Польская Сибириада [Збигнев Домино] (fb2) читать онлайн

ЗБИГНЕВ ДОМИНО Польская Сибириада

Все, о чем мы расскажем в этой книге, действительно произошло, или могло произойти

Часть первая ЛЮДИ ЧЕРВОННОГО ЯРА

1

Зима в тот год выдалась небывало снежная и морозная. Ночная, предрассветная пора. Червонный Яр, небольшая подольская деревушка, окутанная тишиной глубокой заснеженной долины, еще спала сном праведника. Спала, не подозревая о грядущей беде, какая и в кошмарном сне не могла привидеться. Потому и обрушилась эта беда в ту ночь на жителей Червонного Яра, как гром с ясного неба.

Злобный лай собак разнесся внезапно по всей деревне, какие-то чужие вооруженные люди с криками и руганью прикладами ружей стали ломиться в избы. Ржание коней, рев перепуганной скотины слились в единый гам с жалобными стенаниями женщин и детским плачем. И время от времени ружейные выстрелы, многократно повторенные эхом в чистом морозном воздухе.

Так жители Червонного Яра встретили трагическую годину ссылки на сибирскую каторгу.

Для тех, кто интересуется историей, отметим, что происходило это 10 февраля 1940 года.

Подворье Калиновских, самое большое и богатое в Червонном Яре, разместилось на краю деревни, у дороги из Тлустого в Борщев. Видно, именно поэтому в первую очередь к Калиновским ворвались энкавэдэшники вместе с местными украинскими милиционерами.

Во дворе Калиновских грянул первый выстрел, и пала первая жертва: Британ, подгальская овчарка, защищая хозяйское добро, бросилась на советского офицера в белом кожухе и в кровь изодрала державшую наган руку. На подворье забурлило. Британ не отпускал жертву. И только выстрел из солдатского ружья положил конец его собачьей преданности. Шум вырвал из сна младшего из Калиновских Янека, толкнул его к заиндевевшему окну. Проснулся и дед Феликс.

— Что там, Ясек?

— Британ в кого-то вцепился… Какие-то люди… С ружьями.

— Стреляют! Видать — бендеровцы! Не открывай, упаси Боже!

Разом забарабанили в двери и окна. Янек отскочил от окна и схватил топор. В дверях комнаты появился заспанный отец.

Стук прекратился.

— Эй, Калиновский, открывай! Вы чего там, повымерли все?

— А кто там? — Отец, подпрыгивая на одной ноге, натягивал штаны.

— Это я, Борма, мы к тебе с милицией. Не бойся, тут все свои, открывай.

— Борма, Дысько Борма, по голосу узнаю. Говорит, с милицией… Надо открыть, делать нечего… — вполголоса бормотал отец.

Накинул на плечи тулуп и вышел в сени. Калиновская тоже встала и дрожащими руками зажигала керосиновую лампу.

С холодом и клубами пара в избу ворвались два красноармейца с ружьями, с похожими на пики штыками, а за ними Дысько Борма и молодой офицер в белом кожухе.

— Руки вверх, все к стене! Не двигаться! А ты, бабушка, чего еще ждешь? Вставай! Быстро, быстро! — покрикивал солдат, стоя над кроватью бабки Люции.

Бабка полгода лежала парализованная. Испуганными глазами смотрела на происходящее, но ни пошевелиться, ни отозваться не могла.

— Паралич у нее, — заступилась за свекровь Регина Калиновская.

— Оставь ее! Обыскать все! — приказал солдатам молодой офицер. Наган вложил в кобуру, придерживая покусанную Британом, окровавленную ладонь. Калиновская, ни слова не говоря, налила в тазик воды, подала офицеру полотенце и пузырек йода.

— Проклятая собака… — офицер зашипел от боли, залил рану йодом и обернул полотенцем ладонь — Спасибо, пани.

Из другой комнаты солдаты вывели двух заспанных мальцов.

— Больше никого нет! — отрапортовали.

— Все? — офицер в белом кожушке вопросительно взглянул на Борму, стоявшего с местным милиционером Трофимуком из Ворволинец у самого порога и до сих пор не проронившего ни слова. В ответ Борма только кивнул головой.

— Все. Ну, хорошо, сейчас проверим, — офицер достал какую-то бумагу. Разгладил ее на колене и подошел ближе к лампе. В избе стихло, только громко тикали старые настенные часы.

— Все. Так, сейчас проверим… Калиновский Юлиан Феликсович — это который?

— Сын Феликса — это я… А это мой отец, Феликс Калиновский, моя мать, Люция Калиновская, моя жена Регина, а это мои дети: Ян, вон тот, старший, потом Ромек, то есть Роман Калиновский. Ну и Ирэнка, младшенькая.

Офицер огрызком карандаша пометил что-то в своем списке, уголком глаза косясь на Борму, который опять кивком подтвердил слова Калиновского.

— Так, так… Ну, хорошо… А чужих в вашем доме нет? Беглых, поселенцев, польских солдат?

— Нету, пан товарищ офицер, тут только свои.

— А оружие есть?

— Нет. Зачем нам оружие, пан офицер…

— Ну, ну, хозяин, смотри мне! Обыщем все подворье, если что найдем, хуже будет. Лучше добровольно сдать… — на секунду прервался, полез за очередной бумажкой.

— А теперь, граждане, я зачитаю вам постановление советской власти, которое, сразу предупреждаю, обсуждению не подлежит. — Подошел к лампе и одним духом прочел: «Указом советского правительства граждане — Калиновский Юлиан Феликсович вместе со всей семьей переселяются в другую область на территории СССР…»

От неожиданности Калиновский потерял дар речи. На минуту все смолкло. Первым отозвался дед Феликс:

— Как это, пан офицер, переселяются? И куда это? Да мы ж тут с дедов-прадедов, тут наш дом, наша земля, вся наша скотина. Все!

Офицер спрятал бумаги, с трудом застегнул полевую сумку, поправил повязку на руке и посмотрел на часы, которые как раз в это время пробили четыре часа утра. До сих пор спокойный, неожиданно повысил голос:

— Там же ясно было сказано: вас переселяют в другой район Советского Союза. И никаких возражений! Сейчас, — он вновь взглянул на часы, — сейчас ровно четыре часа пять минут… Через полчаса вы должны быть готовы к отъезду. Забрать с собой можно личные вещи, багаж и еду по мешку на человека. Ясно?!

— Полчаса? По мешку? А хозяйство? Да как же тут ехать? Бабушка больная, дети малые, такие морозы! Пан офицер, смилуйтесь над нами! Пан офицер!

Калиновская сложила руки в молитвенном жесте. Калиновский обнял жену.

— Успокойся, Реня, успокойся… — а она расплакалась.

Офицер отбросил окровавленное полотенце, обернул ладонь своим носовым платком. Он был явно смущен.

— Пошли, Борма. А вы, — приказал он солдатам, — останьтесь здесь, и чтоб все сделали, как я сказал.

С порога обернулся к Калиновской.

— Спасибо за перевязку, хозяйка!.. А насчет больной бабки не беспокойся. Там, куда вы едете, врачи есть. И больницы, и школы. У нас в Советском Союзе все есть!

В широко распахнутую дверь ворвалась в избу новая волна жгучего мороза…

Викта Высоцкая не теряла надежды, что ее муж со дня на день вернется с войны.

Если и закрадывались порой сомнения, она никому этого не показывала. И уж, упаси Господь, своим детям, которые, и дня не проходило, чтоб не вспомнили отца. Вон соседи, Беганьский с Даниловичем, тоже были на войне, и вернулись, так почему же именно ее Стефан не должен вернуться? А может, бедолагу где-то в неволе держат? У немцев или даже у русских? Разве не рассказывал Данилович, как его советские в плену держали до того, как вернулся он в Червонный Яр? Вот и Стефан вернется. Должен вернуться, как же она без него управится со своими басурманами? Да и хозяйство на ее бабской шее. Повезло еще, что удалось этих Долин из Ворволинецкой Колонии на квартиру взять. Долина по хозяйству поможет, а с женой его они вечерами о жизни поговорят, поплачут, все как-то вместе полегче. Успела уже привыкнуть Высоцкая к тому, что время от времени, в разную пору дня и ночи налетала к ней с досмотром ворволинецкая милиция. Спрашивали, не вернулся ли муж, заглядывали во все углы. И почти всегда забирали с собой Долину в тлустовское отделение на допрос. Тогда они обе с Тосей Долиной плакали. И ждали. Долина чаще всего через день — другой возвращался, а ее Стефана все нет, как нет.

В ту ночь Викта Высоцкая спала чутко — со дня на день должна была отелиться корова, яловка. Долина уже вторую ночь проводил в стойле, следил, чтоб с животиной какой беды не приключилось. А потому, когда услыхала Викта стук в окно, две мысли вспыхнули, как молнии: Стефан вернулся! Яловка отелилась! Выскочила из-под перины, подышала на расписанное морозными цветами окно. Кто-то стучал в дверь.

— Открывайте, Высоцкая! Это я, Тарас Гробельный, узнаете? Открывайте, не бойтесь, мы к вам с милицией. Дело у нас…

Она понимала и говорила по-украински. Сомнений не было: это Тарас, кстати, крестный ее младшего, Петруся, приятель Стефана с детства. «Поди, опять за беднягой Долиной пришли», — подумала она.

— Что ж так в ночи-то? Сейчас, сейчас открываю, открываю…

Сунула босые ноги в резиновые сапоги, набросила на плечи старую шубейку. В дверях другой комнаты стояла Тоська Долина.

— Что? Уже телится?

— Нет, это милиция… Видно, снова за твоим пришли.

— Иисус, Мария, когда же это все кончится!

Высоцкая открыла двери. На пороге появился Ян Долина с поднятыми руками, два русских солдата с винтовками, Тарас Гробельный и какой-то чужой мужчина в куртке с кобурой огромного револьвера у пояса. Вошли в избу. Незнакомец чиркнул спичкой, нашел и зажег лампу. Молча, по его знаку, солдаты разбрелись по дому. Долина продолжал стоять у стены с поднятыми руками.

Викта смотрела на Тараса, как бы ища у него какого-то объяснения, но тот явно избегал ее взгляда. Привели Долинку с детьми; старший, Сташек, нес в руке зажженную свечку, четырехлетний Тадек тер кулачками заспанные глаза, держась за юбку мамы.

— Вы Долина? — спросил гражданский с револьвером. — Ян Янович? Опустите руки… Поселенец?

— Да.

— Легионер?

— Я в легионах не был. Годами не вышел…

— А на войне?

— Не успел… Мобилизационную повестку, правда, получил.

— Ну да, быстро же эта ваша панская Польша рухнула… Оружие есть?

— Нет.

— Сдайте добровольно, если мы найдем, хуже будет!

— Нет у меня оружия, столько раз уже все здесь обыскивали…

— А мы найдем! — У гражданского было широкое монгольское лицо, резкий хриповатый голос. Лицо кривилось в противной гримасе.

— Которая тут Антонина Долина?

— Это я, — несмело отозвалась Долинка.

— Леоновна?

— Не понимаю.

— Мама, пан спрашивает, чья ты дочь? Как деда звали, — объяснял матери Сташек, потому как Долина слабо понимала по-украински, а уж тем более, по-русски.

— Да, да. Леона дочка, в девичестве Каплита.

— Которые дети ваши?

Долина показал на Сташека и Тадека.

— А теперь, гражданин Долина, сообщаю вам, что постановлением советской власти вы и вся ваша семья будете переселены в другой район Советского Союза. Переселение начнется немедленно. И бесповоротно! У вас есть полчаса на сборы, потом поедем на станцию. С собой можно забрать по мешку багажа на человека…

— Что он говорит, Сташек, что он говорит? — Лихорадочно допытывалась Долина.

— Он говорит, что надо собираться, потому что нас сейчас куда-то увезут.

— Господи, Боже мой! Увезут? Куда… — она вдруг уловила слово «станция» и поняла его по-своему. — Господин хороший, да зачем же нам другой постой? Мы уж тут, у пани Высоцкой, коль нас не выгонит, зиму-то эту перебьемся.

— Мама! Он не про постой говорил, а про железнодорожную станцию. Поездом поедем!

— Господи Всемогущий! Матерь Божья Борковска…

— Ничего не поделаешь, пойдем, Тося, надо собраться. Одень детей потеплее, мороз на дворе страшенный.

Мужчина в гражданском обратился к Высоцкой:

— А вы Высоцкая?

— Высоцка.

— Виктория Петровна?

— Да, дочь Петра…

— Муж, Стефан Юзефович Высоцкий?

— Да.

— А где он теперь?

— Если бы я знала! С войны еще не вернулся.

— А не прячешь ли ты его где-нибудь под теплой перинкой?

— Одна я одинешенька с детишками. Долины подтвердить могут. И кум… И кум Тарас тоже ведь все знает про моего-то.

— Кум, говорите? — Мужчина в гражданском не без насмешливой подозрительности покосился на Тараса, который, отводя глаза от Викты, усердно поправлял на рукаве красную милицейскую повязку.

— Кум не кум… — продолжил гражданский. — Ваши дети — Ежи, Эмиль и Петр?

Высоцкая по очереди указала на мальчиков.

— Ну, ладно… Значит так, гражданка Высоцкая, вы тоже со всей семьей решением советской власти будете переселены в другой район СССР. Собирайтесь вместе с жильцами. И быстро, у вас на все полчаса.

Викта рухнула перед ним на колени.

— Пан товарищ начальник, смилуйся над нами, сиротами! Сжальтесь! За что? Куда? Муж с войны не вернулся. Жду его денно и нощно, все глаза проглядела, отца детям, сиротам ожидаючи… Да где ж он нас потом отыщет? Пан начальник, пан начальник… — ползла к нему на коленях, пыталась обнять ноги. Один из солдат оттеснил ее прикладом ружья.

— Успокойтесь, женщина! Успокойтесь! Советская власть так постановила, и надо выполнять. Никто это решение отменить не может.

— Пан начальник, мужа нет, как он нас найдет?

— Найдет, найдет! Мы ему поможем, как только он здесь объявится.

— Тарас! Кум! — Высоцкая, не поднимаясь с колен, повернулась к Тарасу и с мольбой протянула к нему руки. — Спасай нас, кум, заступись за нас, скажи доброе слово, сделай что-нибудь, ты же нас знаешь! Что я такого сделала, чем мои бедные сиротки провинились?

Гробельный не смел поднять глаз, бормотал:

— Встань, встань, Викта… Что я могу сделать… Сама видишь… Встань, Викта… Встань… ну, что я…

— Яловка вот-вот отелится! Яловка! — Викта на полуслове прервала причитания, сорвалась с колен и прижала к себе детей. И внезапно изменившимся голосом не проговорила, скорее прошипела: — Чтоб вас всех за мои беды и за несчастных моих сироток Господь Бог покарал! — И яростно сплюнула под ноги Тарасу.

Еще накануне под вечер Флорек Ильницкий взялся гнать самогон. В ту зиму по всей округе крестьяне повально гнали самогон. Новая советская власть не особо рьяно им в том препятствовала, и не только потому что ее представители сами были не дураки выпить, но и исходя из вполне разумной предпосылки, что одурманенными пьяницами управлять куда проще. А крестьяне, как крестьяне — одни гнали, чтоб самим выпить, другие на продажу. А иные — по традиции — на праздники, на свадьбы, поминки, крестины, именины или на убой свиней. И присказку новой советской власти «без водки не разберешься» уже никому не было нужды переводить.

Несложное приспособление Флорек установил в конюшне. Не без корысти Флореку в этом самогонном предприятии помогал Бронек Шушкевич, засидевшийся в холостяках бродяга и ленивец, известный гуляка и охотник до баб.

В Червонном Яре давно поговаривали, дескать, кто — кто, а Гонорка Ильницкая мужика, сумевшего ей угодить, наверняка из-под своей перины не погонит прочь. Хоть и такого ходока, как Бронек. Пересуды пересудами, а правда заключалась в том, что Гонорка, баба красивая, стройная, высокая, фигуристая, как лань, взяла себе в мужья Флорека, мужика, конечно, не из бедных, расторопного и работящего, как пчелка, но намного старше себя и такой тщедушной наружности, что рядом с ней он выглядел, как сушеная грушка-падалка. К тому же, хоть эта мало подходящая друг другу супружеская чета и продержалась вместе уже добрую пару лет, Ильницкие так и не дождались пока потомства. Не помогли ни пожертвования на молебен, ни лекарства, привозимые евреем-аптекарем из самой Варшавы, ни ворожба кочующих цыганок, ни заговоры слепой Василисы из-под Гусятина; как не было, так и нет ребенка у Гонорки с Флореком. «Яловая, видать, эта Гонорка, и все тут, — вынесли приговор местные бабы, — вон, хороводится абы с кем, как та сучка в гон, и ничего! Должно, яловая, бездетная и все тут!..»

Гонорке Ильницкей все это постыло! И завистливые пересуды, и сальные мужицкие взгляды, заигрывания и похлопывания. На людях гордо задирала вверх голову, а в одиночестве, особенно пустыми и долгими бессонными ночами до крови искусывала губы и выплакивала в подушку тоску по своей несчастной бабьей доле. А что не без греха была? Факт! Не с одним Бронеком тискалась она в любовных утехах. Сознательно влекла к себе тех, кто ей нравился. Оправдание находила в том, что с тех пор, как пару лет назад Флорек простудился, вывозя дрова из лесу, толку от него как от мужика в постели никакого не было. Ну и дитя, дитя, дитя! Боже! — как же Гонорка хотела иметь ребеночка!

Долго в ту ночь не могла она уснуть, ворочалась под жаркой периной. Вдруг услышала, как тихо скрипнули двери в сени, натянула перину под самый подбородок. В комнату крадучись, как тень, проскользнул Бронек, наклонился над кроватью.

— Спишь, Гонорка? — Несло от него конюшней и перегаром, был под хмельком. На груди ощутила его жадную до ласк, ледяную с мороза ладонь. В ярости с отвращением отшвырнула его руку.

— Вон отсюда! Быстро! Бугаище ненасытный!

— Ты чего, Гонорка, не бойся… Флорек спит в конюшне, пьяный в стельку. Подвинься, дай погреться чуток, не будь такой…

Гонорка оттолкнула его, свалила на пол.

— Катись отсюда, немедля, не то я об твою глупую башку лампу вдребезги разобью!

И неожиданно тоскливо, в голос разревелась. Опешивший Бронек неуклюже поднялся с пола и, бормоча что-то под нос, выскочил из избы. Она еще услышала треск захлопнувшейся двери и скрип его шагов на морозе, удалявшийся в сторону конюшни.

Громкий стук в окно вырвал ее из полусна-полуяви.

— Откройте! Быстро! Милиция из Тлустого!

Видно обнаружили, что дверь в дом не заперта, потому как не успела Гонорка встать, а они уже ворвались в избу и ослепили ее фонарем.

— Руки вверх! Не двигаться!

Она не очень понимала, что происходит, к ней ли они обращаются. Но колючее прикосновение штыка развеяло все сомнения.

— Руки! Руки вверх!

Гонорка подняла руки, короткая рубашка обнажила ее стройные бедра. Луч света, ослепив на секунду, скользнул с ее лица по груди, животу к босым ступням. Она не узнавала их лиц, но поняла, что в избе несколько человек.

— Где муж? Есть в доме кто чужой?

— Нет, нет, — ответила она и, опустив руки, поспешно натянула платье.

Чиркнула спичка, кто-то зажег лампу. Тогда только увидела она в избе двух солдат с винтовками и молодого офицера в белом кожухе, с забинтованной рукой и с пистолетом в другой руке. С ними был Дысько Борма, председатель сельского совета в Ворволинцах. Гонорка подумала, что кто-то донес насчет самогона. «Ой, да что там нам сделают; самогон все гонят! Да пусть себе заберут хоть весь! Надо как-нибудь Борму отозвать в сторонку, поговорить!» Солдаты тем временем успели обыскать избу.

— Никого нет, — доложили офицеру в белом кожухе.

— Так, ладно, посмотрим… Ваша фамилия, гражданка?

— Ильницкая, Гонората Ильницкая… Так ведь Дмитро, пан Борма меня знает… — удивилась Гонорка.

— А я вас спрашиваю! — прервал офицер. — Гонората Станиславовна, так?

— Да, дочь Станислава…

— Хорошо, хорошо… А ваш муж — Ильницкий, Флориан Якубович… Так?

— Так его зовут, сын Якуба.

Говоря это, Гонорка, как ей казалось незаметно, шаг за шагом приближалась к Борме. Шепнула:

— Флорек самогон в конюшне гонит. Сделай что-нибудь… — Борма услышал, но только пожал плечами.

— Не разговаривать, гражданка! Отвечать только на мои вопросы. Где ваш муж?

— А я знаю? С вечера куда-то пошел, наверное, в деревню, поди еще не вернулся.

— К кому пошел?

— Да откуда ж мне знать, где эти мужики шастают? Наверное, где-то в карты режется или самогонку глушит… — Краем глаза заметила, как Дмитро шепнул что-то солдату, и тот сразу выскочил из избы. «Выдал, свинья!»

И не ошиблась. Прошло совсем немного времени, как солдат привел под дулом винтовки едва державшегося на ногах, облепленного соломой и здорово напуганного Бронека Шушкевича.

— Там еще один есть, товарищ начальник, только совсем пьяный, никакой возможности разбудить его. Самогон гнали, — докладывал молодой солдат.

— Это ваш муж? — Офицер указал на Шушкевича.

— Еще чего! — возмутилась Гонорка.

— Нет, нет. Это их сосед, Шушкевич Бронислав, — услужливо подсказал Борма. И добавил: — Он у нас тоже в списке есть…

Шушкевич на глазах трезвел, а Гонорка поняла, что приход незваных гостей не связан с самогоном.

Небогатый дом Бялеров с пристройкой, служившей хозяину подручной мастерской, стоял на пригорке почти в самом центре хутора.

Рашель проснулась среди ночи, мучимая каким-то сонным кошмаром, в котором она убегала от кого-то и никак не могла убежать. Не успела прийти в себя, как услышала за окном разорвавший тишину лай собак, людские крики и выстрелы. Принялась тормошить спящего рядом мужа.

— Йоселе! Йоселе! Проснись, проснись…

— Что там? Что случилось?

Заспанный Йоселе сел, протирая глаза.

— Послушай! Не знаю, что там, но в деревне что-то случилось! Может, опять какие-то бандиты? Что делать? Что теперь делать!

— Ша, баба, ша! Чему быть, того не миновать. Может, ничего и не будет…

— Тоже мне, умник нашелся. Разбужу-ка детей, пусть лучше в каморке спрячутся.

Оделась. Йоселе в душе признал правоту жены. Он хорошо помнил, как вскоре после прихода русских на их дом напала банда громил. И неизвестно, чем бы все кончилось, если б не помощь соседей. Янек Калиновский, на которого заглядывается Цыня, поднял на ноги почти весь Червонный Яр. Поймали даже одного из нападавших, некого Данилу Филипюка из Ворволинцев. Отлупили, связали, как куль, и так в постромках утром отвезли в Тлустов. Там, правда, неизвестно было, кому его сдать, потому как старой польской полиции уже не было, а новая, советская милиция еще не организовалась. А про того Филипюка вся округа знала, что он заядлый «самостийник», и стоит ему залить глаза самогоном, как начинает орать при всех, что скоро будет «резать жидов да ляхов, как свиней непотребных!» Бялер не то что удивился, скорее не на шутку испугался, когда через несколько дней тот самый Данила превратился из погромщика в милиционера в Тлустом.

— Ты меня еще, жид пархатый, попомнишь! Шпион польский! — грозился Данила Бялеру.

Рашель разбудила детей и велела одеваться. Цыня, семнадцатилетняя девушка, красивая, стройная, с глазами испуганной лани, и девятилетний Гершель, не по годам высокий и худой, как жердь, прижались к матери.

— Ша! — успокоил всех отец. И тогда они услышали характерный скрип полозьев по морозному снегу, фырканье лошадей и людские голоса. Было ясно, что те, с улицы, остановились перед их домом. — Прячьтесь в кладовку! Быстрее, быстрее! Нет! Лучше по лестнице на чердак. И ты Рашель с ними. Ну, давай, давай!

— А ты, а ты? Боже милосердный, спаси сынов Израиля!

— Папа! Пойдем с нами, папа! — чуть не плакал испуганный Гершель.

Йоселе вытолкал их в каморку, откуда можно было влезть на чердак. Едва успел отставить лестницу, как в дверь стали стучать. После того нападения Йоселе снабдил вход в сени солидным железным засовом. Не реагируя на все усиливающийся грохот в дверь, он отступил в комнату, забаррикадировался комодом и, готовый на все, встал у окна с топором в руках. Надеялся, что и на этот раз соседи не оставят его в беде. Пришлые перестали колотить в дверь, слышно было, как кто-то грязно выругался. Подошли к окну. Застучали по стеклу.

— Откройте, Бялер, милиция из Ворволинцев!

С ужасом Йоселе узнал голос Данилы Филипюка. Крепче сжал в руках топорище. Молчал. Через секунду опять стук в окно. И снова взбешенный голос Данилы:

— Ты, жид, я знаю, что ты там! Именем советской власти, открывай, не то пожалеешь! Дверь высадим, а тебя схватим.

— Подожди, Данила, я с ним поговорю. — Йоселе узнал голос Бормы.

— Бялер, это я, Борма! Узнаешь меня?

— Узнаю… Тебя, Борма, узнаю. Что тебе понадобилось ночью?

— Дело у нас к тебе, служебное, поговорить надо.

— А до утра нельзя подождать? Жену и детей пугаете.

— Значит нельзя. А ты власти-то советской не бойся. Открывай!

— А с чего это мне властей бояться? А Филипюку не открою.

— Открой, открой, Йосек, не упирайся. Тут с нами товарищ комиссар из Тлустого. Это товарищ комиссар хотел с тобой поговорить, а не Филипюк.

— Открывай, гражданин Бялер, мы к тебе от имени советской власти, а советскую власть уважать надо! Открывай, не бойся.

— Понял? — присоединился Борма.

— Никому не открою, пока не приведете сюда кого-нибудь из соседей. После того нападения, никому не верю. Даже тебе. А по-русски кто угодно может разговаривать…

Какое-то время за окном совещались. Бялер тоже подумал и решил, что раз там Борма, значит не бандиты. И отодвинул засов. Солдат, стоявший на пороге, ударом приклада свалил его на землю. Разозленные его упорством, дали ему на сборы только пятнадцать минут. Еще и судом пригрозили, за сопротивление советской власти.

Йоселе Бялер, бывало, корил себя за то, что был недостаточно набожным евреем. Но в то утро, изгнанный из своего родного дома, наказал своим и сам с почтением поцеловал старую мезузу. Оторвал ее от двери и спрятал за пазуху. На пороге, отправляясь в неведомое, напомнил семейству слова Святого Писания: «Ни один человек внизу не поранит себе палец, если так не решено наверху»…

В дом к Даниловичам энкавэдэшники ворвались уже с подкреплением. С хозяевами обращались с подчеркнутой суровостью, все в доме тщательно обыскали. Ежи Даниловича все это время держали под стенкой с поднятыми руками.

Капрал запаса Ежи Данилович только в самый праздник Рождества Христова вернулся с сентябрьской войны домой. Измученный тяготами войны, побегом из советского плена из-под самого Львова, он наконец-то добрался до Червонного Яра. Дома застал свою любимую Наталку… «Женушка ты моя чернобровая, любовь ты моя ненаглядная! Верила, что вернусь я к тебе с войны! Верила!» И осыпал ее поцелуями. У Наталки был огромный выпуклый живот. Ежи нежно гладил, ласкал его. Наталка на секунду придержала ладонь мужа: «Слышишь? Шевелится, толкается уже… вот тут, сбоку, здесь толкает. Теперь чувствуешь? Слышишь?»

В январе Наталка родила Даниловичу сына. Дали ему имя Анджей, только из-за морозов и метелей не успели окрестить и зарегистрировать не успели. Главное, малыш был здоров, да и Наталка цвела, как прежде. Наталка Величко была украинкой из Касперовиц над Серетом. В Червонном Яре было несколько польско-украинских семей; поляки часто брали в жены украинок. Хорошие были семьи, одна забота — ежегодно приходилось по два раза справлять каждый праздник — католический и православный. Впрочем, что родня, что не родня, никого на Подолье не миновало это двойное празднование. Наталка была единственной дочерью богатых родителей. И ее отец вполне обоснованно рассчитывал, что любимая доченька приведет ему в дом славного хозяйственного зятя. Не было у красавицы Наталки отбоя от достойных украинских женихов. Но сердцу не прикажешь, доня ляха полюбила…

Обыск у Даниловичей шел долго. Наталка баюкала сына на подушке. Свекровь сидела рядом, перебирая четки. За столом расселся уже знакомый Ежи энкавэдэшник из Тлустова, комиссар Леонов. Молчал и курил папиросу. Ежи был уверен, что в доме ничего не найдут, разве что-нибудь подбросят для провокации. Наверное, снова заберут в отделение в Тлустове на допрос, и как всегда комиссар Леонов начнет его обвинять в сокрытии оружия, в заговоре против советской власти. Ну и, не счесть в который раз, прикажет рассказывать биографию, особенно об этом последнем, военном эпизоде. Данилович в таких случаях тщательно взвешивал каждое слово, чтоб не ошибиться, потому что скрыл он от комиссара свое пребывание в советском плену и свой побег из-под Львова. Держался одной и той же версии: мол, часть его была разбита немцами под Томашевом Любельским, откуда он, как многие рядовые солдаты сентябрьской войны, пробрался в Червонный Яр…

— Повернитесь и опустите руки, Данилович! — Голос Леонова вырвал Ежи из размышлений.

Комиссар встал из-за стола и подошел к Ежи.

— Ничего не нашли… Как всегда, правда, пан Данилович?

— Так и не было у меня никогда ничего подозрительного, пан комиссар.

— Не было, говоришь? И думаешь, наверное, что нас перехитрил, что можешь безнаказанно насмехаться над советской властью?

— Да в голову мне такое не приходило, пан…

— Я тебе, Данилович, уже сто раз говорил, что паны были в панской Польше! — прервал его комиссар. — Ошибаешься, Данилович! На этот раз мы тебя перехитрим! — С этими словами Леонов достал из полевой сумки решение о выселении и стал его зачитывать: — Перечисленным лицам дается полчаса на сборы, с собой могут взять мешок багажа на человека. Решение окончательное и должно быть немедленно исполнено! Ну, собирайтесь, собирайтесь, и так уже столько с вами проваландались, — поторапливал Леонов.

Мать и Наталка беспомощно взирали на Ежи. Подошел к ним. Обнял Наталку.

— Выселяют нас… Надо собираться… Позаботься о сыне, укутай потеплее. И ты, мам, оденься, как следует, мороз на дворе.

— Как же это, сынок? Куда?

— Не знаю, мама, не знаю… Как-нибудь справимся. Малышу, Наталка, ну, сама знаешь, что там нужно… Стефан, Кристина, одевайтесь, помогите маме, Наталке. Я мешки поищу.

— Минутку, Данилович! — вмешался комиссар, — что-то мне кажется, у вас тут не все сходится. — И с этими словами еще раз достал зловещий документ.

— Ну да, вот! — щелкнул пальцами по листку бумаги. — А вы собственно кто будете, гражданка? — указал он на Наталку.

— Я? — Она удивленно взглянула на Ежи. — Жена.

— Жена, говорите? — буркнул Леонов. — А как ваша фамилия?

— Наталия Данилович, дочь Василя, в девичестве Величко.

— Наталия Величко, дочь Василя, — протяжно повторил комиссар. — Украинка?

— Украинка.

— А ребенок чей?

— Ребенок? — удивилась Наталка. — Мой ребенок, наш сынок, Андрийко.

— Говорите, Андрийко, хорошее имя. — Он снова потряс бумагой, взглянул на Ежи. — Ведь говорил же я, Данилович, что-то тут у вас не в порядке! Вас, гражданка Величко, решение о переселении не касается. Вы остаетесь в Червонном Яре.

— Как это? — Удивились в один голос Ежи и Наталка. Потрясенный Данилович понял, к чему клонит комиссар. — Не станете же вы семью разбивать?

— Семья, семья!.. В документе этого нет. Ничего не могу поделать, Данилович.

— Пан комиссар, мы браком сочетались в костеле, а что это моя жена, мой сын — вся деревня вам подтвердит.

— А в документе этого нет! Я не виноват, Данилович. Да ты заранее не переживай. Приедешь на место, оформишь все как надо и вызовешь жену к себе. Ну, не тратьте зря время, собирайтесь, собирайтесь.

Тревога, как тяжелая черная туча, нависла в ту ночь над всем Червонным Яром. Оглушенные неожиданно свалившейся на них бедой, люди двигались, как в бреду. С приближающимся рассветом крепчал мороз. Собаки охрипли от бешеного лая на чужаков. Клубы пара валили на улицу из открытых изб, конюшен, свинарников и курятников. Солдаты и украинские милиционеры, растянувшись вдоль тропинок между плетнями, следили, чтобы никто из окруженной деревни не сбежал. На дороге, пересекающей хутор, ждали запряженные сани. Кони мотали заиндевевшими мордами, пытаясь выплюнуть примерзающие к губам удила. Мерзли украинские сельчане из окрестных деревень, согнанные в Червонный Яр со своими возами. Притопывали, подпрыгивали, чтобы согреться, хлопали рукавицами по бараньим тулупам, дымили самокрутками, а кто запасся — потягивал самогон. И говорили, говорили…

— Со всей округи ляхов забирают…

— Так им и надо, гордецам этим; ишь, хозяйничают тут на нашей Украине, как дома.

— Нагнали колонистов со всей Польши, землю у нас отобрали.

— Аккурат, у тебя, голодранца, было что забирать!

— У меня, не у меня — отбирали!

— Василь правду говорит! Польский колонист мог надел с усадьбы купить, а ты, гайдамак темный, хрен бы что получил.

— Теперь тоже хрен получишь, как в колхоз тебя загонят!

— Я колхоза не боюсь, работать везде надо. Вот тебя раскулачат — поплачешься.

— А ты свою сивку не отдашь?

— Ну, конь это конь, жалко немного… А вот интересно, что со здешней скотиной будет?.. Кони, коровы, свиньи… Столько всякого добра… Богатый он, этот Червонный Яр…

— Не переживай, тебе точно не отдадут. Ты о людях лучше подумай, что с ними будет. Такая зима, а тут старухи, дети…

— Ляхи не ляхи, такие же крестьяне, как мы, всю жизнь хребет на земле гнули…

— Соседи все-таки, со многими сдружились, магарыч в Тлустом вместе распивали.

— Ну да, вроде так… Да «моя хата с краю», не по нашей же вине их вывозят.

— Даже еврея этого, Йосека выселяют!

— А пусть катится к своим комиссарам! Там у них в России еврей на еврее сидит, его в обиду не дадут.

— Дурной ты, Микола, как пень! Чем тебе этот Йосек провинился? Сам теперь окна стеклить будешь или в Залещик ездить?

— Интересно, куда их везут?

— Говорят, немцам их отдадут, в старую Польшу, за Сан погонят…

— Или в Сибирь! Мало москали ляхов в Сибирь гоняли?

— Украинцам тоже спуску не давали!.. Недавно к Дмитруку родственник из-под самой Жмеринки приехал, как досыта наелся да напился, такое рассказывал, повторить страшно. Не поверишь, волосы дыбом встают… Там у них, говорит, в тридцатые годы в этих колхозах такой голод был, что, представь, до людоедства доходило! А как их раскулачивали, так целые деревни украинские в Сибирь гнали, что хромого, что кривого, как этих из Червонного Яра.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй, что за бесовское время настало!

— Одному Господу Богу, брат, ведомо, что нас еще ждет! Одному Богу ведомо…

— Подводы! Давай подводы! Подъезжайте к хатам! Подъезжайте! Быстро! Быстро!

Мужики хватали вожжи и, яростно матерясь, вымещали жгучую злость на вязнущих в сугробах конях.

2

Восходящее солнце показалось над Червонным Яром только на мгновение, его багряный диск возвестил приближающуюся метель.

Длинный обоз саней, с трудом пробирающийся сквозь снежные заносы на станцию в Ворволинцах, то и дело застревал в глубоких ярах и оврагах. Заиндевевшие, дышащие паром кони не справлялись с дорогой и тяжестью перегруженных саней. Небо затянуло темными тучами, сорвался ветер, повалил густой снег. Видно было не дальше протянутой руки. Конвоиры растерялись в этой обезумевшей стихии и, боясь, как бы люди не разбежались, поминутно палили в воздух из ружей.

Данилович был по-своему счастлив в несчастье — ему удалось в последний момент упросить комиссара, чтоб он позволил Наталке с сыном ехать с ними. «Будь, что будет, главное, мы все вместе». Укутанный в перину сынок сладко спал, оберегаемый заботливыми материнскими объятиями. В ответ на улыбку Наталки Ежи погладил ее разрумянившуюся щеку, поправил одеяло на коленях матери и шел дальше рядом с санями, следя, чтоб они не накренились да не перевернулись.

Сразу за Даниловичами тащились сани с семейством Калиновских. А у них, когда они прощались с домом и выносили парализованную бабушку за порог, случилась еще она беда: бабушка Калиновских умерла. Что делать, как быть с похоронами?

— Позвольте, пан комиссар, отвезти бабку на кладбище в Тлустов, похороним по-христиански, а там и поедем, куда прикажете.

Комиссар Леонов, руководивший акцией выселения Червонного Яра, не согласился.

— Тут и попрощайтесь. А похоронами мы сами займемся. Гмина все устроит. Советская власть со всем справится. Не впервой. Ну, прощайтесь с бабушкой, не буду из-за вас весь конвой задерживать.

«Вечный покой пошли ей, Господи»

Преклонили на снегу колени Калиновские, преклонили соседи. Перед величием смерти и украинские возницы сняли с голов высокие бараньи шапки.

Комиссар позволил закончить молитву, и тут же сани с телом бабушки Калиновской двинулись в сторону Тлустова.

Разбушевавшейся метелью воспользовался Янек Калиновский. Присел в овраге под снежным навесом, а когда мимо него проехали последние сани, со всех ног пустился полем в сторону Ворволинцев. Было у Янека два дела — присмотреть за похоронами бабки Люции и попрощаться с Оксаной. А потом пусть его везут, куда хотят. Он и так от них убежит.

Ворволинцы, широкое украинское село. Знакомая хата Олийников. Янек остановился. Потянуло дымом, наверное, уже встали. Где сейчас может быть Оксанка? Наверное, спит еще. Сколько же раз стучал он в это окно условным стуком, сколько раз затаскивали его в комнатушку жаждущие ласки девичьи руки. Не успел он постучать в окно, как услышал скрип ворот коровника. Оксана вышла оттуда с подойником молока. Цветастый платок на голове, овчинная шубейка на плечах. Тихонько позвал:

— Оксана! Оксана!

Испуганная Оксана уронила подойник; белое молоко впиталось в белый снег. Янек обхватил ее рукой и затащил в теплый коровник. Оксана ничего не знала. Только теперь она поняла, куда забрали ночью отца с подводой.

— В Червонном Яре его не было, Наверное, на Ворволинецкие выселки или в Якубовку поехали.

— Куда вас везут? Почему?

— Куда, зачем?.. Думаешь, они тебе скажут? Эх, девонька ты моя… Всех поляков вывозят, и все тут.

Гладил ее смоляные волосы, сцеловывал слезы со щек.

— Будешь обо мне вспоминать?

— Вспоминать? Я сюда вернусь, Оксанка, вернусь! Сбегу и вернусь к тебе. Да я с конца света от них сбегу! Только бы ты меня не забыла!

— Ой, Янек, Янек, соколик мой родной…

В спешке путались в хаосе слов, клятв, прощальных поцелуев. В отчаянии Янек оторвался от нее и выскочил за дверь. Непроглядная метель поглотила его, укрыла и вихрем погнала в сторону местечка.

Костел в Тлустом стоит на пригорке, в самом центре городка. Рядом приход. И отделение полиции тоже недалеко. Теперь тут разместились НКВД и украинская милиция. Они, конечно, разъехались по округе выселять поляков, но надо быть осторожным. Руслом речки Дубной Янек пробрался к костелу. Остановился за каштаном.

Перед милицией стояли сани, узнал на них по клетчатому одеялу тело бабушки Люции. Фыркающий паром конь лениво потряхивал мешком с кормом. Ни возницы, ни милиционеров. Недавно приехали, пошли, наверное, в отделение. Метель кружит снежную дымку. Сумеречно, в шаге уже ничего не видно. Янек подскочил к саням. Конь фыркнул, зыркнул налитым кровью глазом. Тело бабушки Люции, окоченевшее от смерти и мороза, было на удивление легким. Янек взвалил его на плечо и побежал в костел. На главном алтаре мигала красная лампадка. Костел был пуст. Янек крался боковым нефом — там был вход в ризницу. Обходя исповедальню, заметил священника. Ксендз Бохенек, казалось, дремал, прикрыв глаза епитрахилью. Янек положил тело бабушки возле исповедальни, перекрестился и опустился на колено, как к исповеди. Не успел еще и слова сказать, как ксендз Бохенек тихонько постучал по решетке.

— Во имя Отца и… Скажи, сын мой, что привело тебя ко мне в эту пору? Ты, кажется, Калиновский из Червонного Яра?

— Да…

Ксендз Бохенек уже знал, что в околице что-то недоброе с поляками творится. Из Тлустого этой ночью тоже людей вывозили. Но у него ни в костеле, ни в приходе еще не были. Ксендз положился на волю Божью, хоть готов был к худшему.

— Если за мной сейчас не придут, если успею, и Господь позволит, похороню твою светлой памяти бабушку в земле освященной. И в молитве не откажу, набожная была женщина. Зачтется тебе это у Бога, сын мой.

Ксендз вышел из исповедальни, и они с Янеком занесли тело в ризницу.

— А ты, бедолага, что теперь будешь делать?

— На станцию в Ворволинцы пойду. Там же вся наша семья…

— Да, да, семья… Ну, с Богом, с Богом, сын мой. Ни помочь тебе, ни посоветовать ничего тебе не могу. Да свершится воля Божия!

— Столько хлопот у ксендза из-за меня.

— Ступай уже, сынок, ступай! Долг свой христианский перед бабушкой ты исполнил: «Предай земле умерших»… Обо мне не беспокойся, все в этой земной юдоли в деснице Господней.

Обоз ссыльных из Червонного Яра медленно приближался к Ворволинецкой Поселению, которое перед самой войной стали заселять прибывающими из центральной Польши крестьянами. Княгиня Любомирская делила свои подольские земли и продавала их полякам. Только полякам. На поселении в Ворволинцах обустраивала свое новое гнездо семья Долины, выходцев из самого Жешовского воеводства. Ворволинецкое Поселение разместилось между Тлустым, Каролювкой и Ворволинцами, у государственной дороги из Черткова и Залещик. На черноземной равнине в строгую шеренгу выстраивались аккуратные, крытые красной черепицей дома польских колонистов. До войны не все успели заселиться. Хозяйственные подворья, конюшни, коровники поселенцы строили сами, в соответствии со своими потребностями и возможностями. Сами копали колодцы, ставили плетни и сажали сады. Костел и школа были по соседству в Тлустом. «Колонисты» или «Мазуры» — так их называли местные украинцы. Так и прижилось на Подолье: «Дидковы Мадзуры пришили нашу украиньску землю забираты!»

Враждебный ропот недовольства украинских соседей часто доходил до поселенцев. Ян Долина тоже не раз это слышал. Поинтересовался как-то у Мартынюка, разумного украинца, соседа из Ворволинцев.

— Скажи-ка мне, Петр, в чем вы, украинцы, в чем ты меня, как мужик мужика, упрекаешь? Видишь ведь, как я живу? А живу я так же, как ты и твоя семья; и ты и я горбатимся без устали под одним солнцем, спины не разгибая с утра до ночи. А вы нам все пеняете, что мы землю у вас отобрали? Да я своим кровавым потом за эти пару гектаров Любомирской заплатил.

Петр свернул самокрутку, прикурил и махнул рукой в сторону Ворволинцев.

— Видишь там мою хату, узнаешь?

— Ну, узнаю.

— Знаешь, значит, что поля пани княгини Любомирской, на которых мы теперь стоим, на которых стоит твой новый дом, через межу соседствуют с моим полем. Богачом меня не назовешь, но немножко деньжат поднакопил, дочку пора замуж выдавать… Вот я и подумал, когда эти ваши дома тут начали ставить, землю нарезать, что хорошо было бы прикупить кусочек земли. Очень кстати была бы мне эта пара моргов по соседству, опять же для Ксении, дочки моей, приданое. Недолго думая, пошел я в Тлустов, к войту, спросить у него, как это дело обстряпать. И с кем. Войт, пан Дзенгелевский, заставил себя немного подождать, ну, ничего не скажу, принял, вежливо выслушал. Потом встал, похлопал меня по плечу и говорит: «Очень жаль, пан Мартынюк, но вы эту землю купить не можете». «Почему, пан войт, мне эта земля очень подходит, как раз возле моего дома поля нынче нарезают? Хоть два морга». «Очень жаль, Мартынюк, — повторяет войт, открывает дверь, надевает шляпу и торопится куда то. — Наделов украинцам не продаем». Теперь понимаешь, Долина? Украинцам земли не продаем! Выходит, поляк лучше. А я что, не польский гражданин?

Долины, крестьяне сдедов-прадедов, были выходцами из Калиновой, небольшой деревеньки недалеко от Жешова, на живописных лесистых просторах Дыновской возвышенности. Семейство не из бедных. Ян с Антониной сразу после свадьбы дом поставили — не хуже соседских. Земли, правда, было немного, но для них самих и двоих детей хлеба всегда хватало. Что их на Подолье из родимых сторон погнало?

Ян Долина сам себе на этот вопрос неизменно отвечал: «Земля! Да какая! Чернозем. Надо о детишках подрастающих думать». Долина не мог забыть своего ощущения, когда он впервые именно здесь, под Ворволинцами, нагнулся и взял горсть подольской земли. Парило после короткого весеннего ливня. Земля была теплая, влажная, жирная и черная, как сажа. Пахла росисто и пряно. Как же такая земля родить будет!

С невеселыми мыслями брел Ян Долина за санями. А на тех санях всего в двух мешках кое-как наскоро собранных — весь скарб его крестьянского жития. «Земля, земля!» Тося держит на коленях четырехлетнего Тадека. Старший сын, десятилетний Сташек, спотыкаясь в глубоком снегу, твердо держится рядом с отцом. Когда они выезжали на Подолье, из всей семьи именно Сташек радовался больше всех — первый раз в жизни поедет поездом. Да к тому же где-то там, в том далеком и таинственном Подолье, говорят, зреют огромные, похожие на тыкву, арбузы, мякоть у них красная, и вкуснее они самых вкуснейших яблок! А еще там есть виноград, которого он до сих пор никогда не пробовал и даже не очень мог себе представить, как он выглядит. Так что ж ему было беспокоиться об отъезде? Едут вместе с мамой и папой, а уж как ему соседские мальчишки завидовали. Трота только жаль, задохнулся пес, никак не хотел идти за возом на цепи, не хотел уходить от своей калиновской конуры… Мама расплакалась и сочла смерть верного пса дурным знаком. Впрочем, мама больше всех из-за этого отъезда на Подолье переживала. Плакала и прощалась со всеми, как будто навсегда.

Долинка, Тоська, как ее звали в Калиновой, была женщиной редкой красоты. Смуглая, румяная, кареглазая, высокая и по-девичьи стройная, не годилась она для тяжелого крестьянского труда. Было в ней что-то, что отличало ее от калиновских ровесниц; любила одеваться по-городскому, все в окружающем мире было ей любопытно. Может, именно из-за этого необоримого интереса ко всему свету и людям, Тося в конце концов согласилась уехать из родной Калиновой на Подолье?

Живущие в Колонии у самого залещицкого тракта Долины тяжко пережили грянувшую сентябрьскую войну. А приход русских едва не стоил им жизни. Через их дом валом прокатилась волна беженцев из центральных областей страны, причем большинство из них перед самым наступлением Советов успела бежать через Залещики в Румынию.

Долины тоже были в шаге от решения бежать в Румынию. Да, собственно, они уже решились. Скарб, какой смогли, упаковали, запрягли коней в повозку. Тося с детьми уже сидели на возу. Долина держал в руках вожжи, оперся ногой о колесо, чтоб вскочить на подводу… и не вскочил. Не тронулись. Не удрали в Румынию, потому что как раз в этот момент на скотном дворе замычала корова. Ян Долина решительно спрыгнул с колеса и… стал молча распрягать коней. У потомственного крестьянина в голове не укладывалось, что можно корову-кормилицу бросить на произвол судьбы.

Все это происходило в субботу после обеда, а в воскресенье под вечер в Ворволинецкой Колонии со стороны Тлустова появился первый разведотряд советских кавалеристов. А уже в понедельник утром Яна Долину и двух польских пилотов, раненых в стычке с украинскими диверсантами, другой советский патруль, уже пеший, вел в заросли акаций возле Якубовки — на расстрел.

С Тадеком на руках, рядом со Сташеком бежала за мужем отчаявшаяся Долинка. Не успели их солдаты расстрелять. Когда приговоренных вели по залещицкому шоссе, подъехала легковушка в сопровождении двух грузовиков с охраной. Из машины вышел какой-то высокого ранга советский командир в окружении всей свиты. Пала Долинка перед ним на колени, Сташеку голову к земле пригнула. Офицер, пожилой, солидный мужчина с множеством красных молний на рукавах велел ей встать, а командиру конвоя приказал доложить, что тут происходит.

— Не плачьте, Красная Армия никого не обидит. Забирайте детей и возвращайтесь домой. Муж тоже свободен.

Раненых пилотов русские забрали на грузовик. Сказали, что они солдаты, и их берут в плен.

Ни минуты покоя не стало в Поселении ни днем, ни ночью. Залещицким трактом тянулись колонны советских танков, табуны кавалерии и обозы, бесчисленные батальоны пехоты в длиннополых серых шинелях. Днем в небе жужжали эскадры самолетов, летающих низко, как на показ. За Яном Долиной еще несколько раз приходили военные патрули, грозили расстрелом, требовали сдать оружие и выдать польских офицеров, в укрытии которых его постоянно подозревали. Через пару дней после прихода русских разразилась в Поселении яростная перестрелка. Окопавшиеся вдоль залещицкого тракта красноармейцы пулеметным огнем обстреливали поросший лесом пригорок, где укрывалось несколько десятков окруженных польских солдат. Время от времени поляки отвечали огнем. Снаряды с обеих сторон свистели на подворье Долин. Брызнуло разбитым стеклом окна. Загорелся стожар хлеба.

— Тося, бери детей и беги! — Голос Долины не допускал возражений.

— Куда? Если что случится, лучше все вместе…

— Не мешкай! Беги оврагами в Червонный Яр. Обо мне не беспокойся… Детей спасай, себя… Я там к вам присоединюсь, тут за добром приглядеть надо.

Толкнул ее с детьми к поросшему бурьяном рву. Ползла, заслоняя Тадека своим телом, тащила за руку Сташека. Боялась свистящих над их головами пуль, дрожала от одной мысли, что будет, если их заметят, догонят. Что там с Янеком, увидит ли она его еще живым?! Когда на следующий день Ян Долина благополучно добрался до Червонного Яра и нашел свою семью у пани Высоцкой, смолисто-черные волосы его жены были густо припорошены сединой.

Железнодорожная станция, а точнее — полустанок в Ворволинцах, расположенный на перегоне Залещики-Чертков-Тарнополь, имел только один товарный путь. Глухой заброшенный полустанок, на котором далеко не каждый пассажирский поезд останавливался. Сама станция стояла в безлюдном месте — с одной стороны Якубовка, с другой Ворволинцы. Вокруг густые заросли черешни и акаций. Может, именно поэтому НКВД выбрало этот полустанок в качестве одного из этапов февральского выселения окрестных поляков.

Сюда свозили людей из Усьтечка, Якубовки, Тарского, Каролевки, Бересток, Ухрынкова, Харламова, Хинковец и Ворволинцев.

К полудню метель поутихла. Из-за низких перистых облаков иногда выглядывало покрасневшее солнце. На ворволинецкой ветке стояло несколько десятков вагонов, в каких обычно возят скот. Станцию окружал кордон красноармейцев, не считая тех специальных милицейских постов, что были расставлены на подъездных дорогах. В их задачу входило пресекать попытки побега депортируемых и не допускать скопления местных жителей. Штаб операции «вывоз» на время погрузки разместился в крошечном здании станции. Из-за метели колонны саней с переселенцами подъезжали к станции с опозданием. И с каждой секундой увеличивался царящий здесь хаос. Сбившиеся в кучу на небольшой заснеженной площадке десятки нагруженных узлами саней, кони, люди — все превратилось в скопище, в котором невозможно было навести хоть какой-то порядок.

В небо взметался людской гомон, плач перепуганных и замерших детей, причитания женщин и ругань мужчин.

Опыт комиссара Леонова в подобных переселениях дал о себе знать. Видя, что творится на станционной площади, комиссар задержал обоз из Червонного Яра вдали от станции. Здесь приказал проверить списки выселяемых, чтобы по прибытии на станцию отрапортовать штабу. Энкавэдэшники шли от саней к саням и по списку проверяли человека за человеком. Незамедлительно обнаружилось отсутствие молодого Калиновского. Не было и степенного крестьянина Томаша Яворского. Его жена и трое малых детей были на месте, в обозе. Что случилось с Калиновским и Яворским, куда они подевались, об этом ни их семьи, ни местные милиционеры, ни, тем более, возницы ничего конкретного не могли сказать. «Сбежали, сволочи!» Леонов действовал быстро и уверенно, прекрасно отдавая себе отчет в том, какие неприятности свалятся на его голову, если он представит в штаб неполный список переселенцев. После краткого совещания с местными милиционерами выслал два конных патруля — один назад по дороге в Червонный Яр, другой в Ворволинцы, к дому Оксаны Олийник. На этот след навел комиссара молодой возница Тарас Балабан, заклятый соперник Янка Калиновского. Разъяренный Леонов приступил к допросу семей. Начал с Яворской, болезненной, измученной жизнью чахоточницы.

— Не скажешь, где твой муж, сына заберем! — Леонов задрал подбородок глядящему на него исподлобья, слишком высокому для своих пятнадцати лет, Владеку. — И ты, сынок, не знаешь, что с твоим отцом случилось?

— Не знаю! — буркнул Владек.

— Не знаем мы, не знаем. Господи, только б с ним ничего плохого не приключилось! Все время за санями шел…

Яворская, с впалыми, ненатурально румяными щеками, с огромными горящими глазами, прервалась на полуслове, раскашлялась надрывно и сухо, вытирая кончиком платка каплю крови с уголка запекшихся губ.

Томаша Яворского считали в Червонном Яре нелюдимом и даже чудаком. Богачом его назвать было трудно, а бывали и такие года, скажем, сразу после женитьбы, когда один за другим стали появляться на свет дети, да еще жена заболела чахоткой, в доме нередко куска хлеба не было. Неразговорчивый, замкнутый, самолюбивый — никому не жаловался, помощи не просил. Иногда какая-нибудь сердобольная соседка за его спиной Ядвигу пожалеет, поможет молочишком для детей. Земли у него было немного, дом плохонький, по подворью ветер гулял. В Червонный Яр пришел он из Копычинцев на сезон, работу искать. Здесь женился. Ядвига жила в Червонном Яре со старушкой матерью, которая вскоре после их свадьбы умерла. Если соседи в чем-то и завидовали Томашу, так это его прямо-таки нечеловеческому трудолюбию. Год за годом, шаг за шагом этот пришлый из Копычинцев становился солидным хозяином. Собственными руками привел в порядок развалившиеся постройки, купил пару поросят, породистую корову. На своем клочке земли собирал хороший урожай и, к удивлению соседей, решил заняться свиноводством. Ну а на выручку от кабанчиков купил себе Томаш Яворский первого коня! С той поры перестал зависеть от соседей, наниматься в работы. Тогда-то, наверное, он и полюбил лошадей! Ни у кого в Червонном Яре не было коней красивее и лучше ухоженных, чем у него. На войну Томаш не пошел, но армия реквизировала его Гнедого: красивого выносливого пятилетку, годного и под седло, и в плуг. Переболел Яворский эту потерю со слезами на глазах — война! Осталась у него Малютка, золотисто-гнедая кобылка с белыми бабками и белой звездочкой во лбу. «Но! Малютка, но!» — и Малютка из покорности и трудолюбия рвала себе жилы. Теперь Малютка донашивала и со дня на день, с часу на час должна была жеребиться…

Когда началось выселение, энкавэдэшники застали Томаша в конюшне. Сторожил там уже пару ночей, чтоб, не дай Бог, с Малюткой ничего дурного не приключилось. Он не совсем понимал, чего от него хотят, чем он провинился, куда хотят его забирать… Но делать нечего, стал паковать в мешки то, что считал самым важным в дороге, самым нужным для семьи. Не просил ни о чем, не умолял, только еще раз, как будто не доверяя собственным ушам, спросил у комиссара Леонова, как ему показалось, главного тут:

— А что с моим хозяйством? Со скотиной? У меня кобыла вот-вот ожеребится…

Леонов посмотрел на Яворского, как на сумасшедшего, заорал в ответ:

— Ты, мужик, о детях лучше подумай, а не кобыле! Перину для них не забудь, еду на дорогу не забудь. А он несет какие-то бредни о кобыле! Не бойся, кобылой твоей советская власть тоже займется! И поторапливайся, дурень, сани на морозе ждут!

И больше Томаш ни у кого ни о чем не спрашивал. В ожесточенном молчании собирал, что под руку попало, только мысли его никак со всем этим не могли сладить. Как же это? Все, что ему принадлежало: эту хату, эту кровать, этот образок святой на стене, эту упряжь, хомуты и уздечки с медными клепками, которые он своими руками налаживал недавно, коров, свиней, пшеницу в кладовой, кукурузу, приготовленную на сев, он, хозяин, должен все это бросить на произвол судьбы? А тут еще Малютка вот-вот ожеребится. В голове гудело, как на мельнице, он уже сам себя не слышал, никого не понимал, людей не узнавал, все больше теряя контакт с окружающим миром.

Собирались трогаться. Грицко Тукан, знакомый украинец из Ворволинец, хлестнул коней вожжами. Томаш, вместо того, чтобы идти за санями, решительно направился к конюшне.

— Ты куда, мужик? Вернись к саням, советской власти сопротивляешься? И так из-за тебя столько времени здесь потеряли. Пошел, пошел, вся колонна ждет. Что за человек, кобылу какую-то вбил себе в голову, — ярился Леонов.

— Пойдем, отец, пойдем, а то они… — просил Владек, к которому направлялся красноармеец с винтовкой.

Томаш послушался сына. Но если он и заметил что-то, то только клубы пара из открытых дверей конюшни, если и прислушался к чему-то, так только к тихому, беспокойному ржанию Малютки. А может, ему просто показалось?

Напрасно комиссар Леонов допрашивал и запугивал Яворских. Никто из них и вправду не заметил, когда исчез отец. Даже Владек, который долгое время ни на шаг не отходил от него. Потом разыгралась такая метель, что почти совсем стемнело; то тут то там переворачивались сани, рвались постромки, проваливались в снежные завалы лошади. Люди бегали, собирали разбросанные узлы, продрогших детишек, помогали друг другу. Тогда то Владек и потерял отца из виду.

А Томаш Яворский возвращался в Червонный Яр. Не обращая ни на что внимания, он пробирался сквозь пургу, тонул в рыхлом снегу. Пришел в себя, вырвался из дурманного беспамятства только когда увидел первые плетни хутора. С настороженностью загнанного зверя старался избежать ловушки. Крался в сторону дома, высматривал людей. Покинутые дворы, в беспорядке разбросанная домашняя утварь, распахнутые двери домов, открытые конюшни. У Беганьского выла собака, привязанная к конуре. У свинарника Даниловичей промелькнула какая-то сгорбленная фигура. В мешке повизгивал поросенок. Из хаты Ильницкого доносился шум, говор, песни. Томаш притаился у самого плетня, потому что из дома как раз кто-то вышел на крыльцо. Расхристанный, в расстегнутом тулупе украинский милиционер Иванко Смырный, шатаясь в самогонном угаре, оправлялся и напевал:

К своему двору Томаш пробрался со стороны глубокой балки. Выглянул из-за угла овина, секунду вглядывался в метель, никого не увидел, ничего не услышал. На дверях его хаты висел чужой замок. Крепкий. Одуревший, обессилевший Томаш машинально присел на ступеньках крыльца. Вьюга хлестала лицо острым, морозным снегом. Мысли снова разбегались и не подсказывали ничего разумного. Что он тут делает, зачем пришел сюда, зачем сидит здесь на холоде? Пес! У конуры Бурек, довольный появлением хозяина, радостно повизгивал, вилял хвостом. Томаш встал. Вырвал из пня в дровяном складе топор и перерубил цепь. Перепуганный Бурек отскочил в сторону, но тут же припал к ногам хозяина. Томаш отбросил топор и вошел в конюшню. Остановился на пороге и, не освоившись еще с полумраком, услышал тихое ржание Малютки. Узнала! И как будто хотела хозяину чем-то похвалиться. Жеребенок! Маленький, еще не совсем обсохший, покачивался на дрожащих ногах, смешно подергивал хвостиком и усердно сосал материнское молоко. Яворский опустился на колено, погладил доверчивую морду Малютки, провел ладонью по мокрому, теплому хребту жеребенка.

— Тоже кобылка, тоже! Гнедая, гнедая!

Малютка прядала ушами и косилась белками в сторону хозяина. Опять тихонько заржала. Томаш встал, ласково похлопал ее по шее:

— Не бойся, ничего ему не сделаю. Не бойся, не бойся. Сейчас я тебя напою, корму подкину.

Протер уставшие глаза, нашел ведро. Зачерпнул воды из стоявшей под лестницей бочки. Малютка пила жадно и много. Корм был под рукой: кукурузная сечка, смешанная с бураками. Щедро насыпал в ясли. Две охапки клеверного сена заткнул за жердину. Постоял минуту, посмотрел: Малютка, косясь на хозяина, хрустела кормом, жеребенок не отрывался от материнских сосков. Томаш, может, даже улыбнулся, глядя на это. Потом закрыл двери конюшни на внутренний крюк. Поднял с порога топор, приладил к руке топорище, но тут же его отбросил. Бурек сидел у лестницы и настороженно и преданно пялился на хозяина. Томаш, как бы припомнив что-то, и для коров клевера за жердь подложил. Только для повизгивавших поросят не было готового корма; картошку надо было бы еще запарить. А потому насыпал им отрубей, сколько в конюшне нашлось. Опять долго стоял, как каменный. Потом медленно снял с крюка веревку, тяжело вскарабкался по ступенькам прислоненной к сусекам лестницы, привязал шнур к балке, накинул петлю на шею и прыгнул. Малютка громко заржала, Бурек поджал хвост и завыл…

Жителей Червонного Яра грузили в вагоны ближе к вечеру. Весь день их держали на морозе, не позволяя ни на шаг отойти от саней. В этом студеном, заснеженном ожидании погрузки, люди все яснее начинали понимать, какая горькая доля их ожидает.

На станции в Ворволинцах собирались украинцы из окрестных деревень. Комиссар облегченно вздохнул, когда молодой Калиновский сам вернулся в обоз, и хоть не признался, где был и что делал, со списком все сошлось, и этого было достаточно. Тем более что его посланцы вернулись из Червонного Яра и доложили о найденном в петле Томаше Яворском. Да! Главное, что у комиссара подсчеты сходились!

Жители Червонного Яра грузились в поезд последними. Почти все вагоны уже были заняты. В оставшиеся два свободных вагона затолкали столько людей, сколько смогли. В толчее, подгоняемые окриками конвоиров, карабкались они в вагоны, подавая друг другу больных, стариков и детей. Свой небогатый скарб — узелки, мешки, чемоданы — бросали, как попало и куда попало. А солдаты подгоняли:

— Быстрее, быстрее! Давай, давай!

— В этом вагоне уже палец некуда воткнуть!

— Как со скотиной с нами обходятся!

— Мешок, мешок! И узел с постелью, вон, там лежит!

— Марыся, деточка, куда ты пропала?

— Цыня! Цыня! Цыняяя!

— Бронек, помоги бабушке.

— О Боже, к нам еще новых грузят!

— Мы ж здесь все задохнемся!

— Ничего, ничего. Все уладится. Давай, давай! Быстрее! Места много. Давай, давай!

Энкавэдэшники подгоняли, медливших заталкивали силой, бросали в вагоны последние узелки. Густая цепь красноармейцев с трудом удерживала на безопасном удалении от поезда толпу украинок, перекрикивающихся с отъезжающими. Возницы тоже не очень понимали, как вести себя дальше. Одни хлестали коней кнутом и галопом пускались в обратный путь, только бы быть подальше от всего этого. Другие продолжали стоять, как будто ждали чего-то или кого-то. Некоторые снимали шапки и тискали их в руках, как перед входом в церковь.

Комиссар Леонов нервно приказал прогнать возниц и оттеснить напирающую толпу.

— Запереть вагоны! — крикнул он.

Скрежет, скрип примерзших дверей. И трах! Трах! И еще крепкий засов снаружи, чтобы люди в вагоне не могли раздвинуть створки изнутри.

— Готово!

— Закрыто!

— Все! — подвел итог успешной акции комиссар Леонов.

Вагоны заперты. Постепенно стихал доносящийся изнутри гул, похожий на жужжание пчелиного роя в улье. Слышно было только пыхтение дышащего паром, готового тронуться в путь локомотива. Багряное солнце катилось на запад. Внезапная тишина опустилась на крошечную, затерянную в снегах подольскую станцию Ворволинцы. Свисток паровоза. Один, второй. И тут только началось! В каком вагоне? Неизвестно. Факт, что неожиданно тишину разорвала песня, покатилась от вагона к вагону, пока не охватила весь поезд:

Локомотив засвистел, пыхнул дымом, колеса буксовали, крутились на месте, пока, наконец, эшелон с ссыльными не двинулся в путь…

3

Поезд набирает скорость. Колеса ритмично постукивают на стыках рельс: тук-тук, тук-тук. Локомотив тяжело пыхтит на подъеме, посвистывает на стрелках, замедляет ход перед семафорами. Постепенно стихают, угасают набожные песни, полные скорби, веры и надежды. И в наступившей тишине все, как один, думают об одном — куда их везут, какая судьба им уготована?

Нар в вагоне нет. Стены, пол и крыша. Высоко под крышей два маленьких окошка, наглухо забитых снаружи. Запертые на засовы и щеколды двери. Товарняк, предназначенный для перевозки ящиков, мешков с зерном, мукой, сахаром. Или скота. Темно.

Скрип примерзших дверей. Лязг наружного засова. Со снежной белизны, со света багряного заходящего солнца — в эту внезапную вагонную темень и тесноту! Свободные прежде люди, с колыбели сроднившиеся с природой, землей, солнцем, ветром, воздухом и водой, в тот миг, когда их заперли в темном товарном вагоне, почувствовали себя, как загнанные в клетку звери.

Намерзшиеся за день, они понемногу оттаивали в тепле собственных тел и дыхания. Отрешенность, покорность судьбе, сонное бессилие все сильнее охватывали их души и тела. Свалиться, где стоишь, и уснуть, спать, спать! Ничего не видеть, не слышать, провалиться в сонное беспамятство и хоть на мгновение вырваться из этого внезапного кошмара.

Люди окликали друг друга, оглядывались в поисках свободного местечка, где можно было бы устроить хоть какое-то подобие постели для плачущих детей. Искали завалившиеся куда-то узелки с едой и постелью. Светили себе спичками. Иногда на секунду вспыхивал карманный фонарик, еще реже свечка, которую кто-то предусмотрительно захватил из дому.

У природы свои законы. Взрослые еще стеснялись, даже спросить не решались, терпели до последнего. Дети громко просились по нужде. В углу вагона люди обнаружили специально для этой цели предназначенную дыру в полу. Не отгороженную. У всех на виду — небольшое отверстие в полу вагона. Заиндевевшее, дышащее морозным сквозняком…

Ночь. Духота в вагонах густеет с каждой минутой. Сохнут овчины, кожухи, перины, портянки, смердит потом, калом и мочой. Счастливы, кому удалось уснуть. Большинство дремлет в угарном полусне. А есть и такие, которые не могут справиться с лавиной мыслей, к которым сон не идет. Неспокойная ночная тишина. Кто-то крикнул во сне, заплакал ребенок, кого-то мучит сухой кашель.

Ежи Даниловича сон не брал. Закрыв глаза, сидел он, опершись о стену вагона, и бился со своими мыслями. Хотелось курить, но боялся пошевелить рукой, разбудить жену, уснувшую на его плече. Сынок спал у нее на руках, накормленный материнской грудью. Рядом дремали остальные члены семьи. Ежи думал о них с огромной нежностью и, как не странно, был в этот момент почти счастлив. «Будь что будет, важно, что мы все вместе». Думать даже не хотелось, что было бы, если бы Наталку с сыном не пустили с ними. Чему быть, тому не миновать, — главное, что мы все вместе. Главное, главное…»

Куда нас везут? Сбили людей в гурты, как скотину. В таких условиях далеко не заедешь. А может, с немцами договорились и отвезут нас в центральную Польшу? Ерунда! Леонов ведь ясно прочитал: «Переселяются в другой район Советского Союза»! Значит везут нас в Россию! В Россию, в Россию… В Сибирь? Полякам это не впервой… При царе дед Теофил был в Сибири, кандалами звенел на золотых приисках. На царя дед жаловался, а людей тамошних, сибиряков, всегда хвалил.

Когда Ежи попал в советский плен под Львовом, комиссары обещали, что всех рядовых и младших командиров освободят, позволят домой вернуться. А вместо этого в такие же скотовозы под конвоем затолкали, и в путь! Тоже на восток везли. В Дубне Ежи удалось сбежать из советской неволи, теперь вот опять в нее попал, да еще со всей семьей… И опять его везут… С момента мобилизации всю войну он больше всего беспокоился о Наталке. На сносях осталась. Скандалы в ее семье, упрямство отца, не желавшего выдавать дочь за ляха. Война! «Пуговицы от мундира никому не отдадим!» А потом этот страшный хаос, кровавое побоище под немецкими бомбами, беспрерывное отступление и безнадежное, хоть и героическое сопротивление армии. До конца обескуражило, добило солдат известие о вступлении в Польшу советских войск. Полевые командиры, чаще всего лишенные связи и предоставленные сами себе, не очень понимали, как им вести себя перед лицом нового вторжения. Сопротивляться, биться? Не до всех дошел непонятный приказ маршала Смиглого: «С Советами не воюем». Даже рана от осколка немецкой шрапнели, разодравшего ему руку, не вызвала такой боли, как та минута, когда под Львовом они сдавались русским, сдавали оружие и шли в неволю. Сдавались, послушные приказам своих командиров, а не тем пропагандистским листовкам, которыми с самолетов с красными звездами засыпали их Советы:

«Солдаты! В последние дни польская армия была окончательно разгромлена. Солдаты городов Тарнополь, Галич, Ровно, Дубно в количестве 60 000 человек перешли на нашу сторону. Солдаты! Что вас ждет? За что и против кого вы воюете? Зачем рискуете жизнью? Ваше сопротивление бесполезно! Офицеры гонят вас на бессмысленную бойню. Они ненавидят вас и ваши семьи. Это они расстреляли ваших делегатов, отправленных вами с предложением о сдаче. Не верьте своим офицерам. Офицеры и генералы — ваши враги, они хотят вашей смерти. Солдаты! Бейте офицеров и генералов. Не подчиняйтесь их приказам. Гоните их с вашей земли. Смело переходите к нам, вашим братьям, в Красную Армию. Тут вас окружат вниманием и заботой. Помните, что только Красная Армия спасет польский народ в этой несчастной войне, и вы сможете начать новую мирную жизнь. Верьте нам! Красная Армия Советского Союза — ваш единственный друг.

Командующий Украинским фронтом, С. Тимошенко»

Они смеялись над этой провокацией, грязно, многоэтажно матерились.

— Польского даже не выучили, сукины дети!

— Брешут, аж дым коромыслом!

— Жестковата бумага, чтоб подтереться.

— Хороша помощь!

— Нож в спину!

— Однако наши господа сенаторы здорово нас подставили.

— Наруководились. Бросили нас на произвол судьбы.

— Ноги в руки, и в Румынию.

— Мостицкий, говорят, какое-то обращение к народу огласил.

— Да пошел он…

— А где Рыдзь? «Пуговицы не отдадим»…

Многие солдаты плакали от бессильной злости и тоски, бросая оружие, окруженные советскими танками. Россияне отделили офицеров, с самого начала обращаясь с ними более жестко.

«Ни один человек пальца себе не поранит, если там, наверху, Всевышний так не решит». Йоселе Бялер кивал головой, и было в этом больше сомнений, чем веры. Ему тоже не удавалось уснуть. Сидел себе, думал обо всем, что ему в одурманенную бедой голову приходило. А что не обо всем думалось легко, ну что ж, и это не от него зависит. Есть причина, значит и результат должен быть. Может, правду говорят правоверные евреи, что Всевышний — хороший бухгалтер, и расчеты людские всегда у него там наверху сходятся. Но чтобы так вот для каждого еврея вести такую точную Книгу Жизни? Это тебе не магазинчик со всякой всячиной, чтоб всех должников себе чернильным карандашом записывать на память! Впрочем, чтоб у Него только такие, как я, евреи были на учете! Что я такого сделал, что мне можно за грех зачесть? Или моя Рашель? Или мой маленький Герш? Да даже такая моя Цыня? Такая, потому что она не такая, как другие, моя Цыня, ученая! Рашель беспокоится, что из нее вырастет. А что ж должно вырасти? Учится хорошо, а как выучится, еще поумнеет. Как выучится… О чем ты думаешь, о чем ты говоришь, Йоселе?! Ты лучше, Йоселе, подумай сначала. Ты ведь даже не знаешь, куда тебя везут. Не знаешь, что с тобой будет!

Не было в округе лучших стекольщиков, чем Бялеры! Не было! Витражи в молельне ставили? Ставили! В костеле в Тлустом кто вставлял? Бялеры! А в Черткове? И даже в Трембовле. Ну и что, что в костеле. «Бог един! Господь — Бог наш». Заработок? Да какие там заработки! Что там стеклить в этих крестьянских хатах или в еврейских домах в местечке? А взять такой Тлусты? Ну, разве что перед праздником Кучки, когда те разбойники евреям окна повыбили. Уж лучше бы они этого не делали. Ну, и еще перед самой войной, когда колонисты стали приезжать, новые дома себе ставить. О, тогда да! Дома строили лучше городских, под черепицей, с большими окнами. А кое-кто из колонистов даже в конюшнях своих окна делал больше тех, что в деревенских хатах. Например, Долина! И что теперь этому Долине от его нового дома, от этих огромных окон? Сначала из Колонии от украинцев в Червонный Яр пришлось бежать, а теперь едет с Йоськой в одном вагоне. Есть такие гои, что евреев не любят. Есть евреи, которые гоев ни в грош не ставят. А есть и гои, которые друг с другом не ладят. А евреи с евреями так уж ладят? Украинцы не любят поляков, поляки не любят украинцев, а они все вместе не любят евреев. Все? Не все. Что-то в этом есть! Русские тоже не больно евреев любят. А не рассказывали старые евреи, как в первую мировую войну русские казаки еврейские погромы устраивали, насиловали еврейских девушек, а правоверным бороды и пейсы вырывали? Отчего все в мире так происходит? «Всем евреям найдется место в вечной жизни, потому суть они поросль, мною взращенная» — сказал Господь. А он знает, что говорит! Только что мне с того, когда бороду-то мне здесь вырывают. Сейчас. А немцы? Что эти немцы делали со своими евреями, когда даже еще с войной не накуролесили на белом свете? А что теперь творят? Синагоги рушат, благочестивых евреев преследуют, убивают. «Человек сегодня есть, завтра его нет»… Рашель вертится, спать не может, значит опять будет про Цыню спрашивать.

— Йоселе? Не спишь? Куда эта наша никчемница дочка подевалась? Приснилось мне, страшно…

— Успокойся, женщина, ша! Тихо, тебе говорю, кто тебе теперь тут поможет? А что Цыня, не бойся, не пропадет.

— Как ты можешь так говорить? Разве хороший отец может так сказать, когда его ребенка нет рядом?

— А что я такого плохого говорю? Герш же тебе сказал, собственными глазами видел, как Цыня в другой вагон села. Видел!

— Да там ведь молодой Калиновский едет!

— Ну, едет! А что ему не ехать? Молодой Калиновский едет, Цыня едет, мы едем. Ты посмотри, женщина, сколько людей едут.

— И это говорит еврейский отец! И это говорит еврейский отец о своей единственной дочери? Как ты можешь! Как ты можешь так плохо думать о своей дочери, что она там одна с молодым Калиновским едет! Такое мне страшное снилось. Ой-ой-ой…

Как никогда заботливо укрыл Йоселе жену овчинкой, так ему жаль ее стало. Знал, что Рашель теперь потихоньку плачет, за Цыню волнуется. А он что, не волнуется за дочку? И за Рашель, и за Герша, и за Цыню. Разве не отправил он свою дочь на последние гроши в гимназию? Не устроил ее на постой в Залещиках в хорошую еврейскую семью? В тех самым Залещиках, куда сам пан маршал Пилсудский заезжал на лето, в шезлонге над Днестром отдыхать. Цыня, конечно, маршала видеть не могла, умер он раньше, чем она в эти Залещики учиться поехала, но он, Йосек, пана маршала своими глазами видел! Ехал себе маршал Пилсудский через Залещики в таком красивом открытом авто. Полиция людей отгоняла, протискивались друг через друга, чтобы на маршала посмотреть. Йосек тоже чуть от полицейского прикладом не схлопотал: «Куда прешь, пархатый, куда!» Пархатый! Даже не «жид», сразу «пархатый». А Йосек только хотел вблизи маршала разглядеть. О, как жаль, что Цыня не могла видеть пана маршала: красивый мужчина, с этими своими усами, с этой сверкающей саблей, на которую он опирался. Йосек часто дочку расспрашивал о залещицкой гимназии:

— И чему умному тебя там учат?

— Всему, папа. — Цыня заплетала косы перед зеркалом, поправляла белый воротничок на синей матроске.

— А что ты будешь уметь делать?

— Папа! Вот окончу гимназию, поступлю в институт, тогда только что-то уметь буду.

— Только после института? А сколько это будет стоить? И где этот институт? Может, еще скажешь во Львове или даже в Кракове?

— А может, в самой Варшаве? Ой, папа, потом будем переживать. Ну, я побежала! Скажи маме, что я в Тлусты, к Ханке Розенблат, — и поцеловала отца в бородатую щеку.

Ой, Цыня, Цыня… Янек Калиновский звали эту Ханку! Йосека это особо не беспокоило, парнишка вежливый и в гимназии тоже учился. Только Рашель иногда вздыхала, что гой он, этот молодой Калиновский.

— Как будто нет у нее приличных еврейских кавалеров! Возьми Кубу Липшица, сын адвоката! Или сын доктора Каминеса, Мойшеле зовут… Разве они не могли бы быть друзьями нашей Цыни? Ну, Йоселе, что молчишь? Или тебя наша дочь не интересует? Или ты, Йосек…

— Рашель! Женщина! Цыня еще совсем ребенок! Сама знаешь. Что я должен говорить, что?

— Так ты думаешь, я не знаю, что наша дочь еще ребенок? Как ты плохо беспокоишься о собственной дочери!

— Оставь меня в покое, женщина! Лучше уж я ничего не буду себе думать.

Такая уж она есть, эта моя Рашель, любит поговорить. И даже поругаться любит. А теперь, например, притворяется, что спит, а я-то знаю, что она плачет. Переживает. А разве ей не из-за чего переживать? Кое-что имели, теперь все потеряли. Куда их везут? А может, не дай Бог, немцам их отдадут? Все в руках Всемогущего! Только что он может иметь против такой бедной еврейской семьи, как наша, чтоб такое несчастье наслать? Ну, что он может иметь? Что? О, Всемогущий! Если Ты и вправду там наверху ведешь нашу Книгу Жизни, ты уж пригляди, чтоб все было без обмана… И чтобы все наши страдания были там подробно записаны. «Слушай, Израиль! Господь — Бог наш! Господь един»…

В противоположном углу вагона умирала Яворская. В беспамятстве металась в горячке, не сознавая, где она и что с ней происходит. Звала мужа. Дети ничем не могли помочь матери. Самая маленькая, Марыся, тихонько плакала. Адась, ненамного старше, тоже плаксиво потягивал носом. Все было на плечах Владека, самого старшего. Мама без сознания, отца нет… Они с мамой думали, что отец там где-то, среди саней, помогает мужикам. Да где там! Когда метель прекратилась, когда они остановились перед станцией и русские с милицией начали проверять людей — отца нигде не было. Мама так от всего этого разволновалась, так забеспокоилась, что на нее опять напал страшный кашель, опять стала сплевывать кровью. Владек знал, что мама больна чахоткой, и когда начинает кровью сплевывать, лучше всего ей помогает холод. Набрал горсть чистого снега, ненадолго помогло. В вагон их затолкали последними, потому что мама в отчаянии отказывалась ехать без отца.

— Дальше, дальше, садись, тетка, не мешай! Мужа мы твоего найдем. У нас люди не пропадают! Догонит он вас, догонит!

Люди в вагоне утешали маму:

— Не волнуйся, Ядвига, ну что Томаш, ребенок что ли? Сама видишь, какой балаган был при погрузке. Наверное, в последний момент в другой вагон вскочил. Точно, вскочил. Остановимся на какой-нибудь станции, он к вам пересядет.

У мамы снова случился приступ кашля, и пошла кровь. Крови было все больше. Владек никак не мог найти какую-нибудь тряпку, пока Долинка не дала ему полотенце, которое тут же пропиталось кровью. Мама просила пить, но ведь пить было нечего, откуда у людей в вагоне какое-нибудь питье? Владек наскреб в руку немного инея с дверей. Ничего не помогало. Потом все успокоилось, и она как будто даже уснула. Младшие ребятишки немного капризничали, хотели есть. Гонорка Ильницкая дала по куску хлеба с колбасой. Мама дышала с трудом, но все-таки спала. Владек крепился, как мог, хотя и его то и дело клонило в сон. Темнота в вагоне как будто немного расступилась, серело. Поезд продолжал свой путь. Владек сначала подумал, что просто глаза привыкли к темноте, но это был рассвет. Со сна пробрала его холодная дрожь. Вокруг сбившись, вперемешку с узлами, лежали или сидели люди. Почти все спали или дремали. Что с мамой? Мама! Яворская лежала навзничь и неестественно широко открытыми глазами смотрела в потолок вагона. Владек дотронулся до ледяного лба, поднял окоченевшую, безжизненную ладонь матери.

— Мама! Мама! Мамаааа!..

Гонорка Ильницкая оттащила Владека от матери. Она прикрыла глаза Яворской и накинула платочек на лицо умершей.

А поезд все мчался в зимнюю даль, бесстрастно отстукивая свое тук, тук-тук, тук. И никакая сила не могла его остановить. Не помогли громкие крики, не помог стук в дверь вагона; никто их не слышал. А может, не хотел слышать? Попытки выломать железные заслонки на крошечных оконцах под потолком тоже ни к чему не привели. Люди были близки к отчаянию, когда поезд неожиданно замедлил бег и, наконец, остановился. Они понятия не имели, где стоят — на станции или перед семафором. Снова все в один голос закричали, стали звать, колотить, чем попало в стены вагона. Затихли, когда снаружи донеслись голоса:

— Тихо там! Тихо! А то стрелять будем! Что там у вас?

Все разом заговорили, закричали:

— Откройте! Откройте!

— Человек умер!

— Мы тут задохнемся!

— В нашем вагоне женщина умерла!

— Воды! Дайте нам воды!

— Дети пить просят.

— У нас труп в вагоне!..

— Успокойтесь там все! Пусть один говорит, не поймешь ничего. В чем дело?

Данилович узнал по голосу комиссара Леонова. «Откуда он взялся?» — подумал про себя и ответил:

— Ночью женщина умерла. Труп у нас в вагоне, пан комиссар.

Леонов его тоже узнал.

— Это ты, Данилович?

— Я, пан комиссар.

— Ну, слушай меня внимательно, объясни потом всем. Прежде чем мы откроем дверь, приготовьте тело. А кто умер?

— Яворская, из Червонного Яра.

— Яворская, говоришь… Труп сейчас заберем… Предупреди людей, чтоб не думали из вагонов вылезать, солдаты будут стрелять! Понял?

— Понял.

В открытую рывком дверь вагона вместе с морозным чистым воздухом ворвался, резанул по глазам поток яркого солнечного света. Конвой широким полукругом обступил вагон. Эшелон стоял на далекой ветке какой-то большой станции. Вдали дымились трубы, видны были каменные постройки крупного города. «Наверное, Тарнополь», показалось Даниловичу. Не ошибся. Через два-три пути от них стоял товарный поезд, возле которого сновали путейцы.

Завернутое в одеяло тело Яворской подали конвойным.

— А что с детьми? — спросил Данилович.

— Ничего… На месте решим.

Не успели конвоиры с телом Яворской сделать и двух шагов, как из вагона выскочил Владек и подбежал к ним. За ним скатился на перрон маленький Адась. За Адасем, спасая его, недолго думая, соскочила Гонорка Ильницкая. А за ней — и остальные, друг за другом. Одни бежали к Яворской, другие старались собрать хоть немного снега, третьи присели под вагоном по нужде.

— Куда! Куда! — Леонов с солдатами пробовали преградить им путь и загнать обратно в вагон.

Ситуация становилась для конвоя все более угрожающей, потому что вдруг ожили молчавшие до сих пор соседние вагоны. Вмиг — от последнего вагона до локомотива — прокатилась волна стуков, отчаянных криков, требований. Люди просили воздуха и воды. Леонов несколько раз выстрелил в воздух и приказал солдатам действовать энергичнее. От головы состава спешило подкрепление.

— По вагонам! По вагонам! Быстрее! Давай! Давай!

— А с детьми что? — в отчаянии кричала Леонову Гонорка.

— Заберите их назад в вагон! В вагон! Ну, давай, быстрее!

— Куда же сироты одни поедут? Мать похоронить надо…

— Садись, Гонорка! Подай мне Адася!

Пока еще не захлопнулись двери, Данилович успел заметить, как несколько польских железнодорожников подошли к эшелону и остановились в двух шагах от тела Яворской. Крикнул им, что было сил:

— Ядвига Яворская она! Яворская!

Дверь вагона задвинули с такой силой, что она даже скользнула назад, прежде чем встать на свое место. Поезд тут же тронулся. И только тогда Данилович заметил, что в вагоне нет Владека Яворского. Удрал? Остался с матерью? Из всего семейства Яворских в вагоне остались только пятилетний Адась и малышка Марыся.

Люди долго не могли успокоиться. Больше всех винила себя Гонорка, что, занятая малышами, не уследила за Владеком. Бабы не переставали причитать:

— Мать умерла, отец куда-то подевался, а теперь еще и старший пропал. Что теперь с бедными сиротками будет?

— Сироты! Сироты! Мало вокруг горя? Перестали бы трепать языками! — разозлилась Гонорка. — Лучше бы которая из вас хоть глоток чаю, воды, чего-нибудь попить им нашла.

Под вечер поезд опять остановился. Снаружи царила тишина. Не было характерных станционных звуков.

— Наверное, где-нибудь в поле или под семафором стоим…

— Давайте в стены стучать, может, хоть на обочину нас выпустят. Опростаться человеку невозможно…

— Тихо! Тихо! Слышите? Вроде, соседний вагон открывают.

— Тихо! В нашу сторону идут.

Щелкнула задвижка. Отодвинули дверь. Конвоир объявил:

— Кто хочет, может выйти из вагона, нужду справить. Но только быстро! И не пробуйте бежать, стреляем без предупреждения! Ясно? Ну, давай, давай! Выходи быстрее! Быстрее!

Поезд стоял на разъезде, небольшом разъезде в чистом поле. Конвоиры открывали только по два вагона за раз. Отойти можно было несколько шагов; все вместе с одной стороны. Никого не выпускали за густую цепь кордона. Единственным способом уединиться было заслонить чем-нибудь друг друга или стыдливо зажмурить глаза… Воды не было. Собирали снег. Люди пробовали заговорить с охранниками:

— Куда нас везут?

— Ни воды, ни еды…

— Передушимся мы в этой тесноте…

— Детей хоть пожалейте! Детей…

Конвоиры, молодые солдаты, молчали. Командир конвоя, профессиональный военный, видно, в хорошем настроении, иногда отвечал:

— Куда везем? Доедете, узнаете. Скоро все будет, что нужно. И вода, и хлеб, и тепло — все будет! У нас все есть. А теперь — по вагонам, другие своей очереди ждут. Ну, давай, давай! Быстрее, быстрее…

Эшелон тронулся, поехали дальше. Делились догадками, наблюдениями, подбадривали друг друга, обменивались вестями, услышанными от людей из других вагонов. Самую грустную новость успел передать Даниловичу Янек Курек из Якубовки, который еще на станции в Ворволинцах узнал от знакомого украинского милиционера, что Томаш Яворский вернулся в Червонный Яр и там в конюшне повесился.

4

Ночь. Эшелон стоит. По отголоскам маневрирующих составов, свисткам, гудкам паровозов можно догадаться, что это какая-то крупная станция. Набитые, как сельди в бочку, люди, одуревшие от затхлого воздуха и смрада, оцепенели в тяжеломполусне. Кто не мог спать, просто закрыл глаза, чтобы хоть немного отгородиться от мрачной действительности.

Сташека Долину из полусонного оцепенения вырвал протяжный, кошмарно громкий и хриплый рев. Что это? Парню никогда не приходилось слышать ничего подобного. Что это может быть? Вой повторился. И Сташек догадался, что так ужасающе гудят на российской станции паровозы.

Рассвет. Эшелон все еще стоит. В вагонах оживает людское лихо. Грудные детишки плачут — мокро им и голодно. Малыши, которые умеют уже говорить «мама» и «папа», просятся «на двор», хотят есть и пить.

В вагон затолкали почти полсотни человек. В вагоне не было воды. В вагоне не было печки. В вагоне нельзя было открыть окна. В вагоне были наглухо заперты двери. В вагоне были только четыре голые стены, крыша и пол. В вагоне была одна дыра в полу, размером с литровую банку, ничем не отгороженная, служившая туалетом. Так было во всем эшелоне, выехавшем со станции Ворволинцы Залещицкого уезда.

Утро. Эшелон все еще стоит. Шум в вагоне моментально стихает, как только люди понимают, что снаружи что-то происходит. Неважно, что. Запертых в вагоне людей интересует все, потому что это может касаться их самих. Они беспомощны и целиком зависят от тех, кто за стенками вагона. Напрягают слух, строят догадки и шепотом комментируют происходящее:

— Идут в нашу сторону!

— По-русски говорят?

— Что, что они говорят?

— Тихо-о-о!

— Кажется, с собаками…

— Мороз, наверное, снег скрипит…

— Тихо! Остановились…

Голос снаружи, который уже всем слышен. И хоть говорит по-русски, все понимают.

— Список готов?

— У меня.

— Конвой?

— В порядке!

— Тогда давай, открывай дверь!

Данилович узнал голос комиссара Леонова. Лязгнул засов. Это в их вагоне. Люди отпрянули от двери; лучше сделать вид, что их это не касается. Еще дальше отбросили их волна морозного воздуха и яркость дня, хлынувшие в вагон одновременно с грохотом распахнутых во всю ширь дверей.

На противоположном пути тоже стоял товарный состав, только вагоны были больше. Это были советские вагоны, широкоосные. Колея широкая — российская. И паровозы большие — российские, с красными звездами на мордах. Это они выли так непривычно для польского уха. Вагоны, хоть и товарные, были кое-как приспособлены к перевозке людей на дальние расстояния. В вагоне были двухэтажные деревянные нары. В вагоне в самом центре была чугунная печка-«буржуйка». В вагоне под самым потолком были два небольших оконца, наглухо закрытые снаружи железным ставнем. В вагоне не было воды. В вагоне не было электричества. Зато был керосиновый фонарь. В вагоне была только одна дыра в полу, диаметром с литровую банку, ничем не отгороженная, служившая туалетом.

Так было в каждом из пятидесяти вагонов состава, который стоял на противоположном пути.

Люди поеживались от холода и молча ждали. Комиссар Леонов с трудом вскарабкался в вагон. Следом за ним ловко вскочил красивый брюнет, моложе комиссара, повыше ростом, в белом кожухе, в валенках. Тоже офицер. Даниловичу показалось, что Леонов несколько раз бросил быстрый взгляд в его сторону. Этот новый, в белом тулупчике, равнодушно огляделся, потянулся к холщовой полевой сумке, достал список. Такой же листок достал из кармана Леонов.

— Итак, граждане переселенцы! Итак… Слушайте внимательно, повторять некогда. Это ваш новый начальник эшелона. — Он указал на офицера в кожушке. — Как у нас говорят: «Царь, Бог и воинский начальник!»

У того, в кожушке, ни один мускул на лице не дрогнул. В отличие от Леонова, ему, видно, было не до шуток. Он просматривал список. Леонов закончил суровым приказным тоном:

— Ну, так, граждане переселенцы: поименованные забирают все свои вещи и переходят в тот вагон напротив.

Кто-то из женщин не выдержал, следом вступили остальные, царившая до сих пор тишина сменилась нарастающим галдежом.

— А куда вы нас еще повезете?

— Мы думали, конец нашим мучениям.

— Без воды!

— Без еды!

— Хуже свиней, по нужде и то выйти нельзя.

— Над детьми сжальтесь…

Новый комендант эшелона решительно вступил в свои права. Кивнул, и двое солдат с винтовками подскочили к выходу. Щелкнули затворы.

— Молчать! Молчать, граждане переселенцы! Тут вам не базар. Мы исполняем указание советской власти и никакого сопротивления не потерпим.

Все замолчали, только какой-то ребенок, вопреки попыткам матери утихомирить его, продолжал громко всхлипывать.

— А теперь те, кого я назову, переходят в тот вагон. Быстро, без разговоров и вопросов. Все, что вам положено знать, в свое время вам скажут. И предупреждаю. При каждой попытке неподчинения конвою, при каждой попытке бегства солдаты получили приказ стрелять без предупреждения! Ясно?

Комиссар Леонов начал читать: фамилия, имя, отчество. Новый комендант в своем списке отмечал названных. Тем следовало немедленно перебираться в новый вагон.

— Давай, давай! Быстрее, быстрее!

— Пан комиссар, чемодан не могу найти…

— Ничего, быстрее, пересаживайтесь. Чемодан потом найдем. В Советском Союзе, как в природе — ничего не исчезает.

Леонов читал. Новый проверял. Солдаты помогали перебраться из вагона в вагон старикам и детям. Ступенек у вагонов не было, пороги обледенелые, высокие. А люди есть люди. Сначала нервничали из-за того, что их пересаживают и повезут дальше, теперь заволновались, что кого раньше выкликнут, тот займет лучшее место в новом вагоне. Леонов читал: Ниский, Вжосек, Журек, Зелек, Шайна, Груба, Бялер, Земняк, Курыляк, Ильницкий…

Флорек Ильницкий тащил к выходу какой-то мешок. Гонорка протискивалась из конца вагона с Марысей Яворской на руках. Адась ухватился за ее юбку. Ильницкого пропустили без вопросов. Гонорку задержал новый.

— Вы Ильницкая Гонората?

— Ну, я…

— А ребенок чей?

— Мой, а что?

— Ваш? А у меня тут в списке нет ваших детей. Ильницких тут двое. Ильницкий Флориан, ваш муж. И вы, Ильницкая Гонората. Детей тут нет. Чей это ребенок? А это чей малец?

Гонорка и не думала сдаваться.

— Мои! Это Адась, а это Марыся. Теперь они сиротки малые.

— Сироты? — услышал Леонов. — Чьи сироты?

— Как будто вы не знаете, пан комиссар! Яворских. Я их пригрела, теперь они мои.

Гонорка прикрыла Марысю от холода, крепче сжала руку Адася.

— Ну, что, можно мне идти, дети на морозе простудятся?

Новый остановил ее жестом руки, наклонился к Леонову, они о чем-то пошептались. У Гонорки в глазах заблестели слезы. Марыся тихонько плакала. Адась в куцой куртенке дрожал от холода. Женщины, почуяв неладное, снова не выдержали и вступились за Гонорку. Все громче, все решительнее.

— Гонорка их родственница!

— Тетка, что ли…

— Родственница! Имеет право…

— Она им как родная мать…

Комиссары закончили совещание, что-то записали, новый подошел к Гонорке.

— Люди говорят, что вы их родственница? Это правда?

— Правда, пан комиссар, правда! — перекрикивали бабы друг друга.

— Тихо, граждане! Я гражданку Ильницкую спрашиваю, а не вас. Кем вы им приходитесь?

— Ну… тетей! Покойная Ядвига, их мать, и я…

— Ну, хорошо, хорошо, пусть будет тетка! У вас тут все такие тети? — это уже вопрос к Леонову. А потом опять в сторону Ильницкой и всех остальных — гражданка Ильницая, поручаем вам временно опеку над этими детьми. Можете перейти в другой вагон вместе с ними.

— Пан комиссар, Бог вас…

От радости Гонорка пыталась поцеловать ему руку. Новый растерянно отступил.

Наблюдая за проблемами Гонорки, Ежи Данилович неожиданно осознал, что и с его семьей может случиться то же самое. Ведь они даже сейчас могут разделить его с женой и сыном! Нет документов о браке с Наталкой, нет метрики сына. Если Леонов не поставил их в список, что делать? Что же делать? Все страхи и надежды в руках комиссара Леонова! И Ежи рискнул.

— Скорее, Высоцкая, скорее!

Высоцкая никак не могла справиться с багажом и непослушными мальчишками. Леонов пошел за ней в глубь вагона. Новый разговаривал с солдатами из конвоя. Момент был самый подходящий, и Данилович оказался рядом с Леоновым.

— Пан комиссар, хотел поблагодарить за жену и сыночка, — прошептал он, а его серебряные карманные часы на цепочке скользнули в карман комиссара.

Удивленный Леонов исподлобья взглянул на Ежи, сунул руку в карман. Тут же ее вынул, и как ни в чем не бывало, стал торопить Высоцкую.

— Ну, что, Высоцкая, долго еще там?

На секунду только повернул голову к Даниловичу и прошипел сквозь зубы:

— Ну, ты, Данилович… твою мать…

Вечер. Новый эшелон все еще стоит. Весь день шла перегрузка ссыльных из польских вагонов в российские. Людям уже известно, что станция пересадки называется Шепетовка. Недалеко от польской границы, но уже за ней, в России! Так они говорят — в России. Не говорят: Советский Союз, коротко — Советы. Советы, советский, Россия, российский. Для людей из эшелона Шепетовка еще до войны была в Советах, в России.

— Похоже, нас уже из Польши вывезли?

— Ага. Похоже на то.

— Где это видано, чтобы поляков из собственной страны выселять?

— А что, раньше, при царе не вывозили?

— Ты что, в школу не ходил?

— О Сибири не слышал?

— Опять нам Польшу разорвали на части. С одной стороны немцы, с другой русские…

— Нет уже нашей Польши, кто теперь вступится за таких бедолаг, как мы?

— Как это — нет Польши? С Польшей, брат, как с тем лесом — «Не было нас — был лес, не будет нас — будет лес».

— Дай Боже, дай Боже…

Шепетовка. Ни глубокий снег, ни морозный иней не могли скрыть ее безобразного убожества. Оно было везде. Даже на станции. Мало чему помогали густо натыканные где и как попало, красные транспаранты и флаги. И бесконечные портреты Иосифа Сталина. Ленин попадался реже. А еще реже два бородача — Маркс и Энгельс, о которых люди из эшелона мало что знали.

На станции целый день ревели маневровые паровозы. Ревели музыкой маршей огромные охрипшие станционные репродукторы.

В Шепетовке позволили, наконец, людям из эшелона набрать воды. По двое, трое, навьюченные ведрами, банками, котелками — что у кого было, в сопровождении конвоя шли к станционному насосу, брали воду. Вода! Не обращая внимания на мороз, жадно пили, мыли руки, умывались. Здесь, у насоса была единственная возможность встретиться с людьми из других вагонов, что-то спросить, что-то услышать, поделиться новостями. Некоторым посчастливилось даже обменяться парой фраз со снующими по станции железнодорожниками. Новые конвоиры, в основном молодые солдаты-призывники, в большинстве своем русские, украинского не знали, а уж что говорить о польском. С самого начала вели себя с предписанной строгостью, особенно в присутствии командиров. Видно было, что боятся их как огня. Друг другу тоже не доверяли. Неусыпно следили только за одним — чтоб, не дай Бог, подконвойный не сбежал. При каждом выходе из вагона и возвращении как можно строже выкрикивали полученный от командиров приказ:

— Внимание! При попытке побега — стреляем без предупреждения!

А какой-нибудь особенно усердный иногда добавлял:

— По пути — шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения! Ясно? Тогда марш!

Но даже самый строгий, самый усердный конвой в таком людском муравейнике не в состоянии был все заметить, за всем уследить.

Местные железнодорожники, русские и украинцы, тоже не знали станцию назначения ворволинецкого эшелона. Раз их перегрузили на широкую колею, значит повезут в глубь России. Но куда?

— Таких эшелонов, как ваш, в Шепетовке еще не было. Женщины, дети! А за что вас выселяют?

— Если б мы знали! Забрали из хаты и повезли.

— А командиры говорят, что вы — польские паны, буржуи, помещики, бунтуете против советской власти.

— Мы помещики, мы буржуи? Ой, что-то мне, парень, кажется, что я свои портки дольше задницей протирал, чем ты свои.

— Нет, таких эшелонов мы в Шепетовке еще не видали… Было, правда, еще осенью — в такие же составы грузили польских офицеров, что тут в плену сидели. Много их было. Казарм не хватило, так этих ваших офицеров даже в школах держали. Так то и вправду были паны! Мундиры красивые, сапоги с голенищами… Я у одного даже часы купил. А куда их повезли отсюда — тоже не знаем.

Русские вагоны были значительно больше, свободнее. И главное — здесь были нары! Двухъярусные, сколоченные из досок. Первые споры начались из-за места на нарах. Лучшие места были наверху, у самой стены. Хуже — внизу, особенно у дверей. Самые плохие — рядом с клоачной дырой. Что делать, кто первый — тот выбирает, смирились люди с этим правилом. Но все-таки два исключения сделали — для кормящих матерей с грудными детьми. Для Наталки Данилович и поселенки Ханки Зелек места на верхних полках нашлись.

Главное — были нары!

Главное — было немного воды!

Главное — можно было развести огонь в печке!

Главное — в темноте можно было зажечь карбидную лампу, свечку или лучину!

Поделили нары. Потом делили воду. Мало ее было на такое количество людей, но хоть чаю все могли попить. А ведь они уже несколько дней не мылись. Перебранки перебранками, а женщины и в этом случае дружным хором настояли на том, что грудных детишек надо выкупать. Молодым мамам выделили дополнительно котелок воды. Им же уступили право первыми поставить греть воду на печку. А вот в том, что касается следующих по очереди, согласия было меньше. Спорили, куда сложить багаж, кому, сколько места положено на нарах, кто с кем будет соседствовать.

Ночь. Эшелон все еще стоит. Снаружи стук колес проезжающих мимо поездов, рев российских паровозов. Люди в вагоне кое-как разложились, нашли себе место, спят. Но не все. В проходе между нарами пылает докрасна раскаленная печурка. Благотворное тепло растекается кругами по вагону. Не до всех доходит, но ведь всегда можно к печке подойти, протянуть ладони и хоть немного согреться. В открытой дверце переливаются, мигают золотисто-красные языки пламени. Огонь! Он дает тепло и притягивает, как магнит.

Вокруг печки собрались мужчины. Дымят подольским самосадом и вполголоса, чтобы не будить спящих, говорят, говорят, говорят.

— Ну, вот все и улеглись как-то. — Мантерыс поворошил огонь, сыпнул искрами, прикурил щепкой самокрутку. — В тех вагонах мы бы, того и гляди, задохнулись. Тут тоже не больного просторно, а все-таки…

— Так я вам, мужики, скажу — насчет просторно — не просторно, это так, как с тем евреем, что сварливую жену имел и кучу детей, с раввином и козой… — Бялер грел окоченевшие руки и рассказывал анекдот. Посмеялись.

— С этим твоим евреем и козой было аккурат как с нами: радуемся, как дураки, что вагон побольше.

— Жаль только, что нет тут раввина, который бы нам в беде что-нибудь мудрое посоветовал.

— Вот холера, вы, евреи, всему найдете объяснение.

— И везде вам хорошо.

— Ну, да! Что ж ты, Йосек, вроде такой умный, а дал себя выселить? Не мог вовремя у своих еврейских комиссаров в Тлустом или даже в Залещиках доброго совета попросить? Помогли бы тебе, наверное, как еврей — еврею.

— А что, скажешь неправда? Как Советы к нам пришли, кто их в Тлустом приветствовал? Одни евреи и украинцы.

— Я там никого не приветствовал, — защищался Йосек. — Ни при поляках, ни при Советах. Дал Бог жизнь — я и жил. Позволит Бог жить, буду жить дальше. Все в руках Всевышнего!.. Пусть каждый сам за себя отвечает. Не ровняй услышанного с увиденным! Ты меня видел, Мантерыс, чтоб я кого в Тлустом приветствовал? Ну?

— Он прав! Вы что, мужики, Йосека не знаете, ему до комиссаров дело, как мне до княгини Любомирской! Евреи, евреи! А что, может, поляков таких в Тлустом не было, которые Советам радовались?

— Ты кого имеешь в виду? Дереня?

— А хоть бы и его! А Домбровский не приветствовал? Речь даже на площади держал.

— Голодранцы и коммунисты! Мало этот Дерень до войны в полиции насиделся? За коммунизм таскали.

— Коммунисты — не коммунисты, а поляки, и все тут. Как же это, врагов, которые на Польшу напали, привечать?

— Ни черта им не помогли их красные банты! Вон, едут теперь оба, как кролики, в том же составе, что мы.

— Не может быть? И их забрали?

— Я сам в Шепетовке с Деренем разговаривал, как сейчас с вами.

— Так вот в жизни бывает. А помните, мужики, овчарку Бяликова?

— Злая, как холера, портки мне чуть не порвала.

— Обученная! Кароль ее у полицейских в Тлустом купил.

— А теперь представьте, псина эта за нашим поездом неслась от самых Ворволинцев аж до Тарнополя! Где мы покойницу Яворскую оставили.

— Не болтай!

— Бих ме, что так и было!.. Нашла Кароля, выла, лаяла возле вагона, а какой-то долбаный боец ее пристрелил.

— Верная псина.

— Собака. Говорят же «предан, как пес»…

— А слыхали, дедушка Калиновский умерли?

— Упокой, Господи, его душу!.. Как, когда?

— Ясек Калиновский под водокачкой мне рассказал… На вторую ночь, как мы из Ворволинцев тронулись, дедушка как уснули, так и не проснулись.

— За бабкой они отправились.

— И как нашу Яворскую, деда Калиновских из вагона вынесли и где-то на снегу оставили.

— Ни ксендза, ни похорон христианских.

— Бабка Калиновских, Яворский, Яворская, дед Калиновских, что с Владеком, тоже неизвестно!

— Пару дней всего, а мы уже стольких наших из Червонного Яра не досчитались.

5

Прошло двое суток с последней стоянки. Запертые в вагонах люди не видели света Божьего, не было воды, топлива, не говоря уже о куске хлеба или какой-нибудь горячей еде. Состав, если и останавливался, то обычно ночью, на далекой запасной ветке. На долгих ночных стоянках переселенцев будила шумная беготня по крышам вагонов и стук молотков по днищу. Это конвой проверял, не готовят ли ссыльные каких-нибудь тайных путей для побега из эшелона. Их везли воровато, скрыто, всячески изолируя от местного населения. В первые недели пути это особенно чувствовалось и угнетало.

Надолго эшелон впервые задержался в Киеве. Стоял на восточном берегу Днепра, на крупной сортировочной станции в Дарнице. Каждый раз, когда лязгал вагонный засов и скрипели примерзшие двери, люди терялись в догадках — что их ждет? Где наступит конец их странствиям, куда их везут и что ждет их в этом неведомом будущем?

Поезд останавливался, скрипели двери, люди замирали в ожидании: может, именно сейчас, здесь? Но двери открывались, и конвой привычно выкрикивал:

— Три человека, два ведра и мешок! Будем получать продукты! Быстро, давай, быстро, быстро!..

Топливо, почти всегда смерзшийся угольный отсев, получали отдельно. Тогда команда была короче:

— Два человека за углем! Быстро, быстро! Давай, давай…

И каждый раз сакраментальное предупреждение:

— Внимание! При попытке побега конвой стреляет без предупреждения!

В Дарнице начали с проверки списка. В вагон взобрался помощник коменданта, толстощекий коротконогий крепыш. Распорядился, чтобы все, включая младенцев, собрались в одном конце вагона.

— Проверять будем, не потерялся ли кто! — пошутил он.

Приказал солдатам обыскать освободившуюся часть вагона. Те осмотрели каждый уголок и никого не нашли.

— Хорошо! — обрадовался старшина. — А теперь те, кого я назову, переходят обратно на свое место. Старшина зачитывал имена, отмечал в списке, солдат считал людей. Все были на месте. Чужих тоже не обнаружили.

— Пан начальник! — насели на него женщины. — Хоть воды дайте! Детей пожалейте! Сколько нам еще мучиться? Куда нас везут?..

— Тихо, бабы, тихо! Все будет! Только спокойно, только спокойно!

— «Все будет, все будет»… Только обещаете, а мы тут скоро все передохнем, вот и будет вам спокойствие!

— Спокойно, бабы, паны-граждане! Раз говорю, что все будет, значит будет. Думаете, зачем я список проверял? Надо посчитать, сколько хлеба, сколько порций супа вам выделить.

— Угля нет!

— Вот видите! Все нужно точно подсчитать. Советская власть порядок любит.

Это не так, как там в вашей панской Польше было… А комендант вагона у вас есть?

— Какой еще комендант?

— Зачем нам какой-то комендант?

— Вот видите! Орете, а сами не готовы. Коменданта даже нет! А комендант вагона, бывшие паны, а ныне граждане, нужен вам затем, чтобы кто-то в вашем коллективе за порядок отвечал! Для примера, комендант каждый раз людей назначать будет, кто за провиантом, кто за углем пойдет; порции вам по справедливости разделять… Ясно? Вот вместо того, чтобы крик поднимать без толку, выберите себе коменданта, а он пусть выделит пару человек, скоро за провиантом пойдем! Нечего так нервничать!

