КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Городушки [Юрий Александрович Фанкин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юрий ФАНКИН ГОРОДУШКИ Повесть


ПРОЛОГ

Неужели вы ничего не слышали о городушках? Об этом веселом деревенском обычае? Он и теперь бытует в моих родных Липецких краях.

Почти четверть века отделяет меня от начала пятидесятых годов, когда я городил со своими друзьями-приятелями на окраине Крюковки колокольни, плотины, колодцы.

Теперешняя ребятня строит другие сооружения: вышки, ракеты и даже “Останкинские башни”. Только не изменился дух былого озорства, мальчишечьего сговора, по-прежнему городушки задевают каждого человека в деревне: и старого, и малого.

И не жить бы так долго озорным городушкам, будь все люди одинаково скупы или скучны, и не будь людей, веселых открытых и добрых.

Я расскажу вам о городушках моего детства.

СБОРЫ

Хорошо помню: как только завечереет, девчата и парни сходятся к дому Тимофея Горелова на улицу.

Чубатый Ленок привычно разламывает на коленях свою серебряного перебора хромку, и две подружки идут друг за другом, подрагивая плечами и дробно притопывая:

Ой, подруга моя Маня,

Мы с тобою две и две…

Сломали две зеленых веточки,

Пустили по воде

Звенит под твердыми каблучками утрамбованная, словно на току, земля. Держитесь, каблуки! Сколько вас пообломалось на этом “пятачке”, да разве пожалеешь каких-то каблуков, когда чьи-то горячие глаза неотступно следят за тобой в сиреневой темноте!

Словно ласточки-касатки, облепили девчата старую матицу возле Тимофеева дома, семечки каленые пощелкивают да локоточками друг друга поталкивают.

- Манька-то, глянь, как нарядилась!

- И чего в ней Светлый нашел? Ходит, как индюшка.

Парни чуть поодаль своим гуртом держатся, побаски рассказывают, над женихами подсмеиваются; все как обычно, только нет-нет да и перекинутся между собой шепотком:

- Знаешь, где собираемся?

- А как же… У Крайневых на задах!

Кто поменьше, возле нас увиваются, каждое наше движение стерегут. Малышню мы на городушки не берем: шуму от них будет много, а проку мало. И хотя мы стараемся уйти незаметно, поодиночке, малышня зывается за нами. Вот и за мной тащится какой-то Капитоныч. Кто он - Колька, Санька, Федька - это уж одному Капитону известно, у которого детишек, как говорят, семеро по лавкам.

Я несколько раз останавливаюсь и сердито топаю ногой. Капитоныч, простуженно шмыгая носом, отбегает в сторонку.

- Ты отста-анешь? - спрашиваю я грозным голосом.

Капитоныч молчит и терпеливо ждёт, когда я пойду. Стоит мне тронуться с места - и мой преследователь движется за мной бесшумной тенью.

Выход у меня один: дать деру. Я напоследок стращаю Капитоныча и мчусь изо всей мочи по деревенскому порядку.

Что мне темень, комлыжки под ногами, ветки, бьющие по лицу? Я бегу как на пожар, только белые пятна домов мелькают с левой стороны.

Тяжело дыша, заворачиваю к Крайновым.

- Давай сюда! - Чья-то рука увлекает меня за собой, клонит к земле, и я падаю на охапку сена.

Приглядевшись, угадываю Тольку Жихаря - нашего коновода - и еще троих. Лежим. Прислушиваемся к каждому шороху. Скоро ли подойдут остальные?

Вдали от больших дорог стоит наша небольшая, в одну улицу, деревенька, однако и к нам шагают из центральной усадьбы по Березовскому большаку длинноногие электрические столбы. Скоро, совсем скоро вспыхнет в крюковских домах яркий свет.

Дремлют согретые дневным теплом дома, сады, огороды, но еще тявкает на кого-то собачонка, хохочут девчата и скучающе наигрывает гармоника. Выглянет на мгновенье ясный краешек луны из-за туч, выбелит кудрявые верхушки ракит, испугает кота, крадущегося по гребню крыши, выхватит из борозды хрупкие бубенчики цветущего картофеля, и опять станет темно. Таинственной, незнакомой кажется своя деревня ночью, и чувствуешь в себе какую-то настороженность, тепло и упругость во всем теле.

Вобрав головы в плечи, озираясь по сторонам, собираются остальные ребята, и Толька Жихарь начинает приглушенным голосом объяснять, кто с кем пойдет.

Когда на деревне смолкнут разговоры и кончится ходьба, начнутся городушки, которые бывают раз в году, в середине июля.

ПРАТОЧКА

И вот уже наша четверка во главе с Толькой Жихарем, не теряя времени, направляется к Праточкиному дому.

Наверное, не было еще таких городушек, чтобы хозяйка не оставляла на задах бочку, корыто или тележку.

Суматошная и болтливая Праточка, у которой и овцы иногда ночуют на улице, завтра утром всплеснет руками и скажет:

- Пра! Никак, городушки вчерась были? На задах-то хоть шаром покати!

Негромко переговариваясь, мы подходим к Праточкиному дому, такому же маленькому и неказистому, как сама хозяйка. А вот и первая добыча! Загородив узенький проулок, стоит двухколесная тележка, а возле нее валяется вспученный мешок с травою, - видимо, полола Праточка после обеда огород, а про городушки совсем позабыла.

- Ребя, - завораживающим шепотом говорит Славка Корнюшин, - да тут же кровать стоит!

Вот те раз! С какой стати оказалась Праточкина деревянная кровать на дворе? Уж не спать ли она здесь собиралась да свое добро сторожить?

- Да она ж новую купила! - припоминает Толька Жихарь.

Так оно и есть. Еще на прошлой неделе купила Праточка в сельмаге никелированную кровать с сеткой, поэтому и оказалась старая “деревяшка” на дворе.

Мы нагружаем тележку и осторожно выкатываем ее из проулка, опасаясь, как бы не завизжали несмазанные колеса и не разбудили спящую хозяйку. А как визжит и тарахтит Праточкина тележка, каждый в Крюковке хорошо знает. Стоит только тронуться Праточке по хозяйственным делам со своей “громотулькой” - и глуховатому деду Антипу слышно.

С горем пополам мы доставляем Праточкину тележку на окраину деревни, к лесу, где будет строиться сегодня ночью наш “колодец”.

СИНЕВЫ

Теперь на очереди - Синевы. Сидор да Лукерья.

Вот здесь надо держать ухо востро: кто-кто, а Сидор не забыл про городушки. Прошлый раз мы утащили у него пустой улей, и Сидор ходил жаловаться на нас в сельсовет. Дело, правда, кончилось ничем, но Сидор долго не успокаивался.

Не раз, вспоминая этот случай, он говорил со злостью:

- Кабы моя власть, так я бы за такие шутки штраф брал. Пустой улей аль не пустой - мой он! Где, в каком законе записано, чтобы его трогать?

Толька Жихарь отправляется в разведку и, вернувшись, сообщает:

- Сидор своего Барсика к бревну прикрутил…

Вот так загвоздка! Неужели уйдем ни с чем? Мы переминаемся с ноги на ногу, скребем затылки.

- Может, Барсика отвязать? - прикидывает вслух наш коновод.

- Кто его отвяжет? - сомневается Славка.- Зараз покусает…

- Может, я попробую?

Худенький, маленький не по годам, Васек Каширин вопросительно смотрит на нас.

Васек обожает собак до беспамятства. Как говорит его бабка, “прямо обмирает по ним, прямо обмирает”. Он может возиться с ними целыми днями, обо всем позабыв, и, будь его воля, наверное, завел бы настоящую псарню. Несмотря на попреки матери, Васек держит двух дворняг, которые подают ему и всем, кто захочет, лапу.

- Ну, как хотите, а я попробую!

Наш собачар втягивает голову в плечи и медленно идет к дому, который недобро глядит на нас темными окнами и словно прислушивается каждым своим кирпичиком, каждой своей соломинкой к ночной тишине.

Васек исчезает в проулке, и мы, затаив дыхание, слушаем, слушаем… Вот раздается свист, тоненький, успокаивающий. И опять все тихо. Ворчит, разматываясь, собачья цепь, и слышится негромкое Васьково бормотанье. Пес жалостливо скулит и молотит хвостом по земле. Прямо-таки наважденье! Барсик, которого так редко спускают с цепи, который, кажется, никого, кроме хозяина, не признает, и тот поддается нашему Ваську.

От радости повизгивая и кидаясь во все стороны, Барсик куда-то убегает, а мы, немного обождав, всей четверкой наваливаемся на Сидорово бревно.

- Эх, и память у него! - вполголоса говорит Васек.

А Славка с вопросом тут как тут:

- У Сидора-то?

- Да не про Сидора я! - поясняет Васек.- Про Барсика говорю. Летось я ему хлеба давал.

Представляю, как завтра утром, чертыхаясь, Сидор пойдет на конный двор за лошадью, чтобы привезти обратно свое бревно. Конюх Тимошка, конечно, ощерится во весь рот и начнет подзуживать:

- Ты этого дела, Петрович, никак не оставляй! Строчи сей момент бумагу в район - может, с Жихаря трудодни скостят…

- И кого тебе, Петрович, выдать - ума не приложу! - скажет потом Тимошка с притворным вздохом и начнет пальцы по порядку загибать: - Орлика бригадир взял, Чистим-Блестим на переднюю ногу хромает… - И, медленно загнув десятый палец, выдаст Тимошка вислопузую Пегарку, которая останавливается на каждом шагу.

ПРО ПРАСКОВЬЮ АЛЕКСЕЕВНУ

Следующий за Синевыми дом мы, не сговариваясь, сегодня обходим стороной. Живет в этом доме приезжая учительница - Прасковья Алексеевна, маленькая строгая женщина.

Уж кого-кого, а учительницу у нас уважают: ей и дров к зиме привезут, и крышу за счет колхоза покроют, а если мы стянем у нее какое ведерко или корыто, то сам бригадир на следующий день все раненько доставит и скажет добродушно:

- Вы уж, Лексеевна, не обижайтесь на ребятню-то. Они без зла… Городушки эти у нас исстари ведутся.

