их в сторону. - Что ты городишь?

- А ты разве не помнишь?

- Не помню чего? - Спустив ноги на пол, Микаэла села, опустив голову и пытаясь собраться с мыслями. Затем встала, покачнувшись, и охнула: Господи, что ты со мной сотворил? У меня такое чувство... - В ее взгляде промелькнуло мрачное подозрение.

- Надо уходить отсюда. - Элиот двинулся в обход кровати к Микаэле. Ранджиш урвал крупный куш. В тех ящиках вместе с кирпичами был запакован самый что ни на есть подлинный демон. Вчера ночью он пытался в тебя вселиться. - Тут он заметил написанное на ее лице недоверие. - Должно быть, ты отключилась. Вот. - Он протянул Микаэле книжку. - Это тебе объяснит...

- О Боже! - вскрикнула она. - Что ты сделал?! У меня внутри все саднит! - Она попятилась от Элиота с расширившимися от испуга глазами.

- Да ничего я не делал. - Он развел руками, словно хотел продемонстрировать, что в них нет оружия.

- Ты изнасиловал меня! Пока я спала! - Она бросала панические взгляды налево и направо.

- Что за чушь!

- Ты меня накачал наркотиками или что-нибудь в этом роде! О Боже! Пошел вон!

- Я не буду с тобой спорить. Нам надо убираться отсюда. После этого можешь заявить на меня за изнасилование или за что захочешь. Но мы уходим, даже если мне придется тащить тебя силком.

Исступление отчасти покинуло Микаэлу, и она устало ссутулилась.

- Послушай, - проговорил Элиот, подходя ближе, - я не насиловал тебя. А мучаешься ты сейчас из-за того, что учинила с тобой эта чертова фата-моргана. Она была...

И тут Микаэла врезала ему коленом в пах.

Корчась на полу в попытке подавить в себе невыносимую боль, Элиот услышал, как распахнулась дверь и в коридоре зазвучали удаляющиеся шаги. Ухватившись обеими руками за край кровати, он вскарабкался на колени, и тут же его стошнило прямо на простыни. Повалившись обратно, он пролежал минут пять, пока боль не стихла, оставив после себя пульсацию, заставлявшую сердце подстраиваться под ее ритм, потом осторожно поднялся и шаркающими шажками двинулся в коридор. Цепко держась за перила, Элиот потихоньку спустился по лестнице к комнате Микаэлы, где с кряхтеньем принял сидячее положение, испустив всхлипывающий вздох. Перед глазами замельтешили фосфорические сполохи.

- Микаэла, послушай... - едва слышно прошелестел он, будто древний старец.

- У меня нож, - предупредила она из-за двери. - Только попробуй вломиться, и я пущу его в ход.

- Насчет этого можешь не волноваться. И насчет изнасилования тоже. Уж это-то у меня ни черта не выйдет. Ну, теперь ты меня выслушаешь?

Ни звука.

Он рассказал ей обо всем, а когда закончил, она промолвила лишь:

- Ты сумасшедший. Ты меня изнасиловал.

- Да я бы тебя и пальцем не тронул. Я... - Элиот едва не сказал, что любит ее, но решил, что, пожалуй, погрешил бы против истины. Наверное, ему просто хотелось обладать доброй, чистой правдой вроде любви. От боли его снова замутило, словно иссиня-лиловый атлас его ушиба просачивался в живот, наполняя его скверными газами. Элиот с трудом поднялся на ноги и привалился к стене. Спорить бессмысленно, да и надеяться, что она покинет дом добровольно, тоже нечего - раз она реагирует на Эме так же, как Джинни Уиткомб. Единственный выход - отправиться в полицию и обвинить Микаэлу в каком-нибудь преступлении. В ответ она обвинит его в изнасиловании, но, если повезет, их обоих всю ночь продержат под замком. Тогда у него будет время послать телеграмму мистеру Чаттерджи... а уж тот непременно поверит. Мистер Чаттерджи - верующий по природе, просто вера в местных духов не вписывается в его представления о просвещенности. Он примчится из Дели первым же самолетом, горя желанием запротоколировать Ужас.

