Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Владимир Германович Тан-Богораз] (fb2) читать онлайн

Собраніе сочиненій В. Г. Тана Томъ пятый Американскіе разсказы

ВСЕМІРНАЯ БИБЛІОТЕКА.

Собраній сочиненій знаменитыхъ

русскихъ и иностранныхъ писателей.

Въ эту серію входятъ слѣдующія

собранія сочиненій:

A. С. Пушкина, подъ редакціей П. О. Морозова и В. В. Каллаша;

М. Ю. Лермонтова, подъ редакціей Арс. И. Введенскаго;

Н. В. Гоголя, подъ редакціей В. В. Каллаша;

И. А. Крылова, подъ редакціей В. В. Каллаша;

А. В. Кольцова, подъ редакціей Арс. И. Введенскаго;

A. Н. Островскаго, подъ редакціей М. И. Писарева;

Н. Г. Помяловскаго, съ біограф. очерк. Н. А. Благовѣщенскаго;

С. Т. Аксакова, подъ редакціей А. Г. Горнфельда;

B. Г. Тана, подъ наблюденіемъ автора;

Г. А. Мачтета, съ критико-біографич. очеркомъ и портр. автора;

Ольги Шапиръ, подъ наблюденіемъ автора;

Н. Я. Соловьева, съ портретомъ автора;

А. А. Потѣхина, подъ наблюденіемъ автора;

C. В. Максимова, съ біограф. очеркомъ П. В. Быкова;

П. М. Невѣжина, подъ наблюденіемъ автора;

Георга Брандеса, съ предисловіемъ М. В. Лучицкой;

Элизы Оржешко, подъ редакціей С. С. Зелинскаго;

Чарльза Диккенса, со вступит. статьей Д. П. Сильчевскаго;

Гюи Де-Мопасана, съ критико-біографическ. очеркомъ З. А. Венгеровой;

Эдгара По, съ критико-біографическ. очеркомъ М. А. Энгельгардта;

Эмиля Зола, подъ редакц. и со вступ. статьями Ѳ. Д. Батюшкова и Е. В. Аничкова.

АМЕРИКАНСКІЕ РАЗСКАЗЫ

У входа въ Новый Свѣтъ

Путешествіе кончалось. Широкія морскія волны, цѣлую недѣлю перебрасывавшія нашъ пароходъ слѣва направо и справа налѣво, колотившія посуду въ столовой и заставлявшія насъ, вопреки всѣмъ законамъ тяготѣнія, взлетать вверхъ по лѣстницамъ, кататься по стѣнамъ и сшибать другъ друга съ ногъ у входа въ гостиную, наконецъ остались сзади. Пароходъ вошелъ въ широкій и просторный заливъ, который служитъ преддверіемъ Нью-Іоркской гавани, лежащей у устья большой рѣки въ лабиринтѣ мелкихъ и крупныхъ острововъ. Прощальный обѣдъ въ обѣденномъ залѣ перваго класса только что окончился; американскія дамы съ лицами, блѣдными отъ морской болѣзни, но въ нарядныхъ вечернихъ туалетахъ и со свѣжими цвѣтами у корсажа, толпились на площадкѣ у выхода на верхнюю палубу. Сквозь широко распахнувшуюся дверь снаружи врывалась струя холоднаго морского воздуха и полоса ночного мрака, такъ какъ послѣдніе лучи зари совершенно погасли. Мужчины столпились на палубѣ у наружныхъ перилъ подъ мелкимъ, но надоѣдливымъ дождемъ и напряженно вглядывались въ темноту, ожидая увидѣть блескъ сигналовъ на прибрежныхъ маякахъ Нью-Іорка.

— Русскій, смотрите, смотрите! — возбужденно воскликнулъ мой пріятель и сосѣдъ по табльдоту, Макъ-Лири, маленькій, тощій американецъ съ худощавымъ лицомъ и довольно безпечными манерами. — Вот и она, Америка!

Кроваво-огненный глазъ перемежающагося маяка вспыхнулъ на самомъ краю горизонта и тотчасъ же погасъ и потомъ опять вспыхнулъ.

— О, Америка, Америка! — возбужденно закричали пассажиры. — Ура!

— Ура! — дружно подхватили дамы сзади. — Тройное ура Америкѣ!

Огненный глазъ маяка все открывался и закрывался.

— Эка она подмигиваетъ! — кричалъ Макъ-Лири. — Соскучилась старуха! — Въ голосѣ его звучала нѣжность; онъ разговаривалъ съ невидимымъ чернымъ берегомъ, какъ съ любимымъ существомъ. — Смотрите! — говорилъ онъ мнѣ ежеминутно. — Тамъ наша широкая страна! Нашъ собственный міръ!..

На обоихъ концахъ палубы, отведенныхъ для публики второго класса, тоже толпились люди, кричали ура и даже махали платками, слабо бѣлѣвшими въ темнотѣ. Обѣ площадки второго класса составляли продолженіе нашей, но качка на нихъ чувствовалась сильнѣе, и брызги морской воды падали чаще и обильнѣе. Онѣ были отдѣлены отъ насъ тонкой и почти незамѣтной веревкой, но я имѣлъ случай много разъ убѣдиться, что этотъ малозамѣтный барьеръ не уступалъ крѣпостью любой желѣзной рѣшеткѣ и каменной стѣнѣ старой Европы. И теперь никто не хотѣлъ подойти къ барьеру поближе, и мы стояли на нашей просторной палубѣ, окруженные свободнымъ пространствомъ, и не обращали вниманія на двѣ группы людей, собравшихся справа и слѣва.

Для пассажировъ третьяго класса были отведены узкіе проходы внизу, покрытые проволочной сѣткой и поливаемые соленымъ дождемъ при малѣйшемъ волненіи. Я спустился по лѣстницѣ и вышелъ въ эти узкіе, снаружи открытые корридоры, которые еще не успѣли обсохнуть отъ морской воды. Толпа эмигрантовъ тѣснилась во всю длину прохода, прижимаясь къ сѣткѣ и напоминая арестантовъ, ожидающихъ урочнаго часа въ залѣ свиданій. Нашъ пароходъ считался аристократическимъ и не бралъ много этой «челяди», какъ презрительно выразился помощникъ капитана въ разговорѣ за обѣденнымъ столомъ, но нѣсколько сотъ человѣкъ, которые не хотѣли ожидать настоящаго эмигрантскаго парохода, пробрались и сюда. Люди неопредѣленнаго типа и народности, въ грубой полуматросской одеждѣ, перекликавшіеся между собой на лондонскомъ жаргонѣ, не свободномъ въ то же время отъ иностранныхъ искаженій, стояли бокъ-о-бокъ съ работницами изъ Спитальфильда во фризовыхъ жакетахъ и большихъ шляпахъ съ яркими лентами, изъ-подъ которыхъ выглядывали свѣтлорыжія космы плохо причесанныхъ волосъ. Итальянскіе рудокопы въ бѣлыхъ курткахъ, совершенно не подходившихъ къ зимнему американскому холоду, ежились и дрожали, напряженно всматриваясь впередъ. Почти все это были сициліанцы и апулійцы, убѣжавшіе отъ домашняго голода и солдатской расправы, чтобы искать счастья и работы на американскихъ желѣзныхъ дорогахъ. Кучка австрійскихъ крестьянъ, словаковъ или поляковъ, смирныхъ и бѣлокурыхъ, похожая на кучку свѣтло-шерстыхъ овецъ, держалась въ сторонѣ на самомъ дальнемъ углу прохода. Въ другомъ углу на мѣшкахъ и ящикахъ усѣлись три семьи евреевъ, различнаго происхожденія, не имѣвшія даже общаго языка для того, чтобы разговаривать другъ съ другомъ, но соединившія вмѣстѣ цѣлую стаю мелкихъ черномазыхъ ребятишекъ, напоминавшихъ грязныхъ и голодныхъ воробьевъ. Я успѣлъ познакомиться съ ними въ скучные дни морского переѣзда. Одна семья принадлежала старому портному, который ѣхалъ изъ Англіи по письму старшаго сына, нашедшаго въ Америкѣ хорошую работу. Старикъ и его жена были родомъ изъ Велижа, Витебской губерніи, и еще помнили жаргонъ, но четверо дѣтей, въ особенности младшія, мальчикъ и дѣвочка, говорили только по-англійски и съ удивленіемъ раскрывали глаза на протяжные звуки гнусавой рѣчи своихъ галиційскихъ соплеменниковъ. Галиційская семья ѣхала изъ Перемышля и не говорила ни слова ни на какомъ языкѣ, кромѣ жаргона. Pater families, сухой и еще не старый человѣкъ, въ длинномъ сюртукѣ, но уже безъ традиціонныхъ пейсовъ, кажется, былъ на родинѣ мелкимъ торговцемъ. У него, по-видимому, были кое-какія деньги, но онъ былъ ужасно испуганъ незнакомой обстановкой и иноязычной толпой и только поминутно вздыхалъ и посматривалъ вверхъ на деревянныя доски верхней обшивки, заслонявшія небо. Третья семья состояла изъ молодого наборщика съ женой и ѣхала изъ Ковно. Въ трехъ семьяхъ были четыре женщины, которыя во все время переѣзда безпомощно валялись на скамейкахъ или стояли, прислонясь къ периламъ и свѣсивъ голову на край борта, но я ни разу не слышалъ, чтобы которая-нибудь изъ нихъ пожалѣла о спокойной землѣ, оставшейся сзади. Теперь онѣ стояли за плечами своихъ мужей и смотрѣли впередъ еще напряженнѣе ихъ, ожидая отъ Америки такихъ чудесъ, какихъ пока еще невозможно найти нигдѣ на свѣтѣ. Особенно жена наборщика, работница съ табачной фабрики, самоучкой выучившаяся читать, была пламенной энтузіасткой Америки, и рѣчи ея напомнили мнѣ другія времена и другую обстановку, не имѣвшую ничего общаго съ этимъ кораблемъ и толпой кокнеевъ, — дымную комнату на Петербургской Сторонѣ, наши вѣчные споры и свѣтлыя дѣвичьи очи, смотрѣвшія такъ смѣло и довѣрчиво впередъ. Но вѣдьма-дѣйствительность не пожалѣла ни иллюзій, ни смѣлости, и одинаково расправилась съ мечтателями и скептиками.

Маленькая лоцманская лодка съ фонаремъ на носу, треща веслами, подъѣхала къ кормѣ парохода. Я поспѣшилъ наверхъ, расчитывая узнать новости изъ Южной Африки, такъ какъ мы покинули Европу въ самый разгаръ бурской войны. Толпа пассажировъ со всѣхъ сторонъ обступила помощника капитана.

— Что Кронье, что Ледисмитъ? — спрашивали разные голоса. Но на наше несчастье намъ попался лоцманомъ какой то грубый морской волкъ, который ни капли не интересовался политикой.

— А кто такой Кронье, чертъ его возьми? — спросилъ онъ хладнокровно.

— Кронье — генералъ буровъ! — кричали отовсюду.

— Чертъ меня возьми, если я знаю! — угрюмо повторилъ лоцманъ, и больше мы ничего не могли отъ него добиться. Впрочемъ, быть можетъ, это невѣдѣніе было для насъ выгоднѣе, чѣмъ точныя свѣдѣнія, ибо на другомъ пароходѣ, прибывшемъ одновременно съ нами, гдѣ пассажиры успѣли получить газеты съ берега, произошло правильное сраженіе между американскими бурофилами и англійскими джинго, при чемъ послѣдніе были разбиты и выдержали въ одной изъ залъ осаду, не хуже Ледисмита. На нашемъ пароходѣ англичанъ было мало, но общественное мнѣніе американцевъ склонялось зато больше на англійскую сторону. Даже Макъ-Лири, ирландское происхожденіе котораго пробивалось изъ каждаго слова его рѣчи, съ паѳосомъ говорилъ о четырехъ поколѣніяхъ своихъ американско-англійскихъ предковъ.

— Мы не хотимъ, чтобы голландскій мужикъ вырѣзывалъ себѣ клинья изъ англо-саксонскаго сюртука! — повторялъ онъ настойчиво. — Они сами начали… Теперь пускай платятъ за разбитые горшки!..

Пароходъ спустилъ якорь и остановился до утра. Разочаровавшись во всѣхъ расчетахъ на лоцмана, публика мало-по-малу перебралась въ гостиную, и началось обычное препровожденіе времени, которое повторялось изъ вечера въ вечеръ въ теченіе всего нашего путешествія. Мужчины, не стѣсняясь присутствіемъ дамъ, разлеглись на мягкихъ ушеткахъ или усѣлись въ небрежныхъ позахъ, протянувъ ноги на противоположное кресло и загораживая дорогу каждому, кто пожелалъ бы пройти мимо. Кавалеры и барышни сидѣли большей частью попарно и усердно занимались флиртомъ. Знакомство, случайно завязавшееся на пароходѣ, должно было прерваться при первомъ шагѣ на твердую почву. Быть можетъ, поэтому, шутки и даже жесты заходили нѣсколько дальше того, что можно было ожидать. Молодая англичанка изъ Вестъ-Индіи, съ здоровымъ лицомъ, обтянутымъ бѣлой, но грубой кожей, и шероховатымъ, какъ терка для хрѣна, съ бѣлокурой копной волосъ на головѣ и большими бѣлыми зубами, похожая на молодую бѣлую лошадь, сидѣла на кругломъ табуретѣ у фортепіано и упрямо переигрывала нѣсколько пьесъ, которыя успѣли набить намъ оскомину въ теченіе недѣли. Тутъ были двѣ довольно грубыя шансонетки и нѣсколько патріотическихъ пѣсенъ прямо съ улицы. Американецъ изъ Нью-Іорка съ тускло черными глазами и довольно длинными, совершенно прямыми, волосами, очень похожій на тѣхъ деревянныхъ индѣйцевъ, какіе разставлены въ Нью-Іоркѣ передъ табачными лавочками, сидѣлъ рядомъ съ ней на томъ же табуретѣ и время отъ времени дѣлалъ видъ, что хочетъ свалиться, и хватался для поддержки за ея станъ. Онъ руководилъ хоромъ, который сидѣлъ сзади на скамьѣ и состоялъ изъ двухъ молодыхъ паръ. Мужчины были съ обнаженными головами, такъ какъ дѣвицы сняли съ нихъ дорожныя шапочки и надѣли на собственныя кудри. Всѣ остальные присутствующіе джентльмены были въ шапкахъ и шляпахъ.

Американцы пѣли съ обычной англо-саксонской деревянностью, суживая рты и старательно вытягивая всѣ глухіе гласные звуки своего языка.

Я полюбопытствовалъ узнать, кому принадлежало это изліяніе воинственнаго восторга кухарокъ: англичанамъ или американцамъ.

— Мы не разбираемъ! — отвѣтилъ съ безпечной улыбкой режиссеръ хора. — Можете присчитать за обоими!..

Онъ былъ правъ. Воинственное настроеніе филиппинскихъ воиновъ ничѣмъ не отличалось отъ воодушевленія героевъ рѣки Тугелы. Обѣ великія отрасли англо-саксонской расы трогательно совпадали въ выраженіи своихъ патріотическихъ восторговъ.

На другомъ концѣ залы собрался кружокъ болѣе солидныхъ людей. Костюмы здѣсь были проще, и галстухи не имѣли такихъ яркихъ цвѣтовъ. Здѣсь тоже не было недостатка въ патріотическихъ чувствахъ, но вульгарность комми-вояжеровъ, завывавшихъ за фортепіано, вызывала здѣсь явное неодобреніе.

— «Нью-Іоркская плѣсень»! — повторялъ мой другой сосѣдъ по табльдоту, джентльменъ съ блѣднымъ лицомъ, лысиной на затылкѣ и большими стоячими воротничками, подпиравшими ему подбородокъ. — Развѣ это американцы? Въ Нью-Іоркѣ среди всѣхъ этихъ германцевъ, итальянцевъ да евреевъ настоящаго американца и не сыщешь! Развѣ вотъ негры!.. — прибавилъ онъ, злобно улыбаясь.

Сосѣди смѣялись. Противопоставленіе негровъ, рожденныхъ въ Америкѣ, европейскимъ эмигрантамъ носило характеръ настоящей американской шутки.

— Отбросы столицъ! — продолжалъ ораторъ, нисколько не опасаясь, что его услышатъ за фортепіано. — Наши прапрадѣды въ Бостонѣ и Салемѣ пришли тоже изъ Европы, но это былъ цвѣтъ Англіи и Германіи!..

Очевидно, это были все тѣ же четыре поколѣнія предковъ, о которыхъ такъ много говорилъ Макъ-Лири. Я бѣгло пересмотрѣлъ окружавшія лица. Нельзя было отрицать, разумѣется, что у каждаго изъ нихъ въ свое время былъ прадѣдъ и даже пращуръ, но нѣкоторые слишкомъ горбатые носы вмѣсто американскаго Салема указывали на Солимъ іудейскій.

Впрочемъ, какъ только я усѣлся среди кружка, разговоры о Салемѣ и Нью-Іоркѣ смолкли, и американскіе знакомцы, по своему обыкновенію, принялись забрасывать меня вопросами о Россіи, Сибирской желѣзной дорогѣ и Сибири вообще. Такіе вопросы появлялись изо дня-въ-день съ неистощимымъ разнообразіемъ, касаясь всѣхъ областей человѣческой жизни и промышленности; обыкновенно я отвѣчалъ довольно подробно, стараясь, по мѣрѣ силъ, разсѣять убѣжденіе, что въ Петербургѣ ходятъ по улицамъ настоящіе четвероногіе медвѣди. Это утверждалъ Макъ-Лири, ссылаясь на венгерскаго романиста Мавра Іокая, писавшаго романы изъ русской жизни, очень популярные въ Америкѣ, и, къ сожалѣнію, мой авторитетъ не былъ достаточно великъ, чтобы подорвать вѣсъ его словъ.

Сегодня, однако, я вообще не былъ расположенъ ни къ объясненіямъ, ни къ защитѣ.

— Оставьте меня въ покоѣ! — объявилъ я безъ обиняковъ. — Разскажите лучше что-нибудь сами!.. Скажите, напримѣръ, много ли въ Америкѣ русскихъ?

— Больше чѣмъ намъ нужно! — безцеремонно проворчалъ одинъ крючковатый носъ.

— Какъ это больше? — спросилъ я съ удивленіемъ.

— А такъ!.. — повторилъ крючковатый носъ. — Изъ каждой сотни девяносто девять человѣкъ лишніе.

— О комъ вы говорите? — спросилъ я съ тѣмъ же удивленіемъ. — Объ евреяхъ?…

— Ну да! — продолжалъ носъ. — Русскіе… евреи… Кто ихъ знаетъ!.. Мнѣ кажется, въ Россіи никого нѣтъ, кромѣ евреевъ. По крайней мѣрѣ къ намъ никто не пріѣзжаетъ…

— Чѣмъ же вамъ не нравятся евреи? — спросилъ я.

— Безпокойный народъ! — съ ожесточеніемъ объяснилъ носъ. — Намъ такихъ не нужно!.. Затѣваютъ стачки, безпокойство на улицахъ. Въ Америкѣ это не пойдетъ… У насъ свобода!..

Какъ разъ въ это время въ Чикаго разгоралась огромная стачка желѣзнодорожныхъ машинистовъ, почти исключительно коренныхъ американцевъ. Я напомнилъ о ней этому приверженцу свободы.

— Такъ я вѣдь говорю вамъ, — повторилъ безцеремонно носъ, — что намъ это не нужно!.. Какія стачки?.. Мы не позволимъ, чтобы у насъ вырывали деньги прямо изъ рукъ! У насъ своя свобода, американская!..

— Развѣ евреи такіе бойкіе? — спросилъ я.

— У, бѣда! — пожаловался носъ. — Огонь!.. За какіе-нибудь пять центовъ въ недѣлю они готовы весь Истъ-Эндъ^[1] вверхъ дномъ поставить. Крикъ… гвалтъ… Такой отвратительный народъ!..

Не мѣшаетъ прибавить здѣсь, что крючковатый носъ нѣсколько разъ говорилъ при мнѣ по-нѣмецки, хотя очень неохотно и съ варварскимъ англійскимъ акцентомъ, и я сильно подозрѣваю, что четыре поколѣнія его американскихъ предковъ были не чужды Іордану. Быть можетъ, и на русско-еврейскихъ переселенцевъ онъ изрыгалъ хулы именно потому, что они напоминали ему то, что онъ старался всю жизнь забыть.

— Нѣтъ, я знаю! — сказалъ другой собесѣдникъ, богатый фермеръ изъ Орегона. — У насъ есть другіе русскіе! Смирные… Землю пашутъ и по воскресеньямъ цѣлый день въ церкви сидятъ.

— Менониты! — догадался я.

— Должно быть! — сказалъ фермеръ. — Но они предпочитаютъ, чтобы ихъ называли Russian. Любятъ Россію. Никакъ не могутъ забыть. Говорятъ, хорошо жили тамъ.

— Скандинавы тоже хорошіе земледѣльцы! — сказалъ первый собесѣдникъ. — И тоже смирные!..

— Намъ такіе нужны! — одобрительно подтвердилъ крючковатый носъ. — Смирные и чтобъ землю пахали… А шататься по улицамъ въ городахъ и безъ нихъ найдется!..

— Я читалъ въ газетахъ, — сказалъ Макъ-Лири, — объ этихъ въ Канадѣ!.. — Какъ они?… — старался онъ припомнить. — Тоже русскіе, съ Кавказа!..

— Черкесы! — прибавилъ онъ съ торжествомъ.

— Черкесы — въ Канадѣ? — переспросилъ я съ удивленіемъ. — О, да, духоборы!..

— Ну да, духоборы! — согласился Макъ-Лири. — Горные жители… Они дрались съ вами за свою свободу, а потомъ султанъ велѣлъ имъ переселиться… На англійскихъ корабляхъ…

Онъ упорно отказывался отличить духоборовъ отъ черкесовъ.

— Они тоже хорошіе земледѣльцы! — прибавилъ онъ полуутвердительно.

— Я говорю, — вмѣшался крючковатый носъ, который никакъ не могъ успокоиться, — есть тутъ русская дѣвушка, Эмма Голдманъ по имени, агитаторша… Говоритъ на перекресткахъ съ бочки!.. Вотъ чертовка!.. Зачѣмъ только пріѣзжаютъ такія?.. Будто бы американскіе капиталисты выжимаютъ рабочихъ, какъ мокрое бѣлье подъ прессомъ…

— О, у васъ было бы, — вы бы сейчасъ ее уняли!.. — прибавилъ онъ съ сознаніемъ превосходства, но не безъ легкой зависти.

Передо мной всплылъ, какъ живой, стройный женскій образъ, какъ я его видѣлъ на «митингѣ мира» въ Лондонѣ. Митингъ этотъ имѣлъ мѣсто, такъ сказать, in partibus infidelium, въ самый разгаръ джингоистскаго остервенѣнія, чрезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ толпа пробила Лабушеру голову скамейкой за то, что онъ осмѣлился критиковать Чемберлэна. На митингѣ присутствовало до тысячи человѣкъ, почти безъ исключенія рабочихъ, и было сказано много рѣчей, между прочимъ была послана сочувственная телеграмма Лейдсу, но главнымъ успѣхомъ вечера была рѣчь Эммы Голдманъ.

«Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французскихъ войнъ говоритъ, что для нихъ англійскій король приказывалъ хватать изъ любого англо-саксонскаго Дунбриджа^[2] тридцать первыхъ попавшихся бѣдняковъ и посылать ихъ черезъ море стрѣлять и колоть тридцать такихъ же несчастливцевъ, которыхъ французскій императоръ изловилъ въ Гаврѣ. У нихъ оставались матери, жены, возлюбленныя, и когда ихъ кровь проливалась на бранномъ полѣ, женскія слезы лились по всей Британіи отъ Дувра до Эбердина и по всей Франціи отъ Гавра до Марселя, и маленькія дѣти должны были вырасти и платить потомъ долги за тѣ огромныя деньги, которыя растаяли въ пороховомъ дыму и въ рукахъ военачальниковъ… Когда я думаю объ ирландцахъ, которыхъ палками гонятъ воевать противъ буровъ, или о каролинскихъ неграхъ, которые теперь мрутъ на Филиппинахъ отъ лихорадки и чумы, я убѣждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцевъ…»

— Рѣчь ея продолжалась около часу съ пламеннымъ осужденіемъ войны и довела воодушевленіе слушателей до апогея. Эмма говорила сильнымъ и благороднымъ языкомъ, приводя многочисленные литературные примѣры и выбирая свои слова такъ, что каждое изъ нихъ западало въ память слушателей. Я представилъ себѣ дѣйствіе такой рѣчи на перекресткѣ во время выборовъ… Недаромъ эти приказчики такъ злились и негодовали на нее!

— Я читалъ, что она уѣхала въ Англію!.. — сказалъ Макъ-Лири.

— Да, на три недѣли!.. — съ горькой усмѣшкой объяснилъ носъ. — А услышитъ про Чикаго, сейчасъ приплыветъ назадъ!..

Очевидно вся эта публика была хорошо освѣдомлена насчетъ Эммы.

— Я говорю, — прибавилъ носъ злобно, — отчего Макъ-Кинлей не объявитъ преступленіемъ такихъ безпорядковъ?.. Хотятъ работать, такъ пусть молчатъ, а не мѣшаются въ чужія дѣла!.. Мы не потерпимъ!.. У насъ своя свобода, американская!..

— Фу, фу! — сказалъ фермеръ изъ Орегона. — Пусть себѣ говорятъ! Вы свободны, такъ оставьте и другихъ въ покоѣ!.. Не такъ ли?..

— Вамъ хорошо, — сказалъ носъ сердито, — съ вашими пшеничными полями. А у насъ въ Нью-Іоркѣ конкуренція растетъ, дѣла падаютъ… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочимъ?.. Небось въ Европѣ умирали съ голоду, а здѣсь двадцать долларовъ въ недѣлю — все имъ мало!..

— Трата, тарара-та! — неслось изъ-за фортепьяно.

— Солдаты идутъ!.. — передразнилъ носъ. — Мало ли мы платимъ на солдатъ, а начнутся безпорядки, не допросишься, чтобы прислали хоть роту… Нѣтъ! Самое лучшее, — свои войска завести, какъ Сесиль Родсъ или Карнеги!..

На другой день рано утромъ мы снялись съ якоря и поплыли къ пристани. Было ясное, немного холодное утро. Легкій туманъ носился надъ водой. Мелкія волны, такія зеленыя и прозрачныя, тихо плескались о волнорѣзъ парохода. Передъ нами развернулся во всей его красѣ величественный заливъ Нью-Іорка, равнаго которому не найти въ цѣломъ мірѣ. Берега его были окаймлены рядами шестиэтажныхъ и десятиэтажныхъ домовъ, и по всему широкому пространству сновали сотни пароходовъ, большихъ и малыхъ, съ товарами и людьми. Легкая дуга Бруклинскаго моста обрисовывалась вверху надъ крышами домовъ, а изъ-за поворота тихо выплыла намъ навстрѣчу на своемъ маленькомъ островѣ-пьедесталѣ бѣлая каменная богиня съ обнаженной головой и факеломъ, высоко поднятымъ къ небу. Это была хранительница нью-іоркскихъ воротъ — Свобода. Ее прислала въ даръ самая безпокойная нація Европы, Франція, и, быть можетъ, поэтому во всей этой фигурѣ было что-то зовущее, выраженіе огромнаго и стихійнаго порыва. Факелъ протягивался какъ будто навстрѣчу безпокойнымъ дѣтямъ самыхъ несчастныхъ народовъ, пріѣзжающихъ сюда съ четырехъ сторонъ свѣта искать себѣ новаго счастья, но на лицѣ богини застыло таинственное каменное выраженіе, и по ея холодному взору нельзя было рѣшить, какая это свобода — европейская, американская или какая-нибудь иная, и зоветъ ли она смирныхъ и умѣющихъ пахать фермеровъ, или международныхъ плутократовъ, которые тоже съѣзжаются отовсюду на это огромное торжище, или ободранныхъ итальянцевъ и евреевъ, которые дрожатъ за желѣзной сѣткой внизу. Но евреи и итальянцы не задавали себѣ такого вопроса. Они смотрѣли на величественную статую, и лица ихъ становились свѣтлѣе, и они чувствовали, что весь заскорузлый багажъ старыхъ предразсудковъ остался сзади и что въ Америкѣ они начнутъ новую жизнь, если Америка имъ позволитъ.

— Что будете дѣлать въ Нью-Іоркѣ? — спрашивалъ старый портной галиційца.

— Не знаю! — гнусилъ галиціецъ. — Можетъ, крамъ открою. Я только мелкимъ товаромъ гандлевать знаю, больше ничего.

— Да?.. — сказалъ портной съ явнымъ неодобреніемъ. — Если бы тамъ поменьше гандлевали, можетъ быть, гои не такъ бы наши перины по улицамъ разбрасывали…

Галиціецъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Не могу понять, какъ честный еврей! — протянулъ онъ медленно.

— Пріѣдешь въ Америку — поймешь! — сказалъ портной. — Изъ нашего брата тоже тамъ сокъ выжимаютъ. Свои таки еврейчики. У нихъ тамъ по десяти домовъ накуплено, аристократами хотятъ быть, gentlemen. А нашъ братъ издыхай себѣ надъ швейной машиной. Выжиматели пота!..

Онъ произнесъ послѣднее слово по-англійски и съ глубокой ненавистью.

Но молодая жена наборщика не хотѣла знать этихъ мрачныхъ предсказаній. Она внимательно смотрѣла на каменный факелъ Свободы, на верхушкѣ котораго играло восходящее солнце.

— Какъ красиво! — сказала она мужу, молча и задумчиво стоявшему рядомъ. — Свобода!

Въ главномъ салонѣ перваго класса происходилъ таможенный опросъ. Фискальная бдительность сравняла наконецъ богатыхъ и бѣдныхъ, и въ залу одинъ за другимъ проходили оборванцы, которые въ другое время никакъ не могли бы получить туда доступа. Каждый долженъ былъ объявить точное количество иностранныхъ товаровъ, имѣющихся въ его мѣшкѣ, «подъ присягой, чистосердечно, откровенно и безъ всякой утайки», какъ гласила формула.

На чистенькой верхней палубѣ толпилась чистая публика, разряженная, какъ на балъ. Мужчины щеголяли вырѣзными сьютами и шелковыми цилиндрами, а на женскихъ головкахъ развѣвались огромныя перья, которыя американская мода заимствовала, вѣроятно, у краснокожихъ. Всѣ они тѣснились къ борту, перекликаясь со знакомыми, которые вышли къ нимъ навстрѣчу съ различныхъ концовъ обширной столицы Новаго Свѣта. А на берегу, какъ вода, переливалась толпа, состоявшая изъ носильщиковъ, комиссіонеровъ изъ гостиницъ, матросовъ и просто бродягъ, готовая ринуться на пассажировъ, какъ только они выйдутъ на твердую почву, для того, чтобы добыть отъ нихъ лишній гривенникъ.

Нью-Іоркъ 1900.

Черный студентъ

Курьерскій поѣздъ летѣлъ съ сумасшедшей быстротой, перерѣзывая широкій американскій континентъ отъ одного океана къ другому. Ландшафты и виды центральныхъ штатовъ безконечной чередой смѣняли другъ друга: большіе города со множествомъ фабричныхъ трубъ, надъ которыми висѣли тучи чернаго дыма; деревни съ красивыми коттеджами, вымощенныя камнемъ, освѣщенныя электричествомъ; безконечныя пшеничныя и кукурузныя поля, окаймленныя живыми изгородями; лѣса и сады, озера и рѣки, то широкія и спокойныя, то узкія, пѣнистыя, своенравно прыгающія съ камня на камень. Мѣнялись и пассажиры, хотя ихъ гладко выбритыя лица, пиджаки, купленные въ магазинѣ готоваго платья, и маленькіе рыжіе чемоданчики съ патентованнымъ замкомъ походили другъ на друга больше, чѣмъ ландшафты. Впрочемъ, къ западу отъ Омаги и это однообразіе стало исчезать; мы въѣхали сначала въ усатую, потомъ въ бородатую страну, гдѣ джентльмены не считаютъ несообразнымъ съ ихъ достоинствомъ носить на лицѣ украшеніе, дарованное имъ природой. Каждый взглядъ внезапно пріобрѣлъ свое особое выраженіе, — уже полустертое городской цивилизаціей на американскомъ востокѣ. Даже длинныя фигуры и худощавыя лица переселенцевъ изъ Новой Англіи неожиданно стали характерно выдѣляться, какъ ходячія каррикатуры, на фонѣ воловьихъ затылковъ и одутловатыхъ красныхъ щекъ, принадлежавшихъ зажиточнымъ фермерамъ. Постепенно характеръ мѣстности тоже измѣнился. Деревни стали рѣже, воздѣланныя поля исчезли; вмѣсто зеленыхъ всходовъ пшеницы явились кусты сѣдоватой полыни и жидкіе пучки степной травы, скудно прораставшіе изъ сухой и малоплодородной песчаной почвы. Въ воздухѣ стало холоднѣе, на горизонтѣ обрисовалась линія голубоватыхъ горъ съ бѣлыми прожилками, обозначавшими еще не стаявшіе снѣга. Мы поднялись на высокую плоскую пустыню, которая нѣкогда раздѣляла обѣ половины Америки хуже всякой китайской стѣны и даже теперь, перерѣзанная пятью магистралями желѣзныхъ дорогъ, оживилась очень мало. Станціи, попадавшіяся по дорогѣ, приняли убогій видъ. Жалкіе поселки, носившіе громкое названіе «Сити», имѣли какой-то временный характеръ. Здѣсь жили современные американскіе кочевники, которые привыкли при первой неудачѣ бросать насиженное мѣсто и переходить за сотни миль, складывая свой багажъ, вмѣсто верблюдовъ и лошадей, на платформы желѣзной дороги. Многіе дома, сшитые изъ тонкаго теса, напоминали палатки. Зато на каждомъ шагу виднѣлись вывѣски «салоновъ», т. е. попросту кабаковъ, съ разными замысловатыми девизами: «Встрѣча смѣлыхъ», «Салонъ золотыхъ ребятъ», «Свиданіе рудокоповъ» и т. п. Мѣстами въ отдаленіи отъ полотна дороги забѣлѣли настоящія палатки золотоискателей; одежды проѣзжающей публики сдѣлались проще и грубѣе. Бѣлыя манишки и воротнички съ моднымъ перегибомъ замѣнились фланелевыми рубашками. Вмѣсто блестящихъ цилиндровъ появились мягкія поярковыя шляпы съ широчайшими полями. Замелькали лица, поражавшія выраженіемъ необузданной смѣлости, мрачные взгляды изъ-подъ насупленныхъ бровей, статныя фигуры, сильныя и ловкія отъ постоянныхъ скитаній по горамъ. Иныя лица и фигуры до странности напоминали сибиряковъ изъ-подъ какого-нибудь Барнаула или Нижнеудинска. Тѣ же широкія, неуклюжія спины, лохматые волосы, носъ картошкой, круглые сѣрые глаза. Нѣсколько разъ мнѣ положительно казалось, что я вижу старыхъ знакомыхъ: Ивана Тридцати-Восьми-Лѣтъ, Ваську Сохатова или Алексѣя Пушныхъ. Съ иными я былъ готовъ заговорить на моемъ родномъ нарѣчіи, но они перекашивали ротъ и вмѣсто широкой и точной русской рѣчи испускали глухіе и неопредѣленные англо-саксонскіе звуки, похожіе на скрипъ испорченной шарманки, и я умолкалъ и проходилъ мимо. Наконецъ, у подножія Скалистыхъ горъ появились и индѣйцы, жалкіе, ободранные, кое-какъ прикрытые шерстяными одѣялами, грубыми и красными, какъ попоны… Отъ нихъ пахло водкой и дешевыми сигарами, и они протягивали руку къ пассажирамъ, прося милостыню. Женщины ихъ копошились у разодранныхъ шатровъ, нѣсколько полунагихъ ребятишекъ копалось въ пескѣ. Трудно было представить себѣ этихъ жалкихъ паріевъ верхомъ на конѣ и съ оружіемъ въ рукахъ. Даже нищіе цыгане на Таганрогской ярмаркѣ, которыхъ я видывалъ въ дѣтствѣ, выглядѣли лучше и чище.

Въ нашемъ спальномъ вагонѣ населеніе, впрочемъ, не мѣнялось, такъ какъ тутъ собрались пассажиры, ѣхавшіе прямо въ С.-Франциско. Былъ тутъ сѣдой негоціантъ почтеннаго вида съ такой же сѣдой женой, сохранившей, однако, слѣды прежней красоты, и хорошенькой девятилѣтней дочкой. Это былъ одинъ изъ «сорокъ девятыхъ», какъ называютъ въ Калифорніи переселенцевъ, которые хлынули туда со всѣхъ сторонъ послѣ открытія золота въ 49 году. Когда-то и онъ пришелъ въ Калифорнію пѣшкомъ сзади телѣги, на которой были сложены пара мотыгъ и заступъ. Но теперь все это было давно забыто, и онъ былъ собственникомъ нѣсколькихъ очень выгодныхъ линій городской желѣзной дороги въ Оклендѣ. Онъ разсказалъ мнѣ, что его теперешняя жена, которую онъ оставилъ невѣстой въ Нью-Джерси, не рѣшалась пріѣхать къ нему цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ, а онъ все жилъ въ рудникахъ Беллаклары и ждалъ ее. «Тѣмъ болѣе, что въ Калифорніи вовсе не было порядочныхъ женщинъ», наивно прибавилъ онъ. Зато теперь было забавно видѣть, какъ трогательно онъ ухаживалъ за нею, хотя ихъ браку уже минуло 20 лѣтъ.

Прямо противъ меня сидѣла дѣвица не первой свѣжести, но довольно представительнаго вида. Изъ разговора, который она вела съ женой «сорокъ девятаго», я, къ удивленію своему, узналъ, что она тоже невѣста изъ Новой Англіи, которая ѣдетъ теперь къ жениху послѣ десятилѣтняго ожиданія. Въ Калифорніи теперь нѣтъ недостатка въ доморощенныхъ дѣвицахъ, но по старой памяти многіе изъ переселенцевъ выписываютъ себѣ подругъ изъ восточныхъ штатовъ. Даже въ газетахъ иногда можно встрѣтить объявленіе: «Человѣкъ въ цвѣтѣ жизни (читай — 45 лѣтъ), съ независимымъ состояніемъ, живущій въ Аннавилѣ или Донъ-Хозе, ищетъ въ невѣсты молодую дѣвицу, уроженку восточныхъ штатовъ».

Врачъ или аптекарь изъ Нью-Іорка ѣхалъ на западъ искать счастья. Еще одна дѣвица, красивая, хорошо упитанная, но весьма загадочнаго вида, переѣзжала изъ одного американскаго Вавилона въ другой. Она держала себя весьма неприступно, но мужчины сразу проникли ея тайну и когда разговаривали съ ней, глаза ихъ покрывались масляной влагой. Она обращала очень мало вниманія на своего сосѣда, молодого человѣка довольно плюгаваго вида, который отрекомендовался мнѣ газетнымъ человѣкомъ, но почему-то попросилъ меня держать въ тайнѣ его профессію. Изъ дальнѣйшаго разговора съ нимъ я узналъ, что его спеціальность состояла въ постановкѣ различнаго рода рекламъ, хотя и въ этомъ дѣлѣ онъ игралъ только второстепенную роль и занимался розничнымъ пріобрѣтеніемъ заказовъ для одного бюро въ Санъ-Франциско.

Ахъ, эти рекламы!.. Онѣ отравляютъ вамъ въ Америкѣ каждый шагъ пути, въ какой бы глухой уголъ вы ни забрались. Въ городахъ онѣ затмеваютъ своимъ яркимъ блескомъ электрическіе фонари и загораживаютъ своими широкими боками десятиэтажные дома и даже самое небо. Вдоль желѣзнодорожнаго полотна отъ нихъ положительно нѣтъ житья. Въ свѣтлыя весеннія ночи, когда мы забирались въ свои койки-каюты, устроенныя съ чисто американскимъ удобствомъ, я любилъ, отдернувъ занавѣску, смотрѣть изъ широкаго, удобно поставленнаго окна на пробѣгающіе мимо меня поля и лѣса; но на каждой живой изгороди было выплетено кудрявыми готическими буквами: «Перуна! покупайте Перуну!»… Та же самая надпись была написана на крышахъ одинокихъ домовъ и на дверяхъ амбаровъ, бѣлѣла гипсовыми полосами на травѣ среди зеленаго луга и краснѣла сурикомъ на черномъ склонѣ скалы надъ ручьемъ, бѣгущимъ внизу. Подъ конецъ и въ мерцающей струѣ ручья мнѣ чудилась та же кабалистическая надпись: «Перуна! покупайте Перуну!»

Когда я просыпался утромъ и высовывалъ голову изъ-подъ занавѣски, первое, что мнѣ бросалось въ глаза, были исполинскія буквы, на противоположной стѣнѣ: «Да! Мы продаемъ Перуну! Это здорово, полезно и дешево! Покупайте Перуну!»… А когда я покупалъ газету, двѣ первыя страницы были наполнены похвалами «Перунѣ» въ прозѣ и стихахъ и свидѣтельствами въ ея пользу отъ всѣхъ американскихъ и европейскихъ великихъ людей, живыхъ и мертвыхъ, начиная отъ Юлія Цезаря и кончая адмираломъ Дьюи. Хуже всего то, что я до сихъ поръ не знаю, что такое Перуна — напитокъ, печенье или мазь для волосъ.

Прислуга въ вагонахъ и столовой состояла почти исключительно изъ негровъ. Это профессія, которую американецъ охотно предоставитъ кому угодно: негру, китайцу или зеленому новичку изъ европейцевъ, который настолько наивенъ, что не можетъ отыскать себѣ другого источника къ пропитанію. Коренной американецъ, «рожденный въ Америкѣ», лучше пойдетъ бродяжить, а его дочь и сестра выйдутъ вечеромъ на улицу, чѣмъ убирать чужія постели и подавать тарелки къ столу. Впрочемъ, бѣлые американцы увѣряютъ, что они и не годятся въ лакеи, и что негры и китайцы гораздо исполнительнѣе. Дѣйствительно, наши негры летали взадъ и впередъ съ совершенно неподражаемой живостью. Ихъ курчавыя головы выдѣлялись изъ бѣлоснѣжной ливреи, какъ будто высѣченныя изъ чернаго мрамора. Крупныя подвижныя черты лица ни минуты не знали покоя. Южная экспансивность ихъ темперамента представляла яркій контрастъ съ обычной сдержанностью англо-саксовъ. Получивъ какое-нибудь отрывистое приказаніе, они непремѣнно повторяли его вслухъ, потомъ бросались впередъ, сломя голову и жуя губами, очевидно, все еще повторяя тѣ же слова.

Мнѣ захотѣлось завести разговоръ съ однимъ изъ этихъ оригинальныхъ потомковъ африканской дикости, которыхъ англо-саксонская культура приспособила къ себѣ въ качествѣ домашнихъ и полевыхъ рабовъ.

— Когда мы пріѣдемъ въ Санъ-Франциско? — обратился я къ одному изъ лакеевъ, приземистому молодому человѣку съ толстыми оттопыреными губами и большими желтоватыми бѣлками глазъ, постоянно вращающимися вокругъ.

— Въ Фриско, сударь? — обрадовался онъ вопросу. — Въ полдень, сударь!.. Да, сударь, въ полдень!.. — Онъ замоталъ головою и еще разъ повторилъ отвѣтъ. Онъ, конечно, понималъ, что я хочу завести съ нимъ разговоръ, и что мой вопросъ не имѣетъ особаго значенія, ибо всѣ американскіе вагоны и вокзалы усѣяны путеводителями-рекламами, и расписанія всевозможныхъ поѣздовъ назойливо лѣзутъ въ глаза со всѣхъ сторонъ.

— Виски и сода! — раздалось въ это время съ другого конца вагона, и мой собесѣдникъ стремительно сорвался съ мѣста. Онъ успѣлъ только бросить мнѣ на ходу еще разъ:

— Да, сударь! Въ полдень, сударь!

Послѣобѣденное время, скучное для пассажировъ, требуетъ отъ прислуги самой усиленной дѣятельности, и мой новый знакомецъ до поздней ночи никакъ не могъ улучить минуту, чтобы поговорить со мною. Но пробѣгая мимо, онъ каждый разъ пріятельски улыбался и шевелилъ губами.

— Въ полдень, сударь! — ясно разбиралъ я. — Да, сударь, въ полдень!..

Наконецъ, пружины коекъ были спущены, и вагонъ превратился въ обширную спальню. Пассажиры залѣзли въ свои норы, но прежде чѣмъ я успѣлъ раздѣться, черный лакей подошелъ ко мнѣ съ чрезвычайно учтивымъ видомъ.

— Сударь! — сказалъ онъ вкрадчиво, — хотя и жаль разстаться, но я долженъ сказать, что сегодня въ четыре часа утра я смѣняюсь…

— Ну, такъ что же? — спросилъ я.

— О, не извольте безпокоиться, сударь! Я и сапоги вычищу и платье приведу въ порядокъ!.. Вы только вывѣсьте!..

— Я не безпокоюсь… — отвѣтилъ я.

— Но съ утра будетъ другой, сударь, — настаивалъ негръ.

— Ага! — догадался я. — Вы развѣ не дѣлитесь между собою?..

— Нѣтъ, нѣтъ! — энергично замоталъ головою негръ. — Какой дѣлежъ?.. Онъ что возьметъ, то ужъ мнѣ не дастъ. А я все время старался услужить вамъ!.. — прибавилъ онъ жалобно.

Я далъ ему полдоллара, и онъ отправился къ моему сосѣду.

Постепенно человѣческій говоръ совершенно утихъ; только вагонъ продолжалъ торопливо стучать по рельсамъ. Луна назойливо заглядывала въ окно сквозь прорѣхи занавѣски. Я чувствовалъ, что не могу уснуть, и, накинувъ на себя платье, вышелъ на площадку по боковому коридору, чтобы подышать свѣжимъ, холоднымъ воздухомъ.

Изъ полуотворенной двери выходилъ яркій свѣтъ. Мой негръ сидѣлъ въ боковушкѣ, отведенной для прислуги, и внимательно читалъ какую-то толстую книгу, лежавшую передъ нимъ на столѣ. Онъ, впрочемъ, тотчасъ же улыбнулся и дружески оскалилъ свои бѣлые зубы и коричневыя десны.

— Въ полдень, сударь! — повторилъ онъ въ десятый разъ свой неизмѣнный отвѣтъ и утвердительно кивнулъ головой.

Я вошелъ въ боковушку. Съ обѣихъ сторонъ возлѣ негра на скамьѣ и на полу стояли сапоги, которые должны были быть вычищенными, и лежали сапожныя щетки. Одинъ сапогъ, съ колодкой внутри, былъ недочищенъ. Повидимому, негръ отложилъ его въ сторону, чтобы заняться книгой.

— Садитесь, сударь! — пригласилъ меня негръ. — Тутъ, сударь!

Частое повтореніе слова «сударь» составляетъ характерное свойство негритянскаго языка въ Америкѣ, оставшееся отъ эпохи рабства.

— Что вы читаете? — спросилъ я не безъ любопытства, указывая на книгу.

— А какъ вы думаете, кто я такой? — отвѣтилъ негръ вопросомъ на вопросъ.

Я затруднился отвѣтомъ. Мнѣ не пришло въ голову ничего, кромѣ маленькаго дагомейскаго принца изъ извѣстнаго романа Додэ «Жакъ». Маленькій Кри-кри тоже былъ лакеемъ. Быть можетъ, передо мной былъ переодѣтый негритянскій принцъ.

— Я студентъ! — сказалъ негръ съ самодовольнымъ видомъ. — Вы что думаете?.. Студентъ-медикъ. Четыре семестра прошелъ, еще два осталось.

Я вспомнилъ, что въ Америкѣ студенты часто зарабатываютъ себѣ хлѣбъ лакейской службой, но негръ — студентъ и лакей, это было совершенно новое явленіе.

— Вотъ и книги, сударь! — продолжалъ мой знакомецъ. — Гинекологія — это моя спеціальность… Моего профессора Уокера! — прибавилъ онъ, указывая на книгу. — Тоже изъ цвѣтныхъ. Бойкій человѣкъ… Еще есть — терапія, анатомія. А вотъ и кости! — и онъ досталъ изъ ящика подъ лавкой пару длинныхъ и крѣпкихъ берцовыхъ костей, при взглядѣ на которыя у меня почему-то возникло убѣжденіе, что онѣ тоже въ свое время принадлежали какому-нибудь бойкому джентльмену изъ цвѣтныхъ.

— Днемъ бѣгаю, верчусь, — разсказывалъ негръ, — а вечеромъ урву свободную минутку, сейчасъ за ученье!.. Осенью экзаменъ, готовиться надо.

— Какъ же вы здѣсь служите? — не удержался я.

— Что жъ! — сказалъ негръ просто. — Насъ здѣсь трое, цѣлый факультетъ!.. Тотъ высокій человѣкъ въ обѣденномъ салонѣ, да еще тутъ одинъ, Гарри… Мы всѣ съ одного семестра и поступили вмѣстѣ сюда. Что жъ дѣлать?.. Надо зарабатывать деньги!..

— А трудная ваша служба!.. — замѣтилъ я.

— Да! — вздохнулъ негръ. — Въ два часа заснешь, а въ шесть часовъ вставать надо. Да цѣлый день не присядешь!.. Вотъ сегодня смѣниться надо, поѣзда скрещиваются въ Джексонѣ. Совсѣмъ спать не буду. Другой разъ до самаго Фриско не сплю. Потомъ только и отоспишься на мѣстѣ… Ну, да мое дѣло привычное!.. Смолоду въ трудѣ!..

— А какъ же вы попали въ университетъ? — спросилъ я.

— Отчего же мнѣ не попасть? — немного обидѣлся негръ. — Теперь всѣ цвѣтные люди ищутъ образованія!

Онъ, какъ это принято у негровъ, осторожно называлъ свою расу цвѣтной.

— Я еще семьѣ помогаю! — прибавилъ негръ. — У меня вся семья учится. Братъ въ колледжѣ, одна сестра въ юридической школѣ, другая тоже въ медицинской. Только молодые всѣ. Я самый старшій.

— А сколько вамъ лѣтъ? — спросилъ я.

— Двадцать три! — отвѣтилъ негръ. — Мы всѣ молодые… Этого времени, рабства, мы совсѣмъ не видали.

— Родители ваши живы? — спросилъ я.

— Нѣтъ, умерли! — отвѣтилъ негръ. — И отец и мать!.. У меня и отецъ и мать были грамотные! — прибавилъ онъ съ гордостью. — Знаете, тогда запрещали учиться. Тайно по амбарамъ собирались да грамотѣ учились, чтобы на людей похожими быть…

— Мы изъ Тенесси! — продолжалъ словоохотливый негръ. — Но изъ хорошей семьи. На плантаціяхъ никогда не работали… Мой дядя Божье слово въ устахъ имѣлъ. Пострадалъ отъ плантаторовъ въ 59-мъ году.

— Какъ пострадалъ? — спросилъ я.

— Мученикомъ! — отвѣтилъ негръ, и по его черному лицу прошло еще болѣе черное облако. — Повѣсили за шею въ Абботстоунѣ… Миръ праху его! Теперь его душа въ Божьихъ селеніяхъ… Но только я этому не вѣрю! — прибавилъ онъ вдругъ совсѣмъ другимъ тономъ.

— Чему? — спросилъ я въ крайнемъ изумленіи.

— Да этому!.. Какая душа? Божьи селенія? Кромѣ силы и матеріи ничего нѣтъ и не можетъ быть… Наука учитъ!..

Послѣднія два слова онъ произнесъ съ такимъ же благоговѣйнымъ выраженіемъ, съ какимъ недавно говорилъ о мученичествѣ своего дяди.

Я подивился тому, какъ въ его душѣ рядомъ уживались идеи и настроенія, взаимно исключавшія другъ друга. Но вниманіе его перескакивало съ предмета на предметъ съ чисто птичьей быстротой, и, я думаю, онъ просто не успѣвалъ согласовывать своиидеи.

— А много ли цвѣтныхъ студентовъ? — спросилъ я.

— О, — отвѣтилъ негръ. — Въ одномъ нашемъ университетѣ больше тысячи. Со всѣхъ сторонъ съѣзжаются. Изъ Тенесси, изъ Каролины, изъ Виргиніи. И дѣвушекъ много. Тоже иностранцы пріѣзжаютъ со всѣхъ сторонъ…

— Иностранцы откуда? — спросилъ я.

— Какже! Изъ Санъ-Доминго, изъ Бразиліи, изъ Африки, отовсюду… 20 % иностранцевъ.

— А трудно все-таки учиться! — продолжалъ онъ со вздохомъ. — Все время урывками. Я ни одного семестра полнаго не прослушалъ. Накопишь немного денегъ, вернешься, проживешь мѣсяцъ или два, глядь, за брата или за сестру надо плату вносить. Опять бросай и ступай на желѣзную дорогу или въ гостиницу…

— А мѣста всегда есть? — спросилъ я.

— Мнѣ всегда есть! — пояснилъ негръ съ хитрой улыбкой. — Я хорошій слуга, исполнительный… Другіе вонъ, когда джентльменъ приказываетъ, ушами хлопаютъ… А я на лету!..

Я опять внимательно посмотрѣлъ на него. Нѣсколько минутъ назадъ онъ точно такимъ же тономъ хвалился своимъ хорошимъ происхожденіемъ. Но въ этомъ негрѣ, очевидно, жило нѣсколько совершенно различныхъ душъ.

— А вы иностранецъ, я вижу! — началъ онъ вдругъ фамильярнымъ тономъ. — Кто такой? Нѣмецъ, я думаю!..

Во многихъ мѣстахъ Америки до сихъ поръ иностранецъ и нѣмецъ — понятія, большей частью практически совпадающія.

— Нѣтъ, я русскій! — отвѣтилъ я. — Это еще дальше, за Германіей!..

— О, я знаю! — отвѣтилъ негръ. — У васъ тоже было рабство! — напомнилъ онъ мнѣ, чтобы доказать, что положеніе Россіи среди цивилизованнаго міра ему извѣстно.

— Но мы его уничтожили! — возразилъ я.

— Вмѣстѣ съ нами! — подхватилъ негръ.

«Нами» относилось, конечно, не къ неграмъ, но къ Соединеннымъ Штатамъ вообще. Но рѣшительно географическія познанія этого чернаго студента выдѣлялись надъ обыкновенной американской толпой.

— А какъ у васъ живется теперь имъ? — спросилъ вдругъ негръ съ явнымъ любопытствомъ.

Я почувствовалъ, что вопросъ задѣлъ меня за больное мѣсто. Что было мнѣ отвѣтить этому сыну черныхъ рабовъ Америки, спрашивавшему о судьбѣ молодыхъ сыновей крѣпостной Россіи?..

— Разно! — отвѣтилъ я уклончиво, — ихъ вѣдь много.

— Плохо, должно быть, — догадался негръ. — У насъ тоже не всѣ хорошо живутъ. Земли мало. Всю плантаторы забрали… А закладныхъ много. Послѣднюю усадьбу отбираютъ… И работы на югѣ не хватаетъ. Разъѣзжаются многіе. Вонъ теперь на Кубу стали переселяться.

— А что вы потомъ думаете дѣлать, когда кончите? — перемѣнилъ я разговоръ.

— Докторомъ буду! — отвѣтилъ негръ. — Меня приглашаютъ ординаторомъ въ госпиталь, въ Чикаго… Это хорошо для практики. Потомъ на югъ уѣду, практики стану искать.

— Женитесь! — подсказалъ я.

По лицу чернаго студента прошло опять облако.

— На комъ жениться? — сказалъ онъ со вздохомъ.

— Какъ на комъ?.. Вы вѣдь сами говорите, и дѣвушекъ много въ университетѣ!

— Это все не то! — загадочно сказалъ негръ. — Я никогда не женюсь!

Я посмотрѣлъ на его веселые глаза и толстыя чувственныя губы. Но онъ на лету перехватилъ мой взглядъ и засмѣялся откровеннымъ смѣхомъ.

— Зачѣмъ же жениться? — пояснилъ онъ свой смѣхъ. — Можно прожить и безъ того.

Я ничего не отвѣтилъ.

— Вы любите Шекспира? — неожиданно спросилъ негръ послѣ короткой паузы.

— Люблю, конечно! — отвѣтилъ я. — А что?

— А кто изъ шекспировскихъ типовъ вамъ больше всего нравится? Изъ женскихъ, конечно?

— Дездемона! — отвѣтилъ я не безъ задней мысли.

— Мнѣ тоже! — подхватилъ негръ съ энтузіазмомъ. — Можетъ ли быть что-нибудь нѣжнѣе и выше?..

И онъ махнулъ рукой, не находя словъ для выраженія своего восторга.

Я припомнилъ нѣкоторые разсказы моихъ американскихъ пріятелей объ интеллигентныхъ неграхъ и внезапно понялъ, что этотъ странный, новый для меня интеллигентъ съ черной, какъ голенище, кожей усвоилъ себѣ женскій идеалъ бѣлой расы, не хуже бѣднаго Отелло. Быть можетъ, въ этомъ была виновата литература, на которой онъ воспитывался и которая, отъ «Пѣсни Пѣсней» до Томаса Мура и Лонгфелло, восхваляетъ лилейную бѣлизну и чистоту молодыхъ дѣвушекъ, или американская уличная пѣсня, злобно высмѣивающая негритянскую любовь и негритянское представленіе о красотѣ.

Я опять посмотрѣлъ на негра и почувствовалъ себя лицомъ къ лицу съ неразрѣшимой задачей Конечно, онъ имѣлъ право мечтать о комъ и чемъ угодно, но не думаю, чтобы бѣлымъ женщинамъ могли быть пріятны подобные претенденты.

— А какъ у васъ въ Россіи съ ними? — спросилъ негръ.

Я слѣдилъ за ходомъ его мыслей и понялъ, что онъ спрашиваетъ о потомкахъ крѣпостныхъ и о возможности браковъ между ними и другими слоями населенія.

— Они наши соплеменники! — неблагоразумно сорвалось у меня съ языка.

Негръ поблѣднѣлъ, т. е. лицо его приняло грязноватый оттѣнокъ, и въ большихъ глазахъ мелькнуло выраженіе, покорное и вмѣстѣ злое. Такъ смотритъ собака, которой показываютъ хорошо ей знакомый кнутъ. Такъ смотрѣли, впрочемъ, и нѣкоторые изъ моихъ товарищей по гимназіи, когда сосѣди кричали имъ сзади: «жидъ!..»

Поѣздъ замедлилъ ходъ, подходя къ станціи. Раздались свистки. Въ окнахъ замелькали фонари платформы.

— Газеты! Свѣжія газеты! — раздался за дверью голосъ, впрочемъ, довольно осторожный, такъ какъ будить спящихъ пассажировъ во всякомъ случаѣ не слѣдовало.

Молодой подростокъ съ кипой газетъ подмышкой, въ оборванной курткѣ съ желѣзнодорожными пуговицами, заглянулъ въ полуоткрытую дверь и, увидя меня рядомъ съ негромъ, скорчилъ полупрезрительную гримасу.

— Купите газету, господинъ! — предложилъ онъ, однако.

— А что новаго? — лѣниво спросилъ я.

Большія газеты съ Запада я просмотрѣлъ еще днемъ, а «свѣжая газета» мальчика происходила изъ маленькаго провинціальнаго городка, гдѣ трудно было разсчитывать на обиліе свѣжихъ телеграммъ.

— Есть новости съ Юга! — выпалилъ мальчикъ. — Двухъ негровъ линчировали въ Джефферсонъ-Сити! — и онъ посмотрѣлъ на моего собесѣдника, прищуривъ глаза.

Я даже не сталъ спрашивать, за что. Почти ежедневно то въ томъ, то въ другомъ углу южныхъ штатовъ съ поразительнымъ однообразіемъ разыгрывается одна и та же трагедія. Молодой негръ ухаживаетъ за бѣлой дѣвушкой и, отвергнутый ею, пытается навязать свою любовь грубо и насильно, какъ раздраженный павіанъ. Впрочемъ, такая попытка обыкновенно кончается безуспѣшно, ибо женщины Юга насторожѣ въ такихъ случаяхъ. При первой тревогѣ собирается толпа бѣлыхъ, отыскиваетъ и ловитъ по свѣжимъ слѣдамъ насильника и вѣшаетъ его на первомъ попавшемся деревѣ. Все время, пока я жилъ въ Нью-Іоркѣ, я не помню двухъ дней кряду, чтобы газеты не сообщали что-нибудь въ этомъ родѣ изъ Кентукки или Тенесси.

Разносчикъ досталъ газету и прочелъ вслухъ указанную телеграмму. Она отличалась возмутительными подробностями. Молодая вдова подверглась нападенію двухъ негровъ, родныхъ братьевъ, которые служили работниками на ея фермѣ. Она защищалась съ револьверомъ въ рукахъ и подъ конецъ успѣла вырваться. Тогда негры бѣжали и спрятались въ сосѣднемъ лѣсу. Женщина собрала толпу сосѣдей и во главѣ ея, верхомъ на лошади, съ распущенными волосами и въ истерзанной одеждѣ, бросилась на поиски обидчиковъ. Старшій братъ былъ скоро найденъ, раненъ выстрѣломъ изъ ружья и немедленно повѣшенъ. Младшій успѣлъ забраться подальше, но преслѣдователи не отставали и черезъ двѣнадцать часовъ нашли и его въ дуплѣ большого дерева. Женщина собственноручно всадила ему пулю въ животъ! Его взвалили на лошадь и потащили къ большой дорогѣ, но, пока выбрались изъ лѣса, онъ лишился чувствъ. Его оживили стаканомъ спирта и вздернули-таки на сукъ. Сукъ обломался, но импровизированные палачи всадили въ трепетавшее тѣло жертвы два десятка пуль и вздернули его снова на сукъ покрѣпче, въ назиданіе другимъ неграмъ.

Такъ сообщала телеграмма. Газета прибавила отъ себя нѣсколько краткихъ, но сильныхъ словъ, рекомендуя южной публикѣ привести въ границы всѣхъ негровъ при помощи горсти хорошихъ пуль.

— Всѣхъ бы ихъ перестрѣлять! — прибавилъ и разносчикъ съ своей стороны, злобно поглядывая на лакея.

Негръ молчалъ, но выраженіе побитой собаки выступило на его лицѣ еще замѣтнѣе. Я спросилъ себя мысленно, думаетъ ли онъ еще о Дездемонѣ.

Впрочемъ, вниманіе мое было отвлечено молодымъ разносчикомъ.

— Вы иностранецъ, я вижу? — спросилъ онъ безъ церемоніи тѣми же самыми словами, что и негръ раньше.

— Да! — отвѣтилъ я отрывисто.

Этотъ постоянный вопросъ моихъ американскихъ собесѣдниковъ сталъ раздражать меня.

— Откуда?

— Русскій!

— Я тоже русскій! — неожиданно сказалъ разносчикъ. — Мы соплеменники.

Я присмотрѣлся къ нему внимательнѣе. Дѣйствительно, въ этомъ лицѣ не было ничего американскаго. Такой носъ и кислое выраженіе вокругъ угловъ рта могли происходить только изъ Гродно или Вильны.

— Откуда вы? — спросилъ я въ свою очередь.

— Ковно! — отвѣтилъ разносчикъ.

— Вы еврей? — задалъ я щекотливый вопросъ.

— Нѣтъ, русскій! — обидчиво возразилъ мальчикъ.

— А какъ ваша фамилія?

— Гейманъ!

— Какой же вы націи? — настаивалъ я.

— Я говорю вамъ: былъ русскій, теперь сталъ американецъ.

— Въ Россіи разные люди! — доказывалъ я. — Есть и русскіе евреи!..

— Полно морочить! — сердито возразилъ мальчикъ. — Въ Россіи русскіе, а евреи въ Жидовіи…

— А гдѣ Жидовія? — спросилъ я, улыбаясь.

— Ну, тамъ! — неопредѣленно пояснилъ мальчикъ. — Палестина… Святая земля…

— А какой вы вѣры? — подошелъ я къ вопросу съ другой стороны.

— Вѣры? — беззаботно переспросилъ мальчикъ. — Никакой!..

— А родители ваши? — приставалъ я.

— Родители умерли!

— А какой они были вѣры?

— Вы бы ихъ самихъ спросили! — раздражительно возразилъ мальчикъ. — Я не знаю!..

Я затруднился, какъ продолжать разспросы. Этотъ молодой сынъ переселенца изъ Россіи уже успѣлъ до такой степени сродниться съ американской толпой, что утратилъ ясное воспоминаніе о своей бывшей національности, и не въ моей власти было оживить его память.

— Что вы стоите? Садитесь! — пригласилъ я его.

Онъ пренебрежительно посмотрѣлъ на негра.

— Я лучше пройду къ кондукторамъ! — сказалъ онъ. Этотъ потомокъ Агасфера успѣлъ всосать въ себя всѣ предразсудки американской улицы, и его пренебреженіе «къ черной кожѣ» едва ли уступало высокомѣрію «сотни виргинскихъ фамилій», кровь которыхъ считается самой благородной во всей Америкѣ.

Я послѣдовалъ за нимъ въ комнату кондукторовъ, такъ какъ мнѣ хотѣлось сдѣлать ему еще нѣсколько вопросовъ. Оказалось, что его увезли изъ Европы трехлѣтнимъ мальчикомъ, но онъ помнилъ еще эмигрантскій пароходъ, большую бурю на морѣ, когда посуда падала со стола, и кругомъ всѣ болѣли морской болѣзнью. Родители поселились въ Чикаго. Отецъ шилъ сапоги, но уже шести лѣтъ мальчикъ остался круглымъ сиротой. Его пріютила какая-то старая нѣмка, а съ десяти лѣтъ онъ уже самъ зарабатывалъ себѣ хлѣбъ продажею газетъ.

— Что же, можно жить этимъ? — полюбопытствовалъ я.

— Еще какъ! — похвасталъ мальчикъ. — Я теперь на службѣ у компаніи. Для нихъ продаю. Пять долларовъ жалованья въ недѣлю. А если бы самому на себя продавать, десять можно заработать!..

Продранные локти его куртки какъ-то плохо вязались съ этими хвастливыми рѣчами.

— А ночью тоже продаете? — спросилъ я.

— Много, — отвѣтилъ мальчикъ. — Весь поѣздъ не спитъ. Кромѣ спальныхъ вагоновъ нельзя спать… А у насъ въ Чейенѣ борьба атлетовъ, — джентльмены очень интересуются!..

Дѣйствительно, въ газетѣ на видномъ мѣстѣ красовались два продолговатыхъ мѣшка, соединенныхъ подъ угломъ и оплетенныхъ сверху какими-то канатами, что должно было изображать обнаженныхъ борцовъ, обвившихъ другъ друга руками. Внизу была короткая надпись: «Кто кого?»

— А что я васъ хочу спросить? — вдругъ обратился ко мнѣ разносчикъ. — Есть ли въ Россіи общества?

— Какія общества? — переспросилъ я.

— Такія, тайныя, какъ у насъ въ Америкѣ! — отвѣтилъ мальчикъ.

— Развѣ въ Америкѣ есть тайныя общества? — съ недоумѣніемъ спросилъ я.

— Какъ же, куча!.. — сказалъ мальчикъ. — Вотъ! — И отвернувъ лацканъ куртки, онъ показалъ мнѣ какой-то странный знакъ въ видѣ медали съ вырѣзанной на ней козлиной головой съ длинными рогами, закрученными фантастической спиралью. — Это «Молодые козлы»! — пояснилъ мальчикъ, принимаясь отчищать рога рукавомъ куртки. — Не правда ли, красиво?.. И еще есть много: «Странные парни», «Супруги бѣлой звѣзды», «Миссурійскіе хорьки»… Не перечтешь всѣхъ!

— И все тайныя? — спрашивалъ я.

— Конечно! — отвѣчалъ мальчикъ.

— Зачѣмъ же? — недоумѣвалъ я.

— Да если бы они не были тайныя, кто бы пошелъ къ нимъ? — объяснилъ мальчикъ.

— Что же вы дѣлаете, — спросилъ я, — въ обществахъ этихъ?..

— О, только хорошее! — увѣрялъ мальчикъ. — Собираемся вмѣстѣ, пьемъ пиво, а то пуншъ заваримъ… Пляшемъ съ дѣвушками!.. Ну, конечно, касса есть… Это какъ водится, вездѣ… Еще и ордена есть, ордена выдаемъ!.. — прибавилъ онъ черезъ минуту.

— Какіе еще ордена?

— А у васъ вѣдь есть ордена, тамъ, въ Европѣ!.. Ну, и у насъ также… Кресты, звѣзды съ лентами… Нашъ президентъ надѣнетъ мундиръ, такъ лучше стараго Биля…

Послѣднее фамильярное имя относилось къ Макъ-Кинлею.

— У меня тоже лента есть и мундиръ! — прибавилъ мальчикъ. — Только я ихъ не ношу въ будни. Но я заставилъ снять съ себя портретъ и отправилъ въ Ковно: пусть полюбуются!..

— Кому послали? роднымъ? — полюбопытствовалъ я.

— Я не знаю родныхъ! — возразилъ мальчикъ. — А послалъ прямо лордъ-меру. Вѣдь въ Ковно есть лордъ-мэръ, я думаю… Ну, а въ Россіи есть такія общества? — возвратился онъ къ прежнему вопросу.

Я рѣшительно не зналъ, что отвѣчать ему. Дѣйствительно, есть ли въ Россіи что-нибудь соотвѣтствующее обществу «Молодыхъ козловъ» или «Миссурійскихъ хорьковъ»?

— Не знаю! — сказалъ я, наконецъ. — Масоны, можетъ быть… Да и то!.. Нѣтъ, не могу сказать!..

— Что масоны? — презрительно подхватилъ разносчикъ. — Старые шуты съ ихъ черепами да заступами!.. Намъ изъ могилъ ничего не нужно… Мы свѣжіе, молодые!..

Онъ подхватилъ папку съ газетами и отправился въ другіе вагоны искать джентльменовъ, интересующихся борьбой атлетовъ. Я осторожнымъ шагомъ направился назадъ по коридору, въ каморку нашего чернаго лакея изъ студентовъ.

Онъ попрежнему сидѣлъ за столомъ, но вмѣсто гинекологіи такъ же внимательно читалъ газету, то самое мѣсто, которое описывало смерть двухъ негровъ.

Мнѣ было неловко завести разговоръ, и я присѣлъ на скамейку, ожидая, когда онъ кончитъ.

Черезъ минуту негръ, дѣйствительно, поднялъ голову. На лицѣ его было какое-то странное, упорное и вмѣстѣ съ тѣмъ мечтательное выраженіе, совершенно не соотвѣтствующее ужасной трагедіи въ Джефферсонъ-Сити.

— Скажите, пожалуйста, вы читаете по-нѣмецки? — обратился онъ ко мнѣ.

— Читаю, — отвѣтилъ я. — А что?

— Недавно въ медицинскомъ журналѣ я прочелъ, — медленно произнесъ негръ, — въ Базелѣ профессоръ эстетической химіи приготовилъ средство…

— Эстетической химіи? — усомнился я. — Никогда не слышалъ…

— Да! — упрямо продолжалъ негръ. — Приготовилъ мытье совсѣмъ новое, противъ загара и родимыхъ пятенъ…

Я продолжалъ недоумѣвать.

— Только одинъ разъ помыться, — самые смуглые бѣлѣютъ… — настаивалъ негръ.

Я посмотрѣлъ ему въ глаза. Нѣтъ, повидимому, въ немъ не было ни капли сумасшествія. Но безумная мечта — при помощи какого-нибудь чудеснаго снадобья побѣлѣть и уподобиться бѣлому — жила въ его душѣ и теперь, лицомъ къ лицу съ жестокой жизненной трагедіей, вычитанной изъ газетныхъ строкъ, внезапно вырвалась наружу.

— Какъ вы думаете? — задумчиво продолжалъ негръ. — Возможно ли это?..

Я опять посмотрѣлъ на эти толстыя губы и шерстистые волосы. Они мало бы выиграли даже при бѣлой кожѣ.

— Рѣшительно невозможно! — сказалъ я увѣреннымъ тономъ. — Лучше вы не думайте объ этомъ!..

Поѣздъ опять замедлилъ ходъ, приближаясь къ Джексону, гдѣ должна была произойти смѣна прислуги.

— Я хотѣлъ бы предложить вамъ маленькій подарокъ… — сказалъ я, доставая изъ кармана долларъ.

— Вотъ спасибо!

Негръ встряхнулся, какъ будто сбрасывая съ себя долой всѣ тяжелыя мысли, и лицо его просіяло. Это опять былъ веселый простодушный малый, будущій докторъ и настоящій лакей, не унывающій ни на минуту въ борьбѣ съ бѣдностью и трудомъ.

— Спасибо, сударь! — повторилъ онъ, широко скаля зубы. — Это мнѣ пригодится!..

И онъ замоталъ головой, такъ энергически, какъ будто никакія мечты о Дездемонѣ не входили никогда подъ этотъ широкій черепъ.

— Галло, Джонни!..

Высокій мулатъ съ чемоданомъ подмышкой вскочилъ въ вагонъ.

— Торопись, а то твой поѣздъ уйдетъ!..

Черный студентъ подхватилъ гинекологію и пару берцовыхъ костей и ринулся изъ вагона.

— Видишь, сумасшедшая голова! — проворчалъ мулатъ, убирая остальныя кости подъ лавку.

Повидимому, это тоже былъ студентъ-медикъ. По крайней мѣрѣ, онъ посмотрѣлъ на кости такимъ взглядомъ, какъ будто это были его старыя знакомыя. Очевидно, каждый желѣзнодорожный поѣздъ представлялъ своего рода странствующій черный университетъ. Мнѣ, однако, хотѣлось спать, и, вѣжливо раскланявшись съ новымъ пришельцемъ, я отправился въ свою каюту наверстывать потерянные часы.

С.-Франциско, 1899.

Авдотья и Ривка Повѣсть

I.

Пароходъ качало. Съ каждымъ новымъ взмахомъ волны одна стѣна большой каюты уходила куда-то въ бездну, а другая поднималась такъ высоко, что люди, лежавшіе въ глубинѣ гробообразныхъ коекъ и не въ конецъ измученные тошнотой, судорожно хватались руками за края, опасаясь съѣхать внизъ. Время отъ времени какой-нибудь недостаточно крѣпко привязанный узелъ вылеталъ изъ потаеннаго угла и катился черезъ всю каюту, какъ живой, попадая подъ ноги служителю, который переходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ, балансируя руками, чтобы сохранить равновѣсіе.

Большая часть пассажировъ, впрочемъ, не подавала признаковъ жизни. Все это были люди, негодные для путешествій и впервые увидѣвшіе море: австрійскіе и русскіе евреи — малокровные, истощенные наслѣдственнымъ недоѣданіемъ, польскіе мужики, привыкшіе къ полному простору и задыхавшіеся въ этой непровѣтриваемой духотѣ; итальянскіе рудокопы, отравленные сѣрными испареніями или насквозь пропитанные мелкой угольной пылью. Больше половины было безграмотныхъ, ихъ загнали сюда, какъ быковъ въ ограду, пищу имъ разносили, какъ мѣсиво телятамъ, въ низкихъ деревянныхъ ушатахъ; матросы толкали ихъ и обращались съ ними, какъ съ арестантами. Они терпѣли молча и безропотно. На родинѣ приходилось выносить еще и не такія вещи.

Въ первый день, пока погода была хороша, они разглядывали другъ друга и понемногу знакомились между собой. Люди разныхъ національностей, которыхъ случай помѣстилъ на сосѣднихъ койкахъ, не имѣя общихъ словъ, обмѣнивались улыбками и оказывали другъ другу мелкія услуги. Ободранные итальянскіе ребятишки играли и дрались съ такими же черномазыми и курчавыми жиденятами, русинскія бабы изъ Галиціи помогали няньчить шведскихъ младенцевъ, толстыхъ и бѣлыхъ, какъ молодые поросята. Всѣ эти изгнанники европейской тѣсноты были проникнуты смутнымъ, но стихійнымъ чувствомъ общности несчастья, которое вырвало ихъ съ насиженныхъ мѣстъ вмѣстѣ съ корнемъ и заставило пуститься въ неизвѣстную страну, гдѣ, по слухамъ, каждый человѣкъ самъ себѣ голова и простой сапожникъ получаетъ три большихъ серебряныхъ «далера» на день.

На третій день на площадкѣ передъ бакомъ собрались музыканты разнаго племени со скрипками, гармониками и даже дудками, и составился импровизированный балъ, гдѣ крѣпкіе коломыйскіе чоботы старались плясать нѣмецкую польку, хотя кованые каблуки сами собой сбивались на гопака, и ирландскіе широкіе башмаки вдругъ начинали выбивать дробь замысловатой джиги среди чопорныхъ фигуръ международной кадрили. Молодые люди начали перемигиваться и заводить обычную игру.

Но на четвертый день море устроило собственную пляску, и внезапный штормъ сорвалъ съ верхней палубы двѣ лодки. На полу подъ нижнимъ ярусомъ коекъ два раза показывалась вода. Больше половины эмигрантовъ, впрочемъ, не имѣли объ этомъ никакого понятія. Истощившись отъ судорожныхъ, но безполезныхъ усилій выворотить свой желудокъ на изнанку, съ головой тяжелой, какъ свинецъ, они лежали ничкомъ на своихъ соломенныхъ подушкахъ, равнодушные ко всему. Они бы, кажется, не замѣтили, если бы пароходъ сталъ тонуть, или кто-нибудь обрилъ бы имъ голову, или простыни ихъ жесткой постели внезапно загорѣлись.

Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядѣла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человѣка за полу, и наводила на нее тоску, сѣрую и густую, какъ туманъ, который со всѣхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.

Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тѣломъ, съ крѣпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блѣдно, большіе сѣрые глаза глядѣли сердито и недовѣрчиво, и забота прорѣзала на лбу двѣ глубокія морщины.

Она была одѣта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки «со скрипомъ», а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомнѣннаго, отечественнаго происхожденія.

«Грѣхъ! — говорила она сама себѣ. — Хозяйка, ковалиха!.. Бросила дѣтей, усадьбу, весь родъ, поднялась, Бо-знать, куда!»…

Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желѣзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.

Было ли это дьявольское навожденіе, — шепотъ носился въ воздухѣ, слухъ переходилъ изъ одного села въ другое, что гдѣ-то далеко за моремъ есть земля, гдѣ бѣдные люди ѣдятъ пироги каждый день и жить просторно всѣмъ — мужикамъ и бабамъ.

А потомъ пріѣхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ двѣ лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америкѣ паспорта не надо, и послѣдняя прислуга получаетъ двѣнадцать «далеровъ» на мѣсяцъ.

«Плачутъ теперь дѣточки! — соображала Авдотья. — Клашкѣ девять скоро, а Антосику всѣ одиннадцать… Не ѣвши сидятъ… Тотъ, пьяница, развѣ накормитъ? Одно у него дѣло — драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ…».

«А чтобъ ты не дождалъ, проклятый», подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнѣва, которое копилось у ней за всѣ двѣнадцать лѣтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось черезъ край, какъ брага изъ ушата.

«Иродъ, пьяница!.. — мысленно называла Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа. — Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ тебѣ, собака, сраму на все село!.. Говорила я тебѣ, гадинѣ, убѣгу на край свѣта».

Она невольно пощупала лѣвой рукой правое плечо, гдѣ подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слѣдъ послѣдней ласки коваля Наркиса Бабули.

«Майся теперь! — прибавила она, стиснувъ зубы. — Во дворѣ четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животами управится?… Помирать ты станешь, дуракъ, никто тебѣ и ногъ не прикроетъ!..»

Много побоевъ приняла Авдотья за эти двѣнадцать лѣтъ. Даже тѣло ея одеревенѣло, лишнее мясо сошло съ костей, и краска съ лица, и она выглядѣла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.

«Рождаются же такіе изверги на бѣломъ свѣтѣ! — Молоко, продаешь, гдѣ деньги дѣваешь?… Возжи измочалю объ тебя!..».

«А за что? — спросила себя Авдотья. — Развѣ я тоже не человѣкъ?».

Авдотьѣ понадобилось двѣнадцать лѣтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвѣтъ на него она не дала словами, а своимъ отчаяннымъ дѣломъ.

Теперь Авдотья вспомнила свои послѣдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лѣтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и возжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочкѣ на приданое, а пригодилось на другое.

Авдотья вспомнила, что Клаша въ послѣдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: «Живите съ нами, мамо!» — ибо дѣти догадались, что она хочетъ уйти.

«А что же мнѣ въ могилу съ вами лягти?» — сказала она почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дѣтьми.

«Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!..»

Поговорила она съ Жизкой, сказала:

— Если есть въ тебѣ христіанская душа, дай мнѣ свѣтъ увидѣть, доправь меня до Америки!

А Жизка говоритъ:

— Я — американскій человѣкъ, я вижу насквозь, какая твоя каторжная жизнь… Покажу тебѣ путь и платы не возьму, а только деньги нужно на дорогу, сто рублей…

Тутъ ковалиха призналась въ первый разъ.

— Половина, — говоритъ, — есть, а половину достану.

Продала она футраную (мѣховую) шубу хорошую, еще отъ матери осталась, городской дипломатъ, шелковая шаль была большая, тоже продала, только полушалокъ остался, сбила всѣ сто рублей.

Потомъ уговорились они съ Жизкой, онъ будто пріѣдетъ въ Красное муку покупать, а назадъ будетъ ѣхать ночью и проѣдетъ мимо Ковалевой усадьбы. Авдотья выйдетъ навстрѣчу, и онъ довезетъ ее въ Добрынецъ на машину.

— Ты мнѣ знакъ подай! — попросила Авдотья. — Ночи теперь темныя, не наскочить бы мнѣ на чужого человѣка!..

— Ладно! — согласился Жизка. — Когда буду идти около воза, крикну на лошадь не «но!», а по-американски: «Горы опъ!» (hurry up — торопись).

И вотъ Авдотья крадется съ узломъ за плечами. Темно, кругомъ, хоть глазъ выколи. Дѣти спятъ, попрощаться хочется, да страшно, еще разбудишь. Тотъ сатана услышитъ.

Эхъ, прощай, Красное! Прощай, поле и нивы! Прощайте, волы и коровы и всѣ добрые люди!..

Вонъ слышно, въ темнотѣ ѣдетъ человѣкъ, машетъ кнутомъ на лошадь. «Горы опъ!»

Тошно рослому дереву выдернуть корни изъ родной земли… Свѣтитъ ли въ той Америкѣ солнце по нашему, текутъ ли свѣжія рѣки, зелено ли растетъ трава?…

Прощайте, православные! Поѣхала ковалиха къ самому старому дѣду на рога!..

Ночь и день ковалиха ѣхала по машинѣ. Вмѣстѣ съ ней ѣхали разные люди: поляки, жиды, хохлы; хоронятся другъ отъ дружки, не признаются. Одинъ говоритъ: «Я ѣду къ брату въ Сухоплавль», а другой говоритъ: «А я въ Шавелево землю снимать». Согрѣшила и Авдотья съ ними.

— Я, говоритъ, ѣду въ Вильну, поклониться Владычицѣ Острой Брамѣ!..

Пока не пришелъ факторъ жидъ.

— Дураки, — говоритъ, — чего хоронитесь? Всѣ въ одно мѣсто ѣдете!..

Еще черезъ два дня они «украли границу». Собралось ихъ пять человѣкъ, да два нѣмца, чтобы дорогу показывать. А узлы поѣхали по чистой дорогѣ съ губернаторскимъ паспортомъ. У кого паспортъ былъ, такъ съ тѣми…

Полночь была. Опять такая же темень. Пошли они по дорогѣ. Гаечекъ^[3] тутъ встрѣтился. Отворотили по тропинкѣ, шли, пришли къ глубокой канавѣ, слѣзли люди въ канаву, стали выдираться наверхъ, а ей не въ силу. Одинъ нѣмецъ, долгій такой: «Ну, — говоритъ, — давай рука!» — вытащилъ ее наверхъ.

За канавой свѣтлѣе стало. Прошли мало времени по полю, нашли на домъ, въ окнахъ огонь горитъ, въ родѣ корчмы.

Не вытерпѣла Авдотья, спросила:

— А гдѣ ваша граница?

А нѣмецъ говоритъ:

— Овва! А канава гдѣ? Давайте на складке, водке пить!

А люди крестятся и говорятъ:

— Слава Богу!

Потомъ они опять поѣхали по машинѣ до города Ямбурга (Гамбурга). Перестали люди говорить по-русски. Кабы не жиды, не какъ бы хлѣба купить.

«Слава тебѣ, Господи! — искренно подумала Авдотья. — Вездѣ ихъ Господь насажалъ, жидочковъ нашихъ. Все-таки землячки!»

Мужики въ Красномъ не очень любили жидовъ, особенно Мошку кабатчика. Но за послѣднія двѣ недѣли Авдотья уже научилась считать каждаго, кто умѣлъ сказать три слова по-русски, землякомъ и братомъ.

Въ Ямбургѣ ихъ посадили въ эту желѣзную неволю и повезли по морю. Везутъ, везутъ, кто тамъ знаетъ, когда будетъ конецъ. Она опять высунула голову изъ койки и посмотрѣла черезъ каюту. Навстрѣчу ей смотрѣло другое лицо, маленькое, смуглое, увѣнчанное огромной гривой жесткихъ и вьющихся волосъ, кое-какъ скрученныхъ на темени и издали похожихъ на черную мѣховую шапку.

— Але вы не спите, Рива? — спросила Авдотья.

Рива отрицательно качнула своей мѣховой шапкой.

— Тошно мнѣ, Рива! — призналась Авдотья.

— И что такое тошно? — презрительно переспросила Рива, думая, что Авдотью тошнитъ отъ морской болѣзни. — Пхе! Я уговаривала себѣ, что я не стану ломать, и вотъ я здоровъ.

Ломать вмѣсто блевать было переводомъ еврейскаго слова brechen.

Авдотья покачала головой.

— Ой, нѣтъ, Рива! — сказала она. — Скажи лучше, на что мы въ Америку поѣхали?

— Пст, — прошипѣла Рива. — На что поѣхали?.. Кусокъ счасця искать, доле!..

Она говорила такъ увѣренно, какъ будто въ новой странѣ за океаномъ счастье валялось на улицахъ или раздавалось даромъ каждому желающему.

— А какъ же мы жить будемъ? — продолжала Авдотья.

Разговоръ этотъ почти безъ всякихъ измѣненій происходилъ десять разъ, но Авдотья никакъ не могла имъ насытиться. Несокрушимая увѣренность и энергія словъ и жестовъ Ривки дѣйствовали, какъ электричество, и въ минуту унынія Авдотья спѣшила зарядить свою опустѣлую душу отъ этой живой лейденской банки.

— Атъ! — сказала Ривка съ непоколебимымъ видомъ. — Бархатъ и шелкъ станемъ мы носить. Шляпки надѣнемъ, какъ барыни!

— А я куда пойду? — сказала Авдотья. — Языка нѣту. Ничего не умѣю городское!..

— Въ прислуге пойдешь! — сказала Ривка увѣренно. — Видишь, какая ты здоровая!.. Я бы такая была, ухъ, что бы я надѣлала!..

— А ты тоже пойдешь въ прислуги? — спросила Авдотья.

Лицо Ривки пріобрѣло угрюмый видъ.

— А ни! — сказала она. — Я буду сама себѣ человѣкъ!.

— Что же ты будешь дѣлать? — настаивала Авдотья.

— Сигаренъ, — сказала Ривка, — и папиросенъ. Я вже видала и въ старомъ мѣстѣ, якъ ихъ дѣлаютъ. У кого умъ есть, то завше не трудно вывчиться!

— Я бы тоже испытала, — сказала Авдотья.

— А ни! — убѣдительно повторила Ривка. — Отъ папиросенъ духъ идетъ. Ты не привыкъ.