ГОРДЕЙ

А вот Гордея, кладовщика, надо непременно подкузьмить. Как раз перед самыми городушками он хвастал, поглаживая широкие бока:

- С меня, брат мой, взятки гладки. С чем придешь, с тем и уйдешь. Я имущество свое под небом не держу и портки на ночь не повешу на плетень сушиться, как Капитон. Так-то, брат мой!

Гордей и на самом деле мужик хозяйственный. У него и дома, и на складе всегда полный порядок.

- Каждой уздечке - свое местечко! - так он говорит.

Сегодня возле избы нашего кладовщика особенно чисто - будто корова шершавым языком подлизала. Вдруг Славка Корнюшин спохватывается:

- Ребя! Да у него чурбан возле дома!

Про чурбан-то мы начисто позабыли,- видно, привыкли к нему, пригляделись. А ведь не первый год сидит на нем Гордей по вечерам, подымливая своей похожей на коромысло трубкой.

Сдавила земля приземистый чурбан, густая трава его со всех сторон оплела. Да что нам какой-то чурбан - перед нами, если захотим, и Гордеева изба не устоит: возьмем выворотим ее да и укатим к самому лесу. Будешь тогда, Гордей, хвастать наперед да нас подзадоривать!

По правде-то сказать, хвастать ему не впервой и отпираться он тоже мастак.

- Кажись, у Гордея чурбан улыбнулся! - припомнит как-нибудь после городушек Тимошка или Ваньча Зонов, который, как говорят, и святого просмеет. - А ведь в грудь себе колотил - взять, мол, нечего…

А Гордей пых дымком - влево, пых дымком-вправо, молчит как ни в чем не бывало. Потом усмехнется и скажет:

- Здорово Праточка опростоволосилась!

- Ну, признайся, хвастал? - насядут на Гордея.

Тут и дед Жил-да-был не утерпит - поддержит разговор:

- Так оно, так… Старуха хвалилась - на бок повалилась!

- А Сидор-то, Сидор! - будет перебирать Гордей. - Ишь, до чего додумался - пса своего к бревну прикрутил!

- Что нам Сидор? Ты лучше про себя скажи!- не отстанет Тимошка, и другие мужики, не выдержав, загалдят:

- Нечего, Гордей, хвостом вертеть! Выкладывай все как на духу!

- Про меня, что ль, разговор? - широко откроет глаза Гордей. - Это я-то хвастал? Нет уж, брат мой, напраслину на меня нечего возлагать. Неужто я кому говорил, что чурбачок взять невозможно? Может быть, дедуся, промеж нас был такой разговор? Если такое дело было, всему честному народу доложи! Даю тебе пять минут рыгламенту.

- Нужон мне твой рыгламент! - отмахнется дед Жил-да-был.

- То-то и оно: не нужон! - удовлетворенно проговорит Гордей и обведет всех глазами, как председатель на собрании. - Раз нечего сказать по существу, сиди да в две дырочки посапывай. Великое событие - лишился чурбачка! Эдаким образом можно земли с любого проулка украсть - кто ее прячет! Нет уж, как хотите, а такую пропажу я не считаю пропажей. С меня, брат мой, взятки гладки.

Так и выйдет, глядишь, Гордей сухим из воды, а к нам, ребятне, еще долго будет приставать:

- Ладно, дело прошлое, сознавайтесь, кто меня круг пальца обвел!

Потаимся да признаемся. Улыбнется Гордей - глаз не видно.

- Ай да шельмецы!..

ПЕРЕДЫШКА

Притащив Гордеев чурбан на место нашей городьбы, мы, прежде чем отдохнуть, ревниво разглядываем добычу.

Бревна, жерди, доски - этим нас не удивишь! Но вот, интересно, откуда взялись крышка улья и козлы для отбиванья кос?

Крышка, по всем приметам, Степки Трушина. Степка из года в год красит свои ульи в красный цвет: все боится, как бы пчелы ульи его с соседскими не перепутали, а то, чего доброго, начнут мед носить Сарпию Сорокину.

Козлы маленькие, трехногие, две ножки железной скобой стянуты. Да это же нашего Васьки Ефанкина! Мой двоюродный брат на них такие косы отбивает, что ими и водить не надо, только держи покрепче - сами косят. Недаром со всего порядка к нему косы несут.

Смеясь и отталкивая друг друга, чтобы оказаться в самой серединке, в тепле, мы рассаживаемся на бревнах. Руки и ноги у меня сладко ноют, покалывает под лопаткой - плюхнуться бы сейчас всем телом в пружинистое, пахнущее чабрецом и ромашкой сено, подремать самую чуточку.

Двенадцатый час, наверное. Небо очистилось, попросторнело, и луна уже не кружится среди туч, а одиноко стоит над белыми домами и темными огородами. Замерла над черепичной крышей филиновского дома похожая на удилище радиоантенна, - не дожидаясь, когда в Крюковку проведут электричество, купил комбайнер Семка Филинов приемник, работающий от батарей, и теперь филиновский дом - самый веселый на порядке. Но сейчас не играет музыка, не слышится бархатный голос диктора, и антенна наклонилась к луне, словно желая прислониться к ней и хорошенько отдохнуть.

Из-за леса виднеется краешек пруда, такой неподвижный и зеркальный, что если выгнать гусей на пруд, то и они не смогут, вероятно, потревожить его глади - просто разъедутся по ней, как по льду, размахивая белыми крыльями и оглашенно крича.

Как тихо сейчас! И можно ль подумать, что кто-то не спит в это время, а бродит, словно тать. Разве сторожкое ухо может услышать чьи-то шаги и неясный говор.

- Кажись, наши идут!

Толька Жихарь проворно вскакивает с места и прислушивается стоя.

И вот немного погодя на повороте проселочной дороги показывается какое-то странное существо… Ах, вот оно что - кто-то сунул руки в сапоги и теперь потешно косолапит на четырех ногах. Следом идут остальные, давятся от смеха. Мигнул несколько раз яркий глазок электрического фонарика! - это Васька; Рыжий светит своим “Даймоном”.

Вот молодцы! Пока мы с Гордеевым чурбаном возились, они, оказывается, три двора обошли и Васька Рыжий умудрился снять сапоги с дяди Грома, заснувшего у себя в омшанике.

- Неужто не почуял? - плачущим голосом опрашивает Славка.

А у Васьки грудь колесом, плечи во всю ширь расправлены, ходит среди нас вперевалочку, ни дать ни взять - красный петух перед курами. Ходит и говорит насмешливо:

- Где уж ему проснуться… Такого набатом не добудишься.

Да, крепкий сон у дяди Грома. Рассказывали, однажды лесник, побившись с березовским кузнецом Семкой Зоткиным об заклад, пальнул из ружья над ухом заснувшего дяди Грома. Так что случилось? Шевельнул головою дядя Гром, губами - шлеп, шлеп да и захрапел пуще прежнего.

И сам дядя Гром не раз говаривал, сокрушенно покачивая большой головой:

- Невры у меня не иначе как из бычачьих жил сплетены. Случись ночью пожар в дому - минтом сгорю. Ежели, конечно, Марьюшка не поспеет разбудить…

Перебивая друг друга и смеясь, мы начинаем рассказывать о своих похождениях. Такой гвалт подымается, что Толька Жихарь не выдерживает:

- Чего орете-то? Хотите, чтоб дядя Семен из дома вышел?

Шум помаленьку стихает. Куряки начинают делиться самосадом. Дымок, разматываясь, как пряжа, окутывает нас, и даже те, кто не курят, тоже раздувают ноздри, втягивая в себя сладковатые струйки.

Что же, посидим еще немного, поболтаем и снова разбредемся по всей деревне.

КАПИТОН

По тропинке, утонувшей в хрусткой ботве картофеля, мы пробираемся к дому Капитона Фадеева.

На дворе у Капитона не то чтобы человек, а сам черт ногу сломит - всюду разбросаны железные трубы, колеса разных калибров, бадейки, ведра. Где уж Капитону о городушках думать, когда мелюзги у него восемь человек, а работать одному приходится.

Жена его большей частью в больнице пропадает: все рожает да рожает. Многие, глядя на Капитона, дивятся: и как он, чудак-человек, справляется с такой оравой? А Капитон, поскребывая в затылке, на свой лад рассуждает:

- Жизнь, конешным делом, у меня несладкая. Бывает, недоспишь, бывает, и недоешь. Да не век же горе горевать! Войдут, глядишь, мои пацаны в силу - не хуже других заживем.

Правда, в открытую над Капитоном никто не подсмеивается. Уж если и подтрунивают, так за глаза. Попробуй-ка задень его за живое - враз голову вскинет, кулачищи тяжелые сожмет.

То не мышь в скирде шуршит, не запоздалая парочка слова ласковые нашептывает - это мы, затаив дыхание, бродим на задах. Черные тени скользят по земле - сходятся, расходятся. Протяжный вздох доносится из хлева, и мы, как по команде, останавливаемся и вопросительно смотрим друг на друга. Ну, конечно, это корова - не хозяин же в хлеву ночует!

Неожиданно Васек спотыкается о пустое ведерко, и оно катится под уклон, звякая дужкой на подпрыгах. Я так и замираю с поднятой ногой. Ведерко останавливается. Мы слушаем, и такая тишина вокруг, что невольно кажется: не было ни грохота, ни звона - просто у нас в ушах мелодично позванивает - “дзянь-дзынь”, “дзянь-дзынь”.

Немного переждав, мы начинаем прилаживаться к бадье, но тут избяная дверь с грохотом отворяется, и в проулке показывается сам Капитон - в подштанниках и с берданкою в руках.

- Аг-га! Па-апались, сорванцы! - рычит он страшным голосом, и мы, сшибая друг друга, бежим к дому Семеновых.