Со своей стороны горя желанием покончить с этим, Элиот одолел лестницу и заковылял через двор; но лха уже дожидался его, размахивая руками в тенистой арке, ведущей на улицу. То ли из-за света, то ли из-за последствий поединка с Эме - точнее, бледного язычка пламени, просвечивающего сквозь его ладонь, - выглядел лха менее, что ли, вещественным, чем прежде. Его чернота как-то замутилась, воздух вокруг нее затуманился, подернулся грязной пеленой, напоминающей пробегающие по объективу фотоаппарата волны - словно лха глубже погрузился в свою родную среду. Элиот больше не опасался прикосновения лха, даже обрадовался ему, и его расслабленность словно укрепила связь. Перед мысленным взором Элиота начали возникать образы: лицо Микаэлы, лицо Эме, затем оба лица наложились друг на друга. Лха показывал это снова и снова, и Элиот понял, что тот хочет, чтобы вселение свершилось. Но не понял зачем. Последовали новые образы: вот бежит он сам, бежит Микаэла, площадь Дурбар, маска Белого Духа, лха. Множество лха - будто черные иероглифы. Эти образы тоже повторялись, и после каждого повтора лха подносил свою ладонь к лицу Элиота, чтобы продемонстрировать мерцающий язычок пламени Эме. Элиот подумал, что уразумел послание, но, когда попытался передать, что это вызывает у него сомнения, лха просто повторил образы.

Наконец, осознав, что лха исчерпал свои способности к общению, Элиот направился на улицу. Оплыв, лха переместился и вознесся в дверном проеме, преграждая дорогу и отчаянно размахивая руками. И снова у Элиота возникло впечатление, что перед ним чудаковатый старикашка. Логика восставала против доверия столь эксцентричному существу, особенно в столь опасном предприятии; но логика мало трогала Элиота, а это самое радикальное решение всех проблем. Если дело выгорит. Если он правильно истолковал послание. Элиот рассмеялся. А, подумаешь, чего там!

- Успокойся, Бонго, - сказал он. - Я вернусь, как только починю свою пушку.

В приемном покое клиники Сэма Чипли яблоку негде было упасть от неварских мамаш с детьми, с хихиканьем смотревших, как Элиот шаркает на полусогнутых ногах, пробираясь среди них. Жена Сэма проводила его в смотровой кабинет, где Сэм - дородный бородач с длинными волосами, завязанными в конский хвост, - помог Элиоту взобраться на хирургический стол.

- Ни хрена себе! - воскликнул Сэм, закончив осмотр. - Во что это ты вляпался, мужик? - И принялся натирать ушибы лечебной мазью.

- Несчастный случай, - процедил Элиот сквозь сцепленные зубы, сдерживая крик.

- Ага, как же. Наверно, этакая сексуальная катастрофочка, внезапно передумавшая, когда дело дошло до ласк. Знаешь, мужик, некоторым дамам малость в напряг, если не можешь продемонстрировать твердость кое в чем. Тебе это никогда не приходило в голову?

- Все было совсем не так. Я цел?

- Ага, только какое-то время стояк тебе не светит. - Склонившись над раковиной, Сэм вымыл руки. - Только не вешай мне лапшу на уши. Ты ведь пытался вправить новой метелке Ранджиша, верно?

- Ты ее знаешь?

- Он приводил ее сюда как-то раз, чтобы порисоваться. У нее же с головой не в порядке, мужик. Уж тебе-то следовало быть умнее.

- Я смогу бегать?

- Не слишком прытко, - хохотнул Сэм.

- Послушай, Сэм. - Элиот сел, поморщившись от боли. - Насчет дамы Ранджиша. Она в большой беде, и я единственный, кто может ей помочь. Я непременно должен быть в форме, чтобы бежать, и еще мне надо чем-нибудь подхлестнуть себя, чтобы не клонило в сон. Я не спал уже пару дней.

- Да не пропишу я тебе пилюлю, Элиот. Как-нибудь перетопчешься во время своей ломки без моей помощи. - Сэм закончил вытирать руки и уселся на табурет у окна, из которого открывался вид на кирпичную стену, украшенную поверху гирляндой молитвенных флажков, трепещущих на ветру.

- Да я же не прошу у тебя про запас, черт побери! Мне нужно-то всего ничего - только-только чтобы продержаться сегодня ночью. Сэм, это важно!

- И в какую же беду она впуталась? - Сэм поскреб затылок.

- Пока что сказать не могу. - Элиот понимал, что Сэм поднимет на смех саму мысль о чем-то столь же метафизически подозрительном, как лха. - Но завтра - пожалуйста. Тут ничего противозаконного. Ну же, мужик! У тебя наверняка есть что-нибудь про мою душу.

