Courgot [Евгений Владимирович Сапожинский] (fb2) читать онлайн

Евгений Сапожинский

Памяти Чарльза Буковски

1-я запись в бортжурнале: «Вчера старпом был пьян». Подпись: капитан.

2-я запись в бортжурнале: «Вчера капитан был трезв». Подпись: старпом.

_{БОРОДАТЫЙ АНЕКДОТ}

— Мне надо выпить, — сказала Курго, снимая куртку. Я лениво наблюдал за тем, как она вешает шмотку на вешалку, нашаривает тапочки и улыбается мне. Было слегка неудобно за бардак в доме, тогда я еще как-то стеснялся из-за подобных вещей. — И вот, кстати, та самая фотография, о которой я говорила.

Я разглядывал старый черно-белый снимок. На нем был изображен хипповатого вида дядечка с длинными усами и огромной бородой. Когда же это было снято? Лет тридцать этому снимку, несомненно, есть. А может быть, и сорок. Качество печати великолепно, да и снято отлично. Фотограф, несомненно, обладал изрядным чувством юмора; по жанру это был шарж, даже, скорее, карикатура. Дядька выглядел очень глупо, но чувствовалось, что это просто стеб: вовсе не был он таким дураком.

Откуда он вообще взялся, этот герой? Ленка что-то мне рассказывала о своем дальнем родственнике — так, седьмая вода на киселе; я всегда включал в голове специальный кургошный фильтр и начинал думать о чем-то другом. О том, что пора, например, вынести мусорное ведро. Какой-то он там ей шестнадцатиюродный дядя. Жизнь его изрядно потрепала, ну что ж, а кого она не треплет? Юность он провел на Алтае («О, Алтай, — говорила Ленка, — это круто». Хотя она там никогда не была и даже не представляла, где находится этот самый Алтай). Затем дядя куда-то свалил — помчался галопом по Европам, причем было это еще в совдеповские времена. Факт: он звонил из Берлина. Ленка была тогда маленькой, но запомнила, как ее мать в цветастом халате стояла в коридоре у телефона и чуть не визжала от восторга, разговаривая с дядьком. А потом этого типа занесло аж в Центральную Америку, затем он исколесил всю Южную, но эти сведения уже малодостоверны. В последние годы никакой информации о нем нет, но Ленка надеется встретиться с ним. Потому что, видите ли, его любит. Это не мешает ей любить еще, по крайней мере, четырех человек: распиздяя Кирилла, моего друга Геннадия (будь проклят тот день, когда я их познакомил) и еще какого-то Сашу. Всех она любит по-разному, мне этого не понять. Даже меня она как-то любит.

Я достал бутылку крепкого и плеснул Ленке в чашку. Кассета «Джой Дивижна» уже была воткнута в мою старую вонючую деку, но я не торопился включать звук. Кургошке нужно было прийти в себя. Скушать, по крайней мере, пол-литра пива.

— Марк, — развалившись на подлокотнике кресла (это надо же, она умеет разваливаться на подлокотнике!), Лена облизала пивные губы. — Я хочу тебе что-то сказать.

Я вздохнул. Сейчас придется слушать очередной бред о любви. Даже, что самое ужасное, о любви ко мне. У Лены есть своя классификация чувств, очень загадочная для меня. Этого она любит так, а того — эдак. Кайф мне непонятен, я занимаю в этой иерархии не самое последнее место, что, впрочем, скорее смущает меня, нежели мне льстит. В последнее время она, Лена, попросту насилует меня: «Марк, скажи, ты меня любишь?» И зачем я позволил ей возлюбить себя?

— Мне нужно увеличить эту фотографию. Я хочу повесить ее на стену.

— Зачем?

— Я люблю этого человека. А поскольку его рядом со мной нет, пусть будет хотя бы портрет на стене.

— Фетиш? Не сотвори себе кумира, Лена.

— Что ты сказал? — Ленка потянулась за бутылкой, налила и выпила.

— Я говорю о том, что ты как-то странно живешь и мне тебя не понять. Ты любишь, по моим подсчетам, пятерых… Четверых… Черт, сбился. Ну а кого же ты любишь на самом деле?

— Его, — Ленка мотнула головой в сторону фотографии.

— Ага. А меня?

— Тебя — тоже.

— А Кирилла, Гену и Сашу?

— Их тоже. Но по-другому.

Мы замолчали и стали пить пиво. Когда оно кончилось, я сходил на кухню и достал из холодильника еще один флакон. Сегодня у меня был приличный запас жидкой дряни.

— Ладно, — сказал я, — какие проблемы. Нет проблем. Сделаю. Какой формат тебе нужен?

— Как можно больше.

— Леночка, чем больше размер — тем меньше кайфа. Понятно? Репродукция — не мужской половой орган. Увеличить можно не более чем в два, ну в три раза. Карточка у тебя — где-то семь на десять, вот и считай.

Ленка, похоже, на меня обиделась. Я оскорбил ее память о дядюшке.

— И собственно, на кой он тебе сдался, этот дядек? Вот есть же рядом с тобой живой человек, так и люби его (тут я подумал, что погорячился, и внес коррекцию): не обязательно меня, есть же Гена, чудесный человек. Понимаю, тяжело — ведь он-то тебя не любит. Про Сашу я ничего не знаю, а возьмем для примера Кирилла: урод и караульный кретин, но тебя любит. Может быть, не такой уж он и плохой человек? Ты, Лена, предпочитаешь символ объекту. Ой, что-то я больно умно заговорил. Надо выпить.

Выпил.

— Ну ладно, это, конечно, дело твое. Лучше вот что мне скажи: час поздний, оставайся у меня. Но совокупляться мы не будем. Жучься со своим Кириллом. Непонятная ты девка. Вроде не блядь, а ведешь себя по-блядски. Можно подумать, что ты любишь все человечество, по крайней мере, мужскую его часть. Три с половиной миллиарда мужиков! А послушать тебя — так кругом одна сволота, сволота на сволоте ездит и сволотой погоняет. Ты презираешь толпу, тебе подавай личность. Личности одного тебе мало. Сколько тебе нужно мужчин? Я понимаю, что дело не в физиологической стороне вопроса. Ты любишь любить. Мужика неплохо может заменить и огурец, мне об этом рассказывали. Тебе же, умница моя, этого мало, общение тебе подавай! Хорошо хоть, ты не любишь стихов, иначе твой дом превратился бы в склад дурной поэзии. Знаю я эти бабские вкусы, не перебивай меня! Ты, конечно, врубаешься в поэзию в текстах песен. Смешно: английского не знаешь, а слушаешь только запад. И говоришь, что в них офигенный смысл. Но как ни странно, тут я тебя отлично понимаю. Мне тоже кажется, что я врубаюсь в эти тексты. Так это все иллюзии, Ленушка, и надо отдавать себе в этом отчет. Кстати, — я понял, что меня окончательно растащило, терять было нечего, окромя своих оков, — хочешь водки? А то все пиво да пиво. Несерьезно. Хряпнешь?

— Водка — гадость. — Курго курила мерзкого «Петра». — Но давай, хряпну.

— Только это не совсем водка, — попытался оправдаться я, — спирт, но он очень хороший. Уже разведен. Лежит себе в морозилке. Сейчас в самый раз подлечиться.

После второй (или третьей?) захмелевшая Ленка спросила:

— Марк, а у тебя есть шампунь?

— Зачем? — глупо удивился я.

— Башку вымыть, вот зачем! Неужели тебя прикалывает задавать дурацкие вопросы? Ты просто дебил! Был у меня один дебил, это Кирилл, а теперь, оказывается, вас двое! Ты вроде умный, прочитал столько книг, а все-таки дурак! Думаешь, раз умный, так это дает тебе право задавать идиотские вопросы? Думаешь, это прикольно — издеваться надо мной? По-твоему, если ты начитался какой-то хрени, так это позволяет всех считать идиотами? А вот по-моему…

— Заткнись! — заорал я. — У тебя истерика, сама ты дебилка, пальцем деланная! Давай лучше хряпнем!

Я разлил.

— Не обижайся, Ленка, это же любовь. Мир?

Мы врезали. Ленка продолжала дуться.

— Вот что, красавица. — Мне пришла в голову потрясающая мысль. (Я ощущал, как этот це-аш, о-аш, или как там его, бродит в моей голове и течет по жилам, становясь катализатором крови). — Мы с тобой вместе проведем водяную операцию… Примем душ, ну там помоемся, а потом заляжем в ванну. Или наоборот. Помоем головы. А я еще помою и головку. — Хихикал, последняя моя реплика показалась чрезвычайно остроумной. — А лучше, ты ее помоешь.

Кр-рутая эротика! Знал бы я, чем это все кончится!

— Ну давай, — Лена затушила окурок; голос ее почему-то не выражал никакой радости. — Только ты не приставай ко мне, я не в настроении.

«Вот странно, — подумал я, — баба пришла ко мне с определенной целью, или с неопределенной, черт их разберет, а теперь ломается. Я же только что строил из себя идейную целку, отослал Ленку к этому мудаку Кириллу, а вот теперь взалкал. Да, мужики тоже загадочные существа. Если мы сами не можем себя понять, каково им, бабам? Бедные. А мы еще чего-то от них требуем».

— Я сегодня не в настроении, — повторила Ленка, — а вообще, мне жалко, что мы с тобой расстались.

— Ну почему же расстались? Вот мы с тобой тут общаемся.

— Но только как друзья!

Начало-ось…

— Леночка, я же тебе объяснял: с тобой невозможно жить. Ты зануда. С тобой невозможно трахаться. Ты думаешь только о своем кайфе. И сама толком никакого кайфа не получаешь.

— Почему не получаю? Получаю.

Я только махнул рукой:

— И целоваться не умеешь.

— Значит, не умею?

— Не умеешь.

Ленка села ко мне на колени. Принялась очень ласково целовать. Блин, было круто! Стерва, почему ты не делала этого раньше? Я возжелал и стал ее нежно обнимать. Ленке, однако, показалось, что я не обнимаю, а грязно лапаю. Ну что за существа эти женщины! С шлюхой надо обращаться как с королевой, а с королевой — как со шлюхой… Кто это сказал? Казанова? Да нет, вроде не он. Толковый однако был мужичонка, не то что я. Всю жизнь жаждал любви, и вот результат. Целуюсь тут с Курго. А она? Ведь с ней все то же самое: браки, разводы, полуприкаянные дети, дурацкие романы, краткосрочные или не очень, встречи, расставания… Бардак!

Гостья стала вырываться, и ей это почти удалось. «Ладно, — полузлобно подумал я, — в ванной разберемся». И я туда, как мне показалось, ринулся, хотя, скорее всего, заковылял. Дал воду. Оглядевшись, пришел к выводу, что неплохо бы прибрать. Интимное все-таки место — ванная. Я смял в комок грязные шмотки и куда-то их забросил. Голова уже изрядно шла кру́гом. Схватил еще какие-то вещи и бросил их туда же. П-по-порядок. Частично обнажился и решил позвать свою подругу. Интересно, как бы она выглядела в каком-нибудь фильме Тима Бартона, надумай он сделать ее героиней?

Мои мысли снова переключились на эротический лад. Я представил, как Лена томно раздевается, изящными движениями складывая одежду на стул. Сцена виделась мне как бы снятой моноклем. Да, ребята, напился я здорово. Но это было только начало.

Я добрался до комнаты, глупо предвкушая, что увижу зрелище в духе лучших мастеров ню. Облом, друзья мои. Ленка задумчиво курила. Одетая.

— Пошли.

— Сейчас. Не видишь, я курю?!

Ох и грубая ты, сердце мое. Неужели трудно ответить как-то иначе? Жалкое эмансипированное существо. Жалкие эмансипированные существа. Да, все вы именно таковы.

Лена не спеша прикончила сигарету и, затушив ее, посмотрела на меня с каким-то странным выражением: что, дяденька, надо раздеваться? Она уже была достаточно пьяна, чтобы перестать комплексовать. В трезвом виде, что бывало довольно редко, Ленка выглядела как образец целомудрия. Я вовсе не хочу сказать, что она постоянно была пьяной, нет; обычно я видел ее полупьяной, в каком-то непонятном для меня состоянии. Ни то, ни се. Нормальный человек, немного выпив, может стать приятным и остроумным собеседником; Ленку же в трезвом (ее) виде воспринимать мне было нелегко, в пограничном — еще сложнее. Трезвая Ленка говорила странные вещи, и у меня сразу возникало подозрение, что она выпила. Но стоило ей выпить, как она начинала рассуждать более здраво, и это настораживало куда больше. Чтобы дойти до постели (именно до постели, не обязательно до секса), этой милой даме надо было употребить минимум 3 л крепкого пива. Или 2,5 л джин-тоника. Или чего-то другого в эквиваленте. Как выяснилось немного позже, я ошибся в расчетах: сегодня ей требовалось больше. Но в тот момент мне было не до тонкостей. Я хотел.

— У меня есть шампунь, — пошел я обходным путем.

Наконец мы оказались в ванной. В режиме душа. Это устраивало: эротичность моего настроения достигла стадии похабной романтики. Я стал ее грязно лапать. С Ленкой, как и с большинством женщин, церемониться, в общем, не стоило. Однако номер не прошел. Она сосредоточилась на мытье головы. Какое коварство! Тоже мне, Офелия! Блин, о нимфа!

— А давай наполним ванну и посидим! — предложила Курго.

— А? — гаркнул я. Вода журчала очень громко, потому что в этот момент я тоже мыл голову. На всякий случай.

— Посидим в ванне!

— Ты тоже любишь этот прикол? — я уже забыл, что это была моя идея.

— А ты что, не знал?

Знал. Однажды с Леной произошла чумовая история: пришла она так же, как и ко мне, к одному приятелю. Не из числа тех, кого любила. То есть она любила его раньше. Давно. А когда пришла, уже не любила. Кто разберет, кого она любила, а кого нет! И как. Дэ Пятачка. Сколько они выпили, неизвестно, но в конце концов Ленке захотелось помыть голову. Или что-нибудь еще. Это ее фишка — мыться в гостях. Товарищу тоже приспичило что-то помыть. Пикантность заключалась в том, что он был женат. Конечно, между ними, как существами высокодуховными, тем более, после немалого количества выпитого, и речи не могло возникнуть о каком-то там сексе. Но внезапно появившаяся, как в анекдоте, жена товарища не оценила полета мысли. Э-эх, романтика. Подробностей не знаю; наверно, было весело. Ленка утверждала, что к тому моменту уже ничего не соображала, и, как оказалась дома, не помнит. Еще бы — квасила она уже второй день, причем в первый день пила с тем же Мироном, а потом он позвал ее снова. Жена была в отъезде.

У читателя уже наверняка сложилось впечатление, что это чернушная повесть об алкоголиках. Нет, это повесть о настоящих людях. Мы не святые, но мы нужны друг другу не для того, чтобы вместе пить. Мы нуждаемся друг в друге, нам необходимо общение, как воздух, и говорить мы можем об очень интересных вещах. Что же делать, если женщины такие косноязычные и зажатые, пока не выпьют. Я могу общаться с трезвыми мужиками; трезвые женщины же меня напрягают. Впрочем, пьяные тоже. А пьем мы потому, что нам никак не удается расслабиться. Слишком жизнь тревожна. Позиция слабаков и неудачников? Но почему все рушится, все летит в пропасть? Кто в этом виноват? А нужно ли искать ви… Надо бы, конечно, попросту на все махнуть рукой, здоровый пофигизм никому еще не мешал, и расслабиться. Не в том смысле, что идти на дно, а просто перестать переживать из-за всего этого дерьма. На самом деле мы, мужики, напрягаем баб точно так же, как и они — нас. Или я ошибаюсь?

Но как быть?

Лежать вдвоем в ванне было тесновато. С первой моей женой мы часто практиковали такие вещи, даже играли в ванне в шахматы (она проигрывала). С ней мне не было так тесно, хотя по габаритам она превосходила Ленку, как крейсер — речной трамвай. Молодые, что ли, были? Да я и сейчас не старый. Просто раньше так не вреза́л.

Ленка суетилась. Ее ноги изображали какой-то виртуальный велосипед. А ведь красивые ноги-то! Покурить, что ли? Мы ж, бля, аристократы. Покурить, принимая ванну. Жаль, нет сигар. И цилиндра на мне нет. Покурить, коли нет любви. Сосредоточиться на принятии ванны мне не дают и явно не дадут. И в шахматы мы играть не будем. Бульк!

Что-то я протрезвел. На самом деле это мне, конечно, только мерещилось. Вечер показался излишне романтическим; ничего такого, понятное дело, не было. В соседних квартирах работал точно так же водопровод, как и у меня, работала канализация, электричество, интернет, бурчала перистальтика. Люди устало занимались пятничным сексом. Секс! Может, выпить? Не покурить, а выпить? А потом покурить. Нет, сначала выпить, потом заняться сексом, а потом покурить. Поэзия. Это вам не Лавкрафт.

Еще один облом, ребята. Лучше бы я почитал Лавкрафта.

— Что, если нам покурить?

Не в бровь, так в глаз. Телепатия. Я процитировал Ленкину реплику чересчур литературно; на самом деле она сказала: «Марк, а ты можешь принести сигареты?» Вообразив себя сатиром в классе «юниор», я позволил силе, владевшей мной, пулей выбросить себя из ванны. Даже не понял, каким образом мне довелось оказаться на кухне, у открытого холодильника. Спирт еще был. Искать в комнате стопари было в лом; я взял свежие, прихватив горючее и сигареты. Обратный путь был менее стремителен. Я успел заметить пятно на полу, покрытое линолеумом, пятно, которое не замечал (или притворялся, что не замечаю) уже добрый десяток лет.

Мы хряпнули. Меня слегка перекрутило. Возник соблазн запить водой из ванны. Но. Но. Вода была теплая, теплее, чем эрзац-водка. К тому же в ней бултыхались Ленкины ноги. Зачем я читал полночи Веллера?

Откуда эта ассоциация? Двойное «Но»? Двойное дно…

Приводнившись, я оставил одну из рук сухой, как и планировал. Это позволило мне дважды чиркнуть зажигалкой. Мы стали затягиваться, наслаждаясь ситуацией. Нечто вроде секса отдалилось на задний план.

Вот так всегда. Сбой ритма. Где твой инструмент, музыкант? Мой друг музыкант, мой друг музыкант, ой-е-е… Какая хорошая штука сигарета — за нее всегда можно спрятаться. А твой собеседник прячется за нее еще более умело. Все хорошо, прерасная маркиза. Продолжаем разговор, как сказал Карлссон.

Честно говоря, даже сейчас, когда я относительно трезв, не могу вспомнить, о чем мы тогда говорили. Вроде беседа была по-кайфу (это с Курго-то? Ха.) Мы врезали еще пару раз (не более). Вода то убы вала, то прибывала, я чувствовал себя повелителем воды, главнокомандующим Н2О. Или того самого… о-аш? Спустя какое-то время (мне показалось, что я нахожусь в ванной целую вечность, куда там Олафу Стэплдону с его миллиардами лет) воскрес, чувствуя себя освобожденным от бремени мессии, и обратился к себе с такой примерно речью: восстань, о раб! Ибо ты больше не раб. Эту мысль проваривал минуты четыре. Или шесть. А кто, собственно, сказал, что я был рабом? Если нет, если это не так (рассуждать мы будем, естественно, строго логически)… честно говоря, мне эту мысль и сейчас закончить в лом, потому что я уже пьян. Хотя напиться как тогда — это была бы самая настоящая поэзия. Теперь я почти не пью.

Я встал. То есть попытался. Встань и иди! Восстань! Восстань на площади Восстания. Скрючившись над бортиком ванны, я созерцал психоделическую картину: тапочки Курго плавали над безумным стеклом воды — шашки кафеля маячили черным и белым, мне хотелось принять горизонтальное положение, вырубиться, лечь и не маячить. Склеить слои. Еще мне хотелось того же самого. Горячая вода расслабляла. Что это такое — то же самое? Послезавтра мне предстоит, пройдя через ряд красивых американских грузовиков, опять вытерпеть натиск одной недотраханной дуры. Ее нежность, так называемая нежность, обламывет так, что хоть кричи. Нет, лучше я останусь с Курго. По крайней мере, на то время, на которое она остается со мной. Да. Красиво.

Надо выходить. Надо. Мы пришли к матери-воде, но пора возвращаться на грешную землю. Вынуть бы нежно Кургошу из ванны, отнести на руках в спальню и целовать, целовать, целовать. Лажа, какая гадость. Курго не надо целовать, ей надо воткнуть, ввинтить, вставить. Тонкостей она, как и любая среднестатистическая женщина, не понимает. Прелюдия вовсе не нужна женщинам, она нужна мужикам. У меня подозрение, что все сексологи, пишущие умные книги, на самом деле чистые теоретики, то есть девственники. Моя практика говорит о другом. Любая прелюдия, короткая или длинная, раздражает баб. Если женщина настроилась на секс с тобой, то это означает только то, что она хочет твою колбасу. Какая там тантра, дао и прочее. Употребив по малоумию подобные термины, можно, собственно говоря, лишиться трахалки. В лучшем случае прозвучит вопрос: «Ты меня е… будешь или нет?»

Ну что за дряни, куда же делась поэзия. Или вся эта поэзия, Кама-сутра, например — выдумка? Что-то не верится. Времена не те? Получается, что мы тупим, читая стервам стихи и даря розы. Как банально! Ну, роз-то, да и цветов вообще я уже давно не дарю. А стихи еще читаю. Иногда свои. В моей памяти накрепко засели два облома, когда я дарил цветы. Один раз я подарил гвоздику своей первой девушке. Девушка! Ого! Она была такой же девушкой, как я — китайским мандарином. Если не половина, то по крайней мере, треть Питера ее познала до меня. Две трети — после, впрочем, это не факт, а мои домыслы. Я, конечно, говорю о мужских третях Питера — насчет женских и прочих не знаю. Очень быстро подруга выбросила цветок в окно трамвая, в котором мы ехали, мотивируя это тем, что подарок несвоевременен. Или это я его выбросил? Да, я. Я был зол. Начался скандал (еще долго после этого я воспринимал подобные бабские выкрутасы серьезно), ведь нам было нужно съездить куда-то по делу, а тут этот мудак Марк приперся со своим цветком на свидание. Во второй раз (прошло лет десять) я подарил своей коллеге букетик мать-и-мачехи. Не люблю я эти дурацкие розы, да никогда и не любил, это во-первых, а во-вторых, никаких таких цветов на данный момент и не было. Мы гуляли в лесу. Я тогда работал в театре. Приехав на гастроли, у нас оказалось свободное время, и, вместо того, чтобы торчать у автобуса и тереть бесконечные театральные анекдоты, я повел ее в лес. Мне нужно было поговорить. У меня так всегда: перед тем, как что-то сделать, я пытаюсь обосновать свое действие. Вот и сижу у корыта, которое мне кажется разбитым. Мы пошли втроем: я, она и осветитель Толик. Его я не звал, но он как-то сам собой нарисовался. По дороге в лес я нарвал цветов и подарил ей; ничего удивительного не было бы, если б коллега Толик не протирал какие-то светлые идеи, а Марина внимала ему. Хранили сакральное молчание. Цветы были незаметно (для Марины, а не для меня) выброшены. Неужели уже тогда она его любила? Ну и тупица же я. Смешно то, что потом, спустя несколько лет, она вышла замуж за Толика. Вот и дари им цветы! Родила, и живут они прекрасно. Смешно. Смейся, паяц. Тогда она мне нравилась, хотя, конечно, любовью это назвать было нельзя. Марина даже приезжала ко мне в гости, и мы совершили по осени психоделическую прогулку на Фудзияму. В часе ходьбы от моего дома, на берегу Финского залива, находилась изрядная гора песка — теперь ее нет. Намывка. Я называл ее Фудзиямой. Взгромоздившись на нее, я воображал себя улиткой — привет Стругацким. Из воды вырастало что-то вроде башни — труба с лестницей, высотой девять метров. Наверху была площадка, на которой я любил перекуривать. К трубе вели хлипкие полузатопленные мостки. Я сделал ее портрет на слайде, орво-у-тэ-восемнадцать, а потом уложил спать. Хотя кто кого укладывал — вопрос. Она стелила очень художественно. Терпеть не могу перестилать постель. Как-то раз мы забрались туда, на вышку, втроем: я, придурок Андрей, и сумасшедшая Инна. До этого мы гуляли по намытой песчаной пустоши, я называл ее польдером, очень уж мне нравилось это слово. Тогда еще работали дерьмососки. Было забавно первым пройти по трубе, улучив момент, и наблюдать, как при повышении давления вода хлещет из негерметичных стыков железных цилиндров и мочит ноги твоим спутникам. На площадке Андрей начал было ломать ограждение своей жопой — но я его быстро осадил; и так все сломано. Почти всегда прогулки по трубам и в лесу почему-то совершаются втроем. Как пионерская картинка: два мальчика — обязательно, и одна девочка — это тоже обязательно. Понятное дело, нечетность. Уйти от дуализма. И прийти к триализму? Почему не две девочки и один мальчик? Разврат? А наоборот — нормально? Жаль, Фрейд до этого не дожил. Был еще вариант: гостей из Москвы (Саша + Лена… или Оксана?), после хорошего выпивона, я повел гулять. А как же иначе! Сил добираться на Фудзияму не было, и мы пошли в ближайший парк. Боже, как хорошо, что я живу в таком месте, где много парков! В этом парке, как и во всех приличных парках, текла река. Так, не река, а речушка. В овраге, с крутыми высокими берегами. А моста не было. Перекинута с берега на берег труба, окутанная асбестом. Я боюсь высоты. Есть даже какой-то медицинский термин, называющий эту фобию. Сейчас я его не помню. Чем дальше, тем больше растет во мне эта боязнь. Но тогда я бодро пробежался по этой пародии на мост, и оглянулся: где мои друзья? Они топтались на том берегу, наконец решились и мужественно прошли по трубе. Питер — это вам не Москва!

Но Марина тоже выбросила цветы. Гадкое ощущение сохраняется до сих пор.

Поймите правильно, у меня нет никаких обид. Обижаться глупо, тем более на женщину. Ничего мертвого нет. Интересна другая тема: насколько я вменяем. Курго, конечно, невменяма, но говоря с ней на протяжении эдак семи лет, начинаешь задаваться вопросом, так ли это. Насколько это соответствует истине («Это вопрос? Или осуждение?» — Курго.) Невменямая женщина, как ответило армянское радио слушателю, это такая женщина, которая на все вопросы отвечает одинаково: «Только не в меня!» Может быть, Курго и умнее всех нас, вместе взятых. «Курго — это ты», любит повторять последнее время Курго. Как-то ей даже удалось этот тезис доказать, правда, при этом я был изрядно пьян.

А вот еще случай: с одной из своих дам, после довольно долгого перерыва, я встретился. Была зима. Конечно, не такая, как раньше. На самом деле, будь мороз сильней, мы сидели б дома. Но нас приперло гулять. Мороз был какой-то ласковый, и я повел ее в любимый микрорайон — на северо-западную часть улицы Гарькаваго. Выпив пива, мне захотелось, конечно, опорожниться. И место было, что приятно. Бывший детский садик, в свое время мы их жгли. Моей подруге захотелось того же. Когда она возвращалась, я сочинял стихи. Получалось плохо. Тогда я решил вспомнить классиков. И на ум пришел Лавкрафт.

Это выглядело совершенно шизофренически: баба, подбирающуя юбки, и некий мэн в застегнутом «скафандре», пытающийся вспомнить «Кошмарную ночь поэта». Воспоминания были бесполезны; как я узнал позднее, КНП вобще не переводили на русский язык. По крайней мере, не публиковали. У меня есть сильное подозрение, что Мичковский, переведя «Грибы с Юггота», перевел и КНП, только рукопись эта лежит «в столе». Техника — это все! Радио, телефон, интернет, базы данных — все это замечательно, но где Мичковский? Позвонить бы ему, как хочется позвонить. И спросить: да как вы перевели этого сумасшедшего любителя полета, этого прекрасного психа, как вам удалось вообще врубиться в английский язык? Ведь он совершенно алогичен. («Аннушка! Сходи за вином!») Почему мы должны надевать штаны, чем мы хуже древних греков? И где моя зажигалка? Ну вот и гвоздец. Упала лампа, которую я холил и лелеял двадцать лет. Ну наконец-то. Я это слышал, находясь в ванне. Скорченная поза способствовала обострению слуха.