Кусты нас за рубахи хватают, трава высокая ноги заплетает, а сзади выстрел - жах!

- Ах! - испуганно откликнулось в колхозном саду.

- Ах вы, бесенята! - прокричал Капитон, и опять - жах!

- Ах! - уже без прежнего испуга ответил сад.

Мы прячемся в зарослях акаций возле дома Семеновых и, запаленно дыша, ждем, когда все стихнет. Васек сразу же начинает врачевать ногу, обожженную крапивой, - смачивает слюной волдыри, посыпает землей.

Нет, во второй раз мы не будем беспокоить Капитона. Кто знает, может, у него соль в патронах. Шарахнет в мягкое место, а потом сиди целыми днями в тазу с водой - был, говорят в деревне Вязовенке такой случай.

“МАТВЕЕВ КОЛХОЗ”

“Матвеев колхоз” - это, конечно, не колхоз. Так на нашем порядке два дома называют, где живут со своими дочерьми дед Матвей и бабка Дуняха.

Загремит возле окон поутру бригадирова таратайка, и весело закричит наш Фрол Егорыч:

- Эй, Дуняшка, Машка, Сашка и Парашка! Готовность номер один!

Сам откинется к задку тележки и скажет свою присказку:

- Вся деревня - Матвевна!

Минуты через две, глядишь, выводок уже на работу засеменил. Впереди всех сама Дуняха в белом платочке, грабли через плечо, следом - Машка, а потом и Сашка с Парашкой. Идут себе, переговариваются, друг друга поторапливают. Все быстрые. Востроглазые. На ногу легкие. Тут даже и слово-то “легкие” не слишком подойдет - людей-то, на ногу легких, в нашей деревне хватает, а Семеновы, можно сказать, изо всех ходоков ходоки.

Фрол Егооыч (он-то уж не наврет с три короба, как Тимошка) рассказывал однажды:

- Поехал я, значит, в Данков за частями для косилки. Только за Красивую дубравку завернул. гляжу - кто это подолом дорогу метет? Неужели бабка Дуняха? Догоняю, так оно и есть. “Куда, бабка Дуня, путь держишь?” - спрашиваю. Она мне на ходу: “В Данков, касатик!” “Ну, садись, подвезу! - говорю. - И я туда еду”. А она замахала руками, будто ветряная мельница: “Не поеду - лучше и не уговаривай! Мне спешить надобно”. Не успел я, что у бабки в руках, разглядеть, как она к Малинкам поворотила. Хорошо. Приезжаю в Данков - что за наваждение?- впереди опять бабка Дуняха.

И в работе Семеновы такие же спорые. Хвалить бы их бригадиру - не нахвалиться, да вот одна загвоздка: не могут Семеновы и минуты прожить друг без друга. Если огород полоть - так уж всех на огород посылай, если скирдовать - давай всех на скирду.

Бывает, разведет их бригадир по разным работам - слез да разговоров после не оберется.

Сами Семеновы живут дружно, без обид, разве что иногда дед Матвей свою бабку попрекнет:

- Эх, трясогузка бесхвостая, так и не народила мне сына!..

Как раз перед самыми городушками мы с Васьком заприметили, что у деда, в сиреневом палисаднике, стоит бочка с водой на донце - дед в ней воду копил на случай пожара, а возле погребка стоят санки, стесанными полозьями кверху.

Но что за чудеса - бочка как сквозь землю провалилась.

- Правда, правда, стояла! Коли я вру - пусть мне с этого места не сойти! - клятвенно говорит Васек и с надеждой смотрит на меня.

- Конечно, стояла! - подтверждаю я.- Вода зеленая-презеленая, с головастиками…

Васек трет ногу об ногу и вздыхает. Делать нечего - надо теперь к погребу идти. И тут неудача! Сани были, да сплыли; только вмятина осталась на соломе.

Вот тебе и “Матвеев колхоз”! Что мы искали - все припрятано, а кизяк с хворостом мы и сами не возьмем. Хоть и ушли ни с чем, зато на траве-мураве из навозных кирпичиков выложили:

ДУНЯШКА

МАШКА

САШКА

ПАРАШКА

Деду тоже памятку оставили -

ДЕД МАТВЕЙ НЕ ЖАЛЕЙ ЛАПТЕЙ!

МИГУН

Про Мигуна особенно рассказывать нечего, у него одна особинка - моргает всегда, будто ему соринка в глаз попала или чего стыдится.

Родился Мигун - моргал, в парнях ходил - моргал, женился - пуще прежнего стал моргать. Окрутила Мигуна бойкая казачка из хутора Стрешнево, куда крюковские мужики ездили молоть зерно, и крепко с той поры переменился наш Егор, который до этого разве что два дела умел хорошо делать - семечки грызть и на балалайке звенеть.

Научился Мигун таким занятиям, без которых в крестьянском хозяйстве мужику никак не обойтись: полы стелить, окна стеклить, стога метать, крышу латать. Одно в нем только не переменилось - моргать не перестал.

Не очень-то это нравилось Мигуновой жене, и не раз она при случае жаловалась моей матери:

- Все, гляжу, мужики как мужики, а мой - глазохлоп какой-то! По уму-то ему давно бригадиром аль председателем быть, а он, как дурачок, глазами хлопает. Не выберут его, вот ей-бо, не выберут…

Все, что можно было припрятать, припрятали от нас Мигун с женой, да вот одно дело не упомнили - висит на изгороди, возле кустов, не просохшая после стирки Мигунова рубаха - длинными рукавами достает до земли.

Ох, и посмеются завтра над незадачливым Мигуном - прохлопал, проморгал-таки свою рубаху.

Пожалуй, так и не бывать ему председателем.

ЖИЛ-ДА-БЫЛ

За Мигуновым домом дед Жил-да-был живет. О том, как дед получил такое мудреное прозвище, право, стоит рассказать.

Помнится, в пятьдесят первом году приехала в Крюковку московская экспедиция: две девушки-студентки и с ними пожилая женщина - Анна Ивановна. Стали они песни с прибаутками слушать, старинные наряды смотреть, редкие словечки записывать.

Тогда они и к нам в избу пожаловали. Бабушка Варя для гостей в свою девичью панёву нарядилась, каратай самотканый надела. Потом платочек белый с лазоревыми цветами на плечи накинула и вдоль избы проплыла, словно утица. Москвичи в ладоши захлопали, а дед Василий покачал головой и сказал:

- Ну, ты, мать, как на выданье!

Дивились москвичи полотенцам вышитым, диковинным узорам на столешнике, перебирали кружева с оборками.

- Это тоже ваша работа?

Цвела бабушка Варя, как маков цвет, фартуком глаза от гостей закрывала.

- Господи, да за что же вы меня так?.. Вы в любую избу загляните - такие ж узорья там!

Пили гости чай у нас, песни старинные припоминали, а потом Анна Ивановна попросила бабушку спеть что-нибудь. Моя бабушка руками замахала, говорит:

- Я и в девках-то редко певала, а теперь запою - глядишь, снег середь лета выпадет…

Прощались гости, за хлеб-соль благодарили, а уходя, спросили, словно невзначай:

- А не назовете вы нам такого старичка, чтобы сказки мог сказывать?

Вот и пошли наши гости, как им бабушка посоветовала, к деду Афанасу.

Выслушал их старый Афанас внимательно, долго кудель своей бороды разглаживал, а потом и говорит:

- Дело такое я не собираюсь с бухты-барахты решать. Мне попервоначалу надобно с бабкой посоветоваться. Завтра приходите, может, что и надумаю.

На следующий день, к вечеру поближе, дед вынес из дома лавку для гостей, сам на бревнышке примостился и палку свою промеж ног поставил. Сидит, поджидает.

Проезжал мимо конюх Тимошка. Глядит-что за диковина? - сидит дед Афанас в праздничном шевиотовом костюме, и на левом лацкане у него отливает золотом медаль, полученная за доблестный труд в Великой Отечественной войне.

- Здорово, дедуся! - прокричал Тимошка, приостанавливая лошадь. - Ай ноне праздник?

- Праздник, праздник… Иван Бражник,- пробурчал дед Афанас и отвернулся в сторону, показывая тем самым, что он не намерен попусту балабонить с Тимошкой. Подивился тогда Тимошка да и проехал мимо, не выяснив, в чем дело.

Вскоре и приезжие явились. Уселись на лавочке, будто куры на шестке, карандашики у всех - к бумаге острием,

Дед Афанас для пущей важности откашлялся, потом шуганул палкой кота, который пристроился на лавке и выкатил на деда свои нахальные глаза.

- Значится, так… В тридевятом царстве, тридевятом государстве жил да был…

И пошло дело как по маслу. Каждый вечер сказки сказывает, а приезжие карандашами шуршат - словечко Афанасово пропустить боятся. Анна Ивановна сказочника нахваливает:

- Это кладезь мудрости да и только!

А дед Афанас совсем расстарался: он руками и так, и эдак показывает, на месте подпрыгивает, то голос грозно повысит, то на вкрадчивый шепот перейдет. Зовет его бабка щи хлебать - никак не дозовется.

Ленок, крюковский гармонист, не на шутку разобиделся на деда: надо “улицу” собирать, веселые пляски затевать, а этот, старый пень, собрал вокруг себя всех девчат.

Неделю и один день рассказывал дед Афанас свои сказки, а потом случилось следующее.

Кончил дед очередную сказку рассказывать да и говорит:

- Спасибо, милушки, за уважение и низкий вам поклон. Рад бы еще сказывать, только голос у меня что-то осел, к тому же и Лукерья зудит. Вы уж сами мою книжицу до конца дочитайте, сделайте старику одолжение.

- Какую такую книжицу? - воскликнула Анна Ивановна, и все ее записи с колен поползли,

Тут и молодые москвички загалдели, деда за рукав теребят:

- Что такое? Что за книжица?