Довольный собой старшина соскочил на землю. Двери задвинули, засов опустился на свое место.

Комендантом вагона без особых споров выдвинули Даниловича. Хочешь не хочешь, людям отказывать не гоже.

— Раз вы так решили, придется меня слушаться, каждого по отдельности уговаривать не стану. Ребетня тоже, не то ремня не пожалею.

— И правильно, а то разыгрались, как жеребята на лугу.

— Давайте приготовим ведра, мешки, что там у кого есть подходящее, чтоб под рукой было, когда нас вызовут. Может, и правда что-нибудь, наконец, выдадут.

В поход за провиантом назначил Зелека, Малиновского и себя — хотел разобраться в процедуре раздачи продовольствия, оглядеться. За водой и топливом отправил Корчинского, учителя из Тлустого, Бронека Шушкевича и младшего Шайну.

Каролю Корчинскому было около сорока, выглядел он моложе своих лет: худощавый, спортивного вида, среднего роста. В Тлустом много лет преподавал польский и историю. До войны руководил школой. На войну его не призывали — инвалид, ранен в двадцатые годы на войне Польши с большевиками. Холостяк. Вместе с ним в ссылку ехала мать, седенькая, тихонькая, скромная пожилая пани.

Сначала вызвали за углем и водой. Утро стояло солнечное, морозное. Свежий воздух резал давно лишенные кислорода легкие. Корчинский глубоко вздохнул, протер слезящиеся глаза и, освоившись с ярким светом дня, с любопытством огляделся вокруг. Вдали виднелся большой город на холмах, обрывистый речной откос, а на нем среди заиндевевших деревьев парка характерные, сверкающие на солнце, зеленовато-золотистые церковные купола. Корчинский не сомневался, что видит перед собой высокий берег Днепра и город Киев.

Угля и воды дали не скупясь. Шушкевич сгибался под огромным мешком, Корчинский с Шайной тащили здоровенный котел и два ведра воды. Состав стоял на далекой безлюдной ветке. Местных жителей не было видно. Даже путейцы, обычно бойкие и любопытные, не показывались. На угольном складе, у водокачки и по дороге им встречались только люди из других вагонов их эшелона. Конвоиры внимательно следили, чтобы никто не сбежал, но разговорам не препятствовали.

Тот же конвой сопровождал Даниловича, Зелека и Малиновского за провиантом. Данилович искал знакомых. Зелек надеялся, что ему удастся по случаю раздобыть немного молока для дочки: у ее матери молоко пересыхало, и малышка таяла на глазах. Малиновский беспокоился, хватит ли им посуды на паек.

— При царе, спаси Господи, москали чего-чего, а жратвы для нас не жалели.

Малиновский на первой мировой войне — австрийский солдат императора Франца Иосифа — попал в плен к русским и любил об этом при каждом удобном случае вспоминать.

Провизию выдавали в бараке рядом с эстакадой. Было ясно, что здесь отоваривался уже не первый эшелон. Кухня организована по-армейски, кашеварили солдаты. Сначала выдали хлеб, по полкило на человека. Хлеб ржаной, выпеченный на прямоугольных жестяных противнях. В следующем окошке отмерили по два ведерка густой пшенной каши, приправленной рыбьим жиром.

— Это все? — удивился Малиновский, при оказии пробуя говорить по-русски.

— Все, дедушка, все! — улыбнулся начальник кухни, усатый старшина. Два ведра на вагон. Норма, дед, норма.

Зелек попросил старшину:

— Пан старший, дайте мне немного молока. Для дочки, маленькая еще, грудная. Хоть немножко, с полкружечки…

— Малую ребенку имеет, — пробовал помочь ему Малиновский своим костлявым русским.

Старшина никак не мог их понять, разобрался только тогда, когда Зелек достал из кармана и показал ему бутылочку для молока.

— А, молока тебе? Откуда ж я здесь молока возьму! — старшина беспомощно развел руками.

— Деньги дам, часы. — Умолял Зелек со слезами на глазах.

— Ну, хватит! — Оттолкнул его от окошка молчавший до сих пор конвойный. — Берите посуду и пошли. Быстрее, давай, быстрее!

Справедливо, без всяких споров и недовольства, разделили люди между собой скудную еду. Хлеб порезали на порции, кашу отмеряли пол-литровой кружкой. Скорее пробовали на вкус, чем ели, любопытен им был вкус этой первой чужой пищи. Кислый хлеб запивали водой. У кого было немного сахара, подслащали, другие довольствовались щепоткой соли. Началась вторая неделя пути, кончались запасы домашних продуктов. Чаще всего это был кусок сала, смалец, крошки засохшего сыра, остатки прогорклого масла в глиняном горшочке. У кого из них хватило времени и разума на то, чтобы как следует собраться в дорогу? Хватали, что под руку попало. Впрочем, кто мог предвидеть, что их так долго будут везти?!

Еда едой, но людей в вагоне больше всего интересовало, что там происходит снаружи, что видели, что узнали те, кто ходил за провизией. И они рассказывали, перебивая друг друга. И хоть новостей принесли много, не было среди них той самой важной, которую люди ждали с первых дней ссылки: куда и зачем их везут?

Молчал об этом неприступный комендант эшелона. Молчали солдаты конвоя, которым явно были запрещены любые неслужебные контакты с ссыльными, да и сами они вряд ли были информированы о конечном пункте. Самый разговорчивый из охраны, помощник коменданта, «Толстяк» как его люди успели прозвать, на все их вопросы отшучивался.

Ничего вразумительного не могли сказать и обычно все знающие железнодорожники, с которыми иногда удавалось обменяться парой фраз.

Людям в этом несущемся в неизвестность эшелоне оставались лишь домыслы и слухи.

— Одно наверняка известно, что сегодня мы стояли в Киеве, на восточном берегу Днепра. А значит на восток все время едем.

— Далеко это от наших мест будет?

— Ой, далеко уже, далеко.

— На восток везут. А что там на востоке может быть, пан Корчинский? Что там нас может ожидать?

— На востоке? Восток России, дорогие мои, огромен!.. Степи, великие реки, горы, леса, даже моря… На востоке России находится и Сибирь.

Корчинский замолк, потому что сам испугался, что в недобрый час произнес это зловещее для поляков слово: Сибирь! И поспешил добавить, чтобы не отнять последней надежды, не обескуражить людей:

— Но до России еще очень далеко. Мы на Украине. Может, нас где-то здесь и высадят? Земли тут плодородные, почти как у нас, на Подолье, может, пригодимся на сельских работах.

— Это правда, что-что, а на земле работать мы умеем.

— И по-украински балакаем, как по-своему…

— Можно у них немного поработать, чего там… А даст Бог, Польшу нам вернут, так и мы вернемся к себе домой.

Задумались, притихли ненадолго. Тишину нарушил Бронек Шушкевич:

— Слыхали новость: Ясек Калиновский от них удрал.

— Как это удрал? Я ж с ним еще в Тарнополе разговаривал!

— Куда, когда?

— А кто тебе сказал?

— Мы на угольном складе людей из их вагона встретили. Станиш Болек, старый Рыдз и Янек Майка там были. Пан начальник Корчинский тоже слышал. А сбежал он на той станции, где нас в русские вагоны перегружали. Ну, в этой… Шепетовке, что ли. Только сегодня утром, как списки стали проверять, открылось, что Ясека в вагоне нет. Говорят, новый комендант в наказание старого Калиновского под прицелом из вагона забрал и куда-то увел, на допрос, видно.

— Ясек все время грозился, что и так от них сбежит. Такой уж он есть, с детства никого и ничего не боялся. А упрямый! Интересно, куда сбежал? Семьи нет.

— Куда? Да к своей Оксане, например.

— К этой чернявой из Ворволинцев?

— Да он света белого за ней не видел!

Ночь. Уткнувшись лицом в плохонькую подстилку на твердых нарах, беззвучно плакала Циня. Надо было ее видеть, когда до нее дошла весть о побеге Янека Калиновского. Изменившись в лице, она незаметно выскользнула из толпы и спряталась в своем уголке. Янек сбежал! Сбежал из-за любви к Оксане. Она это знала, чувствовала своей девичьей интуицией. Да он и сам не скрывал от Цини свою любовь. На станции в Ворволинцах Циня специально села в тот вагон, куда погрузили семью Калиновских. Хотела быть рядом с Янеком, и желание это было сильнее всего на свете. Это была их единственная ночь вместе. Посреди людского несчастья, во мраке битком набитого вагона, они как будто остались наедине друг с другом. В эту одну — единственную ночь. Примостились на корточках в углу. Янек накрыл Циню своей курткой. Долго ей обо всем рассказывал. Плакал на ее плече от любви к той другой, к Оксане. Циня нежно гладила его по щекам, и тоже плакала, от любви к нему. А потом — она и не помнила, как это случилось, — они всю ночь обнимались и целовались. А когда эшелон наконец остановился, и Циня переходила в свой вагон, Янек погладил ее по волосам и нежно поцеловал:

— Целинка, не сердись на меня, пожалуйста. Я тебя очень, очень люблю. Ты мне как сестра, может, даже больше… Но Оксана… Знаешь что, я все равно от них сбегу. Я не выдержу. Я должен бежать!

И сдержал слово, сбежал. Ясек, Ясек мой единственный…

6

Эшелон двигался на восток. Позади осталась Украина, начались бескрайние степные просторы центральной России. Раз в несколько дней ссыльные получали топливо, воду, нищенскую еду. Везде ждала их одинаковая, видимо, давно и тщательно проработанная процедура снабжения. Но не везде само снабжение было одинаковым. Где-то не было топлива, и тогда они страдали от холода, не имея возможности согреть кружку воды, до следующей остановки. С едой тоже бывало по-разному. Случалось, что идущий перед ними состав с такими же несчастными получал свое, а им уже не хватало. Разный хлеб бывал — от глинистого, кислого, с отрубями, до подовых лепешек из кукурузной муки. Не всегда соблюдалась полукилограммовая норма на человека. Каша, каша и каша: пшенная или ячная, ячная или пшенная. Да иногда водянистый суп с капустой, по-русски «щи».

От этой капустной баланды у людей случались вздутия и поносы. Несколько раз давали какую-то бурду с вонючей ворванью. Иногда — покрытую коркой крупной соли подгнившую селедку. Только с водой не скупились, они и набирали ее на каждой остановке во все, что можно, особенно «кипяток» — горячую кипяченую воду. На стоянках им запрещалось выходить из вагонов, не говоря уже о контактах с местными жителями. Минула неделя, вторая, началась третья. Вынужденное путешествие в неизвестность тянулось в бесконечность. Теснота, духота, неподвижность, грязь, голод, холод и постоянная мучительная неизвестность своей дальнейшей судьбы доводили людей в эшелонах до границ физического и психического истощения. Народ начал болеть, умирать. Не было стоянки, чтоб из какого-нибудь вагона не вынесли труп. Состав отправлялся дальше, а коченеющее тело оставалось в одиночестве на насыпи в ожидании милости местных властей.

Эшелон двигался на восток. Воронеж, Саратов, Волга матушка-река. Безграничные снежные дали, редкие убогие поселения, не то деревни, не то городишки. Россия, бескрайняя Россия… По правде говоря, переселенцы мало что о ней знали. Что за страна? Что за народ?

Ссыльные, под конвоем выходившие на станциях за продуктами, встречали местных, чаще всего железнодорожников и путейщиков, реже — пассажиров и случайных посетителей вокзалов. Бросалось в глаза, как много женщин работает здесь на станциях. В теплых платках, в ватных штанах и валенках, они ремонтировали пути, чистили заснеженные замерзшие стрелки, грузили и разгружали товарные вагоны. Немного пользы было от таких случайных встреч. Местные опасались конвойных, не приближались к составу, а когда с ними заговаривали, то ли плохо понимали, то ли избегали разговоров с ссыльными.

Казалось, на них не производят никакого впечатления подобные эшелоны с людьми, которых везут целыми семьями в теплушках для скота. Изредка интересовались:

— Кто такие? Откуда?

— Поляки. Из Польши нас везут.

— Ааа!.. — Кивали головами и, удовлетворив первое любопытство, на этом обычно останавливались. Но бывало, что после этого одновременно понимающего и удивленного протяжного «ааа» можно было услышать: Ааа!.. Буржуи, значится, польские паны с Западной Украины!

Иногда пункты снабжения размещались прямо рядом со станцией. Тогда, при некотором попустительстве конвоя, можно было хоть что-то увидеть, узнать, и даже купить что-нибудь в привокзальном киоске.

На всех станционных зданиях висели огромные портреты Сталина с протянутой в жесте благословения рукой, красные транспаранты с повторяющимися лозунгами: «Слава великому Сталину!» «Да здравствует сталинская советская конституция!» «Да здравствует советская власть!» «Да здравствует Страна Советов!» «Да здравствует товарищ Сталин, созидатель всех наших побед!»

Пару раз на соседнем пути останавливался военный состав. Такие же теплушки, приспособленные для перевозки людей, только заполненные солдатами. Платформы с танками, обозными повозками, артиллерией. Ссыльные ехали на восток. Солдаты — на запад. Ссыльных охранял конвой. Солдат — военные часовые и патруль. Солдаты, невзирая на мороз, играли на гармошках, пели:

Песни, пляски вприсядку на заснеженном перроне. И неизменная «Катюша»!

— Куда столько войска гонят?

— С финнами воюют.

— Пушки, машины, танки…

— Может, какая новая война?

— А может, Запад поднялся?

— Может, за поляков кто-то вступился?

— Как же, вступится за тебя кто-то!

— Может, не за меня, а за Польшу!

— За Польшу, за Польшу!.. Больно им нужна твоя Польша. Хотели бы, могли еще в сентябре нам помочь.

Бескрайнюю, заснеженную, гладкую степь сменили каменистые, поросшие лесом горы. Эшелон шел уже по Уралу. Чем дальше на восток, тем более суровой и снежной становилась зима. Не знали люди, что как раз прошлой ночью они пересекли границу между Европой и Азией.

На Урале Юзек Зелек оставил без похорон тело своей прожившей всего несколько месяцев дочки Розочки. Не удалось достать для нее молока: у Ханки, жены его, сначала молоко в груди перегорело, а потом и вовсе пропало. Попыталась, было, прикормить девочку Наталка Данилович. Отняла от груди своего Анджея, вечно верещащего от голода, и приложила Розочку. Не помогло, не было сил сосать; малышка выплевывала грудь Наталки и тихонько скулила. Плакала Ханка, плакала Наталка, всхлипывали бабы в вагоне. Юзек скрежетал зубами, клял Бога и людей, но ничего сделать не мог. Конвоиры не обращали на него внимания, комендант его просьб о молоке и слушать не хотел: «Нет молока. Не положено». В ту ночь, сморенный усталостью, Зелек провалился в каменный сон. Когда проснулся, люди уже занимались своими делами. Оглянулся, поискал взглядом Ханку с дочкой. Жена лежала рядом, прижимая к груди малютку, и что мурлыкала под нос. Юзек наклонился к ней.

— Ну, как там Розочка?

Ханка не отвечала, прижимала к себе малышку и тихонько напевала колыбельную:

«Ой, усни, усни скорей, или вырасти быстрей,

Будешь маме помогать, телят в поле выгонять…»

— Хануся, слышишь меня? Что с Розочкой, поела она?

Воспаленное тело, обнаженная, обвисшая грудь жены и прижатая к ней смертельно окоченевшая головка Розы. Девочка умерла!

Розочку Зелек оставили на перроне в Челябинске. А ее мать лишилась разума. Сначала все думали, пройдет — известное дело, шок после смерти ребенка. С трудом вырвали из ее рук мертвое тельце. Пару дней она была в беспамятстве, а когда пришла в себя, это была уже не та Ханка. Никого, даже мужа, не узнавала, не понимала, что с ней происходит и на каком она свете. Как-то вечером в припадке безумия бросилась на Наталку, кормившую сына. Мужчины едва с ней справились.

Приступы агрессивного безумия повторялись после короткой передышки, накатываясь с удвоенной силой. И этот ее страшный, пронзительный, скулящий, непрерывный вой! Два дня и две ночи шел поезд до Омска. Там Ханку Зелек забрали. Говорили, что в больницу. Юзеку ехать с женой не позволили.

— Спокойно, пан, спокойно… Жену вылечим, приедет к вам. А вам из транспорта отлучаться нельзя. Не волнуйтесь, хороших девушек на свете много, найдется и вам жена.

Не договорил. Взбешенный Юзек свалил веселого помощника коменданта с ног. Закованного в кандалы, избитого Зелека забрали в вагон охраны.

Ночь. Которая это уже ночь в вагоне? Люди постепенно теряют ощущение времени, не знают, то ли вторник сегодня или то ли уже воскресенье? Скоро месяц, как их везут в неизвестность. Людно, тесно, одна семья рядом с другой, старики, дети, молодежь, мужик рядом с бабой, тело касается тела. Если на этих сплошных нарах и отделяет их что-то друг от друга, так только перина, тулуп, одеяло, собственная одежда, пропотевшая рубаха. Смрадный, чадный, душный воздух становится все тяжелее. Расслабленная сном физиология берет свое; вонь несвежего дыхания, немытого тела, женских недомоганий смешивается со смрадом заляпанного осклизлыми нечистотами отхожего места. Кто-то громко храпит, кто-то кричит, плачет, мечется беспокойно в сонном кошмаре. Не все спят. Одни не могут уснуть, другие не хотят: ищут в этом угарном, душном мраке вагонной ночи хоть мгновенного одиночества, хоть каплю нежности, физического наслаждения страстью.

Не проходит и вечера, чтобы взрослые не собирались вокруг «буржуйки». Болтают, советуются, вспоминают, жалуются, планируют, судачат, ссорятся и мирятся, а бывает, что и поют:

С каждым следующим куплетом все гуще грубоватая непристойность. Певцы соревнуются в изобретательности. Перебрасываются похабными шутками. Бабка Шайна, толстая, языкастая и энергичная, сурово одергивает с верхних нар:

— Детей бы постыдились такие глупости распевать!

Детей загоняют спать на нары. Но всему когда-нибудь приходит конец. Постепенно стихает пение. Разговор уже тоже не клеится. Мужики докуривают последние самокрутки, пользуются напоследок парашей и залезают в свои берлоги. У гаснущей «буржуйки» остается молодежь, парни с девушками. Немало их в вагоне. А такие темные вечера в битком набитом вагоне — единственная возможность скрыться с глаз людских долой. Единственная возможность побыть вдвоем. Темнота, спящий вагон приглушают разговоры, способствуют взаимной близости, поцелуям украдкой. Но вскоре и молодые отходят от стынущей печурки и исчезают в известных им одним закоулках вагона, чтобы хоть минуту насладиться уединением.

В то утро эшелон стоял на станции. На какой, они пока не знали. Закончились вода, уголь, два дня не получали еду. Данилович назначил, кто за чем пойдет, приготовили посуду, ведра, мешки. Ждали. На каждой такой длительной стоянке у ссыльных просыпалась надежда — может, именно сегодня, именно здесь придет конец их странствию в неизвестность.

Как обычно конвойный забарабанил в дверь и крикнул:

— Приготовиться! Получаем хлеб, суп, уголь и воду. Сначала уголь!

Они были готовы. Рванули двери. Конвоиры в шапках-ушанках, валенках и длиннополых овчинных тулупах. А они в том, в чем обычно выходили во двор у себя дома, в привычные для них подольские, а не суровые сибирские морозы. Получили хлеб, кипяток — залейся, суп, пополнили запасы угля.

Станция называлась Тайга! Это уже была Сибирь. Когда миновали Урал, уже не осталось сомнений, что их ссыльный тракт оборвется в Сибири. Но где и когда?

— Это только Западная Сибирь, — объяснял Корчинский, — а есть еще Восточная: Новосибирск, Красноярск, Иркутск. Тут была река Иртыш, а там реки еще больше — Енисей, Обь, Лена.

— На край света нас везут!

— Может, ты и прав. Только Восточная Сибирь это еще не конец! Еще дальше — край якутов, бурят, Камчатка, Колыма, Амурский край, в несколько раз больше Польши, Дальний Восток, река Амур и огромное море — Тихий океан…

— А за морем тем, за океаном?

— Япония. А за Амуром — Китай.

— Люди, так нас, может, японцам или китайцам отдадут!

— Сдурел! Японцам?

— А что? Почему нет? Мог же Запад или, скажем, Америка за нас слово замолвить! Вот, чтоб назад не возвращаться, довезут нас Советы до Китая или Японии, а как война кончится, мы оттуда в Польшу вернемся.

Вши появились в эшелоне неожиданно, как с неба свалились. И сразу всех возможных видов, которые кормятся на людях: головные, платяные и даже лобковые. Поначалу люди стыдились этого паскудства, и никто в завшивленности не признавался. Каждый тайком пытался от них избавиться. Но в вагоне нельзя было ничего скрыть. Вскоре матери, уже не стыдясь друг друга, укладывали на колени детские головенки и искали, искали, искали. Потом бабы искали друг у друга. Выстругивали густые деревянные гребни и вычесывали эту мерзость. У старого Малиновского была ржавая машинка, которой он наголо выстригал мужикам головы. Не все на это соглашались, голова мерзла. Люди снимали одежду и ногтями давили насекомых, так что кровь брызгала. Садились вокруг раскаленной докрасна печки и выманивали из подпаленных швов охочих до тепла, жирных, раздувшихся от людской крови паразитов.

— Надо что-то делать, пока нас вши совсем не заели!

— Не дай Боже, еще какую заразу притащат.

— Сыпной тиф или брюшной… У русских всегда вшей было полно. Помню, в первую мировую, как мы в плену там были, вшей было — о-го-го!

— Успокойтесь, наконец, Малиновский, с вашим русским пленом!

— Данилович, ты комендант вагона или нет? Сделай что-нибудь, конвою сообщи, что ли…

Данилович сообщил о нашествии вшей помощнику коменданта.

— Говоришь, вши вас заели? Нехорошо, нехорошо. А мне казалось, поляки такой культурный народ. Гигиену надо соблюдать.

— Гражданин комендант, опять шутки шутите? — мрачно поинтересовался Данилович.

Толстяк отозвался уже серьезно:

— Вши, вши, не только в вашем вагоне они есть. Подумаем… Наверное, в баню вас надо.

— А можно вопрос, гражданин комендант?

— Спрашивай, спрашивай. Спросить всегда можешь.

— Что с нашим Зелеком? Столько дней уже не возвращается, а в вагоне его вещи. Его, жены…

Толстяк машинально потрогал разбитый нос и сердито буркнул:

— Под трибунал твой е… Зелек пошел! Под трибунал! А что вы себе, господа поляки, думаете, что на советскую власть можно вот так безнаказанно нападать? — Толстяк стукнул себя кулаком в грудь, — думаете, по морде ее бить можно? Под трибунал пошел твой Зелек, под трибунал! — и, уходя, бросил: — Вещи перепиши и сдай охране.

В Новосибирске состав подогнали по дальней ветке прямо к огромному зданию, напоминающему фабричный цех.

— Всем приготовиться на санобработку! — стучали в двери вагонов охранники.

«Санобработка» в переводе на человеческий язык означала, что всех из эшелона поведут в баню, одежду бросят в пропарку, а вагоны обработают хлоркой. Мрачное здание, окутанное на сорокаградусном морозе облаками пара, и было баней.

— Все в баню! Все в баню, все как есть — и старые, и малые. Все! И всю одежду берите с собой. Вшей будем выпаривать.

— И постель тоже?

— Да берите, что хотите. Ну, быстро, быстро.

Баня! Загоняли туда людей из трех вагонов одновременно, столько могло там поместиться. Сначала в большой предбанник, куда входили замерзшие, с охапками одежды в руках. Потом в предбанник, где им приказали раздеться догола и сдать всю одежду, включая нижнее белье, для пропарки. И только потом — собственно в баню, душную, смердящую гнилью деревянных мостков, людским потом, хлоркой и мочой, затянутую клубами пара. В дверях бани каждый получал пригоршню черной, как смола, жидкой мыльной массы. Из потолочных душей сочилась горячая вода.

Конвой оцепил баню снаружи. Внутри женщины пережили первый шок — банщиками были одни мужчины. Сразу бросалось в глаза, что это почти сплошь заключенные, уголовники. Второй шок подстерегал их в раздевалке: под душ загоняли всех вместе — мужчин, женщин, детей.

— Как же так? Все вместе?

— Истинно, Содом и Гоморра.

— Ни стыда, ни совести.

— За скотину нас держат или и того хуже.

— Давай, давай, быстрее, господа поляки! Другие своей очереди ждут. Не дурите, люди, вы что, в бане никогда не были? Где же вы до сих пор жили, на каком свете? У нас, в России, без бани ни шагу: у нас полная культура! Ну, входите, бабы, входите. Попаритесь, и жить вам опять захочется. Быстрее, быстрее!

Непостижима человеческая натура! Внезапный мучительный стыд, жестокое унижение неожиданно пробуждает в человеке какие-то неизведанные силы. С достоинством, которого, вероятно, они сами от себя не ожидали, поддались люди из эшелона шокирующей процедуре.

Брошенные безжалостной силой нагими в толпу, они смотрели друг на друга и ничего не видели. Ни одной глупой шутки. Никаких намеков и смешков. Никаких непристойностей. Молча мылись. Молча одевались. Молча возвращались по трескучему морозу в вагоны.

7

Все когда-нибудь заканчивается. Эшелон стоял всю ночь. Утром двери вагона внезапно открыли без обычного предупреждения. В вагон влез помощник коменданта, Толстяк.

— Ну, гражданин — пан Данилович, конец! Приехали! Это станция назначения. Проверим списки и будем выгружаться.

Данилович не успел и слова сказать, как столпившиеся за его спиной люди, особенно вездесущие дети, взорвались криками:

— Выходим! Выходим!

— Приехали!

— Собирайтесь!

— Выходим!

— Пакуйте вещи!

— Что за станция?

— Иисус, Мария! Наконец, наконец!

Ссыльным объявили: до выхода из вагонов они получат порцию горячего супа и хлеб. Им следует упаковать вещи и приготовиться к разгрузке. Дальше поедут на санях.

— Куда?

— На место поселения.

— А далеко еще?

— В Сибири везде далеко, земля наша бескрайняя, живи, не хочу!

— А здесь нельзя остаться?

— Начальству виднее, где вам место дать. Вы же крестьяне, какая от вас в городе польза?

— А можно узнать, какая это станция?

— Можно. Город называется Канск.

Разрешили выходить из вагонов, только не отлучаться от состава. Как вырвавшиеся из улья пчелы, люди метались, роились возле состава, искали родных, знакомых, здоровались, плакали.

— Как город называется: Канск?

— Канск! Мы в Восточной Сибири.

— А мороз, Боже милостивый, градусов сорок! В сосульки превратимся.

— Живут же тут люди? Ну, и мы как-нибудь проживем.

— Как же! Сдохнем мы в этой проклятой Сибири. Мало что ли поляков из Сибири не вернулось?

— Одно и то же, из века в век одно и то же!

— Не каркайте! Посмотрите лучше, сколько здесь народа нашего польского! В глазах рябит. И это только из одного эшелона. Да сосчитать нетрудно, пятьдесят вагонов в составе, в каждом вагоне самое малое по полсотни человек.

Нескольким парням удалось обмануть охрану и пробраться в город. С первого шага все здесь было для них удивительным. Канск был городом деревянным. Одноэтажные дома с резными окнами. Высокие заборы из теса, деревянные калитки и ворота огораживают дворы. Вдоль узких заснеженных улочек вместо тротуаров мостки из грубых досок. К красным транспарантам с лозунгами, славящими Сталина, они уже привыкли. Убогие магазины без витрин. «Столовая № 1» — учились по слогам читать кириллицу. «Пекарня». Длинная очередь баб, закутанных в шерстяные платки. Мужчины в меховых ушанках, все в теплых валенках.

Рядом с ними поляки, одетые в куртки, сапоги, башмаки, в лыжных шапочках или картузах на голове, выглядели странно, сразу видно — чужаки. Местные с любопытством разглядывали их, но не задевали. С парой рублей в кармане рискнули войти в магазин «Продтовары». За прилавком стояли две девушки в белых халатах, в белых шапочках. В углу, у чугунной печки грел замерзшие руки какой-то старикан. Маленькая девочка покупала красные карамельки и глазурные пряники. Парни указали на конфеты, потом на пряники.

— Сколько? — спросила младшая из продавщиц с красивой белозубой улыбкой.

— Кило… Килограмм! Можно?

Девушка оглянулась на старшую, тоже светловолосую и румяную.

— Дай им по полкило… Хватит… — И тоже улыбнулась.

Взвесили. Заплатили.

— Спасибо, пани, — вырвалось у кого-то по-польски. Девушки поняли или догадались по смыслу.

— Кушайте на здоровье! — ответили хором. А старичок перестал греть руки, пригладил бороду и прохрипел простуженным голосом:

— Поляки?

— Поляки. Мы из Польши.

Старик молча покивал головой.

— «Еще Польска не згинела!» — к их удивлению неожиданно правильно по-польски произнес он. А потом равнодушно отвернулся и продолжал греть руки.

Решили возвращаться, не искушать судьбу. По городу изредка проезжали заиндевевшие грузовики. Не было ни автобусов ни такси. Зато попадалось довольно много саней, запряженных крепкими сильными лошадками. В киоске купили еще несколько пачек папирос, спички и местную газету. Папиросы в твердой картонной коробочке с черным кавказским всадником на фоне неба, назывались «Казбек». А газета — «Восточно-Сибирская Правда»…

Канск! Откуда парням из Червонного Яра было знать, что этот небольшой сибирский городок у подножия Саян стоял на перекрестке давних ссыльных трактов каторжан. На север, на юг и на восток — от Енисея до Лены — тянулись они по безбрежному океану сибирской тайги. Откуда им было знать, что они — не первые представители польского племени, пересекающие эти бескрайние сибирские просторы. С незапамятных времен Дмитрия Самозванца и Марины Мнишек, со времен войн за Москву и Смоленск, с момента развала мощной когда-то Речипосполитой Двух Народов, через Барскую конфедерацию, восстание Костюшко, ноябрьское и январское восстания, до социал-революционеров Варыньского — шли поляки теми же самыми сибирскими дорогами. За дедами и прадедами шли в Сибирь сыновья и внуки.

А теперь здесь они: Долина, Данилович, Ильницкий, Калиновский, Бырский, Шайна, Груба, Мантерис, Конь, Зелек, Земняк, Курыляки, Станишы, Журек: сотни, тысячи ссыльных образца одна тысяча девятьсот сорокового года Господня…

Из Канска выехали только на следующий день. Ночь накануне этапа провели еще в вагоне, но пожитки уже упаковали, были готовы к дороге. Ссыльных вывозили из Канска партиями, по два-три вагона за раз. Не знали, кто куда поедет, что они будут там делать. Развозили их главным образом в «леспромхозы» — лесные хозяйства, которые вдоль рек — Енисея, Бирюсы и их многочисленных притоков — занимались рубкой леса. Собирали в обоз несколько десятков саней и трогались в путь. Возница правил двумя лошадьми, каждая из которых тащила отдельные сани.

Конвой НКВД, охранявший их во время транспорта от Шепетовки до Канска, сменился местной охраной. Немногочисленные охранники ехали в начале и в конце колонны саней. Приказы ограничились привычными предупреждениями:

— Попытаетесь бежать, бунтовать, стреляем без предупреждения. Любое нарушение советских законов грозит трибуналом. Понятно?

Что тут было не понять? Бежать? Как, куда, в такой мороз, в суровых дебрях тайги, где только дикому зверю и ведомы тропы.

Зимний день в Сибири короток, всего пара часов. Сибиряки начинают его затемно и в темноте заканчивают.

В такой же темноте грузились в сани ссыльные из Червонного Яра. Фыркали, позвякивали удилами лошади. Над запорошенной колонной висела вонь конского навоза и пота. Стоял жестокий, в несколько десятков градусов мороз, который ближе к рассвету продолжал крепчать. Выстуживал плохо одетых ссыльных, непривыкших к такой температуре, обжигал щеки и уши, затыкал носы, перехватывал дыхание.

Долины попали в сани вместе с Бялерами. Рашель Бялер болела, температурила. Вместе с Долинкой, прижимающей к себе маленького Тадека, они пытались укрыться, чем могли. Долина и Бялер присматривали, чтобы ничего не свалилось с перегруженных саней. Следом за ними ехали Даниловичи с Корчинскими, а впереди бабушка Шайна со своим многочисленным семейством. Упряжку вел высокий, как жердь, пожилой мужчина с редкой козлиной бороденкой, неразговорчивый и на вид угрюмый. Одет был по-здешнему тепло, в медвежью шубу до пят, валенки, собачьи рукавицы и огромную соболью шапку-ушанку. Возницы других упряжек звали его Афанасий.

Тронулись. Несмотря на предрассветную тьму, Канск не спал. Окна деревянных домов мигали желтыми огнями. По деревянным тротуарам спешили на работу люди. На выезде из Канска миновали на заставе притопывающих от холода милиционеров.

Восходящее солнце застало их далеко за городом. Небо чистое, без единого облачка. А солнце катилось быстро, становилось на фоне сверкающей белизны снега кирпично-красным, окруженным узким радужным ореолом. На юге, далеко-далеко на горизонте виднелась освещенная лучами солнца гряда гор.

— Саяны! — показал кнутовищем в ту сторону Афанасий.

Колонна саней направлялась на юго-восток от Канска, в излучину впадающей в Енисей не менее знаменитой реки Бирюсы. Дорога была наезжена, время от времени они проезжали мимо согнанных охранниками на заснеженную обочину конных упряжек, спешащих в город, чаще всего груженных сеном, мешками с зерном, бочками с ягодами и дичью. Вскоре колонна свернула с главной дороги и узкой проторенной тропой углубилась в сибирскую тайгу. Несмотря на ясное небо и все выше взбирающееся солнце, в тайге было мрачно, а временами, там, где деревья густо подступали к самой дороге, и вовсе смеркалось.

— Тайга! — бросил Афанасий и щелкнул кнутом. — А ну, давай, милая, давай! — скорее просил, чем погонял коней, потому что дорога стала карабкаться вверх по глубокой каменистой расщелине.

Тайга! «Великий лес» значит это слово у эвенков и бурят, татар и монгол, у всех здешних исконно сибирских племен, у всех этих смуглолицых народов с раскосыми глазами. Тайга для них святое слово. Тайга была их местом на земле, пока много веков назад не поработил их злой «люча» — белый русский завоеватель. Как индейцы отстаивали свои американские прерии с бизонами, так местные племена защищали свою тайгу с бурыми медведями и оленьими стадами. Вставали на защиту с копьем, луком и стрелами против порохового грохота казацких ружей русского завоевателя Ермака. И так же, как индейцы, не устояли…

Тайга! Ссыльные вглядывались в нее в тревожном набожном молчании. Местность холмистая. Небольшие, на первый взгляд, пригорки неожиданно превращаются в крутые, достаточно высокие горки, срываются каменистыми осыпями, сползают в глубокие ущелья. А в долинах — реки, стремительные горные потоки, теперь скованные льдом. Сосна встречается чаще других деревьев в восточносибирской тайге. Сибирская сосна растет высокой, стройной, с годами становится все толще в обхвате, оставаясь такой же высокой и стройной, как мачта. Там, где во множестве растут старые сосны, светлеет в тайге от золотисто-коричневого цвета их стволов. И пьяно кружится голова от горьковатого запаха сосновой смолы. Лиственница, крепкое дерево, служащее сибирякам для постройки домов, занимает огромные площади леса. И кроме первосортного строительного материала она дает сибирякам смолу, «серу». Лиственничную смолу «серу» жуют стар и млад, как эвенкийки жуют табак и курят трубку. Ну, и, наконец, кедр! Уникальное сибирское дерево, кедр. Любит солнце, расселяется по южным склонам гор. Что за великолепная картина — девственный лес вековых сибирских кедров, достигающих нескольких десятков метров высоты! Кедр — древесина наивысшего качества, прежде всего для изготовления мебели. Но это и дерево-кормилец. Осенью на нем созревают пузатые шишки, крупнее сосновых, полные орешков величиной с кофейное зерно или небольшую фасолину. У кедровых орешков сладковатый вкус, в них масса витаминов, а кедровое масло не имеет себе равных.

Зимует тайга под снежной периной. Тихо тут, безветренно. Фыркают кони, скрипят полозья. Снег свисает с деревьев огромными белыми полушалками, сугробами лежит на откосах, по края замел глубокие овраги, ущелья. Особенно много снега повисло на раскидистых еловых лапах. Следы зверей! Тут решительно проложенная волчья тропа. Там хитрюга-лиса заметала снег хвостом. Тут проскакал заяц-беляк. А там олень, или огромный лось, «сохатый», недавно обгрыз кору молодой ольхи.

Короток сибирский зимний день. Солнце прячется в тайге так же внезапно, как внезапно появляется утром; тут не смеркается, тут сразу наваливается темная ночь. Разве что в полнолуние при чистом и безоблачном небе. В такие ночи снежная зимняя белизна, серебристый свет луны, мерцание огромных звезд на низком небосклоне делают ночь светлой, как день. Такими лунными, морозными ночами далеко разносятся звуки, отскакивая от темной стены тайги гулким таинственным эхом.

Санный поезд весь день углублялся в тайгу. Ехали беспрерывно, если не считать коротких остановок, позволяющих лошадям отдышаться перед крутым подъемом, возницам — поправить упряжь или поднять перевернувшиеся сани. Люди все сильнее мерзли. Мало что давало похлопывание руками и ногами, растирание лица и угрожающе белеющих на морозе ушей и носов. Весь день в стуже, без горячей пищи. Полученные в Канске порции хлеба съели сразу на месте. Наталка долго не могла убаюкать тихо всхлипывающего сына. Афанасий решил, наверное, что малышу холодно, молча снял медвежью шубу и бросил Наталке в сани. Когда дорога взобралась на вершину холма, люди с огромным облегчением увидели широкую долину реки, а на берегу — деревню с дымящимися трубами.

— Покровка! — сообщил Афанасий, которому не пришлось погонять усталых коней — те, чуя близость жилья, рвались к нему, радостно пофыркивая. Дорога резко шла под откос.

Деревня была большая. Люди еще не спали, дым из труб высокими столбами поднимался прямо в небо. Деревянные, крытые дранкой избы, закрытые ставни, высокие дощатые заборы. Закрытые калитки и ворота. Жителей как вымело. Только лохматые сибирские лайки злобным лаем встречали проезжающие по деревне сани.

Переселенцев разместили на ночь в бывшей православной церкви, вот уже несколько лет по воле советской власти служившей «красным уголком», или, как говорили некоторые, клубом. Церковь была деревянная, лиственничная, с высоким, выкрашенным в голубой цвет, сводом. На стенах каким-то чудом сохранились почти нетронутые старые росписи. Богато украшенный иконостас царских ворот служил перегородкой на примитивной сцене. Черный, золотисто-желтый, красный и зеленый цвета росписей четко выделялись на побелке стен. Стоящая на сцене керосиновая лампа светила слабым дрожащим огоньком. Люди укладывались кто где стоял, бросали узлы и сами валились с ног. Многие пытались спасти обмороженные лица, руки, ноги. Дети плакали от боли, оттаивая в тепле. Докрасна раскаленная «буржуйка» давала немного тепла, в закопченном котле булькал кипяток.

— Берите, сколько надо. Не хватит, еще вскипятим, — приглашала стоявшая у печи пожилая женщина. Рядом с ней женщина помоложе разливала воду большим половником. В тот вечер еды не выдавали. Комендант конвоя поднялся на сцену.

— Граждане переселенцы, здесь переночуем только одну ночь, завтра, на рассвете едем дальше. Из клуба выходить запрещено. Отдыхайте, выезжаем очень рано.

— Есть хочется, а тут одна вода.

— Ни кусочка хлеба нет.

— Врача бы надо, есть больные. Обмороженные.

— Спокойно, граждане переселенцы, спокойно! Хлеб в дорогу вы получили в Канске. Как видите, для столовой здесь условий нет. Попейте кипяточек, выспитесь, отдохните. Приедем на место, все будет. И врач, и еда, там все будет.

— А далеко это?

— Недалеко, недалеко…

Возницы распрягли коней, сани оставили у церкви и разошлись по деревне на ночлег. Афанасий, когда Данилович подошел поблагодарить его за шубу, оставил ее на ночь ребенку.

— Малышу теплее будет.

Данилович пробовал достать какую-нибудь еду, может, молока? Начал с женщин, кипятящих воду. Обещали, что утром постараются что-нибудь принести. Хотел выйти в деревню.

— Куда? — Солдат у дверей курил самокрутку из махорки.

— По нужде мне…

— Вот приспичило! Друг за другом так и бегают без конца. Направо иди, там возле стенки. И сразу возвращайся. А попробуешь удрать, застрелю, и все тут.

— Куда же я побегу?

— А черт вас, поляков, знает. Ну, иди уже, иди.

Передвижные посты отрезали церковь от деревни. Не было шансов при свете луны проскользнуть мимо них незамеченным. Данилович вернулся в церковь.

Жена Бялера металась в горячке и поминутно просила пить. Долина поила ее соленой горячей водой, прикладывала к голове холодные компрессы. Бабка Шайна пробовала как обычно запеть «Дела наши насущные…», но ее дрожащий голос затерялся в гомоне укладывающихся на ночь людей, она возмущенно замолчала и взяла четки. Расстроенный неожиданной болезнью жены, Бялер молитвенно раскачивался и повторял про себя «Кого Бог любит, того карает. Без воли того, что наверху, волосинка с твоей головы не упадет»… А Сташеку Долине, которого в тепле все больше смаривал сон, черная православная Мадонна, которую он рассматривал на стене, напомнила вдруг Матерь Божию Борковскую, монастырь на горе, солнечную, пеструю от разноцветных палаток, ярмарку на Троицу. А потом, как наяву, увидел Струг, петляющий в зарослях, дедушкин сад с красными вишнями, школу и родную Калиновую… Даже про голод забыл. Но от этой накатившей тоски так захотелось парню плакать, что он крепко закусил губы, втянул голову в плечи и свернулся клубочком.

«Ночь пригнала, ночь выгнала»… Только измученные, голодные и промерзшие люди успели забыться сном, как уже пора было вставать. Одевались как можно теплее. Тряпьем оборачивали обувь, шарфами, платками заслоняли лица от мороза.

Россиянки из Покровки слово сдержали. Ранним утром не только успели приготовить людям кипяток, еще и по собственной инициативе насыпали в него малиновых листьев и подсластили. А грудным детишкам вскипятили по кружке молока. По всей деревне собирали это молоко. Наталка хотела в благодарность дать одной из них яркий платок.

— Что ты, миленькая, что ты! Мы же так, от чистого сердца. Детей жалко…

Старшая вдруг отвернулась и краешком передника утерла глаза.

Бялер в утренней молитве искренне благодарил Всевышнего, потому что жене стало лучше; и в который раз дивился мудрости Талмуда: «Солнце встает, больной встает». Бабка Шайна после минутного колебания сочла, что, может, не согрешив, перекреститься перед черной от старости православной росписью, и беззвучно шевеля губами, перебирала четки. Сташек Долина помогал одеваться Тадеку, капризничающему спросонья от голода.

Когда солнце взошло, ссыльные уже давно потеряли из виду Покровку. Дорога вела на северо-восток, руслом петляющей зигзагами реки.

— Пойма! — назвал реку Афанасий, который так и не забрал из саней свою шубу. Потом добавил: — Рыбы в ней много!

Прежде чем они тронулись в путь из Покровки, Афанасий достал из-за пазухи пару горячих картошин в мундире и молча, поровну разделил их среди своих пассажиров. Теперь шел за санями и хозяйским взором присматривал за порядком. Топнул ногой по льду и повторил:

— Рыбы много! Рыбная река, Пойма.

Дорога, проложенная по льду Поймы, была ровной, а значит намного легче вчерашней, петлявшей по тайге через горы и долины. Да что с того, когда с каждым километром измученные голодом, холодом и долгим походом люди все больше теряли силы. Плелись шаг за шагом, отставали, в бесчувственном отупении не обращая внимания на окрики подгонявших их конвоиров. Время от времени колонна останавливалась, рвалась на части, ждала отставших. А под вечер, когда огненное солнце уже садилось, душераздирающий крик пронесся над обозом, полетел долиной Поймы и далеким эхом раскатился по тайге. Отчаянно кричала мать, Катажина Дерень, не сумевшая спасти своего ослабленного сыночка от лютой стужи.

Тронутые смертью ребенка, возницы ускорили шаг. Через пару километров еще до наступления сумерек на правом, высоком берегу Поймы ссыльные увидели постройки.

— Кедрачи! — сообщил Афанасий.

На этот раз ночевали в школе. В барачной хате разместились с трудом. Было тепло, натоплено. В Кедрачах впервые после выезда из Канска получили горячую еду — по литровому черпаку густого гуляша из лосятины. И кипяченой воды «сколько угодно». Но фельдшера в этом лесном поселке не было. Вчера на них со стен церкви смотрели все православные святые, а сегодня со школьных стен взирал только один: отец и вождь советских людей товарищ Иосиф Сталин! В отличие от вчерашних горестных, страдающих святых, товарищ Сталин имел приятное выражение лица и добродушно улыбался ссыльным. А на одном из портретов товарищ Сталин не только улыбался, но еще и гладил по головке и прижимал к груди маленькую девочку. Над этим портретом висел красный транспарант с лозунгом: «Да здравствует товарищ Сталин, учитель и друг детей всего мира!»

На следующий, третий уже день их похода в глубь тайги, отъезд обоза сильно задержался. Комендант конвоя разрешил похоронить умершего ребенка. Хоронили все вместе на крошечном кладбище в Кедрачах, на котором рядом со старыми православными крестами соседствовали совсем свежие столбики с красной звездой наверху. Долго долбили ломами, рубили топорами смерзшуюся в камень сибирскую землю. Гробик сколотили из сосновых дощечек. Поставили березовый крест с табличкой. А на табличке раскаленным докрасна гвоздем выжгли: «Адась Дерень из Польши, 4 года, просит за него помолиться». Потом преклонили колени и вслух прочли «Вечный покой»… Отдельной группкой столпились на похоронах местные жители, в основном пожилые женщины. Стояли молча, уголками платков прикасались к глазам, а некоторые осенялись православным крестом.

«Недалеко уже, недалеко». Они слышали это постоянно от возниц. Видно, иначе измеряются сибирские расстояния, потому что еще три долгих дня и ночи обоз ссыльных из последних сил тащился в верховье Поймы. Дорога все время шла руслом этой реки. Еще дважды ночевали в лесных поселках. Чем дальше углублялись в тайгу, тем более дикой, первозданной и безлюдной она становилась.

Во время предпоследней ночевки выдали им немного кипятка и по кружке рыбного супа, «ухи», уже «с запашком».

— Каторга тут, леспромхоз… — Только и сказал об этом последнем селе неразговорчивый Афанасий. Конвой и местные солдаты особенно тщательно изолировали переселенцев — нетрудно было сориентироваться, что это один из местных лагерей, ГУЛАГ.

Загнали всех в старый мрачный барак с двухэтажными нарами. Было темно, холодно, смердело гнилью, людскими испражнениями и дегтем. Стало понятно, кого в этом лагере держали. Не успели еще разместиться, как двое заключенных напали за бараком на девушку из Тлустова, и только случай уберег ее от изнасилования. Спугнутые кем-то нападавшие сбежали, а избитая, едва не задушенная девушка долго не могла прийти в себя от страшного шока. А утром один из охранников хладнокровно застрелил заключенного, пришедшего к полякам в поисках какой-нибудь пищи. При виде приближающейся охраны, заключенный бросился бежать, увязая на каждом шагу в глубоком снегу. Охранник выстрелил. Человек развернулся на месте и рухнул в снег, разбросав крестом руки. Стража волокла труп за ноги, оставляя на белизне снега красную полосу крови.

— Боже милосердный! Что от человека осталось! Я его видел в двух шагах, как вас сейчас вижу: скелет в лохмотьях. Одни глаза, одни глаза. Я эти глаза, наверное, до конца своих дней не забуду, — рассказывал потрясенный Долина. Сташек Долина стоял рядом с отцом, дрожа от холода и страха. Он тоже все видел и слышал. И что самое страшное, он впервые в жизни увидел, как человек убивает человека.

Последнюю ночь ссыльные провели в тайге, у костров. Поселок, возле которого они остановились, состоял из нескольких бараков, к сожалению, давно покинутых, разрушенных. Выбитые окна, прогнившие нары. Ни следа жизни. Даже Афанасий не мог сказать, что это за поселение. Начальник конвоя разъяснял, что ночлег этот незапланированный.

Возницы, коренные сибиряки, знали, как пережить такую морозную ночь в тайге. Сани расставили кругом на поляне, выпрягли лошадей, утоптали снег и разожгли несколько костров. Достали пилы, топоры и вместе с поляками занялись заготовкой дров на долгую ночь. Нарезали охапки еловых лап и выстелили ими утоптанную площадку вокруг костров. Растопили в ведрах снег на кипяток. Афанасий отобрал у коней пару горстей овса и варил в ведерке сытную овсянку для «своих» поляков. Всю ночь возницы бодрствовали, старались не давать уснуть ссыльным, поддерживали огонь в кострах.

— На морозе уснешь, умрешь! — грозился Афанасий и тормошил каждого, кто на его санях пытался вздремнуть.

Ночью от суровой стужи в тайге вокруг с треском лопались стволы деревьев. А к утру, с восходом солнца, мороз усилился. После бессонной ночи замерзшие, а кое-кто и обмороженный, люди приходили в себя, готовились в дорогу. Возницы и те, у кого оставались силы, возились у костров, топили снег в ведрах, чтоб обмануть мучительный голод, согреть глотком горячей воды промерзший организм.

У одного из костров какая-то суета, громкое бабское причитание.

— Иисус, Пресвятая Мария! Люди, люди, не уберегла я мою крошечку… Виновата я, не уберегла, виновата я, — стенала Кулябинская из Подснятынки, не добудившись утром своей двухмесячной дочки.

Подавленные горем Кулябинских, в понуром молчании отправились они на последний этап. По словам конвоиров, идти было недалеко, а они тащились извилистым руслом Поймы почти целый день, с трудом прокладывая путь по ненаезженному рыхлому снегу.

На одной из остановок — снова горе, снова неожиданная смерть: в семье Чулаков умер грудной ребенок, тоже девочка.

Огненный шар солнца закатывался в тайгу, под вечер крепчал мороз, когда, наконец, через неделю после выезда из Канска добрели они до места ссылки. Дотащились из последних сил, голодные и обмороженные, с двумя превратившимися в льдышки детскими трупиками в санях.

— Колючее! — Афанасий указал на высокий берег Поймы, где стояло несколько старых бараков, и неожиданно громко выругался, хлестнув кнутом ни в чем неповинного, поседевшего от инея коня.

8

Калючее! «Колющее», «Колкое»? Так назывался один из лагерей принудительных работ ГУЛАГа — Главного Управления Лагерей НКВД СССР, разбросанных по бескрайним просторам восточносибирской тайги. В этом безлюдном месте верховья реки Поймы никогда не было никакого оседлого людского жилья, не говоря уже о нормальной деревне. Берег небольшой по сибирским меркам реки, поляна на пригорке, а вокруг девственная тайга и болотные трясины, «кочки». В Калючее доехать можно было только зимой, потому что, начиная с весенней распутицы, дорогу преграждали тайга и болотные топи.

Калючее выстроили с первого сруба сосланные сюда заключенные еще в тридцатые годы. Жили в бараках и валили тайгу. Весной, после ледохода, лес сплавляли Поймой сначала в большую Бирюсу, а по Бирюсе до самого могучего Енисея. Незадолго до появления в Калючем польских ссыльных советских каторжан загнали еще дальше вглубь тайги.

Калючинский лагерь состоял из бараков, срубленных из соснового кругляка, законопаченного мхом. Каждый такой барак был метров двадцать-тридцать длиной, метров десять шириной, с одной входной дверью в торце и несколькими небольшими окнами под невысоким сводом без потолка. Вдоль барачных стен из грубо отесанного бруса тянулись одинаковые, сбитые из неструганных досок нары. Посредине между нарами стояли длинные столы с лавками. В каждом бараке были две чугунные печки-«буржуйки». Отдельно стояли барак-столовая и барак-изолятор для больных. Кроме того, подсобные склады, столярка, пекарня, и даже кузница.

На берегу — бани и прачечная. И совсем в стороне, скрытый за высоким дощатым забором, дом лагерного «начальства», где жили и служили комендант и охрана. Там же было и помещение для арестованных, так называемая «каталажка».

Строго охраняемой территории лагеря, «зоны» как таковой в Калючем не было. Не было здесь высоких заборов, колючей проволоки, караульных вышек. Изгородь с двумя воротами по разным сторонам лагеря была обычным забором из сосновых жердей, каким все сибирские деревни отгораживаются от тайги, чтобы не убегала скотина, чтобы зверье лесное ночью по деревне не бродило; зимой — оголодавшие волки, а летом — не менее прожорливые и охочие не только до пасек медведи. Не огораживали, не стерегли Калючее, потому что заключенный практически не имел шансов на успешный побег. Зимой — истощенный голодом и непосильным трудом, в лихой одежонке, без оружия и еды замерз бы насмерть в тайге. Летом побег имел больше шансов на успех: было тепло, тайга кормила беглецов, но все равно они плутали, тонули в болотах, умирали, заеденные тучами комаров и сибирской мошкары. А если такому беглецу и улыбнулось счастье, удалось добраться до людского жилья, то с помощью вездесущих шпиков и продажных «охотников за головами» он тут же попадал обратно в сети НКВД.

Комендантом Калючего был комиссар Иван Иванович Савин, опытный офицер НКВД. Его помощником и заместителем был назначен некто Барабанов. Под их командой — несколько десятков солдат. Функции бригадиров, кладовщиков, разных специалистов исполняли гражданские работники леспромхоза или бывшие заключенные, насильно оставленные на вечное сибирское поселение.

Первыми «спецпереселенцами», попавшими в Калючее, были поляки, жители Червонного Яра. Может быть, поэтому комендант Савин, до сих пор не имевший дела с поляками, не только сам с любопытством ожидал их, но и приказал своим помощникам натопить печи в бараках, приготовить к приезду горячую еду. Люди, которые провели предыдущую ночь на снегу в сорокаградусный мороз, войдя в натопленные бараки, валились с ног в полубессознательном состоянии, у большинства, несмотря на мучительный голод, не было сил еще раз выйти на мороз, в столовую. Те, кто все-таки решился на это, получил по миске супа с крупой и краюхе хлеба. И «кипятку сколько угодно».

Только Кулябинский и Чуляк не спали в ту ночь. Получили в комендатуре инструмент и пару досок, сколотили гробики для своих умерших дочек, чтобы на следующий день похоронить их.

Утром в барак вошел комендант Савин со своими помощниками. В бараке царили понурая неразбериха, шум, гам, ни у кого не было еще постоянного места, некоторые продолжали спать. Комендант остановился посередине барака и ждал, пока люди успокоятся. Савин был высоким мужчиной около сорока, с широким мясистым лицом. В черном овчинном тулупе с кобурой пистолета у пояса. Среди его помощников особенно выделялся один — маленький, огненно-рыжий коротышка.

Даже белое, как мел, лицо и руки были усыпаны рыжими пятнами. Это был заместитель коменданта, так называемый опер, специалист по слежке, вербовке доносчиков и всяческих расследований — Дмитрий Барабанов.

Шум стих, люди столпились вокруг вошедших. Начал Савин полушутя, с улыбкой:

— Долго спите, граждане переселенцы! Понимаю, это с дороги… Ну, подходите, граждане, подходите ближе. Женщины тоже, смелее, мы не кусаемся. Лучше слышно будет, я глотку драть не стану… Кто вы такие, граждане переселенцы, я знаю. А вот вам, для порядка, следует знать, кто мы такие, куда вы прибыли, как тут жить будете и работать. И какие у нас права и обязанности. Я здесь комендант, зовут меня Савин Иван Иванович. А это мои сотрудники. Мы представляем здесь советскую власть и советский закон. Если что нужно, обращайтесь к нам, спрашивайте обо всем. Мы будем о вас заботиться, интересоваться вами. Правда, товарищи?

— Для этого мы тут находимся, товарищ комендант! — приподнялся на цыпочки Барабанов, но все равно его было трудно разглядеть.

— Вот именно, — согласился комендант и продолжил. — Вы спецпереселенцы, думаю, вы знаете, что это значит. Вижу, что некоторые не знают! Напомню вам для ясности. Декретом Советского правительства вас переселили сюда из Западной Украины, которую Красная Армия освободила от гнета панской Польши и присоединила к родине-матери, великому Советскому Союзу. А поскольку среди вас было много таких, которым, по правде говоря, советская власть не очень нравилась — кулаков, колонистов, легионеров, полицейских и тому подобных врагов народа, вас переселили сюда на перевоспитание. Ну, чтобы сделать из вас порядочных советских граждан. Вы должны оценить великодушие советской власти, давшей вам такой шанс. А то ведь за такие дела можно было и под суд пойти. А вас только переселили, да и то вместе с семьями. Теперь, граждане поляки, только от вас зависит, как вы тут заживете, как устроитесь в Калючем. Пока что порядок такой — никому не разрешено уезжать из Калючего или покидать его пределы. Кто на это решится — пойдет под суд и пусть потом на себя пеняет, предупреждаю вас. И не слушайте, граждане переселенцы, разных бунтовщиков и подстрекателей или других замаскированных врагов советской власти. Занимайтесь лучше работой, устраивайтесь здесь по-людски. Ну, а об этой панской Польше, которая даже для многих из вас была мачехой и буржуазным кровопийцей, — забудьте раз и навсегда. Сами убедитесь, что советская власть справедлива, а наша Сибирь — край богатый, красивый, где жить можно…

— … скорее подыхать! — какой-то голос из толпы прервал фразу коменданта. Савин на секунду замолчал, но закончил:

— …и не умирать. Кто там что-то сказал? Может, я неясно выразился? Думаю, что абсолютно ясно. Но если у кого-то есть вопросы, пожалуйста, спрашивайте.

Минуту-другую подождал, потому что народ зашумел, полушепотом обмениваясь замечаниями, но вопросов не было. Комендант сообщил ссыльным, что все работоспособные, не исключая женщин и детей от четырнадцати лет, обязаны трудиться. Освободить от этой обязанности может только врач. Завтра с утра все начнут работать на рубке леса; будут готовить древесину к весеннему сплаву, когда лед сойдет с реки Поймы. Рабочий день начинается по удару колокола. Для работающих — завтрак в столовке и выход бригадами на место работ. Восемь часов работы, по возвращении обед в столовке и свободное время. Работать будут по норме, которую каждому определит бригадир. Норма существует и в столовой — на хлеб и другие продукты. Работающие получат горячее питание два раза в день и полкилограмма хлеба на день. Неработающие — горячее раз в день и по двести граммов хлеба.

— Запомните, что у нас, при социализме действует справедливый принцип: «Кто не работает, тот не ест!» Тот, кто работает, и работает по-стахановски, получает не только деньги, продукты, но и славу! Вы тоже, граждане, можете стать стахановцами, работать выше нормы. И тогда не только будете получать дополнительную порцию продуктов или дополнительный талон в нашу лавку, вас ждет всеобщее признание. Работа для советского человека — величайшая честь. А теперь товарищ Барабанов проверит ваши данные. Сегодня до конца дня вы свободны, устраивайтесь, отдыхайте, а завтра с утра на работу! — Комендант направился к выходу, но что-то припомнил:

— Барабанов, всех расспроси о профессии. И запиши, может, есть здесь специалисты: кузнецы, слесари, столяры. Могут пригодиться. Чтоб вам было известно, граждане переселенцы, мы тут в Калючем не только лесоповалом занимаемся…

— Крестьяне мы, гражданин комендант, можем только землю возделывать, зерно сеять, картошку сажать.

— Ничего, ничего, надо будет, всему научитесь. А сеять и здесь можно, как тайгу выкорчуете. И картошку сажать. Земля здесь хорошая, плодородная. Отчего же, можете себе тут сеять, сажать картошку, коровку содержать. Ничего, что сейчас зима, морозы. Скоро весна придет. Полегче станет. Ко всему привыкнуть можно.

Вскоре все бараки заполнились поляками. Если вспомнить, что в каждый барак набивались примерно сто человек, то к средине марта сорокового года в Калючем поселилось около тысячи поляков.

Изо дня в день утром один из охранников бил молотком по висящему между бараками куску рельса. Шесть часов. По этому сигналу люди вставали, собирались на работу, спешили в столовку. Несмотря на то, что бараки были пронумерованы и каждому было назначено свое время, перед столовкой всегда было многолюдно и шумно. Все подгоняли друг друга, чтобы как можно скорее прорваться к окошку и получить черпак горячего супа. Этот утренний суп, жидкий и постный, чаще всего ячный или пшенный, иногда с капустой, иногда с сушеной, смердящей прогорклым жиром рыбой. Одни жадно хлебали свою порцию на месте, другие возвращались в барак накормить детей, поделиться с семьей. Обед выдавали вечером, после возвращения бригады с работы. Еды было больше, обед состоял из двух блюд: супа и миски каши, густо политой каким-то соусом с каплей растительного масла. Иногда в кашу подбрасывали по кусочку жилистой лосятины. Хлеб выдавали вечером прямо из пекарни. Черный, глинистый и кислый. В Калючем был и магазинчик, в котором на заработанные рубли можно было что-то купить. Но немногое. В лавке не было хлеба, жира, сахара, крупы. В первые дни оставалось еще немного чая, махорки, какие-то гребешки, ножики, соль и спички. Через пару дней исчезло почти все. Только стахановцы и любимчики комендатуры могли по специальным талонам запастись дополнительным куском хлеба, горсткой конфет или пряников. Еще им разрешалось купить папиросы и бутылку водки.

Свободным от работы днем было воскресенье. Каждый мог заниматься, чем хотел, лишь бы не выходил за пределы лагеря. Контакты между жителями отдельных бараков не запрещались.

Работали на рубке леса. Валили мачтовые сосны, лиственницы и кедры. Стволы, очищенные от ветвей, распиливали по мерке, стаскивали на берег реки и складывали в гигантские штабеля. Лошадей, за исключением нескольких штук под седло для охраны, в Калючем не было. Ссыльные своими силами тащили бревна с вырубки. Норма составляла три кубика на одного лесоруба. Номинально зарабатывали три рубля в день, но фактическая величина трудодня зависела от бригадира. Собственно говоря, на работе все от него зависело: засчитает норму или нет, даст ли передышку, выдаст ли дополнительный талон. Бригадирами назначали бывших заключенных, ныне «свободных поселенцев». Но случались и коренные сибиряки, потомственные таежники. В бригаду входили несколько десятков человек. В зависимости от выполняемой работы бригадир делил их на меньшие группы, во главе которых ставил «десятников».

Барак, в котором жили люди из Червонного Яра, разделили на две бригады. В первой бригадиром был Степан Фадеевич Буковский, мужчина в расцвете сил, в обращении мягкий и снисходительный. Любитель пошутить, разговаривал с легким украинским говорком, любил ни с того ни с сего вставить польское словцо. Было заметно, что понимает по-польски, хоть он в этом не признавался. Другой бригадой руководил Павел Макарович Седых, русский, коренной сибиряк, моложе Буковского, а в поведении — полная его противоположность. Мужик видный, крепкий, жилистый, Седых был типичным молчуном, говорил немногословно и редко когда улыбался. Был справедливым, заботился о бригаде, нередко сам брался за тяжелую работу. Тайга и все, что с ней связано, не имели для Седых никаких секретов.

Время утренней побудки. На улице темно. Какой же короткой кажется ночь! Ухает гонг. Пора на работу. Кто-то громко жалеет о том, что не досмотрел сон. Кто-то ругается, на чем свет стоит. Кто-то молится вслух. Большинство заставляют себя усилием воли сползти с твердых тесных нар, постанывают. У многих температура, многие простужены, обморожены, хрипло кашляют и сплевывают мокроту. Барачную темень освещает дрожащий огонек фонаря, блики огня в дымящих печурках. Воздух ночью тяжелый, смрадный. В толчее и спешке трудно сразу найти не успевшую как следует высохнуть одежду. Тяжелее всего с обувью. Кожаные сапоги, башмаки, ботинки на меху, в которых они приехали из Польши, малопригодны для глубокого снега и морозов. Не сохраняют тепла, промокают, а утром ссохшиеся в твердый панцирь с трудом натягиваются на больные, нередко обмороженные ноги. Люди натягивают на себя все, что есть: рубахи, кальсоны, свитера, пальто, куртки, шарфы, платки — лишь бы уберечься от стужи. Только одежонка их тоже не для здешних морозов. Они мечтают о валенках, ватных фуфайках и штанах, о шапках-ушанках, о кожаных рукавицах с одним пальцем, какие носят местные жители. Где их взять, где купить, у кого выменять? Комендант, правда, обещает, что со дня на день завезут в магазин, и стахановцы смогут себе купить. Но пока только обещает.

Глотнув наскоро немного горячего супа, оставив в бараках на весь день младших детей, стариков и больных, они бредут всей бригадой на свою делянку. Далеко, иной раз в нескольких километрах от Калючего. Идут гуськом по глубокомуснегу. Молчат, чтобы уберечь от утреннего мороза ноздри, из которых валит пар. Короткими рыбьими глотками хватают воздух ртом. Идущий впереди Седых останавливает бригаду.

— Здесь! — коротко бросает он, и это значит, что сегодня будут валить лес именно в этом месте. Седых подзывает к себе десятников, распределяет работу.

Остальные не теряют времени даром, собирают сушняк и разжигают большие костры. Люди заслоняют лица от огня, греют озябшие руки, топорища, точат пилы.

— Начинаем! — звучит неизбежный сигнал, и бригада неохотно расходится на указанные места.

Вокруг намеченных к рубке деревьев вытаптывают снег, чтобы удобнее было работать пильщикам. Прежде чем начать пилить, задрав вверх головы, осматривают высокий ствол и крону, каждый раз обсуждают, в какую сторону дерево свалится. Поначалу Седых сам принимал решение. И не было случая, чтоб он ошибся. Постепенно они тоже постигли эту премудрость. Сначала подрубали дерево топором наискось, с той стороны, на которую оно должно упасть. А потом пилили. Когда могучий ствол начинал отчаянно вздрагивать, порошить снегом с верхушки, было понятно, что через мгновение он перестанет сопротивляться и рухнет. Тогда они поспешно вырывали из его тела пилы и отскакивали в сторону с громкими криками:

— Берегись! Берегись! Внимание, внимание! Падает!

Без всякого отдыха пильщики шли к следующему дереву, а поваленным занимались другие, в основном женщины и молодежь, почти дети. В их обязанности входило обрезать верхушку, обрубить ветви и сжечь их на кострах. И кто знает, не тяжелее ли чем пильщикам, приходилось той части бригады, которая должна была вытащить из снега поваленное и очищенное от ветвей дерево, доволочь его, докатить до берега реки. Легче, конечно, бывало, когда вырубка шла на пригорке, спускавшемся к реке. Тяжелее, когда рубили на низине и довольно далеко от реки.

В полдень наступал получасовой перерыв. Отдыхали, как могли. Половина марта, день становится длиннее, солнце на чистом морозном небе ласковее. Ни ветерка. То тут то там сползет с дерева снежная шапка, заблестит сосулька. По капельке, по капельке, дает о себе знать приближение весны. Как же здорово усесться на ветви, прислониться к стволу, прикрыть глаза и подставить солнцу уставшее лицо! Когда идет снег, а в тайге он густой и пушистый, тогда короткие минуты отдыха проходят у костров. Не едят. Нечего. Некоторые научились собирать с лиственниц смолу и без конца жевать ее. Особенно молодежь. Смола наполняла рот горькой слюной, пузырьками стреляла на зубах, но голод не утоляла.

Седых, никогда не выплевывавший «серу», приговаривал:

— Голода смолой не обманешь, зато зубы вычистит, десны укрепит. От цинги полезно.

Зимней тайге, кроме дикого зверя, нечем накормить голодного и беззащитного человека. Разве что из-под глубокого снега выгребешь прошлогоднюю ягоду: пурпурную болотную клюкву или красную бруснику. На зверя ссыльным охотиться было не с чем. Жажду утоляли, слизывая снег из горсти. Бригадиру это не понравилось.

— Завтра возьму на складе котел. Кружки только понадобятся.

Эх, как же им пригодился этот закопченный, жестяной котелок! Разожгли утренний костер, поставили котелок на треногу и натопили в нем снег, вскипятили воду.

— Сибирский чай будем пить.

Удивились, когда впервые увидели, как Седых бросил в кипящую воду мелко сломанные веточки дикой малины и черной смородины. Было тут вдоволь этого добра на прогалинах, особенно в низинах у впадающих в Пойму ручьев. Сибирский чай приобретал темно-красный цвет и пах малиной.

— Витамины! — нахваливал Седых и громко хлебал дымящийся на морозе кипяток.

С той поры бригада Седыха каждый день чаевничала. А вскоре и все Калючее распивало сибирский, малиновый чай.

Смеркалось, догорали костры, когда бригадир отдавал, наконец, долгожданную команду:

— Кончай работу!

Изнуренные, голодные до колик в желудке и головокружения, брели они обратно в бараки. Некоторые сразу спешили к столовке, где уже ждал с посудой кто-нибудь из близких. Потом — в пекарню за ежедневной порцией хлеба. И только тогда уже в теплый барак.

Еще в эшелоне появились вши. И никак не удавалось избавиться от этой напасти. Прожорливые паразиты гнездились в волосах и складках одежды. Не помогала частая стирка белья в щелочи, которую готовили из древесного пепла, потому что не было мыла. Не помогало выбрасывание одежды и постелей на мороз. Ни пропарки в бане, ни прожигание на кострах, ни ежедневное искание. Вшей ничего не брало. И как будто этого было мало, так в Калючем в первую же ночь свалилась на них еще одна беда — засилье клопов! Старые лагерные бараки кишмя кишели клопами. После выселения заключенных оголодавшие кровопийцы только и ждали, чтобы наброситься на новые жертвы. Как только наступала темнота и люди укладывались спать, целые полчища клопов выходили на кормежку. Десантом приземлялись с потолка, лезли из щелей и щелочек в стенах, атаковали из-под нар. В бараках гнездились целые стада черных жирных тараканов, и хоть они тоже доставляли массу хлопот, целыми пригоршнями тонули в воде и супе, так эти хоть людей не жрали.

Все с нетерпением ждали воскресенья. В этот день был выходной. Завтрак выдавали немного позже, можно было чуть-чуть дольше поспать. А если сон не шел, так хоть полежать на нарах, попытаться на мгновение обо всем забыть, полентяйничать. А может, и помечтать. Хлеб выдавали в субботу вечером на два дня сразу. Кто сумел пересилить голод, у того на воскресенье оставалось побольше хлеба. Обед приносили в барак и ели в семейном кругу. В воскресенье ходили в баню, стирали, сушили, латали все больше рвущуюся на работе одежду, чинили как могли разваливающиеся размокшие сапоги, давили вшей и выкуривали клопов. После обеда шатались по баракам, навещали старых и новых знакомых, обменивались слухами и новостями.

По воскресеньям же, причем все чаще, ходили на похороны, хоронили в вечной мерзлоте сибирской земли своих покойных. Если смерть приходила к кому-то на неделе, его сосновый, грубо отесанный гроб ждал до воскресенья.

— Работа есть работа. Норма должна быть выполнена. А покойному и так ведь спешить некуда, — неизбежно решал комендант и отказывал в похоронах в рабочий день.

Хоронили умерших на краю тайги, на высоком, поросшем старыми соснами берегу Поймы. Из-под глубокого снега торчало несколько сосновых столбиков с выжженными крупными номерами. Это были могилы с номерами умерших в Калючем заключенных. Одни номера, без имени и даты смерти.

Первыми поляками, похороненными на кладбище в Калючем, стали две замерзшие девочки, Кулябинская и Чуляк, пожилая женщина из Львова, умершая на последнем этапе зимнего пути из Канска в Калючее, и девушка из Черткова, которую прибила падающая сосна.

Теперь, с приближением весны, все реже случались воскресенья, когда на кладбище не появлялся очередной католический крест. В ту первую зиму умирали в основном старые больные люди. Умирали, лишенные необходимой врачебной помощи, истощенные голодом и холодом. Из-за недоедания, отсутствия молока и витаминов, от холода, паразитов и грязи заболевали всевозможными болезнями и гасли, как свечки на ветру, грудные дети.

Гробы ссыльные сколачивали из необработанных сосновых досок, которые им самим приходилось нарезать на пилораме. Кресты ставили березовые. А на дощечках, прибитых к крестам, выжигали имя, дату смерти и просьбу о молитве. Труднее всего было выкопать могилу. Даже специально разложенный костер слабо помогал оттаять твердую, как камень, землю. Вечную сибирскую мерзлоту приходилось сантиметр за сантиметром, ком за комом вырубать топором. А могила должна быть глубокой, и не только как того требует традиция, но и для того, чтобы оголодавший лесной зверь не нарушил покоя усопшего.

На первые похороны приходило почти все Калючее. Ксендза среди ссыльных не было, поэтому они сами, как помнили и могли, отправляли христианскую службу. Бросали комок земли на крышку гроба, читали литанию и пели «Вечный покой». А когда кто-нибудь запевал: «Твоей опеке, Отец небесный, чада твои вверяют судьбу», никто не мог сдержаться. Плакали все: над усопшим и над своей каторжной долей.

Комендант Савин не разрешал, правда, хоронить в будние дни, но не запрещал ставить кресты, не мешал полякам в погребальных обрядах. И только его заместитель, опер Барабанов, неусыпно бдел за всем и за всеми.

Вскоре после приезда заболела Рашель Бялер, простыла еще в поезде. Кашляла, теряла сознание от высокой температуры. Циня каждое утро выходила с бригадой в тайгу. Бялер как специалист и мастер на все руки с рассвета до заката трудился в лагерных мастерских. С больной матерью оставался самый младший в семье, Гершель. Бялер где только не искал возможность помочь жене. Пошел в лазарет к фельдшеру, настоящего врача в Калючем не было. Фельдшера, невысокого полного мужчину в очках, поминутно сползавших ему на фиолетовый нос, звали Тартаковский, жил он когда-то в Ленинграде, а в Калючее попал осужденный за какие-то троцкистские преступления против советской власти. В Калючем отбывал ссылку как «враг народа», без права возвращения в Ленинград.

Тартаковский был евреем. Когда Бялер вошел в его закуток в санитарном бараке, Тартаковский сидел за столом и хлебал чай, для крепости разбавленный спиртом. Увидев Бялера, опустил очки на нос, внимательно осмотрел и спросил:

— Амху?

— Амху. Ну, жид я.

— Ну, и чего тебе, еврею, надо?

— Еврею? — Бялер плохо понимал по-русски.

— «Еврей» по-русски как раз и значит «жид». Так что теперь ты уже не жид. Понимаешь?

— Ну, понимаю… Не так, чтоб очень… Если я, Йоселе Бялер, не жид, то кто я есть?

— Жид, ты, Бялер, жид, этого не скроешь. Но у нас, в Советском Союзе ты — еврей! Понял? Жидом ты был там, в шляхецкой антисемитской Польше. А у нас, в социалистической стране, где все народы равны, ты не «паршивый жид», как у вас в Польше говорится, или у этих хохлов вонючих на Украине! Отныне, Бялер, ты еврей! Понимаешь? — Тартаковский поправил очки и хлебнул чаю.

— Понимаю, понимаю. Отныне в Советском Союзе я, Йоселе Бялер уже не жид, а еврей! Ну, ну… — удивленный Бялер покрутил головой.

— Ну, раз еврей понял, это хорошо. И не надо мне тут этих «ну, ну…»

— А можно поинтересоваться?

— Ну, интересуйся, интересуйся.

— Так скажите мне, пан доктор, где во всем этом хоть какая-то логика?

— Какая еще логика? О чем ты?

— А я вот о чем. Неужели, чтобы я, Йоселе Бялер, узнал, что в Польше я был жидом, а в Советском Союзе стал евреем, надо было меня со всем моим бедным жидовским семейством аж в Сибирь вывозить? Чтоб моя бедная Рашель теперь в горячке умирала, чтоб мои дети…

— Ша, жид, ша! Философ нашелся. Лучше скажи сразу, зачем ты, еврей сюда пришел, и что тебе, еврею, надо?

Фельдшер навестил больную в бараке. Приложил ладонь к раскаленному лбу, проверил пульс, послушал стетоскопом. Покивал головой, порылся в холщевой санитарной сумке, достал две порции какого-то порошка, одну из которых велел больной выпить сейчас, а вторую вечером.

— Ну как? — с надеждой спросил Бялер.

Тартаковский спустил на кончик носа очки, потом снова их поправил. Был серьезен. И трезв. Отозвал Бялера в сторону.

— «Верую, Господи, Боже мой и Боже отцов моих, что выздоровление мое и смерть моя в Твоих руках».. Еврей меня понял?

— «Господь — Бог наш. Господь един»… — прошептал в ответ побледневший Бялер, который на этот раз все сразу понял.

Рашель Бялер умерла через несколько дней. Не было в Калючем «хевра кадиша», традиционного еврейского святого братства, которое занимается похоронами в каждой еврейской общине. Бялер, оправдываясь перед Всемогущим, как мог убедительно старался объяснить, что никак не может исполнить религиозных обрядов, обязательных для благочестивого еврея на похоронах; ему пришлось делать у тела покойной все самому. Символически омыл тело, обернул с ног до головы в чистую простыню — откуда ж в Калючем взять льняной смертный саван… Сам уложил Рашель в гроб из неструганных сосновых досок, который помогли ему сколотить Данилович и Долина. Они же, пока Бялер с детьми бдел беспрерывно у тела жены, вырубили могилу Рашели в замерзшей земле.

Не было такого человека из Червонного Яра, который не проводил бы Рашель в последний путь, а богомольная бабка Шайна даже попыталась затянуть «Вечный покой». И как принято на любых похоронах, бросил каждый на могилу соседки по комку земли.

9

Начало апреля. Дни становились все длиннее. Морозы пока не отступали, особенно по ночам, когда с пушечным грохотом в тайге ломались от стужи деревья, по которым уже заструились живые соки. Утром, по мере того, как солнце взбиралось все выше, мороз постепенно смягчался. К полудню чуть прогретый солнечным теплом верхний слой снега превращался в сверкающий твердый панцирь. В эту предвесеннюю пору голодным стаям волков легче забить серну, оленя или даже лося, загоняя добычу в глубокие сугробы, в которых длинноногие животные увязали по самое брюхо, а ледяная корка ограничивала движение, ломала и до крови калечила ноги. Однажды результатами волчьей охоты воспользовались люди из бригады Седых. По пути на вырубку увидели, как волки полукругом гонят огромного лося в долину Поймы. Лось бежал все тяжелее, увязал в сугробах, с трудом вытаскивал из снега израненные ноги. Волки догнали его, рвали живьем.

Седых выстрелил из ружья. Не попал, далеко было, но волков спугнул. Они неохотно отскочили от лося. А когда Седых выстрелил во второй раз, матерая старая волчица увела послушную стаю на другой берег Поймы. На высоком берегу остановилась и со злости завыла. Раненый лось сдыхал и огромными испуганными глазами косился на приближающихся людей. Седых зверя добил… Мясо поделили поровну.

О приближении весны свидетельствовало и усиленное движение обозов, которые по зимнику в русле Поймы санями доставляли в Калючее провиант. Местные жители по опыту знали, что с наступлением весны, когда стают снега, начнется ледоход, половодье, оживут окрестные топи и болота, Калючее на долгие недели будет отрезано от мира. Запасались мукой на хлеб, продуктами для столовки.

Люди голодали. Самые энергичные и предприимчивые не прекращали попыток раздобыть хоть немного дополнительной еды.

Данилович не находил себе места, глядя на своего трехмесячного сына. Малыш, лишенный нормального питания, особенно молока, хирел на глазах. Ежи видел, как Наталка обманывала плачущего от голода мальчика материнской грудью, в которой давно уже не было ни капли молока. Фельдшеру Тартаковскому сухого молока для детей хватало только для больных. Данилович пробовал договориться с извозчиками, которые возили продукты из Канска, чтобы привезли немного мороженого молока. Несмотря на страх перед НКВД, может, и удалось бы кого-то подкупить, но ни один из них не был уверен, что этой зимой еще раз попадет в Калючее. Один из них рассказал, что примерно в двадцати верстах от Калючего, над Поймой, находится ближайшее селение, Усолье. Живут в нем буряты, и хоть они главным образом занимаются охотой, иногда все-таки держат скот, сажают огороды; может, у них удалось бы добыть продуктов и молока.

Данилович долго не размышлял. Тайком уговорил на этот рискованный поход в Усолье Яна Долину и одного из братьев Курыляков, Сташека. О том, чтобы получить разрешение в комендатуре, не могло быть и речи. Они решили выйти в субботу вечером и вернуться, самое позднее, в воскресенье. Кроме рублей, взяли с собой кое-что из польской одежонки на обмен.

Из Калючего в Усолье наезженной дороги не было. Решили держаться Поймы. Шли гуськом, серединой замерзшей реки. Было полнолуние, видимость хорошая, ночь морозная, безветренная и тихая. Далеко вокруг разносился звук шагов, хруст снега, покашливания идущих. По обоим берегам реки темнела плотная стена тайги. Шли молча, быстро, настороженно всматриваясь и вслушиваясь в ночную тишину. Похоже, они правильно прикинули расстояние до Усолья и свои возможности, потому что когда вместе с восходящим солнцем, замерзшие и уставшие, они вышли из-за крутого поворота реки, на правом берегу увидели лесную деревушку. Остановились, чтоб немного отдышаться и подумать, что делать дальше. Больше всего пугала встреча с военными властями, не говоря уже о милиции. Деревня не спала, из некоторых труб высоко в небо поднимался дым. Решили рискнуть и постучать в первую попавшуюся хату. А если что-то пойдет не так? Не успели они договориться, что делать дальше, как их насторожил характерный посвист скользящих по снегу лыж. Оглянулись. По их следу шел к ним вооруженный мужчина! Шел не торопясь, на широких коротких лыжах. Крепкий, среднего роста, в куртке из оленей шкуры и большой собачьей шапке. Остановился в нескольких шагах. Поправил болтающиеся на левом плече тушки зайцев-беляков, двустволку перебросил на предплечье, удобнее для выстрела. Мужчина был смуглый, с худощавым лицом, с раскосыми глазами. Похоже, человек возвращался с охоты, но был ли он охотником? Пришелец первым нарушил затянувшееся молчание. Приветливо улыбнулся и спросил:

— Поляки?

— Поляки, — признались они хором, удивляясь, как он это узнал.

— Калючее? — охотник махнул рукой за спину.

— Да-да, Калючее.

Мужчина перестал улыбаться, на секунду как бы задумался.

— Сбежали?

— Нет, нет! — бурно возразили они. — Мы в деревню, хотим купить молока для детей, продуктов…

— Ааа… Продукты. — Мужчина с пониманием кивнул головой и снова улыбнулся.

Встреченный поляками человек был бурятом, звали его Оной Егоров. Практически всем колонизованным сибирским народам россияне давали фамилии на свой манер, причем в основе почти всегда было русское имя. Отсюда в сибирских кочевьях оленеводов, в лесных селениях и деревнях по берегам рек, среди бурят, эвенков и чукчей каждый второй носил русскую фамилию Иванов, Петров, Егоров, Васильев или Степанов.

— Усоль! — Оной показал в сторону деревни. По-русски говорил плохо, короткими, прерывистыми фразами.

— Продашь продукты?

— Мало, мало есть… — и все время улыбался.

— Молоко надо… Детско, ребьонок, — объяснял ему Данилович.

— Ребенок, молоко… понимаю, понимаю. Пошли, — решил Егоров, и они двинулись в сторону деревни. Шли за ним, хоть и не были уверены, кто он такой и что их там ждет.

— Была-не была, в крайнем случае милиция нас обратно в Калючее отошлет.

— Или еще дальше на каторгу загонит.

— А не все ли равно?

— Мой дом! — Бурят показал на засыпанную снегом по самую крышу избу.

Подворье Егорова состояло из довольно большого деревянного дома и низкой хозяйственной пристройки. Комната, в которую он привел гостей, была просторной, с большой русской печью, в которой весело горел огонь. Освоившись с полумраком, гости с любопытством озирались вокруг. В комнате находились двое стариков, вероятно, родители Егорова, три молодые женщины и несколько маленьких детей. Все молча разглядывали пришельцев. Одна из женщин помогла охотнику, повесила ружье и вынесла в сени зайцев. Вторая раздувала огромный закопченный самовар. Третья, самая младшая, унизанная бусами, с узорчатой повязкой на лбу, пряталась в темном углу в окружении ребятни. Дед сидел на покрытой шкурами лежанке и курил трубку. Бабка тоже с трубкой в зубах возилась с горшками у печи. Егоров разговаривал с семьей по-бурятски, временами показывая в сторону гостей. Они поняли только одно повторяющееся слово «поляк». Семья молча слушала, старик понимающе кивал головой. В избе было жарко, душно, воняло шкурами, старым жиром, людским потом. Но чисто. На деревянном полу лежали волчьи и медвежьи шкуры. В углу на полочке стояла небольшая фигурка Будды. На стене висел бумажный портрет улыбающегося Сталина. Охотник, проследив за их взглядами и догадавшись, что их интересует, показал на портрет.

— Сталин! Самый большой начальник! Харашо! — улыбнулся и добавил: — Будда, — тут он показал на деда, — тоже харашо. Садись, поляки, чай пить будем.

За длинный низкий стол с лавками по бокам уселись только мужчины. Женщины подавали к столу. Чугунный котелок с тушеной олениной, кипящий самовар, чайник с заваркой и красная мороженая брусника в посудине из березовой коры, называемой здесь «туеском». Хлеба не было. Хозяин насаживал на нож огромные куски мяса и клал перед каждым на удобных дощечках, заменяющих, вероятно, тарелки. Чай пили из старых закопченных жестяных мисок. Чай соленый. Данилович, желая завоевать расположение и отблагодарить за гостеприимство, достал из рюкзака бутылку водки и вручил Оною.

— О! Харашо, поляк, водка пить будем! — обрадовался охотник. Впрочем, не только он. Бабка что-то забормотала, не выдержала и подошла поближе к столу. За печкой перестала хихикать разодетая молодуха, достала откуда-то и поставила на стол несколько кружек. Оной налил мужчинам, остаток водки в бутылке отдал бабке.

— Поляк, твоя харашо, бурят, моя харашо. — и залпом проглотил свою порцию. Бабушка глотнула из бутылки и передала ее другим женщинам.

Удался им этот поход в Усолье. Мало того, что они успешно выменяли принесенные с собой вещи на круги замороженного молока и вяленое мясо, так еще и бурят удалось расположить к полякам. Милиции в деревне не было. И именно Оной Егоров был тут председателем «сельсовета».

Усолье было типичным бурятским селом, немногочисленные жители которого занимались охотой; жили тем, что тайга подарит. Некоторые варили деготь из березовой коры. Извне редко кто-нибудь сюда заглядывал. А поляков в Усолье видели впервые в жизни, хоть буряты и знали, что этой зимой в тайге появились польские ссыльные. Власти объясняли им, что это «враги народа», «кулаки», надо держать ухо востро, избегать контактов, они, дескать, могут попытаться бежать, ограбить, убить. От Егорова они узнали, что за Усольем, в низовьях Поймы, тоже есть поляки. Буряты назвали и другие места польской ссылки: на реке Бирюсе, поселки Каен, Бурундук и Шиткино.

Хозяин проводил их далеко за околицу деревни.

— Приходи, поляк, у Егорова гость будешь.

На обратном пути им повезло меньше. Под вечер мороз ослабел, но запорошил снег, который вскоре превратился в густую метелицу. Потемнело. По свежему снегу шлось трудно, ноги глубоко проваливались и вязли. Они не боялись заблудиться, знали, что к Калючему их выведет русло реки. Только бы успеть к началу работы. Навьюченные тяжелыми неудобными мешками, они продвигались почти на ощупь, зигзагами, проваливаясь в прибрежные сугробы. Объевшись с непривычки, теперь маялись животами. Как будто этого было мало, на Долину напала вдруг вечерняя слепота, с которой они уже столкнулись в Калючем. Больной куриной слепотой от сумерек до рассвета ничего не видел и становился беспомощным, как настоящий слепец. Когда наступали сумерки, такой «куриный слепец» прекращал работу и возвращался, держась за руку кого-нибудь из товарищей. В бараке до самого рассвета ему оставалось рассчитывать только на милость соседей. Случалось уже, что, оставшись один, больной блуждал, терялся, замерзал насмерть в тайге. У фельдшера Тартаковского лекарства против куриной слепоты не было.

— Куриная слепота пройдет, от этого не умирают.

— Но я ничего не вижу, доктор!

— А разве я говорю, что видишь? Сова вон днем не видит, а живет, а ты не видишь только ночью. Ночью можешь спать.

— А есть какое-нибудь лекарство от этого?

— Конечно, есть лекарство! От всего, кроме смерти, есть лекарство. И на куриную слепоту есть.

— Так может…

— Что может, что может! — Нервный от собственной беспомощности фельдшер двигал туда-сюда свои очки. — Ты что думаешь, я тебе дам витамин А? Не думаешь ли ты, что я тебе дам рыбий жир? А может, ты думаешь, что я тебе дам гематоген, а еще лучше, печеночки с луком тебе поджарю вместо лекарства? Ну, так ты можешь себе думать, а я тебе ничего такого не дам! Не дам, потому что нет у меня. От куриной слепоты не умирают.

Намучились, надрожались от страха, но, к счастью, успели в барак до утреннего гонга. Густая метель не только скрыла их во мраке, но и замела на Пойме все следы…

Днем в бараке оставались тяжелобольные, старики и малые дети. Грудные и малыши под опекой кого-нибудь из взрослых, старшим приходилось управляться самим. Похожие друг на друга дни проходили в играх, беготне, шалостях, драках и криках. Дети помогали убирать барак, топить печи, приносить дрова, набирать чистого снега в ведра. Во двор бегали редко — ни одежды, ни подходящей для здешней суровой зимы обуви у них не было. Не учились, в Калючем об этом и разговоров не было. Единственным доступным им местом был битком набитый людьми, заполоненный вшами и клопами барак. Приспосабливались ребятишки к таким условиям, как могли. С одним не могли они справиться — с постоянным голодом. Как ненасытные птенцы аистов, они всегда хотели есть.

Корчинский, учитель по профессии, к тому же староста барака, накормить детей не мог, но решил, что в его бараке дети будут учиться.

— Представьте, как это будет выглядеть, — убеждал он родителей, — вернутся ваши дети в Польшу и «не читаны, не писаны»?

— Ну, хорошо, пан Корчинский, а кто их учить будет?

— Не забывайте, что я учитель. Думаю, помощников тоже найду.

И нашел. Целина Бялер согласилась обучать их польскому языку. «Студент», Владек Лютковский — географии, а сам Корчинский взялся за счет и историю. Занимались с детьми в воскресенье, а на всю следующую неделю задавали уроки. Не было чем и на чем писать. Хорошо, что в лавке еще осталось несколько цветных карандашей. Дети писали на обрывках газет, остатках тетрадок, бумажных кульках. Учебников не было. К счастью, Генек Бялер, гордившийся своим новым ранцем, забрал его с собой из Червонного Яра и привез со всем содержимым в Калючее. Поискали польские книги в других бараках. Но кому тогда пришло в голову думать о книжках во время нежданного выселения? Однако, пара штук нашлась: Ванда Малиновская дала им «В пустыне и пуще», Олек Балик — «Про гномиков и сиротку Марысю», а Сташек Долина выпросил у мамы «Новейшую кухню варшавскую», содержащую более 1200 рецептов разных блюд, от самых скромных до роскошных яств, составленную Анелей Овочинской.

— Пани Тося! — шутил Корчинский. — Вот начнут нам кишки марш играть, мы занятия прервем и почитаем, например, о «ножках телячьих, фаршированных» или «шницелях по-венски»… А на десерт… На десерт выберем себе, вот, уже знаю что: для детей «мороженое шоколадное». А для нас «хворост со взбитыми сливками» и чашечка крепкого

черного кофе!

— Кофе, кофе! Не издевайтесь, пан Корчинский.

От себя Корчинский добавил любимого Мицкевича, которого всегда ставил на первое место среди польских поэтов. Он привез с собой сборник, изданный Анчицем, с вступлением профессора Пигоня. Были в нем «Дзяды», «Гражина», «Конрад Валленрод» и «Книги Паломничества». Сколько раз повторял Корчинский страстную молитву Мицкевича, которую знал наизусть!

«Господи Боже Всемогущий! Дети воинствующего народа простирают к Тебе безоружные руки с разных концов света, взывают к тебе из глубины сибирских рудников, со снегов камчатских, из степей Алжира, из чужой земли французской. Из Отчизны нашей, из верной тебе Польши, нам не позволено взывать к Тебе, и старцы наши, жены и дети наши молятся тебе тайно помыслами и слезами. Боже Ягеллонов, Боже Собеских, Боже Костюшко! Смилуйся над Отчизной нашей и над нами. Позволь нам снова молиться Тебе, как молились предки наши, на поле битвы, с оружием в руках, перед алтарем, вознесенным из барабанов и пушек, под шатром из орлов и хоругвей наших. А семьям нашим даруй молиться в костелах городов наших и селений, а детям на могилах наших.

Но да будет во всем не наша, но Твоя воля!»

Иван Савин больше всего на свете любил спокойствие. Ему не впервой было начальствовать в ГУЛАГе, но этот лагерь в Калючем отличался от предыдущих. В тех лагерях содержались заключенные: политические, обычные уголовники, главным образом мужчины. Русские, украинцы, грузины, чеченцы — словом, все народы Советского Союза. С ними все было просто: приговор, лагерный режим, конец срока, домой или в ссылку. А тут вдруг эти поляки! Что за люди? Да еще высланные целыми семьями, со стариками и детьми малыми. Приговоров не имеют, а значит формально они не осужденные, а просто переселенные на основании указа правительства. Савин слышал о такой категории ссыльных, когда в Казахстан и в Сибирь в тридцатые годы стали переселять кулаков с Украины, Белоруссии, казаков с Дона. Оставляли их в степи, в тайге — пусть приспосабливаются. Пусть живут, как смогут. Без права возвращения домой. А эти — поляки, буржуи. Что с ними делать? Как к ним относиться? Савин хотелось это знать. Ему нравился режим, порядок и спокойствие.

Незадолго до прихода первых транспортов с ссыльными, таких, как Савин, собрали на совещание в Тайшете, где находилось руководство лагерей восточносибирской тайги. Инструкции были следующие:

— Поляки, которые будут в вашем подчинении, — это антисоветский, контрреволюционный элемент: буржуи, помещики, кулаки, словом, эксплуататоры. Кроме того, среди поляков есть офицеры, полицейские, чиновники, священники и тому подобная «контра». Все они по приказу НКВД, товарища Берия, выселены из освобожденных районов Западной Украины и Белоруссии и направлены в отдаленные районы СССР, в том числе в Сибирь. Навсегда! Без права возвращения на родину. За побег из ссылки отдавать под суд! Пока не поступят другие указания, им запрещено выходить за территорию лагеря. Запрещены контакты с местным населением. По прибытии в лагерь следует объяснить полякам их статус «спецпереселенцев», предупредить о грозящем наказании. Особенно подчеркнуть, что они прибыли сюда навсегда, и только от них зависит, как устроится их жизнь. Все поляки от 14 до 60 лет без исключения обязаны работать. Как антисоветский контрреволюционный элемент должны быть под постоянным наблюдением, охраной и оперативной разработкой НКВД. Следует их вербовать, ликвидировать малейшие проявления антисоветской агитации и контрреволюционной деятельности. Вылавливать и изолировать заправил. Возбуждать уголовные дела, арестовывать и отдавать под суд в Тайшет.

Савин облегченно вздохнул. Теперь он знал, как надо относиться к этим полякам. В каждом вновь заселяемом бараке он лично произносил «приветственную» речь. И они, кажется, ее правильно восприняли. На работу ходили без сопротивления, хоть и жаловались на отсутствие теплой одежды и плохое питание. Побегов Савин не боялся: куда поляки могут сбежать по тайге в снега и стужу? Контакты с местным населением тоже отпадают: местность незнакомая, до ближайшего людского жилья десятки километров бездорожья. Зимой — снега и морозы, весной — болота и топи. Нет, поляки из Калючего носа не высунут, бояться нечего. За оперативную работу отвечает Барабанов. Пусть он и беспокоится. Но карлик тоже пока ничего конкретного не накопал. Жалуется, что поляки — не то, что наши: бдительные, осторожные, недоверчивые. Трудно среди них завербовать агента, найти информатора, не говоря уже о провокаторе.

Раз в неделю, вечером в понедельник, Савин был обязан доложить по радиосвязи в Тайшет о состоянии дел в Калючем. В депеше каждый раз подтверждал численный состав лагеря. Сообщал о смертных случаях с указанием причины смерти, без дополнительных подробностей. Хуже было бы в случае побега, антисоветской пропаганды или 58-й статьи Уголовного кодекса, то есть «контрреволюционной деятельности».

Однажды возбужденный Барабанов примчался к коменданту, размахивая какой-то бумагой, и с порога крикнул:

— Поймал, Иван Иванович, они у меня в руках!

Савин убрал ладони с теплой печки.

— Ну, что там еще? Что поймал, кого?

— Читайте, пожалуйста.

Из письменного доклада Барабанова следовало, что в бараке № 1 некий Корчинский самовольно организовал обучение польских детей: «чтобы, когда вернутся в Польшу, умели по-польски читать и писать».

— Откуда ты об этом знаешь?

— У меня свои способы, товарищ начальник! Нужно сразу же, в сегодняшнем рапорте…

— Ничего в сегодняшнем рапорте не нужно. Что ты, Барабанов, суетишься, как кипятком ошпаренный. Доложишь, а вдруг потом ничего не докажешь?

— Докажу, Иван Иванович, докажу!

— Ну, так сначала докажи мне. А с докладом в Тайшет успеется. Не убежит от нас этот твой Корчинский, или как там его…

Опытный чекист Савин был прав, непосредственных доказательств вины Корчинского не было. А о самом деле Барабанов узнал случайно от своей любовницы, которую купил за еду для детей и работу в столовке, на которую он ее пристроил. Ирэна Пуц, невысокая худенькая блондинка, была женой какого-то чиновника из Тарнополя. Ее мужа НКВД арестовал сразу же после вступления русских в Польшу, и с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу. Ирэну с двумя детьми вывезли в Сибирь. До войны она нигде не работала. Обескураженная свалившимися на нее тяготами, она растерялась, не знала, как жить. Еще в эшелоне расположила к себе молодого коменданта и, не обращая внимания на людские пересуды, ходила к нему в вагон «убираться». Комендант был красавчиком, к тому же щедрым, ни она, ни дети от голода не страдали.

В Калючем Ирэне пришлось идти на работу в тайгу, и она чуть не умерла там от холода и голода. На ее счастье или несчастье, кто знает, однажды вечером опер Барабанов вызвал ее на обычную рутинную беседу; она была очередной в его списке, как жена государственного служащего. В соответствии с инструкцией Барабанов вызывал на такие беседы служащих, лесничих, судей, адвокатов, учителей, жен офицеров, полицейских, словом — интеллигенцию. Это сословие НКВД считал потенциально опасным, и в обязанности Барабанова входило тщательное изучение его настроений. А при случае, если удастся — вербовка агента или тайного информатора. В этом деле Барабанову пока что нечем было похвастаться. Поляки были строптивые, неуступчивые, никогда ничего не слышали, не видели, ничем не интересовались, никого не знали, ни с кем ни о чем не разговаривали. А чаще всего прикидывались, что не понимают, чего Барабанов от них хочет, потому что не знают русского. Вот и теперь не ждал он ничего особенного от этой беседы. Но когда дежурный ввел в комнату Ирэну Пуц, у комиссара Барабанова перехватило дыхание: перед ним стола настоящая красавица. Ирэна же, хоть и напуганная неожиданным вызовом в комендатуру, моментально сориентировалась, какое впечатление она произвела на этого всемогущего коротышку, и решила воспользоваться шансом. Будь что будет, не вернется она на вырубку, не даст своим детям сдохнуть с голода.

Как решила, так и сделала. Для начала жалобно расплакалась, схватилась за сердце, затрепетала ресницами и свалилась в обморок с табуретки на пол. Перепуганный Барабанов поспешил на помощь. Она внимательно следила, как он суетится вокруг нее, расстегивает блузку, похлопывает по щекам, обнимает, пытаясь перенести на лежанку. Постанывала, поддавалась, как бы ненароком обнимая его за шею. Тихим жалобным голоском попросила воды. Он приподнял ей голову и заботливо напоил. Она открыла расширившиеся от удивления голубые глаза. Попыталась сесть.

— Что случилось? Где я? О Боже, что…

— Ничего, Ирэна, ничего. Уже все хорошо, успокойтесь. — Барабанов все еще поддерживал ее объятием. — Ослабли, потеряли сознание. Но уже все хорошо. Сейчас я вам чаю горячего сделаю.

— Какой же пан добрый! — прошептала Ирэна голосом, в котором Барабанов мог услышать все, что хотел, и не успел он оглянуться, как почувствовал на щеке горячий поцелуй ее красиво очерченных, влажных губ.

— Ну что вы, Ирэна, что вы…

В тот вечер на этом все и закончилось. На другой день по указанию Барабанова фельдшер выписал Ирэне освобождение от работы на вырубке. А вскоре она стала его содержанкой и перешла на работу в столовку.

Ирэна Пуц не была агенткой. Барабанов даже не пытался вербовать свою любовницу. Но о Корчинском, о том, что он учит детей, Барабанов узнал именно от Ирэны. Проговорилась случайно. Ей и в голову не пришло, чем это может обернуться.

Увлечение Ирэной, постоянное желание близости с ней заставляло Барабанова находить предлоги, чтобы как можно чаще оставаться с ней наедине. Ирэна шла к нему как на пытку, ее тошнило от одной мысли о близости с этим похабным, ненасытным в постели карликом. Но страшно было его оттолкнуть, чтобы снова не оказаться в тайге и вместе с детьми не умирать с голода. Вот и ходила она к нему через день, пила чай со спиртом, раздевалась и полупьяная, зажмурившись, позволяла охваченному страстью комиссару измываться над своим телом. В тот фатальный вечер она уже собиралась уходить, прятала в карман пачку фасованного чая, какие-то консервы, когда вдруг заметила на столике толстую тетрадь. Вспомнилось, что детям не на чем писать. Машинально потянулась за тетрадью, но Барабанов остановил ее.

— Что ты? Нельзя это трогать, это служебная. — Бросил тетрадь со своими записями в ящик.

— Мне бы такую чистую тетрадку. Можешь мне дать? Лучше парочку?

— Тетрадь? Да зачем она тебе?

— Не мне, дети просили найти им что-нибудь для письма. Не на чем уроки делать. А в этой вашей засранной лавке даже тетрадку не купишь.

— Уроков не на чем делать? — В Барабанове проснулся чекист. — Что-то я не слышал, чтобы в Калючем школа была.

— Вот именно, живем здесь, как дикари.

— Ну-ну, Ирэна, думай, что говоришь! Придет время, и школа будет. Тетрадка тебе нужна? Пожалуйста, вот возьми! Одна пока, в следующий раз еще достану. Говоришь, дети учатся?

— Да какая там в бараке учеба, но хоть что-то…

— Конечно, конечно… А учителя хорошие есть? Кто их учит?

— Учителя есть. Пан Корчинский, например, из нашего барака, который все организовал, он еще в Польше был директором школы…

От Савина Барабанов выскочил разъяренный. «Доказательств нет, доказательств, — ворчал себе под нос, — надо будет, я из этого проклятого Корчинского и без доказательств все выжму». Позже, немного остыв, признал правоту коменданта. «Ладно, хочет Савин доказательств, я их добуду, пусть не думает».

Утром, когда жильцы барака № 1 были на работе, Баранов с помощниками устроил обыск. Перевернули все вверх дном и нашли то, что искали: несколько польских книг, в том числе все учебники для четвертого класса младшего Бялера, произведения Мицкевича, принадлежавшие Корчинскому. А больше всего Барабанов радовался тетрадкам, клочкам газет и старой бумаги, исписанным неуверенными детскими каракулями. Но не только результаты обыска его порадовали.

Охрана обыскивала барак, а Барабанов разговаривал с его жильцами. Помогал ему в этом энкавэдэшник Цыбулько, украинец из-под Житомира, знавший польский и служивший в комендатуре переводчиком. Дети есть дети, интересовались посторонними, тем более что рыжий начальник угощал их конфетами, вкус которых они почти забыли. Они охотно отвечали на вопросы, а самые смелые наперебой хвастали.

— А ты как учишься? — спрашивал улыбающийся Барабанов, гладил ребенка по голове и угощал конфеткой.

— Хорошо.

— А кто тебя учит?

— Пан Корчинский! — хором включились остальные, протягивая руки за конфеткой.

— А еще пани Целина нас учит.

— А еще пан Владек.

— А чему они вас учат?

— Польскому и арифметике, а еще истории и географии…

— Даже пению учат!

— Пению? — притворно изумился Барабанов. — А какие песенки вы выучили? Помните? — Барабанов соблазнительно пересыпал конфеты из ладони в ладонь.

— Помним! Конечно, помним.

— А мне споете? Ну, смелее! Хорошо споете, все конфеты ваши.

Первой осмелилась Терезка Балик и затянула песню дрожащим голоском. Остальные поддержали ее и как умели спели, не отрывая зачарованных глаз от пересыпавшихся в руках начальника конфет.

Барабанов бросил детям конфеты на пол барака. Малыши сбились в кучку, подбирая их. Комиссар и сам немного уже понимал по-польски, но из того, что ему успел во время пения перевести Цыбулько, стало абсолютно ясно, что в этом бараке творится, и какой «контрреволюцией» этот Корчинский со своими помощниками занимается.

10

После ухода Барабанова из барака старики забеспокоились: обыск, изъятие книг, тетрадей, расспросы о Корчинском, все говорило о том, что учителю могут грозить серьезные неприятности. Посовещавшись, решили как можно быстрее сообщить обо всем Корчинскому. Но кто знает, где они сегодня работают?

— Мы знаем, под горой за Поймой. — Вызвались Сташек Долина и Эдек Земняк.

— Так бегом туда, хлопцы. Только во весь опор! — решила бабка Шайна.

Корчинский внимательно выслушал ребят. Обыск в бараке мог быть плановым, хотя, раз Барабанов забрал книги и тетради, выпытывал детей об учебе — мог быть связан именно с учебой. Ну, и песня эта «Десятое февраля…»

Отозвал в сторону Целину и Владека:

— Может беспокойство и преждевременное, но если вас начнут расспрашивать, договариваемся так: вы оба иногда помогали детям делать уроки, а обучением занимался я. Я один! В случае чего, пусть меня обо все спрашивают.

За ними пришли во время обеденного перерыва, когда вся бригада грелась у костра. Ничего не объясняли, ни о чем по дороге не спрашивали. Заперли их в «каталажке» в отдельных камерах.

После смерти матери Циня Бялер как-то сразу посерьезнела, повзрослела. Поняла, что безвозвратно ушло то время, когда она могла витать в облаках, позволять себе капризы единственной дочери и заниматься только собой. Залещики — толпы отдыхающих, масса кафе, романтичные прогулки над Днестром, деревенские прелести Червонного Яра, свидания украдкой с Янеком Калиновским, походы в Тлустое на земляничное мороженое, которое она так любила… Ссылка, транспорт, Сибирь, слезы, вши, клопы, голод, морозы и тяжелый изнурительный труд. Неожиданная смерть мамы, отчаяние отца, которого она никогда бы не заподозрила в такой супружеской любви. Сиротское одиночество беспомощного в своей близорукости тихого болезненного братишки. Маму она заменить не могла, но стирала, штопала,готовила. Для себя времени не оставалось, перестала следить за своей внешностью, постепенно теряла интерес к окружающему миру, ко всему, кроме семьи.

И кто знает, чем бы это кончилось, если бы не Владек Лютковский. Она еще в Червонном Яре поняла, что нравится ему. Это мило щекотало ее девичье самолюбие, и только. Ее мысли и мечты неизменно кружили вокруг Янека Калиновского. Даже тогда, когда исчезли сомнения, что Янек любит Оксану. В поезде Владек пользовался каждым удобным случаем, чтобы быть рядом с Целиной. Не навязывался, был скромный и гордый, но всем своим поведением давал Целине понять, как она ему близка и дорога. Симпатичный блондин со светлым лицом, васильковыми глазами, спокойный, рассудительный, он учился в львовском политехническом. Однажды прислал ей оттуда открытку.

В эшелоне — в одном вагоне, в Калючем — в одном бараке, в одной лесной бригаде — Владек всегда был с ней рядом. Внимательный, всегда готовый посоветовать, помочь. Это случилось через несколько дней после смерти мамы, уже после похорон. Они возвращались с вырубки. Поглощенная горем, такая голодная, уставшая, замерзшая, брела из последних сил, не замечая ничего вокруг. Сыпал густой снег, запутывал протоптанные дорожки, уводил в сугробы. В какой-то момент Целине вдруг стало тепло, как-то так приятно, сладко в горле. Она помнила только, что прислонилась к толстой сосне, заслонившей ее от снега. Когда пришла в себя, Владек до боли растирал ей замерзшие виски, дышал на руки, спасал от обморожения.

Это она уговорила его помогать Корчинскому учить детей.

— Я не смогу, Целинка, — пробовал он отговориться.

— Сможешь, сможешь! — и чмокнула его в щеку. Владек покраснел, как девица.

Целина учила детей польскому языку, потому что в залещицкой гимназии действительно была в этом сильна. Владек обучал арифметике и географии. Занимались по воскресеньям. Вместе проверяли, чему дети научились, вместе разучивали с ними песни.

Барабанов с допросом дождался ночи. И начал с Целины Бялер. Он ожидал, что молоденькая неопытная девушка, станет легкой добычей. Сознательно держал ее в промороженной темной коморке, голодную, замерзшую. Цыбулько помогал с переводом. Барабанов начал с того, что не позволил девушке сесть, держал ее посреди комнаты стоя. Грозно нахмурившийся, сгорбленный карлик кружил вокруг, забрасывая вопросами:

— Фамилия? Имя? Имена родителей? Национальность?