- А, поправить-то я тебя могу. Будешь как дерьмовый огурчик. - Сэм немного поразмыслил. - Лады, Элиот. Но чтобы был тут завтра как штык и выложил мне, в чем дело. - Он фыркнул. - Единственное, что я понимаю девушка в чертовски странной беде, если ты единственный, кто может ее выручить.

Послав мистеру Чаттерджи телеграмму, призывавшую его без промедления мчаться обратно, Элиот вернулся в дом и снял переднюю дверь с петель. Неизвестно, сможет ли Эме держать дом в узде - хлопать дверьми и заклинивать окна, как она это делала в Нью-Хемпшире, - но испытывать судьбу совершенно незачем. Поднимая дверь и прислоняя ее к стене арки, Элиот был изумлен ее легкостью; его переполняло пьянящее ощущение собственной мощи - вот так вот взял бы да швырнул дверь со дна колодезного двора, через крыши домов. Коктейль из анальгетиков с амфетамином творит чудеса. В паху по-прежнему ныло, но боль притупилась, отдалилась от сердцевины сознания, обратившейся в животворный ключ радости. Покончив с дверью, Элиот прихватил из кухни фруктовый сок и вернулся в арку дожидаться своего часа.

Под вечер Микаэла спустилась во двор. Элиот пытался поговорить с ней, убедить покинуть дом, но девушка велела ему держаться подальше и поспешно ретировалась в свою комнату. А часов в пять появилась пылающая женщина, парившая в паре футов над бетоном двора. Солнечные лучи освещали уже лишь верхнюю треть колодца, и пламенный силуэт с полыхающим вокруг головы костром волос обрамляла кобальтовая синева теней. Ее красота буквально ослепила Элиота, перебравшего обезболивающего; будь Эме галлюцинацией, для него она навечно вошла бы в десятку первых красавиц света. Но даже умом понимая, что Эме отнюдь не мираж, Элиот чересчур ошалел от лекарств, чтобы ощущать в ней угрозу. Хихикнув, он бросил в нее глиняным черепком. Тут же сжавшись в лучезарную точку, Эме исчезла, и лишь тогда до Элиота дошло, насколько безрассудно он себя повел. Он принял еще дозу амфетамина, прогоняя эйфорию, и проделал упражнения на растяжку, чтобы разогреть одеревеневшие мышцы и избавиться от теснения в груди.

Когда полумрак поглотил вечерние тени, праздничные толпы вышли на улицы, и вдали зазвучали барабаны и кимвалы. Элиот почувствовал себя совсем отрезанным от города, от праздника. В душе всколыхнулся страх. Даже присутствие лха, почти незаметного в тени под стеной, не могло его ободрить. В сумерках Эме Кузино спустилась во двор и воззрилась на Элиота, остановившись футах в двадцати от него. На сей раз у него не возникло желания смеяться или швыряться камнями. С этого расстояния он прекрасно разглядел, что в ее глазах нет ни белков, ни радужных оболочек, ни зрачков - лишь непроглядная тьма. Они то казались выпуклыми головками черных болтов, ввинченных ей в глазницы, то вдруг отступали во тьму, в пещеру под горой, где нечто дожидается неосторожных путников, дабы обучить их адским радостям. Элиот бочком двинулся в сторону двери, но Эме развернулась, поднялась по лестнице на второй этаж и пошла по коридору к комнате Микаэлы.

Для Элиота начался финальный отсчет времени.

Прошел час. Элиот расхаживал в арке от двери до двора. Во рту у него совсем пересохло, суставы казались хрупкими, словно их удерживали вместе лишь хилые проволочки амфетамина и адреналина. Полнейшее безумие! Он только подверг себя и Микаэлу еще большей опасности. Наконец на втором этаже хлопнула дверь. Элиот попятился на улицу, наткнувшись на двух неварских девушек, с хихиканьем отскочивших от него. Толпы двигались в сторону площади Дурбар.

- Элиот!

Голос принадлежал Микаэле. Элиот ожидал услышать утробный хрип демона, и, когда Микаэла вошла под арку - ее белое кашне на фоне темного двора будто источало бледное сияние, - он с удивлением обнаружил, что она ничуть не переменилась. На лице ее читалась лишь обычная для нее апатия, и только.

- Я раскаиваюсь, что ударила тебя, - промолвила она, направляясь к Элиоту. - Я знаю, что ты меня пальцем не тронул. Просто я расстроилась из-за вчерашнего.