Растерялся наш дед, глазами хлопает - наверное, думает, у него такая книжица редкостная, что даже приезжие ее отродясь не видывали, потому и шумят, показать требуют,

Когда вынесла Лукерья из дома Афанасову книжку, то поднялся такой гвалт, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

- Дедушка! - слезным голосом говорит Анна Ивановна, - Вы нас поняли неправильно! Нам не книжные сказки нужны, а такие, что из уст в уста передаются. Может быть, все-таки напрягете память, вспомните, что вам в детстве рассказывали?

- Нет уж, милушки, ослобоните меня. Дед мой, царствие ему небесное, мне одну сказку любил сказывать - про березовую кашу, Вспоминать ее особого антиресу нету…

Этим дело и закончилось. Только пристала к деду с легкой Тимошкиной руки кличка “Жил-да-был”, и стала та кличка как родимое пятно - ни стереть его, ни вывести, колдовскими заговорами не помочь,

… Крепко спит, наверное, теперь дед Афанас, приоткрыв по-стариковски рот, и Лукерья его так носом высвистывает, будто на свирельке играет. Спит Данила, Афанасов сын, - разве что знакомый рокот трактора смог бы разбудить его. Улыбается, широко раскинув руки, молодайка Стеша. Чмокает губами Серенька, сын Стеши и Данилы, и взбрыкивает во сне, как жеребенок.

А дом Афанасов спит, чуть покосившись в своей глубокой дреме на левую сторону, соломенные ресницы нависли над темноглазыми окнами.

Но что это такое? Какие-то люди притаились за амбаром. Самих не видно - только длинные тени колышутся на земле. Заколотилось сердце - в висках отдает.

Кто знает, а вдруг подговорил Капитон кого-нибудь из мужиков да и устроили нам засаду? Эх, ноги, не подведите!

- Не бойся! - шелестнул над ухом Васьков голос. - Наши это…

СЛАВКА-ВРАЛЬ

- В саду-то, как в пустой бочке, отдалось!

- Ну, думаем, взял вас Капитон в оборот!

- Ружье-то хоть незаряженное? А то ведь…

Окружил нас Васька Рыжий со своими ребятами, загудели густо, будто улей отроился. Глаза у всех как светлячки.

- Рассказывайте, как дело-то было?

Рассказывать - тут и гадать не стоит - будет Славка. Только сначала надо от Афанасова дома отойти. Вот здесь, возле омшаника, можно спокойно посидеть.

Уж кто-кто, а Славка может так историю расписать, что откроешь рот, а как закрывается, позабудешь. Спорить с ним лучше не беритесь: легче корову перемычать, чем нашего Славку переспорить.

Прихвастнуть ему - что воздух вдохнуть. Попробуйте-ка скажите ему:

- У нас огурцы подросли, уже с палец стали…

Славка не дослушает - выпалит:

- А у нас во всю ладонь!

Скажите-ка ему, что у вашей бабки шести зубов не хватает, Славка сразу же найдется:

- А у моей восьмой выпал и девятый качается!

Складно умеет Славка рассказывать и озоровать при этом над своими дружками. Ну что же, послушаем!

- Завернули мы к Капитону. Тихо, хоть бы травинка шелохнулась. Думаем, спит себе Капитон, про городушки и думать позабыл. Колеса, бадейки на каждом шагу раскиданы… Правда, мне сразу в голову пришло: нарочно все это Капитон разбросал, не иначе как нас приманивает. А может быть, надеется, что кто-нибудь споткнется из нас. Так оно и случилось! Васек и двух метров не прошел, как ведерко опрокинул…

Васек согласно кивает головою, все значительно переглядываются.

- Ну и хитрюга этот Капитон!

- Правда, особого шума не случилось. Повременили малость, смотрим, что взять. И вдруг слышим…

Славка замолкает ,и каменеет. Сопя от нетерпения, все придвигаются к нему. Колышется белый Славкин чубчик от дружного дыхания.

- Вот мы слышим… Слышим это самое… Хорошо так слышим… Словом - вздох! Протяжный такой. Сашка мне и говорит тогда… Помнишь, что ты сказал?

- Ну, вроде бы… корова! - без особой уверенности отвечаю я.

- Корова! - подхватывает Славка. - Все так и подумали: Капитонова корова. Ну, а потом ты что увидел, когда заглянул за сарай? Говори!

Прикусив губу, чтобы не рассмеяться, Славка выжидательно смотрит на меня. И что у него за привычка такая - непременно кого-то втянет в свое вранье. За сарай, говорит, заглянул… Эх, и враль! Однако делать нечего - надо выкручиваться.

- Решил я за сарай заглянуть, - осторожно, обдумывая все наперед, начинаю свой рассказ. - Думаю, может, там бочка стоит из-под глины. Ведь недавно Капитон стенку сарая перекладывал. Тихонько так иду, иду… Смотрю - вот это да!

Глаза у ребят - по ложке. Славка меня в в бок - толк. Мол, давай покруче заворачивай!

- Смотрю я: около сарая Капитон сидит! Берданка у него на коленях лежит. Смотрит он на меня одним глазом и… молчит! Хотел я бежать, да ноги словно спутаны. Перепугался! А он выкатил на меня свой смоляной глаз и молчит…

- Неужто одним глазом глядел, - засомневался Ванек Пантелеев. - Как-то чудно!

- Обыкновенное дело! - говорю я. - Капитон нас поджидал, а его - дрема. Закрылся потихоньку левый глаз, а правый-то, прицельный, все смотрел. Так и уснул Капитон с открытым глазом.

- Экая невидаль! - вмешался нетерпеливо Славка. - Моя бабка спит - обоих глаз не закрывает. Вы послушайте-ка, что дальше было. Выбегает Сашка, весь дрожмя дрожит.”Бежим!” - шепчет. Мы ему: “А бадейку кто потащит?” А он свое твердит: бежим да бежим. Потом мы узнали, в чем дело, ну и решили: раз Капитон спит, то беспокоиться нечего, и вообще неплохо бы “ноги к берданке приставить”… Дело, понимаете, непростое, но все-таки мы утащили ружье. Тут уж Ваську нужно сказать спасибо.

- А зачем ты, интересно, стрельнул? - спрашиваю я Славку.

Пусть теперь он выкручивается, как может.

- Так уж получилось! - притворно вздыхает Славка. - Не хотел я стрелять, да нажал нечаянно на курок.

- Выстрела-то два было! - припоминает Васька Рыжий.

- Знаю, что два. Не глухой! - сердится Славка. - Дайте же мне досказать! Как ружье первый раз стрельнуло, так я его и выронил из рук. С перепугу. Хотел поднять, а Капитон тут как тут. Схватил он ружье и - за нами! Как шарахнет! Возле меня куст был - всю верхушку срезало. Будто косой!..

Кончился Славкин рассказ. Кто-то поверил, а кто-то и нет. Беспокоиться из-за этого, право, не стоит. Иногда ведь и такое бывает: расскажешь все, как на самом деле было, а найдется человек и скажет: “Выдумка!” Выдумывать сколько хочешь можно. Только надо это делать легко и весело, никого не обижая понапрасну.

- А теперь куда? - спрашивает Васек.

- К Агафоновым! - Толька Жихарь показывает рукою на большой четырехоконный дом.

ФОКА-ДОКА

Крюковского бригадира-полевода Фоку Агафонова издали по походке отличишь. Шагает он вразвалочку, словно грач по борозде, руки за спину заложены, и смотрит себе под ноги.

И, казалось бы, зачем ему вниз глядеть? Ведь все дороги в округе Фока знает и с закрытыми глазами может по ним пройти, не боясь угодить в яму или колдобину. Может, он задумал найти кошелек с деньгами? Да нет - не будем напраслину возводить - не падок до чужого богатства дядя Фока.

Просто привычка у него такая - в землю смотреть.

И сами посудите, легко ли от этой привычки отделаться, если она еще от предков наших - оратаев - к теперешним крестьянам перешла? Ведь не в небо глядели предки, ходя за сохой, не тучки провожали глазами, бросая в землю золотые зерна…

Дядя Фока на все руки дока. Однако особую догадливость и сметку показывает он тогда, когда речь заходит о земле. Подсчитать невозможно, сколько раз он удивлял крюковских мужиков своими выдумками.

Для примера я расскажу вам одну историю, самую памятную. Про капусту.

Как уж велось из года в год, капусту наши колхозники сажали в Настасьиной лощине.

Земля там влажная, добрая - отливает пласт синим блеском, как грачиное крыло. Все хорошо, да огород невелик: как ни бейся, а больше семидесяти тысяч корней не посадишь на трех-то гектарах.

Вот однажды дядя Фока и призадумался: как бы еще несколько тысчонок накинуть? Морщил он лоб, морщил, губами шевелил, шевелил да и нашел выход.

Дождался Фока приезда председателя и говорит ему:

- Хочешь, так поверь, Тихон Федорыч, а не веришь - проверь… Сдается мне: можно все-таки на трех гектарах посадить девяносто тысяч корней! И рассказал Фока о своем плане. Задумался председатель - как уснул. Потом встрепенулся и говорит:

- Дельно, дельно… Однако помозгуй еще маленько, с агрономом посоветуйся. Хуже, Никалдрыч, не будет.

Быстро узнали в Крюковке о Фокиной задумке. Закрутили мужики самокрутки потолще да подлиннее, стали умом раскидывать. Разве что Сарпий Сорокин недолго соображал. Хмыкнул и говорит:

- А зря Фока не додумался садить капусту кругами. Так бы ишшо чуднее вышло!

Осторожный Гордей такое опасение высказал:

- Глядите, мужики, как бы соседи наши не узнали, что в Крюковке садят капусту наискосяк. Народ-то — он разный бывает. Другой ради красного словца просмеет и отца. Боюсь я, как бы крюковских кто-нибудь кособокими не прозвал! Каково будет, а? Кособокие! Поэтому давайте так уговоримся: о новой посадке ни гугу. Эксперимент, конечно, дело хорошее, но себя на посмешище выставлять негоже. Так я говорю?

Сколько ни судили, ни рядили крюковские мужики, а все же выбрались спорами-тропками на большак-дорогу. А как выбрались, так и ясно стало: надо поддержать Фоку.