Конечно, я прочитал 35-й сонет, «Звезду». Аннушку расколбасило, и на несколько часов я поверил в то, что женщины любят поэзию. По крайней мере, пытаются ее понять. Нет, как ни крути, а хуже всего тогда, когда ты женщине читаешь. Даже не важно, что́. Все равно рано или поздно будешь выглядеть дураком. На какой-то момент ты поверишь в то, что тебя слушают — ведь ты говоришь не о том, чтО нужно купить — рыбы или мяса, вина или водки. В худшем случае тебе это припомнят. В лучшем — нет. Или наоборот.

Тапки плавали не как рыбы, а скорее, как корабли. Что-то не так. Выпрыгнув из ванны, я нашел в себе силы взять совок и вычерпывать эту мочу. Курго слабо стонала. Кайф! Кайф от того, что у меня есть кто-то дома. Чем отличается Содерберг от Тарковского? «Я хотел, чтобы у меня дома был живой человек!» Живой!

Телефон включен. ЦАП. Знаешь ли ты, что такое ЦАП? Цифрово-аналоговый преобразаватель. А почему она не ту музыку слушала, не ту, что мне нравилась? Дерьмо. Любовь меня захлестывает, словно говно в прорванной канализации. Никуда не деться от этой гребаной любви. Придется любить Курго.

И на кой черт я стал принимать эту ванну? Нет, лучше просто потрахаться. Поток сознания. Шифт-эф-двенадцать. Ты могла бы сказать «нет», а могла бы сказать «да». Если бы ты что-либо говорила, то это означало бы, что ты есть. Тебя нет, ты фантом. Все вы фантомы.

Я есть. Удивительная мысль. Прежде всего — Я. Есьм. С этой мыслью я выкарабкался из ванны и рухнул в постель (как ни странно, она была разобрана). Через какое-то время подобралась и Курго. Снова мысли о сексе. Зачем? Не лучше ли спать? Трахнуться можно и завтра.

Я попытался вырубиться. Нет, однако. Фигушки. Ленка надела мой халат и, выйдя на балкон, созерцала грозу. Небо раскололось надвое, и гром колотил по мозгам, как тяжелый рок. А музыка ей не нравилась. Пришлось ее сменить. Ей не вкатил, видите ли, ранний «Дженизис». «Уотерс — мудак, вот Гилмор — это кайф». Детка моя, Уотерс и Гилмор — это персонажи из «Пинк Флойда», а не из «Дженезиса». Солнышко, ты хочешь шестидесятых. Пожалуйста. Великого и ужасного Элвиса у меня нет, но есть «Каннибалы». «Дорожный урод». Вау!

Кому-то из нас пора к психиатру. На «Мэри» она затащилась. Или это был уже другой альбом? Мэри, о Мэри. Ну да какая разница. Я все-таки вырубился.

_{* * *}

Сколько открываний выдерживает коробочка от дисков? Перезагрузим, брат. Хо-хо, быть звездой. Хо. Встань и будь звездой. Слимовские прочнее, хотя должно быть наоборот. Ноорея. Модернисты переворачиваются в гробах, я переворачиваюсь в постели. Слабый намек на пробуждение. От одной двадцатой к одной десятой. Система потихоньку загружается. Где синеквадратные индикаторы? Так. Стоп. Обнаружено новое оборудование. Рядом какая-то протоплазма в виде тела. Я не один. Ого, кажется тело — женского пола. Я не один! Проверим, женского ли, а не среднего или какого-либо иного. Ожегшись на молоке, дуем на воду.

Однажды у меня было одно такое романтическое пробуждение. Мой друг (на тот момент он был мне другом) жил в общаге. Не в какой-нибудь общаге, а в общаге ЛИКИ. Кто там не был — пусть даже не пытается понять, что это такое, а лучше почитает Лема. Или, на крайний случай, Лукьяненко. Приехали мы туда уже изрядно нагруженными, поднялись на хрен знает какой этаж и врубили саунд. Лазерного у меня тогда еще не было, и там я впервые услышал 44,1. Меня зарубило. Понимая, что теряю контроль, как ворона, вообразившая себя авиалайнером, собрал мозги в кучу и потребовал девушек. Хотя бы одну, для общения. Это оказалось непросто, но в конце концов желание гостя было исполнено. Все, что я помню — это как мы пытались прикурить. После третьей попытки я хотел было предпринять четвертую, но Серж, поглядев на меня глазами Кашпировского, негромко приказал: «Спать», и легко перевел меня в состояние «офф». Еще смутно помню таракана, вытанцовывающего на фэйдерах «Прибоя». Когда я очнулся, не имея ни малейшего представления о том, сколько прошло времени, было полутемно и горизонтально. На «Прибое» никто не танцевал. Зато рядом лежала девушка. Судя по всему, очень красивая. По крайней мере, у нее были длинные мягкие шелковистые волосы темно-каштанового цвета (так мне казалось в сумраке), и стройная фигура. Ага, стал соображать я, значит, эта Ира, или Надя, или Анжела, или как там ее, благосклонно отнеслась ко мне (про сержевский гипноз я не удосужился вспомнить), и вот мы здесь. Я нежно ее погладил. Девушка не то чтобы дала недвусмысленно понять, что ей это приятно, но ее малозаметную реакцию я принял за добрый знак. А что было-то, а? Да ничего ж не было — мы лежим в одежде. Во романтика, тантра для мачо и мачихи. Значит, все впереди! Я стал делать то, что описывать не буду, все равно вырежет цензура, ведь я не Генри Миллер. Раздался всхрап пополам с басовым всхлипом, и девушка повернулась на спину.

Это был Серж.

Думаю, я побил все рекорды по скорости собирания и ухода из гостей.

…Я стал изучать тело. Тело как тело, неплохое, хоть и далекое от идеала. Вопрос: впрочем, что такое идеал? (Речь идет о теле другом). Почему я задался этим вопросом с бодуна? Ладно, хрен с ним, идеализмом. У этого тела есть один существенный плюс — оно материально. Наверно, его можно трахнуть. О-о, наконец-то! Сейчас Леночка проснется, и скажет: «Любимый, я так тебя хочу!» Стоп, затормозил я себя, не расслабляйся. А может, это какая-то сирена. Заткни уши. (А член спрятать в футляр?) Скептицизм, и еще раз скептицизм. Теперь я смотрел более критично. Ноги хороши, оч-чень хороши. Голова вроде на месте (в физическом смысле). Прыщики на спине. А. Взгляд остановился на жопе. Жопа как жопа. Впрочем, нет. Попка. Попусенька.

Выпить, покурить, или разбудить эту нимфу, дабы предаться любви? У меня есть правило — не будить женщину, сон — это свято. Но Курго — исключение. Если ее не разбудить, она будет спать часов до семи, вечера, естественно. Потом она встанет (процесс пробуждения займет часа два, а то и два с половиной), что-то сгрызет и потребует какой-нибудь малоизвестный альбом «Джой Дивижна». Притом что альбомов «Джой Дивиждна» раз, два, и обчелся. После этого, после долгого психологического тренинга, вырубится опять.

Снедаемый сомнениями, я вновь поглядел на тощую Ленкину задницу. Это — любовь?

Нет (я узрел на полу сигарету, нашлась и зажигалка, закурил), никакая это не любовь, а грязная похоть. Предположим, лежало бы тут какое-нибудь другое тело. Будь оно мало-мальски привлекательным, я так же его бы восхотел. Вот примитив. Нет, надо с этим барахлом завязывать. Поститься. Не есть, не пить. Не трахаться. Не чесаться, не пердеть, не писать, не какать. Не дышать. Не жить. Это, конечно, не выход. Во всех религиях есть одна и та же фишка: жизнь в нашем трехмерном мире — что-то вроде ссылки, или экзамена. В буддизме выходит так, что нужно пройти это единожды; и если ты во второй раз сюда попал — значит, сделал что-то не то. По другим религиям, ты должен очень много раз воплощаться — причем не обязательно в человека, ты можешь стать собакой или одуванчиком. Бусидо. Готовься к смерти. Жопа. Жопа? Анальный секс мне нравится.

Я пнул Ленку. Ей очень не хотелось просыпаться, зато мне хотелось. Не буду же я овладевать этим спящим телом — смахивает на какое-то извращение. У Бунина был подобный рассказик — я читал его в детстве, и по-детски воспринимал это сочинение как порнуху; таким образом я приобщился к литературе. Принцесса послала меня на хрен, и я опять задумался.

Спящий человек невинен. Убить — грех, но убить спящего — двойной грех. Человек должен осознать свою смерть. У него должно быть время, чтобы подготовиться к этому процессу. Вообще-то надо быть готовым всегда. Пути Господни неисповедимы. Точка сборки — способность индивидуума осознавать определенный поток событий. Тот, чья точка сборки воспринимает определенный, конкретный человеческий поток событий, и есть человек. Чтобы быть уткой, нужно воспринимать другой поток событий, соседствующий с нашим, человеческим, иначе утки не проявлялись бы в нашем мире. Во умняк. Это все не мои мысли, об этом я прочитал в философских книгах. Однако вставляет. Попробуйте еще раз перечитать этот абзац, особое внимание уделите уткам.

Она проснулась. Проснулась! При этом, правда, мне пришлось приложить немало усилий, как нравственных, так и безнравственных. О, пробуждение женщины — это такое шоу. Шоу маст гоу он! Сколько раз я был свидетелем этого зрелища — и до сих пор мне интересно, не наскучивает ни капельки. Самую шизофреническу ночь я провел с некоей Таней; у меня был замысел лишиться посредством ее — девственности. Но она просто вырубилась. Зато утром я увидел то, что не смог бы экранизировать даже дядя Линч. Женщине нужно 45 минут для того, чтобы привести себя в порядок. Это касается не только Тани, а и всех женщин, я засекал. Академический час. Откуда, кстати, взялось это понятие, академический час, сорок пять минут? Не иначе, его придумали женщины.

— Здравствуй, Ленушка, — я сиял, как начищенный медяк, и пытался гладить свою безумную подругу. Ей это не нравилось. А понравится ли вам, подумалось мне, если вы еще находитесь в сладком плену ночных событий, быстрого сна, а тут кто-то начинает до вас домогаться? Нет. Опять нет. Скажет ли мне кто-нибудь «да»? Я хотел ее трахнуть. И не хотел. Вот дуализм. Если честно — никогда я ее не любил. А трахаться без любви беспонтово. Это удел баб. Мы, мужики, умеем любить. Впрочем, я уже, похоже, разучился. У женщин одно жучилово на уме — впрочем, конечно, дай почитать этот текст представительнице прекрасного пола, услышишь такое, что завяжешь с писательством навсегда, и станешь идейным онанистом.

На самом деле глупо утверждать, что женщины не умеют любить. Еще как умеют, только эта их любовь принимает совершенно чудовищную форму. На тебя смотрят как на емкость, в которой хранятся некоторые ценности. Не деньги, нет. Расплачиваться приходится всем, все — валюта. Обламывает то, что ты представляешься им какой-то вещью, ты являешься шкатулкой, которую можно снять с одной полки и поставить на другую. Как файл в компьютере — перекидывай его куда хочешь. Драг энд дроп, так это называется? (Похоже на рок-н-ролл). Ты платишь. Мужик платит. Это обобщение. А куда деться от этих обобщений? Опять же, позиция слабого, а не воина. Кто придумал всю эту систему? Бог. Бог выше всего, и, тем не, менее, Он создал систему, которая нас ограничивает. Парадокс: хоть он и создал нас по образу и подобию Своему, мы паримся над вопросами добра и зла. Хотя этого вопроса нет в принципе. Хренова парадигма. Вот это мы уже придумали сами. Что сказано в начале Ветхого завета, на первой странице? Они были наделены способностью отличать добро от зла. Вот лажа, тем самым Бог попросту спровоцировал Еву схавать яблочко. Женщина получает профессию с рождением. Мужчина — нет.

Во всех этих моих рассуждениях есть что-то, чего я не понимаю в принципе. Допустим, я не философ и не сильно верующий. В каком смысле не сильно верующий? Я не хожу в храм, хоть и чувствую, что это неправильно. Я иду к любви просто как-то так, своим путем, и тут легко впасть в ересь. Но Бога я люблю.

Одна из моих женщин, за что я уважаю ее до сих пор, сказала так: «Я — вещь». Тогда меня это очень возмутило. Ты не вещь, пытался я объяснить ей. Ты — личность. Ты не принадлежишь никому, только себе и Господу Богу. Как бы не так! «Придет мой мужик, и он меня заберет». Так и произошло. А что, мне надо было с ним драться? Нет уж, увольте. Автограф на шее у меня уже есть. Трусость? Просто в лом. Не любил я ее. Или так: я не любил ее. А кто сказал, что я был должен. Дрался ли бы ты за ту, которую любишь по-настоящему? Конечно, да. Чем же отличаюсь я от неандертальца?

Не сто́ите вы того, не за кого драться. И зачем? Чтобы вот так любоваться жопой? Сто́ит ли, ребята?

Как любят женщины? Сейчас я обьясню. Ты для них — это какая-то фишка, вроде губной помады в ридикюле. Сегодня она пользуется одной помадой, завтра, увидев рекламу по телевизору, мчится за другой. И ты в ауте. Конечно, они вопят: ты, мол, любимый и единственный. Говно. Раньше я думал, что женские мозги измеряются долларами. Лажа, все гораздо хуже. Женские мозги измеряются твоими эмоциями. Которые на доллары не купишь, да и не за какие деньги. Все куда бредовей, чем голливудские истории о вампирах.

«Я хочу тебя…» — попытался я сказать, но осекся. Она-то явно не хотела. Насилие? Нет, мы пойдем другим путем. Все делается во имя любви! Взалкав, я стал целовать ее спину. Вот херня, принеси, говорит, водки. Мне надо опохмелиться. А там видно будет. Может, я тебя и полюблю.

После второй, естественно, надо покурить. Курго вырывает у меня из пасти сигарету и начинает жадно затягиваться. Романтика! Дерьмовая романтика, но это то, что надо. Любовь, блин. Попробуем подойти к этому по-кортасаровски. Двое лежат и курят. Пора заварить мате. Любовь есть, а мате нет. Не Рио-де-Жанейро. И на Байрес не похоже. Петербург.

Курго курила долго — настолько долго, что я закурил еще раз. И сказал: «Леночка, я тебя хочу». Реакция была неадекватна. Давай выпьем еще. Ладно. Выпили еще, еще и еще. Вообще-то я пытаюсь тебя любить, как и ты меня. «Крафтверк»? Нет у меня «Крафтверка». Есть «Джой Дивижн». У меня много чего есть («А как насчет «Баухауз»? Нет? Ты попал». Да это ты попала, дурнушка). Лучше смотреть видео. Какое-нибудь старое совдеповское кино. «Девчата» или «Сердца четырех». Ништяк, «Сердца четырех»! Самый эротический фильм из довоеннных.

«Хочу кактус», — заявила Ленка. Ну ладно, кактус — это кактус, и не более того, ладно. Перетыкаем SCART, и идет то самое кино. Я тащусь. Жучиться уже не хочется. Или хочется?

Хочется.

Выпьем, говорит Ленка. Ну ладно, выпьем. Я иду на кухню за водой и слышу грохот. Лена вздумала изучить изрядных размеров кактус, стоящий на подоконнике. Этому растению лет не менее, чем мне. А мы еще не верим в телекинез! Стоило Ленке на него посмотреть, как он рухнул. По крайней мере, она так сказала. Я не стал вникать. Ленка набрала всяких стаканчиков и баночек, наполнила водой и рассадила туда кактусят. Баночки были красиво расставлены на журнальном столике. Большой кактус мы общими усилиями водрузили обратно на подоконник. Но все это опять свалилось, потому что я пошел в сортир и плохо рассчитал траекторию. Мы выпили.

Неплохо бы домогнуться. Неплохо бы. Но зачем. Почитаю стихи. Однако Ленка стихов не любит, не воспринимает их. Читаю про себя. Ленка, а ты… Стихи-то хорошие. Ленка. Я хочу показать тебе такую дивную красоту — такую красоту, что ты чокнешься, не вставая с дивана. Я волокусь к стеллажу с дисками. А, еще идут «Сердца». Что, давно началось? Сколько прошло времени? Кажется, оно остановилось. Вот это самая настоящая любовь, о которой ты мне говорила, блин. Все идет к тому, что у них любовь — и бэби в перспективе. Фрейд — (бедный Фрейд) — обезьяна, выдрессированая психоанализом. А кактус? Пожалуйста. Вот тебе кактус в виде зародыша. Семена? Они размножаются кактусятами.

Я задумываюсь. Может быть, лучше ей уйти? Ладно, гнать не буду. Рано или поздно сама уйдет. Скорее рано, чем поздно.

Уйдет? Опять ошибка. Она решила у меня прописаться. Воообще-то она прописывается у всех, хотя и не бывает при этом потаскухой; по крайней мере, так она утверждает. Любовь; а может, нам действительно этого не понять? Прийти к другу, неважно какого пола, и выкинуть из левого полушария около семидесяти часов. Как-то я упрекнул свою жену в том, что у нее плоховато с правым. Оно, мол, включается только после третьей рюмки. Шутка возымела эффект. Только момент был не очень актуальный — похороны. Не люблю я это дело. Из своих похорон я не собираюсь устраивать шоу. Выкиньте меня в канаву, когда я сдохну, и веселитесь. Одно только пожелание — послушайте Малера. Часов, или градусов? В чем измеряем смысл жизни, братья шумеры?

Ленка пошевелила босой ногой изменнический кактус. Растение пыталось жить, ему этого хотелось. Хорошо, решила Лена, я сохраню тебе жизнь. Только Гнедаванский опять пошел в главный офис. Эй, чучело. Что? Унитазная вода романтично шумела, как водопад в американском фильме. Сменить кассету? Переключить на DVD? Значит, опять. Опять выдирать SCART и снова этот самый SCART втыкать непонятно во что. О,электронный кайф. Вам не понять. Двадцать один грамм и двадцать один контакт. Тысяча и один день. Ты не дигитален, сказал как-то Сережа, и это запало мне в душу. Мы стояли в туннеле, ведущем из Канонерки на материк. Проносились автомобили с жутким грохотом, а этот придурок пытался слушать плейер. Что-то в нем заклинило. Сережа был пьян в жопу, я — так себе, в норме. Этот туннель — хорошая натура для съeмок фильмов ужасов, как только киношники этого не просекли, меня удивляет. Когда едет легковушка, кажется, что едет грузовик. Движение грузовика же позволяет не забывать об Армагеддоне. Но Сережа тогда напугал меня покруче всякого Армагеддона. Я-то был почти трезв, причем настолько, что сама идея Страшного суда меня не затрагивала. Этот идиот, романтик, пытался воткнуть миниджек в соответствующую дырку. Прошло немало колов времени (почти по Хармсу), прежде чем ему это вроде бы удалось. Но что-то было не так. Возможно, один канал сдох. Серж грохнул электронную вертушку на проезжую часть, навороченная машинка была тут же раздавлена проезжающем многоосным чудовищем. Эффектный ход. Что́ он мне хотел этим доказать, я так до сих пор и не понял. Серж спрыгнул с тротуара (это был на самом деле не тротуар, а только пародия на него — разойтись со встречным пешеходом было довольно-таки интимным занятием) — и почесал зигзагами. Психодель. Фрипп, Кортасар, Малевич и прочая братия отдыхает. Я ринулся вслед. Он меня здорово напугал. Грохот был сумасшедший. Я догнал его перед выходом на Гутуевский. При всем своем пацифизме у меня возникло сладкое желание набить ему морду. Ты не дигитален. Но я не бросаю такие чудесные машинки на дорогу, и не наблюдаю со странным сладострастием, как их будут превращать в лепешку. Это какое-то извращение, при том что я отношусь к технике, как к технике, не более. Не делаю из нее культа. Для Сержа же как раз наоборот: техника ему была дороже — ни много ни мало, дороже невесты. Как-то решил он жениться. Мы хохотали. Зря: девка-то была неплохая, добрая, только полноватая, и попа у нее была большая. Бюст — в самый раз. Хотя для кого как. Беда у нее была одна: не врубалась она в музыку. Серж, не подумав как следует, ляпнул, что у него 2×35. По тем временам это было не хухры-мухры. Естественно, S-90. И дама обломилась: на кой мне мужик с такими гробами? Есть другие, с магнитолами. Страно, но она была из ЛИКИ. А в ЛИКИ-то как раз народ ценит пристойные штуковины. S-90, надо заметить, были попросту культовыми машинами. Но ничего у них, Сержа и этой барышни, не склеилось. «Пал народ, — мрачно цедил Серж, — если уже даже мужики стали приобретать магнитолы (бабам это простительно) — дело табак». Чувак сказал все. В их общаге был свой кодекс. Переносные аппараты не признавались. М-м-да, другие времена, другие нравы. Теперь уже не то. Стареем? Тогда иметь магнитолу было стыдно. Надо же, Великая Машина Одиночества угроблена под колесами какого-то очень невеселого грузовика. Ты избавился от ВМО, но тем самым проблем своих не решил. Кто ее заменит? Не женщина же.

И была еще такая ликишная история: один чувак бросил пить. Браво. Он начал бояться. (А другой интересным образом завязал с наркотиками, испугавшись стола). У его друга была странная привычка выгуливать по ночам долгопята. Так вот, первый перонаж об этом обстоятельстве забыл. И шел себе с двенадцатого этажа на девятый. А света в коридоре не было. И тут — красивые поблескивающие в сумраке глазки. Милый зверек. Но это наверняка байка, плагиат: позже я прочитал в одной увлекательной книжке о подобной истории. Правда, в оригинале чувак не то что бросил пить, а попросту сошел с ума.

Да что это я все о Сереже, и прочей ликишной братии? Русский язык. Насколько англичанам и армянам легче жить, им по барабану, мужской род или женский. Русский уникален тем, что это единственный язык, в котором самоназвание народа — не существительное, а прилагательное. Белорус, украинец, поляк, чех, ага, Европа не вкатывает. Африканец, австралиец. Египтянин. Вавилонянин. Итальянец. Француз. Список можно продолжать, пока не грохнется твоя винда. Может, я и гоню. Простите, я был троечником. Немец не скажет о себе: я немецкий. Неудачный пример? Неудачный. Хорошо: англичанин, или американец: я английский, я американский. Глупо? Глупо. А мы говорим: я русский. Ну и как? А-а…

Не лучше ли возлюбить Курго? Попробуем.

На экране еще что-то шевелилось. Бормотала фонограмма. Эта комедия меня не развлекала. Хотелось сурового рока.

Кажется, я выделывал красивые асаны своей попой. Оценить это было некому. Как-то, вооружившись учебником, я попытался помедитировать с бодуна. Как мне стало хреново. Хорошие мои подруги, вас много, а я один. Есть куча заумной литературы, и пипл с нее тащится. Есть даже непонятные специализированные магазины, вроде «Другого Мира» или «Розы Мира» (вот так, с заглавной буквы), и для меня загадка, как можно в подобных заведениях работать. У них принято не втирать клиенту товар. Чтобы оценить контраст, достаточно зайти на той же Сенной в «Эльдорадо» или в телефонную лавочку. Что, мол, музыкальным центром интересуетесь? Телефончик хотите? Какую модельку ищем? Тренинги проводят квалифицированные психологи: с клиентом надо общаться как с дебилом. Интересуюсь. А на кой ты мне нужен, продавец? Я тебя о чем-то спросил?

Это называется агрессивным маркетингом. Заходит чувак при бабках — пусть у него несчастные три тыщи с зарплаты — надо ему навязать покупку на три тысячи, не более, и не менее. Сколько у тебя денег в кармане — это вычисляют со входа.

«Курго, хочешь ли». «Я-то хочу. Но…». Эзотерика, блин. Я пришел к толкованию: что не есть эзотерика, то есть экзотерика. Умняк! Экзотерики навалом: Дюма, например. Однако время его прошло. Значит, эзотерика. Магазин эзотерики — не бредово ли это звучит? Коли они продают эзотерику, следовательно, товар этот эзотерикой не является. Эзотерику нельзя продавать. Какая это, блин, эзотерика? Спекуляция. Однако народ туда зачем-то прется, он, видимо, сам хочет быть обспекулированным. Как-то раз я зашел туда. От одного вида продавцов стало дурно. Психи конкретные. Толком ничего не соображают. Особенно один, по-моему, это главный псих. Вместо бэйджика у него к карману была прицеплена бирка с надписью «Последний экземпляр». Всегдашняя мечта всех сумасшедших — управлять сумасшедшим домом. Это не я сказал, а Дэвид Такер. Подошел я к психу (главному), и спросил, где эзотерика. Этот идиот развел руками: мол, у нас одна сплошная эзотерика, эзотерика на эзотерике ездит и эзотерикой же ее, мрачную тетку, погоняет. То есть литературы у них нет. На самом деле что-то есть (вот она), но тут все эдакое… Какое? А вот все такое азиатское. Преимущественно японское. Нет, сырую рыбу я жрать не буду. Не поняли мы друг друга.

Хотя: потом я поглядел на этого придурка: как он работал с клиентом, на это стОило посмотреть. Зашел чувак, весь в коже и депрессии: мне, видите ли, плохо. Как насчет психологических тренингов. Психологические тренинги, сказал главный псих, это что-то вроде анальгина. То есть вы можете купировать боль, снять симптомы, но при этом болезнь не излечите. Надо копать (вот тут-то я затащился и стал к этому базару прислушиваться внимательно). Фигня все то, что вы говорите. А Крайон? Да пожалуйста, вот вам Крайон. Мне сказали, что в этом есть суть. Ну и какая? Понимаете, трет чувак, у меня проблема. («Ну и что? — подумал продавец. — У меня, что ли, их нет? Я так похож на психотерапевта?») Может, Крайон поможет. Нет. Вы почитайте лучше Лазарева. И опять они вернулись к тому стеллажу.

Мнэ-э, говорит чувак, мне это непонятно. Все понятно, гнет продавец свою тему, вам нужно вчитаться. Лазарев однозначен: либо он прет, либо не прет. Вот пятый том и десятый. Тут ответы на все Ваши вопросы. Чувак затыкается.

Смешное было на следующий день: парень пришел весь сиящий, депрессии нет и следа. Я прикололся смотреть журналы по йоге, хотя ничего в этом не понимаю. «Спасибо, — говорит клиент, — вы здорово мне помогли». ПК (продавец-консультант) счастлив. — «Мне, будьте любезны, полный комплект в двух экземплярах. А кое-какие тома я возьму и в трех». И монстр засуетился. Он сбегал на склад, принес недостающие тома и выразил сожаление, что тома № 2 нет, он проверил. Телефон филиала? Пожалуйста. Аппарат вон там, я покажу вам дорогу. Не надо, у меня безлимитный тариф. Але? Второй Лазарева есть? О, замечательно. Мне нужно два экземпляра, я подъеду к вам в течении получаса. Спасибо. Спасибо (это продавцу). Клиент в кайфе, и продавец в кайфе. Всем хорошо. Сумасшедшие нашли друг друга. Я закрываю журнал — время ушло. И думаю о Курго. Слушай, а как насчет «Лед Зеппелина». А хреново. Никак. Нет его у меня. Как — нет?! Да вот так. Ну, ты конкретный пидор. Да, я — пидор. Нет у меня «Лед Зеппелина». Так получилось. У меня были пять винилов, но навернулись они каким-то непонятным образом. Ты что, их отдал? Отдал. Да. Жене.