— А ты вѣдь тоже не привычна! — возразила Авдотья, сообразивъ, что ея спутница только еще хочетъ «вывчиться» новому ремеслу.

— Фа! — сказала Ривка. — Ты деревенскій гое^[4], ты любишь вольны духъ, а я виленска. Виленскій крѣпкій вонь, мой носъ привыкъ.

Авдотья ничего не возражала.

— За того ты лучше иди въ прислуге! — разсудительно продолжала Ривка. — Въ Америкѣ кушать много даютъ. Толстѣть станешь, бѣлый будешь, новый мужъ возьмешь.

Ривка знала подробности Авдотьиной исторіи и относилась къ нимъ въ высшей степени легкомысленно.

— А ты почто не пойдешь въ прислуги? — опять спросила Авдотья немного недовѣрчиво.

Ривка окончательно разсердилась.

— Нехай ихъ всѣ черты возьмутъ! — сказала она со злобой. — Ты — ковалиха, ты въ хозяяхъ жила. А я съ измалечки въ людяхъ. Мало они мой кровь пили. Нехай они себѣ лопнутъ!..

— Теперь южъ досыть! — прибавила она, немного успокоившись. — Я буду себѣ сама, сама!..

Ривкѣ, какъ и Авдотьѣ, было тридцать лѣтъ; она была еврейская прислуга и получала жалованье по третямъ, — шесть, восемь рублей въ треть, а если помѣсячно, то по два рубля въ мѣсяцъ. Изъ этихъ денегъ она еще должна была помогать старой полуслѣпой матери, которая торговала пряниками и иголками въ одной изъ каменныхъ нишъ городской стѣны.

Стремленіе уѣхать въ Америку захватило Ривку еще молодой дѣвушкой. Даже когда Абрумка Рукавекъ, который служилъ «попихачемъ» у богатаго Ефроима, вдругъ задумалъ провести ее подъ свадебнымъ балдахиномъ, она сурово отвѣтила:

— Сперва поѣзжай въ Америку, посмотри на бѣлый свѣтъ; заработай немного денегъ, чтобы наши дѣти не мучились, какъ нищіе!..

Но у Абрумки были маленькіе слезящіеся глазки, которые не могли смотрѣть на бѣлый свѣтъ, не щурясь; онъ такъ и остался попихачемъ и не завелъ даже собственнаго «краму», а Ривка стала понемногу копить деньги, по рублю въ мѣсяцъ, по три рубля въ треть, и за десять лѣтъ накопила-таки деньги, необходимыя для переѣзда въ Америку.

Зато, вступивъ на бортъ переселенческаго корабля, она сразу отреклась отъ всей старой жизни и даже отъ Абрумки и была полна рѣшимости пуститься по совсѣмъ новой дорогѣ и добиться тѣхъ бархатовъ и шелковъ, которые она видѣла по праздникамъ на своихъ многочисленныхъ барыняхъ. Ея душа стала острой и зубастой. Она походила теперь на небольшую бродячую кошку, которая готова пуститься на самыя отчаянныя штуки, забираться въ чужіе чуланы, красть голубей изъ голубятенъ, построить независимое гнѣздо между амбарами, на зло собакамъ, мальчишкамъ и дворникамъ.

II.

Пароходъ пришелъ въ нью-іоркскую гавань поздно вечеромъ и простоялъ до утра на якорѣ у Песчанаго залива. На другой день съ полудня маленькіе казенные пароходы стали свозить эмигрантовъ на островъ Эллисъ, гдѣ американскіе чиновники сортировали ихъ и однихъ выпускали на волю, другихъ оставляли впредь до разрѣшенія, а третьихъ опредѣляли къ обратной отправкѣ въ Старый Свѣтъ.

Обширная зала съ окнами въ два свѣта, вся изрѣзанная переходами и перегородками, стала наполняться эмигрантами. Они проходили одинъ за другимъ въ узкія двери по длинному извилистому проходу, какъ овцы, пропускаемыя въ загонъ. Лица ихъ были блѣдны и еще носили слѣды морской болѣзни.

Передъ дверью стоялъ докторъ въ бѣломъ кителѣ, безцеремонно хваталъ каждаго за шиворотъ и заглядывалъ ему въ глаза, стараясь рѣшить, нѣтъ ли у него какой-нибудь заразительной болѣзни. Какой-то еврей съ паршами на головѣ былъ немедленно уведенъ въ сторону, какъ уличенный контрабандистъ. Его должны были отправить въ госпиталь и сначала вылѣчить отъ грязной болѣзни, а потомъ все-таки отправить назадъ, какъ будто въ наказаніе за провозъ контрабандной болѣзни.

Кругомъ стѣнъ залы обходила высокая желѣзная рѣшетка, оставляя неширокій коридоръ, въ которомъ толпились родственники и друзья эмигрантовъ, вызванные телеграммами, корреспонденты газетъ и всякіе случайные посѣтители.

Лица чиновниковъ напоминали тюремныхъ надзирателей. Это, дѣйствительно, была тюрьма. За рѣшетчатымъ коридоромъ тянулся другой, гдѣ помѣщались камеры для задержанныхъ. Двери ихъ были заложены тяжелыми деревянными брусьями, и въ самомъ концѣ были устроены даже настоящія желѣзныя клѣтки, гдѣ сидѣли люди, осужденные на возвращеніе. Проходя мимо, можно было видѣть нѣсколько жалкихъ фигуръ, которыя держались руками за желѣзные прутья и печальными глазами смотрѣли сквозь нихъ на Божій міръ. По эту сторону рѣшетки стоялъ сторожъ, который отгонялъ каждаго, желающаго заговорить съ арестованными. Эти люди не были нужны ни Новому, ни Старому Свѣту. Ихъ бѣдность и болѣзнь были хуже преступленія, и ноги ихъ, ступивъ на свободную почву Америки, попали на мѣсто, окруженное тройной оградой и охраняемое часовымъ.

Черезъ полчаса всѣ загородки были биткомъ набиты. Люди Стараго Свѣта тѣснились въ нихъ узкими и длинными толпами, разбившись по языкамъ и національностямъ, и другъ за другомъ выходили къ допросу.

Каждый чиновникъ былъ полиглотъ, и въ общемъ они представляли чуть не всѣ языки Европы и Азіи. Въ разныхъ концахъ залы говорили по нѣмецки, по-шведски, по-итальянски и даже по-армянски и по-сирійски, какъ будто на другой день послѣ столпотворенія.

Американскіе посѣтители изъ-за другой стороны рѣшетки съ любопытствомъ разглядывали новоприбывшихъ. Большая часть ихъ въ свое время прошли по той же дорогѣ, но теперь они выглядѣли какъ будто люди другой породы. Они были въ соломенныхъ шляпахъ и короткихъ пиджакахъ, съ открытой грудью крахмальной цвѣтной рубашки и широкимъ пестрымъ галстухомъ съ развѣвающимися концами. Шляпы были сдвинуты на затылокъ, глаза смотрѣли задорно, и на губахъ какъ будто дрожало дерзкое слово, составляющее въ Америкѣ необходимое оружіе самообороны.

Эмигранты тоже одѣлись въ свое лучшее платье, но толстыя славянскія свитки, огромные чоботы, грубыя шерстяныя куртки сѣверянъ и кожаные лапти итальянцевъ имѣли странный и неуклюжій видъ. У многихъ на груди были приколоты клочки картона съ крупно написаннымъ адресомъ, какъ будто на ящикѣ съ кладью. Котомки на плечахъ придавали имъ видъ вьючныхъ животныхъ, привезенныхъ въ Америку для черной работы, которою брезгуютъ коренные жители.

У рѣшетки разыгрывались смѣшныя и трогательныя сцены. Двѣ дамы, очень прилично одѣтыя и очень похожія другъ на друга, съ смуглыми лицами и большими черными глазами, вѣроятно армянки или гречанки, внѣ себя отъ возбужденія трясли руками желѣзные прутья. Изъ толпы эмигрантовъ навстрѣчу имъ поднималось лицо высокой пожилой женщины подъ узкой парчевой наколкой и съ шелковымъ платкомъ, странно повязаннымъ сзади. Она не могла жестикулировать, ибо руки ея были заняты узлами, и была слишкомъ взволнована, чтобы кричать, но глаза ея улыбались, и по щекамъ катились крупныя свѣтлыя слезы. Это была встрѣча двухъ дочерей и матери послѣ многолѣтней разлуки.

Эмигранты выходили одинъ за другимъ съ узлами, женами и дѣтьми, безпомощно останавливаясь на порогѣ американской воли. Какая-то еврейская семья совсѣмъ застряла въ проходѣ, загораживая всѣмъ дорогу. Мужъ былъ съ длинной бородой и въ кафтанѣ до пятъ, жена въ буромъ парикѣ, подвязанномъ за ушами толстымъ чернымъ шнуркомъ. За нею слѣдовали шестеро дѣтей, маленькихъ и оборванныхъ, съ кистями лапсердаковъ, торчавшими изъ-подъ лохмотьевъ, и безъ всякой обуви. Въ дверяхъ произошло смятеніе, ибо шестой мальчикъ оказался не принадлежащимъ къ этой семьѣ и безсознательно шелъ сзади, потому что ему не съ кѣмъ было оставаться. Чиновникъ поймалъ его за руку и отвелъ къ конторкѣ, гдѣ высокій и тощій посѣтитель съ горбатымъ носомъ и въ бѣдной одеждѣ спрашивалъ ломанымъ англійскимъ языкомъ Лейзера Бранеса, своего сына.

— Это вашъ сынъ? — спросилъ чиновникъ, подводя мальчика.

Посѣтитель смущенно улыбнулся.

— Это, должно быть! — сказалъ онъ, замявшись.

— Ты Лейзеръ Бранесъ, да? — обратился онъ къ мальчику по-еврейски.

Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ исподлобья на своего предполагаемаго отца.

— Какъ же вы не можете узнать? — недовѣрчиво спросилъ чиновникъ.

Америка дорожитъ дѣтьми и поэтому распространяетъ множество легендъ объ ихъ похищеніи. Большая публика склонна въ каждомъ незнакомомъ человѣкѣ предполагать такъ называемаго «охотника за малолѣтними».

— Откуда мнѣ знать, — возразилъ посѣтитель, — когда я его оставилъ вотъ этакимъ, — онъ отмѣрилъ на пальцѣ воображаемую величину, — а теперь онъ вонъ какой!

— Вы посмотрите въ спискахъ, пожалуйста! — попросилъ онъ. — Я Мозесъ Бранесъ, а мой сынъ Лейзеръ Бранесъ. Ему на Пасху восемь лѣтъ минетъ.

— А съ кѣмъ онъ пріѣхалъ? — спросилъ чиновникъ.

— Съ билетомъ, да! — отвѣтилъ Бранесъ, не разобравъ. — Одинъ пріѣхалъ, съ евреями!.. — тотчасъ же прибавилъ онъ.

Чиновникъ что-то проворчалъ и торопливо обернулся къ другимъ посѣтителямъ, которые толпою стояли у конторки.

Мозесъ Бранесъ нетерпѣливо пожалъ плечами и, вынувъ изъ подмышки пару небольшихъ дѣтскихъ башмаковъ, принялся отъ нечего дѣлать разсматривать и вертѣть ихъ въ рукахъ.

На лицѣ мальчика вдругъ показался интересъ.

— Это мнѣ, да? — спросилъ онъ, подходя ближе. — Я Лейзеле маминъ!

— А какъ вы узнали, что онъ босой? — вдругъ спросилъ чиновникъ, на минуту прерывая разговоръ съ другимъ посѣтителемъ и даже не оборачиваясь.

— Фа! — сказалъ Бранесъ. — Какъ бы я не узналъ? У насъ въ Новой Жабкѣ всѣ мальчики босые… Я беру его! — прибавилъ онъ, беря мальчика за руку.

Чиновникъ махнулъ рукой и окончательно повернулся къ другимъ посѣтителямъ.

Авдотья попала въ толпу евреевъ и со страхомъ и изумленіемъ смотрѣла на чиновника, сидѣвшаго на соломенной качалкѣ съ высоко задранными ногами и производившаго допросъ. Это былъ огромный мулатъ, съ коричневымъ лицомъ, толстыми оливковыми губами и курчавой шерстью на головѣ, похожей на мелкія черныя смушки. Но онъ говорилъ съ евреями на виленскомъ нарѣчіи, и даже губы его сжимались характерными «литвацкими» ужимками.

— Von wonnen bist du (откуда ты)? — задалъ онъ Авдотьѣ первый обычный вопросъ.

— Я изъ Рассеи! — отвѣтила Авдотья по-русски. Какъ и многіе жители Бѣлоруссіи и Литвы, она понимала еврейскій жаргонъ, но говорить на немъ не умѣла и поневолѣ перешла на свой родной языкъ.

Къ еще большему ея удивленію, мулатъ немедленно перешелъ на славянскій жаргонъ, довольно странный и смѣшанный изъ русинскаго, польскаго и еврейско-русскаго нарѣчій, но совершенно понятный для Авдотьи.

— Иле мѣешь гроши? — спрашивалъ онъ. — Знаемыхъ въ краю, адресы?

Авдотья давала отвѣты, поглядывая на мулата подозрительнымъ взглядомъ. Ей пришло въ голову, что «мурины», мучители грѣшниковъ на томъ свѣтѣ, должно быть, имѣютъ такія же лица и задаютъ новымъ пришельцамъ такіе же вопросы.

Денегъ у ней оставалось всего пять рублей, но Жизка, «американскій человѣкъ», предупредилъ ее о необходимости запастись адресами и даже списалъ для нея три адреса на бумажку.

— Що ты вмеешь робить? — спросилъ чиновникъ.

— Все! — отвѣтила кратко Авдотья. Она невольно подняла и показала ему свои большія руки, покрытыя мозолями и заскорузлыя отъ грубой деревенской работы.

— А здѣсь що робитимешь? — продолжалъ мулатъ.

Авдотья немного подумала, потомъ окончательно рѣшилась.

— Пойду въ прислуги! — сказала она твердо. Она какъ будто давала обязательство заниматься въ Америкѣ именно уборкой и чисткой чужихъ вещей и квартиръ.

Чиновникъ поднялъ Авдотьину бумажку и сталъ смотрѣть адреса. Жизка таки постарался, и сквозь его запутанную русско-польско-англійскую орѳографію явственно проступали реальныя названія улицъ и номера домовъ.

— А то якіе люди? — спросилъ чиновникъ мимоходомъ.

— То паны! — Отвѣтила Авдотья съ убѣжденіемъ.

Жизка хвалился, что его знакомцы въ Америкѣ всѣ хорошіе люди. Истина, однако, требуетъ засвидѣтельствовать, что фамилія одного изъ нихъ была Айзексъ, а другого Броадъ въ сокращеніи изъ Бродскій.

— А взяли бы они тебя? — спросилъ чиновникъ.

— А чому бы они не взяли? — возразила Авдотья немного обиженнымъ тономъ. — Я себѣ, слава Богу, здорова!

Мулатъ немного подумалъ и махнулъ рукой.

Чиновникамъ было предоставлено дискреціонное право пропускать или не пропускатьэмигрантовъ, сообразно ихъ внѣшнему виду и связности ихъ отвѣтовъ. Но послѣдняя недѣля отличалась большой придирчивостью, и нѣсколько десятковъ человѣкъ уже были запрятаны въ различныхъ камерахъ и палатахъ острова. Теперь запасъ жестокости истощился. Просьбы мужчинъ и слезы женщинъ успѣли затронуть даже заскорузлые нервы пріемщиковъ, и съ Авдотьи должна была начаться новая, болѣе кроткая недѣля. Чиновникъ соображалъ, что въ Нью-Іоркѣ вѣчный недостатокъ въ прислугѣ; глядя на мозолистыя руки Авдотьи, онъ подумалъ, что, навѣрное, эта суровая и крѣпкая баба не останется безъ работы въ американскомъ Вавилонѣ.

Авдотья взвалила на плечи свой узелъ и, пробравшись сквозь толпу писцовъ, служителей и носильщиковъ острова Эллиса, которые съ озабоченнымъ видомъ сновали взадъ и впередъ, стала спускаться съ лѣстницы, выводившей на дворъ. Она не имѣла яснаго представленія о томъ, чего отъ нея хотѣлъ этотъ огромный чернолицый мужикъ, похожій на черта, но она чувствовала, что была опутана неволей и теперь выбирается на свободу. На дворѣ ярко свѣтило горячее іюньское солнце, зеленая травка покрывала откосы острова, гладкая вода разстилалась кругомъ, какъ зеркало, и легкій вѣтерокъ уносилъ тонкій туманъ, открывая громаду зданій незнакомаго города. Авдотья вышла на дворъ подъ открытое небо и стала обѣими ногами на твердую землю, послѣ четырнадцатидневнаго пребыванія въ плавучей желѣзной тюрьмѣ. И вдругъ не только этотъ пароходный плѣнъ, но вся предыдущая жизнь показалась ей безпросвѣтной тюрьмой, гдѣ она мучилась такъ много лѣтъ вмѣстѣ со всѣми другими людьми.

У каждаго была своя цѣпь и свой сторожъ, и никто не смѣлъ поднять голову и сказать громкое слово.

Ей пришлось убѣжать ночью изъ дому, красться по лѣсамъ и болотамъ, отдаться на чужую власть и ласку, выносить непонятную брань, грубые жесты и толчки, чтобъ добраться до перваго солнечнаго просвѣта.

Для того, чтобы съѣхать на берегъ, нужно было дождаться, пока отойдетъ очередной пароходъ. На площадкѣ передъ мостикомъ собралась цѣлая толпа освобожденныхъ эмигрантовъ; агенты дешевыхъ гостиницъ и комиссіонныхъ конторъ, искатели дешеваго труда и разные темные бродяги еврейскаго и ирландскаго квартала. Какой-то маленькій человѣкъ съ бритымъ лицомъ и въ фуражкѣ съ козырькомъ прошелъ мимо Авдотьи и вдругъ заговорилъ съ ней по-польски.

— А цо, пани, машь ту робиць? — спросилъ онъ, значительно сжимая свои тонкія губы.

Авдотья молчала.

— Я моге для пани зналезць обовензокъ (я могу для васъ найти занятіе), — не унимался человѣкъ.

— Не надо! — коротко отвѣтила Авдотья.

— То пани бендзешь сѣ тылько задаремно мучила (въ такомъ случаѣ вы будете только напрасно мучиться), — настаивалъ незнакомый доброхотъ.

— Отвяжись, сатана! — грубо отвѣтила выведенная изъ себя Авдотья. — Проживу я безъ твоей подяки (услуги)… Сгинь съ обовензкомъ своимъ. Здѣсь вольная земля…

Грубый и вольный воздухъ Америки уже заразилъ ее, и она тоже готова была толкаться въ толпѣ и драться съ каждымъ встрѣчнымъ, чтобъ вырвать себѣ «кусокъ новаго счастья», какъ говорила Ривка.

Еврейка тоже вышла на дворъ, сгибаясь подъ тяжестью своихъ узловъ. Она смѣло объявила себя папиросницей, и ее пропустили безъ затрудненій. Кромѣ того, у ней осталось еще тридцать пять рублей отъ десятилѣтнихъ сбереженій.

Пароходъ перерѣзалъ проливъ и причалилъ къ пристани у батареи. Толпа эмигрантовъ хлынула на улицу. У самыхъ дверей стоялъ городовой гигантскаго роста и чудовищной толщины и, помахивая увѣсистой дубиной, сердито подгонялъ каждаго, кто медлилъ выйти изъ прохода. Его грубое лицо заросло короткой рыжей бородой и выглядѣло необычайно свирѣпо. Его какъ будто нарочно выбрали и поставили здѣсь, чтобы внушить эмигрантамъ, что и въ Америкѣ полиція можетъ при случаѣ показать кузькину мать.

Потомъ и этотъ послѣдній тюремный сторожъ остался сзади. Группы эмигрантовъ стали переходить черезъ площадь, направляясь къ подъему на воздушную желѣзную дорогу. Прохожіе невольно останавливались и глядѣли на этихъ новыхъ пришельцевъ съ тяжелыми мѣшками и неувѣренными движеніями. На каждомъ шагу эмигранты встрѣчали что-нибудь непривычное, къ чему надо было присмотрѣться и освоиться.

Недалеко отъ входа на лѣстницу группа пожилыхъ евреевъ въ длиннополыхъ сюртукахъ, съ большими нечесанными бородами и завитыми пейсами, застряла у круглой рогатки. Они никакъ не могли взять въ толкъ, что каждый поворотъ пропускаетъ только одного человѣка, и лѣзли всѣ вмѣстѣ, одновременно толкая вѣтки рогатки въ противоположныя стороны. Прохожіе смѣялись. Одна худощавая американка въ сѣромъ платьѣ, съ длинной сѣрой шеей и свѣтлыми глазами, похожая на сѣрое змѣиное чучело, подошла поближе.

— Пусть учатся! — говорила она нравоучительнымъ тономъ. — Пусть привыкаютъ, какъ нужно ходить въ Америкѣ!..

Она собиралась уже собственноручно показать евреямъ, какъ проходятъ въ рогатку, но въ это время сзади подбѣжалъ собственный проводникъ еврейской группы, такой же неуклюжій, нечесанный, но въ шнурованныхъ ботинкахъ и шляпѣ котелкомъ, и безцеремонно растолкалъ группу своихъ кліентовъ въ разныя стороны.

— Вы, дураки! — торопливо говорилъ онъ, — и того не умѣете!.. — Вотъ смотрите, — показывалъ онъ черезъ дорогу: — это — каръ (вагонъ электрической дороги), а тамъ вверху — элевейтеръ (воздушная желѣзная дорога); а тутъ вездѣ шапы (мастерскія) и сторгаузы (магазины), а на углахъ дрогъ-сторы (аптеки), а это шейнъ.

Послѣднее нѣсколько непонятное слово относилось къ деревянному позолоченному трону, на который итальянскій чистильщикъ сапогъ сажалъ своихъ кліентовъ. Обученіе эмигрантовъ, очевидно, начиналось съ перваго момента ихъ выпуска на почву новой земли.

Черезъ пятнадцать минутъ обѣ путешественницы опять шли пѣшкомъ въ самомъ центрѣ еврейскаго квартала, который на русско-еврейскомъ жаргонѣ носитъ названіе Дантана (Down town — нижній городъ). Онѣ направлялись къ огромному дому на улицѣ Черри, который сверху до низу былъ набитъ нищенскими квартирами и дешевыми пристанищами для бѣдныхъ эмигрантовъ. Авдотья съ удивленіемъ смотрѣла кругомъ. Дѣйствительно, зрѣлище окружавшей ее жизни не имѣло себѣ подобнаго на всемъ земномъ шарѣ и могло поразить даже менѣе простодушнаго человѣка. Улицы, прорѣзанныя совершенно прямо и перекрещивавшіяся какъ квадраты шахматной доски, были обставлены шести и восьмиэтажными домами. По асфальтовой мостовой на сложныхъ рельсовыхъ колеяхъ бѣжали, скользили и летѣли разнобразные вагоны, конные, электрическіе съ воздушной тягой, электрическіе съ подземнымъ проводникомъ.

Четыре линіи воздушной желѣзной дороги тянулись по главнымъ улицамъ на тридцативерстную длину, поддерживаемыя безчисленными желѣзными столбами, массивными, какъ колонны. На столбахъ лежала сѣть желѣзныхъ шпалъ, просвѣчивавшихъ на солнцѣ, какъ короткія прямыя ребра. Черезъ каждыя полторы минуты съ грохотомъ и визгомъ пробѣгали поѣзда, переполненные пассажирами, которые все ѣхали и взадъ и впередъ, и будто не могли проѣхать мимо.

Однако, кромѣ мостовой, вагоновъ и домовъ, все остальное было иное, не американское. Даже среди вывѣсокъ, которыми были унизаны сверху до низу фасады знаній, на каждомъ шагу попадались характерныя квадратныя буквы еврейскаго письма. Высокій доска-человѣкъ шагалъ по мостовой двухъ-саженными ходулями, и на его груди и спинѣ висѣли ярко исписанныя доски еврейской рекламы; газетные мальчишки, шнырявшіе на перекресткахъ, продавали только еврейскія газеты. Это было настоящее еврейское царство. На каждомъ шагу эмигрантамъ попадались подробности уличной жизни, странно и ярко напоминавшія картину, знакомую съ дѣтства. На гладкой асфальтовой мостовой лежалъ слой знакомой городской грязи, обрывки бумаги, обломки разбитой посуды, арбузныя и апельсинныя корки; въ одномъ мѣстѣ даже попалась дохлая кошка, которую кто-то ночью выкинулъ на улицу, чтобы облегчить работу обществу вывоза падали. Чистильщики улицъ убирали эту грязь дважды въ день, но жители успѣвали вываливать вдвое больше того, что было очищено, и въ нѣкоторыхъ узкихъ мѣстахъ образовались настоящія залежи гуано. По тротуарамъ взадъ и впередъ сновала и переливалась неисчислимая толпа, и, глядя на окружавшія лица, Авдотья ясно увидѣла, что все это земляки, пришельцы изъ Вильно, Люблина и Балты. Вмѣстѣ съ англійскимъ языкомъ раздавалась еврейская, а мѣстами даже русская рѣчь, ибо выходцы изъ Москвы и Одессы до сихъ поръ говорили между собою по-русски. Мелкія лавочки выглядѣли совсѣмъ какъ въ бѣлорусскомъ мѣстечкѣ. Въ окнахъ были выставлены вѣнки лука, большія ржавыя селедки, бѣлыя крутыя булки съ плетешкомъ на коркѣ. Передъ дверью стояли мѣшки съ орѣхами, кадки съ солеными огурцами и капустой, патока, даже деготь и подсолнечныя сѣмечки.

На окнахъ табачныхъ лавокъ даже красовался двуглавый орелъ надъ крупной русской надписью: «Здѣсь продаютъ русскій табакъ средней и мелкой крошки».

На нѣкоторыхъ улицахъ тротуары и даже мостовыя были сплошь заставлены возами и ручными телѣжками, вокругъ которыхъ происходила дѣятельная торговля, какъ на импровизированной ярмаркѣ. Нью-Іоркскій городской уставъ запрещаетъ такую торговлю, но даже тяжелыя палки ирландскихъ полисменовъ ничего не могли подѣлать съ еврейской суетой. Впрочемъ, многія монументальныя фигуры, неподвижно стоявшія на перекресткахъ, съ гуттаперчевымъ шлемомъ на головѣ и четвероугольной бляхой на груди, имѣли тѣ же знакомые крючковатые носы и мелкіе завитки темнорусыхъ кудрей на лбу и на вискахъ, какъ и приватные прохожіе. Еврейскій кварталъ давалъ контингентъ не только для городовыхъ, но даже для кулачныхъ бойцовъ, жокеевъ, профессіональныхъ игроковъ въ мячъ и бѣгуновъ на велосипедахъ.

Вся дѣятельная работа этой кипѣвшей, какъ въ омутѣ, жизни производилась тѣми же евреями. Носильщики съ крупными носами и курчавыми пейсами, слипшимися отъ пота, перетаскивали мебель, катали десятипудовыя бочки, погоняли тяжелые форгоны, наполненные до верху готовыми фабричными товарами. На всѣхъ углахъ строились дома, кишѣвшіе такими же черными и курчавыми каменщиками. Изъ улицы въ улицу тянулся непрерывный рядъ крупныхъ портняжныхъ мануфактуръ, гдѣ создавались груды готоваго платья, которымъ еврейскій кварталъ Нью-Іорка снабжаетъ всю Сѣверную и даже Южную Америку. Несчастные факторы и фантастическіе мелкіе торговцы, которые задыхались и умирали съ голоду въ мелкихъ мѣстечкахъ Западнаго края, вступивъ на американскій берегъ, попали въ самое жерло рабочаго водоворота, и безпокойная Америка сразу переучила ихъ и научила такимъ вещамъ, о которыхъ они не имѣли понятія въ первую половину своей жизни. Все это скопище жестикулировало, орало, суетилось и грызлось съ неудержимымъ азартомъ, какъ на бердичевскомъ базарѣ въ пятницу.

Однако, другія подробности этой странной жизни также громко говорили объ иныхъ условіяхъ, болѣе просторныхъ и счастливыхъ, чѣмъ на старой родинѣ. На каждой улицѣ возвышались солидно построенные школьные дома, настоящіе дворцы, въ шесть этажей, съ облицовкой изъ сѣраго гранита, откуда по временамъ сквозь высокія арки воротъ выливался наружу потокъ мальчиковъ и дѣвочекъ, пестро перемѣшанныхъ и дравшихся на ходу.

Табуны ребятишекъ, безстрашно шнырившіе по улицамъ между быстро летѣвшими вагонами, всѣ были въ крѣпкихъ башмакахъ и штанишкахъ безъ заплатъ. На каждомъ углу, гдѣ толпа была порѣже, подростки играли въ мячъ, безцеремонно перекидывая его черезъ голову прохожихъ.

Итальянецъ съ шарманкой на колесахъ остановился у тротуара и сталъ вертѣть ручку машины. Дѣти сбѣжались со всѣхъ сторонъ. На тротуарѣ немедленно начался импровизированный балъ, нѣсколько десятковъ миніатюрныхъ паръ взапуски кружились, сходились, продѣлывали самыя мудрыя па. Четырехлѣтняя дѣвочка, вся въ бѣлокурыхъ кудряшкахъ, перевязанныхъ на темени голубымъ шелковымъ бантомъ, высоко подобравъ бѣлое платьице, сѣменила на одномъ мѣстѣ голыми пухлыми ножонками, представляя вѣчный камень преткновенія для кружившихся паръ. Нѣсколько самыхъ отчаянныхъ сорванцевъ взявшись за руки, скакали въ сторонкѣ, выжидая удобную минуту, чтобы врѣзаться въ кругъ танцующихъ и превратить его въ еще болѣе веселый и шумный «цѣпной хороводъ».

Шарманщикъ получилъ обильную дань съ толпы зрителей, собравшихся вокругъ, и покатилъ дальше свою музыкальную телѣжку. Цѣлый отрядъ дѣтей послѣдовалъ за нимъ, чтобы продолжать свое веселье на каждой остановкѣ. На ходу они старались всячески донимать итальянца, садились на телѣжку и заставляли его тащить себя, дергали его за полы, даже пролѣзали между катившимися колесами, но шарманщикъ переносилъ все съ неистощимымъ терпѣніемъ и даже угощалъ болѣе выдающихся танцоровъ паточными конфетами. Авдотья удивлялась молча и пассивно. Глядя на танцовавшихъ дѣтей, она вдругъ припомнила Клашку и Антосика, которые остались тамъ, далеко, и сердце ея больно сжалось. Но восторгъ Ривки не имѣлъ границъ. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Это все наши сдѣлали! — неутомимо повторяла она. — Русскіе… жиды!

Сквозь ея восторгъ пробивалась мысль, что если еврейскіе переселенцы построили столько домовъ и завели такія большія мастерскія, то и она, Ривка Шмальцъ, сумѣетъ чего-нибудь добиться.

Нѣсколько мальчишекъ, отставшихъ отъ шарманщика, обратили свое вниманіе на эмигрантовъ.

— Гринеры идутъ! — кричали они. — Зеленые рога тащутся… Съ мѣшками, съ потрохами, съ бебехами!^[5]

Двое или трое забѣжали впередъ эмигрантовъ и съ комическимъ видомъ выступали передъ ними, передразнивая ихъ движенія. Маленькій карапузъ въ короткихъ штанишкахъ, цвѣтной полосатой фуфайкѣ и красной фригійской шапкѣ подошелъ къ Ривкѣ вплотную.

— Гдѣ башмаки покупала, землячка? — спросилъ онъ ее по-еврейски съ совершенно серьезнымъ видомъ.

Башмаки Ривки съ резиновыми вставками и четвероугольными носками, дѣйствительно, были не похожи на американскую шнурованную, трижды простроченную обувь.

— Го-го! — распѣвали мальчишки импровизированную пѣсню. — Идутъ эмигранты зеленые рога, въ кожаныхъ лаптяхъ, веревкой подпоясаны, у нихъ «зеленые» башмаки съ «зелеными» заплатками, «зеленые» локти съ «зелеными» дырами, «зеленыя» лица съ «зелеными» глазами!..

Начинался маленькій уличный скандалъ, и грузный полисменъ, лѣниво стоявшій у фонаря, тяжелымъ шагомъ направился на встрѣчу эмигрантамъ.

— Копъ, копъ идетъ!^[6] — закричали ребятишки, разсыпаясь въ разныя стороны. Они совсѣмъ забыли объ эмигрантахъ и съ тѣмъ же увлеченіемъ стали изображать тяжелую поступь огромнаго копа. Сорванецъ, разговаривавшій съ Ривкой, надулъ щеки и взбилъ на брюхѣ рубашку, изображая одутловатую фигуру новаго непріятеля.

«Копъ» съ равнодушнымъ видомъ отошелъ въ сторону и опять сталъ у фонаря. Дѣти въ Америкѣ пользуются большой безнаказанностью и позволяютъ себѣ затрагивать самые непреоборимые авторитеты.

Пріятельницы помѣстились въ маленькой, совершенно темной квартирѣ, гдѣ и безъ нихъ было уже человѣкъ десять жильцовъ. Хозяйка отвела имъ общую постель въ углу комнаты съ платой по четвертаку за ночь. Днемъ всѣ уходили по своимъ дѣламъ, а къ ночи собирались, какъ тараканы въ щель, и ложились спать на полу въ повалку.

Огромный домъ былъ населенъ паріями населенія, бѣдными, больными и ни къ чему непригодными людьми, вперемежку съ бѣднѣйшими изъ зеленыхъ эмигрантовъ. Здѣсь были собраны отбросы Вильны и Варшавы, изъѣденные золотухой и покрытые коростой, съ руками тонкими, какъ спички, съ ввалившеюся грудью и отравленною кровью. Они были слишкомъ тощи и голодны, чтобы научиться чему-нибудь среди окружающей суеты. Общество еврейской благотворительности тратило на нихъ ежегодно сотни тысячъ долларовъ, вносило за нихъ квартирную плату, дѣлало еженедѣльныя выдачи на пищу и лѣкарства, но безъ всякаго видимаго результата, ибо эти люди роковымъ образомъ уже не могли измѣниться.

Ривка, впрочемъ, тотчасъ убѣжала съ одной изъ знакомыхъ, пріобрѣтенныхъ по дорогѣ, и вернулась поздно вечеромъ. Издали ее трудно было узнать. Она сняла старую виленскую тальму, похожую на свитку, и «зеленые» башмаки. Теперь на ногахъ ея красовались низко вырѣзанныя туфли изъ желтой кожи со шнуровкой, достигавшей до носковъ. Плоская грудь ея была обтянута бѣлой брилліантиновой блузкой съ прошивками, а голова покрыта широкополой шляпой съ большимъ перомъ, окрашеннымъ въ модный огненно-красный цвѣтъ.

— Вотъ какъ ты одѣлась! — сказала Авдотья не безъ нѣкоторой зависти.

Она еще не усвоила ни одного англійскаго слова, но успѣла понять, что въ этой странѣ цѣна человѣка, прежде всего, опредѣляется платьемъ.

— Атъ! — сказала Ривка какъ будто въ подтвержденіе. — Я сама дура, пускай моя одежда будетъ умная!..

— Чисто сковородка! — сказала Авдотья, разглядывая новое пріобрѣтеніе подруги. — Много, небось, денегъ!

Въ головѣ ея промелькнула на минуту мысль, нельзя ли и ей пріобрѣсти такую соломенную сковороду, обвитую ярко-красными перьями.

— Что наши деньги! — презрительно фыркнула Ривка.

Она пустила въ ходъ остатки своихъ сбереженій, нимало не разсчитывая впередъ.

— Вотъ здѣсь такъ деньги, кому Богъ счастья пошлетъ! Постманъ имѣетъ сто далеровъ на мѣсяцъ, шлесеръ три далера на день!..

— Ну, — недовѣрчиво воскликнула Авдотья. — А прислуга?

— Что прислуга! — не унималась Ривка. — Нѣтъ, ты послушай! Ты себѣ только послушай! Ихній далеръ будто какъ рубль, а по-нашему два рубля. Это вѣдь шесть рублей на день, а! Страхъ, какія деньги!..

— Что-то ужъ очень много! — недовѣрчиво сказала Авдотья. — Въ Красномъ, кажется, даже у пана не было такихъ страшныхъ денегъ.

— А еще здѣсь Юнія^[7] есть! — продолжала разсказывать Ривка. — Вотъ это такъ хозяйка! Платитъ по три далера, еще по три съ половиной, а день короткій! Еще солнце не зашло, иди домой, гуляй до вечера. А работа у ней весь годъ не кончается!.

— Какая Юнія, католицкая? — спросила Авдотья смущеннымъ голосомъ.

Въ головѣ ея все спуталось, и она была недалека отъ того, чтобы связать эти шальныя деньги съ антихристовой печатью.

— Есть и католицкая, — сказала Ривка, — а есть и жидовская. Просто сказать, всѣхъ вѣръ.

У Авдотьи отлегло отъ сердца. Конечно, ни антихристъ, ни католицкая Юнія не стали бы платить наличныя деньги за еврейскія души.

— Зачѣмъ же она нанимаетъ людей? — спросила она уже съ любопытствомъ.

— Я сама не знаю! — призналась Ривка. — Но я узнаю! — прибавила она своимъ непоколебимымъ тономъ. — Я до всего докопаюсь въ этой Америкѣ.

— Вотъ намъ бы наняться къ ней! — сказала Авдотья.

— Я уже нанялась! — сообщила Ривка съ невозмутимымъ видомъ.

— Тьфу! — даже сплюнула Авдотья. — Какая ты проворная, Господь съ тобой! Говори, почемъ!

Она готова была повѣрить, что Ривка пробралась къ невѣдомой, но щедрой Юніи и будетъ получать три съ половиной «далера» въ день.

— Я по два далера, — сказала Ривка, — въ недѣлю! Развѣ это мало? — прибавила она, видя разочарованіе на лицѣ Авдотьи. — Ничего, потомъ будетъ больше! Дома, небось, еще меньше получали! — прибавила она, какъ будто для собственнаго утѣшенія.

Авдотья немного подумала.

— А день долгій? — спросила она дѣловымъ тономъ.

Хотя она не видѣла еще ни одного американскаго босса (хозяина), безпокойное чувство человѣка, продающаго свой трудъ, уже заговорило въ ней, и она интересовалась не только платой, но и длиной рабочаго дня.

— Отъ слонца до слонца! — кратко отвѣтила Ривка.

— Ого! — сказала Авдотья съ невольной насмѣшкой. — Какъ косари?

— Ничего, мы привычны! — сказала Ривка. — Дома, небось, еще дольше работали!

Авдотья опять подумала.

— Обѣщалась я начальнику здѣшнему въ прислугахъ счастья искать, — сказала она, — черному тому. Ужотко я попробую завтра!

Авдотья была чужда романтическаго идеала независимой жизни, увлекавшаго Ривку.

«Самостоятельная» работа на фабрикѣ «отъ слонца до слонца» за два «далера» въ недѣлю не имѣла въ ея глазахъ никакой привлекательности.

III.

На слѣдующее утро оказалось, что три молодыя дѣвушки, пришедшія вмѣстѣ съ пріятельницами на одну и ту же квартиру, тоже нашли работу. Одна нанялась сметывать юбки, другая пришивать пуговицы, третья вмѣстѣ съ Ривкой пристроилась къ табачному дѣлу. Плата у всѣхъ была такая же, какъ у Ривки, два доллара въ недѣлю, но онѣ были на седьмомъ небѣ отъ восторга, сознавая, что это только первый шагъ.

Авдотья вмѣстѣ съ другой, довольно пожилой еврейкой, которая сознавала себя слишкомъ старой для обученія новой работѣ и тоже рѣшила наняться въ прислуги, отправилась въ ближайшую контору наемнаго труда.

Это была обширная комната въ нижнемъ этажѣ, увѣшанная объявленіями, съ маленькой конторкой въ углу, за которой стоялъ небольшой бритый человѣкъ въ крахмальной рубахѣ безъ сюртука и жилета и съ толстой сигарой въ зубахъ. Несмотря на широкій бѣлый воротникъ съ моднымъ перегибомъ и широкій проборъ посрединѣ головы, лицо человѣка за конторкой было до такой степени характерно, что Авдотья прямо подошла и безъ колебанія заговорила съ нимъ по-русски.

Агентъ не выказалъ особаго удивленія, но вѣжливо попросилъ Авдотью и ея спутницу немного подождать. Его русскій языкъ даже оказался правильнѣе и чище бѣлорусскаго нарѣчія Авдотьи.

У стѣны на соломенныхъ стульяхъ сидѣло около десятка хорошо одѣтыхъ барынь и ждало очереди. Авдотья и ея спутница отошли въ сторону и тоже усѣлись на стульяхъ у стѣны.

Передъ конторкой стояла пышно одѣтая дама въ свѣтломъ шелковомъ платьѣ, съ большимъ стальнымъ кошелькомъ на поясѣ.

— Я хочу имѣть прислугу! — сказала она по-англійски, но съ явнымъ иностраннымъ акцентомъ, ибо, несмотря на свой внѣшній видъ американской модной дамы, это была бывшая эмигрантка, какъ три четверти жителей Нью-Іорка.

— Всѣ хотятъ имѣть прислугъ! — возразилъ агентъ. — Но служить никто не хочетъ, — вотъ бѣда!.. Два доллара! — прибавилъ онъ.

Дама безъ возраженій заплатила.

— Кого же вы мнѣ порекомендуете? — сказала она почти просительнымъ тономъ, несмотря на свой шумящій тренъ.

— Я самъ не знаю! — отозвался агентъ нѣсколько смягченнымъ тономъ. — Постойте! У меня есть то, что вамъ нужно.

— Миссисъ Странски! — выкликнулъ онъ, заглядывая въ списокъ.

Одна изъ барынь, сидѣвшая недалеко отъ Авдотьи, поднялась съ мѣста и лѣниво подошла къ конторкѣ. Она была одѣта нисколько не хуже первой, и на шляпѣ ея вмѣсто перьевъ былъ цѣлый огородъ цвѣтовъ и мелкихъ плодовъ и даже деревянный позолоченный лимонъ на зеленой вѣткѣ.

— Хотите пожить у этой дамы? — спросилъ агентъ.

— Мнѣ нужно знать условія! — сказала миссисъ Странски такимъ ломаннымъ англійскимъ языкомъ, что нанимательница немедленно перешла на другой, болѣе знакомый.

— Естесь пани польска кобѣта? — спросила она тоже съ акцентомъ.

Эти дамы, кажется, ни на одномъ языкѣ не могли говорить безъ акцента.

— Такъ! — сказала миссисъ Странски.

Услышавъ знакомые звуки, Авдотья широко открыла глаза и стала внимательно прислушиваться.

— А сколько жалованья? — сурово спрашивала миссисъ Странски.

— Шестнадцать долларовъ! — кротко отвѣтила шелковая дама.

— А комната въ какомъ этажѣ?

— Въ пятомъ! — призналась дама. — Но очень свѣтлая, заново оклеенная! — прибавила она, видя выраженіе недовольства на лицѣ своей собесѣдницы.

— Я по утрамъ пиво пью! — сказала Странская.

— Хорошо! — отвѣтила просто нанимательница.

— И по воскресеньямъ съ полудня ухожу! — продолжала Странская.

Нанимательница опять согласилась.

— А гостей можно принимать? — спросила Странская.

— Разумѣется! — подтвердила нанимательница.

— Въ гостиной! — пояснила Странская.

Глаза нанимательницы злобно сверкнули.

— Мнѣ очень жаль, — сказала она по-англійски, — но я не могу на это согласиться!

Авдотья поняла, что непонятныя слова выражаютъ отказъ.

— Вотъ видишь! — сурово сказала Странская. — Хорошо, барыня! — рѣшительно сказала она. — Я согласна васъ испробовать^[8].

— Вѣдь если не понравится, — прибавила Странская разсудительнымъ тономъ, — то никто и не держитъ меня силой!..

Авдотья припомнила Ривку и ея два доллара въ недѣлю и радостно подумала, что жизнь въ прислугахъ имѣетъ свои преимущества.

«Неужели у меня тоже будетъ своя комната и пиво?» — недовѣрчиво спросила она свою будущую судьбу.

Она осмотрѣлась по сторонамъ и замѣтила, что двѣ или три барыни не носили перчатокъ и имѣли большія красныя руки, свидѣтельствовавшія о долголѣтнемъ знакомствѣ съ мытьемъ посуды и возней у очага. Это, очевидно, были подруги госпожи Странской, пришедшія сюда, чтобы сдѣлать свой выборъ между нанимательницами, и тоже готовыя заявить притязаніе на пріемъ гостей въ господской гостиной.

На другой день къ вечеру Авдотья уже была на новомъ мѣстѣ. Ей предложили не шестнадцать долларовъ, а только восемь, стало быть, тѣ же два доллара въ недѣлю, но ея положеніе было гораздо лучше, чѣмъ у Ривки, ибо, кромѣ жалованья, она получала полное содержаніе и квартиру.

Хозяева ея были русскіе евреи, которые прожили въ Америкѣ двадцать пять лѣтъ, но дома все еще говорили между собою по-русски. У нихъ не было дѣтей, и они снимали небольшую квартиру въ пятомъ этажѣ въ верхнемъ Нью-Іоркѣ, вдали отъ душнаго, пыльнаго и крикливаго «Дантана».

Мужъ былъ еврейскимъ журналистомъ. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ онъ не умѣлъ даже разбирать буквъ своего родного письма, но здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, вращаясь постоянно между евреями, онъ научился говорить на жаргонѣ и вмѣстѣ съ англійской словесной премудростью принялся за изученіе еврейской грамоты и литературы.

Теперь онъ одинаково свободно писалъ слѣва направо латинскими или русскими буквами и справа налѣво странными еврейскими вавилонами, похожими на рукопись, отраженную въ зеркалѣ. Газета, въ которой онъ работалъ, печатала ежедневно сорокъ тысячъ нумеровъ, но ей приходилось выносить ожесточенную борьбу съ конкурентами. Онъ велъ отвѣтственный отдѣлъ и долженъ былъ постоянно быть насторожѣ. Каждый день онъ уходилъ изъ дому въ семь часовъ утра, часто писалъ дома по ночамъ и былъ занятъ даже по праздникамъ и по субботамъ.

Жена его была странное существо, какія вырастаютъ только на большой дорогѣ переселеній, на международныхъ межахъ, гдѣ безчисленныя ноги прохожихъ вытоптали цвѣты и плевелы, и самые корни травы. Мужъ зарабатывалъ достаточно, и она могла ничего не дѣлать изо-дня въ день. У ней не было никакихъ жизненныхъ интересовъ и даже привычекъ, ибо старыя она растеряла, а новыхъ не успѣла и не сумѣла пріобрѣсти. Хозяйства она не вела и никогда не сидѣла дома. Съ утра до вечера она бѣгала и ѣздила по квартирамъ своихъ знакомыхъ, гдѣ сидѣли такія же праздныя, русско-американскія женщины, которымъ мужья добывали содержаніе, и которыя, встрѣчаясь между собой, повторяли изо-дня въ день однѣ и тѣ же мелкія сплетни, ибо больше имъ говорить было не о чемъ.

Авдотья кое-какъ прожила здѣсь мѣсяцъ, а потомъ не вытерпѣла, сбѣжала. Работы было очень мало, но она цѣлыми днями оставалась одна въ пустой квартирѣ на верху дома, куда даже шумъ воздушной дороги долеталъ неясно.

Черезъ три дня послѣ разсчета она попала въ семью страхового агента, который былъ богаче журналиста и занималъ уже небольшой домъ-особнякъ, какъ это въ обычаѣ у зажиточныхъ семей въ Англіи и Америкѣ.

Мужъ имѣлъ большія знакомства между еврейскими ремесленниками и ирландскими фабричными рабочими и съ необычайнымъ искусствомъ убѣждалъ ихъ страховать свою жизнь по двадцати центовъ въ недѣлю. Страховая компанія платила ему премію за каждаго новаго кліента, и изъ этихъ мелкихъ грошей составлялись ежегодно сотни и тысячи. Онъ принималъ также страхованіе отъ огня, страховые заклады на долголѣтіе королевы Викторіи и на удачу послѣдней финансовой затѣи банкира Моргана, родъ азартной игры, которая очень распространена въ Англіи и Америкѣ, наконецъ, подъ рукой даже участвовалъ въ полусекретной конторѣ для записыванія всевозможныхъ пари, дѣло, которое сопряжено съ нѣкоторымъ рискомъ, но всегда даетъ въ Америкѣ огромный доходъ.

Жена его была еще молодая и красивая дама, которая всѣми силами старалась походить на настоящую американку. Она завела у себя американскую кухню, къ которой мужъ ея никакъ не могъ привыкнуть, и Авдотьѣ пришлось выносить много огорченій изъ-за супа съ ракушками и острыхъ, вымоченныхъ въ уксусѣ, пикуль. Впрочемъ, и здѣсь барыни цѣлый день не было дома; она ѣздила на скачки и держала пари съ азартомъ нью-іоркской уличной львицы, регулярно каталась на велосипедѣ, была дѣятельнымъ членомъ клуба женской игры въ мячъ и другого литературнаго клуба, который уже другой годъ неуклонно разрабатывалъ вопросъ о томъ, кому принадлежитъ естественное право свататься: мужчинѣ или женщинѣ.

Однако, несчастьемъ всей ея жизни было то, что она никакъ не могла завести настоящихъ американскихъ знакомыхъ. Въ Нью-Іоркѣ такъ много эмигрантовъ, что природные американцы совсѣмъ тонутъ между ними; даже самые оригинальные, чисто американскіе съ виду клубы наполнены болѣе или менѣе ассимилировавшимися переселенцами. Въ концѣ концовъ, миссисъ Бремеръ вращалась попросту въ еврейскомъ кругу, среди такихъ же полубарынь, которыя стремились всѣми силами забыть свое прошлое и старались слѣдовать довольно фантастическому идеалу американской жизни, преувеличивая до-нельзя всѣ ея смѣшныя и неудобныя стороны. Миссисъ Бремеръ, напр., даже стала по субботамъ ѣздить въ синагогу, ибо у порядочныхъ американокъ принято посѣщать по праздничнымъ днямъ свой приватный храмъ.

Авдотья прожила у Бремеровъ три мѣсяца и получила здѣсь первоначальное американское воспитаніе; она научилась ходить въ мелочную и мясную лавку и покупать все, что нужно, при помощи знаковъ, какъ глухонѣмая, принимать почту отъ почтальона и сдавать мусоръ мусорщику, пользоваться горячей водой изъ-подъ различныхъ крановъ и варить пищу на газовой печкѣ.

У Бремеровъ была маленькая дѣвочка Лили, которая, какъ и большая часть нью-іоркскихъ дѣтей, говорила только по-англійски. Она была первымъ учителемъ Авдотьи въ англійскомъ языкѣ. Отъ нея Авдотья научилась, что гробъ (grub) означаетъ ѣду, ставъ (stove) — печку, а клинъ (clean) — уборку комнаты.

Впрочемъ, кромѣ Лили, она перезнакомилась съ ирландскими и нѣмецкими горничными и кухарками своего квартала и даже вела съ ними дѣятельные разговоры, несмотря на отсутствіе общаго языка. Ирландки растолковали ей, что комната, которую она занимаетъ, черезчуръ темна и освѣщается только окномъ съ крыши, и что хозяйка стираетъ дома слишкомъ много бѣлья. Въ концѣ концовъ, онѣ поссорились съ хозяйкой изъ-за лежалой ветчины, которую миссисъ Бремеръ хотѣла скормить ей на завтракъ, ибо къ этому времени Авдотья уже ясно сознавала за собой неотъемлемое право американской прислуги получать три раза въ день горячую пищу.

Слѣдующая хозяйка Авдотьи была ненавистница Америки и патріотка старой родины. Мужъ ея былъ инженеромъ и отсутствовалъ по цѣлымъ недѣлямъ, жена вела уединенную жизнь и съ утра до вечера читала, но она выписывала русскія книги и журналы и старалась жить въ сферѣ русскихъ идей. Въ минуты, свободныя отъ чтенія, она проклинала мѣщанскій строй американской жизни, и отъ злости у ней дѣлались спазмы и подергивались мускулы лица, какъ въ пляскѣ святого Витта.

Это было ревнивое и упрямое сердце, и воздухъ изгнанія казался ей чернымъ и затхлымъ — чѣмъ дольше, тѣмъ тяжелѣе. Она ненавидѣла даже американскую природу, высмѣивала долговязую кукурузу, которая замѣняетъ хлѣбъ на нивахъ восточной Америки, и пресловутыя купанья на морскомъ берегу, гдѣ рыхлый песокъ вмѣсто зелени покрытъ обрывками бумаги и осколками бутылокъ, и нельзя сдѣлать шагу, чтобы не наступить на спящаго человѣка. Ей казалось, что тамъ, по другую сторону океана, даже небо выше и море глубже, чѣмъ въ странѣ изгнанія. Особенно противна ей была американская культура съ религіей денежнаго мѣшка и ханжествомъ вмѣсто идеализма. Мужъ ея успѣлъ привыкнуть къ Америкѣ. Ему нравилось широкое поприще, которое открывается здѣсь предъ каждымъ человѣкомъ, умѣющимъ работать. Въ тѣ дни, когда они сходились дома, они вели безконечные споры, и каждый выступалъ защитникомъ того отечества, которое ему было милѣе. Мужъ перебиралъ историческія язвы стараго европейскаго міра, жена упрекала Америку за ея грубый матеріализмъ и указывала, что здѣсь можно достать все, что покупается за деньги, но нельзя достать того, что не поддается оцѣнкѣ на доллары и пенсы.

Отъ нечего дѣлать она стала учить Авдотью читать по-русски. Къ собственному удивленію Авдотьи, грамота далась ей безъ особаго труда. Послѣ долгаго путешествія и внезапной перемѣны всѣхъ условій жизни, умъ ея не хранилъ прежней неподвижности, и она стала понимать теперь много такихъ вещей, которыя въ Красномъ показались бы ей совершенно недоступными или внушающими страхъ.

Авдотья прожила здѣсь полгода, потомъ господамъ пришлось переѣхать на западъ въ Чикаго, и она опять пошла въ контору.

Послѣ этого Авдотья стала мѣнять мѣсто за мѣстомъ, нигдѣ не заживаясь подолгу, но не выходя изъ широкихъ предѣловъ Новаго Нью-Іорка, который захватилъ архипелагъ острововъ на устьѣ большой рѣки и считаетъ около четырехъ милліоновъ жителей. Этотъ огромный городской міръ постепенно сталъ ей близкимъ и знакомымъ. Она живала и въ Бронксѣ, возлѣ большого звѣринца, и на краю Гарлема, среди новозастроенныхъ пустошей, въ Бруклинѣ, около висячаго моста, и даже за рѣкой Гудсономъ, на высотахъ Бергена, и у форта Ли, среди фермъ, окруженныхъ огородами и перемежающихся парками.

Она узнала всѣ конные и желѣзнодорожные пути и въ дни своихъ отпусковъ безъ затрудненій переѣзжала изъ конца въ конецъ, по-своему сговариваясь съ кондукторами, и постигла, какъ при помощи цѣлаго ряда пересадочныхъ билетовъ можно за тѣ же пять центовъ проѣхать такъ долго и далеко по электрическимъ дорогамъ, что устанешь сидѣть на лавкѣ хуже, чѣмъ отъ ходьбы.

Постепенно она перевидала всѣ окрестности и гулянья, гдѣ по воскресеньямъ собираются сотни тысячъ рабочей публики и тратятъ деньги, не хуже господъ, и гдѣ тѣ же масленичные балаганы и катанье съ горъ усложнились, приняли болѣе культурный обликъ и выросли до невѣроятныхъ размѣровъ.

На Кроличьемъ островѣ она скатывалась внизъ въ электрическомъ вагончикѣ, который съ разгону описывалъ вертикальную петлю, буквально оборачиваясь кверху дномъ, кружилась на гигантской карусели, разсматривала панорамы и ѣла липкія бѣлыя тягучки, называемыя «поцѣлуями»; на Рокевейскомъ берегу скользила внизъ по деревянной плоскости, гладко натертой мыломъ, кувыркалась самъ-другъ въ такъ называемомъ «боченкѣ любви» съ плотно привинченной крышкой и мягкими ватными стѣнками, смотрѣлась въ искривленныя зеркала и безпомощно ковыляла по лѣстницѣ-трясучкѣ, гдѣ ступеньки прыгаютъ подъ ногами, какъ будто въ припадкѣ лихорадки. Въ праздникъ американской независимости она ѣздила на дешевомъ пароходѣ на народное гулянье, гдѣ днемъ жарили на открытомъ воздухѣ цѣлыхъ быковъ, вечеромъ молодые люди упражнялись въ кекъ-уокѣ, а ночью тысячи молодыхъ паръ кружились въ вальсѣ подъ звуки музыки.

Мало-по-малу Авдотья полюбила этотъ богатый, грубый и веселый городъ, гдѣ отдѣльный человѣкъ тонетъ, какъ песчинка въ морѣ, и гдѣ пуританскій законъ провозглашаетъ «сухое воскресенье», а практика отвѣчаетъ фонтаномъ въ 100,000 бочекъ пива отъ субботней полночи до воскресной вечерней зари.

Среди тѣсной толпы здѣсь людямъ жилось просторно, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, кто имѣлъ крѣпкіе локти. Здѣсь милліардеръ накапливалъ несмѣтныя богатства, но и бѣдный рабочій не позволялъ наступать себѣ на ногу и послѣ шести часовъ вечера гулялъ по улицѣ съ такимъ независимымъ видомъ, какъ будто тоже, по крайней мѣрѣ, собирался получить наслѣдство.

Жалованье Авдотьи постепенно возростало и къ концу второго года дошло до пятнадцати долларовъ въ мѣсяцъ. Она тратила очень мало даже на одежду, ибо американскія барыни мѣняютъ туалеты еще чаще, чѣмъ въ Европѣ, и платье поношенное или вышедшее изъ моды поступаетъ прислугѣ. Черезъ три года у ней лежало уже 300 долларовъ въ банкѣ, и иногда ей приходило въ голову, что въ Красномъ съ такими деньгами можно завести хорошее маленькое дѣло.

Со своими господами она вела упорную борьбу, какъ и всѣ слуги въ Америкѣ, которые имѣютъ свои клубы и мѣстами уже основали союзы для защиты своихъ правъ.

Ирландскія, нѣмецкія и польскія подруги посвятили Авдотью во всѣ тонкости этой борьбы и внушали ей постоянно заявлять притязаніе на домашнее равноправіе. Самое имя служанки онѣ считали позорнымъ и замѣнили его болѣе благозвучнымъ названіемъ «наемной помощницы». Авдотья, впрочемъ, и сама по себѣ не забывала, что она была ковалихой и хозяйкой въ Красномъ, и десятилѣтняя семейная война прекрасно воспитала ее для мелкой домашней перестрѣлки.

Въ Америкѣ она очень скоро научилась различнымъ военнымъ хитростямъ. Напр., являясь на новое мѣсто, «испробовать хозяйку», она никогда не привозила съ собой своихъ вещей, которыя оставались на одной изъ обычныхъ квартиръ, гдѣ ночуютъ прислуги, не имѣющія мѣста. Такимъ образомъ, если бы что ей не понравилось въ первыя двѣ недѣли, она имѣла возможность уйти немедленно съ своимъ узелкомъ подмышкой.

Дѣйствительно, одинъ разъ, поссорившись съ хозяйкой-докторшей изъ-за чистки мѣдныхъ дверныхъ ручекъ и именной доски, Авдотья взяла и ушла въ шесть часовъ утра какъ разъ въ воскресенье, оставивъ взыскательную барыню на бобахъ ради праздника, ибо въ Америкѣ почти невозможно найти поденщицу на воскресный день, да еще такъ внезапно. Во время другой такой ссоры, когда барыня, обозлившись, обозвала Авдотью мерзавкой, та чуть не полѣзла въ рукопашную. Не довольствуясь этимъ, она немедленно ушла изъ дома и черезъ часъ привела себѣ на помощь самую бойкую изъ своихъ ирландскихъ подругъ. Явившись на поле битвы, онѣ стали кричать по-русски и по-англійски и, въ концѣ концовъ, довели оскорбительницу до слезъ. Послать за полиціей ретивая барыня боялась, ибо всѣ околотки были наполнены репортерами, которые любятъ подхватывать и раздувать подобные домашніе скандалы, а ничто такъ не страшно для американской «респектабельности», какъ перспектива сдѣлаться предметомъ газетныхъ толковъ, хотя бы на нѣсколько часовъ между двухъ вечернихъ изданій «Нью-Іоркскаго Журнала» и «Свѣта».

Съ хорошими, смирными людьми Авдотья, впрочемъ, держала себя кротко. На четвертый годъ ей надоѣло скитаться изъ дома въ домъ, и она осѣла въ одной русской семьѣ. Мужъ прежде былъ золотошвеемъ, но теперь имѣлъ собственный магазинъ и зарабатывалъ довольно много денегъ. Жена работала на фабрикѣ рубашекъ, потомъ была продавщицей въ магазинѣ бѣлья, потомъ накопила немного денегъ и вышла замужъ. Теперь у нихъ было четверо маленькихъ дѣтей, и безъ надежной служанки они не могли въ одно и то же время выйти изъ дома. Американская горничная не станетъ замѣнять няньку, а новыя эмигрантки были все молодыя дѣвушки, которыя не любили и не годились присматривать за дѣтьми. Авдотья пришлась Стрѣлицкимъ ко двору, тѣмъ болѣе, что они были родомъ изъ той же — ской губерніи, стало быть, земляки. Они сами предложили ей семнадцать долларовъ въ мѣсяцъ. Молодая хозяйка въ будни дѣлала всю трудную работу, только бы получить возможность въ пятницу вечеромъ уѣхать въ театръ или къ знакомымъ, оставивъ свое потомство въ надежныхъ рукахъ. Она положительно тряслась надъ своей прислугой, ухаживала за Авдотьей, даже льстила, опасаясь, что она уйдетъ, или что ее перебьютъ. Авдотья заняла въ семьѣ Стрѣлицкихъ положеніе тещи или, по крайней мѣрѣ, старой тетки, а не служанки. Въ задней половинѣ квартиры она имѣла полную власть. Она водворила въ домѣ Стрѣлицкихъ бѣлорусскую кухню и въ нѣсколько мѣсяцевъ научила всѣхъ дѣтей говорить по-русски. Впрочемъ, теперь ея собственная рѣчь была наполнена англійскими словами. Она называла крыльцо ступой (stoop), ложки — спонами (spoons), а маленькую Эмму, младшую дочь Стрѣлицкихъ, своей милой Бебичкой. Ея собственное имя тоже измѣнилось, и если дома ее звали Авдотьей, то въ сосѣднихъ булочныхъ и мелочныхъ лавкахъ она была извѣстна какъ Addy, Russian woman (Адди, русская женщина).

Постепенно Авдотья стала привыкать къ дому и къ дѣтямъ; даже по воскресеньямъ, вмѣсто того, чтобы уходить къ подругамъ, забирала своихъ ребятишекъ и отправлялась въ Центральный паркъ. Американскіе балаганы и панорамы успѣли надоѣсть ей; теперь ей было пріятнѣе посидѣть среди зелени въ густомъ паркѣ, глядя на рѣзвившуюся Бебичку-Авдотья понемногу стала входить въ лѣта. Ей было тридцать пять, а пережитаго хватило бы на три бабьихъ вѣка въ Красномъ.

Наружно, впрочемъ, она не состарилась, скорѣе помолодѣла за эти четыре года. Кожа ея стала бѣлой, лицо округлилось и пріобрѣло двойной подбородокъ. Плечи не выступали болѣе такими костлявыми углами. Русая коса, въ которой не было ни одного сѣдого волоса, росла гуще и длиннѣе, чѣмъ прежде, когда ковалю случалось выдирать изъ нея цѣлыя пряди.

На другой годъ своей жизни въ Америкѣ. Авдотья попросила одну изъ своихъ хозяекъ написать письмо въ Красное ея двоюродной сестрѣ Аринѣ, которая тоже жила въ «хозяяхъ», но не съ такимъ постылымъ и драчливымъ мужемъ, какъ коваль. Она приложила свой адресъ и пять долларовъ «таточку на табакъ и дѣточкамъ на сѣмечки». На русской почвѣ пять долларовъ превратились въ десять рублей и произвели въ Красномъ цѣлый переполохъ.

Черезъ полтора мѣсяца Авдотья получила отвѣтъ, приватно написанный помощникомъ волостного писаря Броварникомъ, совмѣстно отъ имени Арины и авдотьиныхъ дѣтей.

Дѣти въ началѣ письма, какъ водится, кланялись земно и просили родительскаго благословенія нерушимо и навѣки. Потомъ слѣдовали безконечные поклоны всей деревенской родни. Потомъ кланялась сама Арина и просила прислать еще пять долларовъ, собственно ей на бѣдность.

«А живемъ мы худенько! — писала Арина. — Прошлое лѣто ничѣмъ ничего не родилось. Хлѣбъ покупаемъ съ Рождества. Былъ падежъ на овецъ. Сѣно высохло.

А у насъ по селу волочатъ, — прибавляла Арина, — будто ты женилась за еврейскаго пана и живешь, какъ барыня. А правда ли, что въ Америкѣ отъ живого мужа жениться можно?

А коваль пьетъ крѣпко. Скотъ у него палъ: лошадь и корова. Хватился теперь, что свое счастье изъ дома прогналъ, — льстиво прибавляла Арина, — да не воротить, видно».

Въ самомъ концѣ, неизвѣстно кто, былъ можетъ, самъ помощникъписаря, Броварникъ, спрашивалъ Авдотью, не нужно ли ей послать паспортъ.

Авдотья послала Аринѣ не пять долларовъ, а два, и потомъ продолжала посылать черезъ каждые нѣсколько мѣсяцевъ письма и немного денегъ дѣтямъ на сѣмечки. Дѣти отвѣчали то черезъ того же Броварника, то черезъ какого нибудь отставного солдата. Въ позапрошломъ году Антосикъ, наконецъ, прислалъ собственноручное письмо. Оно было написано большими неровными буквами, похожими на петли для ловли воробьевъ. Впрочемъ, Авдотья въ это время уже сама писала такими же кривыми каракулями и могла поэтому разобрать писаніе своего сына, лучше, чѣмъ кто-нибудь другой.

Антосикъ писалъ, что хотя «тато не посылалъ его до школы», но у него было «дужо охоты», и онъ выучился «самоукомъ» у того же неистощимо полезнаго собирательнаго отставного солдата, для того, чтобы писать своей «матычкѣ рукою власною».

Съ тѣхъ поръ мать и сынъ стали обмѣниваться письмами собственноручно. Правда, на листѣ почтовой бумаги умѣщалось немного этихъ крупныхъ строкъ, и письмо поневолѣ выходило коротко, чтобы не платить за лишнія марки.

Все-таки, мало-по-малу въ сундукѣ у Авдотьи накопилась цѣлая коллекція писемъ, и иногда, когда ей было скучно, она вынимала ихъ и перечитывала съ начала до конца, переворачивая полуистертыя страницы своими жесткими руками и тщательно разглаживая и складывая вмѣстѣ эти измятые лоскутки сѣрой бумаги, исписанные блѣдными деревенскими чернилами, измазанные бурыми кляксами и пятнами отъ грязныхъ пальцевъ.

И когда она вспоминала свою прошлую жизнь, ей казалось, что на свѣтѣ были двѣ разныя Авдотьи, одна та, давнишняя, которая мучилась въ Красномъ съ постылымъ ковалемъ, другая здѣсь въ Америкѣ, которая три раза въ недѣлю брала ванну и имѣла особую комнату и деньги въ банкѣ.

По мѣрѣ того, какъ время шло впередъ, въ письмахъ изъ Краснаго являлись вѣсти о перемѣнахъ. Бабка Барчиха умерла. Она жила съ ковалемъ дворъ о дворъ, и Авдотья не разъ спасалась на ея огороды, когда пьяный мужъ гонялся за нею съ вилами. Анка Попелякова женилась за Терешка Бѣлковича. Когда Авдотья убѣжала изъ Краснаго, Анкѣ было только двѣнадцать лѣтъ, а Терешка въ самые послѣдніе дни она прогнала съ своихъ подсолнечныхъ грядъ хворостиной.

Арина прислала еще письмо и опять просила денегъ на бѣдность. Она прибавила въ концѣ, что въ Красномъ всѣ люди поминаютъ Авдотью, особенно бабы, и даже такъ бываетъ, что если мужикъ черезъ мѣру дерется, то баба грозится ему: «Уйду, смотри, въ Амирику, какъ та ковалиха».

Авдотья опять подумала, что хорошо было бы ей теперь вернуться въ Красное, но суровая фигура мужа съ вилами или шкворнемъ въ рукахъ вставала, какъ непреодолимое препятствіе. Авдотья въ своихъ письмахъ ни разу не спросила о Наркисѣ. Антосикъ былъ пунктуальнѣе. Въ каждомъ письмѣ у него былъ особый параграфъ: «Еще кланяется вамъ тятенька Наркисъ Бабуля и посылаетъ супружескую любовь».

Каждый разъ, доходя до этого мѣста, Авдотья отплевывалась въ сторону и говорила:

— Тьфу, мара!

Про себя она до сихъ поръ продолжала называть Наркиса проклятымъ или сатаной.

Въ послѣднемъ письмѣ Антосикъ сообщилъ, что таточка Авдотьи, а его дѣдко, померъ.

IV.

Прошло шесть лѣтъ со времени пріѣзда Авдотьи въ Америку. Въ одно прекрасное майское воскресенье она сидѣла по обыкновенію въ Центральномъ паркѣ со своей малолѣтнею командой. Мальчики бѣгали съ собакой. Авдотья смотрѣла на старшую дѣвочку Фаню и смутно припоминала, что ея собственная Клашка была какъ разъ такая, когда она уѣхала изъ Краснаго. Ей казалось даже, что онѣ похожи лицомъ, обѣ имѣли блѣдныя лица, свѣтлые глаза и льняные волосы. Авдотья, увы, не могла очень ясно припомнить лица своей дочери и поневолѣ представляла черты другой дѣвочки, которая была передъ ея глазами изо-дня въ день. Клашка теперь была бы почти совсѣмъ невѣста, Антосику шелъ восемнадцатый годъ.

Гуляющихъ было мало, ибо Центральный паркъ лежитъ слишкомъ близко, а по американскимъ понятіямъ пріятной прогулкой считается только двухчасовая ѣзда на уличномъ трамваѣ или по желѣзной дорогѣ. Время отъ времени проходили уединенныя пары, ибо паркъ былъ очень удобнымъ мѣстомъ для подобныхъ встрѣчъ. Птицы громко щебетали. Крупные американскіе пересмѣшники, желтые съ чернымъ, гонялись другъ за другомъ въ вѣтвяхъ деревьевъ. Земляныя бѣлки, сѣрыя, съ жидкимъ и длиннымъ хвостомъ, похожимъ на старое страусовое перо, перебѣгали парами дорогу; въ темныхъ мѣстахъ, какъ неопредѣленныя искры прозрачныхъ брилліантовъ, переблескивали свѣтляки.

Кромѣ мысли о дѣтяхъ, въ душѣ Авдотьи шевелилось еще какое-то смутное чувство, какъ искушеніе или мечта. Иногда она внезапно оглядывалась, какъ будто кто-нибудь называлъ ее по имени.

Мужчина и женщина прошли подъ руку такъ близко отъ Авдотьи, что она невольно посмотрѣла на ихъ лица и чуть не вскрикнула. Женщина была Ривка Шмальцъ, которую она не видала съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онѣ вмѣстѣ спали на одной постели въ бѣдномъ пристанищѣ для эмигрантовъ. Ихъ способы зарабатывать хлѣбъ были различны, и онѣ даже жили въ разныхъ концахъ города, ибо Ривкѣ приходилось тѣсниться въ дешевой комнатѣ около фабрикъ въ самомъ пеклѣ «Дантана», а Авдотьѣ скитаться по зажиточнымъ домамъ въ верхнемъ городѣ и предмѣстьяхъ.

Ривка тоже немедленно узнала Авдотью и, видимо, обрадовалась. Минувшія шесть лѣтъ сильно состарили ее. Ея небольшая фигура высохла, какъ щепка, и кожа ея лица пріобрѣла копченый цвѣтъ, какъ кончики пальцевъ у записного курильщика. Отъ нея какъ будто даже пахло крѣпкимъ табакомъ, съ которымъ она возилась ежедневно такъ много часовъ. Въ черной мѣховой шапкѣ пробивались довольно замѣтно сѣдыя нити. Зато Ривка была одѣта не только прилично, но даже съ шикомъ, нисколько не хуже авдотьиной барыни, когда она наряжалась вечеромъ, чтобы ѣхать въ театръ. На шапкѣ ея вмѣсто дешеваго краснаго пера были два очень большія и пышныя, окрашенныя въ кремовый цвѣтъ, подъ стать цвѣту шелковой юбки и легкой триковой кофточки.

Человѣкъ, сопровождавшій Ривку, былъ тоже очень прилично одѣтъ и имѣлъ такое же прокопченное лицо. Они походили вмѣстѣ на пару сигаръ, съ подрисованнымъ платьемъ и придѣланными очертаніями лицъ, какъ на рекламѣ табачнаго магазина.

— Это мой женихъ! — представила его Ривка. — Симонъ Симпсонъ. А по-нашему Шимха Шимховичъ! — прибавила она. — Тоже табачный мастеръ, изъ Польши.

Она попробовала говорить по-русски, но тотчасъ же сбилась. Даже на еврейскомъ жаргонѣ она говорила хуже прежняго и все сбивалась на ломаный англійскій языкъ нижняго Нью-Іорка. Она разсказала Авдотьѣ, что зарабатываетъ пятнадцать долларовъ въ недѣлю, но Шимховичъ принадлежитъ къ юніону и зарабатываетъ двадцать пять. Потомъ сообщила, что они рѣшили въ это лѣто жениться и основать собственное маленькое дѣло.

— Ухъ, какъ мы много работали! — сказала она, какъ бы въ видѣ поясненія.

Во всякомъ случаѣ, было очевидно, что Ривка исполнила свое намѣреніе и докопалась до самой сути американской жизни, включая и юніонъ. Когда она упомянула о «собственномъ дѣлѣ», они обмѣнялись съ Шимховичемъ взглядомъ, и Авдотья какъ-то вдругъ почувствовала, что ей скучно.

— А ты какъ живешь? — спрашивала Ривка. — Вышла замужъ?.. Это чьи дѣти, твои, быть можетъ?..

На лицѣ ея заиграла легкомысленная улыбка, съ которой нѣкогда она предсказывала Авдотьѣ, что та снова выйдетъ замужъ въ Нью-Іоркѣ.

— Такія большія? — съ упрекомъ сказала Авдотья. — Хозяйскія дѣти! — прибавила она уныло.

Ей стало еще скучнѣе, зависть разбирала ее, глядя даже на это прокопченное табачное счастье.

— Ну, такъ я тебѣ пришлю приглашеніе на мою свадьбу! — сказала Ривка. — Мы осенью вѣнчаемся!

Она заставила Шимховича записать адресъ Авдотьи, потомъ на клочкѣ бумаги написала свой собственный адресъ и отдала Авдотьѣ. Она оказалась настолько проворной, что выучилась не русской грамотѣ, какъ Авдотья, а англійской, конечно, болѣе полезной въ Америкѣ.

— Приходи въ слѣдующее воскресенье! — предложила она подъ конецъ. — Я тебя на скачки повезу; пускай ты тоже пару долларовъ выиграешь!

Къ великому удивленію Авдотьи, она говорила о скачкахъ, какъ о совсѣмъ знакомомъ дѣлѣ, и въ концѣ концовъ похвасталась, что въ прошлый мѣсяцъ выиграла пятьдесятъ долларовъ на закладахъ. Повидимому, она заранѣе подготовляла себѣ успѣхъ на случай вступленія изъ простого рабочаго міра въ болѣе высокій кругъ.

На другой день послѣ полудня Авдотья опять пошла съ дѣтьми въ паркъ, ибо въ лѣтнее время она почти не пропускала ни одного дня, чтобы не вывести своихъ питомцевъ на прогулку.

Въ будни въ паркѣ было еще меньше народу. Двѣ три пожилыя женщины съ ребятишками, нѣсколько негритянскихъ нянь съ дѣтскими колясочками, пышно разодѣтыхъ, въ шляпахъ съ перьями и шелковымъ вуалемъ, заботливо опущеннымъ, какъ бы въ защиту противъ загара. Нѣсколько матерей, которыя, уходя въ паркъ, имѣли на кого оставить домъ. Группа мальчишекъ играла въ прятки между старыми деревьями. Другіе ломали зеленыя вѣтви кустовъ, ежеминутно оглядываясь, не идетъ ли садовый сторожъ. Изъ мужчинъ попадались только полицейскіе, сугубо огромные, съ вытаращенными глазами и брюхомъ, раздутымъ отъ пива. Городской бродяга, прошатавшійся всю ночь безъ пристанища, дремалъ на скамейкѣ, свѣсивъ голову на грудь. Какой-то дряхлый старикъ усѣлся на широкій камень на краю дорожки и, доставъ изъ кармана бумажный свертокъ съ дешевыми орѣхами, принялся угощать бѣлокъ, со всѣхъ концовъ сбѣжавшихся на даровой пиръ.

Какой-то довольно пожилой господинъ съ просѣдью въ волосахъ, но въ легкомъ лѣтнемъ костюмѣ изъ свѣтлой фланели прошелъ мимо Авдотьи. Она замѣтила его еще съ пятницы. У него, повидимому, было слишкомъ много досуга, и онъ не дорожилъ своимъ временемъ. Онъ приносилъ съ собою газету и закуску въ бумажномъ мѣшкѣ, читалъ, дремалъ, гулялъ, ѣлъ, вообще старался, какъ могъ, убивать время.

«Чудной старикъ!» — подумала Авдотья. «Какого онъ племени? Должно быть, айришъ (ирландецъ) или нѣмецъ»…

Но въ эту минуту чудной старикъ, снова проходившій мимо Авдотьи, вдругъ остановился и обратился къ ней на чисто русскомъ языкѣ.

— Извините, пожалуйста! — сказалъ онъ. — Вы русская, должно быть?

— Ну! — сказала удивленная Авдотья. — А если русская, тогда что?

— А ничего, — сказалъ незнакомецъ. — У васъ русское выраженіе лица! И дѣти у васъ славныя! — прибавилъ онъ, посмотрѣвъ на Бебичку, которая перебѣгала черезъ аллею, сѣменя ножками и тщетно стараясь донести на своей лопаткѣ ношу песку. Она затѣяла воздвигнуть песчаное укрѣпленіе около своей няни, но ея пухлыя рученки были слишкомъ коротки, чтобы держать лопатку, какъ слѣдуетъ.

— Это не мои дѣти! — сказала Авдотья, сдерживая досаду. Въ два дня ей пришлось уже второй разъ отречься отъ Бебички.

— Да? — вѣжливо переспросилъ незнакомецъ. — А вы сами откуда?

— Я — вдова! — сказала Авдотья, какъ будто это было отвѣтомъ на вопросъ незнакомца.

— Я тоже вдовецъ! — сказалъ онъ печальнымъ голосомъ. — У меня жена умерла въ прошломъ году!

Авдотья еще разъ осмотрѣла своего новаго собесѣдника. Онъ, очевидно, имѣлъ деньги, ибо сапоги его были свѣтло вычищены, а изъ кармана для часовъ, придѣланнаго по американскому обычаю подъ поясомъ, свѣшивалась короткая и широкая золотая цѣпь. Но руки у него были грубыя съ короткими толстыми пальцами, въ складки кожи въѣлись неизгладимые слѣды желѣзной и масляной копоти, а лицо было прорѣзано короткими прямыми морщинами, какія остаются послѣ долголѣтняго физическаго труда и постояннаго пребыванія на открытомъ воздухѣ.

— А вы кто будете, русскій? — спросила Авдотья.

— Да, русскій!.. — сказалъ незнакомецъ. — Россійскій… Еврей, стало быть… Изъ-подъ Москвы я. Слесарь былъ. Звали Абрамомъ Маньковскимъ…

Онъ говорилъ съ широкимъ московскимъ акцентомъ и очень чистымъ языкомъ, безъ примѣси англійскихъ словъ и оборотовъ.

— Я православная! — сказала Авдотья.

— Ну, что жъ такое! — сказалъ Маньковскій. — Богъ одинъ, а всѣ люди братья.

— Меня зовутъ Авдотья Бабуля! — отрекомендовалась Авдотья. — Я — ской губерніи, изъ Краснаго села, изъ-подъ Добрынца. А въ Америкѣ шестой годъ!..

Въ умѣ ея вдругъ промелькнуло опасеніе, что Маньковскій могъ проѣзжать черезъ Красное, видѣть ея мужа и, стало быть, знать, что ея слова насчетъ вдовства были ложью.

— А я ужъ двадцать лѣтъ въ Америкѣ, — сказалъ Маньковскій, какъ бы въ опроверженіе ея опасеній. — А все назадъ хочется… Хорошо тамъ!..

Авдотья промолчала. Ея прошлая и настоящая жизнь всегда представлялась ей, какъ два различныя и несоизмѣримыя существованія, и она не чувствовала себя способной сравнивать ихъ хорошія и худыя стороны.

— Скучно здѣсь! — сказалъ Маньковскій. — Два дома у меня, сыновья большіе, а пойти не къ кому.

— А къ сыновьямъ? — возразила Авдотья.

— Э, что тамъ! — сказалъ Маньковскій, махнувъ рукой. — Они американскіе, а я русскій… Они и говорить не умѣютъ по-нашему.

Они просидѣли минуту молча.

— Хорошо тамъ! — мечтательнымъ тономъ повторилъ Маньковскій. — Воздухъ легкій, трава, просторъ… Вся пища вкусная. А здѣсь все дорого, а вкусъ не тотъ…

Онъ немного подумалъ, пріискивая наглядную иллюстрацію.

— Напримѣръ, возьмите хоть арбузы. Такіе они здѣсь большіе, чисто колокола, а вкусъ, какъ у недоваренной капусты!..

— Да и душа не лежитъ! — прибавилъ онъ наивно.

Примѣръ былъ, во всякомъ случаѣ, выбранъ удачно, ибо американскіе арбузы гораздо хуже астраханскихъ.

— А языкъ! — продолжалъ Маньковскій. — Ау, гау! Гу, га!.. Чертъ его знаетъ! Говоришь и самъ себя не понимаешь!..

— Дровъ нѣтъ, — продолжалъ онъ отыскивать недостатки американской жизни. — Топи углемъ… А теперь вонъ стачка, такъ и угля нѣтъ, антрацита, то есть… Всѣ машины на курномъ углѣ сидятъ… Дымъ, копоть!..

— Или, напримѣръ, хоть городовые!.. — Новый примѣръ пришелъ ему въ голову при видѣ одного изъ грузныхъ садовыхъ сторожей, проходившихъ медленно по аллеѣ. — Посмотрите, какое у него пузо!.. Даже неизвѣстно, городовой это или беременная баба… По моему, городовой долженъ быть сухой, костлявый, жиловатый, чтобъ земля подъ нимъ горѣла!..

— Ну, и эти тоже проворные!.. — возразила Авдотья.

Нѣсколько недѣль тому назадъ она случайно была свидѣтельницей сцены уличныхъ безпорядковъ, гдѣ огромные полисмены вели себя, какъ настоящіе тигры, и разбили нѣсколько головъ своими дубинками.

— Есть у меня венгерецъ знакомый! — меланхолически сказалъ Маньковскій. — Онъ мнѣ говорилъ, — у нихъ пословица есть такая, или пѣсня:

— Вамъ бы поѣхать погостить, — сказала заинтересованная Авдотья.

— Какъ я поѣду, — возразилъ Маньковскій, — когда я одинъ на бѣломъ свѣтѣ? Послѣдняя жена была, и та умерла.

У него вышло такъ, какъ будто на своемъ вѣку онъ имѣлъ нѣсколько десятковъ женъ, которыя одна за другой исчезли или пришли въ негодность.

Постепенно они разговорились, т. е. говорилъ преимущественно Маньковскій, а Авдотья слушала и иногда вставляла односложныя замѣчанія. Овдовѣвшій слесарь, повидимому, дѣйствительно давно не разговаривалъ по-русски, и теперь рѣчь его лилась неудержимымъ потокомъ. Онъ разсказалъ Авдотьѣ, что пріѣхалъ въ Америку съ женой, тремя маленькими дѣтьми и четвертакомъ въ карманѣ, и первое время сильно бѣдствовалъ. Потомъ онъ нанялся сносить мусоръ съ разрушеннаго дома, качалъ помпу на водокачкѣ; два года былъ кочегаромъ на небольшой землечерпалкѣ, наконецъ, пристроился при лавочкѣ, торговавшей старымъ желѣзомъ. Съ этой лавочки онъ и жить пошелъ. Теперь у него была механическая мастерская, которую онъ передалъ старшему сыну, и два каменныхъ дома въ Бруклинѣ. Конечно, то были небольшіе особняки обычнаго нью-іоркскаго типа, которые могли стоить около 20,000 долларовъ.

Дѣти его всѣ прошли черезъ школу. Второй сынъ работалъ инженеромъ на фабрикѣ, третій электро-техникомъ на воздушной желѣзной дорогѣ. Они женились здѣсь, и имъ нравится Америка, «самая великая страна въ мірѣ», — передразнилъ онъ обычное американское хвастовство.

— Мы со старухой жили себѣ отдѣльно, ихъ не трогали, а теперь она взяла да умерла! — повторилъ онъ и даже развелъ руками. Вѣчное недоразумѣніе человѣка передъ вѣчной тайной смерти звучало въ тонѣ его словъ.

— Знаете? — прибавилъ онъ, понизивъ голосъ. — По ночамъ мнѣ мерещится. Кровать у насъ, знаете, здѣшняя, широкая… Заснешь это, и все мерещится, что кто-то рядомъ лежитъ… Кинешь руку, будто человѣческое лицо. А зажжешь огонь, и никого нѣтъ…

— Привыкъ я очень вдвоемъ жить! — прибавилъ онъ, чуть не плача. — Совсѣмъ не могу быть одинъ.

Наступило продолжительное молчаніе. Авдотья уже подумала о томъ, что пора собираться домой.

— Что я вамъ скажу? — предложилъ совершенно неожиданно Маньковскій. — Вы мнѣ нравитесь, а мнѣ нужно жену. Выходите-ка за меня замужъ!..

— Кто, я?.. — спросила Авдотья внѣ себя отъ изумленія. — Храни Богъ, да у меня мужъ есть въ Красномъ!..

— Вѣдь ты сказала, что ты вдова! — воскликнулъ Маньковскій, почти съ такимъ же удивленіемъ и внезапно переходя на ты.

— Есть у меня мужъ, — пьяница!.. — съ ожесточеніемъ твердила Авдотья. — Бѣглая я, отъ мужа ушла… Не стерпѣла…

Маньковскій немного подумалъ.

— А давно ты здѣсь? — спросилъ онъ опять. — Правда, шесть лѣтъ?

— Ей-Богу, правда! — сказала Авдотья.

Она со стыдомъ видѣла, что Маньковскій теперь расположенъ подвергать сомнѣнію каждое ея слово.

— А можетъ, онъ умеръ! — предположилъ Маньковскій.

— Живъ! — почти крикнула Авдотья. — Что ему, сатанѣ, сдѣлается?

Она почувствовала, что ненависть къ мужу выросла въ ея душѣ въ сто кратъ сильнѣе прежняго.

Маньковскій опять немного подумалъ.

— По-моему, онъ тебѣ теперь не мужъ! — сказалъ онъ сдержанно. — Тамъ Россія, а здѣсь Америка. Все равно, будто ты умерла и попала на тотъ свѣтъ!

— Ну! — недовѣрчиво сказала Авдотья.

Однако слова Маньковскаго выразили ея собственное чувство.

— Право! — сказалъ слесарь. — А ты все-равно выходи за меня замужъ!

Авдотья промолчала.