Агроном тоже согласился.

Посадили капусту, как Фока предлагал, и уместилось ни много ни мало - девяносто тысяч корней. К удивлению многих, междурядье при этом ничуть не изменилось, хотя Жил-да-был и пророчил накануне:

- Огород, я вам скажу, - те ж мои портки. Их хучь наизнанку выверни - боле они от этого не станут. Одну штанину за счет другой надставишь - тоже никакого проку не будет! Наверное, догадались, сынки, к чему я речь свою клоню? А уж если не догадались, то я вам все доподлинно разобъясню. Если между рядками такой просвет оставить, что впору только кнут положить, этих самых корней можно посадить целый мульён! А нужно ль это, покумекайте сами, сажать кочан на кочане? Не нужно. Во-первых, они соки будут отнимать друг у друга. А во-вторых, на такой огород культиватор не пустишь. Вот и получается: одну штанину Фока обрезал, а другую надставил. Корней-то - спорить не буду - он больше посадит, а с междурядьем как? На нет сойдет. Вот вам и выгода!..

Хорошая уродилась той осенью капуста. Кочаны - ведром не прикроешь, тяжелые, тугие. Отломишь сверху несколько больших, как лопухи, листков - и увидишь белоснежную, в прожилках, круговину. Добрая капуста! Наверное, не встретишь такого человека, который бы не захотел полакомиться спелым вилком, не разворошил бы кочан до самого основания, до крепенькой,ядреной кочерыжки, что вкуснее самого вкусного капустного листка.

Такого урожая никогда не собирали наши колхозники в Настасьиной лощинке. Было чему радоваться и чем гордиться. И уже беспокоиться не стоило из-за того, что кто-нибудь возьмет да и приклеит к крюковским мужикам и бабам обидное прозвище. Крюковке теперь на весь район почет.

По такому случаю прикатил даже корреспондент районной газеты и долго фотографировал дядю Фоку с большим кочаном в руках.

- Выше голову! - командовал он, подталкивая кверху указательным пальцем щетинистый Фокин подбородок. - Еще выше! Вот так, И, пожалуйста, не шевелитесь!

Однако на снимке Фока не очень-то важно вышел: хоть и держит голову прямо, а глаза вниз смотрят - будто магнитом притянула их земля. Ну, что с человеком поделаешь, если привычка раньше его на свет родилась?

Зато уж Фокины внуки чаще будут в небо глядеть - проводил Фока прошлой весной осенью своего старшего сына в летное училище.

Лишь с виду наш Никандрыч несколько мрачноват. А на самом деле и он не прочь пошутить и поозоровать, как Тимошка или Ваньча Зонов. Особенно любит Фока потешаться над нами, ребятней. И чаще всего такое случается на городушки.

То нитку протянет на дворе и повесит к ней пустые бутылки. Заденешь впотьмах, такой звон поднимается - впору уши затыкать. А то, хитрец, постелит себе постель возле сарая - будто караулить собирается свое добро, а сам не ляжет спать - положит чучело под одеяло.

Что-то на этот раз придумал дядя Фока? Уж слишком насмешливо поглядывал он вчера на меня и Тольку Жихаря. Так смотрят обычно тогда, когда затевают подвох. А может, мне просто почудилось? Ведь иногда и так бывает: о чем подумаешь, то и увидишь.

Поднимая по-журавлиному ноги - как бы нечаянно не споткнуться, - мы огибаем приземистый Фокин сарай. Впереди всех вышагивает Славка и, чтобы нагнать страху на нас, дурачится. То остановится как вкопанный и попятится назад. То неожиданно присядет и начнет крутить головой по сторонам.

От таких шуток добра не жди. Сейчас притворяется Славка, а вдруг что серьезное случится - глядишь, и настоящий Славкин испуг примешь за обман. Поэтому, на всякий случай, надо держать ухо востро, не очень-то доверяясь дурашливому приятелю.

Снова замер Славка. Кажется, на самом деле что-то заметил… Теперь и я вижу горку бревен возле хлева. Вот так удача! Знали бы о таком богатстве - раньше заглянули бы к дяде Фоке.

Подойдя поближе, мы внимательно разглядываем аккуратно сложенную березовую горку, потом начинаем шарить руками возле бревен - а не привязана ли где нитка? Поискали - нет ничего.

И снова мне почему-то вспомнилось насмешливое Фокино лицо. Ой, не попасть бы нам впросак!

Уловка дяди Фоки стала ясной позже. Стоило Тольке Жихарю пошевелить самое большое бревно, лежавшее наверху, как горка закачалась, заскрипела, грозя развалиться. Попытались мы с Васьком достать другое бревно, сбоку, - ничего не вышло. Накренилась березовая горка набок, того и гляди упадет.

Ну и хитер дядя Фока! Такую горку соорудил, что ни одного бревна нельзя взять, не развалив ее. А попробуй-ка развали Фокино сооружение - такой грохот поднимется, что мигом проснутся Агафоновы. Нет уж, хватит нам одного переполоха!

Походили мы вокруг Фокиной горки, как голодные коты возле бутылки с молоком. Близка добыча, взять хочется, да ничего не получается.

- И как он такую штуковину сложил? - удивленно шепчет Васек Каширин. - Я бы ни за что не сумел…

Постояли. Пожали плечами. Ушли.

А что поделаешь?

ДОРОФЕЕВЫ

Никита с Афроськой - “авоська” с “небоськой”.

Крыльцо у них вкось - “Есть и хуже небось!”

На гряде лебеда - “Авось не беда!”

Все “авось” да “небось”, то вдвоем, то поврозь.

… На авось мы пошли - ничего не нашли.

ДЕПУТАТКА

Если, случаем, приезжий человек спросит: “Где у вас живет Василиса Егорова?” - то крюковские не сразу сообразят, о ком речь. “Василиса? Это какая Василиса? Вроде бы и нет у нас такой…” И тут же спохватятся: “Это ж Депутатка!”

Горячий характер у нашей Депутатки. Рассказывают, еще семилетней девчонкой бросилась она разнимать дерущихся псов, которых ради потехи стравили крюковские мужики. На всю жизнь остались у нее на руках следы царапин.

- С простинкой моя Василиса, - частенько жаловалась моей матери тетка Марья. - Помнится, война, время трудное, приходит она домой от Дорофеевых. Так и так, говорит, у тети Фроси вся соль кончилась, я ей щепоточку отнесу. Какую там щепоточку! Схватила целую горсть - аж на пол сыплется. Одно уважение мне - попросила! А попробуй не дай ей соли -тайком бы взяла. Ох, и норов! А то что еще выкинула… Однажды говорит мне: “Бабка Маланья совсем плохая стала, пойду-ка помогу я ей по хозяйству”. Что ж, иди, говорю, коли тебе в своем доме заняться нечем. Ушла все-таки. Чмокнула меня в щеку - и бегом! И как она будет жить дальше? Какой дурак такую простуху в жены возьмет? Бесхозяйственная она.

Не засиделась в девках Василиса. Вышла и она замуж, только не переменилась ничуть - все за других хлопочет, не за себя. То пенсию выхлопотала Акулине Фроловой за умершего сына, то шиферу у председателя колхоза выпросила - Капитону дом покрыть.

- Аль у Капитона своих ног нет, чтобы до председателя дойти? - сердилась тетка Дарья.

- Ноги-то есть, - отвечала Василиса,- да характер больно гордый: может только раз попросить. Апредседателю почаще напоминать надо. У него такая же память, как у всех людей: нынче пообещал, а завтра, глядишь, позабыл…

- А ты-то куда глядишь? - напускалась Дарья на Степана - мужа Василисы. - Жена твоя целыми днями дома не бывает! Может, ты хочешь, чтобы она и на ночь не приходила? Хорош муженек, нечего сказать!

Слушая такие слова, Степан смущенно улыбался и говорил:

- Напрасно это вы, мамаша, напрасно… Такой бы дочерью гордиться надо!

В Крюковке помнят, как Василису Егорову первый раз выдвигали в депутаты сельского Совета.

Краснела тогда Василиса, будто невеста под венцом. Вышла к президиуму, сцепив руки на шали - расцепить боится. Хотела речь начать - поперхнулась. Смотрит: на столе стакан с водой. Взять его хочется, а неудобно. Люди-то что подумают: “Еще словинушки не проронила, а уже потянулась к воде”. Стыд один! Пришла все-таки в себя и говорит: - За то, что выдвинули, спасибо! За доверие и все такое. Правда, мне одно непонятно: что за работа у народного депутата?

- А будешь делать то же, что делала всегда, - о людях заботиться, - отвечает Василисе парторг колхоза.- Если взглянуть фактически, ты уже не первый год депутат…

С той поры и стали называть Василису Депутаткой. Такое прозвище как медаль - носить не стыдно.

На городушки мы обычно заглядываем и к Егоровым. То ведерком поживимся, то корытом - что-нибудь да найдется. Не подумайте, что наша Депутатка, как Праточка, рассеянная и Степан тоже человек забывчивый. Совсем не так это…

Как-то конюх Тимошка решил Василису на смех поднять.

- Ну, не думал я, не гадал, что у тебя память дырявая! Дед Афанас, бабка Маланья - на что уж люди старые, и то про городушки помнят. Даже у них ведра не ночуют возле дома. А что у тебя, глянь, творится? Разложена на задах всякая всячина, как товары на Куркинском базаре, - подходи, бери! Хотел я тебе как народному депутату дать один наказ, да, видно, придется повременить. Память у тебя плохая больно, чего доброго, забудешь мою просьбу.

Ощерился Тимошка, ждет: что же ответит ему Василиса? Раньше-то, говорят, он мог с пол-оборота заводить вспыльчивую. Депутатку.

Прищурила Василиса серые глаза, черные полукружья бровей на переносице свела и вдруг улыбнулась задорно, как девчонка, которая хитрость взрослых разгадала.