— Жидовка.

Остановился, иронично повторил:

— Еврейка? Правда? А я думал, судя по тому, чем ты занимаешься, польская патриотка… Говоришь, еврейка?

— Жидовка. Польская жидовка.

— Не жидовка, а еврейка! Это только в этой вашей бывшей панской Польше можно было обзывать вас жидами. У нас все народы уважают. Еврейка. Ты мне лучше скажи, за что ты арестована?

— Не понимаю… За что меня арестовали? Извините, я сама хотела узнать, за что вы меня здесь держите!

— Какая невинность! Смотрите-ка! Ты мне лучше расскажи, причем подробно, к какой польской контрреволюционной организации ты принадлежала, и как вы действовали против Советского Союза. Ну, говори!

— Но товарищ начальник…

— Арестованная, я тебе не товарищ. И не пан. Обращайся ко мне — гражданин.

— Извините, гражданин начальник, я, правда, ничего не знаю. Я ни к какой организации не принадлежала.

— Не знаешь, не принадлежала, никогда?

— Никогда.

— И против советской власти не выступала?

— Я… против советской власти? А что я такого сделала?

— Ты прекрасно знаешь, что ты делала. Признаешься чистосердечно, расскажешь все, отнесемся снисходительно. Не признаешься, пеняй на себя. Ясно?

— Гражданин начальник, я, правда, ничего не знаю. Не понимаю, чего вы от меня хотите. Отпустите меня в барак. Отец беспокоится, братик. У нас мама недавно умерла.

— Ой, какая хитрая еврейка, разжалобить меня хочет. Ладно, хочешь со мной поторговаться, пожалуйста: ты признаешься в участии в контрреволюционной польской организации, расскажешь о своей деятельности, сообщишь все имена, а я подумаю, что с тобой дальше делать. Может, тебя и отпустим? Ну, сговорились?

— Как я могу признаться в чем-то, чего не было и о чем я понятия не имею. Я, правда, никуда не вступала и никакой деятельностью против советской власти не занималась.

— Не занималась?

— Нет, не занималась, гражданин начальник.

— А кто в бараке польских детей учил, кто им в голову антисоветскую агитацию вдалбливал?

— Да я же не учительница. Я сама еще ученица. То есть, в Польше училась в школе.

— Не ты учила? А может, ты и Корчинского не знаешь? И Лютковского, может, не знаешь?

— Я не учила. Конечно же, я знаю пана Корчинского и Владека, то есть Лютковского. И вы прекрасно знаете, что мы живем в одном бараке, работаем в одной бригаде.

— А петь детей учила?

— Петь?

— Цыбулько, как это там у них по-польски было?

Переводчик выгреб из кипы бумажную тетрадь.

— Хватит! — прервал Барабанов. — Ну, так что, может, ты и этого не знаешь? Не слышала?

— Слышала. Знаю. Все Калючее эту песню знает.

— Все Калючее, говоришь? А ты, ты откуда ее знаешь?

— Слышала где-то, все знают, и я тоже.

— Конкретно, где, от кого?

— Люди в бараках пели.

— Кто конкретно? Кто пел?

— Не знаю, я просто слышала, как люди пели.

— А кто ее написал?

— Не знаю, правда, не знаю.

— Не знаю, не знаю! А кто ее детям в бараке продиктовал?

— Не знаю.

— Кто их учил петь антисоветские песни?

— Я не учила. Не знаю.

— А может, ты сама ее не пела? Ну, говори!

— Не знаю, не помню. Может, и пела, все пели… Я, правда…

Владек Лютковский дал такие же показания. Детей не учил. Он не учитель. Если кто-то к нему подходил, просил помочь, помогал, как ребенку не помочь. Особенно с арифметикой, иногда по географии, в этом он немного разбирается.

Барабанов открыл учебник географии и нашел там карту Польши.

— А это ты видел?

— Может и видел, не помню.

— А что это?

— Карта. Карта Польши.

— И этому ты их учил? С этой картой?

— Я уже говорил, гражданин начальник, я никого не учил.

— Не учил! А это что?

— Карта Польши.

— А если бы тебя ребенок спросил про эту карту, ты что бы ему сказал? Что это?

— Ну, ясно ведь: карта Польши.

— А ты не знаешь, что нет уже этой вашей панской Польши? Чему же ты детей учишь? Антисоветской пропагандой занимался, сволочь!

На все остальные вопросы Барабанова Лютковский отвечал как автомат: нет, нет, нет.

Корчинского Барабанов держал в карцере. Шаг вперед, шаг назад. Тесная темная клетушка, без окна и нар. Можно было стоять, прислонившись к стене, в лучшем случае сесть на промерзший пол. Только из узкой щели под дверью из коридора, где стояла печка, и был пост охранника, сочилась тоненькая струйка тепла. Оттуда же долетали приглушенные голоса. Он вслушивался, но понял только, что первой на допрос повели Целину. Ужасно долго тянулось время. Корчинского трясло от холода. Проснулась ревматическая боль в хромой ноге. Но больше всего его мучила совесть, что из-за него страдают эти двое юнцов. Утешал себя тем, что против них нет никаких доказательств. О чем может идти речь? Наверняка об обучении детей без согласия комендатуры. Это он возьмет на себя. Защитит молодежь, только бы они не сломались, не дали себя перехитрить, спровоцировать. Только бы помнили о том, что он им советовал. Вернулась Целина? Кажется, да. Говорят что-то? «Выходи!» Лютковского выводят? Наверняка…

Вначале Барабанов обращался с Корчинским вежливо. Дрожащего от холода учителя усадил на табурет, угостил горячим чаем.

— Тайга, Корчинский. Мороз. Зима. Ну, уж как есть, так есть. Но перейдем к делу. Надеюсь, вы знаете, за что вас арестовали?

— Понятия не имею, гражданин начальник. Для меня это полная неожиданность, я за собой никакой вины не чувствую.

— Корчинский, мне кажется, мы оба люди серьезные, давайте говорить серьезно. Организовали вы в Калючем обучение детей или нет?

— «Организовал», может, слишком сильно сказано. Ну да, я детей учил. В своем бараке. Вы же знаете, пан начальник, что я по профессии учитель?

— Знаю, Корчинский, знаю. И не только это. То есть, вы признаетесь, что обучали детей? Разумно, это уже что-то. А знаете ли вы, что такое самовольство недопустимо, и вы тем самым нарушили наши советские законы?

— Не было у меня такого намерения. Просто, мне стало жаль детей; в школу не ходят, бездельничают, балуются. Вот я как старый педагог и решил ими заняться.

— Макаренко!

— Не понял?

— Это известный советский педагог… И чему вы их учили?

— Всему понемногу, чтобы умели читать и писать, чтобы не забыли…

— По-польски?

— По-польски.

— А почему, например, вы не учили их по-русски? Не подумали, что дети будут здесь жить и русский им пригодится больше?

— А знаете, не подумал. Впрочем, как вы сами слышите, у меня с русским слабовато.

— Вы их учили читать, писать. А пению тоже обучали?

— Пению? Не думаю, что в этих условиях пение такой необходимый предмет.

— Я тоже так думаю. А кто вам помогал?

— Никто. Я сам их учил. Я не знаю здесь других учителей.

— Не знаете? Никто вам не помогал? А Лютковский, а Бялер? Корчинский, не делайте из меня дурака. Или говорите правду, или мы по-другому с вами поговорим, — Барабанов вскочил со стула, нахохлился как петух.

— Я правду говорю. Сам обучал. Эти юнцы? Какие из них учителя?

— А песни с детьми разучивать вы им поручали?

— Я ничего никому не поручал. Сам детей учил.

— Значит, слова этой песни вы сами детям продиктовали?

Барабанов подсунул Корчинскому тетрадь с песенкой «Десятого февраля», записанной старательным детским почерком.

— Я не диктовал. Дети всякое записывают.

— А может, вы еще скажете, что не знаете ее содержания?

— Слышал что-то, люди в бараках поют.

— Только за одну эту антисоветскую песню можете себе списать десять лет! Боюсь, Корчинский, вы меня не совсем поняли. Или притворяетесь и не хотите понять. Откроем карты: или вы признаетесь, Корчинский, во всех своих антисоветских преступлениях и тогда получите более мягкое наказание, или… Ну, выбирайте. Я жду.

— Не в чем мне признаваться, кроме того, что учил несчастных ребятишек.

— А в том, что вы организовали в Калючем контрреволюционную организацию, что занимались антисоветской пропагандой? Об этом вы забыли? Мы все знаем, Корчинский, все!

— Я не могу признаваться в том, чего не делал. Детей учил, да. Но какая организация, контрреволюция?!

— Хватит, Корчинский. Вижу, вам нужно время, чтобы подумать. Уведите арестованного…

Только на третьи сутки, едва забрезжило, конвой с арестантами двинулся из Калючего в следственную тюрьму НКВД в Канске. Все это время каждую ночь Барабанов изводил их допросами.

Они стояли на своем, ни в чем не признавались. Один Корчинский не отрицал, что учил польских детей. Барабанов продолжал их морить голодом и холодом. Только вмешательство более сдержанного Савина привело к тому, что на второй день им дали по миске горячего супа. Семьям не позволили навещать их. Увезли их в Канск в том, в чем они были в момент ареста на вырубке.

Начальником конвоя был кадровый пожилой старшина, который лично охранял опломбированный мешок с почтой и актами, собранными Барабановым. Конвоиры обращались со своим командиром довольно фамильярно, называли его Кузьмичем. Они не входили в команду Калючего, приехали специально за арестованными. Поляков усадили на первые сани. Не заковали, не запрещали разговаривать. Перед тем, как тронуться в путь, Кузьмич традиционно произнес слова, которые они хорошо им знакомые еще со времени транспортировки поездом:

— Арестованные, при попытке к бегству конвой стреляет без предупреждения! Ясно?

Дородные кони резво пустились в путь. Кузьмич вскочил на задние сани. Барабанова во время отъезда не было: сделал свое дело и теперь, наверное, наслаждался заслуженным предутренним сном. Калючее вот-вот проснется, и люди начнут выходить на работу. Над столовкой поднимался дым, готовили суп на завтрак. Арестованные смотрели в сторону первого барака, где остались их близкие. О, превратность судьбы! Как они мечтали сейчас оказаться там, в этом переполненном смердящем бараке, который в эту минуту казался им чуть ли не родным домом.

Измученные допросами, не выспавшиеся, голодные и уставшие, они чувствовали себя ужасно. Корчинского мучил ревматизм. Владек глухо покашливал. Хуже всех было Целине, явно заболевавшей. Голос увязал в больном горле, голова лопалась от боли, поднялась температура. Одетая в легкое клетчатое пальтишко, она тряслась от холода. Корчинский с Владеком посадили ее между собой, чтобы хоть как-то согреть. Владек боялся, как бы она не замерзла во сне, и ни на секунду не спускал с нее глаз. Укутывал, чем мог, заслонял от ветра, растирал холодные, как лед, руки. Сердце разрывалось от любви и нежности, от бессильной злости, что он ничего не может для нее сделать. И каждую секунду спрашивал:

— Хорошо? Лучше?

Она не могла говорить. Но каждый раз поднимала в ответ отяжелевшие веки и пыталась успокоить его улыбкой.

На ночлег остановились в Покровке, в той самой деревне, где месяц назад люди из Червонного Яра по пути в Калючее похоронили маленького Адася Дереня. Уже в сумерках обоз въехал во двор и остановился у крыльца солидного, когда-то, видно, богатого дома. Кузьмич забежал в дом, конвоиры приказали арестованным слезть с саней.

— На сегодня хватит!

Вошли в просторную комнату с огромной, беленной известью, русской печью. Было тепло, пахло щами. Нетрудно было догадаться, что это постоянное место ночлега конвоев НКВД. В доме хозяйничали старики. Дед с длинной седой бородой накинул тулуп и вышел во двор поставить лошадей в конюшню. Бабушка, невысокая, приятная на вид женщина, открыла дверь во вторую, меньшую комнату. Кузьмич отправил туда арестантов.

— Здесь переночуете. Двери не закрывать!

Комната была пустая, только посредине стоял стол, рядом длинная лавка. Они осмотрелись, куда бы положить больную Целину. Корчинский сбросил пальто, Владек — куртку на ватине. Девушка почти теряла сознание; к вечеру температура выросла. Кузьмич наклонился к больной.

— Жар! — констатировал и добавил: — Ничего, отдохнет ночью, все и пройдет. Простыла, наверное.

Стоявшая в дверях хозяйка вытерла руки подолом, подошла и потрогала лоб девушки. Гневно бросила Кузьмичу:

— Горячка у нее! Давай ее на печь, нечего ей здесь валяться. Пойдем, доченька, пойдем, согреешься на печи, попьешь тепленького. Вот, проклятые, до чего ребенка довели!

— Ну-ну, Прасковья, думай, что говоришь! Больная — так больная, на печь — так на печь, но со словами поаккуратнее! Поляки это, не свои.

— Но говорят, поди, по-людски?

— Потому и аккуратнее. Кончай языком чесать…

— Ладно, ладно! Помогите мне лучше бедняжку на печь втащить. Боже ж ты мой, дите еще совсем!

Кузьмич достал из мешка окаменевшую от мороза буханку хлеба, положил на лавку у печи, чтобы немного оттаяла. Дал бабке две банки консервов.

— Одну в щи брось, а другая тебе. Сама только не съешь, о старике своем не забудь.

— Видали его, шутник нашелся! Ты лучше, Кузьмич, поляков своих накорми. Очень мне нужны твои консервы!

— Тебя, Прасковья, видать гусыня с утра ущипнула, злая как черт. А полякам есть дай нормально, как всем.

— То-то, как всем.

В тот вечер в хате у добросердечной Прасковьи Корчинский и Лютковский впервые за долгое время наелись досыта.

А Прасковья глаз не сомкнула, заботливо ухаживая за больной. Залезла на печь, растерла девушку какой-то пахучей мазью на травах, поила горячим чаем с медом и малиновым соком. К утру Целина уснула, хоть еще продолжала метаться и бредить во сне.

Утром выехали с опозданием. Бабка ругалась с Кузьмичем, требовала оставить больную девушку под ее опекой.

— Успокойся, Прасковья! Не могу. Сама знаешь, не положено. Арестантка ведь!

— Больная она, больная, а не арестованная! Гляди, Кузьмич, на твоей совести бедняжка будет!

— Заткнись, баба, с меня хватит! Опять язык распустила. Видишь, ей лучше. Вечером будем в Канске, а там ею займутся.

— Знаю я, как вы займетесь! Возьми вот шубейку старика, накроете девчонку. Вернешь при случае.

Целина, бледная, как просвирка, чувствовала себя лучше, температура спала. Говорить только не могла. Бабка Прасковья уже в санях прикрыла ее шубой. Девушка подняла голову и поцеловала бабке руку.

Поздним вечером калючинский конвой въехал на слабо освещенные улицы Канска.

Корчинский не сомневался, что в тюрьме их разделят. И уж наверняка отделят Целину. Наклонился над ней, погладил по щеке. Щека была горячая, снова поднялась температура. Но девушка была в сознании, держалась молодцом.

— Прости, Целинка, это все из-за меня. Прости меня, деточка. Поправляйся. У тебя вся жизнь впереди. — И быстро отвернулся, не сумев сдержать слез.

Целина держала Владека за руку. Он почувствовал, как она тянет его к себе, как будто хочет что-то сказать. А когда наклонился, услышал то, чего так страстно ждал:

— Я люблю тебя, Владек, очень люблю…

Только ближе к весне чудом спасенную от тяжелого воспаления легких Целину Бялер выписали из тюремного госпиталя и посадили в камеру с уголовницами.

Кароля Корчинского и Владека Лютковского уже давно не было в канской тюрьме. Их погнали по этапу в ГУЛАГ.

Всех их, без дополнительного суда и следствия, на основе собранных Барабановым материалов, НКВД приговорил по 58-й статье. В приговоре было сказано, что «вышеназванные, действуя в сговоре, занимались контрреволюционной деятельностью против СССР и антисоветской пропагандой». Приговоренные получили следующие сроки, без права обжалования:

Кароль Корчинский — 20 лет лагерей строгого режима.

Владислав Лютковский — 10 лет лагерей строгого режима.

Целина Бялер — 10 лет в лагере общего режима.

11

Канун весны. День становится все длиннее, солнце — все выше, все теплее, постепенно начинают таять снега. В полдень даже при полном безветрии деревья с гулом роняют с крон на землю снежные шапки. С крыш бараков свисают сосульки, капает вода. Снег на Пойме пропитался влагой, появились крупные залысины бесснежного льда, укатанная зимой дорога превратилась в темную колею, испещренную пучками сена и конским навозом. На солнечной стороне береговых излучин журчат тоненькие, набирающие силу ручейки. Отступили безжалостные морозы, только ночью пытаясь вернуть свою силу. Стаи волков ушли вглубь тайги, реже попадаются на глаза людям. Ледяная корка на снегу облегчает им охоту на оленей, волки теперь сытые и ленивые. Линяет, становится серым заяц-беляк. Дятлы все усерднее обстукивают стволы больных деревьев. Улетели на юг яркие снегири. Появились первые скворцы, верные предвестники наступающей весны. На прибрежных вербах несмело проклевываются пушистые комочки. Белокожие стройные березы брызжут из-под лезвия топора сладковатым соком. Канун весны!

Калючее с восходом солнца пустеет. Бригады, как всегда, вышли на рубку леса. В бараках остались старики, дети и тяжелобольные. Число больных с каждым днем угрожающе растет. Резкая смена климата, зимние холода и обморожения, непосильный труд, недоедание валят с ног даже самых крепких. Комендант Савин да и вечно всех подозревающий Барабанов перестали с некоторых пор пугать фельдшера Тартаковского каторгой за саботаж, за то, что он, якобы, из жалости к полякам выдает им слишком много освобождений от работы в тайге. Сами все видели, своими глазами. В «доходягах» они тоже разбирались благодаря своему богатому лагерному опыту. «Доходяги» сначала раздувались от отечности, чтобы потом неожиданно резко похудеть, покрыться смердящими гнойными струпьями и обессилеть до такой степени, что уже не было сил подняться с нар, пройти пару шагов, двинуть рукой. Доживающий свои дни «доходяга», вылитый скелет, терял интерес к жизни и остатки воли, не реагировал на окружение, равнодушный ко всему, кроме еды. А когда цинга, как здесь называли скорбут, сначала в кровь изъедала ему десны, потом гноила их, и «доходяга» выплевывал последние зубы, так что уже ничего не мог жевать, — спасения не было. Умирал…

Комендант Калючего лучше других отдавал себе отчет в еще одной, надвигающейся на «спецпоселок» опасности. Он знал, что с весной, когда начнут резко таять снега и пойдет лед на Пойме, Калючее на пару месяцев будет отрезано от остального мира. Тем временем запасы еды таяли, а новые поставки приходили скупо и нерегулярно. На его радиограммы управление НКВД в Тайшете отвечало неохотно, пока, наконец, не призвало коменданта к порядку: его дело следить в Калючем за трудовой дисциплиной, выполнением норм «лесозаготовки», за тем, чтобы среди поляков не появились опять ростки контрреволюционной деятельности и антисоветской пропаганды, как это было с делом Корчинского и его помощников.

Калючее продолжало интересоваться судьбой арестованных. Среди ссыльных кружили самые разные слухи и домыслы. Люди, особенно соседи из Червонного Яра, хотели знать, что с ними стало.

Комендант Савин вместе с Барабановым на собраниях бригад, в бараках, представляли свою версию событий, рассказывали, как они успешно выявили среди ссыльных врагов советского государства рабочих и крестьян. Они же огласили приговор, вынесенный Корчинскому, Лютовскому и Бялер.

— Имейте в виду, граждане: советская власть к врагам беспощадна! Не слушайте их, с ними надо бороться, как с бешеными псами. От советской власти ни один враг не скроется.

— Боже праведный! Двадцать лет в тюрьме, представляете?

— Напугать нас хотят, сукины дети!

— И за что, за что! За то, что наших детей учили читать и писать?

— Трудовыми лагерями каторгу называют! Совсем ребенок — и десять лет! Знал я дочку Бялера.

Родителям не сообщили адресов, по которым можно было бы отправить весточку приговоренным.

— Придет время, сами вам напишут.

На вопрос, кто эту троицу выдал, кто донес на них в комендатуру, все отвечали по-разному, терялись в догадках. Жители первого барака с самого начала подозревали Ирэну Пуц. Еще в эшелоне она прослыла вертихвосткой, без стыда таскалась с красавчиком-комендантом.

В Калючем дурная слава за Ирэной Пуц закрепилась. Только первые несколько дней ходила она вместе со всеми на работу в тайгу, а потом ни с того ни с сего оказалась в столовке в качестве помощника повара. Известно, такую работу без протекции комендатуры не получишь, не говоря уже о том, что Ирэна даже картошку чистить не умела. В ответ на расспросы баб, как ей это удалось, Ирэна пожимала плечами:

— Повезло, и все тут.

Не много времени потребовалось, чтобы все Калючее узнало, что Ирэна Пуц — любовница заместителя коменданта, Барабанова. В Калючем невозможно было что-то скрыть. Обе стороны внимательно следили друг за другом, хотели знать друг о друге все. Ссыльные замечали и комментировали каждый шаг энкавэдэшников. Не удалось скрыть и интимной связи Ирэны Пуц с Барабановым. Выследили их любовные свиданки уборщицы из комендатуры, а одна даже вроде видела Ирэну в постели с пьяным Барабановым. В первый барак эту новость принес Бялер, которого комендатура время от времени занимала на своем объекте. Случилось это задолго до ареста. Разговорились они как-то с Даниловичем, вот Бялер и рассказал, как он их случайно увидел вместе.

— Может, по делу зашла? Всякое бывает, — отмахнулся Данилович.

— А я разве говорю, что не по делу? Только скажи-ка мне, Данилович, что это может быть за дело такое, когда баба крадется утром, как вор, в квартиру мужика, когда она долго-долго там остается, когда выскальзывает оттуда тайком, красная, как бурак, волосы поправляет, как курица, которую петух топтал, а потом он выходит, ширинку проверяет, не забыл ли застегнуть, и глазки у него такие масляные-масляные? Насколько я в этом разбираюсь, известно, какое такое дело было у нашей пани Ирэны с рыжим Барабановым. Ну скажи ты мне, Юрек, такая красивая женщина и такой урод? Ну скажи? Впрочем, это я так просто, к слову пришлось, мне-то какое дело?

Аресты явились для Ирэны такой же неожиданностью, как для остальных. Арестованные еще сидели в «каталажке» в Калючем, когда Барабанов вызвал ее на свидание. Спешил куда-то, налил водки в стакан, залпом выпил и потянул ее на медвежью шкуру. Ирэна вырвалась, оттолкнула его.

— У тебя одно на уме! Ты мне сначала скажи, за что ты людей из моего барака арестовал?

— В служебные дела не лезь! Тебе какое дело? Что они, твои родственники?

— Родня, не родня, а я их знаю, в одном бараке живем. Корчинский моих детей учил.

— Вот именно, учил. А чему учил? Я тебе советую, Ирэна, не суйся ты лучше в это дело. Ну, давай, раздевайся…

— Отстань, подожди. Что они такого сделали? Это порядочные люди. Не бандиты, не воры, никого не убили, не обокрали.

— Не бандиты, не воры! Что ты понимаешь! Бывают вещи похуже: контрреволюция! — Барабанов присел на краю лежанки, запрокинул стакан с остатками водки, выдохнул и, коверкая польские слова, пискливо затянул: «Февраль, десятого пришли советы»… Узнаешь?

Ирэна постепенно начинала понимать, что произошло.

— Узнаю. Ну и что с того? В Калючем все эту песню знают.

— Так может, скажешь мне, кто ее написал? Кто эти антисоветские слова сложил? Они не признались, контра проклятая.

Ирэна вышла из себя.

— Ах ты, свинья мерзкая! Мало того, что из меня подстилку сделал, так еще шпионить заставляешь? Не дождешься, сукин ты сын! Рыжая, горбатая образина!

Хлопнула дверью, только ее Барабанов и видел. Униженная, зареванная бежала она сквозь снежную темень; такой позор, хоть руки на себя накладывай. И кто знает, может, она так бы и поступила, если бы не дети. Через пару дней ее выгнали из столовки, вернули на работу в бригаду. Людская молва безжалостна и мстительна. В бригаде, в бараке, во всем Калючем на Ирэне так и осталось клеймо гулящей и доносчицы. Только ее маленькие дети, выдержка Даниловича, Долины и еще нескольких человек уберегли ее от физической расправы.

Барабанов не прекращал попыток выявить автора «10 февраля», использовал с этой целью все доступные способы из репертуара НКВД — от подкупа и шантажа до угроз и провокаций. Безрезультатно. Никто в Калючем не знал автора баллады ссыльных. Одни рассказывали, что пели ее уже в эшелоне. Другие — что в Калючем сочиняли все понемногу, как это обычно бывает с балладами…

Неожиданно коменданту пришло распоряжение НКВД срочно выявить среди ссыльных евреев и еще до наступления распутицы отправить всех в Тайшет. Коротко сообщалось, что для евреев предусмотрено постоянное поселение «в другом районе СССР».

— Может, в Биробиджан их отправят? — вслух размышлял Савин. Барабанов, который в принципе терпеть не мог евреев, недовольно скривился.

— Это ж сплошная контра, эти польские евреи! Раз наши там, на Западной Украине зачислили их в спецпереселенцы, значит были у них для этого основания. Одни буржуи, вон хоть этот Розенбаум или Каплон, адвокат. Или такой антисоветский элемент, как эта девица Бялер. Хоть и евреи, а духом буржуазной Польшей насквозь пропитались… Я бы их не в Биробиджан, а как врагов народа, на Колыму!

— Если б от тебя, Барабан, зависело, Колыма бы была больше всего Советского Союза. Ну, ладно, куда поедут, туда поедут, не нам решать. Мы должны выполнить приказ и отправить их в Тайшет. Черт, не могли их сразу отделить?! Много у нас этих евреев?

— Наберется парочка…

Как подсчитал Бялер, Пасха в этом году выпадала в половине апреля. Пасха, самый большой еврейский праздник, праздник мацы! А ему, старику-отцу приходится праздновать его без доброй жены Рашели, без любимой дочки Цини, с которой ему даже попрощаться не дали. Счастье еще, что рядом с ним сын, маленький Гершель, который тихоньким голоском четыре раза спросит отца: «Папа, чем эта ночь отличается от всех остальных ночей?» А он, как наказывает традиция, расскажет сыну про неволю египетскую. Расскажет ему, что Пасха — это праздник надежды в вечном скитании евреев по миру. А раз есть надежда, значит и из этой страшной голодной Сибири Всевышний их когда-нибудь выведет: «Шем Израэль, Адонай Елохем Адонай»…

Посидят тихонько на нарах, повспоминают маму Рашель, и Циню, и Червонный Яр, и молельню в Тлустом. Вспомнят, как им тогда было хорошо вместе, каким вкусным было праздничное угощение, как вместе пели благодарение Всевышнему.

Утром Бялера вызвали в комендатуру. Там уже собрались другие евреи. Савин сообщил, что они должны собрать вещи, так как завтра утром их переселят в другую местность. Отозвался адвокат Каплон:

— Можно спросить, гражданин комендант?

— Спрашивайте.

— А можно ли узнать, почему? Можно ли узнать, куда?

— Почему? Наверное, хотят, чтобы все евреи жили вместе. Всегда легче среди своих. У нас в Советском Союзе есть даже автономная еврейская республика, называется Биробиджан. Не знаю, может, вас туда направят?

Евреи больше ни о чем не спрашивали, разошлись по баракам. Бялер рискнул задержать коменданта.

— Ну, чего вам, Бялер?

— А не мог бы я, пан комендант, никуда не уезжать отсюда?

— Это почему же? Так тебе здесь хорошо?

— Пан комендант, поймите меня, жена тут похоронена. А как с дочерью быть? Если я отсюда уеду, где она меня найдет? И как я ее найду? Лучше уж, пан комендант, мне отсюда никуда не уезжать. А может, я вам тут пригожусь? Вы же знаете, я все починить могу.

— Ремесленник ты хороший, Бялер, факт. И действительно мог бы мне здесь пригодиться. Но приказ есть приказ: всех евреев следует отправить. Всех, понимаешь? Приказ есть приказ.

— А жена моя, пан комендант, а мой ребенок?

— Жены, Бялер, не воскресишь… А дочь, если захочет, найдет тебя. У нас в Советском Союзе булавка не пропадет, не то, что человек.

Паковаться! Да что тут паковать?! Бялер взял сына за руку, повел прощаться с могилой Рашели. Со времени ее похорон кладбище разрослось. Остановились у могилки.

— «Слушай, Израиль, Господь — наш Бог, Господь един»… Смотри и запоминай все, сынок.

— Запомню, папа, запомню.

Вечером люди из Червонного Яра собрались вокруг печки. Мужики курили мох, смешанный с махоркой. Поговорят, задумчиво помолчат, снова поговорят… Так они провожали Бялера в неизвестность. Вспоминали Червонный Яр. «А помнишь, а помнишь, а помнишь…» Женщины тем временем собрали в узелок немного еды на дорогу. Небогатый дар, зато от сердца.

Бялер чувствовал, что должен что-то сказать на прощание. Бог знает, увидятся ли когда-нибудь? Встал и произнес:

— На прощание правоверный еврей должен так сказать своим соседям: «Господи Боже, да будет воля твоя, чтоб вывел ты нас из тьмы этой страшной на белый свет».

— Аминь! — громко отозвалась на это бабка Шайна.

— … А еще должен сказать, что нигде мне и моей семье не жилось так по-человечески, как в нашем Червонном Яре. И чтоб мы, если будет на то воля Всевышнего, когда-нибудь там опять встретились.

— Дай Боже, дай Боже!

Жизнь не терпит пустоты, в любых условиях она диктует свои законы — люди рождаются и умирают.

Марыся Налепа и Болек Драбик решили пожениться. Неважно, что тут тайга, Калючее, завшивленные бараки. Жизнь есть жизнь, и не стоит терять время. Тем более что Марыся уже явно в положении. Оба они из Червонного Яра. Крестьянские дети. Драбик — настоящий землепашец. Налепа — победнее, но тоже не козий орешек. Довелись им женить детей в нормальных условиях, наверняка, сваты бы за каждую полоску земли в приданное бились. Так положено и по обычаям, и по необходимости. А уж свадьбу, как всегда у поляков в Червонном Яре, сыграли бы громкую, на всю околицу. В нескольких упряжках с песнями, со щелканьем кнутов помчались бы галопом в костел в Тлустом! Ксендз Бохенек молодых бы обвенчал, органист на хорах сыграл «Veni creator»! А тут в Калючем? Как тут свадьбу играть? Кто молодых мужем и женой запишет? В грехе сожительствовать будут? Ксендза нет, что ж тут делать?! Марыся в положении.

— Живите, как Бог велел, а настоящую свадьбу сыграем, когда в Червонный Яр вернемся.

Наученный горьким опытом Данилович советовал все-таки зарегистрировать брак в комендатуре.

— Костелов у них нет, ксендзов и попов не признают, у них браки только в загсах регистрируют.

Поговорили с бригадиром Седых. Тот покивал головой и без лишних слов отправился вместе с ними к Савину. Комендант, к их изумлению, обрадовался.

— Вот молодцы! Правильно решили. Надо жениться, детей рожать, нормальную жизнь строить.

И, не сходя с места, взяв в свидетели бригадира, записал их в реестр комендатуры как мужа и жену. А поскольку они были первой парой, которую он регистрировал в Калючем, по собственной инициативе выписал им талон на две бутылки водки, две буханки хлеба, два килограмма каши и два килограмма лосятины.

— Это на свадьбу! А еще по этому случаю даю вам выходной. Так положено по советским законам. Ребенок родится, тоже выходной положен. Место на нарах займите, что после евреев освободилось. А весной, как начнем новые бараки строить с отдельными помещениями, припомню вас в первую очередь. Делянку под огород дадим, и заживете себе, как пара голубков. Выходной на свадьбу, слышишь, Седых?

Какая уж там в бараке свадьба! Однако в субботу вечером все вместе собрались за столом. Болек поставил водку. Марыся приготовила суп из лосятины.

— За здоровье молодых!

— Удачи вам во всем!

— Даст Бог, продолжение устроим в Червонном Яре!

— По нашему, по-подольски!

— Здоровье молодых!

— «Хлебца, молочишка и дюжину детишек!»

— Горько, горько!

Ссыльные ждали весну как избавления. Наконец! Наконец-то они хоть немного оживут после этих чудовищных сибирских морозов. Комендант Савин и его помощники, не первый год встречавшие весну в Калючем, прекрасно знали, чего можно от нее ждать. Знали, что, если весна будет сухой и погожей, то в лучшем случае в течение двух первых месяцев ни одна живая душа, кроме птиц, ни до Калючего не доберется, ни из него не сможет выбраться. А о подводах с провизией и говорить нечего. Придется обходиться все это время теми запасами, что скопили за зиму. Со всем, что может случиться в Калючем, отрезанным от мира весенней распутицей, людям придется справляться самостоятельно.

Комендант решил немедленно начать экономить. Первым делом уменьшил ежедневную пайку хлеба.

— У всех отбираем по сто граммов. Старики и дети ничего не делают, сил не тратят. Нечего обжираться. Весна идет, солнышко светит, пусть на завалинке греются, березовый сок попивают… В столовке тоже можно сэкономить, дополнительно ведро воды на котел, вреда не будет.

Бригадир Седых вел себя как всегда. К ссыльным относился по-человечески, с работой особенно не свирепствовал, когда мог, помогал, советовал. И к удивлению некоторых даже выучил несколько фраз по-польски. Любил гаркнуть во весь голос своим могучим басом, так что эхо неслось по тайге:

— Конец работы!

Зимой Седых научил «своих» поляков пить отвар из малиновых веточек и брусники, теперь, по весне, первым затесал белоствольную березу, набрал сладкого сока в котелок и дал им попробовать.

— Надо этот сок пить… Вкусный, детям сахар напомнит, здоровый.

А когда на лесных полянах стаял снег и начала проклевываться нежная зелень, научил их собирать «черемшу», растение по вкусу напоминающее чеснок, выкапывать из-под мха и слежавшихся сосновых игл клубни «саранки».

— Вкусные! Витамины. Голод не обманешь, а все-таки…

Они собирали зелень, ели сами, приносили в бараки, чтобы накормить близких. У черемши были листья, как у ландыша, и вкус чеснока. «Саранка», корнеплод сибирской дикой лилии, делилась на дольки, как головка чеснока, но в отличие от него вкус имела маслянистый, пресный.

Пойма все еще спала подо льдом, но все говорило о близком ледоходе. Весеннее солнце все сильнее пригревало, растапливало сугробы на территории лагеря. Вокруг бараков стало мокро, грязно и смрадно. К тому же негде было брать чистую питьевую воду.

— Люди! — разозлился как-то Данилович, — если мы этого дерьма вокруг бараков не уберем, не устроим нужник и не научимся туда ходить, того и гляди, нас тут какая-нибудь зараза всех выморит!

Его послушались не только потому, что после ареста Корчинского он стал старостой барака, но и потому, что он говорил разумные вещи. В лютые морозы каждый бегал за барак, лишь бы побыстрее. Всю неделю убирали, долбили яму в мерзлоте, сколачивали из досок «домик».

Это весеннее наведение порядка оценил фельдшер Тартаковский, он отправился к коменданту просить негашеной извести для дезинфекции.

— Слушай, Тартаковский, то, что поляки свое дерьмо хотят известью присыпать, — это твое дело. А вот то, что ты им все больше освобождений от работы выписываешь, — это уже мое дело. Ты меня понял?

— Чего же тут не понять, Иван Иванович! Только я себе так думаю, что до посыпки известью вам тоже есть дело. Эпидемии опасаюсь. На сегодняшний день у меня в лазарете четыре таких случая, не говоря о тех, кто по баракам валяется; подумать страшно, что это…

— А что это?

— На глаз — обычная дизентерия, но может быть…

— Кончай заикаться, Тартаковский, говори!

— Боюсь, это может быть тиф!

— Тиф, говоришь? Тартаковский, ты меня тифами всякими не пугай! Ты тут лечить поставлен, а не пугать. Возьми эту чертову известь, делай что хочешь, лечи людей, как можешь, и чтоб никакого тифа у меня тут не было!

— Было бы еще, чем лечить.

— Что есть, тем и лечи. Ты тут фельдшер, не я.

12

Сташек Долина проснулся среди ночи — непонятное чувство нарастающей тревоги не давало уснуть. Не помнил, может, снилось что-то страшное. В тяжелой духоте барака слышны были похрапывания, сонное бормотание, кашель, где-то плакал ребенок, кто-то черпал из бочки и громко хлебал воду, кто-то скрипнул входной дверью. Отец спал рядом, дышал спокойно, размеренно. По другую сторону от Сташека спал маленький Тадек, а дальше, у самой стены, мама. Сташек медленно открыл глаза. Мама не спала. Сидела на нарах, высоко подтянув колени, и раскачивалась из стороны в сторону. Похоже, стонала или тихонька плакала. Сташек прислушался внимательнее и услышал, что мама не только всхлипывает, она то вдруг что-то напевает, то над чем-то смеется. Ему стало страшно. Понял, что с мамой происходит что-то необычное. Поднялся, присел и спросил шепотом:

— Мама! Мамуся, что с тобой?

Мать не реагировала, раскачивалась, не меняя положения, занятая только собой. Он расслышал отдельные слова, произносимые мамой беспорядочно, без лада и склада:

— Струг разлил! Вода, вода… Болят у тебя, Тадек, ножки, болят ножки… Какая ты, Гизель! В Борек. Нет, не хочу! Никуда не поедем. Сколько народа на ярмарке!.. «Бычков Кася выгоняла, раз, два, три…»

Сташек дотронулся до маминой руки.

— Мамуся, что с тобой? — Голос у Сташека дрожал, хотелось плакать.

На этот раз она как будто очнулась, прореагировала. Перестала раскачиваться, опустила руки и медленно повернула голову в его сторону, взглянула широко раскрытыми глазами.

— Мамуся, это я, Сташек!

Она узнала его, протянула к нему дрожащую руку.

— А-а-а! Да, да… сыночек! Спи, Сташек, спи… Все хорошо. Да… — Мамина лодань была горячая, потная. Она вдруг вырвала ее, опять стиснула виски и застонала.

Сташек разбудил отца.

К утру мама успокоилась, уснула. Дышала быстро, как рыба, хватая воздух открытым ртом. Отец уже не ложился, близился рассвет. Он нервничал, что ему нужно уходить на работу. Сташек надел брючки, натянул через голову рваный свитер, из которого он уже давно вырос, и сполз с нар.

— Во двор сбегаю, — доложил он отцу. Двери находились в другом конце барака. Люди собирались на работу, толпились у бочки с водой, у дымящих буржуек. Сташек остановился посреди барака, потому что заметил, как кого-то заворачивали в простыню.

— Зомбкова сегодня ночью скончалась.

— И Конколь чуть не помер.

— Не путайся под ногами! — прикрикнул на него Земняк. Сташек выскочил из барака. Красное солнце вставало из-за вершин деревьев, серебристый иней обжигал холодом ноги. На обратном пути пришлось подождать у порога — выносили из барака Зомбкову. Отец уже был готов к выходу.

— Что ты там так долго? Мне же на работу…

— Зомбкова умерла, папа!

— Зомбкова? Что ты болтаешь? Она вчера еще…

— Земняк с Ясеком Шайной в мертвецкую ее унесли. Я сам видел.

Отец склонился над мамой, пощупал лоб.

— Спит мама. Пусть спит, это ей поможет. Температура спадет. Простыла, наверное. Присмотри за всем, Сташек. Одень Тадека, а когда мама проснется, дай ей попить. Вот, в кружке, я малину заварил. И вот тебе кусочек хлеба, покроши маме в кружку с питьем. Пусть обязательно что-нибудь съест. Тут и для вас по кусочку есть. Я вечером супа принесу из столовки, вместе поедим. Спи, мама, спи. Это хорошо. Присматривай за всем, Сташек. А если что, бабушка Шайна или Земняк тебе помогут. Или пани Корчинская…

Все ушли на работу. По бараку лениво слонялись старики, возилась детвора. На нарах лежали больные. Их становилось все больше. И все больше народа умирало. Сташек пытался вспомнить всех из первого барака. Сегодня пани Зомбкову вынесли, а вчера два человека из их барака умерли: сначала Низкий, а за ним пани Гибал. А пару дней назад Домбрувка и та девчонка, что Юзкой звали. Как же ее фамилия? А, Врублевская! Болеют люди в Калючем, умирают. Говорят, тиф это или другая какая зараза.

Подражая отцу, Сташек осторожно прикоснулся ко лбу матери. Сухой и горячий. Накрыл маму одеялом. Тадек еще спал, свернувшись клубочком. Сташек потянулся за кружкой. Это была пол-литровая эмалированная белая кружка с голубыми фиалками. Сташек помнил, как он еще в Калиновой бегал с ней в коровник на утреннюю дойку. В эту кружку мама наливала ему парное молоко. Сташек сдувал пену и залпом выпивал полную кружку. Мама улыбалась и приговаривала:

— Ну, прямо теленок!

Эта кружка с фиалками поехала с ними из Калиновой в Ворволинцы, потом в Червонный Яр, а теперь оказалась в Калючем, в Сибири. Сташек взял ее осторожно, чтобы не разлить приготовленного отцом для мамы питья из малиновых побегов. Отхлебнул полглоточка. Малиновка была еще теплая, терпко горькая. Мама проснется, он даст ей попить. А потом, как мамуля попьет чайку, вскипятит в этой же кружке воды, посолит по вкусу, соли у них еще немного осталось, и покрошит туда хлеб. Хороший супчик получится, кисленький. Мама поест, здоровье подкрепит. Сташек сглотнул слюну. Он всегда был голоден. В Калючем никогда неудавалось поесть досыта. Потянулся к полочке, где отец оставил хлеб, осторожно развернул тряпочку. Четвертинка черного хлеба пахла закваской. Сташек поднес хлеб к носу и долго, с наслаждением вдыхал его запах. Держал хлеб в ладонях и рассматривал его со всех сторон. С трудом удержался от соблазна, завернул хлеб и положил на место. Понюхал и хватит! Тадеку он даст кусочек, но больше всего маме, чтоб скорее поправилась. Свою порцию тоже можно ей отдать. Ясно, что отдаст. А сам, чего уж там, подождет до вечера. Придет с вырубки папаня, принесет из столовки супа, все вместе и поедят. А мамуле опять дадим больше всех, чтобы скорее поправилась.

— Мама! Мамуся!

— Тихо! Не ори, не видишь, мама еще спит! — Одернул Сташек братика, который только что проснулся и тер кулачками заспанные глаза. Тадек, как и пристало четырехлетнему ребенку, мало что понимал из происходящего вокруг. Хотя надо сказать, старался. И Сташека слушался. Родители на рассвете уходили на работу, возвращались вечером, и ребятам весь день приходилось управляться самим.

— Иди сюда, оденься.

С этим делом справились быстро. Тадек спал в том же голубом свитерке, который носил каждый день.

— Какать!

— Этот, знай, только есть и какать! — Сташек натянул братишке на ноги тесные ботинки.

— А почему мамуся спит?

— Потому что заболела. Не шуми. Ну, побежали.

В дверях барака ребята разминулись с мужчиной в белом халате. Сташек знал, что это здешний доктор по фамилии Тартаковский, он дает освобождения от работы и заведует больничным бараком. Вместе с доктором пришла одетая в белое женщина, о которой Сташек тоже знал, что она — полька, помогает доктору и живет в пятом бараке. «Вернемся, может, попросить ее, чтоб мамуле лекарство какое-нибудь дала?»

В Калючем началась эпидемия тифа. Лагерная практика фельдшера Тартаковского позволяла ему уже после десятка случаев исключить всякие сомнения: симптомы указывали на брюшной тиф. Хуже всего, что лечить было нечем. Аспирин и немного хины, вот все, чем он располагал в своей аптечке. Этим и лечил. Аспирин сбивал температуру. Хинин в малых дозах тоже не мог повредить. Помогал ли? Важно, что сбивал температуру, снимал боли. Сыворотки для прививок не было, остановить распространение тифа было нечем. А тут еще эти кошмарные условия в бараках, отсутствие гигиены, вши. Известно, что больным, особенно выздоравливающим, нужна богатая витаминами высококалорийная пища. А в Калючем даже здоровые люди умирали от голода. Какой бы то ни было помощи извне, особенно сыворотки для прививок можно было ожидать не раньше, чем окончательно просохнут дороги.

На тревожные донесения Савина, из тайшетского управления НКВД приходил один и тот же короткий ответ: «Проводить профилактику и ждать завоза сыворотки. Больных изолировать в отдельном бараке. Обеспечить чистой кипяченой водой. Бороться с грязью и насекомыми».

Тартаковский не знал, что делать — смеяться или плакать. Тиф — болезнь заразная. Комендант Савин не на шутку перепугался, когда у него умерли от тифа двое солдат и его заместитель, ненавистный ссыльным Барабанов.

— Наконец его Господь покарал! — радовались наиболее мстительные из них.

Сташек вернулся с Тадеком в барак и уже от входа заметил, что возле их нар стоит Тартаковский в окружении группы женщин. «Что они там делают?» Мама лежала с закрытыми глазами, а наклонившийся над ней Тартаковский прослушивал ее деревянным, похожим на трубку, стетоскопом.

Фельдшер спрятал трубку в карман халата, подумал, еще раз потрогал лоб больной, приподнял одно веко.

— В изолятор? — посоветовался он с медсестрой, пани Садковской.

Та утвердительно кивнула головой, обернулась к женщинам и спросила:

— Есть тут кто-нибудь из их семьи?

Женщины указали на Сташека.

— Отец на работе? Мы твою маму забираем в больницу. Сейчас пришлем санитаров с носилками, поможете им забрать больную, — обратилась она к женщинам.

Сташек схватил медсестру за рукав. Голос дрожал, он был готов расплакаться.

— Но папа, мне папа сказал, что мамуся как выспится, все пройдет.

— Конечно, все пройдет, все будет хорошо.

— Только вы не забирайте маму! Папа ей чай приготовил, хлеба оставил.

— Как тебя зовут, мальчик? — Садковская погладила его по голове.

— Сташек. А его — Тадек.

— Братик твой? Послушай меня, Сташек, внимательно. Ты уже большой мальчик. Сам видишь, сколько в бараке больных. И твоя мама заболела. Доктор ее осмотрел и сказал, что нужно ее положить в больницу. Ты же знаешь, что в больнице людей лечат. Там маме будет лучше, понимаешь?

— Понимаю. А мама поправится?

— Поправится, не бойся, обязательно поправится.

Пришли санитары с деревянными носилками. Женщины завернули так и не пришедшую в себя Долину в одеяло. Санитары уложили ее на носилки и вынесли.

Мальчишки до самого вечера крутились возле больничного барака.

Тадек возился в грязи, бросал в ручеек палочки и бегал за ними, разглядывал летящие в весеннем небе стаи птиц, отковыривал со ствола сосны смолу. Сташек спрятал завернутый в тряпку хлеб за пазуху, чтобы мальчишки из других бараков его не отняли, приглядывал за младшим братом, но главное внимание сосредоточил на больнице.

Больничный барак снаружи ничем не отличался от остальных. Деревянный, одноэтажный, с маленькими окнами. Сташек подкрался к стене и хотел заглянуть внутрь, но окно было затянуто марлей, ничего не удалось разглядеть. Разочарованный, присел на поваленную сосну. Вокруг больницы не прекращалось движение. Те же санитары, которые забрали маму, приносили больных из других бараков. Два раза из больницы выносили умерших.

Рядом с больницей пилили доски на гробы. Столярам не хватало гвоздей, и они соединяли доски внахлест, как вязали когда-то бревна в старых деревенских хатах. Какое-то семейство погрузило гроб с покойным на сани и по грязи поволокло его на кладбище. Дети собирали опилки и стружки, побрасывали их в костер. Какие-то женщины в белых халатах, наверное, тоже санитарки, входили и выходили из больницы, но Сташек не осмелился к ним подойти. Ждал и не мог дождаться пани Садковскую.

Все уже давно вернулись с работы, а отца все не было. Наконец их соседка по нарам, Юлия Земняк, сказала, что отец прямо с работы побежал к маме в больницу. На обратном пути отец еще зашел в столовую и принес в котелке порцию супа. Ели молча. Сташек извелся от любопытства, хотел скорее узнать, как там мама, но боялся спрашивать отца. Суп не лез в горло. Вдруг он вспомнил об остатках хлеба, полез за пазуху и отдал отцу сверток.

— Все, что осталось, папа. Тадек плакал, я ему дал кусочек. А знаешь, санитары не захотели хлеб для мамуси взять. Сказали, что там, в больнице, их кормят. Там даже хлеб…

— Ладно, Сташек, ладно…

Отец разговаривал непривычно тихо, мягко, рука с обернутым в тряпку хлебом подрагивала, какое-то время он не смотрел на Сташека, блуждал взглядом по стенам.

— Сейчас я вам хлеба дам. Покрошите в суп. Поздно я сегодня, маму в больнице навещал.

— Проснулась она? — не выдержал Сташек.

— Проснулась? А… да-да! Проснулась, пришла в сознание. Спрашивала о вас. Температура упала. Лекарство ей дали.

— А когда мамуся вернется? — Сташек даже удивился, что не он первый спросил о маме, а Тадек. Отец долил ему суп из своего котелка.

— Вернется наша мама, вернется! Вот только немножко поправится и вернется к нам.

Долина не сказал детям правды. Состояние здоровья их матери было тяжелым, почти безнадежным. Когда он прибежал в изолятор, Тося спала. Он стоял возле нее, смотрел и не хотел будить. Подошла Садковская, отвела его в сторону. Можно было ни о чем не спрашивать.

— К сожалению, тиф. Как у всех в этой палате.

— Выкарабкается?

— Как Бог даст! Очень высокая температура. В полдень ненадолго пришла в себя.

— Может, принести что-то? Что-то достать?

— Лекарств нет, сыворотки нет. Но ведь вы этого нигде не достанете. Все будет зависеть от сил организма.

— Может, что-нибудь поесть?

— Пан Долина, будьте же благоразумны! Ну что вы, куриный бульон ей приготовите? Лишь бы кризис миновал, а тогда и на нашей каше выживем.

— Скажите жене, что я приходил, только не хотел ее будить. И завтра приду.

— Скажу, скажу…

На следующий день было воскресенье. Еще до рассвета Долина разбудил Сташека и наказал ему хозяйничать самому, потому что он пойдет в тайгу собрать черемши и саранки. Врач сказал, что маме это поможет. Может быть, вернется поздно, уже вечером, беспокоиться нечего. И сейчас он не сказал детям правду. Не сомкнув глаз всю ночь, Долина решился: несмотря на бездорожье, попробует попасть в Усолье и выменять что-нибудь у знакомого бурята. Может, даже курицу на бульон, о котором упомянула Садковская. А может, лекарство какое-нибудь от бурят принесет.

Как и тогда, зимой, Долина держался Поймы, пробираясь ее берегом через размокшие пригорки и низины. Весна вступала в свои права. Тогда зимой он не обратил внимания, что Пойма так изобилует крутыми излучинами. К тому же он не учел самого очень важного: ширины и глубины ее многочисленных весенних притоков. В одном из них он чуть не утонул. Бурлящий ручей, преградивший ему путь, был слишком широк, чтобы его перепрыгнуть. Слишком быстрый, слишком холодный и глубокий, чтобы перейти вброд. Долина заметил поваленную ветром с одного берега на другой старую сосну. Поправил топор за поясом, повесил на руку мешок с одеждой, которую он нес на обмен, и, балансируя, шаг за шагом стал продвигаться к противоположному берегу. Неожиданно поскользнулся, потерял равновесие, ветка, за которую он инстинктивно схватился, надломилась, и мощный ледяной поток потащил его в основное русло Поймы. Спасался, как мог. Зацепиться было не за что, он захлебывался и все больше слабел. Спастись! Спастись! Такая глупая смерть. Тося! Дети! Вот какая-то коряга. Ну, сейчас! Сильный, болезненный удар о затонувшую колоду. Она его и спасла.

До Калючего Долина дотащился из последних сил, без мешка с одеждой, без топора. В Усолье не попал, пришлось вернуться… Шло время, мать из больницы не возвращалась. Сташек целыми днями крутился возле больничного барака, а старая поваленная сосна стала его постоянным наблюдательным пунктом. Несколько раз он даже отважился заговорить с Садковской. Она гладила его по голове, утешала, говорила то же, что отец. Проведать маму в больнице не разрешала.

Разочарованный, вернулся он на старую сосну, отругал брата, чтоб тот не набивал себе рот смолой, и так этим не наешься, и решил… Написать маме письмо! Спрыгнул с сосны, подхватил Тадека за руку и побежал в барак. Еще с тех времен, когда пан Корчинский их учил, Сташек спрятал под нарами старую тетрадку и огрызок химического карандаша. Послюнявил карандаш и начал писать:

«Любимая мамочка! Ты уже поправилась?»… Тут же, правда, пришлось начать заново, потому что вдруг вспомнилось, что все письма, какие писала иногда мама или получала и читала их вслух, все эти письма начинались так: «Во первых строках моего письма, слава Господу нашему, Иисусу Христу!». Вот и он так начал письмо: «Любимая мамочка, ты уже поправилась? Мы, слава Богу, все здоровы. Тадек слушается. Только иногда плачет, потому что хочет есть и чтоб ты уже была с нами. А я тебя, мамуся, навещу, если пани Садковская позволит. Она добрая. И на этом кончаю, во имя Отца и Сына, и Духа Святого, аминь. Сташек. А эти каракули Тадек намалевал, он тоже хотел тебе написать, только еще не умеет».

Сташек вырвал страничку, тетрадку и карандаш спрятал обратно под нары и помчался к своей старой сосне ждать пани Садковскую. На этот раз ему повезло. Пани Садковская вышла из больницы, молча взяла листочек, спрятала его в карман халата и только пальцем ему погрозила.

Вечером они как обычно все вместе хлебали суп. Тадек вылизывал миску. Отец погладил его белокурую головку, посмотрел на Сташека и улыбнулся.

— Ну, Сташек, завтра утром возьмешь Тадека и пойдете в больницу навестить маму. Пани Садковская уже знает, пустит вас к маме.

— Хорошо, папа.

— «Хорошо, хорошо!» Хорош гусь, ничего отцу про письмо маме не сказал.

— Да я, я думал…

Сташек, кажется, всю ночь не спал. Старался не прозевать, когда отец пойдет на работу. Из-под одеяла следил, как отец готовит в кружке отвар из малиновых побегов, и даже бросает туда кусочек сахара. Интересно, где он его взял? Наверное, у кого-то одолжил специально для мамы.

В больницу Сташек шел медленно, чтобы, не дай Бог, не выплеснуть малиновку из кружки. Рядом семенил Тадек в голубом пальтишке с позолоченными пуговицами, вымытый до блеска, даже уши от мытья покраснели, как маки. Сташек по такому случаю приоделся в синий костюмчик, который мама купила ему к началу нового учебного года. Они пришли раньше времени, Садковской еще не было. Сташек прикрыл кружку полой пиджака, чтобы малиновка не остыла. Ждали. Наконец, вышла пани Садковская.

— Всю ночь, поди, не спали? Ну, ладно, пойдем, провожу вас к маме. Только на минутку! И никаких слез!

— Хорошо.

— Что у тебя там в кружке?

— Папа малиновый чай сделал. Сладкий!

— Ого, сладкий, говоришь? Ну, ладно, пошли!

В больничном бараке царил полумрак, глаза резало от карболки, тяжелый воздух вонял гнилью и испражнениями. Вдоль стен впритык одна к другой стояли отдельные деревянные нары. Больница была переполнена. Сташек высматривал маму, нетерпеливо скользил взглядом по нарам. Споткнулся, из кружки выплеснулось немного чая.

В самом конце длинной палаты пани Садковская остановилась возле нар, на которых сидела мама, протягивая к ним руки. Сташек подтолкнул к ней Тадека, проглотил слюну, изо всех своих мальчишеских сил стараясь сдержать слезы.

Тадек был маленький, нары слишком высокие, а мама слишком слаба, чтобы к нему наклониться, она только гладила его по головке, касалась щек. Мамины черно-серебристые волосы еще больше подчеркивали известковую бледность лица, заострившийся нос, глубоко запавшие глаза и потрескавшиеся от температуры губы. Ее худое, как скелет, тело прикрывала серовато-белая поношенная рубаха.

— Сташек, сыночек!

Голос у мамы был тихий. Ее огромные, такие выразительные миндальные глаза с любовью смотрели на сына. Сташек почувствовал на висках прикосновение дрожащих маминых ладоней. Кружка с чаем мешала ему, и он неловко поцеловал вместо руки рукав больничной рубахи.

— Папа тебе чай малиновый сделал. Сладкий!

— Спасибо, спасибо! Столько хлопот. Как вы там без меня, золотые мои?

Садковская поправила набитую травой подушку, помогла маме приподняться.

— Попейте, пани Тося. — Садковская подала кружку больной. Сташек смотрел, как мама держит кружку двумя руками, как ее худые белые ладони с яркими линиями голубых вен трясутся и неловко дрожат. Как мама неуклюже подносит кружку к запекшимся фиолетовым губам, громко хлебает чай, постукивая зубами по краю кружки с отколотой эмалью.

Вот он, радостный день! У Сташека будто крылья выросли. Он помчался в барак, чтобы поделиться своей радостью с соседями — маме лучше, она вот-вот выйдет из больницы.

— Дай Боже! Дай Боже! — кивала в ответ головой бабка Шайна.

Вечером отец отнес маме расческу, шпильки для волос, туфли и платье. То платье, которое мама любила больше всего: материал покупала в Тучине, шила в Калиновой у Гизели, первый раз надела на Троицу в Борковский костел на ярмарку. Платье было из золотисто коричневого шелка, расписанного фиолетово-бордовыми маками. Мама любила такие яркие цыганские цвета. Сташеку тоже нравилось, когда мама ходила в этом платье. Все оглядывались ей вслед, а калиновские тетки шептались: «Гляди-ка, какое Тося красивое платье опять себе сшила». Отцу, наверное, оно тоже нравилось, потому что когда они выбирали, что из одежды обменять у бурят на еду, и мама хотела отдать свое платье, отец положил его обратно.

— Папа, а когда мама вернется? — нетерпеливо переспрашивал Сташек.

— Если все пойдет хорошо, может даже завтра. Не волнуйся, сынок, нам скажут.

Сташек боялся, что они могут с мамой разминуться. С самого утра они с Тадеком уселись на сосновом бревне возле больницы. День тянулся ужасно долго, близился вечер, а мама все не выходила. Поэтому, увидев пани Садковскую, он поспешно загородил ей дорогу. Молча, ничего не спрашивая. Садковская остановилась, присела на корточки перед Тадеком, достала платок и вытерла ему нос. Вставая, спросила, как бы проверяя:

— Тебя Сташек зовут?

— Да.

Она положила ладонь ему на плечо и, внимательно глядя в глаза, сказала.

— Послушай, Сташек, ты уже большой и разумный мальчик. Мне очень жаль, но ваша мама сегодня из больницы еще не выйдет. Вчера было почти хорошо, а сегодня опять стало хуже. Надо подождать. Холодает, возьми малыша и возвращайтесь в барак.

Отец пошел в больницу на всю ночь.

— Посижу немного с мамой… Ложитесь спать, меня не ждите. Помой Тадеку ноги и проследи, чтобы помолился.

Ноги Тадека были похожи на репку, потрескавшиеся от вечной сырости, стертые на косточках; мыться он не хотел, расплакался. А потом его вдруг сморил сон, он зевнул, и Сташеку с трудом удалось его уговорить помолиться. «Ангел божий, страж мой», сонно повторял он за Сташеком, хныкал, пропускал слова. Сташек решил не мучить его дольше молитвой, накрыл одеялом.

Сам лег на нары, накрылся с головой, чтобы не слышать, что происходит в бараке. Но сон не шел. Мучился, ворочался с боку на бок. И о чем бы не подумал, все куда-то уплывало, рассеивалось в тумане, а перед его глазами вновь появлялась мама, лежащая на больничных нарах. И этот ее тихий голосок: «Сташек, сыночек!»… Нет, нет, нет! Мама поправится! Обязательно поправится. Моя мама не умрет! Ксендз Немчитский учил его на уроках религии, что если очень, очень верить, Господь Бог всегда человека выслушает. «Верю в тебя, Господи»…

Он не помнил, как уснул. Единственное, что вспомнилось, что он молился и просил маме здоровья. Отца еще не было, наверное, не вернулся из больницы. Тадек спал. Спали люди в бараке. А тем временем весеннее солнце уже встало, и его косые лучи проникали сквозь окна барака. Сташек сполз с нар и подошел к окну. Видно было Пойму, зеленую стену тайги на другом берегу. Внезапно он вздрогнул, прижался к стеклу, заслонился рукой от солнца, чтобы лучше видеть. От больницы в сторону мертвецкой шли санитары с носилками, а на носилках лежала мама! Сташек узнал золотистое, любимое мамино платье.

Мамочка! Мамаааа!..

13

Все проходит в этом мире. Подошел к концу и тифозный мор в Калючем.

Июнь стоял сухой, жаркий. Опали весенние воды, подсохли болота. С каждым днем похороны случались все реже. Люди смогли как-то более осознанно оглядеться вокруг. Наступило время оценить потери от эпидемии. Достаточно было пойти на берег Поймы, сосчитать свежие могилы и березовые кресты.

Последствия эпидемии тифа были ужасающими. В Калючем не было семьи, которая не похоронила бы на Пойме кого-то из близких. А были и такие, которые и вовсе исчезли, не оставив следа, некому было даже выжечь имя на кресте над могилой последнего из семьи.

Только в июне пробрались в Калючее санитарные повозки. Приехал настоящий врач, привезли сыворотку для прививок, лекарства и немного продуктов.

Дезорганизованная жизнь лагеря постепенно возвращалась к обычному режиму ГУЛАГа. Комендатура снова загоняла людей на работу, требовала выполнения плана вырубки. Весна в разгаре, близилось время сплава заготовленной зимой древесины.

С прибытием санитарной экспедиции комендант Савин оживился. Был такой момент, особенно после смерти Барабанова, когда комендант почти не выходил из здания комендатуры. С экспедицией на место Барабанова прибыл новый заместитель. Савчук, украинец из Каменец-Подольской области, неплохо говорил по-польски. Савчук начал свою деятельность с того, что привел в порядок бумаги Барабанова, списки доносчиков, просмотрел акты тех лиц, которых предшественник в чем-то подозревал. С выводами не торопился, присматривался к полякам. С первых дней играл роль человека доступного, понимающего, старающегося облегчить людям жизнь и, где можно, помочь.

Заботился о больных, был в контакте с врачом, доктором Филатовым, пожилым худым, как жердь, молчуном, который борьбу с эпидемией начал с поголовных прививок. Савчук с помощниками следили, чтобы каждый прошел эту процедуру, и, пользуясь случаем, занимались своим прямым делом, присматривались к людям.

Эпидемия дезорганизовала бригады, принесла огромные потери в людях. И не только болезни уносили людей, над Калючим повис призрак голода. Закончилась мука для хлеба. Со склада буквально выметали остатки ячной крупы. Даже соль была на исходе. Тайшет обещал выслать транспорт с продуктами, прежде всего с мукой. Но чтобы подводы могли пройти в Калючее, нужно было в нескольких километрах от поселка соорудить мост на бурном притоке Поймы. Савин назначил на эту работу бригаду Седых. Несколько дней мучились они со строительством переправы. Ночевали на берегу речки, тут пытались обмануть голод черемшой и вареной крапивой. Но переправу построили. И дождались привоза муки.

Савин приказал печь хлеб в две смены. А на другой день утром собрал к себе комендантов бараков. Стоял перед ними вместе с Савчуком, врачом и бригадирами. Было заметно, что к нему вернулась прежняя уверенность.

— Ну, как видите, граждане спецпереселенцы, худшее позади. Советская власть нас в беде не покинула. Прислала вам доктора, лекарства. С эпидемией мы справились, правда, доктор?

Врач кивнул. Савин продолжил:

— Вот видите. И хлеб у нас опять есть! Скажите своим, что все получат по целых пятьсот граммов на душу! Все! Надо экономить, это только первый завоз. Но не волнуйтесь, следующие обозы с мукой, крупой и другими продуктами уже в пути. Еще везут нам картошку и другие семена на посадку. Обратите внимание — на посадку! А что я вам еще зимой говорил? Я вам говорил, что как только придет весна, что мы будем делать? Устраиваться будем, граждане переселенцы! Устраиваться тут, в Калючем, навсегда. Выкорчуем тайгу вокруг, посадим картошку, лук, репу, морковку. Корчевать будем все вместе. Для строительства новых приличных бараков выделим бригаду плотников. Чтобы жилось удобнее, чтоб культурно было. Клуб построим, кино будем показывать. Ну, и школу построим, дети должны учиться. Факт! Советская власть заботится об образовании. Учеба у нас бесплатная! Будет школа, нам учителя пришлют. Вот такие дела. Весна, граждане переселенцы, выше головы, самое страшное позади. А теперь за работу, на вырубку, на сплав, на корчевку леса. Вопросы есть?

Вопросов не было… Хлеб! Хлеб! Сейчас, сию секунду они снова попробуют хлеб. С самого рассвета ребетня и доходяги кружат у пекарни, вдыхают с жадным наслаждением запах свежевыпеченного хлеба. Сейчас это было самым важным — хлеб! И только вечером во всех бараках начались разговоры, споры, пересуды о «весенних» идеях коменданта Савина.

— Он что себе думает, мы тут навсегда остаемся, в этой их Сибири?

— Сказал, что надо устраиваться здесь навсегда, корчевать тайгу, возделывать землю.

— Не впервой ему такое говорить.

— А пусть он меня, сами знаете куда, поцелует!

— Сказал, что новые бараки будем строить, клуб какой-то, чтоб кино крутить.

— Школу детям, вроде, учиться им надо.

— А когда Корчинский хотел учить, что с ним сделали?

— Бабушка Корчинская тиф пережила, а от сына ни слуху, ни духу. А Целинка, а Лютковский?

— А кстати, мужики, я так, из любопытства интересуюсь, что тут в тайге может вырасти?

— Вот именно. Начнешь яму копать, а через метр уже лед сплошной.

— Говорят, картошка удается, а из яровых — даже пшеница!

— Холера, мужики, а может, попробовать? Что нам мешает? Хоть подкормимся немного.

— Ты, Малиновский, никак совсем рехнулся! Ты что, не понимаешь, что это значит, если мы начнем здесь основательно обустраиваться?

— А что такого?

— А то, что тогда на Подолье, в Польшу мы уже никогда не вернемся. Аминь!

— «Польша», «вернемся»! Жди у моря погоды! Когда мы от тифа чуть не передохли, хоть кто-то нами поинтересовался? А будет Польша, так будет.

Спорили, ругались, чуть не подрались, а так ни к чему и не пришли.

Болек Драбик, молодожен и будущий отец — живот у Марыси рос, как на дрожжах — в споры не вступал, но в мыслях все распланировал. На нарах высказался вслух:

— Ты только подумай, Марыся. Говорят, в этих новых бараках будут отдельные комнаты! Вот бы нам получить такую. Представляешь, как было бы здорово?

— Ой, Болек, Болек! Еще как представляю. Я ведь со дня на день рожать буду. Бабушка Шайна говорили…

Утром Драбик, ни с кем не советуясь, записался в бригаду, которая должна была строить в Калючем новые бараки. А в ближайшее воскресенье на корчевку подлеска объявилось столько желающих, что на складе не осталось ни одного кайла и лопаты. Жители Червонного Яра пришли все. Переубедили даже упрямого Мантерыса. Истосковались мужики по земле! Чем ближе к весне, тем чаще снилась им пахота, сев зерна, запах подольского чернозема. Ничего удивительного, что как только подвернулась оказия хоть на клочке земли повозиться, они отбросили все сомнения и занялись обработкой земли.

— Земля как земля! Жирная, корневой перегной, должно, урожайная!

— Вот у нас была земля, так земля! В марте уже зеленело, росло все — любо-дорого! А мы тут в июне только тайгу корчевать взялись!

— Земля она и есть земля, везде одинаково пахнет. Но такой, как у нас, на Подолье, наверное, не найдешь нигде.

Не было с ними Яна Долины. Он ставил крест на могиле жены. Раньше не получилось, он сам не устоял перед болезнью. Тиф подстерег Долину вскоре после смерти жены. Успел только вместе с соседями выкопать могилу, сколотить гроб, отнести на кладбище и похоронить. А крест поставить не успел. Сил не хватило. Еле дотащился до барака, рухнул на нары и потерял сознание. Когда через пару недель выкарабкался из болезни, выглядел, как собственная смерть, любое дуновение ветра валило его с ног. Одного не мог он понять — как смогли пережить все это его дети.

Крест Долина вытесал прямо на кладбище. Сначала выбрал дерево. Подумал, что лучше всего подойдет лиственница, самая стойкая. Такой крест простоит дольше других и долгие годы будет рассказывать людям, кто в этой могиле покоится. Вместе со Сташеком они спилили стройную лиственницу. С трудом притащили ее на кладбище. Обтесали кору. Вставили в паз поперечину. До блеска выскоблили березовую дощечку. Развели костер, и раскаленным добела гвоздем Долина выжег на ней:

Светлой памяти. АНТОНИНА ДОЛИНА

1904–1940

Просит помолиться за упокой.

Крест был готов. Они долго, с усилием копали мерзлую твердую землю. Крест был высокий, из сырой лиственницы, тяжелый. По-всякому пробовали они поставить его, но ничего не получалось.

— Ну, что же, Сташек, самим не справиться. Попросим кого-нибудь из барака, чтобы нам помог. Вернемся вечером.

Тадек, который все время вертелся у них под ногами, неожиданно с ужасом закричал:

— Ой! Идет!.. — и показал рукой в сторону тайги.

Оттуда, с поросшего лесом песчаного пригорка, спускался человек. Шел в их сторону. Высокий мужчина, несмотря на теплый день, был в шапке-ушанке, в широкой брезентовой куртке, подпоясанной ремешком, за которым по здешним обычаям торчал топор. На ногах лыковые лапти, за спиной — охотничья сумка и ружье. Характерное лицо заросло седой бородой, из-под шапки торчали длинные волосы. Тоже седые. Светлые глаза пронзительно вглядывались в поляков.

— Здравствуйте, люди добрые. Вижу, не справляетесь.

— Не справляемся. Крест тяжелый.

— Крест легким не бывает… Давай, помогу.

Вдвоем с отцом они без труда установили крест. Старик удерживал его вертикально, Долина подгребал и утаптывал землю.

— Готово. Долго простоит, — оценил незнакомец и троекратно осенил грудь православным крестом. Отец тоже перекрестился. Сташек встал на колени и потянул за собой брата. Незнакомец указал на них рукой:

— Мама? — Долина в ответ кивнул.

— Даа… — Бородач вздохнул, перебросил на грудь охотничью сумку, покопался в ней, вынул сверток в березовой коре и протянул его Тадеку. Малыш от застенчивости или, может, испуга спрятался за брата. Старик понимающе усмехнулся и протянул сверток Сташеку.

— Гостинец вам, — сдвинул сумку за спину и собрался уходить.

— Спасибо за помощь, — поблагодарил Долина.

— Бог с вами, добрые люди.

Они смотрели ему вслед, пока он не скрылся в лесной чаще.

— Папа, кто это такой?

Отец пожал плечами.

— Откуда я знаю? Разные люди по тайге ходят. На вид — охотник. Во всяком случае, добрый человек.

В березовую кору был завернут щедрый кусок пчелиных сот, густо заполненных медом.

С приходом лета в Калючем начался сплав. Пойма — достойная представительница рек восточносибирской тайги. Она берет свое начало у подножия Саян и петляет по тайге на северо-восток до самой Бирюсы, реки значительно более мощной. Сама Пойма, хоть быстрая и полноводная, слишком узка и извилиста, завалена буреломом, а потому несудоходная. Сплавлять плоты по ней невозможно. Заготовленные зимой сосновые бревна сталкивали в воду, которая течением несла их до самого устья. Уже на Бирюсе деревья ловили специальным заграждением из стальных тросов, сортировали и вязали в плоты. По Бирюсе плоты сплавляли в Тасеевку, по Тасеевке в Ангару, по Ангаре в могучий Енисей, а по Енисею уже на океанских судах в северный морской порт Игарку.

Перед выходом на Пойму Седых собрал свою бригаду возле склада.

— Идем на сплав! Был кто-нибудь из вас на сплаве?

— Да где там!

— Откуда?

— Бригадир, Польша — это ведь не тайга!

— Понятие не имею, с чем это едят.

— Я так и думал. Возьмем необходимые инструменты, а на реке я вас всему обучу. Предупреждаю, работа тяжелая и опасная. Тайга и река шутить не любят. Ну, и еще надо следить, чтобы комары и мошка вас не сожрали. Баб особенно любят. Сетки у кого-нибудь есть?

— Какая сетка? Зачем?

— От комаров защищает, а особенно от мошки. Хотите попробовать?

Примеряли. Удивлялись, шутили. Сеток у них не было, да и откуда им быть.

— Ну, что же. Сеток нет, будем спасаться дегтем. Вон, полная бочка. Для начала ведерка хватит.

В бочке поблескивала черная, как смола, мазь.

— Воняет, как в пекле! Смола!

— Не смола, а деготь. Из березовой коры делают. А что воняет, так за это его комары и мошка не любят. Что делать? Будем мазать дегтем лицо, руки, ноги, все открытые места…

Взбаламученная, грязная от наносного ила Пойма неслась бурным потоком, вихрясь множеством водоворотов. На ее высоком берегу, на выходящих к реке полянах ждали заготовленные за зиму горы древесины. Где в штабелях, а где и разбросанные, как попало. Здоровенные бревна нужно было вытащить из этих завалов и с высокого берега столкнуть, свалить в реку.

Утро стояло погожее, свежее. Седых остановил бригаду перед первым завалом. Подозвал четырех крепких мужиков, а остальным велел наблюдать, как нужно работать на сплаве. Вооруженные баграми, длинными жердями, окованными на одном конце железом, они вытаскивали самые длинные бревна и укладывали их в подобие рельсов, по которым деревья должны были скатываться в воду. Помост готов. Тело исполинской сосны уложено сверху.

— Давай, кати! — командует Седых.

Подцепленное, подталкиваемое баграми бревно сдвинулось с места! Катится, крутится, более толстый комель отстает, того и гляди свалится с проложенного помоста, и тогда новые мучения, новые попытки уложить бревно на полозья.

— Смотри, смотри! Чтоб не скатилось! Пошел!

Огромная, подталкиваемая баграми колода сорвалась с крутого откоса, на какую-то долю секунды зависла в воздухе и с грохотом рухнула в воду. Затонула на мгновение в пенном фонтане брызг, но река вытолкнула ее на поверхность, закрутила в водовороте, выровняла и помчала по течению.

— Плывет! Плывет!

Седых вытер пот со лба.

— Вот так это выглядит. Ясно? Ну и хорошо! Подберите четыре человека в группу. А бабы в помощь, где потребуется. А вы две, — он мимоходом кивнул Сильвии Краковской и Гонорке Ильницкой, — будете носить ветки и поддерживать огонь в костре.

С каждым днем они все лучше управлялись со сплавом. Зато не могли справиться с засильем кровожадной мошки и комаров. Чем выше поднималось солнце, чем горячее пригревало, тем настырнее, тем большими силами атаковало ненасытное войско насекомых. Начиналось с комаров, к которым люди успели кое-как привыкнуть — с самой весны они настырно зудели и больно, до крови кусали. Ночью комары проникали в бараки и не давали спать. Единственным спасением от них был дым. Вечерами перед бараками разжигали костры. В бараках оставляли на ночь тлеющие смолистые поленья и ветки. В тайге у реки, комары слетались в невообразимых количествах со всех сторон на человеческий запах и атаковали с утроенной силой. Вслед за комарами в бой вступала мошкара. «Мошка проклятая!» — так этот мор сибирской тайги называли местные жители от Урала до Тихого океана. Сибирская мошкара в состоянии загрызть до смерти жеребенка, теленка. Не дай Бог, налетит неожиданно на оставленного без присмотра младенца! Мошкара проникала повсюду. Мелкая, как мука, засыпала глаза, забивалась в уши, с каждым глотком воздуха затыкала ноздри, попадала в рот, першила в горле, душила. Ее было полно в каждом глотке воды, в каждой ложке супа. Тот, кто в тайге не запасся сеткой, не намазал лица, рук, ног дегтем, не окуривался дымом, — страдал неимоверно. Мошкара и комары своим ядом вызывали нагноение ранок, долго не спадающие отеки, переносили всяческую заразу, прежде всего малярию.

Только теперь поляки по-настоящему оценили советы своего бригадира. Все как один мазали вонючим дегтем лица, шеи, руки. Черные, как негры, сверкали белками, поминутно сплевывали мерзопакостную мошку, передвигали костры, спасаясь дымом.

Целый месяц бригада Седых работала на сплаве. Штабеля бревен исчезали с берега и плыли к устью Поймы. Но когда в воду скатилось последнее бревно, сплав не закончился. Теперь бригада должна была идти берегом вниз по течению, сталкивать в поток те колоды, которые зацепились, застряли на мели. Работа была трудная, иногда просто опасная. Кроме того, они с каждым днем все дальше уходили от Калючего, не могло быть и речи о возвращении на ночь в бараки. Седых отправил в Калючее женщин и ослабевших мужчин. Оставил только самых крепких, самых опытных. Они получали недельную норму хлеба, крупы, брали с собой котелки, чтобы было в чем приготовить еду. Тащили за собой лодку-плоскодонку с грузом, служившую им для переправы с одного берега на другой. С бригадой отправился и новый заместитель коменданта, Савчук.

Данилович и Болек Дерень знали, что дальше по течению стоит бурятское село Усолье. Долины с ними в бригаде не было, ослабленный тифом, он остался в Калючем. Обсудили это дело, отойдя в сторону.

— Интересно, дойдем ли до Усолья?

— Конечно! Зимой нам суток хватило.

— Я с самого начала понял, зачем этот энкавэдэшник за нами увязался. Будет следить, чтоб мы с бурятами не встретились.

Работа была изнурительная. Они медленно продвигались вдоль реки в тучах насекомых, в вязкой грязи. Савчук сгодился только на то, чтобы медленно плыть в лодке по течению и перевозить людей с берега на берег, когда возникала такая необходимость, или переправлять их через слишком широкий приток Поймы. Эти притоки нельзя было переходить вброд, в водоворотах двух сталкивающихся водных потоков застревало больше всего бревен.

Вечерами, выбрав место для ночлега, разжигали костер и варили кашу. Почти всегда с уткой, подстреленной Савчуком. Иногда в котле оказывалась рыба, которой в Пойме было вдоволь. Седых был мастером по этой части, он ловко вылавливал рыбу в прибрежных ямах и из-под камней. Он же готовил уху, наваристый рыбный суп. Савчук и Седых ели из одного котла, за ужин садились вместе со всей бригадой. А нахлебавшись супа с неизбежной дополнительной заправкой из мошкары и комаров, окуриваясь дымом, попивали малиновый чай, курили махорку. Савчук под предлогом тренировки в польском языке заводил разговоры о политике, пытался разговорить поляков. Способы использовал для этого самые разные, иногда вполне успешно.

Так было, например, с чтением газеты. Савчук достал из своей походной сумки смятую газету, старательно разгладил ее и, пользуясь отблесками костра, молча читал. Поляки газет давно не видели, вести со света до них не доходили. Савчук переждал немного, опустил газетный листок.

— Может, кто-нибудь хочет почитать? Хорошая газета, называется «Правда», всегда только правду пишет. Еще товарищ Ленин ее основал. Пожалуйста, кто хочет?

— Охотно, гражданин комиссар, только мы читать по-русски не умеем.

— Никто по-русски не читает?

— Говорить — немного говорим, с чтением хуже.

— Как я. Вроде, говорю немного по-польски, а читать — ни в зуб ногой.

— А что там интересного пишут, пан комиссар?

— Газета старая, с начала июля. А что интересного? Поздравление от товарища Сталина стахановцам. Сообщения украинских колхозников, которые в этом году ожидают особенно высоких урожаев. Письма товарищу Сталину с Западной Украины и Белоруссии. Присуждение звания Героя Советского Союза за победоносную войну с белофиннами. И так далее, и так далее. Есть, что почитать. Советский Союз под руководством товарища Сталина развивается и крепнет, как никогда.

Даниловича разбирало любопытство.

— А что там нового в мире, пан комиссар?

Савчук бросил на него быстрый взгляд, зашелестел газетой.

— А в мире, пан Данилович, тоже много интересного происходит. Вот, например, здесь: «Париж взят. Франция подписала акт капитуляции». — Поляки замерли. В тишине зудели комары, потрескивали ветки в костре, булькала вода в котелке. Савчук насладился достигнутым эффектом, сложил газету и, как бы мимоходом, спросил: — Интересно, правда, пан Данилович?

— Правда, интересно. А можно узнать, когда Франция капитулировала?

— Можно, можно. Насколько я помню, где-то в конце июня. Да сейчас найду и прочтем. Вот: «22 июня 1940 года маршал Петэн подписал безоговорочную капитуляцию. Так пала еще одна держава реакционной Европы»… Так здесь пишут. Ну, что скажете, пан Данилович? Вижу, вы в политике разбираетесь?

— Да я так, из любопытства спросил.

— Но признайтесь, союзник у нас мощный. Немцы делают с Западной Европой, что хотят.

— Это правда. Но ведь знаете, из истории известно, что немцы всегда начинали войну и всегда ее проигрывали.

— Не те времена, не та Германия! А вы, поляки, немцев не очень жалуете, правда?

— Не за что… Они всегда нападали на Польшу, всегда шли на восток.

— Но теперь Германия идет на запад. И армия у них хорошая. Вы же с ними воевали, вам лучше знать, пан Данилович.

Даниловича обожгла мысль: «Откуда Савчуку известно о том, что я воевал?». Но ответил он спокойно:

— Польша была в одиночестве, пан комиссар.

— Ваша буржуазия сама довела до этого. Хотела же Советская Армия прийти к вам на помощь? Хотела. А этот ваш Бек, или как его там, не согласился. Товарищ Сталин гениально все предвидел! Западная Украина и Белоруссия освобождены, буржуазная Польша больше не существует, у нас сильный союзник, в мире спокойно. А мировой пролетариат рано или поздно все равно победит.

В ту ночь Данилович долго не мог уснуть. Лежал на подстилке из еловых лап, смотрел в усыпанное звездами небо. Вокруг догорающего костра спала бригада. Над их головами шумела тайга, ухали совы, какие-то ночные птахи посвистывали над рекой. Исчезла мошкара, успокоились на ночь комары. Над двумя проблемами бились его мысли, не давали уснуть. Откуда Савчук знал о том, что он воевал? И эта черная весть — капитуляция Франции. А ведь поляки так на нее рассчитывали. Рассчитывали на всемогущий Запад, на то, что не позволит он Польше погибнуть, вступится за поляков. Рано или поздно вступится и за них, сибирских ссыльных. Франция капитулировала! Откуда теперь почерпнуть хоть каплю надежды? Ночь, безнадежная темная ночь…

До Усолья бригада не дошла. На излучине Поймы уже показались деревенские постройки, когда Савчук приказал Седых повернуть назад.

— Конец нашего участка! Мы, свое сделали, возвращаемся, — объявил бригадир.

14

Ежи Даниловичу в последнее время не везло. Его семью не обошло стороной ни одно несчастье и невзгоды, выпавшие на долю ссыльных. Тиф отобрал у него мать и сестру. Кристине не было и двадцати. Мать умерла через две недели после нее, когда эпидемия почти закончилась. И как будто этого было мало, тяжело заболела Наталка. Горячка сменялась мучительным ознобом, приступы которого не снимали ни горячие компрессы, ни укутывания одеялами. Вслед за брюшным тифом тучи комаров притащили в Калючее малярию. Наталка пала ее первой жертвой. Фельдшер Тартаковский давал ее хинин, но болезнь тянулась бесконечно долго. Наталка теряла силы, изводилась беспокойством за ребенка. Высокая температура высушила молоко. Малыш сердито дергал, кусал обвисшие соски. Он плакал от голода, Наталка — от жалости и бессилия. В Калючем молока не было. У фельдшера давно закончилось даже порошковое для больных. Ежи метался в бесплодных поисках решения. Возвращался с работы, возился с больной женой, пытался чем-нибудь накормить ребенка.

Он один знал, какой радостью было для него рождение сына. Как он гордился, что Наталка подарила ему наследника. Еще одно подольское поколение Даниловичей! Ребенок был здоровый, крепкий, живой. А теперь? Анджейке шел восьмой месяц, и малыш таял на глазах. Глубоко запавшие глаза, ненормально большая голова, ручки и ножки, как тростинки, животик вздутый. Всегда радостно реагировавший при виде отца, тянувшийся к нему ручонками, теперь малыш тихонько скулил или безучастно смотрел в потолок. То жадно глотал все, что ему давали, то с плачем все выплевывал. Даниловича мучили угрызения совести. Почему он в ту февральскую ночь, когда их выгоняли из Червонного Яра, не подумал, что с ними может произойти потом? Конечно, трудно было ожидать ссылки в Сибирь, но ведь им ясно сказали, что переселяют «в другую область». Зачем он упирался, зачем тащил за собой Наталку, зачем обрек только что родившегося сына на скитания? Какого черта скулил, чуть ли не ноги обнимал Леонову, чтобы только он позволил Наталке ехать с ним? Осталась бы дома, была бы здорова. И сынок был бы здоров. А теперь?!

Во время этих мучительных ночных раздумий Даниловичу пришла в голову одна идея. Если бы ее удалось осуществить, Наталка с сыночком могли бы вырваться из сибирской ссылки!Он решил, не откладывая, посвятить во все жену.

— Когда Савчук прочел нам о капитуляции Франции, я понял одно: если в мире не произойдет что-нибудь чрезвычайное, ну не знаю, какая-нибудь новая мировая война, чудо какое-нибудь, нам конец! Никакой надежды на скорое возвращение в Польшу. Если когда и вернемся, так может годы, десятки лет пройдут. А может, и навсегда тут останемся, и сгнием в этой Сибири. — Наталка слушала внимательно, иногда только тяжело вздыхала. Ежи погладил, поцеловал ей волосы. — И знаешь, я подумал, надо любой ценой попробовать выбраться отсюда. Надо бежать!

От удивления Наталка приподнялась на локте.

— Бежать? Как? Это же невозможно!

— Почти невозможно. Но определенный шанс есть. И мы должны им воспользоваться. Хотя бы из-за Анджейки. Послушай меня внимательно, а потом вместе решим.

Через несколько дней Наталка Данилович отправилась на прием к коменданту Савину, и донесла на саму себя и своего мужа. Допрошенная затем Савчуком, она созналась, что живет с Ежи Даниловичем вне брака, что ее фамилия Величко, она украинка и депортации поляков не должна была подлежать. В эшелоне и в Калючем она оказалась по случайному стечению обстоятельств. Будучи полноправной гражданкой СССР, она требует для себя и своего сына права возвращения на Западную Украину, где она родилась и где до сих живут все ее ближайшие родственники, которых советская власть не трогала и не переселяла. Она сообщила Савчуку подробные данные о родственниках, их точный адрес.

Савчук протокол вел по-русски, но в разговоре с Наталкой переходил на украинский. Он хотел проверить, знает ли допрашиваемая украинский язык. Закончил писать протокол, дал ей подписать.

— Мы должны все проверить. А вам не жалко Даниловича? Живете вместе, ребенок есть. Вы отдаете себе отчет в том, что если даже вам разрешат вернуться на Украину, то его отсюда не выпустят. Поляк, спецпереселенец, офицер…

— Офицер? Мой муж, то есть Данилович, никогда офицером не был.

— Муж не был офицером? Защищаете его. Но нам и так все известно. Я понимаю, это отец вашего ребенка. Но он должен будет остаться здесь. Может быть, навсегда…

— Пан комиссар, не мучайте меня. Что меня с Даниловичем связывает, это мое личное дело. Главное, я решила бороться за возвращение, у меня тут ребенок гибнет! Тут капли молока для малыша достать невозможно. Помогите мне отсюда уехать, умоляю! А Данилович — отец ребенка, он должен понять. Помогите же мне, умоляю!

— Не плачьте. Как русские говорят «Москва слезам не верит»… Проверим, посмотрим. Закон есть закон. Это хорошо, что вы доверяете советской власти. Ждите спокойно. Такое решение не зависит ни от меня, ни от коменданта Савина. А пока никому ни слова о своей просьбе.

В комендатуре Наталка придерживалась версии, согласованной с мужем. План Даниловича в общих чертах сводился к тому, что если удастся освободить Наталку с ребенком из ссылки как незаконно переселенную, тогда и он потом попробует получить разрешение на возвращение, а в худшем случае сбежит отсюда. Наталка долго не соглашалась. Не верила, что получится. Но страх за жизнь единственного сына склонил их пойти на риск…

Из управления НКВД в Тайшете пришла радиограмма. Сообщение было кратким: «Дело Н.В. проверим. Ответ откладывать, использовать Н.В. в оперативной разработке». Савин вызвал Савчука и показал ему депешу.

— Ясно?

— Ясно, товарищ комендант! Поработаем.

— А ты думаешь, эта Величко сама придумала такой ход?

— Сомневаюсь, так же, как вы. Я к Даниловичу давно присматриваюсь. Поболтал тут с ним. Воевал, говорит, только с немцами. А черт его знает, не с нашими ли? К нему прислушиваются не только в его бараке. Разбирается в политике. К жене и ребенку привязан. Это он умно придумал. Формально Величко тут содержится незаконно.

— Молод ты еще, Савчук. А ты представь себе на минуту, что мы ее отпустим, и она появится там, на своей Западной Украине. Ну? Как ты думаешь, о чем она там будет людям рассказывать? О твоих прекрасных глазах, о добром сердце и справедливости советской власти? Да она с первого же слова начнет советской власти вредить, рассказывать про тиф, вшей и голод. По закону, не по закону… Ты, Савчук, лучше еще раз прочти депешу из центра и перестань мне голову морочить каким-то там беззаконием.

Сибирское лето поразило ссыльных не только тем, что было сухим, теплым и солнечным. Больше всего оно изумляло обилием всяческих даров природы, которые предлагали им тайга и богатые рыбой реки. Когда же все это выросло, когда успело так быстро созреть?! Земляника лесная и клубника, напоминающая землянику садовую, зрели на травянистых солнечных полянах целыми прогалинами. По берегам Поймы и ее притоков кустилась дикая смородина, красная и черная. Черную местные называли просто смородиной. Заросли малины. Росла в тайге черника, или как люди из Червонного Яра предпочитали говорить, боровика. Ну и грибы! Люди собирали эти щедрые дары природы, ели, запасались на зиму, сушили, квасили. Особенно грибы. Первыми появлялись сморчки, обсевшие трухлявые пни коричневыми бородавками, сразу после них — сыроежки, с чернявыми, беловатыми и красноватыми шляпками, предпочитающие подмокшие осинники и березняки. Потом пошли маслята в молодых сосняках и на вырубках, подберезовики, или синюшки, и царь грибов — белый гриб! Таких дородных белых грибов как над Поймой, поляки нигде не видели. Ну и рыжики!

Летом в тайге хватало всякой живности. В пищу годилось все: и дикие птицы, особенно водоплавающие, и всяческое зверье. От бурого одинокого бродяги медведя, огромного, как конь, лося, сохатого, оленя до серны, белки — бурундука и зайца. Водились здесь похожие на индюков, забывающие обо всем на свете во время токования тетерева, фазаны, рябчики, куропатки, дикие гуси и утки. Охотиться можно было на все. Никто в тайге понятия не имел о сезонах запрета на охоту. Охотились местные, у поляков не было оружия. А что было делать обезоруженным ссыльным, еле живым от голода? Они пробовали использовать охотничьи приемы дикарей — ловушки, пригнутые к земле верхушки деревьев, волчьи ямы с кольями на дне, точный бросок дубинки или просто палки. Искали птичьи гнезда, собирали в них яйца и голопузых птенцов. Разными способами пытались ловить рыбу. Пойма была удивительно богата рыбой. Но у них не было ни сетей, ни бредней. Плели подсечки из шнурков, березового или лозового лыка. Из лозы плели специальные корзины, похожие на огромные груши, так хитро устроенные, что, попав в такую корзину, рыба уже не могла выбраться из нее. Находили подходящее место, вбивали кол в дно реки, привязывали к нему корзину и оставляли на ночь.

Лето, дары природы, солнце и тепло оживили людей. Даже те доходяги, которым удалось пережить зиму, набирались сил. Проветривались затхлые, обсиженные клопами бараки. Несмотря на докучливых комаров и мошкару, люди бродили по лесу в поисках ягод, грибов и дичи.

Комендатура не могла с этим ничего поделать. Ограничились тем, что каждый раз напоминали о карах, которые ждут ссыльных в случае попытки бегства или похода в окрестные селения. Побегов в Калючем еще не было. А контактов с местными жителями хватало. Главным образом, торгово-обменных. Те, кто посмелее, особенно молодежь, все чаще добирались до ближайших деревушек, где выменивали одежду на еду. Летом местные и сами подходили к Калючему, чаще всего охотники. Но не только. Несколько раз случалось полякам встречать в тайге заключенных из окрестных исправительных лагерей, которых в долине Поймы было немало. Эти ничего в обмен не предлагали. Это были опасные отчаянные уголовники в бегах или вышедшие на охоту, на разбой, в поисках женщин. Они кружили возле Калючего, выслеживали, выжидали удобного случая.

Как-то с работы в тайге не вернулась Срочинская из третьего барака. Бригада давно разошлась, уже стемнело, а ее все не было. Женщина средних лет, с детьми, не какая-нибудь вертихвостка. Муж ходил по баракам, расспрашивал людей из ее бригады. Все удивлялись, что ее до сих пор нет. Днем все было нормально, как всегда. После работы Срочинская возвращалась вместе со всеми. И, как все, по дороге домой через лес подбирала в фартук что попадется — гриб во мху разглядела, горсть черники оборвала… Только в такой момент она могла отдалиться от них или отстать ненадолго. Никто не помнил, вернулась ли она вместе с бригадой в поселок. Может, заблудилась? Тайга все-таки! Минула беспокойная ночь. Утром о пропаже Срочинской бригадир сообщил в комендатуру. Савчук вскочил на коня, поехал на то место, где вчера работала бригада, поставил людей цепочкой, и они шаг за шагом прочесали место, где Срочинская могла заблудиться.

Нашли ее через пару часов недалеко от тропинки, по которой возвращалась вчера бригада. На след их навели рассыпанные грибы, растоптанные черника и малина. Платок зацепился за куст, в двух шагах — стоптанный туфель, а еще пару метров дальше, в глубокой расщелине лежала убитая Срочинская. Раздетая, изнасилованная. Видно, она отчаянно защищалась: все вокруг было истоптано, а у покойницы в руке был зажат клок волос. Савчук все тщательно осмотрел, велел прикрыть тело, забрать его в комендатуру. Взял несколько человек и пошел по следу. Следы привели их оврагом на берег Поймы и там на песке оборвались у воды. Похоже было, что бандиты переправились на другой берег или поплыли на чем-то вниз по реке. Судя по следам, их было минимум двое. Уже возвращаясь на место происшествия, заметили на сучке кусочек серой полотняной куртки.

Комендант Савин внимательно выслушал Савчука, рассмотрел найденный кусок материи.

— Такая ткань — только с лагерной одежды заключенных. Сейчас свяжемся с Тайшетом, там будут знать, не сбежал ли кто-нибудь и не бродит ли по окрестностям. Отправляемся в погоню, Савчук!

— Есть, товарищ комендант!

— Ты один тут не справишься, местности не знаешь, еще в болоте увязнешь. Найди немедленно Седых, пусть он приведет ко мне деда Федосея с собаками.

— А кто это — Федосей?

— Седых тебе расскажет, давай, каждая минута дорога!..

Почти каждое воскресенье Пашка Седых вставал немного позже обычного, брал ружье и уходил в тайгу. В Калючем ему было нечего делать. Не хотелось без конца играть в карты, пить водку, тискаться с доступными бабами, орать и топать в присядку под гармонь, как это делало в свободное время большинство лагерного персонала. Бродил Пашка по тайге, чтобы немного поохотиться, потому что охотничий инстинкт у жителей тайги не пропадает никогда, ну и чтобы побыть наедине с природой. Ничего, кроме тайги, Пашка не знал. И только недавно, когда судьба столкнула его с поляками, он узнал других людей, прибывших из иного, незнакомого ему мира. Слушая их рассказы об этом ином, где-то там далеко существующем мире, Пашка стал задумываться. И удивляться. А поляков этих, хоть он и не очень их понимал, ему было жаль. Жаль, потому что в его сибирском мире, таком привычном и прекрасном, поляки с самого начала чувствовали себя потерянными и беспомощными. Они боялись зимы, тайги, всего. Его это удивляло. Он пытался их понять. Учил здешней жизни, чем мог, помогал. Одного только ему никто не мог объяснить: кто, почему и зачем сорвал этих поляков со своей земли? То, что говорил о поляках на совещаниях комендант Савин, что это, мол, буржуи, кулаки и контра, Пашку не убедило. Что, например, общего с контрой имеют эти несчастные детишки? Или эти старые бабки, деды, женщины? Или хоть бы эта Сильвия Краковская? Пашка все чаще думал об этой девушке. Нравилась ему маленькая робкая полька. В Калючем было много красивых девчонок и посмелее, и повеселее, готовых и пошутить, и пококетничать. Но ему нравилась она и только она! Он любил смотреть, как она работает, как отдыхает в перерыв, с каким интересом рассматривает каждую незнакомую былинку, слушает стук дятла, следит за перескакивающим с ветки на ветку полосатым бурундучком, отскочившей от падающего дерева серной, скрывавшейся в высокой траве. Сильвия! Что за имя? Не наше. Но красивое.

«Ну и дурень ты, Пашка, о чем ты думаешь. Сильвия, Сильвия, а ты с ней один на один поговорил, за руку ее подержал? Откуда ты знаешь, может, она и разговаривать с тобой не захочет. Она полька, пани. А ты кто такой? Она тебя, бригадира, наверное, боится, медведя сибирского. И даже не догадывается, что ты чувствуешь, какие мысли в твоей голове бродят».

Заслушавшись этих самых своих мыслей, Седых неожиданно заметил, что довольно далеко отошел от Калючего. Он стоял на склоне высокого пригорка, поросшего сосновым бором. И понял, что отсюда недалеко ему до двора деда Федосея. «Зайду-ка я к старику по дороге».

Федосей, фамилию его Пашка не знал, был охотником. Жил тем, что подстрелил и продал в Щиткино или Канске. Охотился на куниц, дорогих соболей, реже на белок и бурундуков. Выделывал шкурки, мясо бросал собакам. Летом охотился редко, лишь бы прокормить себя и свору лаек, собак добычливых и умных. Летом дед Федосей собирал лечебные травы и занимался пасекой. Пашка не только фамилии охотника не знал, но и того, откуда он, и почему осел в этой глухомани. А седовласый, патриархального вида старик, не спешил о себе рассказывать, как мог, избегал людей. Седых достаточно хорошо знал обычаи тайги, чтоб Федосея ни о чем не спрашивать. Живет себе человек в тайге, и пусть живет. Власти о Федосее знали, но тоже его не трогали.

Седых наткнулся на него, бродя как-то по тайге. Случилось это еще прошлой весной, когда он подкрадывался к токующим тетеревам. Пашка разозлился — тетерева спугнул звонкий лай собаки. Откуда тут собака? Пашка с ружьем укрылся за деревом не из страха перед собакой, скорее, перед ее хозяином, который должен был вот — вот показаться. Увидев седого старика, он сразу понял, что перед ним не какой-нибудь бродяга, а охотник. Пашка вышел из-за дерева, повесив ружье на плечо. Охотник сделал то же самое и призвал пса к ноге. Это и был Федосей.

— От Калючего бреду, и ничего! — показал Пашка пустой, без добычи, пояс. — А тетерев в этом году токует, любо-дорого! — Старик свернул самокрутку, отогнал дымом мошку и молчал. «Немой что ли?» — Пашка не отказался от попыток завязать разговор:

— У нас над Байкалом весна чуток позднее приходит, и тетерев позднее токует. Интересно, как же это? Вроде хитрая умная птица, а токовать начнет — совсем глупеет?

Дед взглянул на Пашку с любопытством, усмехнулся, затянулся дымком, тщательно растер окурок на ладони, сдул пепел, встал и без единого слова ушел. А Седых еще какое-то время стоял на месте и, по правде говоря, чувствовал себя довольно глупо. Еще не раз встречались они в тайге, прежде чем Федосей заговорил с Пашкой. А еще больше времени утекло, пока он не пригласил Пашку в свой скит и не угостил медовухой.

В конце зимы в Калючее привезли поляков. Пашка дивился этим людям, когда рассказывал о них старику. А Федосей ничему не удивлялся. Сентенция его была краткой:

— Любой человек — тварь божья! Поляки! Поляки! Поляки! — положил на стол соты с медом и громко помолился перед крошечным образком: — Господи, благослови раба божия Павла и меня, грешного раба твоего Федосея. Аминь!

Пашку ни святой образок, ни молитва старика не удивляли, он хорошо помнил, как молилась его бабушка. Отломил кусочек сот.

— Поляки тоже молятся. Только крестятся иначе, не по-нашему.

— Бог, Паша, един!

— А откуда это известно, что он есть, Бог этот? Вон поляки, молятся и молятся, а мрут, как мухи. Если б Бог был…

Старик разгневался.

— Не богохульствуй, Пашка! Не гневи Бога. Придет время, сам все поймешь. Прежде чем от Бога требовать, с людей начни, к себе самому приглядись.

В погоню отправились впятером: Савчук, Седых, двое молодых солдат, один из которых вел вьючных лошадей, и дед Федосей. Были с ними еще две дедовы лайки, которые, однажды взяв след, уже его не теряли.

— Я на зверя охочусь, а не на человека! — рассердился старик, когда Седых от имени коменданта пришел просить его помочь выследить беглых.

— Да они хуже дикого зверя! Мать хладнокровно убили, троих сирот оставили.

— На жалость берешь? А откуда такая уверенность, что это они? Этот твой комендант разных людей в тайге ловит.

— Он такой же мой, как ваш. На этот раз ловим тех, кого надо. Я бы их сам, своими руками!

— Опомнись, Пашка! Никогда не решай за Бога!

Депешей из Тайшета сообщили, что из исправительного лагеря в Солянке бежали два опасных рецидивиста, осужденных за грабежи и убийства: Носов и Глыбин. Убили охранника, отобрали винтовку. Способны на все; они из центральной России, будут пытаться пробраться к железной дороге. Сообщили также их приметы.

Федосей начал преследование от берега Поймы. Там были самые четкие следы, не только людских ног, но и надломленные кусты и ветки. Охотник подозвал собак и дал им понюхать кусок ткани, найденный на месте убийства. Собаки усердно нюхали, отталкивали друг дружку, потявкивали, водили носами по следам, внимательно смотрели на хозяина, показывая ему свою готовность к работе.

— Ищи, Крошка, ищи! Пошли, милые!

И собаки пошли! Крошка, черно-белая сучка, брала след первая и уверенно шла по нему. Помогал ей грязно-серый Пик, зигзагами обегая ответвления тропы. Люди с трудом за ними поспевали. Следы вели вверх по реке, по лесу недалеко от берега. Беглецы, вероятно, боялись заблудиться в тайге, предпочитали держаться реки, которая могла их довести до самого Тайшета. Собаки неутомимо шли по следу и остановились только на берегу притока, впадающего в Пойму. Это была довольно широкая речка, глубокая, мутная от водоворотов. С маху ее не перейдешь, надо было вязать плот или подняться выше по реке в поисках брода. Следы показывали, что беглецы выбрали этот последний вариант и пошли вверх по речке Болотной. По обоим ее берегам километрами тянулись заросшие кустарниками болотные топи. Собаки тяжело дышали от усталости, слепли от мошкары, выедающей им глаза, но ведомые охотничьим инстинктом продолжали идти по следу. Близился полдень, на болотах было жарко и парно. Федосей счел, что пора дать собакам отдохнуть, а самим обсудить ситуацию. Подозвал собак, вытер им налитые кровью, облепленные мошкарой глаза, бросил по куску сушеной лосятины. Вьючные лошади обмахивались хвостами, терлись мордами о стволы, тянулись к воде. Люди присели в тени. Молчали. Ждали, что скажет Федосей. Он тоже заговорил не сразу.

— Слишком поздно. Третий день пошел. Что-то мне кажется, они этих мест не знают. Не должны они тут проходить. Нет тут никакой дороги. Идет в верховье Болотной, а там непроходимые топи, разве что птица пролетит. Но они идут. Ну и мы пойдем. Но лошадей надо тут оставить, дальше им не пройти.

Вверх по Болотной они пробирались осторожно, держа ружья наготове. С каждым километром углублялись во все более угрюмую болотистую низину, поросшую хилым кустарником. Несмотря на солнечный день, становилось темно от туч атакующей беспощадно мошки. А на Болотной все еще не было места, пригодного для переправы. Попадались следы остановки беглецов — то ли они здесь отдыхали, то ли пытались искать брод. Собаки вели вверх по реке, до кромки настоящей трясины, а переправы на другой берег все еще не было. Здесь собаки стали терять след, нервно повизгивали и неуверенно бегали то к берегу, бросаясь к воде, то опять рвались в сторону болот. Федосей долго и тщательно изучал следы. Неуверенно развел руками:

— Или здесь переправились, или полезли в болото. Следы есть и там, и там. Потому и собаки не уверены. Надо проверить на том берегу.

Седых сбросил одежду и поплыл на другой берег. Крошка по команде Федосея поплыла за ним. К воде с той стороны спускалась достаточно широкая полоса ила, чтобы человек оставил на ней четкие следы. Но следов не было. Собака тоже ничего не унюхала. Вывод мог быть только один: бандиты выбрали путь через топи. Темнело. Преследователи сделали остановку на ночь.

С рассветом трое отправились на болото: Федосей, Савчук и Седых. Перепрыгивали с шаткой кочки на кочку, продирались сквозь замшелый кустарник. Собакам все труднее было отыскивать след, они исчезали в высокой мокрой траве, едва не проваливаясь на зеленом травянистом покрове бездонной трясины. Было ясно, что беглецы неуверенно метались из стороны в сторону, шестом проверяли болото перед собой. Федосей остановился над черным окном воды в одной из таких топей.

— До этого места шли вдвоем, дальше пошел только один. Второй…

— Утонул?

Федосей ткнул длинной жердью в коричнево-зеленую трясину. Жердь ушла в бездну, болото зловеще булькало огромными воздушными пузырями. Черная жижа смердела тухлятиной.

— Соскользнул с кочки. Засосало, наверное. — Собаки остервенело лаяли над топью. — Они это чуют… Но второй пошел дальше, на свою смерть идет.

— Ну и черт с ним! — Седых сплюнул мошку и утер потное лицо.

Савчук, не зная, что предпринять, размышлял вслух:

— А если не утонул? А если винтовка у него, и он прорвется все-таки к людям, он такого может натворить, что ой-ой-ой!

— Ну что ты за человек! — Седых еще раз плюнул в болото, оперся о шест и перескочил на кочку с четкими следами. Савчук прыгнул за ним. А потом и Федосей с собаками.

Долго идти не пришлось. Залаяли собаки. Они остановились. Савчук передернул затвор. В десятке метров от них виднелась топь, покрытая зеленым травянистым ковром. Кто не знал этих мест, мог принять ее за лужайку. Над зеленью густо роилась мошка. Приблизившись по кочкам, насколько было можно, они увидели посреди мнимой лужайки человека. С винтовкой за спиной, до подмышек засосанный болотом, он висел на длинной, брошенной поперек топи жерди. Это она удерживала его на поверхности бездонной трясины. Человек был мертв. Мошка обгрызала его до костей. Бритая наголо голова пугала пустыми глазницами. Вонь разлагающегося тела смешивалась с тяжелым духом болотной топи.

Комендант Савин собрал людей перед комендатурой. В руке держал заляпанную грязью винтовку. Рядом с ним стояли Савчук, Седых и Федосеев со своими собаками. Не успели ни отдохнуть, ни даже смыть с себя болотную грязь. Сташек Долина дергал отца за рукав:

— Папа, это тот седой дедушка с бородой, что нам на кладбище с крестом помогал!

Савин поднял винтовку над головой. Люди затихли.

— Видите эту винтовку? Видите… Так вот, хочу вам сказать, что те, кто убил гражданку Срочинскую, были вооружены этой винтовкой. Это их винтовка. Винтовка есть, а убийц уже нет. Умерли! Люди, которые стоят рядом со мной, их нашли. А убийцы, как жили гнусно, так гнусно и закончили. Их было двое. Осужденные за убийство, сбежали из лагеря, убили охранника. А здесь у нас убили Срочинскую. Они думали, у них все получится, смогут сбежать — тайга бескрайняя, минует их заслуженная кара советского закона. Тайга не тайга, каждого бандита, каждого преступника, каждого беглеца из-под земли достанем. От советской власти и ее карающей руки не убежать!.. Вот это я и хотел вам сказать. И еще одно, граждане поляки! Я вам уже говорил, что по тайге разные люди ходят. Не доверяйте никому, чтоб не повторилось такое несчастье, как с Срочинской. И немедленно сообщайте в комендатуру. Советской власти следует доверять. А теперь за работу. Ну, и о норме помните, что-то у нас в последнее время не очень…

Сильвия была на площадке перед комендатурой, все видела и слышала. А потом шла с бригадой на работу и слушала, что говорят люди. И неизвестно почему не хотелось ей верить, что Пашка, их бригадир, мог убить человека.

Сильвия жила в своем замкнутом мире. Потерянная, напуганная тем, что с ней происходило. Расставание с родным домом, Сибирь. Хрупкая, небольшого росточка, она не могла приспособиться к жизни в тайге. От тифа скончались отец и старший брат. Сама она чудом выздоровела. Остались они вдвоем с матерью. С момента отъезда из Червонного Яра она жила как в кошмарном сне. А ведь совсем недавно все было по-другому. Она училась шитью у пани Серафинской в Тлустом. Юрек, ее брат, должен был остаться на хозяйстве. Кроме нее у Серафинской обучались еще три девушки. Судачили, хихикали, рассказывали о своих приключениях с парнями. Когда расспрашивали ее, Сильвия краснела, опускала глаза. Не о чем ей было рассказывать, она еще и с парнем-то ни разу не целовалась! Даже не танцевала. Не успела Сильвия познать свое девичье тело, не испытала настоящей любви. Не место и не время в этом страшном мире на девичьи мечтания, на настоящую чистую любовь.

Гонорка Ильницкая первая обратила внимание Сильвии на Пашку Седых. Как-то вечером Гонорка вернулась с работы, присела рядом с больной Сильвией и положила на нары полбуханки хлеба и немного сахара.

— Что ты, Гонорка, детям оставь!

— Для детей тоже есть. А это специально для тебя, подарок. И не подумай, не от меня!

— А от кого же?

— Не угадаешь… От нашего бригадира, от Пашки Седых!

— От бригадира? А по какому такому случаю?

— Ох, ты, глупая, глупая! Нравишься ты ему, девушка, вот и прислал гостинец. Не знаешь, как это у парней бывает? О здоровье спрашивал, привет передавал.

Когда Сильвия после болезни вышла с бригадой на работу, она не знала, как себя вести. Увидев Пашку, опускала глаза, смущенная, чувствовала, как покрываются румянцем щеки. И даже поблагодарить как следует не сумела. Бригадир не навязывался, хоть было понятно, что она ему небезразлична, ловила на себе его взгляды, он помогал ей, чем мог. С тех пор с Сильвией стало происходить что-то странное: Пашка Седых все чаще занимал ее мысли. Не как бригадир, а как мужчина: светловолосый, зеленоглазый, высокий, немного увалень, но стройный и сильный. И такой спокойный. Добрый.

Как-то в воскресенье несколько человек из барака отправились за грибами. Грибов собрали много. На полянке присели отдохнуть. Заметили выходящего из леса Пашку Седых.

— К нам, сюда, пан бригадир! Вижу, и вы грибы собираете? — шутливо окликнула его Гонорка.

Седых подошел, отцепил от пояса рябчиков, бросил их рядом с костром.

— Охотился немного.

— Бедные птички! — Сильвия погладила серые перья крыла.

— Рябчики! Их тут много, — оправдывался Седых.

— Как наши куропатки, — решил кто-то блеснуть знаниями.

— Глупый ты! Рябчики по нашему яжомбки, а ты — куропатки!

Мужчины заспорили. Гонорка Ильницкая отодвинулась и указала Пашке место между собой и Сильвией.

— Рябчики, куропатки? Все равно! Садитесь с нами, бригадир, отдохните, — и выразительно подмигнула. Пашка как-то растерялся, не спешил принимать приглашение.

— Садитесь, садитесь, мы не кусаемся.

Они сидели совсем близко друг от друга. Пашка показывал Сильвии добытых рябчиков, что-то рассказывал. Рядом с ней он был таким огромным. Пах смолой и ветром. Сильвии было с ним хорошо. Они пекли на костре маслята и красные рыжики. Пашка сбегал к Пойме, вернулся оттуда с выпотрошенными, разделенными на порции тушками рябчиков. Запек их в золе, угостил всех по очереди.

— Прошу, пани… — он старался произнести это по-польски, подавая Сильвии душистое бедрышко.

Пашке Седых, как и всем другим сотрудникам комендатуры были категорически запрещены внеслужебные контакты с ссыльными. Жизнь установила свои права, мало кто соблюдал этот запрет. Следили только, чтобы не очень бросалось в глаза. Но официально запрет никто не отменял. Комендант время от времени отсылал своих людей из Калючего за такие фамильярности с польскими ссыльными. А один из них, кладовщик Караваев, даже был осужден и сослан в лагерь — завел себе любовницу в пятом бараке, приворовывал продукты со склада и выменивал их у поляков на часы.

Да и жители бараков с подозрением приглядывались к своим землякам, которые чаще, чем того требовали служебные обязанности, общались с комендатурой и обслугой. Закрывали глаза на взаимную торговлю, на попытки раздобыть дополнительную еду. Подозрительность возрастала, если кто-то слишком часто крутился возле комендатуры, получал дополнительные талоны на отоваривание в ларьке или дополнительную порцию супа в столовке. Тогда сомнений не оставалось — это доносчик, а в лучшем случае подхалим и комендантский жополиз. И такой человек на легкую жизнь рассчитывать не мог. А женщины, вступающие в связь с надзирателями, ничего мягче слова курва вообще не заслуживали. И никого не интересовали мотивы таких романов; как осудили все связь Ирэны Пуц с Барабановым, так все и осталось.

Сильвия прекрасно отдавала себе в этом отчет. И все-таки в своей наивности она судила по себе и была уверена, что важны только ее порядочность и чистые чувства.

Случай помогает влюбленным, если они сами его ищут. В воскресенье после обеда Сильвия отправилась на Пойму нарвать щавеля. Примерно в то же время Пашка прыгнул в лодку, поплыл по течению и пытался вершей ловить рыбу. Сильвия издалека заметила лодку, узнала Пашку и подошла поближе к воде. Пашка вытрусил из верши рыбью мелочь, направил лодку к берегу и спросил:

— Пани Сильвия, вы не боитесь уходить так далеко одна?

— Да разве это далеко?! Да и вы тут…

День был теплый. Ветерок с реки отгонял комаров. Это была оказия, о которой оба мечтали, которой ждали. Неважно, что слов еще часто не хватало. Уже в эту первую встречу наедине Сильвия с Пашкой сумели многое сказать друг другу. Вышло так, что именно Сильвия отважилась несмело чмокнуть Пашку в щеку, а потом, как испуганная серна, убежала в барак.

Сын Даниловичей таял на глазах. Надежды на то, что власти разрешат Наталке с ребенком вернуться в Подолье, становились все более призрачными. Ежи Данилович давно это понял и проклинал себя за свою неудачную затею. После того как Наталка обратилась в комендатуру, вместо надежды и помощи на них свалились одни неприятности и хлопоты. Они по своей воле угодили в лапы НКВД. Не проходило недели, чтобы Наталку или Ежи не вызывали в комендатуру. Не удалось этого скрыть от людей. Поползли сплетни, глупые вопросы, колкие намеки. Данилович превратился в клубок нервов. Наталка страдала вдвойне, потому что сын все больше слабел. Фельдшер Тартаковский почти не оставлял надежды:

— Этого ребенка нужно кормить, а не лечить.

Данилович не выдержал. В субботу вечером выскользнул из барака и отправился в Усолье. Забрал с собой кое-что на обмен, что достать малышу какую-нибудь еду.

— Если что, скажи, что пошел на рыбалку. Самое позднее в понедельник утром вернусь, — успокаивал Ежи жену.

Наталка вернулась к сыну. Анджеек лежал тихонько, даже не всхлипывал. Наталка целовала его пергаментно-желтое личико, хрупкие, как соломинки, пальчики. «Боже мой, Боже, чего бы я для тебя, птенчик мой, ягодка моя любимая, не сделала, сынку мий ридный, щоб ты мени здоровый був!» Когда она разговаривала сама с собой, размышляла вслух, путались украинские и польские слова.

«Тонущий хватается за соломинку». Однажды вспыхнувшая искорка надежды не давала ей покоя. Сначала она ни за что не хотела согласиться на план Ежи сделать попытку вернуться домой. Обиделась, когда он напомнил ей, что она украинка. А он объяснял ей, как ребенку: поляков выслали в Сибирь за то, что они поляки. Украинцев не вывозили. Значит как украинка она имеет право вернуться! Вернуться вместе с малышом! Потом, Бог даст, он тоже что-нибудь придумает. Боже! Что бы было, если бы вот так, вдруг очутиться в Касперовцах! Сентябрь! Арбузы, дыни, виноград, персики, груши, яблоки! Ожил, поправился бы мой Андрийко… Мама, мамочка любимая, вот уж кто внуку бы порадовался. Отец? Да, а как же с отцом? Он же ее проклял, отрекся от изменницы, бежавшей из дому, родившей от ляха. Даже на письмо не ответил.

Наталка не призналась мужу, что еще весной отправила родителям письмо из Калючего. Побоялась, что гордец Ежи, отвергнутый ее отцом, будет недоволен. А уговорил ее написать письмо Буковский, в бригаде которого она работала. Буковский был украинцем из-под Житомира. В Сибирь попал по переселению в тридцать седьмом году.

Наталка обтесывала сосновый ствол и мурлыкала что-то себе под нос по-украински: «На пруду, прудочке, две утки в рядочек»… Буковский подошел незаметно, подхватил: «Дождалась мамка веночка на дочке»… и спросил:

— Украинка?

— А разве это важно?

— Важно — неважно, а стыдиться нечего. Я, например, не стыжусь, что я украинец.

— А я и не говорю, что стыжусь.

Спешить было некуда, никто им не мешал, и так, слово за слово, разговорились о жизни. И бес ее, видно, попутал, что взяла и рассказала ему Наталка о своей украинской семье и о том, как она, украинка попала с поляками в Сибирь. Быковский не особенно удивился. С того дня, если случалось им быть наедине, он заговаривал с ней по-украински. А она довольно скоро поняла, что дело не в разговорах, Буковский все настойчивее стал приставать к ней. Как-то воспользовался случаем, застал ее в стороне от всех, прижал к дереву и попытался поцеловать. Наталка вырвалась и молча отвесила ему оплеуху. Он не рассердился, обратил все в шутку. Но с тех пор оставил ее в покое. Однажды опять окликнул. Она насторожилась, приготовилась защищаться.

— Вот, казачка! Не подойди к ней! Не спросит зачем, сразу глаза выцарапает!

— А чтоб вы знали!

— Жаль, очень жаль, пара из нас бы вышла, что надо! Но, шутки в сторону, казачка, я завтра к жене в Тайшет еду.

— Хорошо, что хоть о жене вспомнили!

— Не будь язвой, я не такой! Я на тебя зла не держу. Ты лучше напиши матери пару слов, пусть знает, как ты живешь. Я письмо в Тайшет отвезу, в ящик брошу. Я это тебе хотел сказать.

— Нельзя нам писать.

— Ну, ты же не разболтаешь?

— А если нас поймают?

— Не бойся, это моя забота.

И она соблазнилась неожиданной оказией. Тайком от мужа написала несколько строчек матери, отдала письмо Буковскому. Вернувшись из Тайшета, он сказал, что опустил письмо в почтовый ящик. И больше они к этому не возвращались. Шло время, ответа не было. Может, комендатура его задержала? А может, родители не хотели отвечать?

И еще одно утаила Наталка от мужа. Значительно более серьезная, недавняя история терзала ее совесть. И что хуже всего, она не знала, как из этой истории выпутаться.

Заместитель коменданта вызывал Наталку часто и каждый разговор начинал с того, что разрешения на ее возвращения пока нет, но нужно надеяться и терпеливо ждать. Как раз по этому делу ему нужно кое-что выяснить с Наталкой. Она очень быстро сориентировалась, что Савчука больше всего интересует военное прошлое мужа. Кроме того, он подробно расспрашивал ее о людях из их барака. Его интересовало, что люди говорят, что думают о своем будущем, что судят о СССР и советской власти. Завел разговор о деле Корчинского.

— Этот Корчинский и те двое, еврейка и студент, которые детей учили и занимались контрреволюционной деятельностью, они в вашем бараке жили?

Наталка подняла голову, как будто внезапно очнувшись.

— Теперь я понимаю, что вы задумали! Значит хотите из меня доносчика, шпионку сделать?

Савчук криво усмехнулся, потянулся за папиросой, закурил, пустил дым под потолок.

— Пани Наталка! Зачем так грубо? Зачем сразу так плохо о себе и обо мне думать? Сразу — доносчик, шпик! А может, это просто называется лояльность советского гражданина по отношению к советской власти? Вы меня понимаете? Ну, так попробуем ответить на пару основных вопросов: вы советская гражданка?

— Ну, вроде да, но…

— Минутку. Вы хотите вернуться с сыном на освобожденные от польского гнета земли советской Украины?

— Ну, да, конечно хочу.

— Вот видите. Вы советская гражданка украинской национальности, хотите вернуться на советскую Украину, да?

— Да.

— А раз так, нечего удивляться, что советская власть хочет быть уверена, что украинка, гражданка Наталия Николаевна Величко, верна ей, поддерживает ее и, в случае необходимости, будет бороться с ее врагами! Думаю, я понятно все объяснил? А вы тут начинаете о доносчиках да о шпиках…

На том допросе Наталка подписала бумагу, которую Савчук назвал «Акт лояльности», из которой следовало, что Наталия Величко, желая получить разрешение на возвращение со своим малолетним сыном Анджеем на Западную Украину, заявляет о своей абсолютной преданности советской власти и добровольно соглашается докладывать «соответствующим органам обо всех контрреволюционных происках против этой власти». Последнее предложение предупреждало о суровом судебном наказании в случае разглашения кому бы то ни было данных о подписании ею «Акта лояльности».

15

Осень в тайге. Дни становятся короче, вечера холоднее, утра серебрятся первым инеем, небо и вода в реке прозрачны, как стекло. Тайга постепенно обретает цвет медного цыганского таза. Поржавели вечно испуганные осины, желтеют березки, сереют иголки можжевельника, ветви кедров прогибаются под тяжестью сизых зернистых шишек, краснеют рябины и шиповник, а среди мхов и отцветшего вереска прячутся багряные кисти брусники. Последние чашечки белых рыжиков, последние, не боящиеся заморозков, коричневые подберезовики. Белки и бурундуки усердно собирают и прячут, где только могут, зимние запасы. Улетают в теплые края птицы. Лисы углубляют норы. Волки ведут за собой годовалый приплод и маскируют свои логова. Бурые медведи, накопившие за лето под шкурой солидные запасы жира, бродят по тайге сонные и раздраженные, в поисках безопасной и теплой зимней берлоги. Комары и кошмарная мошкара исчезают по мановению руки.

Жители тайги не хуже самой окружающей их природы чувствуют приближение зимы, хлопочут перед ее приходом, чтобы подготовиться к нему как можно лучше. Все заняты заготовкой запасов на зиму. До последнего клубня, до последнего зернышка собирают люди то, что сами весной сажали, особенно капусту и картофель. Сибиряки квасят капусту в деревянных бочках, картошку засыпают в избах в скрытые под полом погреба. Даже замерзшая картошка не пропадет, правда, сваренная, она чернеет и приобретает сладковатый пресный вкус. В бочки, в хитро связанные туески из березовой коры набирают бруснику, болотную клюкву, солят в них белые грузди. Собирают всякие растения, травы на лекарства. Сушат грибы и саранку. Квасят черемшу, траву с чесночным вкусом и запахом. Сушат черные ягоды черемухи; смолотые на жерновах, истолченные в ступах, смешанные с мукой они пойдут на подовые лепешки. Ну и кедровые орехи! Сбивают шишки с деревьев, лущат зерно, сушат. Сибирский кедровый орешек сладковат на вкус, маслянист, богат витаминами, питателен. А кому хватит упорства, и кто знает способы, может и настоящего пищевого масла из кедровых орешков надавить. Пользуясь тем, что осенние реки становятся ленивыми, менее полноводными и такими прозрачными, что видно дно, люди заготавливают на зиму рыбу. На плоскодонных лодках, в челнах со смоляным факелом на носу, плывут ночью по течению и острогой охотятся на сонную крупную рыбу.

Коренные сибиряки все это знали, все умели. Поляки, народ нездешний, если хотели пережить зиму, должны были всему научиться, ко всему привыкнуть. «Привыкнешь, привыкнешь» — часто приговаривал комендант Савин и, иронически усмехаясь, добавлял: «А не привыкнешь, сдохнешь»…

Ссыльные в Калючем тоже пользовались осенними благами, готовились к зиме. Они уже успели как следует прочувствовать, что их тут зимой ждет. Близилась зима, а у них не было ни ватных штанов, ни фуфаек, ни шапок-ушанок, ни рукавиц, не говоря уже о так необходимых здесь валенках — сапогах с голенищами, особым способом валянных из битой овечьей шерсти. Одежда, в которой они сюда прибыли, непригодная в здешнюю зиму, и та изорвалась, сносилась. Во что одеться — обуться, тем более что негде, да и не за что все это купить?! Они продолжали жить в перенаселенных бараках с клопами, плохо обогреваемых, неприспособленных к зиме. Скудное питание сводилось к порции хлеба и столовского супа. Лагерный ларек зиял пустыми полками. Вот они и готовились к этой очередной ссыльной зиме, как умели. Особенно те, кто не верил обманчивым слухам и надеждам, кто пытался бороться с судьбой, реально оценивал суровую действительность.

Мечты. Надежды. «Вот увидите, уже на Рождество будем в Польше!» — «Мир о нас не забудет, не позволит!» — «Слыхали, одной пани из шестого барака Матка Боска Ченстоховска явилась? Вся в черном, в трауре, с младенцем Иисусом на руках. Возле кладбища явилась, на Пойме. Пани эта на коленях молилась возле могилы сына, что от тифа в мае умер. Вдруг смотрит, а над тайгой Матерь Божия на облачке белом возносится. Бедная женщина испугалась, перекрестилась, думала, ей привиделось. А Божия Матерь грустным голосом отозвалась такими словами: Не бойся меня, добрая женщина. Узнаешь ли меня? Узнаю, Пресветлейшая дева, ты наша королева Польши, Ченстоховская Богоматерь! Да, это я, ваша королева и защитница. Большое горе пало на Польшу и на поляков. Плачу я над вами, траур по вам ношу, в черные одежды одеваюсь. Но сейчас я с вами! Везде! И как видишь, даже в Сибири. И вместе с вами молюсь Богу Отцу и Сыну, и Духу Святому чтобы геенна ваша страшная скорее закончилась! Может быть, на Рождество Христово… Может, она бы и больше сказала, да эта пани из шестого барака не выдержала, с плачем сорвалась с колен, хотела Богоматери руки поцеловать, а та исчезла, расплылась над тайгой голубым облаком»… — «Чудо! Чудо! Чудо!» — «Э, там, чудо! Святоша какая-то глупости сочиняет, Бога гневит!» — «Лучше к зиме готовиться, а то без чудес замерзнем или с голоду повыздыхаем» — «Вы поймите, люди, Франции нет, Бельгии нет, Голландии, Норвегии нет! Черт знает, может, уже и Англию проглотили, а мы тут, как дураки, на помощь со стороны рассчитываем! Выбейте себе из головы, что кто-то на свете нами интересуется, о нас помнит!» — «Святая правда!» — «Так что же нам делать?» — «Кто что может: одежду искать, жратву на зиму заготавливать, бараки утеплять, дрова заготавливать, чтоб потом зимой в сугробах не тонуть, в сосульки не превращаться». — «Два новых барака достраивают, некоторых туда поселят». — «В новые бараки? Никогда! Они только и ждут, чтоб мы там устроились. Пусть меня лучше клопы жрут, я в новый барак не пойду». — «Опомнитесь, люди, столько несчастий, столько забот, а вы ссоритесь!»

Ежи Данилович, пытаясь спасти умирающего сына, решился на отчаянный шаг. В субботу вечером велел Наталке взять малыша на руки, отвязал лодку от комендантского причала и поплыл в Усолье. Он знал, чем рискует, удаляясь от лагеря без разрешения, не говоря уже об угнанной лодке. Ребенок, ребенок был важнее всего! Плыл с надеждой, потому что в последнее посещение Усолья он узнал о бурятском шамане-целителе.

— Травами лечит. Любую болезнь заговаривает и из человека изгоняет. Привези сынка, вылечим, — советовал ему Оной.

И вот он плыл к бурятам за помощью. Наталка сидела в плоскодонке, малыш, укутанный в платок, спал у нее на коленях. Ежи стоял на корме идлинным веслом направлял лодку, ускорял ее бег. Течение было быстрое, полдень тихий, прохладный. Плыли молча. Наталка не спускала глаз с сына. У Ежи как будто зародилась надежда, он улыбался и иногда спрашивал:

— Ну, как он там?

Наталка отвечала или показывала знаком, что малыш спит. Они плыли до тех пор, пока сгущающиеся над рекой сумерки позволяли им держаться течения. Потом Ежи пристал к берегу. Тут переночуют, примерно на полпути до Усолья. Ежи вытащил лодку на берег. Нашел сухое место под низкой, искореженной ветрами сосной, набрал воды в котелок, собрал хворост для костра. Сварили баланду из хлебных крошек. Наталка хлопотала возле малыша, накрывала его, чем могла, — ночь грозилась быть холодной. И темной, как сажа. Наталка дула на ложку, пробовала кормить сына жидкой кашицей. Тот тихонько постанывал, кривился, не хотел есть. А потом вдруг сразу уснул.

— Ну, как?

— Не хочет есть. Знай, только спит и спит. Наверное, река его так убаюкала.

— Пусть спит, бедолага, на здоровье, — Ежи подсунул дымящийся котелок жене. — Съешь хоть глоток горячего. И не отчаивайся так, Натуся. Чует мое сердце, найдем мы там малышу спасение.

— Дай то, Бог! Хоть бы уж Он сжалился над нашим ребеночком. Чем бедное дитя провинилось? Сил моих больше нет, сил нет…

— Не плачь, любимая, не плачь, пожалуйста.

Ежи сидел, опершись на ствол сосны, подбрасывал хворост в костер. Жена, защищая ребенка от холода, прислонилась рядом. Порадовался, что она хоть на минутку уснула. В голове клубятся мысли, сердце разрывается от любви к Наталке, от нежности и заботы о сыне… Сам не заметил, как явь сменилась сном. Мысли переплелись с сонными кошмарами. Он откуда-то падал. Куда-то бежал, задыхающийся и обессиленный, убегал от чего-то страшного. Разбудил его неожиданный, непонятный страх. Открыл глаза. Было уже утро, над рекой всходило солнце. Наталка стояла на коленях перед потухшим костром, держала ребенка в руках и монотонно раскачивалась, склоняясь к земле и опять разгибаясь. Не кричала. Не плакала. Она выла нечеловечески, дико, как волчица. Взгляд был пустым. И Ежи понял, что случилось самое страшное.

Они возвращались. Тельце сына, обернутое в платок, лежало на дне лодки. Наталка, как будто не веря в то, что случилось, все время что-то там поправляла, устраивала его поудобнее. Не плакала. Только губы все время двигались в беззвучном шепоте. Плыли против течения, лодка двигалась медленно. Стоящему на корме Ежи все труднее было справлялся с течением. На каменистых, бурлящих от водоворотов порогах пришлось бросить пробитую лодку. Пошли берегом Поймы. На берегу Наталка взяла сына на руки и сама несла его. Ежи время от времени пытался забрать у нее тельце сына, дать ей хоть немного отдохнуть. Не отдавала. Сердито отвергала помощь и шла дальше. Страшно и больно было смотреть на нее — растрепанная, вспотевшая от усталости, она упрямо шла вперед, спотыкаясь о корни и бурелом.

До Калючего они дотащились поздно ночью. Соседки занялись Наталкой. Забрали тело ребенка, обмыли, одели, зажгли свечку. Наталка безучастная ко всему, с безумным взглядом, молчала. И к возмущению некоторых баб, не плакала. Данилович дождался рассвета и вместе с Долиной пошел в столярку смастерить гробик. Долина спешил на работу. Даниловичу было уже все равно.

— Мальца похороню. Жену одну не оставлю.

— Искали тебя вчера весь день. Лодка с пристани пропала. Заподозрили, что ты удрал со всей семьей. Савчук в бараке народ выпытывал. Будут неприятности…

— В случае чего, позаботьтесь о Наталке, помогите ей.

Малыша похоронили рядом с бабушкой Данилович. Недалеко были могилы брата и сестры Ежи. «Вся моя семья»… День был рабочий, на кладбище пришли немногие: старики, дети и кто смог из Червонного Яра. Прочитали «Вечный покой» и разошлись. Наталка разрыдалась, когда на гробик упали первые комки земли. Потом долго стояла у могилы на коленях в молчаливой прострации.

Даниловича задержали сразу после похорон. Допрашивал Савчук.

— Беда у вас, Данилович, ребенок умер. Сочувствую. Но закон есть закон. Мне жаль, но думаю, вы догадываетесь, в чем мы вас обвиняем?

Данилович равнодушно пожал плечами. Молчал.

— Молчите? Как знаете. Вам придется отвечать как минимум за два преступления. И сразу предупреждаю — за очень серьезные, строго наказуемые преступления! Первое — это попытка побега с места специального поселения. Второе — воровство лодки, то есть государственного имущества. Вы признаетесь?

— Можно папиросу?

— Пожалуйста.

Савчук подсунул ему пачку «Казбека» и спички. Ежи закурил.

— Ни в каком преступлении я не признаюсь. Я не собирался бежать. Как, куда, с умирающим ребенком? Лодку я тоже не крал, взял самовольно, это правда, но собирался на ней вернуться. Вышел за пределы лагеря без разрешения комендатуры, это все. Я ребенка спасал.

Савчук разгладил листок протокола, проверил ручку и макнул перо в чернильницу.

— Ну, хорошо, Данилович, расскажите мне все для протокола. Но предупреждаю, для вашего же блага — правду, и только правду! И с подробностями…

Ночь Данилович провел в камере в комендатуре. Как только за ним закрылась дверь, упал на нары и уснул тяжелым нездоровым сном.

Утром он проснулся оттого, что кто-то дергал его за рукав. Едва придя в себя, узнал стоящего над ним Савчука. Ежи сел на нарах. В камере был и комендант Савин. Он то и произнес угрюмо:

— Вот что, Данилович: сегодня ночью умерла твоя жена.

С момента смерти сына Наталка в этом реальном мире перестала существовать, она жила только своими мыслями. Ни с кем, даже с мужем, говорить не хотела. Она бесконечно возвращалась к одним и тем же воспоминаниям, мыслям, образам. Все крутилось вокруг сына. Передвигаясь, как лунатик, Наталка машинально делала, что следовало делать, но сама была где-то далеко. Мудрая бабка Шайна понимала, что творится в душе Наталки, старалась все время быть рядом, оградить от злобных сплетниц, вернуть к обычной жизни. Именно бабка Шайна потащила Наталку после похорон к Пойме постирать.

Уже после смерти Наталки Шайна рассказывала: «Остервенело так стирала, бьет белье трепалкой, лупит. Вдруг остановилась, платок на голове поправила, глаза рукой заслонила и смотрит в небо, смотрит. И я посмотрела. А по небу как раз клин журавлей в теплые края улетает. Журавли, говорю я ей, в теплые края летят. Может, к нам, на Днестр, на Подолье. А она журавлей взглядом провожает и мои слова повторяет: на Подолье, на Днестр, на Серет. И опять за трепалку взялась, и ну лупить, аж брызги летят. Я даже дивилась, откуда столько сил? Потом опять остановилась. Стоит на камнях коленками, в воду смотрит. Ничего не говорит. Долго молчала. Не стирает, только в воду эту смотрит и смотрит. Интересно, что она там видела? И вдруг сама меня окликнула. Посмотрела на меня, как побитая собака, и тихонько так, еле слышно, спрашивает: «Бабушка, а мой сыночек уже на небе?» — Я как-то растерялась, а потом спохватилась и говорю: конечно, доченька, конечно. — Тут она даже улыбнулась легонько, а может, мне показалось. Я ей и говорю: такие малютки безгрешные даже в чистилище не идут, Господь Бог их сразу на небо призывает. Велит Святому Петру без вопросов им врата небесные открывать и ангелами к себе принимает. Не переживай, доченька, твой сыночек на небе рядом с самим Господом Богом ангелочком порхает. Ему там хорошо. Конечно, на небе! А где ж ему быть? — Ее, вроде, это утешило, успокоило. Кончили мы стирку, вернулись в барак. И тут эта болезная узнала, что комендатура Даниловича арестовала. Ничего не сказала. Но так посмотрела, так посмотрела! Сорвала платок с головы, и как стояла, с распущенными волосами выскочила из барака. Я кричала, просила, хотела ее остановить, да где там! Ах, я дура старая! Кабы я знала, что этой бедолаге в голову взбредет!»

Наталка помчалась прямо в комендатуру, спасать мужа. Перед глазами на бегу мелькали их лица: сына, мужа, мужа, сына. Бешено заколотила кулаками в калитку. Охранник выглянул в глазок:

— Что там? К кому?

Она кричала, захлебывалась слезами, нескладно пыталась объяснить, путая слова и языки. Часовой ничего не мог понять, с трудом выловил фамилию. Велел подождать, захлопнул глазок. Долго-долго ждала она у ворот, не в силах справиться с путаницей мыслей в раскалывающейся голове. Вернулся часовой, приоткрыл калитку.

— Есть такой у нас. Но это не ваш муж.

— Как это не мой муж? Ежи Данилович, я о нем спрашиваю. Может, вы фамилию перепутали?

— Данилович, правильно. Ничего я не перепутал. Мы тут не ошибаемся. Данилович есть, но он не ваш муж.

— Пустите меня к комиссару Савчуку, он меня знает, он все знает.

— Ну-да. Я с ним и говорил, с комиссаром Савчуком. Он сказал, что Данилович — не ваш муж, чтобы вы возвращались в барак и не морочили ему голову.

— Савчук? Пустите меня к нему, мне надо с ним поговорить. Пустите меня!

Глухо захлопнулась калитка. Наталка бросилась на нее с кулаками, но в последний момент передумала. Ее пробрала холодная дрожь. Темнело. А она была в одной сатиновой блузке, в башмаках на босу ногу, с непокрытой головой. Постояла еще минутку у ворот и побежала берегом Поймы в сторону кладбища.

Наталия Данилович повесилась на березе, осеняющей могилку ее сына. Не оставила ни слова. На следующее утро ее нашли шедшие на работу люди и сообщили в комендатуру. Ежи Даниловича выпустили под конвоем похоронить жену. Даже крест на ее могиле не успел он поставить, его снова арестовали. Через несколько дней его отвезли в Тайшет, приговорили к десяти годам лагерей строгого режима за «попытку побега и воровство государственного имущества». Березовый крест на могиле Наталки поставили люди из Червонного Яра.

16

Сибирская зима наступает уже в октябре, сразу снежная и морозная. Она в состоянии в одну ночь сковать реки льдом, засыпать тайгу пушистым снегом по пояс. В начале зимы время от времени срываются снежной бесовской круговертью метели. Такие морозные сибирские метели, которые зовутся здешними жителями пургой, наметают огромные сугробы, засыпают села по самые крыши, морочат до смерти, сбивают с дороги путников, сбрасывают птиц с деревьев, в сосульку превращают слабое зверье. В конце ноября зима успокаивается. Прекращаются метели, уплотняется, утрамбовывается толстый снежный покров. Неделями стоит тихая безветренная погода. Небо над тайгой голубовато-серебристое, солнечное днем, звездное ночью. Мороз держится крепкий и ровный, чаще всего днем ниже тридцати градусов. По ночам мороз усиливается и с пушечным грохотом ломает в тайге вековые деревья.

Зимние дни в Калючем были похожи друг на друга, как близнецы. Одинаковые от рассвета до заката. Как только светало, независимо от погоды и времени года бригады отправлялись на рубку тайги. Как и в прошлую зиму, они валили мачтовые сосны, стаскивали их на берег Поймы, складывали штабелями и готовили к весеннему сплаву. Ссыльные набрались опыта, легче справлялись с работой в тайге. И одеты были получше. Накануне зимы им выдали ватную одежду, а некоторым даже заветные валенки. Переселенцы понемногу привыкали к сибирскому климату и легче переносили суровую зиму. Даже кормили их в эту зиму немного лучше. Увеличили на сто граммов норму хлеба, в столовке выдавали большие порции, иногда с куском мяса. В ларьке без комендантских талонов можно было купить соль, чай, рыбные консервы и махорку. А по торжественным случаям — немного сахара, конфет и бутылку водки! И было на что покупать, потому что с осени тайшетский леспромхоз стал платить ссыльным за поставки леса. Деньги небольшие, да все пара рублей в кармане. Трудовые нормы были высокие, не каждый был в силах их выполнить. Таких — надзиратели их звали лодырями — ленивых лишали заработка и дополнительных порций питания. Не выполняющего норму лодыря вылавливали и безжалостно клеймили позором. Впрочем, не только из-за нерушимого в советском государстве принципа «Кто не работает, тот не ест». В конце сорокового года вышел декрет «об усилении советской дисциплины труда». Комендант Савин, который лично огласил декрет, не замедлил пригрозить ссыльным:

— …Итак, граждане спецпереселенцы, с сегодняшнего дня шутки кончились! За каждое нарушение трудовой дисциплины — под суд! Я не намерен тут терпеть ни малейшего саботажа, никаких лодырей. Бригадиры строго предупреждены, чтобы требовали с вас без всяких поблажек. И чтоб мне ежедневно о таких саботажниках докладывали. А тек, кто в работе отличится, перевыполнит норму, — будем награждать. Для таких у нас все будет: и почет, и талоны в магазин. А для стахановцев — квартира в новых бараках!

Два новых жилых барака выстроили сами ссыльные этим летом. Третий, предназначенный под клуб и школу, спешно заканчивали перед началом зимы. На фоне старых бараков, серых и прогнивших, новые выделялись белизной свежеотесанной сосны, сильным запахом смолы. В новых бараках уже не было общих нар. Из длинного коридора входы вели в разделенные перегородками места для одной семьи. Для кого эти новые бараки? Кому выделят такую отдельную комнатенку?

— Помните, что нам весной комендант говорил? Стахановцы там жить будут. Минимум двести процентов нормы надо выработать, чтобы туда переселиться.

— А я слышал, что новых ссыльных в Калючее должны привезти. Литовцев или эстонцев каких-то?

— А они тут откуда?

— Ты что, не слышал? Литва, Латвия и Эстония «добровольно» в Советский Союз вошли.

— Слышал, слышал! Молдавию у Румынии тоже «добровольно» забрали. Только наша глупая Польша вечно русским сопротивлялась.

— А я вам говорю, что комендант туда своих жополизов поселит. Шпиков и предателей, которые о Польше забыли. Я вам говорю, мужики, это такая хитрая политика у них — одурачить, мозги затуманить, оставить нас тут навсегда. Ну нет! Пусть меня лучше в старых бараках клопы жрут!

— Брешешь, Мантерыс! Весной, когда огороды давали, ты тоже людям голову морочил. Если б я, дурак, тебя тогда не послушал, имел бы теперь пару ведер картошки на зиму. Если бы меня, например, в новый барак переселили, я бы долго не размышлял. Сам подумай, наконец, у человека был бы свой угол. А так, с собственной бабой переспать негде.

Вопрос заселения новых бараков прояснился в начале ноября, как раз в праздник большевистской революции. Но сначала было торжественное собрание именно по этому поводу. В новом бараке, предназначенном под клуб, собрали людей из всех бригад. На стене висел большой портрет Сталина. Гипсовый Ленин — на этажерке. На сцене за столом, покрытым красным полотнищем, уселся Савин со своими помощниками. Над президиумом транспарант «Да здравствует XXIII годовщина победоносной Октябрьской революции!». Другой транспарант на боковой стене: «Да здравствует вождь мирового пролетариата И.В. Сталин!». Люди теснились на низких длинных лавках. Они не очень понимали, что здесь будет происходить и как себя вести. Комендант встал.

— Граждане спецпереселенцы. Позвольте поздравить вас по случаю великого праздника мирового пролетариата — двадцать третьей годовщины Великой Октябрьской социалистической революции!

И тут, неожиданно для ссыльных, комендант громко крикнул «ура!» Тут же вскочил со своих мест весь президиум и тоже троекратно прокричал «ура!». Потом похлопали и уселись на место. Так же, как президиум, повели себя сидящие в первых рядах россияне, лагерные служащие. Ссыльные продолжали сидеть молча. Коменданту это явно не понравилось, что он не замедлил выразить в словах:

— Граждане спецпереселенцы! Мне кажется, что вы, поляки, как народ культурный, должны уметь вести себя на таких торжествах. У нас, советских людей, есть такой обычай, например, когда на собрании произносят имя товарища Сталина, все встают и бьют браво. Так советские люди отдают дань уважения гениальному вождю пролетариата, организатору всех наших побед и достижений, руководителю нашей партии и государства, товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину! А вы что? Чтоб больше это не повторилось! Ясно? Теперь я прочту доклад, а вы, граждане переселенцы, ведите себя так, как культурным людям пристало.

Комендант говорил долго. Сталина упоминал ежеминутно. И ежеминутно вставал президиум, кричал «ура!». И хлопал. Зал теперь тоже, хочешь не хочешь, вставал, хлопал огрубевшими ладонями и садился. Только «ура» не кричал. Правда, один раз кто-то вырвался со своим «ура», но был тут же одернут соседом, и больше боевого русского клича не повторял. Комендант закончил свое выступление эффектно:

— Доказательством того, как советская власть заботится о людях труда, пусть будут наши новые бараки в Калючем, этот наш клуб, в котором вы будете культурно проводить время, в котором скоро начнут учиться ваши дети. А в новых бараках уже завтра смогут поселиться те из вас, которые отличились в работе и стали настоящими советскими стахановцами. Сейчас мы огласим список фамилий.

Из червонноярцев в списке оказались: Болек Драбик, старый Малиновский и, к удивлению всех, Флорек Ильницкий.

— Вот курий огузок! Гляньте-ка, такой мозгляк, и стахановец!

А потом показали фильм «Веселые ребята». Громко ворчало подающее ток динамо, которое попеременно крутили два мужика. Механик в перерывах менял пленку, намотанную на огромные шпули, а на белой простыне экрана блондинка Любовь Орлова весело распевала и отплясывала залихватскую чечетку.

Именно в этот вечер и случилось нечто необыкновенно важное между Сильвией и Пашкой: они признались друг другу в любви и впервые остались на всю ночь вдвоем. А через несколько дней бригадир Пашка Седых попросился к коменданту Савину на разговор и сообщил ему, что собирается жениться на Сильвии Краковской.

Комендант посмотрел на бригадира, как на сумасшедшего.

— Ты что, Пашка? С ума сошел? Или после праздника не отрезвел? Может, тебе похмелиться надо?

— Не с чего мне трезветь. И с головой, вроде, все в порядке. Женюсь, и все тут.

— Да ты подумал хоть? На ком, на польке хочешь жениться?

— А какая разница: полька, русская или бурятка? Есть у нас интернационал или нет?

— Да ты политик, Седых, я и не знал… Ну ладно, черт с ним, что она полька. Но ты пойми, парень, она же спецпереселенка! Политически сомнительная!

— Да какая там она политическая! — Седых пожал плечами. — Девушка работящая, старая мать на ее плечах. Так что, товарищ начальник, когда нас зарегистрируете?

— Так срочно? Может, там уже, того…

Савин заговорщицки подмигнул и хлопнул Седых по животу. Седых угрюмо посмотрел на него, встал со стула, оперся о стол, и его мощная фигура угрожающе нависла над комендантом.

— А вы так со мной не шутите, Иван Иванович. Ожените нас или нет?

Савин посерьезнел, вышел из-за стола.

— Не женю. Выбей себе это из головы. И еще комсомолец называется! И вообще, Седых, с сегодняшнего дня прекрати общаться с этим элементом. Ты бригадир? Бригадир! Твое комсомольское задание давать продукцию, норму выполнять. А он тут… Хочу тебе напомнить, что эта твоя полька не имеет права носа высунуть за Калючее. Все поляки, как спецпереселенцы, как элемент политически ненадежный, не имеют права под угрозой суда на шаг удаляться отсюда. А он мне тут о женитьбе будет болтать… Предупреждаю тебя, Пашка, кончай с этим, чтоб беды на себя какой не накликать. А не послушаешься, обижайся на себя.

Мрачный и раздосадованный Седых молча хлопнул дверью. Савин постоял секунду, подумал, покрутил головой и вызвал к себе Савчука.

В новый барак первой переселилась Гонорка Ильницкая. Собрала с нар барахло, взвалила на плечи Флореку. Перекрестилась и на все четыре стороны отвесила поклон соседям из Червонного Яра.

— Спасибо вам, кумовья, за все. А что плохое было, не от меня это. И если б не мои сиротки малые, никогда бы я от вас не ушла.

Гонорка никогда вслух об этом не говорила, но в глубине души гордилась тем, как она исполняла материнские обязанности. «Дети даже не болели! Мамуся, мамуся, зовут меня, как будто я им родная мать. Бедные, сиротки малые. Да видно Богу так было угодно, сжалился надо мной, хоть так материнством обласкал».

Что бы там люди из Червонного Яра не говорили о Гонорке между собой, но о том, как она заботилась о сиротах Яворских, дурного слова никто не сказал. Гонорка готова была горы своротить, только бы дети были здоровы и накормлены. Себя не щадила и Флореку вздохнуть не давала. А Флорек, как Флорек — тихий, никому поперек слова не скажет. Живет в своем собственном мире, никому ни на что не жалуется. Но свое знает. И по-своему все сносит. Даже то, что его Гонорку с Шушкевичем много лет связывало. Ну, был у нее Бронек, был. Но не к нему маленькая Марыся протягивала ручки, не Бронка Адась называл папой, а его, Флорека.

В праздник Рождества Христова бригадир Пашка Седых и Сильвия Краковская должны были пожениться. Много было об этом разговоров в Калючем. «Как же это? Она за русского идет? За большевика-безбожника? Ирэна Пуц — это другое дело, она по нужде скурвилась, чтоб дети с голода не померли. А эта? Слыханное дело?! Такая в Польшу уже никогда не вернется, изменщица подлая. Люди дохнут, а этой замуж за советского захотелось. Бога не боится, людей не стыдится. Куда только мать смотрит!»

Раньше матери о том, что Пашка Седых хочет жениться на Сильвии, узнала Гонорка Ильницкая.

— Посоветуй, Гонорка, что мне со всем этим делать!

— Ах, ты глупышка, глупышка! Нашла себе советницу! Да я сама себе в таких делах не советчица. Сколько я уж в замужестве бьюсь, а счастья никакого… Одно знаю, девонька, и тут тебе дам совет: никогда с мужиком без любви не связывайся! С сердцем своим посоветуйся и его только слушай. Не так, как я глупая…

— Да ведь люди вокруг обо мне такое говорят! Даже наши, из Червонного Яра.

— А плюнь ты на людскую болтовню. Не их дело. Свою грязь пусть сначала отстирают.

— Говорят, в Польшу меня не впустят, мол, изменница…

— Аккурат, их Польша спросит, кого впускать! Не бойся, лишь бы Польша наша вернулась, она и тебе мачехой не станет.

— Говорят, брак недействительный будет, без ксендза, без Бога.

— А где тут ксендза взять? А Бог он везде, он и без людских пересудов знает, что добро, а что грех. А Болек Драбик с Марысей где женились? Комендант записал, и все. Тогда они глотки не драли. Главное, чтоб вы любили друг друга. Хорошо ли вам вместе. А признайся-ка, Сильвуня, переспала ли ты с ним, попробовала медка семейного?

— Гонорка! Перестань, я серьезно, а ты!..

— А я, а я… Думаешь, я так просто, из бабского любопытства? Если так, то ты здорово ошибаешься. Тебе с мужчиной должно быть хорошо. И с первого раза. Потом уже ничего не изменишь. Одни муки, стыд и отвращение.

Пашка с Сильвией планировали, что вместе поселятся после официальной регистрации. Но Савин не собирался уступать и о регистрации даже не помышлял.

— Над комендантом есть власть повыше. Поеду в Щиткино, в районный совет и там все устрою. В конце концов, я не у Савина работаю, а в леспромхозе. А при случае и матери письмо напишу, сообщу о нашей свадьбе. И фотографию твою, ту польскую, в светлом платье, пошлю, пусть увидит, какую красивую невестку я ей когда-нибудь привезу.

— Расстроится, наверное, расплачется, как моя. Какая из нас пара, Паша? Я полька, ты русский.

— Матери все одинаковые. Одинаково плачут, одинаково любят. Не бойся, с кем, с кем, а со своими матерями договоримся как-нибудь. Богатой свадьбы не будет, а скромное угощение должно быть.

Пашка начал готовиться к свадьбе: охотился на рябчиков, у деда Федосея выпросил туесок меда, выцыганил у продавца в ларьке пару бутылок водки.

Перед отъездом еще раз пошел к коменданту.

— Ну, так как там с моей регистрацией, Иван Иванович? Запишешь нас или не запишешь? Окончательно?

— Окончательно, Седых? Пожалуйста, окончательно тебе говорю, уже в десятый раз, кажется, — не зарегистрирую я тебя с этой полькой.

— Не зарегистрируете?

— Нет.

— Ну, что же, как-нибудь и без вас обойдусь. Поеду в район и там все решу.

— Не решишь, я тебе говорю.

— Решу.

— Ох ты, истинный сибиряк, чалдон упрямый. Добром тебе, Пашка, советую, не перегибай палку! Откажись лучше! Мало этого бабского добра на белом свете? Жаль мне тебя. Ты даже не представляешь, какую ты беду на себя накличешь. Предупреждаю тебя, Пашка, хоть я и не должен этого делать.

— Спасибо на добром слове. Но вы свое знаете, а я — свое.

На следующий день бригадир Седых принес коменданту листок с просьбой предоставить ему недельный отпуск и разрешить выезд в Щиткино «для решения личных вопросов». Слово «согласен» Савин написал с такой злостью, что чуть не порвал листок бумаги.

НКВД арестовал Павла Седых, бригадира из Калючего, в здании Щиткинского районного Совета. Когда он пришел туда, секретарша вежливо спросила его фамилию, записала на листочке, отнесла листок в кабинет рядом, вернулась и велела спокойно ждать. Ждать пришлось недолго. Пришел милиционер с человеком в штатском, и Пашку забрали в местный НКВД.

На основании донесения Савчука Седых обвинили в том, что «в сговоре с польскими спецпереселенцами он осуществлял контрреволюционный саботаж, закрывая глаза на то, что бригада поляков, которой он руководил, систематически не выполняла норму, добывала некачественную древесину. Кроме того, превышая служебные полномочия, освобождал поляков от работы, приписывал им незаслуженные денежные заработки и выписывал талоны на продукты, каковыми действиями наносил вред Советской Армии».

Когда через неделю Пашка не вернулся в Калючее, Сильвия забеспокоилась. Может, с ним в дороге что-то случилось? Тайга, зима, морозы, пурга. Но самое страшное ей и в голову не пришло.

Они с Гоноркой возвращались с работы. Недалеко от кладбища из-за дерева вышел дедушка Федосей. Обе его знали, а Сильвия даже была однажды с Пашкой у него в сторожке на медовом угощении. Дед Федосей к жизни относился сурово, предпочитал горькую правду сладким словесам.

— Арестовали Пашку, девонька… «Если что, дай ей адрес моей мамы и пару грошей, что я сэкономил», — так он мне сказал перед тем, как ушел в район.

Рождество Христово! Первый сибирский сочельник в ссылке. Не осуществились мечты переселенцев о скором возвращении в Польшу, развеялись надежды на чудо. Осталась жестокая реальность Калючего, вонючих бараков с клопами, невзгод.

Люди из Червонного Яра решили вечерю в сочельник устроить за общим столом. И общими силами стол этот накрыть. Накануне праздников от собственных ртов отнимали свой голодный паек, копили, что могли, на праздничный стол.

День сочельника. Острый сорокаградусный мороз. В тайге ежедневная норма вырубки. Особо усердные бригадиры не дают никаких поблажек: следят за нормой, замеряют штабеля, рабочего времени не сокращают ни на минуту. Всем бригадирам хорошо известно, за что Пашка Седых, который с поляками знался, получил свои десять лет каторги. Конец работы. Ну, наконец-то! Как ни в какой другой день спешат люди обратно в бараки… Некоторые тащат с собой выбранную днем елочку… Даже столовку сегодня обходят стороной, потому что родные уже заранее все в ней получили. Желтыми огоньками подмигивают расписанные морозом окна бараков. Дым из барачных труб взбирается до самого усеянного звездами неба. Которая из этого звездного роя та самая первая, рождественская звезда?

Если бы кто-нибудь в этот канун Рождества после долгого отсутствия вошел в первый барак, где собрались свояки из Червонного Яра, остановился бы в изумлении! Старый барак дышал праздничным настроением. Было тепло. Чисто. Пахло елью, капустой с грибами. До белизны начищенный стол, длинный во весь барак, украшен еловыми ветками и сеном. Посуда на нем убогая, все миски и кружки из разных шкафов, от разных хозяек, но в этот вечер — все полные! Была на столе рыба из Поймы. Был кислый суп с грибами с овсяной закваской. И просто грибной суп. Соленые рыжики, белые и красные. Густая каша из столовки, заправленная по-домашнему. Каждому по две картошки в мундирах. И по кромке хлеба каждому. Брусника сырая, мороженая. Сколько хочешь компота из сушеных таежных ягод, собранных летом. Для ребятишек — по конфетке и твердому прянику из ларька. Ну и кедровые орешки для всех, много они их осенью натрясли в тайге. Трудно поверить, но подольская кутья тоже была! Правда, не из подольской, неповторимого вкуса пшенички, а из скудного, толченного в ступе сибирского овса. Вместо грецких орехов налущили в кутью кедровых. Не хватало только муки и меда в этой кутье. И вместо освященной просвирки пришлось им ломать хлебную корочку.

Елка стояла у торцовой стены барака. Наряженная на диво! Чего только детвора на нее не повесила! На верхушке звезда, сплетенная из березового лыка. Соломенные цепочки и затейливые паучки. Большекрылые ангелы, разрисованные, чем пришлось. И огромные кедровые шишки, под которыми гнулись ветки елки.

Ну и люди, люди из Червонного Яра, вроде, те же самые, но сегодня такие изменившиеся, торжественные, достойные.

Стол накрыт. Заставлен едой. Люди, одетые в чистое, сидят на нарах, тихонько переговариваются, ждут. Из нового барака пришли семьями Ильницкие, Малиновские, Драбики.

Самым старшим среди жителей Червонного Яра был Ян Малиновский. По обычаю ему надлежало начать вечерю, сказать первые слова. Малиновский взял в руку кусочек хлеба и, перекрестившись, начал:

— Во имя Отца… и Сына… и Духа Святого… Аминь… Люди добрые, соседи! Христос родился! А нас, Господи, в этот день его рождения все меньше и меньше! Но, как когда-то в Червонном Яре, мы как одна семья, поделимся хлебушком этим черным, как белой облаткой, чтобы уже следующий праздник в Червонном Яре, в Червонном…

Не закончил свою речь, расплакался старик Малиновский. Все плакали, вспоминали своих, видели их лица; сколько их на кладбище над Поймой, сколько их там где-то далеко, в Польше, в немецкой и русской неволе!

Преломили хлебную корочку все со всеми. Ходили от одного к другому, целовались, прощали взаимные обиды. Вечеряли.

Иисус младенец голенький лежит,

Без рубашки в яслях от холода дрожит…

Пропели все колядки, которые помнили. И почти все жили в эту ночь надеждой, что это их первое и последнее Рождество Христово в ссылке. Верили, хоть все говорило о том, что весь мир давно о них забыл. Польша разорвана на клочки, оккупирована. Вся Европа покорена Гитлером. Сталин, кроме половины Польши, присоединил к Советскому Союзу Литву, Латвию, Эстонию и Молдавию.

Мужчины ударились в политику.

— Конец нам, мужики! На Гитлера нет в мире управы. А тут еще Сталин.

— Две собаки с одного двора тоже иногда грызутся. Одна у другой начнет кость отбирать, и готова свара. Говорю вам, мужики, на следующее Рождество и Польша будет, и мы будем дома!

— Сказки баешь, Мантерыс, как тот бородатый предсказатель, что Сенкевич описал, Вернигора, что ли.

— Вернигора, или нет, а я вам сейчас что-то прочту. Только абсолютная тайна, чтоб я за эту бумагу в тюрьму не попал, как наш Кароль Корчинский, помоги ему, Господи!

Мантерыс пошел к своим нарам и вернулся со страницей старой пожелтевшей газеты. Осторожно разложил ее на столе. Мужчины окружили его тесным кольцом.

— «Иллюстрированный ежедневный курьер», я эту газету выписывал. Почтальон из Тлустого мне ее домой приносил. А знаете, какого года эта газета? 27 марта 1939 года! А почему я ее храню? Потому что в ней записано старое предсказание, что с нашей Польшей будет! Да, да, панове! Послушайте. Называется это так: «Предсказание из Тенгобожи»

Мантерыс поднял голову. Вокруг него стало еще теснее. Люди из Червонного Яра в набожной тишине слушали предсказание. Мантерыс читал дальше:

Закончил чтение. Старательно сложил пожелтевшую газету и спрятал за пазуху. Ошеломленные люди в молчании расходились по бараку.

Ян Долина вышел подышать свежим воздухом. Предутренний мороз щипал ноздри, перехватывал в груди дыхание.

Таинственно шумела вековая тайга. Трещали замерзшие деревья. Чужой враждебный мир вокруг. А еще так недавно была Польша, была Тося, дети радовались подаркам под елкой, был свой теплый уютный дом… Калючее еще не спало. Из бараков доносились приглушенные колядки:

Долина невольно взглянул на небо. На востоке несмело рождалась предрассветная заря. На западе — непроглядная темень. Это где-то там, за тысячи километров от Калючего, находится Польша. «Раскинется Польша от моря до моря, ждать вам придется полвека…» Во сне — призрак, в Боге — вера; предсказания, ворожба… Но страшные слова — «полвека, полвека, полвека» — больно стискивали голову своей беспросветностью…

Часть вторая ЛЮДИ ТАЙГИ

1

Однажды небывало темной майской ночью жители Калючего заметили на противоположном, низинном берегу Поймы далекое зарево. Зарево появилось низко над горизонтом, расплывалось по небу, росло на глазах, меняя цвет, как радуга: от светло-желтого до свекольно-красного, поминутно стреляя сверкающими фонтанами, клубилось, волновалось, как штормовое море. Кое-кто подумал, что это полярное сияние, в этих холодных краях явление вполне возможное. Однако большинство собравшихся на высоком берегу Поймы, а они все прибывали, не сомневались, что где-то там далеко что-то горит.

— Тайга горит! — развеял все сомнения бригадир, здешний сибиряк, и тревожно добавил: — Пожар в тайге хуже мора. А не дай Бог, ветер повернет в нашу сторону…

Тайга! Это не обычный лес, с детства знакомый каждому поляку, в который можно отправиться на воскресную прогулку, где так приятно собирать цветочки, ягоды и грибы. Лес, заблудившись в котором, в какую сторону не пойдешь, самое позднее через час, через пару километров выйдешь на твердую дорогу, доберешься до ближайшего жилья. Тайга — это сотни, тысячи километров вековых угрюмых дебрей, где замшелые усохшие деревья, отжив свой век, падают на землю, создавая непреодолимые завалы. На перегное упавших деревьев разрастаются густые беспорядочные молодняки сосен, елей, лиственниц и кедров. Тайга карабкается на высокие склоны, спускается в долины полноводных рек, к которым спешат со всех сторон многочисленные речки и ручьи. В тайге, особенно в старых речных поймах, нередко встречаются места, где километрами тянутся мрачные, поросшие замшелым карликовым сосняком, испещренные островками спутанных корней, «кочками», вероломные болотные трясины. Не приведи Господи, когда в тайге вспыхивает пожар!

Ветра, похоже, не ожидалось. Ночь была теплой, тихой, и ни один листочек на пугливых прибрежных осинах не шелохнулся. Никто из поляков понятия не имел, как горит тайга. А потому никого и не взволновал тревожный голос бригадира. Тайги вокруг — океан, невелика потеря, если немного выгорит. А может, огонь и дым хоть чуть-чуть этих проклятых комаров и мошкару разгонят? Люди постояли немного, поглядели на далекое зарево, поболтали о пожарах и разошлись по баракам. И легли спать, не осознавая опасности, приближавшейся к Калючему со скоростью мчащегося локомотива.

Еще ночью в бараки в Калючем начал заползать дым. Люди беспокойно просыпались, едкий запах гари раздражал ноздри, вызывал слезы, душил сухим кашлем. Поначалу они думали, что причиной всему барачные чугунные печки, которые часто дымили и отравляли спящих чадом. И только тот, кто выскочил утром по нужде во двор, понял, что не только их барак, все Калючее затянуто густым, похожим на туман, дымом.

— Тайга где-то горит, это все оттуда.

Как и прошедшая ночь, утро было безветренным, безоблачным и теплым. Похоже, грядет очередной солнечный, даже жаркий день. Тут случаются такие дни в конце мая. И тихо было, как никогда. Они слышали, как внизу шумит Пойма, крутит водовороты, бьется о камни. На другом берегу реки, как стояла, так и стоит зеленая стена тайги. Ни огонька. Наверное, дым дополз за ночь откуда-то издалека. Удивляло только то, что с другого берега над их задранными к небу головами пролетало все больше громкоголосых птичьих стай. Летели самые разные птицы — утки и рябчики, дятлы, крикливые сороки, хриплые черные вороны. Несмотря на дневное время, даже ночные совы куда-то поспешно пролетали над Калючим. «Наверное, удирают от дыма на свежий воздух! Умные твари!»

Тем временем возле комендатуры, как всегда, ударили в гонг, вызывающий народ на работу. Но в этот день бригады на вырубку не отправили. В комендатуре уже знали, что мощный таежный пожар, который еще ночью казался таким далеким, захватывал все большие площади и с фантастической скоростью приближался к Калючему. Комендант Савин приказал собрать людей на площадке перед комендатурой.

— Тайга горит, граждане спецпереселенцы. Сами чувствуете, как нас дым душит. Это значит, что ветер, которого у нас пока нет, гонит пожар в нашу сторону. Видите, как птицы летят? Скоро с той стороны зверье будет бежать. Если тайга вокруг Калючего загорится, мы с вами убежать не успеем. От пожара в тайге не убежишь. Огонь мчится быстрее скакуна. В любой момент может быть здесь. Надо от него защититься, иначе плохо нам придется! И дождя не предвидится. На наше счастье пожар идет с той стороны реки. Может, Пойма его к нам не пропустит. Но если так случится, а бывало и такое, или ветер сорвется… Надо быть готовым к худшему. Берите топоры, лопаты и за работу. Бригадиры покажут вам, что делать. Выходим все, даже дети и старухи.

На их стороне в Калючем берег Поймы был довольно высоким. Пожар разгорался на противоположном, низком берегу. На небольшом расстоянии по обе стороны от поселка в Пойму впадали два притока. Не слишком широкие, но полноводные и быстрые. Весной все вокруг зазеленело, но для пожара это не стало бы препятствием. Хвойный молодняк, старые высокие прошлогодние травы, многолетний бурелом и сушняк горели, как политые керосином. Со стороны тайги вдоль бараков вычистили до голой земли широкий защитный пояс, вырубили молодую поросль, чтобы огню нечем было поживиться.

Едкий дым тем временем продолжал сгущаться. Несмотря на довольно высоко взошедшее солнце, почти ничего не было видно. Только иногда между низко клубящимися облаками дыма появлялся его красный диск. А бывали моменты, когда уже в шаге ничего нельзя было разглядеть. Дым душил, затруднял дыхание, дурманил чадом. В этом гнетущем, наводящем ужас мраке, в Калючем появилось дикое зверье. Вплавь через Пойму переправлялись огромные лоси, олени и косули, куницы и зайцы. В нескольких местах, грозно урча и отплевываясь, преодолевали реку бурые медведи. Плыли волки, спасались лисы. Звери выбирались на спасительный высокий берег, стряхивали воду и, не обращая внимания на остолбеневших от изумления людей, исчезали в тайге.

Только теперь до жителей Калючего, никогда в жизни не слышавших о подобном разгуле стихии, стал доходить истинный ужас ситуации. Бараки охватила паника. Народ столпился с узлами на голой, вытоптанной до земли площади перед комендатурой. Сюда огонь доползти не мог. А он приближался к Калючему все быстрее. Сначала люди его услышали. Царившую до сих пор тишину, нарушаемую только голосами вспугнутых птиц и бегущего от огня зверья, сменил нарастающий глухой гул. Он напоминал далекие раскаты грома или шум тяжело груженного состава. Над Калючим заклубились облака дыма, видно, где-то там, на той стороне, их взметнули воздушные вихри. А через Пойму продолжало бежать все, что еще осталось в живых на той стороне реки. В абсолютном согласии плыли рядом волки и зайцы, медведи и олени, косули, полосатые бурундуки, лисы, пугливые соболи, ежи и даже слепые беспомощные кроты. Ловкими зигзагами преодолевали быстрое течение реки безвредные ужи и ядовитые змеи, которых тайге было немало.

Вскоре глухой гул усилился, а ветер дохнул на Колючее горячим, как из печки, жаром. На том берегу Поймы показалось пламя. Оно шло верхом, прыгало, скользило по верхушкам деревьев. Рвалось вперед, мгновенно расползалось. Игольчатые кроны сосен, елей и лиственниц вспыхивали, как факелы. Куда ни кинь взгляд, везде бушевал огонь. Пожар приближался к реке на протяжении нескольких десятков километров. Пойма остановила его напротив Калючего. Надолго ли? Разбушевавшиеся языки пламени, которых русло реки неожиданно отрезало от того, что можно было еще поглотить, не собирались отступать. Люди с ужасом наблюдали за тем, как огонь, обуглив вершины деревьев, сползал по ветвям вниз, подпитывался там сухостоем, жадно набрасывался на густой подлесок, на переплетенные с кустами и корнями прошлогодние травы. До самой воды огонь пожирал все на своем пути, оставляя за собой пожарище, черный пепел и удушающий дым. Людям казалось, что вот-вот спасительная река остановит разбушевавшуюся стихию. Но огонь не сдавался. Взбирался снова на высокие недогоревшие деревья, сжигал их дотла и, как шальной лесоруб, валил наземь. Горячий ветер превратился в ураган, крутил смерчи, метал горящие головешки на другой, недоступный, казалось бы, берег. Люди бежали к Пойме, гасили тлеющие обломки ветвей, давили, как могли, новые зародыши пожара уже здесь, на своем берегу. Тут погасили, а в шаге возникал новый очаг пламени и начинал расползаться вокруг. И так весь день. И всю ночь. И только на следующий день утром на распаленное красно-черное, дымящееся пекло неожиданно хлынул ливень. Весенний, мощный, хлещущий струями воды ливень. Смертельно уставшие, одурманенные чадом жители Калючего возвращались в свои бараки. И, о диво, возвращались почти счастливые, как обычно возвращается человек в устоявший перед стихией дом! А некоторые, включая бабку Шайну, благодарили Бога за чудесное спасение из этого ада.

Долго еще в Калючее полз с пепелища на другом берегу Поймы удушливый, насыщенныйчадом, ядовитый дым. Там все еще тлели торфяники и залежи поваленных с корнями деревьев. Куда не взглянешь, чернела выжженная, покрытая пеплом земля. Ничто живое не уцелело в этом великом пожарище. До корней выгорели кусты и травы. Погибло или сбежало зверье. Даже змеи уползли. На какое то время исчезли комары и мошка. Немногочисленные птицы кружили высоко над пепелищем, прилетали из зеленой тайги на разведку и тут же, не опускаясь на землю, возвращались обратно. Изредка только какой-нибудь отважный ворон садился на обломок опаленного ствола, трепетала крыльями трещетка-сорока, но и они вскоре улетали. Из крупного зверья на пожарище первыми отправились медведи и волки. Медведи — в поисках обжитых берлог, из которых их выгнал пожар. Волки возвращались в свои излюбленные места охоты и тоже разыскивали свои летние логова. Но прежде всего они шли сюда в поисках корма. В пожаре погибло, но не всегда дотла сгорело множество копытных, особенно лосей, оленей, косуль. Любители падали издалека учуяли богатую добычу. Вместе с хищниками шарили на пепелище изголодавшиеся не меньше волков жители Калючего. Стоило паре смельчаков переправить с пепелища на другом берегу обгоревшую тушу косули, как на следующий день на охоту отправилось почти все Калючее. Предупреждения фельдшера Тартаковского, что употребление в пишу падали может повлечь за собой разные заболевания, голодных людей не пугали.

— Что он там будет нам рассказывать! Свежее отличное мясо, даже запаха никакого нет.

Люди объедались павшей на пожаре дичью. Женщины ссорились из-за очереди у печки. Самые нетерпеливые разжигали у бараков костры, вешали котлы и ведра. Все варили и ели неожиданно свалившуюся на них добычу. И с незапамятных времен смогли наконец, здесь в Калючем, поесть досыта. Истощенный длительным голоданием человек не знает меры в еде. Организм уже физически не может принимать пищу, а горящие алчностью глаза голодающего не дают ему покоя, исходят голодными слезами. И люди едят, едят, едят… Плачевные результаты этих пиршеств не заставили себя долго ждать. Кошмарные колики и смертельные завороты кишок. Приступы кровавого изнуряющего поноса. Но людей и это не останавливало. Голод был сильнее разума. Они продолжали копаться на пепелище, тем более что случалось найти подранка, который не мог убежать. Неизвестно, как долго бы это продолжалось, если бы не встреча двух искателей падали с медведем.

В тихом овражке у ручья мужчины заметили на вытоптанном пепелище что-то аккуратно прикрытое кучей обгорелых веток и приваленное сверху солидным сосновым комлем. Подошли ближе, разгребли кучу веток. Под ними лежала крупная косуля, правда, уже провонявшая. Слова произнести успели, как с обрыва со злобным рычанием скатился огромный медведь. Быстрый, как молния, одним ударом лапы убил он стоявшего ближе к нему человека, а второго отбросил на ближайшее дерево с такой силой, что тот сразу потерял сознание. Это его, вероятно, и спасло. Придя в себя, мужчина понял, что уже ночь, а он лежит, приваленный ветками рядом с мертвым приятелем и протухшей косулей. Это предусмотрительный медведь прикрыл всю свою добычу охапками веток и привалил тяжелой колодой. Пусть себе корм хранится на потом! У человека хватило сил и ума как можно осторожнее и быстрее выбраться из-под завала и в смертельном ужасе добраться до Калючего.

Огромного медведя «шатуна» застрелил на следующий день дед Федосей. Его не пришлось даже долго выслеживать. Опытный охотник знал, что медведь охраняет свою тщательно припрятанную добычу и обязательно придет ее сожрать или проверить, никто ли ее не стащил.

— С медведем, который один раз лапу на человека поднял, уже никак не справишься. Людоедом становится. Надо его убить, а то либо он, либо человек…

В ту весну жители Калючего избежали эпидемии тифа, зато в массовом порядке подверглись атакам малярии. Еще прошлым летом некоторые подхватили эту болезнь, но то были отдельные случаи. Теперь грозила эпидемия. Переносимая насекомыми, особенно комарами, малярия изводила людей высокой температурой, сменявшейся мучительным ознобом. От хинина, а только это лекарство было у фельдшера Тартаковского, малярики становились желтыми, как лимонная корка. Приступы малярии заставали людей в разные поры дня и ночи где попало. И опять люди умирали, опять кладбище над Поймой прирастало новыми могилами, хоть и не так часто, как в прошлую, тифозную весну.

Июнь. Разгар бурной сибирской весны. Второй весны ссылки. Что с того, что в природе весной все развивается, цветет, рвется к жизни. Ссыльной польской душе в такую буйную весеннюю пору становится только еще тоскливее, мрачнее и безнадежнее. Не дают спать воспоминания. Но как долго можно жить воспоминаниями? Сюда, в глухую тайгу до них не доходят хоть сколько-нибудь достоверные вести из Польши, из далекого мира. Постепенно былое все больше превращается в призрачный сон.

2

Однажды июньским утром все бригады, отправившиеся на вырубку, срочно вернули на плац перед комендатурой. Даже русские бригадиры не знали, в чем дело: приказ коменданта, и все тут.

Ссыльные терялись в догадках:

— Может, сбежал кто-то из наших?

— Наверное, что-то важное, раз столько народа сорвали с работы.

— Тихо, комендант идет, сейчас узнаем.

Тем временем Савин вышел к ним в окружении всей своей свиты, что бывало до сих пор только по случаю торжественных собраний. Все в мундирах, с пистолетами у пояса. Поднялись на дощатый помост. Два солдата с винтовками встали по бокам, как почетный караул. Удивленные люди затихли, приготовились слушать. Комендант выступил на шаг вперед, громко откашлялся и буквально выкрикнул только два слова:

— Война, граждане!

Это было полной неожиданностью. Толпа ссыльных забурлила. Война! Какая война? Кто с кем воюет? Где? Что? Распаленное воображение подсовывало самые неожиданные ответы: Америка за нас вступилась. А может, Япония на Россию напала? Не впервой ведь, а здесь в Сибири до Японии рукой подать! А может… «Тихо, тихо!» Народ ждал подробностей. Пауза длилась ровно столько, сколько Савину потребовалось, чтобы расправить на планшете измятый листок.

— Война, граждане! — повторил он, на этот раз спокойнее, без крика. Потом прочел то, что было на листке бумаги.

«Вчера, 22 июня 1941 года ровно в четыре часа утра по московскому времени фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз!»

— Германия! Германия! — пронесся шепот по толпе.

Дальше Савин говорил уже без бумаги, заводился и кричал все громче:

— Фашисты напали на нашу советскую родину трусливо, как бандиты, без объявления войны. Они бомбят наши мирные города и села. Наша героическая Красная Армия оказывает решительное сопротивление врагам и уже в первые часы нанесла фашистским псам огромный урон. Уничтожены сотни немецких танков и самолетов, убиты и взяты в плен тысячи гитлеровских бандитов. Нет в мире такой силы, которая бы нас победила! Товарищ Сталин лично руководит всеми военными действиями. Под его гениальным руководством мы обязательно победим! Смерть гитлеровским фашистам! Да здравствует товарищ Сталин! Ура!

— Ура, ура, ура! — отозвались хором люди коменданта, все служащие лагеря и бригадиры. Потрясенная толпа ссыльных молчала.

Затем комендант пункт за пунктом зачитал новые распоряжения, которые в связи с началом войны будут действовать в Калючем. Рабочее время продлевается на два часа. Отменяются выходные дни. Существующие нормы выработки будут соответственно увеличены. По законам военного времени работать обязаны все, начиная с четырнадцати лет. Любое невыполнение нормы, уклонение от работы, самовольные перерывы в работе будут строго наказываться, вплоть до передачи дела в суд. За сознательный саботаж по законам военного времени полагается смертная казнь. Такое же суровое наказание понесет каждый пораженец, каждый враг советской власти, отважившийся на контрреволюционную деятельность или распространение вражеской пропаганды. С сегодняшнего дня на сто граммов будут снижены ежедневные нормы хлеба.

— У войны свои железные суровые законы, граждане переселенцы. Я думаю, мы понимает друг друга… Весь советский народ в эту историческую минуту стеной стоит на защите своей партии большевиков. И все свои силы народ отдаст за победу над немецкими фашистами. Я верю, что стахановским трудом и вы внесете свой вклад в скорейшую победу. Здесь, в далеком тылу фронта, вы имеете возможность реабилитироваться. С сегодняшнего дня, как во всей стране, здесь в Калючем будет действовать принцип: «Все для фронта, все для победы!»

Бригады вышли в тайгу с опозданием, шли медленно, как никогда много разговаривали. Единственной темой была германо-советская война. На вырубке работа не клеилась. Даже самые строгие бригадиры собирали вокруг себя группки людей, пускали по кругу мешочек с махоркой и затевали разговоры о войне. Они знали, что поляки войну с немцами уже испытали на собственной шкуре. Для россиян же известие о нападении немцев, о вероломстве их бывшего союзника, вместе с которым они в 1939 году оккупировали Польшу и молниеносными победами которого почти над всей Европой они еще недавно так гордились, было настоящим шоком. Кроме того, война есть война, и чего, кроме всяческих бед, можно от нее ждать? Даже если для Советского Союза это будет победоносная война! Мобилизация, разлука с родными, угроза смерти и ранений. Чему тут радоваться?

В тот вечер после работы в бараках, особенно в том, где одной группой жили переселенцы из подольского Червонного Яра, ни о чем другом тоже не разговаривали. Здесь все друг другу доверяли, поэтому не скрывали своих мыслей. Мужики уселись за длинным столом, дымили махорочными самокрутками и затеяли политические споры. Изредка в разговор вступали бабы, кто посмелее. С разинутыми от любопытства ртами прислушивалась к разговорам взрослых детвора, особенно мальчишки-подростки.

— Не забывайте, где двое дерутся, третьему польза! Попомните мои слова, — явно оживившийся и повеселевший Мантерыс стукнул кулаком по столу.

— Постой, постой, значит ты, Людвик, считаешь, что мы, поляки, можем что-то в этой войне выиграть?

— Так у меня получается. Польша выиграет, а раз Польша, значит и мы.

— Как ты себе это представляешь?! Кто бы не победил в этой войне, немцы или русские, нам-то что от этого? Как была неволя, так и останется. Ни те ни другие нам поблажки не дадут.

— А мы так и помрем здесь, а этой чертовой Сибири.

— Опять же нам из-за этой войны так гайки закрутят, что рано или поздно все передохнем… Вон уже сегодня и норма больше, и хлеба меньше на целых сто граммов.

— Успокойтесь, мужики! Спокойно! — приглушал крики Мантерыс. — Сами видите, какую бурю в мире эта война вызвала. Если мы здесь между собой так спорим, что же там среди политиков творится? А я вам еще раз говорю, что именно нам на этой войне терять нечего. И неважно, как она закончится. Мир так или иначе уже не будет таким, как сейчас. А раз мир изменится, и наша судьба должна измениться.

— Только бы не к худшему, только бы не к худшему.

Через несколько дней в Калючее пришли первые повестки. На фронт забрали нескольких россиян — сотрудников леспромхоза, в том числе двух бригадиров. Призывники гуляли вусмерть и практически не трезвели. Из барака администрации до поздней ночи разносились переборы гармони и песни. Вместе с будущими «бойцами» развлекались продажные бабы. Среди них была и Ирэна Пуц. Не везло ей как-то с русскими любовниками: как свяжется с кем-нибудь надолго, так он исчезает. Молодой комендант эшелона остался в Канске, горбатый опер Барабанов умер в Калючем от тифа, а теперь бригадир Буковский отправлялся на войну. Ирэна решила, что она все это делает ради детей, не даст она им умереть с голода, а с людским мнением она уже давно перестала считаться. Буковский был хорошим щедрым любовником. Опекал Ирэну на работе, где мог, приписывал норму, не жалел продуктов для детей. Поэтому теперь, провожая его на фронт, Ирэна обливалась горючими слезами. Плакала над ним, над своей горькой долей. Буковского в последний момент то ли совесть кольнула, то ли просто перестал бояться, он попросил Ирэну сообщить что-то важное Сильвии Краковской.

— Скажи ей, что я Пашку Седых случайно встретил. Помнишь, я в Тайшет ездил? Там его и встретил. Работает под конвоем, шпалы кладет на железной дороге. Здоров. О ней спрашивал. Интересовался, родила ли она. А что, родила уже? Я и не знаю.

— Скоро родит. Толстая такая ходит.

— Жаловался, что он ей пишет, а ответа нет. Вот и все, тут нас конвой разделил. Дурень этот Пашка, как будто он не знает, что комендатура никаких писем никому из вас не передаст. Их вон целые стопки у Савчука лежат. Ты тоже от меня не жди, не отдадут. Даже если бы я и написал с фронта…

В тот же день Ирэна поспешила с весточкой к Сильвии. Ей нравилась эта девушка, она сравнивала ее судьбу со своей: Сильвию тоже в Калючем считали русской подстилкой. Хрупкая, как соломинка, с известково-белым лицом, с синими кругами под глазами она удивленно смотрела на Ирэну. Огромный, как барабан, живот лежал на ее худых расставленных бедрах. Ирэна присела рядом с ней на нары и протянула кусочек сахара.

— Что ты, Ирэна! Оставь своим детям.

— Бери, бери! Я детей не обижу. Буковский дал. Он сегодня на войну пошел. Ты уже на работу не ходишь?

— Сама видишь. Меня фельдшер освободил.

— И когда ждешь?

— Откуда мне знать? Бабка Шайна говорит, со дня на день.

— Крестец болит?

— Уже второй день прихватывает, двинуться не могу.

— Значит и вправду скоро. А схватки начнутся и воды отойдут, зови на помощь. А есть тут кому помочь?

— Мама… Бабка Шайна обещала помочь. Боюсь я…

— А чего тут бояться? Родить — дело бабское. Немного поболит, это правда. Но не так черт страшен… Я-то знаю, сама двоих родила. Родить легко, вырастить потом труднее. Особенно одной… Есть какие-нибудь известия от твоего Пашки?

— Не вспоминай лучше… Откуда?

— С мужиками так всегда, девонька. Лучше всего у них получается ширинку расстегнуть. Свое дело сделают и ноги в руки, а ты, глупая баба, выкручивайся потом.

— Его же арестовали. Он не виноват.

— Да я, Сильвусь, вообще говорю. Так мне горько, жить иногда не хочется. Если бы не дети… А я к тебе, девушка, с доброй вестью пришла! Жив твой Пашка! Привет тебе передал. Спрашивал, родила ли.

— Боже! Ирэна! Что ты говоришь? Откуда ты знаешь? Ты его видела? Он что, здесь?

— Успокойся, чокнутая, задушишь меня. И себе навредишь. Садись удобнее, сейчас тебе все по порядку расскажу.

Роды начались ночью. А с восходом солнца новорожденный Сильвии подал голос.

— На восходе родился! Хороший знак, — пророчествовала бабка Шайна, которая принимала роды. — Сына родила! Да какого! Весит, как добрый кабанчик. Килограммов пяти мужик будет. Ну, не надрывайся так, не ори!

Бабушка Шайна, если уж за что бралась, доводила дело до конца. В тот же день организовала крестины.

— И что с того, что нет ксендза и святой воды? Ты что, нехристя растить будешь? Я сама его окрещу. А вернемся в Польшу, так ксендз поправит. Сташек, хорошо, что ты здесь, возьми бутылку и набери воды из Поймы. Бегом, одна нога здесь…

Крестными стали Гонорка Ильницкая и сосед по нарам Ян Долина.

— Имя ему выбрала?

— Я бы хотела… может, Павел? Павлик.

— Павел! А почему нет. Со святым Петром именины праздновать будет, — одобрила выбор бабка, и в мыслях у нее не было, что было это имя отсутствующего на церемонии отца ребенка, Пашки Седых. — Гонорка, возьми младенца на руки. Осторожно, осторожно, не чурка поди. Сташек, давай воду. Из Поймы?

— Из Поймы, бабушка.

— Не обманываешь? Святого Иоанна тоже водой из реки Иордан крестили. Чистая? Чистая, ну начнем, помолясь! Перекрестимся все. Так. Ближе, Гонорка, ближе, открой ему головенку-то побольше. А теперь я крещу тебя, — тут бабка плеснула водой на малыша, — во имя Отца и Сына и Духа Святого, — полила его еще раз водой, так что младенец сморщился и заверещал от страха, — и даю тебе имя Павел. Аминь!

Комендант Савин практически не отходил от радиостанции, набрасывался на приходящую из центра информацию, до дыр зачитывал привезенные из Канска и Тайшета газеты. Все вести о войне, особенно газетные, приходили в Калючее с опозданием. И почти все печальные, даже трагические.

Не прошло и месяца с начала войны, а немцы уже заняли Литву, Латвию, Белоруссию, Молдавию и большую часть Украины! Их передовые бронетанковые части приближались к Ленинграду и Смоленску. К Смоленску! А ведь от этого города всего один шаг до Москвы! Красная Армия отступала по всему фронту, терпела поражение за поражением. Все это просто не умещалось в голове у старого чекиста. Ну не мог он найти другого объяснения этому: контрреволюционный саботаж и предательство! Савин напивался, скрипел зубами, злясь, что НКВД недостаточно жестко вычистило офицерскую банду Тухачевского, этих польских и немецких шпионов и буржуазных прислужников. Разве не подтвердили это довоенные процессы и прокурорские речи товарища Вышинского? Разъярившись, он опрокидывал очередной стакан водки, несмотря на то, что утром голова с похмелья раскалывалась на куски, вызывал своего заместителя и неизменно начинал разговор одними и теми же словами:

— Надо посоветоваться, Савчук.

— Так точно, товарищ комендант!

— Так точно, так точно! А ответа на твой рапорт все нет. Видно, таких героев, как мы, на фронте хватает. Бегут как зайцы, е… их мать! Ты представляешь, Савчук? Всю Украину заняли. А эти все бегут. Предатели, трусы, контра недобитая! Водки выпьешь?

— Да я, товарищ комендант…

— Пей, Савчук, не строй из себя девицу. На фронт рвешься, а стакана водки как настоящий мужик выпить не можешь. Пей! А теперь докладывай, что там у твоих «ясных панов» слышно. Что тебе твои «стукачи» донесли? Что поляки о войне говорят? Какую контру они нам готовят?

— Контра не контра, а о войне говорят без конца.

— Ну и что говорят?

— Да разное. Но в общем особо из-за этой войны они не расстраиваются. А некоторые даже радуются.

— Вот контра панская! Брать надо таких, Савчук, чего ты ждешь? К стенке их! Война есть война… А интересно, чему эти поляки так радуются? Хотят, чтобы немцы выиграли войну или как?

— И такие есть. Но большинство считает, что война изменит что-то в их положении. Что Польша возродится, и они вернутся домой. На Англию рассчитывают, на Америку…

— На Англию, на Америку… И вечно эта их Польша! Слишком это для нас с тобой, Савчук, большая политика. Налей еще по одной…

— Однако, товарищ комендант, есть и такие, которые спрашивают, будем ли поляков мобилизовать на фронт. Некоторые даже добровольцами бы охотно пошли.

— Да ты что? Вижу уже я их на фронте! При первой же оказии половина к немцам перебежит. Не верь им, Савчук, ни грош не верь. Их одно, брат, заботит, как бы отсюда вырваться! Неважно, под каким предлогом. Ты к этим «добровольцам» особенно присмотрись. И опиши все в рапорте.

Савчука после «совещания» у коменданта слегка развезло от выпитого практически натощак алкоголя, но не настолько, чтобы не задуматься над тем, что сказал Савин. И не почувствовать грозящей ему со стороны бывалого чекиста опасности. «В случае чего Савин все на меня свалит. И так устроит, что я вместо фронта отправлюсь на Колыму без погон. Война все-таки. Действуют законы военного времени, а мы тут с этими поляками, и правда, слишком цацкаемся. В политику ударились, как война началась, на работе отлынивают. А может, и саботируют? Я же со времени Даниловича ни одного политического дела в Калючем не завел! Много ли надо, чтоб Савин, пьянь несчастная, что-нибудь выдумал, начал подозревать, что я этим польским панам поблажку даю»

В ту же ночь опер Савчук посадил в «каталажку» Мантерыса за «контрреволюционную пропаганду». На следующий день арестовал Дереня, который выдавал себя за польского коммуниста и пожелал записаться добровольцем в Красную Армию. Его Савчук обвинил в том, что он хочет под этим предлогом попасть на фронт, а там перебежать к немцам.

3

Стояло короткое сибирское лето. В тот год оно выдалось сухим и жарким. В Калючем даже мошки и комаров стало как будто меньше. Возможно, к этому привел мощный весенний пожар в тайге. А может быть, поляки понемногу привыкли к этой сибирской чуме? «Привыкнешь, привыкнешь, а не привыкнешь — сдохнешь!»

С началом советско-германской войны для поляков настали еще более тяжелые времена. Значительно обострились все прежние бытовые трудности и неудобства. Сократился продуктовый паек. Увеличилась норма выработки и ужесточилась дисциплина труда. Комендатура НКВД стала еще более подозрительной и репрессивной. В Калючем не было дня, чтобы комендант Савин с помощниками не обыскивал бараки, не вылавливал «лодырей и симулянтов». Работать на лесоповале загоняли всех без разбора, «и косого, и хромого». В барках оставались только трясущиеся старики, маленькие дети и обессиленные тяжелобольные. Обозленный комендант вызывал к себе фельдшера Тартаковского, обругивал за большое количество освобождений по болезни и грозился отдать под суд. Заброшено было строительство новых бараков. Комендант давно забыл об обещанной школе для детей и корчевке тайги под огороды. «Все для фронта, все для победы!» Валить лес, укладывать штабеля корабельной сосны на берегу Поймы, пусть подсохнут до следующего сплава.

Мобилизация забрала почти всех россиян, штатных работников леспромхоза: бригадиров, лесничих, мастеров. Делать нечего, пришлось их заменить польскими ссыльными. Комендант приказал Савчуку подобрать соответствующих людей.

— Нужно несколько таких спецов. Только помни, Савчук, если какой саботаж или еще что, головой за них отвечаешь.

— Не беспокойтесь, товарищ комендант! Я за ними прослежу. У меня в каждой бригаде есть свои люди.

Домбровский до ссылки работал лесничим на землях княгини Любомирской под Борщевым. В Калючем ничем особым не выделялся. Может быть, судьба с ним обошлась лучше, чем с другими, — вся его семья, жена и двое детей, осталась в живых. Случилось так, что комиссар Савчук, совершенно, впрочем, случайно, поймал Добровского, когда тот с мешком продуктов возвращался из Усолья. Было это уже после ареста и осуждения за такую же провинность Даниловича. И тогда, напуганный ожидающим его наказанием, Домбровский согласился сотрудничать с НКВД и дал соответствующую подписку. С тех пор он тайно встречался с Савчуком и доносил. Это по его доносу Савчук арестовал Мантерыса.

Комиссар Савчук сразу открыл карты и на первом же допросе обвинил Мантерыса в «антисоветской пропаганде, насаждении пораженческих настроений в тылу». Если что-то и удивило Мантерыса, так это поведение комиссара — не так он представлял себе офицера НКВД в действии. Савчук обращался с Мантерысом в рамках правил, не бил, не кричал и даже особенно не угрожал. На допросах позволял сидеть и вступал с ним в длительные дискуссии. Протоколы писал краткие и добросовестные. Ну и знал о нем практически все. Знал Савчук о предсказании, которое читал людям Мантерыс той памятной рождественской ночью. Знал, причем в мельчайших подробностях, о спорах в бараке после сообщения о начале советско-германской войны. На основании этого Мантэрыс сделал вывод, что Савчуку донес на него кто-то из соседей по бараку. Но кто? Обвинений Савчука Мантерыс не опровергал, просто пытался объяснить все по-своему. Но газеты с предсказанием не отдал. Настаивал на том, что она от постоянного ношения в кармане давно изорвалась.

— Врешь, Мантерыс, по глазам вижу. Рано или поздно все равно отдашь. Времени у нас много… А теперь расскажи мне, что было в этом предсказании, для протокола.

— Вы же все знаете. Доносчик вам содержание рассказал, а может, и записал.

— Может, и записал… Но я хочу это от тебя услышать.

— Жаль время тратить, пан комиссар. Вы мне покажите донос, я вам честно скажу, правду ли ваш стукач написал.

— Постыдись, Мантерыс. Ты меня за дурака принимаешь? Кто тут следствие ведет? Был донос — не было, что я знаю, то знаю, а ты должен дать мне показания для протокола. Ну, что там этом пророчестве было? Было, например, что Польша ваша возродится?

— Было.

— «От моря до моря»?

— Было.

— И ты в это веришь?

— Больше, чем самому себе.

— Читал ты это предсказание людям в бараке?

— Читал.

— Ты им говорил, что Польша будет от моря до моря? Говорил? Так что же? Значит ты хочешь изменить границы Советского Союза?

— Польша была всегда. Не я это предсказание написал. А граница? Что я могу, пан комиссар?

— А может, ты началу войны не радовался? — Как бы это вам объяснить…

— Что тут еще объяснять, тут факты важны. Фашисты вероломно нападают на миролюбивую страну Советов, бомбят мирные города и села, убивают стариков и детей, а он этому радуется! К тому же, ты сеял в людях неверие в нашу победу. Восхвалял фашизм. Гитлера тебе захотелось? Ну, нет, Мантерыс, даром тебе это не пройдет. Закон военного времени у нас суровый, Мантерыс. Очень суровый.

Мантерыса держали в комендантской «каталажке». В соседней камере сидел Антоний Дерень. Они были знакомы еще в Польше, Дерень был из Тлустого, где работал на кирпичном заводе. Считался порядочным мужиком, хоть и подозревали его в связях с коммунистами. Уездная полиция время от времени мытарила его допросами, сажала под арест. Говорят, от едва избежал Березы. Что-то видно было в слухах о его большевизме, потому что, когда в сентябре в Польшу вошли русские, Антонии Дерень вместе с несколькими местными евреями и украинцами заседал с новой властью в красном уездном совете. Но вскоре его оттуда выгнали, а 10 февраля увезли в Сибирь. Недоброжелатели, в том числе и Мантерыс, не раз его коммунизмом попрекали и ехидно подсмеивались, что коммунисты оставили его на бобах. Дерень, мужик неразговорчивый, замкнулся в себе, на колкости не реагировал. А когда эпидемия тифа лишила его жены и двоих детей, остался один, как перст. Он действительно заявил, когда началась война, что хочет идти добровольцем на фронт. И не он один. В Калючем несколько десятков поляков просили отправить их на войну. Это были в основном холостяки, готовые на любой риск, только бы вырваться из здешней каторги на свободу.

Среди добровольцев Дерень был самым старшим по возрасту, к тому же довоенным польским коммунистом. У коменданта Савина не было никаких сомнений на этот счет.

— Как пить дать, Савчук, немецкий шпион этот Дерень! Ну, чего пасть раззявил?

— Шпион? Немецкий? Товарищ комендант, у меня данные проверенные, люди его тут знают, Дерень точно довоенный польский коммунист! Его польская полиция преследовала.

— Об этом и речь! Ой, Савчук, Савчук. Где ты, парень, воспитывался? Может, тебя в ЧК не учили, за что Коминтерн распустил польскую Коммунистическую партию? Да там же агент на агенте, шпион на шпионе сидел! Шведские, немецкие, какие хочешь, дюжинами! Ничего удивительного, что товарищ Сталин приказал этих провокаторов разогнать. А сколько у нас процессов польских было? Смотри-ка, как эта сволочь у нас затаилась! Какое себе укрытие выискал. А теперь нашел оказию, чтоб нас обдурить. Брать, Савчук, гада! Сегодня же ночью!

К Дереню сразу же отнеслись со всевозможной суровстью. Савчук лично включился в изнурительные многочасовые допросы. Ночью срывали его с нар, держали на ногах, плохо кормили и часто отправляли в карцер. Дереню, потрясенному арестом и абсурдными обвинениями, не в чем было признаваться. Поначалу он еще пробовал что-то объяснять, старался, как мог, разубедить их, но, поняв, что это ни к чему не приводит, — замолчал, отказываясь давать какие бы то ни было показания. Савин злился, не в силах сломить его сопротивления, тем более что делом Дереня явно заинтересовалось управление НКВД в Канске.

Жители Калючего работали до изнеможения. «Все для фронта, все для победы!» Между тем, они все меньше знали о далекой войне. Комендатура вести с фронта распространяла скупо, а собственных источников информации у ссыльных не было. Впрочем, это была не их война, она касалась их постольку, поскольку они чувствовали ее последствия собственной шкурой. Первоначальное оживление, искорка надежды, что с началом войны в их каторжной судьбе что-то может измениться к лучшему, постепенно угасали. Каторжный труд, голод, постоянные запугивания со стороны комендатуры законами военного времени. И это были не просто угрозы, арестовали ведь Дереня и Мантерыса.

Комендат Савин откладывал сколько мог отправку конвоя с арестованными в Канск. Главным образом из-за дела Дереня. Вместе с Савчуком они пытались до последней минуты выжать из него хоть какое-то признание. Но Дерень терпел и молчал. Савин ломал голову, как объяснить ситуацию в рапорте в управление. Боялся упрека, что он, старый опытный чекист, не смог справиться с непокорным поляком.

Депеша из центра явилась для него полной неожиданностью. Никак не мог он объяснить себе ее содержание: «Задержать отправку конвоя — точка — к вам срочно едет Давыдов — точка — Имеет все полномочия и директивы — точка — Рытвин — точка!» Савин вызвал заместителя.

— Ну и что ты на это скажешь.

— Не могу понять, товарищ комендант. Инспекция, что ли? А что еще может быть?

— Инспекция, говоришь? Так вот, ни с того ни с сего? Объясни-ка мне, Савчук, что должны значить эти слова: «имеет все полномочия и директивы»… А ты знаешь, кто такой Давыдов? Правая рука шефа! А видел, кто подписал депешу? Рытвин! Сам шеф, лично! Ой, Савчук, чует мое сердце, добром это для нас не кончится. Ну, инспекция так инспекция! Мы тоже сумеем к ней подготовиться. Особенно с этим Деренем не церемонься. Делай что хочешь, а до приезда Давыдова мы должны его сломать. И проверь все вокруг, а я у себя посмотрю. Надо с бригадирами поговорить, бараки обыскать. Работа, порядок в Калючем должны быть, как часы.

Близился к концу все еще сухой и жаркий август. Вместе с ним потихоньку уходило короткое сибирское лето. На белоствольных березах пожелтели первые листочки. Наступила пора ягод, грибов и кедровых орехов. Из-за долгого отсутствия дождей их было в этом году меньше обычного, да и у людей, которые трудились с рассвета до заката, без выходных, не было времени их собирать, сделать зимние запасы.

Так что приятной неожиданностью стало для всех сообщение бригадиров о том, что следующее воскресенье объявляется нерабочим днем. Это был первый свободный день с начала войны. Несмотря на усталость, желание отдохнуть и массу накопившихся дел, большинство договаривалось назавтра идти по грибы и ягоды. Бригады возвращались в бараки оживленные, весело переговариваясь. Какое это приятное ощущение, когда ты знаешь, что завтра весь Божий день целиком отдан тебе, и ты можешь распорядиться им, как хочешь! Все спешили в бараки, чтобы побыстрее заняться своими делами. Но у ворот поселка людей ждал один из помощников коменданта и направлял их всех на плац у комендатуры. Как в тот день, когда началась советско-германская война. Что-то чрезвычайное опять случилось.

На помост вместе с комендантом Савиным поднялись двое посторонних людей, которых в Калючем никогда прежде не видели. Один в гражданском, в очках, с полотняной папкой под мышкой. Другой был офицером НКВД. В хорошо пригнанном мундире, в начищенных до блеска сапогах, высокий, он приятно отличался от опухшего от пьянства Савина. По тому, как Савин перед ним лебезил, все догадались, что это большое начальство и что он теперь тут главный. Офицер ждал, пока все соберутся, а может, просто делал паузу для большего эффекта:

— Граждане поляки!

Он произнес эти слова громко, спокойным, мягким тоном. Но людей не только его голос поразил. «Как он сказал: граждане поляки?! А ведь их иначе, как «спецпереселенцами», до сих пор не называли.

— Граждане поляки! — повторил офицер под легкий гомон толпы. — Моя фамилия Давыдов, я приехал к вам по специальному заданию советского правительства. Поэтому прошу меня вначале внимательно выслушать, а потом я отвечу на все ваши вопросы и сомнения. Хорошо?

— Согласны! Согласны! — вырвались из толпы отдельные голоса.

— Меня прислали специально к вам, граждане поляки… Причем с особой, необычайно важной миссией и по случаю очень важного события. Это известие крайне важно для вас, поляков, но и для нас, для всех советских людей. Как вам известно, идет Великая Отечественная война, в которой Красная Армия, весь советский народ под руководством товарища Сталина сражаются с гитлеровскими ордами, решившими завоевать и поработить все свободные народы. Ничего удивительного, что весь прогрессивный мир не только поддерживает героическую борьбу Советского Союза с Германией, но и вступает с ним в военные союзы, чтобы общими силами победить Гитлера, этого смертельного врага всего человечества. С нами уже Англия. Нам помогает Америка. И недавно — и это именно я хотел сообщить вам, граждане поляки, — в союзе с Советским Союзом, в едином строю с нами против Германии выступила… ваша Польша, граждане поляки! — Толпа на мгновение онемела, потом заволновалась, заговорила, но почти сразу умолкла, затихла. — Да, вы не ослышались! Мы теперь союзники! Польское правительство в Лондоне, правительство вашего генерала Сикорского, подписало с советским правительством союзнический договор!.. Это и есть та важная миссия, граждане поляки, с которой меня направили сюда к вам. Эта новость и нас, советских людей, радует, как вас, поляков. Приветствую вас, союзники! Сердечно вас поздравляю и радуюсь вместе с вами, граждане поляки!

Люди не верили своим глазам и ушам. Многие плакали. Давыдов дал знак рукой, что он еще не закончил:

— Это еще не все, что я должен вам сообщить. На территории Советского Союза создается польская армия! Польская армия, которая бок о бок с героической Красной Армией будет сражаться с немцами! В польскую армию и вы можете вступить. И это еще не все, граждане поляки! Президиум Верховного Совета СССР своим декретом от 12 августа 1941 года предоставляет всем вам амнистию, которую я сегодня публично оглашаю. Это значит, что отныне все вы, стоящие здесь, все поляки на территории СССР, осужденные или такие как вы, спецпереселенцы — становитесь свободными людьми. С сегодняшнего дня вы на свободе, граждане поляки! С сегодняшнего дня вы имеете такие же права, как все остальные советские люди. Вы имеете право свободно передвигаться по территории СССР за исключением прифронтовой зоны, что само собой разумеется. Вы теперь, граждане поляки, товарищи поляки, наши союзники и боевые друзья! Вы теперь свободные люди…

Ему не дали договорить. Стоящие поблизости мужчины, к ужасу Савина, вскочили на помост и стали подбрасывать изумленного Давыдова в воздух. Остальные кричали: «Сто лет! Сто лет!» А когда все немного успокоились, в толпе сначала несмело, а потом все громче зазвучал гимн: «Еще Польска не сгинэла…»

Такого мощного, самозабвенного пения, до слез трогающего каждого поляка, сибирская тайга над Поймой не слышала ни раньше, ни потом…

4

Ссыльные все еще не могли поверить, что сказанное Давыдовым может быть правдой. Где-то там в далеком Лондоне действует польское правительство. В России создается польская армия. А в Калючем — амнистия.

Прошлой ночью из каталажки выпустили Мантерыса и Дереня. А значит насчет амнистии все правда! Но где же эта польская армия, какое-нибудь польское представительство, посольство? Как туда попасть, куда обращаться? За ответом народ, несмотря на свободный от работы день, с самого утра стекался к комендатуре, громко требуя встречи с комендантом.

Ожидая приезда комиссара Давыдова, комендант Савин боялся, что может случиться любая неприятность, включая разжалование и даже отправку на фронт. Но то, с чем приехал Давыдов, и особенно то, что он объявил полякам, у него в голове не укладывалось. Всеобщая амнистия? Какое-то польское правительство, какая-то польская армия? Вчерашние враги народа, польские националисты, кулаки и буржуи сегодня должны стать нашими союзниками? Что это все значит? Давыдов не спешил вдаваться с подчиненным в обсуждения. Он просто показал Савину текст декрета об амнистии и отдал распоряжения, как декрет должен исполняться в Калючем.

— У нас под арестом двое подозрительных поляков. Один за антисоветскую пропаганду, второй за шпионаж, — доложил Савин.

— За шпионаж? Какой же тут может быть шпионаж?

— Ну, здесь, может, и не было. Но он состоял в Коммунистической партии Польши и хотел записаться добровольцем в Красную Армию, вроде, на фронт…

— Дурак ты, Савин! Забыл, что уже не тридцать седьмой год? Освободить!

— Обоих?

— Обоих. И сегодня же.

— Значит я так понимаю, что под эту амнистию попадают все поляки, которые раньше были осуждены и теперь отбывают наказание в лагерях?

— А что, были у тебя такие?

— Было пару случаев…

— Все поляки будут освобождены. Не нам решать, товарищи Берия и Сталин знают, что делают. Наша с тобой задача четко выполнять их приказы, а подробности мы сейчас обсудим.

Комиссар Давыдов передал Савину и Савчуку дополнительные секретные инструкции: провести амнистию, полякам никаких препятствий специально не чинить, но из поля зрения НКВД их не выпускать. Идет война, и, несмотря на амнистию, нельзя допустить, чтобы поляки со дня на день массово покидали нынешнее их место жительства, например Калючее, и расползались по всему СССР. Для поляков, даже амнистированных, как для всех граждан является законом декрет о трудовой дисциплине со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тот из поляков, кто соберется покинуть Калючее, должет будет получить от коменданта свидетельство об амнистии, произвести трудовой расчет, объяснить, куда и зачем едет. Польское посольство находится в Куйбышеве, они могут туда писать, но все письма следует тайно контролировать. Всех, кто будет интересоваться польской армией, отсылать за информацией в военкоматы, пусть там узнают подробности. Ни в коем случае не прекращать оперативной работы с поляками. Тут Давыдов взглянул на Савчука.

— Срочно просмотри свои агентурные списки. С каждым агентом переговори отдельно, возьми с них дополнительные подписки. Это уж твоя забота, чтоб ни один из сети не ушел. Рано или поздно, мы с ними свяжемся. А ты, Савчук, кажется, на фронт рвешься?

— Я рапорт подал, товарищ комиссар.

— Похвально! Но на войну ты еще успеешь.

В понедельник утром, на восходе солнца, бригады отправлялись в тайгу на лесоповал, подгоняемые ударами молотка о рельс. На первый взгляд, ничего в повседневной жизни Калючего не изменилось. «Кто не работает, тот не ест»… Политика политикой, Польша Польшей, а кушать-то сегодня хочется.

— Если Польша должна снова появиться на карте, значит появится. Не нам решать. Пусть этим политики занимаются. А когда мы потребуемся Польше, она нас сама найдет.

— Значит Польша тебя должна по тайге разыскивать? Я ни минуты больше ждать не собираюсь! Была амнистия? Была! Собираю манатки и иду искать наше представительство и армию.

— А я в Калючем подожду. Баба болеет, дети малые. Давайте, мужики, за работу, теперь, что заработаем, в рублях оплачивать будут.

— Я вижу, Домбровский, тебе по вкусу пришлось командовать. Интересно, откуда это у большевиков к тебе такое доверие?

— Знаешь что, Мантерыс? Отъе…сь! Завидуешь? Я в лесном деле разбираюсь, вот меня и взяли. Надо было в Польше на лесничего учиться… А не нравится тебе в моей бригаде, иди в другую!

Не один Мантерыс, довольно большая группа поляков из Калючего, особенно молодых, не собиралась пассивно выжидать. Раз свалилась такая оказия, как амнистия, надо вырваться из этого проклятого места, бежать из тайги куда-нибудь ближе к людям, к остальному миру. Они обращались к коменданту за свидетельством об амнистии, чтобы отправиться на поиски посольства и польской армии.

Савин, как мог, ставил препоны. Он боялся этого стадного бегства поляков с работы.

— Подумайте хорошенько, куда вы так спешите? Нужно будет, вас и тут найдут. Вы хоть представляете, где оно, это ваше посольство? В Куйбышеве. За Уралом, на Волге. А от нас до железной дороги добрых две недели пути. И зима на носу. Напишите письма в посольство и спокойно ждите.

— Сколько же ждать? Мы же хотим в польскую армию, на фронт! Вы же сами все время говорили, что «все для фронта, все для победы!»

— Вот именно! Да сам приезжий комиссар нас уговаривал, союзниками называл. Ну так как, пан комиссар?

— А я разве говорю, что вы не союзники? Все на фронт! На фронт! Но для фронта и здесь можно потрудиться. Что вы за люди, граждане поляки! Я даже не знаю, где она расквартирована, эта ваша армия, куда я вас должен отправлять? У нас страна огромная! Вы что, будете по всему Советскому Союзу таскаться в поисках вашей армии?

— Что ж, если надо, будем искать. Вы не знаете, так может, ваши военные власти знают? Они же людей на войну мобилизуют?

— Вот упрямый народ! Ну, ладно, ближайший военкомат, которому мы подчиняемся, находится в Шиткино. Выбирайте делегатов, двух-трех человек, я выпишу пропуск, пусть идут в военкомат, пусть ищут эту вашу армию.

В Шиткино отправились трое: Янек Майка, Болек Вжосек и Юзек Шайна. Все холостяки, вольные птицы. Только старший из них, Вжосек, служил в польской армии в чине капрала. Дороги в Шиткино никто не знал. Тут чаще всего люди передвигаются вдоль рек, а если по тайге — то практически звериными тропами.

Старик Федосей посоветовал им так:

— В Шиткино, которое на самой Бирюсе стоит, надо идти сначала через Усолье, потом Ширбан, Каен и Бурундуки. А там уже и Шиткино. Из Калючего в Усолье вас Пойма доведет, а там дорогу в Шиткино вам покажут. Там буряты, но с ними можно договориться.

— А далеко ли до Шиткино?

— Пешком? Смотря для кого, как идти будешь. Одному неделя, другому и двух не хватит. Тайга ведь…

В бурятском Усолье они без труда отыскали дом Оноя, с которым поляки давно сдружились. Это у него тайком бывали Данилович и Долина. К сожалению, Оной, как почти все молодые мужчины, уже был на фронте.

Его старик отец принял их гостеприимно, угощал приготовленным женщинами мясом, дымил трубкой и с трудом цедил русские слова:

— Война, не харашо… Оной, сын, война… Танма, дочка, дорогу покажет…

Вышли на рассвете. Танма была в одежде из оленьих шкур — аккуратная курточка, штаны, заправленные в легкие мокасины из шкурок бурундука. На черных, как воронье крыло, поблескивающих жиром волосах — соболья шапка. Слегка раскосые черные глаза девушки смотрели на них недоверчиво, хоть полюбому поводу сверкали веселыми искорками, как у чертенка. На плече висело на ремешке старое ружье, за поясом торчал охотничий нож. На слова Танма была скупа, но по-русски говорила неплохо. С двумя бегущими впереди лайками она быстро прокладывала дорогу. По пути, как бы мимоходом, подстрелила пару рябчиков. Ближе к вечеру распорядилась:

— Здесь будем ночевать! — и ловко испекла в золе костра добытых рябчиков.

— Далеко еще до Ширбана?

— Завтра дойдем. Спите здесь, огонь ночью поддерживайте. Утром пойдем дальше.

С этими словами девушка подозвала свистом обгрызавших косточки собак и исчезла в ночной тайге. Они ломали еловые ветки, рубили сухостой для костра, а девушка все не возвращалась. Парни заволновались.

— Хлопцы, а если эта чертовка нас здесь бросила, а сама сбежала?

— Я бы ей не дивился! Пристаешь к ней, таращишься, как кот на сало. С таким, как ты, девушке одной в лесу ночевать, спасибо большое…

Танма вернулась утром, как ни в чем не бывало, и вскипятила в котелке воду на брусничный чай.

— А куда ты на всю ночь пропала?

— Сторожила, чтобы вас не обокрали, храпели так, что вас бы даже голодный медведь «шатун» испугался! — громко рассмеялась она.

В Ширбан, лесной бурятский поселок, они добрались к вечеру. Их уже издалека приветствовали лай деревенских собак и ватага босоногих ребятишек. Танма привела поляков к старику с седой козлиной бороденкой и что-то объяснила ему по-бурятски. Старец прищуренными глазами разглядывал пришельцев, поглаживал бородку и слушал девушку. Сам ничего не говорил, ни о чем не спрашивал, потом прикрыл глаза, широко развел руки, потом сложил вместе ладони и прижал их к груди. Склонившись перед пришельцами, довольно долго что-то говорил. Они смотрели на Танму, ничего не понимая.

— Старый Дамба вас приветствует, приглашает в гости в свою деревню. Завтра утром кто-нибудь из здешних покажет вам дорогу дальше.

— А ты, Танма?

— А я возвращаюсь домой.

— Как тебя благодарить, девушка?

— Не стоит. Возвращайтесь с добрыми вестями.

Свистнула собакам, поправила ружье на плече. И тут не растерялся Янек Майка. Достал из дорожной сумки красный платок с цветами, который прихватил с собой для обмена.

— Возьми, пожалуйста, Танма. Это от нас подарок.

Танма покраснела, взяла платок и обернула вокруг шеи, как шарф.

— Спасибо!

Улыбнулась на прощание и отправилась в обратный путь. А ширбанские бурятки долго еще громко причмокивали, восхищаясь платком, и буквально вырывали путников одна у другой, приглашая их на ночлег в свой дом.

До Каена, широко раскинувшейся над Бирюсой русской деревни, их за два дня довели два проворных бурятских подростка. А уж от Каена, через Бурундуки до самого Шиткино они добирались самостоятельно. Они ожидали увидеть районный город, в их представлении такой, как знакомые им в Польше Залещики, Борщев или даже Тлусты, с центральной площадью, с ратушей, магазинами и ресторанами. Между тем Шиткино мало чем отличалось от большой деревни. Одноэтажные деревянные крытые гонтом дома с резными наличниками укрывались за высокими дощатыми заборами. Несколько узких улочек с деревянными тротуарами по бокам. На высоком берегу реки стояла когда-то богатая, а теперь наполовину развалившаяся белая церковь. Магазинов было немного, вместо ресторана была «столовая», а вместо гостиницы «Дом колхозника», разместившийся в невзрачном бараке. День стоял ветреный, понурый, низко стелились облака, беспрерывно срывался то дождь, то снег. Прохожих на улицах Шиткино попадалось немного, в основном закутанные платками женщины и дети. И один из таких разбитных уличных мальчишек довел их до здания военкомата.

Поляков принял пожилой военный с морщинистым, как печеное яблоко, лицом, с двумя черными квадратиками на уголках воротника. Вжосек не разбирался в советских чинах, не знал, как к нему обращаться. Офицер указал им на стулья, сам уселся за стол, заляпанный чернилами, и представился:

— Я — начальник здешнего военкомата. А вы, как мне доложил дежурный, — поляки?

— Так точно, гражданин начальник, поляки. Мы пришли, чтобы узнать что-нибудь…

— …о польской армии?

— Так точно, гражданин начальник! От самого Калючего пробираемся. Там много поляков. Молодых, пригодных к службе. Нас отправили сюда разузнать все что можно. Поэтому мы просим вас, гражданин начальник, расскажите, где формируют нашу армию. А лучше всего отправьте нас туда, а может, сразу на фронт.

— Это все?

— Так точно, гражданин начальник!

— Отвечаешь, как старый солдат. Это хорошо… Служил в войсках? Звание?

— Капрал войска польского, связист.

— А я артиллерист… Послушай меня, солдат, внимательно. Я знаю об амнистии для поляков. Знаю и о союзническом договоре с правительством генерала Сикорского. И о том, что на нашей территории формируется, а возможно, уже создана польская армия. Знаю. Но и только. На сегодняшний день у меня нет никаких конкретных распоряжений, никаких приказов. А ты, капрал, сам знаешь — в армии без приказа ни шагу… К сожалению, господа поляки, пока ничем не могу вам помочь. Я не знаю, где искать вашу армию, поэтому не могу вас в нее призвать. Понятно?

— И что нам теперь делать?

— Ждать! Придет приказ, мы вас призовем. Не беспокойтесь, мы затягивать не будем. Адрес и фамилии оставьте у секретаря.

В Шиткино парни долго не задержались. Они понимали, с каким нетерпением, с какой надеждой их ждут в Калючем. Переживали, что ничего конкретного не смогли решить, ничего нового не узнали. Не могло утешить и то, что в такой же ситуации находились все поляки из окрестных районов. В Шиткино им встретились несколько таких же оборванцев, добравшихся сюда по тому же делу. Никто из поляков не знал, что делать после амнистии, куда обращаться и где искать польскую армию. Они возвращались в Калючее тем же путем, проходили через те же деревни и лесные стойбища.

Так случилось, что в Каене им пришлось задержаться. Сорвался паром на Бирюсе, и здешние женщины не могли его наладить. А мужчин — ни одного, все на фронте. Долго они возились с паромом, с протягиванием тяжелого стального каната на другой берег, пока, наконец, удалось с ним справиться. Благодарные за помощь женщины пускали их на ночлег в свои дома, кормили, поили, парили в бане, секли по голому телу березовыми вениками. С грустью прощались с ними, а председатель сельсовета, одноглазый инвалид уговаривал переселиться из Калючего в Каен.

— У нас тут немного колхоз, немного леспромхоз. Платим неплохо. Жить можно. Забирайте своих и приезжайте в Каен. Да и белый свет от нас, вроде, ближе…

В Усолье поляки опять ночевали в доме старого Оноя Егорова. Танма, явно обрадованная их возвращением, достала из сундука цветастый платок Янека и не снимала его с плеч. Старик пыхтел трубкой, жаловался на войну, на то, что нет никаких вестей от сына с фронта.

— Зима идет, не харашо… Сын нет, соболь нет, мяса нет… Война не харашо… Баба молодая одна — не харашо…

Посетовал, но поляков ужином угостил, не отказался от поставленной поляками бутылки водки.

Ночью, когда в чадном удушье вся изба уже храпела, под медвежью шкуру к Янеку Малине проскользнула Танма. Голая, распаленная желанием, проворная, как молодая тигрица. Утром она проводила их почти до самого Калючего. Остановилась у излучины Поймы, подошла к Янеку и сунула ему в руку маленькую фигурку из роговой кости.

— Амулет шамана… На счастье!

За время их отсутствия в Калючем многое изменилось. Объявленная амнистия ошеломила поляков. Жители Калючего разбрелись по ближним и дальним окрестностям. Заместителя коменданта Савчука отозвали в Канск. Оставшись в одиночестве, комендант Савин как будто махнул на все рукой и в ожидании близкой отставки окончательно спивался.

В первом бараке в Калючем продолжали жить люди из подольского Червонного Яра. Они всегда держались вместе. Ничего удивительного, что после возвращения Майки и Шайны практически все решились перебираться в Каен. Почти все, потому что в Калючем захотели остаться Корчинская и Сильвия Краковская. Пани Корчинская решила здесь дождаться сына Кароля, который не вернулся из лагеря.

— Даст Бог, жив еще. А если жив и вышел по амнистии, будет мать искать. Где он меня тут в Сибири найдет, если я отсюда уеду? Спасибо вам, дорогие соседи, останусь, подожду сына. Не волнуйтесь за меня, старая я уже. Как Бог даст, так и будет.

А Сильвия Краковская хотела попасть в Тайшет, потому что там отбывал наказание отец ее ребенка, Пашка Седых. Тем более что дедушка Федосей обещал ей в этом помочь…

5

Светало. Ночью подморозило, густой иней посеребрил пожелтевшую осеннюю тайгу. Над более теплой водой Поймы парил туман. Возле бараков стояло несколько готовых в дорогу конных упряжек. Небольшие лошадки, длиннохвостые, гривастые, казалось, еще дремлют. У повозок крутились люди, укладывая свой небогатый скарб.

Пора трогаться! А бабка Шайна продолжала что-то там колдовать на дорогу. Крестилась, сплевывла на все четыре стороны света:

— Сделай так, Господи, чтоб в это проклятое место ни наша, ни какая другая польская нога никогда не ступила. С Богом, поехали! Только когда тронемся, чтоб никто не смел оглядываться, а то еще сглазим. Лихо не дремлет!

Выехали. Скрипели рассохшиеся колеса. Сташек Долина шел, держась за подводу. И как велела бабушка Шайна, на Калючее не оглядывался. Выдержал до самого кладбища. Вчера вечером они приходили сюда с отцом и Тадеком попрощаться с мамой. Может быть, навсегда? Отец долго молился. Тадек бегал по кладбищу за бурундуком. Сташек сгребал с могилы желтые березовые листья, а перед его глазами как живая стояла мама в любимом золотисто-цветастом платье. Он не мог себе представить, что мама тут останется одна. И теперь провожал взглядом мамину могилку, пока ее не заслонила тайга. Не плакал.

Ссыльные с трудом осознавали, что они впервые со времени выселения из Польши передвигаются самостоятельно, без энкавэдэшной охраны, без криков, команд, винтовок и штыков. Они могут остановиться, где захотят, отдохнуть. Два раза ночевали в тайге. Разожгли большие костры и биваком расположились вокруг них. Ночи уже стояли холодные, а в последнюю их припорошило первым снегом. Когда в конце долгого пути они вышли на берег Бирюсы, по реке густой кашей плыла ледовая шуга. По сравнению с Поймой Бирюса была более широкой и полноводной. На другом, высоком берегу виднелась деревня, в которую они направлялись: Каен. Река метала паром, как скорлупку, шуга угрожающе скрежетала, отираясь о борта. Калючинцы все вместе тянули канат парома, лишь бы скорее добраться до берега. На носу стоял местный проводник и длинным шестом удерживал паром в нужном направлении. Было темно, неуютно. Сташек держал за руку брата и боялся, что они могут утонуть. И только когда они без приключений высадились на пристань, он понял, что паромом правила женщина.

Одноглазый председатель привез всех в столовую, где кухарка накормила их досыта густым картофельным супом. Первую ночь в Каене они провели в колхозном клубе. Утром оказалось, что в этой деревне может остаться только несколько польских семей. Председатель выбрал нужных ему специалистов и те семьи, в которых было больше работоспособных взрослых.

— Не волнуйтесь, работа в Каене всем найдется, только в нескольких километрах отсюда, в леспромхозе.

В тот же день их повезли берегом Бирюсы вниз по течению. С трудом преодолев усеянные кочками болотистые трясины, они остановились возле двух старых бараков на высоком, правом берегу Бирюсы, полукругом окруженных тайгой.

— Ну, вот, добрые люди, похоже, попали мы из огня да в полымя, — объявила бабка Шайна и перекрестилась. Бабка Шайна крестилась постоянно, надо — не надо, но на этот раз сплюнула только в одну сторону, зато смачно и зло. Кроме двух старых бараков в поселке ничего не было. Ни бани, ни столовки, ни ларька. Один из бараков был уже частично заселен. Тоже поляками, работающими в леспромхозе. Люди из Червонного Яра заняли все вместе пустой барак. Внутри было мрачно, воняло карболкой и застарелой грязью. Как и в Калючем, деревянные нары тянулись вдоль стен. Крошечные окна с выбитыми стеклами были кое-как заколочены досками. Темно, холодно. Даже печки не было, чтобы согреться, вскипятить воды на чай.

В ту ночь почти никто не спал. Мало того, что было холодно и голодно, на них набросились целые полчища оголодавших на безлюдье клопов. Кое-кто уже пожалел, что они сорвались из обжитого Калючего.

Утром на гнедом «монголе» трусцой подъехал к баракам бригадир из леспромхоза. Высокий, бородатый мужчина, по фамилии Митрофанов. Не успел он привязать коня к березе, как народ набросился на него с претензиями. Митрофанов скрутил из газеты самокрутку, закурил и выслушал все со стоическим спокойствием, а потом продиктовал полякам свои условия:

— Как есть, так есть. Чудес не будет. Работа у нас всю зиму в лесу. А весной, когда лед на Бирюсе вскроется, двинемся на плотах на сплав. Завтра подвезу вам топоры и пилы, назначу десятников, нормы, покажу, где что делать. Зарплата два раза в месяц. Что заработает, то и ваше. На эти деньги сами будете содержать себя. Бараки вам леспромхоз предоставил бесплатно. Тут в сумке у меня деньги, сейчас я вас перепишу и всем работающим выдам по 10 рублей аванса. Карточки на хлеб и другие продукты вам выдадут в нашей конторе в Каене. Сколько хлеба дают? Нормально, полкило на работника, по четверти кило — для неработающих. За хлебом и всем остальным надо ходить в деревню. Здесь ничего нет. Это были бараки для каторжан и сезонных рабочих. Печки нет? Какое дело! Сами поставите: камней и глины тут полно. В Каене есть все, что нужно: наша контора, советская власть в сельсовете, фельдшер и милиция. Ну, подходите ко мне по очереди, запишу вас на работу. И за аванс заодно распишитесь. Сегодня же можете идти в Каен за продуктами. А завтра на работу. Чуть не забыл о главном: война идет, дело нешуточное. Вы же знаете? Дисциплина труда у нас железная, чуть что, можно в тюрьму попасть.

Не все записывались на работу. Первым взбунтовался горячий Янек Майка.

— А пошли они… с такими забавами! В Калючем и то лучше было. И бараки лучше, и столова была, баня. И поляков больше, в случае чего. А тут что? Бараки с клопами и наших — кот наплакал. Я возвращаюсь в Калючее!

Сразу за ним воспротивились еще трое: Владек Журек, Болек Вжосек и один из Бырских, Юзек. Эти, невзирая на приближение зимы, решили добраться до самого Тайшета, до железной дороги, и самостоятельно искать польскую армию, польское представительство, которые вроде бы были организованы генералом Сикорским в России по договоренности с советским правительством.

Холостяки, они могли себе позволить такое рискованное путешествие. Большинство же, отягощенное семьями, такой возможности не имело. И такие, скрипя зубами от разочарования и злости, подписывали список бригадира Митрофанова и оставались в Каене. Но все в один голос заявляли, что останутся здесь только на эту зиму, которая уже давно давала о себе знать. Выхода не было, надо было устраиваться на новом месте.

Ежедневно с первыми лучами солнца взрослые отправлялись на работу в тайгу. Не было необходимости кого-то подгонять, все хотели заработать, а главное — получить продуктовые карточки. Это было тем более насущным, что из-за несчастного переезда они лишились в этом году зимнего запаса рыбы, грибов и сушеных ягод. А кроме того, уже давно распродали все, что захватили с собой из Польши. В эту зиму они остались в старой одежде. Донашивали старые валенки, истрепанные ватные штаны и фуфайки. Взрослые выходили на работу, а подростки отправлялись в Каен за продуктами. Им почти каждый день приходилось проделывать этот десятикилометровый путь туда и обратно. Когда замерзла Бирюса, дорога немного сократилась, но дети все равно возвращались в бараки только под вечер. Так в нужде и безнадежности дожили они до очередного Рождества Христова. В канители однообразных дней и ночей, снега, морозов, голода и простуд, они едва вспомнили о празднике.

Неудивительно, что святой Сочельник был таким голодным и грустным. День был обычный: старшие пошли на работу, а дети — в Каен за хлебом. Трещал мороз. Сташеку Долине было холодно. Мерзли руки, он все время прихлопывал ими, дул на них, прятал в рукава старой фуфайки. Холод сковывал ноги, порточки на нем были никудышные, тонкие, потертые, в заплатках. Он поминутно подпрыгивал, пробегал несколько шагов, потом останавливался, разбрасывал руки в стороны, как пугало, и сильно хлопал себя по бокам. Все ребята вели себя также, спасаясь от холода, кто как умел.

— Три нос, три, побелел уже!

И если несчастный, у которого уже белел и замерзал нос, не чувствовал этого или уже не было сил и желания им заняться, остальные с ним не церемонились и, несмотря на сопротивление, докрасна растирали снегом. Хуже, когда замерзали ноги. Это было незаметно. А обувка у этой братвы была лихая — чаще всего старые валенки, лыковые лапти или кожаные, еще польские, сношенные башмаки, обмотанные тряпками, обвязанные бечевками.

В Каене, не отвечая на приставания местных мальчишек и бродячих собак, юные поляки маршировали прямо в магазин. Только там можно было капельку согреться и купить по карточкам ежедневную порцию хлеба. Продавщица, веселая и добрая тетя Вера, «тетей» здесь называли всех женщин, встречала их всегда одинаково:

— Привалили полячишки-волчишки! Ну как, никто у меня не замерз? — и тут же, придав голову суровость, что давалось ей с трудом, громко кричала: — А ну-ка, быстрее закрывайте двери, Северный полюс мне тут устроили! И снег, снег с ног отряхивайте!

— Здравствуйте, пани Вера! — скандировали хором.

— Здравствуйте, здравствуйте, ребята.

Тетя Вера любила, когда поляки награждали ее странным титулом «пани», и краснела, как мак, когда кто-нибудь из них целовал ей пухлую, фиолетовую от холода руку.

— Что вы, что вы, — отбивалась она, но видно было, как ей приятно. Если в магазине был кто-то из местных женщин, тетя Вера тут же объясняла им такое необычное приветствие.

— «Пани» по-ихнему, как у нас «тетя» или «товарищ». Так ребята меня по-польски называют. Послушные дети, дурного слова не скажу. Каждый день из бараков в такую стужу ходят.

Бабы понимающе кивали головами, жалели польских ребятишек, ругали свое леспромхозное начальство, которое свои толстые задницы на конях возит, а полякам в бараки продукты завести не может. И почти всегда пропускали ребят без очереди. А вообще-то в магазинчике было приятно постоять. Пахло чем-то коричным, селедкой, керосином. Товара на полках небогато, но все-таки есть на что посмотреть. Цветные баночки с чаем, с конфетами, немного рыбных консервов, свечки, мешки с крупой, макаронами, на колоде под стенкой, нарубленные куски мяса. Ну, и полки с хлебом! Хлеб черный, кирпичиком, выпеченный на противнях. Или белый; такая буханка весит целых два килограмма. Сташек все хорошо помнил, но на всякий случай достал из кармана карточки и проверил: да, сегодня он получит целую буханку! Потому что за два дня. Целая буханка! Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что в бараке папа хлеб разделит, и каждому достанется большая порция. Хуже для Сташека, потому что раз буханка целая, тетя Вера даже не станет его взвешивать и довеска не будет. А такой довесок Сташек мог бы сразу на месте, а еще лучше по дороге съесть. Все дети из бараков мечтали о такой удаче.

— Не спи, парень, давай карточки, сейчас посмотрим, что тебе сегодня положено. Два килограмма хлеба, кило крупы и кило макарон.

Вышли из магазина. Солнце уже поднялось высоко. Мороз немного ослабел. Здиська Земняк сжалилась над Сташеком, поделилась с ним своим хлебным довеском. Сташек любил Здиську, хоть никому в этом не признавался. Какое же это неземное наслаждение почувствовать во рту кусочек хлеба! Чуть примороженный, он постепенно тает во рту, и вкусный мякиш сползает со слюной сладким нектаром в желудок! Сташек хлеб не жует, продлевает удовольствие… Дорога через Каен пустая, они проходит мимо школы.

— Фи, обычная хата! У нас в Тлустом — вот это школа: кирпичная, целых десять классов. А какая спортивная площадка была!

— А то! А на большой перемене к еврею за мороженым сбегать можно. Я малиновое больше всего люблю.

— Интересно, как там внутри? Чему их учат?

— Писать, читать. Арифметике, наверное… Сташек, сколько будет девятью девять?

С тех пор, как в Калючем их пытался учить пан Корчинский, Сташек о школе не вспоминал. Иногда только, чтоб не забыть польские буквы, листал мамину поваренную книгу. Но быстро откладывал ее в сторону: слишком сильно она напоминала о маме, и ему становилось невыносимо грустно. Да и как можно спокойно читать о телячьем шницеле или курином бульоне, когда тут в рот нечего взять, разве что впиться зубами в старые нары. Зато, когда у кого-то нашелся «Потоп» Сенкевича, стало интересно. Читали «Потоп» вслух для всего барака. Во время чтения все собирались у печки, и было так тихо, муха не пролетит.

Когда по карточкам в магазине выдавали селедку, тетя Вера заворачивала ее в старые газеты. Мужчины из них крутили самокрутки, не обращая внимания на селедочный запах. А Сташек пробовал по газетам учиться читать. Хоть говорил он по-русски уже неплохо, с чтением ничего пока не получалось. Буквы русского алфавита, хоть часто и совпадали с польскими, значили совсем другое. Никак не мог он в этом разобраться.

Сразу за школой дорожка, которую они протоптали утром, сбегала с крутого берега к Бирюсе. Этой дорогой они возвращались в бараки по замерзшей реке. Когда стоял солнечный, тихий, безветренный денек, шлось веселей, быстрее. Хуже было, когда сыпал густой снег, они теряли протоптанную тропинку, метель заманивала их в глубокие сугробы. А если еще в такую погоду начинало темнеть!.. Медленно пробирались змейкой, держась друг за друга. Иногда, если дети опаздывали, кто-нибудь из бараков выходил им навстречу.

Накануне Рождества обошлось без осложнений. Красное солнце уже садилось, когда дети добрались до бараков. В это же время взрослые возвращались из тайги с работы. К удивлению ребят кто-то из взрослых тащил на спине крепкую елочку.

— Ну, что так рты пораскрывали? Дерева не видели? Сегодня же Сочельник! Забыли? Ах, вы безбожники! Бегом в бараки елку украшать! Чтоб была, как в прошлом году в Калючем. Помните?

Они-то помнили. Но в Каене нечем было украсить зеленую елочку. Нечего было собрать на общее праздничное застолье. И только когда бабушка Шайна стала ходить по бараку од одного к другому и делиться облаткой, народ немного оттаял.

Зима казалась им бесконечной. И не только из-за трескучих морозов, к которым они уже успели привыкнуть, как и к глубоким сугробам, по которым приходилось идти на работу, проваливаясь по пояс. Зима тянулась, потому что в таких условиях невозможно было никуда двинуться из Каена. Люди снова почувствовали себя забытыми Богом и людьми в этой дыре. Как же так? Объявили амнистию, Сикорский со Сталиным договорились, вроде как армия польская где-то в России формируется, а ими никто, кроме воющих по ночам волков, не интересуется.

Поэтому для них стал такой неожиданностью накануне Нового года приезд трех представителей местной власти — директора леспромхоза, председателя сельсовета и комиссара НКВД Сабурова. Это был уже второй визит. Первый состоялся по случаю 7 ноября, праздника революции. Жители бараков получили тогда праздничный паек мяса и по бутылке водки. Все трое рассказывали тогда полякам, как в Москве, на Красной площади, товарищ Сталин принимал военный парад! «Будет и на нашей улице праздник!» — сказал товарищ Сталин.

Представители власти обещали тогда, что как только они получат информацию о польской армии, сразу же сообщат здешним полякам.

Новогоднее посещение властей протекало подобным образом. Снова была дополнительная пайка лосятины, немного селедки и традиционная бутылка водки.

— Что бы вам, товарищи поляки, было чем отметить Новый год, выпить за нашу общую победу.

Молчаливый обычно комиссар Сабуров на этот раз разговорился о недавней победе советских войск в битве за Москву.

— Как сказал товарищ Сталин, и на нашу улицу приходит праздник! И лучшее тому доказательство — великая победа героической Красной Армии под Москвой. И еще одно хочу вам сообщить, товарищи поляки… — тут комиссар надолго замолчал, — так вот, в начале декабря ваш генерал Сикорский нанес визит в Москву и был принят самим товарищем Сталиным! По этому случаю было сделано совместное заявление о том, что мы вместе, плечом к плечу, будем сражаться с немцами до окончательной победы. Генерал Сикорский выступил с речью по радио. Тут у вас радио нет, что ж, такие условия. Но я о вас помнил и привез газету «Правда», в которой все, о чем я говорил, написано. Вот, послушайте один фрагмент: «Мы знаем польского солдата и будем счастливы нашему братству по оружию на погибель ненавистному врагу!»

Как-то в воскресенье с другого берега Бирюсы в бараки пришли несколько молодых женщин. Привезли мясо и замороженное молоко на обмен. Оказалось, что на другом берегу Бирюсы, прямо напротив Каена, расположилось небольшое чувашское село. Узнав о поляках, женщины набрались смелости и отправились к ним на обмен. За мороженое молоко, мясо и мед диких пчел они хотели получить что-нибудь из одежды. Договаривались по-русски, на языке, которым чуваши, как и буряты, владели довольно слабо. Чувашки были веселые, нежадные, торг удался, и обе стороны остались довольны. С тех пор до самого ледохода на Бирюсе дорожка от барака до Кочек, как назвалось чувашское село, была протоптана в обе стороны.

Под конец марта появились первые признаки приближения весны. Дни стали длиннее, пригревало солнце, подтапливая снег на южных склонах холмов и лесных полянах. Широкое русло Бирюсы слепило глаза серебристым настом.

Но еще до того, как вскрылась Бирюса и весна прочно вступила в свои права, в Каене случилось нечто такое, что среди местных сибиряков могли припомнить только самые старые. А жители Червонного Яра такого никогда в жизни не видели и даже не слышали ни о чем подобном.

А случилось все это в тихий погожий вечер, солнце только что село, но сумерки еще не опустились на землю. Внезапно на востоке, на чистом и безоблачном до тех пор небосклоне стало происходить что-то странное, необыкновенное. Тем, кто первым заметил это явление, казалось, что где-то там далеко огромным пожаром занялась тайга. Но чтоб тайга горела зимой?! Однако это был не пожар. То, что они увидели, разыгрывалось высоко в небе. И с каждой минутой все выше. Людям казалось, что само небо горело от горизонта до горизонта! Чистое и безоблачное до сих пор, оно вдруг затянулось клубящейся, похожей на языки пламени, желтизной. Цвета мгновенно менялись. Из огромных, трепещущих языков пламени вдруг стали взлетать светящиеся ракеты, которые мгновенно превращались в широкие цветные полосы, так что создавалось впечатление, будто кто-то там на небе то распрямлял радугу, то вдруг ставил ее на попа. Потом все снова заклубилось, как будто кто-то крутил по небу огромные рисунки, и от этого мелькания у наблюдающих внизу людей кружилась голова.

Все как один выскочили из бараков. Люди в тревожной тишине таращили глаза в небо. Чудо из чудес!

— Конец света, как пить дать, — безапелляционно заявила бабка Шайна и пала на колени, где стояла. — Люди, молитесь, приходит конец нашим земным скитаниям. «К твоей защите прибегаем, Святая Матерь Божия…»

Старухи поспешно крестились и присоединялись к Шайне. Мужчины не знали, на что решиться. Тишину взорвал всеобщий гвалт. В этой круговерти мало кто услышал пана Бжозовского, учителя-пенсионера из гимназии в Черткове:

— Какой там конец света? Что за глупости. Это же полярное сияние! Природное явление в Польше почти неизвестное, но тут, в Сибири полярное сияние иногда случается. Появится, исчезнет и ничем ни нам, ни миру не грозит. А своим чередом, какая же красота! Какая необыкновенная сила в этой природе! Какая энергия будущего! Какой там конец света! Обычное полярное сияние!..

Бабка Шайна неохотно поднялась с колен, но не дала себя переубедить.

— Сияние, сияние, а как же! Говорю вам, люди, это какой-то знак Бог дал!

— Что-то в этом есть. Старики говорят, что в старые времена, когда на небе появлялись такие странные знаки, потом сразу или война случалась, или мор, чума по всему миру прокатывалась.

— А я вам, мужики, говорю, что бабка права, наверняка знак какой-то, только мы его прочесть не умеем.

— Не говори глупостей! Кто нам будет знаки подавать?

— Сейчас скажу. На востоке началось?

— Ну, на востоке.

— А раз на востоке, значит японцы нам знаки подают, больше некому. Вот так!

— А пошел бы ты со своими японцами.

— А я вам говорю, что японцы! Письмо у них другое, вот мы и не понимаем. Видишь, какие зигзаги на небе выписывают?

— Ты смеешься, а бабка говорит, что она Богоматерь ясно видела. Владычицу небесную Польши в короне…

— Бабка Шайна всегда что-нибудь увидит, но чтоб еще этот… японцами мозги морочил…

6

Лед на Бирюсе тронулся ночью. Жителей бараков разбудил глухой гул, похожий на далекие пушечные выстрелы. А любопытным, сорвавшимся с нар и выбежавшим на улицу гул от реки показался похожим на грохот тяжело груженного состава. Слышны были треск, скрежет, как будто вдали ломались могучие старые деревья или со скал осыпалась лавина камней.

— Люди! Бирюса пошла!

— Лед тронулся!

Много времени утекло, прежде чем с Бирюсы сошел весь лед, опала большая вода и река вернулась в свое прежнее русло. Вода в реке все еще была высокой, мутной, полной плавающих камышей и сосновой коры. А в старице, куда добралось весеннее половодье, еще долго торчали из под ила вырванные с корнем деревья, песчаные наносы чередовались с высыхающими озерцами, оставшимися от разлива, в которых билась оставленная здесь течением рыба, плавала густая взвесь жабьей икры.

Ребетня ватагой отправлялась на ловлю рыбы, на сбор щавеля на лужайках. Однажды они наткнулись на небольшое, поросшее молодым камышом озерко. На гладкой водной поверхности, над которой носились тучи комаров и мошек, то и дело появлялась рыбья голова. Рыбы ловили насекомых или жадно хватали ртом воздух. Озерко оказалось мелким и илистым, оно буквально кишело золотисто-коричневыми карасями! Радости от удачной ловли было много, пользы меньше — бедные карасики были такими тощими, что от них осталась только золотистая чешуя и кости. Костлявые караси помимо всего прочего воняли болотом, но подсоленные, запеченные на углях были проглочены мгновенно вместе с косточками. И с большим аппетитом…

Когда Долина возвращался с работы, сыновья уже ждали его в бараке.

— Ну, как там сегодня?

— Нормально, папа, — отвечал Сташек, а маленький Тадек усердно ему поддакивал.

— Ну, может, поедим? Есть там что, Сташек?

По этому сигналу Сташек доставал сверток с дневной порцией хлеба и подавал отцу. С тех пор, как умерла мама, отец всегда делил хлеб на равные порции, какую себе, такую и сыновьям.

Отец делил хлеб, а Сташек бежал к печке за котелком супа, который сам приготовил. И в этих «супах» попадалось все, что мальчишке удалось раздобыть за день. Хорошо, если удавалось засыпать в котелок горсть крупы или макарон. А если этого не было, там чаще всего булькала рыба с болотными луковицами, грибы, молодая крапива, лебеда или щавель. Такую горячую подсоленную бурду можно было есть, а с накрошенным в нее хлебом и вовсе была ого-го какая вкуснятина! А уж если попадался кусочек мяса, это было настоящее угощение. Сташек приносил закопченный дымящийся котелок и ставил перед отцом. Тот зачерпывал первую ложку, дул, отхлебывал и одобрительно кивал головой.

— Вкусно! Ну, парни, за работу!

Два раза повторять не приходилось. Съедали все подчистую, а Тадек долго еще выскребывал пустой котелок и досуха вылизывал свою ложку.

— Слушай, Сташек, я на сплав ухожу, на следующей неделе плоты будут готовы. Не хотят меня освобождать от этой работы. Так что придется вам тут какое-то время самим без меня управляться.

О плотах и их сплаве по Бирюсе в бараках говорили еще зимой. А весной, как только сошел лед, начали к нему готовиться. В паре километров от бараков небольшой приток Бирюсы образовал естественный затон, с трех сторон окруженный высокими скалистыми берегами. На этих скалистых террасах всю зиму складывали очищенные от коры, готовые к сплаву корабельные сосны. Стволы, сложенные в огромные пирамиды, ждали, когда их сбросят в воду и свяжут в плоты.

Приходило время, и бревна летели в реку с крутого берега. Вода бурлила, бревна вставали на попа, ныряли в глубину, чтобы через секунду всплыть на поверхность. Плохо, если в воду разом сорвалось больше десятка бревен. Так тоже случалось. Тогда в воде возникал настоящий завал упавших друг на друга стволов, с которым люди долго не могли справиться. Тут и до беды недалеко. Плавающие по заливу бревна ловили баграми, сортировали, подгоняли друг к другу и связывали крепкими жгутами из распаренных, скрученных, как веревки, молодых березок. Плот нужно было еще вывести на Бирюсу, чтобы его подхватило главное течение и понесло к цели. Делалось все вручную, люди, как бурлаки, тянули буксирные канаты. Портом назначения плотов был далекий Енисейск, где строительный лес грузили на океанские суда.

— А долго они плывут? — интересовались поляки.

— По разному, — философски отвечали местные. — Как пойдет. Если не сядем на мель, не разобьемся на Черном камне, через месяц — полтора должны будем вернуться домой.

— Туда — понятно, плывем по течению. А как обратно?

— А это уж как Бог даст: с оказией или пешком, браток, пешком по тайге-матушке.

Отправляющимся на сплав плотогонам выдавали провиант на целый месяц.

— Месяц, полтора — слишком долго для нас, — пробовали бунтовать поляки. — А вдруг повестка придет в армию, на фронт?

— Нечего заранее беспокоиться. Можете не сомневаться, за то время, что вы будете на сплаве, война наверняка не закончится. Успеете еще повоевать, успеете…

Плот Долины отплывал утром. День обещал быть погожим, солнечным. Сташек с Тадеком попрощались с отцом еще в бараке и теперь сидели на высоком берегу Бирюсы и с грустью смотрели, как уплывает отцовский плот. Впервые они оставались одни так надолго. Сташек в первый же день никак не мог найти себе занятие. С отъездом отца все его обязанности свелись к заботам о младшем брате. Даже ежедневный суп не приходилось готовить. Они вернулись в барак, и поскольку отец оставил им часть своего дорожного провианта, принялись за еду. И хоть Сташек сам себя призывал к порядку, соблазн и голод были так сильны, что через пару дней от отцовских запасов не осталось и следа. Хочешь — не хочешь, пришлось Сташеку вернуться к ежедневной добыче еды и готовке своих знаменитых супчиков. Два раза в неделю он выбирался в Каен за хлебом…

Тадек ни на шаг не отходил от старшего брата. И как-то раз уговорил брата взять его с собой в Каен.

— Знаешь, как это далеко? По кочкам прыгать придется, комары тебя покусают. Ты не сможешь. — Малыш расплакался. — Ну, ладно, ладно, пойдем. Только попробуй потом ныть…

В деревне малыш был впервые и вел себя, как дикарь — всего и всех боялся. А тут еще в магазине тетя Вера и другие женщины громко и жалостливо плакали. Оказалось, что вчера тетя Вера получила «похоронку», официальное сообщение о том, что ее муж, отец ее троих детей «погиб на фронте смертью храбрых». Вера, опухшая от плача, рвала на себе волосы и громко причитала:

— Ой, Ванюша, Ванюша, что же ты нас не пожалел, что же ты нас осиротил?!

Детишки из бараков тихонько стояли в уголке. Вера прервала свои причитания, шмыгнула носом и утерла слезы подолом халата.

— Дайте карточки, выдам вам, что положено, — и как бы оправдываясь перед бабами показала на детей, — каждый день, зима — лето, за этой крошкой хлеба приходят. Надо их обслужить, чтоб до вечера успели вернуться. Чем они бедные виноваты, что у меня такая беда случилась.

Не успели дети закрыть за собой дверь, как громкие причитания и плач возобновились.

— Как хорошо, — сказала Здиська, — что мой и твой папа не на фронте. На войне этой люди только и знают, что убивают и убивают друг друга.

— Глупая ты! Для того и есть фронт, чтобы люди убивали друг друга. Они же с врагом воюют. А наши не на фронте, потому что еще не нашли польскую армию. Я бы тоже на войну пошел…

— Сам ты глупый, раз на войну идти хочешь!

Они присели передохнуть недалеко от паромной переправы на Бирюсе. Покусывали хлебную корочку и смотрели, как паром подходит к причалу.

— О! — удивилась Здиська. — Смотри, баба паромом правит!

— Я знаю. Стеша ее зовут. А она нас с Эдеком один раз перевезла на этом пароме. Она добрая… Ее мужа тоже на войне убили.

— Ни за какие сокровища я бы не хотела, чтоб моего папу на эту войну взяли.

— А я бы хотел, чтоб мой пошел.

— Дурной ты и все.

— Дурной? Ты что, не слышала, что люди в бараках говорят? Или, может, ты в Польшу не хочешь вернуться?

— Кто ж не хочет? А что они говорят?

— Так знай, что пока наши польскую армию не найдут и не пойдут на фронт, мы из этой Сибири никогда в Польшу не вернемся…

Здиська, сорванец в юбке, голубоглазая, с золотыми, как спелый колос пшеницы, волосами. С такой только коней красть! Сташек ее любил, хоть именно с ней чаще всего спорил и задирался. Теперь, когда отец ушел на сплав, Здиська добровольно взялась ему помогать в заботах о брате. Помогала и ее мама, заботливая и добрая пани Юлия Земняк.

На рыбалку Сташек ходил вместе с другими мальчишками, но чаще всего с Эдеком, братом Здиськи. А иногда любил в одиночку отправляться на заранее выбранное место рыбалки. Особенно с тех пор, как он откопал из-под ила небольшой челнок, который притащило откуда-то весенним половодьем. Находку Сташек держал в строгом секрете от мальчишек, очистил лодку от ила, высушил на солнце и спрятал в густых камышах.

В то утро Сташек решил спустить лодку на воду. Выскочив из барака, он столкнулся со Здиськой.

— Осторожно, сумасшедший! Куда так мчишься?

Ему не удалось отвертеться от пронырливой Здиськи. А может, он и не очень старался, очень уж хотелось похвастаться кому-то своей лодкой. Вытребовал только от Здиськи страшную клятву, что никому не выдаст тайну, даже Эдеку, и они вместе побежали к Бирюсе.

Опробовали лодку в маленькой спокойной бухточке, отгороженной от течения большой реки полуостровом, густо поросшим лозняком.

— Поплыли туда! — потребовала Здиська и показала на песчаный нос полуострова.

— Если хочешь, можем даже на тот берег поплыть, к чувашам. Хорошая лодка, правда?

— Хорошая! Ой, не раскачивай так…

Но было уже поздно, оба тут же очутились в воде, а челнок плавал вверх дном! К счастью, было не глубоко и близко от берега. Мокрые, измазанные илом, они были похожи на чертенят.

Здиська не на шутку разозлилась.

— Боже, как я вернусь в барак? Как я выгляжу!

Делать было нечего, надо было снимать все с себя, стирать и сушить. Мало того, что они стеснялись друг друга, так еще на них тут же набросились целые тучи комаров и мошки. Здиська нашла решение:

— Пойдешь за те кусты и закроешь глаза! А я разденусь, постираю и повешу сушить на солнце. А потом там, где песок, зайду в воду. По самую шею. Тогда можешь выходить. Но только, когда я позову. Смотри, не подглядывай!

— Делать мне больше нечего, как подглядывать! Ну, ладно, ты спрячешься в воду, а я что?

— Отвернусь я, глупый. Не бойся, я тоже не буду на тебя смотреть.

Как решили, так и сделали. И хоть вода в бухточке была не проточная, пронизанная солнцем, оба ныряльщика уже через минуту посинели и защелкали зубами от холода. Когда они возвращались в барак, Здиська пригрозила:

— Запомни, если ты мальчишкам проболтаешься, что видел меня голую, я им расскажу, где ты лодку свою прячешь!

— Ага, уже бегу рассказывать… Ты ж сама это придумала.

— Что придумала?

— Ну, чтоб раздеваться догола.

— Свинья!

— А то ты меня голым не видела?!

— Я тебя? И не думала!.. Было бы на что смотреть…

А невезучий челнок недолго радовал Сташека. Даже весло, которое он выстругал из дранки, мало чему помогло. Лодка была неустойчивая, легко переворачивалась. Как-то Сташек раскрыл тайну лодки Эдеку, своему закадычному приятелю. Непонятно, что их толкнуло, но они взяли с собой Тадека и поплыли на Бирюсу. И чуть там не утонули. С большим трудом, еле живые от страха, добрались до берега и не успели отвернуться на секунду, как лодчонку подхватило быстрое течение, и только они ее и видели.

Как-то вечером, когда народ вернулся с работы, ребетня ворвалась в барак с криками, что кто-то к ним едет. Несколько человек из любопытства вышли за порог. В крутую горку со стороны каенских болот с трудом тащил повозку гнедой «монгол».

Вдруг кто-то крикнул во весь голос:

— Да это же Янек Майка!

Еще больше все были потрясены, когда с подводы, тяжело припадая на хромую ногу, стал слезать… пан Корчинский! Тот самый Кароль Корчинский, которого за обучение в Калючем польских детей НКВД арестовал и осудил на четверть века строгой каторги. Приехала и пани Корчинская, его мать, и какая-то черноволосая, с раскосыми глазами, молодая бурятка. Ее люди не знали, это была Танма из Усолья, которая прошлым летом сразу после амнистии служила полякам проводником в их походе через тайгу.

Бабка Шайна перекрестилась, как будто призрак увидела, и с плачем бросилась пани Корчинской на шею. Ахи, охи, радость, удивление и бабский плач! Корчинский, кожа и кости, сутулый, морщинистый, грустно улыбался беззубым ртом. И все время молчал. Пани Майка плакала, прижимаясь к давно не виденному сыну. Бурятка, окруженная любопытной детворой, вытирала до крови разъеденные комарами и мошкой глаза лошадки.

Да, это был уже не тот прежний жизнерадостный доброжелательный Корчинский! О своей судьбе рассказывал скупо. В канской тюрьме их разделили с Циней Бялер. Что с ней сталось, он не знает. А Владек Лютковский, к сожалению, не выдержал, умер в богучанском ГУЛАГе. Амнистия застала Корчинского там же, в Богучанах на Ангаре. Потом они несколько недель вместе с другими поляками добирались по бездорожью до Канска. Там на железнодорожной станции разошлись в разные стороны. Большинство поляковбросилось к первому попавшемуся, идущему на запад поезду. Одни хотели как можно дальше бежать из Сибири. Другие, особенно молодежь, решили искать польскую армию. Инвалид Корчинский в войска не годился, он решил вернуться в Калючее, где надеялся застать мать. Он не ошибся, старушка мать ждала его. Но само Калючее практически опустело. Коменданта разжаловали. Леспромхоз, потеряв рабскую рабочую силу, утратил интерес к поселку. Поляки бежали из этого проклятого места над рекой Поймой, куда глаза глядят. Сильвии Краковской дедушка Федосей помог уехать в Тайшет, где в лагере сидел ее муж. В Калючем после амнистии остались только те, у кого не было шансов выбраться оттуда собственными силами. Беспомощные вдовы с малыми детьми, одинокие старики, инвалиды и тяжелобольные. Никто ими не интересовался. Хлеба не было. Даже соль кончилась. Еду приходилось добывать самим. Только тайга и Пойма их кормили.

— Я думала, мы все умрем с голоду в этом Калючем. Но Бог миловал. Дедушка Федосей, дай ему Боже здоровья, подстрелил лося и притащил к нам под барак. Это нас в прошлую зиму и спасло, — рассказывала пани Корчинская. — Некоторые в Усолье за продуктами ходили.

А там, в Усолье, безраздельно царил Янек Майка! Естественно не один, а вместе со своей черноокой, быстрой и ловкой, как белочка, буряткой Таимой, дочкой старика Егорова. Старый бурят принял поляка без всякого сопротивления, отдал ему дочь, а традиционным у бурятов «калымом», то есть выкупом за невесту, послужил пакетик прессованной махорки. Разохотившись, тесть хотел отдать Янеку и вторую дочку, Онойку, но зять сумел как-то от этого необычного предложения увильнуть. Они жили с Таимой одни в специально выделенном им доме — юрте. Танма занималась охотой на соболя. Но по мере необходимости снабжала весь род Оноев и всякой дичью. Янек, единственный оставшийся в поселке взрослый работоспособный мужчина, брался за все, где требовалась мужская рука. Танму он любил. Жилось ему в Усолье, как у Бога за пазухой, хоть бывали минуты, когда охватывала его дикая тоска по всему польскому. Весной Янек узнал о возвращении Корчинского. Не откладывая в долгий ящик, навестил его. А когда после весенних разливов немного просохло и можно было из Калючего выехать, привез Корчинских в Каен и сам навестил родителей.

В Каене Танма, не понимавшая польского, ни на шаг не отходила от Янека. Слушала странную речь, смотрела на резкие движения и жесты поляков, каких она никогда не видела у соплеменников, в бараке оглядывалась, как перепуганный зверек. Янек то и дело прижимал ее к себе и ласково гладил блестящие черные волосы. Ее свободная длинная туника из шкурок бурундука уже не могла скрыть, особенно от пристального взгляда женщин, округлившийся бременем живот.

— Интересно, на кого новорожденный будет похож? Майка, а ваша невестка крещенная или нет? Говорят эти здешние люди с косыми глазами, буряты или как их там, и вовсе нехристи, язычники, — беспокоилась бабка Шайна.

Танма не хотела ночевать в бараке. Они спали с Янеком на подводе, накрывшись полостью из оленьих шкур. Побыли два дня и поехали обратно в Усолье. Мать Янека плакала.

— Не плачьте, мама, не пропаду. Сами видите, не могу я ее в таком состоянии оставить одну. Моя ведь кровь. Пусть мне кто-нибудь даст знать, когда в польскую армию брать будут.

Танма, счастливая от того, что возвращается в родное Усолье и забирает Янека с собой, поклонилась матери в пояс.

Прошел обещанный месяц, А Долина со сплава не возвращался. Вернулись уже давно бригады, которые вышли из Каена позже, а Яна Долины все не было.

— Не бойся, вернется. Не один он задержался. Может, на мель сели? Река большая, берегов почти не видно, как там кого-то заметишь. Может, по дороге где-то задержался…

Так утешали Сташека те, кто вернулся со сплава. И тут же пускались в воспоминания, начинали рассказывать всякие были-небылицы. О том, какая вероломная Бирюса, полня водоворотов, неожиданных мелей, каменистых порогов, на которых менее опытные плотогоны могли даже плоты утопить. Ну, и о возвращении со сплава, в основном пешком, берегом реки или таежным бездорожьем.

Сташек стал беспокоиться, ничего ли с отцом не случилось. К тому же у них с Тадеком уже несколько дней не было ни кусочка хлеба. Кончился календарный месяц, кончились их хлебные карточки. В леспромхозе карточек Сташеку не выдали.

— Нет вас в списке. Тут написано: Ян Долина плюс два человека на содержании. А откуда я знаю, что это вы?

— Люди в бараке знают, могут подтвердить…

— Люди, люди! Люди все могут подтвердить. Карточки положены только кормильцу, а вы «иждивенцы». Вернется отец, получите хлеб, не пропадет…

О своих проблемах Сташек никому не рассказывал. Даже Здиське. А просить у кого-то помощи не хотел и не умел. Была у него еще пара горстей крупы, ею заправлял свои сваренные из лебеды и крапивы супы. А если рыбу удалось поймать, так это было настоящее пиршество. Все, что он готовил, они с Тадеком съедали с утра, потом выходили из барака и весь день бродили вдоль Бирюсы в окрестной тайге. Что по пути нашли, то и ели: щавель, саранку, черемшу или другую зелень. В барак возвращались в сумерках и сразу ложились спать, потому что во сне голод легче обмануть.

К их огорчению, уже несколько дней, как испортилась погода. Похолодало, моросил мелкий надоедливый дождь. Густой туман затянул реку, заползал в тайгу. Мальчишки голодные, промокшие и замерзшие, бродили по прибрежным лужайкам, где чаще всего попадались кустики кислого щавеля. Тадек, босой, плохо одетый, щелкал зубами от холода, плакал и уже второй день жаловался, что у него болит живот. Под вечер они вернулись в барак. Сташек положил малыша на нары и пошел приготовить что-нибудь горячее. Была только лебеда. Даже соль кончилась. Он не хотел ничего просить взаймы у соседей, боялся, что они начнут расспрашивать, что он варит. Зеленая бурда из лебеды была безвкусная, противная. Тадек обжигал губы и не проглотил ни ложки. Сташек хотел подать ему пример, сам с трудом глотнул пару ложек бурды, но без соли она была несъедобной. Утром Тадек проснулся в горячке, плакал и звал отца. Бредил. Сташек вскипятил воды и попытался его напоить. Малыш захлебывался, плевался, не хотел пить. «Может, хоть немножко посолить?» — подумал Сташек и на этот раз решил пойти к пани Корчинской и занять у нее ложечку соли.

Что-то выдало Сташека: то ли бегающие красные от бессонницы глаза, то ли дрожащий голос, но пани Корчинская тут же направилась к их нарам. Один взгляд на пылающего жаром ребенка моментально все ей объяснил. Малыш, напоенный малиновым чаем, накормленный миской сытного супа, принесенной пани Земняк, уже к вечеру почувствовал себя лучше. А на следующий день отец вернулся со сплава!

Долина заметно изменился. Правда, он немного похудел, потемнел, исхлестанный ветрами, водными брызгами, солнцем, но показался Сташеку более крепким и молодым. Он стал мягче, чаще улыбался, иногда даже шутил. И стал следить за собой. Ежедневно скреб подбородок старой бритвой, зачесывал волосы, латал просмоленной дратвой износившиеся башмаки и чаще стирал рубаху. После смерти мамы отец был нелюдимым, избегал людей. Теперь сам стремился к общению. Особенно обрадовался он возвращению Корчинского, не уходил от разговоров о политике, а в теплые вечера выходил вместе со всеми на поляну перед бараком. Часто на берегу Бирюсы разжигали большой костер, вокруг которого собиралась молодежь, приходили старики. Кто-то растягивал старую гармошку, кто-то бренчал на балалайке, начинались шутки, байки, пение хором, а иногда и танцы. Конечно же, такая минута расслабленности была людям необходима. Отец возвращался в барак поздно, долго не мог уснуть, вздыхал и крутился на нарах. Эту перемену в отце Сташек заметил уже при встрече.

— Сташек, отец со сплава возвращается! — заорал на весь барак Юзек Жепка, мальчишка немного старше Сташека, отец которого тоже был на сплаве. Кроме Жепки и русского рулевого, с ними ходили на сплав еще две девушки: Сташка Жутидло и Броня Барская.

Отец, широко улыбаясь, отбросил дорожную сумку, схватил Тадека на руки, высоко поднял над головой, прижал и поцеловал. Потом обнял Сташека, похлопал по худой спине и представил его стоящей рядом Бронке:

— Это и есть мой старший, Сташек. Вместе хозяйничаем. Ну, а это младший, Тадек. Я тебе уже говорил о них.

— Да я же их обоих знаю. А со Сташеком мы когда-то даже вместе в Каен ходили за хлебом.

— Папуля! — немедленно подхватил Тадек. — А нам хлеба в Каене не дали, я голодный был и даже заболел! А пани Земняк нам супа дала. И пани Корчинская…

— Сейчас будет тебе хлеб, папа привез.

Отец развязал вещмешок с хлебом. Броня тем временем протянула руку и хотела погладить Сташека по голове. Тот, не привыкший к таким ласкам, дернул головой, и рука девушки повисла в воздухе.

Броня действительно шла как-то с ребятами в Каен и всю дорогу пересказывала им «Огнем и мечом». Из всей «Трилогии» в бараке был только «Потоп». Она обещала при случае пересказать им и «Пана Володыевского», а может, и «Крестоносцев». Но такой случай пока не представился. Сташек по-своему даже любил Броню, но это еще не повод, думал он сердито, чтобы так его позорить, обращаться, как с маленьким, по головке гладить. И в голову ему в тот момент не пришло, что скоро он именно из-за этой самой Брони до крови будет драться с Казиком Грубой.

А дело было так. Шли они с мальчишками на рыбалку, встретили Броню, возвращающуюся с реки с охапкой выстиранного белья.

— День добрый! — вежливо поздоровался Сташек, которого еще мама научила, что с каждым знакомым нужно здороваться.

— День добрый, день добрый, Сташек! — ответила, улыбаясь, Броня и пошла своей дорогой.

— Хи, хи, хи, какой вежливый мальчик! «День добрый, пани!» — передразнил его Казик. — Но ты прав, подлизывайся заранее, пригодится.

— Ты чего?

— Не прикидывайся глупым, вроде ты не знаешь.

— А что я такого должен знать?

— Дурака корчишь? А то, что эта Броня скоро твоей мачехой будет. Вот что!

— Как это, моей мачехой? Что ты плетешь?

— Я плету? Да весь барак знает об этом, Броня с твоим стариком давно шашни крутит, еще со сплава…

Не договорил. Сташек бросился на него с кулаками, и только шедший с ними Эдек с трудом растащил дерущихся.

7

Корчинский умирал. Он уходил из этого мира в полном сознании, в неизбывной тоске. Именно в тоске. Все, что ему дано было вытерпеть физически, он уже в этом мире, наверное, пережил. Теперь он неподвижно лежал с закрытыми глазами на нарах в бараке, худой, как скелет, и такой слабый, что не мог поднять руки, чтобы утереть со лба заливающий его пот, или отогнать назойливую муху. Ничего не болело. Не хотелось есть. Изредка хотелось пить, и он с трудом облизывал засохшие синеющие губы. Тогда ухаживающая за ним мать вливала ему ложечку малинового отвара и отирала влажные виски. Уже неделю пребывал Корчинский в этом горячечном состоянии, мало чем отличающемся от небытия, хотя мозг его продолжал исправно работать. Да вот только не было сил высечь в себе даже слабую искорку воли. А когда человек теряет волю, ничто и никто ему уже поможет. И это Корчинский знал по собственному опыту каторжанина. А вот теперь и сам сдался и понял, что близится конец. Его мучили лагерные воспоминания. Мучили угрызения совести за то, что это он стал причиной несчастий, которые свалились на совсем юную Циню Бялер и такого же молодого Владека Лютковского. Зачем он тогда в Калючем уговорил их учить детей?! Лютковский погиб в ГУЛАГе в страшных мучениях. А что сталось с Циней Бялер? Этого умирающий Корчинский не знал…

Корчинского с Лютковским после заочного приговора НКВД на 20 лет лагерей отправили в начале апреля 1940 года из Канска в тайшетский ГУЛАГ. Выдержать здесь четверть века?! Тайшетские лагеря пользовались дурной славой. Они наслышались об этом в канской тюрьме, выполнявшей пересылочную функцию. Именно в Канске брали начало многочисленные каторжные тракты, расходились по всему Красноярскому краю, в Иркутск, Тайшет, в северный край эвенков и якутов, на Таймыр и Колыму. «Колыма, Колыма, веселая планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето»… Их было в камере несколько десятков. Мешанина человеческих типов, национальностей со всего Советского Союза, политических заключенных и обычных бандитов, нередко многократных рецидивистов. Царят, правят в камере «блатные», которые по первому знаку своего «пахана», непререкаемого лидера, готовы на все. Люди, впервые отбывающие наказание, причем неизвестно за что, политические, чувствовали себя среди них, как овца в волчьей стае. Таких зовут «фраерами». А «люди» здесь они — рецидивисты, «блатные». Это именно они с тихого согласия администрации устанавливают в тюрьмах и лагерях волчьи законы.

Корчинский и Лютковский, которых взяли прямо в тайге, не имели с собой ничего ценного. И все равно, шерстяной шарф Лютковского стал добычей блатных, как только новеньких втолкнули в камеру.

Еще в Канске узнал Корчинский, что такое эти тайшетские ГУЛАГи. Заключенные были заняты в основном на производстве деревянных шпал для железной дороги. Там же эти шпалы пропитывали. В общих словах это сводилось к тому, что сходящие с пилорамы шпалы для усиления их прочности, стойкости против влаги и гниения пропитывали специальной смесью креозота, дегтя и керосина. При длительном контакте это была смертоносная смесь даже для здоровых людей, а что говорить об изголодавшихся заключенных, работающих без какой-либо профилактической защиты. Ядовитые испарения поражали дыхательные пути, оседали в легких, в глазах, окрашивали кожу и пропитывали не только одежду, но все человеческое тело, как губку, невыносимым неистребимым смрадом. Из Канска их этапировали. Куда? Этого заключенному никогда не сообщали. Но когда они вышли из вагона, по специфическому запаху поняли, что они в Тайшете.

Несколько месяцев работали они с Лютковским на пропитке железнодорожных шпал ядовитой испаряющейся смазкой. Этого хватило, чтобы они сами пропитались этим смрадом на всю жизнь. А у Лютковского развилась скоротечная чахотка. Парень умирал в страшных мучениях. Плевал кровью, заживо гнил, как сжираемый цингой «доходяга».

Когда Корчинский после амнистии добрался до Калючего, он уже не застал там никого из семьи Владека. Всех унес тиф. Не застал он и Бялеров. Жена Бялера умерла, а старика вместе с остальными польскими евреями куда-то вывезли из Калючего. Впрочем, что он мог сказать Бялеру о судьбе его дочери, Цини? Их разделили еще в канской тюрьме. Что теперь с ней? Циня была девушкой редкой красоты и ума. «Я виноват, я, что детей в эту геенну вверг!» Совесть не давала покоя. Что с Циней? Только бы ее не постигла судьба Владека Лютковского…

Тюремная больница в Канске считалась далеко не самой худшей среди подобных заведений. Если заключенному посчастливилось сюда попасть, он даже мог рассчитывать на отдельную койку, чистое постельное белье и неплохое питание. Врачебная опека тоже была на уровне, поскольку в Канск по этапу попадали осужденные врачи разных специальностей.

Циня — Целина Бялер попала в канскую больницу прямо с доставивших ее из Калючего арестантских саней с диагнозом «тяжелое воспаление легких». У нее держалась высокая температура, она теряла сознание, металась в бреду, кричала. Придя в себя, Целина увидела склонившееся над ней лицо пожилого седого человека с толстыми стеклами очков на носу. По белому халату и стетоскопу догадалась, что это доктор. И не ошиблась. Как она позже узнала, звали его Исаак Левин, профессор-терапевт, осужденный в ходе сталинских репрессий в Ленинграде после убийства Кирова.

— Не спим уже? Хорошо, хорошо… Ну, проверим пульс, простучим легкие, послушаем, что нам скажет сердце. Так… Хорошо, хорошо… Ну, кажется, худшее за нами. Теперь попрошу вас много спать, отдыхать. Все будет хорошо.

Доктор Левин появлялся возле ее постели ежедневно. На утреннем обходе его сопровождала надзирательница отделения, гренадер-баба, неразговорчивая и грубая. Санитарками и няньками здесь служили заключенные. Целина чувствовала, что доктор относится к ней с особой заботой. Она поправлялась, пробовала даже вставать с постели.

— Лежи, дура, — обругала ее соседка по палате, заключенная. Ей сделали операцию на желудке, похоже, у нее был рак, потому что она страшно мучилась, ночами корчилась от боли. — Лежи, глупая, пока они тебя сами с койки не стащат. Плохо тебе тут? Ты видно «фраерша». Ой, Боже, Боже! Я этой боли больше не вынесу, а эта блядь, надзирательница, капли морфия для умирающего человека жалеет.

Для более подробного осмотра доктор Левин вызывал выздоравливающих к себе в кабинет. Целину вызвал неожиданно, был в тот день с ней подчеркнуто сух, даже строг. Осматривал ее долго, тщательно. Что-то бормотал себе под нос. Прервал осмотр и отправил санитарку за чем-то в другое отделение. Когда они остались одни, доктор Левин, проверив, не подслушивает ли кто под дверью, произнес неожиданный монолог:

— Я знаю, что вы польская еврейка. Вы обо мне ничего не знаете, но я тоже еврей. Только российский. Я хотел бы вам помочь. Но не только потому, что вы еврейка. Вы еще очень слабы, а я не могу вас дольше держать в больнице. Если вы сейчас попадете в ГУЛАГ, у вас нет никаких шансов выжить. Я подумал, можно попробовать оставить вас в больнице лаборанткой. Химию изучали?

— В польской гимназии… И латынь. Курсы Красного Креста до войны прошла…

— Прекрасно! Этого достаточно. Вижу, мы понимаем друг друга. Надо рискнуть. Завтра на обходе скажите, что вы санитарка-лаборантка, спросите, не могли бы вы у нас работать. Я поручу надзирательнице отправить вас с рапортом к коменданту больницы. Остальное — моя забота.

План старого профессора показался Целине нереальным, но она сделала все, как он велел. И о, чудо! Удалось. Профессор Левин пользовался несомненным авторитетом у коменданта. В качестве санитарки-лаборантки Целина проводила весь день в больнице, а на ночь ее запирали в специальной камере, предназначенной для работающих в тюремной больнице заключенных. Обязанности у нее были несложные, как-то справлялась. Однажды она воспользовалась подходящим моментом, набралась храбрости и задала доктору Левину давно мучавший ее вопрос:

— А как вы узнали, пан профессор, что я еврейка?

Левин грустно усмехнулся, протер очки.

— Ты, наверное, боишься, что по внешности? Говорят, именно так нас узнают. Нет, деточка. Внешность — ерунда. Многие нации на свете выглядят идентично или подобно. Ты почти двое суток была без сознания. Металась, бредила в горячке. Я заглянул к тебе ночью, ты что-то говорила, выкрикивала. Наверное, по-польски. Но пара слов наводила на размышления. Тогда-то я и понял, что ты — еврейка.

— Извините, а что я говорила?

— «Маме», «тате», «варум». Здоровалась с кем-то: «Шулем Алейхем». Мы, русские евреи, еще немного помним идиш. Молодые уже ничего не понимают.

— Стыдно мне, пан профессор, но я тоже на идиш почти не говорю. В Польше родилась, росла, по-польски думаю, говорю. Да я как-то никогда о своем еврейском происхождении не задумывалась.

— Не беспокойся, деточка. Быть евреем — не грех. Хоть иногда тяжело. В Советском Союзе иногда даже очень…

В камере их было около двадцати человек. Политических мало. В основном так называемые «бытовички», осужденные за заурядные преступления, молодые россиянки, санитарки, врачи. Канская тюремная больница имела своего «опекуна», «кума», как на жаргоне ГУЛАГа называли сотрудников НКВД. «Опекуном» был некий Красильников. У него была в больнице специальная комната, в которую он время от времени вызывал кого-нибудь из заключенных. И почти каждого старался склонить к сотрудничеству. От его мнения и решения зависело, кто из заключенных будет работать в больнице, а кого отправят по этапу в лагерь.

Красильников согласился, чтобы Целина осталась работать в больнице по двум причинам: во-первых, его просил об этом профессор Левин, которому он был обязан жизнью: это Левин вытащил его из почти безнадежного перитонита. А во-вторых, в последнее время в больницу все чаще попадали поляки, а значит Целина могла ему пригодиться как переводчица и… доносчица.

В камере Целина подружилась с Верой, симпатичной, веселой девушкой из Пензы. Она получила пять лет за фальсификацию врачебного заключения для своего парня, который не хотел идти в армию. Вера была «стукачкой» и, к тому же, любовницей Красильникова. Целина не подозревала ни о чем. А Веру от одной мысли, что она может попасть на этап, охватывал ужас. Поэтому она усердно доносила Красильникову, всячески старалась ему во всем угодить. Мало это, она ревновала Красильникова. Эта ревность распространилась и на Целину, когда та стала ей рассказывать, что Красильников часто вызывает ее и расспрашивает, был ли у нее в Польше парень, была ли она с ним близка, как Красильников нахваливает полек за их красоту и элегантность.

— «Ты тоже польская красавица», сказал он. И так на меня посмотрел! Вера, я боюсь его, знаешь… А еще он меня в «стукачки» вербует. Что мне делать?

— Вот сука! Ты знаешь, Целина, сколько у него в больнице любовниц? Наверное, только с «гарпагоном» еще не переспал. Да она его сама когда-нибудь изнасилует. Хотя нет, наша начальница предпочитает девочек.

— Да ты что?

— Значит к тебе еще не подбиралась? Это ж старая лесбийка! А если Красильников начнет к тебе приставать, дай по морде и все тут. И сразу кричи. Они этого боятся. Вот старый козел! «Стукачка», польская красавица… В случае чего — по морде! Спи, сестренка, утро вечера мудренее.

А на следующий день Красильников выслушал донос Веры о том, что Целина занимается в камере враждебной пропагандой, расхваливает заключенным панскую Польшу, а советский строй ей не нравится, что больным полякам она дополнительно выдает лекарства. К тому же эта Бялер вовсе не полька, а еврейка!

— Ты с ума сошла, Верка? — разозлился Красильников. Ему все это было не на руку. — Подтвердишь свои слова как свидетель?

— А зачем? Отправь ее отсюда первым же этапом, и все в порядке. Я тебе ничего не говорила. Ты что, хочешь, чтоб меня в камере задушили? Отправь ее, Женя, зачем она тебе нужна?

— Не лезь на меня, Верка, не сейчас, не сейчас. Ну ты и фрукт… Подожди, на ключ запру.

Из доноса Верки «кум» сделал один полезный вывод: политически сомнительная польская спецпереселенка не может больше работать в больнице, потому что нет никакой гарантии, что ее контакты с другими польскими заключенными не нанесут ущерб советской власти. В оперативном плане она не подает надежд на возможность вербовки.

Заключенным здесь ничего не объясняют, ничего не сообщают. Как-то утром Целину не впустили в больницу, велели забрать все вещи из камеры, и надзиратель отвел ее в режимную часть тюрьмы. А ночью группу заключенных, и среди них Циню, под усиленной охраной доставили на железнодорожную ветку в Канске и погрузили в «вагонзак», специализированный вагон для транспортировки заключенных. «Вагон заключенных» — зарешеченный темный, абсолютно изолированный от внешнего мира. Два отдельных помещения для конвоя, и просматриваемые вдоль всего вагона клетки с мощными решетками. Вдоль клеток — узкий проход. Куда отправляется этап, не знает никто — кроме коменданта конвоя. На этот раз «вагонзак» был разнополый. Две клетки для женщин, две для мужчин. Тесно. Много блатных. Они тут правят. Как только вагон тронулся, конвоиры еще раз пересчитали заключенных и прикрутили карбидную лампу. В вагоне забурлило, как в улье. Женщины и мужчины вместе, в одном вагоне! Правда, их разделяют решетки, но они видят друг друга, чувствуют, переговариваются. Взаимное, подавленное долгой тюремной изоляцией вожделение нарастает с каждой минутой. Все несдержаннее становятся слова, вульгарнее жесты. На расстоянии складываются пары, они перекрикиваются друг с другом, возбуждаются, обнажаются, онанируют, пожирают друг друга взглядом. В воздухе висит тяжкий смрад немытых тел, спермы и мочи. «Пахан» блатных, с татуировкой даже на лице, охрипшим голосом кричит женщинам:

— Бабы, а что если нам «трамвайчик» сообразить? Один раз живем, бабы!

В ответ ему несется единый одобрительный вой.

— Ну, давай! Все!

Смертельно напуганная Целина сидит, сжавшись в комочек, в углу. Она еще не знает, к чему все идет, но чувствует, что готовится что-то ужасное. У нее нет пока достаточного тюремного опыта, чтобы знать, что «трамвай» на языке заключенных означает всеобщую попойку и сексуальные оргии. Нужно только уговорить конвой, чтоб закрыл глаза или сам принял участие, сел в такой «трамвай».

«Пахан» был не дурак и пользовался авторитетом. Он быстренько договорился с начальником охраны. На ближайшей станции в вагоне появилась водка. Конвой взял свою долю. Но прежде чем открыть клетки, каждый из охранников выбрал что-нибудь для себя. На Целину положил глаз сам комендант. Он затащил ее в свое купе, силой влил в нее водку, насиловал и развлекался с ней всю ночь.

Этап пьяного «вагонзака» закончился в Черемхове, недалеко от Иркутска. Конвой и больные с похмелья заключенные кое-как привели себя в порядок. Вечер в Черемхове был холодный, порошил мелкий снег. Заключенные вытащили из вагона трупы трех женщин — не вынесли группового насилия. Смерть заключенных никого не трогала, важно, что количество сходилось. А умереть человек всегда может. От чего угодно. Кого в ГУЛАГе это могло волновать… Целина, дрожа от холода, еле двигаясь от боли, на выходе разминулась с комендантом.

— На, пани, возьми.

И сунул ей в руку банку «свиной тушенки». Взяла!

Корчинский умирал. В мыслях вихрем проносилось прошлое… Ему еще не было восемнадцати, когда он добровольцем ушел защищать Польшу. Киев, тяжелое ранение в ногу, практически ампутация. Герой «хромоногий». Что ему орден Virtuti?! «Хромой», «хромой». Это прозвище тащилось за ним, привязалось к нему. Может, поэтому он не женился? Ксения Малинич, чернобровая красотка из Ворволинцев. Украинка. Он знал, что она его любит. И он ее любил. Лидка Кусьмерская, коллега, учительница в школе в Тлустом. Это было позже. Маме она очень нравилась. Но до алтаря опять не дошло, он не решился. Обе потом вышли замуж. Он учил их детей. «Хромой», «хромой»…

На станции в Канске собралась группа молодых здоровых, насколько после ГУЛАГа можно быть здоровым и сильным, поляков, и, наплевав на ожидавшие их трудности, отправилась по России в поисках польского войска и Сикорского. Боже, как он им завидовал! А им даже в голову не пришло хоть просто так, для приличия, предложить ему: «Пан Корчинский, поехали с нами. Ну и что, что нога? В ГУЛАГе выдержали, а на войне не справитесь?» А в ГУЛАГе он справился? А может, ему просто немного повезло? Или организм его был крепче, чем у других?

— А ну, давай, давай, калека ебаный! Не воображай, что из-за тебя вся бригада страдать будет. Норму не выработаешь, я тебя, как собаку, этой палкой прикончу. Польский пан, контра…

И бил его этой палкой, бил по любому поводу. И без повода. Это было уже в Богушанах на рубке леса. Они заготавливали бревна на шпалы. Бригадиром был Олейников, уголовник из Казани, наполовину татарин, наполовину русский. Бил он не только Корчинского, но с ним был особенно жесток.

— Быстрей, быстрей, калека ебаный!

Бил за то, что хромой Корчинский тащился медленнее других по глубокому снегу. Бил, если он на минуту присел отдышаться. Бил, когда ему случалось первым встать в очередь за миской супа. Это Олейников отбил Корчинскому почки. Так же, как забил насмерть своего земляка, казанского татарина Османова.

— Не думай, сукин сын, если ты из Казани, так можешь отлынивать…

Среди заключенных соблюдался четкий принцип — никого ни о чем не спрашивай, пока сам тебе не скажет. И еще один — все невиновны. От самых жестоких убийц, воров в законе, до политических. Бригадир Олейников инстинктивно чуял интеллигентов и измывался над ними с особой жестокостью. Ильинский, россиянин из Омска, был учителем, как и Корчинский. Его арестовали по доносу, якобы он читает и распространяет антисоветскую литературу. Речь шла об Иване Бунине, преданном советской властью анафеме. Одна бригада, одни нары, одна и та же палка бригадира, тот же голод, та же цинга. Разговорились они с Ильинским о… Мицкевиче. Разговор начался как обычно, когда поляк с русским разговаривают о литературе, с Пушкина и Мицкевича. Естественно, они искали точки соприкосновения: этот величайший для поляков, тот величайший для русских! Согласен! Гении! Никто после них таких высот не достиг.

— Пушкин, Мицкевич… Кстати, а вы знаете, что Иван Бунин тоже переводил Мицкевича? Гениально! Послушайте:

— «Акерманские степи?»

— Слушайте дальше:

Ильинский несколько раз задумчиво повторил: «Никто не позовет, никто не позовет»… И вот этого Ильинского застал Олейников за чтением и без объяснений забил насмерть.

Только в Калючем Корчинский узнал об аресте, о трагедии в семье Даниловичей. Где теперь Данилович?

Первым этапом для арестованных в Калючем поляков всегда был Канск и его прославленная «пересыльная тюрьма». Туда и попал Ежи Данилович. После смерти сына и любимой Наталки рухнул его прежний мир, а все, что еще могло с ним произойти, оставляло его совершенно безучастным. Он был в такой абсолютной прострации, что даже о самоубийстве думать не хотелось. Психически сломленный, клубок нервов, злобы и агрессии.

Первый скандал случился в тот момент, когда охранник лязгнул засовом и втолкнул его в общую камеру. Местный «пахан» по обычаям блатных попытался сразу вступить в свои права и начал задавать вновь прибывшим вопросы. Данилович, не отвечая, отыскал взглядом свободный уголок на нарах и присел. Изумление «пахана» и его приспешников было настолько сильным, что они на секунду смолкли. Но только на секунду. «Пахан» тут же приказал своим помощникам отобрать у новенького узелок «для досмотра». Первый, протянувший к узелку руку, был отброшен Даниловичем ударом ноги в пах так, что отлетел к стене. Следующий умылся кровью из расквашенного носа. Но через минуту в камере завязалась драка, которую удалось остановить только ворвавшимся в камеру охранникам. Избитого, еле живого Даниловича бросили на пять суток в карцер. Мокро, холодно, даже крысы, и те здесь не выживали. Раз в сутки миска похожего на помои супа. Три шага туда, три шага обратно. После карцера его вызвал к себе местный «кум».

— Согласишься сотрудничать, Данилович, переведем тебя в другую камеру, выберем этап получше, в ГУЛАГе будешь под нашей опекой.

Обозленный на всех и вся, Данилович упорно молчал. Если и отвечал, то только на стандартные вопросы: имя, фамилия, статья, по которой осужден. Он презирал всех, кто его посадил, пожалуй, больше чем того примитивного «пахана» из камеры. На вопросы и предложения «кума» ему тоже не хотелось отвечать.

— Молчишь? Ну, хорошо! Мы тоже помолчим, а твое упрямство учтем. Еще пять дней карцера, а потом марш в ту же камеру…

В каждой тюрьме, в каждом лагере бесперебойно действует беспроволочный телеграф. Здесь всегда все обо всех известно. Когда Ежи вернулся после повторной отсидки в карцере в прежнюю камеру, тот самый «пахан» согнал с нижних нар кого-то из своих и определил это место Даниловичу. В камере Данилович тоже молчал. И это молчание здесь уважали. Но по слухам, кружившим по Канску, готовился большой этап на Колыму. Данилович наслушался уже рассказов о ней и был уверен, что ему Колымы не миновать.

Пришла зима. Даже по сибирским меркам необычно суровая. Вероятно, поэтому колымский этап отложили до весны. Но зачем держать в тюрьме этих дармоедов, растрачивать впустую такую рабочую силу?! В окрестностях Канска тоже хватало лагерей. Начались этапы. Данилович попал в Таежное на реке Кан. Приток Енисея, Кан по размерам напоминал Пойму. Из Канска их гнали пешей колонной под охраной конвоя с собаками. «Шаг вправо, шаг влево, стреляю без предупреждения». И случалось, что стреляли. Так, для профилактики. А то и ради развлечения. Например, в страдающего поносом «доходягу», которому один охранник великодушно разрешил отойти на обочину, а второй, идущий сзади, его застрелил. Труп бросили на идущие в конце колонны сани, потому что количество в любом случае должно совпасть со списком.

Лагерь в Таежном был небольшим, сезонным второстепенным учреждением. Три убогих барака с двухъярусными нарами. Столовка. Склад инструментов. Даже бани не было. Фельдшер приезжал по вызову из ближайшего поселка. Только домик комендатуры был солидный, теплый, из лиственничных бревен. Вся зона была огорожена колючей проволокой. По углам четыре сторожевые башни. Кормежка — хуже некуда. Обслуга, блатные — все обворовывали заключенных. Комендант, пузатый комиссар НКВД Сидорин, жил в поселке, ГУЛАГ интересовал его постольку, поскольку поставлял его семье ворованные продукты, а когда требовалось — дармовую рабочую силу. Приходилось, конечно, следить, чтобы нормы выполнялись, чтоб не вызвать недовольства начальства в Канске.

Повседневной жизнью ГУЛАГа управлял «кум». Это был тридцатилетний комиссар НКВД Лопухин, интересный мужчина с безупречной выправкой профессионального военного. Во всяком случае, он старался произвести такое впечатление. Младшие офицеры и охранники избегали его, как могли, потому что даже в присутствии заключенных он требовал от них вытягиваться по стойке «смирно», брать под козырек, исполнять прочие армейские «штучки». Но так бывало, когда Лопухин был трезвый. А случалось это редко. Но и тогда не угасал в нем дух ярого гончего пса, энкавэдэшника. Ходили слухи, что перспективный офицер НКВД был за какую-то провинность наказан и отправлен начальством в Таежное. И еще Данилович узнал, что Лопухин по каким-то там причинам, особенно не терпит заключенных поляков. В том, что это были не только слухи, Данилович вскоре убедился лично.

Каждого вновь прибывшего заключенного «кум» вызывал на беседу. Просматривал бумаги, присматривался к самому заключенному, предварительно оценивал, на что тот способен. На первой встрече с Даниловичем комиссар Лопухин страдал от похмелья и был раздражителен. Данилович вошел, остановился у порога. Комиссар бросил на него взгляд исподлобья и продолжал листать бумаги. Потом отодвинул их, скорее, со злостью отшвырнул в сторону.

— Поляк?

— Поляк.

— Ну, ну… — он смотрел на Даниловича угрюмо и зло. — Знаешь, что о тебе тут пишут?

Данилович пожал плечами.

— Тут пишут: «Данилович, возможно польский офицер»… Ты офицер?

— Нет.

— Не офицер, говоришь? А это мы еще посмотрим… Все! — и со злой гримасой указал Даниловичу на дверь. Вслед бросил. — Смотри, пан поляк, со мной краковяк не попляшешь.

Как везде в ГУЛАГе, в Таежном можно было встретить представителей всех племен и народов Советского Союза. Поляков было человек пятнадцать, в основном из таких же, как Данилович, спецпереселенцев. Были среди них два военнопленных сентябрьской кампании, получивших дополнительные сроки в сибирском ГУЛАГе. Такого голода, как в Таежном, Данилович еще не переживал. Изможденные голодом люди дохли, как мухи, на каторжных работах. Утром миска водянистой баланды, на которой нужно было выжить до вечера. Вечером снова черпак баланды, иногда селедка, которая съедалась тут же с хвостом, головой и костями. Ежедневная двухсотграммовая порция хлеба, черного кислого непропеченного хлеба. Хлеб ели отдельно, чтобы продлить сам процесс еды. Те, кто покрепче, прятали хлеб за пазуху, чтобы потом в камере, в одиночестве потихоньку сосать его, как лакомство. Истощенный голодом человек со временем теряет человеческий облик. Нет в нем ни капли жалости, сердечности, милосердия для других. Только бы заморить голод. Свой голод. Голод, голод, голод…

Субботний вечер. Завтра свободное от работы воскресенье. Случалось иногда такое. Данилович лежал на нарах и смотрел на мигающий в печке огонь. Если и думал он о чем-нибудь, так только о завтрашнем выходном, о том, что можно большую часть дня проваляться на нарах. Вволю выспаться. Может, Наталка приснится? Хоть в последнее время все чаще и настойчивее снились ему огромные калачи, которые каждую неделю в Червонном Яре пекла его мама.

К нарам подошел рассыльный и дернул его за плечо.

— Ты Данилович?

— А что?

— «Кум» вызывает. И бегом, он ждать не любит.

Вызывает, так вызывает. Какая разница, зачем. После того первого разговора Данилович редко встречал комиссара Лопухина, а тот его больше не вызывал. Но, видно, хорошо его запомнил, потому что при каждой встрече с ехидной усмешкой задавал один и тот же вопрос:

— Ну, как там, пан офицер? — последние два слова особенно растягивал и акцентировал. И уходил, не ожидая ответа.

Наверное, поэтому среди блатных Ежи ходил с прозвищем Офицер. Дрожа от холода, пробирался он по узкой тропке между сугробами. Под вечер — трескучий мороз. Огонек в комнате «кума». Ежи постучал.

— Входи!

С первого взгляда было ясно, что Лопухин выпил. На столе стояла початая бутылка водки, открытая банка «свиной тушенки», куски хлеба на газете, луковицы. В комнате было тепло, почти жарко. Наверное, от этого тепла, от запаха еды зашумело в голове у Даниловича. Он снял шапку, отер с лица иней.

— По вашему приказанию прибыл, пан комиссар.

— Вот это доклад! Сразу видно, пришел польский офицер. Тебе бы еще шевровые сапоги да портки в обтяжку… Садись Данилович, — указал рукой на табурет, — подвинься ближе к столу.

Лопухин встал, достал из шкафа второй стакан, наполнил и поставил перед Даниловичем.

— Ну, выпей, пан офицер, для «сугрева». Мороз, наверное, чертовский?

— Мороз. Но я не офицер.

— Ну, до дна.

Лопухин пил водку смакуя, мелкими глотками. Мозг Даниловича работал на полных оборотах. Что ему нужно? Что затевает? А черт с ним! Взял стакан, рука дрожала, давно не пил он водку. Поднес стакан к губам и выпил все содержимое двумя глотками.

— Закусывай, — показал комиссар на стол, а сам потянулся за луковицей и стал грызть ее как яблоко. Данилович сделал то же самое, но из изъеденных цингой десен стала сочиться кровь. Данилович слизывал ее и глотал вместе со жгучими кусками лука.

— Так говоришь, Данилович, что ты не офицер?

— Нет, пан комиссар. Я капрал.

— Капрал… В тридцать девятом на войне был?

— Был.

— С нами воевал?

— Нет. Немцы меня в плен взяли, а потом отпустили, я на Подолье, домой вернулся.

— Ну, скажем, это правда… Ты ешь, ешь, не стесняйся, ты сегодня у меня в гостях.

Лопухин намазал кусок хлеба толстым слоем тушенки и подал Ежи. Тот почти автоматически взял хлеб. Зверский голод требовал пищи. И его рука держала хлеб. Ел. Он бы мог сожрать этот кусок в одну секунду, но невероятным усилием воли сдерживал себя, откусывал маленькими кусочками. Лопухин все больше пьянел, вероятно, успел немало выпить еще до встречи. Опять разлил водку по стаканам.

— А ты знаешь, Данилович, что я в тридцать девятом освобождал Западную Украину? Ты откуда?

— С Подолья. Залещики…

— А город Львов знаешь?

— Не был там никогда, — на всякий случай соврал Ежи.

— Жаль. Красивый город. А какие девушки!.. «Прошу паненки, цалуе ручки»… А знаешь ли ты, что на войну с поляками я пошел добровольцем? Не знаешь, откуда тебе знать… Ненавижу я вас, поляков! Понимаешь? Ненавижу!.. Ни черта ты не понимаешь. Боишься меня, и все… Не бойся, Лопухин не такой, свою гордость имеет. Пей, ешь, сегодня ты мой гость… Пей, пей!.. А знаешь, почему я вас ненавижу? Вы моего отца убили! Он с Буденным шел в двадцатом. Это уланы ваши закололи моего отца пиками… Остались мы с матерью сиротами. Мне десять лет тогда было. Я был старший. Нужда, голод. Из-за вас, поляков. Глупости болтаю? Ты сиротой не был, не знаешь: голод, вонь, нищета… — Лопухин протер глаза рукавом. Часть водки расплескалась по столу. Пил один, не обращая внимания на Даниловича. И продолжал свой монолог: — Я вам, белополякам, мстить за отца поклялся, за мою сиротскую долю, до конца жизни… Ты знаешь, Данилович, сколько я ваших… вот этими руками!.. Во Львове был? Не был. Ну и хуй с тобой. А я был! Мы офицеришек ваших элегантных, как скотину, штыками гнали… А я только их спрашивал, кто с нами в двадцатом воевал… И своими руками этих сукиных детей как вшей давил… Ты офицер или нет? Ну, говори! Говори, Данилович, а то я тебе пулю в лоб всажу…

Лопухин схватился за кобуру, но пистолета на поясе не было. Встал, чтобы посмотреть в шкафу, но не удержался на ногах, свалился на стул. Данилович не знал, что делать. Лопухин оперся головой на руки, и казалось, отключился. Вдруг неожиданно трезвым взглядом посмотрел на Даниловича и тихо произнес:

— Иди уже, Данилович. И не строй себе никаких иллюзий насчет сегодняшнего вечера. Захотелось мне с поляком поболтать, и все тут. Пока я тебя не поймал ни на чем, молчать ты умеешь. Но я до тебя доберусь! И тогда, Данилович, обижайся только на себя. Ну, иди, иди!

Зима прошла. Данилович не мог поверить, что ему удалось ее пережить. Из многочисленного зимнего транспорта в живых осталось чуть больше десяти человек. Наступила сибирская весна с разливами, комарами и мошкарой. Работа, работа, работа… Новости из внешнего мира до Таежного не доходили. Но так ли важно для умирающего от голода человека, что там происходит где-то в мире? Неожиданно бомбой взорвалась весть о советско-германской войне. Дошло это и до Даниловича. Но что из этого следовало? Все равно, которая из сторон победит, для Польши и так плохо, и так нехорошо. На одном из утренних построений опухший с перепоя Лопухин говорил кратко, но доходчиво:

— С этой минуты здесь один закон, закон военного времени. «Все для фронта, все для победы!» Мы не потерпим никаких нарушений дисциплины труда. Кто не вырабатывает норму, тот саботажник. А за саботаж — расстрел! Каждый самовольный уход с рабочего места, хоть в кусты, считается побегом, дезертирством. А за дезертирство — пуля в лоб! И уверяю вас, я лично за этим прослежу.

Может быть, именно тогда в воспаленном алкоголем мозгу комиссара родился сатанинский план: Лопухин приказал собрать всех поляков в одну бригаду и отправить на лесоповал. Нормы установил запредельные. И бригадиром назначил Даниловича. Согласия не спрашивал. Перед выходом бригады на участок Лопухин подошел к Даниловичу:

— Ну, что, пан офицер, слышал, что я вчера говорил?

— Слышал. Только я не офицер.

— Неважно! А теперь, господа поляки, покажите, на что вы способны. И ты, Данилович, первый, за все головой отвечаешь.

К этому моменту в лагере были двадцать поляков. Разношерстное братство от старого до малого. Самому молодому, Янеку Завротному только что исполнилось пятнадцать. Самому старшему, Роману Ромпала из Черткова вот-вот стукнет семьдесят. Изможденные голодом, цингой, поносом. Людские развалины, с большим трудом удерживающие в руках топор и пилу. Даниловичу все представлялось в довольно мрачном свете. Вспомнился его ночной разговор с пьяным Лопухиным: «Вот этими руками, сукиных детей»… И еще он видел, каких конвоиров приставил Лопухин к полякам: тупоголовых служак, охочих до битья, травли псами и провокаций в отношении заключенных.

— Послушайте, — обратился Данилович к своим, — раз уж я ваш бригадир, скажу вам, что думаю. Или мы выполним норму, или нам конец. Выхода нет. Присмотритесь к конвою. И вспомните, что говорил вчера комиссар Лопухин. Кто хочет выжить, не должен позволить себя спровоцировать. Ну, и один за всех, все за одного. Может, пронесет.

Каким чудом они выполняли нормы? Но выполняли. Не давали ни малейшего повода заподозрить поляков в саботаже. Но и так двоих застрелили. Дерецкого, у которого случился приступ диареи, он бросил топор и побежал в кусты. И Клюску, наивного, как дитя малое, который вернулся на участок за забытым топором. С каждым днем сил становилось все меньше.

И тогда произошло чудо. Такое им и во сне не могло присниться. Чудо, которое их спасло, было договором Сикорского со Сталиным. Амнистия!

Лопухин стоял у ворот, когда Данилович выходил на свободу.

— Поздравляю, Данилович, удалось вам. Говорят, мы теперь союзники. Смотри, воюй там хорошо, пан офицер…

— Я не офицер.

— Как знаешь. Теперь мне на это… Я и так вам, полякам, на грош не верю. И если бы от меня зависело…

Данилович добрался до Канска, а оттуда первым поездом, на который ему удалось попасть, отправился на поиски польской армии. В Калючее ему уже незачем было возвращаться.

8

Корчинского похоронили на высоком берегу Бирюсы. Спели «Вечный покой», поставили березовый крест на могиле.

С высокого берега Бирюсы открывался бескрайний простор тайги. Где-то там, далеко над тайгой заходило солнце. Мужчины расселись под соснами, закурили махорку. Дым отгонял комаров. В угрюмом молчании, обычном после похорон, слушали шум могучей реки. Столько близких похоронили они уже в Сибири, столько смертей видели?! И каждый в этот миг думал о своем, размышлял о собственной судьбе.

Молчание прервал Мантерыс.

— Панове, делайте, что хотите, я все это бросаю к чертовой матери и бегу отсюда.

Мужики переглянулись.

— Ну чего нам здесь ждать? Пока все не перемрем, пока вши нас в этих засранных бараках не сожрут? На свете такое творится, а мы тут сидим, как дураки, ждем у моря погоды… Нет, мужики, я завтра собираюсь, и только вы меня и видели!

Они знали Мантерыса, знали его горячность, но в том, что он сейчас говорил, был свой смысл.

— А выпустят ли нас отсюда?

— Из Калючего выпустили, и отсюда выпустят. Амнистия ведь, мы теперь «союзники».

— Должны отпустить, мы же хотим найти наши войска.

— Помните, сколько сразу после амнистии было разговоров о Сикорском, о Сталине, о польской армии? А тут год прошел — и ни слуху, ни духу. Мантерыс прав, нечего нам тут ждать!

Время для похода было подходящее. Июль. В тайге сухо, реки опали, полно грибов и ягод по дороге. К тому же все немного заработали на сплаве.

Чтобы отправиться в путь, нужно было получить разрешение НКВД, «справку» от комиссара Сабурова.

К комиссару отправили Долину и Шайну. Они застали его за чисткой двустволки после утренней охоты на рябчиков.

— По какому делу, господа поляки?

Изложили ему свою просьбу. Похоже, она его не удивила.

— Думаете, вам где-то будет лучше? Война, везде одно и то же…

— Да мы не лучшей жизни ищем, пан комиссар. Хотим до железной дороги добраться, может, армию свою найдем. Вы же нам сами газеты читали.

— Читал, читал. Ну что ж, вы правы, время летит. Хотите счастья искать, ищите. Но пропуска получите только до Шиткино. Там наш райцентр, там военкомат, я дальше отпустить не могу.

За прошедший в Каене год Сташек Долина вырос, возмужал. Другими глазами смотрел на мир. Беззаботное мальчишеское детство осталось там, в Польше. А после смерти мамы он его почти забыл.

Пошли они однажды с отцом на ночную рыбалку. Закрепили вершу на стремнине, забросили лягушку на крючке в ленивом заливчике, может, утром сом соблазнится. Собрали хворост, развели костер. Тадек вскоре свернулся клубочком и уснул. Отец заботливо прикрыл его фуфайкой.

— А ты, Сташек, не ляжешь? Ночь долгая, поспи немного.

— Не хочется, папа, я с тобой посижу.

Угрожающе бурлят водовороты на реке, шумит тайга. Отец подбросил веток в огонь, помешал угли палкой. Искры фонтаном взметнулись в небо.

— Ночь темная, как сажа, парит. Может, что-нибудь поймаем. Завтра воскресенье, в Польше мы бы в костел пошли… Интересно, как там дедушка с бабушкой в Калиновой, что с нашим домом в Ворволинцах? Как же время летит! Третий год скитаемся. Два года уже, как мама наша умерла. Думаешь, Сташек, я не вижу, как вы без мамы мучаетесь? Тадек маленький еще, ему забота нужна.

Потянулся за палкой, опять расковырял угли, и новый сноп искр выстрелил в темноту. Отец долго молчал, еще раз поправил костер и охрипшим голосом спросил:

— А что ты, сынок, скажешь, если я женюсь?

Сташек не смог ничего ответить, молча вскочил и скрылся в тайге. Ослепленный темнотой, наталкивался на деревья, больно царапался ветками кустарника. Во рту чувствовал соленый вкус слез и горький вкус хвои. Отец не стал догонять его, звать. Но когда, выплакавшись, Сташек несмело подошел к угасающему костру, отец обнял его:

— Ой, сыночек ты мой, сыночек…

Больше отец к вопросу женитьбы не возвращался. Но это отнюдь не значило, что он перестал интересоваться Броней. А Сташек с каждым днем все больше убеждался, что именно о ней думал отец, когда говорил о новой женитьбе. Броня же все чаще, хоть со всевозможной деликатностью, вмешивалась в их семейные дела. Напуганный, внутренне бунтующий против этого Сташек не уступал ее спокойной доброте. Тадека же Броня подкупила окончательно: водила малыша за ручку, как могла, подкармливала, заманивала ласками. Вскоре стало привычным делом, что Броня им стирает, латает поношенные портки и рубашки. Сташеку не приходилось даже специально прятаться и подслушивать бабские пересуды, какая, мол, эта Броня добрая да хозяйственная, как она заботится о «сиротках Долины, как мать родная»! Такая молодая, а так к вдовцу и его сиротам привязалась!

Бирюса дымилась предрассветным туманом. Они уезжали из Каена, Стеша перевозила их паромом на другой берег. Паром пристал к помосту. Стеша ловко закрепила швартовый канат на причальной тумбе.

— Ну, с Богом, выгружайтесь. Дальняя дорога вас ждет.

Люди из Червонного Яра, которые продолжали держаться вместе, в очередной раз отправлялись в неизвестность. Бабка Шайна подоткнула юбку, смочила два пальца в Бирюсе и вслух помолилась:

— «Твоим заботам вверяемся, Пресвятая Матерь Божья», — и добавила: — Ну, с Богом, люди добрые, пошли!

Сташек все время стоял рядом со Стешей. И все это время раздумывал над тем, как бы с ней попрощаться. Ему нравилась Стеша. Никогда его с парома не гнала, позволяла переправляться через Бирюсу. Получив «похоронку», Стеша заметно погрустнела. Своих детей у нее не было. Работы на переправе много, но когда выпадала свободная минута, и они оставались одни, Стеша просила польских ребятишек рассказывать ей… о Польше. Ее интересовало все. Часто чему-нибудь удивлялась и расспрашивала о подробностях. И только после гибели мужа Стеша мимоходом как-то призналась Сташеку:

— Я про Польшу так расспрашиваю, потому что мой муж был из давних польских ссыльных. Еще при царе его родителей к нам в Сибирь выслали. Из Варшавы они были. Большой какой-то польский город.

— Варшава у нас, как у вас Москва. Столица наша.

— А ты, случайно, не бывал в Варшаве?

— Не пришлось, я еще маленький был.

— А я никогда в жизни никакого города не видела, на поезде не ездила. С самого рождения — только Каен, Бирюса и тайга… Островский Владислав Казимирович, так моего мужа звали. Казимирович по отцу. Поляк…

Подводы с поляками удалялись от Бирюсы. Стеша стояла, как статуя, на пароме, опершись на весло и заслонив глаза ладонью, смотрела им вслед. В суматохе отъезда Стеша, наверное, не заметила Сташека, вздрогнула, когда мальчишка, наконец, решился и поцеловал ей руку.

— Стасик! Сынок! Что ты, не надо, что ты… — Наклонилась, взяла его лицо в шершавые натруженные ладони и стала целовать ему глаза, лоб, щеки. — Прощай, сынок! Прощай, Сташек! А теперь беги, беги, сынок, а то они уже далеко отъехали. С Богом, Сташек! И не забудь там в Польше в Варшаву съездить! И Бирюсу, Стешу из Каена не забывай!

— Не забуду, тетя Стеша, не забуду!

До Шиткино добирались долго. Дорога в тайге тяжелая, сотни верст од одной деревни до другой. Чаще всего приходилось ночевать на берегу реки под голым небом. Дождя не было, ночи теплые. Они устраивали шалаши из еловых лап, разжигали костры, варили вечером еду на кострах, в основном собранные по дороге грибы. На закуску — ягоды. А если удавалось наловить рыбы, готовили пахнущую диким луком уху.

В Шиткино они как-то растерялись. Даже такой небольшой сибирский городок пугал и смущал их, сельских жителей, своим непривычным укладом. Что и где здесь искать? Нескольким десяткам поляков нужно было где-то заночевать, приготовить какую-то еду, как-то устроиться на пару дней. Извозчики выгрузили их возле «Дома колхозника» и уехали. Что делать? Посоветовались и решили, что первым делом пойдут в военкомат. И если там что-нибудь известно о польской армии, тогда они решат, остаться ли в Шиткино и искать здесь работу или ехать дальше.

В военкомат пошли Шайна и Долина. Комиссар был тот же, контуженный под Ханкин-Голом фронтовик. На память не жаловался, Шайну вспомнил. Но в отличие от первой встречи, на этот раз отнесся к полякам недоброжелательно. Даже не предложил сесть. Они стояли в дверях с шапками в руках. А военный комиссар, держа в руках телефонную трубку, как будто собирался куда-то срочно звонить, кратко и резким тоном сообщил:

— Вы опоздали. Уже нет набора в вашу армию. Приказано мобилизацию поляков приостановить. Почему? Приказ есть приказ. Я не министр, чтоб все знать. Газеты читайте — узнаете, почему. Это все! — Комиссар занялся телефоном, стучал по вилке, кричал «алло, алло».

Долина отважился спросить:

— Гражданин комиссар, мы прямо из тайги. Какие там газеты… Что там случилось с нашей армией? Где ее теперь искать?

Комиссар положил трубку. Видно, пожалел их, смягчил тон.

— Где вашу армию искать? А я откуда знаю? Формировалась она в Бузулуке за Уралом. А теперь, говорят, ноги в руки и вперед, какой-то ваш пан генерал в Иран ее вывел! Андерс или как его там. Слышали такую фамилию? Нет? Ну и не о чем жалеть… Тут немцы на Кавказ лезут, Сталинград штурмуют, а он армию в Иран выводит! Союзник… твою мать!

Из военкомата они вышли с абсолютным хаосом в головах. Есть все-таки в России польская армия или нет? Хуже всего, что они опять теряли надежду вырваться из этой сибирской западни. Что делать, что делать? Остаться в Шиткино или идти искать счастья дальше?

На поляков обратил внимание местный милиционер:

— Вы кто? Откуда, куда, зачем? Пропуска есть? — проверил документы и решил, — По документам вы как поляки и спецпереселенцы находитесь в распоряжении НКВД и вам нужно обратиться к ним. Или разрешат рам остаться и зарегистрироваться в Шиткино, или отправят обратно в Каен.

После чего отвел всех мужчин в НКВД. Сам вошел в здание, а им велел ждать на улице. Долго ждать не пришлось. Но можно себе представить их изумление, когда открылась дверь, вышел милиционер, а за ним… Савин, комендант Калючего, собственной персоной! Волосы дыбом встали, как будто злой дух перед ними явился. Савин широко улыбнулся:

— А, старые знакомые! Здравствуйте, здравствуйте. Как говорится, «гора с горой…»? Вижу, вам все на месте не сидится? Носит вас по миру, счастья ищете, как цыгане кочуете? А можно поинтересоваться, куда путь держите?

Преодолев первое изумление, как это ни странно, они даже обрадовались Савину. Все-таки знакомый человек! Перебивая друг друга, стали объяснять. Он дал им выговориться, потом заявил:

— По правде говоря, НКВД вы уже не интересуете. Полякам объявили амнистию, у вас теперь такие же права, как у всех советских граждан. А законы военного времени требуют, чтобы каждый гражданин был где-то прописан, а каждый работоспособный — работал. Из ваших документов следует, что вы зарегистрированы в Шиткинском районе, значит передвигаться вы имеете право только в границах района.

— Мы понимаем, пан комиссар, но что нам теперь в этом незнакомом месте делать? Ни жилья, ни работы. Помогите нам как старым знакомым, посоветуйте что-нибудь.

— Нет лучше, чем в Калючем было, правда? — Савин не мог отказать себе в мелкой колкости. — Но по знакомству, как вы говорите, могу сказать: есть у вас два выхода — поискать работу здесь, в Шиткино, жилье найдется, или возвращаться в Каен. Советую вам остаться в городе. Милиционер проводит вас в горсовет, а я «по знакомству» позвоню председателю, может тут что-нибудь для вас найдется.

Председателем Шиткинского совета оказалась женщина, которая их приходу явно обрадовалась:

— Прямо сегодня можете приступать к работе. Людей не хватает, особенно мужчин. Здесь есть лесопилка, бойня, мельница, пекарня, разные мастерские, городские службы.

И они остались в Шиткино. Несмотря на пережитый шок от недобрых вестей о том, что польская армия, о которой они так мечтали, а вместе с ней и Польша, снова так далеки от них, нужно было как-то жить дальше. Тем более что кончалось лето и наступала зима.

Долине повезло больше всех, его взяли на работу в пекарню. Пекарня! Ежедневный запах свежего хлеба! Дополнительный паек. Да и на работе, бывает, можно хоть кусочек глотнуть. Хуже было с жильем — пекарня квартир не имела. Все уже устроились, а Долина все еще не мог найти жилья. Пекарня договорилась для него с «Домом колхозника» о каморке на чердаке.

Утром он носил мешки с мукой, высыпал содержимое на огромное сито. Бабы, припорошенные мукой, выглядели, как белые привидения. Они работали на сите весело, с шутками — прибаутками. В перерыве заварили чай, разломили буханку горячего хлеба. Долина в разговор не вмешивался, русский все еще давался ему с трудом. Но женщины не оставляли его в покое, задирали, расспрашивали. Слово за слово, рассказал о своем вдовстве, о трудностях с жильем.

После работы одна из них догнала его. Он с трудом узнал вымытую переодетую черноволосую женщину с длинной косой. Стройная, симпатичная, среди всей четверки, пожалуй, самая серьезная, и чуть грустная.

— Тебе в какую сторону? — спросила она.

— В «Дом колхозника», дети ждут…

— А мне по дороге, я на Набережной живу, из моих окон Бирюсу видно. С мамой и сыном живу. Тринадцать лет ему, такой сорванец…

— Как мой старший, Сташек.

— А моего Венькой зовут, сирота… Отца под Москвой убили… В прошлом году похоронка пришла.

Какое-то время шли молча. Она откликнулась первая:

— Если хочешь, я с матерью поговорю, можем вас пустить на квартиру. Ее дом, сам понимаешь…

— Не хочется никого беспокоить…

— Какое там беспокойство! Дом у нас большой, потеснимся немного и выделим вам отдельную комнату.

— Спасибо большое, но…

— Никаких но. С матерью поговорю и завтра скажу тебе.

— Я заплачу, сколько скажете, по дому помогу…

— Ладно, ладно, завтра договоримся, только бы моя старуха согласилась. Ну, до завтра.

Протянула на прощание руку. Долина машинально поцеловал ее. Она зарделась:

— Что ты, не надо! У нас раньше только попам руки целовали…

— А у нас, в Польше женщинам руки целуют…

— А как тебя зовут? Я по мужу Бурмакина, Нина Петрова. Зови меня Нина.

— Хорошо, Нина… А моя фамилия Долина, зовут меня Ян.

— Ян? А по отцу?

— Тоже Ян.

— Значит, Ян Янович Долина. Запомню. Ну, до завтра, Ян.

— До завтра, Нина! Еще раз, спасибо…

На следующий день Долина поселился в доме Нины, вернее, ее матери, Василисы Долгих. Бабушка Василиса согласилась за небольшую оплату сдать Долине отдельную комнату, но дополнительно потребовала, чтобы жилец колол дрова для печки, починил развалившийся забор, утеплил баню на зиму и навесил двери пристройки.

После барачной скученности на общих нарах, вшей, клопов, грязи и смрадной голодной нищеты, они вдруг очутились в другом мире. Жили в нормальном доме, в котором хозяева с рождения знали каждый уголок, где во дворе копошились куры, тявкала собака, а в комнате на теплой лежанке мурлыкал кот, где уже многие поколения все имело свое место, время и назначение.

Семейство Долгих, коренные сибиряки, о чем свидетельствовала сама фамилия с окончанием «их», в Шиткино жила всегда, как утверждала Василиса. Дом был солидный, лиственничный, наличники и дверные притолоки украшены богатой резьбой, забор высокий, без щелей, двор застроен всем необходимым: пристройка для свинок и кур, кладовка и даже своя баня, без которой настоящий сибиряк не может обойтись.

Именно с бани началась их жизнь на квартире у Василисы. Василиса, по характеру «мужик в юбке», жизнь знала и лишних слов не тратила:

— Без бани я вас в дом не пущу. Не по своей вине бродяжничаете, в нужде живете, только известно — к нищему да бродяге всякое паразитство охотно прицепится. Сами — в баню, лохмотья ваши — в кипяток!

Сташек в настоящем обжитом русском доме был впервые. Рассматривал, удивлялся, потому что все было таким непохожим на их родной дом в Польше. В первую ночь он долго не мог уснуть, лежал чисто вымытый на чистой полотняной простыне и с незапамятных времен почти сытый.

Утром первой начинала суетиться по дому бабка Василиса. Она спала одна в самом большом помещении — на кухне, на огромной русской печи. Были еще две небольшие комнаты — в одной спала Нина с сыном, во второй поселились Долины. Отец тоже вставал рано, тихонько выскальзывал в сени умываться. Возвращаясь, приносил кувшин с кипятком и, убегая на работу, жевал кусочек хлеба.

По наказу отца Сташек вел себя в доме тихонько, как кролик, следил за маленьким Тадеком, чтобы хозяевам, особенно бабушке, не мешал. Они съедали то, что им оставлял отец, бежали во двор, на Бирюсу ловить рыбу, иногда бродили по городку. Долго тянулось время до обеденной встречи с отцом. Шиткино — это не Калючее, Каен или бараки, где все поляки жили вместе. Тут вокруг русские, буряты, а свои живут разбросанные по городу, неизвестно, где.

Венька Бурмакин, ровесник Сташека, ходил в шестой класс. Он был немного ниже Сташека, крепче, не такой худой. В первый день они и словом не перекинулись. Только на следующее утро, когда Сташек с Тадеком играли с ластившимся к ним дворовым псом, Венька вышел из дому. Какое-то время хмуро разглядывал их, потом свистом подозвал собаку к себе. Пес послушно побежал на зов. Венька взял палку и бросил ее к самому забору.

— Жучка, апорт!

Пес охотно принес ему палку к ногам.

— Жучка, лапу! Жучка, прыгай! Жучка, голос!

Псинка весело виляла хвостом и охотно исполняла все приказания. Венька косил глазом на новеньких, с достаточным ли удивлением они за ним наблюдают.

— Ученая! — похвалил он собаку. — Когда мы еще с папой на охоту ходили, Жучка две утки сразу могла из озера на берег притащить.

— У нас тоже в Польше была такая собака, которая коров умела пасти, даже домой их пригоняла.

— Тебя как зовут? Меня — Венька.

— Сташек, а это мой брат Тадек.

— Не по-нашему как-то… Ты в школу ходишь?

— Сейчас нет. А в Польше ходил…

— В какой класс?

— В четвертый перешел.

— A-а, я уже в шестом. А где ты так по-русски научился…

— Да так как-то, сам… Но читать еще не очень могу…

— Хочешь, я тебе помогу? А ты мне польские буквы покажешь. Договорились?

— Договорились.

Сташек скучал по людям из Червонного Яра. Особенно не хватало ему Здиськи и Эдека Земняк, их родители не уехали из Каена. И вообще, хотелось поболтать по-польски, а то с маленьким братом какой разговор! Гелю Грубу с другими девчонками он встретил возле афиши кино. А как-то на местном базаре наткнулся на Броню Барскую.

— А вы что тут делаете? — она явно им обрадовалась.

— Мы к папе на обед ходили, а теперь так просто…

— А я с работы иду. Мы в три смены с Ильницкой и Бялик в городской прачечной работаем. Смотри, какие у меня руки от этой стирки! — Ладони были фиолетовые, сморщенные. Она покопалась в полотняной сумке, достала лепешку, видно, только что купленную на базаре, разломила и угостила мальчишек. Тадек набросился на свой кусочек, как будто два дня ничего не ел. Сташек не хотел брать угощение.

— Спасибо. Я обедал. Папа в пекарне работает, каждый день нам хлеб приносит.

— Знаю, знаю, он мне говорил. Слава Богу, что вам так повезло. Ну, возьми, Сташек, пожалуйста! Попробуй базарную лепешку. Не бойся, мне тоже хватит, я много купила.

Она проводила их до самых ворот. Рассказала, где они живут и где их прачечная. На прощание поцеловала Тадека. Сташек, на всякий случай, отступил в сторонку.

— Ну, теперь ты знаешь, Сташек, где меня искать. Приходите в гости, приглашаю. А если что постирать надо, не стесняйся, свяжи в узелок и принеси мне. Я ведь в прачечной работаю!

— Спасибо. Только нам не надо, тетя Нина, у которой мы живем, она с папой вместе работает, сама нам все стирает. И даже гладит. И блинами нас угощала. Баня у нас тут есть, мы купаемся. А тетя Нина добрая! Папа тоже ее хвалит, говорит, заботится о нас как… как мать родная.

— Так папа сказал? Значит тетя Нина о вас заботится, стирает. Папа ее хвалит… Ну, ладно, Сташек, ладно. Но если что-то понадобится, знаешь, где меня найти.

Она еще раз поцеловала Тадека и ушла, серьезная, явно погрустневшая. А Сташек, который минуту назад врал, как нанятый, про «тетю Нину, что как мать родная», теперь смутился и почувствовал себя глупо. Правду говоря, Броня всегда была к ним добра и ничем не провинилась. Только вот от папы никак не отстанет.

Долина встречался с Броней в городе. В их отношениях ничего не изменилось. Но на свою новую квартиру он ее пригласить не смел. И, похоже, в основном из-за Нины. Он не был бы мужчиной, если бы сразу не понял, что Нина относится к нему с симпатией. И с каждым днем все больше дает ему это почувствовать. Дома чем может, помогает его детям. Старается все время быть рядом. Часто допоздна ждет его, зовет посидеть на скамейке у крыльца, когда дети спят, ставит самовар и угощает чаем с малиновым вареньем. Подружки с работы заметили перемены в ее внешности, вон бордовую ленточку в косу вплела! Долина относился к Броне серьезно и не хотел обижать Нину призрачными надеждами. Все это здорово усложняло жизнь: он был мужиком, а Нина женщиной действительно красивой, ради которой и до греха недолго.

В субботу вечером собрались на рыбалку — Долина, Мантерыс, Чуляк и Шайна. Долина, который их всех созвал, решительно высказался за то, чтобы пробираться дальше к железной дороге.

— Мужики, я вам говорю, нечего тут сидеть.

Шайна был холостым, ему было все равно.

— Ян прав! Зиму переждем, а чего дождемся? На железку! А вдруг получится?

Чуляк был решительно против отъезда.

— Одно дело Калючее или даже Каен: дыра у черта на куличках. А тут? Районный город, есть почта, телефон, радио, газета, военкомат. Не бойтесь, здесь не затеряемся. Захочет Польша нас искать, найдет. А нам чего искать? Армию нашу? Она себе развернулась и пошла черт знает куда, о нас не подумала. Посольство? Где ты его найдешь? Как ты туда доедешь с семьей, с детьми малыми? И зима на носу. Нет, мужики, я на это не пишусь. Хотите, поезжайте, но без обиды, на меня не рассчитывайте!

Мантерыс чуть не с кулаками набросился на Чуляка.

— Ну и сиди тут до усранной смерти! Смотрите, какой важный: «если Польша захочет, найдет». Из-за таких, как ты, которым на все начхать, в Польше так все и пошло после войны. Нет, Долина прав, надо вырваться отсюда, добраться до железной дороги, найти польское посольство. Черт знает, как там в действительности обстоит дело с нашей армией? Что этот здешний комендант военкомата может знать? Это политика, панове! А может, военком нас специально ввел в заблуждение? Почему нет? Я Советам не верил и верить не буду на копейку! Дали каплю свободы, приоткрыли дверцу клетки, летим отсюда, как можно скорее, пока нам клетку снова перед носом не захлопнули!

Порешили на том, что выезжают из Шиткино как можно скорее, до наступления зимы. Пойдут в строну Тайшета, на железную дорогу.

С реки Долина вернулся поздно. В доме было темно, все уже спали, только у Нины мигал огонек прикрученной лампы. Не успел он тронуть щеколду, как она открыла ему дверь.

— Извини, что так поздно.

— Ничего, Ян. Я все равно не спала.

— Засиделись мы на рыбалке. А поймали мелочь всякую. Может, на уху сойдет.

— Завтра об этом подумаем… Зайдешь ко мне на минутку, чаю попьем?

— Поздно уже, не хочу тебе мешать. Венька, наверное, спит, бабушка…

— Они к родным поехали картошку копать. Я тебе не говорила. В понедельник только вернутся. А твои уже давно храпят, я проверила. Пойдем.

Она вышла в сени. Он сидел за столом, разглядывал комнату.

Был тут впервые. Две кровати, ее и сына. Буфет со стеклянной посудой и обеденным сервизом. На буфете какие-то безделушки. У кровати будильник. На стене ковер. Ружье с патронташем. Фотография молодого мужчины в рамке, с перевязанным черной лентой уголком. Тихо вошла Нина. Видно, заметила его взгляд.

— Ему было всего тридцать четыре, когда погиб…

Раздула самовар. Поставила чашки. Достала из буфета графинчик с цветной наливкой и неуверенно спросила:

— Выпьешь со мной, Ян? Хандра на меня какая-то сегодня накатилась…

— Выпью.

Прежде чем сесть, хотела сама разлить наливку в рюмки.

— Разреши мне, у нас это мужская обязанность.

— Извини… Одичала я совсем от этого одиночества…

Налил понемногу и хотел отставить графин.

— Ну, нет, у нас, сибиряков, первый тост полной чаркой пьют. И до дна! Твое здоровье, Ян!

— Твое!

Сидели долго. Графинчик понемногу пустел. Рассказывала Нина. Рассказывал Ян. Обо всем. О своей жизни, судьбе, вдовстве.

— Пойду я, Нина, скоро светать будет.

Встал. Она неохотно поднялась.

— Позволь, я посошок налью сама.

Подошла к нему с рюмкой в руках, чокнулись. От нее, охмелевшей, полыхало жаром, говорила медленно, с хрипотцой:

— За твое счастье, Ян!

— За твое, Нина!

— Поцелуй меня, Ян, поцелуй!

Губы были горячие, влажные. Черные, как смоль, волосы пахли березой. У Долины закружилась голова…

В понедельник как всегда они вместе шли на работу. Болтали о чем попало, к субботним событиям не возвращались. Перед самой пекарней Нина его остановила, посмотрела прямо в глаза.

— Ян, не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал. Я не такая. Спасибо, что ты увидел во мне женщину. Нормальную, тоскующую по мужику бабу. Если б не эта сумасшедшая жизнь, я бы хотела, чтобы ты со мной остался, но я все понимаю, все знаю.

— И тебе спасибо. Ты прекрасная женщина, Нина.

Долина поцеловал ей руку. На этот раз она ее не отдернула.

Через две недели Долина и еще некоторые червонноярцы покидали Шиткино. Уезжали в надежде, что найдут где-нибудь какой-то польский след. Пробирались к Тайшету, к железной дороге. Разрешение на выезд в другой район за солидную взятку спиртным устроил им «по старому знакомству» Савин, бывший комендант Калючего. С транспортом на этот раз проблем не было. Из Шиткино в Тайшет время от времени ездили подводы за товарами.

Все обещания старой Василисе Долина полностью исполнил: наколол дров на всю зиму, утеплил баню, вставил в забор выломанные доски, навесил дверь в пристройке. А вдобавок попросил Флорека Ильницкого, потому как сам не умел, обложить печь кирпичом и обмазать глиной.

Венька подарил Сташеку патрон из отцовского патронташа. Старая Василиса приготовила им на дорогу «туесок» сибирских пельменей. Нина ничего не говорила, плакала.

От выезда практически в последнюю минуту отказались Чуляк и еще несколько семей из Червонного Яра, с которыми они вместе приехали из Каена. Грустно было и тем, кто отправлялся дальше в неизвестность, и тем, кто оставался.

Так по воле судеб, по злой воле ссылки люди из Червонного Яра, такие сроднившиеся, часто связанные родственными узами, на редкость солидарные, стали расходиться в разные стороны и теряться в этом необъятном сибирском крае. И самое страшное — не было никакой уверенности, что когда-нибудь их земные пути пересекутся…

9

Тайшет. Небольшой город на транссибирской железной дороге, расположенный между Красноярском на западе и Иркутском на востоке. Наши странники о Тайшете знали только то, что это ближайшая к Шиткино железнодорожная станция. Мало кто из них запомнил скупые слова Корчинского о Тайшете как о центре огромного гулага, пользующегося злой славой, производящего руками заключенных пропитанные ядовитым креозотом железнодорожные шпалы. Они никого в Тайшете не знали, у них не было никаких адресов и контактов. Они шли вслепую и особенно об этом не задумывались: дойдут до железки, а там посмотрят. Никто из поляков, покинувших Шиткино, не намеревался оставаться в Тайшете надолго. Единой целью для всех было попасть на поезд, идущий на запад, и ехать дальше, куда получится. А по пути искать какое-нибудь польское представительство. Если выйдет, попытаться добраться до Куйбышева, до посольства генерала Сикорского. В Сикорского все верили как в Спасителя, ведь это благодаря ему была объявлена амнистия, благодаря ему зажглась искра надежды на возвращение в Польшу.

— Для того и существует польское посольство, для того генерал Сикорский и договорился со Сталиным, чтобы нам помочь. Говорю вам, надо любой ценой добираться к нашим представителям! — Мантерыс постоянно старался воодушевить странников на продолжение поисков.

Шиткинские возницы высадили их недалеко от станции. Люди беспомощно огляделись, подобрали свои убогие узелки с вещами и толпой отправились через пути к зданию вокзала.

День был холодный, пасмурный и слякотный. Влажный тайшетский воздух провонялся паровозным дымом и мазутом. Поляки шли молча. Проржавевшие шпалы боковой ветки тянулись бесконечно. Везде стояли длинные составы товарных вагонов. Как давно они не видели поездов! Как же ласкал теперь их слух этот характерный рев русских паровозов!

По соседнему пути мчался товарный поезд. Локомотив угрожающе ревел, выплевывал облака дыма и пара. Людей чуть не сбило с ног вихрем от мчавшегося состава.

— Поезд! Поезд! Смотрите, люди, поезд! — все кричали и радовались, как малые дети. Хоть правду говоря, маленькие дети, которые впервые видели такое чудовище, как паровоз, едва могли его вспомнить, были до смерти напуганы. Тадек судорожно сжимал руку Сташека.

— Не бойся, глупый, это паровоз, поезд! Мы на таком поедем в Польшу.

Грязно-серое одноэтажное здание тайшетского вокзала тянулось вдоль перрона. В нем было два зала ожидания, один из которых во время войны был доступен только для военных. Оба зала набиты до отказа, особенно тот, где гражданские неделями ждут возможности попасть на поезд.

В этой круговерти кочующей на вокзале пестрой толпы поляки нашли место на перроне, присели на корточки у вокзальной стены. После многодневного похода по тайге и это было неплохо. Недалеко от них в здании вокзала было помещение, где можно было набрать кипяток. Они пили кипяток, доедали остатки сухарей, промывали глаза, массировали натруженные ноги и громко совещались, что же делать дальше. Сначала нужно узнать, нет ли в самом Тайшете какого-нибудь польского представительства. Потом, можно ли купить билеты и как попасть на поезд, идущий на запад. Да и вообще, надо походить по городу, может, удастся что-нибудь выменять на базаре, достать какую-нибудь еду. С тех пор, как они покинули Шиткино, у них не было продуктовых карточек, а без них о легальной покупке продуктов не могло быть и речи.

Гонорка Ильницкая с Броней бродили по городу. Искали базар. На продажу или обмен вещей было немного: цветастый цыганский платок Гонорки, который она так любила, потому что казалась себе в нем молодой и красивой, и льняная, вышитая маками скатерть. Тайшет оказался городком деревянным, в основном одноэтажным. Немощенные улицы, грязные, с выбоинами. Деревянные тротуары. Конные повозки, иногда одинокий грузовик. Прохожие невзрачные, бедно одетые, съежившись под пронизывающим осенним дождем, толкались на узких тротуарах. Весь город провонял смолой и характерным запахом железнодорожных шпал.

— Это, наверное, смердит тот лагерь НКВД, в котором наш Лютковский умер, — вспомнила Броня рассказы Корчинского.

Гонорка равнодушно пожала плечами. Ей было холодно, жаль было продавать любимый платок. К тому же, хотелось есть, а на станции ждали голодные дети.

— Тут везде воняет, — махнула она рукой.

Они проходили мимо какого-то ресторана или столовой. Приближалось время обеда. Запах капустного супа настырно лез в ноздри. Гонорка остановилась.

— Зайдем?

— У нас же карточек нет.

— Да черт с ними, с карточками! Ну, выгонят нас. Пойдем!

Они вошли. И первой, кого они увидели, была… Ирэна Пуц! Да, та самая Ирэна Пуц, о которой все Калючее знало, что она была любовницей офицера НКВД. Наверное, она работала здесь уборщицей, а может, даже официанткой, ходила по залу с тряпкой и собирала со столов посуду.

— Она?

— Она! — обменялись женщины удивленными возгласами.

— Вот курва! — прошипела Гонорка. — Такая всегда пристроится. Пошли, Броня, нечего нам тут делать.

Слишком поздно. Ирэна уже была рядом.

— Боже мой, бабы, кого я вижу?! Каким чудом?

Она явно обрадовалась им, и только недоброжелательная мина на лице Гонорки удержала ее в последний момент от того, чтобы бросится им на шею.

Ангельская красота Ирэны мало изменилась, разве что она немного располнела, да лицо припухло от постоянной выпивки. Она посадила их за служебный столик, принесла по миске горячего супа. Женщины давились супом, отчасти от смущения, отчасти потому, что суп был горячим, но голод был сильнее.

Оказалось, что Ирэна Пуц была здесь особой важной, помощником кухарки. Она продолжала дивиться случайной встрече, расспрашивала об их жизни, рассказывала о себе. Из Калючего она уехала одной из последних. Россиянин, с которым она там жила в последнее время, оказался человеком порядочным, забрал ее с детьми в Тайшет, помог найти жилье и работу. Весной его забрали на фронт, и теперь она сама не знает, что будет дальше делать.

— Найдешь себе другого. Не впервой, — бросила Гонорка. Броня чуть супом не поперхнулась.

В сообразительности Ирэне нельзя было отказать. Она посерьезнела, минуту помолчала, но глаз не опустила.

— А может быть, несмотря на все, вы меня слишком сурово судите? Я еще в эшелоне, когда в Сибирь нас везли, поклялась себе, что не дам своим детям умереть с голода. И что бы не случилось, а я в Польшу вернусь. Ну а поскольку ничего другого у меня нет, торгую тем, что некоторым пока во мне нравится. Не я одна… Я, по крайней мере, за русского замуж не вышла, как та пани подружка.

— Сильвия, что ли?

— Она. Здесь еще такие есть. А Сильвия ваша уже успела вдовой своего москаля стать.

— Значит Сильвия здесь, в Тайшете? А где она живет?

Ирэна знала только, где Сильвия работает, обещала найти ее и сказать, что люди из Червонного Яра стоят табором на тайшетском вокзале. Обещала еще найти им хорошего покупателя на платок и скатерть, а на прощание нашла где-то большую банку и наполнила ее густыми щами.

— Для детей! А вечером загляну к вам на минутку. Как бы там ни было, к своим человека тянет.

По пути на вокзал Гонорка перестала хмуриться.

— Знаешь, Бронка, думаю, я к этой Ирэне несправедлива была. Сама подумай, муж с сентября в плену, дети маленькие, она сама городская, вся такая ухоженная, ни к какой тяжелой работе не приученная, ну как ей было здесь выжить?

— Но шпионить за своими необязательно! — на этот раз Бронка была более решительной.

— Ясно, могла и не шпионить. Но кто знает, моя дорогая, как там на самом деле было с этим доносом? Не знаешь наших людей? Болтают иногда, что на ум взбредет. А может, у Ирэны болезнь такая? Бывают такие бабы, которые без мужика не могут.

Мужчины вернулись из города с грустными лицами. О польском представительстве никто в Тайшете не слышал. А в военкомате, когда узнали, что они поляки и по какому делу пришли, вообще не захотели с ними разговаривать. И только дежурный офицер, ни то информируя их, ни то упрекая, сказал:

— Не обивайте пороги, сапог жалко. С тех пор, как ваше знаменитое войско дезертировало в Иран, перестали нас поляки интересовать. Сами справимся, предатели нам не нужны.

Как в лицо плюнул. Но, по крайней мере, они убедились в одном:

— В Шиткино и здесь в военкомате говорят одно и то же: нет уже в России нашей армии, вывели ее куда-то в Иран.

— Но наше посольство, наверное, есть где-то? Надо туда ехать.

На всякий случай зашли еще к военному коменданту станции: эти всегда лучше других проинформированы — столько войск, транспортов, солдат через станцию проходит. В вокзальной комендатуре толпа. Коменданты военных составов ругаются из-за очередности отправки, кто-то требует провиант, командированные и раненые отпускники ставят здесь печати в своих документах, получают билеты. Сюда патрулирующие на станции военные доставляют подозрительных лиц, проверяют документы и предписания на выезд.

Долина с Шайной были единственными гражданскими в этой армейской громкоголосой толпе, может быть, этим они и обратили на себя внимание старшего по возрасту и званию военного. Офицер размахивал какими-то бумагами и материл идущего за ним следом молодого военного с рукой на перевязи.

— Дежурный, что за хреновы гражданские тут околачиваются? Вы кто такие?

— Поляки. Мы хотели насчет польской армии узнать.

— Вон отсюда! Немедленно, а то в милицию сдам. Хватит с меня поляков. В Иране свою армию ищите!

Когда они вышли из комендатуры, их догнал пожилой солдат, забинтованный, в гипсовом воротнике.

— Подождите минутку. Я вас в комендатуре видел, слышал, как комендант на вас орал. Закурить найдется?

Шайна подал ему кисет с махоркой. Солдат скрутил цигарку, затянулся дымом.

— Спасибо, брат, без махорки хуже, чем без бабы… Видел я эту вашу польскую армию. Не знаю, есть ли она там сейчас, но весной стояла в Ташкенте. Далеко это отсюда, в Узбекистане. Мундиры у них странные были, не наши, на шапках вместо звезды птица какая-то…

— Орел!

— Может, и орел, — охотно согласился солдат. Я в госпитале с вашими лежал. Они там остались, а меня в Красноярск привезли. Отпуск дали, на поправку. Домой я еду, в Ангарск.

Ирэна Пуц сдержала слово и вечером привела на станцию Сильвию.

— Вы уехали из Калючего, а я сидела и не знала, что мне делать. Ждала, может Пашка как-то отзовется. И дождалась. Однажды пришел дедушка Федосей и сказал, что Пашка велел мне ехать в Тайшет. «Так что, его из тюрьмы выпустили?» Но дед Федосей знал только одно, что ему надо меня с доверенным возницей отправить в Тайшет, а там мной займутся. Так и было. Оказалось, что у Пашки в Тайшете живет старая тетка. Я у нее вначале остановилась. Тетка знала о Пашке больше, она сказала, что он в ГУЛАГе и мне надо туда пойти с ребенком, на свидание с ним. Дала мне бумажку с адресом и фамилией, на кого надо сослаться. Так я увидела своего Пашку, а он впервые увидел сына… Да как там свиделись — охранник, решетки, я все время ревела, Пашка меня утешал. Просил еще немного потерпеть, он надеется, что скоро выйдет. Прошла неделя, дверь открылась, входит Пашка! «Амнистия! Условно меня освободили. На вас, поляков, теперь тоже по-другому смотрят, союзники мы, можем теперь официально расписаться». И спрашивает, не передумала ли я. «Это же твой сын, он должен фамилию отца носить!» Зарегистрировались мы в загсе. А вскоре Пашка получил повестку на фронт! Вот и все мое замужество. А весной пришла «похоронка»… Убили, убили моего Пашку на проклятой войне. Мама была со мной, все время меня попрекала, что из-за меня она знакомых из Червонного Яра потеряла. А через несколько месяцев умерла. Некому было даже помочь мне похоронить ее. И если бы не Ирэна Пуц, не знаю, как бы я со всем этим справилась. А тут еще Пашкина тетка меня с квартиры выгнала. Ирэна мне помогла. Умоляю вас, люди добрые, не оставляйте меня тут одну. Куда вы, туда и я. Если я здесь одна останусь, никогда в Польшу не попаду!

Шли дни, а поляки все еще стояли биваком на тайшетском вокзале. Они не оставляли мысли о поездке в Куйбышев в поисках посольства, но была проблема с билетами. Чтобы купить билеты и сесть в поезд, идущий на запад, нужно было иметь командировочное удостоверение или специальное разрешение НКВД. У людей из Червонного Яра таких документов не было. И практически не было шансов их раздобыть. Они устали, были голодны, стали нетерпимыми, ссорились. Некоторые жалели, что необдуманно уехали из Шиткино, другие стали искать в Тайшете какую-нибудь работу и жилье. Дети целиком зависели от судьбы и решений взрослых. Привыкшие к скитаниям и нищите, устраивались как умели на тайшетском вокзале. Некоторым здесь даже очень нравилось.

Долина все время исчезал куда-то, ходил по городу, пытался раздобыть какую-нибудь еду. Сташеку было велено не отходить от станции, следить за узлами и братом. Уже на следующий день он знал тайшетский вокзал и его окрестности назубок. Было на что посмотреть, что послушать! Тут можно было собственными глазами убедиться, что где-то там, далеко на западе, идет кровопролитная война. На грязных стенах станционных строений висели транспаранты «Все для фронта — все для победы!». Множество портретов Сталина. Карикатуры залитого кровью Гитлера. Призывы добровольцев на фронт. Станционные громкоговорители не замолкали круглые сутки. Сообщения с фронта. Патриотические и военные песни.

На запад бесконечным потоком тянулись товарные составы: прикрытые брезентом танки, пушки, полевые кухни, фюзеляжи самолетов. И «теплушки» с солдатами. Когда такой состав с солдатами останавливался, его тут же обступали толпы тайшетских детишек, оборванцев и заморышей.

— Дядя, брось хлебушка!

И солдаты бросали куски хлеба, твердые, как камень, солдатские сухари, а иногда даже банку армейской «свиной тушенки». Такую банку посчастливилось однажды поймать на лету Сташеку, и только собственным ногам был он обязан тем, что ему удалось уйти от погони вокзальных мальчишек.

На восток же направлялись транспорты, эвакуирующие в глубь России целые фабрики и санитарные поезда с ранеными. Один из таких составов разгружался в Тайшете. Сташек видел, как из вагонов выносили раненых: без рук, без ног, человеческие обрубки в окровавленных повязках, слепых, беспомощно протягивающих перед собой руки. И этот удушливый запах лекарств, гниющих тел…

Интереснее всего на вокзале было вечером. К этому времени из Тайшета уже отправлялось большинство пассажирских поездов. По этому случаю на вокзале собирался местный уголовный элемент: воры и хулиганы. К вечеру на станцию подтягивались и те, кто вынужден был тут жить, пассажиры, ожидавшие своих поездов. Люди старались найти место в теплом зале ожидания, готовили какую-нибудь еду. Солдаты с предписанием на выезд, с более легкими ранениями, выздоравливающие, кто с фронта, кто на фронт, старались не упустить шанс выпить водки, побыть с женщиной. Там вокруг гармониста-любителя, а таких было немало, собралась группка охотников попеть частушки, сплясать. Тут запыхавшийся милиционер ловит ныряющего в толпу воришку… В другом месте военный патруль пытался усмирить допившегося до горячки солдата, клянущего на чем свет стоит свою мать, Бога, весь мир и каждого по отдельности. А в темных углах, не особо стесняясь зевак и нечаянных свидетелей, случайные пары занимаются любовью на скорую руку.

День был понурый. Пронизывающий ветер порошил мелким снегом. Дело шло к обеду, и отец послал Сташека набрать кипяток, чтобы приготовить что-нибудь горячее. Тадек потащился следом. В кубовой всегда стояла очередь: в такой холод глоток кипятка — и человеку становится теплее. Сташек встал в длинный хвост очереди. Оглянулся в поисках куда-то подевавшегося брата. Малыш нашелся сам, протянул Сташеку закопченный солдатский котелок.

— Один пан попросил кипяток ему набрать.

— Где ты носишься, засранец! Сколько раз говорить, чтоб с незнакомыми не разговаривал и ничего у них не брал?! Который пан?

— Вон, там под стеной сидит. Хромой. Без одной ноги. По-польски говорит.

— По-польски? А что он тебе сказал?

— Он сначала по-русски сказал, а потом по-польски: «Эй, кавалер, принеси-ка мне немного воды, а то я без ноги». Ну я…

— Ладно, ладно, давай котелок.

Они набрали кипяток и подошли к мужчине. И тут только разглядели, что на нем странный военный плащ оливкового цвета. А на шапке — польский орел!

— Пожалуйста, — Сташек протянул мужчине котелок.

— Спасибо, юноша, трудно мне встать. Нога… — показал он на костыли, а потом на ногу, согнутую в колене.

— А вы поляк?

— Поляк, поляк… А вы что здесь делаете?

— А мы тут с папой. Тут еще поляки есть. Уехать хотим, ищем польское посольство. Извините, это армейский мундир? У вас орел на шапке.

— Польский орел… — мужчина тяжело вздохнул, снял пропотевшую шапку-ушанку и долго разглядывал орла, как будто первый раз его видел. Отстегнул и подал Сташеку. — На парень, возьми себе на память.

Мужчину звали Адам Брода, он был из Трембовли. В Сибирь попал в сороковом году. Теперь сидел он на тайшетском вокзале среди жителей Червонного Яра и рассказывал свою историю:

— Привезли нас в глухую тайгу в Куйтуне, есть такой район за Тайшетом в сторону Иркутска. Морозы, тайга, голод, вы все сами знаете. Люди дохли, как мухи. И вдруг война. И амнистия — как чудо. Сталин с Сикорским договорились, нашу армию формируют. Я холостяк, оставил старушку мать в Куйтуне и, айда, армию нашу искать! Собралось несколько таких же смельчаков, поехали мы на запад. Русские радуются, по плечам нас хлопают, «союзники, союзники» говорят, будем вместе фрицов бить. Подкармливали, водкой угощали. Год тому назад нашли мы нашу любимую армию аж в Бузулуке, за Уралом. Тайги там нет, равнина, степь, куда ни кинь глаз. Но зима и морозы там еще страшнее, чем в Сибири, потому что по степи все время ветер гуляет. Наше польское бело-красное знамя… Ксендз молебны служит. А уж как военный оркестр «Еще Польша не погибла…» заиграл, да что я вам буду рассказывать! Я генерала Сикорского собственными глазами видел. И Андерса. Совсем близко, на параде. Генерал Сикорский тогда к Сталину приехал. Было это в декабре. Проходит Сикорский перед строем, в глаза солдатам смотрит, Андерс с усиками, следом идет. Отрядов много, идут долго, я уже боялся что у меня от холода винтовка из рук выпадет… Потом Сикорский речь сказал, приятно послушать было. Обещал, что нас всех, с семьями, которые в Сибири остались, заберет в Польшу. А мы его приветствуем! Орем во всю глотку: «Да здравствует, да здравствует! Сикорский, веди нас в Польшу!» Сикорский с Андерсом уехали. Идут учения. Наших все прибывает. Некоторые приехали целыми семьями, вот как вы. Размещать людей негде; провианта, мундиров, одеял — всего не хватает. Все, что на мне сейчас, все английское, только весной нам выдали. Топлива нет, кругом степь… Не знаю, как там все было, но вдруг пронеслась весть, что армия передислоцируется из Бузулука в Узбекистан. Там, говорят, климат лучше, круглый год лето, там пройдем подготовку, и на фронт. Меня на шофера обучили, на грузовике ездил. Пришел приказ, собираем манатки в Бузулуке, грузимся в вагоны, едем в Узбекистан. Там мое подразделение стояло на квартирах в Гузаре, недалеко от Ташкента. Узбеки, народ с раскосыми глазами, болтают по-своему, не по-русски, ничего не поймешь. Одно правда, там круглый год лето! Жарко, душно, рубашка день и ночь к телу липнет. Польские семьи, хоть не все, тоже за армией потянулись. И снова жить негде. Чего там было видимо-невидимо, так это фруктов. Такого винограда, арбузов, дынь я даже у нас на Подолье не видел. Как набросилась на все это наша братва голодная, так пошло: поносы, тиф, малярия. Сколько людей умерло, страшно сказать. Ну, а кому невезение судьбой определено, тому всю жизнь и не везет. Со мной так и случилось, хоть дизентерия меня не брала. Весть разошлась, что генерал Андерс вернулся из Англии, и мы уже не идем, как говорил Сикорский, с русскими на фронт, а отправляемся в Иран, вроде мы там больше англичанам нужны. Солдат есть солдат. Его дело винтовку в порядке содержать, а не политикой заниматься. Мы радуемся, что уходим, а то все перемрем тут в этом Узбекистане без пользы. Но с другой-то стороны, вместо того, чтобы к Польше приблизиться, мы опять от нее удаляемся. Я на станцию военное снаряжение возил. Жара жарой, но как начнет лить дождь с утра! Грязь, дороги разбитые. Всю ночь ездил, устал, наверное, а может, заснул. В канал съехал. Грузовик перевернулся, придавил меня, ну, нога, трах… Армия наша в Иран пошла, а я в госпитале остался. В Ташкенте лежал, чуть вообще ногу не отрезали. Русские и узбеки меня лечили. Старались, ничего не скажу… Может, жаль, что мне ногу не отрезали? Что с того, что она есть, когда я на ней даже стоять не могу. Всю жизнь теперь на костылях… Пошла, значит, наша армия с генералом Андерсом в Иран, а нас, таких, как я, никому уже ненужных, там оставили. Сколько польских семей, которые за армией шли, там осталось! Страшный суд!.. Я этого пана генерала понять могу. Для генералов на войне отдельный человек неважен. Армия важна. А какой из калеки солдат? Подлечили меня, из больницы выписали, что мне было в Ташкенте делать? Решил я возвращаться, самому смешно было, опять в Сибирь! Причем добровольно! К матери теперь еду, в проклятый этот Куйтун. А вдруг я ее там уже не застану? Вдруг она, как вы, по Сибири бродит?

Солдат закончил рассказ. Все молчали. Люди были смущены, и даже как будто обижены на солдата-калеку за то, что он своим рассказом рушил их последнюю надежду на польскую армию, на скорое возвращение в Польшу. Недоверчивому как всегда Мантерысу солдат показал свою воинскую книжку, в которой по-польски и по-русски было написано, что капрал Адам Брода находится на службе в польской армии в СССР, в 6-й дивизии. Круглая печать и подпись генерала Михала Токажевского. Все было, как положено. Даже справка из больницы имелась, что инвалид войны Адам Брода, «боец польской армии в СССР» направляется к месту проживания: в «леспромхоз Кедровый, район Куйтун Иркутской области».

Что делать дальше? Надо было что-то решать. На вокзале сибирскую зиму не переживешь. Билетов они купить не могут. Деньги кончаются. Дети начинают болеть.

— На что тут надеяться? Польская армия, посольство… Слышали, что человек говорит? Он там был. Все видел… Такими, как мы, никто там себе голову морочить не будет. Надоело мне бетон на станции протирать… Завтра иду в Тайшет работу искать. Зима на носу…

Солдат неуверенно вмешался в разговор:

— Посольство наше, говорят, в Куйбышеве пока есть. И представительства польские, вроде, консульства. Я в Красноярске даже был у них, банку кофе мне дали… Но Красноярск на западе… Говорят, в Тулуне тоже есть… Это в том направлении, куда я еду, недалеко от Иркутска.

— Это что же, мы на запад рвались, чтоб ближе к Польше быть, а теперь опять отступать? Куда-то к Иркутску, на край Сибири?

— Успокойся, что значат в нашей ситуации несколько километров в одну или другую сторону? Говоришь, в Тулуне есть польское представительство?

— Мне так в Красноярске сказали: «В случае чего, обратитесь к ним за советом и помощью».

— Поехали в Тулун! Что нам терять? Раз польское представительство там, нечего и думать.

С большим трудом втиснулись в ночной поезд Красноярск — Иркутск. В последнюю минуту к ним присоединилась Сильвия Краковская с ребенком. В общих вагонах теснота, на двухъярусных полках вперемешку с узлами ютятся люди. Темно. Неизвестно, где чей-то узел, где голова, где ноги. Характерный затхлый дух скитаний, немытых тел, нищеты. Зато тепло! Те, кто едет давно и уже как-то разместился, ругаются, защищают свои места от новых пассажиров. Но как только поезд тронулся, все понемногу утряслось, успокоилось.

— Разгон, Алзамай, Ук, Нижнеудинск, Будагово, а следующая станция — ваш Тулун. А я немного дальше, в Черемхов еду, — объяснял полякам возвращающийся с фронта слепой на один глаз инвалид. — А ты, — спрашивал он Броду, — с ними выходишь, или в Куйтуне?

— Наверное, выйду в Тулуне. Может, узнаю что-нибудь в нашем представительстве. Может, помогут чем-нибудь. А из Кутуна мне возвращаться неохота.

— Как же, помогут тебе. Ноги не поправят, как мне глаза. Не таскайся, солдатик, напрасно, лучше вали прямо домой.

— Ну да, это у тебя тут дом, а мой где? В тайге? Я к матери еду.

Фронтовик понимающе покивал головой и достал из вещмешка сухари и банку тушенки, прощальное угощение.

— Ешьте, люди добрые, черт знает, что вас в этом Тулуне ждет. А если что, садитесь в поезд, и в Черемхов. Город у нас рабочий, уголь добываем, работа найдется. А меня найти легко, прямо напротив вокзала такой одноэтажный зеленый барак стоит. Скажете к Ивану Дронову. Ну, тому, что с фронта вернулся, к слепому. Тут уж вам каждый покажет. Я на слепого не обижусь. Вот жалко, стаканчика на прощание не пропустим.

— Пропустим, пропустим. По такому случаю не пожалею. От сватов еду, со свадьбы.

Закутанная платками баба порылась в узлах, достала пузатую бутылку. Крепкими зубами вырвала тряпичную затычку.

— Своя бражка, крепленая! — похвалилась баба и громко рассмеялась. Крепкий запах самогона ударил в нос.

— Ой, добрая женщина, дай Бог тебе здоровьица! — слепой солдат подставил закопченный котелок. Баба плеснула от души.

— Ну как? — женщина ждала оценки, надеялась на похвалу. Солдат с трудом перевел дыхание.

— Это не бражка, это не спирт, это нектар!

Пили по глоточку. Беседовали. И все время об одном и том же: война, война, война!

Тулун. Поляки сошли с поезда ранним сентябрьским утром. Солдат Брода вышел с ними. Все вокруг присыпано первым снегом. Солнышко и легкий морозец. Не так оживленно, как в Тайшете. Перрон и вокзал не слишком гостеприимные. Зал ожидания крошечный, холодный, хоть тоже до отказа забит людьми. К счастью, кипятка и здесь было вволю. После теплого обжитого вагона заспанные голодные дети дрожали от холода. Поляки собрались в углу вокзального помещения, достали из узлов остатки хлеба и лепешек, купленных на тайшетском базаре, запивали кипятком. Говорили мало. Да и о чем? Опять сидят они на вокзале, и никто не знает, что их ждет в Тулуне.

Подошел милиционер. Минуту постоял, рассматривая приезжих. Они молча ели. Милиционер обратил внимание на Броду, вероятно, из-за его английского мундира, какого ему еще не довелось видеть.

— Ваши документы, гражданин.

Брода оставил котелок с кипятком, достал из-за пазухи больничную справку. Милиционер долго раздумывал над его бумагами.

— Но здесь Тулун, а не Куйтун. Ты не рано сошел, солдат?

— В самый раз. Я тут в польское представительство должен попасть в Тулуне. Не знаете, где оно?

Милиционер отдал справку.

— Вы все поляки?

— Все.

К счастью, неразговорчивый милиционер знал, где в Тулуне искать представительство. И разрешил им всем остаться в зале ожидания.

Мантерыс торжествовал:

— Говорил я вам! Раз есть наш представительство, можете быть уверены, они нам пропасть не дадут.

В город на поиски отправились все мужчины. Даже калека Брода. И Гонорка Ильницкая, которая сочла, что в случае чего, она сумеет добиться больше толка, чем ее недотепа Флорек.

От железнодорожной станции до города было довольно далеко. Сам город, деревянный, одноэтажный, расположился в широкой котловине на берегу большой реки. Река называлась Ия и где-то далеко на севере впадала в Ангару. Тулун мало чем отличался от Тайшета: такие же дома, улицы, в центре деревянные тротуары. Только воздух был здесь совсем другой, чистый, не было кошмарного тайшетского смрада.

Милиционер дорогу указал точно, и они сразу попали в польское представительство. Оно находилось на главной улице в отдельном здании, огороженном выкрашенным зеленой краской забором. А над этим забором свисал в безветренном воздухе уже немного полинявший, но наш, наш бело-красный флаг! Они остановились у входа и долго в набожном молчании смотрели на флаг. Гонорка крестилась и что-то шептала. У Долины перехватило горло. Опирающийся на костыли солдат Брода снял шапку. Его примеру последовали все, один за другим…

На дверях дома прибита струганая дощечка с жирной выжженной надписью «Делегатура посольства РП» и ниже по-русски «Польское представительство». В доме было тихо, небольшие, выходящие на улицу окна задернуты занавесками. Мантерыс постучал и нажал щеколду. Коридор, одна дверь направо, другая налево. Постучал еще раз. Никто не отвечал.

— Нет здесь что ли никого? — Мантерыс приоткрыл дверь.

Пахнуло крепким запахом кофе, теплом хорошо натопленной комнаты. Через приоткрытую дверь они увидели за столом двух женщин и мужчину с чашками кофе в руках. Сидящая к ним лицом немолодая уже, густо накрашенная блондинка в шерстяном блейзере свекольного цвета, неохотно поднялась со стула. Вышла и прикрыла за собой дверь.

— Слушаю вас.

Голосом и всем своим надменным видом она давала понять, что говорить следует кратко, потому что у нее нет времени.

Смущенный Мантерыс заикался:

— Да мы, проше пани, мы это… мы хотели бы повидаться с паном представителем…

— С паном делегатом правительства! — высокомерно поправила его блондинка. — К сожалению, пан делегат очень занят. Какой у вас вопрос?

— Мы издалека приехали, из тайги. Искали нашу армию. Хотели в посольство… А когда узнали про наше представительство в Тулуне…

— Делегатуру правительства РП!

— …делегатуру правительства РП, сюда и поехали…

— А конкретнее? Что вы от нас хотите? Конкретно, потому что мы здесь…

Долина не на шутку разозлился. Оттолкнул Мантерыса, остановился напротив блондинки, от которой шел крепкий запах духов, и рявкнул не терпящим возражений голосом:

— Или вы впустите нас к делегату, или мы сами войдем в ту комнату. Мы столько километров прошли в голоде и холоде, а вы нас под дверью держите?!

— Проше пана, вы воображаете, что вы одни тут такие?

— Ничего я не воображаю, отойдите!

Блондинка отскочила в сторону. Долина открыл дверь в соседнюю комнату. Там, видно, уже услышали громкие голоса за дверью; когда вся толпа ввалилась в комнату, делегат уже стоял за столом, а вторая дама, молодая симпатичная шатенка лихорадочно собирала посуду со стола. Блондинка стала возмущенно объяснять ситуацию:

— Этот пан, — указала она на Долину, — поднял скандал. Извините, пан консул, неслыханно, чтобы так…

— Хорошо, хорошо, пани Стеня. А вас прошу успокоиться. Чем могу вам помочь, слушаю вас внимательно.

За спиной консула висели орел и портрет генерала Сикорского.

— Пан консул!

— Я не консул. Я являюсь здесь делегатом нашего правительства. Это так, для порядка. Извините, слушаю вас.

— Моя фамилия Долина. Мы приехали из далекой тайги. Когда мы увидели наш флаг… Чего мы хотим? А чего мы можем хотеть от представителя Польши? Вы сами все знаете. Мы, наверное, не первые… Совета, помощи. Хоть каплю надежды.

Делегат попросил их сесть. Это был моложавый обходительный мужчина среднего возраста. Он внимательно слушал их, не прерывал. Говорили все сразу. Когда они закончили, он обратил внимание на Броду. Не без любопытства разглядывал его солдатскую книжку. А потом долго и запутанно пытался объяснить положение:

— Для нас, поляков, сейчас создалась не самая лучшая ситуация. Отношение к Польше и полякам ухудшилось. Наша армия под руководством генерала Андерса передислоцировалась в Иран в силу стратегической и политической необходимости. За Польшу можно сражаться везде. Мы должны верить нашему правительству. Впрочем, о нашей армии пан Брода знает больше меня, он там был. Сочувствую вам, что так неудачно все сложилось. Я даже не знаю, долго ли еще просуществует наше представительство в Тулуне. Хозяевам все это не очень нравится. Вы меня, конечно, понимаете? Контактов с нашим посольством в Куйбышеве почти никаких… Материальной помощи мы уже давно не получаем, остатками со склада пробавляемся, вы ведь понимаете, что вы тут не первые… Пани Стеня, загляните в кладовку, может, там что-то еще найдется для наших гостей… Вы просите совета? Боюсь, мои советы мало чем вам помогут. У меня здесь нет никаких прав. Особенно в последнее время. Местные власти меня избегают, чтоб не сказать больше. Мне действительно жаль…

Делегат встал из-за стола. Они поняли, что разговор окончен. Гонорка не выдержала:

— Так что же нам теперь делать? Там, на тулунском вокзале ждут наши семьи, голодные дети валяются на полу!

Делегат беспомощно развел руками.

— Мне очень жаль… Наверное, вам нужно обратиться в местный совет, в местное управление труда. Это недалеко, пани Стеня объяснит, как пройти. Насколько мне известно, в Тулуне работы хватает. А если нет, нужно будет поискать работу в окрестных совхозах и леспромхозах. Мне действительно очень жаль, но вам придется самим позаботиться о себе…

— Пройдите сюда, пожалуйста, — крикнула из другой комнаты, выручая делегата, безотказная пани Стеня.

Она держала в руках картонную коробку и вручала каждому какую-то баночку. Они протягивали руку, как за милостыней. Ошеломленные тем, что услышали в представительстве, они даже не заметили, как снова очутились на улице. И только истерический хохот вернул их к действительности. Это хромой солдат Брода неестественно громко то ли смеялся, то ли плакал, предварительно жахнув изо всех сил о деревянный тротуар банкой американского кофе.

10

Солдат-калека, Адам Брода в тайгу не вернулся. На станции в Тулуне он бросился под мчащийся поезд.

Самоубийство солдата потрясло людей. Женщины не пускали детей на перрон, чтобы они не увидели кровавое месиво, оставшееся от человека. Один костыль Броды лежал на перроне, второй торчал в насыпи между путями.

— Боже, Боже! Что на него напало, он же к матери ехал, — горько сетовали женщины.

— По крайней мере, кончились его мучения на этой проклятой земле. Самим одно скоро останется — перекреститься и под первый же поезд…

После неудачного похода в представительство безвыходность ситуации стала очевидной: зима на дворе, а тут ни крыши над головой, ни работы, ни еды. Они вытрусили из карманов и узелков последние крошки, выгребли последние рубли, на базар нести было нечего. Дети простужены, болеют. Взрослые от голода еле передвигают ноги. К тому же, уже в который раз в этой ссылке рушились последние надежды. А ведь им казалось, что стоит им, наконец, добраться до представительства польских властей, и врата небесные распахнутся перед ними. А что теперь? Как жить? Что делать?

— Ну что вы за люди, поляки! Одна морока с вами. Из-за вас и мне достанется. Кочуют тут на вокзале, как цыгане какие-то. А этот еще ночью под поезд сиганул, — жаловался вызванный на место происшествия вокзальный милиционер, старшина Климов.

Мужчины помогли ему собрать изуродованные останки, завернули их в кусок брезента.

— Надо бы похоронить по-человечески, только мы не знаем, как и где.

— Вот вам справка к управляющему кладбищем, он без этого не разрешит хоронить. Такой порядок…

— Далеко до кладбища? А гроб где взять?

— Одни хлопоты с вами! — милиционер подумал-подумал и отправил их в коммунальное хозяйство города. — Там товарищ Рудых начальник, может, он вам выделит пару досок на гроб.

Искать товарища Рудых отправились Долина с Юзеком Шайной.

Пошли и не пожалели. Рудых оказался человеком добрым. Они не только получили от него подводу и готовый гроб, чтобы похоронить Броду; он тут же предложил им работу. И обещал помочь всем кочующим на вокзале полякам устроиться в Тулуне с жильем. Зима на носу…

А зима с сорок второго на сорок третий год была необычайно суровой. Причем на всем евроазиатском континенте. А в Восточной Сибири просто свирепствовала. Даже местные жители не могли припомнить таких обильных снегопадов и таких трескучих морозов.

Долине с сыновьями выделили комнату в большом доме в Тулуне. До революции здесь, вероятно, жил какой-то богач, потому что дом был не только большой, солидно построенный, но и внешне отличался от других. Все наличники, дверные проемы, козырьки крыши были богато украшены деревянной резьбой. Двор наглухо огорожен высоким забором из лиственницы с широкими воротами и отдельной калиткой. Во дворе — амбары, или бывшие купеческие склады, коровник, конюшня и баня, впрочем, наполовину развалившаяся. По высокой деревянной лестнице входящий поднимался на обшитое тесом крыльцо.

Когда по распоряжению Рудых Долина и многочисленное семейство Шайны вселились в этот дом, там уже было несколько жильцов: учитель Семкин, подслеповатый туберкулезник с кучей детишек, и одинокий холостяк, польский еврей Мечислав Шахницкий из Гродно. Пан Шахницкий, юрист по образованию и адвокат по профессии, был у Рудых юридическим советником. Шахницкий оказался в СССР, спасаясь из Гродно после нападения Гитлера на Советский Союз.

Долина получил работу извозчика в конторе Рудых. Лошадь стояла здесь же в конюшне у дома.

Промерзшие, голодные, побросали они свои узлы в углу маленькой комнатушки с двумя плохо заделанными окнами. Пусто. Печь холодная.

— Ну, ребята, тут мы теперь будем жить, — заявил отец. — Осмотритесь, а я пойду, распрягу коня и поищу дров, растопим печку, приготовим что-нибудь горячее.

«Коня распрягу!» — Сташеку эти слова напомнили, как когда-то дома, когда отец возвращался с лошадьми с поля, он кричал поджидавшей его маме: «Сейчас, Тося, коней только распрягу».

— А где конюшня?

— Здесь, у нас во дворе, завтра вам все покажу.

Отец вышел, а маленький Тадек прыгал от радости по комнате и выкрикивал:

— У нас конь есть, конь есть, конь!

Конь был молодой. Не из этих кудлатых крошечных сибирских «монголов», а красивый высокий вороной с белой звездочкой во лбу и такой же повязкой на правой бабке. Сташек бегал к Вороному каждый день и не мог на него нарадоваться. В морозной заиндевелой конюшне он прижимался к нему, как когда-то в Ворволинцах к гнедой Зуле, на хребте которой носился галопом по подольским ярам. Вороной, поначалу недоверчивый, уже на второй день узнавал мальчика и, раздувая розовые ноздри, слизывал с его ладони соленые хлебные крошки, которые Сташек отрывал от собственного рта. Раз конь был вороной, они его так и назвали, все равно никто не мог сказать, какое у него было раньше имя. Бывший конюх и водовоз ушел на фронт. До того, как пришел Долина, Вороной возил воду с разными конюхами, в основном женщинами. Ничего удивительного, что конь был неухоженный: шея натерта тяжелым хомутом, на хребте следы от шершавой седелки, поддерживающей дышла.

Долина лошадей любил. И уже через несколько дней Вороной заметно ожил. Накормленный, причесанный скребницей, конь поблескивал смоляной шерстью. Увидев Сташека, он громко ржал, бил передним копытом и вытягивал шею.

Отец вскакивал задолго до рассвета — зимний день короток. Одевался в темноте, почти ничего не ел, спешил в конюшню и запрягал Вороного в сани, на которых была укреплена обледеневшая бочка, вмещавшая несколько сотен литров воды. С этой бочкой отец ехал на реку. Там из огромной проруби, которую ему вместе с другими водовозами приходилось каждое утро на трескучем морозе пробивать заново, он черпаком наполнял бочку речной водой и развозил ее по городу, куда скажет Рудых. И так весь день.

Мальчишки вставали поздно, чем позже, тем лучше: спешить было некуда и незачем. Комната за ночь выстывала так, что замерзала вода в ведерке. С едой тоже было не густо. На весь день отец оставлял им по кусочку хлеба, иногда немного супа в котелке, который каким-то чудом остался со вчерашнего вечера. В доме было спокойно, только с самого утра жена учителя Семкина верещала на мужа и непослушных детишек. Шайны все, за исключением бабушки, шли на работу. Улочка, на которой стоял их дом, тоже была тихая. Городской шум сюда не доходил. Комната была практически пустая. Из мебели были только колченогий стол, старая табуретка и стоячая вешалка. Кровати не было. Чтобы не спать на полу, от которого тянуло стужей, отец смастерил нары из досок, а из набитых сеном мешков — матрас. Из домашних вещей осталась только подушка, потому что в Тайшете пришлось продать даже перину, чтобы купить еды. Накрывались, чем придется. Так же и одевались. Труднее всего приходилось Тадеку, который давно вырос из всего, в чем приехал из Польши. Мамы не было, некому было что-нибудь сшить, подогнать. Вот он и носил то, из чего вырастал и что не успел изодрать в клочья Сташек. Все, конечно, было слишком большим, не по размеру. Сташеку было проще, он рос быстро и все, что можно, донашивал за взрослыми: старые валенки, ватные штаны и фуфайки. Неважно, что все слишком широко, можно обернуться, подпоясаться бечевкой. Рукава длинные? Это же хорошо: по крайней мере, есть куда замерзшие кулаки спрятать. Ну и ушанка — здоровая, сползающая на глаза, зато теплая, из заячьих шкурок, подарок тети Бурмакиной из Шиткино.

В город мальчишки выходили просто так, без всякой цели, лишь бы день не тянулся, ознакомиться с городом, потолкаться среди людей, особенно на базаре. Базар их привлекал больше всего. Весь день на базаре клубилась толпа местных перекупщиков, приезжих из ближайших окрестностей колхозников и охотников. Здесь можно было все продать, все купить, все обменять. И украсть. Как на любом уважающем себя базаре, тут было полно настоящих воров, не говоря уже о толпах бездомных голодных оборванцев, которые использовали любую возможность, чтобы добыть пропитание. В тулунских магазинах практически ничего не было, кроме того, что можно купить по карточкам. Зато на базаре было почти все: мясо, куски сала, дичь, птица, рыба, молоко, творог и сметана, бочки квашеной капусты и соленых огурцов, грибов, моченой брусники. А еще полные прилавки «лепешек», булочек с ягодами, пирожков с мясом и рыбой. Неважно, что все это на сорокаградусном морозе промерзло в камень! Впрочем, то тут то там дымились хитроумные, изготовленные из бочек, печурки. На них бабы варили вкусные, пахнущие за километр, сибирские ушки — пельмени, или капустные щи. А кто хотел, мог спокойно купить на базаре крепленной бражки или воняющего издалека сивухой самогона.

У мальчишек не было ни гроша, но тулунский базар притягивал их, как магнит. Еда, еда, еда! Хоть посмотреть, понюхать! Такие же, как они, местные голодранцы часто попрошайничали:

— Тетенька, пожалей, дай хоть кусочек. Два дня не ел.

— Пошел отсюда, воришка проклятый, милицию позову!

И толстая злая торговка угрожающе замахивалась на заморыша заранее заготовленной палкой. Но бывало, что какая-нибудь из них сжалится над беднягой и даст кусочек, лишь бы отцепился.

Сташек не просил милостыню. А когда видел такую сцену, хватал брата за руку и уводил подальше. Сташек не воровал. Хоть и безгрешным не был. Бывало, ватага отчаявшихся заморышей, создав для начала толпу вокруг выбранной торговки, быстро набрасывалась на ее лоток, переворачивала его, и весь товар разлетался на несколько метров вокруг. Торговка бушевала, а мальцы подхватывали все на лету и еще быстрее исчезали, растворялись в базарной толпе. Сташек уже знал, что в этом случае надо было срочно удирать, потому что пойманный на месте преступления разозленными бабами юный налетчик не смог бы оправдаться, даже если был ни при чем. Но случалось, что Сташеку удавалось что-то подобрать со снега. Один раз это был пирожок с рыбой, другой — сырые пельмени, а еще как-то — горсть смешавшейся с грязным снегом квашеной капусты.

Только однажды задним числом до него дошло, что он участвовал в воровстве. Они шли с Тадеком на базар. С горки по узкой улочке рысцой съехало несколько саней. Это на базар направлялись укутанные в тулупы колхозники. Мальчишки отошли в сторону, как вдруг им под ноги покатились круги замороженного молока.

— Хватай, б…, и вали за угол! — крикнул какой-то голодранец, который сбрасывал круги молока из саней колхозницы. Сташек среагировал машинально: схватил два круга и просился бежать. Тадек — за ним. Вскоре из-за угла выскочили трое пацанов с набитым чем-то мешком. Тот, который с саней кричал Сташеку, приказал:

— Бежим дальше!

Они побежали все вместе и остановились только за высоким забором, заслонившим их от улицы. Парень распорядился:

— Показывайте, что там у кого есть!

Сташек бросил молоко на снег, остальные тоже чем-то поживились. Парень заглянул в мешок:

— Вот сука, капуста! Деревня сраная, нашли, что в город привозить.

И только теперь он внимательно оглядел братьев с ног до головы:

— А вы кто такие? Я вас раньше в городе не видел.

— Мы тут недавно, поляки…

— А! Поляки. Слышал о таких, но в глаза не видел. Санька я, а это Борис, а тот — Ванька. А ты?

— Сташек. А это мой младший брат.

— Вижу, что не дедушка. Где живете?

— На Подгорной. Отец по городу воду развозит. А мама умерла…

— Так. Дело ясное. Берите два круга молока и две головки капусты. Разболтаешь, смотри… — парень вытащил из-за голенища валенка длинную финку.

Зимние вечера были долгими. В темной комнате мигал огонек в печи или язычок карбидной лампы. Поляки навещали друг друга редко. Иногда приходил Мантерыс, по-соседски заглядывали Юзек Шайна и Шахницкий. Грелись у печки, курили махорку, прихлебывали горький малиновый чай и говорили, говорили, без конца говорили о политике. Тадек засыпал на нарах, а Сташек прислушивался. Трудный шел разговор, особенно о Польше. Даже Мантерыс, когда-то неисправимый оптимист, после недавнего контакта с тулунским представительством польского правительства, повесил нос. Внимательно слушали мужики рассказы адвоката Шахницкого, потому что он один постоянно находился среди русских, имел доступ к радио, к газетам.

— Я вам так скажу, господа, в ситуации, когда наша армия по каким-то политическим соображениям ушла в Иран, нам остается только терпеливо ждать окончания войны. Всегда после каждой войны мир приводит в порядок свои дела. Будем надеяться, что на это раз о Польше не забудут.

— Да дождемся ли мы? Черт знает, когда эта война закончится.

— И вопрос, кто эту войну выиграет? — подхватил Долина слова Мантерыса. — Немец на Кавказе, Сталинград того и гляди падет… выдержат Советы эту войну или не выдержат?

Шахницкий замахал руками, будто нечисть отгонял, слушать не хотел.

— Да вы себе представляете, что вас ждет, если Гитлер победит! Уж я то кое-что знаю на это счет, ох, знаю… Господь помиловал, успел я от них удрать. Хоть в Сибирь. А моя семья? Для Гитлера еврей — не человек. А вы знаете, что в оккупированной Польше с поляками творится? Выселения, виселицы, концлагеря. А с Советами мир после войны договорится. Уже сейчас они в союзе с Англией, Францией. И даже с самой Америкой. Ну и с нашим правительством, с генералом Сикорским. То, что наша армия из России ушла — плохо, даже очень плохо. Но это еще не конец света. Союзники должны победить антихриста Гитлера. И на это все наши надежды, пан Мантерыс, все наши надежды. А когда война закончится?!

Пану Шахницкому жилось неплохо. Пожалуй, даже лучше, чем русскому учителю Семкину с его многодетной семьей. У него было много клиентов, которые расплачивались за услуги продуктами. Не было дня, чтобы адвокат не приносил в свою каморку целой сумки еды. Холодно у него было, как в собачьей конуре, Шахницкий редко топил печку. Продуктами распоряжалась бабка Шайна, которая ему что-нибудь готовила. Долине с сыновьями он тоже иногда подбрасывал кусок сала, немного сахара или макарон.

Общество адвоката Шахницкого особенно полюбил учитель Семкин. У него были две страсти: политика и игра в шахматы. Семкин, единственный в доме, имел довоенный громкоговоритель, зовущийся «колхозником». Пан Шахницкий, как пристало человеку с его фамилией, достаточно хорошо играл в шахматы, и замученный частыми матами учитель Семкин не переставал искать возможность реванша. Играли чаще всего в комнате Долины, потому что здесь по вечерам было немного теплее и, главное, спокойнее. А за игрой разговаривали о политике. Актуальной темой был Сталинград, судьба которого должна была решиться буквально со дня на день.

Как-то темным февральским утром «колхозник» в квартире учителя Семкина заревел на полную мощность. Сам Семкин, ошалевший от радости и гордости, бегал от двери к дверям, будил соседей-поляков и кричал:

— Товарищи поляки! Вставайте, слушайте! Мы победили в Сталинграде! Ура! Ура! Ура!

Долина собирался на работу. Семкин влетел к ним в комнату, бросился Долине на шею, обнимал, целовал.

— Ура, Ян! Победа! Победа! Слушай, Москва только что сообщила, что в Сталинграде сотни тысяч фрицев взяты в плен во главе с самим фельдмаршалом Паулюсом! Ян! Ты понимаешь, что произошло? Что это значит?

Из своей комнаты выглянул заспанный Шахницкий, Семкин и ему бросился на шею:

— Мат, мат Гитлеру под Сталинградом, товарищ юрист! «И на нашей улице будет праздник» сказал товарищ Сталин! И есть праздник! Ура! Ура! Ура!

Диктор московского радио Левитан своим характерным голосом читал сообщение ТАСС о полном поражении немцев под Сталинградом.

Сталинград! Сталинград! Сталинград! В ту суровую зиму название этого города на Волге было на устах у всего мира. «И на нашей улице будет праздник!» Эти слова Сталина кричали с красных полотнищ транспарантов, вплетенные в военные марши гремели из уличных громкоговорителей. Да, с момента разгрома немцев под Сталинградом россияне были уверены, что в этой войне они проиграть не могут.

В то же время, повседневные тяготы военного времени в далеком сибирском тылу были невыносимыми — голод, непосильный труд женщин, стариков и детей. И все младше становились призываемые под ружье юнцы. С фронта потоком шли «похоронки». С войны стали возвращаться тяжело раненные, покалеченные солдаты. «Все для фронта, все для победы!»

На этом фоне присутствие в тылу поляков, здоровых молодых мужчин, особенно бросалось в глаза. Не скрывали своего удивления и возмущения прежде всего русские женщины, вдовы и солдатки:

— А ты чего не на фронте?

— Наши родные там кровь проливают, а эти, здоровые бугаи, в тылу отсиживаются!

— Стыда у них нет, Бога не боятся!

В своем горе они не понимали, не хотели слушать объяснений: «Мы поляки, нас на фронт не берут, не наша это вина!»

— Черт подери, меня вчера эти бабы в бане чуть вениками не забили! Разве им объяснишь…

В Тулуне городская баня была общая, купались все вместе, не разбирая ни возраста, ни пола. Долина боялся вшей, и раз в неделю все трое шли в баню. Народ раздевался в предбаннике, тряпье сдавал в пропарку, брал тазики и березовые метелки-«веники» и входил в тонущую в клубах пара моечную.

Сташек такую городскую баню запомнил еще со времени транспортировки в Сибирь, когда конвой загнал туда всех вместе — от мала до велика. Он тогда стеснялся, не смел глаз поднять, рядом были знакомые из вагона, из Червонного Яра. Все голые: красивая, как статуэтка, Циня Бялер и сгорбленная от старости с опухшими, как колоды, ногами, с обвисшей грудью — бабушка Шайна. Они тогда мылись в глубоком молчании, онемевшие от стыда. В тулунской бане все были друг другу чужие. А среди чужих и стыд не такой. Да никто тут друг на друга и не обращал особого внимания. Люди пришли помыться, пропарить замерзшие косточки. А если в голой толпе попадался какой-нибудь извращенец, придурок, который не мог сдержать похоти, — беда такому: бабы, а именно их здесь было большинство, поднимали крик, бросались на него с кулаками, обливали шайками ледяной воды, до крови хлестали березовыми вениками.

— Потри мне, голубчик, спину, никак не достану сама.

— Плесни, пожалуйста, горячей воды из шайки, чтоб по всему телу разлилось.

— Мыльца не одолжишь?

— Крепче, крепче бей, веника да спины не жалей. Я выдержу! Ой, бабоньки, как хорошо!

— Пару, пару поддайте, не жалейте!

— Пару, пару, нет лекарства лучше горячего пара.

В бане била в нос, перехватывала горло ядреная смесь запахов: хозяйственного мыла, людского тела, экскрементов, прогнившего дерева, раскаленных докрасна камней, с треском раскалывающихся и с шипением стреляющих клубами пара, когда на них плескали ледяной водой. В бане тепло размаривало, не хотелось думать, что там, на улице, мороз доходит до сорока градусов, не хотелось из бани уходить…

Долину той зимой замучила часто повторяющаяся куриная слепота. Особенно она докучала вечером, когда нужно было еще развезти пару последних бочек воды. Делать нечего, приходилось оставлять маленького Тадека одного в комнате, а Сташек ехал помогать отцу. Выплескиваясь из бочки, вода мгновенно замерзала и покрывала ледяной коркой сани, лейку, одежду. Подслеповатый отец разрешал Сташеку править Вороным. Конь поначалу недоверчиво косился на невысокого возницу, но после двух-трех попыток безоговорочно ему подчинился. Овес для Вороного отец получал на зерновом складе. И время от времени ездил в свободное от работы воскресенье в колхоз за сеном.

— Ну что же, Сташек, придется тебе завтра со мной поехать за сеном. Возвращаться будем вечером, а я из-за этой куриной слепоты вижу все хуже. С Тадеком Броня посидит…

Из города они выехали затемно.

Несмотря на спешку, быстро наступившая зимняя ночь застала их на обратном пути далеко от Тулуна. Конь отдувался паром и, обессилев, останавливался каждую минуту, тем более что дорога через лес все чаще поднималась в гору. С наступлением темноты отец совсем ослеп и отдал вожжи Сташеку. В сани не сел, чтобы коня не мучить. К тому же на таком морозе плохо одетый человек тут же превратился бы в ледышку, поэтому Долина шел сзади за санями. И чтобы не потеряться, привязался бечевкой к стягу саней.

— Справишься, Сташек?

— Не волнуйся, папа, Вороной меня слушается!

— Ну да… Хорошо, хоть дорогу не замело, приведет нас в город.

В Тулун дотащились поздно ночью. Броня ждала их. Открыла ворота, помогла Сташеку распрячь Вороного. В комнате было тепло, Тадек уже спал. Броня поставила перед ними миску душистого картофельного супа. «Из чего она это сварила?» — удивился Сташек.

— Я уже волновалась, что вас так долго нет…

— Слепой я, как крот… Если бы не Сташек, не знаю, как бы мы справились…

Броня прижала голову Сташека к своей груди. Она была теплая, знакомо пахла домом. На этот раз Сташек не отскочил от нее, как сделал это когда-то в Каене, и даже подумал: «Как хорошо, что Броня с нами: за Тадеком проследила, суп приготовила, печку натопила…»

11

Только к середине апреля зима стала отступать. В солнечные дни по тулунским улицам текла талая вода. Сани прорезали глубокую колею в подтаявшем грязном снеге, разъезжая остатки разбросанного по улицам сена и следы конского навоза. Но под вечер все еще возвращался солидный морозец и стягивал все ледяной коркой гололеда. А уж если снежок припорошит, по городу не пройти, не проехать.

В такие теплые дни человек с новой надеждой ждет прихода весны, и даже голод переносится легче. Сташек с братом протоптали уже свои тулунские стежки-дорожки. Почти каждый день одно и то же: базар, улица возле кино, лесопилка на другой стороне Ии, потому что там жили знакомые поляки, железнодорожная станция, где можно было поглазеть на проходящие поезда, тротуар перед домом польского представительства, чтобы хоть полюбоваться на польский флаг.

Ходишь-бродишь, вроде просто так, а все-таки что-то вокруг происходит: там что-то увидишь, там — услышишь, с кем-то познакомишься.

В тот день братья возвращались домой с вокзала. Сташеку было как-то не по себе: и поезда, мчащиеся на запад, в сторону Польши, были не для него, и растерзанное тело солдата Броды на путях вспомнилось. Замерзший Тадек не поспевал за братом, капризничал и покашливал. Так и дотащились они до дома польского представительства. Задумавшийся Сташек прошел бы на этот раз мимо, не останавливаясь, если бы Тадек не выкрикнул:

— О, нет!

— Чего нет?

— Ну, этого, вон там…

Тадек, который все чаще путал польские слова с русскими, забыл как «это» называется и показывал пальцем. Сташеку хватило одного взгляда, чтобы понять, что малыш имел в виду: на доме представительства не было польского флага! Не было и дощечки с информацией на калитке, запертой массивным замком.

В здании представительства Сташек никогда не был, хоть его туда неудержимо манило. Неизвестно, почему он представлял себе, что там, за этим зеленым дощатым забором, в доме, на котором висит польский бело-красный флаг, должна быть… Польша! Он не входил туда, потому что жители Червонного Яра никак не могли забыть, как их там плохо приняли. Не так воображали они себе Польшу и ее представителей. Но каждый раз, проходя мимо, мальчик замедлял шаг, останавливался, чтобы хоть не много посмотреть на польский бело-красный… Иногда он видел, как в дом входят поляки, такие же, как он сам, голодные, обшарпанные. Видел, как очень скоро они выходят оттуда, растерянные и как будто еще более беспомощные, долго стоят у калитки, не понимая, что им дальше делать в незнакомом городе.

А сегодня на представительстве уже не было польского флага! Тадек таращился на Сташека, ожидая объяснения.

— Флага нашего нет, да? — убедился Сташек, то ли малыш имел в виду.

— Ну! — подтвердил Тадек, и покивал головой. — Флага нет.

— Не флага, а нашего польского знамени. По-польски надо говорить «штандарт»! Флаг это по-русски. Сколько тебя, сопляка, учить, чтобы ты со мной по-польски разговаривал?

Таким многословием и покрикиванием на брата Сташек пытался скрыть собственное беспокойство и непонимание.

— Ну, нет, и что такого? Может, постирать сняли? Ты же видел, какой он был грязный. Цвета уже трудно было различить. Пойдем, поздно уже. Завтра опять придем сюда, тогда посмотрим…

По пути домой Тадек, видимо, обидевшись на упреки брата, что он плохо говорит по-польски, бубнил себе под нос, но так, чтобы старший брат слышал:

«Кто ты такой, поляк малый? Який знак твой? Орел белый…» продолжал он путать русские и польские слова.

— Эх, ты, кацап! Повторяй за мной. Только точно слово в слово: «Kto ty jestes…» Как тебя папа учил?

На другой день они специально пошли проверить, что там с польским флагом. Флага не было. А пустой дом представительства был заперт наглухо.

Как-то вечером адвокат Шахницкий ждал учителя Семкина, чтобы сыграть в шахматы, и о чем-то переговаривался с Долиной. Опоздавший Семкин ворвался в комнату, размахивая газетой, и с порога выкрикнул:

— Ну, господа поляки, этого я от вас не ожидал! Чтобы так поддаться гитлеровской провокации. И это теперь, после нашей сталинградской победы, с фашистами связаться? Нет, этого я от вас не ждал…

Учитель нервно бегал по комнате. Шахницкий старался его успокоить.

— Да что случилось, товарищ Семкин? Не понимаю, в чем дело?

— В чем дело? В чем дело? Так вы еще ничего не знаете? Вот, пожалуйста! — Семкин подошел к лампе и раскрыл газету. — Тогда послушайте «Правду», господа поляки! Сейчас я вам это прочту: «Лживая геббельсовская пропаганда с некоторых пор распространяет подлую клевету, якобы весной 1940 года в районе города Смоленска советские власти в массовом порядке расстреливали польских офицеров. Немецкие фашисты не остановились перед страшной низкой ложью. Всем известно, что польские военнопленные летом 1941 года попали в руки немецко-фашистских палачей и были ими зверски убиты. Тем временем польское правительство в Лондоне подхватило гитлеровскую клевету. Своими действиями польское правительство раскрыло существование определенного взаимопонимания между польским и немецко-фашистским правительством. Тем самым польское правительство вступило на путь сговора с Гитлером. Именно в этом кроются корни вражеской компании против Советского Союза, развязанной одновременно польским правительством и Гитлером…»

Возмущенный Семкин прервал чтение. Махнул рукой и тяжело рухнул на табуретку. Шахницкий взял газету и, водя пальцем по строчкам, читал, беззвучно шевеля губами.

— Не верю! Не верю, и все тут! — Шахницкий отодвинул газету.

— Как это? Чему вы не верите? Это же «Правда» пишет! Может, вы «Правде» не верите? Ленинской «Правде»?

— Пан Семкин, не в газете дело… Дело в самом факте.

— В каком факте? Какие могут быть сомнения?

— А хоть бы такие, пан Семкин. Не верю я, чтобы наше польское правительство поступило так необдуманно, как тут написано. И уж никогда не поверю ни в какой сговор польского правительства с Гитлером. Вы что, не знаете, или, может, забыли, что Польша первая, уже в 1939 году выступила против Гитлера? Что касается трагедии, то на Гитлера похоже…

В тот вечер игра у шахматистов не клеилась. Шахницкий переставлял фигуры невнимательно и быстро получил мат. Семкин на это раз не предложил реванша, сухо попрощался и вышел. «Правду» оставил на столе. После его ухода Шахницкий с Долиной долго молчали. Адвокат пару раз заглядывал в газету, как будто не верил своим глазам. Встал из-за стола:

— Поздно уже, пан Ян, пора спать…

Стоя у двери, повернулся еще раз:

— Так или иначе, пан Ян, это сообщение для нас — настоящая трагедия. Со всех точек зрения. Ой, продлевается наш путь обратно в Польшу, продлевается. Сначала Андерс со своим Ираном, теперь Катынь… Спокойной ночи.

Отец тяжело вздохнул и уже собирался задуть лампу, когда заметил, что Сташек еще не спит.

— Тушу, сынок, завтра рано на работу…

— Папа, а это плохо для нас, о чем Семкин говорил?

Отец присел на край постели, помолчал:

— Как бы тебе это объяснить… Люди, которые управляют Польшей, наше правительство где-то там в Англии, поссорились с Россией. Наше правительство говорит, что якобы русские убили польских офицеров, которых в 1939 году взяли в плен. Помнишь, как наших солдат в Ворволинцах Советы в плен брали? Из той акациевой рощи возле Якубовки за шоссе их вывели? Как мамуся спасала меня от расстрела?

— Помню. Потом мы с мамой убегали по оврагу в Червонный Яр, а они стреляли.

— Ну вот, эта ссора между Россией и Польшей — что-то похожее. А для нас это плохо. Слышал, как Семкин с Шахницким ссорились? Такие вот дела, сынок. А для нас это плохо, снова на нас будут косо смотреть. И опять Польша из-под носа у нас сбежит…

Отец задул лампу. Резкий запах карбида пополз по комнате.

— Папа!

— Ну что еще?

— А знаешь, на нашем представительстве уже нет польского флага. И таблички нет. И ворота с улицы на замок заперты.

— Не ходите так далеко. Говоришь, заперты? Флага нет? И это для нас плохой знак. Ну, давай спать, сынок. «Утро вечера мудренее»…

На другой день Долина отправился на лесопилку, где в польском бараке жило большинство людей из Червонного Яра. Они собрались в тесной комнатушке Мантерыса. Каждый что-то там слышал, что в последние дни говорило о Польше и поляках московское радио и писали газеты. А говорили и писали плохо. О правительстве генерала Сикорского говорилось не иначе, как о «фашистском», подозревали его в сговоре с Гитлером, в провокационном обвинении Советского Союза в расстреле под Смоленском польских офицеров, взятых в плен в 1939 году. В этой связи припомнили полякам и вывод армии Андерса на Ближний Восток, причем в тот момент, когда решалась судьба Сталинграда.

— А хуже всего, панове, что Россия порвала дипломатические отношения с правительством Сикорского. В сегодняшней «Правде» написано. Плохо все это для нас, очень плохо.

— Почему? Как это?

— А так, дорогой, — терпеливо объяснял непонятливым Мантерыс, — если бы Сикорский со Сталиным в сорок первом не договорились, мы бы по сегодняшний день в Калючем сидели.

— Или давно бы околели.

— А когда договорились, — продолжал Мантерыс, — установили дипломатические отношения, нам амнистию объявили, в России наша армия была, польское посольство в Куйбышеве. А теперь что? Разрыв дипломатических отношений означает, парень, что мы снова остаемся в Сибири на милости и немилости Советов. И что с нами теперь будет, одному Богу известно. Мрачные перспективы, панове, мрачные.

Пошел третий день, как адвокат Шахницкий не возвращался домой. Бабка Шайна, которая иногда убирала в комнате адвоката, стирала ему рубаху или что-то готовила, первая подняла тревогу:

— Господи! Такой порядочный человек, может, с ним что-то дурное случилось? Не сидите так, мужики, надо идти искать человека!

Правильно. Только где его искать, если они даже точно не знали, где Шахницкий работал. Он никогда об этом особенно не распространялся, отделывался рассказами о своей адвокатской свободной профессии. Может, с учителем Семкиным посоветоваться? Но Семкин явно избегал поляков, хотя еще недавно не проходило и вечера, чтоб он не предлагал Шахницкому партийку шахмат. А сейчас даже не спросил о нем. Они подкараулили, когда Семкин возвращался из школы. Семкин изобразил удивление:

— Где Шахницкого искать? А я откуда могу знать? Он ваш, поляк, хоть вообще-то еврей, правда, польский, вам лучше знать, где такой человек может находиться. Что я, пару раз с ним шахматы сыграл? Я его не знаю. В милицию надо заявить…

Что-то не понравилось Долине в реакции Семкина, вспомнилась его ссора с Шахницким. Надо быть осторожнее, о политике с ним не заговаривать, подумал он.

В милицию они не пошли. Долина отправился к директору Рудых, потому что припомнил, что Шахницкий, будучи юристом, давал Рудых какие-то советы. Директор о Шахницком ничего не знал, но обещал поспрашивать людей. Долго ждать не пришлось, уже на следующий день, когда Долина подъехал к зданию администрации со своей бочкой, Рудых вышел к нему и как бы мимоходом бросил:

— Плохи дела с вашим Шахницким, плохи. НКВД им заинтересовался. А если НКВД кем-то интересуется… Хорошего не жди… И ко мне больше с этим делом не ходите.

Вечером к Долине пришел участковый и велел на следующий день явиться в НКВД.

Тот же милиционер был у Шайны с требованием, чтобы все взрослые из их семьи, включая бабку Шайну, явились в НКВД. И тоже ничего не объяснил.

— Наверное, по делу Шахницкого хотят нас допросить. Мужики, в случае чего, мы ничего не знаем, и все тут, — на всякий случай распорядилась бабка Шайна.

— Не знаем, не знаем! Только мне кажется, дело не в Шахницком: Семкина же не вызывают, только нас, поляков.

— А зачем им этого шпика вызывать? Он им заранее все про Шахницкого напел. А может, он и на нас что-нибудь наговорил? НКВД — это не шутка!

Поздно вечером прибежала испуганная Броня. Ее и всех взрослых поляков из барака на лесопилке тоже вызвали в НКВД. Значит дело было не в Шахницком? А в чем?

Долину некому было подменить на работе. Сташек знал, куда отец возит воду. Умел править Вороным, да и запрягать уже умел.

— Справишься, Сташек? Хоть две бочки до полудня нужно обязательно привезти, остальное я развезу, когда вернусь. Наверное, нас там долго не продержат? Попрошу, скажу, что на работу спешу. Только справишься ли ты?

— Папа! Вот увидишь, я справлюсь, Вороной меня слушает.

— Ну, ладно. Осторожно только возле проруби, там страшно скользко. И когда воду черпать будешь. Набирай понемногу, сколько поднять сможешь. А Тадек пусть дома сидит.

— Не волнуйся, папочка, я справлюсь.

— Ну, пойдем, запряжем Вороного.

Здание тулунской милиции окружал высокий дощатый забор. Поверху — колючая проволока. Солидные, обитые жестью ворота, и калитка с окошечком для часового.

Долина немного опоздал и, когда часовой без всяких церемоний открыл ему калитку, даже остановился от удивления: перед входом в здание клубилась довольно приличная толпа женщин и мужчин. «Так много поляков в Тулуне?» Люди искали знакомых, собирались группками, возбужденным шепотом делились догадками, зачем их сюда вызвали.

Долина поискал глазами червонноярцев. Они стояли немного в стороне, окружив кого-то плотным кольцом, голова к голове. Не успел он разобраться, что их так заинтересовало, как услышал возбужденный голос бабки Шайны:

— Боже ж ты мой! Смотрите-ка, люди, кто бы мог подумать! Кто мог ожидать такого. «Гора с горой, гора с горой»…

Долина протиснулся поближе и увидел, как бабушка Шайна прижимает к груди всхлипывающую… Циню Бялер! Да, ту самую Циню, дочку Йосека Бялера из Червонного Яра, которую все звали Целиной, и которая вместе с Корчинским и Владеком Лютковским была арестована НКВД еще в Калючем за то, что польских детей в бараке учила.

— Йосек тоже здесь?

— Не знаю, — пожал плечами, повернувшись к нему Бялик. — Кто-то из наших баб увидел Целину, ну, и началось! Плачут и плачут… Холера, Янек, как ты думаешь, зачем нас сюда вызвали? Столько народа? Говорят, Англия запрос направила… Как генерал Андерс с армией ушел за границу, вроде, англичане сказали русским, чтобы и нас туда отправили. А другие говорят, что русские из-за Андерса так обозлились, что возьмут нас за задницу и «пошел» обратно в тайгу!

— А черт их знает! От них всего можно ждать.

Долина не успел пробраться к Целине, поздороваться с ней, когда на крыльцо вышел офицер НКВД.

— Внимание, граждане! Приглашаю вас в дом, там все узнаете.

Люди расселись в зале. Червонноярцы как всегда держались вместе. За столом президиума трое: милиционер, седой мужчина в гражданском и офицер НКВД. Он и начал:

— Граждане поляки! Мы пригласили вас сюда, чтобы в соответствии с последним распоряжением советского правительства исполнить все необходимые формальности, которые позволят вам стать полноправными гражданами Союза Советских Социалистических Республик. Уже сегодня вам будут выданы соответствующие свидетельства, а в ближайшее время советские паспорта.

Если в начале речи в зале стояла полная нетерпеливого любопытства тишина, то последние слова офицера вызвали беспокойный гул.

— Прошу тишины, граждане! Прошу тишины! Сейчас выступит комендант районного отделения милиции, который разъяснит вам подробности. А если что-то будет не ясно, пожалуйста, спрашивайте.

— У меня вопрос! Можно сразу? — вырвался Мантерыс. Все повернули головы в его сторону. Офицер какой-то момент колебался.

— Ну, хорошо, спрашивайте.

Мантерыс нервно искал что-то по карманам, наконец, достал какую-то смятую бумагу и поднял ее вверх.

— У меня вот свидетельство, выданное НКВД, в котором четко написано, что я являюсь польским гражданином. Объясните, пожалуйста, зачем мне советский паспорт?

Мантерыса поддержали несколько голосов.

— У нас у всех такие свидетельства!

— НКВД нам выдал сразу после амнистии.

— Мы — польские граждане.

— Спокойно! Спокойно, товарищи. Не будем устраивать тут митинг. Но раз вы так начинаете, и я вам должен пару слов правды сказать, чтобы у вас не было никаких сомнений. И никаких иллюзий. Да, действительно, советское правительство поверило буржуазному правительству Сикорского, стремилось к союзу с ним, дало вам амнистию, разрешило и помогло сформировать на нашей территории польскую армию. И чем нам отплатило так называемое «польское правительство»? Черной неблагодарностью, предательством и провокацией! Армия ваша вместо фронта, под Сталинград, удрала в Иран, к англичанам. В последнее время вскрылось сотрудничество польского правительства с Гитлером, клеветнические обвинения Советского Союза в расстреле польских офицеров. Или возьмите империалистические территориальные претензии на нашу Белоруссию и Западную Украину, которые после многовекового панско-польского рабства навсегда возвращены в советскую Отчизну. Органы НКВД раскрыли случаи шпионажа, которым занимались поляки. Мы в Тулуне тоже об этом кое-что знаем. Не для кого не является тайной, чем занималось здесь ваше представительство. Достаточно? Теперь не удивляйтесь, что правительство СССР порвало всякие дипломатические отношения с буржуазно-фашистским правительством Сикорского. Это не Советскому Союзу, а правительству Сикорского вы обязаны сложившейся ситуацией. Однако советская власть вновь доказывает вам свое великодушие: мы предоставляем вам, полякам, советское гражданство. Это должно быть честью для каждого, а вы тут с протестами выступаете. Впрочем, вы все происходите из Западной Украины или Белоруссии и фактически являетесь советскими гражданами с сентября 1939 года. Так что получение сейчас паспортов — это чистая формальность. А теперь попрошу коменданта милиции разъяснить вам все подробнее.

Комендант говорил кратко, ограничился формальностями и разъяснением действующего законодательства. Сообщил им, что с сегодняшнего дня их старые свидетельства не являются удостоверением личности, а без документов обойтись нельзя. Отсутствие удостоверения личности будет строго наказываться, вплоть до тюремного заключения. Следует сдать старые свидетельства, заполнить анкеты и получить новые документы.

— Паспорта будут выдавать вон в том помещении. Не толпитесь, граждане, всем хватит, — шутил офицер НКВД, выходя из зала.

Указная им дверь открылась, и на пороге появился милиционер:

— Ну, заходите, граждане, пока очереди нет. Пожалуйста, кто первый?

Люди сидели на своих местах, к открытым дверям никто не подходил. Многие оглядывались на Мантерыса. Не выдержав их вопросительных взглядов, он вскочил со стула:

— Ну что вы на меня уставились? У каждого своя голова на плечах… А я, я могу только за себя сказать — будь, что будет, а я советского паспорта не возьму и все! — у побледневшего Мантерыса дрожали руки, когда он прятал в карман старое удостоверение личности. В зале опять загудело. Люди собирались группами, спорили, советовались.

Долина не имел понятия, как в такой ситуации поступить. Опять какая-то беспросветность, безнадежность. К тому же он беспокоился за Сташека, которого оставил одного с конем и санями. Он пошел к входной двери.

— Куда, гражданин! А ну назад!

За дверью стояли два солдата в форме НКВД с автоматами.

— Я на работу, дети одни остались…

— Назад, назад, гражданин. Выход только через то помещение, где паспорта выдают. Там и объясняйте…

Когда Сташек подвез отца к милиции, он прямо сгорал от нетерпения, когда ему, наконец, дадут в руки вожжи, и он не только сам Вороным будет править, а поедет с ним на Ию за водой.

Конь послушно тащил сани. День был солнечный, теплый. Утренний морозец понемногу отступал, колея размякла, сани скользили на поворотах.

К реке нужно было ехать узкой крутой улочкой. Возле самой Ии она резко сворачивала, и зимняя дорога вела по льду почти на середину реки. Там было несколько огромных прорубей, из которых водовозы черпали воду.

Когда Сташек подъехал, все проруби уже были заняты. Он остановился с боку, ждал своей очереди. Водовозами были одни бабы. Неуклюжие, медлительные, в ватных портках и фуфайках. Набирая воду из проруби, они громко переговаривались, ссорились, сыпали пошлыми шутками.

— Смотрите, смотрите, бабы, какой-то новый водовоз появился!

— Это конь поляка из городской администрации, от Рудых.

— А ты поляк?

— А где твой отец?

— Поляк… А отца… отца в милицию вызвали.

— Что ж он такое натворил, что в милицию забрали? Украл что-то или убил кого?

— Перестань, дура, цепляться к мальчишке. Милиция, милиция! Мало кого милиция сегодня вызывает? Поможем лучше ребенку воды набрать. Давай сюда, на мое место.

Первую бочку воды Сташек отвез в детский сад. Кухарка накричала на него за опоздание.

— Тоже мне, водовоз! Мало того, что опоздал, ведра поднять не может. А что с отцом?

Кухарка поворчала на Сташека, но своих кухонных помощниц погнала таскать воду. Когда воду слили, она позвала его на кухню, плеснула в миску половник горячей каши, полила маслом и велела есть. У Сташека голова кружилась от вкусных кухонных запахов. Он жадно проглотил кашу и жалел, что маленький Тадек не может ходить в такой садик, а сейчас сидит один, голодный, в холодной хате.

Вторую бочку отвез Сташек в какое-то учреждение. Тут было хуже, никто на него не обратил внимания. Только старик швейцар, не выходя из теплой каморки у дверей, объяснил, где стоит бочка, куда надо перелить воду. Мимо него проходили занятые своими делами, равнодушные к его трудностям, служащие и какие-то посетители.

Но домой он возвращался довольный — все, что велел отец, он выполнил. Заехал во двор. Тадек выбежал ему навстречу. Отца еще не было, не было никого из семьи Шайны.

Сташек снял упряжь с Вороного и досуха протер его. Конь терпеливо сносил все процедуры, хоть время от времени тихо ржал и поглядывал в сторону остатков сена. Овса давно не было. Овсянка, которую Сташек иногда варил, была из корма Вороного. Неважно, что высохший овес был только слегка растерт в отцовских ладонях, что приходилось давиться и плеваться шелухой — овсянка была вкусной и хоть немного утоляла голод.

В комнате было холодно. Сташек растопил печь, вскипятил воды, налил в кружки, посолил. Полез на полку, где отец оставлял им ежедневную порцию хлеба. Разломил кусок хлеба поровну, но вспомнил, что ел в детсаду кашу и отдал хлеб Тадеку.

Только поздно вечером домой вернулась бабушка Шайна. Одна.

— Держат наших в милиции. Со всего Тулуна поляков согнали. Только таких старух, как я, согласились на ночь отпустить. Тьфу! Чтоб их пекло поглотило, помоги, Господи! Какие-то русские бумаги будут полякам выдавать, а эти наши дурные мужики уперлись и не хотят брать. Боятся, что если возьмут русские бумаги, мы уже никогда в Польшу не вернемся. Как будто бумажка что-нибудь значит! Подтереться можно, что еще. Ох, деточка моя, что с нами, несчастными, на этом свете творится, одному Господу Богу ведомо, помилуй нас грешных… Ели вы что-нибудь? Ты с водой-то справился, Сташек, а то отец там нервничает? Не бойся, Сташек, столько народа разом в тюрьму не запрут: подержат их, подержат и выпустят.

Тулунский НКВД держал поляков в зале. Никому не разрешили покинуть здание милиции. Не принимали во внимание никакие просьбы, никакие объяснения. Даже по нужде людей выводили во двор под охраной. Не давали ни воды, ни, тем более, еды. Время от времени открывалась известная уже дверь, и милиционер возобновлял приглашение получить паспорта. Никто туда не пошел. Под вечер в зале вновь появились тот же офицер НКВД в фуражке с синим околышем, комендант милиции и какой-то пожилой седоватый мужчина. Его офицер НКВД представил как районного прокурора.

— Мне можете не верить, милиции можете не верить, но прокурор точно все знает. Послушайте, что вам скажет представитель советской прокуратуры.

Прокурор раскрыл кодекс и долго и нудно объяснял собравшимся, какие наказания грозят им за отсутствие советских паспортов и, кроме того, за неподчинение и сопротивление властям. Поляки слушали молча. Ни о чем его не спрашивали. Офицер НКВД дал собравшимся два часа для окончательного решения. Когда по истечении указанного времени никто за паспортом не явился, два солдата НКВД демонстративно вытащили из зала Мантерыса. И хотя он не сопротивлялся, тащили его под руки, грубо подталкивая прикладами. А еще через некоторое время разделили женщин и мужчин; только нескольких старушек выпустили «на ночь домой». Задержанных загнали в подвальные камеры.

Циня Бялер попала в одну камеру вместе с Гоноркой Ильницкой и Сильвией Краковской.

— Не реви, Сильвия, пани Корчинская не даст твоего сынка в обиду.

— Да знаю я, знаю. Только, не дай Боже, нас опять в тайгу загонят или в тюрьму засадят, что с ним, сироткой, будет…

— Пугают нас, чтоб мы на паспорта их согласились. Увидите, завтра, самое позднее через пару дней нас выпустят. Столько людей сразу не сажают. Поверь мне, я уже немного в их методах разбираюсь, свое в их тюрьме отсидела! — утешала Циня. — Вот за Мантерыса я, правда, боюсь. Не простят ему…

Циня Бялер дождалась амнистии Сикорского, как называли ее между собой ссыльные, в черемховской тюрьме. Условия там были невероятно тяжелые, заключенные работали на местных угольных шахтах. Женщины работали наравне с мужчинами, под землей. Темнота, узкие, скользкие от воды мостки, низкие, осыпающиеся штольни. Циня попала в бригаду рецидивисток, занимавшихся вывозкой угля непосредственно из выработки. Труд убийственный, питание скверное, санитарии никакой. Один раз в неделю женщин водили в баню, и это все. На барачных нарах скученность, грязь, вши. Циня ни у кого не искала поддержки, никого ни о чем не просила, почти ни с кем не разговаривала. Администрации и надзирателям отвечала в силу необходимости. И вот уже несколько месяцев никак не могла стереть из памяти ту страшную ночь, когда пьяный солдат долго и зверски насиловал ее. Она брезговала собой. Не только своим телом, даже своей памятью и душой. Не хотелось жить. В такие минуты, особенно когда ее будил этот повторяющийся кошмар, в голову приходила мысль о самоубийстве. Только как это сделать, чтобы получилось? Она боялась, плакала, зарывшись головой в грязное тряпье на твердых нарах. Так бы и замучилась насмерть или надорвалась от непосильной работы, если бы не случай, точнее — несчастный случай.

В шахте произошел обвал. Подземный толчок был такой силы, что две выработки с работающими там заключенными завалило целиком, а в той, где как раз работала Циня, многих убило и покалечило. Когда грохот прекратился, перестал двигаться осыпающийся завал, осела удушливая угольная пыль, раздались стоны и крики зовущих на помощь людей. Циню оглушило, но она уцелела. Помощь сверху не приходила. Прошло долгих двое суток, пока спасатели докопались до них. Циня, «паханка» Нюрка и вольнонаемный штейгер Панюхин как могли и умели, помогали раненым. И тогда в этом общем несчастье что-то в Цине дрогнуло. Именно рудничному мастеру Панюхину была она обязана тем, что ее перевели на работу в тюремную санчасть. Там в совершенно других условиях Циня понемногу пришла в себя.

Ординатором отделения, в котором она работала, был вольнонаемный врач, доктор Панкратов. Это он первым сообщил ей о генерале Сикорском и о всеобщей амнистии поляков. Счастливая, она боялась поверить собственным ушам!

Через несколько дней ее вызвал больничный «опер» НКВД, капитан Самсонов:

— У меня для тебя есть хорошая новость, Бялер!

— Так точно, гражданин капитан, — ответила Циня в соответствии с уставом.

— Наше правительство и товарищ Сталин объявили амнистию полякам! Что скажешь?

Циня сделала удивленное лицо, чтобы не показать, что она уже знает эту новость:

— Не может быть!

— Может, может! Мы теперь союзники, вместе будем немца бить. Слышала о таком польском генерале Сикорском?

— Правду говоря, не слышала… Я никогда армией не интересовалась. Разве, Пилсудский…

— Неважно. А о Пилсудском лучше не вспоминай. Да, полякам дали амнистию, Бялер. Но у меня есть некоторое, так сказать, сомнение, — он надолго замолчал, листая какие-то бумаги. Циня догадалась, что это ее тюремные документы. Наконец он поднял голову и внимательно посмотрел на Циню. — Скажи-ка мне, Бялер, кто ты на самом деле: полька или еврейка?

Ее не особенно удивил этот вопрос. Пожала плечами:

— А могу я быть польской еврейкой?

Сазонов был в хорошем настроении. Усмехнулся.

— Ой, хитрая ты, хитрая!

— Но я точно родилась в Польше и являюсь польской гражданкой.

— Что правда, то правда. В документах так и написано, что амнистии подлежат «польские граждане из Западной Украины и Белоруссии»… Счастливица ты, Бялер! Ну, что же, собирайся на свободу. Завтра ты отсюда выйдешь.

А в Тулун Циня попала случайно. Освободившись из черемховской тюрьмы, она не знала, что делать, куда податься. Может, возвращаться в Калючее, искать отца и брата? Перед самым выходом Таня, заключенная из Тулуна, упросила ее зайти к матери, передать весточку от нее.

— Целина, загляни к моей старушке, расскажи обо мне. Тулун тебе по пути будет. Умоляю!

Она зашла к Таниной маме… Да так и осталась в Тулуне. Мать Тани жила одна и приняла Циню, как родную. А в Калючее Циня не поехала, потому что от встреченных тут поляков узнала, что после амнистии люди из тайги, из лесных поселков разъехались по Сибири, кто куда мог. Где теперь искать отца с братом, она понятия не имела. А тут нашлась работа в городской поликлинике, вот она и сидела в Тулуне и, как все, ждала, как судьба повернется.

Когда ее неожиданно вызвали в НКВД, она испугалась и подумала, что ее опять ждет арестантская геенна. Поэтому можно себе представить ее изумление и радость, когда за милицейским забором она оказалась в толпе поляков, встретила своих земляков из родного Червонного Яра, по которому так тосковала! Радость, и тут же печаль: от них она узнала о судьбе отца и брата, о смерти пана Корчинского и Владека Лютковского.

Наступило утро, а отец все еще не возвращался. Сташек пошел в конюшню дать коню сена. Что дальше делать — развозить воду или нет?

Бабушка Шайна отправилась в милицию, ее ведь отпустили только на ночь. Еды никакой не было. Даже овса, который он подворовывал у Вороного. Ну что ж, поголодают, не впервой. Близился полдень, когда во дворе появился директор Рудых.

— Что тут происходит? Где отец, почему воду не развозит? Детсад мне житья не дает, с утра воды нет.

— Отца вчера милиция задержала.

— Что? Милиция, твоего отца? За что?

Сташек как мог, объяснил.

— А воду в детский сад я могу привезти.

— Что ты мне, парень, сказки рассказываешь, ты же не справишься!

— Справлюсь! Я вчера целые две бочки привез: одну в садик, а другую в ту контору возле кино. Отец велел.

Рудых недоверчиво покрутил головой. Но, в конце концов, махнул рукой и согласился. Постоял еще немного, наверное, чтобы проверить, как мальчишка справляется с конем. Уходя, переспросил:

— Так ты говоришь, все поляки в милиции?

— Из нашего дома все и из города тоже.

— Ну, посмотрим, посмотрим… А ты отвези одну бочку в детский сад и возвращайся домой. Только поторопись, а то мне начальница голову оторвет.

Поляков затолкали в несколько камер как попало, без разбора. Люди из Червонного Яра оказались в одной камере. Не было с ними только Мантерыса. Почти всю ночь они не сомкнули глаз, размышляя над выходом из создавшейся ситуации. Собственно выходов было всего два и оба плохие: примут советские паспорта, прощай надежда на возвращение в Польшу; откажутся — наверняка попадут в ГУЛАГ или их снова загонят в глухую тайгу. Да еще у каждого всякие личные дела и проблемы: семьи, маленькие дети. Что делать, что делать?

— Холера, и так плохо, и так нехорошо! Пан Майка, вы из нас самый старший, что вы об этом думаете?

Старик Майка сидел в углу камеры с закрытыми глазами и молчал. Они собрались вокруг старика.

— Что я думаю? Вы не знаете, на что решиться? Я тоже не знаю. Оба выхода яйца выеденного не стоят. Одно вам скажу: трудно предвидеть, что с человеком в следующую минуту произойдет, а что уж говорить о том, что когда-то будет, после войны. Разное еще может на белом свете случиться. И с нами. С русскими паспортами или без них.

— Так что же вы советуете?

— А ничего. Ждать. Они там тоже, наверное, советуются, думают, что с нами делать. Может, просто выжидают.

— А если они не пойдут на уступки?

— Ничего не поделаешь! Только безрассудные мотыльки сами на огонь летят.

На этот раз Сташек решил взять с собой Тадека, все равно не с кем было его оставить, да и в душе он рассчитывал на то, что кухарка их накормит, когда привезут воду в детский сад. Он поставил брата на полозья сзади бочки и велел ему крепко держаться. Сам сел впереди, правил Вороным. С помощью знакомых баб набрал воды из проруби. Солнце уже несколько дней здорово пригревало. Лед по краям проруби начал понемногу крошиться. Вода собиралась в глубокой колее, разливалась по льду огромными лужами. Бабы заранее предостерегли Сташека:

— Смотри, сынок, не подъезжай к воде слишком близко, видишь, какой лед хрупкий.

Детсадовская кухарка его не разочаровала. Не только накормила их густым крупником, но еще дала по краюшке хлеба. Настроение у нее было сегодня явно лучше вчерашнего, она присела рядышком, пока они ели, расспрашивала обо всем. Они уже отъезжали с пустой бочкой, когда начальница выбежала на крыльцо:

— Знаешь что, мальчик, может, привезешь мне сегодня еще одну бочку, чтоб завтра с утра у меня не было проблем с водой. Можешь?

— Конечно, привезу.

— Ну и хорошо. А отцу скажи, что я твоего брата могу в садик принять. Жалко, что ты раньше мне все не рассказал.

— Я скажу папе. А воду сейчас привезу. Но, Вороной, пошел!

Солнце клонилось к западу. К вечеру, как обычно, резко похолодало. Хрустел ледок в колее, огромные лужи подмерзали. Скользко. Сташек радовался, что так все сегодня здорово получилось: Тадек накормлен, может, его в садик возьмут. А когда он эту дополнительную бочку привезет, может, начальница им еще какой-нибудь еды даст. Директор Рудых будет доволен. Папа тоже. То-то он удивится, когда узнает, как он со всем здорово управился. Даже Тадека в детский садик устроил!

— Но, Вороной, но!

Вороного не надо было подгонять. С пустой бочкой под горку бежалось легко. Только слишком скользко, тем более что подковы давно потерялись, и никто его к кузнецу вовремя не отвел. Да и сани сильно заносило на скользкой колее, дергало хомут, били по бокам постромки. Крутой съезд к реке возле кино. Кажется, Санька со своей бандой там стоит. Санька! Конечно, Санька. Смотрит, увидел и, наверное, Сташеку завидует, как он конем здорово правит.

Резкий поворот к реке. Бочка рискованно накренилась на скользком повороте.

— Держись крепче, Тадек! Держись!

Перепуганный Сташек изо всех сил натягивал вожжи, но Вороного уже понесло.

— Тпррру, Вороной, тпру! Стой, Вороной!

Конь несся галопом. Испуганно храпел, ржал. Копыта задних ног ритмично били на скаку по передней части бочки. В мгновение ока увидел Сташек перед собой открытый простор скованной льдом реки, несколько водовозов и провалы прорубей впереди. Мощный удар бочки о высокий откос, мальчишка вылетел из саней, как из пращи, и рухнул лицом на обледеневшую колею. Боль, шум в голове, искры из глаз. «Тадек, Тадек, Тадек!» Он попытался подняться. Что-то теплое заливало глаза, на губах почувствовал соленый вкус крови. Вороной! Вороной! Сташек силился встать на четвереньки, таращил глаза в сторону проруби. Сквозь кровь и слезы, сквозь шум в голове успел он еще увидеть, как тонет в реке бочка, как тащит она за собой дико ржущего, отчаянно бьющего копытами о край проруби Вороного. А дальше — тьма…

12

Только на следующий вечер тулунский НКВД выпустил из ареста всех поляков. Ни к чему не привели угрозы и уговоры. Поляки выстояли в солидарной решимости и не приняли советских паспортов. Каждому из освобожденных выдали «справку» — свидетельство о том, что такой-то и такой-то «гражданин СССР» прописан там-то и там-то. И только. Или «аж столько!»

— Не хотите паспортов, вам же хуже. Но без такой справки у нас жить нельзя: ни работы, ни хлеба не получишь, не говоря уже о прописке.

— Правильно, это не паспорт, — согласился дед Майка. — Что там эта писулька! Берите, люди!

Случилось, однако, нечто, потрясшее всех задержанных, и в первую очередь людей из Червонного Яра.

Первое происшествие произошло у всех на глазах и касалось Станислава Мантерыса, который громко и публично отважился бросить в лицо НКВД, что он поляк, гражданин Польши и советского гражданства не примет. Люди видели, как энкавэдэшники выволокли Мантерыса из зала; им было стыдно, что они безвольно и беспомощно наблюдали за этим. Только на второй день шеф НКВД коротко сообщил:

— Этот гражданин, — тут офицер заглянул в бумажку, — гражданин по фамилии Мантерыс, который в вашем присутствии не только воспротивился решению советской власти о выдаче вам паспортов, но и занимался публично вражеской пропагандой и оказал во время ареста сопротивление милиции, этот гражданин арестован и приговорен к десяти годам лагерей строгого режима.

Другое происшествие касалось Владислава Домбровского. Он не принимал участия в дискуссиях и спорах — брать паспорт или не брать. Прохаживался по залу, слушал, что говорят люди. Сам ничего не говорил, иногда только кивал головой, не поймешь — за или против. На второй день после ареста Мантерыса Домбровского вызвали из камеры, в которую он больше не вернулся. Соседи по камере напрасно ломали головы, что это может значить. Узнали вечером от шефа НКВД, вместе с мрачной вестью о приговоре Мантерысу:

— И еще одно важное сообщение. Встречаются среди вас и разумные люди, уважающие закон и доверяющие советской власти. Уже трое ваших земляков решили получить паспорта, — он опять заглянул в бумажку, — это граждане Лапот, Штерн и Домбровский. Вы их, конечно, знаете. Вот видите. Я хотел бы этих граждан поздравить с почетным событием — получением советских паспортов, а вас, граждане, призвать последовать их примеру. Больше рассудительности, граждане, больше рассудительности. Ну, пожалуйста, проходите за паспортами. Да, чуть не забыл. Естественно, все граждане, получившие паспорта, были сразу же отпущены домой.

Мантерыс, Мантерыс, Мантерыс, это имя было у всех на устах. И Домбровский. Лапоту и Штерна люди из Червонного Яра не знали.

— Ну и сукин же сын, этот Домбровский! Кто бы от него такой подлости ожидал?

— Кто? А ты вспомни, в чем его еще в Калючем Сташек Мантерыс подозревал!

— Думаешь, стукач?

— Не думаю, после того, что он сделал, просто уверен…

Когда ошалевший от страха, мчащийся галопом конь свалился в прорубь, и тяжелые сани с обледеневшей бочкой в одну секунду утащили его под лед, бабы оцепенели от ужаса. Они помнили, что уже два дня на этом коне приезжал мальчишка-поляк.

— Бабы, во имя Отца и Сына, мне кажется, я видела, как он мелькнул вместе с бочкой подо льдом!

— Вот война проклятая, детей на такую работу загонять!

— Перестаньте причитать, лучше посмотрим везде. Я мальчишку не видела. На таком скаку мог из саней выпасть.

Бабы разбежались в поисках маленького возницы.

Тадеку повезло. Он стоял на полозьях на задке саней. Когда Вороной понес, и бочка на крутом повороте резко вильнула, малыша отбросило далеко в сторону, в глубокий сугроб. Пока он из него выбирался, успел увидеть, как конь вместе с санями исчезает в проруби. Брата не видел. Беспомощно оглядывался вокруг, всхлипывал и в ужасе бежал в сторону проруби.

— Сташек! Сташек!

По дороге наткнулся на брата. Сташек лежал в обледеневшей колее, весь в крови, без сознания. Малыш заревел в голос. Темнело. Этот плач услышала одна из баб, за ней следом прибежали остальные. Сташека в бессознательном состоянии немедленно отвезли в городскую больницу.

Долину выпустили из ареста только поздно вечером. Шайны пошли прямо в дом, а Долина, чтобы потом не выходить на холод, решил заглянуть в конюшню и привести Вороного в порядок. Беспокоило его, как Сташек справился с конем и доставкой воды. «Холера, напрасно я согласился. Черт меня попутал». Дурное предчувствие кольнуло еще острее, когда во дворе он не обнаружил саней с бочкой. Долина рванул примерзшую дверь конюшни. Пусто. Вороного тоже нет! Долина замер: ночь на дворе, что с ними случилось? Влетел в дом. В комнате темно, холодно. Детей нет. Он побежал к Шайнам. Бабушка Шайна тоже ничего не знала.

— Я часа два назад пришла, как только меня эти антихристы выпустили. Детей не было. Я думала, они у учителя, но там тоже нет. А я еще утром с ними разговаривала.

— Ни коня, ни саней нет. Может, возит воду? — бился в догадках Долина.

— Э, где там! Воду он возил вчера, даже хвалился, что где-то кусок хлеба ему дали, а сегодня с утра сидел дома. И что этому мальчишке в голову стрельнуло!

Долина побежал по темному городу по проторенной дороге к реке. Далеко бежать не пришлось. Возле кино, где улица сворачивала к реке, наткнулся на Целину Бялер, ведущую за руку маленького Тадека.

После встречи земляков из Червонного Яра Циня Бялер воспряла духом. Она почувствовала себя почти счастливой. Да как же иначе?! Знакомые с детства лица соседей из родной деревни, общие темы для разговоров, когда достаточно одного слова, жеста, взгляда, и ты все понимаешь и понимают тебя. И можно вместе и посмеяться, и поплакать. И родной Червонный Яр, и Польша как будто снова стали к ней ближе. Единственной тенью на этой встрече оставалось отсутствие вестей об отце и брате. Где они теперь, что с ними? Живы ли еще, где их искать, и увидятся ли они еще когда-нибудь?

После освобождения из НКВД Циня сразу пошла в больницу, потому что в тот день у нее было ночное дежурство. «Загляну, может, меня ждут. А если нет, еще лучше, скажу, что вернулась, и побегу к Марии Ивановне, а то старушка волнуется». Больничные бараки были слабо освещены. Она шла по длинному коридору в сторону своего отделения. Прошла мимо приемного покоя, где всегда толпилось много народа, поскольку больница исполняла одновременно функцию «Скорой помощи». Дверь в ярко освещенную перевязочную была открыта, и она увидел, как врач с медсестрой суетятся возле операционного стола. Под дверью стояла кучка тепло одетых баб, оживленно что-то обсуждающих. Целина прошла бы мимо, если бы не услышала ребячьи всхлипывания. Она заглянула через плечи женщин. И к своему изумлению узнала в малыше, закутанном в рваный ватник, немилосердно трущем нос, Тадека Долину. Она энергично растолкала баб, присела перед малышом и положила руки ему на плечи.

— Тадек, это ты! Что ты здесь делаешь, деточка? Ты меня узнаешь? Это я, Целина!

Малыш перестал хлюпать носом, оторвал рукав от лица и хмуро взглянул на нее.

— Узнаешь? Это я, Целина, из Калючего. А Генека нашего помнишь?

— Угу, — Целина прижала его к груди. Бабы-водовозы, а это были именно они, стали наперебой рассказывать ей о происшествии…

Сташек пришел в себя на больничной койке. Когда он впервые открыл глаза, над ним склонилось лицо отца.

— Я не хотел, папочка, я, правда, не хотел…

Отец поцеловал его в щеку. Подбородок был колючий, небритый и влажный…

Несчастья валились на Долину одно за другим. Утром он пошел к директору Рудых. Происшествие с конем случилось накануне вечером, и директор еще ничего об этом не знал. По мере того, как Долина своим корявым русским излагал, что случилось, директор бледнел, уселся на стул и стал нервно закуривать папиросу. Потом оба долго молчали. Долина ждал решения. Рудых не знал, что ему сказать, тем более, что в глубине души чувствовал себя виноватым, — ведь это он послал ребенка за несчастной водой. Смял окурок.

— Ну, Долина, нам конец… Ты ведь понимаешь, что значит в военное время утопить лошадь да еще вместе с упряжкой? По законам военного времени это чистый саботаж, вредительство или еще хуже. За каждую ерунду, за опоздание на работу люди по десять летполучают, а тут конь, упряжка! Моли Бога, чтобы вышкой не закончилось. Надо же, чтоб именно с нами это случилось… Что с мальчишкой?

— Я прямо из больницы. Выберется.

— Хоть тут повезло… Не знаешь случайно, милиция уже в курсе?

— Я прямо к вам пришел. Не до того мне было. Но в больнице милиции еще не было.

— Значит, вот-вот будет. От них теперь ничего не скроешь. Да я и сам должен им официально заявить, государственная лошадь — не иголка. Садись, Долина, давай подумаем…

Как не советовались, то есть, как директор Рудых не размышлял вслух, выходило одно — Долине лучше всего из Тулуна немедленно уехать. Как можно дальше. Попросту… бежать.

— Переждать надо. Я их знаю. Не будет тебя под рукой, и дело распадется, заглохнет. А если тебя сейчас схватят, уже не выпустят. Никакие объяснения не помогут. Был бы человек, а статья найдется. Нет человека, нет дела. Пока соберут твои бумаги, пока выяснят…

В тот же день Долина собрал узелок, взял Тадека за руку и спрятался на лесопилке, на другой стороне реки. О Сташеке, все еще лежавшем в больнице, заботилась Целина. Она же была посредником в его контактах с сыном. А в ближайшее воскресенье, когда на тулунский базар приезжали люди даже из дальних окрестностей, к баракам на лесопилке подъехали двойные сани, на которые усадили Долину с мальчиками. Вместе с ними уехала семья Ильницких, неразлучный с ними Бронек Шушкевич и один из братьев Шайна.

Ехали в далекий совхоз на юг от Тулуна. Это место Долине посоветовал директор Рудых, там начальником был его хороший знакомый.

— Совхоз посреди тайги, это правда, зато никто тебя там искать не будет. Земля, хлеб, картошка, проживешь там с детьми лучше, чем в городе. И ни один черт тебя там не съыщет.

— Спасибо за все, пан директор. Если бы не вы…

— Брось, Долина… С каждым может случиться.

Совхозными санями правила молодая женщина; в белом пуховом платке, в коротком овчинном кожушке, в белых валенках она выглядела почти элегантно. Звали ее Дарья. За городом, когда сани въехали в сумрачную тихую тайгу, Дарья разговорилась. Заинтересовали ее поляки, никогда еще ей не доводилось встречать людей такой национальности.

— Вот люди в Булушкино удивятся, когда я им поляков привезу. Наша деревня так называется, Булушкино. Тайга вокруг, река. Но земли плодородной и лугов тоже хватает. До войны зерна собирали, будь здоров! А теперь? Война, что тут говорить?! Одни старики, бабы и дети. Но пока как-то дышим. Пригодитесь вы, ой, пригодитесь. Особенно мужики. А то у нас бабы уже забыли, как настоящий мужик выглядит. И чему, кроме работы, служит!

Дарья громко засмеялась, показав свои белые крепкие зубы, и щелкнула коротким кнутом «монгола», ковыляющего под горку. Муж Дарьи с самого начала войны был на фронте. Детей у них не было.

— Может, на наше счастье. Вон сколько сирот из-за этой войны развелось. Взять хоть бы Павлика. «Похоронка» недавно им пришла. А у них еще четверо по лавкам, кроме него, один другого меньше.

Дарья посерьезнела. Мальчик, о котором она говорила, правил вторыми санями.

— А вы, уж не обижайтесь, что спрошу, здоровые мужики, почему не на фронте?

Как умели, объяснили. Дарья слушала, кивала головой, вроде с пониманием, но видно было, что для нее все это слишком сложно.

— Я там в политике не разбираюсь. Но, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. У нас по крайней мере живыми войну переждете. Устроитесь как-нибудь, плохо не будет. Вон, весной уже пахнет, скоро в поле пора выходить, пахать, сеять, скотину выгонять. То-то бабы обрадуются, когда я им таких работяг привезу, да еще поляков! Все равно, что в деревню цыгане приехали. Даже еще удивительнее — поляков у нас точно никогда не было. Недалеко уже, лошадки конюшню почуяли. Но, кобылка, но!

В Булушкине было около тридцати домов, не считая хозяйственных построек совхоза. Деревня пряталась в долине небольшой реки Золотушки, окруженная с трех сторон поросшими тайгой высокими холмами. И только в одну сторону, на юг, смотрела деревушка на широкие совхозные поля.

Уже стемнело, когда они въехали в деревню, но, несмотря на это, к дому директора совхоза, где Дарья остановила сани, под громкий собачий лай сбежалась толпа любопытных. Директор, высокий бородатый мужчина, заметно прихрамывал, наверное, из-за этого и не взяли его на фронт.

— Абрамов Николай Кузьмич, управляющий. Добро пожаловать в Булушкино, люди добрые, здравствуйте! — и сразу перешел к делу, заметно было, что управляющий пользуется авторитетом. — С дороги главное — отдохнуть. Сколько вас? Две семьи с детьми и двое одиноких мужчин. Так, где же вас на ночь сегодня разместить? Не ждал, что вас столько будет, хоть по мне — чем больше, тем лучше. Завтра все устроим. Эй, бабы, примет кто-нибудь гостей на одну ночь?

— Бабы, не жмитесь, берите людей к себе, не держите детей на морозе! Я беру этих троих с моих саней. Может ты, Петровна, у тебя хата, что твои царские палаты! — Дарья взяла инициативу в свои руки.

— А я что, отказываюсь? — ахнула Петровна и забрала к себе Ильницких.

— А этих двух красавцев-холостяков никто не хочет? Ну, бабы, решайтесь, поздно будет. Сама бы их под перинкой пригрела, кабы моя любимая свекровь с кочергой меня не ждала.

— Ой, Дарья, Дарья, язык без костей, такое скажешь…

— А что, Нюрка, никак у тебя от мужиков крапивница? С каких это пор?

— Ладно, ладно, бабы, тут вам не базар и не хиханьки-хаханьки. Этих двоих я к себе возьму на ночь, а завтра все устроим, как надо.

— Вот это управляющий! Получили, девушки? Пролетели мужики мимо вашего носа! Но, кобылка, но, еще пару шагов, и дома…

На следующий день в конторе Абрамов расспросил приезжих, кто что умеет, и, не откладывая в долгий ящик, распределил жилье и работу.

— Каждая мужская рука нам пригодится. Сами видите, одни старики, бабы да дети остались. К весне надо стройматериал для ремонта заготовить, досок напилить. Этим для начала и займетесь. А весна придет — в поле выйдем. Вы крестьяне, землю понимаете. Работа на земле везде одинаковая. Зарплата, продуктовые пайки, карточки у вас будут, как у всех остальных. Я тут думал, где вам жилье дать — наших потеснить, по хатам вас расселить в деревне? Но решил, что лучше, чтоб каждый из вас свою хатенку имел. Всегда так человеку вольнее. Есть тут недалеко от деревни хутор, пара пустых хат, в которых летние бригады останавливаются. Поедем, посмотрим, если понравится, там и заживете.

До хутора было километров пять. От деревни его отделяли поле, болота и тайга. Хутор назывался Волчий. Стояло там несколько старых избушек. В одной уже кто-то жил. В каждом доме только одна комната, большую часть которой занимала огромная русская печь.

— Спать на ней можно, — хвалил печь Абрамов, — посмотрим, хорошо ли тянет, не дымит ли…

Печь не дымила. Пламя весело плясало, стреляло искорками смолистого полена, приятное тепло грело ладони будущих жильцов.

— Я здесь остаюсь, — решил Долина. Абрамов обрадовался.

— Вот и ладно. Пойдем, посмотрим остальные хаты.

Гонорка Ильницкая выбрала соседнюю избушку. Шайна ковал железо, пока горячо:

— Товарищ управляющий, что скажете, если я семью привезу?

— Семью? Большую? Нам рабочие руки нужны…

— Нас, кроме матери, еще четверо работников!

— Мужик, о чем ты говоришь! Хоть сегодня возвращайся в Тулун и вези своих поляков, сколько можешь. А теперь поехали в деревню, я вам аванс выдам, получите карточки, продукты купите. Даю вам день на устройство, а потом за работу.

Сташек, слишком рано выписанный из больницы, медленно приходил в себя. Кружилась голова, вывихнутая рука с трудом восстанавливала прежнюю подвижность, медленно заживали раны на лице. А главное, он никак не мог избавиться от чувства вины, тонущий в проруби Вороной все время стоял у него перед глазами. Отец в это не вмешивался. По вечерам он менял сыну повязки, промывал ранки отваром какой-то коры.

— Хорошо заживают. Скоро все будет в порядке, хоть шрамы, наверное, останутся. А рукой все время двигай, перебирай пальцами. Я знаю, что больно. Должно болеть.

Русская печь грелась быстро, в комнате было тепло. Сташек с Тадеком спали на печи. Отец смастерил себе лежанку, вымостил ее сеном. Сделал стол из неструганных досок, поставил к нему длинную лавку. Был у них только один котел для варки всего, что придется, и старый закопченный охотничий котелок. В Булушкино они были сыты как никогда. Управляющий выделил им по полмешка картошки, пару килограммов ячной крупы и муки. Кроме того, возвращаясь с работы, отец каждый день приносил дневную пайку хлеба. А иногда немного сахара и шматок мяса. Долина понемногу успокоился. Никто его пока не искал. И, наверное, не найдет.

В Булушкино не было радио, а о телефоне нечего и говорить. Письма и газеты привозили раз в месяц или с оказией. Милиционер из района появлялся здесь редко.

Долина лежал навзничь, подложив руки по голову, и смотрел в темный потолок.

— Папа, не спишь?

— Не сплю, сынок. Что, болит опять?

— Нет, папа. Я спросить хотел…

— Спрашивай.

— Не сердись, папа, я так иногда думаю, мы уже, наверное, никогда в Польшу не вернемся?

Сташек слышал, как отец шевелился, может, повернулся в его сторону, закашлялся, как будто у него неожиданно пересохло в горле. И только потом ответил.

— Как тебе в голову такое пришло! Не думай так, сынок. Никогда даже не допускай такой мысли. Мы вернемся в Польшу, обязательно вернемся! Что бы ни было, вернемся. Только нужно конца войны дождаться. Это из-за войны все наши беды. А как война закончится, наступит мир, мы и вернемся в Польшу. Слышишь, Сташек?

— Слышу, папа.

— Обещай мне одно, ты уже большой, сам понимаешь, все может случиться. Обещай мне, сынок, если, не дай Боже, со мной что случится, ты никогда-никогда о Польше не забудешь! Вернешься в Польшу и Тадека с собой возьмешь. Ты меня понял, сын? Этот мой наказ запомни лучше, чем десять заповедей!

Через неделю в Булушково приехали несколько семей из Тулуна: Грубы, Барские и Бялики. Все осели на Волчьем хуторе. Только Бронек Шушкевич переселился в деревню, нашел там себе угол, кормежку и, пожалуй, еще кое-что у молодой солдатской вдовы Нюрки. По возвращении из Тулуна Шайна отозвал Долину в сторону:

— У меня для тебя две новости. Дело твое заглохло. Мама говорит, что милиция даже не приходила в конюшню, никто о тебе не спрашивал.

— Ну, и слава Богу! А вторая новость?

— Вот ты удивишься! Домбровский выдал себя за украинца!

— Что? Домбровский — государственный лесничий?

— Видал, какой проныра? Да, парень. Может, он хотел этим оправдать согласие на советский паспорт? Но прогадал. Только он себя за украинца выдал, они его цап за задницу, и в Красную Амию, на фронт!

— Что ты говоришь? А Домбровская, а дети?

— Да она же не виновата. Спятил мужик, не иначе. Так что теперь наш «сичевый стрылец» Дубровский где-нибудь в окопах лоб под немецкие пули подставляет.

— Мантерыс, бедняга, был прав. Он всегда Домбровского в подлости подозревал. А о Сташеке Мантерысе ничего не слышно?

— Что там от кого услышишь. Погнали мужика на каторгу, камень в воду…

— А о наших польских делах что нового есть?

— Ничего, парень, мертвая тишина.

13

Когда народ из Тулуна, в том числе и Броня Барская, переехал на Волчий хутор, Долина решил, что хватит играть в прятки. Тадек был еще слишком мал, чтобы что-то понять, поэтому Долина обращался в основном к Сташеку:

— Послушай, сынок, я хотел тебе сказать — завтра после работы к нам придет пани Броня, ну, знаешь, Броня. В общем, будет она с нами вместе теперь жить. Ну, вроде как женюсь я на ней… Ксендза тут нет, обвенчать нас некому, свадьбу тоже как-то… Вот это я тебе и хотел сказать, чтобы ты знал. Понимаешь, сынок?

— Понимаю, чего тут непонятного.

— Вот и славно, — отец хлопнул Сташека по плечу, давая понять, что разговор окончен. Мальчик, слегка обескураженный неожиданной новостью, сполз с нар и неизвестно зачем стал жадно пить воду. Отец что-то вспомнил: — Да, и Тадеку скажи, чтоб Броню слушался, ну, сам знаешь…

— Хорошо, папа. А как нам Броню, ну, пани Барскую называть?

Отец от неожиданности замолчал, потом откашлялся и не очень уверенно предложил:

— Как к ней обращаться? Ну, да, надо как-то… Как получится, так и зовите… Только вежливо, она вам не подружка, ну и не чужая… Как обращаться? Может, пани? А может и мама! А что? Броня с нами, наверное, будет всегда. Родной матери она вам не заменит, но женщина она добрая, вас не обидит.

Сташек целый день хлопотал по дому. Нарубил дров на запас, подмел, протер тряпкой пол и даже закопченный котелок вычистил. Тадеку надел чистую рубашку, сам тоже, как мог, прифрантился. «Придет, пусть не думает, что мы тут без нее пропадаем. Мама! Ни за что в жизни!» Вечером отец привел Броню. Тадек не скрывал радости. Сташек грелся, прислонившись спиной к печке. Броня выпустила Тадека из объятий, подошла к Сташеку:

— Здравствуй, Сташек! Ну, что примешь меня в свое хозяйство?

Он не знал, что ответить, опустил глаза и пожал плечами.

— Ну, мальчишки, раз у нас такой дорогой гость, садимся к столу. Сташек, есть там немного кипятка на чай?

— Ну, нет! Сташек, садись за стол, с сегодняшнего дня я буду в этом доме горшками заниматься.

Сташек поправлялся. Вывихнутая рука обретала прежнюю подвижность и уверенность. Прекратилось головокружение. Зажили раны на лице, отпали засохшие струпья. Только голубоватые шрамы иногда страшно чесались, а на холодном ветру отзывались острой болью. Дни стояли солнечные, а солнце шло Сташеку на пользу. Он вставал рано, брал Тадека, и они целыми днями бродили по окрестной тайге. Здешний лес казался Сташеку не таким грозным, как в Калючем. Ходили они и к протекающей неподалеку речке Золотушке и с нетерпением ждали, когда спадет половодье, и можно будет ловить рыбу. Наблюдали за лесными птицами и зверьем, которого и тут хватало. А по дороге копали клубни сладкой саранки, собирали чесночную черемшу, пили сладкий березовый сок. Так и пролетал день за днем.

В то утро Сташек взял с собой топор и отправился в тайгу за дровами. Он заранее высмотрел на ближайшем болоте сухую сосенку. Тадек, как всегда, увязался следом. Мальчик решил, что болото еще не ожило после зимы, добрался до сосны и стал ее подрубать. Работа продвигалась медленно, от ударов и дерганья топора болела рука. Сухостой, падая, развалился на несколько кусков. Сташек стал выносить обломки на берег. И вдруг, протаскивая пенек между кочками, провалился сначала по пояс, и тут же был затянут по самые плечи. Он понял, что происходит: ожившее болото засасывает его в глубину. Удерживал его на поверхности кусок срубленной сосны, но выбраться из болота сам он не мог. Стоящий на краю болота перепуганный малыш тоже не мог ему помочь.

— Тадек, беги на хутор, позови кого-нибудь на помощь.

Болото глухо булькало в глубине, воняло тухлыми яйцами. На ветвях почерневшей, поросшей мхом ели трещала любопытная сорока. Разбуженная сова с интересом таращила на него огромные глаза.

На помощь прибежал дедушка Митрич, он как раз шел в тайгу проверить токовища тетеревов, когда навстречу ему попался бегущий с ревом малец. Дед укрепил грунт под ногами, бросил Сташеку веревку, протянул ее под руками и с трудом вытащил его из топи.

— Что-то рано в этом году топь проснулась. Повезло тебе, парень. В прошлом году в этом месте двух лосей засосало.

На Волчьем хуторе дед Митрич был единственным живущим тут русским. При встрече хмуро бурчал что-то в ответ на приветствие и, не останавливаясь, шел дальше по своим делам. Дед явно сторонился людей. Никто из поляков о нем ничего не знал. Заметили, правда, по-соседски, что когда пригревает солнышко, во дворе хлопочет какая-то старушка, наверное, жена.

— Пойдем в хату, а то простуда прихватит, — приказал дедушка и привел мальчишек к себе в дом.

В комнате было светло и тепло, пахло вареной капустой. Седая старушка, которая едва доставала до пояса своему долговязому мужу, заломила руки.

— Боже ж ты мой! Что случилось?

— В Черной топи выкупался. Надо его привести в порядок, а то посинел весь, и ноги отнялись.

Бабка налила в бадейку горячей воды, принесла из каморки какую-то одежду, даже валенки ему одолжила, свои он в болоте утопил. Налила миску щей и посадила их к столу. Дед молча сидел у печки, курил самокрутку. Бабка с любопытством расспрашивала маленьких поляков обо всем.

— Ой, бедненькие вы, поляки, бедные. Так далеко от родимого дома вас загнали, поганцы! Как наш Петенька, тоже там где-то на этой войне проклятой, далеко от дома, неизвестно где. Зима прошла, весна идет, а мы от него весточку ждем и дождаться не можем.

Бабушка краем фартука тронула глаза. Дед недовольно буркнул.

— Перестань, Николаевна. Не морочь детям голову нашими бедами, у поляков своих напастей хватает…

Когда на следующий день Сташек отнес одолженную ему одежду, бабка оставила ему валенки.

— Носи, сынок, валенки на здоровье. Ты же свои утопил? А как мой Петенька с войны вернется, ему уже новенькие приготовлены. Валенки только у моего Митрича заказывайте, он настоящий мастер. А чертово болото стороной обходи! — бабка перекрестилась в суеверном ужасе.

Уж с чем — с чем, а с землей поляки обращаться умели. Жители Червонного Яра ходили, как пьяные. После стольких лет они вновь ступили на свежевспаханную землю, почувствовали ее запах. И ни одному из них не удалось в этот момент избежать грустных воспоминаний. А что там с моим домом? С моим полем? Как озимые, а как там мой сад? Ульи? Кони, коровы, весь скарб? Кто теперь там хозяйничает? Что там этой весной происходит в Червонном Яре?

Управляющий Абрамов не мог поляками нахвалиться. Благодаря ним совхоз впервые с начала войны вовремя и качественно справился с весенним севом. Ничего удивительного, что на праздник 1 Мая начальник не посчитался с расходами и выдал всем полякам дополнительно по бутылке водки. Но это было один раз и по случаю праздника. Голодная предвесенняя пора все больше давала о себе знать. Уже и так скромные порции хлеба пришлось еще урезать. Детвора бегала по тайге в поисках саранки и дикого лука, ловила в Золотушке рыбу.

Как-то вечером к Долинам кто-то постучал, приоткрыл дверь и спросил по русскому обычаю:

— Можно?

К всеобщему удивлению это был дедушка Митрич. Сташек молниеносно перебрал в уме все возможные свои мальчишеские грехи, но ничего не припомнил. Дед снял шапку, пригладил седые волосы, остановился у порога и, несмотря на приглашение, не сел.

— Не беспокойтесь, добрые люди, я на минутку. Вы, может, не знаете, я тут уже много лет в Булушкино совхозным пастухом работаю. Коров пасу с весны до осени. Пришла пора коров выгонять, травка в самый раз подросла. Я вот и подумал, ваш парнишка бы мне пригодился. Как вы? Все пару рублей заработает, сам молока досыта напьется и еще вам немного принесет. Так как?

Удивленный неожиданным предложением, отец засомневался:

— Не знаю, справится ли? Он еще никогда не работал. Мал еще…

— Папа! Мне же уже почти четырнадцать!

— Ну, что, хочешь пойти пастухом?

— Хочу, папочка. Не бойся, я справлюсь. И молоко буду вам носить.

— Молоко, молоко… Такая работа, сынок, это не игрушки… С рассвета до ночи, грязь, холод или жара.

— Папочка, пожалуйста.

Они разговаривали по-польски. Когда замолчали, дед спросил:

— Ну, что, посоветовались?

— Парень готов, а я сомневаюсь, справится ли он.

— Раз хочет, значит справится. Ну, тогда завтра и начнем. А как тебя зовут?

— Станислав, Сташек.

— Станислав, значит, Стасик по-нашему. Ну, Стасик, готовься. Завтра перед рассветом постучу тебе в окно, с восходом солнца мы должны уже быть в Булушкино и выгонять стадо. Такой у нас обычай: первый раз выгоняем стадо точно на восходе солнца.

Когда дороги немного подсохли после весеннего разлива, управляющий Абрамов запряг самого лучшего коня в легкую двуколку, второго пристегнул без упряжки и отправился в далекий Тулун по делам. Его возвращения все ждали с нетерпением. Известно было, что он доставит с оказией газеты и письма. Газеты — газетами, а писем вся деревня ждала как избавления. Не было в Булушкино дома, из которого кто-то не ушел бы на фронт. Но с фронта приходили не только письма, приходили и официальные уведомления о смерти солдата. Ничего удивительного, что люди почту ждали с надеждой и с трудно скрываемой тревогой. К сожалению, и на этот раз кроме радостных писем Абрамов привез две «похоронки». Рвала на себе волосы мать троих детей, болезненная Алевтина. Онемела в отчаянии, чуть не сошла с ума молоденькая восемнадцатилетняя Анюта. Поляки писем не ждали, расспрашивали управляющего, что там на войне, что в газетах о Польше пишут.

— Какие там могут быть новости?! Войне конца и краю не видать. Страшно подумать, это, поди, не последняя «похоронка»… Газеты? Вот, черт, а про газеты я насмерть забыл, на почте остались. Из головы вылетело с этими «похоронками».

В тот день они сеяли овес за деревней. Близился полдень. Люди с нетерпением ждали повариху, которая привозила им в поле по миске супа. Сегодня она почему-то опаздывала. Когда, наконец, появилась и стала разливать остывшие щи, бабы набросились на нее с упреками:

— Мало того, что опаздываешь, так еще какими-то холодными помоями кормишь.

— Только не помоями, только не помоями! Царица нашлась. Опоздала, вот и остыло немного. Я уже на телегу садилась, а тут Абрамов меня завернул и погнал кормить милиционера.

— А чего милиция в Булушкине ищет? Слава Богу, никто никого не убил, никого не ограбили…

Услышав, что в Булушкино приехал милиционер, Долина насторожился. Его охватил страх: вдруг раскрылось дело с утонувшим Вороным, и теперь милиция его разыскивает?

— Откуда я могу знать, чего он ищет? Может, как всегда водки выпьет, с Погребихой потискается, мешок харчами набьет. А может, еще что-то нужно, черт их разберет. Хочешь добавки?

— Если можно.

Повариха долила в миску Долины черпачок супа.

— А может, к вам, полякам, какое-то дело у него? Я слышала, как он Абрамова спрашивал, сколько у него в Булушкино поляков. Что дальше, не знаю, они в контору пошли. Известно, милиция везде нос сует.

Расстроенный Долина присел на подножку сеялки. Этого только не хватало, чтобы теперь, когда они сошлись с Броней, когда жизнь как-то начала складываться, его бы заковали в кандалы и бросили в каземат. Разные мысли приходили в голову. Может, бежать? Но куда? Шансов не было никаких. Оставить детей? Что ж, как судьба распорядится, так и будет.

После работы все возвращались в деревню, чтобы поставить лошадей в конюшню. Долина воровато озирался по сторонам. Но все было спокойно. Деревенские милиционером не интересовались, своих дел было по горло. Темнело. Из стоящей в стороне избы доносились песни и звуки гармошки. Бабы, которые шли рядом с Долиной, прокомментировали:

— Маруська Погребиха гуляет со своим милиционером.

— Вот Санька вернется с фронта, он ей погуляет!

— Вернется-не вернется, а что бабе перепало, то ее!

Вопрос с приездом милиционера прояснился на следующий день. После работы Абрамов вызвал всех поляков в свою канцелярию. Хилый огонек керосиновой лампы едва рассеивал темноту. За столом сидел милиционер. Пожилой, невысокий, с широким монгольским лицом. Маленькие глазки поблескивали из-под припухших от вчерашнего пьянства век. Милиционер откашлялся, выпил воды из графина.

— Харашо! Как ни крути, почти целый взвод. Ну как, Абрамов, ты им все сообщишь или я?

— Да что я. Вы уж лучше сами, товарищ комиссар, скажите, с какой вестью вы к гражданам полякам приехали.

— Ну, харашо, я скажу. — Милиционер встал, поправил пистолет на поясе и еще раз выпил воды. — Граждане поляки! От имени советской власти сообщаю вам важную новость. Пришел и ваш черед, граждане поляки, выполнить почетный долг, настало время идти на фронт!

Милиционер выпил еще глоток воды. К Долине наклонился Груба.

— Холера, опять началось: то паспорта советские, то теперь Красная Армия!

Но тут милиционер поляков удивил не на шутку:

— Польское войско, то есть, польская армия создается, граждане поляки! Вот какую важную новость я вам привез!

Все с недоверием отмахнулись — какая там опять польская армия? Или Сикорский со Сталиным второй раз договорились? Господи Боже! Сердца ссыльных затрепетали вновь пробудившейся надеждой.

— Начальник, давай газету, прочти людям, пусть послушают.

Абрамов взял в руки смятый газетный лист, надел очки в проволочной оправе, подсел к лампе.

— Газета, к вашему сведению, называется «Известия», от 9 мая 1943 года. А пишут здесь так: «Советское правительство приняло решение удовлетворить просьбу Союза польских патриотов в СССР о создании на территории СССР дивизии имени Тадеуша Костюшко с целью совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков. Формирование польской дивизии уже началось»… — Абрамов с мрачным видом сложил газету и бросил ее на стол.

— Началось формирование дивизии! Слышите? Что мы тут еще делаем, мужики? Если не поспешим, опять ни с чем останемся, как с Сикорским и Андерсом.

— Спокойно! Спокойно, граждане поляки. Сейчас разберемся во всем по порядку…

Шайны жили в самой большой избе, там все и собрались вечером. Даже детей никто не прогонял. Долго молчали. Никто не отважился начать разговор. Все боялись одного — чтобы эта вновь проснувшаяся надежда, связанная с созданием польской армии, опять не оказалась бесплодной. Когда, наконец, народ разговорился, звучали одни вопросы и сомнения: что это за армия? Какой такой Союз патриотов организует ее? А некоторые даже Костюшко не могли вспомнить. Но в армию все опять поверили. А как иначе? Есть ли какая-то другая дорога в Польшу?

Последние несколько дней перед уходом на фронт маленькая польская колония на Волчьем хуторе как будто притихла. Все старались побыть в своих семьях, со своими родными. Только теперь, когда настала пора прощаться, они осознали: что бы ни происходило, семья всегда держалась вместе. Разве что смерть вырвала кого-то из близких. А теперь? Мужчины идут на фронт, на войну. Каждый представлял, чего можно ждать от войны. А женщины и дети остаются здесь, в Сибири. Война, фронт, известно, всякое может случиться. Мало разве «похоронок» приходило в Булушкино? Ну, что же, чему быть, того не миновать. Судьбу не обманешь. Для сибирских поляков, от мала до велика, не было другого пути в Польшу, как вместе с польской армией…

Булушкино провожало уходящих на фронт поляков по здешним обычаям. Управляющий Абрамов выдал дополнительные продукты из совхозной кладовой. Поварихи нажарили блинов, наварили жирных щей. Бабы-солдатки тоже принесли с собой кое-какую еду. Поляки скинулись на водку.

Первый стакан водки поднял в прощальном тосте Абрамов.

— Недолго вы у нас погостили, товарищи поляки. А я, глупый, радовался, что наш совхоз при вас окрепнет. Смотрите, бабы, как вам в этом году сев удался! Это заслуга поляков. Когда летом жать начнем, будем вас добрым словом вспоминать. Правда, бабы?

— А как же?

— Порядочные мужики были.

— Хоть бы им повезло на войне!

— Тост, Абрамов, тост, а то рука онемеет, водка согреется! За здоровье фронтовиков!

— Минутку, Дарья, минутку. Не суетись. Еще пару слов хочу сказать… Первое слово такое — воюйте на фронте хорошо, за семьи свои не беспокойтесь, как-нибудь вместе выдюжим. А второе и последнее слово: желаю вам вернуться с войны живыми и здоровыми.

Сташек Долина с дедушкой Митричем пасли большое стадо. Утро начиналось с того, что, проходя по деревне, они сгоняли выпущенных хозяйками коров и присоединяли их к совхозному стаду. Стадо чаще всего паслось на лугах по берегам Золотушки, на опушках тайги, в осиново-березовых подлесках. Сташек получил в совхозе брезентовый плащ, который должен был укрывать его от дождя, а Митрич дал ему длинный кнут, плетенный из конского волоса.

Первые дни мальчик не высыпался. Он вставал задолго до рассвета и бежал из Волчьего в Булушкино. Весь день бродил за стадом, а вечером — обратно в Волчий.

Услышав, что отец идет в польскую армию, Сташек чуть не прыгал от радости. Наконец! В его мальчишеской голове польская армия неразрывно ассоциировалась с Польшей. Сколько раз он об этом слышал за время их ссылки? Не все понимал, но одно с некоторых пор усвоил прочно — раз есть польская армия, значит есть и Польша. Это армия их из Сибири вызволит. Только она не забудет о них.

— Папа, папочка, как же я рад! — бросился он отцу на шею.

А отец был серьезен, озабочен.

— Это война, сынок… Там всякое бывает.

И только тут мальчишка вдруг осознал, что именно может случиться с отцом на войне. Он же видел, сколько «похоронок» приходит с фронта. Вспомнился раненый солдат Брода, который в Тулуне бросился под поезд. Они возвращались из деревни на хутор.

— Я понимаю, Сташек, почему ты так обрадовался. Ты думаешь, я не рад? Ведь только так Польша становится ближе к нам. Помнишь, что я всегда говорил: будет наша Польша! Что бы не произошло! И она будет, сынок, будет! И ради нее нужно идти на войну. Только как вы тут без меня справитесь? Это меня больше всего тревожит. Если бы мама была жива… Тадек еще такой маленький…

— Папочка, не бойся, мы справимся, вот увидишь. Я уже работаю, деньги зарабатываю, молоко буду каждый день ему приносить.

— Ой, сынок, сынок, хороший ты у меня парень. Помнишь, Сташек, что я тебе недавно ночью про Польшу говорил?

— Помню.

Отец остановился, нашел поваленное дерево возле тропинки.

— Присядем на минутку, сынок, не знаю, сможем ли мы потом вот так, только вдвоем, поговорить. Я иду на войну, потому что так надо. Если Бог даст, и я останусь жив, заберу вас в Польшу, и мы снова будем вместе. Я вас везде найду. А если, не дай Бог, со мной что-нибудь случится, я только на тебя, сынок, рассчитываю: ты обязан вернуться в Польшу и привезти с собой брата. Только там ваше место, ваш дом. На Подолье не возвращайся. Там у нас никого нет. Если доберешься до Польши, езжай сразу к бабушке с дедушкой в Калиновую. Найдешь, сынок?

— Найду, папа. Я все помню. И бабушку с дедушкой. И Калиновую… Но ты вернешься к нам с войны, обязательно вернешься!

— Бог даст! И еще одно, Сташек. Держись вместе с Броней. Это умная добрая женщина. А вместе всегда легче. Я знаю, что мамы она вам не заменит. Ей тоже будет с вами трудно. Мы не венчаны, она поверила моему честному слову. Постарайся ее понять, помоги, если надо. Я буду вам писать, сынок… Ну, что, сын, договорились?

— Да, отец.

— Ну, давай руку.

И отец впервые пожал Сташеку руку, как взрослому мужчине.

В последнюю ночь на Волчьем хуторе никто не сомкнул глаз. Сташек задремал под утро, вскочил, испугавшись, что опоздал на выгон. Торопливо оделся. Отец уже не спал, стоял и смотрел в окно. Броня хлопотала у печи. Только маленький Тадек смачно посапывал. Сташеку хотелось плакать, это были его последние минуты с отцом. Погонят они стадо на дальнее пастбище, и он отца больше не увидит. Он стыдился своих слез и постарался как можно скорее убежать из дому. Успел только схватить бутылку для молока.

— Ну, я побежал…

— Беги, сынок! И помни, что я тебе вчера говорил!

Отец отвернулся к окну, голос прозвучал неестественно, хрипловато. В полумраке не было видно лица. Сташек выскочил во двор и захлопнул за собой дверь. За окном еще раз мелькнул силуэт отца… И только теперь, на бегу, Сташек расплакался. И не стыдился своих слез — вокруг никого, кроме шелестящих листвой деревьев. Когда он, уже опаздывая, прибежал к коровнику, бабы заканчивали утреннюю дойку. Дед Митрич отгонял огромного быка, неизвестно почему названного Ласточкой, который напирал рогами на ворота.

— Ишь ты, как торопится, нахальная скотина. Открывай ворота, Сташек, выгоняем.

— Дедушка, а куда мы сегодня погоним?

— Туман низко садится, жарко будет… Думаю, на Три поляны гнать надо, чтоб нам слепни с самого утра скотину не искусали.

— Дедушка, а может, сегодня у дороги попасем?

— А в дождь где пасти будем? Да у дороги и трава еще не подросла.

— Дедушка, пожалуйста, давай сегодня возле дороги попасем.

— Что ты уперся с этой дорогой? Погнали на Три поляны.

Тут подошла Дарья с полным ведерком парного молока.

— Ну, что тут непонятного, деда? Ты забыл, что поляки сегодня на войну идут? Ой, тугодум ты, Митрич, вот что я тебе скажу! Давай бутылку, Сташек.

Сташек вытащил пробку из бутылки. Дарья подняла ведерко, сдула пену, и теплое молоко заполнило зеленоватое стекло.

— Спасибо, Дарья.

— Пей на здоровье.

Митрич подсунул Дарье котелок.

— Ну и мне заодно плесни немного.

— Водицы попей, дед! Коряга черствая! В такой день мальчишку не пожалеет. У него отец на фронт идет, а этот старый хрыч…

Митрич отдернул котелок, хотя Дарья уже наливала молоко.

— Тьфу, зараза! И как твой паршивый язык в горле не застрянет?! Подавись ты своим молоком! Погнали, Сташек. Шире ворота открывай. Открывай!

В широко распахнутые ворота ринулось гуртом мычащее стадо. Митрич огрел кнутом Ласточку, и бык послушно повел стадо влево. Сташек понял, что сегодня утром они будут пасти стадо возле дороги.

Стадо паслось как никогда спокойно. Туман дымился в долине Золотушки, клубами оседал в тайге. Красное солнце выкатилось из-за верхушек сосен. Сташек стоял, опершись на ствол старой лиственницы, и смотрел на дорогу. Подводы с отъезжающими на фронт поляками появились неожиданно.

Заметив стадо, Долина догадался, что сын тоже где-то здесь. Он соскочил с телеги, огляделся вокруг. Сташек давно увидел отца и наблюдал за ним, спрятавшись за деревом. Очень хотелось, но не хватало смелости подбежать к отцу. Стыдился, что может при отце расплакаться. Боялся, что вцепится в него и никуда, никуда не отпустит… Отец продолжал стоять на дороге, подводы постепенно удалялись. Сташек из своего укрытия видел, как отец снимает шапку, вытирает лоб и, сгорбившись, медленно идет за ними. Тут Сташек не выдержал.

— Папочка! Папа! Я здесь, подожди меня, подожди!

Отец остановился. Повернулся. Сташек подбежал, остановился в шаге от отца, вырвал из брезентовой сумы бутылку с молоком.

— Возьми, папа, вдруг пить захочется.

Отец прикусил губу. Бутылка с молоком дрожала в его руке. Хотел что-то сказать, но Сташек не стал ждать.

— О! Опять в тайгу удирают, заразы! Куда, Белянка, вернись, куда?!

Он бежал со всех ног, не оглядываясь, чтобы как можно скорее укрыться в гуще всполошенного стада.

14

Начиная с весны сорок третьего года, почти все польские ссыльные, прежде всего способные носить оружие мужчины, ушли на войну. Одни еще раньше успели уйти в Иран с армией Сикорского и Андерса, другие весной того года были мобилизованы в армию Василевской и Берлинга. Хотя, по правде говоря, что там для этих измученных лагерями и тайгой каторжников значили Сикорский, Андерс, Берлинг или Василевская! Важно было, что они вступают в польскую армию и вместе с ней могут вырваться из этой преисподней. Через армию и фронт светил им слабый огонек надежды на возвращение в Польшу. Даже ценой солдатской жизни и всех связанных с войной невзгод. «Я погибну на фронте, но моя семья вернется»… Другой дороги в Польшу не было. И все польские ссыльные это прекрасно понимали.

В Сибири оставались многотысячная масса женщин, стариков и детей. И тех забытых Богом и людьми поляков, которые по произволу НКВД были лишены амнистии, не имели понятия, что происходит в мире, и продолжали страдать в лагерях строгого режима.

Где теперь шла война? Жители Сибири мало что об этом знали. Радио в лесных поселках не было. Крайне редко попадала в руки старая газета, за которой яростно охотились курильщики, пуская ее на самокрутки. Немногие знали, что фронт медленно, но верно продвигался на запад. Прервана блокада Ленинграда, отвоеваны у немцев обширные территории, в том числе Харьков. Красная Армия приближалась к Днепру, а там уже недалеко и до Польши.

Сташек Долина скучал по отцу. Как только он оставался один, перед ним сразу возникал ссутулившийся силуэт идущего за подводами отца с бутылкой молока в руке. И на этом образ отца пропадал. Это было мучительно, но он никак не мог себе представить, где теперь отец и что он делает на войне.

День мальчика начинался задолго до рассвета. Он скатывался с печи, где они с братом устроили себе лежанку, и спешил на дальний загон в тайге, чтобы успеть с восходом солнца выгнать коров на пастбище. Хорошо, если день был погожий. Хуже, когда небо затягивали низкие тучи, начинал хлестать дождь. Мокро, холодно. К тому же болотные кочки между Волчьим хутором и Булушкино становились труднопроходимыми.

Стадо пасли весь день. На полуденную дойку бабы приезжали с бидонами в условленное место, чаще всего на одну из полян на берегу Золотушки. Уже почти затемно с одной бутылкой молока для Тадека, с другой — для дедовой старухи Сташек бежал на хутор. Бежал почти всю дорогу — подгоняли и позднее время, и шумящая вокруг него тайга. Неуютно одному в тайге, да еще когда темно. На хуторе Сташек сначала заходил к Николаевне. Бабка переливала молоко в глиняный кувшин, чтобы Сташеку не пришлось утром заходить за бутылкой. Иногда расспрашивала его про Митрича, приготовить ли ему на субботний вечер баню. Но не было дня, чтобы Николаевна не спросила, не принес ли Сташек ей письма от сына. И каждый раз видел Сташек грусть на ее старом морщинистом лице.

— Значит, говоришь, не было письма от моего Петеньки? Почта из Тулуна не приходила? Может, завтра будет, как думаешь? А твой отец пишет?

— Нет, бабушка.

— Напишут нам, напишут… Только ты, сынок, каждый день в конторе спрашивай про письма. Каждый день!

От Николаевны Сташек спешил домой. Броня всегда ждала его с какой-нибудь горячей едой.

Однажды Броня спросила Сташека, может ли она в их хату привести свою семью.

— Они там теснятся с Трубами, а здесь мы бы были все вместе. Бабушка бы за Тадеком присматривала, когда мы на работу идем. Разместимся как-нибудь, а Сташек?

— А мне-то что? Пусть переедут…

— Спасибо, Сташек, все-таки это ваш дом.

Сташек пожал плечами и без всякой надобности выбежал из избы. «Только отец ушел, а эта уже раскомандовалась. Семью перевозит. Да поселяй кого хочешь, мне какое дело. В бараках по сто человек вместе жили, выжили же как-то. Спрашивает, вроде советуется со мной, а сама делает, что хочет». Сташек никак не мог разобраться в своих отношениях с Броней. И уж категорически не мог признать за ней право занять в их маленькой семье, рядом с отцом, место, принадлежавшее его маме. Мама — это мама: единственная, незаменимая, неповторимая. А Броня? Знакомая девушка из бараков, женщина, каких вокруг полно. Сташек злился на себя за то, что даже не мог придумать, как ее называть, как окликать. Мама? Ни за что в жизни! Пани? Какая из нее пани, живут вместе изо дня в день в одном доме? Броня? Ну, она ему не подружка, хоть всего на пару лет старше. Поэтому он старался не обращаться к ней непосредственно, никак ее вслух не называл, бормотал что-то безличное, так, вообще. У Брони, похоже, таких проблем не было, она всегда обращалась к нему по имени, ласково — Сташек. Зато Тадек стал звать ее мамой, как только она к ним переселилась. Когда Сташек это услышал в первый раз, он чуть не отлупил брата. Но подумал и оставил его в покое. «Глупый он еще, маленький, болтает, как попугай. А может, отец ему так велел? Подрастет сопляк, сам все поймет. Мама так мама. От меня она этого точно не дождется». И продолжал в мыслях называть ее Броней.

Бабка Барская, высокая худая старуха, была по природе необщительной. Янек, младший брат Брони, ушел этой весной вместе со всеми на фронт. Старший, Юзек, еще из Каена отправился на поиски польской армии, и с тех пор никто о нем не слышал. Были еще младшие сестры Стефа и Хеля. Обе работали в совхозе. В хате стало тесно, но Сташека это мало волновало, он целые дни проводил на пастбище, а случалось, и на ночь не возвращался. Зато маленький Тадек был всегда под присмотром…

Дедушка Митрич… Странный это был человек. Молчаливый. Скрытный. Бывали такие дни, словом не отзовется. Даже со Сташеком не заговорит, на вопросы не отвечает, как глухонемой. Сташеком командовал жестами, а со стадом договаривался при помощи длинного, тянущегося за ним бича. То вдруг опять становился вполне доступным и менее суровым. В таком настроении он отвечал на вопросы Сташека, подзывал его, рассказывал о тайге, о замеченном зверьке, неизвестной птице, траве, грибах. Учил ориентироваться в окрестностях, разгадывать тайну лесных следов. А иногда сам задавал мальчику неожиданные, даже странные вопросы. О себе и своей семье ничего не рассказывал. Иногда только, если давно не бывал на Волчьем хуторе, коротко спрашивал:

— Как там моя старуха?

— Спрашивала, приготовить ли баню на субботу. Ну, и про письма с фронта всегда спрашивает.

— Баню пусть приготовит. В эту субботу ты один в загоне со стадом на ночь останешься. Письма, письма, кто там на фронте о письмах думает…

В середине лета в очередной раз пришлось сменить летнюю базу. Отремонтировали старый загон, чтобы коровы не разбегались. Доярки привели в порядок лесную сторожку, в которой оставались ночевать, возвращаясь в деревню только утром с удоем. До Булушкино было отсюда далеко, а до Волчьего хутора еще дальше.

Сташек не мог теперь ежедневно бегать с молоком на хутор. Вместе с Митричем и доярками они ночевали на базе. На хутор он бегал редко — на возвращение уходила почти вся ночь.

Проходили месяцы, а писем с фронта от поляков не было. Из Булушкино ушло их больше десятка, и ни от одного — ни слуху, ни духу. Польки из Волчьего теперь, как и россиянки, ждали почту с нетерпением и дрожью в сердце.

Сташек, заглядывая в контору, боялся напрямую спрашивать о письме от отца, поэтому делал вид, что его интересует только весточка от Петьки Панкратова, сына Митрича. Тем временем в Булушкино пришли очередные «похоронки». Одна — Марфе Залыгиной, другая — Наташке, молодой бездетной доярке. Марфа выла в голос, рвала на себе волосы, воздевала руки к небу:

— Сиротки вы мои, сиротиночки, за что ж вам долюшка такая горькая? Зачем же она тятеньку вашего забрала? Васенька, Васенька, зачем же ты меня оставил одну-одинешеньку на белом свете? Что я без тебя буду делать?

Наташка, получив «похоронку», онемела. Стояла столбом перед конторой. Дарья попыталась обнять ее. Наташка, не выпуская из рук зловещий листок, оттолкнула Дарью и с диким криком убежала в ближайший лес.

Из небогатой хаты, стоявшей на берегу Золотушки, корову всегда пригоняла в стадо одна и та же девчонка. Мышиного цветакороткие волосы, челкой свисающие на глаза, толстые губы, белые зубы. Как-то она окликнула Сташека:

— Это ты поляк из Волчьего?

— Я, а что?

— Ничего. Хотела послушать, говоришь ли ты по-русски.

— Стараюсь.

— А как тебя зовут? Меня — Любка.

— Сташек… Станислав.

— Сташек, Стасик? Ничего. Ты все лето будешь коров пасти?

— Если меня Митрич не выгонит.

— Может и выгонит. С этим дедом никогда ничего неизвестно… А я пока не работаю. И в школу не хожу: отца дома нет, брат на войне, мама больная.

Пару дней стояла слякотная погода, моросил дождь, стадо пришлось пасти в подлеске. Над Золотушкой висел туман. День тянулся бесконечно. Митрич раздувал гаснущий огонь, дым стелился по земле, до слез разъедал глаза. Сташек собирал смолистый сушняк, а по пути и желтые липкие маслята. Митрич насаживал грибы на веточку и пек их над огнем.

— Тьфу! Без соли совсем невкусно.

— Так может сбегать в деревню, занять у кого-нибудь? — предложил Сташек.

— Ну, сбегай. К Беляковичам ближе всего будет.

Не успел он постучать в дверь, как в избе залилась лаем собака.

— Тихо, песик. Кого в такую грязищу несет? — Любка остановилась на пороге. Убирала, наверное, или мыла посуду, одета была в цветастый халатик с подвернутыми рукавами. Удивленно сдула с глаз непослушную челку.

— Я соли пришел занять. Мы с дедом грибы печем, а без соли…

— Ладно, ладно, заходи.

— Мокрый я, здесь подожду.

— Залазь, говорю!

Сташек отряхнулся, счистил грязь и траву с босых ног. Две небольшие комнатенки. Белые стены. Чистенько. Тепло. В печи весело пляшет огонь. Бадейка с замоченным бельем. Любка достала солонку, перешла на шепот.

— Я видела, что вы здесь сегодня пасете. Хотела даже прийти к тебе, да маме хуже стало. — Любка кивнула головой в сторону комнаты.

Там кто-то сухо закашлял.

— Кто там у нас, доченька?

— Это мама! — шепотом Сташеку и тут же громко: — Это тот поляк, мама, который с Митричем коров пасет. Я тебе говорила о нем. Соли пришел занять, грибы пекут.

— Поляк, говоришь? А покажи-ка его мне!

— Слышишь? Иди к ней, иди. Не укусит.

На высоко взбитых подушках лежала старая женщина. Седые волосы, известковое лицо, худые ладони нервно перебирают пальцами одеяло. Огромные светло-голубые глаза. Сташек поклонился и сказал:

— Здравствуйте!

Больная попыталась улыбнуться. У нее был мягкий, приятный голос.

— Так это ты тот поляк, о котором Люба рассказывала? Как тебе тут живется?

— Привык уже.

У больной начался приступ кашля. Она махнула рукой, Любка потянула Сташека на кухню. Он схватил завернутую в тряпочку соль и побежал к Митричу. И на бегу все еще слышал тихий голос. Голову бы дал на отсечение, что мама Любы произнесла слово «поляк» не так, как это делают русские, а правильно, по-польски! Поляк!

Любка иногда подкармливала его. Чаще всего приносила жареные лепешки. Смеялась над отговорками Сташека, что он совсем не голоден.

— Ври больше! Да мне мама велела, ешь и все!

— Может, с Митричем поделиться?

— Что тут делить? Ешь, ешь, о нем не беспокойся, он местный, сам справится…

И он ел. Любка садилась рядом. Если не спешила домой, что-нибудь ему рассказывала. Однако чаще сама расспрашивала о Польше. Ее интересовало все, все удивляло.

— Ты по-русски говоришь как русский, а читать по-нашему умеешь?

— По слогам… Я в вашу школу не ходил.

— Хочешь, я тебе книжки принесу?

— Я не смогу книжки…

— Сможешь, сможешь! А я, в случае чего, подскажу.

А поскольку характер у Любка была порывистый, она на другой же день принесла ему свой школьный учебник и посоветовала начать с алфавита. Сама расспрашивала его о польских словах и удивлялась, что они так похожи по звучанию на русские.

— Как твою маму звали?

— Антонина…

— А знаешь, как мою? Альбина.

— Альбина?

— Удивляешься? И правильно. Альбина — это не русское имя. А знаешь, как ее девичья фамилия? Врублевская!

— Врублевска?

— Я тебе еще что-то скажу, только дай честное пионерское, что меня не выдашь!

— Слово дам, только я пионером никогда не был.

— Неважно, лишь бы не проболтался. Помнишь, как ты за солью к нам приходил? Я вечером перед сном присела возле мамы, а она сразу о тебе вспомнила и ну жалеть, какой ты бедняжка, сирота. И живешь среди чужих, далеко от Польши. И так тебя жалела, что даже расплакалась. А потом вдруг открыла мне страшную тайну, как я тебе, что ее родители были поляками! Представляешь? Значит она тоже полька: Альбина Врублевская! Значит и во мне есть капелька польской крови. Она никогда мне раньше об этом не говорила. Никогда… Наверное, только отец об этом знал. Моих бабушку с дедушкой еще при царе в Сибирь из твоей Польши вывезли. Мама переживает, что по-польски говорить не умеет Пара слов только в памяти осталась. И крестится она как-то не так, вот, один крестик на груди делает. Я тебе даже показать не сумею.

— Так, наверное, — Сташек медленно перекрестился.

— Вот, вот. Именно так! А ты молишься?

— Иногда…

— А я нет. Нас в школе учили, что Бога нет. Стасик, пожалуйста, зайди к нам как-нибудь, поговори с мамой. Может, и она что-нибудь по-польски вспомнит. Ну, как по-польски будет «школа»?

— Школа.

— «Тайга»?

— Тайга? Нет в Польше тайги, а называется также — тайга есть тайга.

— Ой, мамочка! Пора бежать. Ну и разболталась я. Стасик, если ты кому-нибудь скажешь, я тебе не знаю, что сделаю.

— Не бойся, как камень в воду!

Когда они перегнали стадо на дальнее стойбище, их встречи с Любкой стали редкими. А книжку, которую она ему подарила, он все время носил в сумке и в свободную минуту пробовал читать по слогам.

Позднее лето было сухим и жарким. Даже ночи не приносили прохлады. И только утро освежало тайгу, людей и скотину. В тот день доярок не было необычно долго. Не доеные коровы тоскливо мычали. Сташек тоже нервничал, он как раз сегодня хотел сбегать с бутылкой молока в Волчий хутор. Только Митрич спокойно помешивал в котелке грибной суп. Уже совсем стемнело, когда Сташек издалека уловил стук колес и позвякивание пустых молочных бидонов.

— Митрич! Бабы едут! — крикнул он и побежал навстречу. И решил их напугать. Спрятался за деревом, а когда они подъехали, неожиданно выскочил. Конь испугался, и бабы чуть не свалились с воза.

— Вот черт дурной, ну ты нас и напугал! Я думала мишка, чуть сердце не выскочило! — ругалась Дарья.

— А со мной не поздороваешься?

Любка! Теперь Сташек оторопел от неожиданности:

— А ты что здесь делаешь?

— Приехала тебя проведать. Что, нельзя?

— Не шути!

— Испугался гостя? Маме стало получше, а Наташка заболела, доярки меня взяли, может, пригожусь.

— Пригодишься, пригодишься! — подхватила тут же Дарья. — Бери тряпку, ведерко воды и мой бидоны, чтобы к дойке чистенькие были.

В тот вечер Сташек не побежал на хутор. И хоть он пытался уговорить себя, что уже поздно, почти ночь, но на самом деле он остался из-за Любки. При свете костра он с любопытством рассматривал ее, ему казалось, она повзрослела, похорошела. Интересно, где она будет спать? Наверное, с остальными бабами на общих нарах в избушке. Там же спали и Митрич со Сташеком. «Как хорошо, — подумал Сташек, — что мне пришло в голову постелить свежий лапник и папоротник».

Дойка окончилась. Успокоенные коровы лежат в загоне, дремлют, пережевывают жвачку. Доярки расселись вокруг костра, хлебают грибной суп, заправленный молоком, хвалят угощение Митрича. Ночь темнее темной. Ветра нет, но тайга все равно шумит, ведет свой таинственный разговор. В глубоком скалистом каньоне бурлит Золотушка, шипит на камнях пена, с шумом разбиваются буруны. Ухают сычи и совы, которым свет костра мешает вести привычную ночную жизнь. Бабы долго не ложатся спать. Болтают, шутят, плачут. В такие времена много ли нужно, чтобы в бабских разговорах и воспоминаниях смех путался со слезами?!

— Ой, вы бабы, мои бабы! Может, хватит на сегодня этого хлипанья? Утрите носы, лучше споем. Дарья, заводи!

Когда заходила речь о танцах и песнях, Дарью не приходилось два раза просить. Голос у нее был чистый и звучный, как струна.

Остальные подхватили, подстроились под голос Дарьи.

Глухое эхо тайги не успевало отзываться на их песни. Грустные тоскливые переплетались с веселыми разбитными частушками. Возмущенный дед Митрич сплюнул и пошел спать.

— Старый козел! — отмахнулась от него Дарья. — Эх, бабы! А не сплясать ли нам? Что нам еще осталось?

Дарья хлопнула в ладоши. Топнула ногой. Вскинула руки вверх, завела их за голову и стала отбивать на засыпанной пеплом костра земле залихватскую чечетку. И вскоре у затухающего костра танцевали все. Каждая подпевала себе что-то свое. Пение превратилось в какофонию мелодий и слов. Ноги мелькали в бешеном ритме. Бабы кружились в пляске. Любка со Сташеком сидели под старой сосной и молча таращились на ночное представление.

Заброшенный костер погас. Одна за другой обессилевшие женщины, чуть не теряя сознание, выпадали из круга. Некоторые действительно падали на землю, как мертвые. Другие натыкались в темноте на деревья. И только неутомимая Дарья все еще танцевала, танцевала, танцевала…

Близилась осень. Засохла, пожелтела трава. Опадали листья. Наступали холода. Было пасмурно и ветрено. По утрам иней покрывал землю, легкая изморозь оседала на деревьях. Митрич поглядывал на мчащиеся по небу тучи и все чаще говорил, что скоро придет пора загонять стадо в коровники.

Для Сташека это было трудное время. Он мерз. Нечего было носить, все, что у него было, за лето изорвалось. Броня достала где-то мешок, сшила ему штаны, покрасила их луковичной шелухой. «Ничего позорного, ну да, похож на клоуна, зато голой задницей не сверкаешь!» — утешала его бабка Шайна. Лапти тоже измочалились. Летом, хоть ноги в тайге и калечишь, можно все-таки босиком перебиться. А сейчас? Когда он шел за стадом по заиндевелым колдобинам, ступни деревенели от холода, мертвели. Оставался один выход — искать коровьи лепешки и стоять в них, пока ноги не оживут в благодатном тепле.

Стадо загнали в зимние коровники только с первым снегом. У деда Митрича закончился пастуший сезон, он вернулся на Волчий хутор. Сташек не знал, что делать, куда бы приткнуться в совхозе.

— Поговорю я с Абрамовым, пусть тебя в коровнике оставит. Перезимуешь, а там посмотрим, — решила за него предприимчивая Дарья.

Абрамов записал его в конторские книги в качестве рабочего, и Сташек впервые получил нормальные хлебные карточки. А на ферме, как обычно, приходилось делать все, что нужно. Молока для дома уже не было, иногда только кто-нибудь из доярок потихоньку наливал ему пол кружки. В коровниках хозяйничала Зинка Студилина, властная, злая баба. Это она летом донесла Абрамову, что Лепка Карпова утащила домой немного овса в подоле, чтоб натолочь его в ступе детям на кашу. А поскольку Зинка огласила свой донос публично, на собрании, Абрамову ничего не оставалось, как сообщить в милицию. Милиционер приехал, как обычно выпил с Абрамовым водки, переспал с Погребницкой, а несчастную Ленку забрал под конвоем в Тулун.

— В военном декрете сказано, что каждого, кто ворует государственное имущество, следует наказывать как военного саботажника. Гражданка Карпова украла государственный овес? Украла! Значит дело ясное, и говорить не о чем.

И за эту жменю совхозного овса Ленка получила два года в исправительной колонии. Сташек тоже как-то натерпелся страха из-за этой Студилиной. Возвращался он после работы усталый и голодный. Проходил мимо огромных погребов, куда на зиму закладывали совхозный урожай овощей. Столовая готовила из них обеды. А по большим праздникам Абрамов выписывал кому-нибудь в порядке премии пару килограммов картошки, головку капусты, пару морковок. Картофель и другие овощи гнили, женщинам приходилось время от времени их перебирать. Нюрка заметила идущего мимо погребов мальчишку и подозвала его к себе. Схватила за руку и без единого слова затащила в погреб. В нос ударил запах гнили, влажное тепло. В темноте судорожно мигала карбидная лампа.

— Смотрите, кого я вам привела! Пока Зинки нет, пусть нам парень немножко «поможет», а, бабы?

— Погрызи, Стасик, морковки, только быстро, если тебя эта язва застукает, нам всем костей не собрать. — Сташек по голосу узнал Дарью. Нюрка прошипела ему на ухо:

— Напихай картошки куда сможешь, и бегом отсюда! Только быстро, Стасик, не мешкай!

Два раза повторять не пришлось. Он уже и не помнил, когда Броня в последний раз варила картошку. Только и пробовали ее, что в столовском водянистом супе. Он поспешно засовывал картошку сначала в карманы фуфайки, потом за пазуху, а потом уже и в штанины своих порток из мешковины. Внезапно скрипнули двери, в подвал ворвался холод, а с ним и тусклый свет с улицы. Испуганный мальчишка скатился за высокую кучу картофеля.

— Лето тебе, что ли? Закрывай скорее, не видишь, как холодом тянет?

— Не ори, Дарья, уже закрываю… Ну, заканчивайте на сегодня, бабы, я подвал пришла закрыть.

Женщины в один голос запротестовали:

— Как это закрывать? Рано еще.

— Что это вы такие работящие сегодня?

— Еще с полчаса надо, корзины не заполнены.

— И соломы пару вязанок надо из конюшни принести, там сзади дыра, небо видно. Морозы идут.

— Ну, пошли, Нюрка, за соломой. А закрываю раньше, потому что Абрамов партийное собрание назначил.

Нюрка со Студилиной ушли. Сташек с трудом выкарабкался из-за картофельной кучи.

— Ну и напугала она нас! Еле обманули. Вот, зараза, еще и партийная, смотрите на нее! И когда это она в партию успела записаться? Увидите бабы, Зинка еще этого хромого Абрамова подсидит и сама управляющей в совхозе станет, сука такая…

— Не болтай, Дарья, лучше посмотри, не видно ее там? Парнишку надо потихоньку выпустить.

— Не бойся, Нюрка за ней проследит. Ну, катись, Стасик, смотри, чтоб картошка яйца не подавила. Жаль было бы такого бычка племенного потерять.

— Перестань языком чесать, Дарья! Беги, парень, беги да смотри, контору стороной обойди.

Письма с фронта! В Булушкино пришли, наконец, первые письма от поляков. Причем во все семьи сразу, как будто сговорились. Только Бронек Шушкевич никому не написал. Не мог, не хотел, некому было писать? Кто его знает. Гонорка Ильницкая, хоть и получила письмо от своего Флорека, отсутствием весточки от Бронека была явно расстроена. «А может, он вместо меня этой русской Нюрке написал?» Любила его Гонорка, несмотря на все измены и обиды.

В Сташеке кипела радость, смешанная со злостью и обидой. Письмо от отца! Значит жив! Это главное. Ну, и есть адрес, можно ему написать. Не потеряется отец, Сташек с Тадеком тоже не потеряются, а когда война закончится, приедет к ним сюда и заберет в Польшу. А злился Сташек, потому что письмо из конторы забрала Броня. Она первая, радостная, счастливая, объявила о письме Сташеку, когда он поздно вечером вернулся с работы. Ему было обидно, что отец написал не ему. Ей, Броне, было адресовано письмо.

— Сташек, папа нам написал! Наконец-то, наконец-то, я уже… Вот, посмотри…

Сташек с трепетом держал в руках треугольник фронтового письма. Откуда оно пришло? Узнал нетвердую руку отца: «Гражданка Бронислава Барская». Посмотрел на обратную сторону: «Ян Долина — полевая почта 63-409». И это все? Где это, что значат эти цифры? Какая область, какой город скрываются за ними? «Бронислава»… Ей отец адресовал письмо. Не мне.

— Читай, Сташек, читай! — уговаривала Броня. Сташек развернул треугольник: «Любимая Броня! В первых строках моего письма сообщаю тебе…» Сташек отдал письмо Броне.

— Не дочитаешь? Почему?

Он молча хлопнул дверью, забежал за угол избы и прижался лицом к стене.

В тот вечер все собрались у бабушки Шайны и до поздней ночи пересказывали друг другу фронтовые письма.

— Только бы их опять куда-нибудь далеко за границу не вывезли, как с той армией сделали. Нас в Сибири оставила, а сама в какой-то Иран подалась, за каким-то генералом пошла.

— Упаси, Господи, упаси, Господи! Этого я бы уже не пережила.

— Только бы они, бедняги, выжили на этой войне. Видно, к великой битве их готовят, только писать об этом нельзя. Цензура!

— Моему чуть не полписьма зачеркали!

— Они там много наших из Червонного Яра встретили. Янек пишет, что Земняка, Малиновских, обоих Курыляков, Станишей, Чуляков, Дуду, а из девушек Ванду Малиновскую, Зонтек, Гелю Шайну, Целину Бялер. И вы не поверите, Даниловича!

— Господи Иисусе! Говоришь, даже Данилович нашелся? Какое счастье!

— А наш Сташек пишет, что они вместе с Янеком Майкой служат!

— С Янеком Майкой? Значит, он свою бурятку где-то там под Калючим в тайге бросил?

— Бросил, бросил! А нас не бросили? Мало тут солдаток с детьми вокруг? Война есть война!

— Храни их, Господи, несчастных наших!

— Дай Боже, дай Боже! Чтоб до Польши нашей скорее дошли и нас из неволи вызволили.

Когда они остались дома вдвоем, Броня достала из кармана письмо и положила на стол:

— Не будь таким дикарем, Сташек! Это письмо с фронта от твоего отца, возьми и прочитай… Ты обиделся, что он мне написал? Знаешь, я считаю, что ты взрослый парень, без твоей воли в матери тебе набиваться не собираюсь. Вот, письмо на столе, хочешь, читай. Отец не только мне пишет, вам с Тадеком тоже.

На этот раз выскочила из хаты Броня, правда, дверью не хлопнула. Сташеку стало не по себе. Долго стоял он посреди избы, потом подошел к столу и протянул руку за письмом…

15

Новости о том, что происходит в мире, приходили в Булушкино с опозданием. Перед самым Рождеством 1943 года, когда Сташек пришел в контору спросить насчет писем, управляющий Абрамов показал ему газету.

— Приятно почитать, парень. Молодцы поляки! Газета «Правда» о вас пишет. Да как! Возьми с собой на хутор, прочитай своим. А писем, к сожалению, нет.

Сташек потянулся за газетой, но не успел и взглянуть, как в контору вошли несколько женщин, и среди них Дарья. Они принесли с собой запах морозного воздуха, гомон, топот валенок, с которых они сбивали остатки снега.

— Ну как там, Кузьмич, есть письма? Которая из нас сегодня танцует?

— Закрывайте скорее, не напускайте холода. Не придется танцевать, нет сегодня писем…

— Но газеты пришли. А ты что, Стасик, там изучаешь?

— Изучает, изучает. Есть что изучать: на фронте поляки с Гитлером в бой вступили! Вот и изучает, — выручил мальчика Абрамов.

— А ну покажи, Стасик, где это написано. Сейчас, сейчас, вот здесь! «На западном фронте в боях под Ленино, недалеко от Смоленска, первая польская пехотная дивизия им. Тадеуша Костюшко провела кровопролитный победоносный бой с гитлеровскими захватчиками»… — Дарья прервала чтение и без всякого энтузиазма вернула газету мальчику. — Кровь, смерть, раны, чему тут радоваться? Говоришь, Кузьмич, нет сегодня писем?

— Нет, бабоньки, нет. Писем нет. Но беда и на этот раз не обошла нас стороной.

— Кто?

— Митричу Панкратову сегодня выпало…

— Значит, их Петька погиб!

— Боже мой! Одного-единственного сыночка старая Анфиса имела, поскребыша, единственная надежда была на старость…

Сташек спрятал газету за пазуху фуфайки. Жаль ему было дедушку Митрича, к которому он за лето привязался, как к родному.

— Он уже знает? — спросила Дарья.

— Откуда? Почта только что с оказией пришла, а кто сейчас на ночь глядя на Волчий потащится? Завтра утром надо будет как-то это организовать. Разве что… Ну да, ведь ты, Стасик, на хуторе живешь! Занеси Панкратовым «похоронку».

Абрамов как будто обрадовался такому выходу из положения и протянул «похоронку» Сташеку.

— Ты спятил, Абрамов? Совести у тебя нет, на мальчишку такое горе взваливать. Это твоя обязанность. Запрягай лошадь и езжай. А если тебе так не хочется задницу морозить, я сама Митричу «похоронку» отнесу. Что случилось, того не вернешь… Проклятая война…

Невеселый в этом году был польский Сочельник на хуторе. Газета, которую принес Сташек, тоже никого особенно не порадовала. Нетрудно было понять, что после такого кровопролитного боя, в котором участвовали поляки где-то там, под Ленино, многих они не досчитаются. «Не приведи Господи, моего!» — в глубине души лелеяла надежду каждая женщина. А вслух они, как могли, утешали друг друга.

— Да когда там этот бой был! Газета старая, несколько месяцев прошло. Если б, не дай Бог, с кем-то из наших что случилось, уже бы сообщили.

Однажды, возвращаясь с работы, Сташек набрался смелости и зашел к Митричу.

— Я тут подумал, дедушка, может вам чем помочь? Холодно, может дров…

— Спасибо, сынок, пока сам обхожусь. Старуха моя только с горя свалилась, не встает. Я тебе карточки на хлеб дам, занесешь нам как-нибудь по дороге.

Зимой работы было в совхозе меньше. Может, поэтому некоторые воскресенья были нерабочими. В такие дни Сташек со своим дружком Казиком Грубой бродили по окрестной тайге в поисках заячьих следов и ставили силки на зайцев. Петли делали из ржавой проволоки или плели из конского волоса. Зайцев-беляков было много. И может ребятам чаще удавалось бы вытаскивать добычу из силков, если бы не лисы и волки. Особенно волки. Никакого уважения к юным охотникам. Нужно было исхитриться и успеть утром к ловушкам раньше зверья. Пару раз уже было так, что вместо окоченевшей тушки зайца они находили возле силков только пятна крови и клочья заячьей шерсти. Ребята быстро научились распознавать вредителей по следам.

Ночью намело свежего снежка. Это всегда способствовало удачной охоте на зайцев. Когда утром ребята прибежали к своим ловушкам, обнаружили две нетронутые волками тушки.

— Вот здорово! Надо остальные проверить. Главное, чтоб волки нас не обогнали.

Взошло солнце. Небольшая заснеженная полянка искрилась серебряными кристалликами. Мальчишки пробирались вдоль заячьей тропы в молодом сосняке. Сбитый с ветвей снег обсыпал лицо, падал за воротник. Они уже собирались выскочить на поляну, как вдруг… Под старой одинокой сосной на поляне несколько волков что-то азартно рвали в клочья. Наверное, зайца вырвали из петли. А может, догнали косулю? Во всяком случае, это было что-то свежее, под злобное рычание волков по снегу расползались кровавые пятна. Как можно осторожнее ребята отступили в глубь подлеска. А потом, что было сил, помчались на хутор. Наверное, в страхе они чем-то обнаружили себя, потому что, уже выскочив на поле, простиравшееся до самого хутора, они поняли, что волки их заметили. Стая выскочила из молодняка и медленно пошла по их следу.

Снег был свежий, сыпучий, мальчишки глубоко увязали в сугробах. Стая ускорила бег. До хутора было еще далеко. Мальчишки бежали из последних сил.

— Брошу им зайца, — решил Сташек. Казик тащил своего беляка дальше. Вожак стаи заинтересовался подброшенным зайцем. Остановился, копнул лапой. Схватил зайца в пасть, подбросил вверх, и пару раз лязгнув клыками, разорвал его в клочья. Волки на минуту остановились. Но только на минуту. Зайца им хватило на один зубок. Казик молча бросил своего.

— Сворачивай в тайгу! Влезем на дерево…

До опушки было недалеко. Тем временем волки, на ходу расправившись с зайцем Казика, изменили тактику. Пока стая полукругом обходила беглецов, чтобы отрезать их от леса, матерый вожак в одиночестве гнался за ними. Сташек остановился обессиленный. Скованный страхом наблюдал, как мощный зверь длинными прыжками преодолевает сугробы, зияя раззявленной пастью. «Нам конец!»… И в этот момент прозвучал выстрел. Вожака подбросило вверх и свалило в снег. Стая, потеряв лидера, круто развернулась и удрала в сосновый молодняк.

Мальчишки стояли с дедушкой Митричем над заваленным волком. Зверь был огромный. Налитые кровью глаза. Мощные острые клыки.

— Старая знакомая! — Митрич перевернул волка на другой бок и нащупал под густой шерстью старый шрам. — Прошлой зимой я в нее из берданки стрелял. Думал, глупый, что она уже не вернется. Забыл, что здешние болота — ее родные места.

— Это волчица, дедушка?

— А что, не видно? Волчьей стаей всегда самая сильная волчица руководит. Она лучше всех знает, как добыть пищу. А я, честно говоря, на рябчиков пошел, больную старуху подкормить хотел. В последний момент перезарядить успел.

Тяжелая была в тот год зима. Голодная. И тревожная. Броня работала в тайге. Сташек ездил на дальние поляны за сеном. А когда надо, в тайгу за дровами. Вечером после работы Сташеку с Казиком нужно было еще вернуться на хутор. А перед этим они еще заходили в столовую, им полагалось по миске горячего супа. Оголодавшим на морозе, им и в голову не приходило от нее отказаться. Они весь день мечтали о той минуте, когда в тепле столовой почувствуешь в задубевших от мороза руках горячую миску, вдохнешь душистый пар, деревянной ложкой вольешь суп в ссохшийся от голода желудок, будешь смаковать его и жалеть, что он так быстро кончился. И только после этого они отправлялись на хутор.

Зимой Сташек с Любкой почти не встречался. Как-то в свободное от работы воскресенье ему выпало дежурить в конюшне. По воскресеньям Абрамов разрешал бабам привозить из тайги немного дров на совхозной лошади. Любка пришла за санями. Была она хороша в ладном кожушке, в белом шерстяном платке. Вроде даже подросла. Делала вид, что обижена на Сташека.

— Ты живой? Хорош гусь, не зайдешь даже поболтать…

— Ну, знаешь, Любка, так как-то…

— «Так как-то, так как-то»… Дай мне лучше сильную лошадку, я в тайгу за дровами еду.

— Я тебе Серка запрягу: спокойный и самый сильный. Если хочешь, я могу с тобой за дровами поехать… — несмело предложил Сташек.

— А конюшню на кого оставишь?

— Шурка Кулик сейчас на смену придет, и можно ехать.

Сушняка в тайге было много. Насобирали смолистых сосновых веток и вернулись задолго до того, как кончался короткий зимний день.

— Может, еще раз обернемся? — предложил Сташек. Мать Любки категорически возражала.

— Не успеете до ночи. Нам этих дров надолго хватит. Идите, дети, в дом, горяченьких щец поешьте, замерзли, наверное.

— Спасибо, пани… Коня надо отвести, ну и…

— Видишь, мама, какой он, этот твой поляк?! «Нет, спасибо…» Застенчивый, как девица… Загони коня и возвращайся немедленно.

Он засиделся у них до позднего вечера. Мать Любки чувствовала себя лучше, не кашляла. Расспрашивала его о Польше, просила говорить по-польски, повторяла за ним некоторые слова и искренне расстраивалась, что сама уже почти забыла польский язык.

— Отец часто пишет? — поинтересовалась пани Альбина.

— Один раз написал. Давно, еще перед Новым годом.

— Наш Ваня тоже давно о себе весточки не шлет… А отец ее… — Альбина махнула рукой.

— Что ты, мама, замолчала? Скажи ему, пусть знает, что значит «без права переписки»… За что меня из пионеров выгнали, почему в комсомол не примут, как зачумленную. Скажи, пусть знает…

Тогда он узнал, что отца Любки арестовали перед самой войной за то, что, будучи совхозным зоотехником, он допустил массовый падеж телят. Его признали саботажником и приговорили к десяти годам каторжных работ, с дополнительным наказанием — «без права свиданий и переписки».

— С тех пор ни слуху, ни духу от нашего кормильца. А телята от голода подохли. Как война началась, я думала амнистия какая-нибудь будет. Ничего. Когда Ваню, брата ее, на фронт забрали, я тоже думала, что над нами сжалятся…

— Хватит, мама.

— Ты же сама хотела, чтобы я ему все рассказала.

— Хотела… Но не того, чтоб ты жаловалась…

Только в январе в Булушкино пришли новые письма с фронта. И две официальные «похоронки». Обе в польские семьи. Сообщалось о гибели под Ленино Флориана Ильницкого и Яна Барского.

«Похоронка» — это пол-листка печатных строчек с пропусками для заполнения нужными данными от руки. Достаточно было вставить фамилию и данные погибшего. «Извещение: Ян Барский, 18 лет, поляк, погиб на фронте под Ленино 12.10.1943 года. Настоящее извещение является документом, дающим право на пенсию и льготы семье погибшего». И это все. В левом верхнем углу печать с польским текстом: «Штаб 1-й дивизии пехоты им. Т. Костюшко в СССР». И подпись командующего, неразборчивая загогулина химическим карандашом…

Бабушка Барская вначале надолго онемела. А потом несколько дней, не понимая, что вокруг творится, плакала, неустанно перебирая четки:

— Ясичек мой, Ясичек… Ясичек ты мой…

Младший, Янек, погиб под Ленино. Средний, Юзек, ушел с Андерсом и пропал бесследно. О старшем, Владеке, который не вернулся с сентябрьской кампании, бедная мать тоже ничего не знала. Плакала Броня и младшие сестры…

Гонорка Ильницкая ни за что не хотела поверить в смерть своего Флорека.

— Мой Флорек погиб? Он, который никому никогда поперек дороги не встал? Он же поваром был в этой армии, половник в руках держал, а не винтовку. Э, не верю, что Флорека убили. Ошибка им вышла, и все тут.

Долина прислал два письма, одно из них адресованное Сташеку.

«Дорогой сын, Сташек!

В первых строках моего письма сообщаю тебе, что я, слава Богу, жив и здоров. Был у нас серьезный бой с немцами. Мы нанесли врагу тяжелые потери. Но и наших, как всегда на войне, немало полегло за Польшу. На моих глазах убили Земняка. Он служил вместе со мной в артиллерии. Нашего Янека Барского тоже убили. О нем я пишу отдельно в письме Броне. Еще Флорека Ильницкого и Бялера убили. И Ясека Курыляка. А немцев мы точно победим и дойдем до нашей Польши. Тогда я заберу вас к себе. Я рад, Сташек, что ты такой разумный и послушный. Что помогаешь Броне. Ей теперь плохо, у нее брат погиб. Как там Тадек? Заботься о нем, он еще маленький. И не забывай, о чем мы с тобой тогда разговаривали. Напиши мне на полевую почту 63-409. Я тоже, как только смогу, напишу вам. И на этом прощаюсь с тобой и Тадеком.

Ваш отец, Долина Ян»

Сташек долго корпел над ответом. Никогда он еще не писал писем. Просить помощи у Брони стеснялся. Но пару предложений все-таки сочинил и отдал письмо в контору. А когда отдал, подумал, что вместо того, чтобы написать отцу, как идут дела в Сибири, морочил ему голову всякой ерундой: сколько отец немцев убил, есть ли у них польские мундиры, какие шапки они носят или только каски, есть ли на шапке польский орел…

А жизнь шла своим чередом. У булушкинских баб появился серьезный повод для сплетен: Нюрка Шишкина, солдатская вдова, родила сына. Парень загляденье, здоровый и прожорливый. Видно, в мать пошел, сама Нюрка через два дня после родов уже встала и вышла на работу. Ее муж, от которого у нее не было детей, погиб в самом начале войны, еще осенью сорок первого года. Но бабы ломали голову над другим: кто был отцом новорожденного? Ведь в Булушкино мужика днем с огнем не сыщешь. Абрамова бабы исключили. Можно было заподозрить приезжавшего к ним регулярно милиционера, но его крепко держала под собственной юбкой Маруська Погребиха. Из совхоза Нюрка носа не высовывала, чтоб на какого-то случайного кобеля пузо свалить. Так кто же отец? Сосредоточились тетки, подумали и с легкостью на пальцах высчитали, что ровно девять месяцев назад Нюрка приняла на квартиру одного из поляков. И пошло гулять по деревне — Нюрка Шишкина маленького поляка родила!

Даже Абрамов не скрывал любопытства и с нетерпением ждал, когда же Нюрка появится в конторе, чтобы законным образом зарегистрировать нового гражданина. И даже поторапливал ее исполнить, наконец, свой долг.

Нюрка окликнула возвращавшегося с работы Сташека и затащила к себе домой.

— На минутку, Стасик, дело есть. А заодно посмотришь, как я живу. Ты же у меня еще не был.

Дом у Нюрки был солидный, с крыльцом и пристройками, как все сибирские дома огороженный высоким тесовым забором.

— Наш семейный дом. Остался у меня один дедушка. С ним и живем. Старый и глухой, как пень. Только и знает — на печи греться, жрать да махорку курить. А дым моему сыночку вредит.

На кровати, обложенный подушками так, что еле была видна головка, смачно посапывал младенец. Нюрка перешла на шепот:

— Спи, моя крошечка… Хорошенький, правда?

Сташек неуверенно кивнул головой. Он все еще не мог понять, зачем Нюрка затащила его к себе. Хозяйка усадила его за стол, достала из печи горшок, налила густого крупяного супа и велела есть. На печи зашевелился дед, Нюрка и ему подала миску с супом.

— Вроде глухой и подслеповатый, а еду сразу чует. А дело, Стасик, у меня к тебе такое. — Нюрка подсела к столу. — Я буду говорить, а ты ешь, ешь. Дело у меня, можно сказать, личное… Я бы, конечно, могла кого-нибудь из ваших польских баб расспросить, да я их мало знаю. А бабы, как всегда, сразу бы все разболтали. И так на меня в деревне всех собак перевешали. Слышал, наверное?

— Мне никто ничего не говорил.

— А в Волчьем польские бабы обо мне ничего не говорили?

— Нет. А что должны были говорить?

— Что говорить? Все Булушкино аж дрожит от слухов, что мой сынок — поляк! Теперь понимаешь?

— Не очень. Как это… поляк?

— Ну. Вроде я его с поляком прижила! Понимаешь? Так я сразу тебе скажу, что это святая правда! Разве это грех какой? Знаешь, кто из ваших его отец? Я только Дарье по секрету сказала. Не знаешь? Так я тебе скажу: Бронек Шушкевич!

— Бронек Шушкевич?

— Он самый! И никакого греха в этом не было. Любовь была, вот что. Когда у меня Бронька на квартире поселился, я уже два года вдовой была. Моего Леню, мужа, война забрала. Хороший муж был, упокой, Господи, его душу! Почти два года прошло… Ну и жили мы с Бронькой, как баба с мужиком живут… Потом и Броньку война забрала, а меня Боженька сыночком от него утешил… А дело у меня к тебе такое: я хочу Броньке письмо на фронт отправить, сообщить про сыночка. Хочу свой родительский долг исполнить, чтоб, когда крошечка моя вырастет, дай Бог ему здоровья, не корил мать, что его от отца родного в младенчестве скрыла. Да как тут напишешь, когда я адреса его на фронте не знаю, и по-польски не единого слова не знаю. Бронька в русском тоже не силен. Напиши мне, Сташек, письмо Броньке на фронт. Сообщим ему радостную новость, что сын у него родился. И что здоров сынок, и похож на него, как две капли воды. И что в метрике велю написать отцовскую фамилию. И что он поляк. И еще напишем, что Нюрка, то есть, я от него, то есть, от Броньки никаких там алиментов или еще чего не хочет. Чтобы он об этом не беспокоился. И еще напишем, что мы только с сыночком молим Бога, чтобы его пули на этой проклятой войне миновали. Ну, и если будет на то его воля, чтобы помнил, что тут в Булушкино, в Сибири, родился и скучает по родному тятеньке его маленький сыночек!

До сих пор еще не случалось, чтобы в Булушкино кто-нибудь из фронтовиков вернулся, раненый или инвалид войны. Об отпусках даже подумать никто не смел.

И только в самом конце зимы сорок четвертого года в деревню вернулись два инвалида войны. Первым пришел Иван Астафьев, довоенный управляющий совхоза. Вскоре после него вернулся Александр Погребихин, совхозный механик — золотые руки. Афанасьев потерял на войне один глаз и руку. Погребихину миной оторвало ногу.

На встречу Афанасьева сбежалась вся деревня. Людям все было любопытно: как он выглядит, что это за война такая, когда она, наконец, закончится, ну, и не встретил ли там Афанасьев случайно кого-нибудь из булушихинских свояков. Афанасьева, мужчину видного и не старого, заметно смущало его увечье: пустой рукав, заткнутый за пояс увешенной медалями гимнастерки, и черная повязка на пустой глазнице. Дети, две девочки-близняшки, не отрывались от отца. Вера, его жена, совхозный бухгалтер, на глазах помолодела и, сияя счастьем, ставила на стол скромное угощение. Впрочем, как тут было принято, гости тоже принесли, что могли. Пили, вспоминали, пели, плакали…

На встрече Саньки Погребихина тоже гостей хватало, Саньку все любили. Только некоторые бабы с ехидным удовольствием в тайне ждали, как теперь эта потаскуха Маруська в глаза мужу смотреть будет. А Маруська, как ни в чем не бывало, исполняла свою роль гостеприимной хозяйки, громко смеялась, без конца чокалась со своим Санькой. И чтобы всем показать, как она радуется его возвращению, так и липла к нему с шепотками и поцелуями.

— Вот Иуда, вот греховодница! — шипели возмущенные бабы, не забывшие, как Маруська в отсутствие Саньки бесстыже развлекалась с заезжим милиционером. Тем временем ничего не подозревающий Санька, счастливый и радостный, заливал в себя без всякой меры вонючий самогон:

Только через несколько дней, отправив детей к невестке, Санька заперся с Маруськой в хате и бил ее хладнокровно и безжалостно, пока не сломал об нее один из своих больничных костылей. Маруська громко стонала, но плакать и звать на помощь не решилась. И только их перепуганная собака металась по сеням и не знала что делать — выть или лаять…

16

Весной на Булушкино навалился голод. На всех. На людей и живущую рядом с ними живность. Старики вспоминали, что такого голода не было здесь с тридцатых годов, когда советская власть раскулачила крестьян, вымела из амбаров все до зернышка.

На этот раз война не только забрала всех мужчин, но и реквизировала все съестное. Из булушихинского совхоза в Тулун вывезли почти все зерно, картофель, свиней и коров на бойню.

Бабы ругали Абрамова, что он плохо управляет совхозом, отдает все государству, а в совхозе не оставляет ничего. Погреба и амбары пустовали. Лошади с осени овса в глаза не видели. Оставшиеся после мясозаготовок коровы, подкормившись летом на пастбищах, теперь на скупых порциях сена из лесных копенок буквально валились с ног. Свиньи без картошки и отрубей дохли с голода. И, что самое страшное, у людей кончилась мука на хлеб. Для польских семей на хуторе, которые жили только тем, что получали в совхозе, это была настоящая катастрофа. А тут еще и продукты для столовского супа закончились.

Полякам вспомнился страшный голод в тифозных бараках в Калючем. Вернулась куриная слепота. Едва держащиеся на ногах люди выплевывали зубы из кровоточащих, разъеденных цингой десен. И так же, как в Калючем, слабостью голодающих тут же воспользовалась малярия. Ребятня целыми днями блуждала по окрестным лесам в поисках съедобных клубней саранки и черемши. Люди бродили по чуть оттаявшей совхозной стерне, и каждый полусгнивший прошлогодний колосок с парой зерен был для них ценной находкой. А еще кому-то из голодающих пришла в голову идея искать картошку на перекопанных осенью картофельных делянках. Выкопанные из промерзшего грунта картофелины были крошечные, мороженые, подгнившие. Ну и что! Было бы побольше! Размороженная картофельная масса чернела и начинала вонять.

«Мы не нюхать это будем, мы будем это кушать», — пробовала шутить Броня. Она промывала гнилушки дочиста, толкла в сыром виде в ведре и пекла в печи лепешки. Испеченные, они белели от крахмала, были сладковатыми на вкус, и хоть несло от них гнилью, голодный желудок можно было набить.

Броню мучили приступы малярии. Страдал вечно голодный Тадек с запавшими огромными глазищами, со струпьями на голове. Сташек ни о чем, кроме еды, не мог думать. Сам голодный, он мучился еще тем, что не может накормить хотя бы младшего брата. В тайге без оружия полякам делать было нечего, ловить рыбу было еще слишком рано.

В деревне разъяренные бабы ворвались как-то в контору, обругали не просыхающего от пьянства Абрамова, отобрали у него ключи и в поисках еды обыскали все совхозные погреба и амбары. Не нашли ничего, кроме пары пудов зерна да нескольких мешков подгнившей картошки.

— Как же это? Даже на посевную этот пьяница ничего не оставил?

— Что же мы сажать будем, что сеять?

— Давайте сюда Зинку! Она бригадир и к тому же партийная, они вместе с Абрамовым тут совхозом руководят.

Но Зинка, почуяв недоброе, куда-то скрылась. Бабы со злости повыбивали окна в ее доме.

— Так ей и надо, заразе! Командовать рвется, язва! А это за Верку, которая из-за нее в тюрьме гниет!

Еще немного, и женщины разграбили бы местный магазинчик, если бы не продавщица Нинка.

— Вы что, бабы, с ума посходили? Грабить собираетесь? Да что я от вас тут могу прятать? Остатки соли? Пару бутылок водки? Пожалуйста, заходите, хватайте все, только бы потом жалеть не пришлось!

Женщины остыли, устыдились. И может они спокойно разошлись бы по домам, если бы со стороны коровников не примчалась запыхавшаяся Нюрка.

— Бабы, спасайте! Пьяный Санька ворвался с ружьем в коровник и коров убивает!

— Боже мой! Санька коров убивает?

— С ума сошел парень! Чем коровы-то виноваты, сами еле на ногах держатся от голода.

— А где Маруська?

— В нее, суку, пусть стреляет!

— Бегите кто-нибудь к Ивану Афанасьеву, сами с пьяным дураком не справимся…

Пока бабы добежали до коровника, Санька Погребихин успел застрелить двух коров. И в порядке исключения был почти трезвый. Бабы остановились, как вкопанные. Санька, опираясь на костыли, спокойно сворачивал самокрутку.

— Ну, чего глаза вылупили? Я специально молодых яловок выбрал, не стельных.

Убитые коровы лежали у двери. Хоть стрелял он из берданки, крови было немного. В дверях появился Астафьев.

— Саня, ты что тут натворил?

Погребихин поправил костыли, сплюнул окурок.

— Не за то, Ваня, на фронте наши булушкинские парни жизнь отдают, не за то мы с тобой кровь проливали, чтобы наши дети тут с голоду дохли. Нет моих сил больше, на это смотреть…

Вскоре после этого пьяный управляющий Абрамов утонул в половодной Золотушке. Абрамов, когда трезвел, не мог смириться с катастрофой, свалившейся на его совхоз. Терял голову оттого, что идет весна, а зерна на посевную нет. Надумал он немедленно ехать в Тулун, может там окажут помощь. Надумал, и никто не смог его от этого отговорить. Как-то солнечным утром выпил стакан водки для куража, сел на свою Буланку и на глазах почти всей деревни решил вброд перебраться через полые воды Золотушки. Уже почти у противоположного берега подхватил их мощный водоворот, и лошадь вместе с седоком ушла под воду. Через секунду Буланка вынырнула, но уже без седока, и выкарабкалась на берег. Так и утонул Абрамов. А обезумевшая от страха Буланка несколько дней бегала по тому берегу, ржала, пока половодье не спало, и ее не привели обратно в деревню.

Абрамова заменил фронтовик Иван Астафьев. Когда реку уже можно было перейти вброд, Астафьевпривез из Тулуна немного зерна и картофеля для посадки. И пару мешков муки на хлеб.

А другого фронтовика, Саньку Погребихина, за убой коров арестовали. Учитывая его тяжелое увечье, фронтовые заслуги и то, что ни кусочка мяса себе не взял, все пошло в столовую на прокорм всего голодающего совхоза, получил Санька всего два года лагерей. Конвоировали его два милиционера, в том числе Ковалев, который гулял с его Маруськой, пока Санька был на фронте. Санька, хоть для куража выпил, был трезв, побрился и на гимнастерку нацепил две фронтовые медали. Перецеловал своих многочисленных детишек в белобрысые головы и без посторонней помощи вскочил на повозку.

— Ну, земляки, до встречи! За меня не бойтесь. С фронта вернулись, и из каталажки вернемся!

Бабы всплакнули. Дети бежали за подводой. А Маруська в голос причитала:

— Ой, Санечка, отец родненький, кормилец наш единственный, что мы, сиротки, без тебя делать будем…

Потом вдруг начинала ругаться, смешала с грязью милиционеров, особенно яростно нападая на своего недавнего хахаля. Чуть не стащила его с коня. Ковалев отмахивался от нее нагайкой, а потом плюнул и пустил коня вскачь.

Новый управляющий собрал весь работоспособный народ на собрание. Пришли бабы и подростки. Афанасьев после возвращения с фронта продолжал ходить во всем армейском. Он и сейчас стоял перед собравшимися в гимнастерке, в армейских сапогах. Сташеку он представлялся деревом, отесанном с одной стороны: черная повязка на правом глазу, пустой правый рукав заткнут за пояс…

— Знал я, бабы, что плохи дела в нашем совхозе, но как присмотрелся, вижу — хуже некуда… Про трактор можем забыть — весь ржавый, частей не хватает. А если и починим — мазута все равно нет. А лошади какие в совхозе? Хуже, чем у цыгана на базаре; сил у них никаких, а надо плуг тянуть, землю пахать… Весна, бабоньки! Если что и посеем, черт знает, что соберем — уже на две недели с севом запоздали. Зерна — кот наплакал. Четыре мешка картошки на посадку. Ну что это?! Остается только сесть и заплакать. Да и от меня помощи мало, сами видите, что от меня после войны осталось. Ширинку себе сам застегнуть не могу.

— Наплевать на ширинку, главное, Иван, что там под ней осталось!

Смеялись бабы. Кривилось в улыбки изрезанное шрамами лицо Ивана.

— Ты, Иван, главное руководи нами правильно. Говори, с чего начинать, а уж мы как-нибудь справимся.

— Цены ты нам не знаешь, Иван Иванович. Видно, не слышал нашу новую частушку:

Мальчишкам Астафьев выделил лошадей. Сташеку достался Серко, спокойный и работящий пегий коняга. За плугом Сташека шла Нюрка. И без конца расспрашивала его о Бронеке Шушкевиче.

Сташек написал, как она просила, письмо Бронеку на фронт. Полевую почту Бронека он не знал, вставил номер почты отца. Но пока ответа от Бронека не было.

С письмом этим прицепилась к нему Гонорка Ильницкая:

— Правда, Сташек, что ты письмо от Нюрки Бронеку Шушкевичу написал?

— Она попросила по-польски написать, я и написал.

— Вот б… русская! По всей деревне бегает, брешет, что найденыш ее, якобы, от нашего Бронека… Что она тебе велела написать?

— Пани Ильницкая! Что велела, то я и написал. Она просила никому не говорить, ну как я могу сказать!

— Даже мне не скажешь?

— А что мне говорить? Не мое это дело!

— Ну, ты только скажи — о ребенке написала ему?

— Пани Ильницкая!.. Ну, писала, писала!

— Вот зараза такая! Я ей напишу! Смотрите на нее, ребеночек у нее от Бронека!.. А ты тоже, хорош гусь, пишешь тут всяким, Бронеку на фронте голову морочишь…

Ночами приходилось пасти лошадей. Мальчишки делали это по очереди. Выгоняли их в сумерках, а пригоняли в деревню на рассвете, чтобы успеть на работу. Пасли лошадей чаще всего на заброшенных, поросших зерновым самосевом и сочным пыреем совхозных полях.

Наработавшись днем, уставшие лошади охотно трусили на ночной выпас, нетерпеливо пощипывая попавшуюся по дороге траву. На месте, пока не насытились, паслись спокойно. После полуночи собирались группами, клали друг другу на хребты морды и дремали. Изредка, напуганные каким-нибудь донесшимся из тайги шумом, фыркали и настороженно ржали. К рассвету просыпались и снова паслись. Хуже было, когда ночь выпадала дождливая, темная. Или туманная. Тогда пасущийся табун как будто терял ориентацию, беспокойно перемещался туда — сюда, почти не отдыхал и вполне мог потеряться в окрестности. А хуже всего в грозу, когда начинало греметь, сверкать, налетали вихри. В такую ночь напуганный табун дичал, мчался куда-то вслепую, рассыпался по окрестностям, терялся, калечился в тайге…

Та ночь была исключительно теплой и ясной. На огромном диске луны Сташек без труда разглядел сказочный силуэт пана Твардовского. И грустно усмехнулся, вспомнив легенду. Он сидел в углублении оврага на опушке леса, подбрасывал ветки в тлеющий костер. Кони паслись спокойно. Рядом с ним щипал траву Серко. Сташек со своим конем сегодня дежурили. В первое такое ночное дежурство в одиночестве Сташеку было не по себе. Но ко всему можно постепенно привыкнуть. Вот только со сном не мог он пока справиться. Время от времени ловил себя на том, что заснул. Испуганно вскакивал, смотрел, на месте ли табун, и чтобы отогнать сон, устраивал небольшую пробежку.

Та ночь, как уже было сказано, была теплой и ясной. И только наступала… Из недалекого Булушкино доносились привычные звуки вечерней жизни деревни. Где-то пели бабы. Но постепенно все стихло. Потрескивали дрова в костре. Ночью у огня человек становится смелее. И кони меньше боятся. Они любят пастись и дремать у огня. Вдруг Серко коротко заржал, оглядывался в сторону тайги, настороженно прял ушами. «Что ты там высмотрел, Серко?» Волки летом неопасны. Бродят, правда, иногда медведи по ночной тайге, но в околицах Булушкино их уже давно не видели. «Может, конь от табуна отбился? Надо будет посчитать». Сташек прислушался. «Идет кто-то?» На всякий случай встал и в ясном свете луны узнал… Любку!

— Напугать тебя хотела, поэтому со стороны тайги зашла, а этот взял и заржал! Я видела, как ты вечером коней по деревне гнал, дай, думаю, пойду попугаю. Не помешаю?

— Ну, ты скажешь!

Сташек освободил ей место на брезентовом плаще. Любка устроилась поудобнее, машинально протянула руки к огню. Сташек подбросил в огонь хвороста. Несмотря на светлую ночь, огонь играл тенями на лице девочки.

— Ну и ночь, видно, как днем. Любишь луну?

— Хорошо, когда она светит, кони не потеряются.

— Глупый ты! Я не о том, что при луне лучше видно, я о самой луне говорю. О ней самой, об огромном колесе, которое сейчас над нами по небу катится. Я луну люблю. Когда светит луна, я иногда просыпаюсь посреди ночи, подхожу к окну и смотрю.

— Так ты, может, лунатик?

— А что это?

— Лунатиков, говорят, луна может даже на крышу затащить. А они себе спят. Ходят по крыше и сами об этом не знают.

— Глупый! Лунатик… Может, ты думаешь, меня луна к тебе привела?

— Ничего я не думаю. Заговорили про луну, и все. Если хочешь знать, мне тоже луна нравится.

— А знаешь, зачем я, если честно, пришла? Не угадаешь. Я попрощаться пришла, Стасик.

— Попрощаться?

— Мы с мамой уезжаем из Булушкино. Навсегда… Если Астафьев даст подводу, может, уже в воскресенье уедем. Дядя Коля забирает нас в Иркутск. Он там директором больницы работает. Письмо написал, зовет нас. Маме работу какую-нибудь в больнице найдет. А я учиться смогу, так дядя пишет. Иркутск — город большой, другой мир, не то, что тут… Ну, мама решилась, едем. Мама говорит, она это для меня делает. А я о ней, о ее здоровье думаю. Как бы там ни было, Стасик, а мы уезжаем. Вот я и подумала, пойду попрощаюсь, а то неизвестно, будет ли еще оказия. Да и стесняюсь по деревне бегать и специально тебя искать. И так девчонки надо мной смеются, что я за тобой бегаю.

Болтали они в ту ночь обо всем, не могли наговориться. Кони спокойно паслись. Огромная луна катилась на запад. На востоке небо меняло цвет, близился рассвет. Костер потух. На траву пала свежая роса.

— Холодно мне.

— Скоро рассвет… Утром всегда так.

— А тебе разве не холодно? Подвинься ближе, накроемся.

Накрылись с головой брезентовым плащом, укрылись от предрассветной прохлады. Грелись своим учащенным дыханием. Несмело, как бы нечаянно, все теснее прижимались друг к другу. И почему-то разговаривали прерывистым шепотом.

— Стасик, скажи честно… Целовался уже с какой-нибудь девчонкой?

— Один раз… Так вышло, она меня поцеловала. Подружка просто.

Сташек вспомнил Здиську. Любка вздохнула:

— А я еще никогда не целовалась. Ни с кем…

Она прижала свое пылающее лицо к его лицу, щекотала волосами, неуверенно искала его губы. Он ответил также жадно и неумело, столкнулся с ее губами с такой силой, что почувствовал солоноватый вкус крови. Они целовались долго, до потери дыхания. Прижимались друг к другу всем телом. Сташек чувствовал, что с ним случилось что-то странное, с чем он никак не мог совладать, что впервые произошло у него с девушкой…

В то же утро Астафьев назначил Сташека в бригаду, которая отправлялась на сенокос на далекую Казацкую поляну. О ночи, проведенной с Любкой, он вспоминал с радостным и одновременно стыдливым удивлением. Значит, вот как все на самом деле бывает между мужчиной и женщиной…

На Казацкую поляну отправились вшестером: четыре бабы, дед Микишка и Сташек с конем. Бригадиром Астафьев назначил ворчливую Соболиху, которую Сташек почти совсем не знал. Как, впрочем, и двух других женщин, Феклу Мурашкину и Катерину Стеблову. Знал он только самую младшую из них, молодую солдатскую вдову Анюту. Он хорошо помнил, как Анюта в прошлом году, получив «похоронку», чуть не сошла с ума. Потом понемногу пришла в себя, вела себя нормально, людей не сторонилась, хотя продолжала одеваться во все черное, носила траур.

Впереди шел дед Микишка, прокладывал дорогу в тайге. За ним гуськом — женщины, а в конце Сташек вел под уздцы Серко. Все были навьючены косами, вилами, продуктами, словом, всем тем, что им могло понадобиться на несколько дней жизни и работы.

Тайга млела от жары. Запахи смолы и буйных трав смешивались с дурманящим ароматом разросшейся над рекой, цветущей черемухи. Чем дальше они углублялись в тайгу, тем яростнее атаковали их тьмы комаров и мошкары. Густые сетки на головах немного спасали людей от кровожадного паскудства. Больше всех страдал Серко — мало того, что навьючен сверх всякой меры, так еще и защититься от кровопийц кроме хвоста было нечем. Сташек время от времени останавливался, срывал пучок травы и протирал Серко залепленные мошкарой глаза, уши, ноздри.

На Казацкой поляне стояла старая закопченная избушка, в которой каждый год во время сенокоса поселялись косари. Женщины принялись наводить порядок. Дед со Сташеком чинили загон из жердей, чтобы обезопасить коня на ночь.

— Не хотел я баб пугать, но тут медведи случаются. Не дай Бог, медведица с малыми! А ну, как ей в голову придет конинкой поживиться? Надо будет Серко покараулить. Ружье заряжу, и посидим немного… — приговаривал за работой Микишка.

Погода косарям благоволила. Вставали чуть свет и хватались за косы. По утренней росе косить легче. Первым в ряду косарей шел дед Микишка, за ним бабы, как кто встал. Сташек шел в конце. По неопытности не всегда поспевал за ними, и бабы над ним подсмеивались. Одна Анюта его защищала, что только больше ранило его мальчишеское самолюбие. Ладони были все в волдырях и мозолях, к вечеру он с трудом волочил ноги. Да еще за конем нужно было присматривать. Микишка был крепким выносливым стариком. До полудня косил без отдыха. Только когда с травы опадала последняя капля росы, косы окончательно тупились, а косари под палящим солнцем не могли разогнать тучи мошкары — они откладывали косы, и можно было, наконец, что-нибудь пожевать на завтрак, немного отдохнуть, вздремнуть в тени. А потом ворошили, сушили вчерашний укос.

Когда солнце садилось, разжигали костер, и бабы варили какую-нибудь еду. Чаще всего ячменную кашу. Иногда уху из рыбьей мелочи, которую вытаскивали из оставленного на ночь кошеля. А когда деду Микишке удавалось подстрелить пару рябчиков, все с удовольствием обгрызали птичьи косточки. Днем подкармливались земляникой или дикой клубникой, которой полно было в тот год на Казацкой поляне. Много было и черемши, и трубочек дикого лука.

По вечерам бабы купались в речке, стирали свои одежки. Сташек купал Серко и сам не упускал случая поплескаться в воде. Несмотря на усталость, бабы долго сидели у костра — судачили, шутили, плакали, вспоминая свое житье-бытье. Часто пели…

Над Казацкой поляной возносился медовый аромат сохнущего сена. Настала пора стаскивать его в одно место и метать большие стога. Разбросанные по лугу копенки укладывали на березовую волокушу, и Сташек свозил их к скирде. Сено следовало ровно сложить, плотно утрамбовать, чтобы стог не разметали вихри, не промочили ливни. Несмотря на то, что стояла хорошая погода, Микишка боялся неожиданной грозы и торопил всех, хотел поставить стог в один день.

Среди ночи кто-то разбудил Сташека.

— Слышишь, как конь бесится? Чуть стену копытами не развалил. Микишка уже туда с ружьем помчался.

Все выскочили из избушки. Ночь была светлая, лунная. Увидев людей, Серко понемногу успокаивался. Из-за угла вышел Микишка с ружьем на перевес.

— Ну что?

— Тишина, ничего не видно.

— Так чего же конь шалел?

— Испугался. Факт. Может, росомаха подкралась?

— Бабы, а может, леший?

— Перестань, дура, и так страшно, а она тут нечисть поминает!

Когда они утром вышли на покос, ночная тайна прояснилась. Следы на поляне не оставляли сомнений, кто напугал ночью коня. Медведь! Ради забавы или рассердившись на что-то, косолапый разметал не сложенные еще в стог копенки сена. Поломал березовую волокушу, на которой Сташек подтаскивал сено, в клочья изодрал фуфайку, забытую одной из женщин под копной. Микишка прошелся по следам и заявил, что на поляне разбойничала медведица с детишками.

— Что ей тут надо было?

— Проголодалась, наверное.

— А может, разозлилась, что мы тут долго сидим и ей мешаем. Да, задала она нам работенку! А мы сегодня закончить хотели.

Прошло уже две недели, женщины скучали по дому, по детям. Только Анюту никто не ждал. Сташеку тоже хотелось скорее вернуться, он думал о Тадеке, беспокоился об отце: вдруг письмо пришло, или, не дай Боже… Нет! Он гнал от себя черные мысли подальше, хотя не всегда это удавалось… Часто думал о Любке. Не мог забыть ту прощальную ночь. Когда купался в реке, вспомнилась Здиська, их купание в Бирюсе. После той удивительной ночи с Любкой он все чаще интересовался собственным телом. Неожиданно заметил под носом и на подбородке нежный пушок. Какие-то волосы выросли под мышками, кустятся в паху. Все чаще Сташек ловил себя на том, что ему доставляет странное удовольствие вид купающихся, поблескивающих нагой белизной баб. А те относились к реке, как к бане, и совсем его не стеснялись. У баб были опаленные солнцем лица, черные от дегтя руки. Зато тела были белее белого. Худые и сутулые, резвились они в воде, а их подпрыгивающие обвисшие груди одновременно смешили и поддразнивали. Только у Анюты, невысокой, с девчоночьей фигуркой, черноволосой, с бурятскими раскосыми глазами, груди были маленькие и ядреные, как яблочки. От совместных купаний Сташек поначалу отговаривался, как мог, но пару раз им удалось стащить его с коня, бросить в воду и втянуть в свою игру, плескаться, барахтаться, щекотать. Со временем такие вечерние купания доставляли Сташеку все больше удовольствия. Удивляло его, что Анюта иногда избегает этих игр на реке. Выйдет неожиданно на берег и одевается за кустами.

После смерти мужа Анюту в деревне считали не совсем нормальной. Но на сенокосе она себя вела обычно. Разве что, одевалась во все черное, не любила шуток, редко улыбалась и иногда исчезала на какое-то время в тайге: как тот пресловутый кот, который гуляет сам по себе. Часто сидела одна на берегу Золотушки и задумчиво смотрела на воду. А то плела венки из лесных цветов и украшала ими свои иссиня-черные волосы. Иногда, когда она пела вместе со всеми, а пела она действительно хорошо, из ее глаз неожиданно брызгали слезы. Женщины Анюту любили и сочувствовали ей.

— Переживает, баба, все еще «похоронку» пережить не может.

— Какая там из нее баба! Дитё еще. Ей шестнадцать всего было, когда ее за Ваню выдали. Бабской жизни распробовать не успела, а уже все для нее кончилось.

После трудного дня Сташек буквально падал от усталости и тут же засыпал мертвым сном. Ночи стояли теплые, спали, не накрываясь, не переодеваясь. Женщины, правда, иногда какое-нибудь платье или юбку меняли. Одна Анюта всегда переодевалась на ночь в длинную до пят посконную рубаху. Спать ложилась поздно, когда Сташек уже давно храпел. А когда он вставал, Анюты уже не было: она бежала утром на реку, умывалась и приносила ведерко воды для чая. Но иногда Сташек просыпался ночью со странным ощущением, что кто-то его разглядывает. Он осторожно приоткрывал глаза и видел над собой низко склонившуюся Анюту. Он замирал без движения, слышал ее дыхание и не на шутку пугался. Все продолжалось одно мгновение. Анюта тихо вздыхала и укладывалась на свое место. А Сташек уже до рассвета не спал. Днем Анюта не избегала его, но и особенно не выделяла среди других. Как все остальные женщины, любила у костра слушать его рассказы о Польше. Часто работала с ним в паре, особенно, когда волочили сено. Как-то вечером, когда Сташек уже выкупал коня и сидел на берегу, уставившись на воду, она подкралась к нему сзади и закрыла глаза руками.

— Анюта! — немного испугавшись, Сташек все же сразу узнал ее.

Анюта улыбнулась, что случалось с ней крайне редко, и положила ему на голову венок из желтых цветов.

— Идет тебе… А как ты меня узнал?

— Ну… по твоим рукам.

Она стала рассматривать свои ладони, поворачивала их то так, то этак.

— А что в них такого, в моих ладонях?

— Маленькие они, не такие…

— A-а! Сидишь тут сам с собой, думаешь… О чем?

— Я и сам не знаю. Так, обо всем.

— Я тоже так иногда задумаюсь… А о Польше думаешь?

— Думаю… О Польше чаще всего.

— И что ты видишь?

— Что вижу? По-разному… Но чаще всего сад. У моего дедушки в Польше был большой старый сад. Все там было — черешни, груши, яблони! А весной как все зацветет!

— Сад, говоришь, яблоки! А я еще в жизни яблока в глаза не видела. Жарко сегодня, комары житья не дают.

Она сорвалась с места и быстро ушла. Сташек снял с головы венок, погадал на цветах и бросил венок в речку.

Прошло несколько дней, пока они привели в порядок все, что разрушили медведи, сложили последний стог. Последние ночи Микишка по очереди со Сташеком дежурили с ружьем на поляне, чтобы попытаться отпугнуть зверей, если они надумают вернуться.

— Раз пришли, могут еще раз попробовать. А если разозлится, и на коня может броситься. Надо сторожить… А ты, парень, как мишку увидишь, не подпускай его близко, сразу стреляй! Чтоб отпугнуть — вверх стреляй! Должен уйти… А то если ранишь, но не насмерть, конец нам: сторожку в два счета развалит!

Сташек зарылся в стог и наблюдал за поляной. Рядом с ним Серко спокойно жевал сено. Ночь была теплая. Месяц совсем молодой, темновато. Темнота пугала Сташека, он мог прозевать медведя. Рассчитывал на коня, его слух и чутье. Сто раз представил, как поведет себя, когда из темноты вынырнет зверь. Придвигал поближе ружье, усиленно вглядывался в темноту. В избушке все давно уснули, даже сюда доносился громкий храп деда Микишки. Сташек, наверное, задремал на секунду, а может, просто задумался? Фыркнул конь, зашелестело сено. Как белое привидение перед ним появилась Анюта.

— Лешего испугался? А это я… Подвинься немного.

Она скользнула в его теплую сенную норку. В длинной белой рубахе, с распущенными на ночь волосами. Они лежали теперь, тесно прижавшись друг к другу. «Что ей в голову пришло, чего ей тут надо?»

— Что-то я уснуть не могу… Подумала, пойду к Сташеку, посторожим вместе. Не сердишься, что я пришла?

— Да что ты…

Они молчали. Анюта легла удобнее, смотрела в небо, по которому скользили легкие облачка. Ее тело дышало жаром. Сташек чувствовал себя странно. Он присел, чтобы скрыть внезапно проснувшееся в нем желание. Потянулся за ружьем.

— Микишка говорил, что надо его пугнуть, в воздух стрелять. А я бы прямо в медведя, трах! И нет его…

— Брось ты этого медведя! Посмотри лучше на небо… Вон, звезда падает, говорят, человек умирает… Сколько уже звезд нападало, а их на небе без счета… Звезда падает, человек умирает…

Анюта внезапно приподнялась, взяла его за подбородок.

— А сколько тебе лет?

— Какая разница? Уже шестнадцать. Я тоже скоро на войну пойду.

— Боже, какой же ты еще ребенок! Не смей при мне больше никогда так говорить: «На войну пойду!» Смотрите на него! Он — на войну!..

Обняла его и крепко прижала к себе. Запахло полынью и парным молоком. Сташек слышал биение ее сердца, чувствовал ее твердые груди. Она обцеловывала его лицо, ее нетерпеливые, ставшие вдруг жесткими ладони стащили с него рубашку, снимали брюки. Она тяжело, прерывисто дышала. Всхлипывала, перемежала слова солеными поцелуями…

— …смерть на войне, смерть… пулька в белый лобик попадет, сердечко убьет… ручку, ножку оторвет, убьют тебя на войне, любименький… а перед тобой вся жизнь… что нам с этой жизни, яблочко ты мое неиспробованное…

Она сорвала с себя рубаху. Ее горячая ладонь скользнула к его члену, давно уже твердому, готовому. Вначале он просто пассивно поддавался ее страстному безумию, чтобы в следующее мгновение сплестись в порыве взаимного вожделения, и тогда Анюта, забыв обо всем на свете, с силой вобрала его налившуюся пульсирующую плоть в себя, между широко раздвинутыми бедрами…

Сташек очнулся в своей берлоге из сена, ослепленный ярким светом дня.

Он протер глаза, запустил пятерню в волосы, сплюнул сенную пыль. Анюты рядом не было. Постепенно приходил в себя. Ему стало стыдно, неприятно, и даже страшно. «Может, мне все это приснилось…» Увы, нет. Он был голый, все тело как-то странно ныло. Поспешно, боясь, что вот-вот кто-нибудь выйдет из избушки и застанет его в таком виде, Сташек оделся. Он еще натягивал на себя рубаху, когда появился дед Микишка и долго оправлялся за углом.

— Ну, как ночь? — спросил Микишка и, не ожидая ответа, прикрыл глаза рукой и посмотрел на восходящее солнце. — Красное. Вовремя закончили, того и гляди ливанет. Может даже сегодня. Надо домой собираться.

Из избушки стали выходить заспанные, позевывающие, всклокоченные бабы.

— Что, Анюта воды еще не принесла?

— Пошла, наверное. Нет ее в хате…

Микишка возился с костром. Сташек вывел Серко из загона.

— Пойду коня напою.

— Поторопи ее там с водой!

«Поторопи, поторопи»… После такой ночи Сташек просто не мог себе представить первую встречу с Анютой. Ночь ночью, а день днем: что сказать ей при встрече? Как посмотреть в глаза?

Река парила утренним туманом. То тут, то там плескалась рыба. На другом, почти невидимом берегу посвистывали кулики, крякали сварливые селезни. Анюты на реке не было. Может, разминулись? Конь долго пил, несколько раз подходил к воде. Сташек снял рубаху и умылся до пояса. Губы были искусанные, припухшие.

Когда он вернулся на поляну, бабы набросились на него с претензиями, куда подевалась Анюта.

— Я думал, она по другой тропинке вернулась. На водопое ее не было.

Кто-то из баб заметил, что на нарах осталась одежда Анюты.

— Вот придурошная! В одной рубахе по тайге носится!

— Опять, видно, нашло на нее.

— Только бы вернулась, нам скоро ехать…

Они прождали Анюту почти до полудня. Потом забеспокоились, стали звать ее, аукать, искать. Дед Микишка расстрелял в воздух почти все патроны. Но Анюта пропала, как сквозь землю провалилась.

Два дня и две ночи они еще ждали ее на Казацкой поляне. Ночью жгли огромный костер и дежурили возле него. Днем искали ее в лесу, в зарослях на берегу реки. Не нашли ни следа.

— Делать нечего, бабы, собираемся домой. В тайге разное с человеком может случиться, не всегда и узнаешь, что. Иногда годы проходят, а то и никогда не узнаешь… А если нет ее в живых, мы и так ничем не поможем, упокой, Господи, ее душу. Поехали, бабы, поехали!

Чуть не теряя сознания от жгучего чувства вины, но все еще тщательно оберегая тайну той ночи, Сташек взял под уздцы коня и потащился следом за всеми. И пока Казацкая Поляна не скрылась из виду, все оглядывались в надежде, что где-нибудь вдали мелькнет черноволосая Анюта…

17

А далекая война все не кончалась. Даже Астафьев, сам прошедший фронт, мужик начитанный и неглупый, ничего не мог сказать конкретного, когда же придет конец войне.

— Скоро, бабы, скоро! Столько терпели, потерпите еще немного: кончится война, кончится!

— Да когда же, Иван, когда? Не видишь, что так больше жить человек не может? Не вынесет… Ну что мы, скотина какая-то, что ли?

— Скотина не выдерживает, дохнет, а мы с вами должны выдюжить. Потерпите еще немного.

— Ты же был на фронте, скажи ты нам, темным, когда же этой проклятой войне конец наступит?

— Немца добить надо. До самого ихнего Берлина надо фрица гнать. А как иначе? Вот и гонят его наши солдатики все дальше на запад. В газетах пишут, что уже до Украины дошли, в Белоруссии воюют. Еще немного, и до Польши дойдут, а там рукой подать до Берлина. Скоро конец войне, бабы, скоро…

При слове Польша Сташек прислушался. Когда Астафьев собирался уезжать с поля, Сташек попросил его:

— Дядя Ваня, одолжи мне газету.

— Возьми. Можешь радоваться, сынок, ваши уже до Польши дошли. Наверное, и твой отец с ними. Пишет тебе?

— Давно уже не писал…

— Не волнуйся, ничего это не значит. На фронте по всякому бывает. Вот я сам писал почти каждую неделю с фронта, а вернулся, узнаю, что пришла всего пара писем. И то иногда на полгода задерживались.

Польские семьи на Волчьем хуторе чувствовали себя забытыми и потерянными. С весны сорок четвертого перестали приходить письма с фронта. Никто не знал, никто не мог им объяснить, почему. Женщины продолжали слать письма на полевую почту, а ответа как не было, так и нет. Что там творится с поляками на фронте? Все чаще появлялись беспокойные мысли: а вдруг опять наших, как тогда в Иран, увели куда-нибудь за границу?

Сташек принес газету на хутор, сел вечером в сторонке и стал медленно читать. Верить не хотелось, что прочитанное может быть правдой: «В результате тяжелых победоносных боев с гитлеровскими захватчиками героическая Красная Армия освободила города и районы Западной Украины: Львов, Тернополь, Чертков, Залещики и вышла на рубеж Днестра и Серета!» Парень еще и еще раз читал по слогам эти слова. Чувствовал, как все сильнее бьется сердце. В голове клубились хаотично слова и образы… Ворволинцы! Червонный Яр! Поля золотой кукурузы. Арбуз, такой сладкий, сочный и красный. Известковый обрыв Днестра. Прохладная вода в быстрой излучине Серета. Кисти винограда на южном склоне глубокого яра над речкой Тупой… «Освободила Залещики!». Это значит, что их деревня, их дом уже свободны! А может отец уже там? Сташек вскочил и, размахивая газетой, влетел в дом. Броня тоже недавно вернулась с работы, сидела у стола и наблюдала, как Тадек ест суп, который она принесла ему из столовой.

— Мама! Смотри, что здесь пишут: наши Залещики освободили! — Сташек разворачивал газету так поспешно, что чуть не опрокинул миску с супом. Броня следила за его пальцем слово за словом. А он, только когда закончил чтение, вдруг осознал, что впервые назвал Броню мамой.

В ту ночь Волчий хутор не спал. По нескольку раз пришлось читать Сташеку об освобожденном от немцев их родном Подолье, Днестре, Серете и Залещиках. Вновь проснулась надежда на скорое возвращение в Польшу, домой. Все казалось близким, как никогда. Срочно ехать в Тулун и садиться в первый же поезд, отправляющийся на запад!

А когда еще Сташек прочитал, что «…наши войска при участии 1-й армии Народного Войска Польского в районе города Хелм перешли Буг и приступили к освобождению территории Польши…» всеобщий энтузиазм перечеркнул последние сомнения, и они решили, что час возвращения уже совсем близок.

— Не напрасно в русских газетах пишут про польскую армию!

— Наверное, и наши где-то там?

— Польшу освобождают!

— А как же иначе? Должны они там быть. Они же вместе с русскими на фронте воюют, за Польшу бьются!

— Бои там, наверное, битвы страшные! Господи Иисусе, только бы их там…

— А тут еще писем полгода нет. Ни слуху, ни духу…

— Сплюнь три раза, вся надежда на Бога!

Совещались бабы в ту ночь, совещались и порешили, что утром отправятся к Астафьеву, чтобы он разузнал, где нужно: могут ли поляки из Булушкино возвращаться в Польшу и когда.

Управляющий их внимательно выслушал. Прежде чем ответить, взял газету и еще раз что-то внимательно прочитал. А может, просто с мыслями собирался, что бы тут сказать этим взбудораженным, упоенным надеждами полякам.

— Газета сама собой, а жизнь сама собой… Дорогие мои бабоньки, ведь война еще не кончилась! Как вы этого не понимаете? Там еще прифронтовая зона. Кто вас туда пустит? Выбейте себе это из головы. Ну и что, что ваша польская армия уже там? Там же еще идет война. Война! Надо ждать. Кончится война, тогда и поговорим. Не бойтесь, никуда ваша Польша не денется. Надо ждать, мои дорогие, терпеливо ждать!

Сентябрь. Осень гуляет по полям. Желтеет тайга. Сев в том году в совхозе был поздним, урожай не удался. Трактор сломан. Кони комбайн не потянут. Жали пшеницу конной косилкой, косили косами. Снопы свозили на совхозное гумно. Но как его молотить? Даже цепов не было, это полезное орудие исчезло вместе с кулаками. Одному ему известным способом Афанасьев достал бочку мазута, хватило, чтобы запустить молотилку. Молотили, ссыпали зерно в мешки, готовили к отправке госпоставку. Бригадирша Зинка записывала все в тетрадку и прятала зерно в амбар.

В Тулун совхозное зерно везли на десяти подводах. Эту работу, на которую все рвались наперегонки, Астафьев поручил в числе других Гонорке Ильницкой и Сташеку.

Гонорку Ильницкую польские женщины выбрали своей делегаткой, она не только была самой смелой и бойкой, но, главное, была вдовой солдата, погибшего на фронте. Сташека она взяла в помощники, потому что он мог свободно объясниться по-русски и даже читать умел. В Тулуне они должны были выяснить, когда им можно будет вернуться в Польшу.

Возы перегружены мешками с зерном. Дороги в тайге плохие. Кони, изможденные летней работой, слабые. Почти три дня тащились они до Тулуна. Зерно на элеватор сдали быстро, и Астафьев дал Ильницкой и Сташеку дополнительный свободный день, чтобы они спокойно могли выяснить все свои польские дела.

— Я тоже при случае, где можно, поспрашиваю, что дальше с вами делать. Что за нетерпеливый народ, эти мои польки!

Близился вечер. Гонорка со Сташеком решили отправиться на лесопилку и поговорить со своими. Город был угрюмый и пустой, осенний дождь разогнал прохожих с улиц. Скрипели старые деревянные тротуары. Под мостом широким потоком мчалась Ия. Сташек вспомнил Вороного: скованная льдом река, тонущий в проруби конь, больница, склоненное над ним лицо Цини Бялер.

В бараках лесопилки маленькие оконца мигали желтыми огоньками свечек. Вошли в темный коридор. Стоял тяжелый дух давно непроветриваемых помещений. За тонкими перегородками слышались голоса, какие-то разговоры, смех, плачь детей.

— Я уже не помню, в которые двери стучать… — волновалась Ильницкая.

Неожиданно кто-то открыл дверь. Они узнали пани Корчинскую.

— Добрый вечер, пани Корчинская. Это я, Гонорка!

От удивления Корчинская чуть не уронила ведро.

— Боже праведный! Гонорка, откуда ты здесь?

В бараках на лесопилке жили пани Корчинская с Сильвией, старики Майки и семья Грубы из Ворволинцев, которая этой весной выбралась, наконец, к ним из тайги.

— А Целина все работает в больнице?

— Целина? Ну да, вы же ничего не знаете. Она в польскую армию ушла вместе с нашими парнями, добровольцем. Санитаркой пошла.

— А вы зато не знаете, что наши там на фронте Янека Майку встретили!

— Не может быть! Вот Майки обрадуются! Они о нем ничего не знают. Думают, что Янек со своей буряткой навсегда в тайге пропал.

— А старик Бялер на фронте погиб. И Янек Барский, Ясек Курыляк, Флорек Ильницкий…

К сожалению, тулунские поляки о Польше, а тем более о возможности скорого возвращения домой знали не больше булушкинских.

— Что поделаешь, придется ждать окончания войны, раньше нас из Сибири не выпустят. Никто тут не станет нашими проблемами заниматься.

— А если так потихоньку самим на запад продвигаться? Ведь наши земли уже освободили от немцев. Что тут сидеть, когда наши дома там нас ждут?

— Ага, ждут! Украинцы, наверное, давно все заняли. А если бы ты и захотела ехать, как ты на поезд сядешь? Кто тебе разрешение даст? Кто тебя с работы отпустит, если за одно опоздание недавно из нашего барака двух женщин на полгода в лагерь отправили? Не посмотрели, что муж на фронте, дети одни остаются без присмотра.

Гонорка стояла на своем.

— Раз уж мы здесь, можем походить по учреждениям, порасспрашивать про возвращение в Польшу.

Начали они с НКВД. Гонорка немного боялась, как бы их снова не забрали ни за что, но верила только во всесильный НКВД.

— Эти черти нас из Червонного Яра вывезли, все время за нами следили, русские паспорта нам впихивали, так кто же, как не они, должны лучше всех все знать? Гори оно ясным пламенем, пошли, Сташек, поди, не сожрут нас!

Постучали в калитку. Охранник выглянул в окошко, слушал их объяснение, что они, мол, поляки, им нужно к начальнику, у них важное дело. Велел подождать, захлопнул окошко. Через полчаса их впустили. Разговаривал с ними какой-то штатский с нервным тиком — голова его ежеминутно дергалась то в одну, то в другую сторону. Может, поэтому он без конца ходил взад-вперед по тесной прокуренной комнате. Гонорка говорила, Сташек кое-что переводил.

— Закончили?

Гражданский остановился, и, о чудо, его голова тоже замерла, тик прекратился.

— Ну, а теперь я вам скажу. Война идет? Идет. Что сейчас самое главное? Самое главное добить фашистского зверя. И мы его добьем. И только потом, после войны, советская власть будет решать все остальные вопросы. Понятно?

— А в газете пишут, что Красная Армия вместе с нашей армией до Польши дошла. Так почему мы туда не можем вернуться?

— Все правда! И дальше наши войска идут, как таран! Скоро до Берлина дойдем!

— Мой муж в польской армии служил, погиб на фронте, вот «похоронка».

— Это все похвально. Сочувствую вам… Но это ничего не меняет. По крайней мере, на сегодняшний день. Закончится война, тогда советская власть займется всем остальным. Может, и вами, поляками. Вы работаете?

— А как же, в совхозе «Сибиряк».

— Вот и хорошо. Работайте и дальше по-стахановски, кладите свой кирпичик в общее дело победы. Спокойно ждите конца войны, а об остальном пусть у вас голова не болит. И никаких глупостей! Закон военного времени не допустит никаких самовольных действий: например, самовольного ухода с места работы или места жительства, не говоря уже о поездке в прифронтовую полосу. Никто не даст вам на это разрешения…

Ильницкая так расстроилась, что в военкомат уже не захотела заходить.

— Если НКВД не позволит вернуться в Польшу, кто еще может что-то решить?

— Но военкомат — это армия. НКВД на фронте не воюет, откуда им знать, что там происходит? А если военные дадут нам «расписку» и разрешат вернуться?

— Как же! Хочешь, иди сам. Я похожу по базару, а через час буду ждать тебя здесь возле ворот.

Честно говоря, Сташеку было на руку, что в военкомат он пойдет один. Но это была его самая большая тайна. На входе его остановил слегка прихрамывающий дежурный сержант с красной повязкой на рукаве.

— В чем дело?

— Спросить хотел…

— Сколько лет?

— …Шестнадцать…

— Вон с моих глаз. Быстро! Шестнадцать лет! Скоро детсадовцы начнут приходить. Знаю я вас, только фронт в голове!

Тут подошел какой-то офицер с черной повязкой на глазу.

— В чем дело, Селиванов?

— Разрешите доложить, товарищ майор, шестнадцать лет всего, вот и выгоняю. Скоро детский сад…

— Подожди, Селиванов… Чего тебе, парень?

Сташек достал из-за пазухи письмо отца с фронта и подал майору.

— Полгода отец не пишет… Он в польской армии, на фронте…

— Ты поляк?

Сташек кивнул. Майор посмотрел письмо, вслух прочел номер полевой почты.

— Письма с фронта идут долго… Знаешь, где твой отец теперь может быть? В Варшаве, через Вислу переправляется. Вчера была последняя сводка с фронта. Скоро мы с твоим отцом всю Польшу освободим, до Берлина дойдем… По полевой почте нельзя понять, где находится солдат. Не беспокойся, парень, отец обязательно напишет. Маме, семье передай, чтоб не волновались.

— Мама умерла… Скажите, а мы могли бы получить от военкомата разрешение вернуться в Польшу?

— Нет, мальчик, это пока невозможно. А ты откуда?

— Залещики, на Днестре…

— Западная Украина. Прекрасный край. К сожалению, парень, там прифронтовая зона, надо ждать конца войны. Что еще?

— Товарищ начальник, возьмите меня на фронт, отправьте в польскую армию. Добровольцем. Я крепкий, давно уже работаю, умею лошадьми править, охотился, умею стрелять…

— Хватит! Ну, хитрец! Писем от отца не получает, в Польшу он хочет вернуться, а сам — добровольцем! Нет, парень. Даже не заговаривай о фронте. Возвращайся, откуда пришел, все!

Офицер нервно развернулся и ушел. Растерянный Сташек спрятал письмо в карман. Сержант схватил Сташека за руку, намериваясь вытолкать его за дверь.

— Марш отсюда, и чтоб я тебя не видел тут больше! Войны ему захотелось!

Сташек выскочил на крыльцо. Пронзительный ветер сек дождем. «Нет, так нет, без них обойдусь!» Он был унижен и зол. Даже плакать не хотелось. Натянул шапку и пошел к калитке.

— Эй, поляк! Подожди минутку!

Сержант догнал его и сунул в руки буханку хлеба и банку консервов.

— Бери, бери… Майор велел тебе передать: «Отдай ему это, Селиванов, а то что-то слабовато наш польский доброволец выглядит, по крайней мере, поест, будет с чем домой вернуться». Вот, возьми…

Гонорки на условленном месте не было. Сташек пошел побродить по базару. Он знал этот базар, как свой карман — они тут с Тадеком все облазили, когда жили в Тулуне. Мало что тут изменилось за это время. На базаре вовсю кипела обменная торговля. У Сташека было несколько рублей, но купить на них ничего было нельзя. Можно было обменять полученную от майора буханку хлеба и консервы, но на это Сташек не решился. Зная ловкость местных воришек, он крепко прижимал под мышкой мешочек со своим добром. Он поискал среди болтающейся по базару шпаны своего дружка Саньку. В толпе заметил Гонорку.

Они вернулись к элеватору. Астафьев торопил с отъездом.

— Нам до ночи надо до Паскотина доехать, а тут дождь собирается… А для вас у меня ничего нового нет: как я и говорил, надо ждать до конца войны, тогда все и разрешится. Поляки — не поляки, власти и слышать не хотят о выезде на запад.

— Мы знаем, были в военкомате. И в НКВД были.

— В НКВД?

— А кто лучше них знает? Нас ведь НКВД в Сибирь вывез, вот НКВД пусть…

— Да черт с ними со всеми! — Астафьев прервал Гонорку, явно не имея ни малейшего желания рассуждать на тему НКВД. — Ну, что поделаешь, будем вместе конца войны ждать. Даст Бог, дождемся, а там посмотрим…

Они возвращались в Булушкино. Прежде чем дорога окончательно увела их в тайгу, как бы на прощание с Тулуном, долетел до них хриплый протяжный рев паровоза. Мчался куда-то невидимый отсюда поезд. Может, как раз на запад, в сторону Польши? У Сташека даже сердце сжалось: настанет ли момент, когда он будет сидеть в поезде, а поезд будет мчаться без остановок до самой Польши? А тем временем темная тайга поглотила дорогу, ветер в деревьях стих, прекратился дождь. Дарья запела:

Остальные присоединились:

Осень. Все спешили закончить полевые работы до наступления осеннего ненастья, копали картошку, убирали свеклу и репу. Астафьев был хорошим хозяином. При нем дела в совхозе пошли лучше. Столовая каждый день готовила обеды, пекла хлеб, и каждый получал свои пару сотен граммов на трудодень. Теперь Астафьев готовил совхоз к зимовке. Организовал две бригады: одну послал на Золотушку ловить крупную осеннюю рыбу, другую — вглубь тайги на охоту — заготовить мясо на зиму…

Сташека взяли помощником в бригаду охотников. Он догадался, что обязан этим деду Митричу. В бригаде их было пятеро. Как Астафьеву удалось уговорить старого нелюдима на этот поход, осталось тайной для всех. Старик Панкратов считался в Булушкино лучшим охотником. Даже до войны, когда в деревне хватало хороших охотников, никто Митрича в этом искусстве превзойти не мог.

В тайгу они отправлялись минимум на неделю, а может и больше. Все зависело от того, насколько удачной будет охота. Вел группу дед Митрич. Шла с ними Дарья с тяжелым мешком за спиной и дробовиком на плече. Шли еще две бабы: Мурашкина, с которой Сташек был на сенокосе, и Капитолина, специалистка по засолке и копчению дичи.

Они вели с собой двух вьючных коней с притороченными бочками под мясо, мешком соли, кормом, запасом еды и всем необходимым в таком походе. Охотиться планировали в верховьях Золотушки. Ночевали в тайге у костра и только на второй день дошли до лесной курной сторожки.

С погодой им повезло. Дожди прекратились. Днем было солнечно, ночи тихие, лунные. Осенняя тайга золотилась лиственничной хвоей. Алела кистями рябины. Кормила охотников ягодами медовой облепихи, боровиками и спелой брусникой. Та осень в тайге выдалась небывало урожайной на все, особенно на кедровые орехи. Но они приехали на охоту, добывать дичь, делать зимние запасы мяса. Роли разделили: Митрич с Дарьей охотились, две другие бабы обрабатывали добычу, свежевали, резали мясо на куски, подкапчивали, солили и складывали в бочки, чистили и сушили шкурки. Сташек был на подхвате: смотрел за лошадьми, которые на специальных березовых волокушах стаскивали к сторожке туши убитых оленейи косуль, заготавливал хворост для костра и свежую березу для копчения мяса.

Уже в первые дни удача им улыбнулась. Едва рассвело, Митрич подстрелил на тропе к водопою двух оленей, в том числе одного крупного самца с роскошными рогами. И как будто этого было мало, на следующую ночь он опять отправился в тайгу один, затаился и при свете луны подстрелил еще одного оленя. Дарье повезло меньше, но и она подстрелила неплохого олешку. Бабы варили жирные сытные обеды. Из котелка над никогда не гаснущим костром всегда можно было выловить кусок тушеной, пахнущей травами дичи. Люди объедались мясом, портили оголодавшие желудки. Даже собаки, которых Митрич на этот раз взял на охоту, через пару дней смотреть не могли на кости.

Бабы быстро насолили две бочки прекрасного мяса, но еще две оставались пустыми. В дыму вялились жилистые ноги и головы. Отдельно сушились шкуры.

— Если так дальше пойдет, мы быстро управимся.

Все шло хорошо, как вдруг однажды ночью все кончилось, как отрезало. Сорвался пронизывающий ветер, небо заволокло тучами, заморосил мелкий осенний дождик. Недовяленное мясо, скользкие шкуры спрятали в избушку. Гас костер, дым стелился по земле. Бабы шелушили фиолетовые кедровые шишки и плели из березового лыка туески. Митрич дымил самокруткой, подкладывал поленья в печь и смотрел на огонь. Собаки дремали у его ног. Так продолжалось несколько дней. Как-то Митрич вышел за порог и долго смотрел на небо:

— Вроде, немного расходится, завтра будет погода. Пройдусь вечером по тайге, разомну кости.

— Дедушка, можно мне с тобой?

Тучи быстро исчезали. Небо прояснилось. Тайга пропиталась дождем. Сташек шел след в след за Митричем, стараясь идти, как старик: беззвучно, чтоб ни одна веточка под ногами не хрустнула. Митрич вел берегом реки, потом свернул и стал карабкаться на крутой, поросший молодым сосняком, откос. Наверху Митрич приложил к губам палец. Сташек даже дышать перестал. Таясь, прошли еще пару шагов и присели в корневище старой лиственницы. Отсюда в лунном свете хорошо видна была широкая поляна, мягко опадающая к реке. А в нескольких метрах от лиственницы — россыпь выветренных обломков скалы. Митрич показал на прибрежную поляну:

— Тут они пасутся, соль ищут, на водопой идут. Может, и сегодня придут.

Они спрятались за толстым стволом с подветренной стороны. Долго молча и неподвижно ждали. Ничего. И вдруг увидели: из-за валунов медленно вышел и остановился на поляне огромный зверь.

— Сохатый! Одиночка. Наверное, на водопой идет…

Митрич не тронул ружье. Сташек затаил дыхание, смотрел и не мог насмотреться. Лось был огромный. Сташеку казалось, что он выше и крупнее лошади. Животное подняло морду, украшенную роскошными рогами и потянуло воздух раздутыми ноздрями. Лось принюхивался.

— Старый. С десять пудов будет, а то и больше.

Лось продолжал стоять неподвижно, как памятник. Громко сопел, облизывал губы. Вдруг не то застонал, не то хрипло рыкнул и, высоко выбрасывая копыта передних ног, медленно пошел к реке. Сташек смотрел ему вслед, как зачарованный, пока зверь не скрылся в густых зарослях молодняка.

— Почему ты не стрелял, дедушка? Он же в двух шагах был.

— Никогда, сынок, напрасно в зверя не стреляй. Какая нам от сохатого прибыль? Мясо выветренное, лыко одно. Слишком старый, пусть спокойно доживает свой век.

На следующее утро старик с Дарьей подстрелили в этом месте двух крупных лосей. А Сташека так и подмывало самому поохотиться. Но его несмелые просьбы Митрич оставлял без ответа. Наконец Дарья не выдержала и вступилась за мальчика.

— Тогда зачем ты ему берданку давал? Издеваешься над парнем? Если ты его с собой не возьмешь, со мной сегодня же пойдет.

— Бабские бредни! — шумнул дед на Дарью. Но вечером долго объяснял Сташеку, какими патронами, на какого зверя заряжать берданку, как удобнее из нее целиться, чтобы попасть. Утром сидели в засаде, ждали, когда косули пойдут любимыми тропами на водопой. Когда они, наконец, появились, Митрич указал Сташеку на самца и велел стрелять. Было слишком близко, промазать трудно. Сташек прицелился, задержал дыхание и выстрелил. Еще не успев отвести глаз от прицела, Сташек увидел, как подстреленный козел подпрыгнул вверх, медленно опал на колени и свалился на траву. Испуганное стадо метнулось в разные стороны. Притихшие в засаде собаки залаяли и бросились на добычу. Сташек за ними. Козлик еще был жив. Даже пытался подняться, но собаки повалили его обратно. Сташек отогнал собак и тогда увидел глаза животного. Козлик истекал кровью, сучил задними копытами, обессиленный пытался поднять голову, а из его огромных глаз, уставившихся на человека, струйкой текли слезы. Сташеку стало плохо. Рядом грохнул выстрел. Митрич добил козла прямо в сердце.

— Чтоб зверь не мучился. Если стреляешь, стреляй, чтоб убить. Рога терять начал, один остался. Олени рога сбрасывают к весне, а косули сейчас, к зиме. Молодой, на варево как раз будет…

В ту ночь в тайге разгулялся ветер, завывал, скрипел, свистел в дуплах и кронах старых деревьев. Собаки, которые ночевали вместе с людьми в избушке, неожиданно залаяли и никак не хотели успокоиться. Они рвались к дверям. Все проснулись и с тревогой прислушивались. Выл ветер, трещали доски на крыше. Было беспокойно за коней, ночевавших в пристройке. Но, как видно, все было в порядке, лошади не ржали. Бабы перепугано шептались.

До утра уже никто не уснул. Но собаки больше не поднимали тревоги. Утром, прежде чем открыть дверь, все долго и настороженно прислушивались. Ночью ветер стих. Кони за стеной шуршали сеном. Взяли ружья. Бабы схватились за топоры. В приоткрытую дверь первыми выскочили собаки. Поскольку люди за ними не вышли, они через минуту вернулись, весело виляя хвостами.

Тайга тонула в белизне первого, пушистого снега. Никаких следов вокруг избушки. Если они и были, снег все засыпал. Бабы трусили шкуры и ругали себя за то, что оставили их на ночь, и теперь придется их снова сушить. Вдруг Капитолина подняла крик.

— Бабы, двух шкур не хватает!

Пересчитали еще раз, действительно не хватало двух оленьих шкур.

— Из котла почти все мясо исчезло!

— Топора нет! Я хорошо помню, я тут его в пень вбила и оставила на ночь.

Они не на шутку забеспокоились. Значит, все-таки ночью здесь кто-то был. Митрич принял решение:

— Собираемся в дорогу. Ружей из рук не выпускать, смотреть по сторонам. А я пройдусь с собаками по околице. Далеко уходить не буду…

Митрич вернулся раньше, чем они ждали. Прибежал со стороны реки и, задыхаясь, крикнул издалека:

— Чайник с кипятком, тряпки какие-нибудь несите! Быстрее, бабы, быстрее! — и побежал обратно. Сташек, что было сил, помчался следом.

На берегу Золотушки в глубокой нише под лапами разросшейся ели лежал человек. Вернее то, что от человека осталось: скелет в лохмотьях, босой, с запаршивевшими ладонями, с ногтями, превратившимися в когти, с покрытым струпьями лицом, заросший седыми космами волос. Человек валялся на оленьих шкурах облеванный, давящийся непрожеванными кусками мяса. Он еще подавал признаки жизни. Его глубоко запавшие испуганные глаза блуждали по сторонам. Но голос уже его не слушался. Бабы обмывали ему лицо теплой водой, пробовали поить, что-то говорили.

Спасти его не удалось. Трудно было определить его возраст. Никаких бумаг не было. Одно очевидно — это был беглый заключенный, подтверждали это обрывки тюремной одежды. Две оленьи шкуры, лежащий рядом с ним топор и дырявый мешок с остатками вареного мяса говорили о том, что именно он напугал охотников прошлой ночью.

— Что ж он, бедолага, не постучал, не попросил помощи!

— С голода помер, еда его задушила.

— Свободы ему захотелось, удрал. Не вынес, не дошел…

— Из Аршана, наверное. Там заключенные какую-то руду добывают и потом дохнут, как мухи, от каких-то непонятных болезней…

— Бывает, от голода в тайге друг друга едят, как людоеды. Один другого безжалостно убьет, съест и бежит дальше.

— Золотушки держался, видно, на железную дорогу хотел попасть. Тулун стороной обходил…

— Жаль, что не отважился, бедняга, к нам постучать. До чего дошло, человек человека больше дикого зверя боится.

Беглеца закопали там, где его настигла смерть, на берегу Золотушки. Могилу привалили камнями, чтобы охочие до падали росомахи не добрались до трупа. А на ближайшей лиственнице дед Митрич высек православный крест в знак того, что тут похоронен человек.

18

Ночь выгоняла Сташека из Волчьего хутора на работу, ночь пригоняла с работы. Зимой, когда день длится всего пару солнечных часов, ни на что больше времени не оставалось. Исключение составляло свободное от работы воскресенье, которое людям в совхозе выпадало один раз в месяц. Но и в такое воскресенье Сташек не терял времени, с первыми лучами солнца отправлялся в тайгу со своим приятелем Казиком Грубой. Там они ставили силки на зайцев или охотились на косуль. С тех пор как дед Митрич дал ему берданку, Сташек почувствовал себя настоящим охотником. По-разному складывалась охота, но время от времени удавалось что-нибудь подстрелить, и тогда весь Волчий хутор получал по куску мяса.

Писем с фронта от поляков не было. Женщины все больше нервничали: «Что там с нашими? Не может же быть, чтоб они все погибли? Они уже должны быть в Польше, в газетах об этом пишут. Что там с ними происходит?»

Так они дождались весны. Астафьев привез из Тулуна старые газеты, полные триумфальных заголовков и статей: «В результате великого январского наступления непобедимая Красная Армия освободила столицу Польши, город Варшаву!» — «Громя бегущие в панике гитлеровские орды, Красная Армия приближается к границам Германии!» — «Как предсказал товарищ Сталин: и на нашей улице сегодня праздник!» — «Все силы для окончательной победы!» — «Граждане! Товарищи! Соотечественники! День победы уже близок!» — «На Берлин! На Берлин!»

На фоне этих радостных новостей с фронтов «похоронки» произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Привез их Астафьев две — одну получили старики Сучковы о смерти сына. Другая «похоронка» пришла полякам из Волчьего хутора. Сташек забежал в контору узнать насчет писем. Астафьев молча достал из ящика служебный конверт. У Сташека замерло сердце.

— Вот старый дурак, испугал тебя. Не тебе это, парень. Шайна? Анеля Шайна, живет у вас такая на хуторе? Я что-то не слышал? Не работает?

Сташек с трудом сглотнул слюну.

— Старенькая она, бабушка…

— Сын на фронте?

— Два сына.

— Разрази меня гром! «Похоронка»! В такой момент, когда война вот-вот кончится!

— А писем нам, полякам, нет?

— Ой, про письма чуть не забыл. Есть какие-то. И можешь, как всегда, газетку взять, почитаешь…

Писем тоже было два: Гонорке Ильницкой и бабушке Шайне. Письма от отца Сташек опять не дождался.

В «похоронке» сообщалось, что «капрал Ян Шайна погиб смертью храбрых 20.9.1944 г., в бою на переправе через Вислу».

И письмо было тоже от Янека. Читали его на Волчьем, как будто слушали голос Янека с того света:

«25 июля 1944 г.

Дорогая мама и вся наша семья!

Слава Господу нашему, Иисусу Христу! Сообщаю вам, что благодаря Богу я жив, здоров. Брата Сташека недавно видел, у него тоже все в порядке. Из знакомых встретил Янека Майку, а больше никого, потому что в разных частях все служат.

Мамочка любимая! Самое главное, что хочу тебе написать, что мы уже снова в Польше! Что со мной, что со всеми нашими творилось, не описать! Польша! Польша! После всех странствий, после Сибири! Все было: и слезы, и радость, и беспокойство, что вы еще там, а не вместе с нами. А что тут немец в Польше натворил, вы не представляете. Мало того, что всю Польшу разрушил, в руины превратил, так столько народа уничтожил, страшно подумать. И старых, и малых. О нашем крае, о Подолье, о Червонном Яре ничего не знаю, у нас на фронте совсем другое направление. Перед нами теперь Висла и Варшава!

Мы тут все время о вас думаем. Наше командование нам гарантирует, что как только война кончится, и мы добьем немецкую гадину, мы вас тут же из Сибири вытащим. Мамуля! Береги себя, как можешь. Обо мне не беспокойся. Бог даст, скоро будем все вместе. Пишите мне на ту же полевую почту, письмо дойдет. И еще раз всем нашим из Волчьего привет. А тебе, мамочка, целую ручки!

Твой сын Янек.

Я в Польше, мама! В Польше! Будем с нетерпением ждать вас, чтобы и вы поскорее в Польшу вернулись! Пока что немца бьем — пыль столбом».

Бабушка Шайна письма сына не комментировала, слушала молча с тихими словами «вечный покой» на устах.

А Гонорка Ильницкая, к своему удивлению, получила письмо от Бронека Шушкевича. Она не скрывала радости, но долго никому не рассказывала, о чем написал ей Бронек. Но, в конце концов, не выдержала и под большим секретом разболтала Броне:

— Пишет, вроде как вдове Флорека. Так и так, пишет, Гонорка, разное между нами бывало, но теперь, когда ты вдова польского солдата, как война кончится, мы могли бы быть вместе, то есть, я и он, могли бы супружескими узами перед Богом себя связать! Понимаешь, Броня? И спрашивает, как я к этому отношусь. И чтоб ему немедленно ответить. Ну, и еще всякую ерунду про любовь накалякал. Как думаешь, Броня, ответить ему? А я знаю, что он там на фронте с бабами вытворяет? Он же за каждой юбкой бегает! Уж я то его знаю. Может, это не он Нюрку из Булушкина обрюхатил?! Я к ней напросилась и видела ребеночка. Говорю тебе, Броня, вылитый папаша! Как две капли воды, Бронек! А он мне, кобель такой, супружеские узы перед Богом обещает! Пусть лучше о своем ребенке подумает, которого он тут в Сибири бросил. Ох, уж я ему отвечу! Я ему, бугаю, отпишу!..

У Брони своих проблем хватало. Весной вернулась застаревшая малярия и высасывала из нее все силы. Скоро год, как от Долины с фронта не было известий. Она занимается его детьми без всякого права, на честном слове. Тадек, младший, относится к ней как к матери. Другое дело старший, Сташек. Он с самого начала был с ней настороже. Она понимала, что, в отличие от малыша, Сташек хорошо помнил родную мать и на каждом шагу сравнивал с ней мачеху. Как дожить с детьми до конца войны? А что будет, если Долина погибнет или не отзовется больше? Она ведь ему на слово поверила, без брака с ним сошлась. Что тогда будет с ней, а главное, с его детьми?

Майским днем, когда народ возвращался с полевых работ, в Булушкино галопом на взмыленном коне примчался милиционер. Тот самый хахаль Маруськи Погребихи, который потом конвоировал ее мужа в тюрьму. От переправы через Золотушку милиционер гнал коня таким галопом, что возле конторы, когда он натянул узду, конь не встал на дыбы, а остановился, шатаясь. А милиционер, вместо того, чтобы соскочить с коня, выхватил из кобуры пистолет и стал палить в воздух, пока не расстрелял все патроны. Обеспокоенные стрельбой люди сбежались к конторе со всей деревни. Закончив стрельбу, милиционер, привстав в стременах, крикнул:

— Люди! Победа! Понимаете, что я вам говорю? Война закончилась! Война, война закончилась!

Булушкино праздновало! До поздней ночи люди не могли прийти в себя. Дети бегали от дома к дому с радостной вестью, встречали возвращающихся с поля, мчались с триумфальными воплями на дальние заимки и в полевые бригады.

Сташек, услышав стрельбу, прибежал к конторе, а узнав в чем дело, со всех ног помчался на хутор. Бежал по размокшим лесным болотам и тропам, а в голове билась одна мысль: «Война кончилась! Война кончилась!»

Вбежал в избу весь в грязи, едва переводя дыхание. При виде измазанного грязью, запыхавшегося Сташека отлеживающаяся в постели с очередным приступом малярии Броня даже присела на кровати.

— Мама! Ты не представляешь! Ты не поверишь!

— Боже, Сташек, что случилось?

— Мама! Война кончилась! Война кончилась! В Польшу, скоро в Польшу поедем!

Он бросился к ней в объятия, и они оба расплакались от счастья.

По случаю окончания войны Астафьев объявил в совхозе праздник. Велел заколоть кабанчика для общего праздничного стола. Не пожалел и водки. Бабы притащили из дому квашеной капусты, соленых огурцов и рыжиков, сочной брусники. А у кого было, и крепкой бражки не пожалели.

Под вечер все собрались в столовой. О поляках с Волчьего тоже не забыли. Приодевшись, кто во что мог, все тесно расселись за уставленными угощениями столами. На торцовой стене повесили красный транспарант, на котором Зинка собственноручно наклеила белые бумажные буквы: «Да здравствует товарищ Сталин, наш великий вождь и победитель!» А над транспарантом портрет улыбающегося Сталина с трубкой в руке. Зинка, усевшись по правую руку от Астафьева, первая встала и хотела что-то сказать. Успела произнести одно слово:

— Товарищи!

Бабы дружным хором заглушили ее.

— Заткнись, Зинка!

— Разошлась, смотри-ка! Ты на фронте была?

— Пусть Астафьев говорит, фронтовик!

— Говори, Иван, по такому случаю. Твое право!

Астафьев встал. Здоровой рукой поправил черную повязку на правом глазу, дотронулся до медали, поблескивающей на гимнастерке, поднял наполненный стакан:

— Уважаемые матери наши и отцы! Бабы, мученицы вы наши военные! Дождались мы, наконец, дождались… — голос его вдруг осекся, он не смог сдержать слез и неловко пытался их утереть рукой, в которой держал стакан. В зале тихонько всхлипывали бабы. — А первым тостом воздадим честь, помянем тех, которые на далекой войне сложили свои головы. И никогда уже к нам в Булушкино не вернутся.

Встали. По русскому обычаю не чокнулись стаканами, молча поминая павших, выпили до дна. И тут все в один голос зарыдали. Плакали не только одетые в черное солдатские вдовы, матери погибших сыновей. Плакали все. Бабы обнимались, утешали друг друга как могли.

А через минуту уже никто никого в этом зале не слушал. За общим разговором люди ели, пили, перекрикивали друг друга. Тот тут то там слышалось нестройное пение. Пьяный чад все больше дурманил людям головы. Кто-то громко требовал гармониста. Павлик был готов и не заставил себя дважды просить: «Барыня, барыня, сударыня барыня!». И как в начале застолья все плакали, так теперь почти все дружно рванулись в пляс. Бабы с платочками в высоко поднятых руках громко подпевали себе и дробно притопывали, поддерживая сумасшедший ритм частушек. Старики и подростки в выпущенных поверх брюк рубахах разнообразили танец бойкой присядкой: «Шире улица раздайся!»

— Эх, бабы, однова живем!

— Шибче, Павлик, веселее, играй, миленький, чтоб искры сыпались!

Сташека на гулянье затащила Нюрка. Ему было не до веселья, он волновался за отца. Нюрка на гулянье празднично приоделась — вдова все-таки солдатская. А что ребеночка себе с другим, да еще с поляком, нагуляла, так это ее дело; Нюрка ходила с высоко поднятой головой.

— Идем, Стасик, а то опоздаем. Смотри, сколько народа собралось.

— Не пойду я туда, Нюрка.

— Как это? Почему? Астафьев всех звал. Пойдем!

— Да, знаешь, отец вот не пишет…

— Слушать не хочу, пойдем! Раз в жизни победа! — Нюрка затащила его к столу и посадила рядом с собой.

До этого вечера Сташек никогда не пил водки и не курил. Полученную на карточки махорку менял на хлеб, водку продавал. Пару раз бабы пробовали по какому-то случаю угостить его, но все кончалось шутками, когда он, поперхнувшись первым глотком, сплевывал смердящую карбидом, жгущую нёбо, жидкость.

Сегодня выпить водку заставил парня не кто иной, как дед Митрич. Во время первого тоста Астафьева памяти погибших Сташек встал, держа, как все, наполненный стакан, и не знал, что с ним делать. Нюрка выпила водку залпом. Дед пил мелкими глотками, как родниковую воду. Крякнул, отер подбородок и тут заметил, что Сташек водку не выпил.

— Не годится так, парень! Большой грех памяти покойных не уважить. Надо выпить!

Как Сташек выпил этот первый в своей жизни стакан водки и даже не поперхнулся, он никогда потом не мог себе объяснить.

— Молодец! — похвалила Нюрка. — Надо обязательно закусить. Сейчас я тебе мяска положу: свежая свининка, вкусная…

Нюрка снова наполнила его стакан. Вскоре его охватила какое-то приятное блаженство, было весело и глупо. Какое-то марево затянуло глаза, все странно покачивалось. Нюрку, без остановки что-то трещавшую ему на ухо, Сташек все чаще видел в двух экземплярах. То вдруг его смешило до истерики, как длинная борода деда Микишки ныряет в миску с капустой. Нюрка вытащила его в лихо отплясывающую толпу, но Сташек танцевать не умел. Пьяные танцоры пинали его в бока, толкали от стенки к стенке. Павлик с гармошкой, потолок, столы, все вместе вращалось у него перед глазами. Нюрка куда-то пропала… Опомнился он на улице. Прислонившись к лиственнице, чувствовал щекой ее шершавую кору.

Майская ночь была темной и теплой. Здание столовой гудело песнями и танцами. В деревне лаяли собаки. Где-то поблизости женский голос одиноко пел:

Он не помнил, когда и как нашла его Нюрка. Колени подгибались, ноги не слушались. Нюрка волокла его под мышкой.

— Ну, тебя развезло, парень! Бывает с непривычки…

— Куда ты меня тащишь? Не хочу. Пусти меня, я сам.

Сташек вырвался и через пару шагов зарылся носом в траву. Подняться сам не смог.

— Вставай, дурачок! Не бросать же тебя здесь одного.

— Отстань! Я на хутор. Я сам, сам, на хутор…

— Ну да, в таком виде! Сплю и вижу утром в болоте утопленника искать…

Что с ним было дальше, Сташек не помнил. Когда утром он проснулся, лежал, в чем мать родила, в чужой постели, в чужом доме. Чувствовал себя мерзко, болела голова. А тут еще настенные часы стали громко отбивать время. Неожиданно появилась улыбающаяся Нюрка.

— Ну, как, герой? Знаю, знаю, можешь даже не говорить, голова раскалывается, да? С перепоя всегда так. А стыдиться тебе нечего. Я и не думала, что ты уже настоящий мужик… Ой, знаю я вас, мужиков, как облупленных: от малого до старого — все одинаковые…

Весть об окончании войны пришла к полякам на Волчий хутор в мае. Но вот уже минули июнь, июль, кончалось короткое сибирское лето, а они все еще ничего конкретного о возвращении в Польшу не знали. Никому до судьбы ссыльных не было дела. Попадающие изредка к ним газеты занимались гораздо более важными происходящими в мире делами, чем судьбы сосланных в Сибирь поляков. На все вопросы о возможности возвращения в Польшу управляющий Астафьев неизменно отвечал:

— Видно, еще не пришло время. Когда? Начальству виднее, что я могу сказать. Надо ждать… Да разве вам у меня здесь так плохо?

Они не жаловались ни на Астафьева, ни на жителей Булушкино: вместе в здешней нужде перебивались, никто их особо не притеснял, пальцем не тронул. Но ведь война закончилась! Как долго им еще ждать здесь в этом неведении и терзающей душу неуверенности? Тем более что опять перестали приходить письма. Появились опасения: война кончилась, может, наши уже в войсках не служат, разъехались по Польше, как найдут их письма, отправленные на полевую почту?

Польки из Волчьего долго совещались, что в такой ситуации предпринять. А что же еще? Только идти опять в Тулун и стучаться в двери любого начальства. А чтобы ехать туда не с пустыми руками и оставить какой-то след своих стараний, решили написать общее заявление с просьбой о возвращении в Польшу. И как в прошлый раз решили отправить в Тулун Гонорку Ильницкую и Сташека.

Астафьев с трудом согласился освободить их от работы на пару дней, но лошади не дал.

— Жатва начинается… Не могу. Я и так выговор получу за то, что вас отпустил. Ноги здоровые, как-нибудь доберетесь.

Три дня тащились они таежными тропами до Тулуна. Первую ночь переспали в придорожной деревушке, вторую — кое-как, закопавшись в стог сена. В Тулуне, как и в прошлый раз, сначала отправились на лесопилку. Гонорка нервничала:

— А вдруг все уже в Польшу уехали? А мы сидим в тайге и ничего не знаем.

— Не волнуйся, если даже уехали, нам же лучше, значит, и мы уедем. Узнаем, как они это организовали. Живет же в этих бараках кто-нибудь, расскажут нам про наших.

Напрасно Гонорка так нервничала. В бараках лесопилки все еще жили поляки. Даже больше их стало. Услышав об окончании войны, кто мог, выбрался из тайги, лишь бы быть поближе к железной дороге. В бараках в добром здравии застали они Сильвию с сыном, пани Корчинскую и старика Майку, к сожалению, весной овдовевшего. Но о скором возвращении в Польшу и тут никто ничего конкретного не знал.

— Ходили вы, куда надо, спрашивали?

— Изо дня в день народ по всяким учреждениям бегает. Начальство нервничает и всем отвечает, что Москва не присылала никакого «приказа» по поводу репатриации поляков.

— Говорят, там уже не Польша теперь на нашем Подолье, а Западная Украина, вроде, она навсегда к Советам в тридцать девятом была присоединена.

— Боже праведный! Что вы болтаете? Мы что же, в Червонный Яр, в свои дома вернуться не можем?

— Так получается, Гонорка. Как вошли в тридцать девятом Советы и забрали себе эти польские земли, так теперь и останется.

— В НКВД говорят, что нас сюда вывезли, потому что мы кулаки, а им такие и после войны там не нужны. Они уже там давно колхозы организовали.

— И куда же нам теперь возвращаться?

— Как куда? В Польшу! Подолье от остальной Польши отделили, но Польша то существует. Мать она наша, всегда что-нибудь для своих детей найдет.

Ночевали у Сильвии. Она достала из шкафа какую-то газету.

— Польская газета? — Сташек не смог скрыть удивления.

— Только что о ней вспомнила. Парень из нашего барака на вокзале у кого-то взял. «Свободная Польша» называется. Печатает ее в Москве Союз польских патриотов. Это те, которые после Андерса дивизию Костюшко организовали. Хочешь почитать?

Сташек набросился на газету и забыл обо всем на свете. Последнюю польскую газету «Карусель» с Патом и Паташонком он купил в Тлустом перед самой войной… Неважно, что газета у Сильвии была старая, от марта месяца. Чего в ней только не было! О войне, о Польше, о польской армии: «Столица освобождена! Солдаты дивизии им. Тадеуша Костюшко маршируют по улицам Варшавы!» И фотографии с парада. Плохонькая, лиц не узнать. Солдаты несут знамя. Города не видно. Вокруг одни развалины. «Варшава в руинах» — «Преступления гитлеровских оккупантов» — «Польские евреи погибли в газовых камерах Освенцима и Треблинки» — «Вместе с героической Красной Армией наши войска с победой дойдут до Берлина!» — «Из жизни Союза польских патриотов… Окружные отделения СПП созданы недавно в Красноярске и Иркутске. В их задачу входит розыск находящихся в этих районах поляков, оказание им всевозможной помощи, составление списков и подготовка к репатриации в новую Польшу…»

— Послушайте, послушайте, что тут пишут: «Окружные отделения СПП недавно созданы в Красноярске и Иркутске». А ведь Иркутск — это наша область!

— Так чего мы тут еще ждем? — Гонорка теряла терпение.

В тот же вечер они решили, что, не откладывая в долгий ящик, напишут о себе в редакцию газеты. И кто-то из поляков должен обязательно съездить в Иркутск, в окружное отделение СПП. Но кто? К всеобщему удивлению согласилась ехать Корчинская.

— Я одинокая, нигде не работаю, разрешения мне не нужны. Надо бы еще кого-нибудь в компанию, я по-русски не очень, да и года не те…

— Возьмите меня, пани Корчинская! Я пригожусь, по-русски говорить умею, — Сташек загорелся путешествием в Иркутск.

— Он по-русски болтает как настоящий кацап и даже писать может, — подтвердила Гонорка. — А что я Броне скажу? Она волноваться будет, беспокоиться о тебе.

— Да ведь я с пани Корчинской еду. Я наши списки в Иркутск отвезу, чтобы о Булушкино там не забыли. Не пропаду…

Несколько дней переписывали всех поляков и доставали билеты в Иркутск. На восточном направлении трудностей с билетами не было. Только на запад все еще нужно было иметь специальное разрешение местного НКВД и военного коменданта станции. С трудом сели они в переполненный ночной поезд. Наверное, седина пани Корчинской им только и помогла, какой-то молодой солдатик подал ей руку и втащил в вагон. Кто только не ехал в этом поезде! Солдаты с легкими ранениями в краткосрочный отпуск, искалеченные, нередко со страшными увечьями — домой. Молодой солдат, который помог им, подлечив в Тайшете ранение в пах, ехал в Иркутск продолжить лечение в госпитале.

— Не дошел я до Польши. На Днепре пулю поймал. На Украине и под Москвой больше всего сибиряков погибло. Обиднее всего, что в Берлине меня не было. Вот невезуха!

— Значит, ты после госпиталя демобилизуешься?

— Что ты, мой год еще дослуживать будет: подлечусь и вернусь в часть.

— Ну, тогда, браток, ты еще повоюешь!

— Как это — повоюю? Что ты несешь, война же кончилась.

— Одна кончилась, а другая только начинается. И черт знает, сколько она будет длиться.

— Какая война началась? Ты что парень, пьяный или мака наелся?

— Эх ты, темнота! Не слышал, что наши вчера на Дальнем Востоке японцев атаковали? Не видишь, сколько военных эшелонов на восток идет?

Утром они сошли с поезда на иркутском вокзале — куда дальше? Город, хоть в основном с деревянными постройками, большой; центр на другом берегу Ангары. Где искать СПП? Никто из служащих станции о такой польской организации не слышал. Милиционер отправил их в городское управление милиции — может там что-то о поляках знают.

Ангара. Темно-стальная, бурная. Мост в центр города забит военными грузовиками. На многих знак Красного креста, вероятно, везут раненых в госпиталь. С японской войны, пожалуй, еще рано. Но об этой войне с японцами говорят уже все. Громкоговорители на полную мощность передают военные марши и песни.

На улицах пыль. Рев клаксонов и запах выхлопных газов. До центра далеко. Жарко. Красный крест на машинах напомнил Сташеку про Любку. Она не написала ему из Иркутска, хоть обещала. А может, письмо не дошло? Он вспомнил, что дядя Любки директор какой-то больницы в Иркутске. «Сколько больниц может быть в таком городе? Если будет время, попробую поискать Любку. Вот удивится!»

Нашли они комиссариат милиции. Тут им повезло — первый же милиционер, к которому они обратились, знал, где искать СПП.

— Недалеко отсюда, на площади Кирова. Там вам люди подскажут.

Люди подсказали. Они нашли СПП. Вывеска на польском и русском, польский флаг. Разместился СПП в двух комнатушках старого дома. Какая-то милая пани, прежде чем начать расспрашивать о деле, напоила их сладким чаем, угостила твердыми армейскими сухарями.

— Сейчас придет наш представитель, пан Зярнецкий, он вам все подробно объяснит. Дня не проходит, чтобы к нам сюда поляки из разных районов не приезжали.

Зярнецкий, едва появившись в дверях, удивленно остановился, улыбнулся и подошел к пани Корчинской.

— Глазам своим не верю! Пани Корчинская, что вы тут делаете?

И не успела не менее удивленная Корчинская допить чай, как Зярнецкий подхватил ее под руку и повел в свою комнату.

Зярнецкий-Финкельштейн был адвокатом из Залещиков, коллегой Кароля Корчинского по гимназии. В Россию сбежал от немцев в 1941 году. В тайге с ним произошел несчастный случай, деревом раздробило ногу, и в польскую армию, несмотря на то, что он был довоенным подхорунжим в запасе, его не взяли.

— Кароль, бедный Кароль! Как я вам сочувствую… А я тут зацепился. Сами понимаете, юридическое образование, и так далее. Ищем в тайге поляков, составляем списки, когда придет время возвращаться в Польшу… Когда? Дорогая пани Корчинская… Вы не поверите, но я даже в Москве, в главном правлении СПП был. Там всем заведует Ванда Василевская. Да-да, вы правы, та самая Василевская, редактор довоенного «Огонька». Что мне в Москве сказали? В Польшу мы обязательно вернемся, но до этого должен быть подписан какой-то международный договор между правительствами Польши и России. Пока мы должны разыскивать поляков, составлять списки, чтобы мы тут в Сибири не растерялись. У меня к вам личная просьба, пани Корчинская, не удивляйтесь, я тут ношу фамилию Зярнецкий, а не Финкельштейн. Первая попавшаяся польская фамилия, какая пришла в голову. После всех пережитых невзгод я пришел к выводу, что моя чисто еврейская фамилия Финкельштейн в наше сумасшедшее время не самый лучший вариант. Вы меня, конечно, поймете, дорогая пани Корчинская. Ах, Кароль, бедный Кароль. Он был моим сердечным приятелем…

Зярнецкий организовал им ночевку в каком-то рабочем общежитии и карточки на обеды. Тут же велел отвести их на склад СПП и приодеть с ног до головы в вещи из ЮНРРовских посылок. Сташек впервые с незапамятных времен надел приличную рубашку, шерстяной свитер, костюм и ботинки! Хорошие ботинки на толстой кожаной подошве, с высокой шнуровкой.

Пани Корчинская, хотела она того или не хотела, получила от Зярнецкого специальное, написанное по-русски, свидетельство о том, что она является представителем СПП в Тулунском районе, и все органы советской власти должны оказывать ей организационную помощь в работе с поляками в этом районе. Зярнецкий обещал сам вскоре приехать в Тулун и помочь во всем пани Корчинской.

Можно было возвращаться, но они ждали, пока им достанут билеты в Тулун, с этим были сложности. Сташек пошел побродить по Иркутску. Рассчитывал найти какую-нибудь больницу, попробовать разыскать Любку. Одет он был прилично. И первый раз в жизни зашел в парикмахерскую.

— Как стричься будем?

— Все равно, лишь бы не наголо.

— Бриться будем?

Сташек зарумянился, как мак. Парикмахерша, молодая грудастая девица, пахла сладковатыми духами и гладкой ладонью поглаживала его поросший пушком подбородок.

— Хороший у тебя пушок, молоденький, как у гусенка. Жалко такой брить, пусть подрастет, тверже станет…

Парикмахерши хихикали. Сташек выскочил из бабской парикмахерской, как ошпаренный. Одна больница, вторая, — никто не слышал о докторе Бельковиче, который к тому же якобы был директором.

К счастью, один из врачей припомнил, что доктору Бельковичу было поручено организовать дополнительный госпиталь в помещении школы, дал мальчику адрес:

— Школа номер тринадцать. Это недалеко отсюда.

День был летний, почти жаркий. За полдень. На школьном дворе выздоравливающие грелись на солнышке. Сташек вошел в калитку и осмотрелся.

— Ищешь кого-то? — поинтересовалась проходившая мимо санитарка.

— Доктора Бельковича…

— Он сейчас в операционной. Можешь подождать, если время есть.

— А Люба Белькович здесь не работает?

— Работает, а что?

— Я хотел бы с ней повидаться.

— А ты ей кто?

— Никто… знакомый…

— А, знакомый! — Девушка многозначительно усмехнулась. — Вон твоя Любка, безногого на каталке возит. Любка! Любка! Двигай сюда машину или оставь его там на минутку, к тебе гость. Знакомый!

Сташек Любку едва узнал; вся в белом, она оставила кресло с раненым в тени и поспешила в его сторону. Она его узнала сразу.

— Стасик!

— Здравствуй, Люба!

Они стояли друг перед другом и не умели, а может, стеснялись как-то теплее поздороваться. Раненые солдаты с нескрываемым любопытством наблюдали за ними…

Он ждал возле больницы, когда закончится ее дежурство. Она вышла к нему в сатиновом цветастом платьице. Повзрослела Любка, похорошела.

— Мне тебя даже пригласить некуда, — начала с оправданий Любка. — Я в общежитии медсестер живу, туда гостей приводить нельзя. Дядя мне работу тут нашел и жилье. А знаешь, мама умерла. Она тебя иногда вспоминала. Вот так…

Они уселись на берегу Ангары и стали наперебой рассказывать друг другу свои истории.

— Ты мне так и не написала, а я ждал.

— Не дошло письмо, наверное. А я думала, ты забыл. А отец, что с ним? Жив, пишет?

— Не пишет, никаких известий. Уже война кончилась, и ничего. Не знаю, что с ним.

— А мой умер. Мама только перед самой смертью рассказала мне по секрету. А что значит быть осужденным «без права переписки» дядя мне объяснил. И когда ты в свою Польшу возвращаешься?

— Здесь в Иркутске обещали, что скоро, да кто знает? Вот теперь опять война с Японией.

— Опять раненых сюда начнут свозить. Сердце кровью обливается, так мне этих бедняг жаль: без рук, без ног, без глаз. Я тебе говорила, что моя мама тебя часто вспоминала? Мне кажется, из-за наших встреч в Булушкино бедная мамочка вспомнила о своем польском происхождении. Вот все, что мне от нее осталось.

Любка вытащила из-за высокого воротничка платья миниатюрный католический крестик на серебряной цепочке, приложила его к губам и опять спрятала под платье.

— От девчонок прячу. Я же комсомолка. Никому же не объяснишь, что это память от мамы. Схлопотала бы я за то, что крест ношу…

Темнело. Любка проводила его на площадь Кирова. Они долго стояли, держась за руки, не могли расстаться. Любка всегда была смелее в проявлении своих чувств: закинула Сташеку руки на шею и крепко поцеловала.

— На прощание, Стасик, мы, наверное, уже никогда больше не увидимся. Ты в свою Польшу вернешься, а я здесь…

Не договорила. Вырвалась и побежала, не оглядываясь, в темноту улицы.

19

Сташек Долина возвращался в Булушкино не только с хорошими вестями, но и с целым мешком разных подарков от СПП. Да видно черт попутал, зашел он еще раз на тулунский базар, хотел выменять банку сгущенного молока на кусок сала. С мешком под мышкой, с банкой консервов в руке он медленно протискивался сквозь плотную базарную толпу в поисках баб, продающих сало. Глазом не успел моргнуть, как вокруг него забурлила толпа базарных голодранцев, и мешок моментально выскользнул из-под его руки. Так проморгать, так глупо дать себя обмануть! К счастью он хорошо знал этот базар и обычаи местных воришек по собственному опыту. Не теряя времени, Сташек вскочил на пустой прилавок и с высоты успел заметить мальчишек, удирающих с его мешком. О том, чтобы их догнать, не было и речи, тем более что они уже исчезли из виду между лотками. Что делать? «Надо Саньку поискать, он поможет. Только бы его найти». Сташек соскочил с прилавка и с несчастной банкой тушенки в руке поспешил в сторону ближайших путей, где среди полуразвалившихся будок находилось известное место сбора базарных воришек. Он помнил, что тут шпана обычно передавала краденое своим главарям — «паханам». Там он надеялся встретить Саньку и его банду. «Если мешок украли Санькины парни, то все в порядке, вернут обязательно, хоть нужно будет поделиться с ними. Ну, а если чужие, Санька будет знать, кто…»

Перед старой, полуразвалившейся будкой его встретили трое угрюмых парней. Не было среди них убегавших с его мешком.

— Чего надо? — рыкнул один, а другой щелкнул пружинным ножом.

— Дело у меня к Саньке.

Парни на мгновение как бы утратили свою наглую уверенность, пошептались между собой.

— А ты кто такой?

— Ну, Сташек. Санька меня знает.

— А мы не знаем… Погоняло?

— Скажи ему… Поляк!

Двое остались с ним, а третий исчез среди развалин. Вернулся быстро.

— Нормально, Санька велел его привести.

Санька оценил дело как трудное, но небезнадежное.

— Это не мои парни. Скорее всего, люди Амира. Нос, давай лётом к Амиру. Слышал, о чем речь? Скажи, Санька, мол, приглашает, дело есть. Только мигом, Нос, мигом! А своим чередом, Стас, что-то ты совсем «деревней» стал, кому попало дать себя ободрать! Что за консервы? Молоко? Я молока не пью с тех пор, как меня покойница мать от груди отняла. Мясных нет? На закусь лучше нет свиной тушенки. Так по какому такому делу ты до самого Иркутска наяривал?

Поговорить долго не пришлось, в будку вошел черный, хорошо сложенный парень в обществе еще двоих, похожих на него ребят. Один из них держал мешок Сташека.

— Привет, Сань.

— Привет, Амир. Клево, что ты пришел.

— Об этом барахле речь? Твой мешок?

Сташек молча кивнул головой. Амир блеснул белыми зубами в кислой, презрительной ухмылке. Санька продолжал переговоры:

— Кореш мой, человек… Кликуха Поляк. И по жизни поляк. Как ты, на параше у ментов. А мешок, что твои нашли, в деревню нес, родным. Из Иркутска через базар возвращался.

Амир рассмеялся во весь голос и буркнул что-то на непонятном Сташеку языке парню с мешком. Тот без слова бросил мешок Сташеку под ноги.

— Проверь.

— Что ты! Там кашне есть, хочешь? Заграничное.

Амир презрительно отмахнулся, подал руку Саньке, и все трое исчезли из будки.

— Не русский Амир этот? Грузин?

— Тоже кавказский человек, чеченец. Так же как ты, спецпереселенец. Свой парень, но бешеный, как сто чертей. Раза три из тюряги сбегал, пока в Тулуне не осел. Не хотелось с ним цапаться, пацанов жалко, вот я с ним миром и договорился. В Бодайбо, в колонии тамошней, когда мент его младшего брата избил, ему Амир горло перегрыз, мент только пятками дрыгал. Чеченец, братец, без семьи и ножа жить не может на белом свете. Амир на нашем базаре в основном за жратвой для своих охотится. Навезли сюда этих чеченцев до черта, теперь целыми семьями от голода и холода дохнут. Тряпки Амира не интересуют.

Новостям, привезенным Сташеком, обрадовался весь Волчий хутор. «Скоро в Польшу поедем! Теперь уж наверняка. Скоро, скоро!» И наступило на Волчьем великое ожидание — когда же придут из Иркутска вести, что пришло время возвращаться в Польшу.

Из-за этой поездки в Иркутск Сташека на работе не было почти месяц. Когда он появился в конторе, Астафьеву нечем было его порадовать:

— Плохи твои дела, парень… Я тут рискую, отпускаю на пару дней, а тебя почти месяц нет! Ты что, забыл, черт тебя подери, что за прогулы — тюрьма? Зинка, б…дь, донесла, милиционер дело на тебя завел. Честно говоря, я должен тебя связать, как поросенка, бросить на воз и в милицию. Да, черт с тобой, ты свое и так получишь. Бери Серко, запрягай подводу, поедешь на другую заимку картошку возить. Копаем сегодня, надо торопиться, перед первым снегом успеть.

— Спасибо, Иван Иванович.

— Брось! Хоть удалось там что-нибудь сделать? Об отце узнал что-нибудь? Когда в Польшу возвращаешься? Ты, говорят, в самом Иркутске был?

— Об отце ничего… А в Иркутске мне сказали, что скоро нас выпустят в Польшу. И сюда сообщат, в совхоз.

— Если тебя раньше милиция не заберет. Ну, за работу, сынок, за работу, хватит бездельничать. Смотри, какой ушлый, до самого Иркутска добрался! Ну-ну.

Картошка той осенью уродилась, совхозные бабы радовались, что ее хватит на всю зиму. Но вообще-то они были злые и раздраженные, как рой ос над разоренным гнездом. Ну как же так? Война давно закончилась, а в их бабской жизни никаких перемен к лучшему не видно: каторжная работа в совхозе с рассвета до заката на голодный желудок. И дома все на их плечах. Давно забыли бабы о той спонтанной радости, которая охватила их, когда пришла весть об окончании войны. Когдаони, как наивные дети, поверили, что раз война окончена, их невзгодам и мучениям скоро тоже придет конец. Со дня на день вернутся с фронта мужчины, займутся полем, тайгой и совхозом, починят разваливающийся дом, позаботятся о еде для оголодавших детишек, а их обнимут, выслушают их горькие бабские рассказы и жалобы. И Булушкино превратится в край сплошных радостей. Но время шло, а в совхозе ничего такого не случилось, такие стойкие до сих пор женщины испытывали все большее разочарование и досаду, теряли инициативность, веру в свои силы и, опустив руки, ждали, что пошлет им судьба.

И только теперь, после окончания войны, стали вдруг в Булушкино подсчитывать, кто из деревни ушел на фронт, кто с войны вернулся, кого все еще нет, а кто уже никогда не вернется. Результат получился трагический. Большинство здешних мужчин на войне погибли. Несколько человек стали инвалидами на всю жизнь. Только шестеро из тридцати призванных на фронт вернулись в Булушкино живыми и здоровыми. Но и они, отравленные гарью войны, никак не могли прийти в себя: пили без всякой меры, ругались с бабами, орали охрипшими с перепоя голосами фронтовые песни, без конца рассказывали о своих героических победах, о дальних странах, непонятных, буржуйских, где нет ни колхозов, ни совхозов, где каждый мужик сам себе «царь, Бог и военачальник». Такой образ жизни бывших фронтовиков всем выходил боком.

А тут еще новая война с Японией вызвала волну паники в деревне. Бабы никак не могли понять: они что же, мужики эти наши, всю жизнь теперь воевать будут? То немцы с Гитлером, а теперь какого-то косоглазого японца лихо принесло. А мужик он и есть мужик, тут же на новую войну засобирались. «Все для фронта, все для победы!»

— Бездельники, пьяницы горькие, ишь, как им война по вкусу пришлась! Ты, баба, мучайся тут, детям задницы подтирай, а они воевать пойдут, ордена себе цеплять, водяру жрать и по чужим бабам таскаться! Мало им было разных немок, японок они еще не пробовали!

Так пришла в Булушкино первая послевоенная зима. До того, как снег замел тайгу, а реку сковали лютые морозы, Сташеку еще два раза пришлось прятаться в тайге от милиции. К счастью, милиционер не особенно рьяно рвался на поиски.

В совхозе обычная зимняя работа. Сташек с Серко ездил в тайгу за дровами, возил сено из стогов на прибрежных лугах. И как каждую зиму ночь на работу выгоняла, ночь и домой загоняла. Работа, повседневные заботы о том, чтобы добыть пропитание для семьи, оставляли все меньше времени для грустных мыслей — когда?! Когда же, наконец, придет из Тулуна на Волчий приказ: «Погрузить на подводы всех ваших поляков, какие только есть, и немедленно отправить на станцию Тулун! Домой, в Польшу ваши поляки возвращаются!» Но вызова такого все не было и не было. Боже! Скорее бы весна, уж тогда наверняка. Наверняка!..

В то утро санным обозом они ехали в верховье Золотушки за сеном. Еще только начинало светать. Дорога вилась руслом реки. Не прекращавшиеся несколько дней метели замели реку высокими сугробами. Путь был нелегким. Но в совхозе кончилось сено, и надо было его привезти, невзирая на погоду. От коней валил пар, они с трудом преодолевали глубокий снег. Сташек тащился предпоследним, чему даже радовался — Серко шел по протоптанной дороге. Хотелось есть, Сташек стучал зубами от холода, сидел спиной к коню, пытаясь укрыться от колючего снега. Из задумчивости, а может и из дремы, вырвал его едущий за ним следом Павлик.

— Не спи, ограбят!

— Что? Что? Чего стоим?

— А вот чего стоим, я не знаю. Пойдем, посмотрим, что там случилось, из-за этой чертовой вьюги в двух шагах ничего не видно.

Первыми санями правил Виктор Богатулин, фронтовик, единственный из вернувшихся недавно с войны, кто не напивался в усмерть, а взялся в совхозе за работу. Когда ребята добрались до него, он стоял у саней и показывал в направлении просвечивающей сквозь стволы деревьев поляны. Уже было довольно светло. Сташек подумал о волках, но, выглянув из-за укутанной снегом елки в сторону поляны, замер от удивления. На поляне было полно… людей! Издалека трудно было разобрать, что за люди. Горело несколько костров. Люди стояли вокруг них, сидели на снегу или на корточках рядом. Парни стали обсуждать, кто бы это мог быть, но тут из-за сосны выскочил часовой с автоматом. Молодой солдат в белом кожухе и высоких валенках со строгим выражением лица.

— Кто такие? Что тут делаете?

— Мы из совхоза. За сеном едем. Там на поляне наши стога стоят.

— За сеном — не за сеном, я вас дальше пустить не могу: приказ есть приказ! — солдат как будто оправдывался, что, похоже, почувствовал Богатулин.

— Думаешь, я не знаю, что такое приказ? Я сам недавно с фронта вернулся, до самого Берлина дошел. Но скотина без сена жить не может. А ты сам откуда? Из деревни, из города?

— Из деревни, а что?

— Значит знаешь, как это без сена. Долго вы тут еще стоять будете?

— Ночевали… Наверное, скоро двинемся.

— А если не уйдете? Может, старшего позвать?

— Меня сменят вот-вот. Сейчас, верно, подойдут…

— Закуришь?

— Что ты! Мне даже разговаривать с вами нельзя.

— Ну, спрячь на потом. Я-то знаю, как это бывает… Заключенные?

— Японцы. Военнопленные, если тебя это так интересует.

— Японцы? Откуда тут японцы?

— Что это ты такой любопытный? Говорю, отойдите! Дальше нельзя! — конвойный закричал неожиданно громко, явно, чтобы его услышал идущий ему на смену караул.

Ни разводящий караула, ни комендант конвоя не разрешили им приблизиться к поляне. Они отвели коней вглубь леса и решили ждать: без сена возвращаться нельзя. Мальчишки умирали от любопытства, так хотелось увидеть японцев. Уговорили Богатулина разрешить им залезть на высокий скалистый откос, откуда они могли заглянуть на поляну с пленными японцами.

— Осторожно только, не лезьте конвою на глаза: такому человека застрелить, раз плюнуть, — предупредил оставшийся с лошадьми Богатулин.

Ребята затаились среди согнувшихся под тяжестью снега еловых лап и стали наблюдать. Японцев было около ста человек. Невысокие, коренастые, смуглолицые. Одеты в песочно-оливковые мундиры, шапки с длинными ушами и козырьками, похожими на красноармейские буденовки, в ботинках с обмотками до колен на брюках — гольф. Японцы как раз выстраивались послушной очередью перед двумя котлами. Протягивали кашевару котелки, поспешно отходили от дымящихся котлов и тут же принимались есть.

— Собираются, кажется… — прошептал кто-то из ребят. И правда, конвоиры седлали коней, пленные драили снегом закопченные котлы. Раздались свистки, крики конвоиров, и японцы стали выстраиваться в колонну по трое.

— Смотри, что там японцы такое тащат? Балки какие-то, что ли?

Действительно, из-за стога по двое выходили японцы, и у каждой пары на плечах лежало что-то, напоминающее небольшое бревно. Ребята насчитали семь пар таких носильщиков. Но когда присмотрелись, оказалось, что несут они замерзшие трупы.

Впереди тронувшейся в путь колонны ехали верхом два конвоира, за ними — пара саней, нагруженных котлами и еще чем-то. За ними японцы колонной по трое. В конце колонны — носильщики с трупами и конные конвоиры арьергарда.

Весна была ранняя, солнечная и теплая. Поэтому сев на совхозных полях тоже начался рано. Астафьев и слышать не хотел, чтобы отпустить поляков до окончания посевной.

— Сжальтесь, люди добрые, помогите нам еще немного. Весна год кормит. Куда вы так торопитесь? Никто еще насчет вас не интересовался, никаких сообщений не было. В случае чего, я первый узнаю. Ну что вы, цыгане что ли, чтобы вот так без нужды по миру шляться?

Такова была малоприятная правда — никто о поляках из Булушкино никаких запросов не делал. Далекая Польша, о которой все так мечтали, молчала, как проклятая. Даже писем от близких уже давно не было.

Закончили они посевную и тут же стали готовиться к отъезду. Астафьев, человек добрый, понимающий, освободил их от работы, выписал на дорогу по дополнительной буханке хлеба, выплатил заработанные деньги.

— Ой, попадет мне из-за вас, попадет, что без приказа начальства из совхоза вас отпускаю. Ну что поделаешь, совесть не позволяет вас больше удерживать. Счастливого пути и не поминайте нас лихом в своей Польше.

К конторе, откуда они должны были отъехать, пришли попрощаться почти все булушкинские бабы. И почти каждая что-нибудь им на дорогу принесла: кто пару лепешек, кто вареное яйцо, кто кусок хлеба.

— В добрый путь!

— Что было, то было, не поминайте лихом!

— Свой край — не чужбина.

— Почта там у вас есть, дайте знать, напишите…

Дарья огрела Серко вожжами, и повозка тронулась. Бабы вытирали глаза уголками платков. А булушкинская детвора гуртом бежала за поляками до самой переправы через Золотушку.

Сташек попрощался со всеми еще вчера. Зашел и к Нюрке. У порога играл с собакой толстощекий малыш. При виде постороннего он испугался и стал громко звать маму. Выскочила Нюрка. Малыш успокоился и засунул грязный палец в рот.

— Вырос, правда? Поляк, одно слово! Бронечка, сыночек мой любимый! — обнимала и целовала Нюрка малыша. — Посмотри на него хорошенько, Стасик, чтоб отцу рассказать, если встретишь его в Польше, как его сыночек единственный, его Бронька, поляк маленький, выглядит. Ангелочек мой, картиночка, смотришь, и насмотреться не можешь. Жаль, фотографии не могу сделать, показал бы отцу, посмотрел бы, может, и дрогнуло бы его отцовское сердце. Вспомнил бы о нас, сиротках, которых он тут в неутешной тоске оставил, — не договорила Нюрка и громко заплакала.

Но Нюрка есть Нюрка, у нее от слез до смеха один шаг. Вытерла слезы и затащила Сташека в дом, на прощальное чаепитие, на стаканчик брусничного кваса…

— А нет ли у тебя, Стасик, чего-нибудь польского на память? Может, картинку какую-нибудь, чтоб Польшу вашу видно на ней было? Нет? Жалко… Может, у других ваших есть? Будь добреньким, поспрашивай. Не для себя прошу. Для Броньки, для сыночка. Понимаешь, вы уедете, напишите когда-нибудь или нет — неизвестно. А он, сиротка, отца родного, поляка, может, никогда не увидит. А так бы, когда он вырастет и все будет понимать, я бы ему показала картинку. И соврать могла бы: «Вот тебе сыночек, на память от твоего отца из далекой Польши». А может, и такой обман бы взяла на свою материнскую совесть: «Вот, сын, это единственная память о твоем отце, поляке, который геройски погиб на той страшной войне».

Возвращался Сташек на Волчий и думал, что бы тут такого Нюрке на память оставить. И ничего в голову не приходило. Не мамину же старую поваренную книгу, единственную память о ней, это он ни за что не отдаст! И вдруг хлопнул себя по лбу: орел! Польский значок орла, подаренный ему инвалидом, солдатом Адамом Бродой. Подарит он значок Нюрке, пусть у ее сына будет память о Польше. В хате никого не было, Сташек залез на печь, где под бревенчатым накатом прятал мамину книжку и этот значок с орлом. Ладно, отдаст он его Нюрке.

«Новейшая варшавская кухня с 1200 рецептами разных блюд, от самых скромных до самых изысканных». Эта старая потрепанная книжка всегда напоминала ему покойную маму. Она даже пахла ее запахом, ароматом свежее поджаренных в топленном смальце пончиков, гор посыпанного сахарной пудрой хвороста, медовым ароматом корицы и гвоздики… Какой такой инстинкт подсказал ей взять именно эту книжку в тот момент, когда их сонных погнали из Червонного Яра? О чем она думала, когда своим четким аккуратным подчерком, пером, обмакнутым в фиолетовые чернила, написала на последней странице этой книжки:

Мама, мамочка! Откуда ты взяла эти слова? Кто их сложил? А может, ты сама их придумала? Я же помню, как ты мне и маленькому Тадеку сказки без конца рассказывала. Такие, каких ни в одной книжке я прочесть не мог. Почему именно эти слова: «Отважным в жизни надо быть… За честь и совесть…»? Наизусть, мамочка, выучил я эти твои слова. На память знаю.

Поляки переправились через Золотушку. Дорога по глубокому ущелью круто карабкалась вверх. Серко, упершись в хомут, с трудом тащил тяжелую повозку. Они помогали ему, толкали воз. Когда забрались в гору и углубились в тайгу, Сташека потянуло вернуться и еще раз бросить взгляд на раскинувшееся в долине за рекой Булушкино.

С высокого берега была отчетливо видна вся деревня. Стоял солнечный майский день. Раннее утро. Дед Микишка, он был в этом году пастухом, собирал по деревне коров гнать на пастбище. «Куда погонит? Наверное, в сторону Казацкой поляны… Доярки, медведи, Любка, Анюта, охота с Митричем, глаза подстреленной косули, мертвый бродяга, бегство от волков, дед Митрич, гнилая картошка весной, конец войны, Нюрка…» Сегодня утром, до того как запрячь Серко, Сташек постучал ей в окно. Заспанная Нюрка открыла дверь.

— А, Стасик!

— Ты просила что-нибудь на память о Польше для малыша, вот возьми. Только это нашлось.

— Ой, Стасик, спасибо тебе, спасибо! А что это? Птица какая-то?

— Птица. Орел! Польский герб. Наши солдаты на шапках носят, как ваши — красную звездочку.

— Ааа! Понятно… Расскажу Броньке когда-нибудь, что отец его на фронте такого орла на шапке носил. Спасибо, Стасик. Дай, я тебя поцелую на дорожку!

Сташек смотрел на Булушкино. От конюшни в поля ехали парни. Стадо коров направлялось берегом Золотушки в сторону Казацкой поляны. А там, у той дороги, он прощался с уходящим на фронт отцом. Где он сейчас? Жив ли, здоров?..

Уже второй день поляки из Волчьего хутора пробираются лесной дорогой в Тулун. Дарья часто дает лошадям отдохнуть. Сташек не отходил от Серко, кормил и поил его.

— Еще в Польшу его заберешь, — шутит Дарья и тут же присоединяется к женщинам, вступает в их бесконечный бабский разговор.

Когда они вчера остановились на ночлег в Осиновке, Дарья полночи проболтала с Гоноркой Ильницкой, сухой нитки не оставили бабы на Нюрке с Бронеком Шушкевичем. Гонорка никак не хотела поверить, что ребенка Нюрка прижила с «ее» Бронеком.

— Свечку там я не держала, но точно знаю, дитя Нюрке ваш поляк смастерил. Когда на квартире у нее стоял, пока ваши на фронт не пошли.

— Вот бугай! Как он мог? А теперь собственного ребенка в тайге на произвол судьбы оставил.

— Ты что, Гонорка, мужиков не знаешь? Их только пусти, а там пусть у бабы голова болит…

В Тулуне Дарья подвезла их прямо к баракам на лесопилке. Пани Корчинская им очень обрадовалась.

— Вовремя приехали! Как раз вовремя, дорогие мои! А мы уже с Сильвией беспокоились, кого бы за вами послать, вот-вот первый транспорт в Польшу пойдет.

— Едем в Польшу! Едем в Польшу! — Тадек и ребятишки Ильницкой радостно верещали и прыгали вокруг повозки.

Сташек гладил Серко. Конь, как будто понимая, что они прощаются, тихонько ржал и бархатными губами хватал мальчика за рукав…

20

Только весной 1946 года настало для польских ссыльных время возвращения в Польшу. От края до края сибирской тайги, даже в самые ее далекие и дикие уголки, где находились польские ссыльные, рано или поздно, иногда благодаря каким-то совершенно неправдоподобным стечениям обстоятельств, приходили сообщения об официальной организованной репатриации в Польшу. Каждый из ссыльных, кто хотел и имел право вернуться в Польшу, должен был явиться в НКВД, где его проверяли и вносили в репатриационные списки. При первых же слухах о репатриации, кто был в силах, немедленно бросал все и в горячечной спешке, не считаясь ни с чем, собственными силами пробирался к транссибирской железной дороге. Да, их отделяли от железной дороги почти всегда сотни километров чащоб и бездорожья. Что же, этих людей судьба уже давно не баловала…

В ту весну со всех концов тайги стекались поляки на станции поселков, городов и городишек. От Омска, Томска, Новосибирска, Красноярска по далекий Иркутск на Байкале, Улан-Удэ, Читу, Бодайбо, и еще дальше до самой китайской границы и Владивостока на Тихом океане, не было такого полустанка или железнодорожной станции, до которых той весной не добрался бы хоть один польский ссыльный, окрыленный надеждой на скорое возвращение домой.

В Тулуне на лесопилке, где собралось самое большое в этом городе количество поляков, стало тесно. Добирающиеся из тайги в город поляки по прибытии искали если не временного пристанища у земляков, то хотя бы достоверной информации: когда и как в Польшу? Здесь они узнавали, что с некоторых пор в Тулуне действует советско-польская комиссия по вопросам репатриации. Там следует совершить все необходимые формальности, связанные с возвращением.

Люди из Булушкино не имели с этим проблем. Все семьи отправили своих мужчин на фронт, что легко было подтвердить не только «похоронками» и письмами с фронта, но и справками из тулунского военкомата. На этом основании они все без проблем были внесены в тулунский регистрационный список. Теперь им оставалось только ждать сигнала на выезд. К сожалению, когда это произойдет, никто в Тулуне не мог им точно сказать. Маленькая комнатенка представителя была забита толпой репатриантов с утра до вечера. Даже ночью люди старались не отходить далеко, чтобы, не дай Боже, не пропустить чего-нибудь важного, связанного с выездом.

— Не знаем, правда, не знаем! Может, завтра, а может, через неделю. Или еще позже. Эшелон, к которому будут цеплять наши тулунские вагоны, еще только формируется в Иркутске. Мы ждем сообщения из Иркутска. Кто уже зарегистрировался, не опоздает. Транспорт — это не экспресс, дня два в Тулуне постоит. Все равно, перед самым отъездом каждый должен будет получить у нас талон на место в вагоне.

Пани Корчинская, которая после поездки в Иркутск, активно включилась в деятельность Союза патриотов, в эти дни возвращалась домой очень поздно и не всегда с хорошими новостями… Они давно жили вместе с Сильвией Краковской и ее маленьким Павликом, сыном россиянина Пашки Седых, который погиб на фронте. Павелек относился к Корчинской как к собственной бабушке, а она любила его как внука. Только когда малыш уснул, Корчинская решилась сообщить Сильвии грустную для них всех новость:

— Ты только не волнуйся, Сильвия, но я должна тебе сообщить что-то важное. Наш представитель сказал мне по секрету, что НКВД возражает против твоего возвращения в Польшу.

Сильвия бессильно опустилась на край постели рядом со спящим сыном.

— Я думала, у меня сердце разорвется… Они тебя хотят тут с Павликом оставить. Боже, я этого не переживу!

— Но почему? Почему?

— В НКВД вынюхали, что ты официально не Краковская, а Седых, по мужу. Паспорт у тебя русский, пенсию получаешь за погибшего мужа, Павелек считается по здешним законам русским, советским гражданином. С тобой еще, может, что-то и получится, а Павелка они тебе не позволят в Польшу вывезти.

Почти всю ночь они проплакали. К утру Сильвия в полном отчаянии решила, что если ее с сыном не пустят в Польшу, она… Но слово это она даже в мыслях боялась произнести, не то, что вслух. Сон, в конце концов, сморил Сильвию. Пани Корчинская тоже задремала, утешая себя слабой надеждой на помощь Зярнецкого, который безраздельно властвовал в СПП всей иркутской области. Однако в признании права на репатриацию решающее слово было все-таки за НКВД. Капитан Куликов обычно сидел на заседаниях квалификационной комиссии со скучающим видом, и, казалось, дремал. Но когда бросал ссыльному только два слова: «Ваши документы!», его маленькие глазки насквозь сверлили стоящего перед ним человека. Достоверными Куликов считал только выданные НКВД свидетельства об амнистии, свидетельства, полученные от комендатов поселений, начальников лагерей, и письма военкоматов. Приветствовалось подтверждение таких бумаг справкой с последнего места работы или жительства. С польскими документами Куликов мало считался, а ссылки на свидетелей вообще не признавал.

— Знаем мы ваших свидетелей… Черту душу заложите, только бы в Польшу вернуться! Документы, документы, пожалуйста!

Случалось, что документы ссыльного были в порядке, а капитан Куликов коротко бросал «нет!». Или задавал дополнительные вопросы:

— Так какой вы национальности?

— Украинец.

— Нет!

— Но мы польские граждане! До 1939 года мы в Польше жили, из Польши нас в Сибирь вывезли.

— Нет!.. Это вообще никогда не было Польшей, это была Западная Украина. А теперь и тем более там не Польша. Вы украинцы, советские граждане. Советский Союз теперь ваша родина, а не Польша, куда вы собираетесь ехать? Нет!

— … Белорус. Но я из Гродно, польский гражданин.

— …Литовец, из Новой Вилейки, польский гражданин, служил в польской армии.

— Литва — это Советская союзная республика. Нет!

— Еврей. Из города Львова, товарищ начальник, я тут случайно оказался.

— Львов теперь на Украине, у нас. Зачем тебе Польша? Хочешь, что тебя опять жидом называли?

— Какая мне разница, жид или еврей, пан начальник? Но я как-то Польшу, товарищ начальник, лучше знаю, причем с самого рождения. Польский я еврей, товарищ начальник, пусть уж лучше так и останется.

Евреев, польских граждан по состоянию на 1939 год, капитану Куликову, хотел он того или нет, приходилось отпускать в Польшу, если только документы были в порядке — это было четко оговорено в польско-советском договоре…

Сташек целыми днями бродил по Тулуну в надежде добыть какую-нибудь еду. Но с этим было по-разному. Выменяли на базаре уже все, что было можно из одежды. Сташек даже свой пиджак, полученный в Иркутске, и шнурованные ботинки, которым он так радовался, выменял у колхозников на картошку и пару лепешек. Теперь шлепал по Тулуну в старых валенках деда Майки и поношенной фуфайке. Воровать не хотелось, поэтому на базаре он избегал встреч с Санькой и его бандой.

Не было дня, чтобы в своем бродяжничестве по городу он не заглянул на железнодорожную станцию. Он и здесь рассчитывал на какую-нибудь возможность раздобыть еду, кроме того, хотелось узнать что-нибудь о столь давно ожидаемом транспорте. Дорожники твердили одно: «Когда будет, тогда будет, а когда будет, узнаешь. Мотай отсюда, парень, не таскайся по железнодорожным объектам, а то милицию на тебя натравим…»

Наконец в какой-то день на дальней ветке появилось около десятка больших товарных вагонов, явно приспособленных к длительной перевозке людей. В таких именно вагонах с характерными короткими чугунными трубами на полукруглых крышах и дырками в полу, заменяющими туалеты, уже много лет развозили по всему Советскому Союзу ссыльных самого разного толка: «врагов народа», заключенных, а во время войны — солдат, раненых и военнопленных. Сташек заметил, что возле вагонов крутятся два чумазых типа, обстукивают колеса, смазывают оси, что-то делают с тормозными колодками. Он присел на обочине и ждал. Они закончили работу, старший пошел через хитросплетение путей и исчез за вагонами. Младший, коротко стриженый парнишка с большой масленкой в руках медленно шел в сторону будки стрелочника.

— Ты! Подожди минутку, хочу спросить.

Парень остановился.

— Чего тебе?

— Не знаешь, для кого эти вагоны подогнали?

— А тебе что? А хоть бы и знал, нам болтать не положено.

— Закуришь? — Сташек достал две сигареты. Сам он не курил, но когда мог, торговал табаком на базаре.

— Положи сюда, в верхний карман. Лапы у меня в смазке, потом закурю… Те вагоны? На сто процентов не скажу, но в диспечерской говорили, вроде какие-то поляки будут в них грузиться.

Сташек даже подскочил от радости и сунул парню остальные сигареты.

— А ты чего так радуешься?

— Потому что я поляк, понимаешь? Домой возвращаюсь, в Польшу!

Сташек помчался с этой новостью на лесопилку. А там уже все знали. Взволнованная Броня не могла его дождаться.

— Завтра выезжаем, уже вечер, а тебя все нет и нет…

— А я со станции, узнал, что туда уже вагоны подогнали. Я своими глазами видел!

— Дали нам свидетельство, без которого никого в вагон не впустят. Семьи фронтовиков едут в первую очередь. Вот, почитай: «Смешанная польско-советская комиссия по вопросу эвакуации лиц польской и еврейской национальностей, на основании договора от 6 июля 1945 года

Свидетельство № ВЕ-04641

Граждане Барская Бронислава, жена, Долина Станислав и Долина Тадеуш, сыновья солдата ВП Долины Яна (зап. военкомата Тулун, № ВП-2112-1929) направляются в Польшу на постоянное место жительства».

Были там еще какие-то даты, подписи и печати. Сташек не стал дочитывать до конца.

— Это правда, мама? В Польшу, в Польшу…

— Мне самой не верится. Но раз сказали, что нужно паковаться и завтра утром ждать перед бараком с вещами, наверное, все-таки едем…

А в комнате пани Корчинской трагедия: Сильвия Краковская с сыном не только не получила свидетельства на завтрашний выезд, НКВД вообще не разрешил внести ее в репатриационные списки. Не помогли никакие просьбы и старания Сильвии, пани Корчинской и сочувствующих им людей из местной репатриационной комиссии. Капитан Куликов был неумолим. Что делать? Что делать?

В подобной же ситуации, только по другой причине, оказалась пани Розалия Домбровская с двумя детьми — Аней и ровесником Сташека, Ольгердом. Им также отказали в возвращении в Польшу, признали их украинцами! Когда Домбровская, стоя перед комиссией, предъявила все нужные документы и услышала из уст капитана Куликова короткое «нет», она потеряла сознание. Трагедия Домбровской и ее детей началась еще в Тулуне. Когда местный НКВД задержал всех поляков и заставлял всех принять советские паспорта, Домбровский сломался и не только принял советский паспорт, но, к удивлению всех, кто знал его еще по Польше, заявил, что он и его семья — украинцы! Какая страшная тайна крылась за этим предательским решением Домбровского — никто не знал. Вскоре его призвали в Красную Армию, отправили на фронт, где он погиб. Пани Домбровская, забитая тихая женщина, которая решением мужа была больше всех удивлена и пристыжена, получила официальную «похоронку». Все это она горько оплакала и теперь хотела только одного: вернуться с детьми в Польшу! А тут вдруг «нет, нельзя!» Аня, хорошенькая решительная девушка, ни на шаг не отходила от абсолютно сломленной очередным ударом судьбы матери. Ольгерд замкнулся, избегал соседей, даже от Сташека пытался удрать. А приятельствовали они давно, еще в Калючем, и потом, во время совместых переездов их семей в Каен, Шиткино и Тулун. Они вместе учили польский с паном Корчинским, вместе мечтали и рассказывали друг другу о Польше.

Сташек нашел Ольгерда на берегу Ии. Они молча бросали камушки в воду. Сташек решился заговорить первым:

— Знаешь, Ольгерд, я думаю, ты мог бы попробовать уехать вместе с нами. Главное до Польши добраться, а там тебе наверняка как-нибудь помогут. Я сегодня на станции был, видел, где стоят эти вагоны. Ходит там охранник, но можно вечером где-нибудь спрятаться, а потом нырнуть под вагон. Я тебе помогу, Ольгерд, все получится. Вот посмотришь, получится.

— Ну мне, может, и удалось бы… А моя мама, а сестра? Скажи, ты бы оставил свою маму? Оставил бы?

Рано утром к лесопилке подъехали два разбитых грузовика. Народ наперегонки бросал в них свои узлы, дети лезли в кузов, каждый хотел быть первым.

— Спокойно, люди, спокойно, поубиваетесь! Нечего нервничать, кто есть в списке, того тут не оставим.

Сташек затащил в кузов Тадека, и они забились в угол переполненного грузовика. Броня прощалась с Сильвией и пани Корчинской, которая приняла непреклонное решение остаться с Сильвией и маленьким Павликом.

— Кароль мой умер. В Тлустое в свой дом я и так не вернусь, что мне там одинокой, как перст, делать? Сильвия с Павликом теперь моя семья. Не могу я их тут оставить без всякой надежды. Впрочем, это только первый эшелон. Наверное, еще будут, может, чудо какое-нибудь случится? Может, пан Финкельштейн в Иркутске что-нибудь сумеет сделать… Остаюсь я! А вы поезжайте, поезжайте с Богом!

Сташек искал Ольгерда, но от Домбровских никто прощаться не пришел. Машины тронулись. Лесопилка, бараки остались позади. Сильвия с малышом на руках и седенькая пани Корчинская махали им руками на прощание. Мост на Ие. Вдали улица Подгорная, кино, поликлиника, детский сад… Значит, так возвращаются в Польшу?

На подъезде к ветке — столпотворение. Грузовики, конные упряжки, бурлящая перед воротами крикливая толпа местных оборванцев.

— Боже! — вырвалось у Брони. — Только в такой толпе понимаешь, как мы все на самом деле выглядим.

На перроне ждали пустые вагоны. Те самые, которые вчера видел Сташек. Паровоза нет. Снаружи огороженного перрона кружат патрули НКВД, следящие, чтобы никто без разрешения не проник зайцем на поезд. Бабушке Шайне это явно не нравится, она подозрительно ворчит:

— Опять эти солдаты со штыками вокруг нас ошиваются. Сохрани Господи, как бы им в голову что-нибудь не пришло, а то вместо Польши…

Она не договорила, потому что грузовик дернулся и остановился только у ворот. А то, что там происходило, не поддавалось описанию. Нетерпеливая возбужденная толпа ссыльных неудержимо перла к входу. Люди переругивались, что-то выкрикивали, звали друг друга, доказывали свои права, ругались и плакали. Сразу за воротами проводилась проверка документов, запись в список выезжающих, установление личности.

— Этот грузовик в вагон номер пять, — решил офицер.

— Ну, и слава Богу! — облегченно вздохнула бабушка Шайна.

Вагоны, в которые они грузились сегодня, ничем не отличались от тех, которыми несколько лет назад их везли в Сибирь. Такие же двухъярусные нары из досок, «буржуйка» посреди вагона и воняющая карболкой, ничем не прикрытая дыра отхожего места в полу вагона. И еще два ведерка, в которые в дороге можно набрать воды, супа, угля, одним словом, чего хочешь.

До обеда заселили все вагоны. Вход на перрон заперли. Солдаты патрулировали вдоль забора. Людей у ворот поубавилось, но кто-то оставался, им хотелось хотя бы посмотреть, как эти счастливцы уезжают в Польшу, а они все еще в полном неведении ждут завтрашнего дня…

В вагонах тоже ощущалось нетерпение:

— Ну, когда мы, наконец, тронемся?

— Еще даже паровоза нет.

— Представитель говорил, что наши вагоны к иркутскому эшелону прицепят, тогда и поедем.

Еще до наступления вечера дождались они иркутского поезда. Люди толпились в широко открытых дверях, возле окошек: каждый хотел хоть одним глазком в последний раз взглянуть на Тулун в момент отъезда.

Сташек крепко прижимал к себе младшего брата и не отходил от окна. Раз, другой, третий стукнули буфера.

— Прицепили! — верещат мальчишки, наблюдающие за последними маневрами локомотива. Ревет паровоз. Гудок, второй. Для Сташека этот характерный рев, которого он так испугался, когда впервые услышал его в Шепетовке, прозвучал сейчас, как трубы херувимов. Вырываются клубы пара, локомотив несколько раз пробует свои силы, и траспорт трогается!

Люди обнимаются, целуются, смеются, плачут, проклинают, вслух молятся и благодарят Бога… Сташек всматривается в толпу у ворот. Стоят они там грустные, редко кто провожает отъезжающих коротким взмахом руки, женщины вытирают глаза, некоторые мужчины снимают с голов ушанки. А Сташек все смотрит, и смотрит. Есть! Ольгерд Домбровский прятался за будкой и оттуда провожал глазами уходящий в Польшу поезд.

— Ольгерд! Ольгерд! — кричал, как сумасшедший, Сташек, выставив голову в вагонное окошко. Наверное, Ольгерд услышал его, потому что вдруг отскочил и исчез за будкой. А паровоз, подгоняя себя гудками, набрал скорость.

Длительных остановок не делали, кроме тех, когда цепляли очередные вагоны, ожидавшие состав в Нижнеудинске, Алзамае и Тайшете. Только в Канске их держали целый день, там эшелон окончательно сформировался и получил транспортный номер ТП-2564.

— Прошу хорошо запомнить этот номер, если кто-то по дороге отстанет, он должен немедленно явиться к коменданту станции, сообщить номер своего эшелона, только в этом случае отставший будет иметь шанс догнать нас. Но советую не теряться: с тем, чтобы догнать эшелон, могут быть проблемы. Эшелон никого ждать не будет.

Так пассажирам транспорта ТП-2564 представился в Канске его комендант, лейтенант НКВД Борыкин. Он и польский представитель репатриационной комиссии, пан Городецкий, отвечали в этом транспорте за все и должны были сопровождать его до польской границы. Борыкин потребовал, чтобы каждый вагон выбрал своего коменданта. В пятом вагоне с этим проблем не было, добровольцем вызвался Чичол.

Чичола звали Феликс, но его молоденькая хорошенькая жена Юлька называла его Фелюсь. Чичол был слишком стар, чтобы идти на фронт, а первым транспортом ехал потому, что оба его сына были в армии. Жена Чичола умерла еще в Калючем, а когда ушли на фронт сыновья, Чичол сошелся с молоденькой Юлькой. А поскольку Юлька тоже осталась одна, похоронив всю семью во время эпидемии тифа, она жила теперь спокойно с Чичолом и плевать на все хотела. Когда бабы изводили ее из-за старика, она беззастенчиво огрызалась:

— А вас что, так свербит, завидуете, что у меня мужик есть? Палкой поковыряйтесь, а от меня отстаньте. Старый! Старый, да ярый! Смотрите, монашки какие отыскались!

В вагоне Юлька вела себя прилично, но Гонорка Ильницкая терпеть ее не могла с самого начала и при одном ее виде шипела, как змея:

— Ни Бога, ни справедливости в этом мире! Как можно, чтоб такая вертихвостка ехала в Польшу, а наша Сильвия или хоть бы эта пани Домбровская с детьми в Сибири остались?!

И уж совсем потеряла Гонорка всякую веру в людскую и божескую справедливость, когда кто-то сообщил, что в вагонах, прицепленных в Тайшете, возвращается в Польшу Ирэна Пуц.

Вагоны на отрезке между Тулуном и Канском цепляли в спешке, в самый конец эшелона, некоторые ночью, так что трудно было сориентироваться, кто и из какой местности в них едет, есть ли там знакомые. Поэтому, когда объявили, что эшелон простоит в Канске почти целый день, народ высыпал на перрон в надежде встретить земляков. Вдоль всего состава клубилась толпа. Люди бегали из конца в конец состава, искали глазами, громко выкрикивали названия местности, иногда фамилии:

— Есть тут кто из Копычинцев?

— … из Скалата?

— …Гусятина?

— …Яремчи?

— … Коломыи?

— Залещиков?

— …Борщова?

— …Городенки?

— …Бучача?

— …Тлустова?

— …Ворволинцев?

— …Червонного Яра?

Откликнулась пани Дерень из Тлустово. Из Ворволинцев — пани Гибалова, соседка Долины по колонии. Она возвращалась в Польшу с двумя детьми, Гибала погиб под Ленино. А из Червонного Яра не отозвался никто. Сташек попробовал действовать иначе: выкрикивал имена людей из Калючего, из Шиткина. Из вагона выглянула женщина:

— Мы из Каена, кто спрашивал?

Сташек подскочил от радости:

— Это я, Сташек! Пани Земняк, вы меня не узнаете?

— Да, вот уж не ждала! Как же ты вырос, Сташек! Здися! Эдек, а ну посмотрите, кто к нам пришел!

Здиська появилась в дверях вагона:

— Сташек? Сташек! — она соскочила на перрон, обхватила Сташека и закружилась юлой по перрону. Потом вдруг как будто застеснялась, покраснела. — В каком ты вагоне едешь?

— В пятом.

— Сташек! Иди к нам на минутку, расскажи, что у вас слышно…

А в вагоне — одни знакомые, люди из Каена, червонноярцы. Были тут Станиши, Курыляки, Малиновские, Зонтки, Томашеки, Дуды, Ниские, Зелеки, Чарнецкие, Чуляки, Немчики… Люди, с которыми они пережили геенну сибирской ссылки, сибирский ад, Калючее и Пойму, Бирюсу и Каен. Боже, как же мало их возвращалось в Польшу! Где остальные, куда пропали? Многие, очень многие, особенно старики, женщины и дети спят вечным сном на ссыльных, затерянных в тайге, забытых Богом и людьми кладбищах. Многие, в основном мужчины — отцы, сыновья и братья, полегли на войне, на которую вырвались из Сибири с Андерсом, а потом с Бердингом, понимая, что от этих человеческих жертв наверняка зависит не только возможность возвращения их семей из ссылки, но и само существование Польши…

Беспорядочно, перебивая друг друга, обменивались они рассказами и расспросами, радостью и внезапной печалью. Плакала добрая пани Земняк, муж которой, отец Здиськи и Эдека, погиб на фронте. Погибли двое братьев Курыляк, Ян и Станислав, отец Люси и Тадека. Убили на войне Шайну, Станиша, Малиновского, Сташека Коня, Валика, всех и не перечислить. А сколько их исчезло на этой войне бесследно, как отец Сташека?

Сташек возвращался в свой вагон, ошеломленный, но обрадованный. Радовался, что нашел Здиську, своих приятелей по таежным походам на Пойму и Бирюсу — Эдека, Тадека Курыляка, Геньку Станиша…

Эшелону иногда надолго давали зеленый свет, и тогда они останавливались только, чтобы сменить паровоз, залить воду, засыпать уголь в тендер. А то загонят состав на дальнюю ветку, и неизвестно, сколько он там простоит — час, день, сутки. Были и запланированные остановки, во время которых пассажиров транспорта ТП-2564 снабжали провиантом или отправляли в баню. Поверив, наконец, что они действительно возвращаются в Польшу, люди стали задумываться над тем, что же их там ждет:

— Интересно, привезут нас на польскую границу, и что дальше? Что с нами будут делать, куда повезут?

— Как это, куда? У меня что, в Польше своего дома, своего хозяйства нет? Вернусь в Якубовку, там все мое.

— Бабушка, в какую Якубовку? Вы что, не знаете, что после войны Советы все наше Подолье отобрали? Терасполь, Залещики, Львов, ваша Якубовка, Тлустое, Червонный Яр, все теперь у них. Нет там, бабушка, теперь нашей Польши, нет вашего дома.

Бабушка Шайна долго не могла в это поверить, и никогда в жизни с этим не смирилась.

— Что за ерунду вы несете? Как это нет там Польши? Там же всегда Польша была. Куда же нас везут?

— В Польшу, бабушка, в Польшу. Только не в ту старую на Днестре, а в новую, на Одере… На новые земли, которые наши у немцев посе войны забрали.

— Я вам что, дерево, чтоб меня с места на место пересаживать? А что с моим домом, с моим полем?

Не могла всего этого понять бабушка Шайна. И не только она. Честно говоря, никто из возвращающихся не мог себе представить Польшу без места, в котором появился на свет, ходил в школу, где поколениями жила его семья, откуда в феврале сорокового года вывезли его в Сибирь. Каждый из них: от малышей, которые почти ничего и не помнили, до стариков, все эти годы в Сибири, всегда, неизменно связывал в своем сердце Польшу со своим родным домом, полем, садом, деревушкой или городком, костелом и протекающей рядом речкой. И такую именно родину каждый от рождения до самой смерти любил… Они едут в Польшу, радуются этому, они готовы за нее умереть, но вообразить себе эту новую Польшу без всех этих Ворволинцев, Залещиков, Гусятинов, Трембовли, Якубовок и Червонных Яров они не в состоянии. И уже совсем потеряными чувствуют себя те, которые в ссылке или на войне навсегда потеряли своих близких.

— Сибирь — известное дело, работай, надрывайся, милости не дожидайся! Но теперь? Как я там, на новом месте со своими сиротами устроюсь? Тебе хорошо, твой мужик на войне выжил, всем займется, все приготовит, а я как?

— Что ты говоришь!.. От него уже год ни письма, ни весточки, не знаю даже, жив ли он. А если Господь его помиловал, где его теперь искать?

Летит день за днем, глотает километры поезд, транспорт ТП-2564 уже на Урале.

— Народ! Конец нашей Сибири! Европа!

А «Европа» эта по обе стороны путей только тем и отличается, что нет здесь тайги, к которой они за все эти годы успели привыкнуть. Горки-пригорки, целые километры едва начавшей зеленеть степи, белые солончаковые озера и хилые березово-ольховые перелески. Хатенки бедные, Бог весть из чего склепанные, не то, что сибирские дома из первосортного лиственничного бруса.

В Свердловске длительная остановка, транспорт отправляют в баню. Самое время отскрести немного грязь, а то в некоторых вагонах вши опять покоя не дают. В баню идут все вместе — мужики, бабы, молодые, старые. Никому в голову не приходит стесняться в бане своей наготы. Знают они уже русские привычки. Мало они в сибирских банях все вместе мылись, парились, вениками березовыми хлестались? Моются, как кто хочет: кто под душем, кто из шайки, кто из ведерка соседа водой поливает. В густых клубах пара трудно что-нибудь разглядеть. Сташек с удовольствие сопит под душем, трется мочалкой, сплевывает воду, жмурит глаза от едкого хозяйственного мыла.

В том же Свердловске на далекой ветке они заметили похожий транспорт с людьми, только с наглухо закрытыми дверями, под охраной конвоя НКВД.

— Интересно, кого в нем везут? Помните, как нас в Сибирь вывозили?

Конвой не позволял подходить близко. Мальчишки заметили, что из чуть приоткрытого окошка кто-то выглядывает:

— Откуда едете? Кто вы?

— Литовцы. Что за станция?

— Свердловск. Куда вас везут? За что?

— Мы не знаем. Наверное, в Сибирь. Говорят, кулаки мы, целые семьи тут едут.

Еще несколько таких эшелонов с конвоем НКВД направляющихся на восток встретили они по пути: были в них крымские татары, калмыки из Элисты, недалеко от Каспийского моря, молдоване с Днестра, того самого, что через Залещики протекал…

А в Воронеже они впервые увидели немцев. Отделение немецких военнопленных ремонтировало пути, расчищало разрушенные станционные постройки. В ободранных мундирах, неизвестно во что обутые, худые, с землистой кожей, небритые немцы выглядели ужасно и вызывали скорее жалость, чем страх. Охраняли их два красноармейца, больше для формы, потому что все время, пока стоял их состав, бойцы заигрывали с польскими девушками. Конвоирам помогал следить за пленными какой-то важный немец, наверное, офицер. В пилотке, в чистом мундире, похлопывал он прутиком по сапогу и что-то покрикивал пленным. На костре грелся котелок с водой, а может, с кофе. Пленные подходили, пили из котелка.

При виде немцев Эдек Земняк побледнел и скрипнул зубами:

— Может, кто-то из этих фрицов и убил нашего папу? Подождите, я им сейчас покажу!

И побежал в свой вагон. Вернулся с карманами, набитыми автоматными патронами.

— На развалинах собрал… Сейчас вы у меня, фрицы, попляшите!

Дождался, когда у костра никого не было, засыпал патроны золой. Мальчишки отбежали в сторону и ждали за покосившимся столбом. Грохота было много, но никто не пострадал. И можно было эту мальчишескую глупость обернуть в шутку, если бы разъяренный офицер неожиданно не подскочил к ним и не огрел ближайшего прутом. В ту же секунду один из конвоиров выпустил длинную автоматную очередь под ноги офицеру.

— Ты на кого руку поднимаешь, фашистская морда? Поляков бить будешь?

— Может, такой как он моегоотца на фронте убил!

— Твоего отца на фронте убили?

— Убили.

— На, парень, пристрели фрица!

Один из конвоиров, белобрысый малый, только что игравший девушкам из поезда на балалайке, воткнул в руки Эдеку свой автомат. Опешивший мальчишка испуганно попятился, а потом, что было сил, припустил к своему вагону…

По мере продвижения на запад все заметнее были следы прошедшей войны. Сожженные деревни, руины городов, люди, ютящиеся в землянках.

Они долго стояли в Киеве, а точнее, в Дарнице. Майка и Чичол помнили, что в этой же Дарнице у них была стоянка, когда в сороковом их везли в Сибирь. Сейчас была настоящая весна. В Киеве, куда ни глянь, цвели бело-розовые каштаны, пахла сирень. Украина! Как же близко было сердцу поляков само название этого края! И знакомое с детства певучее украинское «балаканье»…

Сташек бесцельно слонялся по путям с Здиськой. Ему все больше нравилась эта девушка, и он старался чаще быть с ней рядом. Она его тоже не избегала. Очень ей шло это платьице в мелкую клетку, этот белый бант в толстой пшеничной косе. На противоположной стороне дороги, прямо рядом с путями, Сташек заметил цветущий куст белой сирени и побежал, чтобы нарвать цветов для Здиськи. Уже было пригнул ветку с самой красивой кистью, когда вдруг зметил, что сирень растет на кладбище. Он смутился, выпустил из рук ветку.

— Кладбище тут…

По путям шел старый железнодорожник.

— Вы из того эшелона?

— Да.

— Значит тоже поляки. А на этом кладбище ваши солдаты лежат. Вон, даже отсюда их могилки видны. Там, где те кресты католические стоят… В сорок четвертом, как раз на Пасху, немцы бомбили Дарницу. Туча самолетов налетела. А тут на станции все пути забиты транспортами, войсками, боеприпасами. На земле — истиное пекло разверзлось. Ваши солдаты тут как раз проездом на фронт стояли. Отряд противовоздушной обороны. Пушки, пулеметы на платформах расставили и приняли бой с бомбардировщиками. Много поляков тогда в Дарнице погибло. А потом похоронили их как раз на этом кладбище… Пойдем, покажу вам могилки.

Они насчитали сорок березовых крестов. Но ни одной надписи, ни одного имени.

Даже здесь, в Киеве, некоторые еще надеялись, что случится чудо, и их транспорт направят в Житомир, Шепетовку и Тернополь, в родную подольскую сторонку. Но чуда не произошло, транспорт ТП-2564 направили на линию Коростень, Сарны, Брест.

Запах кадила, огоньки свечек, алтарь в цветах, первые такты органа, колокольчики костельных служек и старый ксендз в серебристой ризе, несущий золотистую дароносицу.

Стук падающих на колени людей и всеобщий громкий плач! И молитвенное благодарственное пение по окончании службы:

От Сарн недалеко уже до новой польской границы. Поэтому каждый километр, каждый час пути приводил людей из транспорта ТП-2564 в состояние возбужденного нетерпеливого ожидания встречи с Польшей. А тут еще одна остановка, в Ковеле. Через перрон от них стоял еще один транспорт с поляками, репатриантами из Волыни. Сибирякам все, что рассказывали волынцы, было новостью, в которую трудно было поверить.

— Вам хорошо! В Сибирь вас не вывозили, войну дома пережили, а теперь со своим скарбом на новое место едете. А мы одних вшей и везем в Польшу.

В волынском эшелоне мычали коровы, ржали лошади, дажу куры кудахтали. Волынцы грустно кивали головами, они-то знали и другое.

— Нечему особо завидовать… Что с того, что нас Советы в Сибирь вывезти не успели? А вы знаете, что у нас на Волыни, а особенно у вас на Подолье, творилось, когда немцы пришли? Сначала всех до одного евреев поубивали или в газовые камеры отправили. А потом за поляков взялись: облавы, отправка в Германию на принудительные работы, концлагеря, казни… А хуже всего, что укранцев, разных там сичовцев, оуновцев и других, на нас натравили: сосед соседа убивал. У нас на Волыни целые польские деревни палили, поляков косами резали, топорами рубили, в колодцах топили. Никому пощады не давали.

— Люди, побойтесь Бога, что вы такое говорите! Не может же быть, чтоб человек на человека так шел. А как вам удалось выжить?

— Чудом, чудом выжили. Поляки прятались по городам, местечкам, в разных тайниках. Польские партизаны помогали. Организовали самооборону. Ну а потом Советы вошли, война кончилась. Если б, не дай Боже, война еще с год шла, наверняка мы бы тут не встретились… Не завидуйте нам, нечему. Мы вот не плачем, что нас из родных краев выгоняют, радуемся, что из этого пекла ноги унесли.

Из Ковеля выехали ночью. Утром были в Бресте, а оттуда до границы на Буге рукой подать. На станции в Бресте первые видимые признаки Польши: маневрирующий польский локомотив посвистывает, а не ревет. Это он потащит состав из Бреста в Польшу. Польские железнодорожики в характерных конфедератках.

— Когда отправляемся, Панове?

— Как только ваши «опекуны» с формальностями пограничными управятся.

Трудно вытерпеть. Тем более что советские пограничники плотным кордоном оцепили состав, чтобы с этой минуты никто не мог в него попасть. И вагон за вагоном тщательно обыскивают, пересчитывают людей, сверяют с собственными списками, проверяют документы, уточняют сомнительные моменты.

Закончили! Какое облегчение. Первый и последний раз на их обратном пути из Сибири стукнули двери вагона, сдвинутые советским солдатом. Чтобы хоть что-то увидеть, народ давится насмерть у окошек.

— Что там видно, говорите, говорите!

— Река какая-то…

— К мосту подъезжаем.

— Советские с подножек соскочили, наверное, наша граница!

Поезд явно замедлил ход. Рванули двери нараспашку.

— Пограничный столб, бело-красный…

— Табличка с орлом «Рес… рес…»

— Республика Польша!

— Польский солдат в конфедератке…

— Улыбается, честь отдает…

— Люди, это же Польша!

— Мы в Польше!

— Наконец-то, наконец-то, Господи Исусе, пресвятая дева Мария!

— Польша!

— Польша… наша любимая Польша…

Неожиданно во всех вагонах наступила тишина, нарушаемая только сдавленным всхлипыванием женщин.

И в этой ошеломительной тишине после долгих лет сибирской ссылки состоялась встреча людей из эшелона ТП 2564 с Родиной.

Жешов, 1993-1997

Збигнев Домино родился 21 декабря 1929 года в Кельнаровой. Прозаик, автор более десяти сборников рассказов, репортажей — «Блуждающие огни», «Золотая паутина», «Буковая поляна», «Кедровые орешки», «Пшеничноволосая», «Шторм», «Врата Небесного покоя», «Записки под Голубым Флагом».

Проза Збигнева Домино переводилась на русский, украинский, белорусский, болгарский, словацкий, грузинский, казахский и французский языки. Далеким предвестником «Польской Сибириады» был рассказ «Кедровые орешки».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Часть первая ЛЮДИ ЧЕРВОННОГО ЯРА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Часть вторая ЛЮДИ ТАЙГИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20