— Ей-Богу, выходи! — настойчиво повторилъ Маньковскій. — У меня деньги есть, два дома собственныхъ. Хочешь, справки наведи… По крайней мѣрѣ, будетъ хоть разговаривать съ кѣмъ!..

— Да вѣдь вы — еврей, — возразила Авдотья нерѣшительно, — а я — православная!..

— А что тамъ! — опять сказалъ Маньковскій. — Богъ одинъ. У судьи повѣнчаемся, такъ же крѣпко будетъ!..

Авдотья опять промолчала. Она чувствовала себя совсѣмъ ошеломленной. Предложеніе вступить въ бракъ отъ живого мужа да еще съ совершенно незнакомымъ человѣкомъ, перспектива вѣнчаться внѣ церкви и даже внѣ еврейской «школы» — могли смутить самую крѣпкую душу.

— Какъ это вдругъ вы? — сказала она, наконецъ, почти безпомощнымъ тономъ…

— А это по-американски! — сказалъ слесарь. — Въ Америкѣ все вдругъ!..

Въ его душѣ изъ-подъ волнъ тоски по старой родинѣ вдругъ проступили американскія идеи и привычки, нажитыя за послѣднія двадцать лѣтъ жизни на чужой землѣ.

— Ну, хочешь выходить, такъ скажи! — настаивалъ онъ. — У меня 10,000 долларовъ въ банкѣ есть… Хочешь, такъ вмѣстѣ поѣдемъ туда! — легкомысленно прибавилъ онъ.

— Какъ мы поѣдемъ? — сказала Авдотья съ сердцемъ. — Схватятъ насъ обоихъ за такія дѣла, въ Сибирь еще сошлютъ…

— Ну такъ здѣсь останемся, — съ готовностью предложилъ Маньковскій.

Повидимому, его стремленіе услышать «родную брань» уже прошло, какъ короткій припадокъ, и теперь онъ ничего не имѣлъ противъ дальнѣйшей жизни въ Америкѣ.

— Ну, отвѣчай! — продолжалъ онъ настаивать. — Да, такъ да, а нѣтъ, такъ нѣтъ!..

— Да я хоть до утра подумаю! — попросила Авдотья.

Она чувствовала себя, какъ купальщица, которая пробуетъ ногой глубокую и холодную воду.

— Ну, хорошо! — уступилъ Маньковскій. — Завтра опять приду сюда!.. А на той недѣлѣ повѣнчаемся! — прибавилъ онъ безапелляціоннымъ тономъ. Очевидно, онъ не сомнѣвался въ окончательной удачѣ своего сватовства, несмотря на отговорки Авдотьи.

— Ну прощай, Авдотья!

Онъ поглядѣлъ по сторонамъ и остановился, какъ будто ожидая чего-то. Толстый «копъ» прошелъ мимо по аллеѣ и завернулъ за уголъ. Ближайшія скамейки были пусты. Предпріимчивый слесарь вдругъ склонился къ авдотьиному лицу и поцѣловалъ ее въ губы.

Авдотья чуть не вскрикнула. Бебичка, опять переходившая аллею съ ношею песку, бросила лопатку на землю и радостно захлопала въ ладоши.

— Чокъ! — сказала она. — Еще! Do it again! (Сдѣлай это еще разъ!).

Авдотья вся залилась краской, какъ молодая дѣвушка.

— Пойду я лучше домой! — сказала она, отворачивая лицо. — Еще грѣха наживешь съ вами… Ишь вы какой! — стыдливо прибавила она, обводя слесаря прощальнымъ взглядомъ.

Онъ какъ будто выросъ въ ея глазахъ и сталъ моложе, свѣжѣе и интереснѣе.

«И совсѣмъ не сѣдой! — промелькнуло въ ея головѣ. — Что это мнѣ показалось?.. Такъ себѣ, чуть-чуть!.. Въ соку мужчина!..».

Маньковскій, дѣйствительно, выглядѣлъ моложе, чѣмъ прежде.

— Помни — завтра! — оживленно воскликнулъ онъ вслѣдъ уходившей Авдотьѣ.— Я буду ждать!..

V.

Весь остатокъ дня Авдотья была необычайно задумчива. Квартира Стрѣлицкихъ показалась ей вдругъ тѣсной и нечистой. Съ улицы, вымощенной асфальтомъ, пахло какъ будто застоявшимся керосиномъ.

Съ поѣздовъ, пробѣгавшихъ мимо, доносился густой чадъ курного угля, похожій на запахъ жженыхъ перьевъ. Нигдѣ не было ни клочка зелени. Она невольно подумала, что на краю Бруклина, среди капустныхъ огородовъ, воздухъ, навѣрное, чище и свѣжѣе.

Она зашла въ собственную комнату и чуть не плюнула съ досады. Этотъ узкій и темный чуланъ показался ей теперь въ совершенно новомъ свѣтѣ.

— Залѣзла, какъ клопъ въ щель! — проворчала она съ сердцемъ. — Обрадовалась, тараканъ запечный!.. Лучше мѣста не нашлось для меня, дуры!..

Сердце ея внезапно стало ожесточаться противъ хозяевъ.

Она сѣла на кровать и стала думать о своей жизни.

«Все я одна! — думала она. — Чисто кикимора!.. Деревянная, какъ эта кровать… — Она даже стукнула пальцами о твердую стѣнку. — Проспала я на ней два года, — подумала она, — одна одинешенька…».

Потомъ мысли ея смягчились и пріобрѣли другое направленіе. Она вспомнила предпріимчиваго слесаря, который еще утромъ былъ для нея совсѣмъ чужимъ человѣкомъ.

«Не человѣкъ, огонь!» — подумала она, забывая, какъ онъ хныкалъ и жаловался на одиночество.

Ярче всего она помнила послѣднюю сцену, и даже губы ея подергивались и сами собой складывались для новаго поцѣлуя. Въ концахъ пальцевъ и въ плечахъ пробѣгали мурашки.

«Вотъ онъ какой! — сказала она себѣ, странно усмѣхаясь. — „Сѣдина, молъ, въ бороду, а бѣсъ въ ребро…“».

Почтальонъ позвонилъ внизу и засвисталъ въ свой свистокъ, сзывая хозяекъ и прислугъ принимать почту, ибо по-американскому обычаю онъ не приноситъ ее дальше общей передней у входа. Авдотья тоже сошла внизъ и взяла свою часть. Между счетами большихъ магазиновъ, у которыхъ Стрѣлицкій забиралъ товаръ, она нашла грязное письмо, на которомъ знакомой рукой Антосика были выведены буквы ея имени. Антосикъ въ послѣдній годъ дошелъ до того, что собственноручно копировалъ даже англійскую часть адреса, хотя значеніе латинскихъ буквъ осталось для него загадкой. Нѣкоторыя изъ нихъ онъ пробовалъ писать по-русски, и «Comer of 8 Ave» выходило у него «Согпег от 8 № Аге».

Письмо было очень толстое, но марокъ на немъ было мало, и Авдотьѣ пришлось заплатить двадцать центовъ пени. Она поспѣшно отдала почтальону деньги и, взявъ письмо, съ бьющимся сердцемъ понесла его въ собственную комнату. Настроеніе ея внезапно упало. Во время встрѣчи съ Маньковскимъ она вспомнила о ковалѣ, но ни разу не подумала о дѣтяхъ.

Должно быть, въ письмѣ были экстренныя новости, если за нихъ даже пришлось заплатить почтальону…

Черезъ минуту она уже сидѣла у окна и разбирала одно за другимъ кривыя слова каллиграфіи Антосика.

«Премногоуважаемое ваше письмо имѣли честь получили на прошлый мѣсяцъ!.. — писалъ Антосикъ. — Кланяемся вамъ земно и просимъ родительскаго благословенія, потому у насъ ты одна осталась… Еще кланяется брательникъ Сергѣй Пимоновичъ и супруга его Аграпена и дѣти ихъ Ѳаддей и Ѳеклиста».

Послѣ безчисленныхъ деревенскихъ поклоновъ слѣдовало:

«А таточка нашъ, а вашъ сапругъ Наркисъ Савельевичъ Бабуля, прозвищемъ Коваль, приказали долго жить…».

«Грѣхъ!» — подумала Авдотья въ смятеніи. Сегодня утромъ она назвала себя вдовой, и слово ея какъ будто тотчасъ же стало дѣломъ. Она даже не подумала, что письмо шло двѣ недѣли изъ Краснаго.

«А теперь намъ жить худо! — гласило дальше письмо. — Мошка забралъ хату, будто за долгъ, а Василиса худобу со двора свела, корову да овцу ягную. Я, говоритъ, его цѣлый годъ кормила до смерти! А коней таточка продали за восемьдесятъ рублей, а денегъ тоже нѣту!.. А мы съ Клашкой недоумки и недосилки. Ходилъ я къ старостѣ за управой, а онъ управы не далъ. Говоритъ: Нѣтъ тебѣ управы! Поди ты долой!.. А таточка передъ смертью все васъ поминали. И мнѣ сказали: Ты съ ней списываешься, напиши, пускай пріѣдетъ, попрощаться то-есть. А потомъ заплакали и сказали: не судьба!

А Василиса васъ изругала сквернымъ словомъ. А таточка сказали: Ахъ, ты стерва! Погоди, я встану! Отверчу я тебѣ башку за это слово!.. А потомъ позвали отца Андрея и причастилися Святымъ Тайнамъ и потомъ все говорили: грѣшно жилъ! А потомъ языкъ отнялся, съ тѣмъ померли. Всего хворали 43 дня, 43 ночи.

А вы бы, матычка, пріѣхали въ Красное! — писалъ дальше Антосикъ. — Безъ васъ намъ очень худо жить; еще въ пастухи отдадутъ, не то въ работу. А у васъ, матычка, умъ мериканскій. А Василиса, дура, говоритъ: Подохнетъ у нихъ худоба безъ ѣды! А сѣна не на что купить. Гдѣ татыны деньги, не знаю. А вы бы, матычка, хоть бы сѣна купили для худобы той.

А Клашка плачетъ слезами, говоритъ: Я маменьку смотрѣть хочу! Она стала совсѣмъ большая дѣвка. Скоро замужъ отдавать пора, а чѣмъ отдадимъ? И вы бы, матычка, къ намъ въ Красное побывали. По гробъ жизни вашъ сынъ Бабуля».

Авдотья читала письмо съ болѣзненнымъ и боязливымъ удивленіемъ.

Кто такая была эта Василиса, которая кормила Наркиса цѣлый годъ и забрала послѣднюю худобу изъ его двора? И куда дѣвались всѣ коровы и лошади коваля?

Василисъ въ Красномъ было нѣсколько, но ни одна не подходила. Василиса бобылка была стара и бѣдна и не могла бы хвастаться, что прокормила худобу. Васюта Янчуковна была молодая дѣвка. Еще была Василиса Лѣсникова и Василиса Чабачиха, двоюродная сестра старосты, но у обѣихъ были мужья и дѣти.

«Пришлая, видно! — подумала Авдотья. — Не то овдовѣла какая-нибудь».

Авдотья почувствовала припадокъ острой злобы противъ этой невѣдомой соперницы, забравшей послѣднее у ея дѣтей.

«У, стерва! — выругалась она тѣмъ же самымъ словомъ, которое употребилъ Наркисъ передъ смертью. — Накласть бы тебѣ хорошенько, знала бы, какъ къ чужимъ мужикамъ приставать!».

Жизнь въ Красномъ какъ будто воскресла передъ Авдотьей во всѣхъ подробностяхъ, и она почувствовала себя снова той же бѣлорусской бабой, которая когда-то жила въ селитьбѣ коваля Наркиса. Они прожили вмѣстѣ двѣнадцать лѣтъ. На второй годъ Наркисъ захворалъ трясавицей, провалялся недѣлю на лавкѣ и все просилъ холодной воды. А потомъ съ яру упалъ пьяный, чуть кости не выломалъ, тоже лежалъ сколько-то дней. А какъ сталъ поправляться, сказалъ ей тѣми же словами: «Смотри, стерва! Отверчу я тебѣ башку!».

Послѣднія слова Наркиса опять пришли ей въ голову.

«Грѣшно жили!» — сурово подумала она.

— Дрался бы ты меньше! — выговорила она вслухъ, обращаясь къ далекому и уже покойному мужу, какъ къ живому собесѣднику.

Даже передъ лицомъ этой неожиданной смерти она все-таки признавала себя правой.

«Видишь, попрощаться хотѣлъ!» — припомнила она.

Въ горлѣ ея что-то сжалось, она опустила голову на руки и заплакала сперва тихо, потомъ громче.

— Дѣточки мои, дѣточки! — понемногу стала она причитывать. — Позорилъ васъ родной тато! Ходите теперь по чужимъ окнамъ.

И вдругъ ей пришла въ голову утренняя сцена.

«Господи, — подумала она. — А вѣдь я въ десять разъ хуже!».

— Тьфу, тьфу! — она даже плюнула. — Бросила мужа, дѣтей, гадюка, а кого нашла? Бродягу на улицѣ.

Бѣдный Маньковскій уже казался ей подозрительнымъ уличнымъ бродягой.

«Вотъ до чего дошла, — перебила она. — Прямо на улицѣ цѣловаться стала. Отъ живого мужа вѣнчаться хотѣла, безъ попа, по-басурмански, у какого-то судьи!».

Она какъ будто очнулась отъ похмелья, и ей стало тяжело и противно.

«Подлая! — сказала она сама себѣ. — Съ жидами живешь, ожидовѣла совсѣмъ. Помнишь ли еще, какъ лобъ перекрестить? Ты и есть грѣшница, еще хуже Наркиса! — рѣшила она. — Къ церкви дорогу забыла, у исповѣди сколько лѣтъ не была, ахъ ты, некрещеная! „Грѣхъ, грѣхъ, грѣхъ!“ — звучало въ ея душѣ. — Тоже умирать придется, что Богу скажу? Какой я человѣкъ? У жидовъ своя вѣра, у поляковъ своя, а у меня какая? Эхъ ты, жидовская невѣста, — укорила она себя опять. — Польстилась на чужія деньги. Своя душа, небось, дороже!».

Однако, нужно было принять какое-нибудь рѣшеніе. Она опять подумала, что, быть можетъ, дѣти ея ходятъ теперь по чужимъ дворамъ и просятъ куска у полунищихъ сосѣдей, и ей захотѣлось громко завыть отъ жалости.

Антосикъ звалъ ее пріѣхать въ Красное. Недолго размышляя, она рѣшила послѣдовать его призыву. Жидъ забралъ хату, какая-то потаскуха увела корову. Она чувствовала, что это — свое, кровное, и заранѣе готовилась вырвать свою «хижину» и «худобу» изъ самаго горла у своихъ обидчиковъ.

Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, она выдвинула изъ-за кровати большой кованый сундукъ съ двойнымъ ременнымъ поясомъ и хитро-устроеннымъ замкомъ и стала приводить въ порядокъ свои вещи. Сундукъ былъ сверху донизу набитъ всякимъ бабьимъ добромъ. Сверху въ деревянныхъ рѣшеткахъ лежали накрахмаленные воротнички и бѣлыя кофточки, дальше слѣдовали всякія юбки. На днѣ лежали два платья, шелковое и шевіотовое, и еще одно, сѣрое суконное, висѣло въ шкафу, который былъ вдѣланъ въ стѣнѣ. По мѣрѣ того, какъ Авдотья снимала рѣшетку за рѣшеткой и дѣлала осмотръ своему разнообразному имуществу, она невольно вспоминала обстоятельства, при которыхъ были пріобрѣтены всѣ эти вещи. Эту кофточку ей дала Бремерша послѣ выигрыша на скачкахъ, а это платье осталось ей отъ барыни-докторши, послѣ того, какъ она развелась съ мужемъ. А эту рубашку съ кисейнымъ поясомъ она купила на распродажѣ по случаю пожара въ магазинѣ.

Когда Авдотья дошла до дна, она вдругъ увидѣла, что и шесть лѣтъ ея американской жизни тоже нельзя оттолкнуть въ сторону, какъ объѣденную арбузную корку. Изъ сундука какъ будто вылѣзла американская Addy, Russian woman, и стала бороться съ той, съ бѣлорусской бабой, Авдотьей изъ Краснаго.

Подъ шкафомъ были выдвижные ящики, которые были наполнены простынями и полотенцами, ибо Авдотья постепенно стала очень чистоплотной и мѣняла бѣлье три раза въ недѣлю. На умывальникѣ въ большой жестяной коробкѣ съ тисненымъ узоромъ лежало мыло, зубной порошокъ и щетка и даже пудра въ особыхъ коробочкахъ. Авдотья вспомнила, что въ Красномъ спятъ на лавкѣ, покрываются зипуномъ или полушубкомъ, носятъ лапти, моются безъ мыла и живутъ въ избѣ съ тараканами, и вдругъ ей стало жалко этого хорошаго и безпечнаго житья. Воротнички и полотенца какъ будто ожили и не пускали ее назадъ черезъ океанъ. Она, однако, продолжала сидѣть и перебирать свои вещи. Ихъ было слишкомъ много. Сундукъ и ковровый мѣшокъ, лежавшій подъ кроватью, не были достаточно помѣстительны. Нужно было купить еще что-нибудь.

Барыня, видя, что Авдотья такъ долго не показывается внизу, постучалась въ дверь и вошла въ комнату. Увидѣвъ авдотьины приготовленія, она невольно поблѣднѣла. Домашнее несчастье, котораго она опасалась, теперь воочію стояло передъ ней.

— Куда же ты собираешься? — спросила она храбрымъ, но не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ.

— Въ Красное ѣду! — сказала угрюмо Авдотья.

— Въ Красное? Зачѣмъ?.. — съ удивленіемъ переспросила хозяйка.

— Мужъ померъ! — кратко пояснила Авдотья.

— Царство ему небесное! — сказала Стрѣлицкая. — А ѣдешь зачѣмъ?

Онѣ давно успѣли выспросить другъ у друга всѣ подробности ихъ прошлой жизни на старой родинѣ.

— Дѣти зовутъ, — объяснила Авдотья. — Домъ остался, худоба…

— Ува, худоба! — повторила скептическимъ тономъ Стрѣлицкая. — Велика важность!.. Захотѣлось тебѣ мякиннаго хлѣба на старости лѣтъ!..

— Ну, ужъ вы скажете! — проговорила Авдотья. — Мы съ ковалемъ завсе чистый хлѣбъ ѣли…

Она, однако, съ сожалѣніемъ вспомнила американскія булки, къ которымъ привыкла за эти годы.

— А какая худоба у тебя? — допытывалась Стрѣлицкая. — Земля, изба?..

— Избу жидъ забралъ! — призналась Авдотья.

— Ну, ну! — сказала Стрѣлицкая. — Что же ты хочешь тащить корову черезъ чердакъ въ сарай? Дорога вѣдь денежки стоитъ, больше худобы твоей!..

— Сироты у меня остались! — буркнула Авдотья.

Стрѣлицкая немного подумала.

— Знаешь что? — сказала она, наконецъ. — Ты лучше оставайся здѣсь. Зачѣмъ тебѣ ѣхать по водѣ? Еще несчастье случится… А дѣтямъ возьми да пошли шифъ-карты (пароходные билеты), пускай они тоже свѣтъ посмотрятъ… А здѣсь найдется мѣсто и для нихъ, въ Америкѣ. Сама знаешь!.. Да и мы, пожалуй, поможемъ!..

Стрѣлицкая даже просіяла отъ удовольствія. Она искренно хотѣла дать Авдотьѣ хорошій совѣтъ, но больше всего она была рада, что все можетъ устроиться къ ихъ обоюдному удобству.

Авдотья молча кончила перекладывать свои вещи, потомъ сошла внизъ, уложила дѣтей спать, убрала посуду и сдѣлала еще нѣсколько мелкихъ домашнихъ дѣлъ; все это время она обдумывала про себя слова Стрѣлицкой.

Практическая смѣтка, выработанная въ многолѣтней мелкой борьбѣ съ людьми и обстоятельствами, мало-по-малу снова взяла верхъ.

«А что я буду дѣлать въ Красномъ? — спросила она сама себя. — Хозяйства нѣтъ. Какая справдишная худоба — корова да овца?.. Мужика нѣтъ, дѣти недосилки. Да и разнѣжилась я отъ здѣшней жизни… Привезу я три пары сотенъ, и тѣ проѣмъ съ дѣтьми. А потомъ что?..».

А на городскую руку въ Красномъ нѣту дѣлъ. Есть двѣ мелочныя лавки, но и торговцы живутъ немногимъ лучше мужиковъ и въ десять разъ хуже ея, авдотьиной жизни.

Духъ американскаго соблазна, который шесть лѣтъ тому назадъ выманилъ ее изъ-подъ мужниной кровли, опять громко заговорилъ въ ея душѣ.

«Лучше я дѣтей вызову! — рѣшила она. — Пускай и они посмотрятъ, какъ другіе люди живутъ!.. Здѣсь въ Америкѣ не трудно дѣло устроить, — подумала она, — когда есть денегъ немного. Вотъ устроимъ прачечную съ дочкой. А сына въ мастерскую отдамъ. Будемъ жить въ собственной квартирѣ… Въ переднюю комнату мягкую мебель поставлю, зеркало на стѣну повѣшу, стану дочку на фортепіанахъ учить!».

Планы Авдотьи во всякомъ случаѣ не совпадали съ предположеніями госпожи Стрѣлицкой. Такъ или иначе она собиралась вить собственное гнѣздо. Мечты ея не были особенно несбыточны. Мягкую мебель въ Нью-Іоркѣ можно взять на выплату по доллару въ недѣлю. Фортепіано имѣется у многихъ рабочихъ семействъ, и немножко музыкальнаго умѣнья считается первымъ признакомъ женской порядочности даже въ мелко-мѣщанской и рабочей средѣ.

«Полно мнѣ жить съ чужой вѣрой! — сказала себѣ Авдотья. — Пора и Бога узнать. Стану ходить въ церковь, отыщу настоящихъ русскихъ людей!..».

Авдотья вспомнила, что гдѣ-то въ восточномъ городѣ въ глубинѣ чешскаго квартала живутъ православные люди, русины изъ Галичины, и такъ же, какъ она, выходцы изъ великой переселенческой волны, которая постоянно катится изъ Европы въ Америку.

— Со своими буду жить! — повторяла Авдотья. — Полно мнѣ по чужимъ шататься!..

Кое-кого изъ земляковъ она тоже встрѣчала въ Дантанѣ. Все это были мужики отъ плуга и сохи, которые являлись вмѣстѣ съ евреями и работали въ еврейскихъ портняжныхъ мастерскихъ съ утюгомъ и швейной машиной, но въ послѣднее время они стали отбиваться въ сторону.

Пестрая человѣческая толпа, которая ежегодно вливается въ Америку черезъ двери Нью-Іорскаго порта, таить въ себѣ великую центробѣжную силу. Мелкія человѣческія частички, ступивъ на чужой берегъ, тотчасъ же начинаютъ группироваться и подбираться другъ къ другу, нѣмцы съ нѣмцами, евреи съ евреями, и даже сирійцы и армяне съ такими же сирійцами и армянами.

Теперь и Авдотья почувствовала, наконецъ, потребность, оставаясь въ Америкѣ, отмежеваться отъ окружающей пестроты и воскресить свою вѣру и языкъ, хотя бы для домашняго обихода.

Всю эту ночь до самаго утра Авдотья просидѣла подъ газовымъ рожкомъ, сочиняя письмо Антосику.

Перо не слушалось ея и брызгало чернилами вправо и влѣво. Обтирая перо объ голову, она постепенно измазала лобъ и щеки. Число исписанныхъ листковъ, выросло до неслыханныхъ размѣровъ, а Авдотья все не могла оторваться отъ стола и добраться до желаннаго конца.

«Милыя мои дѣточки! — писала Авдотья. — Остались вы сиротами на бѣломъ свѣтѣ… А какъ же я къ вамъ поѣду?.. Вода мокрая, а я старая; куда мнѣ тащиться? Да я же еще имѣю здѣсь хорошее мѣсто.

Голубчики мои ласковые, Кларичка, Антосикъ!.. Надумала я, чтобъ вамъ ѣхать сюда. Богъ съ ней, съ худобой, накажетъ ихъ Господь за ваши слезы!.. А здѣсь для бѣднаго человѣка самое хорошее мѣсто. По здѣшней пословицѣ: сапожникъ здѣсь бариномъ, а баринъ сапожникомъ. Есть работа, а по работѣ и деньги, а по деньгамъ и жизнь. Ѣда всякая, чего душа хочетъ.

Дѣточки мои! Сердце мое не дождется, чтобы васъ повидать!.. Посылаю вамъ двѣ шифъ-карты. Поѣзжайте на Ямбургъ, да возьмите губернскій паспортъ, такъ дешевле!..

Ласточка моя, Клася! Ты теперь стала большая, невѣста! Ночей не сплю, все о тебѣ думаю.

Я проплакала всѣ глаза… Не давайте, дѣточки, на дурницу денегъ никому, бо все заплачено.

Ягодки мои малиновыя! Поѣдете по водѣ, креститесь, да Богу молитесь. Подходить будетъ время, стану я каждый вечеръ бѣгать на морскую пристань. Куплю я длинную трубу, всѣ глаза просмотрю, повыглядываю, не бѣжитъ ли океанское судно, не везетъ ли мое червонное золото?..

Алмазы, мои неоцѣненные! Мучаюсь я за вами, какъ голодная… Были бы у меня крылья, полетѣла бы я вамъ навстрѣчу».

* * *

Черезъ шесть мѣсяцевъ, въ воскресный вечеръ прекрасной американской осени, которая составляетъ лучшее время года, особенно у Атлантическаго океана, въ узкомъ паркѣ, прилегающемъ къ Восточной Рѣкѣ у Восемьдесятъ Пятой улицы, среди безчисленной толпы народа, стояла еще одна маленькая группа. Это была Авдотья съ «дѣтычками». Клаша, дѣйствительно, была невѣста, и молодые люди заглядывались на ея свѣтлорусую косу, которая спускалась по спинѣ ниже пояса. Безусое лицо Антосика имѣло дѣтскій видъ, но онъ уже переросъ на полголовы свою мать. Авдотья похудѣла и стала какъ будто старше, но лицо ея выглядѣло гораздо оживленнѣе прежняго. Она исполнила свое намѣреніе и открыла небольшую прачечную и теперь, кромѣ своей дочки, уже имѣла двухъ галичанокъ помощницъ. Дѣло обѣщало имѣть успѣхъ. Антосикъ ходилъ въ слесарную мастерскую и уже зарабатывалъ пять долларовъ въ недѣлю, что для начала было отлично. Кромѣ того, онъ сталъ учиться англійской грамотѣ, по своему обычаю «самоукомъ», преодолѣвая упорнымъ трудомъ всѣ встрѣчавшіяся трудности и постепенно добираясь до сути. Немудрено, что Авдотья чувствовала себя счастливой.

Наверху въ бесѣдкѣ игралъ оркестръ, но говоръ тысячеголовой толпы совершенно заглушалъ звуки музыки. Если бы кто-нибудь стоялъ возлѣ этой новой семьи русскихъ переселенцевъ и прислушался къ ихъ разговору, онъ могъ бы разобрать, что Авдотья учитъ дѣтей говорить по-англійски, немилосердно коверкая, искажая слова и звуки, столь непревычные для восточно-европейскаго уха.

Нью-Іоркъ 1902 г.

Елка въ Нью-Іоркѣ Разсказ

Десятка полтора мальчиковъ и дѣвочекъ, взявшись за руки, составили хороводъ и старались кружиться вокругъ мохнатой елки, увѣшанной разноцвѣтными свѣчами и бумажными цвѣтами, — хотя это имъ не совсѣмъ удавалось. Елка была слишкомъ велика для маленькой «большой комнаты» скромнаго жилища, и въ углу у стѣны оставалось такъ мало мѣста, что дѣти должны были при каждомъ оборотѣ круга протискиваться сквозь этотъ промежутокъ, какъ сквозь узкую щель.

Квартира была переполнена гостями. Можно было только удивляться, какъ такое множество людей помѣщается въ ея тѣсныхъ предѣлахъ. Хозяева, впрочемъ, умудрились найти мѣсто для всѣхъ приспособленій, необходимыхъ для успѣшной вечеринки.

Столъ съ закуской, или, вѣрнѣе, два стола, сдвинутыхъ вмѣстѣ и покрытыхъ старой клеенкой, стояли въ передней.

Въ противоположномъ углу была свалена высокая груда верхняго платья, мужского и женскаго. Дамскія шляпки были сложены въ деревянный ящикъ изъ-подъ сельтерской воды, и онъ былъ поставленъ такимъ образомъ, что подпиралъ груду платья и охранялъ ее отъ немедленнаго распаденія.

Рядомъ съ этимъ ящикомъ стоялъ другой, тоже открытый, откуда заманчиво торчали многочисленныя горлышки пивныхъ бутылокъ. Подъ столомъ стоялъ глиняный кувшинъ съ краснымъ виномъ и даже, какъ вѣнецъ всего, три длинныя бутылки, наполненныя свѣтлой шипучкой, которая хотя и происходила изъ Калифорніи, но искрилась и играла не хуже настоящаго шампанскаго.

Въ кухнѣ, на большой газовой плитѣ кипѣли два огромныхъ чайника съ кипяткомъ для чаю, и въ духовомъ отдѣленіи жарился сочный ростбифъ и національный американскій индюкъ, принятый Матреной Ивановной въ составъ рождественскаго ужина вмѣсто отечественнаго поросенка.

Матрена Ивановна сбилась съ ногъ, перебѣгая изъ кухни въ переднюю и обратно и наблюдая, чтобы все было въ порядкѣ.

Она чувствовала себя, какъ полководецъ во время рѣшительной битвы. Это былъ первый праздникъ, который она устроила послѣ трехлѣтняго пребыванія въ Америкѣ, и расходы были такъ велики, что, если бы не участіе гостей, она совсѣмъ бы разорилась.

Въ сущности говоря, праздникъ былъ устроенъ въ складчину.

Пренадинъ принесъ ветчину, Подшиваловъ и Рудневъ заплатили за пиво. Даже шампанское прислалъ пріятель Усольцева, Пѣткевичъ, который, однако, не могъ придти на вечеръ, ибо получилъ приглашеніе на польскую вечеринку въ другомъ концѣ города.

Гостей былочеловѣкъ двадцать, не считая дамъ. Все это были мелкіе русскіе люди, ремесленники и фабричные рабочіе, которые въ послѣдніе годы постепенно начинаютъ появляться на американскомъ берегу среди плотныхъ рядовъ западно-славянской эмиграціи. Всѣ они были молоды и жили въ Нью-Іоркѣ недолго, не больше, чѣмъ два или три года. Нѣкоторые пріѣхали совсѣмъ недавно и знали по-англійски лишь нѣсколько необходимыхъ словъ. Впрочемъ, даже старожилы трехлѣтней давности говорили по-англійски чрезвычайно плохо. Въ поискахъ работы и даже при покупкахъ въ лавочкѣ они употребляли русскій языкъ, который, благодаря широкой волнѣ русскихъ евреевъ, осѣвшей въ Нью-Іоркѣ, имѣетъ въ иныхъ частяхъ огромнаго города полное право гражданства. Нѣсколько евреевъ тоже замѣшались среди собравшагося общества. Они происходили изъ обрусѣлыхъ семей и, несмотря на огромную притягательную силу еврейскихъ клубовъ и общественныхъ круговъ, предпочли нѣсколько отбиться въ сторону, вмѣстѣ съ небольшимъ русскимъ кружкомъ, который уже складывался въ самостоятельную ячейку.

Дѣти, плясавшія вокругъ елки, занимали по отношенію къ англійскому элементу совсѣмъ другое положеніе, чѣмъ ихъ родители. Все это были совсѣмъ крошечные ребятишки. Старшей дѣвочкѣ было только семь лѣтъ. Они были привезены въ Америку, когда едва начинали лепетать. Въ Нью-Іоркѣ они сразу стали играть съ англійскими дѣтьми, а старшіе даже ходили въ дѣтскій садъ, какіе устроены повсюду въ Нью-Іоркѣ, въ качествѣ подготовительной ступени къ начальной школѣ. Въ результатѣ всѣ они отказались отъ русскаго языка и перешли на англійскій. У Усольцевыхъ было три дѣвочки, изъ которыхъ старшей было шесть, а младшей три года, и дѣти постоянно говорили между собой и съ родителями по-англійски. Родители отвѣчали по-русски, но, волей-неволей, должны были прислушиваться къ непонятному, гортанно-шипящему лепету своего потомства. Это былъ одинъ изъ самыхъ вѣрныхъ путей, по какимъ даже домосѣдныя хозяйки и старухи научаются по-англійски въ Америкѣ. Нельзя сказать, впрочемъ, чтобы взаимное пониманіе было изъ лучшихъ. Младшая дѣвочка уже почти не понимала по-русски.

Матрена Ивановна пріѣхала въ Америку на сносяхъ, и Уличка уже сознавала преимущество своего рожденія, конечно, просвѣщенная своими болѣе взрослыми сверстниками. По крайней мѣрѣ она топала ногами и поднимала крикъ, если кто-нибудь осмѣливался называть ее Russian.

— Неправда! — кричала она. — Папа и мама Russian, и Муся и Женя, — а я American.

Хороводъ неожиданно остановился. Уличка застряла въ тѣсномъ мѣстѣ передъ каминомъ и рѣшительно отказывалась двинуться дальше, несмотря на увѣщанія ея ближайшихъ сосѣдей, которымъ все еще хотѣлось плясать.

Дѣвочка въ розовомъ платьѣ и съ голубымъ бантомъ въ бѣлокурыхъ волосахъ, завитыхъ въ длинные, некрасиво висѣвшіе локоны, отважилась даже на толчекъ; но Уличка быстро наклонилась и больно укусила ее въ плечо. Черезъ минуту она опять повернулась къ камину.

— Мѣшокъ мой! — кричала она, поднимая вверхъ маленькій черный чулочекъ. — Злые эльфы уронили мой рождественскій мѣшокъ…

Съ самостоятельностью, отличающей американскихъ маленькихъ людей, дѣвочка даже сдѣлала попытку вскарабкаться вверхъ по наличнику камина, придерживаясь за вѣтви ели, и повѣсить свой чулокъ на прежнее мѣсто, надъ отдушиной.

Въ нижнихъ вѣтвяхъ елки раздался трескъ, но десятокъ дѣтскихъ рукъ схватили Уличку за ноги и стащили ее внизъ.

Практичные маленькіе люди не желали, чтобы рождественское дерево было испорчено прежде времени. Уличка принялась такъ громко кричать, что Матрена Ивановна, наконецъ, оторвалась отъ окончательнаго размѣщенія закусокъ.

— Кто кричитъ? Улька? — весело спросила она, подходя къ группѣ шумѣвшихъ ребятишекъ. — Сказывайте, кто кого обидѣлъ?

Уличка опять затопала ногами.

— Противные русскіе ребятишки уронили мой хорошій американскій чулокъ, — визжала она, захлебываясь отъ гнѣвныхъ слезъ.

Реальные враги въ головѣ Улички заняли мѣсто воображаемыхъ, и она совсѣмъ забыла о злыхъ эльфахъ.

— Ну, не плачь! — успокоивала ее мать. — Дай, я повѣшу его на мѣсто!

Дѣвочка тотчасъ же перестала плакать.

— Выше повѣсь, — сказала она, слѣдя за руками матери. — Пусть Санта-Клаусъ увидитъ мой чулокъ первымъ.

— Мама! — прибавила она довѣрчивымъ тономъ. — А что Санта-Клаусъ принесетъ мнѣ?.. какъ ты думаешь?..

— Куклу! — сказала мама, улыбаясь. — Большую, съ фарфоровой головой.

Кукла была уже куплена и лежала въ нижнемъ ящикѣ комода, конечно, помимо вѣдома маленькой Улички.

— Кокло! — мимоходомъ передразнила дѣвочка свою мать. — Говори лучше: doll.

Онѣ все время говорили на разныхъ языкахъ, но мать пересыпала свою рѣчь англійскими словами для лучшаго пониманія дѣвочки, и для человѣка со стороны ея жаргонъ показался бы совершенно непонятнымъ.

— А еще что? — тотчасъ же прибавила Уличка.

— А еще candy (конфеты)… — сказала Матрена Ивановна, опять употребляя англійское слово.

— Какія candy, шоколадныя? — оживленно воскликнула дѣвочка. — Ахъ, хорошо!.. Добрый, добрый Санта-Клаусъ… — мечтательно прибавила она и даже закрыла глаза въ избыткѣ восторга.

— А мнѣ что принесетъ! А мнѣ? — кричали другія дѣти, обступая мать и теребя ее за полы.

— А кишъ! — отмахнулась Матрена Ивановна. — Завтра увидите.

Она опять бросилась къ столамъ, но на порогѣ остановилась съ гостьей, долговязой и бѣлокурой бабой, которая была одѣта совсѣмъ по-русски, въ ситцевомъ платьѣ и съ шалью на плечахъ, и смотрѣла на эту сцену съ недоумѣвающимъ и даже нѣсколько боязливымъ любопытствомъ.

— Чего это они лопочутъ? — спросила гостья, указывая пальцемъ на ребятишекъ.

Онѣ были изъ одного города, и мужья ихъ когда-то работали въ одной мастерской, но Илья Никитичъ раньше дерзнулъ на переселеніе въ Америку и взялъ съ собою жену. Павелъ пріѣхалъ только черезъ годъ, по его вызову; а жена Павла, Дарья, явилась всего три дня тому назадъ, ибо раньше этого времени мужъ все не могъ рѣшиться купить для нея шифъ-карту. Въ этомъ случаѣ, какъ и во всѣхъ человѣческихъ дѣлахъ, эмигранты тянулись длинными и непрерывными рядами, цѣпляясь другъ за друга, какъ крючки и петли. Ряды, шедшіе изъ Россіи, до сихъ поръ начинались изъ Ковны или Бердичева и тащили въ Америку только каширныя петли. Усольцевъ началъ собой одинъ изъ русско-славянскихъ рядовъ, и по его слѣдамъ успѣло явиться уже нѣсколько новыхъ звеньевъ.

— Чего же это они лопочутъ, мать моя? — повторила Дарья низкимъ голосомъ, поглядывая на ребятишекъ даже не совсѣмъ доброжелательными глазами.

— А это, видишь, они чулки повѣсили, — сказала хозяйка, указывая на наличникъ камина, гдѣ рядышкомъ красовались три дѣтскихъ чулка съ широко разставленнымъ устьемъ, — для Санта-Клауса, а по-нашему для Николы Чудотворца. Потому, по американской вѣрѣ, — продолжала она, — Санта-Клаусъ приходитъ ночью, сквозь трубу спущается и кладетъ гостинцы въ чулки этые…

— Ужли правда? — спросила гостья съ озадаченнымъ видомъ.

— Ну, вотъ! — сказала хозяйка снисходительнымъ тономъ. — Сами, конечно, покупаемъ.

— Поживешь, все узнаешь! — прибавила она съ сознаніемъ собственнаго превосходства.

— Премудрость! — вздохнула гостья. — Русскіе ребятишки, а лопочутъ по американски…

Она неторопливо перешла комнату, стуча своими тяжелыми башмаками, и усѣлась въ группѣ женщинъ, которыя весело болтали между собой, на половину не понимая другъ друга и поминутно разражаясь хохотомъ по поводу взаимныхъ недоразумѣній. Кромѣ нея и хозяйки въ комнатѣ не было православныхъ русскихъ женщинъ, ибо младшіе члены русскаго общества пріѣхали еще «въ холостомъ видѣ», по опредѣленію самаго разбитного изъ нихъ, Ванюшки Руднева. Одна гостья была женой одного изъ вышеупомянутыхъ обрусѣлыхъ евреевъ, хотя она говорила по-русски хуже своего мужа; другая была русинка изъ угорской Буковины; третья какая-то иная австрійская переселенка, не то словинка, не то словачка. Другіе члены общества были такъ мало знакомы съ австрійской національной картой, что даже не подозрѣвали разницы. Но когда она говорила, они прислушивались съ нѣсколько недоумѣвающимъ видомъ. Звуки и слова ея рѣчи звучали совсѣмъ похоже по-русски, но какъ-то отказывались складываться въ удобопонятныя фразы.

Были еще двѣ дѣвушки, еврейки, уже совсѣмъ плохо говорившія по-русски. Ихъ пригласили для танцевъ и для компаніи Рудневу и его сверстникамъ. Онѣ долго упирались, но потомъ согласились, увлекаемыя желаніемъ посмотрѣть настоящихъ русскихъ молодыхъ людей.

Рудневъ и его ближашій товарищъ Подшиваловъ, присѣвшіе у противоположной стороны, переглянулись, поднялись съ мѣстъ и направились къ выходу. Они уже вынули изъ кармановъ мягкія складныя фуражки, которыя, повидимому, были заранѣе приготовлены, но вдругъ разсмѣялись и вернулись назадъ. Этотъ домъ служилъ уже около года мѣстомъ собраній, но хозяинъ былъ совсѣмъ непьющій и не ставилъ на столъ даже пива. Нѣкоторые изъ молодыхъ гостей завели привычку безшумно спускаться по лѣстницѣ и переходить черезъ дорогу къ ближайшему кабаку, гдѣ можно было пополнить недостатки хозяйскаго гостепріимства. Рудневъ и Подшиваловъ посѣщали собранія правильно и такъ же правильно совершали путешествіе внизъ. Въ концѣ концовъ эта привычка достигла машинальности, которая даже въ этотъ торжественный день чуть не отправила ихъ въ американскій кабакъ.

Павелъ, высокій и нескладный, похожій на деревянный столбъ, кое-какъ обвѣшанный одеждой, уже стоялъ у стола съ закуской и, видимо, поджидалъ компанію.

— Иваны, идите сюда! — воскликнулъ онъ обрадованнымъ тономъ. — Выпьемъ, Иваны, ради праздника!

И Рудневъ и Подшиваловъ имѣли одно и то же имя. Оба они были низкаго роста, съ разбитными лицами и проворными движеніями. У Руднева, который происходилъ изъ петербургскихъ цеховыхъ, лицо было сѣрое и тусклое и имѣло забубенно-мочальный видъ. Подшиваловъ былъ родомъ изъ рязанской деревни Подшиваловой. Черты его лица были тонки, и сквозь бѣлую кожу проступалъ легкій румянецъ. Когда онъ разсказывалъ о своихъ похожденіяхъ, глаза его играли яснымъ, простодушнымъ, немного лукавымъ выраженіемъ.

А поразсказать было что. Оба пріятеля, прежде чѣмъ попасть въ Америку, нѣсколько лѣтъ скитались по всевозможнымъ Европамъ, то вмѣстѣ, то порознь. Рудневъ прожилъ три года въ Парижѣ и мало-помалу сталъ своимъ человѣкомъ въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Однажды, подъ хмелькомъ, онъ забрался на верхушку большого каштана на бульварѣ Бастиліи и сталъ показывать собравшейся толпѣ разныя гимнастическія шутки.

Полицейскій стоялъ внизу и ругался.

— Пожалуйте на дерево, господинъ! — вѣжливо приглашалъ его Рудневъ. — Погоняйтесь за мной, какъ бѣлочка за бѣлочкой…

Въ эту ночь Рудневъ положилъ начало своему знакомству съ французскимъ участкомъ и могъ на досугѣ сравнить его съ отечественными клоповниками.

Подшиваловъ попалъ въ Лондонъ; потомъ, не зная ни слова по-англійски, ушелъ пѣшкомъ въ Шотландію, какъ ходили древніе русскіе путники, и попалъ въ Глазго, на лѣсную выставку. Не имѣя ни гроша денегъ въ карманѣ, онъ умудрился брать маленькіе подряды на столярныя работы. Черезъ мѣсяцъ Подшиваловъ вызвалъ къ себѣ Руднева, и они вдвоемъ заработали около сотни фунтовъ. Они разговаривали съ продавцами лѣса при помощи аршина и цифръ, которыя одинаковы во всѣхъ странахъ; а съ заказчиками вели родъ нѣмой торговли.

Послѣ выставки Рудневъ, въ свою очередь, сманилъ Подшивалова въ Парижъ. Пріятели усердно принялись прочищать глаза англійской выручкѣ. Но черезъ двѣ недѣли какой-то случайно подвернувшійся землякъ ухитрился вытащить у Подшивалова прямо изъ кармана весь остатокъ наличности. Подшиваловъ поскучалъ два дня, потомъ продалъ золотые часы и уѣхалъ въ Америку. Черезъ полгода онъ опять вызвалъ своего пріятеля. Оба они были хорошими столярами и безъ труда достали себѣ работу. Подшиваловъ вступилъ въ рабочій юніонъ и получалъ двадцать долларовъ въ недѣлю. Рудневъ пока ходилъ по болѣе дешевымъ мастерскимъ и присматривался къ порядкамъ.

Пренадинъ и Эпингофъ, услышавъ привѣтливый звонъ стаканчиковъ, тоже подошли къ столу. Пренадинъ былъ маленькій, стройный хохликъ изъ Волынскаго мѣстечка Забѣльникъ. Мѣстечко было почти сплошь населено евреями, и онъ прекрасно говорилъ на «жаргонѣ» и даже свободно разбиралъ квадратную еврейскую грамоту. Когда онъ попалъ въ Кіевъ, въ мастерскую, надъ нимъ много смѣялись по этому поводу; но здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, это умѣнье пригодилось. Онъ работалъ вмѣстѣ съ евреями, разглаживалъ утюгомъ суконное платье. Трудъ этотъ нездоровый и плохо оплачивается, но Пренадинъ какъ-то мало думалъ объ этомъ. Вмѣсто того, чтобы учиться новому ремеслу, онъ все говорилъ, что хочетъ научиться по-лошенкойдышь (по-древнееврейски). Помимо этого, онъ порядочно говорилъ по-польски и зналъ по-англійски настолько, чтобы читать газеты. Въ концѣ концовъ, быть можетъ, въ этомъ гладильщикѣ скрывался недоразвившійся филологъ. Эпингофъ, высокій и бѣлобрысый, былъ токарь по желѣзу и жилъ въ Америкѣ уже двѣнадцать лѣтъ. Настоящая его фамилія была Ефимовъ, но нѣмцы-товарищи перекрестили его въ Эпингофа. Много лѣтъ онъ вращался совершенно внѣ русскаго круга и уже сталъ отвыкать отъ русскаго языка, но Усольцевъ случайно отыскалъ его и привлекъ къ интересамъ собраннаго имъ кружка.

— Да, славная страна Америка! — сказалъ Павелъ, — можно похвалить…

Павелъ работалъ при токарной машинѣ. Своими большими, заскорузлыми отъ мозолей руками онъ заставлялъ ее обращаться, какъ слѣдуетъ, быстро и равномѣрно. Работа была тяжелая, но Павелъ былъ силенъ, какъ конь, и обращалъ вниманіе только на количество долларовъ, выработанныхъ въ недѣлю. Онъ началъ съ восьми и въ теченіе года дошелъ до четырнадцати долларовъ.

Рудневъ хитро подмигнулъ лѣвымъ глазомъ.

— Знаемъ мы, чѣмъ Америка угодила тебѣ! — сказалъ онъ.

Павелъ былъ издавна одержимъ страстью къ накопленію, но раньше ему трудно было отложить что-нибудь изъ скромной восьмигривенной платы. Здѣсь, въ Америкѣ онъ сразу началъ каждую недѣлю носить деньги въ банкъ. Онъ жилъ очень скаредно, и хотя любилъ выпить, но все норовилъ на чужой счетъ. Между прочимъ, онъ могъ выписать свою жену на полгода раньше, но никакъ не могъ рѣшиться вынуть изъ банка часть своего сокровища. Впрочемъ, и послѣ этого у него осталось больше сотни долларовъ. Это былъ типичный представитель того предусмотрительнаго слоя рабочихъ, который, урѣзывая свои потребности, наполняетъ сбереженіями мелкіе банки Америки и Европы и заставляетъ ученыхъ экономистовъ говорить о возрастаніи народнаго благосостоянія, въ ожиданіи, пока какой-нибудь ловкій спекуляторъ не пуститъ въ трубу цѣлую стаю мелкихъ сбереженій.

Павелъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ словъ Руднева.

— По-нашему живи на всѣ мѣдныя, — сказалъ Рудневъ, — а не то что складывать грошъ на грошъ, какъ сорока.

— Полно врать! — сказалъ Павелъ. — Ты гдѣ ноне работаешь, Ваня?

Безпокойный нравъ Руднева заставлялъ его мѣнять мастерскія чуть не ежедневно. Раза два онъ приходилъ на мебельную фабрику, гдѣ работали Усольцевъ и Павелъ, но, повздоривъ съ уставщикомъ, уходилъ на другой конецъ города, въ Бруклинъ или Джерси-Сити.

— Третьяго дня француза разыскалъ, — сказалъ Рудневъ. — Тоже мебельщикъ, рестораны снаряжаетъ. Говорю ему: «Я, молъ, изъ Парижа, землякъ. Мнѣ надо работу»…

— Лопни твои глаза! — выругался Эпингофъ по-англійски. Послѣ солидной нѣмецкой компаніи, которая интересовалась преимущественно пивомъ и сосисками съ капустой, онъ чувствовалъ, что кровь его обращается быстрѣе среди этого оригинальнаго сборища русскихъ странниковъ.

— А онъ говоритъ: «Развѣ ты французъ?» — продолжалъ Рудневъ, — «Да, молъ, говорю, русскій французъ, петербургскій цеховой изъ Лондона и Парижа».

— А онъ что сказалъ, собачье мясо? — опять выругался Эпингофъ.

— А онъ меня французскимъ коньякомъ угостилъ, — сказалъ Рудневъ.

— А въ недѣлю почемъ? — спросилъ практичный Павелъ.

— По спинѣ толкачомъ! — сказалъ Рудневъ. — Пятнадцать въ недѣлю, коли надо.

— А ты почто вчера на работу не пришелъ, Ваня? — сказалъ опять Павелъ, обращаясь на этотъ разъ къ Подшивалову.

Поступки обоихъ Ивановъ были для него полны неожиданности, и въ минуты, когда его мысленный взглядъ не былъ занятъ болѣе серьезными дѣлами жизни, онъ любилъ обращать его къ приключеніямъ своихъ безшабашныхъ пріятелей.

Подшиваловъ весело засмѣялся.

— А на что работу? — сказалъ онъ, тряхнувъ волосами. — Я вотъ колесо купилъ.

Колесомъ онъ называлъ велосипедъ, по вольному переводу съ англійскаго.

— Велосипедъ? — удивленно переспросилъ Павелъ. — За сколько?

— Въ разсрочку, — сказалъ Подшиваловъ, — двадцать семь долларовъ.

— Вчера цѣлый день ѣздилъ… — прибавилъ онъ со счастливымъ лицомъ. — Важная штука. Даже старину вспомнилъ.

Къ его моложавому виду не совсѣмъ шли эти старинныя воспоминанія, но пріятели научились ѣздить на велосипедахъ еще во время скитаній по Европѣ, и проворный Подшиваловъ одно время даже хотѣлъ принять участіе въ любительской гонкѣ въ Парижѣ.

— Безпутная твоя голова! — не вытерпѣлъ Павелъ, — этакая уйма денегъ!

— А куда ихъ? — махнулъ рукой Подшиваловъ. — Пить не хочется.

— Ванька! — прибавилъ онъ, обращаясь къ Рудневу. — И ты купи колесо. Сядемъ на колеса и укатимъ въ Санъ-Луисъ.

Въ послѣднее время пріятели стали обдумывать планъ, чтобы уѣхать въ Санъ-Луи, гдѣ подготовлялась всемірная выставка, и снова заняться тамъ столярными работами по примѣру прежняго опыта. Но Рудневу пока нравился Нью-Іоркъ, и онъ не хотѣлъ уѣзжать изъ этого веселаго города. Оба они, впрочемъ, были способны на такой подвигъ, какъ неожиданно укатить на велосипедѣ за полторы тысячи миль, даже не обращая вниманія на невыплаченную разсрочку.

— Не хочется пить! — укоризненно повторилъ Рудневъ, не обращая вниманія на предложеніе товарища. — А мнѣ вотъ хочется!..

Онъ налилъ себѣ еще рюмку.

— А ты почему товарища покидаешь? — прибавилъ онъ полусердито, видя что Подшиваловъ не слѣдуетъ его примѣру. — У, ты, косопузый!

Подшиваловъ былъ, какъ сказано, ловокъ и строенъ, но въ качествѣ рязанца имѣлъ всѣ права на этотъ, освященный вѣками, эпитетъ.

Подшиваловъ посмотрѣлъ Рудневу внимательно въ лицо.

— А ты съ кѣмъ дрался, Ваня? — сказалъ онъ инсинуирующимъ, ласково-насмѣшливымъ тономъ.

У Руднева подъ правымъ глазомъ былъ довольно большой синякъ, хотя онъ былъ не очень замѣтенъ на его буромъ лицѣ.

— Съ городовымъ! — сказалъ Рудневъ. — Я вчера ночевалъ въ участкѣ… — прибавилъ онъ, не сморгнувъ глазомъ.

Павелъ даже присвистнулъ.

— А сегодня былъ въ кортѣ, — продолжалъ Рудневъ невозмутимо, — въ судѣ, то-есть. Судья говоритъ: «Зачѣмъ вы дрались?» — «Я, говорю, ваша честь, разнималъ ихъ, а они убѣжали. А городовой, говорю, подъ фонаремъ дремалъ, облокотившись, то-есть, да съ просонковъ меня и поймалъ»…

Облокачиваться на фонарь запрещено американскимъ полицейскимъ и наказывается значительнымъ денежнымъ штрафомъ.

— А судья что? — спросилъ Подшиваловъ смѣясь.

— А судья говоритъ: «Молчите, — говоритъ, — не то оштрафую васъ на три рубля, доллара, то есть».

— Надо всего попробовать! — прибавилъ онъ съ сосредоточеннымъ видомъ. Онъ, очевидно, окончательно рѣшился придать своему знакомству съ участками международный характеръ.

— Можно похвалить Америку… — повторилъ Павелъ, возвращаясь къ занимавшему его вопросу. — Для мастерового человѣка очень подходящее мѣсто…

— Пропади ты съ Америкой! — грубо сказалъ Рябчиковъ, тоже присоединившійся къ компаніи у стола.

Это былъ высокій мужчина съ мрачнымъ лицомъ, обросшимъ черными волосами. Онъ былъ одѣтъ бѣдно и грязно, хуже всѣхъ гостей, собравшихся на вечеринку, и правая рука его, бравшая рюмку со стола, была неестественно согнута.

— Какъ? — сказалъ Павелъ, задѣтый за чувствительное мѣсто. — Я вотъ въ Одессѣ получалъ восемь гривенъ въ день, а здѣсь два доллара съ половиной. Это, вѣдь, почти пять рублей… Вотъ вамъ одно… — Онъ загнулъ одинъ огромный палецъ. — А время короче, за сверхурочные часы двойная плата, — вотъ вамъ другое. А жизнь легкая по всѣмъ статьямъ, — прибавилъ онъ, — не столько серьезная, какъ въ Одессѣ, напримѣръ.

Рябчиковъ метнулъ въ его сторону злой взглядъ, потомъ налилъ себѣ большую рюмку и снова опрокинулъ въ ротъ, но задержалъ ее и проглотилъ только тогда, когда ему стало не въ моготу удерживать пламенную жидкость.

Рябчиковъ былъ чернорабочій, и ему и въ Америкѣ жилось не сладко. Правая рука его была повреждена послѣ несчастнаго паденія съ корабельной сходни и теперь мѣшала ему работать, какъ слѣдуетъ. Онъ, напримѣръ, могъ таскать мягкіе мѣшки, но рука его мало годилась для того, чтобы поддерживать четвероугольный ящикъ. Земляная работа тоже была для него не по силамъ, ибо ему было трудно поддерживать лопату своей испорченной рукой. Онъ постоянно мѣнялъ мѣста и города въ надеждѣ найти что-нибудь болѣе подходящее. Въ Нью-Іоркъ онъ попалъ изъ Риги съ грузовымъ пароходомъ. Въ то лѣто заработки носильщиковъ были такъ хороши, что, недолго думая, онъ остался на берегу. Съ тѣхъ поръ ему, однако, часто приходилось сидѣть безъ работы и бѣдствовать. Онъ крѣпко зашибалъ и во хмелю былъ буенъ и постоянно заводилъ драки. Въ общемъ это былъ мрачный, много видѣвшій и много ненавидѣвшій человѣкъ. Онъ былъ однимъ изъ наиболѣе грамотныхъ въ кружкѣ, порядочно говорилъ по-англійски и имѣлъ довольно отчетливое представленіе объ особенностяхъ политической жизни Нью-Іорка, которая для большинства членовъ оставалась въ значительной степени китайской грамотой.

Усольцевъ тоже остановился въ дверяхъ и разговаривалъ съ недавно пришедшимъ гостемъ. Оба они были довольно похожи другъ на друга: толстые, присадистые, съ калмыковатыми лицами и длинными висячими усами. Но новопришедшій былъ въ черномъ сюртукѣ, и его большіе, безцвѣтно-сѣрые глаза было вооружены свѣтлыми очками въ золотой оправѣ. Это былъ Рулевой, единственный интеллигентъ въ составѣ гостей на вечеринкѣ. Онъ тоже пріѣхалъ совсѣмъ недавно, и положеніе его было безпомощнѣе, чѣмъ у всѣхъ этихъ ремесленниковъ, именно благодаря его черному сюртуку. Въ Россіи онъ былъ сперва народнымъ учителемъ, потомъ фельдшеромъ, потомъ земскимъ статистикомъ, потомъ, съ прекращеніемъ статистики, остался за штатомъ и рѣшилъ уѣхать въ Америку на деньги, скопленныя въ теченіе пятнадцатилѣтней работы. Рулевой тоже не говорилъ по-англійски и не зналъ никакого ремесла. Изъ Россіи онъ привезъ нѣсколько десятковъ долларовъ, но они были на исходѣ, и до сихъ поръ онъ не могъ отыскать себѣ работы. Изо-дня въ день онъ кое-какъ прочитывалъ рядъ объявленій и ходилъ съ одного конца города въ другой, стараясь найти какое-нибудь мѣсто; но его нигдѣ не принимали. Онъ былъ готовъ на самую трудную и черную работу, но наниматель прежде всего осматривалъ его руки, потомъ отсылалъ его обратно. Даже «выжиматели пота» въ маленькихъ еврейскихъ мастерскихъ не хотѣли принять его, хотя онъ выражалъ готовность на самую ничтожную плату. Черный сюртукъ и золотые очки Рулевого не подходили для ихъ операцій. Они подыскивали себѣ самыхъ захудалыхъ еврейчиковъ, маленькихъ, тощихъ, на смерть испуганныхъ Америкой и готовыхъ на всякое мученичество, лишь бы не погибнуть безъ пищи и пріюта.

Въ послѣдніе дни Рулевой почти голодалъ, стараясь растянуть подольше свои быстро тающіе, гроши. Съ Усольцевымъ онъ познакомился недѣлю тому назадъ и въ первый разъ посѣтилъ его именно въ этотъ вечеръ. Собственно говоря, его привело соображеніе, что русскій столяръ и его товарищи помогутъ ему найти что-нибудь; но потомъ такое необычайное явленіе, какъ русская группа на американской почвѣ, заинтересовало его, и онъ на время забылъ о своихъ планахъ.

— Откуда же вы беретесь? — спрашивалъ онъ у хозяина нѣсколько удивленнымъ голосомъ.

— Отовсюду! — сказалъ Усольцевъ. — Кто самъ придетъ, а кого и вонъ выпроводимъ.

— Какъ вонъ? — повторилъ Рулевой. — За что?…

— За то… — сказалъ Усольцевъ, — не ходи пузато.

— Такіе попадаются народы, — прибавилъ онъ, — что посмотришь да подумаешь: какой, молъ, Богъ тебя выдумалъ и на свѣтъ выпустилъ?…

Рулевой ничего не сказалъ, но это маленькое общество представилось ему въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Онъ видѣлъ теперь, что, едва вылупившись изъ яйца, оно уже имѣетъ двойную полярность и, какъ всѣ человѣческія группы, подбираетъ членовъ взаимнымъ притяженіемъ и отталкиваніемъ.

— Недавно приходилъ ко мнѣ человѣчекъ, — сказалъ Усольцевъ, — молоденькій хлопчикъ, можетъ, не больше лѣтъ двадцати. Вотъ бы вы его посмотрѣли… Родомъ изъ Полтавы, хохолъ, значитъ, а фамилія ему Нѣмецъ, а вѣры, говоритъ, мухамеданской…

— Почему, — спрашиваю, — мухамеданской?

— Двѣ жены, — говоритъ, — имѣлъ, да отъ обѣихъ утикъ…

— А чего работать умѣешь? — говорю.

— Я, говоритъ, граверъ, на мѣди рѣжу…

— Я, признаться, согрѣшилъ, подумалъ: не бумажки ли ты нарѣзывалъ часомъ; а потомъ вижу, пальтишко у него очень драное… Потомъ какъ пошелъ онъ хвастать: «Я, говоритъ, въ Харьковѣ технологическій университетъ на два курса не кончилъ. Я политическій экономъ и могу всякаго тому же научить». А я ему взялъ да сказалъ: «Намъ учителей не надо. Мы сами какъ-нибудь научимся!..»

Рулевой опять промолчалъ и посмотрѣлъ хозяину въ глаза. Ему показалось, что послѣдніе слова Усольцева сказаны примѣнительно къ случаю; но глаза столяра смотрѣли совершенно открыто: онъ просто передавалъ свои впечатлѣнія, не расчитывая, что этотъ обѣднѣвшій интеллигентъ можетъ принять ихъ за личный намекъ.

Компанія у закусочнаго стола увеличилась. Продавецъ газетъ, Абель, сухощавый и приземистый, съ курчавой головой и большими черными глазами, горячо спорилъ съ Павломъ, жестикулируя и по временамъ даже подскакивая, какъ будто для того, чтобы подбросить свои аргументы къ лицу огромнаго собесѣдника.

— Я былъ хозяйскій сынъ, — говорилъ онъ, — balebatischer sin. Мой папаша не ожидалъ, что я буду мучиться. А пріѣхалъ въ Америку, сталъ колесо вертѣть на машинѣ.

— Я тоже верчу колесо! — степенно сказалъ Павелъ и расправилъ свои огромныя руки.

— У насъ было четырнадцать часовъ работы, — продолжалъ Абель. — Я не привыкъ. Къ вечеру такъ устану, что безъ вѣтра меня качаетъ. Стою да за стѣну держусь, перемогаюсь, чтобы люди не увидѣли.

— Экій ты хилый! — сказалъ Павелъ сочувственнымъ, но немного презрительнымъ тономъ. — А по-моему здѣсь во сто разъ лучше.

— Чѣмъ лучше, чѣмъ? — подскакивалъ Абель.

— А тѣмъ, — сказалъ Павелъ, — вездѣ машины. Вотъ я вчера на Бродвеѣ типографію видѣлъ сквозь окошки. Фу ты, Господи! Машина-то и крутитъ, и перекручиваетъ, и тискаетъ, и складываетъ, только что цыгарки рабочимъ не вертитъ. Значитъ, человѣку легче жить, — закончилъ онъ.

— Машины здѣсь есть, а людей нѣту… — сказалъ слесарь Шустерманъ.

Онъ былъ тонокъ и бѣлокуръ, лицо у него было острое, какъ у птицы, и большія черныя руки, похожія на клешни.

— А мы кто, черти? — спросилъ Павелъ.

— Въ чемъ смыслъ здѣшней жизни? — сказалъ Шустерманъ. — Вы живете, какъ воробьи. Лучше бы съ васъ шкуру лупили, только бы вы знали, за что.

— Чего тебѣ надо? — спросилъ Павелъ, не понимая.

— То надо… — повторилъ Шустерманъ упрямо. — Выйди-ка здѣсь на Бродвей да заговори, о чемъ хочешь. Хоть ты лопни съ натуги, никто не почешется надъ тобой…

— Вотъ дуракъ! — сказалъ Павелъ безцеремонно. — Видишь, что ему помѣшало! Не чешется у него…

— А вотъ у Вани чешется, — вставилъ ласково Подшиваловъ, касаясь рукой плеча своего пріятеля, — со вчерашняго, значитъ.

— Скучно здѣсь, — сказалъ Шустерманъ, — кровь не полируется. Мизирная здѣсь жизнь, чертъ ее подери!..

Шустерманъ попалъ въ Америку два года тому назадъ почти случайно, и съ тѣхъ поръ каждый мѣсяцъ собирался уѣзжать обратно. Онъ былъ хорошій слесарь, но мало интересовался высотой заработка. Душа его была заражена микробомъ своеобразной подвижности, и сравнительно спокойная и сытая жизнь въ Америкѣ казалась ему прѣсной и «мизирной». Обостренная атмосфера европейской среды была ему необходима, какъ водка или какъ морфій.

— Миленькіе, будетъ спорить! — сказалъ массивный Терахъ, широко разставляя руки и кладя ихъ на плечи Павлу и Шустерману. — Давайте выпить!..

Терахъ былъ ниже Павла, но шире въ плечахъ. Онъ былъ каменщикъ, занимался кирпичными постройками, и тѣло его какъ будто уподобилось этому строительному матеріалу и было похоже на небольшую, крѣпко сбитую кирпичную башню. Волосы у него были огненно-рыжіе и широкое, багровое лицо съ мелкими, крѣпкими морщинами, похожими на трещины въ замазкѣ.

— Выпьемъ по румочкѣ! — сказалъ Терахъ, увлекая Павла и Шустермана къ гостепріимному столу.

Подобно многимъ еврейскимъ рабочимъ, Терахъ былъ не дуракъ выпить и даже посѣщалъ американскіе кабаки не хуже обоихъ Ивановъ и Эпингофа.

— Каждому человѣку есть хорошо по-своему, — ораторствовалъ Терахъ. — Тебѣ, Павло, по-твоему, а у тебе, слесарь, дѣти нѣту, тебѣ хорошо по-твоему. А у мене дюжинка дѣти, мнѣ хорошо по-моему… Давайте выпивать!..

— Молчи, замазка! — сказалъ Шустерманъ, морщась. — Я не пью водки.

— Отчего ты сердишься, слесарь? — сказалъ Терахъ въ примирительномъ тонѣ. — Ну, не надо, не пей… Ты и безъ водки пьянъ, самъ собою пьянъ, — прибавилъ онъ со смѣхомъ. — Я вотъ купилъ себѣ участочекъ, построилъ себѣ домичекъ. Я и дѣтки мои. Намъ тоже хорошо… Выпьемъ, братики, и запоемъ…

затянулъ онъ тонкимъ голосомъ популярную еврейскую пѣсню.

— Видишь, размокъ… — сказалъ Рудневъ одобрительнымъ тономъ. — Ахъ ты, кирпичъ необожженный! Ну, давай, выпьемъ!

— А что же вы дѣлаете? — спрашивалъ Рулевой Усольцева, — всѣ вмѣстѣ?

— А что намъ дѣлать? — переспросилъ Усольцевъ. — Собираемся по субботамъ, книжки читаемъ. Есть въ нижнемъ городѣ, въ Дантанѣ, библіотека барона Гирша. Тамъ русскія книги тоже держатъ. Мы беремъ. Когда господина Чехова, когда Графа или этого проходимца Горькаго…

Послѣднее имя онъ произнесъ особеннымъ ласковымъ тономъ, и ругательный эпитетъ вышелъ у него ласкательнымъ.

— Зачѣмъ русскіе люди пріѣзжаютъ въ Америку? — сказалъ Рулевой, какъ будто обращаясь къ самому себѣ.

— А зачѣмъ другіе люди ѣдутъ? — степенно возразилъ Усольцевъ. — Рыба ищетъ, гдѣ глубже, а человѣкъ — гдѣ лучше.

— А откуда узнаютъ? — снова спросилъ Рулевой.

— Ну вотъ! — сказалъ Усольцевъ. — У насъ въ Одессѣ даже всѣ ребятишки знаютъ, что въ Америкѣ заработки лучше. Между тѣмъ тоже другъ за дружкой тянутся. Я вотъ сюда пріѣхалъ, а за мной Павелъ, а за Павломъ ужъ новый тянется. Третьяго дня прислалъ письмо, пишетъ: «Распродаю все и ѣду въ Нью-Іоркъ».

Рулевой не сказалъ ничего.

— И даже я вамъ скажу, — продолжалъ Усольцевъ, — порядочно-таки въ Америкѣ русскихъ. Вотъ мы у Парнака и К° работаемъ: насъ собралось тамъ четверо русскихъ столяровъ. А съ Шустерманомъ вмѣстѣ тоже двое русскихъ слесарей работаютъ изъ-подъ Москвы и все новопріѣзжіе: кто два года, кто годъ, кто шесть мѣсяцевъ.

— Это, значитъ, недавно пошло… — сказалъ Рулевой.

— Какъ сказать? — возразилъ Усольцевъ. — Есть и очень давно. Вотъ въ томъ мѣсяцу я на польской вечеринкѣ старичка встрѣтилъ: тридцать пять лѣтъ живетъ въ Америкѣ. Говорю: «Откуда вы пріѣхали?» А онъ говоритъ: «Я не пріѣзжалъ, я изъ Ново-Архангельскаго. Меня американцамъ вмѣстѣ съ Аляской продали».

Компанія у стола разстроилась.

— Плясать, плясать! — взывалъ Подшиваловъ, выходя на средину «большой комнаты». — Ваня, играй на гармоникѣ!

Елка была безцеремонно сдвинута въ сторону, и многіе стулья вынесены въ прихожую. Гости подвинулись вплотную къ стѣнѣ, чтобы очистить танцующимъ нѣсколько лишнихъ дюймовъ пространства.

— Ходи веселѣе! — кричалъ расходившійся рязанецъ. — Разыгрывай, Ванька!..

Онъ сдѣлалъ какое-то замысловатое колѣно.

— Тѣсно здѣсяй! — сказала смѣшливымъ голосомъ одна изъ барышень, съ веснущатымъ лицомъ и рыжими кудрями, распущенными по плечамъ. — Ходимте на крыша!..

Плоскія крыши американскихъ домовъ, дѣйствительно, нерѣдко служатъ мѣстомъ лѣтнихъ пикниковъ, но предложеніе плясать трепака на крышѣ въ половинѣ рождественской ночи было нѣсколько рискованно даже для Америки.

— Пустое! — кричалъ Подшиваловъ. — Я танцую наизусть, я не споткнусь. Матрена Ивановна, съ платочкомъ!..

— Давайте, лучше запоемъ! — предложилъ Рудневъ, принимаясь перестраивать лады на своей гармоникѣ.

— Ну, запоемъ! — согласился Подшиваловъ. — А только ты на гармоникѣ подыгривай!..

затянулъ онъ жидкимъ теноркомъ.

подхватилъ хоръ дружно.

Тонкій теноръ каменщика взвивался въ высоту. Даже русинка и словачка пѣли, увлеченныя общимъ примѣромъ.

подхватилъ хоръ.

— Отчего не слышно баса? — воскликнулъ Подшиваловъ. — Гдѣ Рябчиковъ?

У сердитаго носильщика тяжестей былъ великолѣпный басъ, мрачный и звонкій, напоминавшій большую мѣдную трубу.

Но Рябчикова не было между пѣвцами. Онъ сидѣлъ въ самомъ дальнемъ углу, уткнувшись лицомъ въ колючія вѣтви елки, и горько плакалъ.

Многоязычный хохликъ подошелъ къ Рябчикову и дотронулся до его руки. Они были пріятелями и одно время даже жили вмѣстѣ. Иногда послѣ пятой рюмки Рябчиковъ даже высказывалъ желаніе тоже учиться по-лошенкойдышь.

— Чего ты, Рябчикъ? — спросилъ хохликъ участливымъ тономъ.

— Домой хочу! — отвѣтилъ Рябчиковъ захмелѣвшимъ голосомъ.

— Пойдемъ, я тебя отведу! — предложилъ Пренадинъ, дѣлая движеніе, чтобы взять его подъ руку.

Рябчиковъ отбросилъ его руку прочь, какъ капризный ребенокъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — говорилъ онъ плачущимъ голосомъ. — Я хочу домой, туда, къ мамѣ!..

Рулевой переминался на мѣстѣ и все нерѣшительнѣе поглядывалъ на хозяина.

— Знаете что, Илья Никитичъ! — сказалъ онъ ему, наконецъ. — Не можете ли вы для меня найти работу на вашей фабрикѣ!..

Нью-Іоркъ, 1903.

Землепроходъ Очеркъ

Я жилъ въ Нью-Іоркѣ уже полгода. Это были сплошные каникулы, одни изъ самыхъ длинныхъ, какіе я имѣлъ въ своей жизни. Дни соединялись въ недѣли, а недѣли въ мѣсяцы, время уплывало неудержимо и безшумно, какъ песокъ изъ прорваннаго мѣшка. Кругомъ меня волновался и шумѣлъ гигантскій городъ, но въ моей душѣ было тихо, какъ въ больницѣ; она отдыхала, какъ выздоравливающій отъ тифа, и лѣниво дремала, укрывшись широкимъ одѣяломъ покойнаго и непроницаемаго безразличія. Не то, чтобы я проводилъ свое время безъ работы. Въ Америкѣ никто не сидитъ безъ работы. Воздухъ наполненъ жаждой дѣятельности, и даже милліонеры, не имѣя возможности работать для хлѣба, погружаются въ тяжелый спортъ — «каторжный и потный», по опредѣленію премудраго американскаго философа, мистера Дули изъ кабачка № 2047 по Арчиной Аллеѣ подъ Чикаго^[10] — «какъ берейторы и кучера, которые работаютъ безъ жалованья».

Мнѣ, какъ иностранцу, при томъ не имѣвшему милліоновъ, тѣмъ болѣе приходилось подчиниться этому общему закону американской жизни. Конечно, дѣло, дававшее мнѣ хлѣбъ, не было похоже на обычныя американскія дѣла, которыя вращаются вокругъ прилавка и конторскихъ книгъ еще исключительнѣе, чѣмъ въ Европѣ. Я работалъ въ одномъ изъ храмовъ науки, который является, быть можетъ, самымъ серьезнымъ и богато обставленнымъ въ огромной столицѣ западнаго континента. Это былъ величественный дворецъ, сложенный изъ сѣраго гранита, съ широкими мраморными лѣстницами и высокими свѣтлыми залами. Въ каждомъ изъ этихъ залъ могло бы безъ труда помѣститься однородное учрежденіе съ Васильевскаго Острова вмѣстѣ съ крышей и дымовой трубой.

Этотъ великолѣпный научный храмъ возникъ почти такъ же, какъ возникаютъ на русской почвѣ церкви и монастыри. Его построили купцы, желавшіе увѣковѣчить свое имя чѣмъ-нибудь болѣе приличнымъ, чѣмъ собраніе процентныхъ купоновъ. «Смолоду много бито, граблено, подъ старость надо душу спасти».

При томъ же богатые купцы часто бываютъ бездѣтны и не знаютъ, кому завѣщать свои сокровища.

Наука, однако, занималась своимъ дѣломъ, не заботясь объ источникѣ питавшей ее струи. Въ ученомъ дворцѣ съ утра до вечера стройно кипѣла странная работа, мало понятная для непосвященныхъ смертныхъ. Четыре скульптора работали, возсоздавая по полевымъ фотографіямъ и наскоро снятымъ слѣпкамъ точныя фигуры и группы различныхъ индѣйскихъ, негритянскихъ и папуасскихъ племенъ. Въ паровой печи подъ давленіемъ тридцати атмосферъ выжигались зародыши моли изъ одеждъ, привезенныхъ съ Тихо-океанскихъ острововъ или съ береговъ Берингова моря. Въ одномъ углу читались лекціи съ живыми картинами, въ другомъ готовились къ пріему международнаго конгресса, въ третьемъ снаряжали новую экспедицію.

Я имѣлъ въ этомъ дворцѣ особую рабочую комнату и высиживалъ въ ней ежедневно восемь часовъ, окруженный черепами, муміями, недоконченными чучелами собакъ и черными идолами, и, поглядывая на высокій потолокъ надъ моей головой, прилежно описывалъ, какъ на далекомъ азіатскомъ сѣверѣ люди ухитряются залѣзать въ спальный мѣшокъ вмѣстѣ съ жировой лампой и котломъ горячей похлебки. Но эта работа, имѣвшая такъ мало общаго съ земными треволненіями и надеждами, только укрѣпляла мой душевный отдыхъ. Ежедневная порція научной пищи наполняла мое мышленіе, какъ прѣсная діэта, и унимала остатки моего застарѣлаго европейскаго безпокойства, какъ опій унимаетъ безсонницу или зубную боль.

Главная суть, конечно, была въ томъ, что европейскія и, въ особенности, русскія дѣла остались гдѣ-то далеко за океаномъ, за морями, за горами и за тридевятымъ царствомъ.

Слѣдуя въ хвостѣ огромной толпы эмигрантовъ, я убѣжалъ изъ стараго свѣта въ новый, и русское горе-злосчастье, лохматое и неумытое, привычное къ степнымъ дорогамъ и неурожайнымъ нивамъ, остановилось на морскомъ берегу и побоялось соленой воды. Здѣсь, въ Америкѣ, было другое горе, бритое, въ войлочной шляпѣ, которое шляется на корабляхъ, «по морямъ, по волнамъ, нынче здѣсь, а завтра тамъ», какъ поетъ старинная пѣсня, — но оно не знало моего лица, и я не боялся его. Русская жизнь была далеко, за 120 градусовъ. Когда здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, солнце катилось на полдень, тамъ, въ Саратовѣ и Костромѣ, едва начиналъ рождаться разсвѣтъ.

Русскія газеты являлись большими пачками, черезъ шестнадцать дней. Я иногда прочитывалъ номеръ, лишній разъ убѣждался, что всѣ народы, отъ молдаванина до финна, благоденствуютъ и молчатъ, и откладывалъ его въ сторону. Впрочемъ, главныя извѣстія являлись по телеграфу въ забавномъ и уродливомъ видѣ, какъ будто разсматриваемыя черезъ дешевое зажигательное стекло.

«Графъ Поштучкинъ, редакторъ „Московскаго Листка“, принялъ начальство надъ революціоннымъ движеніемъ въ Македоніи».

«Въ городѣ Версинакъ (Versinak) Псакской провинціи запрещено рожать дѣтей женскаго пола».

«Манчжурская желѣзная дорога переносится на лѣвый берегъ Амура по поводу холеры».

Время отъ времени приходили другія русскія книжки, болѣе опасныя для моего спокойствія; то были сборники разсказовъ и «случаевъ изъ дѣйствительной жизни», подробно описывавшіе всероссійское средостѣніе, крѣпкое, какъ гранитъ, и вѣтвистое, какъ пчелиный сотъ. Я зналъ, что въ нихъ скрывается дыханіе русской жизни, но я заботливо избѣгалъ раскрывать ихъ. На томъ берегу я сложилъ съ себя свою долю отвѣтственности, какъ тяжелую котомку, и ни за что не хотѣлъ поднимать ее снова прежде времени. Я чувствовалъ себя вольно и безстыдно, какъ бѣглый солдатъ или загулявшій мастеровой, и занималъ свои досуги наблюденіемъ новой и пестрой жизни, которая кипѣла и искрилась передъ моими глазами.

А смотрѣть, дѣйствительно, было любопытно.

Тысячи мелкихъ человѣческихъ потоковъ, переливавшихся сюда изъ-за океана, смѣшивались въ этомъ огромномъ горнилѣ, но продолжали хранить въ себѣ зачатки неистощимаго разнообразія, которое постоянно прорывалось наружу и по временамъ било черезъ край. Страна была широкая, сытая; все здѣсь было самое крупное, побившее всемірный рекордъ: первые въ мірѣ богачи и самыя упорныя стачки; наиболѣе продажные чиновники и самые крупные благотворители; миссіонеры, готовые нести слово Божіе къ людоѣдамъ, и почтенные пасторы, посылающіе за духовныя требы печатный счетъ, какъ изъ мелочной лавки.

Въ девятомъ округѣ отставной полицейскій вышибало Девери, которому даже его сотрудники пророчили мѣсто въ тюрьмѣ, велъ политическую агитацію по два доллара за голосъ, не считая угощенія. Онъ собиралъ на перекресткахъ многочисленные митинги и пускалъ въ ходъ всѣ средства, распѣвалъ комическіе куплеты собственнаго сочиненія и собственноручно разрѣзывалъ огромныхъ жареныхъ быковъ, назначенныхъ «для кормленія звѣрей».

— Джентльмены! — взывалъ онъ голосомъ, охрипшимъ отъ натуги и выходившимъ какъ изъ пивной бочки. — Они называютъ насъ казнокрадами, но сами они наихудшіе плуты. Наша система: живи и давай жить другимъ, а они лежатъ, какъ собака на сѣнѣ, и ихъ правая рука не знаетъ, гдѣ лѣвая крадетъ!..

— Ура! — кричала тысячная толпа, и оркестръ подхватывалъ кантату, особо сочиненную по этому поводу: Девери, Девери, славный малый!

Въ то же самое время за нѣсколько кварталовъ у Медисонова Сквера происходилъ огромный митингъ совсѣмъ другого рода. Президентъ юніона углекоповъ Мичель, высокій и сухой, какъ будто совсѣмъ высохшій отъ шестимѣсячной агитаціи, говорилъ рѣчь такимъ же разбитымъ и хриплымъголосомъ. Онъ не спалъ четыре ночи подърядъ и качался отъ усталости, но зубы его были крѣпко стиснуты, и короткія слова звучали, какъ удары.

— Товарищи! — говорилъ онъ, — мы будемъ держаться до конца, если понадобится, цѣлую зиму. Тресты захватили все: земли, машины и капиталы, но они не могутъ добывать уголь безъ человѣческихъ рукъ. Пусть они приводятъ къ намъ войска охранять свой порядокъ. Мы настоимъ на своемъ, и даже филиппинскіе горлорѣзы не могутъ принудить насъ работать противъ нашей воли.

Публика слушала съ лихорадочнымъ воодушевленіемъ и гремѣла отвѣтными кликами. Въ разныхъ концахъ площади ходили небольшія группы, растянувъ между собой американскій флагъ, и собирали деньги въ пользу углекоповъ. Каждый флагъ обращался въ широкій полуоткрытый мѣшокъ и содержалъ кучу никкелевыхъ пятаковъ, составляющихъ обычную мелкую покупательную единицу въ Нью-Іоркѣ. Но между бѣлыми пятачками темнѣло довольно много мѣдныхъ одноцентовыхъ монетъ, которыхъ въ щедромъ Нью-Іоркѣ никто не подаетъ даже въ милостыню нищему, но которыя здѣсь пригодились, какъ убогая лепта бѣдняка.

* * *

Дни сливались въ недѣли, а недѣли въ мѣсяцы. Но время отъ времени, въ родѣ приступовъ возвратной лихорадки, являлись припадки тоски по родинѣ. Окружающая дѣйствительность вдругъ начинала мнѣ казаться страннымъ сномъ, отъ котораго нужно освободиться, какъ можно скорѣе, и вернуться къ той, къ «настоящей» жизни. Въ такія минуты я усиленно бродилъ по городу изъ конца въ конецъ и старался отыскать что-нибудь русское, родное, такое, что бы среди этого международнаго базара я могъ назвать близкимъ и своимъ. Я забирался въ самое сердце Нижняго Города, заходилъ въ дешевый ресторанчикъ, гдѣ одесскій еврей кормитъ компатріотовъ щами и гречневой кашей съ масломъ, заглядывалъ въ русскій клубъ, похожій на ветхій шкафъ, наполненный книжнымъ хламомъ, искалъ русскихъ вывѣсокъ надъ лавками и приглядывался къ лицамъ прохожихъ, усиленно и напрасно стараясь отыскать что-нибудь доподлинно русское, даже русопетское, насквозь пропахшее дымомъ отечества и запечатлѣнное самой несомнѣнной національной маркой. Обыкновенно мои патріотическіе припадки приходились по воскресеньямъ, ибо свобода и досугъ худшіе враги человѣческаго покоя. Они пробуждаютъ память и заставляютъ выходить наружу все, что было спрятано подъ спудомъ и на время забыто.

Въ одно изъ такихъ воскресеній я заглянулъ въ адресную книгу и отправился отыскивать православную церковь. Однако, какъ часто бываетъ за границей, попытка моя окончилась неудачей. Церковь была закрыта на все лѣто. Въ верхней части города строилась другая новая церковь, но никто не могъ сказать, когда именно она будетъ окончательно готова. Былъ первый день Троицы, и мнѣ непремѣнно хотѣлось посмотрѣть на православныхъ прихожанъ и послушать, какъ дьячокъ поетъ: Господи помилуй, Господи помилуй Господи поми-илуй!..

Я подумалъ немного и отправился въ сирійскую православную церковь, гдѣ служба совершалась правильно и безъ пропусковъ. Она помѣщалась въ западной части нижняго города, гдѣ сирійскіе арабы населяли двѣ мрачныя улицы, еще болѣе грязныя, чѣмъ гетто и китайскій кварталъ. Это была, быть можетъ, самая бѣдная церковь во всемъ Нью-Іоркѣ. Низкая зала, темная, какъ пещера, не имѣла даже двери и выходила лѣвой стороной прямо на узкую деревянную лѣстницу съ крутыми и скользкими ступеньками. Въ этомъ было своего рода удобство, ибо молящимся не доставало мѣста и, стоя на ступенькахъ лѣстницы, они могли очень удобно заглядывать въ церковь. Самые нижніе поднимались на цыпочки, и глаза ихъ, приходясь въ уровень съ поломъ, могли различать, по крайней мѣрѣ, ноги стоявшихъ внутри и видѣть ихъ движенія, когда они опускались на колѣни. Стать на колѣни на лѣстницѣ было невозможно. Площадкой выше женщина мыла бѣлье, и ручеекъ мыльной воды стекалъ внизъ со ступеньки на ступеньку. Благочестивые сирійцы довольствовались тѣмъ, что вмѣсто колѣнопреклоненій присѣдали на корточки, какъ куры, готовыя взлетѣть вверхъ. По временамъ жильцы верхнихъ этажей протискивались среди молящихся съ ковригами хлѣба или другими покупками въ рукахъ.

Иконы на стѣнахъ и надъ алтаремъ смотрѣли совсѣмъ какъ въ русской церкви. Многія имѣли русскія надписи и были куплены или пожертвованы въ Россіи. Два священника были въ парчевыхъ ризахъ, восковыя свѣчи горѣли въ углахъ и передъ алтаремъ, и черноглазый арабъ въ куцомъ пиджакѣ и модной клѣтчатой рубахѣ дѣловито размахивалъ кадиломъ, наполняя низкую комнату клубами ѣдко пахучаго дыма. Но гортанные звуки сирійскаго языка звучали странно и непривычно среди знакомой обстановки. Нестройные монотонно-крикливые напѣвы были далеки отъ торжественной важности русскаго православнаго пѣнія и скорѣе напоминали синагогу. Эти сирійскіе семиты, отстоявшіе отъ грековъ свой языкъ, а отъ турокъ вѣру, быть можетъ, унаслѣдовали эти напѣвы со временъ послѣдняго храма и не хотѣли замѣнять ихъ стройной музыкой новаго православія.

Церковь была биткомъ набита. Впереди тѣснились мужчины, старые и молодые, съ огромными носами, толстыми черными усами и большими, нѣсколько выпученными, боязливо масляными глазами. Было какъ-то странно видѣть эти характерныя восточныя головы, подпертыя, вмѣсто расшитаго архалука, огромными бѣлыми воротниками, съ накрахмаленнымъ галстухомъ, чинно повисшимъ внизъ. Женщины, такія же черныя и глазастыя, сидѣли сзади на стульяхъ; онѣ молились усердно и шумно, поминутно клали поклоны, размахивая зелеными перьями своихъ огромныхъ шляпъ, грудныя дѣти плакали, а съ улицы доносился грохотъ и скрежетъ поѣзда, пробѣгавшаго мимо по воздушной желѣзной дорогѣ.