Идиот.

Идиот, да. Ну и пусть. Плевать. В конце концов надо же всех прощать. А ты бы не отдала? Ты любила своего мужа не меньше, чем я — жену. И не отдала бы ты ему диски?

Конечно. Да. Вот мне бы она «Цеппелинов» не отдала. «Джой Дивижна» — да. Но не «Лед Зеппилин». Такой реестр.

А чего мы паримся-то? Получается, что мы ставим «Цеппелинов» наравне с Богом. Ерунда. Да фигня все это, не жалко, куплю на МР-3. Хотя не то. Эх, не то. А почему не то? Кто сказал — не то? Курго можно всунуть. А когда всунешь, не до «Цеппилинов».

Попробовал, да куда там. Давай, говорит, по рюмочке. Ну по рюмочке — так по рюмочке. Гадость, но надо. На Ваське есть такой мостик с корабликами — красиво, блин, и вот там-то я девственности и лишился. Не на мостике, конечно, а рядом с ним. Н-н-да, романтика. Как-то беспонтово. Но на тот момент было в кайф.

Да, я не девственник. И не Казанова. Противно. Вообще-то я любил ее. А она оказалась профессиональной шлюхой. Лажа, какая лажа все это. А что Курго, люблю ли я ее? Смешно. Я хочу всунуть. Причем осознаю, что всовывать ей — последнее дело. Но хочу.

Леночка, пытаюсь я что-то умное-такое-разумное протереть, знаешь ли ты, какая ты? И начинаю лгать, сволочь. Ах, какая ты. Сука. Знаешь ли ты, что такое тантра. Меня мутит от собственной похабени. Нет, жопа, я не такой. Я иной. Конечно, иной, я эстет, но всунуть хочу. Сними свои дурацкие трусы. Это вовсе не так уж и эротично, как ты думаешь. Твои идиотские трусы все время хочется снять, сорвать, содрать, порвать и разодрать. Может, это и есть эротика? Или эзотерика, которой я не понял? Не понял и не пойму никогда. Думали, я на это фуфло поддался. Я мачо. А может, и не такой уж мачо. На дерьмо не покупаюсь. Сними эту фуфлятину. Что? Ах, тебе надо расслабиться? А чем ты вчера занималась? Выпьем. Ладно, выпьем еще. Дрянь. Дырка. Дырка безмозглая. Почему ты не хочешь? Фригидна? Фригидна. Вот засада! Ей интересней бухать, чем трахаться. Мне тоже по кайфу бухнуть, но заняться любовью более, чем менее. Хотя какая тут любовь. И даже секса нет. Ничего Курго не понимает в романтике.

Порнография. Все могло бы быть красиво — но нет, правому полушарию все время напоминаешь, что надо бы думать правым, дерьмо, лажа, это напоминание — какая-то штука левополушарная, фигня, надо думать правым. Цивилизация наша на том и прокинулась. Раньше был жидомасонский заговор. Теперь жидомарсианский. Читайте Друнвало Мельхиседека, Гипербореева и прочих идиотов. Будет хреново. Пьяная Курго валяется и тащится с того, что она есть. Она жива, что не так уж плохо. И я, как мудак, тащусь. Виманика шастра. Когда же кончится это барахло.

Ты пустая. Ты пустая, Курго. С тобой скучно. Как и со мной. Необходим план спасения, иначе — гибель. Но я спасусь. Не знаю как, но я не погибну. Останусь в живых. Сколько раз мне казалось: все, крышка, крантец, но я как-то выкарабкивался. Каждый раз кажется: в такой заднице я еще не был; ложись, дорогой, да помирай. Нет. Какая-то сила дает мне хорошенького пинка и поднимает. Не время. Верую в электронного Буратино, и папа Карло — пророк его. Псевдоним пророка — Билл Гейтс, а имя истинное — папа Карло. То самое имя, которое не то что нельзя поминать всуе, а просто нельзя произносить. И сакральное число твое в мегагерцах нельзя озвучивать, как и размер твоего кондома. Помолимся же.

Курго. Я связался с тобой из трусости. Трусость была умно замаскирована под интерес. Встретились два одиночества. Я совершенно пуст, как молочный бидон, вылизанный котом — без нее, жены, мне слишком страшно. Ад одиночества. Она покинула меня давно. Солярис. Темная сторона Луны. Но Лена меня не спасет. Женщина по имени Спасение умерла. Теперь приходится рассчитывать только на самого себя. Будь Соломоном. А Курго будет Суламифью. Бля, как горько. Спасения не видно, не предвидится. Да, оно будет. На том свете. Как бы закончить свою жизнь грамотно, чтобы больше не попадать сюда. Так по буддизму. Христианство отрицает реинкарнацию — но есть издания, опять же, смахивающие на спекуляции — что, мол, Библия-то не та. Конечно, раньше масло было маслянистее. И раннее христианство вовсе не чуралось перевоплощения. Косвенные доказательства, псевдодоказательства, с точки зрения ортодоксов — какие-то, как ни крути, артефакты, как, например, книга «Евангелие от Иуды» (что интересно, автор — не Иуда, и есть как минимум две книги с этим названием), конечно же, ничего не доказывают, но задуматься заставляют. Во всей этой куче дерьма можно что-то отфильтровать, но какая же это работа. Легко спятить, работая в любом магазине. Я бы не смог выносить этот цирк. Клоунада должна оплачиваться так же высоко, как работа шахтеров. Или еще выше. А «Юрайя Хип». Ну ты тоже попал. Курго засыпает. Я любуюсь ей.

Тяжелый рок, говорят, как-то неправильно меняет структуру воды, и, более того, не позволяет ей правильно кристаллизоваться. О. В это я верю. А как насчет фуфлофой любви — любви, в которую я верю как-то иначе. Насчет любви к Курго. Ведь, не любя ее, я бы остался бы таким же дурным чуваком — не меняясь, я стал бы скучен. Да здравствует Курго.

Где же настоящая любовь?

Так чего же ты желаешь. Допустим, ты была бы моей (по-настоящему). Нет. Почему нет? Нет, и все. А ты сам-то чего хочешь? Ведь не того же. Но — запусти программу живого человека, пусть он пошевелится. Ленка дернулась, будто ее слегка шарахнули электричеством. Я решил спать.

Перед этим мероприятием, я, естественно, попытался сделать обход владений. Как кот. Или фэнтези начитался? Кактусы. Кактусы, блин. Я сделал еще одну попытку и был вынужден нажать ментальный «эскейп». Попытался приложиться мордой комфортно, но мешали эти дурацкие колючие растения. Хорошо, промахнулся. Иначе лишился бы зрения. Пол был уютен. Курго не было. В глазах у меня замигало так, что концерт «Пинк Флойда» 1987 года без Уотерса показался бы рядом с этим фейерверком школьной дискотекой в деревне. Бы?

_{* * *}

Значит, М. Недозванский решил спать. Тоже своего рода умора. Тут же заорал будильник, и пришлось идти на работу. Как всегда, это было шоу. Проковылял на станцию электрички. Контролеров, как водится, в поезде не было. Как-то доехал. «Броневая». Согреваемый мыслями о предстоящей встрече с Ларисой, я шагал. Интересно, а как шагал Шагал? Белые грузовики были на месте. Какой апофеоз. Торжество. Фары, вооруженнные галогенными лампами. Трансмиссия — ни чета европейской. Двигатель, понятное дело, не в одну сотню сил. Это железо везли через океан. В перспективе — библиотека, парк с убитым истребителем, и Московский с его жителями и вопросами. На перекрестке, как и заведено, улыбающийся гаишник. Улыбка его добра и загадочна, но на самом деле не сулит ничего хорошего. Плевать, я давно не вожу машину. Вот библиотека: уж сколько лет я воображаю, что познакомлюсь на ступенях этого храма искусства с женщиной, которая будет меня любить. Попробуем предположить, что любить она умеет. Конечно, она не та, что на картине того самого итальянского мастера, забыл его имя, помню только сюжет: лестница, на ступенях сидит девушка в белом и пишет, видимо, фиксирует события; а выше — толпа народу, идут какие-то разборки; на самом верху один чувак орет в ухо другому что-то важное, мол, наступает какой-то изрядный звиздец; барышня же невозмутима. А может, она и не описывает эти события, а пишет что-то иное — письмо своему бойфренду, например. Увидев эту картину в глубоком детстве, я вообразил, что понимаю, что такое любовь. Увы, все мои фантазии смахивают на творчество раннего Сильверберга. Типа «Пассажиров» («Наездники» в другом варианте перевода). Боимся мы себя. Лариса — в кайф, хоть я и жучиться с ней не стану. Коллега. Она меня очень хочет, но что поделаешь (интересно, с кем лучше жучиться — с Курго или Ларисой. Раз жучюсь с Курго — следовательно, она лучше Ларисы. Железная логика). Имею я некоторые понятия, хоть это и смешно. Дело не в том, что она — коллега. Никогда.

А это вовсе и не библиотека. Ну ладно, тормози мысли, во двор. Я на работе. Последний вздох, иллюзия свободы — азиатские ларьки с шавермой и прочим. Хорошо бы пива, но на работе я не пью. Сейчас меня начнет иметь коллега Ларочка, причем ментально. Церебральный секс. В гробу я видел эту любовь. «Привет». — «Здравствуй, Марк». Переобуваюсь, и, прежде чем поговорить с Ларисочкой о работе или погоде, втыкаюсь в монитор. Ага, никаких особых изменений нет. Сейчас можно расслабиться — я пришел, первый клиент, как и второй, третий — наверняка будут левые. Однако деньги не пахнут. Мне, впрочем, пофигу — деньгами заведует Лариса, хотя и меня тоже могут спросить. Кассы, естественно, у нас нет. Малое, ну очень малое предприятие.

Невежливо с моей стороны было отмалчиваться — но пришлось сразу включиться в работу. Кинув в сканер дядька, я врубил «Кэнон» на полную. И ошибся. Тут же меня обдышали дерьмовым запахом прошлогодних роз и сказали, что, мол, неплохо бы для начала включить режим просмотра. Спорить было в лом, да и поздно; поганая машинка уже радостно урчала, переваривая сюжет в единички и нолики. Спустя некоторое время на экране кое-что высветилось; как бы я хотел, чтобы Ларочке захотелось поссать, или прилечь, или посмотреть телевизор. Сегодня ее присутствие меня редкостно напрягало. Ума не приложу, как можно работать в Фотошопе, смотря телевизор. Когда грядет серьезная работа (типа монтажа), Лариса включает гадкий сериал и обосновывает (мне уже не один раз приходилось на нее наезжать) это тем, что, мол, вся эта фигня позволяет ей расслабиться. Интересный подход! Я, если работаю, то уж работаю. У меня было много конфликтов с боссом — типа, зачем ты вырубаешь телевизор, когда работать надо. Фон не мешает. Ага! Вот Лариса, посмотри, делает и делает. А ты, дурак, вы…ваешься (не знаю, как к этим матюгам отнесется цензура, я бы таких авторов топил в ближайшем пруду за издевательство над языком). Ну да босс еще придет, а пока можно подискутировать.

— Как ты думаешь, — начал я разговор, только для того чтобы чего-нибудь сморозить. — «Кэнон» не дурит?

— Какое разрешение?

У меня поехала крыша. Нужно было услать Ларису любой ценой; просмотр дядька был интимным занятием, тем более что Курго это вряд ли бы одобрила. Все бы ничего, но тут ворвался Поджер. То есть босс.

Где мои файлы, заорал он с порога, вы, придурки, ничего не понимающие в цифрах. Идиоты, увязшие в пластиночно-метолгидрохиноновом кайфе. Вот ты, скажи мне, еще веришь в аналог? — Ему было 64, прямо по битлам. («Пошел ты на х…», — подумал я, но промолчал.) — Где заграны? А, вот они. Лариса пошла ссать. Но вернулась она слишком быстро. Это было не цифрово. Не виртуально. Реально.

«Кэнон», зараза, жрал информацию, и все было б ничего, если б не дурацкие вопросы Поджера. Мол, что зачем и что к чему. Кое-что мне пришлось тихо свернуть. Что-то — закрыть. От обилия вариантов Поджер притащился и пошел в Великую Компьютерную — туда, куда простым смертным доступ был запрещен. Я слегка вздохнул — но радоваться было явно рано, надо было спасти файл. Минуты этак через две из Великой Компьютерной, то есть из обиталища Ларисы вырвется бешеный Поджер, и начнет вопить, что все не так, и не так, как надо; нет, ребята, все не так, все не так, ребята; может быть, я с запозданием и пойму, что все не так; и даже поверю ему на какое-то мгновение. Все равно он подпишет меня идти на «Московскую» за аналоговыми загранами — мы работаем только в «цифре». Эта станция почему-то раздражает меня. Однажды под дождем (я был простужен, сентябрь) кто-то кинул на тротуар сотню, а я ее подобрал. Дождь. В электросиянии можно вообразить себя кем угодно — я воображал себя романтическим героем. Вот подарок судьбы. Не то чтобы я шел след в след каким-то великосветским проституткам, роняющим бабки — а дело в том, что путешествие по Московскому проспекту в сентябре в такую погоду воленс-ноленс настраивает на лирический лад, пока вы не дойдете до очередной станции метро. Впрочем, пока вы дойдете, может совершиться масса приключений. Вот в чем беда: я перестал любить свой город. Он мне начал казаться дерьмовым, и возникло сильное желание уехать куда-нибудь подальше. Питер — это дерьмо (но любому иногороднему, кто заявит что-либо подобное, я сам набью морду), Питер — это такая странная штука, которую, похоже, сами питерцы не в состоянии понять. Серебряный город, золотые огни.

Белые траханые ночи. Это клево, когда ты приезжаешь в Питер — неважно откуда, разве что не из Карелии или Мурманска — вот вам эта хренова романтика. Здесь по кайфу гулять, но паршиво жить. В июне ты просто сходишь с ума — надо идти на работу и еще кого-то любить, пусть и виртуально; ты не понимаешь, ночь или день, спал ты или нет. Единственный выход — отпуск в этом месяце, но, как правило, в июне-то и надо вкалывать. Хотя и не так, как в марте. Усталость расслабляет: ты смотришь на клиента, как на муху, и он озадачивается настолько, что уходит, прежде чем ты соображаешь, что к чему. Никакого сна, конечно, нет. Сон — только какая-то убогая самодеятельная медитация. Ты просыпаешься в поту и пытаешься сам себя успокоить: ага, еще три, два, один час до подъема. Еще десять минут. Еще пять. Кайфово?

Знаете, кому хорошо в Питере? Приезжим. Не туристам, а гастарбайтерам. Это легко доказать логически. Ведь если им было бы кайфовей на родине, они б там и остались. Сколько народу ломится в столицу? Но Питер — та еще история. По Садовой не пройти — плюнуть некуда. Что говорить о Невском? Ладно, меня занесло. Сижу я себе в тихом месте, примусы починяю. Казалось бы, «Электросила» — не такая уж глухомань. Ан нет. Кайф общения у меня идет не столько от клиентов, сколько от коллеги Ларисы. Это непрофессионально. Есть и еще условные коллеги. Одна смена — скользящая относительно нас. А жаль, что это не пивной ларек! Может быть, в них, пивных тетеньках и есть что-то душевное… Нет, бля, они тоже читали. Жопа. Выходишь с ними покурить — и на́ тебе: разговор не о колбасе, а о Джойсе. Ну как тут не стать насильником, не понимаю. В конце концов рехнуться совершенно реально.

Заблудиться бы. Однажды заблудился, но я был тогда очень пьян. Так что это не в счет. Вот заблудиться бы по трезвости — не тогда, когда мать ломает ногу, не тогда, когда умирает подруга, не тогда, когда друг сходит с ума и оказывается в дурке — а тогда, когда этого хочется тебе.

Однако ты сходишь с ума не тогда, когда ты хочешь.

Вот бы заблудиться.

«Кэнон» выдал, и я тут же картинку загасил. На этот раз я не ошибся: Поджер вынырнул из Компьютерной и, размахивая кассетой, зашумел, что, собственно, с такими дебилами работать нереально. Я хотел что-то брякнуть в ответ, но передумал. Лариса оправдывалась. Замонало. Какого черта. Босс. Ну и что? Поджер попытался въехать в происходящее на мониторе. Кое-что понял; это меня удивило. Дал некоторые ЦУ об интерфейсе и способе подключения перифирии («Вам, впрочем, не понять; делайте так».) Насчет интерфейса мы слегка побазарили. Я очень вовремя себя осадил и брякнул, что, знаете ли, лучше экспишного интерфейса пока ничего не придумано. Да здравствует экс-пи (у меня двухтысячная тема, и со своими снами я разбираюсь сам). Чувак свалил в студию, дабы, как он выразился, тестировать. Что тестировать? Свои трухлявые мозги? Или все-таки «Соньку-киберчерта», пролежавшую полгода без дела? Не знаю, да и хрен с ним. Лариса тут же вынула альбом шестьдесят какого-то года, изданного во Франции, и поинтересовалась, как я отношусь к Ренуару. Качество печати было на редкость порнушное. Я что-то сказал. Потом базар перешел на «серебряный век» — слава Богу, литературу мы не стали рассматривать, иначе я бы раскололся. Впрочем, Ларисины розы (свои я зажевал «Орбитом») и так давали о себе знать. Как я их почувствовал, вот в чем загадка. Ведь после кургошного эксцесса я сам представлял собой ходячее кладбище. Кладбище чего — бифштексов? Идей? Прогнивших идеалов? Видимо, Лариса вчера оторвалась покруче моего. Но куда уж круче? Глючит меня, видимо. Перезагрузиться бы. Мне с тоской вспоминались лужи у «Броневой». Вообще-то дорога на место моей работы романтична, хоть и долговата. Лариса явно была с бодуна, и ее тянуло на искусствоведение. Я поддерживал тему, как мог. Выяснилось, что Малевич не такой уж дурак. Чувак обстебал всех своим долбаным «Черным квадратом». Нужно ли иметь художественное образование, думал я, чтобы понять сие. Мне пришлось доехать до этого своей головой.

Как-то с одним парнем, девственником по убеждениям, мы пошли в Эрмитаж. Народу было немного. Барышни (посетительницы) зажимались так, будто бы их собирались изнасиловать всех. За один раз. Одна только блядь интересовалась своим почти алым педикюром. На «Черном квадрате», когда мы до него дошли, сидел жирный комар, явно напившийся чей-то крови. Критиков или художников? Мне полегчало — я не принадлежал ни к тем, ни к другим. «Вот, — сказал мой друг, — это — завершение композиции. — Он попытался приобрести зловещий вид. — Значит, он». — Я не понял, кого он имел в виду, комара или Малевича. Мой друг щурился, подходил ближе к картине, отходил дальше, снимал очки, надевал их вновь. Бешенство несостоявшегося художника начало понемногу передаваться и мне, и пришлось чуть ли не волоком потащить своего друга северо-западнее, чтобы показать ему скульптуру падающей барышни и картины Рокуэлла Кента, и это было, похоже, единственным способом привести его в чувство. Нет ничего страшнее исступленно матерящегося интеллигента, когда он срывается с нарезки. А дальше, в самом конце третьего этажа, был Фридрих. Я люблю Фридриха. Да что там люблю — он у меня на одном месте с Коро и Ван-Гогом.

Чувак засох. Так вот, Фридрих. Не помню, сколько мне было лет, когда я впервые его увидел. В школу я еще не ходил, это точно. В сраной репродукции примерно 4×5 см в БСЭ я увидел столько, сколько вам, дай бог, увидеть, не забыть! «Двое, созерцающие луну»! Удивительно, но это крошечное черно-белое изображение прошпилило меня на добрых три десятка лет. Я носил в себе все эти годы картину — не репродукцию, а картину. И когда я впервые увидел Фридриха «живьем» (к сожалению, «Двоих…» на экспозиции не было), то не смог сдержать слез. Да, я плакал, ребята. Я ждал этого события тридцать лет. Дежурная эрмитажная бабуля, которая наверняка видела побольше моего, поинтересовалась, в порядке ли я. Я вытер слезы и пошел на юго-восток.

У «Двух сестер» друг приторчал. Если кто не знает — иначе эта картина называется «Ночь в гавани». Мясо! Вася выпал…

О, что может быть хуже работы с коллегой, имеющей художественное образование? Почему я не кассирша в супермаркете?

Такая карма. Я раздумывал, врубить ли дядька и продолжать работать, или дождаться возвращения Поджера. Дядюшка Поджер заслужил свою кликуху в процессе психоделической борьбы с тараканом. Это был третий день моей работы в сией конторе; честно говоря, я испугался. Поджер долго орал и чуть не плакал о потерянной (якобы) кассете с загранами, которую он сдуру запихнул в карман и забыл о ней. Лариса в десятый раз перерывала барахло на столах. Я чувствовал себя полным идиотом, потому что эту кассету я практически дал ему в руки, точнее, поставил на его стол рядом с клавиатурой и специально заострил внимание: вот она, кассета. Уже тогда я смекнул, что моему начальнику нужно все разжевывать, по крайней мере, для очистки совести. Дядюшка Поджер сходил с ума минут двадцать (все клиенты в страхе разбежались — это не преувеличение), мы с Ларисой молча писали кипятком. Наконец кассета нашлась. Подж скис и пошел воевать с инсектами. Видимо, это занятие успокаивало его нервы, хотя вопрос еще тот… Я уже предлагал ему предпринять более конструктивный подход, отравить их чем-нибудь, например, коктейлем из паленого коньяка и протухшей пепси-колы, да куда там. Папа Карлос — вторая его кликуха — вооружился бесплатной газетой и стал мочить шестиногих супостатов. Некоторое время тишина прерывалась лишь тремя негромкими звуками: убогим кликаньем мышки, шорохом подсчитываемых Ларисой купюр и шлепаньем газеты. Вот это работа, блин. Минут через сорок (двадцать? десять? — за компьютером время летит незаметно) — я понял, что что-то не так. Уже давно не было слышно канонады.

Мы заглянули в Великую Компьютерную — сначала Лариса, а потом и я из-за ее спины. Если бы не сильное желание жрать и пить, я кончил бы напару с Ларисой от хохота. Алексей Николаевич Вечный (а это уже его подлинное имя) охотился. Оказалось, что грохнуть таракана не так-то просто. А. Н. вспотел, очки съехали на кончик носа. Таракан заполз под сканер, а доблестный охотник его поджидал. Насекомое рискнуло появиться на свет и осталось живо — Поджер опять промахнулся, жутко матерясь.

— Что же вы так нервничаете, Алексей Николаевич? — подколола его Лариса.

— А я не понимаю! (Шлеп!)

— А чего вы не понимаете, Алексей Николаевич?

— Не понимаю! — заорал Поджер (Шлеп! Шлеп! Шлеп!!!) — Не понимаю, хули он тут ползает!

Я сполз по стене почти до пола. У меня началась тихая истерика.

Тут опять пришли клиенты, но сразу оробели, услышав приглушенные вопли (Лариса прикрыла дверь). Мы пытались успокаивать их минут десять, но они ушли. Виноватым, оказался, естественно, я.

Я делал клиента, который свалил минут несколько назад — сколько не помню; он сказал, что зайдет позже. Уговаривать других мне было не с руки. Каких клиентов не люблю — это таких, которые обещают зайти еще раз. Кайф цифровой фотографии заключается в так называемой купейной психологии: ты получил деньги (это прежде всего, то есть деньги сейчас, но стулья вечером), побазарил с клиентами о жизни, сделал им так, чтоб понравилось, но и не выходя из рамок технических требований — это Сцилла и Харибда документной фотографии — а потом давай им хорошего пинка под зад. Вся сфера обслуживания построена на этом — если не просечешь, чокнешься. Морда у заказчика была нестандартная, и пришлось ее уделывать. Хорошо хоть, не баба, а мужик. С мужиком приятнее работать вдвойне: во-первых, они менее требовательны, во-вторых, у них прически аккуратней. От съемки барышни, прекрасной барышни ты ловишь лишь эстетическое удовольствие, причем очень эфемерное. Забавный заменитель секса.

Бывают красавицы. Но редко. Кукольную физиономию снять легко — ну что ж, Барби она и есть Барби. Чем же больше дефектов лица — тем больше проблем. Тотальное какое-то дерьмо — прическа. Лохматый хайр на финской визе, если фона нет и приходится прибегать к заливке — настоящий кошмар. Иногда возиться с этой дурью приходится довольно долго. За это меня имел в одно место (кому не понятно — в мозг) шеф. Нет, какая-то полная херня. Какой смысл выглядеть на визе или паспорте лучше, чем ты есть? Эх (воспоминания!), аналоговые времена. Тогда ведь как было? Что имел на входе, то и получил на выходе. Тем более при контактной печати: можешь только поправить горизонт, не более.

Я снова посмотрел на происходящее в Умной Комнате. Шеф сделал еще одну попытку. А. Н. сосредоточился; он собирался нанести решающий удар. Пришли другие клиенты, аж четверо. Естественно, все на визу, и, естественно, в Финляндию. Посмотрев на прическу девочки (это была, понятное дело, семья, я вздохнул). На третьем дубле Лариса задышала мне в затылок, но я превозмог; тут же раздался хлопок и короткое «А!» Мельком взглянув в подсобку, я узрел хищного Поджера, рассматривающего коричнево-красное пятно на газете. Попал, охотничек. Дядюшка Поджер повесил-таки картину. А Папой Карлосом я прозвал его за сходство с Кастанедой: любит трещать, а толку ноль. Ну нет у меня в числе знакомых дона Хуана!

Вынул дядька и посмотрел на него мельком. Мельком потому, что, похоже, Поджер в полной мере насладился акустическими эффектами «Соньки» и собирался как-то материализоваться. Мне эти эффекты были не по кайфу. Он собирался выйти из студии. Лариса хотела было заерзать жопой, но это было не в ее духе. Плюнув на все, я снова раскрыл дядька.

Да, все было бы совсем хорошо, если б не Поджер. Точнее, Лариса. Она заинтересовалась. Будь проклята интересующаяся женщина! Да посиди ты немного на кухне! Поджер возник как черт из коробки и обратился к Ларисе с каким-то своим поджеровским вопросом, несчастная красавица стала ему отвечать, и в конце концов Поджер узрел, что картинка, созерцаемая мной, явно не та. Мне было слишком по кайфу ее рассматривать, чтобы отвлекаться на каких-то поджеров. Я даже не стал отпираться, хотя можно было попробовать, закосить под какой-то свой умняк, а потом отмазаться, что клиент, видите ли, передумал. Я быстро свернул. Раскрыл архив. Но Поджер заинтересовался дядьком.

«А это что?» Произошло самое страшное: Поджер уличил меня в так называемой халтуре. Он не мог верить в то, что я могу что-то делать бесплатно. Я тупо пялился в монитор — дядек завораживал меня все сильней. Загвоздило. О чудо! Какой-то педераст позвонил Поджеру на мобилу, и он решил исчезнуть. Пообещав недобро напоследок, что разговор серьезный состоится вечером. Я перевел дух. «Кто это?» — лучше б эта мочалка молчала, но такое уж у этих баб железо, да и программное обеспечение — хуже некуда. Молчи, подруга. Нет, это все пустые надежды. Помолчи. Ну можешь ты помолчать хотя бы минуту? Почему нет баб, которые умеют молчать, и молчать так, чтоб это было в кайф? Тридцать секунд? Десять? Молчи и действуй. Просто будь.

Шли часы. Как-то незаметно наступил вечер. Поджер так и не появился. Клиентов тоже не было. И Ларису, я чувствовал это, стали посещать весьма нечестивые мысли. К Я мог бы заткнуть ей пасть, повалив на диван в подсобке, порвав трусы и вставив ей по самое не хочу. Однако я еще верил в свою интеллигентность. Еще я верил в верность. У Ларочки где-то обретался муж. Хотя к чему вся эта суета — не понимаю до сих пор. Ларисонька положила свои прерасные обнаженные ноги на стул, разделяющий нас (это зимой-то; дело в том, что в этой студии она жила, а отопление было великолепным). Будучи эстетом, я оценил педикюр. Ногти на ее стройных ногах (притом что худышкой назвать ее было нельзя — странно) были накрашены, естественно, бледно-алым. Как у той посетительницы Эрмитажа. Коренной питерки, не иначе. Приезжая не стала бы так красить ногти. Стул на колесиках заелозил. Не в колесиках было дело, как я догадался, а в ее мокрой кошке. Но дальше сцена развертывалась совсем не так, как вы можете предположить, читатель. Я вмочился в монитор.