- Не разозлишь ты меня, Тимошка, не старайся! Про городушки я, может быть, не хуже твоего помню, да вот добро свое от людей прятать не научилась. И как такому научишься, коли живешь у всех на виду?

… У себя в огороде, под яблоней-дикушей, смастерил Степан Егоров верстачок для столярных работ. Здесь-то мы и нашли несколько обструганных досок и фуганок, засыпанный кольцами стружек.

Славка на радостях решил подурачиться: взял в пригоршню стружек и посыпал ими голову. Сразу стал белокурым и кучерявым.

- Эй, ты, Пушкин-Горбушкин! - насмешливо окликнул его Толька Жихарь.

Ничего не ответил Славка. Только важно руки сложил на груди. Будто и впрямь великий поэт!

Потеха потехой, да торопиться надо - отнесем добычу на место нашей городьбы и дальше пойдем по дворам.

КУЛИК

Сколько крюковских мужиков унесла война! Лежат во вдовьих сундуках отутюженные мужнины рубахи, которым никогда не выгореть, не промокнуть от горячего пота, разве что слеза - полынная горечь, упадет на них.

Висят на стенах десятки раз переснятые и увеличенные фотографии мужей, пепельно-серые пучки бессмертника приколоты к рамам.

Изболит, исплачется женское сердце, но не поверит оно, что нет в живых самого дорогого человека.

Посмотрит Марья на расцветшую яблоню в своем саду - жив Иван! Пройдет по певучим половицам, подогнанным так, что лишь иголка поместится в щели, - жив Иван! Тронет рукою гвоздь, вколоченный в притолоку, - жив Иван! Взъерошенный воробьишко и тот кричит:

- Жив! Жив! Жив!

В День Победы прикрепляют крюковские мужики ордена и медали к своим двубортным пиджакам и чинно идут к школе, где накрыт праздничный стол, и Платон Иванович, колхозный парторг, еще не сказав поздравительной речи, уже заметно волнуется и прикладывает к глазам кипенно-белый платочек.

И только для одного человека в деревне, Ильи Куликова, День Победы - как страшный суд. Не пройти ему, выставив вперед грудь с боевыми орденами, не запеть ему с бесшабашным задором, как Капитон: “Эй, комроты, давай пулеметы!..”, не вспоминать за широким хлебосольным столом друзей-товарищей.

Всю Отечественную войну просидел Кулик в мышином подполье своего дома, за что не получил ни орденов, ни доброй славы - разве что чахотку и позор.

Ходит теперь Кулик, вобрав поседевшую голову в плечи, за деревенским стадом, и никто еще не слыхал, чтобы он громко прикрикнул на скотину, - видно, собственного голоса боится. Тянется позор за Куликом, будто длинный пастуший кнут, из избы в избу, из деревни в деревню, где бы он ни пас.

Редко улыбается людям Серафима - жена Кулика, привыкшая дрожать и прятать ото всех свое лицо. Держатся на отдальке от своих сверстников молчаливые сыновья Кулика, редкий раз дозовешься их играть в войну.

И что бы ни творилось ночью на задах у Кулика, не выйдет он из избы. Разве разбудит свою Серафиму, и будут они оба, словно филины, смотреть в ночную темень.

Поговаривали и такое: перед самыми городушками Кулик нарочно оставляет возле дома бочку или корыто - боится он, как бы ребята не рассердились на него и не подстроили какую-нибудь каверзу…

Вот и сейчас, стоило нам свернуть в Куликов проулок, сразу же бросилась в глаза большущая бочка, исполосованная обручами.

Мы выкатываем ее на дорогу, и когда я из-за плеча смотрю на Куликову избу, то мне видится в темном оконце белое пятно, - может, это Илья смотрит на нас? От этого пятна, неподвижного, мелового, веет такой покойницкой жутью, что хочется оставить бочку и бежать, не чувствуя под собой ног, туда, где живет Жил-да-был, Капитон со своим нестрашным ружьем…

СВЕТ КОНЕЦ

Если встретится вам в Крюковке малюсенький мужичонка с бровями, как усы, и с усами, как борода, то и спрашивать не надо, кто он. Дело ясное: дядя Свет.

Есть у дяди Света и другая особинка: в бога сильно верует и простых шуток не понимает.

Чаще всего Ваньча Зонов над ним подсмеивается:

- Дядя Петь, как там зеленя-то за одоньями? Высокие?

- Во! - чиркнет пальцем по животу маленький Свет. - Аж мне по пояс!

А набожный-то! Таких редко где отыщешь.

На “страстной неделе”, что перед пасхой, капли молока в рот не возьмет, а придет, праздник, сразу же выведет на красной кладке своего дома белым мелом “ХВ” - “Христос воскрес”.

Мы-то, ребятня, эти буквы понимали на свой лад. Как увидим где “ХВ”, так и закричим во всю ивановскую: - Хозяин - вор! Хозяин - вор! Перепадало нам за это немало подзатыльников, да все понапрасну.

Знал дядя Свет тьму молитв, в том числе и “Живые в помощи” - молитву длинную, мудреную, с кюторой, как поговаривали, и сам черт не страшен.

Как-то, смеха ради, Ваньча Зонов захотел перенять у дяди Света молитву, да заупрямился что-то наш мужичок с ноготок. Однако пристал к нему Ваньча, как репей к собачьему хвосту, так и добился своего.

От притворных благодарностей Ваньчи и бесконечных расспросов у дяди Света голова пошла кругом.

- Благодарствую, дядя Петь! Вот уж удружил так удружил, век не забуду. Теперь мне, стало быть, ничто не страшно: ни бес полуденный, ни мор, ни язва. Только вот одно слово мне в этой молитве непонятно. Срящ! Что это за штуковина такая: срящ? Может, это хрящ? Хрящик. Неужто надо и хрящей остерегаться? Растолкуй! Сделай доброе дело!

Надоел Ваньча со своим срящом, как горькая редька. Не желая показываться на глаза насмешнику, стал дядя Петр дом Ваньчи стороной обходить - прошмыгнет, задворками да и был таков!

Тихо жил дядя Петр. С соседями дружбы не водил, на колхозных собраниях обычно спал на заднем ряду и просыпался только тогда, когда разгорались споры и председательствующий звонил в колокольчик, призывая к порядку.

Так бы оно все шло, тихо да незаметно, не получи дядя Свет “святое письмо” то ли из Рязани, то ли из Иерусалима.

Враз ожил наш Петр и лицом посветлел, будто сподобился.

- Вот оно! Начинается… Истинно в письме сказано: быть концу света!

Затрусил он по деревенскому порядку, каждому встречному-поперечному засаленный клочок подносит к носу, словно понюшку табаку. Лестно Петру, что в руке у него “божья весточка”, но все же несколько жутковато в душе: а вдруг и ему припомнят на “страшном суде” былые грехи. Зря он в тридцатом году отца не послушался! Отец-то, царствие ему. небесное, и умирая, говорил:

- Не вступай, Петька, в эту проклятую артель… Эти безбожники не доведут тебя до добра!

Ан нет, дернула нечистая сила за рукав - вступил! Вот теперь и держи ответ перед богом… Хорошо хоть молиться не перестал, а то бы совсем плохи дела!

В общем-то, неверующий в Крюкове народ, но нашлись и такие, что стали письмо переписывать. Рассудили просто: рука от этого не отломится; может, и беды не случится. В послании том предостережение было: “Кто не перепишет письмо три раза, тот через тридцать шесть дней получит неизлечимую болезнь”. Послушным сулилось большое счастье. Домна Кортукова, женщина неграмотная, пристала к своей дочери со слезами на глазах:

- Перепиши, Машенька! Может, отец наш объявится, без вести пропавший. А дядя Петр на все стороны куковал:

- Свет конец! Свет конец!

Перед смертью, говорят, не надышишься. Пролетели тридцать пять дней будто один час. Наконец и тридцать шестой наступил, последний перед концом света.

Как раз под вечер, возвращаясь домой с косовицы, увидел дядя Петр причудливое облако, похожее на седобородого старца в ризе.

Долго стоял он на одном месте, не отводя заслезившихся глаз от “божьего знамения”. Подошли Касьян Фролов и двое баб.

- Ай ворона пролетела? - поинтересовался Касьян.

Дядя Петр нацелил указательный палец в облако.

- Вот он, вот! Святой старец… Ишь, как борода-то колышется! Быть завтра беде.

Нелегкая ночь выпала дяде Петру.

Тщетно ворочался он с боку на бок, пытаясь отогнать от себя привязчивый, как июльский слепень, сон, - одна и та же жуткая картина возникала в его разгоряченном мозгу.

Вот зарделся закат над Крюковским лесом. Закат как закат. Но почему он не догорает, не идет на убыль, а кровавым пятном расползается по небу? Да это же не закат, а что-то другое, страшное, неотвратимое. Пламя! Ну, конечно, это пламя! Заметались, завьюжили красные лохматые языки, ударили трескотней вспыхнувшие деревья, и грачи, смоляные, как головешки, замельтешили над макушками кленов. Зловещий гул продирается из-под земли. Бежать? Куда бежать? На ногах - путы, рукою - не пошевелить. Эх, елки-моталки! По боку чем-то ударило. Доска, что ли, сорвалась с крыши? Опять ударило. А-а-а, это ты, Парашка! Спи, спи…

С головою, тяжелой, как после престольного праздника, проснулся дядя Петр, и долго толковал он о чем-то со своей Парашкой.

Когда утром, оповещая на работу, бригадир постучал кнутовищем в оконную крестовину к Сидоровым, никто из хозяев не отозвался. Соседка Сидоровых - престарелая бабка Маланья, сухонькая, темная, как дубовая кора, - поманила Фрола Егорыча хворостинкой.

- Эй, Егорка! Подь сюды! Сидоровы-то в Глобоковку ушли. Вроде бы на именины… Аль на поминки? Ведь толькось что мне Парашка говорила… Все из головы выветрилось!

Пожал плечами Фрол Егорыч. Еще вчера Сидоровы не собирались в Глобоковку, а ночь прошла - обоих как ветром сдуло.