На лѣвомъ клиросѣ стояла небольшая группа людей, совершенно отличнаго вида. Они были русы или бѣлокуры, и одежды ихъ, хотя безъ сомнѣнія сшитыя въ Нью-Іоркѣ, не имѣли американскаго вида и висѣли вокругъ ихъ тѣла знакомыми небрежными и несимметричными складками.

На одномъ были даже сапоги бураками. Ихъ было пять человѣкъ, но они пѣли гораздо лучше и дружнѣе сирійцевъ, и по временамъ ихъ напѣвъ, съ знакомыми русскими словами, возносился надъ толпой и заглушалъ ноющіе звуки сирійскаго хора, горловые возгласы дьякона и усердное жужжаніе молящихся.

Пробраться наверхъ и протѣсниться поближе къ клиросу было совершенно невозможно. Я терпѣливо простоялъ на лѣстницѣ, сколько могъ, потомъ вышелъ на улицу, дожидаясь конца богослуженія. Съ лѣвой стороны у церкви была цырюльня, съ правой открытая кофейня. Молодые люди, которымъ, вѣроятно, тоже не достало мѣста въ церкви, сидѣли за столиками и съ увлеченіемъ играли въ кости. Прямо подъ моими ногами изъ какого-то подземелья бородатый арабъ, черный, какъ жукъ, и вдобавокъ весь обсыпанный угольной пылью, тащилъ желѣзными когтями четвероугольную глыбу льда, такого блестящаго и плотнаго, что онъ какъ будто не таялъ даже на солнцѣ.

Толпа хлынула внизъ по лѣстницѣ и стала постепенно выбиваться изъ узкихъ желѣзныхъ дверей на улицу.

Я дождался пѣвцовъ бѣлокурой группы.

— Вы, должно быть, русскіе? — сказалъ я, останавливая одного изъ нихъ, который неторопливо проходилъ мимо, опустивъ голову внизъ.

— Ажежь! — словоохотливо отвѣтилъ онъ. — Русскіе були… — Это былъ маленькій, сухощавый человѣкъ съ унылыми глазами и длинными казацкими усами, одѣтый въ некрахмаленную рубашку и дешевую нанковую пару.

— А гдѣ другіе? — спросилъ я оглядываясь.

Они всѣ куда-то исчезли, какъ будто растаяли.

— Геть, геть! — отвѣтилъ собесѣдникъ. — До броварни побигли, у нихъ гардло зесхло.

Онъ говорилъ съ явнымъ хохлацкимъ акцентомъ, но на какомъ-то невозможномъ языкѣ, составленномъ изъ малорусскихъ, польскихъ и англійскихъ словъ.

Мы пошли рядомъ. Мой новый знакомецъ, по-видимому, никуда не торопился и какъ будто даже не имѣлъ опредѣленнаго мѣста, куда направить свои шаги.

— Та яжъ не тутешній! — объяснилъ онъ мнѣ.— Я майнеръ (рудокопъ) изъ Пенсильвеніи. Штрайкъ у насъ, нема гдѣ робить. Съ того люди и подались, кто куда.

— А зачѣмъ штрайкъ? — спросилъ я, желая узнать его мнѣніе.

— Атъ! — презрительно фыркнулъ онъ. — Хай вони сказятся!..

— Юніонъ звеливъ! — объяснилъ онъ, видя недоумѣніе на моемъ лицѣ, — то кто робитыметь, то люди кажуть: шкапъ.

Онъ говорилъ о той самой стачкѣ углекоповъ, изъ-за которой въ Нью-Іоркѣ собирались митинги на улицахъ.

Она охватила болѣе 200,000 рабочихъ и впервые поставила лицомъ къ лицу стройно организованный юніонъ и могущественный угольный трестъ. Между прочимъ, она чуть не заморозила безъ топлива всѣ большіе города восточныхъ штатовъ.

Загадочное слово «шкапъ» представляло русскую передѣлку характернаго американскаго словечка scab, паршивецъ, которымъ организованные рабочіе называютъ перебѣжчиковъ и пришельцевъ, перебивающихъ стачку.

Я предложилъ зайти въ «броварню», но спутникъ мой отказался наотрѣзъ.

— Хиба жъ пойдемъ до пиру, — предложилъ онъ съ своей стороны, — хай насъ витеръ обдува!..

Я сообразилъ, что пиръ означаетъ pier, одну изъ обширныхъ и прохладныхъ пристаней, которыми изобилуютъ набережныя огромнаго города. На этихъ пристаняхъ устроены буфеты, и по воскресеньямъ играетъ оркестръ, привлекая массу публики, не имѣющей возможности уѣзжать на загородныя гулянья.

Мы вышли изъ арабскаго квартала и проходили теперь по Wall street, главной биржевой улицѣ Нью-Іорка, гдѣ въ будни кипитъ ожесточенная дѣловая суета. Но теперь, ради воскреснаго дня, нигдѣ не было ни души. Только огромныя вывѣски конторъ сверкали золотыми и агатовыми буквами, да кое-гдѣ въ полуоткрытомъ окнѣ копошилась фигура негра-лакея, перетиравшаго стекла. Гигантское коллективное казнохранилище, самое богатое на всемъ земномъ шарѣ, какъ будто вымерло и выглядѣло теперь, какъ очарованный замокъ американскаго золотого тельца, усыпленный на двадцать четыре часа великою заповѣдью объ еженедѣльномъ отдыхѣ.

Пирпойнтъ Морганъ, — прочиталъ я черезъ дорогу надъ широкой стеклянной дверью. — Джонъ Рокфеллеръ, Россель Седжъ… — Каждое изъ этихъ именъ стоило милліоны и десятки милліоновъ долларовъ.

— Богато тутъ грошей! — сказалъ мой собесѣдникъ, какъ будто отвѣчая на мою невысказанную мысль, — а у насъ чертъ ма!..

Я посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Нью-іоркское золото, очевидно, внушало ему такія же меланхолическія мысли, какъ и пенсильванскій уголь.

— А давно вы въ Америкѣ? — задалъ я обычный стереотипный вопросъ.

— Такъ давно, — отвѣтилъ мой спутникъ, — пора назадъ вертаться!.. — Двадцатой рикъ (годъ).

Мы вышли на стрѣлку пристани и усѣлись за столикомъ.

— Я Джонъ Кончъ, — отрекомендовался мой спутникъ, — а по-нашему Иванъ Кончакъ, подпасокъ съ Мысъ Доброй Надежды.

— Какъ! — удивился я, — вѣдь это отъ насъ рукой подать. Мы земляки.

Мысъ Доброй Надежды, не имѣющій ничего общаго съ Африкой, лежитъ на Азовскомъ морѣ въ ста верстахъ отъ моего родного города.

Это было уже за второй бутылкой пива, и послѣ третьяго стакана мой собесѣдникъ немного размякъ и пришелъ въ мечтательное настроеніе, очень пригодное для интимныхъ изліяній.

— Ну, коли знаете Добрую Надежду, — сказалъ онъ, — то и степъ знаете… Былъ я сирота, выросъ безъ отца, безъ матери, отдали меня въ стадо. Хожу я по степу годъ и другой, ничего у меня нѣтъ, думаю: большой этотъ степъ, а свѣтъ, должно быть, еще больше. Я пойду, поищу простору.

— А развѣ на степи тѣсно? — спросилъ я.

— На степу только овцамъ просторно, — сказалъ Кончакъ. — Овца траву ѣсть, ничего не думаетъ. Волкъ ли ее зарѣжетъ, или пастухъ, ей байдуже (все равно). А человѣка точитъ дума, какъ ржа желѣзо…

— Куда же вы пошли? — спросилъ я опять.

— А я сказалъ Ѳедору Чабану, — отвѣчалъ Кончакъ: — пойду я на бѣлый свѣтъ. Вотъ какъ въ пѣснѣ поется: пошелъ казакъ въ поле шукать себѣ доли… А Ѳедоръ Чабанъ говоритъ: «не ходи, дуракъ, тебя ногами затопчутъ. Я, говоритъ, въ Ростовъ ходилъ на ярмарокъ, гдѣ косари наймутся. Ой, худо въ городѣ. Исть попросишь, — никто даромъ не дастъ»… А я себѣ думаю: зачѣмъ бы я пошелъ въ Ростовъ. Я пойду въ Кіевъ… Пошелъ я съ «городовиками»^[11], съ шерстобитами, дошелъ до Кіева, сталъ жить. Смотрю, чудно люди живутъ. Толкутся по улицамъ, какъ тѣ овцы въ отарѣ, всѣ въ одно мѣсто лѣзутъ. А кого ни спросишь, онъ тебѣ, какъ сорока про Якова: дуракъ да дуракъ. И вправду: трудно жить. Поѣсть даромъ никто не дастъ, а за работу платятъ мало. Були тутъ поляки. Говорятъ: въ Вѣднѣ за работу лучше платятъ. А я себѣ думаю: что я забылъ въ Кіевѣ, пойду въ Вѣдень…

— А сколько вамъ лѣтъ было? — спросилъ я не безъ изумленія.

— Восемнадцать! — сказалъ Кончакъ. — Пришелъ я до Вѣдня съ поляками этими…

— Что же вамъ понравилось въ Вѣнѣ? — спросилъ я.

Кончакъ задумчиво покачалъ головой.

— Большой городъ Вѣдень, — сказалъ онъ, — въ десять разъ больше Кіева, а порядокъ одинъ. Людей еще больше, бѣгаютъ съ утра до вечера по улицамъ, все одно какъ здѣсь. Гар, гар, гар! — а сами не знаютъ, зачѣмъ. Работа есть, тяжело; работы нѣтъ, ѣды нѣтъ.

— А какъ же вы разговаривали въ Вѣнѣ? — поинтересовался я.

— Овва! — сказалъ Кончакъ. — Въ цесарской державѣ половина народа по-нашему говоритъ, по-хохлацки, всѣ простые люди. Только выходитъ у нихъ не ясно, какіе дзакаютъ, а какіе чвокаютъ, а какіе за каждымъ словомъ: кай кай да чо чо, а понять все у нихъ можно, что къ чему… Сталъ я съ Вѣдня волочиться по цесарству, попалъ я въ Брно, изъ Брна въ Градискъ, изъ Градиска въ Прагу, — вездѣ жить худо, какъ въ карманѣ ни шиляга…

— Неужели вы пѣшкомъ ходили? — удивился я.

— А какъ же? — сказалъ Кончакъ. — На что же мнѣ Богъ ноги далъ, какъ не ходить? Я и теперь хожу… Попалъ я въ Горную Буду, въ копальню. Несвычно мнѣ было, темно, вода, духъ трудный. Сказалъ мнѣ одинъ шлензакъ (силезецъ): «Пойди на закатъ солнца, на краю земли есть большое море, за тымъ моремъ другая земля. Можетъ тамъ для бѣднаго человѣка жить просторнѣе»… — Ага, — думаю себѣ, — пойду искать тое море и тую землю…

Я слушалъ его разсказъ, какъ старинную сказку, которая странно противорѣчила окружавшей насъ прозѣ большого города. На эстрадѣ духовой оркестръ игралъ бравурный маршъ, по рѣкѣ сновали взадъ и впередъ огромные паровые паромы и пароходы, унизанные публикой, а рядомъ со мной сидѣлъ новый Иванъ крестьянскій сынъ, который пустился по бѣлу свѣту пѣшкомъ отыскивать кисельное царство и не нашелъ его.

— Какъ же вы шли? — недоумѣвалъ я. — Были у васъ деньги?..

— Було трохи! — сказалъ Кончакъ. — Копъ съ сотню було (пятнадцать рублей). Еще лопата у меня была, да мотыка, я ихъ съ собою несъ, да и сюда принесъ.

— Какъ же васъ въ тюрьму не забрали? — невольно сказалъ я.

— И то забрали! — невозмутимо сказалъ Кончакъ. — Пришелъ я въ горы, высокія такія, выше Карпатовъ и Горной Буды, зашелъ въ слободу, говорю: дайте мнѣ поисть, показываю лопату, топоръ, — значитъ, работать буду. Собрались предо мной люди, посмотрятъ на меня, да чего-то пролопочутъ, и опять посмотрятъ, какъ баранъ на воду, и опять пролопочутъ. Понять не могу я у нихъ, а только слышу: amtmann, а я зналъ, что amtmann значитъ староста. Зло меня взяло. — Злыдни вы, говорю, горные! На что мнѣ амтманъ, — говорю, — дайте мнѣ хлѣба, бродъ!

— Ну что же, дали? — спросилъ я.

— Дать то они, пожалуй, дали, да только въ холодну посадили. Было у насъ тутъ много съ ними всякаго. Привели меня къ какому-то, начальникъ или судья, и писецъ за столомъ сидитъ.

— А кто, — говоритъ, — ты такой, полякъ, унгаръ? — а я говорю: я — русъ.

— А деньги, — говоритъ, — у тебя есть? — Вынимаетъ изъ кармана злотый и показываетъ мнѣ. А я думаю, онъ съ меня взять хочетъ. Затаилъ свои, въ подкладкѣ онѣ у меня были зашиты. Развелъ руками: нѣту, молъ, у меня. А онъ качаетъ головой — худо, молъ. А я говорю: «За что вы меня держите? Я не убилъ и не укралъ. Отпустите меня, я пойду». Поговорилъ онъ съ писцомъ; увели меня опять въ холодну, да, спасибо, держать не стали, на другой день повезли въ городъ. Не очень большой городъ, а хорошій. Чисто такъ. Вездѣ вода бьетъ, церковь, каплицы… Даже въ цесарской державѣ не бываетъ такъ. Только они посмотрѣть на чистоту не дали, опять заперли.

На другой день приходитъ ихній какой-то, а съ нимъ другой, не знаю кто, — русая борода и шляпа черная на головѣ, — и прямо ко мнѣ по-нашему. — Ты, — говоритъ, — откудова? — Я, говорю, Ванька подпасокъ съ Мысъ Доброй Надежды, коли знаете. — А зачѣмъ ты сюда пришелъ? — Я, говорю, иду на край свѣта, къ большому морю, хочу въ другую землю ѣхать. — Такъ онъ ажъ тюкнулъ на меня по-нашему, по-хохлацки: — Тю, тю, — говоритъ, — дурный! Ты, — говоритъ, — пошелъ криво. Тутъ не море, а горы…

Поговорилъ онъ съ начальникомъ ихнимъ, выпустили меня. Пошелъ я съ нимъ, сталъ жить. Что же ты думаешь, къ кому ни приду — все наши, даже мнѣ дивно стало, городъ чужой, а люди свои. Пожилъ я съ ними четыре недѣли, и наговорили они мнѣ всего.

— Оставайся, — говорятъ, — здѣсь, мы тебя учить будемъ. — А я говорю: нѣтъ! Утвердился я умомъ, чтобы поѣхать въ ту заморскую землю. А они мнѣ сказали, что у ней имя Америка. — Коли, — говорятъ, — хочешь ѣхать въ Америку, есть, — говорятъ, — по дорогѣ городъ Ямбургъ, туда поѣзжай сперва. Мы тебѣ билетъ дадимъ. — А я имъ говорю: мнѣ шлёнзакъ сказалъ, что та земля на закатъ солнца. — Что жъ, — говорятъ, — можно и на закатъ солнца.

Показали они мнѣ, сдѣлано у нихъ, какъ бумажный арбузъ, и вся земля на арбузѣ и будто она круглая, какъ мячикъ, или какъ дыня. Посмотрѣлъ я, гдѣ море и гдѣ земля и гдѣ закатъ солнца, сталъ вести пальцемъ прямо на закатъ, довелъ до моря.

— А здѣсь, спрашиваю, есть городъ? — Здѣсь, — говорятъ, — городъ Брестъ. И полюбилось мнѣ это имя. Какъ шли мы изъ Кіева въ Вѣдень, заходили мы въ русскій городъ, въ Литовскій Брестъ. Видно, думаю, и это нашъ городъ, и люди, должно быть, наши есть.

— Билетъ, говорю, мнѣ не нужно, а напишите мнѣ письмо, чтобы люди меня не трогали. Пойду я искать этотъ Брестъ…

— А вы грамотный? — внезапно спросилъ я.

Подробности оригинальнаго разсказа навели меня на мысль, что мой новый знакомецъ не силенъ въ чтеніи и письмѣ.

— А ни! — сказалъ Кончакъ. — Пыталъ я учиться, то по-нашему, то по-польскому, то по-здѣшнему; перемѣшалось у меня, не могу разобрать, гдѣ чіе. А потомъ думаю: На что мнѣ эти книжки? Когда Богъ свѣтъ строилъ, онъ въ книжку не смотрѣлъ, то и мнѣ не надо.

— То я говорю: напишитъ мнѣ письмо! — снова началъ Кончакъ прерванный разсказъ.

Посмѣялись они между собой и написали мнѣ письмо по-нашему и по-ихнему, по-нѣмецки, что ли, — что этого человѣка не трогайте, онъ землепроходъ. Дали мнѣ денегъ немного. Пошелъ я изъ того города, и пало мнѣ на умъ: а что за бѣда, если я языка не знаю? Пускай я буду, какъ нѣмой. Думаю, все равно, обману здѣсь нѣтъ. Вправду, языка у меня нѣтъ здѣшняго. Попробовалъ я разъ, пришелъ въ деревню, люди мнѣ то да се, а я: ме-ме! Руками на ротъ показываю. Хорошо обошлось. Покормили они меня и амтмана не поминали, а я дровъ напилилъ. Такимъ манеромъ шелъ я себѣ потихонечку, и грѣхъ сказать, люди меня жалѣли. Гдѣ покормятъ, а я поработаю. Гдѣ и купить придется, и холодну никто не поминалъ.

Еще одинъ разъ, далеко это было, ужъ я изъ горъ вышелъ, да и отъ моря близко стало, присталъ ко мнѣ на селѣ человѣкъ какой-то, начальникъ или простой, не знаю. Привелъ меня въ домъ, наскакиваетъ, руками машетъ, бумагу показываетъ. Понимаю я, что онъ велитъ и мнѣ бумагу казать, досталъ то письмо. Вотъ онъ прочиталъ, что было по-ихнему, да еще и разсмѣялся. Сейчасъ книжку досталъ, да и давай въ книжку писать. Все въ письмо смотритъ и въ книжкѣ пишетъ. Все списалъ письмо, а мнѣ худа не сдѣлалъ, и письмо назадъ отдалъ и еще одинъ злотый далъ серебряный.

Шелъ я, шелъ, пришелъ на берегъ моря, и городъ опять большой, какъ Чешская Прага. Думаю, должно быть, это Брестъ, а спросить не умѣю. Было утро раннее, пошелъ я на пристань корабли смотрѣть. Вижу, люди стоятъ, будто работы ждутъ, грузчики по виду. Сталъ и я вмѣстѣ. Они говорятъ ко мнѣ, я, конечно, не понимаю, а опять, слышу, спрашиваютъ: кто, молъ, ты? — Думаю, теперь довольно мнѣ молчать: ткнулъ себя пальцемъ въ грудь. — Я русъ! — говорю.

Что же вы думаете? Дали они мнѣ работу, мѣшки таскать на берегъ съ корабля, и ночевать меня повели. Сталъ я жить въ этомъ городѣ и каждый день на работу ходить сталъ, и даже по-ихнему началъ подучиваться немножко. Только теперь забылъ. Очень ужъ у нихъ навыворотъ, хуже чѣмъ у нѣмцевъ. Надо сказать: молоко, а они говорятъ: лей, а хлѣбъ у нихъ: пѣна, а водка: удави. И по-здѣшнему тоже навыворотъ, а все же не столько.

— А какой городъ былъ, — спросилъ я, — правда Брестъ?

— Нѣтъ, — сказалъ Кончакъ, — иной городъ. Имя-то у него чисто, какъ собаки гавкаютъ: Гавъ (Гавръ). Мнѣ люди потомъ сказывали, немного я обминулся, стороной пришелъ. Ну да все равно, къ морю все-таки пришелъ, — прибавилъ онъ.

— Прожилъ я въ этомъ городѣ съ мѣсяцъ, все думалъ, какъ бы мнѣ на корабль попасть и сосѣдямъ говорю: Америка, Америка, а они мнѣ тоже: Америкъ да Америкъ.

Наконецъ, приходитъ ко мнѣ полякъ.

— Ты, — говоритъ, — хочешь въ Америку ѣхать?

— Ага, — говорю, — хочу!

— А гроши у тебя есть? Это дорога не малая. Надо сотню червоныхъ злотыхъ (60 рублей).

Я себѣ подумалъ немного. Было у меня тогда двѣсти копъ грошей, по-здѣшнему, стало быть, пятнадцать далеровъ. Все равно, думаю, мало.

— Съ деньгами, говорю, не хитро на тотъ и на этотъ свѣтъ доѣхать. А вотъ кабы такъ, безъ денегъ.

— Твое счастье, — говоритъ. — Пришелъ сюда капитанъ на короткій часъ; въ Америку идетъ и везетъ людей. Онъ можетъ провезти безъ денегъ.

— Вотъ добрый человѣкъ, — говорю. — Дай ему Богъ.

А потомъ, подумалъ немного, говорю: — А откуда онъ знаетъ, что я ѣхать хочу? Я же его не видалъ совсѣмъ. Развѣ вы сказали?..

— Такъ! — говоритъ полякъ. — Онъ ищетъ людей, которые работать умѣютъ. Ты работать будешь?

Сомнѣніе меня взяло.

— Охъ, — говорю, — я не сдужаю. Я не умѣю работать ничего морское.

— Зачѣмъ морское? — говоритъ. — Можетъ, и на берегу что-нибудь поработаешь.

— На какомъ берегу, спрашиваю, на томъ или на этомъ? За его доброту согласенъ хоть цѣлую недѣлю мѣшки ворочать и платы мнѣ не надо, только хлѣба край.

Полюбились поляку мои слова.

— Пойдемъ, говоритъ, сходимъ къ тому капитану. Сами поговорите.

Съ тѣмъ я сходилъ на корабль и съ капитаномъ поговорилъ, а полякъ намъ толмачилъ.

Перевезутъ, значитъ, меня на американскую сторону и кормить будутъ, а платы не надо. Только долженъ я работать, что капитанъ свелитъ.

Я опять говорю, что морское ничего не умѣю. А капитанъ даже усмѣхнулся.

— Скажи ему, — говоритъ, — будетъ работа на берегу, хватитъ съ него. Такъ что даже я это самъ понялъ безъ поляка.

Я слушалъ съ недоумѣніемъ. Великодушное предложеніе перевозить эмигрантовъ безъ платы, ради обязательства исполнить неопредѣленную «работу на берегу», сбивалось на что-то чрезвычайно знакомое. Китайскіе кули, которыхъ я встрѣчалъ тысячами на всемъ пространствѣ Тихаго Океана отъ Гонолулу до Камчатки, путешествовали именно на такихъ условіяхъ. Мнѣ доводилось глухо слышать, что бываютъ португальскіе и испанскіе кули, но это былъ первый очевидецъ съ европейскаго рабовладѣльческаго корабля.

— А дальше что! — задалъ я вопросъ, чтобы побудить Кончака къ продолженію разсказа.

— А дальше поѣхали мы! — сказалъ Кончакъ. — На другой день съ мѣста снялись. Большой былъ пароходъ, а только старый и шелъ тихо. И людей биткомъ набито, какъ овецъ въ кошарѣ.

— Правда, думаю, этотъ капитанъ, видно, добрый человѣкъ. Такую силу народа даромъ везетъ, да еще и кормитъ. А кормили насъ, скажу вамъ, все же не очень скверно. Утромъ кофей, въ полдень юшка съ соленымъ мясомъ, а сухарей грызи, сколько хочешь, пока зубы не заболятъ.

А по-нашему, знаете: Хочь клочья, хочь вовна, абы кишка повна.

— А какой то былъ народъ, — спросилъ я, — на этомъ кораблѣ?

— Волочуги, — сказалъ Кончакъ, — голота на подборъ. Такіе были, что съ голоду насквозь свѣтятся. Даже лохмотьевъ на спинѣ чертъ ма!

— А гдѣ онъ ихъ набралъ? — настаивалъ я.

— Должно быть, вездѣ понемногу, — сентенціозно сказалъ Кончакъ. — А только все больше Деги были, чернявые, волосатые. Иные то, должно быть, изъ мужиковъ, въ красныхъ шапкахъ и деревянныхъ лаптяхъ, а съ ними бабы въ монистахъ, а ребятишки босенькіе, какъ у насъ.

Дегами, Dagoes, янки называютъ южныхъ латинцевъ.

— Какъ же вы ѣхали? — продолжалъ я спрашивать.

— Ѣхали мы скверно! — признался Кончакъ. — Прямо сказать, очень нехорошо.

Первое дѣло, народу много было, а пароходъ былъ чудной, мѣсто есть, а спать не на чемъ. Лавокъ нѣтъ. Половина спала на полу, а на полу мокро, течетъ пароходъ. Народъ все непривычный къ морю, закачало всѣхъ, и меня съ ними выворотило всего. Даже сухари на умъ не пошли, — прибавилъ Кончакъ съ улыбкой, какъ будто разсказывалъ что-нибудь очень забавное.

— А долго вы ѣхали? — спросилъ я.

— Ѣхали долго! — сказалъ Кончакъ. — А сколько дней, не умѣю сказать. Такое, видишь, вышло, что я счетъ потерялъ. Вѣтренное было время, со всѣхъ боковъ вѣтеръ дуетъ, наверхъ выйти нельзя, всего водой обдастъ. Весь народъ сидитъ внизу. А между тѣмъ пароходъ съ боку на бокъ бросаетъ. Какъ броситъ, всѣхъ людей опрокинетъ, мѣшки вмѣстѣ летятъ, ребятишки плачутъ, бабы блюютъ, бѣда да и только. Три дня насъ бросало, потомъ потихло. Ожили мы. Сталъ я на разговоры пускаться, да опять новый языкъ, не тотъ, что въ городѣ. Ничего не выходитъ у меня.

— А полякъ гдѣ былъ? — вдругъ вспомнилъ я.

— Полякъ на берегу остался! — сказалъ Кончать. — У него, видишь, въ городѣ дѣло было. А это онъ только для меня старался. Я ему три франки далъ за услугу, доброму человѣку не жаль и дать.

Кончакъ посмотрѣлъ мнѣ въ лицо весело и немного лукаво, но я затруднился рѣшить, понимаетъ ли онъ или нѣтъ значеніе пріятельской «услуги».

— Все жъ таки я разговаривалъ съ ними, съ Дегами этими, — продолжалъ Кончакъ, — на миги, да на маяки, да всяко. А потомъ тутъ, человѣкъ отыскался, тоже шлёнзакъ, худенько белькоталъ съ Дегами, онъ намъ толмачилъ трошки. Стали мнѣ тутъ Деги морокъ въ голову пускать. Будто забралъ насъ капитанъ въ работу не на короткое время, на пять лѣтъ.

— А какъ онъ заберетъ, — говорю. — Должно быть, врешь ты, не такъ переводишь. Мы вольные люди, и я слыхалъ — Америка вольная страна.

— Вольная, да не для всѣхъ, — говорилъ шлёнзакъ, — а ты контрактъ небось подписывалъ?

— Черта ли я подпишу, говорю, когда я неграмотный.

— Это, — говоритъ, — все равно. Кто тебя привелъ, тотъ и руку приложилъ, а толкъ одинъ.

Подумалъ я немного. — Что же, говорю, дѣлать. За чужую хлѣбъ да соль надо выслужить. Пойду хоть на пять лѣтъ.

Перетолмачилъ шлёнзакъ. Вижу, Деги смѣются.

— Правда, — говорятъ, — соль. Вода соленая, мясо соленое, сколько хочешь соли. — А другіе прямо ругаются. Тѣ губы кусаютъ, тѣ галдятъ и кулаки кажутъ, а которые деревенскіе, тѣ сидятъ, слушаютъ и молчатъ.

— А скажите, — говорю, — какая работа будетъ за эти пять лѣтъ?

— Продастъ, — говорятъ, — тебя капитанъ, какъ невольника. Увезутъ тебя на степъ. Будешь ты пастушить, ходить съ быками да съ овцами, лица человѣчьяго не увидишь, самъ заблеешь по-овечьему.

А я себѣ думаю: мнѣ не привыкать съ овцами. Мало ли я съ чабанами смолоду исходилъ! Если безъ волка, да безъ лихого человѣка, то нетрудная работа.

Ѣхали, мы потомъ еще недѣлю. Опять вѣтеръ сталъ. Пароходъ бросало не меньше прежняго, но только мы не такъ мучились, обтерпѣлись видно. Ѣхали еще три дня, все берега нѣтъ. Тутъ вышла у насъ на пароходѣ ссора, дурной разговоръ.

— А изъ-за чего ссора? — полюбопытствовалъ я.

— Изъ-за чего на свѣтѣ люди ссорятся? — сентенціозно замѣтилъ Кончакъ. — Первое дѣло за ѣду. Брюхо наше всегда насъ мучитъ. Ѣды довольно, — за бабъ. Бабъ довольно, — за шануванье.

— А вы за что ссорились? — повторилъ я.

— Все у насъ было! — сказалъ Кончакъ. — Былъ съ нами голодранецъ одинъ, почти безъ рубахи, только въ красномъ одѣялѣ завернутъ. Морда, какъ у цыгана. А здоровый парнюга, Гитаномъ его звали. Сталъ онъ народъ сбивать. — Зачѣмъ намъ, говоритъ, въ невольницкую работу ѣхать? Давайте, говоритъ, завладѣемъ этотъ корабль. Команду, говоритъ, побьемъ, капитана въ воду спустимъ, а сами напустимся по морямъ ходить…

А я шлёнзаку и сказалъ:

— Пожалѣй ты этого человѣка, скажи ему, что онъ дуракъ. Какъ мы напустимся ходить по морямъ, когда намъ кишку ворошитъ отъ качки?..

Ну, да это бы еще ничего, а только стали кормить насъ хуже да хуже. То мы смѣялись надъ соленымъ мясомъ, а теперь и солонины не стало, — крупа да вода, да когда деревяннаго масла припустятъ немного. А луку и картошки сначала не было. Что день, то и хуже. А берега все нѣтъ. Стали люди сомнѣваться, — можетъ, — говорятъ, — онъ насъ везетъ не въ Америку, а въ какое-нибудь другое мѣсто. А пуще всѣхъ Гитанъ тотъ.

— Свара-то у насъ вышла за пустякъ, — продолжалъ Кончакъ, — за бабу, конечно. Была дѣвка шпанка, вотъ какъ по-нашему называютъ овецъ, и вправду такая же кучерявая, какъ черная овца. Охъ, бѣдное, да драное, даже сорочки путной нѣтъ. А глаза большіе, какъ у телка. И щеки да шея, какъ масломъ смазаны. Сталъ тотъ Гитанъ все возлѣ нее садиться. Даже покрывало ей подстелетъ, конецъ на плечи накинетъ, а самъ сидитъ рядомъ да зубы скалитъ. Показываетъ ей, озябъ, молъ, я. Возьми меня къ себѣ подъ покрывало.

О, ясный день былъ, погожій. Такъ что весь народъ наверхъ поднялся. Конечно, качаетъ немножко, а море дуже красивое, зеленое все и золотыя искры. Рыбы какія-то черныя, большія, такъ и гонятся за кораблемъ, на двѣ сажени изъ воды выпрыгиваютъ. Полегчало у насъ на душѣ. Стоимъ да смотримъ, куда корабль бѣжитъ, да не увидится ли земля. А время ужъ было послѣ обѣда. Вдругъ матросъ приходитъ къ этой дѣвкѣ шпанкѣ и даетъ ей знакъ, манитъ ее пальцемъ.

— Проситъ, — говоритъ, — капитанъ, чтобы ты сошла внизъ на малый часъ.

А Гитанъ сейчасъ вкляпался. — Зачѣмъ, — говоритъ, — ему ее.

А матросъ зубы скалитъ. — А кто его знаетъ, говоритъ, можетъ, рубашку зашить, или чего. А тебѣ, между прочимъ, какое дѣло?

А Гитанъ говоритъ: — Я вмѣстѣ пойду! — и даже съ мѣста всталъ и дѣвку заслонилъ.

Матросъ ему прямо и отрѣзалъ: — Пойди, — говоритъ, — ты къ черту! — Я тутъ же сзади стоялъ. Словъ-то не понимаю путемъ, а все-таки видно, само дѣло оказываетъ.

Дѣвка тоже встала и засобиралась, и вижу по лицу, что ей о Гитанѣ горя мало, а онъ ее за руку схватилъ.

— Будешь, молъ, таскаться, въ воду прямо брошу!

А она говоритъ: — Пусти!

И матросъ разсердился. — Оставь, говоритъ, ее, гитанская харя! — и хвать его за шиворотъ.

Вдругъ вижу, Гитанъ бросилъ руку на поясъ, и не знать откуда, изъ кармана, или изъ-подъ пояса, а ужъ у него и ножикъ въ рукахъ, долгій такой, тонкій, на обѣ стороны точеный, гинджалъ по нашему.

Тутъ меня будто что толкнуло. — Ой думаю, бѣда; смертоубійство хочетъ быть. — А пожалуй, что кораблемъ меня качнуло впередъ. Ужъ самъ не знаю какъ, я навалился на Гитана и поймалъ его за гинджалъ.

Какъ онъ дернетъ руку. — Ахъ ты, — говоритъ, — собака!

Послѣднее только и помню, лицо его. Изъ глазъ какъ искры сыплются, такъ осерчалъ. А зубы верхніе скалятся, какъ у собаки. А больше не помню ничего.

Ударилъ вѣдь онъ, разбойникъ, меня прямо въ грудь ножомъ, еще какъ къ сердцу не досталъ. Видно, и я не безъ счастья живу на свѣтѣ… Съ тѣмъ и не помню ничего больше.

Очнулся я, смотрю, ужъ я Богъ знаетъ гдѣ, на сухомъ берегу видно, потому комната большая, и полъ подъ кроватью не шатается. А я лежу на кровати. Пытаю вспоминать, кажется, меня на берегъ тащили на носилкахъ, а только голова тяжелая, и весь я сдѣлался, какъ вареный.

Хочу спросить, гдѣ я, а голосу нѣтъ. Только замѣчаю, больница видно. Много кроватей стоитъ, и сидѣлка ходитъ, монашка видно, на головѣ бѣлый капоръ трепещется, какъ капустный метелокъ (мотылекъ).

Увидала сидѣлка, что я глаза открылъ, подходитъ, питье подаетъ, вижу, радуется, что я ожилъ. Подноситъ мнѣ питье и руку на голову положила. А потомъ видитъ, что я говорить хочу, поднесла палецъ къ губамъ: нельзя, молъ, говоритъ. Что же ты думаешь, даже ударило меня въ слезы, смотрю на нее и плачу, будто она моя мама, а я ребеночекъ маленькій. Да вправду въ родѣ какъ ребеночекъ сдѣлался, либо разслабленный, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу.

Вотъ отплакался я, а монашенка еще и платокъ достала, да платочкомъ мнѣ слезы вытерла. А я лежу, да и думаю. Видно, не одни худые люди на свѣтѣ, есть и добрые. А только трудно ихъ находить. Надо перво, чтобы тебя ножемъ ткнули, либо руки, ноги переломали, а здоровый хоть лопни отъ горя, никто на тебя и плюнуть не хочетъ…

— А земляки въ Горномъ городѣ? — напомнилъ я Кончаку эпизодъ его собственнаго разсказа.

— Такъ вѣдь то я въ холодну попалъі — усмѣхнулся Кончакъ. — Тюрьма въ родѣ болѣзни. Самъ не выручишься. Значитъ, посылаетъ Богъ помогу, добрыхъ людей.

Я опять не могъ разобрать, шутитъ ли онъ или говоритъ серьезно.

— Пролежалъ я въ больницѣ четыре недѣли, — продолжалъ Кончакъ прерванную нить своего разсказа, — здорово таки меня угостилъ Гитанъ проклятый, чуть навѣки не пришилъ. Насилу оклемался я…

— А съ нимъ что стало? — полюбопытствовалъ я.

— А я не знаю! — сказалъ Кончакъ. — Приходили ко мнѣ судьи ихніе пытать: какъ, молъ, и что, да первое дѣло, у насъ языкомъ не сошлось, а второе, я себѣ подумалъ: ну его къ Богу, уже я поправился, все-равно. Къ тому же не знаю навѣрно, можетъ, онъ и нехотя. Главное дѣло корабль вдругъ шатнуло. Чуть мы другъ дружку съ ногъ не сбили. Такъ вотъ я имъ сказалъ, только не знаю, поняли они у меня, — прибавилъ задумчиво Кончакъ.

— А капитанъ какъ? — спросилъ я опять.

— Опять же не знаю. Я ихъ не видалъ больше. Правду сказать, какъ пошелъ я на поправку, сталъ я думать: «утекать бы мнѣ отсюда, еще въ работу отдадутъ». А только понапрасну. Какъ пришло мое время, даже ни слова никто не сказалъ. Пустили меня на всѣ четыре стороны. Такъ я тѣмъ ножомъ и за дорогу разсчитался. Опять же никто не спросилъ, куда ты пойдешь? Вывели на улицу, какъ собаку, да пустили. Сказано, здоровому другая честь, чѣмъ больному.

Сталъ я ходить по городу. Что за притча, думаю. Говорили, Америка всѣхъ земель богаче. Какъ же это мѣсто будто бѣдное, и дома на живую ногу сбиты, а люди какъ сонные ходятъ. Одно хорошо: тепло и кормъ дешевый. На пятачекъ можно день прожить, если не взыскивать.

— А какъ назывался этотъ городъ? — спросилъ я.

Всѣ подробности этого фантастическаго разсказа давали возможность заключить только, что городъ съ домами на живую ногу принадлежалъ Латинской Америкѣ, но мнѣ хотѣлось добиться болѣе точныхъ свѣдѣній.

— Имя простое: Пара, — сказалъ Кончакъ, — а все-таки мнѣ круто пришлось въ Парѣ этой. Главное дѣло, сила худая, на работу стать не могу, а нагулять силу надо хорошую ѣду. Тутъ пахнетъ рублемъ, не пятакомъ, а гдѣ его взять? Все-таки такъ да сякъ пробился я мѣсяца три, стало у меня мясо нарастать на костяхъ. Опять встрѣтилъ земляка. Матросъ былъ, пришелъ съ нѣмецкимъ кораблемъ, морякъ, забубенная голова, Колесниковъ звали.

— Ты, — говоритъ, — чего здѣсь шатаешься?

— А я, говорю, въ Америку проѣхалъ, да не глянется мнѣ мѣсто. Видно, брешутъ часомъ люди, хвалятъ эту Америку.

— Дуракъ, — говоритъ, — это Америка, да не та!..

Тутъ онъ мнѣ и растолковалъ, что Америки есть разныя, Нордъ Америка и Сентраль Америка и Сюдъ Америка, и про Штаты наговорилъ всего. Такъ что долго ли, коротко ли, а я на ихнемъ кораблѣ въ Пенсильвенію уѣхалъ. Они дерево повезли, сандалъ, изъ Пары въ Филадельфію.

Кончакъ остановился и замолчалъ.

— Съ той поры и шатаюсь я по этой Америкѣ, — прибавилъ онъ кратко.

— И что же, нравится? — спросилъ я.

— Да какъ сказать? — заговорилъ Кончакъ. — Вонъ когда еще я пасъ овецъ въ степу, проходилъ у насъ старикъ, странникъ съ котомкой, такъ онъ говорилъ: «Земля, — говоритъ, — какъ неводъ, а люди, какъ рыбы, а я хожу, спасенія ищу».

— Ну вотъ, по-моему выходитъ, что въ Америкѣ неводъ, какъ неводъ, а петли все-таки больше.

Опредѣленіе отличалось мѣткой, чисто хохлацкой своеобразностью.

— А гдѣ же спасеніе? — перевелъ я разговоръ на новую почву.

Я хотѣлъ уяснить себѣ, не былъ ли въ концѣ концовъ этотъ бродячій пастухъ только подражателемъ странника съ котомкой.

— Ка зна, гдѣ! (Богъ знаетъ, гдѣ!) — отвѣтилъ Кончакъ. — Ты думаешь, я спасенія ищу! — прибавилъ онъ тотчасъ же. — Ни, я такъ, землепроходъ, понимаешь. Какъ пословица говорится: весь свѣтъ прошелъ и назадъ не вернулся…

— А зачѣмъ ходишь? — спросилъ я прямо.

— Нудно жить! — такъ же прямо отвѣтилъ Кончакъ. — Рыба ѣстъ рыбу, а человѣкъ человѣка. Вотъ и плюнешь, да и подумаешь часомъ: пойду-ка я на иное мѣсто, можетъ тамъ жить просторнѣе!..

— Много я городовъ исходилъ, — продолжалъ Кончакъ, — въ Чикаго на элеваторѣ хлѣбъ перевѣвалъ, въ Мильвоки струны навивалъ на колесо, телятъ возилъ отъ Канзасъ-Сити, въ Пенсильвеніи въ майнахъ (копяхъ) три раза работалъ, въ Питсбургѣ желѣзныя штухи нагружалъ въ вагоны, всего и не перечтешь, пожалуй.

— Ну и что же? — спросилъ я съ невольнымъ участіемъ.

Иванъ, крестьянскій сынъ, продолжалъ отыскивать новую Жаръ-Птицу и по эту сторону океана, и ходилъ за нею изъ города въ городъ, отъ Чикаго до Питсбурга. Но американцы называютъ Питсбургъ «пекломъ безъ покрышки», и говорятъ, что грѣшники изъ Чикаго отдыхаютъ только въ аду. Трудно было бы найти просторъ жизни въ одномъ изъ такихъ безпокойныхъ мѣстъ.

— Нѣту толку! — отвѣтилъ Кончакъ нехотя. — Здѣшніе города похожи другъ на дружку, какъ рѣпа на рѣпу. Что въ нихъ найдешь путящаго?

— А вы бы въ деревнѣ попробовали! — сказалъ я.

Меня немного удивило, что этотъ степной пастухъ упоминаетъ только самые крупные промышленные центры.

— Въ Америкѣ деревень нѣтъ, — сказалъ Кончакъ, — гдѣ и пробовать?..

— Какъ нѣтъ? — возразилъ я. — Вонъ сколько они хлѣба сѣютъ…

— Хлѣбъ есть, — сказалъ Кончакъ, — и даже овцы, а люди не такіе. Они вонъ и хлѣбъ убираютъ по-городскому, машинами.

— А что худого въ машинахъ? — возразилъ я.

Я не ожидалъ, что просторъ жизни окажется враждебнымъ механическому прогрессу.

— Богъ велѣлъ Адаму, — сказалъ Кончакъ, — что работай, говоритъ, копай землю, и она тебѣ произраститъ плодъ. А если машинами, такъ это какая работа?…

— Будто американскіе рабочіе не работаютъ? — возразилъ я, — здѣсь вѣдь тоже никто даромъ денегъ платить не станетъ.

— Такъ то деньги, а не хлѣбъ, — сказалъ Кончакъ. — Для денегъ работаетъ онъ, больше ни для чего. Если работникъ, такъ онъ жалованье получаетъ, а фармеръ продаетъ маклеру, а деньги несетъ въ банкъ, все равно въ городѣ.

— Вамъ бы въ глушь забраться! — посовѣтовалъ я.

Мнѣ казалось, что на окраинахъ цивилизаціи въ глубинѣ дальняго запада этотъ странный человѣкъ почувствовалъ бы себя болѣе свободнымъ.

— Скучно въ глуши! — живо возразилъ Кончакъ. — Я все людей отыскиваю, чтобы жизнь была по мысли моей. А безъ людей жить, значитъ, съ овцами, съ коровами, либо съ деревьями. А я отъ овецъ со степу ушелъ, — закончилъ онъ.

Это былъ какой-то русскій Агасферъ, который не могъ найти себѣ мѣста по мысли на протяженіи всего земного шара.

— Дивно тебѣ? — началъ опять Кончакъ, видя мое недоумѣніе. — Землепроходъ я, сказано. Хожу, земли испытываю. Не всѣмъ же на мѣстѣ сидѣть. Вотъ умремъ, тогда никуда не станемъ ходить, а теперь пока шевелимся.

— Чудные вы люди на землѣ, — прибавилъ онъ, — все равно тѣ же овцы.

Я посмотрѣлъ на него съ новымъ удивленіемъ. Странствующій пастухъ, повидимому, собирался перейти на наступательную позицію.

— Дивуешься ты на меня, — сказалъ Кончакъ, — зачѣмъ я по свѣту хожу. А вотъ если бы я водку пилъ, каждый день съ людьми дрался, за бабами гонялся, ты бы, небось, не удивлялся, хоть бы я пропалъ подъ заборомъ, какъ собака…

— Люди людское дѣлаютъ, — возразилъ я довольно нерѣшительно.

Въ сущности говоря, Кончакъ былъ правъ, и ежедневное поведеніе любого члена толпы было гораздо сумасброднѣе даже этого вѣчнаго скитальчества, но людей толпы много, и наши глаза присмотрѣлись къ ихъ безумію.

— Люди! — повторилъ Кончакъ, — а ты посмотри на птицъ, какъ онѣ взадъ и впередъ перелетываютъ, ищутъ, гдѣ просторнѣе. Такъ же и я.

— Э, были бы у меня крылья, — продолжалъ онъ задумчиво, — не сталъ бы я землю ногами мѣрять.

— Криво Богъ человѣка создалъ, — прибавилъ онъ. — Какая-нибудь ворона летаетъ, куда хочетъ, а мы ползаемъ, какъ змѣи.

Мы давно ушли съ пристани и медленно подвигались по набережной надъ откосомъ, останавливаясь по временамъ въ изгибахъ парапета, гдѣ было меньше прохожихъ. Набережная была полна движеніемъ и шумомъ. Внизу у самой воды пробѣжалъ пассажирскій поѣздъ, перекликнулся съ караваномъ товарныхъ вагоновъ, шедшихъ ему навстрѣчу, и пыхтя покатился дальше. Мимо насъ одинъ за другимъ пробѣгали вагоны трамвая, наполненные публикой, уѣзжавшей или возращавшейся съ гулянья.

— Неужели вы пѣшкомъ ходите? — внезапно спросилъ я.

Мнѣ вспомнилось его европейское путешествіе. Да и разсказывая объ Америкѣ, онъ все время говорилъ: хожу. Но мнѣ казалось почти невѣроятнымъ, чтобы среди этого обилія механическихъ двигателей нашелся человѣкъ, готовый измѣрять американскія длинныя дороги собственными ногами по примѣру апостоловъ.

Землепроходъ усмѣхнулся. Повидимому, онъ опять уловилъ мою мысль.

— Разно бываетъ! — сказалъ онъ. — Когда пѣшкомъ, когда и съ мѣшкомъ, а теперь вотъ въ вагонѣ поѣду. Прощайте, добрый человѣкъ!..

Совершенно неожиданно онъ перебѣжалъ дорогу и, схватившись за рѣшетку электрическаго вагона, пролетавшаго мимо, на всемъ ходу вскочилъ на площадку. Какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, кондукторъ сдѣлалъ невольную попытку остановить его, хотя она могла стоить жизни имъ обоимъ. Но натискъ землепрохода былъ слишкомъ стремителенъ, и черезъ секунду онъ исчезъ внутри вагона. Русскій землепроходъ продѣлалъ эту нерѣдкую въ Америкѣ штуку съ чисто профессіональной ловкостью, и я заключилъ, что она тоже представляетъ часть отвѣта на мой вопросъ. Американскіе трампы (бродяги) именно такимъ образомъ вскакиваютъ въ угольные и товарные вагоны, для того чтобы не платить за дорогу. Очевидно, русскій землепроходъ все-таки пошелъ на компромиссъ съ цивилизаціей и кромѣ пѣшаго хожденія признавалъ и желѣзнодорожную ѣзду зайцемъ.

Впрочемъ, все это произошло такъ быстро, что мнѣ на минуту показалось, что не было никакого Кончака, и что я разговаривалъ со своими собственными мыслями, разгоряченный іюльскимъ солнцемъ, крѣпкимъ пивомъ и свѣжимъ рѣчнымъ запахомъ.

* * *

Я встрѣтился съ нимъво второй разъ черезъ двѣ недѣли на одномъ изъ уличныхъ митинговъ во время такъ называемой «мясной прижимки», которая въ то лѣто свалилась населенію на голову одновременно съ дороговизной угля. Могущественный мясной трестъ, имѣющій въ своихъ рукахъ все снабженіе столицы, внезапно поднялъ цѣны на два цента на фунтъ. Въ Нью-іоркѣ, гдѣ огромное большинство населенія ѣстъ мясо три раза въ день, эта прибавка къ цѣнѣ обидѣла жителей еще чувствительнѣе, чѣмъ недостатокъ топлива, ибо на дворѣ пока стояло лѣто. Особенно чувствительно задѣла мясная прижимка полумилліонное населеніе евреевъ, огромное большинство которыхъ покупаетъ свою мясную провизію у каширныхъ рѣзниковъ. Европейскіе переселенцы изъ Восточной Европы питаются на родинѣ хлѣбомъ и селедкой. Въ первые годы своей жизни на новой почвѣ они практикуютъ, разумѣется, тоже воздержаніе. Переходъ на мясную діету является самымъ осязательнымъ признакомъ приспособленія къ новымъ условіямъ. Онъ означаетъ, что новичекъ уже не новичекъ, что онъ ушелъ изъ потогонной мастерской и зарабатываетъ достаточно денегъ, а главное, что онъ уже не боится окружающей жизни, но успѣлъ подняться до уровня ея потребностей и хочетъ жить, «какъ люди», «какъ американскіе граждане». Къ слову сказать, переходъ на улучшенную діету наступаетъ черезъ пять-шесть лѣтъ и даже по времени совпадаетъ съ пріобрѣтеніемъ гражданскихъ правъ. Естественно, что эти новые граждане цѣпко держатся за новопріобрѣтенныя права, особенно за мясныя.

Мясной трестъ хотѣлъ сдѣлать довольно серьезное покушеніе именно на это драгоцѣнное пріобрѣтеніе американской сытости. Населеніе Нижняго города заволновалось. Застрѣльщиками явились рѣзники, которые сразу очутились между двухъ огней. Трестъ поднялъ цѣны, а покупатели не хотѣли и слышать ни о какихъ прибавкахъ. Кромѣ того, трестъ открывалъ множество мелкихъ рынковъ во всѣхъ концахъ города и явно старался превратить независимыхъ торговцевъ въ своихъ кліентовъ и приказчиковъ. Это была борьба крупной и мелкой промышленности… Рѣзники рѣшили составить синдикатъ и созвали профессіональный митингъ, на который сошлось полторы тысячи участниковъ. Американскія газеты отмѣтили съ удивленіемъ это число, ибо никто не предполагалъ, что въ Нью-Іоркѣ такое множество каширныхъ мясниковъ. Митингъ отличался бурнымъ характеромъ и призывалъ публику къ совмѣстной борьбѣ, но на другой день трестъ сдѣлалъ широкія техническія уступки и сразу привлекъ мясниковъ на свою сторону. Евреи, какъ извѣстно, не ѣдятъ многихъ частей мяса, и рѣзники передаютъ ихъ въ христіанскія лавки. Трестъ сдѣлалъ рѣзникамъ рядъ льготъ по пріему этихъ запретныхъ частей. Зато они обязались сразу поднять цѣны до того же уровня, на какомъ ихъ уже держали каширные мясные рынки треста. На другой день къ вечеру всѣ газеты уже были полны подробныхъ описаній «великой измѣны» рѣзниковъ. Терпѣніе американской публики вообще короче, чѣмъ въ Европѣ, а тутъ вдобавокъ было слишкомъ очевидное предательство. Еврейское населеніе «Дантана», Нижняго города, рѣшило отказаться отъ употребленія мяса впредь до пониженія дѣнь.

Въ теченіе двадцати четырехъ часовъ во всѣхъ углахъ огромнаго человѣческаго улья, который занимаетъ восточную половину нижней части города, основались десятки обществъ мясныхъ абстинентовъ. Они питались яйцами, молокомъ, консервами, дѣлая кстати экономію на топливѣ. Лавки холодныхъ закусокъ торговали нарасхватъ, и хозяева ихъ были самыми ревностными застрѣльщиками новаго движенія. Мясная торговля совершенно упала. Не довольствуясь этимъ, женщины многихъ околотковъ составили свои комитеты и объявили полный бойкотъ мясныхъ лавокъ. Онѣ взялись за дѣло съ чисто женской рѣшительностью. Около дверей каждой лавки былъ поставленъ женскій пикетъ, который имѣлъ цѣлью не допускать покупателей. Теоретически пикеты должны были дѣйствовать убѣжденіемъ, но на практикѣ двумъ-тремъ любительницамъ мяса вымазали лицо печенкой, а потомъ заставили мясника вернуть деньги назадъ. На другой день въ разныхъ концахъ города около десятка лавокъ было разгромлено. Въ разныхъ мѣстахъ женская стража, наскучивъ стоять на улицѣ, прямо запирала лавки и отсылала торговцевъ домой.

Послѣ этого борьба затянулась. Мясной трестъ пользовался такой всеобщей ненавистью, что даже самыя реакціонныя газеты были на сторонѣ «дантанскихъ» бабъ, производившихъ новомодные еврейскіе безпорядки. Въ Америкѣ вообще приходится считаться съ мелкой публикой, особенно когда она является покупательной силой. Въ Ирландскомъ кварталѣ громко говорили, что они возьмутся за своихъ мясниковъ по тому же самому рецепту. Въ концѣ концовъ съ запада прибыли новыя партіи скота, и заправилы треста устроили «грѣхъ пополамъ» и взяли назадъ половину своей прибавки. Болѣе дешевые сорта мяса почти вернулись къ прежнему уровню цѣнъ. Такимъ образомъ, споръ о мясной прижимкѣ разрѣшился въ ничью.

Мясная война сопровождалась, разумѣется, самой оживленной агитаціей. Въ центрѣ еврейскаго квартала есть скверъ Сюардъ, на которомъ, впрочемъ, въ то время не было ни одного дерева. Это былъ, такъ сказать, садъ будущаго, ибо уже десять лѣтъ тому назадъ дума проектировала развести на немъ зелень. Текущей весной одинъ уголъ площади былъ наконецъ загороженъ, вымощенъ асфальтомъ и засаженъ березовыми хлыстами, которые прекрасно принялись на почвѣ, тучно удобренной отбросами окружающей бѣдноты. Но во время мясной войны на площади Сюардъ не было ничего, кромѣ пыли и кухонныхъ остатковъ. Это было самое зловонное мѣсто во всемъ гетто, и жители, склонные къ остроумію и прозвавшіе прилегающія улицы Свинымъ Рынкомъ, называли площадь — скверъ Сюэръ (Sewer), что значитъ сточная канава.

Впрочемъ, въ разныхъ мѣстахъ площади стояли зеленыя скамьи, предназначенныя для будущаго сада, въ одномъ углу было отгорожено мѣсто для школьной игры въ мячъ; въ другомъ возвышалась эстрада, на которой по субботамъ игралъ оркестръ. Публика усердно посѣщала это странное гулянье, сидѣла на зеленыхъ скамьяхъ, слушала музыку, которая сплошь и рядомъ разыгрывала русскія и малорусскія пьесы. Быть можетъ, ей мерещились деревья будущаго, которыя по проекту должны были улучшать густую и душную пелену, висѣвшую надъ сточной канавой, и вливать въ нее струю свѣжаго кислорода. Это былъ одинъ изъ культурныхъ самообмановъ, на которые такъ податлива городская бѣдность, не избалованная щедротами исторіи и благодарная даже за зелень на деревянной скамьѣ.

Мясная война нарушила эту сточную идиллію по крайней мѣрѣ на одинъ вечеръ. На площади Сюардъ собрался многочисленный митингъ, на который сошлись жители всего околотка на милю въ окружности. Зеленыя скамейки были убраны, но всѣмъ не хватило мѣста, хотя публика стояла плечомъ къ плечу, какъ въ церкви или въ процессіи. Музыкальная эстрада превратилась въ трибуну, съ которой популярные ораторы наперерывъ обличали жадный трестъ и вѣроломный синдикатъ.

Я, впрочемъ, опоздалъ и, не дерзая пробиваться впередъ сквозь эту человѣческую кашу, остановился въ одномъ изъ переулковъ, выводившихъ на сточную канаву. Здѣсь былъ свой митингъ и особый проповѣдникъ. Это былъ поборникъ вегетаріанской идеи, который очень краснорѣчиво доказывалъ слушателямъ, что любовь къ мясу — предразсудокъ и что пища, единственно достойная американскаго гражданина, состоитъ изъ хлѣба и плодовъ.

Публика слушала съ равнодушнымъ неодобреніемъ. Эти люди вступили въ мясную войну не съ вегетаріанской точки зрѣнія.

— Лучшая пища есть зерно и плоды, — настаивалъ ораторъ, — поэтому на зло мясному тресту покупайте Церо-Фрутто, это — жизнь зерна, лѣкарство природы, укрѣпитель тѣла, политура крови, источникъ золотоносныхъ мыслей, избранная, лучшая въ мірѣ, научная, совсѣмъ готовая, предусвояемая пища…

— Гу-гу! — заухала публика.

Это былъ одинъ изъ агентовъ безцеремонной рекламы, которая старалась по головамъ мясной войны вывезти на показъ публикѣ «научно-приготовленные» зерновые препараты, впрочемъ, пригодные скорѣе для куръ, чѣмъ для людей.

— Та, щожь! — сказалъ рядомъ со мной знакомый голосъ. — И то правда… Здравствуйте, добрый человѣкъ!..

Я поспѣшно обернулся. Кончакъ стоялъ передо мной и протягивалъ мнѣ руку. Она была выпачкана въ сажѣ, и весь онъ выглядѣлъ такъ, какъ будто его только что вытащили изъ угольной ямы или изъ трубы.

— Какая правда? — возразилъ я неодобрительно. Только два дня тому назадъ я попробовалъ обварить «политуру крови» кипяткомъ и нашелъ ее наполовину наполненной соромъ.

— Правда, раче, що сзаду очи, — докончилъ Кончакъ, — правда, коли не брехня.

Лицо его смѣялось. Ему, видимо, нравился этотъ неожиданный переходъ отъ гражданской добродѣтели къ рекламѣ.

— Гдѣ вы такъ выпачкались? — спросилъ я, безцеремонно обтирая руку. Я былъ увѣренъ, что Кончакъ не обидится.

— А я, видишь, отъ угля отстать не могу, — подмигнулъ Кончакъ, — я и здѣсь себѣ «майну» нашелъ.

Онъ разсказалъ мнѣ, что знакомый итальянецъ, торговавшій углемъ въ разносъ, принялъ его въ компанію. Дѣло это, несмотря на свои скромные размѣры, стало временно доходнымъ, ибо публика предпочитала покупать дорогое топливо самыми мелкими порціями. Подвалъ, служившій компаніонамъ складомъ, находился въ двухъ миляхъ отъ сточной канавы, и мнѣ невольно захотѣлось узнать, какое чувство привело сюда Кончака на еврейскій каширно-мясной митингъ.

Но чувства оригинальнаго русскаго землепрохода не легко поддавались обычнымъ опредѣленіямъ.

— Вишь, расходились! — сказалъ онъ, оглядывая окружавшую толпу хладнокровнымъ и не особенно дружелюбнымъ взглядомъ. — Галдятъ, какъ галки передъ дождемъ.

— Поневолѣ загалдишь, какъ кусокъ вырывать станутъ, — возразилъ я.

Высшіе сорта мяса вздорожали больше низшихъ, и я могъ наглядно оцѣнить значеніе мясной прижимки на собственномъ обѣдѣ.

— Кусокъ! — передразнилъ Кончакъ. — А кто имъ велитъ мясо исть? Дома, небось, и луку не вдосталь видѣли…

— А вы развѣ не ѣдите мяса? — спросилъ я съ удивленіемъ. Я не ожидалъ, что онъ станетъ на такую точку зрѣнія.

— Я человѣкъ вольный, — сказалъ Кончакъ, — я ѣмъ, что попадетъ. А они все равно на привязи у жадности своей.

— Кто работаетъ, тотъ всегда на привязи! — вмѣшался въ разговоръ одинъ изъ ближайшихъ сосѣдей.

Насъ окружала цѣлая группа слушателей. Разговоръ нашъ принялъ неожиданный оборотъ. Мы оба совсѣмъ забыли, что сточная канава на половину пересажена изъ Вильны и что русскій языкъ на этихъ улицахъ имѣетъ право гражданства рядомъ съ англійскимъ, еврейскимъ, польскимъ и нѣмецкимъ.

Нашъ новый собесѣдникъ былъ одѣтъ очень чисто, съ пуховой шляпой и широкимъ краснымъ галстухомъ. Но руки у него были грубыя, въ мозоляхъ, и мнѣ почему-то показалось, что онъ долженъ быть возчикъ мебели. Плечи его имѣли странную сутуловатость, какъ будто они были придавлены внизъ широкими и плоскими тяжестями, которыя имъ приходилось поддерживать изо дня въ день.

— На привязи, другъ, — подтвердилъ Кончакъ, не смущаясь, — на желѣзной цѣпи.

— Я то же говорю…

— Посмотри-ка хоть на этотъ проулокъ, — продолжалъ онъ, — да еще и понюхай!..

— Камень, вонь, фабрики, сверху неба не видно… Развѣ это не привязь?..

Мы, дѣйствительно, стояли подъ сѣтью густыхъ рѣшетокъ воздушной желѣзной дороги, заслонявшихъ небо, и черезъ каждыя полторы минуты на наши головы сыпалась копоть отъ пробѣгавшаго поѣзда.

— Вѣдь это было Божіе, — продолжалъ Кончакъ. — Тутъ была земля, на землѣ росла трава, сверху было небо, все какъ слѣдуетъ. А люди пришли, небо загородили, землю загадили, тай годи (да и полно). За людьми другіе, третьи. Тай лѣзутъ, тай лѣзутъ до одной кучи, какъ оглашенные.

— Самъ ты оглашенный!.. — сердито сказалъ другой слушатель. — Инше куды пойдемъ? Здѣсь хоть и работы нѣтъ, такъ человѣкъ надѣется.

Это былъ молодой, но невзрачный парень, въ оборванной одеждѣ и съ чернымъ узелкомъ подмышкой. Мнѣ показалось, что это именно безработный, который защищаетъ отъ нападеній Кончака свою надежду на будущее.

— Ну вотъ! — сказалъ Кончакъ, обращаясь уже ко всѣмъ слушателямъ. — Какъ же вы не на цѣпи? Сами строите фабрики, да сами и лѣзете въ нихъ. И будутъ онѣ держаться вами по вѣку вѣковъ.

— Безъ фабрикъ гдѣ работать? — заговорили въ толпѣ. — Это Америка. Здѣсь вездѣ машины, выдумка человѣческая…

— Машинный вы народъ, — дерзко возразилъ Кончакъ, — сцѣпились вы всѣ въ комокъ, какъ стальные зубья, и расцѣпиться вамъ нельзя…

— Дискуссію! — заговорили слушатели. — Изложите вашъ планъ!..

Они хотѣли затѣять одно изъ тѣхъ безконечныхъ словопреній, которыя устраиваются въ нижнемъ Нью-Іоркѣ на каждомъ перекресткѣ, въ трактирѣ или на улицѣ, особенно передъ выборами или во время всякой иной агитаціи.

— У меня плану нѣтъ, — сказалъ Кончакъ довольно рѣзко, — а дискуссію мнѣ не надо. Говорилъ я не съ вами, а съ этимъ человѣкомъ.

До сихъ поръ Кончакъ казался мнѣ совсѣмъ кроткимъ, но теперь его безпричинная рѣзкость показалась мнѣ какъ-то совершенно естественной. Онъ былъ слишкомъ непохожъ на эту насквозь городскую, прикованную къ уличнымъ камнямъ, толпу. Онъ напомнилъ мнѣ степную овчарку, затесавшуюся среди уличныхъ собакъ, которая скалитъ зубы первая, не дожидаясь нападенія противниковъ.

— Пойдемъ, сосѣдъ! — Кончакъ повернулся, чтобы идти.

— А куда ты пойдешь? — спросилъ маленькій горбатый человѣкъ въ полосатой рубахѣ и безъ пиджака, который больше всѣхъ настаивалъ на устройствѣ дискуссіи.

— Пойду на иное мѣсто! — буркнулъ Кончакъ и сталъ перебираться на другую сторону улицы.

Я послѣдовалъ за нимъ, подчиняясь приглашенію и безуспѣшно стараясь опредѣлить себѣ настроеніе этого человѣка, который былъ одинаково не на мѣстѣ среди овецъ въ степи и среди людской толпы въ большомъ городѣ.

Кончакъ, видимо, былъ не въ духѣ.

— Машина, — ворчалъ онъ, — выдумка!.. Самъ не можешь выдумать, такъ за чужое хватаешься… Нѣтъ, ты самъ работай, самъ выдумай…

— Я пойду на иное мѣсто! — неожиданно повторилъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Годи (полно) мнѣ жить въ Нью-Іоркѣ вашемъ.

— А куда пойдешь? — невольно повторилъ и я недавній вопросъ.

— Вотъ, — сказалъ Кончакъ. — Будто я не найду…

— Люди кажутъ, — продолжалъ онъ, — что если всю Америку перейти, то тамъ опять море. Правда это…

— Будто вы не знаете? — сказалъ я недовѣрчиво.

Кончакъ не казался уже мнѣ столь непосредственнымъ, и наивные обороты его рѣчи были, по-видимому, только внѣшней оболочкой его мышленія, уцѣлѣвшей отъ Мысъ-Добро-Надеждинской эпохи.

— Положимъ, что знаю! — сказалъ Кончакъ, — а за моремъ что?

— Будетъ вамъ представляться, — сказалъ я безцеремонно, — вонъ вы какъ натолкались въ Америкѣ, отъ цѣлой толпы отгрызлись… — За моремъ опять земля и люди; китайцы, индійцы, японцы.

— Я не представляюсь, — кротко сказалъ Кончакъ, — а какъ живутъ они, лучше или хуже здѣшняго?..

— Хуже, конечно — сказалъ я. — Будто вы не видали китайцевъ, которые моютъ бѣлье?..

Мнѣ показалось, что въ разспросахъ Кончака есть какая-то наводящая цѣль.

— А я не вѣрю вамъ, — неожиданно и упрямо сказалъ Кончакъ, — слышать слышалъ, а не вѣрю. Не можетъ этого быть, чтобы на всемъ свѣтѣ не было угла, гдѣ есть просторъ для жизни человѣческой.

— Если бы было такое мѣсто, — возразилъ я, — всѣ люди бросили бы свои гнѣзда и ушли туда…

— Еще я слышалъ, — продолжалъ Кончакъ задумчиво, — есть на тепломъ морѣ острова, будто ихъ кто изъ рѣшета просыпалъ. Тепло на тѣхъ островахъ, всякій овощъ растетъ, мухъ нѣту, волковъ тоже. Тамъ счастливые люди живутъ. Каждый день праздникъ, дѣвушки играютъ и поютъ.

— Что же вы, на эти острова собрались? — спросилъ я. Для этого русскаго Робинзона, очевидно, вовсе не существовало географическихъ разстояній.

— Нѣтъ, страшно! — возразилъ Кончакъ, подумавъ. — Островъ маленькій, кругомъ вода и уйти некуда. Все равно птица въ клѣткѣ.

— Го! — прибавилъ онъ послѣ паузы, — свѣтъ широкъ! — Я пойду геть-геть, далеко!..

— Опять пѣшкомъ пойдешь? — спросилъ я.

— А по-твоему какъ? — возразилъ Кончакъ полушутливо. — Люди, положимъ, говорятъ, что земля сама крутится. Развѣ стой, Ваня, на мѣстѣ, да перебирай ноги, можетъ, земля сама пробѣжитъ мимо.

— Не надо ли вамъ денегъ немного? — предложилъ я.

— Немного брать не стоить, — возразилъ Кончакъ, — а много ты, пожалуй, не дашь!..

— Скажи, пожалуйста, — прибавилъ онъ такъ же неожиданно, какъ прежде, — а ты зачѣмъ пріѣхалъ въ Америку?

Я затруднился отвѣтомъ. Быть можетъ, мнѣ было бы труднѣе отвѣтить на этотъ вопросъ, чѣмъ бывшему пастуху изъ Мысъ Доброй Надежды.

— Тоже, видно, и ты волочуга, — беззапеляціонно рѣшилъ Кончакъ, — волочишься по свѣту, самъ не знаешь зачѣмъ. Я видно землепроходъ, а ты видно пассажиръ. Переводишь свои денежки на дорожные билеты.

— Прощай-ка, братъ! — прибавилъ онъ отрывисто. — Я пойду направо, а ты налѣво. Коли не брехня, что земля круглая, то мы встрѣтимся на той сторонѣ за арбузомъ…

Онъ наскоро пожалъ мнѣ руку, потомъ повернулся и пошелъ твердымъ шагомъ вдоль по улицѣ. Глядя на его удалявшуюся фигуру, мнѣ показалось, что онъ уже не остановится и пройдетъ впередъ той же широкой и твердой поступью, вплоть до другого моря.

Я остался стоять на мѣстѣ. — Правда ли, что я пассажиръ, — спрашивалъ я самъ себя. — Зачѣмъ я скитаюсь, какого простора я ищу на землѣ? Земля такъ мала, такъ однообразна… Даже птичьи крылья не могли бы помочь этому. Скучно жить на нашей землѣ, господа!

Нью-Іоркъ, 1903.

Въ русской церкви въ Нью-Іоркѣ

Большая православная церковь на Мадисонской Аллеѣ была полна молящихся. У паперти по обѣ стороны улицы сновали приходящіе и уходящіе люди. Вездѣ раздавалась русская рѣчь. Если бы не американскіе полисмены, которыхъ призвали сюда поддерживать порядокъ, можно было бы подумать, что находишься гдѣ-нибудь на Васильевскомъ Островѣ или, пожалуй, за Невской заставой. Порядка впрочемъ никто не думалъ нарушать. Толпа была настроена молитвенно и благоговѣйно. На паперти мѣстами разговаривали пониженнымъ голосомъ о своихъ дѣлахъ, но люди внутри церкви сосредоточенно глядѣли впередъ, крестились и какъ будто стремились на встрѣчу радостному пасхальному возгласу, который снова и снова раздавался надъ церковью и уносился въ полуоткрытыя двери: «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!..»

Заутреня уже отходила. Я пріѣхалъ въ церковь поздно изъ Бруклина, съ другого конца города. Тамъ было засѣданіе философскаго клуба, которое мнѣ нельзя было пропустить. Теперь, послѣ ухищренныхъ философскихъ построеній, пытавшихся соединить научный скептицизмъ и восточно-азіатскій мистицизмъ и еще Богъ знаетъ что, мнѣ было пріятно и странно видѣть эту русскую толпу, православную, рабочую и бѣдную, которая сошлась вмѣстѣ на нѣсколько часовъ и вдругъ какъ будто перенесла въ глубину американскаго околотка атмосферу Смоленска и Твери, то же знакомое съ дѣтства настроеніе и простодушный молитвенный порывъ. Многіе молящіеся, очевидно, испытывали похожее чувство и время отъ времени бросали вокругъ себя любопытный взглядъ. Русскіе переселенцы въ Нью-Іоркѣ въ первый разъ сошлись всѣ вмѣстѣ и съ изумленіемъ видѣли, что ихъ много, больше, чѣмъ можно было предполагать.

Человѣкъ, стоявшій рядомъ со мной, глубоко вздохнулъ.

— Господи, какъ много нашихъ! — высказалъ онъ вслухъ общую мысль и даже закрылъ глаза.

Это былъ высокій, еще молодой парень, съ солдатскими подстриженными усами и серебряной серьгой въ ухѣ. На немъ была крахмаленная рубаха съ бѣлымъ галстухомъ, и изъ верхняго пиджачнаго кармана торчали желтые пальцы совершенно новыхъ замшевыхъ перчатокъ. Впрочемъ, руки у него были такія большія и заскорузлыя, что можно было усомниться, удастся ли ему натянуть на нихъ эту узкую кожаную оболочку.

Церковь была совершенно новая. Она была достроена и освящена всего около полугода тому назадъ, и пасхальная служба совершалась здѣсь въ первый разъ. Даже стѣны ея были еще бѣлы, и пусты и пока напоминали одну изъ сосѣднихъ протестантскихъ церквей. Огромное большинство прихожанъ тоже были люди совершенно новые въ Америкѣ. Многіе пріѣхали только нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, и многолѣтнихъ старожиловъ было совсѣмъ мало среди этой тысячной толпы. Я неторопливо подвигался съ одного конца церкви на другой, внимательно разглядывая окружающія лица.

Люди, наполнявшіе церковь, не могли похвастать красотой. Все это были бѣлобрысые или русые, малорослые парни съ корявымъ лицомъ и нескладнымъ станомъ. Большинство ихъ были бѣлоруссы изъ Вильны, изъ Витебска, изъ пинскихъ лѣсовъ, изъ Холмщины, изъ Бѣловѣжской пущи. Порой мелькало смуглое молодое лицо или висячіе усы, обличавшіе хохла, — волынца или подолянина. Австрійскіе русины стояли группами. Когда они случайно заговаривали, ихъ можно было легко отличить по ихъ безпримѣсному хохлацкому говору, между тѣмъ какъ пришельцы изъ Россіи невольно передѣлываютъ свое мѣстное нарѣчіе на общевеликорусскій ладъ.

Всѣ эти люди пріѣхали сюда въ хвостѣ большой польско-еврейской волны, которая, уже четверть вѣка ежегодно перекатывается изъ Восточной Европы въ Америку. Они набрались сюда по одному изъ деревень и мелкихъ мѣстечекъ Западнаго края, гдѣ всѣ племена и религіи изнываютъ отъ голода и безработицы. Они рѣшили подняться съ насиженныхъ мѣстъ — соблазненные чудесными слухами о неслыханныхъ заработкахъ, примѣромъ сосѣда, который вернулся послѣ десятилѣтняго отсутствія и купилъ участокъ земли и двѣ лошади.

Великорусы, которые попадались въ этой толпѣ, пріѣхали изъ большихъ городовъ. Это все были ремесленники и фабричные рабочіе, которые переѣзжали съ мѣста на мѣсто въ поискахъ счастья и добрались до Америки почти незамѣтно для самихъ себя. Русскіе искатели счастья попадаются теперь по всѣмъ дорогамъ земного шара, и число ихъ возрастаетъ съ каждымъ годомъ. Я встрѣчалъ ихъ въ Брюсселѣ и Парижѣ, въ Нью-Іоркѣ и Чикаго, даже на Сандвичевыхъ островахъ. Прежде это были почти сплошь интеллигенты, теперь это по большей части разные мелкіе люди, — слесаря, машинисты, кочегары, даже чернорабочіе. Они похожи на ласточекъ, отброшенныхъ въ сторону поднимающейся бурей, и для вдумчиваго наблюдателя они представляютъ живое доказательство, что между Западной Европой и Восточной «нѣтъ болѣе Пиринеевъ» и что великая стѣна, искони раздѣлявшая эти два міра, избороздилась дорогами и постепенно разсыпается.

Началось прикладываніе ко кресту. Въ церкви образовались два потока. Одинъ стремился къ алтарю, другой мало-по-малу изливался въ двойныя двери притвора на улицу.

Черезъ минуту я тоже вышелъ вмѣстѣ съ другими. На улицѣ стало люднѣе прежняго. Народъ стоялъ группами, сидѣлъ на каменныхъ ступеняхъ и просто на землѣ. Женщины съ корзинками въ рукахъ спускались внизъ, гдѣ скоро должны были начать святить пасхи. Городовые окончили свое дѣло и ушли. Теперь по всей улицѣ былъ слышенъ только одинъ неумолкающій русскій говоръ.

На лѣвомъ углу паперти собралась самая значительная группа. Въ центрѣ ея стоялъ мой пріятель Охремъ Горисовичъ изъ подъ Пинска, который на родинѣ занимался лѣснымъ промысломъ, а въ Америкѣ живетъ уже восемь лѣтъ и занимается шитьемъ рубашекъ на швейной машинѣ. Горисовичъ былъ пожилой человѣкъ, маленькій, тусклый и равнодушный ко всему, кромѣ своего собственнаго угла. Америка для него представляла только заработокъ по стольку-то въ недѣлю. Даже зрѣлища не интересовали его. Онъ ни разу не былъ въ музеѣ или на народномъ гуляньѣ, быть можетъ изъ-за того, чтобы не истратить лишняго гривенника на конку.

Возлѣ Горисовича стояла его жена, толстая и неуклюжая, въ самодѣльномъ платьѣ и старой черной шали, какъ будто выхваченная живьемъ съ улицы уѣзднаго городка. Въ лѣвой рукѣ она держала корзинку, откуда выглядывалъ конецъ колбасы, завернутой въ газетную бумагу.

Въ качествѣ старожиловъ Горисовичи все-таки пользовались уваженіемъ среди своихъ знакомыхъ. За восемь лѣтъ американской жизни, отказывая себѣ во всемъ, они скопили полторы тысячи долларовъ и теперь уже собирались вернуться въ Пинскъ и реализовать свой капиталъ.

Оба они работали по 12-ти часовъ въ сутки. Жена была кончальщицей, т. е. дошивала оконченные вчернѣ рубашки и штаны. Кромѣ того она пустила по два жильца въ каждую изъ трехъ маленькихъ комнатъ своей квартиры и брала съ нихъ по три доллара въ недѣлю за полное содержаніе. Себѣ съ мужемъ она оставила кухню и маленькій темный чуланчикъ, который они называли спальней. Впрочемъ, и вся квартира была нищенская, грязная, въ самомъ центрѣ такъ называемаго Свиного рынка въ Нижнемъ городѣ. Кругомъ было царство бѣдности и нездороваго труда. На двѣ мили въ окружности не было ни одного дерева или зеленаго листика. Въ лѣтнія воскресенья люди выходили на берегъ рѣки и садились на солнцепекѣ, опустивъ голову къ водѣ для того, чтобы освѣжиться. Но съ воды поднималось только зловоніе корабельныхъ отбросовъ, во множествѣ проплывавшихъ мимо.

Чтобы накопить при такихъ условіяхъ полторы тысячи долларовъ, нужно много терпѣнія и невзыскательности. Зато послѣ восьмилѣтняго подвижничества Горисовичъ выглядѣлъ совсѣмъ скрюченнымъ, и даже волосы его совершенно посѣдѣли. Бѣлорусскій портной не понималъ американскихъ порядковъ и не усвоилъ почти ничего изъ американской культуры. Потребности его не выросли, но зато не увеличился и заработокъ, ибо въ Америкѣ, какъ и вездѣ, второе вытекаетъ изъ перваго, а не наоборотъ. И потому процессъ накопленія дался ему только цѣной самыхъ чрезвычайныхъ усилій.

Рядомъ съ Борисовичами стояли два парня, совсѣмъ молодыхъ и очень похожихъ другъ на друга, должно быть, братья или близкіе родственники. Поиски заработковъ бросили ихъ въ разныя стороны, и теперь они встрѣтились послѣ долгой разлуки и усердно обмѣнивались впечатлѣніями.

— А что, привыкаешь? — спрашивалъ одинъ, повидимому, старшій братъ. Американецъ не забижаетъ?

— Ничего! — отвѣтилъ другой. — Онъ праведный, безъ дѣла тоже не лается!.. А кормитъ какъ! — немедленно прибавилъ онъ съ воодушевленіемъ. — Въ нашей контрѣ (country — страна) и президентъ такъ не ѣстъ…

Это былъ сельскій работникъ съ одной изъ подгороднихъ фермъ.

— А ты чому не идешь на фарму, Игнаць? — спросилъ Горисовичъ старшаго собесѣдника.

— Атъ! — презрительно сказалъ Игнаць. — Мало я дома на солнцѣ жарился!.. Вы, небось, не идете! — прибавилъ онъ дерзко.

— Я лучше поѣду домой! — сказалъ важно Борисовичъ. — Оставайтесь вы съ Богомъ и съ вашей Америкой.

— Что тамъ дѣлать, у дому? — тотчасъ же возразилъ Игнаць. — Тамъ нашему брату пятнадцать центовъ на день платятъ!

— Тю! — быстро отозвался кто-то изъ толпы. — Я бы лучше такъ сидѣлъ. Я отвыкъ отъ такой платы.

— А живутъ какъ! — подхватилъ другой. — Дымомъ глаза выѣстъ, а вытереть ручника нѣту…

Это были, какъ и Горисовичъ, первобытные лѣсовики, явившіеся въ Америку прямо изъ курныхъ избъ.

— Ледочки, пойдемте прогуляться, — сказалъ Игнаць, обращаясь къ двумъ дѣвушкамъ, которыя тоже стояли въ группѣ.

Ледочки была русская форма англійскаго слова ladies.

У дѣвушекъ были модныя прически, со всѣхъ сторонъ подоткнутыя гребнями изъ поддѣльной черепахи, и затѣйливыя кружевныя шляпы, какъ будто обернутыя кверху дномъ и заколотыя длинными металлическими стрѣлами. Къ слову сказать, эти стрѣлы составляютъ для нью-іоркскихъ дѣвицъ настоящее вооруженіе, не хуже, чѣмъ наваха для андалузской испанки.

— Отстань, полякъ! — засмѣялась одна изъ дѣвушекъ. — Очень намъ нужно!

— А полякъ, такъ что, — настаивалъ Игнаць. Развѣ поляки иначе сдѣланы? Полякъ вонъ и въ церкву пришелъ. Есть у поляка все, что слѣдуетъ для парня.

Въ толпѣ обмѣнивались свѣдѣніями о знакомыхъ.

— Душкевичъ, трясця его матери! — говорилъ одинъ голосомъ, полнымъ удивленія. — Четыре мѣсяцы нѣту какъ пріѣхалъ, гриноръ (greener, т. е. зеленый новичекъ), а смотри-ка: подряды беретъ… Мудрякъ, разумнѣе жида…

— Остроумникъ, — подтвердилъ другой собесѣдникъ. — Онъ вонъ и гармошки чинитъ… Какое слово одинъ разъ услышитъ, ангіельское ли, нѣмецкое ли, онъ помнитъ всегда, не какъ наши осиновые мозги…

— Я поѣду назадъ въ Кентуку, — заявилъ другой человѣкъ, стоявшій рядомъ. — Здѣсь въ Новымъ-Іорку совсѣмъ паскудно…

— А гдѣ Кентука? — спросилъ человѣкъ, только что восхвалявшій остроуміе неизвѣстнаго Душкевича.

— Извѣстно гдѣ, — отвѣтилъ порицатель Нью-Іорка. — Сѣлъ и поѣхалъ.

— Кентука — дешевая земля! — продолжалъ онъ. — Подумайте: свинина — 5 центовъ за фунтъ, живая курица — 20 копеекъ!

— А какъ тамъ заработки? А наши живутъ тамъ? — раздались вопросы съ разныхъ сторонъ.

— Мои три брата живутъ въ Кентукѣ, — сказалъ разсказчикъ. — Пильщики они, дровами промышляютъ… Тамъ все дешево, они только на муку деньги изводятъ. Убьютъ кабана, посолятъ его, да ѣдятъ сколько времени… Всего тамъ много, бахчи-огороды… Какъ вечеръ придетъ, они сейчасъ по мѣшку и гай-гай на огороды… Мало погодя такіе оберемки припрутъ, смотрѣть совѣстно: кукуруза, огурцы, картошка…

— Вотъ черти! — сочувственно воскликнулъ одинъ изъ слушателей.

— Ей-Богу! — подтвердилъ разсказчикъ. — Даже я вамъ разскажу чудо. Такъ много ѣды въ Кентукѣ, — прямо изъ грязи родятся рыбы и раки… Ей-Богу! — повторилъ онъ. — Какъ начнутся осенніе дожди, земля разжирѣетъ, — давай изъ грязи вылѣзать этакіе страшные угри… Только подбирай да въ печку… А еще эти, какъ ихъ, чепурахи, — продолжалъ разсказчикъ, — изъ которыхъ гребенки дѣлаютъ… Жирныя и прямо лежатъ на дорогѣ.

— Тьфу, гадысть, — сказала дѣвушка въ кружевной шляпѣ, та самая, которая обозвала Игнаця полякомъ.

— А не хочешь, такъ не ѣшь, — возразилъ разсказчикъ. — Небось, обтыкала свой кокъ гребенками, какъ тыномъ.

Кругомъ засмѣялись.

— У насъ тоже ѣдятъ заенцовъ, — примирительно сказалъ Игнаць.

Но дѣвушка рѣшила стоять на своемъ до конца.

— Недовѣрки только ѣдятъ, — презрительно возразила она.

Кругомъ опять засмѣялись.

Тутъ были мѣстные счеты, которые туго поддавались даже нивелирующему вліянію американскаго города.

Горисовичи отошли въ сторону и теперь разговаривали съ новоподошедшей четой знакомыхъ. Это были мужчина и женщина, и по тому, какъ они держали другъ друга за руки, было видно, что это — мужъ и жена. Мужъ былъ высокаго роста и могучаго тѣлосложенія. Лицо у него было красивое и мрачное, съ широкими усами, концы которыхъ немного завивались кверху. Когда онъ говорилъ, его большіе глаза глядѣли на собесѣдника въ упоръ и какъ будто ожидали отвѣта съ затаенной готовностью къ отпору. Женщина была еще красивѣе, съ пышными бѣлокурыми волосами и большими спокойными сѣрыми глазами, которые все время внимательно присматривались къ окружающимъ людямъ. Она ничего не говорила, и въ самой осанкѣ ея сказывалась привычка къ сдержанности. Въ ней было что-то отличное отъ всей этой толпы и даже отъ мужа, но мнѣ было трудно формулировать свое впечатлѣніе. Одежда ея была проще, чѣмъ у дѣвушекъ въ шляпкахъ, но платье сидѣло на ней свободнѣе и какъ-то имѣло болѣе американскій видъ.

— А вы когда ѣдете, Охримъ? — спросилъ мужъ.

— На май мѣсяцъ, — сказалъ Горисовичъ съ невольнымъ вздохомъ.

Важность его какъ будто растаяла передъ этимъ тяжелымъ взглядомъ.

— Надо уѣзжать, братикъ, — прибавилъ онъ кротко, — пока еще не весь сокъ выдавили… Если, упаси Боже, не убережешься да состаришься, — прибавилъ онъ, — куда я тогда гожусь?

Онъ говорилъ въ такомъ тонѣ, какъ будто старость была особою болѣзнью и отъ нея можно было уберечься; но слова его относились къ общеизвѣстному факту. Лихорадочный процессъ промышленнаго производства въ Америкѣ, какъ и въ Европѣ, требуетъ только самыхъ крѣпкихъ рабочихъ и безпощадно выбрасываетъ стариковъ за бортъ. Горисовичъ, который уже отдалъ швейной машинѣ лучшую часть своихъ силъ, боялся оставаться дольше въ этомъ огромномъ городѣ и торопился унести свой небольшой запасъ накопленныхъ денегъ въ старое гнѣздо, въ глубину бѣлорусскаго захолустья.

— А вы какъ, Павло? — спросилъ въ свою очередь Горисовичъ. — Какъ пишутъ изъ Слобо́ды?

Онъ произнесъ это прекрасное старо-русское слово съ удареніемъ на второмъ слогѣ, и оно получило двоякій многозначительный смыслъ.

— Сей годъ не поѣду, — сказалъ Павло еще мрачнѣе прежняго. — Тесть пишетъ, казенной земли близко нѣту. Пишетъ: «Погодите вы, пущай я еще присмотрюсь»…

— А купить? — сказалъ Горисовичъ.

Онъ съ своей стороны твердо рѣшилъ купить участокъ земли въ своемъ родномъ селѣ Спыховѣ и въ теченіе послѣдняго года все время мысленно перебиралъ земли въ околицѣ.

— Купить денегъ жалко, — сказалъ прямо Павло. — И на хозяйство много денегъ надо…

У него, очевидно, тоже были накопленныя деньги.

Я подошелъ ближе, заинтересовавшись.

— А вотъ господинъ недавно съ нашего краю пріѣхалъ, — неожиданно сказалъ Горисовичъ, привлекая ко мнѣ вниманіе своего собесѣдника.