Что? Что-то не так? Отнюдь (правая нога Ларисы добралась до клавиатуры и попыталась нажать F2 средним пальцем. Это меня взбесило. «Заблокировать клаву, — шарахнула мысль. — Как? Нет, не вариант. А шла б ты на хер».) Какая катастрофа, блин! Женщина меня хочет, а я ее — нет!

Не надо меня воспринимать таким уж особовысокоморальным. Дело было не в верности Курго. Женская верность — это что-то из области сказок, фэнтези для дураков. Я не хотел ее… ну это самое.

Она, Лариса, думала, что это вопрос водки, вина или чего-то подобного. Ночью все кошки серы. Она врубалась, что я не пьян, но и не трезв. Я был с бодуна, и с каждой минутой меня заколбашивало все сильнее от усталости. А может быть, она и не ошибалась. (Дальше я вообразил… не читайте, что написано в скобках! Мне просто хотелось поцеловать ее ножки, эти пальчики с капельками лака на ногтях, это были мои алые паруса, привет Грину, умершему в 1932 г. Какая лажа, Грин обманул всех нас, впрочем, как обманула и вся литература. Все писатели — сволочи, разве что сволочи разного калибра. Чем вы отличаетесь от проституток? О-о. Вам не понять, и слава Богу.) И предложила она: а не выпить ли нам с вами водки, о прекрасный сударь. Я подумал: завтра работать. Блин. Но — мечта! А шеф? А. Н. больше не приедет, билетов нет, как спела Пьеха. Чего-то я по своей тупости не понял. Так. Однако Лариса, уже врезавшая слегка, как это обычно и бывало с ней по вечерам, хотела продолжения.

— Уверена ли ты, — мне до сих пор хотелось казаться умным, — что тебе этого хочется, а не казалась ли бы ты себе самой такой, какая ты есть, сама себе?

О, умно́. За такое вышибают с работы на раз. Прекрасная девушка (она воображала себя девушкой) пошевелила своими прекрасными (прекрасными?) ножками (мозгов у нее не было, так что и шевелить было почти нечем. Но я сказал «Почти», не более того). Так о чем я? Ножки у нее были в самый раз. Видимо, я чего-то не понял.

Я нажал-таки F2. Ничего не произошло. А чего вы ждали? Вечный, дурак, собирался написать экшен, но так и не сподобился.

Девушка хотела, но она была не той.

Я посмотрел на часы.

Лариса тоже посмотрела.

— У нас еще есть время.

Не глядя, я сгреб деньги из.

Улица. Шальной дурак с заводной куклой (куклой на батарейках, двух пальчиковых) еще пытался торговать. Я плюнул. Изделие визжало и пыталось жить. Ему было неприятно оттого, что какой-то мудак выдернул его из небытия, вставив батарейки.

Дурочка меня имела: я взял одну стекляху. Лариса всосала, будто бы для нее это был последний глоток. Я не знал, что делать: то ли свалить домой, к полумягкой Лене, то ли остаться с Ларисой, еще более относительно мягкой, по крайней мере, потенциально. Однако нащелкало 20.34, а в 20.56 была электричка.

Ножки красовались. Ух-х, какие ножки-то! Стройные, длинные. И эти алые капельки лака… Э… паруса…

Я пошел на вокзал. Поезд пришел почти вовремя.

_{* * *}

Когда-нибудь я все-таки здесь заблужусь. Найду повод. В этих несчастных пятиэтажках. Гады все еще шумят. Ну какого черта они ездят? Шел я себе потихоньку и думал: как достали, зачем ездить, сидели бы дома; почему нужно ездить по своим дурацким любовницам, быть дома — кайф, ведь вас ждут любящие жены. Иначе никак? Ты садишься на ночь глядя в свой черно-лаковый джип, переключаешь с «нейтрали» на «вперед» и куда-то едешь. Автомат что-то за тебя решает. Ты механически ставишь «нейтраль» на перекрестке, озаренном йодной блевотиной света, а потом несешься куда-то; тебе кажется, что это как раз то, что тебе нужно на данный момент; приехав, ты понимаешь, что опоздал лет эдак на десять. Лицо даже не накрашено — в лучшем случае оно разрисовано вареной морковкой, или пребывает в огуречной маске, на волосах бигуди. «Зачем?» Ты бегом срываешься с седьмого этажа, впрыгиваешь в машину и снова мчишься (слава богу, ехать обратно недалеко), с визгом тормозишь, вспоминая или воображая «Смертельное оружие № 5» у бара на том самом проспекте, по которому ты катил пятнадцать минут назад. Выпиваешь полташку, не думая. Потом еще одну. На третьей ты слегка заморачиваешься, но думаешь так: плевать, до дома недалеко. Плевать, и еще раз плевать. Ладно. Я поехал. Ты снова вваливаешься в автомобиль (о счастье, гаишников нет, да и ехать мне — всего ничего). Конечно, на газ ты нажимаешь почти до упора. Пустынный проспект к этому располагает. Перед нужным перекрестком ты благоразумно снимаешь ногу с педали газа и мягко, но решительно нажимаешь на тормоз. Индикации торможения на панели приборов нет, но ты знаешь, что сзади сработали мощные стоп-сигналы; если те, слава богу, исправны (а они исправны, в этом ты уверен, точнее, просто не думаешь об этом), просто поворачиваешь руль на нужный угол — потом отпускаешь — потом поворачиваешь еще — и вот он, твой двор. Стоп. Глушишь мотор, поднимаешься на свой третий и серьезно звякаешь ключами. Жена в полной уверенности, что ты ездил куда-то по делам. Ты раздеваешься, механически принимаешь душ, чистишь зубы и валишься на широкую постель. День (ночь? сутки?) окончен. Завтра будет тоже самое.

А вот поиметь бы Лару все-таки. Но что-то меня останавливает. Что? То, что она похожа на непонятное морское существо? Что-то рыбье в ней есть. Нет, не ноги — ноги-то в самый раз, очень стройные, хорошие ноги. Такие бы только целовать и возносить им гимн своей радости. Грудь? Хорошая грудь. О-о, эти бы титьки да помять хорошенько. Я хороший маньяк. Добрый. И руки ничего. И бедра. А вот лицо… Лицом она похожа на рыбку (дружелюбную, кстати, и похожую на ту, которая была — чуть не сказал, снималась — в анимационной короткометражке — на музыку Пола Винтера. Кто он такой, Пол Винтер? Понятия не имею). Но рыбка-то сдохла. А Лариса жива. Может, трахнуть? Для налаживания профессиональных отношений. Ну, гадко завернул. На. Ла. Жи. Ва. Ни. Е. Пакость какая.

Где-то здесь, совсем недалеко, живет Нина. Как-то раз я ее проводил. Какого, спрашивается? Чуть дальше живет и Иванов — почему я вспомнил его после Нины? Рельсы сняты — теперь автомобилям раздолье. Я перехожу улицу и думаю, не зная, о чем же теперь думать: то ли об американских грузовиках, то ли о том, что Сильверберг будто бы побывал на этой улице, когда писал «Пассажиров». Насчет библиотеки вечно я выдумываю хрень. Мечты, мечты. Библиотека — феерически помпезное здание с дурацкими псевдоантичными скульптурами перед фасадом. Разбираясь в греческой мифологии не более, чем тракторист в балете, как-то я узрел в ряду каменных фигур какой-то чудовищный ляп. Шел мокрый снег (я брел за мокрушными загранами), не было у меня другого выхода, разве что выйти на Московский, завернуть в цветочный магазин и потрещать с продавщицей — она мне не нравилась. Более тесное знакомство так и не состоялось — по моей инициативе. Да что это я? Я так привык ходить мимо этой библиотеки, что даже тогда, когда ходить явно не надо было, как-то прокручивал ее, библиотеку, в голове. Был еще по пути ларек с жутко солеными сосисками — один раз я купил полкило. Вот меня клинит, сегодня ведь я иду обычным путем.

И какой же бессвязный вздор крутится в моей голове!..

В каком-то полусне я ехал. Традиционный попутчик заставлял зыркать на него и время от времени вставлять реплики типа «Ну и что». У него в руках была бутылка пива, и у меня, кажется, тоже. То ли в Ульянке, то ли в Лигово он вышел. Я напрягся и понял, что мне тоже скоро выходить. Дура, продающая галогеновые фонарики на светодиодах (она так и сказала: галогеновые фонарики на светодиодах — исчезла). Завернуть к Курго? Но у нее мама, и мама свирепая. То ли дело моя мама. К ней можно прийти с любой мандой, и мама будет обращаться с ней, как с леди. Но леди не двигается. Пойду-ка я домой.Отключу телефон. Нет. Курго дожна прозвониться. А в общем-то, похрен. Лягу спать. А прозвонится — не прозвонится, ее проблемы.

_{* * *}

Звонок. Я тоскливо покосился на пластмассовую емкость — она была пуста. Решил лечь спать пораньше, называется. Свет горел («Осветитель не горит. Осветитель работает» — так говорили коллеги в театре.) К черту. Не поднимать трубку. Когда ее поднимаешь — начинаются проблемы.

Я поднял.

А не пойти ли нам к Олегу, у него сейшн. Сейшн? А я думал, времена эти прошли. На хер, Леночка!

Ты что, меня бросишь? Я должна идти одна? Если не возражаешь… Ну, конечно, если ты не возражаешь… Я буду проходить мимо твоей парадной через десять минут… (Десять минут по-Кургошному — это все тридцать. Когда речь идет о десяти минутах, она приходит через полчаса. Двадцать минут — это полный час).

Принимаю горячий душ. И думаю: ну, десять минут — не так уж и много.

Жду. Скуриваю две сигареты. Собираюсь уходить — а на кой мне этот сейшн, где жалкие придурки с сальными волосами будут косить под «Кью»? То есть под «Кино» — ведь сам Цой косил под «Кью». Я ничего не имею против Цоя — как раз наоборот, Цоя-то я люблю. Душевный был парень. Ленка же, однако, панк в душе. Ин ладно. Панк ты, не панк — лишь бы человеком хорошим был. Не понимаю я этих течений — наверно, родился старым. Никогда не тусовался в неформалах. Ленка тусовалась, пока не стал протекать чердак. Любимый Ленкин анекдот: «Решили две кнопки приколоться. Одна прикололась, а другая обломалась».

Подхожу к окну, любуюсь мглой. Одеваюсь. Выхожу. Ртутные фонари дают дурацкую перспективу. Я раздумываю, закурить ли в третий раз или идти спать. Все-таки эта дрянь появляется и тут же начинает канючить. Не слушая ее, я хватаю девушку за шкирку (схватить девушку за шкирку, какая романтика, бля!), волоку через перекресток. Курго слабо трепыхается и хочет что-то пропищать. Я умно молчу. Через некоторое время она замолкает: понимает, что со мной спорить не надо. Я заталкиваю ее в темный подъезд и делаю вид, что хочу совершить какое-то гнусное преступление. Курго пугается. Что, дрянь, подпустила в штанишки? Ей, видите ли, хотелось музыки. Ну да я сейчас устрою тебе музыку.

Я разворачиваюсь и шагаю в 41-ю. Курго плетется за мной.

Хорошие низы были слышны еще на втором этаже. Курго замедлила шаг, почему-то вновь робея. Дуры, вы все состоите из нейтрино. Существа. Если бы я был Тарковским или Содербергом, Хари бы я изобразил совсем не такой. Можно было бы снять сиквел или приквел, не помню как это называется; в общем, предысторию. Она у меня была бы не потусторонней, а живой: толстой, в очках, курящей дешевые сигареты и пьющей паленый коньяк. Матерящейся и подставляющей свою жопу направо и налево. С Гибаряном у нее был бы роман, но пошлость такого сюжетного поворота я как-нибудь обосновал бы. Увы, сама жизнь пошла́.

Попытался выстучать на двери первые такты «House with No Door» Хэммила — это был условный сигнал — но сбился на пионерский марш и просто толкнул ее. Она оказалась не заперта. Я и забыл, что когда хозяин кого-то ждет, то отпирает дверь заранее.

Четырехваттные динамики хорошо грузили. «А мужички в ватничках слушают одноваттнички», — вспомнил я плоскую шутку Олега. Надо же, четыре ватта — и такая отдача. Казалось, что дверь сорок первой квартиры пляшет сама по себе. Это были не обычные динамики, а какие-то особенные, найденные на помойке. Глупые буржуи платят тыщи баксов за акустику, а она у нас тут просто валяется. Ее всего лишь нужно найти. Отдача действительно была потрясающая. Внезапно саунд сдох, испарился. Я небрежно махнул: проходи, мол, вперед. Откуда пошел этот обычай — пропускать сперва женщину, уж не из пещерных времен ли. А вдруг там хищный зверь? Хихикая над этим трюизмом, я вошел вслед за Курго в прихожую. Работал нелепый свет. Сколько раз я говорил Олегу: это дурной тон — оставлять свет в прихожей. На этот счет у него была железная отмазка: он, видите ли, всегда находится в предвкушении визита гостей.

Сжирать Курго никто не собирался. В комнате висел тугой табачный дым. Благоухало анашой. Первое, что я увидел — инструменты, брошенные как попало на пол. Две гитары и некая фиговина с клавишами, синтезатором ее было назвать трудно, поскольку она надевалась на плечо. Попсовый инструмент для курортной музыки.

Олег был пьян в задницу. Он полулежал у тумбочки с телефоном, будто ждал звонка. Мерцал телевизор. Зачем им телевизор-то, творцам? Поозиравшись, я узрел пару-тройку личностей: один сидел на кухонном табурете, а пара других по-гопницки расположилась на полу. Тусовка. И стареющий юноша в поисках кайфа.

— А музыка будет? — поинтересовалась Курго.

На навороченном мюзик-центре Олега что-то помигивало. Можно было попросту протянуть руку, коснуться квазисенсора — и началась бы великая радость, которая никому даже и не снилась.

— Привет, — тухло бормотнул я. Мне показалось, что зря я сюда пришел. Тем более завтра на работу. Опять эти грузовики, эта Лариса. — Я — Марк.

— Сергей.

— Дима…

— Петр… — Последний товарищ разлепил губы с явным нежеланием, ему было явно по кайфу пребывать в своей нирване.

— А это — Лена, — меня просто-таки перекручивало от банальности сцены, — честь имею… Или вы имеете… А может, она имеет…

Олег пробудился, но как-то не вовремя. И угас.

— Чуваки, а где ваш ударник? — Эх, подолбить бы сейчас в барабан, как встарь. Но барабанов не было. — Отдыхает? Или его вообще нет?

Ленка сделала пакость — или не пакость, а просто воплотила мою мысль — подошла к м-центру и вдавила то, что показалось ей клавишей. Заорала музыка. Были подключены колонки на сто ватт («родные» давно спалены) — видимо, ошибся я на лестничной площадке. У Олега два комплекта колонок: стоваттные, на тот случай, когда он отрывается по полной, и четырехваттные, для души. Иными словами, на те ситуации, когда он пьян и когда трезв. Или наоборот. Мне непонятен этот закос: у меня тоже на сто, другие, и инода я даже слушаю их в бесхмельном виде. Олеженька же был не такой: утро он начинал с прослушивания какого-нибудь древнего альбома на паршивой магнитоле, стоящей на кухне, потом врубал систему. Он выдергивал недоигравшую кассету, на которой оставалось минуты три, втыкал ее в центр и ставил вольюм на три часа. Удивительно, но четырехваттники не палились. Низы были очень сочными (это без эквалайзера-то!)

Может, лучше посношаться? Ходу десять минут, ну пятнадцать со всеми разговорами. Завалить Ленку и вдуть. Да нет, кажется, вчера это было.

Я крутнул рукоятку на одиннадцать. Потом на десять. Олег зашевелился — кажется, он обрел способность разговаривать. Посмотрев зачем-то на старый разваливающийся телефон, друг промолвил:

— Водка на столе. — И опять как-то подотрубился.

Курго узрела бутыль. Не надо, подумал я. Совсем не надо. Ну не надо, не насилуйте меня!

В блюдце валялся недоеденный огурец. Ах, как аристократично. Если бы пришлось эту водку занюхивать рукавом, я бы отказался. Но был огурец!

Мы хряпнули по штрафной. Сережа (или Дима) заявил, что нужна двойная. Мы повторили. Затем он сказал, что ударника у них нет и не предвидится. Я опешил. Привет Браффорду! А как же без ударника? Та́к. Есть драм-машина. Вот эта херня? — я покосился на пианолу, валявшуюся под телевизором. Да нет, терпеливо стал объяснять Сережа или Дима, драм-машина — это совсем другая херня. Я устыдился от глупости своего вопроса. Хорошо. Но кто-то должен ведь на этой штуке играть?

Как я отстал от жизни! Конечно, мне давно было известно о подобных устройствах, мо́гущих работать в автоматическом режиме. Но ведь они, считал я, в принципе не способны создать создать что-либо мало-мальски серьезное. У Олега очень неплохой вкус, и вряд ли бы он пригласил в гости раздолбаев. А у меня возник некоторый когнитивный диссонанс.

Я налил еще, Курго не предлагая. Хватит маленьким баловаться. Мне стало страшно: Олег пустил в свой дом каких-то попсовиков. «Я и мой ритм-бокс», была такая песня в одном авангардном фильме. А дальше стало куда страшнее: Дима-Сережа схватил инструмент, с ходу воткнул джек куда-то в нутро м-центра, хлопнул по квазикнопке и начал лабать. Ленка расцвела. Никогда я еще не видел такой счастливой рожи. Нет, явно трахаться ей было не так интересно, как слушать эти звуки. Мне даже стало противно.

— Как звучок, — спросил Дима-Сережа, — не фигово? — Поскольку я промолчал, Д.-С. что-то переключил на дьявольской машинке, и вот тут-то началось самое страшное. Ничего более похабного, клянусь, я не слышал за всю свою жизнь. Олег оживился и стал помахивать якобы в такт, отставая от ритма, как Ахиллес от черепахи. Да, этот идиот Д.-С. еще и запел.

Ну что мне оставалось делать? Я выпил.

Текста я не воспринимал. В общем, что-то о дали светлой. По наивности своей ударился в размышления: что это такое — предел надругательства над музыкой, или нет. Вступил Олег. Когда он пьян, то почему-то воображает, что умеет петь. Это мне напоминает старый анекдот, который я уже не один раз рассказывал Олегу: едет Шаляпин на извозчике. Чем занимаешься, барин? — спрашивает возница. Пою, отвечает Шаляпин. — Эка невидаль! — офигевает кучер. — Я как напьюсь, тоже пою! Олег явно забыл этот анекдот. Странно — ведь память у него хорошая. Курго хрумкнула остатком огурца и окончательно приторчала.

Домой! Меня останавливало только то, что Ленка останется без провожатого. Какой-то аристократизм еще во мне трепыхался. Закруглить ее, однако, было сложно — я даже не пытался. Оставить же ее с этими маньяками я тоже не мог. Эх, так не в кайф, и эдак тоже. Завтра работа. И непонятно, что хуже — такое вот времяпрепровождение или ментальное трахалово с Ларисой. С Ларисой все-таки лучше, подумал я. Почему бы мне не стать ее любовником? На миг эта перспектива показалось очень радужной. Может быть, она даже неплохая хозяюшка. А ежели не трахнуть, то есть стать ее мужем? Мечты.

Я посмотрел на Курго. Ее лицо вспотело от кайфа. Курго, кругом! Я затащился от каламбура. Дэ Эс рванул последний аккорд, подобие музыки стихло. Был хороший момент, чтобы взять Ленку под локоток и тихонечко уйти. Но я его упустил. Я не понимал, чего мне больше хочется: пить, жучиться, спать или идти на работу. Если жучиться — то с кем? Не с Курго же. И не с Ларисой. С кем? С той самой прекрасной незнакомкой на ступенях библиотеки? Опять-таки грезы. Я перерубил вход на селекторе, дав по кнопке, зажурчало что-то приличное. Это было гораздо круче истязаний драм-машинки Дэ Эса. Петр всхрапнул: тот ли альбом? Тот, успокоил я его. Хотя это был не «Кэмел» семьдесят второго. Намедни мы слушали его с Олегом. Философ торчал.

Потом я вырубил. Надо было уходить. Группа молчала — это меня и подвинуло на рекорд — проводить Ленку домой. Рекорд заключался в том, что, доведя ее до дома, надо было провести сеанс психоанализа, то есть обосновать, что ты, Курго, идешь правильным путем, ну и все такое прочее. Признать ее правоту. В лом это было, но я решил преподнести ей такой подарок. Если бы эти уроды опять начали играть и петь, тогда я бы, конечно, ушел, плюнув на Курго. Но они хранили тишину, и это было прекрасно. Тишь была вязкой — приятно, что такое иногда бывает. Курго пыталась крутить рукоятку громкости — ничего не выходило.

— Пока, — сообразил я, — мы уходим. Ленка сопротивлялась. — Ну, пойдем ко мне?

Завизжала; ох, как я не люблю этот бабский визг, но они же только из него и состоят, только говорят, что это мы, сволочи, довели их до жизни такой, мы, мужики. Да хочешь — оставайся. Однако, м-м, отдача замучает. Лучше доставить ее домой. Три квартала безумных ртутных фонарей. Потом один — ты опять один в своем доме. Ленки нет. И слава Богу.

_{* * *}

Меня зовут Марек. А не Марк. Марк — латинизированный вариант моего имени. Я — Марек. Хотя, что первично, что вторично? Сначала появились Марки, а потом уж Мареки. Один очень уважаемый мною переводчик с польского назвал персонажа «Лунной трилогии» Жулавского Мареком — а другие, более известные, Марком. Как вы относитесь к своему имени? Наверно, как мне кажется, ему придают излишнее значение, как и погоде. Ну так дело в том, что моя мама тоже переводит, и когда-то защитила диссер по теме, связанного с этим языком. Поляки приезжали в Союз и тащились, общаясь с ней. Мама тоже неоднократно бывала в Польше. Году в эдак семьдесят каком-то она ехала в электричке и, читая Жулавского в оригинале, подумывала, как бы меня назвать. Ума не приложу, откуда она достала подлинник. (Да что тут думать, конечно же, его подарили заграничные друзья. Этого экземпляра я, к великому своему прискорбию, так никогда и не увидел. То ли сволочь какая зачитала, то ли мама где-то его посеяла. А ведь раритет! Издание тысяча двадцать какого-то года! Великий фантаст к тому времени уже умер). Потенциальный отец между тем курил в тамбуре, думая не столько о классической литературе, да и не о литературе в целом, а о бутылке пива за тридцать пять копеек. — «Марек! — завопила мать. — Мы назовем его Марек!» Папаню это смутило. Как любой нормальный мужчина, он не задумывался об имени ребенка, которого еще нет. Он мог наехать на нее, и мое имя было бы другим. Но вопрос был решен матерью.

Потом она родила. Насколько я понимаю, этот процесс мало связан с кайфом. Но ведь никто не жалеет.

_{* * *}

Быть трезвым. Грохочут трамваи, я иду на станцию. Быть. Быть вообще. Ты — можешь быть? Сомневаюсь. Быть, как дерево. Как парк. Быть вообще. Как я.

И быть как та девочка в песочнице, когда мне было года четыре, а ей — три. Быть. Можешь ли ты быть? Тебя ведь нет. Ты — всего лишь фантом, пучок электронов в телефонной трубке, или, хуже того, случайная комбинация единиц и нулей в электронном послании. Флуктуация. Дрейф двоичного кода, иной раз складывающегося во что-то подобное личности. Теория вероятности говорит, что это невозможно. Тебя нет; тебе лишь кажется, что ты есть. Нет тебя. Интересно, могут ли пригрезиться какие-то сны привидению. Ведь если тебя нет (никого нет), то и снов никаких не может быть — кто их увидит? А есть ли я? Да есть — вот я, живой, я ем, испражняюсь, меня можно ударить. У меня есть кровь. Вчера поранился — из меня текла красная жидкость, пока не высохла. Я есть. А есть ли другие? Чего во мне нет — так это веры. Уже? Гребаный солипсист. Не верю; ну и пусть с ним, вас нет, а машинисты есть. Абстрактное какое-то лицо — машинист. Не то, что водитель трамвая или микроавтобуса — с ними можно даже иногда потрещать, спросив: «ГАЗель» хорошая машина или так себе? И получить ответ: по большому счету дерьмо, но ездит. Подсчитав километраж, ты слегка обалдеваешь: какие-то «Жигули» попросту бы развалились на энной тысяче километров, а «ГАЗелька» все еще ездит и не собирается на покой. Водитель усмехается и знай крутит свою баранку. Ну мы-то всегда крайние, размышляет он. Нам можно всунуть фальшивую купюру, пользуясь тем, что шофер не имеет права отвлекаться от дороги. Днем еще есть шанс понять, проверить ее на наличие водяных знаков (чего они, бля, стоят, эти водяные знаки?) — скривить физиономию, вздохнуть, а вечером, астрономически, ночью, когда темно, совсем не до того. Выяснять отношения с пассажиром? Нет. А в одной маршрутке было даже такое безапелляционное объявление: «Десять минут страха — и ты дома».

Машинист же анонимен. Хотя как-то раз у меня была история: я шел по составу вперед, будто пытаясь приблизиться к цели. Думал, что это третий вагон, а оказалось, что второй; когда я решил, что это второй, оказалось, что первый. Я ворвался в кабину и плюхнулся в кресло. «Хорошо ты покурил», — сказал машинист. Я возвразил: «Не курю. Так, пиво пью. А сложно электричку водить?» — «Хочешь попробовать? — машинист явно насмехался надо мной. — Вот эта штука называется…» — «Знаю, как она называется! Контроллер!» — еще полминуты, и мы поменялись бы местами, но тут нарисовался вышедший было помощник. Возникла какая-то измена. Меня выгнали. Электричка катилась куда-то-там, всем было хорошо. Но такой кайф был единожды. Вломиться к машинисту поутру, когда он ведет поезд — похабно. Так же похабно зудеть с водителем маршрутки, особенно с утра. Наплевать — ездил я на электричке, думая о Курго и Ларисе. О, Курго. Когда она расставляет свои ножки, я прикалываюсь, как та кнопка из анекдота (помните? Две кнопки решили приколоться. Одна прикололась, а другая-то обломалась). Кургоша расставляет ноги… о чем я? Мне нужно идти на станцию. Уже три маршрутки пронеслись мимо. Это о чем-то говорит. Время!

С фантомами жить — по фантомьи выть. Говорящие манекены, виртуально-пародийные голоса. Пародия давно уже превращена в самопародию — издеваться не над кем, кроме как над самим собой. Дуракам невдомек. Мы платим налоги профессиональным юмористам — глупее платить лишь на благо войны (однако платим тоже!) Мы платим за все; давно уже нет ничего бесплатного, кроме браузеров, никто нам ничего не даст даром: ни солнца, ни луны, ни жара или мороза, ни любви, ни ненависти. (Э-э, стоп. Насчет ненависти я загнал). Этого довольно. Разве что лишь высокомерия. Ничтожество, жалкое существо, ползущее по земному шару навстречу маршрутке. Это налог. Налог на твое существование. Где же Бог? Разве Он не обещал нам бесплатной жизни? Ловящее кайф создание от того, что оно не плывет по течению к перекрестку, оглядываясь, не едет ли вожделенный автобус, а, напротив, идущее назад, то есть поперек, и тем самым устремляющееся ввысь, в какую задницу оно стремится, вот вопрос, занимающий праздные умишки. Жалкое, похабное зрелище. Да это же философия, вяло одернул я себя, ковыляя по обледенелому тротуауру. Ненавижу философию, это душная материя, не приносящая счастья никому, кроме самих философов. Пейзаж и пейзане. В одной из полузамерзших луж жалко валялся бледный использованный презерватив, всем своим видом прекрасно иллюстрируя бренность бытия. Ну и куда ты денешься от этой доморощенной философии, подумал я, если несколько миллиграммов резины способны занять твой мозг на такое огромное количество секунд, три или четыре? А попадись тебе на дороге покрышка от трактора?