Элиот продолжал пятиться.

- В чем дело? - Она остановилась в дверном проеме.

Быть может, виной всему было его разыгравшееся воображение или лекарства, но Элиот готов был присягнуть, что ее глаза куда темнее обычного. Он трусцой отбежал на дюжину ярдов и остановился, глядя на нее.

- Элиот! - этот вопль был полон ярости и отчаяния.

Элиот глазам своим не поверил, увидев, с какой скоростью метнулась к нему Микаэла. Сначала он несся во весь дух, виляя из стороны в сторону, чтобы не натыкаться на окружающих, с ходу проскакивая мимо встревоженных темнолицых прохожих; но через пару кварталов он нашел более рациональный ритм и начал предугадывать препятствия, заранее вырываясь из толпы и снова смешиваясь с нею. Позади послышались гневные вопли. Оглянувшись, он увидел, что Микаэла настигает его по прямой, расшвыривая людей направо и налево без малейших усилий. Элиот поднажал. Толпа стала гуще, и ему приходилось держаться у стен, где народу было поменьше, но даже там было трудно поддерживать хороший темп. Перед его лицом размахивали факелами, молодежь распевала, взявшись за руки и образуя барьеры, еще более тормозившие продвижение Элиота. Он больше не видел Микаэлу, но легко мог проследить ее продвижение по вскинутым кулакам и дергающимся головам. Суть происходящего начала ускользать от него, утрачивая связность. Его окружали всполохи факелов, разноголосый гомон, волны ароматов и вони. Сам он казался себе одинокой щепкой в искристом месиве, текущем по каменному желобу.

На краю площади Дурбар он мельком заприметил темный силуэт, высившийся у массивных позолоченных дверей храма Дегутал, более крупный и более антрацитово-черный, чем лха мистера Чаттерджи - силуэт одного из старых, могущественных духов. Вид его ободрил Элиота и помог восстановить душевное равновесие. Значит, план он понял правильно. Но зато тут начался самый опасный этап - он потерял Микаэлу из виду и увяз в толпе. Если она настигнет его сейчас, бежать Элиоту будет некуда. Пытаясь растолкать окружающих и удержаться на ногах, онволей-неволей последовал за толпой в храмовый комплекс. Многоярусные крыши пагод уходили во тьму, будто диковинные уступы на склонах гор, вершины которых затерялись во тьме безлунной ночи; толпа текла по узким - едва десять футов шириной - мощеным дорожкам плотным потоком, будто лава. Мерцание вездесущих факелов бросало на стены оранжевые отсветы, затевая неистовую пляску теней, высвечивая сердитые лица на карнизах. Позолоченная статуя обезьяньего бога Ханумана будто бы раскачивалась на своем пьедестале. От лязга кимвал и аритмичного рокота барабанов сердце Элиота то и дело сбивалось с такта, энергичное улюлюканье флейт словно вычерчивало осциллограмму его дергающихся нервов.

Проносясь мимо храма Ханумана Дхока, он заметил в какой-то сотне футов от себя маску Белого Духа, установленную в исполинской нише храмовой стены и сияющую над головами толпы, будто личина злого клоуна, отражая свет ламп, развешанных среди гирлянд молитвенных флажков. Толпа хлынула быстрее, швыряя Элиота туда-сюда, но он все-таки ухитрился заприметить еще двух лха в дверном проеме храма Ханумана. Оба оплыли книзу, исчезая, и надежды Элиота вспыхнули с новой силой. Должно быть, лха засекли Микаэлу и теперь, наверное, перешли в нападение! К тому моменту, когда толпа вынесла его почти к самой маске, Элиот пребывал в полной уверенности, что избавился от опасности. Они наверняка уже покончили с изгнанием демона. Проблема лишь в том, как теперь ее отыскать. И тут Элиот осознал, что это самое слабое звено всего плана. С его стороны было полнейшим идиотизмом проглядеть подобное обстоятельство. Кто знает, что случится, если она рухнет посреди толпы? Неожиданно он оказался под трубой, торчащей у бога изо рта; огни просвечивали сквозь извергающийся из нее поток рисового пива, и, когда тот оросил лицо Элиота (без рыбы), холод мгновенно смыл с сознания тонкую поволоку химического дурмана, унося прочь ощущение силы. Голова закружилась, в паху запульсировала боль. Вдруг показалось, что громадный лик со свирепо оскаленными клыками и очумелым, напуганным взглядом начал вздуваться и опадать, раскачиваясь взад-вперед, и Элиот сделал глубокий вдох, чтобы немного прийти в себя. Сейчас надо найти место у стены, где можно приткнуться, не дав напирающей толпе унести себя вперед, дождаться, когда откроется просвет, и отправиться на поиски Микаэлы. Элиот уже было собрался именно так и поступить, когда его схватили сзади за локти две мощные ладони.