— Гу! — произнесъ Павло, издавая губами неопредѣленный звукъ.

— А скажите, добрый человѣкъ, правда, что тамъ пошли законы легкіе?

— Давай, Боже!.. — сказалъ я. — А вы откуда? — задалъ я вопросъ, которымъ обыкновенно обмѣниваются земляки, встрѣчаясь на чужбинѣ.

— Я кіевскій, — сказалъ Павло. — Изъ Млинчина… Мы баптисты, — прибавилъ онъ хмуро и спокойно.

Глаза его глядѣли на меня съ тѣмъ же безмолвнымъ вызовомъ, какъ будто ожидали, что я сейчасъ же начну «преніе о вѣрѣ».

— А въ церковь, небось, пришли, — сказала жена Горисовича безтактнымъ и добродушнымъ тономъ.

— Мы русскіе тоже, — отрывисто пояснилъ Павло и снова замолкъ.

— Христосъ-то одинъ, — примирительно сказалъ Горисовичъ.

— Боже мой! — неожиданно сказалъ Павло. — Когда я былъ молоденькій, у насъ собирались тишкомъ, за Млинчиномъ, въ степу… Соберутся, да плачутъ всю ночь, просятъ Бога, чтобы онъ уразумилъ людей, что одинъ Христосъ…

— А въ какомъ мѣстѣ Слобо́да? — полюбопытствовалъ я.

— Въ Нортъ-Дакотскомъ Стейту… — сказалъ Павло. — По-вашему, какъ сказать — губернія… Далеко отсюда… Сколько дней ѣхать по чугунной дорогѣ, Прися? — обратился онъ къ женѣ.

— Тридцать шесть таляровъ тридцать пенсовъ, — отвѣтила жена.

Вмѣсто продолжительности пути она сказала цѣну билета, но оба они какъ-то не замѣтили этого.

— Что же тамъ, русскій поселокъ? — настаивалъ я.

— Село, — подтвердилъ Павло. — Около города Анимуса, по-ангіельскому зовется Liberty, а по-нашему сказать Слобо́да… Вольно тамъ, никто тебя не зачепаетъ, — пояснилъ онъ, — оттого дали такое имя.

— А много тамъ русскихъ? — спрашивалъ я.

— Три сотни семействъ… — сказалъ Павло. — Хорошо тамъ… — прибавилъ онъ мечтательно. — Американская казна нарѣзку дѣлаетъ, 160 акровъ на каждый дворъ, а банка даетъ деньги на хозяйство. Возьми 100 долларовъ, да купи пару воловъ, подъ закладъ тыхъ воловъ купи коня, подъ закладъ коня сѣмена, да такъ чего хочешь, то и бери.

Онъ говорилъ о безконечной системѣ закладныхъ, которая разоряетъ американскихъ фермеровъ; но для его житейскаго опыта, выросшаго въ суровой отечественной обстановкѣ, даже эта система казалась завиднымъ улучшеніемъ.

— Платиться, конечно, трудно, — продолжалъ Павло. — На всемъ процентъ, но только нашимъ вѣрятъ, — прибавилъ онъ съ извѣстной гордостью, — потому что они держатъ свой религіонъ.

На дальнѣйшіе разспросы онъ разсказалъ мнѣ, что колонія Liberty основана лѣтъ десять тому назадъ и пополняется почти исключительно выходцами изъ Малороссіи. Колонисты живутъ группами и хуторами, разводятъ пшеницу и въ особенности ленъ.

— Первый годъ былъ неурожай, — разсказывалъ Павло. — Наши написали въ Филадельфію. Сейчасъ прислали оттуда 1,000 долларовъ, ворохъ одежи, два вагона муки, вагонъ кукурузы… А потомъ Богъ сталъ давать. Кое-которые люди всѣ заклады выплатили… Моя жинка тамъ два года жила, — прибавилъ Павло, — пускай она разскажетъ.

— Вѣтрено тамъ, windy, — сказала женщина. — Зимой навалитъ снѣгу, замететъ, даже къ скотинѣ не проберешься. Холодно… Кавуны тамъ, да бахчи, або груши, да жердели (абрикосы), все портится, мерзнетъ…

Она говорила страннымъ языкомъ, наполовину смѣшаннымъ изъ хохлацкихъ и очень правильныхъ англійскихъ словъ и фразъ.

— А какъ живутъ тамъ? — спрашивалъ я съ любопытствомъ.

Малорусская Слобо́да въ Сѣверной Дакотѣ была для меня совершенно неизвѣстнымъ явленіемъ.

— Живутъ ничего, — сказала Прися. — Построили моленный домъ. По воскресеньямъ съѣзжаются на проповѣдь. А въ прошломъ году написали англійскимъ одновѣрамъ, старшій пріѣхалъ отъ нихъ и далъ такія права нашему Артемону Сопилѣ, чтобы по-настоящему хоронить, вѣнчать и всякій законъ…

— А школа? — спросилъ я.

— Ангіельска школа, — сказала Прися. — Здѣсь вѣдь Америка, ангіельска земля… Я тоже въ ангіельской школѣ ученая, — прибавила она, — въ Пенсильвеніи. Мой тато прежде всѣхъ пріѣхали и насъ малолѣтками привезли…

— Вы, стало быть, американка, — сказалъ я, съ нѣкоторымъ удивленіемъ разсматривая это новое для меня соединеніе кіевской и пенсильванской культуръ. Теперь я понялъ, почему Прися выглядѣла иначе, чѣмъ окружающіе бѣлорусы.

— Ни, я русская, — живо возразила Прися и посмотрѣла на мужа.

Я тоже обратился къ Павло и спросилъ его, выучился ли онъ по-англійски.

— Нѣтъ, — сказалъ Павелъ угрюмо. — Я грамоту мало знаю… По-жидовски научился говорить, — прибавилъ онъ. — Семь лѣтъ роблю въ еврейскомъ шапѣ (shop — мастерская)… Надо же мнѣ какъ-нибудь съ людьми разговаривать…

— А какъ вы живете съ евреями? — поинтересовался я.

— А что намъ дѣлить? — сказалъ сдержанно Павелъ. — Денегъ ни у котораго нѣту. Мы робимъ, а хозяинъ платитъ… Прежде мы совсѣмъ ладно жили, — началъ онъ опять. — Они мнѣ газеты читали и новости разсказывали. — А какъ пошли эти вѣсти про Кишиневъ, стало у насъ хуже… Конечно, открыто не ругаютъ, а смотрѣть стали косо… И газетъ больше не читаютъ при мнѣ, а все въ уголъ отходятъ, да шепчутся, чтобы я не услышалъ… Есть у насъ закройщикъ Файвелъ, — продолжалъ Павелъ. — По-нашему выходитъ Павелъ, тезка мнѣ, да еще и землякъ, изъ-подъ Кіева. Жену и дѣтей оставилъ въ краю. Твердый по-своему человѣкъ. До 6-ти въ шапѣ работаетъ, а потомъ до 10-ти въ жидовской школѣ сидитъ, въ писаніи учится, строго держитъ свой законъ. Такъ онъ мнѣ недавно сказалъ: «Звѣри, — говоритъ, — вы! Сердце у васъ волчье!» А я ему говорю: «Милый человѣкъ, я тутъ не причиненъ. Доведись, такъ и я пошелъ бы, пускай бы и меня вмѣстѣ убили!»

Лицо Павла разгорѣлось отъ волненія. Брови его нахмурились, и губы сжались какъ будто отъ внутренней боли. Я подумалъ, что это хорошее, живое чувство Павелъ воспиталъ въ себѣ «за Млинчиномъ, въ степу».

Чья-то крѣпкая рука легла мнѣ на плечо. Я обернулся и увидѣлъ Усольцева, — человѣка довольно любопытнаго, съ которымъ я познакомился въ прошлую зиму на русской вечеринкѣ. Усольцевъ по ремеслу столяръ и живетъ въ Нью-Іоркѣ четвертый годъ. Онъ пріѣхалъ въ Америку изъ Одессы съ женой и малолѣтними дѣтьми, не имѣя ни одного адреса и не зная ни слова по-англійски. Объ его первыхъ похожденіяхъ можно было бы написать цѣлый томъ. Теперь онъ справился, досталъ работу и живетъ, какъ живутъ тысячи другихъ работниковъ въ Нью-Іоркѣ, имѣетъ квартиру съ газомъ и ванной, ѣстъ каждый день мясо, посылаетъ дѣтей въ дѣтскій садъ, по воскресеньямъ ходитъ на русскія лекціи, которыя довольно правильно организованы въ Нижнемъ городѣ. Домъ его составляетъ центръ, привлекающій къ себѣ десятка два молодыхъ русскихъ переселенцевъ, все людей самаго скромнаго званія, которые непроизвольно притянулись другъ къ другу и образовали первую великорусскую ячейку въ Нью-Іоркѣ, еще не организованную, смутно сознающую себя, но любопытную, какъ указатель въ ближайшее будущее.

— Вы откуда взялись? — спросилъ я.

Усольцевъ подошелъ такъ внезапно, какъ будто выросъ изъ-подъ земли.

— Я давно здѣсь былъ, — сказалъ столяръ. — Я каждый праздникъ подъ церковь хожу… — прибавилъ онъ.

— Какъ подъ церковь? — спросилъ я съ удивленіемъ. — Отчего же не въ церковь?

— Это какъ успѣешь, — сказалъ Усольцевъ. — Я, знаете, живу далеко. Въ другой разъ къ шапочному разбору придешь, на людей посмотрѣть, все-таки на душѣ лучше станетъ… А я къ тому же сталъ души ловить, — прибавилъ онъ.

— Какія души? — спросилъ я съ тѣмъ же удивленіемъ. — Для чего?

— Православныя, христіанскія души, — спокойно объяснилъ Усольцевъ. — Мы хотимъ сдѣлать, чтобы былъ настоящій кружокъ. Жена даже имя придумала; «Хуторокъ»…

— А для чего кружокъ? — полюбопытствовалъ я.

— Русскій кружокъ, понимаете, — объяснилъ Усольцевъ. — Чтобы русскіе люди схожденіе имѣли. А то вѣдь и поговорить по-русски не съ кѣмъ…

— Такъ вѣдь у васъ есть свои знакомые, — возразилъ я.

— Много ли насъ? — возразилъ Усольцевъ. — Надо собирать людей вмѣстѣ, столовую русскую откроемъ…

— Кого же вы нашли? — полюбопытствовалъ я.

— Одного слесаря привелъ, — сказалъ Усольцевъ. — Харьковскій, Цыплаковъ, полгода безъ русскихъ жилъ. Наждался, чуть не плачетъ…

— А сегодня? — спрашивалъ я.

— Сегодня съ казакомъ разговорился… Терскій казакъ, наѣздникъ. Въ американскомъ циркѣ джигитовку показываетъ. Тоже обѣщалъ придти. Три года въ Америкѣ живетъ и объ русскихъ все время тоскуетъ… А можетъ вы меня и съ этими добрыми людьми познакомите? — прибавилъ онъ, указывая глазами на Горисовича и на Павла съ женой.

Я назвалъ всѣ имена.

Усольцевъ внимательно и безцеремонно осмотрѣлъ всѣхъ по очереди.

— Вы съ Литы (изъ Литвы), должно быть? — тотчасъ же спросилъ онъ Горисовича.

Бѣлоруссъ утвердительно кивнулъ головой.

— Всякіе люди здѣсь попадаются, — сказалъ Усольцевъ, очевидно, наведенный на эту мысль видомъ своимъ новыхъ знакомыхъ. — Въ томъ мѣсяцу я здѣсь какъ-то встрѣтилъ человѣка. Высокій такой, костлявый и одежда отмѣнная. Куртка и штаны до колѣнъ. Сапоги красные и папаха съ позументомъ. «Я, — говоритъ, — съ уральскихъ рѣкъ. Казакъ я, заурядъ-хорунжій». Я ему говорю: «А позвольте узнать, какъ вы сюда попали?» — «Я, — говоритъ, — скороходъ, хожу кругомъ свѣта пѣшкомъ!» Тутъ я удивился: «Зачѣмъ ходишь?» — говорю. «А затѣмъ, — говоритъ, — Плѣшковъ, — говоритъ, — офицеръ на лошади въ Парижъ съѣздилъ. Это штука невелика. А ты попробуй собственными ногами землю пройти… Оттопчешь ножки-то…»

Жена Горисовича тоже сошла внизъ со своей корзиной и колбасой. Черезъ минуту вереница женщинъ уже потянулась обратно, унося съ собою припасы, благословенные для розговѣнъ.

Вся толпа поднялась наноги и потянулась къ перекрестку.

— Мы на то воскресенье въ паркъ ѣдемъ, — говорилъ Усольцевъ, — всѣмъ гуртомъ пикникать. Поѣзжайте и вы вмѣстѣ.

Американскіе рабочіе время отъ времени устраиваютъ такіе выѣзды ins Grüne большими партіями и на довольно значительныя разстоянія. Общественное чувство русскаго столяра, столь настойчиво искавшее себѣ приложенія на новой почвѣ, мало-по-малу принимало американскія формы.

Русскій полякъ тоже присталъ къ нашей группѣ и шелъ рядомъ съ Усольцевымъ.

— Я тоже приду, — сказалъ онъ. — А пиво на чьи? — предложилъ онъ вопросъ съ грубой наивностью воспитавшей его трущобы…

— А кто пьетъ, тотъ и платитъ, — сдержанно сказалъ Усольцевъ. — Мы съ женой пьемъ только лимонадъ!

— Ну все равно, я приду, — сказалъ Игнаць.

Вагоны электрической дороги одинъ за другимъ подходили и останавливались на перекресткѣ.

— Всѣ на бортъ! — выкликали кондуктора обычную команду, какъ на кораблѣ, готовомъ къ отплытію. Толпа набивалась въ переднія двери и занимала мѣста почти съ бою.

Одинокіе американцы, сидѣвшіе въ вагонахъ, съ удивленіемъ прислушивались къ звукамъ незнакомаго языка и присматривались къ лицамъ этого новаго ручья переселенцевъ, который еще не успѣлъ проторить себѣ постоянное русло. Кондукторъ дважды дернулъ звонокъ, подавая условленный сигналъ. Вагоны тронулись впередъ, вынося насъ изъ сѣти русскихъ впечатлѣній и русской духовной обстановки на шумную средину великаго международнаго торжища.

Нью-Іоркъ, 1903.

Маскарадъ въ Гетто

Я стоялъ въ центрѣ густой толпы, напиравшей на боковыя ворота гигантскаго цирка на Мадисонской площади въ Нью-Іоркѣ. Передъ главнымъ входомъ была такая масса людей, что она запрудила улицу и почти остановила движеніе конокъ, но и здѣсь было немногимъ лучше. Длинная колонна ожидающей публики стѣснилась подъ аркадой и протянулась почти до самаго перекрестка. Передній конецъ ея упирался въ каменное крыльцо, и вся она колыхалась, какъ волна, то отступая назадъ, то опять приливая впередъ къ полуоткрытому входу. Цѣпь полицейскихъ, огромныхъ и свирѣпыхъ, отгородила одинъ край толпы, чтобы очистить мѣсто подъѣзжающимъ экипажамъ. Они казались существами другой породы и съ угрожающимъ видомъ помахивали своими толстыми палками надъ головами первыхъ рядовъ, повторяя одинъ и тотъ же хриплый крикъ: «назадъ!» Толпа была настроена такъ смирно и добродушно, что не слышно было даже обычныхъ шутокъ надъ «мѣдяками», какъ называютъ въ Нью-Іоркѣ полицейскихъ за ихъ мѣдныя бляхи. Она состояла почти наполовину изъ женщинъ и подростковъ, и каждый держалъ подмышкой таинственный узелъ или шляпную коробку, заботливо обвязанную ленточкой. Все это были евреи. Газета «Forward», о которой я какъ-то упоминалъ въ одномъ изъ своихъ очерковъ, устроила маскарадный балъ, и ея многочисленные подписчики и друзья сошлись со всѣхъ сторонъ, чтобы повеселиться вмѣстѣ. Большая часть явилась съ 6-ти часовъ, ибо каждый опасался, что ему не хватитъ мѣста. Правда, циркъ на Мадисонской площади такъ великъ, что въ немъ устраиваются гонки на автомобиляхъ. Онъ имѣетъ 13 ¹/₂ тысячъ мѣстъ для сидѣнья и можетъ вмѣстить около 30-ти тысячъ человѣкъ. Всѣ однако помнили, что три мѣсяца тому назадъ во время благотворительнаго базара въ пользу еврейскихъ госпиталей въ циркѣ была такая давка, что полицейскіе уносили женщинъ замертво и нѣсколько тысячъ человѣкъ такъ и не могли пробраться внутрь, несмотря на билеты. Тотъ праздникъ былъ устроенъ капиталистами, лавочниками и другими разжившимися людьми. Теперь собрались рабочіе, бѣдные элементы еврейскаго квартала, — бѣдные, конечно, на американскую мѣрку, ибо билетъ на право входа стоилъ 75 центовъ, т. е. на наши деньги 1¹/₃ рубля, и каждый предполагалъ истратить четвертакъ или два внутри зданія на пиво и бутерброды.

Итакъ, я стоялъ вмѣстѣ съ другими и ожидалъ своей очереди попасть внутрь. Вокругъ меня спереди, сзади, съ боковъ были человѣческія тѣла, тѣсно прижатыя другъ къ другу. Вездѣ раздавалась еврейская, русская, нѣмецкая, англійская рѣчь. Дѣвушки визжали, слышались смѣхъ, шутки. Совсѣмъ маленькіе ребята коварно и безстрашно протискивались гдѣ-то внизу между ногъ стоящей публики. За моимъ плечомъ раздался тонкій и слезливый голосокъ: «Ой, Табеле, раздавили мою маску!» Иногда я бросалъ взглядъ на широкое каменное крыльцо, покрытое волнообразно поднимавшейся толпой и освѣщенное электрическими огнями, и мнѣ казалось, что я вижу сонъ. Три четверти всего этого множества были русскіе или, если хотите, «русскіе Моисеева закона», какъ говорилъ покойный Леванда. Я чувствовалъ все-таки, что это мои соотечественники и что они пріѣхали сюда изъ-за той же великой изгороди, которая отдѣляетъ Восточную Европу отъ Западной и за которой каждому сверчку указанъ свой шестокъ и своя надлежащая черта осѣдлости. Здѣсь они нашли совсѣмъ другія условія, приспособились къ нимъ и приспособили ихъ къ себѣ, и теперь мнѣ пришлось наблюдать ихъ въ свѣтлую минуту ихъ общественной жизни, въ полнотѣ обладанія однимъ изъ новопріобрѣтенныхъ правъ.

Веселый аккордъ венгерскаго вальса вырвался изъ полуоткрытой двери. Толпа всколыхнулась, сжалась, какъ резина, и взбѣжала на крыльцо, какъ вода на высокій берегъ. «Назадъ!» — кричали полицейскіе, но человѣческая волна была слишкомъ велика, чтобы обращать много вниманія на эту узкую плотину.

Черезъ четверть часа я уже стоялъ за рогатками на верхней ступени внутренней лѣстницы, собираясь спуститься внизъ и осматривая оригинальное, ни съ чѣмъ не сравнимое зрѣлище. Огромный овалъ цирка былъ окруженъ пятью ярусами ложъ и амфитеатромъ деревянныхъ креселъ. Всѣ они были сверху донизу наполнены сидящими. Широкій куполъ былъ унизанъ многочисленными рядами маленькихъ электрическихъ рожковъ, мерцавшихъ, какъ звѣзды, сквозь облака дыма и всяческихъ испареній, скопившихся вверху, несмотря на сотни вентиляторовъ, открытыхъ и жужжавшихъ во всѣхъ выступахъ и карнизахъ.

Бѣглому взгляду куполъ цирка казался звѣзднымъ небомъ, тихо мерцающимъ сквозь легкую туманную дымку. Вся площадь цирка была наполнена людьми. Ихъ было такъ много, что они почти не могли двигаться. На срединѣ залы во многихъ мѣстахъ человѣческія толпы сбивались вмѣстѣ, какъ льдины во время ледохода. У стѣнъ образовались два круговыхъ потока движущихся тѣлъ, гдѣ давка была такъ же сильна, какъ и на улицѣ.

Музыка опять заиграла вальсъ. Нѣсколько тысячъ паръ составились въ одно мгновеніе и, не имѣя возможности двинуться впередъ, принялись прыгать и кружиться на одномъ и томъ же мѣстѣ, какъ пляшущіе дервиши, поминутно натыкаясь другъ на друга и отскакивая въ сторону, какъ встрѣтившіеся волчки. Вся толпа пестрѣла яркими цвѣтами ситцевыхъ, шелковыхъ и парчевьіхъ одеждъ. Вездѣ виднѣлись уродливыя рожи и несообразныя фигуры, и въ дымномъ освѣщеніи залы все вмѣстѣ походило скорѣе на скопище гномовъ, чѣмъ на собраніе смертныхъ людей.

Высокій и тощій Дядя Самъ^[12], представлявшій Соединенные Штаты, въ традиціонномъ ситцевомъ фракѣ, усѣянномъ звѣздами и полосами, и съ несоразмѣрно длинными ногами въ такихъ же ситцевыхъ штанахъ, на три сажени возвышался надъ толпой. «Мѣста! — поминутно кричалъ онъ. Мѣста!» и дерзко брыкался во всѣ стороны своими, длинными ногами-ходулями, рискуя упасть и заставляя толпу разступаться. Навстрѣчу ему шла Смерть съ косой въ рукѣ, въ бѣломъ саванѣ и на такихъ же высокихъ ходуляхъ. Ея провалившійся ротъ, наполненный крупными деревянными зубами, поблескивалъ зловѣщимъ огнемъ вспыхивавшей и погасавшей электрической лампочки.

Дядя Самъ и Смерть встрѣтились, посмотрѣли другъ на друга и молча разошлись при смѣхѣ окружающей публики, которая поневолѣ очищала дорогу для ихъ деревянныхъ копытъ.

Поближе къ стѣнамъ были какія-то странныя постройки, изъ которыхъ каждая представляла маскарадную «идею». Устроители маскарада объявили конкурсъ на лучшіе костюмы и назначили цѣлыхъ 35 призовъ, какъ и полагается для такого огромнаго маскарада. Первый призъ былъ денежный въ 50 долларовъ, потомъ слѣдовали швейныя машины, оркестріоны, мебель, часы, готовое платье и тому подобные предметы. Въ Америкѣ всякія состязанія чрезвычайно любимы, и многіе бѣдные рабочіе трудились вечеръ за вечеромъ цѣлую недѣлю, чтобы воплотить свою маскарадную мечту. Уборныя, рестораны и пивныя стойки были устроены въ подвальномъ этажѣ, гдѣ обыкновенно помѣщаются конюшни цирка. Мнѣ, впрочемъ, не удалось даже добраться до гардеробнаго прилавка. Здѣсь тѣснилась цѣлая стѣна людей, простиравшихъ впередъ свои пальто и шляпы и переругивавшихся съ прислугой, у которой не хватало ни мѣста, ни ярлыковъ. Во всѣхъ свободныхъ углахъ дѣвушки и дѣвочки, молодые люди и мальчишки торопливо переодѣвались изъ обыкновеннаго платья въ свои маскарадныя одежды. Пробираясь назадъ, я заглянулъ по пути въ импровизированную столовую, гдѣ полсотни закусочныхъ мастеровъ торопливо готовили груды сандвичей для чудовищнаго аппетита толпы. Главный матеріалъ составляли свиные окорока, которые были сложены въ съѣстномъ амбарѣ въ четырехугольную кучу, много превышавшую человѣческій ростъ. Часа полтора спустя я увидалъ даже маскараднаго раввина въ длинномъ балахонѣ, мохнатой шапкѣ и съ запретнымъ свинымъ бутербродомъ въ рукахъ. Благочестіе очевидно стало приходить въ упадокъ среди этой пестрой людской массы.

Вернувшись опять въ залу, я былъ настолько счастливъ, что встрѣтилъ компанію знакомыхъ; мы успѣли занять ложу въ одномъ изъ верхнихъ ярусовъ, сложили тамъ свою одежду и, оставивъ самаго смирнаго человѣка на первую очередь стражи, всей гурьбой спустились внизъ. Толпа стала еще гуще, чѣмъ прежде; число маскарадныхъ костюмовъ быстро прибавлялось. Большей частью все это были подростки и очень молодые люди, которые выросли и воспитались въ Америкѣ и успѣли заразиться лихорадочной жаждой шума и веселости, которая вспыхиваетъ въ американцахъ, какъ молнія, при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ и, быть можетъ, составляетъ необходимый противовѣсъ столь же лихорадочному напряженію ихъ ежедневной работы. Во всѣхъ концахъ залы кричали, пѣли, трубили въ рога и въ жестяныя трубы, свистали почтовыми, полицейскими и воровскими свистками, даже звонили въ пожарный колоколъ и колотили въ огромный деревянный ящикъ, замѣнявшій турецкій барабанъ.

— У главнаго входа стояла живая каррикатура на модный венецуэльскій вопросъ. На огромномъ столѣ была разостлана карта американскаго материка. Тотъ же традиціонный Дядя Самъ, загримированный съ неподражаемымъ искусствомъ, стоялъ, поставивъ одну ногу на площадь Соединенныхъ Штатовъ и осторожно вытягивая носокъ другой надъ узкимъ центральнымъ перешейкомъ. Лицо его было задумчиво и даже нѣсколько растерянно. Онъ, очевидно, никакъ не могъ выбрать достаточно сухое мѣсто для своей длинной черной ступни на этой узкой полосѣ земли. Немного подальше чья-то зловѣщая фантазія посадила рядомъ трехъ президентовъ — Линкольна, Гарфильда и Макъ-Кинлея. Люди, представлявшіе ихъ, превосходно выдерживали свои роли. Они сидѣли совершенно неподвижно, обративъ другъ къ другу свои землистыя маски съ заострившимися чертами лицъ и угасшими глазами, и только ихъ синія губы что-то шептали медленно и беззвучно.

Старый Рипъ-Ванъ-Винкль, легендарный голландскій мужикъ изъ первыхъ колонистовъ, который нѣкогда задремалъ въ лѣсу у маленькаго Новаго Амстердама и проснулся черезъ двѣсти лѣтъ, когда небольшая голландская деревня превратилась въ огромный городъ, лѣниво прошелся мимо трехъ президентовъ съ кремневой пищалью за спиной и длинной трубкой въ зубахъ. Навстрѣчу ему шелъ молодой крѣпкій парень съ курчавыми волосами и крючковатымъ носомъ, одѣтый въ полосатую фуфайку и штаны до колѣнъ. Онъ несъ въ рукахъ очень длинную и тонкую жердь, на верхушкѣ которой на четырехсаженной высотѣ развѣвался огромный американскій флагъ.

— Флагъ, флагъ! — пронеслось вокругъ. — Три раза кричите славу великому флагу Америки!..

— Ура! — раздалось изъ конца въ конецъ многотысячной толпы.

Америка пріютила этихъ всесвѣтныхъ посынковъ жизни, дала имъ мѣсто, кусокъ хлѣба и права гражданина, и они хотѣли быть ей искренно преданными дѣтьми.

Флагъ двинулся впередъ и подошелъ къ эстрадѣ, на которой помѣстилось нѣсколько замаскированныхъ фигуръ. Впереди всѣхъ стояла богиня Мщенія, вся въ бѣломъ, съ большими бѣлыми крыльями, вырѣзанными, какъ у бабочки. Въ правой рукѣ она держала мечъ, а въ лѣвой факелъ, на которомъ было написано: «Борьба классовъ». Лицо ея было закрыто бархатной полумаской, но изъ бархатной глубины сверкали пылающіе черные глаза, и они молча посмотрѣли на американскій флагъ, когда онъ проходилъ мимо…

«Гей, нуте, косари!» — знакомая малорусская пѣсня раздалась на другомъ концѣ залы. Лава полтавскихъ мужиковъ въ бѣлыхъ мережаныхъ сорочкахъ и тяжелыхъ чоботахъ, неся на плечѣ длинныя косы, тщательно обернутыя сѣномъ, мѣрно, прошла впередъ, раздвигая толпу, какъ свѣже подрѣзанную траву, Это шло русское пѣвческое общество, которое состоитъ почти исключительно изъ рабочихъ и изъ недѣли въ недѣлю устраиваетъ свои спѣвки и концерты въ центрѣ еврейскаго «Нижняго города», въ огромномъ дворцѣ образовательнаго союза, стянувшаго вокругъ себя около полусотни культурныхъ учрежденій. Запѣвало шелъ впереди, повернувшись лицомъ къ косарямъ и лихо заломивъ набокъ высокую сѣрую смушковую шапку. Онъ перебиралъ на гармоникѣ и слегка притопывалъ ногами въ тактъ пѣснѣ, и мѣрному шагу косарей.

— А ну-ка, плясовую! — сказалъ онъ, на минуту останавливаясь на мѣстѣ и растягивая гармонику дугой до послѣднихъ предѣловъ.

«Эй, гопъ, закаблуки! Закаблукамъ лиха дамъ! Достанется передамъ!» — грянулъ оглушительный хоръ.

Лава косарей завернулась и стала отплясывать гопака, и вся толпа заплясала вмѣстѣ съ ними, кто во что гораздъ, не обращая вниманія на тѣсноту. Искуснѣе всего оказался высокій тощій еврей въ національномъ костюмѣ, т. е. въ длинномъ люстриновомъ халатѣ, со свѣтло-желтымъ лайпсердакомъ и курчавыми пейсами у висковъ. Своими длинными ногами, обутыми въ туфли и грязные бѣлые чулки, Онъ выдѣлывалъ такія забористыя па, какимъ могъ бы позавидовать самъ лубенскій полковникъ Тупу-Тупу-Табунецъ-Буланый.

«Ой, давъ мині Богъ сиз-голу-убицу!» — раздался впереди протяжный речитативъ. Легкомысленная толпа мгновенно хлынула по направленію новаго голоса. На землѣ среди большого круга любопытныхъ зрителей сидѣлъ слѣпой лирникъ и, перебирая руками на своей громоздкой «музыкѣ», тянулъ однообразный напѣвъ объ Іосифѣ и его братьяхъ. Оттѣсненный въ сторону, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и наткнулся на еще болѣе поразительную картину. У ведра съ кухонными отбросами, выставленнаго за дверь, на клочкѣ каменнаго тротуара, копошился американскій нищій, выбирая хлѣбныя корки. Рядомъ съ нимъ рылся въ томъ же ведрѣ большой сѣрый песъ, который впрочемъ выглядѣлъ болѣе сыто и независимо.

«И летающую и пита-ющую!» тянулъ лирникъ.

Разнообразіе масокъ увеличилось. Мимо меня прошли старьевщикъ съ узломъ подмышкой и тряпичникъ съ огромнымъ туго набитымъ мѣшкомъ, малолѣтній продавецъ газетъ съ улицы Гестеръ, оборванный, шустрый и быстрый на языкъ; каменщикъ съ ношей кирпичей, красильщикъ съ ведромъ и передвижной лѣсенкой, карикатурный тигръ, съ облѣзлой шкурой и лапами безъ когтей, представлявшій извѣстную демократическую организацію Таммани-Голлъ, недавно лишенную власти. Русскій каторжникъ въ халатѣ съ бубновымъ тузомъ несъ въ рукахъ ковригу чернаго хлѣба, гдѣ подъ выдолбленной коркой скрывалась маленькая синяя пилка. Виргинскій плантаторъ провезъ короткій плугъ, запряженный парою старыхъ сѣдоголовыхъ негровъ. Угольный трестъ въ одеждѣ изъ ассигнацій, съ собачьей мордой и угольнымъ ведромъ въ зубахъ встрѣтился съ американской Внутренней Политикой въ декольтированномъ платьѣ и съ длинными сухими крючковатыми руками, взялъ ее подъ-руку при громкомъ смѣхѣ зрителей и повелъ ее по своей дорогѣ. Цыганъ-поводырь вывелъ на середину залы огромнаго, великолѣпно загримированнаго медвѣдя и сталъ показывать его толпѣ съ самыми подлинными ухватками и прибаутками.

Медленно подвигаясь впередъ вмѣстѣ съ потокомъ зрителей, я натыкался на новыя и новыя группы. Каждая была оцѣплена огромнымъ живымъ кругомъ, и нужно было потратить много усилій, чтобы просунуть голову сквозь столько тѣсно сдвинутыхъ плечей. Бѣлорусская семья обѣдала, сидя на полу. Вся сцена была, очевидно, составлена по свѣжей памяти, прямо съ натуры. Глиняная миска была наполнена сѣрыми щами. Мать въ посконной рубахѣ крошила сѣрую корку, тщательно собирая крошки, а двое ребятишекъ, мальчикъ и дѣвочка, въ бѣлыхъ рубашечкахъ и безъ обуви, колотили другъ-друга по лбу толстыми деревянными ложками. Группа американскихъ солдатъ пронесла походныя носилки, на которыхъ лежало жестоко изувѣченное тѣло убитаго офицера. Компанія эмигрантовъ расположилась на узлахъ съ кладью въ ожиданіи осмотра.

Мало-по-малу я дошелъ до другого конца залы, гдѣ были сосредоточены маскарадныя постройки. Выше всѣхъ поднимались какія-то странныя козлы, увѣшанныя фестонами бумажныхъ лентъ и тонкой проволоки. Это была карикатура на новый Бруклинскій мостъ, который строился уже третій годъ и недавно горѣлъ ко всеобщему удивленію, — несмотря на свой стальной остовъ. По слухамъ, пожаръ былъ необходимъ, чтобы свести концы съ концами. Передъ мостомъ поднималась наполовину отстроенная каменная стѣна. Нѣсколько еврейскихъ каменщиковъ въ старозавѣтныхъ одеждахъ копошились на ея зубцахъ, укладывая кирпичи, а египетскій надсмотрщикъ съ коричневымъ лицомъ и золотыми серьгами въ ушахъ сердито подгонялъ ихъ плетью. На стѣнѣ внизу было написано: «Первое еврейское рабство на пирамидахъ въ Египтѣ, у царя Фараона».

За пирамидой слѣдовала другая стѣна, тоже кирпичная, изображавшая фасадъ нью-іоркскаго «дома для бѣдныхъ жильцовъ». Она была выкрашена въ грязно-коричневый цвѣтъ, освѣщена фонаремъ и украшена надписью: «№ 49, улица Эссексъ». Предъ домомъ, на тротуарѣ, стояла безпорядочная кучка мебели и лежалъ скарбъ бѣдной семьи, только что выселенной за невзносъ наемной платы. Семья съ убитымъ видомъ сидѣла на стульяхъ. Сосѣдка, пришедшая на подмогу, бранилась съ домовладѣльцемъ, высокимъ и рыжимъ, въ угловатомъ цилиндрѣ и съ угловатой бородой. Но вмѣсто всякаго отвѣта онъ многозначительно постукивалъ пальцами по ладони, требуя денегъ. Сцена была точной копіей дѣйствительности; рядомъ на землѣ стояло блюдечко, и зрители бросали на него мелкія деньги, какъ это обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ въ Нью-Іоркѣ. Даже имя улицы было указано въ центрѣ бѣднаго околотка, гдѣ такія выселенія происходятъ сплошь и рядомъ.

Въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ улицей Эссексъ былъ устроенъ небольшой деревянный колодезь, на которомъ стояла надпись: «Ревекка и Елеазаръ». Двѣ библейскія фигуры стояли по сторонамъ, застывъ въ соотвѣтственныхъ позахъ, какъ восковыя статуи. Онѣ простояли въ этомъ положеніи дольше полуночи, пока комиссія наградъ не возвѣстила громкимъ трубнымъ сигналомъ, что пора начинать торжественное шествіе масокъ.

Еще тутъ была продажа русскаго чаю, гдѣ молодцеватый приказчикъ, остриженный въ скобку, усердно продавалъ небольшіе пакеты, завернутые въ серебряную бумагу. «Прамо изъ Кахты!» — увѣрялъ онъ покупателей. Рядомъ китайцы мыли бѣлье въ полуоткрытой прачечной, почти на улицѣ. Еще дальше былъ представленъ набѣгъ переодѣтыхъ сыщиковъ на тайный игорный домъ. На столѣ были разбросаны перемѣшанныя карты и смятыя бумажныя деньги. Сыщики и игроки цѣлились другъ въ друга изъ револьверовъ, кто-то удиралъ въ окно, опрокинувъ по дорогѣ другой столъ и нѣсколько стульевъ. Это тоже былъ самый модный сюжетъ, ибо въ послѣднее время, по мѣрѣ приближенія муниципальныхъ выборовъ, дѣятельность полиціи оживилась, и такія нападенія производятся почти каждую недѣлю.

Шумная веселость овладѣла толпой. Во всѣхъ углахъ залы скакали, пѣли, кривлялись, нападали другъ на друга съ игрушечными хлыстиками въ рукахъ. Маскарадные кавалеры и дамы раздѣлялись на партіи и вели правильную войну. Даже огромные городовые, стоявшіе, какъ каріатиды, во всѣхъ проходахъ, заразились общимъ настроеніемъ.

— Хватитъ имъ веселья на цѣлый мѣсяцъ! — сказалъ мнѣ одинъ монументальный стражъ, около котораго я остановился на минуту. У него было красное лицо и широкій шрамъ на лѣвой щекѣ; мнѣ почему-то показалось, что шрамъ этотъ произошелъ отъ ножки табурета.

Я однако усталъ отъ этого движенія и шума. Въ толпѣ я потерялъ своихъ пріятелей и только подъ конецъ нашелъ еще одного знакомаго человѣка. Это былъ слесарь изъ небольшой лавочки по-сосѣдству съ моимъ домомъ, гдѣ производилась продажа и починка домашней утвари. Онъ былъ одѣтъ Фаустомъ, но черный шелковый камзолъ не очень шелъ къ его корявой фигурѣ и огромнымъ рукамъ, какъ будто вырѣзаннымъ изъ сучковатаго дерева. Впрочемъ, мой Фаустъ, повидимому, тоже усталъ отъ треволненій вечера. Свою черную бархатную маску онъ несъ въ рукахъ, и жидкіе бѣлокурые локоны, выглядывавшіе изъ-подъ берета, совсѣмъ развились отъ жары и отъ пота. Мы прошли вверхъ, отыскивая себѣ мѣсто, и, наконецъ, усѣлись на самой задней скамейкѣ, откуда ничего не было видно.

— Каково поживаете? — спросилъ я Фауста.

— Воркуемъ понемножку! — отвѣтилъ онъ, оправляя свой камзолъ.

Слово это представляло импровизированную руссификацію англійскаго глагола «work» — работать.

Фаустъ жилъ въ Америкѣ уже четвертый годъ, и рѣчь его представляла смѣшеніе изъ четырехъ языковъ, понятное только для эмигранта.

— Но теперь мы не воркуемъ, мы играемся! — продолжалъ Фаустъ съ внезапнымъ приливомъ энергіи. — Видали вы такой машкарадъ? Я думаю, въ Миншкѣ, въ Дворянскомъ собраніи, такого и половины нѣтъ.

Мой слесарь былъ пламеннымъ другомъ и патріотомъ своего новаго отечества. Каждый разъ, когда я проходилъ мимо его лавочки, онъ вытаскивалъ какую-нибудь небольшую штучку изъ числа кухонныхъ приспособленій, на которыя американцы такіе мастера, выносилъ ее на улицу и торжественно подносилъ къ самому моему носу.

— Видали вы такое прелесть? — спрашивалъ онъ побѣдоноснымъ тономъ. — Есть у васъ такое тамъ, въ Европской Россіи?

Я принужденъ былъ постоянно давать отрицательный отвѣтъ.

— А стоитъ десять центовъ! — прибавлялъ слесарь. — Не для богатыхъ людей, а для бѣдныхъ!

И теперь онъ немедленно завелъ разговоръ на ту же тему.

— Видите, какая это страна? — сказалъ онъ. — Есть для богатыхъ, а есть и для бѣдныхъ… Вчера я былъ слесарь, а сегодня я — Фаустъ. А завтра… кто знаетъ, кто я буду завтра… Быть можетъ, господинъ альдермэнъ…

— А угольный трестъ! — возразилъ я не безъ задней мысли.

Мой пріятель въ минувшую зиму постоянно жаловался на высокую цѣну угля.

Но новоиспеченный американскій патріотъ и на этотъ разъ оказался неуязвимъ.

— Что намъ трестъ? — сказалъ онъ, нахмуривая брови. — Вотъ на прошлой недѣлѣ въ Бруклинѣ люди разобрали поѣздъ съ углемъ.

Дѣйствительно, въ срединѣ зимы во многихъ городахъ Америки раздраженные жители останавливали проходившіе мимо поѣзда съ углемъ и правильно дѣлили топливо по рукамъ.

Двѣ могучія мѣдныя трубы протрубили переливчатый сигналъ, принятый для военной тревоги въ американскомъ армейскомъ обиходѣ. Сейчасъ должна была начаться процессія масокъ и выборъ избранниковъ конкурса.

Мы опять прошли впередъ и остановились въ проходѣ, наблюдая за движеніемъ толпы. Она сжалась плотнѣе, широко открыла круговые проходы вдоль стѣнъ залы, потомъ развернулась на четыре фронта лицомъ къ свободной дорогѣ, по которой должна была пройти процессія. Сверху вся эта масса людей, стиснутыхъ плечомъ къ плечу въ этомъ кругломъ пространствѣ, казалась огромнымъ организмомъ, страннымъ, безформеннымъ и живымъ, похожимъ на гигантскую амебу, поминутно измѣняющую свой видъ и выпускающую щупальцы по сторонамъ.

Мнѣ пришло въ голову, что въ сущности эта общественная амеба составляетъ только частицу огромнаго и оригинальнаго міра, который выросъ почти внезапно, сложившись по преимуществу изъ русскихъ переселенцевъ, и теперь составляетъ одно изъ рѣдкихъ зрѣлищъ Нью-Іорка, не хуже Бруклинскаго моста или висячей желѣзной дороги. Человѣческая толпа представилась мнѣ, какъ живой песокъ, который общественныя бури пересыпаютъ съ мѣста на мѣсто и перебрасываютъ черезъ океанъ, постепенно обволакивая земной шаръ. Тамъ, за океаномъ, на безбрежныхъ и плоскихъ равнинахъ бури выростали такъ таинственно и сильно… Я почувствовалъ себя маленькой песчинкой, выброшенной на минуту изъ средины живого вихря, который несется впередъ, увлекаемый неизвѣстной силой къ неизвѣстному будущему.

Нью-Іоркъ, 1903.

Въ театрѣ

Театръ «Талія» былъ полонъ. Въ партерѣ не было ни одного свободнаго мѣста. Раекъ представлялъ сплошную черную массу, — снизу не было видно ни перегородокъ, ни входовъ, и казалось, будто все это множество тѣлъ набросали прямо сверху и тотчасъ же закрыли люкъ. Мы сидѣли на самомъ переднемъ мѣстѣ, даже впереди оркестра, въ полуподземной ложѣ, вырѣзанной угломъ изъ помоста театральной сцены. Головы наши приходились въ уровень съ ногами актеровъ, и мы могли удобно разсматривать ихъ обувь, но когда ретивый любовникъ стремительно выбѣгалъ впередъ, мнѣ иногда казалось, что вотъ-вотъ онъ задѣнетъ меня носкомъ сапога по лицу. Человѣческой толпѣ наверху было однако еще хуже нашего. Англійское имя райка: pit, — преисподняя, — подходило какъ нельзя лучше къ этому тѣсному и потному мѣсту. Это дѣйствительно была театральная преисподняя, вознесенная на горнюю высоту, какъ въ религіи иныхъ первобытныхъ народовъ. Впрочемъ, тысяча посѣтителей, наполнявшая этотъ верхній адъ, чувствовала себя совершенно непринужденно. Люди, сидѣвшіе спереди, сняли съ себя пиджаки и повѣсили ихъ на барьеръ. Мальчишки весело прекликались между собой, грызли орѣхи и, глядя внизъ, громко высмѣивали каждую необычайную фигуру, попадавшуюся на глаза. Недостатка въ такихъ фигурахъ не было. Въ партерѣ собрались разжирѣвшіе лавочники и подрядчики, — люди, поднявшіеся изъ самыхъ нижнихъ слоевъ, успѣвшіе нажить и положить въ банкъ порядочную сумму денегъ, но не усвоившіе себѣ элементарныхъ правилъ вкуса и изящнаго искусства, какъ тратить накопленное. Прямо предо мной въ первомъ ряду креселъ сидѣла дама въ желтомъ платьѣ съ мелкой зеленой отдѣлкой, похожая на яичницу съ лукомъ. Ея круглое красное лицо было увѣнчано монументальной шляпкой изъ багровыхъ гвоздикъ, похожей на малиновый тортъ, обвитый красными цвѣтами. Я забылъ упомянуть, что театръ былъ еврейскій, для пьесъ на еврейскомъ жаргонѣ.

Въ Нью-Іоркѣ нѣсколько подобныхъ театровъ. Прямо черезъ дорогу противъ «Таліи» находится «Виндзорскій» театръ. Немного подальше — Народный театръ. Каждый изъ нихъ вмѣщаетъ до двухъ тысячъ зрителей; тѣмъ не менѣе въ настоящее время строится еще четвертый театръ, значительно большихъ размѣровъ. Американско-еврейскій театръ долженъ считаться почти всецѣло созданіемъ русскихъ переселенцевъ. Почти всѣ актеры, сочинители пьесъ, даже музыканты и по крайней мѣрѣ 80 % публики пріѣхали изъ Россіи. Нѣмецкіе и англійскіе евреи считаютъ ниже своего достоинства ходить въ жаргонный театръ, а пришельцы изъ Румыніи и Галиціи менѣе культурны, чѣмъ русскіе.

Лучшія пьесы созданы подъ сильнымъ вліяніемъ русской литературы. Дѣйствіе ихъ большею частью происходитъ въ Россіи и часто, слушая діалоги участвующихъ лицъ, совсѣмъ забываешь окружающую обстановку и переносишься въ бѣлорусское мѣстечко, гдѣ еврейская хозяйка дѣлитъ каждую селедку на три части, — къ завтраку, обѣду и ужину, — а въ сосѣдней деревнѣ посконные мужики живутъ въ курныхъ избахъ, какъ лѣсные троглодиты. Среди многочисленныхъ нью-іоркскихъ театровъ англійскаго языка, которые большей частью посвящены самодѣльной опереткѣ и по нѣскольку мѣсяцевъ подърядъ изображаютъ каждый вечеръ «Дѣвицу изъ Казино» или «Дѣвицу съ зелеными глазами», или всякихъ другихъ дѣвицъ, еврейскій театръ производитъ самое благопріятное впечатлѣніе. Прежде онъ былъ мало знакомъ кореннымъ американцамъ; но въ послѣднее время интеллигентные люди все чаще и чаще заглядываютъ въ эти простонародныя убѣжища иностранной драматической музы, гдѣ отъ большей части публики пахнетъ потомъ и жаренымъ лукомъ и мѣсто въ первомъ ряду креселъ стоитъ только одинъ долларъ. И мнѣ не разъ случалось выслушивать отъ своихъ американскихъ пріятелей настойчивое предложеніе сходить въ театръ на улицѣ Бауэри и посмотрѣть на Адлера, который играетъ очень хорошо, хотя и на варварскомъ языкѣ.

Пьеса еще не начиналась, тѣмъ не менѣе занавѣсъ былъ уже поднятъ и на сценѣ была разставлена скромная домашняя обстановка, которая должна была остаться неизмѣнной до послѣдняго акта. Вечеръ этотъ былъ воскресный, когда нью-іоркскіе законы запрещаютъ всякія публичныя «оказательства веселости». Запрещеніе было проведено деревенскими представителями, и въ самомъ городѣ противъ него существуетъ сильная оппозиція. Чтобы обойти ею, многіе театры называютъ свои воскресныя представленія духовными концертами или другимъ столь же невиннымъ именемъ, но не опускаютъ занавѣса и не мѣняютъ декорацій, чтобы не вводить въ соблазнъ полицію. Полицейскій капитанъ околотка получаетъ опредѣленную мзду за каждое представленіе и старается, сколько возможно, смотрѣть сквозь пальцы на нарушеніе воскреснаго закона. Между тѣмъ еврейскій театръ имѣетъ только три дѣятельныхъ дня въ недѣлю, — пятницу, субботу и воскресенье, — когда рабочая масса получаетъ жалованье и имѣетъ больше досуга. Въ другое время представленія бываютъ не ежедневно, и публика для нихъ набирается довольно оригинальнымъ способомъ. За нѣсколько дней до спектакля вся сумма театральныхъ билетовъ дѣлится на восемь или на десять частей и каждая продается оптомъ по удешевленной цѣнѣ. Покупателями чаще всего являются рабочіе юніоны или всякія другія общества и землячества, которыхъ въ Нью-Іоркѣ великое множество, ибо переселенцы изъ каждаго мѣстечка или маленькаго городка обыкновенно составляютъ особый кружокъ, имѣющій отдѣльный молитвенный домъ, кассу взаимопомощи и погребальное братство. Купивъ дешевые билеты, землячество отправляется въ театръ гуртомъ съ женами и дѣтьми и располагается все въ одной кучѣ. Часто въ театрѣ нѣтъ никого, кромѣ этихъ оптовыхъ зрителей. Пьесы въ такіе дни даются тоже соотвѣтственныя, больше всего историческія, съ пѣніемъ, похожія на знаменитаго «Императора Максимиліана» изъ русскаго солдатскаго репертуара. Въ бойкіе дни недѣли даются пьесы бытовыя, дѣйствіе которыхъ часто начинается въ Россіи и оканчивается въ Америкѣ согласно дѣйствительному ходу вещей.

На верхней галлереѣ раздался шумъ и нетерпѣливые крики. Въ этотъ вечеръ давали «Крейцерову сонату», конечно, не толстовскую, а особую, еврейскую, сочиненіе Якова Гордина, которая является одною изъ самыхъ любимыхъ пьесъ бытового репертуара, и публика не хотѣла больше ждать.

Гордина называютъ въ Нью-Іоркѣ создателемъ еврейскаго театра и даже еврейскимъ Шекспиромъ. Это — одна изъ самыхъ популярныхъ и оригинальныхъ фигуръ еврейскаго квартала. Даже внѣшность его подкупаетъ толпу. Это — человѣкъ крупнаго роста, съ рѣзкими чертами лица и широкой черной бородой, слегка подернутой просѣдью. Когда въ какой-нибудь особенно удачный вечеръ расходившаяся публика требуетъ автора и Гординъ выходитъ на сцену рука объ руку съ такимъ же крупнымъ и сильнымъ Адлеромъ, и оба принимаются неторопливо раскланиваться на всѣ стороны, даже непочтительное молодое поколѣніе, — мальчишки на верхней галлереѣ, — приходитъ въ неистовый восторгъ и начинаетъ кричать и хлопать.

Біографія Гордина весьма характерна. Онъ пріѣхалъ въ Америку двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, какъ представитель товарищества, желавшаго основать земледѣльческую колонію. Ему было уже 39 лѣтъ, и онъ оставилъ въ Россіи жену и восемь человѣкъ дѣтей. До того времени онъ жилъ по преимуществу въ Одессѣ и существовалъ литературнымъ трудомъ. Конечно, оказалось, что для устройства колоніи нужны большія деньги, которыхъ не было, и въ концѣ-концовъ Гординъ застрялъ въ Нью-Іоркѣ. Года два онъ сильно бѣдствовалъ, потомъ сталъ писать драмы, которыя сразу привлекли вниманіе публики и оттѣснили историческія пьесы съ музыкой на задній планъ. Теперь семья Гордина перевезена въ Нью-Іоркъ, и дѣтей у него одиннадцать, не считая внуковъ. Они живутъ въ Бронксѣ, далеко отъ еврейскаго квартала, занимаютъ домъ-особнякъ, обставленный довольно зажиточно. Главное украшеніе этого жилища составляютъ фотографическіе альбомы и театральные вѣнки, въ разное время поднесенные хозяину дома его многочисленными почитателями. Прислуги, конечно, нѣтъ, но такая сильная семья могла бы составлять самостоятельную экономическую единицу и, конечно; не нуждается въ служанкахъ. Разумѣется, Гордину приходится постоянно хлопотать о средствахъ прокормленія для своего многочисленнаго потомства. До сихъ поръ онъ продаетъ свои пьесы на корню и кромѣ покупной цѣны не получаетъ никакихъ процентовъ или поспектакльныхъ сборовъ. Въ годъ ему приходится проѣдать три или четыре пьесы, и онъ можетъ продолжать свое существованіе, только сочиняя все новыя и новыя вещи. Нѣсколько антрепренеровъ и директоровъ, какъ водится, нажили хорошія деньги на театральномъ дѣлѣ.

Гординъ одаренъ безспорнымъ драматическимъ талантомъ, но еще больше у него драматической дерзости. Онъ беретъ драму Гёте, трагедію Шекспира или повѣсть Толстого, перекладываетъ ихъ на еврейскіе нравы, пересыпаетъ острыми словечками и библейскими изреченіями, и въ концѣ-концовъ получается совсѣмъ новая пьеса, и если бы авторъ мѣстами нарочно не подчеркивалъ своихъ заимствованій, о первоначальномъ оригиналѣ нельзя было бы догадаться. Еврейскій «Фаустъ» Гордина называется «Богъ, дьяволъ и человѣкъ». Эта пьеса наполовину библейская и глубоко трагическая. Богъ разрѣшаетъ сатанѣ искусить бѣднаго и благочестиваго Штама, переписчика священныхъ книгъ въ городѣ Дубровнѣ. Сатана заявляетъ, что еврея легче всего соблазнить золотомъ, и успѣваетъ навязать новому Іову лотерейный билетъ, который выигрываетъ 50,000 рублей. Штамъ быстро богатѣетъ, ссорится со своими сосѣдями, бѣдными ткачами, потомъ разводится со старой женой и женится на ея молоденькой племянницѣ. Ткачи пытаются основать товарищество для производства молитвенныхъ полотенъ, но Штамъ устраиваетъ большую фабрику, разоряетъ конкуррентовъ и заставляетъ всѣхъ ткачей поступить къ нему въ рабочіе. Машины на фабрикѣ Штама не ограждены, какъ слѣдуетъ. Въ послѣднемъ актѣ молодой рабочій, сынъ бывшаго друга Штама, который былъ также организаторомъ разоренной артели, попадаетъ рукой въ колесо, и кровь брызгаетъ Штаму въ лицо. Раненаго уносятъ завернутымъ въ одно изъ новыхъ молитвенныхъ покрывалъ, а черезъ часъ онъ умираетъ подъ ножемъ врача во время мучительной операціи. Старикъ-отецъ является съ окровавленнымъ покрываломъ въ рукахъ и бросаетъ его къ ногамъ Штама. «Возьми свое покрывало! — говоритъ онъ. — Раньше ты обмывалъ свое тѣло, прежде чѣмъ написать имя Всевышняго, а теперь ты моешься въ человѣческой крови. Вычти убытокъ за порчу покрывала изъ недоданной платы моего убитаго сына!»… Потрясенный Штамъ читаетъ мрачную покаянную молитву изъ еврейской службы въ судный день, потомъ скручиваетъ изъ покрывала веревку, привязываетъ ее къ своему несгораемому шкафу, гдѣ хранится 70 тысячъ рублей. Окровавленную часть онъ укрѣпляетъ вокругъ шеи и вѣшается, доказывая этимъ, что власть золота имѣетъ свои предѣлы. Пьеса кончается отдаленнымъ пѣніемъ ангеловъ, воспѣвающихъ творческую силу и безсмертіе жизни.

Имя еврейскаго Шекспира досталось Гордину не даромъ, ибо онъ написалъ не только «еврейскаго короля Лира», но даже «еврейскую королеву Лиръ». Первая пьеса была написана для Адлера, а вторая для актрисы изъ соперничающаго театра, которая въ настоящее время вышла замужъ за собственника большой еврейской газеты и появляется на сценѣ только въ исключительныхъ случаяхъ. Къ слову сказать, актриса эта совершенно безграмотна и только недавно научилась немного читать по-еврейски. До послѣдняго времени она разучивала свои роли со словъ чтеца; это не мѣшаетъ ей быть лучшей еврейской актрисой въ Нью-Іоркѣ и до сихъ поръ, когда она играетъ, публика раскупаетъ билеты за недѣлю впередъ. Впрочемъ, и самъ Гординъ написалъ свои первыя пьесы русскими буквами, ибо онъ очень плохо зналъ еврейскую грамоту и научился ей только впослѣдствіи въ Нью-Іоркѣ. То же самое можно сказать о цѣлой толпѣ еврейскихъ писателей и газетчиковъ. Лучшіе изъ нихъ, вышедшіе изъ русскихъ студентовъ или литературныхъ работниковъ, писали свои первыя статьи русскими и латинскими буквами и научились еврейскому письму только съ теченіемъ времени.

Оркестръ сыгралъ Крейцерову сонату Бетховена вмѣсто увертюры, потомъ нѣсколько дѣйствующихъ лицъ вышло на сцену, и дѣйствіе началось. Пьеса сразу открылась трагедіей. Старшая дочь купца Фридлендера въ Кременчугѣ сошлась съ офицеромъ изъ хорошаго дворянскаго рода, которому мать запретила слишкомъ неравный бракъ. Молодой человѣкъ, сознавая, что онъ обезчестилъ свою возлюбленную, въ отчаяніи лишаетъ себя жизни. Дѣвушка между тѣмъ родитъ ребенка. Фридлендеръ выдаетъ ее замужъ за очень бѣднаго начинающаго скрипача, потомъ ликвидируетъ свои дѣла, и вся семья уѣзжаетъ въ Америку.

Обстановка сцены была совершенно русская, какъ въ зажиточномъ провинціальномъ домѣ средней руки. И даже по самымъ рѣчамъ дѣйствующихъ лицъ можно было заключить, что авторъ думалъ по-русски, сочиняя свою пьесу. Рѣчь Фридлендера пересыпана русскими восклицаніями; молодая дѣвушка, младшая дочь Фридлендера, убирая комнату, тихонько напѣвала русскій романсъ, и когда героиня прочла по-еврейски предсмертное письмо своего возлюбленнаго, простое, короткое и трогательное, мнѣ невольно захотѣлось перевести его съ этого неуклюжаго и неразвитаго нарѣчія на тотъ языкъ, къ которому оно, очевидно, принадлежало.

Послѣ пріѣзда въ Америку въ семьѣ Фридлендера разыгрывается двойная драма. Старый купецъ покупаетъ большую ферму и заводитъ хозяйство, но не умѣя справиться съ непривычными условіями американской жизни, быстрыми шагами идетъ къ разоренію. Жена и дѣти, увлеченныя соблазнами Нью-Іорка, покидаютъ старика. Только нянька Дарья изъ волынскихъ крестьянокъ, которая послѣдовала въ Америку за Фридлендерами, остается на фермѣ и исполняетъ самую тяжелую работу. Эта часть пьесы изобилуетъ счастливыми положеніями. Особенно удаченъ сочельникъ въ домѣ Фридлендера. Идетъ снѣгъ, семья собралась вмѣстѣ и ждетъ отца, который долженъ пріѣхать изъ города и привезти всѣмъ подарки. Фридлендеръ входитъ въ шубѣ и высокихъ сапогахъ и приноситъ свои покупки. Женѣ онъ привезъ шведскія перчатки («доить американскихъ коровъ», — иронически замѣчаетъ старикъ), дочери — модные башмаки — бродить въ деревенскомъ снѣгу. Старой нянѣ онъ привезъ золотой крестъ на серебряной цѣпочкѣ.

— Очень нужно! — презрительно замѣчаетъ жена, но Дарья стремительно схватываетъ крестъ и прижимаетъ его къ губамъ.

— Тебѣ не нужно, — сурово возражаетъ старикъ, — такъ я тебѣ и не привезъ! А ей вотъ нужно!

Признаться, я не ожидалъ встрѣтить такую сцену въ еврейскомъ театрѣ, но публика, очевидно, имѣла больше чуткости. Она поднялась на ноги какъ одинъ человѣкъ и принялась топать ногами и рукоплескать. Эти невольные эмигранты русской земли, очевидно, не желали помнить обидъ. Они оставили всю религіозную вражду въ предѣлахъ черты осѣдлости и принесли съ собою только терпимость, которая на свободной почвѣ Америки разрослась и окрѣпла и истребила прошлое зло, какъ дурной сонъ. Души ихъ были полны воспоминаній о старой родинѣ, но они помнили только счастливое чувство своей молодости, и здѣсь за двадцать тысячъ верстъ многіе изъ этихъ новыхъ гражданъ еще были пламенными русскими патріотами, жадно слѣдили за каждымъ измѣненіемъ русскихъ дѣлъ и желали старой родинѣ только добра, радости и свободы. Американскій воздухъ, очевидно, располагаетъ людей къ терпимости. Въ мелкихъ внутреннихъ городкахъ нѣсколько разнообразныхъ сектъ часто складываются вмѣстѣ, строятъ общую церковь и даже приглашаютъ общаго пастора, который старается исполнять свои обязанности, не вдаваясь въ теологическія подробности.

Мѣсяца два тому назадъ я прочелъ въ газетѣ еще болѣе любопытный разсказъ, какъ въ одномъ такомъ городкѣ у методистовъ сгорѣла церковь, и они надумали обратиться къ мѣстной еврейской общинѣ, прося уступить имъ синагогу на нѣсколько воскресныхъ дней. Комбинація оказалась настолько удачной, что методисты отдумали строить новую церковь и вмѣсто того внесли свою часть на поддержаніе синагоги. Особенно имъ нравится, что еврейскій и христіанскій молитвенные дни не совпадаютъ и такимъ образомъ нѣтъ нужды дѣлать взаимныхъ уступокъ при богослуженіи, какъ въ сочетаніяхъ христіанскихъ сектъ. Другой случай. Во время кубинской войны еврейскіе солдаты одного изъ волонтерскихъ полковъ пожелали имѣть богослуженіе въ судный день и за отсутствіемъ раввина пригласили католическаго капеллана своего полка (большая часть солдатъ были католики). Капелланъ прочелъ установленныя молитвы изъ англо-еврейскаго требника, потомъ произнесъ соотвѣтственную проповѣдь, и обѣ стороны остались какъ нельзя болѣе довольны другъ другомъ.

Впрочемъ русско-еврейско-американская рождественская сцена едва не окончилась непріятностями. Въ то самое время, когда польскіе сосѣди Фридлендера пришли съ поздравленіями и колядными пѣснями, изъ полицейскаго участка внезапно дали знать по телефону, что переодѣтые сыщики сейчасъ явятся въ театръ.

Произошло смятеніе. Актеры стремительно бѣжали; вмѣсто нихъ на сцену вышелъ хоръ, все время стоявшій наготовѣ за кулисами, и принялся пѣть духовные гимны на древне-еврейскомъ языкѣ. Сыщики явились въ свое время и даже составили протоколъ.

Помощникъ режиссера, исполнявшій обязанности подставного директора, хладнокровно надѣлъ шляпу и отправился вмѣстѣ съ ними въ часть. Ему должны были тамъ объявить объ арестѣ, но въ карманѣ у него было законное поручительство, и онъ надѣялся еще вернуться къ послѣднему акту.

Послѣ этого короткаго перерыва «Крейцерова соната» продолжала развертываться своимъ порядкомъ. Мужъ героини сживалъ ее со свѣту ревностью къ покойнику, но въ то же время тайно сошелся съ ея сестрой и прижилъ съ нею ребенка, который былъ втихомолку отправленъ въ воспитательный домъ присодѣйствіи самой матери обѣихъ сестеръ. Столкновеніе слѣдовало за столкновеніемъ, акты смѣняли другъ друга на сценѣ, вѣчно лишенной занавѣса, зіявшей въ антрактахъ, какъ сундукъ безъ крышки. Въ концѣ послѣдняго акта измученная женщина, оскорбленная откровенными отвѣтами сестры, застрѣлила и ее и своего мужа, изъ случайно подвернувшагося револьвера. Публика замерла въ оцѣпенѣніи. Прошло нѣсколько томительныхъ секундъ. Наконецъ, убитые, не видя другого исхода, поднялись на ноги и ушли за кулисы. Публика продолжала сидѣть и ждать, но помощникъ режиссера, только что вернувшійся изъ участка, въ свою очередь вышелъ на авансцену и объявилъ, что, благодаря суровымъ воскреснымъ, законамъ, занавѣсъ не могъ быть опущенъ, но что пьеса все-таки окончена, и въ заключеніе пожелалъ всѣмъ присутствующимъ спокойной ночи. Тогда публика опомнилась и стала вызывать актеровъ. Первымъ вышелъ только что убитый скрипачъ, который по искусству игры имѣлъ право принимать на свой счетъ по крайней мѣрѣ часть рукоплесканій, но онъ былъ встрѣченъ угрожающимъ воемъ и свистомъ.

— Вонъ, — кричала галлерея, — развратникъ, блюдолизъ!.. Фридлендера старика, русскаго фермера!..

Очевидно, зрители не хотѣли отличать актеровъ отъ изображаемыхъ ими лицъ и относились къ эпизодамъ пьесы, какъ съ событіямъ дѣйствительной жизни.

На другой день около десятка подставныхъ директоровъ изъ разныхъ иноязычныхъ театровъ, — еврейскихъ, нѣмецкихъ, итальянскихъ, — были привлечены къ судебному разбирательству.

Нѣмецкія и еврейскія газеты подняли шумъ и заговорили о нарушеніи неприкосновенности частнаго жилища, хотя театръ не очень подходитъ подъ это опредѣленіе. Судья оштрафовалъ каждый театръ на 10 долларовъ и отпустилъ виновныхъ домой впредь до будущаго воскресенья.

Нью-Іоркъ, 1903.

На конгрессѣ америндовъ

Тринадцатый конгрессъ американистовъ, т. е. американскихъ этнографовъ, недавно окончился съ большимъ «общественнымъ успѣхомъ», по американскому выраженію. Это былъ первый конгрессъ подобнаго рода на американской почвѣ, и нью-іоркскіе ученые круги, которые ео ipso явились организаторами и хозяевами, рѣшили устроить дѣло по возможности съ большимъ блескомъ. Американскій музей натуральной исторіи, который былъ выбранъ мѣстомъ для засѣданій конгресса, разослалъ болѣе четырехъ тысячъ приглашеній въ Европу и Америку. Но изъ европейскихъ правительствъ и ученыхъ обществъ откликнулись только немногія. Швеція и Германія прислали четырехъ делегатовъ, между которыми были такіе извѣстные путешественники-американисты, какъ фонъ-денъ-Штейненъ и профессоръ Эдуардъ Зелеръ изъ Берлина. Изъ Англіи пріѣхалъ Маудсли, который однако не имѣетъ ничего общаго съ извѣстнымъ физіологомъ и ученыя заслуги котораго весьма проблематичны. Изъ Франціи пріѣхалъ герцогъ де-Луба и привезъ съ собою профессора Лежеаля изъ парижскаго Collége de France. Надо замѣтить, что герцогъ де-Луба чистокровный американецъ, Joseph Floreman Loubat. Титулъ свой онъ пріобрѣлъ, кажется, отъ папы, и теперь въ сущности трудно рѣшить, къ какому государству онъ принадлежитъ, ибо, принявъ графскій титулъ, онъ вышелъ изъ американскаго гражданства, а папскаго государства волею Божіею не существуетъ. Герцогъ де-Луба былъ почетнымъ президентомъ конгресса, и другой американскій милліонеръ М. К. Джезупъ, который былъ дѣйствительнымъ президентомъ, обращаясь къ папскому герцогу, нѣсколько разъ выразился въ такомъ смыслѣ: «Мой уважаемый другъ герцогъ де-Луба, который, я надѣюсь, остался американцемъ…» Можно было бы предположить иронію, но уваженіе американцевъ къ титуламъ, хотя бы и папскимъ, слишкомъ искренно и наивно.

Герцогъ де-Луба извѣстенъ своими пожертвованіями на пользу этнографической науки. На его счетъ, между прочимъ, изданы драгоцѣнные индѣйскіе кодексы, написанные іероглифами въ эпоху, предшествовавшую Колумбу. Въ послѣдніе годы онъ постоянно живетъ въ Парижѣ; этнографическая каѳедра въ Collége de France основана на его средства, и, стало быть, профессоръ Лежеаль является его креатурою. Больше сказать о г. Лежеалѣ нечего, ибо онъ былъ однимъ изъ самыхъ сѣрыхъ членовъ конгресса.

Ни одно изъ русскихъ ученыхъ обществъ не отозвалось, вѣроятно по отсутствію интереса къ нашей великой заатлантической пріятельницѣ. Я былъ единственнымъ русскимъ, принимавшимъ участіе въ конгрессѣ, въ качествѣ одного изъ сотрудниковъ Сѣверо-тихо-океанской этнографической экспедиціи, работы которой окончились нѣсколько мѣсяцевъ назадъ.

Латинскія республики Центральной и Южной Америки прислали больше делегатовъ, хотя, напр., Бразилія блистала своимъ отсутствіемъ. Уругвай прислалъ просто уполномоченнаго по дипломатическимъ дѣламъ который не имѣлъ никакого отношенія къ наукѣ и больше всего смахивалъ на молодого русскаго помѣщика степной полосы. Изъ Мексики пріѣхало человѣкъ пять, но почти всѣ они не говорили ни на какомъ языкѣ, кромѣ испанскаго. Былъ одинъ делегатъ изъ Канады. Подавляющее большинство членовъ конгресса были, разумѣется, американцы изъ Соединенныхъ Штатовъ. Но все-таки научная дѣятельность конгресса главнымъ образомъ была направлена на изслѣдованіе древнихъ индѣйскихъ культуръ въ Мексикѣ и Перу.

Конгрессу было представлено нѣсколько довольно интересныхъ работъ, хотя надо замѣтить, что главный интересъ этихъ работъ заключался въ описаніи раскопокъ, перечнѣ коллекцій и серіяхъ великолѣпныхъ фотографій, которыя американцы снимаютъ и воспроизводятъ съ огромнымъ искусствомъ, въ изящныхъ полутонахъ или нѣжныхъ и тонкихъ краскахъ. Ни одной работы, захватывающей болѣе широкій кругозоръ, на конгрессѣ не появилось, если не считать краткой рѣчи профессора Боаза о задачахъ тихоокеанской экспедиціи. Мнѣ пришлось прочесть докладъ о сравненіи азіатскаго фольклора съ американскимъ по недавно собраннымъ матеріаламъ, и, если угодно, этотъ докладъ можно считать за русскій, ибо одною изъ составныхъ частей его явились два сборника матеріаловъ, В. И. Іохельсона и мой, изданные академіей наукъ въ Петербургѣ.

Между двумя наиболѣе видными мексиканскими делегатами Батресомъ и Шаверо, между прочимъ, произошло довольно любопытное столкновеніе, бросающее своеобразный свѣтъ на американскіе «ученые» нравы. Батресъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ принималъ участіе въ заговорѣ противъ существующаго правительства, т. е. противъ той партіи, которая въ настоящее время управляетъ Мексикою. Заговоръ, кажется, былъ прямо направленъ противъ президента Діаца. Въ концѣ-концовъ, видя, что заговоръ грозитъ гибелью участникамъ, Батресъ, недолго думая, выдалъ правительству своихъ товарищей, которые и были большей частью казнены. Батресъ въ награду за вѣрность получилъ выгодную синекуру инспектора археологическихъ памятниковъ въ Мексиканскомъ государствѣ. Мексиканское общество однако возмутилось и перестало принимать предателя. Отъ скуки и по обязанностямъ службы Батресъ сталъ заниматься археологическими изысканіями, между прочимъ принималъ участіе въ интересныхъ изслѣдованіяхъ въ провинціи Ескалерилья и на горѣ Альбанъ.

На конгрессѣ Батресъ явился однимъ изъ оффиціальныхъ представителей мексиканскаго правительства и былъ принятъ довольно дружелюбно. Ему много хлопали, когда въ рядѣ прекрасныхъ фотографій онъ представилъ результаты своихъ раскопокъ въ Ескалерильѣ.

Сыръ-боръ загорѣлся изъ-за горы Альбанъ, ибо Батресъ съ отсутствіемъ такта, свойственнымъ всѣмъ подобнымъ людямъ, приписалъ самую значительную роль себѣ. Между тѣмъ Шаверо, главный мексиканскій делегатъ и бывшій спикеръ Нижней палаты, тоже заявилъ претензію на часть Альбанскихъ лавровъ. А главное, въ работахъ принимали дѣятельное участіе двое сѣверо-американскихъ ученыхъ на деньги, ассигнованныя герцогомъ Луба. Заинтересованныя стороны тутъ же во время преній обмѣнялись нѣсколькими очень кислыми словами на испанскомъ языкѣ, который былъ въ большомъ ходу на конгрессѣ. Затѣмъ полетѣли по телеграфу жалобы мексиканскому правительству и корреспонденціи въ мексиканскія газеты. Послѣ нѣкотораго колебанія президентъ Діацъ принялъ сторону Шаверо и велѣлъ Батресу удалиться съ конгресса.

Видное мѣсто во время преній принадлежало новоизобрѣтенному термину Amerind, который предлагается частью американскихъ этнографовъ какъ сокращеніе двухъ словъ: Американскій индіецъ, подобно тому, какъ были введены въ употребленіе термины Evrafrican и Evrasian, вмѣсто европо-африканецъ и европо-азіатецъ, для опредѣленія помѣсей между европейцами и туземными племенами кавказской расы въ Африки и Азіи, каковы мавры, арабы, индусы. Терминъ Amerind былъ изобрѣтенъ еще извѣстнымъ американскимъ этнографомъ Powell’емъ, умершимъ въ прошломъ году въ Вашингтонѣ, но на конгрессѣ онъ былъ пущенъ въ ходъ съ особенной силой и вызвалъ горячіе дебаты. Образовались двѣ партіи америндовъ и анти-америндовъ. Наконецъ, кто-то изъ послѣднихъ предложилъ сдѣлать новый терминъ болѣе подробнымъ и называть дикихъ (savage) индійцевъ Samerind, мирныхъ (tame) индійцевъ Tamerind, а вымершихъ (dead) индійцевъ Damerind, и это положило конецъ спору.

Я опускаю докладъ перувіанца Гонзалеса де ла Роза о томъ, что Колумбъ будто бы поддѣлалъ извѣстныя письма Тосканелли, и еще нѣсколько подобныхъ курьезовъ.

Послѣ конгресса музей организовалъ учено-увеселительную прогулку знатныхъ иностранцевъ по большимъ городамъ восточныхъ штатовъ. Участниковъ набралось до тридцати человѣкъ, хотя собственно иностранцевъ было около половины, а остальные были все различные «чиновники ученаго департамента», ихъ жены и дочери.

Поѣздка была организована съ неподражаемымъ искусствомъ и роскошью, на которую американцы такъ щедры, когда требуется показать лицомъ иностранцамъ свою родину и убѣдить ихъ во-очію, что Соединенные Штаты есть дѣйствительно «первая страна въ мірѣ, сударь!», какъ поетъ американская уличная пѣсенка. Намъ были отведены два большіе спальные вагона, устроенные съ большимъ удобствомъ и составлявшіе все это время нашу главную квартиру. Мы путешествовали по ночамъ большей частью со спеціальнымъ экстреннымъ поѣздомъ, и все дневное время оставалось въ нашемъ распоряженіи. Такимъ образомъ мы посѣтили Филадельфію, Вашингтонъ, Питтсбургъ, Цинциннати, Колумбусъ, такъ называемый Древній Фортъ, представляющій остатки старинной индійской крѣпости довольно загадочнаго происхожденія, и наконецъ Чикаго. Въ каждомъ городѣ насъ встрѣчали особые комитеты съ каретами или автомобилями, представляли намъ печатную программу дня и принимались дѣятельно осуществлять ее. Въ теченіе шести дней мы имѣли одиннадцать званыхъ обѣдовъ. Шампанское лилось такимъ потокомъ, что одинъ изъ нѣмцевъ немедленно захворалъ несвареніемъ желудка. Остальные европейцы были болѣе осторожны. Только испанцы оказались на высотѣ положенія: они пили вино, курили даровыя гаванскія сигары и молчали. Американцы и ихъ дамы раздѣлились на двѣ партіи. Одни рѣшались брать цыплячье крылышко просто пальцами, другіе дѣйствовали только вилкой и смотрѣли на первыхъ не безъ примѣси снисходительнаго презрѣнія.

Мы осмотрѣли всѣ историческія достопримѣчательности Америки; видѣли въ Филадельфіи колоколъ независимости, къ слову сказать, давшій большую трещину, не хуже, чѣмъ Царь-колоколъ въ Москвѣ; старые эполеты Лафайета, табакерку Вашингтона и парадный мундиръ генерала Гранта. Въ Вашингтонѣ мы осмотрѣли Капитолій и посѣтили залы обѣихъ палатъ. По случаю осеннихъ вакацій залы были пусты.

— Жаль, что ихъ нѣтъ здѣсь, этихъ бойкихъ парней, — безцеремонно сказалъ сопровождавшій насъ профессоръ **, — не то бы вы услышали нѣсколько новыхъ «ласкательныхъ именъ».

Дѣйствительно, только три мѣсяца тому назадъ, по поводу плюхи, которую генеральный атторней Ноксъ (нѣчто въ родѣ нашего министра юстиціи) получилъ отъ одного виднаго столичнаго милліонера и дѣльца, вашингтонскіе рестораны даже ввели въ моду новый напитокъ, назвавъ его съ непереводимой игрой словъ Knox Punch. Послѣднее слово одновременно значитъ: пуншъ и плюха.

Послѣ Капитолія мы отправились въ Бѣлый Домъ, чтобы представиться президенту. Представленіе сопровождается традиціоннымъ пожатіемъ руки и составляетъ одинъ изъ національныхъ обрядовъ. Кто-то вычислилъ, что за послѣднія двадцать пять лѣтъ президенту Соединенныхъ Штатовъ въ среднемъ приходилось ежегодно пожать восемнадцать съ половиною тысячъ рукъ. При этомъ надо принять во вниманіе, что населеніе Соединенныхъ Штатовъ быстро возрастаетъ. Есть отъ чего натереть мозоли на ладони.

Рузвельтъ только что оправился отъ послѣдствій ушиба, полученнаго во время недавняго столкновенія съ вагономъ электрической дороги. Онъ вышелъ намъ навстрѣчу, нѣсколько прихрамывая, и потомъ, пока стоялъ, опирался одною рукою объ столъ. Насъ подводили къ нему по одиночкѣ, безъ всякаго особаго этикета, даже безъ опредѣленнаго порядка. Онъ не только пожалъ всѣ руки, но и сказалъ каждому нѣсколько привѣтственныхъ словъ. Мнѣ онъ сказалъ, что удивляется огромнымъ этническимъ успѣхамъ, которые Россія сдѣлала въ Восточной Сибири за послѣднюю четверть вѣка. Я не могу въ точности сказать, что нужно понимать подъ этническими успѣхами, вѣроятно что-нибудь имѣющее отношеніе къ этнографической наукѣ.

Одинъ изъ спутниковъ президента выразилъ очень любезно надежду, что черезъ нѣсколько сотъ лѣтъ и Россія будетъ устраивать подобные съѣзды. Мнѣ оставалось только поклониться и пройти мимо.

Въ Питтсбургѣ мы осмотрѣли знаменитые стальные заводы, принадлежащіе Андрею Карнеги.

Насъ заставили вооружиться темными очками, чтобы защитить глаза отъ нестерпимаго блеска стали, кипящей ключемъ въ утробѣ огромнаго тигля, и показали намъ, какъ въ теченіе получаса груда безформенныхъ глыбъ желѣза превращается въ красиво уложенный рядъ круговъ стальной проволоки, выкованной, прокатанной и вытянутой по сотнѣ различныхъ нумеровъ.

Заводъ былъ наполненъ копотью, дымомъ и грохотомъ; въ десяткахъ огромныхъ печей тяжко клокотала раскаленная желѣзная струя. Крупныя искры безконечными снопами вылетали изъ каждаго устья, взлетали въ вышину, какъ живыя осы, и сыпались намъ на голову, угасая въ воздухѣ, какъ тающій снѣгъ. Электрическіе молоты мощно и плавно плющили стальные брусья, какіе-то огромные крючья, похожіе на механическіе пальцы, подхватывали, передвигали и переворачивали широкіе стальные листы; автоматическіе ножи рѣзали толстые желѣзные прутья какъ мягкій воскъ, станки визжали, приводные ремни и цѣпи шипѣли, жужжали и скрипѣли подъ высокой стеклянной кровлей.

Я впрочемъ больше всего смотрѣлъ на рабочихъ, которые управляли этими механическими чудесами. Это была какъ будто особая раса. Они выдавались ростомъ и крѣпостью даже изъ крупной англосаксонской породы. Лица ихъ были суровы и запачканы сажей; они молча и неторопливо переходили отъ клапана къ клапану и отъ одного колеса къ другому. Движенія ихъ были такъ увѣренны и плавны, что все напряженіе работы какъ-то скрадывалось, и казалось, будто здѣсь работаютъ только машины, а люди лишь наблюдаютъ и регулируютъ ихъ ходъ, какъ искусные инженеры. А между тѣмъ здѣшняя работа считается одной изъ самыхъ тяжелыхъ.

Рабочая плата среднимъ числомъ составляетъ 15–25 долларовъ въ недѣлю, т. е. на русскія деньги 100–200 рублей въ мѣсяцъ, что для рабочихъ въ механической отрасли производства вовсе не представляетъ высшаго уровня.

Во всякомъ случаѣ рабочіе завода Карнеги живутъ въ квартирахъ изъ трехъ или четырехъ комнатъ, съ хорошей мебелью, ванной и даже нерѣдко роялемъ, ѣдятъ мясо три раза въ день, по праздникамъ носятъ перчатки и цилиндръ. Всѣ они грамотны, дѣти ихъ учатся въ школѣ. Они принадлежатъ къ юніону, который готовъ защищать свои права отъ всякаго посягательства другой стороны, заинтересованной въ производствѣ.

Съ завода мы попали прямо въ великолѣпную оранжерею, устроенную съ чисто царской роскошью. Особенно прекрасна была гора цвѣтущихъ орхидей, достигавшая почти до стекляннаго купола и сверкавшая самыми разнообразными и неожиданными оттѣнками. Въ тропическомъ отдѣленіи среди пальмоваго подлѣска росъ огромный бананъ, увѣшанный круглыми вѣнками крупныхъ, совершенно зрѣлыхъ плодовъ. Рядомъ лежалъ клочекъ мексиканской пустыни, поросшей колючими кактусами, похожими на чешуйчатыхъ ящерицъ и извилистыхъ пятнистыхъ змѣй. Еще дальше на берегу темнаго и тихаго пруда среди знойной тишины колебались какіе-то высокіе стройные цвѣты съ сѣрозелеными чашечками и голубоватымъ вѣнчикомъ, похожіе на болотныхъ птицъ, готовыхъ вспорхнуть и улетѣть прочь.

Музей натуральной исторіи устроенъ вмѣстѣ съ университетомъ на деньги Андрея Карнеги, который ассигновалъ для этой цѣли около пяти съ половиной милліоновъ долларовъ. Устроители музея истратили одинъ милліонъ, но теперь нѣсколько затрудняются, что дѣлать съ остальнымъ фондомъ. Желѣзодѣлательный Питтсбургъ не считается въ Америкѣ очень интеллигентнымъ городомъ, и у мѣстныхъ ученыхъ людей не хватаетъ «выдумки». Я, напримѣръ, разговорился съ однимъ изъ членовъ принимавшаго насъ комитета; онъ оказался химикомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ романистомъ и сообщилъ мнѣ, что пробовалъ разсматривать людскіе предразсудки и страсти съ химической точки зрѣнія. Въ видѣ объясненія онъ процитировалъ извѣстную средневѣковую формулу:

«Возьми три унціи любви, двѣ — христіанской кроткости и двѣ — смиренія, смѣшай въ ступѣ терпѣнья и разотри пестомъ молитвы».

Однако онъ не могъ сказать мнѣ, что получилось бы въ результатѣ, да я и не очень интересовался узнать.

При музеѣ находится прекрасная картинная галлерея, насчитывающая нѣсколько сотъ произведеній лучшихъ европейскихъ мастеровъ: Бугеро, Мейсонье, Делакруа, Розы Бонеръ, Милле, Монне и многихъ другихъ старыхъ и новыхъ. Я даже затрудняюсь сказать, сколько денегъ должны были стоить эти картины, особенно если принять во вниманіе, что американцамъ почти всегда приходится платить въ тридорога за художественныя произведенія Европы.

Вообще размѣры денежныхъ средствъ, которыя обращаются въ Америкѣ на подобныя научно-декоративныя цѣли, просто изумительны для европейца, тѣмъ болѣе для русскаго. Въ Чикаго, напр., музей Естественныхъ Наукъ помѣщается въ бывшемъ зданіи международной выставки, довольно обветшаломъ и приспособленномъ для размѣщенія коллекцій и производства научныхъ работъ. Надо замѣтить, что жители Чикаго выдаются даже въ Америкѣ своимъ мѣстнымъ патріотизмомъ. Объ нихъ говорятъ, что они ѣдятъ свой городъ за завтракомъ, кладутъ его подъ изголовье, отправляясь спать. Разумѣется, чикагскому патріотизму было непріятно показывать иностраннымъ гостямъ свой обтрепанный музей, устроенный въ видѣ довольно нескладной многоугольной палатки.

На первомъ же званомъ завтракѣ президентъ музея, извѣстный милліонеръ Гигинботамъ, поднялся съ мѣста и объявилъ, что если городъ отведетъ приличное мѣсто, то люди, заинтересованные въ успѣхахъ музея, соберутъ на его постройку фондъ въ десять милліоновъ долларовъ, «для того, чтобы городъ Чикаго еще больше утвердилъ свое первенство на всемірномъ поприщѣ», — прибавилъ Гигинботамъ.

Надо отдать справедливость американцамъ, что, помимо декоративной части, популяризація науки тоже дѣлаетъ огромные успѣхи и поглощаетъ значительную часть пожертвованныхъ фондовъ. Повсюду устраиваются публичныя лекціи и чтенія съ сотнями туманныхъ картинъ, съ выставкою предметовъ и образцовъ, организуются народные курсы, учебныя экскурсіи для взрослыхъ.

Почти всѣ учрежденія, которыя мы осмотрѣли въ шести американскихъ городахъ, чрезвычайно юны и насчитываютъ не больше пяти или десяти лѣтъ отъ роду. Впечатлѣніе получается такое, что жертвователи и устроители, разбрасывающіе вокругъ себя сѣмена знаній такими полными горстями, сами еще не имѣютъ яснаго понятія о качествѣ и размѣрахъ той жатвы, которая должна вырасти изъ этого посѣва, быть можетъ, уже въ ближайшемъ поколѣніи.

На парадномъ обѣдѣ, который былъ данъ въ честь конгресса въ нью-іоркскомъ «клубѣ милліонеровъ», городской мэръ Сетъ Лоу, говоря о взаимныхъ отношеніяхъ науки и промышленности, назвалъ первую госпожей, а вторую горничной. Слушать это было очень пріятно, но до сихъ поръ взаимныя отношенія между обѣими вышеназванными дамами представляютъ какъ разъ противное.

Впрочемъ уже теперь въ духовной жизни американскаго народа можно замѣтить довольно любопытное явленіе. Между тѣмъ какъ высшая наука, сосредоточенная вокругъ университетовъ, ученыхъ обществъ и музеевъ, остается затхлой и консервативной, широкая толпа, умственный уровень которой поднимается подъ вліяніемъ общеобразовательной дѣятельности тѣхъ же ученыхъ учрежденій, постепенно становится болѣе прогрессивной, проникается сочувствіемъ къ рабочимъ союзамъ и поддерживаетъ ихъ въ борьбѣ съ предпринимателями.

Вѣнцомъ всей экскурсіи явилась поѣздка въ Древній Фортъ, особенно послѣ пыльныхъ и скучныхъ музеевъ въ предшествовавшихъ большихъ городахъ. Этнографическое Общество города Колумбусъ послало съ нами своихъ делегатовъ, чтобы показать намъ раскопки и особенно замѣчательныя мѣста индійской крѣпости. Все это были старомодные люди, живо напоминавшіе силуэты изъ американскихъ записокъ Диккенса. Не надѣясь превзойти богатые восточные города роскошью своего обѣда, почтенные провинціалы поднесли намъ свои ученые труды, между прочимъ въ высшей степени тощіе; потомъ подарили намъ по каменному топору въ видѣ сувенира; наконецъ, принесли цѣлую кучу индійскихъ костей, еще покрытыхъ свѣжимъ прахомъ вѣковъ, если можно такъ выразиться, и великодушно предоставили намъ выбрать, что вздумается.

Американскіе члены экскурсіи съ жадностью накинулись на кости, особенно дамы. Нѣкоторыя не стѣсняясь брали по нѣскольку длинныхъ берцовыхъ костей, обвязывали ихъ платкомъ и клали на плечо какъ связку короткихъ палокъ, которыми американская молодежь играетъ въ гольфъ и крикетъ.

Главою делегатовъ города Колумбуса былъ старый генералъ Бринкенгофъ, такой тощій и морщинистый, какъ будто его реставрировали изъ только что откопанныхъ индійскихъ костей. Другой, болѣе молодой делегатъ, рекомендуя генерала, сообщилъ намъ, что уже въ гражданскую войну онъ показалъ молодому поколѣнію, какъ нужно умирать за отечество.

Я не знаю, дѣйствительно ли генералу уже случилось умереть. Въ настоящее время онъ по крайней мѣрѣ еще притворялся живымъ. Въ концѣ рекомендательной рѣчи генералъ молча обошелъ экскурсантовъ, пожалъ имъ руки и вручилъ по печатному объявленію о предстоящемъ изданіи своихъ мемуаровъ въ сорока двухъ главахъ и восьмистахъ страницахъ.

Въ концѣ объявленія стояла собственноручная приписка генерала Бринкенгофа, предлагавшая каждому члену конгресса, желающему подписаться на мемуары, вручить генералу два доллара, «тутъ же на мѣстѣ», — наивно прибавляла записка.

Мѣстоположеніе Древняго Форта было дико и красиво. Онъ находился на природномъ возвышеніи, которое было со всѣхъ сторонъ окружено крутыми и извилистыми оврагами. Мѣста, болѣе доступныя отъ природы, были искуственно срѣзаны и превращены въ обрывистую земляную стѣну. Теперь все это поросло густымъ многовѣковымъ лѣсомъ. Отъ крѣпости остались только полуосыпавшіеся земляные валы, окружавшіе ее со всѣхъ сторонъ, но въ землѣ, внутри стѣнъ, находятъ множество каменныхъ и костяныхъ орудій, пестро разрисованныхъ горшковъ, бусъ изъ нефрита и яшмы и тому подобныхъ предметовъ. Крѣпость такъ велика, что должна была заключать въ себѣ многотысячное населеніе. Основа валовъ сложена изъ огромныхъ камней и снаружи засыпана толстымъ слоемъ земли.

На сосѣднихъ поляхъ найдены слѣды земледѣлія, принадлежащіе той же эпохѣ. Въ штатѣ Огайо такихъ крѣпостей найдено нѣсколько. Американскіе ученые полагаютъ, что онѣ были построены переселенцами изъ Мексики, которые потомъ были затоплены волнами окружающихъ охотничьихъ племенъ.

Съ самаго высокаго мѣста на сѣверномъ краю крѣпости открывался великолѣпный видъ на долину маленькой степной рѣчки, сбѣгавшей внизъ по естественнымъ и искусственнымъ обрывамъ. Это было наиболѣе доступное мѣсто Древняго Форта. Дикіе степные охотники, которые истребили земледѣльцевъ, отсиживавшихся на этой горѣ, именно здѣсь должны были взбираться на ночной приступъ. Теперь долина была наполнена богатыми и хорошо обстроенными фермами, а на горизонтѣ чуть замѣтно поднимался дымокъ надъ невидимой трубой большой фабрики мѣдныхъ гвоздей и винтовъ.

Большая часть экскурсантовъ разсыпалась по всему пространству форта искать обломки старыхъ горшковъ. Я и еще одинъ отступникъ, молодой американскій музыкантъ Фарвеллъ, усѣлись надъ обрывомъ на корнѣ огромнаго бука. Фарвеллъ принадлежалъ къ той очень поверхностной и тонкой струѣ американской интеллигенціи, которая стремится создать на мѣстной почвѣ какое-нибудь національное искусство. Въ качествѣ музыканта онъ увлекался индійскими мелодіями и мечталъ превратить ихъ когда-нибудь въ оперу.

Прислонившись спиной съ буковому стволу, Фарвеллъ вдругъ досталъ изъ бокового кармана маленькую флейту, съ которой онъ никогда не разстается, и принялся насвистывать какую-то странную композицію, простую и вмѣстѣ съ тѣмъ спутанную, съ одной и той же музыкальной фразой, появлявшейся снова и снова на самыхъ неожиданныхъ мѣстахъ. Музыка его почему-то напоминала мнѣ одну изъ длинныхъ индійскихъ костей, которыя только что лежали передъ моими глазами, въ своей угловатой и безформенной ветхости. Внизу на берегу рѣки негромко и протяжно мычали коровы, какъ будто аккомпанируя, а изъ крѣпости доносились веселые возгласы ученыхъ америндовъ и ихъ дамъ, торжествующихъ при каждой новой удачной находкѣ.

Нью-Іоркъ, 1902.

АГАСФЕРЪ Фантазія

Агасферъ медленно шелъ по дорогѣ, понуривъ голову и машинально переставляя ноги. Его длинный черный кафтанъ лоснился отъ грязи и былъ подвязанъ обрывкомъ веревки. На спинѣ кафтана былъ вшитъ желтый бубновый тузъ, символъ общаго презрѣнія. Пальцы ногъ Агасфера вылѣзли изъ прорванныхъ сапогъ и были избиты въ кровь о встрѣчные камни. Нечесаные волосы выбивались всклоченными сѣдыми завитками изъ-подъ безобразной мѣховой шапки. За спиной у Агасфера былъ тяжелый коробъ, какъ у странствующаго разносчика, и онъ весь согнулся въ дугу подъ его тяжестью. Правая рука его крѣпко опиралась на длинный, загнутый вверхъ посохъ. По временамъ онъ останавливался на мѣстѣ и шатался отъ усталости, потомъ опять поднималъ свой посохъ и пускался въ путь.

Дорога измѣнялась передъ нимъ, степи переходили въ горы, и горы въ долины. Знойная пустыня смѣнялась зеленой и плодородной нивой, потомъ нива превращалась въ снѣжную равнину, и рѣзкій степной вѣтеръ вмѣсто песку поднималъ тучи снѣгу, холоднаго и остраго, какъ миріады тонкихъ иглъ. Агасферъ карабкался на крутыя скалы, перебредалъ рѣки и мѣсилъ грязь болотъ; иногда онъ достигалъ моря и пускался вдоль берега, какъ будто бы отыскивая мостъ на другую сторону.

Въ болѣе населенныхъ мѣстахъ ему попадались прохожіе. Они бросали ему враждебный взглядъ.

— Христопродавецъ! — говорили они, проходя мимо.

На улицахъ селъ мальчишки бѣжали вслѣдъ за Агасферомъ и показывали ему свиное ухо.

Иногда старуха, стоя у порога своей избы, унимала ихъ:

— Берегитесь его! Онъ пьетъ кровь маленькихъ дѣтей!..

Но мальчишки смѣялись въ отвѣтъ и бросали въ Агасфера комья засохшей грязи и камни.

Агасферъ продолжалъ идти дальше и скоро выходилъ изъ людскихъ поселеній, исполненныхъ злости и вражды, и опять погружался въ глубину безразличной природы, но даже въ голосѣ вѣтра и въ шумѣ сосѣдняго лѣса ему слышался окрикъ: «Жидъ!»…

Часто дорога Агасфера тянулась вдоль насыпи, выровненной по шнуру и уложенной двойнымъ рядомъ рельсъ, прямыхъ, какъ окоченѣлыя змѣи. Агасферъ неторопливо шелъ рядомъ по тропинкѣ, оставленной для пѣшеходовъ, но на первомъ поворотѣ изъ-за угла выскакивало желѣзное чудовище, волоча за собою хвостъ тяжело нагруженныхъ повозокъ, наполненныхъ товаромъ и людьми. Чудовище проносилось мимо съ грохотомъ и свистомъ, обдавая Агасфера паромъ и осыпая его искрами, но даже въ его бездушномъ голосѣ звучалъ тотъ же неумолимый многовѣковой укоръ:

— Жидъ! Христопродавецъ!

Агасферъ шелъ и шелъ впередъ. Больше двухъ тысячъ лѣтъ онъ совершалъ свое великое странствіе по землѣ. Теперь это странствіе сдѣлалось его жизнью. Глаза его перебѣгали по сторонамъ, какъ мыши, съ привычно испуганнымъ непостояннымъ выраженіемъ. Этотъ всемірный бродяга со своимъ тяжелымъ коробомъ такъ же мало могъ оставаться на мѣстѣ, какъ безпокойный вѣтеръ, который, пролетая мимо, насвистывалъ все ту же знакомую пѣсню: — Иди дальше, иди! Жидъ! Христопродавецъ!..

И Агасферъ шелъ и шелъ. Солнце палило его, дождь поливалъ и гноилъ его мѣховую шапку. Глаза его заволакивались отъ усталости, и тяжелая дремота облекала его мозгъ, и мысли, пробѣгавшія въ его головѣ, наполовину мѣшались съ обрывками сонныхъ грезъ. Онъ продолжалъ идти и грезить и даже разговаривать съ призраками, смутно всплывавшими въ его отуманенномъ мозгу.

Тѣло его постепенно изнашивалось отъ ходьбы и времени, но ему снилось, что судьба, не желающая дать ему смерти, замѣняетъ одно тѣло другимъ и заставляетъ его возрождаться снова и снова. Цѣлый рядъ пережитыхъ существованій всплывалъ въ его умѣ, какъ обрывки сновидѣній. Онъ былъ министромъ въ Испаніи, пробовалъ обращать въ свою вѣру русскаго князя въ Кіевѣ. Инквизиція поднимала его на дыбу и разрывала его тѣло членъ по члену. Онъ былъ банкиромъ въ Венеціи, докторомъ при монгольскомъ дворѣ. Быть можетъ, онъ дѣйствительно пережилъ эти существованія, ибо и въ дѣйствительной земной жизни нѣтъ ничего, кромѣ сна и странствія. Но въ цѣпи этихъ жизней, связанныхъ другъ съ другомъ, лежала тайна его безсмертія. И все это время онъ неуклонно продолжалъ идти по своей безконечной дорогѣ, съ коробомъ за плечами и натыкаясь окровавленными ногами на дорожные камни. Цѣпь этихъ призрачныхъ жизней уходила однимъ концомъ въ прошлое, а другимъ въ настоящее. Она двоилась, троилась и умножалась, какъ песокъ, и эти безчисленныя тѣни существованій перебѣгали въ душѣ Агасфера, какъ проблески дневного свѣта, отброшенные на землю сквозь густыя вѣтви дерева невѣрной и узорчатой сѣтью. Агасферъ переживалъ ихъ всѣ одновременно и поочередно. Онъ спорилъ и разговаривалъ самъ съ собой, бранился и даже смѣялся, и не было ничего зловѣщѣе этого безумнаго смѣха, понятнаго только для призраковъ.

Иногда онъ засовывалъ руку въ карманъ и бренчалъ воображаемымъ золотомъ.

— Зачѣмъ тебѣ золото, Агасферъ? — спрашивалъ онъ и тотчасъ же самъ давалъ отвѣтъ:

— Въ золотѣ — моя жизнь. Когда меня гонятъ, могу захватить его съ собою. Золотомъ могу купить все, хлѣбъ и кровь, и человѣческій законъ, и землю, и даже новаго бога…

— Зачѣмъ тебѣ золото, Агасферъ? — упорно возвращался онъ къ тому же вопросу и вдругъ превращался въ нищаго портного и, быстрымъ жестомъ вывернувъ карманы, отвѣчалъ скороговоркой:

— Золото, какое золото? Мнѣ не на что купить селедку на обѣдъ!..

Солнце поднялось на полдень и палило голову Агасферу, Агасферъ все шелъ впередъ, поднимая ногами пыль въ дорожной колеѣ. Капли пота одна за другой стекали на его лицо изъ-подъ мѣховой шапки и, смѣшиваясь съ пылью, слѣпили ему глаза. Онъ поминутно откидывалъ назадъ голову и разсѣянно смотрѣлъ передъ собою въ даль безконечной дороги, развернутой, какъ узкое сѣрое полотно. Вѣтеръ стихъ, и пыльная трава по краямъ дороги неподвижно застыла, но нагрѣтый воздухъ рѣялъ и игралъ впереди яркими причудливо-дрожащими переливами, похожими на волны призрачной рѣки. И вдругъ Агасферу, показалось, что тамъ, въ безконечной глубинѣ воздушныя волны сгущаются и принимаютъ болѣе уловимыя очертанія. Онъ продолжалъ идти впередъ тѣмъ же неторопливымъ и колеблющимся шагомъ, и черезъ минуту воздушныя очертанія стали яснѣе. Въ яркомъ воздухѣ полудня выросла человѣческая фигура, сотканная изъ тумана и блеска, которая тоже шла или, скорѣе, плыла навстрѣчу Агасферу.

Сердце Вѣчнаго Жида, привычное къ дорожнымъ злоключеніямъ, отупѣвшее среди несчастій и обидъ, дрогнуло въ первый разъ послѣ минувшихъ тысячелѣтій, ибо эта фигура не была похожа на тѣхъ людей, которыхъ онъ встрѣчалъ время отъ времени на земныхъ дорогахъ. Она была такая странная, трудно уловимая; ея очертанія и обликъ постоянно измѣнялись. Ему показалось, что ихъ соединяетъ какое-то таинственное родство.

— Кто знаетъ, — подумалъ онъ, — быть можетъ, я тоже кажусь ему такимъ же непостояннымъ, вѣчноизмѣняющимся, неуловимымъ призракомъ.

Приближаясь, видѣніе замедлило шагъ. Агасферъ послѣдовалъ его примѣру, продолжая внимательно всматриваться въ эти загадочныя черты. Обликъ видѣнія измѣнялся все быстрѣе и причудливѣе. Вотъ оно стало меньше ростомъ и сухощавѣе. Его большая голова была покрыта длинными рѣдкими волосами, и правая рука держала свѣжеочиненное гусиное перо, а въ лѣвой была книга, на которой въ видѣ эпиграфа было написано: «Кровью моего сердца, сокомъ моихъ нервовъ».

Но Агасферъ не могъ прочитать этой надписи, ибо вся книга была написана чуждыми письменами и отъ нея исходилъ враждебный запахъ, какъ отъ нечистой вещи. Однако, лицо призрака показалось ему знакомымъ. Въ памяти его на минуту вспыхнуло и промелькнуло, какъ молнія, еще одно существованіе. Маленькій, хилый мальчикъ шелъ со своимъ учителемъ по улицѣ большого города. Они шли посрединѣ улицы съ вьючными животными и псами.

— Мы обязаны давать дорогу каждому встрѣчному, — говорилъ учитель, — судьба наша топтаться въ грязи…

— Барухъ! — промелькнуло въ умѣ Агасфера. — Вѣроотступникъ, проклятье тебѣ! Ты бросилъ даже отцовское имя, чтобы сравняться съ «гоями».

А черты призрака продолжали измѣняться. Онъ сталъ высокъ и статенъ. Глаза его метали молніи, и лицо его было, какъ лицо вождя. Правая рука его была протянута впередъ, и громкая рѣчь лилась изъ его раскрытыхъ устъ, — и эхо полей отвѣчало ей рокотомъ, какъ голоса многотысячной толпы.

— А тебя какъ зовутъ? — подумалъ съ ненавистью Агасферъ. — Фроимъ, или нѣтъ… Фардинандъ. Ты тоже отступникъ и еще бунтовщикъ. Голосъ твой сѣетъ бурю. Твой призывъ будитъ чернь и зоветъ бить стекла и потрошить перины въ моемъ домѣ…

Призракъ продолжалъ измѣняться. Тѣло его высохло, лицо стало важно и спокойно. Онъ сдѣлалъ два шага впередъ по пыльной дорогѣ и снова остановился.

Взглядъ его ушелъ внутрь, какъ будто онъ рѣшалъ трудную задачу, и губы слегка шевелились, словно складывали посылки сложнаго и запутаннаго силлогизма.

— Ты тоже Барухъ! — съ ненавистью подумалъ Агасферъ. — Барухъ Шпиноза! Безбожникъ, херемъ на твою голову! Ты первый соблазнилъ моихъ дѣтей усомниться въ моемъ старомъ, миломъ, собственномъ Богѣ.

Призракъ продолжалъ измѣняться. Вотъ онъ сталъ португальскимъ вельможей, потомъ преобразился въ мавританскаго поэта, съ мантіей черезъ плечо и лютней подъ мышкой, въ бродячаго сирійскаго учителя, въ странствующаго индійскаго купца. Тѣни ихъ существованій вспыхивали въ душѣ Агасфера другъ за другомъ, какъ зарницы, и становились все смутнѣе и непонятнѣе.

Когда все это было? Давнымъ-давно, тысячу лѣтъ тому назадъ… Онъ какъ будто восходилъ назадъ по лѣстницѣ своихъ прошлыхъ жизней къ далекому, почти забытому и перепутанному прошлому. Страна, окружавшая его и призракъ, стала жарче и суше. Нагрѣтый воздухъ рѣялъ вдали.

— Что это крадется между камней? — подумалъ Агасферъ, — не шакалъ ли подбирается къ степнымъ прыгунцамъ, а тамъ вдали не газель ли промелькнула?

Ему показалось, что на горизонтѣ засеребрилась бѣлая полоса рѣки, и между холмовъ проступили очертанія города и сверкнулъ отблескъ одной, самой высокой, круглой и устланной золотомъ кровли.

А призракъ продолжалъ измѣняться все быстрѣе и быстрѣе. Онъ непрерывно пріобрѣталъ новыя черты и выраженія, облекался въ длинныя ризы жреца и въ желѣзные доспѣхи воина, въ княжескій пурпуръ и въ бѣлую тогу римлянъ. Все спуталось въ умѣ Агасфера, душа его двоилась. Призраки эти были внутри его, но онъ до такой степени забылъ это далекое прошлое, что они стали ему чужды и враждебны. Эти священники и воины были болѣе похожи на его враговъ и гонителей, чѣмъ на отпрыскъ его собственной жизни и плоти.

А призракъ продолжалъ измѣняться. Онъ сталъ молодъ и строенъ тѣломъ. Голова его была открыта. Русые волосы раздѣлялись на темени и, слегка завиваясь, спадали внизъ. Сѣрый вязаный хитонъ облекалъ его гибкія плечи. Лицо его было задумчиво и прекрасно, и глубокій взглядъ сіялъ важнымъ, кроткимъ, спокойнымъ и загадочнымъ свѣтомъ.

И вдругъ что-то дрогнуло въ груди Агасфера. Онъ сдѣлалъ глубокій вздохъ, и воздухъ ему показался чище и свѣжѣе. Пыльная дорога стала полосой зеленой травы, и гладкая степь взволновалась серебристою рябью, какъ бѣлое озеро.

Прошлое выросло въ душѣ Агасфера и стало настоящимъ.

Онъ ощутилъ себя рыбакомъ, простымъ и безхитростнымъ, съ наивнымъ умомъ и мозолистыми руками.

— Ты, Господи? — сказалъ Агасферъ тихо, и какъ будто задавая вопросъ.

Глаза его загорѣлись, и онъ сдѣлалъ шагъ впередъ по направленію къ призраку.

— Я — Сынъ Человѣческій! — сказалъ призракъ, не отводя отъ Агасфера своихъ глубокихъ мечтательныхъ глазъ. — Любишь ли ты меня, Петръ?

— Господи, Господи! — повторялъ Агасферъ съ восторгомъ въ голосѣ. — Плоть отъ моей плоти, огонь отъ моего духа! Мой сынъ, мой Господь!..

— Любишь ли ты меня, Петръ? — повторилъ Сынъ Человѣческій.

— Господи! — твердилъ Агасферъ. — Мнѣ ли не любить Тебя? Въ мукахъ моей души я родилъ Тебя! Ты кровь моихъ жилъ, лучшій трепетъ моего сердца, мой призывъ къ міру, мое Святое Слово!

Но внѣшній видъ призрака снова измѣнился. Лицо его стало блѣдно и безкровно. Тѣло какъ будто поднялось и вытянулось. Руки простерлись неподвижно надъ головой. Сзади его проступило зловѣщее черное дерево. Руки Сына Человѣческаго были прибиты къ дереву окровавленными гвоздями, и Его вытянутое тѣло повисло на нихъ, какъ на двухъ бѣлыхъ плетяхъ. Кровь и слезы медленно катились по Его щекамъ и каплями стекали внизъ.

И Агасферъ всплеснулъ руками и въ отчаяніи заломилъ пальцы.

— Сойди съ креста, Господи! — громко возопилъ онъ. — Кто распялъ Тебя, Утѣшитель слабыхъ? Сильные міра, первосвященники, святотатственные палачи!..

Дыханіе замерло въ груди Агасфера отъ великой жалости. Смутный сонъ его души исчезъ предъ этимъ страшнымъ зрѣлищемъ, и, вмѣсто оцѣпенѣлаго безразличія, въ груди его бушевала живая любовь и ненависть.

— Господи, сойди внизъ! — повторилъ онъ и, простирая руки, сдѣлалъ шагъ впередъ къ подножію креста.

И Сынъ Человѣческій выдернулъ Свои пронзенныя руки изъ-подъ колючихъ гвоздей, уже заржавленныхъ отъ крови, и сошелъ съ креста. Тѣло Его стало сухо и прозрачно. Онъ не шелъ, а скользилъ по землѣ. Глаза Его запали внутрь и пріобрѣли таинственный блескъ.

Онъ подвинулся впередъ и загородилъ дорогу Агасферу.

— Куда ты идешь, Агасферъ? — спросилъ Онъ, поднимая Свою правую руку, запечатлѣнную глубокой гвоздяной стигмой, и почти касаясь плеча странника.

Но когда Агасферъ воочію увидѣлъ чудо воскресенія, голова его затмилась, и сила зрѣнія внезапно исчезла изъ его напряженныхъ глазъ. Прошлое утонуло въ этой тьмѣ. Онъ забылъ о красѣ галилейскихъ холмовъ и почувствовалъ себя снова жалкимъ, гонимымъ, на половину затравленнымъ странникомъ.

Его незрячіе глаза превратились въ свѣжія раны, и, вмѣсто слезъ, изъ нихъ струились алыя капли крови, такъ же точно, какъ изъ крестныхъ ранъ Христа. Онѣ падали на его длинную сѣдую бороду и засыхали въ ней, превращая ее въ струпъ.

Тогда Агасферъ простеръ въ сторону свою длинную, сухую руку. Исчезло озеро и зеленая трава; земля стала широкой и плоской равниной. Небо было сѣро и туманно, и рѣдкій дождь падалъ сверху, какъ боязливыя слезы. Холодный, влажный вѣтеръ прилеталъ съ сѣвера, и въ свистѣ его слышалась щемящая тоска, навѣянная необозримымъ поприщемъ этой огромной, скучной, подавленной туманомъ равнины.

И Агасферъ снова повелъ рукой, и туманъ загорѣлся багровымъ блескомъ. На горизонтѣ занималось зарево и освѣщало длинный рядъ костровъ, приготовленныхъ для гигантскаго всесожженія. Задніе костры пылали, и вмѣстѣ съ ними пылало что-то жирное и смрадное, рождая густой дымъ и слоистую черную копоть. Передніе костры еще ожидали возжигающаго факела. На вершинѣ ихъ стояли призраки, прикованные цѣпями къ столбу. Ихъ бѣлые саваны были исписаны красными языками, но лица ихъ были бѣлѣе савановъ, и земная надежда потухла въ ихъ глазахъ. Огромная толпа тѣснилась передъ кострами и жадно слѣдила за каждой судорогой этихъ мертвыхъ лицъ. Слуги Святой Германдады пѣли погребальную пѣснь, умолявшую небо о прощеніи нераскаяннымъ грѣшникамъ, но дымное небо нависло надъ землей, какъ кровля смраднаго ада, и самый воздухъ былъ насыщенъ безумной и ненужной жестокостью.

И Агасферъ повелъ рукою, и туманъ разорвался какъ завѣса. Изъ тумана выступилъ городъ, стоявшій надъ быстрой рѣкой, какъ сторожъ на проѣзжей дорогѣ. Улицы города были узки и извилисты, и мрачные дома почти соприкасались вверху своими нахлобученными вышками.

По узкимъ улицамъ металась и бушевала такая же неисчислимая толпа. Во всѣхъ рукахъ было оружіе, копья и топоры, длинные луки, ножи и просто толстые колья. На плечѣ у каждаго былъ нашитъ широкій бѣлый крестъ.

Люди съ топорами и кольями занимались охотой на другихъ людей, безоружныхъ, которые тщетно убѣгали въ темные закоулки и прятались на чердакахъ. Порой раздавался пронзительный крикъ дѣвушки или послѣднее хрипѣнье старика, о бороду котораго убійца уже вытиралъ свой окровавленный ножъ. А по большой дорогѣ шли босые братья и пѣли крестоносный гимнъ во славу Того, Кто больше всѣхъ страдалъ и былъ поруганъ на землѣ:

И Агасферъ повелъ рукою, и городъ растаялъ и исчезъ.

Сквозь туманъ проступило мѣсто, огражденное рѣшеткой и уставленное памятниками. Это было кладбище. Дѣло убійства кончилось и смѣнилось угрюмой тишиной. У подножія памятниковъ лежали рядами трупы. Тутъ были женщины, младенцы, старики. Они были истерзаны съ жестокостью, достойной Ирода. Чрево одной женщины было распорото и набито пухомъ, глаза одного старика были пробиты гвоздями; на лохмотьяхъ ихъ одежды алѣла еще не потемнѣвшая кровь.

Рука Агасфера становилась длиннѣе и протянулась надъ кладбищемъ, какъ огромный указательный знакъ.

— Я не вижу, — сказалъ онъ, обращая къ кладбищу свое незрячеелицо, — но Ты видишь, Господи!

И Христосъ содрогнулся отъ жалости, и терновый вѣнецъ пошевелился на Его челѣ и капли алой крови снова потекли по Его лицу.

— Именемъ Твоимъ, Господи! — простоналъ Агасферъ и заплакалъ своими кровавыми, свѣже-выколотыми глазами, и Христосъ заплакалъ вмѣстѣ съ нимъ.

Тогда Сынъ Человѣческій снова преобразился, и лицо Его стало какъ у прекраснаго юноши. Голова Его покрылась мягкими русыми кудрями, нѣжный румянецъ заигралъ на Его щекахъ, и въ глазахъ сверкнула земная печаль и гроза.

— Смотри! — сказалъ Онъ и коснулся рукой головы Агасфера.

Умственный взоръ Агасфера открылся и охватилъ все поприще земли. Вся безконечная ширина ея была изъ края въ край покрыта трупами. Здѣсь тоже были старики, женщины и дѣти. Одни были тощи, какъ скелетъ, и бурая кожа присохла къ ихъ угловатымъ костямъ; другіе лежали съ распухшими и почернѣлыми лицами. У третьихъ на груди и на лицѣ запеклась свѣжая кровь.

— Моимъ ли это именемъ? — сказалъ Христосъ. — Не именемъ ли сатаны?

На восточномъ краю земли кипѣла неумолимая война. Пушки тяжело грохотали, пороховыя мины взрывались одна за другой. Разорванные члены человѣческихъ тѣлъ взлетали вверхъ окровавленнымъ фонтаномъ и падали внизъ, еще трепеща отъ внезапно уничтоженной жизни.

— Это мой народъ! — сказалъ Юноша. — Мой несчастный, безплодно погибающій народъ!..

И Агасферъ въ ужасѣ отвернулся, чтобы избавиться отъ этого зловѣщаго зрѣлища, но равнина окружала его отовсюду своими полчищами погибшихъ. Его умственный взоръ продолжалъ ее до безконечности, и нигдѣ для него не было отдыха и покоя. Ноги Агасфера стали подкашиваться. Тяжелый коробъ давилъ ему плечи и пригибалъ его къ землѣ.

Тогда Сынъ Человѣческій положилъ свою руку на коробъ Агасфера.

— Что у тебя въ коробѣ, Агасферъ? — спросилъ Онъ ласково. — Дорожный ли запасъ?

Грузный коробъ соскользнулъ съ плечъ Агасфера на землю и распался отъ тяжести. Содержаніе его обнажилось. То были не товары и не дорожный запасъ. Въ коробѣ была груда толстыхъ книгъ, переплетенныхъ въ телячью кожу. Онѣ были застегнуты металлическими застежками, похожими на кандалы, и изъ-подъ крѣпкихъ переплетовъ пробивался запахъ тлѣнія.

— Зачѣмъ тебѣ эти старыя книги? — сказалъ Сынъ Человѣческій. — Оставь ихъ здѣсь и иди облегченный!..

Но Агасферъ застоналъ, какъ отъ боли, разорвалъ на себѣ одежду и обнажилъ передъ Сыномъ Человѣческимъ свою исхудалую грудь. На груди его висѣла ветхая ладонка, похожая на комокъ засохшей грязи. Въ ладонкѣ была горсть земли, нѣкогда унесенная Агасферомъ съ родного пепелища во время послѣдняго изгнанія. Земля эта была такая старая и плотная, что она давила Агасферу грудь, какъ могильный камень, и подъ гнетомъ ея онъ чувствовалъ себя, какъ заживо погребенный мертвецъ.

Но мертвое сердце Агасфера не хотѣло разстаться въ этими останками прошлаго. Одна рука его крѣпко схватилась за полуразрушеннный край короба, стараясь удержать отъ паденія заплѣсневѣлыя книги, другая судорожно стиснула драгоцѣнную ладонку.

— Господи, — сказалъ онъ, — эти книги и эта горсть земли есть все, что осталось отъ моей первой, настоящей жизни. Чѣмъ же я буду жить дальше? Лучже же мнѣ умереть и остаться костлявымъ трупомъ здѣсь и вмѣстѣ съ ними…

Онъ разорвалъ ладонку и обсыпалъ палестинскою землею свои драгоцѣнныя книги, потомъ упалъ на колѣни и прильнулъ лицомъ къ жесткимъ угламъ переплетовъ, которые рѣзали ему лицо, какъ тупая металлическая грань.

Но Сынъ Человѣческій ступилъ шагъ впередъ и снова коснулся рукой головы стараго упрямца.

— Живи и будь человѣкомъ! — сказалъ онъ кротко.

И, по мановенію Христа, Агасферъ поднялся на ноги. Прикосновеніе руки Воскресшаго преобразило его и это превращеніе было чудеснѣе всѣхъ прежнихъ. Онъ стало моложе и крѣпче тѣломъ. Плечи его раздались, грудь дышала глубже и ровнѣе, и на изнеможденныхъ щекахъ блеснулъ новый румянецъ. Лохмотья уродливаго кафтана спали съ его плечъ. Станъ его былъ облеченъ короткой шерстяной рубахой. Руки его были обнажены, и правая кисть вытянута впередъ, какъ у ткача, перебирающаго основу.

— Будь работникомъ! — сказалъ Христосъ.

Ибо быть человѣкомъ на землѣ значитъ прежде всего быть работникомъ.

И Агасферъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на воскресшаго Бога, Который преображался на его глазахъ. Лицо Его разгорѣлось лазурнымъ свѣтомъ, глаза сіяли, какъ два солнца; тѣло Его облеклось ослѣпительно бѣлой одеждой, и воскрылія одежды озарились радугой.

Ибо обликъ Сына Человѣческаго является яснѣе и чище тому, кто бодро вѣруетъ и бодро трудится на землѣ.

И лицо Агасфера озарилось отблескомъ сіянія Христова. Глаза его зажглись восторгомъ, и уста раскрылись улыбкой.

— Ты моя мечта, Ты мой идеалъ! — сказалъ онъ, не отводя глазъ отъ преображеннаго Христа.

— Будь борцомъ, — сказалъ Христосъ, — борись во имя идеала!

Въ ласковой полдневной тишинѣ, осѣненной безоблачной лазурью и залитой ослѣпительнымъ свѣтомъ, Сынъ Человѣческій во славѣ Своей поднимался на небеса, а внизу на землѣ стоялъ безъименный еврейскій ткачъ и слѣдилъ глазами за своей летучей лазурно-окрыленной мечтой.

Нью-Іоркъ, 1903 г.

ГОМЕЛЬСКІЕ СИЛУЭТЫ

Вмѣсто предисловія

Я провелъ въ Гомелѣ двѣ недѣли и все время встрѣчался и разговаривалъ съ различными людьми всевозможныхъ «племенъ, нарѣчій и состояній». Предо мной смѣнялись русскіе и евреи, подсудимые и члены суда, самооборонщики и громилы, антисемиты, босяки, городовые. Большинство говорило правду, а нѣкоторые лгали.

Я не перебивалъ никого, слушалъ, задавалъ вопросы и прилежно записывалъ все услышанное въ свою записную книжку, ибо уже давно я сдѣлалъ наблюденіе, что если хочешь узнать даже отъ лгущаго человѣка сущую правду, дай ему высказаться до конца. Онъ ни за что не удержится на своей позиціи, и правда начнетъ выскакивать изъ его души внезапными отрывками, похожими на мгновенныя фотографіи и тѣмъ болѣе цѣнными, что они неожиданны и непроизвольны.

Конечно, для различныхъ людей требуется различная обстановка. Одни высказываются безъ замедленія, въ длинныхъ монологахъ, какъ будто кромѣ нихъ никого нѣтъ въ комнатѣ. Другіе нуждаются въ наводящихъ вопросахъ или въ краткихъ репликахъ, для того, чтобы постоянно имѣть передъ собою иллюзію непринужденной бесѣды, но результатъ получается неизмѣнно тотъ же самый. Въ общемъ даже закоренѣлые лгуны удивительно простодушны. Искусство лгать требуетъ слишкомъ большой затраты труда и воображенія, и самое большое, что можетъ сдѣлать обыкновенный средній человѣкъ, даже если онъ администраторъ, это представить вамъ истину подъ искривленнымъ угломъ зрѣнія.

Такимъ образомъ, кругъ моихъ знакомствъ въ Гомелѣ былъ довольно разнообразенъ. Въ моемъ угловомъ номерѣ гостиницы Грандъ-Отель Иванъ Андреевичъ Котляревскій, предсѣдатель особаго присутствія судебной палаты, пришедшій съ отвѣтнымъ визитомъ, встрѣтился съ подсудимымъ Гайскимъ, который въ свою очередь пришелъ разсказать мнѣ исторію своей жизни. Мнѣ оставалось только представить ихъ другъ другу. Они вѣжливо поздоровались, усѣлись рядомъ на диванѣ и вступили въ разговоръ.

Изъ числа всѣхъ этихъ разговоровъ и встрѣчъ я хочу выбрать и возстановить нѣсколько силуэтовъ, какъ они сохранились въ моей памяти и записяхъ. Ихъ очертанія выступаютъ ярко и отчетливо на багровомъ фонѣ междуусобной войны, которая постепенно разгоралась въ Гомелѣ до осени позапрошлаго года, потомъ вспыхнула дракой и погромомъ, потомъ опять на время угасла, но оставила послѣ себя всѣ чувства и настроенія, свойственныя длительнымъ междуусобіямъ.

Гомель имѣетъ за собой ту зловѣщую заслугу, что онъ предупредилъ событія почти на полтора года и явился предъ изумленнымъ обществомъ, какъ микрокосмъ русской жизни, какъ своеобразный первый опытъ, за которымъ должны были послѣдовать и другіе. Но сила воздѣйствія вызываетъ силу противодѣйствія. Съ этой точки зрѣнія въ Гомельской эпопеѣ получаетъ особенный интересъ не только проявленіе обычнаго безправія евреевъ, не тѣ одни элементы, которые произвели погромъ и дали ему возможность развернуться въ ширь, но главнымъ образомъ тѣ живыя силы, которыя попытались поставить плотину поперекъ погромнаго потока.

Гомельское общественное мнѣніе присвоило этимъ силамъ всѣмъ извѣстное, оффиціально-принятое имя демократовъ, съ усѣченіемъ шипящихъ звуковъ впереди титула. Ибо дѣло не въ звукахъ, а въ дѣйствіяхъ, и чѣмъ короче имя, тѣмъ болѣе оно пригодно для употребленія толпы.

Петербургъ, декабрь 1904 г.

Евреи

I. Во Рву

Мы спустились по скользкому откосу, рискуя свалиться внизъ въ широкую черную канаву, потомъ перешли по жердочкѣ черезъ большую грязную лужу, обогнули какой-то домъ и остановились въ недоумѣніи. Мнѣ казалось, что дальше идти невозможно. Во Рву не было ни улицъ, ни дворовъ, только безпорядочная куча полуразрушенныхъ жилищъ, и всѣ проходы между ними были залиты сплошнымъ потокомъ темно-сѣрой грязи, густой какъ медъ, и вымѣшенной, какъ лучшее тѣсто для блиновъ.

Кое-гдѣ торчали обломки досокъ и гряды камней, брошенные скорѣе въ видѣ путеводныхъ знаковъ, чѣмъ въ качествѣ опоры ногамъ пѣшехода.

Мы остановились возлѣ перваго дома и стали безпомощно озираться по сторонамъ. На противоположной сторонѣ собралась кучка народа и поощряла насъ возгласами и указаніями.

— Сверните вправо! — кричали оттуда, — тамъ мельче. А возлѣ Веркиной хаты есть переходъ, только его не видно подъ грязью…

Самый молодой изъ насъ, маляръ Шмуликъ, отважно зашагалъ впередъ, хлюпая своими большими сапогами. Мы, какъ могли, послѣдовали сзади въ своихъ городскихъ калошахъ, задки которыхъ постоянно застревали въ грязи и снимались съ каблуковъ. Навстрѣчу намъ съ противоположной стороны шелъ бородатый человѣкъ безъ шапки, въ рваномъ армякѣ, подпоясанномъ веревкой. — «Вотъ тутъ перейдите! — указалъ онъ намъ невидимую стезю среди грязнаго моря. — Туточки хорошо… Ахъ что тутъ весною діется, — прибавилъ онъ, — хоть въ лодкахъ плавай»…

Я продолжалъ съ удивленіемъ разсматривать переходы Рва. Это былъ оврагъ, глубокій и извилистый, быть можетъ, бывшее русло ручья.

И нельзя было понять, какимъ образомъ людямъ пришла въ голову идея поселиться въ этой ямѣ. Сотни домовъ и избушекъ безпорядочно лѣпились у стѣнъ оврага, какъ лисьи или кротовыя норы. Почти въ каждой норѣ гнѣздилось по двѣ и даже по три семьи. Нигдѣ не было ни двора, ни забора. Изверженія и отбросы валялись по задворкамъ и даже прямо у входа въ домъ. Во Рву не было ни одной собаки, ни лошади, ни курицы, никакой мелкой или крупной твари.

Только грязные ребятишки выглядывали мѣстами изъ-за угловъ.

— Зачѣмъ намъ собаки, — объяснилъ мнѣ резонно Шмуликъ, — когда нѣтъ дворовъ? Да и стеречь во Рву нечего.

— А какъ вы возите сюда провизію? — невольно спросилъ я.

Никакое колесо не могло проѣхать по этимъ грязнымъ и узкимъ закоулкамъ.

— У насъ въ Рою? — въ свою очередь спросилъ человѣкъ въ азямѣ. Онъ говорилъ по-бѣлоруссски Рой, а не Ровъ.

— У насъ въ Рою, — повторилъ онъ на-распѣвъ, — вьюкомъ.

— На лошадяхъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Мнѣ представился караванъ вьючныхъ лошадей, перевозящихъ припасы по улицамъ среднеевропейскаго города, какъ будто въ центрѣ пустыни Гоби.

— Нѣ, на спинѣ!.. — возразилъ намъ новый спутникъ. — Если вгодно вашей милости, я носильщикъ! — прибавилъ онъ, какъ-то особенно сгибая свою широкую, сутуловатую спину. — Я сегодня съ утра только пять копеекъ заработалъ, — прибавилъ онъ такимъ тономъ, что я невольно полѣзъ въ карманъ, чтобы достать оттуда другой пятакъ въ подмогу этому ничтожному заработку.

— Не надо! — сказалъ Шмиль безцеремонно. — У насъ въ Рою не подаютъ на улицахъ.

— Нехай буде такъ, — согласился и носильщикъ.

— А кого вы ищете? — спросилъ онъ съ холоднымъ любопытствомъ.

— Такъ, ходимъ по Рву, — неопредѣленно сказалъ докторъ Гракъ, истинный руководитель нашего маленькаго похода.

— Вы глазной докторъ, — сказалъ носильщикъ. — Я васъ знаю. Зайдите до моей хаты, тутъ близенько…

Жилище носильщика не имѣло ни сѣней, ни какой бы то ни было пристройки. Оно состояло изъ одной необычайно грязной комнаты съ облупленной печью въ углу и старымъ деревяннымъ шкафомъ вмѣсто всякой мебели. Дверцы у шкафа были вырваны, и онъ былъ набить какими-то грязными лохмотьями, представлявшими постель. Другая куча лохмотьевъ была свалена прямо въ углу. Больше въ комнатѣ не было ничего, ни стула, ни скамейки.

— А гдѣ ваша кровать? — спросилъ я.

— Вотъ она! — хозяинъ топнулъ ногой по грязному полу. — Была кровать, — прибавилъ онъ, — да жинка въ печкѣ спалила.

Носильщикъ костлявъ, бѣлокуръ, глаза у него смирные, блѣдноголубые, длинная сивая борода до половины груди. На немъ большіе сапоги, и концы полъ заложены за веревочный поясъ. Встрѣтивъ его на улицѣ, я бы поклялся, что это чистокровный бѣлорусскій мужикъ. Къ удивленію, на лѣвомъ борту его азяма пришита серебряная медаль, тоже какъ-то потускнѣвшая подъ стать общему фону.

— Откуда у тебя медаль?

— Я въ Турецкую войну служилъ, Плевну бралъ, — объясняетъ носильщикъ. — Несчастье мое, стараго закону не засталъ, — прибавляетъ онъ со вздохомъ.

— Николаевскаго положенія, — объясняетъ онъ въ отвѣтъ на наше недоумѣніе. — Брату моему лобъ кричали, въ желѣза его ковали, крѣпко сдѣлали, Зато онъ теперь въ Кіевѣ можетъ жить. А я пошелъ по новому положенію, то я не имѣю правъ…

Впрочемъ, кромѣ медали, въ носильщикѣ нѣтъ ничего военнаго. — Баба у меня хворая, дѣти нѣту, — объясняетъ онъ, — живемъ, какъ попало. Только бы за квартиру заплатить. Когда зароблю, такъ поѣдимъ, а нѣтъ, такъ нѣтъ. У кого конь есть, тотъ заробляетъ. Вотъ мой хозяинъ возилъ камни въ Чечерскъ, взялъ четыре рубля, шутка?.. А я былъ за ямщика, мнѣ дали шестьдесятъ копеекъ.

— А гдѣ вы были во время погрома? — задалъ я вопросъ.

— У насъ въ Рою не было погрома, — вмѣшивается Шмуликъ. — Здѣсь не то что громилъ, — объясняетъ онъ, — здѣсь цѣлое войско можно кипяткомъ ошпарить.

Дѣйствительно, «Рой» въ сущности составляетъ одно огромное гнѣздо, и чужому человѣку сунуться сюда съ враждебными намѣреніями не очень безопасно.

Носильщикъ, какъ представитель старшаго поколѣнія, настроенъ менѣе воинственно, чѣмъ молодой маляръ.

— Когда былъ погромъ, — разсказываетъ онъ, — меня нанимали возить вапно (известь) въ Бѣлицу, давали карбованецъ, а я боялся. Потому тамошніе гои (христіане) весь свѣтъ переворачивали.

Бѣлица — крестьянское село въ четырехъ верстахъ отъ города. Молодежь изъ Бѣлицы работаетъ при желѣзнодорожныхъ мастерскихъ по ремонту и переноскѣ тяжестей, и эти рабочіе дали значительный контингентъ погромщиковъ.

— Докторъ Гракъ, дочка прохала, зайдите, пожалуйста, до насъ!

На порогѣ стоитъ старикъ безъ бороды, въ ватной ермолкѣ и одѣтый въ странный кафтанъ, повидимому, сшитый изъ стараго стеганаго одѣяла. Глаза у него страшные, въ бѣльмахъ, какъ будто подернутые бѣловатой пленкой. Носъ сильно испачканъ табакомъ. Впрочемъ, онъ шагаетъ по грязи такъ же увѣренно, какъ будто обладаетъ самымъ лучшимъ зрѣніемъ.

— Это Ландсманъ, домовладѣлецъ — объясняетъ мнѣ Гракъ.

Я думаю, что онъ шутитъ.

— Право, домовладѣлецъ, — увѣряетъ Гракъ. — Онъ рентой живетъ. У него четыре дома.

Въ жилищѣ домовладѣльца еще грязнѣе, чѣмъ у носильщика. Какія-то полураздѣтыя женщины прячутся за печью, какъ мокрицы. Грязные ребятишки ползаютъ по всѣмъ угламъ. У одного рахитическая голова и кривыя ноги, у другого на рукѣ отвалилось три пальца.

— Загналъ занозу, — объясняетъ мать, — потомъ напухло, стала большая гуля, и косточки стали вываливаться.

У третьяго на правомъ глазу бѣльмо, почти такое же большое, какъ у дѣда. Этого ребенка какъ будто только что вытащили изъ лохани. Онъ весь мокрый, и я бы не прикоснулся къ нему безъ щипцовъ.

Докторъ Гракъ безстрашно беретъ ребенка на руки.

— Что я здѣсь сдѣлаю? — сердится онъ. — Я вѣдь говорилъ разъ навсегда, приходите въ мою больницу.

Доктора Грака знаетъ все населеніе Рва, Кавказа, Америки и другихъ предмѣстій Гомеля. Пріемная его больницы постоянно полна бабами въ платкахъ и съ грязными дѣтьми на рукахъ. Три четверти его паціентовъ безплатны. Съ другихъ болѣе зажиточныхъ все-таки нельзя заработать даже «на воду къ кашѣ», бо бѣлорусскому выраженію. Впрочемъ, въ Гомелѣ обыкновенная плата докторамъ 40, 50 копеекъ за визитъ.

— Я присыпаю ему бѣльмечко сахаромъ съ имбиремъ, — говоритъ мать ребенка. — Хорошо, докторъ?

— Принесите его въ больницу, — терпѣливо увѣщеваетъ докторъ Гракъ, — я тамъ посмотрю.

— А что Юзикъ, ходитъ въ школу? — спрашиваетъ онъ мимоходомъ.

— Мы ему не мѣшаемъ, — отвѣчаетъ сдержанно дѣдъ. — Что же, справили ему пальточекъ, дали бѣлую рубаху, книжку. Каждую пятницу водятъ въ баню. Онъ баню любитъ, когда водятъ его, радуется…

Дома Ландсмана насилу стоятъ на своихъ курьихъ ножкахъ. Одинъ изъ нихъ окончательно разваливается и покинутъ квартирантами. Въ другихъ живутъ тряпичники, чернорабочіе, разносчикъ квасу, катеринщикъ, — послѣднее слово обозначаетъ шарманщика. Въ одной избѣ цѣлыхъ три плательщика. Каждый вноситъ рубля полтора, два. Въ общемъ Ландсманъ номинально собираетъ рублей десять въ мѣсяцъ, но на дѣлѣ его рента не составляетъ и половины. Онъ жалуется на худыя времена. Раньше былъ комитетъ, было съ кого получать, а теперь никто не хочетъ платить.

Комитетъ принадлежалъ обществу для пособія бѣднымъ, дѣятельность котораго сильно сократилась за послѣдній годъ благодаря всеобщему упадку дѣлъ.

— Развѣ они не ходятъ за мѣсячнымъ? — говоритъ докторъ Гракъ.

Во многихъ городахъ Западнаго края самые бѣдные жители въ началѣ каждаго мѣсяца ходятъ изъ дома въ домъ и собираютъ по нѣскольку копеекъ, пока не соберутъ два-три рубля, чтобъ заплатить за квартиру.

— Ходятъ даже по звонкамъ! — ворчитъ Ландсманъ, — да мнѣ не приносятъ. Я слѣпой.

Хожденіе по звонкамъ свойственно профессіональнымъ нищимъ, которые цѣлый день звонятъ у чужихъ дверей.

На порогѣ появляется старуха съ растрепанными волосами и вся въ перьяхъ, какъ будто ее только что вытащили изъ перины. Я видѣлъ ее раньше, это Мудрая Хана. У ней нѣтъ ни дома, ни семьи, и она промышляетъ раздергиваніемъ перьевъ по тридцать копеекъ за десять часовъ работы. Голова у Ханы не совсѣмъ въ порядкѣ, оттого ее зовутъ Мудрою.

— А, докторъ Гракъ! — говоритъ Мудрая Хана — скажите, докторъ, когда насъ опять будутъ грабовать?..

Докторъ Гракъ вздрагиваетъ и даже поднимается съ мѣста. Гомельская національная рознь оставила въ его сердцѣ открытую, вѣчно сочащуюся рану. Докторъ молчаливъ и сдержанъ, но мнѣ удалось разъ или два заставить его разговориться. По всему своему настроенію докторъ Хаимъ Гракъ народникъ, даже отчасти славянофилъ. Онъ считаетъ русскій народъ первымъ и лучшимъ въ свѣтѣ и убѣжденъ, что въ неминуемомъ будущемъ русская стихія зальетъ всю Азію и Европу. Въ этомъ его вѣра. Его любимая мечта уѣхать въ Вятскую губернію и сдѣлаться земскимъ врачомъ. Съ другой стороны, докторъ знаетъ по имени чуть не всѣхъ жителей Гомеля, постоянно хлопочетъ надъ школами, библіотеками, кассами взаимопомощи. Въ этомъ его дѣятельность и его любовь. Въ день погрома онъ нѣсколько разъ безуспѣшно пробовалъ содѣйствовать сокращенію установленной программы и для этой цѣли пробовалъ вести переговоры съ различными сберегателями порядка, гулявшими по улицамъ въ сопровожденія военнаго кордона. Въ концѣ концовъ докторъ очутился на другомъ концѣ города, на Либаво-Роменскомъ вокзалѣ. Для того, чтобы вернуться безопасно домой, ему пришлось прибѣгнуть къ заступничеству своихъ русскихъ знакомыхъ, случайно бывшихъ тамъ же. Такимъ образомъ, вѣра и любовь доктора Грака пришли въ конфликтъ при первой практической встрѣчѣ.

— Пойдемъ куда-нибудь!

Видъ этой грязи и нищеты дѣйствуетъ удручающе на мои нервы, и мнѣ хочется, по крайней мѣрѣ, перемѣнить мѣсто.

— Пойдемъ отсюда, — подхватываетъ Шмуликъ. — Зашли къ этимъ нищимъ, — ворчитъ онъ, едва выйдя изъ дверей. — Развѣ это люди? Пойдемъ къ нашимъ!

Маляръ Шмуль Волковичъ — типичный представитель гомельскихъ демократовъ. Ему девятнадцать лѣтъ, онъ черенъ, какъ жукъ, глаза у него веселые, и плоскій картузъ сдвинутъ на затылокъ. Русское простонародье носитъ въ Гомелѣ больше барашковыя шапки, и погромщики, съ которыми мнѣ пришлось разговаривать, называютъ такой картузъ жидовская кепка.

Руки у Шмуля запачканы въ зеленую краску, рукавъ пальто тоже. Отъ него пахнетъ олифой и скипидаромъ, но онъ зарабатываетъ хорошо, до шести рублей въ недѣлю. Демократомъ онъ сталъ съ четырнадцати лѣтъ. Онъ считаетъ себя немного художникомъ и одинаково увлекается красками и идеями. Онъ только что разсказалъ мнѣ, что на послѣдней выкрашенной имъ желѣзной крышѣ онъ вывелъ надпись: «Сію крышу обмалевалъ демократъ Шмуль».

— Эй, Блехеръ, Блехеръ!

По другую сторону перехода показываются двѣ фигуры. У одной лѣвая нога отрѣзана по колѣно, и она движется впередъ, опираясь на костыли. Это совсѣмъ молодой мальчикъ съ безусымъ лицомъ, тонкій и худой, какъ щепка. Онъ останавливается противъ насъ, но не рѣшается перейти черезъ дорогу, ибо тонкіе концы костылей имѣютъ привычку уходить въ грязь слишкомъ глубоко. Теперь, когда онъ стоитъ на мѣстѣ, онъ напоминаетъ мнѣ вмѣстѣ со своими костылями молодое деревцо, искривленное и наполовину выдернутое изъ почвы.

— Это Колодинъ, столяръ, — объясняетъ Шмуль. — Ему ногу отняли. Хорошо, что не голову… Блехеръ, иди сюда! — продолжаетъ онъ взывать, обращаясь къ спутнику мальчика съ костылями.

Блехеръ дѣлаетъ два шага впередъ и останавливается на срединѣ дороги. Это высокій малый съ растрепанными черными волосами и длинными жилистыми руками. Это первый рослый человѣкъ, котораго я вижу между гомельскими евреями. Ибо всѣ они поголовно, какъ выражается даже обвинительный актъ по Гомельскому дѣлу, — «умѣреннаго питанія и умѣреннаго тѣлосложенія». Но Блехеръ является исключеніемъ изъ общаго правила.

— Ну что? — спрашиваетъ онъ издали. — Какъ дѣла?

— Гдѣ сегодня? — спрашиваетъ громко Шмуликъ.

— У Мотьки сапожника! — бросаетъ Блехеръ. — Прощайте, мнѣ некогда!.. — И онъ удаляется энергичнымъ шагомъ, увлекая и безногаго, который насилу поспѣваетъ за его быстрой походкой.

— Однако, вы прямо говорите! — замѣчаю я маляру.

— Какъ бы то ни было, здѣсь Рой, — отвѣчаетъ Шмуль. — У насъ свободно! Сюда по ночамъ чужіе глаза не заглядываютъ…

Очевидно, гомельскій Рой пользуется свободой собраній, по крайней мѣрѣ въ ночное время.

— А кто этотъ Блехеръ?

— Это не имя его, — поправляетъ Шмуликъ, — онъ blecher, жестяникъ, кровли кроетъ, а зовутъ его Костецкій…

— А знаете, въ чемъ его главный промыселъ? — прибавляетъ онъ съ улыбкой, — онъ покрываетъ нелегальныя крыши!

— Какія нелегальныя крыши?

— А которыя хотятъ упасть, — объясняетъ Шмуль. — Знаете, городъ запретилъ чинить дома въ Рою, выживаетъ насъ вонъ, какъ крысъ. Ну, кому надо починиться, чинятся ночью. Нельзя же, чтобъ хата на голову упала. Вотъ Блехеръ-Костецкій крышу приколачиваетъ, а если кто придетъ помѣшать, онъ ему молотокъ броситъ въ голову.

— Ну, зайдемъ сюда! — перебиваетъ онъ самого себя. — Здѣсь рабочіе живутъ.

Новое жилище, на мой взглядъ, почти не отличается отъ тѣхъ, которыя мы видѣли раньше. Та же тѣснота, грязь и тѣ же лохмотья. Бѣлокурая и блѣдноцая дѣвушка сидитъ у единственнаго окошка и работаетъ надъ швейной машиной. У входа за перегородку примостилась молодая женщина на какомъ-то сундукѣ и укачиваетъ ребенка въ зыбкѣ.

тихонько напѣваетъ она новѣйшую колыбельную пѣсню русскаго рабочаго еврейства.

Изъ-за перегородки навстрѣчу къ намъ вышла другая женщина, тоже молодая, но съ исхудалымъ лицомъ и страннымъ взглядомъ, какъ бы насторожившимся навстрѣчу чему-то большому и страшному, надвигающемуся издали.

На рукахъ у ней былъ шестимѣсячный ребенокъ, завернутый въ старую ватную юбку.

— Ну да, я вдова Эленьки, — объяснила она съ блѣдной улыбкой. — Онъ похожъ на отца, какъ двѣ капли крови. Такой же будетъ воинъ, головорѣзъ, развѣ я знаю что…

— Девять мѣсяцевъ были женаты, — объясняетъ она отрывисто. Эли былъ «тентетникъ», старое платье перешивалъ, а зарабатывалъ хорошо. Десять рублей приносилъ домой въ недѣлю, а себѣ ни копейки не оставлялъ. Привезли его на извозчикѣ, до лавки, что на углу. Ой, увидѣла, въ глазахъ потемнѣло. Лицо у него узнать нельзя, черное, какъ головешка. Шлема Куржумскій привезъ, — прибавила она, указывая рукой на свою подругу, — вотъ ея мужъ.

Другая женщина продолжала тихо напѣвать:

— Я была беременна по второму мѣсяцу, — продолжала вдова, — а Шлема говоритъ: Теперь ничего не подѣлаешь, вотъ тебѣ бѣлый платокъ, кровью замоченный Эленькиной; что родится у тебя, положи тому на память объ отцѣ.

Она не плакала и смотрѣла на насъ своими странными, спокойными и какъ будто даже враждебными глазами.

За этотъ годъ она очевидно выплакала всѣ свои слезы и больше не могла плакать.

— Я развѣ знала, что такъ будетъ, — начала она, помолчавъ. — Эли не думалъ, что его убьютъ. Онъ былъ малаго росту, даже звали его Эли-короткій, но только крѣпкій, какъ камень. Какъ говорится: дай мнѣ пинка, а я тебѣ дамъ три сдачи (gieb mir а Rick, ich will dir geben drei zurik). Онъ былъ настоящій воинъ, храбрость его была велика, — прибавила она понуро.

— Съ воскресенья на понедѣльникъ онъ цѣлую ночь ходилъ по улицамъ въ патруль. Пришелъ домой, говоритъ: я усталъ, спать лягу. А кистень положилъ въ рукавъ. Тутъ я стала его просить: не выходи совсѣмъ завтра.

— Какъ, говоритъ, я стану бояться, я стану сидѣть дома?.. Я свою шею поставлю за свой народъ.

— А въ понедѣльникъ онъ три раза цѣпь прорывалъ. «Братья, — кричитъ, — чего вы смотрите? Тамъ бьютъ евреевъ, идемъ туда!..»

— Правду, говорятъ, — вмѣшалась неожиданно дѣвушка, — на Румянцевской улицѣ, у богатыхъ лавки цѣлы, у бѣдныхъ головы разбиты.

Румянцевская улица — лучшая улица Гомеля; сплошь занятая каменными домами и богатыми магазинами.

напѣвала женщина надъ зыбкой.

— Какъ дали залпъ, — продолжала вдова, — онъ сразу упалъ, дернулъ руками, ногами и замеръ. Шлема думалъ, что онъ въ обморокѣ. — «Чего ты распустился, говоритъ, — поддержись!» — А онъ ужъ совсѣмъ готовый.

— Три дня онъ лежалъ дома мертвый, — разсказывала вдова глухимъ голосомъ. — Уже Шлема къ приставу Маханскому ходилъ, просилъ позволенія схоронить.

— Какой, говоритъ, это? Тотъ, что подъ надзоромъ былъ? Слава Богу, убили его, по крайней мѣрѣ.

— А гдѣ Шлема, — задалъ я вопросъ, — въ Америкѣ?

— Да, въ Америкѣ, — живо отозвалась женщина у зыбки. — Ему ничего и сдѣлать не пришлось, — объяснила она. — Только меламеда Давыдова, котораго гои палками на улицѣ забили, а онъ въ больницу отвозилъ. Весь въ крови выпачкался. — Ой, — говоритъ извозчику, — вези меня скорѣй домой, забьютъ меня! Тутъ стали метать въ него камни. Онъ заскочилъ въ пожарный дворъ, а тамъ хлопцы съ дрючками, погромщики тоже, да спасибо — знакомые ему изъ деревень, мы раньше все по деревнямъ жили. Ой, Шлема, сколько ты людей убилъ? — Я, говоритъ, только везъ раненаго въ больницу, въ крови замарался. — Умойся, говорятъ, а то тебя забьютъ. — Дали ему немножко воды, а онъ только кровь размазалъ. Дали ему накрывало, онъ завернулся, домой побѣжалъ. Рубаху смѣнили, еще хотѣлъ бѣжать, да мать его за руки удержала. — Куда ты идешь, посмотри на себя, ты и такъ мертвый.

— Поставили свои шеи за весь народъ! — повторяетъ вдова и опять смотритъ на меня своими сухими, враждебными глазами.

— Пойдемъ въ другое мѣсто, — предлагаю я снова.

Въ этихъ жилищахъ слишкомъ много горя, и чужому человѣку нельзя оставаться въ нихъ дольше опредѣленнаго времени.

— Зайдемъ къ намъ? — предлагаетъ Шмуль.

— Зачѣмъ? — возражаетъ докторъ Гракъ.

— Мать безпокоится, — признается юный демократъ. — Не ходи, — говоритъ, — съ ними, въ сердутахъ этихъ, еще запутаютъ тебя…

Лицо его расплывается широкой улыбкой.

— Вы поговорите съ братомъ моимъ, онъ тоже бѣгалъ по улицамъ съ палкою.

Волковичи живутъ въ отдѣльной избушкѣ, на пригоркѣ у входа въ Ровъ. Сравнительно съ другими это почти аристократическое жилище, ибо здѣсь чище и входъ прикрытъ сѣнями, сбитыми изъ тонкихъ дранокъ.

Отецъ Волковича тачалъ сапоги у скамейки. Братъ сидѣлъ на широкой лавкѣ и разсматривалъ старый пиджакъ. Онъ тоже былъ тентетникъ, но работалъ не въ мастерской, а дома, и зарабатывалъ только четыре рубля въ недѣлю. Это былъ человѣкъ тщедушнаго вида съ очень тонкими руками и низкой черной бородой вокругъ впалыхъ щекъ. Глаза у него тоже были черные, большіе, злые и вмѣстѣ печальные. Такіе глаза бываютъ только у чахоточныхъ и у евреевъ.

Я завожу разговоръ, но онъ упорно отмалчивается.

— Спросите его, что онъ дълалъ на Новиковской улицѣ, — предлагаетъ младшій братъ съ улыбкой.

— Знать не знаю! — быстро отвѣчаетъ портной. Онъ испуганно смотритъ на меня и на брата и инстинктивно даже втягиваетъ шею поглубже въ плечи. Всѣмъ видомъ своимъ онъ напоминаетъ зайца, стрѣляющаго изъ ружья.

— Чего же вы боитесь, — пробую я его успокоить, — я вѣдь не слѣдователь.

— А я почемъ знаю? — возражаетъ портной упрямо. — Я васъ не знаю, а вы меня тоже. Вонь въ самооборонѣ были люди, тоже будто свои, а на другой день взяли и продали товарищей по три рубля за голову. Лучше же молчать. Какъ пословица говорится: — у быка долгій языкъ, да говорить ему нельзя. — Такъ и намъ, евреямъ.

— Ты дурень, — говоритъ ему непочтительно младшій братъ, — чего ты прячешься?.. Я вамъ скажу, — прибавляетъ онъ обличительнымъ тономъ. — Онъ съ кіемъ своимъ весь понедѣльникъ по улицамъ бѣгалъ, какъ Маккавей.

— Молчи, скаженый (сумасшедшій), — вступается отецъ, откладывая въ сторону сапогъ. — Пропащая твоя голова.

Мы собираемся откланяться, и Шмуль опять хочетъ идти съ нами, но изъ сосѣдней комнаты высовывается сѣдая женская голова.

— Шмуль, куда ты? — говоритъ она. — Сиди здѣсь.

— Я хочу идти, — возражаетъ Шмуль и надѣваетъ пальто.

Но старуха входитъ въ комнату и хватаетъ его за рукавъ.

— Не надо, сиди здѣсь, — настаиваетъ она. — Пообѣдай съ нами, дитя!..

Голосъ ея принимаетъ просительный оттѣнокъ.

— Останьтесь, правда. Пообѣдайте!. — говоритъ докторъ Гракъ.

Шмуль колеблется. Старуха снимаетъ съ него пальто и вѣшаетъ на спинку кровати.

На улицѣ раздается свистъ и гиканье. Старуха вздрагиваетъ.

— Опять эта банда, — говоритъ она сердито, — не разберешь, евреи или погромщики.

— Югу, Шмуликъ!

— Я пойду, — заявляетъ рѣшительно молодой демократъ и, схвативъ свое пальто въ охапку, устремляется на улицу.

Группа молодежи, спустившись по откосу въ Ровъ, пробѣгаетъ мимо. Они шлепаютъ по грязи, какъ молодыя лошади, и забрызгиваютъ другъ друга до самаго ворота. Все это ремесленники. Нѣкоторые изъ нихъ въ передникахъ, у другихъ руки черны, какъ будто покрыты перчатками. Только что минулъ полдень, и хотя большинство завтракаетъ въ городѣ возлѣ мастерскихъ, но эти бѣгутъ домой, чтобъ съѣсть свой ломоть чернаго хлѣба съ лукомъ и кусокъ селедки.

Они торопятся, но на ходу спорятъ и кричатъ, громко размахивая руками. — Классовое сознаніе, задача еврейскихъ работниковъ…

— Югу, Шмуликъ!

Юркій подростокъ, курчавый, съ длиннымъ носомъ, съ руками, запачканными въ зеленую краску, какъ у Волковича, пробѣгаетъ мимо пригорка. Даже кончикъ его длиннаго носа тоже немного тронутъ краской. Онъ хватаетъ на ходу щепку и бросаетъ въ Шмулика.

— Хозяинъ заказывалъ: непремѣнно приходи послѣ обѣда, двери разводить подъ орѣхъ.

— Хорошо, — кричитъ Шмуликъ, — только я прежде поѣмъ.

Въ немъ, очевидно, проснулся практическій духъ его будничной жизни, который говоритъ, что работнику прежде всего нужно обѣдать.

— Югу, Шмуликъ, — раздается издали, — вечеромъ у Мотьки, не забудь!

— Хорошо! — кричитъ Шмуликъ.

Сжимая свое пальто въ объятіяхъ, онъ скрывается за той же родительской дверью, которую онъ такъ стремительно оставилъ.

II. Отцы и дѣти

— Лѣвѣе, а то упадете!

Мы шли по узкому деревянному тротуару. Мѣстами онъ состоялъ не больше какъ изъ двухъ досокъ, и мы могли двигаться впередъ только гуськомъ. Кругомъ насъ была кромѣшная тьма и невылазная грязь. Кажется, стоило оступиться, чтобы увязнуть по колѣно, безъ всякой надежды выбраться обратно.

Въ эту минуту я сталъ понимать, почему тротуарный статутъ, вопросъ о томъ, кто кому долженъ уступать дорогу на тротуарѣ, играетъ такую важную роль въ общественной и національной жизни Гомеля.

Ибо, какъ это ни странно, главное обвиненіе, которое выдвинуто предварительнымъ слѣдствіемъ по гомельскому процессу противъ евреевъ, состоитъ въ томъ, что еврейская молодежь не уступаетъ дороги на тротуарѣ, horribile dictu, даже господамъ офицерамъ. Чины военнаго и полицейскаго вѣдомствъ дали въ этомъ смыслѣ десятки показаній, которыя тянутся однообразнымъ рядомъ на страницахъ десяти томовъ предварительнаго слѣдствія, «ибо, — какъ показалъ капитанъ Цельсовъ, — о вѣжливости гомельскихъ евреевъ и говорить не стоитъ. Очень и очень рѣдкіе изъ нихъ выказываютъ предупредительность въ шапочныхъ поклонахъ, а при встрѣчѣ на тротуарахъ почти никогда не даютъ дороги; даже мальчишки, грязныя женщины съ корзинами и съ мѣшками, наполненными щепами и углемъ, не сходятъ съ тротуара и не даютъ дороги».

Военныя дамы не отстаютъ отъ кавалеровъ. Такъ, вдова полковника Юліанія Антоновна Емельянова свидѣтельствуетъ также: — «На улицѣ вечеромъ нельзя пройти по тротуару, чтобы евреи не затолкали, какъ, напримѣръ, каждую субботу вечеромъ я хожу въ церковь. Евреи ходятъ по тротуарамъ всегда по нѣскольку человѣкъ, взявшись за руки, и никогда русской дамѣ дороги не уступятъ».

Человѣчество удивительно однообразно въ выборѣ своихъ уличныхъ предразсудковъ и огульныхъ лозунговъ.

Тотъ же самый тротуарный вопросъ всплывалъ въ средніе вѣка въ Германіи, когда евреи не имѣли права ступать на тротуаръ и могли ходить только по срединѣ улицы, «рядомъ съ вьючными животными и псами».

И въ настоящее время тротуарный кодексъ касается не исключительно однихъ евреевъ. Это тотъ самый неписанный статутъ, который не пускаетъ на петергофское гулянье женщинъ въ платочкѣ, который сгоняетъ съ панели мужика съ пилой или мѣшкомъ на плечахъ и заставляетъ ломового извозчика объѣзжать окольными путями людныя мѣста столицъ.

Тѣмъ не менѣе первое время я постоянно недоумѣвалъ, почему тротуарный вопросъ принялъ въ Гомелѣ такой острый характеръ, пока одинъ изъ гомельскихъ городовыхъ не освѣтилъ мнѣ его совсѣмъ съ новой стороны.

— Бываютъ даже изъ евреевъ хорошіе господа, — объяснилъ онъ мнѣ, — докторъ или хоть студентъ, съ деньгами, въ ясныхъ пуговицахъ, тѣхъ можно уважать. А то Ицка-сапожникъ, гадина, нищій, мальчишка, идетъ и головы не гнетъ.

Я ему говорю. — «Пошелъ прочь, демократская харя!»

А онъ уперся, дерзитъ: — «А я развѣ не человѣкъ?»

Однако, въ эту темную ночь Ицка-сапожникъ идетъ какъ разъ сзади меня, и онъ имѣетъ о тротуарномъ вопросѣ свое особое и очень опредѣленное мнѣніе. — «Если Ицка еврей, — говорятъ: „сходи съ тротуара“, — объясняетъ онъ, — а почему такъ? Ицка тоже не хочетъ лѣзть въ грязь. Даже отецъ мой говоритъ: „Если два пьяныхъ идутъ, сгинай спину. Если ты еврей, хоронись, чтобъ въ шею не заѣхали“. А по-моему нѣтъ. Если ты демократъ, долженъ идти прямо. Заѣдутъ, такъ заѣдутъ. Значитъ, твой фартъ».

— Половина тротуара мнѣ, а половина ему, — резонерствуетъ Ицка. — Конечно, офицеровъ мы сами боимся. Но если я иду, и навстрѣчу мнѣ идетъ одинъ русскій хлопецъ. А кругомъ, понятно, грязь, и я вижу, онъ наставляетъ плечо, чтобъ столкнуть меня въ сторону. Такъ само и я наставляю плечо. Чья сила возьметъ, тотъ и правъ. Третьяго дня Сендеръ Рѣзвый шелъ также по тротуару. Навстрѣчу ему трое запасныхъ. Здоровые такіе, а Сендеръ малюхный. Чуть сошлись: — «Жиды, — кричитъ одинъ. — Отъ жидовъ проходу нѣтъ». — Того гляди, въ ухо дастъ. Вотъ Сендеръ остановился и только поглядѣлъ да сказалъ: — «Молчи, говоритъ, свинюкъ, помни, что здѣсь Гомель». Такъ другой того сейчасъ за рукавъ: — «Ну его, говоритъ, къ черту! Оставь, не связывайся»…

Цвайгеръ, идущій впереди, оборачивается со смѣхомъ.

— А на второе сентября, знаете, какъ было по тротуарамъ. Если встрѣтятся, напримѣръ, русскій и еврей, одинъ въ грязь сойдетъ, а другой къ стѣнѣ прижмется. Только засматриваютъ другъ другу подъ рукавъ, нѣтъ ли тамъ кистеня или подоска желѣзнаго. А тротуаръ пустой…

Подосками, т. е. желѣзными брусками, поддерживающими телѣжныя оси, евреи и русскіе дѣйствовали во время погрома.

Дорога изъ ложбины выходитъ на холмъ. Здѣсь нѣтъ ни грязи, ни тротуаровъ. Мы выходимъ на средину улицы и идемъ всѣ трое рядомъ. Здѣсь почему-то даже свѣтлѣе, и, присматриваясь, я могу разглядѣть лицо Цвайгера, нервное, съ возбужденнымъ взглядомъ, чуть опушенное мягкой темной бородкой.

— Вы чѣмъ собственно занимаетесь, Цвайгеръ? — Вопросъ приходитъ мнѣ въ голову довольно неожиданно, но въ демократской средѣ довольно трудно отличать интеллигентныхъ рабочихъ отъ интеллигентовъ собственно. Всѣ они молоды, очень бѣдно одѣты и говорятъ одинаковымъ языкомъ на одинаковыя темы. Многіе вдобавокъ нѣсколько разъ переходили отъ станка къ школьному учебнику и наоборотъ, ибо общая нищета какъ-то даетъ возможность наиболѣе упорнымъ проводить надъ книгами годъ или два, безъ куска хлѣба и постояннаго пріюта.

— Я экстерничаю, — объясняетъ Цвайгеръ. — Теперь прицѣлился на шестиклассный.

Процентныя правила о пріемѣ въ учебныя заведенія создали среди молодого еврейства цѣлое сословіе экстерновъ или экстерничающихъ. Это подростки или молодые люди, которые готовятся къ экзамену на извѣстный аттестатъ, сначала за четыре класса, потомъ за шесть, иногда даже за полный гимназическій курсъ. Чтобы имѣть возможность существовать, они разселяются по самымъ захолустнымъ мѣстечкамъ и занимаются грошовыми уроками по два или три рубля въ мѣсяцъ. Большая часть ихъ не достигаетъ никакого экзамена и, поучившись два-три года, возвращается назадъ въ ремесленные или приказчичьи ряды. Болѣе настойчивые изъ году въ годъ мѣняютъ цѣль своихъ мечтаній, мысленно иногда доходятъ до аттестата зрѣлости, не переступивъ въ тоже время ни разу даже порога гимназіи. Другіе идутъ на испытаніе и послѣдовательно «рѣжутся» за четыре класса, за шесть, за восемь. Самые счастливые добиваются таки какого-нибудь аттестата и разбредаются по фельдшерскимъ и зубоврачебнымъ курсамъ, поступаютъ въ аптекарскіе ученики, иногда въ вольнонаемные писцы. Иные въ концѣ концовъ уѣзжаютъ учиться и голодать въ Бернъ, Гейдельбергъ или Женеву.

Главное значеніе экстерновъ лежитъ однако не въ ихъ дипломахъ, а въ стремленіи къ образованію, которое они разносятъ, какъ особый ферментъ, по самымъ захолустнымъ угламъ Западнаго края. Это стремленіе живетъ въ нихъ, какъ своеобразный микробъ, и они заражаютъ имъ не только другъ друга, но также учениковъ, съ которыхъ они собираютъ убогіе рубли на пропитаніе, и даже старшее поколѣніе, вплоть до своихъ собственныхъ отцовъ.

Мы дошли до конца города и вышли на Вѣтренную площадь.

Съ одной стороны отъ насъ тянутся безконечные заборы, съ другой черныя открытыя поля. Вокругъ такая тишина, что мнѣ начинаетъ казаться, будто мы отошли на тысячу верстъ отъ всего этого безпокойнаго муравейника съ его тротуарами, племенной враждой и тому подобными трудно разрѣшимыми вопросами.

— Вотъ на этомъ углу Каганскій упалъ, — говоритъ вдругъ Цвайгеръ. — Упалъ, какъ камень, даже рукой не дернулъ.

— Господи, — прибавляетъ онъ съ содроганіемъ, — что это было, когда залпъ дали. Никто настояще не ожидалъ… Вдругъ, трахъ, трахъ! Шесть человѣкъ упало. Тамъ кровь, тутъ раненый кричитъ. Не дай Богъ видѣть другой разъ. Самому умереть слаще было бы.

— Каганскій былъ у отца одинъ сынъ, — разсказываетъ Цвайгеръ, — упаковщики они, занимались отправкой клади. Такой тихій, бѣленькій мальчикъ. Какъ знать было, кого пуля выберетъ. — А только онъ, кажется, зналъ, — прибавляетъ Цвайгеръ, подумавъ. — Вечеромъ въ воскресенье мы на перекресткѣ встрѣтились въ двухъ разныхъ патруляхъ. — «Шимонъ, говоритъ, мнѣ чуется, завтра сыграютъ мою игру».

— Старикъ говоритъ, — продолжалъ Цвайгеръ, — «я не стану плакать. Мой сынъ Залманъ умеръ за весь народъ».

— Бываютъ и у насъ въ Гомелѣ маленькіе геройчики, — прибавилъ Цвайгеръ послѣ минутнаго размышленія.

Я видѣлъ стараго Каганскаго въ судѣ, когда онъ давалъ показанія, какъ свидѣтель. Онъ разсказывалъ отрывистымъ дѣловымъ тономъ, какъ его сынъ Залманъ въ послѣдній разъ зашелъ домой. Но каждый разъ, когда онъ доходилъ до этого имени, онъ останавливался и какъ будто дѣлалъ усиліе проглотить что-то застрявшее въ его горлѣ. Всѣ плакали, публика, корреспонденты, подсудимые, и даже прокуроръ Рыжовъ воздержался отъ своихъ обычныхъ «наводящихъ» вопросовъ.

Мы вошли въ какую-то калитку, пробрались черезъ пустынный дворъ, заросшій сухимъ бурьяномъ, и, споткнувшись нѣсколько разъ о невидимыя коварныя ступени, устроенныя не только на крыльцѣ, но даже внутри, на срединѣ сѣней и предъ комнатнымъ порогомъ, проникли наконецъ въ жилище Цвайгера.

Здѣсь было больше десятка юношей того же однообразнаго «демократскаго» типа. Всѣ были малорослы, безбороды, очень бѣдно одѣты, но съ какимъ-то особенно независимымъ взглядомъ; это были маленькіе гомельскіе геройчики, по выраженію Цвайгера.

Глубина комнаты была занята огромной деревянной кроватью, загроможденной чуть не до потолка перинами иподушками. Погромъ, очевидно, не коснулся этого дома, ибо весь этотъ пухъ еще хранился въ своихъ вмѣстилищахъ.

Передъ столомъ на деревянной скамьѣ сидѣлъ старый еврей очень патріархальнаго вида, въ обычномъ люстриновомъ кафтанѣ и съ длинной сѣдой бородой до половины груди. Не было только пейсовъ и традиціонной ермолки.

Глава семьи Цвайгеровъ, бывшій гомельскій купецъ, зажиточный и правовѣрный, а нынѣ скромный служащій въ чужой конторѣ, усвоилъ себѣ, въ концѣ концовъ, благодаря различнымъ событіямъ своей жизни, очень вольный и непочтительный образъ мыслей. Это былъ для меня совершенно новый типъ. По-русски онъ говорилъ скверно, съ характерными ошибками и даже ужимками.

Но своимъ ломанымъ языкомъ онъ высказывалъ такія вещи, какія мнѣ никогда не приходилось слышать изъ подобныхъ устъ и въ подобной обстановкѣ.

— Кругомъ меня молодежь, — объяснилъ старикъ въ видѣ предисловія. — У насъ кровь остыгла, а они думаютъ идти въ свою путь и насъ старыхъ за собой тягнутъ.

— Измѣнились времена, — разсказывалъ старикъ, — синагоги выродились, пейсики исчезли, ешиботники засохли. Знаете, парни изъ школы, которые учатся закону, чтобы, если Богъ дастъ, то стать на духовнаго раввина. Прежде у насъ въ Гомелѣ было три ешибота, въ каждомъ было учениковъ тридцать. Ученики обѣдали по людямъ, «дни кушали», а если дня не хватитъ, то онъ гуляетъ такъ. А теперь остался одинъ ешиботъ, и то пріѣзжіе изъ деревень или маленькихъ мѣстечекъ.

— Да и тѣ ешиботники фальшивые, — продолжалъ старикъ, — ей Богу! Они только изъ-за «дней», а на дѣлѣ они тоже ищутъ безплатныхъ учителей, пробиваются на дешевые уроки. Вотъ ешиботникъ, спросите его! — Онъ указалъ рукой на небольшого парня въ ватной курткѣ и странныхъ парусиновыхъ штанахъ, совсѣмъ непригодныхъ для ношенія зимою. — У нихъ, знаете, въ школѣ такъ: сверху «трактатъ» раскрытъ, а снизу, подъ трактатомъ, «Очерки культуры» Милюкова.

Парень въ ватной курткѣ разсмѣялся. — У насъ не то что «дни», — подтвердилъ онъ, — а даже свиное сало ѣдятъ ученики, а шамесъ (служка синагоги) въ орен-койдешъ «литературу» находитъ.

— А синагоги? — продолжалъ старый Цвайгеръ. — Недаромъ я слыхалъ на судѣ, повѣренный Шмаковъ все спрашиваетъ: «А, скажите, свидѣтель, бываютъ въ синагогахъ политическія сходки?» Объ сходкахъ не знаю, а булочники русскіе, подмастерья, правда, собирались разъ въ синагогѣ.

— Со всѣми бываетъ перемѣнъ, — объяснилъ старикъ, — въ моей жизни много періодовъ. Раньше были запреты, культуры мало было, говорили: Кто бороду броетъ, — апекойросъ (эпикуреецъ), отступникъ. Такой сепаратисмусъ былъ. Мы жили на маленькомъ мѣстечкѣ, все одно, какъ утки на горѣ. Подъ горой озеро, солнце заходитъ, утки съ горы слушаются, ополаскиваются, а потомъ въ гнѣздо. Эта гора имъ цѣлый свѣтъ. Потомъ пріѣхалъ въ Гомель; тутъ, вижу, посвѣжѣе, не ополаскиваются, суетятся, есть нетерпѣнія между людьми. Напримѣръ, прежде, какая тяжесть идетъ на меня, то я перетерплю, съѣзжу къ Святому Ребе^[14], онъ скажетъ: терпи. А теперь душа не хочетъ терпѣть. Прошлой недѣлей я поѣхалъ въ Шадринку, вдругъ слышу крикъ, новобранцы толкаютъ старика. Я пошелъ, сталъ ихъ просить, такъ они на меня тоже напали, дали мнѣ разъ въ грудь. Всежъ-таки я пошелъ. Отчего ховаться, — дадутъ, такъ дадутъ.

Я уже слышалъ эту формулу отъ Ицки сапожника. Она не представлялась мнѣ особенно активной, но для рядового еврейства, которое привыкло повсюду убѣгать отъ опасности, въ этой готовности подставить грудь подъ ударъ, очевидно, заключался крупный прогрессъ.

— Конечно, бываютъ такіе, — продолжалъ старикъ, — говорятъ, кто ихъ проситъ заступаться? Есть такіе люди, пусть давятъ его, онъ говоритъ:. «Не трогай меня. Я полежу, онъ меня потопчетъ, потомъ я самъ вылѣзу».

Но есть такіе, которые дѣлаютъ иначе. Въ Жаровцѣ было на Покровскій ярмарокъ, стали «гои» грабовать лавки. Приставъ обернулся, говоритъ: чего вы не берете мѣры?. — то евреи тоже обернулись и стали брать мѣры, прогнали всю шайку, а пятнадцать человѣкъ заперли въ холодну и продержали день и ночь не ѣвши. Еще я скажу, бываютъ дураки, просто сказать, старые жиды, напримѣръ, купецъ Равинкинъ. «Хорошо, — говоритъ, — если мой сынъ попадется, рубите ему голову, мнѣ будетъ пріятно». Каждый думаетъ самъ съ собою про чужого сына, не про своего. А господинъ Кубейниковъ такъ тому и радъ. Было разъ ночное время, я сплю… Вдругъ стукъ, торохтокъ. Я пошелъ, открылъ двери, извините, прямо въ порткахъ. — «Гдѣ вашъ сынъ старшій?» — На что вамъ онъ? — «Камень ему на шею, да въ рѣку!» Я такъ испугался, стали зубы колотить. — Тутъ началъ онъ книги пересматривать, понимаетъ, какъ свинья въ апельсинахъ, нѣмецкія, да разныя. Заснулъ, вѣрите. Сидитъ и хропетъ надъ ней. Я посмотрѣлъ на него, поставилъ самоваръ. — «Будете чай пить?» — Буду! «А вы, говоритъ, будете строго отвѣчать… Мы обрѣжемъ вамъ крылышки!» — Таки и я невытерпѣлъ. — «Какъ бы вамъ не обрѣзали, говорю. Вонъ уже во всѣхъ газетахъ критикуютъ, что вы ребенковъ въ пеленкахъ и стариковъ въ сѣдинахъ — всѣхъ забираете».

Такъ онъ даже глаза вылупилъ. — Гдѣ, говоритъ, вы читали? — Я, говорю, въ «Руси» читалъ, давно пишутъ. — Тогда онъ вправду утишѣлъ.

— Горько! — закончилъ старикъ. — Молосно (уныло) день переживать. Солодкаго весь вѣкъ не видѣли. Теперь больше терпѣть нельзя, терпѣнья нѣту. Если червяку наступить на хвостъ, и онъ поднимется, если собаку загнать на глухой дворъ, и она огрызнется. У мыши есть гнѣвъ и у воробья сердце. Самаго слабаго не обидь безнаказанно.

III. Гайскій

У него было сухое смуглое лицо и статная фигура, говорившая о недюжинной ловкости и силѣ. Ходилъ онъ неслышно, говорилъ очень тихо. Лицо его было постоянно омрачено, какъ будто онъ былъ боленъ или удрученъ недавнимъ горемъ.

Мнѣ указали его въ судѣ на второй день. — «Это Гайскій, бывшій воръ. За нимъ 16 судимостей. Но теперь онъ измѣнился, ушелъ съ головой въ идеи, учится ремеслу и питается сухимъ хлѣбомъ. Онъ сталъ фанатикомъ, какихъ мало даже въ раскаленномъ Гомелѣ».

Я, конечно, заинтересовался, но мнѣ не пришлось самому искать знакомства, ибо Гайскій пришелъ ко мнѣ на слѣдующій вечеръ и съ трогательной наивностью предложилъ разсказать свою жизнь. Я привожу его разсказъ почти дословно, только переставивъ нѣкоторыя части для большей связности.

— Мы ранѣе жили въ деревнѣ, отецъ мой хлѣбъ куповалъ. Потомъ онъ померъ, крестьяне смотрѣли на насъ, какъ на беззащитныхъ, окошки выбивали, или что. Мнѣ было семь лѣтъ, и меня водили въ хедеръ, а я хедеръ ненавидѣлъ, рвался къ мальчишкамъ. Помню, разъ мать повела меня, а я не хотѣлъ идти, вырвался. Мать заплакала, мнѣ жалко стало, и я заплакалъ, а все-таки убѣжалъ. Оттого не научился ничему. Потомъ мы переѣхали въ Екатеринославъ. Братъ имѣлъ мѣсто, у нѣмца, на мыловаренномъ заводѣ, а меня отдали въ столярство. Мои товарищи меня завлекли играть въ лото. Я сталъ проигрывать, дальше и дальше, гдѣ могъ, урывалъ и проигрывалъ. Разъ меня послали купить матеріалъ, дали рубль. Я этотъ рубль проигралъ. Потомъ думаю, какъ мнѣ избавиться отъ побоя. Я подумалъ: я уйду, и ушелъ къ товарищу. Онъ меня давно сманивалъ, говорилъ: я живу и ты около меня не пропадешь. Стали мы жить вмѣстѣ. Онъ кралъ мелкія кражи, гдѣ пару калошъ, или что. Мы жили весело. Потомъ я сталъ присматриваться и тоже сталъ красть такія мелочи, шапки, калоши, или что. Потомъ меня первый разъ поймали, двѣ шапки я забралъ. Взяли справки, посадили въ арестный домъ. Просидѣлъ я больше мѣсяца. Потомъ пришли справки, меня присудили на три недѣли тюрьмы. Это для меня было очень страшно, и я не хотѣлъ идти въ тюрьму. Потомъ я пришелъ въ тюрьму и увидѣлъ тамъ много своихъ знакомыхъ, съ которыми я сидѣлъ въ полиціи, и увидѣлъ, что хотя въ тюрьмѣ бываютъ притѣсненія, но жить можно.

Другой моментъ моей жизни я хочу вамъ разсказать, когда я вышелъ на волю. Тутъ мое сердце ожесточилось. Я уже сталъ смотрѣть на честныхъ людей съ презрѣніемъ. Потому меня били и дорогой и въ части. И мнѣ представлялось, что они на меня такъ смотрятъ, и думаютъ: ты воръ.

Тогда я сталъ имѣть связь съ ворами, познакомился съ языкомъ и со всѣми операціями и сталъ привыкать «марвихеромъ». Это между всѣми ворами наиболѣе деликатный элементъ, несмотря что другіе воры отталкиваютъ его и смотрятъ на него, какъ на легкую наживу.

Потомъ я попался, меня забирали сколько разъ, отдавали на призрѣніе роднымъ. Они меня удерживали и уговаривали, но я, конечно, слушалъ, потомъ я уходилъ и забывалъ, значитъ, я уже былъ подъ самымъ корнемъ.

Этотъ нѣмецъ, у котораго братъ служилъ на мыловаренномъ заводѣ, постоянно читалъ газеты и находилъ, что задержанъ Гайскій, то онъ спрашивалъ его, не братъ ли это вашъ, и братъ говорилъ, быть можетъ, это фамиліантъ (однофамилецъ), и онъ все придирался. Затѣмъ, братъ мой былъ зарученъ за невѣсту и долженъ былъ взять 200 рублей приданое, и ввиду моего поведенія это разошлось. Мать моя состарилась черезъ меня, постоянно огорчалась моимъ поведеніемъ и жизнью. Она меня любила больше, чѣмъ другихъ, и думала имѣть какую-нибудь поддержку отъ меня. Но, конечно, это не пришлось.

Потомъ, по выходѣ второго раза изъ тюрьмы, я уже подумалъ, что лучше мнѣ быть разъѣзднымъ воромъ, и я ѣздилъ отъ Екатеринослава на Синельниково и Харьковъ. Тотъ воръ, что живетъ на мѣстѣ, говорятъ: онъ находится въ шпанѣ, а разъѣздной уже отличается.

Иногда у меня бывали случаи такой жалости, или что. Разъ, напримѣръ, намъ удалось вытащить у одного еврея 65 рублей. Онъ умдлѣлъ (упалъ въ обморокъ), а потомъ хотѣлъ броситься подъ поѣздъ. Я думаю, что же изъ-за меня человѣкъ пропадетъ, пусть я лучше отдамъ ему деньги. Еще у меня было восемь рублей своихъ, такъ что могъ бы доѣхать до Екатеринослава. Другой товарищъ со мной былъ, хотя и не понялъ, но какъ онъ былъ моложе, то стало, какъ я сказалъ. Вотъ въ большой толпѣ, которая стояла кругомъ него, какъ онъ плакалъ, мы зашли сзади, и я сунулъ кошелекъ ему въ верхній карманъ пальто… Потомъ говорю ему, вы обыщитесь, быть можетъ, они гдѣ-нибудь при васъ. И какъ онъ сталъ обыскиваться, и нашелъ деньги, и заплакалъ и засмѣялся, все вмѣстѣ. И я увидѣлъ, что ему стало весело. Повели его въ комнату, пересчитали деньги и до новой станціи дали ему жандарма, потому онъ былъ внѣ себя. Тогда приходили мнѣ такія мысли въ голову, что я нечестный, и жизнь моя подлая, но я вдавался въ пьянство и въ карты и отгонялъ такія задумки. Такъ и всѣ воры вдаются въ карты и въ водку, чтобы забыть, что они воры, и чтобъ можно было такъ жить. Любовница у меня была, содержанка изъ выкупленныхъ проститутокъ. Потомъ я бросалъ одну и бралъ другую. Потомъ были здѣсь такіе, что живутъ на женскій счетъ, ихъ называютъ супниками, и они знали, что у воровъ много звѣрства, и они мнѣ говорили, что ты возьми себѣ дѣвушку на квартиру, у тебя будутъ папиросы, ты не будешь нуждаться въ другихъ потребностяхъ, она тебя будетъ кормить и обувать. Я имъ говорилъ, что чѣмъ заниматься такимъ низкимъ ремесломъ, то я лучше буду воровать, чѣмъ смотрѣть на женщину, какъ на лимонъ, высасывать ее; пить ея кровь я не согласенъ. Потому воры вообще смотрятъ на такой элементъ, какъ супниковъ, съ ненавистью. Доходитъ дѣло до дракъ и до убійства.

Даже теперь, былъ я разъ на «массовкѣ» въ лѣсу, здѣсь недалеко. Было человѣкъ 900, и я, видѣлъ человѣкъ девять супниковъ и сказалъ знакомымъ. «Зачѣмъ здѣсь эти люди? Мнѣ преставляется здѣсь святымъ идеаломъ. Я бы ихъ не пустилъ сюда, такихъ низкихъ». Они мнѣ сказали: «Это массовка. Мы не имѣемъ права воспрещать. Кто хочетъ, пусть идетъ и слушаетъ».

Съ теченіемъ времени я переѣхалъ въ Гомель и тутъ жилъ при томъ же дѣлѣ.

29-го августа я просто былъ на улицѣ такъ себѣ, изъ любопытства. Воры, знаете, совсѣмъ интернаціональники. Русскіе или евреи, имъ все равно. Конечно, карманники больше евреи, а грабители и убійцы — изъ русскихъ. Но во время погрома были евреи, которые хотѣли бы попользоваться отъ этого случая.

Попалъ я на тротуаръ, противъ дома Шнеера. Если загородятъ улицу, поневолѣ задержишься; загнали насъ во дворъ и не пускаютъ вонъ. Тутъ я и другой хотѣли по трубѣ перелѣзть черезъ барканъ (заборъ). Но хозяинъ поднялъ крикъ, не знаю, ци онъ боялся, что мы лишимъ свою жизнь, ци за себе боялся, но мы слѣзли внизъ. Когда насъ посадили въ тюрьму, и я сидѣлъ шесть мѣсяцевъ, и сначала я скрывалъ отъ другихъ. Потомъ пришла справка, одна судимость, и меня спросили, и я сказалъ: такъ себѣ! Потомъ я признался и сказалъ, что я воръ. Тутъ у меня были душевные перевороты, и я постоянно думалъ и даже не былъ нормальный, и говорилъ самъ себѣ, что я потерянный и я отчаянный и нѣтъ мнѣ выходу въ честную жизнь. Я постоянно обращался къ моимъ товарищамъ и говорилъ: За что я сижу? Зачѣмъ тамъ дрались, а я долженъ сидѣть. Развѣ честные люди за меня бы заступались? Они бы меня били, и всѣ эти люди тоже били бы меня… И я хотѣлъ вырваться вонъ изъ этой камеры и уйти въ другую. Были столкновенія и даже непріятности и были такіе, которые обижали меня и говорили, если не въ глаза, то за нѣсколько шаговъ. Потомъ, когда я пришелъ въ новыя мысли, то я хотѣлъ бы у нихъ у всѣхъ просить прощенія, но многихъ уже не было.

Потомъ уже стали унимать; если кто намекалъ на мое прошлое, то удерживали его и говорили о другомъ.

Тогда стали мнѣ говорить мои товарищи, особенно Цвайгеръ, приходилъ ко мнѣ по ночамъ и садился на мою койку и говорилъ: «Ты молодой человѣкъ, можешь для себя сдѣлать. Поймите то: ваша жизнь еще не прошла. Вы можете жить, ваша жизнь можетъ принести хорошее послѣдствіе». Кругомъ насъ былъ шумъ ужасный и вопросы, которые онъ ставилъ, я задумывался, но не могъ. Я постоянно былъ мрачный, постоянно скучный, но онъ меня понималъ. Я разъ осерчалъ на надзирателя и сталъ вообще серчать и вспоминать прежніе поступки, то онъ сѣлъ на мою койку и говорилъ такъ, что я заплакалъ. Потомъ онъ сказалъ: «Уже я думалъ, что пропалъ мой трудъ, но теперь вижу, что не пропадетъ тотъ трудъ, который я положилъ на тебя».

Послѣ того, какъ онъ на меня повліялъ, я написалъ письмо моимъ роднымъ, что я прошу вашего прощенія, и что я не понималъ самъ себя, и что я буду жить честно. Что я теперь сижу въ тюрьмѣ не за худое, за общее дѣло, за что можно сидѣть честнымъ людямъ. Потомъ, когда они не отвѣчали, я написалъ имъ второй разъ, что отчего вы не отвѣчаете. Если чужіе люди меня призрѣли, то вы, родные, должны тѣмъ больше поддержать. Они мнѣ отвѣчали, что ты намъ не писалъ четыре года, а на насъ сердишься, что мы тебѣ не отвѣчали четыре дня. Когда получилъ это письмо, то было очень тяжелое состояніе, мнѣ ужасно хотѣлось ихъ видѣть. Они мнѣ во снѣ мерещились, потому что днемъ постоянно о нихъ думалъ. Одно время даже думалъ о побѣгѣ, такъ трудно мнѣ было переживать эти моменты.

Передъ выходомъ изъ тюрьмы на меня было сомнѣніе.

Я говорилъ: — Хорошо, допустимъ, что я буду честнымъ. Что я буду дѣлать по выходѣ? — Но Цвайгеръ сказалъ: «Общество тебя не оставитъ. А если нѣтъ, то интеллигентные знакомые тебя не оставятъ».

Но я не вѣрилъ и сомнѣвался.

И когда я вышелъ изъ тюрьмы, было такое чувство, что я хотѣлъ просить прощенія у всего свѣта, только не зналъ, какъ.

Если бы было только какое наказаніе, я бы его съ удовольствіемъ принялъ.

Выходя изъ тюрьмы, то если честный человѣкъ подавалъ мнѣ руку, то я считалъ себя счастливымъ и постоянно старался имѣть знакомство съ ними. Товарищи мои старые по этому низкому ремеслу, то они завидовали моему знакомству съ интеллигентными людьми, а матеріальное мое положеніе, то они говорили: — «зачѣмъ ты такъ мучаешься?»

Общество оказало мнѣ поддержку, отдало меня учиться въ парикмахерскую, заплатило 60 рублей, а хозяина я выбралъ самъ. Я раньше ходилъ до него бриться, и онъ меня немного зналъ. Положимъ, что онъ скряга и извергъ и даже ѣсть не даетъ до воли, эксплуатируетъ, а раньше такъ онъ даже запрещалъ мнѣ имѣть знакомыхъ, дѣлалъ обыски въ моихъ вещахъ. И даже онъ содралъ съ общества, потому онъ смотрѣлъ, что держать меня въ домѣ, все равно, какъ звѣря. А я взялъ его съ того, что хоть онъ не совсѣмъ хорошій, но какъ онъ зналъ мое поведеніе раньше, то мнѣ было какъ-то пріятно. Теперь каждый день сидимъ въ судѣ, то работать я не могу, и я ему долженъ сталъ три мѣсяца за ѣду. И я сказалъ Цвайгеру, что я не могу жить на дурницу. Но нечѣмъ пока заплатить. Если же оправдаютъ и дадутъ мнѣ нѣсколько рублей изъ сбора, то я отдамъ ему долгъ.

Когда первый разъ я повстрѣчался съ воромъ, то я говорилъ съ нимъ и руку далъ ему. Потомъ встрѣтилъ меня одинъ знакомый и говоритъ: — «Вотъ вы опять. Я бы ему руки не подалъ!» — А я говорю: — «Нѣтъ. Если я столько лѣтъ жилъ въ этомъ ремеслѣ, то мой долгъ не отнимать своей руки». — Потомъ я хотѣлъ повліять на другого такого товарища и, подходя до его, сталъ ему говорить. — «Въ виду того, обсуди самъ себя, какъ на тебя свѣтъ смотритъ. Если ты живешь у честнаго человѣка, то онъ на тебя смотритъ только, какъ на доильную корову, потому иначе, если не изъ-за четвернаго „интереса“, то ты имъ совсѣмъ не нуженъ. Если они говорятъ, они пріятели тебѣ, то это ложь. И ты посмотри, что между ворами нѣтъ солидарности, они вдаются въ карты играть, тянутъ другъ отъ друга. Ты проигралъ, положимъ, рублей пятьдесятъ, идешь искать ихъ, вдаешься въ рискъ, въ огонь, тебя поймаютъ, сажаютъ въ тюрьму. Раздумай свою жизненную исторію, сколько лѣтъ сидѣлъ въ тюрьмѣ и сколько на волѣ. Если вору пятьдесятъ лѣтъ, то никогда не будетъ поровну, чтобъ 25 лѣтъ на волѣ и 25 въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ всегда больше. То въ тюрьмѣ, то при полиціи, или по этапу, или сыскная полиція, — потому агентамъ тоже надо зарабатывать свое жалованье, они отыскиваютъ преступниковъ, приписываютъ имъ, хотя бы и неправда. А если ты рецидивистъ, скажутъ: профессіональный воръ, — какъ ты можешь оправдаться?»

Онъ мнѣ говорилъ: «Я не могу такъ страдать, какъ ты, такъ утвердиться». — Я ему говорилъ, что мнѣ мое каждое страданіе пріятно, потому что я знаю, что я страдаю для общества и для хорошаго дѣла. Потому общество имѣетъ себѣ членовъ не для того, чтобы они дѣлали для него подлости, а для хорошихъ дѣлъ. Онъ мнѣ говорилъ: — «Ай, что мнѣ нужно твое общество». Я ему говорилъ: — «Ты подумай, если человѣкъ сажаетъ дерево, то самъ, можетъ, и не будетъ пользоваться, особенно черезъ пятьдесятъ или шестьдесятъ лѣтъ, а все-таки сажаетъ. Если наши отцы насъ не учили, ну чтожъ, воспитуемъ хорошо нашихъ дѣтей, чтобы они на насъ не обижались». — Я ему говорилъ: — «Обдумай свою жизнь. Ты теперь рецидивистъ, если попадешь въ тюрьму, то попадешь не на три мѣсяца, а на два года, потомъ выйдешь и пойдешь искать счастья, и опять попадешь, найдешь несчастье. И такъ, можетъ, всю жизнь тебя будетъ мануть и замѣсто счастья давать несчастье». — Онъ говорилъ: — «Ай, что, все равно будутъ говорить, что я воръ». — А я говорю: — «Посмотри на мой примѣръ. Я тоже такой, а я хожу съ самыми чистыми и благородными людьми, и никто мнѣ не ставитъ, не напоминаетъ, что я былъ прежде, но для нихъ составляетъ значеніе, если къ нимъ человѣкъ пришелъ отъ такой жизни, даже не то воръ, а хотя бы разбойникъ. А если тебѣ кто когда и да напомнить твое дурное, то ты посмотри на него съ сожалѣніемъ, если не можешь разсудить человѣка».

Онъ говорилъ: «Смотри, какой ты блѣдный, какъ отощалъ, на человѣка не похожъ». — Я ему указывалъ, мои непріятности кажутся мнѣ за прелесть. Что я былъ прежде? Напивался пьяный, только у меня и было, а теперь я имѣю идеалъ, и жизнь для меня широка и интересантна. Я раньше думалъ, что я для свѣта ничего не составляю, но теперь эта жизнь для меня новая, и въ этой жизни есть истина.

Тотъ человѣкъ, что голоденъ и живетъ въ нуждѣ, мнѣ ближе того, что ѣздитъ въ каретѣ. Я лучше люблю человѣка страдающаго. Я не могу увѣряться, что въ моихъ страданіяхъ мнѣ будетъ хорошо, но мои страданія мнѣ кажутся больше прелесть, чѣмъ раньше отъ моихъ удовольствій.

Потомъ я прихожу къ моимъ знакомымъ, говорю, что онъ говорить, что не можетъ. Такъ они говорятъ: «Плюнь на него, не стоитъ съ нимъ возиться». — Я имъ говорю: — «На такого человѣка нельзя сразу повліять. Не онъ тебѣ долженъ набиваться, а ты ему долженъ набиваться. Мой собственный примѣръ, когда ко мнѣ приходили и говорили, то я тоже не сразу принялъ».

Теперь мы хотимъ сложиться, четыре товарища по два рубля, которые получаемъ отъ общества, на поддержку того вора и его жены, восемь рублей въ мѣсяцъ. Тѣ богатые, а я себѣ оставлю четвертакъ, а ему дамъ 1 р. 75 к. въ мѣсяцъ.

И по-моему таки худо, — объ интеллигенціи, конечно, я не имѣю права говорить, — но что нижніе классы смотрятъ такъ презрительно. Вотъ поймаютъ вора, всѣ бьютъ его, говорятъ: поймали, будешь помнить, — сажаютъ его въ тюрьму. Но это они ошибаются, — если воръ попадетъ въ тюрьму, то онъ не исправится… Чѣмъ строже тюрьма, тѣмъ онъ становится мрачнѣе, думаетъ, такое ремесло, необходимо сидѣть въ тюрьмѣ. И если строгая тюрьма, то онъ озлобляется во всей своей жизни. А лучше бы писать такія книги и уговорить добрымъ словомъ, чтобы читатели понимали, что такое бываютъ преступленія. Особенно скажу за малолѣтнихъ. Если бы меня не посадили въ тотъ арестный домъ, то я бы не узналъ всѣ порядки и мысли тюремныя, и, быть можетъ, моя жизнь пошла бы другимъ путемъ.

По выходѣ изъ тюрьмы я сталъ понемножку читать книжки. По-еврейски совсѣмъ не читаю, читаю только по-русски, пишу очень плохо, но книгъ уже прочелъ много. «Преступленіе и Наказаніе» Достоевскаго, очень хорошо. Нехлюдова и Маслову графа Толстого одну книжку. Прочиталъ еще господина Чехова. Очень меня заинтересовало, какъ это можно на бумагѣ такъ обрисовать людей, что хоть и не видишь ихъ, а они предъ тобой, какъ живые.

Потомъ меня приняли въ кружокъ, и я, конечно, сталъ очень способнымъ, и меня стали замѣчать и давать мнѣ порученія. А теперь я вмѣстѣ съ другими имѣю свое мѣсто.

Понятіе мое расширилось. Напримѣръ, насчетъ Торы, я призналъ вполнѣ, что Тора неполезна. И я сталъ думать, что мы хотимъ братства народовъ, какъ Франція и Германія и всѣ страны, и у рабочихъ у всѣхъ одинъ интересъ, и когда мы достанемъ его, то намъ тогда ничего уже не надо и не будемъ кровь проливать на войнахъ, на тюрьмахъ, на эшафотахъ. И что каждый человѣкъ долженъ жить своимъ трудомъ, своимъ средствомъ, своими мыслями.

Напримѣръ, война. Я иду на войну. Кого бить, я его раньше не зналъ и не видалъ, кого я бью; онъ такой же бѣднякъ, какъ и я. Напримѣръ, зачѣмъ весь пролетаріатъ долженъ проливать свою кровь для двухъ элементовъ, буржуазіи и бурократіи; буржуазіи, потому ей нужно рынки, бурократіи, потому ей нужно свое финансовое положеніе.

Истина для меня составляла, чтобы не занимать чужого труда, не жить чужимъ. И чтобы не было никакихъ преградъ для человѣка ни къ наукѣ, ни къ развитію. И теперь я сталъ твердъ, если бы нечѣмъ было жить, то я могу найти работу на двадцать копеекъ, не то кусокъ хлѣба выпросить у рабочаго и быть сытымъ.

Еще я нашелъ, что я, какъ еврейскій гражданинъ, не имѣю правъ, и съ меня тянутъ подати. Почему я долженъ быть всегда эксплуатируемымъ? Но еврейскіе пролетаріата должны себѣ сами заработать права, потому что на свѣтѣ нѣтъ никакой надѣи на другихъ, но каждый долженъ самъ заботиться о себѣ. А теперь раздражнили двѣ націи и ходятъ по тротуарамъ съ желѣзомъ въ рукавѣ.

Мнѣ особенно понравилось, когда я первый разъ пришелъ на собраніе и увидѣлъ, тамъ не разбираютъ различіе, одежу, богатство, интеллигенцію или пролетаріатъ, но всѣ вмѣстѣ и за-одно.

Что я увидалъ и что я услыхалъ? Въ одномъ маленькомъ низенькомъ домѣ, — какъ я обыкновенно гулялъ въ прежнее время съ картами, съ водкой, съ женщинами, — теперь полный народъ, прилично одѣтые и грязно одѣтые. На высокомъ мѣстѣ стоялъ молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ и говорилъ намъ, какъ-то сладко и тихо и горячо. Ахъ, что онъ говорилъ намъ! Я пришелъ домой, какъ пьяный, легъ спать, не могъ спать. Въ моей головѣ вертѣлись разныя мысли. Я качался съ боку на бокъ, строилъ мечты, будто смотрѣлъ впередъ на огромную площадь моей жизни, потомъ заснулъ, какъ твердый камень, утромъ проснулся спокойный и довольный. Съ того дня я взялъ себѣ клятву отказать все мое прошлое, всѣхъ низкихъ моихъ друзей и мои силы отдать на это новое дѣло.

………………………………………………………………………………………………………………………………

Неожиданно Гайскій признался мнѣ, что чувствуетъ влеченіе къ сочинительству. — «Есть у меня пѣсни разныя, — объяснилъ онъ, — арестанскія тоже. Конечно, я ихъ не сочинялъ ничего, но немножко все-таки реформировалъ».

Онъ продиктовалъ мнѣ одну за другою три или четыре пѣсни, и дѣйствительно, на нихъ лежалъ оттѣнокъ его страстной и склонной къ самобичеванію души. Одну изъ нихъ мнѣ тоже приходилось слышать, лѣтъ двадцать тому назадъ, въ одной южной тюрьмѣ, но передѣлка Гайскаго была тоньше и одухотвореннѣе.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Разговоръ нашъ коснулся будущей жизненной карьеры Гайскаго.

— Теперь я все-таки учусь, — говорилъ онъ, — если простое «постричь, побрить», то я почти что умѣю, только завивать не научился, или напримѣръ дамскія прически устраивать. Но я научусь всему, стану настоящій мастеръ. Тогда, можетъ, заработаю нѣсколько рублей, поѣду къ роднымъ въ Екатеринославъ, открою свое заведеніе. Гдѣ я шатался по улицамъ, пусть видятъ, что я человѣкомъ сталъ.

— Женитесь? — вставилъ я.

— Нѣтъ! — возразилъ Гайскій. — Не такое теперь время, чтобъ о барышняхъ думать.

Но я думаю вотъ что. Есть въ Бѣлицѣ подъ Гомелемъ старый еврей, Шаме Кичъ, музыкантъ скрипачъ, ходитъ изъ дома въ домъ и въ скрипку играетъ. Онъ собираетъ въ свой домъ разныхъ, кто слѣпой или хромой, иди паршивый, или кому ночевать нѣту гдѣ, и они живутъ. — Когда есть чего, они ѣдятъ, а когда нечего; имъ Шаме въ скрипку играетъ. То я себѣ думаю, развѣ у людей бываетъ только тѣло больное, — съ душою бываетъ еще хуже. Низкія мысли, съ позволенія сказать, хуже паршей. Потому я хотѣлъ бы собирать, какъ Шаме, но только не большихъ, а дѣтей, такихъ, знаете, брошенныхъ, которыя по улицамъ бѣгаютъ и кражи крадутъ, которыхъ называютъ потерянныя, которыхъ никому не жалко. Потому что мнѣ ихъ жалко, я самъ такъ бѣгалъ. Конечно, я не смогу играть имъ на скрипку, какъ Шаме, но я буду говорить имъ слово, что надо на свѣтѣ жить такъ и такъ, для добраго, а не для злого. И буду выручать мальчиковъ изъ арестнаго дома и говорить имъ: — «Оставьте крадежъ. Не обижайте другихъ людей, чтобы и они васъ не обижали». — Какъ вы думаете, можно чего-нибудь достигнуть? — спросилъ Гайскій съ озабоченнымъ видомъ.

— Конечно, — можно, подтвердилъ я безъ особой увѣренности;.

Мнѣ внезапно показалось сомнительнымъ, что этотъ мрачный, рѣшительный, безпокойный человѣкъ пойдетъ въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи по такому спокойному пути. Ибо наше время не благопріятно для идилій и скорѣе способно сдѣлать больными здоровыя души, чѣмъ оздоровить больныя. Въ мѣстечкѣ Бѣлицѣ, во время погрома, недужнымъ паціентамъ стараго уличнаго музыканта пришлось искать спасенія въ бѣгствѣ. Мнѣ было легче представить себѣ подвижную фигуру Гайскаго впереди какого-нибудь ночного патруля, чѣмъ во главѣ убѣжища для безпріютныхъ уличныхъ дѣтей.

IV. Пейсахъ Нейкинъ

Это былъ тоненькій мальчикъ, съ блѣднымъ лицомъ и большими голубыми глазами. Вся фигура его была хрупкая, какъ у дѣвочки. Ему было девятнадцать лѣтъ. Двигался онъ плавно и какъ-то неслышно, говорилъ тихо, почти шопотомъ. Быть можетъ, впрочемъ, на этотъ шопотъ повліяли тяжелые побои, вынесенные имъ во время ареста. Особенно на нѣкоторомъ разстояніи, Нейкинъ казался слабымъ, измученнымъ, надломленнымъ, какъ тростинка. Но при непосредственномъ разговорѣ впечатлѣніе измѣнялось. Большіе глаза Нейкина бросали искры и сіяли лучистымъ свѣтомъ, голосъ его звучалъ довѣрчиво и проникновенно, и во всемъ существѣ его было что-то привлекательное, почти магнетическое. Онъ уже не казался такимъ слабымъ, въ немъ проявлялась какая-то скрытая упругость, способная выдержать очень значительное давленіе.

Нейкинъ обвинялся по тяжкой статьѣ, ибо былъ арестованъ «съ оружіемъ въ рукахъ». Онъ просидѣлъ въ тюрьмѣ вмѣстѣ съ десятью другими столь же тяжкими преступниками почти до окончанія процесса, около шестнадцати мѣсяцевъ.

По поводу этого оружія предсѣдатель особаго присутствія спросилъ Нейкина:

— Скажите, подсудимый, зачѣмъ вы держали кистень въ рукавѣ?

Нейкинъ немного помолчалъ. — Говорить всю правду? — спросилъ онъ, наконецъ, своимъ тихимъ голосомъ.

Система защиты большей части подсудимыхъ состояла въ томъ, что они доказывали свое alibi и непричастность къ самооборонѣ. Почти всѣ они были арестованы совершенно наугадъ, и многіе дѣйствительно не имѣли отношенія къ дерзкой попыткѣ гомельской молодежи защитить еврейскіе дома отъ погрома.

— Конечно, говорите правду! — подтвердилъ предсѣдатель.

— Послѣ Кишиневской бойни, — тихо сказалъ Нейкинъ, — я рѣшилъ, что не дамъ зарѣзать себя такъ позорно и беззащитно, и потому я вооружился.

Относительно ареста Нейкина свидѣтель Вейсбандъ, помощникъ начальника вольной пожарной команды, далъ на судѣ слѣдующее характерное показаніе:

— Когда мы поѣхали съ вокзала, я и мой пріятель, офицеръ Зеленчиковъ, жандармскій ротмистръ крикнулъ намъ вслѣдъ — «Передайте, пожалуйста, полицеймейстеру, чтобы побольше жидовъ арестовывали!» — Но я сказалъ Зеленчикову: — «Неужели ты, Вася, пойдешь передавать полицеймейстеру?» Потомъ стали проѣзжать; видимъ, два солдата арестовали молодого еврея. Я опять сказалъ: «Вася, спаси этого человѣка!», потому что его били очень немилосердно. Онъ соскочилъ, отнялъ.

— Не бейте, — говоритъ, — такимъ боемъ нельзя бить!

— А видѣли вы оружіе, отнятое у этого еврея? — громко спросилъ прокуроръ.

— Какое же это оружіе, — сказалъ Вейсбандъ, — какая-то дѣтская игрушка…

Этимъ непочтительнымъ именемъ онъ окрестилъ вышеупомянутый кистень. Мнѣ тоже случилось видѣть нѣсколько такихъ кистеней, или, какъ ихъ называютъ въ Гомелѣ, еврейскихъ нагаекъ. Среди вещественныхъ доказательствъ фигурировалъ цѣлый ящикъ такихъ своеобразныхъ орудій. Ежедневно поступали все новые образцы, якобы находимые на задворкахъ еврейскихъ домовъ. Въ судѣ возникло даже предположеніе, что это новое вооруженіе фабрикуется ad hoc и представляется въ доказательство расторопности и для полученія награды.

Мнѣ говорили, что каждый городъ имѣетъ «нагайку» особаго типа. Дѣйствительнѣе всѣхъ бобруйскія нагайки. Относительно гомельскихъ мнѣнія раздѣлились. Посторонніе свидѣтели, во множествѣ прошедшіе передъ судомъ, упорно приравнивали ихъ къ дѣтскимъ игрушкамъ и говорили, что онѣ годятся только мухъ щелкать. Представители самообороны, а также представители обвиненія были другого мнѣнія, хотя, разумѣется, по совершенно различнымъ соображеніямъ.

Видѣнныя мною «нагайки» состояли изъ куска резины съ свинцовой гирькой, прикрѣпленной на концѣ; резина часто замѣнялась короткой спиральной пружиной, какія употребляются для зажима дверей. Такую нагайку носятъ въ рукавѣ и пускаютъ въ ходъ внезапнымъ размахомъ руки. Говорятъ, что «въ рукахъ спеціалиста» она можетъ пробить дюймовую деревянную доску. Однако, несмотря на всѣ разспросы, мнѣ не удалось узнать ничего положительнаго относительно реальнаго примѣненія еврейскихъ нагаекъ. Судя по опыту послѣднихъ лѣтъ, казачьи нагайки гораздо дѣйствительнѣе, и для того, чтобы дѣйствовать ими, не нужно спеціальнаго искусства.

* * *

— Мой дѣдушка состоялъ при лѣсной торговлѣ — разсказывалъ мнѣ Нейкинъ несложную исторію своей жизни, — но я ему говорилъ: не хочу стоять въ лавкѣ.

Я стремился поступить къ лѣсному матеріалу, потому что деревья чище людей, хотя въ лѣсу жизнь тяжелая. Былъ я въ лѣсу года четыре, потомъ дѣдушка заболѣлъ, я пріѣхалъ въ городъ на зиму. Тогда я нашелъ учителя за два рубля въ мѣсяцъ.

Въ одну зиму научился по-русски. Учитель совѣтовалъ, чтобы я пошелъ по ученію… Я сказалъ: «хорошо, я буду экстерничать!» Дѣдушка спросилъ меня, услыхалъ, что меня хвалятъ, размякъ. «Правда ли, — говоритъ, — что ты будешь носить такую шапку, какъ у студентовъ?.. Вотъ же Быстроноговъ докторъ, его мать блинами торговала. Въ углу на печкѣ онъ уроки училъ»… Тогда я сталъ учиться, два года учился, потомъ ходилъ на урокъ, имѣлъ три рубля въ мѣсяцъ. А квартировалъ у родныхъ.

Потомъ дѣдушка заболѣлъ ракомъ, потребовалъ, чтобы я сидѣлъ вмѣстѣ съ нимъ. Я сидѣлъ четыре мѣсяца. Оттуда я подумалъ, лучше работать что-нибудь ручное, хотѣлъ поступить на заводъ. Дѣдушка былъ недоволенъ, говорилъ: ты уже большой парень, надо поступать ученикомъ съ двѣнадцати лѣтъ. Тогда я ушелъ отъ нихъ, но сталъ сознательнымъ, поступилъ на механическій заводъ Дубинскаго, просто познакомиться съ работой. Думаю, къ чему-нибудь, можетъ, выстремлюсь.

Потомъ сталъ жить вмѣстѣ съ родными. Послѣ дѣдушки осталась пара сотенъ. Я бы, можетъ, уѣхалъ за границу. Тутъ пришло время погромное. Мнѣ, знаете, не довѣряли, потому что я маленькій. Оружія было мало, то мнѣ не давали. Нѣкоторое я самъ сталъ дѣлать, нагайки эти, одну сдѣлалъ для себя. Въ понедѣльникъ утромъ я былъ у вокзала. Вижу, еврейскій рабочій, его четверо русскихъ по мордѣ бьютъ. Онъ кричитъ: ой, ой! Я взялъ его, увелъ въ лавочку, еще не закрыта была. Но я былъ тамъ одинъ. Нашъ сборный пунктъ былъ у Большой Синагоги. Я пошелъ туда. Тамъ женщины, дѣти, масса. Мужчины кричатъ. Я сказалъ: Если будемъ здѣсь стоять и махать руками, ничего не выйдетъ. Пойдемъ туда! — Подошли къ монополькѣ, смотримъ, стоятъ двѣнадцать солдатъ съ ружьями на перевѣсъ и за ними толпа рабочихъ, уже громятъ. Пухъ летитъ, стекла звенятъ.

Brüder а her! (Братья, сюда!)… Человѣкъ полтораста подбѣжали. А громилы оттуда, изъ-за солдатъ, стали бросать въ насъ камнями. Тутъ наши тоже стали бросать камни, взломали тротуаръ, стоятъ съ досками. Солдаты задомъ стали подвигаться къ намъ. Вдругъ видимъ, насъ только десять человѣкъ. Мы тоже убѣжали. А на другомъ концѣ тоже громятъ. — «Стрѣляйте, стрѣляйте, ради Бога, у кого есть револьверы!..» — вверхъ то есть.

Одинъ, какъ бѣжалъ назадъ, такъ и выстрѣлилъ вверхъ, чуть не убилъ дѣвушку на балконѣ. А съ Вокзальной улицы тоже звонъ стеколъ и крикъ: ура!.. Я побѣжалъ къ нашему дому, знаю, что есть одинъ револьверъ. Наши меня окружили съ крикомъ, не пускаютъ никуда. Мать такъ и вцѣпилась. — «Не ходи, кричитъ, убьютъ тебя! Да и насъ безъ тебя зарѣжутъ!..» А у меня пѣна изо рта. Я себѣ отчета не отдавалъ, но сѣлъ, чтобы отдохнуть. Тутъ Зейликъ пришелъ за тѣмъ же самымъ, товарищъ мой по мастерской. Со стороны вокзала ужасный крикъ. Этотъ крикъ я никогда не забуду. Какъ я теперь понимаю, крикъ громилъ. Но я думалъ тогда, что кричатъ разбиваемые евреи. Тогда было такъ, что надо быть тамъ, умереть или не умереть, но вмѣстѣ съ тѣми. А родные висятъ, не пускаютъ…

Прошелъ мимо учитель мой, я вырвался, побѣжалъ за нимъ. Вижу, бѣгутъ двое молодыхъ, а солдатъ съ прикладомъ гонится. Я тоже бросился къ нимъ. Вдругъ трое рабочихъ, бѣгутъ, кричатъ: жидъ. Я подался обратно, догналъ учителя. Я былъ блѣденъ, подбѣжалъ къ нашему углу, ищу какой-нибудь выходъ. А вездѣ ужъ солдаты ходятъ. Подходятъ ко мнѣ два городовыхъ, стали обыскивать, нашли кистень. Тутъ былъ надо мной самосудъ. Били меня до самой тюрьмы. А въ тюрьму ввели, повалили на землю и топтали ногами. Такъ арестанты сверху кричать стали: «что дѣлаете, человѣка убиваете!» Подняли меня, повели, втолкнули въ арестантскую. Упалъ я на нары и заплакалъ. Никогда не плачу, а тутъ заплакалъ.

На второй день Рошошуны (еврейскій праздникъ Новаго года) насъ одѣли по-арестантски. Потомъ въ тотъ день повели меня на уличеніе въ халатѣ и въ котахъ. Неловко не съ привычки. Когда переодѣвали въ арестантскую одежду, Добкинъ катался по полу, а Слезингеръ бился головой объ стѣну. Особенно Слезингеръ. Купеческій сынъ, совсѣмъ необразованный, ничего не понимаетъ, вдругъ его взяли, говорятъ: ты стрѣлялъ съ балкона. Такъ онъ трое сутокъ не ѣлъ, все плакалъ. — «Конецъ моей жизни», — говоритъ.

А смотритель тюрьмы подбилъ кандальщика изъ уголовныхъ. Какъ выйдутъ въ коридоръ, придетъ кандальщикъ, потрясетъ кандалами, такъ они вразсыпную. Отецъ Слезингера купецъ довольно богатый, такъ ему это дѣло тысячъ двадцать стоило. Въ Кіевъ ѣздилъ, залогъ возилъ, сначала не хотѣли отпускать. Потомъ стали за Слезингера свидѣтели показывать, что онъ смирный и не могъ бы стрѣлять, всѣ полицейскіе и даже пристава и надзиратели. А на судѣ самъ исправникъ Еленскій присвидѣтельствовалъ, что смирнѣе молодого Слезингера и на свѣтѣ нѣтъ. Двухъ адвокатовъ отецъ нанялъ, все боятся, не послали бы его на каторгу, такъ напугалъ ихъ этотъ смотритель.

Другіе, конечно, твердо держались, но такого человѣка, какъ смотритель, я еще не видѣлъ. Безъ «матери» ни слова. — «Ахъ, вы такіе-сякіе! Сейчасъ потребую конвою, въ капусту всѣхъ пересѣчу». А какъ привезли насъ, такъ онъ насъ встрѣтилъ: «Что мнѣ привезли живыхъ жидовъ, лучше бы мертвыхъ!..»

— Что, кричитъ, бунтовать хотите? Дохлые, русскихъ бить. Выходите на одну руку. Я васъ десяткомъ задушу…

А потомъ онъ сталъ каждый день приходить къ намъ, сядетъ на скамейку и расписываетъ, что бы онъ съ нами сдѣлалъ, кабы его воля.

— Ну, да все равно, — говоритъ, — нехорошо съ вами будетъ. Этому будетъ веревка, — и на Слезингера указываетъ, — а этотъ понесетъ кандалы, — я то есть.

— Другіе прислушиваются поневолѣ, а я хожу изъ угла въ уголъ, не слушаю… Потомъ начались допросы, очныя ставки. Дверь конторы прямо противъ двери камеры. Оттуда громко выкликаютъ: такой-то, такой-то! Свидѣтелю, конечно, все слышно. — «Скажите, свидѣтель, это тотъ самый Пейсахъ Нейкинъ?» — «Такъ точно, ваше высокородіе». Мы говоримъ: Какое тутъ уличеніе. Это улажено напередъ. Не пойдемъ всѣ.

Потомъ стали насъ судить.

— Вспоминаешь, и жаль, и скрежещешь зубами, прибавилъ Нейкинъ, за что они такъ поступали съ нами? Ни за что, ни про что пришлось потерять столько. Даже на Замковой улицѣ мы хотѣли захватить громилу. Докторъ Хейфицъ указалъ на него приставу Тлустовичу, а тотъ закричалъ, что вы такіе-сякіе, сейчасъ уходите отсюда, я велю стрѣлять!

Вотъ какъ съ нами поступали…

— Отчего въ Гомелѣ такая вражда между русскими и евреями? — спросилъ я.

— Какая вражда! — поспѣшно возразилъ Нейкинъ. — У меня половина товарищей русскіе. Когда маленькій былъ, даже яблоки вмѣстѣ воровали. Былъ одинъ гимназистъ. Онъ мнѣ говоритъ: жидъ! Я ему говорю: хамъ! Дали другъ другу по оплеухѣ, теперь лучшіе друзья.

— А что вы будете дѣлать, если васъ оправдаютъ? — спросилъ я Нейкина.

— Теперь я солдатъ! — спокойно сказалъ Нейкинъ.

— Побойтесь Бога! — не утерпѣлъ я. — Какой вы солдатъ. Да вамъ и лѣта не вышли.

— У меня еврейскія метрики, — сказалъ Нейкинъ, — передѣланныя. Дѣдушка хотѣлъ выдѣлать льготу. Теперь назадъ нельзя сдѣлать.

— Я уже сданъ, — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Предводитель дворянства говоритъ: «Умѣлъ громить русскихъ, сумѣешь и японцевъ бить, а потомъ будешь жить въ Москвѣ, сумѣешь лавочку открыть».

А воинскій начальникъ говоритъ: «Какой онъ маленькій». А докторъ отвѣтилъ: «Маленькій, да удаленькій. Маленькіе еще лучше дерутся. Вотъ посмотрите на японцевъ». Такъ прямо записали, чтобы въ дѣйствующую армію.

Бѣдный маленькій Пейсахъ Нейкинъ! Гдѣ онъ теперь? Вѣроятно, онъ уже ѣдетъ по сибирской дорогѣ въ холодной теплушкѣ отбирать у японцевъ Мукденъ.

V. Дрынкинъ

Онъ былъ высокій, сутуловатый, съ узкими плечами и необыкновенно длинными, тонкими руками. На ходу онъ размахивалъ ими, какъ плохо подвѣшенными палками, потомъ вдругъ прижималъ къ бокамъ нервнымъ жестомъ, какъ будто боялся уронить ихъ на землю. Лицо у него тоже было узкое, съ длиннымъ носомъ, похожимъ на клювъ, и меланхолическимъ взглядомъ, какъ у больной птицы. Во всей фигурѣ его было что-то больное, недокормленное, пришибленное.

Ежедневно являясь въ судъ въ качествѣ подсудимаго, Дрынкинъ считалъ своей обязанностью облачаться въ парадный черный, или, вѣрнѣе говоря, бурый сюртукъ, сшитый съ большимъ запасомъ и висѣвшій на немъ, какъ на вѣшалкѣ. Мѣсто его на скамьѣ подсудимыхъ было слѣва, на задней лавкѣ, у самой стѣны. Впрочемъ, во время разбирательства онъ никогда не сидѣлъ на мѣстѣ и все время простаивалъ на ногахъ, длинный и неподвижный, какъ журавль или какъ огородное пугало.

По профессіи Эммануилъ Дрынкинъ былъ учителемъ еврейскаго языка, именно учителемъ, а не Меламедомъ. Меламедовъ въ Гомелѣ много и нѣкоторые изъ нихъ прошли предъ лицомъ Особаго Присутствія, какъ, напримѣръ, Бенскій, который объяснилъ о себѣ: — «Живу въ углу, имѣю уксусное заведеніе, а также немножко меламедъ». Но Дрынкинъ былъ единственнымъ въ своемъ родѣ.

Меламеды обучаютъ дѣтей на жаргонѣ по допотопному методу и не безъ посредства колотушекъ. Дрынкинъ преподавалъ еврейскій языкъ научнымъ образомъ и считался лучшимъ авторитетомъ по части самыхъ запутанныхъ оборотовъ и параллельныхъ согласованій. Нечего говорить, что Дрынкинъ былъ женатъ, и при томъ плодовитъ, не хуже кролика. Дѣти у негопостоянно рождались, умирали и снова рождались. Балансъ его семьи колебался между семью и десятью душами.

Несмотря на унылый видъ Дрынкина, обвинительный актъ утверждалъ о его дѣятельномъ участіи въ противодѣйствій погрому. Сначала обвиненіе было даже формулировано какъ открытое нападеніе на войска, но постепенно оно смягчилось до простого «сопротивленія дѣйствіямъ войскъ». Оффиціальные свидѣтели обвиненія изъ унтеръ-офицеровъ и ефрейторовъ все еще утверждали, что Дрынкинъ руководилъ одной «еврейской шайкой» и бѣгалъ впереди толпы, возбужденно размахивая руками. Одинъ изъ унтеръ-офицеровъ даже видѣлъ въ рукѣ у Дрынкина камень.

Докторъ Быстроноговъ, тоже допрошенный по дѣлу Дрынкина въ качествѣ свидѣтеля, держался однако совсѣмъ другого мнѣнія. Когда предсѣдатель суда поставилъ прямой вопросъ: «Скажите, свидѣтель, считаете ли вы Дрынкина способнымъ оказать сопротивленіе?», — Быстроноговъ вмѣсто всякаго отвѣта неожиданно размѣялся. — «Чему вы смѣетесь, свидѣтель?» — спросилъ предсѣдатель съ шокированнымъ видомъ. — Да какъ же! — спокойно объяснилъ Быстроноговъ, — вы только посмотрите на него! Вѣдь онъ узкогрудый…

Длинная фигура Дрынкина возвышалась на заднемъ планѣ скамьи подсудимыхъ, какъ новый образъ побѣжденнаго Донъ-Кихота, какъ бѣдный испанскій дворянинъ Донъ-Квезада наканунѣ смерти.

Изъ застѣнчивости онъ стоялъ въ полъ-оборота, и его узкая грудь была скрыта, но сутуловатая спина была частью обращена къ публикѣ, и между плечами было небольшое характерное углубленіе, какъ будто вдавленное предвкушеніемъ ружейнаго приклада. При видѣ этой спины, дѣйствительно, становилось ясно, что ни о какомъ сопротивленіи со стороны Дрынкина не можетъ быть и рѣчи. На дѣлѣ «сопротивленіе» Дрынкина состояло въ томъ, что онъ вмѣстѣ съ вышеупомянутой толпой дѣятельно пользовался своими ногами въ то время, какъ предвкушеніе ружейнаго приклада переходило въ дѣйствительность.

Меланхолическій видъ Дрынкина заинтересовалъ меня, и нѣсколько разъ во время перерывовъ я пробовалъ вызвать его на разговоръ по поводу его участія въ оборонѣ и процессѣ. Дрынкинъ поддавался довольно туго. Онъ высказывался отрывками и, повидимому, самъ неясно разбирался въ своихъ чувствахъ и мысляхъ.

— Я захворалъ въ тюрьмѣ, — объяснилъ онъ, — а дома жена, какъ водится, рожала. Тогда отпустили меня на поруки. Самъ казенный раввинъ Маянцъ ходатайствовалъ…

— Я имѣлъ сына на площади, — разсказывалъ онъ потомъ, — то я пошелъ отозвать его домой. Я нашелъ его на площади въ третьемъ ряду, и я отослалъ его, сказалъ: — Ступай на свое мѣсто, будь при матери… Тогда онъ, конечно, послушался и ушелъ…

— А вы остались! — невольно докончилъ я.

Дрынкинъ кивнулъ головой. — Все-таки я еврей! — сказалъ онъ наконецъ.

— Даю уроки евреямъ. Если другихъ евреевъ убьютъ, куда я гожусь одинъ? Пускай и меня убьютъ въ одной кучѣ.

— Они говорятъ, — продолжалъ Дрынкинъ, — я руками махалъ. Развѣ я знаю. Можетъ, махалъ. Я всегда руками махаю.

Онъ прижалъ свои руки къ бокамъ тѣмъ же нервнымъ жестомъ, и мнѣ показалось, что это движеніе возникло у него уже послѣ погрома, подъ вліяніемъ обвинительнаго акта.

— А гдѣ вашъ сынъ? — спросилъ я.

— Ему пятнадцать лѣтъ нѣту! — возразилъ Дрынкинъ. — Его и въ актѣ не записали, что взять съ него? Пшукъ! Онъ передъ погромомъ только tfilen надѣлъ.

Tfilen или филактеріи это всѣмъ извѣстные маленькіе ящички съ заповѣдями Моисея внутри, которые надѣваются евреями во время молитвы на лобъ и правую руку. Еврейскій мальчикъ въ первый разъ надѣваетъ филактеріи тринадцати лѣтъ, и это означаетъ его совершеннолѣтіе въ дѣлѣ общенія съ Богомъ, вродѣ перваго причащенія у католиковъ.

Всего этого было какъ-то недостаточно для объясненія угнетеннаго вида старшаго Дрынкина. Нѣсколько новыхъ, отрывисто брошенныхъ поясненій отчасти приподняли для меня край завѣсы.

— Они говорили, — заявилъ Дрынкинъ, — и эти «они» были совсѣмъ другіе, прямо противоположные первому опредѣленію Дрынкина. — «Вы зачѣмъ пришли сюда, безъ оружія и безъ палокъ? — Мы деремся за васъ, а вы только галдите!..» — И еще они говорили: «Въ первый день, какъ былъ нашъ верхъ, такъ вы готовы были цѣловать насъ. Вы говорили: духъ Маккавея защитилъ насъ отъ гибели!.. А потомъ какъ побили насъ, такъ вы стали кричать: „Шибеники (висѣльники), гультяи, подвели насъ подъ разстрѣлъ!..“»

Увы, въ этихъ словахъ была горькая правда. Непосредственно послѣ погрома старшее поколѣніе гомельскаго еврейства упало духомъ. Сзади у него было двѣнадцать труповъ и двѣсти пятьдесятъ разрушенныхъ домовъ. Впереди слѣдствіе и процессъ съ ихъ своеобразной тенденціей взвалить вину на пострадавшихъ. Люди болѣе малодушные, какъ часто бывало въ недавніе дни, стали обвинять молодежь. Въ первое время даже пожертвованія поступали довольно туго. Убитые были похоронены всѣ вмѣстѣ на еврейскомъ кладбищѣ и безъ всякаго шума. Надъ ними былъ поставленъ общій памятникъ, но, когда возникло предположеніе почтить память погибшихъ членовъ самообороны особой надписью, устроители отвергли эту идею почти съ ужасомъ. Теперь первое впечатлѣніе сгладилось, и робость исчезла, но въ безхитростной душѣ еврейскаго учителя хранилось воспоминаніе объ этой внутренней смутѣ, болѣе болѣзненной, чѣмъ смута внѣшняя.

Я спросилъ Дрынкина, какого онъ мнѣнія о самооборонѣ.

— Развѣ я знаю, — замялся онъ, — я по ученой части, а не по военной.

— Они насъ били, а мы бѣгали изъ улицы въ улицу, — прибавилъ онъ, — вотъ вся самооборона.

Очевидно, въ его оцѣнкѣ минувшихъ событій личныя воспоминанія занимали господствующее мѣсто.

Мнѣ пришлось однако увидѣть Дрынкина въ другой обстановкѣ и услышать отъ него болѣе связныя рѣчи. Это было на одной изъ вечеринокъ гомельской интеллигенціи, какія собирались почти ежедневно и при участіи пріѣзжихъ адвокатовъ усердно занимались обсужденіемъ вопроса о будущемъ положеніи и задачахъ еврейства. Состязаніе открывалось послѣ ужина. Начинала обыкновенно, молодежь, демократы разнаго толка, потомъ выступали люди болѣе пожилые, сіонисты праваго и лѣваго лагеря, эклектики, независимые и дикіе. Тогда поднимался страшный шумъ и столпотвореніе языковъ.

Я встрѣтилъ Дрынкина на вечеринкѣ у доктора Быстроногова, того самаго, который защитилъ на судѣ его репутацію своимъ выразительнымъ смѣхомъ. Отъ ужина Дрынкинъ отказался и въ началѣ преній усѣлся въ углу, нахохлившись, какъ больной пѣтухъ. Рѣчи спорившихъ онъ слушалъ внимательно и по временамъ даже утвердительно кивалъ или отрицательно качалъ головой.

Первую рѣчь сказалъ Ананій Хайкель, докторъ философіи изъ Берна. У него было эффектное лицо, блѣдное съ черной бородой, поразительно напоминавшее портреты ассирійскихъ королей, какъ у французскаго романиста Саръ Пеладана. На болѣе выразительныхъ мѣстахъ глаза его вспыхивали, и онъ слегка поднимался съ мѣста и протягивалъ впередъ правую руку.

Рѣчь его, однако, не имѣла въ себѣ ничего ассирійскаго. Онъ говорилъ на тему о томъ, что нѣсть ни эллинъ, ни іудей, но только рабочій и нерабочій. Еврейскій рабочій братъ русскому, и польскому, и нѣмецкому, и врагъ еврейскому капиталисту. Угнетеніе національности блѣднѣетъ предъ угнетеніемъ труда капиталомъ. Рѣшеніе этого главнаго вопроса заключаетъ въ себѣ рѣшеніе всѣхъ остальныхъ. Въ заключеніе докторъ Хайкель предложилъ присутствующимъ отречься отъ своихъ сословныхъ предразсудковъ и встать на широкую точку зрѣнія четвертаго класса, которая вмѣстѣ съ тѣмъ составляетъ точку опоры всѣхъ трудящихся людей. Тогда національности поблѣднѣютъ, и возникнетъ одно братское свободное, трудящееся человѣчество.

Слушатели остались холодны, хотя многіе изъ нихъ исповѣдывали приблизительно тѣ же принципы. Рѣчь доктора Хайкеля была какъ Отче Нашъ. Все въ ней было такъ ясно, просто и общеизвѣстно. Тѣмъ не менѣе судебный процессъ, производившійся въ Гомелѣ, имѣлъ мало отношенія къ вопросу о трудѣ и капиталѣ. Довлѣетъ дневи злоба его. Предъ лицомъ всѣхъ гомельскихъ антисемитовъ и погромщиковъ трудно было бы утверждать, что національный вопросъ имѣетъ мало значенія. Помимо всего, среди присутствующихъ были доктора, аптекари, даже торговцы и банкиры. Они, конечно, не могли серьезно отказаться отъ своихъ классовыхъ предразсудковъ и стать на точку зрѣнія трудящагося человѣчества и доктора Хайкеля.

Различіе интересовъ не замедлило сказаться Докторъ Хайкель провозгласилъ трудовой принципъ главнымъ интересомъ человѣчества.

— Спасибо! — неожиданно отозвался съ другого конца комнаты молодой человѣкъ, коренастый и плотный, въ потертомъ пиджакѣ и въ большихъ голубыхъ очкахъ. — А позвольте спросить, какой мой интересъ?

— А вы кто? — спросилъ съ недоумѣніемъ ораторъ.

— Я — Песечкинъ, приказчикъ магазина готоваго платья.

— Вы, должно быть, трудитесь! — сказалъ осторожно Хайкель.

— Еще какъ! — подтвердилъ Песечкинъ. — Но только я вамъ скажу прямо, — прибавилъ онъ, — наше дѣло такое, аферистское. Надо постоянно говорить, уговаривать покупателей. Предметъ нашъ такой: напримѣръ, кто идетъ покупать готовое платье, хочетъ имѣть вещи дешевле; поневолѣ приходится уговаривать; онъ хочетъ имѣть за десять рублей хорошій костюмъ, а костюмъ по деньгамъ. Или приходитъ еще одинъ и хочетъ имѣть черный костюмъ, а чернаго нѣтъ, ну и работаешь, говоришь до тѣхъ поръ, чтобы онъ взялъ цвѣтной.

Послѣ теоретической рѣчи доктора Хайкеля этотъ неожиданный практическій разсказъ подѣйствовалъ какъ ушатъ холодной воды. Вдобавокъ голубые очки Песечкина блистали такъ загадочно, и, повидимому, подъ ихъ выпуклою защитой онъ почерпалъ рѣшимость для своей внезапной откровенности.

— Можетъ быть, вы могли бы заняться болѣе полезнымъ трудомъ, — не сдавался Хайкель.

— Покорно благодарю! — огрызнулся Песечкинъ. — Что вы прикажете мнѣ поденно работать, что ли!

— Или хотя бы своихъ дѣтей научить полезному труду, — предложилъ Хайкель уже безпомощнымъ тономъ.

— Какому труду? — возразилъ откровенный приказчикъ. — Ремеслу? Это чтобы они не ѣвши сидѣли? Я не хочу.

— Вы говорите: трудовой интересъ, — продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ. — Я вамъ скажу, какой мой интересъ… Мой первый интересъ, это чтобы мнѣ было хорошо. Это мой личный интересъ. — Онъ загнулъ короткій указательный палецъ лѣвой руки. — Второй мой интересъ, чтобы всѣмъ приказчикамъ было хорошо. Это мой классовый интересъ. Мой третій интересъ, чтобы всѣмъ евреямъ было хорошо. Это мой національный интересъ. Мой четвертый интересъ, чтобы всѣмъ людямъ было хорошо. Это мой человѣческій интересъ. — Онъ загнулъ одинъ за другимъ четыре пальца.

— Цѣлыхъ четыре интереса.

— Позвольте! — вмѣшался докторъ Травкинъ. — Я хочу сказать объ интернаціональной точкѣ зрѣнія. — Онъ давно сторожилъ свою очередь, и его вступленіе въ споръ было не менѣе внезапно, чѣмъ появленіе Песечкина. Травкинъ тоже былъ докторъ философіи, но не Бернскаго, а Берлинскаго университета. У него было грубое лицо, все заросшее жесткимъ волосомъ, добрые каріе глаза и очень густыя брови, какъ будто двѣ полоски шерсти, наклеенныя на маскѣ. Онъ былъ старше Хайкеля лѣтами и около трехъ лѣтъ какъ вернулся изъ Берлина. За это время онъ даже успѣлъ отбыть обычную политическую повинность въ предѣлахъ дорогого отечества, и только недавно вернулся къ обыкновенному гражданскому бытію.

— Интернаціональная точка зрѣнія, — заговорилъ Травкинъ, — выгодна для господствующей народности, особенно въ такой большой странѣ, какъ Россія, но для мелкихъ народностей это смерть. Большимъ народностямъ хорошо говорить: отречемся отъ исключительности. На практикѣ онѣ не отрекаются ни отъ чего. Онѣ сохраняютъ свой языкъ, государство и обычаи. Для мелкихъ народностей, особенно для притѣсненныхъ, это — самоубійство. Международнаго человѣчества пока еще нѣтъ и когда будетъ — неизвѣстно. Есть русскіе, нѣмцы, англичане. Зачѣмъ же намъ не быть евреями? По-моему, нужно проводить трудовой принципъ въ своей народной средѣ собственными средствами и не отрываясь отъ почвы. Тогда въ ней будетъ настоящая сила. Если же евреи пойдутъ работать къ русскимъ, а русскіе къ евреямъ, тѣ и другіе потеряютъ. Народы же могутъ жить другъ подлѣ друга, какъ братья и какъ хорошіе сосѣди, но не отрекаться отъ самихъ себя…

Въ публикѣ поднялся шумъ. Эпизодъ съ приказчикомъ былъ забытъ безслѣдно. Жажда теоретическихъ построеній владѣла собраніемъ, и многіе готовы были въ свою очередь выступить на словесное состязаніе.

Третій докторъ, на этотъ разъ докторъ медицины Фрумсонъ, предупредилъ всѣхъ. Несмотря на свою медицину, онъ былъ казеннымъ раввиномъ сосѣдняго большого города. Назовемъ этотъ городъ хотя бы Шмырскомъ. Докторъ Фрумсонъ былъ маленькій рыжій человѣкъ, очень безпокойный и шумливый. Въ разговорѣ онъ такъ суетился и махалъ руками, что, только глядя на него, уже хотѣлось спорить. Въ качествѣ казеннаго раввина изъ образованныхъ, докторъ Фрумсонъ исповѣдывалъ сіонизмъ правой стороны. Онъ былъ даже областнымъ уполномоченнымъ сіонистовъ во всемъ краѣ и игралъ видную роль на Минскомъ конгрессѣ.

Въ Гомелѣ былъ въ это время пресловутый московскій адвокатъ Хрюковъ, который защищалъ нѣсколькихъ русскихъ подсудимыхъ съ «націоналистической» точки зрѣнія. Система его заключалась въ томъ, что каждому свидѣтелю изъ евреевъ онъ задавалъ три неизмѣнныхъ вопроса:

— Скажите, пожалуйста, свидѣтель, что вы знаете о Минскомъ конгрессѣ сіонистовъ? Собирались ли у васъ шекеля (взносъ сіонистовъ)? Обсуждались ли въ синагогахъ политическіе вопросы? — Одинъ молодой адвокатъ противной стороны даже держалъ пари, что собьетъ съ толку Хрюкова, и, дѣйствительно, успѣлъ предупредить его и задать свидѣтелю тѣ же сакраментальные вопросы. Хрюковъ пришелъ въ такую ярость, что не могъ выговорить ни слова и усѣлся на мѣсто, не отпарировавъ удара. Большинство адвокатовъ острили, что первый Хрюковскій вопросъ имѣетъ въ виду именно доктора Фрумсона.

Докторъ Фрумсонъ принималъ свое служеніе еще серьезнѣе, чѣмъ это выходило по допроснымъ пунктамъ Хрюкова. Въ самомъ началѣ вечера онъ отвелъ меня въ сторону и спросилъ безъ всякихъ обиняковъ, какъ мнѣ понравился его народъ. Видя мое смущеніе, онъ прямо объяснилъ, что считаетъ еврейство округа паствой, ввѣренной ему свыше.

Докторъ Фрумсонъ носилъ длинный сюртукъ и бѣлый галстухъ и, видимо, старался подражать протестантскимъ пасторамъ, но природная живость постоянно заводила его слишкомъ далеко. Его считали очень добрымъ человѣкомъ и называли самымъ дѣятельнымъ благотворителемъ Гомеля и Шмырска. Съ другой стороны совсѣмъ недавно, въ засѣданіи Шмырскаго попечительства о бѣдныхъ, онъ разодрался въ пухъ и прахъ съ другимъ членомъ, не менѣе добрымъ и дѣятельнымъ, и для того, чтобы разнять ихъ, пришлось позвать сторожей.

Докторъ Фрумсонъ ринулся въ битву, очертя голову.

— Національности, — кричалъ онъ голосомъ рѣзкимъ, какъ у какаду. — Онѣ есть, будутъ и должны быть. Вы говорите: Бебель, соціалъ-демократы… Я сказалъ себѣ, я поймаю вашего Бебеля. Я сталъ пересматривать его сочиненія, и я нашелъ, что онъ согласенъ заступиться за каждую пядь нѣмецкой территоріи. Значитъ, самъ Бебель, великій Бебель, націоналистъ… По Спенсеру развитіе идетъ отъ однороднаго къ разнородному. Въ антропологіи выходитъ то же самое. Напримѣръ, всѣ дикія племена живутъ одинаково, они живутъ грязно, не умываются и не имѣютъ никакого быта. Они просто дикари. Въ Европѣ изъ такихъ же дикарей вышли нѣмцы, французы, англичане.

Ссылка Шмырскаго раввина на выводы антропологіи была довольно рискованнаго свойства, ибо, какъ извѣстно, на дѣлѣ, антропологія очень далека отъ того, чтобы признать единообразіе дикихъ племенъ и разнообразіе культурныхъ народовъ. Впрочемъ, за два дня передъ этимъ мнѣ пришлось выслушать другую антропологическую ссылку, не менѣе ученую, но на этотъ разъ изъ устъ самого предсѣдателя особаго присутствія палаты, Ивана Андреевича Котляревскаго. — «Антропологія учитъ, — говорилъ г. Котляревскій, — что еврейскій типъ остался неизмѣннымъ за послѣднія четыре тысячи лѣтъ. Стало быть, ни о какой приспособляемости евреевъ къ окружающей ихъ средѣ не можетъ быть и рѣчи». — Антропологія утверждаетъ какъ разъ обратное, но дѣло, конечно, не въ этомъ. Г. Котляревскій просто искалъ аргументовъ для оправданія исключительныхъ законовъ противъ евреевъ. Такимъ образомъ Шмырскій раввинъ и кіевскій предсѣдатель палаты сошлись въ своихъ націоналистическихъ разсужденіяхъ на одномъ и томъ же научномъ методѣ.

— Итакъ, мы тоже націоналисты! — возглашалъ Фрумсонъ. — Но что же такое еврейская національность? Языкъ нашъ умеръ, территоріи у насъ нѣтъ. Еврейская національность есть религія, одна старая книга, одинъ еврейскій Богъ. Онъ сидитъ на золотомъ тронѣ, съ короной на головѣ. Земля есть подножіе его стопы.

Публика роптала. — Шмырскій казенный Богъ!.. — насмѣшливо сказалъ Брейгель, адвокатъ изъ Самары, который забросилъ всѣ волжскія дѣла и уже второй мѣсяцъ отдавалъ Гомельскому процессу весь свой трудъ и язвительное остроуміе.

— Какой же это сіонизмъ? — прибавилъ другой адвокатъ, Кержнеръ изъ Кіева, досадливо хмуря свои красивыя тонкія брови.

— Сіонизмъ ведетъ къ просвѣщенію, повышаетъ самосознаніе внутренней личности въ старшемъ поколѣніи еврейства.

— Постойте, — кипятился Фрумсонъ. — Я не противъ самосознанія. Мнѣ внѣшніе обряды не нужны. Я, быть можетъ, и самъ атеистъ. Но народъ вѣруетъ, понимаете. Онъ еще не созрѣлъ. Ему обряды нужны. Ему нужна писанная хартія, кусокъ пергамента съ освященными словами. Вотъ это.

Онъ протянулъ руку и коснулся мезузы, маленькой стеклянной трубочки, укрѣпленной на дверномъ косякѣ. Такія трубки заключаютъ въ себѣ кусочекъ пергамента съ изреченіемъ изъ библіи, Имъ приписывается свойство охранять жилище отъ несчастій и злыхъ духовъ.

— Это еврейскій Богъ, — торжественно провозгласилъ Фрумсонъ. — Это еврейская національность.

Дрынкинъ, въ началѣ сидѣвшій довольно смирно, во время рѣчи Фрумсона сталъ обнаруживать нетерпѣніе. При каждомъ забористомъ изреченіи онъ дергался на мѣстѣ, и даже мычалъ, потомъ принимался тереть себѣ щеку ладонью, какъ при сильной зубной боли. Послѣ заключительной выходки Шмырскаго раввина онъ поспѣшно вскочилъ съ мѣста и отчаянно замахалъ руками.

— Что такое еврейскій Богъ, — заговорилъ онъ торопливо, — это не кусокъ старой кожи, это не идолъ, снаружи позолоченный, а внутри пустой. Зачѣмъ ему корона, онъ не персидскій царь Ахашвейресъ! Еврейскій Богъ, это Богъ живой, онъ живетъ въ живыхъ сердцахъ, въ сердцахъ еврейскаго народа, которыхъ вы не знаете, господинъ Шмырскій раввинъ…

Лицо его пылало. Это былъ уже не добрый дворянинъ Донъ-Квезада, а подлинный Донъ-Кихотъ, наканунѣ подвиговъ, бодрый духомъ и воинствующій, Донъ-Кихотъ предъ нападеніемъ на вѣтряныя мельницы. Впрочемъ, самъ Дрынкинъ съ своими размахивающими руками тоже напоминалъ мельницу, неожиданно пущенную подъ вѣтеръ.

— Вы, сочинители обрядовъ, торговцы талмудомъ, творцы запрещеній, вы оградили законъ живого Бога частоколомъ своихъ сплетеній и онъ умеръ въ этой оградѣ, и лежалъ мертвымъ полторы тысячи лѣтъ. Вмѣстѣ съ нимъ замертво лежало еврейство, ибо простой еврейскій народъ былъ внѣ ограды, и то было ваше еврейство, раввины, торговцы, процентщики. Теперь просыпается сердце простого народа. Оно прозрачно, какъ хрусталь, оно дало еврейству пророка Амоса, Илію и Іеремію, и величайшаго изъ всѣхъ Іисуса Назарянина.

— Это чертъ знаетъ что! — сказалъ докторъ Фрумсонъ съ бѣшенствомъ въ голосѣ.

Послѣднее признаніе въ устахъ еврейскаго учителя, дѣйствительно, звучало нѣсколько рискованно, но Дрынкинъ не думалъ о приличіяхъ и условностяхъ.

— Вы гонители пророковъ, — продолжалъ онъ еще громче, — замѣстители левитовъ… Они питались жертвенными тельцами, а вы живете отъ коробочнаго сбора, казенные сторожа еврейской національности. Еврейская національность дала міру Бога, любовь и свободу. Вотъ что такое еврейская національность, а не ваша мертвая буква. Богъ ей далъ страданіе, борьбу и жажду идеала. Идеалъ ея — братство и любовь. Пока вы сочиняли свои трактаты о каплѣ молока, упавшей на кусокъ мяса, лучшіе люди уносили идеалъ къ «гоямъ», къ чужимъ, а братья ихъ оставались во тьмѣ. Спиноза, Гейне, Берне, Марксъ, Лассаль, вотъ настоящіе евреи. Вы сдѣлали ихъ абсентеистами, отняли ихъ у еврейства и подарили ихъ другому человѣчеству. Но нынѣ сердце простого народа проснулось въ еврействѣ, еврейскимъ пророкамъ не за чѣмъ уходить въ чужое гнѣздо. Они будутъ учить своихъ братьевъ, и въ своемъ народномъ домѣ они будутъ пророками. Тогда еврейская народность опять возродится къ жизни…

Дрынкинъ готовился продолжать въ томъ же родѣ, но публика желала болѣе опредѣленныхъ объясненій.

— Позвольте, — перебилъ Брейгель, выражая общее настроеніе, — все это очень красиво, но вы изложите намъ точнѣе вашу программу для будущности еврейства.

— Проповѣдь свободы для себя, проповѣдь свободы для міра, — отвѣчалъ Дрынкинъ безъ запинки. — Проповѣдь братства для себя, проповѣдь братства для міра.

— Постойте, — возражалъ Брейгель, — если отбросить писанный законъ, что же остается для цемента народности?

— Духъ останется, сила останется, — быстро возражалъ Дрынкинъ.

— Но какая форма для всего этого? — настаивалъ Брейгель. Даже пальцы его зашевелились въ воздухѣ, какъ будто стараясь уловить неуловимую сущность идеи Дрынкина.

— А я почемъ знаю? — возразилъ Дрынкинъ. — Пророки и тѣ не знали, а развѣ я пророкъ. Теперь вонъ еврейство пересыпается черезъ океанъ, какъ песокъ въ пустынѣ. Кто же можетъ говорить о новой формѣ. Но духъ еврейства проснулся. Богъ дастъ новую форму для новаго духа.

— Темно! — сказалъ скептически Брейгель, — безъ Сіона, безъ языка и безъ закона, какое можетъ быть еврейство!..

— Какъ хотите, — пожалъ плечами Дрынкинъ. — Если вы не понимаете.

— Это бунтъ противъ Бога! — запальчиво крикнулъ Фрумсонъ и даже топнулъ ногою.

— Я съ вами говорить не хочу, — огрызнулся Дрынкинъ. Впрочемъ, возбужденіе его, видимо, упало. Онъ вернулся въ свой уголъ и усѣлся на прежнее мѣсто.

Фрумсонъ въ свою очередь хотѣлъ завладѣть полемъ сраженія, но публика безцеремонно заставила его замолчать.

— Довольно, знаемъ! — кричали со всѣхъ сторонъ.

Еврейскій учитель Дрынкинъ сдѣлалъ невозможными дальнѣйшія поученія Шмырскаго раввина.

Въ концѣ концовъ Фрумсонъ отошелъ къ сторонѣ, но продолжалъ бросать на Дрынкина яростные взгляды. Лицо еврейскаго учителя было хмуро, какъ въ началѣ вечера, и мнѣ показалось, что я уловилъ на немъ выраженіе озабоченности. Нападки на обрядность не обѣщали умноженія учениковъ Дрынкина. Вокругъ стола возобновился споръ между демократами національными и интернаціональными, ибо эти два направленія были наиболѣе популярны въ публикѣ.

Было два часа пополуночи, и когда черезъ нѣкоторое время я снова посмотрѣлъ въ сторону Дрынкина, еврейскаго учителя уже не было на мѣстѣ. Онъ ушелъ такъ же незамѣтно, какъ и явился.

VI. Рѣшительные

To былъ тяжелый день для всѣхъ участниковъ суда, особенно для свидѣтелей и адвокатовъ. На дворѣ съ ранняго утра шелъ мелкій, раздражающій дождикъ. Въ думскомъ залѣ, изображавшемъ временную судебную палату, было темно и сыро. Раздражительное настроеніе, видимо, передавалось снаружи внутрь и дѣлало людей особенно придирчивыми другъ къ другу. Предсѣдатель особаго присутствія былъ не въ духѣ и давалъ это чувствовать каждой старухѣ, подходившей къ судебному столу.

— Вы не такъ стоите! Не глядите на адвокатовъ, обратитесь лицомъ къ суду.

— Вы не умѣете говорить съ судомъ…

— А? — съ удивленіемъ переспросила одна свидѣтельница.

— Не «а»! — немедленно возразилъ предсѣдатель, — не «а»!.. Скажите суду, какъ ваша фамилія.

Лицо его приняло измученный видъ. Голосъ, обыкновенно мягкій, даже елейный, усвоилъ какіе-то новые, острые оттѣнки, какъ будто елей былъ подмѣшанъ уксусомъ.

Еще болѣе доставалось адвокатамъ, въ особенности почтеннѣйшему Н. Д. С-ву. Предсѣдатель, по его собственнымъ словамъ, поставившій себѣ цѣлью «въ видахъ безпристрастія исключить изъ процесса всякій политическій и національный характеръ», т. е., въ сущности говоря, исключить весь процессъ, разсматривалъ С-ва почти какъ своего личнаго врага. Самый звукъ голоса С-ва, громкій, внезапный, въ высокой степени «боевой», заставлялъ предсѣдателя нервно вздрагивать.

Остановки и запрещенія сыпались на С-ва градомъ, но онъ не унывалъ и даже не раздражался и все продолжалъ ставитъ свои заостренные вопросы.

— Скажите, свидѣтель, быть можетъ, вы думали, что по закону вы не вправѣ защищаться отъ погрома?

— Судъ считаетъ вопросъ о мысляхъ свидѣтеля не относящимся къ дѣлу, — цѣдилъ сквозь зубы предсѣдатель.

Но С-въ не унимался. — Скажите, свидѣтель, — начиналъ онъ черезъ минуту, какъ ни въ чемъ не бывало, — что дѣлала полиція, стоявшая противъ вашего дома, въ то время, какъ происходилъ прогромъ…

— Я устраняю этотъ вопросъ, — объявлялъ предсѣдатель.

— А я ходатайствую занести въ протоколъ, что вы изволили устранить этотъ вопросъ, — громко и спокойно настаивалъ С-въ.

Наконецъ, по поводу одного изъ такихъ заявленій, предсѣдатель объявилъ перерывъ, и судъ удалился въ совѣщательную комнату.

Публика сразу зашевелилась. Подсудимые оставили свои мѣста. Судебный залъ весь загудѣлъ, какъ встревоженный улей.

— О, этотъ предсѣдатель!.. — Приземистый человѣкъ въ толстомъ байковомъ пиджакѣ выскочилъ на средину комнаты. У него была длинная русая борода, крѣпкія руки и большая голова, какъ у гнома. Меня поразило его лицо. Глаза его яростно сверкали, зубы крѣпко стискивались, и слова выходили сквозь нихъ, какъ свистъ или стонъ.

— Обрывать, оскорблять такого человѣка, какъ С-въ… О, если бы я не боялся отвѣта… — онъ сжалъ кулаки и судорожно мотнулъ головой.

С-въ и З-ный, два русскихъ адвоката, пользовались особенной популярностью у подсудимыхъ и во всемъ городѣ. Когда З-ный отъ утомленія на судѣ заболѣлъ тифомъ, во всѣхъ синагогахъ Гомеля и всего Западнаго края были совершены спеціальныя службы съ молитвой о его выздоровленіи. Каждое замѣчаніе С-ву задѣвало подсудимыхъ ближе, чѣмъ забота о собственной участи и о послѣдующемъ приговорѣ.

— Скажите мнѣ ваше имя, — спрашивалъ я черезъ минуту русобородаго гнома.

— Я Птакъ, столяръ, — объяснилъ онъ, — Черниговской губерніи изъ посада Клинцовъ. У насъ въ Клинцахъ самое разбойное мѣсто. Всегда другъ другу головы разбиваютъ. Такъ мы сызмала деремся, даже на кулачные бои ходимъ. Поэтому я привыкъ не бояться.

— Да, я дрался! — объяснилъ онъ на вопросъ. — Сердце у меня жестокое. Безъ палки никуда не хожу. Меня били, я билъ. Въ пятницу шелъ по базару, вижу — пустыя бочки залетали черезъ улицу, какъ птицы. А у меня палка была грушевая, съ сучками, тоже залетала. Всю палку переломалъ. Ну, а въ понедѣльникъ сидѣлъ дома во дворѣ съ семьей. У меня семеро дѣтей. Но если бы громилы пришли, то и меня убили бы, но и я не одного бы положилъ. Такое сердце у меня. Насъ было три сосѣда во дворѣ, всѣ подъ одно сердце. Я велѣлъ женѣ кипятить большой самоваръ, погромщиковъ ошпаривать кипяткомъ, а Шмерка сапожникъ, два сына у него, набрали въ сѣни цѣлую кучу камней, и фортку вверху открыли, чтобъ камнями оттуда пулять. А Шендеръ переплечикъ схватилъ круглый ножъ. Бѣгаетъ по двору, кричитъ: «Я не дамъ себя рѣзать, какъ въ Кишиневѣ». А я ему говорю: «Смотри, еще самъ себѣ пальцы обрѣжешь, ручка въ срединѣ, а ножъ острый». Но только громилы къ намъ не пришли, благодаря Бога. Потомъ я послалъ мальчика старшаго къ сестрѣ, за базаромъ живетъ, узнать, какъ у нихъ. Велѣлъ ему раздѣться босому, рубашку выпустить черезъ штаны, лицо вымазать, чтобъ не признали. Онъ былъ на Вѣтренной площади, все видѣлъ — и драку, и залпъ…

— Я тоже дрался, — сообщаетъ молодой человѣкъ, присоединившійся къ нашей группѣ. Онъ крѣпкаго сложенія, и его русскій языкъ выгодно отличается отъ языка его товарищей. — Я вятскій, — объясняетъ онъ на вопросъ — Яранскаго уѣзда.

— Какъ вятскій?

— Отецъ въ ссылкѣ былъ, потомъ по окончаніи срока его выслали назадъ въ «черту», а я тамъ родился, тамъ и остался. Сюда пріѣхалъ воинскую повинность отбывать, всего за два мѣсяца до погрома.

— Сперва дико мнѣ было, — разсказываетъ онъ, — на здѣшнихъ евреевъ и русскихъ, не могъ привыкнуть. Тутъ пришла пятница 29-го августа. Я сидѣлъ въ пивной съ ребятами, еще хотѣли играть на бильярдѣ. Вдругъ слышно крикъ на улицѣ, женщины плачутъ. Я, какъ былъ, схватилъ двѣ бутылки и выскочилъ. Вижу: цѣлая партія на двухъ женщинъ нападаетъ. Ну, я обѣ бутылки расколотилъ. А въ понедѣльникъ мнѣ не повезло, — разсказываетъ онъ. — Напала на меня шайка съ желѣзными палками. У меня, конечно, кинжалъ, а настояще отбиться не могъ. Избили меня всего, руку перебили, — прибавляетъ онъ такъ спокойно, какъ будто дѣло идетъ о случайно переломленной тросточкѣ. — Потомъ два мѣсяца въ больницѣ лежалъ. Все зажило.

Другой молодой человѣкъ, бѣлокурый, въ круглой шапкѣ, трогаетъ меня за рукавъ.

— Послушайте немножко, — я хочу говорить съ вами секретно. — Я Элькесъ, приказчикъ.

Мы отходимъ въ сторону.

— Я тоже дрался! — секретно и пониженнымъ тономъ сообщаетъ Элькесъ.

— Мы, молодые приказчики изъ «Работниковъ Сіона», тоже были организованы для самообороны, больше ста человѣкъ. Залманъ Каганскій былъ нашъ человѣкъ. — «Работники Сіона» это лѣвое крыло сіонизма, представляющее компромиссъ между сіонизмомъ чистой воды и демократами. Они набираются преимущественно изъ приказчиковъ, мелкихъ учителей и разныхъ полуинтеллигентныхъ людей.

— Нигдѣ не было такъ скверно, какъ въ лавкахъ, — разсказываетъ Элькесъ.

— Послѣ Кишиневскаго прогрома, чуть что, они намъ сейчасъ говорятъ: «мы сдѣлаемъ съ вами то же, что въ Кишиневѣ». Поневолѣ мы стали думать, что дѣлать. Мы, «Работники Сіона», обѣщали защищаться до капли крови, всѣми способами. Вмѣсто оружія у насъ были палки. Нѣкоторые думали приготовить «кислородъ», но это слишкомъ страшно. Говорятъ, выѣдаетъ лицо и глаза… Я себѣ имѣлъ свою службу, получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ, жилъ скромный, собиралъ капиталъ. Уже имѣлъ свою невѣсту, хотѣлъ жениться. Теперь я потерялъ все и остался разоренный. Но въ понедѣльникъ, когда крикнули: погромъ, я былъ въ такомъ азартномъ видѣ, что не помнилъ самого себя. Послѣ погрома я болѣлъ, такъ я разгорячился. Евреи стояли плотными рядами и рвались впередъ, а солдаты держали ружье на руку. Я стоялъ въ четвертомъ ряду, и тоже съ палкой. Но когда солдаты предупреждали и я видѣлъ, что уже не съ громилами, то я вспомнилъ свою невѣсту и родителей, — отца у меня нѣтъ, такъ мать, — и отошелъ къ сторону.

— Говорятъ намъ: евреевъ всегда били, со старыхъ вѣковъ, — продолжалъ Элькесъ. — Что было за нѣсколько сотъ лѣтъ, того мы не знаемъ, но когда въ Кишиневѣ убивали, насиліе и тому подобное, мы не можемъ терпѣть. Что касается имущества, у насъ и такъ добровольно берутъ, полиція приходитъ, и даже съ улицы приходятъ и требоваютъ, это можно терпѣть. Еще когда насъ терзаютъ, мучаютъ, жить не даютъ, и это терпимо. Но когда доходитъ до жизни самого человѣка, вещь понятная, нельзя пускаться на это. Надо бороться со всѣхъ силъ, палками биться, кусаться, царапаться…

Это цѣлый рядъ рѣшительныхъ людей. Они держатся всѣ вмѣстѣ. Больше другихъ меня интересуетъ Хана Кацъ. Ей всего 17 лѣтъ, и ее называютъ Гомельская Жанна Д’Аркъ. Во время усмиренія самообороны ее ударили по головѣ дубиной и даже топоромъ. Теперь ее обвиняютъ въ вооруженномъ нападеніи на войска.

Хана Кацъ молчалива и держится сзади другихъ. Лицо ея мрачно и озлоблено, и нужно не мало настойчивости, чтобы получить отъ нея кое-какія объясненія.

— Я швея, — разсказываетъ она, — зарабатывала въ мѣсяцъ рублей 10–12. Одинъ разъ мы устроили стачку, тогда работа уменьшилась на 1 часъ, стало отъ шести до шести. Потомъ я была въ кружкѣ, выучилась немного читать по-русски, а по-еврейски не умѣю. Разъ была на массовкѣ въ Бѣлицѣ. Насъ всѣхъ забрали, но потомъ всѣхъ выпустили.

— Когда было послѣ Кишинева, — разсказываетъ Хана Кацъ, — каждый день ожидали, будетъ погромъ. Вдругъ приходятъ, — туда, гдѣ мы жили, очень далеко, — говорятъ: погромъ. Я подумала, все равно жизни больше не будетъ, пускай я тоже буду отбиваться. Пришла на Гуменную улицу и нашла тамъ толпу. Какъ я была очень разволнована, то, не помня себя, дѣйствительно хватала камни и кидала, или что подъ руку попало, палки, куски мебели. Топоръ попалъ, я топоръ кинула. Тѣмъ топоромъ, должно быть, потомъ меня по головѣ угостили. Я кричала: «кровопійцы, хотите пить нашу кровь», кричала: «евреи, нужно стоять до смерти, не надо убѣгать». Тутъ солдаты подошли, наши побѣгли, и я побѣгла вмѣстѣ. Попала въ квартиру, погромщики вскочили къ намъ въ окна, разбили рамы и мебель. Былъ хозяинъ, его ударили коломъ. Другіе разбѣглись. Меня ударилъ человѣкъ топоромъ по головѣ. Другой человѣкъ ударилъ меня дубиной. То я больше не помню. Только помню, одинъ молодой съ черными усами сказалъ: «Довольно, ее уже угостили, она больше не будетъ жить». — Тогда меня повезли въ больницу.

— Говорятъ, я въ каторгу пойду, — продолжаетъ Хана Кацъ, — пускай, не страшно! что наша жизнь, хуже каторги… А если выпустятъ, поѣду въ Америку, хоть на край свѣта. Въ этой землѣ не хочу оставаться.

Она мрачно взглядываетъ по направленію судейскаго стола. Эта молодая дѣвушка непримиримѣе мужчинъ. Она неспособна ни простить, ни забыть, и не даромъ она обращалась къ уличной толпѣ со своими призывами.

Русскіе

I. Старые и молодые

Это было въ воскресный полдень.

Мы сидѣли въ довольно разнообразной компаніи и пили чай. Хозяинъ дома былъ старовѣръ Соймоновъ, колесникъ по ремеслу, человѣкъ зажиточный, умный и въ обращеніи привѣтливый. Послѣднее между старовѣрами встрѣчается не особенно часто, и его уважали за обходительность всѣ сосѣди, и русскіе, и евреи. Въ «національномъ» вопросѣ онъ занималъ нейтральное положеніе и въ день погрома далъ пріютъ въ своемъ саду нѣсколькимъ еврейскимъ семьямъ.

Остальное общество состояло изъ двухъ старовѣровъ, мѣщанъ и сосѣдей Соймонова по улицѣ, двухъ кондукторовъ, одного машиниста, одного помощника мастера вагоннаго цеха изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ, и двухъ слесарей оттуда же. Я попалъ къ Соймонову черезъ посредство его младшаго сына, тоже слесаря, который недавно выступалъ свидѣтелемъ на судѣ и далъ такое показаніе, что оно навлекло на него негодованіе прокурора и даже окрикъ со стороны предсѣдателя. Младшій Соймоновъ привелъ съ собой еще одного пріятеля, такого же молодого, который впрочемъ сидѣлъ въ сторонѣ и разговаривалъ больше съ женщинами.

Женщинъ было четыре, старуха, ея сестра и двѣ дочери: дѣвушка и замужняя. Вмѣстѣ съ молодежью сидѣлъ также зять Соймонова, немного постарше лѣтами, работавшій у тестя въ колесной мастерской. Кромѣ кипящаго самовара на столѣ были двѣ бутылки пива и бутылка водки. Кондуктора пили пиво, а мастеровые водку, закусывая жареной рыбой и кусками говяжьяго студня. Всего въ горницѣ было человѣкъ пятнадцать, но мѣста было много и даже стакановъ и чайныхъ ложекъ хватало на всѣхъ, ибо Соймоновы жили зажиточно и старикъ любилъ при случаѣ принять гостей. Разговоръ шелъ, разумѣется, о прошлогоднемъ погромѣ. Въ Гомелѣ, когда три человѣка сойдутся вмѣстѣ, они не могутъ говорить ни о чемъ иномъ. Теперь мы обсуждали погромъ, такъ сказать, съ средней мѣщанской точки зрѣнія. Общество, собравшееся у Соймоновыхъ, было слишкомъ солидно для того, чтобы, напримѣръ, принимать непосредственное участіе въ погромѣ. Эти люди только глядѣли со стороны, какъ «работали» погромщики и какъ потомъ усмиряли еврейскую самооборону. Они прежде всего принимали мѣры для огражденія собственнаго имущества, если понадобится, отъ тѣхъ и другихъ.

— Богъ ихъ знаить, — задумчиво говорилъ старикъ Соймоновъ, — между прочимъ было все хорошо, потому русскіе и евреи это почти одна раса, а тутъ какъ будто пузырь вспухнулъ. Чѣмъ его надуло, Богъ знаить…

— Это все демократы паршивые, — замѣтилъ кондукторъ Андросовъ, — я бы ихъ!..

У него было сытое, красное лицо, вытаращенные глаза и толстые усы, чѣмъ-то смазанные по концамъ.