У меня возникло параноидальное ощущение, что я мог бы влиться в окружающую обстановку, точнее, слиться с нею (город, этот пятимиллионный клозет, которого мы так любим противопоставлять природе, странно затих, и в этом при желании можно было бы обнаружить какую-то издевку, но желания не было), стать ее частью, не статистом даже и не стаффажем, в общем, не тем, на что постоянно претендует человек. Светило тихо светило, в ушах звенел ветерок, утренний гул мегаполиса как-то странно смикшировался с моими мыслями. В такое солнечное утро с легким морозцем хорошо идти по песку пляжа, на котором не бывает никого даже летом, кроме полудохлых чаек и совершенно дохлых бомжей. Зимой все стерильно. По крайней мере, не воняет. Зимний песок, если его достаточно много, имеет совершенно удивительную фактуру. Интересно, что никакая фотография передать это не в состоянии. При отрицательной температуре песок перестаешь воспринимать, как песок. Его можно воспринимать лишь опосредованно: микробарханы (поскольку все смерзлось, они остались такими же, как и вчера, да и позавчера тоже), мертвые сухие ковылинки почти защитного цвета, чудом оброненное какой-то чокнутой птицей перо. Оно пролежит в этом трахнутом по мозгам стиллевене гораздо дольше, чем этот бесславно кончивший презерватив. В такое утро ты воспринимаешь все предельно резко, словно через фотошоповский фильтр. Прибой моря (вы знаете, где я живу), и так тихий летом, зимой замирает совсем. Удалившись от дома на каких-то два-три километра, ты чувствуешь себя бесконечно далеко, даже если у тебя есть еще пока семья. Хорошо, что светит солнце. Зимой его задачи становятся ясней. Летом ты его ненавидишь: твои мозги превращаются в плавленый сырок в микроволновке. Потом, на два, два с половиной месяца воцаряется Ее Величество Депрессивная погода, когда ты перестаешь отличать черное от белого — все лишь только те или иные варианты серого, богатые серостью своей. Серо-темное, серо-светлое, серо-перламутровое, даже, серо-благородно-серебристое (но это уже редкость), серое с теплым оттенком и серое с холодным оттенком, серо-серое, серое-знаете-те-ли-совсем серое и просто серое, понимаете, серое безо всяких дефисов и эпитетов. Почему я люблю ночь поздней осени: серость исчезает, уступая место провально-черным теням и ослепительно-яркому свету сияющего. В такой вечер здорово сесть на последнюю электричку, спеша; торопливо заглатывая сырой холодный воздух словно в последний раз, впрыгнуть в тамбур и рухнуть на деревянное сиденье, оглядеться, переводя дух, и увидеть почти знакомые лица. Не очень яркое освещение позволяет вести непринужденную беседу, оно очень демократично; стройной очаровательной брюнеточке слева вполне хватает фотонного потока, чтобы воспринимать текст модной книги. Впрочем, ее, бедняжку, постоянно раздражает телефон. Она говорит, и заметно, что эти беседы ей вроде бы ни к чему; однако она, вместо того, чтобы выключить идиотскую коробку и спрятать подальше, кладет ее рядом и замирает в предвкушении очередного месседжа. Поммашиниста что-то бормочет в микрофон. Никто не суетится. Мы еще не выехали за пределы Питера. Некоторая вечерняя буза наступит минут через двенадцать-тринадцать; прочертить эту линию невозможно ни на какой карте, это — время. Чем измеряются поезда, и можно ли их измерить? Чем, если да? Людьми, километрами или минутами? Наконец примерно треть вагона начинает бурлить: пора сбираться. Сбираться, а не собираться, так у них принято. Элита же остается. Она едет дальше. Слабая надежда нахамить шальному контролеру испаряется прежде, чем поезд врывается в сквозной ложноготический вокзал. (Однако надо еще как-то вернуться обратно; ну ничего, меня приютят). Нарастающая скорость становится удовольствием: промороженный тамбур со сгоревшей лампой, ты, устав от путешествия еще туда, пытаешься прикурить от мертвой зажигалки. Тут же находится какой-то доброхот, сухопутный моряк, волею судьбы плавающий на электричке, дающий тебе огня, как Прометей, но не бесплатно, конечно: благодаря за пламя, тебе приходится на минуту-другую влезть в его шкуру и попытаться понять, каково это там, в жидкой толще. Жизнь подводная, оказывается, еще более странная штука, чем ты предполагал. Конечно, ты в курсе, что это не сахар. Сколько ни бились ученые, Ихтиандр так и остался фантастическим существом, мифы о господстве человека в космосе, под водой, да и на земле сто́ят не больше, чем речь алкоголика в вытрезвителе. Вот наша цивилизация. Что же заставляет людей спускаться вниз, в эти мрачные холодные глубины, спрашиваю я подводника. Только не надо петь про романтику, в это мне как-то слабо верится. Конечно, бывают такие моменты, я понимаю: после нескольких суток подводного хода лодка всплывает на заре, и ты можешь увидеть туманный рассвет на море. Он свиреп: холодно и мокро. До ближайшего берега сотни миль. И ради таких редких моментов добровольно стать рабом? Не понимаю! Зачем опускаться вниз? Вот самолет или космический корабль — другое дело. Вверх! Только вверх! Полет, древняя мечта человечества; опять меня тянет на банальности. Драйв, возражает моряк, тебе, сушняку, не понять, что это такое — погружение. Не понять, соглашаюсь я. Так что же это такое? Этого не объяснить, говорит он, но попытаюсь растолковать тебе, позвоночному и прямоходящему: погружение — это погружение.

Богатсво лексикона моего собеседника впечатляет. И я ему верю. Спускаться вниз — те же самые острые ощущения, что и те, которые испытываешь, взмывая на астроплане. Значит, дело в знаке, вопрошаю я. Просто плюс меняется на минус. Не в бытовом плане, что, мол, минус — это плохо, а плюс — хорошо. В плане чисто научном. Физика. Да, говорит моряк. Я мыслю. Задаюсь в холодном прокуренном тамбуре вопросом: а зачем здесь я. Пять станций проехали. Мы уже в ЛО, последние границы пройдены и, похоже, демаркированы. Рубикон позади. Куда я еду? Неправильная, видимо, формулировка задачи (опять?): не куда, а зачем. Чтобы побазарить с этим усатым дядькой? Он не ответит никогда на мой вопрос, да ведь я и не претендую на это. Или: приехать на конечную, выйти из вагона, наблюдая, как усталые жители захолустного городка торопливо выпрыгивают из электрички, имея в голове пару-тройку мыслей, вроде того, что: купить масло и хлеб в круглосуточном привокзальном магазинчике, измерить у ребенка температуру, ах да, что это я, ведь он спит; и что-то еще, ведь есть еще что-то — но раз я запамятовал, обстоятельства завтра сами напомнят об этом, так? Я буду там? Мне становится смешно и противно. Она уже давно забыла меня. Вот мелодрама, блин. К черту эти воспоминания. Лучше я вернусь мысленно на берег моря. Чайки куда-то улетели — жаль. Летом они атакуют: стоит перейти какую-то незримую границу, и тебе ясно дают понять, что ты тут лишний. Тебе невдомек, почему ты так им неприятен. Идешь без фиги в кармане, напротив, руки у тебя открыты, видны всем — всем, но не птицам. Глупые пернатые не понимают твоего языка. Они воображают, что ты посланец, несущий некоторому их врагу важное сообщение, мо́гущее, так или иначе, как-то ущемить их права. Воевать с птицами? Вот это идея. Очень скоро приходится отбросить сию мысль — на самом деле, конечно, война с птицами не имеет никакого смысла, ты это понимаешь. Мертвые чайки не летают, а трупы не потеют. Так зачем я здесь? Здесь и сейчас.

Я любуюсь полузамороженным изделием; по краям лужицы за ночь образовалась очень красивая хрустальная кайма. Еще час — и она исчезнет. Я пытаюсь сообразить, стоило ли выходить вообще из дома. Работа, да. Ларисочка. И бешеный А. Н.

_{* * *}

Знаете, еще была такая вот история. Я любил одну барышню. Придется вам рассказать, хоть и очень уж задолбал; похоже, всех. Я ее любил. Мы решили встретиться в метро в половине какого-то — первого, второго, двенадцатого или не помню уж какого еще — дня, естественно; и она пришла. Ее звали Ева. Было весенне и весело. Я сделал ей предложение выйти за меня замуж. Я ее любил. Настолько любил, что хотел на ней жениться! Она сказала, что подумает. Потом спятила. Очень быстро. И оказалась в дурке.

В дурдоме она была уже не в первый раз. Поначалу меня это не напугало. Мало ли нас перебывало в этой конторе. Да что-то я тороплюсь, как всегда, и рассказываю не о том. Блин, как кайфово любить весной и как это пошло. Хуже только поехать на какой-нибудь курорт и лишиться там девственности. Нет, не понимаю я вас, баб.

Мы заблудились. Я воображал, плохо зная топографию: мы на правом берегу. Однако находились на левом. Ломанулся почти наугад, крепко держа Еву за руку, в какой-то таинственный психоделический двор, что-то говоря ей о любви; она в это верила. Тоже. Уже двадцать лет, как минимум, меня преследуют в снах эти дворы, дворы серые в пятиэтажках, освещенные горящей холодной ртутью на подвесах. Мне казалось, что Ева поможет мне избавиться от этих снов. Беседа была интересна, но только поначалу; я попытался рассказать ей о том, как написал первое в своей жизни стихотворение. Какой-то был разговор о прощении, хотя я был трезв, как стекло. У меня совершенно съехала крыша. В конце концов мы, естественно, вышли в тот же самый дворик, с которого, собственно, и начался разговор. Ева спросила меня, готов ли я. Я сказал: да. Мы пошли дальше. Человек, начал занудствовать я, устроен по принципу и подобию космического корабля. Первичен человек, утверждает материализм; нет, возражает идеализм, первичен Бог. Ничего подобного, вам говорю: первичен звездолет. Более девяти десятых его массы занимает топливная смесь, а если сравнить его массу с массой серого вещества пилота, то получается полный фарс. Некорректно, заметила Ева. Да я тебе не о том хотел сказать. Года два назад я выстроил эту теорию, про подобие человека звездолету, и сколько раз убеждался в ее правильности. А суть вот в чем: горючее и окислитель…

Мы остановились — сначала резко остановился я, затем Ева. Этот двор был слишком похож на мой сон.

Я вспомнил другой сон. Тот, который приснился после того, как я писал. Кирпичи, грязно-зеленые скамейки. Пройдя под аркой, мы оказались в странном месте; казалось, мы никогда и не выходили оттуда. Короткое замыкание пространства. Серые блоки, седалища, остатки черно-белого снега. Яйцеобразные двухсотпятидесятиваттные ртутные лампы на подвесах; стальная проволока структурирует размеренность низкого пасмурного неба. Серые кирпичи, скамейки, остатки. Но тот цветной сон совсем не был похож на эту черно-белую явь, в нем были розовые и золотистые тона, черное было глубоко черным, а не темно-серым, а белое — слепяще-ярким. Золотистое — понятно, а вот розового не ожидала от тебя. Да все просто. Под теплым сентябрьским дождем (бывает ведь такое) впереди меня шла барышня, фонари торжественно сияли, улица выглядела бесконечной, а влаги становилось все больше. Вода спорила со светом; в то же время они находились в какой-то непостижимой гармонии: усиливаясь, дождь словно пытался заслонить яркий электрический свет, рассеивая его и пытаясь выключить шумом. Звук этот был самой сладчайшей музыкой, которую я когда-либо слышал. Он успокаивал нервы и баюкал, словно говоря: ты почти уже дома. Совершив массу относительно важных дел, ты идешь домой, где тебя ждут. Сейчас ты повернешь направо. Теперь уже видны окна в твоей блочной высотке: вот они. Свет. Седьмой. Бледно-пурпурный ночник в детской, яркий свет люстры в гостиной, тепло-желтое бра на кухне с голубоватой примесью старого черно-белого телевизора «Юность». Ждут. Нет; ты идешь дальше, пропуская мимо пародийную квадратную рощицу слегка-черно-много-белых берез. Проспект. Гордо носящий имя Славы. Славы чего?

Шла, держа кисти рук горизонтально — тыльной стороной вниз, ладони ловили дождь. Кольцо. Стадо ЛиАЗов воняло солярным выхлопом; иные делали круг-другой, как трамваи. Радиусом десять метров — окружность. Какая удивительная тишь. Ведь в каждой из этих машин есть двухваттник-эллипсоид, прикрученный к потолку или там куда-нибудь еще. Он умеет орать. Тишина относительная: больное урчание дизеля способно кое-кому напомнить, что зуб таки придется удалить, досадно, ну да черт с ними со всеми, черную (лучше темно-фиолетовую, так приятней!) штору глухо задернуть, да и пошли вы все на. (Так причем тут розовое? — Слушай дальше. Сказка не просто сказывается!) Мы дошли до площади. До малой, Победной. Ты знаешь, на самом деле это псевдоплощадь, на ней, представь себе, нет знака «Круговое движение», и он там даже не подразумевается. А потом были опять бульвары, перекрестки, фонари, закрытые магазины, мигающие светофоры, ларьки без пива, Х. В. и, казалось бы, улица должна была вывести на вокзал, но нет, она нырнула вбок, прикинувшись тротуаром, но я не потерял из виду барышню в розовом платье. Так она была в розовом платье? Ну да. По́шло, Марк. Ну что поделаешь, платье было розового цвета. И после этого зрелища я стал писать стихи. Тяжелый случай, Марк. Тяжелый случай, Маркуша. А знаешь что? Я ее прощаю. За то, что ты написал хотя бы одну строку. Да у меня их несколько… — Я представляю, как застенчиво ковыряю песок детской площадки носком шуза. Ангелок. Горючее и окислитель, говорит Ева, мягко беря меня за руку. Мур-р, я тебя люблю.

Я таю.

Люблю?

Розовое. В фэнтези принято одевать барышень, обдолбаных принцесс, в лазоревое. По мне так это просто хуйня. Со мной рядом была Она — точнее, две: Ева и Та Самая. О-о, мужик, тебя развезло. Пора на электричку. Оглянулся: ни той, ни другой. Глюк.

Мы нырнули в метро.

Я любил ее.

_{* * *}

В метро я не целуюсь. Мой принцип. Считаю это пошлятиной. Когда вижу подобную парочку, меня передергивает и, выйдя из андерграуанда, воленс-ноленс приходится пить пиво. Но я любил ее. Мы целовались на эскалаторе. Каким-то третьим (или шестым) глазом я контролировал, как грохочущая машина уносит нас вниз. Контролировать было необходимо, ибо в противном случае мы бы просто упали на спуске. Считается, что дрянные сцены жизни субъективно растягиваются, а кайф, напротив, мимолетен. Фигня. Я никогда в жизни так хорошо себя не чувствовал, а эскалатор вез нас часа четыре. Ну, три с половиной, может быть. Вот это секс. А потом она оказалась в дурдоме. Что? Вы, конечно, хотите спросить, как я вел себя и что делал, как обычный любящий мужчина? Ничего. Почему? Потому: то, что она оказалась в дурке — не факт, а моя гипотеза. Она исчезла. Рассеялась в атмосфере. Нет Евы, и все. Очень нетипичный фантом. Химера. Как и большинство, впрочем. Среди мужиков не очень сложно найти конкретную личность. Грубо говоря, выйди на улицу и ткни в прохожего пальцем. А вот женщины — материя иная. То и дело у меня возникает соблазн кого-нибудь из них ударить. Дать в лоб. Это я еще литературно выражаюсь. Хочется… ну да ладно.

Все они какие-то фиговые. Ненастоящие. Да, у меня явные признаки паранойи. Их, женщин, просто нет! Доказано. В далеком пятьдесят девятом году один известный поляк написал произведение, которое снесло кое-кому башню. Сей роман вошел в анналы фантастики; это признают даже тупоголовые псевдоинтеллигенты. Так вот в чем фишка: никакая это не фантастика, а реальная жизнь. Дело в том, что текст зашифрован. Причем так, что сам автор не смог его расшифровать до конца своей жизни. Инсайт! Я расколол этот орешек. Чего мне этого стоило! Почему я не спятил? До сих пор поражаюсь. Мужчина — это океан. Женщина — все остальное. Нет никакой фантастики! Вся фантастика (хорошая, разумеется, а не халтура) — это наша жизнь, причем не такая далекая, как может показаться на первый взгляд, а очень, повертье, очень близкая. Думаете, что застрахованы от всего? Ладно. Вы идете по тротуару и на ровном месте ломаете себе ногу. Фантастика? Случай из жизни. «Если вам плохо — медицина бессильна» — примерно такой по содержанию лозунг висит в нашем районном травмопункте. Как-то я туда зашел — не от балды, конечно, я подозревал, что у меня сломано ребро — отсидел пять часов, наконец меня приняли, сделали рентгеновский снимок, попросили подождать, и в конце концов сказали: у вас, видите ли, маленькая трещинка. Ну очень маленький перелом. Так что: постельный режим, и туго перевяжите грудь. Выходя из кабинета со снимком, я и наткнулся на эту надпись, висящую над дверью. Очень мудро и тактично. Ведь можно было бы повесить ее снаружи, а не внутри. Убавило бы это количество пациентов? Вряд ли.

Рентгеновский снимок ребер настолько меня приколол, что я тормознулся секунд на тридцать, рассматривая его. У меня красивые ребра! Теоретически я давно знал, что все в мироздании устроено спирально. Но такой красоты я никогда не видел! «Порядок», — врачиха опустила меня на землю. «Жить буду?» — попытался схохмить я. — «Будете. Идите». На выходе мне как раз и довелось прочитать это воззвание.

F? Существа F?

«Нейтринная система, — думал я по дороге домой и поражался, что моей башки хватает еще и на эти умозаключения. — Система, это конечно, есть система. Но нейтринная!» — Я схватился за грудь, потому что прирубило. Сердобольная бабушка предложила мне валидол. — Нет, спасибо! — Не та это боль. Не сердце болит, не ребра. Душа? А есть ли она? Не знаю. Мне плохо. У меня одна мысль — добрести до дома, где на меня наорет кот, жена промолчит, потому что ее уже нет, и дочка ничего не скажет, потому что она уже давно где-то там: мне просто нужно дойти и рухнуть на диван. «Нейтрино, — продолжал я свои глубокие размышления. — Неужели так было всегда? Ведь были реальные, а не виртуальные женщины в семнадцатом веке? Почему в семнадцатом? Они были и раньше, и позже. Ну, почему раньше — понятно. Так ведь в девятнадцатом, да и в двадцатом еще жили по „Домострою“. А классная книга! Ее ругают те, кто не читал. Сейчас никто не читает. Фальшивые шкурки. Боди, скины. Полное нейтрино».

Лифт работал. Это был царский подарок. Покруче, чем фляга воды, данная А. Македонскому. Оценил. Поднялся. Открыл. Закрыл. Упал.

Размышления продолжались. Есть ракета-носитель, думал по-дурацки я, и есть космический корабль. Есть ян и инь. Есть горючее и окислитель. Так вот, мужчина, это, конечно, горючее. Женщина — окислитель. Да, эту мысль я успел прогнать Еве перед тем, как мы расстались. А дальше было плохо. Кто-то из нас сошел с ума. Я даже не помню, кто. Ну и какая разница?

_{* * *}

А вот теперь-то я расскажу вам о том, как Ленка получила кличку Курго. Было примерно 7.30. Выходной. Ну, кому как. Очередная любимая ушла под каким-то предлогом (покормить кота, например; эту тему я понимаю), и тут раздался звонок телефона — я сдуру его не вырубил с вечера. «Марк, это ты?!» — интонация была почти панической. «Я», — сказал я. — «Марк… Не понимаю, в чем дело! Снег идет, и люди какие-то идут, а будильник показывает семь!» — Переварил. После какой-то пародии на оргазм мне было попросту в лом вникать во все эти таинственные перипетии, и захотелось послать ее куда подальше. Однако Ленка, как уже стало понятно читателю, угомониться была не в состоянии. Что бы она могла! Что бы могли вы, о суфражинновые читательницы!

«Я… Это… Я….» — замолк, слушая поток сознания. Или подсознания. — «Не понимаю, утро или вечер. Темно. Как быть? Утро или вечер? Мне идти на работу или нет?» — «Утро! — заорал я. — Я трахаюсь! И ты, сучка, сломала мне весь кайф! Твою дрянную башку я отвинчу и выкину на помойку, курица ты безмозглая, куриная твоя голова (утро сейчас или вечер, я не знаю кого любить; вранье, я знаю: любить Настю, которая пошла покормить кота). — Если ты еще раз, падла, мне позвонишь, я, бля, наплюю на весь свой аристократизм и просто тебя замочу, уебище квадратное. Молчишь?»

«Время», — проблеяла Ленка.

«А знаешь, что будет с твоим сыном? — я вошел в садистский вкус. — Мандец ему наступает явный. Ему, бедному, очень сильно не повезло с мамашей. Знаешь, как он сдохнет? Он, конечно, нас переживет. И слава богу. А твою поганую башку со всем твоим мусором я просто выкину на помойку, и сын твой будет тебя оплакивать, как в древнегреческой трагедии. Эта… Как ее, похоронила ли она своего брата?.. А, Антигона. Да шла б ты… Меня интересует Любовь. Любовь с большой буквы».

Лена колготилась. Бедный сын. Он мог бы быть персонажем. У меня как-то был с ним разговор. Мальчик пялился в гнилой телевизор, монитор его был не менее гнилым. На экране не было ничего. То есть какая-то информация была, титры, например. Возмутился: как ты можешь это читать, ведь ни хера не понятно! Все понятно, дядя Марк. Читаю. Вопринимаю. Сынок Курго не видел разницы между ящиком из-под картошки и системным блоком. Я не чувствую себя старым. Но с такой-то мамой приличной трагедии не сделаешь. Мне хотелось трахаться, и объект был. Не Ленка, конечно.

Когда Настя вернулась, Лена позвонила вновь. Я впал в бешенство — совсем не такое, какое я описывал в рассказе о посещении Эрмитажа с другом-интеллигентом. Какая, на хрен, интеллигенция, и что это такое, собственно говоря. Ленка визжала по телефону, как недорезанная свинья. А Настенька ходила домой вовсе не для того, чтобы покормить кота, а чтобы втайне от меня опохмелиться. Ее мысль была прозрачной, как стеклянные изделия Главспирттреста. Подруга упала на кровать, а я продолжал ругаться по телефону с Ленкой. Гадскость бытия закручивала меня в душный штопор; Ленка бубнила о том, как ей нехорошо, Настя молчала. Гадскость, думал я, ловя в речи сумасшедшей миллисекундные паузы, чтобы вставить какую-то робкую реплику, ведь это карма. Все хорошо, прекрасная маркиза. Карма — это карма, ей плевать на то, что ты о ней думаешь. Она есть. Просто есть. Но мы пытаемся ее как-то корректировать, читая умные книги или ведя себя так, как Ленка. Это дурдом, думал я. Ее? Мой? Мне было тяжело и легко одновременно. Вот рядом некто; некто вроде женщины. Выключить. Выключить эту дурацкую машинку формирования событий — телефон. Убиться в сон.

Кажется, я сплю постоянно. Я очень хочу спать, поверьте. Но мне хочется спать не с кем попало, не с Настенькой и не с Ленкой. Я хочу спать! Спать! Спать, не видя никаких снов. Женщина, пробуждающаяся рядом с тобой, этакое ласковое весеннее утречко, как это прекрасно, и тэ дэ, но нет ведь, проснувшись, она будет пилить тебя вчерашними темами. Вот и задумываешься: стоит ли жениться? На хрен. Лучше сблюю.

Настя. О-о. Сон? Явь? Моя любовь. Я люблю ее, оказывается. Совсем не так, как она меня. Да и любит ли она вообще? Нет, не любит ни хера. Женщины по своей нейтринной сущности не способны на это по идее. Бляди. Ни одна из них не способна зажечь свет в твоей квартире, не говоря уж о прочем. Тебе никогда не откроют дверь, и уж тем более никогда не зададут вопрос: «Как дела?» Ты одинок. Навстречу выйдет лишь мяукающий кот, у которого всего пара-тройка мыслей в голове: пожрать, погадить, ну и чтобы хозяин за ухом почесал. Нейтринные бляди. Не обычные, а нейтринные. Но все равно девушки.

Не люблю мобильщиков (но этим гадостным телефоном пользуюсь. Вопрос, польза это или вред?) Как ты, несчастный, живешь без мобильника? Да вот так. И замечу, живу не хуже вас. У меня в доме есть иконы, и делать идола из пластмассовой коробки мне ни к чему. Беспонтовые какие-то эти ребята и девушки, мобильщики и мобильницы. Свет клином сошелся, что ли, на этом барахле?

Настя вздрогнула; я забыл погладить ей спину. Чувак, врывающийся в заведение и не перестающий барахлить по своему приспособлению — вот самый гадкий тип клиента. Хотя бывают хуже. Те, которые рассуждают так: раз ты стоишь за прилавком, значит, ты обязан угадывать мои мысли. Я утрирую, но примерно так и происходит. Странно, но я продолжаю любить клиентов. Может быть потому, что хохм хватает. Сфера обслуживания — это круче всякого театра.

А с чего начал? Курго, она и есть Курго. Милая Курго. Вот так она и стала самой собой.

Если вам еще не наскучило, расскажу, как делал ее портрет. Есть у меня такая маничка — точнее, была: делать портреты. Сессия продолжалась полтора года. Иными словами, я снимал ее дважды: весной и осенью. То есть осенью и весной. В первый раз она напилась. Во второй тоже. После этого я прекратил заниматься портретированием, как Льюис Кэрролл после смерти утратил интерес к нимфеткам. Сволота дебильная, его родственнички сожгли все, что сделала птица Додо. Викторианская эпоха была не так уж и плоха — по крайней мере, тогда сниматься, позировать у него было модно. Хотите верьте, хотите — нет, но мистер Доджсон снимал; и снимал так, что я ему завидую — тогда не было телепередач типа «Курьера» — о том, сколько изнасиловали малолеток за сегодня. Он просто любил маленьких девочек. Что,теперь это звучит похабно? Какие у вас возникли ассоциации?

Архив Кэрролла после его смерти был уничтожен добрыми людьми. Это одно из самых мерзких преступлений человечества — что-то вроде геростратовщины, фашизма и прочего дерьма. Мне стыдно и хочется помыться. Искусству фотографии нанесен настолько тяжкий удар, что оно оправится только лет через двести, то есть спустя много лет после моей смерти.

Загнул, впрочем. Доджсон сам написал в завещании: фотографии вернуть владельцам (и негативы, как понимаю, тоже). И все-таки тут явно что-то не то. У меня просто рука не поднялась бы уничтожить информацию.

Во время первой сессии Кургота долго навязывала мне одну мысль, что, мол, неплохо бы выпить настолько, чтобы расслабиться. То есть потерять контроль. Я позволил ей сделать это, и ошибся. Курго стала расставлять свет, возомнив себя кинозвездой. Грета Гарбо, блин! Любовь Орлова! Короче: я посадил ее на стул и велел не шуршать. Старая техника требовала некоторых настроек, и я слегка заморочился. За это время Ленка, отталкиваясь ногами от пола, выехала из света. У меня все было рассчитано точно, и я возмутился. Курго закричала, что мол, и пошевелиться-то нельзя. И вообще: пошел ты на хрен со своим светом! Я живу сама по себе, своей жизнью! А тут ты пристал!