Не имея возможности повернуться, он искоса оглянулся, изо всех сил вытянув шею. Микаэла злорадно ухмыльнулась ему: попался, мол, голубчик! На месте глаз у нее зияли беспросветно черные овалы. Одними губами она произнесла его имя - голос потонул среди музыки и криков - и начала толкать Элиота перед собой, прокладывая дорогу в толпе его телом, будто тараном. Посторонним казалось, что он просто заступает дорогу девушке, хотя его ноги болтались над землей. Рассерженные невары кричали на Элиота, расшвыривающего их в стороны, он тоже вопил, но никто ничего так и не заметил. Через считанные секунды они прорвались в переулок, пробираясь среди скоплений пьяных гуляк. Элиот взывал к ним о помощи, но те лишь смеялись, а один даже передразнил его вихляющийся, развинченный бег.

Войдя в дверь, Микаэла понесла Элиота по коридору с земляным полом и ажурными стенами; оранжевый свет ламп, пробивающийся сквозь орнамент, отбрасывал на землю затейливые узоры. Коридор вывел их в тесный дворик; деревянные стены и двери, потемневшие от времени, украшала замысловатая мозаика из слоновой кости. Остановившись, Микаэла швырнула Элиота к стене. Удар оглушил его, но Элиот все равно узнал двор одного из буддистских храмов, обрамляющих площадь. Кроме статуи золотой коровы в натуральную величину, во дворе ничего не было.

- Элиот. - Микаэла произнесла имя, словно проклятие.

Он разинул рот, чтобы закричать, но Микаэла заключила его в объятия, одной рукой еще крепче сжав его правый локоть, а другой стиснула его шею ниже затылка, загнав вопль обратно.

- Не бойся. Я только хочу тебя поцеловать, - проворковала она и навалилась на Элиота грудью, с издевательской страстностью втираясь в него бедрами, дюйм за дюймом притягивая его голову к себе. Губы ее разомкнулись и - "О Господи Боже мой!" - Элиот рванулся, ощутив прилив сил от увиденного ужаса. Во рту у нее было черным-черно, как и в глазах. Она хочет, чтобы он поцеловал эту темень, отведал пагубы, которую она целовала в пещере под Эйгером. Элиот пинался и отбивался свободной рукой, но она стояла неколебимо, сжимая руки, как стальные клещи. Его локоть хрустнул, руку прошила ослепительная молния боли, еще что-то хрустнуло в шее - но все это было сущими пустяками по сравнению с тем, что Элиот испытал, когда ее язык - раскаленная черная кочерга - протолкнулся между его губ. Грудь Элиота разрывалась от необходимости закричать, весь мир застлала тьма. Решив, что это смерть, он с брюзгливым негодованием подумал, что - вопреки всем россказням - со смертью боль не стихает, что смерть лишь придает всем остальным болям пикантность. Затем ощутил, что палящий жар во рту пошел на убыль, и констатировал, что, наверное, смерть просто чуточку припозднилась.

Лишь через пару секунд он осознал, что лежит на земле, еще через пару заметил распростертую рядом Микаэлу и - из-за плавающих перед глазами кругов - еще позже разглядел шесть пульсирующих теней, обступивших Эме Кузино. Они грозно высились над ней, чернота их мерцала, как густая шерсть, а воздух вокруг них трепетал от неслышного гула. В своей длинной белой сорочке, с резными чертами лица, хранящими невозмутимость, утонченная, изящная и женственная, Эме являла собой полнейшую противоположность угрожающим ей грубым, нескладным великанам, воплощающим мужское начало. Глаза ее казались зеркалами, отражающими их черноту. Через миг поднялся ветерок, вихрем закружив Эме. Пульсация лха усилилась, обрела единый ритм и балетную грацию, и ветер стих. Озадаченная Эме проскочила между двумя гигантами и заняла оборонительную позицию рядом с золотой коровой, опустив голову и устремив на лха взгляд исподлобья. Те оплыли, прокатились вперед и вскочили, приперев Эме к статуе. Но взгляд ее уже начал разрушительную работу. От стен стали отщепляться куски дерева и слоновой кости, устремляясь в сторону лха, и один из них поблек; вокруг его тела начала собираться дымка, состоящая из черных частичек, а затем он рассеялся черным туманом, испустив душераздирающий визг, напомнивший Элиоту рев двигателя реактивного самолета, пронесшегося прямо над крышами.