Тут-то и всплыло в памяти Фрола Егорыча “святое письмо”, пришедшее то ли из Иерусалима, то ли из Рязани, вспомнились ему и страшные пророчества дяди Петра. Задергался бугристый шрам на щеке бригадира, и хлесткое слово уже готово было сорваться с губ, да удержался.

Кое-как разослав людей по работам, нахмуренный Фрол Егорыч, нахлестывая Орлика по бокам, ускакал к дальним полям, где не было ни души и шла своим чередом веселая, гомонливая жизнь. Раскачивались, цепляясь друг за друга, усатые, с зеленцой, колосья ржи; звенели цикады, и божьи коровки перекатывались со стебелька на стебелек… Пахло разогретой землей, колосьями. С неба лилась и захлестывала глаза удивительная синева. Эх, Петр, Петр, поглядел бы ты на эту красоту, - наверное, и язык не повернулся бы говорить о конце света!

И уже не злость, а грустное сожаление заговорило в бригадире.

Под вечер, как бы ненароком, Фрол Егорыч заглянул к Сидоровым. Петр и Парашка были дома. С присвистом дуя в ложки, хозяева доедали суп. В углу, около отливающих золотом икон, горела лампадка; ее светлые ресницы сразу испуганно замигали, как только бригадир переступил невысокий порожек.

- Вот они, пропадущие! Хлеб да соль… Нет, дорогие хозяева, к столу не могу, лучше не уговаривайте! Из-за двух-трех минут и ложку не стоит мочить. Я к деду Антипу иду. Ну, и чудной старик! С тридцатого года висят у него в чулане хомут с чересседельником. Уже все медные бляхи позеленели, а в колхоз жалко отдавать. Поговорить с ним надо, может, и уступит за воз сена. Да нет, нет! Не сяду. Тороплюсь. Я ведь только взглянуть на вас хотел: живы ль, здоровы? Как вижу, оба в сохранности. Только что-то проголодались здорово? Трезвехоньки. Неужто на именинах одним квасом поили?

Парашка в ложку бубнит. Дядя Петр, прежде чем слово вымолвить, на жену глядит. Видно, боится впросак попасть.

Так и не понял наш бригадир, где день-деньской пропадали Сидоровы.

Деревенские секреты как вода в решете - не держатся. Вскоре стало известно, что Петр с Парашкой в Глобовку не ходили, а отсиживались, дожидаясь конца света, в земляном погребе. Погреб ураганом не сдует и пожар не возьмет: как-никак с четырех сторон мать сыра земля.

После этого случая окрестили Петра Светом.

Идет по Крюковскому порядку мужичок с ноготок. Усы - две косы, а грудь - как у петуха колено. Навстречу ему Ваньча Зонов. Расплывается у насмешника рожа, словно блин на масляной сковородке.

- А-а-а… Кого я вижу? Дядя Петя. Ну, как - конец света не скоро будет?

- Я-то почем знаю? Мне не докладывают. Чему быть, то будет, а уж если чему не быть, значит, того… не будет!

- Как там зеленя-то за огородом? Говорят, высокие вымахали?..

- Куда еще выше? Аж мне по пояс!

Завтра утром подойдет дядя Свет к нашему “колодцу” и, придерживая рукой сползающую на затылок кепчонку, будет долго смотреть наверх.

- Вавилонская башня да и только! Таких,. как я, можно четыре раза надставить. А где же моя бадейка? Что-то никак не найду… Да вот она! На самой верхотуре! Куда повыше забросили: попробуй-ка дотянись… Ну, и мудрецы, крапиву бы вам в штаны! Вот теперь и ломай себе голову: как достать? Не иначе как за багром придется идти… Погоди, погоди! Не лучше ли Федора Петрухина дождаться? Ему ведь только руку протянуть…

РОДЬКА-СИЛАЧ

Где-то уж где, а у нас в Крюковке вы ни от кого не услышите, что древние силачи, не в пример нынешним, были в плечах поуже и телом пожиже, а богатырской палицей при случае мог бы и дядя Свет размахивать.

Даже кузнец Родька Буслаев, на что уж силач, и тот держится скромно, говорит:

- Перед старыми богатырями каждый должен шапку снять. Так я считаю. В прошлом году Степка Елизаров на Куликовом поле выпахал два меча. Один, хоть и увесистый, но ничего… Размахнуться можно! А другой поднимешь - коленки дрожат. Вот и подумайте: каково им было махать с утра до вечера! Нет, у стариков наших силу не отнять. Хоть я и подковы гну, а мой дед Данила был покрепче меня. О его силе и сейчас кое-кто помнит. Однажды, говорят, собрались на мельницу два двора - Буслаевы да Семеновы. Накидали в телегу ни много ни мало - двенадцать мешков. Такой возок не каждая лошадь возьмет. Если прикинуть, в каждом мешке по четыре пуда, да и сама телега весит - пожалуй что, тонна будет, если не больше. Данила - молодой, дурашливый, взял да и залез на четвереньках под телегу. Поднатужился, поднапружился - колеса-то и повисли в воздухе. Домкрат и только! Отец Данилы - Прохор - недалеко стоял. Вот он и говорит… Голос густой, нутряной, будто из-под земли идет. Говорит: “Будет, дурень, баловаться! Ай свалить мешки хочешь?” А Данила знай свое - под телегой покряхтывает. Осерчал Прохор. Выволок он Данилу и такую оплеуху отвесил, что тот сажени две летел, пока в стожок не воткнулся по пояс. Он, Прохор-то, медные пятаки, как мякиш, разминал…

С виду Родька Буслаев и не похож на силача. В плечах он не слишком широк и, когда в избу заходит, не ударяется головой о притолоку. Из-за этого многие ухари обжигались на Родьке, и чаще всего такое случалось на гуляньях, когда в наш Крюковский лес сходились девчата и парни из ближайших деревень.

Первые певуньи и красавицы в округе выбивали дроби в узорчатой тени весенних берез, и мудрено ли, что у ребят разбегались глаза и головы начинали кружиться, как от медовой браги. Но не битый же час глазеть на синеглазую красавицу с перевитой, как пшеничный колос, косой - еще возгордится, чего доброго. Не лучше ли сойтись в свой ребячий круг да помериться силенкой?.

- Эй, крюковские, выходи бороться на любака! Вот тут-то и наступал Родькин черед.

Однажды свели его с двухметровым детиной из Павловки, который до этого легко покидал на землю самых крепких парней из Колодезей и Вязовёнок и ходил, без опаски раздвигая саженными плечами крюковских ребят.

В три погибели пришлось согнуться павловскому силачу, чтобы обхватиться с Буслаевым крест-накрест. Оторвал Родька железными клещами своего соперника от земли и бросил его под ноги, как обмолоченный сноп.

Те, кто Родьку не знали, так и ахнули от удивления.

- Один раз не в счет! - загалдели павловские.- А вдруг у Степки нога подвернулась? Жми его, Степа, не давай продыху!

Трижды сходились борцы, и, как ни тужился, ни перебирал отчаянно ногами павловский великан, пришлось-таки ему одному приминать лопатками траву на поляне.

Не обделила природа Родьку силой, не обнесла она его и веселым, компанейским характером.

Многие ли парни, сделавшись женихами, станут играть в лапту на весенних проталинах, выстругивать из молодых побегов ракиты голосистые свистульки, городить городушки? А вот Родька, хотя и крепко запала ему в душу Маша Лизавина, никак не хотел оставить мальчишеских забав.

Женился Родька. Через год уже белобрысого Данилку на коленях подкидывал, а потом к Данилке и Аленка прибавилась. Но не перестали прыгать чертенята в зеленоватых Родькиных глазах, и, как только наступают городушки, начинает он одолевать свою Машу:

- Хочешь ты аль не хочешь, а на городушки я нынче непременно пойду. Думаешь, нет? Разговоров побоюсь? Что ж теперь, если я женатый, так мне и поозоровать не хочется? Давай-ка по-хорошему договоримся…

Нелегко было понять Маше, то ли шутит муж, то ли ему на самом деле захотелось тряхнуть стариной. Уж очень памятно молодой жене, как однажды шуточками-прибауточками Родька уговорил ее да и ушел на всю ночь городить “колодец”.

Пришел домой с осунувшимся лицом от усталости, но, выпив залпом махотку молока, сразу же взбодрился и, подняв жену к потолку, сказал грозно:

- Будешь ругать - сразу же из рук выпущу!

Засмеялась Маша. Полюбовно, без ссоры, закончилась эта история. Правда, с той поры Родька уже не ходил вместе с холостыми парнями городить городушки. Видно, и его развеселое времечко отошло.

… Что бы ни взяли мы у Буслаевых: бревно, бочку или шестиведерную лохань, Родька никогда не пойдет просить у бригадира подводу.

- А на кой она ему? - как-то сказал Жил-да-был. - На Родьке самом хучь воду вози…

Вот и завтра взвалит Родька на спину двухметровую колоду и не спеша понесет ее к дому, а если встретится ему по пути дядя Свет, то скажет:

- Здорово, Петр Иваныч! Не хочешь ли ко мне в колоду? Прямо до твоего крыльца донесу и денег не возьму.

У “КОЛОДЦА”

Растет наш “колодец”, как тесто на опаре.

Прислонилось к “колодцу” чучело, набитое травой. Вместо головы - горшок, Мигунова рубаха ремешком подпоясана, чьи-то заплатанные штаны заправлены в Громовы сапоги. Синими круговинами отливают два ведерка, налитые всклень. А это что? Знакомая радуга-дуга. Так оно и есть: наше коромысло. Наверное, ходила бабушка Варя вечером по воду да и оставила коромысло, как обычно, в садке, на развилке сухой ракиты. Вот оказия! Знал бы такое дело - не понадеялся бы на бабушкину память. Теперь примутся насмешничать…

- Пролопушил коромысло-то? - громко спрашивает Славка и пускается возле меня в пляс, мотая головой и дурашливо напевая: Трали-вали, трали-вали! Коромысло прозевали!

Эх, с каким удовольствием треснул бы я его по вертлявой спине, если бы можно было отвечать на шутки тумаками. Нет, лучше-ка улыбнусь назло Славке.

Получилась улыбка как после лесного яблока. У друзей - рты полумесяцем.

- Ишь, распрыгался! - презрительно говорит Ванек Пантелеев.

Он стоит, засунув руки в карманы, и насмешливо поглядывает на Славку.

- Не уморился еще? - с притворным сочувствием спрашивает Ванек.- На своей скамеечке-то не хочешь посидеть?

От такой неожиданности у Славки даже ноги переплелись. Закачался он, хватая руками воздух, да не удержался - сел на землю.

- Врешь! - выпаливает Славка и тут же, осердясь, бьет себя кулаком по согнутому колену.

Взорвались щеки у ребят, и пошел смех позванивать, попрыгивать, будто горошины на раскаленной сковородке.

Нахохлился Славка-насмешник, а на кого обижаться-то?

Скоро утро. Упали горошины смеха на подорожник, траву-мураву, превратились они в холодные росинки, что улыбаются только одному солнышку. Теперь каждый листочек, завернувшийся в себя, как в теплое одеяльце, видит свой зеленый сон, и легко ли подсчитать, сколько таких снов снится одному дереву? Если листья начнут шептаться утром, то знайте: они сны пересказывают друг другу.

- ‘Мы-ы… ожет, пы-ы… домам? - прикрыв ладонью рот, спрашивает Тимка Осипов.

Тимке надо хотя бы часок поспать - в шесть утра собирается он ехать на Куркинскую станцию за сепаратором. Вчера весь вечер к своему старшему брату, шоферу, приставал: возьми меня с собой да возьми.

- Хорошо! - обещал ему Сергей. - Взять-то я тебя возьму, а проснешься ли ты после городушек?

- Проснусь, непременно проснусь, - с жаром уверял своего брата Тимка, - только возьми!..

Нелегко сегодня будет просыпаться нашему Тимке, и все-таки я завидую ему.

С глазами, слезящимися от зевоты, сладко потягиваясь, мы начинаем расходиться по домам. И, уходя, каждый из нас оглядывается на “колодец”.

Громоздкий, с уступами, он стоит посреди проселочной дороги. Будь у него ноги, наверное, зашагал бы вместе с нами, чтобы поразмять свои деревянные суставы,

Наша четверка нарочно плетется позади всех. Только делаем вид, что идем спать. Для кого-кого, а для нас городушки еще не закончены. Нужно такое отмочить, чтобы все в Крюковке полегли от смеха. Заодно и с Васькой Рыжим счеты сведем. В прошлые городушки он оказался ловчее нас. Надо же, какую шутку выкинули! Поймали они Праточкину козу, которая отбилась от стада и осталась ночевать в овраге, повязали ей на рога нарядную косынку Стеши Сорокиной, а на спину прикрутили старое кавалерийское седло. В таком виде и привязали козу к “колодцу”…

Будем ли мы удачливее и расторопнее на этот раз?

КОРОВИЙ СПЕЦИАЛИСТ

Обкатанная дорога, огибая край леса, убегает к конному двору, который охраняет дед Пантелей. Под его присмотром не только конюшня, но и телеги, косилки, веялки, сгрудившиеся под навесом. Не сторожит дед разве что крапиву и татарник возле конюшни, да они, пожалуй, не слишком нуждаются в его защите: жгучие и колючие, себя не дадут в обиду.

На Куркинском базаре знают деда Пантелея как коровьего специалиста. По копытам, хвосту и даже по походке может отличить он хорошую корову от плохой, и редкая сделка на базаре обходится без его ценных советов и наставлений.

Заботясь лишь о хорошем магарыче, дед Пантелей с одинаковым жаром корил и нахваливал коров. Глядя на его запотевшую лысину и слезы на глазах, каждый невольно думал, что дед продает свою Буренку и теперь на всю жизнь остается без молока.

Долгой и петлястой становилась дорога до Крюковки для коровьего специалиста в базарные дни. Однажды он очутился в Туле и долго после этого клял чертей, замутивших ему голову…

Пятнадцатый год подряд ходит дед Пантелей в ночных сторожах и никак не может нахвалиться своей должностью.

- Работа у меня - дай бог каждому! - частенько бахвалится он под хмельком. - И выспишься, и завсегда на базар поспеешь.

Сейчас коровий специалист, наверное, спит без задних ног.

Попав на конный двор, мы обнаруживаем деда Пантелея в одной из бестарок. В валенках и шубе дед лежит на охапке сена и отдувается, как после тяжкого труда:

- П-фу… П-фу…

Обхватил он свою незаряженную двустволку, и спокойно ему, словно под боком у старухи.

Толька Жихарь и Славка осторожно берутся за оглобли, а мы с Васьком прилаживаемся к бестарке сзади. Трогаем?

Медленно плывет навстречу земля, и кажется мне, что я перебираю ногами на одном месте. Беззвучно катятся колеса, густо смазанные дегтем. Заспанные лопухи гусиным шагом улепетывают прочь с дороги. Отшатнулся от повозки татарник и удивленно закачал лиловыми головками: где это видано, чтобы людей впрягали в оглобли?

А дед пыхтит как ни в чем не бывало:

- П-фу… П-фу…

Васек весело фыркнул. “Лошади” в оглоблях оживились и стали похрапывать. Закусил я губу, как конь удила, да поздно. Охватил и меня смех. Зажав ладонью рот, я отбегаю в сторонку и, опустившись на траву, рыдаю до полного изнеможения.

Придя в себя, отыскиваю взглядом бестарку. Одна-одинешенька, она стоит на дороге, а мои дружки бултыхаются в зарослях лебеды и ромашки. Сойдясь вместе, наказываем друг другу:

- Теперь молчок!

Бойко бегут колеса по наезженной колее.

Деловито фукает дед Пантелей. Не тревожат его ни подъемы, ни повороты. Снится ему наверное, знакомая-презнакомая дорога на Куркинский базар.

Незаметно мы обогнули край леса и выехали к “колодцу”. “Уже недалеко”, - подумалось мне.

Но не тут-то было. “Колодец”, словно подслушав мои мысли, стал пятиться назад. Тянулась, тянулась дорога, как черная шерстяная кудель, да и оборвалась. Приехали! Беззвучно упали на землю длинные оглобли.

Заползла травинка в дедову дремучую ноздрю и давай щекотать.

- An… an… чхи!

Мы так и пристыли к месту. Побубнил, пошлепал губами коровий специалист и затих. Пока не поздно, надо уходить. …

Спи крепче, дед Пантелей!

СОЛНЦЕ ИГРАЕТ

Вот и кончаются наши городушки. В сонной тишине, еще не разбуженной дружным криком петухов и звоном молочных струй в подойнике, нерешительно зашевелился ветерок. Ему надо раньше солнца проснуться, проверить, как наливается в полях колос ржи, тяжелеют метелки проса и зеленые стручки гороха набирают сахарную сладость.

Сейчас бы самое время разойтись по домам, но мы остаемся поглядеть, как будет играть солнце.

- Давай в колхозный сад заберемся! - предлагает Славка, похлопывая себя по животу.- Маленько зубы поточим…

Обгоняя друг друга, мы скатываемся по скользкой утренней траве в лощину и карабкаемся вверх, где кудрявятся зеленые кроны и яблоки пятнами просвечивают листву.

Богатырским сном спят теперь сторожа. С замиранием сердца, но без опаски входим мы в спящий и беззащитный сад. Никто из нас не подбегает с вороватой поспешностью к веткам, пригнувшимся к земле, не засовывает за пазуху яблоки вместе с листьями и почками.

Я осторожно срываю желтое налитое яблоко, с хрустом надкусываю его, жмурясь от вяжущего сока, и чувствую себя бодрым, посвежевшим, будто отведал сказочного молодильного яблока…

Желтым солнечным соком наливается край неба… Как живая, вздрогнула яблоневая ветка, и потревоженная птица, шурша крыльями, пролетела над нами. Рядом в густой траве зажужжал, завозился шмель; он хотел было тоже взлететь, да ничего не получилось: наверное, вымочил крылышки в росе. На узенькой, словно прочерченной спичкой, дорожке показался первый муравей.

Начинается новый шумный день, и звезды спешат уступить место на небе солнечным лучам.

С яблоками в руках мы выходим из колхозного сада и, остановившись на бугре, ждем…

Встает солнце. Молодое, свежее, оно все дрожит и переливается. Вот рассыпалось солнце радужным разноцветьем петушьего хвоста, почернело на миг, будто заглянуло в печную трубу, и опять вспыхнуло желтизной. Пробежала по золотому диску серая ненастная волна, и… пропало солнце! У меня останавливается дыхание.

Но солнце появляется снова. Его бьет такая веселая неудержимая дрожь, что невольно думается: не над нами ли смеется оно? Улыбаются росинки ласковым лучам, сморщенные одуванчики расправляют свои желтые чашечки. Солнце играет!


Оглавление

  • Юрий ФАНКИН ГОРОДУШКИ Повесть
  • ПРОЛОГ
  • СБОРЫ
  • ПРАТОЧКА
  • СИНЕВЫ
  • ПРО ПРАСКОВЬЮ АЛЕКСЕЕВНУ
  • ГОРДЕЙ
  • ПЕРЕДЫШКА
  • КАПИТОН
  • “МАТВЕЕВ КОЛХОЗ”
  • МИГУН
  • ЖИЛ-ДА-БЫЛ
  • СЛАВКА-ВРАЛЬ
  • ФОКА-ДОКА
  • ДОРОФЕЕВЫ
  • ДЕПУТАТКА
  • КУЛИК
  • СВЕТ КОНЕЦ
  • РОДЬКА-СИЛАЧ
  • У “КОЛОДЦА”
  • КОРОВИЙ СПЕЦИАЛИСТ
  • СОЛНЦЕ ИГРАЕТ