Ой, как я призадумался. И правда ведь. Но свет — штука серьезная, ничего с ним не поделаешь. Требовался иной расчет экспозиции, да и весь замысел в принципе полетел к чертям. Аналог. Я насильно перетащил Курго обратно, взяв ее за ворот. Это насилие, визжала барышня. Ты, подонок, нарушаешь права. Сиди и молчи, пытался вразумить ее я. Нет, дерьмо, ты все испортила. И знешь что? Пошел ты на буй! Встав, Ленка метнула стул в сторону штатива. На штативе, между прочим, стоял японский фотоаппарат. Стул летел медленно и художественно. За это время мне довелось пережить немало эмоций, в основном неприятных. Кувыркаясь ножками, сие металлическое изделие собиралось приземлиться. Я сладостно представлял, как буду душить Ленку. Или замочу как-то иначе. Однако, ведь, блядь, посадят! Ну и хер с ним! Сук надо убивать!

Она промахулась, причем метра на два. Не знаю, что было бы, попади она в цель. Ей повезло. Или мне? Это как посмотреть. Самое удивительное то, что я продолжил съемку. Профессионал. Или дурак?

Во второй раз было еще круче. Ленка заблевала фон. У меня, как не трудно догадаться, студия очень маленькая. Поэтому перемещение на дециметр нехорошо аукается в плотности негативов. Курго стало некомфортно. Ладно, она блеванула на самый низ. И все было бы ничего, но зачем-то фон она решила сорвать. Было самое неподходящее время. Я решил озвереть, оторвавшись от окуляра. Тем временем красавица каким-то непонятным для меня образом рухнула на пол, дернув черную ткань и умудрившись замотаться в ней, точно египетская мумия в саван. Я опешил; мне было не понятно, стукнулась ли она головой об пол или это был звук пустой пивной бутылки, ударившейся о паркет. Картина: склонившись над Курго, я спрашиваю о ее самочувствии. В центре какая-то пародия на древнее изделие из музея, справа валяется истекающая бутылка, слева — дымящийся хабарик. И я в качестве врача. Соображаю, конец ли это или продолжение.

Курго очнулась. Съемка. Накурено так, что диффузглов явно был ни к чему. Контуры не терялись, вот в чем кайф.

Порно. Описал. Пойду-ка я спать.

_{* * *}

Сегодня она была почти трезва. Я впервые пришел к ней в гости — и затащился с хаты. Хотя юмор был на любителя. Прихлебывая полукрепкое, созерцал интерьер. Огромная стойка с кассетами, дисков мало, это понятно. Дурацкий стереокомбайн с инфракрасным пультом без баланса. Выхода́ на миниджеках — более бредовой схемотехники, мать вашу, я за всю свою жизнь не видел. В общем, что об этом говорить? Мандец.

Курго врубила «Вольфганг Пресс» (на кассете) и попыталась объяснить мне смысл жизни. Не убедила. Я задрал башку вверх (все ракурсы были почти уже исследованы) и узрел странный фонарь, эрзац-люстру. Конструкция напоминала шляпу Снусмумрика. Железную и ржавую. Жирным маркером на полях этого гаджета было написано «Зэ Куре». Я истерично заржал.

Мне стало чертовски приятно, ребята. На миг я ощутил себя дома. Иллюзия, дурацкая иллюзия, когда мы приходим к подруге. Что мы чувствуем? Как с ней расстаться? Это не вопрос. Вопрос в том, надо ли к ней приходить вообще. К сожалению, основные тезисы моей тогдашней философии находились в зачаточном состоянии, что позволило мне наделать впоследствии массу глупостей. Это, правда, не значит, что со временем я поумнел. Или что тогда был глуп. Вот помудрел — да. Где-то я читал, что человек набирается ума до шести лет, если не набрался — каюк; а после шести умнеть железо не позволяет, можно только мудреть.

Откинувшись на широченнную кровать, я попытался словить кайф. И мне это почти удалось. Вертя головой, я нашел баланс. Ленка надумала совокупляться, но я-то был не в настроении. Она плясала под «Канзас», устраивая какое-то мрачное представление. Тускло светили светодиоды. Шоу. Отстой. Я отказался. Ленка качнула псевдолюстру, ей казалось, что шарахающийся свет приколен. «Канзас!» — вопил солист. Или солипсист? Не лучше ли прибрать вольюм? Где пульт. Да вот он, не суетись. Что-то ты много стал суетиться за последнее время, не находишь? Ка-анзас. А хочешь, я покажу тебе свою графику. Не-ет! Ну давай, конечно. Я выпал. Сначала слегка, на изображении вороны в ботинках, потом на групповом портрете какой-то мрачной команды (я уверен, что сие не срисовано с фотографии, это была не существующая команда, а плод сумеречной Ленкиной фантазии), и, наконец-таки, узрел пейзаж. Курго явно хотела напугать зрителя. Это получилось, но только как-то не совсем. Картинка изображала темный лес. Вставало (или садилось?) кр-ровавое солнце. Зрителя, понятно, должно было передергивать от жути. Паук плел паутину, жабы квакали в болоте. Это общий план. На переднем сидел какой-то замученный идеями зверек и жалобно плакался о бесславно прожитых годах. Глаза у него были того же колера, что и у заходящего светила. Цветная графика. Ништяк, подумал я, давай еще. Шаржи на людей, карикатуры на личностей, которые живут по-соседству, которых я знаю, окончательно позволили мне выйти вон. Я вышел. Но недалеко, в туалет. Вернулся; впрочем, не так быстро, как собирался.

На кухне горела лампа. Она стояла на столе, у нее был круглый белый абажур, и ее свет окончательно настроил меня на какой-то добрый и лирический лад. Домашний. Невзирая на то, что в комнате Курго почти умеренно грохотали панки. Покурить бы тут, и прослезиться. Пожалеть того самого зверька с глазками цвета свежей кровушки. Настольная лампа странным образом ассоциировавалась у меня с мамой Курго, точнее, с ее ногами. Бабе, однако, не так уж мало, кгхм, а ножки-то — ой-ё… И, кстати, совсем даже не хуже Ленкиных. Даже лучше. Женщина в самом соку… Брэк, подсознание и сознание! …И юмор у нее есть. В общении с Леной у нас бывают перерывы на полгода, на восемь месяцев, и вот как-то восхотев заполучить Ленку ментально, я набрал номер, а трубку сняла ее мать. Ноги были до. Я их помнил и вспомнил по телефону еще раз. «Можно Лену? Я — такой-то и такой-то, делал ее портреты, и, таким образом, ничего ни имею против, дабы ей их вручить… — Витиевато. — Ну, в общем, позовите ее, пожалуйста». — «А, вы тот самый фотоохотник. Теперь полгода будете бегать, чтобы карточку отдать?»

При чем тут ноги? Ну ладно, расскажу уж вам всю историю. То ли был конец июня, то ли начало июля — одним словом, света было завались. Свет падал на башку, давил и сминал типичную личность петербуржца так же, как сминает его темнота в декабре, только круче. Мы сидели на кухне Курго и пытались пить чай. Смахивало на западло, потому как чая и не существовало вовсе, а он был лишь только в воображении. То есть это был мамин чай, а не Кургошин. Кажется, в то время я был трезв. Что за чайные разборки, поразился я, вот он есть, чай, почему бы не заварить его? Я сам вскипячу воду, сиди. Это не мой чай, засуетилась Ленка, это — мамин. Программа заглючила? Нет, не будем отправлять отчет. Разберемся сами. Что за херня? Что это значит: чай мамин, или твой? У вас что, чай терминированный (если есть понятие детерминированный, об этом я где-то читал, то почему бы не быть обратному? Терминированный чай. Умно!) Ты за каким чертом пригласила меня в гости? Чтобы я посуду твою (и мамину) помыл? Сейчас помою. Ноу, как говорит один мой знакомый философ, проблемсов. Вот. Открываем кран. Ты знаешь, как это делается? Знаешь. Берешь в левую руку посудину, а в правую — губку, предварительно смоченную моющим раствором. Затем начинаешь совершать круговые движения, центробежно-спирально. Это я знаю, возмутившись, завопила Курго. Затем, продолжал я, споласкиваешь это под струей теплой воды и ставишь на сушилку. Далее цикл повторяется.

И тут пришла мама. Если бы не эта жара, она, наверное, оделась бы менее легкомысленно. Белые шортики и светло-бежевые тапочки на широких и высоких массивных каблуках. Серьезное порно. Что у нее было выше пояса, я не помню. Она пришла с внуком, то есть с сыном Курго Мишей. Миша, даже не подумав со мной поздороваться, ринулся к телевизору, это я увидел краем глаза. Видимо, начинались очередные мутанты-чебураторы. Мамаша ушла; что печально, не за пивом. Обещала прийти быстро. Меня это радовало, но только отчасти.

Покурим на лоджии, предложил я. Ситуация стала заклевывать, хоть и слегка. Ведь я пришел к Курго по зову, как принц. Стряхнул пепел. Сынишка — дебил, но ведь я могу полюбить и такого. Что? Тебе удивительно? Ведь я, как говоришь ты, не пьян? И что? Разве я не могу говорить того, что хочу, когда я трезв? И чтобы ты воспринимала меня адекватно? Ведь что получается: почему-то, когда ты говоришь трезво, выглядишь полным идиотом, а стоит чуть-чуть выпить, и ты — орел, и тебе начинают верить. Хотя тут ты лжешь.

Взять бы бинокль. Мне кажется, что пруд в овраге совсем уже высох. В прошлом году там выросли камыши, а теперь совсем ничего не растет. Чай, ты говоришь, это не твой чай, а еще у тебя есть сын. Бедняга, он пялится в сдохший кинескоп. Солнце уходит, окна твои — на запад. Утро, умерев, и переплотившись в день, становится легким вечером. Наилегчайшим. Пойдем ко мне. Я пытаюсь ее поцеловать, поддавшись фэнтезийной романтике, но получаю от ворот поворот. Курго уходит пообщаться с сыном, посулив вернуться, а я погружаюсь в сладостные думы. Вот Курго была бы несчастной принцессой, которую то и дело хочет сожрать дракон, не взирая на хронический гастрит. Размахивая лазерным мечом, я приближаюсь к гадине и говорю: ну что, чудище поганое, сейчас ты узнаешь, что такое «Виндовс Виста». Слыхал, пресмыкающееся, что с марта сего года экс-пи прикрывают и обновлений больше не будет? — Легко и изящно рыгнув, монстр умирает. Вот что значит жечь глаголом сердца! (А я за хорошую экологию и считаю, что не принцесс этих тупых надо спасать от драконов, а, скорее, наоборот. Еще с мечами этими заколдованными заморачиваться!) Нет, мне нужна реальная, конкретная баба. Не Курго, понятно. Опять. Мечтания. Курго здорова. Она ноет о том, что больна. Перевариваю новость. Сын пялится в ящик. Пытаюсь врубиться в кайф, который понимает он. Коробка сдохла. Миша, это — барахло. Нет! Там мутанты. Вот ща они заморочат. Миша! Очнись! Твой телек — говно, полная лажа, электронный параллелипипед ничем не отличается от деревянного картофельного ящика! А что вы шумите, дядя Марк, мне все видно. Все? А как насчет информации, которую ты проституируешь во имя своей мамочки? А? Похоже, ты вмочился в хреновину, воображая, что это телевизор. (В сей момент рептилия задергалась, но я зря встревожился: всего лишь агония. Однако эти мерзкие холоднокровные гады могут долго суетиться после смерти, как бабы после скандала). Входная дверь гулко хлопнула. Я слегка напрягся, потом расслабился: до меня доперло, что вернулась мама с ногами. Меня потянуло пообщаться, но себя приструнил. Да я ж фетишист! — бумкнула, как из сабвуфера частота в 150 или даже в 140 Гц, мысль. Но на хорошем уровне. Я ведь даже лица ее не разглядел! Не говоря уж о бюсте! Маниак!

И не совладать бы мне, простите за выражение, с эрекцией, если б Курго не заговорила. Ее вещание способно было пробудить мертвого, дабы он мог бы лишний раз убедиться в том, что не зря умер; заодно и мне принесло кое-какое успокоение. Все равно что попытаться войти в разгоряченное лоно, находясь на грани семяизвержения, и найти там вместо ожидаемого холодные скользкие соленые грузди со сметаной (а вы предпочитаете с маслом и лучком?..) Я слышал стук снимаемых и небрежно бросаемых на тонкий линолеум пола по-своему изящных шузиков и ловил кайф от того, что меня это почему-то перестало волновать. И пейзаж уже не интересовал. Исчезла какая-то тонкость момента, была порвана изящная связующая нить… Н-да. Мама Курго довольно сурово за что-то отчитывала Мишу, успевшему к этому моменту материализоваться на кухне. К. трещала; я ее не слушал, меланхолично рассматривая квадратики плитки, коей была вымощена ее лоджия, и катал пальцами ноги непонятно откуда взявшийся здесь старый высохший фломастер без колпачка.

Но теперь была зима. За порногрфически-прозрачным тюлем падал голливудский снег. А, это уже Ленкина комната. Я двигался, с одной стороны, зигзагом: туалет — кухня — коридор — комната, с другой стороны, осознавал, что прямой путь занимает три, от силы три с половиной метра, не в хоромах ведь живем, а этот флэшбэк растянулся на пару морских миль. Я с опаской заглянул в комнату; на самом деле эту попытку я предпринимал около десяти раз. И каждый раз убеждался с ужасом в том, что Курго покоится на своем ложе в немыслимо эротическом состоянии. Тяжелые панки сделали свое дело. Я вспомнил ее голос и успокоился. Мне ничего не грозило. Она стала далекой, как кронштадтская Амазонка. Оставалось только вежливо откланяться (уже шел третий час, а мне, как всегда, завтра нужно было на работу, вот трудоголик!), и я начинал интеллигентно экать и мекать. А че, в натуре? Любовь — любовью, а табачок — врозь.

Она почти засыпала, убаюканная панками. Стройные ножки шелохнулись, вспорхнул слегка подол прозрачной ночной рубашки…

Нет, сказал я себе. Нет. Сказал твердо.

А вот что интересно. Совсем ведь не нужно пить, чтобы быть пьяным. Не от любви, конечно. От собственной глупости. Глупость очень хитро обманывает ум, маскируясь под него: не пей, не тупей, будь здрав. Шевели мозгами за меня. Ведь когда ты выпьешь и отрубишься, шевелить извилинами придется не тебе, а мне. Вот так-то, сволочь хитрая. Поэтому, пока мы трезвы, вынуждены пребывать в плену разума. Тяжелая задача. Но пить-то куда тяжелее.

Все это смахивает на гипертекст. Читай, как хочешь. Я пишу как хочу, а ты, читатель, воспринимай это, как удобнее тебе. Можешь забегать вперед, возвращаться назад — мысль моя прихотлива, как лесная тропинка. Но все-таки, думаю, начав, я как-нибудь доберусь до конца.

_{* * *}

Еще история, продолжаю. В этом городе я хотел любить. Пытался: ничего не вышло, лажа. Но когда-нибудь я сделаю это. Не верите? Э-эх, я тоже не верю. Этот город не предназначен для любви. Как и любой другой город. Значит ли это, что для любви предназначена деревня? О нет. Я ненавижу вас, дряни. Дряни городские и деревенские. Дряни служебные и внеслужебные. Будь вы прокляты. Не люблю, ненавижу вас, хоть и пру против Бога. Всех надо любить.

Поцелуй асфальта был лучше ласк десятка наиэротичнейших женщин, вместе взятых. Это был хороший мир. Мой. Я чувствовал, как из моего лба изливается моя же кровушка, и размышлял о том, что шрамы украшают меня, как потенциального мужчину. Почему потенциального? И почему как? Видимо (логика брала свое), раз я задаюсь этим вопросом, то была тому какая-то причина. Это что же, на четвертом десятке я не состоялся? А что я сделал? Или: поставим вопрос так: а чего я не сделал?

Холодно. Хотя и не сказать, что дискомфортно. Вроде неплохо. Даже не жестко, хотя должно было быть именно так. Недалеко. Хорошее слово, хоть и с каким-то отрицательным оттенком. Недалеко от дома. То есть близко. Вот близко бы. Хорошо полежать еще, но надо напрячь волю, как это делал Маресьев, и ползти. К нашим. Да зачем ползти? Я встал и пошел. Наши? Встал? Надо же, я и забыл, что сказал об этом. Встал и пошел? Но не был ли я пошл? Да и кто эти наши?

До дома оставалось 450 метров, это я определил с точностью до плюс-минус 20 м. Была тут какая-то ошибка. От моего дома до Кургошиного — не более 290, значит, я немного сбился с пути. Хотя, возможно, и 320–330 м. Откуда взялось число 450? Многовато будет! Я принял за рабочую гипотезу, что намотал один лишний оборот вокруг дома. Сел на скамейку. Вставать надо. Уже было тепло. Я не мог понять, зима сейчас или лето. Тепло. Но ведь до этого было холодно. Сижу. Что-то не так. Я должен не сидеть, а лежать в других условиях. Да и тепло это подозрительно. Вставай, пытаюсь я себе подвыть музыкально. Вставай, ведь ходу до дома всего каких-то две минуты с половиной, и ты рухнешь в постель, согретую твоим котом, и он споет тебе старую добрую песню. И ты в очередной раз рехнешься от одиночества, а завтра, как штык, на работу. Азимову было по кайфу писать о роботах. Уже лет пятнадцать, если верить ему, как профессии уборщицы и грузчика изчезли. Однако нате-ка вам! Почитайте газетки! Грузчикам платят куда больше, чем ученым. Вы когда-нибудь видели обьявление типа «Требуются ученые без вредных привычек»? Ага? И вообще, если проституткам платят больше, чем грузчикам, а грузчикам — больше, чем ученым, то в какое, пардон, место катится наша страна?

Снег растаял, зацвели растения, и солнце встало. Потом закатилось. Я думал. Может быть, и не сто́ило? Я блуждаю по бабам (а на самом деле по одной бабе), кружу, и, в конце концов, как-то добираюсь до дома, нахожу вчерашние остатки пива, употребляю их и валюсь. Делаю вид, что сплю. Завтра продолжается та же галиматья. Бывают и выходные: мерзкие, тупые выходные, когда спишь до двух; проснувшись, понимаешь, что все твои великие ночные планы, абы укрепить расшатавшийся гвоздь в стене не актуальны; сегодня, во всяком случае, займешься-ка ты лучше интеллектуальной работой. И она находится, если ее поискать. Два-три часа включалова — и вот ты врубаешься, входишь в ритм, темп; мусор тоннами выбрасывается в трубу, посуда вымыта и блестит, стол вытерт и сияет; котик расчесан и мяукает как-то по-деловому. Воткнувшись в процесс не на шутку, ты даже перекур (святое!) откладываешь уже тридцать какую-то минуту. Стол девственно чист. На нем нет ничего лишнего: куча записей на каких-то бумажках, огрызках и обрывках сигаретных пачек классифицируется, раскладывается по степени важности и ожидает своей дальнейшей систематизации. Чисто, блин. Чисто. Ты садишься за стол и включаешь комп. Электронный архив твоего мозга лениво просыпается и нехотя отдает честь: мол, готов к работе, мой демиург. Кот, уютно устроившийся неподалеку от тебя, разевает для вида пасть и издает сиплый звук: он тоже готов поддерживать тебя во всех начинаниях. Если, конечно, без бузы. Буза ему совершенно ни к чему. Пожрать-то дали. А попробуй не дай!

Электроны бегут по своим путям (в школе меня учили, что они выбирают кратчайший путь, но в этом я сомневаюсь. Ведь такому пути человек редко отдает предпочтение, что уж тут говорить об электронах). Ты отвечаешь на стандартные вопросы, гасишь желтые таблички. Кажется, система работает. Теперь можно закурить, открыть вчерашний файл и посмотреть, что же там содержится умного. Вот. Хорошо. Какой прекрасный момент! Тишина. Сейчас не слишком поздно; время есть, солнце на западе, но не слишком — и ведь не совсем рано: встав спозаранку, когда стрелки будильника нарисовали не совсем привычную фигуру, через час-два начинаешь бороться с сонливостью, и эта битва может растянуться на полдня. Сегодна ты встал вовремя. Солнце в порядке. Все прекрасно. И тут раздается звонок. Ты забыл отключить эту дьявольскую машинку, потому что вчера никто тебе допоздна не звонил, и поднять маленький черный рычажок тебе показалось излишеством. Возникает соблазн не брать трубку. Однако ты кому-то нужен, так тебе кажется. Струсив, ты поднимаешь.

Звонит, конечно, Курго. Все файлы засыхают от ее голоса. Вся выстроенная на сегодня система превращается в пыль. Пытаешься вникнуть, лелея смутную надежду, что это скоро прекратится и ты вернешься к любимому занятию. Если говорить не более двух-трех минут — тогда есть надежда, что можно будет вернуться к прерванной теме и доработать ее до конца; но говорить с Курготкой коротко можно лишь только, послав ее хорошенько. Что ты делаешь, не желая того: не хам ведь, а какой-никакой интеллигент. Выслушиваешь. Оказывается, надо прийти. Сейчас? Да, сейчас. Смотришь на часы. Ого! Ну ладно. Что я потеряю?

Тебя подстегивает молодость. Кашляющий старпер, замотанный в кашне; ты, тем не менее, зачем-то бредешь и доходишь до заржавелой двери в доме напротив твоего. Нажимаешь нужные кнопки: подсознание подсказывает, которые из них нужно нажать. Лифт. Входя в эту сумеречную интимную кабину, ты не отказываешь себе в удовольствии еще раз перечитать правила, в особенности п.2 инструкции пользователя: «Прежде чем войти в кабину, убедитесь, что она находится перед вами». Кургошно. Ты перевариваешь эту сентенцию, пока машина несет тебя на шестой этаж. Вот и дверь. Открывают сразу, что странно. Но это не Курго. Это Таня.

Курго, видите ли, блюет. Плохо ей. Пережрала? Да нет, ничего мы сегодня не жрали, кроме двух-трех бутылок пивка. Ага. Наверно, вчера что-то съела. Таня делает приглашающий жест. Вхожу. За полгода ничего не изменилось. Т. присаживается на тахту изящно; ее слегка напрягает отсутствие мечущей харч хозяйки, но не более, чем присутствие гостя-мужчины; и, закинув ногу на ногу, барышня пытается завести светский разговор. Я заколбашенно озираюсь. Где Ленка? И почему она пугает унитаз? Уж не отравила ли ее эта Татьяна?

Я было валюсь рядом. Сидеть в лом. Т. говорит о том, что никогда не видела такого классного мужика, как я. Ноги ее (которые мне теперь не видны), возбуждают не настолько сильно, как бы мне хотелось. Если честно, я хочу домой. Я хочу спать. И пойду на хаус.

На фиг, на фиг.

_{* * *}

Однажды Курго ко мне заявилась, дабы навести порядок. Она наносила визит накануне и пришла к выводу, что у меня нехорошо. Взялась за тряпку, понюхав ее в сортире. Запашок ей не понравился. «У тебя надо убирать», — изрекла она. Судя по всему, на одну только эту мысль у нее ушло немало энергии.

Сегодня, когда я заходил за ней, на лестнице сидел какой-то придурок, он смахивал на бомжа. Ленка с ним поздоровалась, как с родным, и дала ему денег. Еще он хотел ключи от квартиры, но тут-то она его обломила. Хотя сначала хотела ему их отдать, но передумала.

Дальше события развивались забавно — теперь, правда, подобные вещи меня уже не развлекают. Вся эта Кургошная психодель давно стала поперек горла.

Спутившись на лифте вниз, я закурил сигарету. Ленки и бомжа не было. Раз так, злобствовал я, пойду домой один. По фиг, что помыл ей посуду, а благодарности никакой. Пол подождет. Однако эта команда нарисовалась; я даже не успел затушить бумажную трубочку с табаком. Бомжара ныл о том, как ему плохо. Ленка внимала. Я обломался и пошел. Кирилл (так звали бомжа) плелся следом и клянчил еще бабла на пиво. А коллизия была такова: этот чудак, получив зарплату, решил взбрызнуть. В лопатнике у него были еще и деньги, подзанятые на покупку какой-то серьезной вещи типа домашего порнокинотеатра. Кроме этого, наличествовал паспорт и еще кое-какие документы. И всего этого в конце концов умник лишился, встряв в какую-то ссору. Вдобавок получил фонарь и другие малозначительные повреждения тела и духа. Я даже проникся. Эх-х. А кликуха его была, как я узнал намного позже, Полторашкин. Это за то, что он не любил покупать пиво в стекле или жести, а предпочитал пластмассу по 1,5 л. Эстет.

Вот так мы дебильно и совершали шествие: тополя, ивы, асфальт, Курго в крутых босоножках (не в маминых, понятно, а в своих, Кургошных), и странствующий рыцарь Кирилл. Когда меня напрягало, я уходил вперед; жалея Курго, мне приходилось останавливаться и ждать. При этом Ленка грузила мне какой-то очень умный текст. Наконец мы дошли до моей парадной. Ласково светило солнце, и набитая морда неудачника изрядно контрастировала с летним пейзажем. «Сегодня не твой день», — заявил я Кириллу, думая о нем, как о левом персонаже. Я здорово ошибался, поскольку это был Ленкин супруг. Или почти супруг, ха. Гражданский. Король рок-н-ролла! «Вот что, иди-ка ты домой. Подруга идет ко мне мыть пол» (представляете, что́ он подумал? До меня только сейчас доперло). Бомжара-муж крутнулся на каблуках и почесал в даль светлую. Мы с Ленкой загрузились в лифт; войдя в квартиру, я сразу ткнул ее носом в бардак на кухне. «Я все приберу, сейчас приведу в порядок. Дай только тряпку». Мы сели за убогий кухонный стол совдеповских времен и закурили. Ленка внимательно обозревала во второй раз интерьер кухни. Неплохо бы тебе и окна помыть, размышляла подруга вслух. А заодно и потолок побелить, и верхнюю часть стен. А плита-то у тебя какая кошмарная! — Я жарил дичь на живом огне! Вот так-то! Дичи это не нравилось… — Ну, — Курго захабарила, — давай инструменты. — Я живо вскочил и поскакал в сортир, ища швабру и тряпку. Нашлось. — Ведро есть? — На кой тебе ведро? — Ну не буду же я каждый раз мыть тряпку в сральнике? — Ага, ну, валяй.

Я открыл окна, хотя было холодно. Курго долго журчала водой в ванной: отопление вырубили; наконец наполнила ведро. Стала трудиться. Я наблюдал, как женщина переходит от слов к действиям. Естественно, ее не хватило надолго, как и всех нас. Какое-то дежа вю, врубался я, куря. На полу валялось много всякой гадости. Курго умело смела все в ноль, обмакнула ткань в жидкость (в том, что эта субстанция являлась водой, я уже не был уверен, как и в том, впрочем, что половая тряпка оставалась тканью, а не приобрела какие-либо новые загадочные свойства, переставшие роднить ее с сестрами, коих на помойки мира выкидывается миллион в минуту), и тщательно намотала ее на швабру. Я млел. Только подлинный извращенец, Извращенец с заглавной буквы в состоянии понять мой кайф. Ко мне пришла дама, барышня, кошелка — называйте, как хотите, но ведь для чего, а? Чтобы помыть пол. А господин с подбитым глазом отдыхает. Тут я не удержался и высказал ей все свои соображения на этот счет. И в тот же миг выяснилось, что никакой он не бомж, а вроде как муж, с которым случилось такое вот несчастье. Мне стало хихикнуто. Лена тем временем тщательно оттирала северо-западный участок моей кухни; казалось, она принялась за дело всерьез. Оторвав задницу от стула, я посозерцал результаты труда. Почти квадратный метр сиял, как лицо (или жопа?) гламурной блондинки. Совсем неплохо, прикинул я. За 180 000 секунд, примерно, она ототрет мне всю хату. Подсчеты радовали.