— Что такое демократы? — поставилъ я вопросъ. Въ этотъ день я получилъ уже два объясненія на этотъ основной вопросъ гомельской жизни. Одно, болѣе ученаго характера, принадлежало небезызвѣстному въ Гомелѣ учителю гимназіи Рыбину и гласило такъ: «Демократы это — тѣ, кто заявляетъ притязаніе на участіе въ прибыляхъ производства, не участвуя въ его издержкахъ». Въ объясненіяхъ къ учебнику древней исторіи Иловайскаго, преподаваемыхъ гимназическимъ дѣвицамъ, г. Рыбинъ прибавляетъ другія подробности. — «Демократы — еврейскіе бунтовщики, — говорилъ онъ, — они бунтовали еще противъ римскаго начальства. Еврейскіе демократы погубили Іерусалимъ».

Другое объясненіе исходило съ еврейской стороны, отъ мелочного лавочника Іосельмана. Оно отличалось загадочной эпиграмматичностью: — «У демократовъ сапоги съ дирками, а карманы съ книжками. Мы, говорятъ, не простые евреи, мы прокламируемъ, что мы еврейскіе пролетаріаты».

Третье опредѣленіе не замедлило послѣдовать.

— Такъ, сволочь, — сказалъ Андросовъ, презрительно оттопыривъ нижнюю губу, — сапожники паршивые. «Га, что, мы тоже люде», передразнилъ онъ акцентъ предполагаемыхъ сапожниковъ.

— Главное дѣло у демократовъ, что они на часы смотрятъ, — объяснилъ безстрастнымъ тономъ зять Соймонова. — Отъ шести до шести, а больше не могли требовать.

Мнѣ показалось однако, что безстрастіе его скрывало нѣкоторое сочувствіе къ работѣ по часамъ.

— Что же это за порядокъ, — немедленно возразилъ старикъ. — По моему, это не порядокъ, а если, напримѣръ, работа тебѣ не нравится, можешь ты уходить прочь.

— Конечно, — подтвердилъ помощникъ мастера, — вотъ за три года назадъ у насъ бастовали мастеровые, то правленія имъ такъ и сказала: если кому не нравится, то уходите прочь.

— Напримѣръ, приходитъ ко мнѣ столяръ Мовшовичъ, — снова началъ Соймоновъ, — плачетъ, жалуется: собственныя дѣти, Ицка, Шмуль, Рувимъ, говорятъ: «Жалованье плати, не то не станемъ работать». Самъ стружитъ, самъ на часы смотритъ. Какъ шесть часовъ, такъ положилъ рубанокъ и шасть на биржу. Развѣ это хорошо?

Нравоученіе стараго колесника, очевидно, было адресовано по адресу его собственной молодежи, проявлявшей сочувствіе къ безсердечію еврейскихъ сапожниковъ и столяровъ.

— Видали мы ихъ, жидовскихъ демократовъ, — сказалъ другой кондукторъ, маленькій, злой, съ гнилыми зубами и дурнымъ запахомъ изо рта. — Ходятъ шайками изъ улицы въ улицу. Знайте насихъ!..

— Это у нихъ биржа, — объяснилъ машинистъ, — они на работу нанимаются, на Троицкой улицѣ…

Правый тротуаръ Троицкой улицы у выхода на Ровъ, дѣйствительно, является своеобразной биржей труда, гдѣ подъ вечеръ, несмотря ни на какую погоду, собираются группы молодыхъ ремесленниковъ поболтать и узнать о возможномъ спросѣ на трудъ.

Но маленькій кондукторъ не хочетъ успокоиться. — Пархатая биржа, — шипитъ онъ сквозь свои черные зубы.

— Какое вы имѣете право такъ говорить, — вспыхиваетъ молодой сынъ Соймонова. Возражать собственному отцу, да еще при людяхъ, онъ не рѣшился, но посторонній кондукторъ представлялъ болѣе доступную мишень. — Есть и русскіе между демократами и даже желѣзнодорожные мастеровые…

— Вѣшать бы ихъ, канальевъ! — шипитъ кондукторъ.

Глаза младшаго Соймонова загораются сердитымъ огнемъ. — Развѣ вы палачъ? — возражаетъ онъ язвительно, — вотъ я не зналъ.

— А что же съ ними дѣлать? — возражаетъ кондукторъ убѣжденнымъ голосомъ, какъ будто всѣ другія средства уже исчерпаны.

— Какъ, вы хотите ихъ вѣшать, — негодуетъ молодой Соймоновъ, — они тоже люди. Разберите лучше ихъ мнѣнія, чего они хотятъ, вникните, можетъ, они хотятъ хорошаго. Они, навѣрное, такіе же люди, какъ вы, только, пожалуй, умомъ будутъ повыше.

— Ну, замололъ, — ворчливо прерываетъ старый колесникъ. — Отъ этихъ вашихъ смутъ на все какъ цѣны поднялись! Раньше заказываешь портному костюмъ, плата за шитье была пять рублей, или же шесть, глядя по важности работы, а теперь хозяинъ говоритъ: семь рублей, — пять рублей за работу, да два на демократовъ.

— Ну, и вы бы также, — съ насмѣшкой возражаетъ помощникъ мастера. — Вы чего зѣваете?

Онъ весь такой широкій и квадратный, какъ будто скованный изъ листового желѣза. Можно подумать, что его собирали и сколачивали въ той же вагонной мастерской.

— У насъ, небось, колесная мастерская, — возражаетъ со вздохомъ Соймоновъ, — промыселъ не городской, мужицкій. И развелось колесниковъ по всѣмъ селамъ, чертъ ихъ знаетъ откедова. У насъ никто покупать не хочетъ, не то что цѣну набивать.

— Начальство, небось, не запрещаетъ, — прибавляетъ онъ съ горечью. — На доброе что-нибудь не хватаетъ ихней строгости.

— А я такъ замѣчаю, русскіе глупѣе, — замѣчаетъ зять Соймонова уже безъ околичностей. — Примѣрно взять русскаго мастера. Беретъ онъ ученика на три года безплатно, выжимаетъ изъ него соки, работаетъ отъ пяти до восьми. Русскіе боятся и сказать поперекъ, — а то выгонитъ, вотъ и ученье пропало. А евреи не боятся, ищутъ своего. То и демократы.

— То и мерзавцы, — вмѣшивается въ свою очередь одинъ изъ слесарей, косматый, съ растрепанной бородой и видимо на-веселѣ. — Далеко еврейская раса отъ демократовъ, склоняется совсѣмъ на другое. Чего ищутъ евреи — самоправія, своихъ правовъ. Говорятъ: намъ жить худо. Будто имъ однимъ жить худо!.. — Онъ пускаетъ крѣпкое ругательство и переводитъ духъ. — Русскій еврею никогда не будетъ другомъ. — «Гомель, говоритъ, наше исконное мѣсто, нельзя насъ бить въ Гомелѣ». — Но не владѣть евреямъ Гомелемъ, потому что мечъ докажетъ право…

— Чего ты развоевался? — съ удивленіемъ спросилъ зять Соймонова. Страстность слесаря, очевидно, поразила его, но ключа къ этому озлобленію нельзя было получить изъ нестройныхъ обличеній новаго оратора.

— То, говорятъ, худо, другое неправильно, — продолжалъ слесарь обличать еврейскихъ критиковъ, — а если не нравится, кто васъ держитъ. Ступайте къ чертовой матери.

— Не безъ того, — осторожно возразилъ другой слесарь. — Многое есть неправильное.

— Лучше вашего знаемъ, — сердито отстаивалъ первый слесарь свою точку зрѣнія. —Ученые! Не Шмулькамъ насъ учить! Если надо, мы сами управимся. Напримѣръ, новыя расцѣнки, я тебѣ въ лучшемъ видѣ произведу. А у жидовъ только зависть дѣйствуетъ во всѣхъ ихнихъ дѣлахъ. Если я пахарь и ты пахарь, а у меня не родитъ, то я долженъ тебя сжечь. Взять, напримѣръ, Габриченку, онъ одинъ русскій купецъ, ядро городу, а слухи являлись отъ этихъ жидовскихъ мальчишковъ, что они всю семью Габриченкову вырѣзали.

Торговецъ Габриченко играетъ видную роль среди мѣстныхъ антисемитовъ и въ утро погрома, на ряду съ другими возбуждающими извѣстіями, былъ распространенъ по городу слухъ, что семья Габриченко вырѣзана. Онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что въ одиннадцать часовъ утра къ нему присылали справляться изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ о его безопасности.

— Эка хватилъ, — неодобрительно замѣтилъ другой слесарь. — Габриченко, можетъ, десять разъ хуже еврея, потому каждый товаръ у еврея дешевле.

— Конечно, — настаивалъ на своемъ первый слесарь, Габриченко не можетъ состоять съ евреями на одной доскѣ, потому у еврейскаго товару дѣйствуетъ только этикетъ, а добротности чертъ ма!

— Неправда, — возразилъ рѣшительно другой слесарь. — Если русскій не дуракъ, еврей не можетъ его накрыть, а если дуракъ, то еврей сдеретъ въ три раза, а русскій въ четыре. Я даже вамъ такъ скажу, — прибавилъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Что есть торговецъ, русскій или еврей, все одно сволочь. Примѣрно, я знаю въ Добрушинѣ случай, старообрядецъ торговецъ, большую евангелью передъ носомъ держитъ, а въ субботу, когда у еврея закрыто, сдеретъ свое. У него сосѣдъ торгуетъ еврей и продаетъ сахаръ копейкой дешевле. У этого сосѣда разъ вышелъ сахаръ, такъ онъ говоритъ: «я съ тебя возьму на двѣ копейки дороже, за то, что ты дешевле продаешь». Только такая штука складается, что въ Гомелѣ евреевъ много торговцевъ, а не русскихъ, то на нихъ и прикладываютъ…

— А по-вашему за что мастеровые громили евреевъ? — спрашиваю я не безъ любопытства.

Среди этихъ противорѣчивыхъ и отрывочныхъ мнѣній мнѣ интересно выяснить хоть какую-нибудь одну болѣе стройную точку зрѣнія.

— Мастеровые громили, говоришь, — вспыхиваетъ неукротимый первый слесарь. — Если бы наши мастеровые поучаствовали въ этомъ, пуху не осталось бы, а это сочинили мальчишки безусые да деревенскіе мужики.

— Я вамъ скажу, — объясняетъ второй мастеровой. — Вся эта штука сочинилась для взаимозащиты двухъ народовъ.

Онъ, повидимому, имѣетъ въ виду обоюдную драку. Многіе русскіе мѣщане изъ «благомыслящихъ» отстаиваютъ такой взглядъ и утверждаютъ, что Гомельское дѣло нужно было бы давно прекратить, а всѣхъ подсудимыхъ отпустить на свободу.

— Какая защита, — замѣтилъ товарищъ молодого Соймонова, — возьмемъ дѣло до Монастырька, тоже пошли бить жидовъ, а они тоже и русскихъ готовы въ ложкѣ воды утопить, крутые старообрядцы. Такъ, своя дикость… Потому ходилъ слухъ, что за это ничего не будетъ, за еврейскій погромъ, особенно послѣ Кишинева…

Монастырекъ одно изъ предмѣстій Гомеля, жители котораго принимали дѣятельное участіе въ погромѣ.

— Ты что же это старообрядцевъ оговариваешь, — сердито замѣтилъ старикъ Соймоновъ. — Будто у однихъ старообрядцевъ дикость?

— А я тоже скажу, — неожиданно возразилъ одинъ изъ гостей старовѣровъ, все время молчавшій и пившій чай стаканъ за стаканомъ.

— Нѣтъ, ты постой, — взволнованно говорилъ Соймоновъ, — зачѣмъ онъ мораль пущаетъ? Монастырскіе тоже разные бываютъ. Напримѣръ, было у Любенскаго моста: Скачковъ кузнецъ говорилъ къ толпѣ: — «вотъ этого жида, говоритъ, надо разбить!» — Есть тутъ Кирилло Самсоновъ, а по уличному Лобачевъ, стоялъ съ лопатой въ рукахъ, какъ размахнулся, бацъ его по головѣ, такъ и лопата раскололась пополамъ. Тотъ говоритъ: «ой! за что ты меня?» — «А за то: не науськивай людей; ежели хочешь, самъ поди, тогда увидишь, что тебѣ за это будетъ!» — Съ этого стыда согнулся и пошелъ домой.

— А я скажу свое, — настаивалъ старовѣръ. — Старообрядцы на слободѣ говорятъ: «Евреи неблагонадежный народъ. А мы тоже и про себя не можемъ повѣрить, что мы благонадежны. Напримѣръ, намъ запрещаютъ строить молитвенный домъ. Надо сдѣлать жилой домъ, а потомъ повернуть на молитвенный. Насъ, напримѣръ, черезъ силу хотятъ повернуть на православіе, и мы согласны, что православіе хорошо, но зачѣмъ насильно? Ваше хорошее пусть при васъ, а мое плохое, это моя совѣсть. Каждый человѣкъ имѣетъ свою гордость и самолюбіе, насильно не хочетъ. Примѣрно, священнику не позволяютъ идти за гробомъ, идетъ, какъ простой человѣкъ. И церкви не дозволяютъ строить. Говорятъ объ насъ, что мы русскіе люди, и мы тоже безъ правъ»…

— Какъ вы говорите? — съ неодобрительнымъ удивленіемъ замѣчаетъ Андросовъ.

— А такъ и говорю, — упрямо подтверждаетъ старовѣръ. — На войну небось берутъ и старообрядцевъ, и евреевъ. Смотри-ка, у старика Тетякова одного сына взяли, а онъ ходитъ, плачетъ: — «Когда я воспитывалъ дѣтей, говоритъ, такъ даже бумажонку ни у кого не добьешься, а какъ только выросъ, дай его сюда. А потомъ привезутъ безъ рукъ, безъ ногъ. Какъ я видѣлъ, одного уже привезли. Изъ носу потечетъ, ему и утереть нечѣмъ, хоть бы култа осталась, такъ и того нѣту. А что мнѣ съ нимъ дѣлать? — говоритъ, — отказаться отъ него, въ его жилахъ течетъ моя кровь, кровь не допуститъ. А повѣсютъ на его ордена, снять съ него ордена, да на себя надѣть, да во имя этихъ орденовъ милостыню просить».

— Что вы, что вы, — возражаетъ Андросовъ, — надо отечество защищать.

Но старовѣръ расходился и не хочетъ знать никакихъ резоновъ. — Какое мое отечество? — заявляетъ онъ. — Вотъ въ этихъ рукахъ да мозоляхъ. Да еще хибарка какая есть, мое житье. У князя Паскевича вправду есть отечество, сколько земли осталось отъ отца и отъ дѣда. Такъ слѣдовало бы обложить, чтобы отъ каждыхъ двадцати десятинъ по человѣку, а если назадъ пришелъ, то земля твоя.

— Про то мы не знаемъ, — заявляетъ Андросовъ безаппеляціоннымъ тономъ. — Знаютъ тѣ, кто умнѣе насъ.

— Ты гладкій, такъ и не знаешь, — возражаетъ старовѣръ. — А ты скажи, отчего народъ замутился, плачутъ, не хочутъ идти? Вотъ Брили забунтовались, Ляховичей подъ конвоемъ привели, два села… Развѣ это мобилизація! А по городамъ громятъ. «Все равно на смерть идемъ. Узнайте, молъ, и вы лихо». А пообѣщай-ка имъ землю, каждый съ радостью пошелъ бы. То есть и я, даромъ старикъ, а также пошелъ бы, потому, если я умру, земля дѣтямъ останется.

— Погодите! — прерываетъ мрачнымъ тономъ неукротимый слесарь. — Пусть этотъ дастъ мнѣ отвѣтъ. — Онъ указываетъ пальцемъ на товарища молодого Соймонова. — Ты, стало быть, за демократовъ заступаешься? Или, можетъ, ты самъ демократъ? — Неукротимый слесарь хочетъ вернуться къ прежней темѣ разговора. Но рѣчи старовѣра повысили настроеніе бесѣды.

— А какъ демократъ, такъ что? — неустрашимо заявляетъ товарищъ Соймонова. — Плакать надо?.. Надо лучше понять, въ чемъ дѣло!..

— Демократы подлецы, — заявляетъ слесарь угрожающимъ голосомъ.

— А погромщики злодѣи, — такъ же громко возражаетъ товарищъ Соймонова.

— Что? — голосъ слесаря повышается на полъ-октавы. — Что ты говоришь?

— Воры, разбойники, трусы, — подтверждаетъ товарищъ Соймонова — только на старухъ да на ребятишекъ. Желѣзными палками старыхъ женщинъ колошматить по головѣ; развѣ это не разбой?

— А ты видѣлъ? — грозно вопрошаетъ слесарь и даже поднимается съ мѣста.

— Весь городъ видѣлъ, не я одинъ, — возражаетъ товарищъ Соймонова, — а вы зачѣмъ кричите? Я и такъ слышу.

— Демократы не хотятъ худого, — съ своей стороны заявляетъ молодой Соймоновъ.

— Хотятъ скорѣе хорошаго. Малый кусокъ счастья для всякаго бѣднаго человѣка…

— А ты чего? — огрызается слесарь. — Драть васъ некому и этого бѣднаго человѣка вмѣстѣ съ вами.

— Руки короткія, — возражаетъ сынъ Соймонова. Къ моему удивленію, старикъ Соймоновъ тоже обидѣлся на безцеремонный окрикъ слесаря. — Что ихъ ругать, они отецкія дѣти, не подкидыши какіе!..

— Вы бы, ребята, пошли на другую половину! — предлагаетъ онъ молодежи. — Вамъ тутъ невмѣстно со стариками свариться.

Молодежь поднимается съ мѣста и уходитъ.

— Если угодно, — начинаетъ съ своей стороны второй слесарь, — я вамъ о погромѣ скажу:

— Дѣйствительно, это стало сочиняться послѣ Кишинева. Въ людяхъ сталъ разговоръ, что, значитъ, теперь время хорошее, можно евреевъ бить. Начальство не запрещаетъ.

А евреи стали говорить: — «Насъ много тутъ. Это вамъ не Кишиневъ, мы вамъ покажемъ». Дальше и больше, стали евреи приготовляться за нѣсколько мѣсяцевъ. Позаводили револьверы, орудіе и все такое; думаемъ, къ чему они готовятся, къ защитѣ, или къ побѣдѣ, или къ чему? Потомъ пошли по городу разные слухи. Напримѣръ, будто въ Любенскомъ лѣсу шесть тысячъ демократовъ сидятъ съ пушками, и что непремѣнно они придутъ ночью и разобьютъ Слободку, или про Габриченкову семью, будто ее вырѣзали. — «Надо обороняться — говорятъ, — русскимъ тоже». Напримѣръ, уже другой день послѣ погрому, шли мы втроемъ, мастеровые, смотримъ, съ Горѣлаго Болота идетъ толпа крестьянъ, человѣкъ за 75. — Я говорю: ребята, пойдемъ прогонимъ ихъ, они тоже хотятъ чего-нибудь сдѣлать. — Подошли.

— Вы куда идете, хлопцы?

— А мы слышали, что здѣсь евреевъ разбиваютъ.

— Ну такъ что съ того?

— А мы тоже такіе люди, у насъ ненависть есть.

— Маршъ назадъ!

— А ты что за баринъ?

— А не баринъ, но не хотимъ этого. Вы пришли неизвѣстно откель, разобьете тутъ, а будутъ позорить городскихъ жителей. Кто вамъ желѣзья далъ?

Не сказываютъ и не уходятъ. А сами всѣ съ желѣзьями и мѣшками, для грабежа значитъ. Тутъ подъѣхалъ подполковникъ Абхазскаго полка на лошади. — «Вы чего тутъ?» — Я сказалъ. Говоритъ: «бросьте желѣзья». Тутъ ихъ завернули, погнали до церковной площади…

— Какая же это защита? — замѣтилъ я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, — это грабежъ.

— Я не къ тому, — возразилъ слесарь, — а вотъ къ чему. Шли мы назадъ. Смотримъ — въ окошкѣ господинъ Авиловъ съ женой. — «Что тамъ такое?» — Представьте, крестьяне пришли разбивать жидовъ. — «А представьте такое положеніе, развѣ не слѣдуетъ.» — А за что по-вашему? — «Какъ за что? Въ Брилѣ вырѣзали нѣсколько семействъ, въ Пшонкѣ монашекъ вырѣзали и монастырь сожгли, а сегодня ночью, говорятъ, нападутъ на Слободку. Какъ же не обороняться?»

— А кто распустилъ этотъ слухъ? — спросилъ я.

— А чортъ ихъ знаетъ кто, — сказалъ слесарь. — Бабы больше, а кто говоритъ, будто слыхали отъ прохожихъ…

— А непремѣнно бабы! — подтвердилъ колесникъ съ короткимъ смѣхомъ. — Онѣ особенно любопытничали. Кто пробѣжитъ мимо: — «Что, что новаго?» — «Рѣжутъ евреи русскихъ, рѣжутъ, вотъ сюда идутъ». — Ухватится за своего мужика, не пускаетъ на улицу…

Повидимому, онъ хочетъ придать разговору болѣе легкое направленіе, но неукротимый первый слесарь не поддается на компромиссъ.

— Не бабы, — возражаетъ онъ тѣмъ же мрачнымъ тономъ. — Намъ говорили не бабы, а умные люди. — Онъ называетъ имена нѣсколькихъ лицъ, извѣстныхъ всему городу своимъ печальнымъ вліяніемъ въ дѣлѣ погрома. — А теперь судъ затѣяли, — прибавляетъ онъ мрачно. — Ну, да все равно, я и газету не читаю. Хоть три года судитесь, нашимъ ничего не будетъ. Судъ на нашей сторонѣ…

— Мужики нешто не боялись, — замѣчаетъ старуха, — никому не охота, чтобы его, какъ барана, зарѣзали.

— А то! — признается старикъ. — Мы спрятали, можетъ, сорокъ евреевъ, а сами думаемъ, если евреи одолѣютъ, не погромили бы они насъ… Но только я самъ бы человѣкъ двадцать разогналъ, — прибавляетъ онъ съ увѣренностью. — Взялъ бы отворотку, да какъ махнулъ бы…

— А деревенскіе мужики боялись пуще городскихъ, — вставляетъ зять Соймонова, который предпочелъ остаться вмѣстѣ со стариками, быть можетъ, привлекаемый бутылкой, стоящей на столѣ.

— Напримѣръ, во вторникъ пошла опять суматоха, мужики побѣгли, стали уходить, лошадей гонятъ, кричатъ: «На базарѣ бѣда!» Тутъ городскіе жители стали имъ говорить: — Вы чего же утекаете? вы, коли то, отправьте бабъ, а сами выходите на битву.

— Конечно, — прибавляетъ старуха, — если бы настояще потрогали, всѣ бы встали, никто бы не усидѣлъ, тутъ бы и бабы ухваты побрали и пошли.

— А какъ вы думаете, — задалъ я новый вопросъ, — если бы не войско, какъ бы вышло съ погромомъ?

— Если бы войско не заступилось, — призналась чистосердечно старуха, — чего бы евреи русскихъ не побили. Потому нашъ вступается не всякій. Потому онъ говоритъ, что кто завздымался, пускай разбирается. А евреи не смотрятъ, кто бы не завздымался, всѣ бѣгутъ.

— Очень нужно вступаться за погромщиковъ, — возражаетъ другой старовѣръ, — имъ дай волю, они, пожалуй, и наши дома раззорятъ.

Онъ одѣтъ опрятнѣе своего угрюмаго товарища и, очевидно, владѣетъ настоящимъ домомъ, а не хибаркой.

— Зачѣмъ бы русскіе дома тронули! — угрюмо возражаетъ первый слесарь. — Напримѣръ, кто русскіе, встали противъ своихъ домовъ, иконы вынесли. А гдѣ видятъ, домъ забитъ, ставни закрыты, тутъ и давай разбивать, а городскіе ребятишки бѣгутъ, подбираютъ. Потомъ у нихъ спрашиваютъ, гдѣ еще есть лавки еврейскія?.. — «Вотъ здѣсь!» — Тутъ опять разбиваютъ.

— Ну да! — проворчалъ сердито сосѣдъ. — А если въ русскихъ домахъ евреи живутъ. По-вашему какъ?… Поневолѣ приходилось заступаться за свое добро. Они вѣдь и ставни и стѣны, все разобьютъ, не постѣсняются.

— Вотъ у моего товарища Кузнецова, — началъ второй слесарь, — такъ и вышло. Это, когда погромъ начался, онъ прибѣжалъ ко мнѣ. — «Пойдемъ, говоритъ, пожалуйста, со мною, у меня, говоритъ, есть револьверъ, да что я сдѣлаю противъ многолюдства! Пойдемъ, станемъ передъ воротами, чтобы не допустить, а то домъ разобьютъ». — Ну, я согласился и пошелъ. Приходимъ, а они уже и домъ разбили, и стекла всѣ выбили, двери сорвали съ петель. А евреи, Богъ вѣсть куда, убѣжали. Ну, думаю, ничего не подѣлаешь. Дай хоть сосѣдній домъ загородимъ.

— А толпа уже подходитъ: цегельники (кирпичники), мѣщане изъ Монастырька, и у всѣхъ желѣзья на плечахъ, какъ будто ружья у войска. Я вскочилъ во дворъ и загородилъ четыре квартиры; все знакомые жили, оттого и загородилъ; первый столяръ, второй водовозъ, третій извозчикъ, четвертый чернорабочій на лѣсопильнѣ, Роднянскій, все бѣдные люди.

— Чего тебѣ надо? — говорятъ.

— Тутъ, — говорю, — мой интересъ страдаетъ, тутъ стоитъ моя машина и мой шкафъ, — у столяра будто бы. — А еще, говорю, вы бы хоть Лурье разбивали, человѣкъ богатый, банкеръ, а то куда вы пришли, на нищету! — Такъ не слушаютъ. Стали вродѣ какъ звѣри изъ дикихъ лѣсовъ, такъ и прутъ. Два раза приходили во дворъ. Въ межуткахъ Роднянская бѣгала заявлять помощнику пристава Маханскому: «Насъ разбили». — «Какъ, — говоритъ, — да вѣдь ты цѣла!» — А на утро Маханскій пришелъ на квартиру къ Роднянской. Она говоритъ: «Ваше благородіе, мы вчера васъ звали, чтобы насъ защитить, а вы не пришли, а сегодня вотъ пришли».

— Да, — говоритъ, — когда васъ разбиваютъ, то вы приходите говорить, а почему, когда у васъ были собранія для обсужденія вопросовъ, вы не приходили и не говорили. Другой разъ заявите о собраніяхъ, тогда я приду. — А она говоритъ: «Какая собранія, я никакой собраніи не знаю. Мы бѣдные люди». — Съ тѣмъ онъ и ушелъ.

— Тоже евреямъ пальца въ ротъ не клади, — сказалъ старый Соймоновъ. — Въ полдень я стою у воротъ, а мимо бѣжитъ шайка съ палками, а Берка Казаровъ, пузатый столяръ, у нихъ вродѣ полководца, съ качалкою въ рукахъ. Плотный такой мужчина, рыжій. Я ихъ успокаивалъ, говорилъ: «Бросьте палки!» — «Нѣтъ, — говоритъ, — они наши богомолья потоптали. Мы отомстимъ». Самъ запыхался весь. Даже смѣшно.

— Кому смѣхъ, а кому грѣхъ, — возражаетъ второй слесарь. — Я на войнѣ никогда не былъ, то мнѣ и любопытно, потому походъ не походъ, а разбиваютъ лавки, и солдаты стоятъ. Пошелъ смотрѣть. А какъ стали булки кидать, черезъ головы солдатамъ, люди похватали булки. Даже я съ мальчишкой стоялъ на рукахъ, такъ ему прямо на руки копеечная булка упала.

— Ой, буде вамъ! — внезапно отзывается старый Соймоновъ, — наскучило слушать. — Нервы его, очевидно, утомлены этими безконечными описаніями.

— Съ чего стряслось, — начинаетъ онъ снова, несмотря на собственное запрещеніе. — Не дай Богъ. Думали, шутки, играшки, для смѣха жидовъ потрепать, а вышло взаемное убойство.

— А можетъ быть еще погромъ? — задалъ я послѣдній вопросъ. Принимая во вниманіе непосредственную близость предстоящей мобилизаціи, вопросъ этотъ имѣетъ опредѣленное значеніе.

— Ой, нѣтъ! — быстро возражаетъ Соймоновъ. — Въ каждомъ городѣ только по разу бываетъ. А у насъ больше не будетъ. Потому думали, шутки играютъ. Шутя дѣлаютъ, на шуткахъ и пройдетъ, маленько жидовъ потеребятъ. А послѣ того инымъ пришлось посидѣть по два мѣсяца, да теперь каждый день на судъ тягаютъ, да еще имуществомъ отвѣтятъ по гражданству, такъ поневолѣ одумаются, не будутъ больше.

— Есть у насъ газета «Знамя», Крушеванъ, — начинаетъ опять неукротимый слесарь, — оберъ-кондукторъ получаетъ. Почитай-ка, чего онъ пишетъ: евреевъ, говоритъ, надо рѣзать и грабить, потому они роются, какъ подземные черви, подъ всѣ устойки подкапываются…

— Ну тебя со стойками и со знаменами! — говоритъ старикъ съ растущимъ неудовольствіемъ. — Что ты, прости Господи, компанію разстраиваешь!

Общество поднимается съ мѣста.

Несмотря на удаленіе молодежи, гомельскій погромъ на даетъ этой мѣщанской компаніи даже докончить двухъ бутылокъ пива. Общественная атмосфера Гомеля поляризовалась. Не хуже дѣла Дрейфуса, гомельскій процессъ проникаетъ подъ каждую кровлю и заставляетъ самаго скромнаго и нейтральнаго обывателя составлять себѣ опредѣленное мнѣніе и защищать его противъ всѣхъ другихъ.

II. Громилы

Мы скитались по топкимъ улицамъ Кавказа, гомельскаго предмѣстья, расположеннаго по крутымъ склонамъ глинистаго обрыва надъ самой рѣкой. Въ противоположность другому предмѣстью, Рву, полуподземному и еврейскому, въ этой горной странѣ ютилась христіанская бѣднота. Дома здѣсь были все таки побольше и почище, попадались дворы и даже огороды съ перекопанными грядками. Но люди, встрѣчавшіеся на улицахъ, щеголяли въ такихъ же грязныхъ лохмотьяхъ, и на каждомъ углу, на такъ называемыхъ корчемныхъ стрѣлкахъ, производилась тайная продажа водки, съ пріемомъ закладовъ и покупкой краденыхъ вещей.

Въ этотъ день намъ было мало удачи. Въ одинъ изъ дворовъ насъ вовсе не пустили, не взирая на нашъ усиленный стукъ въ калитку.

— Проваливайте! — отозвался однажды равнодушный и отрывистый басъ и потомъ смолкъ. Въ концѣ концовъ намъ пришлось послѣдовать этому лаконическому совѣту. Въ другомъ дворѣ мы добрались до крыльца, но на крыльцѣ насъ встрѣтила старуха и категорически заявила, что не пуститъ насъ внутрь.

— Старика нѣту дома, — объяснила она сурово, — а вамъ не дамъ войти. Уходите, а не то собаку спущу…

Огромный черный песъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія для того, чтобы оборвать привязь и поддержать запрещеніе своей хозяйки болѣе дѣйствительными аргументами. Поневолѣ намъ пришлось ретироваться.

Отсутствовавшій старикъ былъ чернорабочій по желѣзнодорожному ремонту. Наканунѣ онъ пообѣщалъ мнѣ, послѣ соотвѣтственнаго угощенія, разсказать нѣкоторыя пикантныя подробности организаціи погрома. Но старуха, очевидно, заставила его перемѣнить свое мнѣніе. Я невольно пожалѣлъ о трезвомъ и гостепріимномъ Рвѣ, гдѣ не было ни дверей на запорѣ, ни собакъ на привязи.

Какъ бы то ни было, мы очутились во второй разъ на улицѣ. Между тѣмъ погода испортилась. Дождь, накрапывавшій съ утра, теперь участился и понемногу превращался въ ливень. Идти дальше по скользкимъ спускамъ Кавказа было сопряжено съ рискомъ сломать себѣ шею.

— Зайдемъ къ Орлихѣ на стрѣлку! — предложилъ мой спутникъ. — Она тутъ напротивъ.

Стрѣлка была обыкновенная изба «кавказскаго» мѣщанскаго типа. Въ передней горницѣ стоялъ большой столъ, обставленный скамьями. Здѣсь засѣдала уже небольшая, но достойная компанія. Двое изъ ея состава были мнѣ знакомы. Это были присяжные громилы изъ числа подсудимыхъ. Одного звали Куленяйкинъ, другого Богдановъ. Первый обвинялся въ убійствѣ, а второй въ грабежѣ и причиненіи увѣчья женщинѣ. День былъ воскресный, и они могли проводить свои досуги вмѣсто судебной палаты у Орлихи въ шинкѣ. Двое другихъ были одѣты почище. Два дня тому назадъ я видѣлъ ихъ обоихъ на судѣ. Они были желѣзнодорожные мастеровые и выступали въ качествѣ свидѣтелей для того, чтобы утвердить alibi своего пріятеля Богданова.

Компанія была, видимо, навеселѣ.

— Мы поставили «половинку», — привѣтствовалъ меня Богдановъ, — выпиваемъ по рюмочкѣ. Изъ послѣдняго, а выпиваемъ…

— Я тоже поставлю половинку! — предложилъ я.

— Ну, такъ садитесь къ намъ, — гостепріимно пригласилъ насъ Богдановъ.

— Это хорошіе господа! — объяснилъ онъ своимъ товарищамъ, которые посылали въ нашу сторону не весьма дружелюбные взгляды.

— Это Медвѣдикъ, это Горѣлый! — представилъ намъ Богдановъ двухъ желѣзнодорожныхъ мастеровыхъ. Я затруднился рѣшить, были ли это прозвища или настоящія фамиліи. Медвѣдикъ былъ маленькій, рыжій, ничѣмъ не оправдывавшій своего прозвища, Горѣлый — тонкій и смуглый, съ длиннымъ носомъ и копной сильно курчавыхъ волосъ, торчавшихъ по всѣмъ направленіямъ.

Половинка быстро пустѣла, располагая публику къ откровенности. Черезъ нѣсколько минутъ рыжій Медвѣдикъ уже завелъ рѣчь о погромѣ.

— За другими и я пошелъ, любопытства ради, — признался Медвѣдикъ, — и дубинку взялъ съ собою для всякаго случаю! — Обѣ эти фразы имѣли, такъ сказать, масонскій характеръ. Ихъ употребляли теперь почти всѣ погромщики, которые даже въ минуту откровенности уже стѣснялись прямо признать свое дѣятельное участіе въ боевыхъ операціяхъ. Послѣ нѣкоторой практики я сразу опредѣлялъ, что тотъ, кто говоритъ о любопытствѣ и случайно взятой дубинкѣ, тѣмъ самымъ хочетъ объяснить, что участвовалъ въ погромѣ.

— Ты говоришь, зачѣмъ я пошелъ? — продолжалъ разсказчикъ, повидимому, обращаясь къ внутреннему голосу, ибо никто изъ насъ не сказалъ ему ни слова.

— Какъ бы я не пошелъ, когда изъ нашей мастерской весь народъ поднялся. Какъ пришли въ депо, съ самаго утра смѣются, играютъ, говорятъ: «пойдемъ бить жидовъ». А мастеръ говоритъ: «Вотъ вамъ приказъ. Убивать, не убивайте, а потроха потеребите». Тутъ пошла работа, кто желѣзо точитъ, кто ухватитъ кусочекъ проволоки, оттягиваетъ конецъ, шутитъ: этимъ буду евреевъ колоть. Другіе въ кузницѣ за печкой кочережекъ ищутъ, или какая бываетъ принадлежность кузнеца. Надзиратель при машинѣ сталъ упрашивать, его подняли на «ура». Онъ испугался, говоритъ: «берите, что хотите, только уходите отсюда». Ну, мы пошли. А желѣзнодорожный унтеръ стоитъ, зубы скалитъ: «Что, ребята, задумали жидовъ подушить, доброе дѣло».

— Прислушайте, добрые люди! — Богдановъ шумно выругался и ударилъ кулакомъ по столу. У него крупныя черты лица и большіе глаза, черные, выпученные и косые. Такимъ образомъ онъ бросаетъ одновременно два сердитыхъ взгляда, одинъ въ нашу сторону, а другой въ сторону своихъ желѣзнодорожныхъ пріятелей.

— Они, черти, затѣяли, а мы, какіе-то каменщики, двадцать человѣкъ, что мы можемъ?… — А теперь мы одни отвѣчаемъ…

Изъ желѣзнодорожнымъ мастеровыхъ, которые были зачинщиками погрома, къ суду привлечено только четыре человѣка. Остальные подсудимые набраны изъ каменьщиковъ, плотниковъ, пришлыхъ мужиковъ и тому подобныхъ случайныхъ и чужихъ элементовъ.

— Вѣдь я погибаю! — сердито продолжалъ. Богдановъ, — каждый день ходи на судъ… А кто заробитъ за меня? Послалъ жинку парщицей въ баню, а то на харчи нѣту. Опять дитя одно остается, только два года ему. Просить стыдно, скажутъ: здоровый; а украсть тоже не умѣю.

Дѣйствительно, положеніе Богданова не изъ завидныхъ.

— Пинджакъ продалъ за четыре рубля, — съ горечью сообщилъ онъ, — а шубу купилъ за два съ полтиной. Она не грѣетъ ни черта.

Онъ называетъ шубой какую-то странную куцавейку, крытую чернымъ ластикомъ и подбитую кислой, слежавшейся овчиной.

Куленяйкинъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ тощій, тщедушный, съ тусклымъ лицомъ и непріятнымъ, словно змѣинымъ взглядомъ. Одѣтъ онъ еще хуже, въ дырявой курткѣ и тонкихъ лѣтнихъ штанахъ. Ноги его въ калошахъ вмѣсто сапогъ, и уши обвязаны грязнымъ платкомъ въ дополненіе къ ветхому картузу. Онъ сидитъ съежившись, какъ отъ холода, но время отъ времени поднимаетъ глаза и какъ будто вонзаетъ въ меня свой сѣрый и колючій взглядъ Я невольно взглядываю въ отвѣтъ.

— Да, — неожиданно замѣчаетъ Куленяйкинъ, — взглядъ у меня, правда, непріятный, многіе говорятъ. Да только самъ не знаю, перемѣнить его не могу.

Голосъ у него осипшій, простуженный, но столь же непріятный, какъ и взглядъ.

— День проходишь, — продолжаетъ Богдановъ, — придешь домой, помолишься Творцу, да и ляжешь спать не ѣвши. Съ того, думаю, и разбойники становятся, держитъ-держитъ сердце, да и сорвется.

— Тяжелая жизнь! — откликается Куленяйкинъ. Его вступленіе въ бесѣду снова имѣетъ неожиданный характеръ, почему другіе останавливаются и выжидаютъ его дальнѣйшихъ словъ.

— Такъ довелось, хоть пропадай! — говоритъ Куленяйкинъ, — живу, гдѣ попадетъ. Прошлую ночь ночевалъ за пятакъ у Ицки въ подвалѣ. А ѣды нѣтъ. Когда къ брательнику придешь, онъ скажетъ: кусокъ хлѣба есть въ столѣ. Тогда поѣшь и пойдешь.

— Господи! — заявляетъ Богдановъ. — Пускай судятъ насъ поскорѣе. Если мы побили людей, пускай насъ ссылаютъ въ Сибирь, люди живутъ и въ Сибири, и въ тюрьмѣ.

Гомельскій процессъ тянется шестнадцать мѣсяцевъ, и подсудимымъ, русскимъ и евреямъ, пришлось не въ моготу.

— За что вы людей били? — задаетъ мой спутникъ прямой вопросъ. Это человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, «вольношляющійся», по его собственному опредѣленію. У него большія связи въ кофейняхъ, въ пивныхъ и на «стрѣлкахъ», и міросозерцаніе его наклонно къ цинизму и прямотѣ.

— А за что ихъ не бить? — возражаетъ Богдановъ просто и мрачно. — Богъ дай бы они околѣли. Я дома строю, а они живутъ въ нихъ. А мнѣ и голову негдѣ приткнуть.

— А еще я скажу, — продолжаетъ Богдановъ, — надо людей встряхивать, какъ мокрую кожу, кровь полировать, а то они совсѣмъ заскорузли.

Это цѣлая встряхивательная теорія.

— Къ примѣру, — продолжаетъ Богдановъ, — бываютъ молодые мужики, которые соберутся по двое, по трое, станутъ между собою говорить: такъ надо жить, такъ надо жить, на новую линію. Тутъ старики ихъ матернымъ словамъ обругаютъ, скажутъ: — «Ты ничего не понимаешь. Какъ оно стоитъ прахъ вѣковъ, такъ и будетъ стоять». — Какъ же ихъ не встряхивать?… Напримѣръ: я работалъ на паровой мельницѣ Певзнера, стѣну клалъ. Подбросили намъ бумажку: «Пауки и мухи». Я посмотрѣлъ, думалъ, какъ травятъ пауковъ, потомъ вижу, совсѣмъ не то. Собралъ своихъ каменщиковъ. Они говорятъ: — «Вотъ хорошо! Умный человѣкъ сочинялъ. Какъ страдаетъ бѣдный народъ, все описано». — Я взялъ эту бумажку, запряталъ въ носокъ сапога. Назавтра вдругъ расчетъ. — «Народу намножилось; тебя не нужно больше». — Зло меня забрало. — «Ты долженъ былъ заявить за двѣ недѣли!» — Это хозяину говорю. Выпилъ назавтра полбутылки водки, пошелъ къ мельницѣ. — «Слѣзайте, ребята, пускай ее черти строютъ». Они послухали, слѣзли, одѣваются. — «Я тебѣ покажу, какъ расчетъ давать. Мы надъ тобой поступимъ по демократской линіи. Что наши руки склали, то онѣ могутъ растаскать».

— По этимъ твоимъ мыслямъ, — сентенціозно замѣчаетъ смуглый рабочій, — надо не однихъ жидовъ разбивать, а всѣхъ кряду.

— А какъ же! — подтверждаетъ Богдановъ. — Я говорилъ имъ: «Давайте трусить всякаго, кто подъ руку попадетъ». А они говорятъ: «Начальство не велитъ». А я сказалъ: «Ну васъ къ хорошей матери всѣхъ вмѣстѣ»…

— Потѣха, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Я вездѣ былъ и все видѣлъ. — Онъ не возражалъ, когда Богдановъ перебилъ его рѣчь, — но теперь онъ хочетъ въ свою очередь возобновить прерванную нить своего разсказа. Въ его памяти запечатѣлась картина погрома, и онъ описываетъ различныя сцены по мѣрѣ того, какъ онѣ ему приходятъ въ голову.

— Когда пришли мы на Новиковскую улицу, — разсказываетъ онъ, — тамъ уже шла хорошая работа. Люди ревутъ, стекла звенятъ; и пухъ, какъ облако. Какіе пьяные бѣгаютъ съ наливками, а другіе кричатъ; дай мнѣ, дай мнѣ! Одинъ мужикъ вмѣсто вина хватилъ изъ бутылки съ чернилами, мотаетъ головой… Другой разбиваетъ слойки (банки) съ вареньемъ, а бабы собираютъ руками съ земли, да такъ и ѣдятъ. Морды у нихъ въ красномъ, замусленныя, какъ будто кровь. Наши мастеровые кричали: «Ничего не берите, а то будемъ отвѣчать за кражу».. Потомъ кого встрѣнутъ съ вещами, сейчасъ бацъ по мордѣ. — «За что?» — «Не смѣй, брать!»

— Ну да, не смѣй! — возражаетъ Горѣлый. — Я одного встрѣлъ.

— Ты, говорю, чего, кашу ѣсть хочешь? — «А чего?» — говоритъ. А у самого изъ голенища торчатъ серебряныя ложки.

— Конечно, — соглашается Медвѣдикъ, — были такіе, что брали. А болѣе бабы. «День-то, — говорятъ, — былъ мущинскій, а вечеръ нашъ». — Накладутъ полный передникъ вещей, сахаръ, папиросы, варенье, и унесутъ домой.

— Не однѣ бабы, — настаиваетъ Горѣлый. — У нашего начальника на пустомъ дворѣ цѣлый складъ былъ, больше мѣсяца потомъ таскали оттуда, какъ изъ амбара.

— И людямъ попадало, — начинаетъ опять Медвѣдикъ. — Напримѣръ, на Новиковской улицѣ присѣлъ на крылечкѣ еврей, еще и знакомый мой, Илюшка Комисаровъ. Вдругъ двое подбѣжали къ нему, одинъ здоровый такой: «А, жидъ, присѣлъ!» Какъ дастъ ему осью по головѣ. Тотъ только пискнулъ, какъ заяцъ, и покатился на землю. А тотъ его въ бокъ, да по ногамъ. Тутъ подбѣгаетъ другой, молодой парень, кричитъ: «А можетъ быть, притаился». И опять его по головѣ. Вдругъ, вправду, вижу, Илюшка мой какъ вскочилъ на ноги, да какъ припуститъ… Пятеро погнались за нимъ, да куды тутъ, не могли догнать…

Меня невольно коробитъ. Даже Богдановъ дѣлаетъ строгое лицо. Только Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и въ глазахъ его играетъ маленькая ехидная улыбка.

— Ѣхали двое на извозчикѣ, — продолжалъ Медвѣдикъ, — тутъ погнались за ними, давай ихъ гасить палками по головамъ. Извозчикъ гонитъ, они кричатъ, содомъ. Пока противъ пріемнаго покоя не покатились они съ извозчика.

Куленяйкинъ продолжаетъ улыбаться.

— Еще я видѣлъ противъ Орловскаго банка, какъ забивали Кевеша, — начинаетъ опять Медвѣдикъ, очевидно не безъ задней мысли. Куленяйкина обвиняютъ именно въ этомъ убійствѣ, и коварный пріятель, видимо, хочетъ погасить этимъ напоминаніемъ его змѣиную улыбку.

— На Кевеша трое напало съ длинными кіями, — продолжаетъ Медвѣдикъ. — А какъ упалъ онъ, они стали кругомъ и давай молотить его, какъ цѣпами. Еще и опуститъ кій, да и гакнетъ: гакъ! гакъ! — какъ будто дрова рубитъ.

— А ты не видалъ, Сашка? — прибавляетъ онъ невиннымъ тономъ, однако, обращаясь уже прямо къ Куленяйкину.

Куленяйкинъ сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, но не даетъ отвѣта и дѣлаетъ видъ, какъ будто даже не слышалъ обращенія.

— А зачѣмъ ты дѣвку купоросомъ облилъ? — начинаетъ сердиться Медвѣдикъ. — Самъ попользовался, а дѣвку испортилъ.

Куленяйкинъ, однако, остается на высотѣ положенія.

— Приложилъ козу до возу, — саркастически замѣчаетъ онъ, — это, можетъ, когда было, а можетъ, и вовсе не было…

Новое обвиненіе относится къ подвигамъ его ранней юности, и онъ считаетъ неумѣстнымъ присоединять его къ дѣлу о погромѣ.

Медвѣдикъ, видимо, сбитъ съ позиціи. — Вотъ сатана! — замѣчаетъ онъ почти обезкураженно и наливаетъ себѣ еще стаканчикъ.

— А мнѣ самому мало дѣло не попало, — начинаетъ Горѣлый, повидимому для того, чтобы перемѣнить разговоръ. — Я, какъ видите, лицомъ на еврея схожъ, да еще былъ въ картузѣ. Напали на меня мужики, чуть не побили. Спасибо, нашъ мастеровой заступилъ: «Это, говоритъ, русскій». — «А зачѣмъ, говорятъ, ты носишь эту жидовскую кепку?» Тутъ они сбили съ меня картузъ, а накрыли меня своей бараньей шапкой. — «Моли Бога, говорятъ, что остался живъ. А то бы клямка была». — Тогда я сталъ ходить опасно…

— А ты что, выкрестъ, — спрашиваетъ мой спутникъ внезапно и прямо, какъ и въ первый разъ.

— Отецъ, вправду, былъ выкрестъ, — признается Горѣлый, — а мать русская.

«А я какъ летучая мышь, ни со звѣрями, ни съ птицами. Отъ русскихъ боюсь и отъ евреевъ боюсь. Въ одномъ мѣстѣ опять набрался страху. Иду такъ-то по улицѣ. А на встрѣчу толпа валитъ. Я притулился къ сторонкѣ. Еще со мной каменщикъ одинъ да солдатъ. Думаемъ, можетъ, не тронутъ насъ. Вдругъ видимъ, евреи валятъ, хмара народу. Ухъ, перепугались мы опять, прижались, думаемъ, убьютъ до смерти. Однако, проперли мимо, не тронули. Только кричатъ: „на вокзалъ, братцы, не дадимъ громить“. — Эхъ, думаю, попались бы этакъ евреи русскимъ, да они бы ихъ въ землю гвоздикомъ позагоняли…

Такъ мы еще стоимъ, пробѣжала другая толпа, кто съ палками, кто съ желѣзомъ, другіе съ кольями, у иныхъ револьверы. Женщины, мальчишки съ камнями, бѣгутъ мимо, кричатъ: „ура“. Вѣрите, солдатикъ нашъ тоже выскочилъ за ними, „ура“ кричитъ, „ура“, и побѣжалъ сзади. А потомъ опамятовался, сплюнулъ въ сторону, говоритъ… — „Тьфу мара! Жидова проклятая!“

Тогда я сказалъ: „Худо тутъ стоять, пойдемъ лучше къ солдатамъ“. А солдаты злые-презлые. Не ѣвши, жара, пить воды негдѣ достать. Такъ и подскакиваютъ съ прикладомъ, особенно на жидовъ. — „Ахъ вы, жидомордые! изъ-за васъ мы не пивши, не ѣвши сидимъ!“

— И мнѣ тоже чуть не попало! — признается Богдановъ. — Какъ навалили на насъ евреи, кричатъ: — „Вонъ этотъ гой“ (христіанинъ). — Вижу, мое дѣло не полоса, приходится мнѣ быть битымъ. Я побѣгъ, они за мной. Такъ бѣгъ, себя не помня, черезъ весь городъ. Чего-то проблистало надо мной, не знаю, гинджалъ, или изъ пистоля выпалили, да только не дохватило. На встрѣчу мнѣ люди на извозчикахъ, вижу — ни одного русскаго. Мекаю, каюкъ мое дѣло. Забѣгъ я на католическое кладбище, вижу — тамъ ползаетъ калѣка безногая, тоже хоронится отъ драки; думаю, пускай-ка товарищъ мнѣ. Вотъ посидѣлъ, отдохнулъ, думаю, пойду опять спровѣдаю. А калѣка мнѣ дала въ карманъ золы. Говоритъ: „Если присыпаются къ тебѣ, засыпь имъ глаза золою, только по вѣтру сыпь, а не противъ вѣтра“. Пошелъ я на Вѣтренную площадь. А тамъ народу полно. На одной сторонѣ стоятъ русскіе, на другой евреи; а солдаты посрединѣ и полицмейстеръ съ ними. Всѣ въ сердце вошли, кричатъ: „Выходите, такъ васъ такъ!“ — Драться хотятъ. Даже у меня зачесались руки. Все равно, какъ на кулачномъ бою, стѣна противъ стѣны. А полицмейстеръ напередъ высунулся. — „Расходитесь“, кричитъ.

Тутъ зло меня забрало. — „А какое твое дѣло, говорю. — Ты, полиція, зачѣмъ суешь свою ложку въ чужую кашу?“ — И выругалъ его послѣднимъ словомъ.

Вдругъ бакъ, бакъ съ ружей. Вижу, предо мной человѣкъ стоялъ, валится прямо на меня, чуть съ ногъ не сбилъ. Изо рта кровь идетъ, а глаза уже остановились. И другой тоже крикнулъ: „убили!“, упалъ, только руками, ногами дергаетъ. Тутъ я испугался на смерть, даже ослабъ весь, тѣло распустилось, зубъ на зубъ не попадаетъ. Думаю, убьютъ меня сейчасъ. Надо бѣжать, а ноги не бѣгутъ. Думаю, поползу хоть на карачкахъ, запрячусь въ погребъ, стану сидѣть цѣлый день, чтобы не нашли меня солдаты».

— А все-таки нашли тебя! — говоритъ мой спутникъ.

— Евреи доказали, — угрюмо говоритъ Богдановъ, — и споконъ время сосѣди, почти вмѣстѣ росли, доказали на меня. А развѣ я виноватъ? Говорятъ, напримѣръ, я Крамершу Кабаниху желѣзомъ ударилъ. А я, вотъ Христосъ, не помню… Она славная старуха. Я ее, бывало, какъ матку почиталъ… А сверхъ того не запираюсь, можетъ, и вправду ударилъ. Я билъ, меня били; я гонялъ, меня гоняли. Даже весь толкъ потерялъ. Или, говорятъ, я грабилъ. Вы сами можете видѣть, сколько богатства я себѣ награбилъ, лохмотья на спину…

— А теперь какъ? — спрашиваетъ мой спутникъ.

— А теперь меня судятъ, — мрачно объясняетъ Богдановъ. — И подѣломъ дураку, не устраивай пустяковъ. Развѣ такіе бываютъ заправскіе погромы? По-настоящему, надо было весь городъ сжечь огнемъ.

— Зачѣмъ сжечь? — спрашиваю я невольно.

— Затѣмъ! — объясняетъ Богдановъ упрямымъ тономъ. — Мы съ Сашкой голые люди, босявки. А теперь зима. Въ дома насъ не пускаютъ. Такъ мы нагрѣемся хоть на пожарѣ.

Не знаю, говоритъ ли въ немъ водка, или врожденное резонерство, или накопленное годами холодное и упорное озлобленіе. Вѣроятно, все вмѣстѣ. Эта убогая стрѣлка внезапно начинаетъ мнѣ представляться, какъ воронка гейзера, наполненная кипящей грязью и распаляемая подпочвеннымъ огнемъ огромнаго общественнаго вулкана.

— Если жечь, такъ безъ выбора, — фантазируетъ Богдановъ. — На все надо правду. А душить, такъ всѣхъ кряду, а не того, кто послабѣе. Жидъ такъ жидъ, татаринъ такъ татаринъ, а если господинъ купецъ, — «тебя-то мы и дожидались».

Мнѣ кажется, что я заглядываю въ будущее. Гомельскій погромъ представляется мнѣ какъ одна изъ первыхъ зарницъ, какъ ранній раскатъ, за которымъ послѣдуютъ новые удары, съ грабежемъ «по правдѣ», съ избіеніемъ всѣхъ кряду, безъ всякаго пристрастія, съ краснымъ пѣтухомъ на заднемъ планѣ въ видѣ общаго багроваго фона.

III. Двойственный

— Нѣтъ, знаете, если у насъ не примутъ мѣръ къ улаженію дѣлъ, здѣсь будетъ Богъ знаетъ что!..

Окружавшая насъ обстановка странно не соотвѣтствовала тревожному характеру этихъ словъ. Домъ, въ которомъ мы находились, былъ маленькій, деревянный, какъ-то особенно уютный и совершенно старосвѣтскій… По всѣмъ угламъ стояли столики, покрытые вязанными салфетками, пузатые шкафчики, темные стулья съ высокими точеными спинками. Хозяева дома, учитель женской гимназіи Иванъ Петровичъ Б. и его супруга, выглядѣли тоже подъ стать обстановкѣ; оба они были такіе сытенькіе, чистенькіе, аккуратные.

Въ довершеніе всего мы сидѣли за самоваромъ и пили чай съ домашнимъ вареньемъ.

Иванъ Петровичъ Б., собственно говоря, представлялъ уже компромиссъ между гоголевскимъ Афанасіемъ Ивановичемъ и чеховскимъ человѣкомъ въ футлярѣ. Не даромъ въ его кабинетѣ всѣ книжки, перышки и тетрадки лежали такъ опрятно на своихъ мѣстахъ. Кромѣ своего учительства онъ былъ гласнымъ думы и старостой соборной церкви.

Помимо того, новѣйшая смута захватила его своимъ крыломъ и внесла въ его аккуратную душу какое-то легкомысленное, чисто птичье безпокойство. Однимъ словомъ, несмотря на свой простодушный видъ, это былъ сложный продуктъ современной провинціальной жизни, гдѣ все спуталось, вышло изъ колеи и кричитъ благимъ матомъ отъ боли и смятенія.

— Будетъ такой разбой, что Боже избави, — продолжалъ Иванъ Петровичъ тономъ встревоженнаго чижика.

— Да что у васъ такое? — спросилъ я, невольно заражаясь его безпокойствомъ.

— Какъ что?.. Обманъ, насиліе, обида. Мало ли есть случаевъ, когда человѣкъ бываетъ обиженъ. Я, напримѣръ, обиженъ губернаторомъ. Вѣдь при всѣхъ этихъ исторіяхъ мнѣ естественно обратиться съ просьбой. У насъ есть кружка въ соборѣ, и жулики два раза дѣлали попытку взломать. Я обратился съ прошеніемъ, чтобъ разрѣшили револьверъ. Отказано безъ объясненія причинъ. А вѣдь я церковный староста, чортъ возьми, чиновникъ, самъ при шпагѣ. Нельзя же со мной обращаться какъ съ трехлѣтнимъ ребенкомъ.

Мнѣ стало смѣшно. Со своей шпагой и револьверомъ Иванъ Петровичъ напоминалъ не только чижика вообще, но даже того именно щедринскаго чижа, который, будучи въ майорскомъ чинѣ, женился на канареечкѣ.

— Или, напримѣръ, я гласный думы. Конторщикъ у насъ умеръ отъ рака языка. Жена и трое дѣтей; вотировали пособіе единовременно, пятьдесятъ рублей. Кассировано безъ всякаго резона.

— Вы говорите: отчего? Да вѣдь они съ нами не разговариваютъ. Конечно, они свое содержаніе получаютъ по штату, зачѣмъ имъ входить въ чужую нищету.

— Или еще примѣръ, погромъ. Били русскіе евреевъ, а про меня говорятъ, будто бы я натравливалъ…

Несмотря на свой птичій видъ, Б. движется въ самомъ центрѣ личныхъ и національныхъ интригъ города Гомеля, и обвиненія потерпѣвшей стороны не обходятъ и его имени.

— Только я выйди и скажи слово, махни рукой, — признается Б., — камня на камнѣ не осталось бы. Но если бы я дѣйствительно хотѣлъ сказать, то сказалъ бы такъ: зачѣмъ бить бѣдноту? А демократы намъ тоже ничего не сдѣлали. Нужно разбивать купцовъ, Ракитина, Рабиновича.

— А ихъ за что разбивать? — спросилъ я съ нѣкоторымъ удивленіемъ предъ этой неожиданной откровенностью.

— Есть за что! Ракитинъ, напримѣръ, мошенникъ первой гильдіи, костопальню держитъ, салотопенный заводъ, весь воздухъ отравилъ. А Рабиновичъ городскую ассенизацію снимаетъ и всю ассенизацію прямо въ рѣку выливаетъ. А не то — поле есть за нашей слободкой, выворачиваетъ бочки прямо на поле. Лѣнь ему отъѣхать подальше. Пробовали наши жители бочки разбивать, такъ ихъ забирали въ часть, били имъ зубы, сажали безъ суда. Ну и ожесточается народъ. Говорятъ ему, значитъ, все возможно, подкупилъ жидюга. Потому мы хорошо знаемъ, что подкупомъ можно все сдѣлать.

— Или, напримѣръ, въ страховомъ обществѣ пишетъ русскій Зенькевичъ еврею Шмаеру: «Если выберешь меня, то двадцать пять рублей». Я досталъ записку, прочиталъ при выборахъ. — «Нужно, говорю, обсудить личность этого кандидата». Тѣмъ болѣе, что они противъ меня интриговали. Тогда онъ спасся, чтобы его не выкинули изъ окошка изъ второго этажа. Но будутъ винить не столько этого человѣка, сколько того Шмаера, который согласенъ на эту агитацію.

— Буду говорить прямо. Евреямъ жить хуже, чѣмъ русскимъ. Если бы русскимъ пришлось такъ жить, они бы повѣсились или пустились промышлять разбоемъ. Но что же вы хотите дѣлать, надо же, чтобы ненависть куда-нибудь прорвалась одинъ разъ. Евреевъ удобно бить, ихъ били. Подвернись нѣмцы, нѣмцевъ будутъ бить, или татаръ, какъ въ Астрахани.

— Конечно, и у самихъ евреевъ тоже идетъ распря. У Шлемкина, напримѣръ, сынъ демократъ. Плачетъ отецъ, говоритъ: подумайте, на кого я работаю! А сынъ говоритъ рабочимъ: «Подумайте, на кого вы работаете!»

— Но только я признаюсь вамъ: евреевъ не люблю. Ничего они мнѣ не сдѣлали, а не могу ихъ выносить, раздражаютъ они… Вотъ какъ другой человѣкъ не выноситъ кошку…

Я невольно подумалъ о десятипроцентной нормѣ еврейскихъ ученицъ, разсѣянныхъ въ классахъ женской гимназіи Гомеля. Несладко имъ живется подъ ферулой этого кошачьяго отвращенія.

— Раздражаютъ евреи, — продолжаетъ Б. — Напримѣръ, моя мама заходитъ въ лучшій магазинъ спросить бумазеи, приказчикъ взялъ, дерзостей наговорилъ…

Мамой Б. называетъ свою супругу, которая въ подтвержденіе его словъ добродушно киваетъ головой.

— Еще, напримѣръ, извозчики, — напоминаетъ она съ своей стороны. — Даю ему болѣе чѣмъ слѣдуетъ, а онъ ворчитъ. Потомъ говорю: «Поѣзжай по таксѣ». А онъ отвѣчаетъ: «Садись тогда на таксу и поѣзжай!» А еще жидъ. Такія вещи не прощаются…

Мнѣ какъ-то странно слышать такія сентенціи изъ этихъ простодушныхъ старосвѣтскихъ устъ. А впрочемъ, и Пульхерія Ивановна Товстогубиха, по всей вѣроятности, тоже не любила евреевъ и при случаѣ могла имъ даже напомнить о свиномъ ухѣ.

— Кромѣ того, — продолжаетъ Б., — у нихъ въ комитетѣ вожаки недобросовѣстные. Напримѣръ, про Максимова, корректнѣйшій человѣкъ, написали въ заграничной газетѣ «Таймсъ и Бундъ», будто онъ велъ толпу…

«Таймсъ и Бундъ» сразу — это цѣлая обывательская формула заграничной и нелегальной литературы, вродѣ извѣстной вывѣски: цеховой портной Бунаковъ изъ Лондона и Парижа.

— Судью Марковкина приплели, — продолжаетъ Иванъ Петровичъ. — Полный генералъ и будетъ кричать: «бей жидовъ!» Извольте радоваться…

Или, напримѣръ, про наши гимназіи распустили нехорошіе слухи. А у насъ молодежь мирная съ обѣихъ сторонъ. Конечно, демократы не слушаютъ родителей и не исполняютъ обрядовъ и старовѣры также. Можно даже признать, что еврейскіе ученики болѣе сознательные, ибо знаютъ, что если вылетишь, то мѣста не найдешь; и болѣе подготовлены, потому по проценту, по конкурсу; не нарушаютъ дисциплины, какъ русскіе. Зато евреи болѣе чуждаются русскихъ. Русскіе евреевъ приглашаютъ на именины, а евреи русскихъ нѣтъ. Даже одинъ городовой пострадалъ изъ-за русскихъ именинъ. Приняли за демократское собраніе, хотѣли подсмотрѣть, а во второмъ этажѣ. Онъ влѣзъ на окно, но оборвался внизъ и сломалъ у сосѣда заборъ.

Еврейскіе ученики никогда не позовутъ русскихъ. Даже если книжку дать русскому, то онъ на улицу вынесетъ. Я завѣдывалъ еврейской ученической квартирой, приходилъ туда и утромъ, и вечеромъ, и ночью, но никогда не заставалъ русскихъ учениковъ. Заставалъ частныхъ молодыхъ людей, и мѣры были приняты противъ такихъ знакомствъ, но русскихъ не встрѣчалъ никогда.

Можно ли насъ обвинять въ томъ, что въ гимназіяхъ распространился вольный духъ. Я, напримѣръ, поучалъ учениковъ: «Вы не смотрите, что я такъ сижу, въ вольной позѣ. Начальство придетъ, я не буду такъ сидѣть, а быть можетъ, совсѣмъ встану».

А между тѣмъ, когда я добивался правды, чтобы другіе не крали, донесли на меня помощнику попечителя, будто я въ седьмомъ классѣ говорилъ ученицѣ: «Чего ты вертишься, хочется тебѣ выйти, такъ выйди вонъ и …» Хорошо, что попечитель представилъ меня къ наградѣ, дали Станислава на шею, а то бы крышка. Такъ если такое положеніе учителя гимназіи, то развѣ нужно пѣть: Слава въ вышнихъ Богу?..

А съ церковью, я вамъ скажу, еще безпокойнѣе. Напримѣръ, на Пасху распустили слухъ, что евреи взорвутъ соборъ. Кто распустилъ слухъ, чертъ ихъ знаетъ. А только стали говорить, что евреи хотятъ намъ устроить судный день. Никто, конечно, не пришелъ. Я церковный староста, я далъ пушечный выстрѣлъ передъ началомъ службы, оповѣстить народу, что мы цѣлы. Такъ полицеймейстеръ прибѣжалъ. «Вы, говорить, хотите городъ бомбардировать?»…

— Неужели вы вѣрите такимъ слухамъ? — возразилъ я.

— Кто знаетъ! — съ многозначительнымъ видомъ сказалъ Иванъ Петровичъ. — Мнѣ и другіе задавали этотъ вопросъ. Но я думаю, что на свѣтѣ все возможно. Отъ демократовъ можно ожидать чего угодно. Если въ Парижѣ взрываютъ храмы… Что онъ теряетъ?.. Или въ Харьковѣ взорвали же памятникъ Пушкина…

«Или потомъ восьмого мая, когда мы были въ церкви, — вдругъ городовой говоритъ, идутъ на соборъ четыре тысячи евреевъ рѣзать насъ. Опять всѣ убѣжали. Поводомъ послужило, что на Румянцевской улицѣ шайка демократовъ выскочила изъ дворовъ со знаменемъ. Земля побѣлѣла отъ прокламацій; съ криками: долой то да се!.. — При такомъ безпокойствѣ въ храмахъ, спрашивается, какой можетъ быть свѣчной доходъ?.. Вотъ какъ демократы возбуждаютъ населеніе!..»

— Да вы вѣдь сейчасъ говорили о демократахъ совсѣмъ другое? — возразилъ я, смущенный непослѣдовательностью его рѣчи.

— Ну такъ что же, что говорилъ! — рѣшительно отпарировалъ Б. — Я и теперь говорю. Главная причина, конечно, не въ демократахъ, а въ самихъ обывателяхъ, потому что положеніе обывателя самое тяжелое. Не знаю, какъ тамъ у васъ въ Петербургѣ, а намъ здѣсь приходится довольно переживать непріятностей. Хочется кого-нибудь бить, есть злоба. Администрація пользуется особыми привилегіями, самодурство, помпадурство. Мировой судья — несмѣняемый полный владыка, хотя бы тотъ же Морковкинъ, начнетъ разборъ въ три часа дня, часъ позанимается и уходитъ домой. Народъ привыкъ къ этому гнету, но нельзя назвать нормальнымъ состояніемъ, когда боишься каждаго городового. Даже городской голова былъ по назначенію и держалъ себя какъ помпадуръ. Самоуправленіе — одинъ эпитетъ. Человѣка забаллотировали на общемъ собраніи избирателей, а онъ назначенъ.

«Или, напримѣръ, еще хуже. Гражданинъ не имѣетъ права нигдѣ собраться, поговорить о своихъ дѣлахъ. Хотя бы по поводу выборовъ въ управу, соберутся поговорить, такъ полиція дѣлаетъ изъ этого уголовное преступленіе, которое надо пушками разгонять»…

Послѣ недавней рѣчи о внушеніи почтенія къ начальству, это, такъ сказать, идейный переходъ съ сѣвернаго полюса въ Сенегамбію, но Б. расходился и знать ничего не хочетъ. Гимназія, очевидно, составляетъ консервативную половину его души, а городская дума — либеральную. Въ этомъ секретъ его постоянныхъ колебаній. Теперь, подъ вліяніемъ разговора о думѣ, онъ даже вскочилъ съ мѣста и возбужденно замахалъ своими короткими руками. Къ моему крайнему изумленію, Пульхерія Ивановна поддерживаетъ его и въ этомъ новомъ направленіи.

— Каждому хочется немножко побольше свободы, — говоритъ она съ кроткой улыбкой. — Это такъ естественно, это, я думаю, вездѣ.

— Я бы съ удовольствіемъ на улицу вышелъ, — вопіетъ Б., — кричать, орать, что-нибудь дѣлать; только положеніе не позволяетъ. Помилуйте, даже если ребенокъ кричитъ, ты посмотри, что у него болитъ. Если капризъ, уйми, а не то сдѣлай что-нибудь.

Человѣкъ въ футлярѣ, готовый выйти на улицу въ качествѣ демагога и народнаго трибуна!.. Вотъ до чего дошла современная жизнь. Западно-европейскій антисемитизмъ называли «соціализмомъ глупцовъ». Оппозиціонное настроеніе Б., несмотря на искренность его негодованія, принадлежитъ, очевидно, къ той же соціалистической категоріи. Не даромъ онъ постоянно возвращается къ еврейскому погрому.

— Потому самому и евреевъ бьютъ, — заявляетъ онъ, — любви, вообще, на свѣтѣ мало. Всѣ люди ненавидятъ другъ друга, въ томъ числѣ антисемиты евреевъ. Есть у насъ, напримѣръ, общество благотворительное, православное, русское, дѣтскій пріютъ. Я членомъ правленія. Обращаемся въ думу съ просьбой о вспомоществованіи, такъ одинъ гласный, интеллигентъ, и даже нѣмецъ, разорвалъ воззваніе братства и сказалъ: «Жаль — нѣтъ близко мѣстечка, куда снести эту бумажку». Вотъ какая ненависть. Значитъ надо бить, драться другъ съ дружкой. Надо, чтобъ этотъ разбой повторился нѣсколько разъ, пока еще есть достаточно еврейскаго матеріала. А потомъ войдутъ во вкусъ, тогда своимъ чередомъ будутъ русскіе безпорядки.

Зловѣщее предсказаніе учителя гимназіи Б. совершенно совпадаетъ съ такимъ же заявленіемъ Пантелеймона Богданова, подсудимаго изъ громилъ, ибо и то, и другое вытекаетъ изъ того же слѣпого и озлобленнаго настроенія. Въ ихъ словахъ заключается недвусмысленная угроза по адресу будущаго спокойствія всего населенія ближайшаго округа, безъ различія племенъ и вѣроисповѣданій.

Нужно засвидѣтельствовать также, что слѣдствіемъ погрома въ настроеніи всѣхъ вообще жителей города Гомеля, семитовъ и антисемитовъ, за исключеніемъ, быть можетъ, только оффиціальныхъ стражей, явилось замѣтное отклоненіе влѣво. Радикальныя идеи просачиваются въ общее міросозерцаніе изъ ненавистнаго «демократскаго» центра, изъ группы «Таймса и Бунда», не только прямымъ путемъ такъ называемой «пропаганды и агитаціи», но еще болѣе путемъ полярнымъ и полемическимъ, въ видѣ сознанія неотложной необходимости дать отпоръ назойливой критикѣ, показать, что мы «тоже съ понятіемъ, ученые; не Шмулькамъ насъ учить». Погромъ взбудоражилъ все обывательское болото, и рогатыя палки, раньше лежавшія спокойно на днѣ въ тинѣ, теперь свободно носятся изъ стороны въ сторону и натыкаются другъ на друга. Общественные круги, бывшіе до того безхитростно реакціонными или, вѣрнѣе говоря, принадлежавшіе къ категоріи политически «неодушевленныхъ предметовъ», почти противъ своей воли приступаютъ къ размышленію и проникаются сознаніемъ необходимости реформъ, хотя бы въ пику тѣмъ же ненавистнымъ Шмулькамъ. Это измѣненіе готовитъ рядъ самыхъ неожиданныхъ сюрпризовъ вдохновителямъ черной сотни въ Гомелѣ, Баку, Житомірѣ и во всѣхъ другихъ городахъ. Ибо сѣющій вѣтеръ пожнетъ бурю, и поднявшій мечъ отъ меча и погибнетъ.

IV. Ожесточенные

— Знаете, я вамъ правду скажу. Я никогда ничего не имѣлъ противъ евреевъ, а теперь я озлобленъ до-нельзя. Разожглось у меня сердце… Помилуйте, какой-нибудь полицейскій чиновникъ, пьяница, вызываетъ меня на слѣдствіе. Послѣдній прощалыга, Хлумицкій, показываетъ, будто я громилъ. А я говорю: «Ты какъ смѣешь, мерзавецъ, клеветать?» — А слѣдователь вмѣшивается: «Вы не имѣете права такъ говорить».

Это знаменитый Плахинъ, помощникъ желѣзнодорожнаго мастера. Цѣлый рядъ свидѣтелей, евреевъ и христіанъ, единодушно показалъ о томъ, что Плахинъ руководилъ одной изъ погромныхъ партій. Особое присутствіе, впрочемъ, не обратило никакого вниманія на эти показанія, и Плахинъ появился въ залѣ суда только одинъ разъ, и то въ качествѣ свидѣтеля.

Настойчивость обвинителей тѣмъ не менѣе произвела сильное впечатлѣніе на Плахина.

— Ахъ, этотъ Хлумицкій, — повторяетъ онъ поминутно, — если бы я могъ, я бы его!.. Счастливъ его Богъ, не попадается онъ мнѣ подъ руки.

Наружность Плахина весьма внушительна. Онъ высокъ, костлявъ, съ маленькими свирѣпыми глазками и короткими огненно-рыжими волосами. Руки у него длинныя, съ огромными кистями, какъ у орангутанга. Онъ ходитъ въ валенкахъ, обшитыхъ кожей, и въ дубленномъ полушубкѣ. Въ разговорѣ, вспоминая своихъ враговъ, тотчасъ же вспыхиваетъ, стискиваетъ кулаки, даже скрежещетъ зубами. И глядя на его лицо, невольно думаешь: дѣйствительно, не дай Богъ попасться ему въ руки, особенно въ темномъ переулкѣ!..

Оказывается, однако, что внутренняя природа Плахина сложнѣе того, что можно предполагать по ея внѣшней вывѣскѣ.

— Я вамъ скажу, за что меня ненавидятъ евреи, — неожиданно заявляетъ онъ, — за то, что я не потакаю ихнему звѣрству. Знаете, я не могу видѣть крови ни въ животномъ царствѣ, ни въ людяхъ. Когда увижу, такъ худо станетъ, даже сердце мутится. При томъ же животное я такъ сожалѣю, что если вижу, кто истязаетъ, то догоню и отниму, и сгоряча толкну. Даже я должность принялъ, состою животнымъ попечителемъ отъ общества животнаго Покровительства.

«За два года составилъ 64 протокола, за лошадей, телятъ и птицу, и всѣ довелъ до штрафа. Потому онъ накладетъ 30 телятъ въ телѣгу, а самъ сядетъ сверху и ѣдетъ.

Больше всего протоколовъ противъ евреевъ. Положимъ, что касаемо животныхъ, то и русскіе звѣри. Напримѣръ, я Пискунова привлекалъ и на штрафъ навелъ. Русскій мужикъ, знаете, больше бьетъ, но его труднѣе поймать, а лошадь у него исправная. У еврея лошадь хуже, изрѣзана, издергана. Больше это отъ бѣдности, но я все равно къ отвѣтственности привлекаю.

— Ай, господинъ Плахинъ, на что же вы заступаетесь? Мы были въ пустынѣ, насъ тоже гнали, мы были въ крови… — Но я не могу. Быть можетъ, я немного пристрастенъ, но, какъ чиновникъ, не могу потакать»…

«Животный попечитель» и руководитель погрома, отвращеніе къ крови и готовность къ дракѣ, любовь къ лошадямъ и телятамъ и вытекающее изъ нея чувство чиновничьей отвѣтственности за дѣйствія обывателей, — какъ совмѣщается все это въ одной и той же человѣческой душѣ?..

Впрочемъ, относительно погрома Плахинъ настаиваетъ на самомъ упорномъ отрицаніи.

— Чтобъ я разбивалъ людей! — повторяетъ онъ, — да я не такъ воспитанъ. Для меня еврей ли, нѣмецъ ли — все едино. Просто, есть у меня два дома, собственность въ Курской губерніи двадцать десятинъ; съ другихъ-то, съ жуликовъ, съ уличнаго сброда, не много взыщешь, а съ меня можно.

«Я, конечно, сознаю, что демократы зло. Намъ, старшимъ мастерамъ, отъ нихъ вражда. Мы даже начальнику дороги жаловались, что изъ-за этихъ прокламацій, что молодежь читаетъ, развивается дерзость, непочтеніе къ старшимъ и къ мастерамъ. Они насъ ненавидятъ. Но я энергичный господинъ, демократовъ не боюсь. Напримѣръ, я помогалъ полицеймейстеру задерживать евреевъ, которые пріѣхали изъ Бобруйска. Смотрю — на вокзалѣ полицеймейстеръ шашку вынулъ: „Назадъ!“ Я тоже руки разставилъ, загородилъ дорогу. Стали ихъ обыскивать, но ничего не нашли. И хотя бы мы надъ ними сдѣлали разбой, такъ они на то арестованы, подъ подозрѣніе взяты. За такихъ начальство не стоитъ. А Хлумицкій, гадина, говорилъ, будто я Купина лавку разграбилъ, но я просто поѣхалъ за дѣтьми въ гимназію въ два часа. А въ лавкѣ у Купина и товару рублей на сто не было. Стоило бы мараться!..

У меня дѣти маленькія учатся, я зналъ, что они будутъ бояться. Отвезъ ихъ домой на извозчикѣ, потомъ въ четыре часа иду по Замковой улицѣ. Два старика тамъ, это меня возмутило. Ѣхали себѣ съ спокойной совѣстью и ничего не ожидали. Вдругъ три босяка съ дубовой ножкой отъ стола. И кричу: „брось!“ А они уже покатились съ дрожекъ. Я сказалъ городовому на углу: „Ты чего, такой сынъ, не видишь?“ А онъ говоритъ: — „Они уже ушли. Я ихъ, вправду, не вижу“. Потомъ я дальше пошелъ. Вижу, у монопольки сидитъ старикъ, весь въ крови, еврей. Я пошелъ къ нему, хочу взять его, завести во дворъ, обмыть. А онъ побѣжать отъ меня, видя во мнѣ русскаго и врага. Тутъ самоваръ, швейная машина, все разбитое, бутыль наливки разлита, будто кровь. Такъ худо смотрѣть. Потомъ дальше поворачиваю, идетъ босякъ, несетъ ручной сакъ. — „Ты, говорю, откуда это сперъ?“ — „А тебѣ что?“ — „Ахъ ты, такой сынъ, дай сюда!“ Бацъ его по мордѣ. — „Ковалевъ, сторожъ, отдай жандармскому, пусть заявитъ!“ Я это сдѣлалъ для назиданія своихъ дѣтей, пусть видятъ, что за кражи по мордѣ бьютъ. А дѣти говорятъ: — „Оставь, папа!“ А онъ такъ грубо отвѣчаетъ: — „А я развѣ одинъ, всѣ такъ!“ Думалъ, это изъ лавки Тамаркина, а оказывается, что отъ Перчаховской. А она на судѣ говорила: „Господинъ судья, скажите Плахину, пусть отдастъ мой чемоданчикъ!“ Непремѣнно я подамъ на нее за клевету.

Былъ на другой день въ мертвецкой, — продолжаетъ Плахинъ, — видѣлъ шесть евреевъ, а русскихъ — одного. У евреевъ головы палками поразбиваны, глаза изъ орбитъ выскочили. А русскій нищій. О немъ говорили, будто его взяли за конечности и разорвали. То я хотѣлъ посмотрѣть, но убѣдился, что этого не было.

Раненые тоже, молодой еврейчикъ, миловидный такой, весь пылаетъ, нога прострѣлена. Дядя его проситъ льду для него, а льду нѣту. Видѣлъ его потомъ безъ ноги на костылѣ».

Все, что разсказываетъ Плахинъ, красочно и правдоподобно. Очевидно, онъ много ходилъ по улицамъ во время предполагаемой «поѣздки за дѣтьми». Но отрицанія его ужъ слишкомъ громогласны.

— Я суда не боюсь! — повторяетъ онъ, — даже я свои услуги предложилъ одному мастеровому, что его видѣлъ въ пожарной командѣ. Тяжко его обвиняютъ, но я его вызволю.

Онъ говорилъ о Терещенкѣ, бывшемъ служителѣ пожарной команды, который обвиняется въ убійствѣ. Терещенко — завѣдомый громила. Кстати сказать, въ концѣ января его зарѣзали въ ночномъ притонѣ при дѣлежѣ какой-то новой добычи.

— А объ моемъ алибѣ засвидѣтельствовалъ тоже надежный человѣкъ, — сообщаетъ Плахинъ (слово alibi онъ произноситъ и склоняетъ по-русски), — что я совсѣмъ не былъ на погромѣ.

— Да вѣдь вы же были! — наивно возражаю я.

— Былъ, да не громилъ! — настаиваетъ Плахинъ.

Наша бесѣда, очевидно, совершила полный кругъ и грозить возвратиться къ своему началу.

— Знаете что, — предлагаетъ Плахинъ, — лучше я провожу васъ къ нему, онъ образованнѣй меня, всѣ газеты читаетъ…

Надежный человѣкъ засѣдаетъ въ одной изъ служебныхъ конторъ, тутъ же на вокзалѣ. Онъ такой же грузный, рыжій и грубый, какъ и самъ Плахинъ. Только лицо у него красное и глаза сѣрые на выкатѣ.

Мнѣнія свои онъ высказываетъ гораздо болѣе опредѣленно.

— Алибъ, какой алибъ? — говоритъ онъ отрывисто, — дали жидамъ взбучку, до новой Пасхи не забудутъ. Вотъ и алибъ!..

— И надо, ничего не подѣлаешь, — прибавляетъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.

— А за что?

— Да какже, — возражаетъ надежный человѣкъ, — они передъ погромомъ христіанскаго ребенка отравили!..

Это образованность въ стилѣ Паволакія Крушевана.

— Помилуйте, — продолжаетъ надежный человѣкъ, — они въ понедѣльникъ ночью насъ сжечь хотѣли. Моя жена ночевала въ вагонѣ, сбѣжались на вокзалъ женщины со Слободки съ дѣтьми, несутъ скарбъ. «Обходятъ насъ евреи съ лѣваго фланга; когда стемнѣетъ, придутъ насъ громить… Спасайте насъ!»… Даже стали посылать роту въ Любенскій лѣсъ на рекогносцировку, что тамъ засѣли демократы. А ротный командиръ построился, разсыпалъ цѣпи стрѣлковъ, пошелъ. Они, конечно, убѣжали. Но если бы не войско, они бы намъ устроили Мамаево побоище.

Очень можетъ быть, что эти слухи фабриковались именно здѣсь, въ этой пыльной комнатѣ, но теперь творчество забыто, и оба пріятеля твердо вѣруютъ въ боевую серьезность вокзальной тревоги.

— Вездѣ пламя, — начинаетъ снова пріятель Плахина, — въ деревнѣ, какъ въ городѣ. Есть у меня, напримѣръ, имѣньице въ Рощанскомъ уѣздѣ. Княжескій лѣсъ, а рядомъ мой клочекъ. Въ княжескій ѣздили красть, въ моемъ складывали. Я не перечилъ, думаю, чертъ съ вами!.. Потомъ пріѣхалъ, вижу, они протоптали восемнадцать дорогъ черезъ мой лугъ. Я имъ замѣтилъ, а они говорятъ: — «Нашимъ лошадямъ тоже водопой надо, не вамъ однимъ, толстопузымъ».

Дѣйствительно, рѣчка тутъ. — «Мало вамъ, говорю, одну дорогу сдѣлать?» — Наши ребята маленькіе, не могутъ справиться!

А я говорю: «Совсѣмъ загорожу участокъ!» — «А мы тебѣ краснаго пѣтуха подпустимъ!»

Думаю: «Ахъ, вы!..» Взялъ лошадей загналъ въ амбаръ, а они моего сына за глотку.

— «Убьемъ!» — кричатъ. Что дѣлать, поѣхалъ къ земскому начальнику, самъ жалобу снялъ. Думаю, теперь убытку на пятьдесятъ рублей, а если сожгутъ, будетъ на пять тысячъ. Потомъ подумалъ: «лучше я уѣду», а въ имѣніи родственницу оставилъ, женину тетку, баба, правда, дѣловая и обхожденіе знаетъ.

А они пришли въ домъ, двери заперли и стали согнущаться надъ ней, сажали ее на горячую плиту. — «Дай, говорятъ, барыня, соку!», — а она, правда, толстая да потная. — «Вы же, говорятъ, обжигаете насъ, какъ горшки въ печкѣ».

Такъ она имъ въ ноги кланялась, со слезами, только отпустите душу на покаяніе.

— Послѣ того я совсѣмъ отступился. Думаю, продамъ кому попало, хоть вамъ, если угодно. А имѣніе хорошее. Но никто не покупаетъ. Даже другіе помѣщики бѣгутъ оттуда. А крестьяне хотѣли купить, такъ у нихъ денегъ не хватило. Я бы съ удовольствіемъ продалъ.

«По моему, одно изъ двухъ, — закончилъ онъ, — либо надо мужикамъ денегъ дать на покупку земли, либо надо ихъ черезъ пятаго драть»…

Лицо моего собесѣдника сердито нахмурилось. И мнѣ показалось, что на него упала черная тѣнь той огромной тучи, которая быстро всползаетъ на всероссійскій горизонтъ. Въ Гомелѣ раздались первые раскаты грома. Вслѣдъ за ними приближалась великая небесная канонада.

Конецъ.

Примечания

1

Восточная половина Нью-Іорка.

(обратно)

2

Равносильно русскому Пошехонью.

(обратно)

3

Лѣсокъ.

(обратно)

4

Христіанка, крестьянка.

(обратно)

5

Эмигрантовъ въ Америкѣ дразнятъ greeners (зеленые) и green horns (зеленые рога).

(обратно)

6

Копъ — уличная кличка нью-іоркскихъ городовыхъ, сокращеніе изъ слова copper, мѣдь.

(обратно)

7

Юніонъ, рабочій союзъ.

(обратно)

8

Послѣдняя фраза имѣетъ права гражданства у американскихъ служанокъ.

(обратно)

9

Переводъ съ еврейскаго.

(обратно)

10

Мистеръ Дули — одинъ изъ любимыхъ персонажей извѣстнаго американскаго юмориста Дунна.

(обратно)

11

Такъ почему-то на югѣ называютъ черниговцевъ.

(обратно)

12

Uncle Sam — United States.

(обратно)

13

Древо креста есть знакъ вождя. За нимъ послѣдуетъ войско.

(обратно)

14

Ребе — Равви. Родъ хасидскихъ пророковъ, къ которымъ ѣздятъ за совѣтами даже издалека.

(обратно)

Оглавление

АМЕРИКАНСКІЕ РАЗСКАЗЫ

  У входа въ Новый Свѣтъ

  Черный студентъ

  Авдотья и Ривка Повѣсть

  Елка въ Нью-Іоркѣ Разсказ

  Землепроходъ Очеркъ

  Въ русской церкви въ Нью-Іоркѣ

  Маскарадъ въ Гетто

  Въ театрѣ

  На конгрессѣ америндовъ

АГАСФЕРЪ Фантазія

ГОМЕЛЬСКІЕ СИЛУЭТЫ

  Вмѣсто предисловія

  Евреи

    I. Во Рву

    II. Отцы и дѣти

    III. Гайскій

    IV. Пейсахъ Нейкинъ

    V. Дрынкинъ

    VI. Рѣшительные

  Русскіе

    I. Старые и молодые

    II. Громилы

    III. Двойственный

    IV. Ожесточенные

*** Примечания ***