Во дворе осталось лишь пятеро лха. Эме усмехнулась и обратила взгляд к следующему из них. Но не успел взгляд подействовать, как лха подступили ближе, заслонив ее от Элиота, а когда отпрянули, пострадавшей стороной оказалась уже она. Из ее глаз струилась чернота, сетью растекаясь по щекам, словно лицо Эме покрылось трещинами. Ее ночную сорочку охватил огонь, волосы взметнулись кверху. Языки пламени заплясали у нее на кончиках пальцев, распространяясь на руки, грудь, и Эме обрела вид пылающей женщины.

Едва превращение завершилось, Эме попыталась сжаться, сократиться до исчезающей точки; но лха совершенно синхронно протянули руки и коснулись ее. Раздался визг раздираемого металла, быстро перешедший в тонкий гул, и, к изумлению Элиота, лха всосало в Эме. Все совершилось в мгновение ока. Лха обратились в мглу, в ничто, а по пламени пылающей женщины побежали черные прожилки; чернота слилась воедино, образовав пять схематических фигурок, напоминающих иероглифический узор на ее ночной сорочке. Эме с шипением, будто на огонь плеснули воды, разрослась до нормальных размеров, и лха вытекли вовне, охватив ее плотным кольцом. Мгновение Она хранила неподвижность, показавшись рядом с ними совсем крохотной - беспомощная школьница в окружении великовозрастных хулиганов. Затем набросилась на ближайшего лха. Хотя лицо ее лишилось черт, способных выражать чувства, Элиоту показалось, что он прочел отчаяние в ее жесте, в пляске ее пламенных волос. В ответ лха простерли свои громадные меховые лапы, растекшиеся над Эме, как нефть, и охватившие ее со всех сторон.

Истребление пламенеющей женщины Эме Кузино заняло считанные секунды, но для Элиота оно длилось вечность, словно замкнутое в коконе замороженного времени - времени, за которое он достиг умозрительной отстраненности. Наблюдая, как лха похищают ее пламя, чтобы схоронить его в своих телах, Элиот гадал, не извлекают ли они несовместимые элементы души Эме, не состоит ли она из психологически обособленных фрагментов - девочка, заблудившаяся в пещере; вернувшаяся оттуда девушка; обманутая возлюбленная. Воплощает ли она в себе переходные ступени от невинности к греху или олицетворяет беспредельную скверну, рафинированное зло? Все еще ломая над этим голову, Элиот - отчасти от боли, отчасти от металлического визга Эме, проигрывающей битву, - потерял сознание, а когда вновь открыл глаза, двор уже опустел. С площади Дурбар доносилась музыка и крики, золотая корова благодушно глазела в пространство.

Хоть Элиот и опасался, что любое движение может еще дальше сломать все, что в нем уже сломано, но все-таки продвинул левую руку по земле и положил ее Микаэле на грудь. Та вздымалась и опадала в мерном ритме, и на Элиота снизошло ощущение счастья. Так он и лежал, упиваясь биением ее жизни под собственной ладонью. Потом заметил над собой какую-то тень и напряг зрение. Один из тех лха... Нет! Лха мистера Чаттерджи. Непроницаемо черный, с язычком пламени, теплящимся в ладони. По сравнению со своими старшими собратьями он казался тощим, нескладным щенком. В душе Элиота всколыхнулась симпатия к нему.

- Привет, Бонго, - пролепетал он. - Мы выиграли.

И тут же макушке стало щекотно, заныла жалобная нота, и возникло ощущение не признательности, как следовало бы ожидать, а сильнейшего любопытства. Щекотка прекратилась, и в голове у Элиота вдруг прояснилось. Странно. Он впал в беспамятство еще раз, в мыслях воцарилась полнейшая сумятица, сознание помрачилось, но он оставался безмятежным и ничуть не боялся. На площади раздался дружный рев толпы - какой-то счастливчик, самый везучий в долине Катманду, поймал рыбу. Но когда свинцовые веки уже опускались, Элиот еще раз напоследок увидел лха, склонившегося над ними, ощутил теплое биение сердца Микаэлы и подумал, что толпа приветствует не того, настоящий счастливчик здесь другой.