Но вышла ошибка. Я не учел перекуры и выпивоны. И работу маршрутизатора (ментального, того, который в голове). Если с первыми можно было как-то смириться (сам грешен), то после каждого следующего глотка паузы затягивались все сильнее, швабра все неохотнее начинала приниматься за свое дело, и в воздухе все более начинало пахнуть фиаско. Наконец Ленка бросила швабру и заявила, что хочет спать. Тряпка, значит, говновая. Мыть такой невозможно. «А как же договор?» — попытался напомнить я. — «Какой договор?» — «Ну, наш договор, или уговор, как тебе больше нравится. Я мою тебе посуду… (меня накрыли легкие сомнения, было ли это на самом деле), а ты, гм, моешь мне пол». — «Так ведь тряпка у тебя неправильная». — «Что?» — То́, что это не тряпка, а какая-то херня. Ты посмотри на ворс. Понял?» — Я ничего не понял. Тряпка как тряпка. Буду я еще врубаться в этакие тонкости! Еще скажи, вода у меня не та из крана течет.

«Не-ет, — Курго аккуратно швырнула тряпку на пол, — в таких условиях работать я не могу. Налей-ка пива». Я услужливо налил. Ленка, выпив, вздыхала и нюхала опоржненный стакан так, словно была приговорена к смерти, и любование сим артефактом было как будто ее последним желанием.

Один кваратный метр. Плюс-минус. Я вспомнил одну девочку, она качалась на качелях; мне пришлось отъехать от дачи аж на три километра; это путешествие в те годы было серьезным! В розовом платьице она качалась на качелях, а я крутил педали — мимо! Странно, но тогда меня впервые накрыла мысль: вот оно, счастье, это — она, та самая. После этого у меня было много женщин. Да что я гоню? Мало ли, много ли, мечтов и мечтаний Г. Гумберта?

Вот еще что: фетишист. Пиво в совокупности с Курго действовали уже на полную катушку. Супераддитивный эффект. На ней были очки (на девочке, не на Курго). Дурацкие совдеповские очки из черной пластмассы, где ж они теперь. Минус, естественно. Около трех. И тополя. Я мечтал.

Итак, девочка качалась на качелях, розовое платьишко ее задиралось, а я мчался мимо на своем «Орленке». Сначала мне казалось, что я развил скорость около 70-ти. Потом меня надолго, почти на тридцать лет, это утомило, и я решил, что хватит себе врать, скорость, хоть и под горку, скорость никак не могла превышать 40, даже 35-ти. И что это я ее вдруг вспомнил?

Лена вздохнула еще раз и вновь начала драить пол. Я понял впоследствии, что это была непростая задача. Курго расстроилась очень быстро; я даже не успел обломаться. Квадратный метр увеличился раза в полтора, не более, и тут Кургота смекнула, что пора прекращать действо: хватит. Она захотела еще пива. Я набулькал.

Когда-то я пытался установить на рабочий комп знаменитый «Ил-2», вернее, его аналог. Программа встала и заработала, но оказалось, что в нее совершеннно невозможно играть. Самолет кренился на двадцать градусов, или около того. Иногда приходили радиосообщения, что, мол, на нас напали. Я судорожно лез в меню и искал настройки. Интерфейс был вполне неплох, но я никак не мог понять, где у меня посадочные фары, а где команда убрать шасси. Да, пилот из меня еще тот. Но все это чепуха. Покажите мне водителя-профессионала, который мог бы прорулить на гаишном тренажере. Затея явно обречена. Курго вновь дымила. — «Что-то я утомилась», — Ленка внимательно рассматривала сигарету, выпуская дым могучей струей.

Самолет! Я могу лететь!

«Тупица, — думал я, вспоминая „Ил“. — Индюк. Дело ведь не в том, сколько лететь. Дело в том, как лететь». Слева нарисовались товарищи, дальнейшие мои действия их слегка удивили. Для начала я сделал бочку. Спустя час я вспомнил о петле Нестерова. И потянул рычаг на себя. Скорость упала до каких-то двадцати, но я умно рухнул гузном вниз, затем выровнял машину. Попутчики исчезли; точнее, я потерял их из поля зрения. Тут пришел клиент, точнее, клиентка, и рассказала мне о том, что разводить кошек за деньги, а потом продавать, весьма непросто. Да. Согласен. Скорость была уже почти 300. Я чуть не плюхнулся в океан, но выровнял штурмовик и развил нужную скорость. Что-то мне не нравилось. Надо переключить режим двигателя. Мотор чихнул и замолк. Это мне знакомо; проходили. Я завел. Опять клиент! Ну? Ага, фотографии. Сделаем. Кинем вас в экслюзивную папку. Все? До свидания. О, как кайфово было сделать «мертвую петлю»!

Теперь мотор работал как-то не так, будто у него был не прямой привод, а какая-то хренова гидротрансмиссия. Мне это не нравилось. Но я продолжал полет. Иного варианта у меня не было. Разве что клиенты (клиентки?) Я так их люблю. Люблю этих сумасшедших тетенек, да…

Ебаторий. Так говорит Ленка.

Мотор работал. Я взмыл, выйдя из «мертвой петли». С самолетом все было в порядке, если не считать крена. Я летел. Ленушка, где ты? И как насчет любви?

Лариса попыталась отнять меня от штурвала. Ты, наконец, дашь мне полетать? Я пересек океан. Это было долго. Мотор был единственный, другого нет; альтернатива — падать. Я устал. Но не сдался. Шлепнув пару раз по правой стрелке, выровнял крен. Долечу. Мать вашу, плевать на всех, долечу. И задание выполню.

Пришла налоговая. Какое дерьмо. То есть они приходили раньше и делали контрольную закупку. Полная лажа. Лариса напряглась. А я расслабился. В моем полете все было прекрасно. Мотор работал. Пара истребителей слева была своей. Ведомые. Они вновь появились. Уже не обращал внимания на английские реплики. Дура училка говорила, что русский язык — международный. Попробуйте купить хотя бы одно вот такое международное дерьмо, то есть товар — он наверняка окажется китайским; у них свои сантиметры. Телевизоры, шузы, автобусы, даже какое-то подобие снетков. Что сто́ят законы, если их суть бумажна, а наши президенты меняются, словно картонные паяцы? Закон вышел — по поводу языка, да. Или я фантазирую? В законе говорилось конкретно: никакой товар не может быть продаваемым без инструкции на русском, ну пусть, не без нее, а хотя бы с указаниями, где произведен этот продукт. Что за херня: покупаешь вяленую рыбу, а она не наша. Сладкая китайская дрянь.

Христос, говорят, пил с налоговиками. И находил в этом какой-то кайф. До Христа мне явно далеко. С этой козлотой, мытарями, мне не хочется срать на одном поле. «Если вы не сделаете по-срочному по обычному тарифу, у вас будут проблемы». Я как раз вышел покурить. Вернувшись (они как раз выходили), я застал Ларису в слезах. Суки! Она все распечатала на «Кэноне». Объяснять что-то Поджеру о расходниках и тем более о налоговой было бесполезно. Лариса должна была заплатить.

Тошное благородство играло во мне, и хотелось сказать: половину расходов я беру на себя. А чего там половину! Три четверти! Девяносто процентов! Полную и окончательную единицу! Внутренний же голос разума (или хитрости, или подлости) говорил так: сейчас самый подходящий момент, чтобы завязать с этим дурацким донжуанством. То есть с донкихотством, я совсем не то хотел сказать! Ты тратишь свою нервную энергию на глупую Ларису; так ведь она сама виновата. Надо было послать этих наглецов куда подальше. И будь ты на ее месте, так и сделал бы. Даже ценой большого конфликта с Поджером — истина дороже. Настолько большого, что это неминуемо бы обратилось увольнением. И ты бы, конечно, на это пошел.

Но ты вышел, когда они вошли (а потом наоборот: обмен разумов). Да, ты давно собирался идти курить. Раза три тебе перехотелось и вот захотелось вновь. Ты мог бы перехотеть еще раз, но не стал этого делать. Ты решил, что Лариса, кстати (это ведь правда), имеет куда больший опыт общения с этими, так сказать, людьми, и справится с этой ситауацией не хуже тебя, а наверняка даже и лучше.

Лариса?

Мне захотелось опять покурить, что-то много я курю. Что было делать с ней? Обнять и сказать, что все не так плохо? А ведь кому вставит пиздюлей А. Н., не мне же? Стало ее жалко. Я заставил себя поцеловать коллегу. Она ответила. Мягкая баба. Еще было много электричек, мы целовались, и все никак не могли расстаться.

Программу пришлось вырубить: я вынырнул обратно, из воспоминаний в реальность, и увидел Ленку. Она почти молчала, наблюдая за мной-сомнамбулой. Полтора квадратных метра сияли.

И я задумался: что́ Курго? То́, что она пыталась помыть мне пол, хоть эта попытка и накрылась полной мандой? А может быть, мы, мужики, такое же говно, как и они? Не ошибся ли Создатель? Вот богохульство.

Так почему же мы такие дрянные?

Интересно, что скажет на этот счет Таня. Хотя какая разница?

_{* * *}

Курго опьянела, как шлюха с провинциального вокзала, и захотела возлечь. Я не знал, радоваться этому или огорчаться. С одной стороны, было отрадно, потому что у Ленки было странное предубеждение к горизонтальному положению тела, и такие моменты приходилось ловить. Сколько бы барышня ни выпила (я выпивал гораздо больше и рано или поздно меня тянуло прилечь), она все равно продолжала сидеть, даже на кровати, пока она у меня еще была цела. Кровать. Это обламывало. Хотелось изысканных ласк. Ну пусть не изысканных, а ординарных. Но дождаться этого было где-то на грани возможности. Часто я просто засыпал. Курго философствовала. Поначалу я пытался ее слушать. Ничего не получалось: я хотел либо плотской любви, либо сна. В то же время такие размышления вслух пугали, потому что говорили о том, что с Курго происходит нечто вроде маленького тихого психоза. О, нет, психоз — это преувеличение. Видал я психозы. Как, например, интеллигентка, самая что ни на есть настоящая интеллигентка, практически не употребляющая алкогольные напитки, перебирает на первый взгляд совсем чуть-чуть; поначалу это мило и забавно, а потом она самым натуральным образом проламывает череп мужу. Курго иногда, перепив, поступала неглупо, ложась спать. Сегодня этот вариант не годился. Солнце стояло слишком высоко. Где-то маялся Кирилл. Конечно, будь на месте Ленки какая-нибудь другая женщина, достаточно страстная (или умная), я бы ее понял. Но то была Ленка. Может быть, она просто устала? Да и как не устать от такой жизни.

Лечь рядом с ней и любоваться? Идея недурна, но что-то мне в ней не нравилось. Старо́.

Ах да, я же собирался ее трахнуть.

И тут до меня дошло, что мы ни разу не занимались с ней любовью по трезвости. Эта мысль шокировала меня. Вот она, сидит напротив, что-то мелет и смотрит на меня пьяными глазками, и будет молоть свою чушь не менее тридцати-сорока-пятидесяти минут, которые покажутся мне вахтой на Дальнем Севере с его полярной ночью и совсем без баб. Никогда я не нес никаких вахт на Дальнем Севере, но пустой монолог меня попросту замораживал. Еще триста, нет, тридцать секунд, и мой приятель никогда не поднимется, он уснет вечным сном.

Меня, да и моего малыша тоже, добили окончательно. Я встал и зачем-то поплелся в прихожую. А, за сигаретами. Ленка потащилась следом, не переставая нести свою ахинею, и тормознулась в туалете. Дверь она не удосужилась закрыть. Тихо поскрипывая зубами, я обратил на этот факт ее внимание. «А чего ты у меня не видел?» — искренне удивилась она, расслабляя мочевой пузырь.

Мы трахались. То есть хотели трахаться. Курго вымученно стонала. Мне уже давно хотелось курить, и я взвешивал, что мне дороже: трах с Ленкой или мои умные мысли. Мысли победили. Закурил.

Никто не кончил.

«Знаешь, — Ленка стукала по сигарете, стряхивая пепел, — меня как-то изнасиловали. Дважды. Их было трое…»

«А ты ведь сама этого хотела, да?» — вслух я этого не сказал, только подумал, псевдоразумные виктимологические помыслы вроде бы оправдывали мое пьяное состояние.

Помолчал я и налил пива. Теперь можно послушать Курго.

«Какое это дерьмо, Марк, когда тебя насилуют».

Я представил, как меня насилуют. Впрочем, насилием надо мной занимаются каждый день, тут и представлять нечего. Я терплю. И даже не пытаюсь соскочить с этого кайфа.

Затягивался. Сигарета была на половине. Следовательно, можно было выслушать еще около двух минут и тридцати секунд бреда.

«Почему ты заговорила об этом именно сейчас?» — я был в недоумении. Все-таки странные вещи творятся с женщинами. Точнее, странные вещи творят они с нами. Одна очень милая подружка, например, великолепно ласкала мое естество, подробно рассказывая при этом о своих болезнях. Не венерических, к счастью.

Почему они спрашивают? Почему они так любят болтать в постели?

Они как-то по-другому понимают интим. Им нужно выговориться. Но почему теперь? Сколько раз мы, ловя подходящие моменты, пытаемся использовать их, мгновения, чтобы донести свое мужское послание до их умишек, не прибегая к сексу. Какой чудесный закат, дорогая. В ответ слышишь: тебе ведь надо еще скоблить стену. А завтра мы пойдем в хозяйственный за обоями.

Самое худшее — когда женщина мешает секс с делами. Синдром открытой дверцы холодильника.

Почему именно сейчас? Потому, что она решила, что сейчас самый подходящий момент. Совершенный момент. А по мне, так момент был самый неподходящий. Я пытался убедить себя в том, что словил оргазм.

«Ну и ка́к тебя изнасиловали?» — какая все-таки прекрасная вещь сигареты, что бы не писал Аллен Карр! Я с наслаждением попыхивал. — «Тебе интересно?» — «Нет, дело не в этом». Башка плыла, выпитое давало о себе знать. Интересно, каким надо быть уродом, чтобы запасть на Ленку? Да вот он, этот урод, — я. — «Это было почему-то больно, совсем не так, как в первый раз; это было мерзко. Четверо…» — «Трое», — поправил я. — «Они затащили меня в подвал…» — Оригинальное начало, смахивает на милицейскую сводку, либо на сеточные откровения, внимательно прочитанные модератором и давшему добро. Редактор, подумав, что это очередная желтуха, не в восторге, но больше ничего нет. А матерьяльчик-то какой-никакой нужен, нельзя ж резать курочку, несущую золотые яйца!

Вот дура. Дать себя затащить в подвал. Сучка не захочет — кобелек не вскочет. Как это можно позволить себя изнасиловать? Но я же позволяю, только морально. Дебил.

«Потом приходил следователь. Я не заявляла, но их как-то свинтили и они сами раскололись. Да ладно. Вот дальше-то было куда хуже. Херовей некуда. Танька пригласила меня в гости. Я поехала. Мент меня долго допрашивал, влез в душу, гад! Мол, как и что. Он сказал: чем больше вы молчите, тем больше говна остается на свободе. А говно должно быть в унитазе. У Таньки был мужик. Мы выпили. Потом смотрели кино, какую-то ебань. Им захотелось трахаться. Вася желал втроем. Был суд. Но я на него не пошла. За что и получила втык от следователя. Я была против. Но Таня завелась. Мудак Дима захотел. Они выебли меня, Марк. Танька трахала меня рукой».

Сразу возникло два вопроса: может быть, тебе это было и по кайфу, подруга? Второй: Татьяна, это же мня… мясо. Ее бы… Поговорить с ней…

Да, Таня умудриловалась ее изнасиловать. Подробности я узнал позже. Слишком поздно, чтобы махать кулаками и доказывать правоту. Даже свою. Т. поимела Курго кулаком. А почему ты не ушла, поинтересовался я. Тебя ведь никто не удерживал. Гадко это было, гадостно, вопила Ленка, припоминая детали. Было так противно, мерзко, ныла Курго, и еще этот Танин кулак в манде (а ведь потекла сучка, потекла). Но стояла очень морозная погода! Куда же я пойду в такой холод? Еще с восьмого этажа спускаться. Я решила остаться. Таня, мало что продвигала кулак, сворачивала его круче, представляешь себе? Он становился тверже и тверже и мне делалось все больней и больней. А этот мудак наблюдал и дрочил. Потом он трахал меня в жопу, но я терпела (да почему ты не свалила? — заорал я, но Курго причитала о том, как было холодно на улице). Вот дура. А не дураки ли мы, покогитовал я, парящиеся на так называемой работе, живущие с так называемыми женщинами и ведущие так называемую жизнь. Говно ведь. Так что действия Курго, точнее, ее бездействие не было лишено некоторого смысла.

Ну а что ж, это буддистское недеянье, оно спасет тебя отубийцы? Буддизм потерял для меня привлекательность. Видимо, дело в том, что учение Будды я понимал очень поверхностно; созерцал. Да, впрочем, и с христианством так же. Трудно въехать в восточную философско-религиозную мораль человеку западному; вдвойне сложно человеку не западному и не восточному, а россиянину. Пятое направление в географиии! Да и на кой мне эта восточная эзотерика. Ведь и христианство (я почесал ляжку, а затем пятку), тоже пришло с востока. Мне шел восьмой год, когда бабушка втайне от моих родителей крестила меня. Папа и мама вряд ли одобрили бы тогда этот поступок. Потом, спустя много лет, мои родители пересмотрели отношение к религии. В безумные девяностые мама уверовала, что, впрочем, только помогало ей углубляться в тонкости польского языка. Папа, как стойкий оловянный солдатик, хранил в себе атеизм. Пока я не привел аргумент: христианство оставляет свободу выбора. Отец задумался. М-мда-а, выбор хорош, сказал палач осужденному. Ведь если бы было сплошное благо, витийствовал я, тогда бы не было таких понятий, как ад и рай. Точнее, зло и добро были бы уравнены. А на первой же буквально странице Ветхого завета сказано: существа эти, Адам и Ева, сотворены были по образу и подобию Божьему и умели отличать добро от зла. Впрочем, Библия не дает ответа на вопрос, что есть добро, а что — зло. Но! Выбор есть всегда! Даже в том примере с палачом. Попробуем доказать от обратного: не имея выбора, человек оказался бы марионеткой в руках Господа. А Ему это на хрен не нужно. Ему по кайфу, если можно так выразиться, Человек выбирающий. Или Человек играющий? Как бы это сказать по-латыни? Не умею, сызмальства, видите ли, не обучен. А! Вспомнил. Homo ludens. Отец стал более толерантен, хотя до сих пор подходил к религиям каким-бы то ни было, как историк. Ни на его, ни на мои, ни на материны вопросы религия не дала ответов. Во всяком случае, вопросов стало только больше. Но ведь религия для того и существует, чтобы задаваться вопросами, а не жить по догмам. Чем меньше в религии догм — тем она совершенней. Так? Гм, сектанты, значит, самые крутые.

Как быть с Курго? Теперь-то уж точно, думал я, хабаря, затем вытаскивая бычок обратно и прикуривая от него сигарету, ничего не докажешь. Да ведь и истории этой не один день. Я почувствовал некоторое облегчение. Отмазался. Окурок обжег пальцы (я почему-то еще его держал), канул на паркет и бодро покатился под диван. Я не стал с ним аукаться.

Подонок я.

_{* * *}

А не перевести ли тебе Лема, как-то сказал я маме в шутку. В ответ я услышал такой сенсационный мат на языке прославленного автора, который помог мне просечь менталитет поляка. Не Лема, а поляка вообще. О чем и высказался. Что это за менталитет поляка вообще, завелась мать, вот ты, да и я, русские. Ты можешь как-то охарактеризовать русский менталитет? — «Распиздяйство», — подумал я. И смолчал… Грохнул по столешнице трилогией Жулавского (в переводе, конечно; она как раз завалялась в моей сумке). Перевод был анонимный. «Да не так!» — зарычала мать, искоса бросив взгляд на издание, и помчалась в спальню за словарем. Тут же вернулась. Минуту или две я задумчиво курил, уставившись в потолок, и слушал шелест яростно переворачивыемых страниц. Наконец я услышал зловещее «О! Я так и знала!» — «Мама, — попытался урезонить ее я, есть ведь и другой перевод, очень известного переводчика, твой коллега, ты наверняка знаешь его. — Я назвал фамилию. — Хуже это или лучше? По-моему, оба перевода неплохи». — Мама поглядела на меня поверх очков. Сказал: — «Я, конечно, не владею языком, как ты. Даже в основном не владею. Я могу поздороваться по-польски, спросить, который час, причем, как ты говоришь, у меня неплохое произношение. Я даже могу сказать такую важную фразу, которая помогает выжить: «Я хочу есть», но что с того? Какого черта! Почему именно польский?! Почему не английский? Не японский? Почему не русский, наконец?! Ты могла бы быть великим филологом русского языка… Филолог, — заорал я, — что это за слово, греб твою муть?» Ринулся в спальню и расшвырял тома БСЭ-3 1978 года. Маманя тащится с этого издания. «Филология — это серьезно! — заявил я, листая том на подоконнике. — Вот! По-гречески это буквально — любовь к слову…» Что-то во мне иссякло, я затихарился. Захотелось плакать. «Мама… — заныл я. — Ну что сделали с русским языком, убили его. Не изнасиловали даже, а убили. Сникерсы и фьючерсы. Мама, как жить? — я всхлипнул. Хотелось разрыдаться, но гордость мужская не позволяла. — А может быть, это любовь к знанию? Ведь логос — значит учение. — Я покосился на том. — Любовь к мудрости. Значит, философия и филология — одно и то же».

Бедная моя мать! Она выслушивала всю эту чушь от человека без какого-либо связного образования, от человека, который бросил обучение в техникуме и пошел работать на первый подвернувшийся гребаный завод, презирая в душе рабочий класс. Презрение мое доходило до того, что я дрался с мужем моей матери, работягой. Тем самым я унижал и оскорблял ее, однако, как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Как-то раз этот чувак, зарвавшись по пьяне, заявил, что все писатели — бездельники и паразиты. Не удержавшись, я запулил ему в рыло банкой с горчицей. Дальше был бардак. Я кому-то звонил, пытаясь пробормотать адрес, но, как ни был пьян, все-таки смекнул, что свинтят прежде всего меня.

Жалкие филологические разборки.

Интеллигент, бля.

История пакостна, но расскажу уж до конца: я повалил этого дебила на пол, мама легла на него, прикрывая от моих ударов. Хотелось замочить козла. «Значит, ты, — я перевел дыхание, — утверждаешь, что писатели — говнюки?» — на всякий случай я пнул его по ребрам. «Не надо», — вскричала мама. — «Надо, надо!» — я вынул тело из-под мамы и усадил его на стул. Валентину Юрьевичу это не нравилось, похоже, на полу ему было кайфовей. «Значит, писать — это фигня. — Юрьич кивнул. — Ага. Ну напиши-ка книгу». — Я протянул ему шариковую ручку. «Да легко!» — сказал В. Ю. и задумался.

«Что-то не так?» — Часы тикали, я чувствовал себя садистом. И получал наслаждение. «Пиши ты, — взмолился Юрьич, — под диктовку. У меня, знаешь ли, с пальцами проблема». — «Тремор? Не отвлекайся. Я записываю».

Взял ручку.

Чувак напустил на себя умный вид. «Родился…» — пауза повисла в воздухе. И висела очень долго. Наступила обломная тишина. Я ждал, покусывая перо. И жду до сих пор.

Так вот, о слове. О Слове. С русским языком сотворили порнуху, я в этом уверен. Одна моя знакомая решила приколоться и пошла работать в детский садик. Не методистом, не воспитателем. Музыкальным руководителем! Как можно руководить музыкой, блин горелый? Как можно руководить людьми, навязывать им музыку, что ли? А ведь дети, мать твою, тоже люди. Она стала им наигрывать на баяне, понятия не имея о том, что был такой композитор, как Малер. Конечно, фамилии Баха и Бетховена ей были знакомы. Было бы странно, если не так. Но это все цветочки. Ягодки созрели, когда я прочитал сценарий. Просто фашизм. Этих педагогов я бы ставил к стенке и расстреливал длинными очередями, будь моя воля. Ой, какой я злой. Ненавижу уродов. «Прости их, Отец, — говорил Христос, когда руки Его прибивали гвоздями к кресту, — ибо не ведают они, что творят». Эти же знают, что творят. Еще цитата из Библии: «Горе тем, кто совратит малых сих». (Не даю ссылок, цитирую по памяти). Речь о детях. Творят, блядь, эти подонки взрослые и считают, что занимаются великим делом.

Dixi. Чего-то я, возможно, не понимаю. Не понимаю, может быть, ничего. Но мне захотелось этой приколистке дать в лицо, несмотря на то, что она — женщина. Насиловать детей такими текстами! Речь пьяного подонка в четыре часа утра у пивного ларька куда литературней! Тупой я, видимо, но еще кое-что в русском языке соображаю, пусть хоть не как писатель, а как читатель. Филолог!

В турецком языке, как и во многих других языках, более половины слов — заимствованные. В русском — три четверти, оставшаяся четверть под сомнением. Об этом было сказано еще в 1931 году одним лингвистом. Что теперь? Какого члена надо портить русский язык, этот великий и могучий, мать вашу.

А на хуй поебать!

_{* * *}

Химический анализ отпечатка мне недоступен. Ограничимся визуальным осмотром.

Открыл скан. Так. Отфотошопим?

Снимок почти идеален. Бородатый дядек и тонущие перила в хорошем бо-кё. Хотя какое бо-кё может быть нарисовано «Индустаром»? Это противоречит теории. Я отчего-то разозлился. И вспомнил Мойшу.

На самом деле его звали Миша, но во всех мобильниках он значился, как Мойша. О нем говорили, что он мать продаст за рубль. Не таким уж он был говном, но этот уникальный парень умудрился разбить свою первую машину по-шизофренически, на манер кацо из грузинского анекдота. Машина называлась «Опель». Дурак не смог вырулить куда надо, а помчался по центру. Посередине была зеленая полоса, и псевдошумахер решил прогуляться по травке на колесах. В финале его ждала большая и красивая клумба; там он якобы и почил. Но воскрес. Тачка вдребезги, одни железки остались, но этот придурок, русский по рождению, однако, еврей по самоосознанию, остался жив. Купил «Жигули». «Торпеды» не было. Совсем ничего не было, кроме руля, рычага переключения передач и трех педалей. Правильно. В машине не должно быть ничего лишнего. Я тоже люблю минимализм. Как-то раз мы поехали в Петергоф, где и жил ездун. Если знаете, перед Стрельной есть участок примерно в километр-полтора, где можно разогнаться. Мойша, естественно, положил кирпич на газ. Дорога там трехполосная: одна, другая, и третья полоса — для обгона. Этот затейник, не переставая материться («Ты едешь, урод? Это хрень. Я́ еду»), вырулил на центральную полосу и погнал. Но навстречу мчался такой же Мойша. Он тоже решил, что полоса принадлежит лично ему. Как мы разминулись — загадка. Готов поклясться, межу бамперами было не больше двадцати миллиметров. Пассажиры вздохнули и закурили.

Мойша никогда не включал пятую передачу; обходить кого-либо он предпочитал на третьей. Ну и к чему эти воспоминания?

Он был фотографом. О-о! В некотором смысле Мойша дал мне путевку в жизнь. Я уже не помню, как вышел на него. Кажется, через какую-то профессионалку. Нужен фотограф на выходные. Пятьдесят рублей в день. Сто в неделю. Более четырехсот в месяц. Это были жалкие деньги даже по тем временам, но я интеллектуально безработствовал.

Обманулся, подумав, что нашел с этим чуваком общий язык сходу.

Парк. Пойти бы в парк.