Три недели спустя после ночи Белого Духа Ранджиш Чаттерджи отрекся от всего мирского (заодно преподнеся Элиоту подарок в виде бесплатного годового проживания в его доме) и перебрался в Сваям - бхунатх, где - по словам Сэма Чипли, навестившего Элиота в больнице - намеревался узреть Авалокитешвару Будду. Именно тогда Элиот постиг природу своей новоприобретенной ясности - точь-в-точь как в истории с аденомами, лха примерил на себя его привычку к медитации, не нашел в ней проку и швырнул в подвернувшееся под руку вместилище - Ранджиша Чаттерджи.

Восхитительная ирония этой ситуации привела Элиота в такой восторг, что он, не удержавшись, рассказал обо всем Микаэле, навестившей его в тот же день; сама она лха не помнила, и разговоры о нем всякий раз выбивали ее из колеи. За прошедшие недели ее апатия практически сошла на нет, и Микаэла, вновь обретя способность любить, сосредоточила ее исключительно на Элиоте.

- Наверно, просто нужно было, чтобы кто-нибудь доказал, что ради меня стоит рискнуть жизнью. Я теперь по гроб жизни не смогу тебе отплатить. Она поцеловала его. - Жду не дождусь, когда тебя выпишут.

Она приносила ему книги, сладости и фрукты и ежедневно сидела у его постели до тех пор, пока медсестры не прогоняли ее домой. И все же Элиота беспокоила подобная преданность. Сам он еще не разобрался, любит ли Микаэлу. Обретенная ясность сделала сознание чересчур подвижным, а совесть - гибкой, из чего не может не воспоследовать осторожный подход к принятию на себя любых обязательств. По крайней мере к этому свелась для Элиота суть ясности. Ему не хотелось принимать никаких решений сгоряча.

Когда он в конце концов выписался и вернулся домой, они с Микаэлой занялись любовью под сияющим звездным великолепием стеклянного потолка мистера Чаттерджи. Из-за испанского воротника Элиота и гипса им приходилось проявлять предельную осторожность, но, несмотря на это, несмотря на противоречивость испытываемых Элиотом чувств, на сей раз они занимались именно любовью. После, откинувшись на подушки и обнимая Микаэлу здоровой рукой, он вплотную подошел к тому, чтобы принять на себя обязательства. Любит он ее или нет, при сложившихся обстоятельствах усиление эмоций ничем не поможет. Наверное, стоит попытаться сойтись с Микаэлой окончательно. Если дело не пойдет - что ж, тогда он не собирается отвечать за ее психическое здоровье. Она должна будет научиться жить без него.

- Ты счастлива? - спросил Элиот, лаская ее плечо.

Кивнув, Микаэла прижалась к нему потеснее и прошептала что-то, но подушка заглушила ее слова. Элиот не сомневался, что ослышался, но одного лишь предположения, что Микаэла могла произнести что-то подобное, было достаточно, чтобы у него по спине пробежала леденящая волна холода.

- Что ты сказала?

Обернувшись к нему, Микаэла приподнялась на локте, обрисовавшись силуэтом на фоне звезд. Черты ее лица скрывала тень, но, когда она заговорила, Элиот вдруг осознал, что лха мистера Чаттерджи в ночь Белого Духа остался верен своей чудаковатой традиции меновой торговли; а еще Элиот понял, что, если Микаэла чуточку запрокинет голову, подставив глаза свету, можно будет снова ломать голову над устройством души Эме Кузино.

- Я повенчалась со Счастьем, - провозгласила она.

1

антология фильмов ужасов, построенных на ощущении недосказанности и неопределенности, где источник ужаса по большей части остается "за кадром"

(обратно)

2

дух воздуха из пьесы Шекспира "Буря"

(обратно)

3

поселок на полуострове Кейп-Код; популярное место летнего отдыха

(обратно)

Оглавление

Сказание о драконе

  Красавица дочь добытчика чешуи

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Отец камней

  Человек, раскрасивший дракона Гриауля

    1

    2

    3

Охотник на ягуаров

  Охотник на ягуаров

  Голос ветра в Мадакете

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Ночь Белого Духа

*** Примечания ***