Мойша чудил классно: один раз он уехал куда-то вроде бы по делам, не оставив мне пленки. Чик-чик, и фотоматериал закончился. Приходили клиенты с денежкой, и под вечер я даже услышал предложение купить пленку на бабло заказчика. Вот бред! Вечером явился Мойша, я доложил ему о ситуации. «Вот дурак, надо было снимать пустым фотоаппаратом, потом бы сказал, что, извините, брак, надо переснять. Но деньги ты бы уже взял!»

Да, в удивительной стране мы живем. Страна чудес, не иначе.

Я рассматривал кусочек фотобумаги, тискал и мацал ее. Серебро. Металлическое серебро. Моих познаний не хватало на то, чтобы определить процент хлористого. А оно было. «Новобром»? Похоже.

Конечно, «Новобром». Но тогда его не было! Снимок старый! «Унибром»? Нет. Та́к растащить его можно было лишь с помощью виража, а этого не делали, я в этом был уверен. Почему? Потому, что неполное отбеливание «съело» бы только слабые слои серебра, черноту не затронув. Чернота же, самая настоящая чернота, была на снимке, превратившись, правда, в глубокий коричневый тон. «Бромпортрет»… Были и другие самовирирующиеся сорта фотобумаги, я даже вспомнил формулы: AgBr, AgCl. Но это вовсе не «Бромпортрет», а «Новобром» запроявленный, причем в обычном проявителе Чибисова СТ-1 с недодержкой. Отсюда и контрастность. Контрастность? У меня не было негатива.

Все больше я убеждался в том, что это «Новобром». Снимок выглядел подозрительно старым: «Победа» на заднем плане, она была нерезка́, но все-таки явно видна, да и прикид дядька́ выглядел так, как одевались в пятидесятые. Еще трамвай. Трамвай меня добил. Синий (на черно-белом снимке этого, конечно, не было видно, но я сделал скидку на сенсибилизацию), не двухосный, конечно, это бы вырубило меня напрочь, но тот, с деревянными сиденьями и нелепым штурвалом во втором вагоне. Трамвай был совсем на пределе видимости, и я его увидел! Так называемая «американка», ЛМ-33 с прицепным ЛП-33.

Итак, мистификация. Ну и какого хрена Курго разыгрывала меня? Я набрал номер. Курго не было. Приходилось пялиться в монитор. А он, у меня, зараза, почти сдох.

Курго?

Зачем?

Лариса мешала.

Я пошел в «темную». Дальше. Закурить, думать. «Новобром», судя по всему, проявленный около четырех минут СТ-1 или чем-то подобным. Откуда ты знаешь… Лариса брала меня за шкирку и возражала: это, знаешь ли, не «Новобром»? — «Ну конечно, „Новобром“», — соглашался я, — …«Новобром», проявленный четыре минуты, причем в неразбавленном проявителе, иначе максимальная оптическая плотность была бы ниже». — «Но это без учета спектральной сенсибилизации». — «Конечно». — «Субъективно ты домысливаешь, дорисовываешь эти тона; ведь они не такие рыжие, какими тебе кажутся. Сенсибилизация». Шпингалет в двери хряснул; кто-то ломился. Я чиркнул задвижкой. Тело пыталось дышать. Захотелось вырубить оба света, и белый, и красный. Шумно привздыхивая, лавкрафтовское чудовище меня поглощало. Ктулху зохавал мозг! Уставившись на бледно-маньячное отражение красного фонаря (ну почему профи работают с прозрачными фильтрами?) в фиксажной кювете, оно, чудище, бултыхалось, как представление луны в воображении пьяницы, споря с рассудком. Хотя какой тут рассудок, от него осталась лишь ностальгия. Коллекция негативов сегодняшних, да и вчерашних, полетела в проявитель. Странно, вроде бы сегодня я их уже проявлял. Промывки-то тут нет, черт. Лариса пошла на абордаж. Меня насилуют, ого.

Вырвался из «темной», держа в пасти окурок и застегивая ширинку. Откуда-то капало. Кусок фотобумаги по-прежнему лежал в сканере.

— Что?.. — Лариса уставилась в монитор. Похоже, она поняла, что, кроме, природных, или художественных изделий, есть и некоторые другие артефакты. Я развернул. Она дыхнула мне в затылок, я почувствовал. Опять эти блядские розы!

Сейчас бы ей уйти — вот чего хотелось мне. Вкупе с этими сумасшедшими самолетами Второй мировой войны, моими тупыми мыслями, Курго; с прошлыми и будущими женами, твою мать. Улететь. Но надо было работать, бл1л2л3л4л5л6ллин и так далее. Я решил отдаться монитору, хоть и вынул карточку из суетоприемника. Попытался верить чувствам: понюхал этот кусок фотобумаги, надкусил даже. Восприятие не изменилось. Лариса налегла грудями. Пришлось прибавить разрешения. Вообще думать было в лом, и я решил сочинить киносценарий. Ведь Ленка не человек, а герой. Легенда. О ней надо снять фильм. Скооперировавшись с французами. Ленкина кликуха, набранная латиницей, будет смотреться импозантно.

Дом

Дергающиеся индикаторы уровня— во весь экран. Звонок. Запись продолжает идти.

— Привет.

— Здравствуй, Лена. Какого черта ты решила мне позвонить?

— Мне нужно сходить в магазин и купить таблетки против комаров. Одной мне идти скучно.

— И что, так далеко надо идти?

— В Сосновую Поляну.

— А в ларьке их нет, что ли?

— Нет.

— Чепуха какая-то. Значит, там их нет, а в Сосновой Поляне есть. Бред. А на кой они нужны тебе в сентябре? Ведь все комары подохли?

— Знаешь, как они у меня жужжат? Это кошмар какой-то. И жалят, жалят!

Улица

Сентябрь. Желтые йодные фонари. Еще не поздно — город только готовится ко сну.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— Что меня всегда поражало в вас, женщинах, так это то, что у вас никогда не мерзнут ноги. Неужели тебе не холодно в босоножках? Куртку ты надела, иначе бы замерзла. А ноги у тебя голые. Как так? Не понимаю я вас.

— Вам, мужикам, надо хранить яйца. Иначе ничего у вас не останется.

Ларек

Лена, спросив таблетки, долго копается в кошельке. Продавщица устало ждет. Наконец Лена достает деньги и платит.

— Как ты считаешь… Может быть, мне можно выпить бутылку пива?

Я пожимаю плечами:

— Почему бы и нет? Но завтра на работе ты будешь сама отвечать перед собой.

Лена забирает таблетки и бутылку. Продавщица отсчитывает сдачу.

Улица

— Когда моя дщерь была со мной, мы гуляли вот так же. Я бывал пьян, но успел ей рассказать о том, что ночной город — это красиво. Очень красиво. Серебряный город, золотые огни. Теперь наверняка позабыла: сейчас она далеко, маленькая.

Дом. Фак

Индикаторы на минус бесконечности. Звонок. Грохот трубки, снимаемой с аппарата.

— Але.

— Маркуша, я напилась.

— Поздравляю. Угу. Что ты еще от меня хочешь?

— Можно, я к тебе приду?

— Можно. Только зачем?

— Пообщаемся. Поговорим.

— Ты по мне соскучилась. А где ты была эти четыре года?

— Тогда ты был женат, развратник, но хотел меня поцеловать. На дне рожденья — помнишь? Ведь ты же не будешь этого отрицать?

— Ну да, хотел, ну и что?

— Я иду.

— Идешь?

— Иду.

Спустя двадцать минут. Дом. Фак

(Продолжение)

— Мне было в лом убирать постель, — сказал я. — Знаю, что тебя не очень шокирует это. — Трудно объяснить Ленке, какие тараканы бегают вокруг да около. — Жрать хочешь?

— Хочу.

— У меня только макароны. Будешь?

Мы переместились на кухню. Ленка звиздела какие-то гадости, а я разогревал изделия из теста. В холодильнике нашлось полбанки тушенки — и это пошло в дело. «Не люблю макароны, — начала гундосить Ленка, — меня мама постоянно ими кормит, — не буду жрать это дерьмо, неужели у тебя нет нормальной человеческой еды?» И я бы, наверно, выдержал этот гундеж, но тут на кухню заявился мой кот и тоже принялся орать, что мол, кормишь ты меня какой-то херней, хозяин.

Наслушался блюзов, идиот. Еще один субботний вечер, а кормишь ты меня херней! Еще один субботний вечер, а кормишь ты меня херне-е-еой! Ну и так далее, в том же духе. Пришлось на этих уродов прикрикнуть: «Да жрите вы макароны, сволочи!» Они были с мясом. Ленка умяла тарелку и сказала, что хочет спать. «А как же работа? — спросил я. — Ведь у тебя вечерняя смена. Спать? Баюшки-баю? Ты же понимаешь, что я за тебя ответственности никакой не несу и нести не собираюсь. Падай и спи, мне-то что, жалко, что ли, но что ты скажешь на работе завтра?» — «Я, м-мэ, только немножко полежу, а потом встану, и поеду на работу». Ага. Ну ладно. Постель была разобрана, и я подумал, что это хорошо — не надо разбирать. Скинув халат, я рухнул. На Ленке было немного одежды, и я помог ей ее снять. Дальше была эротическая сцена, построение которой я воскладываю на могучие плечи режиссера; хочу лишь только заметить, что у Ленки на попе был маленький хвостик, замечательная штучка, которая, впрочем, нисколько не помогала ей кончать. Вообще эта дура не умела трахаться, и я, честно говоря, обломался. Через очень непродолжительное время она встала, почесав зад, и сказала: «Мне пора на работу. Ты меня проводишь?»

«Ну конечно, моя родная, — хотел проговорить я, но молчал. — Проводить тебя — это высший кайф на свете. Идти до Сосновой Поляны быстрым шагом, как до Индии — семь минут, а с тобой и все двадцать. Еще один субботний вечер-р!.. Ой-е-ё!..»

Куриноголовая подруга начала одеваться. Юбка, кофта, босоножки. Ну и трусы, понятно, почему я о них не упомянул. У ларька

Улица. Ларек

Ленка тормознулась и опять стала копаться в кошельке. «В чем дело? — спросил я. — Идем, времени мало. Тебе пора».

«Я возьму одну стекляшку, она мне нужна для поднятия духа», — заявила эта стерва. И купила, понятно, самое крепкое пиво. На электричку я ее кое-как посадил — но с работы ее все равно уволили. Об этом — в другой раз.

Олег

«Дур-рак, — бормотал философ, напившись халявного пива. — Ты дур-рак, и я дур-рак, и все мы дур-р-раки. Моя черепаха и то умнее всех нас. И кот твой, мля, умнее своего хозяина. Хочешь, докажу? Проблема твоя в том, что любовь — это дерьмо, но ты не в состоянии этого понять. Ты еще веришь в эту парашу».

«Олег, — пытался возразить я, — ведь есть же что-то светлое, то, ради чего стоит жить — ведь даже Ленка не такая уж дура, какой ты себе ее представляешь, Ленка («Ленка — сука!») иногда говорит тебе такое, от чего ты сам заморачиваешься. Да впрочем, спорить с тобой — то же самое, что спорить с собой. Блеск и нищета философии. Давай еще по пиву. Не открывай свою записную книжку — я уже устал от твоих мыслей. Рыбка еще осталась? Нет? Ну и ладно. Твое пьянство на грязной кухне меня загвоздило, задрало, и я иду на хаус. У меня сработал автопилот. Кстати, можно взять „Соловьев и бомбардировщиков“?»

Перекресток

Помигав, светофор переключил зеленый свет на желтый, а затем на красный. И здесь задница, подумала Лена. Даже улицу перейти по-человечески — и то не дадут. Все эти крутые чуваки на «Мерседесах» и джипах только жить мешают — блин, ничего путного, они только мешают нам жить. Мешают нам жить. Лена пошла по «зебре», но что-то ее смутило — на «зебре» она была одна. То есть до недавнего времени кто-то тут был, и вот, здрасьте, исчез. Была какая-то дамочка с коляской в черном пальто и с белым воротником, — до чего ж старомодно, а коляска была вполне модерновая, сиренево-рвотного цвета. Такой красивый цвет был у Ленкиной блевотины, когда она гостила у тестя (или деверя? Черт поймет эти отношения людские, правильно говорил Марк, что нужно читать Моэма) и пережрала самогонки. Ленка сделала еще один шаг, но было поздно: мерзкий визг тормозов ворвался в уши прекрасной принцессы, и ее худощавое тело хлопнулось на капот серого джипа. Урод, грязный урод (так думала Ленка спустя некоторое время), этот водитель, не умеющий отличить право от лево. Он выскочил из своей машины и начал глупо причитать: мол, еду я и никого не трогаю, а тут эта девушка на дороге. Зачем она бросается под колеса, под колеса моего прекрасного автомобиля? Я его, только, блин, перекрасил, и денег заплатил изрядно. Ну а то, что я на красный свет летел — так с кем не бывает, все мы спешим. Девушка, вы живы? Ну вот и отлично. Что вы делаете вечером? Может быть, встретимся в кафе? Тут неподалеку есть одно очень неплохое заведение — адрес я знаю. Что, блль, вам не нравится моя идея? Ну и ххх с вами, поеду-ка я дальше.

Свет опять переключился. Лене помогли подняться и довели ее до тротуара. Вот сволочи, думала Курго, эдак и до работы не доберешься. А времени без пятнадцати десять. Начальница будет лютовать, она явно не читала «Превращение» Кафки. Ленка, впрочем, тоже не читала этот рассказ. Но понимала, что на работу идти надо. «Хорошо этому Недозванскому, — думала Лена, опираясь на сердобольного дядечку, который услужливо подставил барышне плечо, — он сидит себе дома, и лабает что-то на компьютере. Когда ему становится скучно, этот пидарас идет в гости к Олегу, другому пидарасу, и они начинают тереть свои пидарастские темы. И каждый пытается убедить другого, что его темы менее пидарстские, чем темы собеседника. Да, этот водила мог бы сказать так: мля, ни хера путного из этой философии не выйдет. Да говно все это. Дурацкая история — и со мной, и вообще весь этот мир дурацкий. Ну и плевать. Врежу-ка я этой суке назло, пива. То есть врежу-то я себе. Время еще есть».

Улица. Ларек

Курго пьет пиво.

Недозванский

— Ты все еще любишь меня? Ага. (Пауза). Ништяк! (Еще пауза). А не кажется ли тебе, что ты попала в какую-то западню? Не кажется ли тебе, что мы не в своем уме, а танцуем под чью-то партитуру, а? Сколько лет я отдал этому дурному театру, я наблюдал свои сны, ты знаешь, что это такое — не в гостях быть, а быть главным героем в своих снах? Ты говоришь, что нужно взять себя в руки, болезнь — это только расслабленность. Да это я говорю! Мать твою так, раз так и раз эдак! Ты есть — или тебя нет? Болезнь, любая болезнь — это слабость духа, отсутствие воли, и все тут! Так? Та-ак! А когда ты надумаешь умирать — ведь ты не спросишь ее, смерть, не спросишь волю, ты просто тихонько загнешься. Что? По-твоему, это чушь? Говоришь, что любишь меня? Я сам это придумал.

Индикаторы уровня доходят до минус семи.

Ленка

Ленка работает. Она фасует чипсы.

Опять Недозванский/Ленка

— Дерьмо. Все вы, бабы, дерьмо. Ни черта вы не можете. Восемь лет — мы прожили с тобой восемь лет — а что толку? Погоди, я что-то тут нашел. Да? Это я сам себе. Это ты, Ленка? Да, черт, это не тебе! Опять ты, безумная? Скайп барахлит? Какое эхо? Выруби динамики! Погоди! Не тебе! Ну что случилось?

Ленка

Прижимая к уху телефон, Ленка пытается говорить с Недозванским.

— Очень соскучилась по тебе, Марек.

— Что ж, я тебя жду.

— Можно задать тебе вопрос? Я приду?

— Дурацкий вопрос. Ты уже спросила.

— Это честно?

— Ты дура? И почему пытаешься уточнить, честно, или не честно? Я тебе когда-нибудь лгал?

— Нет. Никогда.

— Ну конечно, можно.

Путь домой

Воткнув наушники, Лена послушала немного музыку, но ей не понравилось. Дорога домой была загадочна и психоделична, но электричка ехала длинно и частично криво, а кассета кончилась задолго до места прибытия. Теперь предстояло идти пешком около двадцати минут. Чертов снег сиял при лунном свете. Ленка попыталась еще раз включить плэер — но дурная машинка издала только жалкий сип. Да и хрен с ним, у Недозванского есть стоваттные колонки. Н. включит то, что надо. Скорее бы дойти.

Вот и мой дом — но я не буду заходить туда, пойду-ка я к этому хренову мужику, у него есть музыка. Есть стоваттные колонки, эквалайзер и ламповый усилитель. По крайней мере, он говорил, что ламповый. Полевые транзисторы — те же лампы. Колонки орут у него хорошо. И мы послушаем блюз. Он даст мне что-нибудь пожрать, а потом, конечно, включит блюз. И мы будем переться при свечах — конечно, блюз он включит. Осталось совсем чуть-чуть, каких-нибудь сто метров. Курго понимала, что путь ее нелеп и смешон. «Мне надо выпить, — думала Курго. — Маркушка наверняка что-нибудь припас».

«Ну и бред! — возмутилась Ленка, хлопнув тонкой пачкой отпечатанных листов по столешнице. — Полная лажа! Это — не я! Говно! Поебень стороцентная, понял?! Все это было не так!» — «А ка́к было?» — засуетился я, хватаясь за ручку. — «Во-первых, всю эту сцену с джипом ты придумал, не было ее! Ну, дальше. — Курго зашуршала листками. — Не было сцены с концертом, с сэйшеном, так ты его назвал? — Критик грозно нависал надо мной, исключая любые апелляции. Я затух. — Бля-я!» — «Ты же знаешь Олега, — орнул я, — это что, неправда?!» — «Да ты же ведь, ты же, блядский мудак, просто обосрал меня полной идиоткой!» — «Уж какая есть, — мозганул я сумрачно, — что, правда глаза колет?» — Курго искала в бессильной ярости принтер, чтобы его разъебать, как будто именно он был виноват в напечатанном. «Кэнон» как был на работе, так там и остался, счастье японскому интеллекту.

Дай мне в лоб, сестренка. Отвори, сестра моя… Короче, отвали. Я буду валять дурака… Или ностальгировать. Или заниматься хуй знает чем еще.

Налил, выпил и осуществил.

— Что ты там делаешь? — Ленка обеспокоилась тем, что какой-то ее комментарий остался без внимания, и что-то булькнуло куда-то мимо ейного, говоря по б. — интеллигентски, желудка. Кто-то выпил сам по себе, и это было оскорбительнее, чем транспортировка в рот вареной сардельки мимо пасти жадного обожравшегося кота. Я проигнорировал вопрос, надумав принять никотина. Приканчиваю вторую пачку за сегодня. Или уже третью?

С наслаждением провентилировав легкие летучим ядом, я не спеша выдохнул дым в потолок:

— Вспоминаю одного старого американского поэта. — (В-сс-с. Э-э!) — Впрочем, ты вряд ли его знаешь…

— Ты, как всегда, гостепреимен. — Пустые глазенки Курго безумно вращались, пытаясь запеленговать сигаретную пачку. Я подло прятал ее в кисти правой руки, опущенной под кресло. — Фрустрирую, Лена. Отвечаю на твой вопрос, — пояснил я, — всс-сс. (Какой вопрос? Вопроса не было. Точнее, он не был высказан. Но к этому времени я уже научился читать мысли). Когда-то он написал одну поэму, впрочем, это был другой американский поэт, он даже жил в другом веке, а на самом деле он был вовсе не американец, вс-с. Англичанин, может быть. Но уж точно не Редьярд Киплинг. И на самом деле он был даже не столько поэт, сколько, скорее, прозаик. Сс-с. И даже больше тебе скажу, Лена, — я интимно приблизился к ней, дыша перегаром. Она его не чувствовала. — Он вообще писать не умел. Потому что был неграмотным плотником. Но он умел говорить, и его слушали.

Я сделал мхатовскую паузу. Такую информацию легко вдуть, а вот попробуй ее перевари.

— Плотник как-то раз, когда собрались его друзья на вечернее мероприятие, выражаясь современным языком, нехило подготовился к лекции. У него были набросаны тезисы.

— Ты что, дурак? — поразилась Ленка. Мне все-таки удалось ее удивить.

— Не перебивай! Что за идиотская привычка? Моими устами говорит мудрость веков. Вы меня спрашивали, сказал он, нерадивые ученики мои, почему тростинка толще холма, а облако тяжелее булата…

— Так он был гуру? — снова перебила Ленка. — Ты один такой дурак или вас двое? Вот Полторашкин…

— Слушай! (У-ухх). Почему ты выражаешься на индийский манер? Ты христианка? Хотя какая ты христианка… Узнала модное словечко? Почему бы тебе не выражаться по-арамейски? — я схватил ее за руку, она дернулась, но я ничего не смог припомнить из классического иврита, чтобы блеснуть своей образованностью, в голове лишь вертелась тупая фраза «Сейчас, детки, почитаем народную еврейскую сказку „Курочка ребе“». — И ответил на это плотник…

— Слушай, ты совсем спятил?!

— Нет, Леночка, сейчас-то я объясню тебе, что к чему. (Вс-с). Погоди.

Эта гадина затыкала паузы моей речи своим дурацким потоком сознания, вклиниться было невозможно. «Да ты просто псих», в глазах Ленки метнулся страх, она вырвала свою руку из моей и резво отпрыгнула на полтора метра. — Вовсе нет, — изогнулся я в кресле с дымящейся сигаретной колбасой, — просто пытаюсь объяснить тебе суть вещей. Видишь ли, я из расы Видящих.

— Чего? — заорала Ленка.

— Да послушай меня! Ты знаешь, что мир иллюзорен, — я стряхнул пепел на пол, иначе он упал бы мне на штаны, пепельницу искать было некогда, — вот смотри, все кругом — иллюзия, майя. — Для убедительности я сделал ширококруглый жест. — Например, я. Я тоже иллюзия. И ты — иллюзия.

— Я — не иллюзия!

— Ошибаешься. Ты, кстати, очень грубая подделка. Брак Элохима.

— Совсем охуел?

— Сейчас докажу! Только не дергайся! — хабарик пришлось просто откинуть. — Когда начнутся раскопки, археологи выстроят не одну гипотезу о жизни простого российского гражданина начала двадцать первого века. Теорию фантомов и фантоматики я тебе преподавать не стану, но (я начал срываться на крик, потому что увидел, что Курго начинает трусливо пятиться) должен тебя ввести в курс дела! Вы все фантомы!

— А ты кто, человек, что ли?!

— Все не так просто! Я одновременно человек и нечеловек. Нас двое.

Ленка находилась уже в прихожей и пыталась найти куртку в полутьме. Я встал и сделал шаг. Да, это был большой шаг для человечества.

— Выслушай меня, Лена. — Я нарисовал дебильно-умильное лицо отступника. — Очень важно то́, что я тебе сейчас скажу. Важно для тебя, и важно для меня. Но для тебя важнее. Сейчас ты разговариваешь не со мной. Меня здесь нет. Перед тобой копия. Голограмма. Настоящий Марк Недозванский сидит сейчас в кабаке неподалeку и пьет там пиво.

Курго решительно одевалась. Кажется, это был первый раз, когда она не настаивала на том, чтобы я проводил ее.

Все-то ей не в кайф. Ну, сейчас вмажу напоследок.

Пиздец. Заебала.

— Ленка!

— Что?

— Завтра придешь?

— Ага.

Я упал на кровать. Упал. Ленка-где-то-там-шла-домой. Закурил. Уронил. Хабарик спрятался в складках ткани и тлел. Да и по фиг. Завтра на работу. Сволочная постель пыталась гореть, я заливал ее водой. Дерьмово.

Пытался мысленно продолжить с Курго разговор.

— Ты напилась?

— Напилась. Угу.

Я подумал.

— Нажралась, то есть? В сосиску?

— В сосиску.

Я заснул.

_{* * *}

Опять была Лариса. Нет, нет, нет, это было хуже, хуже всего. Опять была она.

Снова этот непонятный кайф — кайф с цветами и запахом роз. Блин, надоело. Из «Кэнона» вылез снимок — снимок, сто́ящий всех желто-синиx питерских трамваев. Проба.

— Попробуем отпечатать на машине, — мне было погано выговаривать эти слова, я их выдавливал, а Лариса как-то жалко и убого смотрела на меня.

Запустил. Линух грузился. Система не могла заработать сразу, надо было подождать. Далее! Температура не соответствует норме. Как бы хотелось нажать ОК, но нельзя, нельзя, иначе снимки просто слипнутся в процессоре.

Табличка исчезла. Пуск!

— Так можно тебя спросить?

— О чем, Лариса? — я внимательно смотрел на монитор. Хвост пошел. Ухнул нож, соответствуясь с программой. Фотоматериал был проэкспонирован, индикатор показывал правду. Карточка шевелилась, бултыхаясь в ре́ках.

— Любовь.

— Не знаю… — я пытался выиграть время. Снимок дошел до третьего танка, я проследил. Сейчас он нырнет в четвертый. Затем пятый, а потом — сушка. — Любовь… Да, это интересно, да…

— И что ж, тебе наплевать на мои пальчики?

Я посмотрел на ее пальчики. Макрос так и не был прописан. Эф-два, такая хорошая команда, но ни у кого не хватило мозгов для того, чтобы под это что-либо зарядить. Знаешь, Лариса, как было бы с тобой классно. Просто я должен сделать… Сделать.

Я зарядил самый большой формат. Задал машине 30×40.

Вот издевательство, машина — не женщина, она стерпела. Долго думала. Наконец резак сработал. Тема хренакнулась.

Заскрежетал сортер.

30×40 были выданы.

Блин, проба.

Хорошо.

Фантастика!

Я попал в десятку!

Машина запищала — рек просил воды. Я налил. Лариса стояла рядом со мной, у нее был тик. Время от времени она подпрыгивала, как дура, и сучила ножками. Своими прекрасными ногами.

Машина сигналила. Я вынул снимок.

Ну надо же, попал с первого раза.

_{* * *}

— А ты любишь меня?

Блядь.

Дерьмо.

— Ну люблю.

Лариса, дура, как-то поднырнула под меня. Или вынурнула? Любовь, хрень собачья.

— А…

— Заткнись.

Шел дождь. Долго. Должна была быть зима со своими морозами — но нет же, шел дождь и шел. И я подумал о любви.

Почему рядом со мной лежит какая-то левая телка, ведь есть женщина, которую я люблю? Расстояние — это не оправдание. Я закурил. Она ведь, бля, с ребенком. Такая отмазка.

Нет.

Мне стало хреново. Я оделся и вышел. Погулял. Лег.

_{* * *}

Моросил дождь. Зима кончалась. Правда, на весну это смахивало мало.

Опять раздался звонок — да на хера я его не вырубил? Снова какая-то фигня.

Под дождем мокли двое. Курго и бомжемоподобный индивид. Не Полторашкин, другой.

— Здравствуйте, — устало сказал я. На церемонии не хватало сил.

— Здравствуйте, — ответил бомж. Путешественник!

— Марк, я его нашла! — Ленка сияла. — Это мой дядя!

— Замечательно, — сказал я; меня стало бесить то, что Ленка выдернула меня из постели. — Дальше что?

— Парень, а у тебя двадцати рублей на пиво не найдется? Я отдам.

Мне не было жалко отдавать свою заначку на завтрашний проезд — как-нибудь уж доберусь. Дядек спрятал две десятирублевки, перестав напоминать свой портрет.

— А ты… Ну ты как?

— Да хорошо, Лена.

Я вызвал лифт, поднялся на девятый этаж, свой этаж, и лег спать. Наконец-то один. Один без обязательств встречаться и заниматься какой-то ерундой. Завтра работа, вот счастье-то. Сладко зевнув, я повернулся на другой бок.

Оглавление

Евгений Сапожинский

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *